---------------------------------------------


 Александр Сергеевич Пушкин
 МОНАХ



 Песнь первая
 Святой монах, грехопадение, юбка





   Хочу воспеть, как дух нечистый ада
   Оседлан был брадатым стариком;
   Как овладел он черным клобуком,
   Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.


   Певец любви, фернейский старичок,
   К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.
   Куда, скажи, девался твой смычок,
   Которым я в Жан д'Арке восхищаюсь,
   Где кисть твоя, скажи, ужели ввек
   Их ни один не найдет человек?
   Вольтер! Султан французского Парнаса,
   Я не хочу седлать коня Пегаса,
   Я не хочу из муз наделать дам,
   Но дай лишь мне твою златую лиру,
   Я буду с ней всему известен миру.
   Ты хмуришься и говоришь: не дам.
   А ты поэт, проклятый Аполлоном,
   Испачкавший простенки кабаков,
   Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,
   Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
   С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
   Сулишь вино и музу пол-девицу:
   «Последуй лишь примеру моему».
   Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,
   Я стану петь, что в голову придется,
   Пусть как-нибудь стих за стихом польется.


   Невдалеке от тех прекрасных мест,
   Где дерзостный восстал Иван-великой,
   На голове златой носящий крест,
   В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
   Был монастырь; в глухих его стенах
   Под старость лет один седой Монах
   Святым житьем, молитвами спасался
   И дней к концу спокойно приближался.
   Наш труженик не слишком был богат,
   За пышность он не мог попасться в ад.
   Имел кота, имел псалтирь и четки,
   Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.
   Взошедши в дом, где мирно жил Монах,
   Не золота увидели б вы горы,
   Не мрамор там прельстил бы ваши взоры,
   Там не висел Рафаель на стенах.
   Увидели б вы стул об трех ногах,
   Да в уголку скамейка в пол-аршина,
   На коей спал и завтракал Монах.
   Там пуховик над лавкой не вздувался.
   Хотя монах, он в пухе не валялся
   Меж двух простынь на мягких тюфяках.
   Весь круглый год святой отец постился,
   Весь божий день он в келье провождал,
   «Помилуй мя» в полголоса читал,
   Ел плотно, спал и всякий час молился.


   А ты, Монах, мятежный езуит!
   Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,
   Коль совести хоть капельку имеешь;
   Красней и ты, богатый Кармелит,
   И ты стыдись, Печерской Лавры житель,
   Сердец и душ смиренный повелитель…
   Но, лира! стой! — Далеко занесло
   Уже меня противу рясок рвенье;
   Бесить попов не наше ремесло.


   Панкратий жил счастлив в уединенье,
   Надеялся увидеть вскоре рай,
   Но ни один земли безвестный край
   Защитить нас от дьявола не может.
   И в тех местах, где черный сатана
   Под стражею от злости когти гложет,
   Узнали вдруг, что разгорожена
   К монастырям свободная дорога.
   И вдруг толпой все черти поднялись,
   По воздуху на крыльях понеслись —
   Иной в Париж к плешивым картезианцам.
   С копейками, с червонцами полез,
   Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам
   Бургонского и макарони нес;
   Тот девкою с прелатом повалился,
   Тот молодцом к монашенкам пустился.
   И слышал я, что будто старый поп,
   Одной ногой уже вступивший в гроб,
   Двух молодых венчал перед налоем.
   Черт прибежал амуров с целым роем,
   И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,
   Поп замолчал — на девицу глядел,
   А девица на дьякона глядела.
   У жениха кровь сильно закипела,
   А бес всех их к себе же в ад повел.


   Уж темна ночь на небеса всходила,
   Уж в городах утих вседневный шум,
   Луна в окно Монаха осветила.
   В молитвенник весь устремивший ум,
   Панкратий наш Николы пред иконой
   Со вздохами земные клал поклоны.
   Пришел Молок (так дьявола зовут),
   Панкратия под черной ряской скрылся.
   Святой Монах молился уж, молился,
   Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.
   Бьет час, Молок не хочет отцепиться,
   Бьет два, бьет три — нечистый всё сидит.
   «Уж будешь мой», — он сам с собой ворчит.
   А наш старик уж перестал креститься,
   На лавку сел, потер глаза, зевнул,
   С молитвою три раза протянулся,
   Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул.
   Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,
   И снова бес Монаха соблазнять,
   Чтоб усыпить, Боброва стал читать.
   Монах скучал, Монах тому дивился.
   Век не зевал, как богу он молился.
   Но — нет уж сил; кресты, псалтирь, слова, —
   Всё позабыл; седая голова,
   Как яблоко, по груди покатилась,
   Со лбу рука в колени опустилась,
   Молитвенник упал из рук под стол,
   Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.


   Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся,
   Взад и вперед со страхом оглянулся,
   Перекрестясь с постели он встает,
   Глядит вокруг — светильня нагорела;
   Чуть слабый свет вокруг себя лиет;
   Что-то в углу как будто забелело.
   Монах идет — что ж? юбку видит он.


   «Что вижу я!.. иль это только сон? —
   Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. —
   Как! это что?..» — и, продолжать не смея,
   Как вкопанный, пред белой юбкой стал,
   Молчал, краснел, смущался, трепетал.


   Огню любви единственна преграда,
   Любовника сладчайшая награда
   И прелестей единственный покров,
   О юбка! речь к тебе я обращаю,
   Строки сии тебе я посвящаю,
   Одушеви перо мое, любовь!


   Люблю тебя, о юбка дорогая,
   Когда, меня под вечер ожидая,
   Наталья, сняв парчовый сарафан,
   Тобою лишь окружит тонкий стан.
   Что может быть тогда тебя милее?
   И ты, виясь вокруг прекрасных ног,
   Струи ручьев прозрачнее, светлее,
   Касаешься тех мест, где юный бог
   Покоится меж розой и лилеей.


   Иль, как Филон, за Хлоей побежав,
   Прижать ее в объятия стремится,
   Зеленый куст тебя вдруг удержав…
   Она должна, стыдясь, остановиться.
   Но поздно всё, Филон, ее догнав,
   С ней на траву душистую валится,
   И пламенна, дрожащая рука
   Счастливого любовью пастуха
   Тебя за край тихонько поднимает…
   Она ему взор томный осклабляет,
   И он… но нет; не смею продолжать.
   Я трепещу, и сердце сильно бьется,
   И, может быть, читатели, как знать?
   И ваша кровь с стремленьем страсти льется.
   Но наш Монах о юбке рассуждал
   Не так, как я (я молод, не пострижен
   И счастием нимало не обижен).
   Он не был рад, что юбку увидал,
   И в тот же час смекнул и догадался,
   Что в когти он нечистого попался.







 Песнь вторая
 Горькие размышления, сон, спасительная мысль





   Покаместь ночь еще не удалилась,
   Покаместь свет лила еще луна,
   То юбка всё еще была видна.
   Как скоро ж твердь зарею осветилась,
   От взоров вдруг сокрылася она.


   А наш Монах, увы, лишен покоя.
   Уж он не спит, не гладит он кота,
   Не помнит он церковного налоя,
   Со всех сторон Панкратию беда.
   «Как, — мыслит он, — когда и собачонки
   В монастыре и духа нет моем,
   Когда здесь ввек не видывал юбчонки,
   Кто мог ее принесть ко мне же в дом?
   Уж мнится мне… прости, владыко, в том!
   Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки».
   Монах краснел и, делать что, не знал.
   Во всех углах, под лавками искал.
   Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался,
   Зато весь день, как бледна тень, таскался,
   Не ел, не пил, покойно и не спал.


   Проходит день, и вечер, наступая,
   Зажег везде лампады и свечи.
   Уже Монах, с главы клобук снимая,
   Ложился спать. Но только что лучи
   Луна с небес в окно его пустила
   И юбку вдруг на лавке осветила,
   Зажмурился встревоженный Монах
   И, чтоб не впасть кой-как во искушенье,
   Хотел уже навек лишиться зренья,
   Лишь только бы на юбку не смотреть.
   Старик, кряхтя, на бок перевернулся
   И в простыню тепленько завернулся,
   Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.


   Тот час Молок вдруг в муху превратился
   И полетел жужжать вокруг него.
   Летал, летал, по комнате кружился
   И на нос сел монаха моего.
   Панкратья вновь он соблазнять пустился.
   Монах храпит и чудный видит сон.


   Казалося ему, что средь долины,
   Между цветов, стоит под миртом он,
   Вокруг него сатиров, фавнов сонм.
   Иной, смеясь, льет в кубок пенны вины;
   Зеленый плющ на черных волосах,
   И виноград, на голове висящий,
   И легкий фирз, у ног его лежащий, —
   Всё говорит, что вечно юный Вакх,
   Веселья бог, сатира покровитель.
   Другой, надув пастушечью свирель,
   Поет любовь, и сердца повелитель
   Одушевлял его веселу трель.
   Под липами там пляшут хороводом
   Толпы детей, и юношей, и дев.
   А далее, ветвей под темным сводом,
   В густой тени развесистых дерев,
   На ложе роз, любовью распаленны,
   Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,
   Средь радостей и сладостных прохлад,
   Обнявшися любовники лежат.


   Монах на всё взирал смятенным оком.
   То на стакан он взоры обращал,
   То на девиц глядел чернец со вздохом,
   Плешивый лоб с досадою чесал —
   Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.
   И вдруг, в душе почувствовав кураж
   И набекрень, взъярясь, клобук надвинув,
   В зеленый лес, как белоусый паж,
   Как легкий конь, за девкою погнался.


   Быстрей орла, быстрее звука лир
   Прелестница летела, как зефир.
   Но наш Монах Эол пред ней казался,
   Без отдыха за новой Дафной гнался.
   «Не дам, — ворчал, — я промаха в кольцо».
   Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,
   Панкратья хвать юбчонкою в лицо.
   И вдруг исчез приятный вид лесочка.
   Ручья, холмов и нимф не видит он;
   Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон,
   И нет следа красоточки прелестной.
   Монах один в степи глухой, безвестной,
   Нахмуря взор; темнеет небосклон,
   Вдруг грянул гром, Монаха поражает —
   Панкратий: «Ах!..», — и вдруг проснулся он.


   Смущенный взор он всюду обращает:
   На небесах, как яхонты горя,
   Уже восток румянила заря.
   И юбки нет. Панкратий встал, умылся
   И, помолясь, он плакать сильно стал,
   Сел под окно и горько горевал.
   «Ах! — думал он, — почто ты прогневился?
   Чем виноват, владыко, пред тобой?
   Как грешником, вертит нечистый мной.
   Хочу не спать, хочу тебе молиться,
   Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг.
   Хочу вздремать и ночью сном забыться,
   Что ж снится мне? смущается мой дух.
   Услышь мое усердное моленье,
   Не дай мне впасть, господь, во искушенье!»
   Услышал бог молитвы старика,
   И ум его в минуту просветился.
   Из бедного седого простяка
   Панкратий вдруг в Невтоны претворился.
   Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул
   И в радости свой опрокинул стул.
   И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,
   По улице бежавший бос и гол,
   Открытием своим он восхищался
   И громко всем кричал: «Нашел! нашел!»
   «Ну! — думал он, — от бесов и юбчонки
   Избавлюсь я — и милые девчонки
   Уже меня во сне не соблазнят.
   Я заживу опять монах-монахом,
   Я стану ждать последний час со страхом
   И с верою, и всё пойдет на лад».
   Так мыслил он — и очень ошибался.
   Могущий рок, вселенной господин,
   Панкратием, как куклой, забавлялся.


   Монах водой наполнил свой кувшин,
   Забормотал над ним слова молитвы
   И был готов на грозны ада битвы.
   Ждет юбки он — с своей же стороны
   Нечистый дух весь день был на работе
   И весь в жару, в грязи, в пыли и поте
   Предупредить спешил восход луны.







 Песнь третия
 Пойманный бес





   Ах, отчего мне дивная природа
   Корреджио искусства не дала?
   Тогда б в число парнасского народа
   Лихая страсть меня не занесла.
   Чернилами я не марал бы пальцы,
   Не засорял бумагою чердак,
   И за бюро, как девица за пяльцы,
   Стихи писать не сел бы я никак.
   Я кисти б взял бестрепетной рукою,
   И, выпив вмиг шампанского стакан,
   Трудиться б стал я с жаркой головою,
   Как Цициан иль пламенный Албан.
   Представил бы все прелести Натальи,
   На полну грудь спустил бы прядь волос,
   Вкруг головы венок душистых роз,
   Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,
   Стан обхватил Киприды б пояс злат.
   И кистью б был счастливей я стократ!


   Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;
   Волной реки струилась бы холстина;
   На небосклон палящих, южных стран
   Возведши ночь с задумчивой луною,
   Представил бы над серою скалою,
   Вкруг коей бьет шумящий океан,
   Высокие, покрыты мохом стены;
   И там в волнах, где дышит ветерок,
   На серебре, вкруг скал блестящей пены,
   Зефирами колеблемый челнок.
   Нарисовал бы в нем я Кантемиру,
   Ее красы… и рад бы бросить лиру,
   От чистых муз навеки удалясь.
   Но Рубенсом на свет я не родился,
   Не рисовать, я рифмы плесть пустился.
   Мартынов пусть пленяет кистью нас,
   А я — я вновь взмостился на Парнас.
   Исполнившись иройскою отвагой,
   Опять беру чернильницу с бумагой
   И стану вновь я песни продолжать.


   Что делает теперь седой Панкратий?
   Что делает и враг его косматый?
   Уж перестал Феб землю освещать;
   Со всех сторон уж тени налетают;
   Туман сокрыл вид рощиц и лесов;
   Уж кое-где и звездочки блистают…
   Уж и луна мелькнула сквозь лесов…
   Ни жив, ни мертв сидит под образами
   Чернец, молясь обеими руками.
   И вдруг, бела, как вновь напавший снег
   Москвы-реки на каменистый брег,
   Как легка тень, в глазах явилась юбка…
   Монах встает, как пламень покраснев,
   Как модинки прелестной ала губка,
   Схватил кувшин, весь гневом возгорев,
   И всей водой он юбку обливает.
   О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает —
   И вот пред ним с рогами и с хвостом,
   Как серый волк, щетиной весь покрытый,
   Как добрый конь с подкованным копытом,
   Предстал Молок, дрожащий под столом,
   С главы до ног облитый весь водою,
   Закрыв себя подолом епанчи,
   Вращал глаза, как фонари в ночи.
   «Ура! — вскричал монах с усмешкой злою, —
   Поймал тебя, подземный чародей.
   Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.
   Все шалости заплатишь головою.
   Иди в бутыль, закупорю тебя,
   Сейчас ее в колодезь брошу я.
   Ага, Мамон! дрожишь передо мною».
   — «Ты победил, почтенный старичок, —
   Так отвечал смирнехонько Молок. —
   Ты победил, но будь великодушен,
   В гнилой воде меня не потопи.
   Я буду ввек за то тебе послушен,
   Спокойно ешь, спокойно ночью спи,
   Уж соблазнять тебя никак не стану».
   «Всё так, всё так, да полезай в бутыль,
   Уж от тебя, мой друг, я не отстану,
   Ведь плутни все твои я не забыл».
   — «Прости меня, доволен будешь мною,
   Богатства все польют к тебе рекою,
   Как Банкова, я в знать тебя пущу,
   Достану дом, куплю тебе кареты,
   Придут к тебе в переднюю поэты;
   Всех кланяться заставлю богачу,
   Сниму клобук, по моде причешу.
   Всё променяв на длинный фрак с штанами,
   Поскачешь ты гордиться жеребцами,
   Народ, смеясь, колесами давить
   И аглинской каретой всех дивить.
   Поедешь ты потеть у Шиловского,
   За ужином дремать у Горчакова,
   К Нарышкиной подправливать жилет.
   Потом всю знать (с министрами, с князьями
   Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)
   Ты позовешь на пышный свой обед».
   — «Не соблазнишь! тебя я не оставлю,
   Без дальних слов сейчас в бутыль иди».
   — «Постой, постой, голубчик, погоди!
   Я жен тебе и красных дев доставлю».
   — «Проклятый бес! как? и в моих руках
   Осмелился ты думать о женах!
   Смотри какой! но нет, работник ада,
   Ты не прельстишь Панкратья суетой.
   За всё, про всё готова уж награда,
   Раскаешься, служитель беса злой!»
   — «Минуту дай с тобою изъясниться,
   Оставь меня, не будь врагом моим.
   Поступок сей наверно наградится,
   А я тебя свезу в Иерусалим».
   При сих словах Монах себя не вспомнил.
   «В Иерусалим!» — дивясь он бесу молвил.
   «В Иерусалим! — да, да, свезу тебя».
   — Ну, если так, тебя избавлю я.


   Старик, старик, не слушай ты Молока,
   Оставь его, оставь Иерусалим.
   Лишь ищет бес поддеть святого с бока,
   Не связывай ты тесной дружбы с ним.
   Но ты меня не слушаешь, Панкратий,
   Берешь седло, берешь чепрак, узду.
   Уж под тобой, бодрится черт проклятый,
   Готовится на адскую езду.
   Лети, старик, сев на плеча Молока,
   Толкай его и в зад и под бока,
   Лети, спеши в священный град востока,
   Но помни то, что не на лошака
   Ты возложил свои почтенны ноги.
   Держись, держись всегда прямой дороги,
   Ведь в мрачный ад дорога широка.



  1813 




 Примечания


 Самое раннее и слабое из дошедших до нас произведений Пушкина. Оно случайно сохранилось в архиве его лицейского товарища князя А. М. Горчакова. В этой поэме четырнадцатилетний Пушкин переосмысливал христианскую легенду о святом Иоанне Новгородском, который победил соблазнявшего его черта и съездил на нем в Иерусалим на поклонение гробу господню. Поэма показывает атеистические настроения Пушкина еще в раннем возрасте.