---------------------------------------------


 Порог




   Какой нескончаемый век.


   Мы спрашиваем:
   Когда он падёт? Ничком упадёт
   в тесноту, в пустоту?
   Придёт к божественной революции?
   Или конечной
   первобытной лжи?
   Но признаёмся —
   мы прожили этот век
   не так, как хотели.


   Вечно он был агонией,
   вечно на последнем дыхании,
   на рассвете был светом, вечером кровью,
   с утра дождём, к ночи слезами.
   Новобрачные убеждались,
   что свадебный торт весь был в шрамах,
   словно после операции аппендицита.


   Космические люди
   взлетали по огненной трассе,
   и когда мы уже касались
   ног истины — оказывалось,
   что истина отбыла на другую планету.


   Со злобой косились мы друг на друга.
   Самые строгие капиталисты
   не знали, что делать:
   они изрядно устали от денег,
   потому что сами деньги устали.
   Самолёты отлетали пустые.
   А новых пассажиров до сих пор не видно.


   А мы всё ждали,
   как ждут на перроне в зимнюю ночь,
   ждали мира.
   Но прибывала война.


   Никто не хотел обронить хоть словечко,
   чтобы, не дай бог, не связать себя словом:
   пространство между людьми стало бездной,
   а языки настолько разными,
   что умерли, то ли от всеобщего молчанья,
   то ли оттого, что все затараторили разом.


   Лишь собаки продолжали лаять
   в дикой ночи нищих народов.
   И половина века была безмолвием,
   а другая — собачьим лаем
   в дикой ночи.


   Но век, этот ноющий зуб, не выпал.
   Век продолжал всех нас распинать.
   Он отворял перед нами дверь,
   светил хвостом золотой кометы,
   и захлопывал дверь, и бил нас
   прикладом в живот.
   Он освобождал нам узника, но едва
   мы поднимали его на плечи —
   как тюрьма проглатывала миллион людей,
   другой миллион уходил в изгнанье,
   а там ещё один миллион
   отправлялся в печь, превращался в пепел.


   Я стою у порога, готовый к отбытию,
   и встречаю каждого, кто прибывает.
   Когда упала Бомба
   (вспыхнули люди, насекомые, рыбы),
   нам захотелось исчезнуть,
   переменить планету и расу.
   Захотелось стать лошадьми,
   невинными лошадьми,
   ускакать отсюда как можно дальше.


   Не из боязни уничтоженья —
   речь шла не только о страхе смерти
   (страх и без того
   был нашим хлебом насущным), —
   а потому, что уже не могли ходить
   на двух ногах:
   бездонным был этот стыд — быть людьми,
   такими же точь-в-точь,
   как расщепляющий и расщеплённый…


   И снова. И ещё раз.
   До каких же пор — снова?


   Казалось, уже отмыли зарю:
   отмыли временем и забвеньем,


   благоразумные страны,
   убивая теперь в меньших масштабах,
   производя смерть, копили её
   на складах смерти.
   Вроде бы всё решилось, спасибо;
   по крайней мере появилась надежда.


   Поэтому в дверях я жду
   прибывающих к концу этого представленья,
   к этому преставленью света.


   Я с ними вхожу, будь что будет.
   Уезжаю с ними
   и возвращаюсь.


   Мой долг — жить, умирать и жить.



 © Перевод с испанского П. Грушко, 19??