---------------------------------------------


 Китс Джон
 'Ламия', 'Изабелла', 'Канун святой Агнесы' и другие стихи

 Джон Китс 
 "Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихи 
 (1820) 
 ЛАМИЯ 
 Часть I 
 В те дни, когда крылатых фей отряды 
 Еще не возмутили мир Эллады, 
 Не распугали нимф в глуши зеленой; 
 Когда державный скипетр Оберона, 
 5 Чье одеянье бриллиант скреплял, 
 Из рощ дриад и фавнов не изгнал, 
 В те дни, любовью новой увлеченный, 
 Гермес покинул трон свой золоченый, 
 Скользнул с Олимпа в голубой простор 
 10 И, обманув Зевеса грозный взор, 
 Спасительными тучами сокрытый, 
 Унесся к берегам священным Крита. 
 Пред нимфой, обитавшей там в лесах, 
 Все козлоногие склонялись в прах; 
 15 У ног ее, вдали от волн, тритоны 
 Жемчужины роняли истомленно. 
 По тайным тропам, близ ее ручья, 
 Где плещется прохладная струя, 
 Столь щедрые являлись приношенья, 
 20 Что равных нет в ларце воображенья. 
 "О, что за мир любви подвластен ей!" 
 Гермес воскликнул; тотчас до ушей 
 От пят крылатых жар проник небесный; 
 Лилейных раковин извив чудесный 
 25 Зарделся розой в завитках златых, 
 Спадавших прядями до плеч его нагих. 
 К лесам и долам островного края, 
 Цветы дыханьем страсти овевая, 
 Он устремился - у истоков рек 
 30 Найти возлюбленной невидимый ночлег. 
 Но нет ее нигде! Под тенью бука 
 Остановился он, охвачен мукой, 
 Ревнуя деву и к лесным богам, 
 И к яворам, и к вековым дубам. 
 35 Донесся до него из темной чащи 
 Печальный голос, жалостью томящей 
 Отзывчивое сердце поразив: 
 "О если б, саркофаг витой разбив, 
 Вновь во плоти, прекрасной и свободной, 
 40 Могла восстать я к радости природной 
 И к распре огненной уст и сердец! 
 О горе мне!" Растерянный вконец, 
 Гермес бесшумно бросился, стопами 
 Едва касаясь стебельков с цветами: 
 45 Свиваясь в кольца яркие, змея 
 Пред ним трепещет, муки не тая. 
 Казалось: узел Гордиев пятнистый 
 Переливался радугой огнистой, 
 Пестрел как зебра, как павлин сверкал 
 50 Лазурью, чернью, пурпуром играл. 
 Сто лун серебряных на теле гибком 
 То растворялись вдруг в мерцанье зыбком, 
 То вспыхивали искрами, сплетясь 
 В причудливо изменчивую вязь. 
 55 Была она сильфидою злосчастной, 
 Возлюбленною демона прекрасной 
 Иль демоном самим? Над головой 
 Змеиною сиял созвездий рой 
 Убором Ариадны, но в печали 
 60 Ряд перлов дивных женские уста скрывали. 
 Глаза? Что оставалось делать им? 
 Лишь плакать, плакать, горестно немым: 
 Так Персефона плачет по полям родным. 
 Отверзся зев змеи - но речи, словно 
 65 Сквозь мед, звучали сладостью любовной, 
 В то время, как Гермес парил над ней, 
 Как сокол над добычею своей. 
 "Гермес прекрасный, юный, легкокрылый! 
 Ты мне привиделся во тьме унылой: 
 70 На троне олимпийском, средь богов, 
 В веселии торжественных пиров, 
 Задумчиво сидел ты, не внимая 
 Напевам Муз, когда струна златая 
 Дрожала нежно: горестью томим, 
 75 Пред Аполлоном был ты нем и недвижим. 
 Во сне моем спешил ты на свиданье: 
 Подобен утру, в алом одеянье 
 Стрелою Феба тучи пронизав, 
 На критский берег ты летел стремглав. 
 80 Ты встретил деву, вестник благородный?" 
 Гермес - над Летой светоч путеводный 
 Змею тотчас же пылко вопросил: 
 "Посланница благая вышних сил! 
 Венец, извитый с дивным совершенством! 
 85 Владей, каким возжаждется, блаженством, 
 Скажи мне только, где она таит 
 Свое дыханье!" - "Клятва пусть скрепит 
 Посул, произнесенный Майи сыном!" 
 "Я кадуцеем поклянусь змеиным, 
 90 Вскричал Гермес, - тиарою твоей!" 
 Легко его слова летели меж ветвей. 
 Чудесная змея проговорила: 
 "О нежный бог, твоя любовь бродила, 
 Вольна как вето, по долам и лесам, 
 95 Невидима завистливым очам. 
 Незримо странствуя по тропам мшистым, 
 Она в потоке плещется сребристом; 
 С дерев, склоненных у прозрачных вод, 
 Невидимой рукой срывает плод. 
 100 Волшебный дар мой - красоте защита: 
 Моими чарами она укрыта 
 От похоти Силена, от лихих 
 Забав сатиров в зарослях глухих. 
 Истерзанная страхами богиня 
 105 Скиталась бесприютно, но отныне, 
 Магической росой умащена, 
 От домогательств жадных спасена. 
 Среди дубрав - повсюду, где угодно 
 Ей дышится отрадно и свободно. 
 110 Исполни свой обет, Гермес, - и ты 
 Узришь ее желанные черты!" 
 Бог, страстью очарован, уверенья 
 Возобновил - и жаркие моленья 
 Ласкали слух змеи, как горние хваленья. 
 115 Она главу Цирцеи подняла, 
 Зардевшись пламенем, произнесла: 
 "Я женщиной была - позволь мне снова 
 Вкусить восторги бытия земного. 
 Я юношу коринфского люблю: 
 120 О, дай мне женщиной предстать пред ним, молю! 
 Дыханием я твой овею лик 
 И нимфу ты увидишь в тот же миг". 
 Гермес приблизился, сложив крыла; 
 Змея его дыханьем обожгла 
 125 И нимфа им предстала, словно день, светла. 
 То явь была - иль сон правдивей яви? 
 Бессмертен сон богов - ив долгой славе 
 Текут их дни, блаженны и ясны. 
 Гермес одно мгновенье с вышины 
 130 Взирал на нимфу, красотой сраженный; 
 Ступил неслышно на покров зеленый 
 К змее, без чувств застывшей, обернулся, 
 Жезлом извитым головы коснулся. 
 Потом, исполнен нежности немой, 
 135 Приблизился он к нимфе молодой. 
 Ущербную луну напоминая, 
 Пред ним она потупилась, рыдая; 
 Склонилась, как свернувшийся бутон 
 В тот час, когда темнеет небосклон; 
 140 Но бог ее ладони сжал любовно: 
 Раскрылись робкие ресницы, словно 
 Цветы, когда, приветствуя восход, 
 Они жужжащим пчелам дарят мед. 
 Исчезли боги в чаще вековечной: 
 145 Блаженство лишь для смертных быстротечно. 
 Змея меж тем меняться начала: 
 Кровь быстрыми толчками потекла 
 По жилам; пена, с жарких губ срываясь, 
 Прожгла траву; от муки задыхаясь, 
 150 Она взирала немо - и в глазах 
 Сухих, забывших о благих слезах, 
 Метались искрами страдание и страх. 
 Изогнутое тело запылало 
 Окраской огненной, зловеще-алой; 
 155 Орнамент прихотливый скрылся вдруг 
 Так лава затопляет пестрый луг; 
 Исчез узор серебряно-латунный; 
 Померкли звезды и затмились луны; 
 Погас наряд диковинно-цветной 
 160 И пепельной застлался пеленой; 
 Совлекся медленно покров лучистый: 
 Сапфиры, изумруды, аметисты 
 Растаяли, тускнея, и одна 
 Осталась боль - уродлива, бледна. 
 165 Мерцала диадема еле зримо 
 И вот, во тьме дубрав неразличима, 
 Слилась с туманом; слабый ветерок 
 Развеял возглас: нежен и далек, 
 "О Ликий, Ликий!" - над пустой равниной 
 170 Пронесся он и смолк за дальнею вершиной. 
 Куда исчезла Ламия? Она, 
 Вновь во плоти прекрасной рождена, 
 На полпути к Коринфу, где полого 
 Ведет с кенхрейских берегов дорога 
 175 К холмам крутым, свергающим ручьи 
 Святые пиэрийские ключи 
 У кряжа горного (грядой отвесной 
 Он тянется, туманной и безлесной) 
 Вплоть до Клеонии, на самый юг. 
 180 Там опустилась Ламия на луг 
 И, слыша в роще быстрое порханье, 
 Среди нарциссов затаив дыханье, 
 Склонилась над прудом - узнать скорей, 
 Пришло ли избавленье от скорбей. 
 185 О Ликий, счастлив ты: с ней не сравнится 
 Никто из дев, что, опустив ресницы 
 И платье расправляя, меж цветов 
 Садятся слушать песни пастухов. 
 Невинные уста - но сердце знало 
 190 Любви науку с самого начала. 
 Едва явилась - острый ум отторг 
 От горя неразлучный с ним восторг, 
 Установил их вздорные пределы, 
 Взаимопревращения умело 
 195 В обманчивом хаосе отыскал, 
 Частицы разнородные связал, 
 Как если б Купидона обученье 
 Она прошла, но в девственном томленье 
 Покоясь в праздности, не знала вожделенья. 
 200 В свой час узнаете, зачем она 
 В задумчивости здесь стоит одна, 
 Но надобно поведать вам сначала, 
 О чем она плененная мечтала, 
 Куда рвалась из пут змеиных прочь, 
 205 Где в грезах пребывала день и ночь: 
 То ей Элизий представал туманный; 
 То как спускается к богине океана 
 Сонм нереид по волнам утром рано; 
 То Вакх, что под смолистою сосной 
 210 Неспешно осушает кубок свой; 
 Сады Плутона, сонная прохлада 
 И вдалеке встает Гефеста колоннада. 
 То в города неслась ее мечта 
 И там, где шум пиров и суета, 
 215 Среди видений бытия земного, 
 Коринфянина Ликия младого 
 Увидела. Упряжкою своей, 
 Как юный Зевс, он правил. Перед ней 
 Затмился свет - и сердце страсть пронзила... 
 220 В Коринф вернуться должен Ликий милый 
 Дорогой этой в сумеречный час, 
 Чуть мотыльки начнут неслышный пляс. 
 С востока ветер дул, и у причала 
 Галеру медленно волна качала, 
 225 О камни тихо шаркал медный нос. 
 В эгинском храме юноша вознес 
 Моленья Зевсу - там, где за порталом 
 Курится жертвенник под тяжким покрывалом. 
 Его обетам громовержец внял; 
 230 Путь одинокий юноша избрал, 
 Отстав от спутников, чьи речи стали 
 Ему несносны; по холмам вначале 
 Шагал бездумно Ликий - но когда 
 Затеплилась вечерняя звезда, 
 235 В мечтаньях ввысь унесся он, где тени 
 Вкушают мир Платоновых селений. 
 Приблизился он к Ламии - и вот, 
 Рассеян, мимо, кажется, пройдет: 
 Сандалии шуршат по тропке мшистой. 
 240 Незрима Ламия в долине мглистой; 
 Следит за ним: прошел, укрыт плащом, 
 Окутан тайной. Нежным голоском 
 Вослед ему она заговорила: 
 "Оборотись, прекрасное светило! 
 245 Ужель одну оставишь ты меня? 
 Взгляни же, сострадание храня". 
 Он поглядел - о нет, не изумленно, 
 А как взглянуть бы мог Орфей влюбленно 
 На Эвридику: мнилось, этих слов 
 250 Давным-давно впивал он сладкий зов. 
 Он красоту ее самозабвенно 
 До дна испил, но в чаше сокровенной 
 Не убывало; в страхе, что сейчас 
 Она исчезнет, скроется из глаз, 
 255 Он волю дал восторженному слову 
 (И стало ясно ей - он не порвет оковы): 
 "Тебя оставить? Нет, богиня, нет! 
 Забыть ли глаз твоих небесный свет? 
 Из жалости не покидай: едва ли 
 260 Смогу я жить, отвергнутый, в печали. 
 Коль ты наяда - каждый ручеек 
 Тебе послушен будет, хоть далек; 
 Коль ты дриада - утренней порою 
 Напьются сами заросли росою; 
 265 А если ты одною из Плеяд 
 Сошла на землю, гармоничный лад 
 Поддержат сестры, в вышине сверкая. 
 В твоем привете музыка такая 
 Мне слышится, что тотчас без нее 
 270 Навек мое прервется бытие. 
 Молю, не покидай!" - "В земной юдоли 
 Мне стопы тернии пронзят до боли. 
 В твоей ли власти заменить мне дом, 
 Тоску умерить сладкую о нем? 
 275 Как мне бродить с тобою по долинам 
 Безрадостным, холодным и пустынным, 
 Как мне забыть бессмертия удел? 
 Ученостью ты, Ликий, овладел 
 И должен знать, что духи сфер блаженных 
 280 Не в силах жить, дышать в оковах бренных. 
 О бедный юноша, ты не вкушал 
 Нектара, светом горним не дышал! 
 Есть у тебя дворцы, где анфилада 
 Покоев дарит утешенье взгляду 
 285 И прихотям моим бесчисленным отраду? 
 Нет-нет, прощай!" Простерла руки ввысь, 
 Еще мгновенье - с ней бы унеслись 
 Любви необоримой упованья, 
 Но он поник без чувств от горького терзанья. 
 290 Жестокая, все так же холодна 
 (Хотя бы тень раскаянья видна 
 Была в глазах, сверкнувших пылом страсти), 
 Устами, вновь рожденными для счастья, 
 В его уста жизнь новую влила 
 295 Ту, что искусно сетью оплела. 
 Из одного забвения в иное 
 Он пробужден - и слышит неземное 
 Звучанье голоса, в блаженстве и покое 
 Дарующего ласковый привет; 
 300 И звезды слушали, лия дрожащий свет. 
 Потом, в волнении сжимая руки 
 Как те, кто после длительной разлуки 
 Наговориться, встретившись, спешат 
 Она, чтоб вытравить сомнений яд, 
 305 Дрожащим шепотом его молила 
 Сомненья отогнать, затем что в жилах 
 У ней струится трепетная кровь, 
 А сердце безграничная любовь, 
 Точь-в-точь как у него, переполняет. 
 310 Дивилась, что в лицо ее не знает: 
 Коринфянам ее богатый дом, 
 Довольства полный, хорошо знаком. 
 Ей золото блага земли дарило, 
 И одиночество не тяготило, 
 315 Но вот случайно увидала: он 
 У храма Афродиты, меж колонн, 
 Среди корзин, гирлянд и свежесжатых 
 Цветов и трав (курились ароматы: 
 Был празднества Адониса канун) 
 320 Задумчиво стоял, красив и юн... 
 С тех пор в тоске о нем сменилось много лун. 
 И Ликий от смертельного забвенья 
 Очнулся, снова полон изумленья; 
 Внимая сладостным ее речам, 
 325 Он женщину, себе не веря сам, 
 Зрел пред собою - и мечтой влюбленной 
 Летел к восторгам, страстью окрыленный. 
 Вольно безумцам в рифмах воспевать 
 Фей иль богинь пленительную стать: 
 330 Озер ли, водопадов ли жилица 
 Своими прелестями не сравнится 
 С тем существом прекрасным, что ведет 
 От Пирры иль Адама древний род. 
 Так Ламия разумно рассудила: 
 335 Страх вреден для восторженного пыла; 
 С себя убор богини совлекла 
 И женщиной, застенчиво мила, 
 Вновь сердце Ликия завоевала 
 Тем, что, сразив, спасенье обещала. 
 340 Красноречиво Ликий отвечал 
 И со словами вздохи обручал. 
 На город указав, спросил в тревоге, 
 Страшится ли она ночной дороги. 
 Но путь неблизкий, пройденный вдвоем, 
 345 Ее нетерпеливым волшебством 
 До нескольких шагов укоротился: 
 Влюбленный Ликий вовсе не дивился 
 Тому, как оказались у ворот, 
 Как незаметно миновали вход. 
 350 Как в забытьи бессвязный лепет сонный, 
 Как смутный рокот бури отдаленной, 
 В дворцах и храмах, освящавших блуд, 
 По переулкам, где толпился люд, 
 Во всем Коринфе гул стоял невнятный. 
 355 Сандалии прохожих в час закатный 
 О камень шаркали; меж галерей 
 Мелькали вспышки праздничных огней, 
 Отбрасывая пляшущие тени 
 На стены, на широкие ступени: 
 360 Тревожно тьма металась по углам, 
 Гнездилась средь колонн у входа в шумный храм. 
 Закрыв лицо, он руку сжал любимой, 
 Когда прошел величественно мимо 
 С горящим взором старец, облачен 
 365 В философа поношенный хитон. 
 В широкий плащ закутавшись плотнее, 
 Поспешно прочь стремится Ликий с нею; 
 Дрожь Ламию охватывает вдруг: 
 "Любимая, откуда твой испуг? 
 370 Твоя ладонь росой покрылась влажной". 
 "Нет больше сил... Кто этот старец важный? 
 Не вспомнить мне никак его черты. 
 О Ликий, почему укрылся ты 
 От взгляда острого в тоске безмерной?" 
 375 "То Аполлоний - мой наставник верный. 
 Он муж ученый, но в мой сладкий сон, 
 Как злобных бредней дух, сейчас ворвался он". 
 Меж тем крыльцо пред Ликием предстало 
 С колоннами у пышного портала; 
 380 Сияние светильника текло 
 На темный мрамор - гладкий как стекло 
 И в нем звездой мерцало отраженной; 
 Переплетались вязью утонченной 
 Прожилки в камне дивной чистоты: 
 385 Воистину богиня красоты 
 Могла ступать по ровным плитам пола. 
 С волшебною мелодией Эола 
 Дверь отворилась в царственный покой, 
 Сокрывший их от суеты мирской. 
 390 Уединенье слуги разделяли 
 Немые персы; их подчас видали 
 В базарном гвалте, но никто не мог 
 Проведать, где хозяев их порог. 
 Но, истины во славу, стих летящий 
 395 Расскажет о печали предстоящей, 
 Хоть многие желали бы сердца 
 Покинуть любящих в неведенье конца. 
 Часть II 
 Любовь и черствый хлеб средь нищих стен 
 Прости, Амур! - есть пепел, прах и тлен. 
 Подчас любовь - и в золото одета 
 Мучительней поста анахорета. 
 5 Сказания из призрачной страны 
 Непосвященным чужды и темны. 
 Поведай Ликий о себе хоть слово 
 Нахмурилась бы нравственность сурово, 
 Но столь недолгим был восторга час, 
 10 Что не послышался шипящей злобы глас. 
 Сам Купидон от ревности мгновенной 
 К блаженству пары этой совершенной 
 Над створом двери, что в покой вела, 
 Парил, раскрыв шумящие крыла, 
 15 И полночи вокруг рассеивалась мгла. 
 Но вот пришла беда: перед закатом 
 За пологом, прозрачно розоватым, 
 (Подвешенный на нити золотой, 
 Колеблем ветром, он вплывал в покой 
 20 Меж мраморных колоннок, открывая 
 Голубизну эфира), созерцая 
 Друг друга сквозь ресницы в полусне, 
 На ложе, как на троне, в тишине 
 Любовники покоились счастливо. 
 25 Но тут донесся вдруг нетерпеливо, 
 Веселый щебет ласточек смутив, 
 Сторожевой трубы пронзительный призыв. 
 Очнулся Ликий: звук не повторился, 
 Но мыслей рой тревожный оживился. 
 30 Впервые он пурпуровый чертог, 
 Где обитал пленительный порок, 
 Душой обеспокоенной покинул, 
 Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул. 
 У Ламии приметливой тотчас 
 35 Невольно слезы полились из глаз. 
 Она державой радостей владела, 
 Но Ликия блаженство оскудело: 
 Уйдя в раздумье, отдалился он... 
 Над страстью чудился ей погребальный звон. 
 40 "О чем ты плачешь, дивное творенье?" 
 "О чем твое, скажи мне, размышленье? 
 Оставил ты меня - и тяжело 
 Легла забота на твое чело. 
 В твоей груди мне места нет отныне". 
 45 Воскликнул он: "В твоих зрачках, богиня, 
 Себя я созерцаю как в раю; 
 Мечтаю страстно, чтоб любовь свою 
 Воспламенить рубиновым гореньем. 
 Каким твое мне сердце ухищреньем 
 50 В ловушку заманить и взять в полон 
 Таить, как аромат таит бутон? 
 До дна испить блаженство поцелуя? 
 Узнать ты хочешь, что в душе храню я? 
 От любопытных восхищенных глаз 
 55 Никто не в силах редкий скрыть алмаз, 
 Пред замершей толпой не возгордиться! 
 Хочу я изумленьем насладиться 
 Взволнованных коринфян. Пусть скорей, 
 Встречаемы приветствием друзей 
 60 И недругов досадою открытой, 
 На улице, гирляндами увитой, 
 Мы в колесницу брачную взойдем 
 Перед Гимена шумным торжеством". 
 Но Ламия упала на колени: 
 65 Не сдерживая жалобных молений, 
 Ломала руки, горем сражена. 
 Переменить намеренье она 
 Возлюбленного пылко заклинала. 
 Задет он был и удивлен немало, 
 70 Но кроткую строптивицу склонить 
 К согласию желал - и, может быть, 
 Невольно властью упивался новой 
 Терзать и речью бичевать суровой. 
 Разгневанный ее упорством, он 
 75 Стал так прекрасен, точно Аполлон 
 В тот миг, когда, Пифона поражая, 
 Вонзилась в пасть змеи стрела златая. 
 Змеи? О нет! Змея ли перед ним? 
 Безропотно со жребием своим 
 80 Она смирилась, юноше покорна, 
 Во власть любви отдавшись непритворно. 
 Он прошептал в полночной тишине: 
 "Открой же имя сладостное мне! 
 Не спрашивал о нем я, почитая 
 85 Тебя богиней. Гостья неземная, 
 Как среди смертных ты наречена? 
 Заздравный кубок алого вина 
 Поднимут ли друзья твои высоко, 
 Родные соберутся ль издалека?" 
 90 "Нет у меня на свете никого, 
 Кто б мог придти на это торжество. 
 Безвестна я в Коринфе многолюдном. 
 Отец и мать навеки беспробудным 
 Почили сном. Их пыльный склеп забыт, 
 95 Над урнами лампада не горит: 
 Одна осталась я в роду злосчастном. 
 Из-за тебя в порыве сладострастном 
 Презрела я завещанный обряд. 
 Зови гостей, но если нежный взгляд 
 100 Имеет власть, как прежде, над тобою 
 Пусть Аполлоний с праздничной толпою 
 Не переступит свадебный порог". 
 Смутился Ликий, но никак не мог 
 Добиться объясненья слов столь странных, 
 105 И вдруг умолк в объятьях сна нежданных. 
 Обычай был: пред брачным торжеством 
 Невеста покидала отчий дом 
 В час предзакатный, под фатою скрыта. 
 Вслед колеснице радостная свита 
 110 Бросала с песнопеньями цветы... 
 Но, Ламия, как одинока ты! 
 Без Ликия (отправился он вскоре 
 На пир сзывать родню), в безмерном горе, 
 Отчаявшись безумца убедить 
 115 Любовь от глаз завистливых таить, 
 Она решилась с ревностною страстью 
 Придать великолепие несчастью. 
 Откуда к ней явилось столько слуг 
 И кто они - не знал никто вокруг. 
 120 Под шум незримых крыл зажегся ярким 
 Сияньем зал. Неслась к высоким аркам 
 Томительная музыка - она, 
 Казалось, держит в воздухе одна, 
 Стеная от мучительной тревоги, 
 125 Воздвигнутые волшебством чертоги. 
 Панель из кедра отражала строй 
 Высоких пальм: они над головой 
 Вершинами сплелись, и в пышных кронах 
 Зажглись светильники среди ветвей зеленых. 
 130 Роскошный пир под лиственным шатром 
 Благоуханья источал. Весь дом 
 Она прошла - тиха, бледна, бесстрастна, 
 В наряде дивном царственно-прекрасна. 
 Невидимым прислужникам своим 
 135 Велит изображением резным 
 Ветвей из мрамора и яшмы темной 
 Украсить каждый уголок укромный. 
 Довольная убранством, в свой покой 
 Она взошла, наедине с тоской 
 140 Укрылась в тишине уединенья 
 И там со страхом стала ждать вторженья 
 Гостей зловещих, буйным кутежом 
 Готовых возмутить затворнический дом. 
 Вот час настал для толков суесловных. 
 145 Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных, 
 Счастливого безмолвия удел 
 Зачем, глупец тщеславный, ты презрел? 
 Явилось стадо: шумною гурьбою 
 Теснясь у входа, с завистью тупою 
 150 Глазели гости на роскошный дом, 
 Вознесшийся мгновенным волшебством. 
 На улице, с младенчества известной 
 Всем обитателям застройкой тесной, 
 Возник дворец диковинно-чудесный. 
 155 Недоуменно внутрь они спешат; 
 Но средь вошедших некто острый взгляд 
 В убранство дивное вперил сурово, 
 Ступил на мрамор, не сказав ни слова, 
 Угрюм и строг - то Аполлоний был. 
 160 Холодную усмешку он таил, 
 Как будто мгла запутанного дела 
 Пред мыслью зоркой таяла, яснела. 
 У входа Ликий встретился ему... 
 "Являться не пристало никому 
 165 На пир счастливый гостем нежеланным, 
 И все-таки присутствием незваным 
 Смущу веселье юношей и дев 
 И ты простишь мне!" Ликий, покраснев, 
 Склонил чело: философа брюзгливость 
 170 Рассеяла горячая учтивость. 
 Вступают вместе в пиршественный зал. 
 Благоуханий полон, он сиял 
 Торжественно зажженными огнями. 
 В панелях ярко отражалось пламя 
 175 Светильников; затейливо вились 
 Курений струйки, устремляясь ввысь 
 С треножников священных, что, подъяты 
 Над мягкими коврами, ароматы 
 Распространяли: ровно пятьдесят 
 180 Курильниц с миррой выстроилось в ряд. 
 Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая, 
 Дымки сплетались и двоились, тая. 
 Овальные столы вознесены 
 На львиных лапах и окружены 
 185 Удобным ложем; радостно мерцало 
 Вино, внесенное из тьмы подвала; 
 Блестели чаши, грузно-тяжелы. 
 От яств ломились пышные столы, 
 Щедрей даров Церериного рога 
 190 И каждый освящен изображеньем бога. 
 Рабы, гостей в прихожей обступив, 
 Им волосы маслами умастив, 
 Отерли члены губкой благовонной 
 И, облачившись в белые хитоны, 
 195 Все двинулись для пиршества возлечь 
 На шелк, ведя придирчивую речь 
 Вполголоса, никак не понимая, 
 Откуда вдруг взялась обитель неземная. 
 200 Чуть слышно музыка плыла вокруг, 
 И разносился мелодичный звук 
 Напевной речи эллинской, сначала 
 Негромкой, но как только развязала 
 Язык струя блаженная, гостям 
 Ударив в голову, поднялся гам; 
 205 Сильнее загремели инструменты 
 И вот диковинные позументы 
 Завес тяжелых, весь просторный зал, 
 Что роскошью невиданной сиял, 
 И Ламия в прекрасном облаченье 
 210 Уже не повергают в изумленье. 
 Спасительное, райское вино! 
 Блаженством оделяешь ты одно. 
 В зенит вознесся Вакх, воспламеняя 
 Огнем глаза и щеки. Дверь резная 
 215 Раскрылась - и невольники внесли 
 От Флоры пышный дар - наряд земли: 
 Цветов охапки из лесной долины 
 Переполняли яркие корзины, 
 Сплетенные из прутьев золотых 
 220 Пирующим венки для прихотей любых. 
 Какой венок для Ламии? Какой 
 Для Ликия? Каким мудрец седой 
 Увенчан будет? Папоротник с ивой 
 Пусть отеняют взор ее тоскливый; 
 225 Пусть лозы Вакха юноша возьмет 
 Он в них забвенье страхов обретет; 
 Над лысым лбом философа колючий 
 Чертополох пускай с крапивой жгучей 
 Чинят раздоры. От прикосновенья 
 230 Холодной философии - виденья 
 Волшебные не распадутся ль в прах? 
 Дивились радуге на небесах 
 Когда-то все, а ныне - что нам в ней, 
 Разложенной на тысячу частей? 
 235 Подрезал разум ангела крыла, 
 Над тайнами линейка верх взяла, 
 Не стало гномов в копи заповедной 
 И тенью Ламия растаяла бесследной. 
 Вот, сидя с ней в возглавии стола, 
 240 Счастливый Ликий от ее чела 
 Глаз не отводит, но, оцепененье 
 Любви стряхнув, он через стол в смущеньи 
 Украдкой посмотрел: там хмурый лик 
 К ним обратил морщинистый старик. 
 245 Хотел он кубок, полный до краев, 
 Поднять за мудреца, но столь суров 
 Был взгляд учителя неблагосклонный, 
 На юную невесту устремленный, 
 Что, трепеща, поникла та без сил. 
 250 В тревоге Ликий за руку схватил 
 Свою невесту. Холодом могилы 
 Ему на миг оледенило жилы, 
 Потом жестокий жар вонзился в грудь... 
 "О Ламия, ответь же что-нибудь! 
 255 Испугана ты - чем? Тебе знаком он?" 
 Забыв про все, не слыша гвалт и гомон, 
 В глаза он впился, смотрит: как чужая, 
 Глядит она, глядит не узнавая, 
 По-прежнему недвижна и бледна 
 260 Как будто колдовством поражена. 
 Вскричал он: "Ламия!" В ответ - молчанье. 
 Заслышав крик неистовый, собранье 
 Притихло; смолк величественный лад. 
 Еще звучала лютня невпопад, 
 265 Но мирт в венках увял - и постепенно 
 Безмолвье воцарилось. Запах тлена 
 По зале пробежал - и все вокруг 
 Смертельную тоску почувствовали вдруг. 
 Он снова: "Ламия!" в порыве диком 
 270 Отозвалось лишь эхо слабым вскриком. 
 "Сгинь, мерзкий сон!" - он возопил в слезах. 
 Вгляделся вновь: не бьется на висках 
 Лазурной нитью жилка; краски нежной 
 На коже щек не видно белоснежной; 
 275 Запали глубоко глаза в глазницы; 
 Застыли, как у мертвой, острые ресницы. 
 "Прочь, ты - жестокосердый! Прочь, палач! 
 Скрой лживые глаза, скорее спрячь! 
 Иль кара справедливая богов, 
 280 Невидимо вступающих под кров, 
 Пронзит тебя внезапной слепотой, 
 Оставит в корчах совести больной, 
 За то, что ты, бесчестный и презренный, 
 Гордыней нечестивой, дерзновенной 
 285 Могущество благое попирал, 
 Обманом изощренным оскорблял. 
 Коринфяне! Взгляните на злодея: 
 Под веками, безумьем адским рдея, 
 Взор демона горит... И нет укрытья 
 290 Любви моей... Коринфяне, взгляните!" 
 "Глупец!" - с презрением софист изрек 
 Охрипшим голосом - и, словно рок 
 Свершился неизбежный, с жалким стоном 
 Пал Ликий перед призраком склоненным. 
 295 "Глупец! - вновь Аполлоний произнес, 
 Глаз не спуская с Ламии. - От гроз 
 И бедствий жизни я тебя спасал 
 Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?" 
 При слове том у Ламии несчастной 
 300 Дух захватило: беспощадно-властный 
 Разил ее, как пикой, острый взор. 
 Рукою слабой смертный приговор 
 Молила не произносить - напрасно! 
 Софист суровый с ясностью ужасной 
 305 "Змея!" воскликнул громко... В этот миг 
 Послышался сердца пронзивший крик 
 И Ламия исчезла... Упоенье 
 Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье 
 Угасла жизнь... Друзьями окружен, 
 310 Простерт на ложе без движенья он: 
 И обернули тело в свадебный хитон. 
 (Сергей Сухарев) 
 ИЗАБЕЛЛА, ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ 
 Повесть из Боккаччо 
 1 
 Вассал любви - Лоренцо молодой, 
 Прекрасна, простодушна Изабелла! 
 Возможно ль, чтоб под кровлею одной 
 Любовь сердцами их не овладела; 
 Возможно ль, чтоб за трапезой дневной 
 Их взгляды не встречались то и дело; 
 Чтобы они средь ночи, в тишине, 
 Друг другу не пригрезились во сне! 
 II 
 9 Любовь их становилась все нежнее, 
 С зарею каждой - глубже и нежней. 
 Он мысленно не расстается с нею 
 Ни в доме, ни в саду, ни средь полей; 
 Ей звуки голоса его милее, 
 Чем шелест ручейка в тени ветвей. 
 "Лоренцо!" - шепчет дева, как признанье, 
 И путает узоры вышиванья. 
 III 
 17 Еще не видя, знал он, чья рука 
 Беззвучно на щеколду опустилась; 
 Он зорче был, чем сокол, в облака 
 Взмывающий: лишь к небу обратилось 
 Ее лицо - в окно издалека 
 Он профиль различит; она молилась, 
 Идя ко сну, - а он уж был готов 
 Ждать звука утренних ее шагов. 
 IV 
 25 Весь май тянулось это наважденье, 
 Июнь совсем извел румянец щек; 
 "Нет, завтра умолять о снисхожденье 
 Я буду у ее прекрасных ног!" 
 "Лоренцо, слово вымолви спасенья, 
 Чтоб день меня живой застать бы мог!" 
 Так по ночам в подушку плакал каждый, 
 А день томил их горечью и жаждой, 
 V 
 33 Когда болезнь на розы щек ее 
 Повеяла, и Изабелла стала 
 Бледна, как мать над впавшим в забытье 
 Больным младенцем, - "Как она устала!" 
 Тогда подумал он. - "Прервать мое 
 Молчание уже давно пристало: 
 Скажу "люблю" (хоть ни за что на свете 
 Сказать нельзя!) - и выпью слезы эти!" 
 VI 
 41 Подумал так - и сердце оробело 
 И в ребрах заметалось. Он всю ночь 
 Его молил, чтобы оно посмело 
 Признанье сделать. Но решимость прочь 
 Толчками крови гнало. То хмелело, 
 Гордясь невестой, сердце, то, точь-в-точь 
 Как у ребенка, робким становилось: 
 То нежностью, то буйством плоть томилась. 
 VII 
 49 Он встретил бы без сна рассветный час, 
 Любови полн, терзаем немотою, 
 Когда бы Изабеллы быстрый глаз 
 Обвенчан не был с каждою чертою 
 Его лица: оно не в первый раз 
 Покрылось бледностию восковою! 
 "Лоренцо!.." Тут сорвался голосок, 
 Но взгляд ее все досказать помог. 
 VIII 
 57 "Ах, правда ли, - все то, что я лелею 
 В душе, клонящейся к небытию, 
 Ты разгадала? Да, не одолею 
 Смущенья, руку оскорбить твою 
 Непрошенным пожатьем не посмею, 
 Но верь мне, верь: я что ни день встаю 
 С одним желанием, с одной мечтою 
 Склониться в исповеди пред тобою". 
 IX 
 65 "Любовь моя! Меня от холодов 
 Уводишь ты в страну, где вечно лето, 
 Где я созревшее тепло цветов 
 Отведаю с тобой!" Признанье это 
 Их губы, осмелевшие от слов, 
 Зарифмовало. Нежностью согрето, 
 Их счастье так блаженно расцвело, 
 Как сад, впитав июньское тепло. 
 Х 
 73 Простясь, они как по небу ступали: 
 Зефир разъединил макушки роз, 
 Чтобы друг к другу, встретившись, припали 
 Еще тесней; его восторг вознес 
 На холм, откуда открывались дали, 
 Где пряталось светило в кущах лоз, 
 А дева в спальне песенку твердила 
 О тех, кого стрела любви сразила. 
 XI 
 81 Вдвоем они, едва пора ночная 
 Со звезд покров откинет голубой, 
 Вдвоем они, когда пора ночная 
 Со звезд покров откинет голубой; 
 Вела в беседку тропка потайная: 
 Душистый свод и гиацинтов строй... 
 Ах, лучше бы навек все так осталось, 
 Чтоб их бедой молва не упивалась! 
 XII 
 89 Они несчастны были? Нет, едва ли! 
 Влюбленным наша не нужна печаль, 
 Унылые стихи о них слагали, 
 Их после смерти было нам так жаль, 
 А должно, чтобы золотом писали 
 Их радостей и горестей скрижаль 
 (Но не о том, как средь морских зыбей 
 Был к стонам Ариадны глух Тезей). 
 XIII 
 97 Кто любит, тот уже вознагражден, 
 Единый взгляд всю горечь убивает. 
 Пусть тень Дидоны сдерживает стон, 
 Пусть Изабелла слезы проливает, 
 Пусть благовоньями не умащен 
 Лоренцо бедный... Право же, бывает, 
 Что из цветов сладчайший - ядовит: 
 Для побирушки-пчелки смерть таит. 
 XIV 
 105 Два брата с Изабеллой вместе жили, 
 Купцы потомственные - и для них 
 Кто в шахтах слеп, где факелы чадили, 
 Кто в приисках томился золотых 
 По грудь в воде, кто сох в фабричной пыли, 
 И даже тех, кто мог назвать своих 
 Могучих предков, быстро усмиряло 
 Кнута окровавляющее жало. 
 XV 
 113 Для них индус нырял, отринув страх, 
 К прожорливым акулам, разрывая 
 Дыханьем легкие; для них во льдах 
 Тюлень, от острых копий издыхая, 
 Скулил и лаял. Изнывал в трудах 
 Рабочий люд, - а их рука лихая 
 Вращала страшной дыбы рукоять, 
 Чтоб у бедняг последний грош отнять. 
 XVI 
 121 Что гордость в них питало? Что пространны 
 Владенья их, а нищих тесен кров? 
 Что гордость в них питало? Что фонтаны 
 Приметнее, чем слезы бедняков? 
 Что гордость в них питало? Что сохранны 
 Дукаты в банке, а напев стихов 
 Гомеровых забыт? Я вновь устало 
 Спрошу - так что же гордость в них питало? 
 XVII 
 129 А жили скрытно, в спеси, - нет, скорей 
 В трусливой жадности, как за забором 
 От нищих укрывается еврей; 
 Два коршуна, кружащие над бором 
 Мачт корабельных; мулы со своей 
 Поклажей: золотом и старым вздором; 
 Плуты, что держат простаков в когтях 
 И ловко лгут на многих языках. 
 XVIII 
 137 Как от гроссбухов этих Изабелле 
 Не утаиться было? Как их взор 
 Приметил, что не так прилежен в деле 
 Лоренцо стал? Пускай сразит их мор, 
 Мрак ослепит! Зачем они глядели 
 Поверх своих счетов? Но зорок вор! 
 За хитрым честные пускай следят, 
 Как чуткий заяц, что глядит назад. 
 XIX 
 145 Прославленный Боккаччо! У тебя 
 Прощенья я прошу; у белых лилий 
 Твоих, что вянут, по тебе скорбя; 
 У струн, что среди миртов говорили; 
 У роз, которые, Луну любя, 
 Душистым вздохом душу упоили 
 За стихотворный слог моей поэмы: 
 Не годен он для столь печальной темы. 
 XX 
 153 Прости меня - и дале речью чинной 
 Повествованье поведу смелей. 
 Безумен я, решившись слог старинный 
 Украсить рифмами новейших дней. 
 Но начат труд - спешу к тебе с повинной; 
 Хорош он или плох - тебе видней: 
 Но в честь твою пишу английским метром 
 Напев твой северным подхвачен ветром. 
 XXI 
 161 Так братья, догадавшись по всему, 
 Что к их сестре Лоренцо полон страсти 
 И что она не холодна к нему, 
 Поведали друг другу о напасти, 
 От злобы задыхаясь, - потому, 
 Что Изабелла с ним находит счастье, 
 А для нее им нужен муж иной: 
 С оливковыми рощами, с казной. 
 XXII 
 169 Кусая губы, хмурясь, точно тучи, 
 И день и ночь рядили без конца 
 О том, как безопаснее и лучше 
 С дороги навсегда убрать юнца. 
 Что Милосердье перед злобой жгучей, 
 Как кислотой, им выжегшей сердца! 
 Убить Лоренцо - так они решили, 
 А труп зарыть потом в лесной могиле. 
 XXIII 
 177 Стоял Лоренцо, опершись рукой 
 О балюстраду. Солнце чуть всходило. 
 К нему приблизясь росною тропой, 
 Они сказали: "Мы хотели было 
 Не нарушать твой утренний покой, 
 Но нас благоразумье торопило: 
 Лоренцо, поскорей седлай коня, 
 Пока не пробудилось пекло дня. 
 XXIV 
 185 Нам к Апеннинам непременно надо 
 Успеть, пока жара не начала 
 Перебирать на листьях винограда 
 Росинок четки". - Не предвидя зла, 
 Учтиво выслушав тот полный яда 
 Змеиный шип, он взялся за дела 
 И приготовил для поездки в горы 
 Охотничью одежду, пояс, шпоры. 
 XXV 
 193 Пересекая двор наискосок, 
 Все медлил он, надеждою влекомый: 
 Ее шажков легчайший шепоток 
 Услышать бы - или напев знакомый... 
 Вдруг до него, как легкий мотылек, 
 Смех долетел сквозь узкие проемы 
 Оконные. Взглянул наверх - она 
 Стоит, улыбкою озарена. 
 XXVI 
 201 "Любимая, - сказал он, - что за мука 
 Уехать, не увидевшись с утра! 
 На три часа каких-нибудь разлука, 
 А тяжко так... И все же мне пора! 
 Но то, что отнял день, войдя без стука, 
 Нам возвратит полночная пора. 
 Я ненадолго, слышишь, Изабелла?" 
 Она ему кивнула и запела. 
 XXVII 
 209 Вдоль стен Флоренции во весь опор 
 С убийцами их жертва проскакала 
 Туда, где Арно рвался на простор, 
 Из камышей устроив опахало, 
 Где лещ теченью шел наперекор; 
 Вода и бледность братьев отражала, 
 И пыл Лоренцо. За рекою - лес. 
 Убийство скрыл глухой его навес. 
 XXVIII 
 217 Лоренцо там зарыт, мечом пронзенный, 
 Его любовь с ним вместе сражена. 
 Но тягостно душе, освобожденной 
 Насильственно, и мается она... 
 С мечей и рук смыв кровь водой студеной 
 Как гончие, чья пасть обагрена, 
 Домой убийцы мчат, как в упоенье: 
 На этот раз их прибыль - преступленье. 
 XXIX 
 225 Сестре сказали братья, будто вдруг 
 Они его на корабле послали 
 В далекий край, затем что среди слуг 
 Честнее человека не сыскали. 
 Надежду прокляни! Замкнулся круг, 
 В одеждах вдовьих девичьи печали! 
 Ни нынче он, ни завтра не придет, 
 Ни через день, ни даже через год. 
 XXX 
 233 Ах, как бедняжка до ночи томилась 
 И плакала о радости былой! 
 В урочный час к ней не любовь явилась 
 Воспоминаний сладострастный рой; 
 И вдруг лицо Лоренцо наклонилось, 
 Так ей почудилось - и пред собой 
 Она точеные простерла руки, 
 Но обняла лишь пустоту разлуки. 
 XXXI 
 241 Недолго Эгоизм - Любви собрат 
 Терзал ее, и часа золотого 
 Ждал девичий нетерпеливый взгляд 
 Недолго... ибо в грудь ее сурово 
 Вошел иных забот высокий лад, 
 И вслед Любви из-под родного крова 
 Отправились в неведомую даль 
 Ее тревога и ее печаль. 
 XXXII 
 249 Издалека пришло зимы дыханье 
 И Запад, позолоту потеряв, 
 Спешил, поблекший, песню увяданья 
 Пропеть средь рощ и в логовах дубрав, 
 Все обнажить и, осмелев заране, 
 Из северных пещер свой гневный нрав 
 На волю выпустить. А Изабелла 
 Потухшим взором в пустоту глядела 
 XXXIII 
 257 И становилась с каждым днем бледней. 
 Уста девичьи братьев вопрошали: 
 - "Какой тюрьмой пленен он столько дней?" 
 Чтобы ее утешить, братья лгали. 
 Как адским дымом злобою своей 
 И ненавистью палачи дышали. 
 Из ночи в ночь преследовал их сон: 
 Труп Изабеллы, в саван облачен. 
 XXXIV 
 265 Она в неведенье бы опочила, 
 Но нечто вдруг - как едкое питье, 
 Больных спасающее от могилы 
 На несколько дыханий, как копье, 
 Индейцу возвращающее силы 
 И на костре, будя в нем бытие 
 Тем, что терзает новой болью жилы, 
 Ее настигло. Вот что это было: 
 XXXV 
 273 Средь ночи к ней видение пришло: 
 Лоренцо плакал у ее постели. 
 Лесной могилой юное чело 
 Запятнано, и губы помертвели. 
 От глаз к ушам два желобка прожгло 
 Слезами в глиняной коросте; еле 
 Звучал металл голосовой струны, 
 И кудри были блеска лишены. 
 XXXVI 
 281 Как странно было призраку сначала 
 Окостеневший напрягать язык, 
 Чтоб речь его по-прежнему звучала, 
 Понятная живым. Друид-старик 
 По струнам ненатянутым устало 
 Скользнет - и арфа оживет на миг... 
 В том голосе был отзвук неземного, 
 Как на кладбище ветра вой ночного. 
 XXXVII 
 289 Хотя безумен взор его очей, 
 Росой блестела в них любовь такая, 
 Что охраняла магией своей 
 Бедняжку, страхов к ней не допуская. 
 А сам меж тем из ткани прошлых дней 
 Он нить тянул: глухая тьма лесная... 
 Спесь, жадность... топкий травянистый лог... 
 Нож в спину - даже вскрикнуть он не мог. 
 XXXVIII 
 297 "Тяжелый камень на ноги мне лег, 
 Кизила куст поник над головою, 
 Вокруг растут орех, каштан и дрок, 
 Усыпана могила их листвою. 
 Я слышу за рекой пастуший рог; 
 Там я повергнут раной ножевою: 
 Приди на холмик вересковый мой, 
 И станет мне тепло в земле сырой. 
 XXXIX 
 305 Увы, теперь я только тень, я вне 
 Людских жилищ - я не вернусь в них боле, 
 Жизнь только звуками доступна мне: 
 Вот полдень - пчелы пролетают в поле... 
 Молюсь один в могильной глубине, 
 Звон колокольный узнаю по боли, 
 Которой он пронзает мой покой; 
 А ты среди живых, в толпе людской. 
 XL 
 313 Все чувствую, что есть, и все, что было, 
 Но духам не дано сойти с ума. 
 Земное счастье не унесть в могилу, 
 И все ж побеждена тобою тьма: 
 Мой бледный серафим, мое светило, 
 Моя жена, не знаешь ты сама, 
 Как бледность эта греет, как сияет 
 И суть мою любовью наполняет!" 
 XLI 
 321 Дух простонал: - "Прощай!", потупил взор, 
 Исчез, взвихрив полночной тьмы частицы: 
 Так, если устремить усталый взор 
 В подушку смятую, когда не спится 
 И в голову нам лезет всякий вздор, 
 Мрак вдруг вскипает, пенится, искрится... 
 Спать Изабелла больше не могла: 
 Пред ней все та же огненная мгла. 
 XLII 
 329 "Я думала, судьба людьми играет, 
 Давая долю блага или зла, 
 Кто рано, а кто поздно умирает... 
 В неведенье о жизни я жила! 
 Мне призрак милый правду открывает: 
 Тут братние кровавые дела! 
 Приду к тебе и поцелую в очи, 
 С тобою, мертвым, буду дни и ночи". 
 XLIII 
 337 Она решила: - "Пересилю страх, 
 Всех обману, тайком уйти сумею, 
 Найду в лесу его бесценный прах 
 И песней колыбельной отогрею". 
 Чуть рассвело - она уж на ногах 
 И будит няньку старую, чтоб с нею 
 Идти к могиле, где томится он 
 Ведь ей недаром снился вещий сон. 
 XLIV 
 345 Вдоль берега, где мрак еще струится, 
 Две тени пробираются тайком. 
 Сжимает крепко нож в руке девица. 
 Старуха шепчет ей: "Каким огнем 
 Ты вся горишь? И что должно случиться, 
 Чтоб улыбнулась ты, дитя?" - "Идем!" 
 И вот нашли его земное ложе: 
 Вот камень, вот кизил - да, все похоже! 
 XLV 
 353 Кладбищ старинных кто не посещал? 
 Кто мысленно не рыл, кроту подобно, 
 Песок и дерн, чтоб черепа оскал, 
 Скелет и саван разглядеть подробно, 
 И собственную душу не вселял 
 В тех, кого смерть так исказила злобно! 
 Все это рай в сравненье с той тоской, 
 Что хлынула ей на сердце рекой. 
 XLVI 
 361 В могилу взор вперив, она хотела 
 Постичь злодейской мысли тайный ход. 
 Ей виделось распластанное тело 
 Так ясно, как на дне кристальных вод. 
 К земле прильнула мыслью Изабелла 
 Как лилия корнями к долу льнет; 
 Затем, схвативши нож, могилу стала 
 Раскапывать, как будто клад искала. 
 XLVII 
 369 И вот - его перчатка. Как цветет 
 Сквозь грязь узор, что был любовью вышит! 
 Она ее на грудь себе кладет, 
 И грудь, оледенев, почти не дышит... 
 Дитя бы здесь, вкушая млечный мед, 
 Должно покоиться... Она не слышит, 
 Не видит ничего: спешит копать, 
 Лишь иногда со лба отбросит прядь. 
 XLVIII 
 377 Старуха от нее не отходила 
 И за ее безжалостным трудом 
 С прискорбием и горестью следила; 
 Сама руками тощими потом 
 Взялась за дело - велика ли сила? 
 Но вот соприкоснулися с ядром 
 Могилы: пальцы ощутили тело; 
 Ни стона с губ несчастной не слетело. 
 XLIX 
 385 Ах, для чего глядеть в могильный зев 
 И пир червей описывать пространно? 
 Мне б менестреля сладостный напев 
 Иль нежный слог старинного Романа! 
 Мы, в подлинную повесть посмотрев, 
 Прочтем о том, что здесь звучит так странно, 
 И повесть эта музыкой своей 
 Виденье смерти сделает светлей. 
 L 
 393 Не голову Горгоны меч Персея, 
 Ту голову отрезал нож тупой, 
 Которая, и в смерти цепенея, 
 Сияла, как при жизни красотой. 
 Любовь бессмертна. Мертвый лоб, бледнея, 
 Целует Изабелла, всей душой 
 Поняв: Любовь не исчерпать до дна, 
 Всевластна, даже мертвая, она. 
 LI 
 401 Она домой внесла ее тайком 
 И каждую расправила ресницу 
 Вкруг усыпальниц глаз, и липкий ком 
 Его волос расчесывала, литься 
 Своим слезам позволив, будто льдом 
 Вод родниковых дав ему умыться. 
 Так над главой любимого она 
 Все плакала, вздыхала дотемна. 
 LII 
 409 Потом атласом бережно покрыла, 
 Пропитанным сладчайшею росой 
 Цветов Востока; новая могила 
 Теперь обретена. - В горшок простой 
 Цветочный положив, припорошила 
 Она свое сокровище землей 
 И посадила базилик на ней, 
 И орошала влагою очей. 
 LIII 
 417 Она забыла солнце и луну, 
 Она забыла синеву над садом, 
 Она забыла теплую весну, 
 Забыла осень с темным виноградом, 
 Не ведала, когда идут ко сну, 
 Зарю не удостаивала взглядом, 
 Сидела у окна, обняв цветок, 
 Который до корней от слез намок. 
 LIV 
 425 От этих слез бесплотных все плотнее 
 И зеленее был он; как он пах 
 Всех базиликов тоньше и нежнее! 
 Его питал от глаз сокрытый прах 
 Прекрасной головы; о, как над нею 
 И из нее, людскую боль и страх 
 Вобрав, преобразив в побег душистый, 
 Цвел базилик, цвел кустик густолистый. 
 LV 
 433 О ты, Печаль, помедли здесь пока! 
 О Музыка, пусть будет грусть безбрежна! 
 О Эхо, Эхо, вздох издалека, 
 С летейских берегов, домчи прилежно! 
 О души скорби! Головы слегка 
 Приподнимите, улыбнувшись нежно, 
 И пусть по мрамору могильных плит 
 Сквозь мрак дерев ваш бледный свет скользит. 
 LVI 
 441 Страданье пусть стенания удвоит, 
 Ты, Мельпомена, нам помочь должна: 
 Пусть лира лад трагический усвоит, 
 Пусть тайная заговорит струна, 
 Пусть глухо и печально ветру вторит: 
 Уж девушка на смерть обречена, 
 Как пальма, надсеченная жестоко 
 Ради глотка живительного сока. 
 LVII 
 449 Не приближай, Зима, ее конца, 
 Пусть увяданье пальмы дольше длится! 
 Но братья - два Бааловых жреца 
 Приметили, как ливень слез струится 
 С ее смертельно бледного лица; 
 Ей от родни шпионящей не скрыться; 
 Не молкнут пересуды: - "Право, грех 
 Красу такую прятать ото всех". 
 LVIII 
 457 И не было предела удивленью, 
 Что так она лелеет свой цветок, 
 А он разросся, как по мановенью 
 Волшебному; и братьям невдомек, 
 Как этакий пустяк в одно мгновенье 
 Ее от юных помыслов отвлек 
 Не только от забав, но и от скуки 
 Все длящейся томительной разлуки. 
 LIX 
 465 Решили братья к тайне ключ найти 
 Пусть только Изабелла отлучится. 
 Но деву голод не томил почти, 
 А в церковь лишь зайдя, она, как птица, 
 Домой летела, чтобы взаперти 
 На базилик волной волос пролиться 
 И вкруг него любовно хлопотать, 
 Как вкруг птенца в гнезде хлопочет мать. 
 LX 
 473 И все же братья, улучив мгновенье, 
 Цветок украли и среди корней 
 Увидели - вот им вознагражденье! 
 Лицо Лоренцо. Пусть с теченьем дней 
 Его избороздила зелень тленья 
 Они его узнали, и скорей 
 Прочь из родной Флоренции в изгнанье 
 На них угрюмо рдело злодеянье! 
 LXI 
 481 Печаль, смирись и взоры опусти; 
 О Музыка, дохни на нас забвеньем; 
 В другое время, Эхо, прилети 
 Нас леденить летейским дуновеньем! 
 И ты, дух скорби, своего "Прости!" 
 Не пой, хотя ей, сломленной мученьем, 
 Зачем бесцельно бремя дней влачить? 
 Цветок похищен - не для чего жить. 
 LXII 
 489 Поверх вещей, лишенных смысла, мимо 
 Она глядела, плача о цветке. 
 Глухой смешок звучал невыносимо 
 В ее осиротевшем голоске, 
 Когда она, увидев пилигрима, 
 Взывала: "Ты, живущий вдалеке! 
 Не знаешь ли, кто так жесток душою, 
 Что базилик мой разлучил со мною?" 
 LXIII 
 497 И вот зачахла, умерла она 
 С навек застывшей на устах мольбою. 
 Флоренция была поражена 
 Ее любовью и ее судьбою, 
 Что в грустной песне запечатлена. 
 Пускай века проходят чередою, 
 Но все поют: "Кто так жесток душой, 
 Что базилик мой разлучил со мной?" 
 (Галина Гампер) 
 КАНУН СВЯТОЙ АГНЕСЫ 
 I 
 Канун святой Агнесы... Холод злой! 
 Иззябший заяц прячется, хромая; 
 Взъерошил перья филин под ветлой, 
 И овцы сбились в кучу, засыпая. 
 Монашьи четки медлят, застывая, 
 Не повинуясь ноющим рукам. 
 Дыханье мерзнет, в полумраке тая, 
 Как будто из кадила фимиам 
 Пред Девою Святой восходит к небесам. 
 II 
 10 Но преисполненный долготерпеньем, 
 Колена преклонив, монах босой, 
 Постами изнуренный, со смиреньем, 
 Молясь, поник над каменной плитой. 
 Потом встает: с мигающей свечой, 
 Скорбя душою, он проходит мимо 
 Надгробий рыцарей, с немой мольбой 
 К груди прижавших руки недвижимо 
 О, в ледяной броне им стужа нестерпима! 
 III 
 19 Чуть за порог ступил - ив тот же миг 
 Донесся отзвук радостного пира, 
 И золотой мелодии язык 
 До слез растрогал сгорбленного сиро, 
 Обетом отрешенного от мира. 
 Урочный пробил час: ему пора 
 Заступничества ангельского клира 
 Близ очага, погасшего вчера, 
 За грешников молить до самого утра. 
 IV 
 28 Но смолкнул зов прелюдии утешной: 
 Издалека, сквозь хлопанье дверей, 
 Распахнутых толпою слуг поспешно, 
 Пронзили слух рулады трубачей. 
 Готовые приветствовать гостей, 
 Сияют залы праздничным нарядом, 
 И ангелы - подпоры галерей 
 Сложив крыла крест-накрест, кротким взглядом 
 Стремятся к небесам, застыв недвижным рядом. 
 V 
 37 Вдруг шум и блеск - плюмажи, веера, 
 Стремительного празднества круженье: 
 Так в юный ум минувшая пора 
 Вселяет роем дивные виденья 
 Былых торжеств. Но дева в отдаленье, 
 Мечтаньями тревожными полна, 
 День зимний этот провела в волненье 
 Святой Агнесе сердцем предана, 
 Ждет покровительства небесного она. 
 VI 
 46 Твердили ей в кругу матрон почтенном: 
 Девицам в эту полночь, мол, дано 
 Узнать восторг в виденье сокровенном, 
 Влюбленных речи слышать суждено, 
 Но надобно запомнить им одно: 
 Без ужина отправиться в постели 
 И чтоб по сторонам или в окно 
 Они смотреть украдкою не смели, 
 А у небес благих просили, что хотели. 
 VII 
 55 Причудливыми грезами полна, 
 Томительно вздыхает Маделина. 
 Не внемлет стону музыки она, 
 Взор опустив божественно-невинный. 
 Проносится с шуршаньем томным длинный 
 За шлейфом шлейф, но кавалерам тем, 
 Что перед ней раскланивались чинно, 
 Не раз, не два пришлось уйти ни с чем: 
 Ей тошен бал, она чужда всему и всем. 
 VIII 
 64 Под гром литавр ступая отрешенно, 
 Потом танцует два часа подряд. 
 Скользит по сутолоке оживленной 
 Ее пустой и безучастный взгляд. 
 Вокруг смеются, обольщают, мстят, 
 Влюбляются, тотчас забыв об этом. 
 Она среди веселья и отрад 
 Равно чужда насмешкам и приветам, 
 Ждет, что блаженный час наступит пред рассветом. 
 IX 
 73 Теперь она исчезнет - решено! 
 Но тут как раз гавот раздался снова... 
 В тени портала между тем давно 
 Укрылся юный Порфиро, готовый 
 За Маделину жизнь отдать без слова. 
 Верхом он по болотам прискакал 
 И вот теперь заступника святого 
 Молил помочь войти незримо в зал: 
 Он обнял бы ее - в слезах к ногам припал! 
 Х 
 82 И Порфиро шагнул с отвагой дерзкой 
 Под ненавистный кров, где гибель ждет 
 Где жертвой станет шайки богомерзкой, 
 Где штурмом меч безжалостный возьмет 
 Пылающую грудь - любви оплот, 
 Где псы готовы кровожадной пастью, 
 Науськанные на враждебный род, 
 То сердце растерзать, что рдеет страстью. 
 Но есть и там душа, готовая к участью. 
 XI 
 91 О небо, вот она! Почтенных лет, 
 Блюстительница строгого порядка, 
 Приблизилась, ворча на белый свет. 
 Держа в руке клюку, походкой шаткой. 
 Вот Порфиро позвал ее украдкой: 
 Заслышав в тишине его шаги, 
 Бормочет и трясет седою прядкой: 
 "Беги отсюда, Порфиро, беги! 
 Не медли же, скорей - здесь все твои враги! 
 XII 
 100 Там Гильдебранд, не знающий пощады, 
 В бреду, в горячке, с пеной на губах, 
 Уродливей греха и злее ада, 
 Такие слал тебе проклятья - страх! 
 Беги! Лорд Морис, старый вертопрах, 
 Опять грозился..." - "Помолчи, болтунья! 
 Присядь-ка лучше - и не впопыхах 
 Скажи..." - "Нет-нет, душа моя - вещунья: 
 Не увидать тебе другого полнолунья. 
 XIII 
 109 Скорей сюда!" За нею он идет 
 Извилистыми гулкими ходами, 
 Плюмажем задевая низкий свод, 
 Весь затканный паучьими сетями, 
 И слышит шепот: "Милость божья с нами!" 
 Убог и тесен старческий приют. 
 "Во имя тех сестер святых, что в храме 
 У алтаря двух агнцев остригут, 
 Скажи, Анджела, мне - что, Маделина тут?" 
 XIV 
 118 "Канун Агнесы - да, но лиходеи 
 Людскую кровь прольют и в день святой: 
 Когда б тебе повиновались феи, 
 И нес ты воду в сите ведьмы злой 
 А так войти сюда... Господь с тобой! 
 Я вся дрожу... Красавице утеха 
 Нашлась моей - гадать в тиши ночной: 
 Пошли ей небо в ворожбе успеха! 
 Тут впору слезы лить, а я давлюсь от смеха". 
 XV 
 127 И улыбается беззубым ртом, 
 Освещена бесстрастною луною, 
 Согнувшись над холодным очагом. 
 А Порфиро растерян, как порою 
 Проказник перед бабушкой с клюкою. 
 Но счастлив он узнать, что предана 
 Легендам древним чистою душою, 
 Любимая в тиши ночной, одна, 
 Сейчас во власти чар пленительного сна. 
 XVI 
 136 Подобно розе царственно-пурпурной, 
 Расцветшей вдруг, явился дерзкий план 
 И алой страстью запылало бурно 
 Истерзанное сердце, злой тиран... 
 Ему старуха: "О злодей! Смутьян! 
 Прочь! И не вздумай: нет к тебе доверья, 
 Замыслил ты бессовестный обман. 
 Так молод и так полон лицемерья 
 Нет, от таких, как ты, запру покрепче дверь я!" 
 XVII 
 145 "Анджела, милая! Творцом клянусь, 
 Да не найдет душа моя спасенья! 
 Я Маделины нежной не коснусь, 
 Ничем не потревожу сновиденья, 
 Не брошу взгляд в порыве вожделенья. 
 Молю в слезах! А нет, не тратя слов, 
 Не стану здесь таиться ни мгновенья 
 И криком громким созову врагов: 
 Пусть стаей кинутся - я встретить смерть готов". 
 XVIII 
 154 "О господи! Убогое созданье, 
 Старуху - как не стыдно так пугать? 
 Вот-вот мои окончатся страданья, 
 Вот-вот ответ придется небу дать, 
 А ведь тебя в молитвах поминать 
 Не забывала ввек я, право слово". 
 И Порфиро, готовый зарыдать, 
 Исполнился раскаянья благого. 
 Излив свой правый гнев, она смягчилась снова. 
 XIX 
 163 Тайком она ему укажет путь 
 В покои Маделины, где влюбленный 
 За полог скроется, боясь дохнуть 
 Невидим там пребудет, упоенный 
 Невинной красотой во власти сонной: 
 Невеста будет там наречена, 
 Где в полночь фей ступают легионы: 
 Такая ночь, как эта ночь, одна 
 С тех пор, как Мерлин долг свой заплатил сполна. 
 XX 
 172 "Да будет так, твоей покорна воле! 
 Дитя мое, пора - поторопись: 
 В глазах темно, дохнуть невмочь от боли 
 Ну точно иглы в голову впились. 
 Скорей бы лечь... Смотри, не оступись 
 Там, где у лютни пяльцы с вышиваньем. 
 Я отлучусь, а ты пока молись: 
 Бог даст моим исполниться желаньям 
 Я вас благословлю у церкви пред венчаньем". 
 XXI 
 181 В каморке за решетчатым окном, 
 Считая бесконечные мгновенья, 
 Ждет Порфиро, сжигаемый огнем: 
 Надеждами сменяются сомненья; 
 И наконец дождался возвращенья 
 Кормилицы. Сбиваясь и спеша, 
 Ему старуха шепчет наставленья. 
 Остерегает, добрая душа 
 И в путь пускается, от страха чуть дыша. 
 XXII 
 190 Вот, проплутав но тьме, средь мрачной жути, 
 Вослед за проводницею хромой. 
 Теперь один в девическом приюте 
 Вдруг очутился трепетный герой. 
 Тем временем на лестнице крутой 
 Анджела с Маделиною столкнулась: 
 Та отвела старушку на покой, 
 Прощаясь, ласково руки коснулась... 
 О Порфиро, смотри, смотри - она вернулась! 
 XXIII 
 199 Вмиг сквозняком задунута свеча, 
 Исчез дымок, в прозрачном блеске тая. 
 Впорхнула, запыхавшись, трепеща, 
 И медлит, от волненья замирая. 
 Но сердце, немотой изнемогая, 
 Ей ранит грудь и бьется все сильней: 
 Так на исходе сладостного мая. 
 Напрягшись, безъязыкий соловей 
 Не в силах больше петь - и пикнет меж ветвей. 
 XXIV 
 208 Узорною увенчанное аркой. 
 Причудливой резьбой окружено, 
 Залитое луной полночно-ярком, 
 бессчетными огнями зажжено. 
 Трехстворчатое высится окно, 
 И стекла, махаона многоцветней. 
 Пылают, как пурпурное вино; 
 На гербовом щите еще приметней 
 Кровь королей: горит враждой тысячелетней. 
 XXV 
 217 Морозный свет струится сквозь витраж 
 И теплый блик бросает багрянистый 
 На вырезной шнурованный корсаж, 
 На крестика александрит искристый. 
 Цвет алой розы в нимб вплетен лучистый 
 Мерцающий неясно ореол; 
 В сиянье красоты небесно-чистой 
 Не ангел ли, покинув вышний дол, 
 Колена преклонить из рая снизошел. 
 XXVI 
 226 Дышать не в силах Порфиро от счастья: 
 Молитвой жаркой дух свой укрепив, 
 Браслет нагретый с тонкого запястья 
 Сняла, душистый распустила лиф. 
 Шурша, сползает шелковый извив 
 Скользнувшего по телу облаченья: 
 Русалкою, когда ее прилив 
 По пояс скрыл, заветного явленья 
 Агнесы ждет она, боясь спугнуть виденья. 
 XXVII 
 235 Потом, в гнезде прохладном затаясь, 
 Она тревожным устремилась взором 
 Перед собой, мечтами уносясь 
 В края далекой радости... Но скоро. 
 Тоску дневную отогнав с укором, 
 Теплом румяных маков напоен, 
 Как требник мавров золотым затвором, 
 Сомкнул ей веки благодатный сон: 
 Так ночью роза вновь сжимается в бутон. 
 XXVIII 
 244 Пред опустевшим брошенным нарядом 
 В углу укромном Порфиро застыл, 
 Не отрываясь восхищенным взглядом, 
 Взволнованной души смиряя пыл. 
 Затем бесшумно на ковер ступил, 
 В тиши заслышав ровное дыханье 
 И, бережно шагнув, благословил 
 Ее груди дремотной колыханье... 
 Как сон глубок и тих в чуть призрачном сиянье! 
 XXIX 
 253 Но издали донесся шум и крик, 
 Внезапно возмутив покой уютный, 
 И бойко в уши Порфиро проник 
 Лихой рожок, заливисто-беспутный. 
 Рассыпал барабан свой треск минутный 
 И, пререкаясь с праздничной трубой, 
 Невнятной речью, сдержанной и смутной, 
 Ответил глухо горестный гобой, 
 И тотчас смолкло все за звякнувшей скобой. 
 XXX 
 262 Но долго-долго длился безмятежный, 
 Лазурновекий и беззвучный сон... 
 На скатерти он ставит белоснежной 
 Все яства экзотических сторон: 
 Сиропы сдабривает киннамон, 
 Соседствуют миндаль и персик рдяный, 
 Прозрачное желе, айва, лимон, 
 Густой шербет и сладостная манна 
 Из Самарканда, из кедрового Ливана. 
 XXXI 
 271 Пылающей рукою громоздит 
 Он щедрые дары чужого края: 
 В корзинах ярких роскошь их блестит, 
 Прохладный аромат распространяя. 
 Спит Маделина, ни о чем не зная. 
 "Теперь очнись, о нежный серафим! 
 Я - твой паломник, ты - моя святая. 
 Скорей открой глаза - иль сном глухим 
 Забудусь близ тебя, отчаяньем томим". 
 XXXII 
 280 Сон девы затенен завесой пышной, 
 Свисающей с лепного потолка. 
 Над Маделиной Порфиро неслышно 
 Склоняется - и робкая рука 
 К подушке прикасается слегка. 
 Но полночь властно чувства чаровала 
 И, словно скованная льдом река, 
 Во сне оцепенев, она молчала, 
 А лунный свет играл на кромке покрывала. 
 XXXIII 
 289 Взял лютню он - и песня полилась, 
 Полна печали и надежды страстной: 
 "La belle dame sans mercy" она звалась, 
 Ее отчизной был Прованс прекрасный. 
 Но Маделина в дреме безучастной 
 Недвижна словно статуя - и вдруг 
 Глаза открыла. В их лазури ясной, 
 Как туча налетевшая, испуг... 
 Он, смолкнув, ниц упал - лишь сердца слышен стук. 
 XXXIV 
 298 Но широко раскрытыми глазами 
 Блуждая в царстве сладостного сна, 
 Наполнив их туманными слезами, 
 На Порфиро глядит, глядит она. 
 Не узнает его, потрясена 
 Случившейся нежданно переменой. 
 Внезапная страшна ей тишина: 
 Недвижен он, обняв ее колена; 
 И сердце полнится тревогою смятенной. 
 XXXV 
 307 "Ах, Порфиро! Мгновение назад 
 Твой дивный голос, клятвенно-влюбленный, 
 С напевами сливался в стройный лад; 
 Сиял твой взгляд, восторгом озаренный 
 И вдруг ты побледнел, тоской сраженный, 
 И, лютню уронив, поник, скорбя... 
 Молю: стань прежним, песней окрыленной 
 Утишь тревогу, успокой, любя: 
 Знай, нету на земле мне места без тебя". 
 XXXVI 
 316 И Порфиро воспрянул упоенно: 
 Как тонет метеор в пучине вод, 
 Звездой слепящей канув с небосклона, 
 Как с розой заодно фиалка льет 
 На утренней заре дыханья мед, 
 Так с Маделиной Порфиро... Все смолкло, 
 И только ветер в окна яро бьет 
 Колючим снегом, сотрясая стекла. 
 Померкла ночь: луна в прорывах туч поблекла. 
 XXXVII 
 325 "Темно: буянит ветер ледяной. 
 Нет, то не сон: в твоем тону я взоре". 
 "Темно: разбушевался ветер злой. 
 Увы, не сон - о горе мне, о горе! 
 Теперь меня покинешь ты в позоре. 
 Жестокий! кто привел тебя сюда? 
 Обманута тобой, погибну вскоре, 
 Как горлица, лишенная гнезда. 
 Но все прощаю - и прощаюсь навсегда!" 
 XXXVIII 
 334 "О нежная невеста - Маделина, 
 Мечтательница милая моя! 
 Нет для меня другого властелина, 
 Твоим вассалом верным буду я 
 И, преданность священную тая, 
 Твоим щитом багряным буду ныне. 
 Доверься мне: заброшенный в края 
 Мне чуждые, я мнил себя в пустыне 
 И вдруг, как пилигрим, приблизился к святыне. 
 XXXIX 
 343 Бушует вьюги безобразный бред, 
 Но нам она должна быть добрым знаком. 
 О поспеши: пока не встал рассвет, 
 По просекам и мшистым буеракам 
 Умчимся вдаль, окутанные мраком. 
 Поторопись, любимая: сейчас 
 Упившимся злокозненным гулякам 
 За пиршеством разбойным не до нас. 
 Вон там, за пустошью, мы скроемся с их глаз!" 
 XL 
 352 И Маделина с Порфиро поспешно 
 Сбегают вниз, вдоль леденящих стен. 
 Им чудятся драконы в тьме кромешной 
 И копья, и мечи, и страшный плен. 
 Но замок будто вымер... Гобелен, 
 С картинами охоты соколиной, 
 Качался на ветру. Взвевая тлен, 
 Гулял сквозняк по галерее длинной, 
 Волнами пробегал ковер, как хвост змеиный. 
 XLI 
 361 И к выходу в глубокой тишине 
 Две незаметно проскользнули тени. 
 Храпит привратник, привалясь к стене, 
 Бутыль пустую уронив в колени. 
 Дымит трескучий факел. В сонной лени 
 Пес поднял голову, и мирный взгляд 
 Их проводил. На стертые ступени 
 Упав, засовы тяжкие гремят: 
 В распахнутую дверь ворвался снежный ад. 
 XLII 
 370 Они исчезли в белой мгле метели 
 Давным-давно - и след давно простыл. 
 Барон всю ночь ворочался в постели; 
 Гостей подпивших буйный пляс томил 
 Чертей и ведьм - ив черноту могил 
 Тащили их во сне к червям голодным. 
 Анджелу тяжкий паралич разбил; 
 С раскаяньем, на небе неугодным, 
 Почил монах, склонясь над очагом холодным. 
 (Сергей Сухарев) 
 ОДА СОЛОВЬЮ 
 Как больно сердцу: песнь твоя гнетет 
 Все чувства, точно я цикуту пью, 
 И зелье дрему тяжкую несет, 
 Меня склоняя к смерти забытью 
 Не завистью к тебе терзаюсь я, 
 А горько счастлив счастью твоему, 
 Когда, крылатый дух, ты далеко, 
 В лесу, у звонкого ручья, 
 Где листья шевелят ночную тьму, 
 Поешь о лете звонко и легко. 
 11 О, мне бы сок лозы, что свеж и пьян 
 От вековой прохлады подземелья, 
 В нем слышен привкус Флоры, и полян, 
 И плясок загорелого веселья! 
 О, мне бы кубок, льющий теплый юг, 
 Зардевшуюся влагу Иппокрены 
 С мигающею пеной у краев! 
 О, губы с пурпуром вокруг! 
 Отпить, чтобы наш мир оставить тленный, 
 С тобой истаять в полутьме лесов. 
 21 С тобой растаять, унестись, забыть 
 Все, что неведомо в тиши лесной: 
 Усталость, жар, заботу, - то, чем жить 
 Должны мы здесь, где тщетен стон пустой, 
 Где немощь чахлая подстерегает нас, 
 Где привиденьем юность умирает, 
 Где те, кто мыслят, - те бежать не смеют 
 Отчаянья свинцовых глаз, 
 Где только день один Любовь пленяет, 
 А завтра очи Красоты тускнеют. 
 31 К тебе, к тебе! Но пусть меня умчит 
 Не Вакх на леопардах: на простор 
 Поэзия на крыльях воспарит, 
 Рассудку робкому наперекор... 
 Вот я с тобой! Как эта ночь нежна! 
 Там где-то властвует луна; привет 
 Несут ей звезды дальние толпой 
 Но здесь она нам не видна, 
 Лишь ветерок колышет полусвет 
 Сквозь мглу ветвей над мшистою тропой. 
 41 Не видно, что льет легкий аромат 
 Ковер цветов от взоров тьмой сокрыт 
 В душистой тьме узнаешь наугад, 
 Чем эта ночь весенняя дарит 
 Луга и лес: здесь диких роз полно, 
 Там бледная фиалка в листьях спит, 
 Там пышная черемуха бела, 
 И в чашах росное вино 
 Шиповник идиллический таит, 
 Чтоб вечером жужжала в них пчела. 
 51 Внимаю все смутней. Не раз желал 
 Я тихой смерти поступь полюбить, 
 Ее, бывало, ласково я звал 
 В ночи мое дыханье растворить. 
 Как царственно бы умереть сейчас, 
 Без боли стать в полночный час ничем, 
 Пока мне льется там в лесной дали 
 Напева искренний рассказ 
 И ничего бы не слыхать затем, 
 Под песнь твою стать перстню земли. 
 61 Бессмертным ты был создан, соловей! 
 Ты не подвластен алчным поколеньям: 
 Ты мне поешь - но царь минувших дней 
 И раб его смущен был тем же пеньем; 
 И та же песня донеслась в тот час, 
 Когда с печалью в сердце Руфь стояла 
 Одна, в слезах, среди чужих хлебов, 
 И та же песнь не раз 
 Таинственные окна растворяла 
 В забытый мир над кружевом валов. 
 71 Забытый! Словно похоронный звон, 
 То слово от тебя зовет назад: 
 Не так воображения силен 
 Обман волшебный, как о нем твердят. 
 Прощай, прощай! Твой сердцу грустный гимн 
 Уходит вдаль над лугом за ручей, 
 На склон холма, и вот - похоронен 
 В глуши лесных долин. 
 Исчезла музыка - и был ли соловей? 
 Я слышал звуки - или то был сон? 
 (Игорь Дьяконов) 
 ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ 
 Нетронутой невестой тишины, 
 Питомица медлительных столетий, 
 Векам несешь ты свежесть старины 
 Пленительней, чем могут строчки эти. 
 Какие боги на тебе живут? 
 Аркадии ли житель, иль Темпеи 
 Твой молчаливый воплощает сказ? 
 А эти девы от кого бегут? 
 В чем юношей стремительных затея? 
 Что за тимпаны и шальной экстаз? 
 11 Нам сладостен услышанный напев, 
 Но слаще тот, что недоступен слуху, 
 Играйте ж, флейты, тленное презрев, 
 Свои мелодии играйте духу: 
 О не тужи, любовник молодой, 
 Что замер ты у счастья на пороге, 
 Тебе ее вовек не целовать, 
 Но ей не скрыться прочь с твоей дороги, 
 Она не разлучится с красотой 
 И вечно будешь ты ее желать. 
 21 Счастливые деревья! Вешний лист 
 Не будет вам недолгою обновой; 
 И счастлив ты, безудержный флейтист, 
 Играющий напев все время новый; 
 Счастливая, счастливая любовь: 
 Все тот же жаркий, вечно юный миг 
 Не скованный земною близкой целью, 
 Не можешь знать ты сумрачную бровь, 
 Горящий лоб и высохший язык, 
 А в сердце горький перегар похмелья. 
 31 Какое шествие возглавил жрец? 
 К какому алтарю для приношенья 
 Идет мычащий к небесам телец 
 С атласной, зеленью увитой шеей? 
 Чей праздник, о приморский городок, 
 Где жизнь шумна, но мирно в цитадели, 
 Увлек сегодня с улиц твой народ? 
 И, улицы, навек вы опустели, 
 И кто причину рассказать бы мог, 
 Вовек ее поведать не придет. 
 41 Недвижный мрамор, где в узор сплелись 
 И люд иной, и культ иного бога, 
 Ты упраздняешь нашу мысль, как мысль 
 О вечности, холодная эклога! 
 Когда других страданий полоса 
 Придет терзать другие поколенья, 
 Ты род людской не бросишь утешать, 
 Неся ему высокое ученье: 
 "Краса - где правда, правда - где краса!" 
 Вот знанье все и все, что надо знать. 
 (Иван Лихачев) 
 ОДА ПСИХЕЕ 
 К незвучным этим снизойдя стихам, 
 Прости, богиня, если я не скрою 
 И ветру ненадежному предам 
 Воспоминанье, сердцу дорогое. 
 5 Ужель я грезил? или наяву 
 Узнал я взор Психеи пробужденной? 
 Без цели я бродил в глуши зеленой, 
 Как вдруг, застыв, увидел сквозь листву 
 Два существа прекрасных: за сплетенной 
 10 Завесой стеблей, трав и лепестков 
 Они лежали вместе, и бессонный 
 Родник на сто ладов 
 Баюкал их певучими струями. 
 Душистыми, притихшими глазами 
 15 Цветы глядели, нежно их обняв; 
 Они покоились в объятьях трав, 
 Переплетясь руками и крылами. 
 Дыханья их живая теплота 
 В одно тепло сливалась, хоть уста 
 20 Рукою мягкой развела дремота, 
 Чтоб снова поцелуями без счета 
 Они, с румяным расставаясь сном, 
 Готовы были одарять друг друга. 
 Крылатый этот мальчик мне знаком. 
 25 Но кто его счастливая подруга? 
 В семье бессмертных младшая она, 
 Но чудотворней, чем сама Природа, 
 Прекраснее, чем Солнце и Луна, 
 И Веспер, жук лучистый небосвода; 
 30 Прекрасней всех - хоть храма нет у ней, 
 Ни алтаря с цветами; 
 Ни гимнов, под навесами ветвей 
 Звучащих вечерами; 
 Ни флейты, ни кифары, ни дымков 
 35 От смол благоуханных; 
 Ни рощи, ни святыни, ни жрецов, 
 От заклинаний пьяных. 
 О Светлая! давно умолкли оды 
 Античные - и звуки пылких лир, 
 40 Что, как святыню, воспевали мир: 
 И воздух, и огонь, и твердь, и воды. 
 Но и теперь, хоть это все ушло, 
 Вдали восторгов, ныне заповедных, 
 Я вижу, как меж олимпийцев бледных 
 45 Искрится это легкое крыло. 
 Так разреши мне быть твоим жрецом, 
 От заклинаний пьяным; 
 Кифарой, флейтой, вьющимся дымком 
 Дымком благоуханным; 
 50 Святилищем, и рощей, и певцом, 
 И вещим истуканом. 
 Да, я пророком сделаюсь твоим 
 И возведу уединенный храм 
 В лесу своей души, чтоб мысли-сосны, 
 55 Со сладкой болью прорастая там, 
 Тянулись ввысь, густы и мироносны. 
 С уступа на уступ, за стволом ствол, 
 Скалистые они покроют гряды, 
 И там, под говор птиц, ручьев и пчел, 
 68 Уснут в траве пугливые дриады. 
 И в этом средоточье, в тишине 
 Невиданными, дивными цветами, 
 Гирляндами и светлыми звездами, 
 Всем, что едва ли виделось во сне 
 65 Фантазии - шальному садоводу, 
 Я храм украшу; и тебе в угоду 
 Всех радостей оставлю там ключи, 
 Чтоб никогда ты не глядела хмуро, 
 И яркий факел, и окно в ночи, 
 70 Раскрытое для мальчика Амура! 
 (Григорий Кружков) 
 МЕЧТА 
 Отпусти Мечту в полет, 
 Радость дома не живет; 
 Как снежинки, наслажденья 
 Тают от прикосновенья, 
 5 Лопаются - посмотри, 
 Как под ливнем пузыри! 
 Пусть Мечта твоя летает, 
 Где желает, как желает, 
 Лишь на пользу не глядит 
 10 Польза радости вредит; 
 Так порой в листве росистой 
 Плод приметишь золотистый: 
 Как он сочен, свеж и ал! 
 Надкуси - и вкус пропал. 
 15 Что же делать? Лето минет; 
 Осень взгляд прощальный кинет; 
 Ты останешься один. 
 Дров сухих подбрось в камин! 
 Пусть тебе мерцают в очи 
 20 Искры - духи зимней ночи. 
 Тишина - среди снегов, 
 Не слыхать ничьих шагов, 
 Только пахарь с башмаков 
 Снег налипший отряхает, 
 Да луна меж туч мелькает. 
 25 В этот час пошли Мечту 
 С порученьем в темноту: 
 Чтоб она тебе достала 
 Все, чем год земля блистала; 
 Пусть вернет тебе скорей 
 30 Благодать июньских дней, 
 И притом апреля почки 
 И весенние цветочки, 
 Зрелой осени покой, 
 И таинственной рукой 
 35 Пусть, как редкостные вина, 
 Их смешает воедино; 
 Кубок осуши глотком! 
 И услышишь - майский гром, 
 И шуршащий спелый колос, 
 40 И далекой жатвы голос; 
 Чу! как будто в небе звон... 
 Жаворонок? Точно, он! 
 Там грачи к гнезду родному 
 Тащат ветки и солому; 
 45 Гомон птиц и шум ручьев 
 Слух наполнят до краев. 
 Ты увидеть сможешь рядом 
 Маргаритку - с виноградом, 
 Поздних лилий холодок 
 50 И подснежника росток, 
 Гиацинт сапфирный в чаще, 
 Рядом с лопухом стоящий; 
 И на всех листках вокруг 
 Ливня майского жемчуг. 
 55 Ты приметишь мышь-полевку, 
 Пережившую зимовку; 
 Вялую от сна змею. 
 Сбросившую чешую; 
 В лозняке, спугнувши птичек, 
 60 Пару крапчатых яичек; 
 Перепелку, что крыла 
 Над птенцами развела; 
 Пчел, роящихся нестройно, 
 Раздраженно, беспокойно; 
 65 Желудей созревших град, 
 Ветер, осень, листопад... 
 Пусть Мечта живет свободно, 
 Странствуя, где ей угодно, 
 Лишь на пользу не глядит 
 70 Польза радости вредит. 
 Разве не поблекнут розы 
 Под унылым взглядом прозы? 
 Разве будут губы дев 
 Вечно свежими, созрев? 
 75 Разве есть глаза такие 
 Пусть небесно-голубые, 
 Чтобы свет их не погас, 
 Став обыденным для нас? 
 Как снежинки, наслажденья 
 80 Тают от прикосновенья. 
 Лишь в Мечте бы ты сыскал 
 Милую - свой идеал: 
 Кроткую, как дочь Цереры, 
 Прежде, чем в свои пещеры 
 85 Царь теней ее стащил 
 И к угрюмству приучил; 
 Белую, как стан иль ножка 
 Гебы, коли вдруг застежка 
 Золотая отпадет, 
 90 И к ногам ее спадет 
 Легкая, как сон, туника; 
 И вздохнет Зевес-владыка, 
 В кубке омочив уста... 
 О крылатая Мечта!.. 
 95 Разорви ж скорее эти 
 Здравого рассудка сети; 
 Отпусти Мечту в полет, 
 Радость дома не живет. 
 (Григорий Кружков) 
 ОДА 
 Написано на чистой странице перед трагикомедией 
 Бомонта и Флетчера "Прекрасная трактирщица". 
 Барды Радости и Страсти! 
 Вам дано такое счастье: 
 В мире жизнью жить двойной 
 И небесной и земной! 
 5 Там, вверху, в едином хоре 
 С вами - солнце, звезды, зори; 
 Шум небесных родников; 
 Гул раскатистых громов; 
 Там, под кровлею дубравной, 
 10 Где пасутся только фавны, 
 Вы вдыхаете густой 
 Элисейских трав настой; 
 Там гигантские над вами 
 Колокольчики - шатрами; 
 15 Маргаритки - все подряд 
 Источают аромат 
 Роз, а розам для сравненья 
 Нет на всей земле растенья! 
 Там не просто соловьи 
 20 Свищут песенки свои, 
 Но поют высокой темы 
 Философские поэмы, 
 Сказки, полные чудес, 
 Тайны вечные небес. 
 25 Вы - на небесах и все же 
 На земле живете тоже; 
 Ваши души, словно свет, 
 Нам указывают след 
 К тем высотам, в те селенья, 
 30 Где ни скуки, ни томленья; 
 Смертным говорят они, 
 Как летучи наши дни; 
 Как блаженство к горю близко; 
 Как заводит злоба низко; 
 35 Про величье - и про стыд; 
 Что на пользу, что вредит... 
 Барды Радости и Страсти! 
 Вам дано такое счастье: 
 В мире жизнью жить двойной 
 40 И небесной и земной! 
 (Григорий Кружков) 
 СТРОКИ О ТРАКТИРЕ "ДЕВА МОРЯ" 
 Души бардов, ныне сущих 
 В горних долах, в райских кущах! 
 Разве этот лучший мир 
 Лучше, чем у нас трактир 
 5 "Дева Моря", где по-царски 
 Угостят тебя Канарским, 
 Где оленина всегда 
 Слаще райского плода? 
 Наслаждались этим чудом 
 10 Марианна с Робин Гудом, 
 Как, бывало, в оны дни 
 Пировали здесь они! 
 Слышал я, что было дело: 
 С крыши вывеска слетела, 
 15 Поднялась на небосвод, 
 И под нею звездочет 
 Вдруг увидел вас, веселых, 
 За столом и в ореолах, 
 Осушающих до дна 
 20 Бочку доброго вина, 
 Возносящих к небу чаши 
 В честь Созвездья Девы Нашей! 
 Души бардов, ныне сущих 
 В горних долах, в райских кущах! 
 25 Разве этот лучший мир 
 Лучше, чем у нас трактир? 
 (Александр Жовтис) 
 РОБИН ГУД 
 О, тех дней простыл и след, 
 Каждый час их стар и сед, 
 Ссохся, сгорбился, поник, 
 Втоптан в землю каждый миг. 
 5 Север воет, север жжет, 
 Листья наголо стрижет 
 Под былым шатром лесным 
 Бушевало много зим, 
 Где когда-то жил народ 
 10 Без налогов и забот. 
 Тихо, тихо, тишина, 
 Тетивы молчит струна 
 И ни друга, ни дружка, 
 И ни рога, ни рожка, 
 15 Ни полночной кутерьмы, 
 Лишь притихшие холмы. 
 Не разносит больше эхо 
 Разухабистого смеха, 
 Шуток крепче кулака 
 20 Из лесного тайника. 
 Если солнце в вышине 
 (Или ночью при луне) 
 Обыщите каждый куст: 
 Наш веселый Шервуд пуст. 
 25 На июньский сочный луг 
 Робин Гуд не выйдет в круг, 
 И не будет Джон-буян 
 Колотить в порожний жбан, 
 По дороге подхватив 
 30 Старой песенки мотив, 
 Лишь бы только как-нибудь 
 Скоротать зеленый путь 
 И в таверне "Весельчак" 
 Выпить эля на пятак. 
 35 Уж не сыщешь днем с огнем 
 Тех подтянутых ремнем 
 Шалопаев и повес, 
 Что скрывал Шервудский лес. 
 Лес исчез и люд пропал 
 40 Если б Робин вдруг восстал 
 И его подружка тоже 
 С земляного встала ложа 
 Сжал бы Робин кулаки, 
 Спятил Робин бы с тоски: 
 45 Здесь он жил в лесной тени, 
 А теперь считал бы пни: 
 Все дубы пошли на верфь, 
 Их на море гложет червь. 
 Мэриан рыдала б громко: 
 50 Диких пчел здесь было столько, 
 Неужель теперь за мед 
 Деньги платит здесь народ? 
 Слава гордой голове! 
 Слава звонкой тетиве 
 55 И охотничьему рогу! 
 Слава элю, слава грогу! 
 Слава полному стакану 
 И зеленому кафтану! 
 Слава Джону-старине 
 60 Вспомним Джона на коне! 
 Трижды славен Робин Гуд! 
 Пусть над ним дубы растут. 
 Слава милой Мэриан! 
 Славься, весь Шервудский клан! 
 65 Слава каждому стрелку! 
 Друг, подхватывай строку 
 И припев мой подтяни, 
 Сидя где-нибудь в тени. 
 (Галина Гампер) 
 ОСЕНЬ 
 Пора туманов, зрелости полей, 
 Ты с поздним солнцем шепчешься тайком, 
 Как наши лозы сделать тяжелей 
 На скатах кровли, крытой тростником, 
 Как переполнить сладостью плоды, 
 Чтобы они, созрев, сгибали ствол, 
 Распарить тыкву в ширину гряды, 
 Заставить вновь и вновь цвести сады, 
 Где носятся рои бессчетных пчел, 
 Пускай им кажется, что целый год 
 Продлится лето, не иссякнет мед! 
 12 Твой склад - в амбаре, в житнице, в дупле. 
 Бродя на воле, можно увидать 
 Тебя сидящей в риге на земле, 
 И веялка твою взвевает прядь. 
 Или в полях ты убираешь рожь 
 И, опьянев от маков, чуть вздремнешь, 
 Щадя цветы последней полосы, 
 Или снопы на голове несешь 
 По шаткому бревну через поток. 
 Иль выжимаешь яблок терпкий сок 
 За каплей каплю долгие часы... 
 23 Где песни вешних дней? Ах, где они? 
 Другие песни славят твой приход. 
 Когда зажжет полосками огни 
 Над опустевшим жнивьем небосвод, 
 Ты слышишь: роем комары звенят 
 За ивами - там, где речная мель, 
 И ветер вдаль несет их скорбный хор. 
 То донесутся голоса ягнят, 
 Так выросших за несколько недель, 
 Малиновки задумчивая трель 
 И ласточек прощальный разговор! 
 (Самуил Маршак) 
 ОДА МЕЛАНХОЛИИ 
 I 
 Нет, нет, не жаждай Леты, и корней, 
 Точащих яд, не выжимай на вина, 
 И белладонне к бледности твоей 
 Не дай прильнуть лозою Прозерпины. 
 5 Из ягод тисса четок не нижи, 
 И пусть ни хрущ, ни бабочка ночная 
 Твоей Психеи места не займет, 
 Ни филин - собеседника души! 
 10 Лишь тень на тень наложишь, сам не зная, 
 И жар тоски в душе твоей замрет. 
 II 
 Коль Меланхолию почуешь ты, 
 Нахлынувшую с неба черной тучей, 
 Что напояет блеклые цветы 
 И лес скрывает в пелене летучей, 
 15 Насыть печаль, на розу посмотрев, 
 На то, как соль в морском песке искрится, 
 На пышные округлые пионы; 
 А если в милой вспыхнет славный гнев, 
 Сожми ей руки, дай ей всласть беситься 
 20 И взор ее впивай непревзойденный. 
 III 
 С Красой - но тленною - она живет; 
 С Веселостью - прижавшей на прощанье 
 Персты к устам; и с Радостью, чей мед 
 Едва пригубишь - и найдешь страданье. 
 25 Да, Меланхолии алтарь стоит 
 Во храме, Наслажденью посвященном; 
 Он зрим тому, кто раздавить сумеет 
 Плод Радости на небе утонченном: 
 Ее печали власть душа вкусит 
 30 И перейдет навек в ее трофеи. 
 (Иван Лихачев) 
 ГИПЕРИОН 
 ФРАГМЕНТ 
 Книга первая 
 В угрюмой тьме затерянной долины, 
 Вдали от влажной свежести зари, 
 И полдня жгучего, и одинокой 
 Звезды вечерней, - в мрачной тишине 
 5 Сидел Сатурн, как тишина, безмолвный, 
 Недвижный, как недвижная скала. 
 Над ним леса, чернея, громоздились, 
 Подобно тучам. Воздух так застыл, 
 Что в нем дыханья б даже не хватило 
 10 Пушинку унести; и мертвый лист, 
 Упав, не шевелился; и беззвучно 
 Поток струился под налегшей тенью 
 Низвергнутого божества; Наяда, 
 Таившаяся в темных тростниках, 
 15 К губам холодный палец прижимала. 
 Вдоль полосы песчаной протянулись 
 Глубокие, неровные следы 
 К стопам Сатурна. На холодном дерне 
 Покоилась тяжелая рука 
 20 Титана - равнодушная, немая, 
 Безвластная. Не открывая глаз, 
 Он словно к матери своей Земле 
 Клонился, ожидая утешенья. 
 Казалось, чтобы пробудить его, 
 25 Нет силы соразмерной. Но пришла 
 Та, что коснулась родственной рукою 
 Его широких плеч, склонясь пред ним 
 В почтительности скорбной и глубокой. 
 Она была богиней на заре 
 30 Рожденья мира; даже Амазонка 
 Предстала б карлицею рядом с ней; 
 Она могла бы гордого Ахилла, 
 За волосы схватив, пригнуть к земле 
 Иль Иксиона колесо - мизинцем 
 35 Остановить. Ее прекрасный лик 
 Был больше, чем у Сфинкса из Мемфиса, 
 Которому дивились мудрецы, 
 Но как не походил на мертвый мрамор, 
 Как он светился красотой Печали, 
 40 Печали, что превыше Красоты! 
 Она прислушивалась к тишине 
 С тревогой - словно тучи первых бедствий 
 Растратили уже свои грома 
 И новые отряды тьмы зловещей 
 45 От горизонта двигались... Прижав 
 Одну ладонь к груди, как будто ей, 
 Богине, что-то причиняло боль 
 В том месте, где у смертных бьется сердце, 
 Другой рукою тронув за плечо 
 50 Сатурна и к виску его приблизив 
 Полураскрытые уста, она 
 Заговорила звучным, как орган, 
 Певучим голосом... Вот слабый отзвук 
 Тех слов (О, как ничтожна наша речь 
 55 В сравненье с древним языком богов!): 
 "Сатурн, очнись!.. Но для чего зову 
 Тебя очнуться, свергнутый владыка! 
 Могу ль утешить чем-нибудь? Ничем. 
 Увы, ты небом предан, и земля 
 60 Тебя, бессильного, не признает 
 Монархом; океан вечношумящий 
 Отпал от скиптра твоего; и мир 
 Лишился первозданного величья. 
 Твой гром, под власть чужую перейдя, 
 65 Грохочет, необузданный, в эфире 
 Доселе ясном; молния твоя 
 Беснуется в неопытных руках, 
 Бичуя все вокруг и опаляя. 
 Мучительные, злые времена! 
 70 Мгновенья, бесконечные, как годы! 
 Так беспощадно давит эта боль, 
 Что не передохнуть и не забыться. 
 Так спи, Сатурн, без пробужденья спи! 
 Жестоко нарушать твою дремоту, 
 75 Она блаженней яви. Спи, Сатурн! 
 Пока у ног твоих я плачу горько". 
 Как в летнюю магическую ночь 
 Под пристальным сиянием созвездий 
 Беззвучно грезит усыпленный лес, 
 80 И вдруг проходит одинокий шорох, 
 Как в море одинокая волна, 
 И снова тишина, - так отзвучали 
 Ее слова. В слезах она застыла, 
 К земле припав своим широким лбом 
 85 И словно шелковистое руно 
 Рассыпав волосы у ног Сатурна. 
 Так минул месяц, совершив в ночи 
 Свои серебряные превращенья, 
 И целый месяц оставались оба 
 90 Недвижны, словно изваянья в нише: 
 Оцепенелый бог, к земле склоненный, 
 И скорбная сестра, - пока Сатурн 
 Не поднял от земли померкший взор 
 И, оглянувшись, не увидел гибель 
 95 Своей державы, весь угрюмый мрак 
 Долины той - и возле ног своих 
 Коленопреклоненную богиню. 
 И вот он начал говорить, с усильем 
 Ворочая застывшим языком, 
 100 И мелкою осиновою дрожью 
 Дрожала борода его: "О Тейя, 
 Супруга светлого Гипериона! 
 Дай мне взглянуть в твое лицо, чтоб в нем 
 Прочесть свою судьбу; скажи, сестра, 
 105 Ужель ты узнаешь Сатурна в этом 
 Бессильном образе? ужель ты слышишь 
 Сатурна голос? или этот лоб, 
 Изрезанный морщинами невзгод, 
 Лишенный драгоценной диадемы, 
 110 Чело Сатурна? Кто исхитил силу 
 Из рук моих? Как вызрел этот бунт, 
 Когда, казалось, я железной хваткой 
 Держал Судьбу в могучем кулаке? 
 Но так случилось. Я разбит, раздавлен 
 115 И потерял божественное право 
 Влияния на ход светил ночных, 
 Увещевания ветров и волн, 
 Благословения людских посевов 
 Всего, в чем может Высшее Начало 
 120 Излить свою любовь. Я сам себя 
 Не обретаю в собственной груди; 
 Не только трон - я суть свою утратил 
 И впал в ничтожество. Взгляни, о Тейя! 
 Открой свои бессмертные глаза 
 125 И взглядом обведи простор вселенной: 
 Пространства мглы - и сгустки ярких звезд, 
 Края, где дышит жизнь, - и царства хлада, 
 Круги огня - и адское жерло. 
 Вглядись, о Тейя, может быть, увидишь 
 130 Крылатую какую-нибудь тень 
 Иль буйно мчащуюся колесницу, 
 Спешащую отвоевать обратно 
 Утраченные небеса; пора! 
 Сатурн обязан снова стать царем, 
 135 Блистательной победой увенчаться! 
 Мятежников я свергну - и услышу, 
 Как трубы золотые возвестят 
 О торжестве, как праздничные гимны 
 С сияющих прольются облаков, 
 140 Призывы к миру и великодушью, 
 И переливчатые звуки лир... 
 И много небывалой красоты 
 Тогда родится в мир - на удивленье 
 145 Всем детям неба. Я отдам приказ! 
 О Тейя, Тейя! Что с Сатурном стало?" 
 Одушевленный, он уже стоял, 
 Сжимая длани; пот с чела струился; 
 Его седая грива разметалась, 
 Пресекся голос. Он уже не слышал 
 150 Стенаний Тейи; лишь глаза сверкнули, 
 И с уст сорвались грозные слова: 
 "Что ж! разве разучился я творить? 
 Не в силах новый мир создать, разрушив 
 И уничтожив этот? Дайте новый 
 155 Мне Хаос, дайте!" Этот грозный крик 
 Достиг Олимпа и повергнул в дрожь 
 Бунтовщиков. Рыдающая Тейя 
 Воспряла и с надеждою в глазах 
 Заговорила страстно-торопливо: 
 160 "О, это - речь Сатурна! Так скорее 
 Идем к собратьям нашим, чтоб вселить 
 В них мужество. Я поведу тебя". 
 И, умоляюще взглянув на бога, 
 Она пошла вперед, за нею вслед 
 165 Сатурн; пред ними расступалась чаща, 
 Как облака пред горными орлами, 
 Взлетающими над своим гнездом. 
 Повсюду в этот час царила скорбь, 
 Стоял такой великий плач и ропот, 
 170 Что смертным языком не передать. 
 В укрытьях тайных или в заточенье 
 Титаны в ярости судьбу клянут, 
 К Сатурну, своему вождю, взывают. 
 Во всем роду их древнем лишь один 
 175 Еще хранит и силу и величье: 
 Один блистающий Гиперион, 
 На огненной орбите восседая, 
 Еще вдыхает благовонный дым, 
 Курящийся на алтарях земных 
 180 Для бога Солнца, - но и он в тревоге. 
 Зловещих предзнаменований ряд 
 Его смущает - не собачий вой, 
 Не уханье совы, не темный призрак 
 Полуночи, не трепетанье свеч, 
 185 Не эти все людские суеверья 
 Но признаки иные поселяют 
 В Гиперионе страх. Его дворец 
 От треугольных башен золотых 
 И обелисков бронзовых у входа 
 190 До всех бессчетных стен и галерей, 
 Лучистых куполов, колонн и арок 
 Кроваво-красным светится огнем, 
 И занавеси облаков рассветных 
 Пылают багряницей; то внезапно 
 195 Затмятся окна исполинской тенью 
 Орлиных крыл, то ржаньем скакунов 
 Покои огласятся. В кольцах дыма, 
 Которые восходят к небесам 
 С холмов священных, ощущает бог 
 200 Не аромат, но ядовитый привкус 
 Горелого металла. Оттого-то, 
 До гавани вечерней доведя 
 Усталое светило и укрывшись 
 На сонном западе, дабы вкусить 
 205 Блаженный отдых на высоком ложе 
 И мелодическое забытье, 
 Не может он отдаться безмятежно 
 Дремоте, но угрюмо переходит 
 Шагами грузными из зала в зал, 
 210 Пока его крылатые любимцы 
 По дальним нишам и углам дворца 
 Прислушиваются, теснясь в испуге, 
 Как беженцы за городской стеной, 
 Когда землетрясенье разрушает 
 215 Их бастионы, храмы и дома. 
 Как раз теперь, когда Сатурн, очнувшись 
 От ледяного сна, за Тейей вслед 
 Ступал сквозь дебри сумрачного бора, 
 Гиперион, потемкам оставляя 
 220 Владеть землей, спустился на порог 
 Заката. Двери солнечных чертогов 
 Бесшумно отворились, - только трубы 
 Торжественных Зефиров прозвучали 
 Чуть слышным, мелодичным дуновеньем, 
 225 И вот, как роза в пурпурном цвету, 
 Во всем благоуханье и прохладе, 
 Великолепный, пышный этот вход 
 Раскрылся, как бутон, пред богом солнца. 
 Гиперион вошел. Он весь пылал 
 330 Негодованьем; огненные ризы 
 За ним струились с ревом и гуденьем, 
 Как при лесном пожаре, - устрашая 
 Крылатых Ор. Пылая, он прошел 
 Под сводами из радуг и лучей, 
 235 По анфиладам светозарных залов 
 И по алмазным лестницам аркад 
 Сияющих, - пока не очутился 
 Под главным куполом. Остановясь 
 И более не сдерживая гнева, 
 240 Он топнул в бешенстве, - и весь дворец 
 От основанья до высоких башен 
 Сотрясся, и тогда, перекрывая 
 Протяжный гром могучего удара, 
 Воскликнул так: "О сны ночей и дней! 
 245 О тени зла! О барельефы боли! 
 О страшные фантомы хладной тьмы! 
 О призраки болот и черных дебрей! 
 Зачем я вас увидел и познал? 
 Зачем смутил бессмертный разум свой 
 250 Чудовищами небывалых страхов? 
 Сатурн утратил власть; ужель настал 
 И мой черед? Ужели должен я 
 Утратить гавань мирного покоя, 
 Край моей славы, колыбель отрад, 
 255 Обитель утешающего света, 
 Хрустальный сад колонн и куполов 
 И всю мою лучистую державу? 
 Она уже померкла без меня; 
 Великолепье, красота и стройность 
 260 Исчезли. Всюду - колод, смерть и мрак. 
 Они проникли даже и сюда, 
 В мое гнездо, исчадья темноты, 
 Чтоб мой покой отнять, затмить мой блеск, 
 Похитить власть! - О нет, клянусь Землей 
 265 И складками ее одежд соленых! 
 Мне стоит мощной дланью погрозить 
 И затрепещет громовержец юный, 
 Мятежный Зевс, и я верну назад 
 Трон и корону - старому Сатурну!" 
 270 Он смолк; поток других угроз, готовых 
 Извергнуться, застрял в гортани. Ибо, 
 Как в переполненном театре шум 
 Лишь возрастает от призывов: "Тише!" 
 Так после этих слов Гипериона 
 275 Фантомы вкруг него зашевелились 
 Озлобленней. Подул сквозняк. От плит 
 Зеркальных, на которых он стоял, 
 Поднялся пар, как от болотной топи. 
 И судорога страшная прошла 
 280 По мускулам гиганта, - как змея, 
 Обвившаяся медленно вкруг тела 
 От ног до шеи. На пределе сил 
 Он вырвался из давящих колец 
 И поспешил к восточному порталу, 
 285 Где шесть часов росистых пред зарей 
 Провел, дыханьем жарким согревая 
 Порог Восхода, очищая землю 
 От мрачных испарений - и дождем 
 Их низвергая в струи океана. 
 290 Горящий шар светила, на котором 
 Он совершал с востока на закат 
 Свой путь по небу, был закутан в ворох 
 Туч соболиных, но не вовсе скрыт 
 Глухою темнотой, - а прорывался 
 295 Светящимися линиями дуг, 
 Зигзагов и лучей по всей широкой 
 Окружности эклиптики - старинным 
 Священным алфавитом мудрецов 
 И звездочетов, живших на земле 
 300 Впоследствии и овладевших им 
 Трудами вековых пытливых бдений: 
 Те знаки сохранились и теперь 
 На мраморе расколотом, на черных 
 Обломках камня, - но забыта суть 
 305 И смысл утрачен... Этот шар огня 
 Стал расправлять при появленье бога 
 Сияющие крылья. Из потемок 
 Являлись, друг за другом восходя, 
 Их перья серебристые - и вот 
 310 Простерлись, озаряя поднебесье. 
 Лишь самый диск светила пребывал 
 В затменье, ожидая приказанья 
 Гипериона. Но напрасно он 
 Повелевал, чтоб вспыхнул новый день. 
 315 Не подчинялись больше божеству 
 Природные стихии. И рассвет 
 Застыл в начальных знаменьях своих. 
 Серебряные крылья напряглись, 
 Как паруса, готовые нести 
 320 Светило дня; раскрылись широко 
 Ворота сумрачных ночных пространств. 
 И, угнетенный новою бедой, 
 Склонился некогда неукротимый 
 Титан - и по гряде унылых туч, 
 325 По кромке дня и ночи он простерся 
 В свеченье бледном, в горести немой. 
 Склонясь над ним, глядели небеса 
 Сочувствующими очами звезд, 
 И вдруг донесся из ночных глубин 
 330 Проникновенный и негромкий шепот: 
 "О самый светлый из моих детей, 
 Сын Неба и Земли, потомок тайн, 
 Непостижимых даже мощным силам, 
 Тебя зачавшим, - отчего и как 
 335 Находит это тихое блаженство 
 И сладость содроганий, я не знаю. 
 Но все, что рождено от этих таинств, 
 Все образы, все видимые формы 
 Лишь символы, лишь проявленья скрытой, 
 340 Прекрасной жизни, всюду разлитой 
 В божественной вселенной. Ты возник 
 От них, о светлое дитя! От них 
 Твои титаны-братья и богини. 
 Жестока ваша новая вражда; 
 345 Сын на отца поднялся. Видел я, 
 Как первенец мой сброшен был с престола; 
 Ко мне он руки простирал, ко мне 
 Взывал сквозь гром. А я лишь побледнел 
 И тучами укрыл лицо от горя. 
 350 Ужель и ты падешь, как он? Мне страшно, 
 Что стали непохожи на бессмертных 
 Мои сыны. Вы были рождены 
 Богами, и богами оставались 
 И в торжестве, и в горести - царями 
 355 Стихий, владыками своих страстей. 
 А ныне я вас вижу в страхе, в гневе, 
 Объятыми сомненьем и надеждой, 
 Подобно смертным людям на земле. 
 Вот горький признак слабости, смятенья 
 360 И гибели. О сын мой, ты ведь бог! 
 Ты полон сил стремительных, ты можешь 
 Ударам Рока противопоставить 
 И мужество, и волю. Я - лишь голос, 
 Живу, как волны и ветра живут, 
 365 Могу не больше, чем ветра и волны. 
 Но ты борись! Ты можешь упредить 
 Событья и схватить стрелу за жало, 
 Пока не прозвенела тетива. 
 Спеши на землю, чтоб помочь Сатурну! 
 370 А уж за солнцем и за сменой суток 
 Я пригляжу пока". Ошеломленный, 
 Восстав и широко раскрыв глаза, 
 Внимал Гиперион словам, идущим 
 С мерцающих высот. Умолкнул голос, 
 375 А он все вглядывался в небеса, 
 В спокойное сияние созвездий; 
 Потом подался медленно вперед 
 Могучей грудью, как ловец жемчужин 
 Над глубиной, - и с края облаков 
 380 Бесшумно ринулся в пучину ночи. 
 Книга вторая 
 В то самое мгновение, когда 
 Гиперион скользнул в шуршащий воздух, 
 Сатурн с сестрой достигли скорбных мест, 
 Где братья побежденные томились. 
 5 То было логово, куда не смел 
 Проникнуть свет кощунственным лучом, 
 Чтоб в их слезах блеснуть; где не могли 
 Они расслышать собственных стенаний 
 За слитным гулом струй и водопадов, 
 10 Ревущих в темноте. Нагроможденье 
 Камней рогатых и лобастых скал, 
 Как бы едва очнувшихся от сна, 
 Чудовищной и фантастичной крышей 
 Вздымалось над угрюмым их гнездом. 
 15 Не троны, а большие валуны, 
 Кремнистые и сланцевые глыбы 
 Служили им седалищами. Многих 
 Недоставало здесь: они скитались, 
 Рассеянные по земле. В цепях 
 20 Страдали Кей, Тифон и Бриарей, 
 Порфирион, Долор и Гий сторукий, 
 И множество других непримиримых, 
 Из опасенья ввергнутых в затвор, 
 В тот душный мрак, где их тела в оковах 
 25 Так были сжаты, сдавлены, распяты, 
 Как жилы серебра в породе горной, 
 И только судорожно содрогались 
 Огромные сердца, гоня вперед 
 Круговорот бурлящей, рдяной крови. 
 30 Раскинувшись кто вдоль, кто поперек, 
 Они лежали, мало походя 
 На образы живых, - как средь болот 
 Окружье древних идолов друидских 
 В дождливый, стылый вечер ноября, 
 35 Когда под небом - их алтарным сводом 
 Кромешная густеет темнота. 
 Молчали побежденные, ни словом 
 Отчаянных не выдавая мук. 
 Один из них был Крий; ребро скалы, 
 40 Отколотой железной булавою, 
 Напоминало, как ярился он 
 Пред тем, как обессилеть и свалиться. 
 Другой был Иапет, сжимавший горло 
 Придушенной змеи; ее язык 
 45 Из глотки вывалился, и развились 
 Цветные кольца: смерть ее настигла 
 За то, что не посмела эта тварь 
 Слюною ядовитой брызнуть в Зевса. 
 Котт, распростертый подбородком вверх, 
 50 С раскрытым ртом, затылком на холодном 
 Кремнистом камне, как от дикой боли, 
 Вращал зрачками. Дальше, рядом с ним 
 Лежала Азия, огромным Кафом 
 Зачатая; никто из сыновей 
 55 Не стоил при рожденье столько боли 
 Земле, как эта дочь. В ее лице 
 Задумчивость, а не печаль сквозила; 
 Она свое провидела величье 
 В грядущем: пальмы, храмы и дворцы 
 60 Близ Окса иль у вод священных Ганга; 
 И как Надежда на железный якорь, 
 Так опиралася она на бивень 
 Громаднейшего из своих слонов. 
 За ней, на жестком выступе гранитном 
 65 Простерся мрачной тенью Энкелад; 
 Он, прежде незлобивый и смиренный, 
 Как вол, пасущийся среди цветов, 
 Был ныне полон ярости тигриной 
 И львиной злобы; в мстительных мечтах 
 70 Уже он горы громоздил на горы, 
 Лелея мысль о той второй войне, 
 Что вскоре разразилась, самых робких 
 Заставив спрятаться в зверей и птиц. 
 Атлант лежал ничком; с ним рядом Форкий, 
 75 Отец Горгон. За ними - Океан 
 И Тефия, в коленах у которой 
 Растрепанная плакала Климена. 
 Посередине всех Фемида жалась 
 К ногам царицы Опс, почти во мраке 
 80 Неразличимой, как вершины сосен, 
 Когда их с тучами смешает ночь; 
 И многие иные, чьих имен 
 Не назову. Ведь если крылья Музы 
 Простерты для полета, что ей медлить? 
 85 Ей нужно петь, как сумрачный Сатурн 
 Со спутницей, скользя и оступаясь, 
 Взобрался к этой пропасти скорбей 
 Еще из худших бездн. Из-за уступа 
 Сначала головы богов явились, 
 90 И вот уже ступили две фигуры 
 На ровное подножье. Трепеща, 
 Воздела Тейя руки к мрачным сводам 
 Пещеры - и внезапно взор ее 
 Упал на лик Сатурна. В нем читалась 
 95 Ужасная борьба: страх, жажда мести, 
 Надежда, сожаленье, боль и гнев, 
 Но главное - тоска и безнадежность. 
 Вотще он их стремился одолеть, 
 Судьба уже отметила его 
 100 Елеем смертных - ядом отреченья; 
 И сникла Тейя, пропустив вперед 
 Вождя - к его поверженному войску. 
 Как смертного скорбящая душа 
 Терзается сильней, вступая в дом, 
 105 Который омрачило то же горе, 
 Так и Сатурн, войдя в печальный круг, 
 Почувствовал растерянность и слабость. 
 Но Энкелада мужественный взор, 
 С надеждой устремленный на него, 
 110 Придал Сатурну сил, и он воскликнул: 
 "Я здесь, титаны!" Услыхав вождя, 
 Кто застонал, кто попытался встать, 
 Кто возопил - и все пред ним склонились 
 С благоговением. Царица Опс, 
 115 Откинув траурное покрывало, 
 Явила бледный изможденный лик 
 И черные запавшие глаза: 
 Как гул проходит между горных сосен 
 В ответ на дуновение Зимы, 
 120 Так прокатился шум среди бессмертных, 
 Когда Сатурн им подал знак, что хочет 
 Словами полновесными облечь, 
 Исполненными музыки и мощи, 
 Смятение свое и бурю чувств. 
 125 Но сосен шум сменяется затишьем, 
 А здесь, едва нестройный ропот смолк, 
 Глас божества возрос, как гром органа, 
 Когда стихают хора голоса, 
 Серебряное эхо оставляя 
 130 В звенящем воздухе. Так начал он: 
 "Ни в собственной груди, где я веду 
 Сам над собой дознание и суд, 
 Не отыскал я ваших бед причину, 
 Ни в тех легендах первобытных дней, 
 135 Которые Уран звездоочитый 
 Нашел на отмели начальной мглы, 
 Когда ее прибой бурлящий схлынул, 
 В той книге, что служила мне всегда 
 Подставкою для ног - увы, неверной! 
 140 Ни в символах ее, ни в чудесах 
 Стихий - земли, огня, воды и ветра 
 В их поединках, в яростной борьбе 
 Одной из них с двумя, с тремя другими, 
 Как при грозе, когда идет сраженье 
 145 Огня и воздуха, а струи ливня, 
 Хлеща, стремятся их прибить к земле, 
 В соитье четверном рождая серу, 
 Ни в этих схватках, в таинствах стихий, 
 Которые мне до глубин открыты, 
 150 Я не нашел причины ваших бед; 
 Напрасно вчитывался в дивный свиток 
 Природы, - я не мог сыскать разгадки, 
 Как вы, перворожденные из всех 
 Богов, что осязаемы и зримы, 
 155 Слабейшим поддались. Но это так! 
 Вы сломлены, унижены, разбиты. 
 Что мне теперь сказать вам, о титаны? 
 "Восстаньте!"? - вы молчите. "Пресмыкайтесь!"? 
 Вы стонете. Что я могу сказать? 
 160 О небеса! О мой отец незримый! 
 Что я могу? Поведайте мне, братья! 
 Мой слух взыскует вашего совета. 
 О ты, глубокомудрый Океан! 
 Я вижу на твоем челе суровом 
 165 Печать раздумья. Помоги же нам!" 
 Сатурн умолк, а вещий бог морей 
 Хотя не ученик Афинских рощ, 
 Но сумрака подводного философ, 
 Встал, разметав невлажные власы, 
 170 И молвил дивно-звучным языком, 
 Мерно-шумящим голосом прибоя: 
 "О вы, кто дышит только жаждой мести, 
 Кто корчится, лелея боль свою, 
 Замкните слух: мой голос не раздует 
 175 Кузнечными мехами вашу ярость. 
 Но вы, кто хочет правду услыхать, 
 Внимайте мне: я докажу, что ныне 
 Смириться поневоле вы должны, 
 И в правде обретете утешенье. 
 180 Вы сломлены законом мировым, 
 А не громами и не силой Зевса. 
 Ты в суть вещей проник, Сатурн великий, 
 До атома; и все же ты - монарх 
 И, ослепленный гордым превосходством, 
 185 Ты упустил из виду этот путь, 
 Которым я прошел к извечной правде. 
 Во-первых, как царили до тебя, 
 Так будут царствовать и за тобой: 
 Ты - не начало, не конец вселенной. 
 190 Праматерь Ночь и Хаос породили 
 Свет - первый плод самокипящих сил, 
 Тех медленных брожений, что подспудно 
 Происходили в мире. Плод созрел, 
 Явился Свет, и Свет зачал от Ночи, 
 195 Своей родительницы, весь огромный 
 Круг мировых вещей. В тот самый час 
 Возникли Небо и Земля; от них 
 Произошел наш исполинский род, 
 Который сразу получил в наследство 
 200 Прекрасные и новые края. 
 Стерпите ж правду, если даже в ней 
 Есть боль. О неразумные! - принять 
 И стойко выдержать нагую правду 
 Вот верх могущества. Я говорю: 
 205 Как Небо и Земля светлей и краше, 
 Чем Ночь и Хаос, что царили встарь, 
 Как мы Земли и Неба превосходней 
 И соразмерностью прекрасных форм, 
 И волей, и поступками, и дружбой, 
 210 И жизнью, что в нас выражена чище, 
 Так нас теснит иное совершенство, 
 Оно сильней своею красотой 
 И нас должно затмить, как мы когда-то 
 Затмили славой Ночь. Его триумф 
 215 Сродни победе нашей над начальным 
 Господством Хаоса. Ответьте мне, 
 Враждует ли питательная почва 
 С зеленым лесом, выросшим на ней, 
 Оспаривает ли его главенство? 
 220 А дерево завидует ли птице, 
 Умеющей порхать и щебетать 
 И всюду находить себе отраду? 
 Мы - этот светлый лес, и наши ветви 
 Взлелеяли не мелкокрылых птах 
 225 Орлов могучих, златооперенных, 
 Которые нас выше красотой 
 И потому должны царить по праву. 
 Таков закон Природы: красота 
 Дарует власть. По этому закону 
 230 И победители познают скорбь, 
 Когда придет другое поколенье. 
 Видали ль вы, как юный бог морей, 
 Преемник мой, по голубой пучине 
 Средь брызг и пены в колеснице мчит, 
 235 Крылатыми конями запряженной? 
 Я видел это, - и в его глазах 
 Такая красота мне просверкала, 
 Что я сказал печальное "прощай" 
 Своей державе, я простился с властью 
 240 И к вам пришел сюда, чтоб разделить 
 Груз ваших бед - и утешенье дать: 
 Да будет истина вам утешеньем". 
 Смущенные ли мудрой правотою, 
 Иль из презрения к его словам, 
 245 Но все хранили тишину, когда 
 Смолк рокот Океана. Лишь Климена, 
 Пренебрегаемая до сих пор, 
 Заговорила вдруг - не возражая, 
 А только кротко изливая грусть, 
 250 Тишайшая среди неукротимых: 
 "Отец, я здесь неискушенней всех, 
 Я знаю только, что исчезла радость 
 И скорбь-змея свила себе гнездо 
 В сердцах у нас, боюсь, уже навеки. 
 255 Я бы не стала предрекать беду, 
 Когда б сама могла ее смирить, 
 Но здесь нужна могущественней сила. 
 Позвольте же поведать мне о том, 
 Что так заставило меня рыдать 
 260 И отняло последние надежды. 
 Стояла я на берегу морском; 
 Бриз, веявший от леса, доносил 
 Благоуханье листьев и цветов, 
 Такой исполненное чудной неги, 
 265 Такой отрады, что в тоске моей 
 Мне захотелось эту тишь нарушить, 
 Смутить самодовлеющий покой 
 Печальной песнею о наших бедах. 
 Я села, раковину подняла 
 270 С песка - и тихо в губы ей подула, 
 Чтобы извлечь мелодию; но вдруг, 
 Покуда я пыталась разбудить 
 Глухое эхо в сводах перламутра, 
 С косы напротив, с острова морского 
 275 Донесся столь чарующий напев, 
 Что сразу захватил мое вниманье. 
 Я раковину бросила, и волны 
 Наполнили ее, как уши мне 
 Наполнила отрада золотая; 
 280 Погибельные, колдовские звуки 
 Каскадом ниспадали друг за другом 
 Стремительно, как цепь жемчужин с нити, 
 А вслед иные ноты воспаряли, 
 Подобно горлицам с ветвей оливы, 
 285 И реяли над головой моей, 
 Изнемогавшей от отрады дивной 
 И скорбной муки. Победила скорбь, 
 И я безумные заткнула уши, 
 Но сквозь дрожащую преграду пальцев 
 290 Прорвался нежный и певучий голос, 
 С восторгом восклицавший: "Аполлон! 
 О юный Аполлон золотокудрый!" 
 В смятенье я бежала, а за мной 
 Летело и звенело это имя!.. 
 295 Отец мой! братья! если бы вы знали, 
 Как было больно мне! Когда б ты слышал, 
 Сатурн, как я рыдала, - ты б не стал 
 Меня корить за дерзость этой речи". 
 Как боязливый ручеек, петляя 
 300 По гальке побережья, медлит впасть 
 В безбрежность волн, так этот робкий голос 
 Струился вдаль, - но устья он достиг, 
 Когда был, словно морем, поглощен 
 Взбешенным, гневным басом Энкелада. 
 305 Он говорил, на локоть опершись, 
 Но не вставая, словно от избытка 
 Презрения, - и тяжкие слова 
 Гремели, как удары волн о рифы. 
 "Кого должны мы слушать - слишком мудрых 
 310 Иль слишком глупых, братья-великаны? 
 Обрушьте на меня хоть все грома 
 Бунтовщиков с Олимпа, взгромоздите 
 Всю землю с небесами мне на плечи 
 Страшнее я не испытал бы мук, 
 315 Чем ныне, слыша этот детский лепет. 
 Шумите же, кричите и бушуйте, 
 Вопите громче, сонные титаны! 
 Неужто вы проглотите обиды 
 И униженья от юнцов снесете? 
 320 Неужто ты забыл, Владыка вод, 
 Как ты ошпарен был в своей стихии? 
 Что - наконец в тебе проснулся гнев? 
 О радость! значит, ты не безнадежен! 
 О, радость! наконец-то сотни глаз 
 325 Сверкнули жаждой мести!" - Он поднялся 
 Во весь огромный рост и продолжал: 
 "Теперь вы - пламя, так пылайте жарче, 
 Пройдитесь очистительным огнем 
 По небесам, калеными стрелами 
 330 Спалите дом тщедушного врага, 
 За облака занесшегося Зевса! 
 Пусть он пожнет содеянное зло! 
 Я презираю мудрость Океана; 
 И все же не одна потеря царств 
 335 Меня гнетет: дни мира улетели, 
 Те безмятежные, благие дни, 
 Когда все существа в эфире светлом 
 Внимали нам с раскрытыми глазами 
 И наши лбы не ведали морщин, 
 340 А губы - горьких стонов, и Победа 
 Крылатое, неверное созданье 
 Была еще не рождена на свет. 
 Но вспомните: Гиперион могучий, 
 Наш самый светлый брат, еще царит... 
 345 Он здесь! Взгляните - вот его сиянье!" 
 Все взоры были скрещены в тот миг 
 На Энкеладе, и пока звучали 
 Его слова под сводами ущелья, 
 Внезапный отблеск озарил черты 
 350 Сурового гиганта, что сумел 
 Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск 
 Коснулся остальных, но ярче всех 
 Сатурна, чьи белеющие пряди 
 Светились, словно вспененные волны 
 355 Под сумрачным бушпритом корабля, 
 Когда вплывает он в ночную бухту. 
 И вдруг из бледно-серебристой мглы 
 Слепящий, яркий блеск, подобно утру, 
 Возник и залил все уступы скал, 
 360 Весь этот горестный приют забвенья, 
 И кручи, и расщелины земли, 
 Глухие пропасти и водопады 
 Ревущие - и весь пещерный мир, 
 Одетый прежде в мантию теней, 
 365 Явил в его чудовищном обличье. 
 То был Гиперион. В венце лучей 
 Стоял он, с высоты гранитной глядя 
 На бездну скорби, что при свете дня 
 Самой себе казалась ненавистной. 
 370 Сверкали золотом его власы 
 В курчавых нумидийских завитках, 
 И вся фигура в ореоле блеска 
 Являла царственный и страшный вид, 
 Как на закате Мемнона колосс 
 375 Для пришлеца с туманного Востока. 
 И, словно арфа Мемнона, стенанья 
 Он испускал, ладонью сжав ладонь, 
 И так стоял недвижно. Эта скорбь 
 Владыки солнца тягостным уныньем 
 380 Отозвалась в поверженных богах, 
 И многие свои прикрыли лица, 
 Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад 
 Свой взор горящий устремил на братьев, 
 И, повинуясь этому сигналу, 
 385 Поднялся Иапет и мощный Крий, 
 И Форкий, великан морской, - и стали 
 С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу. 
 "Сатурн!" - раздался их призыв, и сверху 
 Гиперион ответил громким криком: 
 390 "Сатурн!" Но старый вождь сидел угрюмо 
 С Кибелой рядом, и в лице богини 
 Не отразилось радости, когда 
 Из сотен глоток грянул клич: "Сатурн!" 
 Книга третья 
 Вот так между покорностью и буйством 
 Метались побежденные титаны. 
 Теперь оставь их, Муза! Не по силам 
 Тебе воспеть такие бури бедствий. 
 5 Твоим губам скорей печаль пристала 
 И меланхолия уединенья. 
 Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь 
 Ты множество божеств первоначальных, 
 Скитающихся в мире без приюта. 
 10 Но с трепетом коснись дельфийской арфы, 
 И пусть повеет ветерком небесным 
 Мелодия дорийской нежной лютни; 
 Ведь эта песнь твоя - Отцу всех песен! 
 Все розовое сделай ярко-алым, 
 15 Пускай румянец розы вспыхнет ярче, 
 Пусть облака восхода и заката 
 Плывут руном роскошным над холмами, 
 Пусть красное вино вскипит в бокале 
 Ключом студеным, пусть на дне морском 
 20 Ракушек розовеющие губы 
 В кармин окрасятся, пусть щеки девы 
 Зардеют жарко, как от поцелуя. 
 Возрадуйтесь, тенистые Киклады 
 И главный остров их, священный Делос! 
 25 Возрадуйтесь, зеленые оливы, 
 И тополя, и пальмы на лужайках, 
 И ветер, что поет на побережье, 
 И гнущийся орешник темноствольный: 
 Об Аполлоне будет эта песня! 
 30 Где был он в час, когда в приют скорбей 
 Спустились мы за солнечным титаном? 
 Он спящими оставил пред зарею 
 Мать и свою ровесницу-сестру 
 И в полумраке утреннем спустился 
 35 К ручью, чтоб там бродить под сенью ив, 
 По щиколотку в лилиях росистых. 
 Смолк соловей, и начал песню дрозд, 
 И несколько последних звезд дрожали 
 В лазури. Не было ни уголка 
 40 На острове - ни грота, ни пещеры 
 Куда не достигал бы ропот волн, 
 Лишь густотою леса приглушенный. 
 Он слушал, и мерцала пелена 
 Перед глазами, и стекали слезы 
 45 По золотому луку. Так стоял, 
 Когда из чащи выступила вдруг 
 Богиня с грозно-величавым ликом. 
 Она глядела, как бы испытуя, 
 На юношу, и он, спеша постичь 
 50 Загадку взора этого, воскликнул: 
 "Как ты прошла по зыбкой глади моря? 
 Или незримая в незримых ризах 
 Доселе ты блуждала в этих долах? 
 Мне кажется, я слышал шелест платья 
 55 По опали сухой, когда один 
 Мечтал я в глубине прохладной чащи, 
 Мне чудилось волненье и шуршанье 
 В густой нехоженой траве, я видел, 
 Как поднимали головы цветы 
 60 Вослед таинственным шагам. Богиня! 
 Я узнаю и твой бессмертный лик, 
 И взор бесстрастный, - или это только 
 Приснилось мне..." "Да, - прозвучал ответ, 
 Тебе приснилась я и, пробудясь, 
 65 Нашел ты рядом золотую лиру, 
 Коснулся певчих струн, - и целый мир 
 С неведомою болью и отрадой 
 Внимал рожденью музыки чудесной. 
 Не странно ль, что, владея этим даром, 
 70 Ты плачешь? В чем причина этой грусти? 
 Меня печалит каждая слеза, 
 Пролитая тобой. Открой мне душу; 
 Ведь я на этом острове пустынном 
 Была твоим хранителем и стражем 
 75 От детских лет, от первого цветка, 
 Который сорвала рука младенца, 
 До дня, когда ты сам сумел согнуть 
 Свой лук меткоразящий. Все поведай 
 Той древней силе, что пренебрегла 
 80 Своим престолом и своим покоем 
 Ради тебя и новой красоты, 
 Родившейся на свет". С мольбой в глазах, 
 Внезапно засиявших, Аполлон 
 Проговорил, из горла изливая 
 85 Певучие созвучья: "Мнемозина! 
 Тебя узнал я, сам не знаю как. 
 Зачем, всеведущая, ты пытаешь 
 Меня вопросами? Зачем я должен 
 Стараться выразить то, что сама 
 90 Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак 
 Неведенья мне застилает зренье. 
 Мне непонятна собственная грусть; 
 Я мучусь, думаю - и, обессилев, 
 В стенаньях опускаюсь на траву, 
 95 Как потерявший крылья. О, зачем 
 Мне эта тяжесть, если вольный воздух 
 Податливо струится под моей 
 Стопой стремительной? Зачем, зачем 
 С такою злостью дерн я попираю? 
 100 Богиня милостивая, ответь: 
 Один ли этот остров есть на свете? 
 А звезды для чего? А солнце - солнце? 
 А кроткое сияние луны? 
 А тысячи созвездий? Укажи 
 105 Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной, 
 И я взлечу туда с моею лирой 
 И серебристые ее лучи 
 Заставлю трепетать от наслажденья! 
 Я слышал гром из туч. Какая сила, 
 110 Чья длань властительная производит 
 Шум этот и смятение стихий, 
 Которым я внимаю - без боязни, 
 Но в горестном неведенье? Скажи, 
 Печальная богиня, - заклинаю 
 115 Тебя твоей рыдающею лирой: 
 Зачем в бреду и самоисступленье 
 Брожу я в этих рощах? - Ты молчишь. 
 Молчишь! - но я уже читаю сам 
 Урок чудесный на лице безмолвном 
 120 И чувствую, как в бога превращает 
 Меня громада знаний! Имена, 
 Деянья, подвиги, седые мифы, 
 Триумфы, муки, голоса вождей, 
 И жизнь, и гибель - это все потоком 
 125 Вливается в огромные пустоты 
 Сознанья и меня обожествляет, 
 Как будто я испил вина блаженных 
 И приобщен к бессмертью!" Задохнувшись, 
 Он смолк, не в силах взора оторвать 
 130 От Мнемозины, и мерцали чудно 
 Воспламененные глаза, - как вдруг 
 Все тело охватило страшной дрожью, 
 И залил лихорадочный румянец 
 Божественную бледность, - как бывает 
 135 Пред смертью - иль, верней, как у того, 
 Кто вырвался из лап холодной смерти 
 И в жгучей муке, сходной с умираньем, 
 Жизнь обретает вновь. Такая боль 
 Терзала Аполлона. Даже кудри 
 140 Его златые кудри трепетали 
 Вокруг сведенной шеи. Мнемозина 
 Воздела руки, словно прорицая... 
 И вскрикнул Аполлон - и вдруг он весь 
 Небесно... 
 (Григорий Кружков) 
 Текстологические принципы издания 
 Основной корпус предлагаемого издания составляют первый, а также последний из трех поэтических сборников Китса, вышедших при его жизни: "Стихотворения" (1817) и ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихи" (1820): Являясь крайними вехами недолгого творческого пути Китса (его поэма "Эндимион" вышла отдельным изданием в 1818 г.), две эти книги - выразительное свидетельство стремительного развития поэта, в течение двух-трех лет перешедшего от наивно-подражательных опытов к созданию глубоко оригинальных и совершенных образцов, расширивших представление о возможностях поэтического слова. 
 Судьба литературного наследия Китса, подлинные масштабы дарования которого по достоинству оценили лишь немногие из его современников, сложилась непросто. За четверть века после его смерти в феврале 1821 г. из неопубликованного увидело свет в различных изданиях около двух десятков его стихотворений. Серьезным вкладом в изучение жизни и творчества поэта, заложившим фундамент позднейшей обширной китсианы, оказалось предпринятое Ричардом Монктоном Милнзом (впоследствии лорд Хотон) двухтомное издание "Life, Letters, and Literary Remains, of John Keats", вышедшее в 1848 г. в Лондоне и основанное на многочисленных документах, биографических свидетельствах, воспоминаниях друзей и близких знакомых Китса. Наряду с письмами Р. М. Милнз напечатал впервые свыше сорока произведений Китса. Публикации стихов поэта продолжались вплоть до 1939 г. усилиями целого ряда литературоведов и биографов Китса; среди них особенное значение имели издания под редакцией Гарри Бакстона Формана (1883, 1910, 1915, 1921-1929) и его сына Мориса Бакстона Формана (1938-1939, 1948), Сидни Колвина (1915), Эрнеста де Селинкура (1905, 1926) и Генри Уильяма Гэррода (1939, 1956, 1958). 
 Подготовка изданий Китса сопряжена с немалыми трудностями, обусловленными отсутствием канонических редакций большинства произведений Китса. Автографы Китса, который в основном полагался на компетентность своих издателей, дают, по словам одного из текстологов, "меньшее представление об авторских намерениях, нежели списки, сделанные близкими к поэту людьми" (Stillinger Jack. The Texts of Keats's Poems. Harvard Univ. Press, 1974, p. 83). К наиболее авторитетным, тщательно подготовленным, дающим обширный свод вариантов и разночтений, снабженным обстоятельными комментариями как текстологического, так и историко-литературного характера, собраниями стихов и писем Китса из числа появившихся в последнее время следует отнести издания: The Poems of John Keats / Ed, by Miriam Allott. London, 1970 (3rd ed. - 1975); Keats John. The Compl. Poems / Ed, by John Barnard. Harmondsworth, 1973 (2nd ed. - 1976); Keats John. The Compl. Poems / Ed by Jack Stillinger. Harvard Univ. Press, 1973 (2nd ed. 1982); The Letters of John Keats. 1814-1821 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1958. 
 Именно эти издания послужили основой для подготовки настоящего тома. Кроме того, при составлении примечаний были использованы, в частности, следующие источники: The Keats Circle: Letters and Papers 1816-1879 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1965; Bate Walter Jackson. John Keats. Harvard Univ. Press, 1963; Geppert Eunice Clair. A Handbook to Keats' Poetry. The Univ. of Texas, 1957. 
 Прижизненные сборники Китса объединили далеко не все созданные им произведения (всего их насчитывается свыше 150). "Дополнения" к основному корпусу настоящего издания включают в себя расположенные в хронологическом порядке наиболее значительные стихи Китса, оставшиеся за пределами сборников - среди них фрагмент поэмы "Падение Гипериона", баллада "La Belle Dame sans Merci", ряд сонетов, многие из которых принадлежат к признанным шедеврам поэта. Стремлением продемонстрировать различные грани богатой поэтической индивидуальности Китса было продиктовано и включение в книгу большой подборки писем - важной части его литературного наследия, представляющих собой на редкость живой и яркий образец романтической прозы, часто неотделимой от собственно поэтического творчества: многие письма перемежаются с только что созданными стихами и служат бесценным комментарием к ним. За пределами тома оставлены произведения, не принадлежащие к лучшим достижениям Китса: поэма "Эндимион" (за исключением трех хрестоматийно известных отрывков, помещенных в "Дополнениях"), незаконченная шуточная поэма "Колпак с бубенцами", драма в стихах "Оттон Великий", фрагмент трагедии "Король Стефан" и около двадцати стихотворений разных лет - либо не представляющих серьезного художественного интереса, либо приписываемых Китсу без достаточных на то оснований (по объему, однако, перечисленное выше составляет приблизительно половину всего стихотворного наследия поэта). Таким образом, предлагаемое издание впервые представляет русскому читателю творчество Китса в столь широком охвате и является наиболее полным собранием стихотворений, поэм и писем Китса из существовавших до сих пор на русском языке. Поэмы Китса "Ламия", "Гиперион", фрагмент "Канун святого Марка", тридцать стихотворений и большинство писем публикуются на русском языке впервые. 
 Отбор переводов для данного издания обусловлен не только желанием свести воедино переводы, накопленные за последние десятилетия, наиболее близкие оригиналу и отвечающие современному пониманию адекватности но и стремлением избежать дублирования состава предыдущих советских изданий 1975 и 1979 гг. Вместе с тем, даже отдавая предпочтение критерию новизны, невозможно было исключить из издания подобного пода переводы, принадлежащие перу С. Маршака, Б. Пастернака, а также другие впечатляющие достижения отечественной переводной традиции. Стремление к максимальному стилистическому единству переводов, которые в совокупности давали бы цельный облик поэта, не противоречит, на наш взгляд, попытке продемонстрировать иной подход к интерпретации того или иного текста, показать возможность различных переводческих решений. С этой целью в "Примечаниях" приводятся, - как правило, для наиболее значительных в творческой эволюции Китса произведений или представляющих особые переводческие трудности - варианты стихотворных переводов. Сочтено целесообразным познакомить читателя и с самыми первыми попытками перевода Китса на русский язык, относящимися к началу века. 
 ПРИМЕЧАНИЯ 
 Третья и последняя прижизненная книга поэта ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихотворения" (""Lamia", "Isabella", "The Eve of St. Agnes", and Other Poems") вышла в свет в самом начале июля 1820 г. (издатели Тейлор и Хесси). Помимо трех значительнейших поэм Китса, указанных в заглавии, и поэмы "Гиперион", оставшейся незавершенной, сборник включал оды, принадлежащие к лучшим созданиям поэта, а также четыре стихотворения (в сравнении со сборником 1817 г. примечательно отсутствие сонетов, хотя именно за эти годы Китсом были созданы замечательные образцы этой излюбленной им стихотворной формы). 
 Сборник снабжен следующим "Уведомлением", написанным, по всей вероятности, Джоном Тейлором: "Коль скоро ввиду появления в печати неоконченной поэмы под названием "Гиперион" некое, оправдание так или иначе почтется необходимым, издатели решаются заявить о том, что всю ответственность за это всецело принимают на себя, поскольку поэма опубликована единственно вследствие особой и настоятельной просьбы с их стороны вопреки желанию автора. Предполагалось, что по объему настоящая поэма сравняется с "Эндимионом", однако отклики, вызванные указанным произведением, заставили автора отказаться от продолжения работы над ней. Флит-стрит, 26 июня 1820 г.". В одном из авторских экземпляров Китс, перечеркнув весь текст "Уведомления", написал сверху: "Я тут решительно не при чем: я был болен в то время", а под последней фразой: "Это ложь". 
 Несмотря на сравнительно медленную распродажу, сборник встретил целый ряд одобрительных критических отзывов (подробнее см.: Tsokan Huang. The magazine reviews of Keats' "Lamia" volume (1820). Salzburg, 1973). 
 ЛАМИЯ 
 LAMIA 
 Поэма "Ламия" писалась с перерывами летом 1819 г. (конец июня - начало сентября) - сначала на острове Уайт, затем в Уинчестере. 
 Основным источником для Китса послужил трактат английского философа-моралиста Роберта Бертона (1577-1640) "Анатомия Меланхолии" (1621), отрывок из которого был приведен вслед за поэмой в сборнике 1820 г.: "Филострат, в четвертой книге написанного им труда "Vita Apollonii", {"Vita Apollonii" - "Жизнь Аполлония Тианского", биографический роман в 8 книгах о неопифагорейском философе I в. древнегреческого писателя Филострата Старшего (II-III вв.).} приводит достопамятное происшествие подобного рода, каковое не должно мне обойти молчанием. Некто Менипп Ликий, юноша двадцати пяти лет, на пути из Кенхреи в Коринф встретил сходный фантом в обличий прекрасной женщины, которая, взяв его за руку, привела в свой дом на окраине Коринфа, открылась ему, что по рождению она финикиянка и что если он останется с ней, он услышит, как она поет и играет, будет пить вино, какое никто никогда не пил, и ни единый человек его не потревожит; но она, будучи мила и прекрасна, будет жить и умрет вместе с ним, милым и прекрасным на вид. Юноша-философ, прежде рассудительный и благоразумный, обладая способностью умерять свои страсти, помимо одной - любовной, пребывал некоторое время с нею к величайшему своему удовольствию и, наконец, сочетался с ней браком. На свадебный пир в числе прочих гостей явился Аполлоний, который посредством ряда умозаключений обнаружил, что она змея, ламия, и что вся окружающая ее обстановка, подобно золоту Тантала, описанному Гомером, невещественна, будучи простой иллюзией. Увидев, что тайна ее раскрыта, она со слезами молила Аполлония хранить молчание, но он остался непоколебим, вследствие чего она сама, утварь и дом вместе со всем, что в нем было, исчезли в мгновение ока. Многие были свидетелями этого случая, ибо он произошел и самом центре Греции". (Цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems / Ed. by J. Barnard. Harmondsworth. 1976, p. 665-666). 
 В поэме, стиховой строй которой отмечен влиянием Джона Драйдена (1631-1700), нашло отражение стремление Китса к объективизации эмоций. Вероятно, не случайно именно "Ламия" открывает сборник 1820 г. Сам Китс в письме Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819 г., ставя "Ламию" выше других своих поэм, оценивал ее следующим образом: "Я уверен, что в ней есть тот огонь, который должен так или иначе захватить людей: дайте им либо приятное, либо неприятное переживание - они именно и хотят какого-то переживания" (Letters..., vol. 2, p. 189). 
 Ламия - в греческой мифологии - чудовище, пожиравшее чужих детей (мотив, опущенный Китсом). Согласно Дж. Лемприеру, злой дух, змея с головой и грудью прекрасной женщины. Живет в лесах и оврагах, заманивая к себе путников сладостным шипением. 
 Часть I 
 1-6 В те дни, когда... дриад и фавнов не изгнал... - Согласно распространенному поэтическому представлению, олимпийские божества были вытеснены феями, эльфами и другими волшебными существами: иными словами, классическая мифология уступила место сказочному фольклору Германии, Англии и скандинавских стран. 
 204 ...из пут змеиных... - Ср. "Потерянный рай" Мильтона: 
 Змий почивал, склубясь 
 В замысловатый лабиринт колец, 
 В их средоточье голову укрыв, 
 Что хитростей утонченных полна 
 (IX, 182-185; пер. Арк. Штейнберга). 
 В маргиналиях к тому Мильтона Китс замечает: "Чья голова не закружится при размышлениях о сатане в змеиной темнице! - никакой другой поэтический отрывок не вызовет боли, мучительнее хватающей за горло, чем эта" (Keats J. The Compl. Poems, p. 526). 
 352 В дворцах и храмах, освящавших блуд... - У Бертона говорится о Коринфе следующее: "Ежедневно туда являлись через все городские ворота пришлецы со всех сторон. В одном только храме Венеры тысяча блудниц продавала себя Все народы обращались туда, как в школу Венеры" (цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems p. 670). 
 Часть II 
 232-238 дивились радуге на небесах... Ламия растаяла бесследной - Китс, разделявший общеромантическое недоверие к рациональному знанию, был знаком с лекцией У. Хэзлитта "О поэзии в целом" (1818), в которой, в частности, говорилось: "Нельзя скрывать, что развитие знаний склонно ограничивать пределы воображения и подрезать крылья поэзии" (Hazlitt W. The Compl. Works / Ed. by P. P. Howe. London; Toronto, 1930, vol. 5, p. 9). 
 ИЗАБЕЛЛА, ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ 
 ISABELLA, OR, THE POT OF BASIL 
 Написана в феврале - апреле 1818 г. Для предполагавшегося совместно с Дж. Г. Рейнолдсом сборника поэтических новелл на сюжеты из "Декамерона" Джованни Боккаччо (1313-1375) Китс пересказал пятую новеллу четвертого дня (подробнее см. статью Н. Я. Дьяконовой "Новелла Боккаччо в стихотворной обработке английских романтиков" (Проблемы международных литературных связей. Л., 1962, с. 69-90). Уже через год после написания Китс весьма критически оценивал поэму и только по настоянию друзей включил ее в сборник 1820 г.: "В ней слишком много жизненной неопытности и простодушного неведения. Это могло бы быть очень хорошо, когда человека нет в живых, но при жизни это не годится. Будь я рецензентом, я назвал бы "Изабеллу" слабой, со всех сторон уязвимой поэмой, до смешного серьезной и печальной. Если можно так выразиться, драматургическая способность позволяет мне полностью проникнуться каким-то чувством, но in Propria Persona {In Propria Persona от соответствующего лица (латин.).} мне следует быть готовым к тому, чтобы самому слегка над ним посмеяться. "Ламия" не вызывает подобных возражений, зато "Канун святой Агнесы" - сколько угодно, хотя там это не так бросается в глаза" (Письмо Ричарду Вудхаусу 21-22 сентября 1819 - Letters..., vol. 2, p. 174). 
 Русские переводы - М. Талов (1955 - строфы XIV-XVII), Игн. Ивановский (1960 - строфы XIV-XVI), Е. Витковский (1975). 
 Базилик (Ocimum Basilicum) - душистый василек. Средневековье приписывало этому растению целый ряд магических свойств, поэтому он входил в состав любовных зелий различного назначения. 
 1 Вассал любви - В оригинале "palmer" - пилигрим. Сравнение влюбленного с пилигримом (возвращающимся из Палестины с пальмовой ветвью) широко распространено в английской поэзии эпохи Возрождения, в частности у Шекспира. 
 105-136 Два брата и ловко лгут на многих языках. - Бернард Шоу, называя эти строфы "большевистскими", писал в 1921 г.: "Если вообразить, что Карл Маркс писал бы поэму, а не трактат о капитале, то он написал бы "Изабеллу"  Грандиозный обвинительный акт против наживал и эксплуататоров вкратце заключен уже здесь" (Цит. по кн.: Елистратова А. А. Наследие английского романтизма и современность. М., 1960, с. 443). 
 312 А ты среди живых, в толпе людской. - Эта строка (And thou art distant in humanity.) взята А. А. Ахматовой эпиграфом к стихам "Шиповник цветет" ("Из сожженных тетрадей", 1961). 
 КАНУН СВЯТОЙ АГНЕСЫ 
 THE EVE OF ST. AGNES 
 Поэма, принадлежащая к вершинам творчества Китса, написана 18 января 2 февраля 1819 г. 
 Сюжет опирается на поверье, изложенное Робертом Бертоном в его трактате "Анатомия Меланхолии": "Единственное их желание - если только это удастся посредством волшбы, увидеть в зеркале образ своего мужа; они готовы отдать все что угодно, дабы только узнать, когда именно они выйдут замуж, сколько у них будет мужей - либо с помощью кромниомантии, особого рода ворожбы, при коей луковицы возлагаются на алтарь вечером в сочельник, либо же они постятся в ночь накануне святой Агнесы, дабы узнать, кто будет их первым супругом" (цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems p. 621). 
 Русские переводы - Г. Гампер (1973 - отрывки), Е. Витковский (1975). 
 Святая Агнеса - раннехристианская мученица времен римского императора Диоклетиана, обезглавленная в 303 г.; считается святой покровительницей девственниц. По преданию, тринадцатилетняя Агнеса, отличавшаяся необычайной красотой и хрупкостью, чудесным образом уберегла свою невинность в доме порока, куда была ввергнута властями. Вскоре после ее смерти родителям, пришедшим на ее могилу, было видение, в котором Агнеса предстала им в окружении сонма ангелов, с белым агнцем - символом непорочности и незапятнанной чистоты, ставшим с тех пор ее атрибутом (само имя Агнеса происходит от латинского слова "agnus" - ягненок). 21 января, в день святой Агнесы, католические монахини приводили в церковь двух белых ягнят, которых освящали и стригли у алтаря, а шерсть затем пряли и вплетали в плащ архиепископа (паллиум). 
 171 Мерлин долг свой заплатил... - В кельтском фольклоре Мерлин могучий чародей, маг и прорицатель; герой многих средневековых легенд, в том числе цикла сказаний о рыцарях Круглого стола (ср. "Смерть Артура" Томаса Мэлори). "Долг" Мерлина - его жизнь, которой он был обязан некоему демону, своему прародителю. Ненастную ночь встречи Порфире и Маделины Китс романтически уподобляет разгулу стихий, сопровождавшему смерть Мерлина. 
 291 "La belle dame sans mercy" - см. примеч. на с. 359. 
 ОДА СОЛОВЬЮ 
 ODE TO A NIGHTINGALE 
 Написана в мае 1819 г. Впервые была опубликована в "Энналз ов зэ файн артс" в июле 1819 г. 
 Русские переводы - И. Дьяконов (1973), Е. Витковский (1975), Г. Кружков (1979). 
 Перевод Григория Кружкова: 
 ОДА СОЛОВЬЮ 
 I 
 И в сердце - боль, и в голове - туман, 
 Оцепененье чувств или испуг, 
 Как будто сонный выпил я дурман 
 И в волнах Леты захлебнулся вдруг. 
 Но нет, не зависть низкая во мне 
 Я слишком счастлив счастием твоим, 
 Вечерних рощ таинственный Орфей! 
 В певучей глубине 
 Ветвей сплетенных и густых теней 
 Ты славишь лето горлом золотым! 
 II 
 11 Глоток вина - и улечу с тобой! 
 Прохладного вина, в котором вкус 
 Веселья, солнца, зелени живой 
 И пылкость юных Провансальских муз! 
 О кубок в ожерелье пузырьков, 
 Мерцающий, как южный небосвод! 
 О Иппокрены огненной струя, 
 Что обжигает рот! 
 Один глоток - и мир оставлю я, 
 Исчезну в темноте между стволов. 
 III 
 21 Исчезну, растворюсь в лесной глуши 
 И позабуду в благодатной мгле 
 Усталость, скорбь, напрасный жар души 
 Все, что томит живущих на земле, 
 Где пожинает смерть посев людской 
 И даже юным не дает пощады, 
 Где думать значит взоры омрачать 
 Свинцовою тоской, 
 Где красоте - всего лишь миг сиять, 
 Любви, родившись, гибнуть без отрады. 
 IV 
 31 Прочь, прочь отсюда! Я умчусь с тобой 
 Не колесницей Вакховой влеком 
 Но на крылах Поэзии самой, 
 С рассудочностью жалкой незнаком! 
 Уже мы вместе, рядом! Ночь нежна, 
 Покорно все владычице Луне, 
 И звезд лучистые глаза светлы, 
 И веет вышина 
 Прохладным блеском, тающим на дне 
 Тропинок мшистых и зеленой мглы. 
 V 
 41 Не вижу я, какие льнут цветы 
 К моим ногам и по лицу скользят, 
 Но среди волн душистой темноты 
 Угадываю каждый аромат 
 Боярышника, яблони лесной, 
 Шуршащих папоротников, орляка, 
 Фиалок, отдохнувших от жары, 
 И медлящей пока 
 Инфанты майской, розы молодой, 
 Жужжащей кельи летней мошкары. 
 VI 
 51 Вот здесь впотьмах о смерти я мечтал, 
 С ней, безмятежной, я хотел заснуть, 
 И звал, и нежные слова шептал, 
 Ночным ознобом наполняя грудь. 
 Ужели не блаженство - умереть, 
 Без муки ускользнуть из бытия, 
 Пока над миром льется голос твой... 
 Ты будешь так же петь 
 Свой реквием торжественный, а я 
 Я стану глиною глухонемой. 
 VII 
 61 Мне - смерть, тебе - бессмертье суждено! 
 Не поглотили алчные века 
 Твой чистый голос, что звучал равно 
 Для императора и бедняка. 
 Быть может, та же песня в старину 
 Мирить умела Руфь с ее тоской, 
 Привязывая к чуждому жнивью; 
 Будила тишину 
 Волшебных окон, над скалой морской, 
 В забытом, очарованном краю. 
 VIII 
 71 Забытом!.. Словно стон колоколов, 
 Тот звук зовет меня в обратный путь. 
 Прощай! Фантазия, в конце концов, 
 Навечно нас не может обмануть. 
 Прощай, прощай! Печальный твой напев 
 Уходит за поля... через листву 
 Опушек дальних... вот и скрылся он, 
 Холмы перелетев... 
 Мечтал я? - или грезил наяву? 
 Проснулся? - или это снова сон? 
 66 Руфь - в Ветхом завете моавитянка, прабабка царя Давида (Книга Руфь). Овдовев, отправилась вместе со своей свекровью в Вифлеем Иудейский; собирала колосья на поле Вооза - богатого землевладельца, взявшего ее впоследствии себе в жены. 
 ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ 
 ODE ON A GRECIAN URN 
 Написана в мае 1819 г. Впервые опубликована в "Энналз ов зэ файн артс" в январе 1820 г. 
 49-50 Краса - где правда... что надо знать. - Заключительные строки оды 
 "Beauty is truth, truth beauty,- that is all 
 Ye know on earth, and all ye need to know" 
 имеют огромную критическую литературу и до сих пор являются предметом текстологического спора. В издании 1820 г. в кавычки была заключена лишь предпоследняя строка, однако отсутствие автографа позволяет усомниться в правильности такого написания. По мнению Джона Барнарда, предпочтительнее толкование, согласно которому обе строки в совокупности представляют собой афористическую надпись - "обращение" вазы к че ловечеству. 
 Русские переводы - В. Кемеровский (1913), О. Чухонцев (1972), И. Лихачев (1973), В. Потапова (1975), Б. Лейтин (1976), А. Парин (1979), Г. Кружков (1981). 
 Перевод Василия Комаровского: 
 ОДА К ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ 
 Ты цепенел века, глубоко спящий, 
 Наперсник молчаливой старины, 
 Вечно-зеленый миф! А повесть слаще, 
 Чем рифмы будничные сны! 
 Каких цветений шорох долетел? 
 Людей, богов? Я слышу лишь одно: 
 Холмов Аркадии звучит напев. 
 То люди или боги? Все равно... 
 Погони страх? Борьба упругих тел? 
 Свирель и бубны? Хороводы дев? 
 11 Напевы слушать сладко; а мечтать 
 О них милей; но пойте вновь, свирели; 
 Вам не для слуха одного порхать... 
 Ах, для души они теперь запели. 
 О юноша! в венке... И не прейдет 
 Тот гимн - и листья те не опадут; 
 Пусть ввек не прикоснется поцелуй; 
 Ты плачешь у меты - она цветет 
 Всегда прекрасная, но не тоскуй 
 Тебе любить в безбрежности минут! 
 21 О, этих веток не коснется тлен! 
 Листы - не унесет вас аквилон! 
 Счастливый юноша - без перемен 
 Свирели будет звон и вечный сон; 
 Любовь твоя блаженна! Вновь и вновь 
 Она кипит, в надежде утолить 
 Свой голод; свежесть чувства не прейдет; 
 А страсть земная отравляет кровь, 
 Должна печалью сердце истомить, 
 Иссушит мозг и жаждой изведет. 
 31 Что это за толпа, волнуясь, мчит? 
 На чей алтарь зеленый этот жрец 
 Ведет теленка? Почему мычит 
 Венками разукрашенный телец? 
 Чей это городок на берегу 
 И на горе высокий этот вал, 
 Зачем молитвенный спешит народ? 
 О этот город, утро на лугу, 
 И нет здесь никого, кто б рассказал, 
 Зачем так грустен этот хоровод. 
 41 Эллады тень! обвитая листвой 
 Мужей из мрамора и легких жен, 
 Зеленым лесом, смятою травой 
 Ты мучаешь, маня, как вечный сон 
 И вечно леденящая мечта! 
 Но поколенье сменится другим, 
 Ты новым людям будешь вновь сиять 
 Не нам. Тогда скажи, благая, им, 
 "Краса есть правда, правда - красота", 
 Земным одно лишь это надо знать. 
 Перевод Олега Чухонцева: 
 ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ 
 О ты, невеста молчаливых дней, 
 Питомица покоя векового, 
 Рассказчица, чьи выдумки верней 
 И безыскусней вымысла иного, 
 Какие мифы из тенистых рощ 
 Аркадии иль Темпы овевают 
 Твоих богов или героев лики? 
 Какие девы вечно убегают? 
 Какой погони и победы мощь? 
 Какие вакханалии и крики? 
 11 Пропетые мелодии нежны, 
 А непропетые - еще нежнее. 
 Звените же, свирели тишины, 
 Чем вы неслышней, тем душе слышнее! 
 Ты, юноша прекрасный, никогда 
 Не бросишь петь, как лавр не сбросит листьев; 
 Любовник смелый, ты не стиснешь в страсти 
 Возлюбленной своей - но не беда: 
 Она неувядаема, и счастье 
 С тобой, пока ты вечен и неистов. 
 21 Ах, счастлива весенняя листва, 
 Которая не знает увяданья, 
 И счастлив тот, чья музыка нова 
 И так же бесконечна, как свиданье; 
 И счастлива любовь - еще трикрат 
 Счастливее, еще для наслажденья 
 Трепещущая, как сплетенье веток, 
 Чей жар не студит сердца невпопад 
 Тоской развязки и от пресыщенья 
 Не иссушает горла напоследок! 
 31 Кто те, дары несущие во храм? 
 Суровый жрец, куда ведешь ты телку, 
 Мычащую моляще к небесам, 
 С гирляндой роз, наброшенной на холку? 
 Какой морской иль горный городок 
 С рядами мирных башен в час закланья 
 Священный обезлюдел и затих? 
 Ты, городок, так пуст и одинок, 
 Что не расскажет ни одно преданье, 
 Какая смерть на улицах твоих. 
 41 О мраморная ваза, ты с толпой 
 Невинных дев и юношей проворных, 
 С лесной листвой, с потоптанной травой, 
 О грация аттическая, в формах 
 Застывших, ты как вечность, молчаливо 
 Взыскуешь нас! Немая пастораль! 
 Когда уйдем и будет нам не больно, 
 Другим что скажешь ты на их печаль? 
 Скажи: Прекрасна правда и правдиво 
 Прекрасное - и этого довольно! 
 Перевод Григория Кружкова: 
 ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ 
 I 
 О строгая невеста тишины, 
 Дитя в безвестье канувших времен, 
 Молчунья, на которой старины 
 Красноречивый след запечатлен! 
 5 О чем по кругу ты ведешь рассказ? 
 То смертных силуэты иль богов? 
 Темпейский дол или Аркадский луг? 
 Откуда этот яростный экстаз? 
 Что за погоня, девственный испуг, 
 10 Флейт и тимпанов отдаленный зов? 
 II 
 11 Пускай напевы слышные нежны, 
 Неслышные, они еще нежней; 
 Так не смолкайте, флейты! вы вольны 
 Владеть душой послушливой моей. 
 И песню - ни прервать, ни приглушить; 
 Под сводом охраняющей листвы 
 Ты, юность, будешь вечно молода; 
 Любовник смелый! никогда, увы, 
 Желания тебе не утолить, 
 До губ не дотянуться никогда! 
 III 
 21 О вечно свежих листьев переплет, 
 Весны непреходящей торжество! 
 Счастливый музыкант не устает, 
 Не старятся мелодии его. 
 Трикрат, трикрат счастливая любовь! 
 Не задохнуться ей и не упасть, 
 Едва оттрепетавшей на лету! 
 Низка пред ней живая наша страсть, 
 Что оставляет воспаленной кровь, 
 Жар в голове и в сердце пустоту. 
 IV 
 31 Кто этот жрец, чей величавый вид 
 Внушает вам благоговейный страх? 
 К какому алтарю толпа спешит, 
 Ведя телицу в лентах и цветах? 
 Зачем с утра благочестивый люд 
 Покинул этот мирный городок, 
 Уже не сможет камень рассказать. 
 Пустынных улиц там покой глубок, 
 Века прошли, века еще пройдут, 
 Но никому не воротиться вспять. 
 V 
 41 Высокий мир! Высокая печаль! 
 Навек смиренный мрамором порыв! 
 Холодная, как Вечность, пастораль! 
 Когда и мы, свой возраст расточив, 
 Уйдем, - и нашу скорбь и маету 
 Иная сменит скорбь и маета, 
 Тогда - без притчей о добре и зле 
 Ты и другим скажи начистоту: 
 "В прекрасном - правда, в правде - красота, 
 Вот все, что нужно помнить на земле". 
 ОДА ПСИХЕЕ 
 ODE TO PSYCHE 
 Написана 21-30 апреля 1819 г. Китс писал об этой оде: "Следующее стихотворение - последнее из написанных мною - первое и единственное, стоившее мне стараний: обычно я набрасывал строки наспех. Эти же стихи я писал медленно - думаю, что вследствие этого чтение их становится более благодарным, и я надеюсь, они побудят меня писать и далее в еще более мирном и здоровом духе. Вы, должно быть, помните, что Психея не изображалась богиней вплоть до времен Апулея Платоника, жившего уже после века Августа следственно, эта богиня никогда не почиталась и не превозносилась с пылом, присущим античности; возможно, о ней и не помышляли в древней религии; но я слишком правоверен, чтобы позволить языческой богине пребывать в таком небрежении" (Письмо Джорджу и Джорджиане Китсам 14 февраля - 3 мая 1819 г. Letters, vol. 2, p. 105-106). В описании Психеи сказывается влияние романа римского писателя Апулея (II в.) "Золотой осел" в переводе Уильяма Олдингтона (1566), известном Китсу. 
 Перевод Григория Кружкова впервые опубликован в 1975 г. 
 МЕЧТА 
 FANCY 
 Написано, видимо, в декабре 1818 г. Китс обращается здесь к хореическим двустишиям, весьма популярным у поэтов английского Возрождения; ср. также: "Ода", "Строки о трактире "Дева Моря"" и "Робин Гуд" (см. письмо Китса Джорджу и Джорджиане Китсам 16 декабря 1818 - 4 января 1819 - с. 256. 
 Русские переводы - А. Парин (1979), Г. Кружков (1981). 
 ОДА 
 ODE 
 Написано, по всей вероятности, в декабре 1818 г. 
 Русские переводы - Б. Лейтин (1976 - отрывок), Г. Кружков (1979) А Жовтис (1983). 
 Перевод Игоря Дьяконова: 
 ОДА ПОЭТАМ 
 Вечны с нами души тех, 
 Кто воспел и Страсть, и Смех! 
 Что ж, а где небесный свет 
 Душ их разве тоже нет? 
 5 Есть! И те, кто воспарил, 
 Внемлют музыку светил, 
 Водометов шум чудесных, 
 Грозный гул, громов небесных, 
 Шепоток листвы с листвой 
 10 Над цветущей муравой 
 Там, где голоса друзей 
 Оживляют Элизей. 
 Нет толпе пути в те страны: 
 Там гуляет лань Дианы; 
 15 Колокольцев синий свод 
 Там поэтам сень дает; 
 Маргаритка розой дышит; 
 Неземная роза слышит 
 20 Над собой не птичью трель 
 Философий смысл и цель, 
 Неба звучные преданья, 
 Златотканые сказанья, 
 Божьей правды откровенье 
 25 В соловьином сладком пенье. 
 Так, исчезнув в синей мгле, 
 Оживая на земле, 
 Ваши души с нами тут: 
 Учат нас искать приют 
 30 Там, где тоже души ваши, 
 Где бесскорбным радость краше, 
 И, живые средь утрат, 
 Кратковечным говорят 
 Об их страсти и беде, 
 35 Об их силе и стыде; 
 Где им слава, как их жаль, 
 В чем их радость и печаль. 
 Так вы с нами каждый день 
 Пусть сокрылась ваша тень! 
 40 Вечны с нами души тех, 
 Кто воспел и Страсть, и Смех! 
 Вечны вы и в вышине 
 Вечность вам дана вдвойне! 
 СТРОКИ О ТРАКТИРЕ "ДЕВА МОРЯ" 
 LINES ON THE MERMAID TAVERN 
 Написано в начале февраля 1818 г., одновременно со стихотворением "Робин Гуд" (см. письмо Китса Дж. Г. Рейнолдсу 3 февраля 1818 г. - с. 217). 
 Русские переводы - А. Жовтис (1973), В. Рогов (1975), Б. Лейтин (1976), С. Таек (1980). 
 "Дева Моря" - знаменитая лондонская таверна в Чипсайде, в конце XVI начале XVII вв. служившая местом встреч литераторов и актеров: здесь бывали Шекспир, Бен Джонсон, Бомонт, Флетчер, сэр Уолтер Рэли и др. В несохранившемся письме Китс рассказывал о своем посещении этой таверны, после которого было написано стихотворение. 
 РОБИН ГУД 
 ROBIN HOOD 
 Написано в начале февраля 1818 г. (см. предыдущее примечание). В сборнике 1820 г. имелось посвящение "Дж.-Г. Р. в ответ на его сонеты о Робине Гуде". 
 Русские переводы - А. Покидов (1972), Г. Гампер (1973), В. Рогов (1975), Игн. Ивановский (1976), В. Константинов (1976 - отрывки), С. Таек (1980), Г. Кружков (1981). 
 ОСЕНЬ 
 ТО AUTUMN 
 Написана, очевидно, 19 сентября 1819 г. в Уинчестере (см. письмо Китса Дж. Г. Рейнолдсу 21 сентября 1819 - с. 268). 
 Последняя из шести "великих од" Китса, созданных им на протяжении 1819 г. (только "Ода Праздности" не была включена им в сборник 1820 г.), завершает по существу недолгий творческий путь поэта и по праву может считаться едва ли не наиболее совершенным из его произведений. 
 Русские переводы - Б. Пастернак (1938), А. Шмульян (1940), С. Маршак (1945), Игн. Ивановский (1976), Т. Фроловская (1977). 
 Перевод Бориса Пастернака: 
 ОДА К ОСЕНИ 
 Пора плодоношенья и дождей! 
 Ты вместе с солнцем огибаешь мызу, 
 Советуясь, во сколько штук гроздей 
 Одеть лозу, обвившую карнизы; 
 Как яблоками отягченный ствол 
 У входа к дому опереть на колья, 
 И вспучить тыкву, и напыжить шейки 
 Лесных орехов, и как можно доле 
 Растить последние цветы для пчел, 
 Чтоб думали, что час их не прошел 
 И ломится в их клейкие ячейки. 
 12 Кто не видал тебя в воротах риг? 
 Забравшись на задворки экономии, 
 На сквозняке, раскинув воротник, 
 Ты, сидя, отдыхаешь на соломе; 
 Или, лицом упавши наперед 
 И бросив серп средь маков недожатых, 
 На полосе храпишь, подобно жнице; 
 Иль со снопом одоньев от богатых, 
 Подняв охапку, переходишь брод; 
 Или тисков подвертываешь гнет 
 И смотришь, как из яблок сидр сочится. 
 23 Где песни дней весенних, где они? 
 Не вспоминай, твои ничуть не хуже, 
 Когда зарею облака в тени 
 И пламенеет жнивий полукружье, 
 Звеня, роятся мошки у прудов, 
 Вытягиваясь в воздухе бессонном 
 То веретенами, то вереницей; 
 Как вдруг заблеют овцы по загонам; 
 Засвиристит кузнечик; из садов 
 Ударит крупной трелью реполов; 
 И ласточка с чириканьем промчится. 
 Перевод Марины Новиковой: 
 ОСЕНЬ 
 I 
 Туманная и тучная пора, 
 Ты другу-солнцу пособить готова: 
 Нанижешь виноградинки с утра 
 На кисти возле крыши камышовой; 
 У яблонь ветки перегнешь в саду; 
 Нальешь румяным соком всякий овощ; 
 Брюшко ореху выпятишь; арбуз 
 Отяжелишь; и сотый раз в году 
 Велишь лугам цвести, пчеле на помощь, 
 И, словно лету края нет, наполнишь 
 Вощаных келий сладкий, клейкий груз. 
 II 
 12 В каком ты не встречаешься углу? 
 То в житнице хлопочешь, то в сарае 
 Сидишь простоволосой на полу, 
 Под веялкою теплой отдыхая; 
 Нескошенную бросишь полосу 
 И спишь средь маков (а серпу их жалко: 
 Дурманных, буйных, - резать тяжело); 
 Дожинок ли пшеничный на весу. 
 Несешь, не пошатнувшись, через балку; 
 Прилежно ли качаешь выжималку, 
 Пока из яблок сусло не стекло. 
 III 
 23 Где песни мая? Но для сентября 
 Ты песен тоже припасла немало: 
 Подернет ли померкшая заря 
 Пустую ниву мглою бледно-алой, 
 Поют заупокойно комары 
 На речке - у воды ли, по ракитам, 
 Куда их ветер слабнущий влечет; 
 Ягнята блеют, стекшись во дворы; 
 Звенят цикады; с трепетом и взрыдом 
 Ольшанка свищет в огороде взрытом, 
 И ласточки щебечут на отлет. 
 ОДА МЕЛАНХОЛИИ 
 ODE ON MELANCHOLY 
 Написана, вероятно, в мае 1819 г. Первоначально оду открывала строфа, исполненная гротескно-мрачной образности, исключенная Китсом при публикации. В оде ощущается влияние трактата Роберта Бертона "Анатомия Меланхолии" (1621), послужившего источником мног их разработок темы в английской поэзии (например, "Il Penseroso" Мильтона). 
 Русские переводы - О. Чухонцев (1972), И. Лихачев (1973), Я. Бергер (1974), Е. Витковский (1975), Г. Кружков (1979). 
 Перевод Марины Новиковой: 
 МЕЛАНХОЛИЯ 
 I 
 Нет, не бросайся в Лету, не цеди 
 Багряных ягод волчьих пьяный яд; 
 И лба о белену не холоди 
 О Прозерпины мертвенный гранат; 
 На четки не вяжи могильный тис, 
 Тоскующей души не выпускай 
 Из тела, словно бабочку и моль, 
 Отчаянью с сычами не молись; 
 Не то сомкнется сумрак невзначай 
 И усыпит недремлющую боль. 
 II 
 11 Пускай же Меланхолии прилив 
 Дождем нахлынет из плакучих туч, 
 Потупленные травы распрямив 
 И дымкой затуманив зелень круч; 
 Пей эту грусть, как утро среди роз, 
 Как радугой играющий прибой, 
 Тюльпанов шелковистые моря; 
 Прелестная пускай себе до слез 
 Рассердится, - ей пальчики накрой. 
 Пируй глазами, слов не говоря. 
 III 
 21 У Красоты, которая умрет; 
 У Радости, которой нас пора 
 Обнять - ив путь; у Близости, чей мед 
 Сосущих пчел отравит, - есть сестра; 
 И в храме Упоенья самого 
 Есть властной Меланхолии придел, 
 Открыт тому, кто сахар и янтарь 
 Из гроздьев Счастья выдавить успел; 
 Он скорби той узнает торжество 
 И к ней падет на пасмурный алтарь. 
 ГИПЕРИОН. ФРАГМЕНТ 
 HYPERION. A FRAGMENT 
 Поэма писалась в основном с конца сентября по ноябрь 1818 г. После нескольких попыток возвращения к поэме Китс оставил ее незавершенной в апреле 1819 г. Второй вариант под названием "Падение Гипериона", также оставшийся неоконченным, относится к июлю-сентябрю 1819 г. (см. письмо Китса Дж. Г. Рейнолдсу 21 сентября 1819 г. - с. 268). Замысел "Гипериона" волновал Китса еще до выхода в свет его первой большой поэмы "Эндимион" (см. письмо Б. Р. Хейдону 23 января 1818 г. - с. 212). В сложной мифологической форме поэма воплощает представления Китса о непрестанном столкновении противоборствующих сил мироздания как движущей силе прогресса. Чисто романтическая концепция торжества красоты как истинной сущности всех явлений позволяет Китсу дать особую интерпретацию традиционного мифа о свержении титанов олимпийскими богами под предводительством Юпитера (Зевса). 
 Речь Океана (II. 172-242) отражает убеждение Китса в неотвратимости прогресса - как исторического, долженствующего привести человечество к гармонии и счастью, так и поступательного развития отдельной личности, постоянно расширяющего границы индивидуального опыта: ср. письма Китса Дж. Г. Рейнолдсу 3 мая 1818 г. (с. 227-229) и Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819 г. (с. 268-272). Кульминацией поэмы является превращение Аполлона в бога солнца, музыки и поэзии. В образном строе и стилистике поэмы, знаменующей полную творческую зрелость Китса, критики усматривают влияние Данте, Шекспира и особенно "Потерянного рая" Мильтона. 
 Перевод Татьяны Гнедич (1973): 
 ИЗ "ГИПЕРИОНА" 
 В тенистой грусти влажного оврага, 
 Вдали от свежей радости рассвета, 
 От зноя дня и от звезды вечерней 
 Сидел седой Сатурн, угрюм как камень, 
 5 Недвижен, как большая тишина. 
 Необоримый бор, над ним нависший, 
 Как полог тучных туч, не шевелился. 
 Так в летний день спокойный знойный воздух 
 Не трогает семян пушистых трав 
 10 И мертвых листьев, на земле лежащих. 
 Поток стремился мертвенно, безмолвно, 
 Как будто и на нем лежала тенью 
 Низринутость божеств. На берегу 
 Наяда в чаще камыша молчала, 
 15 Холодный палец приложив к губам. 
 По берегу огромные следы 
 Вели туда, где ноги исполина 
 Стояли в дреме. На песке холодном 
 Его большая правая рука, 
 20 Безжизненная, старая, пустая, 
 Лежала праздно. Тусклые глаза, 
 Бессильные, не видели вселенной. 
 А голова, клонившаяся долу, 
 Казалось бы, прислушивалась чутко 
 25 К дыханью древней матери Земли 
 И будто ожидала утешенья. 
 Казалось, никакая сила в мире 
 Его уже не в силах разбудить. 
 Но вдруг рука, участливо родная, 
 30 К его плечам широким прикоснулась, 
 И глянула в лицо ему сама 
 Богиня новорожденного мира. 
 Пред нею статность гордой амазонки 
 Казалась бы пигмейской красотою, 
 35 Она могла бы ухватить за кудри 
 Ахилла - и пригнуть его к земле. 
 Могла бы Иксиона колесо, 
 Сверкающее пламенным круженьем, 
 Прикосновеньем пальца задержать. 
 40 Ее лицо, большое, как у сфинкса 
 Мемфийского, стоящего в Египте, 
 Где мудрецы искали тайных знаний, 
 Не мраморной сияло красотою, 
 А красотой глубокого страданья, 
 45 Которое превыше красоты. 
 Составил С. Сухарев