---------------------------------------------


 Александр Дюма
 Пьер де Жиак note 1 



 I


 Ежели читатель, терпеливо следовавший за нами в наших исторических экскурсах по старой Франции, хочет совершить с нами еще одно путешествие в прошлое, мы перенесем его в местечко, расположенное в нескольких лье от прелестного городка Авранша между Ганзом и Сент-Гиларом, под поросшие в наше время травой стены крепости, надежно защищавшие городок Сен-Джеймс-де-Беврон в ту эпоху, когда начинается эта хроника.
 На зеленых и тучных лугах, которые тянутся до самого Понторсона, стояли тогда палатки бретонской армии, которая с начала поста 1425 года осадила Сен-Джеймскую крепость. Бросив взгляд на ров, окружающий лагерь, а также на защищающий его палисад, мы прежде всего вынуждены будем признать, что план этих фортификаций наметил умелый стратег — ведь они хороши и для нападения, и в обороне. Дело в том, что в средневековых сражениях все происходило не в соответствии с общим планом кампании, а по капризу случайных военачальников, творивших произвол, едва они находили десятка два человек, готовых помочь им в этом произволе; стоило какому-нибудь гарнизону сбросить со стен своей крепости неприятеля, как он сейчас же отправлялся в поход и двигался наугад на помощь попавшему в плен другому гарнизону, дабы нынешние наступавшие завтра стали осажденными; именно это и могло произойти со дня на день с бретонским войском, ежели бы, к примеру, англичанам из Авранша вздумалось прийти на помощь своим братьям из Сен-Джеймс-де-Беврона.
 Однако в этот час благодаря тщательным предосторожностям в лагере все было спокойно; ночная тишина нарушалась лишь часовыми, перекликавшимися каждые четверть часа; ни огонька не было видно в солдатских и офицерских палатках; только одна из них, стоявшая выше других, над которой при каждом долетавшим с моря порыве ветра развевались французское и бретонское знамена, еще светилась изнутри: в этой палатке не спал, полный забот, командующий всеми этими спокойно спящими солдатами, положившимися на него, как стадо на пастуха.
 А он, не снимая доспехов, бросился на волчьи шкуры, служившие ему постелью; снял он только шлем и положил его рядом со скромным ложем сурового воина; это позволит нам рассмотреть того, на ком лежала столь большая ответственность за жизнь его братьев во Христе. Это был красивый молодой человек лет тридцати двух; длинные каштановые волосы обрамляли бледное чело и доходили ему до плеч; у него были голубые глаза, а выражение лица можно было бы назвать нежным, если бы он не хмурил брови; уже залегшая меж бровями складка выдавала сильную волю, которая у бретонцев переходит порой в упрямство. Медная лампа, единственная, как мы уже сказали, что горела во всем лагере, освещала манускрипт, который читал молодой человек, подперев голову левой рукой, а правой вносил в него поправки крупным почерком: его буквы были в три раза больше написанных до него. Манускрипт этот назывался так: «История Артура, графа де Ричмонта и коннетабля Франции, содержащая его мемуары с 1413 по 1424 год».
 — Эх, бедный мой Гильом, дойдя до последней страницы, прошептал молодой человек, — боюсь, что в этот час ты взялся вписать в мою историю самые яркие страницы, а этот тысяча четыреста двадцать пятый год, начавшийся так неудачно, как бы не кончился еще хуже.
 — Что за печальные мысли, ваше сиятельство! — подхватил какой-то человек, по виду крестьянин, незаметно вошедший в палатку Артура и бесшумно подошедший к его постели, так что тот его даже не заметил. — К несчастью, — продолжал со вздохом вошедший, — новости, которые я принес, не из тех, что могут порадовать.
 — А-а, это ты Ле Грюэль? — отозвался Артур, улыбнувшись, и это свидетельствовало о том, что, хотя обещанные новости были неутешительны, доставившего их человека тем не менее ожидали с радостью. — Клянусь головой, бедный мой Гильом, я уж думал, что тебя повесили, и собирался было отрядить завтра людей с приказанием обшарить все растущие поблизости деревья, чтобы отдать тебе христианский долг.
 — А ведь это вполне могло произойти, ваше сиятельство, ежели б я не сменил ливрею вашего благородного дома на эту деревенскую одежду. Англичане день и ночь бьют в барабаны, собирая народ под знамена графа Суффолка и мессира Скальза, и хотя денег при мне не много, они тем не менее могли бы похвастаться такой добычей.
 С этими словами Гильом Ле Грюэль высыпал содержимое своего кошелька в графский шлем.
 — Докуда же ты дошел?
 — До Ренна, черт подери!
 — Там ничего не слышно о короле?
 — Как же, как же! Он сейчас в Иссудуне с господином де Жиаком и со всем двором.
 — А обещанные сто тысяч экю?
 — О них я ничего не слыхал.
 — Стало быть, деньги, которые ты принес… — продолжал Артур, едва взглянув на полный золота шлем.
 — …выручены за драгоценности, которые вы мне приказали продать, а кроме того, здесь еще двести экю золотом: половину мне передал ваш брат, господин Жиль, а остальное дали госпожа д'Алансон и госпожа де Ломань.
 — Славные мои сестрицы! — прошептал Артур.
 — Что же до герцога Жана, то он сейчас путешествует то ли в Морле, то ли в Кемпере; впрочем, даже если бы он был в Ренне, вы и сами знаете: он считает себя скорее бургундцем, нежели дофинезцем.
 — Значит, наше состояние растет?
 — Уже выросло до четырехсот восьмидесяти экю золотом.
 — Ну, теперь, по крайней мере, есть чем расплатиться с крестьянами, поставляющими нам провиант; а солдатам остается смириться и ждать, когда соблаговолит о них вспомнить наш король.
 — Да будет на то воля Божья! — отвечал Гильом с выражением человека, который на всякий случай поминает Господа, без особой, впрочем, надежды на то, что молитва его будет услышана.
 — Что тут скажешь? — нахмурившись, процедил сквозь зубы Артур. — И кто может заставить тебя усомниться в терпении солдат, когда их командир первым подает им пример?
 — Я слышал, когда шел мимо палаток, о чем шептались часовые, которым я был вынужден открыться.
 — Что же ты слышал?
 — Они грозились поднять завтра мятеж, ежели на рассвете войско не получит жалованья, которое они ждут уже пятый месяц.
 — Мятеж! — подскочив на постели, вскричал Артур. — Мятеж? Да ты просто ослышался, Гильом.
 — Нет, ваше сиятельство, я знаю, что говорю. Так вы уж будьте готовы…
 — Мятеж! — не унимался Артур, презрительно усмехаясь и меряя палатку широкими шагами. — Мятеж! Любопытно было бы взглянуть! А приготовиться к этому можно только так: не выходить без меча.
 — Ваше сиятельство! Не лучше ли было бы заставить крестьян подождать и выплатить солдатам хотя бы часть жалованья?
 — Крестьяне поставили провиант под мое честное слово, и я сдержу его; а солдатам я должен давать хлеб, воду и оружие, и пока они сыты и им есть, чем сражаться, им не в чем меня упрекнуть.
 — Но, ваше сиятельство…
 — Возьми это золото, рассчитайся с крестьянами; ежели что-нибудь останется, пожалуй от моего имени несколько монет самым нуждающимся семьям и попроси их помолиться за победу короля Карла Седьмого и за спасение Франции.
 Гильом бросил взгляд на хозяина, но ничего не сказал и вышел. По выражению его лица он понял, что возражать бесполезно. А Артур снова упал на постель и то ли из-за того, что давно не отдыхал, то ли потому, что совесть его была чиста, то ли благодаря сильной воле, но четверть часа спустя он уже крепко спал.
 На рассвете его разбудил шум в лагере. Артур подскочил на постели, спрыгнул на пол и бросился к выходу, однако в эту минуту на пороге появился Ле Грюэль.
 — Что за шум, Гильом? Что там происходит?
 — То, что я и предвидел, ваше сиятельство.
 — Мятеж? — вскричал Артур, хватаясь за оружие, висевшее в изголовье постели.
 — Пока еще нет.
 — Да что же там такое?
 — Часовые не пожелали выпустить крестьян из лагеря.
 — Почему?
 — Часовой, охранявший вашу палатку, предупредил их, что все деньги, которые я принес, пошли в уплату за провиант, а на солдатское жалованье ничего не осталось.
 — И потому… — в нетерпении подхватил Артур.
 — …солдаты хотят отобрать это золото у крестьян, а те рассматривают его как законную плату и не хотят отдавать свои деньги.
 — Они правы, клянусь Пресвятой Девой Марией! И я иду им на помощь!
 — Не желаете ли надеть шлем, ваше сиятельство?
 — Нет, нет, будет лучше, если эти болваны узнают меня издалека, и ежели кто-либо замешкается и не сразу подчинится приказу, у него не будет оправдания. Коня, Жан! Коня!
 Берейтор, к которому он обратился с этими словами — а тот обязан был в любое время дня и ночи держать наготове боевую лошадь, — вложил узду коннетаблю в руки и собирался по своему обыкновению подставить ему колено; однако Артур, несмотря на тяжелые доспехи, вскочил в седло с такой легкостью, будто был в простом охотничьем костюме, и, прислушавшись и определив, откуда доносятся крики, пустил коня в галоп.
 Как и сказал Гильом, часовые прознали о том, что крестьяне получили золото, и не хотели их выпускать до тех пор, пока те не отдадут им половину. Нетрудно догадаться, что подобное предложение было торговцами единодушно отвергнуто; но солдаты, предвидя сопротивление, решились взять силой то, что им не хотели отдать по доброй воле.
 Крестьяне понимали, что если они доверят свои деньги солдатам, то на честный дележ рассчитывать не придется. Тогда они собрались все вместе под тем предлогом, что им нужно посовещаться, надеясь выиграть время и приготовиться к обороне. Они поместили женщин и детей в центр, составили повозки в круг, вооружились палками и приготовились отстаивать свое добро — а каждый честный коммерсант с детства деньги ценит выше жизни. Солдаты, для которых такая война — сущая безделица, готовились к ней с жестокой радостью, присущей и человеку, и тигру, когда они знают, что их жертва слишком слаба и не сможет долго сопротивляться, однако готовится сразиться и даст, благодаря этой видимости сопротивления, оправдание их собственной жестокости. И вот сбежались солдаты со всего лагеря; многие даже не знали, зачем их собрали, но они были готовы, не задавая лишних вопросов, сразиться на стороне своих товарищей против крестьян; они кричали: «Смерть! Смерть!», не ведая, чем провинились те, кого они заранее обрекали на гибель.
 Вдруг в общем гомоне раздался чей-то голос:
 — Коннетабль! Коннетабль!
 В то же мгновение в толпе, такой плотной, что яблоку негде было упасть, произошло движение; собравшиеся потеснились, давая дорогу своему командиру; тот поскакал по образовавшемуся широкому проходу галопом и остановил коня только перед заграждениями, за которыми крестьяне, ни живы ни мертвы, ожидали своей участи. Однако при виде коннетабля они воспряли духом, отодвинули одну повозку, чтобы пропустить прибывшее подкрепление, и, бросившись под копыта коня Артура, закричали: одни — «Пощады!», другие — «Справедливости!»
 — Почему вы не ушли с восходом солнца, как я вам приказывал? — спросил Артур зычным голосом, докатившимся до последних рядов собравшихся солдат.
 — Часовые отказались отворить ворота лагеря, — прогудел тот, кого крестьяне выбрали своим вожаком.
 Артур знаком снова приказал им расступиться и, подъехав к воротам лагеря, строго спросил часовых:
 — Отчего вы не пропустили этих людей?
 — Они не знали пароля, ваше сиятельство, — отвечал один из солдат.
 — Верно, — согласился Артур. Он возвратился за баррикады.
 «Бретань и Бургундия», — шепнул он на ухо крестьянскому вожаку. — Теперь уходите!
 Крестьянин подошел к своей повозке, взял лошадь под уздцы и пошел к заставе, а за ним потянулись его товарищи.
 — «Бретань и Бургундия!» — сказал крестьянин солдатам.
 — Проходите! — ответили часовые.
 Весь обоз беспрепятственно вышел за ворота.
 Когда последняя повозка проехала, Артур, провожавший обоз взглядом, обернулся и увидел в нескольких шагах от себя нескольких бретонских рыцарей, поспешивших ему вослед на тот случай, ежели коннетаблю понадобится их помощь.
 — Господа! — обратился к ним Артур с таким видом, будто не понимал, что их привело. — Я очень доволен, что вижу вас здесь, потому что мы идем на приступ. Мессир Ален де ла Мотт, прикажите своим лучникам разобрать луки и наполнить колчаны стрелами. Мессир Молак, прикажите господину Плоэрмелю и господину дю Рок-Сент-Андре приготовить фашины  note 2 и лестницы. Господин де Кетиви, возьмите двести всадников и отправляйтесь на разведку со стороны Авранша и Понторсона, чтобы англичане не захватили нас врасплох. С вами же, Гильом Эдер, мы с разных сторон пойдем на приступ. Теперь расходитесь по местам, а когда все будет готово, пусть трубачи протрубят сбор.
 После этой речи командиры развели свои отряды к местам построения, и площадь, где за четверть часа до этого кипели страсти, опустела: остались только караульные и коннетабль; видя, что все разошлись, он направился к своей палатке, чтобы тоже заняться приготовлениями к предстоящему бою.




 II


 Час спустя бретонское войско оставило казармы и строем двинулось на приступ замка Сен-Джеймс-де-Беврон.
 Отданные коннетаблем приказания были в точности исполнены. Господин де Гетиви с двадцатью пятью копейщиками выступил со стороны Понторсона. Мессир Ален де ла Мотт разделил своих лучников на два отряда и, оставив командование одним из них за собой, другой поручил заботам своего сына Гильома. Господин де Молак собрал солдат с лестницами, а Гильом Эдер, как и приказал ему коннетабль, готовился штурмовать крепостную стену с западной стороны, в то время как Артур с половиной войска огибал замок и готовился напасть с юга. Англичане следили за действиями наступающих с вниманием, свидетельствовавшим о беспокойстве, которое вызывали у них эти разнообразные маневры противника; они спешно выслали на крепостной вал, в тех местах, не особенно велика была угроза нападения, свои лучшие отряды. И едва войско коннетабля оказалось в пределах досягаемости стрелы, как осажденные в один голос что-то громко прокричали и вслед за тем раздался пронзительный свист: несколько человек из рядов наступавших упали, навылет пронзенные длинными стрелами английских лучников.
 Артур приказал своим людям сомкнуть ряды, закрыться щитами и продолжал наступление. Не прошел он и тридцати шагов, как новые ангелы смерти проникли в ряды его солдат. Послышались проклятья; однако наступавшие продолжали идти вперед, оставляя позади себя мертвых и истекающих кровью раненых. Очутившись на расстоянии в полвыстрела от крепостного вала, Артур приказал остановиться и построил солдат в три эшелона; бретонские лучники врыли перед собой в землю щиты и, укрывшись за ними, приготовились ответить англичанам стрелами на стрелы, смертью на смерть.
 Артур приказал несшим фашины подойти к крепостному рву, заслоняясь своей ношей, как щитом; те же, кто нес лестницы, должны были следовать за ними; сам он завладел луком только что сраженного бретонца и стал прикрывать их маневр. Тогда несколько рыцарей встали рядом с ним, как в наши дни какие-нибудь нетерпеливые офицеры встают в ряды стрелков в ожидании настоящей схватки; эта игра была тем безопаснее, что доспехи делали их неуязвимыми для стрел, отскакивавших от их фламандских лат, которые и копьем-то пробить было непросто.
 Стрелы сыпались на Артура градом и отскакивали от его доспехов; впрочем, он почувствовал, как одна ударила сильнее других, причинив ему легкую боль в левом плече: как ни крепки были латы, вражеская стрела ужалила его сквозь них. Он сейчас же ее выдернул и, тщательно осмотрев, заметил в ее оперении клеймо Матье Дункастера, знаменитого английского мастера, прославившегося тем, что он умело выбирал дерево для своих луков, а также железной отделкой своих стрел. Не успел Артур как следует все рассмотреть, как почувствовал новый удар. На сей раз стрела хоть и пробила металл, но до живой плоти не добралась.
 — Вы не ранены, ваше сиятельство? — с беспокойством вскричал находившийся неподалеку Гильом де ла Мотт.
 — Нет, а все благодаря прекрасным гандским доспехам, — отозвался Артур. — Однако надо бы мне поскорее отыскать чудака, посылающего нам такие подарки, и расквитаться с ним, потому что каждая его стрела, пущенная в солдата, неизбежно приведет к смерти. Да что там солдат: стоит ему разглядеть вас, Гильом, легковооруженного, среди нас, закованных в броню, как ваша кольчужка превратится в рыболовную сеть, а вы сами будете истыканы стрелами, словно игольная подушечка — булавками.
 — Боже милостивый! Помилуй меня! — пробормотал Гильом де ла Мотт, падая на одно колено.
 — Что такое, Гильом, бедный мой мальчик?! — вскричал Артур.
 — Кажется, я серьезно ранен, ваше сиятельство. Видите вон того проклятого уэльского стрелка… Он свешивается и показывает на меня своим товарищам… Он-то меня и погубил!
 Артур бросил взгляд на лучника, потом перевел его на раненного и увидел, что английская стрела длиной около трех футов вонзилась ему в грудь с правой стороны и вышла между лопатками. Артуру стало ясно, что бедный Гильом не ошибся: рана его смертельна.
 — Чего бы ты хотел, Гильом? — спросил Артур. — Ежели исполнение твоего желания в человеческой власти, твоя последняя воля будет исполнена.
 Гильом не мог говорить, кровь так и хлестала у него изо рта; однако он указал рукой на ранившего его лучника, радовавшегося своей победе.
 — Да, да, понимаю, — пробормотал Артур, вставляя в лук свою лучшую стрелу, — и хотя твое последнее желание нельзя назвать христианским, я готов его исполнить. Умри с миром, Гильом!
 Стрела Артура со свистом пролетела отделявшее его от неприятельской крепости расстояние и, послушная воле своего хозяина, угодила лучнику в голову, пронзив оба виска, несмотря на защищавший его голову медный шлем. Англичанин простер руки, выронил лук и, опрокинувшись на спину, рухнул на руки своих товарищей. Артур поворотился к Гильому. На губах умирающего промелькнула злорадная усмешка, он издал стон, выгнулся и затих.
 — На стены! На стены! — закричал Артур, спеша воспользоваться жаждой мести, которую зрелище это пробудило в рыцарях. — На стены! Рвы завалены, лестницы наготове.
 Первым подавая пример, он ринулся на приступ, увлекая за собой солдат и командиров. Лучники остались позади, прикрывая наступавших и тесня англичан со стен.
 В одно мгновение взметнулись ввысь пятьдесят лестниц, и, подхлестнутые примером коннетабля, солдаты бросились в рукопашный бой.
 Наступавшие проворно карабкались по лестницам и были уже на полпути к вершине, как вдруг позади них раздались крики: «Англичане! Англичане!» В ту же минуту лучники, которые должны были защищать наступавших, решили, что неприятель зашел им с тылу; они вырвали из земли свои щиты, забросили их за спину и побежали с поля боя, подхватив посеявший в их радах панику крик. Осажденные, видя, что им осталось справиться лишь с подступившими к стенам рыцарями и солдатами, обрушили на их головы камни, балки, бревна, а также все, что в те времена предписывалось тактическими соображениями припасать на крепостных стенах ввиду готовившегося приступа; в то же время распахнулись одни из ворот крепости; оттуда вылетел отрад кавалерии и, развернувшись в цепь, понесся вдогонку тем, кто из наступавших превратился в оборонявшихся, что, впрочем, тоже было нелегко.
 Артур одним из первых спрыгнул с лестницы вниз, чтобы встретить эту новую атаку; узнавая его по боевому кличу, а также по мощным ударам, которые он наносил неприятелю, его солдаты сгрудились вокруг него. Таким образом сражение скоро продолжалось под стенами крепости; однако бретонские рыцари, с головы до ног закованные в тяжелую броню, оглушенные сыпавшимися на них со стен камнями, подвергавшиеся с флангов натиску неприятельских лучников и атакованные с фронта кавалерией, не могли надеяться вновь захватить инициативу в свои руки, как это было в начале сражения; они скорее готовы были умереть и уж не надеялись победить, продолжая защищаться: видя в своих рядах коннетабля, они просто не могли его оставить одного.. Впрочем, было очевидно, что как только он падет, бой в ту же минуту прекратится; вот почему англичане все силы бросили против коннетабля, тем более что сам он словно напрашивался на смерть и призывал неприятеля на свою голову, бросая свой боевой клич всякий раз, как ему казалось, что англичане от него удаляются.
 Вдруг крик «Бретань и Ричмонт» донесся с другой стороны, из-за спин напиравших англичан; сейчас же послышались крики: «Бретонцы! Бретонцы!» В то же мгновение стоявшие на стенах солдаты отозвались тревожным эхом; рады англичан смешались; люди и кони либо оттеснялись, либо опрокидывались еще не видимой, но неумолимо надвигавшейся силой. Наконец две силы встретились: хрупкая преграда, отделявшая Артура от пришедшего ему на подмогу отрада, рухнула, и господин де Гетиви, окровавленный и израненный, рухнул к ногам коннетабля.
 Отрад этот должен был вступить в бой позднее; он посеял панику в радах своих же лучников; видя, что в охватившем их бегстве бретонцы позабыли о своем командире, солдаты господина де Гетиви поспешили Артуру на помощь и спасли его от неминуемой смерти.
 Артур вскочил на первого же коня, которого ему подвели, сунул в ножны обломок своего меча; схватившись за притороченный к седлу боевой топорик, который он случайно нащупал рукой, коннетабль бросился вдогонку за английской кавалерией и преследовал ее до самых городских ворот. Когда ворота захлопнулись перед ним, он возвратился к тому месту, откуда недавно начинался приступ; однако лестницы уже были разбиты оборонявшимися; фашины пылали, подожженные сброшенными со стен осмоленными факелами; а солдаты Артура были раздавлены усталостью, и он видел, что только привычка к повиновению удерживала их рядом с ним. Коннетабль понял, что день потерян и, взвыв от бешенства, подал сигнал к отступлению, которому англичане и не думали мешать.
 Вернувшись в лагерь, он узнал, что атака под командованием Гильома Эдера была ничуть не удачнее его наступления; в самом начале приступа Гильом был раздавлен обломком скалы, который англичане сбросили на лестницы наступавших. Господин де Молак пронзен стрелой. Мессир Ален де ла Мотт, прижатый неприятелем к озеру, упал вместе с конем в воду и так и не выбрался. Одним словом, вся эта стычка оказалась столь же роковой для бретонской кавалерии, как и для приступа в целом.
 Артур расставил охранение и, удалившись в свою палатку, запретил кому бы то ни было его беспокоить.
 Там он оставался до десяти часов вечера и за это время не съел ни крошки. Наконец он кликнул часового, который должен был дежурить у палатки. Никто не ответил.
 Не понимая, что могло означать это молчание, он выглянул из палатки: оказалось, что охраны нет. Он позвал своего секретаря, конюхов, пажей и учинил им допрос. Однако ему так и не удалось от них ничего добиться, кроме того, что в лагере весь вечер шли какие-то таинственные приготовления. Они видели грозные лица солдат, они пытались расспрашивать, но не добились ответа. После вечерней зори они разошлись по палаткам и с той поры ничего не было слышно, вот почему слуги Артура знали не более его самого.
 В это мгновение на восточной окраине лагеря вспыхнула кровавая заря: звезды побледнели, небо окрасилось в пурпур, огонь охватил палатки лучников, однако оттуда не доносилось ни звука.
 Артур растерянно взирал на бушевавший огонь, стремительно приближавшийся, и ничто не препятствовало вырвавшейся на волю стихии. Он ждал, что вот-вот раздадутся отчаянные крики, солдаты станут выбегать из охваченных пламенем палаток. Однако все словно вымерло, будто в эти палатки уже лет сто не ступала нога человека. Потеряв терпение, Артур сам не удержался и подал знак тревоги.
 Наполовину обгоревшая лошадь, выскочившая из-под рухнувшей крыши и стремительно промчавшаяся мимо него с диким ржанием, оказалась единственным существом, ответившим на его крик.
 Тогда правда, словно привидение, предстала перед ним во всей своей пугающей наготе. Ноги его подкосились, и пот заструился по его лицу.
 Войско в полном составе, запалив палатки, покинуло своего коннетабля.




 III


 Это нежданное предательство, причина коего заключалась в том, что солдат оставили без содержания, как нельзя более осложнило дела короля Карла VII. Граф Ричмонт с большим трудом поднял в герцогстве своего брата двадцать тысяч человек, которых он и привел на осаду крепости Сен-Джеймс-де-Беврон; он платил им из своего кармана сколько смог, рассчитывая на сто тысяч экю, твердо обещанные ему королем; однако деньги эти по неизвестной причине так и не дошли, и усилие одного из самых могущественных вассалов короля так и истощилось в борьбе с королевским равнодушием.
 Англичане заняли Нормандию, Шампань, Иль-де-Франс и Гиень; на их стороне воевала Бургундия; в их руках были все гавани Франции, они постоянно получали подкрепление людьми и деньгами от Англии, которая, находясь вдалеке от театра военных действий, оставалась все такой же процветающей и густонаселенной. Современному читателю, верно, нелегко понять, каким образом дофин удерживал в своей власти, даже во Франции, последние провинции, являвшиеся не столько частью его королевства, сколько местом прибежища, ежели только читатель не примет во внимание то обстоятельство, что войны в описываемую нами эпоху были далеки от хорошо организованных и подчиняющихся единой воле современных сражений.
 В самом деле, каждый военачальник шел в наступление когда и куда ему вздумается; его войско росло или, напротив, сокращалось в зависимости от возможностей его кошелька. Как только ему нечем было платить, солдаты разбегались в поисках другого командира, а нужда или жажда наживы нередко заставляли солдат искать его в неприятельском лагере; деревни были опустошены; переходившие из рук в руки города, случалось, меняли хозяина трижды, а то и четырежды в год; повсеместная партизанская война приводила к разорению провинций и поистине варварскому к ним отношению со стороны как защитников, так и завоевателей. И, как мы уже сказали, на фоне всех этих событий англичане одерживали победы; но победы эти были неспешны, потому что английские военачальники гораздо более заботились о личной наживе и личной славе, нежели об успехе общего дела.
 За четыре года, истекшие со времени смерти прежнего короля и до того момента, когда начинается наш рассказ, Карл VII достиг возраста зрелого мужчины, что, однако, не повлияло на становление его характера. Он обладал теми качествами, за которые народ любит своего суверена, но отнюдь не теми, что внушают уважение к королю его соседям. Находясь в постоянной зависимости от обстоятельств, в которых он оказывался, он к тому же и не пытался бороться: он прибегал к извечной помощи все новых своих союзников, порой выбирая их скорее по необходимости, нежели руководствуясь осторожностью.
 Вот как случилось, что меч коннетабля, висевший с 7 марта 1722 года на боку у Ричмонта, ножны которого были украшены цветами французской линии, попал в руки швейцарца. Вот как случилось, что граф Дуглас был назначен главнокомандующим боевыми действиями на территории всего французского королевства. Вот как случилось, что Стюарта, потерпевшего поражение и взятого под стражу в Краванте, обменяли на одного из братьев Суффолков, а потом, в награду за службу, он был пожалован графством Дре, тогда как его деверь вошел во владение Туренским герцогством. Доверие Карла к заморским союзникам было до такой степени велико, что он даже набрал из их числа роту, которой поручил охрану собственной персоны, откуда и пошло название «швейцарская гвардия», сохранившееся вплоть до 1829 года; его носил отряд телохранителей французских королей.
 Читателям будет понятно, в какое все более ненадежное положение ввергала постоянно меняющаяся политика судьбу Франции. Каждый новый благодетель являлся со своими претензиями, привязанностями и антипатиями, которые король должен был удовлетворять и разделять. Так, Ричмонт, будучи далек от того, чтобы относиться к мечу коннетабля как к милости, сам продиктовал те условия, на каких он был готов принять эту должность. Условия его были таковы: отставка министров, причастных к Шантососскому делу, и изгнание всех тех, кто запятнал себя кровью герцога Жана; дело в том, что у нового коннетабля были далеко идущие планы, а также обширные связи, что выгодно отличало его от предшественников; прежде всего, он мечтал помирить герцога Бретонского и герцога Бургундского с королем Французским. Он уже частию исполнил эту мечту, вырвав герцога Жана, своего брата, из альянса с англичанами, и, почувствовав воодушевление от этого успеха, он поспешил начать переговоры с Филиппом Добрым, а в доказательство раскаяния со стороны короля добился отставки Танги Дюшателя, назначенного сенешалем в Бокер, и изгнания председателя Луве, удалившегося в Авиньон. Что же до виконта де Нарбона, то он был убит в Вернее, а англичане, исполняя обещание, данное герцогу Бургундскому, четвертовали, а потом повесили его труп, найденный на поле боя. Итак, при короле остался в качестве председателя Королевского совета один де Жиак, чьи прошлые преступления были неизвестны: бургундские герцоги по-прежнему считали его своим сторонником.
 Однако неведомая пагубная сила сводила на нет все предпринимаемые Артуром усилия: король, энергичный и преисполненный доброй воли, пока его поддерживало присутствие коннетабля, впадал с его отъездом в свойственную его натуре апатию. Удалившись в Иссудун (англичане, посмеиваясь, называли его тогда «королем Буржским»), Карл VII проводил свои дни на псовой или соколиной охоте, вечера — за игрой в карты или кости, а ночи — между угасавшей любовью к Марии Анжуйской и нарождавшейся любовью к Агнессе Сорель.
 В конце одного из таких бесплодных дней, позволивших Ла Гиру сказать, что «никогда доселе не бывало короля, который бы столь же весело терял свое королевство», Карл, удостоившийся с тех пор имени Славный, но в описываемое нами время еще не заслуживший ничего другого, кроме прозвища Беззаботный, играл в кости с Пьером де Жиаком, своим фаворитом, в одном из залов Иссудунского замка; хотя эта игра была в те времена весьма распространена, король относился к ней скорее как к забаве, способной развеять скуку, нежели как к удовольствию; время от времени он свешивал руку, чтобы потрепать великолепную белую борзую, растянувшуюся у его ног и отвечавшую на его зов тем, что она вытягивала свою длинную гибкую шею и приоткрывала умные выразительные глаза. Наконец король выронил рожок слоновой кости, которым он до того поигрывал в руках, развернул кресло и, склонившись к своей любимице, едва слышно присвистнул; собаке, очевидно, был хорошо знаком этот зов: она сейчас же привскочила на задние лапы, а передние поставила королю на колени.
 — Хорошо, Фидо, хорошо! — похвалил Карл. — Красавица моя, умница! Я гораздо более благодарен герцогу Миланскому за этот подарок, чем за три тысячи его ломбардцев, которые для начала разграбили мои провинции, а кончили тем, что проиграли битву при Вернее; будет тебе, Фидо, золотой ошейник, как только я получу корону.
 — Слышишь, Фидо? — вмешался в разговор де Жиак. — Хозяин обещает, что ты издохнешь с французским гербом на шее.
 Фидо едва слышно зарычал.
 — Это еще не точно, де Жиак, — с печалью в голосе откликнулся Карл, поглаживая свою любимицу. — Ведь на эту корону чертовски много претендентов, и самые красивые цветы с нее уже оборвали. Должно быть, наши грехи прогневали святого Дионисия, покровителя Франции, или Господа Бога нашего, судии королей, ежели дела королевства идут все хуже и хуже.
 Король испустил вздох, а Фидо ответил на него ворчанием.
 — Послушайте, де Жиак! — продолжал король. — С тех пор, как меня стали предавать люди, я не раз испытывал желание взять в советники своего пса и довериться его инстинкту в выборе своих друзей и недругов.
 — В таком случае мне недолго пришлось бы ходить у вашего величества в советниках, — заметил де Жиак, — ведь я у Фидо в немилости.
 — Такие случаи известны, — продолжал король, отвечая скорее на свои мысли, чем на замечание советника. — Господь нередко поручал животным служить проводниками людям. Третьего дня, помните, в лесу Дун-ле-Руа мы совсем было потерялись, все спрашивали друг у друга дорогу, никто не знал, в какую сторону идти. И тогда мне пришла в голову мысль спустить Фидо с поводка и последовать за ним. Четверть часа спустя мы нагнали лошадей и пажей, ожидавших нас на опушке леса.
 — Ваше величество путает инстинкт с мыслию, сердце животного — с душою человека.
 — Верно, верно; но загляните в эти прекрасные глаза, Пьер. Не станете же вы отрицать, что в них светится ум? Приглядитесь к этим ушам: вот они навострились, вслушиваясь в мои слова; не кажется ли вам, что они разворачиваются словно для того, чтобы лучше меня понять? Несомненно, они слышат. Мне достаточно приказать Фидо выйти, и он уйдет; стоит мне его окликнуть, и он вернется: по одному моему знаку он ложится наземь. Да мои придворные даже этого не умеют, а удостоены звания людей. Правда, есть нечто такое, что всегда будет их отличать от этой прекрасной собачьей породы: они не умеют находить потерявшегося хозяина и кусают его, когда он падает.
 Молчание, последовавшее за этой мрачной шуткой, длилось бы бесконечно долго, может быть, благодаря разнообразным мыслям, которые она породила в умах обоих собеседников, если бы не Фидо: он встрепенулся и заволновался; это означало, что в соседней комнате происходит нечто необычное. Король следил взглядом за умным животным: собака не сводила глаз с двери.
 — Смотрите-ка, Пьер, к нам пожаловал кто-то чужой; поглядим, как его примет Фидо: я буду держаться с ним сообразно с тем, как поведет себя моя любимица; пусть на сей раз она будет председателем Королевского совета.
 В это мгновение приподнялся закрывавший дверь гобелен и паж доложил:
 — Его сиятельство Артур, граф де Ричмонт, коннетабль Франции.
 Король вздрогнул, де Жиак побледнел; Фидо бросился к двери.
 Коннетабль появился на пороге: борзая, видевшая его в первый раз, лизнула ему руку.
 — Это вы, кузен! — с некоторым вызовом вскричал король. — Да это настоящее чудо — видеть вас здесь! Я полагал, что вы в этот час сражаетесь в Нормандии во славу Франции, защищая интересы короны.
 — Так это и было, государь, — отвечал Артур, поглаживая борзую, породу и красоту коей он, казалось, оценил с первого взгляда. — И отнюдь не моя вина, что я в этот час нахожусь здесь, вместо того чтобы выбивать три лилии Франции на стенах Сен-Джеймес-де-Беврона.
 — Что же вас заставило явиться без нашего разрешения, кузен?
 — Многочисленные просьбы, с которыми я должен к вам обратиться, государь.
 — Говорите! — приказал король.
 Артур приблизился на несколько шагов. Карл жестом пригласил его садиться; однако коннетабль знаком показал, что хотел бы говорить стоя.
 — Государь! — с важностью начал Артур. — Я не стану обращаться к вам от имени бретонского королевского дома; вы знаете, его род столь же древний, как и род королей французских. Я, как вам известно, сын отважного герцога Жана, вернувшего себе Бретань со шпагой в руках, в то время как ваш батюшка потерял Францию.
 — Господин де Ричмонт! — нахмурившись, прервал его Карл VII.
 Фидо лег к ногам коннетабля.
 — Государь! — продолжал Артур. — Позвольте мне договорить. Когда я закончу, вы накажете меня, ежели я окажусь неправ. Благородный герцог, мой отец, умер, когда мы еще были юнцами; герцог Филипп Смелый, бывший, как и вы, королевским сыном, взял нас под свою опеку и привез в Пикардию; однако вскоре он тоже умер, и я перешел в руки его светлости герцога Беррийского, другого сына короля, а тот поручил храброму дворянину родом из Наварры по имени Перони заняться моим военным образованием; герцог, ваш дядюшка самолично наблюдал за этим так, будто я был ему родным сыном. Вот почему во время убийства герцога Орлеанского в тысяча четыреста седьмом году я оказался не в партии герцога Бургундского, а среди его недругов; это был первый мой политический шаг, и именно с той поры я взял в привычку держать данное слово.
 — Да, я знаю, что вы — верный слуга.
 Артур холодно поклонился и, словно не обратив внимания на похвалу короля, продолжал:
 — И вот в тысяча четыреста тринадцатом году, ковда его светлость герцог Бургундский и его величество король Карл Шестой, ваш отец, вопреки интересам королевства, осадили Бурж, я поспешил за помощью в Бретань, из-за чего поссорился с Жил ем, моим младшим братом, приверженцем бур-гиньонской партии. Это, впрочем, не помешало мне добиться от герцога Жана, моего старшего брата помощи в тысячу шестьсот всадников, в числе коих были виконт де ла Бельер, мессир Армель де Шатожирон, мессир Эсташ де ла Монней — все как на подбор храбрые командиры: мы с ходу захватили приступом Сийе-ле-Гийом, Бомон и Легль.
 — Я припоминаю эти подвиги, хотя был тогда еще совсем юным, дорогой кузен, — с заметным нетерпением уже во второй раз перебил Артура король.
 Однако Артур упрямо продолжал:
 — В тысяча четыреста пятнадцатом году по первому же требованию короля Карла Шестого, хотя я тогда стоял под стенами Партнея, я снял осаду и вышел на помощь королю Генриху Английскому, осадившему Арфлер. Господин де Ги-енн передал мне ради этого предприятия всех своих людей и офицеров. Я присовокупил пятьсот своих всадников, среди которых были Бертран де Монтобан, господин де Сомбург и Эдуард де Роан, мой знаменосец. Я нагнал на берегах Соммы герцога Орлеанского, герцога Бурбонского, герцога Альбрет-ского, герцога Алансонского, герцога Брабантского, герцога Неверского и герцога Эвского. В пятницу четырнадцатого октября тысяча четыреста пятнадцатого года наши батальоны собрались близ Азенкура в таком месте, где всем этим храбрым воинам было просто не развернуться. Вот почему мы потеряли день. Меня захватил в плен сам король Генрих, чью корону я разбил ударом топора, после того как сразил у него на глазах его брата Кларенса. Я дал ему слово, что буду его пленником, независимо от того, освободят меня или нет, до самой его смерти. В Англии я провел в плену пять лет. Под честное слово я возвратился в Нормандию, где влюбился в госпожу де Гиенн и просил ее руки, но она приказала ответить мне, что не желает быть супругой пленника. Хотя я очень ее любил, клянусь вам я набрался терпения и сдержал свое слово: я оставался пленником вплоть до тридцать первого августа тысяча четыреста двадцать второго года, то есть до того времени, когда король умер в Венсенском замке, недалеко от Парижа. С тех пор я свободен, потому что не стало человека, способного предъявить мне счет. Я женился на госпоже де Гиенн и прибыл к вашему величеству предложить свои услуги,
 — Да, кузен; мы отправились в Анжер, тогда-то я и предложил вам меч коннетабля, освободившийся со времени гибели Бюшана.
 — Седьмого марта тысяча четыреста двадцать четвертого года я получил его из ваших рук, государь, на Шинонских равнинах и, принимая его, я взялся поднять за свой счет со своих земель двадцать тысяч пехотинцев; взамен, государь, вы обещали мне прислать сто тысяч экю для выплаты солдатского жалования на время кампании.
 — Да, кузен.
 — Я поднял двадцать тысяч человек за свой счет и со своих земель, повел их в Нормандию, захватил Понторсон, перебив весь гарнизон, а оттуда отправился на осаду Сен-Джеймс-де-Беврона.
 — Мне все это известно, кузен, потому я и удивился, увидев вас здесь.
 — Я явился, чтобы вернуть вам меч коннетабля, государь. Ведь я сдержал все свои обещания, вы же изменили своему слову. Простите, что возвращаю вам меч в столь плачевном состоянии, — продолжал Артур, вынимая оружие из ножен, — но он обломался и затупился об латы англичан.
 — Я изменил своему слову? — повторил король, разглядывая обломок поданного коннетаблем меча. — Какому же слову, кузен?
 Де Жиак хотел было встать и удалиться.
 — Останьтесь! — молвил король, жестом приказав ему сесть. — Вы видите, что нас обвиняют: останьтесь, чтобы защитить нас.
 Де Жиак снова упал в кресло.
 — В том не моя вина, государь; я делал все, что мог, ради поддержания своего войска; я продал рейнским торговцам все свои драгоценности и все столовое серебро. Я приказал заложить все вплоть до своей цепи и золотых шпор — свидетельства того, что я рыцарь; вплоть до короны с моего шлема — свидетельства того, что я граф; жемчуг для этой короны мне подарила матушка, королева Английская; однако всего этого оказалось недостаточно. И вот мое войско разбежалось ночной порой из-за невыплаченного жалованья; перед уходом солдаты подожгли казармы, побросав свои вещи и оружие. Я бросился вдогонку за этими трусами и предателями. Я умолял и угрожал, однако они и слушать ничего не хотели: они стащили меня с лошади и бросили под ноги своим коням, а потом оставили лежать без памяти на дороге; и весь этот позор, государь, не пал бы на бретонский королевский дом, не уступающий в древности королевскому дому Франции, ежели бы вы, ваше величество, сдержали слово.
 — Да в чем же я его нарушил, господин де Ричмонт? — поднимаясь и бледнея от гнева, молвил король Карл VII.
 — Вы, ваше величество, не прислали обещанные сто тысяч экю.
 — То, что вы говорите, кузен, весьма странно, — садясь на прежнее место, заметил Карл, бросив взгляд на Пьера де Жиака. — В Мен-сюр-Иевре три сословия королевства приняли решение собрать эти деньги, но епископ по имени Гуго Комбрель высказал опасение, что это — лишь новый грабеж и что деньги попадут в руки моих фаворитов, вместо того чтобы послужить чести Франции. Эти сто тысяч экю были собраны с французских городов и, уж конечно, не задержались в нашей казне, где в настоящее время имеется всего-навсего четыре экю; а доказательство тому — мы были вынуждены просить кредита в сорок ливров у капеллана, крестившего дофина Людовика.
 — Да где же, в таком случае, эти сто тысяч? — в изумлении вскричал Артур.
 — Спросите мессира де Жиака, кузен, — робко отвечал король, — он должен это знать, потому что именно ему, как мне представляется, были переданы эти деньги.
 — Мне кажется, — поигрывая золотой цепью и не дожидаясь вопросов Ричмонта, небрежно заговорил де Жиак, — что частью деньги эти пошли на уплату шести великолепных белых кречетов, которых привезли нам венгерские купцы, а также на то, чтобы обновить охотничьи экипажи, находившиеся в состоянии, не достойном великого короля; что же до остальных денег…
 — …то они… — затрясшись от бешенства, подхватил Артур, — …то на них подновили дом госпожи Катрин де л'ИльБушар, не достойный вдовы графа Тюренского и любовницы господина де Жиака.
 — Возможно, это и так, — отвечал де Жиак с вызовом и, вместе с тем, несколько смущенно.
 Артур преклонил перед королем колени, положил к его ногам обломок меча, который он до тех пор сжимал в руках, и, с достоинством поднявшись, хотел было выйти.
 — Погодите, кузен! — остановил его Карл. — Мы не принимаем вашего слова.
 — Государь, берегитесь! — вскричал Артур. — Вы знаете, каковы прерогативы коннетабля королевства.
 — Да, кузен, нам известно, что они почти равны королевским прерогативам.
 — Вы знаете, что среди моих прав — право казнить и миловать и что сенешали, бальи, прево, мэры, эшевены  note 3 , охрана, а также губернаторы и управляющие городов, замков, и крепостей, равно как и мостов, городских застав, и проездов, как и почти все находящиеся в вашей власти судейские, должны повиноваться нам так, как если бы это были вы.
 — Знаю.
 — И вы, ваше величество, подтверждаете права, даруемые мне вашей грамотой от седьмого марта тысяча четыреста двадцать четвертого года?
 Король подобрал с полу меч и подал его Ричмонту со словами:
 — Вложите этот меч в ножны, кузен; мы прикажем заменить лезвие — выбрать какое-нибудь другое, понадежнее.
 Ричмонт поклонился:
 — Не угодно ли будет теперь вашему величеству передать мне ключи от города?
 — Зачем, кузен?
 — Я хочу помолиться Пресвятой Деве Деольской завтра на рассвете, — отвечал Артур.
 — Можете их взять, — кивнул король.
 — Мне больше нечего сказать вашему величеству; позвольте мне удалиться!
 — Ступайте, кузен, и да храни вас Господь! Коннетабль низко поклонился королю и вышел; Фидо проводил его до самой двери, дружелюбно помахивая хвостом.
 На следующий день на рассвете, в то время, как его сиятельство Артур де Ричмонт находился в церкви Пресвятой Девы Деольской, а священник поднимался на алтарь, паж пришел ему доложить, что рыцарь де Жиак арестован и что все ожидают дальнейших приказаний графа.
 — Пусть Ален Жирон и Робер де Монтобан с сотней копейщиков сопроводят его в тюрьму в Дюн-ле-Руа; когда он будет на месте, мой Бальи знает, что с ним делать. Ступайте! А вы, Жан де ла Буассьер, — прибавил коннетабль, поворотившись к другому пажу, — отправляйтесь в Бурж и предупредите палача, чтобы он выезжал в дилижансе в Дюн-ле-Руа, где его ожидает работа, за которую ему уже хорошо заплачено.
 Отдав приказания, благочестивый Ричмонт опустился на колени и так отстоял всю мессу.




 IV


 Теперь нашим читателям будет понятно, почему Артур де Ричмонт попросил у короля ключи от города: он опасался, как бы рыцарь де Жиак ночью не сбежал. Однако председатель Королевского совета слишком полагался на оказываемые ему Карлом милости, чтобы испытывать страх и, стало быть, искать способа, как избежать ожидавшей его участи. Когда люди коннетабля проникли к нему в дом, взломав дверь топорами, тот безмятежно спал. Солдаты заставили его встать, не дав ему времени надеть ничего, кроме длинного бархатного платья, подтащили его ко входной двери и посадили на небольшую лошадку, нарочно приведенную для него. Прибыл паж с новыми приказаниями коннетабля. Все тронулись в Дюн-ле-Руа. Три часа спустя де Жиак был брошен в городскую тюрьму, и в тот же вечер Бальи зачитал ему смертный приговор.
 Де Жиак выслушал его, сидя в углу, с босыми ногами, на каменном полу, упершись локтями в колени и уронив голову на руки. Когда чтение было окончено, Бальи спросил, каково его последнее желание.
 — Священника! — глухо отвечал де Жиак.
 Это было единственное, что он произнес со времени своего ареста, упрямо отказываясь отвечать на допросах. Бальи вышел.
 Священнослужитель застал де Жиака в той же позе и, увидев, что по лбу арестованного струится пот, он стал призывать его к тому, чтобы тот встретил смерть со всем мужеством.
 — Не смерть меня страшит, — молвил де Жиак, — с ней я слишком часто сталкивался лицом к лицу, чтобы она могла меня испугать. Я с ней знаком: это моя старая подруга и, ежели бы она пришла одна, я бы ее благословил.
 — Смерть приходит вместе с Божьим милосердием, сын мой, — заметил священник.
 — Или с отмщением, отец мой, — отвечал де Жиак.
 — Доверьтесь тому, кто смертию смерть попрал, — продолжал монах, снимая с груди распятие и подавая его рыцарю.
 Тот протянул было правую руку, чтобы взять его, но, едва дотронувшись до креста, он закричал так, словно коснулся раскаленного железа. Распятие упало наземь.
 — Святотатство! — вскричал монах.
 — Это не святотатство, отец мой, это произошло по забывчивости, — возразил де Жиак. — Мне следовало бы взять распятие левой рукой, потому что правая уже проклята. И, как видите, — прибавил он, подняв крест левой рукой и благоговейно припав губами к святому изображению, — у меня и в мыслях не было оскорбить священный символ нашего искупления.
 — Должно быть, вы великий грешник, сын мой, — заметил монах.
 — Столь великий, что боюсь, как бы мне не остаться без прощения.
 — А ведь вы еще очень молоды!..
 — Молод телом, но не душою! Годы заставляют жизнь идти шагом, страдания принуждают ее бежать бегом. Время само по себе продолжительности не имеет: счастье или несчастье делят его на мгновения или на столетия. Можете мне поверить, святой отец, что, хотя на моей голове нет ни одного седого волоска, мало стариков пережили столько, сколько я.
 — Наши страдания в этом мире порою засчитываются нам в мире том, сын мой. Ничто не потеряно для того, кто полон раскаяния; вы попросили пригласить священника, и это позволяет надеяться, что то, что я, увидев вас, принял за пот, струившийся по вашему лицу от страха, было в действительности слезами раскаяния.
 — Я призвал вас, как больной призывает лекаря, хотя знает, что недуг его смертелен. Я призвал вас, потому что надежда глубоко укоренилась в человеческих душах: когда душа угасает в этом мире, человек надеется, что она снова возгорится в мире ином. Я призвал вас, наконец, потому, что вот уже десять лет ношу в себе столь страшные тайны, что мне необходимо попытаться открыть их человеку, чтобы набраться смелости, перед тем как повторить их Господу Богу.
 Монах поискал взглядом, куда бы сесть.
 — Садитесь на этот камень, — предложил ему де Жиак, опускаясь на колени и уступая свое место.
 Священник сел.
 — Мне довелось пережить счастье, отец мой. Первые двадцать пять лет моей жизни пролетели в радостях и удовольствиях,. Я был богат, знатен, отважен. Я был любимцем герцога Жана Неустрашимого, самого могущественного герцога всего христианского мира, как вам, должно быть, известно.
 — Да, — пробормотал священник, — на горе несчастной Франции.
 — А-а, так вы принадлежите к дофинезской партии, отец мой?
 — Я был воспитан в любви к моим государям и в ненависти к англичанам.
 — А я не испытывал ни любви, ни ненависти. Нет, неверно: я любил, но не тою любовью, о которой говорите вы; мне было все равно, в чьих руках находилось Французское королевство: законных королей или короля-завоевателя, лишь бы рука Катрин опиралась на мою, лишь бы ее глаза взирали на меня с нежностью, лишь бы ее губы шептали мне: «Я люблю тебя!..» Я стал ее супругом; вся моя жизнь сосредоточилась в этой женщине, отец мой; она была для меня счастьем и мукой, я принадлежал ей целиком; я был готов пожертвовать ради нее не только своим званием, своим состоянием, но жизнью, честью, вечным спасением. Отец мой! Эта женщина была мне неверна. Однажды я перехватил письмо; в нем назначалось свидание. Я не хотел верить своим глазам, я спрятался и увидел Катрин, выступавшую под руку со своим возлюбленным и не сводившую с него глаз. Я услыхал, как они сказали друг другу: «Я люблю тебя»; а ее возлюбленный оказался тем, кого я почитал своим монархом и любил как отца: это был герцог Жан Бургундский.
 — То, в чем вы его упрекаете, — не самое страшное его предательство, сын мой.
 — Он заплатил за все разом. Именно я уговорил его назначить встречу в Монторо, отец мой; именно я приказал так поставить палатки, чтобы они не были защищены; именно я подал знак Таити-Дюшателю, Нарбону и Роберу де Луару и, ежели я не поразил его после них, то только потому, что последний удар положил бы конец его агонии и помешал бы мне насладиться его мучениями.
 — Герцог заслуживал смерти, — насупившись, проговорил священник. — Да простит Господь поразивших его, ведь они спасли Францию!
 — Это не все, отец мой; я наказал лишь одного из виновных; оставалась еще его сообщница; я отправился на ее поиски. Надо ли мне рассказывать вам обо всем; неужто вы не знаете, на что может толкнуть человека ревность? Я собственной рукой влил яд в бокал той самой женщине, ради которой двумя годами раньше был готов отдать жизнь; когда она выпила яд, я приказал посадить ее на коня позади себя; ее привязали ко мне крепко-накрепко, и я пустил коня в ночи наугад. Два часа я чувствовал, как выгибается позади меня от боли это тело, которое я так часто с восторгом носил на руках. Два часа я слушал, как жалуется голос, при звуке которого мне так часто случалось вздрагивать в былые времена от радости и счастья. Наконец спустя два часа я почувствовал, что все кончено. Мой конь остановился на берегу Сены; я спешился: Катрин была мертва. Я столкнул в воду коня вместе с трупом.
 — Как бы велика ни была ее вина, вы превысили свои права, когда вершили суд. При обыкновенных обстоятельствах только его святейшество может отпустить такой грех; но в смертный час всякий священник обладает одинаковыми правами: надейтесь, сын мой, потому что поистине велико милосердие Божие.
 — И вот, отец мой, я с головой бросился в то, что среди людей принято называть радостями и удовольствиями: слава, богатство — я промотал все. Люди в моих глазах не имели ни чести, ни совести, и я вел себя по отношению к ним так, как они того заслуживали. Я предавал любивших меня: друзья, любовницы, целые королевства — я подчинял все одному своему капризу. Так продолжалось десять лет, отец мой. Десять лет проклятья, которые людям казались счастливыми годами; десять лет, в течение которых ни одного часа, ни одной минуты я не прожил спокойно: у меня перед глазами так и стояли Катрин и герцог, сжимавшие друг друга в объятиях; ни днем, ни ночью не мог я избавиться от этого видения — так это воспоминание терзало мне душу и стало частью моей жизни; я слышал, проходя мимо придворных, как обо мне говорят: «Вот королевский фаворит! Как он могуществен! Вот счастливчик!..»
 — Как же вам удалось скрыть эти преступления?
 — Высшая власть взяла меня под свое покровительство, сыгравшее роковую роль. Я не все сказал вам, отец мой. В минуту страдания, в минуту отчаяния, в ту самую минуту, когда, казалось, невозможно более терпеть и мне почудилось, что пришел мой смертный час, я предложил правую руку тому, кто поможет мне отомстить.
 — И что же? — полюбопытствовал священник.
 — Предложение мое было принято, отец мой, — еще больше побледнев, прошептал де Жиак. Вот почему моя месть осталась скрытой от людских глаз; вот почему когда вы подали мне распятие и я хотел было его взять, оно обожгло меня, словно огнем.
 — Назад! — вскричал священник, затрепетав от ужаса и забившись в угол. — Назад! Ты заключил союз с Сатаной?!
 — Отец мой!..
 — Не подходи, нечестивец! Даже если бы сам его святейшество папа пожелал отпустить тебе грехи, то и он оказался бы бессилен: отвори он Небесные врата пред твоим телом, твоя рука все равно вечно горела бы в преисподней. Пропусти меня, я здесь больше не нужен.
 Де Жиак посторонился, священник поспешил к двери и отворил ее.
 — Стало быть, несмотря на мои просьбы, мое раскаяние, угрызения совести, ты отказываешься отпустить мои грехи, священник? — продолжал де Жиак.
 — Это не в моих силах, — отвечал монах, — до тех пор, пока твоя рука принадлежит твоему телу.
 — Священник! — взмолился де Жиак. — Окажи мне последнюю услугу!
 — Какую? — полюбопытствовал монах, распахнув дверь настежь.
 — Пришли ко мне палача, а когда он выйдет от меня, зайди ко мне еще раз.
 И де Жиак спокойно уселся на камень, на котором застал его монах.
 — Все будет исполнено, как вы того желаете, — пообещал священник, прикрывая за собой дверь.
 Скоро его шаги затихли в коридоре.
 Оставшись в одиночестве, рыцарь де Жиак снял с пальцев левой руки перстни и надел их на правую. Не успел он закончить, как вошел палач. Де Жиак шагнул ему навстречу.
 — Послушай! — обратился он к палачу. — На этой руке перстней — на двести тысяч экю золотом. Я мог бы отдать их священнику на помин души.
 Де Жиак замолчал и взглянул на палача, глаза которого загорелись жадностью.
 — Так вот, — продолжал де Жиак, засучив рукав платья и положив руку на камень, возвышавшийся посреди его темницы, — отруби эту руку, и эти перстни — твои.
 Палач, не проронив ни слова, выхватил меч, взмахнул им два раза в воздухе, приноравливаясь, а на третий раз отрубил де Жиаку кисть правой руки; подобрав руку с полу, он сунул ее в карман кожаных штанов и вышел вон. Спустя мгновение возвратился монах.
 — Теперь можешь отпустить мне грехи, священник, — шагнув ему навстречу, молвил де Жиак, показывая окровавленное запястье, — руки у меня больше нет.
 На следующий день Пьер де Жиак был брошен в воду и утонул.




 Комментарии


 …бретонская армия… — в описываемое время каждая независимая область имела свои вооруженные силы, набранные частью с подвластных территорий, частью нанятые за деньги; Бретань — историческая область во Франции, на полуострове Бретань, до 1491 года — независимое герцогство. коннетабль — см. комментарий к стр. 32
 …скорее бургундцем, нежели дофинезцем. — В первой половине XV века во Франции боролись за власть две феодальные группировки. Одну из них возглавлял дофин (отсюда название), вторую — бургундские герцоги. Карл VII — см. комментарий к стр. 120
 берейтор — специалист, объезжающий лошадей, обучающий верховой езде.
 фашины — туго стянутые связки хвороста, используемые главным образом для укрепления откосов, а также при строительстве оборонительных сооружений.
 Нормандия, Шампань, Иль-де-Франс и Гиень — исторические области, находившиеся под властью англичан в различные периоды Столетней войны.
 Бургундия — см. комментарий к стр. 127 сенешаль — см. комментарий к стр. 61
 Филипп Добрый — имеется в виду Филипп Ш Добрый (1396 — 1467), герцог Бургундии с 1419 года. В ходе Столетней войны сначала был союзником англичан, а в 1435 г. признал сюзереном французского короля Карла VII. …три лилии Франции… — см. комментарий к стр. 35.
 …убийства герцога Орлеанского… — в 1407 г. Людовик Орлеанский был убит по приказанию герцога Бургундского Жана Неустрашимого. Карл VI (1368 — 1422) — см. комментарий к стр. 24
 Генрих Английский — имеется в виду Генрих V, см. комментарий к стр.198 …близ Азенкура… — в Столетней войне близ Азенкура в 1415 г.
 французские рыцари потерпели сокрушительное поражение от английских лучников.
 бальи — в северной части средневековой Франции королевский чиновник, глава судебно-административного округа (бальяжа). прево — см. комментарий к стр. 92.
 Жан Неустрашимый (1371 — 1419) — герцог Бургундии с 1414 года. Являлся организатором убийства в 1407 г. Людовика Орлеанского. В ходе возобновившейся с 1415 г. Столетней войны был союзником англичан.