Аннотация: Одиннадцать лет провел в девственных лесах Амазонки Генри Бейтс, замечательный английский натуралист. Вернувшись в Англию, он в 1863 г. выпускает книгу «Натуралист на реке Амазонке», второе издание которой понадобилось уже через год, в 1864 г. Книга эта вошла в золотой фонд литературы о путешествиях и исследованиях. Наряду с обильным фактическим материалом и тонкими наблюдениями над животным миром автор дает множество ярких картин тропического леса, описывает жизнь многочисленных индейских племен, их быт и хозяйство, охоту за неизвестными животными и насекомыми, около 8000 новых видов которых он собрал во время плавания по Амазонке и притокам этой самой многоводной реки мира. Прошло более ста лет со времени возвращения Бейтса из путешествия по Амазонке, но книга, написанная им, до сих пор сохраняет интерес и научную ценность для самых широких кругов читателей. --------------------------------------------- Генри Бейтс Натуралист на Амазонке Глава I ПАРА Прибытие. — Общий вид местности. — Река Пара. — Первая прогулка в предместьях Пара. — Птицы, ящерицы и насекомые в предместьях. — Муравей-листонос, — Очерк климата, истории и современного состояния Пара Двадцать шестого апреля 1848 года мы с м-ром Уоллесом сели в Ливерпуле на небольшое торговое судно и, преодолев за месяц расстояние от Ирландского моря до экватора, 26 мая остановились на рейде против Салинаса. Это лоцманская станция для судов, направляющихся в Пара, — единственный порт, который служит воротами в огромную область, орошаемую Амазонкой. Салинас деревушка, бывшая когда-то поселением иезуитов-миссионеров, — лежит в нескольких милях к востоку от реки Пара. Наше судно бросило здесь якорь в 6 милях от берега, так как мелководье, широким поясом окружающее устье великой реки, не позволяло безопасно подойти на более близкое расстояние; мы подняли сигнал о вызове лоцмана. Мой спутник и я, оба в предвкушении первого знакомства с красотами тропиков, с глубоким интересом рассматривали страну, где я провел впоследствии 11 лучших лет моей жизни. К востоку вид местности ничем не примечателен: легкая волнистость, голые песчаные холмы да разбросанные деревья; но к западу, в устье реки, мы разглядели в подзорную трубу, принадлежавшую капитану, длинную полосу леса, как будто встающего из воды, — плотный высокий массив, который затем распадался на отдельные группы деревьев, а под конец — и на отдельные деревья и исчезал вдали. Здесь проходила граница громадного девственного леса, хранящего в своих тайниках столько чудес и одевающего всю поверхность страны на протяжении 2 тыс. миль — отсюда и до подножия Андов. В течение следующих суток мы шли под лёгким ветерком, отчасти подгоняемые приливом, вверх по реке Пара. Под вечер мы миновали Вижию и Коларис, два рыбачьих селения, и встретили много туземных челнов, которые казались игрушечными на фоне высокой стены темного леса. В воздухе было очень душно, небо покрылось тучами, а на горизонте почти беспрестанно вспыхивали зарницы — вполне уместное приветствие в преддверии страны, лежащей под самым экватором! Вечер был тихий: ветры в это время года не сильны; мы бесшумно скользили по воде, и это было приятно после той беспрестанной качки, к которой мы привыкли за последнее время в Атлантическом океане. Просторы реки поразили нас: хотя мы шли иногда на расстоянии 8-9 миль от восточного ее берега, увидеть противоположный берег нам так и не удалось. Действительно, река Пара имеет в устье ширину 36 миль, а у города Пара, милях в 70 от моря, ширина ее 20 миль; впрочем, в этом месте начинается цепь островов, из-за которых река перед портом кажется уже. Утром 28 мая мы прибыли к месту назначения. Город на заре имел в высшей степени приятный вид. Он выстроен на низменной полосе земли с одной только небольшой скалистой, возвышенностью на южной окраине, поэтому со стороны реки он не представляется в виде амфитеатра, но белые дома, крытые красной черепицей, многочисленные башни и купола церквей и монастырей, вершины пальм, возвышающиеся над домами, — все это четкими линиями рисовалось на фоне ясного синего неба и составляло приветливую, радовавшую глаз картину. Со стороны суши город был окружен сплошным лесом; разбросанные на окраинах живописные сельские дома наполовину скрывались под роскошной листвой. Порт был полон туземных челнов и других судов, больших и малых; звон колоколов и пальба ракетами, возвещавшие о наступлении какого-то католического праздника, свидетельствовали о том, что жители в этот ранний час уже на ногах. Мы сошли на берег, и нас радушно принял м-р Миллер, для которого были предназначены товары, доставленные нашим судном; он пригласил нас поселиться у него, пока мы не найдем себе подходящего жилья. Как только мы оказались на берегу, горячий и влажный, пахнущий плесенью воздух, исходивший, казалось, от земли и стен, напомнил мне атмосферу тропических оранжерей Кью-Гардена [1] . После полудня шел сильный ливень, и вечером, когда благодаря дождю стало прохладнее, мы прошли за город около мили к дому одного американца, с которым хотел нас познакомить наш, хозяин. Впечатления от этой первой прогулки никогда не поблекнут в моей памяти. Близ порта мы пересекли несколько улиц с высокими, мрачными монастырского вида домами, населенными по преимуществу купцами и лавочниками; тут встречались праздные солдаты в поношенной форме, с беспечно переброшенным через плечо ружьем, священники, негритянки с красными кувшинами на голове, печальные индианки с голыми детьми, сидящими верхом у них на бедрах, и другие представители пестрого населения города. Затем мы прошли по длинной узкой улице, ведущей в предместья, а дальше путь наш лежал через поросший травою луг к живописной тропе, ведущей в девственный лес. На длинной улице жил более бедный народ. Дома были одноэтажные, какие-то покосившиеся и убогие. В окнах не было стекол, их заменяли выступающие решетчатые переплеты. Немощеные улицы покрывал слой песка в несколько дюймов толщиной. Жители, собравшись группами, прохлаждались на воздухе у порога своих жилищ; здесь были люди всех оттенков кожи — европейцы, негры, индейцы, но чаще всего на них лежал отпечаток какого-то неопределенного смешения всех трех рас. Среди них встречались красивые женщины, неряшливо одетые, босые или обутые в спадающие с ног туфли, но с богатыми серьгами в ушах и нитками очень крупных золотых бус вокруг шеи. У них были выразительные черные глаза и замечательно пышные волосы. Мне показалось, что женщины эти, так удивительно сочетавшие в себе убожество, роскошь и красоту, особенно гармонировали с остальной картиной — столь разительное впечатление производило это сочетание богатства природы и нищеты человека. Дома по большей части обветшали, повсюду виднелись следы праздности и небрежения. Деревянные ограды вокруг заросших сорняками садов были раскиданы, сломаны; через бреши свободно бродили туда и обратно свиньи, козы и тощая домашняя птица. Но над всей этой разрухой, возмещая все изъяны, царила могучая красота растительности. Повсюду — среди жилищ, среди ароматных апельсинных, лимонных и многих других тропических плодовых деревьев темнели массивные вершины тенистых манговых деревьев; одни из них цвели, другие были отягощены плодами, созревшими или еще созревающими. Там и сям над более раскидистыми и темными деревьями высились, точно колонны, гладкие стволы пальм, унося вверх великолепные кроны с красиво вырезанными листьями. Среди пальм особенно выделялась стройная асаи, растущая группами по четыре-пять деревьев; очертания её гладкого, слегка искривленного ствола, достигающего 20-30 футов в вышину и заканчивающегося верхушкой из перистых листьев, полны непередаваемой легкости и изящества. К веткам деревьев, более высоких и обычных на вид, прилепились пучки паразитов со странной формы листьями. Тонкие деревянистые лианы спускались гирляндами с ветвей или висели, точно канаты или ленты, а роскошные лазящие растения одевали в равной мере древесные стволы, крыши и стены или перебрасывались через изгороди своей пышной, изобильной листвой. Великолепный банан (Musa paradisiaca), придающий, как мне всегда приходилось читать, такую прелесть тропической растительности, разросся здесь со всей пышностью: его блестящие бархатисто-зеленые листья в 12 футов длиной склонялись над крышами веранд позади каждого дома. Форма листьев, оттенки зеленого цвета, играющие при легком колыхании под ветром, и особенно контраст, который составляет банан своим цветом и формой с более сумрачными красками и округленными очертаниями других деревьев, — всего сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы объяснить прелесть этого благородного дерева. Своеобразные растительные формы привлекали наше внимание почти на каждом шагу. Среди них было несколько различных Bromelia, или ананасовых, с длинными жесткими мечевидными листьями, у некоторых видов зазубренными по краям. Здесь росло также хлебное дерево, правда ввезенное, замечательное своими крупными блестящими темно-зелеными дланевидными листьями и интересной историей [2] . Множество других, деревьев и растений, отличавшихся своеобразием листьев, стеблей или манерой расти, встречались на опушках зарослей, вдоль которых шла наша дорога; все они привлекали внимание новичков, которые на своей последней загородной прогулке, к тому же совсем недавней, бродили слякотным апрельским утром по унылым дербиширским болотам [3] . Мы еще продолжали гулять, когда наступили короткие сумерки и из окружающей зелени стали доноситься звуки, испускаемые разнообразными живыми существами. Жужжание цикад, пронзительный стрекот бесчисленных и разнообразных полевых сверчков и кузнечиков, каждый из видов которых издавал свою особую ноту, жалобный крик древесных лягушек — все смешивалось в один беспрерывный звенящийгул, звонкое выражение плодоносного изобилия Природы, На-болотистых местах с наступлением ночи к хору примкнули многочисленные виды лягушек и жаб; их кваканье, гораздо более громкое, чем все то, что я слышал в этом роде до сих пор, присоединяясь к остальному гомону, порождало почти оглушающий шум. Это кипение жизни, как я узнал впоследствии, никогда не прекращается — ни днем, ни ночью; с течением времени я, как и другие здешние поселенцы, привык к нему. Впрочем, это одна из тех особенностей тропических стран или по крайней мере Бразилии, которые всего сильнее, кажется, поражают чужестранца. После моего возвращения в Англию мертвая тишина летних дней в деревне показалась мне столь же странной, как звенящий гул при моем первом прибытии в Пара. Мы нанесли наш визит и вернулись в город. В воздухе вокруг темных рощ и даже на людных улицах летало множество светляков. Мы улеглись в гамаки: довольные тем, что успели повидать, и полные предвкушения изобилия естественных объектов, для изучения которых мы явились сюда. Первые дни ушли на доставку багажа на берег и приведение в порядок наших многочисленных приборов. Затем мы приняли приглашение м-ра Миллера воспользоваться его росиньей, т. е. дачей в пригороде, пока не решим окончательно, где поселиться. Здесь мы произвели первый опыт ведения хозяйства: купили хлопчатобумажные гамаки, заменяющие повсюду в этой стране кровати, кухонную утварь и посуду и наняли свободного негра, по имени Изидору, в качестве повара и прислуги за все. Первые наши прогулки мы совершали в ближайших окрестностях Пара. Город лежит на уголке земли, образованном слиянием реки Гуама с рекой Пара. Как я уже говорил, лес, покрывающий всю страну, доходит до самых улиц города; более того, город выстроен на полосе расчищенной земли и защита его от вторжения джунглей составляет предмет постоянных забот со стороны властей. Низменная местность слегка волниста, и участки сухой земли чередуются с местами болотистыми, с совершенно иной растительностью и животным миром. Наше жилище было расположено на окраине города, примыкающей к Гуама, у одного из низменных и болотистых участков, который захватывает здесь часть предместий. Полоса земли пересекается хорошо замощенными щебнем пригородными дорогами. Главная, Эстрада-дас-Монгубейрас (дорога монгубы) около мили длиной, представляет собой великолепную аллею капоков (Bombax monguba и В. celba ), огромных деревьев, стволы которых быстро суживаются снизу вверх, а бутоны цветов на ветвях, перед тем как раскрыться, имеют вид красных шаров. Эта прекрасная дорога была сооружена в правление графа дус Аркуса, около 1812 г. Под прямым углом к ней проходит ряд узких зеленых тропинок, а вся округа осушается системой маленьких каналов или канав, в которых вследствие низменного характера местности наблюдается действие приливов и отливов. Еще до моего отъезда отсюда другие предприимчивые президенты продолжили дорогу монгубы по более возвышенной и сухой местности в северо-восточной части города, проложив аллеи, обсаженные кокосовыми пальмами, миндальными и другими деревьями. В сухих местах растительность выглядит совсем иначе, нежели на болотистых участках. Действительно, если исключить пальмы, пригороды здесь имеют такой же вид, как наши английские поляны. Почва песчаная, и открытые лужайки покрыты невысокой травой и кустарником. Дальше местность снова становится топкой; здесь, на дне влажных ложбин, находятся общественные источники воды. Толпа шумных негритянок стирает тут белье всего города, водовозы набирают воду в «тележки»— раскрашенные бочки на колесах, запряженные волами. Ранним утром, когда солнце светит иногда сквозь легкую дымку и все пронизано сыростью, в этой части города кипит жизнь: шумливые негры и крикливые гальего, владельцы тележек для воды, без умолку тараторят, толпясь на улицах или в грязных кабачках на углах, за утренней порцией спиртного. Гуляя по этим прекрасным дорогам, мы в первые дни встречали много интересного. Пригороды и открытые, солнечные возделанные участки в Бразилии населены видами животных и растений, по большей части отличными от тех, которые обитают в густых девственных лесах. Поэтому я расскажу о том, каких животных мы наблюдали во время наших исследований в ближайших окрестностях Пара. Численность и красота птиц и насекомых поначалу не оправдали наших ожиданий. Птицы, которых мы видели, были в большинстве своем мелкие и темной окраски; в общем, они походили на птиц, какие встречаются в сельской местности в Англии. Бывало, ранним утром к деревьям у Эстрады прилетит стая маленьких попугаев, зеленых, с желтым пятном на лбу. Они спокойно клюют, иногда щебеча в приглушенных тонах, но стоит только их потревожить, как они поднимают пронзительный крик и улетают. Колибри нам в то время не попадались, хотя впоследствии, когда зацвели некоторые деревья, я встречал их сотнями. Грифов мы видели только издали: они носились на большой высоте над общественными бойнями. В окрестности обитали еще несколько мухоловок, вьюрков, муравьеловок, группа скромно окрашенных птиц, промежуточных по своему строению между мухоловками и дроздами, — некоторые из них поражали новичка необыкновенными звуками, которые они издавали, укрывшись где-нибудь в густых зарослях, а также танагры и другие мелкие птички. Приятно пел только маленький коричневый крапивник (Troglodytes furvus), который голосом и мелодией напоминал нашу английскую малиновку. Его нередко можно видеть прыгающим и лазящим по стенам и крышам домов или на деревьях по соседству с домами. Пение его чаще слышно в дождливую пору, когда опадают листья с деревьев монгубы. Тогда Эстрада-дас-Монгубейрас приобретает совершенно необычный для тропической страны вид. Дерево это — одно из немногих в Амазонском крае, теряющих всю свою листву прежде, чем набухнут новые листовые почки. Обнаженные ветви, мокрая земля, покрытая опавшими листьями, серый туман, скрывающий окрестную растительность, прохлада вскоре после захода солнца — все это вместе напоминает осеннее утро в Англии. Если, прогуливаясь в такую пору, я задумывался о родине, пение крапивника создавало на мгновение полную иллюзию. Танагры во множестве посещали плодовые и другие деревья в нашем саду. Внимание привлекали главным образом два вида: Rhamphocoelus jacapa и Tanagra episcopus . Самки обоих видов темной окраски, но у самца jacapa прекрасное бархатистое пурпурное и черное оперение, а часть клюва белая, самец же episcopus голубого цвета, с белыми пятнами на крыльях. По своим повадкам оба они сходны с обыкновенным европейским домовым воробьем, которого нет в Южной Америке; его место в какой-то мере занимают эти обыкновенные здесь танагры. Они точно так же беспокойны, неугомонны, дерзки и осторожны, издают подобные же звуки, чирикающие и негармоничные, и, по-видимому, им нравится соседство человека. Впрочем, они не строят гнезд на домах. Часто встречается здесь и другая интересная птица — жапин, вид рода Cassicus (С. Icteronotus). Он принадлежит к тому же семейству птиц, что и наши скворец, сорока и грач, и имеет богатое желто-черное оперение, замечательно плотное и бархатистое. Формой головы и «физиономией» он очень схож с сорокой; у него светло-серые глаза, придающие ему такой же лукавый вид. По повадкам эта птица общественная: подобно английскому грачу, она строит гнезда на деревьях по соседству с жильем. Однако гнезда жапина устроены совершенно иначе: они имеют вид сумок длиной в 2 фута, подвешенных на тонких ветках вокруг всего дерева, иногда у самой земли. Вход в гнездо помещается около его дна. Бразильцы Пара очень любят эту шумную, суетливую, болтливую птицу, которая беспрестанно снует взад и вперед, переговариваясь со своими товарищами, и при всяком удобном случае передразнивает других птиц, особенно домашних. В Пара однажды даже выходила еженедельная газета «Жапин», — название, я полагаю, было выбрано в связи с болтливостью птицы. Яйца ее почти круглые, голубоватого цвета, с коричневыми крапинками. Других позвоночных животных мы встречали очень немного, если не считать ящериц. Своим странным видом, многочисленностью и разнообразием они, разумеется, привлекают внимание всякого, кто только что приехал из северной Европы. Ящерицы, ползающие по стенам домов в городе, относятся к иным видам, нежели те, которые встречаются в лесу или внутри домов. Это непривлекательные животные, сливающиеся благодаря своей окраске с поверхностью каменных обломков или глиняных стен, на которых они сидят. Домашние ящерицы, составляющие особое семейство гекконов, встречаются даже в самых чистых комнатах, чаще всего на стенах и потолке; они сидят неподвижно, проявляя активность только ночью. Окрашены они в серые или пепельные тона в крапинку. Строение их ног превосходно приспособлено для того, чтобы прицепляться к гладкой поверхности и бегать по ней: пальцы снизу расширяются в подушки, под которыми складки кожи образуют ряд гибких пластин. Пользуясь этим устройством, они могут ходить или бегать по гладкому потолку спиной вниз: пластинчатые подошвы быстрыми мышечными усилиями то выталкивают, то засасывают воздух. Вид у гекконов самый отталкивающий. Бразильцы называют их осга и твердо уверены, что они ядовиты, а между тем это безвредные создания. Те, что водятся в домах, невелики, но в расщелинах древесных стволов в лесу я видел более крупные экземпляры. Иногда встречаются гекконы с раздвоенными хвостами; это происходит оттого, что из-за нанесенного некогда хвосту повреждения сбоку отпочковывается недоразвитый хвост. Хвосты отламываются от малейшего удара, и впоследствии потеря частично возмещается вновь отрастающим органом. Хвост у ящериц, по-видимому, — почти бесполезный придаток. Отдыхая в полуденный зной на веранде нашего дома, я часто с интересом наблюдал пестрых, зеленых, коричневых и желтых земляных ящериц. Они проворно выползали и принимались раскапывать передними лапами и рыльцем землю вокруг корней травы в поисках личинок. При малейшей тревоге они бросались прочь и, неуклюже переваливаясь, задирали вверх хвост, явно мешавший им убегать. Вслед за птицами и ящерицами несколько замечаний заслуживают насекомые пригородов Пара. Животные, встречающиеся на открытых лужайках, как уже отмечалось, обыкновенно отличны от тех, которые обитают в лесной тени. В садах водится много красивых ярких бабочек. Тут было два вида парусников, сходных по раскраске с английским Papilto machaon , белая Pieris (P . monuste ) и два или три вида бабочек ярко-желтого и оранжевого цвета, не принадлежащих, однако, к тому же роду, что наши английские виды. На лужайках попадалась красивая бабочка с глазками на крыльях — Junonia lavlnia — единственный амазонский вид, близко родственный нашим бабочкам из рода Vanessa — адмиралу и павлиньему глазу. Однажды мы познакомились с двумя прекраснейшими произведениями природы в этой области, а именно Helicopis cupido и endymlon. Неподалеку от нашего дома от аллеи монгуб отходила в сторону одна из тех узких зеленых тропинок, о которых я уже говорил; она шла между изгородями, сплошь покрытыми множеством лазящих, растений и великолепных цветов, вниз, к сырой ложбине, где в живописном уголке расположен общественный источник, воды, укрытый в роще пальм мукажа. На древесных стволах, стенах и оградах росли в большом количестве лазящие Pothos с крупными и блестящими сердцевидными листьями… Растения служили местом отдыха этим двум прелестным видам бабочек, и мы поймали здесь много экземпляров. Бабочки эти имеют очень нежное строение. Крылья окрашены в кремовый цвет; задняя пара снабжена несколькими хвостовидными придатками и снизу точно покрыта серебряными блестками. Полет у бабочек очень медленный и вялый; они ищут защиты под листьями и, отдыхая, складывают крылья на спине, открывая их блестящую крапчатую нижнюю сторону. Я пропущу много других отрядов и семейств насекомых и сразу перейду к муравьям. Они повсюду встречались в больших количествах, но здесь я расскажу только о двух видах. Мы были поражены, увидев муравьев в дюйм с четвертью-длиной, марширующих колонной через заросли. Они относились к виду Dinoponera grandts . Колонии их состоят из небольшого числа особей и устраиваются около корней маленьких деревьев. Это жалящий вид, но жалит он не так сильно, как многие более мелкие виды. В повадках этого гиганта среди муравьев не было ничего особенного или привлекающего внимание. Гораздо больший интерес представлял другой вид — сауба (Oecodoma cephalotes). Эти муравьи, марширующие взад и вперед широкими колоннами, встречаются повсюду в пригородах. Они обирают листья с самых ценных культурных деревьев и потому приносят огромный ущерб бразильцам. Некоторые районы до того изобилуют ими, что земледелие там почти невозможно, и повсюду слышатся жалобы на эту страшную напасть. Рис. Муравей сауба: а (слева внизу) — малый рабочий; б (вверху) — большой рабочий; в(справа внизу) — подземный рабочий. Существуют три группы рабочих муравьев этого вида; величина их колеблется от 0,2 до 0,7 дюйма, и некоторое представление о них может дать прилагаемый рисунок. Настоящий рабочий класс колонии составляют малые рабочие муравьи (а). У двух других форм, функции которых, как мы увидим, до сих пор не вполне ясны, — несоразмерно увеличенная и массивная голова; у одного муравья (б) она ярко блестит, у другого (в) темная и покрыта волосами. Малые рабочие муравьи сильно различаются между собой по величине; самые крупные вдвое больше самых мелких. Все тело у них очень твердое и окрашено в розовато-бурый цвет. Грудь, или средний сегмент, вооружена тремя парами острых шипов; пара таких шипов имеется и на голове, — где они отходят назад от щек. Во время первых наших экскурсий мы никак не могли понять, что за земляные холмики иного по сравнению с окружающей почвой цвета встречаются на плантациях и в лесу. Некоторые из них достигали 40 ярдов в окружности, но имели не больше 2 футов в высоту. Вскоре мы убедились, что это работа сауб — укрепления или своды, покрывающие и защищающие входы в их громадные подземные галереи. При более внимательном рассмотрении я обнаружил, что земля, из которой сложены холмики, состоит из мельчайших зернышек, соединенных в одно целое без какого-либо вяжущего вещества и образующих много рядов маленьких гребней и башенок. Отличие по цвету от поверхностного слоя окружающей почвы вызвано тем обстоятельством, что они образованы из подпочвы, вынесенной со значительной глубины. На этих холмиках очень редко увидишь муравьев за работой; входы, по-видимому, обыкновенно закрыты, и галереи открываются лишь время от времени, когда идет какая-нибудь особенная работа. Входы малы и многочисленны; в крупных холмах пришлось бы выкопать порядочно земли, чтобы добраться до главных галерей, но в небольших холмиках мне удалось кое-где снять свод, и я обнаружил, что малые входные отверстия сходились на глубине около 2 футов к широкой, тщательно вырытой галерее, имевшей 4-5 дюймов в диаметре. Привычка саубы срезать и уносить огромные массы листьев давно описана в книгах по естественной истории. Когда муравьи заняты этим делом, их процессии выглядят так, будто движется множество живых листьев. Кое-где я находил скопление таких листьев; это были круглые куски размером с шестипенсовую монету [около 20 мм в диаметре]; они лежали на дороге поодаль от колонии, и муравьи не обращали на них никакого внимания. Но если прийти на то же место на другой день, эти кучи всегда оказываются передвинутыми. Со временем я не раз имел случай наблюдать муравьев за работой. Они в огромных количествах забираются на дерево, причем все особи — малые рабочие муравьи. Каждый из них садится на поверхность листа и своими острыми, точно ножницы, челюстями делает на верхней стороне полукруглый надрез, а затем захватывает челюстями край и, дернув, отрывает кусок. Иногда они дают листьям падать на землю, и внизу собирается кучка, которую постепенно уносит другой отряд рабочих; однако обычно каждый муравей уходит с тем же куском, который отрезал, а так как все муравьи идут к колонии одной и той же дорогой, путь их следования вскоре становится ровным и утоптанным, напоминая след колеса телеги на траве. Наблюдать толпу этих крохотных деятельных тружеников за работой — интереснейшее зрелище. К сожалению, для своих набегов они выбирают культурные деревья. Муравей этот свойствен тропической Америке, как и весь род, к которому он относится; иногда он портит молодые деревья дикорастущих видов в своих родных лесах, но, видимо, предпочитает при удобном случае растения, ввезенные из других стран, например кофейные или апельсинные деревья. До сей поры не было убедительно показано, на что он употребляет листья. Я открыл это только после того, как затратил много времени на наблюдения. Листьями кроются своды над входами в их -подземные жилища, чтобы защитить молодь в гнездах от проливных дождей. Более крупные холмы, описанные выше, столь обширны, что лишь немногие пытались срыть их, чтобы посмотреть, что делается внутри; но мелкие холмики, покрывающие другие входы в ту же систему туннелей и камер, можно обнаружить в укромных местах, и входы эти всегда крыты листьями, смешанными с зернышками земли. Тяжело груженные рабочие держат куски листьев вертикально, зажав нижний край верхней парой челюстей; они тянутся вверх и сбрасывают свою ношу на холмик, а другой отряд рабочих укладывает листья на место, покрывая их слоем земляных зерен, которые выносятся снизу одно за другим. Известно, что подземные жилища этого удивительного— муравья очень обширны. Преподобный Хамлет Кларк рассказывает, что саубы из Рио-де-Жанейро, вида, близко родственного нашему, вырыли туннель под руслом реки Параибы, в месте, где она шириной с Темзу у Лондонского моста [около 200 м]. У рисовых крупорушек Магуари близ Пара эти муравьи однажды пробуравили насыпь вокруг большого водохранилища, и, прежде чем удалось устранить повреждение, из резервуара вытекла вода. В ботаническом саду Пара предприимчивый садовник француз пробовал всевозможные средства, чтобы истребить сауб. Он разжигал огонь над главными входами в их колонии и вдувал мехами серный дым в галереи. Я видел, как дым этот выходил из множества отверстий, одно из которых находилось за 70 ярдов от места, где стояли мехи. Это свидетельствует о том, как широко разветвляются подземные галереи муравьев. Сауба не только портит молодые деревья и губит их, лишая листвы, он доставляет также неприятности жителям своей привычкой грабить запасы продовольствия в домах па ночам, ибо ночью он еще активнее, чем днем. Сначала я отнесся с недоверием к рассказам о том, как муравьи проникают в жилища и уносят по зернышку фаринью, или маниоковую крупу, — пищу бразильских бедняков. Впоследствии, находясь в одной индейской деревне на Тапажосе, я получил достаточно веское подтверждение этого факта. Однажды ночью мой слуга разбудил меня часа за три-четыре до рассвета, воскликнув, что крысы обкрадывают корзины с фариньей; продовольствия в то время было мало и стоило оно дорого. Я встал и прислушался: шум был совсем непохож на тот, какой производится крысами. Тогда я вошел с огнем в кладовую, находившуюся рядом с моей спальней. Там я обнаружил несколько тысяч муравьев-сауб, занятых кипучей деятельностью: они широким потоком двигались туда и обратно между дверью а моими драгоценными корзинами. Почти каждый из муравьев, направлявшихся наружу, был нагружен зернышком фариньи, которое бывало иногда больше и во много раз тяжелее самого носильщика. Фаринья состоит из таких же по размеру и виду зерен, как тапиока в наших лавках; и та и другая приготовляются из одного и того же корня, но тапиока представляет собой чистый крахмал, а фаринья — крахмал, смешанный с древесным волокном, которое придает ей желтоватый цвет. Занятно было видеть, как ковыляли некоторые пигмеи, самые маленькие представители семейства, целиком скрытые под своей ношей. Корзины, стоявшие на высоком столе, была сплошь усеяны муравьями, сотни их резали сухие листья, которыми были выложены корзины. От этого и получался шелестящий звук, встревоживший нас. Слуга сказал мне, что, если их не отогнать, они за ночь унесут все содержимое двух корзин (около 2 бушелей), и мы принялись уничтожать их, давя башмаками на деревянной— подошве. Однако невозможно было помешать появлению новых полчищ, прибывавших с той же скоростью, с какой мы уничтожали их товарищей. На следующую ночь они пришли снова, и я вынужден был посыпать их колонну порохом и взорвать. Я повторял операцию много раз и в конце концов, по-видимому, запугал муравьев, потому что мы избавились от их посещений на все остальное время пребывания в деревне. Зачем им твердые сухие зерна маниока, мне так и не удалось установить. Крупа не содержит клейковины и потому бесполезна в качестве вяжущего вещества. В ней содержится только сравнительно немного крахмала, и потому она, будучи смешана с водой, отделяется от последней и оседает, как глина. Она, правда, может служить пищей подземным работникам; однако молодые личинки муравьев питаются обыкновенно соками, выделяемыми рабочими муравьями… Вряд ли нужно отмечать, что каждый вид муравьев состоит аз трех групп особей, или, как говорят некоторые, из трех полов, а именно, самцов, самок и рабочих; последние представляют собой неразвившихся самок. У самцов и самок, достигающих зрелости, развиваются крылья, и только они одни продолжают род, улетая перед размножением из гнезда, в котором выросли. Это крылатое состояние настоящих самцов и самок и привычка летать перед спариванием — очень важные обстоятельства в жизни муравьев, ибо таким образом они получают возможность скрещиваться с членами отдаленных колоний, которые роятся в то же время, и тем самым повышать жизненные силы расы — фактор, существенный для процветания любого вида. У многих муравьев, особенно в тропических странах, рабочие в свою очередь состоят из двух групп, строение и функции которых сильно различаются. У одних видов они поразительно несходны между собой и образуют две отчетливо выраженные формы рабочих муравьев, у других между двумя крайними формами существует постепенный переход. Своеобразные различия в строений и образе жизни этих двух трупп составляют интересный, но очень трудный предмет исследования. Одна из самых замечательных особенностей муравья саубы — наличие трех групп рабочих. Мои исследования в этой области далеко не полны, тем не менее я расскажу о своих наблюдениях. Среди муравьев, срезающих листья, обирающих фаринью и занятых другими работами, всегда видны две группы рабочих (фиг. а и б ). Правда, они не отличаются резко по строению, так как встречаются особи переходных ступеней, однако вся работа выполняется особями с маленькой головой (а), а муравьи с непомерно крупной головой — большие рабочие (б) — просто прогуливаются. Я так и не понял, каковы функции этих больших рабочих. Это не солдаты, не защитники трудящейся части сообщества, как военная группа у термитов или белых муравьев, потому что они никогда не сражаются. Вид этот не жалит и не оказывает активного сопротивления при нападении. Однажды мне пришло в голову, что они являются чем-то вроде надсмотрщиков над остальными, но в этой функции нет никакой нужды в обществе, где все работают с точностью и правильностью деталей механизма. В конце концов я пришел к заключению, что у них нет точно определенной функции. Однако они не могут быть совершенно бесполезны для общества, так как содержание группы столь дородных тунеядцев легло бы слишком тяжелым бременем на весь вид. Я полагаю, что они служат в некотором роде пассивным орудием защиты настоящих рабочих. Их непомерно большие, твердые и прочные головы могут приносить пользу при защите от нападений насекомоядных животных. С этой точки зрения они представляют собой нечто вроде «piece de resistanсе» [«главного блюда»], отвлекающего на себя атаки, направленные на основное ядро рабочих. Третья группа рабочих муравьев всего любопытнее. Если снять верхнюю часть свежего бугорка, внутри которого идет процесс настилания кровли, на глубине около двух футов от поверхности открывается широкая цилиндрическая шахта. Если позондировать ее палкой — а при этом дна можно не достать и на глубине 3-4 футов, — вверх по гладким стенкам шахты понемногу медленно выползают какие-то здоровенные звери (фиг. в). Голова у них такого же размера, как у группы б, но спереди она не блестит, а покрыта волосами, посредине же лба расположен двойной глазок, или простой глаз, совершенно иного строения, нежели обычные сложные глаза, расположенные по бокам головы. Этого переднего глаза нет вовсе ни у других рабочих, ни, насколько известно, у каких-либо других муравьев. Появление этих диковинных существ из недр шахты напомнило мне, когда я их впервые увидел, циклопов из сказания Гомера. Они оказались не очень строптивыми, чего я опасался, и мне без труда удалось ухватить нескольких пальцами. Я никогда не видел их при иных обстоятельствах, нежели те, о которых здесь рассказывал, и не имею понятия, в чем могут состоять их специальные функции. Устройство муравейника и вся разнообразная деятельность муравьев направлены к одной цели — продолжению и распространению вида. Почти весь тот труд, который, как мы видим, выполняют рабочие муравьи, сводится в конце концов к вскармливанию молоди — беспомощных личинок. Настоящие самки не в состоянии заботиться о нуждах своего потомства, и все заботы достаются бедным бесплодным рабочим, лишенным прочих радостей материнства. Рабочие выполняют также основную работу при тех различных переселениях колоний, которые играют огромную роль в распространении и связанном с ним процветании вида. Успешный дебют крылатых самцов и самок тоже зависит от рабочих. Забавно видеть, до чего деятелен и возбужден муравейник во время исхода крылатых особей. Рабочие муравьи расчищают им пути к выходу и выказывают живейшую заинтересованность в их уходе, хотя в высшей степени невероятно, чтобы кто-нибудь из них вернулся в колонию. Роение, или исход, крылатых самцов и самок муравьев-сауб происходит в январе и феврале, т. е. в начале дождливого сезона. Они выходят вечером в несметных количествах, производя настоящий переполох на улицах города и загородных тропинках. Размера они очень крупного, у самок размах крыльев не менее 2 дюйма, самцы почти вдвое меньше. Насекомоядные животные охотятся на них столь энергично, что наутро после полета не видно уже ни одной особи, и только несколько оплодотворенных самок избегают гибели, чтобы основать новые колонии. Рис. Муравей сауба, самка В то время, когда мы приехали в Пара, город еще не вполне оправился от последствий ряда переворотов, вызванных взаимной ненавистью между бразильцами и португальцами; первые в конце концов обратились за помощью к индейцам и смешанному цветному населению. Численность населения города вследствие этих беспорядков упала с 24 500 человек в 1819 г. до 15000 в 1848 г. Несмотря на то что перед нашим приездом общественное спокойствие не нарушалось в течение 12 лет, доверие полностью восстановлено не было, и португальские купцы и лавочники не решались жить за городом на своих прекрасных дачах, или росиньях, утопающих в роскошных тенистых садах. Незаметно никаких успехов и в расчистке леса, который вырос вновь на некогда возделанных землях и добрался ныне до всех окраинных улиц. Город, судя по его виду, знавал лучшие дни; общественные здания, в том числе дворцы президента и епископа, собор, главные церкви и монастыри, построены были с гораздо большей роскошью, чем то требовалось бы нынешнему городу. Улицы, где стояло много особняков, выстроенных в итальянском стиле, были запущены, в больших трещинах мостовой росли сорняки и молодые деревца в цвету. Большие городские площади были заглушены сорняками и непроходимы, так как местами представляли настоящее болото. Впрочем, торговля снова начинала возрождаться, и еще до моего отъезда из страны я наблюдал существенные улучшения, о которых расскажу в конце книги. Провинция, главным городом которой был Пара, в то время, о котором я пишу, была самой обширной в Бразильской империи: около 1560 миль в длину, с востока на запад, и около 600 миль в ширину. Впоследствии, а именно в 1853 г., ее разделили пополам; при этом была образована самостоятельная провинция Верхней Амазонки — прежде капитания, или губерния, португальской колонии. Первоначально здесь жили индейцы, племена которых значительно различались по своему общественному укладу, но все имели один и тот же облик американских краснокожих, лишь немного видоизменившийся от долгого пребывания в лесной экваториальной стране. Большая часть племен ныне вымерла или забыта, по крайней мере те, что населяли первоначально берега главной реки, а их потомки слились с иммигрантами — белыми и неграми; однако многие до сих пор сохранились в первобытном состоянии на Верхней Амазонке и большей части притоков. Поэтому индейцы в этой провинции куда многочисленнее, чем где бы то ни было еще в Бразилии, и можно считать, что индейский элемент в смешанном населении преобладает, а доля негритянского населения меньше, чем в южной Бразилии. Город построен на месте, самом удобном для порта, служащего воротами в Амазонский край, и со временем должен вырасти в крупный торговый центр, потому что северный берег великой реки, где только и может быть основан город-конкурент, гораздо менее доступен для судов, да и местность там нездоровая. Несмотря на такую близость к экватору (1°28' ю. ш.), климат здесь не чрезмерно знойный. За три года температура только один раз достигла 35°. Максимальная дневная температура, около 2 часов пополудни, обычно колеблется от 32 до 34°. Но, с другой стороны, воздух никогда не бывает прохладнее 23°, так что все время жарко, а среднегодовая температура составляет 27°. Проживающие здесь североамериканцы говорят, что жара переносится не так тяжело, как летом в Нью-Йорке и Филадельфии. Влажность, конечно, очень велика, но дожди во влажный сезон не столь сильны и беспрерывны, как в других тропических странах. В течение долгого времени местность пользовалась репутацией очень здоровой. После оспы в 1819 г., от которой пострадали по преимуществу индейцы, в провинции не было ни одной серьезной эпидемии. Мы были приятно удивлены, узнав, что воздействие ночного воздуха или пребывание в болотистых низменностях не представляет опасности. Несколько англичан, поселившихся здесь 20-30 лет назад, выглядели почти такими же свежими, как будто никогда не покидали родины. Местные женщины, по-видимому, сохраняют красоту и полноту до преклонных лет. У бразильских женщин я никогда не замечал того раннего увядания, которое, говорят, столь обычно для женщин Северной Америки. То обстоятельство, что вплоть до 1848 г. природные условия в Пара оставались благоприятными для здоровья, весьма замечательно для города, лежащего в дельте огромной реки в сердце тропиков и наполовину окруженного болотами. Но после 1848 г. стали возникать эпидемии. В 1850 г. провинцию в первый раз посетила желтая лихорадка, от которой за несколько недель погибло более 4% населения. Болезни появлялись одна за другой, и, наконец, в 1855 г. по стране прошла холера, которая произвела ужасные опустошения. С тех пор здоровые свойства климата постепенно восстанавливаются, и Пара почти вернул свою добрую славу [4] . Городу не свойственны какие-либо серьезные местные заболевания, и одно время он служил курортом для больных из Нью-Йорка и Массачусетса. Ровная температура, вечнозеленая растительность, прохлада в засушливое время года, когда солнечный зной смягчается сильными ветрами с моря, и умеренный характер периодических дождей — все это делает климат одним из самых приятных на земле. Главой гражданской власти в провинции Пара, как и в других провинциях империи, является президент [5] . Во время нашего приезда он возглавлял также ввиду чрезвычайных обстоятельств военное командование. Лицо, исполняющее эту должность, а также глава полиции и судьи назначаются центральным правительством в Рио-де-Жанейро. Делами внутреннего самоуправления ведает провинциальное собрание, избираемое народом. В каждой виле, т. е. городке, провинции есть свой муниципальный совет, а в малонаселенных районах жители каждые четыре года выбирают мирового судью, разбирающего мелкие тяжбы между соседями. В каждой деревне есть начальная школа; учитель содержится правительством, и жалованье его составляет примерно 70 фунтов стерлингов, т. е. столько же, сколько получают священники. Кроме общественных школ, в Пара содержится хорошо поставленная классическая школа, куда посылают для завершения образования своих сыновей большинство плантаторов и торговцев из внутренних областей. Своих депутатов в нижнюю и верхнюю палаты имперского парламента провинция переизбирает каждые четыре года. Правом голоса пользуется каждый домовладелец. Действует суд присяжных, присяжные выбираются из домовладельцев независимо от расы или цвета кожи, и я видел, как на одной скамье сидели рядом белый купец, негр-земплепашец, мамелуку, мулат и индеец. В общем, в структуре управления в Бразилии, по-видимому, удачно сочетаются принципы местного самоуправления и централизации, и требуется только достаточно высокое развитие добродетели и разума в народе, чтобы вывести нацию на путь процветания. Провинция Пара, или, как можно сказать теперь, две провинции — Пара и Амазонка, — занимает площадь 800 тыс. кв. миль, а население составляет только около 230 тыс. человек, или 1 человек на 4 кв. мили! Страна покрыта лесами; почва поразительно плодородна даже для тропической страны. Повсюду она пересекается широкими и глубокими судоходными реками. Параанцы с гордостью называют Амазонку Южноамериканским Средиземным морем. Огромная река, пожалуй, заслуживает этого названия, и не только потому, что сама она и ее главные притоки имеют громадную протяженность, а воды их омывают обширные и разнообразные области, но и потому еще, что повсюду существует система рукавов, соединяющихся с главными реками узкими протоками и связывающих воедино ряд озер, из коих иные имеют 15, 20 и 30 миль в длину. Поэтому вся долина Амазонки покрыта сетью судоходных вод, представляющих скорее не реку, а громадное внутреннее пресноводное озеро. Город Пара был основан в 1615 г. и во второй половине XVIII в., во время правления брата знаменитого португальского государственного деятеля Помбала, имел немаловажное значение. Провинция Пара последней в Бразилии провозгласила свою независимость от метрополии и признала власть первого императора дона Педру. Объяснялось это многочисленностью и влиятельностью португальцев; возмущение местной партии было до того сильным, что немедленно вслед за провозглашением независимости в 1823 г. вспыхнула контрреволюция, во время которой погибли сотни людей и которая породила немало ненависти. Антагонизм продолжался много лет, и когда народ считал, что присылаемые из столицы империи губернаторы благосклонно относятся к иммигрантам из Португалии, поднимались мятежи. Наконец, в 1835 г. вспыхнуло серьезное восстание, в короткий срок охватившее всю провинцию. Оно началось с убийства президента и видных членов правительства; борьба была жестокой, и местная партия призвала в недобрый час на помощь невежественную и фанатическую часть смешанного и индейского населения. Клич «Смерть португальцам!» вскоре сменился призывами к убийству франкмасонов, в то время объединенных в могущественную организацию, которая охватывала большую часть белого мужского населения. Победившая местная партия пыталась создать свое правительство. Такое положение дел тянулось полгода, после чего жители приняли вновь присланного из Рио-де-Жанейро президента, который, однако, снова возбудил недовольство, заключив в тюрьму любимого вождя повстанцев Винагре. Последовала ужасная месть. Орда полудиких цветных собралась в укромных протоках за Пара, и в условленный день, после того как брат Винагре трижды тщетно направлял президенту требования об освобождении вождя, повстанцы устремились в Пара по сумрачным тропам в лесу вокруг города. Жестокая битва, длившаяся девять дней, происходила на улицах; английские, французские и португальские военные корабли действовали со стороны реки, помогая законным властям. Однако последние вместе со всеми друзьями мира и порядка вынуждены были в конце концов отступить на остров в нескольких милях от города. В городе и провинции воцарилась анархия; цветное население, воодушевленное победой, объявило смерть всем белым, за исключением англичан, французов и американцев. Злополучные зачинщики, возбудившие всю эту расовую ненависть, вынуждены были бежать. Внутри страны сторонники законных властей, в том числе, нельзя не отметить, целые племена дружественных индейцев и многие негры и мулаты, сосредоточились в некоторых укрепленных местах и защищались вплоть до 1836 г., когда после десятимесячной анархии Пара и другие крупные города были заняты войсками, высланными из Рио-де-Жанейро. Годы миролюбивого правления, урок, полученный туземной партией, и умеренность португальцев еще только начали оказывать свое благотворное действие к тому времени, о котором я рассказываю; умиротворению способствуют также праздность и пассивное добродушие всех жителей Пара, без различия сословий и цвета кожи. Впрочем, жизнь теперь больше не подвергается опасности, где бы то ни было в стране. Нескольких самых закоренелых из повстанцев вывезли или заключили в тюрьму, а остальные, получив прощение, снова превратились в мирных граждан. Я прожил в Пара в общей сложности около полутора лет, возвращаясь туда на несколько месяцев после непродолжительных экскурсий в глубь страны, до 6 ноября 1851 г., когда отправился в длительное путешествие по Тапажосу и Верхней Амазонке, которое заняло семь с половиной лет. За это время я неплохо познакомился с главным городом Амазонского края и его жителями. Я всегда утверждал, что Пара отличается в лучшую сторону от других приморских городов Бразилии. Он чище, пригороды его свежее, больше походят на сельскую местность и много приятнее своей зеленью, тенью и роскошной растительностью. Народ тут проще, миролюбивее и дружелюбнее по своему обращению и наклонностям; убийства, сообщающие столь дурную славу южным провинциям, здесь почти неизвестны. В то же время жители Пара стоят далеко позади южных бразильцев по предприимчивости и трудолюбию. Продовольствие и жилищная плата здесь дешевы, а потребности жителей невелики, ибо они довольствуются пищей и жилищем такого сорта, от какого в Англии отказались бы и нищие; большую часть времени они проводят в чувственных удовольствиях и в развлечениях, доставляемых им бесплатно правительством и богатыми гражданами. Оптовая и розничная торговля сосредоточены в руках португальцев, которых в городе живет около двух с половиной тысяч. Многими ремеслами занимаются цветные — мулаты, мамелуку, свободные негры и индейцы. Высшие классы бразильцев не любят мелочности розничной торговли и, если не могут быть оптовыми купцами, предпочитают сельскую жизнь плантаторов, пусть даже с самым маленьким хозяйством и ничтожными доходами. Негры работают в поле и в качестве носильщиков; индейцы почти все лодочники и составляют команду бесчисленных челнов всех форм и размеров, ведущих торговлю между Пара и внутренними районами. Образованные бразильцы, из коих не многие чисто кавказского [индоевропейского] происхождения, ибо в течение многих лет из Португалии иммигрировали почти. исключительно мужчины, — вежливые, живые и разумные люди. Они постепенно расстаются с теми невежественными, фанатическими представлениями, которые они унаследовали от своих португальских предков, особенно в том, что касается обращения с женщинами. Прежде португальцы не позволяли своим женам показываться в обществе, а дочерям — учиться читать и писать. В 1848 г. бразильские женщины только-только начали выходить из этого подчиненного положения, а бразильские отцы — открывать глаза на преимущества образования для их дочерей. Преобразования этого рода совершаются медленно. Этим-то униженным положением, в каком всегда находились женщины, и объясняется, должно быть, то обстоятельство, что отношения между мужчиной и женщиной в Бразилии стояли и стоят на низком моральном уровне. В Пара, по-моему, теперь происходит некоторое улучшение, но прежде беспорядочные связи были, по-видимому, в обычае у всех классов, а интриги и ухаживание составляли серьезное занятие для большей части населения. Я не верю, что такое положение вещей — необходимое следствие климата и общественного устройства, так как в тех маленьких городках внутри страны, где я жил, нравы и общий моральный уровень населения были столь же чисты, как в аналогичных селениях Англии. Глава II ПАРА Болотистые леса Пара. — Португалец-земледелец. — Загородный дом в Назарете. — Жизнь натуралиста на экваторе. — Сухие девственные леса. — Магуари. -Уединенные протоки. — Коренные жители Прожив около двух недель в росинье м-ра Миллера, мы услыхали о другом сдающемся внаем загородном доме, похожем на этот, но расположенном гораздо удобнее для нас — в деревне Назарет, за полторы мили от города и у самого, леса. Владельцем дачи был старый португалец по имени Данин, который жил на своем черепичном заводе в устье Уны, небольшой речки, протекающей в двух милях ниже города Пара. Мы решили пройтись туда по лесу, хотя нам говорили, что дорога длиной в 3 мили в эту пору года едва проходима и до Уны много легче добраться на лодке. Однако мы были рады возможности уже теперь пересечь этот богатый болотистый лес, которым так восхищались с палубы судна, и в одно прекрасное солнечное утро, около 11 часов, получив необходимые сведения о дороге, отправились в путь. Впоследствии эта часть леса стала одним из самых любимых моих мест. Я расскажу о том, как прошла прогулка, о первых моих впечатлениях и приведу некоторые замечания о растительности. Лес этот очень похож на большинство низменных лесов, и потому описание может быть отнесено ко всем подобным лесам. Выйдя из города, мы пошли по прямой пригородной дороге, которая проложена по насыпи, возвышающейся над уровнем окружающей местности. Почва по обе стороны от дороги низменная, болотистая, однако на ней было построено несколько просторных росиний, утопавших в великолепной зелени. Миновав последние из них, мы добрались до места, где в 5-б ярдах от края дороги стеной поднимался высокий лес, футов, вероятно, на 100 в вышину. Лишь кое-где проглядывали стволы деревьев — стена леса от земли и до вершины была почти сплошь покрыта разнообразной драпировкой из лазящих растений самых ярких зеленых тонов; цветов почти не было видно, лишь кое-где алел, точно звезда, среди зелени одинокий страстоцвет. Низменная полоса между стеной леса и дорогой была одета густыми зарослями кустарников, среди (которых особенно многочисленны были колючие мимозы, покрывавшие прочие кусты на манер английской куманики. Другие карликовые мимозы стлались по земле у самого края дороги; стоило нам по пути слегка задеть их ногой, как они словно бы сжимались. Кассии с их изящными перистыми листьями и яркими желтыми цветами преобладали среди низкорослых деревьев; деревянный аронник рос группами вокруг болотистых ложбин. Надо всем этим летали яркие дневные бабочки в большем количестве, чем вы видали где-либо до сих пор: одни (Callidryas) были сплошь оранжевые или желтые, другие (Heliconia), с сильно удлиненными крыльями, горизонтально носившиеся в воздухе, были черного цвета с синими, красными и желтыми узорами. Один великолепный вид (Cotaenis dido), зеленый, как трава, особенно привлек наше внимание. Поближе к земле летало много других, более мелких и очень сходных с нашими английскими, видов, привлекаемых цветами многочисленных стручковых и других кустарников. Кроме бабочек и стрекоз, других насекомых здесь мало; стрекозы по форме сходны с английскими видами, хотя иные из них и бросались в глаза своим огненно-красным цветом. То и дело останавливаясь, чтобы осмотреть что-нибудь или чем-нибудь полюбоваться, мы все-таки продвигались вперед. Дорога стала слегка подниматься в гору, а почва и растительность внезапно переменились. Заросли здесь состояли из трав, низкорослой осоки и других растений с листвой более мелкой, нежели у растительности на влажных почвах. Лес, выросший вторично, состоял из невысоких деревьев с блестящими темно-зелеными листьями, общим своим видом напоминавших лавры и другие вечнозеленые растения наших английских садов. У иных из них (Melastoma) листья были испещрены изящными жилками и покрыты волосками, другие (мирты), рассеянные по лесу, имели листву более мелкую, но вследствие своей немногочисленности не могли существенно изменить характер леса в целом. Мы замешкались в пути, и солнце стало палить немилосердно. День был ясный, на небе ни облачка. То был один из тех чудесных дней, которые возвещают начало сухого сезона. Песчаная почва излучала тепло, и это было заметно по колебанию воздуха над ней. Мы не видели и не слышали ни зверей, ни птиц, лишь под купы раскидистых деревьев забралось несколько измученных жарой коров из имения, к которому спускалась тенистая тропа. Земля чуть ли не горела у нас под ногами, и мы поспешили в тень леса, который виднелся неподалеку впереди. Наконец мы вошли туда, и как стало нам легко! Мы оказались на довольно широкой тропе или аллее, где ветви деревьев скрещивались над нашей головой и отбрасывали восхитительную тень. Сначала лес был молодой, густой и совершенно непроходимый; землю нe покрывали трава и кустарник, как в лесах Европы, а устилал ковер плаунов. Постепенно картина начала меняться. Мы понемногу спускались с сухой песчаной возвышенности в болотистую низменность; в лицо нам повеяло прохладой и тем запахом плесени, который исходит от гниющей растительности. Деревья теперь стали выше, подлесок реже, и мы уже могли заглянуть в чащу по обе стороны от нас. Лиственные кроны деревьев, среди которых вряд ли случалось увидеть сразу два экземпляра одного вида, находились теперь где-то высоко над нами, словно в другом мире. Лишь изредка в просвете на фоне ясного синего неба виднелся узор листвы. Одни листья имели форму кисти руки с большими растопыренными пальцами, другие были изящно вырезаны или имели перистое строение, как листья мимоз. Внизу стволы деревьев были повсюду связаны между собой сипо [лианами]; гибкие деревянистые стебли вьющихся и лазящих растений, листва которых находилась где-то далеко вверху, сплетались со стволами высоких деревьев. Одни скручивались прядями, точно канаты, у других толстые стебли, искривленные самым причудливым образом, обвивались, как змеи, вокруг древесных стволов или свивались гигантскими петлями и спиралями между крупными ветвями; третьи изгибались зигзагами, образуя как бы ступени лестницы, уходящей с земли на головокружительную высоту. Много времени спустя я с интересом узнал, что эти вьющиеся деревянистые растения не относятся к одному какому-нибудь семейству. Особой группы растений, отличающейся свойством обвиваться, не существует, но виды многих и притом самых разнообразных семейств, большинство представителей которых не принадлежит к вьющимся, по-видимому, под действием условий жизни приобретают эту особенность. Существует даже вьющийся род пальм (Desmoncus), виды которого на языке тупи [6] носят название жаситара. Их тонкие извивающиеся стебли снабжены толстыми шипами; они обвиваются вокруг высоких деревьев, перебрасываясь с одного на другое, и вырастают до невероятной длины. Листья обычной перистой формы, характерной для этого семейства, не собираются в густую крону, а отходят от стволов через большие промежутки и на концах несут длинные изогнутые шипы. Такое строение является превосходным приспособлением, позволяющим этим деревьям прикрепляться при лазании, но оно сильно досаждает путнику, так как деревья иногда нависают над дорогой и цепляются за шляпу или рвут одежду. Многочисленность и разнообразие лазящих деревьев в лесах Амазонки. тем более любопытны, что и животные здесь отличаются всеобщей тенденцией стать лазящими формами. Все амазонские и даже все южноамериканские обезьяны — лазящие. Здесь нет группы, которая жила бы на земле, как бабуины Старого света. Куриные, представляющие здесь кур и фазанов Азии и Африки, благодаря расположению пальцев на ногах хорошо приспособлены к сидению на деревьях, и только на деревьях, на большой высоте, и можно их увидеть. Род стопоходящих хищников (Cercoleptes), родственный медведям и встречающийся только в лесах Амазонки, ведет полностью древесный образ жизни и имеет гибкий хвост, как у некоторых обезьян [7] . Можно было бы привести еще много подобных примеров, но я упомяну только Geodephaga, хищных жуков, у которых в этих лесных областях большинство родов и видов по строению своих ног приспособлено к жизни исключительно на ветвях и листьях деревьев. Многие из деревянистых лиан, свешивающихся с деревьев, не вьющиеся растения, а воздушные корни растений-эпифитов (Aroideae); они прикрепляются к крепким сучьям деревьев наверху и спускаются вниз прямо, как отвес. Одни свешиваются поодиночке, другие связками; одни обрываются на полпути к земле, другие касаются почвы и пускают в нее корешки. Подлесок в этих местах состоял частью из молодых деревьев тех же видов, что и их высокие соседи, частью же из пальм множества видов: одни были в 20-30 футов вышиной, другие — малы и изящны, со стволами не толще пальца. Эти последние (различные формы Bactris) несли на себе маленькие связки красных или черных плодов, часто содержащих сладкий сок, похожий на виноградный. Дальше почва стала более топкой, и мы уже с трудом находили путь. Здесь начал появляться дикий банан (Urania amazonica), и там, где он рос сплошными массивами, характер пейзажа менялся. Листья этого прекрасного растения, похожие на широкое лезвие меча, имеют 8 футов в длину и фут в ширину; растут они вертикально вверх, отходя поочередно от верхушки ствола высотой в 5 или 6 футов. Многочисленные виды растений с листьями, сходными по форме с банановыми, но более мелкими, одевали землю. Среди них встречались виды марантовых, у некоторых листья были широкие и блестящие, с длинными черешками, расходящимися из узла на стебле, как у тростника. Стволы деревьев были одеты вьющимися папоротниками и Pothos (из семейства ароидных) с крупными и мясистыми сердцевидными листьями. Бамбук и другие высокие злаки и тростниковые растения склонялись над дорогой. Вид этой части леса был крайне своеобразен; дать ясное понятие о нем путем описания невозможно. Составить себе некоторое представление о пейзаже может читатель, бывавший в Кью-Гардене: вообразите растительность большой пальмовой оранжереи этого сада, перенесенную на обширное пространство болотистой земли, вперемежку с ней растут крупные двудольные деревья, похожие на наши дубы и вязы и покрытые лазящими и паразитными растениями, земля завалена упавшими и гниющими стволами, ветками и листьями, и все это освещено пылающим в зените солнцем и окутано испарениями. Наконец мы вышли из лесу на берега Уны, неподалеку от ее устья. Река имела здесь около 100 ярдов в ширину. Сеньор Данин жил на противоположном берегу: над влажной почвой поднимался на деревянных сваях большой дом, выбеленный и крытый, как обычно, красной черепицей. Вдоль второго этажа, который занимала семья хозяина, шла открытая веранда, где трудились мужчины и женщины. Внизу несколько негров таскали на голове глину. Мы кликнули лодку, и один из негров отправился за нами. Сеньор Данин принял нас с обычной церемонной вежливостью португальца; он отлично говорил по-английски, и, уладив наше дело, мы остались, чтобы побеседовать с ним по различным вопросам, касающимся страны. Как и всех остальных предпринимателей в этой провинции, его волновало одно — недостаток рабочих рук. По-видимому, он прилагал много усилий, чтобы завезти сюда белых рабочих; он привез рабочих из Португалии и других стран, заключив контракт о том, что они будут работать на него, но его постигла неудача. Все эти рабочие один за другим покинули его после приезда. Обилие незанятой земли, свобода, весь уклад этой полудикой жизни в челнах и та легкость, с какой, работая немного, можно добыть себе пропитание, соблазняют даже самых добропорядочных людей, и они тут же бросают постоянную работу. Наш хозяин жаловался также на дороговизну рабов вследствие запрещения африканской торговли: прежде невольника можно было купить за 120 долларов, а теперь с трудом удается достать и за 400 долларов [8] . Г-н Данин рассказал нам, что он совершал путешествия в Англию и Соединенные Штаты, а теперь двое его сыновей завершают там образование. Впоследствии я встречал многих предприимчивых португальцев и бразильцев вроде г-на Данина; предмет их стремлений — совершить путешествие в Европу или Северную Америку и послать сыновей туда для получения образования. Земля, на которой выстроен завод г-на Данина, представляла, по его словам, искусственную насыпь на болоте; одна сторона дома была построена на выступе насыпи, выходящем к реке, так что из.гостиных хорошо видна была река с проплывающими по ней судами. Мы узнали, что некогда на этом месте находилось большое и цветущее скотоводческое хозяйство с открытым поросшим травой пространством вроде парка. По воскресеньям сюда, бывало, по суше и по воде, в экипажах и пышных галиотах съезжалось человек по 40-50 провести день у гостеприимного хозяина. После политических смут, о которых я уже упоминал, хозяйство это, как и большинство других в стране, пришло в упадок. Обработанные земли и дороги, к ним ведущие, ныне сплошь заросли густым лесом. Когда мы собрались уходить, господин Данин предложил нам челн и двух негров, чтобы доставить нас в город, и мы попали туда вечером, после дня, богатого новыми впечатлениями. Немного времени спустя мы вступили во владение нашим новым жилищем. Дом представлял собой квадратное строение, состоящее из четырех одинакового размера комнат; черепичная крыша выступала навесом со всех сторон, образуя широкую веранду, где благодаря прохладе было приятно сидеть и работать. На обработанной земле, которая выглядела так, будто ее недавно очистили от леса, взращивались плодовые деревья, на небольших делянках росли кофе и маниок. Входом на наш участок служила чугунная решетчатая калитка; она открывалась на заросшую травой площадь, вокруг которой стояло несколько домов да крытых пальмовыми листьями хижин, составлявшие в то время селение. Самым значительным строением была капелла Назаретской божьей матери, расположенная напротив нашего участка. Эта святая пользовалась большой популярностью у всех набожных параанцев, которые приписывали ей много чудес. На алтаре стояла ее статуя — красивая кукла вышиной около 5 футов в серебряной короне и одеянии из голубого шелка, усеянного золотыми звездами. В капелле и вокруг нее хранились приношения верующих — свидетельства сотворенных божьей матерью чудес. Здесь были слепки исцеленных ею ног, рук, грудей и т. п. Но самым любопытным изо всего была шлюпка, поставленная тут экипажем португальского судна, которое погибло напротив Кайенны за год или за два до нашего приезда; часть экипажа спаслась в шлюпке, после того как воззвала о покровительстве к святой. Ежегодное празднество в честь Назаретской божьей матери — самый большой праздник в Пара; многие являются из соседнего большого города — Мараньяна, за 300 миль. Для удобства этих гостей президент отдал однажды распоряжение почтовому пароходу задержаться на два дня в Пара. Популярностью своей празднество отчасти обязано прекрасной погоде, которая обычно стоит в это время в середине ясного сезона — в течение десяти дней перед полнолунием в октябре или ноябре. Пара тогда представляется с лучшей стороны. Никогда не бывает трех недель подряд без дождя, поэтому погода не слишком сухая, и при ясном небе можно наслаждаться всей прелестью зелени и цветов. Особенно хороши лунные ночи: воздух прозрачно чист, а легкий морской ветерок приносит приятную прохладу. Мы решили посвятить несколько месяцев планомерному исследованию местности. С трех сторон нас окружал лес. Заканчивался влажный сезон, и большая часть видов птиц кончала линять, а многочисленность и разнообразие насекомых росли с каждым днем. Позади росиньи я нашел после нескольких дней поисков ряд тропинок,, которые вели через лес к дороге на Уну; на полпути находился дом, где жили во время своего пребывания в Пара в 1819 г. знаменитые путешественники Спикс и Марциус. Теперь дом был заброшен, а плантации заросли кустарниками. Окрестные тропы изобиловали насекомыми; тропы укрывала густая тень, и бродить по ним было очень приятно. У самых наших дверей начиналась главная дорога через лес. Она была достаточно широка для двух всадников, едущих рядом, и расходилась в трех направлениях; главная дорога вела в деревню Орен, на расстоянии 50 миль. Когда-то дорога простиралась до Мараньяна, но. давно заброшена и теперь заросла настолько, что даже между Пара и Ореном едва проходима. Наши поиски мы вели в разных направлениях по этим тропам и каждый день находили много новых и интересных видов. Почти все наше время мы тратили на то, чтобы собирать образцы, препарировать их и делать заметки. Один день настолько походил на другой, что достаточно описания событий какого-нибудь одного дня, включая сюда ряд явлений природы, чтобы дать представление о том, как проходят будни натуралистов на экваторе. Вставали мы обыкновенно вскоре после рассвета, и Изидору,. подав нам чашку кофе, спускался в город закупить свежей провизии на день. Два часа перед завтраком посвящались орнитологии. В эти ранние часы небо неизменно оставалось безоблачным (термометр показывал 23-24°); обильная роса или влага прошедшего ночью дождя быстро испарялась с мокрой листвы под лучами яркого солнца, восходившего точно на востоке и быстро поднимавшегося прямо к зениту. Вся природа точно посвежела, быстро распускались новые листья и цветы. Иногда там, где накануне вечером виден был лишь однородный зеленый массив леса, наутро какое-нибудь дерево покрывалось цветами — расцвет происходил внезапно, как по волшебству. Птицы были оживлены и деятельны; с плодовых деревьев неподалеку нередко слышался пронзительный крик туканов (Ramphastos vitellinus), Очень часто по утрам, отчетливо вырисовываясь на фоне синего неба, летали на большой высоте стайки попугаев, всегда парами, и щебетали, словно обращаясь друг к другу; пары сохраняли между собой правильные интервалы; впрочем, яркие цвета их на такой высоте не были заметны. Время после завтрака, с 10 часов утра и часов до 2-3 дня, мы посвящали энтомологии: лучшее время для наблюдения за насекомыми в лесу — незадолго до самой жаркой поры дня. Жара быстро нарастала к 2 часам (33-34°), и к этому времени стихали все голоса птиц и зверей, только с деревьев слышался время от времени резкий стрекот какой-нибудь цикады. Листья, такие влажные и свежие ранним утром, теперь увядали; цветы теряли свои лепестки. Когда мы возвращались, утомленные, после экскурсий домой, соседи наши, индейцы и мулаты, — обитатели открытых хижин с крышей из пальмовых листьев — спали в гамаках или сидели на циновках, не утруждая себя даже беседой. В июне и июле в течение некоторого времени после полудня почти ежедневно шел сильный ливень, приносивший долгожданную прохладу. Очень любопытно было наблюдать, как — всегда одинаково — набегают тучи. Сначала ослабевает и стихает совсем прохладный морской ветерок, который начинает дуть около 10 часов утра и все усиливается, по мере того как солнце поднимается. Зной и электрическое напряжение атмосферы становятся почти непереносимыми. Вялость и томление охватывает все живое, даже обитателей леса. На востоке появляются облака, они собираются кучами, все больше темнея внизу. Весь восточный горизонт почти внезапно чернеет, тьма распространяется вверх и в конце концов заслоняет солнце. Тогда по лесу проносятся сильные порывы ветра, раскачивающие верхушки деревьев; вспыхивает яркая молния. Затем раздается удар грома, и вниз устремляются потоки дождя. Такая гроза быстро прекращается, но иссиня-черные неподвижные тучи остаются на небе до самой ночи. Тем временем вся природа оживает, лишь под деревьями видны кучки опавших лепестков и листьев. К вечеру жизнь опять пробуждается, из кустов и деревьев вновь несется звонкий гомон. На следующее утро солнце снова встает в безоблачном небе, и круг замыкается: весна, лето и осень сменяют друг друга в пределах одного тропического дня. Весь год дни в этой стране более или менее похожи на этот. Небольшое различие существует между сухим и влажным сезонами, но и в сухой сезон, который длится с июля до декабря, обыкновенно бывают ливни, а во влажный, с января до июня, — солнечные дни. По этой причине периодические явления жизни растений и животных не происходят примерно в одно и то же время для всех видов или особей какого-либо данного вида, как в умеренных странах. Здесь нет, конечно, никакой зимней спячки, поскольку сухой сезон не слишком засушлив, нет и летней спячки, как в некоторых тропических странах. Растения не цветут, не роняют листья в одно и то же время, птицы тоже не линяют, не спариваются, не высиживают птенцов одновременно. В Европе лесной ландшафт во всякое время года — весной, летом, осенью, зимой — выглядит по-своему. В экваториальных лесах пейзаж одинаков или почти одинаков в любой день в году: набухание почек, цветение, плодоношение, листопад всегда продолжаются — не у одного, так у другого вида. Деятельность птиц и насекомых не прекращается, у каждого вида имеются свои собственные сроки; так, например, колонии ос не вымирают ежегодно, оставляя одних только маток, как в холодных странах; наоборот, смена поколений и колоний происходит беспрерывно. Нет ни весны, ни лета, ни осени, но в каждом дне сочетаются все три времени года. Так как день и ночь всегда имеют равную продолжительность, ежедневные атмосферные возмущения нейтрализуются до наступления следующего утра; солнце проходит свой путь по самой середине небосвода, дневная температура колеблется на протяжении всего года в пределах 2-3°. Как величественно на экваторе в своем совершенном равновесии и простоте шествие Природы! Вечера наши были заполнены обыкновенно тем, что мы приводили в порядок коллекции и делали заметки. Обедали мы в 4, а чай пили около 7 часов. Иногда мы отправлялись в город поглядеть, как живут бразильцы, или развлечься в обществе европейцев и американцев. Так проходили дни с 15 июня до 26 августа. За это время мы совершили две дальние экскурсии на берега протока, Магуари, расположенного в лесных дебрях, милях в 12 от Пара, чтобы посетить рисовую крупорушку и лесопильню, которыми владел американец м-р Аптон. Я расскажу кое-что о происшествиях, случившихся во время этих экскурсий, и об интересных наблюдениях по естественной истории и над обитателями этих внутренних протоков и лесов. Первую нашу экскурсию на крупорушку и лесопильню мы совершили по суше. Проток Иритири, на берегах которого они стоят, соединяется с рекой Пара другим, более крупным протоком Магуари, так что туда можно добраться и водой, но для этого приходится сделать круг около 20 миль. Мы вышли на восходе солнца, взяв с собой Изидору. Дорога сразу же за Назаретом углубилась в лес, так что уже через несколько минут мы очутились в тени. На некотором расстоянии путь наш проходил по вновь выросшему лесу — первобытный лес около города был когда-то расчищен или прорежен. Новый лес был густ и непроходим из-за тесного расположения молодых деревьев и массива тернистых кустарников и лазящих растений. Заросли эти кишели муравьями и муравьеловками; там часто встречалась также одна маленькая раздувающая горло птичка — манакин, которая изредка перелетает через дорогу, издавая странный звук, производимый, как я полагаю, крыльями и напоминающий стук маленькой деревянной трещотки. Через милю-полторы характер растительности начал меняться, и мы очутились в первобытном лесу. По виду он резко отличался от тех болотистых участков, какие я уже описывал. Местность здесь была несколько более возвышенная и неровная, многочисленные болотные растения с их длинными и широкими листьями отсутствовали, и, хотя деревья стояли реже, подлеска было меньше. По этой дикой местности дорога тянулась 7-8 миль. Такой лес без перемен простирается до самого Мараньяна и в другие стороны, как нам говорили, на расстояние около 300 миль к югу и востоку от Пара. Уходя в лощину, дорога почти всякий раз пересекала ручей, через прохладную, темную в тени листвы воду которого были переброшены древесные стволы. Землю покрывал не только ковер плаунов, как обычно, но и массы растительных остатков и толстый слой опавших листьев. Кругом росло множество разнообразных плодов, в том числе много форм бобов: одни стручки были с фут длиной, плоские и мягкие, точно кожаные, другие — твердые, как камень. В одном месте мы видели много больших полых деревянистых сосудов, которые, по словам Изидору, падали с дерева сапукаи. Их называют обезьяньими чашами (cuyas de macaco) -это семенные коробочки, заключающие в себе орехи, которые продаются под тем же названием на Ковент-Гарденском рынке (в Лондоне). Наверху сосуда находится круглое отверстие, к которому в точности подходит естественная крышечка. Когда орехи созревают, крышечка отстает, тяжелая чаша с грохотом падает, и орехи рассыпаются по земле. Дерево, на котором растут орехи (Lecythis ollaria), огромной высоты. Оно находится в близком родстве с бразильским орехом (Bertholletia excelsa), семена которого также заключены в больших деревянистых сосудах, но сосуды эти не имеют крышки и падают на землю в целом виде. Поэтому орехи (Lecythis) настолько дороже бразильских. Сапукая встречается, вероятно, не реже, чем Bertholletia, но ее орехи при падении рассыпаются, и их съедают дикие животные, а полые семенные коробочки бразильского ореха в целости и сохранности собираются туземцами. Больше всего привлекали нас исполинские деревья. Вообще деревья здесь не отличались особенно толстыми стволами; куда более замечательным свойством, нежели толщина, было то, что они достигали большой высоты, одинаковой, кстати, для всех деревьев, не давая ветвей; впрочем, через какую-нибудь восьмую часть мили встречались настоящие гиганты. Одно такое чудовищное дерево монополизирует некоторое пространство вокруг себя, и, за исключением гораздо более мелких особей, ни одному дереву не удается обосноваться в его владении. Цилиндрические стволы больших деревьев имели обыкновенно от 20 до 25 футов в окружности. Фон Марциус упоминает об измеренных в районе Пара деревьях, относящихся к различным видам (Symphonia coc - cinea, Lecythis sp . и Crataeva tapia ); они имели от 50 до 60 футов в обхвате в том месте, где становились цилиндрическими. Высота громадных колоннообразных стволов до нижней ветви была никак не меньше 100 футов над землей. М-р Ливенс, работавший на лесопильне, говорил мне, что там нередко случалось обтесывать для распиловки бревна длиной в 100 футов из пау-д'арку (лучного дерева) и масарандубы. Полная высота этих деревьев, включая крону, достигает, пожалуй, 180-200 футов; там, где стоит одно из них, громадный купол листвы возвышается над прочими лесными деревьями, точно купол собора над зданиями города. Весьма замечательно то обстоятельство, что вокруг нижней части стволов этих деревьев вырастают выступы вроде подпор. Промежутки между подпорами, представляющими собой обычно тонкие деревянные стенки, образуют просторные помещения, которые можно сравнить со стойлами в конюшне; иные из них достаточно вместительны для полудюжины человек. Назначение этих образований очевидно с первого взгляда: они играют такую же роль, как сложенные из кирпича контрфорсы, поддерживающие высокую стену. Подпоры не составляют особенности какого-либо одного вида, но характерны для большей части крупных лесных деревьев. Их природа и способ роста становятся ясными, когда осмотришь ряд молодых деревьев различного возраста. Видно, что это корни, которые кряжем поднимаются из земли; они постепенно вырастают вверх, по мере того как растущее в вышину дерево нуждается во все большей поддержке. Таким образом, они предназначены только для поддержки массивной кроны и ствола в этих тесных лесах, где росту корней в земле в стороны препятствует множество соперников. Мы узнали туземное название и других громадных лесных деревьев: это были моира-тинга (белое, или королевское, дерево), тождественное, вероятно, с Mora excelsa , открытой сэром Робертом Шомбургком в Британской Гвиане, или родственное ей, самаума (Erlodendron samauma) и масарандуба, или коровье дерево. Всех замечательнее из них последнее. Мы уже немало слышали об этом дереве и о том, что из коры его обильно выделяется молоко, такое же приятное на вкус, как коровье. Кроме того, мы ели в Пара его плод, который продают на улицах торговки-негритянки, и слыхали немало о стойкости его древесины в воде. Поэтому мы рады были увидеть, как растет это удивительное дерево у себя на родине. Это один из самых крупных лесных властелинов, которому придает совершенно своеобразный вид его глубоко изборожденная и лохматая красноватая кора. Мне говорили, что отвар из этой коры применяется как красная краска для ткани. Несколько дней спустя мы отведали его молока, которое было добыто из сухих бревен, простоявших на лесопильне много дней под палящим солнцем. С кофе оно приятно, но в чистом виде имеет слабый горьковатый привкус; оно быстро густеет, превращаясь в очень хороший клей, которым нередко склеивают разбитую посуду. Мне говорили, что пить его помногу небезопасно: недавно один невольник чуть не умер, напившись этого молока сверх меры. На некоторых участках дороги обращали на себя внимание папоротники. Впоследствии, однако, я нашел их в гораздо большем количестве на Мараньянской дороге, особенно в одном месте, где целая лесная прогалина составляла как бы огромный папоротниковый питомник: земля была покрыта наземными видами, а стволы деревьев одеты вьющимися и эпифитными формами. Древовидных папоротников я в районе Пара не встречал, они свойственны гористым областям; впрочем, некоторые встречаются на Верхней Амазонке. Таковы главные особенности этой дикой растительности; но где же цветы? К великому нашему разочарованию, мы их не встречали вовсе или встречали лишь такие, которые внешним своим видом не производили никакого впечатления. Орхидеи в густых низменных лесах очень редки. Теперь, я полагаю, довольно твердо установлено, что у большинства лесных деревьев в экваториальной Бразилии мелкие и скромные на вид цветы. Насекомые, посещающие цветы, также редки в лесу. Разумеется, их не бывает там, где нет их любимой пищи, но я всегда замечал, что в лесу, даже там, где встречаются цветы, насекомых на них видно немного или же вовсе не видно. На открытой местности, или кампу, у Сантарена на Нижней Амазонке цветущие деревья и кусты встречаются чаще, и туда слетается большое количество насекомых. Лесных пчел Южной Америки, принадлежащих к родам Melipona и Euglossa, чаще увидишь за поглощением сладкого сока, который выступает из деревьев, или на птичьем помете на листьях, нежели на цветах. Нас разочаровало также и то, что мы не встретили в лесу крупных зверей. Тут не было стремительного движения, шума жизни. Мы не видели и не слышали обезьян, нам не попадались на пути ни тапир, ни ягуар. Птиц, по-видимому, также чрезвычайно мало. Впрочем, иногда мы слышали протяжный крик инамбу, рода куропатки (Crypturus cinereus?), а в лощинах по берегам ручейков раздавались шумные звуки, производимые какими-то другими птицами, которые, видимо, пробирались парами по верхушкам деревьев, перекликаясь между собой по мере передвижения. Звуки эти отдавались эхом в дикой чаще. Какая-то одинокая птица пела очень мелодичную грустную песню, которая состояла всего из нескольких нот в жалобном тоне, сначала высоких, а затем гармонично понижающихся через правильные промежутки времени. То был вероятно, вид славки из рода Trichas. Все эти совершенно своеобразные птичьи крики весьма характерны для бразильского леса. Впоследствии мне пришлось изменить основанное на первых впечатлениях мнение о малочисленности и однообразии животных в этом и других лесах Амазонки. В действительности там обитает много различных млекопитающих, птиц и пресмыкающихся, но они рассеяны на больших пространствах и все очень боятся человека. Край до того обширен, а леса настолько равномерно одевают его поверхность, что встретить большое количество животных можно лишь очень редко — в каком-нибудь месте, которое более привлекательно, чем остальные. Кроме того, Бразилия вообще бедна наземными млекопитающими, а существующие виды мелки по величине и потому мало заметны в здешних лесах. Охотник, рассчитывающий встретить тут стадо животных вроде бизонов Северной Америки или антилоп и массивных толстокожих Южной Африки, был бы разочарован. Наиболее многочисленная и интересная группа бразильских млекопитающих ведет древесный образ жизни; об этой особенности животных здешних лесов я уже упоминал выше. Самые лучшие в мире древолазы — южноамериканские обезьяны из семейства Cebidae; у многих из них имеется «пятая рука» — цепкий хвост, приспособленный для лазания, с сильно развитыми мышцами и обнаженным кожным утолщением на самом конце, с нижней стороны. Это, по-видимому, показывает, что южноамериканская фауна постепенно приспособлялась к лесной жизни и что эти обширные леса, быть может, всегда существовали с тех пор, как область впервые заселили млекопитающие. Впрочем, к этому вопросу и к естественной истории обезьян, которых в Амазонском крае живет 38 видов, я еще вернусь. В книгах о путешествиях мы часто читаем о тишине и сумраке бразильских лесов. Все это верно, и впечатление при более длительном знакомстве лишь усугубляется. Немногочисленные звуки, производимые птицами, носят тот задумчивый или таинственный характер, который скорее усиливает чувство одиночества, нежели внушает ощущение жизни и веселья. Иногда в тишину внезапно врывается пронзительный крик: его испускает какое-нибудь беззащитное растительноядное животное, подвергшееся нападению тигровой кошки или бесшумного удава. По утрам и вечерам обезьяны-ревуны поднимают ужасный крик, который терзает слух и невольно наводит тоску. Этот страшный рев во много раз усугубляет то ощущение бесприютности и одиночества, которое внушает, пожалуй, всякий лес. Нередко даже в тихие полуденные часы далеко по чащам разносится внезапный грохот, как будто на землю падает большой сук или даже целое дерево. Кроме того, слышится много звуков, не поддающихся никакому объяснению. Туземцы обыкновенно бывали при этом в таком же недоумении, как и я сам. Иногда слышен звук, похожий на звон куска железа при ударе о твердое, полое внутри дерево, иногда воздух раздирает пронзительный вопль; звуки эти не повторяются, а наступающая затем тишина усиливает то неприятное впечатление, которое оставляют они на душе. Туземцы неизменно приписывают все звуки, которые не в состоянии объяснить, дикому лешему или духу Курупире, ибо мифы и есть те примитивные теории, которые изобретает род человеческий на заре познания для объяснения явлений природы [9] . Курупира — таинственное существо, внешние признаки которого неопределенны, так как они изменяются в зависимости от местности. Иногда его изображают чем-то вроде покрытого длинными косматыми волосами орангутанга, живущего на деревьях. В других местах говорят, что у него раздвоенные внизу ноги и ярко-красное лицо. У него есть жена и дети; иногда он выходит на росы [плантации] воровать маниок. Одно время у меня в услужении был юноша-мамелуку, голова которого была набита туземными легендами и суевериями. Он всегда сопровождал меня в экскурсиях по лесу; я не мог заставить его идти одного, и стоило нам услышать один из тех странных звуков, о которых я упоминал выше, как он весь начинал трястись от страха. Прячась за меня, он умолял повернуть обратно; страх его пропадал лишь после того, как он успевал сделать амулет для защиты от Курупиры. Для этого он брал молодой пальмовый лист и сплетал венок, который вешал на какую-нибудь ветку по пути. Наконец, после шестичасовой ходьбы мы добрались до цели; последнюю милю или две мы снова шли через вторично выросший лес. Крупорушка и лесопильня состояли из большой группы строений, красиво расположенных на расчищенном пространстве земли, которое занимало много акров и было со всех сторон окружено первобытным лесом. М-р Ливенс, надсмотрщик, оказал нам самый радушный прием; он показал нам все, что могло представлять для нас интерес, и повел к местам по соседству, где птиц и насекомых было всего больше. Предприятия были выстроены очень давно одним богатым бразильцем. М-ру Аптону они принадлежали уже в течение многих лет. Мне рассказывали, что, когда темнокожие повстанцы готовились к нападению на Пара, они заняли это место, но не причинили ни малейшего вреда ни машинам, ни зданиям; вожди их говорили, что они воюют только против португальцев и их партии, а не против других иностранцев. Проток Иритири у лесопильни имеет всего.несколько. ярдов в ширину; на некотором расстоянии он извивается между двух стен леса, а затем становится гораздо шире и под конец, соединяется с Магуари. Здесь есть много ответвлений протоков или рукавов, по которым можно добраться к глухим деревушкам и отдельным домикам, где живут потомки от смешанных браков белых, индейцев и негров. Многие из них вели дела с м-ром Ливенсом: они приносили ему на продажу свой небольшой урожай риса или какие-нибудь бревна. Любопытно было видеть их в маленьких, тяжелогруженых монтариях. Иногда этими лодками правили красивые и здоровые молодые парни, небрежно одетые в белые рубашки, темно-синие штаны, подвернутые до колен, и соломенные шляпы. Они направляли лодку, гребли и орудовали варвжаном (шестом) с большим изяществом и ловкостью. Мы совершили много экскурсий вниз по Иритири и немало повидали на этих протоках; кроме того, во второй раз мы отправились к лесопильне водой. Магуари — великолепный проток; различные ветви его образуют настоящий лабиринт, а суша повсюду очень мало возвышенна. Все эти мелкие речки по-всему эстуарию Пара имеют характер протоков. Поверхность, земли здесь настолько ровная, что у коротких местных рек нет истоков, и они не текут вниз, как реки в нашем обычном понимании. Они служат для осушки местности, но не имеют постоянно направленного течения, а испытывают правильные приливы и отливы вместе с океаном. Туземцы называют их (на языке тупи) игарапе, или челночным путем. Игарапе и фуру, т. е. рукава, которым в этой дельте великой реки нет числа, составляют характерную черту страны. Суша повсюду покрыта непроходимыми лесами; все дома и селения расположены у воды, и сообщение почти полностью поддерживается по воде. Этот полуводный образ жизни населения составляет одну из самых интересных особенностей страны. Для коротких поездок и рыбной ловли в тихой воде обыкновенно используется маленькая лодка, называемая монтарией. Она строится из пяти досок: одна широкая доска, которой придают нужную форму, изгибая ее под нагревом, идет на дно, две узкие доски — на борта, а два небольших треугольных куска — на нос и корму. Руля у лодки нет, для перемены направления и для продвижения служит гребок. Монтария играет здесь ту же роль, что в других областях лошадь, мул или верблюд. Кроме одной или нескольких монтарий, у каждой семьи есть большая лодка, называемая игарите. Она снабжается двумя мачтами, рулем и килем, а около носа у нее есть сводчатый настил, или каюта, которая устроена из сплетенных решеткой крепких лиан, крытых пальмовым листом. В игарите туземцы пересекают бурные реки шириной 15-20 миль. Лодки строят все туземцы. Белые поселенцы часто отмечают, что индеец — прирожденный плотник и судостроитель. Просто диву даешься, на каких утлых судах отваживается пускаться в плавание этот народ. Я не раз видел, как индейцы переплывали реки в худой монтарий: для того чтобы щель в лодке оставалась над водой, нужно было тщательнейшим образом сохранять равновесие; малейшее движение — и все отправились бы на дно, но челн все-таки благополучно переплывал реку. Индейцы особенно осторожны, перевозя посторонних, и бразильские и португальские путешественники обыкновенно предоставляют им полностью управление лодкой. За себя индейцы боятся меньше, и им часто приходится спасаться вплавь. Если их застигает буря, когда они переплывают реку в тяжело груженном челне, они прыгают за борт и плывут рядом, пока не уляжется сильное волнение, а затем снова забираются в лодку. Здесь уместно сказать несколько слов о коренном населении эстаурия Пара. Первоначально берега Пара были населены различными племенами, которые по своему образу жизни очень сходны с туземцами морского побережья от Мараньяна до Баии. Говорят, что все они — одно большое племя тупинамба, переселившееся из Пернамбуку на Амазонку. Твердо установленным можно считать один факт, а именно, что все прибрежные племена были гораздо более цивилизованы и более мягки в обращении, чем дикари, жившие во внутренних частях Бразилии. Селились они деревнями и занимались земледелием. Они плавали по рекам в больших челнах под названием уба, которые выдалбливали из громадных древесных стволов; в этих челнах они ходили в военные экспедиции, везя на носу трофеи и трещотки из сушеных тыкв, стук которых должен был наводить страх на врагов. Они отличались мягким нравом и приняли первых португальских поселенцев очень дружелюбно. Наоборот, дикари внутри страны вели, да и теперь ведут, кочевой образ жизни, изредка совершая набеги на плантации прибрежных племен, которые всегда питали к ним величайшую вражду. Коренные индейские племена округи теперь либо цивилизовались, либо смешались с белыми и негритянскими иммигрантами. Отличительные названия племен давно позабыты, и вся раса теперь носит общее наименование тапуйо, — по-видимому, одно из названий древних тупинамба. Индейцев внутренних областей, пребывающих доныне в диком состоянии, бразильские индейцы называют жентиу (язычниками). Все полуцивилизованные тапуйо в деревнях, да и вообще жители глухих уголков, говорят на lingoa geral (общем языке), выработанном иезуитами-миссионерами из древнего наречия тупинамба. Язык гуарани, народа, живущего на берегах Парагвая, является диалектом тупинамба, и потому филологи называют его тупи-гуарани; печатные грамматики этого языка всегда имеются в продаже в книжных лавках Пара. То обстоятельство, что на одном языке говорят на столь обширном пространстве — от Амазонки до Парагвая, представляется совершенно необыкновенным для этой страны и указывает на значительные переселения индейских племен в прежние времена. В настоящее время языки, на которых говорят соседние племена по берегам рек внутри страны, совершенно различны; на Журуа даже отдельные группы, принадлежащие к одному и тому же племени, не в состоянии понять одна другую. Цивилизованный тапуйо в Пара не отличается существенно — ни физическими, ни нравственными особенностями — от индейцев внутренних областей. Он более крепкого сложения, так как лучше питается; впрочем, в этом отношении существуют большие различия между отдельными племенами. Ему присущи все основные черты, свойственные американским краснокожим. Кожа его медно-бурого цвета, лицо широкое, волосы черные, толстые и прямые. Он обычно среднего роста, коренаст, у него широкий и мускулистый торс, красивые по форме, но несколько толстые ноги и руки, небольшие кисти и ступни. Скулы обыкновенно не выступающие; глаза черные и редко бывают раскосыми, как у татарских рас Восточной Азии, которые, как полагают, имеют общее происхождение с американскими краснокожими. Черты лица у них почти неподвижны, да и вообще раса отличается чрезвычайно апатичным и скрытным характером. Они никогда не высказываются, да, пожалуй, и не испытывают, сильных чувств — радости, гнева, изумления, страха и т. д. Они никогда не приходят в восторг; впрочем, им свойственны сильные привязанности, особенно к семье. Почти все белые и негры утверждают, что тапуйо неблагодарны. Бразильские хозяйки, имевшие дело с индейцами, всегда приведут чужестранцу длинный ряд примеров их черной неблагодарности. Индейцы должно быть, не помнят о сделанном им добре и не думают платить за него; но это объясняется, вероятно, тем, что об этом добре они не просили и что исходит оно от тех, кто претендует на роль хозяев. Мне известны примеры привязанности и верности некоторых индейцев своим хозяевам, но это исключительные случаи. Все действия индейцев показывают, что главное их желание состоит в том, чтобы их оставили в покое; они привязаны к своему дому, к своей тихой, однообразной, лесной и речной жизни; они любят иногда зайти в город поглядеть на чудеса, завезенные белым, человеком, но испытывают сильное отвращение к жизни среди толпы; ремесло они предпочитают земледелию и особенно не любят связывать себя постоянной работой по найму. Индейцы дичатся чужестранцев, но, если зайти в их жилище, хорошо принимают гостей, ибо в них укоренилось представление о долге гостеприимства; для них это вопрос чести, и, будучи церемонными и вежливыми, они с большим достоинством выполняют обязанности хозяев. Они уходят из городов, как только там дает себя почувствовать суета цивилизации. Когда мы в первый раз приехали в Пара, там жило много индейских семейств, потому что в те времена характер тамошней жизни скорее напоминал большую деревню, чем город, но, как только появились речные пароходы и оживилась деловая жизнь, индейцы постоянно стали уходить [10] . Эта характеристика индейцев Пара применима, разумеется, в известной мере и к мамелуку, которые составляют теперь значительную часть населения. Неподатливость характера индейцев и вообще их неумение приспособиться к новым порядкам неминуемо приведет к их вымиранию, так как число иммигрантов, одаренных большей гибкостью, растет, и цивилизация делает успехи в Амазонском крае. Однако, поскольку различные расы легко смешиваются, а потомки белых и индейцев часто становятся выдающимися бразильскими гражданами, нет оснований сожалеть о судьбе индейской расы. Прежде с индейцами сурово обращались, да и теперь это происходит во многих местах внутри страны. Но по законам Бразилии они свободные граждане, имеющие равные права с белыми; изданы очень строгие указы, запрещающие порабощение индейцев и дурное обращение с ними. Поселенцы внутри страны, у которых никакие высокие побуждения не сдерживают инстинктивного эгоизма или расовой неприязни, не могут понять, почему им нельзя принуждать индейцев работать на них, коль скоро те не хотят работать по доброй воле. Неизбежным результатом столкновения интересов европейцев и более слабой туземной расы, когда они вступают в соприкосновение между собой, является гибель последней. В округе Пара туземцы уже не порабощены, но они лишены своих земель и с горечью переживают это, как рассказывал мне один из них, трудолюбивый и достойный человек. Не таковы ли взаимоотношения ныне и в Новой Зеландии между маори и английскими колонистами? Очень интересно читать о жестоких распрях в Бразилии в период с 1570 по 1759 г. между португальскими иммигрантами и иезуитскими и другими миссионерами. Распри эти весьма сходны с теми, что происходят в наши дни в Южной Африке между бурами и английскими миссионерами, но тогда раздоры были куда ожесточеннее. Иезуиты, насколько я могу судить по преданиям и летописям, руководились теми же мотивами, что и наши миссионеры, и точно так же немало преуспели в обучении простых туземцев чистой и возвышенной христианской морали. [11] Но попытка защитить слабую расу от неизбежной гибели, ожидавшей ее в естественной борьбе с расой более сильной, потерпела неудачу: в 1759 г. белые колонисты окончательно одержали верх, иезуитам пришлось покинуть страну, и 51 счастливое поселение миссий обратилось в развалины. С тех пор обращение с аборигенной расой привело к уменьшению ее численности; в настоящее время, как я уже говорил, индейцев защищают законы, изданные центральным правительством. При втором посещении мы провели на лесопильне десять дней. Там есть большой водоем, а также естественное озеро; и в том и в другом растут водяные растения, листья которых покоятся на поверхности воды, как у наших водяных лилий, но и листья и цветы у них менее изящны, чем у наших Nymphaea. На берегах этих прудов растет один вид вееролистных пальм — карана, стволы которого окружены кольцами мощных шипов. Иногда я садился в монтарию и греб в одиночку вниз по заливу. Однажды я опрокинулся, и мне пришлось выбраться на поросший травой склон, который вел к старинной плантации; там я бегал голый, пока платье мое сохло на кусте. Проток Иритири не так живописен, как многие другие, которые я обследовал позже. Ближе к Магуари берега у самой воды одеты мангровыми кустарниками, а под ними кишат крабами илистые отмели, куда пускают свои отростки длинные корни, которые свисают с плодов, еще остающихся на ветвях. На нижних ветках водится красивая птичка Ardea hellas . Эта маленькая цапля чрезвычайно изящно сложена и окрашена; оперение ее разукрашено мелкими полосками и пятнышками разнообразных цветов, точно крылья у некоторых ночных бабочек. Увидеть эту птицу в лесу трудно из-за ее темной расцветки и оттого, что держится она в тени, но она часто выдает себя в укрытии, издавая мягкий протяжный свист. Индейцы рассказывали мне, что она гнездится на деревьях и строит превосходное гнездо из глины. Это любимая ручная птица бразильцев, которые называют ее паваном, т. е. павлином. Я часто имел, случай наблюдать ее повадки. Она быстро приручается и разгуливает по дому, подбирая остатки пищи или ловя насекомых: тихо подкрадываясь к тому месту, где сидит насекомое, она пронзает его своим длинным и тонким клювом. Она подпускает к себе детей и, откликаясь на зов: «Паван! Паван!» — приближается изящной, осторожной походкой и берет с руки муху или жука. Во время этих сухопутных и водных экскурсий мы значительно пополнили наши коллекции. Прежде чем покинуть лесопильню, мы уговорились о совместной поездке на Токантинс. М-р Ливенс изъявил желание подняться вверх по этой реке, чтобы убедиться, верно ли, что между самым нижним водопадом и устьем Арагуаи в изобилии растет кедр, а мы согласились сопровождать его. Пока мы находились на лесопильне, туда прибыл португальский купец с большим количеством бревен этого кедра, изъеденных червем; он собрал бревна из плавучего леса в главном течении Амазонки. Дерево, из которого получается эта древесина, называется кедром из-за своего аромата (напоминающего настоящий кедр), но не относится, разумеется, к хвойным, так как ни один представитель этого класса не встречается в экваториальных областях Америки, по крайней мере в Амазонском крае. По фон Марциусу, это Cedrela odorata , двудольное растение, принадлежащее к тому же порядку, что и акажу. Древесина у него легкая, и потому дерево, упав в воду, плывет вниз по течению реки. Судя по количеству ежегодно выносимых к морю поваленных деревьев, они растут, должно быть, в огромном числе где-то внутри страны, а так как дерево это высоко ценится как материал для тонких столярных работ и для строительства челнов, важно было найти регулярный источник его. Мы были рады сопутствовать м-ру Ливенсу, который был знаком с местным языком и имел большой опыт плавания по рекам; мы вернулись в Пара, чтобы отправить наши коллекции в Англию и подготовиться к путешествию в новую для нас область. Глава III ПАРА Религиозные праздники. — Игрунковые обезьяны. — Змеи. — Насекомые Прежде чем окончить рассказ о Пара, где я прожил, как уже говорилось, в общей сложности 18 месяцев, необходимо более подробно остановиться на некоторых вопросах, связанных с обычаями народа и естественной историей окрестностей. О торговле и улучшениях в Пара к 1859 г. я расскажу в конце книги. В первые недели нашего пребывания происходили многие из тех религиозных празднеств, которые отнимают столько времени и занимают столько места в сознании народа. Во время этих великолепных торжеств к пышной службе в церквах присоединяются еще искусно организованные уличные процессии, сопровождаемые тысячными толпами народа, военные парады, грохот фейерверка и медные звуки военной музыки. Те, кто наблюдал подобные церемонии на юге Европы, не найдут, пожалуй, ничего замечательного в этих представлениях, если не считать того, что развертываются они среди великолепия тропической природы. Но для меня они были полны новизны и особенно интересны, так как в них проявлялось многое из того, что свойственно народным нравам. Празднества отмечали годовщину либо каких-нибудь деяний святых, либо важных событий из жизни Христа. Со времени провозглашения независимости сюда прибавляются еще многие праздничные дни, связанные с событиями бразильской национальной истории, но и эти праздники носят полурелигиозный характер. К 1852 г. праздников оказалось так много и они стали такой помехой торговле и промышленности, что бразильское правительство вынуждено было сократить их, заручившись необходимым разрешением из Рима на отмену некоторых менее важных. Из тех праздников, которые сохранились, многие потеряли свое значение с появлением железных дорог и пароходов и с ростом склонности народа к коммерческой деятельности, однако во время нашего прибытия они отмечались со всем великолепием. Устраивались они следующим образом. Главный распорядитель — жуис - ежегодно выбирался для каждого праздника по жребию на собрании прихода, и ему вручались специальные предметы для того праздника, которым он должен был руководить: статуя святого, знамена, серебряные короны и т. п. Затем он поручал нескольким своим помощникам обойти приход и собрать даяния на покрытие расходов. Считалось, что чем больше денег истрачено на восковые свечи, фейерверк, музыку и пиршества, тем больше чести для святого. Если жуис был богат, он редко высылал сборщиков даяний, а устраивал все торжество за собственный счет; расходы достигали иногда нескольких тысяч фунтов. Каждый праздник продолжался девять дней (новена), и во многих случаях каждый вечер народу показывали что-нибудь новое. В маленьких городках устраивались балы в течение двух-трех вечеров во время новены, а в последний день — большой обед. Священникам, разумеется, платят очень щедро, особенно за проповедь в день святого, т.е. в последний день празднества: произнесение проповеди в Бразилии не входит в круг обязанностей священника. Между аксессуарами этих праздников в городах и селениях внутри страны и в главном городе провинции существует большая разница; но, так или иначе, пока длится праздник, почти вся работа стоит, и это оказывает дурное влияние на нравственность народа. Вскоре начинаешь понимать, что для жителей Пара религия — скорее развлечение, чем серьезное дело. Представления большинства явно не идут дальше веры в то, что в каждом отдельном случае все торжества совершаются в честь той деревянной статуи святого, которая покоится в церковной раке. Необразованные португальские иммигранты имели, как мне казалось, очень искаженные понятия о религии. Я часто путешествовал в обществе этих блистательных представителей европейского просвещения. Они возят с собой повсюду в сундучке маленькую статуэтку какого-нибудь любимого святого, и, когда начинается буря или появляется другая опасность, они прежде всего бросаются в каюту, вытаскивают статуэтку и прижимают к губам, испуская мольбы о защите. Негры и мулаты в этом отношении сходны с простыми португальцами, но они, мне кажется, благочестивее; беседуя с ними, я всегда замечал, что в религиозных воззрениях они разумнее, чем португальцы низших классов. Что касается индейцев, то, за исключением более цивилизованных семейств, живущих близ больших городов, они вообще не обнаруживают никакого религиозного чувства. У них есть свой покровитель — святой Томе, и они неуклонно празднуют его день, так как им нравится соблюдать, все формальности; впрочем, пиршество они считают не менее важным, чем церковные обряды. На некоторых праздниках большую роль играют маскарадные костюмы, и здесь индейцы предстают во всем блеске. Они превосходно изображают диких животных, наряжаются под Каитгора и других, сказочных леших и очень искусно разыгрывают их роль. Когда приходит праздник святого Томе, каждый хозяин, у которого работают индейцы, знает, что работники его перепьются. Индеец, обычно слишком робкий, чтобы прямо попросить кашасу (ром), тогда смелеет: он просит сразу фраску (две с половиной бутылки) и, если спросить его, скажет, что собрался напиться в честь святого Томе. В самом городе Пара провинциальное правительство способствует увеличению пышности религиозных праздников. В центре уличных процессий добровольцы из почтенных домовладельцев несут на плечах статуи главного святого и нескольких второстепенных из той же церкви; иногда вы увидите, как под такой ношей склоняется ваш сосед, бакалейщик или плотник. Перед статуями шествуют священник с причтом в расшитых одеяниях и под сенью роскошных зонтов — украшение здесь отнюдь не бесполезное, поскольку под лучами солнца очень жарко. По обе стороны это длинной процессии шагают горожане в малиновых шелковых мантиях, и каждый держит в руке большую горящую восковую свечу. Затем идут один или два пехотных полка с оркестром, а после всех — толпа; цветные чисто одеты и держатся с достоинством. Женщины неизменно выступают во всем своем блеске; их роскошные черные волосы украшены жасмином, белыми орхидеями и другими тропическими цветами. Они разодеты в свое обычное праздничное платье — газовые сорочки и черные шелковые юбки; шею их украшают низки золотых бус — если бусы носят невольницы, то это собственность их владелиц, которым нравится таким образом выставлять напоказ свое богатство. Ночью, когда празднества продолжаются на заросших травой площадях вокруг пригородных церквей, есть от чего прийти в восторг. В это время можно увидеть в лучшем свете многое из того, что характерно для страны и жизни ее обитателей. Нарядная белая церковь ярко освещена, и из открытых окон и дверей ее разносится музыка, не отличающаяся особой торжественностью. По пути к церковным дверям выстраиваются молодые ярко разодетые негритянки, которые продают с лотков ликеры, конфеты и сигареты. В некотором отдалении слышен стук костей в стаканчиках и рулетки с игорных столов, расположенных на открытом воздухе. Когда праздник приходится на лунные ночи, картина в целом производит сильное впечатление на новичка. Вокруг площади растут группы высоких пальм, а за ней, над освещенными домами, близ пригородных аллей, виднеются густые манговые рощи, откуда доносится несмолкающий звонкий гул насекомых. Мягкий лунный свет тропиков сообщает всему окружающему какую-то дивную прелесть. Жители в лучших своих нарядах выходят на улицы. Люди высшего класса, выйдя насладиться прекрасным вечером и общим весельем, усаживаются на стульях у дверей домов своих друзей. Буйного разгула нет, но повсюду чувствуется спокойное веселье; люди всех сословий и всех цветов кожи сохраняют мягкую вежливость. Я видел, как роскошно разодетый полковник из президентского дворца подошел к мулату и вежливо попросил у него разрешения прикурить. По окончании службы начинают звонить церковные колокола, вверх взмывает ливень ракет, принимаются играть оркестры, и группы цветных в палатках открывают свои танцы. Около 10 часов играют бразильский национальный гимн, и все тихо и чинно расходятся по домам. Прелестно проходил праздник тела Христова. Огромная зеленая Тринидадская площадь была со всех сторон освещена кострами. На одном конце ее воздвигли красивый шатер, вертикальными опорами которому служили настоящие веерные пальмы Maurltla flexuosa , целиком доставленные из леса и высаженные здесь в землю. Палатка была освещена цветными лампами и обтянута изнутри красной и белой тканью. В ней сидели дамы; не все они были чистокровной кавказской расы, но по красоте и нарядам являли лучший образчик параанского общества. Самый грандиозный изо всех праздников устраивается в честь Назаретской божьей матери; мне кажется, что праздник этот — местная особенность Пара. Как я уже говорил, он приходится на вторую лунную четверть, примерно в середине сухого сезона, т. е. в октябре или ноябре, и длится, как и остальные, девять дней. В первый день устраивается очень большая процессия, которая начинается у собора, куда за несколько дней до того переносится статуя святой, а заканчивается у капеллы, или, как ее называют, кельи, святой в Назарете, дальше чем за две мили. При этом событии присутствует все население. В процессии принимают участие и линейные войска, и национальная гвардия, каждый батальон сопровождается своим оркестром. К шествию присоединяются также гражданские власти с президентом во главе и видные горожане, в том числе и многие иностранные резиденты. Вслед за святой офицеры или матросы бразильского флота несут на плечах шлюпку с потерпевшего крушение португальского судна, тут же несут и другие символы чудес, приписываемых божьей матери. Процессия пускается в путь вскоре после того, как начинает спадать зной, т. е. около половины пятого дня. Тот момент, когда статую водружают в капелле, считается началом праздника, и в селении каждый вечер появляются любители развлечений; увеселительной части программы предшествует, разумеется, служба в капелле. Тогда окрестность приобретает вид ярмарки, правда без шуток и забав, но зато и без того шума и грубости, которыми отличаются подобные праздники в Англии. Выделяют большие помещения для панорам и других выставок, и народ бесплатно пускают туда. Каждый вечер устраивают большие фейерверки; все происходит по заранее объявленной программе празднества. Самое сильное впечатление произвели на меня обряды, соблюдаемые во время великого поста; некоторые церемонии были превосходно организованы. Люди — как исполнители, так и зрители — ведут себя в этих случаях более чинно, праздношатающихся здесь не встретишь. В церквах или на улицах разыгрываются представления, изображающие последние события из жизни Христа и напоминающие старинные миракли, или мистерии. За несколько дней до страстной пятницы, ночью, устраивается факельное шествие от одной церкви к другой: несут большую деревянную статую Христа, согнувшегося под тяжестью креста. В процессии принимают участие видные члены правительства, все шествие медленно движется под приглушенный барабанный бой. Через несколько дней устраивается двойная процессия. В одном направлении несут статую святой Марии, а в другом, навстречу, — Спасителя. Обе статуи встречаются посредине одной из самых красивых церквей, куда заранее набивается толпа, жаждущая присутствовать при волнующей встрече матери и сына за несколько дней до распятия. Статуи сводят лицом к лицу посредине церкви, толпа падает ниц, и с кафедры произносится трогательная проповедь. Зрелище это, как и многие другие, устраиваемые в течение последующих дней, чрезвычайно театрально и рассчитано на то, чтобы возбуждать в народе религиозные чувства, что и удается, хотя, пожалуй, лишь на время. В страстную пятницу колокола не звонят, всякая музыка запрещена, а часы днем и ночью возвещаются унылым стуком деревянных трещоток, которыми вертят негры, расставленные около разных церквей. В каждой церкви произносят проповедь. Посреди проповеди с кафедры внезапно разворачивается свиток, на котором крупным планом изображен истекающий кровью Христос. Появление картины сопровождается громкими стонами, которые издают укрытые в ризнице люди, специально нанятые для этой цели. Священник приходит в сильное возбуждение, и из глаз его действительно текут слезы. Однажды в такой день я протиснулся в толпу и наблюдал за действием зрелища на публику. Старые португальцы и бразильянки были, по-видимому, очень растроганы: они рыдали, колотили себя в грудь, читали молитвы, перебирая четки. Негры держали себя вполне пристойно, но их, видимо, больше интересовало великолепие, позолота, наряды и вообще внешняя сторона. Молодые бразильцы смеялись. Было тут и несколько коренных жителей страны, они холодно смотрели вокруг. Один старый индеец, стоявший подле меня, сказал с насмешкой после проповеди: «Все это очень хорошо; но без этого и того лучше» (Esta to do bom; melhor nao pude ser). Негры в Пара очень благочестивы. Они мало-помалу выстроили недурную церковь, как мне говорили, собственными силами, без посторонней помощи. Она носит название Nossa Senhora do Rosario, т. е. Розарийской божьей матери. В первые недели нашего пребывания в Пара я часто наблюдал, как поздно ночью негры и негритянки пели хором, двигаясь колонной по улицам. Каждый нес на голове строительные материалы — камни, кирпичи, известку или доски. Я узнал, что то были по преимуществу невольники, которые после тяжкого трудового дня вносили свою лепту в постройку церкви. Все материалы негры приобретали на собственные сбережения. Изнутри церковь была отделана год спустя; я думаю, что она украшена не менее роскошно, чем другие церкви, построенные на куда более крупные средства старыми религиозными орденами больше века назад. Негры ежегодно устраивают пышный праздник в честь Nossa Senhora do Rosario. Добавлю теперь еще несколько заметок по естественной истории, и мы покончим на время с Пара и его окрестностями. Я уже упоминал о том, что в ближайшей окрестности Пара обезьяны попадались редко. В лесу около города я встретил только три вида; это пугливые животные, избегающие окрестностей городов, где жители жестоко их преследуют, убивают и едят. Более или менее часто я видел только один вид — маленькую Midas ursulus , из семейства игрунковых, которое характерно для тропической Америки и многими существенным! чертами строения и повадками отличается от остальных обезьян. Игрунки малы ростом, а своей манерой карабкаться больше похожи на белок, чем на настоящих обезьян. Когти у них за исключением заднего большого пальца, длинные и изогнутые, как у белок, а большие пальцы на передних конечностях, или руках, не противопоставляются остальным пальцам. Я никоим образом не хочу сказать, что они состоят в близком родстве с белками, которые относятся к грызунам, низшему отряду млекопитающих: сходство их с белками только поверхностное. В каждой челюсти у них на два коренных зуба меньше, чем у Cebidae, другого семейства американских обезьян; впрочем, игрунки сходны с ними боковым расположением ноздрей — чертой, отличающей и тех и других от всех обезьян Старого света. Туловище игрунок, длинное и стройное, одето мягкой шерстью. Хвост, который почти вдвое длиннее туловища, не цепкий. Задние конечности гораздо крупнее передних. Midas ursulus никогда не встречаются большими стаями: самое большее увидишь вместе трех или четырех обезьян. Их, по-видимому, меньше пугает соседство человека, чем каких бы то ни было других обезьян. Иногда я встречал их в лесах, прилегающих к пригородным улицам, а однажды заметил двух обезьянок в зарослях за домом английского консула в Назарете. Способом передвижения по толстым сучьям высоких деревьев они похожи на белок; они не взбираются по тонким веткам и не совершают удивительных прыжков, как Cebidae, у которых цепкие хвосты и гибкие кисти хорошо приспособлены для такого головокружительного передвижения. Midas лазает только по большим сучьям и стволам деревьев; большую помощь животному оказывают длинные когти, позволяющие цепляться за кору, я нередко можно видеть, как игрунки быстро пробираются вокруг отвесных цилиндрических стволов. Это быстрые, неугомонные, пугливые созданьица, и к тому же пресмешные: когда под деревьями, по которым бегает стая, проходит человек, они всегда останавливаются на несколько мгновений, чтобы разглядеть незваного гостя. В Пара в домах жителей нередко можно увидеть ручных Midas ursulus . Взрослая обезьяна имеет около 8 дюймов в длину, не считая хвоста, достигающего 15 дюймов. Мех у игрунок густой и черного цвета, за исключением красновато-бурой, полоски ниже середины спинки. Только что пойманные или содержащиеся на привязи обезьянки очень пугливы и раздражительны. Когда пытаешься задобрить такую игрунку, она не подходит, а старается держаться поодаль. Она всегда словно чем-то недовольна и издает щебечущий жалобный звук; темные, зоркие глаза ее, выражающие недоверие, следят за всяким движением, происходящим поблизости. Однако если с игрункой хорошо обращаться, как то и бывает обыкновенно в домах туземцев, она становится совсем ручной и бесцеремонной. Я видел однажды, как одна обезьянка, игривая, как котенок, бегала по дому за негритятами, которые без конца ласкали ее. С незнакомыми людьми она вела себя несколько иначе, и ей, по-видимому, не нравилось, когда посторонний.садился в гамак, подвешенный в комнате: подпрыгивая, она пыталась укусить человека и вообще всячески досаждала ему. Питаются игрунки обычно сладкими плодами, например бананами, но любят также насекомых, особенно мягкотелых пауков и кузнечиков, которых энергично ловят при всяком удобном случае. Выражение мордочки у этих обезьянок смышленое и приятное, что объясняется отчасти открытым лицевым углом, составляющим 60°; быстрые движения головы и та манера, с которой они склоняют голову набок, когда возбуждено их любопытство, придают их физиономии какую-то лукавость. На Верхней Амазонке я видел однажды ручной экземпляр Midas leoninus — вида, описанного впервые Гумбольдтом; обезьяна эта была еще игривее и смышленее, чем только что описанная. Это редкое и красивое животное имеет всего 7 дюймов в длину, не считая хвоста. Название leoninus она получила за длинную коричневую гриву, которая свешивается с шеи и делает зверька очень похожим на крошечного льва. В доме, где ее держали, игрунка обращалась со всеми запросто; особенное удовольствие ей доставляло, по-видимому, карабкаться на всякого, кто входил в дом. Как только я вошел, она побежала по комнате прямо к креслу, на которое я сел, и полезла ко мне на плечо; забравшись туда, она заглянула мне в.лицо, оскалив зубки, и залопотала, как будто желая сказать: «Ну, как поживаешь?» Она выказывала больше привязанности к своему хозяину, нежели к посторонним, и в течение часа раз десять взбиралась к нему на голову, неизменно делая вид, будто ищет там известных маленьких животных. Изидор Жоффруа-Сент-Илэр рассказывает, что один вид этого рода различает предметы, изображенные на рисунке. Г-н Одуэн показал этой обезьяне картинки кошки и осы, и она пришла в ужас, а при виде изображения кузнечика или жука бросилась на картинку, как будто хотела схватить нарисованных там животных. Хотя в диком состоянии обезьяны близ Пара теперь встречаются редко, в городе можно увидеть большое количество полуодомашненных обезьян. Бразильцы любят ручных животных. Впрочем, неизвестно, чтобы обезьяны в этой стране размножались в неволе. Разгуливая по улицам Пара, я за короткое время насчитал 13 различных видов — у дверей и в окнах домов или в челнах туземцев. Два из этих видов я не встречал впоследствии нигде в других местах страны. Один был известный Hapale jacchus , маленькое существо, похожее на котенка, с черными и серыми полосками по всему туловищу и хвосту и с бахромой длинной белой шерсти вокруг ушей. Эту обезьянку, пойманную на острове Маражо, я увидел на плече девочки-мулатки, которая шла по улице. Другой вид, из рода Cebus, отличался большой головой. У него был красновато-бурый мех, более светлый на лице, но торчавший темным пучком надо лбом. Во влажный сезон в окрестностях Пара часто попадаются змеи. Однажды утром в апреле 1849 г., после того как ночью шел проливной дождь, ко мне постучался фонарщик, совершавший свой утренний обход: он позвал меня посмотреть удава, которого убил только что на руа [улице] Сант-Антониу, неподалеку от моего дома. Он разрезал змею почти надвое большим ножом, когда она ползла по песчаной улице. Иногда туземные охотники ловят удавов живыми в лесу около города. Мы купили одного пойманного таким образом удава и некоторое время держали в большом ящике под нашей верандой. Однако это не самая крупная и не самая страшная змея из тех, что водятся в Амазонском крае. В этом отношении она много уступает отвратительному сукуружу, или водяному удаву (Eunectes murinus), который иногда нападает на человека, но о нем я расскажу в одной из последующих глав. Нередко случалось, что, когда я пробирался через заросли, с ветвей прямо к моим ногам падала змея. Однажды я на несколько мгновений совершенно запутался в кольцах одной поразительно тонкой змеи, имевшей 6-7 футов в длину, но не более полудюйма в поперечнике в самой широкой части. Это был вид Dryophis. Встречавшиеся мне змеи были по большей части безвредны. Впрочем, однажды я наступил на хвост молодой змеи очень ядовитого вида — жарараки (Craspedocephatus atrox). Она повернулась ко мне и укусила мои штаны, но молодой индеец, который шел за мной, ловко рассек ее ножом, прежде чем она успела высвободиться. В известные периоды года змей очень много, и меня нередко поражало то обстоятельство, что несчастные случаи происходят не так уж часто. Среди наиболее интересных из встречающихся здесь змей следует назвать Amphisbaena, род, близкий к европейским веретеницам [12] . Некоторые виды его водятся в Пара. Те, которых мне. приносили, обычно имели немногим больше фута в длину. Змеи эти цилиндрической формы, у них, строго говоря, нет шеи; тупой хвост, около дюйма длиной, имеет такую же форму, как голова. Эта своеобразная форма да еще способность ползать назад не хуже, чем вперед, дали повод к россказням о том, будто у них две головы, по одной с каждого конца. Движутся эти змеи чрезвычайно вяло; они покрыты чешуей из маленьких, как будто вставных пластинок, расположенных кольцами вокруг тела. Глаза у них до того малы, что едва видны. Живут они обычно в подземных помещениях муравьев сауб, выходя из своих жилищ лишь изредка по ночам. Туземцы называют Amphisbaena «mai das saubas», т.e. «матерью сауб», и считают ее ядовитой, хотя она совершенно безвредна. Эта змея — одно из тех многочисленных своеобразных животных, которые стали персонажами туземных мифов. Туземцы рассказывают, что муравьи относятся к змее с большой любовью и что, если ее вытащить из муравейника, саубы уходят с этого места. Однажды я извлек один совсем целый экземпляр из тела молодой жарараки ядовитого вида, о котором уже упоминал; тело ее до того раздулось от такого содержимого, что кожа над Amphisbaena растянулась тонкой пленкой. К сожалению, мне не удалось выяснить, каковы в точности взаимоотношения между этими любопытными змеями и муравьями-саубами. Я полагаю, однако, что змеи поедают саубу, поскольку один раз нашел в желудке одной из них остатки муравьев. Движения Amphisbaena совершенно своеобразны; нераздвигающимися челюстями, маленькими глазками и странной чешуйчатой кожей они тоже отличаются от прочих змей. Эти особенности имеют, по-видимому, какую-то связь с их обитанием в подземных жилищах муравьев. В настоящее время натуралисты твердо установили, что те жесткокрылые насекомые, которые обитают только в муравейниках, относятся к числу самых аномальных форм, и любопытно, что аномальную форму змей мы тоже находим в сообществе муравьев. Окрестности. Пара богаты насекомыми. Я говорю не о числе особей: если не считать муравьев и термитов, то оно, пожалуй, меньше, чем в умеренных широтах в солнечные дни; но число видов очень велико. Чтобы дать понятие о разнообразии дневных бабочек, замечу, что, прогуливаясь по городу, можно за какой-нибудь час встретить около 700 видов этих насекомых; между тем общее число видов, встречающихся на Британских -островах, не превышает 66, а во всей Европе водится всего 321 вид. Некоторые самые яркие виды, например парусники Papilio polycaon , Thoas, Torquatus и другие, летают по улицам и садам; иногда они залетают в открытые окна, привлекаемые цветами в комнатах. Те виды Papilio, которые всего характернее для этой страны и так бросаются в глаза своей бархатисто-черной, зеленой и розовой окраской, виды, которые Линней, создавая свою стройную систематику и нарекая различные формы именами героев греческой мифологии, назвал Trojans, никогда не покидают лесной тени. Великолепные Morpho сине-стального цвета, у которых размах крыльев достигает иногда 7 дюймов, попадаются обычно только на тенистых аллеях в лесу. Изредка они вылетают на солнечный свет. Когда мы в первый раз пошли посмотреть нашу новую квартиру в Назарете, то видели, как, взмахивая, точно птица, своими огромными крыльями, пролетела мимо веранды Morpho menelaus — бабочка одного из самых красивых видов. Однако и этот вид, как он ни восхитителен, не столь ярок, как его сородич Morpho rheten — tor , крылья у которого с верхней стороны совершенно ослепительны. М. rhetentor обыкновенно предпочитает широкие солнечные дороги в лесу и летает так высоко, что поймать его почти невозможно: он очень редко опускается к земле ближе, чем футов на 20. Проносясь мимо-, он изредка взмахивает крыльями, и тогда синяя поверхность крыльев вспыхивает на солнце так ярко, что ее видно за четверть мили. Здесь есть еще один вид этого рода — Morpho uraneis шелковисто-белого цвета, и поймать его точно так же трудно; шелковистым блеском отличается только самец, самка же окрашена в бледно-лиловый цвет. Бабочки в лесах всего многочисленнее и разнообразнее в разгар сухого сезона, особенно если дождь идет с промежутками в несколько дней. Тогда можно поймать бесчисленное множество своеобразных и редких видов, совершенно различных по привычкам, характеру полета, краскам и их сочетанию: одни желтые, другие ярко-красные, зеленые, пурпурные и синие, многие окаймлены полосками или усеяны пятнышками с металлическим — серебряным или золотым блеском. У некоторых крылья прозрачны, как стекло; из бабочек с прозрачными крыльями особенно красива Hetaira esmeralda . На крыльях у нее есть непрозрачное место, окрашенное в фиолетово-розовый цвет; когда насекомое это пролетает над опавшими листьями в сумрачных чащах, где только и встречается, видишь одно только яркое пятно, и кажется, будто это летит лепесток, сорвавшийся с цветка. Пчелы и осы близ Пара не особенно многочисленны, и потому я расскажу об их привычках в одной из следующих глав. Многие виды Mygale — тех чудовищных волосатых пауков размером с полфута, которые привлекают столько внимания в музеях, — встречаются в Назарете в песчаных местах. Разные виды их имеют совершенно различные привычки. Одни сооружают среди черепиц или тростникового настила крыш логова из плотной пряжи, сильно напоминающей по выделке тонкий муслин; этих пауков часто можно увидеть ползающими по стенам комнат. Другие пауки строят подобные же гнезда на деревьях; известно, что они нападают на птиц. Один здоровенный паук, Mygale blondil , прорывает в земле широкую наклонную галерею около 2 футов длиной, стенки которой он умело выкладывает шелком. По своим привычкам это ночное животное. Перед самым восходом солнца можно видеть, как он стоит на страже у выхода из своего туннеля и мгновенно исчезает, заслышав тяжелую поступь около своего укрытия. Весьма замечательно большое число пауков, раскрашенных в яркие цвета. Некоторые из них сидели свернувшись у основания черешков листьев: напоминая цветочные почки, они тем самым вводили в заблуждение насекомых, служивших им добычей. Рис. Aerosoma arquatum Самым необыкновенным на вид был паук одного из видов Acrosoma, у которого из кончика брюшка выступали две изогнутые бронзового цвета иглы длиной в полтора дюйма. Он прядет большую паутину, и диковинный придатки, по-видимому, не мешают ему в этом деле; но, для чего он ими пользуется, я так и не смог догадаться. Жесткокрылых, или жуков, на первый взгляд, как будто очень мало. Эта видимая скудость отмечается и в других экваториальных странах и является, вероятно, следствием палящего солнечного зноя, не позволяющего жукам жить на открытых местах, где они столь заметны в Европе. Они водятся только в тенистых местах, и если терпеливо искать их там, то можно найти много сот видов различных семейств. Напрасно было бы искать Geodephaga, или хищных жуков, под камнями или где-нибудь на открытых, солнечных местах. Наземных форм этого интересного семейства, которыми изобилуют Англия и другие страны умеренного климата, в окрестностях Пара мало: я встретил там всего четыре-пять видов; зато чисто древесные виды были довольно многочисленны. В северных широтах наблюдается обратное: подавляющее большинство видов и родов исключительно наземные. Древесные формы отличаются строением ног, которые снабжены широкими пористыми лапками и зазубренными когтями, позволяющими им карабкаться по веткам и листьям и цепляться за них. Поразительную скудость наземных жуков следует, несомненно, приписать многочисленности муравьев и термитов, населяющих каждую пядь поверхности земли во всех тенистых местах и уничтожающих, по всей вероятности, личинок жесткокрылых. Кроме того, эти деятельные существа выполняют те же функции, что и жесткокрылые, и, таким образом, необходимость в существовании последних отпадает. Относительно большое число лазящих форм среди хищных жуков — факт интересный, поскольку это еще один пример того, что животные формы в экваториальных областях Америки обладают склонностью приобретать черты, характерные для древесного образа жизни, — обстоятельство, указывающее на процесс медленного приспособления фауны к одетой лесами стране, процесс, продолжавшийся в течение всего гигантского геологического времени. Глава IV ТОКАНТИНС И КАМЕТА Подготовка к путешествию. — Залив Гуажара. -Роща веерных пальм. — Нижнее течение Токантинса. — Краткое описание реки. — Виста-Алегри. — Баиан. — Пороги. — Поездка в лодке к водопадам Гуариба. — Жизнь туземцев на Токантинсе. — Вторая поездка в Камета Двадцать шестое августа 1848 г. Сегодня м-р Уоллес и я отправились в экспедицию, намеченную, как я уже говорил, совместно с м-ром Ливенсом, вверх по реке Токантинс, устье которой лежит миль за 45 по прямой линии к юго-востоку от Пара; впрочем, по извилинам речных протоков путь туда составляет 80 миль. Река эта, как отмечалось выше, имеет 1600 миль в длину и занимает третье место среди рек, составляющих водную систему Амазонки. Приготовления к путешествию потребовали немало времени и немалых хлопот. Прежде всего мы наняли подходящее судно — двухмачтовую вижилингу — 27 футов длиной, с плоским носом и очень широкое, приспособленное для плавания по бурным водам: ходя путешествие наше было всего-навсего речной экскурсией, нам предстояло пересечь громадные, как море, водные пространства. Палубы лодка не имена, но в.ней были устроены два прочных плетеных сводчатых навеса, крытых пальмовым листом. Затем нам предстояло снабдить судно запасом продовольствия на три месяца — мы полагали вначале, что столько времени должно было продлиться путешествие, — добыть необходимые паспорта и, наконец, нанять команду. Все эти дела взял на себя м-р Ливенс, приобретший большой опыт в этой стране. Он привел двух индейцев с рисовой крупорушки, а те уже убедили присоединиться остальных. Мы со своей стороны, взяли нашего повара Изидору и молодого индейского юношу, по имени Антониу, который привязался к нам, пока мы жили в Назарете. Руководить экспедицией было поручено Алешандру, одному из индейцев м-ра Ливенса. Это был смышленый и дружелюбно настроенный молодой тапуйо, опытный лодочник и неутомимый охотник. Несомненно, только благодаря его усердию мы сумели достигнуть цели нашего путешествия. Цивилизованный тапуйо и такой же свободный гражданин, как и его белые соседи, Алешандру был уроженцем местности близ главного города провинции. Говорил он только по-португальски. Это был худощавый человек, немного ниже среднего роста, с красивыми, правильными чертами лица; верхняя губа его, что совершенно необычно для индейца, была украшена усами. Три года спустя я встретил его в Пара в форме национального гвардейца, и он нередко приглашал меня потолковать о былых временах. Я ценил его как спокойного, рассудительного, мужественного молодого человека. Мы пустились в путь вечером, потеряв несколько часов на напрасное ожидание одного из наших матросов. Вскоре стемнело, подул сильный ветер и по реке с большой скоростью устремилась приливная волна, быстро пронося нас мимо множества судов, стоявших на якоре в порту. Челн изрядно качало. После того как мы прошли 5 или 6 миль, начался отлив, и нам пришлось бросить якорь. Через некоторое время мы все втроем улеглись на циновку, разостланную на полу нашей каюты, и вскоре заснули. Проснувшись на следующее утро на восходе солнца, мы обнаружили что прилив относит нас вверх по баии, т. е. по заливу Гуажара. Это широкий проток между материком и цепью островов, протянувшейся на некотором расстоянии за городом. В проток выносят свои воды три большие реки: Гуама, Акара и Можу, так что он образует нечто вроде второго эстуария в главном эстуарии Пара. Ширина его почти 4 мили. Левый берег, вдоль которого мы плыли теперь, был удивительно красив: обращенная к нам плотная стена пышного и разнообразного леса как будто покоилась на поверхности воды, совершенно скрывая от глаз землю. Лес словно служил рамой этому водному пейзажу: массивную основу ее составляли куполообразные, округленные формы двудольных деревьев, а богатую отделку — бесконечное разнообразие широколистных Heliconia и пальм, каждый вид которых отличался иным стволом, кроной и листьями. Утро было тихо и безоблачно, — и косые лучи раннего солнца, падавшие прямо на стену леса перед нами, чудесно озаряли его. Единственным живым звуком, доносившимся до нас, был крик серакуры (Gallinuta cayennensis), дикой курицы; в остальном было настолько тихо, что отчетливо слышались голоса лодочников из челнов, проходивших за милю или две от нас. Вскоре солнце стало палить немилосердно, но усилившийся морской ветерок умерял зной, который в противном случае оказался бы почти невыносимым. Около полудня мы достигли конца Гуажара и вошли в более узкий проток Можу. Вверх по этому протоку мы шли то на веслах, то под парусом между тех же непрерывных стен леса до утра 28-го. 29 августа. Можу, река немного поменьше Темзы, на расстоянии около 20 миль от своего устья соединяется коротким искусственным каналом с маленькой речкой Игарапе-Мирим, которая течет в противоположную сторону, к водной системе Токантинса. Суденышки вроде нашего предпочитают этот маршрут бурному переходу по главной реке, несмотря на значительно большее расстояние. Вчера мы прошли этот канал, а сегодня пробираемся по лабиринту узких протоков; берега их одеты тем же великолепным лесом, который, впрочем, приятно разнообразят дома плантаторов и поселенцев. Мы миновали много довольно крупных хозяйств и одну славную деревушку под названием Санта-Ана. Все эти протоки вымыты приливами, отлив же в противоположность тому, что происходит в коротком канале, движется к Токантинсу. Вода довольно теплая (24°), а буйная растительность вокруг словно дышит влагой. Впрочем, мне говорили, что местность здесь совершенно здоровая. Некоторые дома выстроены на деревянных сваях, забитых в топкий ил. После полудня мы добрались до конца последнего протока Мурутипуку, который на протяжении нескольких миль течет между двумя непрерывными линиями веерных пальм, образующих своими прямыми стволами колоссальные частоколы. Мы обогнули мыс, и перед нами открылся вид на Токантинс. Об этом возвестил один из наших индейцев, стоявший дозорным на носу, воскликнув: «La esta о Parana-uassu!» («Смотрите, большая река!»). То было величественное зрелище: темные воды на обширном просторе весело плясали под ветром, а противоположный берег — узкая синяя полоска — лежал на расстоянии нескольких миль. Мы высадились на остров, покрытый пальмами, чтобы развести огонь и вскипятить котелок чаю. Я прошел немного в глубь острова и был восхищен открывшейся перспективой. Суша лежала ниже верхнего уровня ежедневных приливов, так что подлеска здесь не было и земля оставалась голой. Почти все деревья принадлежали к одному виду пальм — Mauritia flexuosa ; лишь на опушках росли немногочисленные пальмы другого вида — не менее замечательные — убусу, Manicaria saccifera. У убусу вытянувшиеся вверх листья без вырезов длиной 25 футов и шириной 6 футов, все они размещаются вокруг верхушки ствола вышиной 4 фута, образуя фигуру, напоминающую колоссальный волан. У веерных пальм, покрывавших почти весь островок, были громадные гладкие цилиндрические стволы 3 футов в диаметре и около 100 футов в высоту. Кроны их состояли из огромных пучков веерообразных листьев, у которых одни только черешки имели от 7 до 10 футов в длину. Пожалуй, ничего в растительном мире не могло бы произвести большее впечатление, чем эта пальмовая роща. Подлеска, который мог бы заслонить далекую перспективу уходящих вверх колонн, здесь не было. Кроны, тесно прижатые одна к другой на громадной вышине, не пропускали лучей солнца, и лес, полный внизу мрачного уединения, где, казалось, отдавался эхом звук нашего голоса, уместнее всего было бы сравнить с каким-нибудь монументальным храмом. По земле были разбросаны плоды обеих пальм: плоды убусу соединены вместе по два — по три и имеют шероховатую коричневую скорлупу; плод Mauritia, напротив, ярко-красного цвета, а кожура его изборождена глубокими поперечными полосками, которые придают ему сходство со стеганым мячом для игры в крикет. Около полуночи, пользуясь приливом и сильным ветром, мы пересекли реку наискосок и, пройдя 16 миль, прибыли на следующее утро в 8 часов в Камета. Это довольно значительный город, прелестно расположенный на небольшой возвышенности материка на левом берегу Токантинса. Я отложу рассказ об этом городе до конца главы. Здесь мы лишились еще одного, матроса, который напился с какими-то старыми своими приятелями на берегу, и нам пришлось отправиться в трудную экспедицию вверх по реке только с двумя матросами, да и эти были весьма дурно настроены в связи с предстоящим плаванием. Вид на реку из Камета великолепен. Город расположен,, как уже упоминалось, на высоком берегу, который представляет в этой плоской местности весьма значительную возвышенность; широкий простор темно-зеленых вод усеян низменными, покрытыми пальмами островами, но вниз по реке вид совершенно открыт, и на горизонте, как в море, вода смыкается с небом. Берега размыты водой, которую гонит ветер, и образуют маленькие бухты и узкие заливы, окаймленные песчаными пляжами. Принц Адальберт Прусский, который переправлялся через устье Токантинса в 1846 г., сравнивает его с Гангом. В устье он имеет свыше 10 миль в ширину; напротив Камета ширина его 5 миль. М-р Бёрчелл, известный английский путешественник, спустился вниз по реке из горнопромышленных провинций внутренней Бразилии за несколько лет до нашего посещения. К сожалению, эта прекрасная река как средство сообщения бесполезна из-за многочисленных препятствий судоходству в виде водопадов и порогов, которые, как мы увидим далее, начинаются (при плавании вверх по реке) милях в 120 выше Камета. 30 августа. В сопровождении сеньора Лароки, очень неглупого португальского купца, прибыли в поместье Виста-Алегри, расположенное в 15 милях выше, Камета. Здесь жил сеньор Антониу Феррейра Гомис; поместье могло служить недурным образчиком хозяйства бразильского плантатора в этой части страны. Строения занимали большое пространство, жилой дом стоял поодаль от хозяйственных помещений, но и тот и другие были построены на низменной, затопляемой почве; сообщение между ними поддерживалось по длинному деревянному мосту. От конторы и помещений для гостей в реку выдвигалась деревянная пристань. Все постройки поднимались на сваях над верхней отметкой воды. Тут была примитивная мельница для растирания сахарного тростника, приводимая в движение волами, но из получавшегося сока производился только один продукт — кашаса, т. е. ром. Позади построек находился маленький клочок земли, расчищенной от леса и засаженной плодовыми деревьями — апельсином, лимоном, женипапой, гуайявой и другими; кроме того, широкая тропа через заброшенную плантацию кофе и какао вела к нескольким большим сараям, где приготовляли фаринью — маниоковую крупу. Плантации маниока всегда разбросаны по лесу, иные находятся даже на островах посреди реки. Так как земля плодородна и незнакома с плугом, как, впрочем, и почти со всеми остальными земледельческими орудиями, одну и ту же землю никогда не засаживают три года подряд, но каждый год расчищают новый кусок леса, а старый расчищенный участок вновь превращается в джунгли. Мы провели здесь два дня, ночуя на берегу в помещении, предназначенном для приезжих. Как то принято в бразильских домах, людей среднего класса, нас не представили женской половине семьи, и женщин мы видели только на расстоянии. В лесу и в зарослях вокруг поселка мы весьма успешно пополнили свои коллекции птицами и насекомыми, не встречающимися в Пара. Здесь я впервые увидел лазоревую котингу (Ampelis cotinga). Она сидела на самой верхушке одного очень высокого дерева и подстрелить ее из обыкновенногоохотничьего ружья было невозможно. Прекрасный голубой цвет ее оперения был ясно виден издали. Это глупая и спокойная птица. Чаще встречался другой вид — сигана, или цыганка (Opisthocomus cristatus), птица, принадлежащая к тому же отряду (Gallinacea ), что и наша домашняя курица. Величиною она с фазана, оперение у нее темно-коричневое вперемежку с красноватым, а голова украшена гребешком из длинных перьев. Птица эта замечательна во многих отношениях. Задний палец у нее расположен не выше остальных, как то обычно бывает в отряде куриных, а лежит в одной с ними плоскости, таким образом, форма ноги приспособляется к чисто древесному образу жизни птицы, позволяя ей крепко хвататься за ветви деревьев. Эта отличительная черта всех тех птиц экваториального пояса Америки, которые представляют здесь кур и фазанов Старого света, служит еще одним доказательством приспособления животных к условиям лесной зоны. Сигана водится большими стаями на низких деревьях и кустарниках по берегам рек и лагун и питается дикими плодами, особенно кислой гуйявой (Psidium sp .). Туземцы говорят, что она поедает плоды древовидного аронника (Caladtum arborescens) ,. который растет густыми массивами вокруг болотистых отмелей на лагунах. Птицы издают неприятный, резкий свист; если их спугнуть, они поднимают шум: потревоженные проплывающей лодкой, птицы тяжело перелетают с дерева на дерево, и каждая при этом присвистывает. У них, как и у других представителей того же отряда, существует полигамия. Однако их ни при каких обстоятельствах не увидишь на земле, и они нигде не одомашниваются. Мясо их имеет неприятный запах мускуса и сырых шкур — запах, называемый бразильцами катинга, — и потому несъедобно. Если они и для хищных зверей столь же непривлекательны, как для человека, то это, пожалуй, объясняет, почему они встречаются по всей стране в огромных количествах. Здесь мы лишились еще одного из наших матросов, и вот в самом начале путешествия перед нами встала перспектива вынужденного возвращения из-за полного отсутствия людей для управления лодкой. Сеньор Гомис, которому мы вручили рекомендательные письма от сеньора Жуана-Аугусту Коррейа, высокопоставленного бразильца из Пара, сделал все что мог, чтобы убедить своих соседей-лодочников договориться с нами, но попытки его оказались напрасными. Люди в этих местах, видимо, не желают снисходить до работы по найму. Все они от природы ленивы, и, кроме того, у всех есть свое собственное небольшое дело или плантация, а это дает им возможность самостоятельно добывать средства к существованию. Нанять человека здесь трудно при любых обстоятельствах, но особенно трудно это было нам, иностранцам: невежественные люди, разумеется, боялись, что у нас заведены чуждые им обычаи. В конце концов наш хозяин одолжил двух своих невольников, чтобы они помогли нам на следующем участке пути, а именно: до селения Баиан, где, как мы твердо надеялись, нашей крайней нужде должен был помочь военный комендант округа. 2 сентября. Расстояние от Виста-Алегри до Банана около 25 миль. Ветер мало помогал нам, и потому людям нашим пришлось грести большую часть пути. Весла, употребляемые в челнах вроде нашего, делаются из длинного шеста, к концу которого привязывается деревянистыми лианами прочная лопасть. Матросы помещаются на приподнятой палубе, которая устраивается из нескольких неструганых досок, укладываемых на сводчатый настил в передней части судна, и гребут спиной к корме. Мы выехали в 6 часов утра и к восходу добрались до места, где западный проток реки, по которому мы шли после Камета, соединяется с более широким средним протоком, образуя вместе с ним обширное водное пространство. Острова здесь составляли, по-видимому, две довольно правильные цепи, делящие большую реку на три протока. Поскольку продвижение шло медленно, мы пересели в монтарию и время от времени выходили на берег у домов, которые во множестве встречались по берегам реки, а также на крупных островах. В низменных; местах дома выглядели какими-то неоконченными — простые срубы, поставленные высоко на деревянных сваях и крытые листьями пальмы убусу. При сооружении домов широко используется другая пальма, а именно асаи (Euterpe oleracea). Наружная часть ствола этого вида тверда и плотна как рог; она раскалывается на узкие доски, и из них то главным образом строят стены (и пол. Живущие здесь иностранцы рассказывали нам, что западный проток почти пересыхает в середине ясного сезона, но в разлив — в апреле и мае — река поднимается до уровня полов в домах. Дно в реке повсюду песчаное, и местность здесь совершенно здоровая. Люди все казались счастливыми и довольными, но многие безошибочные признаки говорили о праздности и бедности. Они, видимо, нисколько не беспокоятся о том, что островные жилища их затопляются разливом. Люди эти кажутся чуть ли не земноводными:.они чувствуют себя, как дома, и на воде и на суше. Действительно, нельзя было без тревоги смотреть, как мужчины, женщины и дети в утлых челноках, настолько заваленных всяческими пожитками, что борта их до краев погружены в воду, переправляются через широкие плесы реки. Большинство из них имеет дома не только на островах, но и на берегу реки; здесь же, в прохладных пальмовых болотах, или, как их называют, игапо, живут лишь в жаркий и сухой сезон. Питаются они по преимуществу рыбой, моллюсками (среди которых были крупные Ampullaria — мясо одной из них я попробовал, и оно оказалось весьма жестким), неизменной фариньей и лесными плодами. Среди последних главное место занимают плоды пальмовых деревьев. Всего употребительнее плод асаи, впрочем, не только здесь, но и в других областях страны. Плод этот, правильной округлой формы и размером приблизительно с вишню, содержит лишь немного мякоти, заключенной между кожурой и твердым зернышком. Из нее приготовляется (с добавлением воды) густой фиолетовый напиток, который красит губы, как черная смородина. Распространенным предметом питания является также плод мирит, хотя мякоть у него кислая и неприятная, по крайней мере на европейский вкус. Его варят, а затем едят с фариньей. Тукума (Astrocaryum tucuma) и мукужа (Acrocomla lasiospatha) на островах не растут. В плодах их содержится желтоватая волокнистая мякоть, которую туземцы приготовляют таким же способом, как мирити. Плоды заключают в себе столько жирового вещества, что их с жадностью пожирают грифы и собаки. Рано утром 3 сентября мы добрались до правого — восточного — берега, который здесь достигает высоты от 40 до 60 футов. Дома тут были построены более основательно, нежели те, что мы встречали до сих пор. Нам удалось купить маленькую черепаху — большинство жителей имело по нескольку этих животных и держали их в небольших загородках из кольев. Жители, как и повсюду, были мамелуку. Они были очень вежливы, однако мы не смогли приобрести у них большого количества свежей пищи. Я полагаю, это объяснялось тем, что у них не было никаких излишков сверх необходимого для удовлетворения собственных потребностей. В этих районах, где животную пищу люди добывают только рыболовством, есть такой период в году, когда они страдают от голода, а потому здесь склонны высоко ценить и небольшой запас, если он имеется. На вопрос, не продадут ли они за наличные деньги кур, черепах или яйца, жители обыкновенно отвечают отрицательно. «Nao ha, sinto que nao posso lhe ser bom», — или, — «Nao ha, meu coracao» («У нас ничего нет; очень сожалею, что не могу вам помочь», — или, — «Ничего нет, сердце мое»). С 3 по 7 сентября. В половине девятого утра мы достигли Баиана, который расположен на очень высоком берегу и насчитывает около 400 жителей. Нам пришлось взбираться к селению по лестнице, выстроенной в стене обрыва; добравшись до верху, мы заняли комнату, приготовленную для нас по распоряжению сеньора Сейшаса. Сам он находился в своем ситиу и должен был прибыть только на следующий день. Мы теперь всецело зависели от него, так как рассчитывали получить у него людей, без которых не могли продолжать путешествие, и нам ничего другого не оставалось, как только ожидать, пока он освободится. Местоположение селения и характер окрестных лесов говорили о том, что мы можем встретить здесь новых птиц и насекомых, поэтому у нас не было причин сетовать на задержку: мы вытащили из челна инструменты и коробки и приступили к делу. Нас немало забавляла безмятежная, праздная жизнь населения. Впоследствии у меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть к жизни в тропических селениях. В этих деревушках жизнь течет привольно, размеренно, pro bono publico [для общего блага], и европейцу нужно некоторое время, чтобы свыкнуться с ней. Не успели мы устроиться в наших комнатах, как явилась кучка молодых бездельников поглазеть и поболтать, и нам пришлось отвечать на всевозможные вопросы. Двери и окна в домах отворены на улицу, и люди входят в любую дверь, когда им заблагорассудится; существуют, однако, и менее доступные помещения, где живет женская половина семейств. В фамильярности здешних жителей нет ничего намеренно оскорбительного, она проистекает только из стремления к вежливости и общительности. Молодой мамелуку по имени Суарис, эскриван, т.е. гражданский чиновник, привел меня к себе в дом, чтобы показать свою библиотеку. Я был немало удивлен, увидев избитый набор латинских классиков: Вергилия, Теренция, Ливия, послания Цицерона. В этот начальный период моего пребывания в стране я еще недостаточно был знаком с португальским языком, чтобы свободно объясняться с сеньором Суарисом и выяснить, зачем ему эти книги; классическая библиотека на берегах Токантинса, в крытой пальмовым листом хижине с земляным полом, представляла собой зрелище довольно неожиданное. Из деревни открывался великолепный вид: на противоположном берегу Токантинса, за далекими островами, покрытыми зеленым лесом, тянулась полоска серого леса. Теперь мы уже находились довольно далеко за пределами низменной аллювиальной области собственно Амазонки, и климат тут был, очевидно, гораздо суше, чем около Пара. Дождя не было уже много недель, и горизонт был окутан дымкой, настолько плотной, что солнце перед заходом напоминало кроваво-красный шар. В Пара этого никогда не бывает: звезды и солнце видны одинаково ясно и четко и на горизонте, над верхушками далеких деревьев, и в зените. Эта чудесная прозрачность воздуха происходит, несомненно, от равномерного распределения в нем невидимых паров. Я запомню навсегда великолепное зрелище, которое открылось однажды передо мной на заре во время плавания по реке Пара. Наша большая шхуна неслась под свежим, поднимавшим на воде пену ветром, когда забрезжил рассвет. Воздух был до того чист, что нижний край диска полной луны сохранял всю резкость очертаний, пока не коснулся горизонта на западе. Между тем на востоке вставало солнце. Два громадных шара были видны одновременно, и переход от лунной ночи ко дню был настолько неуловим, что казалось, будто всего-навсего рассеивается пасмурная погода. Леса вокруг Баиана выросли заново — земля здесь некогда возделывалась. Среди зарослей встречалось много кофейных и капоковых деревьев [13] . По высокому, неровному берегу протянулась на несколько миль прелестная лесная тропинка — она шла от дома к дому вдоль края обрыва. Я заходил в некоторые дома и беседовал с жителями. Все они были бедные люди. Мужчины отсутствовали: они ловили рыбу, иные очень далеко, на расстоянии многих дней пути; женщины разводят маниок, приготовляют фаринью, прядут хлопок и ткут, выделывают мыло из жженой шелухи какао и масла андиробы и выполняют другие домашние работы. Я спросил, почему они допускают плантации до одичания. Они ответили, что бесполезно и пытаться разводить здесь что бы то ни было: муравьи сауба пожирают молодые кофейные деревья, а всякий, кто пытается бороться с этими разорителями, неизменно терпит поражение. Местность по берегам реки плотно заселена, по-видимому, на протяжении многих миль. Население почти целиком состояло из смуглых мамелуку. Я видел также довольно много мулатов, но очень мало негров и индейцев, и никого нельзя было причислить к чистокровным белым. Прибыл сеньор Сейшас; он обошелся с нами чрезвычайно любезно. Он сразу же дал нам двух людей, зарезал в нашу честь вола и вообще выказывал нам большое уважение. Впрочем, семейству своему он нас не представил. Как-то мне удалось мельком увидать его жену, маленькую хорошенькую мамелуку, когда она перебегала задний двор с молодой девушкой, кажется дочерью. Обе носили длинные халаты из яркого ситца и держали во рту длинные деревянные курительные трубки. Комната, в которой мы спали и работали, служила прежде кладовой для какао, и по ночам мне часами не давали спать крысы и тараканы, которыми изобилуют подобные места. Последние во множестве бегали по стенам, и то и дело один из них с шумом падал мне прямо в лицо, а если я пробовал сбросить его, забирался ко мне под рубашку. Что касается крыс, то они всю ночь напролет гонялись друг за другом по полу, вверх и вниз по деревьям и по стропилам открытой крыши. 7 сентября. Мы выехали из Баиана ранним утром. Один из наших новых матросов был добродушный и услужливый молодой мулат по имени Жозе; второй был угрюмый индеец по имени Мануэл, вынужденный, видимо, поступить к нам на службу против своей воли. На прощанье сеньор Сейшас послал нам в лодку немного свежей провизии. В нескольких милях выше Баиана проток сильно обмелел; мы несколько раз садились на мель, и матросам приходилось вылезать из лодки и толкать ее. Алешандру подстрелил здесь из лука несколько неплохих рыб. Я впервые увидел, как ловят таким образом рыбу. Стрела состоит из тростника с острым стальным наконечником, вставленным в отверстие на конце и привязанным тонкой бечевкой из волокон ананасовых листьев. Подстрелить рыбу таким образом можно лишь в самой прозрачной воде; искусство состоит в том, чтобы, прицеливаясь, правильно учесть преломление света. На следующий день перед восходом солнца поднялся попутный ветер, матросы проснулись и поставили паруса. Весь день мы скользили по протокам между островами с длинными белыми песчаными пляжами, на которых время от времени пробегали водяные и голенастые птицы. Лес был низменный, сухой и неприятный на вид. Здесь росло несколько пальм, каких мы прежде не встречали. Над низким кустарником около воды во множестве летали прелестные красноголовые танагры (Tanagra gularis), чирикавшие, как воробьи. Около половины пятого пополудни мы остановились у выхода из залива или протока, неподалеку от обширного песчаного пляжа. Ветер намел из песка гребни и холмики, и по более влажным местам бегали большие стаи куличков. Мы с Алешандру долго бродили по холмистой равнине, которая показалась нам желанной переменой после однообразного лесного пейзажа так долго окружавшего нас в пути. Алешандру показал мне на песке следы громадного ягуара. Мы нашли здесь также — впервые — черепашье гнездо и извлекли из него 120 яиц, которые лежали на глубине около 2 футов от поверхности: черепаха-мать сперва вырыла нору, а затем прикрыла ее песком. Нору удается обнаружить, идя по черепашьим следам от воды. Здесь я в первый раз увидел аллигатора: его голова и передняя часть тела показались над водой как раз после того, как я выкупался близ этого места. Ночь была тихая и безоблачная, и перед сном мы несколько часов удили рыбу при лунном свете. 10-го мы достигли поселка Патус, состоящего из какой-нибудь дюжины домов и выстроенного на высоком и каменистом восточном берегу. Порода представляет собой тот же узловатый конгломерат, который столь часто встречается на всем протяжении от морского побережья и до мест за 600 миль вверх по Амазонке. Здесь м-р Ливенс сделал последнюю попытку нанять людей до Арагуаи, но она оказалась тщетной: никого не удалось убедить за какую бы то ни было плату согласиться на такую экспедицию. Сведения о наличии кедра были весьма неопределенны. Все говорили, что дерево это где-то растет в изобилии, но никто не мог точно указать место. Я полагаю, что кедр, как и другие лесные деревья, рассеян, а не растет где-нибудь сплошными массивами. То обстоятельство, что дерево это чаще других замечают среди плавучего леса в течении Амазонки, объясняется тем, что древесина его много легче, чем у большинства прочих деревьев. Когда течение вымывает берега, в реку падают деревья всех видов, но более тяжелые, которые всего многочисленнее, тонут, и только более легкие, например кедр, плывут вниз, к морю. М-ру Ливенсу сказали, что деревья кедра растут у Трокара, на противоположном берегу реки, около красивых округленных холмов, покрытых лесом, который виден из Патуса, и мы направились туда. Мы нашли там несколько семейств, разбивших лагерь в чудесном месте. Берег постепенно спускался к воде, и несколько раскидистых деревьев покрывали его своей тенью. Подлеска здесь не было. Между стволов деревьев висело много гамаков, повсюду были разбросаны предметы домашнего обихода. Сейчас в лагере оставались женщины, старые и молодые (из последних некоторые были очень миловидны), с кучей детей; кругом бегали домашние животные. Все эти простые, дружелюбно настроенные люди были метисами; они объяснили нам, что являются жителями Камета и приехали сюда, за 80. миль, на летние месяцы. Оправдать свой выезд они могли только тем, что «в городе летом такая жара, а они все до того любят свежую рыбку». Так эти простые люди, не задумываясь, бросают дом и дела, чтобы отправиться на три месяца на пикник. Проводить ежегодно несколько месяцев ясного сезона в более диких местах страны вошло в обычай у этого класса населения по всей провинции. Они берут с собой всю фаринью, какую только им удается наскрести, и это единственный предмет питания, которым они обычно запасаются. Мужчины добывают ежедневное пропитание охотой и рыболовством, иногда собирают немного каучука, сарсапарели или копайского бальзама, чтобы продать купцам по возвращении; женщины помогают грести в челнах, стряпают, а иногда ловят рыбу на удочку. Погода все время стоит чудесная, и дни и недели бегут счастливо. Один человек вызвался пойти с нами в лес и показать несколько деревьев кедра. Мы прошли милю или две по колючим зарослям и, наконец, подошли к берегам ручья Трокара, который течет по каменистому руслу, а милей выше устья падает вниз со скалистого уступа, образуя прелестный водопад. По соседству мы нашли несколько экземпляров своеобразного наземного моллюска — крупной плоской улитки с лабиринтовидным устьем (Anastoma). Впоследствии мы узнали, что это был вид, открытый за несколько лет до того ботаником д-ром Гарднером в верховьях Токантинса. Здесь мы в первый раз увидели великолепного гиацинтового ара (Macrocercus hyacinthinus — по латыни, араруна — у туземцев), один из самых красивых и редких видов семейства попугаев. Встречается он только во внутренней Бразилии, от 16° ю.ш. до южной границы долины Амазонки. Он имеет 3 фута в длину от клюва до конца хвоста и весь окрашен в мягкий гиацинтово-голубой цвет, за исключением колец вокруг глаз, где обнажена белая кожа. Птицы эти летают парами; питаются они твердыми орехами с нескольких пальм, особенно мукужа (Acrocomia lasiospatha). Орехи, которые до того тверды, что их трудно разбить даже тяжелым молотком, ара своим мощным клювом превращают в мягкую кашицу. М-р Ливенс был до глубины души возмущен жителями Патуса. Снизу пришли два человека с намерением, как я полагал, наняться к нам, но затем отказались. Местный начальник, не то полицейский, не то комендант, был, видимо, весьма скользкий субъект и, по-моему, отговаривал людей от службы у нас, хотя всячески делал вид, будто помогает нам. Эти отдаленные селения служат приютом многим ленивым и недостойным людям. В то время было нечто вроде праздника, и народ напивался допьяна кашири, хмельным напитком, изобретенным индейцами. Для его приготовления маниоковые лепешки вымачиваются в воде, пока не начнется брожение; вкус у напитка такой же, как у свежего пива. Не имея возможности добыть людей, м-р Ливенс отказался от замысла подняться по реке до Арагуаи. Он согласился, однако, по нашей просьбе подняться к водопадам у Арройоса. Поэтому мы выехали из Патуса с целью, более определенной, нежели та, что стояла перед нами до сих пор. Река по мере нашего продвижения становилась все живописнее. Вода стояла очень низко, теперь она была на уровне сухого сезона; острова были мельче тех, что расположены ниже по течению, некоторые — возвышенные и скалистые. В реку выдавались крутые, поросшие лесом утесы; берега сплошь опоясывались пляжами ослепительно белого песка. С одной стороны реки лежала обширная, поросшая травой равнина, или кампу, на которой были разбросаны отдельные рощицы деревьев. 14-го и 15-го мы несколько раз задерживались, чтобы побродить по берегу. Самую дальнюю экскурсию мы совершили к большой мелкой лагуне, заросшей водяными растениями — она находилась на расстоянии около 2 миль пути через кампу. В селении под названием Жукерапуа мы наняли лоцмана до Арройоса и не прошли и нескольких миль вверх от его дома, как были остановлены порогами, перебраться через которые в нашей большой лодке оказалось невозможным. 16 сентября. В 6 часов утра мы пересели в большую монтарию, которую одолжил нам на эту часть путешествия сеньор Сейшас; вижилингу мы оставили на якоре у скалистого островка Санта-Ана ожидать нашего возвращения. Смотреть за ней остался Изидору, кроме того, нам, к сожалению, пришлось присоединить к нему мулата Жозе, который занемог после отъезда из Баиана. С нами отправились дальше только Алешандру, Мануэл и лоцман, крепкий тапуйо по имени Жуакин, и такой команды едва хватало, чтобы грести против сильного течения. В 10 часов утра мы достигли первых порогов, которые носят название Тапаиунакуара. Река, имевшая здесь около мили в ширину, была загромождена скалами — ее от одного берега до другого перерезал разбитый кряж. Между этими беспорядочными нагромождениями камней течение было необыкновенно сильное и образовывало многочисленные вихри и водовороты. Нам то и дело приходилось выбираться из лодки и переходить с камня на камень, в то время как команда перетаскивала челн через препятствия. За Тапаиунакуарой река снова стала широкой и глубокой; пейзаж тут был удивительно красив. Вода прозрачная, синевато-зеленого цвета. По обеим сторонам реки протянулись цепи покрытых лесом холмов, а среди водной глади покоились живописные островки, на которых изумительные зеленые леса, опоясанные пальмами, составляли прелестный передний план перспективы мрачных холмов, постепенно становившихся серыми и терявшихся вдали. Жуакин то и дело показывал нам на берегу рощи бразильского орехового дерева (Bertholletia excelsa). Здесь один из главных районов сбора этого ореха. Дерево — одно из самых высоких в лесу, оно поднимается гораздо выше прочих своих собратьев; ветви его были усеяны этими лесными плодами, большими и круглыми, как пушечное ядро. Течение местами было очень сильное, так что на большей части пути наши матросы предпочитали продвигаться около берега, толкая лодку длинными шестами. Мы добрались до Арройоса около 4 часов пополудни, после десяти часов утомительной гребли. Поселок состоит всего из нескольких домов, выстроенных на возвышенном берегу, и служит станцией, где останавливаются на отдых лодочники из горнопромышленных областей внутренней Бразилии перед переправой через страшные водопады и пороги Гуарибас, расположенные двумя милями выше, или же на обратном пути. Мы пообедали на берегу, а вечером снова сели в лодку, чтобы съездить к водопадам. Мы с восхищением следили, как успешно боролись наши.мужественные матросы со страшным течением. Русло реки, имеющее здесь около мили в ширину, усеяно глыбами разных размеров, которые разбросаны самым хаотическим образом; между ними устремляются потоки воды. Досконально зная эти места и искусно правя маленьким челноком, можно подойти в нем к водопадам по менее опасным протокам. Главный водопад имеет в ширину около четверти мили; мы взобрались на возвышенность над водопадом, откуда он был очень хорошо виден. Масса воды устремляется со страшной силой вниз по крутому склону и с оглушающим ревом вскипает на валунах, преграждающих ей путь. Вся эта дикая картина производила сильное впечатление. Насколько хватал глаз, тянулись одна за другой цепи лесистых холмов — многие мили красивой пустыни, населенной лишь немногочисленными племенами диких индейцев. Рев водопада звучал вполне уместной музыкой в этой пустынной глуши. 17 сентября. Рано утром мы пустились в путь вниз по реке. Арройос расположен около 4°10/ ю.ш. и отстоит почти на 130 миль от устья Токантинса. 15 милями выше Гуарибаса находится другой такой же водопад во всю ширину реки под названием Табокас. Нам говорили, что на пути от Арройоса к устью Арагуаи имеется всего 15 подобных мест, представляющих помеху для судоходства. Худшим из них считается Инферну; Гуарибас же по дурной славе стоит вслед за ним на втором месте. Здесь гибнет множество лодок и людей, несчастные случаи в большинстве своем происходят от того, что течение швыряет суда на громадную кубической формы глыбу камня, называемую Гуарибинья; во время нашей экскурсии к водопадам в маленьком челноке мы без малейшего труда обогнули этот утес примерно четвертью мили ниже главного водопада. Дело происходило, однако, в сухой сезон; во время полной воды течение там бушует со страшной силой. Вниз по реке мы плыли очень быстро, и нам показалось чрезвычайно забавным пронестись мимо порогов на полной скорости. Матросы, по-видимому, получали удовольствие, выбирая самые быстрые места течения; пока мы неслись вниз, они пели и кричали в величайшем возбуждении, изо всей силы работали гребками и взметали над нами облака брызг. Мы остановились отдохнуть в устье ручья, носящего название Каганша. Лоцман рассказал нам, что в. русле этого ручья нашли золото, и нам захотелось пройти несколько сот ярдов вброд по холодной, как лед, воде, чтобы осмотреть его. М-р Ливенс как будто очень заинтересовался: он подбирал все блестящие камешки, какие только замечал на галечном дне, надеясь найти и алмазы… В самом деле, здесь вполне могли оказаться и золото и алмазы, так как холмы служили продолжением богатых ископаемыми областей внутренней Бразилии, а ручей протекал по узким долинам между холмами. Вернувшись на то место, где осталась наша лодка, мы нашли бедного мулата Жозе в гораздо худшем состоянии и поспешили в Жукерапуа за помощью. Одна старая метиска взяла Жозе на свое попечение: она делала ему припарки из мякоти, какого-то дикого плода; давала пить жаропонижающее лекарство, приготовленное из трав, которые растут около ее дома, и превосходно выполняла обязанности сиделки. Мы провели там всю ночь и часть следующего дня, и я совершил прогулку по прелестной тропинке, которая шла через лес по холмам и долам на 2 или 3 мили. Меня поразило количество и разнообразие ярких, но мелких бабочек, которые при каждом моем шаге взлетали с низеньких кустов по обочинам дороги. Здесь я впервые услыхал крик трогона: он сидел один на невысокой ветке. Это была красивая птица с блестящей зеленой спинкой и розовой грудью (вероятно, Trogon metanurus ). Он издавал с перерывами жалобный звук вроде «куа-куа». Это глупая и вялая птица; когда к ней приближаешься, она взлетает не слишком охотно. В этом отношении, однако, трогоны отличаются от жакамаров, которые остаются сидеть на своем месте, на низких ветвях в самой густой лесной чаще; такое глупое поведение жакамаров тем более замечательно, что все прочие птицы в этой стране чрезвычайно пугливы. Довольно часто попадается здесь один вид жакамара (Gdlbula viridis); иногда я видел, как эти птицы сидели по две — по три вместе на тонкой веточке молча и неподвижно, лишь слегка поводя головой; когда неподалеку пролетало какое-нибудь насекомое, одна из птиц стремительно взлетала, хватала его и снова возвращалась на прежнее место. Трогоны встречаются в тропиках в обоих полушариях; жакамары же, оперение которых отличается самыми красивыми бронзово-золотым и стальным цветами, свойственны только тропической части Америки. Ночь я провел на берегу, чтобы переменить обстановку после лодки; сеньор Жуакин разрешил мне повесить гамак под его крышей. Дом этот, как и все остальные дома в этих глухих частях страны, представлял собой крытый пальмовым листом навес, с одного конца которого была отделена перегородками, также из пальмовых листьев, комната семьи. Под навесом помещалась вся домашняя утварь: глиняные кувшины, горшки и котелки, охотничьи и рыболовные снаряды, гребки, луки и стрелы, остроги и т.п. В одном или двух деревянных сундуках хранится праздничное платье женщин; кроме нескольких табуреток да гамака, который служит одновременно креслом и диваном, никакой другой мебели нет. Когда приходит гость, его приглашают сесть в гамак; люди, находящиеся в близких между собой отношениях, садятся в один гамак, с разных сторон: для дружеской беседы такое расположение очень удобно. Ни столов, ни стульев нет: скатерть для еды расстилается на циновке, и гости пристраиваются вокруг, как им заблагорассудится. Задушевности в манерах нет, но обращение с гостями свидетельствует о том, что хозяевам хорошо знаком долг гостеприимства. В отношениях между этими полудикими мамелуку соблюдается множество церемоний, которые, по-моему, ведут свое происхождение преимущественно от их индейских предков, хотя частично, возможно, заимствованы у португальцев. На небольшом расстоянии от дома стояли открытые навесы, под которыми производилась фаринья для собственного употребления. Посредине каждого навеса, над печами, вмазаны глиняные сковороды, где и пекут фаринью. С перекладины под крышей свешивается длинная гибкая трубка из кожицы какого-то марантового растения, соответствующим образом сплетенная; сюда-то и набивается маниоковая масса, и из нее в специально подставляемые снизу миски течет сок, который в высшей степени ядовит, хотя сама масса — очень полезная пища. На земле стоит деревянное корыто, куда повсюду в этих местах кладут массу до того, как отжимают из нее ядовитое вещество, а со столбов свешиваются длинные плетеные корзины — атура, в которых женщины приносят коренья с росы т. е. расчищенного участка; к краям корзины прикреплена широкая лента из внутреннего слоя коры дерева монгубы — носилыцицы надевают ее на лоб, благодаря чему спина их освобождается от тяжелой ноши. Вокруг навеса были посажены бананы и другие плодовые деревья; среди них росли неизменные кусты стручкового перца, сверкавшие своими огненно-красными, плодами, точно рождественская елка, а также деревья лимона: одни придают остроту, другие кислоту приправе к постоянному здесь рыбному блюду. В этих местах никогда не встретишь ни тщательно возделанной земли, ни садов, ни огородов; полезные деревья окружены сорняками и кустарниками, а тут же рядом встает вечный лес. Кроме меня, под кровом сеньора Жуакина пребывали еще другие путники — мулаты, мамелуку и индейцы, — так что нас набралась порядочная компания. Дома в этой дикой стране стоят на большом расстоянии один от другого, и немногочисленным путешественникам безоговорочно предлагается гостеприимство. После скромного ужина, состоявшегося под навесом развели большой костер, все улеглись по своим гамакам, и началась беседа. Некоторые вскоре заснули, но остальные допоздна рассказывали разные истории. Одни толковали о приключениях, происшедших с ними на охоте или рыбной ловле, другие пересказывали мифы о Курупире и прочих лесных чертях или духах. Рассказы эти были очень уместны, потому что в глухом мраке вокруг навеса то и дело раздавался вопль или пронзительный крик. Один старик с лицом, точно из пергамента, и кожей цвета красного дерева был, по-видимому, умелым рассказчиком; но я, к сожалению, недостаточно знал язык, чтобы уследить за всеми подробностями. Среди прочего он поведал о приключении с ягуаром, которое он однажды пережил. Рассказывая, старик выскочил из гамака, чтобы усилить впечатление жестами: он схватил лук и большую стрелу такуара, показывая, как убил зверя, подражал его хриплому урчанию и плясал вокруг костра, словно злой дух. Спускаясь вниз по реке и часто высаживаясь на берег, мы с м-ром Уоллесом не упускали случая пополнить наши коллекции, поэтому к концу путешествия у нас скопилось большое количество птиц, насекомых и моллюсков, собранных, впрочем, главным образом в низменности. Покидая Баиан, мы бросили прощальный взгляд на прозрачные воды и пестрый пейзаж, верховьев реки и снова очутились во влажной и плоской области долины Амазонки. Дальше вниз по реке мы плыли уже не по тому протоку, по которому шли вверх, и часто выходили на берег низменных островов в середине реки. Как уже отмечалось, острова эти во влажный сезон покрываются водой, но теперь, после трех месяцев ясной погоды, они были совершенно сухие и вследствие спада воды поднимались на 4-5 футов над уровнем реки. Острова покрыты роскошным лесом, в составе которого очень много каучуковых деревьев. Мы встретили несколько человек, которые устроили здесь лагерь и занимались сбором и выделкой каучука, так что нам представилась возможность посмотреть, как это делается. Дерево, дающее этот ценный сок, Siphonia elastica , — представитель порядка молочайных (Euphorbiacea), следовательно, оно относится к группе растений, совершенно отличных от тех, что дают каучук в Ост-Индии и Африке. Там продукт этот добывается из различных видов фикуса и на рынке ценится, по-моему, ниже каучука из Пара. Siphonia elastica растет только в низменных местах Амазонского края; прежде каучук собирали по преимуществу на островах и в болотистых местах на берегу, не далее 50-100 миль к западу от Пара, но множество ненадрезанных деревьев растет и в диких чащах по Тапажосу, Мадейре, Журуа и Жауари, за 1800 миль от побережья Атлантического океана. По внешнему виду дерево это ничем не замечательно; корой и листвой оно несколько напоминает европейский ясень, но ствол, как у всех лесных деревьев, прежде чем появляются ветви, достигает громадной вышины. Деревья эти здесь не являются, по-видимому, ничьей собственностью. Люди, с которыми мы встретились, говорили нам, что. они ежегодно приезжают на эти острова собирать каучук, как только спадет вода, а именно в августе, и остаются здесь до января или февраля. Процесс сбора очень прост. Каждое утро мужчина или женщина, которому или которой отведено определенное количество деревьев, обходит их все и собирает в большой сосуд млечный сок, который капает из надрезов, сделанных в коре накануне вечером, в специально подставленные маленькие глиняные чашки или раковины Ampullaria. Сок, который сначала течет, как сметана, вскоре густеет; у сборщиков есть очень много деревянных форм для каучука, и, возвращаясь, в лагерь, они окунают формы в жидкость, накладывая таким образом в течение нескольких дней один слой за другим. Под конец-вещество становится белым и твердым; нужного цвета и плотности достигают неоднократным окуриванием в густом черном дыму, который получается от сжигания орехов с некоторых пальм, и после этого изделие готово для продажи. Резина известна по всей провинции под названием серинги, что по-португальски означает «спринцовка»; дело в том, что первые португальские поселенцы заметили у туземцев резину, которую те применяли именно в виде спринцовок. Говорят, что индейцы выучились впервые делать спринцовки из каучука, увидев естественные трубки, образовавшиеся из случайно вытекшего сока, который собрался вокруг выступавших веток. Бразильцы всех сословий все еще широко применяют резиновые спринцовки, так как вспрыскивания составляют важную особенность народной системы врачевания; спринцовка состоит из грушевидной резиновой бутылки, в длинное горлышко которой вставляется игла. 24 сентября. На всех островах напротив Камета посажены какаовые деревья, приносящие шоколадный орех. Лес для этого не расчищают: какао высаживают почти без всякого порядка, там и сям среди других деревьев. На берегах реки стоит много домов, все они поднимаются над болотистой почвой на деревянных сваях и оборудованы широкими лестницами, ведущими в нижний этаж. Проплывая в лодке, мы видели на открытых верандах людей, занятых своими делами, а в одном месте увидали даже бал, продолжавшийся средь бела дня: вовсю играли скрипки и гитары, и несколько парней в белых рубашках и штанах танцевали со смуглыми девицами в ярких ситцевых платьях. Какаовые деревья производят странное впечатление, так как цветы и плоды на них растут прямо из ствола и ветвей. В этой стране есть целая группа диких плодовых деревьев с такою же особенностью. В чащах, где разводится какао, собирать плоды опасно из-за множества обитающих там ядовитых змей. Однажды, подведя нашу монтарию к берегу, мы увидели на деревьях над нами большую змею, которую едва не задели; лодку успели вовремя остановить, и м-р Ливенс сбросил пресмыкающееся с дерева зарядом дроби. 26 сентября. Наконец, мы миновали острова и вновь увидели обширный, точно море, простор устья Токантинса. Вода в реке стояла теперь на самом низком уровне, и в мелких местах кувыркалось множество пресноводных дельфинов. Здесь водятся два вида, один из которых, до того как я отправил в Англию образцы, не был известен науке; он называется тукуши (Steno tucuxi, Gray). Выходя на поверхность, чтобы набрать воздуху, он поднимается в горизонтальном положении, показывая прежде всего задний плавник, вдыхает воздух, а затем медленно ныряет головой вперед. Эта манера позволяет сразу же отличить тукуши от другого вида, называемого туземцами бото, т. е. морской свиньей (Into geoffroyi, Desmarest). Это животное, поднимаясь, показывает сначала макушку головы, затем отдувается и сразу же вслед за тем ныряет головой вниз, изгибая спину и выставляя последовательно из воды весь спинной хребет с его плавником. Таким образом, оно, по-видимому, устремляется в воду вниз головой, не показывая, однако, при этом хвостового плавника. Бото отличаются от тукуши не только этим совершенно особенным движением, но и привычкой плавать по большей части парами. Оба вида чрезвычайно многочисленны по всей Амазонке и крупным ее притокам, но нигде не встречаются в таком изобилии, как в мелкой воде устья Токантинса, особенно в сухой сезон. На Верхней Амазонке водится во множестве также третий вид, бледно-телесного цвета (Delphtnus palli — dus, Gervais). За исключением одного вида, встречающегося в Ганге, все остальные разновидности дельфинов живут только в море. В более широких местах Амазонки — от ее устья и на полторы тысячи миль в глубь страны — всегда, особенно ночью, можно услышать, как кувыркаются, пыхтят и фыркают дельфины — того или иного из трех упомянутых здесь видов, — и звуки эти еще больше усиливают то ощущение необъятности водного простора и заброшенности, какое охватывает здесь путешественника. Для нижнего течения Токантинса, кроме дельфинов, характерны летающие вокруг птицы-фрегаты. Стаи этих птиц, парящих на огромной высоте, мы видели в последние два-три дня нашего путешествия. Под вечер нам пришлось бросить якорь на мели посредине реки, чтобы дождаться отлива. Дул очень сильный ветер, который вместе со встречным течением поднимал такое волнение, что уснуть было невозможно. Судно качало во все стороны, так что от набитых синяков у нас ныли все кости, и каждый из нас в той или иной мере страдал от морской болезни. На следующий день мы вошли в Анапу, а 30 сентября, пробравшись вновь по лабиринту протоков, соединяющих Токантинс и Можу, прибыли в Пара. Я расскажу теперь вкратце о Камета, главном городе на берегах Токантинса, где я побывал во второй раз в июне 1849 г.; м-р Уоллес в том же месяце уехал из Пара, чтобы исследовать реки Гуама и Капин. Я сел в качестве пассажира на торговое судно «Сан-Жуан», небольшую шхуну из Камета грузоподъемностью 30 т. К этому времени я убедился, что достигнуть целей, ради которых я прибыл в эту страну, можно, лишь приучившись к образу жизни людей низших сословий. На Амазонке путешественнику немного пользы от рекомендательных писем к высокопоставленным лицам, ибо в огромных диких областях внутри страны, в лесах и на реках лодочники совершенно независимы; власти не могут принудить их перевозить путешественников или наниматься на службу, и потому чужестранец вынужден искать их расположения, чтобы его перевозили с места на место. Поездка в Камета доставила мне большое удовольствие; погода снова установилась чудесная. Мы отплыли из Пара утром на заре 8 июня, а 10-го вышли из узких рукавов Анапу в широкий Токантинс. Судно было до того забито грузом, что в каюте негде было спать, и мы проводили ночи на палубе. Капитаном, или суперкарго, называемым по-португальски кабу, был. мамелуку по имени Мануэл, спокойный добродушный человек, обращавшийся со мной во время трехдневного путешествия с самой искренней любезностью. Лоцман Жуан Мендис был тоже мамелуку, красивый молодой парень, живой и веселый. У него была с собой гитара с проволочными струнами, или виола, как называют ее здесь, и в ясные лунные ночи, когда мы стояли на якоре, ожидая с часу на час прилива, он развлекал нас песнями и музыкой. Он состоял в наилучших отношениях с кабу, оба спали в одном гамаке, подвешенном между мачтами. Я проводил ночи на крыше каюты, завернувшись в старый парус. Команда состояла из пяти человек — индейцев и метисов, и все они обращались с двумя своими начальниками с самой удивительной фамильярностью, но, право же, мне не приходилось плавать на судне, которое управлялось бы лучше, чем «Сан-Жуан». Во время переправы в Камета нам пришлось ожидать прилива в протоке Энтри-ас-Ильяс между двумя островами посредине реки, и Жуан Мендис, находясь в хорошем настроении, спел нам импровизированную песню, состоявшую из большого числа строф. Матросы, лежа на палубе, слушали и хором подпевали. Некоторые строфы относились ко мне, в них говорилось о том, как я проделал весь путь из Инглатерры (т.е. Англии), чтобы свежевать обезьян и птиц и ловить насекомых — это последнее занятие, разумеется, послужило достаточным поводом для насмешек. Затем он перешел к теме о политических партиях в Камета, и тут, поскольку все слушатели происходили из этого города и понимали смысл шуток, на палубе вновь и вновь раздавались взрывы хохота — до того весело было слушателям. В Камета высоко развит партийный дух, и не только в связи с местной политикой, но и в отношении общих вопросов, например избрания членов имперского парламента и т.д. Эту политическую борьбу можно отчасти объяснить тем обстоятельством, что уроженец Камета д-р Анжелу-Кустодиу Коррейа почти на всех выборах был одним из кандидатов в представители от провинции. Мне кажется, эти неглупые, хотя и наивные, матросы ясно понимали нелепости, сопровождавшие местные распри, и отсюда проистекало их насмешливое отношение; однако они явно были сторонниками д-ра Анжелу. Выдающийся купец Жуан-Аугусту Коррейа, брат д-ра Анжелу, активно поддерживал его кандидатуру. Коррейа принадлежали к либеральной партии, или, как ее называют повсюду в Бразилии, к партии Санта-Лузиа; противной партией, во главе которой стоял некий Педру Мораис, была консервативная, или Сакуарема. У меня в памяти сохранилась одна из строф песни, в которой, впрочем, заключено немного смыслам звучала она так: Оrа раnа, tana раnа, раnа tana, Joao Augusto he bonito e homem pimpao, Mas Pedro he feino e hum.grande ladrao, (Хор) Оrа раnа и т. д. Жуан-Аугусту красив и человек что надо, А Педру урод и вор. (Хор) Ога рапа и т. д. У лодочников Амазонки много песен и хоров, которыми они обыкновенно скрашивают однообразие своих долгих путешествий и которые известны повсюду во внутренних областях. Хоровые песни состоят из несложной мелодии, повторяющейся почти до бесконечности, и поют их обычно в унисон, хотя иногда делаются попытки гармоничного исполнения. В их мелодиях слышится какая-то дикость и печаль, которая отлично гармонирует с жизнью лодочников и порождается, собственно, обстоятельствами этой жизни — гулкими протоками, бесконечными дремучими лесами, унылыми просторами бурных вод, обрушивающимися берегами. Трудно решить, сложены ли эти песни индейцами или ввезены португальцами, поскольку обычаи низших сословий португальцев до того сходны с обычаями индейцев, что их и не отличить друг от друга. Одна из самых распространенных песен звучит довольно необычно и приятно. Припевом в ней служат слова «Mai, mai» («Мать, мать»), причем второе слово сильно растягивается. Куплеты весьма изменчивы: самый находчивый из команды запевает стих, свободно импровизируя, а все остальные хором подтягивают. В песне поется, о тоскливой речной жизни и происшествиях в пути, о мелях, о ветре, о том, сколько еще плыть до ночлега и т.д. Звучные туземные географические названия — Гуажара, Тукумандуба и т. д. — придают еще больше прелести дикой музыке. Иногда поют о звездах: A lua esta sahindo, Mai, mai! A lua esta sahindo. Mai, mai! A sete estrellas estao chorando, Mai, mai! Por s'acharem desamparados, Mai, mai! Луна восходит, Мать, мать! Луна восходит, Мать, мать! Семь звезд (Плеяды) плачут, Мать, мать! Что их покинули, Мать, мать! Я заснул около 10 часов, но в 4 утра Жуан Мендис разбудил меня, чтобы я полюбовался, как маленькая шхуна рассекает волны под попутным ветром. Ночь была прозрачно ясная и почти прохладная, луна четко вырисовывалась на темно-синем небе, и нос судна, разрезая воду, поднимал пенный гребень. Матросы развели в камбузе огонь, чтобы сварить чай из кислой травы erva cidreira, которую собрали на последней стоянке, и пламя весело сверкало. В такую пору года путешествие по Амазонке приносит удовольствие, и не приходится удивляться тому, что многие — и туземцы и чужестранцы — любят эту кочевую жизнь. Маленькая шхуна быстро неслась вперед с выгнувшимся рангоутом и натянутыми до предела парусами. Как раз на рассвете мы, несколько сбавив скорость, вошли в порт Камета и бросили якорь. Я пробыл в Камета до 16 июля и собрал в его окрестностях порядочную коллекцию произведений природы. В 1849 г. в городе считалось около 5 тыс. жителей, но муниципальный округ, центром которого является Камета, насчитывал 20 тыс.; округ этот, впрочем, включает в себя все нижнее течение Токантинса, а это наиболее густо населенная часть провинции Пара. Продукцию округа составляют какао, каучук и бразильские орехи. Самая замечательная особенность округа с общественной точки зрения — смешанный характер всего населения: белая и индейская расы слились здесь окончательно. Некогда коренное население западного берега Токантинса было очень многочисленно, главное племя называлось камута, откуда и получил свое название город. То был развитый народ, оседлый и живший земледелием; они приняли с распростертыми объятиями белых переселенцев, которых привлекали сюда плодородие, красота природы и целебность климата. Португальские поселенцы почти все мужчины, индианки же были миловидны и оказались отличными женами; естественно, что в продолжении двух столетий обе расы полностью слились. Впрочем, в настоящее время сюда примешалась еще в значительном количестве и негритянский кровь, так как в течение последних 70 лет было ввезено несколько сот африканских рабов. Немногочисленные белые по преимуществу португальцы, хотя есть также две или три бразильские семьи чисто европейского происхождения. Город состоит из трех длинных улиц, которые, проходя параллельно реке, пересекают под прямым утлом несколько более коротких улиц. Дома очень незатейливы: они состоят, как то обычно для этой страны, из прочного каркаса, обитого глиной и отделанного сверху белой штукатуркой. В некоторых домах два или три этажа. В городе три церкви, а также маленький театр, где во время моего посещения труппа местных актеров играла с немалым вкусом и талантом легкие португальские пьесы. Жители по всей провинции пользуются репутацией энергичных и настойчивых людей, и нередко говорят, что они так же деловиты, как португальцы. Низшие сословия здесь столь же праздны и чувственны, как в других частях провинции: подобным нравам не приходитсяудивляться в стране, где царит вечное лето и людям так легко достаются предметы жизненной необходимости. Они веселы, находчивы, общительны и гостеприимны. Я встретил здесь одного местного поэта, он написал несколько недурных стихотворений, в которых восхвалял природные красоты страны; мне говорили, что бразильский первосвященник, архиепископ Баии — уроженец Камета. Представляет интерес то обстоятельство, что мамелуку обнаруживают талант и предприимчивость: это свидетельствует о том, что вырождение не является необходимым следствием смешения белой и индейской крови. Каметаанцы по праву гордятся тем, что изо всех больших городов только их город успешно сопротивлялся анархистам во время большого мятежа 1835-1836 гг. В то время как белые в Пара оказались под властью полудиких революционеров, мамелуку в Камета избрали своим вождем отважного священника по имени Пруденсиу, вооружились, укрепили город и отразили крупные силы, которые послали из Пара повстанцы, чтобы напасть на город. Камета стал не только убежищем для всех лояльных элементов, но и центром, откуда не раз делали вылазку большие отряды волонтеров, чтобы атаковать анархистов, засевших в различных крепостях. Лес за Камета перерезают несколько широких дорог, которые проходят по холмистой местности на много миль в глубь страны. По большей части они лежат в густой тени. Кое-где путь лежит через рощи кофейных и апельсинных деревьев, душистые какаовые плантации и полосы вновь выросшего леса. Одна только узкие, орошаемые ручейком лощины, пересекающие местность, по крайней мере близ города, все еще одевал первобытный лес. Дома, расположенные вдоль этих прекрасных дорог, принадлежат главным образом семьям мамелуку, мулатов и индейцев, и у каждого дома имеется своя маленькая плантаций. Большими хозяйствами владеют немногие плантаторы, да и у тех редко бывает больше дюжины невольников. Кроме больших дорог, по лесу вьются, приводя иногда к уединенным домам, бесконечные боковые тропы. Путешественник может странствовать по ним целые дни, не выходя из тени, и повсюду ему будут встречаться приветливые, простые и гостеприимные люди. Вскоре после приезда меня представили самому видному гражданину города, д-ру Анжелу-Кустодиу Коррейе, о котором я уже упоминал. Этого превосходного человека можно считать блестящим представителем высшего класса коренных бразильцев. Он получил образование в Европе, состоял теперь членом бразильского парламента и дважды бывал президентом своей родной провинции. Манеры у него были менее церемонны, а доброжелательность — более искренней, чем то обыкновенно бывает у бразильцев. У меня была возможность убедиться, какое восхищение и любовь питал он ко всему Амазонскому краю. В 1855 г. он пожертвовал жизнью для своих сограждан, когда Камета опустошала холера: почти все видные горожане бежали из города, а он еще с несколькими героями остался в городе, чтобы помогать больным и руководить погребением мертвых. После того как он сделал все, что мог, и уже сел на пароход, чтобы ехать в Пара, холера сразила его самого, и он скончался на борту, не достигнув центра провинции. Д-р Анжелу принял меня с тем обычным радушием, которое он выказывал ко всем чужестранцам. Хоть я и не просил об этом, он предложил мне бесплатно поселиться в.прелестном загородном доме, нанял для меня слугу-мулата и тем избавил меня от многих хлопот, связанных с первым прибытием в захолустный город, где даже не знают, что такое гостиница. Росинья, отданная мне под жилье, принадлежала его другу сеньору Жозе-Раимунду Фуртаду, коренастому румянолицему господину, каких ежедневно встречаешь в английских провинциальных городах. Сеньору Фуртаду я очень обязан за любезное отношение, которое он проявил ко мне. Росинья была расположена близ широкой, поросшей травой дороги, которая шла через высокий лес к деревне Алдее, за 2 мили от Камета. По этой дороге я совершал свои первые прогулки. От нее отходит другая, похожая на нее, но более живописная дорога, которая ведет к Курима и Пакажа двум маленьким селениям, лежащим за несколько миль в глубине леса. Дорога в Курима чрезвычайно красива. На расстоянии около полумили от дома, где я жил, она пересекает ручей, который течет в глубокой лощине; через лощину переброшен кое-как сколоченный длинный деревянный мост. Девственный лес остался здесь нетронутым; многочисленные группы стройных пальм, смешиваясь с высокими деревьями, увитыми лазящими и паразитными растениями, заполняют тенистую долину и склоняются над мостом, составляя одну из самых живописных картин, какие только можно себе представить. Неподалеку за мостом находилась обширная роща апельсинных и других деревьев, где я собрал богатый урожай. Дорога в Алдею идет параллельно реке, полоса между дорогой и берегом Токантинса представляет собой длинный склон, который также густо порос лесом; склон этот был изрезан многочисленными тенистыми тропами и изобиловал прекрасными насекомыми и птицами. На противоположном, т. е. южном, конце города проходила широкая дорога, называемая Эстрада-да-Вакария; она шла вдоль, берега Токантинса на некотором расстоянии от реки и протянулась миль на 15 по холмам и долинам, через бамбуковые заросли и пальмовые болота. В Камета мне удалось проверить один факт, касающийся повадок крупного волосатого паука из рода Mygale, и стоит рассказать, каким образом это произошло. Паук принадлежал к виду М. avieularia или очень близкому к нему; длина туловища встреченного мной экземпляра, составляла почти 2 дюйма, но ноги вытянулись на 7 дюймов, причем все туловище и ноги были покрыты крупными серыми и красноватыми волосками. Мое внимание было привлечено движением чудовища по стволу дерева; паук находился как раз под глубокой расщелиной в дереве, по которой растянул свою плотную белую паутину. Нижняя часть паутины была разодрана, и в клочьях ее запутались птички — два вьюрка; величиной они были примерно с английского чижа, и, насколько я мог судить, это были самец и самка. Одна из птичек была мертва, а другая, еще живая, лежала под туловищем паука, обмазанная отвратительной жидкостью, быть может, слюной, которую выделяло чудовище. Я отогнал паука прочь и взял птичек, но и вторая вскоре умерла. Тот факт, что виды Mygale совершают ночью вылазки, забираются на деревья и высасывают соки из молодых колибри и содержимое из яиц, был уже давно отмечен госпожой Мериан и Пализо-де-Бовуа, но ввиду отсутствия какого-либо подтверждения в него перестали верить. Судя по тому, как излагается этот факт, явствовало, что источником сведений послужили рассказы туземцев, а не личные наблюдения авторов. Граф Лангсдорф в своей «Экспедиции во Внутреннюю Бразилию», замечает, что совершенно не верит этому рассказу. Я обнаружил, что обстоятельство это для окрестных жителей является полнейшей новостью. Mygale — довольно распространенные насекомые [14] ; одни виды устраивают свои гнезда под камнями, другие строят в земле искусные туннели, третьи располагают свои логова в тростниковых крышах домов. Туземцы называют их aranhas carangueijeiras, т. е. пауками-крабами. Волосы, которыми покрыт паук, если их тронуть, выпадают и вызывают особое и почти непереносимое раздражение. С первым экземпляром, убитым и препарированным мной, я обращался неосторожно и затем три дня жестоко страдал. По-моему, раздражение вызывается не каким-либо ядом, содержащимся в волосах, а тем, что короткие и жесткие волоски проникают в мелкие складки кожи. Некоторые Mygale достигают огромного размера. Однажды я видел, как дети из индейской семьи, помогавшей мне собирать коллекции, обвязали вокруг «талии» одного из этих чудовищ веревку и водили его по дому, как собаку. Рис. Паук-птицелов (Mygale avicularia), нападающий на вьюрков. Из обезьян я наблюдал в Камета только кошиу (Pithecia satanas) — крупный вид, покрытый длинной буровато-черной шерстью, и крохотного Midas argentatus . У кошиу толстый пушистый хвост, а шерсть на голове выглядит так, будто её тщательно причесали, и напоминает парик. Обитает эта обезьяна лишь в самых глухих местах леса, на terra firma [материке], и мне не удалось наблюдать ее образ жизни. Маленький Midas argentatus — одна из самых редких американских обезьян; действительно, я не слыхал, чтобы она встречалась где-нибудь еще, за исключением окрестностей Камета, где я однажды видал, как три эти обезьяны, очень напоминающие котят, перебегали по ветке в какаовой роще; движения их были точь-в-точь, как у Midas ursulus , описанного выше. Впоследствии я видел ручную обезьянку этого вида и слыхал, что многих из них держат в домах и ценят высоко. Та, которую я видел, была взрослым животным, хотя длина ее туловища составляла только 7 дюймов. Она была покрыта длинной белой шелковистой шерстью, хвост имела черноватый, а лицо почти голое и телесного цвета. Это было самое робкое и чувствительное созданьице. Женщина, которой принадлежала обезьянка, постоянно носила ее у себя за пазухой и ни за какие деньги не рассталась бы со своей любимицей. Она называла обезьянку Мику. Животное ело изо рта хозяйки и позволяло ей сколько угодно ласкать себя, но нервная обезьяна не давала даже прикоснуться к себе постороннему. Если кто-нибудь пробовал протянуть к обезьянке руку, она отскакивала назад, трясясь всем телом от страха и стуча зубами, издавала трепетные жалобные звуки. Выражением физиономии она походила на более сильного своего собрата — Midas ursulus ; черные глаза ее были полны любопытства и недоверия и всегда устремлены на того, кто хотел подойти к ней. В апельсинных рощах и в других местах во множестве встречались колибри, но я заметил не больше трех видов. Однажды я увидал, как одна крошка, принадлежащая к роду Phaetomis умывалась в ручье: она сидела на тонкой веточке, один конец которой находился под водой. Птичка окуналась, затем взмахивала крылышками и чистила перья наслаждаясь, по-видимому, уединением в облюбованном ею тенистом уголке, под сенью широких листьев папоротников и Heliconia (род банановых). Наблюдая за ней, я думал, что поэтам ни к чему сочинять эльфов и гномов, когда Природа уже создала для нас столь дивных крошечных эльфов. На обратном пути в Пара случилось несколько происшествий, характерных для плавания по Амазонке. Я покинул Камета 16 июля. Багаж мой был погружен утром на «Санта-Розу» — судно того вида, который называется кубертой, т.е. крытым челном. Куберта находит на этих реках очень широкое применение. Палубы у нее нет, но спереди борта приподняты и сходятся кверху, позволяя сложить груз высоко над ватерлинией. На корме расположена недурная прямоугольная каюта, также приподнятая, а на узкой полосе между каютой и крытой передней частью настлана палуба, на которой помещается кухня. Эту палубу называют томбадильей, т. е. шканцами, и когда челн тяжело нагружен и кренится под ветром, томбадилья оказывается под водой. На судне две мачты, оснащенные косыми парусами. Кроме того, на фок-мачте часто имеется топсель. Носовая часть обшита сверху досками, и на этой приподнятой палубе работает команда, которая, когда нет ветра, приводит судно в движение, гребя описанными выше длинными веслами. Как я уже сказал, багаж мой погрузили утром. Мне сказали, что мы отплывем с отливом после полудня, а потому я полагал, что у меня есть время засвидетельствовать свое почтение д-ру Анжелу и другим друзьям, благодаря любезности которых мое пребывание в Камета оказалось столь приятным. После обеда гости по обычаю дома Коррейа вышли на прохладную веранду, обращенную к реке, и тут мы увидели «Санта-Розу» — пятнышко вдалеке, за целые мили от нас: она поворачивала вниз по реке, подгоняемая попутным ветром. Я не знал, что и делать, так как пытаться догнать куберту было бесполезно, да и волнение было слишком сильно для монтарии. Тут только мне сказали, что мне следовало явиться на борт за несколько часов до срока, назначенного для отплытия, потому что, когда поднимается ветер, судно отплывает до того, как прилив изменит направление: приливное течение в последний час не очень сильно. Все мои драгоценные коллекции, мое платье и другие необходимые вещи находились на борту, и я теперь никак не мог попасть, в Пара до того, как вещи мои будут выгружены. Я попробовал нанять монтарию и лодочников, но мне сказали, что было бы безумием переправляться через реку в такой ветер в маленькой лодке. Зайдя к другому моему каметаанскому другу — сеньору Лароки, я нашел выход из затруднения: я встретил у него одного англичанина — м-ра Патчетта из Пернамбуку, который по пути в Англию заезжал в Пара и его окрестности; в полночь он собирался отплыть обратно в Пара в маленькой четырехвесельной лодке и любезно предложил провезти меня. Вечером, с 7 до 10 часов, была сильная буря. Около 7 стало совершенно темно, и налетел жестокий шквал, кое-где сбросивший черепицу с крыш домов; затем последовали молния и страшные удары грома — и то и другое почти одновременно. В прошлом месяце мы были свидетелями нескольких таких коротких и сильных бурь. В полночь, когда мы сели в лодку, все было так тихо, как будто ни малейшее дуновение никогда не тревожило ни воздуха, ни леса, ни реки. Лодка помчалась, как стрела, под ритмичными ударами весел четырех наших крепких молодцов, которые оживляли плавание своими дикими песнями… Мы с м-ром Патчеттом попробовали немного поспать, но каюта была до того мала и завалена ящиками, заткнутыми во все утлы, что уснуть оказалось невозможно. Я только-только задремал, когда забрезжил день, и первое, что я увидел, проснувшись, была «Санта-Роза», стоявшая на якоре у зеленого острова посреди реки. Я предпочел проехать остаток пути вместе с моими коллекциями, а потому распростился с м-ром Патчеттом. Владелец «Санта-Роза» сеньор Жасинту Машаду, с которым я до того не встречался, взял меня на борт и извинился, что отплыл без меня. Он был белый плантатор и теперь отвозил свой годовой сбор какао, около 20 т, в Пара. Лодка была очень тяжело нагружена, и я немало встревожился, увидев, что она со всех сторон пропускает воду. Матросы все были в воде: они ныряли, нащупывали дыры и заделывали их тряпьем и глиной, а один старый негр вычерпывал воду из трюма. Ну и приятное же плавание ожидало меня в продолжение трех дней! Между тем сеньор Машаду смотрел на все это, как на самое обычное дело: «От него давно можно было ждать течи, потому что это старое судно, которое бросили как негодное на сухом берегу, а я очень дешево купил его». Когда течь остановили, мы отправились дальше и ночью достигли устья Анапу. Я завернулся в старый парус и уснул на приподнятой палубе. На следующий день мы следовали по Игарапемириму и 19-го спустились вниз по Можу. Мы с сеньором Машаду к этому времени подружились. В каждом интересном месте на берегах Можу он снаряжал маленькую лодку и доставлял меня на берег. На этой реке много больших домов, к которым прежде примыкали большие и цветущие плантации, но после революции 1835-1836 гг., они пришли в упадок. Два очень больших дома были сооружены иезуитами в начале прошлого столетия. Нам рассказывали, что прежде на берегах Можу было 11 больших сахарных мельниц, а теперь их только 3. В Буружубе есть большой разрушенный монастырь: впрочем, в одной части здания все же живет бразильская семья. Стены имеют 4 фута в толщину. Длинные темные коридоры и мрачные своды поразили меня своим несоответствием этой молодой и лучезарной природе. Они были бы уместнее где-нибудь на поросшем вереском пустыре в северной Европе, нежели здесь, среди вечного лета. За излучиной реки ниже Буружубы показался город Пара. Ветер теперь дул нам навстречу, и мы вынуждены были сделать поворот оверштаг [15] . К вечеру ветер усилился, судно очень сильно накренилось, и тут только сеньора Машаду охватили опасения за сохранность его груза: когда до берега оставалось еще 2 мили, снова появилась течь. Он приказал поднять еще один парус, чтобы быстрее добраться до порт, но вскоре вслед за тем ветер подул еще сильнее, старое судно угрожающе накренилось, снасти не выдержали, и мачты вместе с парусами с грохотом обрушились на нас. Тут нам пришлось прибегнуть к веслам, и, как только мы приблизились к берегу, я, опасаясь, что утлое судно утонет, не достигнув порта, попросил сеньора Машаду отправить меня в лодке на берег с более ценными из моих коллекций. Глава V КАРИПИ И ЗАЛИВ МАРАЖО Река Пара и залив Маражо. — Поездка в Карипи. — Празднование Рождества у негров. — Немецкое семейство. — Летучие мыши. — Муравьеды. — Колибри. - Экскурсия в Мурукупи. — Домашний уклад жителей. — Охотничья экскурсия с индейцами. — Белые муравьи Та часть реки Пара, у которой расположен город, образует, как я уже говорил, узкий проток, отделенный от основной части эстуария группой островов. Проток имеет около 2 миль в ширину и составляет часть малого эстуария Гуажара, в который изливают свои воды три реки: Гуама, Можу и Акара. Главное русло Пара проходит за 10 миль от города; здесь, после того как кончаются острова, взору открывается водное пространство шириной в 10-12 миль; противоположный берег — остров Маражо — виден только в ясную погоду, да и то лишь как прерывистая линия верхушек деревьев на горизонте. Несколько выше, на юго-западе, виднеется правый, восточный берег, который называется Карнапижо; он каменист, покрыт бесконечным лесом, а береговая линия, окаймленная широкими песчаными пляжами, описывает слегка вогнутую кривую. Широкий плес Пара перед этим берегом называется баией, т.е. заливом, Маражо. Берег и местность, расположенная в глубине, населены цивилизованными индейцами и мамелуку, а кое-где так же свободными неграми и мулатами. Жители бедны, так как воды здесь не изобилуют рыбой. Источником существования для них служат маленькие плантации, правда, они еще охотятся на скудную дичь, которая изредка встречается в лесу. Некогда этот округ был населен различными индейскими племенами, из коих главными были тупинамба и ненгаиба. Как и все прибрежные племена, будь то обитатели берегов Амазонки или морского побережья между Пара и Баией, они были куда более цивилизованы, чем орды, рассеянные внутри страны между Амазонкой и Ла-Платой: из последних некоторые до сих пор пребывают в диком состоянии. На берегу Карнапижо расположены три деревни и несколько плантаторских домов, бывших когда-то центрами цветущих поместий, которые теперь заросли лесом, придя в упадок из-за отсутствия рабочей силы и общего хозяйственного спада. Одно из самых крупных таких хозяйств — Карипи; в те время, о котором я рассказываю, оно принадлежало шотландцу м-ру Камбеллу, который женился на дочери крупного бразильского землевладельца. Большинство англичан и американцев, изредка посещающих Пара, проводят некоторое время в Карипи — место это прославилось многочисленностью и красотой тамошних птиц и насекомых, поэтому я попросил разрешения провести там два-три месяца. Согласие было получено. Расстояние туда от Пара составляло около 23 миль вокруг северной оконечности Илья-дас-Онсас (острова Тигров), расположенного против города. Я сторговался о проезде с кабу одного маленького торгового судна, которое шло мимо Карипи, и отплыл 7 декабря 1848 г. На борту у нас было 13 человек: кабу, его хорошенькая жена-мулатка, лоцман и пятеро матросов-индейцев, трое молодых мамелуку (плотники-подмастерья, совершавшие прогулку в Камета), беглый невольник в кандалах и я. Молодые мамелуку были приятные, воспитанные ребята: они умели читать и писать и развлекались в пути чтением книги с описанием чужеземных стран и статистическими сведениями о них, и все это, по-видимому, очень их интересовало — один читал, а остальные слушали. Около Уирапиранги, маленького острова за Илья-дас-Онсас, нам пришлось ненадолго остановиться, чтобы взять на борт несколько бочек кашасы с плантации сахарного тростника. Кабу выехал в монтарии с двумя матросами; бочки вкатили в воду и подвели вплавь к челну, матросы захватили их веревками и потянули на буксире по волнам реки. Здесь мы переночевали и на следующее утро, продолжая свой путь, вошли в узкий проток, пересекающий область Карнапижо. Из этого рукава, называемого Аититуба, или Аррозал, мы вышли в 2 часа дня в широкую баию и тут увидали в 2— 3 милях слева, среди лесов на берегах прелестной бухточки, красную черепицу дома Карипи. Вода около берега очень мелкая, и, когда дует ветер, поднимается опасная мертвая зыбь. Несколько лет до моего приезда сюда английский натуралист-любитель мистер Грэм проплывал здесь в тяжелогруженой монтарии вместе с женой и ребенком. Лодка опрокинулась, и все семейство утонуло. Памятуя о его участи, я с некоторой тревогой думал о том, что мне придется доставлять весь мой багаж на берег за один рейс в худой лодчонке. Груды ящиков, двое индейцев и я сам — всего этого оказалось достаточным, чтобы монтария осела почти до уровня воды. Я всю дорогу усердно вычерпывал воду. Индейцы правят челнами в таких условиях с поразительным искусством: они точнейшим образом сохраняют равновесие и гребут так плавно, что не чувствуется ни малейшего сотрясения. На берегу старая негритянка по имени Флоринда, фейтора (домоправительница) поместья (которое теперь использовалось лишь как птичья ферма и больница для невольников) вручила мне ключи, и я тотчас же вступил во владение нужными мне помещениями. Я провел здесь девять недель, до 12 февраля 1849 г. Дом был очень большой и довольно прочный, но состоял всего из одного этажа. Мне говорили, что он был выстроен иезуитами более века тому назад. Веранды с фасада не было, двери открывались на слегка возвышенную террасу, отстоящую ярдов на 100 от широкого песчаного пляжа. Вокруг жилища было расчищено 2— 3 акра земли и посажёны плодовые деревья. Протоптанные тропы вели через лес к небольшим поселениям туземцев на берегах глухих протоков и речек в глубине местности. Я вел здесь одинокую, но не лишенную приятности жизнь: в уединенности этого места было много прелести! Зыбь реки разбивалась о наклонный берег с непрекращающимся рокотом, который убаюкивал меня по ночам и звучал вполне уместной музыкой в те полдневные часы, когда вся природа замирала без движения под отвесными лучами солнца. Здесь я провел свое первое Рождество на чужбине. Негры праздновали Рождество по собственному почину и на весьма привлекательный манер. Помещение по соседству с тем, которое я выбрал для себя, представляло собой капеллу, или часовню. Там имелся небольшой, весьма искусно устроенный алтарь, а под потолком висела великолепная медная люстра. Весь день 24 декабря в капелле хлопотали мужчины, женщины и дети, украшая алтарь цветами и засыпая пол апельсинными листьями. Они пригласили к вечерней молитве соседей, и, когда за час до полуночи начался этот простой обряд, капелла была заполнена людьми. Им пришлось обойтись без мессы, так как священника у них не было, поэтому служба состояла лишь из длинной литании и нескольких гимнов. На алтарь была поставлена небольшая статуэтка младенца Христа, «Menino Deos», как называли они его, т.е. бога-дитяти, с длинной лентой, свисавшей с пояса. Один старый седой негр начинал читать литанию, а остальные хором отвечали. По окончании службы все один за другим поднимались к алтарю и целовали конец ленты. Вся церемония отличалась степенностью и серьезностью. Некоторые гимны были очень просты и красивы, особенно один, начинавшийся словами «Virgem soberana» [«Дева пресвятая»]; обрывки его мелодии встают в моей памяти при воспоминании о сказочном уединении в Карипи. На следующий день после моего приезда ко мне подошли два голубоглазых и рыжеволосых мальчугана и заговорили по-английски, а вскоре появился и их отец. Оказалось, что это немецкая семья по фамилии Петцель; они жили в лесу, на индейский манер, за милю от Карипи. Петцель объяснил мне, как он попал сюда. Он рассказал, что 13 лет тому назад приехал в Бразилию вместе с другими немцами, поступив на службу в бразильскую армию. Отслужив свой срок, он приехал в Пара посмотреть край, но, проблуждав здесь несколько месяцев, покинул город, чтобы обосноваться в Соединенных Штатах. Там он женился, поехал в Иллинойс и поселился около Сент-Луиса, занявшись фермерством. Он прожил на своей ферме семь или восемь лет, и семья его уже насчитывала пятерых детей. Но он никак не мог позабыть о привольной речной жизни и вечном лете на берегах Амазонки; он убедил. жену согласиться бросить дом в Северной Америке и переселиться в Пара. Невозможно и представить себе, сколько трудностей пришлось преодолеть бедняге, прежде чем он добрался до страны своей мечты. Сначала он спустился по Миссисипи, будучи уверен, что проехать, морем в Пара можно из Нового Орлеана. Там ему сказали, что во всей Северной Америке корабли в Пара идут только из Нью-Йорка, и он поехал морем дальше, в Нью-Йорк; но там долгое время не было судов в Пара; и он поплыл в Демерару, чтоб хотя бы оказаться поближе к вожделенной земле. Между Демерарой и Пара никакого сообщения нет, и ему пришлось со всей семьей оставаться там четыре или пять месяцев, в продолжение которых все они заразились желтой лихорадкой, и один из детей умер. Наконец он сел на какое-то маленькое каботажное судно, направлявшееся в Кайенну, и оказался еще на шаг ближе к цели своего путешествия. Вскоре после прибытия в Кайенну он сел на шхуну, которая шла в Пара или, вернее, на остров Маражо, за грузом скота. Теперь, после всех странствий, он обосновался в целебном и плодородном уголке на берегах речки около Карипи, выстроил себе простой деревянный дом и возделывал большой участок земли, где разводил маниок и кукурузу. Он был как будто совершенно счастлив, но жена его очень жаловалась на отсутствие здоровой пищи — мяса и пшеничного хлеба. Я спросил у детей, нравится ли им страна; они покачали головой и сказали, что предпочли бы Иллинойс. Петцель. говорил мне, что соседи его — индейцы — относятся к нему очень хорошо: почти каждый день кто-нибудь заходит поглядеть, как идут у него дела, и вообще они всячески ему помогают. Он был очень высокого мнения о тапуйо и говорил: «Если хорошо к ним относиться, они пойдут в огонь, лишь бы оказать вам услугу». Петцель и его семейство были опытными коллекционерами насекомых, и я нанял их для этой цели на время моего пребывания в Карипи. Дни здесь проходили однообразно. Я вставал с рассветом, выпивал чашку кофе и отправлялся за птицами. В 10 часов я завтракал и время с 10 до 3 часов посвящал энтомологии. Вечер уходил на обработку и упаковку добычи. Иногда мы с Петцелем предпринимали длинные экскурсии, занимавшие целый день. Наши соседи обыкновенно приносили мне всех четвероногих, птиц, пресмыкающихся и моллюсков, каких только встречали, так что я в общем получил возможность собрать хорошую коллекцию животных этих мест. В. первые несколько ночей мне доставили много неприятностей летучие мыши. В комнате, где я спал, никто не жил в течение многих месяцев, потолок был разобран, и виднелись черепица и стропила. В первую ночь я спал крепко и не ощущал ничего необыкновенного, но на следующую. меня разбудил около полуночи шум, который подняли несметные полчища летучих мышей, летавших по комнате, воздух кишел ими; они погасили лампу, а когда я снова зажег ее, комната показалась мне черной от этих бесовских сонмов, которые все кружились и кружились. После того как я. несколько минут поработал как следует палкой, они исчезли в стропилах, но, когда все стихло, вновь возвратились и еще раз погасили свет. Я не стал больше обращать на них внимания и улегся спать. На следующую ночь несколько летучих мышей забрались в мой гамак; я схватил их, когда они полезли ко мне, и швырнул к стене. На следующее утро я обнаружил у себя на бедре рану, причиненную, по-видимому, летучей мышью. Это было довольно неприятно, и я вместе с неграми принялся за работу, пытаясь истребить летучих мышей. Множество висевших на стропилах мышей я застрелил; негры, взобравшись снаружи по лестницам на крышу, сотнями вытаскивали их из под стрехи, в том числе и детенышей. Всего тут было четыре вида: два из рода Dysopes, третий — из Phyllostoma, а четвертый — из Glossophaga. Подавляющее большинство принадлежало, к Dysopes peroto — виду, характеризующемуся большими ушами и размахом крыльев в 2 фута (от конца до конца крыла). Phyllostoma был мелкий вид темно-серого цвета с белыми полосками на нижней половине спины и листовидным мясистым расширением на кончике носа. За исключением этого случая, летучие мыши никогда не нападали на меня. Тот факт, что они сосут кровь у спящих людей из наносимых ими ранок на пальцах ног, ныне твердо установлен; впрочем, подобному кровопусканию подверглись лишь немногие. По словам негров, на человека нападает одна только Phyllostoma. Те, которых я поймал на себе, были Dysopes, и я склонен думать, что эта повадка свойственна многим видам летучих мышей. Однажды, занимаясь поисками насекомых в коре упавшего дерева, я увидал, что ко мне приближается крупное животное вроде кошки. Оно заметило меня лишь тогда, когда до меня оставалась какая-нибудь дюжина ярдов. У меня не было никакого оружия, кроме старой стамески, и я уже приготовился защищаться, если животное прыгнет на меня, как вдруг оно поспешно повернулось и побежало прочь. Я не разглядел его как следует, но, судя по цвету, то была пума, или американский лев, хотя животное было, пожалуй, чересчур мало для этого вида. Пума нечасто встречается в амазонских лесах: у туземцев я за все время видел не больше дюжины шкур. Мех ее желтовато-коричневого цвета. Поскольку цветом пума походит на оленя, распространенного в этих лесах, туземцы называют ее сасу-арана , или лжеоленем. Охотники вообще не боятся пумы и в пренебрежительных выражениях отзываются о ее храбрости. О ягуаре они дают совершенно иной отзыв. Единственным видом обезьяны, который я встречал в Карипи, был тот же темно окрашенный маленький Midas, который, как я уже упоминал, встречается и близ Пара. Весьма распространен здесь большой муравьед, тамандуа туземцев (MyrmecopHaga jubata). После первых недель моего пребывания здесь у меня кончились запасы свежей провизии. Окрестные жители продали мне всех кур, без которых могли обойтись. Я еще не приучился есть лежалую жесткую соленую рыбу, которая составляет главный предмет питания в этих местах, и в течение нескольких дней питался рисовой кашей, печеными бананами и фариньей. Флоринда спросила меня, стану ли я есть тамандуа. Я ответил, что мне придется по вкусу, пожалуй, все что угодно, лишь бы это было похоже на мясо; в тот же день она, захватив с собой собак, ушла вместе со старым негром по имени Антониу и вечером принесла мне одно из этих животных. Мясо сварили, и оно оказалось очень вкусным, несколько напоминающим гуся. Жители Карипи вовсе не едят его, говоря, что оно считается здесь негодным для еды, однако я читал, что в других местностях Южной Америки мясо тамандуа употребляют в пищу. В течение следующих двух-трех недель, как только у нас кончался запас свежего мяса, Антониу всегда был готов за небольшую плату добыть мне тамандуа. Но однажды он явился в великом горе и сообщил, что любимую его собаку Атревиду схватил муравьед, и она погибла. Мы поспешили на место происшествия и увидели, что собака не мертва, но жестоко истерзана когтями животного. Хотя муравьед был сам смертельно ранен, он только теперь отпустил свою жертву. Повадки Myrmecophaga jubata ныне довольно хорошо известны. Он весьма часто встречается в сухих лесах Амазонской долины, но на игапо, т.е. затопляемых землях, кажется, не водится. Бразильцы называют этот вид тамандуа-бандёйра, т. е. знаменным муравьедом; прилагательное «знаменный» объясняется своеобразной расцветкой животного: по обеим сторонам туловища проходит наискось широкая полоса, наполовину серая, наполовину черная, что несколько напоминает геральдическое знамя. У этого муравьеда чрезвычайно длинная и тонкая морда и червеобразный растяжимый язык. Челюсти его лишены зубов. Когти сильно удлиненные, и ходит он очень неуклюже. Живет он на земле и питается термитами, или белыми муравьями; длинными когтями он разрывает твердые бугры, возводимые насекомыми, а длинным гибким языком вылизывает их из щелей. Все остальные виды этого своеобразного рода ведут древесный образ жизни. Я встречал четыре вида муравьедов. Один был Myrmecophaga tetrodac — tyla ; два остальных, более своеобразные и менее известные, были очень маленькие зверьки, называемые тамандуа-и. Оба они сходны по размерам (10 дюймов в длину, не считая хвоста) и по числу когтей: на передних ногах — по два неодинаковой длины, на задних ногах — по четыре. Один вид покрыт серовато-желтой шелковистой шерстью; встречается он редко. У другого вида мех грязно-бурого цвета без шелковистого блеска. Одного такого муравьеда принесли мне живым в Карипи: его поймал индеец, когда зверек неподвижно висел, прицепившись,. в дупле дерева. Я держал его у себя дома почти сутки. У него было не слишком длинное рыльце, изогнутое вниз; и чрезвычайно маленькие глаза. Почти все время он оставался неподвижен, но, если его дразнили, он поднимался на задние ноги со спинки стула, к которой прицепился, и, как кошка, выпускал когти на передних лапах. Его манера цепляться когтями и вялость движений сообщают ему большое сх6дство с ленивцем. Он не издавал ни звука и всю ночь оставался на том месте, куда я посадил его утром. На следующий день я посадил его на дерево во дворе, и ночью он убежал. Эти маленькие тамандуа ведут ночной образ жизни и питаются теми видами термитов, которые строят на стволах и ветвях деревьев земляные муравейники, имеющие вид уродливых наростов. Таким образом, разные виды муравьедов приспособляются к различному образу жизни — наземному или древесному. Те, что живут на деревьях, в свою очередь бывают дневными или ночными: Myrmecophaga tetrodactyla можно увидеть лазящим по большим ветвям днем. Родственная группа ленивцев, являющихся в еще большей степени, чем муравьеды, чисто южноамериканскими формами, в настоящее время представлена только древесными видами, но в прошлом существовали также наземные формы ленивцев, например мегатерий, образ жизни которого, в связи с тем что он был огромных размеров и не мог жить на деревьях, оставался загадкой до тех пор, пока Оуэн не показал, каким способом он мог бы добывать себе пищу, стоя на земле. В январе апельсинные деревья зацвели, во всяком случае больше, чем обычно, ибо цветут они в этой стране в той или иной мере круглый год, и цветы привлекли большое количество колибри. Ежедневно в прохладные утренние часы и вечером, с 4 до 6 часов, можно было увидеть, как кружат они во множестве около деревьев. Они носятся взад и вперед так быстро, что глаз едва успевает уследить за ними, а перед цветком задерживаются лишь на какие-нибудь несколько мгновений. Неустойчиво повисая в воздухе, колибри с непостижимой быстротой двигают крыльями: обследовав цветок, они уносятся на другую сторону дерева. Они не действуют так методически, как пчелы, облетающие цветки по порядку, но носятся с одной стороны дерева на другую самым беспорядочным образом. Иногда два самца сближаются и дерутся, поднимаясь во время битвы все выше и выше, как то нередко делают в подобных случаях насекомые, а затем поспешно разлетаются и вновь принимаются за свои обычные занятия. То и дело они останавливаются передохнуть, садясь на безлистные веточки; иногда можно увидеть, как они, не поднимаясь с того места, где сели, обследуют цветки, до которых могут дотянуться. Яркие краски колибри не видны, когда птички порхают в воздухе, и отдельные виды невозможно различить, если только значительная часть их оперения не окрашена в белый цвет, как, например, у Heliothrlx aurltus , сплошь белого снизу, но блестяще-зеленого сверху, или у белохвостой Florlsuga mel — livora . В Амазонском крае немного различных колибри: на этих однообразных лесных равнинах число видов куда меньше, нежели в пестрых долинах Андов в тех же широтах. Семейство можно разделить на две группы, противоположные по своему строению и повадкам: в одну входят виды, живущие только в тени лесов, а к другой относятся те, что предпочитают солнечные места. Лесные виды (Phaethorninae) редко встречаются на цветках, да и цветы в тенистых местах, где живут эти птички, достаточно редки, но они ищут насекомых на листьях, пробираясь по кустам и с изумительной быстротой облетая сверху и снизу каждый листок. Распространение второй группы (Trochilinae) не ограничено одними расчищенными участками: ее представители появляются в лесу повсюду, где только цветут деревья, и вылетают на солнечные опушки, если там есть цветы. Но происходит это только там, где леса не так густы, как обычно: в высоких лесах и в сумрачной тени низин и островов колибри почти не встречаются. Я вел в Карипи тщательные поиски, ожидая найти Lophornis gouldti , которого, как мне говорили, поймали в этой местности. Это один из самых красивых колибри: шея у него окружена воротником из длинных белых перьев с золотисто-зелеными концами. К сожалению, мне не посчастливилось встретить его. Несколько раз я по ошибке убивал из ружья колибриевого бражника вместо птицы. Эта ночная бабочка (Мас roglossa titan) чуть меньше обыкновенного колибри, но она летает и останавливается в воздухе перед цветком, обследуя его своим хоботком, точь-в-точь так же, как птица-колибри. Лишь по прошествии многих дней я научился отличать летящих бабочек от птичек. Сходство это привлекает внимание туземцев, и все они, даже образованные белые, твердо уверены, что бабочки превращаются в птиц и наоборот. Наблюдая превращение гусениц в бабочек, они не видят ничего удивительного в том, что ночная бабочка обращается в колибри. Конечно, сходство между бражником и колибри весьма замечательно и поражает даже тогда, когда сравниваешь их, держа в руках. Если смотреть на них сбоку, форма головы и расположение глаз у бабочки выглядят почти так же, как у птицы, а вытянутый хоботок — совсем как длинный клюв. Тело бабочки оканчивается хвостиком из длинных щетинистых чешуек, напоминающих перья; когда они распущены, то очень походят на птичий хвост. Но все это сходство, конечно, чисто поверхностно. Негры и индейцы пытались убедить меня, что оба животных принадлежат к одному виду. «Посмотрите на их перья, — говорили они, — у них одинаковые глаза и одинаковые хвосты». Это убеждение укоренилось так глубоко, что спорить с ними об этом было бесполезно. Бабочки Macroglossa встречаются почти во всех странах и повсюду имеют одни и те же привычки; один известный вид водится в Англии… М-р Гульд рассказывает, что однажды бурно препирался с одним английским джентльменом, который утверждал, будто в Англии встречаются колибри, потому что он видел одного из них в Девоншире (имелась в виду ночная бабочка Macroglossa stellatarum ) . Сходство между двумя этими существами вызвано, вероятно, аналогией в их привычках; никаких признаков того, что одно из них подделывается под внешний вид другого, нет. Рис. Птица колибри и колибриевый бражник Замечено, что колибри по своей психике не похожи на остальных птиц, напоминая в этом отношении скорее насекомых, нежели теплокровных позвоночных животных. Отсутствие какого бы то ни было выражения в их глазах, однообразие их действий, быстрота и точность движений — все эти черты обнаруживают сходство с насекомыми. Когда идешь по аллеям в лесу, нередко через дорогу перелетает Phaethornis, то и дело внезапно останавливаясь и повисая в воздухе в нескольких футах перед человеком. Phaethorninae, должно быть, более многочисленны в Амазонском крае, чем Trochilinae. Они вьют гнезда из тонких растительных волокон и лишайников, густо переплетенных между собой и выложенных изнутри толстым слоем шелковой ваты из плода дерева самаума (Erio — dendron samauma) , на концах пальмовых листьев, с внутренней их стороны. Гнезда эти продолговатой формы и имеют вид сумки. У только что вылупившихся птенцов клюв гораздо короче, чем у их родителей. Из видов Trochilinae в Карипи я нашел только маленького золотисто-зеленого Polytmus viri — dissimus , сапфирово-изумрудную Thalurania furcata и крупного Campylopterus. obcsurus с серповидными крыльями. Очень многочисленны были в Карипи змеи; многие безвредные виды попадались около дома и иногда забирались в комнаты. Однажды я бродил в зеленых зарослях гуажара (Chrysobalanus tcaco), дерева, дающего похожие на виноград ягоды и растущего повсюду на этих песчаных берегах, и с изумлением увидал, как нечто, казавшееся мне извилистым стеблем лазящего растения, вдруг ожило и поползло среди листьев и ветвей. Эта живая лиана оказалась светло-зеленой змеей Dryophis fulgida . Все тело ее однородно-зеленого цвета, и это делает ее незаметной среди листвы кустарников гуажара, где она крадется в поисках добычи — древесных лягушек и ящериц. Передняя часть ее головы заканчивается тонким заостренным носом; вся длина пресмыкающегося составляла 6 футов. Среди кустарников на лесных опушках встречался другой вид, близко родственный этому, но с гораздо более тонким туловищем, а именно Dryophis acuminata . Змея эта достигает 4 футов 8 дюймов в длину, причем в одном только хвосте 22 дюйма, но диаметр самой толстой части тела немногим более четверти дюйма. Она светло-коричневого цвета, с радужными переливами, чередующимися-с темными пятнами, и имеет вид куска бечевки. У одного пойманного мной экземпляра туловище было посередине вздуто. Вскрыв его, я обнаружил там наполовину переваренную ящерицу, которая была толще самой змеи. Другой встречающийся здесь вид змей — из рода Helicops — ведет земноводный образ жизни. Я видел несколько этих змей в сырую погоду на самом берегу реки; когда к ним приближались, они всегда ползли прямо в воду, где очень изящно и искусно плавали. Однажды Флоринда удила рыбу и поймала Helicops, который проглотил крючок с наживкой. Она и еще кое-кто рассказывали мне, что эти водяные змеи питаются мелкой рыбой, но я не нашел ни одного доказательства этого утверждения. В лесу змеи встречаются постоянно, однако ядовитые мне попадались редко. Кроме двух только что упомянутых видов, здесь было еще много древесных змей, и мне иногда бывало не по себе, когда я, отыскивая насекомых на стволах деревьев, вдруг замечал, обернувшись, пару сверкающих глаз и раздвоенный язык в нескольких дюймах от своего лица. Последний вид, о котором я упомяну, — коралловая змея; свернувшись на черной земле в лесу, она выглядит замечательно красиво. Одну коралловую змею, которую я здесь видел, покрывали черные и зеленые полосы, а на каждой черной полосе было по два светлых белых кольца. Заспиртованные экземпляры не могут дать представление о ярких цветах, окрашивающих живую коралловую змею. Как уже упоминалось, мы с Петцелем совершали много дальних экскурсий по окрестному лесу. Иногда мы уходили к Мурукупи — протоку, проходящему по лесу милях в 4 за Карипи. Берега протока населены индейцами и метисами, которые живут там на протяжении многих поколений в полном отрыве от остального мира: место малоизвестно и редко посещается. Тропа из Карипи идет туда через сумрачный девственный лес, где деревья растут так тесно, что земля под ними окутана глубочайшей тенью и не покрыта ничем, кроме зловонных грибов и гниющих растительных остатков. Но когда выходишь из этой негостеприимной чащи на берега Мурукупи, поражает прелестный контраст. Великолепная растительность, забирающаяся на огромную высоту, одевает берега протока, который проходит по широкой полосе наполовину возделанной земли, и вся эта пестрая масса зелени сверкает на солнце. Крытые пальмовым листом хижины без дверей проглядывают там и сям среди рощ банановых, манговых, капоковых и дынных деревьев и пальм. Во время первой нашей экскурсии мы вышли к берегам реки напротив одного дома несколько более основательной архитектуры, нежели остальные, с оштукатуренными и белеными глиняными стенами и кровлей из красной черепицы. Он, казалось, был полон ребятишек, а картине семейной жизни придавали прелесть миловидные женщины-мамелуку, которые стирали, пряли и занимались приготовлением фариньи. Две женщины, сидя на циновке на открытой веранде, шили платья, так как через несколько дней в Балкарене, селении в 8 милях от Мурукупи, должен был состояться праздник, и они собирались пойти послушать мессу и показать свои наряды. Один голый мальчуган лет семи переправился за нами в монтарии через реку. Нас сразу же пригласили в дом и предложили остаться на обед. Когда мы приняли приглашение, хозяева зарезали двух кур и тут же принялись варить сытное блюдо из приправленного риса и кур. В этих глухих местах не часто случается, чтобы женская половина семьи свободно вступала в разговор с посторонними, но эти люди долго жили в главном городе провинции и потому были цивилизованнее, чем их соседи. Отец их был преуспевающий торговец и дал детям лучшее образование, какое только было доступно в городе. После его смерти вдова с несколькими дочерьми, замужними и незамужними, удалилась в это уединенное место, которое прежде в течение многих лет служило им ситиу — фермой, или дачей. Одна из дочерей была замужем за красивым молодым мулатом; он был дома и спел нам несколько прелестных песен, аккомпанируя себе на гитаре. После обеда я выразил желание осмотреть проток, и один добрый и вежливый старик, кажется сосед, вызвался проводить меня. Мы сели в маленькую монтарию и, пользуясь гребком, прошли мили три-четыре вверх и вниз по речке. Хотя теперь я уже был хорошо знаком с прекрасной растительностью тропиков, в этом месте меня вновь охватил весь пыл первого восхищения. Проток имел около 100 ярдов в ширину, а в некоторых местах был уже. Оба берега скрывались за высокими зелеными стенами, с разрывами там и сям, в которых мелькали под склоненными деревьями крытые пальмовым листом хижины поселенцев. Выступающие ветви высоких деревьев, которые кое-где простирались до середины протока, были увешаны естественными гирляндами, а берега у самой воды одевали бесконечно разнообразные лазящие растения, из коих некоторые, особенно бигнонии, были украшены крупными яркими цветами. Искусство не могло бы сочетать прекрасные растительные формы так гармонично, как это сделала здесь природа. Среди низких деревьев большое место, как обычно, занимали пальмы; впрочем, некоторые пальмы вознесли свои стройные стволы на 60 футов в вышину, если не более, и качали пучки колышущихся перьев где-то между нами и небом. Один вид пальм — псшшуба (Iriartea exo - rhiza), которая растет здесь в большем количестве, чем в других местах, был особенно привлекателен. Он не принадлежит к самым высоким, поскольку взрослое дерево, пожалуй, не выше 40 футов; листья наклонены вниз не так сильно, как у других видов, а отдельные листочки гораздо шире, и потому у них нет обычного перистого вида, но зато их отличает своя, особенная красота. Мой проводник высадил меня на берег, чтобы показать корни пашиубы. Они растут над землей, расходясь от ствола на много футов над поверхностью, и деревья имеют такой вид, точно стоят на ходулях; среди корней старых деревьев можно стать во весь рост, и тогда вертикально стоящий ствол дерева окажется прямо над головой. Корни эти выглядят тем своеобразнее, что они, имея форму прямых прутьев, усеяны мощными шипами, между тем как ствол дерева совершенно гладкий. Назначение столь странного строения, должно быть, такое же, как у описанных уже корней-подпор: рост корней над землей возмещает дереву невозможность вследствие конкуренции соседних корней разрастаться под землей. Большое количество влаги и пищи, содержащееся в воздухе, также может благоприятствовать этим образованиям. Вернувшись. к дому, я обнаружил, что Петцель неплохо провел часы дневного зноя, собирая насекомых на расчищенном участке по соседству. Около 5 часов пополудни наши любезные хозяева угостили нас чашкой кофе, и мы отправились домой. Последнюю милю нашего пути мы шли в темноте. Лес здесь сумрачен даже в ясный день, но я никак не ожидал встретить тот густой и непроглядный мрак, какой царил тут в эту ночь и не позволял нам видеть друг друга, хотя шли мы бок о бок. Не произошло ничего такого, что могло бы нас потревожить, только изредка вдруг раздавался какой-то резкий шелест деревьев и нас изумлял заунывный крик. В одном месте Петцель споткнулся и растянулся в зарослях. Если не считать этого случая, мы нигде не сбивались с тропы и благополучно дошли до Карипи. Один из моих соседей с Мурукупи пользовался в этих местах славой хорошего охотника. Это был цивилизованный индеец по имени Раимунду, женатый и оседлый; он имел обыкновение время от времени отправляться за свежей провизией для своей семьи в какие-то богатые дичью места, нахождение которых сохранял в тайне. Я к тому времени убедился, что животная пища в этом изнурительном климате столь же жизненно необходима, как и на севере Европы. Моя попытка обойтись одной только растительной пищей потерпела полную неудачу, а есть отвратительную соленую рыбу, употребляемую бразильцами, я не мог. Уже много дней я не ел мяса, а около Карипи добыть больше ничего нельзя было; поэтому я попросил в виде одолжения у Раимунду разрешения сопровождать его в одной из его охотничьих экспедиций, чтобы настрелять для себя немного дичи. Он согласился и назначил день, когда я должен был прийти к нему домой ночевать, чтобы быть готовым выехать с отливом вскоре после полуночи. Место, которое предстояло нам посетить, было расположено у границы области Карнапижо, где она выдается на север, заходя в самую середину эстуария Пара, и разбивается на ряд островов. Во второй половине дня 11 января 1849 г. я шел через лес к дому Раимунду, не захватив с собой ничего, кроме двуствольного ружья, запаса снаряжения и коробки для насекомых, которых рассчитывал поймать. Раимунду был плотник, и к тому же очень трудолюбивый человек; у него было два подмастерья, как и он, индейцы: один — юноша, другой лет 22 на вид. Жена его принадлежала к той же расе. Индианки не всегда молчаливого нрава, подобно своим мужьям. Сеньора Доминга была очень болтлива; когда я пришел в дом, там была еще одна старая индианка, и языки обеих действовали с огромной быстротой в течение всего вечера, разговор шел исключительно на языке тупи. Раимунду с подмастерьями занимался постройкой лодки. Несмотря на свое трудолюбие, он был, по-видимому, очень беден, как и большинство жителей берегов Мурукупи. А ведь у них есть значительные плантации маниока и кукурузы, не говоря уже о небольших делянках хлопка, кофе и сахарного тростника; почва очень плодородна, не надо платить ни аренды, ни прямых налогов. Кроме того, для избытка продуктов у них за 20 миль, в Пара, всегда имеется рынок, сообщение с которым по воде очень удобно. Вечером явились еще посетители. Послышались звуки свирели и барабанчика, и вскоре с тропинки в маниоковых полях показалась процессия поселян. Они совершали поход за пожертвованием для святого Томе, покровителя индейцев и мамелуку. Один из них нес знамя, на котором была грубо намалевана фигура святого Томе с нимбом вокруг головы. Свирель и барабанчик были самые незамысловатые. Свирель представляла собой тростниковую палочку с высверленными в ней четырьмя отверстиями, при помощи которых извлекалось несколько немелодичных нот, а барабанчик — широкий обруч, обтянутый с обеих сторон кожей. На обоих инструментах играл один изуродованный молодой человек. Сеньор, Раимунду принял их с той спокойной вежливостью, которая.выглядит так естественно у индейца; когда он выступает в роли хозяина. Гостей, которые пришли из Вила-ди-Конде, пройдя 5 миль лесом, пригласили отдохнуть. Раимунду взял у одного из них изображение святого Томе, поставил его рядом с Nossa Senhora (божьей матерью) в своем ораториу — разукрашенном ящичке, где каждая семья хранит домашних богов, — и зажег перед ним пару восковых свечей. Вскоре после того на циновке расстелили скатерть и всех гостей пригласили к ужину. Угощение было довольно скудное: вареная курица с рисом, ломтик жареной пираруку, фаринья и бананы. Каждый ел совсем понемногу, некоторые юноши удовольствовались тарелкой риса. Один из подмастерьев стоял сзади с полотенцем и чашкой воды, где каждый гость промывал пальцы и откуда полоскал рот после еды. Гости остались на всю ночь: под большим навесом от столба к столбу развесили гамаки; уходя, Раимунду отдал распоряжения о завтраке для гостей наутро. Раимунду разбудил меня в 2 часа, и мы (он, его старший подмастерье Жуакин и я), захватив с собой пять собак, сели в лодку в укромном месте, где было так темно, что я не видел ни челна, ни воды. Мы поплыли вниз по извилистому протоку, где огромные стволы деревьев склонялись над самой нашей головой, и вскоре вышли в Мурукупи. Пройдя еще несколько ярдов, мы вошли в более широкий проток Аититубу, пересекли его и вошли на противоположном берегу в другой узкий проток. Здесь отлив создавал встречное течение, и продвигаться вперед нам удавалось лишь с большим трудом. Пройдя против сильного течения 2 мили, мы добрались до места, где отлив вызывал течение противоположного направления, и это свидетельствовало о том, что мы пересекли водораздел. Прилив поднимает воду в этом рукаве, или протоке, одновременно с обоих концов его, и приливные волны встречаются в середине, хотя на вид как будто никакой разницы в уровне нет, да и ширина русла одинаковая. Направления прилива повсюду в этих бесконечных рукавах и протоках, которые расчленяют сушу в дельте Амазонки, чрезвычайно запутанны. Выглянула луна и озарила стволы колоссальных деревьев и листья чудовищных пальм жупати, склонившихся над протоком; из мрака выступили группы древовидных аронников, стоявших на берегу, словно ряды призраков. Изредка перед нами открывалась черная глубь леса, где все молчало, разве только пронзительно стрекотали лесные сверчки. Нас то и дело пугал внезапный шум позади: это падал с дерева в воду какой-нибудь тяжелый плод или какое-нибудь ночное животное. Оба индейца в. тот же миг переставали грести и пускали челн плыть по течению. Из лесу доносилось благоухание; Раимунду сказал, что запах идет с полей сахарного тростника. Он рассказал мне, что вся эта земля принадлежит крупным землевладельцам из Пара, которые время от времени получают землю в дар от правительства за политические услуги. Постепенно Раимунду совершенно разговорился; он рассказал мне о многих происшествиях из времен Cabanagem, как называют в народе революцию 1835-1836 гг. Его самого, как он говорил, сильно подозревали в участии в мятеже, но затем объявили подозрение необоснованным. Единственная причина для недовольства, которое он мог бы испытывал по отношению к белым, заключалась в том, что они монополизировали землю, не имея никакого намерения возделывать ее. Его согнали с одного места, где он поселился, расчистив большой участок леса. Законы Бразилии в то время, мне кажется, отдавали новые земли в собственность тем, кто их расчистил и возделал, если право их не было оспорено в течение нескольких лет кем-нибудь, кто претендовал на эту собственность. Затем закон этот отменили и приняли новый в основу которого лег аналогичный закон Соединенных Штатов. Раимунду называл людей своей расы краснокожими, pelle vermelho; они не питали дурных чувств к белым и умоляли только оставить их в покое. «Бог, — говорил он, — дал нам достаточно места для всех». Приятно было слышать, что этот умный добродушный малый говорил в таком тоне. Наш спутник Жуакин заснул; ночной воздух был прохладен, и лунный свет, озаряя черты Раимунду, открывал на лице его выражение более живое, нежели то, какое обыкновенно наблюдаешь у индейцев. Я неизменно замечал, что индейцы более оживленны в пути, особенно в прохладные ночные и утренние часы, чем на берегу. В их конституции есть что-то такое, отчего в знойные дневные часы они чувствуют себя чрезвычайно расслабленными, особенно внутри домов. Кожа у них всегда горяча на ощупь. Они, без сомнения, выдерживают зной собственной своей страны хуже белых. Негры в этом отношении отнюдь не таковы: полуденный зной почти не оказывает на них никакого действия, а прохладных ночей на реке они не любят. На место охоты мы прибыли около половины пятого. Проток здесь был шире и давал несколько ответвлений. До рассвета оставалось полтора часа, и Раимунду посоветовал мне вздремнуть. Мы оба растянулись на сиденьях челна и уснули, предоставив лодке плыть по течению, которое было теперь очень слабым. Принимая во внимание жесткость нашего ложа, я спал хорошо, и когда проснулся посреди сновидений о родине, уже начинался рассвет. Платье мое было совершенно мокро от росы. Птицы уже проснулись, цикады завели свою музыку, а стаи Urania letla , диковинной бабочки с красивым хвостом и позолотою — ночной бабочки с повадками дневной, — начали свои полеты над вершинами деревьев. Раимунду воскликнул: «Clareia о dia!» — «Рассветает день!». Перемена произошла быстро: небо на востоке окрасилось вдруг самой изумительной лазурью, по которой проходили мазки редких белых облаков. В такие вот мгновения, как это, и чувствуешь, как поистине прекрасна наша земля! Проток, по водам которого.плыла наша лодочка, имел около 200 ярдов в ширину; от него влево и вправо ответвлялись еще протоки, окружая группу заброшенных островов, которыми оканчивается область Карнапижо. Лес со всех сторон образовал высокую изгородь без какого-либо разрыва; внизу его опоясывали кустарники мангровых, мелкая листва которых составляла такой контраст с крупными блестящими листьями высоких деревьев или с перистыми и веерообразными листьями пальм. Добравшись до места нашего назначения, Раимунду подвернул штаны и рукава рубашки, взял свой длинный охотничий нож и выскочил на берег вместе с собаками. Он должен был вырезать брешь для входа в лес. Мы рассчитывали встретить пак и кутий; способ, которым мы хотели их ловить, состоял в следующем: в этот ранний час они выходят есть упавшие плоды, но, заслышав шум, быстро убегают к своим норам; тогда Раимунду станет выгонять их с помощью собак, а мы с Жуакином останемся в лодке с ружьями, приготовившись стрелять в любую дичь, какая только покажется на берегу, — оба животных в затруднительном положении обыкновенно бегут к воде. Нам не пришлось долго ждать. Первой появилась пака, почти бесхвостый грызун, красноватый с белыми пятнами по бокам, по величине и внешнему виду занимающий промежуточное место между поросенком и зайцем. Первый мой выстрел оказался безрезультатным: животное нырнуло в воду и больше не появлялось. Второго зверя, блуждавшего под мангровыми кустарниками, подстрелил мой спутник. Следующей показалась кутиа; это тоже грызун, величиной втрое меньше паки; она плавает, но не ныряет, и мне посчастливилось застрелить ее. Таким способом мы добыли еще двух пак и одну кутию. Собаки все время лаяли в лесу. Вскоре появился Раимунду и сказал, чтобы мы гребли к другой стороне острова. Добравшись туда, мы вышли из лодки и принялись готовить завтрак. Это было прелестное местечко — чистый белый песчаный пляж под сенью раскидистых деревьев. Жуакин развел огонь. Сначала он наскреб немного тонких стружек со средней жилки на листе пальмы бакаба; стружки он сложил кучкой в сухом месте и высек в своей бамбуковой трутнице огонь куском старого напильника и кремнем; трутом служило войлокообразное вещество, производимое одним муравьем (Potyrhachis bispinosus). Слегка подув, он зажег стружки, на них положил сухие палки, и вскоре получился неплохой огонь. Он опалил и разделал кутию, а затем продел через тушку вертел и воткнул один конец его в землю в наклонном положении над огнем. У нас был с собой мешок фариньи и чашка с лимоном, дюжиной-двумя плодов острого красного перца и несколькими щепотями соли. Когда наша кутия изжарилась, мы плотно позавтракали, запив напоследок полной горлянкой чистой речной воды. После завтрака собаки отыскали еще одну кутию, которая спряталась в норе в 2— 3 футах под корнями большого дерева, и Раимунду почти час откапывал ее. Вскоре вслед за тем мы покинули это место, переплыли через проток и, пройдя мимо двух островов, увидели между ними широкую реку с длинной песчаной косой, на которой стояли несколько алых ибисов и белоснежных цапель. Один из островов был низменный и песчаный, и половину его покрывали гигантские деревья аронника Caladium arborescens , очень странные на вид. Почти все знакомы с небольшим британским видом, Arum maculatum , который растет в основании живых изгородей, и многие, несомненно, восхищались более крупными видами, растущими в теплицах; это позволяет составить некоторое представление о лесе из аронников. На этом островке деревянистые стебли растений у основания имели 8-10 дюймов в диаметре, деревья же были от 12 до 15 футов вышины; все они росли вместе таким образом, что между ними только и оставалось пространство, чтобы свободно пройти человеку. У: берега стояла лодка, в ней сидели мужчина и женщина; мужчина кричал, что есть мочи, и, когда мы проплывали мимо, объяснил нам, что потерял сына в этом aningal (аронниковой роще). Сын заблудился на берегу, и отец уже час напрасно ожидал его. Около часу дня мы снова остановились в устье маленького протока. Теперь было очень жарко. Раимунду сказал, что здесь водятся олени, поэтому он взял у меня ружье — оружие более действенное, чем те жалкие лазарину, которые он употреблял, подобно прочим туземным охотникам, и какие можно купить в Пара за 7-8 шиллингов. Раимунду и Жуакин разделись догола и разошлись в разные стороны по лесу; голыми они пошли для того, чтобы бесшумнее двигаться по ковру сухих листьев: они ступали так ловко, что не слышалось ни малейшего похрустывания. Собаки остались в челне, поблизости от которого я два часа занимался энтомологией. К концу второго часа оба моих спутника вернулись, не встретив никакой дичи. Мы сели в лодку, чтобы ехать обратно. Раимунду срезал две тонких жерди — одну на мачту, другую на шпринтов [16] — и натянул между ними парус, который мы припасли в лодке, так как нам предстоял обратный путь по широкой реке и следовало ожидать хорошего попутного ветра до Карипи. Едва только мы вышли из протока, почувствовался ветер — морской бриз, доносящийся сюда прямо с Атлантического океана. Наша маленькая лодка была перегружена, и когда мы обогнули мыс и я увидел ту громадную ширь, через которую нам предстояло перебраться (7 миль), мне пришло в голову, что попытку переправы в таком легком суденышке следует признать совершенно безрассудной. Волны вздымались очень высоко, а руля у нас не было — Раимунду правил гребком, и нам оставалось уповать лишь на его хладнокровие и искусство — только это и могло нас избавить от опасности провалиться во впадину между волнами и оказаться тотчас же залитыми водой. В лодке только и было места, что. для нас троих, собак и убитой дичи, и когда эта хрупкая скорлупка оказывалась между вздымающимися гребнями волн, гибель наша казалась неминуемой; и в самом деле, мы то и дело черпали понемногу воду. Жуакин своим гребком помогал сохранять устойчивость лодки; я был всецело занят тем, что вычерпывал воду и следил за собаками, которые столпились на носу, визжа от страха; то одна, то другая время от времени падала за борт, и, вскарабкиваясь обратно, сильно раскачивала лодку. Напротив мыса лежала гряда камней, над которой яростно бушевали волны. Раимунду сидел на корме, суровый и молчаливый; глаза его неотрывно следили за носом лодки. Стоило, пожалуй, подвергнуться опасности и неудобству путешествия, чтобы собственными глазами убедиться в том мореплавательном таланте, который выказывают индейцы на воде. Маленькая лодка красиво шла вперед, поднимаясь на каждой волне. До Карипи мы добрались за какие-нибудь полтора часа, хотя совершенно измучились и промокли насквозь. 16 января сухой сезон внезапно закончился. Морские бризы, которые в течение нескольких дней все усиливались, вдруг прекратились, и воздух стал каким-то сырым; наконец, там, где в продолжение многих недель царило неизменно голубое небо, собрались густые тучи и разразились ливни, первый из которых шел сутки напролет. Дожди, по-видимому, дали новый толчок животной жизни. В первую же ночь поднялся страшный гам — голоса древесных лягушек, сверчков, козодоев и сов слились в одном оглушительном концерте. Один вид козодоя всю ночь время от времени повторял фразу, похожую на португальские слова «Joao corta pao» — «Жуан, руби лес»; фраза эта и служит португальским названием птицы. На одном из деревьев женипапы то и дело бормотала сова, производя ряд звуков, напоминающих слово муруку-туту. Иногда кваканье и крик лягушек и жаб были до того громки, что мы в комнате не слышали друг друга. Днем рои стрекоз появлялись у луж воды, образованных дождем, и в огромных количествах показывались крылатые муравьи и термиты. Я заметил, что крылатые термиты, или белые муравьи, которые сотнями слетаются ночью к лампам, зажженным на столе, часто сбрасывают произвольным движением свои крылья. Исследование показало мне, что крылья не отпадают с корнем, небольшие кусочки их остаются прикрепленными к груди. Край излома во всех случаях был прямой, а не рваный; действительно, орган этот пересекает по направлению к его корню бороздка, и по этому месту длинное крыло отпадает или сбрасывается, когда насекомое больше в нем не нуждается. Крылатая форма белого муравья вылетает из колонии, населенной бескрылыми особями, для спаривания с особями из той же или из других колоний; это позволяет белым муравьям размножаться и продолжать свой род. Крылатые особи — самцы и самки, тогда как громадная масса их бескрылых собратьев не имеет пола, но разделена на две касты — солдат и рабочих, функции которых ограничиваются постройкой муравейников, вскармливанием и защитой молоди. Оба пола, после того как сбросят крылья, спариваются на земле, а затем соединившиеся пары, если им удается избежать многочисленных врагов, их подстерегающих, приступают к основанию новых колоний. У муравьев и термитов много сходного в их образе жизни; однако они принадлежат к двум совершенно различным отрядам насекомых, резко отличающимся по своему строению и характеру развития. Рис. 1-8 — солдаты различных видов белых муравьев; 9 — обычная форма рабочего; 10 — крылатая особь Я собрал в Карипи очень большую коллекцию красивых и удивительных насекомых, насчитывающую около 1200 видов. Среди них особенно много было жесткокрылых, принимая в расчет что отряд этот столь скудно представлен около Пара. Изобилие их я приписывал количеству участков, вновь расчищенных в девственном лесу местными поселенцами. Порубленный лес привлекает древесиноядных насекомых, а они в свою очередь — хищные виды различных семейств. Как правило, виды были мельче и менее яркие, чем в Мексике и Южной Бразилии. Кроме того, хотя видов и было много, они не были представлены большим числом особей; к тому же насекомые эти чрезвычайно проворны, и поймать их было гораздо труднее, чем насекомых того же отряда в странах умеренного климата. Плотоядные жуки в Карипи были, как и в Пара, по преимуществу древесными. Большая часть их снабжена прекрасными приспособлениями, позволяющими им цепляться к гладкой или мягкой поверхности, например к листьям, и ползать по ней. Нижние членики, или ноги, у них широки и снабжены снизу щеткой коротких жестких волос, а когти зазубрены в виде гребенки, что служит приспособлением для цепляния к гладким краям листьев; сустав ноги перед когтем разрезан таким образом, что позволяет когтю свободно совершать хватательные движения. Обычные навозные жуки в Карипи, летавшие по вечерам, подобно Geotrupes, известному навозному жуку наших английских дорог «с его дремотным жужжанием», отличались колоссальным размером и изумительными красками. Один вид (Phanaeus tancifer) имел длинный копьевидный рог, выступающий с темени. Удар такого жука, когда он тяжело пролетает в воздухе, отнюдь не доставляет удовольствия. Очень многочисленны были все те подразделения жуков, которые питаются растительными веществами, свежими или гниющими. Самыми красивыми, но не самыми распространенными из них были Longicornes — весьма изящные насекомые с тонким туловищем и длинными усиками, нередко украшенные бахромой или пучками волосков. Longicornes встречаются на цветках, на стволах деревьев и летают в воздухе на вновь расчищенных участках. У одного мелкого вида (Coremia hirtipes) имеются волосяные пучки на задних ногах, но многие родственные ему виды располагают аналогичным украшением на усиках. Это украшение, похожее на кивер гренадерской шапки и расположенное в одном месте у одного вида и в совершенно ином у видов, близко им родственных, наводит на любопытные размышления. Я тщетно пытался выяснить назначение этих странных кистевидных украшений, На стволе живого дерева из стручковых Петцель нашел насекомых очень редкого и красивого вида — Platysternus hebraeus ; они отличаются широким туловищем и окрашены в коричневато-желтоватый цвет, но испещрены черными пятнышками и полосками, образующими нечто похожее на домино. На срубленных стволах деревьев попадались рои золотисто-зеленых Longicornes мелкого размера (Chrysoprasis), которых с виду можно было принять за миниатюрных мускусных жуков; они, действительно, близкородственны этим известным европейским насекомым. Наконец, 12 февраля я покинул Карипи, провожаемый теплыми «adeos» [прощальными приветами] моих соседей — негров и индейцев. Я восхитительно провел время, несмотря на многие лишения, которые претерпел с питанием. Теперь наступил влажный сезон; низменности и острова вскоре должен был каждый день затоплять прилив, и добывать свежие съестные припасы стало бы труднее. Поэтому я намеревался провести следующие три месяца в Пара, в окрестностях которого мог еще многое сделать в промежутки ясной погоды, а затем отправиться в очередную экскурсию в глубь страны. Глава VI НИЖНЯЯ АМАЗОНКА. ОТ ПАРА ДО ОБИДУСА Способы путешествия по Амазонке. — Исторический очерк первых исследований реки —  Подготовка к путешествию. — Жизнь на борту большого торгового судна. — Узкие протоки, соединяющие Пара с Амазонкой- —  Первое впечатление от великой реки, — Гурупа. - Огромная отмель. — Горы с плоскими вершинами. — Сантарен. - Обидус Во время моего первого путешествия вверх по Амазонке, в 1849 г., сообщение с внутренней частью страны осуществлялось почти исключительно маленькими парусными судами, которые принадлежали торговцам, жившим в отдаленных городах и селениях; они редко приезжали в Пара сами, но вверяли суда и грузы попечению кабу — метисов или португальцев. Впрочем, иногда они решались полностью довериться индейской команде, поручая лоцману, который одновременно правит рулем, обязанности суперкарго. Сплошь и рядом португальские и бразильские купцы в Пара снабжали молодых португальцев товарами и посылали их в глубь страны менять эти товары на продукты у рассредоточенного по территории населения. Средств сообщения с верховьями Амазонки в течение последнего времени становилось все меньше вследствие возраставших трудностей с набором матросов. В прежние времена, когда правительство хотело послать во внутреннюю часть страны важное должностное лицо, например судью или военного коменданта, снаряжали быстроходный галиот с командой из индейцев. Эти суда проходили за день в среднем больше, чем обычное парусное судно за три дня. Теперь, однако, нанять индейских гребцов стало почти невозможно, и правительственным должностным лицам приходилось плавать на торговых судах в качестве пассажиров. Путешествовать таким способом было чрезвычайно утомительно. Когда дул обычный восточный ветер vento geral — пассат Амазонки, — парусные суда шли очень хорошо; но если пассата не было, им приходилось — и иногда в продолжение многих дней подряд — стоять на якоре у берега или с трудом пробираться вперед при помощи эспии. Этот способ путешествия заключается в следующем. На монтарии с 20-30 фатомами каната, один конец которого прикреплен к фок-мачте, выезжают два матроса, которые закрепляют другой конец каната на каком-нибудь крепком суку или на стволе дерева; затем команда подтягивает туда судно, матросы перегружают канат в лодку и снова уходят на ней вперед, чтобы повторить все сначала. В сухой сезон, с августа до декабря, когда пассат силен, а течения слабы, шхуна могла добраться до устья Риу-Негру, за тысячу миль от Пара, дней за 40; но во влажный сезон, от января до июля, когда пассат уже не дует, а полная вода Амазонки заливает берега и создает неистовые течения, на такое же расстояние уходило три месяца. Открытие в 1853 г. пароходного сообщения было, большим благодеянием для жителей — то же самое путешествие уже могло быть совершено с легкостью и удобством в любое время года за восемь дней! Не всем, быть может, известно, что еще в 1710 г. португальцы были неплохо знакомы с Амазонкой. Однако португальское правительство не хотело предавать гласности результаты снаряженных им крупных экспедиций, так как оно стремилось сохранить в тайне различные аспекты своей колониальной политики. Со времени основания Пара Калдейрой (в 1615 г.) до установления в 1781-1791 гг. разграничительной линии между испанскими и португальскими владениями — Перу и Бразилией был последовательно предпринят ряд экспедиций. Самой крупной из них руководил Педру Тешейра в 1637-1639 гг. он поднялся с 45 лодками и девятью сотнями людей по реке Напо до Кито, пройдя расстояние около 2800 миль, и возвратился тем же путем в Пара без каких-либо злоключений. Успех этого замечательного предприятия уже тогда достаточно ясно свидетельствовал об удобстве судоходства по реке, доступности страны и добром расположении коренных ее обитателей. Впрочем, Амазонка была впервые открыта испанцами: устье ее посетил Пинсон в 1500 г., а в 1541-1542 гг. Орельяна прошел почти по всему течению реки. Путешествие последнего было, пожалуй, самым замечательным. Орельяна был лейтенант при Гонсало Писарро, губернаторе Кито, и сопровождал его в смелой экспедиции, которую тот предпринял через крайнюю восточную цепь Андов в знойную долину Напо в поисках страны Эль-Дорадо, т. е. Золотого Короля. Они выступили с 300 солдат и 4000 индейцев-носильщиков; но когда экспедиция добралась до берегов одного притока Напо, число ее участников настолько сократилось от болезней и голода, а оставшиеся до того ослабли, что Писарро послал Орельяну и вместе с ним 50 человек на построенном ими корабле к Напо на поиски съестных припасов. Те, кто знаком с Амазонским краем, могут представить себе, насколько бесплодными оказались поиски в диких лесах, где очутились Орельяна и его спутники, достигнув Напо, и сколь сильно было в них нежелание плыть обратно против тех течений и быстрин, по которым они спустились. Тогда ими овладела мысль вверить себя течению реки, хотя не было известно, куда оно их приведет. И они поплыли вперед. Из Напо они вышли в собственно Амазонку и после многочисленных и разнообразных приключений с индейцами на берегах реки достигли Атлантического океана спустя восемь месяцев после того дня, когда они пришли в великой реке. Другое замечательное путешествие было совершено подобным же образом испанцем по имени Лопес д'Агирре из Куско в Перу вниз по Укаяли — притоку Амазонки, текущему с юга, и, следовательно, в направлении, противоположном Напо. Отчет об этой поездке был послан д'Агирре в письме испанскому королю, и отрывок из этого письма приводит Гумбольдт в своей книге. Поскольку отрывок этот может служить отличным образчиком той вычурности стиля и вольности утверждений, которая отличала этих первых рассказчиков о приключениях в Южной Америке, я приведу перевод его: «Мы построили плоты и, оставив позади наших лошадей и поклажу, поплыли вниз по реке (Укаяли) с великой опасностью, пока не оказались в пресноводной пучине. По этой реке Мараньон мы плыли более десяти с половиной месяцев вниз к устью ее, где она впадает в море. За 100 дней, мы прошли путь в 1500 лье. Это огромная и страшная река, там 50 лье пресной воды у устья, громадные отмели и 800 лье дикой местности безо всяких обитателей, как то усмотрит Ваше Величество из правдивого и точного повествования о путешествии, которое мы совершаем. В ней более 6 тыс. островов. Бог весть, как выберемся мы из этого страшного моря!» Много экспедиций было предпринято в течение XVIII столетия; к этому времени путешествие по Амазонке через весь континент от Тихого океана до Атлантического уже не было из ряда вон выходящим событием. Впрочем, большое количество научных сведений европейское общество получило только благодаря путешествию французского астронома Ла-Кондамина в 1743-1744 гг. Самый полный отчет о реке, опубликованный до сего времени, принадлежит фон Марциусу и помещен в третьем томе «Путешествий» Спикса и Марциуса. Эти наиболее образованные из путешественников провели в стране 11 месяцев, а именно с июля 1819 г. по июнь 1820 г., и поднялись по реке до границ бразильской территории. Отчеты, опубликованные ими по географии, этнографии, ботанике, истории и статистике Амазонского края, являются самыми полными из тех, которые стали достоянием всего мира. Книга их была издана только в 1831 г., и я, к сожалению, был лишен возможности пользоваться ею в то время, когда путешествовал по Амазонке. Как раз в то время, пока я готовился к путешествию, сводный брат д-ра. Анжелу Кустодиу, молодой метис по имени Жуан да Кунья Коррейа собрался в торговую экспедицию по Амазонке на собственном своем судне — шхуне грузоподъемностью около 40 т. Я решил ехать с ним. Вопрос о моей поездке был вскоре улажен благодаря вмешательству д-ра Анжелу, и мы выехали 5 сентября 1849 г. Я намеревался остановиться в одном селении на северном берегу Нижней Амазонки, где мне интересно было бы собрать коллекции, чтобы выяснить связь местной фауны с фауной Пара и прибрежной области Гвианы. Поскольку мне предстояло снять дом или хижину для жилья, я захватил с собой все предметы домашнего обихода — кухонную утварь, посуду и т. д., а также изрядный запас провизии, какую трудно было бы достать внутри страны, снаряжение, ящики, коробки для коллекций, библиотечку из книг по естественной истории и центнер [около 50 кг] медной монеты. В качестве слуги я взял молодого мамелуку — невысокого толстого желтолицего мальчика по имени Луку, которого уже нанимал в Пара для коллекционирования. Мы подняли якорь ночью и на другой день уже скользили по темно-бурым водам Можу. Жуан да Кунья, как и большинство его земляков, относился ко всему очень легко. Он собирался пробыть во внутренних областях несколько лет, а потому намеревался свернуть с пути, чтобы посетить свой родной город Камета и провести там несколько дней с друзьями. Ему как будто было нипочем, что с ним был груз товаров, судно и 12 человек команды, и все это требовало экономно расходовать время: «сперва удовольствие, а дело — потом» — вот в чем, казалось, заключался его принцип. Мы задержались в Камета на 12 дней. Главной причиной такого продления стоянки был праздник в Алдее, в двух милях ниже Камета: он должен был начаться 21-го, и мой друг желал принять в нем участие. В день праздника шхуну перевели на якорную стоянку у Алдеи, и хозяин с матросами предались бражничанью. Вечером поднялся сильный ветер, и было отдано распоряжение отправляться на судно. Мы пробрались в темноте через заросли какаовых, апельсинных и кофейных деревьев, одевавших высокий берег, и, переправившись в переполненной монтарии с немалым риском утонуть из-за сильного волнения, попали на борт к 9 часам. Под крики: «Adeos!» («Прощайте!»), которые посылали нам с вершины берегового обрыва возлюбленные матросов — индианки и мулатки, мы поставили все паруса и, подгоняемые попутным приливом и ветром, скоро уже были за много миль от Алдеи. Команда наша, как уже упоминалось, состояла из 12 человек. Один из матросов был молодой португалец из провинции Траз-уж-Монтиш — недурной образчик того рода эмигрантов, каких шлет Португалия в Бразилию. Он был лет 22-23 и провел здесь уже года два; одевался и ел так же, как индейцы, которым он, без сомнения, уступал в манерах. Ни читать, ни писать он не умел, между тем как по меньшей мере один из наших тапуйо владел и тем и другим искусством. У него в простом деревянном сундучке хранилась небольшая деревянная фигурка божьей матери, и, когда налетал шквал или мы садились на мель, он неизменно обращался к ней с мольбой. Другой из наших матросов был смуглый белый из Камета; остальные были индейцы, кроме кока, который был кафузу, т.е. смешанной индейской и негритянской крови. Нередко говорят, что метисы этого рода отличаются самым злым нравом среди всех многочисленных метисов Бразилии; но Луис был простой, добродушный малый, всегда готовый оказать услугу. Лоцманом был старый тапуйо из Пара, с правильным овалом лица и красивыми чертами. Я поражался его выносливости. Он ни днем, ни ночью не бросал руля, разве только часа на два — на три утром. Остальные индейцы обыкновенно приносили ему кофе и еду, и после завтрака один из них на время сменял его, а он ложился на шканцах и часа два дремал. Индейцы несли службу по-своему. Никакой системы вахт они не придерживались: если кому-нибудь из них хотелось спать, он ложился на палубу и засыпал, но у них, по-видимому, всегда сохранялось чувство товарищества. Один из них был отличным образчиком индейской расы: немного ниже 6 футов ростом, с замечательно широкими плечами и развитой мускулистой грудью. Товарищи называли его командиром, потому что он был одним из мятежных вождей в 1835 г., когда индейцы и другие повстанцы, овладели Сантареном. Матросы рассказывали о нем, что, когда законные власти явились с вооруженной флотилией отобрать город, он отступил одним из последних — остался в маленькой крепости, которая господствовала над городом, и делал вид, будто заряжает пушки, хотя снаряды давно уже все вышли. Таковы были наши спутники. Ели мы почти то же самое, что на борту корабля в море. Стряпали нам в камбузе, но повсюду, где только было возможно, особенно во время наших многочисленных остановок, матросы выходили в монтарии поудить рыбу у берега, так что завтраки и обеды из соленой пираруку иногда разнообразились свежей пищей. 24 сентября. Вчера с утренним приливом мы прошли Энтри-ас-Ильяс и перешли к восточному берегу — отправному пункту для всех судов, которым предстоит пересечь широкое устье Токантинса по пути на запад. Мы начали переход рано утром. Судоходство здесь опасно из-за обширных мелей посредине реки, которые в это время года лежат очень неглубоко под водой. Дул свежий ветер, и шхуну качало во все стороны, точно корабль, в море. Расстояние до другого берега достигало миль 15. В середине реки открывался весьма внушительный вид. К северо-востоку земли не видно было вовсе, да и к юго-западу раскинулось такое же безграничное пространство, только оживленное, островка ми, одетыми веерными пальмами; впрочем, островки эти казались всего-навсего разрозненными группами колонн с какими-то пучками на верхушке, поднимавшихся там и сям среди водной пустыни. После полудня мы обогнули крайний западный мыс; земля, которая представляла собой не материк, а лишь группу больших островов, образующих часть дельты Токантинса, находилась тогда мили за три от нас. На следующий день (25-го) мы поплыли на запад по верхней части эстуария Пара, которая простирается на 70 миль за устье Токантинса. Ширина эстуария колеблется от 3 до 5 миль, но к концу он быстро расширяется и достигает миль 8-9. Северный берег, образуемый островом Маражо, несколько возвышен, а кое-где каменист. Ряд островов скрывает на большей части пути из виду южный берег. Вся местность, в том числе и острова, покрыта лесом. Весь день дул попутный ветер, и часов в 7 вечера мы вошли в узкую реку Бревис, которой неожиданно начинается обширный лабиринт протоков, соединяющих Пара с Амазонкой. Внезапное окончание Пара в том месте, где она разливается столь широко, весьма замечательно; впрочем, на большей части своего протяжения она очень мелка. Я заметил — как в этот раз, так и в трех последующих случаях, когда проплывал это место вверх или вниз по реке, — что приливное течение с востока по эстуарию, равно как и по Бревису, было очень сильным. Это, по-видимому, убедительно доказывает, что таким путем из Амазонки в Паране проходит сколько-нибудь значительное количество воды и что ошибочно мнение тех географов, которые считают Пара одним из устьев великой реки. Существует, однако, еще один проток, соединяющий обе реки: он впадает в Пара 6 милями южнее Бревиса. Нижнее течение его на протяжении 18 миль составляет Уанапу — это большая и самостоятельная река, текущая с юга. Туземцы говорят, что прилив вызывает очень малое течение вверх по этой реке или вовсе его не вызывает — факт, несколько подкрепляющий, по-видимому, только что высказанную точку зрения. В 3 часа пополудни 26-го мы миновали селение Бревис. Оно состоит домов из 40, большая часть которых занята португальскими лавочниками. Здесь живет несколько индейских семейств, занимающихся изготовлением узорной керамики и раскрашенных куй, которые они продают торговцам или проезжающим путешественникам. Куй — чашки из тыкв — бывают иногда раскрашены с большим вкусом. Густой черный фон получается при помощи краски, добытой из коры дерева коматеу: смолистая природа вещества придает чашкам красивый блеск. Желтые краски добываются из глины табатинга, красные — из семян растения уруку, или анатто, а синие — из индиго, растущего вокруг хижин. Это искусство амазонских индейцев имеет местное происхождение, но занимаются и м одни только оседлые земледельческие племена из группы тупи. 27 — 30 сентября. Миновав Бревис, мы медленно продолжали наш путь по протоку, или ряду протоков, переменной ширины. Утром 27-го дул попутный ветер; ширина реки колебалась ярдов от 150 до 400. Около полудня мы прошли устье Атуриазала, которое осталось к западу от нас; течение в нем сравнительно быстрое, и потому по нему проходят суда, спускающиеся из Амазонки в Пара. Вскоре вслед за тем мы вошли в узкий рукав Жабуру, который протекает 20 милями выше устья Бревиса. Здесь начинается тот особый пейзаж, который присущ этой замечательной области. Мы очутились в узком и почти прямом рукаве шириной не более 80-100 ярдов, стиснутом между двух стен леса, которые вздымались совершенно отвесно от самой воды футов на 70-80 в вышину. Вода была повсюду очень глубока, даже у самых берегов. Мы как будто находились в глубоком и узком ущелье, и необыкновенное впечатление, производимое этим местом, усугублялось глухим эхом, которое рождали голоса наших индейцев и всплеск их весел. Лес был до чрезвычайности пестрый. Некоторые деревья — куполоверхие гиганты из порядков бобовых и баобабовых — возносили свои вершины много выше средней высоты зеленых стен. Среди остальных деревьев было рассеяно некоторое число веерных пальм мирити — несколько одиноких экземпляров вздымали свои гладкие, как колонны, стволы над прочими деревьями. Изящные пальмы асаи росли небольшими группами, образуя перистые узоры посреди округленной листвы основного древесного массива. Убусу, более низкие, показывали лишь свои воланообразные кроны из отдельных громадных листьев, которые ярким светло-зеленым оттенком представляли контраст с сумрачными тонами окружающей листвы. Убусу росли здесь в большом количестве; не менее замечательная пальма жупати (Rhaphia taedigera), свойственная, как и убусу, этому району, встречалась реже, длинные и широкие косматые листья ее длиной от 40 до 50 футов склонялись над протоком. Береговую кромку украшали разнообразные пальмы меньших размеров, например маражаи (Bactris, много видов), убим (Geonoma) и немногочисленные величавые бакабы (Oenocarpus bacaba). Последние удивительно изящны по форме, размеры их кроны находятся в правильном соотношении с прямым гладким стволом. Листья до самых оснований блестящих черешков густого темно-зеленого цвета и лишены колючек. «Лесная стена, — читаю я в своем дневнике, — под которой мы теперь движемся, состоит, кроме пальм, из множества различных обыкновенных деревьев. От самых высоких ветвей их и до уровня воды протянулись ленты вьющихся растений с самой разнообразной и узорчатой листвой, какая только возможна. Лазящие вьюнки и другие растения пользуются тонкими лианами и свисающими. воздушными корнями как лестницами и карабкаются по ним. Там и сям выглядывает мимоза или какое-нибудь другое дерево с такой же красивой перистой листвой, а у самой воды растут густые массивы инга, с ветвей которых свисают длинные бобовые стручки разных — смотря по виду — форм и размеров, иные в целый ярд длиной. Цветов очень мало. То тут, то там видны великолепные малиновые цветы на длинных колючках, украшающие сумрачную листву у верхушек деревьев. Полагаю, что они принадлежат вьющемуся растению из порядка Combretaceles. Еще кое-где встречаются растения с желтыми и фиолетовыми трубчатыми цветами (бигнонии). Цветы инга, хоть и не бросаются в глаза, очень нежны и красивы. Лес повсюду образует такую плотную стену, что совершенно невозможно проникнуть взглядом в его дикие дебри». Длина протока Жабуру около 35 миль, принимая в расчет многочисленные крутые излучины между серединой и северным концом его русла. Мы шли по нему три с половиной дня. Берега по обеим сторонам были сложены, по-видимому, твердым речным илом с толстым покровом растительного перегноя, так что, как я мог себе представить, вся эта местность создана постепенным накоплением аллювия, сквозь который прорезали свои глубокие и узкие русла протоки, образующие бесконечный лабиринт. Прилив, по мере того как мы продвигались к северу, оказывал нам постепенно все меньше и меньше помощи, так как создавал лишь едва заметное течение вверх. Здесь уже давало себя знать давление вод Амазонки; ниже давление это не ощущается, и я полагаю, что потоки воды отводятся по многочисленным протокам, которые остались справа от нас и которые прорезают на своем пути к морю северо-западную часть Маражо. Вечером 29-го мы добрались до места, где к Жабуру с северо-востока подходит другой рукав. Прилив поднимал воду в рукаве; мы повернули на запад и встретились с приливом, надвигавшимся со стороны Амазонки. В этом месте лодочники выполняют один любопытный суеверный обряд. Они говорят, что сюда наведывается паже, т.е. индейский колдун, и, если путешественник хочет наверняка вернуться целым и невредимым из сертана, как называют внутренние области страны, он должен умилостивить колдуна, оставив что-нибудь в этом месте. Деревья были сплошь увешаны лоскутьями, рубашками, соломенными шляпами, связками плодов и т.д. Хотя суеверие, без сомнения, ведет свое происхождение от коренного населения, во время обоих моих путешествий я наблюдал, что приношения оставляли только португальцы и необразованные бразильцы. Чистокровные индейцы не оставляли ничего и считали все это вздором; правда, то были цивилизованные тапуйо. 30-го в 9 часов вечера мы добрались до широкого протока Макаку и покинули мрачный и гулкий Жабуру. От Макаку отходят боковые ответвления к северо-западному берегу Маражо. Это всего-навсего пролив в группе островов, между которыми временами проглядывают широкие воды главной Амазонки. Свежий ветер быстро вынес нас из области этого однообразного пейзажа, и рано утром 1 октября мы достигли входа а Уитукуару, т.е. «Отдушину для ветра», расположенную за 15 миль от конца Жабуру. Это также извилистый проток длиной 35 миль, лежащий посреди группы островов, но он гораздо уже, чем Макаку. Выйдя 2-го из Уитукуары, мы все высадились на берег: матросы — поудить рыбу в маленьком ручье, а мы с Жуаном да Куньей — пострелять птиц. Мы увидали стаю ало-синих ара (Macrocercus maco), питающихся плодами пальмы бакаба; глядя на них, кажется, будто под темно-зеленой кроной развеваются яркие флаги. Мы высадились ярдах в 50 от того места, где сидели птицы, и осторожно поползли через лес, но, прежде чем добрались до попугаев, они улетели, издавая громкие пронзительные вопли. Около одного дикого плодового дерева нам повезло больше, ибо мой спутник застрелил анака (Derotypus coronatus), одну из самых красивых птиц семейства попугаев. Она зеленого цвета и с задней стороны головы имеет хохолок из перьев, красный с синей каймой, который может произвольно поднимать и опускать. Анака — единственный попугай Нового света, очень похожий на австралийского какаду. Птица эта встречается во всех низменных районах Амазонского края, но нигде не водится в большом числе. Немногим удается приручить ее, и мне никогда не приходилось наблюдать, чтобы ее удалось выучить говорить. Тем не менее туземцы очень любят эту птицу и держат у себя в домах ради удовольствия видеть, как это раздражительное создание расправляет свои прекрасные перья, что оно обыкновенно делает, когда его дразнят. Матросы вернулись с обильным уловом рыбы. Меня поразило большое число различных видов; преобладал среди них один вид Loricaria длиной в целый фут и целиком одетый костным панцирем. Он встречается в изобилии в определенное время года в мелководье. Мясо у него сухое, но очень вкусное. Матросы принесли также небольшого аллигатора, которого называли жакаре-куруа; они говорили, что вид этот встречается только в мелких протоках. Он имел не больше 2 футов в длину, хотя, по утверждению индейцев, то было.взрослое животное; они назвали его mai d'ovos, т. е. матерью яиц, потому что разорили гнездо, которое нашли у самой воды. Яйца были немного больше куриных и правильной овальной формы, твердая скорлупа имела шероховатую поверхность. К сожалению, когда мы вернулись на шхуну, аллигатора уже разрезали на куски, чтобы съесть, и потому мне не удалось разобраться в его видовых особенностях. Куски насадили на вертела и принялись жарить над огнем; каждый матрос стряпал для себя. Впоследствии я больше не встречал этого вида аллигаторов. Рис. Рыба акари (Loricaria duodecimalis) 3 октября. Около полуночи начал дуть ветер, которого мы долго ожидали, матросы подняли якорь, и вскоре мы уже плыли по самой Амазонке. Я встал задолго до восхода солнца, чтобы посмотреть на великую реку при лунном свете. Дул свежий ветер, и судно быстро неслось по воде. Проток, по которому мы шли, представлял собой всего-навсего узкий рукав реки шириной около 2 миль; полная ширина реки в этом месте больше 20 миль, но течение разделяется натрое рядом больших островов. Тем не менее река имела вид самый величественный. Она не производила впечатления озера, как водные просторы Пара и Токантинса, но обнаруживала мощь громадного струящегося потока. Желтоватые мутные воды также составляли резкий контраст с реками, входящими в систему Пара. Проток образовал великолепный плес, раскинувшийся с юго-запада на северо-восток; казалось, что воды сливались с небесами. В 11 часов утра мы добрались до Гурупа, маленького селения, расположенного на скалистом берегу высотой 30-40 футов. Здесь мы высадились, и мне удалось побродить по окрестным лесам, пересеченным многочисленными тропками и устланным ковром плаунов, которые вырастают до 8-10 дюймов в высоту и населены множеством блестящих синих бабочек из семейства Theclidae, или голубянок. В 5 часов пополудни мы снова пустились в путь. Вскоре после захода солнца, когда мы пересекали устье Шингу, первого крупного притока Амазонки длиной 1200 миль, на северо-востоке неожиданно показалась черная туча. Жуан да Кунья распорядился убрать все паруса, и тотчас же налетел страшный шквал, поднимавший пену на воде и производивший ужасный шум в окрестных лесах. Затем пошел проливной дождь, но уже через полчаса все снова было тихо, и в безоблачном небе показалась полная луна. Из устья Шингу путь, по которому следуют суда, ведет прямо через реку, имеющую здесь 10 миль в ширину. Около полуночи ветер стих; судно находилось в это время неподалеку от большой мели под названием Баишу-Гранди. Мы простояли здесь в штиле под изнурительной жарой в продолжение двух дней, а когда с восходом луны в 10 часов вечера 6 числа снова задул пассат, оказались на подветренном берегу. Несмотря на все усилия нашего лоцмана, судно село на мель. К счастью, дно было сложено одним только мягким илом, так что, бросая якорь в наветренную сторону и вытравливая канат всеми силами команды и пассажиров, мы снялись с мели, проведя довольно тяжелую ночь. Мы обогнули выступ мели, пройдя по глубине в 2 фатома; затем судно повернуло к западу, и к восходу солнца мы в приподнятом расположении духа уже неслись вперед на всех парусах под ровным ветром. Теперь погода на протяжении нескольких дней подряд стояла чудесная, воздух был прозрачно чист, ветер — прохладный и бодрящий. Днем 6-го на северном берегу реки показалась вдали цепь синих холмов — Серра-ди-Алмейрин. Я так долго жил на равнине, что холмы произвели на меня самое отрадное впечатление. Мы держались у южного берега и в течение дня прошли устья Урукурикаи и Акики, двух протоков, соединяющих Амазонку с Шингу. Весь этот южный берег отсюда и почти до Сантарена, на расстоянии 130 миль, представляет собой совершенно необитаемую низменность. Он изрезан короткими рукавами, или заводями Амазонки, которые называются на языке тупи парана-миримами, т.е. маленькими речками. Следуя по ним, челноки могут пройти большую часть пути, почти не подвергаясь неприятностям сильного волнения в главной реке. Прибрежная полоса имеет вид самый заброшенный: лес здесь не так разнообразен, как на возвышенности, а береговую кромку, лишенную зеленого покрова вьющихся растений, которые служат столь пышной декорацией в других местах, на каждом шагу загромождают груды упавших деревьев, где обитают белые цапли, одиночные серые цапли и похожие на привидений аисты. Вечером мы миновали Алмейрин. Холмы, по словам фон Марциуса, который высаживался здесь, поднимаются на 800 футов над уровнем реки и поросли густым лесом до самых вершин: они начинаются на востоке несколькими невысокими и округленными возвышенностями, но к западу от селения принимают вид вытянутых гребней, которые, казалось, сравняла под одну высоту какая-то внешняя сила. Весь следующий день мы шли мимо цепи таких же плосковерхих холмов: одни стояли обособленно и имели форму усеченной пирамиды, другие вытянулись на несколько миль. В промежутке между холмами и хребтом Алмейрин расположена низменность, общая длина которой достигает миль 25; затем внезапно начинается Серра-ди-Марауакуа, за которой подобным же образом следуют хребет Велья-Побри, Серра-ди-Тапауинакуара и Сeppa-ди-Парауакуара. Все они резко отличаются от Серра-ди-Алмейрин отсутствием деревьев. У них крутые, неровные склоны, кажется, одетые короткой травой, но там и сям на них виднелись обнаженные белые пятна. Общая длина их составляет миль 40. Дальше, в направлении в глубь страны, их сменяют другие горные цепи, связанные с центральным горным хребтом Гвианы, который отделяет Бразилию от Кайенны. Пока мы плыли вдоль южного берега в продолжение октября и двух последующих дней, почти все внимание наше занимали плосковерхие холмы на противоположном берегу. Река здесь имеет в ширину 4— 5 миль, и в некоторых местах в середине течения лежат вытянутые и низменные лесистые острова, яркая и светлая зелень которых составляла удивительно красивый передний план на фоне великолепного ландшафта — широкой реки и серых гор. В 90 милях за Алмейрином находится селение Монти-Алегри; оно выстроено близ вершины последнего в этой цепи холма, который виден.с реки. Затем река несколько отклоняется к югу, и холмистая местность отступает от берегов Амазонки, чтобы снова показаться у Обидуса, милях в 100 к западу, значительно уменьшившись в высоте. Между Монти-Алегри и следующим городом — Сантареном — мы трижды переходили от одного берега реки к другому. На середине течения волны поднимались очень высоко, судно страшно накренялось, и все, что только не было как следует закреплено, швыряло с одной стороны палубы на другую. Утром 9 октября легкий ветерок понес нас по ремансу, т.е. тихой воде, у южного берега. Эти полосы спокойной воды нередко встречаются у неправильных берегов реки и объясняются встречным движением воды вследствие быстрого течения в средних частях реки. В 9 часов утра мы прошли устье парана-мирима Маика, и тут вода вдруг изменила цвет, а берега — внешний вид. Вместо низменной и топкой береговой кромки, преобладавшей начиная от устья Шингу, перед нами раскинулся широкий пологий пляж белого песка. Лес уже не представлял собой более перепутанного скопления хаотической и буйной растительности, а имел округлые очертания и производил какое-то очень приятное и спокойное впечатление. В самом деле, мы приближались теперь к устью Тапажоса: чистые оливково-зеленые воды его сменяли илистый поток, против которого мы плыли уже так долго. Хотя река эта имеет огромные размеры -1000 миль в длину и по меньшей мере на протяжении последних 80 миль своего течения 4-5 миль в ширину, — та вода, которую она вносит, незаметна на середине Амазонки. Белые мутные струи главной реки невозмутимо текут дальше, занимая почти всю ширину русла, между тем как темная вода из притока точно крадется у самого берега и милях в 4-5 от устья уже неразличима. Сантарена мы достигли в 11 часов утра. С реки город имеет чистенький и веселый вид. Он состоит из трех длинных улиц, которые пересекаются под прямым углом несколькими более короткими, и насчитывает около 2500 жителей. Расположен он у самого устья Тапажоса и делится на две части — город и алдею т.е. деревню. Дома торговцев и вообще всех белых построены основательно, многие имеют два и три этажа и все выбелены и крыты черепицей. Алдея, где живет, или жила прежде, индейская часть населения, состоит по большей части из глиняных лачуг, крытых пальмовым листом. Город расположен в очень красивом месте. Местность, несмотря на то что приподнята лишь немного, не составляет, строго говоря, части аллювиальных речных равнин Амазонки, а скорее служит северным продолжением бразильского континентального массива. Она бедна лесом и по направлению в глубь страны представляет собой волнистые кампу, которые соединяются с рядом холмов, простирающихся к югу, насколько хватает глаз. Впоследствии город этот был моей штаб-квартирой в течение трех лет; поэтому об окрестностях его я расскажу в одной из последующих глав. При первом же знакомстве с Сантареном поражаешься, как выгодно он расположен. Несмотря на расстояние в 400 миль от моря, он доступен для крупных судов, которые могут заходить сюда прямо из Атлантического океана. Между портом и морем река имеет всего две небольших излучины, а в продолжение пяти-шести месяцев в году амазонский пассат дует с очень небольшими перерывами, и потому парусные суда, прибывающие из-за границы, могут без особых трудностей достигать города. Сами мы прошли 200 миль, т.е. около половины расстояния от моря, за три с половиной дня. Хотя земля в непосредственной окрестности, вероятно, мало пригодна для земледелия, на противоположном берегу реки расположена обширная полоса богатой почвы с лесами и лугами, а Тапажос — путь в глубь горнопромышленных провинций внутренней Бразилии. Но откуда же явятся люди, чтобы овладеть богатствами этой прекрасной страны? В настоящее время в радиусе 25 миль насчитывается едва 6500 жителей; за городом, в глубь страны, местность необитаема, и по ночам неподалеку от окраинных улиц, по крайней мере в дождливый сезон, бродят ягуары. Основываясь на полученных здесь сведениях, я выбрал следующий город — Обидус как лучшее место для того, чтобы задержаться там на несколько недель и исследовать произведения природы северного берега Нижней Амазонки. Мы выехали с зарей 10-го и. добрались до Обидуса, отстоящего почти за 50 миль от Сантарена, к полуночи. Весь день мы плыли поблизости от южного берега; на берегу там и сям попадались дома поселенцев, окруженные плантациями какао, которое является главным продуктом этого района. Берег этот пользуется дурной славой из-за бурь и москитов, но нам, к счастью, удалось избежать и того и другого. Замечательно, что москиты беспокоили нас, да и то не очень сильно, только одну ночь на протяжении всего нашего плавания. На следующее утро я высадился в Обидусе и распрощался с моим любезным другом Жуаном да Куньей, который, доставив на берег мои пожитки, поднял якорь и продолжал свой путь. Город насчитывает около 1200 жителей и расположен высоко на утесе, футах в 90-100 над уровнем реки. К западу берег обрывист на протяжении 2-3 миль отсюда. Обрывы состоят из разноцветной глины — табатинги, которая встречается так часто в Амазонском крае; в половодье о них ударяет сильное течение реки, ежегодно вымывая значительную часть берега. Местами глина располагается чередующимися розовыми и желтыми слоями; розовые пласты толще и гораздо тверже остальных. Когда я плыл вниз по реке в 1859 г., один немец — инженер на службе у правительства — говорил мне, что он нашел известняковые слои, густо заполненные морскими раковинами и переслоенные с глиной. Поверх табатинги лежит пласт песка, в некоторых местах толщиной в несколько футов, а вся формация покоится на пластах песчаника, которые обнажаются лишь тогда, когда река опускается до самого нижнего своего уровня. За городом поднимается красивый округлый холм, и такие же холмы тянутся на 6 миль к западу, до устья Тромбетаса, большой реки, которая протекает по внутренней Гвиане. И холмы и низины покрыты сумрачным лесом. Река здесь суживается до ширины немногим меньше мили (1738 ярдов), и вся масса ее вод, образуемая слиянием множества могучих потоков, изливается через теснину со страшной скоростью. Следует заметить, однако, что сама долина реки не суживается до такой степени: противоположный берег представляет собой не материковую породу, а низменную аллювиальную полосу, в той или иной мере затопляемую в дождливый сезон. За ней лежит обширное озеро Лагу-Гранди-да-Вила-Франка, которое соединяется с Амазонкой и выше и ниже Обидуса, а потому выглядит словно рукав или старый проток реки. Озеро имеет миль 35 в длину и от 4 до 10 миль в ширину, но глубина его невелика, и в сухой сезон размер его значительно сокращается. Течения в нем не заметно, следовательно, в настоящее время, оно совершенно не отводит вод Амазонки с их главного русла, проходящего мимо Обидуса. Я пробыл, в Обидусе с 11 октября до 19 ноября. Кроме того, я провел здесь три недели в 1859 г., когда город претерпел большие изменения вследствие наплыва португальских иммигрантов и постройки крепости на вершине утеса. Это один из самых приятных городов на реке. Дома по большей части основательной архитектуры и все крыты черепицей. Жители по крайней мере во время первого моего посещения, были простодушны, любезны и общительны. Крытых пальмовым листом хижин почти не видно, так как теперь здесь живет очень мало индейцев. То было одно из первых поселений португальцев, и лучшая часть населения состоит из издавна обосновавшихся здесь белых семейств, обнаруживающих, впрочем, иногда следы примеси индейской и негритянской крови. В течение последних 80 лет в Обидус и Сантарен было ввезено значительное число негритянских невольников; до того времени практиковался с той же целью насильственного порабощения жестокий угон индейцев, но число их постепенно уменьшалось, и ныне индейцы не являются сколько-нибудь существенной составной частью населения округа. Большинство горожан Обидуса — владельцы какаовых плантаций, расположенных в окрестных низинах. Есть здесь крупные скотовладельцы; они владеют поместьями, занимающими многие квадратные лье в кампу — травянистых районах по берегам Лагу-Гранди и других подобных же внутренних озер близ селений Фару и Аленкер. В этих кампу растет питательная трава, но в некоторые периоды в году, когда вода в Амазонке поднимается выше среднего уровня, их обыкновенно затопляет, и тогда происходит большой падеж скота — он тонет, гибнет от голода и от нападений аллигаторов. И в скотоводстве и в разведении какао употребляются только требующие минимальной затраты труда и самые примитивные способы, и оттого хозяева обыкновенно бедны. Впрочем, кое-кто разбогател, приложив к ведению хозяйства лишь немного трудолюбия и искусства. Люди поговаривали о нескольких наследницах в округе, исчисляя их богатство в волах и невольниках: десяток невольников и несколько сот голов крупного рогатого скота считались порядочным состоянием. Некоторыми из тех поместий, где я бывал, уже овладели предприимчивые молодые люди, которые явились в эту сторону из Пара и Мараньяна в поисках счастья. Те несколько недель, что я провел здесь, прошли весьма приятно. Вечера я проводил обычно в обществе горожан, которые собирались (в противоположность бразильскому обычаю) на европейский манер: различные семейства встречались для совместного развлечения в домах друг у друга, в том числе и холостяки, и все общество, женатые и холостые, замужние и незамужние, вместе играли в незатейливые игры. Встречи эти происходили обыкновенно в гостиных, а не на открытых верандах — обычай, почти вынужденный из-за москитов; однако вечера здесь очень прохладны, и в комнатах не так душно, как в Пара. Воскресенье в Обидусе соблюдалось строго: по крайней мере лавки все закрывались, и почти все население отправлялось в церковь. Викарий — падре Раимунду ду Саншис-Бриту — был превосходный старик, и, мне кажется, любезные манеры народа и общую чистоту нравов в Обидусе в значительной части следовало отнести за счет хорошего примера, который он подавал своим прихожанам. Лес в Обидусе, по-видимому, изобиловал обезьянами, ибо редкий день проходил без того, чтобы я не встречал нескольких из них. Я заметил четыре вида: коаита (Ateles pdniscus), Chrysothrix sciureus , Callithrix torquatus и нашего старого друга по Пара Midas ursulus . .Коаита — крупная черная обезьяна, покрытая грубой шерстью; выступающие лицевые части у нее коричневато-телесного оттенка. Ростом это самая большая из амазонских обезьян, но объемом ее превосходит барригудо (Lagothrix humbotdtit) с Верхней Амазонки. Встречается она повсюду в низменностях Нижней и Верхней Амазонки, но к югу не выходит за пределы речных равнин — там ее место занимает родственный вид — белоусый коаита (Ate les marginatus ). Зоологи называют коаита паукообразными обезьянами за длину и гибкость их туловища и конечностей. Хвост как хватательный орган достигает у этих обезьян высшей степени совершенства, и потому было бы, вероятно, правильно рассматривать коаита как последнюю ступень развития американского типа обезьян. Насколько мы знаем, судя по живым и ископаемым видам, Новый свет не пошел дальше коаита в направлении создания более развитой формы отряда четвероруких. Тенденция Природы заключалась здесь, по всей видимости, лишь в том, чтобы усовершенствовать те органы, которые все лучше и лучше способствуют приспособлению вида к чисто древесному образу жизни; но вид этот нисколько не стал ближе к тем более развитым формам человекообразных обезьян, которые свойственны одному только Старому Свету. Мясо обезьяны высоко ценится туземцами в этой части страны, и военный комендант Обидуса майор Гама каждую неделю посылал негра-охотника застрелить.одну обезьяну для своего стола. Однажды я пошел поохотиться на коаита в сопровождении невольника-негра, принадлежащего одному моему приятелю. В самой глубокой части лощины мы услышали хрустящий звук откуда-то с деревьев наверху, и вскоре Мануэл показал мне коаита. Было что-то человекоподобное в том, как осторожно двигалось это тощее темное косматое существо среди ветвей на огромной вышине. Я выстрелил, но, к сожалению, только ранил зверя в живот. Он с треском полетел головой вниз, но, пролетев 20 или 30 футов, уцепился хвостом за сук, мгновенно охватил его и остался висеть в воздухе. Прежде чем я успел перезарядить ружье, обезьяна оправилась и проворно взобралась на самые верхние ветки, где оказалась вне досягаемости охотничьего ружья; мы отчетливо видели, как бедняжка исследовала рану своими пальцами. Коаита держат прирученными чаще, чем других обезьян. Индейцы очень любят их как ручных животных, и женщины нередко кормят молодых обезьянок грудью. Обезьяны привязываются, к своим хозяевам и иногда ходят за ними следом по земле на значительном расстоянии. Однажды я видел одного чрезвычайно забавного ручного коаита. Это была старая самка, сопровождавшая своего хозяина, который вел торговлю по реке, во всех его путешествиях. Чтобы продемонстрировать мне, до чего она смышлена и понятлива, хозяин принялся жестоко бранить ее, называя бездельницей, ведьмой, воровкой и тому подобными словами — всем обильным португальским словарем бранных выражений. Бедная обезьяна, тихонько сидя на земле, испытывала, казалось, тяжкое горе от этого проявления гнева. Сначала она стала серьезно смотреть на хозяина, затем заскулила и, наконец, принялась с чувством раскачиваться всем телом взад и вперед, жалобно вскрикивая и беспрерывно проводя по лбу своими длинными и тощими руками: она всегда так ведет тебя, будучи возбуждена, и потому на лбу ее была протерта лысина. Под конец хозяин переменил тон: «Все это неправда, старина: ты ангел, цветок, добрая милая старушка» и т.д. Бедная обезьяна тут же перестала вопить и вскоре вслед за тем перебралась туда, где сидел ее хозяин. Нрав у коаита чрезвычайно мягкий; в нем нет ничего от беспокойной, неугомонной живости его родственников капуцинов и ни следа от угрюмого, не поддающегося приручению характера еще более близких его родственников Mycetes, или ревунов. Впрочем, этот отъявленный воришка обнаруживает немалую хитрость, утаскивая мелкие предметы одежды, которые прячет на своем ложе. Туземцы Верхней Амазонки, чтобы добыть взрослого коаита, стреляют в него из духового ружья отравленными стрелами и возвращают к жизни, вкладывая ему в рот щепотку соли (противоядие от яда урари, которым смачивают стрелы). Пойманные таким способом животные быстро становятся ручными. Двух самок держали одно время в Ботаническом саду в Париже, и Жоффруа-Сент-Илэр рассказывает, что они редко расставались: почти все время они сидели тесно обнявшись, у каждого хвост был обернут вокруг туловища другого. Ели они вместе: в этих обстоятельствах, когда дружба животных подвергалась трудному испытанию, они, как было замечено, никогда не ссорились и не спорили между собою из-за обладания излюбленным плодом. Окрестности Обидуса были богаты и насекомыми. На широких лесных аллеях я ежедневно наблюдал, как великолепная бабочка из рода Morpho, 6-8 дюймов в размахе, — Morpho hecuba — парит на высоте 20 или более футов над землей. Среди низких деревьев и кустарников в изобилии встречались многочисленные формы Heliconia, группы бабочек, свойственных тропическим областям Америки, с длинными и узкими крыльями. Преобладающий фон на крыльях этих насекомых густо-черный, на нем располагаются пятна и подоски темно-красного, белого и ярко-желтого цвета, сочетаясь в различных узорах у разных видов. Изящная форма, яркие краски и медленный, плавный полет делают их очень привлекательными, а число их до того велико, что они составляют, пожалуй, отличительную черту внешнего облика леса, возмещая недостаток цветов. После Heliconia всего заметнее были Catagramma (С. astarte и С. peristera ). Бабочки эти летают очень быстро, совершая короткие перелеты, часто садятся и долгое время остаются без движения на стволах деревьев. Крылья у них ярко-зеленого и черного цвета, поверхность — с густым бархатистым отливом. Род обязан своим греческим названием Catagramma (обозначающий «письмо снизу») своеобразным отметинам на нижней стороне крыльев, напоминающим арабские цифры. Видов и разновидностей встречается чуть ли не бесконечное множество, но большая часть их населяет знойные долины восточной стороны Андов. Другая, близко родственная Catagramma бабочка Callithea leprieurii также встречалась в изобилии в болотистой верхней части озера, о котором шла речь выше. Крылья у нее роскошного темно-синего цвета, с широкой серебристо-зеленой каймой. Обе эти группы — Callithea и Catagramma — встречаются только в тропической части Америки, по преимуществу у экватора, и, без сомнения относятся к прекраснейшим произведениям области, где животные и растения как будто отливались в самые совершенные формы природы. Рис. Heliconius melpomene Множество других своеобразных насекомых украшает эти прелестные леса. Иные виднелись только на солнце, в открытых местах. Когда вода отступала с отлогого берега, на сыром песке собирались в огромных стаях бабочки желтые (цвета серы) и оранжевые. Большая часть их принадлежала к роду Callidryas. Они скоплялись плотными массами, иногда по 2-3 ярда в окружности; все держали крылья вертикально, и пляж имел такой вид, точно на нем были разбиты грядки крокуса. Эти Callidryas, по-видимому, мигрирующие насекомые, с большой мощностью размножения. В продолжение последних двух дней нашего путешествия они в больших количествах непрерывно пролетали над рекой, привлекая внимание всех на борту нашего судна. Они летели в одном направлении, а именно с севера на юг, и вереницы их тянулись без перерыва с раннего утра и до захода солнца. Все особи, отдыхающие на песке прибрежной полосы, — самцы. Самки гораздо более редки и видны только на лесных опушках, где, перелетают с дерева на дерево и кладут свои яйца на низкорослые мимозы, растущие в тени. Мигрирующие рои, насколько мне удалось установить, состоят из одних только самцов, и потому я полагаю, что их путешествия не простираются на очень дальние расстояния. В здешних окрестностях встречается своеобразный лесной сверчок: самцы производят очень громкие и не лишенные мелодичности звуки, потирая друг о друга заходящие один на другой края надкрылий. Звуки эти, безусловно, громче и необычнее, чем все слышанные когда-либо мной из производимых прямокрылым насекомым звуков. Туземцы называют сверчка танана за его музыку, представляющую собой резкое и звучное стрекотание, которое напоминает звуки та-на-на —  та-на-на, следующие с небольшими перерывами. Встречается он в окрестностях, по-видимому, редко. Когда туземцам удается поймать сверчка, они сажают его в плетеную клетку и держат там, чтобы слушать его пение. Мой приятель держал одного сверчка шесть, дней. Насекомое вело себя оживленно только два-три дня, и тогда громкий крик его доносился с одного конца селения на другой. Когда сверчок умер, приятель отдал его мне, и то был единственный экземпляр, который удалось мне раздобыть. Сверчок относился к семейству Locustidae, группе, промежуточной между сверчками (Achetidae) и саранчовыми (Acridiidae). Общая длина туловища сверчка составляет два дюйма с четвертью; когда крылья сложены, насекомое вследствие сильной выпуклости тонких, но жестких пергаментовидных надкрылий выглядит надутым, точно пузырь; окраска его сплошь бледно-зеленая. Приспособление, посредством которого танана производит свою музыку, весьма своеобразно развито из обычных жилок надкрылий. На внутренней кромке каждого надкрылья у его основания имеется роговое расширение, или поле: на одном крыле (b ) у этого поля круто поднимающиеся края, на другом (а) — жесткая жилка, проходящая по полю с нижней стороны, пересекается мелкими четкими бороздками, как на напильнике. Когда насекомое быстро двигает крыльями, насечка на одном поле сильно трется о роговой край другого, производя звуки; пергаментовидные надкрылья и охватываемое ими полое пространство способствуют, как барабан, резонансу звуков. Выступающие части обоих надкрылий перерезает подобная же жесткая жилка, но она изборождена, как напильник, только на одном надкрылье, а на другом остается совершенно гладкой. У других видов семейства, к которому принадлежит танана, есть такие же органы стрекотания, но ни у одного из: них они не развиты в столь высокой степени, как у этого насекомого; снабжены ими только самцы, у самок кромки надкрылий совершенно прямые и без всяких приспособлений. Способ производить звуки и назначение их исследовались несколькими авторами у ряда европейских видов. Звуки эти — призыв самцов. У обыкновенного полевого сверчка в Европе самец, как показывают наблюдения, садится вечером у входа в свою нору и стрекочет, пока не появится самка; тогда громкие тона сменяются более приглушенными, а преуспевший музыкант ласкает усиками вновь приобретенную подругу. Всякий, кто только пожелает заняться этим, может наблюдать подобное же поведение у домового-сверчка. Рис. Музыкальный сверчок (Clorocoelus tanana), a, b — выступы надкрылий, превратившиеся в музыкальный инструмент Характер и назначение музыки у насекомых более однородны, нежели строение и расположение приспособления, которым она производится. Последнее различно у всех трех упоминавшихся выше родственных семейств. У сверчков надкрылья симметричны: на обоих надкрыльях имеются прямые кромки и пересеченные острыми бороздками жилки, приспособленные производить стрекотание. Следовательно, у них не выделена определенная часть кромок для развития в звукопроизводящее приспособление. У этого семейства надкрылья ровно лежат на спинке насекомого и на значительной части своей длины заходят одно за другое. У Locustidae эти члены занимают наклонное положение по обеим сторонам туловища и заходят один за другой только на небольшой длине около основания, орган же стрекотания развился вне этого небольшого участка. Усиление резонанса у большей части видов достигается при помощи тонкой прозрачной пластинки, покрытой перепонкой; пластинка находится в середине заходящих одно за другое полей. У саранчовых (Acridiidae) надкрылья сходятся в прямом шве, и трение отдельных участков их кромок становится невозможным. Но и здесь Природа обнаруживает такое же изобилие ресурсов, как повсюду, и, изобретая другие способы снабдить самцов приспособлением для испускания призывных звуков, указывает на то, какое важное значение придает она этой функции. У самцов Acridiidae музыка производится трением длинных задних бедер о роговые жилки наружных кромок надкрылий; расположенная около места прикрепления бедер барабанная полость приспособлена к тому, чтобы резонансом давать ответ на издаваемые звуки. Я добыл в Обидусе очень мало, птиц — не то чтобы здесь водилось мало птиц, но это были преимущественно кайеннские виды. Ранним утром лес близ моего дома весь звенел от их песен — явление в этой стране необычное. Я впервые услышал здесь приятные удивительные звуки карашуэ — вида дроздов, вероятно, Mimus lividus орнитологов. Впоследствии я обнаружил, что птица эта часто встречается в разбросанных по кампу лесах в районе около Сантарена. Она гораздо мельче и окрашена проще, чем наш дрозд, а пение ее не так громко, разнообразно и продолжительно, но песня имеет приятную жалобную мелодию, которая хорошо гармонирует с дикими и молчаливыми перелесками, где одну только эту песню и слышишь по утрам и вечерам в знойные тропические дни. С течением времени песня этого скромного дрозда стала будить в моем сознании приятные ассоциации, точно так же, как прежде, на родине, песни его более одаренных родичей. В Бразилии встречается несколько родственных ему видов; в южных провинциях их называют сабиями. Бразильцы не остаются нечувствительными к прелестям этого лучшего своего певца: я нередко слышал, как молодые люди поют во хвалу сабии недурные песни под аккомпанемент гитары. Несколько раз я находил гнездо карашуэ, выстроенное из засохшей травы и гонких веток и вымазанное изнутри; яйца у него окрашены и пятнисты, как у нашего черного дрозда, но значительно мельче. Немалое удовольствие я получил, подстрелив яркого красноголового пигмея (Pipra cornuta): три самца этой птички сидели на низкой ветке и не спеша подпрыгивали друг около друга, точно в каком-то танце. В светлых лесах, окружающих песчаные берега озера за городом, часто встречался желтобрюхий трогон (Trogon viridis). Спина у него ярко-зеленая с металлическим отливом; а грудь — стального голубого цвета. Туземцы называют его сурукуа-ду-игапо, т.е. трогоном с заливных земель, в противоположность красногрудым видам, которые называются сурукуа-да-терра-фирма. Я часто видел, как небольшие группы, с полдюжины птиц, тихо сидели на низких ветвях деревьев. Они оставались почти без движения в продолжение часа или двух, лишь иногда, поворачивая голову, чтобы, проследить за пролетающим мимо насекомым, или — что, по-видимому, происходит чаще — высматривая плоды на соседних деревьях; через долгие промежутки времени они стремительно бросались, чтобы схватить насекомое или плод, и всегда возвращались на то же самое место. Глава VII НИЖНЯЯ АМАЗОНКА. ОТ ОБИДУСА ДО МАНАУСА, ИЛИ БАРРЫ, НА РИУ-НЕГРУ Отъезд из Обидуса. — Берега реки и боковые рукава. — Плантаторы, разводящие какао. — Будни на борту нашего судна. — Сильная буря. — Песчаный остров и его птицы. — Холм Парентинс. — Торговец неграми и индейцы мауэ. — Вила-Нова, ее жители, лес и животные. — Карарауку. — Сельский праздник. — Озеро Карарауку. — Муха мотука. — Серпа. - Рождественские праздники. — Река Мадейра. — Мамелуку-фермер. — Индейцы мура. — Риу-Негру. — Описание Барры. — Плавание вниз по реке в Пара. — Желтая лихорадка Купец Пена из Обидуса собирался поехать в куберте, груженной товарами, на Риу-Негру, намереваясь делать по пути частые остановки, и я уговорился ехать с ним. Он уступил мне часть толду, т.е. передней каюты, как можно было бы ее назвать, и я повесил здесь свой гамак и расставил коробки, чтобы можно было работать в пути. Остановки я рассматривал как благоприятное обстоятельство, так как, пока купец торговал, я мог пополнять коллекции в лесу, приобретая таким образом сведения о животных и растениях, между тем как при безостановочном путешествии это было бы невозможно. Я запасся провизией на целых два месяца; наконец, 19 ноября после обычной ненужной суеты и оттяжек со стороны хозяина мы выехали. Пена взял с собой семью: она состояла из проворной, веселой жены его — мамелуки Катарины, которую мы звали сеньорой Катитой, — и двоих детей. Команда состояла из трех человек: крепкого индейца, кафузу — крестника Пены, уравновешенного добродушного мулата по имени Жуакин — нашего лучшего матроса. Мой слуга Луку должен был помогать в гребле и в других работах. Пена был скромный человек средних лет, белый с незначительной примесью индейской крови; когда он бывал груб и упрям, то обыкновенно просил меня извинить его, поскольку в жилах его течет кровь тапуйо. Он старался доставить мне всяческий комфорт в той мере, в какой позволяли обстоятельства, и запасся большим количеством съестного и напитков, так что путешествие в общем обещало оказаться приятным. Покинув обидусский порт, мы перешли к правому берегу и плыли под легким ветром весь день, минуя многочисленные дома, каждый из которых был окружен рощей какаовых деревьев. 20-го мы продвинулись вперед лишь немного. За возвышенностью в устье Тромбетаса берега с обеих сторон низменные и глинистые. Ширина реки здесь колеблется от двух с половиной до трех миль, но ни с одной стороны берег не представляет собой настоящего материка. На северном берегу рукав реки уходит далеко в глубь страны, соединяя Амазонку с обширным озером Фару, на юге три протока ведут к подобному же пресноводному озеру Вила-Франка; протоки эти являются отчасти рукавами реки, так что суша, которую они окружают, не что иное, как острова. В тех случаях, когда такого рода суша не сложена целиком речными отложениями, как то иногда бывает, или же возвышается над верхней границей разливов, ее называют игапо-алту, и туземцы отличают ее от настоящих островов посредине реки, равно как и от материка. Мы высадились на одной из какаовых плантаций. Дом был построен основательно: стены сделаны из крепких, отвесно поставленных столбов, соединенных дранкой, промазанных глиной и выбеленных, а крыша сложена из черепицы. Семейство состояло из мамелуку и было, по-видимому, типичным для бедного слоя крестьян, занимающихся разведением какао. Все члены семьи были одеты весьма небрежно и ходили босиком. Широкая веранда протянулась по одной стороне дома, полом служила просто утоптанная земля; здесь между голыми отвесными подпорками висели гамаки, на земле была разостлана большая тростниковая циновка, на которой сидела за шитьем вместе с двумя хорошенькими девочками-мулатками дородная, похожая на матрону хозяйка с ручным попугаем на плече. Хозяин лежал в гамаке и курил длинную, ярко раскрашенную деревянную трубку; на нем были легкие штаны и рубашка, расстегнутая у ворота. Домашняя утварь, глиняные кувшины, котелки для воды и кастрюли были сложены в одном углу, где горел костер и наверху глиняной треноги постоянно кипел кофейник. Несколько поодаль, под сенью банановых, дынных и манговых деревьев, стоял большой навес, а под ним находились печи, корыта, сита и прочие принадлежности для обработки маниока. Расчищенное пространство вокруг дома занимало всего несколько ярдов; за ним находились какаовые плантации, которые тянулись в обе стороны параллельно берегам реки. Через лес шла тропа сначала к маниоковым полям, а затем еще на несколько миль к другим домам на берегах одного внутреннего протока. Нас радушно приняли, как всегда принимают пришельца в этих жилищах, стоящих в стороне от большой дороги: народ здесь неизменно вежлив и гостеприимен. Мы долго беседовали, затем напились кофе. На прощанье одна из дочерей послала для нас в лодку корзину апельсинов. Цена какаовой плантации в районе Обидуса — 240 рейсов, т.е. 6 пенсов за дерево, что гораздо выше, чем в Камета, где урожай, мне кажется, не так велик. Лес здесь перед посадкой расчищают, и деревья растут рядами… Мелкие земледельцы все очень бедны. Труда затрачивается немного: одна семья обычно управляется со своей собственной небольшой плантацией из 10-15 тыс. деревьев; правда, во время уборки урожая соседи помогают друг другу. Жизнь этих людей представлялась мне легкой и приятной: вся работа проходит в тени и занимает всего несколько недель в году. Только неисправимой беззаботностью и праздностью можно объяснить, что здешние люди не окружили себя всеми роскошными произведениями тропиков. Они могли бы развести вокруг своих домов сады из самых лучших плодовых деревьев, выращивать кукурузу, завести коров и свиней, как то наверняка сделали бы разумные поселенцы из Европы, вместо того чтобы праздно полагаться на один только урожай маленьких плантаций и довольствоваться постным столом из рыбы и фариньи. Что касается, обработки какао, то они не придумали никакого способа хорошо отделять семена от мякоти или как-нибудь систематически сушить их, поэтому, хотя естественный продукт хорошего качества, он покрывается плесенью еще до того, как попадает на торговые склады, и цена его едва достигает половины того, что стоит какао из других частей тропической Америки. Амазонский край — родина основного вида шоколадного дерева — Theobroma cacao ; дерево это растет в изобилии в лесах верховьев реки. Культивируемая форма, по-видимому, нестойка; тем не менее деревьям уделяют мало внимания, а то и вовсе не уделяют, и даже прополку проводят очень плохо. Плантации обыкновенно, довольно стары и разведены на низменной почве около реки, а потому их затопляет, когда река поднимается на несколько дюймов выше своего среднего уровня. Здесь сколько угодно возвышенной земли, вполне пригодной для какаового дерева, но она не расчищена, и недостаток рабочей силы и инициативы мешает устройству новых плантаций. 20-го мы миновали последние дома в Обидусском округе, и речной пейзаж вновь принял свой обычный дикий и заброшенный вид, который лишь в малой степени скрашивал разбросанные там и сям человеческие жилища. Вскоре мы вошли в колею размеренной жизни на борту нашего маленького ковчега. По ночам Пена не плыл; действительно, наш небольшой экипаж, утомленный дневными трудами, нуждался в отдыхе, да и ветер ночью дул редко. Мы обыкновенно привязывали лодку к дереву, выпустив изрядное количество каната, чтобы ночевать поодаль от берегов с их москитами, которые хотя и кишели в лесу, но в это время года редко летали над рекой на большом расстоянии от берега. Сильное течение в 30-40 ярдах от берега ставило куберту против волн и удерживало нас на середине реки. Мы все спали на открытом воздухе, так как по вечерам в каютах стояла гнетущая жара. Пена, сеньора Катита и я подвешивали свои гамаки треугольником между грот-мачтой и двумя крепкими столбами, установленными на приподнятой палубе. Кроме обычной нашей одежды, достаточно было укрываться одной только простыней, потому что понижение температуры ночью на Амазонке никогда не бывает столь значительным, чтобы воспринимать его иначе, нежели как чудесную прохладу, сменившую изнурительный послеполуденный зной. Вставали мы обычно в час, когда первый луч зари проглядывал над длинной темной полосой леса. Наше платье и гамаки бывали тогда насквозь пропитаны росой, но это не воспринималось как неудобство. Индеец Мануэл, чтобы стряхнуть с себя сон, обыкновенно нырял в реку с носа судна. Купаться ранним утром — привычка всех индейцев и индианок; иногда они купаются, чтобы согреться; температура воды нередко значительно выше, чем воздуха. Мы с Пеной оставались в гамаках, пока Катита готовила неизменную чашку крепкого кофе; она делала это с поразительной быстротой, раскуривая свою первую утреннюю трубку. Щедрые хозяева речных судов дают по чашке кофе, подслащенного черной патокой, или по порции кашасы каждому матросу команды; Пена давал кофе. Покончив с кофе, принимались за дневной труд. В этот ранний час редко дул ветер, и, если у берега вода была спокойна, матросы гребли, в противном же случае продвигаться вперед можно было только прибегнув к эспии. В некоторых местах сильные течения проходили у самых берегов, особенно там, где берега отступали, образуя длинные бухты, или энсеады, как их называют, и тогда мы очень слабо продвигались вперед. В таких местах берега состоят из рыхлой земли, на богатом рассыпчатом растительном перегное растет пышный лес, и течения почти ежедневно уносят большие участки его, так что река на несколько ярдов от берега загромождена упавшими деревьями, ветви которых колышутся в волнах. Когда встречались выступающие мысы, нашей слабой команде было не по силам вытянуть куберту на веслах против вихрящихся потоков вокруг этих мысов; в таких случаях нам приходилось переходить к другому берегу реки, нередко плывя милю-другую вниз по течению. По мере того как наступал день, обыкновенно поднимался легкий ветерок, и тогда мы сносили гамаки вниз, поднимали все паруса и весело неслись дальше. Пена по большей части предпочитал стряпать обед на берегу, где ветер дул слабее или его вовсе не было. Около полудня в эти безветренные дни мы высматривали какой-нибудь тенистый уголок в лесу, где было бы достаточно свободного места, чтобы развести костер. Я тогда мог часок поохотиться в соседней чаще и неизменно бывал вознагражден, открывая какие-нибудь новые виды животных. Впрочем, в продолжение большей части нашего путешествия мы останавливались около дома какого-нибудь поселенца и разводили огонь в гавани. Перед самым обедом мы по установившейся привычке купались в реке, а затем в соответствии с обычаем, принятым повсюду на Амазонке, где он уместен, по-видимому, в связи с легким рыбным столом, выпивали по половине чайной чашки чистой кашасы — abre, т. е. «отверстие», как называют это здесь, и принимались за обед из вареной пираруку, бобов и бекона. Раз или два в неделю мы ели курицу с рисом; на ужин, после захода солнца, часто бывала свежая рыба, пойманная нашими матросами вечером. По утрам было прохладно и приятно, пока не близился полдень, но после полудня жара становилась почти невыносимой, особенно в резко изменчивую, бурную погоду, которая тут преобладала. Тогда мы забирались в тень парусов или спускались к нашим гамакам в каюту, предпочитая задыхаться, нежели страдать на палубе от изнурительного солнечного зноя. Мы прерывали путешествие обыкновенно около 9 часов, выбрав безопасное место, где ставили судно на ночь. Прохладные вечерние часы были восхитительны; стаи свистящих уток (Anas aututnnalts), попугаев и испускающих хриплые вопли ара пролетали одна пара за другой на отдых с мест, где добывали свой корм, между тем как пылающее солнце быстро опускалось за горизонт. Тут начиналась кратковременная вечерняя хоровая песнь животных: главными исполнителями были обезьяны -ревуны; их страшный, неестественный рев усугублял то ощущение заброшенности, которое охватывало нас, когда тьма сгущалась вокруг. Вскоре появлялись светляки самых разнообразных видов; они летали кругом среди деревьев. С наступлением ночи в лесу все умолкало, лишь изредка вскрикнет древесная лягушка да застрекочут монотонно лесные сверчки и кузнечики. За 20-е и два следующих дня мы продвинулись вперед очень мало, так как ветер был неустойчив. Сухой сезон в этом году был очень короткий; обыкновенно он продолжается в этой части Амазонки с июля до января, с коротким промежутком в ноябре, когда идут ливни. Река должна была опуститься футов на 30-35 ниже своего верхнего уровня, но в этом году вода упала всего футов на 25, и ноябрьским дождям не видно было конца. Чем суше погода, тем сильнее дует восточный ветер; теперь ветра с востока не было вовсе или же он дул слабо в продолжение всего лишь нескольких часов после полудня. До сих пор я видел великую реку только в сиянии солнца; теперь мне предстояло быть свидетелем того, как ведет себя река в бурю. Ночью 22-го луна показалась в окружении дымчатого гало. Когда мы уже собрались отдыхать, подул сильный предгрозовой ветер, и с наветренной стороны на реке стала собираться темная гряда туч. Я думал, что это предвещает всего-навсего сильный дождь, который заставит всех нас поспешно укрыться в каютах. Матросы причалили судно к дереву под твердым глинистым берегом, и вскоре после ужина крепко уснули, разлегшись на палубе. Около 11 часов меня разбудил страшный рев: казалось, с противоположного берега внезапно налетел ураган. Куберту с силой швырнуло на глинистый берег; Пена вскричал, вскакивая на ноги, что это тровуада-ди-сима, т.е. шквал с реки. Мы забрали вниз гамаки, но тут всем пришлось взяться за дело, чтобы спасти судно, которому грозила опасность быть разнесенным на куски. Луна зашла, и над темными лесами и рекой расстилался черный покров туч; страшные удары грома раздавались теперь у нас над головой, и пошел проливной дождь. Жуакин, воспользовавшись крепким шестом, прыгнул на берег и, весь промокший от брызг, попытался провести куберту вокруг небольшого мыса, в то время как мы на палубе помогали удерживать судно на расстоянии от берега и отпускали канат. Нам удалось вырваться на свободу, и добрую лодку вынесло на сильное течение далеко от берега; Жуакин вернулся на борт, ловко уцепившись за бушприт, когда судно проходило мимо мыса. Наше счастье, что Жуакин попал на отлогий глинистый берег, где не было страшных падающих деревьев; несколькими ярдами дальше, где берег был отвесный, сложенный рыхлой землей, большие участки почвы вместе со всем покоившимся на ней лесным массивом были смыты водой, и от грохота обвала буря казалась еще ужаснее. Неистовый ветер стих за какой-нибудь час, но потоки дождя продолжали изливаться часов до 3 утра; небо озаряли почти непрекращавшиеся вспышки бледной молнии, и из стороны в сторону без перерыва перекатывался гром. Наше платье, гамаки и пожитки насквозь пропитались водой, потоки которой струились между досками. Наутро все было тихо, но по небу расстилалась непроницаемая серая гряда туч, бросая тень на дикий ландшафт, который производил самое безотрадное впечатление. Эти шквалы с запада налетают обыкновенно около того времени, когда здесь, в средних частях Нижней Амазонки, кончается сухой сезон, т. е. около начала февраля, так что в этом году они начались гораздо раньше обычного. Почва и климат в этой части страны много суше, чем в области, расположенной дальше к западу, где густые леса и глинистая, влажная почва делает атмосферу значительно более прохладной. Поэтому бури можно объяснить тем, что, когда постоянный морской пассат затихает или вовсе перестает дуть, холодный влажный воздух устремляется вниз по реке. 26-го мы бросили якорь у большой песчаной отмели, соединенной с островом на середине реки, перед заливом Марака-Уасу. Здесь мы провели полдня на берегу: Пене хотелось просто побродить с детьми по пескам, а сеньоре Катите нужно было выстирать белье. Песчаная отмель быстро уходила под воду, так как уровень реки в то время поднимался; в середине сухого сезона отмель имеет около мили в длину и полмили в ширину. Лодочники любят эти открытые пространства, представляющие приятную перемену после однообразия леса, который одевает землю повсюду в других местах на реке. Дальше к западу отмели встречаются гораздо чаще и достигают больших размеров. Они расположены чаще всего в верхнем конце островов; действительно, последние обязаны своим происхождением наносам растительного вещества, образованного деревьями, которые растут на отмели. На острове росло главным образом дерево Cecropia peltata которое имеет полый ствол и гладкую бледную кору. Листья по форме сходны с листьями конского каштана, но несравненно крупнее; снизу они белые и, когда дует вожделенный пассат, показывают свою серебристую нижнюю сторону — отрадное зрелище для измученного путешественника в лодке. Дерево растет весьма своеобразно: ветви отходят почти под прямым углом к стволу, вокруг них, в малых мутовках, располагаются маленькие веточки и т.д., а листья растут на концах веточек, так что в общем дерево похоже на огромный канделябр. Cecropia различных видов характерны для бразильского лесного ландшафта; вид, о котором я рассказываю, растет в большом количестве на берегах Амазонки повсюду в низменных местах. Кое-где в изобилии растет также своеобразное дерево монгуба (Bombax ceiba); темно-зеленая, с серыми бороздами кора его громадного суживающегося ствола сразу бросается в глаза. Среди пальмовых деревьев на низменных местах главное место занимает жауари (Astrocaryum jauari), ствол которого, окруженный кольцами шипов, достигает большой высоты. По берегам острова были большие пространства, поросшие злаком Gynerium saccharoides , который украшен изящными гроздьями цветов, как у тростника, и вырастает до высоты 20 футов; листья у него располагаются веером около середины стебля. Я с удивлением обнаружил на возвышенных местах песчаной отмели знакомую листву ивы (Salix humbotdtiana). Это карликовый вид, заросли которого похожи на лозняк; как и у английских ив, листья были населены маленькими жучками-листоедами. Многое из того, что я встретил во время прогулки, напомнило мне морской берег. Над головой летали стаи белых чаек, испуская свой столь хорошо известный крик, а у самой воды бегали кулички. Там и сям одиноко выступали голенастые птицы; одна из них, курикака (Ibis melanopis), взлетела, тихонько кудахча, и вскоре к ней присоединилась птица-единорог (Palatnedea cornuta), которую я спугнул в кустах; ее пронзительные вопли, напоминавшие крик осла, но еще более резкие, неприятно нарушали уединенность этих мест. Среди кустарников ивы виднелись стаи какой-то красивой птицы, принадлежащей к семейству Icteridae, или трупиалов, и украшенной пышным оперением из черных и шафраново-желтых перьев. Я провел несколько времени, наблюдая расположившуюся на деревьях Cecropia группу птиц вида, называемого туземцами тамбури-пара. Это была Monasa nigrifrons орнитологов; у нее скромное темно-серое оперение и оранжевый клюв. Она принадлежит к семейству бородаток, большая часть представителей которого отличается вялым, инертным нравом. Те виды, которые орнитологи объединяют в род Bucco, индейцы называют на языке тупи таи-асу-уира, т.е. птицами-поросятами. Иногда они часами сидят вместе на низких ветках в тени, проявляя некоторую деятельность только тогда, когда внимание их привлекают летящие мимо насекомые. Но эта стая тамбури-пара была отнюдь не вялой: они прыгали и гонялись друг за другом среди ветвей. Резвясь, они издавали по очереди по нескольку коротких мелодичных звуков, которые вместе составляли звонкий музыкальный хор, весьма поразивший меня. 27-го мы достигли возвышенного лесистого мыса Парентинс, который служит в настоящее время границей между провинциями Пара и Амазонка. Здесь мы встретили небольшую лодку, которая плыла вниз по реке в Сантарен. Хозяином лодки был свободный негр по имени Лима; он ехал с женой, чтобы обменять свой годовой урожай табака на европейские товары. Длинная и мелкая лодка была нагружена почти до предела. Негр жил на берегах Абакаши, реки изливающей свои воды в Канома — широкий внутренний проток, который простирается от реки Мадейра до Парентинса на расстоянии 180 миль. Пена предложил негру выгодные условия, сделка была заключена, и негр оказался избавленным от долгого путешествия. Это был, по-видимому прямой и честный малый; родом он был из Пернамбуку, имного лет назад поселился в этой части страны. С ним была девочка-индианка из племени мауэ, которое искони обитало в области, расположенной за Канома, между Мадейрой и Тапажосом. Мауэ считаются, и, по-моему, справедливо, ветвью большого народа мундуруку, которая отделилась в отдаленные времена и вследствие длительной обособленности приобрела, по-видимому, подобно многим другим бразильским племенам, иные обычаи и совершенно иной язык. Мундуруку, видимо, сохранили больше общих черт первоначального племени тупи, чем мауэ. Сеньор Лима говорил мне — и впоследствии я убедился, что это верно, — что в языках двух этих народностей вряд ли есть два одинаковых слова, хотя в обоих есть слова, очень близкие к словам языка тупи. В наружности девочки не было ровно ничего от дикарки: красивые черты лица, отнюдь не выступающие скулы, тонкие губы, открытое и приветливое выражение. Ее привезли сюда из отдаленного поселения ее племени на берегу Абакаши всего несколько недель назад, и она до сих пор не знала и пяти слов по-португальски. Индейцы, как правило весьма сговорчивы, пока молоды, но все жалуются, что, достигнув возраста половой зрелости, они становятся беспокойными и недовольными. Тогда у них проявляется врожденная нетерпимость к каким бы то ни было ограничениям, и самым лучшим обращением с ними не удается предотвратить их бегства от хозяев; они не возвращаются в малоки [17] своих племен, но присоединяются к группам, которые, ведя кочевой, полудикий образ жизни, занимаются собиранием лесных и речных продуктов. Мы оставались у Серра-дус-Парентинс всю ночь. На следующий день рано утром над вершинами деревьев навис легкий туман, а лес огласился воплями обезьян ваиапу-саи. Я вышел на берег с ружьем, и, хотя передо мной промелькнула стая обезьян, раздобыть экземпляр мне не удалось. Они были небольшого роста и покрыты длинной шерстью однородного серого цвета. По-моему, это был Calillthrix aonacophtlus . Порода, которой сложен возвышенный хребет Парентинса, — тот же крупный сцементированный окислами железа конгломерат, о котором я не раз говорил, что онвстречается близ Пара и в других местах. Вокруг было рассеяно множество отдельных глыб. Лес был чрезвычайно пестрый, с дерева на дерево протянулись спутанные кольца деревянистых вьющихся растений. По камням и стволам деревьев расстилались ремни кактусов. Многочисленные разнообразные мелкие папоротники красивой формы, лишайники и грибы из рода Boletus превращали местность в настоящий музей тайнобрачных растений. Я нашел здесь два прелестных вида жуков-усачей и одного крупного кузнечика (Pterochroza), широкие передние крылья которого походили на лист растения: когда они были сложены, насекомое оказывалось совершенно замаскированным; задние его крылья были украшены яркими глазками. Негр покинул нас и направился вверх по узкому протоку Парана-мирим-дуз-Рамус («маленькая река ветвей», т. е. имеющая много ответвлений) к своему дому, до которого было 130 миль. Мы продолжали наше путешествие и вечером добрались до Вила-Новы, разбросанной деревни, насчитывавшей около 70 домов, многие из коих вряд ли заслуживали этого названия, так как были всего-навсего сбитыми из земли хижинами, — крытыми пальмовым листом. Здесь пробыли четыре дня. Селение построено на скалистом берегу, сложенном таким же крупнозернистым конгломератом, как тот, о котором уже столь часто упоминалось. В некоторых местах на конгломерате покоился слой глины табатинга. Почва в окрестности песчаная, и лес, большая часть которого, по-видимому, выросла заново, перерезается широкими аллеями; на юге и на востоке аллеи заканчиваются на берегах прудов и озер, которые тянутся цепью в глубине местности. Как только мы стали на якорь, я вместе с Луку отправился исследовать окрестность. Мы прошли с милю по мергелистому берегу, который был покрыт густым ковром цветущих кустарников, оживлявшихся множеством разнообразных восхитительных маленьких бабочек, а затем вошли по сухому руслу в лес. На расстоянии фурлонга русло перешло в широкое спокойное озеро, — берега которого, одетые травой самого мягкого зеленого оттенка, с небольшим наклоном поднимались от края воды к лесу, плотной стеной окружавшему озеро. Оно изобиловало водяной птицей: белоснежные цапли, полосатые серые цапли и аисты различных видов стояли рядами вокруг воды. Небольшие стаи ара суетились на самых высоких ветвях деревьев. Длинноногие пиозоки (Perra jacana) шагали по водяным растениям на поверхности пруда, а в кустах на берегу множество канареек (Sycalts brasiliensis) зеленовато-желтого цвета распевали свои короткие и не слишком мелодичные песни. Не пройдя и нескольких шагов, мы неожиданно наткнулись на пару жабуру-молеке (Mycteria americana), крупных птиц четырех с половиной футов в высоту из семейства аистов: птицы эти взлетели и спугнули остальных, и потому из шумных стай, пролетевших у нас над головой, мне досталась только одна птица. Проходя к дальнему концу озера, я заметил, что на поверхности воды покоится много крупных круглых листьев с подвернутыми кверху краями; это были листья водяной лилии виктории. Листья только что начали распускаться (3 декабря), некоторые еще оставались под водой, самые же крупные из тех, что достигли поверхности, имели почти 3 фута в поперечнике. Мы обнаружили на берегу монтарию, а в ней гребок, и я позволил себе позаимствовать ее у неизвестного владельца; Луку повел лодку среди великолепных растений, я принялся искать цветы, но ничего не нашел. Впоследствии я узнал, что растение это. встречается почти во всех озерах окрестности. Туземцы называют его фурну-ду-пиозока, т.е. печью Perra jacana , — листья формой походят на печи, в которых пекут маниоковую крупу. Мы видели много орлов разных видов и более мелких дневных хищных птиц; одна из них, черная каракара-и (Milvago nudtcollis), сидела на верхушке высокого голого пня, испуская, как обычно, лицемерные жалобные крики. Индейцы считают появление-этого орла дурным предзнаменованием: он нередко сидит на верхушках деревьев по соседству с их хижинами, и тогда они говорят, что это — предупреждение о предстоящей смерти кого-нибудь из домочадцев. Иные говорят, что его жалобный крик предназначен для привлечения беззащитных птиц. Маленькая отважная мухоловка бен-ти-ви (Saurophagus sulphuratus) собирается группами по четыре — по пять и смело нападает на орла, прогоняя его с ветки, на которой он способен сидеть часами. Я застрелил трех хищников разных видов; они, а также аист магуари, два прекрасных золотисто-зеленых жакамара (Galbula chalcocephala) и полдюжины листьев водяной лилии составили тяжелую ношу, которую мы потащили обратно к челну. Через несколько лет после этого посещения, а именно в 1854-1855 гг., я провел восемь месяцев в Вила-Нове. Округ, главным городом которого она служит, очень обширен: он тянется миль на 40 по берегам реки, но не насчитывает и 4 тыс. жителей. Больше половины населения чистокровные индейцы, живущие в полуцивилизованном состоянии на берегах многочисленных протоков и озер. Главными продуктами здесь являются каучук, копайский бальзам (который собирается на берегах Мадейры и рек, впадающих в проток Канома) и соленая рыба, заготовляемая в сухой сезон. Продукты эти отправляют в Пара для обмена на европейские товары. Немногочисленные семьи индейцев и метисов, которые живут в городе, своими личными качествами и общественным положением много уступают тем, среди которых я жил близ Пара и Камета. Живут они в убогих, ветхих земляных лачугах; женщины разводят на небольших клочках земли маниок; мужчины проводят большую часть времени на рыбной ловле, излишек рыбы продают и с достойной лучшего применения регулярностью напиваются кашасой, приобретаемой на выручку. Во время этого второго посещения Вила-Новы я собрал в ее окрестностях обширную коллекцию произведений природы. Будет, пожалуй, достаточно нескольких замечаний о некоторых, более интересных из них. Леса совершенно отличны по общему своему характеру не только от лесов Пара, но и вообще от лесов влажных районов, где бы то ни было на Амазонке. Здесь наблюдалась такая же скудость крупнолистных банановых и марантовых растений, как и в Обидусе. Низменные лесные пространства игапо, перемежающиеся повсюду с более возвышенными районами, не производят роскошной растительности, как в области дельты Амазонки. Они затопляются на три-четыре месяца в году, и, когда вода отступает, почва, которой очень тонкий покров аллювиального отложения сообщает некоторое плодородие, остается обнаженной или же покрытой слоем сухих листьев до следующего паводка. Участки эти выглядят тогда бесплодными: стволы и нижние ветви деревьев покрываются густым сохнущим илом, их обезображивают округлые комки пресноводных губок, которым длинные роговые иглы и сероватая окраска придают сходство с ежами. Густые заросли жесткой, причиняющей порезы травы, называемой тиририка, — чуть ли не единственная свежая растительность в сухой сезон. Быть может, густая тень, долгий промежуток времени, в течение которого земля пребывает под водой, и чрезвычайно быстрое высыхание с уходом воды — все это следует отнести к причинам, приводящим к бесплодию здешних игапо. Местность более возвышенная и сухая имеет повсюду песчаную почву, и обочины широких троп, прорезанных во вновь выросших лесах, окаймляет высокая грубая трава. Места эти кишат карапату — отвратительными клещами, относящимися к роду Ixodes; они забираются на концы листьев травы и прицепляются к платью проходящих мимо людей. Клещи причиняют много неприятностей. У меня ежедневно уходил целый час на то, чтобы снять их с моего тела после дневной прогулки. Здесь есть два вида клещей; оба сильно уплощенной формы, имеют четыре пары ног, толстый короткий хоботок и роговой наружный покров. Они имеют обыкновение прицепляться к коже, погружая в нее свой хоботок, а затем сосать кровь, пока их плоские тела не раздуются в шар. Впрочем, весь процесс этот происходит очень медленно, и, чтобы насосаться до отказа, они тратят несколько дней. Клещи не причиняют ни боли, ни зуда, но, если снимать их недостаточно осторожно, можно вызвать серьезное воспаление, так как хоботок легко отламывается и остается в ранке. Чтобы заставить клеща отстать, обычно прибегают к табачному соку. Они не прицепляются крепко к коже ногами, хотя каждая нога их снабжена парой острых и тонких клешней, соединенных с концом конечности гибким стебельком. Взбираясь на верхушки тонких былинок травы или к кончикам листьев, они удерживаются при помощи одних только передних ног, а остальные три пары вытянуты, готовые уцепиться за любое животное, какое только пройдет мимо. Более мелкий из двух видов — желтоватого цвета; клещи этого вида встречаются, пожалуй, чаще и иногда нападают целыми полчищами. Насосавшись, клещ достигает размера крупной дробинки; другой вид, который, к счастью, действует в одиночку, раздувается до размера горошины. Кое-где в глубине местности почва сложена очень крупным песком и мелкими обломками кварца; деревья в этих местах не растут. Вместе со священником падри (отцом) Торкуату я посетил одно из этих лишенных деревьев пространств, или кампу, как их называют, расположенное за 5 миль от селения. Дорога туда вела через пестрый и красивый лес, насчитывающий много гигантских деревьев. Я не встретил здесь асаи, мирити, пашиубы и других пальм, которые встречаются только на богатых влажных почвах, но нередко попадалась великолепная бакаба, и росло множество разнообразных карликовых видов пальм маража (Bactris); одна из них, пеуририма, чрезвычайно изящна: она достигает 12-15 футов в вышину, а ствол ее не толще человеческого пальца. Когда мы подошли к кампу, весь этот прекрасный лес внезапно исчез, и перед нами раскинулось овальное пространство земли, мили на 3-4 в окружности, без единого кустика. Единственной растительностью была грубая волосистая трава, которая росла отдельными участками. Лес образовал живую изгородь вокруг этого изолированного поля, и опушка его состояла по большей части из деревьев, которые не растут в густом девственном лесу, например разнообразных кустарников Melastoma, низкорослых деревьев Byrsomina, мирта и лакри, ягоды которых выделяют шарики воска, похожего на гуммигут. По границам кампу росли также в большом количестве дикие ананасы. Плод был такой же формы, как у нашего культурного ананаса, но гораздо мельче — с яблоко средней величины. Мы сняли несколько довольно спелых плодов: они были приятны на вкус, имели аромат настоящего ананаса, но внутри оказалось множество полностью развившихся семян, между тем как съедобной мякоти было мало. За кампу дороги не было: дальше лежала земля, неведомая жителям Вила-Новы. Единственным интересным млекопитающим, которое я встретил в Вила-Нове, была обезьяна неизвестного для меня вида, однако то было не туземное животное: ее привез один купец с реки Мадейры, из местности, расположенной несколькими милями выше Борбы. Это был ревун, вероятно Mycetes stramineus Geoffroy St. Hilaire. Ревуны — единственные обезьяны, которых туземцам не удается прирулить. Их часто ловят, но они не выживают в неволе и нескольких недель. Та обезьяна, о которой я рассказываю, была не вполне взрослой. Она имела 16 дюймов в длину, не считая хвоста; все туловище покрывала довольно длинная и блестящая грязно-белая шерсть, только усы и борода были коричневатого оттенка. Ее держали в доме вместе с обезьянами коаита и каиарарой (Cebus albifrons). Оба эти веселых представителя отряда обезьян как будто даже старались привлечь внимание Mycetes, но та стремилась улизнуть, как только к ней кто-нибудь приближался. В первое время она изредка издавала ранним утром сердитый приглушенный рев. Низкий звук голоса обезьян-ревунов достигается, как известно, за счет барабанообразного расширения в гортани. Любопытно было наблюдать, какое незначительное мускульное усилие затрачивало животное, испуская этот глухой рев. Когда встречаешь ревунов в лесу, трое-четверо из них обычно сидят на самых верхних ветвях дерева. Их терзающий слух крик испускается, кажется, вовсе не для того, чтобы предупредить о внезапной опасности, по крайней мере если судить по пойманным экземплярам. Вероятно, рев служит для того, чтобы пугать врагов. Я не встречал Mycetes stramineus где-либо в иной части Амазонского края: в окрестностях Пара преобладает вид красноватого цвета (М. belze — buth ) ; в узких протоках у Бревиса я подстрелил крупную совершенно черную обезьяну; еще один — желторукий вид, по рассказам туземцев, населяет остров Маражо, вероятно, это М. flavimanus , Kuhl; на некотором расстоянии вверх по Тапажосу водится ревун коричневато-черного вида; наконец, на Верхней Амазонке я встречал лишь Mycetes ursinus с блестящей шерстью желтовато-красного цвета. В сухих лесах Вила-Новы я впервые увидал гремучую змею. Однажды, возвращаясь домой по узкой тропе, я вдруг услыхал совсем рядом дробный стук. Поблизости стояла высокая пальма, крону которой отягощали паразитные растения, и я подумал было что это трещит дерево, которое вот-вот упадет. Но ветер на мгновение стих, я понял, что шум идет с земли. Я повернул голову в том направлении, и тут меня испугало нечто вроде всплеска: теперь лишь я увидел, что чуть ли не из-под моих ног ползет, тяжело скользя, большая змея. Земля всегда до того загромождена гниющими листьями и ветками, что обнаружить змей можно только тогда, когда они движутся. Жители Вила-Новы не поверили, что я видел в их окрестности гремучую змею; действительно, нет сведений о том, что она вообще встречается в лесах; ее местообитанием служат открытые кампу: там, близ Сантарена, я убил несколько гремучих змей. Во время второго моего посещения Вила-Новы я видел еще одну гремучую змею. У меня была тогда собачка по имени Диаманти, которая обыкновенно сопровождала меня на прогулках. Однажды она кинулась в чащу и сделала стойку перед большой змеей, голову которой я увидел над листвой. Бестолковая зверушка подошла совсем близко, и тогда змея слегка приподняла хвост и затрясла своей страшной трещоткой. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось отвести собаку. Случай этот наряду с рассказанным выше свидетельствует о том, как медлит пресмыкающееся, прежде чем совершить роковой прыжок. Много досаждали и в то же время забавляли меня грифы урубу. Португальцы называют их корву, т.е. воронами; цветом и общим видом они несколько походят на грачей, но гораздо крупнее. Кожа вокруг клюва и горла у них обнаженная, черная и морщинистая. К концу дождливого сезона они собираются в огромных количествах в селениях и от голода набрасываются на все, что попадется. Мой повар, пока стряпал обед, не мог ни на мгновенье покинуть открытую кухню сзади дома из-за их воровских наклонностей. Некоторые из них всегда вертелись вокруг, выжидая удобного случая, и стоило только оставить кухню без охраны, как отважные мародеры забирались туда и поднимали клювами крышки кастрюль, чтобы полакомиться содержимым. Деревенские мальчишки, притаившись в засаде, стреляют в них из лука, и грифы стали гак бояться этого оружия, что их нередко можно отогнать, подвесив лук к стропилам кухни. С наступлением сухого сезона полчища урубу следуют за рыболовами к озерам, где пожирают отбросы рыбного промысла. К февралю грифы возвращаются в селение, но в это время они не так прожорливы, как перед летними своими вылетами. Насекомые Вила-Новы в значительной степени те же, что в Сантарене и на Тапажосе. Впрочем, в каждом отряде имеется здесь по нескольку видов, не встречающихся нигде в других местах по Амазонке, не считая еще нескольких форм, которые правильно рассматривать как местные разновидности (или расы) видов, встречающихся в Пара, на северном берегу Амазонки или еще где-либо в тропической части Америки. Перепончатокрылые были особенно многочисленны, как то всегда бывает в местностях с песчаной почвой. Собранные мной сведения об их привычках удобнее будет изложить в рассказе о тех же или сходных видах, встречающихся в упомянутыx выше областях. На широких лесных аллеях встречалось несколько видов Morpho. Один из них представлял собой форму, близко родственную Morpho hecuba , о котором я говорил, чтo он встречается в Обидусе. Форма Вила-Новы в достаточной мере отличается от hecuba, чтобы считать ее особым видом, и описана под названием М. ctsseis . Форма эта, очевидно всего лишь местная разновидность М. hecuba , а область распространения вида в целом ограничена барьером широкой Амазонки. Зрелище этих колоссальных бабочек, носящихся парами и тройками на громадной высоте в неподвижном воздухе тропического утра, совершенно великолепно. Крыльями они взмахивают лишь через долгие промежутки времени: я видел, как они пролетали весьма значительное расстояние без единого взмаха. Мышцы их крыльев и грудь, к которой эти мышцы прикреплены, очень слабы по сравнению с большой площадью и весом крыльев; но большой размах крыльев, без сомнения, помогает насекомым сохранять направление полета в воздухе. Morpho относятся к самым заметным из насекомых, населяющих леса тропической части Амазонки; широкие прогалины лесов Вила-Новы, по-видимому, особенно для них подходящие, потому что я заметил здесь шесть видов. Самые крупные экземпляры Morpho cisseis имеют 7,5 дюйма в размахе. Другой, более мелкий вид, поймать который мне не удалось, был бледного серебристо-голубого цвета; когда бабочка взмахивала крыльями на большой высоте, блестящая поверхность ее крыльев сверкала в солнечных лучах, как зеркало. Покончим, однако, с нашим путешествием. Мы покинули Вила-Нову 4 декабря. 5-го под легким ветерком судно перешло на противоположный берег и прошло вход в Парана-Мирим-ду-Арку, т.е. «маленькой реки дуги»: так называется короткий рукав главного русла, имеющий дугообразную форму и вновь соединяющийся с Амазонкой несколько ниже Вила-Новы. 6-го, миновав большой остров в середине реки, мы добрались до места, где полоса отвесных глинистых обрывов, называемая Баррейрус-ди-Карарауку, слегка отклоняется от направления главного русла реки, как и в Обидусе. Немного ниже этих обрывов находилось несколько домов поселенцев; Пена оставался здесь десять дней, чтобы поторговать, и я хорошо воспользовался этой задержкой, значительно пополнив свои коллекции. В первом доме справляли какой-то праздник. Из-за мелководья мы бросили якорь на некотором расстоянии от берега. Рано утром к нам подошли три лодки, груженные соленой рыбой, ламантиновым жиром, домашней птицей и бананами — продуктами, которые владельцы хотели обменять на различные предметы, необходимые для фесты (праздника). Вскоре я вышел на берег. Главой дома был высокий, хорошо сложенный цивилизованный тапуйо Марселину; на мой взгляд, вместе с женой, худощавой и крепкой деятельной старой индианкой, обязанности хозяев дома они выполняли великолепно. Общество состояло из 50-60 индейцев и мамелуку; некоторые из них знали португальский язык, но в разговорах между собой они пользовались только языком тупи. Праздник был в честь зачатия божьей матери, и, когда люди на берегу узнали, что у Пены на борту есть изображение святой, более красивое, чем у них, они поехали в лодках, чтобы одолжить его; Марселину взял на себя попечение о статуэтке — он тщательно обернул ее красиво отороченным белым полотенцем. Когда изображение было доставлено на берег, устроили шествие от причала к дому, дали салют из пары дрянных ружей, и затем святую аккуратно уложили в семейный ораториу. Вечером, после того как спели литанию и гимн, все собрались на ужин вокруг большой циновки, разостланной на ровной площадке вроде террасы перед домом. Ужин состоял из большой вареной пираруку, которую специально убили острогой утром, тушеной и жареной черепахи, груд маниоковой крупы и бананов. Старая госпожа с двумя молодыми девушками выказывали величайшую расторопность, прислуживая гостям; Марселину важно стоял рядом, наблюдая за нуждами гостей и отдавая необходимые распоряжения жене. Покончив с едой, приступили к обильной выпивке, а вскоре вслед за тем перешли к танцам, на которые пригласили нас с Пеной. Напитком служил главным образом спирт, который здешний народ сам перегоняет из маниоковых лепешек. Танцы были все одного и того же рода, а именно различные варианты ландума — эротического танца, сходного с фанданго, который был некогда заимствован у португальцев. Танцевали под аккомпанемент двух гитар с проволочными струнами, на которых по очереди играли молодые люди. Все проходило довольно спокойно, принимая во внимание, сколько было выпито крепкого спиртного, и бал длился до зари следующего утра. Мы посетили один за другим все дома. Один дом был расположен в очаровательном месте, над широким песчаным пляжем у входа в Парана-Мирим-ду-Мукамбу — проток, ведущий к внутреннему озеру, где живут дикари племени мура. В доме этом жило, видимо, трудолюбивое семейство, но из мужчин никого не было: они солили пираруку на озерах. Дом, как и соседние, представлял собой простой каркас из кольев, крытый пальмовыми листьями, стены были кое-как оплетены и обмазаны землей; но этот был больше и внутри гораздо чище, чем остальные. Он был полон женщин и детей, которые целый день занимались своими разнообразными делами: одни плели гамаки в громоздкой раме, на которой держалась основа, тогда как челнок медленно пропускался рукой по всей шестифутовой ширине пряжи; другие пряли хлопчатобумажную нить; третьи чистили, отжимали и пекли маниок. Это семейство расчистило и обрабатывало большой участок земли; почва была необыкновенно богатая, на отвесных берегах реки близ дома обнажалась вся многофутовая глубина рыхлого растительного перегноя. Кроме обычных делянок с кукурузой, сахарным тростником и маниоком, тут имелась большая табачная плантация. Дом окружала роща капоковых, какаовых, кофейных и плодовых деревьев. Мы провели две ночи на якоре в мелководье напротив пляжа. Погода стояла самая великолепная, и полчища дельфинов кувыркались и фыркали вокруг лодки всю ночь. В этом месте мы пересекли реку и вошли в узкий проток, который ведет в глубь острова Тупинамбаранса, к цепи озер, называемой Лагус-ди-Карарауку. Вдоль рыхлых землистых берегов несется страшное течение, вгрызающееся в них и заваливающее реку остатками леса. Устье протока лежит милях в 25 от Вила-Новы; вход в него шириной всего ярдов 40, но дальше проток сильно расширяется. В течение тех суток что мы провели там, нам доставляли жестокие страдания укусы насекомых. Ночью совершенно невозможно было уснуть из-за москитов; они мириадами нападали на нас и без долгого жужжания усеивали наши лица столь же густо, как капли воды в ливень. Люди набивались в каюты и пытались отогнать паразитов дымом горящих тряпок, но толку было мало, хотя сами мы в это время чуть не задохнулись. Днем муха мотука, куда более крупная и страшная, чем москиты, настойчиво требовала своей доли крови. Она изводила нас еще много дней спустя, но это место было, по-видимому, ее родиной. Вид этот описан Перти, автором энтомологической части отчета о путешествиях Спикса и Марциуса, под названием Hadrus lepidotus . Это представитель семейства Tabanidae и, действительно, близко родствен Haematopota pluvialis — коричневой мухе, которая часто встречается в летнее время на опушках лесов в Англии. Мотука бронзово-коричневого цвета; хоботок ее состоит из пучка роговых ланцетиков, более коротких и широких, чем у других представителей семейства, к которому она принадлежит. Укол ее не причиняет большой боли, но на теле оказывается такая большая ранка, что из нее маленькой струйкой течет кровь. Сонмы их летают весь день вокруг лодки, и иногда на чью-нибудь лодыжку одновременно садятся восемь-десять мух. Движения мухи неуклюжи, и, когда она садится, ее легко убить пальцами. Пена отправился на монтарии вперед, к местам, где ловят пираруку, на озеро, расположенное в глубине местности; но. добраться туда ему не удалось из-за большой длины и запутанности протоков, поэтому, потеряв понапрасну день, во время которого я, впрочем, совершил полезную прогулку в лес, мы снова перешли к другому берегу реки и 16-го продолжали наше плавание вдоль северного берега. Глинистые обрывы Карарауку тянутся на несколько миль. Твердые пласты розового и красного цвета здесь чрезвычайно толсты и кое-где имеют плотную каменистую структуру. Высота обрыва от 30 до 60 футов над средним уровнем реки; глина залегает на пластах такого же крупнозернистого сцементированного окислами железа конгломерата, как тот который столь часто упоминался. Огромные глыбы этого последнего были отделены от обрыва и унесены силой стечения наверх, где видны теперь залегающими на глинистых террасах. Поверх всего лежит слой песка и растительного перегноя, на котором растет высокий лес, доходящий до самого края обрыва. Миновав эти баррейру [обрывы], мы продолжали наш путь вдоль низменного необитаемого берега, одетого повсюду, где только он поднимался выше верхнего уровня воды, обычными ярко окрашенными лесами возвышенных участков игапо; широкие и правильной формы листья пальмы мурумуру, которой здесь чрезвычайно много, великолепно украшали лес. Там же, где почва была ниже верхнего уровня разливов Амазонки, преобладали деревья Cecropia, иногда разбросанные по лужайкам с высокими широколистными травами вокруг маленьких озер, которые изобилуют водяной птицей. На большей части берега встречались аллигаторы; кое-где мы видели также небольшие стада Capybara (крупный грызун, нечто вроде колоссальной морской свинки) вбуйной листве на илистых отмелях; там и сям прыгали с разбегу с дерева на дерево стаи обезьян — изящных саимири (Chrysothnx sciureus) и резвых каиарар (Cebus albifrons). 22-го мы миновали устье самого восточного из многочисленных протоков, которые ведут к большому внутреннему озеру Сарака, а 23-го пробирались по ряду проливов между островами, где, за 90 миль от последнего дома у Карарауку, снова увидели человеческое жилье. 24-го мы прибыли в Серпу. Серпа — небольшое селение, состоящее домов из 80, оно построено на берегу, поднимающемся на 25 футов над уровнем реки. Слои глины табатинга, которые здесь перемешиваются со шлаковидным конгломератом, в некоторых местах склона красиво раскрашены в разные цвета; этому обстоятельству городок обязан своим названием на языке тупи — Итакуатиара, что означает «полосатая (или раскрашенная) скала». Это — старое поселение; некогда оно служило местопребыванием окружного правительства, власть которого распространялась на Барра-ду-Риу-Негру. В 1849 г. это была жалкая на вид деревушка, но впоследствии она возродилась так как Амазонская пароходная компания выбрала ее местом для постройки паровой лесопильни и черепичных фабрик. Мы прибыли в сочельник, когда селение выглядело весьма оживленно: на праздник собралось много народу. Порт был полон лодок, больших и малых, — от монтарии с ее сводчатым навесом из плетеных лиан и листьев маранты до двухмачтовой куберты мелочного торговца; последний заехал сюда поторговать с поселенцами, явившимися на праздник из дальних ситиу. Мы бросили якорь рядом с игарите, хозяином которой был старый индеец жури; большое черное пятно вытатуированное посередине лица, и волосы, коротко подстриженные повсюду, за исключением одной полоски на лбу, очень безобразили его. После полудня мы высадились на берег. Население, кажется, состояло главным образом из полуцивилизованных индейцев, которые жили, как обычно, в неотделанных земляных лачугах. Извилистые улицы заросли сорняками и кустарниками, изобиловавшими мокуимом — крохотным ярко-красным клещом; люди, проходя мимо, увлекают клещей своим платьем, а те, прицепляясь во множестве к коже человека, вызывают очень неприятный зуд. Немногочисленные белые, а также зажиточные мамелуку занимали жилища более основательные — беленые и крытые черепицей. Все — и мужчины и женщины — показались мне гораздо более сердечными, но в то же время и более грубыми по своим манерам, нежели все те бразильцы, с которыми я встречался до сих пор. С одним из них, капитаном Мануэлом Жуакином, я был знаком еще долгое время спустя; это был живой, смышленый и вполне добросердечный человек, за благородство и неизменное дружелюбие к иностранным резидентам и случайным путешественникам пользовавшийся доброй славой повсюду в глубине страны. Многие из этих превосходных людей были весьма состоятельны: они владели торговыми судами, невольниками и обширными плантациями какао и табака. Мы провели в Серпе пять дней. Часть из тех церемоний, которые мы наблюдали в Рождество, представляла интерес: почти те же обряды, которым более 100 лет тому назад миссионеры-иезуиты обучили коренные племена, поселившиеся в этом месте под их влиянием. Утром все женщины и девушки, разодетые в белые газовые рубашки и яркие ситцевые юбки, отправились процессией в церковь, предварительно обойдя городок, чтобы захватить с собой разных мордому, т.е. распорядителей, в обязанности которых входит помогать жуису на фесте. Каждый из распорядителей нес с собой длинный белый тростниковый стебель, украшенный цветными лентами; с ними шла и детвора в весьма нелепых украшениях. Возглавляли шествие три старые индианки, которые несли сайре — большую полукруглую раму, обтянутую бумажной тканью и усеянную украшениями, зеркальцами и т.д. Они качали раму вверх и вниз, распевая все время монотонный жалобный гимн на языке тупи, и часто оборачивались назад, к процессии, которая тогда на несколько мгновений останавливалась. Мне говорили, что это сайре служило иезуитам для привлечения в церковь дикарей, которые повсюду следовали за зеркалами: они видели там волшебным образом отраженные собственные лица. Вечером повсюду царило добродушное веселье. Негры, у которых был святой их собственного цвета — святой Бенедиту, справляли праздник отдельно от остальных и проводили всю ночь за пением и пляской под музыку длинного барабана (гамба) и каракаша. Барабан представлял собой полое бревно, обтянутое с одной стороны кожей; исполнитель играл, сидя на нем верхом и колотя костяшками пальцев; каракаша — бамбуковая трубка с надрезами, производящая резкий дребезжащий звук, когда по надрезам проводят жестким прутом. Не найдется, пожалуй, ничего, что превосходило бы унылым однообразием эту музыку и пение, которые продолжались с неослабевающей силой всю ночь напролет. Индейцы не устроили пляски, потому что белые и мамелуку увели всех хорошеньких цветных девушек на свой собственный бал, а пожилые индианки предпочитали наблюдать, нежели самим принимать участие в веселье. Кое-кто из их мужей присоединился к неграм и очень быстро напился допьяна. Любопытно было видеть, какими многоречивыми становились молчаливые в обычных условиях краснокожие под действием спиртного. Негры и индейцы в извинение своей невоздержанности говорили, что белые напиваются допьяна на другом конце города, и это была совершенная правда. Мы покинули Серпу 29 декабря в сопровождении старого плантатора по имени сеньор Жуан Тринидади, в ситиу которого, расположенном напротив устья Мадейры, Пена намеревался провести несколько дней. 29-го и 30-го наш путь лежал по узким протокам между островами. 31-го мы прошли последний из них и увидали на юге обширное, как море, водное пространство, где Мадейра, крупнейший приток Амазонки, совершив путь в 2000 миль, смешивает свои воды с водами царя рек. Я никак не ожидал увидеть слияние таких громадных масс воды здесь, уже почти за 900 миль от моря. Пока я неделями странствовал по несколько однообразной реке, нередко стиснутой между островами, и близко знакомился с ней, ощущение размеров этой громадной водной системы постепенно ослабевало, но здесь величественное зрелище возродило во мне первоначальные чувства изумления. В таких местах, как это, склоняешься к мысли, что жители Пара не слишком преувеличивают, называя Амазонку Средиземным морем Южной Америки. За устьем Мадейры Амазонка раскинулась величественным плесом; судя по внешнему виду, казалось, что до этого огромного увеличения ее вод она была по ширине ничуть не меньше, чем после него. Вода в Мадейре спадает и прибывает не одновременно с Амазонкой: подъем и спад воды происходят здесь месяца на два-три раньше, так что теперь Мадейра была полноводнее главной реки. Поэтому струи ее свободно уходили далеко от устья, неся на себе длинную вереницу плавучих деревьев и кусков дерна с травой, вырванных из рыхлых берегов в нижней части ее течения. Впрочем, струи не достигали середины главного потока, а относились к южному берегу. Здесь быть может, уместно привести некоторые собранные мной сведения относительно этой реки. Мадейра су доходна на протяжении около 480 миль от устья: дальше начинается ряд водопадов и порогов, которые с отдельными участками спокойной воды в промежутках тянутся около 160 миль, а затем снова идет длинный отрезок, пригодный для судоходства. Бывает, что лодки спускаются по реке из Вила-Белы во внутренней провинции Мату-Гросу, но случается это не так часто, как в прежние времена, и мне довелось услышать лишь об очень немногих людях, совершивших в последние годы попытку подняться по реке до этого места. Река была исследована португальцами в начале XVIII столетия; главный и в настоящее время единственный город на ее берегах — Борба, в 150 милях от устья, был основан в 1756 г. Вплоть до 1853 г. нижнее течение реки — до пункта милях в 100 за Борбой — регулярно посещалось торговцами из Вила-Новы, Серпы и Барры: они приезжали собирать сарсапарель [18] , копайский бальзам, черепаховое масло и торговать с индейцами, отношения с которыми строились на дружественной основе. В 1853 г. в эту область устремилось много сборщиков каучука, побуждаемых высокой ценой (2 шиллинга 6 пенсов за фунт), которая установилась в то время на этот продукт в Пара, и вот тогда-то начались неприятности е арара, свирепым и не поддававшимся влиянию цивилизации индейским племенем. Индейцы арара напали на несколько лодок и вырезали всех, кто находился на борту, — как индейцев экипажа, так и белых торговцев. План их заключался в том, чтобы устроить засаду у песчаных пляжей, где лодки останавливались на ночлег, и нападать на спящих путников. Иногда они делали вид, будто желают торговать, а затем, как только купец оказывался в невыгодной позиции, принимались обстреливать его и команду из-за деревьев. Оружием им служили дубинки, луки и грозные стрелы такуара — с наконечником из куска твердого бамбука, которому придана форма наконечника копья; они пускают стрелу с такой силой, что она пронзает человеческое тело насквозь. Белые из Борбы стали предпринимать карательные экспедиции, добившись помощи воинственных мундуруку, которые издавна враждовали с арара. Такое положение дел длилось два или три года, отчего путешествие вверх по Мадейре оказывалось опасным предприятием: дикари нападали на всех пришельцев. Кроме арара и мундуруку (последнее племя дружески расположено к белым, занимается земледелием и населяет внутреннюю часть страны между Мадейрой и областью за Тапажосом), на Нижней Мадейре в настоящее время живут еще два племени индейцев, а именно парентинтины и мура. О первом племени мне многого услышать не довелось; мура же ведут праздную, безмятежную жизнь на берегах лабиринта озер и протоков, которые прорезают низменность по обеим сторонам реки ниже Борбы. Арара относятся к племенам, не разводящим маниок; у них нет постоянных жилищ. Телосложением и наружностью они очень похожи на мундуруку, хотя резко отличаются от них по обычаям и общественному устройству. Они красят подбородки в красный цвет посредством уруку (анатто); с обеих сторон лица, от углов рта к вискам, у них обычно проходит черная татуированная полоса. Арара до сих пор не выучились употреблению огнестрельного оружия, не имеют лодок и ведут бродячую жизнь в глубине страны, питаясь дичью и дикими плодами. Когда они хотят переправиться через реку, то сооружают временный челнок из толстой коры деревьев, придавая ей форму лодки при помощи лиан. От одного торговца из Сантарена, которого едва не убили арара в 1854 г., я слышал, что племя насчитывает 2 тыс. воинов. Число это, должно быть, преувеличено, как преувеличивается обыкновенно численность и других бразильских племен. Когда индейцы выказывают враждебное отношение к белым, это объясняется, по-моему, какой-либо обидой, нанесенной им белыми: действительно, сначала бразильские краснокожие проявляют уважение к европейцам. Они чрезвычайно не любят, когда их принуждают к службе, но если пришельцы являются с дружественными намерениями, индейцы встречают их хорошо. Рассказывают, впрочем, что сперва индейцы Мадейры были враждебно настроены к португальцам; племена мура и торази нападали тогда на путешественников. В 1855 г. я встретился с одним американцем, стариком по имени Кемп, который жил много лет среди индейцев на Мадейре, поблизости от заброшенного поселения Крату. Он рассказал мне, что соседи его были благожелательные и приветливые люди и что резня, устроенная арара, была вызвана одним торговцем из Барры, который беспричинно обстрелял одно их семейство, убил родителей и увез с собой детей, чтобы использовать в качестве домашней прислуги. Мы задержались в ситиу сеньора Жуана Тринидади на девять дней. Поместье расположено на полосе возвышенных игапо, которые поднимаются, впрочем, всего на несколько дюймов над верхним уровнем воды. Полоса протянулась на большое расстояние вдоль северного берега; почва, состоящая из аллювия и богатого растительного перегноя, чрезвычайно плодородна. Такие местности заселяются в этой стране в первую очередь, и весь берег на протяжении многих миль усеян одиноко стоящими, приятными на вид ситиу, вроде того что принадлежало нашему другу. Хозяйство было довольно безлико, дом и надворные строения занимали большое пространство земли. Трудолюбивый владелец был, по-видимому, мастером на все руки — и плантатором, и торговцем, и рыболовом, и судостроителем (на стапеле под большим навесом как раз стояла большая игарите). С удовольствием смотрел я на это процветающее хозяйство, которое велось с применением почти одного только свободного труда — фактически силами одной семьи и ее помощников. У Жуакина Тринидади была всего одна невольница; остальную рабочую силу составляли браг и невестка, два крестника, один свободный негр, один или два индейца и семейство мура. И он и жена его были мамелуку; негритянские детишки неизменно называли их отцом и матерью. Порядок, изобилие и удобства, созданные здесь, свидетельствовали о том, какой эффект могут дать в этой стране трудолюбие и хорошее ведение дел без применения рабского труда. Но избыточная продукция таких маленьких плантаций совершенно ничтожна. Все, что мы видели, было создано после беспорядков 1835-1861 гг., во время которых Жуан Тринидади много претерпел: ему пришлось бежать, и индейцы мура разрушили его дом и плантации. По берегам реки тянулась большая, хорошо очищенная от сорняков какаовая роща, состоявшая тысяч из восьми деревьев, а дальше вглубь находились крупные плантации табака, маниока, кукурузы, рисовые поля, бахчи с дынями и арбузами. Около дома был огород, в котором, кроме чудесного ассортимента тропических овощей, росли капуста и лук, ввезенные из Европы. Не следует думать, что плантации и сады были огорожены или содержались в полном порядке: такого никогда не бывает в этой стране, где рабочих рук так мало; вообще увидеть овощи и хоть кое-как прополотую землю было делом совершенно-необыкновенным-. Пространство вокруг дома было в изобилии засажено плодовыми деревьями; некоторые из них, принадлежавшие к порядку аноновых, давали вкусные плоды величиной с голову ребенка, наполненные сладкой ароматной мякотью, которую нужно есть ложкой; кроме того, тут росли апельсины, лимоны, гуйява, груши, авокадо, абиу (Achras catntto), женипапа и бананы. Под сенью плодовых стояли роскошные кофейные деревья. К столу всегда бывало вдоволь рыбы, которую мура, исполнявший в хозяйстве обязанности рыболова, каждое утро ловил в нескольких сотнях ярдов от порта. Главными видами рыбы были сурубим, пирапиеуа и пирамутаба — три вида Siluridae, относящиеся к роду Pimelodus. К рыбе мы употребляли приправу под названием арубе, совершенно мне незнакомую; она имеет вид желтой массы и приготовляется из ядовитого сока маниоковых корней, который варят до выпадения крахмала, или тапиоки, и приправляют стручковым перцем. Перед употреблением соус выдерживают несколько недель в бутылях из кремнистой глины. Оказывается, это самая вкусная приправа к рыбе. Гораздо больше, чем арубе, распространен внутри страны тукупи, другой соус, также приготовляемый из маниокового сока. Готовят его так: после отделения тапиоки чистую жидкость ежедневно кипятят или нагревают в продолжение нескольких дней подряд, а затем приправляют перцем и мелкой рыбкой; выдержанный соус имеет вкус сока из анчоусов. Обычно это жидкость, но племена жури и миранья на Япура делают его в виде черной пасты по способу, узнать который мне не удалось; тогда его называют тукупи-пишуной, или черным тукупи. Я наблюдал, как индейцы на Тапажосе, где рыбы очень мало, приправляли тукупи муравьями сауба. Там его употребляют по большей части как приправу к такака, еще одному изделию из маниока, состоящему из крахмала, взбитого в кипящей воде. Я остался очень доволен теми девятью днями, которые мы провели в этом месте. Наши хозяин и хозяйка заинтересовались моими делами; мне уступили одну из лучших комнат в доме, а молодые люди совершали со мной долгие прогулки по окрестным лесам. Я почти не видел здесь сколько-нибудь тяжкого труда. Все вставали с рассветом и шли к реке купаться; затем следовала неизменная чашка ароматного крепкого кофе, после чего приступали к делам. На плантациях в эту пору работы почти не было: какао и табак еще не поспели, а прополка уже окончилась. Приготовлением фариньи занимались только женщины. Мужчины бездельничали: они отправлялись на охоту и рыбную ловлю или занимались пустячными делами около дома. Единственная тяжелая работа, выполняемая в течение года в этих хозяйствах, — это рубка леса для расчистки новых участков; лес рубят в начале сухого сезона — с июля по сентябрь. Чем бы ни занимались люди, они не прекращали работы в жаркие часы дня. Те, кто уходил в лес, брали с собой обед — мешочек с фариньей и ломоть соленой рыбы. К заходу солнца все возвращались домой; тогда скромно ужинали и к 8 часам, испросив благословения у патриарха — главы дома, отправлялись по своим гамакам спать. Кроме нас, тут был еще один гость — негр, которого Жуан, Тринидади представил мне как самого старого и самого дорогого своего друга, спасшего ему жизнь во время мятежа 1835 г. К сожалению, я запамятовал его имя; он был свободный человек и владел собственным ситиу, расположенным на расстоянии около дня пути отсюда. Он отличался той же мужественной манерой держать себя, какую я с удовольствием замечал у многих других свободных негров, но его спокойное, серьезное поведение и глубокомысленное, благожелательное выражение лица свидетельствовали о том, что это был незаурядный представитель своего класса. Он рассказал мне, что был близким другом нашего хозяина в продолжение 30 лет и ни разу между ними не произошло ни малейшей размолвки. В начале беспорядков 1835 г. он узнал о тайном заговоре, замышлявшемся против его друга: Жуана собирались убить какие-то негодяи по той единственной причине, что они должны были Тринидади деньги и завидовали его благосостоянию. Такие вот люди и возбуждали у мура нелепую и жестокую вражду к белым. Негр отправился глубокой ночью один в шестичасовое плавание в монтарии, чтобы предупредить своего компадри (кума) об уготованной ему участи, и дал ему тем самым время бежать. Я с удовольствием наблюдал, какую сердечность во взаимных чувствах и какое уважение друг к другу проявляли оба старика: они часами сидели вместе под выходившим на широкую реку навесом, наслаждаясь прохладным ветерком и беседуя о былых временах. Жуан Тринидади славился своим табаком и сигаретами, потому что он затрачивал много усилий на приготовление тауари — обертки, которая делается из внутренней части древесной коры, расщепляемой на тонкие, как бумага, слои. Употребляется кора многих деревьев, в том числе Courataria guianensis и ореха сапукаи, принадлежащих к одному и тому же порядку растений. Кора разрезается на длинные полосы, имеющие ширину, достаточную для свертывания сигареты; затем отделяют внутреннюю часть, варят ее, обколачивают деревянным молотком и выставляют на несколько часов на воздух. Некоторые виды обертки имеют красноватый цвет и вяжущий вкус. Обертка, которую готовил наш хозяин, была прекрасного атласно-белого цвета и совершенно безвкусна. Из одной полоски коры он получал 60, 80, а иногда и 100 слоев. Лучший в Бразилии табак выращивается в окрестностях Борбы на Мадейре, на жирном черном суглинке, но и на этом берегу, на сходной почве, Жуан Тринидади и его соседи выращивали табак отличного качества. Табак свертывают в тонкие сигареты, дюйма полтора в поперечнике и шесть в длину, суживающиеся с обоих концов. Когда листья табака собраны и несколько подсушены, у них обрывают среднюю жилку и раскладывают на циновке, где свертывают их, придавая желательную форму. Делают это женщины и дети, которые также занимаются посадкой, прополкой и уборкой табака. Процесс уплотнения свернутых сигарет — долгая и трудная работа, и выполнять ее могут только мужчины. Для этой цели употребляются очень прочные веревки. Их делают из внутреннего слоя коры тонкого дерева уаисима с легкой древесиной, из коры можно выколотить большое количество прекраснейшей шелковистой нити длиной во много футов. На мой взгляд, эту нить могли бы с пользой применять английские промышленники, если бы им удавалось доставать ее в большом количестве. Дерево в изобилии встречается на рыхлых почвах южного берега Нижней Амазонки и растет очень быстро. Когда свернутые сигареты достаточно хорошо спрессованы, их обвязывают узкими ремнями замечательной прочности, вырезаемыми из коры вьющейся пальмы жаситара (Desmoncus macracanthus), после чего они готовы для продажи или употребления. Чрезвычайно приятно было бродить по принадлежавшей нашему хозяину какаовой плантации. Земля была очищена от подлеска, деревья имели футов 30 в вышину и давали густую тень. Их посещали два вида обезьян, которые, как мне говорили, производили громадные опустошения, когда плоды созревали. Одна из обезьян, макака прего (Cebus drrhifer?), — предерзкий воришка; она портит больше того, что съедает. При этом она беспорядочно обрывает и разбивает плоды, а собираясь вернуться в лес, уносит с собой все, что только может захватить, в руках и под мышками Другой вид — хорошенькая маленькая Chrysothrix sciureus , — наевшись на месте, ничего с собой не уносит. Разнообразные красивые насекомые грелись среди зелени, куда сквозь шатер широких нежно-зеленых листьев проникали случайные солнечные лучи, а по траве сновало взад и вперед множество изящных длинноногих скакунов (Odontocheila egregia). Мы покинули это место 8 января и после полудня 9-го достигли Матари, жалкого маленького поселения индейцев мура Здесь мы вновь бросили якорь и вышли на берег. Селение состояло из двух десятков хижин, кое-как сбитых из земли, и даже на фоне роскошного леса имело самый убогий вид. Кучка индейцев поселилась здесь много лет тому назад на месте покинутой миссии, и недавно правительство, чтобы распространить свою власть на этих не поддававшихся до сих пор никакому влиянию дикарей, направило сюда постоянного правителя. Эта мера, однако, не обещала как будто иного результата, кроме ухода индейцев в глухие места, на берега внутренних вод, где они охотились с давних времен; и, действительно, многие семейства уже удалились туда. Отсутствие обычных культурных деревьев и растений придавало селению какой-то обнаженный и нищенский вид. Я вошел в одну из хижин, где несколько женщин занимались стряпней. Над огнем, разведенным в середине низкого помещения, жарились куски большой рыбы; внутренности ее были разбросаны на полу, где сидели на корточках женщины с детьми. На лицах у них было застенчивое, доверчивое выражение; тела покрывала черная грязь, намазанная на кожу длят защиты от москитов. Дети были голые, женщины носили юбки из грубой ткани, не подрубленные снизу и окрашенные пятнами муриши — краски из древесной коры. На одной женщине было надето ожерелье из обезьяньих зубов Тут не было почти никакой домашней утвари — все было голо, за исключением двух грязных сплетенных из травы гамаков, висевших по углам. Я обратил внимание, что за домом отсутствовали обычные навесы для приготовления маниока с окружающими их капоковыми, какаовыми, кофейными и лимонными деревьями. Около низкого открытого входа стояло двое или трое молодых людей. Это были крепкие ребята, но сложенные не так пропорционально, как бывают обыкновенно сложены полуцивилизованные индейцы Нижней Амазонки. Их грудные клетки отличались замечательной шириной, а руки поразительной толщиной и мускулистостью. Ноги казались короткими по отношению к длине их туловища; выражение лиц было, без сомнения, более угрюмым и свирепым, а кожа более темной, чем то обычно бывает у бразильских краснокожих. Прежде чем мы вышли из хижины, в нее вошла чета стариков: муж нес весло, лук, стрелы и острогу, женщина согнулась под тяжестью большой корзины, наполненной пальмовыми плодами. Мужчина был низкого роста, длинные грубые волосы, нависшие надо лбом, придавали ему дикий вид. В обеих губах его были проколоты отверстия, как то и бывает обыкновенно у пожилых мура, которые встречаются на реке. В былые времена мура, выходя навстречу пришельцам или на войну с врагами, носили в этих отверстиях клыки дикого кабана. Мрачная дикость, грязь и бедность народа в селении навели на меня грусть, и я с радостью вернулся в лодку. Индейцы не встретили нас сколько-нибудь любезно; они даже не обратились к нам с обычными приветствиями, какие употребляют все полуцивилизованные и многие дикие индейцы при первой встрече. Они докучали Пене, выклянчивая кашасу, которую, видимо, считали единственной хорошей вещью, принесенной белым человеком. Так как в обмен им предложить было нечего, Пена им отказал. Индейцы следовали за нами, пока мы спускались к гавани, и когда их собралось около дюжины, стали серьезно беспокоить нас. Они захватили с собой пустые бутыли и обещали рыбу и черепах, если только мы дадим им в кредит вожделенного агуарденти [водки], или кауима, как они его называли. Пена был неумолим: он приказал команде поднять якорь, и разочарованным дикарям оставалось только кричать во все горло с вершины берега нам вслед, пока мы уносились прочь. Мура пользуются дурной репутацией повсюду в этой части Амазонки: полуцивилизованные индейцы так же бранят их, как и белые поселенцы. Все отзываются о них, как о людях, не заслуживающих доверия, ленивых, вороватых, и жестоких. У них больше, нежели у всех других индейцев, развито нерасположение к оседлой жизни, регулярному труду и службе у белых: действительно, отвращение их к какому бы то ни было сближению с цивилизованной жизнью непобедимо. Однако большая часть этих недостатков свойственна, хотя и не в такой степени, характеру бразильского краснокожего вообще. Мне кажется, нет никаких оснований считать, что мура имеют иное происхождение, нежели благородные земледельческие племена, принадлежащие к народности тупи с некоторыми из них мура — близкие соседи, несмотря на то что самый разительный контраст в чертах их наружности и нравах наталкивает на мысль, что происхождение у них иное, как, например, у семангов Малакки по сравнению с малайцами. Мура представляют собой просто-напросто боковую ветвь тупи: обособленные группы вырождались, ибо они жили, по всей вероятности, в течение очень многих веков на игапо, питаясь одной только рыбой, и были вынуждены постоянно кочевать в поисках пищи. Те племена, которые, как полагают, состоят в более близком родстве с тупи, отличаются оседлым земледельческим образом жизни, хорошо выстроенными жилищами, навыками во многих искусствах, например в производстве раскрашенных гончарных изделий и ткацком ремесле, общим характером татуировки, общественной организацией, послушанием вождям и т.д. Мура стали народом рыболовов-кочевников, незнакомых ни с земледелием, ни с иными искусствами, которыми владеют их соседи. Они не строят основательных и постоянных жилищ, а живут отдельными семьями или небольшими группами, кочуя с места на место по берегам тех рек и озер, которые всех более изобилуют рыбой и черепахами. На каждой стоянке они сооружают временные хижины у самой воды, передвигая их вверх или вниз по берегу, по мере того как вода прибывает или убывает. Свои челны они делали когда-то из толстой древесной коры, которой придавали полукруглую форму при помощи деревянистых лиан; в настоящее время такие лодки встречаются редко, так как большая часть семейств владеет монтариями, которые мура ухитряются время от времени красть у поселенцев. Пища их состоит главным образом из рыбы и черепах, ловить которых они большие мастера. Соседи мура рассказывают, что они ныряют за черепахами и хватают их за ноги; я думаю, что они ловят так черепах в мелких озерах, где те застревают в сухой сезон. Они стреляют рыбу из лука и не имеют никакого понятия об ином способе приготовления ее, кроме поджаривания. Не вполне ясно, все ли племя было искони незнакомо с земледелием, поскольку некоторые семьи по берегам рек за Вила-Новой, вряд ли овладевшие этим искусством в недавние времена, возделывают маниок; но, как общее правило, единственная растительная пища, употребляемая мура, — бананы и дикие плоды. Родина этого племени — берега Нижней Мадейры. По-видимому, мура с самого начала были враждебно настроены по отношению к европейским поселенцам: грабили их ситиу, подстерегали лодки и убивали всех, кто только попадал в их руки. Около 50 лет тому назад португальцам удалось обратить против мура воинственных мундуруку, и последние за многие годы преследования значительно ослабили племя мура и увели большую часть людей с их обиталищ на берегах Мадейры. В настоящее время мура рассеяны отдельными группами и семьями по широкому простору местности по берегу главной реки от Вила-Новы до Катуа близ Эги, на расстоянии 800 миль. Со времени беспорядков 1835-1836 гг., когда мура произвели большие опустошения среди мирных поселений от Сантарена до Риу-Негру, а мундуруку в союзе с бразильцами преследовали их и уничтожили в большом количестве, они не доставляли серьезных неприятностей. У мура есть один любопытный обычай, который я хочу описать прежде, чем покончу с этим отступлением от рассказа о путешествии: они нюхают сильно раздражающий порошок, сопровождая это особыми церемониями. Порошок называется парика и приготовляется из семян вида инга (порядок бобовых). Созревшие семена сушат на солнце, толкут в деревянных ступах и хранят в бамбуковых трубках. Когда наступает пора приготовления нюхательного порошка, устраивается многодневная попойка — нечто вроде праздника полурелигиозного характера; бразильцы называют ее куа-рентеной. Начинают индейцы с того, что пьют большое количество каизумы и кашири — перебродивших напитков из разных плодов и маниока, но предпочитают они кашасу (ром), если только могут ее добыть. За короткое время они напиваются почти до бессознательного состояния полуотравления и тогда начинают нюхать парика. С этой целью, мура разбиваются на пары, и каждый из партнеров, взяв трубку с нюхательным порошком и исполнив какую-то невнятную пантомиму, изо всех сил вдувает содержимое трубки в ноздри своего товарища. Действие порошка на обычно угрюмых и молчаливых дикарей поразительно: они становятся необычайно разговорчивыми, поют, кричат и скачут в самом диком возбуждении. Вскоре наступает реакция, и тогда, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, им нужно пить еще и еще; так тянется много дней подряд. Мауэ также употребляют парика, но у мундуруку, их соседей, порошок неизвестен. Способ употребления парика у мауэ существенно отличается от того, что в обычае у неопрятных мура. Парика хранится в виде пасты и применяется главным образом как средство предотвращения приступов лихорадки в месяцы между сухим и дождливым сезонами, в период вспышек заболеваний. Когда нужно принять лекарство, небольшое количество пасты высушивают и растирают в порошок на плоской раковине. Затем порошок втягивают в обе ноздри одновременно через грифьи перья, связанные хлопчатобумажной нитью. По сообщениям старинных путешественников, парика употребляли еще омагуа, ветвь тупи, которая жила некогда на Верхней Амазонке, за тысячу миль от мест, где живут мауэ и мура. Эта общность привычек — один из фактов, подтверждающих общность происхождения и близкое родство амазонских индейцев. Покинув Матари, мы продолжали наш путь вдоль широкой полосы островов, отделявших нас от северного берега. В продолжение нескольких дней проходили мимо невысоких островов аллювиальной формации, в просветах между ними виднелась низменная береговая полоса. 14-го мы миновали верхний вход в Парана-Мирим-ди-Эву — узкий рукав реки, образованный островом, который раскинулся почти на 10 миль параллельно северному берегу. Когда мы миновали западную оконечность острова, снова показался довольно высокий скалистый берег, одетый великолепным лесом округлых очертаний, который тянется отсюда на 20 миль до устья Риу-Негру и покрывает также восточный берег этой реки. Здесь речные берега оживляет множество домов поселенцев, построенных на верху лесистых возвышенностей. Одной из первых нас приветствовала красивая птица, до сих пор нам не встречавшаяся, — ало-черная танагра (Rhamphocoelus nigrogu - lans), стаи которой резвились около деревьев у самой воды, озаряя пламенным своим нарядом темно-зеленую листву. Погода с 14-го по 18-е была прескверная; иногда 12 часов подряд шел дождь, не сильный, но беспрерывно моросящий, — мы хорошо знакомы с такой погодой у нас в Англии. В нескольких местах мы высаживались на берег, Пена, как обычно, — торговать, а я — бродить по лесам в поисках птиц и насекомых. В одном месте в разрыве лесистого склона открылась весьма живописная картина: ручей, протекая по расщелине в высоком берегу, низвергался маленькими водопадами в широкую реку. Над ручьем склонились дикие бананы, стволы деревьев поблизости были одеты папоротниками — широколистными видами из рода Lygodium, у которых, подобно Qsmunda, споровые коробочки собраны на узких листьях. 18-го мы добрались до большой фазенды (плантации, или скотоводческого хозяйства) Жатуарана. Здесь в реку выступал скалистый мыс, и так как мы убедились в невозможности преодолеть сильное течение, огибавшее его, то перешли к южному берегу. Челны, подходя к Риу-Негру, обычно предпочитают южный берег, вследствие того что течение возле него более слабое. Впрочем, вперед мы продвигались чрезвычайно медленно, потому что регулярно дующий восточный ветер теперь окончательно прекратился, а сменивший его венту-ди-сима, т.е. ветер с верховьев реки, дул ежедневно в течение нескольких часов как раз нам навстречу. Стояла гнетущая духота, и каждый день после полудня налетал шквал, который, впрочем, так как он дул в нужном направлении в течение часа или двух, оказывался весьма желанным. На этом берегу мы познакомились с новым насекомым-паразитом пиумом — крошечной мушкой, имеющей две трети линии в длину; здесь начинается его царство, которое тянется отсюда по верхнему течению реки — Солимоинсу — вплоть до того места, где кончается на Амазонке судоходство. Пиум вылетает только днем, с величайшей пунктуальностью сменяя москитов на восходе солнца, и встречается только близ илистых берегов реки — в лесной тени не найдешь ни одной этой мушки. В местах, им изобилующих, пиум сопровождает челны густыми роями, которые напоминают редкие клубы дыма. Таким вот роем он и появился в первый же день после того, как мы перешли к другому берегу реки. Прежде чем я осознал, что это мушки, я почувствовал легкий зуд на шее, запястьях и лодыжках и тогда, заинтересовавшись причиной, увидел множество крохотных существ, похожих на прицепившихся к коже отвратительных вшей. Таково было мое знакомство с пресловутым пиумом. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это крохотные двукрылые насекомые с темным туловищем и светлыми ногами и крыльями; последние сложены вдоль спинки. Они незаметно садятся и, припав к коже, сразу же приступают к делу: вытягивают вперед длинные передние ноги, постоянно пребывающие в движении и действующие, по-видимому, как щупальца, а затем приставляют к коже короткое широкое рыльце. Брюшко их вскоре раздувается и становится красным от крови; удовлетворив жажду,. они медленно отодвигаются, иногда до того одурманенные выпитым, что едва в состоянии лететь. Пока они трудятся, не ощущается никакой боли, но после каждой мушки на коже остается маленькая круглая припухлость и сохраняется неприятное раздражение. Последнего можно в значительной степени избежать, выдавив кровь из припухлости; но если речь идет о нескольких сотнях укусах в течение дня, то приходится признать, что это нелегкая задача. Я дал себе труд проанатомировать несколько экземпляров, чтобы удостовериться, каким образом действуют эти маленькие паразиты. Рот состоит из пары толстых мясистых губ и двух треугольных роговых ланцетов, соответствующих верхней губе и языку других насекомых. Рот подводится вплотную к коже, ланцеты прокалывают ее и кровь всасывается по ним в пищевод: остающееся на коже круглое пятно совпадает по форме с губами. В течение нескольких дней красные пятна подсыхают, и кожа постепенно темнеет от бесчисленного множества проколов. На раздражение, ими вызываемое, люди реагируют по-разному. Однажды я путешествовал вместе с португальцем средних лет, который в течение трех недель лежал в постели от укусов пиума: ноги его распухли до огромных размеров, а следы уколов превратились в язвы. Рано утром 22-го с востока подул свежий ветер; мы подняли все паруса и поплыли к устью Риу-Негру. Эта великолепная река кажется в месте соединения ее с Амазонкой, если смотреть с самой Риу-Негру, непосредственным продолжением главной реки, в то время как Солимоинс [19] , подходящий под прямым углом и несколько более узкий, чем его приток, можно счесть боковой ветвью, а не главным стволом громадной водной системы. Здесь сразу же видишь, почему первые исследователи решили дать особое название этому верхнему течению Амазонки. Бразильцы недавно стали применять к Солимоинсу удобное название Алту-Амазонас (Высокая, или Верхняя, Амазонка) и, вероятно, новое название постепенно одержит верх над старым. Выше устья Риу-Негру значительно расширяется и имеет вид большого озера; ее окрашенные в черный цвет воды словно не текут — их как будто задерживает стремительный поток желтого, мутного Солимоинса, который здесь беспрерывно извергает вывернутые с корнем деревья и куски дерна. Переходя к другому берегу реки, мы миновали чуть подальше середины линию, которая четко разграничивала воды двух рек. На противоположном берегу все докучавшие нам насекомые исчезли, словно по волшебству, даже из трюма лодки; волнение быстрой реки уступило место тихой воде, а расчлененные и крутые землистые берега — изрезанной береговой линии, скрывавшей уютные бухточки, окаймленные отлогими песчаными пляжами. На смену низменной береговой полосе и ярко-зеленой бесконечно разнообразной листве южного берега Амазонки пришла холмистая местность, одетая сумрачным, однообразным лесом мягких очертаний. Наше утомительное путешествие подходило теперь к концу; под легким ветерком мы плавно неслись вдоль берега к городу Барра, расположенному милях в 7-8 от устья реки. Мы задержались на часок в чистенькой бухточке, чтобы выкупаться и приодеться, перед тем как вновь показаться среди цивилизованных людей. На глубине 6 футов было видно дно, белый песок приобретал коричневатый оттенок из-за окраски воды, хотя последняя и была прозрачна. Вечером я сошел на берег и меня любезно принял радушный итальянец сеньор Энрикес Антони, видный здешний купец, неизменно дружелюбный к случайным путешественникам. Он предоставил в мое распоряжение две комнаты, и через несколько часов я удобно расположился в новой квартире. Со времени моего отъезда из Обидуса прошло 64 дня. Город Барра построен на возвышенной, но очень неровной полосе земли на левом берегу Риу-Негру. В 1850 г. он насчитывал 3 тыс. жителей. Первоначально здесь был маленький форт, сооруженный португальцами для защиты их экспедиций за рабами от многочисленных индейских племен, обитавших по берегам реки. Самое выдающееся и воинственное из них — манау — постоянно воевало с соседними племенами и имело обычай обращать в рабство пленников, захваченных во время грабительских экспедиций. Португальцы скрывали свои побуждения, сводившиеся к приобретению невольников, и действовали под предлогом выкупа (resgatando) этих пленников; действительно, термин resgatar (выкупать) до сих пор употребляется торговцами на Верхней Амазонке для обозначения весьма распространенной, хотя и незаконной практики покупки индейских детей у диких племен. Старые жители города помнят то время, когда одна какая-нибудь экспедиция захватывала многие сотни таких пленных. В 1809 г. Барра стала главным городом округа Риу-Негру, здесь поселилось много португальцев и бразильцев из других провинций, они выстроили просторные дома, и в течение 30-40 лет город вырос в основное наряду с Сантареном поселение на берегах Амазонки. Во время моего посещения он находился в упадке; то ли выросло недоверие, то ли развилась сообразительность у индейцев: они, некогда составлявшие здесь многочисленный и единственный трудящийся класс, быстро стали уходить из города, когда до них начали доходить сведения о том, что законы защищают их от неволи. Когда в 1852 г. была учреждена новая провинция Амазонки, Барру выбрали в качестве ее столицы и назвали тогда по имени индейского племени городом Манаус. В расположении города много преимуществ: здоровый климат; отсутствие насекомых-паразитов; плодородная почва, на которой можно разводить все виды тропических растений, (особенно высокого качества на Риу-Негру кофе); наконец, он стоит у слияния двух крупных судоходных рек. Разыгрывается воображение, когда размышляешь о возможной будущности этого города, расположенного близ центра экваториальной части Южной Америки, посредине области, почти такой же большой, как Европа, области, в которой каждая пядь земли отличается самым изобильным плодородием и которая соединена водными путями с одной стороны с Атлантическим океаном, а с другой — с испанскими республиками Венесуэлой, Новой Гранадой, Эквадором, Перу и Боливией. Ныне Барра — главная промежуточная пристань для пароходных линий, учрежденных в 1853 г.: здесь происходит пересадка пассажиров и перегрузка товаров на Солимоинс и в Перу. Между Пара и Баррой пароход идет раз в две недели, а раз в два месяца он курсирует между Баррой и Наутой на территории Перу. Пароходная компания получает ежегодно крупную даровую субсидию — около 50 тыс. фунтов стерлингов — от имперского правительства. В былое время жить в Барре было приятно, но теперь город пребывает в жалком состоянии, страдая от хронического недостатка самых необходимых предметов питания. Прежде внимание поселенцев было почти целиком обращено на сбор случайных даров рек и лесов, поэтому земледелие оказалось заброшенным, и в настоящее время в окрестности не производится даже маниоковой крупы в количестве, достаточном для собственного потребления города. Многие из самых необходимых предметов питания, не говоря уже обо всех предметах роскоши, доставляются из Португалии, Англии и Северной Америки. Время от времени привозят несколько волов за 500 миль, из Обидуса — ближайшего места, где разводят хоть в каком-то количестве крупный рогатый скот, и эти-то волы снабжают город на длительные промежутки времени запасом свежей говядины; впрочем, ею пользуются почти исключительно семьи правительственных чиновников. Домашняя птица, яйца, свежая рыба, черепахи, овощи и фрукты были чрезвычайно редки и дороги в 1859 г., когда я снова посетил город; например, за жалкую тощую курицу просили 6-7 шиллингов, а яйца продавались по 2,5 пенса за штуку. Действительно, окрестность почти ничего не производит; правительство провинции получает большую часть своих фондов из казны Пара; дохода его, достигающего примерно 50 тыс. мильрейсов (5600 фунтов стерлингов) и образуемого налогами на экспорт продукции всей провинции, едва хватает на покрытие одной пятой его расходов. Население провинции Амазонки, по переписи 1858 г., насчитывает 55 тыс. человек; в муниципальном округе Барры, который занимает громадную площадь вокруг своего центра, всего 4500 жителей. Однако для управления этой горсточкой народа в главном городе собран огромный штат чиновников, и, несмотря на бесконечное количество ничтожных формальностей, которыми бразильцы сопровождают малейшую деталь в делах управления, в течение большей части времени им нечего делать. Никто из тех людей, что стекаются в Барру в связи с учреждением нового правительства, по-видимому, и не помышляет об обработке почвы и производстве пищи, хотя это было бы, пожалуй, самым доходным предприятием. Португальцы, эмигрирующие в Бразилию, предпочитают, кажется, мелочную торговлю почетному занятию земледелием. Но если уж англичане — нация лавочников, то что. же сказать о португальцах? Я подсчитал, что в Барре на каждые пять жилых домов приходится одна лавка. Нередко весь запас товаров в этих лавках, или тавернах, стоит не больше 50 фунтов стерлингов, хозяева же португальцы, здоровые взрослые парни, целый день торчат за своими грязными прилавками, чтобы продать на медный грош каких-нибудь напитков или другую мелочь. Все эти люди приводят одно и то же оправдание своему нежеланию заняться земледелием, а именно, что негде достать рабочую силу для работы на земле. С индейцами ничего нельзя поделать, да и вообще они почти все покинули окрестность, а о ввозе невольников-негров не может быть и речи при нынешних достойных похвалы настроениях бразильского общества. Сначала нужно решить задачу, каким образом, не прибегая к невольничеству, изыскать трудящееся сословие для этого тропического края, и только тогда великолепная область с ее прекрасным климатом и изобильным плодородием сможет превратиться в страну, населенную многочисленным, цивилизованным и счастливым народом. Я встретил в Барре моего товарища м-ра Уоллеса, который после совместной нашей экспедиции по Токантинсу, занимался частично вместе со своим братом, приехавшим позднее из Англии, исследованием северо-восточного побережья Маражо, реки Капин (ответвляющейся от Гуама близ Пара), Монти-Алегри и Сантарена. По пути в Барру он прошел мимо нас ночью ниже Серпы и прибыл туда тремя неделями раньше меня. Кроме нас, здесь собралось еще с полдюжины иностранцев — англичан, немцев и американцев; один из них был коллектор естественноисторических объектов, остальные занимались торговлей по рекам. В приятном обществе этих иностранцев и семейства сеньора Энрикеса мы превосходно провели время; злоключения наших долгих речных путешествий вскоре забылись, и через две-три недели мы заговорили о дальнейших исследованиях. Тем временем мы почти ежедневно совершали прогулки в соседнем лесу. Вся поверхность страны до самой воды покрыта однородным темно-зеленым волнистым лесом — ка-апоам (выпуклым лесом), как называют его индейцы, характерным для Риу-Негру. Он одевает также обширные пространства низменности, которые заливаются рекой в дождливый сезон. Оливково-коричневый оттенок воды объясняется, по-видимому, тем, что во время ежегодных разливов она насыщена темно-зеленой листвой. Резкий контраст между формой и цветом леса Риу-Негру и лесов Амазонки объясняется преобладанием в каждой из них различных семейств растений. На главной реке большую часть массы деревьев составляют пальмы 20 или 30 видов, тогда как на Риу-Негру они играют весьма второстепенную роль. Характерной формой для Риу-Негру является жара (Leopoldinia pulchra), вид, не встречающийся на берегах Амазонки; у него скудная крона из листьев с узкими листочками того же темно-зеленого оттенка, что и остальной лес. Ствол гладкий и имеет около 2 дюймов в поперечнике; высота дерева не больше 12-15 футов, поэтому оно не возвышается среди масс листвы двудольных деревьев, составляя характерную черту ландшафта, подобно широколистным мурумуру и урукури, тонкой асаи, высокой жауари и вееролистной мирити амазонских берегов. На берегах главной реки лесной массив состоит, кроме пальм, из деревьев семейства бобовых, бесконечно разнообразных по высоте, форме листвы, цветам и плодам; из капоковых деревьев, колоссальных орехов (Lecythideae) и Cecropia; подлесок и растительность по речному берегу состоят по большей части из широколистных банановых, марантовых и суккулентных трав, и все они светлых оттенков зеленого цвета. Леса по Риу-Негру почти полностью лишены этих крупнолистных растений и трав, которые повсюду придают такой богатый вид растительности. Берега реки одеты кустарниками или низкорослыми деревьями, которые выглядят так же мрачно и однообразно, как мангровые по узким протокам у Атлантического океана. Одинаково низкорослые, но отличающиеся изящными листьями двудольные деревья, образующие лесной массив, состоят большей частью из представителей порядков лавровых, миртовых, бигнониевых и мареновых. Почва — в основном плотная глина, главной составной частью которой является глина табатинга, слагающая также низкие обрывы в некоторых местах на берегу, где она переслаивается пластами крупнозернистого песчаника. Тот же вид почвы и та же геологическая формация преобладают, как мы видели, во многих местах на берегах Амазонки. Таким образом, резкий контраст между лесным покровом по двум рекам не может объясняться этой причиной. Бродить по лесу было очень приятно. Кое-где широкие тропы вели вниз по отлогим склонам, через местность, поросшую, казалось, бесконечным вечнозеленым кустарником, к сырым лощинам, где били родники или бежали по руслам чистого белого песка мелкие ручейки. Но самая красивая дорога шла через лесные дебри к водопаду, который жители Барры считали главной достопримечательностью окрестной природы. Воды большого ручья, пересекающего мрачную чащу, низвергаются здесь со скалистого уступа высотой около 10 футов. Но привлекательность этого места заключается не в самом водопаде, а в уединенном безмолвии и в дивном разнообразии и пышности деревьев, листвы и цветов вокруг водного бассейна. Сюда выходят семьями на пикник, и почтенные мужчины — а говорят, что также и дамы, — проводят знойные часы полудня, купаясь в прохладной и бодрящей воде. Место это можно считать классическим для натуралиста, так как то был любимый уголок знаменитых путешественников Спикса и Марциуса во время пребывания их в Барре в 1820 г. На фон Марциуса волшебная красота этого места произвела такое сильное впечатление, что он запечатлел это посещение, сделав набросок пейзажа и использовав его как фон для одной из гравюр к своему большому труду о пальмах. Однако птиц и насекомых среди этого очаровательного лесного пейзажа было немного. Нередко я проходил все расстояние от Барры до водопада — около 2 миль пути через лес — и не видел и не слышал ни одной птицы, не встречал и двух десятков чешуекрылых или жесткокрылых насекомых. В редких зарослях у лесных опушек ежедневно можно было видеть, как маленькие хорошенькие синие и зеленые пищухи из группы Dacnidae во множестве клевали ягоды. В самом лесу тоже встречались иногда очень красивые птицы, но последние были так редки, что раздобыть их мы смогли, только наняв туземного охотника, который обыкновенно тратил целый день и проходил большое расстояние, чтобы добыть два-три экземпляра. Таким образом, мне достались среди прочих экземпляры Т r о gon pavontus (сурукуа-гранди туземцев), прекрасного создания с мягким золотисто-зеленым оперением, красной грудью и оранжевым клювом, а также Ampelis pompadoura , котинга с блестящим оперением пурпурного цвета и белоснежными крыльями. Отдохнув несколько недель в Барре, мы выработали планы дальнейших исследований внутри страны. М-р Уоллес избрал для своей очередной экскурсии Риу-Негру, я же согласился взять на себя Солимоинс. Мой коллега уже опубликовал отчет о своей поездке на Риу-Негру и отважном плавании вверх по ее крупному притоку Уапесу. 26 марта 1850 г. я выехал из Барры в Эгу — первый сколько-нибудь значительный город на Солимоинсе. Расстояние до него составляет почти 400 миль, которые мы преодолели в маленькой куберте с командой из 10 дюжих индейцев кукама за 35 дней. На этот раз я провел в верховьях Амазонки 12 месяцев, после чего обстоятельства заставили меня вернуться в Пара. Я еще раз посетил эту страну в 1855 г. и посвятил три с половиной года более полному изучению произведений ее природы. Результаты обоих путешествий описываются в последующих главах книги; пока же я расскажу о Сантарене и реке Тапажос, окрестности которых я исследовал в 1851-1854 гг. Здесь можно сказать несколько слов о моем посещении Пара в 1851 г. Я отплыл из Эги вниз по реке в центр провинции — на расстояние в 1400 миль — в тяжелогруженой шхуне, принадлежавшей торговцу из Эги. Несмотря, на то что нам благоприятствовало мощное течение дождливого сезона, плавание длилось 29 дней. Трюм судна наполняло черепаховое масло, налитое в большие кувшины, каюта была набита бразильскими орехами, а груда сарсапарили, укрытая пальмовыми листьями, занимала середину палубы. Поэтому мы (хозяин и два пассажира) пользовались лишь примитивными удобствами, будучи вынуждены спать на палубе, открытой дождям и ветрам, под небольшими толду, т.е. сводчатыми навесами, устроенными при помощи циновок из плетеных лиан и марантовых листьев. Не раз, просыпаясь по утрам, я находил свою одежду и постель насквозь промокшими от дождя. Впрочем, если не считать легкой простуды вначале, я никогда не чувствовал себя так хорошо, как во время этого путешествия. Когда ветер дул с верховьев реки или с суши, мы неслись с большой скоростью; но нередко оттуда налетали шквалы, и тогда поднимать паруса было небезопасно. Погода стояла по большей части безветренная, небо окутывали неподвижные клубы серых туч и вода на широком просторе текла спокойно, обнаруживая своё движение только легкой рябью. Когда же ветер дул снизу, мы лавировали вниз по течению; иногда он был очень силен, и тогда шхуна с трудом пробиралась через сильные волны, которые нередко захлестывали ее, смывая все, что только не было укреплено, с одной стороны палубы на другую. По прибытии в Пара я нашел некогда веселый и здоровый город опустошенным двумя жестокими эпидемиями. Желтая лихорадка, которая посетила город в прошлом (1851) году впервые со времени открытия страны, уже стихала, погубив около пяти процентов населения. Болезнь поразила три четверти всего населения, и это показывает, как широко распространяется эпидемия при первом ее возникновении в данном месте. По пятам лихорадки шла оспа. Если лихорадка поражала больше белых и мамелуку, щадя негров, то оспой заболевали прежде всего индейцы, негры и люди смешанной крови. Белых болезнь почти не коснулась. В продолжении четырех месяцев оспа унесла около одной двенадцатой части населения. Я слыхал немало странных рассказов о желтой лихорадке. По-моему, Пара была вторым бразильским портом, в котором разразилась эпидемия. Новости о производимых ею опустошениях в Баии, которая была первым очагом эпидемии, пришли за несколько дней до того, как лихорадка появилась здесь. Правительство приняло все мыслимые санитарные меры предосторожности; среди прочих была одна весьма своеобразная мера, состоявшая в том, что на углах улиц палили из пушек, дабы очистить воздух. М-р Норрис, американский консул, рассказывал мне, что первые случаи лихорадки произошли около порта и что она распространялась быстро и неуклонно от дома к дому вдоль улиц, идущих от берега к окраинам, достигая конца их примерно через сутки. Некоторые люди говорили мне, что несколько вечеров подряд, перед тем как разразилась лихорадка, в воздухе было душно и что с улицы на улицу переходила масса темных испарений, сопровождаемых сильным зловонием. Эти движущиеся испарения они называли «Mat da peste» («мать, или дух, чумы»). Бесполезны были все попытки убедить их в том, что эти испарения отнюдь не представляют собой предвестников эпидемии. Болезнь распространялась очень быстро. Она началась в апреле, в середине влажного сезона. Уже через несколько дней тысячи людей заболели, и многие умерли. Легко себе представить положение в городе во время лихорадки. К концу июня эпидемия утихла, и в течение сухого сезона, с июля по декабрь, было очень мало заболеваний [20] . Как я только что говорил, в апреле, когда я приехал в город из внутренних областей, желтая лихорадка уже стихала. Я питал надежду избежать ее, но безуспешно: по-видимому, она не щадила вновь прибывших. В это время все врачи в городе трудились изо всех сил, обслуживая жертвы второй эпидемии; напрасно было и помышлять об их помощи, так что пришлось самому себя лечить, тем более что и прежде у меня бывали сильные приступы лихорадки. Я почувствовал озноб и меня вырвало в 9 часов утра. Пока домашние ходили в город за лекарствами, которые я сам себе назначил, я закутался в одеяло и принялся быстро шагать взад и вперед по веранде, выпивая через определенные промежутки времени по чашке теплого чая, настоянного на употребляемой туземцами горькой траве под названием пажемарибба — стручковом растении, растущем на всех пустырях. Почти час спустя я принял порядочную дозу отвара цветов бузины в качестве потогонного и вскоре свалился без памяти в гамак. М-р Филиппс — английский резидент, у которого я тогда квартировал, — придя домой после полудня, застал меня крепко спящим и изрядно пропотевшим. Проснулся я только к полуночи и почувствовал большую слабость и боль во всем теле. Тогда я принял в качестве слабительного небольшую дозу английской соли и манны. Через двое суток лихорадка оставила меня, а через восемь дней после первого приступа я уже был в состоянии снова взяться за работу. За время моего пребывания в Пара не произошло, пожалуй, больше ничего, достойного упоминания. Я отправил все мои коллекции в Англию и получил оттуда новый запас средств. Несколько недель ушло у меня на то, чтобы подготовиться ко второму, самому продолжительному путешествию в глубь страны. План мой состоял в том, чтобы сперва сделать на некоторое время своей главной квартирой Сантарен, а оттуда подняться вверх по реке Тапажос, насколько это окажется возможным. Впоследствии я намеревался вновь посетить чудесную область Верхней Амазонки и основательно потрудиться над ее естественной историей в намеченных мной местах от Эги до подножия Андов. Глава VIII САНТАРЕН Расположение Сантарена. — Нравы и обычаи жителей. — Климат. - Травянистые кампу и леса. — Экскурсии к Мапири, Маика и Ирура; очерк их естественной истории; пальмы, дикие плодовые деревья, роющие осы, осы-каменщики, пчелы и ленивцы Я уже кратко рассказал о размерах, расположении и общем виде Сантарена. Хотя он насчитывает не более 2500 жителей, это самое цивилизованное и самое значительное поселение на берегах главной реки от Перу до Атлантического океана. Хорошенький городок, или город, как его называют, с рядами весьма однообразных беленых и крытых красной черепицей домов, окруженных зелеными садами и рощами, стоит на очень пологом склоне восточного берега Тапажоса, у самого места слияния этой реки с Амазонкой. Небольшая возвышенность, на которой сооружен форт, пришедший, впрочем, ныне в упадок, служит восточной границей устья притока; с возвышенности открывается вид на улицы городка. Тапажос у Сантарена уменьшает свою ширину миль до полутора вследствие накопления низменной аллювиальной земли, образующей на западном берегу нечто вроде дельты; но уже 15 милями выше можно увидеть, что река разливается на ширину от 10 до 12 миль, а по обеим сторонам ее видна величественная гористая страна, по которой течет река с юга. Эта возвышенность, которая служит, по-видимому, продолжением плоскогорий центральной Бразилии, простирается почти без разрывов по восточному берегу реки до устья ее у Сантарена. Пейзаж, а также почва, растительность и животные обитатели этой области резко отличаются от тех, что свойственны плоской и однообразной местности, которая тянется вдоль Амазонки на большей части ее течения. После целых недель плавания по главной реке вид Сантарена с широким белым песчаным пляжем, прозрачной темно-зеленой водой и цепью живописных холмов, возвышающихся за полосой зеленого леса, оказывается приятной неожиданностью. На главной реке перспектива весьма однообразна, если только судно не идет у берега, где дивная красота растительности доставляет постоянное развлечение. В противном случае неизменный широкий желтый поток и длинная низкая полоса леса, которая исчезает неровной цепью деревьев на бескрайном, как в море, горизонте и по мере продвижения вперед возникает с каждым следующим плесом вновь и вновь, утомляет своим однообразием. Совершая второе путешествие во внутренние области, я в ноябре 1851 г. прибыл в Сантарен и сделал его своей главной квартирой на период, который продлился, как оказалось, три с половиной года. В течение этого времени, выполняя намеченную программу, я совершил много экскурсий вверх по Тапажосу и в другие интересные места окружающей области. Высадившись, я без всяких затруднений снял подходящий дом на окраине селения. Он был красиво расположен около пляжа, на пути к алдее — индейской части городка. Участок полого спускался от задних пристроек к воде, а моя небольшая веранда была обращена к красивому цветнику — большая редкость в этой стране, — который принадлежал соседям. В доме имелось только три комнаты, одна с кирпичным, а две с дощатым полом. Построен дом был весьма капитально, подобно лучшим домам Сантарена, и имел оштукатуренный фасад. Кухня, как обыкновенно, представляла собой дворовую постройку, расположенную в нескольких ярдах от остальных помещений. Квартирная плата составляла 12 тыс. рейсов, т.е. около 27-шиллингов в месяц. В этой стране жилец не должен вносить никакой дополнительной платы: домовладельцы платят дизиму, т.е. 225гану, главной казне — collectoria geral, но съемщику, разумеется, нет до этого никакого дела. В поисках слуг мне посчастливилось набрести на свободного мулата, трудолюбивого и заслуживавшего доверия молодого парня по имени Жозе, который изъявил готовность поступить ко мне в услужение; члены его семьи должны были стряпать для нас, а он сам — помогать мне в сборе коллекций; он оказался чрезвычайно полезным в различных экскурсиях, которые мы совершали впоследствии. В Сантарене почти невозможно раздобыть какую бы то ни было прислугу: свободные люди слишком полны чувства собственного достоинства, чтобы наниматься на службу, а невольников слишком мало, и они слишком ценны для хозяев, чтобы те отдавали их в наем. Уладив эти дела, приведя в порядок дом и купив или одолжив простой стол с несколькими стульями, чтобы обставить помещение, я уже через три-четыре дня был готов начать естественноисторические изыскания в окрестности. Сантарен оказался совсем не таким, как другие поселения на Амазонке. В Камета основную массу населения составляли веселые, добродушные и простые мамелуку, а белые иммигранты, как и на Риу-Негру и на Верхней Амазонке, отлично, по-видимому, ужились и сошлись с коренным населением. В окрестностях же Сантарена индейцы, по-моему, с самого начала враждебно приняли португальцев; во всяком случае обе расы не смешались здесь до такой степени. Здешние люди вовсе не оказались теми приятными, беспечными и грубоватыми в речах сельскими жителями, с которыми я встречался в других небольших городках внутри страны. Белые — португальцы и бразильцы — составляют здесь относительно более многочисленную прослойку, чем в других поселениях, и серьезно притязают на право считаться цивилизованными людьми; это местные купцы и лавочники, владельцы невольников, скотоводческих хозяйств и какаовых плантаций. Среди видных жителей следует упомянуть гражданское и военное начальство, людей, по большей части благовоспитанных и интеллигентных, происходивших из других провинций. В поселении немного индейцев — оно слишком для них цивилизованно, и низшее сословие состоит (не считая немногих невольников) из метисов, в жилах которых преобладает негритянская кровь. Цветные занимаются различным ремеслом: город дает работу двум золотых дел мастерам — мулатам, у каждого из которых по нескольку подмастерий; кузнецы — по большей части индейцы, как и почти повсюду в провинции. Манеры высшего сословия (по образцу манер в Пара) очень чопорны и церемонны, и отсутствие того искреннего гостеприимства, с каким встречаешься в других местах, производит поначалу неприятное впечатление. Много церемонности наблюдается во взаимоотношениях именитых горожан между собой и с посторонними. Лучшая комната в каждом доме предназначена для приемов, и посетителям полагается представляться в черных фраках, невзирая на страшную жару, стоящую на песчаных улицах Сантарена около полудня — часа, когда обычно делают визиты. В комнате расставлены четырехугольником диван и стулья из тростника, лакированные и позолоченные, и, пока говорятся комплименты или улаживаются дела, посетителей приглашают посидеть. Прощаясь, хозяин пятится назад, то и дело кланяясь, до самой парадной двери. Курение у этих людей не в моде, но они вволю нюхают табак, и роскошь проявляется в употреблении золотых и серебряных табакерок. Все мужчины, а пожалуй, и большинство дам, носят золотые часы и цепочки. Общество собирается не очень часто: видные лица всецело поглощены своими делами и семьями, а остальные проводят досуг в биллиардных и игорных заведениях, оставляя жен и дочерей дома на замке. Иногда, впрочем, кто-нибудь из именитых горожан дает бал. На первом балу, который я посетил, мужчины сидели весь вечер с одной стороны комнаты, а дамы — с другой, и партнеры назначались при помощи нумерованных карточек, распределявшихся церемониймейстером. Но после того как по Амазонке (в 1853 г.) начали ходить пароходы, эти обычаи под влиянием притока в страну новых идей и мод стали претерпевать быстрые изменения. Жестокая старинная португальская система обращения с женщинами, которая препятствовала общественной жизни и порождала бесконечные несчастья в частной жизни бразильцев, ныне постепенно, хотя и медленно, отмирает. Религиозных празднеств здесь бывало меньше, чем в других городах, да и те, что устраивались, были очень бедны и малолюдны. Тут есть красивая церковь, но священник ее обнаруживал явно недостаточно религиозного рвения, если не считать тех нескольких редких дней, когда из Пара, объезжая епархию, прибывал епископ. Народ здесь так же любит устраивать праздники, как и в других местах провинции, но, по-видимому, растет стремление заменять процессии и обряды в дни святых более разумными развлечениями. Молодежь очень музыкальна, из инструментов употребляются главным образом флейта, скрипка, испанская гитара и маленький четырехструнный альт, называемый кавакинью. В начале моего пребывания в Сантарене небольшая группа музыкантов под руководством высокого худощавого и взлохмаченного мулата, пламенного энтузиаста своего искусства, нередко исполняла серенады для своих подруг при блеске луны в прохладные вечера сухого сезона и очень недурно играла французские и итальянские марши, а также танцевальную музыку. Излюбленным инструментом и у мужчин, и у женщин была, как и в Пара, гитара; впрочем, теперь ее вытесняет фортепиано. Баллады, которые поют под аккомпанемент гитары, разучиваются не по записанным или печатным нотам, а передаются из уст в уста. Их никогда не называли песнями, а только модиньями, т.е. «малыми модами», и каждая пользовалась успехом до поры до времени, уступая место следующей новинке, привезенной каким-нибудь молодцом из центра провинции. В дни празднеств устраивался маскарад, в котором с превеликим восторгом принимал участие весь народ, стар и млад, белые, негры и индейцы. Лучшие увеселения этого рода бывали во время масленицы, на пасху и в канун Иванова дня; на Рождество негры разыгрывали грандиозное полудраматическое представление на улицах. Представления для избранного круга устраивались белыми молодыми людьми, к которым присоединялись также цветные. Группа человек в 30 или 40 наряжалась одинаковым образом и притом с очень недурным вкусом кавалерами и дамами, и каждый надевал особого рода маску из легкого газа. Компания с группой музыкантов обходила вечером дома своих друзей и развлекала собиравшееся там большое и пышно разодетое общество разными танцами. Видные горожане, в домах которых (в больших комнатах) устраивались эти приемы, казалось, получали от них полное удовольствие; повсюду велись большие приготовления, после танца гостей и ряженых угощали светлым пивом и конфетами. Раз в году наступает черед индейцев, у которых есть свои собственные маскарадные танцы и пантомимы, и однажды ночью они устроили для нас большое представление. Они собрались из окрестных селений на окраине города и прошли по улицам с факелами к кварталу, населенному белыми, чтобы исполнить свои охотничьи и обрядовые танцы перед домами именитых жителей. Процессия насчитывала около сотни мужчин, женщин и детей. На многих мужчинах были надеты великолепные венцы из перьев, туники и пояса, изготовляемые мундуруку и надеваемые ими в торжественных случаях; но женщины были обнажены до пояса, а дети оставались совершенно голыми, и все были раскрашены и вымазаны красным анатто. Один из индейцев исполнял роль тушауа — вождя и держал скипетр, богато украшенный оранжевыми, красными и зелеными перьями туканов и попугаев. Паже — знахарь — шел, пыхтя длинной сигарой в тауари — инструментом, который он применял для своего чудесного лечения. Другие извлекали неприятные дребезжащие звуки из туре — рога, сделанного из длинного и толстого бамбукового колена, с расщепленным язычком в мундштуке. Это военная труба многих индейских племен: наблюдатели, взобравшись на высокое дерево, подавали из нее сигнал атаки своим товарищам. Те бразильцы, которые достаточно стары, чтобы помнить времена войны между индейцами и поселенцами, не могут избавиться от страха, который наводит на них туре: его громкий резкий звук, раздававшийся глубокой ночью, нередко служил прелюдией к нападению кровожадных мура на отдаленные поселения. Остальные мужчины в процессии несли луки и стрелы, пучки дротиков, дубинки и гребки. Дети постарше захватили с собой ручных животных: у одних на плечах сидели обезьяны или носухи, другие держали на голове черепах. Индианки несли своих детей в атурах — больших корзинах, подвешенных за спиной и укрепленных широким лыковым ремнем, охватывавшим лоб. Все это давало полное представление об индейской жизни, и во всем обнаруживалось больше искусства, нежели кое-кто согласен допустить, когда речь заходит о бразильских краснокожих. Представление было устроено индейцами по собственному почину только для того, чтобы развлечь жителей городка. Здешний народ, по-видимому, ясно понимает пользу образования для детей. Помимо обычных начальных школ — одной для девочек, другой для мальчиков, — здесь есть еще третья школа, повышенного типа, где среди прочих наук преподаются латынь и французский язык профессорами, которые, как и рядовые школьные учителя, состоят на содержании у провинциального правительства. Последняя школа служит подготовительной к поступлению в лицей и епархиальную семинарию — щедро субсидируемые заведения в Пара: посылать туда своих сыновей для завершения образования — предмет стремлений торговцев и плантаторов. В начальных школах преподаются только самые начатки наук, и поразительно, до чего быстро и правильно выучиваются чтению, письму и арифметике ребятишки, цветные и белые. Правда, благодаря простоте португальского языка, на котором слова пишутся также, как произносятся, или по неизменным правилам, и применению десятичной системы в расчетах приобрести эти знания гораздо легче, чем у нас. Студенты, прежде чем их примут в высшую школу, должны выдержать экзамен в средних школах Пара. Однажды попечители оказали мне честь, выбрав на год одним из экзаменаторов. Знания юношей, большинству которых было около 14 лет, оказались весьма похвальными, особенно по грамматике; они схватывали все так быстро, что порадовали бы сердце школьного учителя северных стран. Однако программа обучения в средних школах Пара, должно быть, очень неполная, потому что редко встретишь образованного параанца, который имел хотя бы малейшие знания по физике и даже по географии, если только он не выезжал за пределы провинции. Молодые люди все становятся недурными ораторами и юристами: любой готов взять на себя ведение судебного дела, ознакомившись с ним за какой-нибудь час; они сильны также в статистике, так как для упражнения этой способности в Бразилии, где каждый чиновник должен ежегодно направлять правительству целые тома сухих отчетов, имеется обширное поле деятельности; но почти во всем остальном они страшно невежественны. Я не помню, чтобы мне приходилось видеть в Сантарене хоть какую-нибудь географическую карту. Сообразительные люди догадываются о недостаточности их сведений по этому предмету, и их трудно вызвать на разговор о географии; но как-то один человек, занимавший важный пост, выдал себя, спросив у меня: «На каком берегу реки расположен Париж?» Вопрос этот был обязан своим происхождением не желанию уточнить топографию Сены, как можно было бы предположить, но представлению, будто весь мир — не что иное, как громадная река, а различные города, о которых он слышал, должны лежать на том или ином берегу. Мысль о том, что Амазонка — ограниченная река, собирающаяся из многих узких ручейков, имеющая начало и конец, никогда не приходила в голову большинству людей, которые провели всю жизнь на ее берегах. Если отвлечься от общества Сантарена, это городок, жить в котором приятно. Тут нет насекомых-паразитов — ни москитов, ни пиумов, ни комаров, ни мотук. Климат просто великолепен: в течение шести месяцев в году, с августа до февраля, выпадает очень мало дождей, и небо неделями безоблачно, а свежие ветры с моря, до которого почти 400 миль, умеряют палящий зной солнца. Ветер иногда бывает много дней подряд до того силен, что навстречу ему трудно идти по улицам; он врывается в открытые окна и двери домов, разбрасывая во все стороны лежащее сверху платье и бумаги. Местность считается здоровой, но при смене сезонов широко распространены сильные простуды и глазные воспаления. Я встретил здесь трех англичан, которые прожили много лет в городе или его окрестностях и все еще сохраняли цветущий вид; полнота и свежесть многих сантаренских дам средних лет также свидетельствовали о том, что климат благоприятен для здоровья. В городе неизменно поддерживается хороший порядок: улицы всегда чистые и сухие, даже в разгар влажного сезона; неплохо обстоит дело и со снабжением продовольствием. Только те, кто испытал, как трудно добывать за любую цену необходимые для жизни припасы в поселениях в глубине Южной Америки, может оценить преимущества Сантарена в этом отношении. Все, впрочем, кроме мяса, было дорого и все более дорожало с каждым годом. Сахар, кофе и рис, которые должны были бы производиться в избытке в окрестностях, ввозятся из других провинций и стоят дорого: действительно, сахар здесь несколько дороже, чем в Англии. Тут было две-три мясные лавки, где можно было ежедневно получать превосходную говядину по два — два с половиной пенса за фунт. Скот не приходится доставлять издалека, например из Пара: его разводят в кампу по берегам Лагу-Гранди, всего в одном двух днях пути от города. Свежую рыбу можно было купить в порту почти каждый вечер, но, поскольку предложение не покрывало спрос, между покупателями регулярно происходило состязание в беге к берегу, когда вдали показывались челны рыбаков. По всему городу каждое утро торговали вразнос очень хорошим хлебом, а также молоком и разнообразными фруктами и овощами. Среди плодов был один, под названием ата, которого я не встречал нигде в других частях страны. Дерево, на котором он родится, принадлежит к порядку аноновых и растет, по-видимому, в диком состоянии в окрестностях Сантарена. Плод немногим больше крупного апельсина, кожура, окружающая сочную и сладкую мякоть, состоит, как у ананаса, из чешуек, но имеет у спелых плодов зеленый цвет и покрыта изнутри сахарной коркой. Чтобы покончить с перечислением преимуществ Сантарена, можно упомянуть еще о восхитительном купании в прозрачных водах Тапажоса. Здесь не приходится бояться аллигаторов; когда дует восточный ветер, на чистый песчаный пляж набегает мертвая зыбь, и купание чрезвычайно бодрит. Местность вокруг Сантарена не одета густым и высоким лесом, подобно остальной части громадной влажной речной равнины Амазонки. Это область кампу — слегка возвышенных и холмистых пространств земли, лишь местами покрытых лесом или разбросанными поодиночке деревьями. Такой характер имеет значительная часть местности по берегам Тапажоса, который течет по обширной области кампу Внутренней Бразилии. Потому-то я и считаю восточный берег реки по направлению к ее устью северным продолжением материковой земли, а не частью аллювиальных равнин Амазонки. Почва здесь — крупный песок; подстилающий слой, который кое-где виден, состоит из песчаникового конгломерата, вероятно, той же формации, что и слои, лежащие под глиной табатинга в других местах речной долины. Поверхность покрыта ковром тонких волосовидных трав, непригодных для скота и вырастающих до одинаковой высоты — около фута. Лесные участки имеют вид рощиц посреди зеленых лугов; туземцы называют их илья-димату, т.е. островами джунглей, так как они очень густы и четко, точно острова, выделяются на гладком ковре трав вокруг них. Рощи состоят из множества разнообразных деревьев, обремененных суккулентными паразитами [21] и связанных между собой деревянистыми вьющимися растениями, как и в других лесах. Узкая лента плотного леса, сходного по характеру с этими илъя и, подобно им, четко ограниченного по опушке, тянется параллельно реке вплотную к воде. Тропа, идущая от города через кампу, на протяжении мили или двух, поднимаясь немного в гору, пересекает эту береговую полоску леса; затем поросшая травой местность постепенно спускается к широкой долине, орошаемой ручейками, берега которых одеты высоким и пышным лесом. За долиной, насколько хватал глаз, тянулась цепь холмов, уходившая в необследованные внутренние области. Одни холмы, поросшие лесом или обнаженные, соединяются в длинные хребты, другие представляют собой обособленные конические вершины, круто встающие из долины. Самые высокие поднимаются, вероятно, не больше чем на 1000 футов над уровнем реки. Один замечательный холм — Серра-ди-Муруару, отстоящий миль на 15 от Сантарена и ограничивающий видна юг от города, имеет такую же форму усеченной пирамиды, как горный хребет у Алмейрина. Полная пустынность царит на всем протяжении прекрасной страны. Жители Сантарена ничего не знают о внутренней области и, видимо, проявляют к ней мало интереса. Из города через кампу идут тропинки к небольшим расчищенным участкам, которые находятся на расстоянии 4-5 миль и принадлежат бедным его жителям; за исключением этих тропинок, здесь нет ни дорог, ни других признаков близости цивилизованного поселения. Внешний вид кампу сильно меняется со сменой сезонов. Тут нет того величественного однообразия в течение всего года, которым отличается девственный лес и которое производит на натуралиста впечатление тем более глубокое, чем дольше он находится в стране. В этой части Амазонского края различие между отдельными сезонами весьма ощутимо, но не так велико, как в некоторых тропических странах, где в период сухого муссона насекомые и пресмыкающиеся погружаются в летнюю спячку, а все деревья в одно время сбрасывают листья. Когда наступает сухой сезон (август, сентябрь), трава в кампу засыхает, а кустарниковая растительность близ города превращается в выжженную солнцем желтую стерню. Однако сезон этот не является временем всеобщего оцепенения или замирания животной и растительной жизни. Птицы, разумеется, не столь многочисленны, как во влажный сезон, но некоторые виды остаются и кладут в это время яйца, например земляные голуби (Chamaepelia). Деревья сохраняют свою зелень все время, а многие из них даже цветут в сухие месяцы. Ящерицы не впадают в спячку, а насекомые встречаются как в виде личинок, так и во взрослой стадии, свидетельствуя о том, что засушливость климата не оказывает повсеместного влияния на развитие видов. Некоторые формы бабочек, в частности маленькие голубянки (Thecla), гусеницы которых объедают деревья, показываются только в самый разгар сухого сезона. Единственные животные в округе, которые впадают в летнюю спячку, — наземные моллюски Bulimus и Helix; они встречаются целыми группами, укрытые в дуплистых деревьях, устья их раковин закрыты пленкой слизи. Ясная погода кончается нередко совершенно внезапно, около начала февраля. Тогда налетают неистовые порывы ветра с запада, т.е. в направлении, противоположном пассату. Возникают они почти без всяких предварительных признаков, и первый порыв захватывает людей врасплох. Ветер налетает ночью и дует прямо в гавань, сразу же срывая все суда с якорей; через несколько минут челны, большие и малые, в том числе шхуны грузоподъемностью в 50 т, сталкиваясь в полном беспорядке друг с другом, выносятся на берег. Я не без причины вспоминаю эти бури: однажды я попал в одну из них, переправляясь через реку в беспалубной лодке на расстоянии нескольких дней пути от Сантарена. Бури сопровождаются страшными электрическими разрядами, сильные удары грома раздаются почти одновременно с ослепительными вспышками молнии. За первой вспышкой, следуют потоки дождя; затем ветер постепенно стихает, а дождь ослабевает до равномерной измороси, которая продолжается нередко в течение большей части последующего дня. После недели-другой дождливой погоды вид страны полностью изменяется. На выжженной солнцем земле окрестностей Сантарена высыпает, образно выражаясь, зелень; на пыльных, зачахших деревьях, не роняющих своих старых листьев, появляется новый покров нежной зеленой листвы; всходят поразительно разнообразные быстрорастущие стручковые, а лиственные ползучие растения заполняют землю, кусты и стволы деревьев. Приходит на память внезапное пришествие весны после нескольких теплых дождей в северных странах; меня поразило это явление тем более, что ничего подобного я не наблюдал в девственных лесах, среди которых провел четыре года, прежде чем попал сюда. Трава в кампу обновляется, а деревья, в частности мирты, в изобилии растущие в этой части округи, начинают цвести, привлекая благоуханием своих цветов разнообразных насекомых, особенно жесткокрылых. Многие виды птиц — попугаев, туканов и бородаток, которые живут обыкновенно в лесу, посещают тогда эти открытые места. В марте после одного или двух месяцев дождей обычно бывает несколько недель сравнительно сухой погоды. Самые сильные дожди идут в апреле, мае и июне; в промежутках между ливнями стоит неустойчивая солнечная погода. Июнь и июль — месяцы, когда пышность зелени в кампу и активность жизнедеятельности достигают наибольшего расцвета. У большинства птиц кончается период линьки, который длится с февраля до мая. Цветущие кустарники тогда по большей части в цвету, и на цветах одновременно появляются бесчисленные виды двукрылых и перепончатокрылых насекомых. Сезон этот, пожалуй, равноценен лету в умеренном климате, так же как распускание листвы в феврале соответствует весне; но на экваторе нет того одновременного ежегодного развития жизни животных и растений, какое мы наблюдаем в высоких широтах; правда, одни виды зависят от других в периодической жизнедеятельности и идут с ними рука об руку, но не все они одновременно и одинаково зависят от сезонных физических изменений. Теперь я расскажу о своих любимых местах коллекционирования в окрестностях Сантарена, приведя попутно наиболее интересные наблюдения по естественной истории этих мест. К западу от города вдоль берега шла прелестная тропа, которая вела к маленькой бухте Мапири, расположенной милях в 5, устье Тапажоса. Пройти этой дорогой можно было только в сухой сезон. Река у Сантарена поднимается в среднем на 30 футов, причем величина эта в разные годы колеблется футов на 10; таким образом, в течение четырех месяцев, с апреля до июля, вода доходит до края берегового пояса того леса, о котором шла речь выше. Экскурсии к Мапири были всего приятнее и полезнее с января до марта, до наступления периода беспрерывных дождей. Отлогий песчаный берег за городом имеет совершенно неправильную форму: в одних местах он образует длинные косы, о которые полосой пены разбиваются волны, когда подует восточный ветер; в других местах берег отступает, образуя маленькие бухты и заводи. На окраине города путь лежит мимо нескольких разбросанных хижин индейцев и цветных, красиво расположенных на полосе белого пляжа, на фоне великолепной листвы; хижины чистокровных индейцев отличаются от глинобитных лачуг свободных негров и мулатов легкой конструкцией — половина каждой из них представляет собой открытый навес, где в любое время дня видны смуглые жильцы, развалившиеся в плетеных из травы гамаках. Пройдя около 2 миль по дороге, мы выходим к цепи мелких озер, называемых лагинью; озера соединены с рекой во влажный сезон, но в остальное время года отделены от нее высокой песчаной отмелью, увенчанной кустарником. Здесь в полосе леса имеется разрыв и можно бросить взгляд на травянистые кампу. Когда вода поднимается до уровня озер, сюда собирается множество различных голенастых птиц. Белоснежные цапли двух видов стоят около самой воды, серые цапли с темной полоской наполовину скрыты под сенью кустов. Озера покрыты какой-то мелкой водяной лилией и окружены густыми зарослями. Среди птиц, населяющих это место, — розовогрудый трупиал (TrupiUis guianensts), сходный с нашим скворцом по величине и повадкам, а также, пожалуй, по окраске, если не считать ярко-розовой манишки. Вода в это время года затопляет обширное ровное пространство кампу вокруг озер, и трупиалы прилетают сюда в поисках личинок насекомых, которыми изобилует тогда влажная почва. За лагинью проходит полоса ровного отлогого берега, который покрыт прекрасной рощей. Около апреля, когда река поднимается до этого уровня, деревья зацветают; пышно расцветает и красивая орхидея Epidendron — крупные белые цветы густо покрывают ее стебли. Место это посещают различные зимородки — на небольшом пространстве можно встретить четыре вида; самый крупный из них величиной с ворону, крапчато-серого цвета и с громадным клювом, самый маленький — не больше воробья. Крупный зимородок устраивает гнезда в глинистых обрывах в 3-4 милях отсюда. Ни один из этих зимородков не раскрашен так ярко, как наш английский вид. Цветы на деревьях привлекают колибри, из двух или трех видов которых всех более бросается в глаза крупная птица с раздвоенным хвостом (Eupetomena tnacroura) в ярком наряде изумрудно-зеленого и сине-стального оттенков. Я заметил, что она не так долго задерживается в воздухе перед цветами, как другие, более мелкие виды: она чаще присаживается и иногда быстро взлетает, устремляясь за какими-нибудь мелкими насекомыми. По выходе из рощи открывается длинная полоса песчаного пляжа; местность здесь возвышенная и каменистая, и пояс леса, тянущийся вдоль речных берегов, гораздо шире, чем в других местах. Наконец, обогнув выступающий утес, вы попадаете в бухту Мапири. Вид на реку характерен для Тапажоса: берега поросли лесом, а на противоположной стороне тянется полоса глинистых обрывов, позади которых виднеются одетые лесом холмы. Длинная песчаная коса простирается до середины реки, а за ней лежит громадное пространство темной воды; дальше берег Тапажоса виден лишь как узкая серая полоска деревьев на горизонте. Прозрачность воздуха и воды в сухой сезон, когда дует свежий восточный ветер, и четкость очертаний холмов, лесов и песчаных пляжей придают этому месту большое очарование. Отдыхая в тени в сильный зной первых послеполуденных часов, я обыкновенно находил развлечение, наблюдая за поведением роющих ос. Около бухты Мапири встречался во множестве мелкий светло-зеленый вид Bembex (В. ciliata ). Когда осы заняты своим делом, видно, как над поверхностью отлогого берега там и сям взлетают струйки песка. Маленькие шахтеры роют песок своими крепкими передними ногами, которые снабжены бахромой жестких щетинок; они работают с поразительной быстротой, и песок летит из-под их туловища наружу непрерывными потоками. Это одиночные осы, каждая самка трудится сама по себе. Выкопав под углом к поверхности галерею длиной в 2-3 дюйма, хозяйка норы вылезает из нее и делает несколько кругов вокруг отверстия, как будто для того, чтобы поглядеть, хорошо ли сделана нора, но, в действительности, по-моему, оса осматривает местность, чтобы она могла потом отыскать ее. После этого деятельная работница улетает, но, пробыв в отсутствии от нескольких минут до часа и более, возвращается с мухой в лапках и вместе с ней снова забирается в нору. Выйдя обратно, она тщательно закрывает вход песком. За этот промежуток времени она откладывает яйцо на тело мухи, которую предварительно оглушает своим жалом; муха послужит пищей мягкой безногой личинке, которая вскоре вылупится из яйца. Насколько мне удалось выяснить, Bembex для каждого яйца, которое она должна отложить, делает новую нору; по крайней мере в двух или трех галереях, которые я вскрыл, находилось только по одной мухе. Я уже говорил, что Bembex, покидая нору, осматривает местность — это, по-видимому, и есть объяснение кратковременной задержки перед взлетом. Поднявшись в воздух, насекомые обычно опять-таки улетают не сразу, а кружат над норой. Другой близко родственный, но гораздо более крупный вид — Moneduta signata , повадки которого я наблюдал на берегах Верхней Амазонки, иногда роет свою нору в уединении на песчаных отмелях, незадолго до того обнажившихся посредине реки, и закрывает отверстие, прежде чем отправиться на поиски добычи. В этом случае насекомому предстоит совершить путешествие по меньшей мере в полмили, чтобы раздобыть тот вид мухи — мотуку (Hadrus lepidotus), — которым оно снабжает гнездо. Я часто замечал, что оса делает несколько кругов в воздухе вокруг норы, прежде чем пуститься в путь; вернувшись, она без колебаний летит прямо к закрытому входу в нору. Я был убежден, что насекомые замечают направление на свое гнездо и то направление, которого они держатся, улетая от него. Поведение в этом и аналогичных случаях (я читал о чем-то подобном, замеченном у медоносных пчел) является, по-видимому, психическим актом того же характера, как и у нас самих, когда мы ориентируемся в какой-либо местности. Однако чувства у насекомых, должно быть, неизмеримо острее, а психическое действие — гораздо определеннее, однозначнее, нежели у человека: на ровной поверхности песка я не видел абсолютно никаких ориентиров, которые могли бы помочь определить направление, а до опушки леса было не ближе, чем полмили. Говорят, что оса действует инстинктивно, но ясно, что инстинкт — не таинственный и непостижимый фактор, а психический процесс, отличающийся от того, что происходит у человека, лишь непогрешимой точностью [22] . Психика насекомого устроена, по-видимому, таким образом, что впечатление от внешних предметов или испытываемая потребность заставляют его действовать с точностью, которая представляется нам точностью машины, сконструированной так, чтобы она двигалась по некоторому заданному пути. Я наблюдал у индейских мальчиков чувство местности почти столь же острое, как у роющей осы. Однажды мы с одним стариком-португальцем в сопровождении мальчугана лет десяти заблудились в лесу в самом глухом месте на берегах главной реки. Мы очутились, казалось, в безнадежном положении. Сначала нам не приходило в голову посоветоваться с нашим маленьким спутником, который всю дорогу, пока мы охотились, играл с луком и стрелами, не обращая, как будто, никакого внимания на путь. Однако, как только мы его спросили, он тут же верно указал направление к нашему челну. Он не мог объяснить, откуда он знает; я полагаю, что он отмечал направление пути, которым мы шли, почти бессознательно: чувство местности в этом случае оказалось, по-видимому, инстинктивным. Monedula signata — добрый друг путешественников в тех местах Амазонки, которые изобилуют кровожадной мотукой. Я впервые обратил внимание на привычку осы охотиться на эту муху, когда мы высадились, чтобы развести огонь и пообедать на опушке леса, по соседству с песчаной отмелью. Муха величиной с шершня, выглядит совершенно как оса. Я был немало удивлен, когда одна из ос стаи, которая вертелась около нас, пролетела у самого моего лица: оказывается, она заметила у меня на шее мотуку и накинулась на нее. Она схватила муху не челюстями, а передними и средними ногами и унесла, тесно прижав к груди. Где бы в Верхней Амазонке ни высадился путешественник поблизости от песчаной отмели, его наверняка будут сопровождать один или несколько этих полезных охотников за паразитами. Бухта Мапири была конечным пунктом моих дневных экскурсий на берег реки к западу от Сантарена. Можно, впрочем, пройти в сухой сезон пешком, как то нередко делают индейцы, 50-60 миль по широким и чистым песчаным пляжам Тапажоса. Единственными препятствиями на пути являются ручейки, которые, когда вода стоит низко, можно перейти вброд. На восток я в своих прогулках доходил до берегов протока Маика. Он впадает в Амазонку милях в 3 ниже Сантарена, где чистые струи Тапажоса начинает окрашивать мутная вода главной реки. Маика окаймляется широкой полосой роскошного ровного луга, ограниченного с обеих сторон прямой стеной высокого леса. На сантаренском берегу он опоясан высокими, поросшими лесом кряжами. Ландшафт этого рода всегда производил на меня такое впечатление уныния и заброшенности, какого никогда не вызывали яркие девственные леса, вплотную обступающие большую часть рукавов Амазонки. Луга лишены цветов и каких бы то ни было животных, если не считать нескольких маленьких, скромно окрашенных птичек да одиноких орлов-каракар, которые жалобно воют, сидя на самых высоких ветвях мертвых деревьев по лесным опушкам. Несколько поселенцев выстроили на берегах Маика хижины с глинобитными стенами, крытые пальмовыми листьями, и занимаются по преимуществу присмотром за небольшими стадами крупного рогатого скота. Все они, по-видимому, бедны до убожества. Быки, однако, были, хоть и небольшие, но лоснящиеся и упитанные; природные условия округи, казалось, благоприятствовали земледелию и скотоводству. Во влажный сезон вода постепенно поднимается и покрывает луга, но там сколько угодно возвышенных мест, куда можно увести скот. Население, ленивое и невежественное, кажется, совершенно неспособно воспользоваться этими благами. Около домов нет ни садов, ни плантаций. Мне сказали, что садить что-нибудь тут бесполезно, потому что скот съедает молодые побеги. В этой стране скотоводство и земледелие совмещаются очень редко, так как люди, по-видимому, не имеют понятия об огораживании участков земли для обработки. Они говорят, что устраивать ограды стоит слишком больших хлопот. Сооружение прочной изгороди — дело, разумеется, трудное: здесь есть только два-три вида деревьев, пригодных для этой цели, потому что их не портят насекомые, да и те разбросаны по всему лесу. Хотя луга были местом, весьма бесплодным для натуралиста, леса, которые тянутся вдоль них, кишели жизнью: численность и разнообразие встречавшихся здесь насекомых всех отрядов были просто поразительны. Лесной пояс пересекали тропинки, которые вели от одного поселенческого дома к другому. Несмотря на влажность земли, деревья были не так высоки, а их кроны не так густы, как в других местах, поэтому солнечный свет и тепло тут легче достигали почвы, и подлесок был куда разнообразнее, чем в девственном лесу. Никогда не встречал я такого количества форм карликовых пальм, как здесь; то были прелестные миниатюрные виды, иные не достигали и 5 футов в высоту, и на них висели небольшие пучки круглых плодов размером не больше крупной грозди смородины. Некоторые лесные деревья своими размерами, мощными ветвями и даже корой напоминают наши дубы. Очень широко распространена была здесь одна великолепная пальма, которая сообщала округе особенный отпечаток. Это была Оепоса rpus distichus, один из видов, называемых туземцами бакабой. Она достигает футов 40-50 в вышину. Крона у нее глянцевитого темно-зеленого оттенка и своеобразной уплощенной, или сжатой, формы, листья располагаются по обе стороны почти в одной плоскости. Когда я впервые увидал это дерево в кампу, где в течение нескольких месяцев днем и ночью дует с огромной силой восточный ветер, то подумал было, что листья не расходятся одинаково в стороны вследствие постоянного действия ветров. Однако плоскость, в которой растут листья, не всегда совпадает с направлением ветра, и крона имеет такую же форму, когда дерево растет среди защищающих его лесов. Плод этой прекрасной пальмы созревает в конце года и высоко ценится туземцами, которые, стирая с орехов мягкую оболочку и смешивая ее с водой, приготовляют приятный напиток, сходный с описанным в одной из предыдущих глав асаи. Пучок плодов весит 30-40 фунтов. Напиток внешне похож на молоко и имеет приятный вкус орехов. Взбираться на дерево очень трудно вследствие гладкости его ствола, поэтому туземцы, когда им нужен пучок плодов для какой-нибудь чашки напитка, с одной только этой целью срезают и, следовательно, губят дерево, которому еще расти бы 20, а то и 40 лет. В нижней части лесов Майка, ближе к реке, находится пласт плотной белой глины, служащий жителям Сантарена источником материала для производства грубой гончарной посуды и кухонной утвари: котелки, кастрюли, маниоковые печи, кофейники, миски для стирки и другие предметы хозяйства бедняков повсюду в стране делаются из такой же гончарной глины, которая встречается с небольшими промежутками на всей поверхности долины Амазонки, от окрестностей Пара до границ Перу, и составляет часть огромного мергельного отложения табатинги. Чтобы придать посуде огнеупорность, к глине подмешивается жженая древесная кора, называемая караипе; она гоже придает изделиям прочность. Караипе служит предметом торговли: ее продают корзинами в лавках большинства городов. Мелкие ямки, вырытые в мергелистой почве на Маика, очень привлекали многие формы пчел и ос-каменщиц, которые употребляют глину на постройку своих гнезд. Таким образом, здесь перед нами еще один пример той своеобразной аналогии, которая существует между искусствами у насекомых и у человека [23] . Я не раз часами наблюдал за их поведением; краткий отчет о повадках некоторых из этих деятельных созданий может представить известный интерес. Всех больше в глаза бросалась большая желто-черная оса с замечательно длинной и узкой талией [стебельком] — Pelo - paeus fistularis . Вид этот собирает глину маленькими комками и, скатав из них удобные круглые шарики, уносит их во рту. Оса с громким жужжанием летит прямо к ямке, садится и, не теряя ни мгновения, приступает к делу: через две-три минуты она уже кончает месить свой маленький груз. Гнездо осы имеет форму сумки; оно имеет 2 дюйма в длину и прикрепляется к ветке или другому выступающему предмету. Одна из этих неугомонных искусниц как-то начала строить гнездо на ручке сундука в каюте моего челна, когда мы в течение нескольких дней стояли на одном месте. Она была до того поглощена своим делом, что позволила мне осмотреть в лупу движения ее рта, пока сидела на своей постройке. Каждый новый катышек она доставляла с торжествующей песней, которая сменялась веселым деятельным жужжанием, когда насекомое садилось и принималось за работу. Оса клала шарик влажной глины на край гнезда и размазывала его по всей круглой кромке нижней губой, направляемой челюстями. Для этого насекомое садилось на кромку верхом и, кончая обработку каждой новой порции, прежде чем улететь на сбор очередного катышка, проходило один раз вокруг кромки, прибивая ее с боков ногами. Оса трудилась только в солнечную погоду, и предыдущий слой бывал иногда не вполне сух, когда к нему добавлялся следующий. На все сооружение уходит около недели. Я отплыл отсюда до того, как маленькая пестрая строительница до конца справилась со своей работой; она не стала сопровождать челн, несмотря на то что мы продвигались вдоль берега реки очень медленно. Вскрывая закрытые гнезда этого вида, часто встречающиеся в окрестностях Маика, я всегда находил их набитыми маленькими пауками рода Gastracantha в том обычном полумертвом состоянии, в какое приводят осы-матки насекомых, предназначенных служить пищей их потомству. Рис. Оса Pelopaelus строит гнездо Кроме Pelopaeus, тут было три или четыре вида Trypoxylon, рода, который встречается также в Европе; некоторые натуралисты считают его паразитическим, потому что ноги у его представителей не снабжены обычным рядом жестких щетинок для рытья, характерным для всего семейства. Однако все виды Trypoxylon — осы-строительницы: два из тех видов, которые я наблюдал (Т. albitarse и один неописанный вид), набивают свои гнезда пауками, а третий (Т. aurlfrons ) — маленькими гусеницами. По повадкам они сходны с Pelopaeus: глину уносят в челюстях, а когда летят с грузом или строят гнездо, то по-разному жужжат. Trypoxylon albitarse — крупный черный вид длиной 3/4 дюйма — поднимает величайшую суету, строя свое гнездо. Для этой цели он нередко выбирает стены или двери комнат, и когда в одном и том же месте трудятся две-три осы, во всем доме царит гам из-за их громкого жужжания. Гнездо имеет форму трубки длиной около 3 дюймов. Т. aurifrons — вид гораздо более мелкий, — устраивает хорошенькие гнездышки в форме графина, располагая их сплошными рядам в углах веранд. Рис. Ячейки осы Trypoxylon aurifrons Однако всего многочисленнее и интереснее из этих гончаров рабочие одного вида общественных пчел, а именно Melipona fascicutata . Melipona в тропической части Америки занимают место настоящих пчел (Apis), к которым принадлежит европейская медоносная пчела и которые здесь неизвестны; эти насекомые, обыкновенно гораздо более мелкие, чем медоносные пчелы, не имеют жала. М. fasciculata почти на треть короче Apis melhfica ; колонии ее состоят из огромного числа особей: рабочих пчел обычно видишь собирающими пыльцу таким же образом, как то делают прочие пчелы, но громадные количества заняты также сбором глины. Быстрота и точность их движений при этом занятии поразительны. Сперва они соскребают глину челюстями, а затем убирают собранные кусочки передними лапками и пропускают ко второй паре ног, которые в свою очередь передают их к большим листовидным расширениям задних голеней, нормально приспособленным у пчел, как известно, для сбора пыльцы. Средние ноги прибивают все растущие комки строительного материала к задним ногам, чтобы комки сохраняли свою компактную форму по мере добавления новых частиц. Маленькие работницы вскоре набирают комок таких размеров, какой только в состоянии унести, и улетают. Я в течение некоторого времени недоумевал, на что пчелам глина, но затем у меня было сколько угодно случаев установить, в чем тут дело. Они сооружают свои соты в первой попавшейся расщелине в стволах деревьев или в отвесных склонах, и глина требуется для того, чтобы возвести стену, которая закрыла бы щель, оставив лишь маленькое отверстие для их собственного входа и выхода. Большинство видов Melipona — такого рода каменщики и в равной мере строители из воска и собиратели пыльцы. Один мелкий вид (неописанный), не более 0,2 дюйма в длину, помимо того, что закрывает щель в дереве, где расположен улей, строит снаружи, у входа в него, недурную цилиндрическую галерею из глины, замешанной с каким-то вязким веществом. Вход в трубу имеет форму воронки, и там всегда сидит несколько крохотных пчел, по-видимому, играющих роль часовых. Я видел вскрытый улей Melipona fasciculata ; он содержал около 2 кварт приятного на вкус жидкого меда. У этих пчел, как уже отмечалось, нет жала, но, если потревожить их колонию, они жестоко кусаются. Индеец, который грабил улей, был весь покрыт ими; особенным пристрастием они воспылали к волосам на его голове и сотнями вцепились в них. Я нашел в различных частях страны 45 видов этих пчел: самый крупный имел полдюйма в длину, самые мелкие были совсем крохотные, некоторые формы не больше ]/2 дюйма. Эти крошки нередко бывали очень докучливы в лесу своей фамильярностью: они садились на лицо и руки и, ползая, забирались в глаза и в рот, а то и в ноздри. Большое расширение задних голеней у пчел некоторых видов служит, помимо переноса глины и пыльцы, еще и для иных целей. У самки — красивой золотисто-черной Euglossa surinatnensis — этот орган очень велик по размеру. Вид этот устраивает свое одиночное гнездо также в трещинах стен или деревьев, но закрывает щель не глиной, а кусками сухих листьев и прутьев, сцементированных между собой. Эта пчела посещает деревья кажу и собирает задними ногами небольшое количество смолы, которая выделяется из стволов деревьев. К смоле она добавляет с соседних кустов другие необходимые материалы и, нагрузившись, улетает к гнезду. В своих прогулках к югу я никогда не заходил дальше берегов Ирура — реки, которая берет свое начало среди упомянутых выше холмов и, протекая по широкой долине, поросшей вдоль русел водных потоков лесом, впадает в Тапажос в глубине бухты Мапири. Все, что находится дальше, остается, как уже отмечалось, неведомой землей для жителей Сантарена. Бразильские поселенцы на берегах Амазонки, по-видимому, не испытывают никакой склонности к сухопутным исследованиям, и мне не удалось найти никого, кто пожелал бы сопровождать меня в экскурсии в глубь страны. Такое путешествие было бы чрезвычайно трудно в этой стране, даже если бы удалось раздобыть людей, готовых его предпринять. Кроме того, ходили слухи о поселении свирепых беглых негров на Серра-ди-Муруару и заходить далеко в том направлении считалось небезопасным, разве что большим вооруженным отрядом. Я навещал берега Ирура с их пышными лесами и две другие речки в той же стороне — Панему и Урумари — раз или два в неделю в продолжение всего пребывания в Сантарене и собрал большие коллекции тамошних растений и животных. Эти лесные ручьи с их прозрачной холодной водой, журчащей по песчаному или галечному ложу в диких тропических лощинах, всегда имели в моих глазах какую-то прелесть. Красота влажных, прохладных и роскошных прогалин усиливалась тем контрастом, который составляли они с бесплодной местностью вокруг. Обнаженные или покрытые скудным лесом холмы, которые окружают долину, выжжены отвесными лучами солнца. Один из них — Пику-ду-Ирура — представляет собой почти правильный конус, возвышающийся над небольшой травянистой равниной до высоты 500-600 футов, и восхождение на него после долгой прогулки из Сантарена по кампу чрезвычайно утомительно. Однажды я попытался взойти на холм, но вершины не достиг. Крутые склоны холма одеты густыми зарослями грубых трав, среди которых там и сям разбросаны чахлые деревца тех же видов, что встречаются и внизу, на равнине. На голых местах обнажена рыхлая красная почва, а в одном месте виднеется массив породы, которая вследствие плотной ее текстуры и отсутствия слоистости показалась мне порфировой, но я слишком плохой геолог, чтобы выносить суждения по таким вопросам. М-р Уоллес утверждает, что нашел шлаковые обломки, и считает, что холм является вулканическим конусом. К югу и востоку от этой обособленной вершины вытянутые хребты или плосковерхие холмы становятся несколько выше. Лес в долине тянется полосами в несколько сот ярдов шириной по обоим берегам речек; там, где реки текут вдоль подножий холмов, склоны, обращенные к воде, тоже густо поросли лесом, хотя с противоположной стороны они иногда совершенно обнажены. Деревья высоки и очень разнообразны, среди них встречаются колоссальные экземпляры бразильского ореха (Bertholletta excelsa) и пикиа. Последнее дерево приносит крупные съедобные плоды, любопытные тем, что между мякотью и ядром у них имеется пустое пространство; плоды окружены твердыми шипами, которые, проникая в кожу, наносят серьезные ранения. Съедобная часть, на мой взгляд, не намного вкуснее сырого картофеля, но жители Сантарена очень ее любят и предпринимают утомительные путешествия пешком, чтобы набрать какую-нибудь корзину плодов. Дерево Dipterix odorata , которое приносит бобы тонка, употребляемые в Европе Для приготовления нюхательного порошка, также часто встречается здесь. Оно достигает огромной вышины, и плод его — округлый стручок с единственным семенем — можно только подобрать на земле. Значительное количество их (от 1 до 3 тыс. фунтов — продукция всей области Тапажоса) ежегодно вывозится из Сантарена. В этих далеких джунглях растет бесконечное количество разнообразных деревьев и кустарников: одни отличаются прекрасными цветами и листвой, другие — странными плодами. Перечисление большого их числа было бы утомительно. Меня очень поразило разнообразие деревьев с крупными плодами различной формы, которые росли на стволах и ветвях, иные в нескольких дюймах от земли, как какао. Туземцы называют их по большей части купу; деревья эти имеют незначительную высоту. Одно из них, называемое купу-аи, приносит плоды эллиптической формы, грязно-землистого цвета,. 5-6 дюймов в длину; у них тонкая деревянистая кожура, а внутри, в очень приятной на вкус сочной мякоти, рассыпано небольшое количество семян. Плоды свисают с ветвей подобно глиняным муравейникам. Другой вид больше сходен с какао; плод по форме похож на огурец и имеет зеленую ребристую оболочку. Он известен под названием какау-ди-макаку , т.е. обезьяньего шоколада, но семена у него мельче, чем у обыкновенного какао. Раз или два я попробовал приготовить из них шоколад. В них содержится много масла, сходного no-запаху с маслом обыкновенного какаового ореха, и они отлично растираются; однако напиток имеет неприятный глинистый цвет и хуже на вкус. Мои экскурсии на Ирура всегда носили приятный характер. По долине разбросано несколько незатейливых хижин, но хозяева живут в них лишь несколько дней в году, когда приходят на свои маленькие расчищенные участки собирать и печь маниок. Мы брали обыкновенно с собой двух мальчиков — одного негра, а другого индейца, чтобы они несли наш дневной запас продовольствия — несколько фунтов говядины или вяленой рыбы, фаринью и бананы, а также столовую посуду и котелок для стряпни. Жозе нес ружья, снаряжение и ягдташи, а я — инструменты энтомолога: сачок, большую кожаную сумку с отделениями для коробок с пробковым дном, склянок, стеклянных трубок и т.д. Мы имели обыкновение выходить вскоре после восхода солнца, когда прогулка по прохладным кампу приятна — небеса безоблачны, а трава влажна от росы. Тропинки здесь едва протоптаны, так что в первые наши экскурсии нам лишь с трудом удавалось не заблудиться. Однажды мы все-таки совершенно сбились с пути и в продолжение нескольких часов блуждали по выжженной солнцем земле, не находя дороги. С возвышенности примерно на полпути через пустошь открывается чудесный вид на местность. Отсюда ко дну долины уходит длинный отлогий склон, поросший травой и лишенный деревьев. Причудливой формы холмы, лес у их подножий с самыми разнообразными пальмами, справа бухта Мапири с темными водами Тапажоса и его ослепительно-белыми берегами — все это расстилалось перед нами, точно на картине. Чрезвычайная прозрачность воздуха сообщала всем деталям ландшафта такую четкость очертаний, что нарушалось представление о расстоянии, и казалось, будто до всего этого чуть.ли не рукой подать. Спускаясь в долину, нужно было перейти небольшой ручей, а затем — полмили песчаной равнины, растительность на которой имела своеобразный вид вследствие преобладания бесствольной пальмы куруа (Attalea spectabilis): ее большие, красиво вырезанные жесткие листья поднимались прямо с земли. Плод этого вида похож на кокосовый орех — внутри ядра его содержится молоко, но он гораздо меньше размером. Здесь, да и, пожалуй, по всей дороге, мы в большую часть дней влажного сезона видели следы ягуара. Впрочем, самого животного мы ни разу не встретили, хотя иногда по ночам в Сантарене, лежа дома в гамаках, слышали его громкий рев и знали, что животное, должно быть, скрывается где-то поблизости от нас. Охотиться лучше всего было в части долины, защищенной с одной стороны крутым холмом, склон которого, как и сама болотистая долина внизу, был покрыт великолепным лесом. Мы обыкновенно делали привал на небольшом расчищенном участке, около воды, где было сравнительно мало муравьев. Здесь мы собирались со всех концов леса после утомительной утренней охоты, съедали честно заработанный обед сидя на земле — два широких листа дикого банана служили нам скатертью — и отдыхали часа два во время сильного послеполуденного зноя. Разнообразие животных в этой богатой местности было еще более поразительно, чем разнообразие растительных форм. В самое жаркое время дня, когда мои люди спали, приятно было лежать и наблюдать за движениями животных. Иногда из кампу являлась стая анусов (Crotophaga) — птиц с блестящим черным оперением, которые живут небольшими обществами среди травы; перебираясь с дерева на дерево, они показывались одна за другой и перекликались между собой. Иногда тукан (Rhamphastos ariel) молча прыгал или бегал по веткам, заглядывая в трещины и щели. Издалека через пустошь доносились крики одиночных птиц. То и дело появлялся угрюмый трогон с ярко-зеленой спинкой и розовой грудью: он, бывало, по целому часу сидел без движения на низкой ветке. В тихие часы полудня всегда можно было наблюдать крупных (в 2 фута длиной) жирных ящериц из вида (Teius teguexim), называемого туземцами жакуару; они шумно носились по сухим листьям, как будто гоняясь друг за другом. Жир этой крупной ящерицы высоко ценится туземцами, которые применяют его как припарку, когда приходится извлекать пальмовые шипы и даже дробь из тела. Рис. Жакуару (Teius teguexim) Другие, отвратительного вида ящерицы, взрослые особи которых достигали около 3 футов в длину, плескались и плавали в воде, иногда вылезая наружу, чтобы заползти в какое-нибудь дупло на берегу речки: однажды я нашел в дупле самку и целую кучу яиц. Ленивые взмахи крыльев больших сине-черных бабочек Morpho высоко в воздухе, жужжание насекомых, множество неодушевленных звуков — все это вносило свою долю в то общее впечатление, которое производило это своеобразное уединение. С вершин деревьев, которые переплелись между собой на головокружительной высоте, то и дело падали в воду с внезапным всплеском тяжелые плоды. Ветер, не ощутимый внизу, шевелил верхушки деревьев, приводя в движение скрученные и переплетенные сипо, которые скрипели и стонали на разные лады. К этим звукам добавлялось монотонное журчание ручья, образовывавшего маленькие водопады через каждые 20-40 ярдов своего течения. Мы часто встречались со старой индианкой по имени Сесилия, у которой был в лесу небольшой расчищенный участок. Она пользовалась репутацией колдуньи (фетисейры), и, беседуя с ней, я убедился, что она гордится своими познаниями в черной магии. Ее слегка вьющиеся волосы свидетельствовали о том, что она не чистокровная индианка: мне говорили, что отец ее был темнокожий мулат. К нам она всегда относилась очень вежливо: показывала лучшие тропинки, объясняла свойства и употребление различных растений и т.д. Меня немало позабавили ее рассказы об этих местах. По-видимому, уединенная жизнь и мрак лесов переполнили ее голову суеверными фантазиями. Она говорила, что в русле ручья есть золото и что журчанье воды в маленьких водопадах — это голос «водяной матери», рассказывающий об укрытом сокровище. Узкий проход между двумя склонами холма был портаном, т.е. воротами, а все, что за ними, вдоль лесистых берегов ручья, — заколдованной землей. Холм, под которым мы располагались, она называла жилищем чародея и серьезно рассказывала нам, что нередко имела с ним продолжительные беседы. Эти басни она сама же и сочинила; точно таким же образом рождается бесконечное множество подобных мифов в детском воображении бедных индейцев и метисов, населяющих различные области страны. Следует отметить, что после некоторого общения с белыми все индейцы становятся скептиками. Колдовство бедной Сесилии было очень невысокого качества. Она бросала щепотки толченой коры какого-то дерева и другие вещества в огонь, бормоча заклинание — молитву, повторяемую наизнанку, — и прибавляя имя человека, которого хотела околдовать. Впрочем, некоторые фетисейры выделывают штуки, более опасные, нежели это безобидное бормотанье. Они знакомы со многими ядовитыми растениями и, хотя редко осмеливаются назначать смертельную дозу, иногда ухитряются довести свои жертвы до серьезного, заболевания. Побудительной причиной их действий служит ревность к другим женщинам. Когда я жил в Сантарене, субделегаду [заместитель судьи] рассматривал дело, называвшееся колдовством, и истицей по нему была одна очень почтенная белая дама. Оказалось, что некая фетисейра обрызгала ее белье, вывешенное для просушки, едким соком большого аронника, и дама полагала, что это явилось причиной серьезной сыпи, от которой она страдала. В этих экскурсиях я редко встречал каких-нибудь крупных животных. На кампу мы не видели ни одного млекопитающего, но иногда попадались следы трех животных, не считая ягуара: следы принадлежали маленькой тигровой кошке, оленю и опоссуму; все эти животные встречались, должно быть, очень редко и вели, вероятно, ночной образ жизни, если не считать оленя. В лесу я видел однажды небольшую стаю обезьян, а в другой раз имел случай наблюдать движения ленивца. Последний относился к виду, названному Кювье Bradypus tridactylus и покрытому мохнатой серой шерстью. Туземцы называют его на языке тупи аи-ибирете (по-португальски preguica da terra firma), или материковым ленивцем, в отличие от Bradypus infuscatus с длинной черно-коричневатой полосой между плечами — ленивца, называемого, аи-игапо (preguica das vargens), т. е. ленивца затопляемых земель. Некоторые путешественники по Южной Америке, описывая ленивца, утверждают, что он очень проворен в своих родных лесах, и оспаривают справедливость данного ему названия. Однако жители Амазонского края, как индейцы, так и потомки португальцев, придерживаются единого мнения и считают ленивца воплощением лени. Очень часто один туземец, упрекая другого в праздности, называет его «bicho do embafiba» (зверем с дерева Cecropia): листья Cecropia служат пищей ленивцу. Очень любопытно наблюдать, как лениво перебирается с ветки на ветку это неуклюжее существо, вполне уместное в безмолвном мраке леса. Каждое движение обнаруживает, пожалуй, не самую лень, но крайнюю осторожность. Он никогда не отпустит одной ветки, не зацепившись сперва за следующую, а когда не находит сразу же сук, чтобы охватить своими жесткими крючьями, в которые так странно преобразованы его лапы, приподнимает туловище, опираясь на задние ноги, и шарит лапами в поисках новой опоры. Понаблюдав за животным с полчаса, я послал в него заряд дроби; оно со страшным треском полетело вниз, но, падая, ухватилось за сук своими мощными когтями и осталось висеть. Наш молодой индеец попробовал вскарабкаться на дерево, но рои жалящих муравьев вынудили его вернуться; бедняжка в самом печальном состоянии соскользнул вниз и, чтобы избавиться от муравьев, нырнул в ручей. Два дня спустя я нашел тело ленивца на земле: животное упало через несколько часов после смерти, когда мышцы его расслабли. В одно из наших путешествий мы с м-ром Уоллесом видели ленивца (В, infus catus), переплывавшего реку в том месте, где она имела, вероятно, ярдов 300 в ширину. Мне кажется, не все знают, чтоживотное это входит в воду. Наши люди поймали зверя, сварили и съели его. Возвращаясь с этих прогулок, мы иногда ночевали на кампу, но в лунные ночи, когда не было опасности потерять дорогу, продолжали путь. Сильный зной середины дня значительно ослабевает к четырем часам пополудни; тогда появляются птицы; по каменистым пригоркам прыгают небольшие стаи земляных голубей; пролетают мимо и иногда садятся на ильях [24] попугаи; хорошенькие вьюрки нескольких видов — и среди них один, покрытый оливково-коричневыми и желтыми полосками и несколько похожий на нашу желтую овсянку, но, по-моему, принадлежащий к другому роду, — прыгают в траве, оживляя окрестность несколькими мелодичными звуками. Карашуэ (Mimus) вновь заводит свою приятную песню, напоминающую пение черного дрозда; два-три вида колибри, ни один из которых, однако, не свойствен одному только этому району, порхают от дерева к дереву. Напротив, маленькие ящерицы в синюю и желтую полоску, которыми кишит зелень в палящий полуденный зной, прячутся к этому часу в свои укрытия; вместе с ними исчезают многочисленные дневные бабочки кампу и другие дневные насекомые. Некоторые из бабочек очень сходны с нашими английскими видами, встречающимися на вересковых пустошах, а именно: перламутровка Argynnis ( Euptoi - eta) hegesta и два более мелких вида, имеющих обманчивое сходство с маленькой Nemeoblus lucina . После захода солнца в воздухе разливаются восхитительная прохлада и аромат плодов и цветов. Появляются ночные животные. Теперь можно поймать стоящего на страже у входа в свою нору волосатого паука, раскинувшегося на целых 5 дюймов, коричневого с желтоватыми полосками вдоль крепких ног; этот паук живет в широких трубчатых галереях, выложенных изнутри ровным слоем шелковистой пряжи. Увидеть его можно только ночью, причем он не уходит, по-видимому, далеко от своего логова; галерея имеет около 2 дюймов в поперечнике и проходит наклонно, почти в 2 футах под поверхностью земли. Как только наступает ночь, внезапно показываются стаи козодоев, которые бесшумно, словно призраки, описывают круги в погоне за ночными насекомыми. Иногда они опускаются и садятся на низкую ветку или даже на тропинку совсем рядом с проходящим мимо человеком. Когда птицы припадают к земле, их трудно отличить от окружающей почвы. У одного вида длинный раздвоенный хвост. Днем козодои укрываются в лесистых ильях; я нередко видел, как они спали там в густой тени, припав к земле. Козодои не устраивают гнезд, а откладывают яйца на голую землю. Период высиживания у них приходится на дождливый сезон, и свежие яйца попадаются с декабря до июня. Попозже вечером слышны издаваемые козодоями своеобразные звуки: один вид кричит «куао-куао», другой «чак-ко-ко-као». Звуки эти повторяются через определенные промежутки до поздней ночи самым монотонным образом. После захода солнца на обнаженных песчаных тропинках попадается много жаб. Одна из них — настоящий колосс имела около 7 дюймов в длину и 3 дюймов в высоту. Этот великан не убирался с дороги до тех пор пока мы не подходили к нему вплотную. Если мы сталкивали жабу палкой, она через некоторое время приходила в себя и обернувшись, бесстыдно устремляла на нас свои взор. На расстоянии полумили я насчитал 30 этих чудовищ. Глава IX ПУТЕШЕСТВИЕ ВВЕРХ ПО ТАПАЖОСУ Подготовка к путешествию. — Первый день плавания, — Потеря лодки. — Алтар-ду-Шан. — Способы рыбной ловли. — Затруднения с командой. — Прибытие в Авейрус. — Экскурсии в окрестностях. — Белый капуцин, образ жизни и нравы обезьян-капуцинов. — Ручной попугай. — Миссионерское поселение. — Переход в реку Купари. — Приключение с анакондой. — Копченая обезьяна. — Удав. - Селение индейцев мундуруку и нападение дикого племени. — Водопады Купари. — Гиацинтовый ара. — Возвращение в широкую часть Тапажоса. — Плавание вниз по реке к Сантарену Июнь 1852 г. Теперь я перехожу к рассказу о событиях главной моей экскурсии вверх по Тапажосу, к которой я начал готовиться через полгода после того, как поселился в Сантарене. На этот раз я был вынужден путешествовать на собственном судне, отчасти потому, что торговые челны, достаточно крупные для того, чтобы принять на борт натуралиста, очень редко ходят между Сантареном и малолюдными поселениями на реке, отчасти же потому, что мне хотелось без помех исследовать районы, лежащие далеко в стороне от обычного пути торговцев. Вскоре я подыскал подходящий челн — двухмачтовую куберту грузоподъемностью около 6 т, прочно выстроенную из каменного дерева, или итаубы, — материала, из которого строятся все лучшие суда в Амазонском крае и которое, говорят, долговечнее тика. Я зафрахтовал куберту у одного купца по дешевой цене — 500 рейсов, т.е. около 1 шиллинга 2 пенсов за день. Каюту, которая, как то обычно бывает на челнах этого рода, представляла собой четырехугольное строение с полом над уровнем ватерлинии, я приспособил себе под спальню и рабочее помещение. Мои ящики, наполненные коробками и лотками для образцов, были уложены с обеих сторон, а над ними располагались полки и крючки для небольшого запаса полезных для дела книг, ружей и ягдташей, ящичков, материалов для обработки снятых шкурок и хранения животных, ботанического пресса и бумаги, сушилок для насекомых и птиц и т.д. На полу была разостлана камышовая циновка, а мой свернутый гамак, предназначенный к употреблению только на берегу, служил мне подушкой. Под сводчатым навесом над трюмом в передней части судна спала команда; кроме того, там помещались мои сундуки, запас солонины и бакалеи, а также набор товаров, чтобы расплачиваться с полуцивилизованными или дикими обитателями внутренних областей. Такими товарами были кашаса, порох и дробь, несколько кусков грубой клетчатой бумажной ткани и ситца, рыболовные крючки, топоры, большие ножи, остроги, наконечники стрел, зеркала, бусы и прочие мелочи. Мы с Жозе потратили немало дней, чтобы уладить все эти дела. Нам надо было засолить для себя мясо и размолоть кофе. Нужно было запастись кухонной утварью, посудой, кувшинами для воды, набором плотничьих инструментов и многими другими вещами. Всю бакалею и прочие портящиеся предметы мы уложили в жестянки и коробки, так как убедились, что это единственный способ предохранить их от действия сырости и от насекомых. Когда все было готово, челн наш выглядел точно маленькая плавучая мастерская. Мне удалось собрать немного сведений о реке, если не считать туманных сообщений о трудности судоходства и о фамиту, т.е. голоде, который царит на ее берегах. Как я уже упоминал, река имеет около 1000 миль в длину и течет с юга на север; по величине она занимав шестое место среди притоков Амазонки. Однако она судоходна для парусных судов только миль на 160 вверх от Сантарена. Самым хлопотным делом для нас было нанять матросов на судно. Жозе должен был стать за руль, но нам нужны были по крайней мере еще три матроса. Однако все усилия раздобыть матросов оказались тщетными. В Сантарене индейцев-лодочников меньше, чем в любом другом городе на реке. Обратившись к купцу, к которому я имел рекомендательные письма, и к бразильским властям, я убедился, что здесь можно рассчитывать чуть ли не на любое одолжение, только не на помощь рабочими руками. Однако чужеземец не может обойтись без них, потому что здесь не сыщешь ни одного индейца или метиса, который не был бы должен деньгами или работой тому или иному из власть имущих. Одно время я даже опасался, что мне придется отказаться из-за этого от своего проекта. Под конец после многих неудач и разочарований Жозе ухитрился нанять одного человека — мулата по имени Пинту, уроженца горнопромышленной области Внутренней Бразилии, который был хорошо знаком с рекой. С этими двумя спутниками я решился пуститься в дорогу в надежде найти еще кого-нибудь в первой же деревне по пути. Мы покинули Сантарен 8 июня. Вода находилась тогда на самом высоком уровне, и мой челн стоял на якоре у задней двери нашего дома. Утро было прохладное, и дул свежий ветер, под которым мы быстро понеслись мимо выбеленных домов и крытых тростником индейских хижин предместий. Прелестная бухточка Мапири вскоре осталась позади, затем мы обогнули мыс Мария-Жозефы — выступ, образуемый высокими, увенчанными лесом утесами из глины табатинга. Мыс этот ограничивает вид в сторону реки из Сантарена, и мы бросили здесь прощальный взгляд на город, до которого было миль 7-8, — яркую полоску белых домиков над темной водой. Перед нами лежала дикая, скалистая, необитаемая береговая полоса, и мы вышли уже в самый Тапажос. На протяжении около 20 миль путь наш лежал прямо на запад. По мере приближения к мысу Куруру, где река отклоняется от своего курса на север, ветер крепчал. Громадное водное пространство расстилалось на запад и на юг, и сильный ветер поднимал большие волны. Пока мы огибали Куруру, буксирный канат, на котором шла наша монтария за кормой, отвязался; мы попытались вернуть лодку, без которой, разумеется, во многих местах было бы трудно высадиться на берег, и едва не опрокинулись. Попробовали повернуть на другой галс вниз по реке, но из-за сильного ветра и отсутствия течения попытка оказалась напрасной. Канаты наши трещали, паруса рвались в клочья, и судно, которому, как оказалось, недоставало балласта, страшно кренилось. Вопреки совету Жозе я направил куберту в небольшую бухту, рассчитывая бросить там якорь и подождать, пока ветер подгонит лодку, но якорь волочило по гладкому песчаному дну, и судно пошло бортом на отлогий каменистый берег. После ловких маневров мы, получив немало шишек, ухитрились выйти из затруднения, пройдя на кливере в каком-нибудь волоске от скалистого мыса. Вскоре вслед за тем нас вынесло на гладкую воду укромной бухты, которая вела к очаровательно расположенному селению Алтар-ду-Шан, и нам пришлось отказаться от попытки вернуть монтарию. Маленькое поселение Алтар-ду-Шан (алтарь земли, или земляной алтарь) обязано своим своеобразным названием тому, что у входа в гавань расположен один из тех странных плосковерхих холмов, которые столь распространены в этой части Амазонского края и имеют форму высокого алтаря римско-католических церквей. Холм стоит обособленно и имеет значительно меньшую высоту, чем подобным образом срезанные холмы и хребты близ Алмейрина: возвышается он, вероятно, не больше чем на 300 футов над уровнем реки. Он лишен деревьев, но местами покрыт каким-то видом папоротника. В глубине бухты есть внутренняя гавань, которая сообщается протоком с рядом озер, расположенных в долинах между холмами и простирающихся далеко в глубь страны. Деревня населена почти одними только полуцивилизованными индейцами, в количестве от 60 до 70 семейств, и дома разбросаны широкими улицами на полоске муравы у подножия высокого, поросшего великолепным лесом хребта. Я был до того восхищен местоположением поселения и многочисленностью редких птиц и насекомых в лесу, что посетил его на следующий год и провел там четыре месяца, собирая коллекции. Сама деревня — заброшенный уголок, населенный бедняками; староста (капитан трабальядоров, т. е. индейцев-работников) был старый равнодушный метис, который провел тут всю свою жизнь. Священник оказался личностью самой распутной — я редко встречал его трезвым; впрочем, он был белый и человек весьма способный. Могу здесь кстати упомянуть, что нравственный и ревностный священник — большая редкость в этой провинции; единственными служителями культа во всей стране, которые, по-видимому, искренне отдавались своему призванию, были епископ Пара и викарии Эги на Верхней Амазонке и Обидуса. Дома в селении кишели паразитами: в тростниковой крыше жили летучие мыши, под полом жалящие муравьи (формига-ди-фогу), на стенах тараканы и пауки. Очень немногие дома имели деревянные двери и запоры. Алтар-ду-Шан был первоначально поселением коренных жителей и назывался Бурари. Здешние индейцы всегда враждебно относились к португальцам и во время беспорядков 1835-1836 гг. вместе с повстанцами нападали на Сантарен. Немногие из них спаслись от последовавшей резни, и потому теперь в деревне мало стариков и мужчин средних лет. Как во всех полуцивилизованных селениях, где индейцы утратили свое первоначальное4добронравие и трудолюбие, ничего не приобретя у белых взамен, обитатели живут в величайшей нищете. Без сомнения, недостаток рыбы в светлых водах и каменистых бухтах окрестностей является отчасти причиной той бедности и вечного голода, которые господствуют здесь. Когда мы прибыли в бухту, наш челн окружила толпа полуголых поселян — мужчин, женщин и детей: каждый пришел поклянчить кусочек соленой пираруку «Христа ради». В сухой сезон они не так бедны. В мелких озерах и бухтах водится множество рыбы, и мальчики и женщины выходят по ночам бить ее острогой при факельном свете; факелы делают из связанных в пучки тонких полос зеленой коры с черешков пальм. Так добывают много превосходных видов рыбы; среди них пескада, белое и слоистое мясо которой, будучи сварено, по внешнему виду и вкусу сходно с треской, и тукунаре (Cichla temensts) — красивый вид с большим прелестно окрашенным пятнышком-глазком на хвосте. Здесь встречаются также много мелких лососевых и вид косорота под названием арамаса, который передвигается по чистому песчаному дну залива. В это время на отлогом берегу часто встречается один вид иглистого ската, нередко причиняющий купальщикам самую острую боль. Оружием этой рыбе служит сильная игла с зазубренными краями, около 3 дюймов длиной, растущая сбоку от мясистого хвоста. Я видел однажды женщину, раненную рыбой во время купания: она страшно кричала, и ее пришлось отнести в гамак, где она пролежала с неделю с сильными болями; я знал одного крепкого мужчину, который в течение нескольких месяцев не мог оправиться от такой раны. Здесь применялся один способ рыбной ловли, которого я не видал до сих пор, но который, как я убедился впоследствии, очень широко употребляется на Тапажосе. Он заключается в использовании ядовитой лианы под названием тимбо (Paultinta pinnata) и пригоден только в спокойной воде протоков и озер. Несколько прутьев с ярд длиной растираются и вымачиваются в воде, которая быстро окрашивается вредным млечным соком растения. За какие-нибудь полчаса все мелкие рыбешки на довольно большом пространстве вокруг места отравления всплывают на поверхность, лежа на боку с широко раскрытыми жабрами. Яд оказывает на рыб, должно быть, удушающее действие; он медленно распространяется по воде, и по-видимому, очень малой примеси его достаточно, чтобы поразить рыбу. Обследуя воду в тех местах, где в прозрачной глубине на многие ярды кругом не видно было никакой рыбы, я раньше или позже, иногда даже сутки спустя, с изумлением находил большое количество мертвых рыб, всплывших на поверхность. Население в течение большей части года занимается своими маленькими плантациями маниока. Всю тяжелую работу, например вырубку и выжигание леса, посадку и прополку, делают на плантации каждой семьи все соседи сообща, называя эту помощь пушерум, — обычай, сходный с би [25] в лесных поселениях Северной Америки. Каждый пушерум сопровождается настоящим праздником. Пригласив соседей, семья готовит огромное количество перебродившего напитка, называемого здесь тароба, — из моченых маниоковых лепешек — и каши из маникуэйры. Эта последняя представляет собой сорт сладкого маниока, весьма отличный от юки перуанцев и макашейры бразильцев (Manihot aypi); у нее продолговатые сочные корни, которые становятся очень сладкими через несколько дней после уборки урожая [26] . Этими-то незатейливыми яствами и угощает семья своих помощников. Разумеется, работа выполняется самым примитивным образом; все напиваются тароба, и нередко день завершается пьяной ссорой. Климат тут несколько более влажен, чем в Сантарене. Мне кажется, это следует отнести за счет того, что окрестность в отличие от открытых кампу покрыта густыми лесами. Я наслаждался здесь в сухой сезон лунными ночами больше, чем где бы то ни было еще в стране. Покончив с дневными трудами, я обыкновенно спускался к берегам залива и, прежде чем отправиться спать, отдыхал два-три часа, растянувшись на прохладном песке. Мягкий бледный свет, ложась на широкие песчаные пляжи и крытые пальмовыми листьями хижины, создавал впечатление пейзажа холодного севера среди зимы, когда на всем окружающем лежит снежный покров. Примерно раз в неделю идет сильный ливень, и кустарниковая растительность никогда не выжигается солнцем до такой степени, как в Сантарене. В промежутках между дождями жара и сухость растут изо дня в день; в первый день после дождя погода неустойчива — то печет солнце, то набегают облака; на другой день становится несколько суше и начинает дуть восточный ветер; затем наступают дни безоблачного неба и постепенно усиливающегося ветра. Когда такая погода простоит с неделю, на горизонте начинает собираться легкая дымка, скопляются облака, слышны раскаты грома, и, наконец, обычно в ночное время изливается освежающий дождь. Внезапное охлаждение, вызываемое дождями, порождает простуды, которые сопровождаются такими же симптомами, как и в нашем климате; за этим исключением, место вполне благоприятно для здоровья. 17 июня. Двое молодых людей вернулись, не встретив моей монтарии, а новую, как я убедился, здесь купить было невозможно. Капитан Томас сумел найти для меня лишь одного матроса — грубоватого, но послушного молодого индейца по имени Мануэл. Сегодня утром он явился на борт в 8 часов, и мы, подняв якорь, продолжали наше путешествие. Ветер весь день был слабый и изменчивый, и к 7 часам вечера мы прошли всего около 15 миль. Берег образовывал ряд длинных мелководных заливов с песчаными пляжами, на которых длинной полосой бурунов разбивались волны. Десятью милями выше Алтар-ду-Шана расположен мыс Кажетуба, заметный издалека. Около полудня, воспользовавшись затишьем, мы посадили лодку на мель и пошли вброд на берег, но леса оказались почти непроходимы, и не было видно ни одной птицы. На песке вдоль пляжа мы видели множество утонувших крылатых муравьев; все они относились к одному виду — к страшным формига-ди-фогу (Myrrnica saevissima): мертвые или полумертвые тела их громоздились полосой в дюйм или два в высоту и в ширину, и полоса эта тянулась без перерыва целые мили у самой воды. Прошлой ночью внезапно нагрянувший ветер сбросил в реку тысячи летевших муравьев, затем их вынесло волнами на берег. В 7 часов мы оказались около устья протока, ведущего к маленькому озеру Арамана-и; ветер стих, и мы, ориентируясь по огням на берегу, бросили якорь около дома Жерониму — знакомого мне поселенца; он показал нам уютную маленькую гавань, где можно было в безопасности провести ночь. Река здесь не меньше 10 миль в ширину; в этот сезон тут нет ни островов, ни мелей. Противоположный берег днем представлялся длинней узкой полоской леса на фоне смутно вырисовывавшихся серых холмов. Сегодня (19-го) дул попутный ветер, который привел нас к устью протока Пакиатуба, где жил надзиратель округи сеньор Сиприану, которому я привез распоряжение капитана Томаса предоставить мне еще одного матроса. Мы с большим трудом нашли место для высадки. Берег в этом месте представлял собой полосу ровной, покрытой густым лесом земли, по которой протекал извилистый ручеек, или проток, давший название маленькому разбросанному селению, скрытому в чаще; холмы здесь отступали на 2 или 3 мили в глубь местности. Значительная часть леса была затоплена, стволы очень высоких деревьев около устья протока уходили на 18 футов под воду. Мы потеряли два часа, прокладывая себе шестами дорогу через затопленный лес в поисках гавани. Каждый обследованный нами залив кончался лабиринтом, заросшим кустарником, но под конец крики петухов привели нас к цели. Мы кликнули монтарию, и показался мальчик-индеец, который вел лодку по мрачным зарослям; но он был до того встревожен, как я полагаю, увидев странного белого человека в очках, кричащего с носа судна, что быстро отпрянул в кусты. Лишь когда заговорил Мануэл, он вернулся, и мы отправились на берег; монтария лавировала по угрюмому, мрачному фарватеру, образовавшемуся после того, как были срезаны нижние ветки и подлесок. Тропа к домам оказалась узкой песчаной аллеей среди деревьев громадной высоты, покрытых ползучими растениями; с эпифитов на ветвях деревьев свисало огромное количество длинных воздушных корней. Мы миновали одну низенькую курную хижину, наполовину утопавшую в листве, и тропа разошлась; мальчик нас уже покинул, и мы свернули не туда, куда следовало. Но вскоре нас остановил лай собак, и из лабиринта кустарников с криком «О da casa!» (Эй, из дома!), как то принято при приближении к жилищу, показался темнокожий туземец кафузу с самым непривлекательным выражением лица, вооруженный длинным ножом, которым как будто заострял кол. Он направил нас к дому Сиприану, до которого было около мили по другой лесной дороге. То обстоятельство, что кафузу вышел вооруженный навстречу гостям, очень удивило моих спутников, и они в продолжение нескольких дней рассказывали об этом во всех селениях, которые мы посещали. В этих глухих местах пришельцы рассчитывают встретить самое щедрое и доверчивое гостеприимство. Однако, как заметил Мануэл, малый этот мог быть одним из не получивших помилования вождей мятежников, поселившимся здесь после обратного взятия Сантарена в 1836 г. и живущим в страхе, что его откроют сантаренские власти. После всех наших злоключений Сиприану дома не оказалось. Его большой дом был полон людей — старых и молодых, женщин и детей, и все это были индейцы или мамелуку. Вокруг большого строения стояло несколько меньших хижин, а также обширные открытые навесы с печами для маниока и примитивные деревянные мельницы для растирания сахарного тростника на патоку. Все жилища утопали в зелени; вряд ли нашелся бы более заброшенный уголок, но на всем хозяйстве лежал какой-то отпечаток довольства. Жена Сиприану, миловидная молоденькая мамелука, наблюдала за упаковкой фариньи. Две или три старухи, сидя на циновках, плели корзины из узких полос коры с черешков пальмового листа, другие выкладывали корзины изнутри широкими листьями одного вида маранты, а затем наполняли их фариньей, которую предварительно отмеряли каким-то примитивным прямоугольным сосудом. Оказалось, что сеньор Сиприану был крупным поставщиком этого продукта питания и продавал сантаренским купцам 300 корзин (по 60 фунтов в каждой) ежегодно. К моему огорчению, нам не удалось повидать Сиприану, но ожидать его было бесполезно, так как нам сказали, что все мужчины сейчас заняты на пушерумах, и он не мог бы оказать нам той помощи, в которой я нуждался. Мы вернулись к челну вечером, а выйдя в реку, стали на якорь и заночевали. 20 июня. Весь день 20-го дул слабый ветер с берега, и мы прошли всего 14-15 миль к 6 часам пополудни, когда вследствие затишья бросили якорь в устье узкого протока Тапаиуна, который проходит между большим островом и материком. Около 3 часов мы миновали Боин — селение на противоположном (западном) берегу. Ширина реки здесь б или 7 миль: деревня на возвышенности напротив предстала нам лишь в виде какого-то расплывчатого белого пятна; вследствие отдаленности нельзя было различить отдельные дома. Берег, вдоль которого мы плыли сегодня, служит продолжением затопляемой низменности Пакиатубы. 21 июня. На следующее утро мы шли по протоку Тапаиуна, ширина которого колеблется от 400 до 600 ярдов. Продвигались мы все же медленно, так как ветер по большей части дул как раз нам навстречу, и часто останавливались, чтобы побродить по берегу. Повсюду, где почва была песчаная, ходить по берегу было невозможно из-за свирепых жалящих муравьев, укус которых бразильцы сравнивают с уколом раскаленной докрасна иглы. Вряд ли хоть какой-нибудь квадратный дюйм земли был свободен от них. Около 3 часов пополудни мы проскользнули в тихий тенистый проток, на берегах которого жил один трудолюбивый белый поселенец. Я решил провести здесь остаток дня и ночь и попытаться раздобыть свежей провизии, потому что наш запас соленой говядины уже почти иссяк. Дом был прекрасно расположен: маленькую гавань ярко разукрашивали водяные растения Роnderia, покрытые теперь пурпурными цветами, и когда мы подошли, с них с криком слетели стаи длинноногих водяных птиц. Хозяин послал с моими людьми мальчика, чтобы показать им лучшее место для рыбной ловли вверх по протоку, а вечером продал мне кур и несколько корзин с бобами и фариньей. Люди вернулись с изрядным уловом жандиа, красивой пятнистой рыбы из семейства сомов, и пираньи, вида лосося. Есть несколько видов пираньи, многими из них изобилуют воды Тапажоса. Они ловятся чуть ли не на любую наживку, так как вкус у них неразборчивый, а аппетит самый неограниченный. Они часто хватают за ноги купающихся около берега, нанося жестокие раны своими сильными треугольными зубами. В Пакиатубе и здесь я добавил к моей коллекции около 20 видов мелких рыб, пойманных на удочку или руками в мелководных озерцах в лесной тени. Матросы мои ночевали на берегу, и Пинту вернулся утром на борт пьяный и держался вызывающе. По словам Жозе, который остался трезв и был встревожен буйным поведением Пинту, последний вместе с хозяином дома провел большую часть ночи, распивая агуарденти-ди-бейжу — хмельной напиток, получаемый перегонкой из маниокового корня. Мы ничего не знали о прошлом этого человека — высокого, сильного, своевольного, и тут нам пришло в голову, что он не вполне безопасный спутник в дикой стране вроде этой. Я подумал, что лучше всего было бы как можно скорее добраться до следующего поселения — Авейруса и там избавиться от Пинту. Путь наш лежал сегодня вдоль высокого скалистого берега, который тянулся без перерыва около 8 миль. Высота отвесных скал составляла от 100 до 150 футов; в расщелинах росли папоротники и цветущие кустарники, а на вершине — роскошный лес, как и в других местах на речных берегах. Волны с грохотом бились о подножие этих негостеприимных барьеров. В 2 часа пополудни мы миновали вход в маленькую живописную гавань, образуемую брешью в обрывистом берегу. Здесь поселилось несколько семейств; селение называется Ита-Пуама, т.е. «стоящая скала», — по замечательному одинокому утесу, который поднимается у входа в маленькую гавань. Неподалеку за Ита-Пуамой мы миновали селение Пиньел, которое, подобно воину, лежит на возвышенности западного берега реки, имеющей здесь 6 или 7 миль в ширину. Перед Пиньелом тянется цепь низменных островков, а несколько дальше на юг почти на середине реки расположен большой остров Капитари. 23 июня. В 10 часов утра 23-го ветер посвежел. По небу далеко вниз по реке начала стелиться густая черная туча; впрочем, буря, которую она предвещала, не достигла нас, так как угрожающая темная гряда прошла с востока на запад, и все ее действие заключалось в том, что она двинула вверх по реке столб холодного воздуха и вызвала ветер, под которым мы быстро помчались вперед. После полудня ветер усилился до штормового; мы пошли дальше на одном только фоке, а двое матросов навалились на гик [27] , чтобы парус и рангоут не разнесло в клочья. Скалистый берег тянулся миль на 12 выше Ита-Пуамы; его сменила полоса болотистой низменности, которая некогда была, очевидно, островом, но проток, отделявший ее от материка, занесло илом. В этом месте расположен остров Капитари, а за ним, на противоположном берегу, еще одна группа островков — Жакаре, так что ширина реки здесь не превышает каких-нибудь трех миль. Хотя течение не ощущалось, маленькая куберта чуть ли не летела вдоль берега, мимо обширных болот, обрамленных густыми зарослями плавучих трав. Под конец, обогнув низменный мыс, мы снова увидели возвышенность на правом берегу реки, и показалось селение Авейрус, в гавани которого мы бросили якорь в конце дня. Авейрус — маленькое поселение, насчитывающее всего 14 или 15 домов, помимо церкви; но это резиденция властей, большого округа — священника, жуис-ди-паса (мирового судьи), полицейского, субделегаду и капитана трабальядоров. В округ входит Пиньел, который мы оставили на левом берегу реки милями 20 ниже. В 5 милях за Авейрусом, тоже на левом берегу, лежит миссионерская деревня Санта-Крус, состоящая из 30-40 семейств крещеных индейцев мундуруку. Ими в настоящее время управляет один католический монах, и они не подчиняются авейрусскому капитану трабальядоров. В южном направлении отсюда открывается великолепный вид на реку: она имеет от 2 до 3 миль в ширину, на ней раскинулись зеленые островки, а по обоим берегам тянутся, теряясь вдали, цепи холмов. Я решил остановиться здесь на несколько недель, чтобы собрать коллекции. Высадившись, я прежде всего позаботился о жилище. Дело вскоре уладилось: староста селения капитан Антониу был предупрежден о моем приезде, и еще до наступления ночи все необходимые ящики и инструменты были разложены по местам и подготовлены для работы. Здесь я прогнал Пинту, который снова напился допьяна и затеял ссору через несколько часов после того, как вышел на берег. К великому моему облегчению, он уехал на следующий же день на небольшом торговом челне, который зашел сюда по пути в Сантарен. Одновременно распростился со мной индеец Мануэл, нанявшийся сопровождать меня только до Авейруса; таким образом, я оказался в полной зависимости от капитана Антониу — только он мог доставить мне новых людей. Капитаны трабальядоров, назначаемые бразильским правительством, пользуются правом предоставлять рассеянных по их округам индейцев-работников и лодочников в распоряжение проезжих путников, когда это понадобится. Общины объединены полувоенной организацией; из самых степенных индейцев назначены сержанты, и всех членов организации собирают дважды в год в главном селении округа. Впрочем, капитаны повсюду злоупотребляют властью, присваивая себе исключительное право пользоваться услугами своих людей, и добиться у них матросов можно только в виде любезности с их стороны. Капитан Антониу отнесся ко мне с большим уважением и обещал дать двух хороших индейцев, когда я буду готов продолжать путешествие. Из происшедшего за время моего сорокадневного пребывания в Авейрусе мало что заслуживает упоминания. Время протекало в спокойных, регулярных занятиях естественной историей: каждое утро я совершал далекую прогулку по лесу, который подступал сзади к самым домам, а послеполуденные часы были заняты обработкой и изучением собранных коллекций. Священник был добрый старик, только несколько скучный, так как вряд ли мог говорить о чем-нибудь, кроме гомеопатии, — он стал страдать этой манией после недавнего посещения Сантарена. У него были португальский гомеопатический словарь и маленькая кожаная сумка со стеклянными трубками, наполненными пилюлями, которыми он врачевал всю деревню. Между женщинами из дома священника и из дома капитана — единственными белыми женщинами в поселении — существовала, по-видимому, жестокая вражда. Забавно было наблюдать, как важно шествовали они по воскресеньям в церковь, щеголяя друг перед другом накрахмаленными муслиновыми платьями. Я встретил здесь одного неглупого молодого человека из местных жителей, уроженца провинции Гояс: он обследовал окрестность в поисках золота и алмазов. Он уже совершил путешествие вверх по одному из притоков и заявил мне, что нашел один алмаз, но не имел возможности продолжить изыскания, потому что индейцы, которые сопровождали его, отказались оставаться с ним; теперь он ожидал капитана Антониу, чтобы тот помог ему людьми за долю в выручке от предприятия. Казалось, не вызывало никакого сомнения, что золото изредка встречается в двух-трех днях пути от Авейруса; однако всякие более или менее продолжительные поиски невозможны вследствие недостатка пищи и нетерпеливости индейцев, которые не придают никакой цены драгоценному металлу и питают отвращение к утомительному труду золотоискателей. Без индейцев же обойтись невозможно: они нужны, чтобы грести в лодках. Погода в продолжение июля была неизменно ясная; дождя не выпало ни капли, и вода в реке быстро спадала. По утрам в течение двух часов после восхода солнца было очень холодно: вставая с гамаков, мы с удовольствием закутывались в одеяла и быстрым шагом расхаживали в лучах раннего солнца. Но после полудня зной становился изнурительным, потому что пылающее солнце светило в это время прямо на фасады выстроившихся в ряд белых домов, и редко хоть какой-нибудь ветер смягчал его действие. Я начал теперь понимать, почему воздух притоков Амазонки так неблагоприятен для здоровья, между тем как на главной реке люди почти вовсе не страдают от заболеваний, связанных с малярией. Причина заключается, без сомнения, в медленном течении воды в притоках в сухой сезон и в отсутствии прохладного амазонского пассата, который очищает воздух по берегам главной реки [28] . Пассат постоянно дует в одном направлении — почти прямо на запад, так что на долю притоков, которые текут по большей части под прямым углом к Амазонке и притом очень медленно на больших расстояниях от устий, выпадают все ужасы почти неподвижного воздуха и стоячей воды. Авейрус можно назвать штаб-квартирой жалящих муравьев, которые справедливо могут рассматриваться как бич этой прекрасной реки. Тапажос почти лишен насекомых-паразитов других областей — москитов, комаров, мотук и пиумов, но формига-ди-фогу, пожалуй, большее бедствие, чем все остальные вместе взятые. Они встречаются только на песчаных почвах в открытых местах и размножаются, по-видимому, по большей части по соседству с домами и заброшенными деревушками вроде Авейруса; в тени лесов они вообще не водятся. Я видел их почти повсюду на берегах рек Амазонского бассейна, но на самой главной реке вид этот встречается не очень часто, и присутствие его едва заметно, потому что на человека он не нападает, а укус его не, столь ядовит, как у того же вида на берегах Тапажоса. За несколько лет до моего посещения Авейрус был заброшен из-за этих маленьких мучителей. Жители лишь недавно вернулись в свои дома, полагая, что численность муравьев сократилась. Это мелкие муравьи блестяще-красноватого цвета, мало отличающиеся от обычных красных жалящих муравьев нашей родины (Му rmica rubra), но боль и раздражение от их укуса гораздо сильнее. Муравьи подрыли почву подо всей деревней; земля пробуравлена входами в их подземные галереи, и вокруг разбросаны небольшие песчаные купола, где насекомые греют свою молодь поблизости от поверхности земли. Дома кишат муравьями: они оспаривают у обитателей каждый кусок пищи и в поисках крахмала портят платье. Все съестные припасы приходится подвешивать в корзинах к стропилам, как следует пропитывая веревку копайским бальзамом — единственным известным средством, отгоняющим муравьев. Нападают они, по-видимому, из одного только злонравия: если мы останавливались на несколько мгновений на улице, даже на некотором расстоянии от муравейников, муравьи непременно набрасывались на нас и причиняли жестокую боль. В то мгновение, когда муравей касается человеческого тела, он цепляется за него челюстями, поджимает хвост и жалит что есть мочи. Усаживаясь вечером перед домом в кресла поболтать с соседями, мы вынуждены были класть ноги на скамеечки, ножки которых, как и у кресел, были обильно смазаны бальзамом. Точно таким же образом приходилось мазать канаты гамаков, чтобы избавиться от посещения муравьев во время сна. Жители заявляют, что жалящие муравьи не были известны на Тапажосе до беспорядков 1835-1836 гг., и полагают, что полчища их выросли из крови убитых кабана, т. е. мятежников. Число муравьев, без сомнения, с тех пор выросло, но причина заключается в обезлюдении деревень и буйном росте сорняков на прежде расчищенных и содержавшихся в чистоте местах. Я уже упоминал о полосе из трупов крылатых особей этого вида, тянувшейся по песчаным берегам ниже по реке. Так как исход самцов и самок из муравейников имеет место в конце дождливого сезона (июнь), порывы ветра сносят рои в реку, а волны выбрасывают их затем на берег. Мне рассказывали, что эта массовая гибель муравьев происходит ежегодно и что такое же плотное скопление их трупов, какое я видел лишь в одном месте, тянется вдоль берегов реки на 12-15 миль. В лесу за Авейрусом я не встретил ничего нового, если не считать насекомых, которых здесь было очень много. Лес не слишком густ, и широкие солнечные тропы, окаймленные пышными зарослями плаунов, которые привлекают насекомых, тянутся от селения к болотистой лощине, или игапо, расположенной за милю от берега. Одних только дневных бабочек в продолжение сорока дней я поймал или видел на расстоянии не дальше получаса ходьбы от селения не менее 300 видов. Число это больше того, какое насчитывается во всей Европе. Из обезьян я встретил только Callithrix motoch , относящуюся к виду, называемому индейцами ваиапу-саи. Эта не очень крупная обезьяна одета длинной бурой шерстью, а кисти рук у нее белесые. Хотя она близко родственна капуцинам, в ней совершенно нет их беспокойной живости — это угрюмое апатичное животное. Ваиапу-саи водятся небольшими стаями, по пять-шесть особей, и бегают по сучьям деревьев. Я поймал одну из них на низкорослом плодовом дереве на задворках нашего дома однажды утром на заре. Это единственный известный мне случай, когда обезьяна была поймана, в подобном месте. Поскольку дерево стояло обособленно, ей нужно было спуститься на землю с деревьев соседнего леса и пройти некоторое расстояние по земле. Туземцы держат иногда эту обезьяну у себя, пытаясь приручить, но забавного ручного зверька из нее не получается, и в неволе она живет очень недолго. Я узнал, что в лесах на другом берегу реки обитает белый капуцин каиарара-бранка; обезьяны этого вида я до сих пор не встречал, но мне очень хотелось ее раздобыть, поэтому, когда однажды представился случай — наш хозяин переправлялся через реку в большой лодке, я отправился с ним на поиски обезьяны. Нас было всего человек 20, а-лодка была старая, поизносившаяся посудина, у которой зияющие щели были кое-как заделаны паклей и варом. Вдобавок к пассажирам-людям мы везли с собсм трех овец, которых капитан Антониу только что получил из Сантарена и собирался присоединить к стаду своей новой скотоводческой фермы на другом берегу. Десять гребцов-индейцев быстро повезли нас через реку. Река имела здесь в ширину никак не меньше 3 миль, да и течение ощущалось весьма сильно. Когда лодка должна переправиться через главное русло Амазонки, ей нужнo подняться по берегу на полмили или еще больше, чтобы возместить снос по течению; здесь же, в низовьях Тапажоса, необходимости в этом нет. Где-то на полпути овца, перебираясь на другое место, пробила ногой дыру в дне лодки. Пассажиры приняли это совершенно равнодушно, хотя вода угрожающе прибывала, и я полагал, что мы неизбежно утонем. Капитан Антониу снял с себя носки, чтобы остановить ими течь, и пригласил меня и жуис-ди-паса, находившегося среди нас, сделать то же самое, между тем как индейцы вычерпывали воду куями [сосудами из тыквы]. Таким образом нам удалось удержаться на воде, пока мы не добрались до места назначения, и тогда матросы законопатили течь для обратного путешествия. Мы высадились неподалеку от устья тенистого протока, на берегах которого расположились среди густого леса дома нескольких поселенцев — индейцев и мамелуку. Тропа к скотоводческой ферме проходила сначала по полосе болотистого леса, а потом взбиралась по склону и уходила в прекрасный простор степи, перемежающейся с отдельными лесными участками. Лесистая часть приходилась на лощины с торфянистой почвой густого шоколадно-коричневого цвета. На возвышенных, холмистых частях кампу, поросших травой, почва была светлее и содержала больше песка. Оставив наших друзей, мы с Жозе взяли ружья и углубились в лес на поиски обезьян. Мы быстро шагали, и я чуть не наступил на гремучую змею, которая лежала, вытянувшись почти по прямой линии, на обнаженной песчаной тропинке. Она не сделала ни малейшего движения, чтобы уступить дорогу, и я, не будучи в состоянии задержать свои шаги на быстром ходу, избежал опасности своевременным резким прыжком. Мы пытались раздразнить вялое пресмыкающееся, швыряя в него горсти песку и ветки, но оно только приподняло свой отвратительный роговой хвост и затрясло кольцами. Змея начала довольно живо двигаться только тогда, когда мы пристукнули ее палкой по голове, не желая стрелять, чтобы не распугать дичь. Мы не увидели никакой белой каиарары, но зато встретили стаю обыкновенного светло-бурого, родственного вида (Cebus albifrons?), и убили одну обезьяну в качестве образца. Один житель с этого берега реки рассказал нам, что белый вид водится дальше на юг, за Санта-Крусом. Светло-коричневая каиарара довольно широко распространена в лесах равнинной области. Я очень часто встречал ее на берегах Верхней Амазонки, где получал неизменное удовольствие,, наблюдая, как стая обезьян прыгает на деревьях; к этому виду относятся самые искусные прыгуны изо всей группы. Стая состоит из 30 или более особей, которые путешествуют гуськом. Когда вожак стаи добирается до самой крайней ветви высокого дерева, он ни мгновения не колеблясь прыгает в воздух и опускается на купол податливой листвы соседнего дерева, быть может на 50 футов ниже; все остальные следуют его примеру. Падая, они хватаются за ветви руками и хвостом, мгновенно восстанавливают равновесие и пускаются дальше по ветвям и сучьям к следующему дереву. Каиарара обязана этим своим названием на языке тупи, означающим «большеголовый ара» (акаин — голова, а арара — ара) непропорционально большим размерам головы по сравнению с туловищем. Туземцы часто держат ее в своих домах как ручное животное. Я держал одну каиарару у себя около года: она сопровождала меня в путешествиях и стала весьма бесцеремонной, неизменно забираясь ко мне под одеяло в сырые ночи. Это самое беспокойное создание, но она не игрива, подобно большинству американских обезьян; неугомонность ее нрава проистекает, по-видимому, от сильной раздражительности и недовольства. Об этом свидетельствуют озабоченное, страдальческое и изменчивое выражение ее лица и отсутствие цели в движениях. Поведением своим каиарара напоминает капризного ребенка: она не кажется счастливой даже тогда, когда у нее вдоволь бананов — любимой ее пищи; она готова бросить собственную еду, для того чтобы выхватить кусок из рук своих подруг. Этими психическими особенностями она отличается от своих ближайших сородичей; другой распространенный капуцин, прего (Cebus cirrhifer), встречающийся в том же лесу, — животное, гораздо более спокойное и добродушное; он тоже склонен ко всяким шалостям, но последние обычно носят игривый характер. Каиарара держит весь дом в состоянии вечной суматохи; если обезьяна встревожена, голодна или ее снедает зависть, она жалобно вопит; впрочем, она всегда производит тот или иной шум, часто морща рот и испуская ряд громких звуков, похожих на свист. Моя ручная обезьянка, когда я ее выпускал, обыкновенно бежала за мной, опираясь некоторе время на задние ноги, хотя ее этому и не учили. Однажды она нанесла мне смертельную обиду, убив в один из своих припадков ревности другую мою любимицу — ночную обезьянку с совиным лицом (Nycttpithecus trivirgatus). Кто-то дал одной обезьянке плод, которого домогалась другая, и между ними вспыхнула ссора. Ночная обезьянка сражалась только лапами, царапаясь и шипя, точно кошка; каиарара вскоре одержала верх и, прежде чем мне удалось вмешаться, прикончила свою соперницу, раскусив ей зубами череп. После этого я от нее избавился. Когда вечером мы переправлялись через реку обратно в Авейрус, около лодки с огромной вышины упал вниз головой хорошенький попугай, — по-видимому, из стаи, которая сражалась в воздухе. Один из индейцев достал его для меня из воды, и я с изумлением обнаружил, что птица не повреждена. Ссора произошла, вероятно, из-за подруг, и нашего маленького незнакомца на время оглушил удар по голове, который нанес ему клювом какой-нибудь ревнивый товарищ. Это был вид Conurus guianensis , называемый туземцами макарана, — у него зеленое оперение с ярко-алым пятном под крыльями. Мне хотелось сохранить птицу живой и приручить, но все наши усилия примирить ее с неволей оказались тщетными: она отвергала пищу, кусала всякого, кто подходил к ней близко, и, пытаясь освободиться, испортила свое оперение. Мои друзья в Авейрусе говорили, что этот вид попугаев никогда не поддается приручению. После того как я провозился с неделю, мне посоветовали отдать упрямое создание одной старой индианке, которая, как говорили, искусно приручала птиц. Через два дня она вернула попугая, ставшего почти таким же ручным, как бесцеремонные попугайчики из наших птичников. Я держал у себя эту птицу больше двух лет; она выучилась недурно разговаривать, и на нее смотрели, как на диво, поскольку этого попугая так трудно приручить. Мне неизвестно, какого рода искусство употребила старуха; капитан Антониу утверждал, что она кормила птицу своей слюной. По-моему, почти все животные так удивительно приручаются в домах туземцев главным образом потому, что с ними там обращаются ровно и мягко и позволяют свободно бегать по комнатам. Наш макарана иногда сопровождал нас на прогулках, кто-нибудь из ребят нес его у себя на голове. Однажды во время дальней экскурсии по лесу он исчез — вероятно, уцепился за нависший сук и убежал в чащу, прежде чем мальчик что-нибудь заметил. Три часа спустя, когда мы возвращались по той же тропинке, нас как ни в чем не бывало приветствовал голос: «Макарана!». Мы некоторое время осматривались, но ничего не увидели, и только когда вновь услышали с ударением: «Макарана-а!» — разглядели маленького беглеца, наполовину скрытого в листве дерева. Он спустился к нам, явно обрадованный встречей не меньше, чем мы сами. После того как я получил двух обещанных матросов — крепких молодых индейцев лет по 17-18 по имени Рикарду и Алберту, я вторично посетил западный берег, но на этот раз в собственном челне; я задумал раздобыть экземпляры белого капуцина. Мы переправились сначала к деревне Санта-Крус, основанной миссионерами. Она состоит из 30 или 40 прилепившихся одна к другой убогих глиняных лачуг, вытянувшихся тремя прямыми безобразными улицами на высоком галечном берегу. В селении мы нашли только двух-трех стариков и старух да нескольких детей. Позади деревни протянулась узкая полоска леса, за которым лежат возвышенные обнаженные кампу с глинистой и галечной почвой. К югу местность по берегу носит такой же характер: цепь скудно поросших лесом холмов, открытые травянистые пространства и лесистые лощины. За три дня мы пересекли лес и кампу из конца в конец, но не встретили ни обезьян, ни чего-нибудь другого, что вознаградило бы нас за потраченное время и труды. Почва в округе была, по-видимому, слишком сухой: в это время года, как я заметил в других местах страны, млекопитающие и птицы устремляются к более влажным областям леса; поэтому мы приступили к тщательному обследованию низменной и отчасти болотистой полосы по берегу к северу от Санта-Круса. Мы провели там два дня, высаживаясь во многих местах и проникая на порядочное расстояние в глубь местности. Несмотря на безуспешность поисков белого капуцина, время не было потеряно зря, потому что я добавил к своей коллекции несколько мелких птиц новых видов. На второй вечер мы неожиданно встретились со стаей своеобразных орлов с очень длинным и тонким крючковидным клювом — Rostrhamus hamatus ; стая состояла из полусотни птиц. Они сидели на кустах, которые окружали мелководную лагуну, отделенную от реки поясом плавучей травы; мои матросы сказали, что орлы питаются жабами и ящерицами, встречающимися по берегам прудов. Птицы являли прекрасное зрелище, когда взлетали и кружились в воздухе на огромной высоте. Нам удалось добыть только один экземпляр. Прежде чем вернуться в Авейрус, мы еще раз посетили проток Жакаре, ведущий к скотоводческой ферме капитана Антониу, чтобы пополнить коллекцию редкими и красивыми насекомыми, встречающимися здесь в большом количестве; мы высадились в гавани около дома одного из поселенцев. Хозяина не было дома, и жена его, миловидная молодая женщина, — темнокожая мамелука со свежим, смуглым цветом лица и нежно-розовыми щеками, готовила вместе с другой крепкого сложения амазонкой удочки, чтобы отправиться ловить рыбу на обед. Теперь был сезон тукунаре, и сеньора Жуакина показала нам мух, которые служат приманкой для этих рыб и которых она собственноручно насаживала на перья попугаев. Удочки делаются из гибких бамбуковых прутьев, а лесы — из волокон ананасовых листьев. Среди индианок и метисок не часто встречаются женщины, которые добывали бы себе пищу так же, как эти отважные дамы, хотя все они опытные гребцы и нередко переправляются через широкие реки в своих утлых лодчонках без помощи мужчин. Возможно, что подобные группы индианок и дали повод для басни о народе амазонок, сочиненной первыми испанскими исследователями страны. Сеньора Жуакина пригласила нас с Жозе на обед после полудня, чтобы угостить тукунаре, затем обе смуглые рыбачки, положив гребки на плечи и подвернув сорочки, пошли к своим челнам. Послав двух индейцев в лес нарезать пальмовых листьев для починки крыши на нашей куберте, мы с Жозе бродили тем временем по лесам, опоясывавшим кампу. Вернувшись, мы застали в доме у нашей хозяйки самое щедрое угощение. На циновке была разложена белоснежная скатерть, для каждого гостя стоял прибор, а рядом с ним — кучка свежеприготовленной ароматной фариньи. Вскоре вареные тукунаре были извлечены из котелков и поставлены перед нами. Я подумал, как счастливы должны быть мужья подобных женщин. Несомненно, индианки и мамелуку — превосходные хозяйки; они трудолюбивее мужчин и по большей части сами производят фаринью на продажу, причем кредит их у речных торговцев всегда стоит выше, чем кредит их супругов. Меня немало изумило количество пойманной ими рыбы: ее оказалось достаточно на всех, в том числе на нескольких детей, двух стариков из соседней хижины и моих индейцев. Я преподнес нашим добросердечным хозяйкам небольшой подарок — иголки и швейные нитки — очень ценные здесь предметы, и вскоре мы снова сели в лодку и переправились через реку обратно в Авейрус. 2 августа. Покинули Авейрус; мы решили подняться по притоку Купари, который впадает в Тапажос миль на 8 выше этого селения, а не продвигаться вперед по главной реке. Я охотно посетил бы селения племени мундуруку, расположенные за первым водопадом на Тапажосе, если бы это оказалось совместимым с другими целями, которые я имел в виду. Но, чтобы совершить это путешествие, понадобился бы челн, более легкий, нежели мой, и шесть или восемь гребцов-индейцев, а достать их в моем положении было совершенно невозможно. Представлялась, однако, возможность увидеть это прекрасное племя на Купари: одна группа жила в верховьях реки. Расстояние от Авейруса до последнего цивилизованного поселения на Тапажосе — Итаитубы — составляет около 40 миль. Водопады начинаются неподалеку за этим селением. Десять грозных водопадов, или порогов, следуют один за другим с промежутками в несколько миль; главные из них — Коаита, Бубуре, Салту-Гранди (около 30 футов вышины) и Монтанья. Челны торговцев из Куяба, ежегодно спускающиеся в Сантарен, приходится разгружать у каждого водопада, и индейцы переносят грузы сушей на своих спинах, между тем как пустые суда волокут бечевой через препятствия. Купари мне описывали как реку, которая течет по влажной глинистой долине, покрытой лесами и изобилующей дичью, между тем по берегам Тапажоса за Авейрусом лежали пустынные песчаные кампу с хребтами обнаженных или, скудно поросших лесом холмов — местность такого рода всегда оказывалась чрезвычайно бедной естественно историческими объектами во время сухого сезона, который как раз наступал. Мы вошли в устье Купари на следующий день (3 августа) вечером. Река была не шире 100 ярдов, но очень глубокая: на середине мы не достали дна линем в 8 фатомов. Берега поросли великолепным лесом; знакомая листва какао, росшего в изобилии среди массы других деревьев, напомнила мне леса главной Амазонки. Мы гребли 5 или б миль, преимущественно в юго-восточном направлении, хотя река делала много крутых поворотов, и остановились на ночь в доме одного поселенца, расположенном на возвышенном берегу, куда взобраться можно было по грубым деревянным ступеням, укрепленным в глинистом склоне. Хозяева дома, два брата метиса, занимали вместе со своими семьями большое, просторное помещение; один из них был кузнец, и мы застали его вместе с двумя парнями-индейцами за работой у горна в открытом сарае под сенью манговых деревьев. Это были сыновья португальского иммигранта, который поселился здесь 40 лет назад и женился на женщине из племени мундуруку. Он был, должно быть, человек куда более трудолюбивый, чем большинство его соотечественников, эмигрирующих в Бразилию в наши дни. На обширном пространстве за домом, в рощах апельсинных, лимонных и кофейных деревьев, еще сохранились следы былой обработки, низменные земли занимала большая какаовая плантация. На следующее утро один из братьев принес мне красивого опоссума, которого поймали в курятнике перед самым восходом солнца. Зверек чуть поменьше крысы; шерстка у него мягкая, коричневого цвета, более бледная снизу и на мордочке, по каждой щеке проходит черная полоска. Это был уже третий вид сумчатых крыс, который мне удалось пока раздобыть; однако численность этих животных весьма значительна в Бразилии, где они занимают место землероек Европы. Землеройки, да, впрочем, и вообще весь отряд насекомоядных млекопитающих, совершенно отсутствуют в тропической части Америки. Один вид этих крысоподобных опоссумов — водный и снабжен перепончатыми лапами. Наземные виды ведут ночной образ жизни, засыпая на день в дуплах деревьев и выходя по ночам охотиться на спящих птиц. Из-за этих маленьких опоссумов здесь очень трудно разводить домашнюю птицу: в некоторых местах не проходит и ночи, чтобы птицы не подверглись их нападению. 5 августа. Река напомнила мне некоторые места протока Жабуру: ее стеснили две стены леса, достигавшие по меньшей мере сотни футов в вышину, а очертания деревьев повсюду скрывались густой завесой из лиственных ползучих растений. Впечатление буйной роскоши, растительного изобилия усиливалось с каждым шагом. В глубокой и узкой долине Купари климат более влажен, нежели на берегах Тапажоса. Тут часто шли сильные дожди, между тем как в Авейрусе все было выжжено солнцем. Покинув последнее ситиу, мы прошли еще миль 8 и остановились в доме сеньора Антониу Малагейты, поселенца-мамелуку, которого нам советовали навестить. Обширный дом и надворные службы, хорошо очищенный от сорняков сад — все производило впечатление комфорта и зажиточности — явление в этой стране довольно редкое. Берег из уплотненной белой глины отлого поднимался от осененной деревьями гавани к дому. С обеих сторон простирались грядки столовых трав с деревьями (редкое зрелище!) розы и жасмина в полном цвету. Как только мы бросили якорь, в гавань спустился сеньор Антониу, довольно высокий мужчина средних лет со светившимся добротой лицом. Я был для него человеком совершенно посторонним, но он слышал о предстоящем моем приезде и, кажется, приготовился к нему. Никогда не встречал я более искреннего радушия. Когда я вошел в дом, жена его, у которой в оттенке кожи и чертах лица было больше индейского, чем у мужа, приветствовала меня так же тепло и искренно. Сеньор Антониу провел юность в Пара и с тех пор питал глубокое уважение к англичанам. Я остановился здесь на два дня. Хозяин сопровождал меня в моих экскурсиях; знаки внимания с его стороны, а также со стороны его жены и множества родственников всех степеней, составлявших его семью, оказались весьма докучливы, так как все эти люди с утра и до ночи ни на минуту не оставляли меня одного. Мы успешно совершили несколько дальних прогулок по узкой тропинке, которая тянулась на несколько миль в глубь леса. Я встретил здесь новое насекомое — крайне неприятного паразита; туземцы должны быть благодарны, что оно не распространилось широко по стране: это была большая коричневая муха из семейства слепней (рода Pangonia) с хоботком в полдюйма длиной и острее самой острой иглы. Мухи ненадолго садились по две-три к нам на спину и кололи кожу сквозь толстые хлопчатобумажные рубашки, заставляя вздрагивать и вскрикивать от внезапной боли. Я поймал дюжину-другую в качестве образцов. Как пример чрезвычайно ограниченных пределов распространения некоторых видов, могу упомянуть, что я встречал это насекомое только на расстоянии одной какой-нибудь полумили по этой сумрачной лесной дороге, но не видел нигде в другой части страны. Нас забавляла исключительная и почти нелепая фамильярность красивой индейки мурум, или гокко, которая бегала около дома. Это был крупный блестяще-черный вид (Mitu tuberosa) с оранжевым клювом, увенчанным бобовидным наростом того же цвета. Индейка считала себя, по-видимому, членом семьи: посещая все трапезы, она, чтобы поесть, обходила циновку кругом, переходя от одного человека к другому, и задабривая, терлась головой о щеки и плечи людей. Ночью она садилась на сундук в спальне, рядом с гамаком одной девочки: к ней индейка была особенно привязана и следовала за ней повсюду по саду. Я обнаружил, что этот вид гокко весьма распространен в лесу по Купари;. однако он редко встречается на Верхней Амазонке, где преобладает родственный вид (Crax globicera), у которого мягкий нарост на клюве не бобовидный, а круглый. Птицы эти в естественном состоянии никогда не спускаются с верхушек самых высоких деревьев, где живут маленькими стаями и вьют гнезда. Mitu tuberosa откладывает два белых, с шероховатой скорлупой яйца; ростом она ничуть не меньше обыкновенной индейки, но вареное мясо ее суше и не так вкусно. Трудно объяснить, почему индейцы не одомашнивают этих великолепных птиц, тем более что их так легко приручить. Препятствие, возникающее в связи с тем, что они не размножаются в неволе, — видимо, вследствие их древесного образа жизни, — можно, пожалуй, преодолеть настойчивыми экспериментами, однако у индейцев, вероятно, не хватает на это ни терпения, ни сообразительности. Причина не может заключаться в том, что индейцы не понимают ценности подобных птиц: они высоко ценят обыкновенную индейку, ввозимую в страну. В то время как мы стояли на якоре в гавани Антониу Малагейты, нас посетил незваный гость. Я лежал в маленькой каюте, когда вскоре после полуночи меня разбудил сильный удар о борт челна у самой моей головы; за ударом последовал звук падения в воду чего-то тяжелого. Я поднялся, но все опять стихло, только слышалось кудахтанье кур в клетке, висевшей за бортом судна футах в 3 от двери каюты. Я не мог найти объяснения этому обстоятельству, люди мои находились на берегу, и я снова улегся и проспал до утра. Наутро обнаружилось, что куры разбежались по челну, а на дне клетки, которая висела футах в 2 над поверхностью воды, оказалась большая дыра; двух кур не хватало. Сеньор Антониу сказал, что грабителем была сукуружу (индейское название анаконды — гигантской водяной змеи Eunectes murinus ), которая в последние месяцы охотилась в этой части реки и унесла много уток и кур из бухт около домов. Я был склонен усомниться в том факте, что змея бросается на свою добычу из воды, и считал более вероятным виновником аллигатора, хотя до сих пор мы не встречались с аллигаторами в этой реке. Несколько дней спустя молодые люди из различных ситиу сговорились отправиться на поиски змеи. Они разделились на два отряда, в трех-четырех челнах каждый, и, начавши с мест, отстоящих на несколько миль одно от другого, постепенно сближались, обыскивая все небольшие протоки по обоим берегам реки. Пресмыкающееся нашли, когда оно грелось на солнышке на каком-то бревне в устье мутного ручейка, и убили острогами. Я увидел змею на другой день; это был не очень крупный экземпляр, имевший всего 18 футов 9 дюймов в длину и 16 дюймов в окружности в самой широкой части туловища. Впоследствии я измерил кожу анаконды: в ней оказался 21 фут в длину и 2 фута в обхвате. Вид у пресмыкающегося самый отталкивающий, потому что оно очень широко в середине и резко суживается к обоим концам. Анаконда очень часто встречается в некоторых частях страны, особенно в Лагу-Гранди, близ Сантарена, где нередко можно увидеть, как змея лежит, свернувшись где-нибудь в углу двора; жители ее ненавидят, потому что она пожирает домашнюю птицу, молодых телят и вообще любое животное, какое только ей попадется. В Эге жертвой крупной анаконды чуть не оказался мальчуган лет десяти, сын одного из моих соседей. Отец с сыном отправились, как обычно, на несколько миль вверх по Тефе за дикими плодами; они высадились на отлогом песчаном берегу, где мальчик остался присмотреть за челном, а отец ушел в лес. Берега Тефе покрыты рощами дикой гуйявы и миртовых деревьев и в продолжение ряда месяцев в году местами затоплены рекой. Пока мальчик играл в воде под тенью деревьев, огромная анаконда бесшумно обвила его своими кольцами, а когда он заметил пресмыкающееся, бежать было слишком поздно. Услышав крики, отец поспешил на выручку; он ринулся вперед, смело схватил анаконду за голову и разодрал надвое ее челюсти. По-видимому, не приходится сомневаться в том, что эта страшная змея вырастает до, огромных размеров и достигает почтенного возраста: я слышал, что были убиты экземпляры в 42 фута длиной, т.е. вдвое больше самого крупного из тех, которые я имел случай осмотреть. Во всем Амазонском крае туземцы верят в существование какой-то чудовищной водяной змеи, как говорят, во много десятков фатомов длиной, которая появляется то тут, то там, в разных местах на реке. Ее называют маи д'агуа — матерью, или духом, воды. Этот миф, связанный, без сомнения, с тем, что иногда встречаются сукуружу необыкновенно больших размеров, имеет множество разнообразных форм, и об этих фантастических легендах толкуют стар и млад у костров в глухих поселениях. 6 и 7 августа. Покинув ситиу Антониу Малагейты, мы продолжали наш путь по излучинам реки, по большей части в юго-восточном и юго-юго-восточном направлении, но иногда прямо на север. Пройдя миль 15, остановились у дома мамелуку Паулу Кристу, с которым я познакомился в Авейрусе. Здесь мы провели ночь и часть следующего дня; утром мы в течение пяти часов как следует поработали в лесу, а затем присоединились к хозяину дома. После полудня 7-го мы были снова в пути; река на небольшом расстоянии выше дома Паулу Кристу делает изгиб к востоко-северо-востоку, затем резко поворачивает на юго-запад и течет по этому направлению около 4 миль. Тут начинается холмистая местность внутренней области: ей предшествовал поросший великолепным лесом утес, поднимавшийся из воды почти отвесно до высоты около 250 футов. Ширина реки здесь не превышала 60 ярдов. Лес выглядел по-новому вследствие обилия пальмы урукури, ее великолепная крона состояла из широких пластинок, симметрично расположенных жестких листочков. Вечером мы добрались до дома последнего цивилизованного поселенца на реке — сеньора Жуана Араку, сухощавого, проворного человека, завзятого охотника; мне хотелось подружиться с ним и уговорить отправиться со мной в селение мундуруку и к водопаду Купари, милях в 40 вверх по реке. Я задержался в ситиу Жуана Араку до 19-го, а когда плыл вниз по реке, снова провел там 14 дней. Здесь очень удобно было коллекционировать животных и растения. Лес тут не зарос подлеском, и по нему на много миль в разные стороны тянулись тропинки. Пользы от двух моих матросов как от охотников тут не было никакой, и чтобы занять их, пока мы с Жозе ежедневно трудились в лесах, я велел им выстроить монтарию под руководством Жуана Араку. В первый же день нашли подходящее дерево для оболочки лодки — из породы под названием итауба-амарелу, желтой разновидности каменного дерева. Его срубили и вырезали из ствола бревно 19 футов длиной; бревно с помощью людей моего хозяина вытащили из лесу по дороге, на которую положили куски дерева цилиндрической формы, служившие в качестве катков. Расстояние составляло около полумили. Канатами, применявшимися для перетаскивания тяжелого груза, служили плотные лианы, срезанные с окружающих деревьев. Эта часть работы заняла около недели; затем бревно при помощи крепких стамесок выдолбили через прорезь по всей длине. Трудная часть дела была выполнена, я оставалось только расширить отверстие, приладить две доски на борта и две полукруглые доски на концах, устроить банки и законопатить щели. Растяжка выдолбленного таким образом бревна — операция весьма ответственная и не всегда успешно заканчивается: не раз хорошая оболочка портится, раскалываясь или неправильно растягиваясь. Сначала ее устанавливают на козлах прорезью вниз над большим костром, огонь в котором поддерживают семь-восемь часов; процесс требует неусыпного внимания, чтобы не появились трещины, а обшивка правильно изогнулась у обоих концов. В прорезь вставляются деревянные распорки, изготовляемые из кусков плотного и упругого дерева и закрепляемые клиньями, и раствор их постепенно изменяется, по мере того как обрабатывается та или иная часть лодки. Наша каска (оболочка) оказалась хорошей; она долго остывала, и форма ее все это время сохранялась благодаря деревянным поперечным распоркам. Когда лодка была готова, ее спустили на воду. Мы веселились вовсю: вместо флагов подняли цветные носовые платки, а затем стали грести вверх и вниз по реке, чтобы испытать лодку. Мои люди испытывали неудобства от отсутствия монтарии не меньше меня самого, так что это был радостный день для всех нас. В этих местах я добавил к моей коллекции около 20 новых видов рыб и значительное число мелких пресмыкающихся однако птиц для коллекции я встретил очень мало. Значительное число самых ярких насекомых было для меня ново и они относились к видам, свойственным только этой части долины Амазонки. Самым интересным приобретением была; большая и красивая обезьяна вида, которого я прежде невстречал, — коаита, или паукообразная обезьяна, с белыми бакенбардами (Ateles marginatus). Однажды в лесу я видел, как две обезьяны медленно перебирались по ветвям высокого дерева, и подстрелил одну; на другой день Жуан Араку сбил, еще одну, быть может, вторую из пары. Обезьяны этого вида почти такой же величины, как и обычные черные, о которых да рассказывал в одной из предыдущих глав; тело у них такое же тощее, а конечности одеты грубой черной шерстью; однако они отличаются тем, что бакенбарды и треугольное пятно на макушке головы у них белого цвета. Мясо у этой обезьяны, по-моему, самое вкусное изо всего, что я когда-либо пробовал. Оно напоминало говядину, но было сочнее и слаще на вкус. Во время.нашего пребывания в этой части Купари мы не могли добывать почти ничего съестного, кроме рыбы, и после трех дней такой диеты я очень ослабел, так что мне волей-неволей пришлось воспользоваться мясом нашей коаита. Куски тушки мы не посолили, а прокоптили, положив их на несколько часов на решетку из веток, установленную над огнем, точно так же, как туземцы, когда у них нет соли, заготовляют впрок рыбу — так называемый мукьяр. Мясо в этом климате портится быстрее чем за сутки и солить его бесполезно, если только куски не нарезаны предварительно тонкими ломтиками и не высушены тотчас же на солнце. Обезьяньи тушки сохранялись у меня около двух недель; последним куском была рука со сжатым кулаком; я очень скупо расходовал тушку, подвешивая ее в промежутках между моими скромными трапезами на гвоздь в каюте. Только самая крайняя необходимость принудила меня настолько приблизиться к людоедству — нам здесь лишь с величайшим трудом удавалось добывать достаточное количество животной пищи. Почти каждые три дня работу над монтарией прекращали, и все отправлялись на день на охоту и рыбную ловлю, но нередко возвращались ни с чем, потому что, хотя в лесу водилось сколько угодно дичи, она была слишком рассеяна и оттого недоступна. Рикарду или Алберту приносили иногда черепаху или муравьеда, и этого нам бывало довольно на день. Мы познакомились здесь со многими своеобразными блюдами, в том числе с игуановыми яйцами: они продолговатой формы, около дюйма в длину и покрыты гибкой скорлупой. Ящерица откладывает около четырех десятков яиц в дупле дерева. У них маслянистый вкус; люди ели их сырыми, сбивая с фариньей и добавляя щепотку соли; я мог есть их только приправляя соусом тукупи, полный большой кувшин которого у нас всегда был наготове, чтобы заглушать вкус непривлекательных яств. Однажды, когда я один и без оружия занимался энтомологией в сухом игапо, где деревья стояли довольно далеко одно от другого, а земля была покрыта на 8-10 дюймов сухими листьями, я едва не столкнулся с удавом. Я только что зашел в небольшую заросль, чтобы поймать насекомое, и уже накалывал его, как вдруг меня испугал резкий шум неподалеку. Я взглянул на небо, полагая, что налетел порыв ветра, но ни малейшее дуновение не шевелило верхушек деревьев. Выходя из кустов, я встретился лицом к лицу с огромной змеей, спускавшейся по склону; под ней трещали сухие ветки. Прежде я нередко точно так же встречался с меньшим удавом — кутим-боией, и, зная повадки этого семейства, был твердо уверен, что опасности нет, а потому остался на месте. Увидев меня, пресмыкающееся внезапно повернулось и, ускорив движения, поползло вниз по тропе. Желая рассмотреть размеры змеи, а также краски и узоры на ее коже, я пошел за ней; однако она поползла еще быстрее, и мне не удалось подойти к ней достаточно близко. В движении ее было очень мало змеиного. Быстро двигавшееся сверкающее тело змеи с ее разноцветной кожей казалось струей бурой жидкости, текущей по толстому слою опавших листьев. Пресмыкающееся спускалось к более низменным и влажным частям игапо. Тут дорогу змее преградил громадный ствол вывернутого с корнем дерева; не сворачивая со своего пути, она скользнула поверх ствола и вскоре углубилась в густые болотистые заросли, где я, разумеется, не стал ее преследовать. Чем суше становился сезон, тем ниже опускался уровень воды в реке, и я жестоко страдал от жары и москитов, несмотря на то что устроил для работы тент из парусов и ночевал на открытом воздухе, подвешивая гамак между мачтами. Но покоя не было нигде: по мере того как вода спадала, челн все глубже и глубже опускался в ущелье, по которому течет река меж высоких глинистых берегов, и, когда в полдень солнце пылало над головой, мы чувствовали себя как в печи. Днем, между 11 часами утра и 5 пополудни, я был не в силах оставаться в платье и не носил ничего, кроме свободных и тонких бумажных брюк и легкой соломенной шляпы. Я не мог привыкнуть и к маленькому дому Жуана Араку, полному шумных детишек. Однажды ночью поднялась страшная буря. После полудня зной был сильнее обычного, а на закате небо пылало медью; черные клочья туч, плывшие по небу, то и дело озарялись вспышками зарниц. Москиты в эту ночь докучали больше обычного, и, едва только я под утро в изнеможении задремал, началась буря — дождь хлынул как из ведра, без перерыва сверкала молния и грохотали раскаты грома. Буря длилась восемь часов; серый рассвет наступил под ее грохот: Дождь протекал сквозь щели в крыше каюты на мои коллекции; от недавней жары доски покоробились, и мне стоило громадного труда закрепить их среди всей этой сумятицы. В общем, ночь я провел скверно; из-за бурь, из-за жары, москитов, голода, или, наконец, из-за нездоровья я редко хорошо отдыхал по ночам на Купари. За домом Жуана Араку через лес протекал небольшой проток, который впадал в реку в нескольких ярдах от нашей якорной стоянки; я обыкновенно переправлялся через него: два раза в день — отправляясь на охоту и возвращаясь с нее. Однажды в начале сентября я обратил внимание, что после полудня вода в протоке оказалась на два-три дюйма выше, чем утром. Явление это повторилось на следующий день и повторялось ежедневно, пока проток не высох в результате продолжавшегося спада воды в Купари, только время подъема немного сдвигалось изо дня в день. Я указал на это обстоятельство Жуану Араку, который не обращал на него внимания прежде (он жил в этой местности только второй год), и он согласился со мной, что это, должно быть, маре [морской прилив]. Да, прилив Трепет великого пульса океана ощущался и в этом заброшенном уголке, за 530 миль от того места, где океан впервые наталкивается на массу пресной воды в устье Амазонки. Сначала я медлил с таким выводом, но, приняв в соображение, что прилив, как известно, довольно сильно заметен в Обидусе, более чем за 400 миль от моря, что в часы прилива в сухой сезон из Амазонки в устье Тапажоса заходит громадная масса воды и что между этим местом и Купари очень малая разница в уровне — факт, о котором свидетельствует отсутствие течения в сухой сезон, — я уже не мог сомневаться в том, что заключение мое правильно. Тот факт, что морской прилив дает себя чувствовать за 530 миль вверх по Амазонке, проходя 380 миль от устья главной реки до одного из ее притоков и далее к притоку третьего порядка, служит доказательством чрезвычайно плоского характера суши, образующей низменную часть Амазонской долины. Это однообразие уровня проявляется также в широких, похожих на озера водных пространствах, образуемых близ устий основных притоков, которые текут через долину, чтобы соединиться с главной рекой. 21 августа. Жуан Араку согласился поехать со мной к водопаду; он захватил своего человека, чтобы тот для меня охотился и ловил рыбу. Помимо других задач, я поставил себе цель раздобыть экземпляры гиацинтового ара, область распространения которого на всех притоках Амазонки, текущих с юга через Внутреннюю Бразилию, начинается у первых водопадов. Мы выехали 19-го; путь наш в первый день лежал преимущественно на юго-запад. 20-го мы плыли на юг и юго-восток. Сегодня утром (21 августа) мы добрались до индейского поселения, первый дом которого лежал почти на 31 милю выше ситиу Жуана Араку. Река в этом месте имеет от 60 до 70 ярдов в ширину и вьется зигзагами между крутых глинистых берегов от 20 до 50 футов высотой. По берегам на расстоянии 6-7 миль разбросано около 30 домов мундуруку. Владельцы, по-видимому, выбирали для своих домов самые живописные места — ровные участки земли у подножия лесистых возвышенностей или небольшие гавани с белыми песчаными пляжами, — как будто ценя красоты природы. Жилища эти — по большей части конические хижины с плетеными стенами, замазанными глиной, — крыты широкими пальмовыми листьями, которые спускаются до самой земли. Одни хижины четырехугольные и устройством своим не отличаются от домов полуцивилизованных поселенцев в иных местах; другие — всего лишь открытые навесы, или раншу. В каждом доме живет, по-видимому, не больше одного или двух семейств. В первом доме мы узнали, что все воины сегодня утром возвратились, после двухдневного преследования кочевой орды дикарей из племени парарауате, которые брели из внутренних областей и по пути грабили плантации. Немного дальше мы подошли к дому тушауа, т.е. вождя, расположенному на высоком берегу, куда пришлось взбираться по деревянным ступеням. По соседству стояло еще четыре дома, и все были полны народу. Мое внимание невольно привлек красивый старик, у которого лицо, плечи и грудь были татуированы узором из поперечных полос. Мужчины по большей части лежали в гамаках — отдыхали или спали. Женщины занимались под соседними навесами приготовлением фариньи; многие из них были совершенно голые и, как только заметили нас, бросились в хижины накинуть юбки. Наш приход заставил тушауа прервать свой сон; протерев глаза, он выступил вперед и пригласил нас располагаться с самой церемонной вежливостью и на очень недурном португальском языке. Это был высокий, широкоплечий, хорошо сложенный мужчина, лет около 30 на вид, с красивыми правильными чертами лица, нетатуированный и со спокойным добродушным выражением. Он несколько раз бывал в Сантарене, один раз в Пара и во время этих поездок выучился португальскому языку. Одет он был в рубашку и брюки из бумажной ткани в синюю клетку, и ни во внешнем его виде, ни в манерах не замечалось ни малейшего следа дикости. Мне говорили, что он получил власть вождя по наследству и что купарийская ветвь мундуруку, которой до него правили его предки, была в прошлом гораздо многочисленнее — в военное время она выставляла 300 лучников. Теперь же они едва могли набрать и сорок воинов, но у этой ветви уже не было тесной политической связи с основным ядром племени, обитающим на берегах Тапажоса, в шести днях пути от поселения на Купари. Я провел здесь остаток дня; Араку и матросы отправились на рыбную ловлю, а я остался с тушауа и его людьми. В немногих словах я объяснил, зачем приехал на реку; он сразу же понял, почему белые люди восхищаются прекрасными птицами и зверями его страны и приезжают собирать их, и ни он, ни его люди не обмолвились ни словом о торговле и нисколько не приставали к нам с просьбами о вещах, которые мы привезли. Он рассказал мне о событиях предыдущих трех дней. Парарауате были племенем закоренелых дикарей, с которым мундуруку постоянно воевали. Они не имеют постоянного места жительства и, разумеется, не разводят плантаций, а всю жизнь, как дикие звери, бродят по лесу, ориентируясь по солнцу; там, где их застает ночь, они располагаются на ночлег, развешивая между деревьями свои лыковые гамаки, которые несут их женщины. Через реки, лежащие у них на пути, парарауате переправляются в челноках из коры, которые делают, придя к воде, и бросают, высадившись на противоположном берегу. Племя очень многочисленно, но различные группы повинуются только своим собственным вождям. Мундуруку с верховий Тапажоса выступили теперь против них в пеший поход, и тушауа предполагал, что орда, которую только что отогнали от его малоки, бежала от их преследования. Парарауате тут было около сотни, в том числе мужчины, женщины и дети. Пока их обнаружили, эти голодные дикари оборвали и извлекли из земли на восточном берегу реки всю макашейру, сладкий картофель и сахарный тростник, которые посадили за сезон трудолюбивые мундуруку. Дикари, как только их заметили, пустились наутек, но тушауа быстро собрал всех молодых мужчин поселения — человек 30, и они, вооружившись ружьями, луками и дротиками, отправились в погоню. Они выслеживали парарауате в лесу, как уже было сказано, два дня, но потеряли след на том берегу Купаритинги, притока, текущего с северо-востока. Один раз преследователи полагали, что уже настигают беглецов потому что нашли непогасший огонь их последней лагерной стоянки. Следы ног вождя можно было отличить от остальных по большому их размеру и длине шага. Погоня оказалась безуспешной; маленькое ожерелье из ярко-красных бобов было единственным трофеем экспедиции, и тушауа отдал его мне. Остальные индейцы-мужчины после полудня спали в своих хижинах, и я их почти не видел. Кроме упоминавшегося уже старика, тут были еще двое татуированных мужчин, лежавших под открытым навесом. Один из них имел странный вид: в середине лица у него было полукруглое черное пятно, покрывавшее нижнюю часть носа и рот, на спине и груди — поперечные линии, а на руках и ногах — продольные полосы. Странно, что изящные криволинейные узоры, применяемые островитянами Южных морей, совершенно неизвестны среди бразильских краснокожих: все они татуируются либо простыми полосами, либо пятнами. Ближе всего к изящной росписи, мне кажется, подошли тукуна Верхней Амазонки: у некоторых из них на каждой щеке было по спиральному завитку, исходившему из угла рта. Что касается формы, то вкус американских индейцев, по-видимому, далеко не так утончен, как у таитян и новозеландцев. Чтобы развлечь тушауа, я принес из челна два тома «Иллюстрированного музея живой природы» Найта [29] . Рисунки совершенно поразили его воображение, и он позвал поглядеть на них своих жен, которых у него было, как я узнал после от Араку, три или четыре; одну из них, красивую молоденькую женщину, украшали ожерелье и браслеты из синих бус. Вскоре и другие бросили работу, вокруг меня собралась толпа женщин и детей, и все выказывали необычное для индейцев любопытство. Просмотреть все иллюстрации было делом нелегким, но они не разрешали мне пропустить ни одной страницы, заставляя возвращаться назад, когда я пробовал перескочить. Изображения слона, верблюдов, орангутангов и тигров изумляли их, кажется, всего более, но интересовало их почти все, вплоть до моллюсков и насекомых. Они узнавали на рисунках самых удивительных птиц и млекопитающих, встречающихся в их собственной стране, — ягуара, обезьян-ревунов, попугаев, трогонов и туканов. Слона признали крупной формой тапира; впрочем, они делали лишь очень мало замечаний, да и те на языке мундуруку, из которого я понимал всего два-три слова. Удивление они выражали, издавая зубами щелкающий звук, подобный тому, какой употребляем и мы, или глухое восклицание: «Хм!. Хм!» Прежде чем я кончил, собралось человек 50-60; они не толкались и не спорили, взрослые женщины пропустили вперед молодых девушек и детей, и.все вели себя самым смирным и чинным образом. Мундуруку — пожалуй, самое многочисленное и грозное племя индейцев, живущее ныне в Амазонском крае. Они населяют, берега Тапажоса (по преимуществу правый берег) с 3 до 7° ю.ш. и внутреннюю область между этой частью реки и Мадейрой. На одном только Тапажосе они могут выставить, как мне говорили, 2 тыс. воинов; вообще же племя насчитывает, быть может, 20 тыс. человек. Первые известия о них начали приходить около 90 лет назад, когда они вступили в войну с португальскими поселенцами: их орды пересекли внутренние области к востоку от Тапажоса и напали на хозяйства белых в провинции Мараньян. Португальцы в начале этого столетия заключили с ними мир, что было обусловлено общими интересами в той распре, которая существовала у обоих народов с ненавистными мура. С тех пор мундуруку верные друзья белых. Замечательно, как неуклонно распространялось это дружественное чувство среди мундуруку и достигло самых отдаленных из рассеянных групп. Где бы ни встретил белый человек семью или даже одного индейца из племени, ему почти наверняка напомнят об этом союзе. Это самое воинственное из бразильских племен считается также самым оседлым и трудолюбивым; впрочем, мундуруку не превосходят в этом последнем отношении жури и пасе с Верхней Амазонки или индейцев уапе, живущих близ истоков Риу-Негру. Они разводят очень большие плантации маниока и продают избыток продукции, достигающий на Тапажосе 3-5 тыс. корзин (по 60 фунтов в каждой) ежегодно купцам, которые поднимаются по реке из Сантарена между августом и январем. Они собирают также в большом количестве в лесах сарсапарель, каучук и бобы тонка. Купцы, приезжая в Кампинас (скудно покрытая лесом область за водопадами, населенная главным ядром племени мундуруку), должны сначала разделить свои товары — дешевые бумажные ткани, железные топорики, ножи, галантерею и кашасу — среди младших вождей, а затем три-четыре месяца ожидать уплаты за товары продуктами. Вследствие частого общения с белыми обычаи этих индейцев претерпевают быстрое изменение. Индейцы, живущие на берегах Тапажоса, ныне редко татуируют своих детей. Главный тушауа всего племени, или народа, по имени Жуакин, был пожалован чином офицера бразильской армии за помощь, которую оказал законным властям во время мятежа 1835-1836 гг. Было бы неправильно называть мундуруку с Купари и из многих других мест на Тапажосе дикарями; их размеренный образ жизни, земледельческие навыки, подчинение своим вождям, верность договорам и мягкость манер дают им право на лучшее наименование. Вместе с тем они не обнаруживают склонности к цивилизованной жизни в городах и, подобно остальным бразильским племенам, неспособны, по-видимому, к какому-либо дальнейшему прогрессу в области культуры [30] . В своих прошлых войнах они истребили два соседних народа — жума и жакаре, а теперь предпринимают ежегодно экспедицию против парарауате и одного-двух подобных же диких племен, которые населяют внутренние области, но иногда, гонимые голодом, выходят к берегам больших рек грабить плантации индейцев-земледельцев. Эти походы начинаются в июле и продолжаются все сухие месяцы; женщины обычно сопровождают воинов, неся их стрелы и дротики. В былые дни у них существовал ужасный обычай отрезать головы убитых врагов, а затем выставлять эти трофеи около домов. Я думаю, что там, где мундуруку долгое время общались с бразильцами, они оставили эту, как и другие дикие свои привычки, потому что мне не довелось ни увидеть эти консервированные головы, ни услыхать что-либо о них. Они отделяли голову ножом из толстого бамбука, а затем, вынув мозг и мясистые части, вымачивали ее в горьком растительном масле (из андиробы) и держали несколько дней над дымом костра или на солнце. На пространстве между Тапажосом и Мадейрой в течение многих лет велась смертельная война между мундуруку и арара. В Сантарене один француз, посетивший эту местность, рассказывал мне, что все поселения там имеют военную организацию. На окраине каждой деревни выстроен отдельный навес, где спят по ночам воины; выставляются часовые, которые при приближении арара, предпочитающих для своих набегов ночные часы, поднимают тревогу, трубя в туре. В каждой группе мундуруку есть свой паже, т.е. знахарь, который в одно и то же время и священник и врач: он определяет самое благоприятное для нападения на врага время, изгоняет злых духов и якобы лечит больных. Считается, что всякую болезнь, источник которой не вполне очевиден, вызывает забравшийся в страдающий орган червяк. Паже якобы извлекает этого червя: он направляет на больное место дым из большой сигары, которую делает с чрезвычайно таинственным видом из табака, завернутого в тауари, а затем сосет это место, вытаскивая под конец изо рта нечто, называемое им червяком. Все вместе — весьма неуклюжий фокус. Женщина из семьи Жуана Араку вызвала одного из этих паже произвести «операцию» над ребенком, который сильно страдал от головных болей. После того как весь трюк был выполнен в нашем присутствии, сеньор Жуан ухитрился завладеть предполагаемым червем, который оказался длинным белым воздушным корнем одного растения. Паже очень неохотно согласился провести операцию в нашем с сеньором Жуаном присутствии. Мне поневоле приходится признать его, а также его собратьев по профессии сознательными обманщиками, передающими жалкий секрет своих заклинаний и фокусов из поколения в поколение. Знахарство, по-видимому, — общее явление для всех индейских племен и сохраняется упорнее прочих установлений. Я купил у тушауа два прекрасных скипетра из перьев вместе с бамбуковыми футлярами для них. Они цилиндрической формы, около 3 футов в длину и 3 дюймов в диаметре; делают их, намазывая воском крепкие палки, которые оклеиваются красивыми белыми и желтыми перьями с груди тукана, а верхушки украшают длинными перьями из хвостов попугаев, трогонов и других птиц. Мундуруку считаются самыми искусными мастерами изделий из перьев среди всех южно-американских племен. Однако убедить их расстаться с этими предметами очень трудно, так как у индейцев существует, по-видимому, какое-то суеверное отношение к ним. Кроме скипетров, они выделывают головные уборы, кушаки и туники; перья подбираются так, чтобы получилось приятное для глаз сочетание красок, а стволы их заделываются в прочную хлопчатобумажную материю, которую плетут тут же на вязальных спицах, придавая ей нужную форму. Одежды эти надевают только в праздники, которые устраиваются, однако, не в установленное время, а когда только заблагорассудится тушауа. Эти случайные праздники как будто только для того и предназначены, чтобы плясать, петь, играть и пить. Когда назначается день, женщины готовят огромное количество тароба, и, пока не будет приготовлен этот возбуждающий напиток, день и ночь, почти без перерыва, стоит монотонный звон. Мы покинули дом тушауа на другой день рано утром. Жизнь индейцев в их естественном состоянии, в том виде; как мне довелось мельком наблюдать ее здесь и в другой группе домов выше по реке, произвела на меня отрадное впечатление, несмотря на неприятный случай с посещением парарауате. Индейцы предстают тут в самом выгодном свете: они оставили многие из самых варварских своих привычек, но их не испортило слишком тесное общение с порочными белыми и метисами, каких много в цивилизованных поселениях. Манеры у них проще, обращение мягче, приветливее и свободнее, чем у индейцев, живущих около городов. Я поневоле сопоставлял их зажиточную жизнь и проявления добропорядочных, трудолюбивых нравов с бедностью и праздностью полуцивилизованного населения Алтар-ду-Шана. Я не думаю, что ввоз спиртных напитков принес много вреда бразильским индейцам. Время от времени они выпивают, подобно простому рабочему люду в других странах. Привычка эта существовала у них еще в первобытном состоянии, до того как европейцы явились в страну; но после они всегда стыдятся и сохраняют трезвость в течение довольно длительных промежутков времени. Грубые нравы португальцев-рабовладельцев и их потомков оказались величайшим бедствием для индейцев; впрочем, мундуруку с Купари уже много лет защищены от дурного обращения. Это — одно из тех добрых дел, которые совершили миссионеры, позаботившиеся о том, чтобы бразильские законы в пользу коренного населения уважались грубыми и безнравственными торговцами. Мне кажется, не найти индейцев счастливее, чем этот простой, миролюбивый и дружелюбный народ на берегах Купари. В каждой семье все живут вместе и, по-видимому, очень привязаны друг к другу; власть вождя проявляется в самой мягкой форме. Вокруг царит вечное лето; чрезвычайно плодородная земля да немного легкой работы дают все необходимое для простой жизни. Выяснить понятия индейцев о предметах, требующих хоть немного отвлеченного мышления, очень трудно; впрочем, их умственное развитие пребывает в самом первобытном состоянии. Мне кажется, они думают только о тех предметах, которые имеют непосредственное отношение к их будничным материальным нуждам. Они отличаются почти полным отсутствием любопытства, поэтому их нимало не заботят причины явлений природы, происходящих вокруг них. У них нет никакого понятия о боге, но вместе с тем они лишены и отвратительных суеверий — их религиозные представления не идут дальше веры в злого духа, который считается чем-то вроде домового и является причиной всех мелких неудач — на охоте, на рыбной ловле и т.п. При такой скудной духовной деятельности и слабой возбудимости чувств и страстей жизнь этих людей течет, разумеется, однообразно и скучно, и добродетели их, собственно говоря, лишь негативного свойства, но эта картина безобидного и безыскусственного довольства весьма отрадна по сравнению с состоянием диких рас во многих других частях света. Матросы разбудили меня в 4 часа хлопками своих весел при выходе из гавани тушауа. Я с изумлением обнаружил, что все окружающие предметы окутывает густой туман и стало очень холодно. Высокая стена леса, из которой выступали прекрасные кроны пальм асаи на тонких изогнутых стволах, казалась сквозь туманную завесу какой-то призрачной и странной. Внезапная перемена произошла вскоре после восхода солнца словно по волшебству: туман поднялся, как газовый занавес после перемены декораций в пантомиме, и открыл взору великолепную листву в ярком утреннем блеске, в сверкающих каплях росы. Мы достигли водопада около 10 часов. Река здесь имеет не больше 40 ярдов в ширину и низвергается с невысокого скалистого уступа, перегородившего течение почти по прямой линии. Теперь мы достигли крайнего пункта, до которого могут доходить большие суда — расстояние от устья реки, по приблизительному расчету, немногим больше 70 миль. Я счел за лучшее послать теперь вперед в монтарии с Жуаном Араку Жозе и одного из матросов, а самому остаться с кубертой и со вторым нашим матросом для сбора коллекций в окрестном лесу. Мы провели здесь четыре дня; одна из лодок каждый вечер возвращалась с верховьев реки с дневной добычей моих охотников. Я получил шесть хороших экземпляров гиацинтового ара, а также ряд мелких птиц, новый для меня вид гуарибы, или обезьяны-ревуна, и двух крупных ящериц. Гуариба был старый самец с сильно вытершейся на седалище и груди шерстью и большими опухолями на теле, вызванными личинками овода (Oestrus). Спина и хвост были красновато-бурого цвета, конечности и нижняя часть туловища — черного. Мои люди поднялись до второго водопада, вышиной в несколько футов, расположенного миль за 15 от нашей якорной стоянки. Когда они встретили ара, птицы, разбившись на маленькие стаи, объедали плоды пальмы тукума (Astrocaryutn tucuma), кроша чрезвычайно твердые орехи своими мощными клювами. Зоб у всех экземпляров оказался наполненным кислой массой, в которую были превращены твердые, как камень, плоды. На снятие шкурки с каждой птицы я тратил три часа, так что этими и другими образцами я занимался каждый вечер до полуночи после целого дня утомительной охоты; работал я на крыше своей каюты при свете фонаря. Место, где стояла на якоре куберта, представляло собою маленькую каменистую гавань с песчаным пляжем, отлого поднимающимся к лесу, где находились развалины индейской малоки и большая плантация, заросшая сорняками. Бухта изобиловала рыбами, следить за движениями которых в глубокой прозрачной воде было весьма занятно. Всего больше тут было пираний. Один вид неизменно быстрее всех хватал кусочки мяса, которые я. бросал в воду; длина рыб в зависимости от возраста колебалась от 2 до 6 дюймов, но их легко было распознать по черному пятну у основания хвоста. Когда я ничего не давал этим рыбкам, их виднелось там да сям совсем немного, но головы у всех были повернуты в одну сторону в выжидательной позе; зато как только с челна падал какой-нибудь отброс, вода темнела от стай, которые мгновенно устремлялись к месту падения. Не успевшие схватить кусочек сражались с теми, кому больше повезло, и многие ухитрялись утаскивать вожделенные крохи изо рта у других. Когда в воздухе у поверхности воды пролетала пчела или муха, рыбки одновременно устремлялись в ее сторону, точно от удара электрическим током. Иногда приближалась крупная рыба, и тут стая пираний поднимала тревогу и исчезала из виду. Однажды мимо не спеша проплыл небольшой косяк красивой рыбы с черной полоской по бокам (Mesonauta insignis, Giinther) — туземцы называют эту рыбу акара-бандейра, и то было прелестное зрелище. В другой раз среди множества мелкой рыбешки проплыли небольшие стаи рыб-игл, угревидных животных с чрезвычайно длинными и тонкими зубчатыми челюстями, а за ними, медленно извиваясь, прошли одна за другой рыбы своеобразной формы под названием сарапо. На удочку с наживкой из кусочков банана мы поймали несколько куримата (Anodus amasonutn), восхитительных рыб, которых после тукунаре и пескады всех выше ценят туземцы. Куримата предпочитала как будто середину реки, где вода волновалась под маленьким водопадом. Рис. Акара (Mesonauta insignis) Рис. Игла-рыба (Hemaraphus) Погода теперь установилась сухая; вода в реке быстро спадала — на 6 дюймов за сутки. Лишь в этом глухом и уединенном месте я в первый и чуть ли не единственный раз услышал тот гул жизни на закате, который описывает Гумбольдт, наблюдавший его у истоков Ориноко; на берегах больших рек он не наблюдался. Животные начали издавать звуки, как только солнце после дневного зноя опустилось за деревья, оставив наверху ярко-синие небеса. Две стаи обезьян-ревунов — одна у самой нашей лодки, другая на расстоянии около фурлонга — наполнили гулкие леса своим унылым воем. Начали пролетать стаи попугаев, в том числе гиацинтовые ара, которых мы искали; разнообразное карканье и вопли различных видов звучали ужасным диссонансом. К этим звукам присоединились песни диковинных цикад; один крупный вид цикад сидел высоко на деревьях вокруг нашей маленькой гавани, поднимая самый пронзительный стрекот, который начинался с неприятного дребезжащего тона, обычного для этой группы насекомых, быстро становился все пронзительнее и пронзительнее и, наконец, обрывался протяжным громким звуком, напоминающим свист пара, выпускаемого паровозом. С полдюжины этих удивительных музыкантов играли немалую роль в вечернем концерте. Я уже слышал цикад этого вида раньше, в Пара, но там они встречались очень редко; здесь же мы добыли один экземпляр для моей коллекции, удачно швырнув камень. Рев зверей, птиц и насекомых продолжался совсем недолго; небо быстро потеряло яркую окраску, и наступила ночь. Тогда подняли свой крик лягушки: квак-квак, драм-драм, ху-ху, — и их однообразные крики, поддерживаемые унылыми козодоями, звучали до глубокой ночи. Мои люди встретили на берегах реки ягуара и черного титра [31] ; не меньшего страху нагнали на них парарауате, и, когда они на четвертый день вернулись, мне не удалось убедить их предпринять еще одну поездку. Вечером 26 августа мы начали спускаться вниз по реке. Ночью лес и реку снова окутал туман, и перед восходом солнца стало совсем холодно. От водопада до дома Жуана Араку река течет быстро, и, помогая течению веслами, мы покрыли это расстояние за 17 часов. 21 сентября. В 5 часов пополудни мы вышли из тесной и душной лощины, по которой течет Купари, в широкий Тапажос и снова вздохнули свободно. Как наслаждался я после столь долгого пребывания в теснине обширным видом на гористые берега, серую даль, темную воду, волнуемую свежим ветром! Жара, москиты, скудная и скверная пища, тяжкий труд и тревога сильно отразились на состоянии моего здоровья, и теперь я стремился как можно скорее вернуться в Сантарен. Когда мы зашли в Авейрус погрузить кое-какие ящики, оставленные там мной, и свести счеты с капитаном Антониу, оказалось, что почти все население страдает лихорадкой и рвотой, от которых не помогали гомеопатические пилюли падри [священника]. На Тапажосе в продолжение ряда последних лет почти не бывало эпидемий, хотя в прошлом это была очень нездоровая река. Теперь как будто вернулись времена болезней; год, последовавший за моим посещением, (1853) был самым губительным изо всех, какие переживала эта часть страны. Вспыхнул сыпной тиф, поражавший людей всех рас без различия. В Сантарен пришли самые печальные сведения: мои друзья на Купари пострадали особенно сильно. Жуан Араку и вся его семья пали жертвой эпидемии, выздоровела только жена; умерли также мой друг Антониу Малагейта и много народа в селении мундуруку. Плавание вниз по Тапажосу в самый разгар сухого сезона (а до него оставалось совсем мало времени) очень опасно из-за сильных ветров, мелководья даже вдали от берегов, и отсутствия течения. К концу сентября река футов на 30 мельче, чем в июне, и во многих местах выходят на поверхность или лежат неглубоко под водой скалистые пороги. Меня предупреждали обо всем этом мои купарийские друзья, но я все же не представлял себе вполне, что нам придется претерпеть. Челны плывут вниз по реке только ночью, когда с восточного берега дует террал — слабый береговой бриз. Днем с низовьев реки дует сильный ветер, бороться с которым невозможно, так как нет течения; зыбь, поднимаемая этим ветром, который проносится над десятками миль мелководья, опасна для малых судов. На берегу на большей части всего расстояния нет никакого убежища, за исключением нескольких небольших гаваней, называемых эсперами; лодочники в расчете на них тщательно планируют каждый ночной переход таким образом, чтобы достигнуть наутро какой-нибудь эсперы, прежде чем начнется ветер. Мы покинули Авейрус вечером 21-го и, подгоняемые слабым береговым бризом, медленно поплыли вниз, держась за милю от восточного берега. Ярко светила луна, и, когда ветер стихал, матросы весело налегали на весла; террал доносил из леса приятный запах, напоминавший резеду. В полночь мы развели огонь и выпили по чашке кофе, а в три часа утра добрались до ситиу отца Рихарду — индейца по имени Андрё, бросили там якорь и улеглись спать. 22 сентября. Утром к нам явился старик Андре со своей женой. Он» принесли трех тракажа, т. е. черепах, и корзину яиц тракажа, чтобы выменять их у меня на бумажную ткань и кашасу. Рикарду, который уже некоторое время выражал недовольство, теперь, удовлетворив свое стремление повидать родителей, с радостью согласился сопровождать меня до Сантарена. Лишиться человека посредине путешествия было бы крайне неприятно, тем более что капитан Антониу в Авейрусе заболел и нигде по соседству никого достать нельзя было, но если бы мы не зашли в ситиу Андре, то нам не удалось бы удержать Рикарду от бегства при первой же высадке. Это был живой, беспокойный парень; хотя вначале он был дерзок и доставлял немало хлопот, но потом стал очень хорошим слугой; его товарищ Алберту был совершенно иного нрава: он был чрезвычайно молчалив и выполнял все свои обязанности с самой невозмутимой неуклонностью. Мы выехали в 11 часов утра и успели немного проплыть, когда подул ветер е низовьев реки, и нам пришлось снова бросить якорь. Террал поднялся в 6 часов вечера, и с его помощью мы миновали длинную полосу окаймленного скалами берега близ Ита-Пуамы. В 10 часов чудовищный порыв ветра, налетевший из расщелины между холмами, подхватил нас, надув паруса бейдевинд [32] , и швырнул челн чуть ли не набок, в то время как мы находились почти в миле от берега. У Жозе достало присутствия духа отпустить грота-шкот [33] , а я прыгнул вперед и опустил шпринтов фока [34] ; оба индейца стояли, остолбенев, на носу. На нас обрушилось то, что лодочники называют trovoada secca, т.е. белым шквалом. Река в несколько минут вся покрылась пеной; ветер стих через какие-нибудь полчаса, но и террал не дул всю ночь, так что мы пошли на веслах к берегу в поисках якорной стоянки. К полуночи 23-го достигли Тапаиуны, а утром 24-го прибыли в Ретиру, где встретили моего знакомого — ловкого сантаренского купца сеньора Шику Онориу. Его челн был больше размером и гораздо лучше снаряжен, чем мой. Весь день снизу дул сильный ветер, и мы остались здесь с Онориу. С ним была жена и несколько индейцев, мужчин и женщин. Мы развесили гамаки под деревьями и вместе позавтракали и пообедали, разостлав скатерть в тени на песчаном пляже, а до того убили множество рыбы при помощи тимбо, запас которых достали в Ита-Пуаме. Ночью, воспользовавшись береговым бризом, мы снова пустились в путь. Вода была мелкой на большом расстоянии от берега, а так как челн наш имел меньшую осадку, он пошел впереди, и наш лотовой выкрикивал результаты промеров для шедшего сзади купца; на расстоянии полумили от берега глубина составляла всего 1 фатом. Следующий день (25-е) мы провели в устье протока под названием Пини, как раз напротив селения Бонн, а за ночь продвинулись миль на 12. От каждого мыса на милю или две в середину реки простиралась длинная песчаная коса, которую приходилось огибать, делая большой круг. Террал стих в полночь, когда мы находились близ эсперы под названием Марай — устья мелководного протока. 26 сентября. Перспектива провести весь этот унылый день в Марай мне не улыбалась: бродить по берегу там нельзя было, потому что лес совершенно непроходим, а землю еще отчасти покрывала вода. Кроме того, мы употребили последнюю щепку, чтобы сварить кофе на заре, а достать новых дров в этом месте было невозможно. Так как в это утро на реке стоял мертвый штиль, я в 10 часов отдал распоряжение выйти из гавани и попробовать добраться на веслах до Пакиатубы, до которой оставалось всего 5 миль. Мы обогнули подводную косу, тянувшуюся от устья протока, и весело поплыли через залив, в глубине которого находилась гавань маленького поселения, как вдруг, к нашему ужасу, заметили в нескольких милях вниз по реке признаки надвигающегося снизу сильного дневного ветра, — к нам быстро приближалась длинная полоса пены, за которой темнела вода. Наши матросы тщетно старались достигнуть гавани; ветер нагонял нас, и мы бросили якорь на глубину трех фатомов в 2 милях от суши, лежавшей с подветренной стороны и отделенной от нас мелководьем. Шквал налетел с неистовой силой; огромные валы заливали судно, и мы промокли от брызг. Я не ожидал, что наш якорь выдержит, на всякий случай вытравил очень много каната и ждал на носе что же будет дальше; Жозе расположился у руля, а матросы стояли у кливера и фока, чтобы быть наготове на тот случай, если бы нам пришлось попытаться пройти над косой Марай, которая находилась теперь почти прямо с подветренной стороны от нас. Тем не менее наш кусочек железа удержался на месте — дно, к счастью, оказалось не таким песчаным, как во многих других местах около берега; однако, начал внушать опасения наш слабый канат. Мы оставались в таком положении целый день. Не было еды, так как в трюме все перемешалось в беспорядке — ящики с провизией, корзины, котелки и посуда. Ветер усилился к вечеру, когда огненно-красное солнце село за окутанные дымкой холмы на западном берегу; унылый характер пейзажа подчеркивался необычными цветовыми контрастами между черной, как смоль, водой и зловещими отблесками небес. Огромные волны то и дело разбивались о нос нашего судна, которое все дрожало под ударами. Если бы нас понесло здесь к берегу, все мои драгоценные коллекции были бы безвозвратно утрачены. Сами мы легко могли бы добраться до суши и пересесть на судно сеньора Онориу, который оставался позади у Пини и должен был проплыть мимо в ближайшие два-три дня. Когда наступила ночь, я в изнеможении от бессонной вахты улегся и заснул по примеру своих людей, которые поступили так же несколько раньше. Около 9 часов меня разбудил стук монтарии о борт судна — оно неожиданно повернуло через фордевинд, и полная луна, видневшаяся прежде за кормой, озарила своим сиянием каюту. Ветер сразу же прекратился, уступив место легким дуновениям с восточного берега и оставив после себя мертвую зыбь, катившуюся в мелководную бухту. После этого я решил не идти ни на шаг дальше Пакиатубы, пока не добуду еще одного матроса, знакомого к тому же с судоходством по реке в этот сезон. Мы добрались до пристани в 10 часов и бросили якорь в устье протока. Утром я пошел по прекрасным тенистым лесным тропинкам, которые в июне, когда мы заходили сюда, плывя вверх по реке, служили фарватером, к дому надзирателя Сиприану. После бесконечных хлопот удалось убедить Сиприану дать мне еще одного индейца. В этом селении обосновалось около 30 семейств, но почти все здоровые мужчины были взяты за последние несколько недель правительством, чтобы сопровождать военную экспедицию против беглых негров, поселившихся в деревнях в глубине страны. Сеньор Сиприану был симпатичный и крайне вежливый молодой мамелуку. Он проводил нас в ночь на 28-е за 5 миль вниз по реке к мысу Жагуарари, где жил тот человек, которого он собирался послать со мной. Я был рад, когда оказалось, что мой новый матрос — солидный женатый индеец средних лет; мне показалось добрым знаком и его имя — Анжелу Кустодиу (ангел-хранитель). Мыс Жагуарари представляет собой в это время года высокий песчаный берег, имеющий своим продолжением узкую косу, которая простирается мили на 3 по направлению к середине реки. Мы обогнули косу с большим трудом ночью 29-го и до рассвета достигли недурного убежища за подобной же песчаной отмелью у мыса Акаратингари, расположенного милях в 5 по прямой от места последней нашей стоянки. Мы остались здесь на весь день; матросы отжали тимбо в тихом озере между песчаной отмелью и берегом и добыли громадное количество рыбы, из которой я отобрал для моей коллекции шесть новых видов. За последующие две ночи мы продвинулись несколько больше, но сильный террал дул теперь всегда с северо-северо-востока и только после полуночи, поэтому часы, в течение которых мы могли плыть, сокращались, и нам приходилось разыскивать ближайшее убежище, не то нас отнесло бы обратно быстрее, чем мы продвинулись вперед. 2 октября мы достигли мыса Кажетуба и провели приятный день на берегу. Речной пейзаж в этих местах замечательно красив. Внизу широкого залива Арамана-и у подножия цепи поросших густым лесом холмов виднеются немногочисленные дома поселенцев; приподнятый над водой пляж белоснежного песка, врезаясь глубокими дугами в береговую линию, тянется от одного мыса к другому. До противоположного берега реки 10-11 миль, но к северу вплоть до четко рисующегося горизонта видны лишь вода да небо. Местность около мыса Кажетуба сходна с окрестностью Сантарена — те же кампу с рассеянными деревьями. Мы набрали много диких плодов — кажу, умири и апиранги. Ягода умири (Humirium fluribundum) , черная, с косточкой внутри, сходная по виду с черносливом и мало отличающаяся от него по вкусу. Апиранга — ярко-зеленая ягода с жесткой кожурой и сладкой вяжущей мякотью, в которой заключены семена. Между этим мысом и Алтар-ду-Шаном тянулась длинная полоса песчаного пляжа с довольно глубокой водой около берега, поэтому наши матросы вышли на берег с канатом и легко потащили куберту бечевой до самого селения. Здесь навстречу нам прошел длинный, тяжело нагруженный челн с горняками, направлявшимися во внутренние провинции. Команда состояла из десятка индейцев, толкавших лодку шестами: матросы — по пять с каждого борта — шагали один за другим по доске, настланной с этой целью, от носа к корме. Мы потратили две ночи, огибая мыс Куруру, где за Алтар-ду-Шаном река, как я уже упоминал, отклоняется от своего направления на север. Беспорядочная груда камней, из-за которой терпит крушение много судов, тяжело груженных фариньей, простирается в этот сезон мелководья от подножия высокого утеса далеко на середину реки. В первую ночь (3 октября) шквал прогнал нас назад. Подгоняемые легким терралом, мы благополучно огибали косу, но тут маленькая черная туча, видневшаяся где-то около восходившей луны, вдруг разостлалась по небу к северу; береговой бриз стих, и над рекой поперек течения стали проноситься страшные порывы ветра. С великим трудом мы вновь укрылись за мысом. В течение двух часов свирепствовал чуть ли не ураган, и все это время небо у нас над головой оставалось восхитительно ясным и звездным. Сначала убежище наше было не вполне надежным, потому что ветер рвал такелаж парусов, а якорь начало волочить по дну. Однако Анжелу Кустодиу схватил канат, привязанный к фок-мачте, и прыгнул на берег; если бы он этого не сделал, нас, вероятно, погнало бы на много миль обратно вверх по бурной реке. После того как туча ушла, задул обычный восточный ветер, и дальнейшее наше продвижение по существу прекратилось на всю. ночь. На следующий день мы, закрепив как следует челн, вышли все на берег и проспали в тени деревьев с 11 часов до 5. Расстояние между мысом Куруру и Сантареном мы прошлой за три дня, преодолевая прежние трудности — яростные встречные ветры, мелководье и скалистые берега. Я был счастлив, когда, наконец, благополучно добрался домой и все мои коллекции, добытые ценой стольких лишений и опасностей, были выгружены в целости и невредимости. Матросы, разгрузив лодку и доставив ее владельцу, явились ко мне за платой Они получили частью товарами, частью деньгами и после хорошего ужина в ночь на 7 октября взвалили на плечи свои котомки и отправились пешком по домам, миль за 80 по суше Меня несколько удивили те добрые чувства, которые выказали эти бедные индейцы при расставании. Анжелу Кустодиу сказал, что, когда бы я ни пожелал совершить поездку вверх по Тапажосу, он всегда готов служить мне лоцманом. Алберту был, как обычно, сдержан, но Рикарду, с которым я не раз жестоко ссорился, по-настоящему прослезился, когда тряс мне руку на прощанье. Глава X ВЕРХНЯЯ АМАЗОНКА. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЭГУ Отъезд из Барры. Первые сутки на Верхней Амазонке. — Унылый вид реки в период разлива. — Индейцы кукама. — Умственное развитие индейцев. — Шквалы. - Ламантин. — Лес. — Плавающая пемза с Андов. — Оползни. — Эга и ее жители. — Будни натуралиста в Эге. — Четыре сезона на Верхней Амазонке Я вынужден увести теперь читателя из живописной холмистой области Тапажоса, от его темных, почти неподвижных струй на бескрайние лесистые равнины и желтые мутные воды Верхней Амазонки, или Солимоинса. Я продолжу рассказ о моем первом путешествии вверх по реке, который прервал в главе VII на посещении Барры на Риу-Негру, чтобы дать описание Сантарена и его окрестностей. 26 марта 1850 г., за три года до того, как в верховьях реки появились пароходы, я сел в Барре в куберту, которая возвращалась в Эгу — первый и единственный сколько-нибудь значительный город на необъятных пустынных просторах Солимоинса — из Сантарена, куда была послана с грузом черепахового масла в глиняных кувшинах. Хозяин, старый седой португальский купец Даниел Кардозу, остался в Барре, так как участвовал в судебных заседаниях в качестве присяжного — безвозмездная общественная обязанность, которая на шесть недель отвлекла его от собственных дел. Сам он собирался отплыть из Барры в маленькой лодке и посоветовал мне выслать мой тяжелый багаж вперед в куберте, а путешествие проделать с ним. Он рассчитывал добраться до Эги, расположенной в 370 милях от Барры, за 12-14 дней, между тем как большое судно должно было пробыть в пути 30-40 дней. Я, однако, предпочел путешествовать вместе со своим багажом, так как был уверен, что по пути не раз представится случай выйти на сушу и собирать коллекции на берегах реки. Я отправил коллекции, собранные между Пара и Риу-Негру, на большой катер, который должен был идти вниз по реке к главному городу провинции, а все мои сундуки погрузил к 8 часам вечера после целого дня тяжелого труда на борт челна из Эги. Индейцы уже все были на борту; одного из них товарищи принесли мертвецки пьяного и положили на всю ночь протрезвляться на влажные доски томбадильи (задней палубы). Кабу — Эстулану Алвис Карнейру, энергичный молодой белый (впоследствии он стал видным гражданином новой провинции Верхней Амазонки), вскоре отдал команду поднять якорь. Матросы сели на весла, и через несколько часов мы пересекли широкое устье Риу-Негру; ночь стояла ясная, тихая и звездная, и поверхность черной, как смоль, воды была гладкой, как в озере. Когда я проснулся на следующее утро, мы, прибегнув к эспии, продвигались вдоль левого берега Солимоинса. В области, по которой течет великая река, наступил теперь дождливый, сезон: песчаные отмели и все низменные земли находились уже под водой, и яростный поток шириной в 2-3 мили непрерывно нес вывернутые с корнем деревья и островки из плавучих растений. Вид был весьма унылый; не слышно ни звука, кроме монотонного журчания воды; берег, вдоль которого мы плыли весь день, на каждом шагу загромождали упавшие деревья, иные из них шевелило течение, огибавшее выступающие мысы. Наш давний бич — мотука — начал изводить нас, как только стало припекать утреннее солнце. У самой воды виднелось много белых цапель, а кое-где наверху жужжали вокруг цветов колибри. После захода солнца, когда в дымке взошла луна, ландшафт показался еще более унылым. Об этом верхнем течении реки — Алту-Амазонасе, или Солимоинсе, — бразильцы всегда говорят, как об отдельной реке. Объясняется это отчасти, как уже отмечалось, тем направлением, по которому она подходит к месту соединения с Риу-Негру; обитатели страны из-за недостаточных знаний не в состоянии воспринять всю речную систему как одно целое. Впрочем, Солимоинс имеет много особенностей, отличающих его от нижнего течения реки. Пассат, или морской бриз, который в разгар сухого сезона достигает устья Риу-Негру, в 900-1000 милях от Атлантического океана, никогда не дует в верхнем течении. Поэтому тут более тихо и душно, а господствующие ветры беспорядочны по направлению и кратковременны. Значительная часть местности по берегам Нижней Амазонки холмиста; обширные кампу, или открытые равнины, чередуются тут с длинными полосами песчаной почвы, одетой редкими лесами. Климат поэтому сравнительно сух, в сухой сезон много месяцев подряд нет дождя. На Солимоинсе дело обстоит по-иному. Какие-нибудь две недели ясной солнечной погоды — редкость; вся область, по которой текут река и ее притоки, начиная от крайних восточных хребтов Андов, которые, по описанию Пеппига, встают, подобно стене, на ровной местности в 240 милях от Тихого океана, представляет собой необъятную равнину около 1000 миль в длину и 500-600 в ширину, покрытую однородным высоким, непроходимым и влажным лесом. Песчаной почвы нигде нет, почва здесь неизменно -либо плотная глина, либо аллювий, либо растительный перегной, последний во многих местах, как видно в вымытых водой разрезах речных берегов, достигает 20-30 футов в толщину. Благодаря почве и климату растительность в верхнем течении реки еще пышнее, а животные формы еще красивее, чем у Атлантического океана. Плоды — дикие и культурные — общие обеим частям страны, достигают все больших размеров по мере продвижения на запад, а некоторые деревья, цветущие в Пара и Сантарене всего один раз в году, в Эге приносят цветы и плоды круглый год. Климат тут здоровый, хотя жить все время приходится, словно в парной бане. Впрочем, здесь не место пространному описанию области, поскольку мы находимся еще только на пороге ее. Я прожил и проездил на Солимоинсе в общей сложности четыре с половиной года. Местность по берегам великолепная и дикая, там, пожалуй, еще не ступала нога цивилизованного человека; возделанной земли от Риу-Негру до Андов найдется всего несколько десятков акров. Однако людей здесь так мало, что человек — фигура незначительная в этой необъятной глуши. Можно упомянуть, что Солимоинс имеет 2130 миль в длину, если считать от истока той реки, которую обычно рассматривают как главную (озеро Лаурикоча близ Лимы), но 2500 миль — по Укаяли, самому значительному и доступному для судов ответвлению в верхнем течении реки. Он судоходен во все времена года для больших пароходов до пункта в 1400 милях от устья Риу-Негру. 28-го мы миновали устье Ариау, узкого протока, соединенного с Риу-Негру и впадающего в нее напротив Барры. Наше судно чуть не втянуло в этот неистовый поток, устремляющийся из Солимоинса. Мы привязали буксирный канат к крепкому дереву ярдов на 30 впереди, и, чтобы подтянуться к нему, понадобилось полное напряжение сил команды и пассажиров. 30-го мы миновали Гуарибу, второй проток, соединяющий обе реки, а 31-го проплыли мимо разбросанного поселения под названием Манакапуру, расположенного на высоком каменистом берегу. Здесь находятся ситиу, т.е. загородные дачи многих горожан Барры, хотя отсюда до города по самой близкой дороге 80 миль. За Манакапуру всякие следы холмов исчезают: оба берега реки на многие сотни миль отсюда плоски, за исключением тех мест, где табатинговая формация проявляется в виде глинистых возвышений, поднимающихся до высоты от 20 до 40 футов над верхней отметкой воды. Местность до такой степени лишена каменистых или галечных пластов, что на протяжении многих недель пути не попадается ни единого камешка. Наше путешествие было теперь крайне однообразным. Покинув последний дом Манакапуру, мы ехали 19 дней, не видя человеческого жилища: немногие поселенцы жили по протокам или озерам на некотором расстоянии от берегов главной реки. За все время мы встретили всего одно судно, да и оно не могло подойти на такое расстояние, чтобы удалось затеять разговор, потому что его несло вниз в середине течения по широкой реке, в 2 милях от берега, вдоль которого мы с трудом подтягивали себя канатом против течения. После первых двух-трех дней мы втянулись в размеренную жизнь на борту. Команда наша состояла из десятка индейцев племени кукама, родина которых лежит на берегах верхнего течения реки, в окрестностях Науты в Перу. Кукама говорят на языке тупи, но с более жестким выговором, чем у полуцивилизованных индейцев, живущих ниже Эги. Эти неглупые, трудолюбивые люди — единственные индейцы, которые добровольно и целыми командами нанимаются водить челны торговцев. Лоцман, честный и преданный малый по имени Висенти рассказал мне, что он и его товарищи вот уже 15 месяцев в разлуке со своими женами и семьями и только по прибытии в Эгу впервые попытаются вернуться в Науту. Во внешнем виде этих людей не было ничего, что отличало бы их от других лодочников. Одни были высоки и хорошо сложены, другие отличались приземистыми фигурами, широкими плечами и чрезвычайно толстыми руками и ногами. Среди них не нашлось бы и двух человек с головами одинаковой формы: у Висенти было овальное лицо с красивыми правильными чертами, а один маленький коротыш, первый шутник в команде, с. широкими и выступающими скулами, раздвинутыми ноздрями и косыми глазами, выглядел, как настоящий монгол; впрочем, эти двое и лицом и фигурой являли собой две крайности. Никто из индейцев не был как-либо татуирован или изуродован, и все были совершенно безбородые. Кукама славятся по реке своей бережливостью. Стремление к приобретению собственности — черта, у индейцев столь редкая, что бразильцы с удивлением говорят о нравах кукама. Спустившись по реке в Бразилию (которую все перуанские индейцы считают страной более богатой, нежели их родина), кукама прежде всего стремятся приобрести деревянный сундучок с замком: туда они тщательно складывают вещи, на которые тратят весь заработок, — одежду, топоры, ножи, гарпунные наконечники, иголки и нитки и пр. Жалование их составляет всего 4-6 пенсов в день и нередко выплачивается в товарах по ценам вдвое выше, чем в Пара, поэтому, чтобы наполнить сундук, уходит немало времени. Вряд ли нашлась бы команда матросов с более примерным поведением в плавании, нежели эти бедные индейцы. В продолжение нашего 35-дневного плавания они жили и трудились сообща, всецело руководствуясь чувством товарищества. Я ни разу не слыхал, чтобы между ними было произнесено громкое слово. Сеньор Эстулану предоставлял им вести судно по их собственному усмотрению, лишь изредка проявляя свою власть, когда они ленились. Висенти устанавливал часы работы в зависимости от того, насколько темны были ночи. Когда луна находилась в первой и второй четверти, индейцы работали в эспии или на веслах почти до полуночи; во время же третьей и четвертой четверти они ложились спать вскоре после захода солнца и, встав в 3-4 часа утра, вновь брались за работу. В прохладные дождливые дни мы все принимали участие в эспии, гуськом шагая босыми ногами по мокрой палубе в такт дикой песне одного из лодочников. Попутный ветер дул в течение всего 2 дней из 35, и с его помощью мы продвинулись миль на 40; всю же остальную часть нашего плавания мы буквально вытягивали лодку от дерева к дереву. Когда нам встречалась около берега ремансу [заводь], мы с удовольствием проходили несколько миль на веслах, но случалось это не часто. В часы досуга индейцы занимались шитьем. Висенти искусно кроил рубашки и брюки и как главный закройщик обслуживал всю команду, в которой каждый матрос имел толстый стальной наперсток и запас иголок и ниток. За время плавания Висенти сделал для меня комплект рубашек из бумажной ткани в синюю клетку. Добродетели этих индейцев, как и большинства других, среди которых я жил, заключались, быть может, скорее в отсутствии активно проявляемых дурных качеств, нежели в наличии хороших; иными словами, эти добродетели скорее пассивного, чем активного свойства. Флегматичный, безразличный темперамент, сдержанность желаний и сухость чувств, отсутствие любопытства и неповоротливость соображения — все это делает амазонских индейцев весьма неинтересными спутниками. Воображение у них лишено всякой живости, их как будто никогда не волнуют переживания — любовь, сожаление, восторг, страх, изумление, радость, воодушевление. Такова эта раса в целом. Чувство товарищества наших кукама происходило, по-видимому, не из горячей симпатии, а просто из отсутствия жадной эгоистичности в мелочах. В то утро, когда подул попутный ветер, один из команды, паренек лет семнадцати, находился на берегу (он отправился на монтарии собирать дикие плоды), между тем как пришло время отплывать. Мы подняли паруса и шли несколько часов с большой скоростью, оставив беднягу грести вдогонку за нами против сильного течения. Висенти, который мог бы подождать несколько минут с отплытием, и все остальные только смеялись, когда заходила речь о той беде, в какой очутился их товарищ. Он догнал нас ночью, после того как тяжко потрудился весь день, не имея ни крошки во рту. Оказавшись на борту, он улыбнулся, и с обеих сторон не было произнесено и дюжины слов. У кукама нет и тени любопытства. Однажды нас застигла необыкновенно сильная гроза. Команда лежала на палубе, и после каждого раската все разражались громким смехом: первый шутник восклицал: «Мой старый дядюшка снова охотится», — что свидетельствовало о крайней духовной бедности говорившего. Я опросил Висенти, что он думает о причине молнии и грома. Он отвечал: «Тима ичокуа» («Не знаю»). Он никогда и на миг не задумался над этим. Так же отвечал он и на другие вопросы. Я спросил его, кто сотворил солнце, звезды, деревья. Он не знал и никогда не слышал разговоров об этом среди своего племени. На языке тупи, но крайней мере судя по утверждениям старинных иезуитов, есть слово тупана, обозначающее бога. Висенти иногда употреблял это слово, но было ясно, что он не связывал с ним понятия о создателе. Он, видимо, полагал, что оно обозначает какое-то божество или видимый его образ, которому белые поклоняются в тех церквах, какие они видел в селениях. Ни одно из индейских племен на Верхней Амазонке не имеет понятия о высшем существе, и, следовательно, в их родном языке нет слова, выражающего это понятие. Висенти думал, что река, по которой мы плыли, окружает всю землю, а страна — остров, подобно тем, что встречаются на реке, только побольше. Тут проявляется искорка любопытства и соображения в сознании индейца: возникла необходимость в какой-то теории относительно суши и воды. и вот такая теория выдвигается. По всем остальным вопрос сам, не касающимся будничных жизненных потребностей, у Висенги не было ни малейшего представления, и не только у него одного, но и у всех, как я убедился, индейцев в их первобытном состоянии. Да и могло ли быть иначе в обществе людей какой бы то ни было расы, если бы они, подобно амазонским индейцам, оставались на протяжении веков в глуши, изолированные от мира, объединенные в небольшие группы, всецело поглощенные добыванием средств существования и лишенные письменности, равно как и праздного класса, который мог бы передавать приобретенные познания из поколения в поколение? Однажды свежий ветер недурно продвинул нас вперед. Хлестал холодный мелкий дождь, окутывая, словно дымкой, унылый ландшафт; лес качался и гудел под напором ветра, а над верхушками деревьев носились в тревоге стаи птиц… В другой раз такой же ветер налетел с неблагоприятного для нас направления; он застиг нас врасплох — мы намеревались просушить все паруса — и в тот же миг понес судно бортом на берег. Лодку подняло к высоким кустарникам, тянувшимся вдоль берега, но мы не потерпели никакого ущерба, разве что наши снасти запутались в ветках. Обычно круглые сутки стоял мертвый штиль, а иногда с верховьев реки, т.е. нам навстречу, доносились слабые порывы ветра. По два раза в день наши индейцы и мы сами выходили на сушу, чтобы отдохнуть и переменить обстановку, а также состряпать завтрак и обед. Кроме меня, на борту был еще один пассажир — осмотрительный португалец средних лет, который намеревался поселиться в Эге, где у него был брат, уже давно там обосновавшийся. Он устроился в передней каюте, т.е. под сводчатым навесом над трюмом. Я делил каюту с сеньорами Эстулану и Мануэлом; последний был молодой метис, зять хозяина судна, и под его руководством я немало преуспел за время плавания в изучении языка тупи. Наши матросы по очереди по двое зараз — отправлялись ловить рыбу, для чего у нас была с собой запасная монтария. Из провизии хозяин не взял из Барры ничего, кроме лежалой и полусгнившей соленой рыбы пираруку в больших и тонких прогорклых ломтях, фариньи, кофе и патоки. В таких путешествиях пассажирам полагается самим заботиться о своем пропитании, поскольку плата с них берется только за провоз тяжелого багажа или груза. Мы с португальцем захватили с собой кое-что из предметов роскоши — бобы, сахар, печенье, чай и т.д.; но, как оказалось, нам почти поневоле приходилось делиться с двумя нашими спутниками и лоцманом, и не проделали мы еще и трети пути, как маленький запас почти пришел к концу. Зато с нами делились всем тем, что добывали матросы. Иногда они возвращались с пустыми руками, так как ловить рыбу в сезон разлива чрезвычайно трудно из-за того, что низменные места между заливами и бесконечной цепью больших и малых озер затопляются водой главной реки, и пространство, по которому расплывается рыбье население, увеличивается в десятки раз. Впрочем, по большей части люди доставляли две-три отличные рыбы, а однажды убили острогой ламантина, или ваккамарину. По этому последнему поводу мы устроили настоящий праздник: челн остановили на шесть или семь часов, и все направились в лес, чтобы помочь освежевать и изжарить животное. Мясо разрезали на кубики, и каждый из нас насадил с дюжину кубиков на длинный прут. Мы развели костры и воткнули вертела в землю, наклонив их над пламенем, чтобы мясо поджарилось. Все время моросил дождик, и земля вокруг костров кишела жалящими муравьями, которых привлекали внутренности и слизь, разбросанные вокруг. Мясо по вкусу несколько напоминает очень грубую свинину; однако жир, лежащий толстыми слоями между тощими частями, зеленоватого цвета и имеет неприятный рыбный запах. Это было крупное животное, имевшее около 10 футов в длину и 9 футов в обхвате в самом широком месте. Ламантин, невзирая на простоту его строения, — один из немногих объектов, возбуждающих некоторое удивление и любопытство индейцев. Тот факт, что он кормит своего детеныша грудью, хотя является водяным животным, похожим на рыбу, поражает их, по-видимому, как нечто очень странное. Животное, лежавшее на спине, своей широкой округлой головой и мордой, суживающимся к концам телом и гладкой, толстой свинцового цвета кожей напоминало мне те египетские гробницы, которые сделаны из темного гладкого камня в форме человеческой фигуры. Несмотря на невкусный стол, тесноту челна, неприятную погоду — частые проливные дожди с палящим солнцем в промежутках — и печальное уныние речного пейзажа, путешествие в целом доставляло мне удовольствие. Москиты не слишком докучали, мы очень приятно проводили ночи на палубе, завернувшись в одеяло или в старый парус. Когда дождь прогонял нас вниз, мы имели меньше удобств, так как места в маленькой каюте только и хватало, чтобы улечься втроем вплотную друг к другу, и от недостатка пространства было душно. К пиумам я привык в течение первой недели: к концу ее все открытые части моего тела были до того густо покрыты черными уколами, что маленьким кровопийцам лишь с трудом удавалось отыскать свободное место, чтобы подступиться. Бедняга Мигуэл, португалец, жестоко страдал от этих мучителей, лодыжки и запястья у него были так воспалены, что он неделями не вылезал из гамака, подвешенного в трюме. При каждом выходе на берег, пока краснокожие разводили огонь и стряпали пищу, я совершал прогулку по лесу. В результате таких прогулок моя коллекция каждый день пополнялась насекомыми, пресмыкающимися и моллюсками. Иногда вокруг нашего цыганского табора простиралась обширная полоса сухого леса, где гулять было очень приятно, но обычно то была буйная чаща, куда невозможно было проникнуть и на несколько ярдов из-за поваленных деревьев, перепутанной паутины чудовищных деревянистых вьющихся растений, зарослей колючего бамбука, топей и других препятствий того или иного рода. Сухие участки были иногда украшены рощами пальм урукури (Attalea excelsa), которые тысячами росли под кронами высоких лесных деревьев; гладкие колоннообразные стволы их почти все были одинаковой вышины (40-50 футов), а широкие, красиво вырезанные листья смыкались наверху, образуя арки и плетеные своды изящных и разнообразных форм. Плод этой пальмы созревает в верховьях реки в апреле, и во время нашей поездки я видел огромные количества таких плодов, рассыпанных под деревьями в тех местах, где мы устраивали свой лагерь. Плод по размеру и форме похож на финик и содержит ароматную и сочную мякоть. Индейцы его не едят; меня это удивило, поскольку они жадно пожирают плоды многих других видов пальм, кислая и волокнистая мякоть которых гораздо менее вкусна. Увидев однажды, как я ем плоды урукури, Висенти покачал головой. Я не уверен, что не они оказались причиной жестокого расстройства желудка, которым я страдал впоследствии в продолжение многих дней. Медленно проплывая неделю за неделей вдоль бескрайних лесистых берегов, я заметил, что здесь, в верховьях реки, то и дело сменяют одна другую три весьма отчетливо выраженные формы береговой полосы и соответствующего ей леса. Во-первых, тут встречались низменные, самые недавние аллювиальные отложения — смесь песка и ила, покрытая высокими, широколистными травами или описанным выше злаком Gynerium, цветоножка которого с перистой верхушкой достигала вышины 14-15 футов. Из больших деревьев в этих местах росли только Cecropia. Такой характер имели многие мелкие, недавно возникшие острова. Во-вторых, здесь были сравнительно высокие берега, которые лишь частично заливались в разгар паводка; они поросли великолепным лесом, в котором очень большую часть растительности составляют разнообразные пальмы и широколистные марантовые. Листва в общем яркого и светлого оттенка; береговая кромка иногда покрыта пестрым зеленым массивом, но там, где течение с силой устремляется на рыхлые земляные берега, возвышающиеся на 25-30 футов над мелкой водой, и размывает их, открывается как бы разрез леса, где обремененные эпифитами стволы деревьев предстают, словно могучая колоннада. Можно, не колеблясь, утверждать, что три четверти земли по Верхней Амазонке на протяжении тысячи миль принадлежит к этому второму классу. Берег третьего вида — возвышенная и холмистая глинистая суша, появляющаяся лишь изредка, но простирающаяся иногда и а много миль по обе стороны реки. Береговая полоса в этих местах отлога и сложена красной или пестрой глиной. Лес носит иной характер по сравнению с низменными местами: очертания его более округлы, а общий вид однообразнее; пальмы гораздо менее многочисленны и относятся к особым видам, среди которых наиболее характерны своеобразная Iriartea ventricosa со вздувшимся стволом и тонкая бакабаи (Oenocarpus minor), а животные, сообщающие какую-то приветливость другим местам по реке, показываются редко. Это терра фирми, [твердая земля], как ее называют, и значительная часть плодородной низменности, по-видимому, вполне пригодны для поселения; кое-какие места были некогда населены коренными обитателями, но последние давно вымерли или смешались с белыми иммигрантами. Впоследствии я узнал, что во всей области от Манакапуру до Куари, на расстоянии 240 миль, живет не более 15-20 семейств, да и те, как уже говорилось, обитают не на главной реке, а по протокам и озерам. Рыбаки дважды приносили мне маленькие округлые куски пористой пемзы; их выловили в то время, как они плавали на поверхности воды в главном русле реки. Предметы эти возбудили мое любопытство как посланцы далеких вулканов Андов — Котопахи, Льянганете или Сангая, которые вздымают свои острые вершины среди речек, питающих некоторые верхние притоки Амазонки, например Макас, Пастосу и Напо. Камни эти прошли, должно быть, уже 1200 миль. Впоследствии я убедился, что они встречаются довольно часто; бразильцы пользуются ими для удаления ржавчины с ружей и твердо верят, будто это затвердевшая речная пена. Однажды, когда я жил в Сантарене, приятель принес мне большой кусок пемзы, который нашел на середине реки ниже Монти-Алегри, милях в 900 вниз по реке; поскольку пемзовые камни преодолели такое расстояние, они могли бы, пожалуй, быть вынесены в море и поплыли бы оттуда с северо-западным течением Атлантического океана к берегам, отстоящим на многие тысячи миль от вулканов, их извергнувших. Иногда камни выбрасывает на берег в различных местах реки. Когда по прибытии в Англию я размышлял над этим обстоятельством, мне показалось весьма вероятным, что эти пористые обломки служат средством переноса семян растений, яиц насекомых, икры пресноводных рыб и т.д. Их округлые, сглаженные водой формы свидетельствовали о том, что они, должно быть, долгое время окатывались в мелководных потоках поблизости от истоков рек, у подножий вулканов, прежде чем соскочили вниз по водопадам и попали в потоки, которые привели их прямо вАмазонку. Вначале их, быть может, выбросило на землю, а затем смыло в реки; в этом случае яйца и семена наземных насекомых и растений могли случайно попасть в обломки и оказаться надежно закупоренными в их— полостях частицами земли. Поскольку скорость течения в дождливый сезон составляет, согласно наблюдениям, от 3 до 5 миль в час, камни могут пройти громадное расстояние, прежде чем яйца или семена погибнут. Со стыдом скажу, что, будучи на месте, я упустил случай удостовериться, так ли обстоит дело в действительности. Лишь недавно внимание натуралистов обратилось к важному вопросу о случайных средствах широкого распространения видов животных и растений. Не подтвердив существования таких средств, невозможно разрешить некоторые из самых трудных проблем, связанных с распределением растений и животных. Некоторые виды с самой ограниченной способностью к передвижению встречаются в противоположных частях света, отсутствуя в промежуточных областях; если только не удастся показать, что они могли мигрировать или оказаться случайно перенесенными из одного пункта в другой, придется прийти к странному.выводу, что одни и те же виды были созданы в двух различных областях [35] . Лодочники на Верхней Амазонке живут в постоянном страхе перед терра каида, т.е. оползнями, которые иногда случаются на крутых земляных берегах, особенно в то время, когда вода поднимается. Эти лавины из земли и деревьев обрушиваются иногда на крупные суда. Я считал бы рассказы о них преувеличенными, если бы не имел во время этого плавания случая полностью убедиться в их справедливости своими глазами. Однажды утром перед зарей меня разбудил необычный звук, похожий на артиллерийский гул. Я лежал один на крыше каюты; было очень темно, все мои спутники спали, и я, лежа, вслушивался. Звуки приходили издалека, и грохот, меня разбудивший, повторился еще и еще с гораздо более страшной силой. Первым объяснением, которое пришло мне на ум, было землетрясение, потому что, хотя ночь была без малейшего ветерка, широкая река сильно заволновалась, и судно начало изрядно качать. Вскоре вслед за тем раздался еще один громкий взрыв, явно гораздо ближе, чем предыдущий, за ним последовали другие. Громовые раскаты неслись во все стороны, то как будто совсем рядом, то где-то вдалеке; внезапный грохот нередко сменялся тишиной или долгим глухим громыханием. При втором взрыве Висенти, прикорнувший у руля, проснулся и сказал мне, что это терра каида, но я не поверил ему. Гул продолжался около часу до рассвета, и только тут мы увидели, какая разрушительная деятельность развивалась на другом берегу реки, мили за три от нас. Огромные лесные массивы, в которых среди других имелись колоссальных размерах деревья, вероятно футов 200 в вышину, раскачивались из стороны в сторону и стремительно валились одно за другим в воду. После каждого обвала поднятая им волна со страшной силой возвращалась к рыхлому берегу и, подмывая следующие массивы, вызывала их падение. Береговая линия, на которую распространялся оползень, имела милю или две в длину; конец ее, впрочем, был скрыт от нашего взора островом. Это было грандиозное зрелище: каждый обвал поднимал целое облако брызг; от сотрясения в одном месте поддавались другие массивы где-то вдалеке, грохот то усиливался, то ослабевал, и конца ему не было видно. Когда через два часа после восхода солнца мы потеряли оползень из виду, разрушение все еще продолжалось. 22-го мы плыли по парана-мириму Арауана-и, одному из многочисленных узких рукавов, которые расположены очень удобно для челнов в стороне от главной реки и нередко избавляют от значительного крюка вокруг какого-нибудь мыса или острова. С полмили мы шли на веслах по великолепной заросли водяных лилий Victoria; их цветочные почки только что начали распускаться. 25-го мы миновали устье Катуа — протока, ведущего к одному из больших озер, столь многочисленных на равнинах Амазонки, и река как будто стала гораздо шире. Три дня мы шли по широкому плесу, и на горизонте и вверх и вниз по реке виднелись лишь небо да вода — горизонт был открыт благодаря отсутствию островов, и здесь, за 1200 миль от устья, река, столь мало уменьшившись в ширине, снова производила величественное впечатление. Дальше к западу начинается цепь больших островов, которая делит реку на два, а иногда и на три рукава, каждый с милю шириной. Мы направились по самому южному рукаву и весь день 30 апреля продвигались вдоль высокого и довольно отлогого берега. Вечером мы подошли к узкому протоку, который чужестранец, плывущий по главному руслу, принял бы за устье какой-нибудь незначительной речки: то было устье Тефе, на берегах которой расположена Эга — цель нашего путешествия. После 35-днев:ной борьбы с илистыми течениями и насекомыми-паразитами Солимоинса несказанно отрадно было вновь очутиться в гладкой, как озеро, темноводной реке, где не были ни пиума, ни мотуки. Округлые очертания, мелкая листва и сумрачная зелень лесов, которые, казалось, покоились на сверкающих водах, составляли приятный контраст, с беспорядочными грудами буйной и блестящей ярко-зеленой растительности и расчлененными, усеянными стволами деревьев берегами, к которым мы давно успели привыкнуть на главной реке. Матросы лениво гребли до наступления ночи, когда, покончив с трудами дневными, отправились спать, намереваясь двинуться к Эге наутро. Так как течения не было никакого, мы не сочли нужным даже привязать судно к деревьям или бросить якорь. Я не ложился спать еще два или три часа, наслаждаясь торжественной тишиной ночи. В воздухе — ни малейшего дуновения; небо было густо-синее, и звезды, казалось, выступали из. него; в лесу не раздавалось ни единого живого звука, лишь изредка слышался унылый крик какой-нибудь ночной птицы. Я размышлял о своей бродячей жизни: теперь я достиг конца третьего этапа своего путешествия, пройдя уже больше половины пути через материк. Мне необходимо было найти какую-нибудь богатую местность для естественноисторических исследований и поселиться там на несколько месяцев или лет. Окажутся ли подходящими для этой цели окрестности Эги и встречу ли я, одинокий чужеземец, явившийся по столь диковинным делам, радушный прием у местного населения? На следующее утро (1 мая) с зарей наши индейцы снова взялись за весла, и, пройдя с час по узкому протоку, ширина которого колеблется от 100 до 500 ярдов, мы обогнули низменный лесистый мыс и сразу вышли в Эгское озеро — так называют великолепное водное пространство шириной 5 миль — разлившуюся часть Тефе. Оно совершенно лишено островов и отклоняется на юго-запад, а потому с этого берега его целиком не видно. Слева, на отлогом травянистом склоне, там, где широкий приток соединялся с Тефе, лежало небольшое поселение — какая-нибудь сотня сбившихся кучкой хижинкрытых пальмовым листом, и выбеленных домов с красной черепичной кровлей; каждый домик был окружен аккуратным садом из апельсиновых, лимонных, банановых и гуйявовых деревьев. Над домами и низкими деревьями возвышались группы пальм с высокими, тонкими стволами и перистыми кронами. Широкая заросшая травой улица вела с узкой полоски белого песчаного пляжа к центру городка, где стояла кое-как выстроенная, похожая на сарай церковь с деревянным распятием на зеленом фоне. Перед домами паслись коровы, и темнокожие туземцы совершали утреннее купание среди челнов различных размеров, стоявших на якоре или причаленных к столбам в гавани. Согласно обычаю мы пустили ракеты и дали выстрелы в честь благополучного нашего прибытия. Несколько дней знакомства с народом и окрестными лесами показали мне, что я могу рассчитывать на долгое приятное и деятельное пребывание в этом месте. Представление о том, среди какого рода людей я очутился, может дать рассказ о первых моих знакомствах в городе. Высадившись на берег, хозяин челна забил вола в честь нашего прибытия, а на следующий день повел меня по городу знакомить с самыми видными жителями. Прежде всего мы пошли к полицейскому делегаду сеньору Антониу Кардозу, о котором я не раз еще буду упоминать. Это был коренастый, широколицый мужчина, хотя и считавшийся белым, но с примесью негритянской крови; впрочем, цвет лица у него был багровый и вряд ли выдавал примесь крови. Он принял нас с обворожительным радушием; впоследствии я имел случай изумляться безграничной доброте этого превосходного малого, для которого величайшим удовольствием было, по-видимому, приносить жертвы ради друзей. Он происходил из Пара и впервые явился в Эгу как торговец, но, не преуспев в этом деле, стал мелким плантатором и занялся сбором естественных продуктов местности, наняв с полдюжины индейцев. Затем мы посетили военного коменданта, офицера бразильской армии по имени Праиа. Он сидел за завтраком с приходским священником, и обоих мы застали в домашнем платье (халат, не запахнутый у ворота, и комнатные туфли) за простым деревянным столом на открытой веранде с глиняным полом, позади дома. Комендант Праиа был маленький курчавый человечек (также в какой-то степени мулат), неизменный весельчак и шутник. Жена его дона Ана, дама из Сантарена, являлась законодательницей мод в поселении. Приходский священник отец Луис Гонсалву Гомис был почти чистокровный индеец, уроженец одной из соседних деревень, но получивший образование в Мараньяне — крупном городе на атлантическом побережье. Впоследствии я много с ним встречался, так как это был приятный, общительный человек, любитель почитать и послушать о чужих странах и совершенно свободный от предубеждений, которые можно было бы предполагать в человеке его профессии. Кроме того, он оказался абсолютно честным, искренним и добродетельным. На свое небольшое жалование и скромные доходы он содержал престарелую мать и незамужних сестер. Приятно иметь возможность дать такую характеристику бразильскому священнику, ибо подобный случай представляется довольно редко. Оставив наших приятных новых знакомых доедать завтрак, мы посетили затем правителя индейцев с Япура сеньора Жозе Кризостому Монтейру, сухощавого крепкого мамелуку, самого предприимчивого в поселении человека. На каждой окрестной реке многочисленные дикие племена находятся под властью начальника, который назначается имперским правительством. Миссий в областях Верхней Амазонки теперь нет; жентиу (язычники, или некрещеные индейцы) формально отданы под власть и защиту этих деспотов, которые, подобно упоминавшимся выше капитанам трабальядоров, используют туземцев для личных своих нужд. На сеньора Кризостому работало в это время 200 индейцев с Япура. Сам он был наполовину индеец, но обходился с краснокожими много хуже, чем обыкновенно поступают белые. Мы закончили свой обход, засвидетельствовав уважение почтенному местному купцу синьору Роману ди Оливейре, высокому и дородному красивому старику, который принял нас с простодушной и совершенно своеобразной обходительностью. В молодые годы он был трудолюбив, предприимчив и выстроил ряд основательных домов и товарных складов. Неглупый, способный старик, он ничего не знал об остальном мире за пределами Солимоинса и никого, кроме нескольких тысяч его изолированных от мира жителей; тем не менее он здраво рассуждал и неплохо поддерживал беседу, судя о людях и вещах так же проницательно, как если бы имел долголетний опыт жизни в какой-нибудь европейской столице. Полуцивилизованные индейцы уважали старого Роману, и потому на него работало очень много индейцев в различных частях реки, а его суда всегда наполнялись продуктами быстрее, чем суда его соседей. На прощанье он предоставил в мое распоряжение свой дом и имущество. То была не пустая вежливость, потому что некоторое время спустя, когда я хотел получить счет за товары, взятые мной у него, он отказался принять какую-либо плату. Я сделал Эгу своей главной квартирой на все остальное время, которое провел на Верхней Амазонке (четыре с половиною года). Мои экскурсии в окрестную область простирались иногда на 300-400 миль от города. Об этих экскурсиях я расскажу в последующих главах; в промежутках же между поездками я вел спокойную, однообразную жизнь в поселении, отдаваясь своим занятиям так же мирно и регулярно, как натуралист в какой-нибудь европейской деревне. На протяжении многих недель подряд в моем дневнике не появлялось почти никаких других записей, кроме заметок о добыче за день. У меня был сухой и просторный дом, главное помещение в котором было превращено в мастерскую и рабочий кабинет; здесь поставили большой стол, а на полках в простых деревянных ящиках разместилась моя небольшая справочная библиотека. Сушилки для образцов были подвешены к стропилам веревками, обильно смазанными горьким растительным маслом, чтобы по ним не спускались муравьи. Для сравнения старых экземпляров с новыми приобретениями я все время держал под рукой значительную часть личной моей коллекции, содержавшую по паре от каждого вида и разновидности. Мой домик раз в год белил внутри и снаружи его хозяин, местный торговец; пол был земляной; вентиляция не оставляла желать ничего лучшего, потому что наружный воздух, а иногда в равной мере и дождь свободно проникали сквозь просветы на верху стен под стрехой и через щели в дверных проемах. Как ни примитивно было мое жилище, я с удовольствием оглядываюсь назад, на многие счастливые месяцы, в нем проведенные. Вставал я обычно с солнцем, когда заросшие травой улицы были влажны от росы, и спускался к реке купаться; каждое утро пять-шесть часов я проводил, собирая коллекции в лесу, опушка которого находилась всего в пяти минутах ходьбы от моего дома; в знойные послеполуденные часы между тремя и шестью и в дождливые дни я обрабатывал образцы и наклеивал этикетки, составлял заметки, вскрывал животных и рисовал. Часто я предпринимал короткие водные поездки в маленькой монтарии с индейцем-гребцом. Окрестности до последнего дня моего пребывания здесь доставляли мне непрерывный ряд новых и своеобразных форм из различных классов животного царства, но особенно насекомых. Из рассказанного выше ясно, что я состоял в наилучших отношениях с жителями Эги. Избранного общества здесь, разумеется, не было, но какие-нибудь два десятка приличных, скромных семейств, составлявшие в городке высший класс, были очень общительны; манеры их являли странную смесь простодушной безыскусственности и церемонной вежливости: сильное желание считаться цивилизованными побуждало самых невежественных из этих людей (а все они были крайне невежественны, хотя весьма сообразительны) относиться вежливо и любезно к чужеземцам из Европы. Мне никогда не причиняло хлопот то неуместное любопытство со стороны населения этих глухих городков, на какое жалуются некоторые путешественники в других странах. Индейцы и простые метисы, по крайней мере те из них, кто сколько-нибудь над этим задумывался, считали, по-видимому естественным, что чужеземцы собирают и отправляют за границу красивых птиц и насекомых страны. В отношении бабочек жители повсюду полагали, что насекомые эти нужны как образцы для ярких узоров на ситцах. Что касается людей более развитых, то мне не составляло никакого труда объяснить им, что в каждой европейской столице есть общественный музей, в котором стремятся собрать образцы всех естественных произведений из минерального, животного и растительного царства. Они не могли понять, как может человек заниматься наукой ради науки, но я рассказал им, что собираю коллекцию для Museo de Londres [Лондонского музея] и мне платят за это; вот это было вполне понятно. Однажды вскоре после моего приезда, когда я толковал обо всех этих предметах группе, рассевшейся на лавочках на заросшей травой улице, один из слушателей, видный купец-мамелуку, уроженец.Эги, внезапно воодушевился и воскликнул: «Как богаты эти великие народы Европы! Мы люди, наполовину цивилизованные, и ничего не знаем. Будем же хорошо обращаться с этим чужеземцем, быть может, он останется среди нас учить наших детей. У нас часто устраивались вечера с танцами и т.п.; об этих развлечениях я еще расскажу вскоре. Нравы индейского населения также долгое время несколько забавляли меня. Под конец моего пребывания здесь три странствовавших француза и два итальянца — среди них были и люди довольно образованные — проезжая один за другим по пути с Андов вниз по Амазонке, пленились этим прелестно расположенным и тихим местечком и решили поселиться здесь до конца своих дней. Трое кончили тем, что женились на туземных женщинах. Общество этих друзей оказалось очень приятной для меня переменой. Что касается городка как места жительства для европейца, то тут было, разумеется, и множество теневых сторон, но они были совсем не того характера, как представляют себе, вероятно, мои читатели. Опасность со стороны диких зверей вряд ли существовала, а что касается опасности со стороны туземцев в стране, где беззащитный чужеземец редко столкнется даже с невежливостью, то было бы, пожалуй, смешно опровергать предположение о такой возможности. Впрочем, однажды ночью нас посетил ягуар. Это считалось из ряда вон выходящим событием, и мужчины, выскочившие с ружьями, луками и стрелами, подняли столько шуму, что животное стремглав убежало, и с тех пор о нем ничего не было слышно. В сухой сезон несколько докучали аллигаторы. В эти месяцы почти всегда один или два аллигатора лежали поблизости от места купания в ожидании, не покажется ли кто-нибудь у воды — собака, овца, свинья, ребенок или пьяный индеец. Когда аллигатор находился неподалеку, приходилось купаться с особенной осторожностью. Я обыкновенно, подражая туземцам, не уходил далеко от берега и не сводил взгляда с чудовища, которое безобразно скосив глаза, пристально смотрело над поверхностью воды; туловище его было погружено в воду до самых глаз, и виднелись только верхушка головы да часть спинного хребта. Как только за хвостом земноводного замечалось малейшее движение воды, купальщикам приходилось быстро отступать. Сам я с такой угрозой ни разу не встретился, но нередко видел толпы женщин и детей, напуганных во время купания движением животного в их сторону: обычно же такие случаи кончались общим бегством к берегу и взрывами смеха. Мужчины всегда могут расправиться с аллигаторами, если только дадут себе труд выйти в монтариях с острогами, но они никогда этого не делают, разве что чудовище, оказавшись наглее, чем обычно, решится угрожать чьей-либо жизни. Тогда они загораются гневом и преследуют врага с величайшим упорством, а затем вытаскивают полумертвое животное на берег и убивают, громко проклиная. Однако через несколько дней или недель всегда появляется другой аллигатор и занимает свободное место на посту. Кроме аллигаторов, бояться следует только ядовитых змей. Последние встречаются в лесу, разумеется, довольно часто, но за все время моего пребывания здесь не было ни одного смертельного случая. Всего больше неудобств испытывал я вследствие трудности получения новостей из цивилизованного мира с низовьев реки из-за нерегулярной доставки писем, посылок с книгами и периодических издании, а к концу моего пребывания вследствие недомоганий, связанных с плохим и недостаточным питанием. Отсутствие интеллигентного общества и смены переживаний, свойственных европейской жизни, также чувствовалось очень остро, и ощущение это не затихало, а, наоборот, усиливалось со временем, пока не стало почти невыносимым. В конце концов я вынужден был прийти к заключению, что одного только созерцания Природы недостаточно, чтобы заполнить человеческое сердце и мысли. Меня вполне устраивало получение посылок из Англии с пароходом раз в два или в четыре месяца. Я обращался обыкновенно очень экономно с запасом материала для чтения, стараясь, чтобы он не кончился до прибытия следующей посылки и я не оставался в полном отчуждении. Я прочитывал периодические издания, например «Атенеум» [З6] , с большой осмотрительностью, принимаясь за каждый номер по три раза: в первый раз поглощал самые интересные статьи, во второй раз — все остальное, а в третий читал от начала и до конца все объявления. Если проходило четыре месяца (два парохода), а свежей посылки не было, я чувствовал себя совершенно расстроенным. Всего хуже в этом отношении был первый год — 1850-й, когда прошло 12 месяцев без писем и денежных переводов. К концу этого срока платье мое износилось в лохмотья; я был бос — большое неудобство в тропических лесах, несмотря на утверждения противоположного, свойства, опубликованные некоторыми путешественниками; слуга от меня сбежал, и я истратил почти все мои медные деньги. Тогда мне пришлось спуститься в Пара, но, покончив с исследованием средней части Нижней Амазонки и Тапажоса, я вернулся вместе со своим сантаренским помощником в 1855 г., лучше снаряженный для составления коллекций в верховьях реки. Это второе посещение преследовало цель выполнить упомянутый выше план подробного исследования всей долины Амазонки, составленный мной в Пара в 1851 г. В течение столь долгого пребывания здесь я был, разумеется, свидетелем многих перемен в городе. Некоторые из тех добрых друзей, которые радушно встретили меня в первый приезд, умерли, и я проводил их останки к месту последнего успокоения на маленьком сельском кладбище у опушки окрестного леса. В общем, я прожил там так долго, что видел, как стали взрослыми молодые люди, побывал на их свадьбах и на крестинах детей и, наконец, прежде чем уехал, увидел их немолодыми, отцами многочисленных семейств. В 1850 г. Эга была всего-навсего деревней, состоявшей в подчинении Пара — расположенной за 1400 миль отсюда столицы неразделенной провинции. В 1852 г. с созданием новой провинции Амазонки Эга стала городом, получила право избрания представителей в провинциальный парламент в Барре, свой суд присяжных, своих местных судей и превратилась в главный город комарки, или округа. Год спустя, а именно в 1853 г., на Солимоинсе появились пароходы, а с 1855 г. один пароход стал регулярно курсировать каждые два месяца между Риу-Негру и Наутой в Перу, заходя во все деревни и совершая плавание вверх па реке на расстояние около 1200 миль за 11 дней. Однако ремесла, торговля и население с этими переменами не выросли. Люди стали «цивилизованнее», т.е. начали одеваться по последним модам Пара, вместо того чтобы прогуливаться в деревянных башмаках на босу ногу и в одной рубашке, приобрели вкус к деньгам и чинам, разделились на партии и утратили отчасти былую простоту нравов. Но когда в 1859 г. я покидал городок, он оставался почти таким же, каким был в первый мой приезд в 1850 г., — полуиндейским селением, где в нравах и понятиях жителей было больше общего с маленьким провинциальным городком в Северной Европе, чем с южноамериканским поселением. Местность здесь здоровая, насекомых-паразитов почти нет; городок окружает вечная зелень: почва отличается сказочным плодородием, даже для Бразилии; бесконечные реки с лабиринтами протоков изобилуют рыбой и черепахой; в озере, имеющем беспрепятственное водное сообщение прямо с Атлантическим океаном, в любое время года может бросить якорь целый флот паровых судов. Какая будущность ожидает эту сонную деревушку в тропиках! После всего, что было сказано об Эге как о городе, не может не показаться несуразной общая численность жителей — всего около 1200 человек. Там ровно 107 домов, около половины из них — жалкие глинобитные лачуги, крытые пальмовым листом. Четверть населения почти всегда в отсутствии, будучи занята торговлей или сбором продуктов по рекам. В окрестности радиусом 30-миль, где расположены две другие деревни, насчитывается, вероятно, еще 2000 человек. Поселение — одно из самых старых в стране, оно основано в 1688 г. отцом Самуилом Фрицем, чешским иезуитом, который убедил некоторые сговорчивые племена индейцев, в то время рассеянные по окрестной области, поселиться в этом месте. Затем 100 или 200 акров отлогой земли вокруг было расчищено от леса, но такова наступательная мощь растительности в этой стране, что место вскоре вновь превратилось бы в джунгли, если бы жители не выдергивали молодые побеги, как только они вырастают. Существует строгий местный закон, обязывающий каждого жителя очищать от сорняков определенное пространство вокруг своего жилища. Каждый месяц, пока я жил здесь, надзиратель с жезлом — символом власти — совершал обход и штрафовал каждого, кто не соблюдал закона. Индейцы окрестной местности никогда не относились враждебно к европейским поселенцам. Поэтому мятежникам из Пара и с Нижней Амазонки в 1835-1836 гг. не удалось возмутить туземцев Солимоинса против белых. Когда человек 40 мятежников, поднявшись с этой целью по реке, добрались до Эги, то их не встретили сочувственно, как в других местах: небольшой отряд вооруженных жителей окружил их и расстрелял без пощады. В то время военным комендантом, который оказался главным инициатором организованного сопротивления анархии, был отважный и верный негр по имени Жозе Патрисиу, офицер, известный по всей Верхней Амазонке неподкупной честностью и любовью к порядку; я имел удовольствие познакомиться с ним в Сан-Паулу в 1858 г. Эга служила главной квартирой большой научной комиссии, которая работала с 1781 по 1791 г. над установлением границ между испанской и португальской территориями в Южной Америке. Глава комиссии с испанской стороны дон Франсиско Рекена жил одно время в селении со своей семьей. Я встретил в Эге только одного человека, а именно моего старого Романа ди Оливейру, который имел какие-то сведения о том замечательном времени, когда многочисленный штат астрономов, топографов и чертежников подробно обследовал окружающую местность в сопровождении крупных отрядов солдат и туземцев. Более половины жителей Эги — мамелуку, и в крови их не больше четвертой или пятой части от белого человека; число негров и мулатов, вероятно, немного меньше, а остальное население состоит из чистокровных индейцев. Каждый глава семьи, в том числе индейцы и свободные негры, пользуется правом голоса в муниципальных, провинциальных и имперских выборах и должен выполнять обязанности присяжного и служить в национальной гвардии. Эти гражданские права и обязанности в настоящее время стоят, по-видимому, невысоко в глазах невежественного цветного населения. Впрочем, в этом отношении совершается постепенное улучшение. Перед моим отъездом происходила довольно острая борьба за место председателя муниципального совета, и большинство избирателей живо ей интересовалось. Происходили также выборы депутатов от провинции в имперский парламент в Рио-де-Жанейро, и каждая партия прилагала все усилия, чтобы провести своего кандидата. На этот раз правительственная партия прислала из столицы одного неразборчивого в средствах адвоката, чтобы держать оппозицию в страхе перед кандидатом партии; многие метисы во главе с моим старым другом Жуаном да Куньей, поселившимся в то время в Эге, горячо, но вполне в рамках законности и без озлобления боролись против этого могущественного влияния. Успеха они не добились, и, хотя правительственный агент совершил много тиранических и незаконных действий, проигравшая партия спокойно перенесла свое поражение. В городе более крупном, я полагаю, правительство не осмелилось бы и пытаться так воздействовать на выборы. Мне думается, я достаточно повидал, чтобы сделать уверенный вывод, а именно, что механизм конституционного правления будет после несколько более продолжительного опыта отлично действовать среди смешанного.индейского, белого и негритянского населения даже и в этом глухом уголке Бразильской империи. Кроме того, до отъезда я посетил несколько судебных заседаний в Эге и был очевидцем нового для меня зрелища: негр, белый, метис и индеец чинно сидели рядом на скамье присяжных. Очень интересен вопрос о том, как ведут себя цветные расы в условиях свободной гражданской жизни. Бразильские государственные деятели, по-видимому, отказались от мысли, если когда-либо она владела ими, превратить эту тропическую империю в нацию белых с невольничьим трудящимся классом. На Амазонке всего труднее с индейцами. Вследствие непреклонности характера и ненависти к ограничениям цивилизованной жизни раса эта чрезвычайно неподатлива. Впрочем, некоторые индейцы, выучившись читать и писать и преодолев под влиянием какого-нибудь обстоятельства, действовавшего в первые годы жизни, нерасположение к жизни в городах, превращаются в очень хороших горожан. Я уже упоминал о священнике, являющем неплохой пример того, какое влияние может оказать воспитание с ранних лет. Не может быть никакого сомнения в том, что если с восприимчивыми амазонскими индейцами их белые сограждане будут хорошо обращаться и дадут им образование, индейцы не станут с такой поспешностью, какую проявляли до сих пор, покидать города и возвращаться к полудикой жизни при приближении цивилизации к их поселениям. Непреклонность характера, пусть, вероятно, врожденную, удается, как видно, иногда преодолеть. Главный кузнец в Эге сеньор Маседу, также индеец, был весьма благоразумным малым. Иногда он занимал второстепенные должности в местном управлении. Он частенько заходил ко мне домой поболтать и всегда добивался основательных сведений о вещах. Когда появилась комета Донати, он очень ею заинтересовался. Всего лучше мы видели комету с 3 по 10 октября (1858 г.), когда она появлялась с западной стороны горизонта сразу же после захода солнца; хвост ее тянулся широкой дугой к северу, являя великолепное зрелище. Маседу справлялся во всех, какие только имелись в городе, старых календарях, чтобы убедиться, была ли эта та же комета, что и в 1811 г., которую он, по его словам, хорошо помнил [37] . До того как широкие массы индейцев удастся цивилизовать, они, по всей вероятности, исчезнут как раса; но гораздо меньше трудностей с мамелуку, которые, даже если доля белой крови невелика, становятся иногда людьми предприимчивыми и разносторонними. Многие из эгских индейцев, в том числе вся домашняя прислуга, — дикари, доставленные с окрестных рек Япура, Иса и Солимоинса. Я встречал здесь представителей по меньшей мере 17 различных племен; большая часть была куплена в детстве у туземных вождей. На этот вид работорговли, хотя и запрещенный бразильскими законами, власти смотрят сквозь пальцы, потому что здесь нет иного способа раздобыть прислугу. Вырастая, индейцы становятся свободными, но никогда не обнаруживают ни малейшей склонности вернуться к первобытной дикой жизни. Впрочем, юноши обычно бегут на челны торговцев; с девушками же нередко скверно обращаются их хозяйки, ревнивые, вспыльчивые и дурно воспитанные бразильянки. Почти все распри, возникающие между жителями в Эге и в других поселениях, вызываются спорами об индейской прислуге. Тот, кто жил только в давно заселенных странах, где нанять прислугу очень легко, не может и вообразить себе, какие трудности и неприятности возникают в стране, где сословие слуг ни во что не ставит деньги и прислугу можно заполучить, лишь сманив ее у других хозяев. Среди несчастных детей, когда они попадают в неволю в Эгу, наблюдается большая смертность. Интересно, что индейцы, проживающие на Япура и других притоках Амазонки, неизменно заболевают, спускаясь на Солимоинс, тогда как с жителями берегов главной реки происходит обратное: они неизменно подхватывают перемежающуюся лихорадку, когда впервые поднимаются по боковым рекам, но выздоравливают по возвращении домой. Из диких племен, населяющих область близ Эги, самые красивые — жури и пасе; впрочем, ныне они почти вымерли и от них осталось лишь несколько семейств на берегах уединенных протоков, соединяющихся с Тефе, и на боковых реках между Тефе и Жутаи. Это миролюбивые, кроткие и трудолюбивые люди, занимающиеся земледелием и рыбной ловлей. К белым они относятся дружелюбно. У меня еще будет случай вновь поговорить о пасе — индейцах стройно сложенной и высокоразвитой расы, которых отличает большое прямоугольное пятно, вытатуированное в середине лица. Главная причина их массового вымирания заключается, по-видимому, в заболевании, которое всегда появляется среди них, когда деревню посетят люди из цивилизованных поселений, — это вяло протекающая лихорадка — дефлушу, как называют ее бразильцы, которая сопровождается симптомами простуды и завершается, вероятно, чахоткой. Известно, что во время вспышек эпидемии сами посетители вовсе не болели; простого контакта с цивилизованными людьми достаточно, чтобы каким-то таинственным путем вызвать болезнь. Для жури и пасе она обыкновенно смертельна; первый вопрос, с которым обращаются несчастные терпеливые индейцы к приближающемуся челну, звучит: «Вы везете дефлушу?» [38] . Мой помощник Жозе в последний год нашей жизни в Эге resgatou «выкупил» (эвфемизм [39] , употребляемый вместо «купил») у торговца с Япура двух индейских детей, мальчика и девочку. Мальчику было лет 12, и кожа у него была необыкновенно темного цвета, как у кафузу, потомка индейцев и негров. Полагали, что он из какого-то совершенно дикого и бездомного племени, вроде парарауате с Тапажоса, — по нескольку таких племен живет в каждой внутренней области Южной Америки. Сверкающие черные глаза на лице правильной овальной формы имели испуганное, недоверчивое выражение, как у дикого зверя; руки и ноги его были малы и изящны. Вскоре после приезда, когда оказалось, что никто из индейских мальчиков и девочек в домах наших соседей не понимает его языка, он помрачнел и замкнулся в себе: из него нельзя было вытянуть ни слова, но много недель спустя он неожиданно разразился законченными португальскими фразами. Он болел раздутием печени и селезенки — результат перемежающейся лихорадки — еще долгое время после того, как попал к нам в руки. Лечить его оказалось делом трудным из-за почти неискоренимой его привычки есть землю, обожженную глину, черную смолу, воск и тому подобные вещества. В верховьях Амазонки эту странную привычку имеют очень многие дети, и не только индейцы, но и негры и белые. Следовательно, она не является исключительной особенностью ни знаменитых отомахоз с Ориноко, описанных Гумбольдтом, ни индейцев вообще и объясняется, по-видимому, какой-то патологической потребностью, вызываемой постной пищей из одной только рыбы, диких плодов да маниоковой крупы. Мы нарекли маленького дикаря Себастьяном. Служба этих индейских детей состоит в том, чтобы доставлять кувшины с водой с реки, собирать хворост в лесу, стряпать, помогать грести при поездках в монтарии и т. д. Себастьян нередко сопровождал меня по лесу, где помогал отыскивать подстреленных мной маленьких птичек, которые падали иногда в чаще среди беспорядочных груд упавших веток и сухих листьев. Он поразительно ловко ловил руками ящериц и карабкался на деревья. Самые гладкие стволы пальмовых деревьев не составляли для него никакой трудности: он подбирал несколько кусков крепких гибких лиан, связывал их в небольшое кольцо и, опираясь на него ногами и охватывая скользкий ствол, взбирался наверх рядом легких рывков. В первые недели было очень забавно видеть, с каким ликованием и гордостью он приносил мне пучки плодов, которые сорвал на почти недоступных деревьях. Себастьян избегал общества ребятишек своей расы и явно гордился тем, что служит у настоящего белого человека. Мы захватили его с собой вниз по реке в Пара, но он не выказал никакого волнения при виде столичных диковинок — пароходов, больших парусных кораблей и домов, лошадей и экипажей, пышных церковных обрядов и т.д. Здесь он проявил обычную для индейцев притупленность чувств и духовную ограниченность, а между тем он обладал очень острой восприимчивостью и быстро выучивался всякому механическому мастерству. Жозе, который незадолго до того, как я покинул страну, вернулся к своему прежнему ремеслу золотых дел мастера, сделал его своим учеником, и он быстро стал делать успехи: однажды, месяца через три после начала обучения, он явился ко мне с сияющим лицом и показал золотое кольцо собственного изготовления. Совершенно иначе сложилась судьба девочки, которую доставили через месяц-другой после Себастьяна со второй партией детей, сплошь больных перемежающейся лихорадкой. Ее привели к нам в дом сразу же, после того как привезли сюда, однажды ночью, худенькую и измученную, промокшую до нитки и дрожавшую в ознобе: стоял влажный сезон, и дождь лил потоками. Старая индианка, которая привела ее к двери, сказала коротко: «Ecui encommenda» («Вот ваш маленький заказ»), — и пошла прочь. В облике девочки было очень мало дикарского, и цветом кожи она была гораздо светлее, чем мальчик. Мы узнали, что она из племени миранья, представителей которого отличает прорезь в каждой ноздре: в этих прорезях они в торжественных случаях носят по большой бляхе, сделанной из речной перламутровой раковины. Мы отнеслись с величайшей заботой к нашей маленькой пациентке: за ней ходили лучшие в городе сиделки, ей делали ежедневно припарки, давали хинин и кормили самыми питательными блюдами; однако ничего не помогало — она быстро угасала; печень у нее распухла и на ощупь стала тверда, как камень. Было что-то необыкновенно приятное в ее манерах, совершенно непохожих на то, что я наблюдал до тех пор у индейцев. Она отнюдь не была угрюма и молчалива, а напротив, всегда улыбалась и болтала. Мы приглашали к ней одну старуху из того же самого племени, и та переводила нам слова девочки. Больная часто умоляла нас взять ее на реку купаться, просила фруктов или хотела, чтобы эй дали поиграть какими-нибудь предметами, которые она видела в комнате. Ее туземное имя было Ория. Последнюю неделю или две она не могла уже вставать с постели, которую мы устроили для нее в сухом углу комнаты; когда она хотела подняться, что бывало очень часто, то никому не позволяла помогать ей, кроме меня, которого называла кариуа (белым человеком) -единственным словом, какое она, по-видимому, знала на языке тупи. Невыразимо трогательно было слушать, как она, лежа, часами повторяла стихи, которым выучилась еще в родной деревне, декламируя с подругами; то были несколько изречений, повторявшиеся снова и снова с ритмическим ударением и касавшиеся предметов и происшествий, связанных с дикой жизнью ее племени. Мы успели окрестить девочку, прежде чем она умерла, и, когда произошло это прискорбное событие, я вопреки нежеланию эгской знати настоял на том, чтобы похоронили ее с теми же почестями, что и белого ребенка, т.е. как anjinho (ангелочка), по красивому римско-католическому обычаю этой страны. Труп одели в платье из нарядного коленкора, руки скрестили на груди над палмой [40] из цветов и надели венок из цветов на голову. Десятки беспомощных детей вроде нашей бедной Ории умирают в Эге или по пути, но обычно во время их болезни не проявляют ни малейшей заботы о них. Это пленники, взятые в беспощадных набегах одной части племени миранья на территории другой и проданные эгским торговцам. Миранья нападают на деревни врасплох и убивают мужчин и женщин или заставляют их бежать в чащу леса, так что у них не остается времени спасти детей. Не приходится, по-видимому, сомневаться в том, что миранья — людоеды, а потому покупка у них этих пленников, вероятно, спасает последних от худшей участи. Впрочем, спрос на детей в Эге служит непосредственной причиной предложения, побуждая не отличающихся, щепетильностью вождей, которым достается весь барыш, предпринимать кровавые экспедиции. Замечательно, как быстро дикари различных наций, у каждой из которых свой собственный, по всей видимости, резко отличный язык, выучивают язык тупи по прибытии в Эгу, где он служит общим наречием. Это можно объяснить, вероятно, главным образом тем, что грамматические формы во всех индейских языках одинаковы, хотя слова различны. Насколько мне удалось разобраться, всем этим языкам свойственна постановка предлога после имени существительного, так что он оказывается фактически «после-логом»: «Он идет деревни из», «Пойди ним с плантацию на » и т. д. Понятий, которые нужно им выразить, совсем немного в их ограниченной жизненной и духовной сфере, а потому запас слов крайне мал; кроме того, у всех индейцев одинаковый образ мышления и одни и те же предметы для беседы — эти обстоятельства также способствуют той легкости, с какой они выучиваются другим индейским языкам. Группы одного и того же племени, живущие по одним и тем же боковым рекам, не понимают одна другую: так обстоит дело у миранья на Япура и у колинья на Журуа, а между тем по берегам главного русла Амазонки говорят почти на одинаковом тупи на протяжении 2500 миль. Чистота языка тупи поддерживается частыми сообщениями между туземцами от одного конца главной реки к другому. В сколь же полной и длительной изоляции должны были жить мелкие группы дикарей в других местах, чтобы наречия до такой степени, обособились! Необыкновенная устойчивость индейской организации, как физической, так и духовной объясняется, вероятно, той изоляцией, в какой живет каждое маленькое племя, узким кругом жизни и мышления и — как необходимое следствие — браками между близкими родственниками на протяжении бесчисленных поколений. Индейцы мало плодовиты: очень редко встретишь индейскую семью даже с четырьмя детьми — а ведь мы видели, как сильно они подвержены болезням и смертности при переездах с места на место. Я уже отмечал, как различно действует климат этой экваториальной области на индейцев и на негров. Всякого, кто сколько-нибудь долго жил среди индейцев Верхней Амазонки, поражает их врожденное нерасположение к жаре. Европейцы, безусловно, лучше выносят высокую температуру, чем коренные жители страны: я всегда убеждался, что переношу солнце или очень знойную походу не хуже индейцев, хотя по природе своей не очень приспособлен к жаркому климату. Кожа у них всегда горяча на ощупь, и потеют они мало. Никого из живущих в Эге индейцев не удается убедить оставаться в селении (где жара ощущается сильнее, чем в лесу или на реке) в продолжение многих дней подряд. Они купаются по многу раз на день, но не ныряют в воду, а принимают «ванну сидя», как то делают в жарких странах собаки, чтобы охладить нижнюю половину тела. Женщины и дети, которые часто остаются дома, пока мужчины уходят на много дней ловить рыбу, обыкновенно находят какой-нибудь благовидный предлог, чтобы в знойные послеполуденные часы укрыться в лесной тени. В ясную, сухую погоду индейцы беспокойны и сердиты, но веселы в прохладные дни, когда дождь поливает их голые спины. Когда они страдают от лихорадки, только бдительным надзором можно добиться того, чтобы они не шли купаться в реке или не поедали в неумеренном количестве кислые плоды, несмотря на то что такая невоздержанность нередко приводит к смерти. Они очень подвержены заболеваниям печени, дизентерии и другим болезням жарких стран, и, когда надвигается какая-нибудь эпидемия, они заболевают быстрее и страдают сильнее, чем негры или даже белые. Насколько иначе обстоит дело с неграми, истинными детьми тропиков! В сознании моем постепенно все больше укрепляется впечатление, что краснокожие индейцы живут в этих жарких областях, как чужеземцы, пришельцы, и организм их не был искони приспособлен и не приспособился до сих пор вполне к местному климату. Индейский элемент заметно проявляется в развлечениях жителей Эги. Во всех римско-католических праздниках, которые отмечаются с большим воодушевлением, незамысловатые индейские игры сочетаются с обрядами, введенными португальцами. Кроме того, коренные жители справляют свои собственные, более простые торжества. В этих случаях индейцы различных племен объединяются, потому что в общих чертах забавы были некогда одинаковы у всех племен. Индейское понятие праздника включает в себя костры, шествия, маскарад, подражание различным животным, беспорядочный барабанный бой и гуденье на свирелях, однообразную пляску, длящуюся часами без перерыва, и, что всего важнее, постепенное и полное опьянение. Однако индейцы придают этим действиям какое-то суеверное значение и полагают, что развлечения, присоединенные к римско-католическим праздникам потомками: португальцев, также составляют существенную часть религиозных обрядов. Но в этом отношении необразованные белые и метисы осведомлены ничуть не лучше бедных ограниченных: индейцев. Все смотрят на религиозный праздник, как на развлечение, в котором священник играет роль распорядителя илиглавного действующего лица. У общительных, беспечных белых и мамелуку поводом для праздника служит чуть ли не всякое из ряда вон выходящее событие, независимо от дней святых, будь то похороны, крестины, свадьба, прибытие чужеземцев и т.п. Соблюдается обычай поминок по покойнику. Через несколько дней после приезда меня разбудил посреди темной сырой ночи Кардозу, для того чтобы я пошел в гости к соседу, у которого только что умерла жена. Я увидал, что тело лежит на столе, в голове поставлено распятие и зажжены восковые свечи, а комната полна женщин и девушек, присевших на табуретках или на корточках. Мужчины сидели вокруг открытой двери, курили, пили кофе и рассказывали разные истории; понесший утрату муж изо всех сил старался занимать народ остальную часть ночи. Жители Эги рады, по-видимому, случаю превратить ночь в день: ночью прохладно, приятно и можно просидеть все время на открытом воздухе, как обычно, лишь в рубашке к штанах, не обливаясь потом. Покровительница Эги — святая Тереза, и празднество в ее годовщину длится, подобно большинству остальных, десять дней. Начинается оно очень спокойно с вечерних литаний, распеваемых в церкви, куда приходит много народу, все вымытые и чисто одетые в коленкор и муслин; девушки закалывают жасмин и другие живые цветы в волосы, женщины не носят никаких головных уборов. Вечера проходят приятно; в церкви зажигают восковые свечи и освещают ее снаружи, устанавливая по всему фасаду множество маленьких масляных лампад — простых глиняных чашек или половинок толстой кожуры горького апельсина. Молящиеся очень внимательны, и ответы в литании божьей матери, которые поет хор из двухсот свежих женских голосов, радуют слух, разносясь над тихим селением. К концу празднества начинается веселье. Устроители праздника держат свои дома открытыми, и танцы, барабанный бой, бренчание гитар и необузданное пьянство мужчин и женщин, старых и молодых, длятся день, ночь и еще день почти без перерыва. Меня всегда поражало, как мало отличалось поведение народа на этих гуляньях, повторяющихся не раз в году, от того, что я видел на храмовых праздниках в захолустных деревушках в Англии. Старики наблюдают за весельем и ведут нескончаемые беседы за своими чашами; детям разрешают лечь спать попозже; сумрачные, замкнутые парни становятся болтливыми, жмут друг другу руки и хлопают один другого по спине, и вдруг выясняется, какие они закадычные друзья. Люди со сварливыми задатками становятся задиристыми, влюбчивые объясняются в любви. Индеец, обычно столь молчаливый, находит применение своему языку и излагает незначительнейшие подробности какого-нибудь пустячного спора, который он вел со своим хозяином много лет назад и о котором все давно позабыли; в точности так же, по-моему, ведут себя, будучи навеселе, невежественные рабочие в Англии. Наблюдая эти черты нравов, поневоле задумываешься над сходством человеческого характера повсюду, где люди стоят на почти одинаковой ступени развития культуры и жизненного уровня. Индейцы активно участвуют в увеселениях накануне Иванова дня и еще в одном или двух праздниках, отмечаемых около этого времени года — в конце июня. В одних развлечениях преобладает португальский элемент, в других — индейский; следует, однако, иметь в виду, что маскарад, пение речитативом и т.п. искони свойственны обоим народам. Многие мужчины и юноши наряжаются, представляя различные фантастические фигуры животных или людей. Двое-трое одеваются великанами, прибегая к помощи высокого каркаса. Один играет роль Кайпора, своего рода лесного божества, похожего на Курупиру, о котором я уже упоминал. Вера в это существо является, по-видимому, общей для всех племен группы тупи. Судя по тому как наряжают его фигуру в Эге, это неуклюжее, уродливое чудовище с красной кожей и длинными косматыми рыжими волосами, свисающими до середины спины. Индейцы верят, что у него есть подземные кампу и охотничьи угодья в лесу, изобилующие пакой и оленем. Вообще он не является объектом поклонения, никто его не боится — разве что дети, и он считается просто чем-то вроде домового. Большинство ряженых представляет животных — быков, оленей, аистов магуари, ягуаров и т.д.; для этого служат легкие каркасы, которым придают форму изображаемых зверей и покрывают старой крашеной материей. Некоторые из тех имитаций, которые я видел, были великолепны. Один изобретательный малый придал холщовой тряпке форму тапира, забрался под нее и зашагал на четвереньках. Он соорудил гибкий, как у настоящего тапира, нос и так хорошо изображал пасущегося зверя перед входом в дома видных жителей, что, где бы он ни появился, его встречали взрывами хохота. Другой индеец разгуливал особняком, наряженный журавлем жабиру (крупная птица, которая стоя достигает 4 фута в вышину), и необыкновенно удачно подражал походке и повадкам птицы. В какой-то год один индейский паренек, к бесконечному удовольствию городской публики, копировал меня. Накануне он пришел ко мне одолжить старую блузу и соломенную шляпу. Я почувствовал себя обманутым, когда увидел его в ночь представления выряженным энтомологом, с сачком, ягдташем и подушечкой для накалывания. Для довершения сходства он одолжил где-то оправу от старых очков и теперь напялил ее на переносицу. На толпу мальчиков, одетых оленями, козами и т.п., время от времени совершал набег индеец в маске ягуара. Ряженые держались по большей части вместе, переходя от дома к дому; представлением руководил один старик-музыкант, который аккомпанируя себе на гитаре, пел своего рода речитативом. Смещение португальских и индейских обычаев объясняется отчасти тем, что европейские иммигранты в этих местах — люди необразованные, которые не только не ввели европейскую цивилизацию, а сами почти опустились до уровня индейцев и усвоили некоторые их обычаи. Представления происходят вечером и занимают пять-шесть часов. На поросших травой улицах зажигаются костры, и лучшие семьи селения сидят у порогов жилищ, любуясь диким, хотя и добродушным весельем. В течение большей части года в Эге мы питались черепахами. Большая пресноводная амазонская черепаха вырастает в верховьях реки до громадных размеров: взрослое животное имеет почти 3 фута в длину при 2 футах в ширину и оказывается нелегким грузом даже для самого сильного индейца. При каждом доме на заднем дворе есть маленький пруд, называемый куррал (загон), предназначенный для содержания стада этих животных в голодный сезон — во влажные месяцы; те, кто имеет индейцев-работников, посылают их на месяц, когда вода стоит низко, за черепахами, те же, у кого индейцев нет, покупают черепах, впрочем, с трудом, так как продаются они редко. Цена на черепах, как и на все прочие предметы питания, резко возросла с появлением паровых судов. Когда я приехал сюда в 1850 г., черепаху средних размеров можно было довольно легко купить за 9 пенсов, но в 1859 г., в год моего отъезда, я с трудом доставал их по 8 и 9 шиллингов. Обилие черепах, или, вернее, легкость, с, какой их можно найти и поймать, колеблется в зависимости от величины годичной убыли уровня воды. Когда уровень реки снижается меньше обычного, их мало, но при большом понижении их можно наловить в немалых количествах, так как вода в бухтах и мелких лесных лагунах стоит тогда очень низко. Мясо у черепахи очень нежное, вкусное и полезное, но быстро приедается; каждый, рано или поздно, кончает тем, что оказывается не в состоянии есть его. За два года черепаха до того мне опротивела, что я не мог выносить ее запаха, несмотря на то что никакой другой пищи у меня в то время не было, и я по-настоящему страдал от голода. Туземные женщины готовят черепашье мясо разными способами. Внутренности нарезают и стряпают из них восхитительный суп, называемый сарапател; варят его обыкновенно в вогнутом верхнем щите животного, как в котелке. Нежное мясо с грудной части фаршируется фариньей; очень вкусное блюдо — грудной щит, поджаренный на огне. Другое вкусное блюдо — куски, вырезанные из грудной части и сваренные в жире. Большие колбасы делают из толстостенного желудка, который набивают фаршированным мясом и варят. Из четвертей туши, сваренных в котелке с соусом тукупи, получается еще одно блюдо. Когда черепаха приестся во всех прочих видах, приятной переменой оказываются куски постной части, зажаренные на вертеле и смоченные одним только уксусом. Мелкая форма черепахи — тракажа, которая появляется в главной реке и кладет яйца на месяц раньше крупного вида, употребляется жителями реже, несмотря на то что мясо ее превосходно, — ее трудно сохранять живой: в неволе она выживает всего несколько дней, хотя помещают ее в те самые садки, где крупная черепаха отлично живет два-три года. Тому, кто не может сам охотиться или ловить рыбу, в Эге приходится плохо, особенно если желудок не переносит черепахи. Рыба, в том числе многочисленные виды крупных и вкусных лососевых, водится в изобилии в ясный сезон, но каждая семья ловит ее только для себя и не имеет избытка на продажу. Индеец-рыболов продолжает промысел только до-тех пор, пока ему не покажется, что улова хватит на несколько дней. Во влажный сезон существенной статьей питания является вакка-марина; ее ловят острогой, для чего требуется большое искусство, или крепкими сетями из того же очень тонкого шнурка, из какого плетут гамаки: сети расставляют поперек узких протоков. Очень немногие европейцы способны есть мясо этого животного. Хотя в окрестностях города сколько угодно крупного рогатого скота и круглый год имеется обильное пастбище, говядину можно достать только случайно, когда забьют какое-нибудь животное. Скот чаще всего гибнет от отравления сырым тукупи — соком из маниокового корня. Чашки с этим соком расставляются на земле под навесами, где женщины готовят фаринью; чаще всего это делают по небрежности, но иногда и намеренно, назло, когда бродячая скотина угрожает опустошением плантациям бедняков. Бродящий поблизости скот обыкновенно пьет сок, за чем неминуемо следует смерть. Хозяева режут скотину, у которой появляются признаки отравления, и продают в розницу в городе. Хотя все знают, что такое мясо отнюдь не полезно для здоровья, желание поесть говядины так неодолимо, что это мясо охотно покупают, по крайней мере жители, приехавшие из других провинций, где говядина служит главным предметом питания. Дичи всех видов в лесах около города мало, и только в июне и июле появляются в несметных количествах большие и красивые птицы — туканы Кювье (Rhamphastos cuvieri). Они прилетают хорошо откормившимися, и стреляют их в таком количестве, что затем в каждой семье ежедневно на протяжении многих недель употребляют в пищу тушеных и жареных туканов — удовольствие весьма своеобразное. На берегах Солимоинса в изобилии встречаются гокко, но, чтобы добыть пару-другую этих птиц, требуется затратить несколько дней на экспедицию за ними. Иногда удачливому охотнику случится убить тапира, мясо которого очень вкусно и питательно. Я до сих пор живо вспоминаю о том, с каким удовольствием питался однажды несколько дней свежим тапировым мясом, после того как целый месяц ограничивался скудной пищей из рыбы и фариньи и дошел до жалкого состояния физического и душевного изнеможения. Иногда у нас в Эге бывал свежий хлеб, приготовленный из североамериканской муки, которую привозили из Пара и продавали по 9 пенсов за фунт. Как-то я целых два года не пробовал пшеничного хлеба и этим-то отчасти и объясняю то постепенное расстройство здоровья, от которого страдал на Верхней Амазонке. Маниоковая крупа — скверная и негодная замена хлеба: она лишена клейковины, и потому из нее нельзя сделать ни квашни, ни каравая, а приходится поджаривать твердыми зернами, чтобы сохранить сколько-нибудь долго. Из полупрожаренной муки делают лепешки, которые через несколько часов прокисают. Муку высшего сорта производят в Эге из сладкого маниока (Manihot aypi); делают ее обычно с примесью крахмала, добытого из корня, а потому она питательнее, чем обычный сорт, который на Амазонке приготовляют из мякоти, вымачивая ее в воде после удаления крахмала. Когда у нас не было ни хлеба, ни сухарей, я находил, что лучший местный их заменитель — тапиока, моченая в кофе. Без масла мы оставались редко, потому что каждый челн, возвращаясь из Пара, привозил нам один-два бочонка; в Пара же его завозят в значительном количестве из Ливерпуля. Чай мы получали тем же путем; он считается здесь большой роскошью и подается на свадьбах и крестинах; правда, прежде народ был вовсе незнаком с употреблением чая: его варили в кастрюле, смешав с крупным нерафинированным сахаром и размешивая ложкой. Иногда у нас бывало молоко, но только тогда, когда телилась корова: надаивали от каждой коровы очень немного, да и то лишь в продолжение нескольких недель, хотя благодаря хорошему пастбищу сами животные лоснились от жира. Плоды обыкновенных тропических сортов по большей части бывали доступны. Я был весьма удивлен разнообразием диких форм и великолепным ароматом некоторых из них. Многие плоды совершенно отсутствуют в областях близ Атлантического океана и являются произведениями одной только этой чрезвычайно благодатной и малоизвестной внутренней области. Некоторые плоды разводятся туземцами на расчищенных участках. Самый лучший из них — жабути-пуэ, или черепашья нога, покрытый кожурой плод, вероятно, из порядка аноновых. Размером он с обычное яблоко; кожура у созревшего плода сравнительно тонкая, и в ней вместе с семенами заключена сочная сладкая мякоть, очень пряная на вкус. За ним следует кума (Collophora sp .), оба вида которой внешне похожи, пожалуй, на мелкие круглые груши; однако кожура у них довольно жесткая и содержит клейкий млечный сок, а мягкая часть почти так же вкусна, как у жабути-пуэ. Дерево кума умеренной высоты и растет во множестве на возвышенных и сухих местах. Третий плод, пажа, — костянка, похожая по цвету и внешнему виду на вишню, но продолговатой формы. Дерево его одно из самых высоких в лесу, и, по-моему, его никогда не используют для культурного разведения. Чтобы достать плоды, туземцам приходится карабкаться футов на 100 вверх и срезать отягощенные ветви. Я уже упоминал об умари и уиши; оба они в настоящее время культивируются. Толстая горькая мякоть, окружающая крупные косточки этих плодов, очень питательна, и ее едят, смешивая с фариньей. Еще один культивируемый плод — пурума (Puruma cecropiaefolia, Martins), круглая сочная ягода, растущая крупными гроздьями и похожая по вкусу на виноград. Другая, более мелкая форма, называемая пурума-и, растет в диком состоянии в лесу под Эгой и до сих пор не разводится. Самый своеобразный изо всех этих плодов — уики, имеющий продолговатую форму. При созревании толстая зеленая кожура раскрывается по естественной трещине вокруг середины плода и освобождает овальное семя размером с мелкую сливу, но ярко-малинового цвета. Яркий цвет принадлежит мякоти, образующей тонкий покров вокруг семени; если приправить этими семенами вареные бананы, мякоть сообщает блюду приятный вкус, розовый оттенок и консистенцию густого крема. Мингуа (каша) из бананов, сдобренная уики, — любимое блюдо в Эге. Плод этот, подобно большинству упомянутых выше, созревает в январе. Многие более мелкие плоды, например уажуру (вероятно, вид Achras) величиной с крыжовник, заключающий в себе сладкую студенистую мякоть вокруг двух больших и блестящих черных семян; кашипари-арапа — продолговатая ярко-алая ягода; два вида бакури —  бакури-сиума и бакури-куруа — кислые плоды, ярко-лимонного цвета в зрелом состоянии, а также огромное множество других — все это менее существенные продукты питания. Знаменитая «персиковая пальма» (Guilielma speclosa), или пупунья на языке тупи, — обыкновенное дерево в Эге. Название, по-моему, имеет в виду цвет, а не вкус: плод сухой и мучнистый, и вкусом его можно уподобить смеси каштанов и сыра. Его жадно поедают стервятники, драчливыми стаями слетающиеся к деревьям, когда он созревает. Собаки тоже едят его; я не припомню, видел ли, как его едят кошки, но они идут в лес, чтобы поесть тукуми, другой пальмовый плод. Деревья пупунья, когда они растут купами у крытых пальмовым листом хижин, представляют собой великолепное украшение — они достигают во взрослом состоянии высоты в 50-60 футов и нередко стоят прямые, как колонны. Гроздь спелых плодов — нелегкая ноша и для сильного мужчины, а на каждом, дереве растет по нескольку гроздей. В диком состоянии пупунья нигде на Амазонке не растет. Это одно из тех немногих растений (сюда относятся также три формы маниока и американский вид банана), которые разводят индейцы с незапамятных времен: они принесли их с собой при первоначальном своем переселении в Бразилию. Впрочем, продолжают разводить деревья только более развитые племена. Превосходство плодов пупуньи на Солимоинсе по сравнению с такими же плодами, растущими на Нижней Амазонке и в окрестностях Пара, поразительно. В Эге плоды обыкновенно величиной с хороший персик и в вареном состоянии мучнисты почти так же, как картофель; в Пара же они не больше грецкого ореха, а мякоть имеют волокнистую. Когда наступает сезон пупуньи, плоды ее составляют один из главных предметов питания в Эге, где их варят и едят с патокой или с солью. Дюжины этих бессемянных плодов достаточно, чтобы вполне насытить взрослого человека. Все уверены, что питательности в пупунье больше, чем в рыбе или вакка-марине. Сезоны в области Верхней Амазонки несколько отличаются от сезонов нижнего течения реки и округа Пара; вообще, эти две области страны, как мы уже видели, значительно различаются. Год в Эге делится в соответствии с поднятиями и опусканиями реки, с чем совпадают влажные и сухие периоды. Все главные события в жизни обитателей регулируются этими повторяющимися из года в год явлениями. Самый большой в году подъем воды начинается в конце февраля и продолжается до середины июня; вода в реках и озерах, в сухие периоды заключенных в своих обычных ложах, постепенно прибывает и заливает все низменности. Она наступает постепенно, пядь за пядью, и дает себя чувствовать повсюду, даже в глубине лесов на возвышенностях, за мили от реки. Многочисленные лощины, прорезающие леса, в ясный сезон образуют сухие обширные овраги, а под давлением паводковых вод постепенно превращаются в широкие протоки, и под сенью деревьев можно плавать на маленьких лодках. В это время, все бесчисленные стада черепах разных видов уходят из главной реки во внутренние водоемы; песчаные отмели скрываются под водой, и стаи голенастых птиц перелетают на север, в верховья текущих оттуда притоков, или на Ориноко: пока на Амазонке длится влажный период, над этими реками синеет безоблачное небо сухого сезона. Семейства рыбаков, занятые в течение четырех-пяти месяцев до этого тем, что бьют острогой и солят пираруку и стреляют черепах в больших озерах, возвращаются теперь в города и селения; их временные рыболовецкие поселения постепенно уходят под воду вместе с песчаными островками или пляжами, на которых они были устроены. Однако это вместе с тем сезон созревания бразильского ореха и какао, и многие уходят собирать урожай и проводят в отсутствии обычно весь март и апрель. Дожди в это время очень сильны, но они редко длятся сутки подряд, и в промежутках бывает много приятных солнечных дней. Впрочем, по большей части небо покрыто тучами и угрюмо, а иногда идет моросящий дождик. Около первой недели июня разлив достигает высшей точки, которая колеблется от года к году в пределах около 15 футов. Эншенти (т.е. прилив, как называют его туземцы, уверенные, что это великое ежегодное движение воды того же характера, что морской прилив в устье Амазонки) подходит тогда к концу, и все начинают ждать вазанти, т.е. отлива. Запасы, сделанные на голодный влажный сезон, к этому времени уже почти на исходе, рыбу раздобыть трудно, и многие из менее запасливых жителей вынуждены ограничиться диетой из плодов и фариньевой каши. Ясный сезон начинается несколькими днями превосходной погоды — неистово знойное солнце с набегающими облаками. Праздные мужчины и женщины, утомленные скукой и стеснениями паводкового сезона, начинают поговаривать, возвращаясь с утреннего купания, о прекращении разлива: «As agoas estab paradas» («Вода остановилась»). Грязные улицы за несколько дней высыхают; теперь с тенистой стороны домиков сидят группы молодых парней, которые делают стрелы или вяжут рыболовные сети из тукумовой бечевы; другие заняты тем, что чинят, конопатят и смолят свои челны, большие и малые. В самом деле, со всех сторон идет подготовка к долгожданному верану, т.е. лету, и «переселению», как здесь говорят, рыбы и черепах, т.е. спуску их из недоступных лесных озер в главную реку. К середине июля песчаные отмели снова показываются над поверхностью воды, появляются стаи куличков и чаек, — последние возвещают о наступлении ясного сезона, как в Европе появление кукушки говорит о весне; птицы почти беспрерывно испускают жалобные крики, летая над мелкой водой у песчаных берегов. Большинство птиц с ярким оперением теперь кончает линять и проявляет все большую активность в лесу. Спад воды продолжается до середины октября с перерывом во время очень сухой погоды в сентябре, когда происходит частичный подъем (называемый репикет) на несколько дюймов в связи с увеличивающимся поступлением воды из какого-то большого притока выше по реке. Степень опускания также значительно колеблется, но оно никогда не бывает так велико, чтобы нарушить судоходство на крупных судах. Чем спад больше, тем изобильнее сезон. Когда вода стоит низко, все процветает, мелкие бухты и озера густо кишат населением — рыбой и черепахами. Весь народ — мужчины, женщины и дети — покидают селения и проводят в свое удовольствие несколько недель великолепной погоды, бродя по необъятным холмистым песчаным просторам посредине Солимоинса, ловя рыбу, охотясь, собирая яйца черепах и ржанок. Жители неизменно молят небо о vasante grande, т.е. большом отливе. С середины октября до начала января стоит второй влажный сезон. В иные годы вода поднимается не выше чем футов на 15, в иные же гораздо больше: крупные песчаные острова оказываются под водой, прежде чем вылупятся из яиц черепахи. В один проведенный мной в Эге год это второе в году наводнение не дошло всего на 10 футов до самого высокого уровня воды, отмеченного краской на стволах деревьев на берегу реки. Второй сухой сезон наступает в январе и продолжается весь февраль. Река опускается иногда всего на несколько футов, но однажды (в 1856 г.) я наблюдал, как она не дошла всего футов 5 до самого нижнего уровня в сентябре. Период этот называется летом умари — верин-ду-умари — по названию уже описанного плода, который созревает в этот сезон. Если спад велик, то это лучшее время для ловли черепах. В упомянутом выше году почти все жители, которые владели челнами и могли грести, вышли в феврале за черепахами и поймали около 2 тыс. за несколько дней. Черепахи, по-видимому, застряли на пути ко внутренним лесным озерам во внезапно пересохших руслах и оказались легкой добычей. Таким образом, год в Эге делится на четыре сезона — два характеризуются ясной погодой и спадающей водой, а два — обратными явлениями. Кроме того, в мае есть кратковременный сезон очень, холодной погоды — обстоятельство, самое неожиданное в этом во все остальное время равномерно знойном климате. Вызывается это явление непрерывным холодным ветром, дующим с юга через влажные леса, которые тянутся без перерыва от экватора до 18-й параллели в Боливии. К сожалению, в Эге у меня не было с собой термометра: единственный термометр, захваченный мной из Англии, я потерял в Пара. Температура падает так сильно, что в реке Тефе гибнут рыбы, и их во множестве выбрасывает на берега. Ветер не силен, но он приносит облачную погоду и продолжается от трех до пяти-шести дней каждый год. Жители все сильно страдают от холода, многие закутываются в самую теплую одежду, какую только могут добыть (одеяла здесь неизвестны), и запирают дома, разведя огонь на древесном угле. Меня лично перемена температуры только приводила в восхищение, и мне не требовалось добавочной одежды. Но для моих занятий время это было непригодно, так как все птицы и насекомые прятались в укромные местечки и замирали там. Период, в течение которого дует ветер, называется tempo da friagem, т.е. сезоном холода. Явление это, я полагаю, объясняется тем обстоятельством, что в мае в южном умеренном поясе стоит зима и холодные потоки воздуха, направляясь оттуда на север к экватору, лишь немного подогреваются по пути следования, ибо промежуточная область — громадная, частично затопляемая равнина — покрыта влажными лесами. Глава XI ЭКСКУРСИИ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЭГИ Река Тефе. — Прогулки в рощах на пляже. — Экскурсия к дому вождя племени пасе. — Нравы и обычаи пасе. — Первая экскурсия на песчаные острова Солимоинса. — Повадки большой речной черепахи. — Вторая экскурсия. — Ловля черепах во внутренних озерах. — Третья экскурсия, — Охотничьи походы с туземцами в лес. — Возвращение в Эгу Теперь я перейду к рассказу о наиболее интересных из моих коротких экскурсий в окрестностях Эги. О событиях более дальних путешествий, каждое из которых заняло по нескольку месяцев, я расскажу в отдельной главе. Поселение, как было отмечено выше, построено на полоске расчищенной земли у нижнего, или восточного, конца озера, в 6-7 милях от главного русла Амазонки, с которым озеро соединяется узким протоком. На другом берегу этой водной шири стоит маленькое селение под названием Ногейра, дома которого видны из Эги только в очень ясные дни; высокий берег, на котором расположена Ногейра, уходит в серую даль, теряясь на юго-западе. Верховья реки Тефе не посещаются населением Эги, так как по своей природе они крайне губительны для здоровья и, кроме того, бедны сарсапарилью и другими продуктами. Европейца чрезвычайно поражает то обстоятельство, что жители цивилизованного поселения, существующего 170 лет, до сих пор не знакомы с течением реки, на берегах которой стоит их родной город, как они с гордостью его называют. Для частного лица обследовать реку было бы очень трудно, так как не удалось бы достать нужного количества индейцев-гребцов. Я знал только одного человека, который поднялся по Тефе на сколько-нибудь значительное расстояние, но он не в состоянии был внятно рассказать о реке. Единственное племя, живущее, насколько известно, на ее берегах, — катауиши, которые продырявливают губы и носят в отверстия ряды гибких прутьев. Территория, занимаемая ими, лежит между Пурусом и Журуа, захватывая оба берега Тефе. С запада, в милях в 30 выше Эги, в озеро впадает большая судоходная река Бараруа; несколько ниже устья этого притока озеро сильно суживается, но снова расширяется дальше к югу и сразу же оканчивается там, где берет начало собственно Тефе, узкая река с сильным течением. Вся страна на сотни миль покрыта живописным, но непроходимым лесом; имеются только две дороги, по которым можно совершать загородные экскурсии из Эги. Одна из них — узкая охотничья тропа длиной около 2 миль, которая идет через лес позади поселения, другая — чрезвычайно приятная тропинка вдоль пляжа к западу от города. Пройти по ней можно только в сухой сезон, когда обнажается плоская полоса белого песчаного пляжа у подножия высоких берегов озера, покрытых деревьями, которые, поскольку здесь нет подлеска, образуют просторную тенистую рощу. Каждый день в продолжение многих недель очередного сухого сезона я бродил по этой прелестной дороге. Деревья, в числе которых было много мирт и дики; гуйяв с гладкими желтыми стволами, в это время цвели, а вдоль тропинки, в прохладной тени, плескалась вода озера Уголок этот служил приютом зимородкам, зеленым и синим древолазам, пурпурноголовым танаграм и колибри. Впрочем птиц обычно бывало немного. На каждом дереве обитали цикады, производившие своими пронзительными звуками ту громкую дребезжащую музыку, которая служит обычным аккомпанементом к лесной прогулке в жарком климате. У одного очень красивого вида крылья были украшены ярко-зелеными и алыми пятнами. Вид этот был очень распространен, иногда на одном дереве сидели по две-три цикады, прицепившись, как обычно, к ветвям. Приближаясь к населенному цикадами дереву, можно увидеть ряд струек прозрачной жидкости, брызжущих откуда-то сверху. Нередко мне попадал прямо в лицо удачно направленный полный заряд; правда, жидкость безвредна, имеет сладковатый вкус и выбрасывается насекомым из анального отверстия, вероятно, для самозащиты или от страха. Численность особей и разновидностей ярко окрашенных дневных бабочек, порхавших в этой роще в солнечные дни, была столь велика, что яркие и красочные движущиеся хлопья составляли весьма своеобразную черту в общем облике этого места. Невозможно было ступить ни шагу, не спугнув стаи бабочек с сырого песка у самой воды, где они скоплялись в поисках влаги. Среди них были бабочки чуть ли не всех цветов, размеров и форм; я насчитал тут 80 видов, относящихся к 22 разным родам. Замечательно, что за очень малыми исключениями все особи этих разных видов, резвившихся на солнечных местах, оказались самцами; подруги их, отличающиеся куда более скромным убранством и несравненно менее многочисленные, не выходили за пределы лесной тени. Каждый день после полудня, когда солнце опускалось, я наблюдал, как эти ярко разодетые кавалеры — любители солнца удалялись в лес, где их встречали, должно быть, возлюбленные и жены. Самыми многочисленными после очень распространенных желтых, как сера, и оранжевых видов были Eunica — род, около дюжины крупных видов которого бросались в глаза своим блестящим темно-синим и пурпуровым нарядом. Великолепная Caltithea markli с крыльями очень тонкой текстуры, окрашенными в сапфирово-голубой и оранжевый цвета, была здесь лишь случайным гостем. В отдельные дни, когда стояла очень тихая погода, два мелких золотисто-зеленых вида (Symmachta trochilus и colubrls), усаживаясь на песок, широко раскрывали сверкающие крылья и чуть не сплошь покрывали его ровную поверхность. Пляж заканчивается в 8 милях за Эгой, у устья одного ручья; затем характер береговой полосы меняется, и речные берега скрываются за цепью низменных островков, лежащих посреди лабиринта рукавов. Во всех прочих направлениях мои весьма многочисленные экскурсии совершались по воде; в пределах ближайшей окрестности самые интересные экскурсии я совершил к домам индейцев на берегах глухих протоков; достаточно будет рассказать об одной такой экскурсии. 23 мая 1850 г. я посетил в сопровождении делегаду Антониу Кардозу семейство из племени пасе, жившее близ истоков Игарапё, который течет с юга и впадает в Тефе около Эги. Близ города проток имеет больше четверти мили в ширину, но несколькими милями дальше он постепенно суживается, пока не превращается в ручей, текущий по широкой ложбине в лесу. Когда река поднимается, она заполняет ложбину: стволы высоких деревьев уходят тогда на много футов под воду и маленькие челноки могут в течение целого дня плыть под их сенью; среди ветвей и низких деревьев прорубаются постоянные пути, или аллеи. Таков общий характер страны Верхней Амазонки, слегка возвышенной и очень холмистой: лощины в сухие месяцы образуют узкие долины, а во влажные — глубокие судоходные протоки. В глухих уголках на берегах этих тенистых речек все еще влачит жалкое, почти первобытное существование несколько семейств или мелких групп коренных жителей — остатков некогда многочисленных племен. Во главе семьи, которую мы собирались посетить в эту поездку, стоял Педру-уасу (Петр Великий, или Высокий Петр), старый вождь, или тушауа, племени. Мы отплыли на заре в маленькой игарите с шестью молодыми индейцами-гребцами. Пройдя около 3 миль по широкой части протока, которая, будучи окружена лесом, имеет вид озера, мы вышли к месту, где путь наш как будто преградила непроходимая изгородь из деревьев и кустарников. Мы потратили некоторое время, чтобы найти вход, а когда оказались в самом лесу, перед нами открылась замечательная картина. Я в первый раз попал на этот своеобразный водный путь. Узкая и довольно прямая аллея простиралась перед нами, уходя вдаль: по обе стороны располагались верхушки кустарников и молодых деревьев, образуя своего рода границу дороги, а стволы высоких лесных деревьев через неравномерные промежутки поднимались из воды, и кроны их смыкались высоко над нашей головой, отбрасывая густую тень. Тонкие воздушные корни висели пучками, а свернутые в петли сипо свешивались с нижних веток; там, где ответвлялись большие сучья, росли пучки травы, Tillandsia и папоротники, а около воды к стволам деревьев прилипли круглые высохшие массы пресноводных губок. Течение не ощущалось, и, хотя вода была окрашена в темный оливково-коричневый цвет, погруженные в нее стволы можно было проследить до большой глубины. Мы быстро продвигались по этой тенистой дороге в продолжение трех часов — расстояние от Эги до жилища Педру составляет около 20 миль. Когда гребцы на какое-то время останавливались, тишина и уныние действовали угнетающе: голоса наши, когда мы разговаривали, будили глухое эхо, а звук, который производили рыбы, изредка рассекавшие поверхность воды, просто пугал. Холодный, сырой, какой-то липкий воздух наполнял этот лишенный солнечных лучей полумрак. Сначала ширина лесной долины не превышала полумили, и сквозь беспорядочную колоннаду деревьев открывалась довольно далекая перспектива по обе стороны от водного пути. От главной дороги в этом месте отходят вправо и влево и другие пути, ведущие к рассеянным в глубине местности домам индейцев. Лощина к истоку ручья постепенно суживается, и лес становится гуще; водный путь тоже уменьшается в ширине и становится более извилистым, потому что деревья растут теснее. Сучья некоторых деревьев выступают на уровне не выше человеческого роста, и видно, как они обременены эпифитами; особенное внимание я обратил на одну орхидею, ярко-желтые цветы которой росли на конце цветоножки в несколько футов длиной. Некоторые стволы, особенно у пальм, были до самых крон одеты толстым покровом из блестящих щитовидных растений Pothos, смешавшихся с папоротниками. Здесь мы находились в самом сердце девственного леса. Мы не слышали никаких звуков, издаваемых древесными животными, и видели только одну птицу — лазоревую котингу, одиноко сидевшую высоко на ветке. В одном месте растительность внизу была до того густой, что путь проходил под сводчатой галереей из листвы: ветви были вырублены лишь настолько, чтобы мог пройти маленький челнок. Эти чащи состоят преимущественно из бамбука, тонкая листва и изогнутые стебли которого образуют изящные, перистые беседки; но другие общественные (т.е. растущие большими сообществами) растения, вьющиеся, с тонкими зелеными стеблями, снабженными усиками, до того рьяно стремятся ухватиться за верхние сучья, что кажется, будто они наделены чуть ли не животной энергией; какие-то низкорослые деревья с листьями, изящно испещренными жилками, делают эти джунгли еще гуще. Иногда мы натыкались на упавшее дерево, лежавшее поперек дороги. Его массивная крона все еще держалась на тонких канатах сипо, связывавших ее со стоявшими деревьями; приходилось делать большой крюк, и иногда трудно было снова отыскать правильную дорогу. Наконец мы добрались до цели нашего путешествия — очень густой и сумрачной части леса. Впрочем, по обе стороны протока виднелась суша, а справа находилось небольшое освещенное солнцем открытое пространство — место высадки на пути к туземным жилищам. Вода оставалась глубокой до самого берега; от тенистой гавани к строениям, до которых было около фурлонга, вела расчищенная тропинка. Мой друг Кардозу был крестным отцом одного внука Педру-уасу, дочь которого была замужем за индейцем, поселившимся в Эге. Он предупредил старика, что собирается к нему с визитом, и потому нас ожидали. Когда мы высадились, Педру-уасу сам спустился к гавани, чтобы встретить нас: о нашем прибытии возвестил лай собак. Это был высокий и худой старик с серьезным, но мягким выражением лица и манерами, в большей степени свободными от застенчивости и недоверия, чем то обычно бывает у индейцев. Одет он был в рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, окрашенной муриши, и штаны из той же материи, подвернутые до колен. Лицо его было очерчено резкими линиями — более резкими, чем у всех индейцев, каких я видел до тех пор; губы были тонкие, нос довольно высокий и приплюснутый. Большое прямоугольное сине-черное татуированное пятно занимало середину лица, которое, как и другие открытые части его тела, было светлого красновато-коричневого цвета, а не медно-бурого, как обычно. Он шел прямой неторопливой походкой и, подойдя к нам, приветствовал Кардозу с видом человека, который желает дать понять, что имеет дело с равным. Мой друг представил меня, и вождь меня приветствовал в той же степенной, церемонной манере. Он, по-видимому, собирался задать много вопросов, но относились они главным образом к сеньоре Фелипе, индианке, экономке Кардозу в Эге, и задавал он их из чистой вежливости. Эта нарочитая любезность свойственна индейцам развитых земледельческих племен. Разговор шел на языке тупи, и только на нем и говорили весь день. Следует иметь в виду, что Педру-уасу никогда не общался много с белыми: хотя и крещенный, он оставался первобытным индейцем, который провел жизнь в глуши; на обряд крещения он согласился, как то по большей части происходит с коренными обитателями, просто из желания иметь хорошие отношения с белыми. Когда мы подошли к дому, нас встретила жена Педру, худощавая, морщинистая и бодрая старуха, татуированная точно так же, как ее муж. Лицо и у нее отличалось резкостью черт, но манеры были сердечнее и живее, чем у мужа: она много говорила, сообщая голосу разнообразные интонации, тогда как речь старика была, пожалуй, тягучей и как будто ворчливой. Одежду ее составляли длинная юбка из толстой бумажной ткани и очень короткая блузка, не доходившая и до пояса. Я был весьма удивлен, найдя землю вокруг дома в лучшем порядке, чем в любом ситиу, какое я встречал до сих пор на Верхней Амазонке; запас посуды и хозяйственной утвари всех видов был больше, а свидетельства регулярного труда и изобилия многочисленнее, чем обычно замечаешь на фермах у цивилизованных индейцев и белых. Строения имели такую же конструкцию, как и во всех прочих местах страны у небогатых поселенцев. Семья жила под большим продолговатым открытым навесом, выстроенным. под сенью деревьев. В двух меньших постройках, отделенных от навеса и имевших глинобитные стенки с низкими дверными проемами, находились, очевидно, спальные помещения многочисленных домочадцев. Маленькая мельница для растирания сахарного тростника с двумя жерновами из зазубренного твердого дерева, деревянные корыта и котлы, в которых варят гуарапу (тростниковый сок) для получения патоки, стояли под отдельным навесом; рядом находилось большое закрытое глинобитное помещение для домашней птицы. Неподалеку стояли еще одна хижина и навес, где жила семья, состоявшая в зависимости от Педру; узкая тропинка вела через великолепный лес к другим жилищам такого же рода. Вокруг росло много плодовых деревьев, в том числе неизменный банан с длинными и широкими мягкими зелеными листовыми пластинами и группы взрослых пупуний, или персиковых пальм. Тут было также большое количество капоковых и кофейных деревьев. Среди утвари я заметил корзины различной формы, сделанные из расплющенных марантовых стеблей и окрашенные в разные цвета. Изготовление этих корзин — оригинальное искусство пасе, но, мне кажется, им владеют и другие племена, потому что я видел несколько таких корзин в домах у полуцивилизованных индейцев на Тапажосе. Кроме четы стариков, в доме было еще только три человека, остальные отсутствовали; некоторые, впрочем, пришли в течение дня. Это были дочь Педру (у нее надо ртом было вытатуировано овальное пятно), юный внук и зять из Эги, компадри Кардозу. Старуха, когда мы вошли, занималась перегонкой спиртного напитка из кара, съедобного корня, похожего на картофель, в глиняном кубе ее собственного производства. Напиток имел красноватый цвет и был не слишком приятен на вкус. Впрочем, после долгого пути я с удовольствием выпил чашку теплого напитка прямо из перегонного куба. Кардозу питье тоже понравилось, он осушил чашку и вскоре снова наполнил ее. Старая хозяйка оказалась очень болтливой и от всей души старалась угодить гостям. Мы сидели в тукумовом гамаке, подвешенном между отвесными столбами навеса. Молодая женщина с синим ртом, которая, несмотря на свое замужество, оставалась такой же застенчивой, как любая девушка ее расы, вскоре принялась ошпаривать и ощипывать на обед кур у огня, разведенного на земле в другом конце помещения. Тут зять, Педру-уасу и Кардозу приступили к долгой беседе об их покойной жене, дочери и комадри [куме]. Кажется, она умерла от чахотки, или тизики, как они называли болезнь, — слово, заимствованное индейцами из португальского языка. Вдовец вновь и вновь почти в одних и тех же словах повторял свой рассказ о ее болезни, Педру вторил ему, точно хор, а Кардозу изрекал нравоучения и соболезнования. Я полагаю, что кауим (грог) оказал изрядное действие на ход беседы и теплоту чувств всех троих ее участников; вдовец пил и причитал, пока не захмелел, и, наконец, уснул. Рис. Духовое ружье и стрелы Я оставил их беседовать и предпринял далекую прогулку по лесу; Педру послал своего внука, благовоспитанного, неизменно улыбавшегося паренька лет 14, показать мне тропы, и мой спутник захватил с собой зарабатану (духовое ружье). Инструмент этот применяется всеми индейскими племенами на Верхней Амазонке. Ружье обыкновенно имеет 9-10 футов в длину и делается из двух отдельных кусков дерева, каждый из которых выдалбливается таким образом, чтобы получилась половинка трубы. Для того чтобы выдолбить дерево с нужной точностью, требуется огромная кропотливая работа и немалые способности к механике; единственный применяемый при этом инструмент — зуб-резец паки, или кутии. Две законченные половины трубки скрепляют очень плотной и тугой спиральной обмоткой из длинных плоских полосок жаситары — древесины вьющегося пальмового дерева, и все вместе промазывают черным воском, который производят пчелы Melipona. Трубка суживается к концу, откуда вылетает стрела, а на широкий.конец надевается мундштук из дерева. Зарабатана нормального размера тяжела, и пользоваться ею может только взрослый индеец, имеющий большой опыт. Мальчики учатся стрелять из маленьких и легких трубок. Когда мы с м-ром Уоллесом брали в Барре уроки пользования духовым ружьем у Жулиу, индейца племени жури, который служил в то время у м-ра Хоксуэлла, английского коллектора, собиравшего птиц, то убедились, как трудно удерживать в желательном положении длинные трубки. Стрелы вырезают из твердой коры листовых черешков некоторых пальм: тонкие полоски коры делают острыми, как игла, отесывая ножом или зубом какого-нибудь животного. Пускают их при помощи маленького овального шарика самаумового шелка (из семенных коробочек капокового дерева, Eriodendron samauma ), так как хлопковая вата слишком тяжела. Самаумовый шарик должен точно подходить к каналу духового ружья; тогда, дунув, можно вытолкнуть стрелу с такой силой, что раздается звук, столь же громкий, как от детской хлопушки. Мой маленький спутник был вооружен колчаном, полным этих маленьких снарядов, и небольшое количество их, достаточное на день охоты, было снабжено наконечниками со смертельным ядом урари. Колчан был разукрашен, широкий ободок его был сделан из хорошо отполированного дерева яркого вишневого цвета (моира-пиранги — красного дерева с Япура). Корпус был изготовлен из аккуратно отщепленных полосок марантовых стеблей, а ремень, на котором колчан подвешивается к плечу, украшала хлопчатобумажная бахрома с кистями. Мы прошли около двух миль по утоптанной тропе через высокую капуэйру (вторично выросший лес). Тут было довольно много деревьев Melastoma, на которых росли покрытые волосками желтые плоды величиной и приятным вкусом почти не отличавшиеся от нашего крыжовника. Впрочем, сезон их подходил к концу. Каждую пядь дороги окаймляла густая заросль изящных плаунов. Вряд ли искусственно рассаженным деревьям и кустам удалось бы придать столь планомерный вид, какой имела эта украшенная естественным образом аллея. Тропа заканчивалась на маниоковой плантации, самой большой из тех, какие я видел с тех пор, как покинул окрестности Пара. Она насчитывала, вероятно, акров 10 расчищенной земли, и часть ее занимали посевы кукурузы, арбузов и сахарного тростника. Дальше этого поля шла только едва различимая охотничья тропинка, которая вела в нехоженые дебри. Мой спутник сказал мне, что никогда не слыхал о существовании какого-либо населения в той стороне (на юге). Отсюда мы прошли через лес к другому расчищенному участку, значительно меньшему, а затем, по дороге домой, шли около двух миль по капуэйре различного возраста, покрывавшей места прежних плантаций. Мы принесли с прогулки лишь несколько редких насекомых и одну жапу (Cassicus cristatus) — красивую птицу с каштановым и шафрановым оперением, странствующую большими стаями по вершинам деревьев. Мой маленький спутник подбил птицу на высоте, достигавшей, на мой взгляд, 30 ярдов. Однако опытный взрослый индеец может выбрасывать стрелы из духового ружья с такой силой, что они убивают на расстоянии 50-60 ярдов. Прицел всего вернее, когда трубку держат вертикально или почти вертикально. В лесу это оружие гораздо полезнее ружья, потому что звук выстрела огнестрельного оружия спугивает всю стаю птиц или обезьян, объедающих дерево, между тем как отравленная стрела неслышно сбивает одно животное за другим, и у охотника набирается целая куча добычи. Но только бесшумно движущийся индеец может успешно пользоваться трубкой. Яд, быстро убивающий только в свежем виде, можно раздобыть лишь у индейцев, которые живут за порогами рек, текущих с севера, в том числе Риу-Негру и Япура. Главная составная часть яда — древесина Strychnos toxifera , дерева, которое не растет во влажных лесах речных равнин. Очень живописный рассказ об урари и об экспедиции в Гвиану, предпринятой в поисках дерева, приводится сэром Робертом Шомбургком. Когда мы вернулись после полудня к дому, Кардозу все еще потягивал кауим и теперь был совсем навеселе. Стояла страшная жара; добрый малый сидел в гамаке с полной куей грога в руках, его широкое честное лицо пылало, пот струился по обнаженной груди, расстегнутая рубашка наполовину сползла с широких плеч. Педру-уасу выпил не много; он отличался, как я узнал впоследствии, воздержанностью в употреблении спиртного. Но он стоял, как и два часа назад, когда я оставил его, так же монотонно беседуя с Кардозу, и разговор, очевидно, ни на минуту не затихал. Я никогда еще не встречался с такой многоречивостью у индейцев. Вдовец уснул; суетливая старая хозяйка с дочерью готовили обед. Обед поспел вскоре после моего прихода и состоял из вареных кур с рисом, приправленных крупным зеленым перцем и лимонным соком, кучек свежей ароматной фариньи и сырых бананов. Он был подан в тарелках английского производства на тупе — большой плетеной тростниковой циновке — изделия этого рода довольно широко распространены среди туземцев на Амазонке. Тут появились еще трое или четверо индейцев и индианок средних лет и присоединились к трапезе. Мы сидели все кружком на полу; женщины согласно обычаю не приступали к еде, пока не поели мужчины. Прежде чем сесть, наш хозяин извинился в своей обычной спокойной и вежливой манере за то, что нет ножей и вилок; мы с Кардозу ели деревянными ложками, индейцы пользовались собственными пальцами. Старик подождал, пока нас всех обслужат, и только тогда сам приступил к еде. В конце обеда одна из женщин принесла нам воды в крашеной глиняной миске индейского изготовления и чистую грубую хлопчатобумажную салфетку, чтобы мы могли вымыть руки. Группа пасе, вождем которой был Педру-уасу, в то время уже значительно сократилась в числе и насчитывала совсем мало народу. Большое опустошение в нескольких поколениях индейцев произвела болезнь, о которой шла речь в предыдущей главе; кроме того, многие поступили на службу к белым в Эге, а в последние годы участились смешанные браки с белыми, метисами и цивилизованными индейцами. Старик со слезами на глазах говорил Кардозу об участи своей расы: «Люди моего народа всегда были добрыми друзьями кариуа (белых), но не успеют мои внуки дожить до моих лет, а имя пасе будет забыто». Поскольку пасе смешиваются с европейскими иммигрантами или их потомками и становятся цивилизованными бразильскими гражданами, вряд ли есть основание сокрушаться об исчезновении их как нации, но поневоле проникаешься жалостью, когда узнаешь, как много индейцев преждевременно умирает от болезней, которые возникают как будто только от того, что они подышат одним воздухом с белыми. Первоначально племя занимало, должно быть, очень обширную территорию, так как говорят, что первые португальские колонисты встретили пасе на Риу-Негру: они населяли Барселус, старинное поселение на этой реке, в дни его основания; пасе составляют также часть коренного населения Фонти-Боа на Солимоинсе. Следовательно, их группы были рассеяны по области, имеющей 400 миль в длину с востока на запад. Возможно, однако, что колонисты приняли за пасе какое-нибудь из других соседних племен, татуирующее лицо подобным же образом. Индейцы вымершего племени юри-мауа, или соримба, от имени которых получила свое название река Солимоинс, по сохранившимся в Эге преданиям были сходны с пасе своими стройными фигурами и дружелюбным нравом. Племена эти (вместе с другими, занимавшими промежуточные районы) населяли берега главной реки и ее рукавов от устья Риу-Негру до Перу. Старожилы еще помнят, как настоящие пасе жили в своем первобытном состоянии на берегах Иса, в 240 милях к западу от Эги. Единственная большая группа пасе, сохранившаяся поныне, живет на Япура, миль за 150 от Эги; однако численность группы не превосходит, сколько я могу судить, 300-400 человек. Мне кажется весьма вероятным, что нижнее течение Япура и земли ее обширной дельты — родина этого благородного индейского племени. О пасе в этой стране всегда говорят, как о самой развитой изо всех индейских народностей Амазонской области. Под чьим влиянием племя это так сильно изменилось в духовном, общественном и физическом отношении, совершенно непонятно. Трудолюбивый нрав, положительный и мягкий характер пасе, их восприимчивость и, можно добавить, красота внешнего облика, особенно детей и женщин, с самого начала привлекли внимание португальских колонистов. Поэтому их сманивали в большом количестве из родных деревень в Барру и другие поселения белых. Жены губернаторов и военных офицеров из Европы всегда стремились заполучить детей пасе в число домашней прислуги; девочек учили шить, стряпать, плести гамаки, выделывать кружева для подушек и т.д. Обращались с ними обычно хорошо, особенно в образованных семействах поселений. Приятно отметить, что я ни разу не слыхал о каком-либо насильственном действии, совершенном той или другой стороной, во взаимоотношениях между европейскими поселенцами и этим благородным племенем дикарей. Очень мало известно о первобытных обычаях пасе. Образ жизни нашего хозяина Педру-уасу немногим отличался от образа жизни цивилизованных мамелуку, только вождь и его люди проявляли большее трудолюбие и вели себя более открыто, приветливо и щедро, нежели многие метисы. Власть Педру, как и у других тушауа, проявлялась в мягкой форме. Вожди, по-видимому, вправе распоряжаться трудом своих подданных, потому что они доставляют людей по требованию бразильских властей, но ни один из них, даже в самых развитых племенах, не пользуется, кажется, своей властью для накопления собственности — служба назначается главным образом во время войны. Если бы устремления вождей некоторых из этих трудолюбивых племен обратились к приобретению богатства, мы, вероятно, встретили бы в центре Южной Америки туземные цивилизованные племена вроде тех, какие жили в Андах Перу и Мексики. Весьма вероятно, что пасе с самого начала в какой-то мере усвоили нравы белых. Рибейру, португальский чиновник, который путешествовал в этих областях в 1774-1775 гг. и написал отчет о своем путешествии, сообщает, что они хоронят покойников в больших глиняных сосудах (обычай, до сих пор наблюдаемый у других племен Верхней Амазонки), а что касается браков, то молодые люди приобретают право на невесту военными подвигами. Он отмечает также, что у пасе есть своя космогоническая теория, замечательной чертой которой является утверждение о том, что солнце — неподвижное тело, а земля обращается вокруг него. Кроме того, он говорит, что они верят в создателя всего сущего, в вознаграждение и наказание в загробной жизни и т.д. Эти понятия — существенный шаг вперед по сравнению с прочими индейскими племенами, и весьма мало вероятно, что их от начала до конца могли выработать люди, не имеющие ни письменности, ни праздного класса, поэтому нам приходится допустить, что восприимчивые пасе научились всему этому в давние времена у какого-нибудь миссионера или путешественника. Я никогда не замечал у пасе большей любознательности или большей склонности к умственной деятельности, нежели у других индейцев. У индейцев, которые мало общались с цивилизованными поселенцами, нет ни следа веры в загробную жизнь, и даже среди тех, у кого вера эта есть, лишь немногие одаренные представители расы проявляют какое-то любопытство в этом вопросе. Их неповоротливым мозгам, по-видимому, не под силу понять или почувствовать необходимость в какой-то теории души и отношения человека к остальной природе или к создателю. Но разве не так же обстоит дело с совершенно необразованными и обособленно живущими людьми даже в наиболее цивилизованных частях света? Хорошие черты свойственны нравственной стороне характера пасе: они ведут непритязательную и мирную жизнь, спокойное, размеренное существование в кругу семьи, нарушаемое лишь изредка попойками да летними экскурсиями. Они не так хитры, энергичны и искусны в ремеслах, как мундуруку, зато они легче перенимают новшества, поскольку нрав у них более податливый, чем у мундуруку и других племен. Мы пустились в обратный путь в Эгу в половине пятого пополудни. Наши щедрые хозяева нагрузили нас подарками. Для нас почти не осталось места в челноке, так как мы получили десять больших вязанок сахарного тростника, четыре корзины с фариньей, три кедровые доски, корзинку с кофе и две тяжелые грозди бананов. Когда мы уже сели в лодку, пришла старая хозяйка с прощальным подарком для меня — огромной дымящейся чашкой горячей банановой каши. Я должен был есть ее по пути, «чтобы держать желудок в тепле». Пока мы отчаливали, старик и старуха стояли на берегу и прощались с нами: «Икуана тупана эйрума» («Ступайте с богом»), — форма приветствия, которой их некогда выучили миссионеры-иезуиты. Плавание сопровождалось рядом досадных происшествий, так как Кардозу был совсем пьян и не присутствовал при загрузке лодки. Груз положили слишком близко к носу и, к довершению неприятностей, мой захмелевший друг упрямо настаивал на своем желании сесть наверху всей груды, вместо того чтобы занять место у кормы; пока мы быстро неслись между деревьями, он сидел верхом и распевал какую-то чрезвычайно непристойную любовную песню, не желая утруждать себя и то и дело пригибаться, чтобы не задеть веток свисающих сипо. Челн давал течь, но сначала она не внушала опасения. Задолго до захода солнца мрак в угрюмой чаще сгустился, и наш рулевой поневоле то и дело направлял лодку в заросли. Когда это случилось в первый раз, отломался кусок от прямоугольного носа (роделы); во второй раз мы застряли между двумя деревьями. Вскоре после этого, сидя у кормы и держа ноги на дне лодки, я довольно неожиданно почувствовал прикосновение холодной воды выше лодыжек. Еще несколько минут, и мы утонули бы, так как впереди, под грудой сахарного тростника, открылась щель. Двое из нас принялись вычерпывать воду и ценой самых напряженных усилий добились того, что мы удержались на поверхности, не выбросив за борт груза. Индейцам приходилось грести крайне медленно, чтобы челн не зачерпнул воду, так как верхняя кромка носа находилась почти на уровне поверхности воды, но теперь удалось убедить Кардозу поменять место. Солнце село, быстро миновали сумерки, и вскоре луна замерцала сквозь густой полог листвы. Перспектива утопить лодку в этой отвратительной глуши мне нисколько не улыбалась; правда, я рассчитывал, что мне удалось бы подплыть к дереву и найти приют в основании какого-нибудь большого сука, где я и провел бы ночь. Наконец, после четырех часов утомительного продвижения вперед мы вдруг вышли в открытую реку, где лунный свет сверкал широкими дорожками на плавно струящейся воде. Теперь грести нужно было еще осторожнее. Индейцы с величайшей точностью размеряли удары; вскоре за черной стеной леса показались огни Эги (масляные лампады в домах), и через короткое время мы благополучно выскочили на берег. Через несколько месяцев после экскурсии, о которой я только что рассказал, мне довелось сопровождать Кардозу в нескольких прогулках по Солимоинсу: мы посетили праии (песчаные острова), черепаховые озерца в лесах, рукава и озера громадной, пустынной реки. Главной целью Кардозу. был надзор за раскопкой черепашьих яиц на песчаных отмелях, так как муниципальный совет Эги избрал его на год команданти praia real (королевского песчаного острова) Шимуни, ближайшего к Эге. В округе Эги (на расстоянии 150 миль от города) находится четыре таких королевских праии, и все они ежегодно посещаются населением Эги, которое собирает там яйца и извлекает из желтка масло. На каждом острове есть свой начальник на котором лежит обязанность принимать меры к тому, чтобы жители имели равные возможности собирать яйца; с этой целью прежде всего выставляют стражей, чтобы оберегать черепах, кладущих яйца. Черепахи спускаются из внутренних озер в главную реку в июле и августе, до того, как пересыхают стоки, и бесчисленными стадами разыскивают свои любимые песчаные острова, потому что из огромного числа существующих праий они предпочитают всего несколько островов. Молодые животные остаются в озерцах весь сухой сезон. Эти места размножения черепах лежат тогда футах в 30 над уровнем реки или еще выше, и добраться туда можно только по просекам в густом лесу. Мы выехали из Эги 26 сентября, чтобы навестить стражей, расставленных на время откладывания черепахами яиц: Наша крепко сколоченная игарите была рассчитана на десяток гребцов; на корме помещалось большое сводчатое толду (хижина), в котором можно было весьма удобно спать втроем. Выйдя из Тефе, мы спустились на быстром течении Солимоинса к нижней, юго-западной оконечности большого лесистого острова Бариа, который делит здесь реку на два больших протока. Затем мы пошли на веслах поперек течения к Шимуни, расположенному в середине северо-восточного протока, и достигли начала праии за час до захода солнца. Собственно остров имеет около 3 миль в длину и полмили в ширину; лес, которым он покрыт, достигает огромной и повсюду одинаковой высоты, снаружи стена леса со всех сторон плотна и непроницаема. Там и сям среди растительного массива бросалось в глаза своеобразное дерево nay -мулату (дерево мулата) с блестящим темно-зеленым стволом. Песчаная отмель, расположенная у верхней оконечности острова, простирается на несколько миль и имеет неправильную, а в некоторых местах сильно холмистую поверхность, пересекаемую глубокими ложбинами и гребнями. На праии охватывает такое чувство, словно находишься на безбрежном песчаном просторе: в юго-восточном направлении, где поле зрения не ограничено полосой леса, белая волнистая равнина тянется до самого горизонта. Северо-восточный проток, расположенный между песками и дальним берегом реки, имеет не меньше 2 миль в ширину, средний же между двумя островами, Шимуни и Бариа, — немногим больше мили. Мы нашли двух стражей; они расположились в том углу праии, где она начинается у подножия высокой лесной стены острова, и построили себе маленькое раншу, поставив столбы и покрыв их пальмовым листом. Чтобы не потревожить пугливых черепах, которые, прежде чем выползти на берег, собираются большими стадами напротив песчаной отмели, приходится прибегать к большим предосторожностям. Стражи в это время стараются не показываться и предупреждают всех рыболовов, чтобы они проплывали подальше от праии. Огонь они разводят в глубокой ложбине у опушки леса, чтобы не был виден дым. Лодка ли проплывет по мелководью, где собрались животные, увидят ли они человека или огонь на песчаной отмели — все равно в эту ночь они уже не выйдут из воды класть яйца; если же тревога повторится еще раз или два, они отказываются от этой праии и ищут другое место поспокойнее. Вскоре после нашего приезда мы послали наших людей наловить сетью рыбы на ужин. Через полчаса они принесли четыре или пять полных корзин акари. Солнце село вскоре после того, как был готов ужин; тогда нам пришлось погасить огонь и захватить ужин к месту ночлега — на песчаную косу на расстоянии мили: этот поход был необходим из-за, москитов, которыми изобилует по ночам опушка леса. Один страж был молчаливый, мрачный на вид, но трезвый и честный индеец по имени Даниел; второй был хорошо известная в Эге личность — маленький сухощавый мамелуку по имени Карепира (Скопа), знаменитый своими шалостями, приверженностью к крепким напиткам и размерами долга эгским лавочникам. Оба были бесстрашные додочники и охотники и оба чувствовали себя как дома повсюду в этих диких лесных и водных пустынях. Вместе с Карепирой находился его сын, тихий мальчик лет девяти. Эти люди за несколько минут соорудили небольшой навес из четырех отвесных кольев и листьев злака Gynerium, и мы с Кардозу подвесили там наши гамаки. Впрочем, спать мы не ложились до полуночи: покончив с ужином, мы разлеглись на песке и с флягой рома коротали тихие часы, слушая россказни Карепиры. Я поднялся с гамака с рассветом, дрожа от холода; ночью песок сильно излучал тепло, и к рассвету праия стала самым холодным местом, какое только можно отыскать в этом климате. Кардозу и его люди уже были на ногах и следили за черепахами. Стражи взобрались на высокое дерево неподалеку от лагеря, на вышину около 5 футов, по лестнице, кое-как сооруженной из деревянистых лиан. Наблюдая за черепахами с такой дозорной вышки, стражи могут определить, когда именно откладывают друг за другом животные свои яйца, и тем самым снабдить команданти сведениями, на основании которых тот назначает срок, когда можно пригласить, все население Эги. Черепахи кладут яйца ночью: если их ничто не тревожит, они огромными стадами выползают из воды и выбираются к центральной, самой высокой части праии. Места эти, разумеется, последними уходят под воду, даже в наиболее влажные сезоны, когда река поднимается прежде, чем черепашки вылупятся из яиц под действием тепла, излучаемого песком. Это могло бы, пожалуй, навести на мысль, что животные проявляют предусмотрительность в выборе места; между тем мы встречаемся здесь просто с одним из примеров, когда бессознательная привычка приводит у животных к тому же результату, что и сознательное предвидение. В часы между полуночью и рассветом черепахи особенно деятельны. Своими широкими перепончатыми лапами они выкапывают в мелком песке глубокие норы; первая черепаха всегда роет яму около 3 футов глубиной, кладет яйца (числом около 120) и прикрывает их песком; следующая кладет яйца поверх тех, что положила ее предшественница, и так далее, пока все ямы не заполнятся. Вся масса черепах на праии кончает класть яйца лишь через 14-15 дней, даже если кладка идет без перерыва. Когда все окончено, поле, где рыли черепахи (называемое бразильцами табулейру), отличается от остальной праии только небольшими неровностями на поверхности песка. Проснувшись, я пошел к моим друзьям. Не многие воспоминания о моих амазонских странствиях живее и приятнее, чем впечатления от прогулки по белому морю песка в это прохладное утро. Небо было безоблачно; только что поднявшееся солнце еще скрывалось за темным лесным массивом Шимуни, но к западу, на Бариа, длинная полоса леса с перистыми узорами пальм уже озарялась его желтыми горизонтальными лучами. Едва внятный хор певчих птиц доносился до нашего слуха через водный простор, а стаи чаек и ржанок жалобно кричали над волнистыми отмелями праии, где в гнездах, устроенных в небольших углублениях на песке, лежали их яйца. На гладкой белой поверхности праии виднелись следы отдельных черепах. Животные, отбивающиеся от основной массы, считаются законной добычей стражей: двух таких черепах поймали перед восходом солнца, и одну из них мы ели за завтраком. По пути я спугнул несколько пар диких гусей шоколадного и желтовато-серого цвета (Anser jubatus): они бросились бежать от меня вдоль самой воды. Удовольствие, которое доставляет прогулка по этим свободным, открытым пространствам, без сомнения, еще усиливается новизной пейзажа — уж очень велика перемена по сравнению с однообразным лесным ландшафтом, господствующим повсюду в других местах страны. Достигнув опушки леса, я взобрался на наблюдательный пост стражей как раз вовремя: черепахи, закончив класть яйца, отходили к воде с противоположной стороны песчаной отмели. Зрелище стоило того, чтобы ради него подниматься по шаткой лестнице. Черепахи ушли уже за целую милю, но поверхность песков чернела от полчищ животных, которые, переваливаясь, стремились к реке; край праии был довольно крут, и они, по-видимому, бросались вниз головой с откоса, в воду. Утро 27-го я потратил на собирание насекомых в лесу Шимуни, а после полудня помогал моему другу, который решил обшарить одно озеро в поисках тракажа: Кардозу хотелось набрать их для своего домашнего стола. Озеро имело почти милю в длину и тянулось по одной стороне острова, между лесом и песчаной отмелью. Вокруг берегов этих обособленных водоемов весьма своеобразно громоздятся пески; здесь они образовали крутой склон от 5 до 8 футов высотой. Я не представляю себе, что могло послужить причиной такого образования. В водоемах этих всегда имеется некоторое количество оказавшейся в заточении рыбы, черепах, тракажа и аиюса . Черепахи и аиюса сами выползают оттуда в течение нескольких дней и уходят к главной реке, но тракажа остаются и оказываются легкой добычей туземцев. Обычный способ их ловли состоит в том, что воду в продолжение нескольких часов в течение дня повсюду рассекают прутьями, выгоняя животных наружу. Они, однако, ждут наступления ночи, прежде чем начать исход. Индейцы наши много часов посвятили этому делу, а когда настала ночь, они со стражами расположились на некотором расстоянии друг от друга у края воды, готовые перехватить беглецов. После ужина мы с Кардозу тоже пошли и заняли свой пост у одного конца озера. Несмотря на все хлопоты, нам не удалось поймать большое количество тракажа. Отчасти это объяснялось густым мраком ночи, отчасти же, без сомнения, тем, что стражи уже почти опустошили озеро, несмотря на их уверения в обратном. Поджидая животных, нужно было хранить молчание всю ночь — времяпрепровождение отнюдь не из приятных, говорили мы только шепотом, и нам пришлось обходиться без огня, хотя к нам мог подкрасться ягуар. Мы с Кардозу сидели на песчаном склоне с заряженными ружьями, но было так темно, что мы едва могли видеть друг друга. К полуночи на нас стала надвигаться буря. Легкий ветер, веявший с воды с момента захода солнца, стих; заклубившиеся густые тучи закрыли звезды, и среди черных громад замелькали вспышки зарницы. Я намекнул Кардозу, что, по-моему, караулить больше не стоит, и предложил ему сигарету. В этот самый миг на песках послышался быстрый топот, и мы оба, схватив ружья, вскочили на ноги. Что бы то ни было, оно как будто двигалось мимо нас; несколько мгновений спустя показался темный предмет, двигавшийся в другом направлении по противоположному склону того песчаного оврага, в котором мы лежали. Мы приготовились стрелять, но, к счастью, на всякий случай спросили: «Quem vai la?» («Кто идет?»). Оказалось, что это был наш молчаливый страж Даниел; он тихо спросил нас, не слыхали ли мы, как прошла рапоза. Рапоза — порода дикой собаки с очень длинной и острой мордой и пятнистой черно-белой шерстью. Даниел умел различать все виды животных в темноте по их шагам. Тут загремел гром, и наша позиция могла оказаться очень неудобной. Наших индейцев Даниел не видел, а дальнейшее ожидание тракажа считал бесполезным, поэтому мы послали его созвать остальных, а сами поспешили к челну. Сквернее всего провели мы остаток ночи, как, впрочем, и многие другие ночи на Солимоинсе. Подул страшный ветер; он срывал брезент и циновки, которые мы натянули в челне по концам нашего сводчатого навеса для защиты от непогоды, и дождь лил прямо под навес, где мы спали. Мы с Кардозу лежали там, прижавшись друг к другу, насквозь промокшие, и ожидали наступления утра. Чашка крепкого и горячего кофе на заре подбодрила нас, но дождь все еще шел, перейдя в монотонную изморось. Наши люди вернулись с озера и принесли только четырех тракажа. Дела, приведшие сюда Кардозу, были теперь окончены, и мы пустились в обратный путь к Эге, снова оставив стражей в одиночестве среди песков. Мы шли обратно по редко посещаемому северо-восточному протоку Солимоинса, через который течет часть вод из крупного его притока Япура. В течение пяти часов мы продвигались вдоль пустынного расчлененного берега Бариа, загроможденного стволами деревьев. Проток этот огромной ширины, на другом берегу его виднелась лишь длинная и низкая полоса леса. В 3 часа пополудни мы обогнули верхнюю оконечность острова, а затем направились наперерез течению к устью Тефе по широкому поперечному рукаву, который протекает между Бариа и островом Куанару. Это небольшая песчаная отмель около мыса Жакаре на северо-западе Бариа; мы остановились здесь пообедать, а затем ловили рыбу сетью. Мелкий дождик шел по-прежнему. Нам достался богатый улов: за три раза мы вытащили рыбы больше, чем могли увезти в лодке, не жертвуя удобствами. В сеть попалось всего два вида — сурубим и пирапиеуа (виды Pimelodus) — очень красивые рыбы по 4 фута в длину с плоской лопастеобразной головой и прелестно испещренной пятнами и полосками кожей. Рис. Сурубим (Pimelodus tigrinus) По дороге от Жакаре к устью Тефе у нас произошло маленькое приключение с черным тигром, или ягуаром. Мы быстро шли на веслах мимо длинного пляжа, сложенного высохшей глиной, как вдруг индейцы встрепенулись и закричали: «Eeui Jauarete; Jauaripixuna!» («Вот ягуар, черный ягуар!»). Поглядев вперед, мы увидали животное, которое спокойно пило у самого края воды. Кардозу приказал рулевому сразу же идти к берегу. Пока мы высадились, тигр увидал нас и направился обратно в лес. Повинуясь мгновенному порыву и не задумавшись над своими поступками, мы схватили ружья (у меня была двустволка, в одном стволе оказался заряд дроби ВВ [41] , а в другом — самой мелкой дроби) и бросились за зверем. Животное ускорило шаги и, достигнув лесной опушки, нырнуло в густой массив широколистной травы, которая росла перед самым лесом. Мы заглянули в раздвинутую зверем чащу, но отвага наша к этому времени уже остыла, и мы сочли неблагоразумным идти дальше. Черный тигр встречается в окрестностях Эги, по-видимому, чаще, чем пятнистая форма ягуара. Самый верный способ отыскать тигра — это травить его в узких рестингах — полосах сухой земли в лесу, которые оказываются изолированными после того как все вокруг затопит водой во влажный сезон; травля заключается в том, что индейцы, продвигаясь цепью, кричат и гонят зверя все дальше и дальше. Мы добрались до Эги в 8 часов вечера. 6 октября мы отправились во вторую экскурсию из Эги; главной целью Кардозу на этот раз были поиски молодых черепах в лесных озерах. Точное местонахождение этих укрытых водоемов известно только немногим опытным охотникам; мы захватили с собой из Эги одного из таких людей — мамелуку по имени Педру, а по пути зашли на Шимуни за Даниелом — вторым проводником. Мы отошли от праии на заре 7-ю в двух челнах, вмещавших 23 человека, 19 из них были индейцы. Стояло облачное и прохладное утро, с нижнего течения реки дул свежий ветер, против которого нам пришлось изо всех сил работать гребками, несмотря на помогавшее нам течение; лодки немилосердно швыряло и заливало водой. Миновали нижнюю оконечность Шимуни, и перед нами открылся длинный плес реки, свободный от островов: великолепная водная ширь простиралась к юго-востоку. Впрочем, левый берег здесь не материк, а часть той намывной суши, которая образует обширную и запутанную область дельты Япура. Область эта, затопляемая каждый год во время паводка, рассечена многими узкими и глубокими рукавами, которые служат стоком Япура или по крайней мере соединяются с этой рекой посредством внутренней водной системы Купийо. Эта негостеприимная полоса земли тянется на несколько сот миль; в середине ее находится бесконечное количество водоемов и озер, населенных черепахами, рыбой, аллигаторами и водяными змеями. Местом нашего назначения был пункт, расположенный на этом берегу, милях в 20 ниже Шимуни и неподалеку от устья Анана, одного из только что упомянутых протоков, соединяющихся с Япура. Мы шли три часа посередине течения, а затем направились к суше и остановились у крутого берега, сложенного рыхлой землей и состоящего из ряда ступеней, или террас, которые отмечают задержки уровня реки в процессе ее опускания. Берег на протяжении многих миль шел почти по прямой линии, и высота его в то время составляла в среднем футов 30 над уровнем реки; на верху его поднималась сплошная стена леса. Никому и в голову не пришло бы, что на этой возвышенности имеются водоемы. У подножия берега тянулась узкая полоса ровной земли. Высадившись, мы первым делом позаботились о завтраке. Пока двое молодых индейцев разводили огонь, жарили рыбу и варили кофе, остальные взобрались наверх и принялись прорезать длинными охотничьими ножами тропу через лес к озеру Анингал, находившемуся на расстоянии около полумили. После завтрака нарубили множество коротких жердей и положили их поперек тропы, а затем при помощи лиан втащили наверх три легких монтарии, которые мы захватили с собой, и покатили по жердям, чтобы спустить их в озеро. Потом выгрузили и понесли на озеро большую сеть длиной в 70 ярдов. С работой быстро справились, и когда мы с Кардозу пошли в 11 часов на озеро, то оказалось, что индейцы постарше, в том числе Педру и Даниел, уже приступили к охоте. Они взобрались на небольшие подмостки, сделанные из скрепленных лианами деревянных жердей и поперечин, так называемые мота, и стреляли из лука в черепах, когда те подходили поближе к поверхности. Индейцы, видимо, считали, что ловить животных сетью, как предлагал Кардозу, — прием незаконный, и хотели прежде часок-другой по старинке поразвлечься стрельбой из привычного оружия. Водоем занимал площадь около 4-5 акров, и был вплотную окружен лесом, который живописным своим разнообразием и группировкой деревьев и листвы превосходил чуть ли не все, что я до тех пор видел. Болотистые берега на некотором расстоянии поросли крупными пучками красивой травы матупа. Трава во многих местах была заглушена папоротниками; за ней поднимался зеленый частокол, образованный густым рядом древовидных аронников, достигавших 15-20 футов в высоту. Еще дальше озеро опоясывали высокие лесные деревья: Сесгоpia с лапчатыми листьями; тонкие пальмы асаи вышиной в 30 футов, с редкими перистыми кронами, венчающими слегка изогнутые гладкие стволы; маленькие вееролистные пальмы; наконец, фоном для всех этих изящных форм служили обширные массивы обычных лесных деревьев со свисающими с их ветвей гирляндами, фестонами и лентами лиственных вьющихся растений. Озеро нигде не имело в глубину больше 5 футов, из которых 1 фут приходился на чрезвычайно тонкий и мягкий ил. Мы с Кардозу целый час разъезжали по озеру. Меня изумило искусство, с которым индейцы стреляли черепах. Они не дожидаются, пока черепаха подойдет к поверхности подышать, но следят за малейшими движениями в воде, обнаруживающими присутствие животного. Эти легкие следы на воде называются сирири. Как только замечали такой след, от ближайшего охотника летела стрела и неизменно пробивала щит животного под водой. Когда черепахи были очень далеко, стрелу, разумеется, приходилось посылать довольно высоко, но меткие стрелки предпочитали дальнюю стрельбу, так как тогда стрела падала на щит более отвесно и глубже проникала в него. Стрела, применяемая для стрельбы по черепахам, снабжена крепким ланцетовидным стальным острием, вставленным в колышек, который вкладывают в конец стержня. Колышек крепится к стержню бечевкой из волокон ананасовых листьев, имеющей ярдов 30-40 в длину; бечевку аккуратно обматывают вокруг ствола стрелы. Когда стрела входит в панцирь, колышек выпадает, и пораженное животное опускается с ним в глубину, а стержень остается плавать на поверхности. Тогда охотник подплывает в монтарии и потихоньку вытягивает животное за бечевку, отпуская ее, когда оно ныряет; когда же черепаха снова покажется на поверхности, он поражает ее второй стрелой. Пользуясь теперь двумя бечевками, человек без труда доставляет свою добычу на сушу. К середине дня охотники подстрелили около двух десятков почти взрослых черепах. Кардозу распорядился развернуть сеть. Болотистый, топкий характер берегов не позволял вытащить добычу сетью на берег, а потому был применен другой способ. Два индейца взяли сеть и растянули ее дугой у одного конца овального водоема, поддерживая вертикально поставленными палками, укрепленными по обоим концам; ширина сети почти достигала глубины воды, поэтому снабженный грузилами край ее лежал на дне, а другой край поплавки держали на поверхности, и, когда концы сети сводились, она превращалась в настоящую ловушку. Затем остальные охотники разошлись по болоту с другой стороны озера и принялись бить крепкими палками по густым зарослям матупа, чтобы согнать черепах в середину. Так продолжалось с час или больше, загонщики постепенно сходились все ближе и ближе, гоня перед собой целое стадо животных; над поверхностью воды то и дело показывалось множество мордочек, и это свидетельствовало о том, что все идет хорошо. Когда черепахи приблизились, к сети, люди прибавили шагу и с криком принялись рьяно колотить по воде. Затем несколько сильных охотников захватили концы сети, быстро потащили их вперед, сводя между собой, и охватили сетью добычу. После этого все люди соскочили в огороженное место, поставили лодки на якорь и стали бросать туда черепах, которых без труда удавалось схватить. Я прыгнул вовнутрь вместе с остальными, хотя незадолго до того увидел, что озеро изобилует отвратительными красными четырехугольными пиявками: несколько этих «прелестных» животных, которые иногда прицепляются к ногам рыболовов, прокладывали себе путь через щели в дне нашей монтарии; правда, нас они сегодня не потревожили. Моему другу Кардозу, который действовал в лодках, не удавалось достаточно быстро переворачивать черепах на спину, а потому очень много их выкарабкалось и снова обрело свободу. Впрочем, минут за 20 набрались три полные лодки, т.е. около 80 черепах. Тогда их вынесли на берег и каждой связали ноги лыковыми ремнями. Мы дважды наполнили челны и, устав после трудного дня, прекратили ловлю. Почти все животные оказались молодыми, по утверждению Педру, — в возрасте от 3 до 10 лет; длина их колебалась от б до 18 дюймов, и они были очень жирные. Мы с Кардозу почти одними только ими и питались еще несколько месяцев спустя. Зажаренные в собственном щите, они представляют самое лакомое блюдо. Эти молодые черепахи никогда не переселяются вместе со старшими при спаде воды, но остаются в теплых водоемах и жиреют, питаясь упавшими плодами и, по словам туземцев, тонким питательным илом. Мы поймали несколько взрослых черепах-маток, которых можно было сразу же узнать по истертой роговой коже на грудных щитах, свидетельствовавшей о том, что в прошлом году они ползали по пескам, откладывая яйца. Они, вероятно, не ушли из озера в свое время по ошибке, так как были полны яиц, которые, как нам говорили, они в отчаянии разбросали бы по болоту еще до конца сезона. Мы нашли также несколько черепах-самцов, или капитари, как называют их туземцы. Самцов несравнимо меньше, чем самок, и они отличаются гораздо меньшей величиной, более круглой формой и более длинным и толстым хвостом. Мясо их считается вредным, особенно для людей больных, с заметными признаками воспалительного процесса. Все болезни в этих местах, равно как и средства от них, и все предметы питания, делятся жителями на «горячие» и «холодные», и мясо капитари единодушно относится к «горячим». Пообедали на берегу реки незадолго до заката. С заходом солнца начали досаждать москиты, и, убедившись, что ночевать здесь будет невозможно, мы сели в лодки и переехали на песчаную отмель другого берега мили за три, где и провели ночь. Кардозу и я спали в гамаках, подвешенных между отвесными столбами, остальные же растянулись на песке вокруг огня. Мы лежали без сна, и беседа затянулась за полночь. Истинное удовольствие доставляло слушать истории, которые с воодушевлением рассказывал один пожилой человек. В рассказах речь всегда шла о борьбе с каким-нибудь трудно одолимым животным — ягуаром, ламантином или аллигатором. Рассказчик пускал в, ход много восклицаний и выразительных жестов, а под конец вдруг восклицал: «Pa! terra!» — когда животное оказывалось сраженным выстрелом или ударом. Многие таинственные истории толковали о бото — большом амазонском дельфине. В одной речь шла о том, что некогда бото имел обыкновение принимать образ прекрасной женщины с волосами до пят и разгуливать по ночам на улицах Эги, завлекая в воду молодых людей. Если кто-нибудь, пораженный красотой женщины, следовал за ней к берегу, она хватала жертву вокруг пояса и ныряла в волны с торжествующим криком. Ни одно животное в Амазонском крае не выступает персонажем стольких сказок, как бото, но сказки ведут происхождение, вероятно, не от индейцев, а от португальских колонистов. Я потратил несколько дней, убеждая рыболовов убить для меня острогой дельфинов в качестве образцов. Здесь никто этих животных не убивает, хотя жир их, как известно, дает превосходное масло для лампад. Суеверные люди считают, что употребление этого масла в лампах приводит к слепоте. Наконец, мне удалось уговорить Карепиру, предложив ему большое вознаграждение, когда у него было очень плохо с финансами; но потом он глубоко раскаивался и утверждал, что в тот день его покинуло счастье. На следующее утро мы снова обшаривали озеро. Хотя мы твердо знали, что там все еще оставалось большое число черепах, успех наш был очень невелик. Старые индейцы объясняли, это тем, что черепахи стали ladino (хитрыми) и на другой день перестали обращать внимание на хлопанье по воде. Когда сеть свели в круг и люди прыгнули вовнутрь, оказалось, что в ловушку попал аллигатор. Никто не испугался, опасались только, что пойманный зверь порвет сеть. Один охотник воскликнул: «Я дотронулся до его головы», другой крикнул: «Он оцарапал мне ногу»; один долговязый индеец-миранья был сбит с ног, и тогда не было конца хохоту и крику. Наконец, по моему совету (я стоял на берегу) юноша лет 14 схватил за хвост пресмыкающееся, предпринимавшее слабые попытки освободиться. Сеть раскрыли, и мальчик быстро протащил опасного, но трусливого зверя на сушу по мутной воде на расстояние около 100 ярдов. Тем временем я срезал с дерева крепкую палку и, как только аллигатора вытащили на твердую землю, мгновенно убил его ловким ударом по макушке головы. Это был довольно крупный экземпляр; челюсти его были длиннее фута и могли, пожалуй, перекусить человеческую ногу пополам. Он относился к виду больших кайманов, или жакаре-уасу амазонских индейцев (Jacare nigra). На третий день мы послали наших людей в лодках ловить сетью черепах в более крупном озере, милях в 5 ниже по реке, а на четвертый день вернулись в Эгу. Здесь уместно сообщить еще некоторые сведения о большом каймане; то, что я расскажу, как и только что изложенный случай, наглядно покажет, как коварно, трусливо и свирепо это пресмыкающееся. До сих пор я не слишком часто упоминал об аллигаторах, несмотря на то что в водах Верхней Амазонки они водятся мириадами. Туземцы говорят о многих различных видах. Я видел только три вида, два из них встречаются довольно часто: один — жакаре-тинга, мелкий вид (5 футов в длину во взрослом состоянии), с длинной тонкой мордой и черными полосами на хвосте, другой — жакаре-уасу, к которому и относятся главным образом эти заметки, и третий — жакаре-куруа, упоминавшиеся в одной из предыдущих глав. Жакаре-уасу, или большой кайман, достигает 18-20 футов в длину и громадного веса. Подобно черепахам, аллигаторы тоже ежегодно совершают миграции: во влажный сезон они уходят во внутренние озера и затопленные леса, а в сухой сезон спускаются к главной реке. Поэтому в месяцы паводка аллигаторы почти не встречаются в главной реке. В средней части Нижней Амазонки, у Обидуса и Вила-Новы, где многие озера вместе с протоками, соединяющими их с основным руслом, пересыхают в месяцы ясной погоды, аллигатор зарывается в ил и впадает в спячку до возвращения сезона дождей. На Верхней Амазонке, где сухой сезон всегда носит умеренный характер, у животного этой привычки нет, и оно бодрствует круглый год. Можно почти без преувеличения сказать, что воды Солимоинса так же изобилуют большими аллигаторами в сухой сезон, как в Англии летом канава — головастиками. Как-то раз в ноябре я в течение пяти дней плыл на пароходе по Верхней Амазонке, и аллигаторы виднелись на берегу чуть ли не на каждом шагу; пассажиры с утра до ночи развлекались, паля по ним из винтовок. Их было очень много в тихих бухтах, где они сбивались в беспорядочные кучи и поднимали настоящий грохот своими кольчугами, когда проходил пароход. Туземцы презирают и в то же время боятся большого каймана. Однажды я провел месяц в Каисаре, деревушке полуцивилизованных индейцев, милях в 20 к западу от Эги. Мой хозяин сеньор Иносенсиу Алвис Фариа, единственный белый в селении и один из лучших и самых верных моих друзей, предложил однажды отправиться на полдня ловить рыбу сетью в озере — расширенном русле небольшой реки, на которой расположена деревня. Мы выехали в открытой лодке с шестью индейцами и двумя детьми Иносенсиу. Вода стояла так низко, что индейцам пришлось забросить сеть в самую середину озера, откуда с первого же раза на сушу были вытащены два средней величины аллигатора. Их высвободили из сети и с полнейшей беззаботностью пустили обратно в воду, хотя там, всего в нескольких ярдах, играли двое детей. Мы продолжали рыбную ловлю (Иносенсиу и я помогали) и всякий раз вытаскивали по нескольку пресмыкающихся различного возраста и размера, в иных случаях даже жакаре-тинга: озеро действительно изобиловало аллигаторами. Наловив огромное количество рыбы, мы приготовились в обратный путь, и индейцы по моему предложению поймали одного аллигатора, с тем чтобы выпустить его потом в деревне среди своры собак. Мы выбрали экземпляр длиной около 8 футов; один человек держал его за голову, другой за хвост, а третий, взяв куски гибкой лианы, осторожно замотал челюсти и ноги. Связанное таким образом животное положили поперек банок лодки, на которых мы сидели в продолжение полуторачасового перехода к поселению. Сидеть пришлось довольно тесно, но наш милый пассажир не доставил нам никаких хлопот во время перевозки. Приехав в деревню, мы перенесли животное на середину лужайки перед церковью, где собрались собаки, и там освободили; двое из нас вооружились длинными палками, чтобы перехватить его, если оно вздумает пойти к воде, а остальные науськивали собак. Аллигатор пришел в неимоверный ужас, хотя собакам и не удавалось к нему подступиться, и устремился к воде, переваливаясь, как утка. Мы пробовали погнать его обратно палками, но он осмелел, схватил зубами конец той палки, которую я держал, и вырвал ее из моих рук. Наконец, нам пришлось убить его, чтобы он не убежал. Эти мелкие происшествия свидетельствуют о робости или трусости аллигатора. Он никогда не нападает на человека, если намеченная им жертва следит за ним; но он достаточно хитер и знает, когда это можно сделать безнаказанно — тому мы были свидетелями в Каисаре несколько дней спустя. Река опустилась до очень низкого уровня, так что гавань и пляж селения лежали теперь у подножия длинного отлогого склона, и в эту пору в мелкой и мутной воде появился большой кайман. Всем нам приходилось проявлять большую осторожность при купании; люди по большей части просто наполняли водой тыквенную бутылку и обливались, стоя на краю берега. В это время пришел большой торговый челн, принадлежавший купцу из Барры, по имени Суарис, и индейцы команды, как обычно, проводили первые день-два после прихода в гавань, пьянствуя и бесчинствуя на берегу. Одному из матросов, находившемуся в пьяном состоянии, взбрело в голову отправиться в одиночку купаться в самое знойное время дня — после полудня, когда почти все жители дремали. Его видел только жуис-ди-пас, дряхлый старик, лежавший в гамаке на открытой веранде позади своего дома, стоявшего над береговым обрывом; он закричал потерявшему голову индейцу, чтобы тот поостерегся аллигатора. Но не успел он повторить свое предостережение, как индеец оступился, и широко разинутая пасть, показавшаяся вдруг над водой, схватила беднягу поперек пояса и потащила под воду. Раздался крик агонии: «Ai Iesus! [О боже]», — и несчастная жертва исчезла. Деревня проснулась; молодые люди с похвальной готовностью схватились за остроги и поспешили на берег, но было, разумеется, слишком поздно: извилистая полоска крови на поверхности — вот и все, что можно было увидеть. Однако люди решили отомстить; они сели в монтарии, выследили чудовище и, когда через некоторое время оно с торчавшей из пасти человеческой ногой выплыло передохнуть, убили его, злобно проклиная. Последняя из моих небольших экскурсий (на этот раз снова с сеньором Кардозу, а также с его экономкой сеньорой Фелипой) происходила в то время года, когда все население деревень выезжает на праии рыть черепашьи яйца и гулять. На дверях церкви в Эге были вывешены афиши, извещавшие о том, что раскопки на Шимуни начнутся 17 октября, а на Катуа, в 60 милях ниже Шимуни, — 25-го. Мы выехали 16-го и в своей игарите с хорошо подобранной командой обогнали по пути множество мужчин, женщин и детей в челнах всех размеров, ехавших словно на большое праздничное гулянье. К утру 17-го на берегах песчаной отмели собралось около 400 человек; каждая семья воздвигла незамысловатый временный навес из столбиков и пальмовых листьев для защиты от солнца и дождя. На песке валялись большие медные котлы для приготовления масла и сотни красных глиняных кувшинов. На раскопки табулейру, сбор яиц и очистку масла ушло четыре дня. Все работы выполнялись по порядку, установленному прежними португальскими губернаторами, вероятно, более 100 лет назад. Сперва команданти записывал имена всех глав семейств и отмечал, сколько человек каждый из них собирался использовать на раскопках; затем он взимал по 140 рейсов (около 4 пенсов) с человека для оплаты расходов стражей. После этого всем разрешалось идти к табулейру. Люди выстроились кольцом (причем каждый был вооружен гребком, который должен был служить лопатой) и начали рыть по сигналу — барабанному бою, который давали по распоряжению команданти. Весело было смотреть на широкий круг соперников, энергично выбрасывавших целые тучи песка и сходящихся постепенно к центру кольца. В знойные полуденные часы был устроен короткий отдых, а вечером яйца в корзинах отнесли к хижинам. К концу второго дня табулейру было исчерпано, а у каждой хижины виднелись большие горки из яиц, иные в 4-5 футов вышиной, — результат трудов семейства. В спешке раскопок некоторые, более глубокие гнезда оказывались пропущенными; чтобы найти их, люди расхаживали, вооружившись длинной железной или деревянной палкой, и по тому, как легко входил этот вертел в песок, определяли, есть ли там яйца. Когда поиски закончены, яйца начинают давить. Яйцо черепахи немного крупнее куриного, совершенно круглое и имеет упругую кожистую скорлупу. Всю кучу швыряют в пустую лодку и давят деревянными вилами, однако иногда в кучу прыгают голые индейцы и дети и топчут ее, перемазываясь желтком и разводя вокруг совершенно невообразимую гадость. Покончив с этим, в лодку вливают воду и оставляют жирную болтушку на несколько часов греться на солнце, под лучами которого масло отделяется и поднимается на поверхность. Плавающее масло снимают длинными ложками (их делают, привязывая крупную двустворчатую раковину к концу палки) и очищают над огнем в медных котлах. Такими действиями ежегодно уничтожается колоссальное количество черепашьих яиц. За год по меньшей мере с Верхней Амазонки и Мадейры в Пара вывозится 6 тыс. кувшинов по 3 галлона масла в каждом. Масло употребляют на освещение, жарят на нем рыбу и используют для других нужд. Пожалуй, еще около 2 тыс. кувшинов потребляется самими жителями селений на реке. На изготовление же одного кувшина масла описанным выше расточительным способом уходит по меньшей мере 12 корзин яиц, или около 6 тыс. штук. Следовательно, общее число ежегодно уничтожаемых яиц достигает 48 млн. А поскольку каждая черепаха кладет около 120 яиц, таким образом, истребляется годовой приплод 400 тыс. черепах. Тем не менее огромное число яиц остается необнаруженным, и их, вероятно, было бы достаточно для поддержания численности черепашьего населения на этих реках, если бы народ здесь не следовал губительному обычаю собирать только что вылупившихся молодых животных для еды: их нежное мясо и остатки желтка во внутренностях считаются большим лакомством. Главные естественные враги черепах — грифы и аллигаторы, пожирающие только что вылупившихся молодых животных, когда те косяками спускаются к воде. Хищники эти, до того как европейские поселенцы стали присваивать черепашьи яйца, губили, должно быть, несколько больше черепах, нежели теперь. Неясно, задерживало ли прирост числа черепах это естественное преследование так же эффективно, как ныне искусственное уничтожение. Однако если верить индейским преданиям, то это не так: они утверждают, что некогда вода изобиловала черепахами в такой же мере, в какой кишит теперь воздух москитами. Общее мнение поселенцев на Верхней Амазонке таково, что черепахи очень сильно сократились в числе и продолжают сокращаться с каждым годом. Мы покинули Шимуни 20-го с целой флотилией челнов и спустились по реке к Катуа, пройдя туда за 11 часов на веслах и по течению. Катуа имеет миль 6 в длину и почти весь окружен праией. Черепахи выбрали для кладки яиц часть песчаной отмели, возвышавшейся в то время по крайней мере на 20 футов над уровнем реки; чтобы добраться туда, животным нужно было ползти вверх по склону. Когда мы приближались к острову, в небольшой мелководной бухте виднелось множество черепах, которые поднимались на поверхность, чтобы подышать. Те, у кого были легкие монтарии, поспешили вперед, чтобы пострелять в черепах из лука. Карепира был впереди всех: он одолжил у Кардозу маленькую и очень неустойчивую лодку и пересел в нее со своим малолетним сыном. Он уже убил двух черепах и вытаскивал третью, когда потерял равновесие; лодка опрокинулась за милю от суши, и ему с ребенком пришлось плыть, спасая свою жизнь, среди многочисленных аллигаторов. В продолжение нескольких дней после этой неудачи старику приходилось сносить жестокий огонь острот своих товарищей. Подобные случаи вызывают только смех у этого чуть ли не земноводного народа. Людей на Катуа собралось гораздо больше, чем на Шимуни, потому что здесь добавилось население с берегов нескольких соседних озер. Цепь хижин и навесов растянулась на полмили, а у берега бросило якорь несколько больших парусных судов. Команданти был сеньор Маседу, упоминавшийся выше индеец — кузнец из Эги; он поддерживал превосходный порядок в течение всех 14 дней, пока шли раскопки и готовилось масло. Тут присутствовало также много первобытных индейцев с соседних рек, среди них одно семейство шумана, добродушных, безобидных людей с Нижней Япура. У всех шумана была татуировка вокруг рта, синеватый тон окаймлял губы и с обеих сторон тянулся по щеке к уху. Они были не так стройны, как пасе из семейства Педру-уасу, но черты лица их в такой же мере, как и у пасе, отклонялись от обычного индейского типа. Они отличались сравнительно небольшим ртом, заостренным подбородком, тонкими губами и узким высоким носом. Одна из дочерей, молодая девушка лет 17, была настоящая красавица. Цвет ее кожи приближался к смугловатому оттенку женщин-мамелуку; фигура была почти безукоризненна, а синий рот не обезображивал, но придавал какую-то прелестную законченность ее облику. Шея, запястья и лодыжки были украшены нитками синих бус. Но она была крайне застенчива, никогда не решалась взглянуть в лицо постороннему и ни разу не отходила надолго от отца и матери. Это семейство бесстыдно надул на другой праии какой-то мошенник-купец, и, когда мы приехали, они явились рассказать об этом сеньору Кардозу как делегаду полиции округа. Старик излагал свою жалобу на плохом языке тупи так мягко, без следа гнева, что мы совершенно расположились в его пользу. Но Кардозу ничего не мог поправить; впрочем, он пригласил семейство устроить раншу рядом с нашими, а под конец заплатил старику по самой высокой цене за добытое масло. На Катуа не только трудились, пожалуй, там даже больше гуляли. Люди пользовались случаем устроить нечто вроде праздника. Каждую погожую ночь на песках собирались группы молодых людей; танцы и игры длились часами. Но оживление, необходимое для этих забав, никогда не возникало без изрядной предварительной выпивки. Девушки были до того застенчивы, что молодые люди не могли раздобыть достаточного числа партнерш, не сопроводив приглашение несколькими бутылками спасительной кашасы. Холодность робких девушек — индианок и мамелуку — неизменно исчезала после небольшой порции крепкого напитка, но поразительно, как много могли они выпить в течение вечера. Застенчивость здесь не всегда признак невинности, потому что женщины-метиски на Верхней Амазонке ведут себя по большей части несколько вольно до того как выходят замуж и начинают.правильную семейную жизнь. Мужчины, по-видимому, не слишком возражают против того, что невесты их родят до замужества ребенка или двух от разных отцов. Замужние женщины блюдут свою репутацию, а если какая-нибудь уж очень распустится, ее весьма строго осуждает общественное мнение. Распущенность, однако, встречается редко, и за каждой женщиной нужно хоть немного да поухаживать, прежде чем она сдастся. Я не наблюдал (хотя довольно долго вращался среди молодежи) какого-либо нарушения пристойности на праиях. Гулянье происходит около раншу, где более солидные жители Эги, мужья с женами и молодыми дочерьми, сидят в гамаках, чинно покуривая длинные трубки, и наслаждаются общим весельем. Ближе к полуночи мы нередко слышали в перерывах между шутками и смехом хриплый рев ягуаров, бродящих по джунглям в середине праии. Среди молодых людей было несколько гитаристов и один заядлый скрипач, так что музыки было вдоволь. Любимой забавой была пира-пурасея, или рыбья пляска, — первобытная индейская игра, теперь, вероятно, несколько видоизмененная. Молодые мужчины и женщины вперемежку становились кольцом, а один из играющих, стоя в центре, изображал рыбу. Затем все, в том числе и музыканты, шагали гуськом по кругу и пели монотонную, но довольно приятную хоровую песню, слова которой сочинял (по определенной форме) ведущий. Затем все брались за руки и спрашивали того, кто стоял посредине, что он (или она) за рыба, а тот отвечал. Под конец стоявший в середине бросался к кольцу, и если ему удавалось убежать, тот, кто упустил его, становился на его место; потом снова заводили марш и хор, и так игра продолжалась часами. Чаще всего пользовались языком тупи, но иногда пели и разговаривали по-португальски. Детали танца часто менялись: каждому, занявшему место в центре, давали название какого-нибудь животного, цветка или другого предмета. Тут открывалось широкое поле для остроумия в выдумке прозвищ, и некоторые особенно удачные предложения нередко встречались взрывами хохота. Так, например, одного долговязого молодого человека назвали магуари, т.е. серым аистом; какого-то потного сероглазого человека, в профиль до смешного похожего на рыбу, окрестили жараки (вид рыбы), и все приняли это как очень удачную остроту; девочке-мамелуку со светлыми глазами и каштановыми волосами дали галантное имя Роза Бранка, т.е. белая роза; парнишку, недавно опалившего брови при взрыве фейерверка, нарекли Педру Кеймаду (Горелым Петром); короче, каждый получил прозвище, и всякий раз это прозвище вводилось в слова хора, пока все маршировали по кругу. У нас было большое раншу, сооруженное на одной линии с остальными, около края песчаной отмели, которая довольно круто спускалась к воде. В первую неделю людям в той или иной степени докучали аллигаторы. С полдюжины взрослых пресмыкающихся плавало в лениво текущей мутной воде напротив праии. С тех пор как мы покинули Шимуни, погода становилась все более сухой, течение ослабело, и зной в середине дня был почти непереносим. Но стоило человеку пойти купаться, как к нему тотчас устремлялось одно из голодных чудовищ. Здесь в реку кидали много отбросов, и это, разумеется, привлекало сюда животных. Однажды я развлекался тем, что, набрав за линией раншу полную корзинку мясных остатков, приманивал к себе аллигаторов. Они вели себя совсем как собаки, когда тех кормят: хватали громадными челюстями кости, которые я швырял им, подходили все ближе и с каждым новым куском выказывали еще больше жадности. Их огромная пасть, кроваво-красная внутри и окаймленная длинной бахромой зубов, их неуклюжие формы тела — все это являло картину самого отталкивающего уродства. Раз или два я пустил в аллигаторов хороший заряд дроби, целясь в уязвимую часть их тела — небольшое пространство позади глаз, но это привело лишь к тому, что они хрипло захрюкали и задрожали, а затем тут же бросились ловить новую кость, которую я им швырнул. С каждым днем эти гости все больше смелели; наконец, они стали до того бесстыдны, что терпеть дальше стало невозможно. У Кардозу был пудель, по имени Карлиту; его прислал из Рио-де-Жанейро какой-то благодарный путешественник, которому Кардозу когда-то помог. Кардозу очень гордился собакой, регулярно стриг ее и поддерживал белый цвет ее шерсти в той мере, в какой это удавалось при помощи мыла и воды. Мы спали в нашем раншу в гамаках, подвешенных между наружными столбами; в середине был разведен большой костер (мы жгли один вид дерева, которого много на берегах реки и которое горит целую ночь), а у огня на маленькой циновке спал Карлиту. Однажды ночью меня разбудил сильный шум. Это Кардозу с громкими проклятиями швырял горящие головни в громадного каймана, который выбрался на берег и полз под моим гамаком (ближайшим к воде) к тому месту, где лежал Карлиту. Собака вовремя подняла тревогу: пресмыкающееся отступило и метнулось вниз, к воде, искры от головешек, летевших ему вслед, отскакивали от его костного панциря. К великому нашему изумлению, животное (мы полагали, что это была та же самая особь) повторило свое посещение на следующую же ночь, придя на этот раз к другой стороне нашего навеса. Кардозу не спал и метнул в зверя острогу, не причинив ему, однако, никакого вреда. После этого случая мы сочли необходимым принять меры к тому, чтобы избавиться от аллигаторов: мы убедили нескольких мужчин, они сели в монтарии и, потратив день, убили кайманов. В продолжение 14 дней нашего пребывания на Катуа молодые люди совершили несколько охотничьих экспедиций, и я обычно принимал в них участие, разделяя все удовольствия. Кроме того, это была единственная возможность пополнить мои коллекции во время пребывания на голых песках праии. Во время двух таких экспедиций имели место происшествия, о которых стоит рассказать. Первая экспедиция во внутреннюю часть лесистого острова Катуа оказалась не очень успешной. Нас было 12 человек, и вое были вооружены ружьями и длинными охотничьими ножами. Задолго до восхода солнца мои друзья подняли меня с гамака, где я лежал, как обычно, в том же платье, которое носил днем; каждый из нас выпил по чашке кашасы с имбирем (как заведено было на песчаных отмелях ранним утром), и мы отправились в поход. Месяц на ущербе все еще светил в ясном небе, и глубокая тишина охватывала спящий лагерь, лес и реку. По линии ранту мерцали костры — их разводила каждая группа для себя, чтобы сушить черепашьи яйца, предназначенные для еды; яйца были разложены на небольших деревянных подставках над дымом. Расстояние до леса от того места, откуда мы шли, составляло около 2 миль, и почти весь путь проходил по песчаной отмели, к тому же очень широкой; самая высокая часть ее, покрытая зарослью низкорослых ив, мимоз и злаков, находилась неподалеку от наших раншу. Мы порядком замешкались в пути, и рассвет застал нас еще в дороге; ступать босыми ногами по песку в этот ранний час было довольно холодно. Как только наш глаз приобрел способность различать окружающее, мы увидели, что поверхность праии испещрена какими-то мелкими черными предметами. Они оказались только что вылупившимися черепахами аиюса, которые шли напрямик к воде, преодолевая расстояние не, меньше мили. Молодое животное этого вида можно отличить от большой черепахи и тракажа по краям грудного щита, которые выступают с обеих сторон, так что ползущая черепаха прочерчивает две параллельные линии на песке. Рот у этих маленьких созданий всегда полон песка, и обстоятельство это объясняется тем, что они должны пролагать себе путь через многие дюймы песка, чтобы выбраться на поверхность, вылупившись из зарытых яиц. Занятно было наблюдать, с каким упорством они вновь и вновь поворачивались в сторону далекой реки, после того как мы брали их в руки и ставили на песок в противоположную сторону головой. Мы видели также несколько скелетов большого каймана (у некоторых почти полностью сохранился роговой и костный покров), погребенных в песке; они напомнили мне об окаменелых остатках ихтиозавров в лейасовых пластах [42] голубого ила. Я заметил место, где лежал один скелет с хорошо сохранившимся черепом, и на следующий день вернулся, чтобы достать скелет. Этот экземпляр хранится теперь в коллекции Британского музея. Кроме того, на песке попадалось много следов лап ягуара. Мы вступили в лес, когда солнце показалось над верхушками деревьев где-то далеко вниз по реке. Вскоре отряд разделился; я остался с той частью, которую вел Бенту, плотник из Эги, отличный знаток леса. После короткого перехода мы очутились на поросшем травой берегу прекрасного маленького озера с чистой темной водой, на поверхности которой плавали густые заросли водяных лилий. Перебравшись через мутный ручей, впадающий в озеро, мы оказались на рестинге, т.е. на косе, по обе стороны которой находилась вода. Для того чтобы не заблудиться, достаточно было не упускать из виду воду с той или с другой стороны — все прочие предосторожности оказывались ненужными. Подлеска в лесу было довольно мало, и идти было легко. Мы отошли еще совсем недалеко, когда сверху, с деревьев, послышался мягкий протяжный свист, выдававший присутствие мурумов (гокко). Кроны деревьев в 100 или более футах у нас над головой были до того тесно переплетены, что разглядеть птиц было трудно; однако опытный глаз Бенту выследил их. Раздавшийся выстрел выбил из стаи красивого самца, а остальные улетели и сели неподалеку; оказалось, что это вид, у которого самец имеет круглый красный шарик на клюве (Crax globicera). Преследуя остальных птиц, мы зашли на большое расстояние от берега в глубь острова; мы двигались в этом направлении три часа, и озеро все время оставалось справа от нас. Когда мы достигли, наконец, верхнего конца озера, Бенту повел нас влево, поперек рестинги, и вскоре мы вышли на лишенное деревьев пространство, заросшее высокой травой и являвшееся, по-видимому, высохшим ложем другого озера, Нашему предводителю пришлось вскарабкаться на дерево, чтобы определить, где мы находимся, и он выяснил, что это открытое пространство — часть протока, устье которого мы пересекли ниже. Берега были одеты низкими деревьями, которые почти все относились к одному виду — форме арасы (Psidium), а землю покрывал ковер цветущей тонкой и нежной травы. На гладких белых стволах деревьев сидело много малиновых и ярко-зеленых бабочек (Catagramma peristera, самцов и самок). Я с большим удовольствием увидел впервые редкую и своеобразную зонтичную птицу (Cephalopterus ornatus) — вид, который по величине, цвету и общему облику похож на нашу обыкновенную ворону, но украшен хохолком из длинных и изогнутых волосистых перьев с длинными обнаженными стержнями, которые, приподнимаясь, расходятся над головой, точно зонтик с бахромой. С шеи у птицы свешивается своеобразное украшение вроде галстука: оно образуется густым покровом из блестящих сине-стального цвета перьев, которые растут на длинном мясистом выросте, или лопасти. Лопасть связана (как я обнаружил, вскрывая образцы) с необыкновенным развитием трахеи и голосовых органов, чему птица, без сомнения, обязана своим удивительно низким, громким и протяжным, как у флейты, криком. Индейцы называют это странное существо уира-мимбеу, или птицей-дудочником, за звук его голоса. Мы замерли на некоторое время, и нам посчастливилось услышать пение птицы. Она вся как-то вытягивается вверх на ветке, широко раскрывает свой зонтик-хохолок, раздувает блестящую грудку и трясет ею, а затем, испуская громкий пронзительный крик, медленно склоняет голову вперед. Мы добыли пару птиц, самца и самку; у самки хохолок и грудная складка находились лишь в зачаточном состоянии, и вообще она была окрашена скромнее, чем самец. Область распространения этой птицы, по-видимому, полностью ограничивается равнинами Верхней Амазонки, и к востоку от Риу-Негру она не встречается. Бенту и остальные наши друзья разочаровались, не находя больше ни гокко, ни какой-либо иной дичи, и решили повернуть назад. Достигнув окраины леса, сели и пообедали в тени: у каждого был с собой мешочек с несколькими горстями фариньи и куском вяленой рыбы или жареной черепахи. Мы ожидали, что наши товарищи из другого отряда присоединятся к нам в полдень, но, прождав до часу дня и никого из них не увидев (оказалось, что они за час или два до того уже вернулись к хижинам), мы направились через праию к лагерю. Тут возникло непредвиденное препятствие. Солнце весь день сияло с безоблачного неба, и ни малейшее дуновение ветерка не смягчало жар его лучей, поэтому пески до того накалились, что ступать по ним босыми ногами стало немыслимо. Самые загрубелые подошвы в нашем отряде не могли выдержать прикосновения к раскаленной земле. Мы предприняли несколько попыток — попробовали бежать, обмотали вокруг ступней прохладные листья Heliconia, но сколько-нибудь существенно продвинуться вперед нам не удавалось. Не было иного способа попасть обратно к нашим друзьям до наступления ночи, как только обойти праию кругом, сделав крюк около 4 миль и ступая по воде или влажному песку. Добраться до воды было нетрудно, так как с этой стороны песчаной отмели находились густые заросли цветущих кустарников тинтарана, настой листьев которых употребляется как черный краситель. Пройдя несколько миль по тепловатой мелкой воде под палящими отвесными лучами, усталые и нагруженные ружьями, со стертыми ногами, мы ощущали все что угодно, только не удовольствие. Впоследствии, однако, я не чувствовал никакого недомогания. Всякий, кто ведет эту вольную и дикую жизнь на реках, приобретает самое крепкое здоровье. Вторая охотничья экскурсия, о которой я упоминал, была предпринята мной с тремя дружелюбно настроенными молодыми метисами. Двое из них — Жуан и Зефирину Жабути — были братья: прозвище Жабути, т.е. черепаха, приобрел их отец за свою медлительную походку, и оно, как то обычно бывает в этой стране, со временем перешло в фамилию. Третий был Жозе Фразан, племянник сеньора Кризостому из Эги, энергичный, разумный и мужественный молодой человек, которого я высоко ценил. Он был почти белый: отец его португалец, а мать мамелука. Нас сопровождали индеец по имени Лино и мальчик-мулат, в обязанность которого входило нести нашу добычу. Предполагаемое место нашей охоты на этот раз лежало за рекой, милях в 15. Мы выехали в маленькой монтарии в 4 часа утра, опять-таки пока лагерь еще спал, и довольно быстро пошли вверх по северному рукаву Солимоинса, тому, который проходил между островом Катуа и левым берегом реки. На северном берегу острова находился широкий песчаный пляж, достигавший его западной оконечности. Вскоре после рассвета мы добрались до места назначения — до берегов Карапанатубы, протока шириной ярдов в 150, который, подобно уже упомянутому Анана, соединяется с Купийо. По пути нам пришлось перейти к другому берегу реки, которая имела здесь почти 2 мили в ширину. Как-то раз на рассвете мы видели, как кайман схватил около поверхности крупную рыбу тамбаки; пресмыкающемуся было, по-видимому, нелегко удержать добычу, потому что он высовывался из воды, вскидывая зажатую в пасти рыбу, и поднимал страшные волны. Меня очень поразил также внешний вид некоторых водоплавающих птиц с очень длинной змеевидной шеей (Plotus anhinga). Иногда нечто такое длинное и змеевидное внезапно появлялось над зеркальной гладью воды, извиваясь до вышины целых полутора футов, и сперва я с трудом верил — до того обманчиво было впечатление сходства со змеей, — что это шея птицы; впрочем, вскоре она исчезала из виду, вновь уходя под воду. Мы подошли к берегу в самом заброшенном и унылом уголке, вышли на низменную песчаную отмель, покрытую кустарниками, привязали монтарию к берегу, а затем, приготовив весьма скудный завтрак из жареной рыбы и маниоковой крупы, подвернули штаны и углубились в густой лес, который здесь, как и повсюду в других местах, вздымался высокой стеной листвы с узкой полоски пляжа. Мы с Жуаном Жабути во главе направились прямо в глубь местности, через каждые несколько шагов обламывая ветки с низких деревьев, чтобы по этим приметам найти обратную дорогу. Местность была совершенно незнакома моим спутникам, а так как она лежала на берегу, где не обитало, пожалуй, ни одно человеческое существо на протяжении целых 300 миль, то заблудиться значило бы погибнуть без помощи. В то время я не задумывался еще над опасностью похищения нашей лодки проплывающими мимо индейцами, так как лишь впоследствии я узнал, что безнадзорные монтарии никогда нельзя считать в безопасности даже в гаванях деревень: индейцы, должно быть, рассматривают их как общую собственность и крадут без зазрения совести. Никакие предчувствия не омрачали той беспечности, с какой мы шагали вперед, предвкушая веселый день охоты. Полоса леса, по которой мы шли, представляла собой игапо, но на возвышенностях были участки, которые в паводковый сезон покрывались водой лишь на несколько дюймов. Смешавшиеся в беспорядке величественные деревья были одеты фестонами, канатами, циновками и лентами бесконечно разнообразных деревянистых и суккулентных вьющихся растений. Чаще других пальм встречалась высокая Astrocaryum jauarl , опавшие шипы которой заставляли нас тщательно выбирать свой путь по земле, поскольку все мы шли босиком. Зеленого подлеска тут было немного, разве что кое-где рос бамбук: его перистая листва и тернистые коленчатые стволы образовали непроходимые чащи, которые мы неизменно вынуждены были обходить кругом. Повсюду в других местах земля была завалена гниющими плодами, гигантскими стручками, листьями, сучьями и стволами деревьев, и все это оставляло впечатление одновременно и кладбища и места рождения великого мира растительности, царившего наверху. Иные деревья достигали невероятной высоты. Мы встретили по пути много экземпляров моира-тинги, цилиндрические стволы которой — я не решусь сказать, как велики они были в окружности, — уходили вверх и терялись среди вершин низких деревьев, так что иногда даже нижние ветви были скрыты от нашего взора. Другое очень большое и замечательное дерево называлось асаку (Sapium b aucuparium ). На Амазонке путешественник наверняка услышит немало о ядовитых свойствах соков этого дерева. Говорят, если кору его надрезать ножом, из нее выделяется млечный сок, который не только действует как смертельный яд, будучи принят вовнутрь, но и причиняет неизлечимые язвы, если даже просто капнет на кожу. Мол спутники всегда обходили асаку, когда оно встречалось на нашем пути. Дерево выглядит достаточно безобразно и уже потому могло заслужить дурную славу: кора у него темно-оливкового цвета и усеяна короткими и острыми, ядовитыми на вид шипами. Пройдя с полмили, мы вышли к сухому руслу, где увидели сперва давние следы ног тапира, а вскоре вслед за тем на краю странной круглой ямы, полной мутной воды, — свежие следы ягуара. Едва только было сделано это последнее открытие, среди кустов на верху отлогого склона на другой стороне высохшего протока послышался шелест. Мы ринулись вперед, однако слишком поздно, так как животное за несколько минут умчалось далеко от нас. Было ясно, что, подходя, мы спугнули ягуара, утолявшего жажду у ямы с водой. Несколькими шагами дальше мы увидели искалеченные остатки аллигатора (жакаре-тинга). Все, что от него сохранилось, — голова, передние конечности и костный панцирь, но мясо было совсем свежее, а вокруг скелета виднелось множество следов лап ягуара, так что не оставалось сомнения в том, что аллигатор составил главную часть завтрака животного. Мои спутники тут же принялись искать гнездо аллигатора — присутствие пресмыкающегося так далеко от реки можно было объяснить только материнской заботой о яйцах. Действительно, мы нашли гнездо в нескольких ярдах от останков. Это была коническая куча сухих листьев, в середине которой оказалось зарыто 20 яиц. Яйца были эллиптической формы, значительно крупнее утиных и в чрезвычайно твердой скорлупе, плотной, как фарфор, но очень неровной снаружи. Если их тереть одно о другое, раздается громкий звук, и говорят, что, потирая таким образом друг о друга два яйца, в лесу игапо легко отыскать аллигатора-матку, так как она никогда не уходит далеко и звуки эти привлекают ее. Я положил полдюжины яиц аллигатора в мой ягдташ как образцы, и мы продолжали наш путь. Лино, который шел теперь первым, вдруг отпрянул назад, воскликнув: «Жарарака!» Это -название ядовитой змеи (из рода Craspedocephalus), которой туземцы боятся куда больше, чем ягуара или аллигатора… Змея, которую увидел Лино, лежала свернувшись у подножия дерева и была едва заметна, так как краски ее тела сливались с цветами опавших листьев. Ее отвратительная плоская треугольная голова, соединенная с телом тонкой шеей, была приподнята и обращена к нам. Фразан убил змею зарядом дроби, разнеся ее на куски и погубив, к моему сожалению, ценность ее как образца. Идя дальше, мы вели разговор о жарараках, и каждый из нашего маленького отряда был готов присягнуть, что эта змея нападает на человека, не будучи вызвана на то, и бросается на него со значительного расстояния, когда тот приближается. Я же за мои ежедневные прогулки в лесу встречал много жарарак и раз или два чуть не наступил на них, но никогда не видал, чтобы они пытались прыгнуть. По некоторым вопросам свидетельство туземцев дикой страны совершенно ничего не стоит. Укус жарараки обычно смертелен. Мне известно четыре или пять случаев смерти и только один не оставляющий сомнений случай выздоровления после укуса; правда, человек остался тогда хромым на всю жизнь. Мы прошли по довольно возвышенной и сухой местности около мили, а затем спустились (всего на 3-4 фута) к сухому ложу другого протока. В нем, как и в предыдущем русле, были прорыты круглые ямы, полные мутной воды. Ямы встречались с промежутками в несколько ярдов и имели такой вид, будто сделаны рукой человека. Самые маленькие имели около 2 футов, самые большие — 7-8 футов в поперечнике. Когда мы подходили к одной из самых крупных ям, я был поражен, увидев ряд больших змеевидных голов, качавшихся над ее поверхностью: это были электрические угри. По-видимому, круглые ямы были вырыты этими животными, постоянно описывающими круги во влажной, илистой почве. Глубина ям (иные были не менее 8 футов глубиной), без сомнения, также объяснялась движением угрей в мягкой почве, и именно благодаря своей глубине они не высыхали в погожий сезон вместе со всем протоком. Таким образом, в то время как аллигаторы и черепахи в этой громадной затопляемой лесной области уходят в засушливый сезон в крупные водоемы, электрические угри сами устраивают себе маленькие бассейны. Теперь каждый из моих спутников срезал по крепкой жерди, и все принялись изгонять угрей, чтобы добраться до других рыб, которыми, как мы обнаружили, изобиловали прудки. Я немало позабавил всех, показав, как электрический удар от угрей может передаваться от одного человека к другому. Мы взялись за руки цепочкой, и я прикоснулся к голове самой крупной и живой из этих рыб кончиком охотничьего ножа. Мы выяснили, что опыт этот не удается больше трех раз с одним и тем же угрем, вынутым из воды: в четвертый раз удар едва ощущался. Вся рыба, оказавшаяся в ямках (помимо угрей), принадлежала к одному виду — мелкой форме акари (Loricaria), группы, представители которой снабжены полным костным покровом. Лино и мальчик нанизали их, проткнув жабры, на тонкие сипо и развесили на деревьях, чтобы захватить на обратном пути в конце того же дня. Покинув ложе протока, мы пошли дальше, все время сохраняя направление в глубь местности и ориентируясь по солнцу, которое просвечивало теперь сквозь густую листву над головой. Около 11 часов мы увидели в лесу перед нами просвет и вскоре вышли на берег довольно большого водоема. Это было одно из тех внутренних озер, которых так много в этой области. Береговая кромка была приподнята на несколько футов и полого спускалась к воде; землю, твердую и сухую до самой воды, покрывала кустарниковая растительность. Мы обошли кругом все озеро и обнаружили, что деревья на берегах населены гокко, присутствие которых выдавал, как обычно, особенный крик, ими испускаемый. Мои спутники подстрелили двух птиц. В дальнем конце озера находилось глубокое русло; мы проследили его на протяжении около полумили и нашли, что оно соединяется с другим, меньшим водоемом. Этот второй водоем, очевидно, кишел черепахами, потому что мы видели много мордочек, которые показывались над поверхностью воды; на большом озере мы ничего подобного не видели, вероятно, оттого, что наделали много шуму, когда радовались нашему открытию, подходя к берегам. Мои друзья условились тут же вернуться к этому водоему, когда кончат собирать. яйца на Катуа. Возвращаясь по пространству между двумя водоемами, мы услыхали шум, поднятый обезьянами на вершинах деревьев у нас над головой. Охота за ними заняла немало времени. Наконец, Жозе выстрелил в одну из отставших от стаи обезьян и ранил ее. Она довольно ловко вскарабкалась к густой части дерева, и свалить ее вниз ни вторым, ни третьим выстрелом не удалось. Затем бедное изувеченное создание дотянулось руками до одной из самых верхних веток, и мы вскоре увидели, как оно сидело там, ковыряясь во внутренностях, — вылезших из раны в животе, — раздирающее душу зрелище. Высота над землей сука, на котором сидела обезьяна, была никак не менее 150 футов, и видеть ее мы могли, только стоя прямо под ней и глядя вверх. Наконец, мы убили ее, зарядив лучшее наше ружье и оперев ствол о дерево для устойчивого прицела. Несколько дробинок вошло в подбородок обезьяны, и она с воплем упала кубарем на землю. Несмотря на то что именно я сделал последний выстрел, животное это не досталось на мою долю, когда делили добычу в конце дня. Теперь я жалею, что не сохранил шкуру, так как обезьяна относилась к очень крупному виду капуцинов, которого я ни разу не встречал впоследствии. Только около часу дня мы добрались до места, где в первый раз наткнулись на берега большого озера. До сих пор охота у нас шла неважно, поэтому, когда мы позавтракали остатками жареной рыбы и фариньи и выкурили сигареты (прибор для их изготовления вместе с бамбуковой трутницей и огнивом каждый всегда захватывает с собой в эти экспедиции), то направились через лес в другом (западном) направлении в попытке отыскать лучшее место для охоты. Мы утолили жажду озерной водой, которая, к моему удивлению, оказалась совершенно чистой. В этих водоемах, разумеется, иногда вследствие движений аллигаторов и других обитателей вода на время взбаламучивается тонким илом, который лежит на дне, но я ни разу не наблюдал на ее поверхности ни какого-либо налета Conferva (одноклеточных водорослей), ни следов масла, выдающих животное разложение, и никогда не ощущал никакого зловония. Вообще вся эта равнина не покрыта губительными болотами, вызывающими малярию, а представляет собой в сухой сезон (а также и во влажный) самую здоровую страну. Как сложны должны быть естественные процессы самоочищения в этих изобилующих жизнью водах! На новом пути нам пришлось прорезать дорогу сквозь длинную полосу бамбукового подлеска, и, будучи не так осторожен, как мои спутники, я не раз наступал на кремнистые шипы, упавшие с кустарников; дело кончилось тем, что я совсем захромал, так как один шип глубоко вошел мне в подошву ноги. Мне пришлось остаться, и со мной остался индеец Лино. Заботливый малый промыл мои раны своей слюной, положил на них куски иски (войлокообразного вещества, производимого муравьями), чтобы остановить кровь, и перевязал ноги тугим лыком, которое вырезал из коры дерева монгубы, взамен обуви. Он проделывал все это очень терпеливо и с большим искусством, но был так скуп на слова, что мне едва удавалось получать от него ответы на вопросы, которые я ему задавал. Когда он все это проделал., я оказался в состоянии довольно проворно ковылять. Индеец, выполняя такого рода работу, никогда не думает о вознаграждении. У негров-невольников и метисов я столь полного бескорыстия не находил. Нам пришлось два часа ожидать возвращения наших спутников; часть этого времени я оставался совсем один, так как Лино отправился в джунгли за пекари (вид дикой свиньи), который подошел близко к тому месту, где мы сидели, но, завидев нас, хрюкнул и кинулся в заросли. Наконец показались наши друзья, нагруженные дичью: они подстрелили 12 гокко и двух кужубимов (Penelope plpile), красивых черных кур с белой головой, которые ведут древесный образ жизни, подобно остальным представителям.той же группы куриных, населяющим южноамериканские леса. Они открыли третий водоем со множеством черепах. В это время к нам присоединился Лино; он упустил пекари, но взамен подстрелил куанду, или дикобраза. Мальчик-мулат поймал на озере прелестную водяную птичку вида чомги. Она была, немного меньше голубя и имела заостренный клюв; ноги ее были снабжены многочисленными сложными складками или оборками на коже вместо перепонок и очень походили на ноги ящериц-гекконов. Птицу эту долгое время спустя держали как ручную в доме Жабути в Эге, где она привыкла плавать в обыкновенной миске с водой и стала всеобщей любимицей. Мы направились теперь обратно к берегу реки и после утомительного перехода в 5-6 миль добрались до нашего челна в половине шестого, т. е. незадолго до заката. На Катуа все считали, что день охоты у нас прошел необыкновенно удачно. Я не знаю случая, чтобы какой-нибудь небольшой отряд добыл за один день так много дичи в этих лесах, где животные повсюду распределены так редко и скудно. Мои спутники были в восторге и, приближаясь к лагерю на Катуа, подняли настоящий переполох своими гребками, возвещая об успешном возвращении и распевая во все горло одну из диких хоровых песен амазонских лодочников. 3 ноября, по окончании раскопок яиц и приготовления масла, мы покинули Катуа. Карепира, присоединившийся теперь к отряду Кардозу, открыл во время одной из своих рыболовных экспедиций на расстоянии около 12 миль еще одно богатое черепахами озеро, и мой друг решил до возвращения в Эгу отправиться туда с сетями и обойти с ними озеро, как мы это делали прежде на Анингале. Несколько мамелукских семейств из Эги просили взять их с собой, желая разделить и труды и добычу; семья шумана тоже присоединилась к нам, и таким образом составился большой отряд, насчитывавший в общем 8 челнов и 50 человек. Летний сезон подходил теперь к концу; река поднималась, в небе почти постоянно клубились облака, часто шли дожди. Москиты, которых мы не чувствовали в лагере на песчаных отмелях, стали теперь досаждать. Мы пошли на веслах вверх по северо-западному протоку и в 10 часов вечера достигли мыса около верхней оконечности Катуа. Очень широкий пляж нетронутого белого песка простирался тут в самый лес, где образовал округлые холмы и овраги вроде песчаных дюн, покрытые характерной растительностью — жесткими, похожими на тростник травами и низкими деревьями, опутанными лианами и перемежающимися с карликовыми тернистыми пальмами из рода Bactris. Мы расположились на ночь на песках, найдя, к счастью, свободное от москитов местечко. Для ночлега устроили себе сводчатые настилы из толду (навесов из.марантового листа) собственных челнов, укрепив края их в песке. Никому, однако, не хотелось спать, и после ужина все уселись или улеглись вокруг больших костров и принялись развлекаться. Среди нас находился скрипач; в перерывах между теми жалкими мелодиями, которые он играл, мы коротали время за обычной забавой — слушали разные истории о том, как один едва спасся от ягуара, другой — от аллигатора и т.д. Среди нас были отец и сын, которые в прошлом году имели столкновение с аллигатором у праии, только что нами оставленной. Когда сын купался, зверь схватил его за бедро и утащил под воду; услышав крик, отец сбежал к воде и нырнул за хищником, который все дальше уходил со своей жертвой. Кажется почти невероятным, что человек мог догнать и одолеть большого каймана в его родной стихии, но в данном случае обстояло дело именно так: человек настиг животное и, вдавив большой палец руки в его глаз, принудил отпустить добычу. Парнишка показывал нам следы зубов аллигатора на бедре. Мы не спали до полуночи, слушая эти рассказы, и подогревали беседу, то и дело попивая жженный ром. Большое неглубокое блюдо наполнили напитком и зажгли; ром горел так несколько минут, пламя гасили, и каждый сам погружал свою чашку в сосуд. Один за другим люди засыпали, и тихий рокот беседы тех немногих, кто еще не спал, нарушался лишь ревом ягуаров в джунглях за фурлонг от нас. Там был не один, а несколько ягуаров. Люди постарше не на шутку встревожились и принялись разжигать новые костры вокруг лагеря. Я читал в книгах о путешествиях, что тигры приходят греться к огню, который разводят на привале, и надеялся, что мое горячее желание стать очевидцем такого зрелища сбудется в эту ночь. Однако судьба не оказалась столь благосклонна ко мне, несмотря на то что я улегся спать последним, а постелью мне служил голый песок под маленьким сводчатым настилом, открытым с обеих сторон. И все-таки ягуары подходили ночью, должно быть, очень близко, потому что в двух десятках ярдов от того места, где мы ночевали, оказались свежие их следы. Утром я прошелся по опушке джунглей и убедился, что следы на песчаной почве были очень многочисленны и скучены. Мы провели здесь четыре дня, и нам удалось добыть сотни черепах, но мы вынуждены были дважды ночевать в протоке Карапанатуба. Первая ночь прошла довольно приятно, так как погода стояла ясная, и мы разбили лагерь в лесу, устроив большие костры и развесив гамаки между деревьями. Вторая ночь была одной из самых ужасных, какие только я проводил. В воздухе стояла духота, и около полуночи начался моросящий дождик, продолжавшийся до утра. Сначала мы пытались укрыться от него под деревьями. Развели несколько больших костров, озаривших кровавыми отблесками великолепную листву в густом мраке вокруг нашего лагеря. Тепло и дым разогнали москитов, но дождь продолжался, так что под конец все насквозь промокло, и нам оставалось только бежать в челны с вымокшими гамаками и платьем. Во всей нашей флотилии было слишком мало места, чтобы столько народу могло улечься, растянувшись во весь рост; кроме того, стояла кромешная тьма, и в неразберихе совершенно невозможно было добраться до сухого платья. Так мы и лежали, сжавшись, как могли, поудобнее, изнемогшие от усталости и беспрестанно изводимые тучами москитов. Я спал на скамье под парусом, в прилипшей к телу одежде, и к вящему моему неудобству рядом со мной лежала девушка-индианка из домочадцев Кардозу: кожа у нее была обезображена болезненными черными пятнами, а толстое платье, не стиравшееся все то время, что мы путешествовали (18 дней), испускало самое отвратительное зловоние. Ночь 7 ноября мы приятно провели на гладких песках, где ягуары вновь устроили нам серенады; на следующее утро началось наше обратное плавание в Эгу. Сначала мы обогнули верхнюю оконечность острова Катуа, а затем пошли к правому берегу Солимоинса. Река здесь достигала громадной ширины, а течение в середине было до того сильно, что со стороны наших гребцов требовались самые напряженные усилия, чтобы нас не снесло на целые мили вниз по реке. Ночью мы достигли Жутеки, маленькой речки, которая при впадении в Солимоинс течет по руслу столь узкому, что, казалось, человек может перепрыгнуть через него, но на фурлонг в глубь местности русло расширяется в порядочное озеро, имеющее несколько миль в окружности. Мы снова ночевали в лесу и опять страдали от дождя и москитов, но на этот раз мы с Кардозу предпочли остаться на месте, нежели смешаться с дурно пахнущей толпой в лодках. Когда забрезжил серый рассвет, дождь шел все так же равномерно, а небо было сплошь темно-серым; зато стояла восхитительная прохлада. Мы забросили в озеро сеть и вытащили изрядное количество прекрасной рыбы на завтрак. В верхнем конце озера я видел местный дикорастущий рис. Погода прояснилась к 10 часам утра. В 3 часа дня мы подошли к устью Каямбе, другого притока, гораздо меньшего, чем Жутека. И здесь при впадении в Солимоинс русло очень узкое, но в глубине местности река разливается до громадных размеров, образуя озеро (я смело рискну употребить это слово), имеющее десятки миль в окружности. Даже будучи подготовлен к такого рода неожиданностям, на этот раз я был просто ошеломлен. Целый день шли на веслах вдоль однообразного берега, и перед нами катил свои мутные волны унылый Солимоинс, имеющий здесь от 3 до 4 миль в ширину. Подойдя к тому месту, где в стене глинистого берега имелся небольшой разрыв, мы увидали мрачный узкий проток, осененный с обеих сторон стеной леса; вошли в него, и через 200-300 ярдов перед нами вдруг раскрылась великолепная водная ширь. Пейзаж на Каямбе весьма живописен. Видневшиеся два берега озера возвышенны и одеты сумрачным лесом, на фоне которого там и сям разбросаны по зеленому расчищенному клочку земли беленые дома поселенцев. Разительный контраст с этим темным, неровным лесом составляет веселая ярко-зеленая листва лесов на многочисленных островках, которые подобно надводным садам покоятся на поверхности озера. Островки населены стаями уток, аистов и белоснежных цапель, а когда мы проплывали мимо, оттуда доносился гомон попугаев в сопровождении звонкого хора тамбури-пара. Звуки эти действовали как-то радостно после гнетущей тишины и безжизненности лесов, окаймляющих главную реку. Мы с Кардозу пересели в маленькую лодку и переправились через озеро, чтобы посетить одного поселенца, а когда на обратном пути мы находились в середине озера, внезапно поднялся сильный попутный ветер, и целый час нам грозила серьезная опасность утонуть. Ветер сорвал настилы и циновки и поднял пену на воде, волны вздымались очень высоко. К счастью, наша лодка была превосходной конструкции — она имела подъем к носу, и, умело правя рулем, мы ухитрялись идти впереди волн, поднимавшихся над лодкой, и избегали их, так что вода почти не захлестывала нас. На закате мы добрались до нашей игарите, а затем как можно быстрее пошли к Курубару за 15 миль, чтобы расположиться там на ночь на песках. Мы подошли к праии в 10 часов. Теперь вода далеко забиралась по наклонному пляжу, а на следующее утро, пройдясь с сетью, мы обнаружили, что рыба начала сильно уменьшаться в числе. За завтраком Кардозу и его друзья довольно уныло толковали об уходе радостного верана и наступлении мрачного и голодного зимнего сезона. В 9 часов утра 10 ноября снизу вверх по течению реки задул легкий ветерок, и все, у кого были паруса, подняли их. В первый раз за всю поездку нам представился случай пустить в ход паруса — до того продолжительно здесь, в верховьях реки, бывает затишье. Мы весело понеслись вперёд и вскоре вошли в широкий проток между Бариа и материком на южном берегу. Ветер нес нас прямо в устье Тефе, и в 4 часа дня мы бросили якорь в гавани Эги. Глава XII ЖИВОТНЫЕ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЭГИ Краснолицые обезьяны. —  Обезьяна парауаку. —  Ночные обезьяны. —  Игрунки. — Жупура. —  Летучие мыши. —  Птицы. — Тукан Кювье. —  Тукан с витым гребнем. —  Насекомые. —  Висячие коконы. —  Муравьи-фуражиры. —  Слепые муравьи Как можно заключить из уже приведенных заметок, окрестность Эги представляла собой прекрасное поле деятельности для человека, собирающего коллекции по естественной истории. Если не считать того, что дали несколько экземпляров, привезенных после кратковременных посещений Спиксом и Марциусом, а также графом де Кастельно, чьи приобретения хранятся в музеях Мюнхена и Парижа, в Европе было очень мало известно о животных, населяющих эту область, поэтому коллекции, которые мне удалось составить и отправить на родину, привлекли немало внимания. Название моего любимого селения прочно вошло в обиход у многочисленной группы натуралистов, и не только в Англии, но и за границей, вследствие очень большого числа новых видов (свыше 3 тыс.), которые пришлось им описать, присоединяя к видовому названию указание на место нахождения — Эга. Однако открытие новых видов составляет лишь малую долю того интереса, который представляет изучение живых существ. Строение, повадки, инстинкты, географическое распределение некоторых издавна известных форм — все это дает неистощимую пищу для размышления. Кое-какие заметки, сделанные мной о животных Эги, касаются млекопитающих, птиц и насекомых и распространяются иногда на животных области Верхней Амазонки в целом. Начнем с обезьян, самых интересных изо всех животных после человека. Краснолицые обезьяны. Однажды ранним солнечным утром 1855 г. я увидел на улицах Эги индейцев, которые несли на плечах большую клетку из крепких лиан, футов 12 в длину и 5 в высоту, с дюжиной обезьян самого уморительного вида. Клетку эту они несли в гавань, чтобы погрузить на верхнеамазонский пароход. Тело обезьян (около 18 дюймов в высоту, исключая конечности) было одето от шеи до хвоста очень длинной, прямой и блестящей белесой шерстью, голова, почти голая, поросла лишь очень короткими и редкими серыми волосками, а лицо пылало самым ярким алым цветом. Облик довершали густые бакенбарды песочного цвета, сходящиеся под подбородком, и красновато-желтые глаза. Эти краснолицые обезьяны принадлежали к виду, который индейцы называют уакари и который водится только в районе Эги, а клетку с содержимым сеньор Кризостому, правитель индейцев с Япура, посылал в подарок правительственным чиновником в Рио-де-Жанейро в благодарность за назначение его полковником национальной гвардии. Обезьян с большим трудом поймали в лесах, которые покрывают низменности близ главного устья Япура, милях в 30 от Эги. Так я первый раз увидал эту самую своеобразную из всех южноамериканских обезьян, к тому же выпавшую, по-видимому, из поля зрения Спикса и Марциуса. Впоследствии я предпринял поездку в те места, где она обитает, но мне не удалось добыть ни единого экземпляра; причем, до отъезда из страны я приобрел двух таких обезьян, и одна прожила у меня в доме несколько недель. Краснолицая обезьяна относится, судя по всем существенным чертам строения, к тому же семейству цепкохвостых (Cebidae), как и остальные крупные американские виды, но отличается от всех своих сородичей тем, что имеет только рудимент хвоста -органа, достигающего у некоторых родственных видов максимальной известной в этом отряде ступени развития. Встретиться с почти бесхвостой американской обезьяной было делом до того необычным, что, когда в Европу пришли первые образцы, натуралисты предположили, будто этот орган был укорочен искусственно. Тем не менее уакари не вполне обособлена от родственных ей видов того же семейства: у нескольких других видов, также встречающихся на Амазонке, хвост при переходе от формы к форме постепенно удлиняется. Придаток этот полностью развит у тех родов (ревуны, Lagothrix, и паукообразные обезьяны), у которых на нижней его поверхности, около конца, имеется обнаженный участок, благодаря которому хвост становится чувствительным и полезным в качестве пятой руки при лазании. У остальных родов цепкохвостых (числом 7, насчитывающих 38 видов) хвост менее крепок, весь покрыт шерстью и мало помогает или вовсе не помогает при лазании; у нескольких видов, близко родственных уакари, он гораздо короче, чем у прочих. Все Cebidae, как длиннохвостые, так и короткохвостые, — древесные жители. Краснолицая обезьяна живет в лесах, которые затоплены в течение большей части года, и никогда, насколько известно, не спускается на землю; поэтому короткий хвост не является у нее признаком наземного образа жизни, как у макак и бабуинов Старого света. Она несколько отличается от типичных цепкохвостых по расположению зубов: резцы стоят косо, а в верхней челюсти сходятся, оставляя промежуток между крайними из них и клыками. Подобно всем остальным представителям семейства, она отличается от обезьян Старого света и от человека тем, что имеет по добавочному заднекоренному зубу (ложнокоренному) с каждой стороны в обеих челюстях, так что полный набор насчитывает 36 зубов вместо 32. Белая уакари (Branchyurus calvus) встречается, по-видимому, только в одном месте в Южной Америке, а именно в только что упомянутом районе на берегах Япура, близ главного ее устья; но даже и там она, сколько мне удалось выяснить, водится только на западном берегу реки. Живут эти обезьяны небольшими группами на вершинах высоких деревьев, питаясь различными плодами. По словам охотников, белая уакари весьма проворна, но прыгает мало, предпочитая при путешествиях с дерева на дерево перебегать вверх и вниз по большим сучьям. Мать, как и у других видов отряда обезьян, носит детенышей на спине. Животных этих добывают живьем, стреляя в них из духовой трубки стрелами, смоченными разбавленным ядом урари. Подстреленные обезьяны проходят немалое расстояние, и, чтобы выследить их, нужно быть опытным охотником. Самым ловким считается тот, кто, не отставая от раненой обезьяны, успеет подхватить ее на руки, когда она упадет в изнеможении. Тогда в рот ее кладут щепотку соли — противоядие от урари, и животное оживает. Вид этот встречается редко даже в ограниченном районе своего распространения. Сеньор Кризостому послал шестерых самых искусных своих индейцев, и они охотились три недели, прежде чем раздобыли те 12 экземпляров, которые составили столь редкостный, великолепный дар его покровителям. Когда вольный охотник поймает одну такую обезьяну, он запрашивает за нее очень высокую цену (30-40 мильрейсов), так как обезьяны эти пользуются большим спросом: их посылают в подарок влиятельным лицам вниз по реке. Пойманных описанным способом взрослых уакари очень редко удается приручить. Они раздражительны и угрюмы, отвергают любую попытку задобрить их и кусают всякого, кто рискнет подойти поближе. Они не издают какого-нибудь характерного крика, даже когда живут в родных лесах; в неволе они и вовсе молчат. Если не следить за уакари, они через несколько дней или недель впадают в апатию, отказываются от пищи и умирают. Многие гибнут от болезни, судя по симптомам, от воспаления легких. Одна уакари, которую я держал у себя дома, умерла от этого заболевания, прожив у меня около трех недель. Она очень скоро потеряла аппетит, хотя держал я ее на открытой веранде; шерсть ее, некогда длинная, гладкая и блестящая, стала какой-то грязной и косматой, как у выставленных в музеях образцов, а ярко-алый цвет ее лица потускнел. Когда животное здорово, цвет этот окрашивает все лицо до самых корней волос на лбу и висках, а внизу — до шеи, в том числе и отвислые щеки, спускающиеся ниже челюстей. Когда смотришь на животное с некоторого расстояния, кажется, будто кто-то наложил на лицо его толстый слой красной краски. Скоро моей обезьяне пришел конец: последние сутки она лежала без сил, учащенно дышала, и грудь ее тяжко вздымалась; цвет лица постепенно бледнел, но, даже когда она испустила дух, все еще оставался красным. Поскольку цвет этот не исчез полностью по истечении двух-трех часов после наступления смерти, я рассудил, что он обусловлен не только кровью, но отчасти и каким-то пигментом под кожей, сохраняющим долго свой цвет после того, как кровообращение прекратилось. Немало насмотревшись на угрюмый нрав уакари, я был крайне удивлен, встретив в доме одного знакомого весьма бесцеремонную обезьяну этого вида. Когда я сел на стул, она выбежала из внутренней комнаты, вскарабкалась по моим ногам и приютилась на коленях, а затем, устроившись поудобнее, обернулась и взглянула на меня с обычным обезьяньим оскалом. Это было молодое животное; обезьяну поймали, когда мать ее была подбита отравленной стрелой; зубы у нее появились еще не все, а лицо было бледное и в крапинках, так как пылающий алый тон приходит только со зрелым возрастом; на бровях и губах росло немного длинных черных волос. Игривое существо росло в доме с детьми, бегало где угодно и ело вместе с остальными домочадцами. Лишь немногих животных не удается приручить бразильцам в этих селениях. Я видел даже, как молодые ягуары свободно бегали возле дома, и с ними обращались, как с домашними животными. Но животные, которые бывали у меня, редко привыкали, как бы долго ни оставались в моем распоряжении, — обстоятельство, вызванное, без сомнения, тем, что я всегда держал их в неволе. Уакари — один из многочисленных видов животных, которых бразильцы называют моргал, т.е. хрупкого сложения, в отличие от дуру, т.е. крепких. Большая часть этих обезьян, отправляемых из Эги, погибает, не добравшись до Пара, и едва ли одна из дюжины попадает живой в Рио-де-Жанейро. Трудность, с какой они приспособляются к измененным условиям, имеет, вероятно, какую-то связь с очень малой областью распространения или ограниченностью местообитания животного в естественном его состоянии: его родина — область болотистых лесов, занимающая около 60 квадратных миль, хотя, быть может, только с южной стороны существует постоянно действующий барьер, препятствующий их расселению по гораздо большему пространству. Когда в 1858 г. я плыл вниз по реке на большой шхуне, у нас была с собой ручная взрослая уакари, которую пускали бегать по судну. Когда мы достигли устья Риу-Негру, нам пришлось задержаться на четыре дня, пока таможенные чиновники в Барре, за 10 миль, выправляли паспорта для нашей команды, и все это время шхуна стояла у самого берега, привязанная за бушприт к деревьям. И вот однажды утром краснолицая обезьяна убежала в лес. На поиски послали двух человек, но они вернулись через несколько часов, так и не найдя беглянки. Мы уже считали, что обезьяна пропала, но на следующий день она появилась на опушке леса и спокойно сошла по бушприту на свое обычное место на палубе. Она, очевидно, нашла лес Риу-Негру весьма мало похожим на леса дельты Япура и предпочла неволю свободе в столь не подходящем для нее месте. Обезьяна парауаку. Другая эгская обезьяна, близко родственная уакари, — парауаку (Pithecia hirsuta) , смирное безобидное создание с длинной медвежьей шерстью из грубых пятнисто-серых волос. Шерсть нависает над головой, наполовину скрывая приятное крохотное личико, и одевает до самого конца хвост, который достигает 18 дюймов, превышая длиной туловище. Парауаку встречается на материковых землях северного берега Солимоинса от Тунантинса до Перу. Она водится также к югу от реки, а именно на берегах Тефе, но форма там иная, несколько отличающаяся окраской. Эту форму д-р Грей описал, как особый вид, под названием Pithecia albicans . Парауаку — тоже очень нежное создание, редко выживающее даже несколько недель в неволе; но те, кому удается продержать ее живой месяц-другой, приобретают самого милого домашнего зверька. Один из экземпляров Pithecia albicans , хранящийся ныне в Британском музее, принадлежал при жизни одному молодому французу, моему соседу в Эге. За несколько недель эта обезьянка стала до того ручной, что следовала за хозяином по улицам, как собака. Мой друг был портной, и зверек имел обыкновение большую часть дня сидеть у него на плече, пока он трудился за своим столом. Тем не менее она враждебно относилась к посторонним и не поддерживала добрых отношений ни с кем из семьи моего друга, кроме его самого. Я не видел ни одной обезьяны, которая обнаруживала бы такую сильную привязанность к одному человеку, как это кроткое, смирное, молчаливое созданьице. Энергичные и страстные капуцины занимают, по-видимому, первое место среди южноамериканских обезьян по смышлености и восприимчивости, а у коаита, должно быть, самый кроткий и податливый нрав; но парауаку — пусть это мрачное, неприветливое животное — превосходит всех способностью привязываться к отдельным представителям человеческого рода. Она не лишена, однако, ни смышлености, ни хороших нравственных качеств; это доказала однажды своим поведением наша маленькая любимица. Мой сосед ушел утром из дому; заметив отсутствие друга и заключив, что он, наверно, у меня, так как они имели обыкновение ежедневно заходить вдвоем ко мне, обезьянка направилась к моему жилищу напрямик по садам, деревьям и зарослям, а не вокруг, по улице. Прежде она никогда так не поступала, и об этом пути ее мы узнали только от соседа, наблюдавшего за ее передвижением. Добравшись до моего дома и не найдя своего хозяина, она вскарабкалась ко мне на стол и села в ожидании с выражением смиренной покорности. Вскоре вошел мой друг, и обрадованная обезьяна вскочила к нему на плечо — на обычное свое место [43] . Ночные обезьяны. Третий интересный род обезьян, встречающийся близ Эги, — Nyctipithecus, или ночные обезьяны, называемые индейцами эй-а. Я обнаружил два вида их, близко родственные между собой; тем не менее они совершенно различны, поскольку живут в одних и тех же лесах, не сливаясь и не скрещиваясь между собой. Весь день напролет они спят в дуплах деревьев и выходят охотиться на насекомых и есть плоды только по ночам. Размер их невелик: длина туловища около фута, хвоста — 14 дюймов; они густо одеты мягким коричневым мехом, как у кролика. Физиономией они напоминают сову или тигровую кошку: лицо круглое и окружено кольцом белесой шерсти; мордочка совсем не выдается вперед; рот и подбородок малы; уши очень коротки и едва виднеются над шерстью на голове; глаза большие, желтоватого цвета, с немигающим взглядом ночного хищника. Белесый лоб украшен тремя черными полосками, которые у одного вида (Nyctipithe cus trivirgatus ) тянутся до макушки, а у другого (N . felinus ) сходятся на верху лба. N. trivirgatus был описан впервые Гумбольдтом, который открыл его на берегах Касикьяре, около истоков Риу-Негру. Я держал в течение многих месяцев ручного N. trivirgatus, которого подарил мне детенышем компадри-индеец от имени моего крестного сына сразу же после крещения. Днем обезьяны эти просыпаются от малейшего шума, и, когда человек проходит мимо дерева, на котором они спрятались, его пугает внезапное появление нескольких полосатых мордочек, заполнивших отверстие дупла в стволе. При таких обстоятельствах мой компадри открыл целую колонию и взял оттуда обезьяну, которую отдал мне. Мне пришлось держать обезьяну на цепочке, и потому она так и не освоилась вполне. Впрочем, однажды я видел ручную обезьяну другого вида (N . felinus ), такую же живую и проворную, как капуцины, но менее шаловливую и более доверчивую — она с восторгом принимала ласки всякого, кто заходил в дом. Правда, хозяин обезьяны, муниципальный судья в Эге д-р Карлус Мариана, в течение многих недель обращался с ней с чрезвычайной добротой, позволяя спать с ним в одном гамаке ночью и прятаться у него за пазухой в то время дня, когда он читал лежа. Все очень любили ее за опрятность, привлекательную внешность и манеры. Свою ручную обезьяну я держал в ящике, куда поставил стеклянную банку с широким горлом. Когда кто-нибудь входил в комнату, обезьяна кидалась в банку вниз головой, там переворачивалась и через мгновение высовывала свое любопытное личико, чтобы разглядеть пришельца. Она проявляла большую активность ночью: насколько позволяла цепочка, носилась по комнате за тараканами и пауками и время от времени испускала гортанный крик, похожий на приглушенный лай собаки. Карабкаясь между ящиком и стеной, она широко расставляла конечности, опираясь на ладони и концы растопыренных пальцев, согнутых под острым углом в суставах, и таким образом с величайшей легкостью взбиралась на самый верх. Хотя она предпочитала насекомых, но ела и все виды плодов; зато она не притрагивалась ни к сырому, ни к вареному мясу и очень редко пила. Мне говорили люди, которые держали этих обезьян около дома без привязи, что эй-а спасают комнаты не только от летучих мышей, но и от насекомых-паразитов. Моя эй-а, когда к ней подступали осторожно, давала себя погладить, но при грубом обращении всегда тревожилась, жестоко кусалась, отбивалась руками и шипела, как кошка. Как я уже упоминал, эту мою любимицу убила ревнивая обезьяна — капарара, которую я держал в то же самое время у нас в доме. Обезьяны барригудо. В дополнение к уже упомянутым видам в лесах Верхней Амазонки было найдено еще 10 видов обезьян. Все они ведут исключительно древесный и дневной образ жизни и живут стаями, путешествуя с дерева на дерево, причем матери несут своих детенышей за спиной; можно было бы сказать, что они ведут жизнь, сходную по сути с жизнью индейцев парарауате, и точно так же грабят от случая к случаю плантации, расположенные поблизости от их пути. Некоторых обезьян я встречал также на Нижней Амазонке и упоминал о них в предыдущих главах книги. Из остальных самая замечательная — макаку барригудо, или сумчатая обезьяна, португальских колонистов, один из видов Lagothrix. Род этот очень близок с коаита, или паукообразными обезьянами, и имеет такой же чрезвычайно сильный и гибкий хвост, снабженный с нижней стороны голой «ладошкой», как на руке, для хватания. Однако барригудо — животные весьма неуклюжие, тогда как паукообразные обезьяны замечательны стройностью своего тела и конечностей. Я раздобыл экземпляры обезьян, которых считали относящимися к двум видам: к одному ( L. olivaceus, Spix?) относили обезьян с серой шерстью на голове, к другому (L. humboldtii) — с черной шерстью. И те и другие живут в одних и тех же местах и являются, вероятно, лишь различно окрашенными особями одного вида. Я послал в Англию самца одной из этих форм; туловище его имело 27 дюймов в длину, а хвост 26 дюймов; это была самая крупная обезьяна, какую я только видел в Америке, исключая черного ревуна с туловищем 28 дюймов в высоту. Кожа на лице барригудо черная и морщинистая, лоб низкий, с выступающими бровями; чертами своими он поразительно напоминает старого негра. В лесах барригудо ведет себя не очень активно; питается он исключительно плодами; индейцы много охотятся на него, так как мясо его — превосходная пища. Исходя из того, что рассказывал человек, которого я нанял собирать для меня птиц и млекопитающих и который долгое время жил среди индейцев тукуна около Табатинги, я подсчитал, что одна группа этого племени, насчитывающая 200 человек, ежегодно уничтожает 1200 барригудо для употребления в пищу. Вид этот очень многочислен в лесах на возвышенностях, но вследствие длительного преследования редко встречается теперь в окрестностях больших деревень. На Нижней Амазонке барригудо не встречается вовсе. В неволе он ведет себя весьма чинно, выказывая нрав кроткий и доверчивый, как у коаита. Все эти черты прирученного барригудо вызывают большой спрос на него; но в отличие от коаита он не вынослив и редко переживает плавание вниз по реке в Пара. Игрунки. Теперь остается упомянуть об игрунках, составляющих второе семейство американских обезьян. Наш старый друг Midas ursulus из Пара и с Нижней Амазонки не встречается в верховьях реки, но вместо него появляется близко родственный вид, по-видимому, Midas rufontger , Gervais, у которого рот окружен довольно длинной белой шерстью. Повадки у этого вида такие же, как у М. ursulus , и вообще представляется вероятным, что это форма или раса того же вида, изменившаяся в процессе приспособления к иным условиям жизни. Однажды, бродя по лесной тропе, я увидел стаю этих проворных зверьков, перебиравшихся с дерева на дерево; одна обезьянка прыгнула и, пытаясь ухватиться за ветку, промахнулась. Она полетела вниз головой с высоты не менее 50 футов, но изловчилась и упала на ноги на тропинку; быстро обернувшись, она несколько мгновений пристально разглядывала меня, а затем весело поскакала дальше, чтобы вскарабкаться на другое дерево. На Тунантинсе я подстрелил пару игрунок очень красивого вида, по-моему, М. rufontger . Шерсть у них была блестящая и гладкая, спина темно-коричневого, а нижняя половина туловища — густо-черного и красноватого цвета. Третий вид (встречающийся в Табатинге, в 200 милях к западу) окрашен в густой черный цвет, только рот окружен кольцом белой шерсти. С небольшого расстояния кажется, будто зверек держит в зубах шарик белоснежной ваты. Последний вид, о котором я упомяну, — Hapale pygmaeus , одна из самых миниатюрных форм отряда обезьян; три экземпляра, у которых туловище имело всего 7 дюймов в длину, я раздобыл около Сан-Паулу. Крохотное личико обрамлено длинными бурыми бакенбардами, которые естественным образом оказываются зачесанными за уши. В целом животное рыжевато-бурого цвета, но хвост украшен изящными черными полосками. Вернувшись в Англию, я с удивлением узнал, что, судя по образцам Британского музея, карликовую игрунку нашли также в Мексике; между тем, насколько известно, ни одна другая амазонская обезьяна не ушла далеко с великой речной равнины. Итак, самый маленький и явно самый слабый во всем отряде вед каким-то образом приобрел наиболее широкое распространение. Жупура. Здесь можно упомянуть об одном любопытном животном, которое известно натуралистам как кинкажу, а амазонскими индейцами называется жупура и причисляется ими к обезьянам. Это Cercoleptes caudivolvus ; некоторые авторы считают его формой, промежуточной между семейством лемуров отряда обезьян и стопоходящими хищниками, т.е. семейством медведей. Он, однако, не состоит в близком родстве с какой бы то ни было группой американских обезьян, так как у него по 6 резцов в каждой челюсти и длинные когти вместо ногтей, конечности же имеют обычную форму ноги, а не руки. Морда у него коническая и заостренная, как у многих лемуров с Мадагаскара; выражением физиономии, привычками и повадками он также напоминает лемуров. Очень гибким концом хвоста он обвивает ветки при лазании. Я не видел этого животного и не слыхал ничего о нем, пока жил на Нижней Амазонке, но в верховьях реки, от Тефе до Перу, оно встречается довольно часто. По своим повадкам жупура, подобно Nyctipithecus, — животное ночное, хотя глаза у него в отличие от этих обезьян блестящие и темные. Странствуя с одним индейцем по низменным берегам игапо Тефе, милях в 20 выше Эги, я видел жупура в значительных количествах. Как-то ночью мы спали в доме одного туземного семейства, в чаще леса; там справляли праздник, и, так как из-за множества гостей под крышей не оказалось места, чтобы развесить наши гамаки, мы улеглись на циновке под открытым небом, около навеса, посреди рощи плодовых деревьев и пупуньевых пальм. Уже за полночь, когда все стихло после праздничного шума и я прислушивался к глухим взмахам крыльев бесовских стай вампиров, теснившихся у деревьев кажу, со стороны леса послышался шелест и на фоне ясного лунного неба показалась группа стройных длиннохвостых животных, которые, перепрыгивая с ветки на ветку, двигались через рощу. Многие задерживались на пупуньевых деревьях, и тогда суматоха, щебет и вопли, сопровождаемые звуками от падения плодов, свидетельствовали о том, чем занимались животные. Сначала я принял их за Nyctipithecus, но оказалось, что это жупура; на другой день рано утром хозяин дома поймал молодого зверька и отдал его мне. Я держал его у себя дома несколько недель, кормя бананами и маниоковой крупой, смешанной с патокой. Он очень скоро стал ручным, позволял гладить себя, но к посторонним относился вовсе не так доверчиво, как ко мне. К сожалению, моего зверька загрызла соседская собака, забравшаяся в комнату, где я держал его. Животное это очень трудно добыть живым, да и убежище его в дневные часы неизвестно туземцам, а потому мне так и не удалось достать второй живой экземпляр. Летучие мыши. Из прочих млекопитающих я упомяну только летучих мышей, живущих в очень больших количествах в лесу, а также в домах селений. Многие мелкие и своеобразные виды, обитающие в лесу, скрываются днем в тенистых уголках под широкими листовыми пластинами Heliconia и других растений; иногда они прицепляются к стволам деревьев. Когда бродишь днем по лесу, особенно по сумрачным лощинам, почти всегда случается спугнуть летучих мышей с мест их ночлега, а ночью нередко видишь, как они в огромных количествах порхают около деревьев по тенистым берегам узких протоков. Не уделяя особого внимания летучим мышам, я поймал их в Эге в общей сложности 16 различных видов. Вампир. Маленький серый кровопийца Phyllostoma, о котором в одной из предыдущих глав я говорил, что нашел его у себя в комнате в Карипи, встречается и в Эге, где, по общему мнению, посещает ночью спящих и сосет у них кровь. Но здесь вампир намного превосходил своей численностью остальных представителей семейства летучих мышей — листоносов. Это самый крупный южноамериканский вид, имеющий 28 дюймов в размахе крыльев. Не найдется животного с физиономией более отвратительной, чем у этого создания. Представьте себе большие кожистые уши на голове, выступающие в стороны и наверх, прямой копьевидный отросток на кончике носа, оскал зубов и сверкающие черные глаза — все это вместе составляет образ, напоминающий какого-то насмешливого бесенка из сказки. Не удивительно, что одаренный воображением народ приписывает столь уродливому животному бесовские инстинкты. Однако вампир — самая безвредная из всех летучих мышей, и безобидный нрав его хорошо известен жителям амазонских берегов. Я нашел тут два вида — один с черноватой шерсткой, другой с рыжеватой — и убедился, что оба питаются преимущественно плодами. Церковь в Эге служила главной квартирой обоим видам; сидя у своей двери в короткие вечерние сумерки, я обыкновенно наблюдал, как они десятками вылетали из большого открытого окна позади алтаря и весело щебетали, устремляясь к опушке леса. Иногда они залетали в дома; когда я в первый раз увидал, как вампир тяжело кружит по моей комнате, то принял его за ручного голубя, сбежавшего от одного из моих соседей. Я вскрывал желудки у нескольких летучих мышей и обнаружил в них массу из мякоти и семян плодов, перемешанных с небольшим количеством остатков насекомых. Туземцы говорят, что вампиры объедают спелые плоды кажу и гуйявы с деревьев в садах, но, сравнив семена из их желудков, с семенами всех культурных деревьев Эги, я убедился в отсутствии сходства между ними, поэтому представляется вероятным, что вампиры обыкновенно отправляются в лес за пищей, а по утрам возвращаются в селение спать, так как здесь они оказываются в большей безопасности от хищных зверей, чем в естественных своих обиталищах в лесу. Птицы. Мне уже представлялся случай упомянуть о некоторых интересных птицах, встречающихся в районе Эги. Первое, что поражает новичка в лесах Верхней Амазонки, — общая бедность их птицами; действительно нередко случалось, что я, бродя по самым пышным и пестрым местам леса, за целый день не встречал ни единой птицы. Тем не менее в области обитает несколько сот видов, и многие из них многочисленны, а иные бросаются в глаза своим ярким оперением. Причину кажущейся скудости птиц следует искать в том, что лес, составляющий их местообитание, поразительно однообразен и густ на протяжении тысяч миль. Птицы этой области живут стаями, по крайней мере в то время года, когда их всего легче найти, но плодоядные виды встречаются лишь тогда, когда созревают определенные дикие плоды, а чтобы выяснить точное месторасположение деревьев, нужно потратить целые месяцы. Насекомоядных птиц обычно не считают стайными, но тем не менее это так: птицы различных видов, относящихся ко многим семействам, объединяются для охоты за насекомыми или для поисков пищи. В поведении этих объединенных стай охотников за насекомыми немало любопытного, и оно заслуживает нескольких замечаний. Охотясь на узких тропах, проложенных через лес в окрестностях домов и селений, можно на протяжении нескольких дней так и не увидеть сразу большого числа птиц, но то и дело вдруг оказывается, что окружающие кусты и деревья изобилуют птицами. Там водятся десятки, а может быть и сотни птиц и все они беспрестанно в движении: дятлы и древолазы (от видов не крупнее воробья до видов величиной с ворону) взбегают по стволам деревьев; танагры, муравьеловки, колибри, мухоловки и бородатки порхают по листьям и нижним веткам. Суетливая стая не теряет времени, и хотя движется она согласно, каждая птица самостоятельно обыскивает кору, листок или ветку; бородатки посещают все глиняные гнезда термитов на деревьях, расположенных по линии их пути. Через несколько минут стая удаляется, и лесная тропа остается пустынной и безмолвной, как прежде. С течением времени я настолько привык к этим повадкам птиц в лесах близ Эги, что при желании мне обыкновенно удавалось разыскать стаю объединившихся мародеров. В каждой небольшой округе имеется, по-видимому, одна такая стая, а так как чаще всего она проходит по ограниченной полосе вторично выросшего леса, то я обычно осматривал различные тропинки и в конце концов настигал ее. Индейцы обращали внимание на эти смешанные охотничьи отряды птиц, но, видимо, не замечали, что те занимаются поисками насекомых. Недостаток познания они, как то обычно для полуцивилизованного народа, восполняют теорией, уже превратившейся в миф, будто кочующие стаи ведет за собой вперед серая птичка, называемая уира-пара: она чарует остальных птиц и манит за собой в утомительное странствие по чаще. В объяснении этом, безусловно, есть какое-то правдоподобие, потому что иногда видишь, как одинокие птицы, попадающиеся на пути шествия, увлекаются толпой, а то тут, то там среди остальных встречаются чисто плодоядные птицы, как будто и их влечет за собой блуждающий огонек. Туземные женщины, даже белые и метиски, живущие в городах, приписывают суеверный смысл шкурке и перьям уира-пара, полагая, что, если держать их в комоде, этот талисман привлечет к счастливым обладательницам толпу влюбленных и поклонников. Поэтому птички эти кое-где пользуются большим спросом, и охотники продают их втридорога глупым девицам, которые делают чучела, высушивая птиц на солнце целиком вместе с перьями. Мне ни разу не удалось повидать эту знаменитую птичку в лесу. Однажды я поручил индейцам раздобыть для меня образцы, но, после того как один и тот же человек (замечательный знаток леса) приносил мне в качестве уира-пара каждый раз разные виды птиц — в общей сложности три вида, — я счел всю историю вздором. Самое простое объяснение, заключается, по-видимому, в том, что птицы объединяются в стаи под влиянием инстинкта самосохранения: объединенные, они составляют менее легкую добычу для дневных хищных птиц, змей и других врагов, нежели в том случае, если бы кормились поодиночке. Туканы. Тукан Кювье. Из этого семейства птиц, столь заметных своими крупными размерами и строением своих огромных и легких клювов, птиц столь характерных для тропических американских плесов; близ Эги водится пять видов. Наиболее распространен тукан Кювье, крупная птица, отличающаяся от ближайших своих сородичей шафрановым (вместо красного) оттенком перьев внизу спины. Он встречается круглый год, так как размножается в окрестностях, кладя яйца в дупла деревьев, очень высоко над землей. В продолжение большей части года птицы эти встречаются поодиночке или небольшими стаями и тогда очень пугливы. Иногда видишь, как одна такая стайка из четырех-пяти птиц сидит часами напролет среди верхних ветвей высоких деревьев, испуская поразительно громкий пронзительный визг, причем одна птица, забравшаяся выше остальных, действует, очевидно, как руководитель этого нестройного хора; впрочем, нередко слышишь, как две птицы визжат по очереди и на разный лад. Эти крики звучат примерно так: токано-токано; отсюда, вероятно, и происходит индейское название этого рода птиц. В этих случаях подстрелить туканов трудно, так как их чувства до того обострены, что они замечают охотника прежде, чем он подойдет к дереву, на котором они сидят, пусть он даже наполовину скрыт среди подлеска в 150 футах под ними. Они вытягивают вниз шеи, чтобы рассмотреть, что делается под деревьями, и, заметив малейшее движение в листве, улетают в менее доступные части леса. В то же время года иногда; встречаются одинокие туканы, молча скачущие вверх и вниз по большим сучьям и осматривающие трещины в древесных стволах. Линяют они в период с марта до июня, одни особи раньше, другие позже. Когда минует этот период вынужденного спокойствия, они вдруг появляются в сухом лесу близ Эги большими стаями — птицы собираются, вероятно, из окрестных лесов игапо, которые тогда затопляются и охлаждаются. Теперь птицы чрезвычайно доверчивы. Когда стаи их передвигаются, тяжело перелетая с сука на сук, по низким деревьям, они становятся легкой добычей охотников, и в Эге всякий, кто может достать какое-нибудь ружье и хоть немного пороху и дроби или духовую трубку, ежедневно отправляется в лес, чтобы подстрелить несколько пар туканов на обед, ибо, как уже отмечалось, население Эги весь июнь и июль питается исключительно вареными и жареными туканами: птицы в эту пору очень жирны, а мясо их чрезвычайно сладкое и нежное. Всякий, увидев тукана, поневоле задает вопрос, зачем ему громадный клюв, который у некоторых видов достигает 7 дюймов в длину и более 2 дюймов е ширину. Можно сделать здесь несколько замечаний по этому поводу. Старинные натуралисты, будучи знакомы лишь с клювом тукана, который эти знатоки XVI и XVII столетий считали чудом природы, приходили к выводу, что птица должна принадлежать к отряду водяных и перепончатопалых, поскольку последний включает в себя так много видов с замечательно развитым клювом, приспособленным для ловли рыбы. Кроме того, некоторые путешественники сообщали невероятные истории о том, что туканы выходят к берегам рек поесть рыбы, и сообщения эти также поддерживали господствовавшие в течение долгого времени ошибочные взгляды на повадки птиц. В настоящее время, однако, хорошо известно, что туканы по своему образу жизни — настоящие древесные птицы и относятся к группе (включающей в себя трогонов, попугаев и бородаток), все представители которой плодоядные. На Амазонке, где эти птицы очень распространены, никто не притязает на то, будто, когда-либо видел тукана в естественном состоянии, который ходил бы по земле или тем более вел себя как водоплавающая или голенастая птица. Профессор Оуэн, вскрывая туканов, нашел, что зоб их не так хорошо приспособлен к перетиранию пищи, как у других растительноядных, и, основываясь на наблюдении Бродрипа над ручным туканом, который пережевывал жвачку, пришел к выводу, что большой снабженный зубчиками клюв полезен при сохранении и повторном прожевывании пищи. Вряд ли можно утверждать, что клюв этот — очень хорошее приспособление для того, чтобы хватать и давить мелких птичек или доставать их из гнезд в расщелинах деревьев — привычка, которую приписывают туканам некоторые авторы. Полое, ячеистое строение внутренности клюва, его искривленная и неуклюжая форма, отсутствие в нем силы и неточность схватывания заставляют думать о недостаточной приспособленности, если таково назначение этого органа. Несомненно, однако, что главная пища туканов — плоды, и именно в том способе, каким достают они плоды, приходится искать объяснение пользы от неуклюжих клювов. Цветы и плоды на вершинах больших деревьев растут в южноамериканских лесах главным образом у концов тонких веток, не выдерживающих сколько-нибудь значительного веса, поэтому все животные, питающиеся плодами или находящимися в цветках насекомыми, должны владеть, разумеется, какими-то средствами, для того чтобы издали добираться до концов цветоножек. Обезьяны достают себе корм, протягивая свои длинные руки, а то и хвост, чтобы подвести плод поближе ко рту. Колибри наделены высоко совершенными летательными органами с соответственно развитыми мышцами, и при помощи этих органов они в состоянии держаться в воздухе перед цветками, пока обшарят их вволю. Впрочем, эти сильные в полете создания, если только имеют возможность подобраться достаточно близко к соседним цветкам, обследуют их в поисках насекомых, оставаясь сидеть на своем месте. У трогонов слабые крылья и вялый темперамент. Они добывают себе корм, сидя тихонько на низких ветвях в лесном сумраке и высматривая плоды на окружающих деревьях; всякий раз, когда им захочется схватить кусочек, они устремляются к нему, как будто с усилием, и возвращаются на прежнее место. Бородатки (Capitoninae), по-видимому, не наделены никакими особенностями ни в повадках, ни в строении, которые позволяли бы им хватать плоды, и в этом отношении, если исключить из рассмотрения клюв, они сходны с туканами — у обеих групп тяжелое туловище со слабыми органами полета, так что кормиться на лету они не могут. Тут-то и становится очевидным назначение огромного клюва. Он позволяет тукану доставать и поедать плоды сидя и уравновешивает таким образом те невыгоды, которые в противном случае принесли бы птице тяжелое туловище и ненасытный аппетит в соревновании с родственными группами. Поэтому связь между необыкновенно удлиненным клювом тукана и способом, каким он добывает пищу, в точности такова же, как между длинной шеей и губами жирафа и способом, которым это животное ощипывает листву. Клюв тукана вряд ли можно рассматривать как вполне совершенный инструмент для цели, о которой было рассказано выше, но природа, по-видимому, не изобретает органы сразу для выполнения тех функций, к которым они приспособлены в данное время, а использует то в одном, то в другом месте уже существующие структуры или инстинкты, если они оказываются под рукой, в такой момент, когда возникает потребность в их дальнейшем изменении. Однажды, проходя по главной тропе в лесу около Эги, я увидал одного тукана, чинно сидевшего на низкой ветке у самой дороги, и без труда схватил его рукой. Оказалось, что это беглая ручная птица; никто, однако, не явился за ней, хотя я держал ее у себя дома несколько месяцев. Птица была заморенной и полумертвой от голода, но после нескольких дней хорошего питания к ней вернулись здоровье и живость, и она стала самым забавным домашним животным, какое только можно вообразить. О повадках ручных туканов уже опубликовано много превосходных отчетов, и нет нужды поэтому подробно описывать повадки моей птицы; однако я не припомню, чтобы встречал какое-либо упоминание о смышлености и доверчивом нраве одомашненных туканов, а моя птица в этом отношении, видимо почти не уступала попугаям. Я вопреки своей обычной практике с ручными животными позволил тукану свободно гулять по дому; однако он ни разу не забирался на мой рабочий стол, после того как я больно проучил его, когда он сделал это в первый раз. Спал он обыкновенно на верху коробки в углу комнаты в обычном для этих птиц положении, а именно, положив длинный хвост прямо на спину и сунув клюв под крыло. Ел он все, что ели мы, говядину, черепаху, рыбу, фаринью, плоды — и был завсегдатаем у нас за столом, у скатерти, разостланной на циновке. Тукан имел волчий аппетит и отличался совершенно поразительными пищеварительными способностями. Он выучился точно определять часы приема пищи, и после первой недели-двух нам с трудом удавалось не пускать его в столовую, где он становился очень наглым и докучливым. Мы старались удержать его, заперев в заднем дворе, отделенном высокой изгородью от улицы, куда открывалась наша передняя дверь; но тукан обыкновенно взбирался по изгороди и, совершив длинный обход, припрыгивал в столовую, появляясь с величайшей пунктуальностью в тот момент, когда подавали к столу. Потом он завел привычку гулять по улице около нашего дома, и однажды его украли; мы уже считали его пропавшим. Но через два дня наш тукан вошел в обеденный час в открытую дверь прежней своей походкой, с лукавым сорочьим выражением на физиономии; он убежал из дома, где его стерег укравший его человек, с дальнего конца селения. Арасари обыкновенный (Pterogtossus beauharnaisii). Из встречающихся около Эги четырех мелких туканов, или арасари, самый красивый по расцветке, пожалуй, Pterogtossus flavtrostris : грудь у него украшена широкими поясами густо-малинового и черного цвета, но самый интересный вид из всех — арасари обыкновенный, или тукан Богарнэ. Перья на голове этой своеобразной птицы преобразовались в блестящие тонкие роговые пластинки черного цвета, закрученные вверх на концах и похожие на стружки из стали или эбенового дерева; витой гребешок расположен на макушке в виде парика. Мы с м-ром Уоллесом встретили этот вид впервые во время плавания вверх по Амазонке, в устье Солимоинса; начиная оттуда, птица эта остается довольно распространенной на материке до самого Фонти-Боа, по крайней мере на южном берегу реки, но я не слыхал, чтобы она встречалась дальше к западу. Она появляется большими стаями в лесах около Эги в мае и июне, когда кончает линять. Я никогда не видал, чтобы эти стаи собирались на плодовых деревьях: они всегда двигались по лесу, прыгая с ветки на ветку по низким деревьям, отчасти скрытые среди листвы. Ни один вид арасари, насколько мне известно, не издает тявкающих звуков, подобно крупным туканам (Rhamphastos); звуки, издаваемые видом с витым гребнем, очень своеобразны и напоминают лягушечье кваканье. С этими птицами у меня произошло одно забавное приключение. Я сбил одну из них выстрелом с довольно высокого дерева в темной лощине в лесу и вошел в чащу, куда упала птица, чтобы завладеть добычей. Она была только ранена и, когда я попробовал ее схватить, подняла громкий вопль. В то же мгновение, как по волшебству, тенистый уголок словно наполнился этими птицами, хотя ни одной из них не было видно, когда я входил в джунгли. Они спускались ко мне, прыгая с сука на сук, иные висели на петлях и канатах деревянистых лиан, и все квакали и хлопали крыльями, точно фурии. Если бы в руках у меня была длинная палка, я мог бы пристукнуть нескольких птиц. Убив раненого арасари, я стал готовиться добыть еще экземпляры и наказать крикунов за наглость, но, как только вопли их товарища прекратились, они забрались на деревья и, прежде чем я успел перезарядить ружье, все до одного исчезли. Рис. Тукан с витым гребнем (арасари) Насекомые. В окрестностях Эги было найдено свыше 7 тыс. видов насекомых. Здесь я вынужден ограничиться лишь несколькими замечаниями об отряде чешуекрылых и о муравьях; отдельные виды последних, встречающиеся преимущественно на Верхней Амазонке, проявляют самые необыкновенные инстинкты. Я нашел в Эге около 550 различных видов дневных бабочек. Кто хоть немного знаком с энтомологией, сможет составить себе некоторое понятие о том, как много здесь бабочек, если я упомяну, что в десяти минутах ходьбы от моего дома встретил 18 видов настоящих Papilio (род парусников). Факт этот — самый яркий штрих, характеризующий эту область с исключительным богатством растительности, разнообразной природой, вечным теплом и влажным климатом. Но ни одно описание не может дать достаточного представления о красоте и разнообразии форм и красок у этих насекомых в окрестностях Эги. Я уделил им особенное внимание, так как убедился, что это подразделение, пожалуй, больше всякой другой группы животных или растений способно доставить факты, иллюстрирующие те изменения, которые претерпевают в природе все виды при перемене местных условий. Это случайное преимущество объясняется. простотой и отчетливостью видовых особенностей насекомых, а отчасти той легкостью, с какой можно собрать весьма обширную коллекцию образцов и разместить их рядом для сравнения. Отчетливость видовых признаков объясняется, вероятно, тем, что все поверхностные проявления изменений в их организации сильно выражены и становятся чрезвычайно ясными, воздействуя на сеть жилок, форму и цвет крыльев, которые, по мнению многих анатомов, являются непомерно увеличенными расширениями кожи вокруг дыхательных отверстий на груди насекомых. Эти расширения одеты крохотными перышками, или чешуйками, окрашенными правильными узорами, меняющимися в соответствии с малейшей переменой в условиях, в которых находится вид. Можно поэтому сказать, что на этих расширенных перепонках природа пишет, как на листе бумаги, историю модификаций вида — до того точно отмечаются на них все изменения в организации. Более того, одинаковые цветовые узоры крыльев обычно довольно точно показывают степень кровного родства видов. Поскольку законы природы должны быть одинаковы для всех живых существ, выводы, доставляемые этой группой насекомых, должны оказаться применимыми ко всему органическому миру; поэтому изучение бабочек — существ, считающихся символом легкости и беспечности, — занятие отнюдь не презренное: наступит день, когда его оценят как одну из самых важных ветвей биологической науки. Прежде чем приступать к описанию муравьев, здесь можно привести несколько замечаний о своеобразных коробочках и коконах, какие плетут гусеницы некоторых ночных бабочек, встречающихся в Эге. Первый, о котором можно упомянуть, — один из самых превосходных образцов искусства насекомых, какой я когда-либо видел. Это кокон размером с воробьиное яйцо и цвета буйволовой кожи или розового, сплетаемый в крупную сетку из шелка одной гусеницей; он часто встречается на узких аллеях в лесу, где свисает с кончиков листьев на крепкой шелковой нити 5-6 дюймов в длину. Висящий таким образом высоко в воздухе кокон — весьма заметный предмет. Блестящие нити, из которых он связан, довольно крепки, и потому конструкцию не могут разорвать своими клювами насекомоядные птицы, а подвесное положение вдвойне гарантирует кокон от их нападений; когда птицы клюют его, сооружение отскакивает назад. С каждого конца этой яйцевидной сумки имеется по маленькому отверстию, через которые вылетает бабочка, когда она вылупится из маленькой куколки, спокойно сидящей в своей воздушной клетке. Бабочка тусклого темно-серого цвета и принадлежит к группе Lithosiide семейства шелкопрядов (Bombycidae). Приступая к сплетению кокона, гусеница спускается с кончика избранного ею листа, прядя шелковую нить, толщина которой медленно возрастает по мере опускания. Выпустив шнурок на нужную длину, она начинает плести свою изящную сумку, разместившись в середине ее: прядет шелковые кольца, расставляя их через правильные промежутки и соединяя при помощи поперечных нитей, так что готовое сооружение состоит из сетчатой ткани с прямоугольными ячейками почти одинакового размера. Работа занимает около четырех дней; закончив ее, закупоренная гусеница становится дряблой, кожа у нее сморщивается и трескается, после чего остается неподвижная вытянутой формы куколка, опирающаяся на боковые стенки своего шелкового кокона. В Эге встречается много других видов из того же семейства коконопрядов; некоторые отличаются от остальных тем, что гусеницы их строят коробочки из кусочков дерева или листьев, где и живут в безопасности от всех врагов, пока кормятся и растут. Я видел много таких видов: одни связывали тонкими шелковыми нитями мелкие кусочки прутьев и таким образом сооружали трубки, как у личинок ручейника; другие (Saccophora) предпочитали для той же цели листья, устраивая из них удлиненную сумку, открытую с обоих концов и выложенную изнутри густой пряжей. Трубки взрослых гусениц Saccophora имеют 2 дюйма в длину, и на этой-то стадии я и встречал их обычно. Они питаются листьями меластомы, и, поскольку при ползании вес такого крупного жилища оказался бы больше, чем сможет выдержать живущая в нем гусеница, насекомое прикрепляет коробочку одной или несколькими нитями к листьям или веткам, около которых оно кормится. Муравьи-фуражиры. Об этих муравьях, смешиваемых по-видимому с саубами, очерк образа жизни которых дан в первой главе этой книги, было опубликовано много запутанных утверждений в описаниях путешествий и повторено в трудах по естественной истории. Сауба — растительноядное насекомое и не нападает на других животных; опубликованные рассказы о хищных муравьях, которые охотятся огромными армиями, наводящими ужас, где бы они ни появились, относятся только к Eciton, или муравьям-фуражирам, совершенно иной группе этого подразделения насекомых. Индейцы называют Eciton тауока и, когда те идут через лес, всегда бдительно следят за их армиями, чтобы избежать их нападения. Я встретил 10 различных видов, и почти каждый продвигался по своей собственной системе; 8 видов, как выяснилось, когда я отправил их в Англию, оказались новыми для науки. Некоторые встречались во всех частях страны, а один — только на открытых кампу Сантарена, но, поскольку почти все виды встречаются в Эге, где лес наводнен их армиями, я приберег рассказ об образе жизни всего рода до этой части моего повествования. Eciton по привычкам сходны со странствующими муравьями тропической Африки, однако по строению они далеки от африканских муравьев и, действительно, принадлежат к совсем иной подгруппе муравьев. Как и у многих других муравьев, сообщества у Eciton состоят, помимо самцов и самок, из двух классов рабочих — большеголовых (большие рабочие) и малоголовых (малые рабочие); большеголовые у некоторых видов имеют сильно вытянутые челюсти, у малоголовых же челюсти всегда обычной формы, однако, строение и функция этих органов не различаются резко у обоих классов, если, разумеется, не говорить о двух разных видах рода. У всех видов рабочие немного отличаются между собой размером головы, но у одних видов этой разницы недостаточно, чтобы она послужила причиной разделения на классы по признаку различия в выполняемой работе, а у других челюсти больших рабочих до того чудовищно вытянуты, что эти рабочие не в состоянии принимать участие в работах, выполняемых малыми рабочими; наконец, у третьих разница настолько велика, что отличие между классами становится полным — члены одного действуют как солдаты, а другого как рабочие. Отличительная черта в повадках рода Eciton — охота за добычей правильными отрядами, или армиями. Этим-то главным образом и отличаются они от рода обыкновенных красных жалящих муравьев, несколько видов которых живет в Англии и в обычае у которых беспорядочные поиски корма. Все Eciton охотятся большими организованными отрядами; однако почти у каждого вида свой собственный, особый способ охоты. Eciton тарах. Одни фуражиры, гиганты в своем роде, — Eciton тарах, у которых большие рабочие достигают полудюйма в длину, — рыщут по лесу, выстроившись в колонну по одному. Деления на классы у рабочих нет, различие в размере очень велико — одни чуть не вдвое короче других. Впрочем, голова и челюсти всегда одинаковой формы, и размер их уменьшается постепенно, так что все рабочие в состоянии принять участие в общих трудах колонии. Главное занятие вида заключается, по-видимому, в ограблении гнезд крупного и беззащитного муравья другого рода (Formica): я нередко видел искалеченные трупы этих последних во власти Eciton, когда те двигались дальше. Армии Eciton тарах никогда не бывают очень многочисленны. Eciton legionis . У другого вида — Е. legionis — рабочих, как и у Е.тарах, нельзя четко разделить на два класса, но муравей этот гораздо мельче: величиной он мало отличается от нашего обыкновенного английского красного муравья (Myrmi са rubra ), с которым сходен также цветом. Eciton legionis живет на открытых местах и встречался мне только на песчаных кампу Сантарена. Поэтому движение их орд наблюдать много легче, чем у всех прочих видов, обитающих только в густых зарослях; кроме того, жало и укус его не так страшны, как у других видов. Армии Е. legionis состоят из многих тысяч особей и движутся довольно широкими колоннами. Будучи потревожены, они тут же нарушают строй и поспешно и грозно атакуют любое препятствие, равно как и других Eciton. Вид этот встречается не часто, и мне редко представлялась возможность наблюдать его повадки. В первый раз я увидел муравьиную армию вечером, на закате. Колонна состояла из двух верениц, двигавшихся в противоположные стороны: в одной веренице муравьи шли без всякой ноши, во второй несли изувеченные останки насекомых, главным образом личинок и куколок других муравьев. Я без труда проследил колонну до того места, откуда они перетаскивали свою добычу: то были низкие заросли; Eciton быстро двигались вокруг кучи опавших листьев; но так как быстро сгустились короткие тропические сумерки, а у меня не было ни малейшего желания ночевать в пустынных кампу, то я отложил дальнейшее исследование до следующего дня. На другое утро не удалось найти ни следа муравьев в том месте, где я видел их накануне, и в зарослях вообще не было и признака каких бы то ни было насекомых; но ярдов за 80-100 я наткнулся на ту же самую армию, занятую, очевидно, таким же набегом, как накануне вечером, но требовавшим применения других инстинктов вследствие иного характера местности. На поверхности откоса рыхлой земли они рьяно рыли шахты, откуда с глубины 8-10 дюймов извлекали тела муравьев одного крупного вида из рода Formica. Забавно было видеть, как они толпились у входа в шахты — одни помогали товарищам тащить наверх тела Formica, другие раздирали их на куски, так как вес их слишком велик для одного Eciton; множество носильщиков хватало по куску и тащило вниз по склону. Разрыв совком землю около входов в эти шахты, я нашел гнезда Formica с теми личинками и коконами, которые захватывают Eciton на глубине около 8 дюймов под поверхностью. Как только я раскапывал землю, ретивые пираты устремлялись вниз и выхватывали муравьев из моих пальцев, так что я с трудом сохранил несколько целых образцов. Прорывая многочисленные шахты, чтобы добраться до своей добычи, маленькие Eciton разбиваются, по-видимому, на отряды: одна группа роет, другая уносит частицы земли. Когда шахты становятся довольно глубокими, роющим отрядам приходится вылезать наверх по стенкам всякий раз, когда нужно выбросить наружу земляной катышек, но работу им облегчают товарищи, стоящие у входа в шахту и освобождающие их от ноши, унося частицы — с явным предвидением, которое совершенно потрясло меня, — на расстояние от края норы, достаточное для того, чтобы частицы не скатывались обратно. Таким образом, представляется, будто всю работу выполняет разумное объединение множества ревностных маленьких созданий; но четкого разделения труда у них все-таки не было, потому что некоторые из тех, за чьим поведением я наблюдал, одно время носили катышки, другие копали землю, а вскоре все вместе принялись перетаскивать добычу. Часа за два грабители обшарили все муравейники Formica, и я обратился к той армии Eciton, которая уносила изуродованные останки. В одном месте по склону откоса двигалось множество отдельных цепочек, но вскоре все они сходились вместе, составляя одну сплоченную широкую колонну, которая тянулась ярдов на 60-70 и заканчивалась у одного из тех больших термитариев, или холмов белых муравьев, которые сооружаются при помощи цемента и тверды, как камень. Широкая и плотная колонна муравьев поднималась по крутым склонам бугра непрерывным потоком; многие, шагавшие до сих пор без всякой ноши, теперь оказывали помощь товарищам, обремененным тяжелой кладью, и все вместе спускались в просторную галерею, или шахту, со входом наверху термитария. Я и не пытался добраться до муравейника, который, по моим предположениям, находился на дне широкой шахты, а следовательно, в середине основания каменного бугра. Eciton drepanophora . Самые распространенные виды муравьев-фуражиров — Eciton hamata и Е. drepanophora , две формы, до того похожие одна на другую, что только при внимательном рассмотрении можно различить их; но армии этих видов никогда не смешиваются, хотя движутся в одних и тех же лесах, и пути их нередко скрещиваются. Два класса рабочих кажутся на первый взгляд совершенно обособленными вследствие поразительного различия между самыми крупными особями одного класса и самыми мелкими другого. Среди них есть пигмеи длиной не более одной пятой дюйма с маленькими головами и челюстями и гиганты длиной в полдюйма с головой и челюстями, чудовищно увеличенными, — и все это дети одной матери. Однако отчетливого разграничения между классами нет, существуют особи, связывающие между собой две крайности. Эти Eciton встречаются на лесных тропинках повсюду на берегах Амазонки и путешествуют густыми многотысячными колоннами. Бродя по лесу, всегда встречаешь какую-нибудь их колонну, и к ним-то, вероятно, и относятся истории, приводимые в книгах о Южной Америке, — о муравьях, очищающих дома от паразитов; правда, сам я ни разу не слыхал о том, чтобы они входили в дома: их опустошительные набеги ограничиваются лесной чащей. Рис. Муравьи-фуражиры (Ecition drepanophora) Когда пешеход приближается к веренице таких муравьев, его внимание прежде всего привлечет щебетанье и беспокойная суета небольших стай скромно окрашенных птиц (муравьеловок) в джунглях. Если же он непредусмотрительно сделает еще несколько шагов дальше, то наверняка попадет в беду — его внезапно атакует множество свирепых маленьких созданий. Они с невероятной быстротой взбираются вверх по его ногам, каждый впивается своими клещевидными челюстями в кожу, а получив таким образом точку опоры, подгибает хвост и жалит им изо всей мочи. Тогда человеку ничего другого не остается, как только спасаться бегством; если его сопровождают туземцы, они непременно поднимут тревогу, вскричат: «Тауока!» — и бросятся со всех ног к другому концу колонны муравьев. Упорных насекомых, прицепившихся к ногам, приходится отдирать одно за другим — задача, справиться с которой обычно удается, лишь разорвав муравья надвое и оставив голову и челюсть в ранке. Назначение этих громадных муравьиных армий — грабеж, как и в случае Eciton leglonis , но, поскольку движутся они всегда в густых зарослях, за поведением их наблюдать не так легко. Где бы они ни проходили, весь животный мир приходит в смятение, и каждое существо стремится убраться с их пути. Но особая причина для страха имеется у различных бескрылых насекомых, например у крупных пауков, муравьев других видов, личинок мух и тараканов, гусениц и т.д., которые живут под опавшими листьями или в гниющем дереве. Очень высоко на деревья Eciton не взбираются и потому мало тревожат гнезда птиц. Образ действий этих армий, как установлено мной в результате длительного наблюдения, заключается в следующем. Главная колонна, в 4-6 рядов, движется вперед в определенном направлении, очищая землю от всех решительно животных — мертвых или живых, и посылая то и дело в стороны на кратковременные поиски по флангам главной армии более узкие колонны, которые, выполнив свою задачу, вливаются обратно. Если где-нибудь недалеко от пути муравьев встречается очень богатое (с их точки зрения) место, например масса гниющего дерева, изобилующая личинками насекомых, колона останавливается и у цели сосредоточивается могучее муравьиное войско. Возбужденные созданьица обыскивают каждую щелку и рвут на кусочки все крупные личинки, которые вытаскивают на свет. Любопытно видеть, как они нападают на осиные гнезда, устраиваемые иногда в низких кустарниках. Они проедают тонкий, как бумага, покров, чтобы добраться до личинок, куколок и свежевылупившихся ос, и режут все в клочья, не обращая внимания на разъяренных хозяев, летающих вокруг. Превратив добычу в кусочки, муравьи распределяют их между носильщиками, в известной мере учитывая тяжесть ноши: карлики берут самые маленькие куски, а наиболее сильные муравьи — малоголовые — самые тяжелые. Иногда два муравья объединяются, чтобы нести один кусок, но большие рабочие с их неуклюжими искривленными челюстями не в состоянии выполнять свою долю работы. Армии никогда не идут далеко по проторенной тропе, но, по-видимому, предпочитают густые заросли, где их редко удается проследить. Иногда я прослеживал армию с полмили или больше, но ни разу не мог отыскать муравьев, закончивших дневной путь и вернувшихся к своему муравейнику. Действительно, я ни разу не встречал муравейника: когда бы ни попадались Eciton, это всегда были муравьи, находившиеся в пути. Однажды в Вила-Нове я решил, что напал на кочующий рой этих неутомимых муравьев. Место представляло собой открытую полосу земли около берега реки, у самой опушки леса, и было окружено скалами и кустарниками. На склонах с одной стороны маленькой гавани виднелась густая колонна Eciton, тянувшаяся оттуда по открытому пространству и поднимавшаяся по противоположному откосу. Длина процессии оставляла 60-70 ярдов, и все-таки ни начала, ни конца видно не было. Все двигались в одну и ту же сторону, за исключением нескольких особей вне колонны, которые шли обратно, проходили некоторое расстояние, а затем вновь поворачивали, чтобы последовать одним курсом с главной массой. Но эти возвратные движения продолжались непрерывно от одного конца цепи к другому, и было совершенно очевидно, что они служили средством поддержания связи между всеми членами армии, так как шедшие назад муравьи очень часто останавливались на мгновение, чтобы прикоснуться сяжками к тому или иному из своих идущих вперед товарищей; такое поведение наблюдается и у других муравьев, и предполагается, что это их способ передачи сведений. Когда я вмешивался в колонну или извлекал из нее одного муравья, новости о нарушении очень быстро сообщались на расстояние нескольких ярдов назад, и колонна в этом месте начинала отступать. Все малоголовые рабочие несли в челюстях небольшой пучок белых личинок, которые, как я допускал в то время, могли быть личинками их собственной колонии, но впоследствии я пришел к заключению, что то были личинки какого-то другого вида, гнезда которого подверглись разграблению, а процессия, всего вероятнее, — не переселением, а колонной разбойничьей экспедиции. Положение большеголовых особей в марширующей колонне было довольно своеобразно. Одно из этих необыкновенных созданий приходилось десятка на два муравьев меньшего класса; ни один из них не нес ничего во рту, но все шли без всякой ноши и вне колонны, на довольно правильных интервалах один от другого, подобно младшим офицерам в марширующем полку солдат. Это наблюдение легко было сделать с достаточной точностью, так как блестящие белые головы, выделявшие большеголовых среди остальных, подпрыгивали вверх и вниз на неровностях дороги. Я не видал, чтобы они изменяли свое расположение или обращали сколько-нибудь внимания на своих малоголовых товарищей, марширующих в колонне, а когда я нарушал строй, они не проявляли такой строптивости или готовности к бою, как остальные. Некоторые авторы считают большеголовых членов сообщества классом солдат, подобно таким же образом вооруженной касте у термитов; но я не нашел тому доказательств, по крайней мере у данного вида, поскольку они всегда казались отнюдь не такими драчливыми, как малые рабочие, а искривленные челюсти не позволяют им хвататься за ровную поверхность кожи атакуемого животного. Впрочем, я склонен думать, что они могут служить косвенными защитниками сообщества как неудобоваримые кусочки для самых грозных врагов вида — муравьеловок, которые следуют стаями за марширующими колоннами этих Eciton, Возможно, что загнутые и скрученные челюсти класса большеголовых оказываются эффективным оружием, которым муравьи, попадая в зоб или в желудок птиц, доставляют им неприятности, но, к сожалению, я упустил случай убедиться, так ли это на самом деле. Не вся жизнь этих Eciton проходит в труде: я нередко видел, как они, лениво двигаясь, предавались чему-то вроде отдыха. Это происходило всегда в каком-нибудь солнечном уголке леса. Главная колонна армии и боковые колонны располагались в этих случаях как обычно, но они не шли упорно вперед и вперед, не грабили все справа и слева, а как будто всех поражал внезапный припадок безделья. Одни медленно расхаживали, другие чистили свои сяжки передними ногами, но всего забавнее было наблюдать, как они чистили друг друга. То тут, то там муравей вытягивал сперва одну, затем другую ногу, чтобы ее почистили или помыли один или несколько его товарищей, а те пропускали конечность между челюстями и языком, а под конец дружески потирали сяжки. Это было занятное зрелище, способное еще больше усилить изумление перед сходством между инстинктивными действиями муравьев и действиями разумных существ, сходством, вызванным, должно быть, двумя различными процессами развития первичных духовных качеств. Действия этих муравьев выглядят как праздная забава. Что же, в таком случае, у этих созданьиц остается избыток энергии сверх того, что требуется для трудов, абсолютно необходимых для благоденствия их вида, и они тратят его в пустой игре, как молодые ягнята и котята, или в праздных прихотях, как разумные существа? Весьма вероятно, что эти часы отдыха и чистки жизненно необходимы для эффективного выполнения ими тяжелых работ, а между тем, когда смотришь на них, поневоле приходишь к выводу, что муравьи заняты всего лишь забавой. Eciton praedator . Это мелкий темно-красный вид, очень похожий на обычного красного жалящего муравья Англии. Он отличается от всех прочих Eciton тем, что охотится не колоннами, а тесными фалангами, состоящими из мириад особей; я встретил его в первый раз в Эге, где он очень распространен. Быстрый марш этих больших и плотных отрядов, пожалуй, одно из самых поразительных движений насекомых. Где бы ни проходили они, весь остальной животный мир приходит в смятение. Они растекаются по земле и взбираются к вершинам всех низких деревьев, обшаривая каждый листок до самой верхушки, а как только встречают обильную добычей массу гниющего растительного вещества, сосредоточивают на ней, подобно прочим Eciton, все свои силы; когда густая фаланга из блестящих, быстро движущихся тел распространяется по поверхности, она кажется потоком темно-красной жидкости. Вскоре муравьи заполняют все промежутки в общей беспорядочной куче, а затем, вновь выстроившись в походном порядке, движутся вперед. Все мягкотелые и бездеятельные насекомые оказываются их легкой добычей, и они, подобно прочим Eciton, раздирают своя жертвы на куски для удобства перетаскивания. Фаланга этого вида, проходя по ровной полосе земли, занимает пространство от 4 до 6 квадратных ярдов; когда близко рассматриваешь муравьев, видно, что движутся они не все прямо в одну сторону, а расходящимися в разные стороны смежными колоннами, то немного отделяющимися от общей массы, то снова соединяющимися с ней. Края фаланги временами растекаются, как туча волонтеров-одиночек с флангов армии. Мне так и не удалось отыскать муравейник этого вида. Слепые Eciton . Теперь я расскажу о слепом виде Eciton. Ни у одного из видов, о которых шла речь выше, нет фасеточных, или сложных, глаз, какие обычны для насекомых и какими снабжены обыкновенные муравьи (Formica), но все они имеют органы зрения, каждый из которых состоит из одного хрусталика. Соединительным звеном с совершенно слепым видом рода служит крепконогий муравей Eciton crassicornis , у которого глаза утоплены в довольно глубоких впадинах. Он отправляется в заготовительные экспедиции, подобно остальным представителям группы, и нападает даже на гнезда других жалящих видов (Myrmica), но избегает света, передвигаясь всегда под покровом опавших листьев и веток. Когда колоннам нужно перебраться через открытое пространство, муравьи сооружают временную крытую дорогу под сводом из крупиц земли, удерживаемых вместе чисто механической связью; по дороге тайно проходит процессия, а как только в аркаде образуется брешь, неутомимые создания чинят ее. Следующим по порядку идет Eciton vastator , у которого глаз нет, хотя ясно видны бесполезные впадины, а за ним уже, наконец, Eciton erratica , у которого нет ни впадин, ни глаз, а осталось только едва различимое кольцо, отмечающее место, где они обыкновенно расположены. Армии Е. vastator и Е. er ratica движутся, насколько мне удалось выяснить, только по крытым дорогам — муравьи сооружают их постепенно, но быстро по мере продвижения. Колонна фуражиров пробирается вперед шаг за шагом под защитой этих крытых проходов через заросли, а добравшись до гнилого бревна или другого многообещающего охотничьего угодья, устремляются в щели в поисках добычи. Иногда я прослеживал их аркады на расстоянии сотни-другой ярдов; зернышки земли берутся из почвы, по которой колонна проходит, и складываются без клея. Эта-то особенность и отличает их от аналогичных крытых дорог, сооружаемых термитами, которые пользуются своей клейкой слюной для связывания частиц. Слепые Eciton, работающие в огромных количествах, воздвигают одновременно обе стороны выгнутых аркад и удивительным образом ухитряются сблизить их и вставить «замковые камни», не позволяя рыхлому, неукрепленному сооружению рассыпаться в кусочки… У этих слепых видов существует совершенно отчетливое разделение труда между двумя классами бесполых муравьев. Представители класса большеголовых, хотя и не имеют чудовищно вытянутых челюстей, подобно большим рабочим- Е. hamata и Е. drepanophora , резко отличаются от класса малоголовых и действуют, как солдаты, защищая трудящееся сообщество (подобно термитам-солдатам) против любых пришельцев. Стоило только мне разрушить одну из их крытых дорог, как все муравьи внизу приходили в смятение, но малые рабочие оставались позади, чтобы устранить повреждение, а большеголовые грозно выползали, задирая головы и то и дело сжимая челюсти с видом самой свирепой ярости и готовности к бою. Глава XIII ЭКСКУРСИИ ЗА ЭГУ Путешествие по Амазонке на пароходе. — Пассажиры. —  Тунантинс. —  Индейцы каишана. —  Жутаи. —  Сапо. —  Индейцы марауа. —  Фонти-Боа. —  Поездка в Сан-Паулу. —  Индейцы тукана. —  Болезнь. —  Плавание в Пара. —  Перемены в Пара. — Отъезд в Англию Седьмое ноября 1856 г. Я сел на верхнеамазонский пароход «Табатинга», чтобы съездить в Тунантинс, небольшое полуиндейское поселение в 240 милях за Эгой. «Табатинга» — железное судно грузоподъемностью около 170 т, построенное в Рио-де-Жанейро и оборудованное машинами в 50 лошадиных сил. Салон с койками по обе стороны для 20 пассажиров расположен над палубой и открыт с обоих концов, чтобы свободно проходил воздух. Капитан, или команданти, был лейтенант бразильского флота, человек с блестящей морской выправкой и приверженец строгой дисциплины; звали его сеньор Нунис Мелу Кардозу. Мне пришлось, как обычно, захватить с собой запас всех предметов питания, кроме мяса и рыбы, на то время, в течение которого я намеревался отсутствовать (три месяца), а также багаж, в том числе гамаки, кухонную утварь, посуду и т.д., составлявший 15 больших мест. Одним из мест была палатка от москитов — предмет, прибегнуть к которому на реке у меня еще не было случая, но без которого невозможно обойтись ни в одной экскурсии за Эгу: такая палатка нужна всем — мужчинам, женщинам и детям, без нее едва ли возможно просуществовать. Моя палатка, имевшая около 8 футов в длину и 5 футов в ширину, была сделана из куска грубого коленкора продолговатой формы; с обеих сторон ее имелись рукава для прохода канатов гамака. Под этим укрытием, устанавливаемым каждый вечер перед заходом солнца, можно читать и писать или же качаться в гамаке долгие часы перед сном, наслаждаясь комфортом, между тем как снаружи помещение наполняют, голодные тучи обманутых москитов. Мы находились в пути четыре дня. Лоцман, мамелуку из Эги, с которым я был отлично знаком, обладал превосходным знанием реки и совершенно замечательной выносливостью. Он стоял на посту все время, за исключением трех-четырех часов в середине дня, когда его сменял молодой человек, служивший на пароходе учеником; он знал ширину и излучины протока и протяженность всех передвигающихся каждый год отмелей от Риу-Негру до Лорето, на расстоянии свыше тысячи миль. Ночью скорость не сбавляли, если не считать тех непродолжительных промежутков времени, когда на нас вдруг налетали жестокие бури; тогда машины останавливали по команде лейтенанта Нуниса, иногда против воли лоцмана. Ночи были нередко до того темные, что мы, пассажиры на кормовой палубе, не могли разглядеть стойкого малого на мостике; но пароход шел на всех парах; матросы стояли на вахте на носу, высматривая плавучие бревна, а один матрос передавал команды рулевому; мы задели килем песчаную отмель всего один раз за все плавание. Пассажиры были преимущественно перуанцы — по большей части худощавые, беспокойные люди, похожие на североамериканцев; они возвращались домой в города Мойобамба и Чачапояс в Андах после торговой поездки в бразильские города на атлантическом побережье, куда они отправились полгода назад с грузом панам для обмена на европейские товары. Эти шляпы выделывают из молодых листков одной пальмы индейцы и смешанное население восточных областей Перу. Панамы составляют чуть ли не единственную статью экспорта из Перу по Амазонке, но выручка в деньгах очень велика по сравнению с массой товаров, потому что шляпы обыкновенно очень высокого качества, и каждая стоит от 12 шиллингов до 6 фунтов стерлингов; некоторые торговцы везут вниз по реке на 2-3 тысячи фунтов стерлингов шляп, свернутых в небольшие круги и уложенных в сундуки. Обратный груз состоит из скобяных товаров, посуды, стекла и других громоздких и тяжелых вещей, но не из ткани, которую благодаря ее легкому весу можно переправить через Анды из портов Тихого океана в западных областях Перу. Европейскую ткань всех видов можно доставить этим путем горазда дешевле, чем более прямым путем по Амазонке, ибо ввозные пошлины в Перу, как мне говорили, ниже, чем в Бразилии, а благодаря небольшому весу ткани разница не уравновешивается дополнительными затратами на перевозку через перевалы Андов. Мы имели на борту массу развлечений. Стол очень хорошо сервировался (на этих амазонских пароходах служат профессиональные повара), свежее мясо у нас не выходило благодаря запасу живых быков и кур которых держали на палубе и покупали по дороге повсюду, где только встречалась возможность. Речной пейзаж был сходен с тем, который я описывал, когда речь шла о местах между Риу-Негру и Эгой: сменяли друг друга длинные плесы, по обе стороны которых тянулись длинные низкие полосы леса, чередовавшиеся иногда с обрывами красной глины; линия соединения воды с небом на горизонте в иные дни представала взору и спереди и сзади от нас. Впрочем, мы шли всегда поблизости от берега, и что касается меня, то я никогда не уставал восхищаться живописным сочетанием и разнообразием деревьев и пестрыми мантиями лазящих растений, которые одевали зеленую стену леса на каждом шагу пути. За исключением лежавшего в стороне от главной реки маленького селения; под названием Фонти-Боа, где мы остановились, чтобы набрать дров (я вскоре расскажу о нем), на всем пути мы не видели ни одного человеческого жилища. По утрам стояла восхитительная прохлада; кофе подавалось на заре, а обильный завтрак — в 10 часов, после чего зной быстро усиливался, пока не становился почти нестерпимым; как выдерживали его, не падая от изнеможения, машинисты и кочегары, я не могу объяснить; зной спадал после 4 часов пополудни, и около этого времени звонил обеденный колокол; вечера всегда были приятны. С 11 до 30 ноября. Тунантинс — тихая темноводная река миль около 60 длиной и шириной от 100 до 200 ярдов у устья. Растительность на ее берегах по внешнему виду сходна с растительностью Риу-Негру: деревья одеты мелкой листвой темного цвета, а сумрачные массы зелени поднимаются от поверхности черной, как смоль, воды. Селение расположено на левом берегу, в какой-нибудь миле от устья реки, и насчитывает 20 жилищ, из коих почти все простые лачуги, выстроенные из дранки и глины. Короткие улицы после дождя почти непроходимы из-за множества луж и заполонены сорняками — кустарниками бобовых и ваточника с алыми цветами. Воздух в таком месте, сплошь огороженном высоким лесом и окруженном болотами, всегда душный, теплый и зловонный, а гуденье и стрекот насекомых и птичье чириканье сливаются в непрерывный гул. Маленький клочок заросшей сорняками земли вокруг селения изобилует ржанками, куличками, полосатыми цаплями и мухоловками-ножехвостами, а на поверхности реки перед домами всегда лениво плавают аллигаторы. Высадившись, я представился сеньору Паулу Битанкорту, добродушному метису, правителю индейцев с соседней реки Иса, который тут же распорядился освободить для меня маленький дом. В этом прелестном обиталище имелась всего одна комната, стены которой были обезображены большими земляными наростами — работа белых муравьев. Пол был из голой земли, грязный и сырой; жалкую комнату затемнял кусок коленкора, натянутый на окна, — мера, принимаемая здесь от мух пиумов, которые во всех тенистых местах плывут в воздухе, точно редкие клубы дыма, делая невозможным какой бы то ни было отдых повсюду, куда только они могут забраться. Мой багаж вскоре выгрузили, и пароход еще не ушел, а я уже взял ружье, сачок и ягдташ, чтобы сделать предварительную разведку новой для меня местности. Я провел здесь 19 дней и, принимая во внимание, непродолжительность этого срока, собрал очень хорошую коллекцию обезьян, птиц и насекомых. Значительное число видов (особенно насекомых) отличалось от тех, что встречались в других четырех районах на южном берегу Солимоинса, которые я изучил, а так как многие из них представляли собой «замещающие формы» в отношении видов, встречающихся на противоположном берегу широкой реки, я заключил, что между обоими берегами не могло быть связи по суше, по крайней мере в недавний геологический период. Это заключение подтверждается примером с обезьянами уакари, описанными в предыдущей главе. Все эти сильно видоизмененные местные расы насекомых, ограниченные в своем распространении (как и уакари) одним берегом Солимоинса, не в состоянии перебраться через такое широкое, лишенное деревьев пространство, как река. Изо всех приобретений, какие я здесь сделал, наибольшее удовольствие доставил мне новый вид дневной бабочки (Catagramma), называемый с тех пор С. excelsior , так как она превосходит по величине и красоте все дотоле известные виды этого исключительно красивого рода. Верхняя поверхность крыльев ярчайшего синего цвета, переливающегося всеми оттенками на свету, а с обеих сторон проходит широкая извилистая полоса оранжевого цвета. Бабочка отважно пускается в полет и обитает, как я впоследствии убедился, не только на северном берегу реки, ибо однажды я видел один экземпляр среди ярких бабочек, летавших над палубой парохода, когда мы стояли на якоре. напротив Фонти-Боа, в 200 милях ниже по реке. За исключением трех семей мамелуку и одного бродячего торговца-португальца, все жители селения и окрестности были полуцивилизованные индейцы племен шумана и пасе. Впрочем, леса Тунантинса населены племенем диких индейцев каишана, общественное устройство и обычаи которых очень сходны с жалкими мура с Нижней Амазонки; подобно им, каишана не проявляют никакой склонности к цивилизованной жизни в какой бы то ни было форме. Хижины их начинаются на расстоянии получаса ходьбы от селения по мрачным и узким лесным тропинкам. Мое первое и единственное посещение обиталища каишана было случайным. Однажды я зашел на прогулке дальше обычного по одной из лесных дорог; я шел, пока она не превратилась всего лишь в пикаду, т.е. охотничью стежку, и вдруг наткнулся на утоптанную тропу, окаймленную с обеих сторон плаунами самых изящных форм — кончики листовых пластинок тянулись почти как усики вниз по маленьким земляным откосам, ограничивавшим тропу. Дорога, хотя и ровная, была узкой и темной, и во многих местах ее преграждали стволы срубленных деревьев, которые были, очевидно, брошены нелюдимыми индейцами, чтобы затруднить доступ к их жилищам. Я прошел полмили по этой тенистой дороге и очутился на небольшом открытом пространстве у берега ручья или протока; на краю этого пространства стояла коническая хижина с очень низким входом. Виднелись также открытый навес с подмостками, сделанными из расколотых пальмовых стволов, и несколько больших деревянных корыт. Под навесом находились двое-трое темнокожих ребятишек, мужчина и женщина, но, завидев меня, они тут же побежали к хижине и прошмыгнули в маленький вход, как спугнутые дикие звери в свою нору. Несколько мгновений спустя мужчина высунул голову с выражением полного недоверия, но после моих жестов, самых дружелюбных, на какие я только был способен, он вышел вместе с детьми. Все они были вымазаны черной грязью и краской; единственной одеждой старших было нечто вроде передника из внутреннего слоя коры дерева сапукаи, а дикий вид мужчины усугубляли волосы, спадавшие на лоб до самых глаз. Я провел часа два в окрестностях, и дети стали настолько доверчивы, что подошли ко мне помочь в поисках насекомых. Единственное оружие, употребляемое каишана, — духовое ружье, да и то применяется только для охоты на съедобных животных. Подобно большинству окрестных племен на Япура и Иса, это народ невоинственный. Все племя каишана насчитывает не больше 400 душ. Среди них нет крещеных индейцев, и они не живут селениями, как более развитые племена группы тупи, но каждая семья имеет свою одиноко стоящую хижину. Они совершенно безобидны, не применяют татуировки и не продырявливают ни носов, ни ушей. Общественное устройство стоит на низком уровне и недалеко ушло от состояния животных, обитающих в тех же лесах. Они, по-видимому, не повинуются никакому общему вождю, и я не мог понять, есть ли у них паже, т.е. знахари, эти простейшие родоначальники класса священнослужителей. Символические, маскарадные пляски и обряды в честь злого духа Журупари, вошедшие в обычай у всех окружающих племен, незнакомы каишана. Они справляют нечто похожее на праздник, но единственный обряд при этом заключается в том, что они пьют пиво кашири и напитки, приготовленные из перебродившего сусла на кукурузе, бананах и т.п. Однако и эти праздники проходят без обычного размаха, потому что каишана не напиваются до бесчувствия и не устраивают оргий, длящихся несколько дней и ночей подряд, как жури, пасе и тукуна. Мужчины играют на музыкальных инструментах, которые сделаны из различной длины кусков стебля злака Gynerium, составленных наподобие свирели. Они наигрывают целыми часами, развалившись в косматых лыковых гамаках, подвешенных в их мрачных курных хижинах. Жители Тунантинса говорят, что каишана истребили диких зверей и птиц около своих поселений до такой степени, что теперь ощущают настоящий недостаток животной пищи. Если они убьют тукана, это считается событием, и птицу готовят в пищу десятка на два, а то и больше человек. Они варят мясо в глиняных горшках с соусом туку-пи и едят его с бейжу, т.е. маниоковыми лепешками. Женщинам не разрешают даже попробовать мяса, а заставляют довольствоваться кусками лепешки, смоченными в бульоне. 30 ноября. Я покинул Тунантинс на торговой шхуне грузоподъемностью 80 т, принадлежащей сеньору Баталье, купцу из Эги, который все лето странствовал, собирая естественные продукты; командовал шхуной мой друг, молодой параанец по имени Франсиску Раиул. 3 декабря мы достигли устья Жутаи, большой реки шириной около полумили, которая течет очень медленно. Это одна из тех шести рек длиной от 400 до 1000 миль, которые текут с юго-запада через неизведанные земли между Боливией и Верхней Амазонкой и впадают в эту последнюю между Мадейрой и Укаяли. Мы простояли на якоре четыре дня в устье Сапо, маленького притока Жутаи, текущего с юго-востока; сеньор Раиул выслал игарите в Купатану, большой приток в нескольких милях выше по реке, чтобы забрать груз соленой рыбы. За это время мы совершили несколько экскурсий в монтарии в различные места окрестности. Самой далекой была наша поездка, к индейским домам на расстояние 15-18 миль вверх по Сапо; эту экскурсию мы проделали с одним индейцем-гребцом, и она заняла целый день. Река имеет не больше 40-50 ярдов в ширину; воды ее темнее, чем в Жутаи, и местами текут, как во всех этих маленьких речках, под сенью двух высоких стен леса. Плывя вверх по реке, мы миновали семь жилищ, по большей части спрятанных в роскошной листву берегов; об их местонахождении можно было узнать только по небольшим разрывам в плотной стене леса и по присутствию одного или двух челнов на привязи в небольших тенистых бухтах. Жители — преимущественно индейцы из племени марауа, территория которых первоначально охватывала все небольшие притоки, лежащие между Жутаи и Журуа близ устий этих двух больших притоков Амазонки. Живут они отдельными семьями или небольшими группами; у них нет общего вождя, и считается, что это племя мало расположено к восприятию цивилизованных обычаев и недружелюбно относится к белым. Один дом принадлежал семейству жури, и мы видели хозяина, старика с прямой и благородной осанкой, татуированного согласно обычаю его племени большим пятном посредине лица; он ловил рыбу удочкой под сенью колоссального дерева в своей бухте. Когда мы проплывали мимо, старик приветствовал нас в обычной для лучшей части индейцев серьезной и учтивой манере. Мы добрались до последнего дома или, вернее, двух домов около 10 часов и провели там несколько часов сильной полуденной жары. Дома, стоявшие на высоком глинистом берегу, были четырехугольной формы, частью открытые, как навесы, частью же окруженные грубыми глинобитными стенами, образовавшими одно или несколько помещений. Обитатели — несколько семейств марауа, насчитывавших около 30 человек, — встретили нас приветливо и любезно; возможно, такой прием объяснялся тем, что сеньор Раиул был их старый знакомый и, пожалуй, любимец. Ни один индеец не был татуирован, но у мужчин в мочках ушей были пробиты большие отверстия, куда они вставили деревянные пробки, а губы-были продырявлены маленькими отверстиями. Один из молодых мужчин, красивый высокий малый около 6 футов ростом с большим орлиным носом, хотел, по-видимому, выказать. особое ко мне расположение и показал, зачем нужны дыры в губах: он вставил в них маленькие белые палочки, а затем стал скручивать рот и представил пантомимой вызов врага на бой. Почти всех этих людей уродовали темные пятна на коже — следствие кожного заболевания, очень распространенного в этой части страны. У одного старика лицо совершенно почернело и выглядело так, будто его вымазали графитом: отдельные пятнышки слились, образовав одно сплошное большое пятно. У других индейцев кожа была покрыта лишь мелкими пятнышками; почернения, плотные и шероховатые, не шелушились, и их окружали кольца более бледного, чем естественный цвет кожи, оттенка. Я видел многих индейцев и нескольких метисов в Тунантинсе, а затем и в Фонти-Боа, покрытых такими же пятнами. Болезнь эта, по-видимому, заразная, так как мне говорили, что один купец-португалец оказался обезображенным ею после нескольких лет сожительства с женщиной-индианкой. Любопытно, что, хотя болезнь свирепствует во многих местах на Солимоинсе, ни у одного жителя Эги не обнаруживается никаких признаков заболевания: первые исследователи страны, заметив, что пятнистая кожа очень часто встречается в определенных местностях, предположили, что это особенность некоторых индейских племен. У маленьких детей в этих домах на Сапо пятен не было; но у двух-трех детей лет около десяти обнаруживались признаки начинавшейся болезни в виде легких округлых пожелтений на коже, и дети эти казались вялыми и нездоровыми, хотя у взрослых пятна как будто не отражались на общем состоянии здоровья. В Фонти-Боа метис средних лет рассказывал мне, что вылечился от заболевания большими дозами сарсапарили; от черных пятен у него выпали волосы бороды и бровей, но после излечения выросли вновь. Когда мой рослый друг увидал, как я после обеда собираю насекомых на тропинках около дома, он подошел и, взяв меня за руку, повел к маниоковому навесу, делая знаки, так как он очень плохо говорил на тупи, что хочет кое-что показать мне. Я был немало удивлен, когда, взобравшись на жирау, т.е. настил из расколотых пальмовых стволов, и сняв предмет, приколотый к столбу, он показал мне с чрезвычайно таинственным видом большую куколку, свисавшую с листка; он осторожно положил ее мне в руки, говоря: «Пана-пана кури» (на тупи: «Бабочка скоро»). Таким образом я выяснил, что дикари знакомы с превращениями насекомых, но, не будучи в состоянии побеседовать с моим новым другом, я не мог установить, какие представления рождает в его сознании подобное явление. Добрый малый не оставлял меня до конца нашего пребывания у него, но, полагая, очевидно, что я явился сюда за сведениями, он задал себе немало хлопот, стараясь сделать все, что только в его силах. Он приготовил немного ипаду, т.е. порошка коки, чтобы я мог видеть этот процесс; приступая к делу, он много суетился и выполнял различные обряды, точно маг, проделывавший какой-то удивительный фокус. Мы покинули этих дружелюбных людей около 4 часов пополудни и, спускаясь по тенистой реке, остановились примерно на полпути у другого дома, выстроенного в одном из самых прелестных мест, какие я видел в этой стране. От тенистой гавани к дому через полосу необыкновенно роскошного леса шла чистенькая узкая песчаная тропинка. Строения стояли на возвышенности, посредине ровного расчищенного участка; широкая терраса вокруг них была сложена плотной песчаной почвой, гладкой, как пол. Хозяин был полуцивилизованный индеец по имени Мануэл, сумрачный, молчаливый человек, которому, равно как и его жене и детям, казалось, не доставило ни малейшего удовольствия наше вторжение в их уединение. Семейство, должно быть, отличалось трудолюбием, потому что на их очень обширных плантациях росло понемногу чуть ли не от всех видов культурных растений тропиков: плодовые деревья, овощи и даже декоративные цветы… Молчаливый старик, несомненно, высоко ценил красоты природы: он выбрал себе место, откуда открывалось неожиданно великолепное зрелище на вершины леса, а чтобы придать перспективе законченный вид, посадил на переднем плане множество банановых деревьев, скрыв таким образом обгорелые мёртвые пни, которые в противном случае портили бы впечатление от волнистого моря зелени. От Мануэла мне удалось узнать только о том, что в сезон плодов явились большие стаи птиц с ярким оперением и погубили его деревья. Солнце село за вершинами деревьев, прежде чем мы покинули этот маленький рай, и остальная часть пути прошла тихо и приятно под кружевной тенью речных берегов при свете луны. 7 декабря. Прибыли в Фонти-Боа, жалкую, грязную и убогую деревушку, расположенную в 2-3 милях от устья узкого притока Кайиар-и, который между деревней и главной Амазонкой протекает почти так же прямо, как искусственный канал. Характер растительности и почвы здесь отличался от того, что я видел до сих пор во всех других местностях, которые изучал, поэтому я решил провести в деревне шесть недель. Я заранее написал одному из видных жителей, сеньору Венансиу, и, когда высадился, для меня уже был приготовлен дом. Единственное, что говорило в пользу этого жилища, — его прохлада. Оно и в самом деле было довольно влажным: на оштукатуренных стенах выросла зеленая плесень, а из черного, грязного пола сочилась какая-то склизкая сырость; большие комнаты освещались не окнами, а какими-то жалкими маленькими отверстиями. Селение построено на глинистом плато, и ветхие дома располагались вокруг большой площади, которая до того заросла густым кустарником, что стала совершенно непроходима, — ленивые жители позволили этому прекрасному открытому пространству снова превратиться в джунгли. Сложенная плотной глиной возвышенность прорыта глубокими оврагами, которые спускаются к реке, и путь из бухты наверх в дождливую погоду до того скользок, что приходится ползать по улицам на четвереньках. Большая полоса земли за селением расчищена от леса, но она, так же как улицы и сады, покрыта густым и плотным ковром кустарников, таких же жилистых, как наш обыкновенный вереск. Под этим обманчивым покровом почва всегда влажная и мягкая, и во влажный сезон все превращается в топкое, илистое болото. В одном углу площади стоит очень славная церковь, но в дождливые месяцы года (девять из двенадцати) храм божий почти недоступен для жителей из-за грязи: единственный способ попасть туда — это пробираться у самых стен и заборов, продвигаясь бочком шаг за шагом, Я пробыл в этом очаровательном местечке до 25 января 1857 г. Вдобавок к прочим своим прелестям Фонти-Боа вполне заслуженно пользуется по всей стране славой главной квартиры москитов. В домах москиты докучают днем сильнее, чем ночью: они роятся в темных и сырых помещениях и , держась днем около пола, целыми десятками усаживаются на ноги. Ночью достаточной защитой служит миткалевая палатка, но ее нужно складывать каждое утро, а развертывая перед заходом солнца, внимательно следить, чтобы под нее не прокрался ни один из этих мучителей, одолеваемых неутолимой жаждой крови, так как свирепые укусы одного или двух москитов способны лишить человека всякого покоя. В лесу этот бич еще более жесток, но лесной москит относится к иному виду, нежели городской — он гораздо крупнее и имеет прозрачные крылья; эти москиты и составляют то облачко, которое сопровождает каждый шаг человека на лесной прогулке; гуденье их так громко, что не дает расслышать как следует голоса птиц. У городского москита прозрачные крапчатые крылья, жалит он не так больно, а за работу берется молча; к счастью для населения, эти большие и шумные твари никогда не выбираются из лесу. Обилие москитов в Фонти-Боа компенсируется отсутствием пиумов, это облегчало пребывание на открытом воздухе в дневные часы, но, к сожалению, перед домом не было почти никакого пространства, чтобы посидеть или погулять: с нашей стороны площади дорожка имела всего 2 фута в ширину, а ступить за эту границу, образованную цепью скользких стволов пальм, значило погрузиться по колени в топкое болото. Невзирая на сырость и москитов, я был вполне здоров и получил в Фонти-Боа немало удовольствия: топкие и нерасчищенные места на Амазонке обычно более благоприятны для здоровья, нежели сухие, вероятно, вследствие того что земля не излучает большого количества тепла. Лес был чрезвычайно богат и живописен, хотя почва повсюду была глинистая и холодная, и его прорезали широкие тропы, которые уходили на много миль по холмам и долинам. В каждой лощине струился неиссякаемый журчащий ручей кристально чистой воды. Берега этих ручьев были настоящим раем из листвы и зелени; самой поразительной особенностью было разнообразие папоротников с их громадными листьями — одни формы были наземные, другие взбирались на деревья, и по меньшей мере две были древовидными. Я встретил здесь несколько самых крупных из когда-либо виденных мной деревьев, особенно интересен был один кедр, колоссальный ствол которого вздымался прямой, как стрела, больше чем на 100 футов; я так и не увидел снизу его терявшейся из виду вершины из-за более мелких деревьев, его окружавших. В этом великолепном лесу водились в изобилии птицы и обезьяны: из обезьян самой замечательной была медведеобразная Plthecla hirsuta , а самыми красивыми из птиц — зонтичная котинга и туканы с витым гребнем. Индейцы и метисы из селения разводят свои маленькие плантации и строят летние хижины на берегах таких ручейков, и мои прогулки обычно кончались у того или иного из этих поселений. Люди тут были всегда приветливы, дружелюбны и, казалось, радовались, когда я предлагал им поесть вместе со мной: я отдавал им содержимое моей продовольственной сумки, а затем присаживался на корточки, чтобы пообедать с ними на циновке. Некогда деревня имела большее значение, чем теперь: большое число индейцев, принадлежавших к самым трудолюбивым племенам — шумана, пасе и камбева, поселилось в этом месте и усвоило цивилизованные привычки, а их трудолюбие направлялось несколькими белыми, которые были, по-видимому, людьми гуманных взглядов, равно как и предприимчивыми дельцами. Один из этих старых предпринимателей -сеньор Геррейру, образованный параанец, еще торговал на Амазонке, когда я уехал из страны в 1859 г.; он рассказывал мне, что 40 годами раньше жизнь в Фонти-Боа была чудесной. Окрестность была тогда расчищена, и там почти не водились москиты; индейцы, добронравные и трудолюбивые, были счастливы. Поселение пришло в упадок с появлением нескольких португальских и бразильских торговцев низшего пошиба, которые, преследуя лишь собственную выгоду, выучили беспечных индейцев всякого рода жульничеству и безнравственным вещам. Они переманили мужчин и женщин от их прежних хозяев, отчего крупные хозяйства прекратили свое существование, а владельцам пришлось перевести капитал в другие места. Во время моего посещения в Фонти-Боа жило несколько чистокровных индейцев, но ни одного настоящего белого. Жители почти все, по-видимому, были мамелуку — распущенный, грубый, несдержанный и невежественный народ. За 150 миль в округе не было ни священника, ни учителя уже в продолжение многих лет; население жило, видимо, почти без всякого правления, и все же преступления и насилия были как будто явлением очень редким. Первый человек в селении — сеньор Жусту был крупный мужчина, грубый и энергичный, субделегаду полиции и единственный торговец, владевший большим судном, которое совершало прямые рейсы между Фонти-Боа и Пара. Он недавно построил большой дом по типу городских жилищ среднего класса — с кирпичными полами и черепичной крышей; кирпич и черепицу привезли за 1500 миль из Пара — ближайшего места, где их производят в избытке. Когда сеньор Жусту навестил меня, его поразили картинки в «Иллюстрированных лондонских новостях», которые лежали на моем столе. Невозможно было противиться его настойчивым просьбам дать ему газеты «посмотреть», и однажды он одолжил и унес некоторую часть. Две недели спустя я пошел потребовать у него газеты обратно и обнаружил, что он вырезал рисунки и прилепил их на свежебеленые стены своей комнаты, многие вниз головой. Он полагал, что, украсив так комнату заграничными картинками, он повысит свой вес в глазах соседей, и, когда я уступил его желанию оставить их у него, последовали безграничные изъявления благодарности, завершившиеся отправкой для меня в Эгу целой лодки черепах. Эти заброшенные и грубые деревенские жители все же сохранили многие религиозные обычаи, которым их выучили когда-то миссионеры или священники. Обряд, который они выполняли на Рождество, подобно негритянской церемонии, описанной в одной из первых глав, был очень приятен своей простотой и искренностью За несколько дней до сочельника церковь открыли, просушили и чисто подмели, а наутро все женщины и дети селения принялись украшать ее гирляндами из листьев и диких цветов. К полуночи церковь была освещена внутри и снаружи маленькими масляными лампадами, сделанными из глины. Статую menino Deus, т. е. бога-младенца в колыбели, поставили под алтарем, который озаряли ряды восковых свечей, весьма убогих, но лучших, какие только могли поставить бедняки. Вскоре вслед за тем собрались все сельские жители, одетые в лучшие свои одежды (женщины с цветами в волосах), и, коленопреклоненные, спели несколько простых гимнов, совершенно не подходящих к случаю, но, вероятно, единственных, какие они знали; один старый метис с лицом, покрытым черными пятнами, запевал. Покончив с этим, прихожане встали и пошли гуськом вокруг Церкви, распевая хором очень недурной марш; каждый, подойдя к статуе, наклонялся поцеловать край ленты, обвитой вокруг ее пояса. Приняв во внимание, что церемония была устроена по доброй их воле и стоила немалых затрат, я подумал, что это красноречиво говорит в пользу добрых намерении и простосердечия этих бедных, заброшенных сельских жителей. Я отбыл из Фонти-Боа в Эгу 25 января, совершив плавание на пароходе вниз по течению за 16 часов. Вид чистенького, прелестного городка с его открытыми пространствами, гладко остриженной травой, широким озером и белыми песчаными берегами производил самое радостное впечатление после поездки в более дикую часть страны. Действительно, область между Эгой и Лорето, первой перуанской деревней на реке, — самая глухая, малонаселенная и варварская на всем протяжении Амазонки, от океана до океана. За Лорето приметы цивилизации, проникающей со стороны Тихого океана, становятся все обильнее, а ниже Эги прогресс движется со стороны Атлантического океана. 5 сентября 1877 г. Снова сел на «Табатингу», на этот раз ради еще более далекой экскурсии, а именно до Сан-Паулу-ди-Оливенсы, селения, расположенного выше тех мест по реке, где я бывал до тех пор, в 260 милях от Эги по прямой линии и милях в 400 по излучинам реки. Вода стояла теперь около нижнего своего уровня, но это не сказывалось на скорости плавания ни ночью, ни днем. Некоторые парана-миримы, т.е. рукава, по которым следует пароход в сезон полной воды, чтобы сократить дальний объезд, теперь пересохли, и их опустевшие русла казались глубокими песчаными ущельями в густом лесу. Большие песчаные острова и песчаный пляж также были обнажёны на протяжении целых миль, кое-где вдоль края воды расположились стаи крупных водяных птиц — аистов, цапель, уток, голенастых, колпиц, и от этого речной пейзаж казался гораздо более пестрым и оживленным, чем в сезон разлива. Около берегов обычно лениво плавали аллигаторы, не обращая никакого внимания на проходящий пароход. Пассажиры развлекались, стреляя по ним с палубы из двустволки, которая была у нас на борту. Когда выстрел оказывался смертельным, чудовище сразу переворачивалось белым брюхом кверху и продолжало плавать в таком положении. Лейтенант Нунис пожелал взять на борт одно убитое животное, для того чтобы вскрыть его брюшную полость и, если оно окажется самцом, извлечь один орган, который высоко ценится бразильцами как ремедиу — амулет или лекарство. Пароход остановили и выслали за животным лодку с четырьмя сильными матросами; однако туша оказалась слишком тяжелой, и ее не удалось поднять в лодку, поэтому отвратительное существо охватили канатом и подтащили к пароходу, после чего подняли на палубу, установив для этой цели подъемный кран. В аллигаторе теплилась, жизнь, и когда пустили в ход нож, он ударил хвостом и раскрыл огромную пасть, отчего толпа зрителей разлетелась во все стороны. Наконец, удар топором по макушке головы умертвил его. Длина животного достигала 15 футов, но и эта цифра может дать лишь неполное представление о его гигантских размерах и весе. Черепахи, плававшие во множестве в тихих мелководных бухтах, мимо которых мы проходили, также доставили нам немало развлечения. Впереди парохода виднелись дюжины мордочек, высовывавшихся над поверхностью воды; когда мы подходили к ним, они с любопытством оборачивались и доверчиво глядели, пока судно не оказывалось совсем рядом, но тут черепах как будто внезапно охватывало недоверие, и они точно утки ныряли под воду. На борту в числе наших палубных пассажиров, находился средних лет индеец из племени жури, низенький коренастый мужчина с чертами лица, очень напоминавшими покойного Даниела О'Коннелла. Его звали Каракара-и (Черный Орел), и лицо его казалось постоянно перекошенным свирепой улыбкой, впечатление от которой усиливалось татуированными знаками — синим кольцом у рта с заостренной косой полоской от каждого угла к уху. Он был одет по-европейски -черная шляпа, куртка и штаны, казавшиеся очень неудобными в страшную жару, от которой мы, само собой разумеется, страдали на борту парохода под отвесными лучами солнца в полуденные часы. Это был человек непоколебимой твердости, честолюбивый и предприимчивый — качества, очень редкие в расе, к которой он принадлежал: нерешительность -. один из основных недостатков индейского характера. Теперь он возвращался домой на берега Иса из Пара, куда поехал, чтобы продать большое количество сарсапарили, собранной при помощи индейцев, которых он убедил или принудил работать на него. Хотелось, разумеется, выяснить, какие понятия мог приобрести столь удачный образчик индейской расы после такого длительного пребывания в цивилизованных краях. Побеседовав с нашим спутником, я сильно в нем разочаровался; он не видал ничего и не думал ни о чем, что не касалось его маленькой торговой спекуляции; в отношении всех более возвышенных вопросов или общих понятий сознание его оставалось, очевидно, таким же, каким было до того, — пустым местом. Неповоротливый, недалекий, практический образ мышления амазонских индейцев, отсутствие любознательности и сколько-нибудь отвлеченных мыслей, — по-видимому, нечто врожденное или укоренившееся в их характере; эти недостатки, хотя до некоторой степени поддающиеся исправлению, делают их, так же как банальных людей в любой стране, самыми неинтересными спутниками. Каракара-и вместе со своим грузом, который состоял из немалого числа тюков с европейскими товарами, высадился в Тунантинсе. Речной пейзаж около устья Япура чрезвычайно величествен, и пассажиры обратили на него особенное внимание. Лейтенант Нунис высказал мнение, будто ни ширина, ни объем могучего потока нисколько не уменьшаются до самого этого места, в 1500 милях от Атлантического океана; мы все еще не видели здесь берегов реки с двух сторон одновременно: цепи островов или полосы намывной земли с протоками за ними, скрывали от взора северный материковый берег, а иногда и южный. Однако за Иса река становится явно уже, средняя ширина ее сокращается до какой-нибудь мили; там уже нет тех великолепных плесов с чистым горизонтом, какие встречаются ниже. Ночь после Тунантинса была темная, дождливая, а от той скорости, с какой мы шли, — 12 миль в час — пассажирам пришлось очень несладко: каждая доска дрожала от работы машин. Многие, в том числе и я, не могли уснуть. Наконец, вскоре после полуночи нас испугал внезапный крик: «Назад!» — (во всем, что касалось паровых машин, употреблялась английская терминология). Лоцман мигом подскочил к штурвалу, и через несколько мгновений мы почувствовали, что кожух нашего гребного колеса трется о стену леса, куда мы чуть не врезались на полном ходу. К счастью, вода оказалась глубокой до самого берега. Рано утром 10 сентября, через пять дней после отплытия из Эги, мы бросили якорь в порту Сан-Паулу. Сан-Паулу выстроен на высоком холме, на южном берегу реки. Холм сложен той же глиной табатинга, которая встречается с перерывами по всей долине Амазонки, но нигде не поднимается так высоко, как здесь, — до высоты около 100 футов над средним уровнем реки. Подъем из гавани крутой и скользкий; в обрыве устроены ступеньки и площадки для облегчения восхождения, в противном случае деревня была бы почти недоступна, особенно для носильщиков багажа и груза, так как нет никаких способов устроить кружную дорогу с более пологим подъемом — холм крут со всех сторон и окружен густыми лесами и болотами. Селение насчитывает около 500 жителей, преимущественно метисов и. индейцев племен тукуна и коллина, очень недалеко ушедших от своего первобытного состояния. Улицы узки и в дождливую погоду покрыты грязью глубиной в несколько, дюймов; многие дома весьма основательной конструкции, но сильно обветшали, и вид всего селения свидетельствовал о том, что оно, подобно Фонти-Боа, знавало лучшие дни. Признаков коммерческой жизни, с какими сталкивается взор, например, в Эге, вряд ли можно было ожидать в этом глухом месте, расположенном за 1800 миль, т.е. в семи месяцах непрерывного плавания на парусных судах, от Пара, ближайшего рынка для продуктов. Весьма непродолжительное знакомство убедило меня, что жители крайне опустились; несколько португальцев и других иммигрантов, вместо того чтобы способствовать развитию промышленности, усвоили праздный образ жизни индейцев, приправленный глубоко порочными привычками, ими самими же и ввезенными. Когда я высадился, староста деревни сеньор Антониу Рибейру, полубелый-полутукуна, приготовил мне дом и познакомил меня с видными жителями. Вершина холма представляла собой поросшее травой плоскогорье площадью в 200-300 акров. Почва здесь не сплошная глина, но частью также песок и галька; впрочем, сама деревня стоит в основном на глине, и потому после сильных дождей улицы покрывались грязными лужами. Влажными ночами хор лягушек и жаб, которыми кишели поросшие сорняками задние дворы, производил такой ошеломляющий гул, что вести беседу в доме можно было только крича. Мой дом оказался еще более сырым, чем тот, который я занимал в Фонти-Боа, и это чрезвычайно затруднило предохранение моих коллекций от порчи плесенью. Но общая влажность воздуха в этой части реки была, очевидно, много больше, чем ниже по течению; по-видимому, влажность постепенно росла с подъемом от Атлантического океана к Андам. В Сан-Паулу невозможно было сохранять соль в продолжение многих дней в твердом состоянии, хотя в Эге соль не растворялась, если корзины, в которых она лежала, были хорошо обернуты листьями. На 6° дальше к западу, а именно у подножия Андов, влажность климата Амазонской лесной области достигает, по-видимому, своего максимума, поскольку в Чинчао Пеппиг обнаружил, что самый чистый сахар за несколько дней растворяется в сироп, а лучший порох, даже закупоренный в жестянку, становится жидким. В Сан-Паулу сахар-рафинад неплохо сохраняется в жестяных коробках, и я без труда сохранял свой порох сухим в жестянках, хотя ружье, заряженное с вечера, редко удавалось разрядить наутро. Самыми видными жителями Сан-Паулу были священник, белый из Пара, который проводил весь день и большую часть ночи за карточной игрой и ромом, развращал молодых парней и подавал худший пример индейцам; субделегаду сеньор Жозе Паттрисиу, прямой и честный негр, о котором я упоминал выше, жуис-ди-пас, метис по имени Жералду, наконец, сеньор Антониу Рибейру, который был правителем индейцев. Жералду и Рибейру были близкими моими соседями, но они обиделись на меня в первые же дни, потому что я не пожелал присоединиться к попойкам, которые они устраивали почти каждые три дня. Они обыкновенно начинали с утра — с кашасы, смешанной с тертым имбирем, крепкого напитка, который возбуждал их почти до безумия. Сосед Жералду после утренних возлияний становился напротив моего дома и неистовствовал против иностранцев, целый час угрожающе жестикулируя по моему адресу. Протрезвившись к вечеру, он приходил ко мне со смиреннейшими извинениями, понуждаемый,, по-моему, женой, — сам он не имел никакого понятия о том,что нарушил хорошие манеры. Впрочем, жены в почтенных семействах Сан-Паулу были по большей части не лучше своих мужей; почти все женщины были горькими пьяницами, развращенными до последней степени. Избиение жен при таком положении дел, разумеется, процветало. Я всегда почитал за лучшее запираться дома после захода солнца и не обращать внимания на шум, драки и вопли, которые то и дело будили деревню среди ночи, особенно в праздники. Единственный человек в селении, с которым можно было общаться, не считая Жозе Патрисиу, отсутствовавшего в продолжение большей части времени, был деревенский портной — негр, высокий, серьезный молодой человек по имени местри Шику (мастер Франсиску), с которым я познакомился в Пара несколькими годами раньше. Это был негр, свободный от рождения; в детстве он пользовался преимуществом, хорошего обращения — его воспитал гуманный и здравомыслящий человек, некий капитан Базилиу из Пернамбуку, его падринью, т.е. крестный отец. Портной никогда не пил, не курил, не играл в азартные игры и относился с отвращением к порочности всех слоев этого жалкого маленького поселения, которое собирался покинуть при первой возможности. Когда он заходил ко мне вечером, то стучал обыкновенно в ставни условленным между нами способом — это было необходимо, чтобы защититься от посещений пьяных соседей, — и тогда мы самым приятным образом проводили долгие вечера, трудясь и беседуя. Обращение его было учтивым, а разговор стоила послушать, так проницательны и здравы были его замечания. Впервые я встретил местри Шику в Пара в доме одной старой негритянки тии Руфины (тетки Руфины), которой я обыкновенно поручал свои вещи, когда отправлялся в путешествие; я воспользуюсь здесь случаем и приведу еще несколько примеров превосходных качеств свободных негров в стране, где они не осуждены всецело на униженное положение спесью или эгоизмом белой расы. Эта старуха родилась в неволе, но, как и многим другим невольникам в больших городах Бразилии, ей разрешили на собственный страх и риск торговать в розницу на рынке, за что она ежедневно платила хозяину установленную сумму, а доходы сверх того оставляла себе. За несколько лет ока накопила достаточно денег, чтобы купить свободу себе и своему взрослому сыну. После этого старая женщина продолжала свои усилия, пока заработанного не хватило на покупку дома, в котором она жила, — весьма дорогого дома, расположенного на одной из главных улиц. Когда я после семилетнего отсутствия вернулся из внутренних областей в Пара, то оказалось, что она разбогатела еще больше исключительно собственными усилиями (она была вдова) и усилиями сына, который с самым неукоснительным прилежанием продолжал заниматься своим кузнечным ремеслом, и строила теперь ряд небольших домов на клочке незанятой земли, присоединенном к ее владению. Я убедился, что эти и многие другие свободные негры — люди, заслуживающие полного доверия, и был восхищен постоянством их дружеских привязанностей, мягкостью и приветливостью их обращения друг с другом. Они выказывали большое бескорыстие в делах, которые вели со мной, оказав мне множество услуг без всякого намека на вознаграждение; но, быть может, это объясняется отчасти тем, что я англичанин, а о великодушии нашей нации по отношению к африканской расе широко известно бразильским неграм [44] . Я провел в Сан-Паулу пять месяцев, но и пяти лет было бы недостаточно, чтобы исчерпать сокровища его окрестностей в области зоологии и ботаники. Хотя теперь я был уже лесным бродягой с десятилетним опытом, прекрасный лес, окружающий поселение, доставлял мне столько наслаждения, как будто я только что высадился впервые в тропической стране. Плато, на котором построена деревня, заходит с одной стороны почти на милю в лес, но с другой стороны спуск к низменности начинается у самых улиц: холм круто спускается к окруженной лесами болотистой луговине, по которой идущая вниз по склону узкая тропинка вьется дальше к прохладной, тенистой узкой долине с ручейком ледяной воды на дне. В полдень отвесные лучи солнца проникают в сумрачные дебри этого романтического уголка, озаряя одетые листвой берега ручейка с чистым песком у воды, где в рассеянных лучах резвятся черные танагры и яркие бабочки. Журчащие ручьи, большие и малые , пересекают великолепный лес почти по всем направлениям, и, бродя по чаще, то и дело встречаешь то сочащиеся родники, то бьющие ключи -до того много влаги в местности. Некоторые ручьи текут по песчаному и галечному ложу, а берега всегда одеты самой великолепной растительностью, какая только мыслима. Во время моих одиноких прогулок я почти ежедневно отдыхал на чистеньких берегах этих быстрых потоков и по целому часу купался в их бодрящих водах — часы эти и. поныне сохраняются в моей памяти в ряду самых приятных воспоминаний. Широкие лесные дороги тянутся, как я уже сказал, на расстояние нескольких дней пути в глубь местности, населенной тукуна и другими индейцами, живущими разбросанными отдельными домами и селениями почти в первобытном состоянии, причем ближайшая деревня расположена миль за 6 от Сан-Паулу. На берегах всех рек там и сям стоят крытые пальмовым листом жилища тукуна, всегда наполовину утопающие в буйной листве: отдельные семейства выбирают для своих поселений самые прохладные и тенистые уголки. По соседству с этими хижинами я нередко слышал реалежу, или певчего крапивника (Cyphorhtnus cantans), самого замечательного певца, по крайней мере в амазонских лесах. Когда звуки его своеобразного голоса в первый раз достигают слуха, невольно создается впечатление, будто они принадлежат голосу человека. Кажется, будто какой-нибудь мальчик с музыкальными наклонностями собирает плоды в чаще и, чтобы подбодрить себя, исполняет несколько нот. Звуки становятся жалобнее, теперь уже поет флажолет, и, несмотря на совершенную невероятность такого явления, на миг возникает уверенность, будто кто-то играет на этом инструменте. Внимательно осматриваешь окружающие деревья и кусты, но никакой птицы не видишь, а все-таки голос как будто доносится откуда-то совсем близко из чащи. Конец песни несколько разочаровывает. Он начинается с очень тягучих и полных звуков, следующих один за другим, точно начало арии; слушаешь, ожидая целой мелодии, но внезапно наступает пауза, и песня обрывается, завершаясь рядом щелкающих немелодичных звуков, точно из расстроенной шарманки. Я никогда не слышал этой птицы на Нижней Амазонке и очень редко слышал ее даже в Эге; это единственный певец, который производит впечатление на туземцев: плывя в своих челноках по тенистым протокам, они иногда складывают весла, как будто пораженные таинственными звуками. Индейцы тукуна — племя, во многом сходное по внешнему облику и обычаям с шумана, пасе, жури и мауэ. Подобно этим племенам, они ведут оседлую земледельческую жизнь, каждая группа повинуется вождю, более или менее влиятельному в зависимости от его энергии и честолюбия, и имеет своего паже, т. е. знахаря, поддерживающего суеверия, но они гораздо более ленивы и испорчены, нежели другие индейцы, принадлежащие к более высокоразвитым племенам. Они не так воинственны и лояльны, как мундуруку, хотя и сходны с ними во многих отношениях, и у них нет ни стройных фигур, ни величественной осанки, ни мягкого нрава пасе; однако нет у них и таких черт, которые резко отличали бы их от этих, самых развитых племен. И мужчины и женщины татуируются; узор иногда состоит из завитков на каждой щеке, но обычно это ряды коротких прямых линий на лице. Пожилые в большинстве носят браслеты на руках и ногах и подвязки из тапировой кожи или плотной коры; у себя дома они не носят никакой одежды; исключение составляют лишь праздничные дни, когда индейцы украшают себя перьями или маскарадными плащами из луба какого-то дерева. Они очень дичились при первых моих посещениях их жилищ в лесу: когда я приближался, все бросались в чащу, но затем стали общительнее, и я убедился, что это безобидный, добродушный народ. Большая часть группы, живущей в первой малоке, т.е. деревне, обитает в общем жилище — большой продолговатой хижине, построенной и распланированной внутри с таким пренебрежением ко всякой симметрии, что кажется, будто ее сооружало много людей и каждый трудился самостоятельна и подвешивал стропило или прилаживал деталь кровли, не справляясь о том, что делают его товарищи по работе. Стены, а также крыша застилаются пальмовым листом, каждая деталь кровли состоит из листков, переплетенных и прикрепленных к планке во много футов длиной. Крепкие отвесные столбы поддерживают крышу, между ними подвешиваются гамаки, так что остается свободное место для прохода и для очагов в середине, а с одной стороны расположен высоко приподнятый настил (жирау) из расщепленных пальмовых стволов. Тукуна превосходят большинство остальных племен в производстве гончарных изделий. Они делают кувшины с широким горлом для соуса тукупи, каизумы и маниокового пива емкостью на 20, а то и больше галлонов, разукрашивая их снаружи скрещенными косыми полосками разных цветов. Эти кувшины наряду с котелками, маленькими кувшинами для воды, духовыми ружьями, колчанами, сумками матири (заполненными всякой мелочью), корзинами, шкурами животных и т.п. составляли основную часть утвари их хижин, и больших и малых. Трупы вождей они погребают, подогнув у них ноги в коленях, в больших кувшинах под полом их хижин. Полурелигиозные пляски и попойки, обычные у оседлых племен амазонских индейцев, тукуна устраивают в гораздо больших размерах, чем большинство прочих племен. Журупари, демон, — единственное высшее существо, о котором они имеют понятие, и имя его вплетается во все обряды, однако трудна установить, какие свойства они ему приписывают. По-видимому, его считают просто злым бесом, причиняющим повседневные неудачи, причины которых не вполне очевидны для их тупого ума. Напрасно и пытаться извлечь из тукуна какие-нибудь сведения по этому вопросу: при упоминании о Журупари они принимают чрезвычайно таинственный вид и на вопросы дают очень путаные ответы; ясно, впрочем, что понятие духа как благостного бога или создателя не проникло в сознание этих индейцев. Между всеми их обрядами и пантомимами существует большое сходство, будь то свадьба, празднество плодов, выдергивание волос с головы у детей или праздник, устроенный просто из любви к развлечениям. Некоторые племена в этих случаях украшают себя яркими перьями попугаев и ара Вождь носит головной убор, или шапку, из грудных перьев тукана, укрепленных на ткани из бромелиевого шнура, а над макушкой у него торчат хвостовые перья тукана. Браслеты на руках и ногах также украшаются пучками перьев. Иные носят маскарадные одеяния: это длинные плащи, спускающиеся ниже колен, из толстого белесого лыка одного дерева, волокна которого переплетаются столь правильным образом, что материал кажется искусно сделанной тканью. Плащ покрывает голову; для глаз вырезаются два маленьких отверстия, с обеих сторон пришивается по большому круглому куску ткани, натянутой на обод из гибкого дерева (куски эти изображают уши) а увеличенные черты лица рисуются желтыми, красными и черными полосками. Одежды шьют ниткой, которая делается из луба дерева уаисима. Иногда в эти праздники индейцы надевают причудливые головные уборы, изображающие головы обезьян или других животных, сделанные из ткани или шкуры натянутой на плетеную раму. Самая большая и уродливая маска изображает Журупари. В этих праздничных одеяниях тукуна монотонно раскачиваются и исполняют тяжеловесные танцы под пение и барабанный бой; они нередко гуляют так в продолжение трех-четырех дней и ночей подряд, выпивая огромные количества каизумы, куря табак и нюхая порошок парика. Мне не удалось узнать, заключается ли в маскарадных плясках индейцев какой-либо глубокий символический смысл или танцы устраиваются в ознаменование какого-нибудь былого события из истории племени. Иные пляски, видимо, предназначены для умилостивления Журупари, но ряженый, изображающий духа иногда напивается пьяным наравне с остальными, и обращаются с ним без всякого почтения. Изо всего этого я мог понять, что индейцы тукуна не сохраняют памяти о событиях, происходивших до времен их отцов и дедов. Для праздника дает повод чуть ли не всякое радостное событие, в том числе и свадьба. Молодой человек, желающий жениться на девушке тукуна должен просить руки невесты у ее родителей, которые затем улаживают все остальное и назначают день свадебного обряда. Свадьба, происходившая во время святок, когда я находился в Сан-Паулу, продолжалась при полном воодушевлении участников в течение трех-четырех дней, стихая в полуденный зной, но разгораясь с новой силой каждый вечер. Все это время невеста, в украшениях из перьев, находилась на попечении старых женщин, в задачу которых входило, по-видимому, усердно удерживать жениха на безопасном расстоянии до окончания скучной поры танцев и пьянства. У тукуна есть один своеобразный обычай, общий с коллина и мауэ, — обращаться с молодыми девушками, обнаруживающими первые признаки женской зрелости, так, как будто они совершили какое-то преступление. Их отправляют на жирау, под курную и грязную крышу, и держат на весьма голодном режиме, иногда целый месяц. Я слышал об одной бедной девушке, которая умерла от такого обращения. Из прочих племен в окрестности я располагаю сведениями еще только о мажерона, чья территория охватывает несколько сот миль на западном берегу реки Жауари, притока Солимоинса в 120 милях за Сан-Паулу. Это свирепые, упрямые, враждебно настроенные люди вроде арара с реки Мадейры и тоже людоеды. Судоходство по Жауари невозможно из-за того, что мажерона лежат на страже на берегах, чтобы перехватывать и убивать всех путешественников, особенно белых. За четыре месяца до моего приезда в Сан-Паулу два метиса (почти белые) из деревни отправились промышлять на Жауари; за год или два до того со стороны мажерона проявились признаки смягчения враждебности. Прошло немного времени, и челн вернулся с известиями, что два молодых человека, убиты стрелами, изжарены и съедены дикарями. Жозе Патрисиу с обычной для него активностью в деле закона и порядка выслал на место вооруженный отряд национальной гвардии, чтобы расследовать происшествие и, если окажется, что убийство было неспровоцированным, отомстить. Когда отряд достиг поселения той группы, которая съела двух человек, оно оказалось покинутым; осталась только одна девушка, которая была в лесу, когда остальные бежали, и гвардейцы доставили ее в Сан-Паулу. От нее и от других индейцев с Жауари узнали, что молодые люди навлекли на себя гибель сами, оттого что неподобающим образом повели себя в отношении женщин мажерона. Девушку, когда она попала в Сан-Паулу, взял на свое попечение сеньор Жозе Патрисиу; он крестил ее, назвав Марией, и выучил португальскому языку. Я часто видел девушку, так как мой друг ежедневно посылал ее ко мне домой наполнить водой кувшины, развести огонь и т.д. Я тоже снискал ее расположение, так как извлек из ее спины личинку мухи Oestrus и вылечил от болезненной опухоли [45] . Она была самым добродушным и, по всей видимости, самым сердечным, какой я когда-либо видел, образчиком своей расы. Высокая и очень крепкого сложения, с цветом кожи, несколько более светлым, чем то обычно для индейцев, своими манерами она в общем была больше похожа на беспечную веселую крестьянку, какую каждый день можно встретить среди трудящегося населения в английской деревне, чем на людоедку. Я слышал, как эта простодушная девушка самым спокойным образом рассказывала о том, как она ела куски тела молодых людей, которых изжарило ее племя. Но всего несообразнее было то обстоятельство, что молодая вдова одной из жертв, моя соседка, которая случайно присутствовала при рассказе, только смеялась над ломаным португальским языком, на котором девушка рассказывала ужасную историю. На четвертый месяц моего пребывания в Сан-Паулу я слег в жестоком приступе сизбинса — местной лихорадки; болезнь прошла, но расстроила мое здоровье и охладила энтузиазм, а потому я отказался от выработанного прежде плана добраться до перуанских городов Пебас и Мойобамба, в 250 и 600 милях дальше на запад, и тем самым завершить исследование естественной истории амазонских равнин до самого подножия Андов. Я собрал в Сан-Паулу очень большую коллекцию и нанял на несколько месяцев коллектора для Табатинги и берегов Жауари, так что приобрел в общем очень неплохие сведения о растениях и животных области по Амазонке до конца бразильской территории, на протяжении 1900 миль от Атлантического океана в устье Пара, но теперь оказалось, что я не в состоянии отправиться за перуанскую границу. Моя лихорадка была, по-видимому, кульминационным пунктом того постепенного расстройства здоровья, которое началось еще несколько лет назад. Я слишком долго находился на солнце, работая с крайним напряжением по шесть дней в неделю, и, кроме того, сильно страдал от плохого и недостаточного питания. В Сан-Паулу лихорадки не было, но грязи и сырости в деревне было, пожалуй, довольно, чтобы вызвать лихорадку у человека, ослабленного по другим причинам. По берегам Солимоинса местность повсюду здоровая; некоторые эндемичные болезни, конечно, имеются, но они не носят смертельного характера, а эпидемии, опустошившие Нижнюю Амазонку от Пара до Риу-Негру между 1850 и 1856 гг. ни разу не коснулись этой счастливой страны. Лихорадка известна только на берегах тех притоков, где вода окрашена в темный цвет. Я всегда возил с собой запас лекарств, и маленький пузырек хинина, который я купил в Пара в 1851 г., но ни разу до сих пор не употреблял, оказался теперь очень полезным. Я брал на один прием его столько, сколько умещалось на кончике перочинного ножа, смешивая с теплым настоем ромашки. Первые несколько дней после начала заболевания я не мог шевельнуться, а во время приступов бредил, но, когда худшее миновало, я сделал попытку подняться, зная, что за лихорадкой в этой стране следуют неизлечимые заболевания печени и селезенки, если позволить взять верх чувству усталости. Поэтому каждое утро я вскидывал на плечо ружье или сачок и отправлялся на обычную свою прогулку по лесу. Прежде чем я добирался домой, меня очень часто охватывали приступы дрожи, и тогда я останавливался и старался не поддаваться. Когда в январе 1858 г. снизу пришел пароход, лейтенант Нунис был потрясен, увидев, как сильно я изменился, и энергично посоветовал мне тут же вернуться в Эгу. Я принял этот совет и сел на пароход, когда Нунис зашел в Сан-Паулу по пути вниз 2 февраля. Я все еще надеялся, что окажусь в состоянии снова направиться к западу, чтобы собрать невиданные доселе сокровища удивительных стран, лежащих между Табатингой и склонами Андов; однако, хотя после кратковременного отдыха в Эге лихорадка меня оставила, общее состояние моего здоровья было по-прежнему слишком плохим, чтобы я мог предпринять дальнейшие путешествия. В конце концов 3 февраля 1859 г. я покинул Эгу и направился в Англию. Я приехал в Пара 17 марта, после того как провел во внутренних областях семь с половиной лет. Мои старые друзья — англичане, американцы и бразильцы — почти не узнали меня,, но все оказали мне очень теплый прием, особенно м-р Г. Р. Броклхерст (из. фирмы «Р. Синглхерст и компания», иностранных купцов, бывших главными моими корреспондентами); он пригласил меня к себе в дом и отнесся ко мне с чрезвычайной добротой. Я был несколько удивлен тем горячим одобрением, которое выказали к моим трудам именитые жители; но, в самом деле, внутренние области все еще остаются сертаном (диким краем), terra incognita [неведомой землей] для большинства жителей приморского порта, и человек, который провел там семь с половиной лет, занимаясь исследованием исключительно с научными целями, казался чем-то вроде диковинки. Пара сильно изменился и притом в лучшую сторону. Это был уже не тот заросший сорняками, разрушенный, похожий на деревню городок, каким он представлялся, когда я впервые познакомился с ним в 1848 г. Население выросло (до 20 тыс.) благодаря притоку португальских, мадейрских и германских иммигрантов, и за последние годы провинциальное правительство тратило значительный избыточный доход на украшение города. Улицы, некогда немощеные или посыпанные камешками и песком, были теперь самым правильным образом забетонированы; все выступающие части беспорядочно построенных каменных домов были снесены, а сами дома выстроены более однообразно. Большинство обветшавших домов было заменено новыми зданиями с длинными изящными балконами по фасаду первого этажа на высоте нескольких футов над мостовой. Большие топкие площади были осушены, очищены от сорняков и засажены рядами деревьев миндаля и казуарины: теперь они украшали город, а не были бельмом на глазу, как прежде. Мою старую любимую дорогу, аллею монгубы, починили и соединили со многими другими великолепными дорогами, обсаженными деревьями, которые за каких-нибудь несколько лет выросли до такой высоты, что давали сносную тень; одна такая дорога, Эстрада-ди-Сан-Жозе, была обсажена кокосовыми пальмами. 60 общественных экипажей — легких кабриолетов (некоторые были построены здесь же, в Пара) — курсировали ныне по улицам, создавая дополнительное оживление на прекрасных площадях, улицах и аллеях. Нравы населения также значительно изменились. Значение многих прежних религиозных праздников уменьшилось, и они уступили место светским развлечениям — званым вечерам, балам, музыке, бильярду и т.п. К развлечениям здесь стремились не меньше прежнего, но это стремление приняло более разумное направление, и параанцы теперь подражали, по-видимому, обычаям североевропейских народов, а не своей бывшей родины — Португалии. Я с удовольствием увидел несколько новых книжных лавок, а также красивое здание, отведенное под читальню, располагавшую периодическими изданиями, глобусами и географическими картами, и библиотеку с выдачей книг на дом. Тут было теперь много типографий и четыре ежедневные газеты. Местность стала много здоровее, после 1850 г. — года желтой лихорадки, и теперь Пара уже не считался опасным для новичков. Рассказав о тех улучшениях, которые заметны были в городе, перейду теперь к теневой стороне картины. Расходы на питание выросли раза в четыре — естественный результат того, что спрос на рабочую силу и всякого рода местные продукты увеличивался быстрее, чем предложение, вследствие прироста численности не занятых производительным трудом жителей и значительного ввоза денег пароходной компанией и иностранными купцами. В 1848 г. Пара был одним из самых дешевых для жизни городов на американском континенте, а теперь стал одним из самых дорогих. Импортные предметы питания, платье и предметы домашнего обихода были в основном дешевле, хотя облагались пошлиной от 18 до 80%, не считая высокого фрахта и больших прибылей, чем те, что производились в окрестности. Соленая треска была на 2 пенса дешевле местной отвратительной соленой пираруку. Апельсины, которые прежде можно было достать чуть ли не даром, продавались теперь на улицах по три штуки на пенс; крупные бананы стоили по пенсу штука; помидоры стоили два-три пенса каждый, и все остальные плоды этой плодородной страны вздорожали в таком же соотношении. Маниоковой крупы — местного хлеба — стало так мало, и она так подорожала, что бедняки-туземцы терпели голод, а всем, кто мог себе позволить покупать хлеб по цене 4-5 пенсов за фунт, приходилось есть пшеничный хлеб из североамериканской муки, которой потреблялось ежемесячно 1200 барелов, поэтому для всех, кроме самых богатых людей, хлеб составлял теперь очень серьезную статью повседневных расходов. Квартирная плата стала непомерно высокой: жалкий необорудованный домик из двух комнат без каких бы то ни было удобств — одни голые стены — стоил 18 фунтов стерлингов в год. Наконец, нанять слуг было не по средствам человеку среднего достатка: лентяй-повар или носильщик не соглашались работать дешевле, нежели за 3-4 шиллинга в день, не считая стола и того, что они могли стащить. Подрядить маленькую лодку с одним человеком, чтобы выгрузиться с парохода, на расстояние в 100 ярдов обошлось мне в полкроны. Посетив прежние мои места в окрестных лесах, я обнаружил, что и здесь произошли большие перемены, и, с моей точки зрения, к худшему. Покров кустарников и лазящих растений, которые прежде, пока предместий не коснулись ни топор, ни лопата, могли буйно разрастаться, образуя сплошные одеяния и обширные массивы на лесных опушках, был теперь почти начисто вырублен, и в некогда чистых и пустынных лесах отряды рабочих все еще прорубали уродливые грязные дороги для повозок и скота. По обочинам этих новых дорог воздвигались дома и фабрики. Благородные лесные деревья были срублены, их обнаженные, обгорелые стволы, оставались лежать среди золы, грязных луж и куч поломанных веток. Мне пришлось нанять негритенка, чтобы он показал мне дорогу к моей любимой тропинке около Уны, которую я описал во 2-й главе: новые расчистки совершенно уничтожили старые лесные дороги. От великолепного леса на Уне в первобытном состоянии сохранилось ныне всего несколько акров. По другую сторону от города, близ старой дороги к рисовым крупорушкам, несколько десятков лесорубов прорубали по заданию правительства широкую проезжую дорогу через лес до Мараньяна, центра соседней провинции, за 250 миль от Пара, и это полностью нарушило уединение величественной старой лесной тропы. Впрочем, через несколько лет новое поколение лазящих покроет обнаженные древесные стволы по обочинам этой новой дороги, а роскошные кустарники образуют зеленую кайму вдоль нее, и тогда она станет такой же красивой лесной дорогой, какой была старая. Теперь натуралисту придется уходить дальше от города, чтобы найти те великолепные лесные картины, до которых было так близко в 1848 г., и работать гораздо больше и напряженнее, чем требовалось прежде, чтобы собрать такие же большие коллекции, какие удалось собрать м-ру Уоллесу и мне в окрестностях Пара. 2 июня 1859 г. Наконец, 2 июня я покинул Пара и, вероятно, навсегда: я сел на североамериканское торговое судно «Фредерик Демминг», уходившее в Нью-Йорк, — маршрут через Соединенные Штаты был самым быстрым, равно как и самым приятным способом добраться до Англии. Свои обширные личные коллекции я разделил на три части и отправил на трех разных кораблях, чтобы уменьшить опасность гибели всей коллекции. Вечером 3 июня я бросил прощальный взгляд на великолепный лес, который так любил и изучению которого посвятил столько лет. Самыми грустными часами, какие я переживал когда-либо, были те часы последующей ночи, когда лоцман-мамелуку отвел нас в сторону от мелей и мы бросили якорь в ожидании ветра; хотя мы находились еще в устье реки, суша не была видна: я почувствовал, что разорвано последнее звено, соединявшее меня с землею, с которой связано столько приятных воспоминаний. У параанцев, полностью сознающих привлекательность своей страны, есть построенная на аллитерации пословица: «Quem vai para (о) Para para» (Кто отправится в Пара, тому там и остаться), — и я часто думал, что и мне не мешало бы присоединиться к перечню примеров, подтверждающих пословицу. Однако желание вновь свидеться с родителями и еще раз вкусить удовольствие от общения с интеллигентными людьми взяло верх над притягательностью края, который по праву можно назвать раем для натуралиста. В эту последнюю ночь на реке Пара рой непривычных мыслей теснился в моей голове. Воспоминания об английском климате, пейзаже и образе жизни вставали передо мной с живостью, какой никогда не бывало прежде в течение 11 лет моего отсутствия. Возникали с потрясающей отчетливостью картины хмурой зимы, долгих серых сумерек, пасмурных небес, вытянутых теней, холодной весны и слякотного лета; фабричных труб и толп чумазых рабочих, сзываемых на работу каждое утро фабричными колоколами; работных домов, тесных комнат, искусственных забот и рабских условностей. Для жизни в таком безрадостном окружении я покидал страну вечного лета, где жизнь моя, как и трех четвертей здешнего народа, текла на цыганский манер, на бесконечных реках или в безграничных лесах. Я покидал экватор, где уравновешенные силы природы поддерживают поверхность земли и климат в состоянии, являющемся, по-видимому, образцом земного порядка и красоты, чтобы плыть к Северному полюсу, где под сумеречными небесами, где-то около 52° широты, лежал мой дом. Естественно, что меня несколько пугало ожидание столь большой перемены, но теперь, после того как я вновь прожил три года в Англии, я убеждаюсь, насколько несравнимо выше стоит цивилизованная жизнь, где чувства, вкусы и интеллект находят обильную пищу, нежели духовное бесплодие полудикого существования, даже если оно проходит в райском саду. Всего более поражает меня, насколько неизмеримо разнообразнее и интереснее человеческий характер и общественные условия в одной единственной цивилизованной нации, нежели в экваториальной Южной Америке, где живут вместе три расы. Впрочем, превосходство холодного севера над тропическими областями сказывается только в социальном отношении, ибо я держусь того мнения, что, хотя человечество может достигнуть культурного прогресса лишь в борьбе с суровой природой в высоких широтах, под одним только экватором совершенная раса будущего полностью воспользуется прекрасным наследством человека — землей На следующий день ветра не было, и мы поплыли из устья Пара с потоком пресной воды, изливающейся из устья реки, и прошли таким образом за сутки 70 миль нашего пути. 6 июня, находясь под 7° 55' с.ш. и 52° 30' з.д., т.е. милях в 400 от устья главной Амазонки, мы прошли мимо многочисленных обрывков травы, плававших вместе с древесными стволами и засохшей листвой. Среди этих масс я заметил множество плодов пальмы убусу, — дерева растущего только на Амазонке, и это был последний привет от великой реки. Английские меры, встречающиеся в тексте книги Меры длины 1 линия = 2,54 мм 1 дюйм =10 линий = 2,54 см 1 фут = 12 дюймов = 30,5 см 1 ярд = 3 фута = 91,4 см 1 фатом = 6 футов = 183 см 1 фурлонг = 220 ярдов = 201 м 1 миля = 8 фурлонгов = 1,61 км 1 лье = 3 мили = 4,83 км Меры площади 1 акр = 4840 кв. ярдов = 0,405 га Меры объема (для жидкостей) 1 пинта = 0,57 л 1 кварта = 2 пинты = 1,14 л 1 галлон = 4 кварты = 4,55 л 1 бушель = 8 галлонов = 36,7 л 1 барел = 43,23 галлона = 196 л Меры веса 1 фунт = 0,454 кг 1 тонна = 2240 фунтов = 1016 кг Денежные единицы 1 шиллинг = 12 пенсов 1 крона = 5 шиллингов 1 фунт стерлингов = 20 шиллингов ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Агирре ( Aguirre ) Лопес д' (1518-1561), испанец, совершивший плавание по Амазонке. Адальберт Прусский принц (1811-1873), немецкий адмирал, в 1842 г. исследовал Амазонку и Шингу. д'Акунья ( Acuna ) Кристоваль (1587-?), испанский иезуит, описавший плавание Тешейры. дус Аркус ( Arcos ) граф губернатор Пара в начале XIX в. Бёрчелл ( Burchell ) Вильям-Джон (1788-1863), английский натуралист; исследовал в 1810-1812 гг. Южную Африку. Бродрип ( Broderip ) Вильям-Джон (1789-1859), английский зоолог. Винагре ( Vinagre ) , мулат, вождь повстанцев в 1835-1836 гг. в провинции Пара. Гарднер ( Gardner ) Джордж (1812-1849), английский ботаник. Грей ( Gray ) Джон-Эдуард (1800-1875), английский натуралист. Гульд ( Gould ) Джон (1804-1881), английский орнитолог. Гумбольдт ( Humboldt ) Александр (1769-1859), известный немецкий натуралист; совершил в 1799-1804 гг. путешествие по Центральной и Южной Америке и оставил ценное его описание в 30 томах. Жоффруа Сент-Илер ( Geoffroy Saint Hilaire ) Изидор (1805-1861), французский натуралист, сын знаменитого эволюциониста Этьена Жоффруа Сент-Илера. Калдейра ( Caldeira ) Франциску , основатель Пара (1615). де Кастельно ( Castelnau ) Франсис , граф (1812-1880), французский натуралист; в 1843-1847 гг. сопровождал французскую правительственную экспедицию в экваториальную Южную Америку. Кювье ( Cuvier ) Жорж (1769-1832), знаменитый французский натуралист. Ла-Кондамин ( La Condamine ) Шарль-Мари (1701-1774), французский математик, астроном и путешественник; в 1735-1742 гг. исследовал область нынешнего Эквадора, спустился по Амазонке и составил первую карту реки, основанную на астрономических вычислениях. Лангсдорф Григорий Иванович (1774-1852), русский академик, натуралист; исследовал Бразилию и изучал ее естественную историю (1821-1828). Линней Карл (1707-1788), знаменитый шведский ботаник Маркгрейв ( Marcgrave ) Джордж (1610-1644), зоолог, автор первых книг о бразильской фауне. фон Марциус ( Martius ) Карл-Фридрих-Филипп (1794-1868), немецкий ботаник; вместе со Спиксом посетил Бразилию в 1817-1820 гг. Мериан ( Merian ) Мария-Сибилл а (1647-1717), швейцарская натуралистка. Найт ( Knight ) Чарлз (1791-1873), английский зоолог. Одуэн ( Audouin ) Жан-Виктор (1797-1841), французский энтомолог. О'Коннелл ( O ' Connell ) Даниел (1775-1847), лидер либерального крыла в ирландском освободительном движении 20-40-х годов XIX в. Орельяна ( Orellana ) Франсиско (родился 1505-1511, умер 1546-1550), испанский конкистадор, сподвижник Франсиско Писарро; был первым европейцем, совершившим плавание по Амазонке (1541-1542). Оуэн (Owen) Ричард (1804-1892), английский анатом и палеонтолог. Пализо-де-Бовуа ( Palisot de Beauvois ) Амбруаз-Мари-Франсуа-Жозеф (1752-1821), французский натуралист; посещал Северную Америку. Педру I (1798-1834), император Бразилии (1822-1831). Пёппиг ( Poppig ) Эдуард (1798-1868), немецкий натуралист, в 1831-1832 гг. пересек южноамериканский континент по Амазонке с запада на восток. Перти ( Perty ) Максимилиан (1804-1879), немецкий зоолог. Пинсон ( Pinzon ) Висенте-Янес (1460 — ок.1524), испанский мореплаватель, капитан корабля «Нинья» в первом плавании Колумба; во время плавания 1499-1500 гг. открыл устье Амазонки. Писарро ( Pizarro ) Гонсало (1502-1548), испанский конкистадор, младший брат Франсиско Писарро; в 1541-1542 гг. предпринял экспедицию из области Эквадора в верховья Амазонки. Помбал ( Pombal ) Себастиан-Жозе (1699-1782), видный португальский государственный деятель. Рекена ( Requena ) Франсиску , глава комиссии по разграничению испанских и португальских владений в Южной Америке (1781-1791). Рибейру ( Ribeiro ) , португальский чиновник, плававший по Амазонке в 1774-1775 гг. Спикс ( Spix ) Иоганн-Баптист (1781-1826), немецкий зоолог; исследовал Бразилию в 1817-1820 гг. совместно с фон Марциусом. Тешейра ( Texeira ), или Тейшейра ( Teixeira ), Педру (ок.1575-1640), португальский военный; был губернатором Пара в 1620-1621 гг. и 1640г. Уоллес ( Wallace ) Алфред-Рассел (1823-1913), известный английский натуралист; исследовал Амазонский край в 1848-1852 гг. Фриц ( Fritz ) Петер-Самуэль (1654-1725), немецкий миссионер-иезуит; провел в верховьях Амазонки более 40 лет, с 1684 г. до конца жизни. Шомбургк ( Schomburgk ) Роберт-Герман (1804-1865), немецкий натуралист; обследовал Гвиану в 1835-1838 и 1840-1844 гг.