Аннотация: Майор Сарматов возглавляет группу, проводящую операции особой государственной важности за пределами СССР — на Ближнем Востоке, в Латинской Америке и Африке. Для него и его товарищей слово «Родина» не пустой звук. В этот раз они обязаны поймать свою «тень» — американского агента, специалиста по советской разведывательной тактике, регулярно появляющегося в зоне советских интересов. --------------------------------------------- Александр Звягинцев Сармат. Кофе на крови Москва 4 мая 1988 г. Седеющий генерал склоняется над картой, и кажется, что звезды вот-вот сорвутся с его погон и упадут на то место, где сходятся вычерченные изломы двух могучих горных хребтов. Узловатый палец упирается в кружок на стыке ущелий, переходящих в закрашенную зеленым цветом равнину. — Вот здесь кишлак, майор. Понимаешь, места там глухие, нами и хадовцами никогда не контролировавшиеся. До пакистанской границы, если верить карте, километров десять. — Грузный седовласый генерал искоса смотрит на стройного, атлетического сложения мужчину в ладно сидящем цивильном костюме. — Что значит, если верить карте? Считаете, что она ненадежна? — спрашивает тот. — Как сказать?! Скопирована с английских карт времен англо-афганской войны. — Ну, тогда верить можно! — кивает мужчина и также начинает водить пальцем по нарисованным извилинам. Не так просто поверить в то, что где-то далеко в точном соответствии с этими невзаправдашними линиями существуют реки, дороги, ущелья и горы. — Это тропа на Пешавар? — наконец спрашивает он у генерала. — Была тропа. Теперь это грунтовая дорога, по которой из Пешавара к «духам» идут караваны с оружием. — Штатники пешком ходить не любят — скорее всего он приедет на джипе, — задумчиво говорит мужчина и поворачивается к высокопоставленному собеседнику. — Уточните боевую задачу, товарищ генерал. Генерал бросает слегка настороженный взгляд на дверь кабинета и, понизив голос, произносит: — Полевых командиров можно и убрать... Они — дело десятое. Главное для нас — американец, понимаешь? Его живым нужно взять — и только живым! Кстати, портрет его имеется. Взгляни... На цветном фото полковник «зеленых беретов» армии США: широкий разворот плеч, солидная колодка орденских планок на мундире и белозубая американская улыбка, будто насильно приклеенная к мужественному, волевому лицу и от того выглядевшая неестественно. Майор, взглянув на фото, произносит: — Где-то я уже встречался с этим улыбчивым полковником. — Вполне возможно, — усмехнулся генерал. — Имя известно? — Имен у него более чем достаточно! В Анголе — Смит, в Мозамбике — Браун, в Никарагуа — Френсис Корнел. А настоящее имя узнаем, когда ты мне его сюда доставишь, — отвечает генерал и кивает на окно, за которым багровеют в весеннем мареве Кремлевские башни. — Вынь, понимаешь, да положь им этого американца! Для чего он им так понадобился, даже я не могу взять в толк. Но, судя по всему, майор Сарматов, тебе и твоим архаровцам предстоит задание особой государственной важности. Государственной, понимаешь?! — Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ генерал! — отвечает майор и снова всматривается в фотографию. — Встречался я с ним, точно знаю! Но где, когда?.. — Я бы на твоем месте не удивлялся: Ангола, Мозамбик, Ливан, Никарагуа... Где ты, там и он. — Генерал бросает на майора насмешливый взгляд. — Уж не судьба ли, Сармат, за тобой по белу свету рыщет?.. — Я в судьбу не верю, товарищ генерал, — пожимает плечами тот. — Доверять промыслу судьбы в нашей работе — дело недопустимое. Генерал сгоняет с лица улыбку. Происходит это постепенно, как будто ластиком стирается нарисованная карандашная картинка. Генерал начинает вышагивать взад-вперед по кабинету. — Будем говорить серьезно, майор, — говорит он. — Скорее всего, этот янки — специалист по нашей тактике. Там, где он объявляется, жди активизации противостоящих нам сил. В Пешаваре на нем координация действий «духов», причем он находит язык с полевыми командирами разной политической окраски. За ним охотились ребята из «Штази» и молодцы Кастро, но им он оказался не по зубам. Теперь твоя очередь рискнуть! Майор кивает и поворачивается к карте. — Что-то тебя смущает, майор? — Есть одна незначительная деталь, которая не дает мне покоя, — отвечает тот. — А именно — близость пакистанской границы. — Ты, как всегда, прав. Эта незначительная, как ты выразился, деталь существенно усложняет дело. Потому и посылаю тебя... Майор пристально смотрит на генерала, в глазах его отражается напряженная работа мысли. — Когда у них сбор в этом кишлаке? — наконец спрашивает он. — Разведка сообщает: в ночь на девятое мая. Майор резко разворачивается, говорит, с трудом скрывая раздражение, с некоторой долей растерянности: — Товарищ генерал, вынужден напомнить вам, что моя группа после очередного выполненного задания еще даже не успела приступить к реабилитации... — Знаю, — мрачнеет лицом генерал. — Все я понимаю, майор, знаю, что твои мужики пашут как ломовые! — Кивает в сторону окна. — И этот вопрос поднимался, когда мы совещались, советовались там... с ответственными товарищами. Однако, несмотря на все «против», решение было единогласным — идти тебе. Расчет тут, понимаешь, простой — твое умение ювелирно работать вслепую. Ведь в данном случае мы не имеем никакой возможности тщательно подготовить операцию... — Утешили, товарищ генерал!.. Нечего сказать! — сердито щурится майор. — Не кипятись, Сармат. Ничего не поделаешь. Ты и твоя группа — лучшие, а это значит, что вы всегда будете нужны и никому зачастую не будет дела до того, отдыхаете ли вы вообще когда-нибудь или нет. Генерал вздыхает, окидывает майора цепким взглядом из-под кустистых бровей: — Есть еще одна новость, которая, я чувствую, не очень-то тебя обрадует. В группу прикрытия к тебе назначается капитан Савелов из параллельного управления... — Кто?.. Савелов? — каменеет майор. — Знаешь ведь его? — Встречались... — выдавливает Сармат. — Скажите, товарищ генерал, мое мнение о капитане Савелове может иметь значение?.. — Имеет значение его мнение о тебе! — жестко прерывает Сарматова генерал и смотрит в окно. — Знаешь, чей он зять?.. — Не знаю и не хочу знать, но... — Никаких «но»! Между прочим, Савелов сам к тебе напросился. — Странно!.. — криво усмехнувшись, произносит майор. Генерал кладет руку ему на плечо и, покосившись на дверь, тихо говорит, причем в голосе его проскальзывают явно просительные нотки: — Не помешает тебе Савелов. Ты уж притащи этого американца, а?.. С себя Золотую Звезду сниму — на твою грудь повешу. Я помню — тебе Звезда еще за Никарагуа полагается, да вот, понимаешь... Очередь, как говорится, не дошла!.. — Ладно, товарищ генерал. За Звезду я не в обиде... — Что царям да псарям до наших обид. Сармат! — роняет генерал и нажимает кнопку сбоку стола, затем наклоняется к самому лицу майора так близко, что тот явственно различает запах дорогого французского одеколона, въевшийся в бритые щеки начальника, и произносит тихо, но с непререкаемой убежденностью в голосе: — Они, цари и псари, приходят и уходят, Сармат, а мы с тобой остаемся... Ты помни про это!.. В двери появляется офицер с подносом в руках и ставит его на стол. Генерал кивком отпускает адъютанта, и тот так же бесшумно, как и вошел, покидает кабинет. Генерал показывает на стул, приглашая майора присесть: — Кофе? — Спасибо! Не употребляю, товарищ генерал. — После Никарагуа? — усмехнувшись, спрашивает тот и достает из стола бутылку марочного коньяка. — Вас сколько туда послали? — Девяносто семь, — чеканит майор. — А вернулось? — Тридцать шесть. Генерал тяжелым взглядом смотрит на чашку черного кофе и внезапно резко отодвигает ее дрогнувшей рукой, так, что кофе выплескивается через край и растекается на полированной поверхности стола небольшой темной лужицей. Генерал смотрит на разлившийся кофе и хрипло выдавливает из себя: — Скольких ребят там положили — и что?.. Все впустую!.. И впрямь этот кофе на крови! Тревожная, гнетущая тишина повисает в кабинете. Каждый думает о своем. Внезапно генерал передергивает плечами, будто пробуждаясь после сна, и, откашлявшись, тянет руку к бутылке. Разлив коньяк, он решительно отрывает от стола свою наполненную всклень рюмку: — Давай помянем всех, что ли... — Нет, товарищ генерал! Вот вернусь с задания — тогда... Тогда уж всех сразу... Генерал хмуро кивает и, опрокинув в рот рюмку, резко и отрывисто чеканит: — В общем, так... Приказываю: американца взять живым, и только живым! Не считаясь с потерями... И вот еще что: лишних вопросов ему не задавать!.. — Разрешите приступить к выполнению задания? — вытягивается майор по стойке «смирно». — Приступай! Сценарий операции в оперативном отделе. Толку от него, скорее всего, будет немного, но там старались... И еще... Поаккуратней там с этим Савеловым, а то, понимаешь, потом не отмоешься... Но главное — на пакистанскую сторону и щепки не должно перелететь! Сам знаешь — Женевские переговоры... Там, если что случится, такое раздуют, что головы на всех уровнях полетят. — Я не бог. Но то, что от нас зависит, сделаем, товарищ генерал!.. — Не бог!.. — усмехается генерал. — Ты бог, Сармат! Бог войны! Иди, иди и не забывай, о чем мы тут с тобой говорили!.. — Есть! — говорит Сарматов и, повернувшись через левое плечо, почти армейским шагом покидает кабинет. Восточный Афганистан 7 мая 1988 г. Барражирующий над угрюмыми хребтами вертолет кажется крошечной точкой, комариком в беспредельном, полыхающем кровавыми закатными сполохами азиатском небе. Затянутые туманом ущелья, снежные вершины и горные разломы уходят под брюхо вертушки, а им на смену выплывают бирюзовые квадраты посевов, со всех сторон обступающие низкие глинобитные кишлаки, светлые полоски арыков и красные полотнища цветущего мака. Круглолицый синеглазый летчик показывает на них и кричит второму пилоту: — А мака-то, мака сколько!.. Видать, на опиум сеют! — Азия!.. Гиблый край! — кричит тот в ответ. — Отсюда «дурь» по всему миру расходится. — А ты ее пробовал? — Кого? — Да не кого, а чего! «Дурь». — Как-то с ребятами в училище, ради интереса, приходилось. — И как она? — Наутро голова тяжелая, хуже, чем с бодуна... Синеглазый пилот смеется — улыбка делает его лицо совсем юным — и напевает во все горло: — ...Ну а у нас на родине, в Рязани, вишневый сад расцвел, как белый дым... В пилотскую кабину протискивается Сарматов. Он в камуфляжной форме, с парашютной укладкой-рюкзаком за плечами. Пилот перехватывает его взгляд и, показывая на часы, кричит: — Порядок, пехота, идем по графику! Сарматов наклоняется к самому его уху и спрашивает: — Капитан, что делают летуны, когда вертушка в штопор входит? — Отрывают себе яйца. — Зачем? — Больше не пригодятся! — смеясь, отвечает синеглазый. Сарматов властно притягивает к себе его голову и кричит в ухо: — Чтобы они при тебе остались, капитан, если десятого в семь по нулям нас с воздуха на точке рандеву не увидишь... к скалам поближе — и рви когти, сечешь?.. — Ты чего, майор? — растерянно переспрашивает синеглазый. — Я-то ничего, а вот пакистанские «фантомы» — это уже кое-что. Понял, Рязань косопузая?.. — А как же вы?.. — Мы-то?.. А нам у соседа грушу обтрясти, как два пальца об асфальт! — смеется Сарматов и, хлопнув пилота по спине, уходит обратно в салон. В салоне двенадцать дюжих мужчин. Все они одеты в такую же камуфляжную форму, что и Сармат; у тех, что бодрствуют, усталые глаза, в которых и тревога, и решительность бывалых воинов. А четверо, прислонившись спинами друг к другу, безмятежно спят, сидя на полу: гигант с детскими припухлыми губами и густой черной шевелюрой — старший лейтенант Алан Хаутов; цыганского, разбойного обличья, только серьги в ухе не хватает, — капитан Бурлаков, для товарищей просто Ваня Бурлак; с оспяной рябью на скуластом лице и мощной бычьей шее — подрывник, лейтенант Сашка Силин по прозвищу Громыхала. Он шевелит во сне губами, будто читает невидимую книгу, вздрагивает, время от времени открывает глаза, но тут же погружается в забытье. Сарматов переводит взгляд с него на разбросавшего длинные ноги мужественного красавца, лейтенанта Шальнова, потом на спину сидящего у блистера капитана Савелова. Почувствовав взгляд, Савелов поворачивается, поднимает на Сарматова въедливые серые глаза и садится перед ним на корточки. — Игорь, мне передали, что ты не в восторге от моего назначения в группу... Может, настало время расставить все точки над i и определиться в наших отношениях? — говорит он и добавляет: — Сам понимаешь, дело нам предстоит непустяшное и разлад в группе только добавит новых проблем. — Наши отношения определены уставом и служебными инструкциями, капитан, — пожимает плечами Сарматов и отворачивается от его ждущих глаз. На красивое, точно скопированное с античных монет лицо Савелова ложится тень. — Зря ты так, Игорь, — огорченно говорит он. Сарматов показывает на часы. — Пилить еще час и семь минут — советую этот час спать. Поставить крест на всей прошлой жизни и спать! А наши с тобой отношения определит... бой. Теперь он для нас и генеральный прокурор, и верховный судья... Савелов хмуро кивает и возвращается к блистеру, где, устроившись поудобнее, пытается заснуть. Сарматов приваливается к вибрирующему борту и тоже закрывает глаза. Только не спится бравому майору. И не о будущей операции думает он. Все мысли Сармата в прошлом. Так всегда, перед предстоящей акцией сознание как бы намеренно переносит его в то спокойное время, когда еще не было никаких особых резонов опасаться за свою жизнь. Быть может, это срабатывает система самосохранения организма. Человеческая психика защищается от внешних раздражителей, способных не просто подорвать, а полностью исковеркать ее. Поэтому вместо картин грядущих сражений видит майор Сарматов алеющие в степи нежные венчики лазориков... Средний Дон 12 мая 1959 г. Пелена утреннего розового тумана укрывает прибрежные левады и заречные плавни. С крутояри кажется, что река наполнена не весенней мутной водой, а парным, пенным, дымящимся молоком. Масляно переливаются в нем солнечные блики, расплываются дробящимися кругами, когда пудовый сазанище или какой-нибудь чебак выпрыгивает на поверхность, чтобы миг один глотнуть настоянного на емшан-траве горького воздуха и снова уйти в темную глубину. Не потерявший былой силы и стати громадный старик с седыми усами и гривой белых как снег волос трогает черенком нагайки пацаненка, застывшего с открытым ртом от созерцания земной красоты, от чувства сопричастности к этому огромному, прекрасному миру, в котором ему суждено было родиться и жить. Старик прячет в усах улыбку: — Полюбовался Доном Ивановичем, и будя, бала! А то всех коней разберут, а тебе лошадь достанется. — Деда, а чем конь отличается от лошади? — спрашивает вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом. — Брюхом! — отвечает старик, направляясь к стоящей на горе конюшне. Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных, вислобрюхих лошадей тянется к подошедшим мосластыми мордами, на которых светятся скорбным светом всепонимающие миндалины глаз. Сморкнувшись, старик отворачивается от них и сердито спрашивает у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разит перегаром, что, кажется, даже мошкара падает вокруг замертво: — Почто животину заморили — ни в стремя, ни в беремя теперича ее?! — Дык в колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая! — отвечает тот, часто моргая мутными глазами. — Брешешь, чудь белоглазая! — подает голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщает: — Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж и сено... — Не пойман — не вор! — взвивается корявый. — Вор! — гневно кричит в ответ старик и вновь поворачивается к деду. — В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми задницами... — Дык время ноне не ваше — не казачье, а наше — народное! Накось выкуси! — кричит корявый и сует впереди себя грязный волосатый кулак. — Цыц, возгря кобылья! — гаркает на него старик в шинели и для острастки замахивается нагайкой. — Понавезли вас!.. Мужик на глазах теряет всю свою смелость и с явной поспешностью скрывается в темноте конюшни, а старик в длинной шинели внимательно всматривается в лицо деда. — Никак Платон Григорьевич? — наконец, после длительного молчания, недоверчиво спрашивает он. — Здорово ночевали, э... Кондрат Евграфович! — несколько ошеломленно отвечает дед, протягивая ему ладонь. — Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях. — Летось ослобонили по отсутствию состава преступления. — Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого? — Расказачивание... мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват — с него и спрос, — невесело усмехнувшись, отвечает старый дедов знакомец. — Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия!.. — вздыхает дед. — Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я на нее... Хучь спереди, хучь сзади — одно дерьмо! — неприязненно передернув плечами, говорит старик. Старые знакомые садятся на грубую, сколоченную из неровных, подгнивших досок лавку перед конюшней, заворачивают самокрутки и продолжают свой невеселый, стариковский разговор. Мальчонка пристраивается рядом с дедом и жадно ловит каждое слово. — А я, как сейчас помню, Платон Григорьевич, тебя и батяню мово, Евграфа Кондратича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех «Егориях», — говорит старик в шинели и наклоняется к деду ближе. — Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил... — Чего гутарить о том, что было? — произносит дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавляет: — То все быльем-ковылем поросло, паря.... — И то верно! — соглашается Кондрат Евграфович и меняет тему разговора. — А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись? — Разлетелись! — кивает дед. — В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли... Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась. — Бона оно! — вырывается у Кондрата Евграфовича, и, заглянув в лицо старика, он спрашивает с надеждой: — А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан. Платон Григорьевич прижимает к плечу пацаненка, хмуро произносит: — Гвардии майор Алексей Платонович Сарматов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. — Он кивает на пацаненка. — Этот хлопец, стало быть, Сарматов Игорь Алексеевич. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Лексея не стало, по белу свету долю-неволю шукает... — Эх, жизнь моя! — нараспев восклицает Кондрат Евграфович. — Лучше бы ты, Платон Григорьевич, не завертал сюды!.. — Не можно было!.. — говорит тот и подталкивает пацаненка. — Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши сарматовские. А какие чистокровки-дончаки были! — Помню, Платон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки. Дед оглядывает ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произносит с печалью в голосе: — Н-да, все прахом пошло!.. Кондрат Евграфович, бросив на него взгляд, говорит нерешительно: — Председательский жеребец по всем статьям вроде бы сарматовских кровей, тольки к нему не подступиться — не конь, а зверюга лютая. — Кажи жеребца, Кондрат! — вскидывается дед. — Я нашу породу и по духу отличу. Старик уходит в конюшню, и скоро из нее несется раскатистое ржание. Дед весь напрягается, вслушиваясь. Темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и соломенной же гривой выносится из конюшни и, стремясь вырвать чомбур из рук Кондрата Евграфовича, взвивается в свечку. — Платон Григорьевич, перехватывай — не сдержать мне его! — кричит старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте. Дед бросается к шарахнувшемуся жеребцу и хватает его под узду. — Чертушка белогривый! — говорит он, глядя на коня загоревшимися глазами. — Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Чертушка! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам... По японской, по германской и по проклятой — гражданской... Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!.. Чертушка храпит, раздувая ноздри, косит бешеным глазом и в ярости роет копытом землю. — Не связывайся с ним, Платон Григорьевич! — кричит старик в шинели. — Зашибет, зверюга необъезженная! Но дед словно и не слышит его крика. Он треплет коня по крутой шее, перебирает узловатыми пальцами его соломенную гриву и разговаривает с конем на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Чертушка склоняет к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. А старик приникает к его груди лицом и никак не может надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете. — Эхма! — восклицает изумленный Кондрат Евграфович. — Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь — она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А? — Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? — спрашивает колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, трясет отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и говорит зло, с какой-то затаенной, давнишней обидой: — Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!.. Кондрат Евграфович обжигает колченогого взглядом, и тот пятится в глубь конюшни, от греха подальше. — Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. — запинаясь, тараторит он и от того выглядит еще более убогим и никчемным. — Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! — люто выдыхает старик и ударом нагайки, как косой, срезает куст прошлогоднего бурьяна. — Контра недорезанная! — злобно огрызается уже из темноты конюшни колченогий. Старик заходит внутрь конюшни, оттуда доносится невообразимый мат. Через несколько секунд он появляется вновь, неся седло и сбрую, которые и отдает Платону Григорьевичу. Тот обряжает коня, а потом несколько раз проводит Чертушку под уздцы по кругу и наконец зовет к себе истомившегося пацаненка: — Не передумал, бала? — Не можно никак, деда!.. — Добре! — усмехается Платон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросает в высокое казачье седло. Чертушка от неожиданности прыгает в сторону и вновь поднимается в свечку. — Держись, бала!!! — кричит дед, отпуская узду. Почувствовав свободу. Чертушка легко перемахивает жердяной забор и по древнему шляху, проходящему мимо конюшни, уходит наметом в лазоревый степной простор. Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, хватает деда Платона за плечо: — Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! Не по-русскому, по-нашему, по-казачьи — боком! — В добрый час! — отвечает дед. — А может, и впрямь, Платон Григорьевич, козацъкому роду нэма переводу, а?.. Дед усмехается в седые усы и, подняв руку, крестит степной простор. — Святой Георгий — казачий заступник, поручаю тебе моего внука! — торжественно произносит он. — Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь! А пацаненок тем временем мчится вперед, туда, где небо встречается с землей, где сияет клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетает с головы древней скифской бабы и описывает над шляхом круги. Пластается в бешеном намете Чертушка. Настоянный на молодой полыни, тугой ветер выбивает слезы из глаз пацаненка, раздирает его раскрытый в восторженном крике рот. Хлещет лицо соломенная грива коня, уходит под копыта древний шлях, плывут навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака, летит по обе стороны шляха ковыльное разнотравье, а в нем сияют, переливаются лазорики — кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в святом бою. Восточный Афганистан 7 мая 1988 г. Камуфлированный, похожий на странную пятнистую рыбину вертолет преодолевает скалистый хребет, и сразу внизу открывается поросшая чахлой растительностью долина, прорезанная, будто рукой неумелого хирурга, извилистой лентой реки. — Мы на месте! — кричит синеглазый пилот и, передав управление второму пилоту, идет в салон. — «Зеленка», майор! — трясет он дремлющего Сарматова. Тот открывает глаза и рывком притягивает пилота к себе: — Крепко запомнил, что я тебе сказал, капитан? Голос его ясен и бодр, будто и не спал майор, не скакал минуту назад по родному степному разнотравью на быстром, как ветер, коне. — Ну-у!.. — утвердительно кивает пилот. — И еще заруби себе... — продолжает Сарматов. — Сломай свою вертушку, напейся до бесчувствия, оторви своему генералу яйца и иди под трибунал, но без прикрытия истребителей за нами не вылетай! — Усек! — кивает пилот и, прежде чем скрыться в кабине, поворачивается и улыбается Сарматову открытой белозубой улыбкой. Тот хмуро кивает в ответ и, взглянув на часы, жестко командует: — К десантированию готовьсь!!! Группа в несколько секунд выстраивается у десантного люка. Сарматов осматривает бойцов, проверяет крепление оружия, рюкзаков, парашютов и только после этого решительно машет рукой: — Ну, в добрый час! Па-а-ашел, мужи ки-и-и!.. Вертолет ложится на обратный курс, а над сумеречной «зеленкой» остаются скользящие в сторону реки купола парашютов. Восточный Афганистан 8 мая 1988 г. В окулярах бинокля ночного видения ясно проглядывается идущая из ущелья грунтовая дорога, раздваивающаяся перед самым кишлаком, как язык ядовитой змеи. Один конец ее уходит в кишлак и теряется в узких улочках с глинобитными дувалами, другой идет в обход этого селения, упирается в «зеленку» и скрывается за развесистыми, кряжистыми деревьями, названия которых не знает никто, кроме местных жителей. На окраине кишлака, неподалеку от старинной мечети, дом. Он выстроен в том же стиле, что и остальные строения, но гораздо просторнее и богаче. За дувалом из тесаного камня под густым платаном — кони под седлами и открытый джип, в котором спит за баранкой крепким, беспробудным сном водитель в униформе «зеленых беретов» США. С наружной стороны дувала, у низкой калитки, дремлют, сидя на корточках, двое часовых. Еще двое кемарят у входа в дом. Всю эту картину вот уже достаточно долго наблюдает через бинокль майор Сарматов. Отрывает его от созерцания побежденных сном солдат близкий шорох. Из темноты материализуются увешанные маскировочными ветками старший лейтенант Алан Хаутов и лейтенант Андрей Шальнов. — Командир, за мечетью бээмпэшка, — шепотом докладывает Алан, и видно, как в темноте сверкают его белые зубы. — Там семь «духов» барашка жарят, терьяк жуют. Пса два штука с ними. — По псам ты у нас, Алан... — отзывается Сарматов. — Есть, командир! — А посты на тропе? — осведомляется майор. — Один пост в двух километрах от пакистанской границы. Трое их там было, да и те анашой обкурились до одури... — Сняли без шума? — Обижаешь, командир!.. Маленький мальчик мы, что ли!.. — усмехается Алан, и вновь в темноте видны его крепкие белые зубы. — Командир, их менять будут после утреннего намаза, — подает голос лейтенант Шальнов. — Откуда знаешь? — настораживается Сарматов. — Допросил их старшого... Он по-таджикски понимает. — Бог даст, управимся к утру! — говорит Сарматов и, посмотрев на часы, щелкает кнопкой на маленьком магнитофоне. — Оркестру пора начинать музыку, — загадочно оповещает он собравшихся. Сунув магнитофон в расщелину и забросав его ветками, майор оборачивается и, обращаясь к Шальнову, говорит: — Андрей, за всеми хлопотами совсем забыл спросить — тебе кого твоя Ленка подарила-то? Шальнов краснеет, как девочка, и начинает переминаться с ноги на ногу. Смутившегося лейтенанта опережает Алан: — Так ведь фирма веников не вяжет — одного девочку и одного мальчика. А ты, майор Сармат, крестный папа им будешь, так ребята решили! — Ничего себе! — восклицает шепотом Сарматов и расплывается в улыбке. — Казачьему роду нет переводу!.. Надо же, двойня! А какой подарок мы им придумаем? — Что вы, Игорь Алексеевич! — еще больше смущается лейтенант. — Ничего, придумаем и пир горой закатим, лишь бы из этой передряги выпутаться! — мгновенно посерьезнев, убежденно говорит Сарматов и вдруг неожиданно ухает по-совиному. В ответ на уханье во мраке «зеленки» возникают «кусты» и со всех сторон обступают их. Сарматов прислушивается к лаю собак в кишлаке. Уловив какой-то знак, понятный ему одному, он оповещает остальных: — Мужики, объект на месте. Приехал на джипе. Работаем по основному сценарию. Вопросы есть? Ответить те не успевают — сбоку раздается жуткий шакалий вой, и обступившие Сарматова «кусты» кидаются от неожиданности наземь. — Нервы лечить надо, мужики! — расплывается в широкой улыбке Сарматов. — Всю ночь придется слушать эту музыку... — Магнитофон?! — наконец доходит до кого-то из мужиков. — Ну, ты придумал, командир!.. — Не я, а казаки-пластуны пять веков назад, — усмехается тот и, взглянув на часы, добавляет: — Раз вопросов нет — Бог в помощь, мужики!.. «Кусты» отступают во мрак. — Капитан Савелов! — каким-то отчужденным голосом зовет Сарматов. — Здесь, товарищ майор! — мгновенно откликается тот. — После исполнения первого эпизода в затяжной бой не ввязывайтесь, капитан. Отрывайтесь сразу и выводите преследователей на джип, а потом петляйте, петляйте, капитан, сбивайте их со следа. — Есть вывести на джип и сбить со следа! — чеканит капитан, в темноте мелькает тень козырнувшей руки. — И еще... — уверенно и очень спокойно продолжает Сарматов, холодно и неприязненно. — Если десятого нас на точке рандеву не будет — сразу уходите на запасную точку и ждите там. Ни под каким предлогом не выходите в эфир, капитан. Вопросы есть? — Вопросов нет, задание понятно, товарищ майор! — отвечает Савелов. — Удачи вам! — вдруг прибавляет он, смазав последнее слово, будто испугавшись чего-то. — Удачи и вам, Савелов! — отвечает майор, и на сей раз в голосе его слышится вполне искреннее сочувствие и обеспокоенность. Под шакалий вой, неумолчно несущийся из расщелины, Савелов под прикрытием одного из «кустов» растворяется во мраке «зеленки». * * * Вслушиваясь в вой и лай, доносящиеся со стороны «зеленки», часовые перед дувалом сонно переговариваются на фарси: — В джихад — скота мало, хлеба мало, детей мало, женщин много, могил моджахедам много... О Аллах, милостивый и милосердный, покарай гяуров урус-шурави, принесших правоверным разорение!.. Где-то близко через шакалий вой прорезается собачий визг. — Вах, вах, вах!.. Совсем осмелели шайтаны — на собак уже нападают! Вах, вах! Часовые горестно трясут тюрбанами и погружаются в дремоту под отдаленный шакалий вой и стрекот цикад. Они не успевают даже вскрикнуть, когда на них наваливаются возникшие из ночного мрака люди-тени в черных масках на лицах. Они срывают с часовых халаты и тюрбаны, а тела уносят под мрак «зеленки». Там, под прикрытием деревьев, их трупы обнаружат не скоро. Двое из ночных призраков облачаются в тюрбаны и халаты и остаются сидеть на корточках у стены дувала, вот только на фарси больше никто не говорит. Трое, перебросив через дувал рюкзаки, скрываются во дворе дома. Под платаном тревожно храпят кони, чувствуя, что вокруг происходит что-то неладное. Часовые у входа в дом настороженно оглядывают двор, но, не заметив ничего подозрительного, успокаиваются и, сунув под язык очередную порцию терьяка, снова засыпают с открытыми глазами. Возле одной из стен дома возникает фигура Силина. Оставив под стеной рюкзак, он мгновенно скрывается в кустах. Сарматов тем временем подбирается к храпящим лошадям и успокаивает их, потом с ловкостью кошки взбирается на развесистый платан и скрывается в его густой листве. Прямо под веткой, на которой он затаился, чернеет джип, за баранкой которого спит «зеленый берет». Дождавшись, пока из «зеленки» вновь раздастся шакалий вой, Сарматов бросает в шофера десантный нож. Тут же рядом с машиной материализуется человек-тень и, сдернув с сиденья тело «берета», оттаскивает его в кусты. Скоро он возвращается, уже переодетый в униформу американца, и занимает место за баранкой. Сарматов, по-прежнему сливающийся с веткой платана, облегченно утирает пот с лица. На востоке занимается розовая полоска утренней зари, выявляя силуэт ближайшего хребта. Из «зеленки» на кишлак начинают наплывать рваные клочья тумана. Внезапно, как по команде, из конца в конец кишлака прокатывается надрывная петушиная перекличка, и под ее сопровождение на одной из улочек появляется фигура муэдзина, направляющегося к старинному покосившемуся минарету, с которого он ежедневно на протяжении многих лет призывает правоверных к утреннему намазу. Стрелки на часах Сарматова движутся невыносимо медленно. Иногда майору кажется, что они вообще стоят на месте. Тогда он подносит часы к уху, вслушивается в размеренное тиканье и, успокоившись, переводит взгляд на горы, которые рассвет уже начинает окрашивать пастельным розовым светом, гася перевернутый серп месяца, зависшего над «зеленкой». Проходит еще какое-то время, и вот уже несется с минарета неестественно пронзительный для непривычного уха крик муэдзина. Кишлак оживает, начинается новый день. За плотными шторами, надежно закрывающими окна дома от любопытных глаз, также начинает угадываться неясное движение. Не сводя взгляда с дверей, Сарматов весь напрягается и нажимает кнопку миниатюрного радиопередатчика у себя на поясе. Едва он успевает это сделать, как дверь дома распахивается. Оглашая двор гортанными голосами, во двор вываливается толпа вооруженных, по-восточному одетых людей. Всего их человек тридцать, не менее. Через несколько секунд в дверях показывается высокий европеец в форме «зеленых беретов» армии США, сопровождаемый седобородым, почтенным эфенди и красивой белокурой женщиной, будто сошедшей с картинки рекламного журнала. Сарматов достает из нагрудного кармана фотографию, ту самую, которой снабдил его генерал. Майор всматривается в улыбающееся полковничье лицо на карточке, затем переводит взгляд на офицера. Нет никаких сомнений в том, что человек, изображенный на фотографии, ныне прогуливается по двору. Сарматов снова нажимает кнопку радиопередатчика. Тем временем офицер по-восточному церемонно жмет руку эфенди и что-то говорит ему. Красотка переводит его слова. Эфенди склоняется в поклоне. Разговор закончен, офицер галантно раскрывает перед женщиной дверцу джипа и помогает ей устроиться на заднем сиденье. Толкнув крепко спящего водителя, офицер начинает устраиваться рядом с ним, и в тот же миг с ветки платана на него обрушивается Сарматов, с помощью «проснувшегося» водителя защелкивает на запястьях янки наручники. Трое людей в черных масках появляются из кустов, забираются в джип и выбрасывают из него зашедшуюся в крике красотку. Ее крик тонет в грохоте пулеметных и автоматных очередей, прорезавших утреннюю тишину. Под этот грохот джип, протаранив ворота, вылетает из двора, в котором ржанье сорвавшихся с привязи лошадей, крики, стоны и взрывы гранат сплетаются в одну страшную мелодию смерти. Стреляя из башенной пушки, из-за мечети выползает БМП, но залп из двух гранатометов заваливает машину набок и разметывает по сторонам бегущих за ней людей. За джипом, мчащимся по узким улочкам кишлака, с яростным лаем несутся огромные псы. Преследуют какое-то время его и люди, но их беспорядочная стрельба не причиняет пассажирам вездехода никакого вреда. Алан с Бурлаком отвечают преследователям с заднего сиденья скупыми, убористыми очередями, а Силин деловито разбрасывает за дувалы дымовые шашки. Опомнившийся американец приходит в себя и пытается выбраться из-под навалившегося на него всем телом Сарматова. Однако выскочить из джипа ему не удается — ударом ребра ладони под основание черепа Сарматов успокаивает янки, и тот оседает, уткнувшись лбом в панель. — Силин, твоя сольная партия! — кричит Сарматов. — Есть сольная партия! — отвечает тот и нажимает кнопку радиопередатчика. Через мгновение небо над кишлаком будто раскалывается — огромной мощности взрыв поднимает в воздух богатый дом на его окраине... * * * ...На крутой, жмущейся к скале тропе джип мотает из стороны в сторону. От обрыва к скале, от скалы к обрыву. Порой колеса зависают над пропастью, но сидящего за рулем лейтенанта Шальнова это нисколько не смущает — к его мужественному лицу будто приклеилась снисходительная улыбка, а руки уверенно крутят руль. Снизу, из затянутого дымом кишлака, доносятся нарастающие звуки боя: дробные очереди, разрывы мин и гранат, грозный рев ДШК. — Мужики не смогли оторваться! — кричит Бурлак, оглядываясь назад. Алан связывает два пулеметных магазина изолентой и, открывая дверцу джипа, кричит, обращаясь к Сарматову: — Командир, я вернусь — мало-мало пошумлю, отвлеку от ребят «духов». — Работаем строго по сценарию, старлей! Сидеть!!! — В голосе Сарматова металл, и Алан недовольно плюхается обратно на сиденье. Повисает тягостное молчание, и в нем все слышней становятся звуки боя в долине, отраженные скалами, зажимающими верблюжью тропу. Сарматов смотрит на часы и хмурится. — Далеко еще? — спрашивает он Шальнова. — Почти приехали!.. — Вниз спускался? — Спускался. Все нормально. Высота — пятьдесят два метра. — Лишь бы из графика не выбиться! — размышляет вслух Сарматов. На повороте тропы вырастает скала с вцепившимся в нее развесистым карагачом. Шальнов тормозит возле него и бросает: — Мы на месте, командир! До пакистанской границы отсюда три километра и шестьсот метров. Сведения проверены. Силин с Бурлаком вылезают из джипа и тянут за собой американца. Тот вскрикивает, и лицо его бледнеет и покрывается бисеринами пота. — Сармат, у него весь рукав в крови! Видать, зацепило! — кричит Силин и сплевывает со злостью. — Блин, нахлебаемся теперь дерьма, мужики!.. — Внизу посмотрим, что с ним!.. — после минутного замешательства отвечает майор. — Быстрей, быстрей, мужики, пока Савелов там его дружков держит!.. Приковав американца браслетом наручника к ветке карагача, заклеив ему пластырем рот, мужики вчетвером поднимают джип и разворачивают мордой в ту сторону, откуда только что приехали. Шальнов прыгает за баранку. Подняв руку в «но пасаране», он гонит джип обратно в сторону кишлака. — Не прозевай развилку! — кричит ему вслед Сарматов и, повернувшись к остальным, произносит, неожиданно расплывшись в улыбке: — Это надо же — двойня! Рехнуться можно! По такому случаю его можно было и освободить от такой прогулки. Чего не сказали-то?.. — Сами узнали лишь в Кабуле! — оправдывается за всех Бурлак. — Андрюху, ведь ты знаешь, пока не спросишь, не скажет... Сияет только как ясно солнышко, а в чем дело, не говорит... — А в Кабуле не выдержал и сказал: один девочка, один малчик! — встревает в разговор Алан и улыбается во все тридцать два белоснежных зуба. Тем временем Бурлак альпинистским узлом крепит к стволу карагача репшнур, отдает его конец Сарматову, и тот опутывает им американца. К другому концу шнура Алан с Силиным привязывают рюкзаки и опускают их в пропасть. После этого Силин укрепляет на том узле, что на стволе карагача, небольшой цилиндрик взрывателя. — Быстрей, быстрей, мужики! — торопит Сарматов. — С минуты на минуту здесь пакистанцы будут! — Ничего, командир! — недобро усмехается Бурлак. — Стежка тут узкая, яма глубокая, а шайтан-труба, — показывает он на гранатомет, — как всегда, в полном порядке! Алан, а вслед за ним и Силин, держась за репшнур, по очереди спускаются в пропасть. Когда опадает натяжение шнура, Сарматов отстегивает американца от дерева. Тот что-то мычит заклеенным ртом, извернувшись, делает попытку ударить Сарматова головой в живот, и тому снова приходится успокоить его тем же манером, что и в первый раз. Американца привязывают к веревке, и он, похожий на большую беспомощную куклу, скользит вниз, ударяясь о выступы скалы, мимо черной базальтовой стены, туда, где на дне пропасти бурлит и клокочет горный поток... Наконец американец внизу. Там его отвязывают и кладут на землю. Пришла очередь спускаться майору и в нетерпении переминающемуся с ноги на ногу Бурлаку. Ноги Сарматова и Бурлака упираются в валун на краю бездны. Медленно, рывками скользит репшнур по их спинам и рукам, на которых вот-вот лопнут вздувшиеся от напряжения вены. Небо над виднеющимся впереди кишлаком затянуто дымом. Джип мчится на предельной скорости. Уже видны языки пламени, пожирающие дома. Звуки боя доносятся из глубины «зеленки». На развилке Шальнов бросает джип вправо, под сень раскидистых деревьев. Едва просматриваемая из-за дыма тропа петляет между корнями деревьев и какими-то широколистными кустарниками. Заканчивается очередная петля. На тропе — трое. Трое в чалмах, опоясанные пулеметными лентами, со стволами, направленными на приближающийся джип. — О, е-мое!.. Забыл, как янки здороваются! — вслух произносит Шальнов и натягивает на физиономию американскую улыбку. Джип останавливается шагах в пятнадцати от душманов. Шальнов трясет руками в воздухе, показывая, что у него нет оружия, и вылезает из машины. Не убирая стволов, «духи» внимательно следят за его действиями. Смотрят настороженно и враждебно. — Хеллоу! — весело кричит Шальнов и продвигается вперед на три шага. — Сытоять! Луки ввелх! — кричат те на ломаном русском. Не переставая улыбаться, Шальнов делает еще несколько шагов и кричит: — Ай эм солджер оф юнайтед стейт арми! Америкен! — Сытоять! — упрямо повторяет один из «духов». Шальнов показывает американского орла на зеленом берете и такого же на армейской рубашке. — Ай эм фром Америка! — кричит он, продолжая щериться в идиотской улыбке. — Ду ю спик инглиш? Трое на дороге переглядываются, и один из них недоверчиво переспрашивает, водя перед собой дулом: — Америка? — Нес, йес! — радостно кивает Шальнов. — Ай эм фром Пакистан. Вот'с хэппинг? Душманы снова переглядываются, но уже без прежней напряженности. Один из них, по-видимому, старший, показывает двоим на машину, а сам, не отводя от Шальнова пулеметного ствола, спрашивает, тщательно, с видимыми усилиями подбирая английские слова: — Хэв ю эни документ? — Йес, йес! — отвечает Шальнов и достает из нагрудного кармана водительское удостоверение и солдатскую книжку покойного «зеленого берета». Моджахед ставит пулемет к ноге и, взяв документы, принимается их разглядывать. Шальнов бросает взгляд на джип — те двое, оставив оружие у заднего колеса, шарят в салоне машины. Старший внимательно вглядывается в фотографию на солдатской книжке. Он поднимает настороженные глаза на Шальнова, потом снова опускает их на фотографию, и в этот миг Шальнов бьет его ногой по голове. «Дух», толком не успев понять, что произошло, падает. Подхватив его пулемет, Шальнов стреляет длинными очередями по двоим в джипе. Один из них, переломившись пополам, картинно выпадает из машины, а второй выпрыгивает и бежит к кустам со скоростью, которой мог бы позавидовать олимпийский чемпион. Но очередь все равно настигает его. Она распарывает его спину, и «дух» валится в кусты. В несколько прыжков Шальнов подлетает к нему — молодой афганец лежит на спине, из уголка скривленного в презрительной усмешке рта на его черную бороду течет струйка крови. Гремит еще одна очередь, и на землю падает старший. То приближаясь, то удаляясь, качается отвесная черная скала. Капроновый реп-шнур скользит рывками по башмакам и ладоням Сарматова. Еще несколько усилий — и его подхватывают руки Алана и Бурлака, помогают нащупать ногами опору. Майор оглядывается по сторонам. Все они стоят на камнях, о которые бьется бурный поток. Сарматов опускает в него запаленное лицо и с наслаждением пьет прозрачную холодную воду. Утолив жажду, он отыскивает глазами Силина: — Чего ждешь?! Силин спохватывается и, достав радиопередатчик, берется за концы репшнура. Укрепленный на карагаче шнур натягивается; вспышка, легкий хлопок, напоминающий пистолетный выстрел, и концы реп-шнура исчезают в пропасти. И в самое время, потому что в тот же миг на тропе показываются два грузовика, набитые «духами». Громыхая разбитыми рессорами, грузовики проносятся мимо карагача в сторону кишлака. Наконец грохот от промчавшихся машин, несколько раз откликнувшийся эхом в ущелье, стихает. Сарматов утирает пот с лица, смотрит на часы. — Быстро они очухались... и получаса не прошло! — озабоченно говорит он. — Еще бы! — подхватывает Бурлак. — Американского полковника у них сперли! Силин в упор, с нескрываемым интересом, разглядывает американца. — А бугаина — ништяк! Кило на сто потянет! — говорит он и добавляет: — «Духи» из-за него землю носом рыть будут!.. — Это уж точно! — соглашается Сарматов, расстегивая на американце рубашку. Тот дергается, что-то мычит заклеенным пластырем ртом. Сарматов, зачерпнув котелком воду, промывает рану и мрачнеет: — Да-а, повезло нам, как утопленникам!.. — Чего, Сармат? — спрашивает Алан. — Плохая дырка?.. — Хуже некуда! «Бур» плечо разворотил, пуля не вышла. Как пить, полыхнет дед Антоха! — Кто полыхнет? — недоуменно тараща глаза, переспрашивает Силин. — Дед Антоха? — Так казаки гангрену зовут, — отвечает Сарматов, перебинтовывая рану американца. — Де-е-ед Анто-ха-а! — произносит нараспев Силин и заходится в утробном, булькающем смехе. — Антоха-а!.. Ха-ха-ха-ха!!! Силин пытается задавить смех, но тот прорывается через стиснутые зубы и буквально сотрясает его. Алан косится на Силина, оценивающе оглядывает его с головы до ног и произносит, обращаясь к Сарматову: — Вроде как у малого крыша перекосилась! — Да брось ты. Обыкновенная истерика, — возражает тот. — От перенапряга нервишки сдают. Начальство и слышать ничего не хотело о том, что ребята вконец вымотались. Как же — им ведь за Кремлевской стеной виднее!.. Бурлак заглядывает Силину в лицо и, обернувшись, успокаивающе произносит: — Ниче, покорчится малость и отойдет!.. Вообще-то после такого в бутылку, а то и в петлю тянет... — Антоха-а!.. Ха-ха-ха-ха-ха! Антоха-а! — вырывается из горла Силина. — Успокойся, Саша! На, выпей воды... Ну, возьми себя в руки, Сашок, — просит Сарматов. Силин выбивает из его руки котелок с водой и, захлебываясь смехом, катается по камням. * * * Шальнов гонит джип по накатанной тропе к просвету в «зеленке», в котором мечутся заснеженные розовые вершины. Слева, из глубины зарослей, несутся звуки боя и злобный лай собак. Тропа выводит к мосту, перекинутому через бурную реку. Шальнов тормозит перед ним, забирает оружие душманов и пробивает ножом бак, из которого начинает хлестать бензин. Добежав до середины моста, Шальнов сует под его опору продолговатый предмет и бегом возвращается к джипу. Бросив в лужу бензина горящую спичку, он стремглав бросается в «зеленку». Два взрыва за его спиной грохочут почти одновременно — в воздух взлетают обломки деревянного моста и куски горящего джипа. Восточный Афганистан 9 мая 1988 г. Река хоть не велика, но нахраписта. Бурлит ее поток между камней, мечется от одного края узкого ущелья к другому, громыхает на перекатах и порогах. Сарматов и Алан несут американца, так как сам он идти не в силах. Путь лежит вверх по течению реки. Впереди шагают Бурлак и успокоившийся и впавший в какое-то сомнамбулическое состояние, отрешенно молчащий Силин. Алан кивает на безвольно мотающуюся голову американца: — Сармат, похоже, он в жмура сыграть хочет... — А я что могу! — отвечает майор. — Судьба — она ведь как кошка драная!.. Если вертушка подлетит вовремя, то в Москве, может, и спасут его клешню... — А если не подлетит? — осведомляется Алан. Сарматов бросает на него косой взгляд. — Понятно, командир! — кивает Алан. — Прости за идиотский вопрос... Внезапно в грохот реки вплетается грохот сверху. Все бросаются под укрытие скалы. И едва успевают сделать это, как над ущельем, один за другим, проносятся три черных вертолета. — Ну, держись, капитан Савелов! — роняет Сарматов, проводив их хмурым взглядом. — Были цветочки — пришло время ягодкам!.. Алан подтаскивает стонущего американца к воде и разлепляет ему рот. Тот начинает жадно пить. Сарматов внимательно следит за происходящим. Когда американец утоляет жажду, он подходит к нему и, склонившись, произносит по-английски: — Полковник, не знаю твоего имени, и знать мне его незачем, но ты тот, кто мне нужен. Если хочешь жить, когда-нибудь вернуться в свои Штаты, — пей. Пей и не смотри на меня, как на последнее дерьмо!.. Ты ввязался в войну против моей страны, значит, счет ты можешь предъявить лишь самому себе. Еще парням из Лэнгли. А сейчас ты мой пленник, и я приказываю тебе — пей! Пей, твою мать, пока из всех дыр не польется. Это для тебя шанс... Американец с ненавистью смотрит на него, кривит в брезгливой усмешке рот и отворачивает голову в сторону. — Пей! — кричит обозленный Сарматов. Схватив американца за волосы, он сует его головой в воду. Тот, захлебываясь, пьет. И когда наконец Сарматов отпускает его, американец яростно орет: — Большевистский садист! Ублюдок! Сарматов ничем не выдает кипящей в нем ярости. Он просто стоит над неистовствующим американцем, бесстрастно наблюдая за ним. Тот продолжает выкрикивать: — Русская свинья, ты слышал когда-нибудь о Женевской конвенции? Я требую... — Засунь свои требования себе в задницу, полковник! — наконец перебивает его Сарматов. — Возможно, я — дерьмо, но и ты не конфетка. До таких, как мы с тобой, Женевской конвенции о военнопленных дела нет. Будто не знаешь, что в случае чего и тебя и меня просто выбросят на свалку с проломленными черепами. — Дерьмо! — скалит зубы американец. — Сармат, привести его в чувство, что ли? — спрашивает Бурлак. — Сколько эту вонь терпеть?! — Отставить! — останавливает его Сарматов и прислушивается. По ущелью катится нарастающий грохот. — Вертушки ребят морозят, — со странным равнодушием произносит Силин. Чем дольше Сарматов вслушивается в грохот, тем заметнее светлеет его лицо. — Оторвались наши мужики, Сашок! — кричит он, хлопая Силина по плечу. — Ты вслушайся... Как тогда в Анголе, неприцельно лупят — по площадям. — Похоже на то! — подтверждает Бурлак. Силин равнодушно кивает, продолжая пялиться невидящими глазами в какую-то одному ему известную точку. * * * Полуденное солнце наполняет ущелье влажным зноем. По самому краю берега вьется еле заметная тропка. Американец, прикованный наручником к Сарматову, пытается идти сам, но ноги его не держат. Оступившись, он с размаху падает в воду, увлекая за собой ненавистного майора. — Воздух! — вдруг кричит Алан. И опять все замирают, упав на острые камни и стараясь как можно плотнее слиться с ними. Три черных вертолета несутся над ущельем в сторону пакистанской границы, а навстречу им в сторону «зеленки» торопятся еще три. Опять по ущелью катится грохот близких взрывов. Сарматов, чуть приподнявшись над землей, дергает американца за здоровую руку. — Мистер, как вас там, эта громкая музыка не наводит вас на некоторые раздумья?.. — Он показывает на часы. — Пятый час молотят... — Дерьмо!.. Ублюдок! — шипит тот и, отвернувшись, здоровой рукой раскрывает «молнию» на брюках. Сарматов тут же хватает флягу и подставляет ее под струю мочи: — Сюда, мистер, сюда... Да не стесняйся — здесь педиков и баб нет! Происходящее вызывает общий интерес, даже отрешенно молчащий Силин оживляется. — Зачем тебе его анализ? — удивленно спрашивает он. — В гости к богу можно и так... — А это чтоб в приемной у апостола Павла в очереди не торчать, — отвечает Сарматов и сует флягу под нос американцу. — Пей, полковник!.. Пей, выхода у тебя нет!.. Американец отшатывается, смотрит на майора с такой яростью, что, если бы взглядом можно было убивать, Сарматов уже давно бы умер в муках. — Командир, ты что это? — ошалело спрашивает Алан. — Мы так не договаривались! — Молчать, старлей! — обрывает его Сарматов. — Вонючий садист! — выкрикивает американец и заходится в рвотных судорогах. — Ты не русский офицер! Ты есть мразь! — Не пускай пузыри, полковник! — устало отмахивается Сарматов. — Мне они начинают действовать на нервы. Я тебе, между прочим, предлагаю за неимением лучшего древний казачий способ спасения от гангрены. Поверь, в чем, в чем, а в ранах, колотых и стреляных, мои предки толк знали! — Казачий способ? — на ломаном русском недоверчиво переспрашивает американец. — Ты есть казакус?.. — Дед был «казакус», отец был сын казачий, а я — хрен собачий! — усмехнувшись, отвечает Сарматов, протягивая флягу. — Пей, полковник, и не ломайся, как целка! Тот тянется к фляге, но, едва поднеся ее ко рту, снова заходится в рвотных спазмах и беспомощно смотрит на Сарматова. Сарматов кивает Алану. Тот подходит и, запрокинув американцу голову, держит ее. Часть содержимого фляги Сарматов выливает полковнику в рот, а остатками поливает окровавленный бинт на его предплечье. Американец брезгливо морщится. — Что поделаешь, полковник! — глядя на него с пониманием, говорит Сарматов. — Война красива в ваших голливудских боевиках, а в жизни она всегда пахнет дерьмом, мочой и блевотиной, не так ли? — Йес! — выдавливает полковник. — Похоже, мы начинаем понимать друг друга! — усмехается Сарматов, взваливая раненого на плечи. — В путь, мужики! И снова тяжелое дыхание, хрип усталых людей, стоны американца, а из «зеленки» — громыхание взрывов и клекот боевых вертолетов, методично прочесывающих территорию. Идти трудно. Тяжелые армейские ботинки периодически оскальзываются на мокрых от росы камнях. Влажный жаркий воздух забивает легкие, и дышать почти невозможно. Над головой вьются тучи каких-то мелких, больно жалящих мошек. Качается в такт шагам опрокинутый над хребтом узкий серп месяца. Где-то совсем рядом надрываются в истеричном вое шакалы. Их желто-зеленые глаза церковными свечами блуждают среди каменных завалов. — Вот твари! — ежится Силин. — Верняк — наведут «духов»! — Не психуй! — хрипит Сарматов, склонившийся под тяжестью здорового, как племенной бык, американца. — «Духи» пошли за нами всего с час назад. — Свежо предание!.. — огрызается Силин. — По шариату они должны до наступления темноты похоронить покойников, а наморозил их Савелов не один десяток... — пускается в объяснения Сарматов. — Потом еще вечерний намаз... — Может, и так! — кивает Силин и со злостью пихает в бок висящего на плече Сарматова американца. — Но на рандеву с вертушкой из-за этого пидора мы уже не успеваем. — Что предлагаешь?.. — осведомляется майор. — Выйти на связь и назначить рандеву с вертушкой на завтра, а пока отлежаться в этой мышеловке, — отвечает тот. Сарматов вздыхает и отрицательно качает головой, насколько это позволяет ему туша американца. — Выход в эфир тут же засекут... Вертушку гробанут без вопросов. Мышеловку захлопнут. — Кто не рискует, тот не пьет шампанского... — лихо отвечает Силин. — Как думаешь, почему эти уроды вот уже семь часов перепахивают «зеленку» вдоль и поперек? — устало спрашивает Сармат. — Зло срывают... — неуверенно предположил Силин. — Если бы!.. Им во что бы то ни стало нужно отправить на тот свет нас, что в общем-то само собой разумеется, но главное — этого полковника. — На американцев что-то не очень похоже — они своих людей берегут. — То-то и оно! Отсюда делаем вывод, что он знает что-то такое, чего контора дяди Никанора знать не должна, — уверенно заявил Сарматов. — И рисковать этим «чем-то» мы не имеет права. Иначе нам с вами грош цена в базарный день! — Так, может, вытряхнуть из американца это «что-то», пока он не изобразил жмура? И никаких проблем! — предложил Силин, кровожадно поглядывая на полковника. — Москва запретила нам задавать ему «лишние» вопросы, какая бы ситуация ни сложилась, — объяснил Сарматов. Силин от удивления даже остановился: — Круто!.. Вот так фитиль цэрэушникам!.. — Угу Они б за него, живого или мертвого, никаких денег не пожалели бы!.. — А я-то подумал, что он опять для обмена на какого-нибудь Корвалана!.. — Потом, может, и обменяли бы. Внезапно впереди заметались шакальи глаза-свечи, и как по команде стих их надсадный вой. — К бою! — кричит Сарматов, заваливая американца за ближайший валун. В окулярах бинокля ночного видения видна тропа, извивающаяся среди нагромождения камней, колючие кустарники, кремнистый склон осыпи, по которому ползут два здоровенных паука-каракурта, и опять камни. На одно мгновение на фоне неба, за травой, возникают несколько неясных силуэтов и вновь скрываются за кустами. Из кустов выпархивает какая-то птица и заполошным криком сминает ночную тишину. Сарматов откатывается в сторону и, укрывшись за камнями, ухает по-совиному. Сквозь стрекот цикад со стороны кустов доносится чирканье кулара — горной индейки. Сарматов чиркает по-куларьи, в ответ — четкий посвист удода и следом уханье совы. — Японский бог, наши! — поднимаясь в полный рост, кричит Силин. — Наши-и! Силуэты вновь появляются из кустов. Уже не прячась, приближаются к кремнистому склону. Далее следуют крепкие объятия, перемежающиеся радостными возгласами, и ритуальный «парашют» — полтора десятка мужчин упираются лбами друг в друга изображая купол парашюта. — Товарищ майор, группа прикрытия поставленную задачу выполнила! — рапортует капитан Савелов. В его голосе слышна плохо сдерживаемая радость. — В доме всех заморозили, товарищ майор, а потом оставшихся на джип вывели. — Потери есть, капитан? — Двое! — Кто? — Лейтенант Гайнуллин, прикрывая отход группы, был ранен или контужен... К нему на помощь бросился военврач Марушкин и... — И?.. — переспрашивает Сарматов. — С пакистанской вертушки их обоих — прямое попадание, — мрачнеет капитан. — Игорь, я не посылал Марушкина, он сам!.. И вообще странное что-то происходило... Почему-то бомбили напалмом! Ты не представляешь этот ад, там даже камни плавились!.. — Рюкзак с аптекой цел? — Был у военврача! — виновато произносит Савелов. — Пепла не осталось... — В Рязани у военврача — двое детей, — устало качает головой Сарматов и опускается на камень. — Двое... Мальчик и девочка... — Когда вертушки навалились, мы уже в камнях сидели, — рассказывает коренастый крепыш старший лейтенант Прохоров. — Вертушки сверху, а с фронта «духи» к реке прижимают, думали — кранты, а тут на них с тыла, как черт из бутылки, лейтенант Шальнов! — Если бы не Андрюха Шальнов, не было бы у нас этой беседы, — подтверждает капитан Морозов и поворачивается к Сарматову. — Командир, Андрюха молодой еще — ему лишняя цацка не помешает, будешь рапорт писать, не забудь про него. — Не в моих привычках забывать, Дим Димыч, — бросает Сарматов и жестом подзывает все еще одетого в униформу «зеленого берета» Шальнова. — Ну а ты что скажешь, Андрей? Как сам-то? — Нормально, командир, — улыбается Шальнов так безмятежно, словно только что вернулся не из кровавого боя, а с прогулки по городскому парку. — Говорят, устроил у «духов» шмон?.. — Это я с перепугу, командир! — продолжает лыбиться Шальнов. — А чего не переодеваешься? — Одежка моя была у Гайнуллина... Мы ведь с Асхатом в одном дворе выросли, в один детсад и в один класс ходили и на срочную вместе ушли... — Улыбка соскальзывает с лица Андрея. — Все подбираю слова, какие говорить дяде Равилю — отцу и тете Зине — его матери... Они в Ясеневе, в нашем жэке, дворниками работают... — Не смотри на меня так, сержант. У меня этих слов тоже нет, — глухо роняет Сарматов. — Не говорить же им, что их сын погиб смертью героя на бессмысленной, бездарной войне! За камнем громко стонет американец, и Сарматов, поднявшись с валуна, подходит к нему. — Плохие новости для тебя, полковник, — говорит он. — Наш врач погиб там, в кишлаке. С ним сгорела аптека. Американец молчит, только глаза его подернуты мутной пеленой боли. — Пакистанские вертолеты бомбили «зеленку» напалмом, почему?.. — спрашивает полковника Сарматов. — Потому что война пахнет дерьмом, мочой, блевотиной и... подлостью, — отвечает американец и отворачивается. — Кажется, мы еще лучше стали понимать друг друга, полковник, — усмехается Сарматов и командует: — Кончай отдыхать, мужики! Пора в путь!.. * * * И опять бесшумно скользят во мраке афганской ночи люди-тени, петляют, кружатся в диком, бессмысленном танце вокруг них огоньки шакальих глаз, похожие на пламя церковных свечей, рвется к перевернутому узкому месяцу, вспарывая ночную тишину, опостылевший шакалий вой. Когда из-за хребта снова появляется диск солнца, каменное нагромождение заканчивается и начинается отлогая осыпь, упирающаяся в покрытую чахлой растительностью равнину, изрезанную оврагами, на дне которых журчат мелкие мутные ручейки. Группа спускается на равнину окольными путями, в обход осыпи, чтобы не оставлять следов. Здесь, на ровном месте, американец вдруг начинает мычать и дергаться. — Понял, полковник, молодец! — говорит Сарматов, расстегивая на его брюках «молнию» и подставляя флягу... С удивлением наблюдают мужики из группы Савелова за происходящим. Сам Савелов не может скрыть отвращения, глядя, как американец пьет мочу. — Не нравится, капитан? — спрашивает его Бурлак. — Фу, блин, лучше подохнуть, чем это! — сдерживая рвотные позывы, отвечает тот и смотрит на часы. — Впрочем, это не мое дело. Уже завтра закатимся с тестем в Сандуны... — Не гуторь гоп, пока коня не взнуздаешь! — замечает Сарматов, поливая мочой забинтованное предплечье американца. — Думаешь, вертушка не прилетит? — с тревогой спрашивает Савелов. — Пусть слон думает — у него голова большая, — со злостью бросает Сарматов. Оставляя в розовом рассветном небе четкий инверсионный след, со стороны пакистанской границы появляются два «Фантома». Сверкнув на вираже крыльями, они скрываются за отрогами, и скоро с той стороны громыхают взрывы, а через несколько секунд «Фантомы» ложатся на обратный курс и скрываются за хребтом. — Ты думаешь?.. — Савелов хватает Сарматова за рукав. В голосе его неприкрытая тревога. — Сказал же: слон пусть думает!.. — Но это... это бандитизм!.. Международный разбой!.. — взрывается Савелов. — Эх, Савелов!... Чья бы корова мычала, а уж нашей-то лучше молчать!.. Но тем не менее яйца отрывать рано... — Какие яйца? — непонимающе таращит глаза капитан. — Шутка, капитан, — усмехается Сарматов и кричит: — Мужики, американца будем нести по очереди. А теперь ноги в руки — и полный вперед. Может, успеем, может, кто живой еще!.. — Есть, командир!.. — отвечает Алан и, взвалив на плечи американца, трусцой пускается в бег. За ним срывается вся группа. Забыв о маскировке, бегом бойцы торопятся к тому месту, откуда должна была забрать их вертушка. Бежать тяжело, но они в считанные минуты пересекают долину, преодолевают каменные завалы и выскакивают на плато, на котором, застилая небо черным дымом, догорает камуфлированный вертолет. — Сушим весла, мужики! — вырывается у Бурлака, он, не сдерживая ярость, кричит: — Бля, чтоб рога на их тупых лбах выросли!.. Чем думали, посылая вертушку без прикрытия?! Перед бойцами груда искореженного взрывом, оплавленного металла, бывшего еще час назад боевым вертолетом. В этой груде два обгорелых трупа. Третий в стороне, метрах в пятнадцати. Сарматов склоняется над ним — славянскими синими глазами смотрит в раскаленное азиатское небо командир вертолета. В обугленной руке, словно пропуск на тот свет, торчит полетная карта, в другой намертво зажат огрызок карандаша. Сарматов тянет на себя карту, и обгорелая рука отдает ее. На карте прочерчена свежая неровная стрелка к кишлаку в горных отрогах, на юго-западе от пакистанской границы, и прямо по карте, по оранжевым афганским горам и желтым плато начерчены крупные, корявые буквы: «МАЙОР... ОБНАРУЖИЛ БАЗУ „ДУХОВ“... КИШЛАК ТАГАНЛЫ... ПЕРЕДАЛ НАШИМ... УМИРАЮ...» — Спасибо, капитан! — глухо говорит Сарматов и закрывает ладонью его синие глаза. — Зачем же ты согласился лететь без прикрытия, парень?.. — Бля, это племя интендантское горючку для истребителей небось загнал за «зеленые» на кабульском базаре! — опять взрывается Бурлак. — Или в бодуне были после Дня Победы! — подхватывает старший лейтенант Прохоров. — Что им наши жизни — бабы новых солдат нарожают! Силин, словно очнувшись от летаргической полудремы, в которой он пребывает последнее время, неожиданно зло кричит Сарматову: — Командир, ты вот говорил нам: «Задание, братва, государственной важности», а они положили с прибором на нас, на вертушку и летунов и на твое «государственной важности»!.. Да для всей их шоблы чем больше бардака, тем больше в масть!.. Чем дольше эта мясорубка, тем «зеленых» в карманах гуще!.. Что, не так, Сармат? Не так было в Анголе, в Мозамбике, в Сирии, а уж про Никарагуа я вообще молчу! — Все так! — орет в ответ Бурлак. — Только ты чего это командира лечишь? Он, что ли, тебя сюда послал, а сам в кабинете сидит и коньяк распивает? Он же тоже здесь, с нами, и ему, как и тебе, теперь смерть в улыбке скалится. — Сцепились, петухи! — встает между ними Морозов. — Кончай базар! Ребят по-людски похоронить надо, а они отношения выясняют. — Не надо! — громко произносит Сарматов. — Ничего здесь не трогать! — Ты что, командир?! — вскидывается Алан. — «Духи» носы, уши резать будут!.. — Не трогать! — повторят тот. — Если ребят похороним, то «духи» поймут, что мы здесь были, и по следу пойдут. А так они нас ждать будут. Не дождутся — могут подумать, что в «зеленке» напалмом нас накрыли... Не по-людски, конечно, ребят так оставлять, но что поделаешь! А сейчас уходим, пока пакистанская ИСА, спецслужба, не объявилась!.. Бойцы отходят от разгромленной вертушки. Внезапно Силин выбивается из группы и бросается на американца: — Надо этого пидора за ребят!.. Пусть ему уши режут!.. — Тыкву напекло! — отшвыривает его Сарматов. — Тебе напекло! — кричит Силин. — Как ты с ним триста верст оттопаешь? Или он жмур, или мы все, непонятно, что ли?! — Он, кажется, прав, майор! — глядя на Сарматова, подтверждает Савелов. — Кажется — перекрестись! — обрывает его Сарматов и обращается к бойцам: — Мужики, у нас есть еще страховочная точка... Рандеву с вертушкой... в сорока километрах отсюда. Не будем терять времени! — Он показывает на затянутые маревом скалы. — Туда, аллюр три креста, марш! Футбольным мячом мотается за спиной Алана голова американца, пузырится на его губах кровавая пена. А над спасительными скалами, как маятник огромных божьих часов, мечется солнце, слепит глаза, заливает жарким потом их лица и спины... Достигнув скал, все в бессилии бросаются на камни, но жесткая команда Сарматова вновь поднимает их на ноги: — Всем замаскироваться и приготовиться к бою!.. И едва группа успевает прийти в себя, как из-за хребта, со стороны пакистанской границы, появляются два тяжелых десантных вертолета с пакистанскими опознавательными знаками. На долину, где до этого царила мертвая тишина, обрушивается грохот мощных двигателей. Пройдя на бреющем полете над долиной и над скалами, вертолеты садятся впритык к подбитым советским вертолетам. Выскакивают солдаты-пакистанцы, грузят тела погибших летчиков и искореженные обломки вертолета. — А металлолом им зачем? — удивленным шепотом осведомляется Савелов. — Через сутки, думаю, узнаем, но дай бог, чтобы я ошибся! — отвечает Сарматов и вновь приникает к биноклю. — Трое в гражданском... Ясно — цэрэушники взялись за дело! Увидев, что вертолеты готовятся к взлету, он приказывает бойцам: — Обнаружат — подпустим вплотную и из всех стволов!.. И учтите — там они оставили засаду, отрываемся сразу!.. Взлетев, вертолеты долго кружатся над долиной, над скалами, отрогами, словно гигантские, уродливо мутировавшие птицы, выискивающие добычу. Наконец они скрываются за хребтом, и все облегченно выдыхают набранный в грудь воздух. — Как вычислил, майор, что они вот-вот налетят? — спрашивает Савелов. — Не как, а чем, — отвечает тот. — Задницей я их чувствую, капитан. — Твоя задница случайно не знает, что нам делать дальше? — А то как же! — кивает Сарматов и зовет: — Мужики, подтягивайтесь сюда!.. Значит, так, — говорит он сгрудившимся вокруг него бойцам. — Следующая точка рандеву вот здесь. — Он показывает место на карте. — Всего-то, как уже сказано, сорок километров, но... но «духи» нынче же на двадцать километров вокруг перекроют нам все тропы. — Что предлагаешь, командир? — спрашивает Морозов. — Уходить через хребет и вот по этому ущелью выбираться на место встречи с запасной вертушкой. Так выйдет крюк на все семьдесят километров, и пройти их надо за сутки с небольшим. Бойцы, все, как по команде, поворачиваются и смотрят на заснеженные пики хребта. — У нас нет теплой одежды! — говорит, ежась, Савелов. — Есть какие-нибудь предложения? — спрашивает его Сарматов. — Зачем болтать много? — рубит рукой воздух Алан. — Беседовать с апостолом Павлом ни у кого нет желания, значит, путь у нас один — через хребет... Только вот янки совсем плохой, командир... — Ничем не могу ему помочь! — разводит руками Сарматов. — Ну все, отдохнули — и в путь, братва! И снова под ногами похрустывают камни и качается над заснеженным хребтом раскаленный диск азиатского солнца. Бурлак и Алан шагают впереди группы, и солнце образует у них над головами нестерпимо яркий, слепящий нимб. — Смотри, майор, — показывает на них Савелов и усмехается, — да они у нас святые!.. — Грешные они, Савелов, — совершенно серьезно отвечает Сарматов. — Все на этой земле — грешные... Только мера греха у каждого своя... Савелов кидает на него косой взгляд и спрашивает: — О чем это ты, Игорь? — О грехе!.. Или, скажешь, что это понятие тебе не знакомо? — А-а, ты о той старой дурацкой истории?.. Не забыл, значит?.. Сарматов молчит. И Савелову становится ясно, что ничего он не забыл... Вологда 27 апреля 1982 г. За бетонным забором базы подготовки ОМСДОН (Отдельной мотострелковой дивизии оперативного назначения) шумит глухой таежный лес. На плацу идет обычная крутая тренировка. Здоровенные мужики преодолевают водно-грязевые препятствия, полосы огня, бросают ножи и топоры в движущиеся силуэты, крушат ладонями кирпичи и доски-горбылины. В центре плаца орущий в двадцать луженых глоток круг, в котором мечется, выискивая место прорыва, Сарматов. Через Алана, Бурлака, Силина не прорваться, напротив — мужики послабее... Выпад в их сторону и сальто со спины — назад, через весь круг. Ноги в полете отбрасывают Алана, кулак в солнечное сплетение Бурлаку и одновременный удар головой в подбородок Силина, но... но лейтенант Савелов обхватывает Сарматова сзади и зажимает гортань. — Так, так! — одобрительно кричит ему капитан Бардак, один из преподавателей учебки, кряжистый крепыш, прошедший огонь и воду... — Молодец, Сармат, теперь чуть назад и сцепить в замок руки на затылке Савелова... Удалось!.. Взмахнув ногами в воздухе, Савелов летит чуть ли не под колеса тормозящего юзом газика. Из машины вылезает высокий, костистый полковник в смушковой папахе и орет во все горло: — Сарматов, для беседы!.. Одной рукой он хватает подбежавшего Сарматова за плечо, другой тычет в сидящего в газике офицера в погонах внутренних войск: — В соседней области групповой побег из зоны. Человек двадцать... Разоружили охрану — и в бега. С оружием. Командуй своим архаровцам: «В ружье». — Из зоны? — переспрашивает Сарматов. — Но зеки не наш профиль... — У всех у нас один профиль, старлей! — перебивает его полковник. — Советская власть и приказ начальства. Смекаешь, о чем я?.. — Так точно! — чеканит Сарматов. Полковник наклоняется ближе и продолжает свистящим шепотом: — Сбежали одни убийцы, педерасты, прочая шушера. Патронов на них не жалеть, смекаешь, о чем я?.. — Да, но... — заикается было Сарматов, но его тут же перебивают: — Не мухорться, не мухорться, старлей! Потом спасибо скажешь! — За что, товарищ полковник?.. — зло спрашивает Сарматов. — За что? Да за то, что твои архаровцы кровушку живую, теплую здесь попробуют и поблюют, поблюют с нее здесь, а не там, куда вы предназначены, — жестко рубит полковник. — А кто киксанет, того к едрене фене — на списание, смекаешь, о чем я?.. Я даже Бардака с вами не пошлю, хоть он и лучший в Союзе скорохват! Северный Урал. Станция Харп 29 апреля 1982 г. На Урале начался ледоход. В неумолимом стремлении к океану белые с голубыми подбрюшинами льдины с шипением и хрустом налезают друг на друга, разламываются на осколки, кружатся в грязно-черной воде... Два вертолета «Ми-8» несутся над рекой на параллельных курсах. Прильнувшие к блистерам «архаровцы» возбужденно перебрасываются репликами: — Лиса на льдине, лиса! — Какая лиса, собака это! — Салага мокрогубый, сам ты собака!.. Говорю, лиса! — Глянь-ка, глянь, трактор унесло!.. — Ой, мужики! Зайцы... зайцы, бля буду! Напуганные ревом вертолета зайцы прыгают со льдины в воду, отчаянно барахтаются в ледяном крошеве. Река уходит за скалистый поворот, и внизу проплывают озера с нетающим донным льдом. В обрамлении нежно-бежевых мхов распластываются зеленые острова оттаявшей на солнечных склонах брусники, заснеженные урманные пади и буреломные распадки. В одном из распадков в глаза бросается группа одетых в черное людей. Присмотревшись, можно заметить, что все они вооружены. При появлении вертолетов зеки сбиваются в кучу. А с первой вертушки тем временем несется усиленный динамиками голос Сарматова: — Имею приказ — вести огонь на поражение! Предлагаю немедленно сложить оружие! В противном случае все будут уничтожены! В ответ — вспарывающие обшивку вертолета автоматные очереди. Под восторженные вопли и угарный мат машина окутывается дымом и, теряя высоту, тянется к луговине за распадком. Когда оба вертолета плюхаются на луговину. Сарматов кричит выскакивающим из них бойцам: — Взвод Хаутова отрезает им юг, взвод Савелова — сопки! Остальные со мной — гнать их к реке!.. Огонь по зеленой ракете. К выполнению боевой задачи приступить! Тяжелый, глухой топот армейских сапог... Лязг оружия... Запаленное, хриплое дыхание... Автоматные очереди прерывают этот бег, и вместе с ними из-за моренных камней несутся мат и полуистеричные выкрики: — Давай, давай, устроим сабантуй, менты поганые! — Подходи ближе, сучары позорные! — Братаны, мочить без пощады, мочить легавых! По знаку Сарматова бойцы, маскируясь, охватывают моренные камни полукольцом. В синее небо уходит зеленая ракета. И тут же с южной стороны из-за буреломов и со стороны северных сопок начинают дробно бить пулеметы. Крики и мат за камнями стихают. В довершение ко всему Бурлак точно кладет перед камнями гранату. Когда дым от взрыва рассеивается, в наступившей тишине виснет одинокий, тоскливый крик: — Обложи-и-и-ли, су-у-уки! Ата-а-ас, кенты-ы-ы-ы! Охваченные внезапной паникой зеки перепуганным стадом бросаются через луговину к обрывистому берегу реки. Автоматные очереди за спинами усиливают их панику, убыстряя их бег. Достигнув реки, они растерянно мечутся по крутому берегу. Впереди под обрывом — лавина несущихся льдин, отделенная от береговых камней широкой полосой черной воды. Позади и с боков неумолимо приближающиеся рослые мужики в краповых беретах с закатанными по локоть рукавами... Выхода нет... У одного из зеков, видимо, не выдерживают нервы, и он от живота пускает в наступающих длинную, неприцельную очередь и тут же валится на камни, сраженный ответными выстрелами. При виде близкой смерти, дымящейся на ветру крови у большей части беглецов пропадает охота сопротивляться дальше. Многие из них бросают оружие и по неистребимой лагерной привычке сбиваются в плотную кучу, с ужасом и отвращением глядя на приближающиеся «краповые береты». — Хана, кенты! — сипит худющий зек с белыми остановившимися глазами. — На нас спецназ спустили! Для натаски мы, заместо кроликов! Хана! Огромный, похожий на стоящую на задних лапах гориллу заключенный с впалыми глазницами, схватив автомат, петляя, бежит к густым ивовым кустам у края луговины. Очередь из пулемета, как плугом, вспарывает перед ним землю. Зек останавливается и пятится назад к толпе оцепеневших собратьев. Все ближе и ближе «краповые береты». Они наступают спокойно, неумолимо, как смерть. И по-прежнему выхода нет... — В психическую идут, как в кино про Чапаева! — слышится из обреченной толпы. — Братаны, сукой буду — замочат! — тонко кричит зек с белыми полотняными глазами. — Мы им живые не в мазу-у-у-у! Всем, всем вышак, братаны! В Ухте уже такое было-о-о-о!.. Похожий на гориллу заключенный отшатывается от белоглазого и вдруг с диким, каким-то нечеловеческим воплем бросается с обрыва в реку. Подчиняясь страху и стадному чувству, остальные беглецы следуют за ним. «Краповые береты», добежав до берега, не сговариваясь, бросаются туда, где в черных засасывающих воронках и в крошеве льда беспомощно барахтаются люди со стрижеными затылками. Тех, которых еще не успела поглотить ледяная стихия, они выдергивают из объятий реки и вытаскивают на берег. Стриженые затылки обреченно-покорно подчиняются их воле. Только троим зекам все же удается преодолеть полосу кружащейся, вскипающей бурунами воды и вплотную приблизиться к несущимся льдинам. Одного из них сразу же подминает под себя серо-голубым брюхом вынырнувшая из глубины ледяная плита, но двое — белоглазый и похожий на гориллу — успевают схватиться за ее ломкий край и выбираются на шершавую поверхность. С другого края, к их удивлению, на льдину выбирается Сарматов. Белоглазый издает вопль и, не раздумывая, прыгает на проносящуюся мимо льдину. Похожий на гориллу зек, убедившись, что момент для прыжка упущен, выхватывает из-за голенища сапога нож и, ощерясь на Сарматова гнилым ртом, идет прямо на него. — Не тебе, тля ментовская, вора в законе Сеню Гнутого под вышак ставить! — сипит он, полосуя ножом воздух перед отступающим Сарматовым. — Щас раком у меня станешь, щас повертишься на перышке!.. Петушком откинешься, волчара позорный!.. Отступая, Сарматов оскальзывается и падает спиной на льдину. Сеня Гнутый прыгает на него с занесенным для удара ножом, но ботинок Сарматова входит ему в пах, и зек, пролетев по инерции вперед, пашет небритой физиономией по ледяным застругам. Сарматов до хруста выворачивает его руку, разрезает сзади на нем штаны и ставит на колени. От страшной боли в плечевом суставе Гнутый воет надсадно, по-волчьи. — Кто побег сладил? — кричит ему в ухо Сарматов. — Колись, Гнутый, или на корм рыбам без молитвы поминальной!.. Гнутый воет еще громче, еще надсаднее. Свободной рукой Сарматов сдавливает кадык на его горле, и Гнутый перестает орать, захлебнувшись болью. — Ну, Гнутый, ну! Покупай свою жизнь поганую, пока я не передумал! Кто все устроил? Через кого?.. — Двое с зимнего этапа... Кавказцы... За бабки через начальника оперсос... Подставка ваша ментовская эти кавказцы, бля буду! — не выдержав адской боли, выталкивает из себя Гнутый. — Поздно ты догадался, Гнутый! Душ десять на тебе, мразь! — говорит Сарматов и ударом ноги в голый зад сбрасывает зека подплывшим Бурлаку и Алану. Взвод Савелова по береговому обрыву подтягивается к основной группе. Река в этом месте делает поворот, из-за которого медленно выплывает льдина, на которой перетаптывается длинная фигура белоглазого зека. Сарматов, Алан и Бурлак выскакивают на каменный гребень и, увидев вскинувшего автомат Савелова, вразнобой орут: — Не стреляй, Савелов, возьмем его! — Отставить!.. Не стреляй!.. — Возьмем! Савелов бросает взгляд в их сторону, но, будто не слыша, приникает к автомату. — Приказываю не стрелять! — орет Сарматов. Словно в ответ на его слова грохочет длинная автоматная очередь, и зек на льдине, раскидывая в стороны руки, покорно валится лицом вниз. Сарматов, Алан и Бурлак останавливаются, натолкнувшись на невидимую преграду. Насвистывая, к ним подходит Савелов и удивленно спрашивает: — Вы чего, мужики? Приказано же было — живыми или мертвыми... Я и... Увидев их заледеневшие глаза, он отшатывается: — Вы что, ребята? — Лейтенант, ты добивался перевода в Москву? — бесцветным голосом спрашивает Сарматов. — Я добивался?.. — непонимающе переспрашивает Савелов. — Рапорт на отчисление из отряда сам подашь или это сделать мне? — Рапорт? — бледнеет Савелов. Встретившись еще раз с застывшими глазами Сарматова, он через паузу произносит: — Сам... Повернувшись, Савелов медленно уходит вслед за взводом, а они остаются стоять на каменном гребне. — Сармат, нас-то за что на этих? — после затянувшегося молчания спрашивает Алан. Сарматов молчит, смотрит туда, где черным крестом на белой поверхности уплывающей льдины распростерта фигура человека. Алану отвечает Бурлак: — За что?.. А чтобы, как в банде, кровью нас повязать!.. — И ты согласился, командир?.. — переводит Алан взгляд на Сарматова. — А кто его согласия спрашивал?.. — усмехается Бурлак. Сарматов, не сводя взгляда с уплывающей льдины, тихо произносит: — Крест... — Что? — в полном недоумении переспрашивает Алан. — Крест это, понимаете?.. Крест на всю жизнь!.. — тоскливо повторяет Сарматов. — Да уж!.. — соглашается Бурлак. — Никуда не денешься!.. Алан опускает голову и тяжело вздыхает. Восточный Афганистан 11 мая 1988 г. Башмаки оставляют глубокие следы на подталом, рыхлом, точно изъеденном кислотой снегу. Пронизывающий ветер воет, как в аэродинамической трубе. Качается над перевалом нестерпимо яркое солнце, которое, кажется, в этом краю не исчезает за горизонтом никогда. — Мужики, наденьте маски! От такого солнца ослепнуть можно! — кричит Сарматов растянувшимся цепочкой бойцам и встряхивает висящего на нем и Прохорове американца: — Полковник, закрой глаза, они тебе еще понадобятся!.. — Ты уверен? — хрипит тот. — Глаза — зеркало души, их беречь надо! Без них кто ее, душу твою, увидит?.. — Избавь, майор, от русских разговоров о душе и смысле жизни! — брезгливо передергивается полковник. — Избавляю... Кстати, мы с тобой нигде раньше не встречались? Мне порой кажется... — задумчиво произносит Сармат. — Как вы, русские, говорите: кажется — перекрестись! — зло хрипит американец. — А ты, оказывается, неплохо знаешь русских, полковник! — усмехается Сарматов. — И разговариваешь по-нашему неплохо... Когда захочешь... — Твоя правда, Сармат, — говорит Прохоров. — Я тоже смотрю: как полегчает ему — уши топориком и смотрит на нас во все глаза. Сбоку к беседующим пристраивается лейтенант Шальнов. — Отдохни, командир, я помоложе, — говорит он, закидывая себе за плечо руку американца. Освободившись от ноши, Сарматов останавливается и пропускает мимо себя группу. — Как дела, мужики? — спрашивает он одетых в черные маски бойцов. — Как в Польше — у кого больше, тот и пан! — слышится чей-то ответ и смех остальных. — Сармат, с тобой не соскучишься. Так ведь получается, что из огня да в полымя, — говорит замыкающий. — А ты скучать на свет родился? — осведомляется Сарматов. — А кто ты? Не узнаю в маске. — Савелов. — А-а... — сразу становится равнодушным Сарматов и, поднеся к глазам бинокль, восклицает: — Ай да Сарматов, ай да сукин сын!.. — Что там? — спрашивает Савелов. Вместо ответа майор передает ему бинокль. В окулярах рябеют черные точки кружащихся над долиной вертолетов. — Круто шмонают! — вырывается у Савелова. — Вовремя мы оттуда смылись! — Ждать нас устали, вот и шмонают, — соглашается Сарматов. — Наше счастье, что у них стандартное мышление. — Стандартное, говоришь? И в чем же оно заключается? — В том, чтобы в ситуации, подобной нашей, блокировать тропы, дороги и бить по площадям. С каждым днем они будут расширять район поиска, а их службы радиоперехвата и американские спутники будут ждать нашего выхода в эфир. Нам-то это дело привычное, а вот ты, капитан, зря увязался с нами... Савелов, натянуто засмеявшись, поясняет: — В наше управление пришли офицеры-афганцы — у меня перед ними комплекс неполноценности. Пришлось устроить прогулку за боевым опытом. — Это у тебя-то комплекс неполноценности? — усмехается Сарматов. — Между прочим, боевой опыт во все времена с успехом заменяли родственные связи. — Связи в моем случае не имеют значения. Кстати... о родственных связях. Ты знаком с моей женой... по Никарагуа. — А-а-а!.. Полагаю, что она не очень обрадована этим обстоятельством. — К слову сказать, я и сам в Никарагуа был... радиоразведкой занимался. И точно знаю: они в тот раз благодаря тебе, надо думать, неделю трупы из сельвы на вертолетах вывозили. По ночам... — Кто «они»?.. О чем ты говоришь, капитан?.. — О некоей акции, в результате которой было уничтожено целое подразделение американских коммандос. Командование «зеленых беретов» тогда посчитало, что такую «варфоломеевскую ночь» им мог устроить лишь полк суперпрофи. Или инопланетяне. А так как доказательств ни в пользу первого, ни в пользу второго не было, все списали на местных повстанцев-коммунистов... Но я-то тогда уже вычислил, что у «беретов» с визитом побывал ты... — На высоте это бывает, Савелов, — насмешливо произнес Сарматов. — Что бывает? — переспросил капитан. — Галлюцинации и помутнение рассудка. — Брось, Игорь!.. Секретность, присяга, подписка о неразглашении, гордость профессионала, офицерская честь... Стандартный набор качеств для таких, как ты, рыцарей без страха и упрека. Только теперь никому это не нужно. Ты понимаешь, что происходит с нами, со страной? — Ты зря принимаешь меня за идиота, Савелов. Я прекрасно понимаю, что страна вместе со всеми нами летит в небытие. Но если у каждого из нас не останется никаких принципов, то она будет падать туда еще быстрее. — О чем ты говоришь?! Как ты не понимаешь, что от нас ничего не зависит. Как бы мы ни рыпались, что бы мы ни делали, надвигается распад, хаос. И вся надежда на наиболее зрелую, организованную часть общества, на боевой опыт таких офицеров, как ты, на тех, кто прошел Афган. Мы — цемент, который должен скрепить, удержать дом от распада, не дать вспыхнуть в нем пожару... — Это все демагогия! — решительно прерывает Сарматов. — Пока страна в оргазме от горбачевского «нового мышления». Если уж думать о перспективе, то смотри дальше. И после плохой жатвы надо сеять. При хорошем кормчем корабль продолжает путь и под рваными парусами. Но это не наша забота. Наша работа — война! — добавляет он и возвращается к прежней теме: — Все-таки ответь мне на один вопрос: почему ты устроил себе «прогулку» за боевым опытом именно с моей группой? — Я прагматик. У тебя дела круче, а потерь меньше. А я, знаешь ли, еще пожить хочу. — Ладно, замяли, — морщится Сарматов, — думаю, больше нам к этому разговору возвращаться не стоит. Савелов в ответ лишь пожимает плечами. На перевале Сарматов обшаривает через бинокль окрестные скалы и простирающуюся перед ними долину. Не обнаружив ничего подозрительного, он показывает рукой вперед. И снова бойцы шагают навстречу неизвестности. Снега заканчиваются, теплеет ветер, а вместе с тем заметно улучшается настроение у людей. Кто-то из бойцов даже запевает: «Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! Так за царя, за Родину и веру мы грянем грозное: „Ура! Ура! Ура!“» Американец вслушивается в слова песни и вдруг начинает улыбаться чему-то одному ему известному. Внезапно позади со скал срывается снежная лавина, и песня тонет в ее грохоте. Хвост лавины задевает группу, окутав идущих тучей снежной пыли, не причинив, однако, никакого вреда. — Вовремя перевал траверснули! — восклицает Бурлак. — Теперь, если те, кто за нами охотится, и увидят наши следы на снегу, подумают, что нас лавиной накрыло. — Не надейтесь, не подумают! — охлаждает его Сарматов. — И поиск не прекратят. Американцы пакистанской ИСА за полковника наверняка счет предъявили — те будут землю носом рыть, только бы нас найти! Сарматов глядит на американца. Тот снова потерял сознание и выглядит так, будто одной ногой уже в могиле. — Дорогой, очнись, пожалуста, — склоняется над полковником Алан. В ответ из распухших, потрескавшихся губ вырывается глухой стон. — В отпаде! — говорит Алан. — Как бы не загнулся!.. — Это как ему на роду определено! — рассудительно произносит капитан Морозов. — Как говорят: кому суждено быть повешенным — тот не утонет. У меня замполит был: три Афгана отпахал — и без царапины, а в Москве на бритоголовых ночью напоролся... Нож в спину — и нет мужика!.. — Да, теперь в Москве много всякой нечисти расплодилось: панки, фашисты, анархисты, эти, как их... рэкетиры! — говорит, сверкнув цыганскими глазами, Бурлак и, сжав пудовый кулак, добавляет: — Как из этой интернациональной заварушки выпутаемся — побеседуем с ними!.. Восточный Афганистан 12 мая 1988 г. Раскачивается в такт шагам над горными отрогами перевернутый серп месяца, разрезая темные облака на ночном небе. Осторожно, от камня к камню, от дерева к дереву, от куста к кусту, скользят по ночному ущелью люди-тени, и лишь слабые стоны лежащего на самодельных носилках американца нарушают тишину да временами шакалий вой тугими волнами прокатывается по ущелью, будя некий инстинктивный животный страх, идущий откуда-то из глубин подсознания. Взглянув на светящиеся стрелки командирских часов, Сарматов чиркает по-куларьи. — Привал, мужики! — говорит он появившимся перед ним бойцам. — Перекусить и быстро все дела справить!.. Пока бойцы вскрывают банки с тушенкой, он достает из рюкзака миниатюрный транзисторный приемник. — Послушаем вражьи голоса, может, что дельное скажут, — говорит он, подзывая Алана. Сквозь какофонию шумов, писк, обрывки музыки пробивается английская, но с явным восточным акцентом речь. «Говорит радио Исламской Республики Пакистан! Передаем информационное сообщение, — вещает диктор. — По информации из Пешавара на рассвете девятого мая вооруженный отряд сторонников Наджибуллы при поддержке вертолетов с советскими опознавательными знаками совершил бандитское нападение на пакистанский пограничный пост в районе кишлака Фарах. В ожесточенном бою бандиты ХАД уничтожены пакистанскими пограничниками, а средствами ПВО сбит советский вертолет, упавший на пакистанской территории. Сегодня аккредитованным в Пешаваре иностранным журналистам были продемонстрированы тела бандитов Наджибуллы, обломки вертолета и тела трех русских летчиков. МИД Исламской Республики Пакистан направил резкую ноту протеста Советскому правительству, в которой обвинил его в эскалации войны в Афганистане, в агрессии против суверенного Пакистана и в попрании международных правовых норм. Представителю Исламской Республики Пакистан дано указание информировать Совет Безопасности ООН об этом бандитском нападении...» — Влипли! — вырывается у Сарматова. — Про нас, что ли, говорят?! — вскидывается Алан. — Про Сеньку рыжего! — бросает Сарматов и поворачивается к Савелову: — Понятно теперь, зачем они металлолом грузили? — Сволочи! — в ответ бросает тот и добавляет несколько крепких матерных словечек. — Скажи, ты ведь это предвидел? — Поскольку я бывал в подобных переделках и раньше, то возможности такой не исключал... А насчет предвидения... Не я должен предвидеть, а те, кто планировал операцию, те, кто вертушку посылал без прикрытия! — С-суки! — хрипит Силин. — С-су-ки, лампасники! Они друг друга отмажут, а спрос со стрелочника!.. Сарматов в упор смотрит на американца: — Почерк парней из Лэнгли — грубо, но зато с размахом, не так ли, мистер? — Все о'кей! — усмехается тот. — Глупо не извлекать пользу из ошибок противника!.. — Согласен! — хмуро кивает Сарматов и поднимается. — Короткими перебежками, мужики!.. Нехрен рассиживаться, ночевка отменяется!.. И снова вперед под неверным светом перевернутого месяца, под нестройный хор шакалов, надеясь только на свой опыт да еще на удачу, продвигаются бойцы. А чужая земля под ногами будто специально подсовывает острые камни и скользкие тропы. Слава богу, не противопехотные «лягушки»... Восточный Афганистан 13 мая 1988 г. — Говорил же нам в учебке капитан Бардак, — бормочет Шальнов под нос. — Не ходите, мол, дети, в Африку гулять... Который час, командир? — оборачивается он к Сарматову. — Я уже счет времени потерял!.. — Пять без четверти, — отвечает Сарматов. — До рандеву с вертушкой три часа. Если дальше все будет благополучно, то успеем! — Думаешь, она прилетит? — тоскливо спрашивает Силин и добавляет сквозь зубы: — В Елоховской свечку поставлю... Лежащий на носилках американец поднимает голову и осведомляется у Сарматова по-английски: — Что он сказал? Голос американца слаб и еле слышен даже в предрассветной тишине. — Сказал, что, если доставим тебя до места живым, он в Елоховской свечку поставит, — отвечает майор. — Что такое «в Елоховской»?.. Я не понимаю... — Церковь. Патриаршая церковь в Москве. — А... О'кей! Я согласен... — вздыхает американец и вновь откидывается на носилки. — Пошел ты! — хрипит Силин и, повернувшись к Шальнову, просит его: — Андрюх, перехвати носилки, меня уже от запаха мочи тошнит! Розовые рассветные сумерки незаметно вползают в ущелье, окрашивая в взаправдашний пунцовый цвет хлопья тумана над рекой. — Мужики, держитесь ближе к берегу! — передает по цепочке Сарматов. — За туманом надежнее... Река, текущая по древнему привычному руслу, то растекается по ущелью десятком слабосильных ручьев, то собирает их в единый, громыхающий камнями пенный поток. Шум этого потока гасит все другие звуки, и, когда совсем близко раздается собачий лай, все замирают от неожиданности. Сарматов заклеивает рот американца пластырем и жестом приказывает группе укрыться за камнями. Сам же он ползет вперед, к нависшему над рекой утесу. Напротив утеса, на противоположном берегу, с осатанелым рычанием и лаем носятся два громадных туркменских волкодава, а чуть выше по берегу, у драной, исписанной восточными письменами палатки сбилась в комок отара курдючных овец. Из палатки выходит женщина с грудным ребенком на руках. Она останавливается и пристально всматривается вдаль, туда, где на противоположном берегу укрылись бойцы. Спрятавшись за утесом, Сарматов протяжно, с надрывом воет по-волчьи. На этот вой из палатки выскакивает кривоногий старик с длинноствольным «буром» в руках. Он громко что-то кричит женщине и навскидку стреляет в сторону утеса. Старик оказывается метким стрелком — пуля высекает искры из камня над головой Сарматова. Тугой звук выстрела ударяет в склоны ущелья, и сотни камней срываются с места, с грозным шумом обрушиваясь вниз. Сарматов имитирует нечто напоминающее волчий визг. Кривоногий старик удовлетворенно трясет концами грязной чалмы и скрывается за пологом палатки. Прикрикнув на беснующихся собак, следом за ним уходит и женщина. Скрываясь за кустарниками и камнями, группа торопливо покидает берег, с которого все еще несется собачий лай. Когда напряжение несколько спадает, Бурлак нарушает молчание. — Командир, я подумал, что старикан из своей «пушки» по тебе шарахнул! — Ага, из «катюши» времен очаковских и покоренья Крыма! — смеется Сарматов. — Но, надо сказать, над головой так ахнуло, что аж яйца заломило!.. — А ты уверен, майор, что мы не обнаружили себя? — озабоченно спрашивает Савелов каким-то противным, официальным тоном. И добавляет: — Ведь согласно инструкции мы должны... — У кого согласно твоей инструкции поднимется рука на бабу с ребенком? — зло перебивает его Бурлак. Он круто разворачивается к Савелову и буравит его глазами. — Если только у тебя, Савелов! — Не забывайтесь! — вспыхивает тот. — Уж не забудусь! — вскидывается Бурлак. — Век помнить буду!.. — Отставить разговоры! — осаживает их Сарматов. А перед глазами его вновь всплывает сизая льдина, на которой большим черным крестом распласталась фигура мертвого человека. В окулярах бинокля — скособоченная буровая вышка, нависающая над сгоревшей дотла платформой, вокруг которой разбросаны ржавые трубы и металлический хлам, бывший когда-то грузовиками, бульдозерами, вездеходами и еще бог весть какой техникой. — Оставайтесь на месте, мужики! — оторвавшись от бинокля, говорит Сарматов. — Буровая. В двухстах метрах от нее вертолетная площадка. Летунами ориентир пристрелянный. При приближении людей во все стороны расползаются, прячась в еще не успевшей пожухнуть траве, змеи, с писком вылетают из машинного отсека платформы летучие мыши. Затем над некогда обжитом людьми клочком земли устанавливается мертвая тишина, которую нарушает лишь скрип ржавых конструкций перекошенной вышки. — Как на кладбище, слушай! — зябко ежится Алан. — А это и есть кладбище, — говорит Сарматов. — Геологи из Тюмени здесь нефть бурили. Оказывали, так сказать, братскую помощь народу Афганистана... При Амине их всех вырезали, а буровую сожгли. — Сарматов оглядывается по сторонам и добавляет: — Смотрите под ноги, мужики! Здесь могут быть мины! Силин, проверь-ка их наличие на вертолетной площадке... Тот без лишних слов покорно уходит к мощенной булыжником площадке, а группа приступает к исследованию буровой. Заглянув в машинный отсек, Сарматов вздрагивает и чувствует, как по телу начинают бегать мурашки, — прямо на него в упор, не мигая, смотрят чьи-то глаза. Тут за спиной раздается смех Алана. — Сова мышку кушать прилетела! — поясняет тот. — Не бойся, командир, тебя не съест! Ты для нее слишком большой. — Фу-у! — против воли вырывается из груди вздох облегчения. Он еще несколько секунд смотрит прямо в глаза ослепшей от дневного света птице, затем берется за верещащий портативный передатчик: — Прием, Сашко!.. Что у тебя?.. Прием!.. — Командир, ты был прав!.. Здесь мины — штук шесть!.. Итальянские — с ловушкой, в пластиковых корпусах... Прием!.. — звучит из передатчика глухой, напряженный голос Силина. — Понял тебя!.. Вертушке больше приткнуться некуда!.. До нее сорок минут — успеешь распатронить?.. Прием!.. — Приступаю, командир! Уведи мужиков — чохом могут сдетонировать... Прием!.. — Понял, увожу! — кричит в приемник Сарматов, потом поворачивается к Алану: — Блин, у вертушки и секунды не будет другую площадку искать!.. Подхватить нас и рвать — пока «Фантомы» движки заводят!.. Сарматов уводит бойцов в сторону. Группа укрывается за камнями в стороне от буровой. Воспользовавшись передышкой, Сарматов перебинтовывает плечо американца. — Алан, подержи его руку, — просит он. Алан берется за распухшую, фиолетовую руку американца и туг же отпускает ее со словами: — Твой старик Антоха пришел!.. — Вижу! — кивает Сарматов. — Крупно не повезло мужику! — Сармат, глянь! — в это время зовет майора Бурлак и передает ему бинокль. В окулярах виден Силин. Он сидит на земле и рассматривает свои руки с трясущимися скрюченными пальцами. — От напряжения пальцы свело — спекся Сашка! — говорит Бурлак и поднимается: — Пойду сменю, а то... не приведи господи!.. — До вертушки успеть надо, вместе пойдем, — говорит Сарматов и жестом подзывает Савелова: — Капитан, в случае чего будешь за командира. Действуй по обстановке... В Кабул как доберетесь, американца сразу к хирургу. — В случае — чего? — недоуменно вопрошает Савелов. Сарматов ничего не отвечает. Он поворачивается к Савелову спиной и идет вместе с Бурлаком к тому месту, где притаилась в земле чья-то нежданная смерть. Силин по-прежнему сидит на земле и трясет перед лицом скрюченными пальцами. Увидев подошедших, он пытается вытолкнуть из перекошенного рта слова, но с губ срывается только хрип и мат. — Иди, иди, Сашко! — говорит ему Сарматов. — Мы тут без тебя... Дергающейся кособокой походкой Силин тащится к камням, за которыми укрылась группа. Глядя ему вслед, Бурлак сочувственно произносит: — Укатали Сашку крутые горки, а орел был! Списывать придется... Сарматов со злостью бьет кулаком по коленке: — Я должен был в этот раз найти ему замену! — Где бы ты за два дня такого громыхалу сыскал? — спрашивает Бурлак и, ступив на площадку, добавляет: — Почнем, помолясь, как говорила моя бабка. Руки Сарматова освобождают корпус мины от земли и начинают свинчивать детонатор. — Поддается? — спрашивает за его спиной Бурлак. — Со скрипом, — отвечает Сарматов и просит: — Вань, скучно, спел бы? — Эт можно! — кивает Бурлак. — Есть у меня один старичок, божий одуванчик, двадцать пять лет на «хозяина» отпахал... Зашел я к нему как-то с пузырем, так он мне такой фольклор на кассету напел, вот, слушай. — И Бурлак запевает негромким, но чистым голосом: Я рано утром покину Пресню — Этап мне выпал на Воркуту, Там под конвоем, в работе тяжкой Я, видно, смерть свою найду... Прервав песню. Бурлак подкидывает на ладони цилиндрический детонатор. — Я со своей итальянкой, Лолобриджидой этой, договорился по-хорошему! — сообщает он и начинает шарить между булыжниками. — Есть, командир, еще одна! Софи Лорен ее назвать, что ли?.. Сармат, провод идет в твою сторону!.. — Вижу! — откликается майор. — Перекусываю!.. А ты пой... — Софи идет как по маслу! — выкручивая второй детонатор, сообщает Бурлак и продолжает петь: ...Рассвет забрезжит по-над Москвою, И затуманит слеза мой взгляд... — Провод от моей уходит под тебя! — перебивает Бурлака Сарматов. — Не шевелись — мина, по-моему, под тобой! — Е-мое! Под булыжник сработали, суки! — расчистив землю вокруг башмака, шепчет Бурлак. Лицо его становится бледным, как у мертвеца. — Предложения есть? — каким-то чужим голосом спрашивает Сарматов. — Ты вот что, командир... коли в гости к богу без приглашения, так лучше одному! Уходи! — Подожди!.. Что-нибудь можно сделать?.. Из любой ситуации должен быть выход! — Выход, говоришь? Выход здесь один, и искать его я буду в одиночку! Понял, командир? Я сам!.. На тебе — группа!.. — срывается на крик Бурлак. — Ты только, знаешь что, Сармат, старичку тому последнее прости передай... Отец он мне... В пятьдесят три меня состругал... А теперь скорей уходи, Игорь: не ровен час — нога дрогнет!.. Не сводя с Бурлака взгляда, пятясь спиной, Сарматов покидает площадку. Бурлак поднимает вверх руку со сжатым кулаком. — Прорвемся, командир! — кричит он. — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет! Бурлак смотрит вокруг: на ущелье, снежную гряду хребтов, утреннее в розовых перистых облаках небо и, перекрестившись, отрывает от мины башмак. — Не дотрагивайся до нее! — кричит Сарматов. — Уходи!.. Уходи, Иван! Но Бурлак становится перед миной на колени и, подсунув ладони, выдергивает ее из грунта. — Ложись, Игорь! — кричит он. Балансируя на влажных от росы валунах, Бурлак доходит до ручья и, осторожно опустив свой страшный груз в воду, одним рывком бросается за камни и зажимает руками голову. Рядом падает Сарматов. Некоторое время они лежат без движения, ожидая, что вот-вот раздастся страшный взрыв, но тишина по-прежнему прерывается лишь шелестом травы да попискиванием грызунов. Первым приходит в себя Бурлак. — Артистка, мать ее!.. — восклицает он и с удивлением спрашивает: — Дождя-то вроде не было, Сармат! — Какого дождя?.. — удивляется Игорь. — Ты мокрый, как цуцик! Выжми портки-то! — Ладно тебе! — отмахивается тот. — Скажи лучше, чем песня заканчивается? — Какая песня? А-а... постой-ка... Постой... Не-е, не могу вспомнить! Будто память отшибло! — качает головой Бурлак. Он смотрит на часы, потом на небо. — Однако вертушка опаздывает... Сарматов кивает и, стараясь не встречаться с Бурлаком взглядом, уходит к вышке, бросив на ходу: — Пойду мужиков ближе перебазирую. Влажный зной наполняет ущелье, над которым нависают ослепительно белые, заснеженные вершины хребта. Группа распласталась на камнях в стороне от вертолетной площадки. Под кустом с большими, похожими на лопухи листьями мается на носилках американец. Ему, по всей видимости, стало еще хуже. Он кричит что-то в бреду, рвется встать, но примостившийся рядом Алан силой вжимает его в носилки. — Вах, вах, вах! — цокает он языком. — Худа, совсэм худа, бедный янки! Сарматов смотрит на небо, переводит взгляд на часы и хмуро произносит: — Мужики!.. Мы здесь уже шесть часов паримся. Похоже, напрасно ждем — уходить надо!.. — Куда? — устало спрашивает Савелов. — Не куда, а откуда! Отсюда уходить нужно, а там сориентируемся. — Обули нас, командир? — глядя прямо в глаза Сарматову, спрашивает Силин. — Обули! — кивает Сарматов, и на лицо его опускается тень злости, смешанной с обидой. — Почему, командир? Зачем они это с нами делают? — Я знаю столько же, сколько и ты, Силин. И задавать мне такие вопросы бессмысленно, — отвечает Сарматов, еле сдерживая себя от того, чтобы не разораться во всю глотку. От того, чтобы не покрыть трехэтажным матом свое начальство, безнадежную ситуацию, душманов, которым никак не живется мирно, чужую землю под ногами, по которой приходится топать вот уже который день, и даже беднягу Силина за то, что он задает глупые вопросы, на которые он, Сарматов, не может знать ответа. — А я вот понял, в чем тут фокус!.. — восклицает Силин. — Что-о?.. — удивленно тянет Сарматов. — Что ты понял? — Да то, что, чтоб отмазаться от пакистанской ноты, нас списали... Я, мол, не я, и жопа не моя, так?.. Когда счет на тысячи, десяток лишних жмуров — ништяк!.. — вопит Силин. — Тоже мне стратег, — бросает Сарматов и обращается к группе: — Кончай расслабляться, мужики! В дорогу пора! На лице Силина появляется странная, блуждающая улыбка. Он больше ничего не говорит, молча запихивает в рюкзак пожитки и встает с места. — С чего тащишься, Громыхала? — останавливается возле него Бурлак. — Уел командира! Он что, в другой лодке плывет? — Тогда чего он о государственной важности, об интернациональном долге лепил? Я в долг не брал ни у Горбачева, ни у ихнего Наджибуллы... Не брал, значит, не должен, блин! И ты не должен на минном поле раком становиться!.. — вновь взрывается Силин. — Работа у нас такая. А со своими долгами худо-бедно сам разберусь. Коли у тебя очко дрогнуло, так и скажи! Чего со своими-то ребятами разборки чинить?.. — жестко говорит Бурлак. — Своими? — переспрашивает Силин и кивает на очнувшегося американца: — Я у ихнего писателя, армянина Сарояна, как-то вычитал, что в нашем сучьем мире каждый является солдатом своей собственной армии [1] . — Ну, у них там, может быть, и так, а у нас... — А у нас в квартире газ! — обрывает Силин и, закинув за спину рюкзак, берется за носилки. Отвесные скалы по сторонам ущелья то расходятся, открывая перед идущими долину, то сходятся до узкой теснины, в которой клокочет и ярится пенный поток. Тропа все время вьется рядом с рекой. Идти приходится по камням, по песку, а то и продираясь через заросли все того же колючего кустарника с лопушиными листьями, через сплетение ветвей которого снопами прорываются солнечные лучи. Внезапно где-то далеко, за спиной группы, раздается глухой взрыв. Он резонирует в скалы и еще долго гуляет по ущелью раскатистым эхом. — Что это? — спрашивает Савелов. — Может, вертушка прорвалась и ее накрыли?.. — Мина, — отвечает Бурлак. — Воды с гор прибавилось, поволокло ее по течению, по камням побило, вот она и взорвалась. — Старайтесь не следить, мужики! — предупреждает Сарматов. — Те, кто нас ищет, могут захотеть проверить, что взорвалось. К шагающему Сарматову пристраивается Савелов. — Майор, ты веришь в то, что нас списали? — говорит он. — Это имеет значение? — равнодушно спрашивает Сармат. — Для меня — да. Я хочу знать правду!.. — вспыхивает, как сухая спичка, Савелов. — «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе!» — цитирует, усмехнувшись, Сарматов и продолжает: — Или вот еще: «Нет правды на земле, но нет ее и-выше!» — А что же есть тогда, Игорь? — задумчиво глядя под ноги, спрашивает Савелов. — Большая куча дерьма, и мы в ней копаемся. Уже семьдесят лет копаемся! — брезгливо бросает Сарматов. — Я не о том!.. — обрывает его Савелов. — А я о том! Миллионы погибли в гражданскую, десятки миллионов — в коллективизацию, десятки миллионов — в Отечественную, сотни тысяч — в корейскую, миллион с хвостиком чужих, десятки тыщонок своих — в эту, афганскую. А тут всего-то речь о тринадцати душах!.. Почему, Савелов, в любезном нам Отечестве правда с кривдой всегда в обнимку ходят!.. Спроси у тестя — почему?.. Может, всевышним так запрограммировано, а может, такими, как тесть твой?.. Что смотришь? Ведь у нас в России спокон веков было две напасти — внизу власть тьмы, а наверху тьма власти. Но должна же эта тьма хоть немного мозгами шевелить! Савелов молчит, лишь криво усмехается. Сарматов встряхивает носилки с американцем и говорит скорее самому себе, чем обращаясь к кому-нибудь: — Очнулся мистер!.. Глаза таращит, будто прекрасно сечет наш русский треп. — Ни бум-бум он по-русски, — говорит Савелов и бросает на Сарматова взгляд: — Я у генерала твоего спросил как-то: почему, мол, хоть на Сарматова и цацки сыплются дождем, и суворовское за ним, и академия, а он в тридцать пять все майором на брюхе ползает? — Какие мои годы, Савелов! — зло улыбается Сарматов. — Вон Морозову — сорок, капитанские погоны будто автогеном к плечам приварили. Почему?.. А потому что капитан Морозов смеет свое суждение иметь! — Примерно то же сказал мне генерал о майоре Сарматове... — Что ж ты тогда до меня докопался? Все, что тебе нужно, — это сделать вывод... Правильный вывод, Савелов, понимаешь?.. — И тебе тоже, Сарматов! Восточный Афганистан 15 мая 1988 г. Постепенно ландшафт меняется. Залитое зеленым лунным светом ущелье заметно расширилось, стала полноводней река, более густыми заросли по ее берегам. Под сенью столетних грабов, ореховых деревьев и колючих карагачей группа тащится на запад. Впереди шагают несколько человек охранения, двое бойцов в небольшом отдалении замыкают цепь. По-прежнему блуждают вокруг горящие огоньки шакальих глаз. — Отдохни, Сармат, — говорит капитан Морозов, отстраняя того от носилок со стонущим американцем. — И включи-ка радио, что ли. Послушай, может, чего умного скажут?.. Сквозь шум и треск из приемника доносится русская речь. — «Маяк», — говорит Шальнов. — Сейчас информационная передача начнется. «Бундестаг присвоил звание „Почетный гражданин Германии“ выдающемуся борцу за мир Михаилу Сергеевичу Горбачеву... — сообщает диктор. — ... На переговорах в Женеве по Афганистану между противоборствующими сторонами при посредничестве американских и советских представителей достигнут значительный прогресс, вместе с тем остаются противоречия в вопросах будущего политического устройства и состава коалиционного правительства, а также в сроках и условиях вывода советских войск...» — Да, — вздыхает Морозов. — Драку легко начать — трудно закончить. «...МИД СССР выражает решительный протест пакистанскому правительству в связи с имевшим якобы место инцидентом на афгано-пакистанской границе и расценивает пакистанскую ноту и шумиху, поднятую некоторыми средствами массовой информации, как шаг к осложнению пакистано-советских отношений. Лидер Народной Республики Афганистан Наджибулла в интервью корреспонденту „Правды“ заявил о полной непричастности правительственных войск к данному инциденту и расценил его как очередную провокацию пакистанской военщины, направленную на втягивание Пакистана в открытую войну против афганского народа...» — Мы по уши в дерьме, а они все в белых фраках! — сплевывает Бурлак, идущий впереди, и вдруг срывает с плеча пулемет. — Командир, шакалы притихли! — шепчет он. — Все замрите! — приказывает Сарматов и приникает ухом к земле. — Вроде бы тихо, но что-то не так! — шепчет он, приподнимаясь. — Может, к дождю? — высказывает предположение Алан. — К дождю эти твари затихают. Сарматов, как собака, принюхивается к воздуху и уверенно бросает: — К «духам» по нашу душу, а не к дождю! — С чего ты взял? — недоверчиво спрашивает Алан, но тем не менее заклеивает пластырем рот американца. — Занимаем вон ту высоту! — Сарматов указывает на нависшую над рекой скалистую глыбу со стесанным верхом, которая, казалось, чудом удерживалась на месте. Стараясь держаться в густой лунной тени, бойцы бесшумно преодолевают семидесятиметровую крутизну и оказываются на вершине глыбы; замыкающие ухитряются поднять туда и носилки с американцем. — Занять позицию для боя! — приказывает Сарматов. — Який бой? — вопрошает, отдуваясь, старший лейтенант Харченко. — Тыхо, як на погости! Опровергая его слова, из глубины ущелья доносится еле слышное конское ржание. Харченко застыл с открытым ртом. — Цэ нэ людына! — опомнившись, шепчет он, косясь на Сарматова. — Вин... вин — компьютер! — Кто? — так же шепотом спрашивает залегший за камень Силин. — Та Сармат! — шепчет, опускаясь рядом, Харченко. — Як вовк, кров чуе!.. — Угу! — усмехнулся Силин. — Ни комплексов, ни сомнений!.. Только не волк он, а пес, псина сторожевая... — Бреши!.. Пес — вин на кабана, на зайця, а козак — вин завсим — на вийну... — А пошел ты! — бросает, отворачиваясь, Силин. — Нашли тоже Сталлоне... Русского разлива. Сарматов тем временем до ряби в глазах вглядывается через бинокль ночного видения в окружающий ландшафт. Пока все спокойно — кругом только залитые лунным светом скалы, черные провалы расщелин, мерцающая антрацитом под лунным светом лента реки и темные, расплывшиеся пятна кустарников. Над одним из таких пятен внезапно возникает движущийся клуб пыли, а скоро показываются и всадники — человек пятьдесят, скачущие на взмыленных конях. — Что там, майор? — тихо спрашивает Савелов. — «Духи»! — не отрывается от бинокля Сарматов. — Братва, сидеть тихо как мыши!.. Огонь — только по моей команде! «Духи» осаживают коней напротив скалы на противоположном берегу реки. Всадник в белой чалме на крутошеем ахалтекинце обводит ущелье камчой, и все с гиканьем веером рассыпаются по сторонам. — По нашу душу, ясно! — шепчет Сарматов Савелову. — Но след, похоже, не взяли. Преодолев реку, часть всадников скачет по берегу в сторону глыбы, на скошенной вершине которой затаилась группа: прицелы ловят зеленые от лунного света лица. Грохот копыт нарастает стремительно и неотвратимо, все слышнее гортанные выкрики. У подножия глыбы всадники сбиваются в круг и о чем-то возбужденно спорят. Один из них — по обличью, по манере сидеть в седле явно европеец — показывает камчой на вершину. Двое всадников гонят коней к тому склону, по которому совсем недавно поднялась группа Сарматова. — Почему не даешь команду, майор? — лязгая зубами, спрашивает Савелов. Сарматов наклоняется к его уху: — Пикнешь еще раз — завалю первым!.. — В голосе его слышится еле сдерживаемая ярость. Савелов закрывает бледное лицо ладонями, а Сарматов ящерицей скользит в темноту. А всадники между тем гонят коней все выше по склону. В крутом месте конь под первым всадником храпит, крутится на месте, несмотря на удары камчи, отказывается идти вперед. Под насмешки оставшихся внизу всадник возвращается назад. Но конь второго всадника легко преодолевает крутизну, несет своего хозяина к вершине по самой кромке нависшего над рекой обрыва. До вершины остается совсем немного, когда конь, захрапев, шарахается от куста, растущего между камней. Всадник камчой посылает его прямо на куст. Конь повинуется, но, едва его копыта взмывают над скалой, от куста отделяется черная тень. Блестит в лунном свете сталь ножа, в одно мгновение распоровшая конское брюхо. Проходит еще несколько мучительных секунд, в течение которых кажется, что ничего не происходит. Потом конь резко шарахается в сторону и вместе со всадником опрокидывается с обрыва в реку... В воздухе повисает крик ужаса, затем слышится глухой удар... Оставшиеся внизу всадники закрутились на месте, загоношили, часто повторяя: шайтан, шайтан. Затем, как по команде, все бросают своих коней в воду. Выбравшись на противоположный берег, гонят их вперед по ущелью. И когда вдали стихает шум копыт, а по ущелью снова то там, то здесь начинают вспыхивать шакальи глаза, Сарматов недоуменно спрашивает Алана: — Что их так напугало? — Шайтан! — отвечает тот. — Это ущелье пользуется дурной славой — шайтан живет здесь. Он не любит, когда его тревожат, и не отпускает гостей живыми. «Духи» думают, что лошадь сбросил шайтан, а не ты, командир. — Темнота средневековая! — смеется пришедший в себя Савелов. — Чурки немытые! — Не возникай, капитан! — осаживает его Сарматов. — О чем они спорили, Хаутов? — О том, шайтан-бала мы или нет, — отвечает Алан и поясняет: — Шайтан-бала — это дети шайтана. — Ну, и на чем сошлись? — заинтересованно спрашивает Сарматов. — Сошлись на том, что возникать из ничего, убивать много правоверных, красть американских полковников могут лишь шайтан-бала. А искать шайтан-бала бесполезно, так как им помогает отец их — дьявол. А если серьезно, — Алан сгоняет с лица улыбку, — их отряды рыщут по всем тропам, этот — один из них. Командуют всеми цэрэушники и пакистанцы из ИСА. Входы и выходы из всех ущелий перекрыты. За американца и за нас назначен бакшиш — миллион баксов... — Миллион?! — вырывается у Силина. — Ты ничего не перепутал?.. — Я с детства на фарси говорю! — обижается Алан и продолжает: — Некоторые люди Наджибуллы тоже хотят этот миллион и обещают Хекматиару наши головы, если мы попадем к ним. — «Восток — дело тонкое!» — вздыхает Бурлак. — Представляю, сколько русских голов они уже перетаскали Хекматиару!.. Встретившись взглядом с Сарматовым и тут же отведя глаза, Силин произносит: — Ты был прав, командир!.. Этот американский пидор знает что-то такое, за что они готовы миллион выложить, лишь бы того, что он знает, больше никто не узнал. — Прав-то прав, да кому от этого легче! — кивает Сарматов и трет виски: — «...Налево — засада, махновцы — направо!» И Хекматиар бакшиш хочет, и вояки Наджибуллы... Даже если мы с боем вырвемся из этой мышеловки — все равно к нему попадем... — Насколько я осведомлен в оперативной обстановке, наши там, за хребтом, — показывает Савелов на залитые лунным светом заснеженные пики хребта. — Там, — соглашается Сарматов. — Однако с таким грузом, — кивает на американца, — хребет нам не одолеть, мужики! — Налегке могли бы! — произносит Савелов, неотрывно глядя в сторону американца. — Старик, — обращается он к Сарматову, — рано или поздно придется принимать кардинальное решение. А ему, — он кивает на американца, — все одно не выкарабкаться. Сарматов молчит, только пристально смотрит на Савелова... Перед ним вновь покачивается на свинцово-серой воде льдина... ...Сарматов, Бурлак и Алан бегут по обрывистому берегу северной реки и кричат вразнобой: — Не стреляй, Савелов, возьмем его!.. — Отставить!.. Не стреляй!.. — Возьмем!.. Лейтенант Савелов, бросив взгляд в их сторону, приникает к автомату. — Приказываю — не стреляй! — кричит Сарматов. Грохочет очередь. Зек на льдине, раскидывая по сторонам руки, валится лицом вниз, словно большая тряпичная кукла. Трое на высоком берегу смотрят на уплывающую в хаос ледохода льдину, на белой поверхности которой черным крестом распростерта фигура человека... * * * — Я тебе не старик! — зло усмехается Сарматов, в упор глядя на Савелова. — Мы с тобой соль пудами не ели! — И, силясь отогнать картины из прошлого, трясет головой. — Прошу прощения, товарищ майор! — сухо произносит Савелов. — Но глупо рисковать лучшей в ведомстве спецгруппой. Тем более выполнить приказ она не может по не зависящим от нее обстоятельствам. В Москве, обещаю, я приложу все усилия, чтобы виновные были найдены и понесли наказание, какие бы звезды они ни носили. — Красиво поет пташка! — усмехается Бурлак. Игнорируя его, Савелов продолжает: — Но, товарищ майор, как старшие, мы отвечаем перед командованием за... за сохранность группы. — А перед тем, что здесь? — Сарматов показывает на грудь. — Нравственно-эмоциональные сентенции к делу не пришиваются! — сухо парирует Савелов. Бурлак бьет себя по коленям: — Командир, вспомнил я, чем песня кончается! — Песня?.. Какая песня? — не сразу врубается Сарматов. Потом понимает, что речь идет о той, недопетой на минном поле песне. — А ну!.. В дождях холодных нас скроет осень, В объятиях крепких сожмет Гулаг, Статья суровая — полтинник восемь, Клеймо навек — народа враг!.. Прервав пение, Бурлак хватает Савелова за плечо, выдыхает ему в лицо: — Уже и дело сшил, сука!.. Думаешь, военный прокурор не поймет, что мы тут не по паркету шаркаем, а войну пашем?! — Тише на поворотах. Бурлак! — отстраняется от него тот. — И кстати. Я ни словом не упоминал здесь военного прокурора! — А я научился понимать не то, что упоминают, а что хотят упомянуть! — Сплюнув, Бурлак отходит в сторону. Алан панибратски бьет Савелова по плечу и, улыбаясь, говорит: — Не нервничай, дорогой! Рожденный умереть от геморроя не отдаст концы на телке... — Убери руки, старлей! — срывается на крик. Савелов и отталкивает Алана в сторону. — Ну зачем так, дорогой? — не отстает Алан. — Если гора не хочет идти к Магомеду — на хрен такой гора!.. — Какой Магомед? Какая гора? — взрывается Савелов. — Вы что, все здесь с ума посходили? — Почему посходили? Вот тот гора! — Алан показывает на хребет, тронутый первыми лучами солнца. — Если есть гора, дорогой, Магомед всегда найдется. — Ты к чему это, старлей? — немного успокоившись, спрашивает Савелов. — К дождю, дорогой. А может, к большому восхождению. — Пошли вы!.. С Магомедами, горами и дождями!.. Нашли лоха!.. Обожжетесь, крутые ребята!.. — вновь начинает нервничать капитан. — Не знаю, обожжемся ли, а говна, чую, нанюхаемся!.. — усмехается Бурлак. — Прекратили разговоры! — прикрикивает на них Сарматов, которому уже порядком надоел этот треп. Он поворачивается к Савелову: — А с вами, капитан, мы продолжим разговор в более комфортных условиях. — О чем нам с тобой говорить, майор? — в голосе Савелова слышится нескрываемая злость. — О нравственно-эмоциональных сентенциях! — отрезает Сарматов. * * * Утренние рассветные сумерки смело вползают в ущелье. Река вновь окутывается молочным туманом. Камни и деревья по ее берегам приобретают странные, размытые очертания. Кажется, что у реки столпились сказочные великаны, страшные чудовища, фантастические животные. Местами туман встает сплошной стеной, и тогда Сарматову, чтобы оценить обстановку, приходится выбираться из туманного месива на камни, возвышающиеся над ним. Вынырнув в очередной раз, он подносит к глазам бинокль. Кругом крутые галечные осыпи, валуны, кустарники и отвесные скалы на противоположной стороне ущелья. Все тихо и мирно, но что-то заставляет Сарматова насторожиться. Он улавливает какое-то движение за кустами и терпеливо ждет. Наконец из кустов выносится грациозными, легкими прыжками круторогий горный баран — архар — и застывает на скалистом утесе. Почувствовав присутствие людей, он бьет о камень копытом и, нехотя развернувшись, скачет в черный провал расщелины. Сарматов передает бинокль вышедшему из-под туманного полога Алану. — Вон там, у ствола сухого дерева, почти на вершине, не пещера ли? — спрашивает Сарматов. — Да вроде бы. Но нужно проверить. — Давай с Бурлаком. Только без шума... — Есть! — мгновенно откликается Алан. Проводив взглядом растаявших в тумане Алана и Бурлака, Сарматов командует остальным: — Привал, мужики! Харченко и Шальнов кладут носилки с американцем возле воды. Сарматов трогает его за здоровую руку и просит: — Пей, полковник. Прошу тебя, пей, а? Тот лишь пристально смотрит на него. Выглядит американец еще хуже прежнего. Глаза его ввалились, исхудавшее лицо почернело, губы потрескались и спеклись. — Ну что же ты?.. — спрашивает Сарматов, и в голосе его нет прежней злости. Еле шевеля распухшими губами, американец выталкивает из себя: — В уставе американской армии сказано... если нельзя выполнить приказ, офицер обязан... обязан принять все доступные меры для спасения своей жизни и жизней подчиненных. — Сдаться «духам»? — резко обрывает его Сарматов. — Такие, как... ты, не сдаются, — спокойно отвечает американец. — Тогда что же? — На войне жестокость — способ... способ спасения, майор. — Ах, вот ты о чем!.. — Я все равно обречен. И это понятно не только мне, но и тебе. Я смирился... с неизбежным. — Ну-у, еще не вечер, полковник! — твердо говорит Сарматов, но особой убежденности в его голосе не слышно. — Я не доживу... не доживу и до вечера, — напрягая все силы, шепчет тот. — Лучше реши все сейчас... Иначе вам... вам не выбраться из этих... этих проклятых гор. — Тебя вдруг стала заботить наша судьба? — удивляется Сарматов. — Да! — Почему?.. — недоуменно спрашивает майор. — Это... это не имеет значения. Сарматов внимательно всматривается в лицо полковника: — Мы действительно раньше не встречались, полковник? — Теперь... это уже не важно, — произносит тот и закрывает глаза. Тем временем Алан и Бурлак преодолели крутизну склона и взобрались на одну из террас. Там, среди камней, вьется еле заметная тропинка, уходящая в распадок между отвесными скалами. Пройдя по ней, бойцы выходят на примыкающую к отвесной скале ровную площадку, с трех сторон окруженную пропастью. — Сармат был прав, здесь пещера! — говорит Алан, показывая на проем в скале. Держа автомат наготове, Бурлак заглядывает в черное чрево пещеры и тут же отшатывается. — Там кто-то есть! — шепчет он срывающимся голосом. Из пещеры доносятся громкие беспорядочные стуки и непонятное фырканье. От входа видно, как в глубине пещеры перемещаются две горящие точки. — Может, не врали «духи»? — восклицает Бурлак. — Может, шайтан, а? — Снежный человек, слушай! — шепчет, хватая его за руку, Алан. — Уффф! — выдыхает Бурлак. — Блин, его нам только и не хватало! А может, опять сова? А? — Да, нет Ваня, это снежный человек!.. Клянусь мамой — он!.. Я слышал, они здесь водятся! — Е-мое!.. Что делать-то с ним? — на полном серьезе вопрошает Бурлак. — Ваня, я считаю, надо его живым брать! — давясь от смеха, но делая непроницаемое лицо, отвечает Алан. — Зачем? — вконец озадачивается Бурлак. — Для науки! — шепотом объясняет Алан. — Они же редкий, исчезающий вид! Кто знает, может, этот вот вообще последний! — Я в книжке читал — они трехметровые! Как мы его брать-то будем, такого громадного? — спрашивает Бурлак, не отводя взгляда от входа в пещеру — Гляди, гляди, как глазищами лупает!.. — Ничего, прорвемся, Ваня! Сейчас я его, голубчика, обездвижу, а там уж мы с тобой вдвоем как-нибудь управимся! — кричит Алан и бросается в пещеру. Но едва он делает несколько шагов, как что-то огромное и лохматое сбивает его с ног. Бурлак бросается на помощь, но страшный удар выбрасывает его из пещеры. Однако Алану все же удается вцепиться в лохматый бок неведомого существа и даже закинуть на него ногу. Матерый архар выскакивает на площадку и, делая громадные прыжки, пытается сбросить с себя непрошеного наездника. — Ваня, Ваня, кто это? — кричит Алан истошным голосом. У него перед глазами лишь шерсть животного, через которую он никак не может разглядеть, кого же он все-таки оседлал. — Блин, да это ж козел! Козел, слышишь, Алан! Мать твою! — очухивается Бурлак. — Кто козел?.. — орет Алан, еще сильнее вцепляясь в шкуру животного. — Он — козел! — кричит в ответ Бурлак. — Какой, слушай, козел?.. — Рогатый, блин! — Ваня, клянусь мамой, его живым брать не надо! — снова кричит Алан. — Так бы и сказал! — определяется наконец Бурлак и в прыжке всаживает десантный нож между лопатками архара. Тот запрокидывается набок и подминает Алана. На лицо Алана хлещет кровь. — Ваня, клянусь мамой, сними его, а? — захлебываясь, кричит тот. Бурлак после нескольких безуспешных попыток исхитряется схватить архара за дергающиеся в конвульсиях ноги и оттащить в сторону. — Блин, центнера два в нем! — хрипит он. Отдышавшись, они смотрят друг на друга и вдруг заходятся в неудержимом хохоте: — Ха-ха-ха, снежный человек! — Для науки! Брать живым! Ха-ха-ха! — Трехметровый! Ха-ха-ха! — Клянусь мамой! Ха-ха-ха-ха-ха! — Козла живым не надо! Ха-ха-ха-ха-ха! Откуда-то сверху через невидимые щелки в пещеру льется рассеянный свет, по стене, напротив входа, течет и исчезает в трещине пола струйка воды, в стороны уходят два тупиковых ответвления. Луч карманного фонаря проходится по стенам и упирается в затянутый паутиной угол. — Сюда, мужики! — зовет Сарматов, тщательно высвечивая что-то в пещере. Бойцы подбегают к командиру. В луче фонаря — два скелета. На полу возле них валяются проржавевшие карабины и истлевшая амуниция. Сарматов разглядывает останки. — Английские солдаты... Дворец этот не посещался с... с девятнадцатого года, — наконец сообщает он собравшимся. — С девятнадцатого? — переспрашивает Шальнов. — Со времени третьей англо-афганской войны, — поясняет майор. — А кто в ней победил? — интересуется Алан. — Афганцы. Собственно говоря, как и в предыдущих двух. — Они и англичанам вломили? — удивляется Шальнов. — Вообще-то, друг мой, — говорит Сарматов, — войны не считаются законченными, пока не захоронены все погибшие в них солдаты. — Христолюбивое русское воинство, — громко произносит Шальнов. — Нам выпала историческая миссия закончить третью англо-афганскую войну!.. Кто «за»?.. — Можэ цюю погану вийну зараз закинчить, та на ридну Львивщину отбути! — вздыхает Харченко. — Скильки можно у крови наший та афганский купатыся? — Об этом на Старой площади при случае спроси, — советует Морозов. — Щоб у ных там погани очи на потылыцю повылазылы! — продолжает ругаться Харченко. Бойцы осторожно складывают останки англичан в нашедшуюся в одном из рюкзаков полиэтиленовую пленку, туда же кладут их карабины и амуницию. Затем Морозов и Шальнов опускают скорбный груз в разлом между двумя глыбами. Перед разломом собирается вся группа, а рядом в тени скалы стонет на носилках американец, пытаясь принять сидячее положение. — Майор, — громко обращается к Сарматову Савелов. — Как раз в девятнадцатом году, когда эти тут геройствовали, Красная Армия гнала английских интервентов с нашего Севера. — И что? — откликается тот. — В нашем-то положении чего с покойниками возиться, с чужими? Чего выпендриваться?.. Уверяю, сей факт историей не будет отмечен... — Я в этом и не сомневаюсь. Но только мы ведь это делаем не для истории! — резко отвечает Сарматов и отворачивается от Савелова. — Группа, равняйсь! Смирно! — командует майор. Американский полковник, которому все же удалось сесть, хотя было видно, что это доставляет ему мучения, с удивлением смотрит на застывших в строю с оружием в руках бородатых, в изодранной одежде бойцов. — На караул! — командует Сарматов, и бойцы четко исполняют команду. — Прах солдат Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии земле предать! — произносит Сарматов и подносит к берету руку. Камни вперемешку с землей заполняют разлом. Американец, не выдержав напряжения, роняет голову на носилки и погружается в забытье. Он не приходит в себя, даже когда Алан и Сарматов начинают разбинтовывать его плечо. Сняв ленты, оба переглядываются. — Слушай, Сармат! — восклицает Алан. — Что ты смотришь? Ты в Анголе кубинца рэзал, да?.. Почему этого не хочешь?.. — Там йод, антибиотики были! — отмахивается Сарматов. — Без анестезии он умрет от болевого шока. Это грешнее, чем... чем заморозить, амигос. — Ты-то, Хаутов, чего возникаешь? — вклинивается в разговор вставший на пост у входа в пещеру Силин. — Его семья без куска хлеба не останется. У них платят — не то что нам! И страховой полис... А апартаменты — верняк, не однокомнатная в хрущебе, как у командира! — Нашел, о чем говорить! У других и этого нет, — отмахивается Сарматов. — А другие у нас что — как мы, по всему шарику жопу на британский флаг рвут? — вскидывается Силин. — Как мы, в кровище купаются, да? — Кто-то должен делать и эту работу! — встревает в разговор Алан. — Надо! — с сарказмом передразнивает Силин и бьет кулаком по камню. — Торгашам, партайгеноссе надо лопатой бабки под себя, а нам, грешным, надо по чужим горам на карачках ползать! — Нэ напрягай, Сашка. Сам же выбрал себе работу, — просит Алан. — Что ты заладил про свои деньги? Замолчал бы, что ли! И так тошно... Но Силин будто не слышит просьбы Алана. Его несет: — Командиру за задание «государственной важности» еще одну цацку кинут, любуйся, мол, майор, цацкой и не возникай с вопросами, а возникнешь — цацку отнимем, тебя куда надо отправим... — Ты что наезжаешь — плохо спал, да? — перебивает его Алан. — Я вообще спать не могу! — говорит, кусая губы, Силин. — Все думаю — какое мне дело, кому афганцы молиться будут?.. Ленину или своему аллаху? — Каждый должен своему богу молиться, не навязывать его другим, — словно очнувшись, говорит Сарматов. — Правильно, своему. А эти, как их... прорабы перестройки объяснили мне: Ленин не бог!.. Ну и на кого мне теперь молиться?.. У чурок Ленина нет — аллах будет, а у меня кто?.. — Сбавь обороты, Саша! — начинает злиться Сарматов и, отвернувшись от Силина, обращается к Алану: — Где бы нам емшан-травки надыбать да поболее, а?.. — А зачем надо, командир? — За надом!.. На бесптичье и ишак соловей!.. На лице Алана появляется широченная улыбка. — Все ущелье обыщу, а надыбаю, Сармат! — восклицает он. — Давай, дуй с Бурлаком! Да возвращайтесь поскорее, — кивает Сарматов и отходит к краю пропасти. Туман рассеялся и открыл ущелье, прорезанное извилистой лентой реки. В белесом небе, в стороне, где пролегает пакистанская граница, парят большие черные птицы, описывая над землей широкие круги. — Что-то грифы разлетались? — спрашивает подошедший Силин, — Не «духи» ли?.. — Кониной разговляются, — морщась, отвечает Сарматов. — А-а! — тянет Силин и пододвигается ближе к майору. — Командир, мы с тобой давно не целки... — Опять ты за свое!.. — Не нам одним интернациональный долг яйца жмет. Ты же видишь, лампасникам нет до нас дела, и пошли они... с их «долгом», с заданиями «государственной важности»! — О чем хлопочешь? Никак в толк не возьму? — спрашивает Сарматов. — О летунах, которых они послали на верную смерть!.. — зло объясняет Силин. — Летуны уже в наших хлопотах не нуждаются! — Мы нуждаемся! — переходит на шепот Силин. — За хребтом — наши. Траверснуть хребет как два пальца... — А американца куда денем? Об этом ты подумал? — Понимаю, тебе его замочить офицерская честь не позволяет. Давай я... А перед тем — за кадык его: говори, мол, сука, все, что знаешь! У меня расколется, как арбуз перезрелый! — Складно поешь! — обрывает его Сарматов и отводит глаза. — Кончай, командир, совесть мучить! Ему все равно уже всевышний путевку в рай выписал, а мужики ничего не поймут... — продолжает шептать Силин. Сарматов сам не понимает, что с ним происходит. На него вдруг словно опускается пелена ярости. Он хватает Силина за грудки: — В помощники к всевышнему набиваешься, чмо рваное?! Вышедший из пещеры Савелов замечает сцепившихся Сарматова и Силина и кричит: — Есть проблемы, мужики? — Нет проблем! — отвечает Силин и, вырвавшись из рук Сарматова, отходит к пещере. — Если вернемся, я тебя к такой-то матери из отряда! — бросает ему в спину Сарматов. Силин поворачивается, губы его кривятся в ядовитой усмешке: — Если!.. Судьба — она кошка драная, командир... Сарматов обжигает его бешеным взглядом и уходит в пещеру. К Силину подходит Савелов. — Хороший мужик майор, только ему его геройство свет застит, — сочувственно произносит он и советует: — Не мешай, а то он по тебе как на танке проедет. — А мне его геройство на хрен не нужно! — хмуро отвечает Силин, всматриваясь куда-то в горизонт. — Я ему тоже не портянка... чтобы меня раком ставили! — Если что, рассчитывай на мою помощь, — говорит, протягивая руку, Савелов. Силин некоторое время стоит задумавшись, затем отворачивается, будто не замечая протянутой руки. Носилки с американцем стоят в пещере у самого входа. С губ полковника срываются уже не стоны, а хрип вместе с пузырьками сукровицы. — Очнись, полковник! — трясет его Сарматов. Тот останавливает на нем мутный, блуждающий взгляд. — Твоя рана не оставляет надежды, — говорит Сарматов. — Сожалею, но у меня нет другого выхода! С охапками полыни в пещеру вваливаются Алан и Бурлак. Бурлак басит: — Горькой травки у них, как и сладкой, тоже в избытке! Молча кивнув, Сарматов снова склоняется над американцем. — Пусть будет, как назначено судьбой, — шепчет тот. — Лишь бы только помолиться... помолиться наедине, а, майор? Это не займет много времени... — Конечно! — говорит Сарматов и кивает Бурлаку и Алану. Те выносят носилки с американцем из пещеры и ставят в тени от камня. Из глубины пещеры, где бойцы разделывают тушу архара, подходит к майору капитан Морозов. В одной руке у него котелок, наполненный кровью, в другой — здоровенные, перекрученные рога козла. — Американцу попить бы кровушки — сила в ней! — говорит он, кивая на котелок. — В моей Даурии от всех хворей — рога марала. Потру, пожалуй, в порошок — глядишь, и архарьи силу имеют. — Добрая душа ты, Егор Степанович! — говорит Сарматов. — В нашем-то деле не должна она быть недоброй, — отвечает Морозов. — Егор Степанович, спирту бы? Никто из мужиков не прихватил втихаря, а? — Спирту? — вскидывается тот. — Ты что, командир?.. — Да я не себе... Американцу вместо анестезии. — А я уж подумал!.. — облегченно вздыхает Морозов. — Пулю выковыривать будешь?.. — Да. Хотя шансов, мягко сказать, немного... — Спирт есть, командир. Я еще в Кабуле все их сидоры перетряс — фляг семь наберется. — Ничего себе! — восклицает Сарматов. — Тащи! Американец сидит, привалившись здоровым плечом к камню. Когда Сарматов и Алан встают у него за спиной, он, не поворачивая головы, произносит: — Я готов, майор! Упираясь здоровой рукой в камень, он пытается встать на ноги, и когда с помощью Алана ему это удается, он обводит взглядом снежные хребты и шепчет: — Круг... круг замкнулся! Все же как странно пересеклись наши пути!.. — Не мы их выбираем, полковник, — отвечает Сарматов. — Я тоже узнал тебя, «падре»!.. Американец кивает головой и, не поворачиваясь, спрашивает: — Ну и как вы собираетесь со мной покончить? Сарматов и Алан переглядываются. У обоих на лицах написано удивление, смешанное с отвращением. Повисает тягостная тишина, которую наконец прерывает Сарматов: — Я — русский офицер, а не заплечных дел мастер! — сухо говорит он и ловит мутный взгляд американца. — Тебе, полковник, предстоит операция — без анестезии, ты согласен? — Так вы не собираетесь меня?.. — вырывается у американца. — Вы согласны? — прерывает его Сарматов, повторяя прежний вопрос. — Что ж, надежда умирает вместе с нами! — после длительной паузы говорит американец. — Но... но хочу, чтобы ты знал... знал, майор, что борьбу... с коммунистами... я выбирал сам! — С этим не ко мне, а к капитану Савелову, — сухо отвечает Сарматов. — Он у нас специалист в области идеологических противоречий. — И протягивает американцу кружку со спиртом. — Это, конечно, не виски, но другой анестезии предложить не могу. Полковник залпом выпивает спирт, и тут же к его губам Алан подносит кружку, наполненную кровью архара. — Пей, дорогой! Пей! — просяще говорит он. Едва сдерживая тошноту, американец осиливает полкружки. — Вторую в моих горах пьют за Аустерджи, — говорит Алан, снова наполняя кружку спиртом. — Что он сказал? — переспрашивает у Сарматова полковник. — Что такое Аустерджи?.. — Аустерджи — это святой Георгий, — поясняет Сарматов. — Осетины всегда поднимают второй тост в его честь. — Ну так за Аустерджи! — говорит американец и опять залпом опрокидывает спирт, запивая его кровью. Отдышавшись, он обращается к Сарматову: — Я слышал, что ваш русский православный бог любит троицу... — Верно! — подтверждает тот. Американцу наливают третью кружку спирта, которую он, давясь, выпивает. — Хватит, больше не наливай! — останавливает изготовившегося уже Алана Сарматов. — Такая доза «шила» и слона свалит!.. Ваня, раскурочь с десяток маслят, а порох — в кучку! — приказывает он Бурлаку, прокаливая на костерке лезвие десантного ножа. — Алан, сунь ему в рот берет, чтобы американскую улыбку не попортил!.. Тщательно вымыв спиртом руки, Сарматов подходит к американцу, который уже вырубился после наркоза и храпел на ложе из полыни у самого входа в пещеру. — Держите его крепче, мужики! — просит Сарматов. — Лишь бы вену не задеть! У меня руки со страху дрожат, — бормочет он, погружая лезвие ножа в рану. Американец дергается, громко вскрикивает, но не просыпается. — Держите его, мать вашу!.. — кричит Сарматов. — Терпи, полковник!.. Терпи!.. — бормочет он, хотя ясно, что американец ничего не слышит. — Алан, лей «шило» прямо в рану... Алан исполняет просьбу. Спирт смывает сгустки крови, и они, пузырясь, стекают на полынь. — Где она тут, чмо долбаное! — бормочет Сарматов. — Найду тебя, сучара!.. Сейчас!.. Сейчас!.. Ага-а-а, вот ты где! Терпи, терпи, казаче, президентом станешь! — Лицо Сарматова заливает пот, буграми вздуваются вены на шее. — Алан, лей спирт в дырку! — кричит Сарматов. — Так, так, вылезай, дурища! Еще!.. Еще! — уговаривает он и наконец восклицает: — Вот и она, долгожданная!.. Увесистый кусок свинца выскальзывает из окровавленных рук Сарматова и с глухим стуком падает на землю. Подняв его и взвесив на ладони, Морозов качает головой: — Повезло, что из «бура». Из «калаша» ушла бы вбок. Ищи-свищи ее потом! — Порох давай! — говорит Сарматов Бурлаку. Порох полыхнул ослепительной вспышкой; оставшиеся после нее обугленные крупинки Сарматов высыпает в рану, прижимает их широкими листьями подорожника. Сверху, на марлевый тампон, ложится жгут полыни. — Мужики, наложите тут повязку сами. А я пойду очухаюсь! — говорит Сарматов и, шатаясь, выходит из пещеры. В раскаленном небе с неприятными, резкими криками описывают круги грифы. Ущелье плывет в знойном мареве, лишь заснеженные пики хребта по-прежнему сияют гордой неприступной красотой. Сарматов садится на корточки возле самого обрыва и смотрит на горные вершины, пытаясь найти успокоение в их вечной, неизменной красоте. Из пещеры появляется Алан. Он подходит к Сарматову и протягивает ему кружку, от которой поднимается пар. — Кофе, командир!.. — поясняет Алан. — Кофе? — переспрашивает тот. — Какой кофе?.. — Растворимый... С сахаром... — растерянно смотрит на командира Алан. — Пошел ты! — вдруг кричит Сарматов и бросается к краю пропасти. Рвотные судороги сотрясают его тело. Когда приступ проходит, он возвращается и кладет руку на плечо Алана: — Извини, брат... Душа с привязи сорвалась... — Понимаю, Сармат! С кем не бывает! — улыбается тот. — Ничего ты не понимаешь!.. Я ему пулю тащу, а сам еле себя сдерживаю... Ткнуть бы, думаю, тебя этим ножом под ребро... За всех наших ребят, тобой угробленных... — О чем это ты?.. — Никарагуа... Кофейные плантации помнишь? — Ну-у!.. — Алан по-прежнему ничего не понимает. — Помнишь, мы все не могли понять, кто нас просвечивает... — Ну-у?.. Помню... — Так вот, очухается наш бравый полковник, ты у него спроси!.. Думаю, он много интересного тебе поведать может! Только тихонько спрашивай, чтоб мужики ненароком не услыхали, а то они его на мелкие кусочки разорвут!.. Владивосток 12 июня 1985 г. Самолет Ту-154 с закрашенными белой краской иллюминаторами делает круг над бухтой и идет на посадку. Когда он замирает на бетонке, в салон, заполненный бойцами Отдельной мотострелковой дивизии особого назначения, входит высокий, костистый генерал-майор в сопровождении золотопогонной свиты. Он еще с трапа рявкает во все горло: — Всем оставаться на местах! Переодеться в гражданское, получить оружие! — Куда нас, товарищ генерал? — интересуется молоденький лейтенант. — Вас — никуда! — прищурившись, отрезает тот и кивает свите. Двое офицеров тут же обступают лейтенанта с двух сторон и подталкивают к трапу. — За что, товарищ генерал? — побледнев, кричит он. — За то, что глупые вопросы задаешь! — следует ответ. Быстро переодевшись в гражданские костюмы и получив новенькие, в заводской смазке, АК-74, бойцы занимают места в креслах. — Первый раз командира в гражданском вижу! — наклоняясь к Алану, шепотом говорит Бурлак. — Слушай, вах!.. Почему мы его не женим? — восклицает тот, окидывая Сарматова оценивающим взглядом. — Я ему предлагал, — говорит Силин. — А он — ткачиху не хочу. Казачку, говорит, подавай, чтобы, мол, ихнему роду не было переводу. — А осетинка ему не подойдет, а? — спрашивает Алан. — Чтобы по твоему Дигори сироты бегали? — вопросом на вопрос отвечает Сарматов. — Воспитаем! — не сдается Алан. — У меня мама в яслях работает. А как подрастет, мы его арак пить научим!.. Двигатели самолета ревут, набирая обороты. Этот рев заглушает слова Сарматова. Самолет отрывается от бетонки и уходит в сторону ночного океана. Никарагуа. Матагальпа 20 июня 1985 г. Дюжие парни держат строй перед сверкающими на солнце оцинкованными ангарами. Среди них нет ни одного, кого бы можно было принять за местного жителя. Сразу видно, что это чужеземцы, которых занесло сюда не случайно. Вдоль строя расхаживает костистый генерал, цепкими глазами впиваясь в лица бойцов. — Слушать сюда! — зычно кричит он. — Кофе для местных — все равно что картошка для Рязани. Для интернациональной помощи в его уборке сюда прислали студентов из Польши, Болгарии, Румынии и других соцстран. Есть здесь и наши студенты... и студентки. Я не знаю, чем думали там — в Москве, когда их сюда посылали. Но это не наше дело. Наше дело: как зеницу ока охранять их. Смекаете, о чем я?.. — Так точно! — в шестьсот луженых глоток выдыхает строй. — На вверенных вам объектах на любой шорох в кустах, на любое движение открывать огонь на поражение без предупреждения. Всех посторонних лиц, появляющихся на вверенных вам объектах, немедленно задерживать для опознания. Смекаете, о чем я, архаровцы?.. — Так точно! — опять выдыхает строй. — Слушать сюда! — рявкает генерал. — Любые контакты со студентами категорически запрещены! Упаси вас господи клинья к студенткам подбивать!.. За это — в Союз, под трибунал! Смекаете, о чем я?.. — Так точно! — уже без прежнего энтузиазма отвечают бойцы. — Я вам покажу — «так точно», жеребцы стоялые! — машет костистым кулачищем генерал. — Разойдись!.. Капитан Сарматов, для беседы!.. — Капитан Сарматов для беседы... — рапортует подбежавший Сарматов. — Не ори. Сармат! — морщится генерал, хватая его под локоть. — Ребятам-демократам районы уборки определили подальше от зон боевых действий, зато нашим — вдоль границы с... с соседним государством. А самый хреновый участок — у тебя. — Поясните, товарищ генерал. — Вокруг твоего участка в болотах — индейские поселки. Индейцы формально нейтралитет держат, поэтому сандинисты стараются на яйца им не наступать. Нейтралитет еще тот, но приказано этот фактор учитывать. Смекаешь, о чем я?.. — Так точно! — Вот-вот!.. Еще супротив твоего участка в соседнем государстве у гусанос — оборудованные базы и лагеря. В их отрядах полно штатников... Цэрэушники, наемники, инструктора, в общем всякой твари... и не по одной паре!.. Разведка докладывает, что в связи с нашим прибытием у них даже какой-то Джеймс Бонд объявился. Зашифрованный... Стало быть, жизнь у тебя там медом не будет, Сармат! Действовать придется почти автономно. Транспорт — раз в неделю. Туда — харч и боеприпасы, оттуда — мешки с кофе... — Ясно, товарищ генерал! * * * Палящее солнце над красным плоскогорьем, покрытым темнолистыми кофейными деревьями. За плоскогорьем со всех сторон сельва. На севере — широкая река, отделяющая плоскогорье от соседнего государства. Студенты и студентки работают вяло. Собранные зерна кофе сушатся на широких брезентовых полотнищах. Под навесом грудятся черные пластиковые мешки с готовым к отправке кофе. — Девчонки, Скиф нарисовался! — завидев Сарматова, сообщает подругам студентка с копной рыжих волос на голове. — Не Скиф, а Сармат! — поправляет ее другая. — Прямо Рембо! Класс! — восклицает рыжая. — От него мужиком пахнет! — Тащусь! — растягивает в гримасе полные губы белокурая студентка. — Рембо по-вологодски!.. От него казармой и тушенкой за километр несет. Вдруг совсем близко разрывает тишину автоматная очередь. — Все в укрытие! — Сарматов показывает студентам на щель у навеса, а сам бросается в ту сторону, откуда только что прогремела очередь. Навстречу ему из кустов выходит смущенный боец, держа в руках пеструю окровавленную птицу. — Вопросов нет, сержант! — выдыхает Сарматов, хватаясь за рацию. — Первый слушает... Прием... Выслушав сообщение, Сарматов коротко бросает в микрофон: — Сейчас буду!.. — И бежит к стоящему под навесом джипу. — На третий пикет! — говорит он разомлевшему от жары бойцу-водителю. Мелькают кофейные деревья, какие-то убогие строения, покинутая, в псевдоромантическом стиле гасиенда, от которой дорога уходит в сельву. Скоро ее перегораживает шлагбаум; у него — двое бойцов с АК-74. Один из них — Силин. — Надеюсь, по-русски с ними не разговаривали? — спрашивает его Сарматов. — Обижаешь, командир! — отвечает тот и улыбается. — Мы и понять-то не можем, кто это. То ли хиппи, то ли монахи — смех один!.. Под навесом из широченных листьев Бурлак держит под прицелом людей с заросшими лицами, одетых в оборванные, пропыленные сутаны. — Как вы оказались здесь, святые отцы? — спрашивает их на ломаном испанском Сарматов. Высокий патер смиренно отвечает на таком же ломаном испанском, теребя висящий на груди католический крест: — Мы слуги господа Бога нашего Иисуса Христа, несем свет его имени заблудшим и погрязшим в скверне греха овцам его. — Кого вы имеете в виду? — спрашивает Сарматов. — Аборигенов-индейцев, живущих в чреве москитных болот, — все так же смиренно отвечает священник. — Гражданами какой страны вы являетесь? — Слуги Отца нашего принадлежат всем странам. — И все же, патер? Гражданство у нас никто еще не отменял, — настаивает Сарматов. — Ну хорошо; брат Игнасио и брат Бартоломео — из Бразилии, — отвечает патер, поворачиваясь в сторону молодого миссионера, — брат Сильвио — итальянец. — А вы, патер, откуда родом? — Я из Канады, монастырь святого Луки — провинция Онтарио. Позвольте узнать и ваше имя, сын мой? — Хосе Алварес, честь имею!.. — щелкает каблуками Сарматов. — Начальник отряда сандинистской пограничной стражи. И все же назовите ваше мирское имя, патер! — Брат Патрик, в миру — Френсис Корнел, эсквайр. Вот наши разрешения на миссионерскую деятельность, выданные сандинистскими властями, — говорит священник и протягивает бумаги, скрепленные печатями. Взяв документы, Сарматов отходит к уазику, где внимательно их изучает. Затем он берет рацию и, старясь не шуметь, говорит в нее: — Родригес, как слышишь?.. Прием... — Слышу хорошо! Прием, — доносится из рации голос. — У меня четыре миссионера. Направляются в индейские поселения. Документы в порядке... Прием. — Команданте Ортега лоялен к церкви, — слышится из рации. — Мы знаем о них... Они миссионеры, и только... Пропустите!.. — Под твою ответственность, Родригес!.. Прием. — Согласен, амигос!.. «Патриа о муэрте!» Скрывая раздражение, Сарматов возвращается к миссионерам. — Примите мои извинения, святые отцы! — говорит он. — Продолжайте свой путь, но советую вам соблюдать осторожность. — Да хранит вас Бог! — склоняется в поклоне патер. — Мы будем молиться за вас. ...Полыхает красное зарево от горящих построек. Автоматные и пулеметные очереди, вспарывают тишину тропической ночи. Воют снаряды, летящие из-за реки. Их разрывы ломают и вырывают с корнем горящие кофейные деревья, разносят в щепы хлипкие постройки. Отсветы от пожара пляшут в щелях укрытия. С треском обрушивается крыша навеса — языки пламени и снопы искр с гудением рвутся к ночному небу. Огонь набрасывается на подготовленные к отправке мешки с кофе. Взвод капитана Морозова бросается к ним, но у него на пути словно из-под земли вырастает Сарматов. — Назад! — кричит он. — На фоне огня вы мишени!.. — Добро же горит! — чуть не плачет Морозов. — Труд-то какой! — Назад, капитан! Все облито бензином! — орет ему в ответ Сарматов. Из черноты сельвы — россыпь трассирующих очередей. Двое бойцов оседают на усыпанную зернами кофе землю. Бурлак вскидывает РПГ и бьет по сельве, откуда вылетают огненные стрелы. Взрыв выхватывает из темноты деревья и переламывающиеся человеческие фигуры. Красное зарево вскидывается в противоположной стороне плоскогорья. Сарматов кричит на ухо Морозову: — Прикрой студентов со стороны реки. Уложи их в укрытие и проследи, чтобы они не высовывались!.. А мы к Алану на подмогу!.. — Есть, командир! — отвечает Морозов и кричит, обращаясь к бойцам: — Взвод, за мной! Сарматов с несколькими бойцами бросаются к БМП, и тот, круто развернувшись, мчит в сторону занимающегося зарева и полосующих небо трассирующих очередей. — Хаутов, Хаутов?.. Прием! — орет Сарматов в рацию. — Я, командир!.. Прикрой от реки!.. Лезут, как саранча, и каждый окоп пристрелян. Кто-то просвечивает нас, Сармат!.. Просвечивает!.. Прием. — Да, похоже на то!.. Разберемся!.. Прикрываю правый фланг!.. Работай левый!.. Прием. — Работаю левый!.. Работаю левый!.. Конец связи!.. — Суки! — кричит Сарматов припавшему к ДШК Бурлаку. — У них одна группа отвлекает, а две другие бьют наверняка!.. — Это ведь уже вторую неделю продолжается, Сармат! — откликается тот. — Прав Алан — сидит какая-то сука где-то в районе индейских поселений и нас просвечивает! — Так сандинисты там шмонали, ничего не нашли! — Или не хотели найти! — кричит Бурлак и снова припадает к ДШК. Огненные стрелы впиваются в силуэты появившихся сбоку людей. Силин со всего размаху посылает в их сторону гранату. — Заглуши мотор, — просит водителя Сармат. В наступившей тишине слышатся стоны и ругань на испанском языке. Сарматов спрыгивает с БМП и ползет в ту сторону, откуда доносятся звуки. Силин и Бурлак следуют за ним. Стоны где-то совсем рядом. Сарматов шарит по земле лучом карманного фонаря. Луч выхватывает скорчившиеся среди деревьев трупы, а чуть поодаль от них стоящую на коленях фигуру в монашеской сутане. — Факинг! Рашен факинг! — с ненавистью кричит монах, пытаясь перебитыми руками поднять автомат. Силин ногой отбрасывает оружие в сторону. Направив луч фонарика в лицо монаха. Сарматов восклицает: — Брат Бартоломео!.. Вот ведь, мать твою, слуга божий, с крестом и пулеметом!.. — Рашен сивиньи! Рашен факинг! Факинг! — захлебываясь кровью, хрипит тот. — И брат Сильвио здесь! — говорит Сарматов, направив луч на лежащего навзничь человека. — Давай посмотрим, может, и патер где-то рядом свои богослужения проводит!.. — Осторожнее, командир! — предупреждает Силин. — Они здесь успели мин понатыкать!.. Я их утром распатроню... — Святые отцы еще и минеры, по совместительству, — скрежещет зубами Бурлак и грязно матерится. Затем добавляет: — А патер, видать, смылся! Ну, попадется он мне! Припомню я ему этот крестный ход! Втроем они поднимают потерявшего сознание монаха и несут его в МП. Сарматов, уложив раненого на броне, берется за рацию. — Орхидея?.. Орхидея?.. Я — Снег! Ответь Снегу! Прием! — кричит он. — Орхидея слушает, Снег! Прием! — доносится из рации. — Родригес!.. Родригес!.. Немедленно пошлите в индейские поселения людей и возьмите патера! С ним там еще один — брат Игнасио!.. Прием!.. — Снег, на связи Хорхе!.. Родригес предал революцию и бежал к гусанос. Падре нет у индейцев, мы проверяли. Революция победит! Прием! — В задницу вашу революцию!.. Можете так и передать вашему команданте Ортеге! Конец связи!.. — орет Сарматов и ругается так витиевато, что на него даже начинают коситься чего только на своем веку не понаслышавшиеся Бурлак и Силин. Сарматов отталкивает рацию и что есть силы бьет кулаком по броне. Никто к нему с расспросами не пристает — и так видно, что дело — дрянь. * * * Утро. Поднимая тучи красной пыли, похожей на молотый кофе, камуфлированный Ми-8 садится на площадку перед дощаным сараем. — Рота, подъем! — кричит дневальный спящим в гамаках бойцам. Из пристройки, одеваясь на бегу, навстречу вышедшему из вертолета костистому генералу торопится Сарматов. — Товарищ генерал-майор, докладывает капитан... — начинает рапортовать он. — Не ори. Сармат! — останавливает его генерал и задает вопрос: — Сколько раз за ночь из вас юшку пускали? — Четыре, товарищ генерал. — Потери? — Шесть — «груз двести» и двое — легкораненые. — А за все время? — Двадцать один и девять раненых. — На других точках еще круче! — произносит генерал и спохватывается: — Обойдусь без бесед с личным составом... Скажи, чтобы архаровцы спали, а сам ступай в вертушку — там человек по твою душу! У трапа вертолета стоит одетый в гражданское Савелов. Он протягивает Сарматову руку, но тот подносит руку к берету и, не остановившись, поднимается в салон. Костистый генерал жестом показывает ему место напротив грузного человека в штатском с седыми кустистыми бровями и представляет его собеседнику: — Вот, капитан Сарматов — прошу любить и жаловать! Грузный человек кивает в сторону иллюминатора и спрашивает: — Что вы обо всем этом думаете, капитан?.. — А что мне об этом думать! Это не в моей компетенции. Пусть начальники думают — мое дело воевать! — отвечает Сарматов. — Как разговариваешь с генерал-лейтенантом... нашим коллегой?! — вскидывается костистый генерал. — Виноват, товарищ генерал-лейтенант! — вскакивает Сарматов. — Ничего, у меня на лбу не написано! — добродушно кивает грузный и показывает на кресло. — Откуда они сюда приходят? — спрашивает он. — Из-за реки, — отвечает Сарматов. — Приходят по нескольку групп. Одна-две отвлекают, три-четыре бьют наверняка. У них каждый наш окоп пристрелян. С точностью до минуты знают о приходе и уходе транспортов с кофе... — С этим мы разобрались! — перебивает его грузный генерал. — Не всем по нутру наше пребывание здесь. ЦРУ на ушах стоит!.. — Как думаешь, капитан, что у них там — за рекой? — спрашивает костистый генерал. — За рекой? — Сарматов на мгновение задумывается, потом твердо произносит: — За рекой база «зеленых беретов» США, товарищ генерал. — «Зеленых беретов» — скажешь тоже! — отмахивается костистый. — Ты бы еще инопланетян приплел! — Подожди! — грузный генерал пристально смотрит на Сарматова и спрашивает: — На чем основана твоя уверенность, капитан? — На голых фактах. Мы их тут знаете сколько наморозили, товарищ генерал! — усмехается Сарматов. — И что бросается в глаза?.. Все они почти одного возраста и роста, чистые, ухоженные... Много высоких негров... А их тактика... Я по академии помню тактику «зеленых беретов» во Вьетнаме. — Это косвенные доказательства! — говорит костистый генерал. — Всего лишь предположения! — Мы вчетвером на днях заблудились в лесу... в лесу за рекой и наткнулись на «артисток», — продолжает Сарматов. — Что? — покрываясь пятнами, вскидывается костистый генерал. — На кого наткнулись? — переспрашивает грузный. — На мины итальянского производства! — бросает костистый генерал и хватает Сарматова за плечо: — Погоны тяжелы стали?.. Что, случайно заблудились в соседнем государстве?.. — А в соседнем борделе девки всегда слаще! — усмехается Сарматов, пытаясь освободиться от цепкой руки генерала. — В Союз, архаровец! На тюремную баланду! — орет тот, не разжимая руки. Лицо его напоминает маску разгневанного туземного бога. — Остынь! — раздраженно бросает грузный и вновь поворачивается к Сарматову: — Тут не до шуток. Лучше расскажи мне дальше про «артисток»!.. — Ну, перенесли мы их на другие тропы. Ночью за рекой раз десять громыхнуло, а у нас эта ночь была без погибших, — отвечает Сарматов. — А если бы на весь мир громыхнуло! Ты об этом подумал, твою мать?! — вновь принимается орать костистый генерал. — Твое дело — студентов охранять, а ты?.. Героя из себя корчишь?.. — В том-то и дело, что я студентов охраняю! — крутанув желваками, отвечает Сарматов. Грузный генерал поворачивается к костистому. — Громыхнуло!.. А ни журналистского воя, ни нот, ни протестов! — говорит он и поднимает вверх палец: — Проглотили!.. Почему?.. Не хотят расшифровывать эту базу?.. Не хотят!.. Костистый пожимает плечами. — Вы — разведка, вам виднее! — отвечает он и идет к выходу из вертолета. Следом за ним по знаку грузного генерала салон покидает Савелов. Генерал расстилает на столике карту. — Капитан, нарисуй, где у них что, — просит он. — Вот отсюда река уходит на их территорию, — показывает на карте Сарматов. — В двенадцати километрах по ней — казармы на пятьсот человек. В трехстах метрах на берегу — вилла. Это — штаб с оборудованием радиоразведки и космической связи. Четыре километра на север — склады боеприпасов. Добра на складах, похоже, лет на пять хватит. — Охрана? — спрашивает генерал, оторвавшись от карты и глядя на Сарматова в упор темными въедливыми глазами. — Усиленная. Вышки, телекамеры, собаки... Да, забыл — рядом со штабом вертолетная площадка и... бордель, — отвечает Сарматов. Генерал наклоняется к нему ближе и произносит: — Чтобы они вас как котят не передушили здесь, моих человек пятьдесят в этот бордель сводишь, а?.. — Нет! — качает тот головой. — Десять — и моих... Брови генерала взлетают вверх. — Но два условия, — говорит Сарматов. — Первое: десять аквалангов, лучше американских, столько же автоматов «узи» с патронами, кило сто пластиковой взрывчатки с радиодетонаторами. — Второе?.. — спокойно спрашивает генерал. — Второе: вы меня не знаете, никогда со мной не разговаривали, ничего мне не приказывали... Генерал бросает на него быстрый взгляд. Он замолкает на некоторое время, видимо, обдумывая все «за» и «против». Потом, словно что-то для себя решив, спрашивает Сарматова: — Когда... по первому условию?.. — Если в это сделали еще вчера, сегодня шестеро моих ребят были бы живы! — Понял... — мрачнеет лицом генерал. — Вертолет прилетит завтра на рассвете. — Разрешите идти? — Идите! — кивает генерал и вновь устремляет взгляд в иллюминатор. Никарагуа. Северо-восточная граница 17 июля 1985 г. Сумерки опускаются на сельву и на протоку, выводящую к основному руслу реки. Десять человек в аквалангах и костюмах для подводного плавания, укрываясь за кустами, направляются по берегу протоки к реке. Внезапно идущий впереди Алан предостерегающе поднимает руку, и все бросаются на землю. С протоки доносятся приглушенные голоса и плеск воды. Сарматов осторожно раздвигает ветви куста. Картина, представшая его взору, поднимает волну гнева: две обнаженные студентки сидят по горло в воде, одна стирает, а еще одна, обнаженная, длинноногая, делает на берегу гимнастику. При виде черной фигуры, материализовавшейся из зарослей, из горла гимнастки рвется крик ужаса, но Сарматов успевает зажать ей рот рукой. — Завтра вас выпорю за самоволку! — говорит он ей на ухо. — Гусанос вот-вот будут здесь, поняла, Афродита?! Забирай своих подружек и немедленно дуй в лагерь!.. Поняла? Сарматов отнимает руку от лица девушки. — Поняла, Скиф! — кивает она. — Я не Скиф, а Сармат! — А я не Афродита, а Рита! — говорит она и, спохватившись, прикрывает наготу руками. На их голоса из-за кустов выглядывают остальные студентки. — Брысь в лагерь, поганки! — командует им Сарматов. Подхватив одежду, студентки убегают в сумерки сельвы. Обшарив биноклем протоку и противоположный берег реки и не заметив ничего подозрительного, Сарматов машет рукой. Десять черных фигур бесшумно погружаются в воду. Резкий порыв ветра проносится над сельвой, по глади реки идет рябь, которая стирает отражающиеся в воде сполохи вечернего неба. На реке расплываются круги от первых капель начинающегося дождя, и вскоре и река и сельва скрываются за плотной завесой теплого, тропического, муссонного ливня. После пронесшегося муссона ночная сельва и река живут загадочной и неведомой жизнью. Слышатся беспокойное бормотанье обезьян, вскрики ночных птиц, всплески воды и непривычные голоса диких зверей. В звуки ночной сельвы вплетается тихая джазовая мелодия — по берегу идут двое в камуфляжке с оружием. В руке одного — транзисторный приемник. Подойдя вплотную к берегу, люди пристально вглядываются в темень над рекой, о чем-то говорят и громко смеются, не замечая появившихся за их спинами двух черных фигур. Когда их безвольные тела запрокидываются на луговинку у кромки воды, Сарматов, вытирая о траву нож, бросает Алану: — Снимаем с них хламиды и переодеваемся!.. Оглядевшись, он подходит к стоящему в воде дереву и стучит по его стволу. На стук, словно привидения, из воды появляются еще несколько масляно-черных фигур. — Баллоны оставляем здесь. Запомните это место, ориентируйтесь по дереву! — говорит Сарматов. — Силин, где ты?.. — Тут я! — откликается тот, вытаскивая из воды на пару с Бурлаком тяжеленные рюкзаки. — Переодевайся и обнюхай дорогу, как бы на мины не напороться! — приказывает Сарматов и поворачивается к обступившим его черным фигурам: — Все запомнили — обратно выбираемся не дожидаясь друг друга! В случае большой дырки — пуля в рот!.. Ясно?.. — Ясно, командир! — отвечают бойцы. Через прибор ночного видения как на ладони проглядывается вилла, стоящая на пригорке. Окна, закрытые жалюзи, освещены изнутри. Рядом стоит покрытый маскировочной сеткой вагончик, над которым возвышается лес антенн. Вилла обнесена деревянным забором, затянутым поверху скрученной колючей проволокой. Над забором возносятся к небу опоры с укрепленными над ними телекамерами. Рядом, за забором — разлинованная вертолетная площадка с дремлющим на шасси-салазках вертолетом, на фюзеляже вертолета — звезда американских ВС. — Точно, я же говорил — коммандос! — шепчет Сарматов лежащему рядом Алану, переодетому в униформу «зеленого берета». — Часовой у шлагбаума твой!.. Алан смотрит в бинокль, останавливая свой взгляд на будке КПП и часовом-негре у выкрашенного фосфоресцирующей краской шлагбаума. Алан передает бинокль Сарматову и откатывается в темноту, его место занимает Силин, одетый, как и Алан, в пятнистую униформу. — Готов, командир! — шепчет он. — Можно начинать!.. — Взрыватели не отсырели? — спрашивает Сарматов. — Нормалек!.. — Тогда давай!.. Силин откатывается к забору и достает титановую, в насечках струну. Охватив ею три доски, выпиливает их. Черные фигуры одна за другой скрываются в образовавшемся проеме. Здоровенный «берет» шатающейся походкой идет к шлагбауму, не дойдя несколько шагов до часового, склоняется над кустом и заходится в рвоте. Сзади к нему подходит часовой и, хлопнув по широкой спине, спрашивает: — С тобой все в порядке, парень? — Йес! — хрипит тот и виснет на часовом. Нож входит часовому под лопатку, и Алан, подхватив М-16, затаскивает убитого за куст, после чего занимает место часового у шлагбаума. Две черные фигуры появляются на затемненной веранде виллы и, оставив рюкзак у стены под скамейкой, скрываются в темноте. Белый джип «Чероки» с ярко горящими фарами подкатывает к шлагбауму. Заглянув в его салон, Алан машет рукой, и джип въезжает на территорию виллы. Из него доносятся веселые крики, и Алан смеется в ответ. Сквозь щели в жалюзи Сарматов пытается рассмотреть, что делается внутри виллы. Но ему мешает свет фар приближающегося автомобиля. Сармат бросается в кусты, за которыми затаился Бурлак. Из виллы выходят двое и направляются к подъехавшему джипу. Один из них Сарматову знаком — это патер, одетый на этот раз в элегантный белый костюм. Но майор узнал бы его даже в клоунском гриме. — Сука-а! — вскипает Бурлак и заносит для броска руку с ножом. Сарматов едва успевает перехватить ее и показывает Бурлаку кулак. Патер бросает в кусты недокуренную сигарету, которая падает прямо перед Сарматовым, и садится в машину. На предельной скорости джип проносится под шлагбаумом, услужливо поднятым Аланом. Силин тем временем занимается своей работой не спеша и уверенно. Он устраивает жгут пластиковой взрывчатки под основанием стены вагончика, над которым уходит ввысь лес антенн всех видов: от тарелки до полусферического крутящегося шара. Пока Силин устанавливает радиодетонаторы, Сарматов осторожно заглядывает в окно вагончика. В помещении виден экран локатора в полстены. Под экраном человек семь вглядываются в экраны компьютеров и других приборов непонятного для незнающего человека назначения. К Сарматову подползает Силин. — Нормалек, командир! — шепчет он. — Линяем! Сарматов, Бурлак и Силин ползут в сторону забора, но неожиданно из кустов выходят две черные фигуры. — Командир, за антеннами в лесу — емкости с горючкой! — шепчет одна из подошедших. — Ты кто?.. — не поняв в темноте, кто перед ним, спрашивает Сарматов. — Шальнов я! — Часовые у емкостей есть?.. — Были, да только мы с капитаном Морозовым их заморозили... — отвечает Шальнов. Силин прыскает в кулак. — Сашка, громыхалка осталась? — интересуется у него Сарматов. — Нормалек! — отвечает тот. — Тогда вперед, архаровцы! Устроим им геенну огненную! — бросает Сарматов. — Где эти стратегические запасы? Показывай дорогу, Шальнов. Жгут пластиковой взрывчатки охватывает серебристый бок многотонной емкости, на которой желтым могильным светом светится фосфоресцирующая надпись: «ПЕТРОЛЬ». — Командир, здесь под уклон, — удовлетворенно шепчет Силин. — Как рванет, так горящий бензин до казарм достанет! Здесь и вправду настоящий ад будет!.. Вскоре все приготовления закончены, и группа возвращается к забору. За дырой их уже ожидают остальные. — Все в сборе, мужики? — спрашивает Сарматов. — Хаутов, верста осетинская, все еще торчит у шлагбаума! — озабоченно шепчет Бурлак. — Бензин рванет — его накроет! Сашка, дай-ка одежку, схожу за ним, — просит он Силина. Тот быстро снимает с себя униформу «зеленого берета». Переодетый Бурлак подходит к шлагбауму и останавливается рядом с Аланом. По всему видно, что возвращаться они не торопятся. — И этот заторчал! — глядя в бинокль, раздраженно шепчет Сарматов. — Что они там делают — не пойму! — Он снова приникает к окулярам бинокля. — А-а, ясно!.. — вырывается у Сарматова, когда он замечает выезжающие из-за угла три тяжелых армейских грузовика, битком набитых «беретами». Когда грузовики проезжают мимо шлагбаума, Алан и Бурлак козыряют им, как заправские американские коммандос. — К нам направляются, волки позорные! — в бессильной ярости шепчет Сарматов. — Лбов сто. Устроят на плантациях «варфоломеевскую ночь»! — Не устроят! — ухмыляется Силин. — Я им «артисток» на дорогу подкинул!.. Тяжело переваливаясь на ухабах, грузовики скрываются в черной сельве. Вскоре Бурлак и Алан возникают из темноты и опускаются рядом, Сарматов шепчет Силину: — Начинай громыхать, Громыхала!.. Хотя стой! — останавливает он Силина и прислушивается. В рокот двигателей удаляющихся грузовиков вплетается нарастающий гул с неба. Из-за деревьев выплывает тяжелый транспортный вертолет с включенными прожекторами, которыми он обшаривает площадку. Зависнув над стоящим на площадке вертолетом, он перекручивается и уверенно садится рядом с ним. Из приземлившегося вертолета выпрыгивают двое пилотов и не спеша идут по направлению к вилле. В освещенной кабине видна голова третьего пилота, склонившегося над приборной панелью. От его манипуляций лопасти вертолета то опадают, то начинают крутиться с бешеной скоростью, приминая кустарник вокруг площадки. — Движок гоняет! — говорит Силин Сарматову на ухо. — Может, командир, и вертушки рванем? У меня громыхалки немного осталось!.. Сарматов на секунду задумывается, потом командует: — Сашка, за мной!.. Шальнов, с нами!.. Втроем они ныряют в прореху в заборе и ползут между кустами к ревущему вертолету. Пилот, оглянувшись на шорох и увидев за спиной три черные фигуры, хватается за пистолет, но нож, брошенный Силиным, заставляет его выпустить оружие из рук. Сарматов стаскивает тело пилота с сиденья и прислоняет к двум лежащим у борта парашютам. Силин тем временем протискивается внутрь вертолета. — Командир, вертушка набита минами! — кричит он. — Их тут тонн десять!.. Сарматов смотрит на приборную панель, переводит взгляд на парашюты... — Сашка, сюда хоть бы одну со взрывателем!.. — кричит он, приняв какое-то решение. — Есть целых три! — отвечает тот и достает из рюкзака три «артистки». — Наживи взрыватели, быстро! Силин вкручивает взрыватели и кричит: — Готово! — Сашка, как пролечу виллу, громыхай по полной программе, понял?! — Понял! — кричит тот. — А ты как же? — Скажи всем, чтобы уходили, и взрывай! — кричит Сарматов, надевая парашют. — Есть! — кричит Силин и скрывается в чреве вертолета. Вскоре он появляется снова. — Все готово, командир! — Уходи! — приказывает ему Сармат. Силин ныряет в кусты. Сарматов оглядывается, чтобы убедиться, что он исчез, и видит Шальнова, защелкивающего на груди лямки парашюта. — Уходи, мать твою! — кричит он. — Я с тобой, для подстраховки! — кричит тот в ответ и, хлопнув дверью, садится под нее. — Мудак! — со злостью констатирует Сарматов и щелкает тумблерами на панели. Лопасти начинают вращаться с бешеной скоростью, и вертолет взмывает в черноту неба. Уходят под его фюзеляж крыши казарм, плац, и вплотную надвигается тревожная стенка ночных джунглей. Внезапно по бокам вертолета прокатывается мощная взрывная волна; джунгли освещаются красными сполохами. Вслед за первым взрывом следует второй, еще более сильный. — Сашка Громыхала сработал без лажи! — выглянув в открытый дверной проем, кричит, наклоняясь к Сарматову, Шальнов. — От их штаба и локационной станции остались одни воспоминания!.. Снова заглянув за борт, он сообщает: — Начинается второе действие — рвутся резервуары с горючкой. Огонь идет прямо на казармы. Языки пламени от горящих резервуаров поднимаются к низким, набухшим дождем облакам и еще сильнее высвечивают джунгли. Скоро за ними начинает просматриваться цепочка огней, охватывающая по периметру длинные сигарообразные ангары. Сарматов направляет вертолет прямо на них. Откуда-то из-за ангаров ударяют в вертолет два острых прожекторных луча, и, когда Сарматову удается вырваться из зоны их действия, ангары уже остаются позади. — Мать их! Ослепили, суки! — кричит он и свободной рукой притягивает к себе Шальнова. — Прыгай, я на второй заход пойду! Толкнув Шальнова к двери, Сарматов закладывает крутой вираж, и ему сразу открывается страшная, но в то же время красивая картина вставшего над джунглями зарева. Оно зловеще высвечивает облака, мигающими сполохами заполняет кабину и салон вертолета. Сарматову видно, как горят казармы, машины, плац, по которому мечутся зажатые со всех сторон огнем маленькие человеческие фигурки. — Сабантуй, командир! — кричит в ухо Сарматова Шальнов. Повернувшись, тот обжигает его бешеным взглядом: — Мать твою, ты все еще здесь? Почему не прыгнул? — Это... струхнул я, — кричит Шальнов и растягивает губы в нахальной белозубой улыбке. — Пацан!.. — взрывается Сарматов. — Я тебе устрою сабантуй! Сполохи зарева уходят под фюзеляж, а из мрака снова прорезывается цепочка огней вокруг ангаров. По облакам с обоих бортов начинают гулять голубые лучи прожекторов. — Сейчас ослепят! — кричит Сарматов и толкает Шальнова к дверному проему. — Прыгай! Приказываю, прыгай! А не то я тебя сам отсюда вышибу! — Эх, не ходите, дети, в Африку гулять! — вопит Шальнов и боком вываливается в проем. Сарматов отжимает рычаг управления и направляет вертолет вниз, на ангары. И когда они появляются в перекрестье прицела, нажимает кнопку на панели. Из-под фюзеляжа в сторону ангаров уходят огненные шлейфы ракет. Отжав рычаг еще сильнее. Сарматов бросается в проем люка. Огненные шлейфы впиваются в ангары, разметав их металлические конструкции, а следом за ними на один из ангаров обрушивается и сам вертолет. К облакам поднимается похожий на атомный гриб столб огня. Не успевает он опасть, как небо и джунгли будто раскалываются от взрывов сдетонировавших мин и снарядов. Вспышки взрывов выхватывают из мрака планирующий на крону дерева купол парашюта. Сарматов, повиснув на перехлестнувшихся стропах, пытается дотянуться до ветвей, но руки ловят лишь воздух, и стропы приходится перерезать. Треск обламываемых веток, удар о что-то твердое — и острая боль пронизывает все тело. А дальше туман, и мозг послушно выключает сознание, чтобы дать человеку хотя бы несколько минут покоя... * * * По бездонному голубому небу плывут белоснежные облака, похожие на сказочные белопарусные фрегаты. Там, высоко в небе, выписывает круги могучий орел. Каменными бесстрастными глазницами смотрит с древнего погребального кургана на вечно неспокойный мир вокруг покосившаяся скифская баба. Над заросшим травой старым степным шляхом стелется в бешеном намете темно-гнедой аргамак с восторженно орущим пацаненком, вцепившимся в белую развевающуюся гриву. Пластается аргамак над цветастой донской степью, и летит под его копыта буйное разнотравье, высекает слезы из глаз пацаненка настоянный на горькой емшан-траве, хмельной вольный ветер... * * * ...В сознание Сарматова возвращает обрушившийся на джунгли тропический ливень. Поминутно сверкают ослепительно яркие зигзаги молний, соединяющие темные низкие тучи и джунгли, а гром грохочет так страшно, что кажется, что небо вот-вот расколется и рухнет на землю. Сарматов оглядывается вокруг: справа от него — болото с торчащими корягами, какими-то растениями с непомерно огромными листьями, впереди — стена зарослей. Когда глаза привыкают к темноте, Сарматов улавливает в зарослях какое-то движение. Скоро сквозь завесу дождя пробиваются шарящие лучи света, за которыми угадываются фигуры вооруженных людей. Сарматов отползает за куст и, достав одной рукой гранату, выдергивает зубами чеку. Вторая его рука висит плетью. Лучи света продолжают шарить по болоту. До Сарматова долетают слова команд на английском языке и лай собак. Основная группа людей проходит по берегу и скрывается за пеленой дождя, но двое в черных блестящих под дождем плащах останавливаются под деревом, в трех метрах от куста, за которым затаился Сарматов. Закурив, они негромко переговариваются: — Сто тысяч чертей, если бы я сам не видел мертвого Че Гевару, то подумал бы, что это его рук дело!.. — Может, его призрак, лейтенант?.. — Брось, Чарли, призраки водятся лишь в Голливуде! Держу пари — «варфоломеевскую ночь» нам устроили русские. Я их работу помню по Вьетконгу... Появляются, как привидения, и так же исчезают... Чарли — невысокий, коренастый негр — включает фонарь и водит им по кустам. Пошарив лучом по болоту, переводит его на крону дерева и вскрикивает: — Лейтенант, здесь парашют!.. Тот ничего не успевает ответить — раздается хлопок, и лейтенант, хватаясь за грудь, заваливается набок, подминая под себя кусты. Негр несколько секунд остолбенело смотрит на него, потом с воплем бросается в чащу, не разбирая дороги. Но далеко уйти ему не удается — на плечи негру прыгает человек в черном. Вспышка молнии высвечивает занесенный над негром нож. Черная фигура, тяжело дыша, подходит к дереву и шарит лучом фонаря по кустам. — Андрюха, помоги мне выбраться отсюда! — раздается из кустов голос Сарматова. — Осторожно, у меня в руках граната без чеки!.. — Понял! Я видел, куда ты падаешь, и пошел навстречу, — возбужденно поясняет Шальнов. — Одному-то ночью по джунглям страшно! Крокодилы, гориллы всякие... — Этих ты тоже со страху замочил? — кивает Сарматов в сторону распростертых на земле тел. — Ага-а! — подтверждает Шальнов, но по его голосу что-то не очень заметно, что он дрожит со страху. — В их одежде прорваться шансов больше... — Согласен, командир. Но сначала надо вот от этого фрукта избавиться, — кивает Шальнов на зажатую в руке Сарматова лимонку. Очередная молния разрывает небо над болотом, и Сарматов кидает гранату под прибрежную корягу. Гул взрыва сливается с грохочущими раскатами грома. * * * Ливень закончился так же неожиданно, как и начался. А Сарматов и Шальнов все тащатся по предрассветным джунглям. — Угораздило, мать твою! — скрипит зубами Сарматов. — Теперь с переломом ключицы недели три валяться придется. — Откуда ты, командир, знаешь, что у тебя перелом ключицы? — удивляется Шальнов. — Рентгеновской установки я здесь вроде не наблюдаю... — Я, знаешь ли, врачом мечтал быть, а пришлось вот наоборот... — Ничего, командир, до свадьбы заживет! — До чьей свадьбы? — переспрашивает Сарматов, морщась от боли. — Моей. Вернусь — потащу Ленку в загс. Так что приглашаю в свидетели! — Тихо, Шальнов! Ни звука! — шепчет Сарматов. — Кажется, сейчас нас пригласят в другое место. На тропе человек десять — в закамуфлированных касках, с винтовками М-16 на изготовку. Молодой краснощекий офицер оглядывает приближающихся и с сочувствием спрашивает: — Есть проблемы, парни? — Все в порядке, сэр! — отвечает Сарматов. — В темноте напоролся на что-то. Во Вьетнаме бывали передряги и посерьезнее... — Сэр, у нас есть джип, но дороги так развезло... — Так дотопаем. Не найдется ли у вас глотка виски? Один из «беретов» с готовностью протягивает флягу, подмигнув Сарматову, говорит: — Я воевал под Луан-Прабангом, но эти салаги нас не поймут... — Ну и пошли они в задницу!.. — взрывается Сарматов. Сделав большой глоток, он протягивает флягу «берету». Тот сует ему ее в карман, улыбаясь, говорит: — Она тебе сейчас нужнее, парень! — Ладно, сочтемся! — кивает Сарматов, и они с Шальновым идут мимо расступившихся коммандос. Краснощекий офицер кричит им вслед: — Держитесь ближе к реке, чтоб не напороться на мины! — О'кей! — отвечает Сарматов. Только когда за деревьями высвечивается матовая поверхность реки, Шальнов разжимает стиснутые зубы и с шумом выдыхает: — Уф-ф-ф, чуть в штаны не наложил со страху! — Хорошо, что ты рот с московской фиксой не раскрыл, — усмехается Сарматов. — Ну, я скажу, нервы у тебя, командир!.. Неужели ты ничего не боишься? — Боюсь... мышей. Как увижу — в обморок падаю. — Мышей?.. — изумленно таращится Шальнов. — Ну да, мышей. Вот слоны, к примеру, тоже больше всего мышей боятся, — как ни в чем не бывало продолжает Сарматов. — Слоны? — переспрашивает вконец сбитый с толку Шальнов. — Есть такая восточная сказка, лейтенант... По джунглям шел большой веселый слон. С дерева прыгнула мышка и юркнула ему в ухо. Из уха мышка перебралась в мозг слона... — И что? — В голосе Шальнова интерес. — А то, что слон продолжал весело грубить на все джунгли, не подозревая, что хозяйничающая в его мозгу мышка ведет его к пропасти... — Он разбился? — Разбился... Но с ним разбилась и мышка... — Не пойму я что-то этого прикола! — пожимает плечами Шальнов. — Подрастешь — поймешь! — вздыхает Сарматов и показывает рукой на заросшую протоку. — Ну, вот вроде бы мы на месте... Осмотревшись, они осторожно вступают под широколистый кустарник на берегу протоки, но не успевают сделать нескольких шагов, как кто-то обрушивается на них сзади. Уклоняясь от занесенного ножа, Сарматов хрипит: — Бурлак, сдурел, твою мать?! Отпрянувший Ваня Бурлак ошалело хлопает глазами, потом сжимает его в медвежьих объятиях: — Е-е-е!.. А мы вас за «беретов» приняли!.. Да ты никак ранен, командир?! — После такой встречи теперь и месяцем госпиталя не отделаешься! — хрипит Сарматов и поворачивается к счастливо улыбающимся Бурлаку, Алану и Силину: — Почему по темноте не ушли?.. Вам что, приказ не указ?! — А как бы мы ордена носили? — продолжая улыбаться, отвечает Силин. — Остальные, наверное, уже дома. Без потерь, командир! — добавляет Алан и подносит к губам Сарматова термос. — Глотни кофе — полегчает! Лицо Сарматова искажается судорогой, оттолкнув здоровой рукой термос с кофе, он шепчет непослушными, жестяными губами: — Цветов и орденов не будет, мужики! Забудьте навсегда это дело! Навсегда! Что-то тяжелое и липкое снова опускается на Сарматова, и, теряя сознание, он шепчет: — Этот кофе — на крови!.. На крови!.. — К нам гости — «береты»! — выглянув из кустов, сообщает Шальнов. — Топчутся метрах в ста от нас — берег осматривают. Алан натягивает на безвольное тело Сарматова акваланг, надевает кислородные баллоны, маску и спокойно отдает команду: — Мы с Бурлаком буксируем командира, остальные на подстраховке. Трехметровый кайман при виде появившихся из кустов черных фигур поворачивает к берегу и скрывается в траве. Одна из фигур выходит на середину протоки и, осмотревшись по сторонам, машет рукой. Скоро над всеми пятью черными фигурами смыкается мутная после дождя вода протоки. Кайман, услышав приближающиеся по берегу человеческие шаги, бросается из травы в воду и плывет к противоположному берегу. Вслед ему с берега гремит очередь и несется смех. Восточный Афганистан 27 мая 1988 г. Поднявшееся в зенит яркое солнце съедает остатки утреннего тумана и выбеливает окружающий ландшафт. С площадки перед пещерой открывается вид на гряду крутых, будто окрашенных охрой склонов, образующих ущелье. По дну его серой лентой вьется довольно широкая река. За охристыми склонами, на севере, дробятся в мареве заснеженные пики. — Что там, за снежниками? — машет в их сторону Алан, присаживаясь рядом с Сарматовым на выступ в скале. — Там аксакалы в чайханах пьют кок-чай, юные пионеры на хлопковых полях помогают взрослым выполнять социалистические обязательства, потому что взрослые торгуют на базаре, — отвечает Сарматов. — И еще, потомок неразумных хазаров, там никто ни в кого не стреляет, так как молодцы-погранцы держат границу на здоровенном амбарном замке. — Вот бы хоть бы день так пожить бы! — вздыхает Алан. — Ну, это уж как получится! — кивает Сарматов и поворачивается к подошедшему Савелову, сжимающему в руке рацию. — Хаутов, я тут к частотке подстроился, послушай, — обращается Савелов к Алану. Алан вслушивается в гортанную, отрывистую скороговорку, несущуюся из рации, и поясняет: — А-а, это треп полевых командиров!.. Один из них — узбек Рахман, другой — таджик Абдулло. Рахман говорит, что караван с оружием из Пешавара потерял в пути половину верблюдов. Он просит Абдулло половину оружия, которое было на этих верблюдах, отдать ему... Абдулло уверяет, что он караван не грабил, так как может купить у шурави по дешевке даже танк... — Не соврал, сволочь! — замечает Силин, стоящий на посту у входа в пещеру. — Я своими глазами видел, как два наших толстопузых «полкана» в Кандагаре хозяину чайханы ящики с новенькими «калашами» за баксы толкали. Во Хекматиар интервью по «голосам» дал: я, говорит, про все советские перемещения за двадцать часов знаю — вот почему они мне ничего сделать не могут. Ни мне, ни Ахмад Шаху... Я, признаться, раньше в это не верил, а теперь верю, и еще как верю! Почти уверен, что нас точно так же какая-нибудь сволочь пузатая просвечивает... — Слушай, сто раз ты уже про этих «полканов» рассказывал! — прикрикивает на Силина Алан и предостерегающе поднимает руку. — Постойте! Тихо! Рахман говорит, что шайтан-бала сняли мины на русской буровой. Их следы ведут в зону, контролируемую Абдулло. Рахман предлагает совместными усилиями выследить и захватить шайтан-бала, а назначенный за них бакшиш поделить пополам. — Ну а Абдулло что? Согласен? — спрашивает Сарматов. — Говорит, что русских и американца захватит сам и сам отвезет в Пешавар головы русских, а делиться бакшишем ни с кем не собирается. — Рахман на это?.. — Грозит настучать Хекматиару о разграбленном Абдулло караване с оружием. В ответ из рации несутся выкрики взбешенного Абдулло вперемежку с чистейшим русским матом. — Ну, здесь перевода не требуется! — усмехается Сарматов и обращается к Савелову: — Откуда кукушки кукуют? — Рахман скорее всего из района буровой вышки, а Абдулло где-то совсем рядом бродит, километрах в трех-четырех... — А у Абдулло акцент не афганский, — замечает Алан. — На таком фарси говорят в Душанбе. — Ты уверен? — внимательно смотрит на него Сарматов. — Обижаешь, командир!.. — Ну, тогда это действительно он! — задумчиво, как бы размышляя вслух, говорит майор. — Кто «он»? — в один голос спрашивают Алан и Савелов. — Бывший майор советской милиции Абдулло Курбанов, — отвечает Сарматов. — Этот мент, выходец из Куляба, в семидесятых сколотил в Таджикистане законспирированную бандитскую группировку. Грабежи, убийства, наркотики, сомнительные услуги партхозбоссам республики. Его подвиги всплыли при расследовании «хлопкового дела», и мы сели ему на хвост... Но кто-то его предупредил, и вся банда ушла в Афганистан... — Я читал оперативку, — вставляет Савелов. — При прорыве через границу банда ухлопала девять пограничников. Сарматов кивает в знак согласия и продолжает: — Сейчас Абдулло один из самых непримиримых и влиятельных полевых командиров. Отличается садистской жестокостью и патологической жадностью. Знает местные нравы и язык, поэтому легко входит в контакт с нашим изначально воровским интендантским племенем и за доллары получает все — от гранатомета до гаубицы, которые втридорога перепродает другим бандам. Но основной бакшиш — наркотики. Пользуясь старыми связями, переправляет «дурь» на нашу сторону, а там Бог знает куда!.. — Раз Абдулло нас обнаружил, почему бы нам не взять его за яйца? — спрашивает Бурлак. — Посмотрим! — произносит Сарматов. — Торопиться нам, пока полковник не очухался, некуда. А Абдулло?.. Он будет кругами ходить, рыскать вокруг миллиона баксов и на свою территорию никого близко не подпустит. Алан, передай мужикам: костер не жечь, вход замаскировать, разговаривать вполголоса — в ущелье каждый чих на десять верст слышен. Алан уходит в пещеру. — Я тоже занимался Средней Азией, — говорит Савелов. — В отчете наверх тогда указал, что теневая экономика здесь срослась с партийными ханами и беками и что «хлопковое дело» смертельно напугало их и они будут искать способы избавления от тяжкой московской десницы... — И что?.. — устало спрашивает Сарматов. — Сначала делу дали ход, а когда увидели масштабы коррупции и поняли, какой моральный ущерб несет партия, дядечки из «членовозов» испугались. Однако они не учли, что очень скоро таких, как Абдулло, их новью хозяева пошлют поднимать зеленое знамя ислама. — Пакистанцы?.. — В первую очередь штатники. — Им-то что до ислама? — Да ислам им не сдался. Но из-за среднеазиатской нефти, газа, урана они, если надо будет, язычество поднимать начнут!.. Именно они играют в эту карту... — Не дураки! — кивает, соглашаясь, Сарматов. — По китайскому принципу: «выигрывает тот, кто сидит на горе и смотрит на дерущихся в долине тигров». А тут еще Брежнев, Андропов с Устиновым начали войну в Афганистане и тем самым подыграли им с листа... — Ты их не трогай, — вдруг взрывается Савелов. — Они ведь верили в то, что делают. Не думай, что такие уж они мудаки. — А я ни о чем не думаю! — вскидывается Сарматов. — Мне приказали пахать войну — я и пашу ее согласно понятиям чести и присяги! — Человек войны! — задумчиво произносит Савелов и смотрит на него: — Завидую я тебе, Сармат! Ты действительно на войне как рыба в воде. А я?.. На маневрах, на разборках в штабах она выглядит такой красивой, а вот так — мордой в морду... — От крови, пота и блевотины с души воротить стало, ваше благородие?.. — зло спрашивает Сарматов. — Воротит, — соглашается Савелов. — Но не в этом дело... А в чем, я, наверное, толком объяснить не смогу. — Чего объяснять? — усмехается Сарматов. — Просто не в тот ты поезд сел, капитан... — Возможно! — кивает Савелов. — А возможно, что я просто заблудившийся человек и мне безразлично, куда и зачем я еду. С профессорскими сынками такое случается... Понимаешь, в силу как ты называешь, родственных связей я вижу, как у нас наверху все насквозь прогнило, все смердит... Как перед концом света... Все пытаются нахапать, нажраться впрок... В это время необходимо иметь какую-то точку опоры, а руки ловят лишь пустоту... А во что превратилась наша служба?.. Побывай в любом строевом полку, дивизии — сколько пьяни или просто ворья, деревенщины без чести и совести. И может быть, хорошо, что Афган засветил, что такое наша армия!.. Ты говоришь, что войну пашешь, а «полканы» и «лампасники» тем временем дачи себе строят, квартиры делят... Сам же знаешь, как комбаты с восемнадцатилетними салагами из боев не вылезают, а тыловики загоняют «духам» все — от солдатских носков до ракет «земля — воздух»! — Ты кончай меня лечить! — резко отстраняется Сарматов. — Вахлаки офицеры... Это зависит от точки зрения. Двое смотрят в лужу. Один видит грязную лужу, а другой — звездное небо в ней. — Верно, но лужу можно потрогать, а звездное небо нет... Впрочем, возможно, виной всему мои комплексы... — И давно они у тебя появились? — В голосе Сарматова слышится нескрываемая ирония. — С того времени, как застрелил того зека, помнишь? — отвечает Савелов, не обратив внимания на издевательский тон. — Тогда будто кто-то другой, а не я на гашетку нажал... Он упал и уплыл на льдине, как черный крест, помнишь? — Крест! — кивает Сарматов. — Может, капитан, чтобы снять его с себя, ты и пошел с нами?.. — Если говорить откровенно, то да! И это тоже. Но не только... Есть здесь еще одна причина — личная... — Ну, весь интим можешь оставить при себе! — саркастически замечает Сарматов. — Игорь, мы в капкане, а в гости к Богу легче голым. Хочу, чтобы между нами ничего не стояло, — потупив глаза, говорит Савелов. — А разве между нами еще что-то стоит? — удивляется Сарматов. — Стоит. Женщина... Моя жена, — не поднимая глаз, отчеканивая каждое слово, говорит Савелов. — Не понял? — Что же здесь понимать?.. Я люблю свою жену, а она... она любит майора Сарматова, — роняет в сторону Савелов. Повисает гнетущая тишина. Через некоторое время Савелов добавляет, тяжело вздохнув: — Вот теперь я голый перед тобой и Богом. — Что ты несешь, какая жена? — растерянно восклицает Сарматов. — Рита-Афродита... Никарагуа... Жаркое лето восемьдесят пятого... Кофе и любовь — на крови... — Но... но... — Сарматов отводит глаза. — Я ее больше никогда не видел. — Какое это теперь имеет значение?.. Завтра, послезавтра на вон тот, ближний к нам, склон, как горох, посыпятся «духи»... И можешь быть уверен — офицерской чести я не испоганю. — Ты что, белены объелся? Совсем рехнулся! Еще не вечер, Вадим!.. — Да ты не волнуйся, майор! Оно, может, так и лучше будет! — глядя на далекие снежные пики, говорит Савелов и, улыбнувшись одними глазами, уходит в пещеру. Сарматов откидывается назад и упирается затылком в скалу. Он смотрит в белесое раскаленное небо, по которому чертят круги похожие на черные кресты большие хищные птицы. А память услужливо рисует перед ним совсем другую картину... Никарагуа 25 августа 1985 г. Широкие лопасти вентилятора гонят в лицо лежащего на топчане Сарматова горячий воздух. В комнату, откинув противомоскитную сетку, проскальзывает высокая молодая женщина в белом халате, выгодно подчеркивающем ладную, стройную фигуру. — Доброе утро! — говорит она и улыбается полными, чувственными губами. — Где я? — спрашивает Сарматов, оглядывая убогую комнату. — Все там же, майор... В Никарагуа, — проверяя у него пульс, отвечает женщина. — Студентов вчера отправили на Кубу, а твоих завтра... — Какое сегодня число?.. — заподозрив неладное, спрашивает Сарматов. — Двадцать пятое. Ты был без сознания неделю. Шансов, признаться, у тебя было не слишком много. Когда тебя приволокли, акваланг был полон крови. Просто повезло, что осколок не задел артерию!.. — У меня что же, не перелом ключицы? Она достает из нагрудного кармана халата кусочек оплавленного металла и, показав его, снова прячет в карман. — Вряд ли это похоже на перелом... — замечает она. — Хорошо еще, что у меня оказалась та же, что и у тебя, группа крови. — Вы мне дали свою кровь? — отчего-то покрываясь краской, спрашивает Сарматов. — Учти, она у меня бешеная! — смеется она. — Может, скажете хоть, как вас зовут? — Афродита-Рита. Ты еще обещал меня выпороть, помнишь?! — Откинув с лица пряди белокурых волос, она шепотом спрашивает: — Это вы в ту ночь у них погром за рекой устроили, да? — У кого у них? — прикидываясь идиотом, переспрашивает Сарматов. — Ну, на том берегу. Пожар был до небес, и громыхало так, что в нашей общаге стекла повылетали! — Не-е, мы тут ни при чем. Мы тогда на кайманов охотились. — Зачем вам кайманы? — недоверчиво улыбается она. — Для зоопарка. Попросили... — Скиф, ты не умеешь врать! — Я не Скиф, я Сармат, — как и в первый раз, поправляет ее майор. — Это же на самом деле одно и то же... Но мне кажется, что в слове «скиф» есть что-то дикое... — задумчиво говорит она. — Ага, и волосатое... Она заразительно смеется. — Почему вы не улетели со всеми на Кубу? — спрашивает Сармат. — Тебе может снова понадобиться моя кровь, — отвечает она и, набрав из ампулы в шприц жидкость, командует: — Ваше мягкое место, сударь! — Я это... Позовите военврача!.. — снова краснея, просит Сарматов. — Военврач и санитар погибли три дня назад, а я все же как-никак учусь в медицинском. — Что, был налет?.. — Да, — утвердительно кивает она. — Эти гады лезли как из-под земли. Какие-то озверевшие... Твоими командовал грузин. — Осетин. Сколько погибших? — Трое и семь раненых. Их отправили в Союз, а тебя переводят в Манагуа. Я буду тебя сопровождать, — сообщает она и решительно откидывает простыню. Появившиеся в дверном проеме Алан, Бурлак и Силин тут же закрывают дверь с другой стороны, откуда до слуха Сарматова доносятся их приглушенные голоса, а затем громкий смех. Сделав укол, она осторожно проводит дрожащими пальцами по его груди и почему-то севшим голосом спрашивает: — В бреду ты звал какую-то Чертушку — она кто тебе? — Чертушка — белогривый любимый конь из моего детства, — усмехнувшись, отвечает Сарматов. — А-а, лошадь! — Из груди ее вырывается вздох облегчения. — Не лошадь, а конь! — поправляет Сарматов. — Какая разница? Чем отличается лошадь от коня? — спрашивает она, сразу как-то повеселев. — Брюхом. И опять она заразительно смеется, а потом, оглянувшись на дверь, за которой по-прежнему слышен гул голосов, приникает к его груди своими жаркими губами. Никарагуа. Провинция Манагуа 10 сентября 1985 г. Большой, выстроенный в колониальном стиле дом с многочисленными антеннами на крыше стоит на берегу океана в окружении высоких пальм. Рядом располагаются какие-то многочисленные хозяйственные постройки, окруженные колючим кустарником. Территория вокруг обнесена металлическим забором, который кажется нелепым в подобном месте. На площадку перед домом опускается вертолет. Из него выходит грузный человек в штатском костюме. Сарматов сидит на веранде в плетеном шезлонге. Увидев пожаловавшего незваного гостя, он сообщает хлопочущей вокруг него Рите: — Это по мою грешную душу!.. Что ж, пойду встречать. Но едва он открывает дверь, как его останавливает жесткая команда спецназовцев, переодетых в штатское, стоящих за дверью: — Даме покинуть помещение, вам оставаться на месте! Уходя, Рита показывает им язык, и Сарматов, не выдержав, хохочет. Украдкой начинают посмеиваться и парни, но служебный долг побеждает, и они стараются принять серьезный и грозный вид. Вскоре в конце длинного коридора появляется грузный человек, сошедший несколькими минутами ранее с вертолета. Когда он возникает в дверном проеме, Сарматов делает удивленное лицо и осведомляется: — Вы ко мне? Чем могу быть полезен? Тот несколько мгновений внимательно разглядывает Сарматова, а затем ворчливо говорит: — Ты им, понимаешь, курорты устраиваешь, а они даже сесть не предложат! — Прошу вас!.. — галантно придвигает стул Сарматов. — Да уж ладно, постою!.. Отчет, надеюсь, написал?.. — Отчет? Какой отчет?.. — принимая обескураженный вид, переспрашивает Сарматов. Человек наклоняется к его уху и произносит шепотом: — О полном уничтожении пункта дислокации «зеленых беретов». — Я не понимаю вас! — отстраняется Сарматов. — Может, скажешь, что ты и меня не знаешь?.. — Извините, но я вижу вас в первый раз, — глазом не моргнув, отвечает Сарматов. — Да?.. — усмехается грузный. — Ну, я тебе скажу, ты и фрукт!.. — Как вам будет угодно, — отвечает Сарматов. Грузный снова испытующе смотрит на него, потом кивает в сторону двери: — Пожалуй, ты прав, парень, что так себя ведешь!.. Выйдем-ка на воздух! * * * Разбиваясь о прибрежные камни, пенистые океанские волны чередой катятся к ногам стоящего спиной к Сарматову грузного человека. Забыв о его присутствии, грузный смотрит на океанский простор — на бесконечные волны, галдящих беспокойных чаек да на маячащий у горизонта американский авианосец. Чтобы напомнить о себе, Сарматов кашляет. Человек с сожалением отрывается от созерцания стихии и, переведя на него взгляд, спрашивает: — Говоришь, что в первый раз меня видишь, майор? — Так точно! — отвечает Сарматов и поправляет грузного: — Извините, капитан... Усмехнувшись, человек протягивает ему сверток. Сарматов осторожно разворачивает плотную оберточную бумагу, пока у него в руках наконец не оказываются новенькие майорские погоны. — Не мой род войск! — говорит Сарматов и протягивает погоны обратно. — Был не твой, — задерживая его руку, произносит человек. — А теперь твоим будет. Мы тебя забираем к себе, майор Сарматов. — Без моего согласия? — Почему же, забыл? Ты сам когда-то просился и подписку дал. Поэтому есть у нас такое право. Пока ты выздоравливал в приятном обществе, мы уже оформили твой перевод. На первых поpax квартира в Москве не ахти какая, но тебе редко придется в ней ночевать... — Что я должен буду делать у вас? — осведомляется Сарматов. — Выполнять спецзадания по защите государственных интересов страны, в основном за ее пределами. Кстати, у тебя английский, немецкий, испанский и?.. — Итальянский. А вы уверены, что я годен для подобной работы? — Не валяй ваньку, майор! Твой послужной список от рождения твоих дедов и прадедов наши люди под микроскопом изучили. Если ты не пригоден, то тогда кто? — Ха! — ухмыляется Сарматов. — Как же они проглядели, что я внук казачьего есаула, участника гражданской... с той стороны? — И полного георгиевского кавалера при этом, — в тон ему подхватывает грузный, — который троих сыновей отдал на Отечественную, а четвертого, отца твоего, значит, — на корейскую. Тебя же, внука своего единственного, в нежном возрасте в суворовское училище определил. Грузный замолкает и задумчиво говорит, но уже не обращаясь к Сарматову, а будто бы споря с кем-то: — Шалите, ребята!.. Россия будет Россией, потому что такие есаулы и нижние чины в ней всегда найдутся! — Подняв на Сарматова посуровевшие глаза, он добавляет: — Тебе у нас служить придется напрямую ей, родимой. Ну, что, продолжать тебя убеждать или хватит уже? — Не стоит, товарищ генерал-лейтенант! — чеканит Сарматов. — Вспомнил, сукин сын! — смеется тот. — Я, грешным делом, стал думать: может, ему и впрямь в сельве память отшибло! Но не забывай, что умение забывать навсегда относится к специфике твоей будущей работы, — говорит он и протягивает Сарматову блокнот и ручку. — Пиши фамилии тех, кого хочешь забрать с собой. Тех, у кого дети, лучше не трогай. Написав в блокнот несколько фамилий, Сарматов возвращает блокнот со словами: — Четверо... Трое — офицеры, один сержант. Но каждый из них должен решать сам, без принуждения... — Это я тебе обещаю! — пряча блокнот, говорит генерал и, с любопытством оглядев Сарматова, произносит официальным тоном: — Значит, так, майор, отныне вам придется быть осмотрительнее в связях... Лучше, чтобы о них мы узнавали от вас. — Это тоже относится к специфике моей новой работы? — интересуется Сарматов. — Да, — коротко отвечает грузный. — Вы имеете в виду... — Голова садовая, ты хоть знаешь, кто она? — поняв его с полуслова, говорит грузный. — Во время переливания крови несколько неудобно выяснять биографию донора. — И в постели неудобно? — ухмыляется грузный. — В постели тем более, — без тени смущения отвечает Сарматов. — Ладно, все равно завтра все закончится, — устало говорит гость. — Почему? — мгновенно настораживается Сарматов. — Потому что завтра вы улетаете в Москву, но она на «Боинге», в первом классе, а ты — на транспортном ИЛе, улавливаешь разницу?.. — Каждый едет в своем классе?.. — Вот именно, майор, каждый в своем! * * * Под вечер со стороны океана снова приходит тропический ливень с грозой. Прибрежные пальмы качаются, клонятся к земле, ясно контурируясь в частых вспышках ярких молний, полосующих небо над океаном, по которому несутся к берегу и с грохотом разбиваются о него гигантские черные волны. Сарматов стоит у окна, не в силах оторваться от разбушевавшейся стихии. Он вздрагивает, когда его шею обвивают горячие, ласковые женские руки. Рита прижимается щекой к его щеке и устремляет свой взгляд туда, куда смотрит он. — «Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит...», — вдруг тихо говорит она. — Классики всегда точны, не правда ли, Игорь? Он отворачивается от окна и, притянув ее к себе, начинает покрывать поцелуями ее плечи, шею, лицо. Потом отстраняется и пристально смотрит в ее кажущиеся в сумерках черными глаза — в них отражаются полосующие небо молнии. — Сказка кончилась, Афродита-Рита, завтра я улетаю в Москву! — говорит он, наконец оторвавшись от нее. — Знаю! — кивает она. — Увидела того с вертолета и поняла. Но у нас еще есть последняя ночь, и никто не сможет отобрать ее. Их тела сплетаются в единое целое. Будто разбуженная буйством природы за окном, их страсть вспыхивает с такой же неистовой силой... Когда первые сполохи занимающегося утра заглядывают в окно комнаты, она, не стесняясь своей наготы, подходит к двери, ведущей на веранду, и распахивает ее. Гроза, ярившаяся всю ночь, прекратилась, лишь глухие стоны грома приходят откуда-то из сельвы да капли, падающие с крыши веранды, отбивают монотонный, печальный ритм. — Ты любишь меня? — спрашивает он. Она садится на кровать и качает головой: — Таких, как ты, мой Сармат... Таких не любят. К счастью или к несчастью моему, в таких сгорают... Да только все равно ведь ты меня не позовешь. У тебя война — твоя любимая, вместо женщины. «Наши жены — пушки заряжены»! Так? Ты небось лежишь со мной, а сам думаешь: «Навязалась на мою шею, поганка!» Молчи, молчи, знаю, что не права. И права в то же время! — Она смотрела на него огромными глазами, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — И не зови, не надо, набиваться не буду. Ведь мне же, как каждой бабе, дом нужен, семья, дети. Так что моя дорожка определена. — Что значит определена? — глухо спрашивает он, может быть, впервые в жизни не зная, что делать, что сказать. Она отворачивается, плечи ее вздрагивают от беззвучных рыданий. — Ох, Игорь, я же замужем. Он служит в ведомстве вроде твоего. «Сам я, конечно, в войне не участвовал, но был ранен...», — вспоминает вдруг Сарматов слова незабвенного капитана Бардака, что гонял его в учебке. «Если баба замужем — отвали», — вспоминает он еще, тоже из курсантских времен. И пока он мучился, не зная, что должен сказать, она вдруг склонилась над ним и, глядя прямо в глаза, торжественно, как на суде, сказала: — Что бы ни случилось с нами, помни — мы с тобой одной крови. Одной — помни! Восточный Афганистан 5 июня 1988 г. Закатное солнце через ветви маскировки проникает в пещеру, заполненную густым мужицким храпом. Первым просыпается американец, прикованный здоровой рукой к Сарматову. Приподнявшись на локте, пытается пошевелить больной рукой. После немалого усилия рука приподнимается до уровня плеча. Американец дергает Сарматова. Тот вскакивает как ужаленный и хватается за автомат. Американец улыбается во весь рот и кивает подбородком на стену пещеры, на которой в луче красного закатного солнца пляшет тень его руки с растопыренными шевелящимися пальцами. — Майор, похоже, мои дела не безнадежны! — восклицает он. — Я начал чувствовать пальцы! — Похоже! — облегченно басит Сарматов и срывает с его плеча повязку. — И рана сухой коркой покрылась... Знали мои предки толк в этом деле!.. — Готов это признать! — улыбается американец и вновь с удовольствием шевелит пальцами. — Русские говорят: до свадьбы заживет, да? — А ты что, не женат? — спрашивает Сарматов, накладывая на рану тампон и пластырь. — Женат! Штат Оклахома! — с готовностью отвечает американец. — У меня есть жена, сын Ден и дочь Джулия. А у тебя есть жена? — Жена? — переспрашивает Сарматов и ловит на себе пронзительный взгляд сидящего неподалеку Савелова. Сарматов отворачивается и хмуро бросает: — Жена при моей профессии непростительная роскошь, полковник. — Нет, ты не прав! — качает тот головой. — После нас должны оставаться дети. Савелов поднимается и идет мимо них к выходу. — Сменю часового, — кидает он на ходу. Сарматов смотрит ему вслед и, не поворачиваясь, напевает себе под нос: — Наши детки — ядра, пули метки — вот где наши детки!.. — Я знаю — это старая русская песня, — вслушиваясь в слова, говорит американец. — Гляди-ка, а ты много о нас знаешь, полковник! — поворачивается к нему Сарматов, оборвав песню на полуслове. — Еще мало! — серьезно отвечает тот. Снаружи слышится шум, и в пещеру вваливаются Бурлак с Аланом. На плечах Бурлака здоровенный курдючный баран. — От большого немножко — не грабеж, а дележка! — сообщает Алан и, приняв серьезный вид, докладывает: — Над ущельем грифы летают. Если кровь учуют — слетятся в гости. Значит, барана здесь резать надо! — Слабонервным советуем удалиться! — командует Бурлак, доставая нож. Удаляется лишь Силин, а остальные отворачиваются к стене. — Надеюсь, вы себя не обнаружили? — спрашивает Сарматов. Алан с деланным акцентом восклицает: — Мы малчик, да?.. Женщина в люльке ребенка качает, песня поет — пусть поет! Аксакал «бур» на камень положил, плот строит — пусть строит, да? Балшой сабака хвостом виляет — пусть виляет, да? — Плот, говоришь, строит? — переспрашивает Сарматов. — Да, бальшой, из бревен, с ограждением, чтоб баран в воду не прыгал, да? На Кавказе тоже такой плот строят, — продолжает придуриваться Алан. — Абдулло вы там случайно не встретили? — Его лагерь в пяти километрах вверх по реке, — отвечает Бурлак, примериваясь ножом к горлу барана. — Но его сейчас там нет. Мы подстроились к его частоте — видать, чует нас Абдулло, рыщет по окрестностям. Стараясь не смотреть на бьющегося в агонии барана, Сарматов кивает и выходит из пещеры. Сидящий на камне неподалеку от входа Савелов поворачивает голову на звук шагов. — Что донесла разведка? — спрашивает он. — Абдулло в ущелье. Видно, чует нас, сволочь! — не глядя на Савелова, отвечает Сарматов и, подойдя к нему, присаживается рядом. — Американец уже может топать на своих двоих... Пришло время, капитан, разделиться, чтобы людей без нужды не гробить. Мы с полковником — на запад, к Баглану пойдем, а твоя группа пусть топает на гребень хребта. За ним до наших погранзастав — как от Москвы до Внукова... — Мне не послышалось? Ты действительно собираешься идти на Баглан? — вырывается у Савелова. — А как же Абдулло?.. — Слушай сюда! — Сарматов достает карту и, развернув, начинает водить по ней пальцем. — Вы подниметесь на перевал и вот здесь, — он тычет пальцем в нарисованные горы, — пошумите погромче, дымовую шашку запалите, взорвете что-нибудь... Абдулло не дурак потерять миллион баксов — бросится со всей сворой за вами. Но без альпинистской подготовки они о хребет зубы обломают. А тем временем мы под шумок вырвемся из ущелья. Все, о чем говорят Сарматов с Савеловым, прекрасно слышит Силин, лежащий за камнем с другой стороны. Он ловит каждое сказанное слово, и на лице его отражаются попеременно то любопытство, то брезгливость. — А если Абдулло не бросится вслед за нами, а вызовет пакистанские вертушки и они нас на белом снегу прикончат, как в тире?.. — доносится до Силина голос Савелова. — Бросится! — раздается голос Сарматова. — Я этого шакала давно знаю. У него есть одна большая проблема — делиться не умеет... А пакистанские летуны не идиоты, чтобы входить в зону действия нашей южной ПВО... Для страховки на перевале сразу выходите в эфир и орите открытым текстом: мол, идем с ценным заморским грузом и просим погранцов встретить нас хлебом-солью. — Когда нам уходить? — спрашивает Савелов. Силин даже чуточку приподнимается, чтобы разобрать приглушенный голос... — Утром, когда туман плотнее ляжет. Готовьте страховочные фалы, крючья, отоспитесь про запас. А я пока донесение командованию сочиню, как выберешься из этой передряги, передашь, — говорит Сарматов. — Как скажешь, командир, — отвечает Савелов, без особого, однако, энтузиазма. — Возьмете с собой Силина. Сломался Сашка Громыхала, жалко, но придется списывать... Который год без передышки — металл и тот от усталости рассыпается! — Тогда вместо Силина возьми у меня Шальнова, — предлагает Савелов. Сарматов отрицательно качает головой: — Нельзя, у Шальнова двойня родилась. Не хочу его подставлять. Все же, как ни крути, у вас выбраться шансов больше. Справимся мы с полковником и втроем! Сарматов и Савелов уходят в пещеру. Силин угрюмо смотрит им вслед, под его скулами ходят желваки. Еле сдерживая рвущийся из груди крик, он с ненавистью смотрит на скрюченные пальцы своих рук и вдруг со всей силы ударяет рукой о камень. Храп заполняет пещеру. Разметался во сне и чему-то улыбается Шальнов, спина к спине, не выпуская оружия из рук, спят Бурлак и Алан. Будто стараясь перехрапеть друг друга, примостились рядышком Морозов, Прохоров, Харченко. Тихонько подсвистывает им могучий сибиряк Бауков, уткнулся ему под мышку касимовский татарин Ильясов Мурад. Чуть поодаль с прикованным к руке наручниками американцем тревожно спит Сарматов. А вот к американцу сон не идет. Он смотрит на тронутый лунным светом потолок пещеры и думает о чем-то, по всей видимости, не очень веселом. Не спит и Силин. Некоторое время он ворочается на жестком ложе, пытаясь устроиться поудобнее, потом вдруг встает и, прихватив оружие, выходит из пещеры. Возле входа дежурит клюющий время от времени носом Савелов. Он просыпается от звука шагов и хватается за автомат. Но, поняв, что это свой, тут же опускает его. — Иди спать, капитан, я посторожу, все равно не спится!.. — говорит ему Силин. — Как туман опустится, разбуди меня! — говорит тот и лезет в пещеру, в которой тут же засыпает, втиснувшись между Морозовым и Прохоровым. На востоке робким розовым светом начинают озаряться снежные пики гор. По ущелью скользит ветерок, сминая зарождающиеся хлопья тумана. — Тумана не будет! — шепчет самому себе Силин и смотрит в фиолетовое небо, по которому высоко-высоко, оставляя розовый инверсионный след, летит пассажирский самолет. Порыв ветра с шелестом проносится по ущелью, в котором уже начинает угадываться извивающаяся лента реки. — Не будет тумана! — с непонятной злобой повторяет себе под нос Силин. — Не будет, суки! Назло вам не будет! Стараясь не шуметь, он входит в пещеру и осторожно вытягивает из-под головы Харченко рацию. Отбросив маскирующие вход ветви, Силин кладет рядом с собой ручной пулемет, гранату, потом щелкает тумблерами рации... Американец наблюдает за странными действиями, русского, гадая, что у него на уме. Когда Силин склоняется над рацией, до американца наконец доходит смысл происходящего. Несколько секунд в душе американца борются противоречивые чувства. Он прекрасно понимает, что если он сейчас даст этому предателю воспользоваться рацией, то в скором времени ему уже не о чем будет беспокоиться. Все мучения останутся позади, и в скором времени он уже сможет увидеться со своей семьей. С другой стороны, этот человек — Сарматов — спас ему жизнь, и он не виноват, что судьба распорядилась так, что они оказались по разные стороны баррикад. Еще несколько мгновений американец размышляет и... с силой дергает закованную в наручник руку Сарматова. Тот приподнимает голову. Американец прижимает к губам указательный палец здоровой руки и кивает в сторону, где сидит, склонившись над рацией, Силин. — Сашка, не смей! — вскакивая на ноги, кричит Сарматов. — Не смей, пристрелю! Его крик мгновенно поднимает на ноги всех остальных. В сторону Силина ощетиниваются стволы. Но Силин скрюченными пальцами выдергивает чеку и заносит над собой гранату. — Назад, сссуки! — кричит он. — Назад, всех замочу! Зззамочууу! Тело Силина начинают сотрясать судороги, глаза наливаются кровью, а на губах пузырится пена. — В гробу я видал вашу совдепию! — кричит он, размахивая гранатой. — Хватит, наелся дерьма!.. Сссыт по горло! Сссыт! — Сашка, у тебя что, крыша съехала? — не веря в реальность происходящего, спрашивает Бурлак. — За вас, сссук, штатники мне даже Никарагуа спишут! — орет тот, захлебываясь пеной. — А миллион баксов и в Африке миллион!.. Поняли, пидоры гнойные?! Сарматов носком ботинка бьет Алана в пятку. Тот еле заметно, не поворачиваясь, кивает и делает неуловимое движение вперед. Силин заносит руку с гранатой для броска и осатанело орет: — Ни с места! Все мордой в землю!.. Мордой в землю — или к Богу в рай, суки! Алан делает вид, что становится на колени, и из-за его спины Сарматов мечет нож. Нож пропарывает Силину гортань, и оттуда сразу же начинает хлестать ярко-алым фонтаном кровь. В тот же миг к нему бросается Алан, зажимает гранату в ослабевших пальцах Громыхалы. Подоспевший Бурлак перехватывает ее несколькими витками невесть откуда взявшегося пластыря. Сарматов подхватывает разом обмякшее и ставшее покорным тело Силина под мышки и осторожно кладет на землю головой на свои колени. Встретившись с его глазами, Силин вместе с алыми брызгами крови выталкивает из себя слова: — Тттумана не ббудет!.. Уходиии, кккомандир!.. Уууххходиии! Из его открытых глаз вдруг начинают течь крупные слезы, но он не отводит взгляда от Сарматова, будто хочет сказать ему что-то очень важное, самое главное... — Прости, Сашок, — со стоном выдавливает из себя Сарматов. — Бога ради, прости меня, грешного! Силин сжимает его руку и пытается улыбнуться, но хлынувшая изо рта кровь смывает эту улыбку... — Преставился Сашка Громыхала! — посмотрев на его застывшие глаза, говорит Прохоров и снимает с головы берет. Савелов подходит к склоненному над Силиным Сарматову и, тронув его за плечо, сообщает: — Я осмотрел рацию... Нет никаких сомнений — он успел выйти в эфир, а это значит, нас запеленговали. Надо немедленно уходить, Игорь! Тот поднимает на него переполненные мукой и тоской усталые глаза, глаза человека, которому уже невмоготу хоронить друзей, и кивает, потом бережно берет безвольное тело Силина на руки и, шатаясь под его немалой тяжестью, несет к расщелине, в которой покоится прах английских солдат времен англо-афганской войны. Положив тело в расщелину, Сарматов начинает закладывать его камнями. К нему присоединяются Бурлак с Аланом. Когда вырастает холм из камней, всё трое замирают по стойке «смирно» и отдают честь. — А ты, командир, не рви сердце! — почему-то шепотом говорит Бурлак, приблизив свое лицо к серому лицу Сарматова. — Судьба — она как кошка драная, к кому боком, к кому раком!.. В этом твоей вины нет! — кивает он на холм из камней. — Есть! — шепчет Сарматов. — Слушай, сейчас все бы мы были... — восклицает Алан. — Есть! — перебивает его тот. — Соглашаясь на неподготовленную операцию, я обязан был учитывать, что человек всегда остается всего лишь человеком и душа его, бывает, с резьбы срывается! — А в генеральских кабинетах стали бы слушать твои байки о душе? — резко спрашивает Бурлак. — То-то!.. Завяжи яйца узлом, командир, из дерьма выбираться надо! — заканчивает он. Из рации несутся отрывистые голоса Рахмана и Абдулло, в них вклинивается четкая английская речь, которую по частям переводит переводчик на фарси. — Янки приказывают Абдулло и Рахману блокировать ущелье и держать русских террористов до прибытия вертолетов с пакистанским спецназом. Если удастся освободить их полковника, обещают большой бакшиш, — поясняет припавший к рации Алан. Сарматов дергает американца за руку. — Извините, сэр, придется вам еще побыть на привязи! — произносит он и командует: — За мной! Укрываясь в расщелинах, группа преодолевает подъем над пещерой. Бурлак и Алан помогают американцу и тот нехотя, но принимает их помощь. Наверху Сарматов осматривает ущелье в бинокль. Видны охристые склоны, редкий кустарник, камни, палатка аксакала на берегу реки. Рядом, привязанный веревкой к кусту, болтается плот. Сам аксакал спокойно стоит возле отары овец, опираясь на свой допотопный «бур». Но вот он настораживается и берет ружье на изготовку. — Не высовываться! — командует Сарматов, продолжая наблюдать за стариком. С верховья доносится конское ржание, несколько выстрелов. Группа всадников подскакивает к аксакалу, и передний в ярком, как хвост павлина, халате что-то спрашивает у него. Тот с достоинством отвечает. Всадник вздыбливает коня и наотмашь сечет аксакала камчой по лицу. Всадники уносятся, а старик, утираясь, отходит к плоту. Передав бинокль Бурлаку, Сарматов подползает к Савелову и сует ему в руки запечатанный конверт. — Вадим, тебе пора, — говорит он. — Тумана не будет — уходите на гребень хребта. Остальное — как договорились... Донесение отдашь генералу из рук в руки!.. Савелов кивает головой и начинает отползать в сторону, но внезапно возвращается обратно: — Игорь, хотел с собой унести, но не могу! — глядя Сарматову в глаза, произносит он. — Здесь такое дело... Понимаешь... В общем, я должен тебе сказать... У тебя растет сын, Игорь. — Какой еще сын?.. — непонимающе таращится на него Сарматов. — Рита назвала его Платоном, в честь твоего деда, а фамилию, уж ты извини, он носит мою. Сарматов отстраняется от него, а Савелов лихорадочно продолжает говорить, словно торопится рассказать все, пока не кончился запал: — Дай мне слово, что не откажешься от него, если я не дойду... Если выберемся из этой передряги оба — потом решим!.. — Что, я откажусь от сына? — сдавленным голосом восклицает Сарматов. Сжав его руку, Савелов отползает в сторону, затем поднимается и, пригибаясь, бежит за своей группой. Вскоре Сарматов видит, как группа Савелова уходит по направлению к снежным вершинам. К Сарматову подползают Бурлак и Алан. — Полковнику рот пластырем залепил и к корневищу приковал, — докладывает Бурлак и подозрительно спрашивает: — А ты чего лыбишься-то, как медный самовар?.. Сарматов шумно выдыхает и, сам еще до конца не веря в услышанную от Савелова весть, все так же глупо улыбаясь, говорит: — Братцы, оказывается, у меня сын есть! — И где он есть? — вскидывается Алан. — В семье Савелова растет. — Ничего себе! У вас что, так принято, своих детей в чужих семьях выращивать? — остолбенело спрашивает Бурлак. — Да я сам ничего не знал, — как бы оправдываясь, поясняет Сарматов. — И что же, Савелов, гад, до сих пор молчал об этом? — А что, ему телеграммы слать нужно было: Мозамбик или Ангола — до востребования, майору Сарматову? — остужает Алана Бурлак и смотрит на Сарматова. — Мужики ушли, а мы как?.. — Ждать будем! — отвечает тот, все еще продолжая улыбаться. — А потом?.. — Потом — суп с котом!.. Дойдет до перевала Савелов, и нашим преследователям станет не до нас... — Секу!.. — кивает Алан. — Абдулло бросится догонять свой миллион... Бурлак ничего не говорит, лишь с сомнением качает головой. Однако тут происходит нечто не вписывающееся в сценарий Сарматова. Три тяжелых десантных вертолета появляются из-за гряды гор на востоке, разворачиваются над ущельем, проносятся над затаившейся в камнях группой Сарматова и уходят в сторону заснеженных вершин. Скоро оттуда доносятся трескучие, сухие разрывы... — Вот вам и суп с котом! — зло бросает Бурлак, вслушиваясь в разрывы. — Засекли ребят вертушки — бьют прицельно... — Похоже, влипли мы! — хмуро подтверждает Сарматов и высовывается из-за камня. — Они идут на разворот в нашу сторону! — кричит он и хватается за гранатомет. Бурлак тянет гранатомет на себя: — Не отбирай хлеб, командир!.. Скажи, в кого влепить?! — В ближнего! — отвечает Сарматов. — Ну, держись, ближний, мать твою так и растак! — весь подобравшись, сквозь зубы цедит Бурлак, привалившись к камню в обнимку с трубой гранатомета. Первый вертолет проносится в километре от них, второй ближе, но на большой высоте, а третий рвет лопастями воздух над камнями, практически над головой. И когда в перекрестье прицела уже видны заклепки на его бронированном брюхе, Бурлак спускает гашетку. Граната раскалывает это брюхо, и из объятого пламенем вертолета вываливаются горящие люди. Пронесясь по инерции над охристыми разломами, машина гигантским факелом опрокидывается в ущелье. Грохот от удара о камни и следующий за этим взрыв жутким, резонирующим эхом катятся по ущелью. Два других вертолета торопятся к месту крушения и даже выбрасывают лестницы, по которым начинают спускаться коммандос в пятнистой униформе, но вдруг, даже не убрав лестниц с болтающимися на них людьми, они резко набирают высоту и торопливо уходят в сторону пакистанской границы... — Чего-то они деру дали, как черти от ладана? — удивленно спрашивает Бурлак. И ответом ему — нарастающий со стороны заснеженных вершин гром. Два истребителя-перехватчика Су-27, вырвавшись из-за хребта, идут наперерез вертолетам. Огненные шлейфы от них впиваются в один из вертолетов, и он еще в воздухе разваливается на части. После этого, отказавшись от преследования второго вертолета, «сухарики» делают боевой разворот, и дробные очереди их пушек и взрывы обрушиваются на ущелье. — Не пойму, кого они размазывают? — спрашивает Бурлак. — Кого, кого — Абдулло, конечно! — уверенно отвечает Сарматов. — Смотри-ка, на второй заход идут! — восклицает Алан. И действительно, сверкнув на крутом вираже краснозвездными крыльями, «сухарики» снова обрабатывают ущелье, после чего уносятся за заснеженный хребет. Алан поворачивает к Сарматову сияющую физиономию, спрашивает: — Слушай, наши, похоже, пасут нас, да?.. — Вряд ли! — качает головой тот. — Скорее всего, наши пограничники решили пресечь пакистанскую активность над афганской территорией. Летуны, гробанув одну вертушку, не стали соваться к их границе, а увидев лагерь Абдулло, предпочли израсходовать боекомплект на него. — Сейчас Абдулло ошметки от своего отряда со скал соскребает! — смеется Бурлак. — Но от этого желание получить за нас миллион у него вряд ли исчезнет! — охлаждает его жизнерадостный пыл Сарматов и твердо добавляет: — Уходить надо, мужики, уходить! — Куда?.. С одной стороны Рахман, с другой — Абдулло! — пожимает плечами Бурлак. — Куда ни сунься, и там и там голову оторвут. По мне — лучше уж на этой позиции отходняк играть... — Я бы тоже не рыпался! — подает голос Алан. — По крайней мере, дадим нашим мужикам уйти за перевал... — Если кто-нибудь из них в живых остался! — угрюмо добавляет Бурлак и отворачивается. — А я говорю — уходить нужно! — твердо повторяет Сарматов. — Абдулло теперь знает, где нас искать... — Куда уходить? — со злостью повторяет свой вопрос Бурлак. — Есть у меня одна мысль! — отвечает Сарматов и подает ему бинокль. — Вот там, у отары, погляди... — Что у отары? — взглянув в бинокль, пожимает плечами тот. — Ну, старик, овцы, плот... — Вот-вот! Плот! — поддразнивает Сарматов. — Черт возьми, как я сам не догадался! Ведь плот же! — доходит до Бурлака. — Понял — не дурак! Тогда действовать надо быстро — пока они не опомнились! * * * Помогая американцу, прикованному к Бурлаку, а потому спотыкающемуся на каждом шагу, они начинают спуск к реке. До палатки аксакала остается метров сто, когда нарастающий цокот копыт и ржание заставляют бойцов затаиться за камнями. Обезумевшие от страха, окровавленные кони без всадников проносятся плотным табуном вдоль реки. Огромный туркменский волкодав аксакала со злобным лаем бросается за лошадьми. Аксакал, опираясь на «бур», смотрит вслед умчавшемуся табуну. Почувствовав движение за спиной, он спокойно поворачивается и глядит на них пронзительными зелеными глазами, кажущимися неестественно молодыми на его морщинистом лице. — Салям аллейкум! — приветствует его Алан. — Аллейкум ассалям! — с достоинством отвечает старик. — Скажи ему, что мы хотим взять его плот и хорошо заплатим за него, — просит Сарматов Алана. Тот переводит слова командира на фарси. Выслушав, старик отрицательно качает белой бородой. — Е-мое! — восклицает Алан. — Не отнимать же у него плот силой! Между тем старик что-то кричит выглянувшей из палатки молодой женщине и, повернувшись обратно к Сарматову, начинает отрывисто что-то говорить. Алан еле успевает переводить: — Глаза стариков далеко видят, говорит аксакал. Он видел, как мы изгнали из пещеры шайтана и как украли барана из его отары... — Мы готовы заплатить за барана! — с готовностью говорит Сарматов и, достав деньги, протягивает их аксакалу. Но старик отстраняет его руку и снова начинает что-то говорить на своем гортанном языке. — От людей Абдулло он знает, что урус-шурави убили много моджахедов и украли американского курбаши и что за головы шурави обещан большой бакшиш, — переводит Алан сбивчивую у речь старика. — Абдулло, сын шакала, изгнанный из страны шурави, ищет их по всем ущельям, чтобы получить бакшиш... У него было два сына — радость его старости, но Абдулло убил их только за то, что Бабрак Кармаль послал их в страну шурави учиться на инженеров... Теперь старый Вахид живет с невесткой, женой убитого младшего сына... Старик что-то кричит выглянувшей из шатра женщине. Та, стыдливо прикрывая лицо платком, подходит к ним, и старик отдергивает полу ее халата. Сарматов и Алан отшатываются — на месте грудей у женщины огромные рваные шрамы. — Абдулло отрезал у нее груди, чтобы она не могла материнским молоком кормить Вахиду внука! — переводит Алан гневную речь старика. — Урус, — обращается старик к Сарматову — Твои люди ходили в лагерь Абдулло, чтобы убить его... Шурави самолеты прислали... Враги Абдулло — друзья старого Вахида... Вахид поплывет на плоту вместе с шурави, потому что река коварна и лишь один Вахид может провести по ней плот. — Спасибо, ага! — благодарно склоняет перед стариком голову Сарматов. — Зови, урус, большого батыра, оставшегося за камнями с американским курбаши, надо уплыть раньше, чем нагрянет Абдулло, — говорит старик, обращаясь к Сарматову, и, когда Алан переводит это, добавляет: — Но старый Вахид предупреждает, что он в этой войне ни на чьей стороне, поэтому он выведет шурави из гор, подвластных Абдулло, но урус-баши должен поклясться именем пророка Исы, что, когда река повернет на юг, он отпустит старого Вахида, потому что старый Вахид нужен еще невестке и своему внуку Али... Алан переводит слова старика. — Именем господа моего Иисуса Христа клянусь в этом, Вахид-ага! — говорит Сарматов и широко по-православному крестится. Старик удовлетворенно склоняет обмотанную чалмой голову... * * * Ледник начинается сразу от черных отвесных базальтовых скал, упирающихся своими вершинами в бездонное азиатское небо. Отсвечивая на солнце металлом, он огибает отдельно стоящие утесы и грязно-зелеными языками стекает в ущелье Шайтана. В глубоких трещинах, рассекающих ледник, клокочет мутная, талая вода, питающая многочисленные ручьи, стремящиеся по проломам и расщелинам в долину, к реке, которая еще различается серебристой ниточкой, змейкой, скользящей среди каменных нагромождений ущелья. Замедлив шаг, капитан Савелов до боли в глазах вглядывается в сверкающие нестерпимым, слепящим блеском снежные вершины хребта и в неприступную с виду отвесную стену переходящих друг в друга скал. Одна за другой проходят перед Савеловым длинные и контрастные на зеленой, отполированной солнцем и ветром поверхности ледника тени идущих след в след бойцов. Тени горбятся под грузом рюкзаков, подставляя дующему с перевала ледяному ветру плечи и затылки. — Шире шаг! — громко командует Савелов, переводя взгляд на восток, в сторону пакистанской границы. — Чувствую, вот-вот налетят шакалы... — Гиблое это место! — вздыхает капитан Прохоров. — Здесь, коли навалятся, как клопов передавят! Пойду-ка я вперед, в охранение, — добавляет он, обращаясь к Савелову. — Не приведи Бог в засаду попасть, на чистом льду и без вертушек — как траву покосят!.. — Какое, к черту, охранение! — взрывается Савелов. — И так на километр все как на ладони видно!.. — Ну, вам виднее! — усмехается Прохоров. — Вы начальник — я дурак!.. Скользят на льду разбитые башмаки, все холоднее и пронзительнее становится дующий с перевала ветер, все тяжелее из-за разреженного воздуха дышать. Все чаще спотыкаются бойцы и идут дальше, стараясь поддерживать друг друга, но все ближе и ближе уходящая в небо скалистая стена с белыми языками снега, виднеющимися в разломах и впадинах, и с нависающим над ледником снежным гребнем. Слева от скалистой стены светится первозданным свежим снегом перевал. — Командыр, давай зараз на сидловыну? — Рисует в воздухе рукой предполагаемый маршрут старший лейтенант Харченко. — Трохы бильше чухаты, але чоботы збэрэжэмо та пупок!.. — Если мы двинемся через перевал, то станем отличной мишенью! К тому же там нас запросто можно догнать на лошадях! — обрывает его Савелов и, показывая на отвесную скалу, добавляет: — Здесь лучше корячиться... Налетят вертушки — хоть к камням прижаться можно. — Тут для траверса место ни к черту! — показывает Савелову на снежный гребень капитан Морозов. — Нельзя под эту скалу соваться: если козырек сорвется — всем нам крышка!.. — Да, и на перевал нельзя, и для траверса место хуже некуда! — поддерживает его Прохоров и, отведя взгляд от снежного гребня, вздыхает: — Другое место надо искать, мужики!.. — Пока мы будем искать, они там всех наших ребят замочат! — зло обрывает его Савелов, кивая вниз на еле видимое, затянутое белесой дымкой ущелье Шайтана. — Ну, я же говорю: вы начальник — я дурак! — Пожимает плечами Прохоров и, взвалив на плечи рюкзак, медленно идет в ту сторону, куда указал Савелов. И снова скрипит под разбитыми башмаками ломающаяся ледяная корка. Солнце сияет во всю свою яростную силу, отражаясь от наста, ослепляет и высекает слезы из глаз идущих. Примерно через километр относительно ровная поверхность ледника начинает топорщиться многочисленными неровностями и дает крен вправо. Чтобы удержаться на скользком ледяном склоне и не скатиться вниз с многометровой высоты, бойцы примыкают к автоматам и пулеметам штык-ножи и, вонзая их в наст, как ледорубы, продолжают свое медленное и мучительное восхождение. Внезапно из-за снежного гребня появляются три черных десантных вертолета «Апач» с пакистанским полумесяцем на фюзеляжах. — Воздух! — кричит Савелов во всю силу легких, ловя ртом разреженный воздух. Вся группа голова к голове пластается на склоне, хотя спрятаться негде и шансов на то, что с воздуха их не заметят, нет никаких. Вертолеты тем временем веером уносятся к ущелью Шайтана. Восемь пар воспаленных от усталости глаз с тревогой смотрят им вслед. — Может, не заметили? — с надеждой в голосе спрашивает касимовский татарин лейтенант Ильяс Кадыров. — Как бы не так! — сквозь зубы цедит Морозов. — Если только они там не слепые, то точно нас засекли. И действительно: развернувшись над ущельем, вертолеты кильватерной колонной ложатся на обратный курс. — Обнаружили, сволочи! — вырывается у побледневшего Савелова. — Сейчас мочило начнется, мужики!.. — говорит капитан Морозов, с тревогой глядя на снежный гребень, нависающий над их головами. — Пора запевать: «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“!», — обреченно добавляет он, взводя затвор пулемета. — Рассредоточиться — у них локаторная наводка! — приказывает Савелов. Группа врассыпную бросается вниз по склону, туда, где выступают из-подо льда, словно гигантские зубы древнего чудовища, черные камни. Савелов, подхватив пулемет, бежит в противоположную сторону, карабкаясь вверх по ледяному откосу. — С ума сошел! — орет ему вслед Прохоров. — На голом месте сковырнут, как прыщ на заднице!.. — Невтерпеж паркетному шаркуну геройство выказать! — цедит Морозов, по-прежнему с тревогой глядя на снежный гребень. — «...Не скажет ни камень, ни крест, где легли во славу мы русского флага...», — переводя узкие чалдонские глаза на приближающиеся вертолеты, добавляет он. Шальнов вдруг срывается с места и бежит вслед за Савеловым: — Подстрахую капитана! — кричит он оставшимся. Вертолеты, будто собаки-ищейки, крутятся на месте, рыскают хищными носами из стороны в сторону. Несколько пулеметных очередей, посланных снизу из-за камней, заставляют их подняться выше скалы и зависнуть над снежным гребнем. — Почему они не стреляют? — недоуменно спрашивает Савелов у упавшего рядом Шальнова. — Пытаются высмотреть, с нами ли американец, или ищут площадку для десантирования, чтобы взять нас живыми, — отвечает тот, не отрываясь от прицела автомата. — Ах, они нас живыми хотят?! — восклицает Савелов. — Ну нет, чурки чернозадые! Не дождетесь! Такой радости мы вам не доставим! Вскочив на ноги и выпрямившись во весь рост, он бьет из пулемета от бедра по ближнему вертолету. — Ложись, капитан! — дергая Савелова за штанину, орет Шальнов. — Дохлый номер — у них на брюхе броня! Действительно, очередь Савелова лишь высекает снопы искр из отсвечивающего стальным блеском брюха зависшего вертолета. Однако после савеловского нападения все три «Апача» вдруг, как по команде, опускают носы и, увеличивая скорость вращения лопастей, устремляются в атаку. Все более набирая скорость, окутываясь дымными вспышками очередей крупнокалиберных пулеметов, они друг за другом пикируют прямо на Савелова и Шальнова. — Мордой в землю! — орет Шальнов и, сбив Савелова с ног, подминает его под себя. Треск очередей крупнокалиберных пулеметов страшным грохотом ударяет в отвесные скалы. На склоне вздымаются фонтаны снега, скрывая капитана и Шальнова от бойцов, залегших за камнями, сплошной матовой ледяной завесой. Когда снежный туман опадает, оказывается, что поверхность ледника вся сплошь, вкривь и вкось, будто поле пьяным трактористом, распахана глубокими прерывистыми бороздами. «Апачи», развернувшись над ущельем Шайтана, с ходу бросаются в новую атаку. На этот раз их пулеметы, выплюнув несколько очередей, замолкают, зато от фюзеляжей отделяются и устремляются к леднику огненные стрелы. Полыхающие валы от разрывов ракет «воздух — земля» накрывают склон и разбиваются об отвесные склоны скал. Крутанувшись над снежным гребнем и выпустив по нему еще пару огненных стрел, «Апачи», снова выстроившись веером, уносятся к ущелью. Оглохшие Савелов и Шальнов некоторое время не могут поверить в то, что огненный смерч пронесся мимо, не задев их. Они вскакивают на ноги и бьют вслед вертолетам из двух стволов, не слыша нарастающего грохота за спиной... * * * ...От многочисленных взрывов снежный гребень срывается со скал и с пушечным грохотом обрушивается с трехсотметровой высоты на ледник, увлекая за собой груды камней. Огибая верх склона, на котором в ужасе застыли Савелов и Шальнов, снося на своем пути деревья, кустарники и выворачивая камни, за которыми рассредоточилась группа, лавина в клубах снежного вихря катится по склону вниз. Следом за первой лавиной в склон ударяется вторая и поверх первой устремляется к ущелью Шайтана. Когда опадает клубящийся снежный вихрь, Савелов и Шальнов, переглянувшись, бросаются к тому месту, где прятались остальные бойцы. Но там лишь девственно-белый снег и никакого намека на то, что хоть кто-то остался в живых. Шальнов, а за ним и Савелов снимают береты и опускают головы. — Как теперь жить!.. — с выступившими на глазах слезами шепчет Савелов и замолкает от сотрясших его тело рыданий. — Как мне теперь жить, старлей?.. — корчась от рыданий у ног оцепеневшего Шальнова, задыхаясь, вопрошает он. — «...Не скажут ни камень, ни крест...» Не они первые — не они последние, капитан!.. — отворачивая лицо в сторону, выдавливает Шальнов. — Война, она кошка драная — в кого, как и когда вцепится — поди угадай!.. — добавляет он и оглядывается в сторону ущелья Шайтана, откуда несется глухой, раскатистый взрыв. — Похоже, майора Сарматова причесывают, бляди! — прислушавшись к гулу вертолетов, говорит Шальнов и втягивает голову в плечи от внезапно обрушившегося с неба рева турбин краснозвездных Су-27, «сухариков», серебристыми молниями вынесшихся из-за скал. — Наши!.. Сейчас и их причешут в хвост и в гриву! — кричит он, помогая Савелову встать на ноги. — Надо взглянуть — может, жив кто-нибудь! — сквозь рыдания говорит вконец раскисший Савелов и тянет Шальнова к снежному завалу высотою в многоэтажный дом. Тот со злостью вырывает руку, кричит срывающимся от злости и безысходности голосом: — Ты что, не понимаешь, капитан?.. На них!.. Прямо на них оба раза ухнуло! Слепой, что ли, Савелов?! Еще раз оглядевшись вокруг, Савелов окончательно сникает. — Ты прав! — убитым голосом говорит он, и снова его спина содрогается от рыданий. — Как мне теперь жить, скажи, старлей? — ударяясь лбом о лед и раскачиваясь из стороны в сторону, хрипит он. — Хватит пузыри пускать, капитан! — пытается привести его в чувство Шальнов. — Что бы ни случилось, у нас есть приказ майора Сарматова. И его надо выполнять! — Какой уж теперь приказ? — выдыхает Савелов. — Тот же, что и прежде, — на перевале вызвать огонь на себя... и, если повезет, дойти до наших. — Ноги меня не держат, старлей. Я... я не могу... — стонет Савелов. — А ты — через не могу! — рявкает на него Шальнов, взводя затвор автомата. — Не возьмешь себя в руки — пристрелю и уйду один. — И ты сможешь это сделать? — поднимает Савелов на него мгновенно высохшие от слез глаза. Перехватив непреклонный взгляд Шальнова, Савелов понимает, что тот действительно пристрелит его и даже, наверное, не пожалеет об этом. Савелов опускает голову. — Значит, ты ребят на мою совесть записал?! — полувопросительно, полуутвердительно говорит он. — Важно, что ты сам об этом думаешь, — с горькой усмешкой ответил Шальнов. Кинув прощальный взгляд на снежно-каменное месиво, похоронившее под собой группу, он закидывает за плечи рюкзак и, опираясь на автомат, медленно идет в сторону перевала. Савелов некоторое время смотрит ему вслед, потом переводит взгляд на скалы, за которыми исчезают, словно сказочные птицы, «сухарики». — Эй, подожди-и-и-и! — кричит Савелов, когда гул истребителей стихает за заснеженными вершинами хребта. Шальнов останавливается, но не поворачивает головы. Савелов начинает карабкаться по ледяному склону и наконец оказывается рядом с лейтенантом. Взглянув в лицо Шальнова, Савелов отшатывается — настолько оно отчужденное. — Лучше не задавай никаких вопросов, — сухо предупреждает он Шальнова. — Я, знаешь ли, сам себе генеральный прокурор и верховный судья... Солнце в зените. Оно вовсю поливает непереносимо ярким светом снежно-белый перевал и отбрасывает короткие угольно-черные тени от двух бредущих по перевалу фигур. Дойдя до седловины, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, идущие, не сговариваясь, оглядываются в сторону ледника и ущелья Шайтана, затем переводят взгляд на величественные снежные хребты, расстилающиеся за перевалом, на севере. — Ну, что, пора шуметь, капитан! — Шальнов показывает на снеговые козырьки над стиснувшими перевал скалами. — Эти сугробы нам очень даже на руку... — Да, да, пора! — отзывается Савелов, доставая портативный радиопередатчик. Шальнов качает головой и лезет в рюкзак. — Подожди, капитан — сначала мое соло, — говорит он, раскладывая на снегу четыре противотанковые мины в пластиковых оболочках. Чуть позже к ним прибавились взрыватели, мотки бикфордова шнура и две упаковки пластицидной взрывчатки. — Жди меня вон за той горкой! — показывает Шальнов на выступающий из-под снега небольшой утес за перевалом. — Пока я это горло закупоривать буду. — Думаешь, получится? — с сомнением в голосе спрашивает Савелов, опасливо косясь на снежные козырьки. — Я не Сашка Громыхала, но попробую, — пожимает плечами Шальнов и вновь кивает за перевал. — Дуй, говорю, до горы, капитан! Неуклюже топая по насту и часто оглядываясь, Савелов спускается к утесу. Шальнов тем временем устанавливает мины в расщелинах скал по обе стороны седловины. Вкрутив в мины взрыватели, он кладет на них по упаковке пластицидной взрывчатки и тянет под перевал две жилы бикфордова шнура. Убедившись, что огонь от покрытой парафином спички побежал по шнурам, он схватил рюкзак и, кувыркаясь, скатился по перевалу вниз. Несколько ударов, слившихся в один мощный взрыв, застали его на полпути между утесом и седловиной перевала. Огромной силы взрывная волна, накатившаяся вперемешку со снежным вихрем, скрывает Шальнова от наблюдающего за происходящим из-за утеса Савелова. Вслед за взрывами на седловину с двух сторон с пушечным грохотом обрушиваются снежные лавины с сорванными с утесов многотонными каменными глыбами и, как пробкой, закупоривают перевал. — На лошадях Абдулло здесь теперь не прорвется, а на своих двоих им за нами не угнаться, да и не любят они соваться на ледники, — говорит появившийся перед Савеловым, как черт из табакерки, Шальнов. — Так что ноги в руки, капитан, и бегом вперед! Проваливаясь через тонкий наст и оскальзываясь на многочисленных буграх, они, не оглядываясь, направляются на север. Туда, где сверкают алмазными гранями снежные вершины Памира... * * * Река то широко растекается по отмелям, то шумно бурлит между тесно сомкнувшимися скалами ущелья. Большой плот на удивление маневренно обходит торчащие тут и там из пенной воды каменные глыбы. Временами он ровно плывет по стрежню реки, иногда уходит к берегам под тень буйной растительности. Ловко орудуя вытесанным из бревна рулевым веслом, старик переходит с одной стороны плота на другую, направляя его по только ему известному фарватеру. Время от времени старик покрикивает на курдючных овец, сбивающихся на одной стороне плота и нарушающих этим его равновесие. Десятка два овец стараются держаться подальше от копен сочной зеленой травы у дощатого ограждения плота, под которыми укрыты люди... Ненавязчивую красоту прибрежной природы вдруг нарушают остовы нескольких торчащих из воды грузовиков, бронетранспортеров и даже опрокинутый танк с разорванными гусеницами. Сарматов, лежащий под копной рядом с прикованным к нему американцем и наблюдающий за рекой сквозь щели в досках ограждения, говорит: — В восемьдесят втором здесь были жестокие бои с Хекматиаром. Американец кивает. По всему видно, что он тоже об этом знает. — Ты участвовал в них? — спрашивает он Сарматова. — Участвовал, да только не здесь... Американец бросает на него косой взгляд. — Понимаю! — с ухмылкой произносит он. — В Анголе — лейтенант кубинец Санчес, в Мозамбике — капитан Кригс, в Никарагуа — капитан сандинистов Алварес, в Афганистане — майор Степовой, Вологдин, Платонов... теперь Сарматов! Надо же, в моем департаменте почему-то никому не приходило в голову, что это один и тот же человек!.. — Так я и сам в этом не уверен! — усмехается Сарматов и, в свою очередь, насмешливо перечисляет послужной список американца: — В Анголе — Смит, в Мозамбике — Браун, в Никарагуа — пастор-миссионер Френсис Корнел, эсквайр... Как говорят казаки, мы с тобой тухлые яйца из одной корзины, полковник!.. — По крайней мере, меня несколько утешает, что мою карьеру оборвал суперпрофи типа тебя, а не какой-нибудь солдат, которому просто повезло! — Да, насчет карьеры ты верно подметил, — саркастически замечает Сарматов. — Засвеченный разведчик — уже не разведчик!.. — Угу, — бурчит полковник. — Ты мне лучше скажи, майор... Дело, скажем так, прошлое... Ведь это ты запалил жаровню тогда, в Никарагуа? — О чем же это ты говоришь, полковник?.. — изумляется Сарматов. — Никак в толк не возьму... — Да ладно, майор! Все ты прекрасно понимаешь! Я говорю о той жуткой ночи, когда нежданно-негаданно взлетели на воздух емкости с бензином и пламя сожрало казармы вместе с нашими парнями... — Признаться, мы с нашего берега видели тогда зарево над сельвой, — задумчиво отвечает Сарматов. — Думали, что это молния ударила. — Молния могла ударить в емкость! — усмехнувшись, соглашается американец. — Но она не могла поднять в воздух вертолет со взрывчаткой и бросить его на склад боеприпасов. К тому же гроза началась на несколько минут позже... Впрочем, в докладе для ЦРУ я обвинил молнию, так как доказательств русского или кубинского следов у нас не было. — А если бы были?.. — заинтересовывается Сарматов. — Тогда у меня возникли бы серьезные осложнения, — отвечает американец. Сарматов фыркает и продолжает наблюдать сквозь траву за стариком, неторопливо управляющим плотом. Старик, взглянув на поднявшееся в зенит солнце, решительно направляет ковчег к берегу и притыкает его к камням под высокой, нависшей над рекой скалой. Прихватив небольшой коврик, он сходит на берег и, расстелив его, творит полуденный намаз. Внезапно начинается камнепад. Аксакал вздрагивает, но молиться не перестает. — Старый ишак Вахид, — раздается сверху насмешливый, хриплый голос. — Твои бараны еще не наполнили жиром курдюки, а ты уже везешь их на базар?! Старик не отвечает ничего, пока не заканчивает молитву. Сложив коврик, он возвращается на плот и только после этого поднимает замотанную чалмой голову и устремляет пронзительный взгляд на вершину скалы. Там крутятся на пританцовывающих лошадях несколько всадников. Ближе всех к обрыву толстый, не слишком молодой мужчина на гнедом ахалтекинце. Он одет в пестрый халат, перепоясанный пулеметными лентами. — Бараны мои, Абдулло, когда хочу, тогда и продаю их! — с вызовом отвечает ему аксакал. — Продашь, не забудь вернуть мне долг, а то с тобой случится то же, что и с твоими глупыми сыновьями, спутавшимися с русскими! — грозит Абдулло. — Старый Вахид ничего не забывает, Абдулло! — тихо в белую бороду произносит старик и отталкивает веслом плот от прибрежных камней. — Ты не видел на реке чужих людей, Вахид? — спрашивает кто-то из свиты Абдулло. — Не видел чужих, — отвечает старик и потрясает «буром». — На чужих у Вахида есть старый английский товарищ!.. Ответ старика вызывает смех у всадников, но громче всех смеется толстый Абдулло. — Грязный шакал, питающийся падалью!.. — скрипит зубами старик и, посмотрев на копны, под которыми замерли чужеземцы, шепчет: — О, аллах! Прости мне мой грех. Укроти ярость сердца моего и защити меня от шайтана. Когда скала остается далеко за поворотом реки, старик обращается к Алану: — Молодой гюрджи понял, что Абдулло с нукерами рыщет рядом, как волк? — Я осетин, ага! — отвечает на фарси Алан из копны. — Мы все поняли, спасибо!.. * * * Десятка три всадников на взмыленных конях, с трудом преодолев распаханный неровными прерывистыми бороздами ледник, останавливаются перед седловиной перевала, заваленной многометровой стеной снега, льда и камней. — Абдулло, кони здесь не пройдут! — говорит бородатый наездник в грязной растрепавшейся чалме, обращаясь к толстому седоку на пританцовывающем темно-гнедом ахалтекинце. Он показывает камчой на завал. — Гяуры взрывами завалили перевал и, я так думаю, поставили наверху мины. — Ну, и чего уставился на этот перевал, как баран? — орет Абдулло. — Расчищай, взрывай — я не собираюсь терять миллион долларов из-за твоей глупости, Гафур! — Почему из-за моей глупости?! — вскидывается бородатый. — А кто мне говорил, что проверил все ущелье Шайтана, разве не ты, старый вонючий козел? — шипит сквозь гнилые зубы Абдулло и наотмашь сечет Гафура камчой по лицу. — Оставь Гафура в покое, Абдулло!.. Даже если к концу дня расчистим проход, то все равно не догоним их! — говорит по-русски рябой всадник. Хотя на голове его чалма и одет он в халат, все равно ясно, что человек этот не местный и скорее всего славянин. — За перевалом ледник... Говорил тебе, что лошадей подковать надо!.. — Абдулло! — восклицает сошедший с коня молодой нукер. — Смотри! — Он показывает на следы двух пар солдатских башмаков, четко читаемых на белом снегу низинки. — Двое их тут прошли, наиб... — Двое... — растерянно тянет Абдулло и вопросительно смотрит на русского. — А остальные куда делись? Что скажешь, Леха? — Я что, ясновидящий тебе?! — огрызается тот. — Может, вон под той лавиной прилегли поспать навечно! — кивает он на снежные завалы под склоном. — А может, эти двое, что здесь потоптались, навроде куропатки, фуфло толкают... — Какой еще куропатки?.. — не поняв, переспрашивает Абдулло. — Той, которая динамит! Она сама под руку лезет и тут же косяка в сторону дает... — размахивая руками, отвечает рябой. — Абдулло тебя не понимает, Рябой... — От птенцов она так хищников уводит, тварь. Чего здесь понимать?! И спецназовские волчары, когда надо, мастера на такие хохмы... Да что я леплю — ты ж, говорят, сам в ментовской шкуре кантовался, а, Абдулло?.. — А ты где кантовался, Рябой? — обнажает в ухмылке гнилые зубы Абдулло. — Я-то?.. Будто не знаешь?.. Леха Рябой твою наркоту через Пяндж на своем горбу целую пятилетку таскал, чтобы, так сказать, разлагать молодых строителей коммунизма, — ухмыляется в рыжую бороду тот. — Житуха, Абдулло, была во-о, как при коммунизме!.. Таджички и узбечки сами штаны спускали за грамм марафета, не говоря уже о Наташках, — те, сучки, под Леху Рябого ложились штабелями... — А потом в чимкентской зоне Леха Рябой сам штаны спускал перед любым коблом за полграмма гашиша! — зло обрывает его Абдулло. — А тебе-то что? — бормочет Рябой. — Я теперь правоверный — и что, плохо служу тебе?.. — Харашо служишь, Леха, душой и телам! — ухмыляется Абдулло и показывает на завал: — Давай лезь туда, паршивый русский ишак, ищи мины! — Спецназовские волкодавы тебя вокруг пальца, как баклана, обвели, Абдулло! — побледнев, орет тот. — Не поволокут они через памирские ледники такой дорогой груз... В ущелье их, сук, искать надо! Далеко они уйти не могли!.. — Ну, смотри. Рябой! Если ты врешь, Абдулло твою глупую ишачью башку резать будет, уши и нос резать будет! — шипит Абдулло и гонит ахалтекинца назад, в сторону ущелья. * * * Быстрый и коварный борей гонит снежную порошу. Он воет и плачет, как раненый дикий зверь, и обдает леденящим холодом идущих, высекая из их глаз тут же замерзающие на щеках слезы. Крошится под ногами снежный наст, качается слева, клонясь к вершинам, закатное солнце, отбрасывая от всего длинные, контрастные тени. Идти невыносимо трудно — Савелов и Шальнов еле переставляют ноги, задыхаясь в разреженном до предела воздухе. Шальнов идет чуть впереди. Бредущий позади него Савелов оскальзывается и падает на ледяную проплешину. — Дышать нечем! — хрипит он склонившемуся над ним Шальнову. — Все отдал бы за глоток воздуха!.. — Чего ты хочешь! К четырем тысячам над уровнем моря подбираемся, — выдавливает тот потрескавшимися губами и смотрит сквозь обмороженные, распухшие пальцы на уходящее за вершину закатное солнце. — Отдышись и выходи в эфир, капитан, пора! Ори открытым текстом все, что думаешь о советской власти! — Однажды старого чукчу спросили, что он думает об этой самой советской власти, — находит силы улыбнуться Савелов. — И что? — Баба она хорошая, говорит чукча, но живет, однако, очень долго! — зло хрипит Савелов и подносит к губам микрофон радиопередатчика. — Всем погранзаставами Памира... Всем погранзаставам Памира! — глубоко вдохнув, произносит он. — Я капитан Савелов... Я капитан Савелов... Всем, кто слышит меня: немедленно сообщите в центр... Нахожусь на сопредельной стороне в квадрате одиннадцать — четыре, два... Имею ценный заморский груз... Обеспечьте эвакуацию... Обеспечьте эвакуацию... "Повторяю... Всем, кто слышит меня... Несется хриплый голос Савелова над сверкающими контрастными гранями, заснеженными пиками хребтов, над бликующими под алым закатным небом ледниками, над затянутыми сизой дымкой глубокими ущельями, отвесными стенами скал и моренными осыпями, над извилистой лентой пограничной реки Пяндж... * * * До разморенного вечерней духотой молоденького сержанта — радиста Хорогского погранотряда — не сразу доходит смысл того, что он только что услышал в наушниках. С трудом раскрыв слипающиеся глаза, он включает громкую связь. — Я капитан Савелов. Нахожусь на сопредельной стороне в квадрате одиннадцать — четыре, два... Всем, кто слышит меня: имею ценный заморский груз... Немедленно сообщите в центр... Сообщите в центр... — бьется в радиорубке, заглушаемый ветром памирских ледников, хриплый, срывающийся голос Савелова. — Обеспечьте эвакуацию!.. Обеспечьте эвакуацию!.. Записав услышанное, сержант опрометью выскакивает из радиорубки. Загорелый полковник растерянно вертит в руках бумажный листок. Он беспомощно смотрит на такого же загорелого, мускулистого и подтянутого подполковника. — Всю душу в клочья изорвал мне этот капитан Савелов, через каждый час в эфир выходит — вертушку требует и про ценный заморский груз толкует... Подполковник раздвигает шторы, скрывающие карту участка советской границы с сопредельной стороной, и огорченно произносит: — На вертушке мимо!.. Лопастям не за что ухватиться — высота четыре тысячи... А что Москва, товарищ полковник?.. — Москва! — вытирая пот, вздыхает тот. — Сначала: знать ничего не знаем, а через час, видно, кипеш на Лубянке, переполох... Звонят: спецгруппу к вам завтра высылаем, обеспечьте прием, найдите проводника в тот долбаный квадрат... Видать, и впрямь ценный груз у капитана Савелова. — Странно! — тянет подполковник. — Уж очень во всю ивановскую кричит: я тут, на леднике, и груз при мне... У меня лично такое впечатление, что он «духов» на себя отвлекает... Здесь, мол, заморский груз, здесь, все ко мне!.. — Хрен его поймешь!.. — разводит руками полковник. — Не подсадная ли утка?.. Пошлем вертушку, а там ее «душки» цап-царап!.. — Не похоже! — качает головой подполковник. — А на Лубянке, говоришь, кипеш?.. — Еще какой! Давненько ничего подобного не было! — Тут такое дело получается, Сергеевич! — после паузы произносит подполковник. — Пока московская спецгруппа прилетит и в тот квадрат доберется, в кочерыжку превратится наш капитан. Там, на леднике, сейчас градусов сорок-пятьдесят... Стало быть, их кипеш выйдет по нулям... — Ты к чему это клонишь, разведка? — хмурится полковник. — Не могу я разрешить тебе идти на тот ледник... Ограниченный контингент, воюем там и всякое такое — оно нас не касается. Для нас, погранцов, сопредельное государство есть сопредельное, и шастать туда-сюда через его границу нам не положено. — А если, так сказать, в порядке шефской помощи, а, Сергеевич?.. Сам говоришь: кипеш у них там... — Запретили они нам, Сизов, встревать в их дела! — почти стонет Сергеевич. — Замполит, хорек вонючий, тут же командующему настучит, и полковника Захарчука под зад коленом из войск, а ему до пенсии каких-то семь месяцев!.. — Значит, так! — решительно перебивает его подполковник. — Я с семью-восемью парнями — старослужащими из разведбата — без твоего разрешения через час гружусь в вертушку и лечу как можно дальше в ту сторону... Хорошо, если бы нас выбросили вот здесь, у подножия ледника, — показывает он точку на карте. — А дальше уж мы как-нибудь сами — пехом... К завтрашнему полудню, думаю, если «духи» не помешают, пожмем мужественную руку капитана Савелова. А ты уж за нами вертушку пришли, куда и когда попросим. Лады, Сергеевич? — Куда же на ночь глядя-то! — стонет Сергеевич. — И в охотку тебе?! — Люди ведь там погибают, что поделаешь! — вглядываясь в карту, хмуро отзывается подполковник Сизов. — Что я, не понимаю, что ли, что они погибают? — еще больше обливаясь потом, стонет полковник. Внезапно он вскакивает, и схватив свою зеленую фуражку, устремляется к выходу. — Я к вертушке медвежий жир вам подвезу!.. Ворвань, по-нашему, по-сибирскому, первое дело при обморожениях. Хотел выбросить, да подумал: ан, кому сгодится... Сами морды и руки смажьте и тех, что на леднике, если живыми застанете, сразу им разотрите... * * * Подполковник Сизов, одетый в кожаный летный шлем и меховую куртку, пожимает в УАЗе руку полковника Захарчука и упругим шагом направляется к строю также одетых в зимние куртки, ушанки и обутых в кирзачи, обливающихся потом солдат. — Товарищ подполковник, добровольцы разведбата... — начинает рапортовать белобрысый старший сержант. Подполковник взмахом руки прерывает рапорт. — Ребята, до дембеля, как говорится, с гулькин нос — свое вы отпахали, так что я вас не неволю! — кричит он, стараясь перекрыть голосом свист вращающихся лопастей вертолета. — Как-никак, на сопредельную сторону идем, а не к теще на блины... — Кайфа и вправду мало, батя, — отзывается кряжистый ефрейтор. — Но не салагам же из учебки туда соваться!.. — Значит, никто не хочет остаться? — Нет! — в один голос откликается строй. — Быть посему! — рубит воздух подполковник. — Проверить оружие, связь и обувь! — Проверили... — Стало быть, загружа-а-айсь!.. Солдаты по очереди ныряют в утробу вертолета, и тот, взмыв вверх, сразу берет курс на отвесные, окрашенные закатным солнцем крутояри сопредельной стороны. — Что здесь происходит? — бросает полковнику Захарчуку, смотрящему вслед улетающему вертолету, подъехавший на черной «Волге» дородный полковник в парадном, с иголочки, мундире. — По чьему такому приказу без согласования с политотделом седьмой борт ушел на сопредельную сторону? — По самому главному солдатскому приказу — по приказу совести, — не отрывая взгляда от улетающего в закат вертолета, через плечо бросает тот и, усмехнувшись, спрашивает: — Пионерам красные галстуки, говоришь, повязал, замполит? — Что вы о красных галстуках? — раздраженно выпаливает тот. — Я вас про седьмой борт... — И речь ребятишкам толкнул? — Толкнул, толкнул... — Тогда поезжай в штаб вонючку на меня строчить, поезжай, замполит!.. — Партизанщину в погранотряде развели и думаете, сойдет вам с рук! — взвивается тот. — Ох, не сойдет! — вздыхает Захарчук. — Ты поезжай, стучи, а я буду у летунов, на связи с седьмым бортом. Отвернувшись от замполита, он до рези в глазах вглядывается в закатные сполохи, в которых вот-вот растворится вертолет — маленький черный комарик на фоне величественных закатных хребтов, улетающий в их ночную, леденящую душу неизвестность... * * * Лежа под копной, Сарматов и американец сквозь щели в ограждении смотрят на раскрывающуюся красоту горной афганской реки, которая то бросает им в глаза отраженные водой снопы солнечного света, то внезапно открывает таинственные и тревожные повороты, скрывающие неизвестные опасности. Будет ли это низвергающийся в бездну водопад или, быть может, за следующей скалой затаились в зарослях «духи», держащие приближающийся плот под прицелом?.. Затянувшееся молчание нарушает американец: — Скажи, майор, ведь ты профи, а у тебя одна комната и нет денег... Не понимаю... — Что ты не понимаешь? Не понимаешь, что Отечество не в твоих сраных баксах и не в особняках с бассейнами? — раздраженно бросает Сарматов. — А-а, опять русский идеализм! — усмехается американец. — Только объясни мне, майор, что ищет твое Отечество в Африке, в Латинской Америке, здесь, наконец? — А твое? — вопросом на вопрос отвечает Сарматов. — Только не начинай со мной душеспасительную беседу о демократических ценностях и правах человека!.. — Здесь и везде мы сдерживаем вашу экспансию... — И заменяем ее на свою! — подхватывает Сарматов. — Знаешь, полковник, здесь не самое лучшее место и время для выяснения истины!.. А она, по-видимому, в том, что в будущем мире лучшие шансы выжить у того, кто владеет сырьевыми источниками. Их мало у Америки и мало остается в остальном мире, зато они есть у России. Но прибрать их к рукам вам мешает присутствие в России русских. — Я не понимаю, о чем ты говоришь... — Американец с интересом ждет продолжения разговора. — Понимаешь! — зло усмехается Сарматов. — Мне известно, что ты прикладывал руку к программам «Голоса Америки» и прочим «вражьим голосам»... — Это так! — кивает американец. — Я специалист по русским! — Вы на весь мир кричите о нарушении прав человека в России, но только о нарушении прав инородцев, а нарушения прав русских вы в упор не видите и никогда не видели. И действительно, какое вам дело до разоренных социализмом русских деревень, до несчастных русских стариков и старух, умирающих без медицинской помощи. Вот если картину какого-то художника не выставили, — тогда вы в праведном гневе горланите на весь мир... А эта волна русофобии?.. От русских требуют какого-то покаяния, даже за то, что они сломали хребет Гитлеру. А ведь мы-то с тобой изучали в академиях, что проведению крупной политической и военной акции предшествует пропагандистская и психологическая кампания против населения противника с целью его дезориентации и подавления воли к сопротивлению. И заметь, вы ее ведете против русских, а не против казахов, узбеков... — Уж не считаешь ли ты, что перестройка — наша акция против России? — Да, честно говоря, я не знаю, что это такое. Но хорошо знаю, что вам это выгодно. Единственное могу сказать, что благодаря ей и мы наконец освободились от большевизма. А это, поверь мне, уже великое благо. — В Америке большинство людей до сих пор считает, что русские и большевики — это одно и то же... — Мало ли что вы там, в своей Америке, считаете! — зло усмехается Сарматов. — Вот, например, до сих пор думаете, что это вы разгромили Гитлера! Вообще, что вы в вашей сытой Америке можете знать о русских? — Я считал, что знаю вас, — после минутного молчания произносит американец. — Но, влипнув в эту историю, понял, что не знал вас совсем... Хотя о большевизме я все же могу судить... — О большевизме! — повторяет Сарматов, глядя куда-то вдаль, и добавляет, повернувшись к полковнику: — Я выбрал время и поехал на Дон, в родную станицу, из которой уехал пацаном в суворовское училище... Хожу на юру по-над Доном, ищу кладбище, где родичи похоронены. Вокруг лишь земля распаханная, да и распаханная-то с огрехами. Старуха козу пасет — спрашиваю: бабуля, вроде бы кладбище здесь было?.. Было, говорит. Дорогу тут хотели вести, вот и запахали могилки-то. А где ж она, дорога? А в обход станицы ее потом пустили. Довели ее до Анастасьиных болот, там она и утонула... Что это, большевизм или просто человеческий идиотизм? — Я думаю, что, пока в вашей стране останутся коммунисты, такого рода идиотизм будет продолжаться, — говорит полковник. — Пока они у власти, у твоего народа, у тебя лично, нет и не будет ни прошлого, ни будущего. И я не понимаю, почему ты служишь этой красной дряни. — А кто тебе сказал, что я им служу?.. Я служу Отечеству А у него есть и прошлое, и будущее. — Ты надеешься на то, что вам удастся избавиться от коммунистов? — недоверчиво спрашивает американец. — Ни к черту работают ваши аналитические центры, сэр!.. Тебе же должен быть знаком закон философии, гласящий, что внутри любой замкнутой системы возникает антисистема и в конце концов разрушает ее... А у нас антисистема всегда функционировала. — Что-то уж больно медленно она у вас функционирует! — Это, вам, родимым, спасибо за помощь... — Не понимаю? — Видишь ли, мы иначе устроены... У вас — "я", у нас — «мы». У вас — государство для меня, у нас — я для государства, мы — для государства. Иначе люди на наших просторах не выжили бы. Внешняя угроза от Германии, от Штатов в послевоенные годы отодвигала сопротивление системе на второй план. Ладно, мол, потерпим — лишь бы государство сохранить в целости, лишь бы войны не было. Хочешь ты того, не хочешь, но объективно, сэр, ведомство в Лэнгли продляло время большевиков... — Кажется, я начинаю понимать, о чем ты говоришь... — Если кажется, то перекрестись! — насмешливо откликается Сарматов. — Я предлагаю тебе заглянуть еще дальше в прошлое. Вспомни о том, что в самом начале — власть Ленина питалась долларами господина Хаммера, долларами Америки... — Протестую! — восклицает американец. — То был выгодный бизнес отдельных предпринимателей! — Бизнес на русской крови! — уточняет Сарматов. — Мораль по ведомству политиков, майор! — Ты хотел сказать — отсутствие морали. Согласен!.. Американец смотрит сквозь щель на реку, солнечные блики ударяют ему в глаза. Он хочет заслониться от них правой рукой и вскрикивает от боли — рука прикована браслетом к руке Сарматова. — Майор, ответь мне на один вопрос... Почему ты так откровенен со мной? — раздраженно спрашивает он. — Ведь я могу не выдержать прессинга мясников Лубянки и сдать тебя с потрохами!.. — В таком случае тебе придется сдать пол-Лубянки! — смеется Сарматов. — Что до моей «откровенности» — она хорошо известна моему командованию. Честь имею, полковник! — Ты профи, и твое начальство многое позволяет тебе, да? — Думай, как хочешь... — Последний вопрос, майор!.. Тебя натравили именно на меня. Может, поделишься, какую информацию рассчитывает выбить из меня Лубянка?.. — Это уже не мои проблемы, полковник! — пожимает плечами Сарматов. — Мне нужно лишь доставить тебя, а кому и зачем ты понадобился — не моего ума дело. Разговор прерывает старик. Он наклоняется и кладет перед Сарматовым и американцем два куска овечьего сыра и две лепешки. — Мало-мало кушать надо! — говорит он и снова закрывает их травой. Сарматов пододвигает сыр и лепешку американцу. — Подкрепись, полковник, ведь мы с тобой всего лишь бойцовые псы и наше дело по команде «фас!» впиваться друг другу в глотки, а для этого нужны силы и холодная голова... — А разве тебе не знакома ненависть к противнику? — уплетая сыр со здоровым аппетитом, спрашивает американец. — Ты, наверное, имеешь в виду свою драгоценную персону? Я, по-твоему, обязан тебя ненавидеть? — усмехается Сарматов. — Знаешь, это непозволительная роскошь. Да и с чего, если разобраться, мне тебя ненавидеть? — Странно!.. — задумчиво говорит полковник. — Я вот тоже к тебе особенной неприязни не испытываю, несмотря на то, что наше путешествие романтическим никак не назовешь. Между тем старик начинает что-то быстро говорить. Алан еле успевает переводить: — Начинается место, которое зовется «пасть шайтана», — надо быть ко всему готовым, так как у шайтана много способов погубить правоверных. И действительно, скоро плот попадает в узкую горловину, образованную подступившими вплотную отвесными скалами. Будто сорвавшийся с привязи, несется он в ревущем, пенном потоке. Затем внезапно останавливается и перекручивается, зацепившись о подводные камни. Общими усилиями плот с трудом удается снова столкнуть в воду. Старик с беспокойством смотрит на сбившихся в тесную кучку баранов и переводит взгляд на быстро темнеющее серое небо, по которому чертят круги похожие на черные кресты грифы. — Гюрджи, из Аравии идет красный самум! — кричит Вахид и показывает на дрожащих от страха баранов. — Бараны в кучу сбились — самум идет! Алан переводит слова старика. Сарматов мрачнеет: — Похоже, из огня да в полымя, мужики! Красный самум — это серьезно! — Как песчаная буря в Сирии, что ли? — спрашивает Бурлак. — Сложи десять таких бурь вместе, тогда, может быть, получится нечто похожее! — отвечает Сарматов и командует: — Снимайте все с себя и заматывайте оружие, не то век его не отчистите! Алан и Бурлак стягивают с себя куртки и тельники, заматывают в них оружие, а старик расстилает коврик и начинает молиться. Вверху, в разрыве между скал сначала появляются длинные мечущиеся косы — овцы, люди, зеленые копны сразу становятся красными от похожего на пудру песка. А мечущиеся косы заполняют всю горловину реки, и вот уже не видно ни неба, ни скал, ни реки... Под тяжестью песка плот все глубже и глубже погружается в воду. Закончивший молитву старик еще пытается управлять им, но в кромешной ревущей темноте это явно бессмысленное занятие. Песок, всюду красный песок. Сарматов чувствует, что еще мгновение и он задохнется. Разум постепенно погружается в зыбкий туман. Американец дергает Сарматова за руку и показывает подбородком на браслет. Сарматов, собрав последние силы, отстегивает его, и янки, выпроставшись наполовину из песчаного сугроба, начинает молиться. — Сармат, смотри — янки-то вроде бы крестится по-нашему, по-православному! — орет в ухо Сарматова Бурлак. И это последнее, что слышит майор. * * * Летит куда-то плот, рев самума и рев реки сливаются в одну леденящую душу мелодию. Засыпанным песком овцам и людям не остается ничего другого, как только покорно ждать своей участи. И в этот момент плот проваливается куда-то в бездну. Кипящие, бешеные валы слизывают с него сугробы песка и нескольких овец. Лишь на один миг показываются их головы в водовороте и исчезают во мраке. В какой-то момент падение прекращается, но теперь неведомая сила тянет плот вверх. Через несколько минут движение приостанавливается, и сразу на людей обрушивается тишина. — Мужики, где мы — ни зги не видать! — разламывает тишину голос Бурлака. — В аду, наверное! — отвечает Сарматов. — Куда нас еще пустят, с нашими-то грехами!.. Вахид что-то говорит Алану, и тот, выслушав его, переводит: — Он утверждает, что аллах проявил к нам великую милость и направил плот в ответвление реки, идущее к людям горы... — А на чьей стороне они воюют? — спрашивает Бурлак. — Они вообще не воюют... Вахид говорит, что глупые люди зовут их шайтан-бала и обходят стороной их гору, но он клянется аллахом, что люди горы — добрые люди, только они не похожи на нас и у них свой Бог. Старик снова что-то горячо говорит Алану. — Моджахеды считают, что убить стольких курбаши и украсть американца могли лишь шайтан-бала, то есть эти люди горы. Но Абдулло не верит этому, потому что он не верит ни в аллаха, ни в шайтана... — Блин, опять этот Абдулло! — чертыхается Бурлак. Медленное течение несет куда-то плот, и уже совсем не слышно грозного рева самума, лишь доносится плеск воды между расшатанных бревен. — Свет, мужики! — раздается возглас Бурлака. И действительно, впереди обозначается дрожащее зарево, масляно отражающееся на спокойной поверхности воды и вырывающее из кромешного мрака молочно-белые сосульки сталактитов, свисающие со свода тоннеля. Внезапно где-то рядом рождается непонятный гул, который постепенно нарастает. И вот уже прямо на плот несутся какие-то тени. Сарматов едва успевает остановить вскинувшего автомат Бурлака: — Не стреляй! Это же летучие мыши, Ваня! — Чтоб им пусто было! — чертыхается тот. — Я уж думал, что это из «мухи» по нам врезали!.. Тем временем мерцающее зарево все ближе и ближе, и вот уже становится понятным, что оно исходит от укрепленных на стене тоннеля факелов, освещающих кованую железную решетку. Решетка перекрывает тоннель, перегораживая подземную реку. Когда плот приближается, решетка бесшумно поднимается вверх и, пропустив его, так же бесшумно опускается. — Не по нутру мне все эти игры! — ворчит Бурлак. — Из одной мышеловки в другую угодили!.. — Ну, что, ребята, ничего нам не остается, как только поручить наши грешные души ихнему аллаху! — усмехается Сарматов и оглядывается по сторонам. — Такое чувство, что нас вовсю просвечивают рентгеном!.. — Странно, но мне тоже так кажется! — присоединяется к нему Алан. — Главное — не дергаться! Спокойно, ребята! — предупреждает Сарматов. Подземная река уходит куда-то в сторону, и на самом повороте плот прибивает к причалу, вытесанному из камня. И едва Сарматов, американец, Бурлак, Алан и старый Вахид сходят с плота, как раздается многократно отраженный эхом приближающийся собачий лай. Огромные лохматые псы стаей вылетают из-за поворота. Бойцы хватаются за оружие, а американец в ужасе прижимается спиной к стене. Когда псы уже совсем близко и видно, как лязгают острые белые зубы в их разверстых пастях, откуда-то сверху звучит повелительная команда на непонятном языке, и псы сразу теряют враждебность. Дружелюбно виляя хвостами, они окружают оцепеневших людей, а их вожак, бросив Сарматову на плечи мощные, когтистые лапы, старательно вылизывает его лицо. — Е-е-е!.. — только и может выдавить из себя Бурлак. — Спокойно, ребята! По-моему, к нам пожаловали хозяева этих милых собачек, — шепотом предупреждает Сарматов. По парапету идет группа странных, обнаженных по пояс и вооруженных до зубов людей. Алан глядит на них широко открытыми глазами, а затем взволнованно восклицает: — Ваня, это же марсиане!.. — Как бы твои марсиане опять козлами не оказались! — драматическим шепотом отвечает тот. — Господи, в жизни ничего подобного не видел! — вырывается у Сарматова. Он поворачивается к Вахиду, как бы требуя у него объяснения происходящему. Тот успокаивающе трясет белой бородой. Странные люди по-восточному церемонно приветствуют Вахида, потом обступают четверых чужеземцев. Кто-то из пришедших зажигает факел, и новоприбывшие получают возможность разглядеть «инопланетян»... Перед ними мужчины двухметрового роста, с мощными длинными торсами и неправдоподобно короткими ногами, непропорциональными их туловищам. Из-за непомерно широких плеч люди кажутся похожими на остроугольные треугольники. Но более всего привлекает внимание другое — у представителей этой никому не известной расы иссиня-черная кожа, а на плоских, явно монголоидных лицах сияют изумрудные, приподнятые уголками к вискам глаза. Волосы у них черные и курчавые, как у негроидов. Хозяева подземного царства рассматривают прибывших с явным дружелюбием, перебрасываясь между собой отрывистыми короткими фразами. — Я не понимаю их языка! — шепчет Алан Сарматову. — Это не пушту, не дари... Пожалуй, похож на древнеперсидский... Но он давно исчез. Один из «инопланетян» что-то говорит Вахиду. Тот, в свою очередь, переводит сказанное Алану, который уже растолковывает остальным. — Хранитель и толкователь священного закона Авесты, вождь племени людей горы старый Ассинарх просит чужеземцев дать согласие на его защиту и приглашает быть его гостями. — Какие вопросы? — пожимает плечами Бурлак. — Попробуй тут не согласиться! Против его амбалов не попрешь! — Спокойно, Ваня! — останавливает его Сарматов и обращается к Алану: — Переведи, что мы с благодарностью принимаем предложение вождя, как его там?.. — Он вопросительно смотрит на Алана. — Ассинарха, — подсказывает тот. — Вот-вот, предложение вождя Ассинарха и желаем мира и благоденствия людям его племени, большого приплода их скоту... удачи на охоте... — Сарматов на долю секунды задумывается, не зная, чего еще стоит пожелать этим странным людям. Тут его осеняет, и он добавляет: — И вечного огня в их очагах. Последняя фраза, старательно переведенная Аланом Вахиду, а Вахидом «инопланетянам», вызывает неожиданное оживление в рядах людей горы — с их лиц исчезает настороженность, и, расплываясь в белозубых улыбках, они начинают радостно хлопать прибывших по спинам и жать им руки, но главное — они закидывают за плечи свое оружие. Тоннель уходит в глубь горы. Именно туда двигаются Сарматов и его люди. К сопровождающим их воинам по пути присоединяются, появляясь из бесчисленных ответвлений тоннеля, все новые и новые обитатели. Среди них много детей. Детская возня и смех, усиленные эхом, отраженным от каменных сводов, напоминают журчание весенних горных ручьев и гасят возникшее было у бойцов чувство тревоги. Раз «инопланетяне» не побоялись вывести своих детей, значит, они действительно относятся к новоприбывшим дружелюбно. Еще полчаса пути, и тоннель заканчивается монолитной стеной, в центре которой четко видна массивная двустворчатая дверь, украшенная изображениями диковинных зверей и птиц. По обе стороны двери стоят не шелохнувшись два гиганта-воина с перекинутыми через плечо шкурами снежного барса, под которыми поблескивают древние бронзовые латы. В руках у гигантов изогнутые с волнообразными лезвиями мечи и щиты, на которых выбито изображение пламени. — Неужели это они! — изумленно восклицает американец. — Но этого не может быть! Они давно исчезли! — Кто — они? Может объяснишь толком? — спрашивает его Сарматов. Ответить полковник не успевает — через открывшуюся дверь на них обрушивается неземной красоты женское пение в сопровождении такой же непередаваемо прекрасной музыки. По примеру сопровождающих пришельцы, оставив у стены тоннеля свое оружие, проходят мимо неподвижных стражей и входят в дверь. Перед ними огромная, высеченная из камня лестница. Прибывшие начинают подниматься по широким гладким ступеням навстречу женскому пению, а оно звучит то совсем рядом, то почти исчезает, то обрушивается откуда-то сверху каскадом переливающихся звуков. Долгий подъем по ступеням заканчивается арочным входом в огромный зал, потолки которого по краям подпирают монолитные колонны, украшенные каменными виноградными листьями. В центре зала — рукотворное озеро с берегами из коричневой яшмы и изумрудно-зеленого малахита. В центре озера — многоструйный фонтан. Мощные струи фонтана бьют под углом, и на их пересечении, высоко над поверхностью озера, кажется, чудом держится хрустальный шар. Он медленно раскручивается по часовой стрелке, переливаясь всеми цветами радуги, отражая пламя многочисленных факелов, укрепленных на стенах зала. Исходящий от шара отраженный свет окрашивает ударяющие в него струи то в фиолетовые, то в желтые, то в голубые цвета. Когда наступает время красного цвета, то кажется, что внутри шара клокочет и рвется наружу расплавленная магма. Отдельные языки пламени пробиваются сквозь хрустальную оболочку и зловещим светом играют на старинном оружии, украшающем стены зала. Полюбовавшись невиданным зрелищем, прибывшие разбредаются по залу, разглядывая развешанное по стенам оружие. Топоры, дротики, алебарды, бронзовые доспехи и щиты из толстой буйволиной кожи с непременным изображением языков огня в круге. Мечи и кинжалы всевозможной формы: прямые и изогнутые, занимают пространство стен до высоты трех метров. Внимание Алана привлекают мечи с волнообразными лезвиями, но едва он протягивает руку к одному из них, как раздается крик сына вождя. Он что-то говорит Вахиду, тот, в свою очередь, переводит Алану, а Алан остальным: — Сын Ассинарха говорит чужеземцу, что прапредки их, исполняя волю единого Бога животворящего огня Ахурамазду, чтобы искоренить зло, торжествующее над добром, напоили металл этих мечей страшным ядом, таким, что даже невидимая царапина вызовет мгновенную смерть. — Стратегическое оружие древних! — комментирует Сарматов. — Я читал об этом. Современная наука не может разгадать тайну их технологии. — Не дураки были предки! — подмигнув Сарматову, обращается к Алану Бурлак. — Может, их завезли с другой планеты, а? — Слушай, говорю тебе — они марсиане, а ты: козел, козел! — откликается тот, возбужденно размахивая руками. Внезапно за их спинами одна из стен бесшумно уходит в скалу, открывая еще один зал, в котором полыхает большой костер. Перед ним на малахитовом троне восседает старец. Белоснежная длинная борода и такие же белоснежные волосы на голове подчеркивают черноту его изрезанного глубокими морщинами лица и неправдоподобно изумрудный цвет его раскосых глаз. Жестом руки старец подзывает прибывших к себе. Когда они подходят, он обращается к старому Вахиду. Тот что-то отвечает старцу, постоянно кивая на Сарматова и его людей. Выслушав Вахида, старец пристально всматривается в лица бойцов, потом показывает на белые длинношерстные шкуры гиссарских овец, устилающие каменный пол перед троном. После того как все усаживаются, он начинает говорить. Каково же изумление Сарматова и остальных, когда они понимают, что говорит старец на чистейшем русском языке. — Старый Ассинарх приветствует воинов Великой северной страны и просит их чувствовать себя в безопасности в его подземном жилище! — Заметив изумление на лицах Сарматова и его ребят, старец поясняет: — Давно, когда еще Великой северной страной правил белый царь, Ассинарх посетил его прекрасную столицу у холодного моря и познал язык его подданных. А книги, написанные на этом языке, часто помогают старому Ассинарху отыскивать путь добра в лабиринтах зла, лжи и алчности, в которых блуждают люди. — Сколько же вам лет, многоуважаемый Ассинарх? — вырывается у Сарматова. — У людей моего племени не принято считать годы, — отвечает старец. — Но когда была война с англичанами, Ассинарх был уже зрелым воином и вождем людей горы, не подчинившихся воинам английской королевы. — Около ста, значит! — уважительно поглядывая на старца, комментирует Бурлак. — Простите за нескромный вопрос, — вновь вступает в разговор Сарматов. — А кто вы, собственно?.. Я был во многих странах, но нигде не встречал расы, похожей на вашу. Нужно сказать, что религия, которую вы исповедуете, мне тоже неизвестна. Старец улыбается в бороду, на мгновение показав белые зубы, невероятно крепкие для человека, который живет на этом свете уже сто лет. — Трудный вопрос, воин! Персы зовут нас гебрами, но мы не гебры. Индусы зовут нас парсами, но мы не парсы. Но, как гебры и парсы, мы веруем в Бога животворящего огня Ахурамазду, поклоняемся пророку нашему Заратуштре и исполняем его священный канон Авесту, за что нас не любят люди этих гор, верные пророку Мухаммеду. Они считают нас детьми шайтана, потому что мы не похожи на них. В подлунном мире, воин, горе тому, кто осмеливается быть похожим на самого себя. — В Штатах не поверят, что я был у огнепоклонников-зороастрийцев! — восклицает невпопад американец. — В Штатах? — переспрашивает его Сарматов. — В таком случае с полным выздоровлением, сэр! — Какие красивые голоса у ваших женщин! — говорит Алан, пытаясь понять, откуда льется неземная мелодия. — Это не женщины — это поет ветер! — с мягкой улыбкой поясняет старен. — Проникая в трещины гор, в пустоты и в тайные лабиринты, оставленные прапредками, ветер рассказывает нам о стране, очень давно, еще до рождения пророка Исы, покинутой нами... Управляя заслонками в лабиринтах тайных ходов, мы умеем придавать ветру много голосов — от сладчайшего голоса любви до грозного, зовущего на смертный бой. — Какую страну покинули ваши прапредки, ата? — пытается уточнить Алан. — Я понимаю языки Востока, но не могу определить ваш язык... — Мы знали название своей родины, но за долгое время оно стерлось из нашей памяти! — отвечает старец и немощной рукой показывает на своды зала, испещренные клинописными знаками. — Письмена прапредков до сих пор таят в себе название нашей родины, но теперь уже никто не может их прочитать... От своего прадеда, который слышал это предание от своего прадеда, я узнал, что великий полководец древнего народа вел несметные легионы в страну индов, но, когда они проходили этими горами, случилось великое землетрясение, и легион, состоящий из людей нашего племени, был отрезан от остальных легионов лавинами и неприступными скалами... — А как звали того полководца? — продолжает допытываться Алан. — Письмена прапредков знают его имя, а старый Ассинарх не знает, — отвечает старец и, сделав паузу, добавляет: — Старый Ассинарх знает, что отец того полководца был царем и, уговаривая его не ходить в страну индов, так сказал: «Не ходи, сын, воевать индов с войском, ибо повозка золота возьмет любой их город быстрее войска!» — Точно! Я так и думал! — восклицает Алан. — Именно так сказал царь Македонии Филипп своему сыну Александру! — Осмелюсь спросить, многоуважаемый Ассинарх, — произносит Сарматов, — почему вы, поклоняясь огню, называете его животворящим, разве огонь не спутник войн и смерти? — Да, это так! — кивает старец. — Но разве не огонь уничтожает следы чумы и других болезней?.. Разве не он согревает людей в холод и дождь, дает им вкусную пищу? Разве не огонь ненависти к злу, дарованный людям единым Богом Ахурамазду, не дает злу подчинить себе всех людей? Разве не огонь любви, зажженный Богом Ахурамазду в мужчине и женщине, дает новую жизнь? Протянув руку сыну, старец кивком головы приглашает всех в первый зал, в котором теперь полыхает костер. Вокруг костра кружатся в замысловатом танце полуобнаженные гибкие женщины. Их фигуры подчиняются тем же непривычным пропорциям, что и мужчин, у женщин тоже иссиня-черная кожа, раскосые, уходящие уголками к вискам изумрудные глаза. Только ростом женщины значительно ниже. Если бы не пышность форм, их легко можно было бы принять за девочек-подростков. Засмотревшись на танцующих женщин, похожих на ожившие точеные эбонитовые статуэтки, Бурлак натыкается на Алана и цедит вполголоса: — Блин, такую статуэточку на коленях подержать бы!.. — Марсиане тебе подержат! — шепчет Алан. — Вах! Амбал двинет — и прощай, мама!.. — Опять ты за свое! Ну какие они тебе марсиане? — чертыхается Бурлак. — Слушай, я думаю, что их легион был доставлен Александру Македонскому на НЛО с другой планеты!.. — Сам ты доставлен с другой планеты, хазарин малахольный! — Я?.. Я — хазар малахольный! — взвивается Алан. — Тогда ты — рязан косопузый! Взаимный обмен любезностями прерывают окружившие Бурлака и Алана чернокожие танцовщицы. Они с легкостью бабочек порхают вокруг, неуловимыми движениями касаясь притихших бойцов и тут же отступая прочь. Изумрудные глаза их наполнены обещанием, а блуждающие по залу блики отражающегося в струях фонтана пламени делают их черные тела нереальными, фантастически красивыми, будто пришедшими из чудесного сна. Алан с присущим ему энтузиазмом пытается подстроиться под их танец, но его движения, как ни крути, более всего походят на родную лезгинку. Стушевавшийся Бурлак стоит как пень, не зная, куда деть ноги и руки. Увидев, что двое мужчин подносят к костру тушу быка, он торопится к ним, бросив Алану на ходу: — Я того... От греха подальше пойду лучше мужикам подсоблю!.. Старый Ассинарх останавливается у озера, перед фонтаном, на пересечении струй которого покоится переливающийся хрустальный шар. — Ваши люди веселы и приветливы. Я недоумеваю, как вы живете? Что едите? Во что одеваетесь? — осмеливается задать вопрос Сарматов. — У нас в ущелье есть поля пшеницы, проса и даже виноградники. Есть отары овец и другой скот, — отвечает старец. — Днем мы работаем в долине, но на ночь уходим в гору. Теперь из вашей страны пришел сын шакала Абдулло. Он владеет этими горами, уничтожает посевы и виноградники, чтобы все ущелье засеять маком. Зелье, проклятое пророком Заратуштрой, дает ему ослепляющее душу золото. Мы могли бы начать войну с Абдулло, но он твой, воин Великой северной страны... — Кто мой? О чем вы? — недоумевает Сарматов. — Потом поймешь! — говорит старец и отворачивается к шару. Сарматов тоже переводит свой взгляд на фонтан. — Шар ведь держится на струях фонтана, но, если напор воды уменьшится, он может упасть и разбиться? — спрашивает он старца. Старец, не отрывая взора от шара, поясняет: — Под этими горами течет Река Времени. Она начинается на ледниках Крыши мира и образует под нашей горой огромное озеро. Оно не может иссякнуть, как не может иссякнуть само время, но... но, если такое случится, — у людей горы будет меньше печали. — Я снова не понимаю, о чем вы говорите! — досадует Сарматов. — Мы не можем прочитать письмена прапредков и забыли свое имя, но нам еще ведома Память о Будущем, и она наполняет наши сердца печалью, — поясняет старец. — То есть вы хотите сказать, что умеете предсказывать будущее? — переспрашивает Сарматов. — К счастью нашему или к нашему горю, так оно и есть, — утвердительно качает головой старец. — Почему к горю? Вашему будущему что-то угрожает? — Нашему — нет! — отвечает старец. — Но в подлунном мире наступают Времена Великих Бед, и мы, зная о них заранее, скорбим, ведь они обрушатся на тех, с кем мы живем в одно время, на одной планете. — Что же может произойти глобального? — пожимает плечами Сарматов. — Разве что ядерная война? — До того, как вспыхнет ее всепожирающий огонь... — произносит старец и умолкает. — Что до того? — До того распадется на малые страны Великая северная страна — твоя страна, воин, — не отводя взгляда от пылающего красным шара, отвечает старец. — Еще несколько малых ручьев вольются в реку пролитой в ней крови, и, выйдя из берегов, она снесет все преграды и унесет Великую Мечту людей твоего племени... — Когда это произойдет? — недоверчиво спрашивает Сарматов. Но старец, словно не слыша вопроса, продолжает: — ...Преступления и блеск золота развратили ее вождей — на смену им придут еще более развращенные и поделят между собой то, что принадлежит всем. Тьма людей будет изгнана из своих домов, и они нигде не найдут пристанища. Дети будут обездолены, старцы обесчещены, мужчины и воины унижены, а юные дочери их и жены забудут про стыд и откажутся рожать детей. Место своих пророков займут чужие лжепророки, а свои пророки услышаны не будут... — Когда это произойдет? — теряя терпение, вновь спрашивает Сарматов. Старец, как и прежде, ничего не отвечает, лишь продолжает изрекать монотонным голосом, словно читая молитву: — ...И вспыхнет огонь войны на окраинах и в центре страны, и будет он не очищающим от скверны, а сеющим семена раздоров и зла. Зло долго будет править людьми, ибо их великим божеством станет золото. — Когда это будет? — уже кричит Сарматов. Старец, оторвав взгляд от шара, отвечает с глубокой печалью: — Скоро... — Как скоро? — растерянно спрашивает Сарматов. — Поверь мне, до этого момента остался ничтожный отрезок времени в несколько лет. Старец пытливо всматривается в лицо Сарматова и спрашивает: — А воина не интересует его судьба? — Моя судьба?.. Если все будет так, как ты говоришь, то я разделю ее со всеми! — Много тяжких испытаний и скорби ждет тебя, воин! — восклицает старец и показывает на американца. — Твоя судьба прочнее цепи связана с судьбой этого воина — твоего пленника, потому что тот, кому оба вы служите, носит имя — Долг. — Все это вы видите в шаре? — спрашивает Сарматов. — Да, Река Времени концентрирует в этом шаре Память о Будущем так же, как ваши компьютеры концентрируют память о Прошлом... — Вы хотите сказать — о настоящем... — Настоящее — условно, воин! — качает головой старец. — Скорость, с которой Будущее переливается в Прошлое, выше даже скорости света. Посмотрев в сторону веселящейся молодежи, старец произносит: — На рассвете мои воины проводят вас до Главной реки. Пока же пусть твои воины, — он кивает на Алана, Бурлака, — повеселятся... Им вскоре предстоит долгий путь... Самый долгий... Произнеся это, старец повернулся и перебросился несколькими словами на незнакомом языке со своим сыном. Поняв, что старец собирается уходить, Сарматов спохватился. — Разреши мне задать еще один вопрос? — говорит он, дотрагиваясь до плеча старца. — Слушаю тебя, воин, — говорит тот, обернувшись. — Когда закончится эта война? — Через полгода. Для того, чтобы ее закончить, тебя и послали сюда... * * * Туман рассеивается. Сарматов открывает глаза и видит над собой ярко-голубое небо, на котором нет ни единого облачка. Оглядевшись по сторонам, он понимает, что лежит на плоту, рядом с ним лежат Алан, Бурлак и полковник-американец. Старый Вахид хлопочет, привязывая плот к какому-то чахлому кустику на берегу. Старик замечает, что Сарматов пришел в себя, и кивает ему. Сарматов встает и идет на берег разведать местность. Когда он возвращается, Алан с Бурлаком уже восседают на валуне и что-то возбужденно обсуждают между собой. Американец сидит на краю плота, свесив ноги в воду. Лицо его сосредоточенно — видимо, какая-то мысль не дает ему покоя. — Ну что, ребята, повеселились в подземном царстве, пора и в путь, — громко говорит Сарматов. От неожиданности Бурлак и Алан вздрагивают, а американец чуть было не сваливается с плота. — Ты осторожней, командир! Так ведь и до смерти напугать можно! — приходит в себя Алан. — Ребята, а кто-нибудь из вас помнит, как мы наружу выбрались? — осведомляется Сарматов. — Вахид откопал, наверное... — Что значит откопал? — недоумевает Сарматов. — Вы о чем? — Ну, если, когда мы очнулись, песка на нас не было, значит, его с нас кто-то счистил. И я лично сильно подозреваю, что это сделал Вахид, так как больше просто некому было, — поясняет Алан. — Да я вовсе не о том говорю, ребята. Я спрашиваю, кто-нибудь помнит, как мы из подземелий выбрались? — снова спрашивает Сарматов. Бурлак с Аланом переглядываются, затем непонимающе смотрят на командира. — Ты, командир, часом не заболел ли? — осторожно спрашивает Бурлак. — О каких подземельях речь? — Как о каких? Вы что же, не помните ничего? — Говори ясней, командир, — просит Алан. — Я ничего не понимаю. — И пещер не помните, и старца Ассинарха, и народ его? А танцовщицы! Вы что же, черти, и танцовщиц забыли? — Командир, может, тебе того, соснуть лучше? — с тревогой в голосе спрашивает Бурлак. Сарматов некоторое время молчит, размышляя. Удивительное дело, но, видимо, на самом деле, кроме него, никто больше не помнит о том, что произошло с ними во время самума. Что ж, может, оно и к лучшему. — Ладно, ребята, я пошутил, — говорит Сарматов. — Хотел вас подколоть, да вы больно серьезными оказались. Алан с Бурлаком облегченно вздыхают. — Пора нам прощаться с Вахидом и дальше топать на своих двоих, — продолжает Сарматов. — Путь неблизкий, поэтому стоит поторопиться... * * * После кроваво-красного самума, пронесшегося над изрезанной трещинами и провалами округлой, как глобус, поверхностью ледника, звезды, разом высыпавшие на небе, кажутся особенно крупными и яркими. На северо-востоке величаво выплыл полумесяц луны, осветивший мерцающим мертвенно-белесым светом ледник и вздымающиеся к звездам снежные пики. Провалы и трещины обозначились извилистыми черными полосами, среди которых, держась друг за друга, курсом прямо на луну тащатся по мертвому ледяному пространству два человека, будто плывут в небе два блуждающих призрака среди нереально близких звезд. — Стой! — сипит, дергая Савелова за рукав, Шальнов. — Опасно здесь — еще в трещину, чего доброго, улетим... Надо связаться веревкой... Сняв рюкзак, лейтенант достает моток веревки и обматывает ею капитана. Тот, покачиваясь, стоит, еле держась на ногах. Глаза его закрыты, он никак не реагирует ни на действия, ни на слова Шальнова. Кажется, разразись сейчас ядерная война, Савелов все равно не нашел бы в себе сил пошевелиться. — Не спи, Савелов! — сипит Шальнов, пытаясь негнущимися, отмороженными пальцами завязать на груди капитана узел. В конце концов, поняв, что руками ему этого сделать не удастся, Шальнов затягивает узел зубами, оставляя на веревке куски примерзшей кожи с губ и десен. Кропящая веревку кровь изо рта сразу превращается в сосульки. — Не спи, Савелов! — смахнув сосульки обратно в рот, снова тормошит он раскачивающегося из стороны в сторону капитана. — Не спи, иначе хана!.. — А?.. Что?.. Где я?.. — очнувшись, вскидывается тот и, увидев перед собой лицо Шальнова, отшатывается. — А?.. Ты кто?.. Кто ты?.. — выкрикивает он, стараясь оттолкнуть лейтенанта. — Глюки у тебя, капитан, — догадывается опешивший было Шальнов. — На высоте такое бывает... — Кто ты?.. Что тебе надо от меня? — дико вращая глазами, продолжает выкрикивать Савелов. — Рацию доставай... Пора в эфир выходить... — А?.. Что?.. Какую рацию?.. — В эфир, говорю, пора выходить!.. — повторяет Шальнов. — А-а-а!.. — наконец доходит до Савелова. — В эфир!.. Его негнущиеся пальцы никак не могут справиться с тумблером на панели рации, и он протягивает ее Шальнову: — Говори ты, лейтенант! — Всем погранзаставам Памира... Всем, кто слышит меня... — уносится к звездному небу и к лунному полудиску сиплый, наполненный мольбой голос лейтенанта Шальнова. — Я капитан Савелов... Капитан Савелов... Нахожусь в квадрате одиннадцать — четыре, два... Повторяю: одиннадцать — четыре, два... * * * Голос Шальнова звучит у крутого скоса ледника из рации в руках подполковника Сизова: — ...Обеспечьте эвакуацию... Повторяю: имею ценный заморский груз... Обеспечьте эвакуацию... — Голос вроде бы не тот, товарищ подполковник, — произносит сержант-радист, принявший первое сообщение Савелова. — У того тембр был выше... — На высоте тембр голоса меняется, сержант, — отмахивается Сизов, поворачивается к сгрудившимся поодаль солдатам: — Всем обвязаться веревками по трое и идти за мной, след в след! Поняли, парни? Врубая в ледяные откосы крючья, высекая во льду ступени или просто подстраховываясь вогнанными в лед ледорубами, восемь солдат во главе с Сизовым под утро преодолевают ледовый барьер у основания ледника и поднимаются на покатое плато. — Смотрите в оба, ребятки! — смахнув пот с намазанного медвежьим жиром лица, произносит Сизов. — Если вдруг «духи» объявятся, то чтоб без судорог — огонь на поражение!.. И помните, ребята, первую воинскую заповедь: сам погибай, а друга прикрой, ясно? — Ясно, батя! — выдыхают солдаты, поблескивая в утренних синих сумерках намазанными медвежьим жиром, запаленными мальчишескими лицами. — Коли ясно, айда в заоблачные сферы, ребятки! Солдаты рассыпаются по леднику и начинают медленно продвигаться вперед, тщательно осматривая все провалы и щели на неровной, изрезанной поверхности ледника... * * * Утренние сумерки отбрасывают на покатую поверхность ледника голубоватые блики, коварно скрывающие очертания щелей и провалов. Идущий впереди Шальнов вынужден остановиться, чтобы получше разглядеть их сквозь распухшие веки. Определив направление, он дергает привязанную к руке веревку, соединяющую его с Савеловым. — Двигай ногами, капитан! — сипит он. — Упадешь, так мигом в чистилище без пересадки отправишься!.. Савелов, борясь с наваливающимся, словно ватное одеяло, сном, бредет вслед за Шальновым, механически передвигая ноги. Через некоторое время лейтенант останавливается и щелкает тумблером рации. Щелкает раз, два, три и, со злостью отбросив ее на снег, поворачивается к стоящему шагах в пяти Савелову. — Аккумулятор от мороза сдох! — говорит он, с трудом ворочая языком. — Больше нас никто не услышит, капитан!.. — Никто не услышит! — эхом повторяет тот и медленно направляет на Шальнова ствол пулемета. — Ты прав — никто не услышит! Никому мы теперь не нужны... Никому... И она нам не нужна... такая жизнь — кошка драная... Пыль мы на ветру... — бормочет Савелов, пытаясь всунуть распухший палец в кольцо гашетки, но палец не влезает. Шальнов молча вырывает из его рук пулемет и бьет наотмашь ладонью по белой, обмороженной щеке. — Всякого я от тебя ожидал, но только не этого, Савелов! — с нескрываемой горечью говорит он. Выдавив из окровавленного рта горький смех, Шальнов закидывает пулемет Савелова за плечо и упрямо тянет его на веревке в сторону, где горят нежно-розовым светом заснеженные пики все еще очень далеких гор. Пурпурное солнце, неожиданно выкатившееся из-за вершин, заливает поверхность ледника непередаваемо прекрасным светом. У Шальнова и Савелова от нестерпимого сияния сразу начинают течь из глаз слезы, чтобы тут же превратиться на щеках в ледяную корку. Кособочась от ветра, спотыкаясь на одеревеневших от лютого мороза непослушных ногах, не позволяя себе и минутного отдыха, шагает вперед лейтенант Шальнов, с силой дергая порой веревку, на которой мотается из стороны в сторону засыпающий на ходу Савелов. — Не спи, замерзнешь, капитан! — сипит Шальнов. — Не спи, козел вонючий!.. За его спиной внезапно раздается резкий вскрик, и, обернувшись, он не обнаруживает капитана, а через мгновенье какая-то неведомая сила сбивает его с ног и тащит на веревке к расщелине, которую он только что обошел. Сдирая до костей негнущиеся ладони, Шальнов пытается зацепиться за что-нибудь, но это ему не удается, и Шальнов чувствует, как проваливается вслед за Савеловым в сверкающую алмазными гранями бездну... * * * — Батя!.. Товарищ подполковник! — кричит белобрысый старший сержант и показывает подскочившему Сизову на черный прямоугольник рации, лежащий на вытоптанном снегу. — Двое их!.. Следы от наших десантных говнодавов!.. — Часа два назад тут топтались — замечает подполковник, поднимая рацию. — Ребята, глаз-ватерпас — шарьте по щелям, где-то рядом они!.. Забыв про мороз и усталость, солдаты лихорадочно обшаривают щели и разломы на сверкающей космическим многоцветьем поверхности ледника, залитого ярким солнцем. Наконец раздается крик радиста: — Батя, я нашел!.. Здесь они!.. Вслед за подполковником Сизовым в расщелину спускаются трое солдат. У одного из них санитарная сумка с красным крестом. Он тут же бросается к Савелову и прикладывает ухо к его груди. — Жив и даже не очень побился! — торжествующе кричит солдат и, смутившись, добавляет: — Правда, на человека он уже не похож... Сизов идет по уходящей за ледяной выступ веревке и, заглянув за него, застывает — на ледовых ребрах расщелины распластано окровавленное тело человека в незнакомой, изодранной униформе, на которой еще можно рассмотреть шеврон с орлом и надписью «Армия Соединенных Штатов Америки». — Американец, батя? — удивленно спрашивает у Сизова кто-то за спиной. — Это что же получается? Наш в трещину улетел, а этот... американец спасал его, что ли? — тихо осведомляется белобрысый старший сержант. — Там, наверху, в расщелину две кровавые борозды идут, — поясняет он в ответ на вопросительный взгляд Сизова. Рука подполковника тянется к шапке, но голос санитара заставляет его поспешно отдернуть от нее руку. — Дышит еще, батя! — укоризненно говорит тот. — Но кровищи потерял — больше некуда... — Ребятки мои! — спохватывается Сизов. — Что ж мы стоим остолопами?! Спиртом их растирать... и внутрь, а потом медвежьим салом — может, спасем еще, ребятки!.. Сверхлюди они, коль этот треклятый ледник одолели!.. — Чего они через ледник-то поперлись? — недоумевает санитар. — Значит, нужда или военная необходимость в том была! — строго обрывает его подполковник и подхватывает на свои сильные руки застывшее, без каких-либо признаков жизни тело лейтенанта Шальнова, одетого в изодранную униформу «зеленых беретов» армии США. * * * Вырвавшаяся из тесноты ущелий река широко разливается по «зеленке», окаймляющей предгорья, за которыми взметаются ввысь заснеженные пики хребта. Дикие берега реки покрыты высокими, по пояс, травами и широколистными кустарниками. Из глубины «зеленки» порой несутся трубные звуки самцов-оленей, заполошное хлопанье крыльев перепелов и жирных фазанов. Американец переводит взгляд с «зеленки» на просвечивающие сквозь кроны деревьев заснеженные вершины и восклицает: — Какой дикий, первозданный мир! — У меня этот первозданный уже в печенках! В горах хоть видно далеко, а здесь за каждым кустом «дух» ждать может, — хмуро бросает Сарматов. — Под ноги глядите, мужики, как бы на змеюку не напороться! — предупреждает он шагающих впереди Алана и Бурлака. — Почему вас не ищут со спутника, майор? — допытывается американец. — Не ищут... значит, никто из ребят капитана Савелова к нашим не прорвался, — с горечью отвечает тот. — Или произошло что-то незапланированное... — Или информация, которую ждет от меня Лубянка, устарела, — подхватывает полковник. — А может быть, твои боссы нашли другое решение проблемы? — Это было бы свинством с их стороны. — Скажу тебе по секрету, майор, — усмехается американец. — Среди политиков и высших чинов спецслужб очень часто встречаются свиньи. — Что, и у вас там в ЦРУ тоже бардака хватает? — Ну я бы не сказал... Но проблема взаимоотношений дилетантов и профессионалов, как везде, имеется. — Кстати, полковник, профессионалы из ЦРУ тебя тоже не ищут из космоса, хоть и знают, что ты жив. Почему?.. — Ответить пока не могу. Может, ждут сигнала от моего радиомаяка... — Не понял? — Часы, которые ты у меня конфисковал при захвате и выбросил в реку, были снабжены радиомаяком с моим личным кодом. Хорошие часы, в титановом корпусе — подарок шефа в Лэнгли. Лучше бы ты взял их себе на память о нашей встрече. — Я похож на мародера? — криво усмехается Сарматов. — Руку твою тогда разнесло так, что браслет на ней не сходился. Впрочем, о радиомаяке в часах я тогда подумал. Приходилось с такими штуками дело иметь... Американец бросает на него косой взгляд: — Оставил бы часы — группа твоя не погибла бы... Сарматов ожигает полковника взглядом, но сдерживается. — Плечо болит? — меняет он тему разговора. — О, эта проблема почти снята! — Американец поднимает руку и энергично сжимает пальцы в кулак. — Но остается другая проблема. Скажи, майор, как твои объяснят мой захват? — А никак... Мы тебя взяли на афганской территории, на которой мы находимся по просьбе афганского правительства с «интернациональной» миссией. — Я не об этом, — отмахивается американец. — Как ты думаешь, что от меня хотят на Лубянке? — Я же сказал — не мои проблемы! — отрезает Сарматов. — И все же! — не отстает американец. — Они ведь для того, чтобы меня заполучить, суперпрофи не пожалели. Даже пошли на трамтарарам вблизи пакистанской границы, что, согласись, не в ваших правилах. Полагаю, что у Лубянки на это должна быть веская причина, но какая, черт возьми, какая? — Полковник, каждый мотает свои сопли на свой кулак... Я всего лишь рабочая лошадь, и не более. Поэтому задавать мне подобные вопросы бессмысленно. — Не нравится мне вся эта история, Сармат. — Признаться, мне тоже, полковник. Американец бросает на Сарматова задумчивый взгляд. — Ты что-то слишком откровенен со мной. Почему бы это? — спрашивает он через паузу. — Хочешь не хочешь, а русские с американцами враги. — У тебя искаженное представление о русских, только и всего, — пожимает плечами Сарматов. — Впрочем, это тоже не моя забота. — Странно, — пристально глядя на него, говорит американец. — Иногда мне кажется, что мы с тобой знакомы всю жизнь, и если бы встретились при других обстоятельствах, то скорее всего стали бы друзьями. Но иногда ты мне кажешься заклятым врагом, с которым нет никакого резона пытаться искать общий язык. — Я человек войны, полковник. А войны, кроме пушечного мяса, требуют таких, как мы с тобой, будь мы трижды прокляты! Наверное, поэтому между нами много общего. — Войны — двигатели прогресса, — саркастически усмехается американец. — Они всегда были и будут, во всяком случае в обозримом будущем мы с тобой без работы не останемся. — О прогрессе можно спорить, но то, что война и убийство заложены природой в человека, тут не поспоришь, — отзывается Сарматов. — Я много раз поражался, как в первом же бою с молодыми солдатами происходит какое-то странное преображение... Изменяются походка, лица, глаза... В них пробуждается что-то очень древнее... На генетическом уровне воин пробуждается, так, что ли?.. Но в то же время сразу почему-то становится понятно, что некоторым из них природой не дано стать воинами, даже если они будут очень стараться подавлять в себе страх. — Ты осуждаешь их? — Как можно осуждать березу за то, что она белая, а сосну за то, что на ней растут иголки? Я просто говорю о том, что солдатами, на мой взгляд, все же рождаются... — Согласен, Сармат, — кивает американец и неожиданно спрашивает: — Откуда у тебя такая фамилия? Я размышлял над этим, но мне кажется сомнительным факт, что ты потомок скифов-сарматов. — Все мы в России потомки скифов-сарматов, — усмехается майор. — Говорят, мой далекий предок для полководца Суворова однажды степного коня объезжал, тот увидел, как он с диким жеребцом управляется, и назвал его в шутку Сарматом, ну, а мы, потомки его, стали Сарматовыми. До революции мои деды и прадеды коней разводили, даже к царскому двору чистокровных дончаков поставляли. Кстати, а как твоя фамилия, полковник? — Джордж Ив Метлоу, — с готовностью отвечает тот. — Настоящая или опять липовая, как в Никарагуа? Тогда, если мне не изменяет память, ты был неким Френсисом Корнелом? — Нет, эта настоящая, — улыбается американец. — Ну вот, можно считать, что я сделал Лубянке первое признание. Солнце между тем клонится к закату, низкие лучи просвечивают «зеленку» и широкую каменистую пойму реки нестерпимо ярким светом. Зубчатые скалы, нависающие впереди над «зеленкой», плывут в жарком мареве испарений, будто по воздуху, и кажутся они сейчас грозными призрачными замками из восточных сказок о приключениях Синдбада-морехода. И фигуры бредущих впереди Алана и Бурлака тоже кажутся нереальными, будто плывущими по воздуху. Но вот Алан и Бурлак замирают на месте, вглядываясь вперед, к чему-то тревожно прислушиваются. Сарматов срывает с плеча пулемет и тоже прислушивается, стараясь понять, что их так насторожило, но все посторонние звуки гасит сильный рокот воды между округлыми речными валунами. Вертолет, неожиданно вырвавшийся из-за нависшей над «зеленкой» зубчатой скалы, застает группу врасплох — до ближайших кустов по обе стороны поймы метров по сто. Пилоты явно засекли заметавшуюся по каменистой пойме группу вооруженных людей и, держась в створе солнечного шара, направляют вертолет черным хищным зверем прямо на них. — Из-за ярила-светила не пойму: то ли за тобой твои профи «Апач» прислали, то ли наши за нами грешными «Камова», — вскинув вверх ствол пулемета, до рези в глазах всматривается в него Сарматов. — Увы, за вами? — обреченно восклицает американец, увидев сверкнувшие под фезюляжем вертолета не привычные салазки, а шасси с резиновыми колесами, и, тяжело вздохнув, добавляет: — Бог опять тебе помогает, Сармат. Гул вертолета перекрывает грохот появившихся из-за размытого на горизонте хребта двух истребителей Су-25. Они проносятся над рекой и сразу идут на разворот. — На этот раз все путем — вертушка с прикрытием! — орет в восторге подбежавший к Сарматову Бурлак. — Значит, прорвались к нашим мужики Савелова, прорвались, командир! Прорвались!!! — Прорвались, — вторит ему Алан и, прыгнув на плоскую каменюку, заходится в неистовой пляске кавказских гор — лезгинке. — Наши!.. — не веря своим глазам, чуть слышно произносит Сарматов. И кажется ему, что там, где сияет клонящийся к закату золотой диск жаркого афганского солнца, пластается над зубчатыми скалами белогривый аргамак из его далекого донского детства, и несется он в бешеном намете по багряно-лиловому небосводу все дальше и дальше.