Аннотация: Романы «Марикита», «Кокардас и Паспуаль» завершают серию книг о приключениях Горбуна – отважного де Лагардера. Их действие разворачивается во Франции и Испании XVIII века.


---------------------------------------------


 Поль Феваль-сын
 Кокардас и Паспуаль



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 ЛАГРАНЖ-БАТЕЛЬЕР



 I
 САД КОКНАР

 Первоначально квартал Лагранж-Бательер назывался Лагранж-Батальер – «Воинская рига». Он получил это имя, как пишет монах Аббон, по Марсовым полям, занимавшим тогда все пространство от Монмартра до городских стен.
 Около 1620 года это турнирное поле прекратило свое существование, а вместе с ним пропал и резон для наименования «воинский». Постепенно «Батальер» переделалось на «Бательер», и получилось что-то вроде «Риги лодочников». Понятно почему: вокруг Лагранж-Бательер лежат низменные болотистые места, где сливались воедино все ручейки, текущие от Пре-Сен-Жерве, но сам он стоял среди древних рвов на взгорке, как островок.
 В те времена Лагранж-Бательер был любимым местом загородных прогулок парижан. Чтобы попасть туда, с другого берега рва окликали фермерскую дочку (а она, если верить хронике, была очень хороша собой). Фермерская дочка перевозила вас через ров на зеленой лодочке, кормила хлебом с маслом, яйцами и цыплятами, поила молоком, а приправой всему служили смех и ласки. Чудесно проводили время в Лагранж-Бательер!
 В середине XVII века, когда это поместье принадлежало графу Ги де Лавалю, там потреблялось много сладостей с местным вином, и место стали называть Лагранж-Гастельер – «Гостиная рига».
 При Людовике XV кварталу вернулось прежнее имя. К тому времени на месте Монмартрского ручья вырыли большую канаву. К несчастью, воздух из-за нее в этом и без того болотистом месте сильно испортился.
 Там и сям зияли омерзительные ямы с грязной водой, а вокруг шныряли толпами нищие разного рода – жулики, воришки, хулиганы, хромые и слепцы – словом, потомки всей той публики, которую тщетно пытались некогда собрать вместе в Главной больнице, но которая предпочла дармовой койке свободу и попрошайничество. Не проходило дня, чтобы утром из канавы не вытащили несколько пьяных, свалившихся туда по дороге из кабака. Если они и не тонули совсем, то уж, во всяком случае, проводили всю ночь в помоях.
 По всем вышеперечисленным причинам в этом грязном, нездоровом и небезопасном районе никто ничего не строил. Он был своего рода свалкой Парижа – свалкой и нечистот, и отбросов общества.
 Припоздниться там было опасно, особенно возле Круа-Каде, дороги Сент-Анн и даже в Новой Франции, на месте которой ныне сияет огнями один из самых людных и веселых парижских кварталов – предместье Пуассоньер. В лучшем случае вас там могли обобрать (иногда, впрочем, вполне учтиво).
 После Фронды такой казус случился, например, с господином де Тюренном. Поскольку его кошелек оказался недостаточно туго набит для персоны такого ранга, ему пришлось, чтобы не быть убитым, дать слово, что на другой день он отдаст еще столько же тому, кто явится за этими деньгами. И точно – на другой день делегат от господ бандитов явился к маршалу напомнить о его обещании и получил деньги.
 Такие традиции не забываются. Вот и во времена, о коих мы повествуем в нашем рассказе, ничего в тех местах не изменилось – разве что карманы прохожим стали потрошить не так вежливо, а того, кто пытался спорить, могли выпотрошить и самого.
 Днем рыцари удачи прятались по монмартрским трущобам или по кабакам, а их жены и дети попрошайничали и торговали собой по берегам канавы. Но едва смеркалось, воры деловито спускались к Лагранж-Бательер – и тогда любую проезжавшую карету или повозку встречала ватага молодцов со шпагами и кинжалами. Если мимо следовал знатный вельможа (хотя это случалось редко, ибо знать не решалась соваться сюда после захода солнца), то с него брали огромную дань и с превеликим удовольствием наблюдали, как расстается со своими деньгами какой-нибудь герцог и пэр Франции.
 Кстати сказать, спустя всего лишь несколько лет эту шпану сменила другая, еще более опасная разновидность воров: они имели высочайшее покровительство и грабили, прикрываясь им, не только карманы частных лиц, но и государство. Короче говоря, этот район убийц и жуликов облюбовали себе под загородные дома королевские откупщики.
 Пока же в окрестностях сада Кокнар стояло множество кабачков. В каждом из них бывали свои завсегдатаи – и ни в одном днем с огнем не отыскалось бы ни единого честного человека.
 Вполне понятно, что между людьми разных профессий и корпораций постоянно случались стычки, нередко кончавшиеся кровавым исходом. Что ж такого? На то и вода в канаве, чтобы прятать туда концы…
 Но особенно дурной славой пользовались два из этих заведений. Они соперничали друг с другом, тем более что стояли, можно сказать, дверь в дверь. Один назывался «Лопни-Брюхо», другой – «Клоповник».
 Харчевня «Лопни-Брюхо» была знаменита главным образом как место сбора бретеров и головорезов. Над дверью висела длинная старая ржавая рапира, и каждый входящий также обязан был иметь при себе готовую к бою шпагу.
 Там заседала своего рода масонская ложа мастеров клинка, и допускались в нее лишь те, кто мог предъявить доказательства участия по меньшей мере в трех убийствах, не считая краж и грабежей.
 Председатель этой грозной ассоциации избирался пожизненно. Это, впрочем, не означало, что он сохранял власть надолго: слишком уж часто ему приходилось лично принимать участие в весьма опасных предприятиях.
 В то время гроссмейстером ордена был некто Бланкроше – один из лучших фехтовальщиков Парижа. Вместе со своим заместителем Добри он создал школу, где учил разнообразным честным и нечестным ударам шпагой.
 Сам хозяин харчевни был бретер-инвалид, потерявший в схватке кисть правой руки. Впрочем, он и в левой прекрасно держал не только стакан с вином, но и шпагу, которой мог проткнуть кого угодно.
 Помогало ему несколько лакеев, молчаливых и искалеченных. Женщины в это потаенное место, где замышлялись самые отчаянные преступления, не допускались вовсе. Чтобы не быть вынужденным отрезать язык какой-нибудь болтунье, хозяин решил просто-напросто запретить сюда вход всему женскому полу. Более того – из предосторожности он предпочитал нанимать немых слуг.
 Короче говоря, все здесь вполне соответствовало названию: редко проходила неделя, чтобы в «Лопни-Брюхе» кому-нибудь и в самом деле не дырявили живот.
 «Клоповник» же стоял на краю клоаки, откуда летом исходил сильнейший запах тухлятины. Потом, когда ее высушили, на дне обнаружили немало человеческих скелетов, но вину за то, что столько душ лишилось христианского погребения, возложили на посетителей «Лопни-Брюха». Справедливо ли было это обвинение? Да какая разница! «Добрая слава ничуть не хуже богатства», – гласит старая поговорка, а славе «Лопни-Брюха» уже ничто повредить не могло.
 «Клоповник» издавна содержали только женщины. Они, однако, не боялись своих опасных соседей: у этих дам был всегда наготове заряженный пистолет и кинжал.
 Теперь хозяйкой заведения была пикардийка огромного роста и необъятных размеров. Наименьшим из всех ее пороков была внешность: трактирщица сильно косила и немилосердно хромала (из-за того, что один перепивший обожатель как-то раз спустил ее с лестницы).
 Если бы не это, да не покрасневшее от чрезмерных возлияний лицо, она в свои сорок лет была бы еще очень недурна собой – при том, что от младых ногтей и до самой сей поры не знала меры в любовных утехах. Не насмешка ли над природой, что в этом статном женском теле жили такие наклонности, что хозяйку называли не иначе как Подстилка?
 В кабаке служили еще с полдюжины девиц, подобных кабатчице внешностью и добродетелями. Они ходили между столиками, цеплялись юбками за ножны посетителей и спотыкались об их шпоры. Эти красавицы вычищали остатки денег из карманов тех клиентов, которые хозяйке уже надоели, а также тех, с кем она вовсе не желала связываться, потому что игра не стоила свеч: прибытку с них было слишком мало.
 Если не считать того, что для входа в «Лопни-Брюхо» требовалось, так сказать, предъявить патент на преступное благородство, публика в обоих кабаках была примерно одна и та же. Только в «Брюхе» собирались профессионалы, магистры криминальных искусств, а в «Клоповнике» – мелкая сошка, новички, проходившие, если можно так выразиться, стажировку, чтобы через несколько лет, осуществив несколько удачных дел, удостоиться входа под ржавую рапиру.
 Нога полицейского никогда не ступала в эти притоны. Во времена господина д'Аржансона полиции хватало дел и в городе, а самому начальнику полиции было недосуг разбираться со своднями и воришками. Точно так же и господину де Машо, следующему начальнику полиции, было не до происшествий в сих заведениях: он выбивался из сил, пытаясь прикрыть игорные дома герцога Трема и принцессы де Кариньян.
 В почтенную масонскую ложу «Лопни-Брюхо» входили и Готье Жандри, и Кит.
 Бланкроше принял обоих с распростертыми объятиями: он давно уже знал их. К тому же на совести у этих двоих было столько преступлений, что он просто не посмел бы отказать им в приеме в столь почтенное общество.
 Сегодня двое приятелей пришли в кабачок вместе с юными де Жюганом и Пинто. Впрочем, представлять Бланкроше своих юных спутников они не стали. Во-первых, те еще не имели никаких заслуг: за них говорили лишь славные имена их отцов. Однако же папашиных заслуг было мало для того, чтобы стать завсегдатаями «Лопни-Брюха».
 Существовала и другая причина умолчать о молодых людях: Готье Жандри не любил рассказывать о своих делишках тем, кого они не касались, и твердо держался правила никому не говорить, на кого он нынче работает. Кругом всегда шаталось слишком много безработных убийц, готовых увязаться за кем угодно, чтобы потребовать потом свою долю.
 Напротив – Жандри вовсю жаловался, что времена теперь настали плохие и разжиться нечем. Частенько они с Китом покидали весёлую компанию под предлогом поисков хорошей добычи и бродили вдвоем по городу.
 Короче говоря, Ив де Жюган и младший Пинто зашли в «Клоповник» к Подстилке, которая приняла их радушно и заботливо. С одной стороны, молодость их не оставила кабатчицу равнодушной, а с другой – она сразу смекнула, что этих петушков можно будет хорошо ощипать. Но Жандри, предвидя это, положил сбережения юношей в надежное место, а именно – в свой карман. «Одно из двух, – думал он. – Либо их проткнут шпагой, либо пошлют учиться уму-разуму на галеры. Так или иначе, их денежки достанутся мне».
 Из своих пристанищ обе парочки выходили в разное время и делали вид, что не знакомы друг с другом, однако в условленный час вся четверка встречалась возле Пре-о-Клер.
 Между тем Лагардер все не возвращался в Париж, Аврора же с доньей Крус по его наказу не выходили из дома. Шаверни и Навай по мере сил развлекали их.
 Охрана была достаточно надежная – тем более что и Антонио Лаго неотлучно находился в доме.
 Но Кокардас с Паспуалем изнывали от тоски. Гасконец, чтобы не являться пьяным при дамах, не мог пить, сколько его душа пожелает, а служанки принцессы решительно отвергали все любезности нормандца.
 – Слушай, голубь мой, – сказал однажды Кокардас, – а не пойти ли нам поразмяться и горло промочить?
 – С великим удовольствием, мой благородный друг, – отвечал Амабль. – Здесь все одни и те же лица, а в городе попадаются такие славные мордашки…
 – Ну что ж, погляди на них! – весело произнес Шаверни, неожиданно возникший за спиной у двух приятелей. – Мы в вас пока не нуждаемся. Даю вам увольнительную до вечера, но ночевать приходите сюда.
 Лица наших бретеров просветлели.
 – Не будь я Кокардас, если не вернемся, дьявол меня раздери! – возгласил гасконец. – Как только мы увидим, что солнце собирается укладываться спать, мы сразу сюда, на свой птичий двор.
 И они зашагали по улице куда глаза глядят. Кокардасу больше всего хотелось подышать воздухом и выпить вина где-нибудь за городом. Паспуаль же не знал, на что и решиться: парижанки, конечно, утонченнее ядреных загородных девиц, да вот будут ли они так же покладисты?
 Мучимый сомнениями, он последовал за своим товарищем, – а тому пришла в голову несчастная мысль отправиться к Монмартрскому холму, да еще как раз в сторону сада Кокнар.
 Самых осторожных людей порой захлестывает волна безрассудства, и тогда они со всех ног мчатся как раз туда, откуда ноги следует, напротив, уносить.
 Никто не властен над своей судьбой! Что до наших рубак, так с тех пор, как приятели поступили на службу к Лагардеру, они не ведали страха и сомнений, а тут еще у них в карманах побрякивали денежки. Да они бы и к черту на рога отправились, лишь бы поразвлечься! Сначала они забрались на вершину холма – и оттуда Париж показался Кокардасу гораздо меньше, чем он всегда думал.
 – Черт меня подери! – воскликнул он. – Да ежели кому взбредет в голову затворить перед нами городские ворота, мы этот город за пазуху себе сунем!
 От этой великолепной речи – хотя и краткой, но все же весьма выразительной – у гасконца мгновенно пересохло во рту. Тут-то он и заметил невдалеке кабачки Лагранж-Бательер.
 – Так-так, лысенький мой! – проговорил он. – Мы здесь так близко к солнцу, что у меня от жары язык распух, а вон там найдется, чем его оросить. Видишь ли, голубь мой, человек – что овощ: ему для здоровья нужен хороший полив.
 И оба приятеля радостно поспешили к саду Кокнар.

 II
 В «КЛОПОВНИКЕ»

 В важных и опасных для жизни обстоятельствах Кокардас с Паспуалем всегда пребывали между собой в совершенном согласии, но по пустякам обыкновенно спорили. Когда один из них хотел повернуть направо, другой тянул налево. Дело было не в духе противоречия и не в желании поругаться: просто один искал всюду  доброго вина, а другой –  прекрасного пола. Когда же то и другое находилось в одном месте, истина торжествовала и споры прекращались.
 Там, куда привела приятелей их несчастливая звезда, они очутились между вывесками «Лопни-Брюхо» и «Клоповник», словно между двух стульев.
 – Эта рапира, дружок, – говорил гасконец, – сулит нам удачу: вино тут, должно быть, недурно, дьявол меня раздери! Здесь, должно быть, встречаются добрые вояки, решившие подышать свежим воздухом; тут не будут путаться под ногами, как это случается на набережной.
 Но Паспуаль глядел в противоположную сторону. Там он заметил женщин – и такая компания была ему гораздо приятнее, чем общество всех фехтовальщиков Франции и Наварры.
 – Нет, мы пойдем сюда, – возразил он. – Пусть лучше наши денежки попадут в руки какой-нибудь красавицы, чем в кошель к бандиту.
 Как ненавидел сейчас нормандец всех бандитов на свете!
 – Опять ты о женщинах, бедняжка Амабль!
 – Ну и что? Ведь там и выпить дадут.
 – Правда твоя, ничего не скажешь! Да я и сам хотя и не шибко страстен, а порой не откажусь от дамского общества. Ладно, голубь мой! Пошли туда и посмотрим, по-прежнему ли Бахус дружен с Венерой.
 Было только четыре часа пополудни. Притон еще пустовал: завсегдатаи «Клоповника» все еще были на работе (если только их занятия можно назвать работой).
 Хозяйка приняла новых гостей за людей благородного звания и встретила самой чарующей улыбкой. Этого было более чем достаточно, чтобы нормандец оценил ее достоинства по заслугам (достоинства, как известно, состояли в пышности телес и завлекающих взглядах).
 – Что вам угодно заказать, господа? – спросила Подстилка. – Здесь найдется все, что угодно для души, да и сверх того кое-что… Есть пиво, вино, яйца всмятку, паштет из дичи, жареный каплун…
 – Первым делом – вина, дьявол меня раздери! – воскликнул Кокардас. – Мы с другом сейчас побывали на Монмартре, и у меня после этого лазанья по горам горло растрескалось, как козлиная шкура.
 – Чудно, чудно, благородные господа. Вот наше вино с собственных виноградников – такого вкусного и крепкого, должно быть, во всем Париже не сыщете. Выпейте пока по жбанчику, а там сразу и по второму подадут.
 Славное вино так драло горло, что слеза прошибала. Но глотке Кокардаса такое испытание было нипочем, а брата Амабля занимало отнюдь не качество вина. У него кружилась голова совсем от другого – от мелькания голых рук, от могучих бедер и пышных грудей… И больше всего он сожалел о том, что ему никак не удается встретиться глазами с Подстилкой. Она не глядела на него, – но вовсе не потому, что глядела на Кокардаса. Всякая женщина – загадка, но когда она косоглаза, вы вообще никогда не поймете, что у нее на уме.
 И все же, когда эта соблазнительная особа уселась меж двух приятелей, Паспуалю пришлось убедиться, что львиная доля любезностей достается его благородному другу, а нормандца держат едва не за мальчишку, годного разве что на черный день.
 Кокардас ущипнул хозяйку за щеку:
 – Послушай-ка, я не хочу охотиться на землях своего приятеля. Если бы у нас с ним были одинаковые вкусы, мы бы уже давно выпустили друг из друга кишки. Но я люблю только вино, а лысенький – только женщин – вот мы никогда и не ссоримся, дьявол меня раздери!
 Подстилку это ничуть не смутило. Она обернулась к нормандцу и толкнула его коленкой. Были бы у человека деньги, а остальное неважно.
 Меж тем Кокардас и Паспуаль были такие разини, о каких можно только мечтать: нормандец забывал обо всем на свете, чуть видел красотку попокладистей, а гасконец, чуть промочив горло, начинал молоть языком без остановки. Часто из-за лишнего слова или нежного взгляда они попадали в такие переделки, что им едва удавалось выпутаться из них живыми.
 Кружка за кружкой, и Кокардас тоже разнежился и стал пить на брудершафт с девицами. Хозяйка меж тем всем телом навалилась на Паспуаля. Он терся плечом о ее заманчивые округлости и чувствовал себя просто превосходно.
 Кто знает, чем бы это кончилось, если бы в кабаке не появились двое юношей. Подстилка встретила их недружелюбно: стесняться она их, разумеется, не стеснялась, и все же пришли они некстати.
 Кокардас тоже кинул на них недобрый взгляд – и не успели молодые люди, устроившись за столом, начать партию в кости, как гасконец окликнул их:
 – Эй, мальчики! Вроде я уже где-то видел ваши мордашки… У вас нет родственников в Байонне?
 Игроки, не повернув головы, продолжали партию: в их возрасте на подобную болтовню не обращают внимания. Но гасконец вовсе не собирался оставлять их в покое. Он так стукнул кулаком по столу, что кружки высоко подпрыгнули.
 – Когда Кокардас-младший оказывает вам честь разговором, извольте отвечать, молокососы!
 Это был уже вызов. Оба юноши встали.
 – Мы отвечаем тогда, когда нам угодно, и в таком тоне с нами не разговаривают, – отвечали они. – Чего вы от нас хотите?
 – Откуда вы приехали в Париж? Уж не с испанской ли границы?
 – Мы никому не обязаны давать отчет, а особенно людям незнакомым.
 – Ну уж мне вы его дадите, черт и дьявол! – прорычал гасконец, обнажив шпагу. – Один испанец тоже не хотел говорить, но я быстренько развязал ему язык. Разве вас при этом не было?
 Юноши переглянулись и, ни слова не говоря, изготовились к схватке.
 – Это был каталонец по имени Морд, – продолжал Кокардас. – Он у меня славно поплясал, и вы тоже должны помнить этот вечерок. Погляди-ка сюда, лысенький: мы ведь видели эта рожи в Байонне, дьявол меня раздери!
 – Черт, да у него, видно, в голове все помутилось спьяну! – расхохотался один из юнцов. – Мало ли кого вы, милейший, где видали? Дайте нам спокойно играть, а не то мы поиграем в такие игры, что вам не поздоровится.
 Он, образно говоря, поднес спичку к огню. Теперь уже и Паспуаль вскочил, выхватив шпагу. Четверо дуэлянтов встали друг напротив друга: Ив де Жюган против Кокардаса, сын Пинто против Паспуаля. Клинки уже готовы были скреститься, но тут произошло нечто весьма неожиданное. Подстилка схватила два пистолета и бросилась между врагами.
 – Здесь не дерутся без моего разрешения! – заявила она. – Благородные гости не должны покидать мое заведение ногами вперед. Раз между вами недоразумение – объяснитесь, только без шпаг.
 Паспуаль немедленно повиновался. Его восхищение хозяйкой мгновенно удесятерилось.
 – Что ж, – сказал он приятелю, – подчинимся суду Красоты!
 Подстилка нисколько не дорожила жизнями своих посетителей – многих убили в ее кабаке, а она и не думала за них вступаться. Но так случалось только с теми клиентами, которых уже успели хорошенько пощипать: ведь хозяйку занимали лишь деньги ее гостей.
 В данном случае молодые люди вряд ли сдержали бы верх, но чем черт не шутит… Она на всякий случай решила пресечь стычку в корне.
 Чтобы успокоить Кокардаса, Подстилка принесла ему вина и даже пригласила за стол обоих юношей. Все чокнулись, и разговор сразу же принял другой оборот. Тем не менее, Кокардас стоял на своем:
 – Дьявол меня раздери! Неужели я не видел вас в Байонне?
 – Да мы только неделю назад из Марселя, – отвечали те.
 – И Готье Жандри вы не знаете?
 – Готье Жандри? Первый раз слышим.
 – А Кита?
 – У нас в Марселе киты не водятся, – рассмеялись молодчики.
 – Ну что ж, тогда давайте сюда ваши руки и примите тысячу извинений. Еще вина! Кокардас-младший должен выпить за отвагу юности и прекрасного пола!
 В те времена плутовали и убивали даже в игорных домах парижского губернатора герцога де Трема и принцессы де Кариньян. Так что можете себе представить, что происходило там, куда полиция не заглядывала, и никто не стеснял игры, разврата и преступлений!
 В «Клоповнике» ставки были поменьше, чем в аристократических притонах, но и тут большая часть доходов шла в карман хозяйки. Она сама всегда садилась за стол и вела счет. Многие ворчали, что у нее дурной глаз, что она ломает им удачу, но терпели: выиграв, Подстилка так щедро благодарила проигравших, что те даже считали себя у нее в долгу.
 У Кокардаса голова кружилась от славного воверского вина, а у Паспуаля – от любви к хозяйке; раздеть их было нетрудно. Но Подстилка рассчитала, что не стоит резать курицу, которая несет золотые яйца: если бретеров сразу обчистить, они сюда больше не вернутся.
 Что касается Ива де Жюгана и Рафаэля Пинто, им нужно было подружиться с нашими приятелями, чтобы задержать их до ночи или уговорить прийти в «Клоповник» на другой день. Они напросятся проводить Кокардаса с Паспуалем до ворот Парижа – мол, неровен час, повстречаются лихие люди, – а сзади тем временем незаметно подкрадутся Готье Жандри и Кит… Впрочем, этот план еще надо было обсудить с самим отставным сержантом.
 Итак, в тот вечер игра шла почти честная, ибо все так или иначе были заинтересованы ублажать наших приятелей. Кокардасу с Паспуалем пришлось за вино и свой проигрыш заплатить всего несколько экю.
 Когда Подстилка вставала из-за стола, Ив де Жюган всякий раз потихоньку подталкивал Паспуаля и говорил негромко:
 – Не поймешь этих женщин, господин Паспуаль! Уж как мы с товарищем за ней ухаживали – и все напрасно!
 – А ведь вы люди молодые, – не без самодовольства отвечал Паспуаль.
 – Вот-вот: и молодые, и собой недурны, – а она глядит только на вас.
 – Любовь слепа, – вступал в разговор Кокардас.
 – Все так, – подхватывал Пинто, – только белым днем любви делать нечего. Приходите перед самым закрытием ворот – и тогда, господин Паспуаль, пусть меня черти унесут, если вы не будете счастливейшим из смертных!
 Но как ни занимали нормандца прелести хозяйки, он все же помнил про обещание, данное Шаверни: вернуться до захода солнца. Паспуаль встал из-за стола и окликнул Кокардаса.
 – Куда же вы так торопитесь, благородные господа? – забеспокоилась Подстилка. – Я только что для вас насадила каплуна на вертел: думала, вы раньше полуночи не уйдете.
 – Дьявол меня раздери! – отвечал гасконец. – Компания тут хорошая, да и каплун наверняка недурен… Но сегодня мы дали слово ужинать у одной принцессы, так что ничего не поделаешь!
 Произнеся это, он низко поклонился, театральным жестом подметая пол перьями шляпы. Хозяйка обвила шею Паспуаля жирными ручищами, заглянула ему в глаза и прошептала:
 – Это кто из вас двоих с принцессами водится? Ты смотри: я ревнивая, так и знай!
 Нормандец что-то промычал в ответ. Он и боялся этой женщины, глядевшей на него одним глазом, и ощущал невыразимое блаженство от колыхания ее жарких грудей.
 – Э… что… не знаю… – пробормотал он.
 – Ну, так и быть: ступай сегодня к своей принцессе – только поклянись, что завтра, когда закроют ворота, ты будешь у меня.
 – Обещаю, – ответил Паспуаль, и бледное лицо его зарделось при мысли о будущих блаженствах.
 – Так, овечки! Хватит шептаться, черт побери! – взревел гасконец. – Пошли, лысенький!
 – Он пообещал мне прийти сюда завтра вечером, – объяснила Подстилка. – А вы с ним за компанию придете, господин Кокардас?
 – Почему бы и нет, моя голубка? Для меня тут найдется вино, для приятеля – любовь. А ради этого, пташки мои, мы с ним на край света отправимся, не то что в «Клоповник»!
 – Ну так вот что, благородные господа: сдержали слово, данное принцессе, сдержите и то, что дали мне, – заключила хозяйка и запечатлела на щеке Паспуаля смачный поцелуй. Тот едва не лишился чувств от счастья.
 – До завтра! До завтра! – сказали Ив де Жюган и Пинто и многозначительно переглянулись.
 Два приятеля довольные вернулись в Париж, не подозревая, что их занесло прямиком в волчью пасть.

 III
 ГЛАВА С ХОРОШИМ НАЧАЛОМ, ПЛОХИМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ И СОВЕРШЕННО ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ КОНЦОМ

 Обещать было легко – исполнить труднее. Протрезвев и выспавшись, приятели это поняли. Как им выйти на ночь из особняка Неверов без разрешения Шаверни? То есть, конечно, маркиз был им только временный хозяин, и они отлично бы обошлись без его разрешения, однако приятели боялись, что Лагардер потом тоже будет их ругать. Короче говоря, совесть не давала им жить так, как хочется.
 – Гром и молния! – почесывал за ухом Кокардас. – Как тут быть?
 – Как тут быть? – вторил ему нормандец.
 Честь солдата, которому доверили боевой пост, не велела им уходить из дома, но они мучительно искали какой-нибудь предлог, чтобы увернуться от исполнения долга. Обоих так и тянуло к саду Кокнар: гасконец жаждал вина, нормандец – иных радостей.
 – Шаверни обязательно пошлет нас к черту! – стукнул себя с досады кулаком по лбу Кокардас.
 – Не отпустит! Ни за что не отпустит!
 – Надо что-то придумать, лысенький.
 – Придумай, Кокардас!
 – Я вижу только один выход, да и тот, кажется, плохой.
 – И все-таки – какой? Скажи – вдруг получится?
 – Не перелезть ли через стену, когда все уснут?
 – Нет, не выйдет: Лаго не спит всю ночь, да и городские ворота будут уже заперты… Придумай что-нибудь еще, Кокардас.
 – Нет, дружок, теперь твоя очередь!
 Они ломали голову так, словно замышляли покушение на самого регента…
 – А давай прямо скажем маркизу, что мы идем подышать ночным воздухом!
 – С ума сошел, лысенький! Ты бы еще попросился в монастырь ко всенощной!
 – Что же делать?
 – Что делать?.. Дьявол меня раздери! Скажем, что идем в театр!
 – Хорошая мысль, мой благородный друг! А если он спросит, что мы там видели?
 – Ты, голубь мои лысенький, становишься туповат – раньше тебя, бывало, легко не собьешь. Билетов не было, вот и все!
 – Ты великий человек, Кокардас!
 – Я всегда это знал. Пошли к Шаверни.
 Направляясь к маркизу, приятели были убеждены, что их дело уже улажено, однако, встав с ним лицом к лицу, они никак не решались заговорить: только переминались с ноги на ногу да подталкивали друг друга. Шаверни улыбнулся и спросил:
 – Ну, и какие новости?
 Нормандец осмелел первым:
 – Новости… да это, собственно, и не новости… Просто мы решили сходить в Оперу…
 Маркиз расхохотался:
 – Вы – в Оперу? И когда же?
 – Сегодня…
 Шаверни посуровел и ответил:
 – Осечка, друзья: в Опере сегодня спектакля нет.
 Два бретера в отчаянии переглянулись. Их хитрый план оказался совершенно непригоден, а другого и в помине не было! Маркиз заметил смущение приятелей, но истолковал его по-своему.
 – Скажите честно: вам надо за кем-то следить? – спросил он.
 Кокардаса осенило. Он схватился за протянутую руку помощи и, не размышляя больше ни секунды, принялся врать:
 – Черт побери! Вы, господин Шаверни, всегда все с полуслова понимаете! Так и есть, как вы сказали: вчера мы заметили двух подозрительных типов. Надо бы узнать, чем они занимаются по ночам.
 – Я все понял. Идите, а завтра все мне расскажете. Только никаких скандалов и драк.
 В то же самое время в кабачке на улице Гизард сидели четыре человека и разговаривали как раз о Кокардасе с Паспуалем. Это были: отставной гвардии сержант Готье Жандри, сыновья бретеров, убитых Лагардером, – Ив де Жюган и Рафаэль Пинто и, наконец, прославленный силач по кличке Кит.
 – Если ты хочешь забраться в дом, – говорил Жандри, – первым делом убери сторожевых псов. Сначала этих убьем, а потом и с остальными как-нибудь справимся.
 – Только осторожней, – заметил Кит. – Клыки у них здоровые, да и кусаться умеют.
 – Все главное сделаем мы с Рафаэлем, – заявил Ив де Жюган, радуясь случаю показать, что он достоин своих учителей и молодость его – не помеха доблести.
 – Подведем их к самому рву, – подхватил Рафаэль Пинто. – Они ни о чем не догадаются, да к тому же один из них наверняка будет пьян.
 – В бою Кокардас всегда трезвеет, – возразил осторожный силач.
 – А если вам трудно придется, – продолжали молокососы, – мы вам поможем сбросить их в канаву.
 – Нет, ребятки, мы вот как сделаем, – сказал Жандри. – Как только вы выйдете, мы последуем за вами – сначала поодаль, а у самой канавы нагоним.
 Огромное тело Грюэля-Кита затряслось от жуткого хохота:
 – Шпагой два раза в спину ткнуть – и Кокардас напьется последний раз в жизни!
 Бандиты еще немного посовещались и попарно отправились в Лагранж-Бательер. Они были уверены в успехе. В самом крайнем случае они могли позвать на помощь еще нескольких разбойников. Не учли они лишь одного: в мире всем правит случай.
 Пословица говорит: человек предполагает, а Бог располагает. Иногда, впрочем, вместо Бога располагает женщина.
 Готье Жандри очень хорошо предполагал, как убьет двоих друзей, – а танцовщицы из Оперы взяли да все и перерешили. Так уж создан мир! Вы, читатель, удивитесь, при чем тут Опера: ведь там, во-первых, был выходной день, во-вторых, Кокардас с Паспуалем и не собирались туда идти, а в-третьих – что общего между жрицами Терпсихоры и старыми записными рубаками? Что ж, ведь это гора с горой не сходится, а бойкие женщины всегда могут с кем-нибудь невзначай столкнуться.
 Мы уже говорили, что дворяне и буржуа не решались появляться возле Лагранж-Бательер. Только те, кто любили веселые пирушки с песнями, вином и красотками, ездили туда погулять на воле, не забывая, однако, вернуться до захода солнца. Но бывают и такие люди, которые повсюду ищут приключений. В этом-то и были схожи наши друзья-бретеры и девицы из Оперы.
 Балерин донельзя расстроил неожиданный отъезд принца Гонзага с присными. Мадемуазель Флери потеряла в лице принца богатого и могущественного покровителя; Нивель не могла уже выжимать денежки из толстяка Ориоля; Сидализа, Дебуа, Деплан, Добриньи и другие остались без веселых ужинов и ночных пирушек.
 В то же самое время обесценились синенькие акции Лоу, которые эти девицы пригоршнями черпали из бумажников своих приятелей. И танцовщицы затаили обиду. Не за эти ли акции они отдавались (вернее сказать, продавались)? А теперь, значит, все пошло прахом: и сбережения и любовь? Итак, в Опере было решено, что все мужчины подлецы. Никогда прежде эти красотки не блистали такой добродетелью. Справиться с нею помогло бы чистое золото, – но золота стало не сыскать днем с огнем во всей Франции. А без золота любовь стала балеринам несносна. Они не подпускали близко новых ухажеров с тощими кошельками и развлекались как могли, сами по себе.
 Ушли в прошлое шумные пиры в Версале и Во-де-Серне, где богатые и знатные поклонники щедро расшвыривали монеты. Их сменили скромные пикники-девичники где-нибудь под самым Парижем. Распорядительницей пикников выбрали Нивель. В этот раз бывшая дочь Миссисипи и ее товарки не побрезговали провести день на берегу грязной Монмартрской канавы.
 – Немножко воображения, – говорила она, – и разницы не почувствуете. Вон те мальчишки в лужах – чем вам не дикари?
 Итак, две наемных кареты доставили компанию в Лагранж-Бательер. Балерины бегали по всей округе, заходили в трактиры, хохотали, шептались, болтали…
 Под вечер пухленькая Сидализа совсем опухла. Ее затолкали в карету, и она захрапела, как дюжина нюрнбергских подмастерьев. Если бы в таком состоянии была она одна, ее подруги только посмеялись бы. Но им стало совсем не смешно, когда они увидели, что один из кучеров тоже мертвецки пьян – и, тем не менее, решительно уселся на козлы. Не успев тронуться с места, карета перевернулась и вывалила пять девиц, в том числе Нивель, Флери и Сидализу, в вонючую лужу. Прогулка обещала кончиться дурно. Девицы совсем немузыкально завизжали, завопили – и, наконец, выбрались из-под кареты, благоухая отнюдь не розами.
 Виновник несчастья поднял лошадей и карету, получив при этом несколько оплеух – весьма ощутимых, хоть и данных нежными ручками. Затем он объявил: ехать нельзя – ось сломана. Сначала надо хоть как-то ее починить. Пока он перевязывал ось веревками – не слишком, впрочем, надежно, – начало темнеть. Над болотами поднялся густой туман.
 Другой кучер успел отвести вторую половину компании в Париж и вернуться обратно. Но Нивель, разозлившись, что платье испорчено, а те, кто остался целым и невредимым, над ней потешаются, наотрез отказалась садиться в эту карету. Все остальные пострадавшие ее поддержали.
 Между тем элементарнейшая осторожность требовала торопиться. Вскоре и сами балерины начали умолять об этом кучера: в сумерках заскользили весьма подозрительные тени. Но кучер не спешил. Он все еще не протрезвел, да и щека у него горела, а он был из тех людей, что любят колотить женщин и не любят, когда женщины колотят их. Наконец он сказал:
 – Что ж, попробуем, пожалуй, поехать.
 – И поскорей! – прикрикнула Нивель.
 – Ну уж нет, хворостиночка моя, – галантно отвечал возница. – Шагом поедем, а то до Парижа не доберемся.
 Поломанная карета кое-как потащилась к городу; следом за ней ехала исправная. Луны за туманом не было видно, а фонари отсутствовали.
 Меж тем в темноте шныряло все больше черных фигур. Некоторые подходили к самой карете и заглядывали в окошко; вид у незнакомцев был самый недружелюбный.
 Кое-кто из балерин отличался храбростью, но таких нашлось немного. Все остальные дрожали, стонали и клялись никогда (если, конечно, удастся выпутаться из этой переделки живыми) не возвращаться более в Лагранж-Бательер. Оружия у них не было – да они и обращаться с ним не умели. Один кучер защитить их не сможет, другой же казался трусоватым: скорее всего, он первым делом позаботится о собственном спасении, погонит лошадей наугад – и опрокинет карету, чего доброго, в какую-нибудь яму, а то и в большую канаву. Как тут не испугаться!
 И страхи девушек были не напрасны. От долгого двукратного свиста кровь у них в жилах заледенела. В тот же миг откуда-то явилась дюжина молодцов: одни повисли на постромках, другие вскочили на подножки карет.
 – Для начала, девочки, отдавайте кошельки, а там видно будет, – сказал один из бандитов.
 – Чистокровные сучки! – засмеялся другой так, что у балерин мурашки по спине побежали. – Вон, глядь, какая кожица нежная.
 – Ничего, – отозвался третий, – поспят сегодня и без перин.
 – Сидализа приоткрыла глаза и пробормотала:
 – Ну, что тут за шум? Поспать спокойно не дадут!
 – На свой манер эта толстушка тоже была бесстрашна.
 У всех девиц от страха перехватило горло – одна только Нивель нашла в себе силы позвать:
 – На помощь! Женщин грабят!
 Широкая ладонь зажала прима-балерине рот; ее бросили на сиденье и в один миг связали собственными юбками. Бандиты принялись неторопливо шарить по карманам и за корсажами своих жертв; прикосновения их рук очень мало походили на те, к которым привыкли наши девицы… Но недолгой была радость победителей.
 Луна пробилась, наконец, сквозь туман и осветила поле – хотя и очень тусклым светом. Внезапно дамы в карете услышали предсмертный вопль, потом еще один; и в тот же миг кто-то громогласно прокричал:
 – Дьявол меня раздери! Здесь бал-маскарад, я так понимаю? Спокойно, красавицы, мы уже тут!
 Два разбойника слетели с подножки и валялись на земле с ранами в боку. Еще несколько человек поспешили убежать. Остальным было жалко упустить добычу – они вступили в бой.
 Итак, против Кокардаса с Паспуалем, которым по дороге в «Клоповник» весьма кстати представился случай поразмяться, оставалось с полдюжины противников.
 – Так, голубчики! – кричал Кокардас. – Крови захотелось? Ну, так получайте, дьявол меня раздери!
 – Да уж, пропади я пропадом! – вторил ему нормандец.
 – Это Кокардас и Паспуаль! – воскликнула Нивель (Флери успела развязать ее). – Мы их видели у Гонзага в тот вечер, помните?
 – Они самые к вашим услугам! Сейчас посмотрите, как мы с лысеньким умеем защищать дам!
 Танцовщицы, несколько придя в себя, высунулись из карет, наблюдая за боем и подбадривая своих защитников. Может быть, и молитва пришла кое-кому на уста…
 – Что, ребята? – говорил Кокардас, работавший, как всегда, и руками, и языком сразу. – Немало у вас дырок на камзолах, ничего не скажешь! Так мы вам пришьем заплатки железными нитками!
 – Вы довольны? – вежливо спросил Паспуаль. Прислонившись спиной к карете, чтобы не подпустить противника сзади, гасконец ревел, заглушая звон клинков:
 – Так! Теперь ты, здоровый черт! Ты какую выбрал? Говори скорей, а то она не успеет послать тебе воздушный поцелуй!
 «Здоровый черт» покатился по земле; изо рта у него потоком хлынула кровь.
 – Нападать на женщин, на благоуханные цветы человеческого рода! – стонал между тем Паспуаль. – Господи, какая низость! Нет, мы этого не допустим!
 Его шпага проткнула грудь еще одного разбойника. Тот упал. Трое оставшихся сплотились тесней, но один из них тут же поднес руку ко лбу и рухнул как подкошенный.
 – Вот как мы учим невеж обходиться с дамами! – прорычал Кокардас.
 Нашим бретерам повезло: среди нападавших не было лучших фехтовальщиков «Лопни-Брюха» – Бланкроше и Добри.
 Скоро в живых оставался только один бандит – и он пустился наутек.
 Балерины выпрыгнули из карет, бросились на шею своим спасителям, благодарили их, звонко целовали…
 Чувствительному Амаблю впервые в жизни привалило столько счастья сразу; он наслаждался благодарностями, а в десятеро больше – поцелуями. Кокардасу же безумно хотелось промочить горло, но и он нашел, что прикосновения бархатных щечек недурно остужают хотя бы кожу.
 – Что ж, горлинки, – сказал он, – дорога свободна. Езжайте! Разрешите откланяться и – доброй всем ночи.
 – Вот еще! – воскликнула Нивель. – Мы вас так просто не отпустим. Во-первых, на нас снова могут напасть. Во-вторых, мы с вами еще не рассчитались.
 – Приятели почесали в затылке.
 – Вот черт! – промолвил Кокардас. – Как же быть-то?
 – Как же быть-то? – повторил за ним Паспуаль. Добриньи, Флери, Дебуа и все остальные присоединились к Нивель. Даже Сидализа немного еще заплетающимся языком, но с величайшей нежностью в голосе позвала:
 – Идите к нам, господа! Если места не хватит, мы к вам на коленки сядем.
 Мог ли тут устоять нормандец? Он поглядел на Сидализу, на остальных девиц, еще несколько бледных от пережитого потрясения, и… забыл трактирщицу Подстилку. Он обо всем в тот миг забыл.
 Паспуаль нашел, что шелковые юбки куда приятнее бумазейных. А какое наслаждение – раз в жизни поохотиться на заповедных землях настоящих господ! Итак, он без малейшего сопротивления дал затолкать себя в карету, где его с распростертыми объятиями приняла Сидализа.
 Кокардас, усевшись в другую карету, невольно расхохотался: что бы ни говорил Шаверни, а кое-кто в тот вечер попал-таки в Оперу!
 История совершенно точно сообщает, что обе кареты благополучно доехали до ворот Парижа. Но ни в одних мемуарах той эпохи (а сами Кокардас с Паспуалем написать мемуары не удосужились) не говорится, как же закончилась эта загородная прогулка. Остается предположить, что барышни из Оперы достойно вознаградили двоих бретеров. Те, во всяком случае, остались довольны.

 IV
 ХИТРАЯ МЕХАНИКА

 Вернемся теперь к нашим старым знакомым: Франсуазе Берришон и ее внуку Жану-Мари. Мы помним его простоватым, чересчур болтливым мальчуганом. Кумушки с улицы дю Шантр вертели им как хотели, а он-то думал, что сам над ними смеется.
 Но не много времени нужно пятнадцатилетнему провинциальному увальню, чтобы стать настоящим парижским гаменом [1] – хитрым, нахальным и насмешливым. Для этого нужно только немного свободного времени, несколько добрых знакомых, встреченных на улице, и, конечно, сама улица.
 Так что с тех пор, как Жан-Мари Берришон после отъезда мэтра Луи и его воспитанницы остался без дела, в росте он прибавил немного, а вот в лукавстве – изрядно. Бабушка много раз велела ему учиться ремеслу, но внук любил только одно ремесло – безделье и только один вид учений: он обожал смотреть на парады гвардейцев.
 К моменту нашей новой встречи он уже совершил несколько славных деяний. Между прочим, на улице дю Шантр имя его лучше было не упоминать – и вот почему.
 Неожиданное исчезновение мэтра Луи, горбуна и таинственной девушки, разумеется, переполошило всех окрестных кумушек. Мадам Балао, Гишар, Морен, Дюран, Муанре, молочница, хозяйка мелочной лавки из дома напротив – все хотели поскорее узнать, что случилось. А кроме Берришона, рассказать им этого никто не мог. И вот все эти женщины принялись его нежить, холить, баловать, употребили всю свою дипломатию, чтобы только разговорить паренька.
 Иные пытались поймать его на обжорстве (и это было всего умней): молочница пичкала его булочками с кремом, хозяйка харчевни кормила самыми вкусными бульонами. Другие тоже задабривали кто чем мог: повитуха Муанре расчесала ему светлые кудри и подарила роскошные железные пуговицы для курточки, другая кумушка заштопала штаны, меховщица не пожалела на воротник шкурки любимого ангорского кота, которого оплакивала целых полгода.
 Жан-Мари вовсю наслаждался этими маленькими услугами и всеобщим вниманием: они ему служили наградой за бабушкино ворчание. Франсуаза же не переставая ругала его бездельником и болтуном. Болтуном? Помилуйте! Он был нем как рыба!
 – Ничего не знаю, – отвечал он на все расспросы. – Ничего не знаю, ничего не ведаю. – Но тут же добавлял: – Погодите, погодите, скоро все расскажу. Все узнаете, только не торопитесь.
 Кумушки верили этим обещаниям и обхаживали его на зависть всякому, а наш пройдоха между тем вынашивал коварный план: когда им станет нечего дарить, он соберет их всех вместе и всех разом обманет.
 – А ты нас провести не задумал, сынок? – спросила как-то тетушка Гишар, потеряв всякое терпение.
 – Ах так, мадам Гишар? – отвечал Жак-Мари. – Ну так вот: завтра я всем все расскажу, а вам – кукиш с маслом!
 Он сделал вид, будто очень рассердился, повернулся и ушел. И как же расстроилась госпожа Гишар, когда ее соседке на другой день сказали: все собираются у молочницы, и Берришон будет говорить… а он столько всего знает, наш ангелочек!
 – И вы представьте себе, кумушка, – хихикала госпожа Морен, – что сказал этот милый мальчик: если, мол, вы туда придете, он и рта не раскроет.
 – Господи! Да быть того не может! Ну так хоть вы-то мне расскажете все?
 – Ни боже мой! Он нам не велел.
 – Вот скверный мальчишка! Обиделся на меня за мое подозрение, а вы же меня знаете, я слова дурного ни о ком отроду не сказала – ну подтвердите хотя бы вы! Ох, увидать бы мне его только…
 Но Берришон где-то затаился, а когда, наконец, прошел мимо двери кумушки Гишар, то вид у него был крайне независимый: руки в карманах, на губах – веселая песенка. Напрасно она окликала его, напрасно хотела вернуть себе его расположение: мальчишка только усмехнулся и показал ей фигу.
 – Ну, поплатишься ты у меня, гаденыш! – злобно крикнула ему вслед соседка.
 Все же остальные были в сборе у молочницы. Ставни прикрыли, чтоб было поуютнее. Какие уж тут покупатели – есть дела поважнее! Ведь подумать только: о горбуне вообще никто ничего не знал; мэтра Луи у всех на глазах провели на казнь, – а о казни никто не слышал… да вдобавок красавица барышня вдруг пропала неведомо куда!
 Сначала, чтобы прочистить горло, Жан-Мари выпил большой кувшин парного молока. И пока он пил, а потом еще минут пять облизывался, все гадали, что же он собирается рассказать. Наверное, что-то очень серьезное – вон какую загадочную мину состроил, все кумушки даже рты пооткрывали.
 – Вы обещаете, – начал он, – ничего не говорить бабушке Франсуазе?
 – Обещаем, малыш!
 – И никому-никому ни слова? Ни человеку, ни даже кошке?
 – Рта не раскроем, золотце, ты уж поверь!
 – Так слушайте: горбун…
 – Горбун?! Что горбун?!
 – Вы слыхали о Миссисипи, в честь которой был бал у регента?
 – А как же, – ответила Балао. – Мы тогда все вместе смотрели, как подъезжают знатные господа и дамы, и ты с бабушкой тоже смотрел.
 – Смотрел, верно. Так вот – горбун…
 – Что горбун? Не томи душу, малыш!
 – Горбун-то был миссисипец!
 – Господи Иисусе! – простонала хозяйка мелочной лавки и чуть не упала в обморок.
 – А это что такое – месипесец? – прошептала Дюран. – Еретик?
 – Такой еретик, тетенька, что сотня еретиков ему в подметки не годятся, – отвечал Берришон (его так и распирало от смеха).
 – А мэтр Луи?
 – Мэтр Луи – это все равно, что горбун, только не все равно. Когда он снимал горб – а горб-то весь золотой, – то становился мэтром Луи, а когда опять надевал – превращался в горбуна. Вот и все.
 – А девушка тоже была месипсица?
 – Да она вовсе и не девушка.
 – Женщина, значит?
 – И не женщина.
 – Как не женщина? Вон как она пела, а ты говоришь – не женщина.
 – Не женщина, и все тут.
 – Ты сказки, Берришон, не рассказывай, – воскликнули все хором. – Женщина она самая настоящая!
 – Говорю, не женщина! Это знаете, кто был?
 – Кто?!
 – Хитрая механика!
 Несколько кумушек так и грохнулись на пол. Но повитуха, руки в боки, встала перед Берришоном и произнесла:
 – Уж мне ты можешь не говорить: я женщин как облупленных знаю, каждый день их в лучшем виде вижу. Какая же тут хитрая механика: ведь она, золотко мое, все время живая из окна глядела?
 – Вот и я говорю, – невозмутимо отвечал Берришон. – Сама из золота, а как живая. А не верите мне – ступайте к соседке Гишар. Может, она лучше расскажет.
 – А как же она пела?
 – А это и называется хитрая механика. Она ведь со мной говорила вот как я с вами, а я ничего и не понял.
 – И что она тебе говорила?
 – Да много всяких слов – все такие хорошие, ласковые… долго рассказывать. И пела, и смеялась, и плакала, и кушать могла, и сморкалась, и моргала, и руками двигала… А на самом деле все не настоящее, все из золота.
 – Ох, сатанинская работа! – вздохнула госпожа Балао. – Говорила я, надо на них донести! А ты-то сам, Берришон, куда глядел?
 – Куда, куда! Я ведь думал, она настоящая. Я что ж – я не повитуха, женщин в лучшем виде каждый день не вижу.
 – Как же она так – и пела, и говорила?
 Жан-Мари поднял вверх палец, наклонился вперед и шепотом сказал:
 – У нее – тссс!.. У нее в животе были пружины!
 У всех единодушно вырвался изумленный вопль, а Бертран, славившаяся своим едва не собачьим чутьем, заявила: она всегда знала, что на улице дю Шантр творится что-то неладное – оттуда частенько несло паленым!
 Несколько мгновений Жан-Мари наслаждался этим зрелищем всеобщей глупости, а, насладившись, продолжал:
 – Я еще всегда удивлялся, вот как и все: почему она на улицу ногой не ступит?
 – Почему?
 – Да у нее и ног-то не было!
 – А как же она по комнате ходила?
 – А она не ходила – она прыгала, как воробей на крыше. Была тут – прыг-скок! – и уже там.
 И для вящей убедительности Берришон сам прыгнул в другой угол кухни. (На самом-то деле мальчишка подбирался поближе к горшочку со сметаной. Он окунул в него пальцы и тщательно их облизал).
 – А знаете, почему у нее не было ног? – продолжал он.
 – Нет, малыш. Расскажи-ка!
 – Просто у горбуна золота в горбу на ноги не хватило. Он, говорят, попросил взаймы золота у господина Лоу, а тот ему вместо золота дал акций. А из акций золотых ног, понятно, не сделаешь – да сейчас из них, не при дамах будь сказано, дрянь одну можно сделать.
 – Умница какая этот наш мальчик! – проворковала меховщица.
 – А что же сделал горбун, когда увидел, что золота на ноги не хватает? – спросила Морен.
 – А это уже было дело мэтра Луи: он разобрал свою механику на кусочки, сложил за спину, превратился опять в горбуна и поехал на Миссисипи добыть еще золота.
 – Туда ему и дорога! – разом воскликнули кумушки. – А то бы весь квартал заколдовал, месипесец проклятый! Хорошо еще не поджег ничего, чуму не навел, холеру, пропади он совсем!
 – А если бы не уехал, – расхрабрилась госпожа Балао, поскольку бояться было нечего, – не уехал бы – мы бы полицию вызвали, камнями бы его закидали!
 – А девку золотую отволокли бы на Гревскую площадь на костер и там переплавили…
 – А с дома бы крышу сорвали… И двери бы с петель сняли…
 Берришон подождал, пока они вдоволь наголосятся, и вдруг сказал:
 – В полиции-то он уже был, да только надолго там не задержался.
 – Как это? – воскликнули все разом.
 – А вы разве не видали, как его вели на казнь?
 – Видали, в самом деле, видали! – воскликнула госпожа Дюран. – Мы еще, помню, стояли на углу улицы Феронри, а его мимо вели, а вокруг все тюремная стража…
 – И еще там был доминиканец…
 – И еще четыре жандарма с саблями наголо…
 – А он даже глаз не опустил!
 – Мы еще сказали: ничто его не берет!
 – А куда же его вели? К позорному столбу? Так, что ли, малыш?
 Жан-Мари сначала спокойно слушал все эти бредни, а потом приложил палец к губам и произнес:
 – Тс-с! Он еще вернется!
 Все как по команде смолкли и беспокойно оглянулись – кое-кто даже посмотрел за окошко. Никогда еще Жан-Мари так не потешался.
 – Вы поосторожней, – сказал он. – Что такое для колдуна позорный столб? Никакие жандармы его не удержат, никакие доминиканцы!
 – А ты знаешь, когда он вернется? – испуганно спросили кумушки.
 – Откуда мне знать? Он же колдун, у него разве что угадаешь?
 – А ты тогда при нем останешься?
 – Да нет: погляжу только, приделал ли он нога своей хитрой механике, а там заберу бабушку – и до свиданья. Уеду с ней на другой конец города. Пусть кого-нибудь из вас наймет, если ему кухарка нужна.
 – Ну уж дудки! – возмущенно воскликнули все.
 И все-таки Муанре поверила не до конца. Как всякая повитуха, она была себе на уме и кое-что в жизни понимала.
 – Ну хорошо, малыш, – сказала она. – А как, же старуха-то Франсуаза ничего не знала?
 – Да бабушка, первое дело, видит плохо, – не задумываясь, ответил Берришон, – а потом, она все на кухне да на кухне, а я и в щелку загляну, и под стол залезу… Ну, а третье – она не умеет читать.
 – А это тут при чем?
 – А при том, что я-то умею – вот и прочитал бумагу, которую горбун забыл, когда уезжал. А там написано все, что я вам говорил, и нарисован чертеж золотой женщины.
 – Ох! И ты все это видел?
 – Вот как вас вижу. Хотите, я сам сейчас такую сделаю, только из масла: золота у меня нет, да и у вас, небось, маловато.
 Мальчишка на глазах превращался в важную персону. С ним надо держать ухо востро: того и гляди заколдует!
 – Из масла такую девушку? – воскликнули кумушки.
 – Натурально из масла – и с руками, и с глазами, и черт знает с чем еще… Только вот петь она не будет.
 – Почему?
 – Пружин нет. А в пружинах все волшебство.
 – Вот оно что… Берришон, а что ж ты с бумагой сделал? Ты ее у себя не держи: и тебе придется плохо, и нам заодно.
 – А ее давно нет, бумаги. Только я ее прочитал – и вдруг…
 – Что такое случилось?
 – Она вдруг – фьють! Сгорела на глазах прямо у меня в руке, только маленький огонек полыхнул.
 – Адский огонь! – авторитетно сказала госпожа Балао.
 – Вот тебе на! – пробормотала молочница. – А ты, Берришон, ко мне в сметану руку совал!
 – Да вы не бойтесь: я ее уже в святой воде омыл.
 – И не обожгло тебя?
 – Было дело: вот еще и теперь паленым пахнет… Нате, понюхайте.
 Он дал понюхать нескольким кумушкам пальцы. Те в ужасе отшатнулись, а молочница схватила горшок со сметаной и размахнулась, чтобы выкинуть его в окошко.
 – Э-э-э! – крикнул Берришон. – Горшок, коли хотите, разбейте, только дайте я сначала сметану съем.
 – Да как же? В тебя же, малыш, бес вселится?
 – Ничего, не вселится: мне говорили, он только в женском теле живет.
 Затем наш обжора минут пятнадцать уписывал сметану, молча слушая разговор соседок.
 – Ну вот, – сказал он наконец, облизываясь, – теперь я весь изнутри такой белый, что бесу нипочем не забраться. Всем доброго вечера и никому ни слова, а то больше никогда ничего не расскажу.
 На другой день все женское население улицы дю Шантр, стоя у своих дверей, обсуждало откровения Жана-Мари, а он прогуливался с торжествующим видом неподалеку. Все соглашались, что горбун теперь если не на Миссисипи, то в самом пекле, и не было такой кумушки, которой не хотелось бы, чтобы он поскорее вернулся: надо же знать, чем дело кончится!
 Впрочем, если бы он и в самом деле вдруг появился на улице дю Шантр, все они поспешили бы забиться в самый темный угол в своем доме…

 V
 ЖЕНСКАЯ ДРАКА

 Бывают такие лавры, на которых почивают, а бывают такие что, напротив, не дают уснуть.
 Жану-Мари Берришону как раз и не удалось как следует вздремнуть на своих лаврах: Тарпейская скала оказалась совсем рядом с Капитолием. [2] Он почитал своих соседок за глупых клуш, но нашлись среди них очень даже хищные ястребы – и вскоре Берришон познакомился с их когтями.
 Как вы понимаете, соседка Гишар скоро узнала все во всех подробностях. Словечко от Балао, словечко от Морен, словечко там, словечко сям – и она восстановила в уме общую картину, а подробности дорисовало ее богатое воображение.
 Что из этого вышло и какой слон родился из этой мухи – всякому ясно. Гишар изо всех сил желала отомстить Берришону за то, что от нее пытались утаить тайну. А Берришон между тем в упоении своего торжества совсем позабыл о ней…
 Суток не прошло, как его секрет стал известен всей улице. Сначала те, кто слышали его первыми, толковали между собой, потом пересказывали другим соседкам, а вечером в спальне не удержались и открыли мужьям.
 Из мужей многие сперва посмеялись, но супруги так умело их убеждали и такие после этого мужьям снились сны, что поутру они уже ни в чем не сомневались. Другие были легковернее – они сразу все приняли за чистую монету. Вся ночь прошла у них в толках и размышлениях, так что на другой день дело раздулось до колоссальных размеров.
 С самого утра улица дю Шантр пришла в смятенье, – а проснулись ее обитатели рано, как никогда.
 Каждое приветствие произносилось с многозначительным видом; каждый старался угадать по лицу соседа, не знает ли тот чего-то особенного. Потом начали переговариваться примерно так:
 – Ну что, слышал, кум Балао?
 – О чем это?
 – Ты не прикидывайся, тебе жена в постели, небось, кое о чем шепнула.
 – А, это про горбуна и золотую девушку? Может, еще зря бабы болтают…
 Среди мужчин тем, в общем-то, все и кончилось. Ну, а среди женщин – дело другое.
 – Ох, святотатство какое! – завизжала старая штопальщица (ее и саму считали за ведьму).
 Все кумушки так и высыпали за порог: видно, их ожидала еще какая-то новость!
 – Что такое? – спросила, опередив всех, Гишар.
 – Да говорят, он нос своей девки сделал из золотой дароносицы, украденной в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре!
 – Так и есть, – подтвердила одна из кумушек. – А на глаза взял камни из чаши церкви Сен-Медар.
 – А я к ним в подвал заглянула, – вступила еще одна, – а там скелетов, скелетов!
 – Уж каких они там злодейств не совершали!
 – Скелеты-то все детские: видно, черную мессу служили…
 – С нами крестная сила!
 Кучка женщин становилась все больше и превращалась в целую толпу. Впрочем, все старались держаться от проклятого дома подальше и только указывали на него пальцем.
 Городская стража забеспокоилась: никогда на улице дю Шантр не бывало такого шума. Сержант, подошедший с караулом, спросил, в чем дело. Так случилось, что обратился он к соседке Гишар. От радости она торопливо заморгала злобными серыми глазками. Вот сейчас она накажет негодника Берришона за неуважение к почтенным дамам! Она откашлялась, сплюнула, вытерла рукавом нос – и пошла рассказывать всю историю от начала до конца, да еще с прибавлениями. Там было все, что она слышала от других: и святотатства, и человекоубийства, и дьяволопоклонство, – а от себя Гишар добавила столько, что все вокруг содрогались от ужаса и негодования.
 Поначалу сержант, однако, ей не поверил. Уже хотя бы из чести мундира он никак не мог представить себе, что под самым носом у полиции в центре Парижа творилось столько злодеяний. Наконец и он заколебался: такие точные подробности сообщала Гишар и так ей поддакивали окружающие. Кончилось тем, что для вящей убедительности все заголосили разом. Каждый в толпе что-нибудь видел, слышал или подозревал: так всегда бывает, когда множество людей охвачено общим безумием.
 Берришон в простоте душевной высунулся из окошка посмотреть, в чем дело. Удивительно, как это он не помчался прямо на улицу! Вероятно, его остановил инстинкт, подсказавший, что там могут говорить и о нем. Да и караула следовало остерегаться… Он уже хотел закрыть ставни, но тут Гишар увидела его и указала на окошко сержанту:
 – Вот он все знает, спросите его! Он был слугой у проклятого горбуна и у заколдованной девки!
 Дело для Жана-Мари оборачивалось скверно. Он показал было Гишар язык, но солдат окликнул его таким голосом, что пареньку стало ясно: придется идти на улицу. Потупив голову и предчувствуя, что его сейчас станут колотить по мягкому месту рукоятками алебард, он спустился вниз.
 Сержант – здоровенный детина геркулесовского сложения – довольно ласково взял его за шиворот и поставил прямо перед собой. Душа у Берришона совсем ушла в пятки. Он попытался было все отрицать, но окружающие так единодушно накинулись на беззащитного ребенка, что он замолчал. Тогда Жан-Мари попробовал проскользнуть у собравшихся между ног, но толпа была густа: его сразу схватили и вытолкнули на середину круга. Тут все поняли, что сказать ему нечего. Дрожа и заикаясь, Берришон бормотал нечто невразумительное. Это было признание вины.
 Всеобщий вопль привлек к окошку и Франсуазу Берришон. Представьте себе, что случилось с почтенной старухой, когда она увидела, что ее внука держит за шиворот патрульный! Франсуаза долго думать не любила. Она бросила свои кастрюли и в два прыжка очутилась посреди толпы, распихав народ могучими локтями, и крепко обняла Жана-Мари.
 – Что тут такое? Что вам сделал мой малыш? – в гневе воскликнула она.
 Соседки злобно рассмеялись. Франсуаза повысила голос:
 – Кто тут обижает моего внука? Какое вам до него дело?
 – А она у горбатого колдуна на кухне служила, – шепнул кто-то на ухо сержанту.
 Сержант не знал, что и делать. И мальчишка, и старуха выглядели достаточно невинно, но он видел, как возбуждена толпа: может начаться потасовка, и тогда обвиняемым не сдобровать. К тому же от женских криков у него раскалывалась голова. Допрашивать Франсуазу в таком шуме не было никакой возможности. Рассуждая здраво, ему, прежде всего, следовало отвести бабку и внука в какое-нибудь безопасное место. С их уходом люди немедленно успокоятся. Так сержант и решил. Двоих солдат он поставил караулить дверь, остальные окружили Жана-Мари и его бабушку.
 – Идем к начальнику полиции, – распорядился сержант. – А вы все стойте на месте.
 Такого никто не ожидал. Кумушки, которых лишали развлечения, разом умолкли, а потом закричали:
 – Казнить их! На плаху убийц! На костер колдунов!
 – Заряжай! – приказал сержант караульным.
 Это возымело действие: толпа стихла. Веем была велено разойтись по домам – и улица опустела. Караул отправился к начальнику полиции.
 Тетушка Франсуаза ровным счетом ничего не понимала и пыталась протестовать, однако же напрасно.
 – Молчи, – сказали караульные, – а то хуже будет.
 Что касается Жана-Мари, то паренек чуть не плакал. Его живое (как он отлично доказал вчера) воображение уже рисовало картину: он в Бастилии, в темном карцере, на сырой соломе, а перед ним – полуразбитый кувшин с тухлой водой… Если бы речь шла только о нем, он бы еще как-нибудь выкрутился, но тут оказалась замешана бабушка Франсуаза… А она рыдала и призывала всех святых на помощь внуку.
 Тем временем госпожа Гишар продолжала витийствовать на кухне у молочницы.
 – Да вы, соседка, пожалуй, лишнего насказали, – вдруг прервала ее повитуха Муанре. – Малыш-то об этом, даже не заикался.
 – Как вы мне рассказывали, так я и говорю, – сердито ответила Гишар.
 – Ну и вранье! У вас, мамаша Гишар, язык больно длинный.
 – Укоротить, что ли, хочешь?
 – А и укоротим, и очень просто, – прогудела Балао, горделиво скрестив руки на груди.
 – И зачем она только полезла? – вступила Морен. – Мальчик-то нам рассказывал, вот мы и должны были объясняться с караульными.
 – А кто караул-то позвал? – завопила Бертран.
 – Все вы одна шайка, – уверенно заявила Гишар, – По вам по всем тюрьма плачет!
 – А ну, повтори! – прошипела молочница.
 – У, проклятые! Ты ведь тоже горбатому колдуну масло продавала, я помню!
 – Продавала, да не все продала! – И с этими словами молочница швырнула здоровый кусок масла в физиономию Гишар.
 Сигнал к бою прозвучал. Кто схватил метлу, кто кочергу… Что такое женская драка – известно. Однако то, что происходило на улице дю Шантр, превосходит скромные возможности моего пера.
 Соседка Гишар вопила, звала на помощь… но напрасно! Мужчины столпились у дверей и только хохотали до упаду. Наконец она вырвалась – растрепанная, побитая, в разодранной одежде, – убежала домой, заперлась на все засовы и придвинула к двери шкаф.
 Жана-Мари при этом, естественно, не случилось, ибо он предстал перед начальником полиции господином де Машо.
 Сержант доложил этому сановнику о происшествии. Тот, ничего не понимая, повернулся к Франсуазе, чье испуганное лицо ничего, кроме жалости, не вызывало:
 – Расскажите-ка нам, тетушка, в чем дело…
 Но его ожидало разочарование.
 – Что же я могу рассказать, господин хороший? Почем я знаю, чего они накинулись на моего малыша, как собаки какие? Я вышла его защитить, а меня арестовали… меня, Франсуазу Берришон, караул в тюрьму забрал!
 Бедная старуха разрыдалась, Жан-Мари бросился ей на шею:
 – Бабушка, бабушка, простите! Это все я виноват, язык мой проклятый, да эти болтуньи уличные все нос суют не в свои дела.
 – Значит, говори ты, – приказал начальник полиции. Он уже понял, что все дело и выеденного яйца не стоит – так, мальчишеское баловство какое-нибудь.
 Берришон немного успокоился, хотя и не до конца: кто его знает, выберется он из этой переделки или нет? Итак, он плаксивым голосом принялся рассказывать все о Лагардере и Авроре с самого начала.
 – Это я все знаю, – сказал господин де Машо. – Дальше!
 Тогда Жан-Мари наконец поведал о том, как он решил подурачить соседок, о собрании у молочницы и обо всех своих выдумках, которые толпа тут же подхватила и приумножила.
 – Знай я, – сказал он в завершение, – что все так обернется и что у бабушки Франсуазы из-за меня будет столько неприятностей, я бы и рта не раскрыл! Пусть что хотят себе, то и думают!
 Франсуаза угостила внука тумаком по спине:
 – Вот негодник! Когда же ты научишься не распускать язык?
 – Честное слово, бабушка, я больше не буду и вам, сударь, тоже обещаю…
 – Выпустите его, он мальчик хороший! – сказала бабушка начальнику полиции.
 – Вижу, вижу, – отвечал тот.
 Он явно подобрел и облегченно откинулся в кресле. В полицейском чиновнике проснулся человек, и человек этот безумно хохотал про себя, потому что ему нельзя было хохотать вслух и терять достоинство.
 Регент скучал, его трудно было развеселить. История о том, как подросток с глуповатой физиономией оставил в дураках целую улицу, – это настоящая находка. Сержант тоже с трудом верил тому, что целый квартал чуть не взбунтовался из-за такой чепухи, и преисполнился симпатии к герою сей буффонады.
 Но господин де Машо счел все же своим долгом примерно наказать юного Берришона. В его же собственных интересах, да и в интересах доброй старухи, не следовало поощрять подростка и позволять ему выдумывать всяческие небылицы.
 – Вот что, шутник, – сказал он. – Отведаешь у меня березовой каши, тебе полезно. И чтобы я о тебе больше не слышал! А вам, матушка, во избежание недоразумений с соседями, я советовал бы поскорее оттуда уехать.
 На другой же день Франсуаза с внуком, как и было условлено, отправились под кров к мадам де Невер. Соседки очень удивились, что эту парочку отпустили из тюрьмы, но вскоре узнали, как жестоко разыграл их самих юный проказник.
 С тех пор Берришон никогда не ходил по улице дю Шантр – боялся, что ему на голову ненароком упадет чугунная сковорода.

 VI
 БЕРРИШОН МЕЧТАЕТ О ШПАГЕ

 Пока принцесса находилась в Байонне, старая Франсуаза с внуком жили в Париже без всякого дела. Жан-Мари целыми днями слонялся по улицам да зевал по сторонам. Он стал настоящей ходячей газетой, поскольку узнавал едва ли не обо всех происшествиях раньше самого начальника полиции. Часами, забывая о времени, бродил он по городу, внимательно вглядываясь и вслушиваясь. Что бы ни случилось – он был тут как тут, во все мешался, во все влезал. Упадет лошадь – Берришон тут же бросится вместе с кучером поднимать ее. Встретится девушка с ведром воды или тяжелой ношей – юноша и тут готов прийти на помощь. Никто лучше него не умел навести порядок в уличном заторе, никто так охотно не брался сбегать с посылкой хоть через весь город.
 Своими любезностью и услужливостью он приобрел много друзей. На каждом углу Берришон останавливался поболтать с каким-нибудь башмачником или штопальщицей: он передавал новости им, они ему – и так до позднего вечера.
 Он был готов на любую работу – только не на постоянную или требующую упорного труда. Выше всего Берришон ставил свою личную свободу; ни для кого в мире (кроме молодой герцогини де Невер) он бы ею не пожертвовал.
 Когда бабушка велела ему поучиться ремеслу, Жан-Мари только рассмеялся:
 – Вот еще! Скоро вернутся Аврора с горбуном, и у меня будет чем заняться, а пока есть время, я делаю что хочу. Да чем ты недовольна, бабушка? Я дурными делами не занимаюсь…
 – Этого только не хватало!
 – Так о чем речь?
 – А о том речь, что такому здоровому парню работать надо, а не болтаться по улицам, как собака бездомная.
 – Погоди, бабушка, я еще найду своим рукам дело, а пока для них ничего достойного нету.
 Жан-Мари был упрям и красноречив, так что, в конце концов, бабушка Франсуаза смирилась с тем, что внук носится где-то целыми днями, – хорошо, если завернет домой пообедать.
 Но когда Лагардер вернулся с невестой в Париж, Жан-Мари сдержал слово: он шагу больше на улицу не ступал, и молодая герцогиня не могла бы пожелать себе более верного пажа. Аврора любила вспоминать вместе с ним печальные дни на улице дю Шантр, когда она ожидала мэтра Луи, не зная, что с ним сталось. От этих воспоминаний (как недавно это было и сколько событий с тех пор произошло!) Аврора еще сильней ощущала свое нынешнее счастье.
 – А что тут без вас было, барышня! Мы с бабушкой Франсуазой из-за вас чуть в Бастилию не попали – то есть не из-за вас, а из-за языка моего.
 – Язык у тебя всегда был и вправду без костей… Ну, а теперь ты исправился?
 – Ох, да! Это приключение меня многому научило… Сейчас я вам все расскажу.
 История о том, как одурачили кумушек с улицы дю Шантр, очень позабавила Аврору. Даже Лагардер смеялся от всей души.
 – Парень не без способностей, – сказал он. – Попробуем что-нибудь из него сделать.
 Не все, однако, было гладко в доме герцогини де Невер. Дело в том, что Франсуаза и Жан-Мари сохранили весьма дурную память о Кокардасе и Паспуале, которые некогда скрутили их и привязали к ножке посудного шкафа. Впрочем, было одно смягчающее обстоятельство в пользу двух бретеров: поцелуй, который брат Амабль запечатлел на лбу тетушки Франсуазы. Он сильно помог примирению: пожилой, но все еще бодрой женщине трудно забыть подобную нежность, даже если ее при этом обвязали веревками и поколотили.
 Как бы то ни было, первая встреча прошла не без трений: Франсуаза сердито посмотрела на двух друзей и сказала:
 – А вам чего здесь надо? Да разве в порядочные дома пускают таких проходимцев, которые обижают женщин и детей?
 – Ну, знаете! Нас, милейшая, пускают куда угодно, – отвечал Кокардас. – Только где мы с вами имели удовольствие встречаться?
 – Удовольствие?! – вскричала достойная дама. – Ах ты, наглец этакий!
 – А я знаю, где это было, – смущенно сказал Паспуаль. – На улице дю Шантр, в вечер бала у регента…
 – Ах да, дьявол меня раздери! Помню, помню: мы эту старуху обмотали веревками, как немецкую колбасу… Ну, милостивая государыня, вы молодец – дрались, как мужчина; мой Амабль потерял тогда здоровенный клок волос!
 – Ах ты, нахал! – вскричала Франсуаза. Она так возмутилась, что ее назвали старухой, что даже «милостивая государыня» не смогла утихомирить ее.
 – Что ж, Кокардас, – сказал Паспуаль, – придется нам извиниться. Прежде всего за то, что мы применили силу против прекрасного пола.
 – Вот ты и извиняйся, Паспуаль. Я вязал паренька, а перед молокососом Кокардас-младший извиняться не намерен!
 – И не надо! – закричал Жан-Мари. – Плевать я хотел на ваши извинения! Я вас больше не боюсь! А ну-ка, попробуйте теперь меня связать!
 И он вызывающе закатал рукава.
 – А паренек-то не трус, черт меня раздери! – рассмеялся Кокардас. – Тихо, юноша, будешь хорошо себя вести – никто тебя вязать не станет.
 Паспуаль тем временем извинился перед бабушкой Франсуазой, да так ловко, что она еще долго потом готовила для нормандца всякие лакомства. Берришон же, успокоившись, полюбил обоих друзей и стал их неизменным спутником.
 Кокардас был человек принципиальный: он полагал, что если шестнадцатилетний парень более или менее крепок телом, то для него может существовать лишь одно достойное ремесло – ремесло бретера. Жан-Мари подходил для этого по всем статьям. Как-то, осушив бутылку за дружбу, гасконец произнес выразительную речь о выборе профессии.
 – У тебя, малыш, руки длинные – как им обойтись без шпаги? – И Кокардас стал осматривать паренька, как барышник лошадь: – Ноги стройные – это хорошо… Плечи широкие… Грудь пока еще худовата – ничего, пропустит несколько ударов и разовьется, округлится… Ах, карамба! Носки внутрь, вот ерунда-то какая! Это придется исправить! Ну что, мальчик, хочешь научиться благородному ремеслу фехтовальщика?
 У Жана-Мари разгорелись глаза:
 – Я и просить об этом не смел… И что, тогда я тоже смогу ходить со шпагой на боку?
 – Потише, дружок… со временем… не раньше, чем Кокардас-младший и брат Паспуаль обучат тебя своему мастерству. А опыт у нас имеется – недаром же мы держали фехтовальную школу на улице Круа-де-Пти-Шан рядом с Лувром!
 – Да… я слышал, что вы большие храбрецы.
 – Тебе сказали правду, мальчик, дьявол меня раздери! Если всех, кого мы с приятелем отправили на тот свет, уложить цепочкой – этой цепочкой можно будет весь Париж опоясать!
 Берришон восхищенно глядел на него. Гасконец с почтением вынул рапиру из ножен:
 – Это лезвие убило больше людей, чем у тебя волос на голове… И никогда не промахивалось!
 – Никогда?
 – Никогда!
 – Но она довольно ржавая, – заметил Жан-Мари.
 – Неужто ты думаешь, что это ржавчина? – возмущенно воскликнул Кокардас. – Это же кровь!
 – Неужели?
 – А как же! – сказал гасконец, и голос у него дрогнул, как у влюбленного. – Моя Петронилья шалая, ей на месте не сидится. Чуть кто заденет ее хозяина, она сразу вся затрепещет от острия до гарды и сама выскочит из ножен. Выскочит – найдет врага, убьет его – и обратно…
 – И часто это бывает?
 – Часто!
 – Не может быть! – воскликнул Берришон.
 – Ты слышишь, подружка? – взревел хозяин Петронильи. – В тебе кто-то сомневается, дьявол меня раздери! – Он сделал вид, что наносит удар: – Дурак! Она же сама тебя найдет!
 Жан-Мари поспешно отскочил в сторону:
 – Да что вы! Я так, я ничего!
 Когда же Кокардас немного успокоился, мальчик, желая подольститься к фехтовальщику, спросил:
 – А вас никогда не ранили?
 – Так, пустяки, малыш: только камзол пару раз порвали. Понимаешь, в нашем деле самое главное – отбить шпагу противника как раз в тот момент, когда она коснулась твоей кожи – ни секундой раньше, ни секундой позже.
 – Ах ты, черт! Как же это сделать?
 – Я всегда знал лишь один способ – другого, думаю, и нет: надо уложить врага на месте. Так что, Жан-Мари, мы тебя научим всем этим играм, как только ты пожелаешь!
 – А я уже желаю, – ответил Жан-Мари, без раздумий решаясь избрать профессию истребителя людей и преуспеть в ней. – И ваш ученик будет достоин своих учителей.
 – Надеюсь, петушок, только пройдет много лет, и много ты будешь бит, прежде чем с нами сравняешься. А когда сравняешься, помни, малыш: есть кое-кто и посильней нас всех.
 – Но он только один! – тихо сказал Паспуаль, впервые нарушив молчание.
 – Кто же это?
 – Лагардер! – в один голос произнесли два приятеля. – Наш Маленький Парижанин! Встретить его со шпагой в руке – значит получить билет на тот свет.
 С этого дня Берришон так усердно изучал выпады и парады, что забыл о питье и еде. Скоро наступило время, когда он с заурядными фехтовальщиками мог биться на равных.
 За несколько недель подросток с улицы дю Шантр переменился до неузнаваемости, хотя, скажем прямо, ума в голове у него не прибавилось. Но глядел он теперь гордо, даже нагло – и горе тому, кто косо глянул бы на ученика Кокардаса-младшего!
 От гасконца, собственно, он и набрался своего фанфаронства. Тетушке Франсуазе это чрезвычайно не нравилось. Однажды она сказала внуку:
 – Не по душе мне, что ты хочешь стать рубакой, – ну да уж лучше так, чем болтаться по улицам.
 – Я на улицу уже не выхожу, – отвечал Берришон, – и не выйду, пока…
 Он замолчал. Старушка догадалась, что ему чего-то очень хочется, но он не смеет заговорить.
 – Пока что? – спросила она.
 – Ох, бабушка, если бы ты была так добра…
 – Чего тебе надо?
 – Ох, я даже сказать не смею – ни тебе, ни барышне…
 – Верно, чепуха какая-нибудь?
 – Нет, бабушка, не чепуха…
 – Так говори!
 – Ты бы попросила за меня господина Лагардера…
 – Не Лагардера надо говорить, а графа!
 – Попроси за меня графа… – покорно повторил Берришон.
 – А сам почему не можешь?
 – Нет, нет, нет! Он мне откажет!
 – Значит, и мне откажет. Ну, хватит болтать! Садись лучше да помоги мне почистить лук.
 Чтобы Берришон, будущий учитель фехтования, ученик Какардаса и Паспуаля, чистил лук?! Да ни за что! Он с негодованием бросил в угол протянутую бабушкой связку лука и гордо произнес:
 – Тот, кто имеет честь держать в руках шпагу, не опускается до таких презренных занятий!
 – Чего-чего? – закричала старуха. – А я, малыш, имею честь держать в руках метлу, и, если через пятнадцать минут ты мне все не перечистишь, я тебя так отделаю, что ты неделю сидеть не сможешь!
 Это была не пустая угроза. Жан-Мари счел за лучшее смириться и вступить в переговоры:
 – Ну хорошо, бабушка Франсуаза, только ты исполни мою просьбу, а то не начищу лука.
 – Опять ты за свое? Ну, так о чем же мне попросить господина Лагардера?
 Мальчишка набрался духа и выпалил:
 – Чтобы он взял меня к себе на службу и позволил носить шпагу…
 Жан-Мари совсем не был уверен, что не получит за эту речь подзатыльников. Франсуаза не стала его бить, однако немедленно вскипела:
 – Это тебе-то шпагу, щенок ты этакий! Борода еще не пробивается, а туда же! Да что ты с ней делать-то будешь?
 – То, что подобает благородному человеку! – заявил Берришон.
 – Что ты сказал? Да ты и с вертелом в руках на улице появиться не посмеешь! Хочешь, чтоб тебя опять караул забрал? Что ж это такое, Господи Боже, ему еще и шпагу! Мне и то, внучек, шпага больше к лицу, чем тебе!
 Кухарка так разъярилась, что схватила метлу, ткнула пресловутую связку лука в лицо Жану-Мари и приказала:
 – Садись чистить – и посмей только пикнуть у меня!
 И Берришон покорно принялся за дело. Все мечты о славе развеялись в кухонном чаду. Юноша сидел в уголке и лил горькие слезы, – к счастью, он мог сам себя уверять, что это от лука. А не послушайся он – и получил бы тумаков, весьма позорных для будущего фехтовального мастера…
 Как вы понимаете, своим новым друзьям Жан-Мари не сказал ни слова, но все же набрался смелости обратиться с той же просьбой к Паспуалю. Нормандец засмеялся, потом задумался и сказал:
 – Мысль твоя хороша, мальчик, но надо немного обождать. Сейчас не время – вот вырастут у тебя усы, тогда и поговорим.
 Итак, Берришон и тут потерпел сокрушительное поражение. Но он не отчаялся. В голове сорванца созрел план решительных действий: он решил обратиться прямо к Авроре. «А если и она меня не поймет, – размышлял он, – так я и к самому графу пойду! Посмотрим, что больше к лицу Берришо-ну – вертел или шпага!»
 К несчастью для него, Лагардер внезапно уехал в тот самый момент, когда мальчишка совсем уже собрался с ним поговорить. Все планы рухнули – и Берришону в те часы, когда он не брал уроки у достойных фехтмейстеров, оставалось только заниматься унизительной работой на кухне… Чтобы избежать ее, он вновь принялся бродить по Парижу. В руках у него была палка – и он то и дело пронзал ею незримых врагов…
 И все же Жану-Мари Берришону было еще далеко до настоящего воина.

 VII
 СЛАДКИЙ МИНДАЛЬ

 Едва Лагардер уехал следом за мадемуазель де Монпансье, как напротив дома его невесты появился здоровый детина в лохмотьях. Он являлся туда несколько раз на дню, прохаживался по улице, то и дело посматривая на дверь особняка и на его окна. Без предлога все это показалось бы слишком подозрительным – и он придумал себе предлог. Он носил на шее лоток и продавал миндаль.
 Судя по отрепьям детины, торговля его шла плохо. Да и вообще было странно, что такой высокий и здоровый мужчина не выбрал себе другого, более подходящего занятия. Если бы его об этом спросили, он сказал бы, что тяжело ранен и сильно хромает. Впрочем, когда на него никто не смотрел, он не хромал вовсе.
 Итак, все считали его бедным хромым калекой, но сам он отнюдь не жаловался на подорванное здоровье и очень весело выкрикивал во весь голос:
 – А вот миндаль, сладкий миндаль! Кому поминдальничать?
 С этим кличем он обходил весь квартал, а потом садился на свою излюбленную тумбу, где и сидел целыми часами, расхваливая свой товар только тогда, когда кто-нибудь к нему приближался. Словом – жалкий бедняк, которого ни в чем нельзя было заподозрить.
 Так бы он и сидел на своей тумбе целую вечность, если бы Кокардас не заметил, что торговец слишком уж долго не сходит с места. Это обстоятельство показалось гасконцу достойным внимания.
 – Вот что, лысенький ты мой! – сказал он Паспуалю. – Тут рядом полно других тумб, все они каменные, и все одной высоты. Правильно?
 Амабля этот человек не интересовал нисколько.
 – Я полагаю, – сказал он, – что раз он выбрал именно эту тумбу, значит, у него есть на то причина.
 – Вот и надо будет, дружок, в следующий раз спросить у него, что это за причина такая!
 Но, едва завидев гасконца, продавец миндаля тут же исчезал, отчего подозрения Кокардаса только крепли.
 – Чем это моя физиономия ему так не нравится, дьявол меня раздери? Надо разобраться, что это за птица…
 – Не знаю, мой благородный друг, – отвечал Паспуаль. Он в тот день сильно грустил: только что его с позором прогнала Мадлен Жиро, старая кормилица Авроры. – Не знаю, но он, должно быть, немолод: волосы у него седые… и он как-то странно хромает.
 – Вот и пускай бы, голубь ты мой милый, хромал в другом месте!
 – Он нас сторонится – это подозрительно.
 – Еще бы не подозрительно! Недаром же он тут торчит целыми часами!
 – Да, недаром… Но как за ним проследить, коли он исчезает, как только нас увидит? Вероятно, он нас знает.
 – Ясное дело! Но может быть, он не знает Берришона? Вот малыш нам и поможет.
 – Хорошая мысль!
 – Дьявол меня раздери! Хорошо бы рассыпать ему его миндаль, да в придачу и поколотить!
 Два приятеля позвали Жана-Мари. Мальчишке весьма польстило их доверие и желание дать ему столь ответственное поручение.
 – Видишь ли, малыш, – пояснил ему гасконец, – или он просто так тут торчит, или он за нами шпионит, дьявол меня раздери!
 – Но если его спросить, – простодушно заметил Берришон, – он ведь правды не скажет.
 – Умница ты моя! Вот это рассуждение так рассуждение, ничего не скажешь!
 – Так ведь я еще не кончил…
 – Что ж, договаривай, – сказал Паспуаль. – Только имей в виду: будь похитрей да поосторожней. Он детина здоровый и, должно быть, сильный.
 Не будь Берришон полным невеждой, он мог бы возразить, что Давид некогда победил Голиафа. Впрочем, его все равно бы никто не понял: гасконец об этой истории и слыхом не слыхивал, а нормандец что-то когда-то слышал, но давно забыл.
 Жан-Мари приосанился и сказал:
 – Будь у меня шпага, как у вас, я бы десятерых таких побил!
 – Нет, малыш, драться с ним не надо. Ты только подгляди, что он там делает на своей тумбе, и скажи нам.
 – А уж мы свое дело сделаем, будь уверен!
 – А может, прогнать его? – спросил Берришон.
 – Это было бы лучше всего, – ответил брат Амабль. – А как ты хочешь его прогнать?
 – Уж положитесь на меня. Я не я буду, если через три дня он отсюда не исчезнет.
 После знаменитого случая на улице дю Шантр Берришон воздерживался от озорных проделок, однако внимательно подмечал все проказы своих приятелей-школяров и был готов при случае воспользоваться их опытом. Скажем к его чести, что и сам он легко смог бы изобрести нечто подобное. Мало того – Берришон с легкостью решился бы на любую проказу, ибо по характеру своему совсем не заботился, чем это может ему грозить.
 И вот у продавца миндаля появился незримый враг, докучавший ему, как мышь слону.
 Для начала Жан-Мари присел рядом с тумбой хромого продавца и сделал вид, будто сосредоточенно строгает тупым ножом какую-то веточку. Он даже не пошевельнулся, услышав рядом с собой крик:
 – Миндаль, миндаль, сладкий миндаль!
 Не обращая никакого внимания на мальчишку, продавец спокойно занял свое привычное место. Он и не заметил, как ему под зад подсунули большую лепешку свежего, наичернейшего вара. Недаром Берришон дружил с сапожниками!
 Наконец продавец увидел непривычного, соседа и спросил:
 – А ты, приятель, что тут делаешь?
 – Делаешь, делаешь!.. Что тут сделаешь таким-то ножом! – в сердцах ответил Жан-Мари, с досадой бросил палку в сторону и жадно поглядел на корзину с миндалем.
 Мальчишка был не вор, но лакомка. Очень уж ему хотелось сладкого миндаля!
 – Давно вы им торгуете? – спросил он. – А сюда часто приходите?
 – Давно ли торгую? Да недавно. Меня на последней войне в Испании ранило, вот я и не могу ходить; бывает, присяду здесь отдохнуть… Не купишь у меня миндаля?
 – Да на что же? У меня ни гроша в кармане нет.
 – А миндаль любишь?
 – Еще бы!
 – На, держи! Только зубы не сломай: твердый, как булыжник.
 – Спасибо вам большое, – сказал Берришон. – Пойду домой, поколю.
 И он ушел, небрежно сунув горсть миндаля в карман.
 Свернув за угол, Жан-Мари стал наблюдать за хромым продавцом, а тот наблюдал за домом.
 Наконец продавец попытался встать, но это ему не удалось. Представьте себе его ярость, когда он понял, что штаны его накрепко приклеились к тумбе. Хромой страшно выругался, однако это не помогло: чем крепче он ругался, тем крепче тумба держала штаны. В конце концов, ему удалось подняться, но штаны не оторвались вместе с ним от камня, а, напротив, со страшным треском оторвались от хозяина. Здоровый клок ткани так и остался на тумбе.
 Может быть, при других обстоятельствах продавец миндаля справился бы с этим непредвиденным затруднением как-нибудь иначе, но он слишком спешил: на горизонте показался Кокардас. Поэтому бедолага запахнул, как мог, свой потрепанный камзол и со всех ног пустился прочь. Он так и не понял, что произошло: заподозрил было мальчишку, но после решил, что сам виноват, – не посмотрел, куда садится.
 Объясним же, наконец, почему хромой продавец миндаля так боялся наших бретеров и в особенности Кокардаса. Дело в том, что это был не кто иной, как Кит, бывший солдат гвардии, ныне находившийся на службе у Гонзага и подчинявшийся непосредственно Готье Жандри. Он был переодет и загримирован до неузнаваемости.
 Жандри знал, что Лагардер уехал, но ему нужно было выведать, когда он вернется. Кроме того, принц не отказался, разумеется, от своего намерения при случае выкрасть из особняка Неверов Аврору.
 Так что Кокардас с Паспуалем насторожились не зря, хотя они и не узнали своего врага. Однако избавиться от нежеланного гостя наши бретеры могли только с помощью хитрого Берришона.
 Подросток в тот же вечер хорошенько вымыл тумбу.
 На другой день в обычное время явился Кит, который подошел к своему месту и громогласно заревел:
 – А вот миндаль, сладкий миндаль! Кому…
 Он не окончил: брошенное меткой рукой яблоко попало в самую корзину. Миндаль рассыпался по всей улице.
 И нигде ни души! Кит внимательно осмотрел все кругом – ничего! Все окна и двери закрыты. Даже не потрудившись подобрать товар, он с проклятьями ушел.
 Это было только начало его мук. Каждый раз, едва он садился на тумбу, в него что-то летело – не с одной стороны, так с другой. То с крыши градом посыпался лук, то откуда-то прямо на голову свалилась кошка и пребольно вцепилась в затылок, то в спину вдруг угодила целая миска со шпинатом. Но как мнимый хромой ни оглядывался – вокруг никого не было!
 Удерживать позицию представлялось невозможным, и все же Кит упрямо возвращался. Он уже не столько хотел выполнить свою задачу, сколько любой ценой отыскать и примерно наказать изводившего его негодяя.
 На самом деле найти его было легче легкого. Сидя на тумбе, Кит и впрямь никого не видел, но когда он, хромая и проклиная все на свете, уходил, ему навстречу всякий раз попадался Берришон. Силач подмигивал ему, однако маленький хитрец не обращал на Кита никакого внимания.
 Нельзя было утверждать наверняка, что во всем виноват именно мальчишка, но понятно было и то, что он здесь как-то замешан. Так что когда Кит вечером возвращался к Готье Жандри, чтобы вновь превратиться в вооруженного разбойника, его мысли постоянно занимал Жан-Мари Берришон.
 Как бы то ни было, Киту поручили выследить Лагардера, а значит, ему предстояло вытерпеть все неприятности.
 Берришон уже приходил в отчаяние. Что бы он ни делал, хромой торговец оставался на своем посту. Нужно было предпринять что-то новенькое. «Ну что ж, – решил, наконец, Жан-Мари, – была не была! Покажусь ему, а то и все расскажу. Он, конечно, взбесится – но пускай только попробует поймать!»
 С этими мыслями он отправился к наблюдательному посту отставного солдата.
 – Послушайте, – сказал паренек, – вы тут ничего не находили?
 – Ты это про что? – покосился на него торговец. – Я тут много чего странного да пакостного находил…
 – Вот оно как! Да я ищу кусок вару – нес знакомому сапожнику и обронил ненароком. Не тут ли на тумбе?
 – А ты его не нарочно сюда положил? – спросил Кит.
 – Ну да, я положил, а вы на него и сели. Я думал, в шутку.
 – А ты яблоки любишь?
 – Люблю, а что?
 – А лук репчатый?
 – Вот его терпеть не могу, да и кто же его любит?
 – А как насчет шпината?
 – Смотря как приготовить: если без масла, так и за окошко могу выкинуть.
 – Смотри ты! А кошками ты, случаем, не швыряешься?
 – Да вы почему спрашиваете? Вы что, все это на тумбе подобрали? Ну так я вам скажу: эта тумба непростая. Вы бы ее сменили от греха; вон у Воверского монастыря как раз есть подходящая.
 – Шел бы ты туда сам!
 – Что-то вы сегодня, дяденька, не в духе. Миндаля не дадите опять?
 – Миндаля ему! Говорю, зубы сломаешь! Пошел отсюда, сопляк!
 – Ты потише, балда здоровая, где хочу, там и хожу!
 Кит озверел от этих слов и быстро вскочил, но тут кто-то прошел мимо, и торговец почел за лучшее сесть на место. Чтобы скрыть злобу, он во всю мочь закричал:
 – Сладкий миндаль! Кому поминдальничать?
 – Все, наминдальничались! – отозвался Берришон и изо всех сил стукнул Кита кулаком по носу.
 – Ну, скотина, – взревел силач, – врешь, не уйдешь! Я уж тебя живым не отпущу!
 Однако Жан-Мари был уже далеко.
 Тогда началась жуткая погоня: медведь гнался за лисой.
 Временами Кит совсем было нагонял Берришона: кажется, протяни руку – и схватишь. Но мальчуган с громким хохотом уворачивался. Гигант бестолково тыкал рукой пустоту, а его противник обнаруживался далеко впереди.
 Мало того: Жан-Мари умудрялся все время подбрасывать преследователю какие-нибудь неприятные предметы – из-за двери или из-за угла он метал ему под ноги то палку, то какую-нибудь корзину. Великан растягивался во весь рост, вскакивал и с пеной на губах, ничего не видя и не слыша от бешенства, мчался дальше в погоню. Все невольно расступались перед ним. Зеваки хохотали, глядя, как этот детина пытается поймать мальчишку…
 Мало-помалу собралась целая толпа. Она бежала следом за здоровяком и радостно вопила при каждом новом его приключении.
 Кругами и петлями Жан-Мари заманивал преследователя к своему дому, чтобы при необходимости скрыться за его дверью. И вдруг, к великому восторгу публики, мальчишка обернулся к гиганту лицом. Сцена внезапно переменилась.
 Кит, добежав до угла, вдруг встал как вкопанный и даже немного отступил назад. Перед ним очутились три человека, двоих из которых он видеть вовсе не желал.
 Берришон, взяв под руки Кокардаса и Паспуаля, хихикал в ожидании продавца миндаля.
 – Черт подери! – воскликнул гасконец. – Чего этому дуболому от тебя надо?
 При звуке знакомого голоса охотник сам превратился в дичь. Он оглянулся, секунду подумал – и под улюлюканье толпы со всех ног помчался наутек.
 – Ад и дьявол! – гаркнул Кокардас. – Наконец-то я его узнал! Долгонько мы теперь не увидим, как Кит торгует миндалем!
 – Так это Кит! – воскликнул Паспуаль.
 – Держи его! Держи его! – закричал Берришон.
 И на его клич вся толпа с проклятьями бросилась вдогонку за отставным солдатом.
 – Топить его! Он хотел мальчишку убить! Топить!
 Вскоре Кита задержал караул, и пока великан с ним объяснялся, а публика обвиняла его во всех преступлениях разом, наши друзья преспокойно вернулись домой.

 VIII
 ПОСЛЕ ПИРА

 Через два дня после этого приключения два бретера отправились гулять в окрестности Лагранж-Бательер, где, как мы знаем, они познакомились с заведением «Клоповник» и с его славной хозяйкой.
 Кит, естественно, не появлялся больше перед особняком Неверов. Собственно, потому-то Кокардас с Паспуалем и решили, что имеют право отдохнуть.
 Мы уже сказали выше, что история умалчивает о том, как девицы из Оперы отблагодарили двух друзей. Но тот, кто на рассвете увидал бы, как Кокардас с Паспуалем под ручку направляются домой, и обмениваются при этом впечатлениями, получил бы истинное удовольствие.
 – Славная ночка, лысенький! – говорил гасконец.
 – Да, Кокардас, ночка знатная!
 – Ты точно сказал, приятель: знатная! Самим принцам впору!
 – Давай вспомним все сначала…
 – Сначала был хороший бой во всем правилам, и Петронилья моя недурно поработала… А сколько мы этих бандитов там уложили?
 – Не помню точно: пять или шесть… Негодяи, напали на женщин!
 – Думали попировать на дармовщинку, вот что я скажу!
 – А пир вышел не для них…
 – Да уж! Зато какое им в этом пиру вышло похмелье!
 – Эх, Кокардас, долго же еще у них будет болеть голова…
 – Сами виноваты, лысенький! А как тебе понравилась прогулка в карете с лучшими парижскими красавицами?
 – У нас в карете было, пожалуй, тесновато. На нас с мадемуазель Сидализой приходилось одно место – это я отлично помню.
 – Вот и у нас тоже! Даже еще лучше: у меня на одном колене сидела мадемуазель Нивель, а на другом – мадемуазель Флери. Ой, дьявол меня раздери, как было жарко и как хотелось выпить!
 – Ну а мне было не до выпивки.
 – Друг мой! – сурово произнес Кокардас-младщий. – Выпивка никогда ничему не мешает, запомни это! А ты заметил, как эти барышни хороши были за столом?
 – Да, они оказались еще милее, чем до обеда… Ты обратил внимание, Кокардас, какие у них были прохладные губки?
 – Просто они их все время мочили вином. Это я и сам умею не хуже!
 – Ты смеешь сравнивать свои губы с их устами?
 – А что тут такого, дружок? Вот ведь Нивель со мной целовалась – значит, для нее мой поцелуй – отрада, вот что я тебе скажу!
 – Но согласись, Кокардас: одно дело, когда меня целуешь ты, а совсем другое – когда Сидализа.
 – Просто от нее пахнет каким-нибудь персиком, а от меня – вином. А так никакой разницы.
 – Нет, Кокардас, ты не прав! Если ты так думаешь – ты недостоин поцелуя хорошенькой женщины!
 – Не сердись, лысенький! Главное, что мы с тобой славно выпили!
 – И славно любили… Я ног под собой не чую от любви!
 – Ну знаешь! Хороша любовь, после которой собственных ног и то не чуешь!
 – Да сказал бы нам кто на балу у регента, что все эти нимфы и богини раскроют нам объятья, что мы познаем с ними рай на земле, мы бы ни за что не поверили!
 – Хорошо, что мы вовремя успели, а то бы они как раз познали на земле ад! Нет, они перед нами еще в долгу, дьявол меня раздери!
 – Тебе, Кокардас, всегда мало. Ты бы меньше пил, тогда больше ценил бы блаженство.
 – Какое же блаженство без вина?
 – Ох! За такую награду я готов еще сто раз их спасать! – вздохнул нормандец.
 – И я готов, не спорю! Может, еще представится случай?
 – Увы! Два раза в жизни такой удачи не бывает! А который теперь час, Кокардас?
 – То ли очень рано, то ли совсем поздно, не разберешь. Звезд на небе не видно.
 – Все звезды остались в Опере…
 И вздох брата Амабля выразил всю полноту его сожаления об утраченном счастье. Счастья, столь совершенного, этому вечно влюбленному испытывать еще не доводилось. «Не сон ли это?» – думал он.
 И у нормандца, и у гасконца голова одинаково шла кругом, хотя и по разным причинам: у Кокардаса – от винных паров, у Паспуаля – от любви. Каждому свои радости в жизни!
 У двери дома они, наконец, окончательно опомнились.
 – Что-то скажет маркиз? – забеспокоился Паспуаль.
 – Ты лучше подумай, лысенький мой, что мы ему скажем! Об этом они еще даже не помышляли. Так трудно было получить увольнение, – но отчитаться в нем оказалось еще труднее.
 Начинался новый день. Обыватели распахивали ставни, лавочники отпирали двери, по улице повалил народ… А два бретера, так и не договорившись между собой, стояли перед особняком, как нашкодившие школьники, и не решались войти.
 Дверь подъезда приоткрылась, и показался Лаго. Баск уже приложил было руку к глазам – и вдруг увидел двух друзей прямо перед собой.
 – Эй, где вы были? – крикнул он им. – Господин де Шаверни еще час назад приказал отыскать вас. Он очень беспокоится.
 – Черт возьми! – ответил Кокардас. – Паспуаль, дружок, а ты о нем беспокоился?
 – Ничуть.
 – И я не беспокоился, надо же, какое совпадение!
 Антонио, не моргнув глазом, продолжал:
 – А мне велено отвести вас к нему, как только вы явитесь. Пошли, он ждет нас.
 Оба бретера озабоченно почесали за ухом, но так и не смогли придумать, что же отвечать маркизу.
 Шаверни был еще в постели (на время отсутствия Лагардера он поселился в особняке Неверов). Когда два приятеля вошли, маркиз просветлел лицом и обратился к ним:
 – А, вот и вы, господа! А я уж и не знал, где вас искать. Мне главное было удостовериться, что с вами ничего плохого не случилось.
 – Ничего – даже наоборот, вот что я скажу! – ответил ему Кокардас.
 – Вот как? И где же вы были всю ночь?
 – Два бретера молча переглянулись.
 – Вы видели своего врага?
 – Он вовсе не враг… – тихо и кротко отвечал нормандец.
 – Маленький маркиз лукаво улыбнулся:
 – Что-то вы, приятели, от меня хотите скрыть! Так вы его не искали? И ничего не видели?
 – Нет, как же ничего? – отвечал Паспуаль, и от воспоминаний на глаза его навернулись слезы.
 Маркиз, наконец, рассердился:
 – Ничего не понимаю! Что вы виляете, черт вас дери? Клещами из вас слова тянуть, что ли?
 – Вот уж этого не надо, маркиз, – сказал Кокардас, которому показалось, что он придумал, как помочь делу. – Малыш Паспуаль плохо выразился. Мы искали, да только не в той стороне.
 – Да говорите же толком, где вас носило!
 Маркиз догадывался, что случилось нечто необычное. Зная по опыту, что нормандец может мямлить без толку добрых полчаса и в результате так ничего и не сказать, он обратился прямо к Кокардасу. Тот был несдержанней на язык, да к тому же разгорячен недавними возлияниями.
 – Говори ты, – сказал ему Шаверни, – и, если не скажешь мне всей правды, вы не выйдете отсюда ни ночью, ни днем!
 – Так и быть, расскажу, – ответил гасконец. – Ну и посмеетесь же вы, черт побери!
 Паспуаль пребольно толкнул товарища в бок, но того уже понесло. Он тысячу раз в своей жизни болтал лишнее, но на этот-то раз ничего лишнего говорить не собирался.
 – Дело в том, – объяснил Кокардас, – что мы пошли в Лагранж-Бательер и попали там в Оперу.
 – Что ты несешь?
 – Истинную правду, дьявол меня раздери! Что ж с того, что Опера закрыта, как вы нам и говорили, – все равно барышни актерки шляются где ни попади, а Кокардасу с Паспуалем только того и надо! Эх, господин Шаверни, ну и представление мы видели!
 – Ты скажешь все-таки, в чем дело, или нет?
 С присущей ему витиеватостью гасконец, наконец, все объяснил. Он хохотал во все горло; посмеялся и Шаверни.
 – Ну, я гляжу, вы не скучали! – воскликнул он. – Только получается, что вы делали совсем не то, что надо.
 – Пожалуй, что так, – ответил Кокардас. – Ничего, нынче же мы исправимся.
 – Вы что, хотите каждую ночь гулять?
 – Вовсе не каждую, маркиз, – невозмутимо ответил Кокардас. – Но старые рубаки вроде нас привыкли спать через четверо суток на пятые. Если бы наш малыш был здесь, он бы вам то же сказал, я уверен!
 – То есть вы хотите, чтобы я отпустил вас на свободу?
 – Вот-вот, именно к этому я и клоню. Да и лысенький тоже спорить не будет! Будь у нас руки свободны…
 – Вы бы опять пошли в Оперу в Лагранж-Бательер? – недовольно спросил Шаверни.
 – Да нет, господин маркиз, хорошенького помаленьку…
 – Ох, помаленьку! – закатил глаза брат Паспуаль.
 – Хотя нет, господин Шаверни, – раздумчиво продолжал Кокардас. – Пожалуй, вы правду сказали, только я не сразу сообразил.
 – Правду?
 Гасконец решил раскрыть карты:
 – Мы непременно пойдем в Лагранж-Бательер, только совсем не в Оперу… хотя дамы там будут, наверняка будет.
 – Ну, так я и думал! – воскликнул Шаверни.
 Кокардас состроил презрительную мину:
 – Это все дела лысенького, меня это не касается… А пока он тешится, Кокардас-младший смотрит в оба. Раз мы не явились на свидание вчера, мы явимся туда сегодня, вот и все!
 – Мы дали слово… – пролепетал Паспуаль. Проказы последней ночи не заставили его забыть обещание, данное кабатчице.
 – Ну знаешь, брат Амабль! Юбки – смерть твоя! Впрочем, возле женщин всегда можно встретить того, кого, ищешь, и на этот раз нам непременно повезет!
 – Не нарвитесь только на шпагу, – заметил маркиз.
 – Это на нашу шпагу кто-нибудь нарвется! А тот, кто нарвется, очень даже может оказаться врагом Лагардера.
 – Так и быть – идите, куда хотите, только головы свои берегите.
 – Дьявол меня раздери! Если бы у всех людей головы на плечах держались так крепко, как у нас с лысеньким, давно бы все кладбища закрылись!
 Шаверни опять задремал. Два приятеля искренне радовались, что им не только прощено прошлое, но еще и дана свобода на будущее.
 – Ты, небось, и не думал, что нам так все сойдет?
 – Прекрасная вещь – красноречие, мой благородный друг!
 – Кому ты это говоришь? Не был бы я учителем фехтования, я бы стал оратором. Эти два ремесла сродни, ад и дьявол.
 С этими словами гасконец потащил своего неразлучного спутника на кухню к тетушке Франсуазе подкрепиться чашкой бульона. После всех перипетий прошедшей ночи подкрепиться им было необходимо.
 – Так, значит, вечером – договорились? – спросил Амабль.
 – Еще бы! Правда, женщины в «Клоповнике» не так хороши, как в Опере…
 – Для понимающего человека женщины все хороши, – с жаром возразил брат Паспуаль.
 – Верно! А для хорошей глотки хороши все вина. Я на свою до сих пор не жаловался.
 Гасконец алкал тем больше, чем больше пил. Так же и Паспуаль вдвое больше желал любви, насладившись ею. Оба заранее предвкушали удовольствие: Кокардас грезил о больших кружках с вином, Паспуаль – о прелестях Подстилки. Что с того, что накануне они пили самые благородные вина и целовали самых изысканных женщин Парижа, а теперь их ожидал какой-нибудь воверский горлодер и кабацкие девки? Они и не думали об этом: к нашим друзьям вполне можно было бы отнести знаменитый стих, будь он уже сочинен в ту пору:
  «Что для меня бутыль? Пришло бы упоенье!» 
 Смущало их только одно: как Подстилка их примет? Особенно боялся нормандец. Он думал о том, что нарушил, так сказать, приказ явиться на другой день, а эта женщина была из тех, которые любят, чтобы их слушались. Паспуаль не знал, как обуздать гнев страшной матроны, и трепетал при мысли о встрече.
 Кокардас, услышав об этом, расхохотался:
 – Я тебя умоляю, лысенький мой! Положи пару экю в кошелек – и красотка сразу присмиреет, как овечка. Неужто ты до сих пор не знаешь: мужчин усмиряют сталью, а женщин – серебром?
 – Ты, по обыкновению, прав, Кокардас. А теперь – не поспать ли нам часок-другой? Ведь ночью спать снова не придется.
 – Как хочешь, дружок. А по мне лучше распить бутылочку с нашим другом Берришоном за здоровье его почтенной бабушки.
 – Э, нет, мэтр Кокардас! – воскликнула Франсуаза. – Мало того, что вы учите мальчика резать своих ближних, так еще хотите сделать из него пьяницу и бабника! Пошли вон с кухни!
 – Вот что, любезнейшая: дело мужчины – драться, любить и пить, понятно? Вот взять хоть нас с лысеньким: он любит, я пью, оба мы деремся – и чувствуем себя как нельзя лучше. То же будет и с внучком вашим, обещаю!
 – В его годы… – промурлыкал чувствительный Амабль, – я соблазнил…
 Он не договорил: почтенная бабушка Франсуаза швырнула ему мокрую тряпку прямо в физиономию, взяла друзей за плечи, развернула и вытолкала с кухни.
 Весь день они скитались, как души в чистилище, в ожидании грядущих блаженств. Друзья, однако, и не подозревали, что гасконец ошибался, утверждая, будто барышни из оперы – у них в долгу. Конечно, балерины подарили бретерам свои ласки – ведь те выручили их из крупной переделки. Но и они, в свою очередь, спасли друзей от западни, в которой запросто можно было сложить головы.
 Часто тот, кто считает себя благодетелем, сам облагодетельствован еще больше. Честь актрис и шкура бретеров одинаково весили на весах Судьбы.

 IX
 НОЧНЫЕ РОЗЫСКИ

 Вернемся назад и посмотрим, что происходило накануне вечером в «Клоповнике» и «Лопни-Брюхе». Ведь в обоих заведениях ожидали двух наших приятелей…
 Едва они удалились, Подстилка сразу забеспокоилась: вернутся или нет? И дело тут было вовсе не в нежных чувствах. Хозяйка собиралась просто держать нормандца (если недобрый ветер все же занесет его к ней) на крючке пустыми обещаниями, которые никогда не будут исполнены, – а тем временем денежки двух друзей будут капать к ней в кошелек. Это для нее и было главное. Она всегда вела тонкую игру, не пытаясь сразу, одним махом выпотрошить простаков, которых Бог или черт посылали ей навстречу.
 С кого шкуру дерут, тот всегда орет, гласит мудрая пословица. Косоглазая кабатчица не хотела, чтобы кто-нибудь услыхал крики ее жертв. Поэтому рот им она зажимала поцелуем, а руку меж тем запускала в карман. За самые малые вольности ей платили дорого, а кто хотел получить все – должен был выложить очень толстый кошелек.
 Понятно, что два бретера привлекли внимание Подстилки, особенно ее заинтересовал Паспуаль: она поняла, что нормандец был из тех любвеобильных простофиль, которые за один ласковый взгляд готовы все отдать.
 Ив де Жюган и Рафаэль Пинто ожидали новых знакомцев по другой причине. Мы с вами помним, как они строили вместе с Готье Жандри и Китом коварные планы в притоне на улице Гизард.
 Гигант бросил торговлю миндалем – она принесла ему одни убытки, а узнать он так ничего и не узнал. Тем больше он точил зуб на двух приятелей-фехтмейстеров: ведь они помешали ему расправиться с Жаном-Мари! Что ж, думал он, мальчишка не уйдет, а вот свести счеты с обидчиками можно уже сегодня…
 Итак, в «Клоповнике» покушались не столько на добродетель, сколько на кошелек наших друзей, а в «Лопни-Брюхе» вовсю готовились отобрать у них жизнь.
 Но в нашей земной юдоли самые заветные желания исполняются редко. Как ни озиралась Подстилка, выйдя за порог своего кабака, как ни чистили четыре бандита рапиры в ожидании помощников Лагардера, все было напрасно: друзья не появлялись.
 Итак, под вечер Жандри и Кит воротились в «Лопни-Брюхо», а Ив де Жюган с Рафаэлем Пинто – в «Клоповник». Там не было ни одного посетителя.
 – Как это! Неужели наших вчерашних приятелей еще нет? – спросил Ив де Жюган.
 – Не видала, – ответила Подстилка. – Да ведь рано еще.
 – А я думал, что они уже здесь, хотел пригласить их на ужин. Ну и черт с ними – лишь бы вообще пришли. У меня в кошельке пусто, очень нужно разжиться парочкой экю.
 – Э, не спеши! – возразила кабатчица. – Я тоже с вами сяду. А коли так, хозяйка по справедливости должна выигрывать сама.
 – Еще посмотрим, красавица, – не сдавались юнцы. – Собери пока на стол да открой вина для Кокардаса побольше: ему здесь жарко придется.
 Целый час молодые головорезы работали челюстями так усердно, как возможно только в двадцать лет. Они лишь пару раз подняли головы от тарелок и обменялись сальными шуточками со служанками.
 Двух бретеров все не было. Подстилка, не пытаясь скрыть волнения, то и дело бегала от стола к двери и обратно.
 Молодые люди тоже были встревожены. Они начали партию в кости, но игра не занимала их. Ив де Жюган вышел даже на улицу. Перед дверью «Лопни-Брюха» он свистнул. Явился Готье Жандри.
 – Что, пришли? – спросил он.
 – Да нет, что-то задерживаются. Ничего, придут.
 – Точно на сегодня уговаривались?
 – Точно.
 – Главное, напоить Кокардаса, а если получится, то и обоих. Когда соберутся уходить – дай мне знать, мы пойдем за вами.
 Ив де Жюган вернулся к Пинто. Прождали еще с час.
 – Нет и нет, – проворчала хозяйка. – Ну, не поздоровится этому Паспуалю, если вздумает меня обмануть!
 – Глупо сделает, если не придет, – со смешком отозвался Пинто. – Кто же этак бросается милостями Венеры!
 – Замолчи ты, молокосос! – закричала хозяйка. – Я уж разберусь со своими милостями. Тебе и так ничего не обломится.
 – Гляди! – не унимался Пинто. – А то, может, мы их заменим, если все-таки не придут? Дождемся такой чести?
 – Молчи, говорят тебе! – замахнулась на Пинто хозяйка.
 – Тот проворно нырнул под стол.
 Ив де Жюган поспешил навести порядок – уж очень некстати было бы теперь вылететь за дверь.
 – Они придут, это точно, – сказал он. – Да вот уже кто-то идет.
 В кабак, вкладывая на ходу шпагу в ножны, вошел какой-то человек. Он был бледен и пошатывался. С первого взгляда было видно, что это один из бандитов, так и кишевших вокруг Лагранж-Бательер. Вид и наряд у него были – хуже некуда.
 – Что случилось? – спросил Пинто.
 Незнакомец искоса взглянул на него:
 – Не твое дело. Ничего не случилось. – Он сел за стол и приказал хозяйке: – Подавай мне вина, да живей!
 – Ты не кричи! Командир нашелся! – отвечала Подстилка. – А деньги есть у тебя?
 – С монетного двора денег нет, а золото найдется.
 Он вытащил из кармана дамскую золотую цепочку, обкрутил вокруг руки и сказал:
 – Видишь? Хватит всю ночь пить, а там можешь себе надеть на шею.
 Хозяйка потянулась к цепочке – попробовать на вес. Гость зажал ее в кулаке:
 – Эй, убери руки, толстуха! Когда напьюсь вволю, тогда получишь.
 – А откуда она у тебя? – спросила Подстилка.
 – Тебе-то что?
 Хозяйка подбоченилась:
 – Ты не виляй у меня. Ты, приятель, только что стибрил ее где-то неподалеку, а мне, знаешь ли, любопытно, что вокруг моего заведения творится. Сама никуда не хожу, так хоть люди расскажут.
 – Вот шла бы сама да и посмотрела.
 – Нет уж, лучше ты мне расскажи, что видел.
 – Ничего я не видел!
 – Рассказывай – ничего не видел! Подстилку не проведешь! А шпагой ты что – орехи колол?
 Разбойник все упирался:
 – Говорю – не видел, значит, не видел. Темно было. И не трогай меня, а то уйду. Раз не хочу говорить, ты, кумушка, мне язык не развяжешь.
 – Еще как развяжу! – воскликнула Подстилка, внезапно вырвала у гостя шпагу из ножен, другой рукой достала из-за корсажа пистолет и приставила незнакомцу к виску. – Многим здесь приходилось говорить. Не ты первый, не ты последний. Будешь упираться – еще не то сделаю.
 Ив де Жюган и Рафаэль Пинто с изумлением наблюдали за этой сценой. Служанки, которым такое было не в диковинку, радостными воплями поддерживали хозяйку.
 – Видишь? – сказала Подстилка, кивнув на своих девиц. – У меня банда не хуже твоей – никакой мужчина их не напугает. Говори лучше, а то у них в руках тебе плохо придется.
 Бандит хотел удрать, но одна из служанок бросилась ему наперерез к двери и так стукнула гостя головой в живот, что тот покатился под стол.
 – Отлично, – одобрила Подстилка. – Чтоб посмирней был.
 – Но посетитель не сдавался:
 – Как я тебе скажу? А вон этих я не знаю!
 Он кивнул на Пинто с Жюганом. Те расхохотались:
 – Не бойся, дядя, мы не из полиции. Говори все, нас это, может быть, тоже касается. Дай-ка ему выпить, чтоб стал посговорчивей.
 Увидев кружки с вином, гость сдался.
 – Вы, может, видели, – начал он свой рассказ, – здесь сегодня гуляли хорошенькие дамочки. Гуляли да припозднились – поневоле, скажу вам, припозднились: мы напоили их кучера да подпилили ось у кареты.
 – Что за дамочки?
 – А мы не спрашивали. Видим – у них есть дорогие вещи и золотые монеты, а у нас нет, вот и соблазнились. Да и под себя подмять хорошенькую девочку вечером в тумане никому не повредит.
 – Ну, ясно, – перебила Подстилка. – И вы на них напали, чтобы обчистить и все прочее.
 – Ну да, красавица. Все мы хорошо придумали, все шло как по маслу: и ось сломалась, и карета опрокинулась – тут мы и явились, чтобы ей легче было ехать после починки. Тогда-то я и нащупал эту цепочку – рванул легонько и в карман.
 – А сколько вас там было?
 – Нас двенадцать и женщин как раз двенадцать. Кареты пустые мы бы отпустили, а утром бы и дамочки вернулись без единой царапинки.
 – Трусы вы поганые! – сказала хозяйка. – Кто ж так нападает на беззащитных женщин! Сунулись бы к моим, они бы вам показали!
 – Ваши, тетушка, – одно дело, а те – совсем другое. По нам лишь бы у овечек была шкурка мягкая да золото бренчало.
 – А потом что?
 – А потом не досталось нам ни золота, ни девочек; половина из нас тут же смылась, а пять человек так и лежат там на земле.
 – Половина – шесть, да пять, остался ты…
 – Хорошо считаешь, красавица. Я остался последний и решил: чего мне с остальными валяться? Взял ноги в руки и сюда прибежал.
 – Да, хорошая история… А кто ж вас так отделал? Ведь не дамочки?
 – Да нет: явились откуда-то два человека… не люди, а черти! Вот уж умеют работать шпагой!
 Ив де Жюган и Пинто переглянулись и в один голос спросили:
 – Каковы они из себя?
 – Один длинный, беспрестанно ругается и все метит прямо в грудь или в лоб.
 – Кокардас! – шепнул Пинто Жюгану.
 – А другой не хуже: с виду замухрышка, а прыгает, как на пружинах. Этот больше молчит: за него шпага разговаривает.
 – Паспуаль! – шепнул Жюган Пинто.
 – Откуда взялись, – продолжал бандит, – не знаю, адреса у них не спросил. Да и вряд ли еще придется повстречаться…
 Он замолчал. Подстилка поняла, в чем дело, и положила могучую руку гостю на плечо:
 – Почему это? А ну, говори!
 – Так что ж – мы им спуску тоже не дали, вот они сейчас, должно быть, и подыхают там рядом с нашими. Я, понимаешь ли, не дождался конца, не знаю.
 – Ах ты, сволочь! – заорала Подстилка. – Заплатишь ты мне, если с ними что случилось!
 – А что, ты их знаешь?
 – А мы-то их тут два часа битых дожидаемся! Жалко, они вас всех на вертел не насадили, как цыплят, и тебя, негодяя, первого!
 – Э, не говори: для вас же лучше вышло. Не добеги я до вас, вы бы ничего и не узнали бы, а они, может быть, все равно живы не остались.
 Подстилка хлопнула себя по лбу:
 – Вот ты и покажешь, живы они или нет. Веди нас туда да отдавай свою цепочку.
 – Погоди-погоди, я еще столько не выпил.
 – Все, поговорили! Давай сейчас, а то сам жив не будешь.
 Бандит понял, придется подчиниться. И цепочка с шеи Сидализы на другое же утро украсила грудь кабатчицы Подстилки.
 Ив де Жюган, улучив минутку, рассказал обо всем Готье Жандри. Тот решил как бы случайно вместе с Китом выйти из дома и повстречать всю компанию. Если тела двух друзей обнаружат – значит, дело сделано.
 Кабатчица дала один фонарь Пинто, другой разбойнику, сама взяла пистолет и пошла сзади.
 – А вы, – приказала она служанкам, – приготовьте постели: если они лежат раненые, мы отнесем их сюда. Ну, пошли, да поскорей.
 Минут через десять они увидели на земле обезображенный труп. Подстилка поглядела на него:
 – Не знаю такого.
 Они стояли среди смешанной с кровью грязи.
 – А вот второй, – пнула хозяйка ногой еще один труп.
 – Помню, помню, – сказал бандит. – Его в лоб убили.
 Подстилка нагнулась и посмотрела повнимательней:
 – Чистая работа. Видно, не впервые эта рука посылает людей в мир иной, не испортив им камзола.
 Пять почти окоченевших уже тел лежала рядам. Кроме них, сколько ни искали, никого не нашли. Вдруг сзади кто-то спросил.
 – Эй, друзья, вы чего ищете?
 Это подошли Жандри и Кит. Кабатчица недружелюбно посмотрела на них:
 – А вы здесь что делаете?
 – Ну, голубушка, не надо сердиться. Вы знакомых разыскиваете? Если можем вам помочь, то всегда пожалуйста.
 – Никто нам не нужен, – сердито ответила Подстилка.
 Тогда Жандри отвернулся от нее и обратился к Жюгану. Тот все ему любезно рассказал.
 – А вы, значит, провели покойникам поверку, и двое не отозвались? – спросил отставной сержант.
 – Точно так. Не хватает Кокардаса и Паспуаля.
 – Как ты сказал? Кокардаса и Паспуаля? Да это же мои друзья! Жаль, очень жаль, что с ними случилось несчастье. Ищите лучше: может, мы еще успеем им помочь.
 – Я же ничего еще толком не знаю, – объяснил последний свидетель стычки. – Вдруг они просто ранены.
 – Если ранены, то могли и отползти.
 Готье Жандри взял у Пинто фонарь и принялся тщательнейшим образом обшаривать все близлежащие кусты. Он бы дорого дал, чтобы увидеть там мертвые тела Кокардаса и Паспуаля… или хотя бы одного из них! Вскоре надежды его рухнули. Тогда отставной сержант, тщательно пытаясь изобразить волнение, произнес похвальное слово своим мнимым друзьям. Он только что не проливал слезы об их безвременной кончине!
 Подстилка с разбойниками обшаривали другую сторону дороги. Вдруг бандит воскликнул:
 – Я понял!
 – Понял, так говори скорее, – сурово сказала кабатчица.
 – Мы их ранили, а те дамочки, которых они защищали, их не бросили – взяли с собой и отвезли в Париж. Нет здесь никого.
 – Пожалуй, что так, – сказала Подстилка, немного подумав. – Обидно – лучше б я сама за ними поухаживала.
 Она умолчала, почему именно ей обидно: раненые заплатить не смогут.
 Готье Жандри присоединился к общему мнению, но с оговоркой – слишком уж хотелось ему принять желаемое за действительное:
 – Может, он и прав, только они, небось, все равно в дороге умерли.
 С ним тоже согласились, и все общество направилось обратно к «Клоповнику». По пути Жандри не переставал оплакивать друзей. У дверей кабака он распрощался с Подстилкой и пообещал ей все разузнать, а, разузнав, немедленно рассказать. Они с Китом удалились, смахивая с глаз слезы.
 Итак, пока Кокардас с Паспуалем в самом добром здравии вкушали все возможные сласти стола и ложа, над ними произносилась надгробная речь. Повстречай они Готье Жандри, они бы пропели по нему не такую отходную…

 X
 У ПОДСТИЛКИ

 – Эх, лысенький, – говорил Кокардас своему другу, выходя из ворот Ришелье. – Хороший вечерок, ничего не скажешь!
 – Вечер любви! – вздохнул Паспуаль: сердце его всегда пламенело.
 – Ты, Амабль, не человек, а фитиль! Хотя мы и правда идем в храм любви – тамошние дамочки очень не прочь порезвиться, дьявол меня раздери.
 – Но в нашем возрасте…
 – Что ты мелешь?! Твоя мамаша родила тебя ничуть не раньше, чем моя, а я чувствую себя сильным и юным!
 – Пожалуй, мой благородный друг… Я тоже юн… сердцем. А вот твое, пожалуй, давно захлебнулось в вине.
 – Ну уж нет, малыш! Тем благородный человек и отличается от всяких прочих, что умеет пить. Только молодые дурачки да старые развалины тратят время на комплименты девушкам. Да это же просто помешательство какое-то!
 Паспуаль с жалостью смотрел на гасконца.
 – А ведь у тебя перед глазами есть совсем другие примеры, – заговорил он ласково и проникновенно. – Разве Лагардер не способен перевернуть весь мир ради своей любимой? Разве маркиз Шаверни не сгорает от любви к мадемуазель Флор? Во всем нашем доме одна Хасинта и слышать не хочет о браке.
 – А ты бы сказал ей об этом два словечка.
 – Я еле успел сказать одно, как получил хорошую пощечину от ее прекрасной ручки… и это еще счастье!
 – Вот как! – рассмеялся гасконец. – Поговори с ней еще раз. Терпением, дьявол меня раздери, всего достигнешь!
 – Видишь ли, она сама не очень терпелива, во второй раз одной пощечиной я уже не отделаюсь. А мы бы с ней были славная пара.
 – А может, оно и к лучшему, голубь мой? Слишком она молода и хороша для такой старой обезьяны. Как бы с тобой, брат Амабль, беды не случилось.
 – Ну, ты не говори! – живо возразил нормандец. – Хасинта достаточно сильна, чтобы отбиться от всяких там…
 – Дьявольщина! Да ты, бедняжка, заговорил как старый муж! Нет, лысенький, мы не из такого теста сделаны. Союз между Кокардасом и Паспуалем лучше любого брачного союза!
 – Многих радостей ему не хватает… – вздохнул Паспуаль.
 – Просто ты не умеешь их видеть, вот что я тебе скажу. А по мне так нет лучше жены, чем Петронилья: всегда молчит, никогда не обманет, да и работа в руках горит. И потом, голубь мой, мы с тобой слишком многих оставили вдовами, чтобы самим обзавестись женами.
 – У каждого свои мысли. Мы с тобой друзья, но тут я с тобой расхожусь.
 – И напрасно, дьявол меня раздери! Впрочем, нам ведь еще не сегодня жениться.
 – Как знать, Кокардас? Бывает, сердце заговорит в такой миг, что ты и не ждешь…
 – Нет уж, мое наверняка промолчит, будь спокоен! А какого ж дьявола ты вчера терялся? Мадемуазель Сидализа – чем не госпожа Паспуаль?
 Нормандец с невыразимой тоской поглядел на друга:
 – Ох, нет… Этот башмачок мне не по ноге.
 – Где ж тебе, бедняжка, по мерке взять? Вот Подстилка точно велика будет.
 – А была бы хороша, если б не косой глаз! Но я, Кокардас, ее не столько хочу, сколько боюсь.
 – Если жена смотрит вкось, ей все кажется, что муж идет не прямо. Ты, дружочек, остерегись попасться к ней на крючок! Главой в доме ты не будешь, а у подкаблучника жизнь несладкая.
 – Тут я с тобой согласен, Кокардас. Что ж, поживем – увидим, на Подстилке и Сидализе свет клином не сошелся. Все вокруг женятся – придет и наш черед.
 – Ну уж нет! Если сыну Кокардаса-старшего придется все-таки помереть, он помрет холостяком!
 За этими разговорами друзья ушли уже далеко от города. Они шагали скоро и уверенно, как люди, которым нечего бояться, ибо они презирают любые опасности.
 Темнело; окрестные предметы понемногу скрывались в тумане, поднимавшемся с болот. Гасконец то и дело попадал ногой в лужу и страшно ругался. С нормандцем нередко случалось то же, и ему это очень не нравилось.
 – Нет, – сказал он, – тут решительно не рай земной, особенно в потемках. Я думаю, если Подстилка не продержит нас до утра, невесело нам будет среди ночи здесь ковылять.
 – Дьявол меня раздери! На два шага вперед видно – и ладно. Мы же с тобой в темноте не заплутаемся, мы же как летучие мыши.
 – Да, и скоро нам это может пригодиться…
 – Чего это ты так волнуешься? Мы и не подумаем до рассвета уходить из «Клоповника». Косая хозяйка с тобой ласкова, так что тебе, лысенький, ночка коротка покажется, – а я, пока вина хватит, тоже, небось, не заскучаю!
 Наконец они дошли до харчевни. Яркий свет лился на улицу из ее распахнутой двери. Чуть дальше, как два кроваво-красных глаза, светились узкие решетчатые оконца «Лопни-Брюха».
 Длинная тень Кокардаса возникла в дверном проеме. Затем гасконец обернулся к товарищу:
 – Все хорошо, дружок! Заходи, мы в гавани!
 Он переступил порог и помахал истрепанной шляпой:
 – Добрый вечер, дамы! Привет, господа!
 Брат Паспуаль держался чуть позади. Ему весьма не терпелось кинуть в этой гавани якорь, однако он пытался – и напрасно – поймать ускользающий взгляд хозяйки, чтобы понять, не собирается ли гроза.
 – Дьявол меня раздери! – вновь прогремел его приятель. – Что такое? Кокардас-младший приветствует почтенных дам и господ, а никто даже не пошевелится!
 В кабаке кроме самой хозяйки со служанками были только Ив де Жюган и Рафаэль Пинто. Они радостно переглянулись, а женщины все закричали:
 – Кокардас! Паспуаль!
 Подстилка бросилась навстречу двум бретерам:
 – Слава Богу, вы живы-здоровы, ничего с вами не случилось!
 – А что с нами, черт возьми, могло случиться?
 – Вы не ранены?
 Наши друзья обменялись взглядами. Паспуаль, как галантный человек, счел долгом ответить, прижав руку к груди:
 – О да, Венера, – ранены в самое сердце!
 – Карамба! – свирепо прорычал Кокардас. – Когда эта петарда научится владеть своими страстями! А кто же мог осмелиться поцарапать наши шкуры, хозяйка?
 – Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь, – сказала Подстилка. – Мы знаем, что вчера вечером вы оба дрались как львы и спасли жизнь неким прекрасным дамам.
 – Ну да! Мы с лысеньким никогда не позволяли, чтобы при нас обижали дам, что верно, то верно! Только откуда вы про это узнали?
 Хозяйка так проворно, что тот и ахнуть не успел, прижала к груди Паспуаля и проговорила как можно более нежным голосом:
 – Как ты хорошо поступил, сладкий мой! А я так беспокоилась за тебя с товарищем!
 – Почему? – спросил нормандец: его тревожило, что женщина что-то прослышала о вчерашнем приключении.
 – Нам сказали, что вас ранили, а то и убили! Мы сразу побежали вас искать, да не нашли. А вы целы и невредимы. Ну и хороша!
 – Вот как? Это что же, дьявол меня раздери, за остолоп рассказал такую чепуху? Он что, не знает, что моя Петронилья заколдована?
 – Заколдована? – с некоторым беспокойством переспросил Ив де Жюган. – Вы что, заключили договор с дьяволом?
 – Э, нет, мы с ним не знакомы, – а впрочем, мы с Амаблем столько душ отправили к лукавому на сковородку, что он должен ценить наши услуги.
 – И много вы людей в своей жизни убили?
 – Сколько бы ни убили, убьем вперед еще больше, мальчик мой!
 – А точно не знаем, – небрежно вставил Паспуаль. – Лень считать.
 Он хотел не уступить приятелю и придать себе веса в глазах «царицы любви», как он уже называл в душе Подстилку.
 – И вот что смешней всего, – продолжал гасконец. – Эти чертяки как будто сами лезут нам на шпагу – вот как мошки на свет. Я даже думаю, что и сейчас к нам кто-то подлетает, и уже опаленными крылышками они не отделаются.
 Молодые люди, насторожившись при этом намеке, переглянулись.
 – А вы знаете, кто это?
 – Ну, дружок, если бы мы знали, их бы уже давно на свете не было! Да нам-то что за дело – все равно никуда не денутся. От судьбы не уйдешь. За их жизнь я ломаного гроша не дам, вот что я скажу!
 Собеседники вздрогнули от такой похвальбы и поторопились переменить разговор:
 – Давайте выпьем за ваше здоровье!
 – Садитесь, садитесь, – поддержала их хозяйка, – а мы вам расскажем, что тут без вас вчера было.
 – Что ж, красавица, ты права! Сейчас, птенчики, вы увидите, какая глотка у Кокардаса-младшего!
 Вскоре все потонуло в стуке кружек, звоне стаканов, бульканье вина, полупьяных криках… Брат Паспуаль возлежал на груди у хозяйки, обвитый ее полуобнаженными руками, и чувствовал себя так уютно, как никогда в жизни.
 Ив де Жюган никому не уступил чести рассказать о вчерашних событиях. Таким образом он скрыл кое-какие подробности – прежде всего, конечно, ни словом не обмолвился о том, что в поле к ним подошли еще два человека. Если бы кто-нибудь все же указал ему на забывчивость, бретонец, не моргнув глазом, сказал бы, что не знает этих людей.
 Но хозяйка радовалась, что два простофили попались к ней в сети, и совсем не обращала внимания на рассказ юнца.
 – Карамба! – вскричал, расчувствовавшись, Кокардас. – Вы наши верные друзья! Поцелуй соседку, лысенький, за себя и за меня, если только она позволит.
 Амабль не заставил себя долго просить, а Подстилка не только позволила, но и каждый поцелуй отдарила вчетверо.
 – А я такие постели вам приготовила! – проворковала она. – Так бы мы за вами ухаживали, так бы вас нежили, если бы вас хоть чуточку ранили!
 – Так мы сделаем вид, будто ранены, что нам стоит? Только мне, слышь-ка, вместо лекарств принесите в постель вина. Что за любезная хозяйка! Я полюблю женщин так же, как мой маленький дружочек, обещаю!
 – А он так женщин любит?
 – Ох, бедняжка Амабль! Его страсти так и крутят, так и вертят – едва всего не иссушили! Вот, скажем, вчера…
 Паспуаль изо всех сил толкнул друга под столом ногой, но было уже поздно. Подстилка успела навострить уши.
 – А кстати, – сказала она, прямо глядя в глаза своей жертве, – где вы были всю ночь? Раз вас не ранили, что же вы не пришли?
 Нормандца часто удавалось застать врасплох, и тогда он на самый простой вопрос отвечал явной и нелепой ложью. Когда его спрашивали, почему он не пришел в назначенный час, ответ у Паспуаля был один – никто ему не верил, но всегда он говорил так, как сейчас:
 – Не успели…
 – Как это не успели? – вскричала хозяйка. – Ведь вы встретили разбойников часов в десять, не позже, а управились с ними за четверть часа.
 – Слышь-ка! – встрял Кокардас. – Какие там четверть часа! Пятерых уложили, по минуте на каждого, вот и все, чего там валандаться! Мы с лысеньким дело на середине не бросаем – вот он вам то же скажет!
 – Не бросаем, нет… – пробормотал Паспуаль. – Все или ничего…
 Нормандец понимал: его друг сейчас заберется в такие дебри, что им нипочем не выпутаться. Поэтому он опять лягнул гасконца, чтобы тот попридержал язык.
 – Дьявол меня раздери! – вскричал тот. – Надо же было довезти дам до города! Вот мы с ними и поехали в Париж, а когда хотели вернуться – у нас перед самым носом затворили ворота. Начальник полиции почему-то приказал всех впускать в Париж и никого не выпускать. Уж он знает, что делает, да и сила за ним.
 Объяснение вышло натянутое, но по тем временам годилось. Тогда нельзя было поймать какого-нибудь крупного преступника, иначе как не дав ему убежать из города.
 – Ну что ж, причина веская, – сказала Подстилка, покосившись на Паспуаля (тот вздохнул с облегчением). – А то ты знаешь, барашек мой, какая я ревнивая. Выбирай: или я, или эти актерки. И если ты меня не выберешь – тогда берегись!
 – Выберу, конечно, выберу, – уныло произнес нормандец. Он подумал, что Сидализа от него столько не требовала. Сейчас, в ее отсутствие, он был, пожалуй, готов предпочесть Подстилку, но при первой же возможности хотел бы вновь пожертвовать ею ради Сидализы. Верностью Амабль не отличался.
 – Ну, благородные господа, – вскричала хозяйка, – сегодня вы от меня никуда не денетесь. Будем играть и веселиться, покуда не свалимся от усталости. Кто хочет, пусть играет всю ночь, а кто хочет – может идти себе спать: постели готовы.
 И с этими словами Подстилка сильно толкнула ногой Паспуаля. Брат Амабль понял этот намек на столь любимые им радости и ответил хозяйке тем же.
 – Закройте ставни и двери, – велела Подстилка служанкам. – Посидим вечерок по-свойски, чтоб никто не докучал.
 – Погодите минутку, – сказал Ив де Жюган. – Достаньте карты и кости, а я скоро вернусь.
 Толстуха подозрительно посмотрела на него:
 – Ты куда собрался?
 – Я тут рядом спрятал славную старую бутылочку, сейчас достану и выпьем за дружбу. Бутылка прямо из регентских погребов – язык проглотите!
 – Отлично, неси ее сюда! – вскричал гасконец. – Примем твою подружку с радостью и выпьем за здоровье его высочества. Иди скорей, малыш, а возвращайся, черт возьми, еще быстрее.
 Ив де Жюган отлучился минут на пятнадцать. Вернулся он сконфуженный: бутылку кто-то украл, да еще и камень положил вместо нее.
 – А никого рядом не было, когда ты ее прятал? – спросил Пинто.
 – Клянусь тебе, никого! – бушевал бретонец. – Ну, убей меня черт, попадись мне этот мерзавец – так проткну кишки, что все вино сразу выльется!
 Всю эту историю он, само собой, выдумал от начала и до конца. На самом деле Ив де Жюган просто пошел на задворки «Лопни-Брюха» и встретился там с Готье Жандри.
 – Они пришли, – сообщил бретонец, – и, кажется, до утра уходить не собираются.
 – Какого дьявола? – воскликнул экс-сержант. – Это нам никак не годится. Постарайся как-нибудь вытащить их на улицу часам к двум ночи.
 – Это невозможно. У Подстилки на Паспуаля свои виды – и она его не отпустит. А если мы затеем ссору, получится драка прямо там, в харчевне, и больше ничего. К тому же все женщины будут против нас.
 – Больше ничего не можешь придумать?
 – Ничего.
 – Ладно, я сам подумаю, как лучше сделать. Иди назад и будьте с Пинто наготове. Хочешь не хочешь – сегодня с ними должно быть покончено!
 И Ив де Жюган поспешил в «Клоповник». Он торопился так, что даже не заметил: его разговор с Готье Жандри подслушивали.

 XI
 МАТЮРИНА

 Среди распутных служанок харчевни «Клоповник» некоторое время назад появилась новая девушка – нормандка из окрестностей Ко. Она словно сошла с полотен Рубенса: пышные формы, тугая кожа, алые губы, розовые щеки… Она, бесспорно, была красавицей: высока ростом, хорошо сложена, с правильными чертами лица, густыми, пышными светлыми волосами, ясными и очень добрыми глазами…
 Она не походила на придворных дам, не имела тонкой талии тогдашних маркиз, носивших такие корсеты, что в наше время и на четырнадцатилетнюю девочку не годятся, – но у нее была своя красота – красота здоровой и сильной нормандки, способной отстоять свою честь.
 Как же эта жемчужина попала в такую грязь? Да она и сама толком не знала.
 Без гроша в кармане вышла девушка из отчего дома и отправилась в Париж, думая поступить там в услужение и немного заработать, чтобы вернуться затем на родину и найти жениха. К этому и сводились все ее помышления: простой крестьянский здравый смысл отнюдь не склонял ее к пороку. Надо признаться, поначалу ей не повезло. Виной всему были обстоятельства. В дороге ей ни разу не пришлось наесться досыта – если кто и соглашался накормить ее, то за весьма неподходящую для девушки плату.
 И вот одним прекрасным вечером, изнемогая от усталости и голода, она очутилась перед «Клоповником». Оттуда доносился соблазнительный запах супа и жареного каплуна. Совсем близко уже были стены, башни и колокольни Парижа; еще усилие – и она дойдет до них! Но девушка так ослабла и проголодалась, что не могла больше сделать ни шагу. Она уселась на холмике перед харчевней, ожидая, не сжалится ли над ней кто-нибудь. Кто бы мог подумать, что ее благодетельницей будет Подстилка! В тот вечер косая кабатчица была в духе.
 – Эй, красавица! – окликнула она бледную от голода девушку. – Ты кого-то ждешь?
 – Я есть хочу! – отвечала нормандка.
 – Правда, что ли? А с виду на нищенку не похожа.
 – Я не нищенка, только у меня денег нет. Не могу дойти до Парижа, хоть помирай!
 – А что тебе в Париже?
 – Поступлю служанкой, если кто наймет. Сила у меня есть, работы не боюсь – чай найду работу.
 Хозяйка осмотрела ее со всех сторон, словно скотину на базаре.
 – Точно, – сказала она, – девка ты крепкая и собой хороша, и руками заработаешь, и чем угодно. Сколько тебе лет?
 – На святого Блеза будет двадцать.
 – Так я гляжу, ты эти годы даром не теряла… Хочешь сегодня хорошо поужинать?
 Бедная девушка даже не нашлась, что ответить: только потянула носом, принюхиваясь к запаху еды из харчевни.
 – А мне как раз нужна служанка, – продолжала хозяйка. – Не наймешься ко мне?
 – Ох, с удовольствием! Я вам так благодарна, что вы меня к себе берете!
 – Жалованья большого я тебе не положу, зато и мучить не стану: не будешь дурой, так заработаешь. Ну, пошли, дочка, сперва поедим, а там уж все остальное.
 Кабатчица помогла девушке подняться, перевела под руку через дорогу, и они вошли в «Клоповник».
 – Эй, вы, – распорядилась хозяйка, – дайте-ка девочке поесть! А завтра отоспится – дадите ей метлу или горшок, и она даром есть хлеб не будет, я уж чувствую. Ешь, дочка, пей; счастье твое, что ты присела как раз против моего дома… А как тебя звать?
 – Матюрина…
 Служанки во все глаза глядели, как их новая товарка управляется с ужином. Ужин был даровой, но Подстилка о нем не жалела. Хозяйка понимала, что руки у Матюрины работают не хуже челюстей: она двадцать раз отработает съеденное. Так что кабатчица только подзадоривала новую служанку, а все прочие молча стояли кругом.
 Ничего не подозревающая нормандка только радовалась, что очутилась среди женщин. Правда, она не понимала, зачем одной хозяйке столько служанок. А те глядели на нее косо. В их деле молодая, красивая и свежая девушка могла стать опасной соперницей. Впрочем, у Матюрины было такое открытое и простодушное лицо, что они могли ее не бояться. Но как знать, думали девицы, среди нас она во что угодно может превратиться. Итак, они все злей и злей глядели на новую служанку, ревниво перешептываясь между собой.
 К счастью, их злоба наружу не вылилась: Подстилка шутить не любила и не позволяла, чтобы ее распоряжения обсуждались. Ясно, что хозяйка «Клоповника» пригрела Матюрину не по доброте душевной. Она сразу прикинула, как выгодно будет возложить на молодую нормандку самую тяжелую работу. Рассчитывала она и на то, что красота Матюрины привлечет клиентов, а вся прибыль достанется опытной кабатчице. А уж если Подстилка чуяла деньги, она была готова на все!
 Поняв, что дело выгодное, хитрая женщина приняла Матюрину со всем радушием, чтобы в случае чего всегда иметь возможность сказать ей: «Да если бы не я, ты бы издохла на дороге, как собака паршивая!»
 Матюрина, чуть не плача от радости, благодарила свою благодетельницу. Затем девушку отвели на чердак, и скверный топчан показался ей райским ложем – так она устала. Она заснула как убитая, но поднялась раньше всех. Когда другие служанки, помятые, в неряшливых утренних платьях, вышли в залу, Матюрина уже прибрала и подмела ее. К вечеру она столько переделала по дому, что больше никто в харчевне не жалел о ее появлении.
 Лучший способ, чтобы ближний тебя полюбил, – сделать за него его работу…
 Вскоре Матюрина заметила, что публика в харчевне диковинная. Туда приходили какие-то люди при шпагах; служанки называли их благородными господами и весьма вольно любезничали с ними. Язык этих господ совсем не нравился ей; не нравилось и то, как иные молодчики, привыкшие действовать напролом, немедленно начали приставать и к ней тоже. Матюрина краснела от соленых словечек и наглых взглядов и тем изрядно веселила публику.
 – Ладно, ладно, – вступалась за нормандку Подстилка. – Не трогайте ее, пускай привыкнет. Она еще успеет узнать цену мужчинам!
 Дело в том, что хитрая кабатчица смекнула: совсем неплохо иметь у себя в заведении неподдельную скромницу – от этого публике только любопытней. И она решила хорошенько следить, чтобы никто раньше времени не вырвал этот росток невинности, чудом пробившийся среди терниев порока. Это было так странно: Подстилка, охраняющая чужую добродетель!
 За несколько вечеров в «Клоповнике» Матюрина много узнала, многому поразилась, но решила закрыть глаза и заткнуть уши. «Пусть себе делают, что хотят» – думала она про новых подруг. – У нас в Ко одни нравы, а у них, в Париже, видно, другие». Потихоньку она привыкла к такой жизни и просто работала, не покладая рук.
 Пока другие любезничали, напивались, дрались, выкидывали пьяных гостей на улицу, нормандка делала свое дело, не обращая внимания ни на лесть, ни на ругань, а при случае умела постоять за себя. В конце концов, все грабители, разбойники и бретеры – завсегдатаи этого заведения – тоже привыкли к ней и поняли, что у нее в этой клоаке особое положение.
 Так прошло месяца три. В «Клоповник» явились Кокардас и Паспуаль.
 То ли Матюрина поняла, что брат Амабль – ее земляк, то ли он показался ей добрее и скромнее прочих – только он ей понравился. Она ничего от него не хотела, да и маленький учитель фехтования вовсе не пытался ее соблазнить…
 А впрочем – кто знает? Быть может, он обладал даром одушевлять статуи, невольно заражая их любовным током, который струился в нем самом? Быть может, его неугасимый пламень воспламенял и тех, в ком никогда не рождалось даже искры? Странные дела случаются на свете…
 Как бы там ни было, Матюрина, к собственному изумлению, впервые в жизни подарила ласковый взгляд мужчине… который этого, впрочем, даже не заметил: Паспуаль был весь поглощен прелестями Подстилки.
 Девушка знала, как ревнива ее хозяйка: если уж она кого выберет, поперек дороги ей лучше не становиться.
 Итак, Матюрина благоразумно не давала проявиться невольно охватившему ее чувству, и была, по обыкновению, скромна. Глядя на нее, никто бы и не подумал, какая ревность снедает служанку при виде хозяйки, ласкающей Паспуаля!
 Она уже хорошо знала нравы и обычаи этого дома и понимала, что именно задумала кабатчица. Сердце у нее кровью обливалось при мысли, что Паспуаля потихоньку обдерут как липку и с позором выставят за дверь.
 Однако женское чутье подсказало нормандке, что Ив де Жюган и Пинто тоже не без задней мысли трутся вокруг двух приятелей. акануне вечером Жюган несколько раз выходил из дома, теперь он пошел якобы за бутылкой… Короче, Матюрина сразу поняла, что тут какая-то хитрость. лужанка насторожилась. Тайком вышла она вслед за бретонцем и направилась к трактиру «Лопни-Брюхо».
 Самая простодушная женщина может, если только захочет, перехитрить кого угодно. Так что Матюрине не стоило большого труда пробраться вдоль стен и подслушать весь разговор Жюгана с Готье Жандри.
 Прознав о планах двух юных негодяев, Матюрина лишилась покоя: все думала, что бы такое предпринять и как бы разрушить их происки… Вскоре служанка поняла, что ей надо немедленно предупредить Кокардаса с Пастпуалем, но как это устроить? Нормандец ведь так и прилип к Подстилке!.. С другой стороны, надо было, чтобы Жюган с Пинто ничего не заметили. Матюрине мог помочь только счастливый случай.
 Игра началась.
 Молодые люди раз за разом наполняли стакан Кокардаса, а тот столь же добросовестно его осушал – впрочем, не подавая признаков опьянения. Матюрина поняла, что гасконца хотят напоить, и обрадовалась этому обстоятельству. Как ни больно ей было думать, что произойдет, если Паспуаль заночует в харчевне, она все же решила, что на темной улице приятелям нынче лучше не появляться.
 Часы текли за часами. Кошельки наших друзей быстро тощали, а кошелек Подстилки наполнялся. Несколько случайных экю перепало и Жюгану с приятелем. Но проигравшие не отчаивались: Кокардас жаждал только вина, а Паспуаль рад был отдать любые деньги за нежный взгляд. Итак, все остались довольны.
 Служанкам делать было нечего. Иные из них уже храпели по лавкам в самых вольных позах.
 – А ну, всем спать наверх! – стукнула кулаком по столу хозяйка. – Пускай только одна останется на всякий случай. Вот ты, Матюрина, вроде спать не хочешь?
 – Я с радостью останусь, – отвечала Матюрина, и это была чистая правда.
 – Вот и хорошо, дочка. А то проспишь лучшие годы. – И хозяйка обратилась к Паспуалю: – Посмотри-ка на нее, сладкий мой: она с нами живет, и до сих пор дружка не завела!
 – Неужели? – удивился нормандец. – Но ведь женщины созданы для любви… а у этой девушки, кажется, все есть, чтобы пить эту чашу полной мерой!
 – Что уж тут поделать, родной, – такова она. Какой ты ни есть соблазнитель, а к ней лучше не суйся.
 – Черт возьми, из какого же теста таких делают?
 – Я не знаю, и ты лучше не пытайся узнать… а попытаешься, так я тебя отколочу. Я делиться ни с кем не люблю, так и знай!
 – За ним глаз да глаз, красавица, – пробурчал гасконец, на миг оторвавшись от кружки. – Не ровен час вспыхнет, как сухой хворост!
 Матюрина выслушала весь этот разговор, отвернувшись так, чтобы Паспуаль, а пуще всего Подстилка не заметили, как она зарделась…
 Главное, ей удалось остаться в зале, и теперь что бы ни случилось – она успеет вмешаться. Ей даже казалось, что ничто теперь не помешает ей задержать двух друзей до утра, а если Жюган с Пинто все-таки попытаются вытащить их на улицу – Матюрина сразу даст понять, что им туда ходить не следует.
 Она спокойно уселась в уголок и принялась штопать чулки, лишь изредка украдкой взглядывая на неотразимого Паспуаля.

 XII
 ЛОВУШКА

 Вдруг случилось нечто, чего Матюрина никак не ожидала.
 Обыкновенно хозяйка «Клоповника» пила наравне с самыми крепкими из своих посетителей, но хмель ее не брал. Горе тому, кто попробовал бы у нее улизнуть, не расплатившись!
 Вот и на этот раз все шло как обычно. Кокардас и не думал вызывать хозяйку на грандиозный поединок, подобный тому, что состоялся некогда между горбуном и Шаверни. Выпили они немало, но для них это было, как слону дробина.
 Иву де Жюгану и Рафаэлю Пинто хотелось, конечно, чтобы хозяйка напилась, но куда им было с ней сравняться! Подбить Кокардаса, чтобы он ее напоил, они тоже не собирались. Они просто намеревались довести двух бретеров до полупьяного состояния и вытащить их вон из харчевни. Пока судьба им благоприятствовала: у гасконца уже замечательно раскраснелся нос, а у нормандца затуманилась голова. Но Подстилка с Матюриной сильно мешали заговорщикам, и юнцы нетерпеливо ерзали на стульях, явно чего-то ожидая.
 Вдруг хозяйка заморгала, зевнула во весь рот, помотала головой и сказала:
 – Что такое? Спать так хочется, веки словно свинцовые…
 Удивительное дело: эта женщина, никогда ничего не делавшая против своей воли, тщетно боролась с неудержимым сном! Она встала, потянулась, прошлась по зале. Затем решила, что перебрала лишнего, и выпила залпом два больших стакана воды. Ничего не помогало! Ноги трактирщицы обмякли. Она села, попыталась улыбнуться Паспуалю, но губы ее не слушались, голова болталась из стороны в сторону. Матюрина изумленно смотрела из своего угла на хозяйку и ничего не понимала. Наконец силы вовсе оставили Подстилку. Она уронила голову на стол и захрапела.
 Ив де Жюган торжествующе глянул на сообщника. Если бы спросили его почему – он бы вам не ответил, но мы все объясним за него в нескольких словах.
 Пока Матюрина ходила в погреб, Кокардас сидел в обнимку с кружкой, а Паспуаль целовался с кабатчицей, Жюган незаметно бросил в стакан к Подстилке розовую пилюлю с горошинку величиной, тут же бесследно растворившуюся.
 Он получил ее от Жандри. В те времена людей усыпляли часто – обыкновенно с бесчестными намерениями, – и немало аптекарей тайно промышляли изготовлением таких пилюлек, совершенно безвредных для жизни. Это было куда выгоднее слабительных и рвотных: ведь клиентами таких аптекарей состояли не только бандиты. Многие хорошенькие женщины навещали их, чтобы не бояться, что муж в соседней комнате внезапно проснется, – и цена пилюлек в таких случаях зависела только от богатства заказчицы.
 Раздобыв несколько снотворных пилюль, Жюган хотел сперва дать их Кокардасу с Паспуалем, но потом передумал: вдруг они на гасконца не подействуют? И выбор пал на Подстилку…
 – Играем дальше, – сказал Пинто. – Пока наша красавица спит, кое-что и нам перепадет.
 – А не хочется ли пить барышне Матюрине? – заметил Жюган. – Надо бы, пожалуй, пригласить ее в нашу компанию.
 – Черт возьми! Амабль, почему не ты первый это сказал? Разве должны страдать прекрасные дамы, которые мучаются тут из-за нас и не отправляются отдыхать к себе в комнату?
 – Ни в коем случае! – воскликнул Амабль, украдкой бросив первый нежный взгляд на свою землячку. – Раз мы пришли сюда веселиться, так будем веселиться. Иди к нам, девочка! Для меня твои щечки в сто раз прекрасней темно-красного вина!
 Подстилка спала как убитая; неугомонный брат Амабль получил, наконец, возможность как следует разглядеть Матюрину – и нашел, что она нравится ему даже больше хозяйки… Правда, он пока еще не ставил ее вровень с Сидализой – та казалась нормандцу средоточием всех женских совершенств. Да и как сравнить трактирную служанку с балериной? От этой пахнет луком, от той – духами! Но вот если бы наш пламенный бретер увидел Матюрину в таком же платье, как у Сидализы, – он бы крепко задумался…
 Служанка тоже больше не прятала влюбленных взглядов. За спиной у спящей Подстилки обозначился таинственный союз двух детей Нормандии. Невзрачный облик влюбчивого земляка так действовал на Матюрину, а голос его казался столь упоительным, что девушка едва не побежала на зов Амабля. Ведь, подойдя к нему, она бы могла на ушко предупредить любимого об опасности…
 Но Матюрина сдержалась: а вдруг хозяйка проснется? Она тогда так разъярится – дай Бог в живых остаться. Да и странно, что Подстилка почти мгновенно заснула. В общем, девушка заподозрила неладное и решительно отказалась от приглашения:
 – Спасибо, благородные господа, но я пить не хочу.
 – Дьявол меня раздери, красотка! – воскликнул гасконец. – Аппетит приходит во время еды, а жажда – во время питья, вот что я скажу. Попробуй – сама убедишься.
 – Я не пью вина, – повторила Матюрина.
 Гасконец посмотрел на нее как на помешанную – так же, как и его приятель, услышавший, что она до сих пор не познала радостей любви.
 – Господи! А что же ты пьешь?
 – Иногда сидра выпью… а чаще воду.
 – О-о! – простонал гасконец: его чуть наизнанку не вывернуло от этих ужасных слов. – Что ж, девочка, тогда принеси себе своей любимой гадости!
 – Здесь сидра нет, сударь, да я и пить не хочу – я же вам сказала.
 – Ад и дьявол! Сколько лет на свете прожил, а таких не видал! Если бы я, упаси Бог, задумал жениться – только тебя бы выбрал. Хоть за столом бы ни с кем делиться не пришлось!
 – Твой ход, – поспешно сказал Паспуаль: он испугался, не всерьез ли его друг заговорил о женитьбе.
 Подстилка храпела вовсю, и, как видно, просыпаться не собиралась. Было часа два ночи. За окном стояла непроглядная темень.
 Жюган и Пинто беспокойно вертелись и прислушивались ко всякому шороху на улице. Матюрина портила им все планы. Тщетно ломали они голову, желая избавиться от непрошеной свидетельницы.
 Усыпи они ее, как хозяйку, дорога была бы свободна, и они убедили бы бретеров выйти за порог, где их ожидала ловушка. Однако от этого замысла пришлось отказаться. Обитатели «Лопни-Брюха», казалось, тоже медлили…
 Игра лениво потекла дальше. Паспуаль нежно поглядывал на Матюрину, она – на него, Жюган и Пинто то и дело переглядывались между собой, а Кокардас смотрел только на бутылку. Короче, всем было не до карт.
 Компания потихоньку засыпала безо всяких пилюль… Внезапно с улицы раздался крик, заставивший Кокардаса и Паспуаля подскочить на стульях. Кто-то громко звал:
 – На помощь! Лагардер!
 – Карамба! Ты слышал, голубь мой?
 – Бежим!
 Два друга разом выхватили шпаги и кинулись к выходу. Молодые люди, злобно усмехнувшись, поспешили за ними.
 – Скорей, господа! – сказал Жюган. – Там кого-то хотят убить!
 Но Матюрина тоже вскочила и, загородив дверь, схватила Паспуаля за руку:
 – Не ходите туда! Ради Бога; не ходите!
 И вновь Лагранж-Бательер огласил отчаянный клич:
 – Лагардер! Ко мне!
 – Черт! – воскликнул Кокардас и оттолкнул Матюрину. – Это малыш!
 Жюган с Пинто, не теряя времени, усердно отодвигали засовы; Матюрина же изо все сил вцепилась в Кокардаса с Паспуалем. Наконец дверь распахнулась настежь. Паспуаль ужом выскользнул из объятий своей землячки и кинулся; следом за другом в непроглядную ночь, не забыв предварительно облобызать бархатную щечку служанки.
 – Не ходите, не ходите! – кричала она им вслед, в отчаянии ломая руки. – Стойте! Они убийцы! Они хотят вас убить!
 Поздно: Кокардас с Паспуалем уже ничего не слышали.
 Тогда взор Матюрины загорелся страшной яростью. Одним прыжком подскочила она к хозяйке и вытащила у нее пистолет, который Подстилка всегда носила за корсажем. Даже не заметив, что кабатчица при этом скатилась под стол, Матюрина прицелилась в Ива де Жюгана и выстрелила.
 Шляпа бандита слетела наземь, пробитая пулей.
 – Ладно! – прошипел он сквозь зубы. – Управимся с ними, а потом и тобой займемся!
 В это время крик прозвучал в третий раз, но только с другой стороны – от Монмартрской канавы. Вся четверка резко развернулась и помчалась туда.
 Кокардас несся вперед, как пушечное ядро. Он перебирал длинными, похожими на циркуль ногами и непрерывно сыпал страшными ругательствами:
 – Дьявол меня раздери! Держись, малыш!
 – Скорей, скорей! – пыхтел у него за плечом Паспуаль. – Он один: его могут ударить в спину!
 Наши храбрецы даже не задумывались, откуда мог взяться Лагардер. Они слышали его клич – разве было время разбираться, его ли это голос? Да и что, собственно, странного? Разве Лагардер не появлялся всегда в тот момент, когда его никто не ожидал?
 Они бежали как сумасшедшие и на ходу переговаривались:
 – Эх, голубь мой, наш малыш вернулся – то-то пойдет потеха!
 – Странно только, – глубокомысленно замечал Паспуаль, – что мы не видели ни одного трупа.
 – Темно же кругом. Наверное, мы через них перепрыгиваем!
 Они и вправду неслись как на крыльях; юнцы еле поспевали за ними. Было скользко, поэтому кто-нибудь из четверых то и дело, оступившись, шлепался в лужу, со страшными проклятьями вскакивал и мчался дальше. Жюган и Пинто держали шпаги, изготовившись к удару. Кто-то слабым голосом вновь позвал на помощь, совсем близко… Друзья вздрогнули.
 – Мы здесь, малыш! Мы оба спешим к тебе – и старик Кокардас, и чертяка Амабль! Ты потерпи!
 Они подбежали к канаве, опасаясь лишь одного – успеют ли? Вдруг Лагардера уже сбросили в ров? Через вонючий ручей был перекинут шаткий мостик без перил; возле него стояла маленькая дощатая сторожка, давно брошенная за ненадобностью. Темной ночью она казалась чем-то вроде огромного пенька.
 Кокардас с Паспуалем были в двух шагах от моста. Вытянув шеи, они во все глаза всматривались во тьму, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Но все было тихо – только легонько хлюпала вода в зловонном канале.
 Перед тем как взбежать на мостик, Кокардас с Паспуалем на миг приостановились. Этого оказалось довольно. Из будки выскочили два человека и молча кинулись на наших друзей. Один угодил шпагой в плечо Кокардасу, другой порвал Паспуалю камзол и слегка поцарапал достойного фехт-мейстера. Одновременно оба бретера получили по сильному удару головой в живот. Они потеряли равновесие и, не успев опомниться, упали в канаву. Тут же в воду посыпался град камней, а затем на берегу раздался громкий хохот.
 – Теперь не выберутся, проклятые! – говорил Готье Жандри. – Так и будут плавать вместе с дерьмом и падалью!
 – Туда им и дорога! – хохотал Ив де Жюган.
 – Кит, а ты точно не промахнулся?
 – Так у меня же вся шпага в крови.
 – А я даже не знаю, куда попал, – говорил Жандри, – только клинок вошел как в масло – ни одного ребра не задел. Значит, удар получился на славу, в самое сердце.
 – А на нашу долю ничего не пришлось, – заметил Рафаэль Пинто.
 – Э, ребята, у вас еще рука не та. Ну и ловко же мы наше дельце обтяпали. Кто бы мог подумать, что они сами на наши шпаги нарвутся?
 – Да уж, – сказал Ив де Жюган. – А мы-то с Пинто никак не могли придумать, как их выманить! Ну и дьявольский же у вас ум!
 Отставной сержант принял похвалу как должное.
 – Что верно, то верно! Я точно знал, что эти два дурня клюнут на мою выдумку. А Лагардер-то отсюда миль за сто!
 – Жаль, что и его вместе с ними туда не отправили, – вставил Кит.
 – Никуда он не денется! – хором воскликнули Жюган и Пинто.
 – Э, ребятки, потише. Вот увидите: легче самим попасть в сети Лагардера, чем его туда заманить. Он и так не скоро оправится, ведь мы сейчас, считай, два пальца ему на правой руке отрубили. – Готье Жандри немного помолчал и продолжал: – Главное, никто нас не заподозрит. Что Подстилка? Видела, как вы ушли?
 – Нет. Она спала как убитая. Пилюлька сработала.
 – Значит, ее бояться нечего: хоть бы и нашли трупы в канаве, на нас никто не подумает. Мало ли здесь народу этим кормится – проткнуть пьяного и в воду столкнуть.
 – Погоди, – нахмурился Ив де Жюган. – Подстилка-то была там не одна…
 – Как не одна?
 – Слушай, мэтр Жандри, наше дело еще, пожалуй, не сделано. Мне надобно переговорить с одной девчонкой, которая у меня только что украла прядь волос.
 – Что ты такое несешь?
 – Ты слышал выстрел?
 – Слышал. Ну и что? Здесь часто стреляют.
 – Это в меня стреляли. Сбили шляпу и отхватили клок волос.
 Бретонец вкратце рассказал своему старшему товарищу, как Матюрина сперва не выпускала бретеров из харчевни, а потом взялась за пистолет. Жандри внимательно выслушал его и сердито топнул ногой:
 – Вот черт! А вдруг она слышала наш разговор?
 – Я тоже так думаю. Боюсь, что она на нас донесет, если мы ее не утихомирим.
 Жандри какое-то время ходил взад и вперед по берегу, а потом остановился и тихо сказал:
 – Нечего тут церемониться. Надо ей рот заткнуть раз и навсегда. До рассвета у нас еще есть время, ночь темная, пора приниматься за дело. Пока Подстилка не проснулась, пойдем-ка да потолкуем с вашей Матаориной.
 – Жалко, – вздохнул Пинто. – Красивая девушка…
 – Что ж, птенчики, значит, свяжите ей руки-ноги и повозитесь с ней минут по пять каждый. – Негодяй обернулся к Киту и рассмеялся: – Пускай молодежь потешится!
 – А потом? – хором спросили Ив и Рафаэль.
 – Что потом? Бросим в воду, да и вся недолга.
 Все четверо склонились над канавой. Все было тихо, как в могиле.
 – Вот и выпил Кокардас в последний раз, – засмеялся Жандри. – Вкусно ли ему показалось?
 Все посмеялись этой мрачной шутке и направились к «Клоповнику».

 XIII
 ТАЙНА МОНМАРТРСКОГО РВА

 Четверо злодеев без труда вошли в заведение – дверь была не заперта. Но на всякий случай (служанки могли проснуться от пистолетного выстрела) Ив де Жюган с Рафаэлем Пинто заглянули сперва в дверное окошко.
 Все в зале оставалось по-прежнему. Недопитые кружки и стаканы так же стояли на столе среди брошенных карт. Слышался лишь зычный храп Подстилки: она теперь лежала на полу, подложив руку под голову.
 Молодые люди прислушались, дали знак своим спутникам, и вся четверка вошла в харчевню. Хозяйка даже не пошевелилась.
 Жандри и Кит сели за стол и принялись допивать вино. Расположения комнат в доме они не знали. Матюрина не показывалась. Жюган и Пинто тщательно обшарили все закоулки в зале и на кухне.
 – Должно быть, в погребе спряталась да страх вином заливает, – предположил Кит.
 – Вряд ли, – отвечал Пинто, – она вообще не пьет. Наверное, в комнате заперлась.
 Жюган покачал головой: ведь наружная дверь не была закрыта даже на задвижку.
 – Так неужели?.. – прошептал итальянец.
 Все четверо переглянулись. Для очистки совести молодые люди спустились в погреб. Там были только крысы, которые, завидев людей, тут же убежали. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, Ив и Рафаэль поднялись на чердак, где жили служанки. Комнатка Матюрины была пуста, постель нетронута. Они вернулись в зал.
 – Улетела птичка, – вполголоса тревожно сообщил Жюган. – И тайну нашу унесла.
 – Видно, знала, негодяйка, что мы придем и ей не поздоровится, – добавил Пинто.
 – Куда она уйдет в такой час?! – в ярости произнес Жандри. – Притаилась где-нибудь.
 – Что же делать?
 Бандиты совещались довольно долго. Жандри и Кит считали, что им надо поскорее уходить: все равно они в доме ничего не найдут; а хозяйка, когда проснется, увидит их и заподозрит неладное.
 – А мы? – спросил Пинто.
 – А вы оставайтесь. Если девица до утра вернется, вы и без нас знаете, что надо делать.
 – А если не вернется?
 – Тогда скажете Подстилке, что ее увели Кокардас с Паспуалем, и тоже уходите – вам здесь оставаться ни к чему. А Матюрину эту мы поищем – и непременно найдем.
 Они допили все вино и ушли, не обращая внимания на замешательство своих помощников.
 – Она же станет кричать, драться… – вслух размышлял Пинто. – Одолеем ли мы ее вдвоем? А если она вооружена?
 – Надо будет сразу на нее наброситься, пока не опомнилась, и проткнуть насквозь шпагой.
 – Не мое это дело… Я никогда женщин не убивал. И зачем этакой красотке так рано умирать?
 – Да уж, Рафаэль, лучше бы ей до утра не возвращаться – жалко мне ее!
 Жандри ошибался, когда полагал, будто его питомцы закоренели в пороке и спокойно решатся на такую низость. У них еще были кое-какие предрассудки. Быть может, Жюган даже жалел, что пуля Матюрины не убила его и что он лишен возможности простить ее перед смертью. Молодые души обыкновенно склонны к добру, даже если привыкли творить зло.
 Они почти договорились, когда Подстилка вдруг открыла глаза, увидела с изумлением, что лежит на полу, приподнялась на локте, а затем, вне себя от стыда и гнева, вскочила и ошалело оглядела зал. Кабатчица ничего не соображала. В изумлении воззрилась она на молодых людей, которые притворились, будто уснули за столом. Брезжил рассвет. Кругом пели петухи. Так ничего и не припомнив, хозяйка принялась тормошить спящих. Те встрепенулись и сделали вид, будто сами ничего не понимают.
 – Что случилось? – кричала Подстилка. – Который час? Где Кокардас с Паспуалем?
 Пинто в ответ только моргал глазами и зевал:
 – Черт, да где же они, в самом деле?
 – И у меня голова трещит, – потянулся бретонец. – Ох, дьявол, и напились же мы! А все этот чертов пропойца… Эй, мэтр Кокардас, где вы? – Он осоловело оглянулся по сторонам. – Что, неужели наши друзья от нас убежали? Но вы-то, красотка, должны же знать, где мэтр Паспуаль?
 Замысел удался. Подстилка очень обрадовалась, что молодые люди не видели, как она валялась под столом. У нее было свое чувство чести – и оно не пострадало. Кабатчицу многажды называли шлюхой и скупердяйкой: первым званием она гордилась, на второе не обижалась. Но горе тому, кто посмел бы вслух обвинить ее в пьянстве! Однако исчезновение двух бретеров продолжало бесить ее. И еще больше разгневалась Подстилка, когда увидела, что куда-то пропала и служанка. Она стукнула кулаком по столу и закричала:
 – Где Матюрина?
 – Матюрина где? – эхом отозвались два негодяя.
 – Не с Кокардасом ли она? – обращались они друг к другу.
 – А может, с Паспуалем?
 Хозяйка кинулась в каморку служанки. Пусто. Тогда она принялась колотить руками и ногами во все двери, перебудив целый дом; послышались кашель и ругань.
 Вдруг Ив де Жюган хлопнул себя по лбу, как пьяница, которого вдруг осенило.
 – Матюрина?.. – промычал он, глядя на Подстилку, которая металась, словно тигрица в клетке, и в ярости хлопала себя по ляжкам. – Матюрина? Слушайте-ка…
 – Да говори же ты, болван! Видишь, я места себе не нахожу!
 – Тише, тише, красавица, не ругайтесь…
 Бретонец убедился, что никто не загораживает ему выход, взял за руку товарища, чтобы, окончив речь, сразу бежать, и крикнул:
 – Я вспомнил, где Матюрина! Ее увел Паспуаль!
 Как он думал, так и случилось. Охваченная ужасным гневом, хозяйка ринулась на него, – но бандиты были уже далеко – пулей не достать. «Клоповник» их больше не интересовал. Они знали, что Матюрины там нет. Главное, чего опасались Пинто и Жюган, это повстречаться где-нибудь со сбежавшей служанкой. Впрочем, они бы дорого дали, чтобы узнать, где она.
 Но вернемся же, наконец, к двум бретерам, которых мы оставили в беде.
 Воды Монмартрской канавы были темны и холодны, как воды Стикса. Но по адской реке ходила хотя бы лодка старого сквалыги Харона. Повстречай его Кокардас, он бы, пожалуй, свернул перевозчику шею, сел в барку да и поплыл бы прочь от страшного берега… Но никакой лодки Кокардасу не повстречалось. Упал он, к счастью, ногами вперед и поэтому не хлебнул ни капли гнусной жижи. Гасконец остался цел и невредим.
 Вода доходила ему лишь до пояса. В два прыжка он очутился под мостом и прислонился к свае. Так он в безопасности выслушал разговор своих врагов и узнал все их замыслы. Не раз Кокардасу пришлось прикусить язык, чтобы не выругаться вслух. Неукротимая Петронилья при падении выскользнула у него из рук, так что сражаться он не мог. Да ведь его все равно считали покойником!
 Какова среда вокруг нас, таковы и наши мысли. Мысли Кокардаса были мрачны. Он молчал, но мозг его неутомимо работал. В нем рождалось множество планов мщения – и все чернее, чем та грязь, в которой он только что искупался. Самолюбие его было оскорблено дважды: во-первых, негодяи провели его, во-вторых, он вынужден будет появиться на людях мерзким и грязным. «Дьявол меня раздери! – думал он про себя, слушая радостные восклицания Жандри с сообщниками у себя над головой. – Мы еще поглядим, в последний ли раз сегодня пил Кокардас-младший! Суток не пройдет, как вы захлебнетесь в собственной крови… И уж я над вами так орать не буду, это уж точно!»
 Одно ему показалось забавным: как Жандри рассказывал, будто уложил гасконца мастерским ударом.
 «Да ты, черт побери, не только драться не умеешь, но еще и хвастун! – с презрением подумал Кокардас. – Прямо в сердце, надо же! Ведь ты мне только петлю для пуговицы проделал как раз там, где ее не хватало, вот как дело-то было!»
 Бандиты, радостные, удалились.
 Как только стихли их голоса, гасконец подтянулся на руках, сделал ловкое сальто, которого не постыдился бы лучший гимнаст Франции, и очутился на мосту. Вид у Кокардаса был неважный – мало кто отважился бы по доброй воле подойти к нему близко. Зловонная жижа потоками текла с почтенного мэтра, так что у него под ногами образовалась огромная лужа. Штаны прилипли к телу, высокие сапоги наполнились водой. В довершение бед, Кокардас потерял шляпу, а ножны его переломились пополам, и обломок забавно болтался на поясе.
 Ночь стояла темная, зеркала у гасконца не было, но он и без зеркала отлично понимал, сколь жалко выглядит… Однако более всего Кокардаса злила утрата Петронильи – огромной рапиры, подруги всех его удачных и неудачных сражений, подарка одной дамы, которая когда-то была добра к нему… Вдруг он топнул ногой и побледнел (правда, никто этого не мог бы увидеть в темноте).
 – Дьявол меня раздери! – закричал Кокардас, нимало не заботясь о том, что его могут услышать. – Дубина я стоеросовая – думаю только о себе! А с лысеньким-то что сталось?
 Его охватило страшное беспокойство. Кит говорил, что у него весь клинок в крови… А вдруг это правда? «Если голубь мой и вправду ранен, – подумал Кокардас, тихонько застонав, – он, должно быть, потерял сознание и остался в воде. Ах ты, судьба-злодейка! Как же его теперь отыскать?» Он лег на мост, свесил голову и прислушался.
 Стоячая вода тихонько плескалась меж покрытых грязью берегов.
 Кокардас окликнул друга – сначала шепотом, затем погромче. Страх его усиливался, горло перехватила спазма, так что он не мог больше произнести ни звука.
 Как он будет искать Паспуаля в этой кромешной тьме? Где взять фонарь? Кого позвать на помощь? Вернуться в «Клоповник»? Но там сейчас наверняка бандиты, и он, безоружный, столкнется с ними…
 Обычно в трудных ситуациях Кокардас не ломал себе долго голову над решением задачи, а полагался на Амабля. От непривычной работы мозг гасконца раскалывался, в висках стучала кровь, мысли путались.
 Отойти от канавы за подмогой? Тогда он не услышит, если Амабль вдруг позовет его. «Эх, знать бы, где он лежит, – думал Кокардас. – Может, я и сам смогу его вытащить».
 – Черт! – рычал он, почесывая в затылке. – Разрази меня гром, если я знаю, что делать!
 И, отчаявшись, он зарыдал о несчастном своем друге, которого, верно, никогда уже не увидит. «Что я скажу Шаверни? – думал гасконец. – Что скажет Лагардер, когда вернется и узнает, что я не сберег его старого учителя?» Ему даже в голову не пришло, что Паспуаль так же, как и он сам, по доброй воле кинулся на зов и угодил в эту дьявольскую ловушку. Нет, он один во всем виноват: он не послушал Матюрину, когда она пыталась остановить их! «Пустое это все! – подумал наконец Кокардас. – Слезами голубка моего не вернешь. Надо кого-нибудь позвать на подмогу; пошел бы сразу – давно бы уж вернулся». Он еще пару раз окликнул:
 – Паспуаль, лысенький, где ты? Это я, Кокардас!
 В ответ только филин прокричал… Кокардас пошел к воротам Ришелье. Там стояла стража, – может быть, они дадут ему фонарь.
 Он не обращал внимания ни на то, как хлюпает вода в сапогах, ни на лужи и дорожные ямы. Шагал он широко; волосы его развевались по ветру; встретил бы его сейчас кто-нибудь – наверняка принял бы за выходца с того света, за персонаж фантастических рисунков Гольбейна…
 Когда часовые увидели растрепанного и промокшего насквозь Кокардаса, им немедленно захотелось забрать его в кутузку. Никогда прежде им не доводилось встречаться с таким чудищем – добрые люди в таком виде не разгуливают! Но никто не осмелился к нему подойти – так от него воняло.
 – Эй! – крикнул сержант. – Это что за чучело? Откуда он, разбойник? Ну-ка, вы, держите его, а побежит – догнать да и угостить пикой в бок!
 В тусклом свете фонаря Кокардас оглядел себя и вынужден был признать, что доверия не вызывает. Но он был из тех людей, которые никогда не теряют присутствия духа и там, где иной выглядел бы смешным, умеют заставить относиться к себе если не с почтением, то со вниманием. Оружия гасконец не боялся, насмешек – еще менее. Он приосанился и произнес:
 – Что ж, мальчик, вид у меня неблагонадежный, это верно. Но тут нет моей вины – на меня напали четверо подлых бандитов. Было темно, нападения я не ожидал; хорошо хоть шпагой не задели… зато вот в Монмартрской канаве искупаться довелось!
 – Ну и чего ты от нас хочешь? Это со всяким может случиться, кто здесь шастает по ночам, а бандитов твоих давно и след простыл.
 – Черт побери! Я их отлично знаю, и мне никто не нужен, чтобы свести с ними счеты! Нет, приятель, помогать надо не мне…
 – А кому?
 – Моему храброму другу, брату по оружию… Его эти чертовы дети тоже кинули в канаву: то ли убили, то ли ранили… Берите фонари, друзья мои, и пойдемте со мной: может, он еще жив, голубь мой!
 Он говорил с таким чувством, что солдаты прониклись участием к нему.
 – Как тебя зовут? – спросил сержант.
 – Кокардас-младший, магистр фехтовальных искусств, первая шпага Франции после одного человека, которого вы не знаете! А нам надо вытащить из канавы моего маленького подручного, брата Амабля Паспуаля, – третью шпагу королевства.
 – Жалко его, приятель, – сказал сержант, – да что ж мы можем поделать?
 – Ад и дьявол! – вскричал гасконец: кровь ударила ему в голову, и вся его способность к дипломатии мигом испарилась. – Ты дай мне только факел, а уж я его сам сыщу! Кокардас-младший небо и землю перевернет, чтобы найти лысенького, – а иначе как явиться на глаза к Лагардеру, черт меня раздери!
 – Ты что, знаешь Лагардера?
 – Еще бы! Лагардер – наша голова, а Кокардас с Паспуалем у него вместо рук. А вы тоже слыхали о Маленьком Парижанине? Значит, должны были слышать и о двух его друзьях – мастерах фехтования.
 – Как не слыхать! – отозвался сержант. – Знаю, знаю: храбрые ребята. Так это ты, что ли?
 – Я самый и есть… Только лысенький уже, может, помер, пока мы тут с тобой болтаем!
 Сержант кликнул четверых солдат с факелами, и они все вместе отправились на поиски.
 Они тщательно обыскали все вокруг моста. Кокардас вновь спустился в вонючую вязкую жижу, ходил вверх и вниз по течению, склонялся к самой воде. Он хотел отыскать своего голубка не живого, так мертвого – взять его на руки, отнести домой… Солдаты с факелами, помогавшие Кокардасу, окончательно убедились, что смеяться над ним не стоит.
 Жуткое и трогательное это было зрелище! Время от времени Кокардас звал друга таким унылым, дрожащим голосом, что спутники гасконца невольно содрогались… Но сколько он ни звал, ни искал, ни причитал – все бесполезно. Монмартрский ров не выдал своей тайны. Потупив голову, со слезами на глазах несчастный рубака вернулся к воротам Ришелье.
 У стен города он поблагодарил своих помощников и дал им несколько экю… Занималась заря. Кокардас медленно побрел по пустынным улицам к особняку Неверов сообщить там роковую весть об исчезновении Паспуаля.

 XIV
 ОТВАЖНАЯ ДЕВУШКА

 Всего не предусмотришь!
 Если бы Кокардасу или кому-нибудь из солдат, бывших с ним, пришло в голову поискать чуть подальше, отойти от моста вверх по течению шагов на двести, они смогли бы заметить на берегу свежие следы. Более того – не отправься гасконец за помощью, он бы очень скоро увидел, что помощь явилась сама. Не стоит упрекать его – он хотел только лучшего. Да и кто в таких обстоятельствах сразу сообразит, как надо поступить?
 Паспуаль, к счастью, был ранен довольно легко, но в воде его рана раскрылась и стала кровоточить. Кроме того, нормандцу не повезло. Вместо того чтобы просто упасть ногами вперед, как его благородный друг, Паспуаль попытался ухватиться за гнилые балки, торчавшие из-под моста, в результате чего перевернулся и угодил в мерзкую жижу головой. Согласитесь – трудно в таком положении, да еще после сильного удара, сразу прийти в себя.
 Какой-нибудь придворный щеголь на дне грязной канавы сразу бы распростился с жизнью, но Паспуаль, как мы знаем, был не из таких. Не пав духом, он изо всех сил боролся и с уносившим его прочь от моста течением, и с забивавшей нос, заливавшей уши и рот и залеплявшей глаза вонючей грязью.
 Наконец он встал на ноги, но как раз в том самом месте, где бандиты швыряли в воду камни – конечно, наудачу, да только не было в ту ночь удачи брату Амаблю! Ему угодил в лоб довольно большой булыжник. По счастью, он не убил нормандца, но в голове у него от сотрясения смешались все мысли, и он не догадался укрыться под мостом.
 Идти Паспуалю было трудно, но он пригнулся, чтобы не быть замеченным, и, цепляясь за каменную стенку, укреплявшую ров шагов на полтораста в обе стороны от моста, пошел вверх по течению. Кровь заливала ему глаза; на каждом шагу приходилось останавливаться и замирать на месте, чтобы не выдать себя бандитам – он слышал их смех и крики. В ушах у Паспуаля звенело. Ему стоило нечеловеческих усилий удержаться на ногах…
 Нормандец чувствовал, как силы понемногу оставляют его. Он уже считал минуты, отделявшие его от смерти. «Если упаду, – думал он, – все будет кончено. Я уже не смогу встать, так и останусь погребен в этой зловонной дряни… И зачем я только не послушался Матюрины?»
 Но горше всего ему было от мысли, что и Кокардас, возможно, погиб. Теряя силы, он представлял себе кошмарное зрелище: труп спутника всей его жизни валяется в этой клоаке…
 Бедный Амабль готовился уже сказать последнее прости любви – Сидализе, Матюрине, Подстилке – всем, кто был милостив к нему в этой земной юдоли…
 Впрочем, как ни сожалел он о прежних возлюбленных, еще печальней делалось Паспуалю при мысли о том, что невозвратно потеряно для него будущее… Сколько улыбок мог бы он еще увидеть, сколько поцелуев дать и получить! И он забывал, что Курносая уже ожидает его – подставляет свои впалые щеки, глядит пустыми глазницами, протягивает костлявые руки. Подумай об этом нормандец – и надежда бы его покинула. Но мысль о новых, не изведанных еще радостях одушевляла Паспуаля. Он не желал умирать – он жаждал новой любви!
 Услышав, что голоса бандитов замерли вдалеке, нормандец решился на последнее усилие. Стенка кончилась – теперь можно было влезть наверх по откосу. Это спасение – хватило бы только сил!
 Паспуаль впился пальцами в скользкую землю, вскарабкался на коленях до середины склона – и рухнул обратно в ров. Ему бы ни за что не вылезти из воды, не ухватись он случайно за пучок травы.
 В изнеможении, едва дыша, выбрался Паспуаль на берег. Он даже не попытался приподняться и отползти подальше… Он попросту улегся на бережку в луже воды, стекавшей с его одежды, закрыл глаза и лишился чувств.
 В то же самое время – незадолго до возвращения в «Клоповник» четырех разбойников – некая женщина, озираясь по сторонам, вышла из харчевни направилась в сторону ворот Ришелье. Лицо ее закрывал капюшон, но мы бы и под капюшоном узнали честное лицо Матюрины. Она шла осторожно, освещая себе путь глухим фонарем, светившим не больше, чем на пару шагов, и то и дело останавливалась и прислушивалась. Заслышав шаги и голоса, она проворно спрятала фонарь под платье, скрылась за кустом, скорчилась, сжимая в руке заряженный пистолет, и затаила дыхание.
 Мимо нее прошли четыре хорошо знакомых ей человека, но она даже не шелохнулась. Меж тем они говорили громко, говорили о ней и не скрывали, какую готовят ей участь. Матюрина нисколько не испугалась – только улыбнулась про себя. Хладнокровие не изменило нормандке, но она и сама не знала, что это называется геройством! Она была даже рада этой встрече: Жандри помянул канаву. Теперь она знала, где искать друзей.
 Ей было известно, что в этой канаве часто находят мертвые тела, но ей говорили также, что многим из тех, кто попал туда, удается выбраться живыми.
 Впрочем, тревожиться было о чем: ведь прежде, чем сбросить жертвы в воду, злодеи пустили в ход шпаги…
 Итак, Матюрина подождала немного и, убедившись, что опасность миновала, поспешно отправилась дальше. На мосту она встала на колени и осветила фонарем черную воду. Первым делом она увидела шляпу Кокардаса, зацепившуюся за сваю моста. Но где шляпа – там может быть и человек, а раз Кокардас где-то поблизости – значит, Матюрина сумеет отыскать здесь и Паспуаля…
 Девушка стала тихонько звать своего земляка: о нем-то она, прежде всего, и тревожилась. Призывы ее остались без ответа. С трепетом взглянула Матюрина на вязкую жижу, где, быть может, покоились тела двух друзей, и перекрестилась.
 Однако нормандка была не из тех, кто сдается без борьбы. Нет – она сочла долгом самой обшарить все вокруг. Согнувшись в три погибели, Матюрина принялась шаг за шагом тщательно осматривать берега канавы, не пропуская ни одной ямки, ни одного кустика.
 Сначала она решила, что течение, хотя и слабое, могло снести тела, и стала искать книзу от моста – но безрезультатно. Отчаявшись, она вернулась на мост, где еще четверть часа назад Кокардас мучился тем же вопросом: куда подевался Паспуаль? Обидно, что гасконец решил уйти, – вдвоем ведь было бы искать куда легче! Матюрина прислушалась, и ей показалось, что вдали раздался еле слышный шорох. Кто это? Зверь? Ночная птица? А быть может – человек? Если это враг – Матюрине было чем его встретить.
 Вновь обретя надежду, нормандка устремилась на правый берег канавы, прошла вверх шагов с триста – и убедилась: никого там нет. Шорох ей померещился.
 Другие бы на том и успокоились. Но Матюрина была из-под Ко, а в тех местах женщины от своих затей так легко не отказываются (хотя, в отличие от жительниц Морбиана, и не славятся упрямством на весь свет). Наша приятельница не смирилась с неудачей. Она перешла на другой берег и продолжила поиски.
 Вскоре она увидела: на земле что-то лежит.
 Сердце у Матюрины так и затрепетало. Живой это человек или мертвый? Кокардас или Паспуаль?
 А может – ни тот, ни другой? Она хорошо знала (в «Клоповнике» про это частенько говорили): на берегу этой канавы каждое утро подбирают пьяных и убитых.
 Матюрина на цыпочках подошла поближе. Человек лежал к ней спиной – лица не разглядеть. Сердце ее так и сжалось… И вдруг девушка немного успокоилась: она узнала Паспуаля по одежде. Отчего она так волновалась? Ведь трех дней не прошло, как она увидела его впервые…
 – Господи Иисусе! – прошептала Матюрина, содрогнувшись. – Так и есть – это бедный господин Амабль! Лишь бы только живой!
 Она подошла к телу, поставила фонарь на землю и приложила руку к сердцу Паспуаля. Сердце билось, хотя и очень слабо. От потрясения слезы выступили у Матюрины на глазах. Мучительное напряжение разрядилось, ей полегчало… Девушка осторожно приподняла голову Паспуаля, чтобы ему было легче дышать.
 – Боже правый! – воскликнула она, вглядевшись в лицо бретера. – Что они с ним сотворили! Все в грязи, все в крови – и лицо, и грудь! А как промок, а как простыл! Если он выживет после этого, значит, ему сам черт не страшен!
 Несчастный Амабль и не подозревал, что в этот миг прекрасная дама нежно смотрит ему в лицо, ловит малейшее его дыхание… Когда Матюрина приподняла Паспуаля, он лишь слабо застонал, но не пошевелился и не приоткрыл глаз. Девушка отерла с лица страдальца кровь и нечистоты, бережно уложила его голову к себе на колени, как на подушку, и нежно заговорила, словно мать с ребенком:
 – Просыпайтесь, просыпайтесь, господин Паспуаль! Проснитесь, скажите, что у вас болит, куда вас ранили! Откройте глаза, поговорите со мной. Я ваш друг – я Матюрина из харчевни…
 Амабль вздохнул, но больше не смог издать ни звука. В нем словно поломались все пружины. Голова его, как оторванная, болталась из стороны в сторону. Кто бы сказал Паспуалю еще час назад, что его будет целовать девушка, а он и не шелохнется! Но вот – случилось так.
 Поцелуями нормандка пыталась вернуть земляка к жизни, пыталась воскресить его своим дыханием… Прежде она отвергала напрочь мысли о любовных ласках, ныне же прикладывала все свои силы, чтобы оживить несчастного, которого видела дважды в жизни, который и сам еле успел поглядеть на нее. Трогательное зрелище!
 Женщины делятся на две категории: в одних живет зверь, в других – сестра милосердия. Матюрина принадлежала ко второй категории. Без видимой цели, не столько из любви – она ведь еще не сознавалась себе в своих чувствах, – сколько из безотчетного сострадания она все готова была преодолеть, лишь бы помочь несчастному.
 Увы! Как ни старалась девушка вдохнуть в раненого жизнь – ничего не помогало. Она горько сожалела, что не принесла с собой какого-нибудь подкрепительного снадобья. Так или иначе, было невозможно и бессмысленно сидеть вот так рядом с раненым, не оказывая ему никакой помощи.
 Деревенские жители умеют определять час ночи по цвету небес. Нормандка видела: светать начнет только через час, не раньше. Она опасалась, что утренняя прохлада повредит насквозь промокшему и продрогшему человеку. Боялась она и другого: как бы Жандри с дружками до рассвета не вернулся – убедиться, что жертвы не выбрались из канавы, что с назойливыми мастерами фехтования покончено навсегда…
 Очнувшись от этих мыслей, нормандка завидела вдалеке свет факелов. Какие-то люди с огнем направлялись от города к Монмартрской канаве.
 Матюрина, конечно, помнила, что бандиты шли в другую сторону, но почему бы им не пройти кружным путем и не кликнуть для отвода глаз городскую стражу? На что только не способны эти столичные жулики, которые всегда берут хитростью, ложью и подлостью…
 Люди с факелами были еще далеко. Нормандка не могла разобрать, сколько их, тем более – узнать среди них Кокардаса. Что это – помощь, пришедшая как нельзя более кстати (фонарь Матюрины как раз стал гаснуть)? А может – шайка разбойников?
 На всякий случай Матюрина решила оттащить Паспуаля подальше. Ей было очень жаль, что она не может выручить из беды и Кокардаса – друга несчастного Паспуаля; ну да ничего не поделаешь. За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Матюрине хватило здравого смысла понять это. Она только подумала: «Придется мне самой поискать, где его спрятать хоть до утра. Сам-то он, бедняжка, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может».
 Сделать это было нелегко, тем более что и размышлять долго не приходилось – люди с факелами подходили все ближе и ближе. Не будь Матюрина так сильна, она бы не справилась со своей задачей.
 Нормандка засунула пистолет за корсаж, фонарь кое-как прицепила к поясу, а потом взвалила Паспуаля на плечи. Поднимать бесчувственное тело было трудно, к тому же одежда раненого отяжелела от воды и налипшей грязи. Но опасность удесятеряла силы девушки из Ко.
 Она подняла-таки своего земляка и с трудом потащила вдоль берега. Мест этих она не знала, но на берегу наверняка найдется дом, где можно попросить приюта. Подчас Матюрина шаталась и падала под тяжкой ношей, но каждый раз находила в себе силы подняться и идти скорей вперед, не оглядываясь, чтобы ее не заметили.
 Когда Кокардас с солдатами добрался до моста, Матюрина отошла шагов на пятьсот – шестьсот. Фонарь ее погас. Никто не только не заметил ее, но даже не заподозрил, что Паспуаль только что был здесь.

 XV
 НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

 Когда у самой земли заклубился легкий туман, окутавший слоем ваты корни деревьев и фундаменты зданий, а очертания окружающих предметов, наоборот, проступили в свете восходящего солнца, Матюрина вздохнула с облегчением. До самого рассвета она шла и шла, сама не зная куда, и теперь не представляла себе, где находится. Но с рассветом опасность в любом случае миновала. Еще больше обрадовалась девушка, когда увидала ветхий домик. Там наверняка можно было оставить раненого и пойти за помощью.
 Из последних сил Матюрина добралась до двери. Она стучалась долго, но никто не открывал, словно никого в домике и не было. Девушка еще сильнее руками и ногами заколотила в трухлявую дверь. Минут через пять окошко в домике чуть-чуть приоткрылось, и в нем показалось лицо сморщенной старушки.
 В те времена вообще считалось благоразумным всегда быть настороже и незнакомым дверь не открывать. Тем более приходилось соблюдать осторожность в окрестностях Лагранж-Бательер.
 – Чего тебе? – недружелюбно спросила старуха.
 – Откройте, – жалобно попросила Матюрина. – Я раненого несу…
 – Опять бандит какой-нибудь! Тащи-ка ты его в больницу, красавица моя. Оно, конечно, далековато, да если бы я всякого принимала, кого в этих местах проткнут шпагой, мне бы самой пришлось больницу открывать. Ступай своей дорогой! Не нужны мне такие подарочки.
 Перед такой насмешливой и суровой отповедью другая на месте Матюрины сдалась бы. Но Матюрина ведь просила не за себя… Она с мольбой сложила руки:
 – Сделайте милость…
 Как ни странно, старуха не захлопнула окна – только проворчала:
 – Иди, иди, ты тут не первая… Только как это он попал к тебе на спину? Обычно они сами до меня доползают.
 – Я все вам расскажу, бабушка, только откройте! И не бойтесь – я за все заплачу…
 У старухи разгорелись глаза:
 – Так у тебя и деньги есть? Ну, тогда дело другое. Только деньги вперед! Я чужим не доверяю.
 У Матюрины в самом деле были деньги – надо сказать, отнюдь не от хозяйкиных щедрот. Подстилка обыкновенно платила своим служанкам не столько монетами, сколько колотушками.
 Но, покидая навсегда «Клоповник», нормандка подумала так: раз хозяйка вытянула у Паспуаля деньги нечестным способом, то не будет грехом вернуть все эти монеты законному владельцу. А чтобы до конца успокоить совесть, Матюрина – олицетворенная честность – дала обет: если бретеры убиты – она все эти деньги раздаст нищим на помин их души. С этим благочестивым намерением служанка без колебаний очистила карманы хозяйки, и теперь золото пришлось кстати.
 Конечно, она достала и все свои сбережения, с превеликим трудом собранные за время службы в кабаке, – но это были жалкие гроши; они бы не смягчили старуху. Поэтому Матюрина, ни секунды не думая, прибавила к своим медякам двойное экю и все эти монеты положила в протянутую руку старухи – желтую, высохшую, с длинными скрюченными пальцами.
 Деньги всегда были и всегда будут чудесным талисманом. Благодаря им дверь перед нормандкой широко распахнулась. На пороге явилась сморщенная, сварливого вида хозяйка в засаленной рубахе и драной юбке.
 Внутри было еще темно. Старуха зажгла старый светильник, белесоватым светом осветивший лачугу.
 Мебель состояла из колченогого стола, двух сундуков и нечистой кровати в углу. Жильцов было всего двое – сама старуха и совершенно черный кот, сверкавший в темноте желтыми глазами. Сквозь щели в стенах, кое-как сколоченных из досок, гулял сквозной ветер. Как все крестьянки того времени, Матюрина была суеверна. Ей стало жутковато.
 – Не бойся, – сказала старуха. – Никого здесь нет – только мы с котом, а за раненым твоим никто лучше меня не присмотрит. Клади его сюда на постель – поглядим, что с ним. Рана-то тяжелая?
 – Не знаю.
 – Вот и узнаем. Я, дочка, в этих делах кое-что смыслю. Недаром меня колдуньей зовут.
 Матюрина невольно попятилась:
 – Вы с нечистой силой знаетесь?
 – Болтают дураки… ну и пускай болтают! А я просто знаю кое-какие средства, и случалось мне спасать таких людей, каких умники с медицинского факультета заранее в покойники списали. Знают только болтать по-латыни да пускать кровь всем подряд, а на поверку – ослы ослами.
 Была старуха колдуньей или нет – нормандка не стала ей перечить.
 – Ладно, дочка, довольно болтать, – продолжала хозяйка лачуги. – Пора на твоего приятеля посмотреть. Что ж, во-первых, ему чем-то здорово попали по голове… Ну и крепкая же у него черепушка! Отметиной отделался. Беда невелика – лишь бы другой раны не оказалось.
 Знахарка сняла с Паспуаля камзол (никто бы и не подумал, что она сможет так осторожно обращаться с больным) и увидела след от шпаги Кита.
 – И тут ничего страшного, – пробормотала она, – только крови немного потерял. Но какой же он грязный! А вонь-то какая!
 Матюрина приложила Паспуалю ладонь ко лбу:
 – У него жар.
 – Сейчас я ему дам отварчика, и через полчаса все как рукой снимет.
 Старуха раздула тлевший в очаге огонь, вытащила из старого ларца какие-то сухие травы и залила их кипятком. Никаких колдовских знаков и заклинаний она при этом не творила.
 Матюрина немного успокоилась, хотя кот ей по-прежнему не нравился.
 Хозяйка приготовила в старом закопченном горшке свой отвар и подала Паспуалю. Тот выпил и сразу открыл глаза.
 Диковинно ему было очнуться в таком месте: он лежит в одной рубашке в незнакомом доме, а над ним наклонилось, сморщенное лицо, которого он прежде никогда не видал. Конечно, ему было бы приятней в такой момент взглянуть в цветущее лицо Матюрины, но старая карга не подпускала девушку близко – на этот счет у нее были свои соображения.
 – Где я? – спросил Паспуаль, недоуменно озираясь кругом.
 – Помолчи! – грубо оборвала его старуха. – Спи пока, а я твое белье постираю да высушу – вон какое грязное. А выспишься, земляк, – все узнаешь. Ты ведь мне земляк? Таких крепких голов кроме как у нас в Бретани нигде не сыщешь. Спи!
 Она раздела Паспуаля, тщательно промыла ему рану, набросала сверху всяких тряпок и еще раз сказала:
 – Поспи теперь часок-другой.
 То ли от страшного изнеможения, то ли от действия отвара бретер послушно закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.
 Пока он спал, старуха с Матюриной перестирали его одежду, повесили ее сушиться к очагу, а сами сели к постели больного.
 – Теперь скажи мне, что стряслось, – сказала старуха. – Только говори правду, а увижу, что врешь, – выкину вас обоих из дому.
 – Зачем мне врать? – удивилась Матюрина. Угроза ее не напугала, но ей было важно, чтобы Паспуаль не лишился заботливого ухода.
 – Для начала расскажи о себе, да и о нем.
 Нормандке собеседница особого доверия не внушала (девушка ее скорее побаивалась), но и ничего дурного она пока не сделала, да и вообще Матюрина лгать не привыкла. Старуха внимательно выслушала ее и сказала:
 – Вижу, дочка: все так и есть. Только одного я не пойму: почему ты о нем так хлопочешь?
 Покраснев как рак, Матюрина принялась теребить свой фартук. Лекарка засмеялась и ласково проговорила:
 – Молчи, молчи, я сама все вижу. Ты славная девушка! Ничего, через часок твой милый сам тебе это скажет.
 – Вы точно его вылечите?
 – Тут и лечить нечего. Его просто оглушил удар в голову, потом в холодной воде он и, вовсе сознание потерял – вот и все. А рана его не в счет!
 – Я вам так благодарна! – прошептала Матюрина и достала из кармана еще одну монету.
 После столь веского аргумента расположение старухи еще более возросло. Она по-матерински ваяла девушку за руку и спросила:
 – А дальше ты куда денешься? Подстилку я знаю – не советую тебе к ней возвращаться после этого.
 – Ни за что! – воскликнула Матюрина. – Да и Жандри со своей шайкой мне там покоя не дадут.
 – Ну, так и что же ты собираешься делать? Мэтр Паспуаль тебя тоже не приютит.
 Матюрина опять покраснела:
 – Нет, я к нему идти не могу, если только…
 Она не решилась договорить до конца то, что думала.
 – Если он на тебе не женится? – договорила за нее старуха. – Ты не смущайся, дочка: я все равно тебя насквозь вижу. Ты честная девушка, знаю, только от этого не легче. Право, и не соображу, как тебе быть.
 – Бог милостив! – вздохнула нормандка. – Наймусь к кому-нибудь в услужение…
 – Слушай-ка, – сказала старуха. – Меня иные кличут ведьмой из-за того только, что я знаю толк в травах и умею помогать бедным страждущим. А на самом деле я чаще творю в жизни добро, а не зло. Почему бы мне и для тебя не сделать доброе дело? Только какое-то время ты любимого видеть не будешь.
 Нормандка встревожилась:
 – Долго ли?
 – Не могу тебе сказать, – а впрочем, никто тебя не неволит. У меня сестра бенедиктинка. Они тебя могут взять служанкой к себе в монастырь, что на улице Севр, – и оставайся у них, сколько душе будет угодно. Только туда, ясное дело, мужчины не ходят, так что до свадьбы вам видеться не придется…
 – Ох! – с тяжким вздохом перебила ее Матюрина. – Какая тут свадьба! Мэтр Паспуаль – персона важная, он на меня и посмотреть-то не захочет… Мы ведь с ним и пары слов не сказали.
 – Вот как? Ну ничего, дочка, не огорчайся – наговоритесь еще вдоволь. Я у тебя на руке прочла: быть тебе его женой!
 Нормандка чуть чувств не лишилась от счастья.
 – И скоро? – воскликнула она.
 – Вот чего не знаю, того не знаю. Что ж, согласна?
 – Да, да, и благодарна вам от всего сердца! Я и не думала, что встречу здесь такую славную женщину!
 – Вот и хорошо! Я для тебя все сделаю… только ему ни слова не говори!
 Они болтали так еще около часа. Наконец брат Паспуаль приоткрыл глаза. Увидав, что Матюрина сидит у его изголовья и смотрит на него, как завороженная, подручный Кокардаса живо проснулся. Сон подкрепил нормандца; не считая легкой головной боли, он чувствовал себя вполне свежим. Итак, Паспуаль приподнялся на локте, осмотрелся кругом – и ничего не понял. Откуда здесь взялась Матюрина?
 – Что, – спросил он, – я опять в «Клоповнике»?
 – Нет, господин Паспуаль, – робко и взволнованно пролепетала Матюрина. – Только я тут ни при чем. Я же вам говорила – не ходите на улицу.
 – А может, оно и к лучшему! – сказала старуха. – Никто не догадается, что вы тут. А все эта милая девушка: не будь ее, так бы вы и валялись на берегу канавы. Вам бы давно уже крысы нос отъели!
 Паспуаль потер себе лоб:
 – Какой канавы? Ничего не помню… Ах да… Жандри, Кит и прочая сволочь…
 – Повезло вам, господин Паспуаль!
 Но нормандец вдруг спустил ноги на пол и громко воскликнул:
 – А где же Кокардас?
 Матюрина склонила голову и ничего не ответила.
 – Негодяи! Они его убили! – простонал Паспуаль. – Кокардас, друг мой, брат мой!
 – Нечего попусту страдать, – сказала старуха. – С ним все хорошо, вы еще увидитесь. Чем так причитать, поблагодарили бы лучше свою спасительницу – ведь из какой беды-то вас выручила! Пусть она вам все расскажет, как было, а я пока вскипячу воды да хлебушком вас угощу. Я женщина бедная, больше ничего нету.
 Она взяла полуразбитый кувшин (в этом доме все вещи имели возраст почтенный и получили за свою жизнь не одну рану) и, стуча башмаками, вышла на улицу, оставив Паспуаля с Матюриной наедине.
 Как только за ней закрылась дверь, Матюрина пересказала земляку все с самого начала. Она сидела на кровати, взяв его за руку. Говорила она просто, бесхитростно. Ее взволнованный голос бальзамом струился по душе Паспуаля. Вновь в нем проснулась вечная любовная страсть… Но на сей раз в его чувстве было и нечто новое. Эта девушка ради него рисковала жизнью!
 Все женщины, которых он в своей жизни видел, домогался и любил – Хасинта, Сидализа, Подстилка и все прочие, – перестали существовать для Паспуаля. Матюрина затмила всех. Она сидела рядом с больным, теша его слух ласковыми словами. Он в упоении глядел на нее и нежно жал ей руку. Когда Матюрина закончила, Паспуаль вскричал:
 – И вы это сделали ради меня? Ради несчастного Паспуаля? Ведь вы меня не знали, ведь я на ваших глазах целовался с другой женщиной! О, Матюрина! Моя жизнь, моя шпага принадлежат вам! Вам – и еще лишь двоим во вселенной: Лагардеру и Кокар…
 Имя неразлучного друга застряло у Паспуаля в горле: он вспомнил, что гасконца, скорее всего, уже нет в живых.
 – Увы! – проговорил он, еле сдерживая рыдания. – Мой благородный друг испил свой последний глоток… Как он горек ему показался – ведь это было не вино! Но вас, Матюрина, я никогда не забуду!
 Любовь сделала его красноречивым. Никогда еще голос сердца Паспуаля не звучал с такой силой. Он притянул Матюрину к себе и слился с ней в долгом, долгом поцелуе… Обоих этот поцелуй заставил трепетать от блаженства и надежды. Но влюбленным помешали.
 – Эге, голубчики! – воскликнула с порога хозяйка дома. – Хорошее дело! Только нашему раненому пора уж вставать да идти искать своего друга Кокардаса.
 Амабль с Матюриной отскочили друг от друга. Им почудилось, будто между ними немым укором встала гигантская тень гасконца…
 Впрочем, старуха совершенно не собиралась их огорчать. У нее были самые добрые намерения.
 – А когда вы его отыщете, – обратилась она к Паспуалю, – вернетесь вместе с ним и найдете Матюрину. Все! Просохла ваша одежда – пора идти.
 Нормандка хотела было вернуть Паспуалю деньги, взятые у Подстилки, но тот наотрез отказался.
 Вскоре он уже шел домой, посылая Матюрине воздушные поцелуи до тех пор, пока та не скрылась из виду.
 Не зря говорят, что от счастья черствеют душой! Брат Амабль был так счастлив, что почти не тревожился о Кокардасе.
 Гасконец же в это время, буквально чуть не плача, ходил по двору особняка Неверов и нещадно ругал себя последними словами.
 Увидев друг друга, старые друзья на миг оцепенели в изумлении и еле устояли на ногах – каждый сперва счел другого призраком. Наконец они в едином порыве кинулись друг другу навстречу, обнялись – и долго не могли разойтись.
 – Мама моя! Лысенький, бедняжка! – возгласил южанин, когда к нему вернулся дар речи. – Я думал, тебя уже нет! Все вчерашнее вино превратилось в слезы, и я наплакал добрые полбочки!
 – И я уже не чаял тебя увидеть… А кто тебя спас?
 – Черт возьми я сам, кто ж еще! А тебя, малыш?
 – Меня спасла женщина, Кокардас! Нежный ангел, которого я буду благословлять всю жизнь!
 – Так! Он и на дне морском будет пылать любовью, то-то рыбы посмеются!
 – Всю мою жизнь! Какое блаженство, когда этой жизнью обязан любящей женщине!
 – Ты мне надоел, дружок! Нет, Кокардаса-младшего не переубедишь. Самое главное – это вино, а после вина – дружба!
 В честь возвращения брата Амабля не закалывали упитанного тельца, но Шаверни, Аврора, донья Крус и все, кто со слов Кокардаса уже простился с нормандцем, были очень обрадованы известием. Он жив, здоров и счастлив, как никогда.
 Вечером Паспуаль повел друга к лачуге лекарки: ему не терпелось и Кокардаса отвести к предмету своей страсти, и самому на коленях поблагодарить Матюрину. Каково же было его изумление, когда он обнаружил в лачуге только саму хозяйку, которая объявила, посмеиваясь:
 – А Матюрина ушла… Даже и не могу сказать, где найти ее… Погодите, скоро повстречаетесь в Париже!
 Обстоятельства надолго разлучили Матюрину и Паспуаля. Что ж? Это ведь только гора не сходится…




 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 ПОВСЮДУ ГОРБУНЫ



 I
 ДЕРЗКИЙ ПЛАН

 Тот, кто знает, как Англия всегда и повсюду вела свои дела, может подумать, что Джон Буль должен был благосклонно принять разбойника, подобного Филиппу Гонзага. Ведь Британия – в других только масштабах, – по сути, всегда исповедала те же принципы.
 Гонзага убил одного только Филиппа де Невера и почел бы свои мечты осуществленными, завладев его наследством, – Альбион же еще со времен Кромвеля возвел в правило непрестанные убийства, грабежи и обманы, нападая из-за угла не на отдельных людей, а на целые народы и завладевая их достоянием. Тому свидетели Канада, Индия, Мальта, Гибралтар, Ирландия и многие другие…
 Ворон ворону, говорят, глаз не выклюет. Это так, – а перья потрепать все-таки может.
 В Лондоне очень кисло встретили французского принца, явившегося, по всей вероятности, чтобы вернуть себе хоть что-то из французского золота, переправленного через Ла-Манш.
 Гибель Французского банка в результате аферы Лоу послужила прежде всего к выгоде Англии – и она не собиралась поступаться даже малой частью этой выгоды.
 Гонзага хотел представиться при дворе, но первый министр Роберт Уолпол не допустил его. Министр, прежде всего, заботился, чтобы король Георг I не оказался замешан ни в каких интригах, а в особенности в тех, что могли бы привести к сложностям в отношениях с Пале-Роялем. Гонзага разгневался. Тогда Уолпол дал понять принцу: если он немедленно не умолкнет – его попросят выражать свой гнев подальше от столицы.
 После этого Филиппа Мантуанского взяли под строгий надзор, и вскоре туманы Темзы ему окончательно опротивели.
 Звезда Гонзага все более клонилась к закату, и он вынужден был признать это, хотя из самолюбия и не мог расписываться в неудачах перед своей шайкой. Знал обо всем лишь Пейроль – единственный, кто в лукавстве не уступал хозяину.
 Однажды, когда принц в особенно дурном расположении духа мерил шагами кабинет, фактотум сказал ему:
 – Монсенъор! Мне кажется, мы на ложном пути. Как нам здесь вести игру? Кругом такой туман, что собственных карт в руке не увидишь.
 – Я и сам так полагаю, – отвечал Гонзага. – Но мы столько сил потратили на это путешествие, что надо хоть силой заставить судьбу повернуться к нам лицом – гнаться за ней дальше ниже моего достоинства. Мой принцип таков: надо всех принуждать повиноваться себе – и людей, и обстоятельства. В этом ключ к победе!
 – Но в последнее время нам это не удается, монсеньор.
 – Чума на тебя, Пейроль, с твоими замечаниями! Что ж, что нам не удается пробиться сразу в первый ряд. Встанем пока во второй, а там уж расчистим место.
 – Для этого нужно много сил, а силы сохранили только мы с вами. Остальные…
 – Остальные прикованы ко мне навсегда! – топнул ногой принц. – Они – марионетки, управляемые моей рукой. Без меня они ничто! Они повсюду последуют за мной – что им еще остается?
 Фактотум покачал головой. Речь хозяина его не убедила.
 – Спросите их самих, монсенъор. По моему мнению, если они и вправду марионетки, то и связывает их с вами ниточка, а не цепь.
 – Что ж, пусть попробуют порвать эту ниточку!
 – Но укрепить ее не помешает.
 – Чем? Золотом? Они его не заслужили.
 – Так пусть заслужат! Сейчас нам нужно не столько золото, сколько отвага.
 – Ох, Пейроль, и горяч же ты нынче! Но я тебя знаю: ты ведь храбр только на словах.
 – Каждому свое. Что дурного, если другие будут работать руками, а я головой…
 – Кажется, сейчас все хотят быть головой вместо меня… – проворчал Гонзага.
 – Извините, монсенъор, но, полагаю, от этого всем нам будет только лучше.
 – Эй, мэтр Пейроль! – вскричал Гонзага, оскорбленный последней фразой. – Что это значит?
 Но, поглядев на своего лицемерного интенданта повнимательнее, принц убедился: тот по-прежнему преисполнен почтения. Гонзага успокоился и продолжал:
 – К чему столько околичностей? Ты что-то придумал? Тогда говори.
 – У нас нет особых причин для спешки: однако я убежден, что нам нужно отсюда уезжать…
 – В Италию, разумеется? Ведь ты ее имел в виду? Но должен тебя разочаровать: в этой стране нам делать нечего, все места там давно разобраны.
 – Разве я говорил об Италии?
 – Значит, в Голландию? Идея недурна, и об этом стоит поразмыслить. У тамошних торгашей сундуки ломятся от золота, и если найти к ним подход, то всегда можно поживиться.
 – Вы ни на шаг не приблизились к разгадке, монсеньор. Я имел в виду совсем иное.
 – Черт возьми! В таком случае говори прямо, иначе мы никогда не кончим.
 Пейроль, скрестив руки на груди, выпрямил свое тощее тело и даже привстал на цыпочки, чтобы заглянуть хозяину в глаза, а затем не столько произнес, сколько выдохнул заветные слова:
 – Нам надо ехать во Францию!
 Теперь уже Филипп Мантуанский пристально посмотрел на своего фактотума.
 – Дьявольщина! – промолвил он после секундного раздумья, и губы его искривились в усмешке. – Это было бы изрядной глупостью с нашей стороны. Недели не пройдет, как я окажусь в Бастилии, а ты в Шатле, и там у нас будет время поразмыслить, стоило ли покидать Лондон, чтобы увидеть прелестные берега Сены.
 – Вы не созданы для Бастилии, монсеньор, равно как и я вполне могу обойтись без Шатле. Это пристанище для глупцов… Готов держать пари, что буду каждый день прогуливаться перед воротами обеих тюрем, но никому и в голову не придет, что мое место скорее внутри, чем снаружи.
 – Любопытно узнать» каким образом ты этого достигнешь?
 – Есть вполне надежный способ: стать неузнаваемым. Никто не должен знать, кто мы такие.
 – Ты хочешь сказать, что нам придется прятаться в какой-нибудь лачуге, выходить только по ночам и сворачивать в сторону при виде городской стражи?
 – Вовсе нет. Разве добрые парижские буржуа скрываются от кого-нибудь? Они безбоязненно ходят повсюду… и нам надо всего лишь войти в их круг. Представьте себе, что принцу Гонзага шестьдесят лет и он торгует сукном, тогда как его верному слуге двадцать, что не мешает ему бойко распродавать шарлатанские снадобья.
 Филипп Мантуанский захохотал.
 – Превосходный план, – сказал он, наконец, отсмеявшись, – изумительный план, у которого есть только один недостаток – это безумие чистейшей воды. Никогда я не слышал от тебя подобного вздора.
 – Пусть будет так, – угрюмо произнес интендант, не скрывая раздражения. – Хотя я надеялся на другой исход… я все просчитал заранее и уверен в успехе, но, если вам так угодно, мы останемся здесь, и будем ждать, когда Лагардер вспомнит о нас, если, конечно, выберет время среди других важных дел…
 – Черт возьми! К чему это ты завел речь о Лагардере?
 – А может, лучше в Голландию отправиться, чтобы ему не так далеко было ехать, – продолжал Пейроль саркастическим тоном.
 По правде говоря, интендант решился не отступать. Чувствуя, что на сей раз он превзошел своего господина в силе и отваге, Пейроль все поставил на карту и был готов даже пробудить гнев принца, лишь бы тот последовал его совету. Разрабатывая свой план, он напрягал все силы изощренного в коварстве ума: доводы за и против были тщательно взвешены, роли распределены, действия расписаны по дням и чуть ли не по часам. Замысел, достойный самого Макиавелли, не должен был пропасть втуне.
 Сутулясь сильнее, чем обычно, Пейроль стал расхаживать по комнате, а затем, усевшись без приглашения, небрежно скрестил ноги и вызывающе посмотрел на стоявшего перед ним Гонзага. Это была неслыханная дерзость с его стороны, и в другое время он рисковал получить изрядную трепку. Однако сейчас подобная фамильярность оказала именно то действие, которого желал фактотум: в глазах принца исчезли насмешливые огоньки, и предложение, показавшееся ему поначалу безумным, предстало перед ни в ином свете. Впрочем, одного имени Лагардера было достаточно, чтобы подстрекнуть самолюбие Филиппа Мантуанского.
 – Ты полагаешь, – спросил он, – что Жандри и его головорезы сидят в Париже сложа руки?
 Пейроль презрительно хмыкнул:
 – Свора сама по себе ничего не стоит, даже если она спущена с цепи. Охотник должен быть рядом, чтобы науськивать ее. Жандри и Кит не более чем шавки: они умеют только лаять и путаться под ногами…
 – Однако они должны отработать плату…
 – Разумеется. Но при этом им не хочется рисковать собственной шкурой. Они охотно нанесут удар в спину, если представится случай, но сами на рожон не полезут. Свои дела лучше не поручать чужим, монсеньор, вы это знаете по опыту.
 Пейроль настолько увлекся, что забыл, как часто его господину и ему самому предоставлялась возможность покончить с горбуном, которую они, однако, не спешили использовать. Интенданту была свойственна героическая решимость – но только вдали от опасности. Сейчас он вполне мог метать громы и молнии: Лагардер был далеко и бахвальство, таким образом, оставалось безнаказанным. Итак, фактотум, обычно сутулый и приниженный, вдруг встал перед Гонзага, выпрямившись и расправив плечи.
 – Вы забыли, – вскричал он, – что Лагардер может жениться на Авроре де Невер в любую минуту?
 Филипп Мантуанский вздрогнул.
 – И кто знает, – продолжал интендант, – возможно, это уже совершилось! А мы теряем здесь время, пытаясь взломать двери, которые не откроются и за которыми, по правде говоря, нас ожидает всего лишь жалкая кость вместо богатой добычи.
 – Ты полагаешь, что Лагардер вернулся в Париж?
 – Что могло бы помешать ему? Ведь мы предоставили нашему врагу полную свободу маневра.
 – Клянусь крестом Господним, ты прав! Поразительно, как мне не пришло это в голову. Хитроумные комбинации плохи тем, что цель достигается слишком поздно… Что нам следует сделать, чтобы остаться неузнанными в Париже?
 – Прежде всего, изменить внешность и костюм…
 – Мне претит мысль, что я должен прятаться там, где ходил с высоко поднятой головой… На меня с трепетом взирали придворные и горожане. Все говорили, завидев меня: «Вот Филипп Мантуанский, принц Гонзага, самый могущественный вельможа королевства после регента, а может быть, и не уступающий ему!»
 – Сейчас надо забыть о гордыне, монсеньор, и действовать!
 – Согласен! Твой план хорош. Лагардер не заподозрит кинжала под камзолом честного буржуа, он будет опасаться шпаги дворянина. Клянусь пламенем ада! Кинжал делает свое дело ничуть не хуже!
 – От этого зависит все ваше будущее…
 – Равно как и твое, Пейроль, не говоря уж обо всех остальных. Сходи за ними, пусть они тоже узнают хорошую новость.
 Фактотум, торопясь привести в исполнение свой план, тут же отправился за молодыми дворянами. Войдя в кабинет принца, те сразу поняли по выражению его лица, что происходит нечто необычайное и что предстоят большие перемены. Поразил их также и вид Пейроля: обычно угрюмый и не склонный к откровенности фактотум не скрывал сейчас своего торжества, ибо чувствовал, что держит в руках все нити, недаром перед его волей склонился даже Филипп Мантуанский.
 А Гонзага между тем, на мгновение отрешившись от привычного высокомерия, радостно потирал руки в предвкушении успеха. Он с удивлением вопрошал себя, как мог так долго бездействовать. К нему вернулись прежние дерзость и отвага; от приспешников же он ждал только одного – чтобы они с готовностью ринулись вслед за ним в новое отчаянное предприятие.
 – Ну, господа, – весело произнес он, – вам еще не прискучило жить под сенью Вестминстерского аббатства?
 – Дьявольщина! – воскликнул в ответ Монтобер. – Да мы просто изнываем от тоски. Что за проклятая страна!
 – Еще немного, – добавил Носе, – и мы подадимся в монастырь. Может, хоть там удастся поразвлечься.
 Высказали свое мнение и остальные: все как один, не исключая барона фон Баца и толстяка Ориоля, горько жаловались на Англию и англичан, вполне достойных своего ужасного климата.
 – Утешьтесь, господа, – сказал Гонзага, – нашему пребыванию здесь подошел конец. Уж очень тут дождливо, и шпаги слишком быстро ржавеют. Посмотрим, кто из вас догадается, в какую страну мы направимся…
 – Вернемся в Испанию? – спросил Носе. – Клянусь честью, я предпочитаю тамошних священников здешним святошам. А голубое небо! А прелестные сеньориты! Разве можно их забыть?
 – Придумайте еще что-нибудь! В Испанию мы не поедем: мы сделали там все, что было нужно.
 – Значит, в Венецию? – предположил Ориоль, который никогда не бывал в Италии и был не прочь исправить это упущение.
 Гонзага смерил его презрительным взглядом.
 – Уж не надеешься ли ты отыскать предков в галерее дожей? – осведомился он язвительно.
 – Неужели в Нидерланды? – спросил, в свою очередь, Монтобер.
 – Или в Германию? Это была бы такая жалость! – вмешался барон фон Бац, не удержавшись от гримасы, ибо ему совсем не улыбалась мысль о встрече с родиной, где он оставил по себе массу дурных воспоминаний и кое-какие несведенные счеты.
 Молодые дворяне перебрали, таким образом, все известные им страны; один из них даже обратил взор на мусульманский Восток. Гонзага только посмеивался, но не перебивал их.
 – Плохие вы угадчики, как я погляжу, – промолвил он, наконец. – Спросите-ка лучше у Пейроля.
 Сообщники принца, как известно, от всей души ненавидели фактотума, и им претила мысль, что от слова этого неприятного господина может зависеть решение их судьбы. Поэтому никто не задал прямого вопроса, хотя во взглядах, которые она украдкой бросали на интенданта, читалось нетерпение. Пейроль же упивался своей значительностью и не торопился удовлетворить любопытство тех, кому предстояло стать послушными исполнителями его планов.
 – Что ж вы ни о чем не спрашиваете, господа? – произнес он, в конце концов, своим скрипучим глухим голосом. – Вам все равно, куда ехать? Или вы не желаете получить эти сведения от меня?
 Холодное молчание было ему ответом, и по презрительным лицам дворян он понял, что его догадка верна. Заложив руки за спину и скривив губы в еще более уродливой, чем обычно, сардонической усмешке, он высокомерно бросил:
 – Сегодня вечером, любезные мои, мы отправляемся в Париж!
 – Регент помиловал нас! – вскричал толстяк Ориоль, не в силах сдержать восторга.
 Гонзага лишь пожал плечами.
 – Не забудь поблагодарить Филиппа Орлеанского по приезде, – сказал он, – если желаешь окончить свои дни в темнице. Он любит нас по-прежнему и готов даровать нам прощение, как только мы перейдем в лучший мир.
 В первое мгновение всем приспешникам принца пришла в голову та же мысль, что и Ориолю. Лица их расцвели улыбками; однако обрадовались они слишком рано – тем тяжелее оказалось разочарование.
 Филипп Мантуанскяй окинул зорким оком мертвенно-бледных сообщников и спросил, не давая себе труда скрыть пренебрежение:
 – Что такое? Вспомнили о королевской полиции и сразу коленки задрожали? Регент развлекается, ему не до нас. Машо полагает, что мы за тридевять земель, – ему и в голову не придет искать нас у себя под боком… Когда кошки спят, мыши танцуют!
 Никто не улыбнулся этой шутке.
 Гонзага же, полюбовавшись их растерянным видом, продолжал:
 – Нас ждет восхитительная пляска смерти: одно неверное движение – и птичка в когтях… Похоже, вам не очень улыбается подобная перспектива, мои храбрецы?
 – Мы рискуем потерять уши, – прошептал Носе.
 – Прикрывай их хорошенько, мой милый. Мои уши стоят побольше твоих, однако я за них совершенно не опасаюсь.
 – Едва мы ступим за ворота, – вмешался Монтобер, – как нас опознают и схватят. К чему сравнивать нас с мышами? Мы ведь не можем забиться в норку!
 – Придется научиться. У каждого будет своя роль и у всех – общая цель. Когда мы вновь соберемся вместе, господа, это будет не на пирушке с оперными певичками, как в былые времена. Обителью нашей станет погреб, но мы спустимся туда вовсе не за вином.
 Унылые лица всех без исключения дворян ясно показывали, что их совершенно не прельщает жизнь грызунов в норе. Они предпочли бы, чтобы Гонзага потребовал от них чего-нибудь невозможного – хотя бы достать луну с неба.
 – Неужели вы не хотите увидеть берега Сены? – с насмешкой промолвил тот. – Черт возьми! Мы сыграли пока лишь половину партии, и все козыри были на руках у Лагардера. Нас обвели вокруг пальца, зато теперь наш черед плутовать.
 – Это опасная игра, – пробормотал Носе.
 – Не буду спорить. Вполне возможно, что многие рухнут под стол. Ну и что? Главное, чтобы остался хотя бы один игрок… и тогда горбуну не взойти к алтарю со своей невестой!
 Филипп Мантуанский с легким сердцем готов был принести в жертву приспешников, и те это смутно чувствовали. Вдобавок молодым дворянам претила мысль, что им придется прятаться в Париже – там, где свободно расхаживает маркиз де Шаверни. Теперь они готовы были примириться с лондонским туманом.
 – Итак, господа, – произнес в заключение Гонзага, – собирайтесь и помните, что в вашем распоряжении остается только один вечер. Многим из вас больше никогда не доведется вновь взглянуть на Темзу… Да! Я совсем забыл… Не вздумайте делать глупости… Вы знаете, что кто не со мной, тот против меня. Я свято соблюдаю принцип – никого не оставлять за спиной. Коварный друг хуже врага… и вот как я с ним поступаю!
 Эти слова сопровождались недвусмысленным жестом, в значении которого усомниться было невозможно. Дворяне удалились из кабинета, понурив головы, словно стадо баранов, которых ведут на бойню.
 – Танцуют, значит, будут платить, – говорил Мазарини.
 Филипп Мантуанский оценивал своих сообщников сходным образом.
 – Удержать их можно только двумя способами, – сказал он Пейролю, оставшись с тем наедине. – Деньгами и страхом. Дрожат, значит, будут сражаться. Едва перед ними возникнет угрожающая тень Лагардера, они сплотятся вокруг меня, и ужас превратит их в смельчаков.

 II
 МАСКАРАД

 Через час после вышеописанного разговора Пейроль бродил по торговым кварталам Сити в сопровождении слуги, который тащил на спине уже довольно увесистый тюк. Разумеется, содержимое этого тюка не может не вызвать нашего любопытства, равно как и упорное нежелание Пейроля покинуть эти извилистые улочки, где у него, видимо, накопилось много дел. В самом деле, фактотум заходил в каждую лавочку, перед которой были вывешены одеяния любых цветов и покроя, а также парики, башмаки, сапоги, фальшивые или подлинные драгоценности, предметы туалета и кухонные принадлежности – словом, все то разнообразное барахло, что продается в некоторых кварталах Лондона, как в Париже на рынке в районе Тампль или на улицах, заселенных старьевщиками.
 Наконец, он остановился у лавчонки, поражавшей разнообразием даже на фоне других развалов. Алжирские бабуши [3] соседствовали здесь с мушкетерскими сапогами; кольчуга висела рядом с бальным платьем; мундир французского гвардейца выглядывал из-под плаща немецкого ландскнехта; помятую каску увенчивал роскошный парик; аркебуза валялась рядом с черпаком, а пушечные ядра были сложены в китайские вазы; к сети норвежского рыбака были подвязаны венецианские кружева; испанские кастаньеты покоились на чугунном гонге. Между полками, где были свалены в кучу вещи всех времен, всех стран и всех народов, можно было разглядеть обширную кладовую, набитую до потолка другими предметами, другими тряпками, другими чудесами.
 Пейроль понял, что отыскал нужное место. Это была настоящая еврейская барахолка.
 Едва завидев покупателя, навстречу выкатился маленький кругленький иудей, вскочивший с засаленного кресла, в котором он, притаившись, поджидал свою добычу, словно паук, везде протянувший свои нити. Поклонившись так низко, что едва не коснулся лысой головой ног интенданта, торговец затрещал, брызгая слюной из беззубого рта:
 – Что угодно монсеньору? Могу предложить камзолы, бальные наряды, оружие… А может быть, вы хотите золотые или серебряные украшения? Вещи все новехонькие, почти новые, кроме, разумеется, древних… все чистенькое, все блестит, и все очень дешево… совсем дешево, почти даром. Сюда заходит и его величество, да сохранит Иегова короля! А уж лордов, баронов, маркизов и послов не счесть… Каждый выбирает, что ему надобно. Ваша милость, конечно, это знает… Мне оказана великая честь!
 – Да замолчишь ли ты, наконец?! – вскричал Пейроль, испытывая сильнейшее желание отколотить тростью говорливого и неискреннего торговца, чья болтовня его изрядно нервировала.
 Впрочем, он тут же рассудил, что за палочные удары придется расплатиться по особому тарифу – ибо для еврея-старьевщика все становится товаром.
 – Поменьше разговоров, и перейдем к делу! – продолжил интендант чуть мягче. – К тому же ты меня явно принял за кого-то другого. Мне нужно всего лишь купить костюмы для актеров моей труппы… Возможно, у тебя найдется что-нибудь подходящее.
 На всякого плута найдется плут вдвойне. Фактотум мог сколько угодно чваниться своей хитростью – ловкий израэлит сразу раскусил его, хотя и не подал виду, что догадался, с кем имеет дело. Напротив, скрытностью покупателя следовало воспользоваться – чем больше таинственности, тем выше плата.
 Фактотум между тем внимательно разглядывал висевшую перед ним сутану.
 – У тебя найдется одеяние для паломника? – спросил он.
 – У меня? Боже милосердный! Да вы только посмотрите!
 И еврей тут же выложил на прилавок довольно замызганную рясу.
 – Эта прекрасная сутана досталась мне от милорда Бакингема, который совершил в ней паломничество…
 – Бакингем? Рассказывай кому-нибудь другому свои сказки…
 – Клянусь Моисеем, это истинная правда! Он дал обет после знаменитой истории с подвесками…
 – Довольно! – прервал его Пейроль. – Таких бесстыдных вралей, как ты, поискать. Что зря цену набивать? Мне нужны две рясы, но я не покупаю их за имена прежних владельцев. Сколько это будет стоить?
 Тут завязался горячий спор: старьевщик уже не настаивал на принадлежности своих сутан Бакингему, но за цену свою сражался с отвагой льва. Наконец переговоры успешно завершились, и две рясы из грубой шерсти, вкупе с четками, посохами и шляпами, перекочевали в мешок Пейроля.
 – Это еще не все, – сказал интендант. – Мне нужны одеяния двух богатых торговцев из Амстердама, только у тебя, наверное, такого не водится?
 Еврей поглядел на него снисходительно.
 – Если бы ваша милость не нашла их у меня, – возразил он, – то и в другом месте искать было бы бесполезно. В моей лавке есть все, чего вы ни пожелаете. Подождите-ка…
 И с этими словами старьевщик повел покупателя сквозь завалы вещей в кладовую, освещенную масляной лампой, распространявшей отвратительный запах прогорклого масла. Здесь он открыл большой деревянный сундук, снабженный крепкими запорами, и начал вытаскивать камзолы из тонкого сукна с меховой опушкой.
 Этого добра хватило бы, чтобы одеть не то что двух, а пятерых или шестерых человек. Пейроль примерил один из костюмов, накинул сверху широкий плащ с воротником, надел на голову огромную меховую шапку и взглянул на себя в полированное стальное зеркало. В этом одеянии он был совершенно неузнаваем.
 Находка обрадовала его до такой степени, что он купил оба костюма, почти не торгуясь.
 Мошенники расстались, чрезвычайно довольные друг другом; только слуга, тащивший тяжелый мешок, ворчал всю дорогу и успокоился лишь тогда, когда Пейроль в припадке неслыханной щедрости обещал увеличить ему жалованье.
 Легко догадаться, кому именно предназначались эти одеяния. Костюмы голландских торговцев интендант предназначал для Филиппа Мантуанского и для себя самого, остальное же намеревался распределить между молодыми дворянами. Правда, он не удосужился спросить, какой наряд те предпочитают, но его это не слишком беспокоило: воля Гонзага была законом для приспешников, и Пейроль был уверен, что не потратил деньги даром.
 Желая подать пример, он облачился в купленные вещи, и в таком виде направился к принцу, который встретил его гомерическим хохотом. Месье де Пейроль, помимо всего прочего, казался помолодевшим на двадцать лет благодаря крему, которым он замазал свои морщины.
 Гордый своим успехом, интендант наставительно произнес:
 – Теперь ваша очередь, монсеньор! Я стал моложе, а вам следует постареть. Пусть душу мою заберет дьявол, если наш добрый парижский народ не станет встречать нас аплодисментами за то, что мы прикатили в такую даль торговать безделушками на ярмарке в Сен-Жермен.
 – Черт возьми! – промолвил Гонзага. – Ты превзошел самого себя! Я доволен тобой, Пейроль. Итак, станем торговцами! Ты прав: нам надо умело вести свои дела, ведь пока мы банкроты. Правда, деньгами здесь ничего исправить нельзя.
 Излишне говорить, что для своего господина интендант отобрал самые богатые и самые новые вещи. Костюм, украшенный кружевами и золотыми пуговицами, казалось, был сшит только вчера, – а чуть выцветшие тона придавали большее правдоподобие маскараду. На серебряной цепочке, служившей поясом, висел длинный кинжал дамасской стали. Впрочем, одеяние было настолько удобным и просторным, что под ним можно было бы скрыть даже шпагу.
 – Клянусь крестом Господним, – сказал принц, позволив переодеть себя, – мы выглядим точь-в-точь как послы. Я бы не удивился, если бы нас пригласил к себе на ужин регент.
 – Это было бы весьма неосторожно с его стороны, – пробормотал, скривившись, Пейроль. – Да и нам пока не к спеху. До поры до времени лучше держаться от него подальше.
 Гонзага, еще раз с удовлетворением осмотрев себя, спросил:
 – А как же остальные? Надеюсь, ты не собираешься вырядить всех на один манер? Это будет производить странное впечатление.
 – Я не такой простак, монсеньор. Одеяния будут разными; боюсь даже, что не всем они придутся по нраву.
 – Ну, это мы посмотрим! – проворчал итальянец. – Никто и пикнуть не посмеет. Чем больше мы будем отличаться друг от друга, тем меньше нескромных вопросов. Зови этих господ! Сейчас они получат свои одеяния, и им придется немедленно входить в роль. Мы проведем репетицию за закрытыми дверями. В Париже зрителей у нас будет больше, чем нужно.
 Когда молодые дворяне вошли в кабинет и увидели перед собой Филиппа Мантуанского с Пейролем в костюмах голландских торговцев, то застыли в изумлении, разинув рот. Если бы принц не обратился к ним, они приняли бы его за совершенно чужого человека.
 – Господа, – произнес Гонзага, – когда-то я приглашал вас на костюмированный бал, который длился всего одну ночь. Сколько же продлится этот бал, я не знаю… это будет зависеть от прыткости наших танцовщиц.
 – Тысяча чертей! – вскричал барон фон Бац. – Значит, у нас будут танцовщицы?
 – Разумеется! Наши шпаги. И я надеюсь, что лучшими аккордами нашей музыки станут хрипы умирающих врагов, ибо эта комедия неизбежно должна перерасти в трагедию.
 Увы! Молодые дворяне вполне разделяли уверенность принца, а куча тряпья, в которую им предстояло облачиться, отнюдь не способствовала поднятию их духа.
 – В таком деле, как наше, – вступил в разговор Пейроль, – не следует расходиться поодиночке, равно как и сбиваться всем вместе. Поэтому мы и разделимся на пары… Предупреждаю, что от вашего дворянства у вас скоро останется лишь мужество и достоинство… в одежде же от него на время придется отказаться!
 Приспешники Гонзага переглянулись. В этот момент любопытство одержало в них верх над всеми остальными чувствами. Сама таинственность приготовлений вселяла некоторую тревогу – советоваться же с ними явно никто не собирался. Принц, как всегда, распоряжался их судьбой, не спрашивая их согласия, и им не оставалось ничего другого, как только покорно склониться перед его волей.
 Пейроль, удостоверившись, что лакеи не подслушивают, тщательно запер двери, а затем обратился к молодым людям тоном, каким передают чужое приказание, не подавая и виду, что сам имеет к этому прямое отношение.
 – Монсеньор принял решение… – начал он.
 – И я надеюсь, – вмешался Филипп Мантуанский, – что никаких возражений не последует… Вы играете в мою игру; вам известны и противник, и заклад, стоящий на кону. Нет нужды повторять, что мы должны победить в этой партии любой ценой.
 Шестеро его слушателей молча склонили головы. Гонзага сделал интенданту знак продолжить.
 – Нам предстоит, – сказал тот, – разделившись, покинуть этот дом. Завтра вечером мы встретимся на пристани в Дувре и оттуда отправимся в Париж. Но было бы безумием приехать всем вместе и даже в один день. Мы с монсеньором прибудем туда первыми, а затем вы присоединитесь к нам группами по два человека, соблюдая разумный интервал. Многое будет зависеть и от непредвиденных обстоятельств, которые могут вас задержать. Не сомневаюсь, что барон фон Бац с Ориолем появятся последними.
 – Это к лучшему, – заметил принц. – По крайней мере, Ориоль не успеет сотворить какую-нибудь глупость.
 Толстый откупщик промолчал, хотя ему очень хотелось напомнить, что во всех переделках он держался лишь чуть-чуть позади остальных. Впрочем, злоязычный Носе, конечно же, не преминул бы возразить, что этого «чуть-чуть» вполне хватало, чтобы оказаться вне досягаемости вражеского клинка.
 Пейроль снова заговорил, с явным удовольствием приступив к детальному изложению плана, придуманного и подготовленного им самим:
 – Монтобер и Тарани отплывут во Францию по направлению к Шербуру; Носе и Лавалад бросят якорь в Гавре; наконец, последние двое – в Бресте… Что касается нас с монсеньором, то мы… Но это, собственно, не имеет для вас значения… Итак, в Дувре будут ожидать барки, которые доставят вас к месту назначения. Помните, что, высадившись на французской земле, каждый должен быть готов защищать свою жизнь и добираться до Парижа на свой страх и риск.
 – Что вы скажете на это, любезные друзья? – спросил Гонзага, поигрывая рукояткой своего кинжала.
 – Пока я не вижу в этом деле ничего особо трудного, – ответил Монтобер, самый решительный и дерзкий из всей группы, – разве что в Париже нам, по моему мнению, будет трудно укрыться от любопытных глаз. Боюсь, что нас очень быстро узнают.
 На губах Пейроля зазмеилась та высокомерная улыбка, которая обладала способностью доводить молодых дворян до остервенения.
 – Терпение, – произнес он, направляясь к куче тряпья в углу, – сейчас вы получите свои новые костюмы. Вот эти наденут Ориоль и его спутник: они станут паломниками, и в этом качестве им придется осенять себя крестным знамением перед каждой часовней, а также просить милостыню на всех перекрестках.
 – Милостыню? – переспросил барон фон Бац. – Это еще можно, но молиться… Черт побери, я не смогу выдумать ни одной молитвы!
 – Ба! – вскричал Гонзага, смеясь. – Ты будешь бормотать по-своему, и никто тебя не поймет.
 Откупщик и немец облачились в рясы с помощью Пейроля, который одновременно давал им последние инструкции:
 – Под сутаной легко спрятать кинжал и даже шпагу. Главное, чтобы они не высовывались.
 Ориоль выглядел столь комично в своем новом облачении, что все присутствующие покатились со смеху.
 – Дай нам благословение, толстяк! – насмешливо воскликнул Носе. – И не забудь принести обет безбрачия! Ты должен теперь отринуть мысль о женщинах вообще и о Нивель в частности. Кроме того, ты должен будешь сносить любую обиду с кротостию…
 И с этими словами он, обхватив Ориоля за плечи, раскрутил откупщика с такой силой, что тот, запутавшись в полах рясы, растянулся во весь рост на полу.
 – Подождите насмехаться над ним, – сурово молвил Гонзага, – пока не узнаете, кем станете сами. Продолжай, Пейроль.
 – Господа Носе и Лавалад, – смиренно отозвался интендант, – несомненно, великолепно справятся с ролью бродячих фокусников. По крайней мере, мне так кажется. А вот и одеяние, благодаря которому они совершенно преобразятся.
 Лавалад сделал недовольную гримасу. Торговец или паломник – это еще куда ни шло, но он чувствовал, что достоинство его будет задето недостойным ремеслом жонглера.
 Носе также уже не смеялся, тем более, что за него это с удовольствием проделал Ориоль. Молодому дворянину вовсе не хотелось облачаться в костюм арлекина.
 – Крохобор, – проворчал он, обращаясь к фактотуму, – неужели ты не мог подобрать для нас что-нибудь получше? Эти обноски подошли бы тебе самому.
 Несмотря на недовольное брюзжание, оба безропотно облачились в свои разноцветные наряды – им хватило лишь одного взгляда Филиппа Мантуанского.
 Монтобер и Таранн с тревогой ждали решения своей участи, спрашивая себя, что именно уготовил им Пейроль. Оставшееся на полу тряпье не слишком успокаивало их на сей счет.
 – А мы? – осведомился, наконец, первый.
 Интендант сознавал, что наступил самый трудный момент в распределении ролей, ибо он и не подумал заранее поинтересоваться мнением молодых дворян. Особенно тревожил его Монтобер, который никогда не считал нужным выполнять его распоряжения и порой осмеливался перечить даже принцу. Пожалуй, здесь Пейроль рисковал получить увесистую затрещину. Поэтому он постарался придать своему голосу максимальную серьезность, дабы и тени насмешки не прозвучало в его словах, густо сдобренных лестью.
 – Господа Таранн и Монтобер, – сказал он, – отличаются силой, отвагой и умом. Они не ведают страха и без труда находят выход из самого затруднительного положения…
 – Похоже, этот мерзавец заготовил для нас изрядную пакость, – с отвращением прошептал Монтобер.
 – Стало быть, им нужно было подобрать роль, достойную их мужества и энергии, – продолжал интендант. – Из них выйдут отличные испанские цыгане, только надо поискать им еще одного спутника, не менее грозного, чем они сами…
 Пытаясь подсластить горькую пилюлю, фактотум угождал самолюбию дворян. К несчастью, те давно подозревали его в лицемерии.
 – Что же это за спутник? – осведомился Таранн.
 Пейроль стал поспешно объяснять:
 – Я никак не мог найти здесь живого медведя. В Лондоне, похоже, нет ни одного, но вам обязательно нужно его раздобыть. Возможно, в Дувре нам повезет больше, а может быть, придется подождать до Шербура.
 Последние слова он произнес совсем тихо, поскольку выражение лица Монтобера не предвещало ничего хорошего.
 – Незачем искать так далеко, – прошипел тот, не помня себя от бешенства. – За неимением медведя мы поведем на цепи господина де Пейроля!
 – И он у нас будет танцевать на площадях! – добавил Тарани.
 Интендант бросил на них злобный взгляд, но не посмел дать волю гневу.
 – Я старался для общего блага, – еле слышно произнес он, – и не хотел никого оскорбить. Не всякий справится с таким трудным делом… Вы же понимаете, сударь, что медведь может броситься на своего поводыря, если что-нибудь разозлит его. Разве мне по силам сдержать разъяренного зверя?
 – Одевайтесь, господа, – сказал Филипп Мантуанский, поднимаясь с кресла, – мы ждем только вас. Скоро я ударю в гонг, и занавес, который поднимется сегодня вечером в Лондоне, непременно опустится над кровавой развязкой в Париже.

 III
 НЕОБЫЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

 Один за другим сообщники Гонзага, стараясь не привлекать к себе внимания, выскользнули из дома, снятого принцем в верхней части города, на том месте, где нынче находится Гросвено-Сквер.
 Что до нанятых Пейролем лакеев, то интендант заранее отпустил их, так что молодые дворяне могли преобразиться в паломников, фокусников и цыган, не боясь нескромных глаз и ушей.
 Фактотум покинул дом вместе со своим господином, положив в карман ненужный теперь ключ. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову проверять, по-прежнему ли они обитают здесь; в любом случае их отсутствие будет замечено лишь тогда, когда и самый след их остынет.
 Оба отправились, прежде всего, за каретой, и без труда нашли подходящий для двух богатых торговцев экипаж. Ибо в Лондоне нередко можно было встретить торговцев из Амстердама и из ганзейских городов; многие из них приплывали сюда на собственных судах, которые стояли затем на якоре в устье Темзы.
 Эти деловые люди славились предприимчивостью и щедростью, а потому в британской столице их встречали с распростертыми объятиями. Гонзага же толщиной своего кошелька мог смело соперничать с любым голландским или немецким купцом.
 Не было, разумеется, ничего удивительного в том, что достойные торговцы намеревались предпринять путешествие в Дувр со всеми удобствами. Иначе дело обстояло с молодыми дворянами, ибо людям столь низкого звания не полагалось разъезжать в каретах.
 Итак, было уже совсем темно, когда экипаж выехал за городские ворота. Кучер подхлестнул лошадей, и те резво бросились вперед. Было очевидно, что пока странникам не грозили неприятности. Филипп Мантуанский, небрежно развалившись на подушках, слушал своего фактотума, ставшего вдруг необычайно словоохотливым.
 – Конечно, этот замысел довольно дерзок, – разглагольствовал тот, – но, если вести дело умело, мы, несомненно, добьемся успеха. Я, кажется, все предусмотрел… по обыкновению… однако за остальными нужен глаз да глаз…
 – Уж не меня ли ты имеешь в виду, мэтр Пейроль? – спросил принц, смеясь от души. – Черт возьми! Молодчик становится крайне забавным! Надеюсь, ты не собираешься взять надо мной опеку?
 – Мы рискуем нашей свободой, монсеньор, а возможно, и жизнью. Что бы ни случилось, мы с вами должны быть в безопасности, а для этого есть только один способ: пусть за нас действуют другие, мы же вступим в схватку лишь тогда, когда будет необходимо.
 Принц слегка нахмурился. От предков своих он унаследовал отвагу, поэтому не смог скрыть презрения, отвечая фактотуму:
 – Это не в моем характере. Разумеется, ты можешь отсиживаться, поскольку в схватке от тебя все равно мало толку…
 – Мы должны трудиться для других, монсеньор, или заставлять их работать на нас?
 – Дьявольщина! Разве я не держу в руках все нити?
 – Именно так! Вот почему нам следует просто управлять этими марионетками, – сказал Пейроль, сделав ударение на слове «нам», словно бы желал показать, что имеет законную долю в добыче.
 Гонзага, заметив это, пожал плечами.
 – Пусть так, – произнес он устало, – предположим, нас двое. Однако что вы можете сделать без меня, милейший Пейроль?
 – Если бы вдруг с вами случилось несчастье… Разве вы не хотите, чтобы дело ваше попало в надежные руки, и было продолжено до полного успеха?
 Подобные речи в устах столь коварного, и хитрого человека звучали весьма зловеще. Гонзага, прищурившись, попытался поймать взгляд своего интенданта, но тот старательно делал, вид, что смотрит в окно.
 – Дьявольщина! – закричал тогда принц в крайнем раздражении. – Неужели ты задумал избавиться от меня и прибрать к рукам всю добычу? Не советую тебе рисковать, дражайший Пейроль! И не вздумай тягаться со мной, ты сделан из глины и праха, а я – из бронзы… Запомни, это очень опасная игра! Если же мне суждено умереть, то месть я завещаю отнюдь не тебе, равно как и свою власть!
 Все эти люди, глубоко не доверяя друг другу, без колебаний вонзили бы кинжал в спину сообщника, если бы могли извлечь из этого выгоду. Однако Гонзага, расправившись с Пейролем, ничем не рисковал – у него и так было достаточно подручных. Фактотум же, лишившись защиты принца, обрекал себя на неизбежное столкновение с молодыми дворянами, которые давно жаждали свести с ним счеты за наглые и одновременно трусливые выходки.
 Тем не менее, Филипп Мантуанский верно угадал тайные помыслы Пейроля, Уже в течение некоторого времени вероломный слуга вел свою собственную игру, исходя из предположения, что принцу первому грозит гибель от неумолимой шпаги Лагардера. Прикинув все последствия, фактотум решил ни в коем случае не отступать и завершить партию к своей собственной выгоде. Однако сейчас он поторопился ответить с притворным смирением:
 – Я удивлен, что вы именно так поняли мои слова, монсеньор. Уж кажется, в моей верности можно не сомневаться… особенно в сравнении с остальными…
 – О ком ты говоришь?
 – О ваших дворянах…
 – Мои дворяне повинуются мне беспрекословно и без рассуждений. А вот ты решил заняться какими-то своими прожектами и, в отличие от них, колеблешься и хитришь.
 – Я все же советовал бы вам не спускать с них глаз, особенно с Носе, Монтобера и Таранна… Прочие в счет не идут – это обычные пешки…
 Интендант замолк, потому что карету вдруг резко тряхнуло, а в окошко просунулась чья-то голова со словами:
 – Вы, конечно, не пешка, милейший Пейролъ, а просто мерзавец! Наша преданность в любом случае обходится монсеньору дешевле, чем ваша, но зато она надежнее и честнее…
 Интендант, испуганный до полусмерти, забился в самый угол кареты, тогда как принц положил руку на рукоять кинжала, но оружие ему не понадобилось: узнав голос Носе, он захохотал:
 – Эй, ты как здесь очутился и каким образом удалось тебе подслушать наш разговор?
 – Да мы с Лаваладом уже давно здесь. Нам не нравится ходить пешком. Когда ваша карета тронулась, мы увидели, что места на запятках пустуют, и решили сыграть роль лакеев.
 – Но ведь оттуда ничего не слышно?
 – О! – воскликнул Носе. – Никакого колдовства тут нет, будьте уверены. Бродячие фокусники вроде нас – парни без предрассудков. Поэтому я провертел дырочку в стенке кареты своим кинжалом, благодаря чему мог не только слышать мелодичный голос господина да Пейроля, но и видеть его затылок всего в нескольких сантиметрах от острия моего клинка. Еще немного, и я бы его слегка пощекотал.
 Интендант взглянул на молодого дворянина с яростью, но не посмел ничего сказать, а тот, рассмеявшись ему в лицо, продолжал:
 – Вот так мы и услышали, что добрый господин де Пейроль не стесняется поливать нас грязью. Впрочем, мы в этом никогда и не сомневались. Однако готовы простить его, если нам будет позволено послужить лакеями и поберечь собственные йоги.
 – Разрешаю, – произнес Гонзага, смеясь, – но не ждите, что мы станем и дальше вести разговоры, так что придется вам поскучать.
 – Премного благодарны, – ответил Носе. – Как только рассветет, мы слезем с нашего насеста. Не годится, чтобы у приличных людей на запятках сидели бродячие актеры.
 Проговорив это, он вернулся на свое место к Лаваладу, но тщетно он прикладывался ухом к дырочке – Гонзага и его фактотум, казалось, спали каждый в своем углу. Карета проехала таким образом несколько миль, и ни один из четверых не произнес ни слова.
 Дорога, пролегавшая через Рочестер, Четем и Кентербери, вела из столицы в морской порт, чьи скалы были воспеты Шекспиром в «Короле Лире».
 Внезапно весельчак Носе громко крикнул:
 – Ого! Что это там впереди? При лунном свете эта сцена напоминает шабаш! Нам будет трудно проехать, господа, – похоже, там идет изрядная драка.
 – Вы могли бы спуститься и посмотреть, – ворчливо сказал Пейроль.
 – Черт возьми! А вам кто мешает это сделать, дражайший советник и преданный слуга? А мы останемся, чтобы защитить в случае нужды своего господина. Будь то дьявол или его демоны, они не посмеют напасть на Лавалада и на меня. Вот вы – другое дело.
 Фактотум, скривившись, слушал насмешливые речи Носе. Молодые дворяне хоть и покорились его воле, но не смирились, и Пейроль предчувствовал, что победа может обойтись ему слишком дорого.
 Он велел остановить карету и стал прислушиваться. В самом деле, на дороге раздавались крики, ругательства и проклятия – частью по-английски, частью на каком-то невнятном наречии.
 – Клянусь смертью Господней! – воскликнул Филипп Мантуанский. – Время не ждет! Едем! Мы вооружены, и наши лошади, если пустить их вскачь, сметут с пути любое препятствие. – И, обратившись к кучеру, приказал: – Гони, приятель! По телам или по костям, все равно!
 Карета понеслась. Каково же было удивление принца и его спутников, когда они вдруг поравнялись с двумя паломниками, в которых без труда узнали барона фон Баца и Ориоля. Каждый из них держал в поводу лошадь.
 Как оказалось, эти двое тоже не любили долгих пеших прогулок, тем более что толстому откупщику с его коротенькими ножками было трудно приноровиться к широкому шагу голенастого немца. Обливаясь потом, охая, путаясь в полах рясы, отдуваясь, как тюлень, Ориоль с ужасом спрашивал себя, сумеет ли он вообще добраться до Дувра и не суждено ли ему погибнуть в этой дождливой стране. В довершение всех этих несчастий у него порвался ремень на одной из сандалий, и он тщетно пытался в кромешной тьме завязать его узлом. С неизбежностью надвигался момент, когда ему предстояло пойти босиком, – между тем уже сейчас каждый шаг причинял нешуточную боль.
 Когда позади остался город Бромлей, достойные священнослужители вдруг навострили уши, заслышав впереди неторопливый стук копыт. Кто-то приближался к ним верхом на лошадях. Они подтолкнули друг друга локтями.
 – Вот бы ссадить их, – еле слышно простонал Ориоль.
 – Да-да, ссадить, – повторил барон.
 Однако трудно было предположить, что владельцы коней согласятся спешиться добровольно, даже если их попросят об этом благочестивые паломники.
 – А зачем бросить? – прошептал барон фон Бац. – Надо делать просто. Встанем за кустами и палкой по голове… Кто в седле, тот и хозяин…
 Сказано – сделано. Возможно, дерзкое предприятие закончилось бы для них весьма плачевно – если бы они имели дело с решительными людьми. Однако случаю было угодно, что повстречались им двое старых лакеев, не имевших другого оружия, кроме палки. Застигнутые врасплох (поскольку неторопливый шаг лошадей погрузил их в дрему), они не оказали никакого сопротивления и в мгновение ока оказались на земле. Тем не менее, вскочив на ноги и увидев перед собой лишь двоих паломников, они опомнились и пустили в ход свои дубины.
 Ориоль поспешно отвел в сторону захваченных коней, предоставив отбиваться барону фон Бацу, а тот, ловко орудуя посохом, изрыгал такие богохульственные ругательства, что противники его ошеломленно переглядывались, не зная, что и думать о манерах святого отца, исполняющего обет паломничества.
 Схватка длилась недолго, и, когда карета принца подъехала к месту происшествия, оба лакея, довольно сильно помятые, уже валялись на обочине, а удачливые грабители собирались воспользоваться своей добычей.
 Филипп Мантуанский, едва взглянув на эту сцену, понял, что произошло, и гневно воскликнул:
 – Это еще что такое? Так-то вы исполняете свою роль? Может быть, вы и во Франции намереваетесь действовать таким образом?
 Услышав хорошо знакомый голос, Бац и Ориоль смущенно переглянулись, явно не зная, как выпутаться из затруднительного положения.
 Однако немец отличался находчивостью.
 – Странная мысль! – произнес он с большим достоинством. – Мы не во Франции, и добрый господин де Бейроль сказал…
 – Тише! Тише! – предостерегающе молвил принц, заметив, что все происходящее вызывает большой интерес у английского кучера.
 – И никаких имен! – добавил интендант.
 – Тише и без имен, – послушно повторил барон, – я все понял! Нам было сказано, что мы должны действовать на свой страх и риск.
 – Ничего не скажешь, вы это хорошо усвоили… особенно если посмотреть на двух бедолаг, которых вы так славно отделали, – недовольно сказал Гонзага.
 – Бьюсь об заклад, что толстяк успел дать им отпущение грехов, – воскликнул в свою очередь Носе, и Ориоль, никак не ожидавший увидеть его, вскрикнул от изумления.
 – Им это не нужно, – возразил барон фон Бац, фыркая от удовольствия, – у них другая религия…
 – А, ты хоть знаешь, какая религия у тебя самого?
 – Йа! Моя религия говорит: бери все, что тебе нужно, у любого, если можешь…
 – Черт возьми! – проворчал Гонзага. – Ты свято исполняешь свой завет. Однако раз поправить уже ничего нельзя, отправляйтесь верхом, только будьте осторожны: как бы Монтоберу и Таранну, которые идут впереди, также не приглянулись ваши лошади.
 Всадники пустили коней рысью, а следом двинулась карета.
 Пессимистичные предположения принца относительно Монтобера и Таранна не оправдались. Они не могли позариться на лошадей, ибо намного обогнали своих спутников, наняв лодочника; тот спустил их по Темзе до Вилзебла, благодаря чему приятели сэкономили три четверти пути.
 Таким образом, цыгане оказались людьми куда более порядочными, чем паломники: они не только не покусились на лодку доброго горожанина, но еще и заплатили ему за труды.
 Через двадцать четыре часа после отъезда из Лондона, ближе к ночи, все приспешники Гонзага благополучно прибыли в Дувр и с разных сторон подошли к знаменитому замку, заложенному еще римлянами, над которым возвышался величественный донжон, построенный Генрихом II.
 Пейроль сразу же отправился в порт нанимать барки, на которых всем предстояло переправиться во Францию. Отплытие было назначено на утро следующего дня.
 Кроме того, он продал лошадей, добытых бароном фон Бацем и Ориолем, – к великому отчаянию последних, ибо те сами надеялись прикарманить деньги. Однако интендант, как всегда рачительный и не склонный к излишествам, распорядился этой суммой иначе, предназначив ее для покупки пресловутого медведя.
 Впрочем, найти зверя оказалось делом нелегким даже в морском порту, где кишмя кишели обезьяны, попугаи и прочая экзотическая живность. Но главный представитель пиренейской фауны отсутствовал, и Пейроль начал уже приходить в отчаяние.
 Весь день, предшествующий отплытию, он бродил по городу в сопровождении двух цыган, к которым, по его словам, проникся жалостью, ибо бедняги лишились своего кормильца в Лондоне, где неосторожный медведь прыгнул в Темзу и утонул. Все было тщетно: не помогали даже обещания щедро заплатить за дрессированного зверя.
 Но, в конце концов, все устроилось к полному удовлетворению хитроумного негодяя. На постоялый двор «Давер-кэстл», где остановились французы, зашли два человека, которые, в ответ на расспросы фактотума, стали похваляться, что на их попечении находится единственный медведь в Дувре. К несчастью, животное нельзя было купить.
 Крайне заинтересованный Пейроль, подливая джина новым знакомцам, вскоре узнал, что некий богатый оригинал и одновременно ученый-натуралист учредил в городе на свои деньги своеобразный музей, в который поместил двенадцать животных, упомянутых в Апокалипсисе. Все звери были не первой молодости, изрядно побитые жизнью и облезлые. Однако в этой стране у них все равно не нашлось бы юных соперников.
 Пожилой медведь, некогда исходивший чуть ли не всю Европу с труппой бродячих актеров, обрел здесь угол и покой, и у него, разумеется, и в мыслях не было покидать уютную клетку, тем более что он, вместе с чахоточным слоном, стал любимцем детворы и славных жителей города Дувра.
 Когда хранители музея завершали свой рассказ, языки у них уже заплетались, ибо новые друзья усердно потчевали обоих любимыми напитками, так что вскоре, упившись до полусмерти виски и джином, англичане свалились под стол. Никто не стал тревожить их сон.
 Через некоторое время трое или четверо молодых дворян во главе с фактотумом появились у дверей скромного музея; Пейроль, пустив в ход ключи, временно позаимствованные у двух пьяниц, отомкнул железную клетку… Самым трудным оказалось разбудить мишку, которому совершенно не хотелось никуда идти. Возможно, он предвидел возвращение к прежнему ремеслу, приносившему ему больше тумаков, чем сладостей. Что поделаешь! Медвежья судьба сходна с человеческой: мало кому удается жить так, как хочется.
 В Дувре же едва не случился бунт, когда там стало известно об исчезновении косолапого. Но было уже поздно: зверь, на которого надели намордник, дремал, посапывая, на дне лодки, уносившей его во Францию.
 Излишне говорить, что Пейроль отдал приказ поднимать паруса, как только увел из музея ценнейший экспонат, ибо он справедливо полагал, что в городе припомнят его расспросы и безошибочно свяжут их с ограблением. В случае поимки фактотум рисковал быть посаженным в клетку, дабы заменить осиротевшим горожанам исчезнувшего зверя.
 Итак, мечты Монтобера и Таранна были как никогда близки к осуществлению, однако же стремительность интенданта перечеркнула их надежды. Когда над Дувром взошло солнце, ни одного приспешника Гонзага уже не было на берегу – они направлялись в указанные им места назначения, чтобы затем пробираться в Париж, где всем было назначено свидание в кабачке на улице Гизард. По сведениям Пейроля, именно здесь обыкновенно обретались Готье Жандри и его головорезы.
 Барка покачивалась на волнах. Само море, казалось, притихло, не смея препятствовать замыслам хитроумного фактотума и его господина.
 Филипп Мантуанский, снова поверивший в свою звезду, удалился в каюту, дабы ничто не мешало его размышлениям.
 Горбун сказал ему однажды вечером, когда свершилось первое убийство: «Если ты не придешь к Лагардеру, Лагардер придет к тебе!» И вот он, Гонзага, идет навстречу своему врагу, чтобы вступить в последний и беспощадный бой, в котором либо одержит победу, либо будет побежден навсегда. Никогда еще он не подвергался такой опасности – и никогда еще не была так близка удача! На карту было поставлено все, но разве могло что-нибудь сравниться с силой его духа и ума, с неукротимой волей и готовностью свершить любое преступление? Он сжал в кулак свою руку – руку, которую даже океанские бушующие волны не отмыли бы от совершенных ею убийств. А над водой поднялся громадный солнечный диск, пурпурно-красный, словно бы залитый кровью… Филипп Мантуанский невольно отвернулся: одному из них не видать больше света солнца, не смотреть на небо. На земле им вдвоем тесно…
 И Гонзага крепко стиснул зубы, чтобы не произнести вслух вопрос: «Который из двоих? Я или Лагардер?»

 IV
 ГДЕ КОКАРДАС РАЗВОДИТСЯ С ПЕТРОНИЛЬЕЙ

 В то время как Гонзага в сопровождении верного интенданта стремительно приближался к Парижу, в то время как бывшие завсегдатаи Золотого дома, обреченные следовать за принцем в счастье и невзгодах, устремлялись к той же цели другими путями, мэтр Кокардас-младший и брат Амабль Паспуаль никак не могли прийти в себя после злополучного купания в сточном рву Монмартра.
 Разумеется, оба они были не из тех людей, что способны молча проглотить оскорбление, – тем более что им было известно, кому нужно за это мстить. Знали они также, что врагами руководила та же трусливая рука, что устроила некогда засаду во рву замка Кейлюс, а откровенность Матюрины позволила ее другу Паспуалю выведать, где находится штаб-квартира банды.
 Без всякого сомнения, Готье Жандри обосновался в кабачке «Лопни-Брюхо», и для Кокардаса дело представлялось ясным, как божий день: следовало немедленно отправиться в логово врагов, чтобы там же с ними и рассчитаться.
 Возможно, брат Амабль и согласился бы с этим мнением, но он, как человек крайне осторожный, выдвигал предварительные условия, главным из которых было – не возвращаться в «Клоповник».
 Пламя его страсти к Подстилке угасло в сточном рву, но там же родилось, однако, другое сердечное чувство: так блуждающие огоньки вспыхивают иногда над зловонными болотами. Матюрина, подобная этому блуждающему огоньку, исчезла, не оставив после себя никакого следа, кроме жгучей раны в сердце бедного Амабля. Все прежние увлечения померкли перед новой пассией, и нормандец совершенно забыл Сидализу, лишний раз подтвердив правоту пословицы, что за любовь вознаграждают изменой.
 Понятно поэтому, отчего он вовсе не жаждал вновь встретиться с Подстилкой. С другой же стороны, ему представлялось неразумным нападать на врага, имеющего численный перевес, и он предлагал подождать возвращения Лагардера, вместе с которым можно решиться на самое отчаянное предприятие.
 Этот план был бы превосходен, если бы с ним мог согласиться Кокардас. К несчастью, нетерпеливый гасконец не желал и слушать мудрых советов друга: он кипел от возмущения, изрыгал ужасающие проклятия и помышлял только об одном – о немедленном и страшном наказании обидчиков. Увещевания Паспуаля о возможных последствиях скороспелой атаки отвергались им с ходу.
 – Дьявол меня разрази! – ворчал он, сидя в комнате, отведенной для них в Неверском дворце, и, по обыкновению, споря со своим неразлучным спутником. – Когда Маленький Парижанин вернется, у него будет достаточно своих дел, не хватало еще ему в наши ввязываться. Чего уж там! Разберемся сами! Черт возьми! Да мы просто обязаны это сделать, чтобы всякие мелкие твари не путались у нас под ногами.
 – Все это очень хорошо, – кротко возражал нормандец. – Но ты забываешь, мой благородный друг, что нас всего двое, а тех, по меньшей мере, четверо… а скольких они могут нанять? Нам опять зададут трепку…
 – Дьявольщина!
 – И это еще самое лучшее…
 – Неужели ты так считаешь, лысенький мой?
 – Я в этом убежден. В любом случае мы не должны показываться там вечером, а для большей надежности нам нужен хотя бы еще один помощник.
 – Кого же ты предлагаешь?
 – Матерь Божья, если бы я знал, то давно сказал бы. Самое печальное, что я никого и не вижу… Не можем же мы пригласить маркиза де Шаверни или господина де Навая…
 – Гм! У меня возникла одна идея, мой славный… Лаго, по-моему, уже несколько засиделся, так что он наверняка будет не прочь слегка поразмяться и пощекотать шпагой этих негодяев…
 Паспуаль пожал плечами:
 – Антонио ни за что не оставит мадемуазель Аврору, можно даже и не пытаться просить его.
 – Дьявол! А что ты скажешь о маленьком Берришоне? Уж он-то не откажется помочь старым друзьям?
 – Не советую тебе заикаться об этом при госпоже Франсуазе. Если с ее малышом приключится несчастье, она забьет нас насмерть своей скалкой!
 – Черт возьми! Я все же попробую пошептаться с Жаном-Мари, лысенький мой… Если он будет с нами, то дело в шляпе – а со старушкой мы как-нибудь договоримся. Парень может совсем облениться, если не приставить его к подходящему ремеслу.
 Нормандец задумался. Имя мальчика напомнило ему о событиях давних лет. Проведя рукой по лбу, он пробормотал:
 – Ведь это сын того храброго пажа, которого мы видели в кабачке «Адамово яблоко» в долине Лурона? Лихой был малый, ничего не скажешь. Ты не забыл его, Кокардас?
 Тот в ответ громко выругался. Он не любил возвращаться памятью к этому сомнительному эпизоду своей жизни.
 – Забыл ли я? – проворчал он. – Чего уж там! Сколько всего случилось с тех пор… и скольких уже нет! Но не будем говорить об этом, лысенький… Достаточно сказать, что Кокардас с Паспуалем не потеряли крепость руки и зоркость глаза, а шкуру свою сохранили почти нетронутой… А наш плутишка, стало быть, спит и видит, когда привесит на бок шпагу… Вот я и говорю: отчего ж не дать ему этот шанс?
 – Мал он еще! И не хотелось бы мне огорчать добрую старуху, его бабку…
 – Ничего с ее птенцом не сделается! Нет, если мальчишка не трус, то мы сегодня же произведем его в рыцари и вручим ему острый клинок!
 Несмотря на то, что Жану-Мари частенько доставалось за дурную привычку подслушивать под закрытыми дверями, он никак не мог избавиться от этого недостатка. По правде говоря, он упорствовал не без причины, полагая – причем вполне справедливо, – что это наилучший способ узнавать о важных вещах, которые обычно не обсуждаются при свидетелях.
 Затаившись под окнами дома двух мастеров, не имевших обыкновения говорить шепотом, он уже не раз проникал в их тайны, но, будучи юношей осмотрительным и сообразительным, держал язык за зубами, не чванясь своей осведомленностью.
 Теперь же он слушал разговор друзей с удвоенным вниманием и всеми фибрами души поддерживал Кокардаса, рассуждения которого казались ему куда более логичными, нежели возражения Паспуаля. Не в силах дольше терпеть, он поспешил к двери, дабы предстать перед мастерами собственной персоной.
 Надо сказать, что, несмотря на сомнения нормандца, Жана-Мари уже нельзя было назвать ребенком. Разумеется, в нем сохранялась угловатая неловкость подростка, но все предвещало, что совсем скоро он превратится в сильного юношу. Длинные руки его были еще худоваты, но огромные кулаки могли внушить уважение любому противнику. Благодаря занятиям фехтованием и бесконечной беготне по Парижу ноги у него стали очень сильными, а походка – упругой. В некоторых обстоятельствах Жан-Мари вполне был способен сыграть роль мужчины.
 Он застыл было на пороге, сам изумленный своей дерзостью, однако быстро обрел привычную самоуверенность и воскликнул, притворяясь удивленным, что видит мастеров дома:
 – Вот удача-то! Здравствуйте… А я думал, вы на рыбалке…
 – На рыбалке? – грозно молвил Кокардас. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу воду, плут ты эдакий!
 – Прозрачную не любите, я помню, – отвечал лукавый внук госпожи Франсуазы, засунув руки в карманы, – а вот как насчет мутной?
 Намек на недавнее купание в сточных водах Монмартра был настолько очевидным, что лица обоих мастеров побагровели.
 – Отчего вы сегодня такие мрачные? – поторопился спросить Жан-Мари, не давая приятелям времени поинтересоваться, каким образом их секрет оказался раскрыт. – У вас какое-то важное дело?
 Кокардас, чрезвычайно довольный переменой разговора, ухватился за этот вопрос, не удержавшись, впрочем, от своего обычного хвастовства.
 – Да уж куда важнее! Прошлой ночью пришлось мне оставить мою Петронилью в брюхе одного мерзавца. И с храбрым Амаблем приключилась такая же неудача. Словом, нам нужно раздобыть себе новые шпаги… Кстати, мы тебя вспоминали. Пойдем с нами, Берришон, поможешь нам выбрать.
 Жан-Мари, как и следовало ожидать, не заставил себя упрашивать. Все трое, выйдя из дворца, направились в сторону университетских кварталов, где было много лавчонок, торгующих преимущественно орудиями убийства: рапирами – как новыми, так и подержанными, эспадронами, ножами, алебардами, пиками и кинжалами.
 Впервые мастера фехтования появились на парижских улицах без шпаг, и у самого черствого человека пробудилось бы сострадание при взгляде на них, ибо они напоминали только что ощипанных гусей, которых выпустили погреться на солнышке, но которые все равно пугливо забиваются в угол.
 – Петронилья моя! – вздыхал Кокардас. – Любимая! Право, я словно овдовел. Прибавим шагу, славные мои, не то я набью рожу этим хамам, что глазеют на нас так, будто мы звери в клетке.
 В те времена Руссо-младший, которому предстояло через несколько лет стать владельцем знаменитой академии фехтовального искусства, держал на набережной Дез Огюстен превосходный оружейный магазин, где, как считалось, продавались лучшие клинки. Некоторые утверждают, что он набил себе руку, пробуя свои шпаги с покупателями, и сумел затем сделать своего сына учителем принцев крови. Династию продолжил его внук, но ему не посчастливилось. В эпоху террора расправлялись с людьми, куда менее виновными, нежели человек, обучавший фехтованию самых знатных вельмож Франции. Итак, его арестовали и судили; когда же был зачитан смертный приговор, один из судей, не утерявший остроумия в столь невеселые времена, крикнул ему со своего места:
 – Парируй-ка этот удар, Руссо!
 Однако Руссо не сумел отразить выпад и сложил голову на эшафоте. Против ножа гильотины были бессильны обводящие удары и ложные замахи.
 Но вернемся к его деду. Оба мастера направились прямиком к своему старому знакомцу, зная, что здесь можно найти любое оружие.
 – Черт возьми! – вскричал, увидев их, торговец. – Неужели это мои любезные друзья Кокардас и Паспуаль? Вы отреклись от своего искусства и решили сделаться отшельниками?
 – Еще чего! – молвил гасконец, нахмурив брови. – Поэтому мы и пришли сюда, мой славный. Ржаветь у нас шпаги не успевают, что правда, то правда, но иногда они застревают в потрохах всяких проходимцев. Прошлой ночью я хотел с одного удара повалить троих, да клинок не выдержал!
 Руссо улыбнулся. Он хорошо знал, с кем имеет дело, и не принимал гасконское хвастовство всерьез, однако и виду не подал, будто сомневается в словах Кокардаса.
 – Вот что значит рука мастера! – сказал он. – Паспуаль, наверное, тоже показал себя… Умоляю вас только об одном: не убивайте всех подряд, иначе мы лишимся клиентов.
 – Дьявол меня разрази! Этого добра каждый день прибывает, хоть дюжинами их нанизывай на рапиру! Спроси моего помощника, он тебе расскажет, как мы управлялись с ними в Испании…
 Гасконец уже собирался начать фантастическое повествование о подвигах, свершенных им с Паспуалем по ту сторону Пиренеев, но Руссо ловко воспользовался паузой: он умел наносить блестящие удары не только как фехтовальщик, но и как торговец.
 – Кстати, об Испании, Кокардас! – воскликнул он. – У меня есть именно то, что тебе нужно: великолепный клинок прямо из Толедо! Гибкий, как тростник, длинный, как алебарда. Не знаю, кто его выковал, но гарда сделана самим Ченчеладором… От сердца отрываю! Любому другому шпага эта обошлась бы в кругленькую сумму.
 Руссо и сам не подозревал, что говорил правду: шпага, предложенная им гасконцу, была в свое время выкована и закалена в Памплоне для Лагардера, на руках которого оказалась маленькая Аврора. Этот клинок был одним из первых творений знаменитого Ченчеладора, не достигшего еще вершин своего искусства, – последующие его рапиры продавались, как известно, на вес золота. Однако и эта шпага была дивно хороша. Глаза гасконца заблестели.
 – Боже милосердный! – воскликнул он. – Дать такую игрушку сыну моего отца – значит вложить ему в руки молнию! Недели не пройдет, как клинок этот станет красным, словно полевой мак!
 И он несколько раз взмахнул шпагой, атакуя воображаемых противников.
 – Легка, как перышко, лысенький мой… Да это же невеста моих грез! Дьявол меня разрази! Не заламывай, мой славный! Если я не смогу ее купить, то украду, ей-богу, украду!
 Руссо клинок достался всего за несколько солей, и, хотя он мог бы продать его за большие деньги какому-нибудь любителю хорошего оружия, ему не хотелось лишать гасконца радости. Цена оказалась более чем умеренной, и Кокардас согласился, не торгуясь.
 – А вот тебе, брат Паспуаль, – сказал добродушный торговец, – нужно что-нибудь крепкое и основательное, проверенное в деле… И у меня есть такая рапира, только сегодня утром принесли. Похоже, она многих отправила на тот свет. Правда, у нее нет ножен, но это не беда… Подберем и их! Ну-ка, взгляни на эту красавицу!
 Но едва оружейник достал шпагу, как Кокардас, выпучив глаза, разразился ужаснейшими проклятиями:
 – Да ведь это моя Петронилья!
 – Быть того не может, – сказал, улыбаясь, Руссо.
 – Клянусь тебе! Черт возьми! Если бы я увидел ее не у тебя, а у кого-нибудь другого, то одним трупом на моем счету стало бы больше!
 – Так ведь я-то купил ее, друг мой, – отвечал оружейник со смехом, – и, поверь мне, заплатил недешево. Так что теперь тебе придется возместить, мои расходы, а уж потом заниматься кровопусканиями.
 – Что за мерзавец, продал ее?
 – С виду нищий, с очень мерзкой рожей. Он сказал, что нашел клинок на Гранж-Бательер. Уж не там ли ты насаживал на вертел своих, проходимцев?
 – Ад и дьявол! Да прохвосты попросту украли мою Петронилью!
 Мэтр Руссо с любопытством взглянул на смущенную физиономию одного из самых разговорчивых своих покупателей, ибо тот, вопреки обыкновению, явно не желал входить в подробности исчезновения любимой рапиры, которую всегда именовал неразлучной своей подругой.
 Брату Паспуалю также показалось весьма занятным это совпадение, и он втихомолку присматривался к товару в надежде, не отыщется ли сходным образом и его собственная шпага. Однако к Руссо он предпочитал не обращаться, поскольку опасался острого на язык торговца. Вскоре нормандцу попалась на глаза подходящая во всех отношениях рапира, и он поторопился приобрести ее, избежав благодаря этому неприятных расспросов.
 Между тем Кокардас, пребывая в полном смятении, держал в руках две шпаги. Он был искренне привязан к старой, так как прошел с ней через множество испытаний и помнил, что она его не раз выручала, – однако при этом он не мог не признать, что новая намного ее превосходит. В душе гасконец сожалел, что нельзя носить одновременно рапиру и справа, и слева, – тогда он мог бы не расставаться ни с одной.
 Руссо-младший умел мгновенно оценить ситуацию, извлекая выгоду из любых обстоятельств. Он сразу понял, что намечается третья сделка и что все трое покупателей не уйдут из лавки с пустыми руками.
 – Не терзайся так, – сказал он вкрадчиво, – сейчас мы все уладим. Мне кажется, твоя старая подруга подойдет вот этому пареньку, который глаз не может оторвать от моего товара. А ты научишь его ценить Петронилью, да и сам всегда сможешь увидеть «изменницу» в деле, если, конечно, юноша принадлежит к числу твоих друзей.
 Сердце Берришона забилось в радостной надежде. Разумеется, он был бы счастлив получить любую шпагу. Но стать наследником великого Кокардаса – это превосходило самые смелые его мечты! Гасконец же был по-прежнему задумчив и печален, как судья, которому предстоит вынести приговор близкому другу. Одно слово особенно потрясло его, хотя в справедливости обвинения нельзя было усомниться.
 – Изменница! – молвил он со вздохом, глядя на былое орудие своей славы. – Дьявол меня разрази! Любезная моя Петронилья, кто бы мог ожидать от тебя такого поступка? Тяжко это сознавать, но вина твоя несомненна… Шпага Кокардаса, как жена Цезаря, должна быть выше подозрений! – В голосе его зазвучали слезы, но он добавил с неумолимой решимостью: – По праву мужа, чья честь оскорблена неверной супругой… Черт побери, любезная моя, я развожусь с тобой за это неслыханное предательство и недостойную измену!
 Затем, оглядев со всех сторон Жана-Мари, словно желая удостовериться, что тот достоин носить прославленную рапиру, сурово наказанную за один-единственный проступок, он проговорил торжественным тоном, от которого, казалось, могли бы расчувствоваться даже камни:
 – Малыш, вручаю ее тебе!
 И он поднял клинок над головой с тревогой ожидавшего решения молодого человека, будто желая посвятить того в рыцари.
 – Черт возьми! – воскликнул гасконец. – Когда ты убьешь столько же мерзавцев, сколько ею уже уложено, ты сможешь бесстрашно идти в любую сторону, куда захочешь – на север, на юг, на восток или на запад, подобно Кокардасу-младшему! Едва ты выхватишь ее из ножен, как твои противники содрогнутся… Берришон! С этой шпагой ты должен стать храбрецом!
 Было что-то трогательное и одновременно комичное в пылкой речи Кокардаса.
 В средние века каждому клинку давали свое имя, отчего он становился лицом одушевленным – верным другом своего хозяина, с которым его теперь могла разлучить только смерть последнего. Самыми знаменитыми были Жуайез, Дюрандаль, Скарибер, Фламберж, Бзесард и От-Клез, принадлежавшие соответственно Карлу Великому, Роланду, Артуру, Брадимару, Рено и Оливье; имена эти сохранены для потомства на равных основаниях: меч всегда неотделим от героя.
 Можно только сожалеть, что этот благородный обычай пришел в забвение: в наши дни шпага стала нумерованной вещью, занесенной в инвентарным список. Сверкающая сталь, которая колет, режет и рубит, уподобилась любому другому предмету воинской экипировки. Но то, что подходит для каски или для седла, не подобает оружию, способному отнять жизнь! Возможно, именно этими соображениями руководствовался Кокардас, давая имя своей рапире, – впрочем, скорее всего, он просто следовал старому обычаю, сохранившемуся в Гаскони.
 Как бы то ни было, не могло быть на свете двух Петронилий, равно как и двух Кокардасов-младших – каждый был единственным и неповторимым в своем роде. Хотя Кокардас выказал во всем блеске величие духа, ему было явно тяжело расстаться навсегда со своей прославленной спутницей, и брат Паспуаль почувствовал, что пора прийти на помощь другу, утвердив его решимость.
 – Тебе нелегко проститься с ней, – прошептал он. – Как мне это знакомо! Бывало, никак не могу утешиться, покидая подругу, но едва найду новую, моложе и свежее, как уже не помню о прежней. С тобой будет то же самое! Она провинилась!
 – Только один раз! – вздохнул Кокардас.
 – Неужели ты настолько слаб, что готов простить? Даже и одного раза много! Если твоя любовница побывала в объятиях другого, она становится тебе противна… А Петронилья оказалась в чужих руках! Это очень скверно с ее стороны!
 – Лысенький мой… Сколько лет прожито вместе! Помнишь, Как мы ее крестили?
 – Она уже старуха, забудь о ней!
 – И мы все вместе окрестим новую! – вскричал Руссо. – Дьявольщина! Я сам буду крестным отцом… Сейчас, только закрою лавку, и мы немедля приступим к обряду.
 – Дьявол меня разрази! – воскликнул гасконец, воспряв духом. – В самом деле, давно пора выпить!
 Спустя несколько минут все четверо уже сидели в ближайшем кабачке. По-видимому, торжественная церемония свершилась по всем правилам, ибо друзья покинули веселое заведение лишь через два часа. Красный кларет щедрой рекой лился и на клинок, и на гарду – впрочем, самих себя святители тоже не забывали.
 – Черт возьми! – заявил Кокардас, подмигивая своей новой подруге. – Готовься, моя красавица! Завтра будем крестить тебя кровью! А ты, Берришон, береги мою прежнюю, и не жалей для нее ударов…
 По такому случаю было выпито несчетное количество кувшинов вина, так что Жан-Мари вышел за порог на подгибающихся ногах и совершенно осоловелый. Впрочем, он ни на секунду не забывал, что теперь его бьет по ногам шпага, и ему не терпелось похвастаться ею бабушке. Гасконец сказал: «Ты должен стать храбрецом!» – и Берришон, выписывая замысловатые кривые по мостовой, не боялся уже никого и ничего.
 Фехтовальщику, правда, необходимо крепко держаться на ногах, а наш бедный Жан-Мари явно не рассчитал своих сил. Добравшись, наконец, до дома и желая отвесить полный достоинства поклон, в подражание мэтру Кокардасу, он споткнулся о собственную рапиру и растянулся у ног госпожи Франсуазы. Та же, подняв внука мощной дланью, встряхнула его, как мокрого щенка. Увы! Пока славная Петронилья ничем не могла помочь своему новому хозяину.

 V
 ОСИНОЕ ГНЕЗДО

 В течение нескольких дней мастера и их ученик были не в состоянии приступить к осуществлению планов мести.
 Прежде всего, старая Франсуаза встала на их пути, подобно скале, запретив внуку даже заикаться об участии в поединке на шпагах. Не ограничившись этим, она избрала себе в жертву Паспуаля, обрушившись на него с упреками и поминая в своем законном гневе безвременную смерть сына, бывшего пажа Лотарингского, погибшего в сражении.
 Пока кроткий нормандец с покорностью внимал всем этим сетованиям, Жан-Мари не сидел сложа руки: он отправился к мадемуазель де Невер и донье Крус, дабы те похлопотали за него перед маркизом де Шаверни.
 Это было в высшей степени разумное решение. Все знали, что Шаверни ни в чем не мог отказать двум молодым девушкам, вверенным его попечению. Не прошло и двух дней, как Берришон получил выправленное по всей форме разрешение носить шпагу.
 Госпожа Франсуаза уступила не без борьбы, но юноша уже не обращал никакого внимания на ворчание бабки. И вскоре он был вознагражден за упорство: в числе других его призвали эскортировать Аврору с Флор, ибо Шаверни принял решение отвезти обеих к госпоже де Сент-Эньян.
 В Неверском дворце начали всерьез беспокоиться о Лагардере, чье отсутствие чрезмерно затянулось, но тяжелее всех переносила эту разлуку (вкупе с полным неведением о судьбе Анри) его несчастная невеста.
 Маркиз, понимая, насколько губительно действует на девушку затворнический образ жизни, при котором некуда деваться от собственных мучительных раздумий, вознамерился прибегнуть к развлечениям, соблюдая, однако, все меры предосторожности, предписанные Лагардером.
 Вот почему был объявлен полный сбор: Авроре ничего не угрожало в окружении ее почетной гвардии, где состояли, помимо самого Шаверни, Навай, Кокардас с Паспуалем, Антонио Лаго, а теперь еще и юный Берришон – все как один преданные ей душой и телом.
 Итак, она вместе с Флор вернулась в дом госпожи де Сент-Эньян, которая стала для обеих верной подругой. Затем они нанесли визит еще нескольким придворным дамам – везде их встречали с распростертыми объятиями и искренне утешали мадемуазель де Невер, которой судьба уготовила томительное ожидание вместо свадебного венца. Бедная девочка немного воспряла духом, услышав, как превозносят до небес ее жениха.
 Получили свою долю похвал и Кокардас с Паспуалем. Оба возгордились чрезвычайно, а нормандец даже прослезился – его нежное сердце млело, когда прелестные женщины именовали соратников Лагардера героями.
 Однако великой и заслуженной славы было недостаточно, чтобы достойные мастера могли забыть о нанесенном им оскорблении, которое по-прежнему оставалось неотмщенным. Они дорожили почетной обязанностью сопровождать в качестве телохранителей невесту своего господина, но при этом жаждали улучить свободную минутку, дабы расквитаться с обидчиками. Вот почему они от всей души возрадовались, когда Шаверни объявил им, что мадемуазель де Невер и донья Крус желают провести вечер дома и что им позволяется заняться своими делами до утра следующего дня.
 – Ну, мой славный, – шепнул Кокардас Паспуалто, – настал наш черед позабавиться. Дождались, наконец, чего уж там!
 И вот всего несколько мгновений спустя оба мастера в сопровождении Берришона направились к Гранж-Бательер, намереваясь с пользой провести свободное время. Они не знали, как приступить к делу, но были убеждены, что сегодня их шпаги будут окрашены отнюдь не вином. В предвкушении схватки все трое обменивались веселыми шуточками.
 У ворот Ришелье Кокардасу посчастливилось встретить того самого сержанта, который стоял здесь на посту в приснопамятную ночь купания в сточных водах. Разумеется, друзья не упустили случая осушить несколько кувшинов вина во славу братства по оружию.
 Сержант сердечно приветствовал Паспуаля, которого считал погибшим, и улыбающийся нормандец представил ему Берришона, очень гордого тем, что он пьет в компании с королевскими гвардейцами.
 – Если вы опять угодите в какую-нибудь западню, – приветливо сказал унтер-офицер, – постарайтесь предупредить нас об этом. Мои ребята с охотой разомнутся. Мы тоже не прочь поразвлечься, да и время тогда бежит быстрее.
 – Спасибо за заботу, – ответил гасконец, пожимая сержанту руку. – Только вряд ли вы поспеете к нам на помощь. Когда мы с моим лысеньким беремся за дело, то долго не возимся. Куда этим канальям против нас!
 Проходя по мостику через ров со сточной водой, мастера невольно вздохнули, ибо воспоминание о пережитом унижении было еще слишком свежо. Однако ни один из них не посмел раскрыть рта в присутствии ученика, которому незачем было знать об этом печальном происшествии. Берришон же ничего не замечал: он шествовал с победоносным видом, поминутно хватаясь за эфес своей шпаги, чтобы удостовериться, на месте ли она, и ничего так не желая, как поскорее извлечь ее из ножен на страх врагам.
 Случилось так, что в это время Подстилка сидела у своих дверей. Не сомневаясь, что мастера направляются к ней, она вскочила, чтобы броситься на шею Амаблю.
 К несчастью, чувствительный храбрец совершенно охладел к бывшей подруге и не испытывал ни малейшего желания любезничать с ней. Поэтому он довольно грубо оттолкнул от себя кабатчицу, и та, отлетев на пять или шесть шагов назад, воззрилась на него в крайнем изумлении. Ее милого Паспуаля словно подменили.
 – Эй! – крикнул Кокардас. – Двое щенков, что привязались к нам той ночью, случаем не у тебя ли сейчас, кума?
 – Нет, – ответила Подстилка подобострастно, – я их больше не видела. Но вы ведь все равно зайдете, судари мои?
 – Проклятье! Имение по этой причине и не зайдем. Их придется искать в другом месте, а времени у нас мало. Но если тебе надо что-нибудь им передать, то поторопись. Чего уж там! Думаю, и часа не пройдет, как они оглохнут и замолкнут навеки, то бишь до Страшного суда!
 – А мне какое дело до них, – пробурчала женщина недовольно, явно сожалея, что выгодные клиенты ускользают прямо из рук, – раз эти гаденыши пришлись вам не по нраву…
 – Да уж, не по нраву, это верно, – прервал ее Паспуаль. – Но скажи мне, красотка, не видела ли ты с тех пор Матюрину?
 При этом вопросе долго сдерживаемая ярость кабатчицы наконец прорвалась и хлынула, словно лава вулкана, хотя природные катаклизмы, надо признать, отличаются своеобразным величием и красотой, чего и в помине не было в воплях разгневанной Подстилки.
 – И ты еще смеешь спрашивать? – визжала она. – Эту нищенку я на улице подобрала из жалости, а она чем мне отплатила? Тебе лучше знать, где найти ее… ты с ней ушел, ты бросил меня ради служанки, ради шлюхи…
 Брат Амабль взирал на фурию с добродушной улыбкой.
 – Спасибо на добром слове, – произнес он. – Однако если ты все-таки увидишь Матюрину, не забудь передать ей, что я пылаю от любви…
 Вся грязь, скопившаяся в сердце Подстилки, излилась в потоке отвратительных ругательств. Она призывала на голову нормандца все проклятия, чем изрядно позабавила Кокардаса, хохотавшего во все горло, и Берришона, не упустившего случая позубоскалить.
 – Эк тебя разбирает, старая перечница! – воскликнул юноша. – Вымой-ка нос с мылом! Ну и луженая же у тебя глотка!
 Впрочем, мастера и их ученик недолго наслаждались этой комической сценой. Слишком важное у них было дело, а потому они, не обращая больше внимания на ругань Подстилки, двинулись к кабачку «Лопни-Брюхо».
 – Ого! – воскликнул Жан-Мари, увидев громадный проржавевший кинжал над дверями. – В заведение с такой вывеской служителям Божьим лучше не соваться!
 – Это как посмотреть, – значительно промолвил Кокардас. – Здесь уже многим довелось прочитать последнюю покаянную молитву… и еще кое-кому придется, если, конечно, мы дадим ему на это время. У нас ведь разговор короткий, чего уж там!
 Гасконец с первого же взгляда увидел, что зала пуста; между тем навстречу им спешил хозяин, – но не с желанием обслужить долгожданных посетителей, а с намерением загородить проход.
 – Кто вы такие? И чего вам надо? – спросил он грубо.
 – Дьявол меня разрази! – воскликнул Кокардас. – Кто мы такие? Ты слышишь, лысенький?
 – Слышу, мой благородный друг.
 – И что ты на это скажешь? – осведомился старший из мастеров.
 Однако дожидаться ответа помощника не стал и провозгласил, обращаясь к кабатчику:
 – Мы клиенты, мой славный… Чего нам надо? Только одного: выпить! Живо тащи сюда вина, да побольше и получше…
 Хозяин не двинулся с места. Широко расставив ноги и скрестив руки на груди, он упрямо стоял в дверях, надеясь, видимо, на свою силу, о которой свидетельствовали широкие плечи и массивная шея, походившая на бычью.
 – Здесь никого не обслуживают, – бросил он.
 – Черт возьми! Паспуаль!
 – Да, Кокардас?
 – Этот плут не желает нас впускать…
 – Гм! – молвил лукаво нормандец. – Если бы это зависело только от него…
 – От кого же еще, дьявольщина?
 – От нас, конечно!
 Гасконец, хоть и хорошо знал манеру шутить своего друга, невольно рассмеялся.
 – Ты слышал? – обратился он вновь к хозяину. – Плутишка-нормандец сказал, что это зависит от нас. А ну, посторонись! Не то получишь славную трепку!
 Берришон, предвкушая стычку, сиял от радости. Этот некогда робкий, болтливый и нерешительный парень менялся на глазах, обретая в общении с двумя мастерами мужество и предприимчивость. Страстно желая отличиться на глазах у старших друзей, он с проворством истинного парижского сорванца юркнул между широко расставленных ног кабатчика, который совершенно не ожидал нападения со стороны мальчишки, а затем, резко поднявшись, опрокинул своего врага на спину. Ошеломленный хозяин засучил руками и ногами, напоминая огромного краба, разлегшегося у порога.
 – Браво, Берришон! – вскричал Кокардас. – Ты сразу понял, как надо открывать двери…
 Но смятение это длилось недолго. Кабатчик был отъявленным головорезом. В настоящее время он откликался на прозвище Кабош, ибо сменил в своей жизни столько имен, что забыл, как его зовут на самом деле. Он вскочил с налитыми кровью глазами и выхватил из-за пазухи кинжал.
 То был сигнал к бою. Молчаливые слуги тут же ринулись к хозяину, став за его спиной, словно верные псы, которые скалятся, рыча и роняя с клыков пену, на чужих людей, забредших в их владения.
 Мастера одним движением обнажили шпаги, и Жан-Мари немедленно сделал то же. Видя перед собой всего лишь трех противников, Кокардас смерил их презрительным взором и грохнул эфесом рапиры по ближайшему столу.
 – Назад, собаки! – воскликнул он громовым голосом. – Черт возьми! Я не терплю, когда меня заставляют ждать… Я уже сказал, что мы желаем вина! Живо!
 В глубине залы отворилась дверь, и на пороге появились двое мужчин.
 – Что тут за шум? – спросил один из них. – И кто смеет входить сюда без моего разрешения?
 – Мне до твоего разрешения столько же дела, сколько до бороды Карла Великого, милейший! Чего уж там! Кокардас-младший входит куда захочет, и никому не кланяется…
 – Кокардас! Черт возьми, это и в самом деле он! – вскричал нежданный собеседник, входя, наконец, в залу.
 Это был не кто иной, как Бланкроше, прославленный Бланкроше, главарь всех бретеров, рубак и наемных убийц, избравших своей штаб-квартирой кабачок «Лопни-Брюхо». За плечом этого отъявленного головореза возвышалась фигура его верного дружка Добри.
 Мастера фехтования много слышали об обоих бандитах, о которых никто и никогда не сказал ни единого доброго слова. Вот почему они несколько удивились, увидев, что Бланкроше идет им навстречу, широко раскрыв объятия.
 – Мэтр Кокардас! Мэтр Паспуаль! Добро пожаловать, друзья мои! Будьте как дома! Эй, несите вина, вы же слышали – эти господа желают выпить! Они окажут нам честь, чокнувшись с нами…
 – Вот как? – промолвил Берришон, вкладывая шпагу в ножны. – Значит, все-таки входим?
 Кабош бросил на юношу яростный взгляд, а Бланкроше, со своей стороны, пренебрежительно взглянул на молокососа, посмевшего вмешаться в разговор.
 – Да, мальчуган, тем, кто прославил свое имя со шпагой в руках, дозволяется войти сюда… Ты, думается мне, еще ничем себя не проявил…
 – Немного терпения, и вы еще обо мне услышите, – ответил Жан-Мари, нисколько не смутившись.
 – Если тебе не отрежут прежде твой болтливый язык. А пока можешь войти, поскольку пришел вместе с нашими прославленными друзьями Кокардасом и Паспуалем… Если бы ты был один, дверь закрылась бы перед твоим носом…
 – А вы спросите у толстяка-хозяина, умею ли я входить без стука, – насмешливо бросил Берришон.
 – Ладно, садись и помолчи. У нас будет серьезный разговор с мастерами. Друзья мои, скажите откровенно, чему обязаны мы подобной честью? Разумеется, мы всегда рады видеть храбрейшего Кокардаса, любезнейшего Паспуаля…
 Громогласные признания Бланкроше в дружбе и любви казались нормандцу весьма подозрительными, и он опасался, как бы Кокардас, чувствительный к лести, не воспринял их слишком серьезно и не угодил в ловушку.
 Однако гасконец, когда был не слишком пьян, умел держать язык за зубами, подчиняясь руководящим указаниям колена Паспуаля, с помощью которого брат Амабль сигнализировал своему говорливому другу, что тот собирается сказать глупость.
 В настоящий момент Кокардас был трезв как стеклышко, и, хотя бретер, зная его слабое место, в изобилии расточал похвалы, гасконец держался настороже. Более того: он счел разумным уступить инициативу в разговоре хитроумному Паспуалю.
 – Чего уж там, – произнес он небрежно, – пока я не выпью пять-шесть кувшинов, говорить мне трудно. В горле пересохло, будто на сковородке у дьявола. Спросите-ка лучше Амабля… Ну, лысенький мой, не робей! Малый ты красноречивый, а со мной тебя никто не обидит.
 – Будь по-твоему, – добродушно ответил Бланкроше, – вы такие неразлучные друзья, что вполне можете говорить один за другого.
 – Черт возьми! Так оно и есть, вам сказали чистую правду о нас. Кокардас с Паспуалем дружат, словно Орест с Пиладом…
 – Я не знаю этих ребят, – прервал его наемный убийца, который всю жизнь учился только отражать и наносить удары, а потому счел, что речь идет о неизвестных ему учителях фехтования.
 Гасконец, гордый своей просвещенностью, не стал посвящать собеседника в тайны греческой мифологии, а брат Амабль решительно взял нити разговора в свои руки.
 – Вы здесь частенько бываете, мэтр Бланкроше? – спросил он напрямик.
 – Вы можете найти меня здесь каждый день примерно в эти часы, если желаете распить кувшинчик вина с другом. Сюда приходят славные рубаки вроде вас и меня. Мы обсуждаем наши дела… Все будут рады, если и вы к нам присоединитесь.
 – Ах так! – сказал Паспуаль. – И кто же возглавляет это достойное сообщество?
 – Ваш покорный слуга, – ответил Бланкроше с поклоном. – Без моего разрешения никто не имеет права входить в кабачок. Но вас, господа, всегда встретят здесь как дорогих друзей, в любое время, когда вам захочется.
 – Весьма признательны вам за приглашение… Мы, без сомнения, воспользуемся им. Однако хотелось бы узнать, кого мы будем иметь честь встретить здесь? Может быть, вы назовете нам имена ваших соратников?
 – А зачем вам надо это знать? – спросил бретер подозрительно.
 – Может быть, среди них найдутся наши старые знакомые… из тех, с кем мы с удовольствием перекинемся парой слов.
 – Подождите до вечера и вы увидите всех – за исключением четырех или пяти человек, которых вы, конечно, не знаете.
 – Посмотрим… Кто они такие?
 – Готье Жандри, Грюэль по прозвищу Кит…
 – Дьявольщина! – вскричал Кокардас. – Этих молодцов мы и ищем! Мы будем счастливы встретиться с ними как можно скорее.
 Паспуаль поторопился вмешаться.
 – Черт возьми, это истинная правда, – сказал он. – Но вы говорите, мы не увидим их сегодня?
 Бланкроше подтолкнул локтем своего сообщника. Оба негодяя прекрасно знали – позднее станет ясно, по какой причине, – что произошло во рву, но не хотели этого показывать.
 – Они заходят сюда иногда, – произнес бандит, – однако могу вас заверить, что сегодня их здесь не будет. А что вам мешает поискать их в другом месте?
 – Где же это?
 – Погодите… Сейчас только что пробило два… В четыре они обязательно окажутся у Монмартреких ворот, впрочем, как и мы сами.
 Кокардас вскочил на ноги с ужасающим проклятием.
 – Мы все там будем! – крикнул он. – И вы получите большое удовольствие, мэтр Бланкроше, можете не сомневаться! У нас есть небольшое дельце к этим господам…
 Вскоре трое храбрецов распростились со своими новыми сомнительными друзьями, условившись, что в назначенный час все соберутся у Монмартрских ворот.
 – Дьявол меня разрази, лысенький мой! – промолвил Кокардас, когда кабачок «Лопни-Брюхо» исчез из виду. – Сегодня вечером этим прохвостам ужин не понадобится, можешь мне поверить!
 – Они у нас в руках, – говорил, в свою очередь, Бланкроше подручному. – Беги к Жандри и предупреди его, что два дурака сами лезут волку в пасть.

 VI
 ЗАМЫСЛЫ БЛАНКРОШЕ

 Маркиз де Суш сообщает нам в своих «Мемуарах», что слово «бретер» нельзя считать полностью французским. Возможно, это утверждение опирается на тот факт, что во Францию стекалось множество авантюристов немецкого, итальянского или испанского происхождения? По ходу повествования мы с ними не раз встречались: вспомним Салданыо, Пинто, Пепе-Матадора, Джузеппе Фаэнцу, Штаупица, капитана Лоррена, барона фон Баца, Палафо и кастильца Морда.
 Впрочем, обходя национальность бретеров молчанием, отзывается о них господин де Суш самым нелицеприятным образом. «Это слово, – говорит он, – хотя и не вполне французское, употреблялось очень часто: так называли людей, сделавших своей профессией умелое владение шпагой; большей частью это были разного рода проходимцы и авантюристы, пускавшие в ход оружие при любом случае».
 Можно представить себе, что творилось на улицах тогдашнего Парижа, если принять во внимание, что по оценке Ж. де Брюжа, приведенной в его книге «Искусство фехтования» (опубликована в 1721 году), более десяти тысяч бретеров заполняли ежедневно тренировочные залы, не пренебрегая упражнениями и в других местах.
 Город напоминал поле брани. В глухих тупичках и узких переулках резали за плату и из любви к искусству; на центральных улицах и в людных местах, например, на бульварах, происходили более или менее честные поединки, – но везде, как в полдень, так и в полночь, слышался звон шпаг и рапир.
 Для парижских зевак это был бесплатный ежедневный спектакль: они с наслаждением следили за схватками, в которых принимали участие двое, трое, четверо, иногда дюжина бретеров, наносящих и отражающих удары по всем правилам фехтовального мастерства, причем поводом для сражений часто служил косой взгляд или неосторожно брошенное слово.
 Множество этих бандитов обосновалось в Латинском квартале, наплевав на все ордоннансы, эдикты и указы, в коих, начиная с 1567 года «запрещалось фехтовальщикам и оружейникам селиться в окрестностях Университета».
 Городские власти были бессильны: чтобы изгнать бретеров из облюбованного ими места, пришлось бы снести до основания все дома вокруг Сорбонны, что, конечно, было делом нереальным. Столь же нереальной выглядела и задача изгнать их из Парижа. Они, впрочем, умели поддерживать некоторый порядок в своих рядах и сами избавлялись от тех, кто преступал неписаные законы бретерского братства.
 Полиция же не смела тревожить покой десяти тысяч отчаянных рубак, которые выхватывали шпагу из ножен по двадцать раз на дню. Стражам порядка и без того нередко доставалось от этих головорезов: единственным утешением было то, что последние неустанно истребляли друг друга; полицейские же радовались, подбирая по утрам трупы.
 К несчастью, междоусобные схватки, помогая скоротать время, не приносили дохода – поэтому бретеры не упускали случая продать свои услуги и за хорошую плату убивали без разбора людей любого звания. Именно в этих обстоятельствах полиция обязана была действовать, – но все подобные злодеяния оставались безнаказанными!
 Наемные убийцы предпочитали вершить свои темные дела втайне даже от ближайших друзей. Нападения совершались обычно маленькими группами, дабы не делить добычу на всех. Именно поэтому Готье Жандри, нанятый принцем Гонзага, взял в долю лишь троих сообщников. Великие несчастья окутаны безмолвием, говорит пословица, – то же самое можно сказать и о великих преступлениях.
 Конечно, для Жандри было весьма соблазнительным присвоить себе почти все золото Гонзага: Грюэль по прозвищу Кит, главный его подручный, был ему многим обязан, а начинающие убийцы Ив де Жюган и Рафаэль Пинто не могли претендовать на равную плату. Этим расчетам нельзя было отказать в остроумии, а единственный их недостаток состоял в том, что Жандри, подобно крестьянину из басни Лафонтена, делил шкуру неубитого медведя.
 Бандиту волей-неволей пришлось признаться самому себе, что все его начинания потерпели неудачу: покушение на балу у Сент-Эньяна не удалось; Лагардер исчез, будто растворился в воздухе; Аврора была окружена столь надежной охраной, что нечего было и помышлять о нападении; Кит приобрел нового врага, от которого можно было ожидать всяческих неприятностей; Кокардас с Паспуалем ускользнули живыми и невредимыми из западни, хотя, казалось, все было предусмотрено, чтобы избавиться наконец от этих преданных стражей Лагардера. Таковы были неутешительные итоги.
 Гонзага и Пейроль сразу же по приезде в Париж отправились в кабачок «Лопни-Брюхо», где надеялись застать своих четверых наймитов.
 – Ну, как наши дела? – нетерпеливо спросил интендант, едва увидев Жандри.
 Сконфуженный Готье не стал скрывать, что дело не продвинулось ни на шаг и что он, в довершение всего, не знает даже, где находится Лагардер. Филипп Мантуанский выслушал своего подручного в изумлении, которое тут же сменилось яростью.
 – На что же вы потратили время и деньги? – вскричал он.
 Жандри оправдывался как мог, ссылаясь на неслыханное невезение и невероятные опасности затеянного предприятия, всячески подчеркивая свою преданность и готовность продолжать борьбу с Лагардером – как только удастся установить местопребывание графа.
 Исчезновение Лагардера весьма встревожило принца. Ведь враг их знал, что они покинули Испанию, – что же могло задержать его вдали от невесты?
 – Что ты об этом думаешь? – спросил Гонзага Пейроля, понизив голос.
 – Возможно, он последовал за нами в Англию, – ответил фактотум еле слышно.
 – Этого не может быть! Так или иначе, но мы увидели бы его…
 – Он позволяет увидеть себя лишь тогда, когда сам этого хочет и когда обстоятельства этому благоприятствуют. Я не удивлюсь, если он уже успел подготовить для нас какую-нибудь ловушку на свой манер. Мы должны остерегаться его более чем когда-либо.
 – Ты предлагаешь затаиться?
 – Мы приехали вовремя. Свадьбы еще не было. И главная наша задача – не допустить ее.
 – А если сама судьба избавила нас от нашего врага? – прошептал Гонзага, в чьих глазах вспыхнула великая надежда. – И его кости уже белеют на дне какого-нибудь ущелья в Пиренеях?
 Пейроль только покачал головой.
 – Не будем обольщаться, – произнес он, возвращая принца с небес на землю. – Я поверю в его смерть, когда буду держать в руках его череп. Пока у меня нет надежных свидетельств, я скажу так: он жив… и он следит займами.
 Пока Гонзага совещался с Пейролем, приспешники Жандри с некоторым удивлением разглядывали незнакомых голландских торговцев, забредших в такое место, где они легко могли лишиться не только кошелька, но и самой жизни. Но вскоре Пейроль подозвал их к себе и, отведя в дальний угол, стал увещевать и укорять за бездействие – правда, стараясь щадить их самолюбие, дабы не нажить себе врагов. Фактотум прекрасно знал по опыту, как следует обращаться с людьми подобного рода, и перемежал упреки с похвалами их доблести.
 – Надо закончить дело как можно скорее, – обратился к ним затем Гонзага. – Соберите десяток молодцов, два десятка, если будет мало… Я готов оплатить армию, лишь бы достичь цели. Вы здесь всех знаете. Нам нужны бесстрашные сердца и искусные шпаги.
 Жандри не посмел возражать, поскольку лишился значительной доли своего апломба вследствие неудач. Сделав знак Бланкроше и Добри подойти поближе, он представил их принцу.
 – Договорись с ним, – приказал тот Пейролю. – Но всего им не говори, пусть знают лишь то, без чего нельзя обойтись.
 Он стал мерить шагами залу, а из соседней комнаты за ним с интересом наблюдали несколько бретеров, коротающих время за кувшином вина.
 Бланкроше, опасаясь вспугнуть богатого и щедрого иностранца, решил, что будет лучше избавить его от назойливо-любопытных взглядов.
 – Минутку, – сказал он. – Здесь слишком много глаз и ушей.
 И, подойдя к столикам, где отдыхали после своих трудов бандиты, произнес властным тоном:
 – Господа, прогуляйтесь-ка к Новому мосту. Зима на носу, а многие из вас все еще не обзавелись теплыми плащами.
 В те времена на знаменитом мосту собирались толпы зевак, чтобы послушать менестрелей, поглазеть на фокусников и канатоходцев, посмеяться над ужимками комических актеров и купить какое-нибудь из шарлатанских снадобий с лотка бродячего зазывалы. Мошенники же пользовались скоплением народа, срывая с плеч плащи и срезая с поясов кошельки.
 Завсегдатаи кабачка «Лопни-Брюхо» отнюдь не гнушались промышлять воровством: ремесло это процветало при регенте Филиппе Орлеанском, как и в благословенные времена Людовика XIII и Людовика XIV.
 Итак, по единому слову Бланкроше зала опустела, что было сделано хитроумным бандитом не без умысла: он желал завоевать доверие принца и Пейроля, одновременно продемонстрировав им свою силу и авторитет. Бретер вернулся на место со словами:
 – Теперь вы можете говорить как у себя дома: никто вас не подслушает.
 Вместо ответа интендант показал глазами на Кабоша и его слуг.
 – Хозяин этого кабачка нем по обязанности, – сказал Бланкроше, – а слуги – по природе. Но не будем терять время. Слушаю вас.
 Разговор оказался долгим. Пейроль, не будучи в силах отрешиться от манеры изъясняться намеками, никак не мог перейти к делу, чем, наконец, вывел из себя Бланкроше.
 – Так мы ни к чему не придем, сударь мой. Уж очень вы красноречивы… только вот понять ничего нельзя! Я люблю, когда со мной говорят прямо… и нет тогда человека преданнее, чем я!
 Гонзага, до сих пор не проронивший ни слова, с интересом присматривался к бандиту, в котором угадывал энергию и ум.
 – Будь по-твоему, – сказал он. – Но не забудь, что за тайну эту можно поплатиться головой.
 Бланкроше высокомерно взглянул на принца.
 – Если вы мне не доверяете, – сказал он, – еще есть время разойтись по-хорошему. Только и вы не забудьте, что я здесь полный хозяин. Любого, кто посмеет усомниться в слове Бланкроше, вынесли бы отсюда ногами вперед.
 – Полегче, милейший, – прервал его Филипп Мантуанский. – Ты хоть знаешь, с кем говоришь?
 – А как же, монсеньор! – ответил бретер с улыбкой. – Я уже давно догадался, что вам не стоит подходить слишком близко к Пале-Роялю! И вы правильно разочли, что такого человека, как я, лучше иметь на своей стороне… Но играть мы должны, открыв все свои карты.
 Бывший фаворит регента Франции пристально взглянул на лукавого бретера, а затем кивнул Пейролю, и тот без колебаний назвал имя принца, равно как и свое собственное, а затем объяснил, отчего им приходится скрываться под обличьем голландских торговцев.
 Он раскрыл также имена молодых дворян, рассказав, каким образом можно будет их узнать. Было решено, что они станут получать указания не только от Гонзага и Пейроля, но и от Бланкроше с Добри. Наконец сообщники договорились постоянно сноситься между собой, дабы действовать согласованно и не мешать друг другу.
 – Дни стоят длинные, – заметил Бланкроше, – и если использовать их с толком, много чего можно сделать. Нам с Жандри придется видеться часто, но это ни у кого не вызовет подозрений. А вот вам и вашим людям не стоит слишком уж мелькать в окрестностях Гранж-Бательер. Мы сами будем извещать вас каждый день о том, что нам удалось совершить. Вы согласны?
 – Ты малый, не промах, сразу видно, – сказал фактотум. – Поступай так, как сочтешь нужным.
 – Судите о людях по делам, а не по словам, – важно произнес бандит. – Что до оплаты, то это обойдется вам в кругленькую сумму. Цену я назначу сам и себя не обижу, будьте уверены… Но сожалеть вам не придется. Услуги мои стоят дорого, зато и промахов не бывает.
 Затем Бланкроше обсудил положение; дел с Готье Жандри, который и рассказал ему о последних событиях. Разговор этот состоялся как раз накануне того дня, когда Кокардас с Паспуалем решили наведаться в кабачок «Лопни-Брюхо». Вот почему бретер, не колеблясь, назначил им встречу у Монмартрских ворот, где сам должен был увидеться с Жандри. Он хорошо помнил слова Пейроля о мастерах фехтования.
 – Эти двое нам мешают, – сказал фактотум. – Их не трогали, потому что они могли вывести на след своего хозяина, которому оба преданы, как псы. Прежде чем убить, надо заставить их заговорить, приставив к горлу кинжал.
 – Все равно не скажут, – произнес, покачав головой, Жандри. – К тому же я не верю, что они знают, где находится Лагардер.
 Гонзага же подумал: «Если он уже в мире ином, то будет делом в высшей степени богоугодным отослать к нему его верных слуг».
 Интендант бросил на стол горсть золотых монет со словами:
 – Вот вам на первые расходы. Сегодня же вечером я извещу вас, где мы остановились. Принимайтесь за дело немедленно, у нас каждая минута на счету.
 Вместе с принцем он вернулся в Париж. На улицах встречные зевами во все глаза разглядывали голландцев в их необычной и богатой одежде. А те шествовали не торопясь, останавливаясь на каждом шагу, словно люди, впервые попавшие в Париж.
 Они присмотрели себе жилье на улице Фос-Сен-Жермен, в двух шагах от кафе «Прокоп», куда нередко заглядывали иностранцы. Место было во всех отношениях удобным: здесь собирались в основном литераторы и актеры – иными словами, народ мирный, недокучный и словоохотливый. К чужакам тут не приставали с расспросами, напротив, сами любили обсудить последние новости и посудачить обо всех мало-мальски заметных персонах. Гонзага и Пейроль, таким образом, могли быть в курсе всех событий столичной жизни.
 Интендант привел своего господина в скромное заведение, вывеска которого гласила – «У чернильницы». Никому не пришло бы в голову искать в этой дешевой гостинице блистательного Филипп Мантуанского, принца Гонэага, и его преданнейшего слугу, сэра де Пейроля.
 К вечеру они уже вполне обустроились в своих трех комнатах и наняли одного-единственного лакея. Теперь оставалось ждать прибытия цыган с медведем, паломников и бродячих фокусников, дабы расселить их в различных кварталах – соответственно нынешнему общественному положению, но с учетом того, где они смогут принести наибольшую пользу общему делу.
 Если подвести итоги, то принц и его фактотум располагали целой армией: помимо старых приспешников – шестерых дворян – у них был заключен договор с Бланкроше и Добри, равно как и с Готье Жандри и Грюэлем по прозвищу Кит. У каждого из этих головорезов были свои подручные, так что Лагардеру противостояло теперь около тридцати человек – людей без совести и чести, но одновременно решительных и дерзких рубак. Анри же мог рассчитывать только на Шаверни, Навая, двух мастеров, Антонио Лаго и юнца Берришона.
 Правда, сам он был в состоянии справиться в одиночку со всеми своим многочисленными врагами – однако никто не ведал, где его искать, а потому маленький отряд, оставшийся без предводителя, подвергался большой опасности. Друзей Лагардера, не исключая даже и Шаверни, легко было заманить в ловушку и расправиться с ними втихомолку, не привлекая внимания остальных.
 Кокардас и Паспуаль вкупе с малышом Берришоном действовали так, словно жаждали исполнить самые заветные желания Гонзага и его присных. У Монмартрских ворот их готовился встретить Жандри со своей бандой – причем наемным убийцам не составляло никакого труда затеять схватку, ибо мастера фехтования сами искали ссоры.
 План Бланкроше отличался простотой. В глазах зевак друзья Лагардера неизбежно будут выглядеть зачинщиками, и засада, таким образом, приобретет обличье честной дуэли с небольшим, но законным перевесом на стороне тех, кто подвергся нападению.
 Если же Жандри с подручными не удастся одолеть опытных мастеров и молодого петушка, настанет очередь бретера: набросившись на врагов из укрытия, они с Добри и прочими покончат, наконец, с этими сторожевыми псами Лагардера.
 Мастера фехтования, разумеется, не ведали о замыслах Бланкроше. Жан-Мари Берришон, идя на первый свой поединок, не подозревал, что схватка войдет в анналы истории: о сражении у Монмартрских ворот поведала в своих «Исторических и галантных письмах» Анна-Маргарита Пти, госпожа Дюнуайе – красивая гугенотка, обращенная в католичество прославленным отцом Котоном и ставшая впоследствии матерью Пемпетты, возлюбленной Вольтера.
 Из чего можно заключить, что порой великие дела остаются в памяти потомков лишь благодаря элегантным завитушкам, выведенным рукой женщины.

 VII
 БИТВА У МОНМАРТРСКИХ ВОРОТ

 Госпожа Дюнуайе, невзирая на изящество своей натуры и тонкость чувств, не променяла бы в этот день место у окна на лучшую ложу в Опере. В самом деле, на балет она могла пойти в любой вечер, и все зависело только от ее желания – тогда как великолепное зрелище, представшее перед ней совершенно бесплатно, не каждому выпадает увидеть хотя бы раз в жизни. Она пришла в восхищение от этого спектакля, о чем мы можем судить по ее письму – точнее, по первой странице письма, ибо остальные пали жертвой крыс и времени. К счастью, некий академик, получивший в наследство чемодан с бумагами, отнесся с большим почтением к писаниям своей прабабки. Он благоговейно разобрал рукописи, занеся в реестр и интересующее нас послание. Вот что оно гласило:
 «Под окнами нашей спальни произошла ужасная схватка, в ходе которой были убиты Бланкроше и Добри, двое самых знаменитых парижских бретеров. Бой начался около четырех часов, и все участники его сражались с отчаянной отвагой. Вокруг собралось очень много зрителей, но никто не сделал попытку вмешаться, что меня крайне удивило, ибо в Брюсселе, откуда я приехала, нравы куда мягче, и весь квартал поднимается по тревоге в случае самой невинной ссоры. В Париже народ просто бесчувственный в сравнении с фламандцами: все спокойно смотрят, как дуэлянты убивают друг друга. Вместе со мной за боем наблюдали господа де Любьер, д'Оранж, де Рукуй и мой дядюшка Котон… Нас особенно поразила доблесть одного из бойцов, который один атаковал четверых: именно он и уложил знаменитых бандитов. Едва те упали, как их понесли к хирургу…»
 На последующих – увы, утраченных нами! – страницах, несомненно, упоминались имена Кокардаса, Паспуаля, Берришона, равно как и отважного дуэлянта, бесстрашно напавшего на многочисленных врагов, – читателю вскоре станет известно, о ком шла речь в письме прелестной новообращенной из Брюсселя.
 Пока же подчеркнем то немаловажное обстоятельство, что сражение наделало много шума и привлекло внимание лиц весьма высокопоставленных. Бедный брат Паспуаль! Он так никогда и не узнал, что за его подвигами следила, затаив дыхание, одна из самых блистательных парижских красавиц, которая была настолько взволнована увиденным, что немедля устремилась к перу и к бумаге. Впрочем, это было к лучшему: если бы пылкого мастера фехтования уведомили, что на него с замиранием сердца смотрят прекрасные дамы, он бы, в свою очередь, не смог оторвать от них глаз и наверняка пропустил бы какой-нибудь коварный удар. Возможно, это изменило бы весь ход нашего повествования.
 Итак, заглянем тихонько через плечо госпожи Дюнуайе и постараемся расшифровать написанное ею, ибо, в отличие от нас, она не знает имен действующих лиц и не догадывается о причинах, которые сделали схватку неизбежной.
 Около трех часов пополудни четверо мужчин тихо беседовали у Монмартрских ворот, стараясь не привлекать внимания многочисленных прохожих. Судя по злобному выражению их лиц, готовились они к делам отнюдь не богоугодным. То был Жандри со своими подручными. Получив от Бланкроше уведомление, что мастера фехтования в скором времени появятся здесь, бандит давал последние наставления сообщникам:
 – Не знаю, чего стоит молокосос, которого они вечно таскают за собой; но полагаю, с ним долго возиться не придется. Как только мы уложим его, я отвлеку Кокардаса с помощью Жюгана, а ты, Кит, займешься Паспуалем. У тебя преимущество: ты выше его и сильнее. Постарайся прикончить нормандца как можно быстрее.
 – А что буду делать я? – спросил Рафаэль Пинто.
 – Ты станешь нападать на них с фланга, отвлекать от наших лобовых атак. Однако запомни: в спину удар наносить нельзя. Слишком много тут толчется зевак… Если они сочтут, что мы ведем нечестную игру, то могут вмешаться, а среди них, бывает, попадаются неплохие рубаки.
 – Мы их заколем, вот и все, – проворчал Кит.
 – Ни в коем случае! – возразил Жандри. – Должна быть соблюдена полная видимость честной дуэли, хотя нас и больше. Впрочем, не сомневаюсь, что они будут хорошо защищаться, а потому ни у кого не возникнет подозрений, что их заманили в западню. Обольщаться я никому не советую! Дело будет нелегким. Я давно знаю этих мерзавцев, они рубятся, как сущие дьяволы.
 Едва бандит произнес эти слова, как трое наших друзей показались из-за поворота улицы.
 – Вот они, – тихо произнес Жандри. – Все поняли, что надо делать?
 – Чего тут не понять? – угрюмо отозвался Кит. – За их шкуру я сейчас и гроша ломаного не дам.
 Если бы кому-нибудь из банды пришло в голову поинтересоваться на сей счет мнением Кокардаса, то сразу бы выяснилось, что гасконец смотрит на вещи совершенно иначе. Он шествовал навстречу своим врагам с величественным видом, хотя подпрыгивающая походка сразу выдавала в нем бретера, привыкшего чуть приседать перед атакующим выпадом. Кончики его высоко закрученных усов почти касались полей шляпы, рука сжимала эфес шпаги с такой силой, что острие ее поднималось сзади до плеча.
 Решительно, Кокардас-младший служил подлинным украшением корпорации рубак! С тех пор как он перестал вынужденно поститься и сменил лохмотья на одежду, подобающую дворянину, женские взоры неотступно следовали за ним, ни на секунду не задерживаясь на бедном Амабле. Вот и сейчас встречные прачки, белошвейки, посудомойки, зеленщицы, горничные и даже их хозяйки останавливались, едва завидев бравого Кокардаса, и если бы гасконец обладал тонким слухом, то всю дорогу слышал бы сладостный для ушей любого мужчины припев: «Матерь Божья! Какой красавец!»
 Брат Паспуаль, видя и слыша все, трусил рядом со своим благородным другим в глубокой задумчивости. «Слить бы нас в одного человека! – говорил он самому себе. – Тогда я получил бы внешность Кокардаса или Кокардас обрел бы чувства Паспуаля… Против нас не устояла бы ни одна дама!» Увы! Это были лишь мечты! Как ни старался нормандец подражать выправке гасконца, все попытки оставались безуспешными, и брату Амаблю приходилось утешаться только тем, что явился он сюда не ради обольщения прелестниц.
 Между тем Кокардас вскинул голову, как боевой конь, и потянул ноздрями воздух. Он увидел и почуял врага.
 – Дьявол меня разрази, лысенький мой! – произнес он тем громоподобным шепотом, от которого дрожали стекла в округе. – Дичь нас уже поджидает, осталось лишь надеть ее на вертел.
 Жандри с тремя приспешниками держался в тени ворот, чтобы укрыться от лучей солнца, которое, кстати говоря, уже начинало клониться к западу. Повернувшись спиной к улице, бандиты делали вид, что не замечают подходивших мастеров.
 Гасконец, звеня шпорами и рапирой, шел прямо на врагов, однако также притворялся, что не знает, с кем имеет дело.
 – Чего уж там! – воскликнул он вдруг. – В теньке-то гораздо лучше! Только вот тесниться я не привык… и полагаю, что на семерых здесь места не хватит.
 – Верно сказано! – любезно ответил Жандри. – Вот и идите себе подобру-поздорову.
 – Черт возьми! Экий невежливый плут! Пора бы тебе знать, скотина, что благородным дворянам вроде меня и моего маленького помощника перечить не стоит. Вы уже постояли в тени, освежились, теперь наша очередь! И дважды я повторять не буду. Ты понял, мой славный?
 С этими словами Кокардас-младший выхватил шпагу и провел острием по земле границу своих предполагаемых владений, включивших в себя всю затененную площадь.
 Брат Паспуаль, сохраняя полное спокойствие, наблюдал за действиями своего друга с хитрой улыбкой, по которой сразу можно было узнать нормандца. Берришон положил руку на эфес шпаги: он кипел от нетерпения и готов был броситься в бой без всяких рассуждений. Жюган, между тем искоса оглядывая юнца, говорил себе, что Жандри поторопился сбросить со счетов этого петушка, с которым, вероятно, придется изрядно повозиться.
 Огромный Кит, поражавший своим мощным сложением, прислонился к каменной стене и напоминал гранитную статую; казалось, опрокинуть этого колосса было таким же невозможным делом, как пробить ударом кулака массивные Монмартрские ворота.
 Вокруг уже начали собираться зеваки, ибо достаточно было взглянуть на всех этих бравых вояк, чтобы понять – предстоит грандиозное сражение.
 Очертив вокруг себя круг, торжествующий гасконец упер острие шпаги, выгнувшейся, как тростник на ветру, в землю и взглянул насмешливо на Жандри. В его молодецкой позе было столько удали и презрения, что в толпе послышались крики «браво!».
 – Дьявольщина! – воскликнул великолепный Кокардас. – Если вы через три минуты не уберетесь отсюда, вас вынесут ногами вперед!
 Готье Жандри только пожал плечами.
 – Тебе так нравится это местечко в тени? – спросил он. – В полночь на Монмартре много тени, куда не погляди… особенно в сточном рву…
 Глаза гасконца налились кровью.
 – В мире ином тоже нет солнца, Жандри! Ты умеешь нападать по ночам исподтишка… а при свете дня, как видно, не любишь! Черт возьми! Посмотри же на голубое небо в последний раз, мой славный! Больше ты его не увидишь…
 Собственно, после этих слов уже можно было переходить к делу, однако неуемному гасконцу хотелось побольнее уязвить противника, посмевшего напомнить ему о злополучном купании в сточных водах. Сорвав кончиком шпаги шляпу с головы Жандри, он отбросил ее к ногам зрителей.
 – Дьявольщина! Раз уж ты прячешься в тени, солнечный удар тебе не грозит!
 В мгновение ока дуэлянты выхватили свои рапиры и выстроились друг против друга – четверо с одной стороны, трое с другой.
 Жандри и его приспешники не посмели остаться у стены, опасаясь, что их наколят, как бабочек, поэтому сражение началось в проеме ворот. В этой позиции фланговая атака была невозможной, и Рафаэль Пинто при всем желании не смог бы выполнить приказ Жандри. Толпа, сомкнувшись, закрыла проход, оставив дуэлянтам сравнительно небольшое пространство.
 Бой начался. Замысловатые проклятия Кокардаса, отраженные кирпичными сводами ворот, звучали еще громче, чем обычно, а когда он делал выпад, то одним прыжком покрывал почти половину дуэльного поля.
 Естественно, против него фехтовал бывший капрал королевской гвардии, тогда как Паспуаль умело парировал бешеные атаки Кита. Берришон же отчаянно сражался с Ивом де Жюганом и Рафаэлем Пинто.
 Удары сыпались градом с обеих сторон, но защита была равна нападению. Пока никто из бойцов не получил даже царапины – если не считать ран, нанесенных оскорблениями.
 Бандиты намеренно выставили двоих противников против Жана-Мари, неопытного и пылкого новичка, надеясь быстро от него избавиться. Берришон же, как это свойственно всем начинающим, лез напролом, совершенно забыв об осторожности. Мгновенно заметив это, Рафаэль Пинто решил подловить юношу на обманный удар, но в расчетах своих забыл о Кокардасе, который успевал поглядывать на ученика в надежде, что Петронилья не уронит себя и искупит прежнюю вину. Разгадав маневр молодого итальянца, он хлестким движением отбил рапиру Жандри и нанес молниеносный удар Пинто, пронзив тому правое плечо.
 – Чего уж там, плутишка! – воскликнул гасконец, смеясь. – С месячишко теперь отдохнешь… Правое ухо будешь чистить левой рукой!
 Толпа разразилась аплодисментами, приветствуя остроумную реплику мастера фехтования. Шансы сторон уравнялись, и сражение возобновилось с еще большим ожесточением.
 Кит атаковал неудержимо. Казалось, каждый его выпад должен был достичь цели, – но не тут-то было! Гибкий и хитрый Паспуаль играючи ускользал от сокрушительных ударов своего прямолинейного противника. Гигант возвышался над нормандцем, словно башня, что, как выяснилось, не всегда бывает преимуществом. Во всяком случае, брат Амабль, улучив момент, нырнул под руку Грюэлю и погрузил на треть свою рапиру в открывшееся бедро. Кит взвыл от ярости и боли; рана его была настолько серьезной, что продолжать бой он не смог и, хромая, растворился в толпе.
 Ситуация становилась угрожающей для Жандри и Ива де Жюгана. Берришон уже дважды задел камзол последнего. Если бы Паспуаль пришел на помощь ученику, то с бретонцем было бы покончено в одно мгновение. Но тщеславный мастер желал посмотреть, как усвоены его уроки. Кокардас не нуждался в помощи и фехтовал с таким спокойствием, словно находился в зале, а потому брат Амабль мог позволить себе понаблюдать за Жаном-Мари.
 – Хорошо, малыш, – тихо говорил он, встречая каждый удачный удар одобрительным кивком. – Парируй выпад справа, уклоняйся, уходи и делай выпад… Чуть выше! Одна такая схватка стоит десяти поединков на паркете!
 Кокардас продолжал сотрясать воздух проклятиями и время от времени насмешливо подмигивал своему противнику. Жандри был бледен. Он понимал, что мастер фехтования просто играет с ним, как кошка с мышью, и невольно на ум ему приходила горькая мысль, что золото Пейроля поделят другие и что львиную долю заберет себе Бланкроше.
 Но где же был Бланкроше?
 Углядев, наконец, бретера в толпе, Жандри сделал ему знак. Как и было условлено, в дело должна была вступить вторая банда.
 Бланкроше выступил вперед, подняв рапиру.
 – Остановитесь! – вскричал он. – Я, знаете ли, не могу видеть, когда дерутся. Это меня так огорчает, что я готов сам разобраться с буянами.
 Паспуаль взглянул на него с насмешкой, догадываясь, что он действует по сговору с Жандри.
 – Попробуй все-таки выбрать, на чьей ты стороне, – добродушно произнес мастер, – тем более что я давно сижу без дела.
 – Я именно об этом и подумал, сьер Паспуаль, – ответил бретер. – Но давайте переберемся на открытое место. Охота вам была рубиться в этой мышеловке, где и развернуться-то толком нельзя. К тому же от криков Кокардаса скоро обрушится свод ворот. Выйдем на площадь, судари мой, надышимся воздухом… Может быть, в последний раз!
 Мастера, которым крайне не нравилась площадка, выбранная заранее противником, не стали возражать.
 – Дьявол меня разрази! – воскликнул Кокардас. – Вы хотите, чтобы все зрители увидели вашу смерть? Разве мы можем вам в этом отказать?
 У Монмартрских ворот уже собралась огромная толпа. Она покорно отступила, следуя указаниям дуэлянтов, которые вновь выстроились друг против друга, – но теперь уже на самой середине площади.
 Госпожа Дюнуайе лишь с этого момента стала следить за ходом поединка, не подозревая, что видит продолжение, ибо начало схватки от нее ускользнуло.
 – Черт возьми! – произнес гасконец, иронически поклонившись Добри, который встал против него рядом с Жандри. – Спасибо за внимание, мой славный… Ты ведь знаешь, что я люблю порезвиться на свежем воздухе… Пока счет не в нашу пользу, и надо будет вас подровнять с нами!
 – Подровняй свой язык, болтун! – бросил Добри презрительно. – Похоже, ты нас просто боишься!
 – Дьявол меня разрази! Ты так складно говоришь, что я с тебя и начну!
 – Мы теряем время, – кротко заметил Паспуаль. – На нас смотрят прелестные дамы! Не будем заставлять их ждать, они этого не выносят, дивные создания! Вы готовы, господа?
 Шпаги скрестились вновь. Началась битва, перед которой все предыдущие поединки казались детской игрой.
 Если не считать Берришона и Жюгана, на этой площади сошлись лучшие клинки Парижа. Гул восхищения прокатился по толпе. Здесь были страстные любители боев, которым никогда не приходилось видеть ничего подобного. Не случайно сражение у Монмартрских ворот стало легендарным: очевидцы рассказывали о нем своим детям и внукам.
 Звенела сталь, сыпались искры с эфесов. Замершие в безмолвии зрители слышали лишь боевые кличи, проклятия, угрозы, слетавшие с побелевших губ.
 Внезапно Добри рухнул на землю: в горло ему вонзилась шпага Кокардаса, который, несмотря на урок, данный ему в кабачке «Адамово яблоко», не слишком хорошо усвоил знаменитый удар Невера и попадал ниже, чем следовало.
 – Черт возьми! – воскликнул ликующий гасконец. – Я же тебе говорил, что ты первым отправишься в дальний путь… Ну, чья очередь? Кажется, твоя, Готье Жандри…
 Поединок возобновился с прежним ожесточением, однако теперь бандиту приходилось больше думать о защите, нежели о нападении.
 Что до мэтра Паспуаля, то он держал оборону. Бланкроше считался одним из лучших фехтовальщиков Парижа. В этой схватке криков не было. Противники рубились молча, и никто не смог бы сказать, кто из них возьмет верх.
 Петронилья же попала в хорошие руки. Юный Берришон действовал так ловко, что вскоре Ив де Жюган выплюнул два зуба и замер как вкопанный, глядя на своего противника изумленными глазами. Затем у него хлынула горлом кровь, и он рухнул навзничь, растянувшись во весь рост. Какую прекрасную карьеру наемного убийцы прервал коронный прямой удар, подсмотренный Берришоном у своих учителей!
 В это же мгновение рапира Жандри разлетелась на куски.
 – Ступай за другой, плут! – крикнул ему гасконец. – Я не убиваю безоружных. А мы пока займемся твоим приятелем.
 Бланкроше увидел, что теперь ему придется иметь дело с двумя мастерами, – причем симпатии толпы были не на его стороне, ибо Кокардасу с Паспуалем все время приходилось сражаться с превосходящими силами врагов. Перевес был отыгран в честной борьбе, и никто не собирался защищать бретера, который к тому же сам напросился на дуэль. Бланкроше понял, что его ждет неминуемая гибель. Как человек предусмотрительный, он расставил своих людей в толпе, хотя и не думал, что ему придется прибегнуть к их помощи.
 Однако момент этот настал. Бандит пронзительно свистнул, и шестеро наемных убийц вынырнули на площадь из-за спины ошеломленных зевак.
 В толпе поднялся было ропот, – но вскоре все стихло. В конце концов, неожиданное появление новых бойцов обещало сделать поединок еще интереснее. Кое-кто из зрителей начал аплодировать. Праздное любопытство всегда жаждет крови.

 VIII
 ТОТ, КОГО НЕ ЖДАЛИ

 – Секундочку, секундочку, господа, – раздался вдруг писклявый голос, и на середину круга заковылял крошечный сморщенный человечек в лохмотьях.
 Трудно было встретить более жалкое создание, чем этот карлик в драном костюме пиренейского горца. Сандалии его были забрызганы грязью, а на сгорбленной спине висела котомка, в которой, видимо, пряталось какое-то живое существо, потому что дерюга шевелилась и подрагивала.
 Хотя этот странный персонаж и не был по-настоящему «вспученным» – иными словами, горбатым, согласно народному присловью, но он недалеко ушел от своих более несчастных собратьев, ибо отличался таким же уродливым сложением и должен бы вызывать отвращение у чувствительных дам.
 – Пшел отсюда, образина! – сказал Бланкроше, резко толкнув маленького человечка плечом.
 Все ожидали, что карлик покатится кубарем после этого удара. Велико же было изумление зрителей, когда бандит вдруг скривился от боли и схватился за ключицу, пострадавшую при столкновении. Напротив, необыкновенный уродец на кривых ножках не сдвинулся с места ни на сантиметр. Настоящая скала! Подождав, пока Бланкроше придет в себя, он стянул с головы берет, и отвесил своему противнику издевательский поклон со словами:
 – Лучше быть образиной, чем покойником, приятель! Вид у вас молодцеватый, только сдается мне, что спеси вашей надолго не хватит… Собственно, об этом я и хотел с вами побеседовать, когда вы меня так невежливо прервали…
 – Только у меня и дел, что с тобой лясы точить! – в бешенстве произнес бандит. – Убирайся! Нечего здесь каркать… Или хочешь познакомиться с моей шпагой?
 В ответ карлик лишь расхохотался. Разумеется, он имел некоторые основания для насмешки после первой неудачи Бланкроше, – но все-таки это была неслыханная наглость, особенно со стороны подобного пигмея. Никто не смел смеяться над вожаком в присутствии его подручных.
 Побелев от ярости, Бланкроше ринулся на маленького человечка, но на сей раз столкнулся с пустотой. Карлик, подобно обезьяне, успел вскарабкаться на плечи Кокардаса, который, изрыгая проклятия, кружился на месте, пытаясь сбросить нежданного седока.
 Поединок маленького уродца с мощными рубаками выглядел настолько комичным, что на лицах всех зрителей расцвели улыбки. Толпа разразилась рукоплесканиями, приветствуя доблестного малыша. Тому, впрочем, угрожала нешуточная опасность, ибо избранный им насест оказался более чем шатким. Гасконец, отряхиваясь на манер промокшего до костей пса, кричал:
 – Дьявольщина! Слезай, кому говорят, червяк!
 Ему очень не нравилась навязанная карликом роль святого Христофора; впрочем, об этой легенде он не имел никакого понятия.
 Кокардас напоминал своими движениями вздымающийся на волнах корабль, сотрясаемый одновременно и бортовой, и килевой качкой. И вдруг, словно по волшебству, ярость достойного мастера утихла; вздрогнув всем телом, он застыл неподвижно. Для этого необыкновенного превращения хватило всего лишь двух слов «я здесь», сказанных ему на ухо маленьким человечком.
 – Чего уж там! – воскликнул гасконец, рассмеявшись в лицо Бланкроше. – Если малявочке удобно сидеть у меня на плечах, так оно и к лучшему. Я ему мешать не стану… хочется посмотреть, что он задумал…
 – Что я задумал? – откликнулся карлик. – Да всего лишь поговорить с этими господами, чтобы они все смогли меня услышать… Не беспокойтесь, я буду краток и надолго вас не задержу!
 Приподнявшись над плечами Кокардаса и опираясь на его шляпу, словно на пюпитр импровизированной трибуны, он поклонился публике, а затем обратился к бретерам нравоучительным тоном:
 – Так вот, господа, сражаться следует только за правое дело… А за что же бьетесь вы? Наверное, никто из присутствующих этого не знает. Хотите, я скажу им?
 – Куда ты лезешь, козявка? – злобно произнес Бланкроше.
 – Полегче, милейший! Маленькая мошка порой так сильно впивается в ухо осла, что тот начинает брыкаться, но справиться с козявкой не может… Прошу вас, добрые люди, помолчите, ибо сейчас вы услышите нечто весьма интересное…
 – Что? Что такое! Дайте же ему сказать! – раздавались восклицания в толпе зевак, которых чрезвычайно забавляли как манеры, так и слова маленького человечка.
 – Значит, вы хотите это узнать? Вы совершенно правы… Итак, я хотел сообщить вам, что в этом поединке честные мастера сражаются с бандитами… Ну-ка, дамы и господа, попытайтесь угадать, кто из участников сражения продал свою шпагу? Я дам вам полновесный золотой экю, если мне укажут этих мерзавцев без совести и чести!
 Высоко подняв над своей головой монету, он обвел взглядом зрителей.
 – Никто не хочет выиграть золотой? Я помогу вам, дамы и господа. Бандиты нападают исподтишка и всегда имеют численное преимущество… Если одна банда терпит неудачу, на помощь всегда спешат другие головорезы… Все еще не можете угадать?
 Карлик пронзительно расхохотался, и все свидетели этой сценки невольно содрогнулись, ощутив, как холодок ползет по спине при звуках угрожающего зловещего смеха.
 – Вы не знаете? Я помогу вам еще раз. Вам станет ясно, кто они, очень скоро… Ибо Господь, справедливость которого хулят глупцы и невежды, всегда поддерживает правое дело: его соизволением честные клинки сорвут продажные маски! Знайте, что все бандиты встретят свой смертный час на этой площади… За жизнь их я не дам теперь ни гроша… ни даже акции господина Лоу! Они погибнут, погибнут все до единого!
 – Пусть себе болтает, – благодушно отозвался бретер. – Раз мэтру Кокардасу нравится носить на своих плечах уродливую обезьяну, то не будем лишать его этого невинного удовольствия. Бедняге ведь осталось жить совсем немного!
 Гасконец промолчал, получив довольно чувствительный удар пяткой от своего седока. А маленький человечек воскликнул, обращаясь к Бланкроше:
 – Минуту терпения, приятель! Скоро мы увидим развязку… у тех, кто продал свою шпагу, карманы набиты золотом… это цена совести, которой у них нет, однако за нее им все-таки заплатили! А, так ты тоже умеешь гримасничать? Кто же из нас двоих больше похож на обезьяну?
 В толпе послышался смех, но странный карлик взмахом руки восстановил тишину.
 – Не стоит веселиться, друзья! Я говорю совершенно серьезно, и все вы в этом сейчас убедитесь. Бандитам не понадобится больше золото, которым они набили свои карманы!
 – Почему? – раздался чей-то голос.
 – Почему? Разве я не сказал вам? Потому что через пять минут, самое большее – через десять они отправятся в мир иной, где деньги не нужны!
 – Довольно! – закричал Бланкроше.
 – Пора с этим кончать! – поддержал сообщника и Готье Жандри, которому стало настолько не по себе, что он не мог унять невольную дрожь.
 – Пусть он говорит! Пусть говорит! – заревела толпа. – Выкладывай, что знаешь, малявка!
 На лице карлика появилась сардоническая усмешка. Сняв с головы Кокардаса украшенную перьями шляпу, он с поклоном протянул ее Бланкроше и прочим бандитам:
 – Выворачивайте карманы, любезные! Пусть ваше окровавленное золото достанется беднякам! Отдайте неправедные деньги, и в аду к вам проявят снисхождение… Ну же, господа головорезы, грабители и убийцы! Подайте милостыню хоть раз в жизни… да поторопитесь! Вы не хотите? Тем хуже для вас… Я продырявлю ваши карманы шпагой, и золото потечет рекой! А вместе с ним потечет и кровь… она зальет ваши луидоры и экю!
 Зеваки, словно завороженные, внимали словам необычного уродца, предчувствуя близость развязки.
 Бланкроше и Жандри переглянулись, а шестеро сообщников, стоявших у них за спиной, слегка подались вперед, ожидая только сигнала к нападению.
 Кокардас-младший взглянул на них с презрением. Только ему и Паспуалю было известно, кто нежданно явился на поле боя, – и вместе с этим человеком они безбоязненно вышли бы и против двадцати врагов. Достаточно было лишь произнести его имя, чтобы задрожали и побледнели самоуверенные бандиты, – однако мастера понимали, что еще не пришло время выложить карты на стол.
 Что касается Берришона, то он, опьяненный своей первой победой, ничего не замечал. На его глазах испустил дух Ив де Жюган, и Жан-Мари жаждал продолжения: присматриваясь к бретерам, он выбирал себе новую жертву.
 А маленький человечек, по-прежнему сидя на плечах у Кокардаса, завершил свою речь словами, которые прозвучали столь же зловеще и неумолимо, как если бы, это был приговор суда:
 – Подлые прислужники негодяя, очередь которого настанет раньше, чем он думает! У вас осталось лишь несколько секунд, чтобы покаяться в преступлениях, совершенных вами… Впереди у вас вечность… приготовьтесь же в долгий путь!
 Одним прыжком оказавшись на земле, карлик подхватил рапиру Добри и встал в позицию.
 – Нас четверо, – вскричал он, – вас вдвое больше! Пусть каждый из моих людей выберет себе по противнику, а остальными займусь я!
 Гул изумления прокатился по площади на какое-то сверхъестественное существо.
 Впрочем, наемные убийцы вовсе не были трусами. Инстинктивно чувствуя в загадочном карлике опасного врага, они ощущали смутную тревогу, но отнюдь не страх. Готье Жандри гнал от себя мысль, что придется иметь дело с Лагардером, хотя дерзкое поведение мастеров фехтования можно было объяснить лишь уверенностью, что на их стороне вступит в бой лучший клинок королевства. Боясь потерять самообладание, бретер старался убедить себя, что в присутствии своего хозяина Кокардас с Паспуалем держались бы как-то иначе. Бывают в жизни обстоятельства, когда человеку приходится обманывать себя.
 Что касается Бланкроше и его приспешников, то им никогда еще не доводилось встречаться с графом и мастерами в деле – они знали об этих прославленных фехтовальщиках лишь понаслышке и, считая их репутацию чрезмерно преувеличенной, без особого трепета готовились вступить с ними в схватку. Более того: насмешки уродца казались им комичными и одновременно оскорбительными – поэтому им не терпелось разделаться с наглецом.
 Итак, дуэлянты заняли свои места, а в толпе воцарилось глубокое молчание. В третий раз скрестились со звоном шпаги; но одна из них превосходила в молниеносной меткости все остальные: за движениями ее нельзя было уследить – только вспыхивали стальные блики, опасные, словно молнии, ибо вскоре один из бандитов безмолвно рухнул на землю. Во лбу его зияла кровавая рана. Это был подручный Бланкроше, выступивший вместе с Жандри и еще одним сообщником против таинственного горбуна. А тот вскоре сходным манером уложил следующего противника. Бланкроше и Жандри, побледнев, переглянулись, а тем временем нанес смертельный удар своему врагу Кокардас. Вскоре и неторопливый Паспуаль насквозь пронзил четвертого из нападавших.
 Ни одного слова еще не было произнесено. Все происходившее напоминало уже не трагикомическую драму, участники которой громогласно обсуждали удачи и промахи друг друга, а жуткую пантомиму, где с каждым выпадом редели ряды актеров.
 Площадь, усеянная трупами, походила на поле битвы. Никогда зевакам не доводилось видеть такой прекрасной схватки у Монмартрских ворот, и они, возможно, попросту прибили бы полицейскую стражу, если бы той вздумалось вмешаться. К счастью для нее самой, полиция благоразумно держалась в стороне от развлечений подобного рода.
 Завсегдатаи кабачка «Лопни-Брюхо», привыкнув резать и грабить мирных буржуа, чувствовали себя явно не в своей тарелке – им казалось, что каждый удар направлен прямо им в лоб. К тому же численное преимущество испарилось, как дым, – их осталось четверо против четверых, и нервы кое у кого начали сдавать.
 Один из бандитов, которому противники внушали больший страх, нежели известный своим крутым нравом Бланкроше, не щадивший трусов и отступников, внезапно бросился бежать. Однако толпа окружила площадь плотной стеной, и пробиться сквозь нее было невозможно. Тщетно бедняга тыкался туда и сюда – его не только не пропустили, но и вытолкнули на арену. На голову беглеца обрушились насмешки и оскорбления. Зрители отнюдь не пресытились четырьмя убийствами и жаждали крови.
 Именно этого бандита выбрал себе заранее Берришон и теперь был полон решимости не упустить свою вторую жертву.
 – Эй! – закричал он, бросаясь в погоню. – Мне нужна пара трупов, иначе домой стыдно возвращаться! Ты забыл, что по счетам надо платить? Так я тебе напомню. Иди-ка ко мне, дружище, поболтаем немного!
 Ответа не было. Бандит, не слушая Жана-Мари, с рычанием кружил по площади, всюду натыкаясь на неумолимую людскую стену и готовясь уже пустить в ход рапиру, лишь бы пробить себе дорогу – пусть даже по трупам женщин и детей.
 Между тем Жан-Мари, настигнув, наконец, свою жертву, вполне угадал намерения убийцы.
 – Меня учили никогда не нападать сзади, – сказал он, приставив острие шпаги к пояснице беглеца, – но если ты тронешь хоть пальцем одного из этих славных людей, то моя рапира выйдет у тебя из живота.
 Бандит, обернувшись, затравленно взглянул на Берришона. На площади никто уже не смеялся, ибо на бледном, конвульсивно подергивающемся лице появилось то ужасное выражение безнадежного отчаяния, какое бывает только у приговоренных к смерти, когда они идут к месту казни. Обведя блуждающим взором враждебную толпу, несчастный понял, что спасения нет. Тогда с налитыми кровью глазами и с пеной, выступившей на губах, он ринулся на Берришона, словно кабан, окруженный охотниками.
 Началась отчаянная схватка.
 Кокардас, скрестив руки на груди, с одобрением взирал на своего ученика, подбадривая его время от времени возгласами:
 – Отлично, малыш! Тесни его! Он в твоих руках… но будь осторожнее, не напорись на удар! Карамба! Посмотри, лысенький, плуту пришел конец!
 В самом деле, бандит, испустив ужасный крик, повалился навзничь, раскинув руки. Петронилья пробила ему грудь.
 Зеваки, не упуская из виду остальные поединки, с неотрывным вниманием следили за маленьким уродцем, который на их глазах вдруг превратился в героя. Из четверых его противников двое уже были убиты, а сейчас он играючи отбивал атаки Бланкроше и Жандри.
 Молчание сменилось кликами и рукоплесканиями. Карлика превозносили до небес, а врагов его осыпали насмешками. Все видели, к каким подлым трюкам и предательским ударам прибегали оба бандита, – но каждый раз молниеносный удар шпаги пресекал все их уловки.
 Паспуаль к этому времени уложил и второго из своих противников. Из одиннадцати человек, замысливших убить двух мастеров фехтования, осталось только двое – хозяин кабачка «Лопни-Брюхо» и бывший капрал королевской гвардии. Карлик играл с ними, будто кошка с мышью, явно забавляясь их тщетны ми потугами. Холодный пот проступил на лбу у наемных убийц.
 Кокардас с Паспуалем и Берришон не вмешивались в ход поединка, зная, что помощь здесь не требуется.
 – Чего уж там, малыш, – говорил гасконец Жану-Мари, любовно обтирая свою шпагу, – я тобой доволен. Но тебе сегодня вдвойне повезло… смотри и учись! Такое не каждый день увидишь!
 – Истинная правда, черт возьми! – подтвердил брат Паспуаль. – К тому же и два негодяя очень недурно фехтуют, особенно Бланкроше.
 – Обоим бандитам не раз приходилось ставить на карту жизнь, и всегда они выходили из передряги целыми и невредимыми – разве что получив какую-нибудь царапину. Теперь же сама смерть стояла за их плечами – ежесекундно им угрожал роковой выпад в лицо, после которого они рухнут на землю с кровавой раной во лбу, между глаз.
 – Дьявольщина! – произнес, задыхаясь, Готье Жандри. – Либо этот недоносок – один из демонов ада, либо…
 – Вот моя подпись и печать! – воскликнул горбун, и Жандри безмолвно упал, раскинув руки.
 – Удар Невера! – прошептал Бланкроше, и его смугло-бронзовое лицо покрылось смертельной бледностью, ибо он, наконец, понял, чье имя застряло в горле сообщника.
 – Дьявол меня разрази! – насмешливо бросил Кокардас. – У рва со сточной водой плут вопил, словно пастушок: «Волки, волки!» Вот и доигрался, впору звать на помощь, только кто же придет?
 Сознавая неминуемую гибель, хозяин кабачка «Лопни-Брюхо» решил дорого продать свою жизнь, надеясь, что дуэль закончится не только его собственной смертью, но окажется последним сражением и для проклятого карлика. Тщетные надежды! Шпаги скрестились вновь, но исход оказался прежним: прославленный Бланкроше, считавший себя лучшим клинком Парижа, повалился, словно сноп, на уже остывший труп своего подручного Жандри.
 Багрово-красное солнце уходило за горизонт, и его последний луч на мгновение осветил лицо бретера и кровавую рану во лбу… Шпага маленького человечка разила без промаха.

 IX
 КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ У КРАСНОГО МОСТА

 Таким образом, мы исправили погрешности, допущенные госпожой Дюнуайе при описании этой необыкновенной дуэли.
 Разумеется, не следует слишком строго судить достойную женщину. В конце концов, эта ученая особа прибыла в Париж вовсе не для того, чтобы наблюдать за схватками бретеров. Пораженная и восхищенная захватывающим зрелищем, она многое перепутала, а кое-что просто не разглядела, доверившись, вдобавок, разъяснениям отца Котона, неисправимого болтуна, который утверждал, что знает в Париже всех и вся, хотя сам родился в Лондоне. Удивительно, что совместное творение английского теолога и бельгийской новообращенной оказалось довольно близким к истине – никто не станет возражать, что в данном случае можно было бы ожидать гораздо более плачевных результатов.
 Вполне вероятно, что прочие зрители, упомянутые госпожой Дюнуайе, а именно гг. де Любьер, д'Оранж и де Рукуй ахнули бы от изумления, если бы им сказали, что под обличьем несуразного уродливого пиренейского крестьянина скрывается граф Анри де Лагардер, о котором в течение нескольких месяцев судачил весь Париж.
 У графа, разумеется, были свои причины, чтобы избрать столь экстравагантный костюм. Поэтому, когда толпа разразилась бешеными рукоплесканиями, приветствуя победителей, он поспешил раствориться среди зевак и мгновенно исчез из вида.
 Зато Кокардас охотно вкусил бы заслуженный триумф, дабы продолжить его затем возлияниями в честь Бахуса, ибо среди зрителей нашлось бы немало охотников утолить жажду вместе с одним из героев дня.
 Брат Паспуаль, со своей стороны, был бы совсем не прочь понежиться под восхищенными взорами прелестных дам – возможно, закончилось бы все это любовным свиданием.
 Берришон же был настолько доволен собой, что не нуждался в комплиментах. Однако и его самолюбие приятно щекотала мысль о всеобщем восторге и преклонении.
 К несчастью, нашим храбрецам не удалось воспользоваться плодами победы, ибо Лагардер сделал им издали знак, приказывая следовать за ним.
 Надо сказать, что избавиться от толпы обожателей оказалось делом нелегким, – за героями неотступно следовали зрители, оглашая улицы радостными воплями, как если бы им тоже принадлежала значительная доля в успешном исходе сражения.
 Тщетно мастера и их ученик пытались сбить зевак со следа, резко сворачивая в малоприметный переулок или же укрываясь в доме с двойным выходом, – среди преследователей непременно находились хитрецы, для которых не составляло труда парировать уловки победителей, и те неизменно встречали в конце улочки или на другой стороне дома все ту же восторженную толпу.
 Звание триумфатора всегда сопряжено с некоторыми неудобствами…
 Подойдя к берегу Сены, Анри заметил лодочника, который вытаскивал из воды свою барку, и тут же свистнул ему.
 – Держи, – сказал он властно, достав из кармана несколько серебряных монет. – Через полчаса твоя посудина будет ждать тебя у Башенного моста.
 Плата была отменной, а барка походила на дырявое корыто. Даже если бы лодочник лишился ее навеки, то и тогда ничего бы не потерял; поэтому он без всяких колебаний доверил свою ореховую скорлупку совершенно незнакомым людям.
 Когда лодка оказалась на середине реки, граф положил весла.
 – Теперь мы можем спокойно поговорить, – произнес он. – Что происходит в Неверском дворце?
 – Дьявольщина! – отозвался Кокардас. – Что происходит? Да то, что мадемуазель Аврора томится и тает, как свечка, день ото дня.
 – Бедное дитя! – прошептал Лагардер. – Я совсем рядом, но не могу прийти и сказать ей: я вернулся, и мы больше не расстанемся никогда.
 – Эх, малыш, именно это тебе и надо было бы сделать!
 – Невозможно…
 – Дьявольщина! Наверное, у тебя есть свои резоны… и не нам вмешиваться в твои дела. Но когда девочка узнает, что ты здесь и не идешь к ней, она станет плакать.
 – Аврора не должна об этом знать…
 – А разве мы ей не расскажем? – кротко осведомился брат Паспуаль.
 Лагардер, нахмурив брови, приподнялся.
 – Запрещаю вам это! Без всяких обсуждений… таков мой приказ! Никто из вас не скажет ей ни слова о нашей встрече. Я должен быть совершенно свободен, чтобы нанести, наконец, решающий удар нашим врагам. Они не знают, что со мной сталось… возможно, полагают даже, что я исчез навеки. В тот момент, когда они меньше всего будут этого ожидать, перед ними внезапно возникнет Лагардер… и тогда все будет кончено.
 – Кого же нам следует опасаться? – спросил нормандец. – Мы уложили сегодня всю банду.
 – А Гонзага с Пейролем наверняка уже в лапах дьявола! – добавил Кокардас.
 Лагардер ответил с печальной улыбкой:
 – Гонзага и Пейроль в Париже!
 Даже если бы к ногам мастеров упал метеорит, они не были бы больше потрясены.
 – Дьявол меня разрази! Когда же они появились тут?
 – Вчера утром я вместе с ними въехал в город через ворота Конферанс… Они скрыли свое обличье, как, впрочем, и я… Через два дня к ним присоединятся все остальные.
 – И мы мигом отправим их следом за теми, с кем расквитались сегодня!
 – Мне пришла в голову одна мысль, – вмешался брат Паспуаль, – что, если попросту дать знать начальнику полиции?
 – По правде говоря, твоя идея гроша ломаного не стоит, мэтр Амабль, – произнес граф. – Их отведут в тюрьму, но что нам это даст? Лишь временное облегчение. Даже из Бастилии можно бежать. Есть только одна тюрьма, которая не выпускает своих узников, – это могила!
 – Черт возьми, здорово сказано! Но самая большая опасность грозит мадемуазель Авроре… Как же нам предупредить ее?
 – Ее охраняет Шаверни, этого достаточно. С помощью Наваля и Лаго он отразит любое нападение.
 – А что же будем делать мы?
 – Вы мне нужны для другого. С утра до вечера бродите по улицам и следуйте за любым горбуном, какого встретите, чтобы по первому же сигналу поддержать его. С горбуна начались все эти танцы – горбуном они и закончатся… Если кто спросит, отвечайте всем, что не знаете, где Лагардер; я же всегда сумею подать вам знак, в каком бы обличье ни появился… и каждый день вы будете получать мои распоряжения…
 – Гм! – буркнул Кокардас. – Уродов я люблю с детства, чего уж там! Придется, значит, заняться горбунами… Впрочем, я всегда сумею узнать лучшего из горбунов Парижа!
 – Не говори гоп, Кокардас! Горбунов много – и все, кроме одного, настоящие.
 – А вдруг Гонзага углядит среди них того, на чьем горбу расписывались в Золотом доме? Эзопа Второго, иными словами?
 – В день, когда он догадается об этом, перед ним вместо горбуна предстанет Лагардер.
 – Постарайся, чтобы это случилось поскорее, малыш… Пока это не произойдет, все будут несчастны: и мадемуазель Аврора, и мадемуазель Флор, и маркиз, и твои бедные старые учителя.
 – Час близится… Возможно, все кончится через неделю… возможно, завтра. На зеленом сукне проиграть партию не страшно. Но Гонзага ошибается, думая, что самое главное – это захватить все козыри. В нашей игре шпага бьет туза, и сукно ломберного столика скоро станет красным от крови.
 Только тут граф заметил на боку у Кокардаса новую рапиру. Волна воспоминаний нахлынула на него. Он вновь увидел себя в Памплоне, где ему приходилось ковать клинки и чеканить эфесы, чтобы было чем накормить маленькую Аврору. Горло у него сжалось от волнения, и он долго хранил молчание.
 – Где ты взял эту шпагу? – спросил он, наконец.
 При этих словах гасконец покраснел, как пион. Ему очень хотелось выдумать какую-нибудь правдоподобную историю, дабы не уронить свой престиж в глазах Жана-Мари, которому, как он полагал, ничего не было известно о приключении во рву со сточной водой. Однако благоговение перед Лагардером оказалось сильнее тщеславия, и Кокардас честно рассказал, опустив лишь несколько особо неприятных деталей, обо всем, что произошло: каким образом лишился он Петронильи и как раздобыл себе новую боевую подругу.
 – Я знаю эту шпагу, – сказал Анри, – она прошла через мои руки. У любого другого я бы ее отобрал.
 – Дьявол меня разрази! Если она дорога тебе, малыш, возьми ее! – вскричал гасконец, без всякого сожаления протягивая рапиру Лагардеру. – И пусть этот клинок пронзит сердце Гонзага!
 – Нет, нет, друг мой, оставь ее себе, заботься о ней, и почаще пускай в ход. Ты вернешь мне ее позднее.
 – Черт возьми! Как только скажешь… Пока же ей не придется бездельничать в руках Кокардаса.
 Граф, вновь взявшись за весла, направил лодку к берегу.
 – До завтра, – произнес он. – Не знаю, где увижусь с вами, но можете обо мне не беспокоиться. Главное же: держите язык за зубами.
 – Как ни жаль нам бедных девчушек, что томятся в ожидании, мы сдержим слово и никому ничего не скажем.
 Лодчонка скользила по воде. Внезапно Кокардас разразился проклятиями:
 – Дьявольщина! У меня ноги промокли… эта посудина протекает!
 Замечание было справедливым, хотя и несколько запоздалым.
 – Я давно это заметил, – сказал Анри с улыбкой, – но тревожиться нет нужды. Берег уже совсем близко. Не делайте резких движений, если не хотите пойти ко дну.
 Еще несколько мощных взмахов веслами, и барка почти вплотную подошла к Красному мосту, который позднее получил название мост Сите. У этого сооружения была весьма дурная слава, ибо в 1634 году вместе с ним рухнула в Сену целая религиозная процессия, а в 1709 году мост обвалился вторично. Его совсем недавно, а именно в 1717 году, отстроили заново; однако под водой остались опоры старой конструкции, и все лодочники Сены приближались к этому месту с величайшей осторожностью.
 К несчастью, наши мореплаватели пребывали в полном неведении о подстерегающей их опасности. Едва трухлявая, гнилая лодка, в которой сидели Лагардер и его друзья, наткнулась на одну из подводных свай, как мгновенно рассыпалась и пошла ко дну.
 Гасконец немедля разразился самыми звучными своими ругательствами. Ему и вообще-то не слишком нравились прогулки по воде, а когда дело заканчивалось плаванием, он просто выходил из себя. Недавнее приключение в сточном рву Монмартра лишь усугубило его природное отвращение к водным процедурам.
 – Побереги силы, приятель! – воскликнул Лагардер. – Плыви к мосту и цепляйся за опору. Мы без труда заберемся наверх.
 – Ты умеешь плавать, Берришон? – крикнул Паспуаль своему ученику. – Доберешься сам?
 – Я плаваю как рыба, дорогой мэтр, не беспокойтесь обо мне.
 Итак, все четверо устремились к спасительным опорам моста, и это своеобразное соревнование немедленно привлекло многочисленных зевак, которые подбадривали пловцов невнятными возгласами и показывали им жестами, где сподручнее будет взобраться. Разумеется, толку от этих советов не было никакого.
 Впрочем, некоторые, более сообразительные, вооружились баграми и шестами, чтобы помочь потерпевшим кораблекрушение.
 Для горбуна, чью силу и ловкость мы знаем, не составляло никакого труда преодолеть трудный подъем. Иное дело мастера фехтования: шляпы с перьями, шпоры, рапиры и промокшая насквозь одежда изрядно мешали им; целиком поглощенные своим спасением, они даже не заметили, что Лагардер бережно поднял над водой котомку, которая странным образом извивалась в его руке. В конце концов, оттуда раздался какой-то необычный крик, но за плеском воды и воплями зрителей никто не обратил на это внимания.
 Мэтру Кокардасу удалось все же уцепиться своими длинными руками за одну из опор моста, после чего он стал карабкаться вверх почти с такой же скоростью, как и Лагардер. Разумеется, гасконец трещал без умолку, ибо заставить Кокардаса-младшего умолкнуть могла бы только могила.
 – Дьявол меня разрази! – ворчал он. – От этой воды меня уже тошнит! Эх, вот бы мне поплавать в озере из старого доброго бургундского! Тогда бы я, наконец, напился вволю…
 Едва мастер фехтования успел произнести свое заветное желание, как получил сильнейший удар в плечо. Он поднял голову – и совершенно напрасно: вторым ударом ему едва не проломили череп, затрещавший, словно ореховая скорлупа.
 Ошеломленный и оглушенный, он разжал пальцы и тяжело плюхнулся в воду. Одновременно такое же несчастье постигло и брата Паспуаля. Однако тот успел увидеть двоих мужчин, склонившихся над парапетом с шестами в руках: под благовидным предлогом помощи утопающим негодяи пытались разделаться с ними.
 Нормандец не успел разглядеть лица убийц, ибо сразу повернул голову, дабы убедиться, что граф находится в безопасности.
 Действительно, Лагардер уже благополучно добрался до перил. А сам Паспуаль, получив еще один удар шестом, оказался в воде со своим благородным другом Кокардасом.
 Между тем Лагардер, в свою очередь, наклонился над парапетом, но увидел одного только Берришона, которому добрые люди помогали выбраться на мост. Где же были остальные? Он с тревогой оглядел людей, столпившихся вокруг. Все лица были ему незнакомы, но мысленно он выделил двух бродячих фокусников, которые неведомо зачем забрели сюда, тогда как место им было на Новом мосту. Заметив пристальный взгляд горбуна, оба поторопились скрыться.
 Но Лагардер уже забыл о них, поскольку слишком был поглощен судьбой Кокардаса и Паспуаля. К счастью, среди зевак нашлось несколько лодочников, которые и поспешили на помощь к обоим мастерам. Те уже с трудом держались на воде и неминуемо бы утонули, если бы их не подняли вовремя в подоспевшую барку.
 Когда они оказались на берегу, то долго не могли прийти в себя. С одежды их ручьями стекала вода, и оба что-то невнятно мычали. Только при появлении живых и невредимых Лагардера и Берришона они несколько воспряли духом, но радость их оказалась недолгой и уступила место гневу.
 Мэтр Кокардас отчаянно ругался и отплевывался, ибо наглотался грязной и вонючей воды, отнюдь не похожей на его любимое бургундское. Что до брата Амабля, то, едва встав на ноги, он выхватил шпагу и обежал всю толпу, пристально вглядываясь в каждое лицо.
 Зеваки следили за ним с изумлением: все по мере сил участвовали в его спасении и рассчитывали на благодарность. Многие сочли, что он внезапно лишился рассудка, – и отступали от него в ужасе. Впрочем, вид у брата Паспуаля, и правда, был устрашающий: бедняга никогда не блистал красотой, а вымокнув насквозь, производил еще более жуткое впечатление.
 Один лишь гасконец сразу понял, чего хочет его верный друг.
 – Ладно уж, лысенький! – промолвил он. – Не трать времени даром… Их давно и след простыл!
 – О ком ты говоришь? – спросил Лагардер.
 Мастера, перебивая друг друга, рассказали ему, что с ними случилось: как под видом помощи их оглушили и едва не утопили, хотя они, можно сказать, уже почти добрались до спасительного парапета.
 – Не может быть! – раздались восклицания в толпе. – Неужели здесь были столь подлые и трусливые убийцы?
 – Дьявольщина, любезные мои! Кокардас не лягушка, чтобы добровольно прыгать в воду!
 – Не верите нам? – укоризненно сказал брат Паспуаль. – Так посмотрите на мои руки! Видите, сколько синяков?
 – А у меня какая шишка на черепе? Черт побери, даже носу моему досталось изрядно! Он весь побагровел…
 – А я думал, что это бывает от вина! – прыснул стоящий рядом мальчишка.
 – Ах ты, плут! Выпей сначала с мое, а уж потом скаль зубы! Эх вы, раззявы! Упустили мерзавцев… пусть только попадутся мне, я им кишки наружу выпущу!
 – Надо их найти! В Сену подлецов! Вздернуть на фонаре! – раздались со всех сторон восклицания.
 Лагардер, переглянувшись с мастерами, тихо сказал:
 – Приспешники Гонзага… Значит, уже приехали! Они выдали себя…
 – Ад и дьявол! Если это они, им придется дорого заплатить за омерзительный бульон, что плещется у меня в желудке.
 Толпа между тем пришла в такую ярость, что если бы Носе и Лавалад не унесли вовремя ноги, то их, скорее всего, растерзали бы на месте. Но благоразумные сообщники принца решили предоставить другим приятную обязанность вылавливать трупы Кокардаса и Паспуаля. Разумеется, им и в голову не могло прийти, что вместе с мастерами был Лагардер, – они напали на тех, кого узнали, и были полностью убеждены, что с этими двумя врагами наконец-то покончено.
 Удачное начало сулило успех всему предприятию. Их пребывание в Париже ограничивалось пока всего одним часом, однако времени даром они не теряли. Даже ворчливому Пейролю придется признать, что они славно потрудились, а Гонзага, несомненно, щедро вознаградит их за услугу. Когда же до столицы доберутся прочие сообщники, настанет пора расквитаться и с самим Лагардером.

 X
 КАФЕ «ПРОКОП»

 Из всей банды – или, говоря точнее, из двух банд наемных убийц – в распоряжении Гонзага оставалось только два человека: Рафаэль Пинто и Грюэль, по прозвищу Кит.
 С какой стороны ни взглянуть, этого было явно недостаточно. Во-первых, незадачливые бандиты имели неосторожность напороться на шпагу своих противников: одному нужно было залечить плечо, а второму – бедро. Во-вторых, от них было бы совсем немного толку, даже если бы они находились в полном здравии. Сын туринской мадонны только начинал карьеру бретера, а Кит отличался необыкновенной тупостью. На роль подручных они еще годились, но сами по себе мало чего стоили.
 В те благословенные для наемных убийц времена почти на каждой парижской улице можно было без труда найти одного или даже нескольких костоправов: гордо именуя себя «хирургами», они храбро – хотя и без особого успеха – кромсали человеческую плоть. Никто из них не отличался скромностью прославленного Амбруаза Паре, который любил говорить: «Я лечил, а исцелил Господь». Эти же достойные врачеватели до небес превозносили свои заслуги, утверждая, что вырвали из лап смерти множество храбрецов. Правдой здесь было только то, что они редко оставались без работы, ибо кровь в Париже лилась рекой.
 Каждое утро они просыпались в сладкой надежде, что Бог пошлет к их дверям богатого дворянина, который щедро заплатит за труды, – однако большей частью им приходилось иметь дело с головорезами, чья благодарность выражалась пинками и оскорблениями. Справедливости ради надо сказать, что многие из них и не заслуживали лучшей участи, ибо весь их медицинский багаж состоял из нескольких латинских слов, пропыленной корпии и грязных бинтов.
 Оба раненых бандита, потерпевших поражение там, где надеялись взять верх, покинули поле боя и всего в нескольких шагах от Монмартрских ворот увидели вывеску одного из подобных шарлатанов.
 «Хирург», получивший сомнительную честь перевязать раны Пинто и Грюэля, сразу заметил, что у молодого человека кожа очень тонкая, так что проткнуть ее не составляло особого труда. Напротив, Кит по толщине шкуры вполне мог соперничать с быком, и, стало быть, потребовалась большая сила, чтобы вонзить в нее рапиру.
 Весьма довольный своей проницательностью, костоправ начал потирать руки, чем вызвал законное неудовольствие Грюэля. Расценив этот диагноз как весьма поверхностный, великан схватил эскулапа за ворот и принялся трясти, словно грушу, из чего тот заключил – будучи любителем логических построений, – что лучше бы Кит, а не Пинто, получил удар в плечо.
 – Хватит болтать, – прорычал бандит, – давай лечи нас! И если завтра ко мне не вернется резвость зайца, тебе не поздоровится. В отличие от меня, ты сляжешь надолго.
 Эта угроза возымела немедленное действие. Врачеватель, можно сказать, превзошел самого себя. Когда же он закончил, Грюэль наставительно произнес:
 – За всякий труд полагается плата. Денег мы тебе дать не можем по той простой причине, что у нас их нет. Зато ты получишь от нас хороший совет…
 – Ах, любезные господа, советами не прокормишься, – робко заметил костоправ, не смея, однако, огорчать попреками своих опасных пациентов и надеясь разжалобить их.
 – Нам до этого нет дела, – отрезал Кит. – А если хочешь заработать, ступай скорее к Монмартрским воротам. Это всего в двух шагах отсюда, и там ты найдешь множество рук, ног, голов, которые требуют штопки. Кого сумеешь вылечить, тот и за нас заплатит.
 Поддерживая друг друга, оба бандита двинулись и сами в ту же сторону. Они рассчитывали увидеть своих целыми и невредимыми, а Кокардаса с Паспуалем лежащими на земле вместе с мальчишкой, которого они даже толком не успели разглядеть. Несомненно, Жандри должен был наколоть его на шпагу, как цыпленка.
 Сумерки уже опускались на площадь, осенив своей тенью крыши домов. Двое негодяев с большим удивлением обнаружили, что все закончилось и толпа разошлась. Но если живых здесь не оказалось, то на земле уже издали можно было заметить большие продолговатые пятна, подсвеченные красными лучами заходящего солнца. Никакого сомнения в том, что это за пятна, у бандитов не возникало.
 – Наши, должно быть, уже ушли, – сказал Кит, уверенный в победе банды. – Этот треклятый болтун заморочил нам голову своей латынью, и мы опоздали! Теперь придется тащиться в наш кабачок.
 – А многовато их набирается, – промолвил Пинто, кивнув на продолговатые предметы, усеявшие площадь. – Похоже на ковер из шкуры пантеры. Может, посмотрим на них?
 – Если тебе так хочется, приятель. Наверное, Бланкроше потерял кое-кого из своих. А остальные – это мастера, дерзкий уродец и молодой петушок, которого мы привезли с собой.
 – Давай все же взглянем!
 – Будь по-твоему! – согласился Грюэль. – В конце концов мне всегда хотелось узнать, будет ли мертвый Кокардас занимать столько же места, сколько занимал живой…
 За спиной они услышали шаги и обернулись: расстроенный костоправ решил все-таки попытать счастья еще раз и явился за пациентами к месту сражения. Поманив его рукой, великан произнес:
 – Иди-ка сюда поближе! Скажешь нам, кто готов, а кто еще дышит. Возможно, их придется прикончить.
 – Убивать раненых? – воскликнул врач, отпрянув в испуге и негодовании.
 – Заткнись! – злобно крикнул Кит. – Как бы тебе самому не лечь с ними рядом… Пошел!
 Все трое двинулись на площадь. Первым они опознали труп Готье Жандри.
 – Что это значит? – вздрогнув, прошептал Грюэль.
 Врач, встав на колени, приложил ладонь к груди мертвеца.
 – Этому уже ничем не поможешь, – сказал он, вставая.
 Чуть дальше лежали тела Бланкроше и Добри.
 – Оба мертвы, – промолвил эскулап, быстро осмотрев трупы.
 Затем настал черед четвертого убитого, пятого и так дальше. Каждый раз хирург произносил одно и то же слово: «Мертв».
 – Очень любопытно, – сказал он вдруг. – У многих из них одинаковая рана – небольшая дырочка во лбу, такая ровная и аккуратная, что, если бы она не была треугольной формы, указывающей на клинок шпаги, я бы подумал, что все эти люди убиты выстрелом из мушкета. Они умерли легко. Прободение лобной кости вызывает мгновенную смерть!
 Бандиты переглянулись.
 – Удар Невера! – сказали они в один голос.
 – Кто это говорит об ударе Невера? – раздался вдруг чей-то голос за их спиной.
 – Смотри-ка, господин де Пейроль! – воскликнул Кит, обернувшись, и низко поклонился интенданту.
 – А, это ты? Где остальные: Бланкроше, Жандри?..
 – Здесь! – ответил великан, показывая рукой на трупы.
 – Как? Все?
 – Да, все… Только мы двое и остались, да и то едва стоим на ногах. Выходит, нам повезло!
 – А Кокардас с Паспуалем?
 – Должно быть, ищут вас, – проворчал Грюэль.
 – Неужели мастера сумели уложить всех наших при помощи этого проклятого удара Невера?
 – Нет, это не они…
 – Кто же тогда?
 Бретер, наклонившись к самому уху фактотума, еле слышно произнес:
 – Лагардер!
 Пейроль вздрогнул так сильно, что меховая шапка сползла ему на глаза.
 – Ты уверен? – прошептал он.
 – Не могу сказать, что уверен… но очень этого боюсь.
 Пейроль искоса взглянул на хирурга, который с видимым интересом прислушивался к беседе и был, по-видимому, крайне удивлен тем, что богатый иностранец имеет общие дела с бандитом.
 – Это кто такой? – тихо спросил фактотум.
 – Мэтр Ле Буате, хирург короля, монсеньор, – ответил за Грюэля врач, склонившись в глубоком поклоне.
 – Хирург дьявола! – бросил презрительно Кит. – Ступай отсюда, приятель, больше тебе здесь делать нечего.
 – Нет-нет, – поспешно сказал интендант. – Подождите, мэтр Ле Буате. Вот, держите, это вам на расходы, чтобы пристойно похоронить убитых. Прошу вас, займитесь этим…
 Он сунул горсть золотых монет в руку изумленного врача, который, не помня себя от счастья, рассыпался в благодарностях.
 Излишне говорить, что деньги эти навечно осели в его карманах. В конце концов, если полиция была не в состоянии бороться с дуэлянтами, то уж убирать трупы было ее святой обязанностью. Иначе, зачем она вообще существовала?
 – Вы оба идите со мной, – сказал Пейроль. – Нам надо поговорить, но там, где нет любопытных ушей. Слава богу, хоть вы уцелели… По крайней мере, я буду знать, что произошло.
 – Легко сказать: идите за мной, – буркнул Кит. – Пинто еще может это сделать, а мне куда с раненой ногой? Надолго меня не хватит, учтите… А все этот мерзавец Паспуаль! Ловко проткнул мне бедро, ничего не скажешь!
 Пейроль задумался. Ему не терпелось покинуть зловещее место, но он не мог не признать правоту Грюэля. К счастью, в этот момент он заметил, что неподалеку проезжает пустая повозка, и тут же окликнул возчика:
 – Куда ты направляешься, приятель?
 – Куда пожелаете, мой господин, если, конечно, вы мне заплатите.
 – Черт возьми! Разумеется, тебе заплатят. Ну, забирайтесь, а я буду показывать дорогу.
 Нельзя сказать, чтобы экипаж этот отличался большим удобством. Вместо бархатных подушек бретерам пришлось довольствоваться соломой. Вдобавок повозка подпрыгивала на ухабах, и каждый толчок сопровождался отчаянными ругательствами Кита.
 Но всему приходит конец, и Пейроль, шагавший впереди, довел телегу с живым грузом до улицы Фоссе-Сен-Жермен. Здесь он отпустил возчика, щедро его вознаградив, а затем направился к дверям кафе, носившего название «Прокоп».
 Здесь собирались обычно писатели, художники и актеры. Заведение пользовалось большой популярностью как в описываемую нами эпоху, так и позднее, когда сюда заходили Вольтер, Руссо, Пирон, Ламот, д'Аламбер, Дидро и Фрерон.
 Пейроль, встав на пороге, окинул быстрым взглядом зал.
 – Заходите, – сказал он наемным убийцам. – Полагаю, вам следует подкрепить силы хорошим обедом и вином.
 В этот час в зале почти никого не было – лишь за несколькими столиками сидели любители шахмат, целиком поглощенные игрой.
 В стороне от всех держался голландский торговец, который с виду был гораздо старше Пейроля. На столике перед ним стояла чашка дымящегося кофе, и он, не торопясь, помешивал ложечкой сахар. Этого молчаливого иностранца частенько видели в кафе «Прокоп». Видимо, ему нравилась спокойная и доброжелательная атмосфера уютного заведения.
 В противоположном углу помещался сморщенный и хилый человечек, голова которого едва возвышалась над столиком. Он был одет как бедный студент. Перед ним лежали два огромных фолианта – явно слишком тяжелых для его ручонок. Впрочем, вряд ли были ему доступны многомудрые рассуждения, содержащиеся в этих двух томах.
 То ли по слабости здоровья, то ли от избытка усердия, но бедняга был так бледен, что жить ему, судя по всему, оставалось не более нескольких месяцев. Даже несклонный к состраданию Пейроль взглянул на него с жалостью.
 Студент, казалось, прилагал неслыханные усилия, чтобы не задремать над учебниками. Даже при появлении новых посетителей он с трудом разлепил сонные веки. Но если бы кто-нибудь сумел заглянуть ему в глаза, то увидел бы, как ярко они сверкали.
 Фактотум направился прямо к пожилому голландцу, который был не кто иной, как Филипп Мантуанский, принц Гонзага. Бандитов он усадил за соседний столик, приказав подать им чего пожелают.
 Поступая таким образом, господин де Пейроль не столько демонстрировал заботу по отношению к незадачливым сообщникам, сколько желал выиграть время, необходимое ему, чтобы посвятить принца во все подробности роковой дуэли у Монмартрских ворот.
 Прежде чем начать, он внимательно посмотрел на больного студента, дабы увериться, что тот не подслушивает. Карлик мирно спал.
 – Дурные новости, монсеньор, – произнес интендант вполголоса.
 – Головорезы Бланкроше отказались сражаться?
 – Гораздо хуже. Банды больше нет… я привел двоих, которым удалось спастись.
 Филипп Мантуанский нахмурил брови. Он не ожидал такого оглушительного поражения.
 – Весьма печально, – сказал он. – Однако раненые и убитые должны быть не только с нашей стороны… Как обстоят дела у врагов? От кого мы сумели избавиться?
 – У них потерь нет!
 Гонзага поднял свою чашку и отпил большой глоток; затем с наслаждением вдохнул аромат кофе и кивнул Пейролю, приказывая продолжать.
 – И это еще не все, – прошептал фактотум. – Знаете, отчего они победили? Их вел вожак!
 – Что ты хочешь сказать? Неужели маленький маркиз посмел…
 – Я говорю не о нашем бывшем друге Шаверни… Здесь не обошлось без другого человека! Это был Анри де Лагардер!
 Гонзага выронил чашку, которая разлетелась на куски, упав на пол. Одновременно спящий студент со вздохом пошевелился: похоже, ему снился какой-то дурной сон.
 – Лагардер здесь? – в бешенстве произнес принц.
 – Не так громко, монсеньор…
 – Черт возьми! От кого ты это знаешь?
 – Кит говорит, что видел его собственными глазами… точнее, видел горбуна, под обличьем которого, скорее всего, скрывается граф.
 Филипп Мантуанский насмешливо улыбнулся:
 – У страха глаза велики! Вы теперь каждого урода будете принимать за этого авантюриста… Кит увидал спину, выгнутую кренделем, и испугался! И ты тоже боишься, Пейроль…
 – Я видел и еще кое-что, монсеньор!
 – Что же, позвольте узнать?
 – Трупы с раной вот здесь! – Он прикоснулся пальцем к середине лба.
 – Эка важность! Разве фехтмейстерам неизвестен этот удар? Они давно переняли его от своего господина… да и кто теперь его не знает?
 – А вы сами знаете его, монсеньор? Мастера, конечно, могли научиться от Лагардера, но применяют они этот удар только в его присутствии… Я почти убежден, что он участвовал в деле у Монмартрских ворот.
 Гонзага на мгновение задумался, а затем заказал вторую чашку кофе.
 – Доедайте скорее, – сказал он бретерам, – и расскажите мне подробно обо всем, что видели, если, конечно, вам есть что добавить.
 Грюэль, давясь и чавкая, опустошил свою тарелку, осушив стакан вина, и поспешно подошел к принцу.
 Подробнее всего бретер мог рассказать о начале схватки: о появлении маленького человечка, о его заносчивых словах и о его жалкой одежонке. Однако дальше следовал провал: занятый своей раной, Кит не видел, как сражался таинственный горбун и каким манером сумел уложить таких отчаянных рубак, как Бланкроше и Жандри.
 – Все это вам почудилось, – проворчал недовольно Гонзага. – Никакого Лагардера там и в помине не было. Просто мало среди вас таких, кто может противостоять мастерам фехтования… Они для начала разделались с самыми опасными противниками, а затем перерезали остальных, словно стадо баранов… Вы и сами-то ускользнули только потому, что с ними был новичок.
 – Мне рану нанес гасконец! – воскликнул Пинто, чье самолюбие было не на шутку уязвлено.
 – А меня подколол Паспуаль, – добавил Кит. – Но ничего, я с ним расквитаюсь очень скоро.
 – Иными словами, никогда! – шепнул над ухом Гонзага чей-то голос, показавшийся ему знакомым.
 Примерно в середине описанного нами разговора в зал вошли двое не совсем обычных посетителей, которые стали обходить столики, строя рожи и отпуская шуточки. Большинство из завсегдатаев кафе не обратило на них ни малейшего внимания. Частенько случалось так, что с наступлением темноты жонглеры и бродячие фокусники с Нового моста разбредались по ближайшим кабачкам и тавернам, хозяева которых соглашались терпеть их присутствие. Тем самым бедняги могли заработать несколько лишних монеток. В кафе «Прокоп» собиралась обычно весьма разношерстная публика, не склонная к снобизму и ценившая меткое словцо. Поэтому здесь бродячих шутов никогда не гнали – разумеется, если те не оскорбляли взор лохмотьями и чрезмерной грязью.
 Вошедшие недавно фокусники с этой точки зрения выгодно отличались от своих собратьев, да и шутки их были, пожалуй, потоньше, чем те, что обычно свойственны уличным комедиантам.
 Хилый студент при их появлении проснулся. По-видимому, новое развлечение пришлось ему по нраву: пока фокусники находились в другом конце залы, он с видимым интересом присматривался к их трюкам. Несколько раз на его бледных губах даже мелькнула улыбка. Однако, когда они приблизились к его столику, он снова впал в дрему. Очевидно, эти шумные выкрики и бурная жестикуляция вконец его утомили: слишком слабое у него было здоровье, чтобы он мог выдержать подобное зрелище целиком.
 В зале нашелся еще один человек, который с неослабным вниманием следил за проделками фокусников. Это был не кто иной, как господин де Пейроль, зоркий фактотум принца Гонзага. Едва бродячие актеры оказались у столика, где сидели голландские торговцы, как интендант дружелюбно махнул рукой, приглашая фокусников присесть.
 – Веселые вы ребята, как я погляжу! – произнес он громко. – У нас в в Амстердаме таких ловкачей нет. Покажите-ка нам свои трюки! Да не бойтесь, мы с вами конкурировать не станем… просто, когда вернемся домой, сможем сказать, что видели в Париже такое, чего никто не видел!
 Жонглеры, не заставив себя дважды просить, тут же примостились рядом с интендантом, а тот поторопился налить им вина. За столиком сразу начался тихий разговор, но речь в нем шла отнюдь не о фокусах, ибо Гонзага первым делом спросил:
 – Ну, Носе, объясни, что ты имел в виду, когда сказал, что Киту никогда не удастся расквитаться с Паспуалем.
 – Не удастся, потому что обоих мастеров или уже выловили сегодня в Сен-Клу, или же вытащат на берег чуть позже.
 – Откуда ты это знаешь?
 – Мы имели честь лично потопить их. Палкой по голове – вот и вся история.
 И он рассказал, как они с Лаваладом, едва успев прибыть в Париж и собираясь отправиться на встречу с принцем, оказались по счастливейшей случайности на Красном мосту – и именно в тот момент, когда Кокардас с Паспуалем карабкались по сваям наверх. Не было ничего проще столкнуть их в воду под видом помощи.
 – Кто был с ними? – спросил Гонзага, как только Носе кончил.
 – Двое, которых мы не знаем… Один похож на испанского или басконского нищего…
 – Это и есть мой горбун! – торопливо сказал Кит.
 – Горбун? – повторил Носе и задумался. – Может, и горбун… Маленький и уродливый, без всякого сомнения…
 – По утверждению некоторых из присутствующих, – промолвил Гонзага насмешливо, – этого уродца зовут Анри де Лагардер.
 Носе от души расхохотался.
 – Да будет вам! – вскричал он. – Я его видел так, как вижу вас, а уж я-то способен опознать Лагардера, какое бы обличье тот не принял…
 – Никто не может быть в этом уверен, – прошептал Пейроль.
 – Носе смерил интенданта презрительным взглядом:
 – Можете не сомневаться. Я готов поручиться, что это не он.
 – Я тоже, – прибавил Гонзага. – Пойдемте спать, господа, и не стоит больше говорить о горбунах, иначе это превратится в кошмар. Кончится тем, что мы начнем видеть уродов повсюду.
 – Остальные, вероятно, прибудут завтра, – тихо сказал интендант Носе Лаваладу. – Если вы увидите их раньше, чем мы, то передайте, что принц остановился неподалеку отсюда, в гостинице под названием «У чернильницы».
 Филипп Мантуанский и его сообщники уже собирались уходить, когда бледный студент, расплатившись за выпитое, с трудом поволок свои талмуды к дверям.
 Пейроль проводил его взглядом, полным безразличного изумления.
 – Вот вам еще один горбун, – рассмеялся Гонзага. – Что скажешь? Может быть, и это Лагардер?
 В двадцати шагах от кафе «Прокоп» граф Анри также улыбнулся, но веселье это не предвещало ничего хорошего его врагам.
 – Спите сладко, – говорил он себе, – пока еще у вас есть время! Слепцы! Эзоп Второй из Золотого дома – тот самый, что довольствовался собачьей будкой, – умеет менять обличье подобно хамелеону! Спите, и пусть вам снятся хорошие сны! Час возмездия близок, и, когда он пробьет, горбун, так смешивший вас, исчезнет навсегда!

 XI
 НЕОСТОРОЖНАЯ БОЛТОВНЯ

 Граф Анри, безусловно, не потерял времени даром. Поужинав в кафе «Прокоп», он сумел выведать, где поселились и под каким обличьем укрылись убийцы Невера. Для него не была такой уж неожиданностью, что подручные Гонзага, забыв о своем дворянском достоинстве, преобразились в бродячих шутов. Но если с Носе и Лаваладом все было ясно, то ухищрения остальных еще предстояло раскрыть. Они не могли явиться в Париж под собственным именем и в подобающих их званию костюмах, ибо всем им без исключения грозила Бастилия.
 Самому Лагардеру их уловки были не страшны – зато мастерам фехтования грозила серьезная опасность. В предстоящем решающем сражении Кокардасу и Паспуалю предстояло играть значительную роль: граф готов был поставить на карту их жизни, равно как и свою – однако подставлять своих друзей под удары затаившихся врагов не собирался. Сегодня вечером гасконцу с нормандцем с трудом удалось избежать гибели, поскольку напали на них невесть откуда взявшиеся бродячие фокусники, от которых, разумеется, никто не мог ожидать подобного.
 На секунду Лагардеру пришла в голову мысль также прибегнуть к маскараду. Но при любом переодевании Кокардас с Паспуалем лишились бы своих шпаг, что было бы в высшей степени неразумно.
 – Оставим все как есть и будем уповать на помощь Господню! – промолвил он после долгих размышлений. – Этих двух молодцов голыми руками не возьмешь… они сумеют выпутаться из любой передряги. Если бы они узнали о моих намерениях оградить их от опасности, то разобиделись бы не на шутку. Все равно наша возьмет!
 И, сделав это оптимистическое заключение, маленький студент вошел в мясную лавку, чтобы купить себе кусок вырезки.
 – Ах, бедняга, – воскликнул торговец, который, очевидно, его знал, – так ты еще не ужинал? Тебе надо есть побольше, тогда на щеках появится румянец!
 Лагардер, улыбнувшись, сунул сверток в карман камзола, и, не спеша, направился к маленькой улочке возле Нового моста, где находилось его жилище. Это была небольшая мансарда под самой крышей, и он имел собственный ключ. Заперев за собой дверь, граф швырнул в угол толстые фолианты и скинул камзол, представ в своем естественном обличье – иными словами, прямым и стройным, как тополь.
 Вопреки предположениям мясника, он и не подумал заняться приготовлениями к ужину. Впрочем, в его маленькой мансарде пожарить мясо было бы просто не на чем, а сам Лагардер успел плотно поесть еще до визита в кафе «Прокоп», где ему предстояло играть роль тщедушного студента.
 Но мясо было куплено не зря. У Лагардера имелся товарищ с очень хорошим аппетитом – не случайно для него был припасен такой огромный кусок. Сотрапезник этот был необычным, ибо Анри держал его в той самой котомке, о которой мы уже как-то упоминали. В настоящий момент холщовый мешок буквально ходил ходуном – очевидно, странное существо почуяло запах мяса. Но Лагардер не торопился удовлетворить законное желание своего спутника – прежде чем выпустить того из мешка, он тщательно проверил, надежно ли закрывает ключ замочную скважину. Поскольку наш герой проявляет такую заботу о сохранении тайны, то и мы пока воздержимся от объяснений. Единственное, что можно сказать читателю: час спустя граф спал крепким сном, равно как и его спутник – о чем неопровержимо свидетельствовала полная неподвижность холщовой котомки.
 Однако в Неверском дворце Морфей появиться не спешил: Кокардас и Паспуаль, несмотря на все треволнения этого трудного дня, никак не могли заснуть. Лежа в постелях, они тщетно призывали милосердный сон снизойти к их усталости. Стоило одному смежить веки, как второй тут же изгонял легкую еще дрему громким восклицанием.
 – Радость-то какая, лысенький! – раздавался вдруг голос Кокардаса. – Вернулся наш Лагардер…
 – Черт возьми, мой благородный друг! Я уже засыпал…
 – Да как же ты можешь спать? Подумай, ведь Маленький Парижанин уже мог бы быть здесь, и мадемуазель Аврора не мучилась бы. Наверное, тоже не спала бы, как и мы…
 – Да разве сейчас она спит? Ах, дьявольщина, да ведь она наверняка льет горькие слезы в подушку…
 – Неужели она так сокрушается?
 – Ах, Кокардас, сразу видно, что ничего ты не понимаешь в любящем женском сердце…
 В голосе чувствительного нормандца прозвучал горький укор. Оба мастера настолько живо представили себе плачущую Аврору, что от волнения сами едва не прослезились.
 Брат Амабль тяжело вздохнул:
 – Быть может, и Матюрина оплакивает меня в безмолвии ночи… Где же она, бедная моя Матюрина?
 Хотя гасконец относился с величайшим презрением ко всем сердечным порывам, в данную минуту он не счел возможным взывать к разуму друга. Какое-то время оба молчали; по щеке нормандца уже поползла непрошеная слеза, когда Кокардас вдруг воскликнул:
 – Черт побери! Мы нежимся здесь на мягких матрасах, а вот он где теперь, как ты думаешь?
 – Откуда же мне знать…
 – А следовало бы, лысенький! – сурово произнес гасконец, возмущенный легкомыслием влюбленного друга. – По улицам Парижа ходить небезопасно, и нам нужно было бы сопровождать его.
 – Он сам приказал нам уйти… Если мы будем ходить за ним, его сразу же узнают…
 Это логическое возражение не произвело никакого впечатления на пылкого южанина.
 – Дьявол меня разрази! Ты всегда найдешь, что сказать, Амабль! Но я, по правде говоря, не понимаю, зачем он скрывается, когда мог бы ходить по Парижу с высоко поднятой головой, как и подобает дворянину… да еще такому, кто стоит сразу вслед за регентом.
 – Ему лучше знать, что он делает, Кокардас.
 Тот собирался возразить и на это замечание, но внезапно приподнялся на постели и стал прислушиваться.
 – Что это с тобой? – спросил нормандец.
 – Мне показалось, что за дверью послышался какой-то шорох.
 – Да ты спишь наяву! Во дворце не найти никого, кто бы бодрствовал…
 Тем не менее, и брат Паспуаль затаил дыхание, чтобы лучше слышать, но кругом было тихо. Разговор возобновился, однако теперь гасконец завел речь о другом.
 – Дьявольщина, как меня тяготит эта тайна. Видеть печальную мадемуазель Аврору… и не сказать ей, что он совсем рядом, буквально в двух шагах от нее! Подумай, мой славный… одно слово, маленькое словечко – и она будет счастлива!
 – Язык твой погубит тебя, Кокардас!
 – Да уж не раньше, чем тебя бабы!
 – Я не хотел тебя обидеть, мой благородный друг. Но приходится признать, что едва ты узнаешь какой-нибудь секрет, как у тебя немедленно возникает желание раструбить о нем по всему городу. Будь это тайна других людей, я бы и слова не сказал… но слово, данное нашему Лагардеру, свято!
 – Но можем же мы хотя бы намекнуть несчастной девочке…
 – Ни за что! Вспомни, что сказал граф: «Запрещаю говорить кому бы то ни было о том, что я здесь, – в особенности мадемуазель де Невер!» Пусть меня подвергнут самым зверским пыткам… пусть сожгут на моих глазах на медленном огне мою возлюбленную Матюрину, я все равно ничего не скажу… Кокардас, ты должен поклясться мне на…
 – На чем же, лысенький? Сердце мое свободно…
 Брат Амабль на секунду задумался.
 – На Петронилье! – произнес он, наконец. – Поклянись на своей новой Петронилье, что будешь нем как рыба.
 Лунный свет, пробиваясь сквозь стекло, оправленное в свинцовую раму, освещал постель Кокардаса, и нормандец увидел, как его друг, обнажив шпагу, простер над ней руку несколько театральным жестом.
 – Слово Кокардаса-младшего! – произнес гасконец. – Клянусь Петронильей номер два, что скажу…
 – Что же ты скажешь? – осведомился Паспуаль.
 – Чего уж там, мой славный! Скажу, будто графа Анри нет в Париже…
 Брат Амабль пожал плечами.
 – Ах, мой бедный друг, – жалостливо промолвил он. – Так не пойдет! Повторяй за мной: клянусь…
 – Клянусь…
 – Никому не говорить, что видел графа де Лагардера в Париже, хранить эту тайну от всех, а в особенности от мадемуазель де Невер и тех, кто мог бы ей это рассказать, пока меня не освободят от данной мною клятвы.
 Кокардас послушно повторил слова своего друга, а, закончив, удовлетворенно вздохнул. Хоть он и был неисправимым болтуном, но теперь язык его связывала клятва, поэтому можно было ничего не опасаться.
 – Дьявол меня разрази, лысенький! Скорей бы уж день наступил… Мне не терпится повидаться с нашим Маленьким Парижанином.
 – Мне тоже…
 Придя, наконец, к согласию, мастера быстро заснули, и вскоре тишину ночи разорвал их дружный храп, по силе и звучности не уступающий аккордам органных труб.
 А за дверью, в коридоре, к замочной скважине приникли две легкие белые тени. Когда на смену разговору пришли звуки, неопровержимо доказывающие, что Кокардас с Паспуалем удалились в страну снов, подслушивающие удалились, беззвучно ступая по паркету.
 Кокардас вовсе не спал наяву, когда услышал шелест. Для двоих обитателей дворца их с Паспуалем тайна перестала быть секретом. Но кто же осмелился шпионить за фехтмейстерами в Неверском дворце, окруженном надежной стражей? Неужели удалось пробраться сюда кому-то из врагов? Разумеется, нет!
 То были донья Крус и Хасинта.
 Некоторое время назад последняя, захлопотавшись по хозяйству допоздна, отправилась наконец в свою комнату быстрым, но легким шагом горянки. Проходя мимо спальни, отведенной друзьям Лагардера, она вдруг замерла, услышав голоса. Это было инстинктивное движение: басконка удивилась, что не все еще спят во дворце в столь поздний час. Но слух у нее был тонкий, и первые же слова, произнесенные гасконцем, заставили ее забыть обо всем. Не требовалось больших усилий, чтобы понять суть дела. На какое-то мгновение Хасинта заколебалась. Первой ее мыслью было бежать за Авророй, дабы та могла собственными ушами услышать необыкновенные новости. Ибо басконка, благодарная по натуре, отнюдь не желала использовать счастливую возможность только для себя одной. Но, по зрелом размышлении, она решила, что для юной невесты испытание окажется слишком тяжким, а потому бросилась к комнате Флор.
 Цыганка уже спала; Хасинта разбудила ее, тронув за руку, сделала знак подняться и, накинув подруге на плечи большое шелковое покрывало, повлекла за собой по коридору. Так они обе оказались у дверей комнаты, где бодрствовали мастера, и, затаив дыхание, выслушали их разговор, не засмеявшись даже тогда, когда Паспуаль воззвал к своей возлюбленной Матюрине, а Кокардас принес клятву над клинком новой Петронильи.
 – Какие они славные люди, – сказала донья Крус, вновь очутившись в теплой постели и зябко кутаясь в одеяло.
 – Золотые сердца! – кивнула Хасинта. – Что мы будем делать с их секретом?
 – Хранить его! Эта тайна нам не принадлежит, и не мне тебя учить, как держать язык за зубами. Слава богу, мы знаем теперь, что Анри возвратился из Испании в Париж… что он следит за происками врагов и что готов нанести решающий удар.
 – Скорей бы ему это удалось! Только тогда вы с мадемуазель Авророй будете счастливы…
 – Бедная моя Аврора! Но я сумею вдохнуть в нее новые силы… пробудить надежду, что обе мы очень скоро встанем перед алтарем вместе с нашими любимыми… Признаюсь тебе, я уже начала отчаиваться, но благодаря тебе, дорогая Хасинта, вновь верю в наше грядущее торжество!
 – Увы! Если бы я могла привести его самого…
 – Он вернется к нам в ближайшие дни. Я это чувствую, я знаю!
 Однако на глаза у нее вдруг навернулись слезы, и она низко опустила свою прекрасную черноволосую головку.
 – Сколько опасностей ему предстоит преодолеть, – прошептала она с грустью. – Да поможет ему Небо! Господь не допустит, чтобы он погиб так близко от цели… К счастью, самые злейшие его враги находятся далеко отсюда. Но Гонзага пока не убит – иначе Анри уже был бы в Неверском дворце. У меня голова идет кругом, милая моя Хасинта! Молись за нас, за меня и за Аврору, за нас за всех… Развязка близится!
 Перед уходом басконка задала еще один вопрос:
 – Вы расскажете обо всем маркизу де Шаверни?
 – Нет! Это тайна Анри, и мы не вправе ею распоряжаться… Обними меня, Хасинта, и иди спать… Тебе тоже нужно отдохнуть.
 Сама же Флор тщетно пыталась заснуть. Всю ночь она строила самые фантастические планы, как помочь Анри, – и тут же отказывалась от них, понимая, что все ее проекты основаны на догадках и предположениях. В конце концов, она стала даже сожалеть о том, что подслушала разговор мастеров, ибо для нее, как и для Кокардаса, тайна оказалась невыносимо тяжелой. Едва дождавшись утра, донья Крус отправилась в комнату Авроры, чтобы самой разбудить подругу. Обвив руками ее точеную шею, она нежно поцеловала белокурые волосы.
 – Что это значит? – спросила изумленная Аврора. – Ты встала вместе с солнцем? Обычно ты приходишь поцеловать меня гораздо позже. И какая ты радостная сегодня!
 Это было правдой. Флор, возбужденная тем, что ей удалось узнать ночью, поднялась ни свет ни заря, тогда как прежде обе девушки, боясь огорчить друг друга, старались провести в одиночестве самые тяжкие утренние часы, когда восходящее светило напоминало им, что начинается новый день – такой же безрадостный и тусклый, как все остальные, ибо по-прежнему не было никаких вестей от человека, от которого целиком и полностью зависело их счастье.
 Сегодня же донья Крус была необыкновенно оживлена, а глаза ее искрились весельем. С лучами солнца испарились, как дым, все тягостные и мрачные мысли, охватившие ее на исходе ночи. Полная радостных надежд, она спешила поделиться ими с подругой, которая ни о чем еще не догадывалась.
 Мадемуазель де Невер пристально взглянула на цыганку.
 – Флор, – сказала она с упреком, – ты от меня что-то скрываешь. Я вижу по тебе, что пришли хорошие вести… Что тебе удалось узнать?
 – Ровным счетом ничего, мой котик… Просто сегодня утром я проснулась счастливой. Наверное, это доброе предзнаменование! Но никаких новостей у меня нет, разве что я снова начала надеяться и тебе того же желаю.
 – Увы! – вздохнула Аврора. – Я пытаюсь изо всех сил, но тщетно… надежды мои ушли! Каждый день приносит мне муку… я изнемогаю в неведении, и силы мои тают. Где он? Что делает? И почему не возвращается?
 – Он скоро придет…
 – Кто тебе сказал? – вскричала Аврора, резко поднявшись на постели. – Флор! Ты все же что-то скрываешь от меня…
 – А я тебе повторяю, что ничего не знаю! Надейся! И я уверена, что Господь пошлет тебе исполнение всех желаний…
 – Я молилась денно и нощно, в часовне мраморные плиты отполированы моими коленями! Разве это помогло?
 – Откуда ты знаешь? Возможно, это приблизило час его возвращения! Надейся и молись: тогда завтрашний день будет счастливее нынешнего… Но только не теряй мужества! У меня есть предчувствие, что очень скоро все изменится…
 – Может быть, тебе приснился сон? – спросила Аврора. – Иногда твои сны сбывались… и я знаю, ты веришь им… Флор, дорогая моя, что тебе приснилось сегодня ночью?
 Донья Крус ухватилась за этот вопрос, чтобы придать больший вес своим уверениям, не нарушая вместе с тем клятвы, данной самой себе. Пока ей удалось сохранить в полной неприкосновенности тайну Лагардера, однако теперь можно было чуть приоткрыть завесу, выдав услышанное ночью за приснившееся во сне.
 – Да, это правда! – сказала она, нисколько не краснея, ибо то была ложь во спасение. – Мне приснился сон: вдруг раздались знакомые голоса и завели речь об Анри. Они говорили, что он уже здесь, недалеко от нас, и что вернется во дворец, после тога как преодолеет одно незначительное препятствие.
 Аврора молитвенно сложив руки, не упускала ни единого слова Флор и молилась, чтобы сон этот стал явью. Вдруг сейчас донья Крус скажет: «Нет, дорогая, мне это не приснилось! Я просто не хотела излишне волновать тебя, а потому и придумала все это. На самом деле он уже здесь, за этой дверью, и сейчас войдет к тебе»!
 Но Флор не добавила ничего к рассказу о своем сне, и бедная девочка печально склонила голову.
 – Что же это были за голоса? – спросила она, с трудом сдерживая слезы.
 – Это были голоса его верных друзей, Кокардаса и Паспуаля, Аврора безнадежно махнула рукой.
 – Если бы они могли, то давно привели бы ко мне Анри, – прошептала она. – Скажи им, кстати, чтобы не отлучались из дворца: после обеда они проводят нас во дворец Сент-Эньян.
 – Поверь мне, Аврора, лучше предоставить им сегодня полную свободу, даже если нам придется отказаться от визита. Тебе не придется в этом раскаиваться. Вдруг они вернутся вместе с Анри?
 – Будь по-твоему, – ответила мадемуазель де Невер, – но я в это все равно не верю.
 Донья Крус простилась с подругой, убежденная, что хорошо распорядилась нежданно доставшимся ей секретом.

 XII
 НОВЫЕ СТРАНИЦЫ «ДНЕВНИКА» АВРОРЫ

 У маркизы де Сент-Эньян Аврора де Невер несколько раз встречала живую, остроумную и довольно красивую молодую женщину, которая, казалось, прониклась к ней самой нежной дружбой.
 Маленькая баронесса Лиана де Лонпре овдовела несколько лет назад, и по-прежнему хранила верность покойному мужу, хотя находились злые языки, утверждавшие, что вдовство совеем ей не в тягость.
 Капризная, кокетливая, своенравная, она по росту была чуть выше мушкетерского сапога и своей хрупкостью, равно как и ярко-розовыми щечками напоминала изящную фарфоровую статуэтку из Майсена, которая может разлететься на мельчайшие осколки при малейшем грубом прикосновении. На самом же деле у этой легкой, как коноплянка, блондинки были железные нервы и несокрушимое здоровье; за обличьем легкомысленной и ветреной болтушки скрывалось нешуточное самолюбие и упорство в достижении своих целей. Ее никто не принимал всерьез – тем большую опасность она представляла для тех, кого считала соперницами. С виду взбалмошная и непостоянная, она, смеясь и порхая, легко прибирала к рукам всех, кого хотела, так что любые ее прихоти исполнялись по мановению ее крохотного пальчика. Сколько таких изящных и своенравных женщин взошло на гильотину во времена Революции! Они улыбались даже на эшафоте, и этого им не могли простить. Обрекая их на смерть, кровожадные моралисты полагали, что карают гордость и тщеславие. Однако, невзирая на этот суровый урок, испорченность людская осталась прежней: ничего не изменилось – только гордость угнездилась отныне в совсем иных головах и сердцах. Это утверждение, разумеется, не означает, что мы призываем к новой революции. Природу человеческую невозможно исправить.
 Баронесса де Лонпре вышла замуж в шестнадцать лет – точнее сказать, была отдана замуж, поскольку не была способна самостоятельно решить столь важный вопрос. Так, по крайней мере, считал ее достопочтенный отец, господин де Раволь, единственным достоянием которого было пышное генеалогическое древо. Итак, в один прекрасный вечер он сказал дочери:
 – Жемчужинка моя! Увы, я не могу предложить тебе в мужья принца… Но ничто не мешает нам породниться с дворянином из Гиени, таким же бедным, как и мы сами. Его зовут господин де Лонпре.
 – Пусть господин де Лонпре катится ко все чертям, – ответило прелестное создание. – Зачем мне бедный дворянин из Гиени? Я хочу принца.
 – Согласен, мой изумруд! Ты вполне можешь завести себе принца в придачу к бедному дворянину.
 Жемчужинка задумалась, чего, надо сказать, никто от нее не ожидал. Размышления принесли желанный результат, ибо малышка весьма своевременно вспомнила о собственной тетке, которая жила «на два дома», но соблюдала при этом все приличия и имела безупречную репутацию, а после кончины законного супруга сочеталась браком с любовником, дождавшимся, наконец, своей очереди.
 – Пусть будет господин де Лонпре! – сказала она отцу. И, поглядев на него лукаво, задала невинный вопрос: Что ты получишь за это, отец?
 – Гм! Совсем немного… хватит на похороны, достойные дворянина моего рода.
 – А де Лонпре?
 – Полную экипировку и прогонные до Фландрии. Почему это тебя так интересует, сокровище мое?
 – Сокровище? Мне нравится, когда меня так называют… но именно поэтому я хочу знать себе цену. Я согласна! Только пусть твой гиенский дворянин знает, что не ему, а принцу я позволю расшнуровать свой корсаж…
 Итак, в один прекрасный день маленькая Лиана де Раволь, разряженная, надушенная, увешанная драгоценностями, была отведена к алтарю. Венчание состоялось в монастырской церкви Сен-Северен. Счастливый муж привез новобрачную к отцу, нежно поцеловал ее в лоб, испустил глубокий вздох и вскочил на оседланного коня, уже ожидавшего во дворе. Больше никто и никогда не видел господина де Лонпре. На следующий день подруги приехали утешать безутешную Лиану: все осуждали монсеньора регента за жестокий приказ, согласно которому господину де Лонпре надлежало отбыть в полк в самый день свадьбы. Впрочем, к отсутствию мужа в доме скоро привыкли.
 Госпожа де Лонпре, ставшая соломенной вдовой, плакала только на людях – в собственном же будуаре хохотала над злосчастным супругом от души. В девах она, разумеется, не оставалась и могла надеяться, что произведет на свет несколько маленьких принцев. Во всяком случае, Филипп Мантуанский ей это обещал.
 Он не исполнил этого обещания, но зато сдержал второе – никому не рассказывать о своей связи с маленькой баронессой. Она первая разорвала с ним: Гонзага помог ей сколотить состояние, но никогда не скрывал своего пренебрежения. Уязвленная до глубины души, она стала даже желать возвращения мужа. К несчастью, тот успел погибнуть во время стычки с неприятелем – и ей пришлось оплакивать человека, которого она совершенно не знала.
 Все жалели ее и сочувствовали ей, – а потому она была принята везде. Естественно, баронесса предпочитала помалкивать о своих маленьких грешках и, смеясь в душе, принимала утешения добросердечных светских дам. Со времен ее замужества утекло много воды: за это время она привыкла размышлять, сравнивать и даже завидовать – школа Гонзага многому ее научила. Ей еще не было двадцати лет, а она уже превратилась в насквозь испорченную и чрезвычайно опасную особу, для которой не существовало никаких нравственных преград. Многие из тех, кто умилялся верности и мужеству госпожи де Лонпре, крайне удивились бы, узнав, какие мысли проносятся в этой прелестной головке.
 Ее крайне заинтересовала история Авроры де Невер. Она находила большое сходство – по крайней мере, так ей хотелось думать – между судьбой невесты Лагардера и своей собственной. Правда, Аврора лишилась не мужа, а жениха, – но в остальном все совпадало!
 Впрочем, в глубине души маленькая баронесса сознавала, что неожиданное исчезновение Лагардера объяснялось совсем иными причинами, нежели стремительный отъезд господина де Лонпре в полк сразу после свадьбы. Однако она упорно пыталась убедить и других, и самое себя, что тосковала по мужу точно так же, как теперь томится мадемуазель де Невер.
 Было бы полбеды, если бы Лиана искренне заблуждалась на сей счет. Женщины гораздо чаще, чем думают, склонны завидовать не благополучию, а горю – если, конечно, оно подлинное, – инстинктивно чувствуя, что страдание возвышает и украшает душу. И маленькая баронесса, видя неподдельные муки Авроры, испытывала уколы жгучей ревности. Иными словами, она любила и ненавидела ее одновременно, причем постепенно второе чувство стало заметно преобладать над первым. В душе ее рождалось смутное, еще не ясное ей самой желание причинить зло. Она ласкалась к Авроре, словно кошка, пряча острые когти под бархатными подушечками лап и ощущая безумное стремление расцарапать любимой подруге лицо.
 Аврора же поначалу отнеслась к ней с полным равнодушием. Более того: бедной девочке, привыкшей безмолвно сносить свою тоску, были неприятны и шумная веселость, и оживленная болтовня. Однако все окружающие словно бы задались целью навязать ей общество Лианы. Маркиз де Шаверни и мадам де Сент-Эньян искренне полагали, что лишь этой легкомысленной, но приятной женщине удастся развеять меланхолию мадемуазель де Невер. Флор также считала, что радостное щебетание баронессы поможет подруге отвлечься от тяжелых мыслей. Даже мадам де Невер – воплощение мудрости! – вскоре прониклась сходным убеждением. Так постепенно возник союз трех сердец – ибо молодые женщины были примерно одного возраста и сближала их общая судьба. Все они любили, но были лишены возможности соединиться с обожаемым существом. Лиана де Лонпре и в самом деле испытывала теперь нечто вроде посмертной нежности к тому, кто был ее мужем только по названию.
 Ах, как бы ей хотелось обрести любимого, с которым она могла бы сочетаться браком. Недостатка в воздыхателях у нее не было – вокруг толпилось множество молодых людей, готовых в любую минуту предложить ей руку и сердце. Правда, влекла их не столько ее красота, сколько незапятнанный ореол девственной супруги, свято хранившей верность покойному мужу. В глубине души Лиана понимала, чего стоит этот ореол! Бывшая любовница принца Гонзага могла залучить в свои сети только простака – она же мечтала совсем об ином! Если в прежние времена она грезила о принце, принеся ему в жертву бедного дворянина из Гиени, то теперь считала недостойным себя любого, кто не смог бы сравниться в доблести с Лагардером или Шаверни.
 Но в мире был только один Лагардер – и он принадлежал Авроре; был только один Шаверни – и его избранницей стала донья Крус. Тщетно всматривалась маленькая баронесса в толпу своих обожателей: ее окружали щеголи в шелковых камзолах и напудренных париках – однако среди них не было героев.
 Чтобы лучше представить себе недосягаемый образец, она жадно выспрашивала малейшие подробности жизни Анри де Лагардера. Флор, Шаверни и маркиза де Сент-Эньян охотно удовлетворяли ее любопытство, но от Авроры ей ничего не удалось добиться. Для мадемуазель де Невер деяния жениха были золотой книгой, сокрытой в тайниках сердца; поведать о своем безграничном восхищении и бесконечной нежности она могла только в трех словах: «Я люблю его!»
 Только Флор дозволялось прикасаться к этой святыне – и только с ближайшей подругой говорила бедная девочка о своем возлюбленном. Впрочем, она предпочитала скучать о нем – и, зная это, донья Крус неустанно превозносила его мужество, благородство и доброту.
 Тем не менее, невзирая на скрытность Авроры, баронессе удалось многое узнать. В частности, она сумела выведать, какую зловещую роль сыграл во всей этой истории принц Гонзага – начиная с убийства Филиппа Лотарингского и кончая событиями совсем недавних дней.
 Казалось бы, она должна была ощутить к презренному убийце ту же ненависть, какую испытывали к нему ее новые подруги; казалось бы, в ней должен был родиться стыд, что она замарала себя постыдной связью с негодяем. Действительно, первыми ее душевными движениями были раскаяние и отвращение; однако на смену им пришло совсем иное чувство. Маленькая баронесса уже давно научилась разбираться в своих ощущениях! Сидя однажды вечером на своей большой постели, среди батиста и кружев, лишь слегка примятых тяжестью ее собственного тела, в одиночестве и безмолвии, в ожидании любви, но любви высшего существа, а не обыкновенного заурядного мужчины, она надолго задумалась, обращая взор в прошлое, всматриваясь в настоящее и прозревая будущее. Душу ее сотрясали страсть, ревность, надежда, зависть, стыд, – но сильнее всех была гордость. Глядя прямо перед собой невидящими глазами, баронесса приложила белую руку с изящными точеными пальцами к тому месту, где билось готовое вырваться из груди сердце, и воскликнула, словно бросая вызов судьбе:
 – Мой герой! Я нашла его прежде, чем они обрели своих! И я не сумела его сохранить! В мире есть только три полубога: Лагардер, Шаверни и Гонзага!
 С этой минуты она жаждала только одного: отыскать Филиппа Мантуанского и навсегда связать с ним свою жизнь, полностью подчинив себя его воле. «Отныне я должна быть не просто любовницей, – думала она. – Я отдам ему не только сердце… не только тело… Нет! Я отдам свою жизнь, если нужно, но спасу его от шпаги Лагардера!»
 Когда женщины, подобные Лиане де Лонпре, принимают решение, остановить их не может ничто. Баронесса знала, что Аврора и донья Крус готовы отдать за своих возлюбленных последнюю каплю крови. Не желая ни в чем уступать им, она возлагала на жертвенный алтарь собственную душу!
 Выбор был сделан, и Лиана хладнокровно обдумала его последствия. Вступая в союз с Филиппом Мантуанским, она должна была считать его врагов своими врагами. Однако врагами принца Гонзага были не только граф де Лагардер и маркиз де Шаверни, но также Аврора де Невер и донья Крус. При этой мысли баронесса не почувствовала ни малейших угрызений совести. Напротив, ее мелкая душа возрадовалась, и она сказала самой себе с улыбкой:
 – Отныне я становлюсь лазутчиком во вражеском стане. Я смогу направлять и отводить удары так, как сама захочу! Я уничтожу всех, кто будет против меня!
 Лиана еще долго не могла заснуть. Последней же ее мыслью было недоуменное восклицание: «Но где же они, Гонзага и Лагардер?»


* * *

 В тот день, когда Анри отправился в Испанию, Аврора достала из тайника свой дневник, который некогда вела для любимой матери. В руках ее снова оказалось перо, скрипевшее и стонавшее в дни печали, порхающее и окрыленное в минуты радости. Новая запись начиналась следующими словами:
 «Анри! Жизнь моя принадлежит тебе! Надеюсь и верю, что разлука будет короткой, но раз ты не можешь видеть меня, поддерживать и укреплять, даруя мне блаженство и счастье, то пусть не ускользнет от тебя ни один из моих поступков, пусть станут известными тебе все мои мысли и тревоги.
 Когда ты вернешься, перед тобой раскроются эти страницы, где описывается моя жизнь день за днем, можно сказать, час за часом. Ты увидишь, что взор мой был прикован к тебе, душа моя изнемогала под таинством твоего исчезновения. По дрожанию моей руки, по неровным буквам ты догадаешься о пережитых мною мгновениях отчаяния; по уверенному почерку, по полету его – убедишься, что мне были ведомы проблески надежды. За самыми простыми обыденными фразами тебе станут ясны радости и муки сердца, безграничная вера и бесконечная нежность.
 Я начинаю вновь мой дневник для тебя, для тебя одного – в тайной надежде, что мне придется написать всего несколько страниц, и что вскоре ты придешь ко мне со словами: «Закрой свою тетрадь, дорогая Аврора; наша любовь начертана в наших сердцах – к чему повествовать о ней на листах бумаги? Будем любить друг друга и жить одной жизнью тот срок, что отпущен нам судьбой».
 Увы! Уже многие и многие страницы заполнила мадемуазель де Невер своими стенаниями и жалобами, а конца им не было видно. Однако рука ее не уставала писать, а сердце – кровоточить, роняя красные капли на белые листы.
 Часы, когда она раскрывала свою душу любимому, были для нее подлинным молитвенным бдением; то был тяжкий труд, ибо она изнемогала под грузом страданий, – но одновременно крепло и ее мужество. Когда от невыносимой муки готово было разорваться сердце, она вспоминала о доблести своего жениха и сама обретала величие духа. Но все же со страниц дневника постоянно срывался один и тот же жалобный крик: «Спеши, возлюбленный мой! Силы мои тают в ожидании… Когда же мы вновь будем вместе, почему ты покинул меня?» В этих мемуарах, предназначенных лишь для глаз жениха, она описывала, ничего не опуская, самые мельчайшие подробности своей жизни. С момента появления мадам де Лонпре Аврора стала упоминать о ней – сначала коротко, а затем все более пространно, по мере того как крепла их дружба.
 «Все считают, – писала она, – что баронесса сумеет развеселить меня, как будто я могу быть веселой без тебя. Я силюсь улыбаться в ответ на ее смех: она не замечает, как мне это тяжело. Должна ли я быть признательной, видя ее усилия развлечь меня, хотя, по правде говоря, ее поведение кажется немного назойливым? Ведь она мешает мне думать о тебе, молиться и плакать… Мне так же трудно изображать радость, как ей – лить слезы».
 Спустя несколько дней мадемуазель де Невер занесла в дневник следующие строки:
 «Только что удалилась баронесса де Лонпре. Она приезжает каждый день, оглушая меня своей шумной болтовней и неуместной веселостью. Право, не знаю, какая ей радость бывать у нас; наверное, она с гораздо большим удовольствием порхала бы с бала на бал. Приятными для меня оказываются лишь те минуты, когда она заводит речь о тебе. Я слушаю молча… Разве мне нужно произносить твое имя, если оно начертано в моем сердце? Она же говорит о тебе постоянно; но порой мне кажется, что она не должна этого делать… только я имею право взывать к тебе с благоговением и любовью.
 Ты знаешь, что в душе моей нет злобы и ненависти, и что я никому не желаю зла, исключая лишь убийцу моего отца. Но странная вещь! Эта женщина мне не нравится так, как будто в ней есть что-то от Гонзага. Это, конечно, безумие чистейшей воды – однако я ничего не могу поделать со своими чувствами. Когда меня обнимает Флор, я ощущаю биение ее сердца и знаю, что оно бьется в унисон с моим. Когда ко мне приближается Хасинта, меня обволакивает теплая волна ее преданности: я знаю, что во всем могу на нее положиться и что нас связывает неразрывная нить любви.
 Ничего подобного не происходит со мной в присутствии Лианы – так зовут баронессу де Лонпре. Она кидается ко мне в объятия – то чрезмерно пылко, то, напротив, холодно; звуки ее голоса раздражают меня и представляются мне фальшивыми, как будто исходят они не от живого человека, а от говорящей куклы. Ей самой также никак не удается попасть мне в тон: когда я думаю о тебе, гадаю, где ты можешь быть, вспоминаю о наших долгих мучительных странствиях в Каталонии, она вдруг врывается в мои думы с рассказом о последнем званом вечере в Пале-Рояле, об очередном безумстве регента или о недавнем скандале при дворе.
 Флор не догадывается о том, какие чувства внушает мне наша новая подруга. Сегодня я раскрыла свое сердце и признаюсь, что испытываю к баронессе почти антипатию; тогда Флор поведала мне, сколько трудов приложила Лиана, чтобы добиться моей дружбы, с какой неподдельной теплотой она всегда говорит о тебе и о маркизе, сколь часто отказывается от всевозможных развлечений с единственной целью – поддержать нас в горести и одиночестве.
 Тогда я пыталась объяснить свое предубеждение расстроенными нервами и недомоганием. Я обещала себе, что встречу ее с радостью, что постараюсь ответить теплом на ее назойливые приставания – и вот она появилась, и все мои благие намерения испарились как дым. Сама горячность ее излияний обдает меня холодом».
 Наконец, два дня спустя появилась еще одна запись:
 «Я стала почти бояться Лиану. Похоже, Флор разделяет это чувство. Оно порождено ничтожным обстоятельством, на которое прежде мы даже внимания бы не обратили. Мы обе вдруг перехватили направленный на меня взгляд, и нам почудилось, что глаза ее сверкнули стальным блеском… Возможно, Лиана просто хотела что-то сказать, но не сумела выразить свою мысль? Не знаю.
 Можно ли ей верить, или же это враг, пробравшийся к нам под обличьем друга? Мой дорогой Анри! Как я хотела бы, чтобы ты был здесь… ты сразу увидел бы, следует ли приписать мои опасения разгоряченному воображению или же необходимо как можно скорее прогнать эту женщину.
 С матушкой я не смею говорить об этом, ибо Лиана ластится к ней еще больше, чем ко мне. Флор посоветовалась с Шаверни: тот лишь рассмеялся, сказав, что не следует распугивать голубых бабочек, порхающих в нашем небе…
 Сегодня она стала расспрашивать нас о Гонзага, с нарочито небрежным видом и стараясь не показывать особого интереса. Ей хотелось знать, где он сейчас и чем занимается… Мы поняли, что для нее это очень важно. Зачем ей Гонзага? Права ли я в своих опасениях – или это все пустые страхи? Но кто избавит меня от кошмара подозрений?»
 Аврора не ошибалась. Для баронессы де Лонпре было и впрямь очень важно узнать, где находится Гонзага…
 Ибо принц помнил о ней и намеревался использовать ее в своих целях.




 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 КЛЯТВА ЛАГАРДЕРА



 I
 НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

 Ярмарка Сен-Жермен сыграла очень большую роль в истории Парижа – и не только с точки зрения коммерции. В течение многих веков она была единственным местом, где протекала общественная жизнь громадного города, и именно по ней можно было безошибочно судить о «временах и нравах». Ярмарка располагалась там, где позднее возник рынок Сен-Жермен, и простиралась от улицы Турнон до Люксембургского сада. В стародавние времена владельцами ее были настоятели и монахи монастыря Сен-Жермен-де-Пре.
 В 1176 году один из аббатов – Гуго – уступил Людовику Юному половину доходов от ярмарки. Вторая половина перешла во владение короны в 1278 году, после кровавой стычки между школярами и монахами. Ибо священнослужители, коим предстояло заплатить сорок ливров и возвести две часовни во искупление убийства школяра Жерара де Доля, предпочли отказаться от своих имущественных прав при условии, что Филипп Смелый внесет за них выкуп в сорок ливров.
 Филипп Красивый перенес ярмарку в Аль де Шампо, и только при Людовике XI было разрешено разместить ее в пригороде Сен-Жермен. Указ был издан королем в Плесси-ле-Тур, в марте 1482 года.
 В соответствии с ним в 1486 году появилось триста сорок торговых рядов, занимавших почти все сады Наваррского дворца. Их много раз расширяли, перестраивали, восстанавливали после многочисленных пожаров, пока они, наконец, не сгорели окончательно в ночь с 16 на 17 марта 1763 года.
 На этом история ярмарки Сен-Жермен фактически прекратилась, хотя какое-то время она еще просуществовала. Революционный дух переустройства вкупе с новомодными веяниями стали причиной того, что деревянные галереи Пале-Рояля затмили славу одряхлевшего базара, где в течение многих веков продавали, пополняя казну короля, «золотые и серебряные кружева из Англии, Фландрии, Голландии и Германии; мечи, рапиры, алебарды и боевые топоры; зеркала и прочие товары из Китая; румяна, помаду и мушки; индийские шелка и португальские маслины; сладости и пряности; пергаментные свитки, перья и чернила; картины, писанные маслом и акварелью, а также гравюры и эстампы; медную посуду, шерстяные чулки, одеяла и покрывала и прочее, прочее, прочее».
 Рядом с королевскими менялами восседали часовщики; под боком у лекарей трудились брадобреи; фонарщики теснились вместе с граверами, а оружейники перебрасывались шуточками с медниками.
 Мы не кончим никогда, если возьмемся перечислять все ремесла, процветавшие на ярмарке, все товары, свезенные сюда из самых отдаленных уголков земли и из ближайших деревень. В течение трех или четырех недель, что длилась ярмарка, великий соблазн царил в городе, и на торжище стекались тысячные толпы народа: дворяне и знатные дамы, члены парламента и важные королевские чиновники, офицеры и солдаты, люди простого звания и самые обыкновенные нищие.
 Естественно, на таком месте не могли не возникнуть заведения, призванные поить и кормить, а также развлекать собравшуюся публику. На ярмарке было множество кабачков и кафе, игорных домов и балаганов. Некоторые тогдашние актеры обрели гораздо большую славу на подмостках в Сен-Жермен, чем если бы они выходили на сцену самых знаменитых театров. До сих пор неутомимые библиофилы роются в старых рукописях, дабы раскопать фарсы и соленые шутки, которыми славился репертуар комедиантов, веселивших народ на ярмарке.
 В эпоху Регентства и в царствование Людовика XIV этого, однако, было недостаточно: рынок развлечений не мог обходиться без такого товара, как проститутки, и от покупателей не было отбоя. Знатные господа нанимали себе куртизанок на неделю; купцы брали девок на один день, школяры и простонародье – самых дешевых шлюх на час.
 Монахи Сен-Жермен-де-Пре благословили ярмарку при ее зарождении; когда же она завершила свою историю, им оставалось лишь отпустить ей грехи.
 В те прекрасные времена, когда Гонзага был ближайшим другом регента, они часто приходили сюда в сопровождении своих повес. Это был счастливый момент для тех, кто имел красивую дочь или жену, ибо принцы платили щедрой рукой. Главной задачей было опередить других и успеть показать свой товар лицом прежде конкурентов.
 По правде говоря, в предложении и сейчас недостатка не было. Кардинал Дюбуа частенько захаживал сюда, дабы потрафить и Филиппу Орлеанскому, и себе самому. Но случалось так, что из-под самого носа прелата добычу выхватывал Шаверни или кто-то еще из молодых дворян. Регент только посмеивался, но Дюбуа кусал губы и, не в силах отказаться от удовольствия, подбирал то, что осталось. Что ж удивляться, если среди отбросов попадался товар с гнильцой: бедному кардиналу вскоре пришлось в этом убедиться на собственной шкуре – он скончался, пав, можно сказать, жертвой любовных утех.
 Регент не почтил своим присутствием открытие ярмарки в этом году, и торжество состоялось без него. Зазвучали фанфары; глава городской полиции, ярмарочные старосты и купеческие старшины возгласили под рукоплескания радостной толпы: «Господа, открывайте свои ряды!»
 Зато Филипп Мантуанский не отказал себе в удовольствии поглядеть на праздник вместе с верным Пейролем. Разумеется, ни тому, ни другому не могла прийти в голову мысль щеголять здесь в роскошном шелковом камзоле и драгоценных кружевах. Они по-прежнему скрывались под обличьем торговцев из Амстердама, причем тот, что был моложе, казался стариком, и vice versa. [4] 
 В этой одежде их невозможно было узнать, хотя на них с любопытством глазели многие – в том числе и их старые знакомые. А они смело проталкивались сквозь толпу, подходили ко всем прилавкам, которые вызывали у них интерес, и восторженно расхваливали ярмарку, превосходно играя роль любознательных праздных иностранцев. Торговцы всячески зазывали их к себе, ибо простодушные голландцы платили, не скупясь, за любую понравившуюся им вещь. Вскоре лакей уже сгибался под тяжестью мешка с покупками; господа отослали его домой, и стали прогуливаться по ярмарке, подобно множеству других зевак.
 Филипп Мантуанский выглядел встревоженным. Когда Пейроль почтительно осведомился о причине этого, принц отрывисто бросил:
 – Все еще не приехали!
 – Да нет же! Вон на подмостках, видите? Это Носе и Лавалад!
 – Знаю… Но где остальные?
 – Терпение, монсеньор, мы их обязательно отыщем.
 Увлеченные толпой, они подошли почти вплотную к возвышению, где блистали талантами фокусников их приспешники. Носе глотал шпагу, ходил на руках, кувыркался, а затем стал предлагать всем желающим вылечить зубы чудодейственным способом и за весьма умеренную плату в два соля.
 Зрители подталкивали друг друга локтем, но никто не решался вверить себя в руки сомнительного шарлатана. Это, впрочем, вполне устраивало Носе, ибо он предпочитал демонстрировать свое искусство при помощи кульбитов и пронзительных воплей.
 Тем временем Лавалад оглушительно ударял в гонг, прерываясь только для того, чтобы ткнуть пальцем в одну из фантастических фигур, намалеванных на полотне, которое колыхалось за его спиной.
 Сей шедевр живописи представлял публике множество самых разнообразных сюжетов: в углу рыцарь вонзил свой меч в тело дракона; за полуголыми женщинами гнались апокалипсические звери; в центре сидел в бочке Диоген, подставив разинутый рот Александру Великому, который выковыривал у него коренной зуб своим кинжалом, и т. д. и т. п. Все эти яркие картинки чрезвычайно нравились зевакам и привлекали новых любопытствующих к подмосткам бродячих фокусников.
 Внезапно Носе смолк на самой середине очередной тирады, заметив в толпе Гонзага и Пейроля. Гримасничая и кривляясь, он подал им знак, что желает сообщить нечто важное, и принц повелительно кивнул своему фактотуму. Тому ничего не оставалось делать, как вскарабкаться на подмостки к вящему восторгу зевак.
 Новоявленный хирург не преминул воспользоваться предоставившейся возможностью. Усадив интенданта на табурет, он без церемоний заставил его открыть рот и стал осматривать зубы, постукивая по ним железным ключом.
 – Скотина! – завопил вдруг Пейроль и выплюнул половину фальшивого зуба, сломанного неопытным экспериментатором.
 Однако интендант тут же взял себя в руки и спросил вполголоса:
 – Ничего не видели?
 – Увы, любезный господин де Пейроль! Но это ремесло не по мне… боюсь, к вечеру у меня сядет голос.
 – Поменьше кричите и внимательнее смотрите. Вот я, например, обнаружил уже трех горбунов на ярмарке.
 – Еще бы узнать, который из них нам нужен… Взгляните-ка! Еще один, а рядом с ним…Черт возьми! Я был уверен, что эти негодяи лежат на дне Сены!
 Носе действительное увидел Кокардаса с Паспуалем, которых сопровождал отныне неразлучный с ними Берришон. Мастера, задержавшись ненадолго у подмостков, двинулись дальше с видом людей, желающих одного: отдохнуть после трудов праведных.
 Впрочем, брату Паспуалю прогулка по ярмарке очень нравилась. Везде толпился народ, и в толпе можно было без труда ущипнуть мясистый бочок. То и дело перед братом Амаблем возникали прелестные личики: здесь были и принцессы, и субретки, но любвеобильному нормандцу все они были одинаково милы. Он лелеял также мечту отыскать на ярмарке свою Матюрину, хотя это было то же самое, что искать иголку в стоге сена… Однако кто знает? Случай всемогущ! Поэтому брат Паспуаль нисколько не удивился, когда почувствовал, как кто-то сзади закрыл ладонями ему глаза.
 Будь это грубые мужские лапы, наш храбрец живо освободился бы от этих непрошеных объятий. Но щеки ему сжимали тоненькие изящные ручки, так что усомниться было невозможно – с ним шалила женщина! Восхищенный Амабль застыл на месте, вдыхая тонкий запах духов, а затем, осмелев, громко чмокнул прелестницу в запястье. Это была нешуточная дерзость, – но взрыв смеха показал ему, что он прощен. Ладони разжались, и брат Паспуаль, обретя возможность видеть, зажмурился, не веря своим глазам.
 – Как! – вскричал он. – Неужели это вы, мадемуазель Сидализа?
 Через минуту обоих мастеров окружила целая стайка красоток. Они хорошо знали всех этих актрис и сохранили о них самые приятные воспоминания. Кокардас-младший разразился восторженными проклятиями, а его помощник залился краской до самых ушей, ибо чувствительной душе всегда трудно справиться с сердечным волнением.
 Малыш Берришон глядел на своих старших друзей во все глаза и ничего не мог понять. Но было ясно, что мастера коротко знакомы с такими красивыми и нарядными дамами, к которым Жан-Мари даже подойти бы не осмелился, хотя ничего другого не желал больше в свои семнадцать лет.
 За этой сценой, впрочем, наблюдали и другие зрители – отнюдь не разделяя при этом восторга юного Берришона.
 Носе совершенно забыл о своем неудачном пациенте, а тот еще шире разинул рот от изумления; Гонзага же недовольно хмурился, видя, как прелестная Флери, некогда бывшая его фавориткой, теперь нежно держит под руку Кокардаса.
 Фокусник-шарлатан, опомнившись, быстро смазал какой-то подозрительной мазью сломанный зуб Пейроля… Фактотум тут же объявил во всеуслышание о своем чудодейственном исцелении и поторопился спрыгнуть вниз, поближе к своему господину.
 – Что все это значит? – проворчал принц. – Неужели наши оперные певички так низко пали? Стоило нам покинуть Париж, как они принялись обхаживать потрепанных головорезов…
 – Разве вы их не узнаете? – спросил фактотум.
 – А ты сам знаешь, отчего они льнут именно к этим рубакам? – осведомился Филипп Мантуанский.
 – Понятия не имею. Но, похоже, дела у них не так уж и хороши. Иначе они не стали бы привлекать на свою сторону девок. От женщин, кроме вреда, ничего не бывает.
 Здесь были все красотки, которых мы уже видели в тот вечер, когда мастера попали в засаду у Монмартрских ворот. Компания, не сговариваясь, двинулась к одному из кабачков. Особенно торопилась толстая Сидализа, которой, вероятно, хотелось не только пропустить несколько стаканчиков вина, но и возобновить прежнюю дружбу с Паспуалем.
 Маленький Жан-Мари несколько оправился от смущения – не без помощи добродушной Дебуа. Она уже успела сказать юноше, как ей нравятся его розовые щеки, алый рот и крепкие руки, а тот слушал ее, замирая от счастливого предчувствия.
 Чуть поодаль держалась одна прекрасная Нивель. Сердце подсказывало ей, что с этих трех кавалеров многого не возьмешь – она же привыкла расточать свои ласки и улыбки за достойное вознаграждение. Ей невольно пришел на ум толстяк-откупщик, и она горестно вздохнула. Ориоль был глуп, как пробка, но зато богат, как Крез.
 Сидализе была чужда подобная меркантильность. Накануне она честно заработала несколько золотых и теперь собиралась побаловать на них своего милого Паспуаля… Каждому свое: у одного отнимется, а другому достанется!
 – Идите все сюда! – воскликнула она, переступая порог залы. – Мы достаточно развлекали публику, пора и нам повеселиться!
 Компания расселась за столиком: зашуршали шелковые платья и зазвенели шпаги. Кокардас, едва лишь взглянув на пьющих, ощутил неимоверную жажду; Паспуаль же с Берришоном предвкушали иные удовольствия – оба не сводили горячих глаз с прелестных сотрапезниц.
 – Брр! – сказала, передернув плечами, Флери. – Меня просто в дрожь бросает, как только взгляну на эту парочку в мехах.
 В самом деле, в кабачок вошли Гонзага с Пейролем и уселись за соседний столик, не обращая никакого внимания на любопытные взгляды. Но если Флери ежилась от холода при виде меховых накидок, то Нивель, напротив, ощутила, как разливается по ее телу приятное тепло. Это чувство было ей хорошо знакомо: она мгновенно оценила стоимость этой необычной одежды и пересчитала все перстни, блиставшие на пальцах старшего из чужеземцев. Пожалуй, этот кавалер мог бы потягаться богатством с Ориолем!
 За столом между тем уже завязался оживленный разговор. Воспоминания о прошлом чередовались с рассказами о делах нынешних.
 – Что вы видели любопытного на ярмарке? – спросила Сидализа Паспуаля.
 – Мог ли я что-нибудь видеть, если взор мой был устремлен к вам? – ответил галантный нормандец и был немедленно вознагражден поцелуем.
 Тем временем мадемуазель Дебуа учинила форменный допрос Жану-Мари, отчего юноша краснел и бледнел. Плутовка пустила в ход все свои обольщения и наслаждалась смущением своего кавалера. Его молодое простодушие и чистота одновременно забавляли и трогали опытную кокетку. Нет, она совсем не жалела, что повстречала на ярмарке мастеров с их новым учеником.
 А голландские торговцы молча сидели за своим столиком и не сводили глаз с шумной компании, видимо напрочь забыв и о доме, и о делах. Наверняка эти почтенные буржуа оставили в Амстердаме толстых глупых жен… что ж удивляться, если их притягивали, как магнитом, эти изящные и веселые парижанки? Так думала Нивель, посматривая на чужестранцев и потихоньку подвигая к ним свой стул, так что вскоре она оказалась как бы между двумя группами. Нужен был лишь самый незначительный повод, чтобы завязать разговор с робкими купцами.
 Пейроль, от которого не укрылись эти маневры, мысленно усмехнулся. Все шло по плану: еще несколько мгновений, и можно будет присоединиться к мастерам фехтования и их спутницам.
 Нивель между тем нетерпеливо ерзала на своем месте. Дело шло не так быстро, как ей бы хотелось, и тогда она решила прибегнуть к одному из тех тысячи способов, что есть в распоряжении у любой женщины. Оживленно болтая и жестикулируя, она вдруг выронила свой перламутровый веер – да так неудачно, что задела и опрокинула стакан господина де Пейроля.
 Тут же последовали бурные извинения; фактотум немедленно поцеловал руку прелестной соседке, объявив, что не имеет к ней никаких претензий и, напротив, польщен этим своеобразным знаком внимания одной из красивейших женщин Парижа. Актриса, восприняв комплимент как приглашение, мгновенно переместилась за соседний столик, что было сделать совсем нетрудно, поскольку ей оставалось подвинуть свой стул всего на несколько дюймов. Подруги, без труда разгадав ее уловку, залились веселым смехом.
 – Берегись, Нивель! – воскликнула Флери. – Неужели ты хочешь заключить договор с иностранцами? Не забудь, что для этого необходимо согласие его королевского высочества!
 – Регент возражать не станет, поверьте мне, мадемуазель, – произнес фактотум с любезной улыбкой.
 – Оставь ее, – вмешалась Сидализа. – Слава богу, она тоже нашла себе кавалера. Смелее, сударь, у вас есть все шансы на успех. Нивель вовсе не такая недотрога, как кажется.
 Сидализа отличалась редкостным умением попадать пальцем в небо и обычно открывала рот лишь для того, чтобы сказать какую-нибудь глупость. Нивель никогда не упускала случая высмеять ее за это, но на сей раз смолчала: как ни глупа была Сидализа, возразить было нечего – бывшая любовница Ориоля действительно жаждала обрести нового кавалера. Оставалось решить только один вопрос: кому из голландцев следовало отдать предпочтение? Кокетливо улыбаясь обоим, она прикидывала, что первый кажется значительно моложе, но зато второй, судя по всему, намного богаче и по манерам похож на знатного сеньора. Нивель была не из тех, кого ослепляют чувства. Ее любовь стоила денег, больших денег – и претендовать на нее мог лишь тот, кто был способен платить.
 Не в силах прийти к определенному решению, она с охотой оставила бы себе обоих северян. К несчастью, нужно было выбирать, ибо мадемуазель Добриньи уже примеривалась, как бы ей перейти на свободное место рядом с Гонзага.
 Тяжело вздохнув, Нивель совершила акт героического самопожертвования: сама подозвала подругу и усадила ее рядом с Пейролем. Выбор был сделан: она избрала своим кавалером старшего из торговцев, которого тут же принялась расспрашивать о его стране, о семье и об успехах в коммерческих делах. Гонзага оставался холоден как лед, хотя актриса пустила в ход все испытанные средства: строила глазки, прикасалась коленом к ноге соседа, брала его невзначай за руку, одновременно восторгаясь богатством его одеяния, изяществом манер и осанистым обликом. Бедняжка не подозревала, что имела дело с очень старым знакомцем. И чего стоили все ее жалкие ухищрения в сравнении с коварством и хитростью Филиппа Мантуанского, которого она тщетно пыталась заманить в свои сети!
 Впрочем, Пейроль старался быть любезным, имея свою определенную цель. Он не постигал, что может связывать друзей Лагардера с певичками и танцовщицами, а потому желал непременно выяснить этот вопрос. Не считая нужным ходить вокруг да около, фактотум с напускным добродушием произнес:
 – Не имею честь быть знакомым с вашими спутниками, милые дамы. Однако мне кажется, что вы с вашей-то красотой могли бы подобрать себе что-нибудь получше.
 – Не судите о них по виду, – сказала Нивель. – Они грубоваты и не блещут хорошими манерами, это правда. Однако благородного происхождения у них никто не отнимет, а главное – нет им равных по доблести и решимости.
 – Теперь мне все понятно. Женщины превыше всего ценят в мужчине храбрость.
 – Тем более, когда храбрость эта спасает от беды, – вмешалась в разговор Добриньи.
 – Вот именно, – подтвердила Нивель. – Если бы не они, нам всем пришлось бы весьма худо, а потому мы обязаны им признательностью.
 Говоря это, актриса заметила, что глаза ее равнодушного соседа зажглись неподдельным интересом, и поторопилась рассказать уже известную нашему читателю историю, опустив, однако, все то, что произошло после возвращения в Париж. Гонзага удовлетворенно улыбнулся. Разумеется, он ни в коей мере не считал опасными для себя этих безмозглых танцовщиц, но его порадовало, что их дружба с мастерами фехтования получила объяснение и что Лагардер никак не прнчастен к этому делу.
 – Господа, – промолвил он, поднимаясь с места, – нам стало известно о вашем благородном поступке. Вернувшись на родину, мы расскажем, как познакомились с двумя героями. Разрешите пожать вам руку и назовите ваши имена. Я запишу их на свои таблички и даю вам слово, что вскоре о вас узнает вся Голландия…
 – Чего уж там, мой славный! – ответил Кокардас, подкручивая ус. – Наши имена и без того гремят по свету… Кокардас-младший и брат Амабль Паспуаль, мастера фехтования из Парижа, лучшие клинки Франции и всей Вселенной! Одним словом, друзья графа Анри де Лагардера, дьявол меня разрази!
 Услышав это имя, торговцы из Амстердама невольно сдвинули брови: слишком много тяжелых воспоминаний было с ним связано! А мастера фехтования обменялись рукопожатием с любезными чужестранцами, не подозревая, что видят перед собой своих смертельных врагов.
 Знакомство состоялось, и теперь вся компания заняла место за одним столом.

 II
 ЧЕРНЫЙ АЛМАЗ

 В те времена женщины редко появлялись в кабачках и кафе – исключение составляли лишь куртизанки. Лишь иногда знатные дамы позволяли себе совершить опасную вылазку в сопровождении дворян свиты или нескольких кавалеров своего круга.
 Но во время ярмарки все менялось. Стало даже хорошим тоном бывать в увеселительных заведениях, расположенных в предместье Сен-Жермен. Влюбленные назначали здесь друг другу свидания, независимо от того, к какому классу общества принадлежали.
 Какая-нибудь герцогиня, привыкшая блистать во дворцах, безропотно усаживалась рядом с посудомойкой, а порой даже смиренно просила ее чуть подвинуться, если места не хватало.
 Революция, начертавшая на фронтоне своих храмов три слова: Свобода, Равенство, Братство – не выдумала ничего нового: все эти понятия уже существовали, ибо воплощали самый дух ярмарки Сен-Жермен, и никто не смел посягать на эти священные принципы.
 Иногда подобное смешение классов приводило к весьма забавным неожиданностям. Случалось так, что в кабачке встречались за одним столиком в ожидании возлюбленного субретка и маркиза, – и какое же смятение наступало, когда на свидание к субретке являлся маркиз, а маркизу радостно приветствовал любовник субретки. Читатель может без труда вообразить себе эту трагикомическую сцену. Подобные скандальные происшествия были нередки: каждый день находился муж, заставший свою жену в объятиях соперника, или жена, подстерегшая неверного супруга. Все эти неприятные сюрпризы сразу же становились достоянием публики, и языки сплетников обоего пола работали без передышки. К счастью, до роковых развязок дело обычно не доходило: легкомысленная эпоха отличалась терпимым и снисходительным отношением к мелким грешкам.
 Итак, никого не удивляло, если в кабачке или в таверне появлялась знатная дама, и никто не докучал ей неуместными вопросами или излишне любопытными взглядами. К слову сказать, далеко не всегда посещения ярмарки имели предосудительную цель. Давно известно, что самые тяжкие грехи совершаются под покровом тайны: тот, кто лицемерно демонстрирует свои добродетели на людях, способен на любое злодеяние, дабы утолить сокрытые от взора желания.
 Прозрачные проточные воды хранят меньше неожиданностей, нежели обманчивая гладь омута.
 Маленькая баронесса де Лонпре очень любила бывать на ярмарке. Порой она прогуливалась там в сопровождении какого-нибудь кавалера, на которого вполне могла положиться, – например, своего родственника барона де Юноде. Однако чаще всего она приезжала в Сен-Жермен одна. Ей нравилась атмосфера полной свободы: здесь находилось куда больше пищи для ее любопытного и независимого ума, нежели в обществе придворных краснобаев, вечно повторяющих свои избитые комплименты и пошлые мадригалы.
 До замужества она, наверное, не посмела бы показаться на ярмарке, но теперь, имея столь незапятнанную репутацию, могла себе это позволить.
 Вот и сегодня, вместо того чтобы пойти в Неверский дворец, она привычно направилась к знаменитому торжищу, надеясь не только обрести там развлечения, но и утолить снедавшую ее жажду деятельности. С тех пор как Лиана приняла решение найти принца, от которого так глупо отказалась в былые времена, она пребывала в состоянии крайнего возбуждения и остро нуждалась в смене обстановки, дабы хоть чем-то занять себя в преддверии роковых событий.
 Разумеется, она не ожидала встретить здесь Филиппа Мантуанского, ибо со стороны поставленного вне закона принца было бы чистейшим безумием показаться там, куда стекался весь Париж и где он был бы неминуемо узнан. Тем не менее, она всматривалась в каждое лицо, повинуясь какому-то смутному предчувствию, говорившему ей, что встреча близка.
 Вскоре она ощутила усталость; ее изящные ножки, могущие уместиться в руке ребенка, не были созданы для подобных утомительных прогулок между бесчисленными торговыми рядами. К счастью, прямо перед ней вдруг возник кабачок с приветливо распахнутой дверью; она без всяких колебаний устремилась туда, ибо всегда и во всем подчинялась своим прихотям.
 Поначалу Лиана увидела только множество устремленных на нее глаз. Удивительно, но все сидящие в кабачке повернулись в ее сторону. Впрочем, разве не привыкла она быть объектом общего внимания? Где бы она ни появлялась, ее лукавое миловидное личико, остренький, задорно вздернутый носик, искрящиеся весельем глаза привлекали к ней взоры людей. Многим нравилась даже ее манера постоянно облизывать яркие губы розовым язычком!
 Успокоившись на сей счет, она решительно направилась к свободному месту и, усевшись, в свою очередь огляделась: справа от нее сидели двое, по виду – судейские чиновники из Шатле, похожие из-за своего одинакового одеяния на близнецов, хотя один был явно старше и богаче, ибо на пальцах у него сверкало несколько драгоценных перстней; затем какие-то головорезы, чей облик показался ей смутно знакомым, и несколько женщин – судя по платью и манерам, певички из Оперы.
 Внимательно осмотрев весь зал, она облегченно вздохнула: здесь не было никого из знакомых. Теперь можно было заняться своим туалетом. Она слегка расправила подол юбки, чтобы красивее легли складки, посмотрелась в крошечное зеркальце, дабы убедиться, что пудра лежит ровно и все мушки находятся на своем месте, чуть взбила примявшиеся кудряшки и, вздохнув с сознанием исполненного долга, заказала себе фруктовое мороженое, которое стала есть маленькими кусочками, жмурясь от удовольствия и восхищенно причмокивая.
 При появлении мадам де Лонпре Филипп Мантуанский вздрогнул. Когда же она уселась буквально в двух шагах, отпрянул назад и почти повернулся к ней спиной – насколько позволяли правила вежливости. Он боялся, что она увидит его лицо.
 Одновременно ему приходилось постоянно помнить, что мастеpa фехтования могут узнать его по голосу. Именно поэтому он не проявлял никакого желания поддерживать беседу с Нивель, которая тщетно пыталась растормошить его. Танцовщица уговаривала угрюмого голландца прийти в Оперу, обещая, что подаст со сцены знак, по которому он ее узнает, а именно: во время танца трижды поднесет два сложенных пальца к губам. Однако торговец пробурчал, что ему совсем не хочется в Оперу сегодня вечером, и вообще, к неудовольствию и даже негодованию Нивель, проявлял гораздо больше интереса к беседе Пейроля с мастерами фехтования, нежели к своей прекрасной соседке.
 Принц и в самом деле был изумлен отвагой фактотума, который без опаски обращался к обоим мастерам и, осыпая их льстивыми похвалами, старался разговорить. Паспуаль, зная о болтливости и тщеславии своего друга, толкал его под столом ногой, призывая к осторожности, ибо природная подозрительность заставляла нормандца не доверять даже чужестранцам. Он много раз убеждался, что предпочтительнее держать язык за зубами, даже имея дело с самыми безобидными на вид людьми. И ему приходилось быть бдительным за двоих, не давая гасконцу выболтать то, о чем не следовало говорить.
 Благодаря клятве, произнесенной над клинком Петронильи, у него появилось средство влиять на друга. Было условлено, что Кокардас не раскроет рта, если заметит, как Паспуаль указывает на эфес шпаги. К несчастью, брат Амабль не мог предвидеть, что встретит Сидализу; толстая танцовщица поглотила все внимание нормандца, так что его благородный друг остался без присмотра.
 Правда, до сих пор болтливый гасконец еще не совершил непоправимого промаха. Пейроль почувствовал, что надо воспользоваться случаем, и решил рискнуть в надежде, что с помощью прямых вопросов ему удастся узнать о судьбе горбуна. Подгадав момент, когда нормандец, забывший обо всем на свете, обвил руками пухлую талию Сидализы, интендант осведомился с невинным видом:
 – Лагардер? А кто это такой?
 – Дьявольщина! Граф Анри де Лагардер! Лучший клинок Вселенной… А уж за ним идем мы с лысеньким! Мы следовали за графом повсюду и везде одерживали победы.
 – Отчего же вы расстались? Неужели бедного графа убили?
 – Дьявол меня разрази! Таких, как он, убить нельзя!
 – Тогда где же он?
 Кокардас покосился на друга: рука нормандца лежала на эфесе шпаги. Сам брат Амабль и ответил лжеторговцу:
 – Он путешествует по свету… Мы тоже хотели бы знать, где он и что с ним.
 Пейроль понял, что толку от мастеров не добиться: либо они действительно не имели вестей о Лагардере, либо заранее сговорились не выдавать этой тайны никому.
 Между тем баронесса де Лонпре, услышав имя Лагардера, быстро наклонилась вперед, чтобы увидеть, кто его произнес. Внезапно с глаз ее спала пелена: она вспомнила, что видела смутно знакомых ей бретеров в Неверском дворце.
 Одновременно и Кокардас узнал ее. Гасконец отвесил почтительный поклон подруге доньи Крус и мадемуазель де Невер. Возможно, это не привлекло бы внимания голландских торговцев, ибо до сих пор все выглядело чрезвычайно естественным, но тут Жан-Мари, обладавший настоящим талантом совать нос в чужие дела и подавать реплики невпопад, громко произнес, толкнув локтем брата Амабля:
 – Бьюсь об заклад, это она ходит каждый день к мадемуазель Авроре!
 Мало кто из присутствующих обратил внимания на эти слова, которые были чреваты самыми серьезными последствиями.
 Филипп Мантуанский сразу осознал заключенные в них возможности, хотя даже Пейроль пропустил замечание Берришона мимо ушей. Принц повернулся к баронессе и пристально взглянул на нее, зная, что в гриме она не сможет его узнать. Теперь ему хотелось бы, что бы все остальные ушли, ибо значение для него имела только ближайшая подруга мадемуазель де Невер – именно с ней он желал бы переговорить.
 Нивель сразу же заметила внимание, оказанное знатной красавице, н ощутила жгучую ревность, а потому удвоила усилия, чтобы не упустить из рук своего голландца.
 – У вас очень красивый перстень, сударь, – промолвила она, томно взглянув на псевдоторговца. – Позвольте мне рассмотреть его поближе.
 С этими словами танцовщица взяла принца за руку и поднесла ее почти к самым глазам. Камень был совсем маленьким; некогда Гонзага приказал вставить его в оправу с секретом, о котором, как ему казалось, он не рассказывал никому и никогда.
 – Это кольцо не такое уж дорогое, – произнес он, стремясь несколько умерить восторги своей соседки. – Есть гораздо более ценные камни.
 – Тогда подарите его мне, – промурлыкала Нивель, ластясь к принцу и искательно заглядывая ему в глаза.
 Гонзага нахмурил брови.
 – Мне жаль, что не могу выполнить вашу просьбу, – сказал он сухо, – но перстень этот связан неразрывными узами с моей судьбой и никому подарен быть не может.
 – Я сохранила бы его на память о вас до конца дней, – разочарованно протянула Нивель, смирившись с поражением, – но раз он имеет для вас такое значение, я на него не посягну.
 Хотя Филипп Мантуанский лишился богатства, он оставался знатным вельможей и сохранил свои привычки родовитого принца.
 Сняв с пальца другой, гораздо более красивый перстень, он протянул кольцо алчной куртизанке со словами:
 – Примите от меня в дар вот это. Для вас такой камень будет стоить дороже, чем для меня.
 Восхищенная Нивель расцвела улыбкой, а на лицах прочих танцовщиц появилось завистливое выражение. Между тем близился час вечернего представления, и дамы с явной неохотой стали подниматься со своих мест, а вслед за ними встали и Кокардас с Паспуалем.
 Гонзага кинул на стол горсть золотых монет и сказал, пресекая жестом возможные возражения:
 – Позвольте мне! Ни женщинам, ни солдатам никогда не приходилось платить в моем присутствии. Прощайте, милые дамы, и вы, господа, большое спасибо за внимание, которое вы нам оказали. Возможно, мы еще долго будем вспоминать сегодняшнюю встречу.
 – Мы остаемся здесь? – шепотом осведомился интендант, который собирался продолжить беседу с мастерами фехтования на улице.
 – Сиди на месте, – ответил Гонзага.
 Мадемуазель Дорбиньи не получила никакого подарка от Пейроля. Нивель также не добилась того, чего хотела, и с порога еще раз взглянула с сожалением на ускользающую добычу. Распрощавшись с танцовщицами, мастера двинулись в одну сторону, а веселые прелестницы в другую, так что в кабачке стало пустынно и тихо.
 Гонзага повернулся к Лиане де Лонпре и с изумлением увидел, что та смертельно побледнела. Взгляды их встретились и скрестились, словно два клинка: во взоре баронессы читался тревожный вопрос; в глазах принца – подозрение и угроза. Пейроль смотрел на обоих, но ничего не мог понять в этом немом разговоре. Наконец мадам де Лонпре наклонилась к принцу и произнесла еле слышно:
 – Мне нужно вам кое-что сказать наедине.
 Гонзага, притворяясь удивленным, ответил так же тихо:
 – Вы, наверное, ошиблись, мадам… Мне не знакомо ваше лицо.
 Он ясно видел, что узнан, однако хотел получить подтверждение от самой Лианы. Она наклонилась к нему еще ближе и повторила:
 – Филипп Мантуанский, я хочу видеть тебя наедине.
 – Имя, которое вы назвали, еще раз доказывает, что вы ошиблись. Отчего вы решили, что я тот человек, которого вы будто бы узнали во мне?
 – По этому кольцу, потому что второго такого нет, – сказала она, указывая на перстень с маленьким черным алмазом.
 – Кроме меня, никто не должен знать секрет перстня… а я никому его не доверял!
 – Ты ошибаешься, Филипп! Бывают мгновения страсти, когда человек рассказывает о себе все помимо собственной воли: некоторые об этом забывают, зато другие помнят! Это доказывает, что ты меня никогда не любил, тогда как я люблю тебя доныне!
 Принц вздрогнул. Несколько минут назад он решил, что ему следует купить эту женщину, которая некогда была его любовницей. Он даже рассчитывал сохранить инкогнито, прибегнув к помощи Пейроля. Ему казалось, что эта легкомысленная пустышка пойдет на предательство с легким сердцем, но не станет вспоминать прошлое или предаваться угрызениям совести. Разве не купил он когда-то ее тело? Она отдалась ему с равнодушной непринужденностью, словно бы речь шла о вещах совершенно естественных. Неужели теперь она заслуживает иного отношения, и с ней нужно будет обращаться, как с верной союзницей, а не как с глупой вертихвосткой, свершающей грех по неведению?
 Лиана ничего не смогла прочесть на внешне бесстрастном лице принца, а потому произнесла глухо и взволнованно:
 – В оправе камня содержится капля яда… достаточно лишь смазать им губы человека, чтобы убить его. Это так?
 Гонзага вспомнил, наконец, что действительно раскрыл секрет одному только живому существу в мире – и это была Лиана де Лонпре. Он ответил медленно и отчетливо:
 – Это так!
 В глазах маленькой баронессы вспыхнула страсть.
 – Я принадлежу тебе! – прошептала она, задыхаясь от волнения. – И всегда тебе принадлежала! Даже если этот яд прольется на мои губы, я скажу: Филипп, я люблю тебя!
 Принц поклонился, сочтя, что сцена несколько затянулась. Теперь он был вполне уверен в верности Лианы. Она отдавала ему не только душу, но и сердце в придачу. Впрочем, в чувствах ее он совершенно не нуждался: эту женщину можно было использовать как орудие мести; когда же она исполнит свое предназначение, от нее нужно будет избавиться. Так бросают в печь для переплавки сломанный клинок.
 Возможно, маленькая баронесса и не преувеличивала, говоря, что яд предназначается для нее самой!
 Он спросил торжественно:
 – Ты готова подчиняться мне?
 – До смертного часа!
 – В таком случае следуй за мной, – произнес Гонзага, вставая с места и направляясь к дверям.
 Они вышли из кабачка вместе, а за ними следовал Пейроль; в дороге Филипп Мантуанский незаметно снял с пальцев все перстни и опустил в карман, дав себе мысленно клятву никогда больше не носить их, ибо даже одного хватило, чтобы маска оказалась сорванной с его лица.

 III
 ПОСЛЕДНИЙ ВЫЗОВ

 Всего лишь через месяц после встречи принца Гонзага с мадам Лонпре Париж и вся Франция погрузилась в траур вследствие ужасающего несчастья – пожара на ярмарке Сен-Жермен. Филипп Мантуанский нанес, наконец, рассчитанный удар, приказав поджечь торговые ряды в тот момент, когда там находились Лагардер и Аврора.
 Но адским планам принца не суждено было осуществиться. Среди обугленных обломков и бесчисленных трупов были найдены живыми и невредимыми пятеро: Лагардер, его верные друзья Кокардас и Паспуаль, а также две молодые женщины, во имя которых граф претерпел столько лишений и мук. Они успели укрыться в каменном гроте, где хранили свои товары оружейники.
 Филипп Орлеанский, совсем недавно сложивший с себя обязанности регента по случаю совершеннолетия Людовика XV, отправился на утренний выход короля и поведал своему юному повелителю о поразительной одиссее Анри де Лагардера. По разрешению его величества на графа была возложена почетная миссия покарать собственной рукой негодяя, чья безжалостная месть привела к гибели множество невинных людей.
 Среди мертвых был обнаружен и труп мадам де Лонпре. В груди у нее торчал кинжал: по всей видимости, она также пала жертвой своего рокового любовника. Но сам итальянский принц был жив; ему не удалось бежать из Парижа, и он забаррикадировался в Мантуанском дворце на улице Монмартр. Эту новость сообщила Флор Мелани Льебо, жена полицейского прево из Шартра, которая по чудесному совпадению остановилась именно в этом доме.
 С согласия короля Лагардер и мастера фехтования, взяв себе в помощь несколько лучников, окружили дворец, принадлежавший сьеру де Ламоту. Понадобился настоящий штурм, чтобы взломать тяжелые двери. Однако все усилия оказались тщетными: хотя здание было обыскано от чердака до подвала, не удалось обнаружить никаких следов Гонзага и его приспешников. Преступники бежали через потайной выход, ведущий на улицу Мютен.
 На следующий день после схватки улица Монмартр пребывала в величайшем возбуждении. С самого рассвета жители ее стали собираться вокруг Мантуанского дворца, и к полудню их собралось столько, что они запрудили мостовую. Предметом толков служили события предшествующей ночи, и, как всегда, нашлось множество очевидцев, видевших своими собственными глазами: именно от этих людей исходили самые фантастические подробности ночного штурма.
 В толпе растерянно бродил и сьер Ламот, не в силах свыкнуться с мыслью о потере дома, приносившего ему немалый доход. Он рвал на голове жалкие остатки волос и громко стенал, проклиная свою несчастную судьбу. Внезапно он умолк, вытаращив глаза и разинув рот. К нему неторопливо подходил Берришон, которого послал на разведку Кокардас.
 – Как? Это вы? – вскричал изумленный домовладелец.
 – Тише! – быстро ответил Жан-Мари, увлекая хозяина во дворец и поспешно закрывая дверь, дабы укрыться от назойливого любопытства зевак.
 – Что мне теперь делать?.. – начал было плаксиво сьер де Ламот, но юноша произнес суровым тоном, сразу пресекая все сетования:
 – Будьте довольны, что сами уцелели. Да вас и сейчас еще можно отправить в тюрьму Шатле за пособничество…
 – Вам легко говорить! А я разорен… дом мой разрушен, да и кто согласится жить в разбойничьем притоне…
 – Хватит жаловаться, приятель! Вам возместят убытки, – неторопливо оборвал его Берришон, хлопнув по кошельку, издавшему приятный мелодичный звон. – Возьмите себя в руки. Нам нужно получить от вас некоторые сведения…
 – Что желаете знать ваша светлость? – спросил воспрянувший духом хозяин.
 – Сущие пустяки. Во-первых, никакая я не светлость, меня зовут просто Берришон. Во-вторых, куда девались негодяи, которых вы приютили в своем доме? Кто-нибудь из них возвращался сюда?
 – Нет! И я боюсь, что никогда их больше не увижу… плакали мои денежки! Такие тяжелые времена, сударь… а уж когда отказываются платить по счетам, то просто режут без ножа!
 – Перестаньте хныкать! – бросил Берришон, сунув в руку домовладельца несколько золотых монет, что произвело немедленный эффект: сьер Ламот внезапно расцвел и рассыпался в льстивых благодарностях.
 А Жан-Мари продолжал:
 – Вот еще что нужно сделать: если кто-нибудь из этих людей появится здесь, вы немедленно дадите знать в Неверский дворец… Не забудьте об этой моей просьбе! Вы дорого заплатите за измену, господин Ламот!
 – Я все исполню, можете положиться на меня! Я ваш душой и телом! И никогда вам не изменю!
 – Очень хорошо. Итак, прощайте… и помните!
 Толпа перед дверьми несколько поредела, и Жан-Мари покинул Мантуанский дворец без всяких затруднений. На площади де Виктуар его поджидали мастера фехтования.
 – Мерзавцы вряд ли вернутся на улицу Монмартр, – сказал им ученик, – придется искать в другом месте.
 Когда Лагардеру сообщили неприятную новость, он не выразил ни малейшего удивления. Этого следовало ожидать. Таким образом, разведка Берришона принесла удовлетворение одному только хозяину дворца, весьма пострадавшего в ходе ночного сражения. Предстояли новые поиски, и никто не мог сказать, сколько они продлятся. Ситуация становилась невыносимой.
 Лагардер чувствовал, что силы его слабеют. Сколько раз уже приходилось ему ставить на карту жизнь, а цель была по-прежнему далека. Безжалостный и неуловимый враг мог в любую минуту нанести удар. Все нужно было начинать сначала.
 В это утро после штурма граф был особенно печален. Аврора, видя, как он неприкаянно бродит с опущенной головой по дворцу, вспоминала тяжкие дни в Испании: им казалось тогда, что лишь смерть может избавить от мук, и Лагардер признавался священнику, что готов уйти вместе с ней в мир иной. Она же отвечала ему: «Друг мой Анри, я не страшусь смерти и последую за тобой повсюду». С тех пор прошло много лет: она стала взрослой и познала любовь; вскоре должна была состояться их свадьба, – но все то же препятствие, все тот же человек преграждал им путь, и, казалось, от него не было спасения.
 Не в силах смотреть на страдания возлюбленного, Аврора уже хотела сказать ему, как в былые времена:
 – Друг мой Анри, я не страшусь умереть. Если счастье в этом мире для нас недостижимо, уйдем рука об руку в мир иной.
 Однако Флор зорко следила за ними. Угадав, какая пропасть отчаяния разверзлась в их душах, она поняла, что не смеет терять надежду, хотя собственное счастье тоже представлялось ей ускользающей мечтой. Силой своего духа она должна была помочь Авроре и Лагардеру обрести мужество. Поразмыслив, донья Крус решила, что всем им необходимо совершить паломничество к надгробной часовне Филиппа Лотарингского. Граф Анри укрепится там в решимости сдержать свою клятву; Аврора ощутит незримую поддержку того, кто дал ей жизнь, а мадам де Невер обретет силы, дабы терпеливо ожидать неизбежную развязку. И все они вознесут молитву, свято веруя в справедливость Господнего суда.
 – Мертвые говорят, если такова их воля, – сказала цыганка. – Герцог Филипп некогда разрушил планы Гонзага… Уверяю вас, что сегодня вы вновь услышите его голос, его призыв к отмщению.
 – Вы правы, дорогое дитя, – воскликнула мадам де Невер, прижимая ее к груди. – Мы должны услышать тех, кого больше нет: это укрепит наш дух; мы должны исполнить их приказ, и тогда непременно одержим победу… Родные мои, пойдемте молиться на могилу герцога Филиппа Неверского!
 Час спустя возле церкви Сен-Маглуар остановилась карета, и из нее вышли четыре женщины: мадам де Невер с дочерью, донья Крус и Мелани Льебо. Лагардер, Шаверни и все остальные их спутники шли пешком, окружив экипаж, словно почетная стража.
 Аврора побледнела, увидев место, где ей довелось пережить столько мук, когда она в подвенечном наряде ожидала своего жениха, идущего на казнь. В одну секунду тысяча восхитительных и ужасных воспоминаний промелькнула перед ее умственным взором, и все случившееся после показалось ей каким-то кошмарным сном. Вот сейчас она снова услышит отдаленный ропот толпы, сопровождающей осужденного! Она уже не помнила, как ее похитили сообщники Гонзага; забыла о физических и душевных страданиях, пережитых ею в Испании, а затем и в Париже; о радости спасения, когда она вновь обрела и Анри, и мать, – в эту страшную минуту мадемуазель де Невер еще раз переживала невыразимую муку, как в ужасный час у алтаря церкви Сен-Маглуар, в которую с тех пор избегала ходить. И вот во второй раз привела ее сюда роковая судьба!
 Анри увидел, как Аврора пошатнулась, и протянул руку, чтобы поддержать ее. И лишь при прикосновении его теплой ладони, лишь при взгляде на любимое лицо она пришла в себя и осознала, что происходит. Взор ее упал на скульптурное распятие – на Христа, который страдал больше, чем она. Тогда девушка стала медленно подниматься к алтарю, опершись на руку графа, и в глазах ее внезапно вспыхнула надежда.
 У подножия она остановилась – на том самом месте, где некогда преклонила колени, и куда пролились ее слезы!
 Рядом с ней молилась мадам де Невер, припав к холодным мраморным плитам, – молилась об отмщении супруга и о счастье дочери. Флор возносила молитву за всех и за себя, а мадам Льебо безмолвно взывала к небу, доверяя лишь ему тайну своего сердца.
 Позади женщин, преклонив колено и опустив голову, стояли их верные защитники. Конечно, Кокардас с Паспуалем не способны были уже вспомнить ни одну молитву, – но они убеждались в существовании Бога, видя простершегося пред ним Лагардера. И в простоте души по-своему просили даровать счастье тем, кому были преданы всем сердцем.
 Но если бодрствует Господь, то не дремлет и враг рода человеческого. Безымянный переулок соединял один из боковых притворов церкви Сен-Маглуар с особняком принца Гонзага – бывшим особняком, ибо у изгнанников нет достояния.
 По этой улочке редко кто ходил даже днем, и здесь легко было устроить засаду: под прикрытием кладбищенской стены можно было не бояться любопытных глаз.
 В тот самый момент, когда мадам де Невер, Аврора и их друзья входили в храм Господень, в саду при особняке тихо скрипнула калитка. Филипп Мантуанский и его фактотум, озираясь, осторожно выскользнули за ограду и пошли вдоль стены, пока не оказались у бреши, пробитой для того, чтобы к церкви могла подойти процессия с мощами святого Гервазия. Пятеро человек с обнаженными шпагами в руках поджидали тут своего повелителя, готовясь выполнить любое его распоряжение. Ибо Гонзага решился действовать с безоглядной отвагой, поскольку другого выхода у него просто не было. Изгнанный из Мантуанского дворца, он принужден был скрываться не только от Лагардера, но и от полиции господина де Машо. Все пути к отступлению оказались отрезаны, и принц напоминал загнанного зверя, которому не остается ничего другого, как защищаться до последней капли крови, с яростью отчаяния.
 Бросая вызов судьбе – что было, как ни странно, самым разумным в его положении, – он поселился в бывшем своем доме, надеясь, что никому не придет в голову искать его именно здесь. Вот почему он услышал, как подъезжает карета, и увидел, как враги его входят в церковь. Сам дьявол предавал ему в руки Аврору и Лагардера!
 Первой мыслью принца было воспользоваться счастливой случайностью немедленно, но, поразмыслив, он отказался от этого намерения. Была ли тому причиной святость места? Конечно, нет! Гнев Господень не страшил принца Гонзага. Однако он не посмел напасть на своих врагов в открытую, предпочитая разить в спину. Целью его было убийство, а не честный бой. Тем не менее, он мысленно поздравил себя с удачным решением занять особняк, ибо это позволило подготовить последний, решающий удар.
 – Я не удивлюсь, – бросил он насмешливо своим сообщникам, – если через несколько дней здесь состоится свадьба. Вероятно, они заняты сегодня репетицией торжественной церемонии… Черт побери! У Лагардера будут свидетели, которых он вряд ли ожидает встретить.
 Итак, Филипп Мантуанский отказался от мысли схватиться с врагами здесь же, на кладбище; однако жажда деятельности снедала его, ему хотелось каким-то образом обнаружить свое присутствие, бросив вызов Лагардеру. Поэтому, схватив листок бумаги, он быстро нацарапал на нем несколько слов и бросился в переулок, который, как мы уже сказали, вел прямо к боковым вратам храма.
 Пейроль с явной неохотой последовал за своим господином. Если принц не желал считаться с опасностью, то фактотум трепетал при мысли о встрече с Лагардером. Поминутно озираясь и прислушиваясь, он утирал пот с мертвенно бледного лица. Даже если бы перед ним вырос в эту минуту эшафот, он не задрожал бы сильнее. Каждый шорох приводил его в содрогание. Гонзага же двигался так быстро, что за ним нелегко было угнаться.
 Однако у трусливейшего интенданта было одно несомненное достоинство: он никогда ни на шаг не отставал от хозяина. Правда, многие бы удивились, узнав, какие мотивы лежат в основе этой безупречной преданности. И сам принц не подозревал, что верный фактотум всюду следует за ним, чтобы первым узнать о его смерти, а затем без опаски проникнуть во дворец Филиппа Мантуанского, где в тайнике был укрыт настоящий клад из золотых монет и драгоценных камней. Ибо Пейроль ни на секунду не сомневался в конечной победе графа, однако надеялся, что ему самому удастся ускользнуть от карающего удара шпаги.
 Филипп Мантуанский взобрался на кладбищенскую стену, спрыгнул вниз и двинулся к часовне, иногда скрываясь за кустами, а иногда пересекая открытые места с такой быстротой, что фактотум даже не решился за ним последовать и остался в тени раскидистого дерева.
 Сообщники внимательно следили за принцем из переулка, готовясь к неминуемому сражению, ибо это безумное предприятие не могло не окончиться кровавой развязкой. Они вздрогнули, когда фигура предводителя скрылась из виду. Гонзага завернул за угол церкви. Минуты, когда Филипп Мантуанский оставался там, показались им долгими, как вечность; но еще более невыносимым было ожидание для интенданта, дрожавшего как лист и стучавшего зубами.
 Филипп Мантуанский прошел мимо, не заметив его, настолько тот вжался в дерево; впрочем, принц и думать о нем забыл, так что едва не закрыл дверь особняка прямо перед его носом. Но Пейроль успел все же протиснуться в дом и уселся прямо на пол, не в силах держаться на ногах. Бледностью своей он походил на труп.
 Гонзага же, встав у окна, затаился в ожидании. В отличие от своего фактотума он не дрожал, и губы его кривились злорадной улыбкой, а не гримасой ужаса.
 Аврора появилась на пороге в сопровождении своей матери. Обе, казалось, обрели утешение в молитве. Они медленно спустились по ступенькам; за ними следовали Лагардер, Шаверни и все остальные. Филипп Мантуанский увидел, как враги его направляются к могиле Филиппа Неверского, некогда предательски им убитого. Насмешливый огонек сверкнул в глазах принца, но одновременно он положил руку на эфес шпаги. Это было инстинктивным движением, ибо при виде Лагардера он помышлял только о защите или же о предательском нападении.
 Но Гонзага не решился схватиться с врагом и на этот раз: рука его опустилась, а на лице появилось бесстрастное выражение. Однако каждый, кто хорошо знал Филиппа Мантуанского, догадался бы о жестокой радости, овладевшей его душой.
 Лагардер предложил руку мадам де Невер, зная, каким потрясением будет для нее увидеть могилу мужа.
 Филипп Лотарингский-Элбеф, герцог Неверский, спал вечным сном под каменным изваянием с молитвенно сложенными на груди руками. Мраморный лев, улегшийся у ног статуи, охранял покой павшего и все еще неотмщенного героя. Живые склонили голову.
 Вдова опустилась на колени и поцеловала подножие пьедестала. Рядом с ней простерлась на земле Аврора.
 Лагардер взглянул на лик статуи, чтобы вновь увидеть черты своего друга. Внезапно он крепко схватил за руку Шаверни и глухо молвил:
 – Что это?
 Маркиз поднял глаза и побледнел. Навай и мастера фехтования, переглянувшись, схватились за шпаги.
 В забрало каменного шлема был воткнут кинжал с наколотой на лезвие запиской. Чья-то подлая рука осмелилась нанести оскорбление мертвому, равно как его вдове и дочери – всем, кому была дорога память о Филиппе Неверском!
 И небо не обрушилось, и молния не поразила святотатца, осквернившего покой могилы. Лица мужчин побагровели от гнева. Яростное восклицание уже готово было сорваться с их губ, но Анри жестом приказал всем хранить молчание. Он не желал, чтобы о гнусном оскорблении узнали безутешная супруга и преданная дочь.
 Быстрым движением Лагардер выхватил кинжал вместе с клочком белой бумаги, так что женщины не успели ничего заметить.
 Записка содержала в себе нечто вроде вызова. Утомленный долгой борьбой и желая покончить с недостойной игрой в прятки, Гонзага назначал своему врагу встречу на следующий день, на этом самом месте и тот же час.
 Граф собирался уже скомкать и отшвырнуть в сторону это послание, как вдруг на лице его появилось выражение неукротимой решимости, и он, надрезав руку кинжалом Гонзага, начертал поверх строк, полных высокомерной угрозы, три слова: «Я буду здесь!»
 Затем он пригвоздил записку к стволу ближайшего дерева.

 IV
 ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ И ПРАЗДНИЧНОЕ УТРО

 В этот самый день юный король Людовик XV отдал приказ губернатору Бастилии освободить некоторых заключенных, чьи провинности казались не столь серьезными.
 Список был составлен Филиппом Орлеанским; то ли по рассеянности его королевского высочества, то ли ввиду полного ничтожества Ориоля, толстый откупщик попал в число помилованных. Выйдя за ворота страшной крепости, где он уже готовился окончить свои дни, несчастный едва не сошел с ума от радости. Каким счастьем было увидеть яркое солнце после мрака подземелья, услышать городской шум после безмолвия каземата! Но вскоре на смену этому чувству пришло другое, очень похожее на гордость. С тех пор как герцог де Ришелье побывал в Бастилии, золотая молодежь считала за честь провести хотя бы несколько дней в главной тюрьме королевства. Это стало модным и служило как бы подтверждением благородного происхождения. Поэтому Ориоль не на шутку возгордился своим заточением, хотя в камере денно и нощно проклинал регента, принца Гонзага, Пейроля, Лагардера, да и вообще всех, кто приходил на ум, ибо они наслаждались свободой, тогда как он был посажен под замок.
 Для одной лишь Нивель сделал он исключение, а потому, едва обретя помилование, решил немедленно отправиться к ней. О бывшем своем покровителе и господине он не желал и думать. С Гонзага было покончено навсегда: ведь освобождение означало одновременно и отмену изгнания. Теперь он был избавлен от всех цепей и вознамерился служить одному только крылатому богу любви. Возможно, ему удалось бы осуществить свои намерения, если бы по дороге в Оперу он не столкнулся с господином де Пейролем.
 Это была крайне неприятная встреча. Пытаясь ускользнуть от фактотума, Ориоль, невзирая на свою неповоротливость, проявил изрядную прыть. К несчастью, Пейроля сопровождал зоркий барон фон Бац. Узнав своего собрата по паломничеству, немец в два прыжка догнал толстяка и схватил за плечи своими мощными руками.
 – Черт возьми! – заорал он во всю глотку. – Даже в Бастилии не похудел…все такой же жирный! А у нас есть для тебя работа! Идем с нами!
 – Лишняя шпага никогда не помешает, – добавил Пейроль, чье костлявое лицо искривилось в подобии улыбки. – Мы рады вам, дражайший Ориоль. Принц также будет доволен…
 Нельзя сказать, чтобы Ориоль был готов ответить взаимностью на эти чувства. Призвав на помощь все свое мужество, он попытался избавиться от непрошеных друзей, ссылаясь на крайнюю занятость.
 – Мне нужно всего сорок восемь часов, чтобы привести в порядок дела, – решительно объявил он. – А затем я ваш… и сам дьявол не помешает мне присоединиться к вам!
 Никогда за всю свою жизнь не унижался так маленький толстяк в надежде обрести полную свободу. Увы! Все его мольбы были тщетны.
 – Через сорок восемь часов, – заявил Пейроль, – вы нам будете не нужны… Желаете привести в порядок свои дела? Рассказывайте эти сказки другим! Вы можете, разумеется, поступать, как вам угодно, только не забудьте слова монсеньора: «Кто не со мной, тот против меня!»
 В сущности, интенданту было плевать на Ориоля, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из сообщников оказался в лучшем положении, чем он сам.
 Запугать откупщика было нетрудно. А тут еще вмешался барон фон Бац, который никак не мог понять всех этих тонкостей. Если для общего блага Ориоль должен был вернуться к своим, зачем нужно было разводить церемонии? Немец признавал только один довод – силу, а потому, ухватив толстяка за руку, он встряхнул его и повлек за собой со словами:
 – Довольно болтать! Иди, куда сказано!
 И откупщик поплелся за своими сообщниками, предаваясь горьким размышлениям, о которых не смел поведать вслух. В самом деле, стоило выходить из Бастилии, чтобы тут же превратиться в пленника принца Гонзага? Вдобавок ко всему прочему, в тюрьме можно было не опасаться получить удар шпаги в лоб!
 Прошло около двух часов после событий на кладбище Сен-Маглуар; как может видеть читатель, Пейроль уже успел вполне оправиться от пережитого ужаса и вновь стал самим собой, иными словами – хитрым и злобным негодяем. Но куда же направлялся он в сопровождении немца, которого не слишком-то жаловал, но выбрал теперь за силу и, возможно, за тупость? Фактотум отличался редкой предусмотрительностью, и барон фон Бац понадобился ему в качестве своего рода вьючного мула.
 Обоим предстояло выполнить поручение, крайне важное для принца. Когда Гонзага бежал в Испанию после разоблачения на семейном суде, он прихватил с собой весьма значительную сумму денег. Однако всему на свете приходит конец: золото, служившее для подкупа сообщников и наемных убийц, наконец иссякло.
 Филипп Мантуанский оказался почти что без гроша в кармане. Между тем, если завтра дуэль с Лагардером закончится благополучно – а он не терял на это надежды, – понадобятся значительные средства, чтобы обеспечить пути к отступлению. Было ясно, что Францию придется покинуть навсегда, и принц не собирался бежать за границу с пустыми руками. В конце концов, без денег и само бегство могло оказаться слишком рискованной затеей.
 Брать в долг он не хотел. Это было просто оскорбительно для одного из богатейших людей королевства, каким по-прежнему являлся Гонзага. Весь вопрос состоял в том, как добраться до золота и драгоценностей. Ибо на следующий же день после похищения Авроры ее мать оставила ненавистный Мантуанский дворец; по распоряжению регента имущество убийцы и изгнанника, в том числе и Золотой дом на улице Кенкампуа, было подвергнуто аресту. Возле дворца круглосуточно дежурили часовые, не подпускавшие к нему никого – даже тех, кто хотел плюнуть на фасад или погрозить дому кулаком. Слишком многих людей Золотой дом довел до разорения.
 Разумеется, Гонзага был последним, кого могли бы туда пропустить, поэтому он составил вместе с Пейролем дерзкий план нападения на свой собственный дворец.
 Одаривая в былые времена своих сообщников сомнительными акциями господина Лоу, Филипп Мантуанский хранил свое достояние в полновесных луидорах. Оно было спрятано в тайнике, и принц полагал, что один владеет его секретом. Однако Пейроль умел ловить на лету самые малозначащие намеки и давно догадался, где хранится богатство Гонзага. Ибо у верного фактотума был еще один повелитель, пред которым он склонялся куда ниже, чем перед хозяином, чью волю свято исполнял, – этим властелином было золото! Пейроль часто задумывался о том, что произойдет после дуэли. Конечно, Филипп Мантуанский мог одержать победу и убить Лагардера – в этом случае он по праву завладел бы накопленным богатством. Но были все основания полагать, что шпага графа не даст промаха и на этот раз… И если Гонзага погибнет, деньги достанутся ему, Пейролю, ибо кроме него никто не знает этой тайны.
 Завершив, таким образом, свои рассуждения, фактотум составил собственный план. Он горячо одобрил намерение принца проникнуть во дворец, но про себя решил любыми средствами помешать этому. Пусть золото подождет! С исходом дуэли станет ясно, кто его хозяин.
 Вполне полагаясь на ловкость интенданта, Филипп Мантуанский был уверен в успехе предприятия. Предусмотрительный Пейроль вызвался даже сходить на разведку вместе с бароном фон Бацем. Принц не знал, что в кармане у верного слуги лежит письмо, адресованное начальнику караула.
 Оставив немца сторожить на углу улицы Кенкампуа, Пейроль неторопливо двинулся к Золотому дому и, проходя мимо часового, обронил, словно бы по оплошности, свое послание, а затем свернул в переулок. Оглянувшись, он увидел, что солдат подобрал листок белой бумаги. Дело было сделано.
 Вскоре анонимное письмо оказалось в руках офицера королевской полиции: доброжелатель сообщал, что около полуночи несколько вооруженных людей попытаются проникнуть в дом, дабы вынести из него ценные вещи. Уже через час стража была удвоена, и часовые стояли теперь даже во внутренних покоях дворца.
 Когда Филипп Мантуанский под покровом темноты приблизился к роскошному жилищу, где некогда пережил самые блистательные мгновения своего могущества, и увидел множество солдат, преграждавших ему путь, он едва не задохнулся от бешенства и до крови искусал себе губы. Пейроль, казалось, был удивлен и удручен еще больше, чем его господин.
 Гонзага же почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Все рушилось. Он убил своего лучшего друга, чтобы завладеть его состоянием; он свершил множество других отвратительных преступлений; он обманывал и лгал, превратив, наконец, в своего врага регента французского королевства; он попирал ногами женские сердца и стравливал между собой мужчин; он обрек на ужасную смерть в пламени пожара десятки и сотни невинных жертв, – но все эти злодейства не принесли ему ровным счетом ничего. Жизнь его завершилась крахом, и только чудовищная гордыня не давала ему признать этот очевидный факт. Невзирая ни на что, он решил идти до конца, сожалея лишь о том, что назначил свидание Лагардеру на следующий день, ибо у него почти не оставалось времени, чтобы подготовиться к бегству без риска быть схваченным.
 В мрачной задумчивости вернулся он в особняк, бывший некогда притоном для наслаждений, а теперь ставший берлогой, где он скрывался, как обложенный ловцами зверь. Сообщники безмолвно следовали за ним, и даже фактотум не смел взглянуть ему в глаза. Не мог ли он признать свое поражение в тот день, когда все должно было решиться? Наступал час последней битвы – час вызова людям, небу и судьбе.
 – К чему думать о прошлом? – произнес он, гордо выпрямившись. – Будем смело глядеть в будущее… Сегодня состоится свадьба Лагардера. Не правда ли, это долгожданное событие, господа?
 Никто не отважился ответить. Дворяне слушали принца молча, сознавая, что на карту поставлена и их жизнь.
 – На венчании будет Филипп Орлеанский, а возможно, и сам король. Мы услышим радостные крики; увидим, как поднимается по ступеням юная невеста в сопровождении принцессы, моей жены… ибо она жена моя, чтобы она ни говорила! Мы увидим Лагардера, нашего смертельного врага, и Шаверни, нашего бывшего друга… но больше мы не увидим ничего, ибо нас не сочли нужным пригласить на свадьбу! А если мы все же попытаемся приблизится к алтарю, то стража встанет у нас на пути, как это произошло сегодня ночью…
 Он умолк и обвел взглядом дворян, которых превратил в своих рабов.
 – Не пригласить нас на свадьбу! – саркастически повторил Гонзага. – Непростительная небрежность со стороны графа де Лагардера! Придется пожурить его за эту оплошность… когда мы придем на торжество!
 – А стража? – спросил Монтобер.
 – Да, даТа, та, – подхватил барон фон Бац. – ЗСтража, черт возьми!
 – У нее будет достаточно хлопот и без нас. Кусты и деревья вокруг церкви просто созданы для того, чтобы играть в прятки, спросите у Пейроля! Вам нечего опасаться, господа… Вы будете ожидать графа у могилы Невера. Когда именно он придет, не могу сказать, но, скорее всего, ближе к вечеру… Место это темное и укромное… Вы поняли меня, любезные друзья?
 Ответом было красноречивое молчание. Всем было слишком хорошо известно, чем кончаются ночные вылазки под предводительством Гонзага.
 – Вы хмуритесь, господа? – насмешливо осведомился принц. – Напрасно! Я уже говорил вам, что ваши имена занесены в мой гроссбух: слева записано то, что каждый из вас получил от меня, а справа – чем расплатился. Боюсь, что никому из вас не удастся свести баланс, если я приму решение ликвидировать наше предприятие сегодня… Вы не согласны со мной?
 Молодые дворяне лишь покорно склонили головы. Они хорошо знали свои счета и понимали, что могут расплатиться только шпагой.
 – Мы не будем торговаться, – тихо сказал Носе, – но неужели у Шаверни и Навая баланс сошелся?
 – Всему свое время, – небрежно бросил Гонзага, – этим господам также придется платить по счетам.
 – А мы от своих долгов не отрекаемся, – продолжал Носе. – И если вашему высочеству нужно еще одно подтверждение…
 – Ни в коей мере, – сказал Гонзага презрительно. – Подумайте сами, что сталось бы с вами завтра, если бы сегодня я объявил: «Счет ваш закрыт, имя вычеркнуто из списка, в ваших услугах я более не нуждаюсь». Вас ожидала бы виселица. Ориоль уже успел познакомиться с Бастилией. Только я один могу вас спасти и оградить… обеспечить ваше будущее, равно как и свое собственное. Что скажете, любезные друзья?
 – Мы к вашим услугам, монсеньор, – ответил за всех Монтобер.
 Сообщники и в самом деле ничего не могли возразить своему предводителю. Ибо принц не преувеличивал, говоря, что без него они ничто. Им предстояло либо победить, либо погибнуть вместе с ним.
 Гонзага же вновь обвел взглядом безмолвный круг молодых людей и завершил свою речь так:
 – Конец уже близок… Если хотите жить, наслаждаясь плодами победы, не отступайте малодушно перед опасностью. Наточите шпаги и будьте готовы явиться на кладбище при первом же ударе колокола… Не тревожьтесь, если не увидите меня сразу, ибо говорю вам, как Лагардер: «Я буду здесь!»
 Никто не спал в эту ночь в особняке. В былые времена тут пировали до утра и также не ложились. Но теперь сообщникам принца было не до веселья. До самого рассвета они обсуждали детали предстоящего сражения, и первые лучи солнца осветили мертвенно бледные лица, истомленные не оргией, а тревожными мыслями о будущем.


* * *

 В это утро камердинер его королевского высочества мэтр Бреан был непреклонен и не допускал никого в опочивальню. Придворные переглядывались с досадой и разочарованием, и из уст в уста переходила удивительная новость: Филипп Орлеанский пожелал беседовать без свидетелей с Лагардером и Шаверни.
 Редко случалось, чтобы у ложа Филиппа Орлеанского находилось всего двое человек. Ибо только этот альков устоял перед ханжеством мадам де Ментенон. В начале века все знатные дамы, принцы, вельможи и даже литераторы принимали по утрам в своей опочивальне целую толпу народа: здесь обменивались новостями и сплетнями, злословили и судачили, ссорились и мирились. Поэты приходили сюда читать стихи, влюбленные назначали друг другу свидания, и множество репутаций разбивалось тут в пух и прах. Мадам де Севинье писала, имея в виду отца Менбура: «Он пропитался запахом подозрительных альковов».
 Первой отказалась от этого обычая мадам де Рамбуйе – вероятно, желая скрыть какой-то физический недостаток. Смертельный же удар нанесла этим утренним приемам морганатическая супруга короля. Что поделаешь? Слишком много колкостей альковного происхождения доходило до ушей мадам де Ментенон, причем мужчины в данном случае не отставали от женщин; короче говоря, она приложила массу усилий, чтобы искоренить злоязычные сборища и вполне преуспела: во время регентства Филиппа Орлеанского остался только один утренний выход – в алькове самого регента. Эта церемония привлекла всех придворных, и слава ее была вполне заслуженной, ибо здесь было что послушать и на что посмотреть.
 Громадная ширма между дверьми и камином создавала как бы маленькую спальню в большой. На позолоченных колоннах алькова был натянут балдахин с вышитыми на нем аллегорическими фигурами по рисункам Ланкре и Ватто. Сон его королевского высочества хранили Любовь и Грезы. В алькове были расставлены кресла, где сидели, небрежно развалясь, вельможи; низкие же табуреты предназначались для чиновников, литераторов и священнослужителей.
 Лагардер и Шаверни вошли через потайную дверь. Принц пожал им обоим руки со словами:
 – Хорошие новости, господа! Его величество и я решили обвенчать вас обоих сегодня же. – И, насладившись ошеломленным выражением их лиц, добавил: – Вы, конечно, еще не знаете, почему ваши свадьбы состоятся именно в этот день? Его величество будет вершить суд в Тюильри по случаю своего совершеннолетия… Вас при этом не будет, поскольку вы будете заняты совсем иными делами, но весь цвет дворянства соберется, дабы почтить короля. Вы начинаете понимать, господин де Лагардер?
 – Кажется, да, – ответил Анри, – однако я боюсь ошибиться!
 – И напрасно, граф, уверяю вас! Ибо по завершении церемонии в Тюильри Людовик XV со всей своей свитой отправится в церковь Сен-Маглуар. Его величество желает присутствовать при венчании графа де Лагардера и маркиза де Шаверни. Будьте готовы к шести часам, господа!
 Это время было слишком поздним для свадебного торжества; но, поскольку таково было желание короля, оба жениха и не подумали возражать.
 – Кстати, маркиз, – воскликнул герцог Орлеанский, смеясь, – ты, наверное, не подозреваешь, как тебе повезло? Держу пари, ты не угадаешь, кто просил у короля позволения благословить тебя у алтаря? Если бы разрешение было дано, даже я не сумел бы этому помешать…
 Игривый тон его высочества сразу подсказал Шаверни правильный ответ.
 – Я бы согласился на любого священника, – сказал он, – потому что все они служат Господу. Но есть один, от услуг которого отказался бы и сам дьявол: это кардинал Дюбуа.
 – Я говорил именно о нем, маркиз.
 – Благодарю вас, монсеньор! Но как вам это удалось? Неужели вы решили запереть его на пару дней в Бастилию?
 – Черт возьми, маркиз, ты не сторонник полумер! Однако все объясняется проще… Дюбуа болен, а потому можешь смело идти к алтарю.
 – Боже, благослови его болезнь!
 – Итак, господа, – произнес в заключение Филипп Орлеанский, – вот все, что я хотел вам сказать. Готовьтесь к свадьбе!

 V
 КОРОЛЕВСКИЙ СУД

 К полудню гвардейцы перекрыли все подходы к Тюильри, пропуская лишь золоченые кареты и нарядные портшезы.
 Окрестные улицы и переулки были запружены людьми простого звания. Добрый народ Парижа не роптал на ограничения, ибо то был день великой радости: все радовались смене властителей. У Франции появился новый король – юный, изящный, обходительный и, как говорили, немного робкий.
 Кроме того, этот день сулил возможность поглазеть на самых знатных вельмож королевства: здесь были принцы крови в роскошных праздничных облачениях; кардиналы в пурпурных мантиях и епископы в фиолетовых; маршалы и генералы в пышных мундирах; министры – хранители печати в атласных камзолах, а также высшие судейские чины, государственные советники, университетские профессора, кавалеры орденов и офицеры лучших полков. В Тюильри происходил своеобразный смотр французского дворянства.
 Людовику XV предстояло вершить первый в своей жизни суд. Одновременно, хотя король и был объявлен совершеннолетним несколько дней тому назад, предполагалось объявить об этом радостном событии urbi et orbi, [5] перед лицом высших сановников королевства и иностранных послов, приглашенных на торжество.
 Для его величества был установлен на возвышении трон с балдахином, на котором были вышиты золотом королевские лилии.
 По правую руку от монарха стояли его королевское высочество регент, герцог Бурбонский, герцог Мэнский, граф Тулузкий – иными словами, все принцы крови, занимавшие место по старшинству; с левой стороны находились министры, великий канцлер, его преосвященство кардинал Флери-Дюбуа отсутствовал – и другие вельможи, имевшие право следить за церемонией в непосредственной близости от трона.
 Не было ничего общего между этим пышным действом и королевским судом, что вершил Людовик Святой, сидя под дубом в Венсенском лесу; а среди высшей знати невозможно было бы обнаружить даже тень благородного сира де Жуанвиля. Но не все, что блестит, имеет ценность. Историю не обманешь мишурой: Людовик XV, кардинал Флери и прочие жалко выглядели бы рядом с королем-крестоносцем и его летописцем.
 Однако никто здесь не вспоминал о далеких временах, когда король был первым среди рыцарей. Мужчин занимали мысли о переменах, всегда знаменующих начало нового царствования; дамы же жадно разглядывали короля, находя его величество весьма красивым и изящным молодым человеком.
 Впрочем, все собрались сюда не только для того, чтобы показать себя и посмотреть на других. Канцлер открыл заседание длинной речью, поведав собравшимся, что совокупным действием законов Божеских и человеческих было предрешено, что день этот, 22 февраля 1723 года, станет днем торжественного провозглашения совершеннолетия короля Людовика XV, ибо нет ничего более законного и справедливого, чем абсолютная власть слабого ребенка, которому еще вчера угрожали розги за баловство, над двадцатью пятью миллионами взрослых разумных людей.
 Итак, все находили это чрезвычайно логичным, и его светлость канцлер воспользовался случаем, дабы воздать хвалу регенту, столь мудро управляющему королевством в течение семи лет.
 Затем взял слово господин д'Арменонвиль, признанный оратор. Из его уст присутствующие узнали, что никогда еще финансы не находились в таком цветущем состоянии, никогда так не благоденствовала Церковь и не радовался народ. Франция могла наслаждаться миром и покоем: никто из кузенов и племянников, царивших в соседних странах, не помышлял о войне.
 Разумеется, почтенный министр, как раньше канцлер, позабыл упомянуть о расточительных оргиях Филиппа Орлеанского и о его долгах; только вскользь упомянул о банкротстве господина Лоу, бывшего генерального контролера финансов; ни словом не обмолвился о нравах двора, прославившегося распутством на всю Европу. Все что ни делалось, было к лучшему в лучшем из королевств. Нельзя сказать, чтобы юный монарх внимательно слушал эти елейные речи. Он предпочел бы, чтобы ему рассказали о приключениях Железной маски или же о подвигах графа де Лагардера. Всего несколько дней назад не было человека счастливее его: мысль, что он станет, наконец, королем, переполняла юное сердце радостью и гордостью. Сейчас ему пришлось убедиться, что королевские обязанности – и, в частности, право вершить суд – могут быть столь же скучными и утомительными, как ежедневные занятия с кардиналом Флери, наставником царственного отрока.
 Тем не менее, он восседал на троне с величественным видом, ничем не роняя своего новообретенного королевского достоинства, хотя и думал при этом о свадьбе Лагардера и Шаверни. В каких словах следовало ему выразить свое желание, чтобы не обидеть всех этих стариков, закутанных в меха? Многие из них уже и теперь явно помышляли о том, как бы скорее добраться до дома, поближе к теплому камину, и согреть возле него свои дряхлые члены. Вряд ли этим подагрикам придутся по нраву сквозняки в церкви Сен-Маглуар.
 Подобные размышления доказывали, что Людовик XV был все еще ребенком, а не королем. Властителю достаточно приказать – и все склоняются перед его волей.
 Итак, монарх пропустил мимо ушей замечательную речь господина д'Арменонвиля и, будучи погружен в свои мысли, даже не заметил, насколько она длинна.
 Затем наступил момент, которого с нетерпением ожидали друзья Филиппа Орлеанского. Король поблагодарил их за верную службу в теплых словах – ни разу не сбившись и не оговорившись, ибо утром выучил необходимые приветствия при помощи кардинала Флери.
 Все присутствующие по очереди подходили к трону и с глубоким поклоном приносили присягу верности новому владыке. Был уже шестой час, и король начал проявлять нетерпение. Наклонившись к регенту, он произнес:
 – Кузен, сообщите этим господам о нашем желании.
 Герцог Орлеанский выступил вперед. Воцарилось глубокое молчание. И первые же слова регента ошеломили присутствующих, ибо никто не ожидал подобного завершения церемонии. Лагардеру оказывалась неслыханная честь – сам король намеревался присутствовать на его свадьбе. Старые придворные изумленно переглядывались, не веря собственный ушам. Однако молодые дворяне слушали Филиппа Орлеанского с восторгом: первое деяние юного короля предвещало появление великого монарха, способного затмить даже Людовика XIV. Ибо все знали о подвигах и доблести Лагардера, а многие были с ним знакомы лично. О его мужестве в бою могли поведать маршал Бервик и принц Контн; их слова подтвердили бы господин де Рион и полковники, воевавшие в Испании; было что добавить и маркизу де Сент-Эньяну, а также маршалу д'Эстре; наконец, свидетелем мог бы выступить и сам Морис Саксонский.
 Если бы Филипп Орлеанский попросил сейчас друзей Гонзага откликнуться, ответом ему было бы недоуменное молчание. Но разве могло это остановить Филиппа Мантуанского, который был готов на все, дабы свершить свое последнее преступление? Разумеется, он не знал, что к церкви Сен-Маглуар направляются король и регент в сопровождении многочисленной свиты, – но не отступил бы, даже если бы его об этом уведомили. Он поставил на карту все – и намеревался доиграть свою партию до конца во что бы то ни стало.
 Гонзага, случалось, доверял вести свои дела Пейролю, ибо в коварстве тот почти не уступал хозяину. Но это происходило только тогда, когда ситуация не внушала тревоги. В моменты же высшего напряжения и опасности – как сейчас – принц всегда брал бразды правления в свои руки и, разработав во всех деталях план действий, никому не уступал право на решающий удар. Так было во рву замка Кейлюс, так было при похищении Авроры, так было, наконец, и во время недавнего пожара на ярмарке Сен-Жермен.
 Вот и сегодня он готовился заманить в ловушку своих врагов, не советуясь ни с кем. На столе перед ним лежали две коротенькие записки, в каждой из которых было всего по нескольку строк. Они были написаны рукой принца, но ни одну из них не украшала его печать, почерк на обеих был подделан – подделан настолько хорошо, что Гонзага улыбнулся самому себе злобной улыбкой, напоминающей волчий оскал. Эти жалкие клочки бумаги несли смерть по меньшей мере двоим людям. Свернув записки вчетверо, он сунул их в карман камзола.
 Принц был с ног до головы одет в черное. Такой же зловещий мрак царил и в его душе. Весь день он ходил из угла в угол по своей комнате, лишь изредка присаживаясь к столу. Ненависть и жажда мести переполняли его сердце. Раскаивался ли он? Нет, для этого Гонзага был слишком горд. Впрочем, в преступлениях всегда бывает некая грань – если ее перейти, то назад уже нет дороги… и нужно идти все дальше, спускаться все ниже, ибо остановиться способен лишь тот, кто еще способен ощутить угрызения совести. Подобным слабостям принц был чужд, не давая поблажки и сообщникам, которых безжалостно третировал при малейшем признаке отступничества и вновь увлекал за собой на путь кровавых злодеяний.
 В этом отношении один лишь Пейроль был вполне достоин своего господина: фактотум всегда смотрел в будущее и вспоминал о прошлом только для того, чтобы избежать ошибок, помешавших довести преступление до конца.
 В этот день интендант часто заглядывал в комнату Филиппа Мантуанского, дабы рассказывать принцу о последних событиях.
 Было два часа пополудни, когда костлявая фигура фактотума вновь выросла на пороге. Гонзага, погруженый в раздумья, не услышал его шагов. Но на столе перед принцем стояло серебряное зеркало, и в нем вдруг появилось лицо, искаженное гримасой ненависти. Пейроль смотрел в спину хозяина, улыбаясь отвратительной улыбкой, ибо уже предвкушал момент своего торжества: если Филипп Мантуанский падет от шпаги Лагардера, то все богатства, накопленные ценой преступлений, достанутся интенданту.
 Гонзага увидел эту улыбку. В очередной раз ему пришлось убедиться, что хищников нельзя привязывать к себе – их можно только укрощать. Но раньше или позже зверь все равно покажет зубы. Принц понял, что отныне может рассчитывать только на самого себя. Он поднял голову, и на лице Пейроля тут же появилось привычное угодливое выражение. Фактотум сообщил, что в церкви Сен-Маглуар все уже готово к свадьбе, однако вокруг наблюдается какое-то непонятное оживление. Впрочем, причиной тому может быть популярность имени Лагардера. Целая туча нищих окружила кладбище, словно стая ворон.
 По обычаю, в день свадьбы невеста раздавала милостыню, поэтому попрошайкам дозволялось толпиться вокруг церкви. Однако, если ожидалось большое стечение народа и храм Божий не мог вместить всех приглашенных, тогда портал оставляли открытым, дабы церемонию могли видеть оставшиеся на паперти, а нищих безжалостно разгоняли еще до прибытия свадебного кортежа. Лишь немногим – самым ловким или привилегированным – удавалось получить законную мзду. Еще труднее было им сохранить свою добычу, ибо неудачливые собратья прятались поблизости и по окончании торжества налетали на счастливцев, пуская в ход костыли и кулаки. Тогда зрители становились свидетелями чудесных превращений: недавние паралитики улепетывали с резвостью молодых пажей, а те, кто только притворялись кривыми, вдруг и впрямь лишались глаза после ловкого удара палкой.
 Невозможно было узнать, кто предупредил всю эту свору о сегодняшнем венчании, но было похоже, что весь бывший Двор чудес собрался у церкви Сен-Маглуар.
 Гонзага удовлетворенно улыбнулся при этом известии. На подобных каналий всегда можно было рассчитывать в грязном деле, и принц решил, что кого-нибудь из них непременно надо будет использовать.
 В феврале темнеет быстро. Уже в четыре часа бледное зимнее солнце, выглянувшее ненадолго для того, чтобы воздать честь юному монарху, скрылось, оставив после себя тусклое серое небо, и вскоре над городом начали сгущаться сумерки.
 Зато неф церкви Сен-Маглуар заблистал тысячами огней; блики их заплясали на витражах. Никогда еще старая церковь не выглядела столь великолепной: ее сверкающие окна походили на фейерверк, зажженный среди кладбища, медленно погружающегося во тьму.
 Филипп Мантуанский с вызовом глянул на ярко освещенный портал с распахнутыми дверями, а затем опустил взор на черные надгробья.
 – Светло и радостно в сердце Авроры и Анри де Лагардера, – сказал он, – а в моем сердце темная ночь! Кто одолеет: мрак или свет? Время идти, господа!
 Один за другим сообщники принца проскользнули в тупик и затаились на кладбище среди могил в тени кипарисов и в самых потаенных углах. Замыкал шествие Пейроль.
 Гонзага вышел из особняка немного погодя, закрыл дверь и положил ключи в карман. Затем он направился к одному из нищих – молодому человеку с физиономией висельника, который довольно ловко изображал из себя хромого.
 Разговор длился около четверти часа, и в завершение его Гонзага вложил в руку оборванца монету: это был последний луидор Филиппа Мантуанского, и теперь попрошайка был богаче принца. Вместе с золотым нищий получил две записки и стал поспешно протискиваться поближе к порталу, ибо как раз в это мгновение показалась рота гвардейцев, призванная охранять порядок во время свадебной церемонии.
 Гонзага же исчез в глубине кладбища. Вскоре он уже стоял у могилы Филиппа Неверского, убитого им во рву замка Кейлюс.

 VI
 СВАДЕБНЫЙ КОРТЕЖ

 Расставшись с регентом утром того же дня, Лагардер с Шаверни устремились из Тюильри в Неверский дворец.
 Оба друга не обменялись еще ни единым словом, ибо были не в силах выразить переполнявшее их счастье.
 Между тем Аврора встретила новую зарю с ощущением, что более не может выносить мучительную неопределенность своего существования. Ведь она уже не была той девочкой с улицы дю Шантр, которую мэтр Буи оберегал, не посвящая в свои опасения и тревоги. Теперь она знала, какая угроза нависла над ее возлюбленным, сколь безжалостны и коварны его враги, как велика их ненависть и злоба! Они были способны на любое преступление, и потому Аврора трепетала от страха каждый раз, когда Лагардер отлучался из дома.
 Лишь одно утешение оставалось у нее – милые птицы, горлицы, которых сберегла госпожа Франсуаза, пока сама Аврора проливала горькие слезы в Пенья-дель-Сид, будучи пленницей Гонзага.
 Она подошла к клетке, где ворковали нежные парочки, и поглядела на них с глубокой грустью.
 Анри, вернувшись из Тюильри, застал ее склоненной над страницами дневника и нагнулся над ним, чтобы прочесть последнюю запись. Авроре совершенно не было свойственно кокетство молодых девиц, доверяющих свои чувства бумаге и ревниво оберегающих свои тайны от постороннего глаза. Лишь для него одного заполняла она страницы вздохами, стонами и ликующими возгласами. Естественно, ему было позволено взглянуть; правда, она не закончила начатую фразу и, подняв свою головку, подставила возлюбленному лоб.
 Его поцелуй был долгим – таким долгим и страстным, что мадемуазель де Невер обратила к Анри вопрошающий взор. Но Лагардер уже читал написанные ею только что строки. Чернила еще не просохли и кое-где расплывались от пролившейся на них слезы, подлинной жемчужины любви.
 «Не знаю, отчего мне сегодня так хочется плакать, – поверяла свои мысли дневнику бедная девочка. – Анри был со мной только что и вернется ко мне очень скоро… Можно ли требовать большего? Видеть его каждый день – какое это счастье! Жизнь его в опасности, но он мне в этом не признается. Однако я так привыкла к его неуязвимости, что было бы безумием бояться, что с ним случится не счастье. Ведь я давно сказала себе: он герой, а герои не умирают! И что же? Пусть это ребячество, но мне страшно.
 Конечно, трудно бороться с отчаянием; я сомневалась во всем, я разуверилась даже в милосердии Господнем… но ему верила всегда! Столь глубока моя вера, что я даже не спрашиваю его, когда же соединятся наши судьбы… Благодарю тебя, Боже, что я могу видеть и слышать его, могу любить и благословлять в каждое мгновение своей жизни.
 Вот почему у меня нет причин плакать, разве что от радости… И порой она меня переполняет: мне кажется, что нас ждет великое счастье – и не в далеком будущем, а очень скоро…»
 Именно здесь застыла рука Авроры, словно остановленная столкновением реальности и мечты.
 Граф быстро пробежал эти строки; обхватив пальцами маленькую белую ручку с зажатым в ней пером, заставил ее дописать оборванную фразу следующим образом:
 «…возможно уже сегодня вечером. Да! Сегодня вечером друг мой и я будем обвенчаны перед лицом Господа и перед людьми!»
 Прижав руку к сердцу, готовому выскочить из груди, бедная Аврора пошатнулась под тяжестью почти невыносимого счастья. Жених подхватил ее.
 – Это правда, Анри? Неужели правда? – пролепетала она, не отрывая глаз от любимого. – Ты не обманываешь меня? Может быть, это просто грезы наяву?
 – Милое дитя, – сказал он. – Это истинная правда, клянусь тебе.
 – О, повтори! Скажи мне это еще раз… Сегодня вечером? Неужели это возможно? Ведь до вечера осталось всего несколько часов!
 – Все возможно, когда желает король! В шесть часов мы встанем у алтаря в церкви Сен-Маглуар… Нам оказана великая честь, Аврора: его величество Людовик XV будет присутствовать на нашей свадьбе.
 – В шесть часов! – повторила она, услышав только это. – В шесть часов! Я верю тебе, Анри, но все происходит совершенно необыкновенным образом, ты не можешь этого отрицать… Словно мне снится сон!
 – Это сон только для меня, – тихо произнес граф. – Ты, моя дорогая Аврора, имеешь на это право по своему рождению… Но мог ли рассчитывать на подобные почести горбун из дворца Гонзага, мог ли он поверить, что завладеет твоим сердцем?
 – Оно принадлежит тебе!
 – Я знаю это, девочка моя! И чтобы вознаградить тебя, не достанет всей моей жизни и всей моей преданности… Монсеньор регент сделал меня графом, хотя я даже не могу доказать свое дворянское происхождение! Меня, Маленького Парижанина, почти подкидыша, он назвал братом! Но это в память твоего отца Филиппа Лотарингского, дабы почтить дочь злодейски убитого герцога, придут в церковь Сен-Маглуар король, герцог Орлеанский, принцы крови, министры, кардиналы, маршалы Франции… Твоим свадебным кортежем станет высшая знать: цвет дворянства склонится перед твоим белым подвенечным платьем. Я же, дорогое дитя, буду видеть только тебя одну, ибо в мире для меня существуешь только ты… и еще Бог!
 Он прижал ее к груди, и в этом страстном объятии оба забыли о прошлом, полном борьбы и страданий. Однако один вопрос мадемуазель де Невер не могла не задать. Но Анри не дал ей закончить.
 – Да! – воскликнул он. – Я помню! Час близок: я сдержу свою клятву!
 Тем временем Шаверни, торопясь сообщить радостную весть Флор, отыскал ее в саду; правда, ему не пришлось дописывать прерванную фразу, ибо бывшая цыганка, отличаясь весьма практическим умом, ни за что и никогда не доверила бы свои чувства бумаге.
 Как далек был нынешний маркиз от прежнего легкомысленного и циничного Шаверни! Пройдя школу Лагардера, единственную в своем роде, он превратился в подлинного рыцаря, который судил себя гораздо строже, чем других. В прекрасных черных глазах доньи Крус, подруги Анри, сестры Авроры де Невер, он обрел счастье, какого никогда не смог бы дать ему Гонзага. Соприкоснувшись со злодейством, он стал безупречно честен; едва не замаравшись в грязи, понял, что нет ничего дороже чистоты. Иными словами, Шаверни был теперь образцом подлинного дворянина. Полностью освободившись от тщеславия и гордыни, он говорил во всеуслышание:
 – Граф де Лагардер остановил меня на краю пропасти. Самый почетный титул для меня – это быть его другом.
 Донья Крус, маленькая цыганочка, которую Гонзага некогда подобрал в Испании и которая стала почти что дочерью герцогини Неверской, больше чем кто бы то ни было гордилась чудесным обращением своего маркиза.
 Лагардер увлек Аврору в сад. Он боялся, что девушка не вынесет слишком сильной и внезапной радости, а потому желал отвлечь ее. Вскоре обе пары встретились. Невесты бросились в объятия друг к другу, не в силах вымолвить ни слова. Сердца их бились в унисон, а прелестные головки – белокурая и темноволосая – сомкнулись так тесно, что кудри переплелись. Они могли бы обниматься бесконечно, но граф и маркиз воззвали к совести и рассудку.
 – Не будем эгоистами, – сказал Анри. – О нашем счастье имеют право узнать другие… и они ждут. Пойдемте к мадам де Невер и расскажем ей все. Пусть она порадуется вместе с нами.
 Легкие, как перышко, девушки опередили мужчин и взбежали по парадной лестнице дворца. Граф и маркиз с трудом поспевали за ними. Пролетев мимо ошеломленной Мадлен Жиро, старой камеристки герцогини, они вихрем устремились в молельню, где мадам де Невер стояла на коленях перед портретом погибшего супруга.
 – Матушка, – промолвила Аврора, обнимая ее и ласкаясь к ней, – забудь о своей печали и раздели счастье своих детей.
 – Что все это значит? – сказала герцогиня, бросив последний взгляд на портрет и медленно поднимаясь с колен. Лагардер, низко поклонившись, поцеловал ей руку.
 – Матушка, – произнес он почтительно, – если вы и сегодня, как в тот день, когда сами привели дочь свою к алтарю церкви Сен-Маглуар, считаете меня достойным ее руки, прошу вас вновь сопровождать мадемуазель де Невер туда, где будет ждать нас его величество Людовик XV, дабы мы соединились, наконец, узами брака.
 Мадам де Невер взглянула на него с любовью, и скорбное выражение на мгновенье исчезло с ее лица.
 – Сын мой, – ответила она, – сегодня, как и вчера, вы являетесь ангелом-хранителем моей Авроры. Будьте им и в будущем. Двадцать лет назад я отдала вам свое дитя, еще не зная вас. Вы искупили всей своей жизнью невольный обман. Филипп глядит на нас с небес и повторяет вместе со мной: граф, только вы достойны составить счастье нашей дочери! Мы отдаем ее вам с легким сердцем и великой радостью.
 Она соединила их руки и поочередно поцеловала каждого в лоб.
 – Я не сомневался, что ваши обещания святы, – промолвил граф. – Но меня самого вы, возможно, считаете хвастуном, – продолжал он, и взор его омрачился, – а угрозы мои пустыми и легковесными. Я поклялся отомстить за Невера, а Гонзага все еще жив!
 Услышав это проклятое имя, герцогиня вздрогнула, и в лице у нее не осталось ни кровинки, хотя, казалось, не могло побледнеть больше это лицо, несущее на себе печать вечной скорби.
 – Анри, – сказала она, – я слишком хорошо знаю вас, чтобы сомневаться. Вы исполните клятву, когда сочтете нужным. Уверена, что мне не придется напоминать вам об этом… Отныне боль моя и Авроры – это ваша боль…
 Мадемуазель де Невер бросилась на шею матери со словами:
 – Только что он сказал мне то же самое! Ты можешь доверять ему! Слово Анри свято! Каждый день Гонзага нанимает новых убийц, но все они гибнут… поверь мне, это вселяет в него ужас! И у него уже не осталось сил выносить свой страх. Сердце подсказывает мне, что принц должен желать смерти, ибо быстрый конец предпочтительнее ежедневных мук. А гибель слуг показывает ему, каков будет неизбежный исход.
 – Вы правы, дорогая Аврора, – прошептал граф. – Тщетность надежд и ежедневный страх – это пытка, терпеть которую свыше человеческих сил. Возможно, уже сегодня вечером Гонзага, чтобы положить конец своему тягостному существованию, бросит мне вызов, не убоявшись даже короля… Если кровь Филиппа Мантуанского брызнет на подвенечное платье, вы не испугаетесь? Не сочтете это дурным предзнаменованием?
 Мадемуазель де Невер гордо вскинула голову.
 – Если это случится, – сказал она, – я завтра же принесу в дар церкви Сен-Маглуар свое окровавленное платье. И воскликну во всеуслышание: Хвала Господу! Справедливость восторжествовала.
 – Не подвергайте свою жизнь опасности сегодня вечером, – решительно произнесла мадам де Невер. – Но если злодей осмелится напасть на вас, убейте его, и пусть белое платье Авроры станет красным от крови этого чудовища, и пусть он испустит дух на могиле своей жертвы!
 Через несколько мгновений в парадном зале дворца принцесса собрала всех слуг и приближенных, дабы торжественно объявить им о двух свадьбах. По лицу ее скользнула легкая улыбка, когда она добавила, что венчание состоится сегодня же вечером.
 Даже тем, кто знал о долгом ожидании наших влюбленных, подобная стремительность показалась бы неуместной, если бы мадам де Невер не пояснила, что таково желание короля. Наилучшего объяснения и желать было нельзя: даже самые щепетильные родственники и друзья были удовлетворены.
 Нежная Мелани Льебо первой подошла, чтобы поздравить и поцеловать Аврору. Этой любящей женщине было хорошо известно, что Лагардер вполне заслужил свое счастье. Затем настала очередь Хасинты. Последними подошли преданные слуги: Мадлен Жиро, Антуан Лаго и старая Франсуаза. А внук ее не помнил себя от радости и в глубине души полагал, что долгожданное событие произошло во многом благодаря ему и его Петронилье. Бедный Жан-Мари!
 Кокардас был на седьмом небе от счастья.
 – Ну что, лысенький? – говорил он верному нормандцу. – Разве я тебе не говорил, что мы доживем до свадьбы? Ах, черт возьми! Ну и напьемся мы, мой славный!
 – На сей раз я не стану тебе мешать, Кокардас. В Бретани, говорят, свадьба считается неудавшейся, если все гости не «упились в стельку»…
 – Какая замечательная страна! Да ради нашего малыша Кокардас-младший напьется, как ландскнехт, чего уж там!
 К радости же брата Паспуаля примешивалась изрядная толика грусти. Вот и Лагардер женится, а вместе с ним Шаверни… И это прекрасно, кто будет спорить? Но когда же настанет его очередь? Пылкий нормандец не мог не думать о своей пухленькой Матюрине, с которой был бы счастлив пойти к алтарю церкви Сен-Маглуар – пусть даже при этом не будет присутствовать король Франции!
 По приказу герцогини старый дворец Неверов совершенно преобразился. Окна, казалось, закрывшиеся навсегда, распахнулись и сверкали мириадами огней, напоминающими праздничную иллюминацию. Старые стены будто бы ожили, что было вполне естественным. Ведь дома отражают состояние души своих обитателей. Когда мадам де Невер была в глубоком трауре, дворец был так же холоден и замкнут, как ее разбитое сердце. Но пришел час возрождения: дом словно сбросил с себя траурное покрывало, а в оцепеневшей от горя душе расцвела радость. Поэтому вскоре в унылом прежде жилище зазвучали звонкие голоса и веселый смех. Начиналась предпраздничная суета.
 Невесты с трудом ускользнули от толпы поклонников и родных, приехавших их поздравить, уединились в своей комнате, чтобы заняться, наконец, туалетом. Они все еще не могли поверить в свое счастье и поминутно спрашивали себя, не сон ли это.
 Принцу Гонзага не пришла в голову мысль воспользоваться суматохой, царившей во дворце, и это было настоящим чудом. Ибо сейчас он смог бы проникнуть в дом без малейшего труда, поскольку никто не обратил бы на него внимания. Все верные слуги разошлись: кто был занят подготовкой торжества, а кто уже праздновал со стаканом в руке. Понятно, что Кокардас-младший был в числе последних; более того, он увлек за собой и юного Жана-Мари, дабы приохотить того к новому виду спорта. Что касается Анри и маркиза, то они носились по городу в поисках самых великолепных украшений для своих прелестных невест.
 Во дворец толпами стекались ювелиры, парфюмеры, парикмахеры. Все они были присланы сюда женихами, несколько потерявшими голову от избытка счастья. Вскоре обе девушки появились в свадебных нарядах: прекрасные, как день, в своих белых платьях, они с замиранием сердца готовились произнести то единственное слово, которое звучит нежной музыкой даже на самых грубых языках.
 Если в Тюильри во время торжественной церемонии минуты тянулись невыносимо медленно, то в Неверском дворце несколько часов пролетело, как одно мгновение! И пока Гонзага ожидал наступления ночи, дабы вести сообщников на кладбище Сен-Маглуар, Лагардер и Шаверни любовались своими невестами, украшая их цветами и смеясь своей неловкости, ибо пальцы их более привыкли сжимать рукоять шпаги, нежели тонкие нежные стебельки.
 К пяти вечера во двор Неверского дворца въехали три кареты. Это был знак внимания со стороны короля. В первую из них поднялась мадам де Невер – по-прежнему в черном одеянии, поскольку траур мог окончиться только с самой жизнью герцогини. Однако голова ее была гордо поднята, а во взоре читалась уверенность, что покойный супруг, которому она подчинялась и после его смерти, был бы доволен ею.
 Рядом с ней заняли места Аврора и Флор, а также граф де Лагардер с маркивом де Шаверни. В двух других каретах расселись те, кто хранил верность друзьям в годы страданий, а затем приближал час торжества. Здесь все были равны – никаких сословных различий более не существовало. Паспуаль восседал между Хасинтой-басконкой и Мелани Льебо; его желтое лицо светилось счастьем при взгляде на Матюрину, которую он, наконец, сумел отыскать и которая расположилась прямо перед ним. Франсуазу Берришон и Мадлен Жиро сопровождал Навай, причем подсадил он их в карету так бережно и учтиво, словно обе почтенные дамы принадлежали к знатнейшему роду и носили герцогский титул.
 – Эх, лысенький, – говорил гасконец своему другу, – у мадемуазель Авроры есть мать, а у нашего малыша, кроме нас, никого нет! Мы с тобой его единственная родня, чего уж там!
 Кортеж тронулся и с шумом выехал за ворота, где стоял, склонившись почти до земли, швейцарский гвардеец – только его одного и оставили охранять дворец.
 Сначала лишь несколько зевак присоединилось к процессии, но, когда прозвучало имя Лагардера, улицу запрудила толпа, которая двинулась вслед за пешими слугами к церкви Сен-Маглуар. Если верить пословице, что у пьяниц есть свой бог-покровитель, то у болтливых кумушек тоже должен быть небесный заступник, ибо откуда еще могут они узнать, где происходят самые интересные события?
 Так и наши старые знакомцы с улицы дю Шантр уже вовсю чесали языками, оказавшись в самой середине свадебной процессии. Каждая уверяла, что с самого начала верила в блестящую будущность таинственного мэтра Луи. Они уже успели забыть, как осыпали его проклятиями, когда он шел со связанными руками к месту казни. Так бывает всегда: общественное мнение переменчиво, как весенняя погода, и те, что еще вчера с радостью устремлялись к эшафоту, дабы насладиться зрелищем смерти, сейчас толкались локтями, чтобы пробиться поближе к свадебному алтарю.
 Маленькая церковь Сен-Маглуар с настежь распахнутыми дверями блистала в темноте огнями своих свечей, отбрасывающих блики на лица многих тысяч зрителей. В глубине искрился алтарь, вокруг которого собрались священнослужители в самых пышных своих облачениях. Гвардейцы в парадных мундирах охраняли все подступы к нефу.
 Кареты остановились. Анри де Лагардер, подав руку мадам де Невер, стал медленно подниматься по ступенькам и вдруг почувствовал прикосновение чьих-то губ к своей руке. Опустив глаза, он увидел стоящего на коленях нищего, который глядел на него с изумлением и восторгом.
 – Вы позволите, мадам? – спросил Анри. – И, обратившись к оборванцу, спросил: – Кто ты?
 – Я узнал вас, капитан де Лагардер, – ответил нищий с печальной улыбкой, – а меня самого узнать трудно. Я Кариг.
 – Кариг? О, мой бедный друг, приходи завтра же в Неверский дворец, я позабочусь о тебе. А сейчас возьми вот это… я хочу, чтобы все были счастливы в этот день.
 Он протянул бывшему рейтару кошелек, но тот оттолкнул его руку:
 – Нет, мой капитан, я не приму от вас подаяния! Спасибо, что вспомнили меня, и будьте осторожны! Вам грозит опасность.
 – Мадам, – сказал граф, поворачивась к герцогине, – этот несчастный человек был когда-то храбрым солдатом. Он служил под моим началом в те дни, когда вам удалось превратить легкомысленного мальчишку-офицера в мужчину, призванного оберегать ваше дитя.
 Между тем Кариг продолжал настороженно следить за гостями, ибо днем сумел уловить обрывки разговора между принцем Гонзага и хромым нищим, который теперь крутился поблизости. Старый солдат бьи полон решимости защитить своего бывшего командира.

 VII
 РАЗВЯЗКА ЦЕРЕМОНИИ

 Четверо новобрачных, чей союз должен был благословить старый кюре церкви Сен-Маглуар, встали на колени перед алтарем; чуть поодаль молились мадам де Невер и Мелани Льебо. Все прочие участники торжества были настроены не так благочестиво, и рокот голосов заполнял неф.
 Внезапно снаружи донесся восторженный вопль толпы. Послышались стук копыт, грохот карет, отрывистые команды офицеров.
 – Мушкетеры! Мушкетеры! – кричали во все горло собравшиеся перед церковью зеваки.
 Добрый народ Парижа не подозревал, какое блистательное зрелище его ожидает, и когда герольд провозгласил: «Король, господа! Дорогу королю!», толпа взревела, увидев выходящего из кареты юного монарха, которого сопровождали герцог Орлеанский, герцог Бурбонский, кардинал Флери, а также многочисленная свита из принцев и принцесс. Клик радости потряс стены старой церкви.
 – Да здравствует король! – воскликнули присутствующие, словно один человек.
 Людовику XV были еще внове эти восторженные приветствия. Покраснев от удовольствия, он поклонился своим подданным. В то время всем казалось, что с воцарением нового монарха для Франции начинается эра благоденствия и счастья. Народная любовь присвоила маленькому королю прозвище Желанный.
 Духовные лица, выстроившись на пороге, приветствовали его величество. Неистово звонили колокола, прославляя Господа, монархию и Лагардера, – и лишь для одного человека, скрывшегося за могилой Невера, радостный перезвон звучал будто погребальная панихида.
 Король вошел в церковь; за ним длинной чередой следовали те, кто держал в своих руках судьбу Франции: министры, высшие чины армии и парламента, сановники и вельможи, Государственный совет в полном составе, кардиналы и епископы.
 Справа от алтаря был установлен по этому случаю трон с балдахином из белого бархата. Людовик XV, прежде чем занять свое место, улыбнулся Лагардеру и его друзьям.
 Зазвучали священные песнопения; из кадильниц струился дым; все присутствующие преклонили колени. По знаку короля один из дьяконов принял из его рук шпагу – тонкий гибкий клинок, чей эфес был украшен бриллиантами. Поцеловав обнаженное лезвие, священнослужитель возложил рапиру на алтарь.
 Кюре Сен-Маглуар, седовласый величественный старец, поднял вверх два пальца, благословляя оружие монарха. Затем, взяв шпагу в левую руку, он нанизал на нее четыре кольца – Лагардера, Шаверни, Авроры и Флор – и вторично благословил символ могущества земной власти вкупе с залогами верной непобедимой любви.
 Спустившись со ступенек алтаря, аббат положил кольца на золотое блюдо. Граф де Лагардер надел кольцо на палец Авроры, Шаверни – на палец доньи Крус. А герцог Филипп Орлеанский собственноручно передал два других вдове Невера, дабы она вознаградила ими тех, кто доблестно сражался за ее дело.
 Эта церемония была не вполне обычной, но Людовик XV, хорошо разбиравшийся в церковных обрядах, был снисходителен. Кардинал Флери часто говорил ему: «Чего хочет ваше величество, того хочет Бог» – и этот день подтвердил правоту слов наставника.
 А затем произошло нечто неслыханное: регент подвел графа де Лагардера к королю, и тот, взяв свою шпагу из рук дьякона, вручил ее Анри, тогда как Филипп Орлеанский обменялся рапирами с маркизом де Шаверни.
 Никто из присутствующих, среди которых были и маршалы Франции, увенчанные лаврами за многочисленные победы, не мог бы ожидать для себя подобной милости! Однако решение короля не вызвало ропота даже у седовласых старцев, помнивших времена Людовика XIV, ибо речь шла о Лагардере, – и равного ему рыцаря не было в прошлом, как не будет и в будущем. Людовик XV лишь воздал должное мужеству и благородству.
 Только один человек счел подобные почести излишними – и это был сам граф. Чем заслужил он признательность монарха и общую любовь? Он спас от смерти невинное дитя и стал защитником гонимой вдовы, – но ведь за это ему уже была дарована изумительная награда. Он неустанно боролся со злодейством и не дал свершиться преступлению, – но это был его долг как честного человека.
 То, что казалось графу таким естественным, вызывало восхищение у остальных. Он мог бы убедиться в этом, если бы увидел, каким взглядом обменялись супруга и дочь герцога Неверского. Они гордились своим Анри, но полагали почести вполне заслуженными.
 Была здесь и еще одна женщина, чья душа замирала в экстатическом восторге. Никогда еще Мелани Льебо не молилась с таким жаром, призывая благословение небес на обе пары. Есть возвышенные души, которые обретают счастье в самопожертвовании, – забывая о себе, они обретают утешение в счастье других. Этим изумительным качеством в полной мере обладала Мелани. Никогда ни единого слова любви не было произнесено между ней и Лагардером – их связывала искренняя и чистая дружба. Но когда новобрачные обменялись кольцами, жена прево из Шартра невольно поднесла к губам свое кольцо, некогда подаренное ей графом. Страстно поцеловав золотой перстень, она закрыла глаза, погрузившись среди сверкающих огней в таинственный сумрак своего сердца. И перед умственным взором ее возник Лагардер, – но не один, а с той, что стала его супругой мгновение назад, что раскрыла ей свои объятия со словами: «Сестра моя!»
 Склонив голову, она прижалась пылающим лбом к спинке деревянной скамьи и замерла, целиком уйдя в молитву о счастье своих друзей. Когда же она подняла глаза, то увидела на страницах молитвенника, лежащего открытым у нее на коленях, вчетверо сложенную записку. Первым ее движением было смахнуть послание на пол. Вероятно, кто-то из молодых вельмож, плененных ее красотой, попытался таким образом выразить ей свои чувства. Сначала она сочла это оскорбительным. Кто посмел докучать ей в подобном месте и в подобную минуту? Но затем она подумала, что влюбленный дворянин не мог знать, что происходит в ее душе, и воспользовался единственной предоставившейся ему возможностью.
 Нет такой красивой женщины, которая не была бы польщена вниманием молодого красавца из свиты короля, тем более, если этой женщине приходилось терпеть рядом с собой неуклюжего Амбруаза Льебо, и если она совсем недавно приехала в столицу мира из провинции. Мелани, не будучи кокеткой, все же улыбнулась и накрыла записку рукой, чтобы не увидел стоящий сзади муж, а затем украдкой развернула. Любопытство присуще всем дочерям Евы.
 Однако послание оказалось совсем не таким, как она ожидала, и лицо ее вдруг стало мертвенно бледным.
 Что же было в этой записке? Почти ничего: всего лишь пять-шесть строк, написанных мелким изящным почерком, совершенно ей незнакомым. Буквы прыгали у нее перед глазами, и она с трудом сумела дочитать до конца, настолько сильная боль вдруг пронзила ее сердце. Все же она справилась с собой, а затем, встревоженно оглядевшись, сунула записку за корсаж. Вот что в ней говорилось:
 «Вы меня не знаете, но это вам и не нужно. Для меня же вполне достаточно, что жизнью графа де Лагардера вы дорожите больше, чем своей собственной. Когда король и герцог Орлеанский направятся к выходу, приходите к могиле Филиппа Неверского, что находится слева от церкви… Никого с собой не берите и не мешкайте! Речь идет о жизни и смерти графа!»
 Итак, таинственный автор записки знал о тайне, похороненной в ее сердце. Откуда это стало ему известно и кто он такой? Долго раздумывать над этими вопросами она не стала. Конечно, это был друг! Не сумев пробиться к Лагардеру, он решил обратиться к ней.
 «Речь идет о его жизни и смерти! – повторяла она про себя с невыразимым волнением. – О, я готова ко всему! Я пойду на встречу, хотя бы мне пришлось умереть ради спасения графа».
 Церемония была долгой, и отважной женщине казалось, что она сидит на раскаленных угольях.
 Наконец Людовик XV поднялся, склонился перед алтарем, приветствовал взмахом руки новобрачных, а затем направился к выходу в окружении своих мушкетеров. За королем последовали Филипп Орлеанский и другие принцы.
 Едва заметив это движение, означавшее завершение свадебного обряда, Мелани Льебо проскользнула между рядов зрителей и каким-то чудом оказалась у дверей раньше короля. На пороге она остановилась, и ее гибкая фигурка, залитая лучами света, идущего из нефа, привлекла всеобщее внимание. Но сама она не увидела никого, кроме многочисленных нищих, ожидавших появления новобрачных. Среди этих попрошаек не могло быть того, кто писал ей.
 Быстро спустившись по ступенькам, она устремилась к могиле Невера. Между тем у боковых дверей стояли мастера фехтования, Берришон и Антонио Лаго, которые отсюда могли видеть происходящее в церкви и вокруг нее.
 Брат Паспуаль в течение всей церемонии не сводил глаз с Мелани Льебо. Наш нормандец отнюдь не был святым, а эта молодая женщина приятно волновала его своей красотой. Разумеется, он ни на секунду не забывал о прелестной Матюрине, что не мешало ему отдавать должное другим представительницам лучшей половины человечества. Естественно, он не упустил из виду ни одного движения Мелани и следил теперь за ней с возрастающей тревогой, ибо от него не укрылось ее смятение. «Как бы с ней не случилось несчастье», – подумал он. Хитрому и осторожному нормандцу казалось весьма странным, что Гонзага еще никак не проявил себя, поэтому он держался настороже, сказав себе, что без неприятных неожиданностей дело не обойдется. Поспешное бегство Мелани Льебо иэ церкви предвещало какие-то грозные события – в этом Паспуаль был убежден.
 Разумеется, нормандцу и в голову не пришло подозревать ее в предательстве – нет, она наверняка попала в какую-то ловушку, и ей нужно было помочь. Приказав Лаго оставаться у бокового выхода и следить за тем, что происходит в церкви, он повлек за собой Кокардаса и Берришона со словами:
 – Быстрее! Быстрее! Бежим за мадам Льебо!
 И все трое бросились за угол, намереваясь перехватить молодую женщину. Между тем на ступеньках храма появился король в сопровождении герцога Орлеанского.
 Оба с изумлением посмотрели на бегущих.
 – Неужели тут затевается какая-то охота? – спросил юный монарх, пребывавший в очень хорошем настроении.
 – Не знаю, сир, – ответил принц, нахмурясь. – Кажется, я узнал их… Это мастера фехтования, преданные душой и телом Лагардеру. Очень странно…
 Из церкви медленно выходили участники церемонии. Граф и маркиз держали под руку своих жен. Прекрасное лицо Лагардера сияло гордостью и счастьем.
 Наконец-то мадемуазель де Невер принадлежала ему: он получил ее с согласия матери, и небо благословило их союз. Все мечты его исполнились. Цель жизни была достигнута. И лишь одна мысль омрачала торжество. Гонзага бросил ему вызов – бракосочетание состоялось, но Филипп Мантуанский не посмел явиться, дабы схватиться со своим противником в честном бою. На губах графа показалась презрительная улыбка.
 Нежно взглянув на Аврору, ослепительно красивую в своем белом подвенечном платье, он повел ее к выходу. За ними шли мадам де Невер и Шаверни с Флор. Велико же было их удивление, когда они увидели, что у дверей по-прежнему находятся его величество и его королевское высочество.
 – Подождите, – сказал им герцог Орлеанский. – Происходит что-то непонятное. Сейчас я распоряжусь послать гвардейцев.
 В этот момент хромой нищий – тот самый, что подсунул записку в молитвенник мадам Льебо, – попытался подкрасться к графу. Но того уже окружили плотной стеной друзья. Тогда оборванец переменил тактику и, извиваясь как уж, ухитрился подобраться с другой стороны к Авроре.
 Почувствовав прикосновение чьих-то пальцев, она резко обернулась, однако не увидела никого из чужих. Только дружеские лица вокруг, – но в руке у нее была зажата записка.
 Девушка тут же протянула это послание мужу. Лагардер развернул вчетверо сложенный листок бумаги и вздрогнул. Во взоре его сверкнула молния.
 Все головы были повернуты к нему. Сам король не отрывал от него взгляда, и тогда он прочел дрожащим от ярости голосом следующие строки:
 – «Лагардер, пробил час мести! Когда ты получишь это послание, у тебя будет на одного друга меньше… Тем хуже для тебя, что я вынужден начать с женщин: через секунду уже ничто не спасет мадам Мелани Льебо».
 В самом низу стояла подпись: «Гонзага».

 VIII
 ВСЛЕД ЗА СЛУГАМИ – ГОСПОДИН!

 Прочитав эти строки, Лагардер умолк. Все, затаив дыхание, смотрели на него. Он был так бледен, что внушал страх: в нем полыхала ярость, которая сметает любое препятствие на своем пути. Внезапно из темноты раздался душераздиращий крик женщины, объятой ужасом:
 – На помощь, Лагардер, на помощь!
 Амбруаз Льебо пошатнулся, ухватившись за плечо Антонио Лаго, и прошептал сдавленным голосом:
 – Боже! Мою жену убивают!
 Аврора помертвела. Мать бросилась к ней, чтобы подхватить и удержать в своих объятиях, но она гордо выпрямилась и, сверкнув глазами, произнесла:
 – Иди, Анри!
 Издалека донеслись другие голоса:
 – К нам! Спешите к нам!
 – Вероятно, это западня, – промолвил король. – Господин граф, мы запрещаем вам идти туда одному.
 Но можно ли остановить молнию? Последующая сцена длилась не более секунды. Прижав к груди жену, Лагардер властным жестом приказал расступиться дворянам, которые, обнажив шпаги, готовы были сопровождать его.
 – Мне не нужна помощь, – сказал он очень спокойно. – Шпаги в ножны! Возьмите факелы… Этого часа я ждал более двадцати лет! – И, поклонившись королю, который собирался возразить, добавил: – Да простит меня ваше величество!
 Выхватив шпагу, он бросился в толпу, рассекая ее, словно пушечное ядро, и исчез во мраке ночи. С замиранием сердца присутствующие услышали его крик, обращенный к мертвому другу:
 – Посмотри на меня, Невер! Я здесь! Я здесь!
 – Пусть ваше величество не препятствует ему, – шепнул герцог Орлеанский на ухо королю. – Полученная от вас в дар шпага свершит правый суд и сама обретет кровавое крещенье!
 Людовик XV стиснул зубы, положив машинальным жестом руку на эфес своей рапиры. Героизм заразителен. Королевское достоинство требовало от него не терять хладнокровия – иначе он тоже бросился бы вслед за Лагардером навстречу убийце.
 В мгновение ока блистающая огнями церковь стала темной и пустынной, ибо все – сановники и вельможи, священнослужители и знатные дамы – вооружились свечами и факелами, не оставив ни единого светильника в нефе. Филипп Орлеанский, взяв факел из рук мушкетера, произнес во всеуслышание:
 – Если ваше величество желает видеть, как мстит благородный рыцарь, последуем за графом к могиле Филиппа Неверского.
 Процессия из трехсот человек во главе с королем и принцем двинулись на кладбище Сен-Маглуар.
 Что же случилось с Мелани Льебо? Устремившись в указанное место, она едва не заблудилась в темноте и с большим трудом отыскала могилу Невера. Внезапно чьи-то сильные руки обхватили ее запястья, а на рот легла грубая мужская ладонь. Несколько человек окружили ее – она насчитала семерых. Заткнув ей рот кляпом, они уложили ее на землю и стали ждать. По-видимому, пока они не желали, чтобы она звала на помощь.
 Сообщники Гонзага напряженно прислушивались, подгадывая благоприятный момент. Неподалеку заскрипел песок под чьими-то стремительными шагами. Тогда Пейроль вырвал кляп изо рта своей жертвы.
 – А теперь зови сюда короля! – сказал он глухо и угрожающе. – Мы собираемся убить его…
 Фактотум был истинным гением зла. Угадав, что не удастся заставить ее позвать графа, если она заподозрит об угрожающей ему опасности, он выдумал фантастическую угрозу цареубийства, зная, что именно Лагардер первым устремится спасать короля.
 Но мадам Льебо лишь крепче сжала губы. Она предпочитала умереть, нежели быть пособницей гнусного преступления. Пейроль не ожидал такого мужества от этой хрупкой особы. Его лицо искривилось от бешенства.
 – Ты будешь кричать, гадина! – прорычал он, выхватывая кинжал.
 Мелани, увидев блеснувший клинок, зажмурилась, но не произнесла ни слова. Между тем шаги быстро приближались. Ей показалось, что она слышит любимое ругательство Кокардаса. Тогда, оттолкнув сверхчеловеческим усилием того, кто прижимал ее к земле, она вскочила на ноги.
 – Это они! – воскликнул Пейроль. – Ищут нас. К счастью, болтуна-гасконца всегда можно узнать. Шпаги наголо, господа, готовьтесь к нападению!
 – А где принц? – спросил Носе.
 – На своем месте! Когда будет нужно, он покажется.
 Тут фактотум увидел Мелани: подобрав быстрым движением свои юбки, она хотела уже устремиться навстречу спасению… Пейроль догнал ее одним прыжком.
 – Не хотела кричать, так умолкни! – злобно бросил он, вонзая кинжал в грудь молодой женщины.
 Мадам Льебо рухнула у подножия могильной статуи. Но, полагая, что король находится в опасности, она нашла в себе силы зажать обеими руками рану и крикнула во весь голос:
 – На помощь, Лагардер, на помощь!
 Именно этот крик услыхал Анри, равно как и все, кто окружал его. А в ушах мастеров фехтования вопль несчастной жертвы прозвучал тяжким укором.
 – Дьявол меня разрази! – выкрикнул Кокардас, бросаясь вперед. – Мы опоздали!
 – Нет еще! – произнес, задыхаясь, Паспуаль.
 И два храбреца ринулись к могиле Невера, натыкаясь на кресты, ударяясь об ограды, оскальзываясь на мраморных плитах, но вновь поднимаясь, чтобы бежать еще быстрее.
 Наконец показалась часовня и статуя. На земле лежала женщина, а за ней стояли темной стеной сообщники Гонзага. Семь клинков посверкивали во тьме. Для того, чтобы убить, света не нужно. Более того: Кокардас всегда утверждал, что переход от земного сумрака к вечному мраку совершается легче… Однако мастера не знали, где Гонзага, – лишь Анри де Лагардеру принадлежало право покарать злодея. Поэтому они в свою очередь закричали:
 – К нам! Спешите к нам!
 И устремились на приступ живой стены, ибо с подручными имели право не церемониться. Шпаги скрестились со звоном; искры полетели из стальных клинков и из глаз. Было так темно, что противники порой не решались нанести смертельный удар, опасаясь задеть одновременно и друга. Схватка происходила в полном безмолвии, если не считать проклятий Кокардаса, не умолкавшего ни при каких обстоятельствах.
 Жан-Мари Берришон, будучи преданным учеником, изредка присоединялся к гасконцу, но ругался шепотом, поскольку желал угодить и второму своему учителю, который всегда сражался, не раскрывая рта.
 Примерно в пятидесяти шагах отсюда стоял, укрывшись за железной оградой, Филипп Мантуанский: он внимательно слушал шум схватки, но не двигался с места. Судя по голосам, Лагардера еще не было, и принц желал сохранить силы, дабы схватиться с тем единственным противником, чьей гибели жаждал всеми фибрами души. Со всех сторон к некрополю приближались факелы. Внезапно мастера фехтования смогли перевести дух. Словно ураган пронесся рядом с ними.
 – Отлично, малыш! – вскричал в восторге Кокардас. – Вот и ты, наконец!
 – Я здесь! – ответил Лагардер, и голос его зазвенел, как сталь.
 Он ринулся в атаку, успев еще крикнуть:
 – Невер, час отмщения настал!
 Следом за графом появился Шаверни. Сражение принимало все более ожесточенный характер. Те, что спешили сюда со свечами и факелами, были еще далеко позади.
 Филипп Мантуанский обнажил шпагу, но не двинулся с места. По его приказу сообщники должны были отсечь Лагардера от своих и мало-помалу оттеснить к ограде. Этого момента и дожидался принц, чтобы нанести неожиданный удар в спину или в грудь.
 Тем временем подручные Гонзага падали один за другим. Первым был убит Тарани; вслед за ним повалился на землю барон фон Бац, успев лишь прохрипеть предсмертное: «Черт возьми!»
 Ориоль сражался с мужеством отчаяния, защищая свою шкуру: возможно, впервые в жизни он проявил храбрость – ибо даже трусы становятся смелыми перед лицом гибели.
 При свете приближающегося факела он вдруг увидел прямо перед глазами клинок Берришона и, чтобы не умереть самому, нанес удар. Бедный Жан-Мари зашатался и упал: шпага толстого обожателя Нивель пронзила ему горло. Старая Франсуаза Берришон часто говорила внуку, что он избрал опасное ремесло… Никому не дано уйти от своей судьбы.
 Факелы были уже совсем близко, и теперь противников уже можно было ясно разглядеть. Захрипел, рухнув навзничь, Монтобер, а на него повалился умирающий Пейроль с таким шумом, словно рассыпался мешок с костями.
 Паспуаль увидел, как погиб Берришон, и отомстил за него тут же, пригвоздив к земле толстого откупщика, который даже не успел подумать, что лучше было бы не покидать уютную Бастилию. Шаверни отправил Лавалада к его благородным предкам. Все подручные Гонзага нашли свою могилу на кладбище Сен-Маглуар. Кокардас, пересчитав их, сказал:
 – Шестеро! Счет закрыт!
 – Но его нет! – мрачно произнес граф. – Тише! Быть может, он сейчас появится.
 По приказу Лагардера Паспуаль отступил назад, чтобы остановить процессию, идущую из церкви с факелами. А сам Анри, склонившись над мадам Льебо, приложил руку к ее окровавленному корсажу.
 – Она жива! – прошептал он, поднимаясь.
 Сзади приближались факелы, но впереди царила непроглядная тьма. Лагардер прислушался… Он готов был поклясться, что кто-то пошевелился совсем рядом. Затем послышались осторожные шаги. Филипп Мантуанский, не слыша более шума схватки, встревожился. Почему сообщники не выполняют его распоряжения? Пролетело несколько минут, которые показались ему долгими, как век. Он на ощупь двинулся вперед.
 – Пейроль! – позвал принц тихо. – Все кончено? Никто не ответил.
 «Неужели мерзавцы сбежали?» – подумал он.
 Внезапно у него вырвался крик изумления и страха. Он наткнулся на неподвижное тело, а когда поспешно отпрянул, едва не упал, зацепившись ногой о другой труп. Гонзага наклонился, чтобы разглядеть мертвецов, и не смог удержать проклятия. Вокруг валялись его верные подручные – и они были мертвы! Все до единого! Начиная с Пейроля, виновного во множестве злодеяний, и кончая безобидным Ориолем, который стал жертвой своей трусости. Все те, что избегали некогда этой страшной участи на проклятом кладбище в ночь побега в Испанию, вернулись сюда лишь затем, чтобы обрести здесь смерть.
 Только на одну секунду задержался Гонзага у трупов сообщников, но эта минута оказалась для него роковой. Когда он поднял голову, все вокруг было залито светом. Могилу Невера окружили гвардейцы, державшие в руках факелы, и придворные, пришедшие на свадьбу Лагардера. В первом ряду стоял король, опираясь на плечо Филиппа Орлеанского.
 А перед самим Филиппом Мантуанским вдруг вырос Лагардер с обнаженной шпагой в руке. Принц нанес предательский удар, и рапира графа, подаренная ему королем, разлетелась на мелкие куски. Ибо то было придворное оружие, игрушка для коронованного ребенка. К счастью, Лагардер успел вырвать свободной рукой шпагу у своего подлого противника.
 – Ах, граф! – воскликнул король.
 – Сир, – произнес Лагардер, – дважды этому человеку удавалось ускользнуть от меня – во рву замка Кейлюс и на этом самом месте. Ибо в руках у меня не было оружия, предназначенного свершить суд! Но теперь оно у меня есть! – добавил он грозно, потрясая рапирой Гонзага. – Богу было угодно, чтобы я покарал братоубийцу той самой шпагой, которая обагрилась кровью Невера! Пусть же она очистится в крови свершившего преступление!
 И он повернулся к Кокардасу со словами:
 – Я не сражаюсь с безоружными! Дай ему свою шпагу, мой храбрый друг!
 Гасконец повиновался, но сквозь зубы тихонько пробурчал:
 – Дьявольщина! Бедная ты моя! Отныне ты замарана навек.
 Гонзага схватил шпагу с жадностью. У него еще оставался шанс, ибо фехтовал он мастерски.
 Присутствующие образовали круг. Здесь были все, кто днем находился в Тюильри, когда вершил свой суд юный монарх. Сейчас на кладбище Сен-Маглуар свершался еще более грандиозный суд – суд чести и благородства над низостью и преступлением.
 Противники скрестили шпаги, и регент поднял повыше факел, дабы король мог увидеть все детали сражения. Чего стоило искусство Гонзага перед стремительной, мощной атакой мстителя, ждавшего своего часа двадцать лет! Все произошло в мгновение ока! Молниеносный выпад – и принц-убийца рухнул на землю с маленькой дырочкой во лбу.
 – После слуг – господин! – прошептал Кокардас. – Малыш сдержал слово.
 И он отбросил ногой в сторону свою шпагу, доверительно сказав Паспуалю:
 – Мой славный, этой не повезло еще больше, чем моей бывшей!
 Мадам де Невер, Флор, ставшая отныне маркизой де Шаверни, и Аврора поспешно подошли к Мелани Льебо, рану которой перевязывал королевский хирург.
 Лагардер же по-прежнему стоял в центре круга, не в силах оторвать взгляд от лица поверженного противника.
 – Анри, – произнесла герцогиня, – вот дочь Невера, ваша жена. Благословляю вас обоих у подножия его могилы.
 Юный король был так потрясен разыгравшейся сценой, что не мог вымолвить ни слова. Филипп Орлеанский посмотрел на мраморную статую, под которой спал вечным сном Филипп Лотарингский, герцог Неверский. Затем, сжав руку графа, тихо сказал:
 – Спасибо!
 Лагардер в свою очередь поднял глаза на изображение покойного друга и на несколько мгновений застыл в неподвижности. Затем он возвел взор к небу; сломав о колено шпагу, красную от крови Гонзага, он бросил обломки к подножию статуи и произнес звенящим от напряжения голосом:
 – Благодарю тебя, Боже! Невер, клятва моя исполнена!