Аннотация: Эта книга рассказывает о путешествиях и приключениях сэра Фрэнсиса Дрейка, первого английского моряка, совершившего кругосветное плавание, одновременно адмирала и пирата. Это не историческое исследование, а простой рассказ об одном из уголков прошлого, рассказ, который мы услышим из уст самих участников этих смелых до дерзости английских морских экспедиций эпохи Возрождения.


---------------------------------------------


 В.К. Мюллер
 Пират королевы Елизаветы



 I. МОЛОДОСТЬ ДРЕЙКА И ЕГО ПЕРВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ


 Эта книга рассказывает о путешествиях и приключениях сэра Фрэнсиса Дрейка, первого английского моряка, совершившего кругосветное плавание, одновременно адмирала и пирата. Это не историческое исследование, а простой рассказ об одном из уголков прошлого, рассказ, который мы услышим из уст самих участников этих смелых до дерзости английских морских экспедиций эпохи Возрождения.
 Приключения эти развертывались на фоне враждебных отношений между Англией и Испанией, которые тянутся через всю вторую половину шестнадцатого столетия и приводят к грандиозному столкновению 1588 года. Борьба идет из-за торгового преобладания на морях. Англия начинает жадно тянуться к далеким заморским странам, богатым золотом и серебром, которые успела закрепить за собой инициативой своих мореплавателей Испания. Нападение на ее прибрежные города в Америке, обстрел и грабеж их, захват испанских «флотов», то есть тех кораблей, которые, собираясь для безопасности в караваны, перевозят драгоценный груз в Испанию, становятся в Англии все более обычным явлением.
 Борьба особенно обостряется из-за религиозных различий. Для фанатичных испанцев англичане еретики, которых нет греха сжигать, тем более, что папа отлучил их королеву от церкви и освободил английских католиков от подчинения ей. Таким образом, религиозная распря получила, особенно для англичан, политическое значение: или Англия будет свободной, или она будет под пятою папы. Английские купцы, возвращавшиеся из испанских портов в Америке признавались на родине, что их допускали там торговать только в том случае, если они и их матросы ходили по праздникам и воскресеньям к мессе и давали клятву на кресте, что держатся римско-католической веры. Отношения особенно обострились после того, как с шестидесятых годов в вест-индских владениях появилась инквизиция. По словам английского министра Берлея, за один 1562 год в различных областях Испании были сожжены на костре 26 английских подданных и, может быть, вдесятеро больше томилось по испанским тюрьмам.
 В 1563 году произошел такой случай. На гибралтарском рейде стояли на якоре восемь английских купеческих кораблей, когда в бухту вошел французский бриг. Англия находилась тогда в войне с Францией, и такое соседство английским купцам не понравилось. Но когда они увидели на французском судне черные фигуры членов Братства, англичане пришли в бешенство и напали на французов. Инквизиторам удалось бежать, но испанские власти запротестовали против нарушения их нейтралитета, а тут как раз на грех показалась испанская эскадра. Все восемь английских судов были захвачены, а команда отправлена на галеры. Режим, к ним примененный, был настолько суров, что через девять месяцев из двухсот сорока человек в живых было только девяносто.
 Англичане не оставались в долгу. Один английский капитан увидел в Ла-Манше испанский корабль, шедший из Антверпена в Кадис и имевший на борту до сорока заключенных. Капитан сообразил, что узники, очевидно, числятся за инквизицией, потому что всякого другого преступника судили бы на месте; очевидно, это голландские протестанты, посылаемые в Испанию на суд инквизиции. Капитан Кобэм погнался за испанцами, настиг их и освободил заключенных. Что же он сделал с капитаном и командой корабля? Он зашил их в их собственные паруса и выбросил в море.
 Отвечая таким образом друг другу ударом на удар, смешивая вместе религиозную ревность, патриотизм и жадность к золоту, обе стороны накалили температуру до того градуса, когда стираются всякие различия между дозволенным и недозволенным и всякая память о том, кто был зачинщиком ссоры. Двум народам стало тесно рядом — и один должен был уступить место другому.
 В этой борьбе английские пираты приняли самое непосредственное участие. В них и прежде не было недостатка в Англии. В эту жизнь, полную опасностей и приключений, уходила беспокойная энергия тех, кто не умел или не хотел втиснуть свое существование в размеренную дисциплину будничного и чаще всего подневольного труда. Пиратами и контрабандистами кишели побережья Англии, самое государство немало от них страдало. Теперь они нашли себе применение в войне с Испанией, которая существовала фактически, хотя и не была объявлена. В их лице Англия приобрела за длительную эпоху борьбы несколько поколений прекрасно закаленных моряков, вполне удовлетворявших идеалу, нарисованному одним из английских же моряков: «Моряк ни на что не нужен, если в нем нет решимости, граничащей с безумием». Частные лица — по тогдашней терминологии «авантюристы», «предприниматели» — давали средства на далекие экспедиции с тем, чтобы захваченная добыча, за удовлетворением непосредственных участников, делилась между ними согласно затраченному капиталу. Иногда такие «предприниматели» участвовали в экспедициях и лично — молодые, свободные и смелые люди, из породы тех, для которых, как один из них выразился, «мир был устрицей, которую интересно вскрыть своим мечом».
 Этими же добровольными, в сущности торговыми, судами усилило английское правительство свой слабый флот, когда пробил грозный час окончательного расчета с Испанией. Словом, различие между торговым и боевым, правительственным и добровольным флотом, между адмиралом, капитаном купеческого судна и пиратом в Англии эпохи Возрождения несколько стиралось.
 Вот в какой среде воспитался морской гений знаменитого сэра Фрэнсиса Дрейка. Ни место, ни год его рождения в точности не известны (между 1540-1545-м), и только предание гласит, что он родился в семье судового священника, старшим из двенадцати его сыновей, большая часть которых погибла в море. Но кто бы ни были родители Дрейка, вернее всего сказать, что он был дитя моря. Морю отдана вся его жизнь, и жизнь эта временами была бурна, как море. Искусство своего ремесла он постиг на практике, поступив юнгой на торговое судно, совершавшее плавание между портами Ла-Манша. Хозяин так полюбил молодого матроса, что, умирая, завещал ему свое судно. Дрейк продолжал его дело и жил жизнью торгового капитана вплоть до 1567 года, когда его родственник, Джон Хокинс, насчитывавший в своей родословной несколько поколений моряков и сам уже прославившийся двумя экспедициями в вест-индские воды, затеял третью и пригласил с собой Дрейка. Недолго думая, тот продал свой бриг или обменял его на «Юдифь», на которой ему суждено было получить боевое крещение.
 В октябре 1567 года экспедиция в составе пяти судов во главе с «Иисусом из Любека» как флагманским кораблем вышла в море. Путь лежал к берегам африканской Гвинеи, где надо было запастись товаром — неграми, а затем где-нибудь в Вест-Индии распродать его с барышом. Особенно высокая цена за этот товар стояла на Эспаньоле (тогдашнее название острова Гаити). Хозяйничанье испанцев привело здесь к быстрому вымиранию индейцев, цена на рабочие руки поднялась, и плантаторы готовы были платить до 600 дукатов за здорового и сильного негра. Два года перед тем Хокинс на подобной операции заработал большие деньги и привез королеве Елизавете шестьдесят процентов барыша на капитал, которым она, несмотря на всю свою скупость, рискнула тогда. И на этот раз она была (негласной, как всегда) участницей предприятия: главный корабль «Иисус» принадлежал ей.
 Обе операции — и закупка, и продажа — были делом нелегким. Закупить надо дешево, по возможности даром, под шумок: прельстить чернокожих бусами, погремушками или какой-нибудь другой показной дрянью или залучить их поближе к берегу, в укромное место, подальше от португальцев или испанцев. Но таким способом можно получить единицы, много — десятки, а нужны сотни. На этот раз Хокинс вошел в союз с одним негритянским царьком, искавшим в нем защиты и помощи против враждебных племен. Когда запылали покрытые пальмовыми листьями хижины в оцепленных кругом негритянских деревнях, нетрудно было набрать от четырехсот до пятисот пленников. Хокинс высказывает по этому поводу наивную досаду на негров, защищавшихся «чисто дикарским средством» — отравленными стрелами, от которых погибло немало человек из его отряда. Эта наивность тем более странна, что в негре культурные европейцы никогда и не предполагали в те времена чего-нибудь иного, кроме дикаря. Капитаны кораблей обращались с ними совершенно бесчеловечно, надевали кандалы, приковывали за шею, загоняли по нескольку сот в маленький трюм, где они без воздуха и света легко заболевали, а заболевших, чтобы они не заразили других, иногда выбрасывали за борт.
 Вероятно, так поступали и Хокинс с Дрейком. Во всяком случае, товар был закуплен. Теперь предстояла другая, не менее трудная задача. Испанские власти обложили черный живой товар высокой пошлиной, по тридцати дукатов с головы, которые досадно было платить; но главное — они закрыли свои порты для английских купцов. Вот почему на кораблях Хокинса и Дрейка были пушки, и команда, правда немногочисленная, была вооружена.
 В порту Рио-де-Хача 1 запрет соблюдался строго. Хокинс высадил десант, завладел городом и торговал спокойно. Это называлось «принудить к дружественной торговле». Соседняя Картахена оказалась хорошо укрепленной. Здесь торговля происходила тайно, по обычаю контрабандистов — ночью, но везде население, движимое потребностью в рабочих руках, шло навстречу купцам. Чернокожие были распроданы и превращены в золото и драгоценные камни. На руках оставалось всего 57 голов первого сорта, optimi generis. С этим остатком Хокинс появился в порту Сан-Хуан на мексиканском берегу, близ Веракруса, — главном городе по торговле Мексики с метрополией, и требовал убежища под предлогом выдержанной бури и необходимости починки судов.
 Но не в добрый час занесла его в Сан-Хуан судьба. На следующий же день, 17 сентября 1568 года, на горизонте показалась большая эскадра, быстро приближавшаяся с попутным ветром. Это был испанский флот, искавший смелого пирата. Город Сан-Хуан, расположенный в глубине бухты, был закрыт с севера островком. За ним, как за молом, расположилась английская флотилия, пришвартованная к кольцам на внутренней набережной острова. Узкий вход в гавань английский капитан взял под обстрел орудий. Но что могли значить этот мол и пять небольших английских судов против тринадцати громадных испанских галеонов. Бухта оказалась западней, гибель предстояла неминуемая. Тем не менее испанский адмирал вступил в переговоры. Положение, ввиду наветренного берега, без возможности зайти в гавань, очевидно, казалось и ему опасным. Если бы при северном ветре разразилась буря, опасность превратилась бы в крушение. После долгих споров стороны согласились на компромисс: город остается во владении англичан на все время починки их судов, но они допускают испанский флот в гавань. Договор был подписан, и стороны обменялись заложниками.
 20 сентября, около полудня, когда часть английских матросов была в городе, а команда корабля «Миньон» обедала, рядом с ним к набережной подтянулось большое старое испанское судно. «Миньон» решил отмежеваться от этого соседства и стал распускать паруса. В этот момент из города долетели звуки выстрелов, крики; одновременно с галеонов по «Иисусу» был открыт огонь. И из трюма нового соседа «Миньона» выскочили спрятанные в нем испанские матросы и полезли на его палубу, но были после ожесточенной схватки сброшены за борт. По заливу со стороны города плыли, спеша к своим кораблям, уцелевшие англичане. «Миньон» и «Юдифь», стоявшие ближе к выходу и более легкие на ходу, чем грузный и менее поворотливый «Иисус» и чем испанские галеоны, успели выскочить в море, предоставив товарищей их судьбе.
 Но «Иисус» защищался отчаянно и недешево продал свою жизнь. Адмиральский корабль был им пущен ко дну, вице-адмиральский — подожжен, абордажные атаки — отбиты. И только когда испанцы направили на него брандер, участь его была решена. По-видимому, сами испанцы попятились перед этой героической защитой горсти взятых обманом и обреченных людей против подавляющих сил целого флота, и они не решились на преследование.
 Тем временем Дрейк на «Юдифи» и Хокинс на «Миньоне» неслись в открытое море. Положение было отчаянное: застигнутые врасплох, они почти не имели ни провианта, ни воды. Оба судна в сто и в пятьдесят тонн, скорлупки в сравнении с современными гигантами боевого флота, были переполнены случайно спасшимися матросами с пяти кораблей. Предстояла голодная смерть. Но нашлось сто человек, которые добровольно согласились высадиться на берегу и собственным риском сделать возможным спасение для других.
 Плавание было тяжелым. Буря разделила обоих товарищей. Чума почти опустошила «Миньон», и только прибитый случайно к испанскому порту Виго и случайно нашедший там английские корабли Хокинс смогли запастись продовольствием, набрать свежую команду и к концу января 1569 года вернуться на родину. Более легкая «Юдифь» опередила его, и на Дрейка выпала тяжелая доля: отправиться в Лондон и донести королеве о несчастье. Так произошло боевое крещение будущего адмирала.
 По всей Англии приключения обоих моряков вызвали негодование против испанцев. Нетерпеливые требовали объявления войны; Елизавета умеряла их пыл, жалела о своих деньгах и молчала. Хокинс и Дрейк считали себя обманутыми и ограбленными: все барыши их достались врагу, и в душе было одно желание — мести. Но сперва надо освободить несчастных, подвергших себя добровольной высадке. Но как это сделать? Просить — бесполезно, добиться силой — немыслимо. И вот в голове Хокинса создается план, свидетельствующий об изворотливости его ума и дипломатических способностях. Он прикинулся перед испанским посланником в Лондоне глубоко недовольным и обиженным неблагодарностью Елизаветы и просил передать королю Филиппу о готовности его перейти на службу Испании. Он ручается, что приведет за собой и всех добровольцев, которые своими кораблями в Ла-Манше причиняют Испании такой вред, а в награду он просит одного: освободить его товарищей, томящихся в испанских тюрьмах. Здесь было бы слишком долго рассказывать всю сеть интриги, которой был окутан испанский король; в дело была замешана и Мария Стюарт. По справедливому замечанию одного историка, все это очень напоминает главу из «Монте-Кристо». В результате Филипп, кругом околпаченный, выдал Хокинсу патент на звание испанского пэра, освободил его матросов, дав каждому по десять дукатов на дорогу, и выплатил на приведение флота добровольцев в порядок сорок тысяч фунтов стерлингов 2 .
 Теперь была очередь за Дрейком. После двух рекогносцировок ему удалось в 1572 году найти средства на очень скромную экспедицию: он снарядил всего два корабля, из которых самый больший был на семьдесят тонн, всей команды было семьдесят три человека. На этот раз он захватил с собой в разобранном виде так называемые пинассы — род галер, пригодных и для паруса, и для весел, и для береговой, и для речной службы. Дрейк не советовался о своих планах и успех своего дерзкого до гениальности предприятия справедливо полагал в быстроте и неожиданности удара.
 Он решил нанести этот удар испанскому королю в самом чувствительном месте, перерезав где-нибудь около Панамского перешейка золотую артерию, соединявшую Испанию с россыпями и рудниками Перу и Чили. Он знал, что эти богатства доставляются морем к Панаме, затем перевозятся на мулах через перешеек и из Номбре де Диос или Портобелло — городов, лежащих в нескольких десятках верст к востоку от современного канала, — доставляются по Атлантике в Испанию. В эту «житницу, где собирают урожай перуанского и мексиканского золота, в Номбре де Диос, Дрейк и забрался было, подкравшись на своих пинассах с горстью головорезов ночью, когда все спали. И если нападение не имело успеха, то, как рассказывает испанский источник, только по непредвиденной случайности; горнист был убит, сигнал в нужный момент не был дан, подмога вовремя не подоспела — и пришлось отступать.
 Тогда Дрейк составил другой план. В окрестностях Номбре он захватил корабль, грузившийся мачтовым лесом. Среди экипажа были негры. Дрейк освободил их и дал возможность бежать в леса, где скрывалось немало таких беглецов с плантаций, носивших название маронов. Он приобрел в них друзей, которые были проникнуты ненавистью к испанцам и готовы были помочь ему. Они повели его чрез горы и девственные леса к той дороге, по которой обыкновенно двигались золотые караваны на мулах. Они же служили ему и разведчиками, они же указали и на близость другого моря. Блуждая по лесу и подстерегая добычу, Дрейк по их совету влез на высокое дерево и с его верхушки увидел оба океана, расстилавшихся на бесконечное пространство, насколько глаз хватал, по обе стороны узкой полоски земли, на которой он находился. Он глядел жадными глазами на Великий океан, на котором не бывал еще ни один английский корабль, и, как раньше один португальский путешественник, дал себе клятву, что настанет день, когда и он проведет по этому беспредельному водному простору свою борозду.
 Караван шел по дороге без особых предосторожностей. Притаившемуся среди гущи тропического леса Дрейку и его восемнадцати матросам, которых он взял с собой, не стоило большого труда овладеть богатствами. Охрана бежала при первых же выстрелах. Серебра было столько, что захватить его они не могли и должны были закопать, взяв с собой только золото и драгоценные камни. Оставалось донести эти сокровища через горы до берега и успеть удрать, пока не начались погоня и розыски. Перед отправлением он еще раз навестил город и сжег склад, где, против ожидания, не нашел золота, а только разных товаров на большую сумму. Через полчаса прибыла сотня испанских стрелков, присланная поймать Дрейка, но им оставалось только смотреть с берега на новенькие испанские фрегаты, которые тоже были похищены Дрейком и которые теперь увозили его на его далекую родину. В августе 1573 года он высадился в Плимуте, и никто из непосвященных не узнал про судьбу и про размеры привезенных сокровищ.
 С этого путешествия в голову Дрейка запала мысль, что перед настойчивой и смелой инициативой английского капитана открываются запретные испанские порты, в трюм английского корабля течет испанское золото и что в этом мире контрабанды, пиратства и необъявленной войны возможны неограниченные возможности и самая бесшабашная фантазия может быть легко превращена в действительность. Если восточные побережья вест-индских владений Испании оказались почти незащищенными против смелых, молниеносных ударов, то как легко уязвить гордую Империю со стороны Великого океана, где испанцы привыкли к своему полному одиночеству и владычеству. И вот путешествия Дрейка, наносимые на карту, все больше начинают «походить на узловатую веревку, накинутую на шею испанской монархии».
 Но не одно золото и способы добыть его для себя или для других побуждали Дрейка к путешествиям, а и самая возможность видеть новые страны, пройти там, где никто не бывал. Исследователь уживался в нем с пиратом. Он внимательно изучал географические карты. Карта Индейского архипелага, найденная на одном из захваченных кораблей, была ему дороже всякого другого груза. И, наконец, третье глубокое убеждение не покидало Дрейка, а именно: что своими путешествиями, своими грабежами испанских городов и кораблей он служит своей родине в ее споре за морское могущество и политическую и религиозную свободу.




 II. КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ. АТЛАНТИКА


 Прошло несколько лет, и только в 1577 году Дрейк смог приступить к самому важному и славному из своих путешествий. Едва ли с самого начала оно было задумано как кругосветное. Целью были Тихий океан и берега Перу и Чили. Вернуться назад предполагалось, по-видимому, обогнув Америку с севера: англичане тогда усиленно искали так называемый северо-западный проход к Китаю из Атлантики в Тихий океан. Между тем испанцы, наученные опытом последних лет, ожидали его, как прежде, в Карибском море, и туда были посланы и строгие приказы, и сильный флот.
 Королева и некоторые вельможи и на этот раз поддержали предприятие своими средствами, лишь требуя тайны для своих имен, чтобы не быть скомпрометированными в разбойном деле в случае его неудачи. В случае же успеха — другое дело: победителей не судят. Как и прежде, партия, стоявшая за сохранение мира с Испанией, во что бы то ни стало старалась помешать Дрейку, и, может быть, тот Даути, которого Дрейк убил и о котором речь будет впереди, был выставлен этой партией одергивать смелого адмирала и даже мешать ему.
 Во всяком случае, планы путешествия соблюдались в строжайшей тайне. Экипажу было сказано, что его нанимают для службы в Средиземном море; портом назначения была названа Александрия.
 Передадим описание этого путешествия словами, к сожалению, не самого Дрейка (он не оставил никаких описаний), а других, рядовых его участников. Если эти рассказы оставляют в тени быт самого корабля, то, с другой стороны, довольно рельефно изображают интересы, руководившие путешественниками, в их приключениях.
 Дойдя в своих прежних путешествиях 1572-1573 годов до южной Атлантики, капитан Дрейк затаил в себе мечту заглянуть в глубь ее. В течение нескольких лет исполнению ее мешала отчасти чужая зависть, отчасти служба в Ирландии под начальством графа Эссекса. Но к 1577 году благодаря милостивому соизволению королевы и помощи нескольких друзей ему удалось снарядить пять кораблей:
 1. «Пеликан» — адмиральское судно, вместимость 100 тонн, генерал-капитан Фрэнсис Дрейк.
 2. «Елизавета» — вице-адмиральское судно, вместимость 80 тонн, капитан Джон Винтер.
 3. «Златоцвет» — барка 3 в 30 тонн, капитан Джон Томас.
 4. «Лебедь» — легкий корабль в 50 тонн, капитан Джон Честер.
 5. «Христофор» — галера в 15 тонн, капитан Томас Мун.
 Набрав для этих кораблей умелую команду в 164 человека и изобильный провиант, потребный на столь долгое и опасное плавание, Дрейк не забыл позаботиться и о красоте, и об удовольствиях. Он захватил с собой опытных музыкантов и богатую обстановку. Вся утварь для его стола и часть кухонной посуды были из чистого серебра. Многие предметы были выставлены с тем, чтобы своей искусной, тонкой работой производить тем более сильное впечатление на чужие народы, к славе родной Англии.
 15 ноября 1577 года, около 5 часов дня, корабли снялись с якоря и вышли из Плимута, взяв курс на юго-запад. К вечеру 17 ноября началась буря, которая свирепствовала и весь следующий день с такой силой, что хотя эскадра укрылась в хорошей гавани Фалмута, тем не менее адмиральский корабль и «Златоцвет» вынуждены были срубить грот-мачту, и 28 ноября, на тринадцатый день плавания, мы снова вернулись в Плимут для исправления причиненных бурей повреждений.
 13 декабря мы снова подняли на этот раз более счастливые паруса. Как только земля скрылась из глаз, наш генерал дал нам повод строить втихомолку предположения о нашем назначении тем, что объявил остров Могадор местом встречи на случай, если бы один из кораблей отделился от остального флота. Этот остров, к которому мы подошли 25 декабря, в день рождества, находится под властью султана Фецкого и лежит под 31° 40″, в одной миле от берега, образуя таким образом хорошую гавань. Наше прибытие скоро было замечено туземцами, которые, стоя на берегу, криками и знаками выражали свое желание попасть к нам. Генерал послал за ними лодку, в которую тотчас же сели два знатнейших мавра, а один из наших остался на материке в качестве заложника их возвращения.
 Гостей встретили на корабле маленьким пиршеством и подарками в знак наших мирных намерений вступить с ними в торговый обмен. Казалось, они были искренне довольны и обещали на следующий день привезти товары. Вернувшись на берег, они отпустили заложника и в назначенный час действительно появились снова, ведя с собой около тридцати верблюдов, нагруженных всякой всячиной. С берега они знаками требовали себе лодку. Лодка тотчас была спущена с корабля, и один из наших матросов, Джон Фрай, раньше бывавший по торговым делам в этих местах и несколько знавший язык, первый соскочил на берег, не подозревая опасности. Варвары тотчас схватили его и приставили кинжал к груди, предлагая на выбор или умереть, или идти с ними. Из-за скал выскочили другие, по-видимому, заранее там засевшие. Фрая посадили на лошадь и повезли. Мы ничего не могли сделать и принуждены были с грустью видеть, как нашего товарища уводили в плен.
 Это насилие было вызвано желанием султана узнать, что за флот появился у его берегов и не следует ли ожидать за ним остального португальского флота. Поэтому, когда Фрай сообщил, что мы англичане и направляемся в Магелланов пролив под командой генерала Дрейка, его тотчас освободили и снабдили подарком для генерала со всевозможными уверениями в дружбе. Тем временем Дрейк предпринял попытку освободить матроса и углубился с небольшим отрядом внутрь страны, не встречая никакого сопротивления. Но он не довел своей попытки до конца, и 31 декабря эскадра продолжала свой путь. Когда Фрай вернулся к берегу, нас уже не было. Потом мы узнали, что султан принял в нем участие и отправил вскоре в Англию с британским торговым судном.
 Следующая наша значительная остановка имела место у мыса Бланка. С берега мы увидели высокую гору, покрытую на вершине снегом, несмотря на сильную жару. Население Марокко извлекает из этого снега большую выгоду, собирая его и продавая на рынках. Этот снег здесь подмешивают в вино. Тот же обычай наблюдается и в России, где зимы холодны, как нигде на свете, а лета невыносимо жарки. Жители принуждены здесь подбавлять лед и снег в свои напитки, которые иначе вызвали бы повальную заразу в стране.
 Марокко словно бог проклял: вся страна совершенно лишена воды, которую здесь можно заменить только верблюжьим молоком. Марокканцы живут водой, привозимой туземцами. Тогда они являются со своими кожаными мешками и готовы заплатить любую цену, лишь бы утолить жажду. Португальцы ловко пользуются этим и за малое количество воды получают порядочно золота, амбры, мускуса, а также рабов. Нам приводили еле живую женщину-мавританку с ребенком у ссохшейся груди, которую продавали точно какую-нибудь лошадь или корову с теленком, Генерал не допускал такого вымогательства и свободно давал воду всем, приходившим за ней.
 У острова Зеленого мыса мы должны были забрать провиант, чтобы потом, не останавливаясь, пересечь океан к берегам Бразилии. Мы остановились у острова Майо. Мы нашли здесь недалеко от берега город, в котором дома были заброшены и разрушены так же, как и маленькая церковка, колодцы испорчены, и воды нигде нельзя было найти. Коз было видно много, но они не подпускали к себе. Мы узнали потом, что здесь хозяйничали пираты, поджидавшие в засаде португальские корабли, шедшие из Португалии или возвращавшиеся домой из Бразилии. Они-то и разграбили низменные части острова, и жители принуждены были покоя ради променять плодороднейшую долину на отдаленные и бесплодные горы. Проникая глубже, мы видели всюду плодороднейшую почву, виноградники, смоковницы; повсюду виднелась цветущая зелень, и это посредине нашей английской зимы. Мы видели и жителей, но их ничто не могло заставить вступить с нами в общение. Как жаль, что эта земля попала в руки пиратов, этих гиен моря!
 На соседнем острове Яго местное мавританское население страждет от рук португальцев, которые уже давно здесь хозяйничают. Они обращались со своими рабами с такой жестокостью, что те принуждены были спасаться от них в гористые места, как на острове Майо от пиратов. Но зато и платят они своим угнетателям самой ярой ненавистью. И где только мавр может, он не упустит поглодать кости португальцев. Для мавра тот португалец не мертв, у которого еще цела кожа на теле или мясо на костях. Когда-нибудь они искоренят здесь всякое воспоминание о португальцах. И поделом, потому что нет под небом народа, который превосходил бы португальцев и испанцев в кровожадности. Везде, где только они появятся и где сумеют взять силой или хитростью, они льют кровь, не щадя ни язычников, ни христиан, ни мужчин, ни женщин, ни детей.
 Остров Яго укреплен, и, по-видимому, хорошо. По одному поводу мы видели работу их пушек. Из гавани вышли два португальских корабля, направлявшихся с грузом в Бразилию. Мы легко завладели тем, который успел уйти дальше в море, но другой, ближний, успел под защитой крепости вернуться в гавань. Нам очень кстати пришлись и херес, и полотно, и шелк, и бархат. Это была не единственная наша добыча у африканских берегов: мы захватили в разное время еще несколько рыболовных судов и нескольких купцов. Всех мы в конце концов освободили, снабдив экипаж на дорогу вином, хлебом и рыбой. Один из кораблей мы обменяли на нашего «Христофора».
 От островов Зеленого Мыса мы взяли курс на Магелланов пролив и около двух месяцев употребили на то, чтобы пересечь океан. Почти весь переход пришелся на тропический пояс, и мы на собственном опыте убедились, как несправедливы были древние, когда они говорили, что под тропиками не может быть жизни вследствие невыносимой жары и солнечного света. Для нас тропики и на воде, и на суше были земным раем. Единственное от чего мы несколько страдали, это от необходимости беречь запас воды. Но и то в течение долгого времени, по обе стороны экватора, мы каждый день имели дождь. Впрочем, один день был довольно жуткий. Эскадра наша все время держалась вместе, но 28 марта мы потеряли из виду наш португальский приз, а на нем были двадцать восемь человек нашего экипажа и большая часть запаса воды. Это обстоятельство вызвало уныние, оно легко могло погубить все предприятие, но к счастью, на следующий день пропавшие снова соединились с нами.
 Много мы дивились и любовались на летающую рыбу, которой видели множество. Когда за ней гонятся дельфины или крупная рыба, она при помощи своих плавников, которыми пользуется, как птица крыльями, взлетает в воздух на довольно значительную высоту. Но она не может держаться в воздухе долго; после десяти-двенадцати взмахов ей снова надо опуститься в воду. Иногда она падает на палубу идущих кораблей. Мы отметили дорогой еще следующие явления. Если после дождя, который ежедневно лил под экватором, промоченное платье не мылось вскоре и не просушивалось, оно истлевало и превращалось в прах. Другое: под тропиками совершенно исчезла вошь, которая так мучила многих наших матросов с самого отправления из Англии (дело было зимой). Когда мы подходили к бразильским берегам, на нас нельзя было найти ни одного насекомого. Наконец, третье: когда мы были под экватором и солнце бывало в зените, тело наше не давало никакой тени.
 5 апреля мы подошли к берегу, где в устье Ла-Платы была назначена стоянка. Люди устали после продолжительного перехода, всем нужен был отдых. Но вместо того как-то внезапно берег скрылся из глаз, все заволокло густым туманом, наступила такая тьма египетская, что корабли потеряли друг друга из виду. Затем началась буря, вода и небо смешались: казалось, дно морское разверзается. Ветром нас несло к берегу, где, как казалось, были опасные отмели. В этот час мы возблагодарили судьбу за то, что она послала нам опытного кормчего-португальца. Мы нашли его на одном из захваченных кораблей, и он, узнав, что мы идем в Бразилию, в хорошо знакомые ему места, пожелал присоединиться к нам. Благодаря ему мы успели вовремя повернуть назад, и только один из кораблей наскочил на мель, но благополучно с нее снялся. Он объяснил нам и причину этой бури. И здесь, как на африканском берегу, португальцы угнетают местное население, которое бежит от них в глубь страны. Они довели несчастных до того, что те отдались в руки дьяволов, в которых ищут защиты от португальцев. И это, конечно, так и есть. Напрасно в описании Магелланова путешествия говорится, что этот народ никаких божеств не знает, а живет по инстинкту природы; тогда пришлось бы признать, что он очень изменился за несколько десятков лет. Разница в том, что тогда при Магеллане это был еще свободный народ, который не имел никакого основания кому-либо мстить. Теперь, завидя корабли (естественно, они всех смешивают с португальцами и считают врагами), они начинают бросать в воздух песок, отчего подымается внезапно густой туман, потом — тьма, ветер, дождь, буря. Таким средством они губили португальские боевые корабли, «армады», которых много разбилось у здешних берегов. Нам они не причинили много вреда, кроме того, что один из кораблей на несколько дней отделился от остального флота.
 20 апреля мы вошли в устье Ла-Платы и плыли вверх по реке около недели, пока глубина не упала до двух с половиной сажен. Эта маленькая экспедиция доставила всем большое удовольствие своим разнообразием. Раз, вернувшись с берега, матросы рассказали, что видели на песке отпечаток ноги, которая не может принадлежать никому иному, как великану — так она велика: ширина ступни не меньше ее длины у европейца. Мы видели потом многих «великанов», которыми заселен весь берег от устья Ла-Платы до самого пролива Магеллана. Это оказались добродушные и невинные люди. Они проявили столько жалостливого участия к нам, сколько мы никогда не встречали и среди христиан. Они тащили нам пищу и казалось были счастливы нам угодить. Чаще всего они приносили мясо страусов, которых здесь очень много, но съедобны только ноги, с остальных частей тела трудно собрать мясо. Бегают эти животные так быстро, что туземцы не могут их поймать (даже при помощи собак) иначе, как хитростью. Они заметили обычай страусов держаться стадом, причем они передвигаются гуськом. Во главе идет вожак, которого остальные слушаются. Если кто-нибудь уклонится в сторону, вожак его окрикивает или, если и это не помогло, сам поворачивает в сторону, противоположную той, куда уклонился строптивый, и таким образом заставляет его выровнять линию. Заметив этот обычай, туземцы поступают так: один из них прилаживает на голову и на верхнюю часть тела страусовое чучело и затем, стараясь подражать движениям этих животных и нагибая голову, словно щиплет траву, нагоняет их стаю и примыкает к ее хвосту. Затем охотник начинает нарочно уклоняться в сторону, чем заставляет вожака изменять направление, как выше было сказано. Таким образом удается направить стадо к заранее приготовленной в ущелье между холмами или в лесу засаде, где дожидаются остальные охотники мужчины и женщины, с собаками и со всевозможными орудиями: луками и стрелами, камнями, дубинами, сетями. Из всего стада при умелой охоте не удается уйти ни одному животному. Мясо высушивается на солнце и заготовляется на всю зиму.
 Дальнейшее продвижение на юг было связано с тщетными поисками хорошей, удобной гавани. Наконец, мы нашли такую под 47° южной широты. Туземцев мы видели здесь долгое время только издали, так как они, очевидно, боялись и не подходили. Потом мы узнали, что они через жреца спрашивали своего бога Сеттебоса 4 , как им быть: довериться белым или нет. Они привыкали к нам постепенно. Сначала, когда мы предлагали им какие-нибудь вещи вроде ножичков, колокольчиков, бус, они, не подпуская нас близко, кричали «toyt», чтобы мы бросили эти вещи на землю. И только когда матросы отходили, они брали вещи и рассматривали с любопытством. Некоторые были смелее своих товарищей. Так, один туземец, стоя около генерала, по-видимому, был так прельщен красным цветом его шляпы, что снял ее и надел на свою голову, а затем, вероятно убоявшись его гнева, взял лук и пустил стрелу в свою ногу, глубоко ранив себя в икру. Кровь полилась. Он собрал горсть этой крови и предложил ее генералу (по-видимому, в знак своей любви к нему и в виде просьбы не сердиться за взятую шляпу).
 Другой туземец смотрел как-то, как матросы пили свою утреннюю чарку вина, и сам потянулся за вином. Ему дали чарку, и чуть он отхлебнул, как его уже разобрало. Ноги подкосились, и он присел на корточки, потом стал опять нюхать и пробовать вино на вкус и пробовал, пока не вытянул его до дна. С этого дня он так пристрастился к вину, что выучил слово «wine» и каждое утро являлся за своей чаркой.
 В одежде они не имеют особой потребности. И вот почему: как только родится у них ребенок, мать намазывает его тельце особым составом из страусового сала, подогретого на огне и смешанного с мелом, серой и еще чем-то, и, втирая его в кожу, закупоривает тем самым поры. Это повторяется каждый день и, не останавливая роста, делает ребенка нечувствительным к холоду. Мужчины протыкают отполированные деревянные или костяные палочки сквозь носовой хрящик и нижнюю губу. Волос на голове они никогда не стригут и перехватывают их шнурком из страусовых перьев, и сюда они закладывают всякую всячину: стрелы, ножи, зубочистки — все, кроме лука. Где найдут добычу, там тотчас разводят костер и поджаривают на огне, разрезав на куски, каждый фунтов по шесть; вынув мясо из огня, раздирают его зубами, словно львы. Они делают музыкальные инструменты из коры деревьев, сшивая куски ее и кладя внутрь маленькие камешки. Эти инструменты, похожие на наши детские погремушки, они подвешивают к поясу, когда хотят повеселиться. Пляску они любят до безумия. Шум этих погремушек действует на них так, что они становятся как сумасшедшие. Они могли бы, кажется, плясать до смерти, если бы кто-нибудь не снимал с них этих погремушек. Тогда они сразу останавливаются и долгое время стоят, как очумелые. Они восхищались нашей мелодичной музыкой, но звук трубы или барабана, а особенно выстрел из ружья нагонял на них ужас. Женщины в противоположность мужчинам носят короткие волосы, даже бреют их бритвой, сделанной из кремня.
 Тело свое они раскрашивают: некоторые — в черную краску, оставляя нераскрашенной только шею; другие одно плечо красят черным, другое — белым. Так же и бока, и ноги красят непременно разными красками; на черных частях изображают белые луны, на белых частях — черные солнца. Это знаки их божеств. По-видимому, и эти краски тоже предохраняют их тело от холода.
 Теперь надо рассказать одно приключение, которое несколько омрачило наше представление о добродушии великанов. 20 июня в бухте Юлиана 5 наш генерал с несколькими джентльменами и матросами отправился в шлюпке на берег поискать пресной воды. Их встретили на берегу два туземца, нисколько не дичившиеся белых, смело принимавшие из их рук всякие подарки и с любопытством и с удовольствием смотревшие, как Оливер, канонир с адмиральского корабля искусно стрелял из своего лука. Вскоре подошли два других патагонца, старые и хмурые на вид. Они, видимо, были недовольны и сердиты на молодых за их общение с чужеземцами, но, к сожалению, ни генерал, ни его спутники не обратили на это внимания. Один из джентльменов, мистер Винтер, подражая Оливеру, начал натягивать свой лук, как вдруг тетива на нем оборвалась. В этот момент все общество, не подозревая ничего дурного, мирно направлялось к шлюпке, повернувшись к туземцам спиной. Тихо подкравшись сзади, последние стали стрелять в удалявшихся и главным образом в Винтера, который был ранен в плечо, обернулся назад и был вторично ранен в легкое.
 Тогда наш канонир прицелился из мушкета, но мушкет дал осечку — и Оливер был убит на месте. Генерал, сохранивший свое хладнокровие, отдал приказ чаще и быстрее переменять места, наступая на врага и защищаясь щитом, кто его имел, а сам, взяв из рук канонира мушкет, уложил на месте зачинщика ссоры. Кишки вывалились у него из живота, и он заревел так страшно, как могут реветь разве десять быков, взятые вместе. Пыл нападавших сразу остыл, и, несмотря на то что со всех сторон из лесов показались их соплеменники, они предпочли бежать. Озабоченный раной бедного Винтера генерал поспешил вместо преследования перевезти раненого на корабль, но тот не прожил и двух дней. На следующее утро наши люди вернулись на берег за телом убитого канонира. Оно лежало на том же месте, где было оставлено, но в правом глазу торчала стрела и с одной ноги были сняты чулок и башмак; шляпа также была унесена.
 Магеллан был не совсем неправ, называя туземцев именем великанов, потому что они действительно отличаются от обычного мужчины ростом, плотностью сложения, силой и зычностью голоса. И тем не менее они вовсе не те чудовища, как о них рассказывали. Есть англичане, которые не уступят ростом самому высокому из них. Может быть, испанцам не приходило в голову, что в эти места могут явиться англичане и опровергнуть их ложь.
 Но несомненно одно, что испанская жестокость по отношению к туземцам ожесточила и их, и в нашем лице они мстили за гибель своих сородичей. Память о Магеллане не исчезла среди них, хотя прошло с того времени больше полустолетия. Действительно, во время только что описанного столкновения один из индейцев, настроенный враждебно, отойдя на некоторое расстояние и считая себя там в полной безопасности, крикнул нашим офицерам, которых принял за Магеллана и его спутников: «Магеллан, это моя земля!». Во всяком случае это было наше единственное столкновение с ними. Еще два месяца после того пробыли мы в их краю в полном мире с ними.
 Не успела эта кровавая трагедия закончиться, как разыгралась другая, давно подготовлявшаяся и гораздо более тяжелая для нас всех, потому что нас одних она касалась. Среди офицеров, совершавших плавание в нашей эскадре, большим доверием и расположением генерала пользовался некий Томас Даути, как человек способный, вдумчивый и хорошо образованный, знавший, например, и греческий, и древнееврейский языки. Генерал давал ему полную свободу, посвящал во все планы, выделял на первое место во всех собраниях, назначал своим заместителем на время своего отсутствия. Правда, еще в Плимуте перед отплытием его предупреждали насчет честолюбивых замыслов Даути, что будто он считает себя наравне с генералом и главным вдохновителем самой идеи предстоявшего путешествия и что от такого человека можно ожидать очень больших неприятностей. Но генерал тогда не придал значения неопределенным слухам и намекам, считая их порождением зависти и интриги. Он даже удвоил свое доверие и расположение к Даути и сердился, когда и потом, во время путешествия, те или иные из подчиненных пытались, во исполнение долга, открыть глаза командиру на подготовлявшийся среди экипажа мятеж.
 Но в конце концов и ему кое-что стало казаться подозрительным в способном и исполнительном офицере. Слухи становились настойчивее, жалобы — чаще. Пора было разобраться в них и либо дать им веру, либо заставить умолкнуть. Генерал учредил за ним строгий надзор, а затем, созвав всех офицеров, он изложил им все, что знал или слышал о Даути, передал им и о своей любви к нему и просил всех высказаться. В собрании потребовали доказательств предъявлявшегося тяжкого обвинения — в подговоре к бунту против генерала. Доказательства были даны, и такие веские и убедительные, что, когда сам обвиняемый был введен и выслушал их, он не мог отпираться и, пораженный раскаянием, признал, что заслуживает многократной смерти, так как составлял заговор не против врага, а против друга. В присутствии всех Даути просил своих судей вынести ему приговор, чтобы ему не пришлось самому стать своим палачом.
 Все, слышавшие признание, были тяжко поражены, особенно его друзья. Но больше всех был огорчен сам генерал, который, не будучи в силах это скрыть, поспешил удалиться. Уходя, он потребовал от собрания разобраться во всех обстоятельствах дела и вынести нелицеприятный приговор, так как придется потом за этот суд нести ответственность перед государыней и богом. Судьи, в количестве сорока человек, выслушав все доводы и возражения со стороны друзей обвиняемого, вынесли скрепленное собственноручными подписями и печатью постановление, что обвиняемый Даути заслуживает смерти и что этого требует общая безопасность; определение же рода казни и дальнейшее предоставить на усмотрение генерала. Этот суд происходил в заливе Юлиана, на одном из его островков, который мы и назвали островом Истинной Справедливости.
 Вердикт был вручен генералу, которому, кстати сказать, перед отправлением в плавание сама королева в последней аудиенции вручила меч со словами: «Мы считаем, что тот, кто нанесет удар тебе, Дрейк, нанесет его нам». Призвав преступника и прочитав ему приговор, генерал предложил ему на выбор: казнь здесь, на острове, или высадку на материк, или возвращение в Англию, чтобы там быть судимым перед лицом Тайного Совета королевы.
 Даути смиренно поблагодарил своего командира за его мягкость и попросил дать времени на размышление. На следующий день он ответил, что, хотя он и допустил себя до тяжкого греха, за который теперь несет заслуженное наказание, но у него есть одна забота превыше всех других забот: умереть христианином; пусть будет что будет с его бренным телом, лишь бы ему не лишиться жизни будущей и лучшей. Оставленный на суше один среди дикарей и язычников, он по слабости человеческой может не устоять в своей решимости. Что же касается возвращения в Англию, то для этого прежде всего нужен лишний корабль, нужен достаточный провиант, нужны, наконец, люди. Если найдется первое и второе, то на третье, на людей, он не рассчитывает: никто не согласится сопровождать его от такой почетной службы с такими поручениями и к столь злому концу. Да если бы люди и могли заставить себя это сделать, самое возвращение домой было бы смертью, и смертью медленной, смертью не раз, а много раз. «Поэтому, — закончил обвиненный, — я принимаю от всего сердца первое предложение и прошу только об одной милости: причаститься в последний раз вместе с товарищами и умереть смертью джентельмена».
 Некоторые товарищи пытались уговорить Даути выбрать одну из других возможностей, предложенных генералом, но он остался тверд в своем решении. Обе просьбы его были удовлетворены. На следующий день судовой священник совершил богослужение, за которым оба прежних товарища, и генерал, и осужденный преступник, причастились, потом вместе за одним столом обедали, подбадривая друг друга, наконец, простились и на прощание выпили один за здоровье другого, словно перед обычной разлукой.
 После обеда все, что полагается для казни, было быстро готово. Не пытаясь оттянуть и выиграть время, Даути стал на колени и просил всех за него помолиться, потом с твердостью, как человек, давно переживший в себе всю трагедию, опустил голову на плаху и сказал палачу, чтобы он делал свое дело без страха и без жалости.
 По странной, роковой случайности этот безымянный остров в гавани Юлиана, который мы назвали Кровавым островом, мог бы прибавить к Плутарховым параллельным жизнеописаниям новую пару: пятьдесят восемь лет до нашего происшествия на этом же месте, приблизительно в то же время года, за такое же преступление понесли казнь два участника Магеллановой экспедиции, один из них — его вице-адмирал. Наши матросы нашли обломки виселицы, сделанной из соснового дерева, из мачты, довольно хорошо сохранившейся, а около нее — человеческие кости. Наш судовой бочар поделал из этого дерева кубки для матросов, хотя не все видели нужду пить из таких кубков. Мы вырыли на острове могилу, в которой вместе с этими костями похоронили тело Даути, обложили могилу большими камнями и на одном из них вырезали имена похороненных в назидание тем, кто придет сюда по нашим следам.
 Впрочем, надо сказать, что не все так плохо думали о покойном Даути, не все поверили возведенным на него обвинениям и его, как говорили некоторые, вынужденному признанию. Среди друзей ходили и другие разговоры, которые справедливо будет здесь хотя бы упомянуть. Говорили, что если и был заговор, то не со стороны Даути, а против Даути, что несчастный восстановил против себя часть своих товарищей, которые, может быть, завидовали ему и не могли простить того доверия, которое питал к нему генерал; с этой целью распускали темные клеветнические слухи, ждали случая, чтобы его погубить. Дело приняло дурной оборот после одного столкновения с генералом, в котором Даути стоял на страже чести своей и всего дела. Когда у африканских берегов было захвачено португальское купеческое судно, генерал назначил его капитаном Даути и приказал ему хранить доставшуюся добычу, не делая исключений ни для кого. Но на грех на этот же корабль был назначен и брат генерала Томас Дрейк, и будто бы этот Томас Дрейк нарушил запрет, взломал один из ящиков и запустил в него свою жадную руку. Даути узнал об этом и доложил по долгу службы своему начальнику. Фрэнсис Дрейк, говорили люди, пришел в неистовый гнев и кричал на Даути, что тот хочет запятнать честь не только его брата, Томаса, но и его лично, но что он, генерал, этого не допустит. Надо правду сказать, что характер нашего командира был властный и крутой.
 Рассказывали случай, когда, рассердившись за что-то на судового священника, он заковал его в кандалы, отлучил от церкви и на шею велел повесить кольцо с надписью: «Величайший плут и мошенник на свете». С этой ссоры, говорят, клеветники повели дело открыто, восстанавливая против Даути и генерала, и команду. Двое свидетелей рассказывали также, что раз, заподозрив Даути, Дрейк готов был приписывать ему все дурное. Так, во время бури он с бранными словами кричал, что эту бурю наслал Даути, что он волшебник, ведьма и что все это идет из его сундука. Потом, позже, передавали даже такой слух, будто погубить несчастного упросил Дрейка граф Лейстер за то, что Даути распространял-де сказки о смерти графа Эссекса, при котором оба, и Даути, и Дрейк, служили когда-то в Ирландии, и говорил, что смерть Эссекса была делом Лейстера.
 Что правда во всей этой темной истории и что нет — трудно сказать. Пожалуй, самым правдоподобным может считаться такое объяснение. Генерал, говорят, подозревал своего помощника в том, что тот, еще в Англии, зная от генерала его план, передал его министру, лорду Берлею. Это грозило опрокинуть все расчеты Дрейка, потому что Дрейк стремился своим поведением сделать войну с Испанией неизбежной, а Берлей отстаивал политику осторожности и мира. Во всяком случае, дело Даути продолжало глубоко волновать генерала и после казни.
 Прошло шесть недель, и вот 11 августа все команды получили приказ собраться к палатке генерала, так как он имеет сказать нечто важное. Он стал у открытого входа в палатку так, чтобы всем было его видно и слышно. С одной стороны от него стоял капитан Винтер, с другой — капитан Томас. Слуга генерала принес ему большую записную книгу. Тогда судовой священник приготовился сказать проповедь.
 — Нет, полегче, мистер Флетчер, — перебил его генерал, — проповедь сегодня буду говорить я, хоть я и не мастер на это. Ну, вся ли команда собралась или нет?
 Ответили, что собрались все. Тогда велено было, чтобы все поделились по своим судам и каждая команда стояла порознь. Приказ был исполнен.
 — Ну, господа, я очень плохой оратор. Не готовился я быть ученым. Но что я скажу, то всякий пусть зарубит себе на носу и запишет, потому что за каждое свое слово я готов дать ответ в Англии, хоть самой королеве. Да все это у меня уж вот здесь записано. (Неизвестно, было ли это действительно записано в тетради, которая была перед ним, но таковы были его слова, очень точно здесь передаваемые). Так вот, господа, мы здесь очень далеки от родины и друзей, враги окружают нас со всех сторон; стало быть, не приходится дешево ценить человека, человека здесь и за десять тысяч фунтов не купишь. Значит, нам всякие бунты и разногласия, которые среди нас проявились, надо оставить. Клянусь богом, я как помешанный становлюсь, если только подумаю о них. Я требую, чтобы этого не было; я требую, чтобы джентельмены с матросами и матросы с джентельменами были друзьями. Я хотел бы знать имя того, кто здесь отказался бы своими руками взяться за канаты, но я знаю, такого здесь нет. Покажем же, что мы все заодно, не дадим неприятелю случая радоваться развалу и разброду среди нас. Джентельмены необходимы в плавании для управления, поэтому я и взял их с собой, да и другая еще цель при этом у меня была. Но и без матросов не могу обойтись, хоть и знаю, что это самый завистливый народ на свете и беспокойный, коли не держать в узде. Потом вот что еще: ежели кто здесь хочет домой вернуться, пусть скажет мне. Вот «Златоцвет», могу обойтись без него, отдать тому, кто хочет домой; дам столько, сколько могу. Только помните, чтобы это было на самом деле домой, а то, коли встречу на своем пути, пущу ко дну! До завтра хватит времени обдумать, но клянусь, что говорю с вами начистоту.
 Раздались голоса, что никто возвращаться не хочет, все хотят разделить его участь,
 — Ну, ладно, отправились вы в плавание по доброй воле или нет? Все ответили, что по доброй воле.
 — А от кого ожидаете получить ваше жалованье?
 — От вас, — раздалось в ответ.
 — Ну, что же; что скажете: хотите получить жалованье сейчас или доверяете мне?
 — Доверяем, — раздалось по командам. Несколько голосов прибавили:
 — Мы и не знаем, сколько жалованья спрашивать.
 Тогда генерал приказал баталеру 6 с «Елизаветы» немедленно сдать ключи, что тот и исполнил. Затем, повернувшись в сторону командиров отдельных судов, он сказал:
 — Освобождаю офицеров от всех их обязанностей.
 — Что вас побудило сместить нас? — спросили капитаны Винтер и Томас.
 — Приведите мне резоны, по которым я не должен был бы так поступить, — ответил генерал.
 Затем, приказав всем молчать, он рассказал следующее:
 — Ее величество королева из всех людей на свете пуще всего запретила мне рассказывать о целях плавания лорду Берлею, а вы знаете, как Даути сам признался, что он выдал министру планы путешествия. Теперь, господа, даю слово джентельмена, больше казней не будет, больше не подниму руку ни на кого, хотя есть здесь такие, которые ее заслужили.
 При этих словах он указал на Уоррола, который тут же бросился к его ногам и просил пощады.
 — Ладно, ладно, Уоррол, — сказал генерал, — мы еще потолкуем об этом после.
 Потом он обвинил некоего Джона Олдея в дурных поступках против него, но не стал распространяться, прибавив:
 — Потолкуем об этом один на один после обеда. Тут есть люди, которые не зная, как иначе повредить мне, распространяют слухи о разных частных лицах, которые будто бы снарядили это путешествие. Вот как было на самом деле. Лорд Эссекс писал обо мне министру Уолсингэму как о человеке, годном для борьбы с испанцами. Уолсингэм приходил беседовать со мною и говорил, что королева, оскорбленная Филиппом Испанским, хотела бы ему отомстить. Он показал мне план действий, прося под ним подписаться, но я отказался от подписки, потому что бог может отозвать ее величество к себе, а ее наследник вдруг заключит союз с королем испанским, и тогда моя подпись будет меня же и уличать. Вскоре королева потребовала меня к себе, и вот приблизительно ее слова: «Дрейк, мне бы хотелось отомстить королю испанскому за разные его обиды. Ты единственный человек, который может это сделать». Я ответил государыне, что в Испании тут делать нечего и что единственное средство досадить испанцу — Индия. Затем генерал показал нам запись королевы на пай в тысячу крон и привел ее слова, что, если кто-нибудь из ее подданных даст знать о затеваемой экспедиции королю испанскому, тому не сносить головы.
 — И вот, господа, подумайте о том, что мы сделали. Мы поссорили трех могущественных государей: ее величество с королями испанским и португальским. Если наше плавание не завершится большой удачей, мы станем посмешищем для врагов, которые будут торжествовать, а на лице нашей родины мы будем вечным пятном. Другой раз подобной попытки уже нельзя будет предпринять.
 Затем генерал восстановил всех разжалованных в их прежних правах и сказал, что все будут удовлетворены, хотя бы ему пришлось продать для этого последнюю рубашку.
 — Я имею хорошие основания обещать это, потому что кое-что есть у меня у самого в Англии, а кроме того, у меня в этом путешествии паев столько, сколько у любых трех участников, вместе взятых. Если же мне не суждено вернуться, то всем заплатит королева, которой мы все вместе служим. Если бы вы сказали, что вы служите мне, я бы вас не поблагодарил, потому что вы служите только ее величеству.
 Пожелав затем всем быть друзьями, генерал приказал всем разойтись и вернуться к своим делам.
 Теперь пора вернуться к прерванному рассказу о путешествии.
 17 августа мы покинули залив Юлиана, на берегах которого прожили в палатках около двух месяцев. Наша флотилия теперь уменьшилась. Генерал давно уже тяготился слишком большим количеством судов, которое затрудняло путешествие, требовало лишних забот, распыляло команду, делало эскадру менее подвижной, а главное — заставляло тратить много времени на поиски судов, которые много раз во время бурь или туманов отделялись от остальной флотилии и пропадали на несколько дней. «Лебедь» был разрушен еще в конце мая: были сняты снасти и все железные части, а остов сожжен. Теперь той же участи подверглось португальское призовое судно «Мэри». У нас остались три корабля, не считая несколько галер для удобства сообщения между собой и с берегом: «Елизавета», «Златоцвет» и адмиральское судно «Пеликан», теперь переименованное в «Золотую Лань».
 20 августа завиднелся мыс, который лежит перед входом в Магелланов пролив и который испанцы прозвали Девичьим. Волны, разбиваемые об его высокие и крутые серые утесы, казались нам струями, которые выпускают киты. Проходя мимо мыса, генерал отдал приказ всем судам спустить марсель в честь нашей девственной королевы.
 Мы вошли в пролив и шли в виду обоих берегов, которые постепенно приближались к нам. В самом узком месте ширина пролива — всего мили три. Прежде считалось, что течение здесь идет в направлении с востока на запад, но мы убедились, что и тут налицо обычные приливы и отливы и что разница уровня между ними — около пяти сажен. Мы продвигались вперед медленно и с немалыми затруднениями. Пролив очень извилист, приходилось часто менять направление. Кроме того, с ледяных вершин окружающих гор дуют сильные и холодные ветры. Казалось, будто каждая гора имеет свой особый ветер: то он был нам благоприятен и гнал быстро вперед, то дул с левого борта, то — с правого, то относил за один час дальше назад, чем сколько мы успевали пройти за несколько часов. Иногда эти ветры смешивались и одновременно падали на море с такой силой, что образовывались смерчи, которые низвергались ливнями. Кроме того, море так глубоко там, что не было возможности бросить якорь, хотя бы дело шло о жизни или смерти. Магеллан говорил, что в проливе много удобных гаваней. Это верно, но, чтобы пользоваться ими, надо бы целые корабли загружать не чем иным, как якорями и канатом.
 Милях в ста от входа мы увидели три острова, из которых один назвали островом Варфоломея, так как это было в Варфоломеев день, 24 августа; другой — островом Елизаветы, в честь нашей королевы, а третий — островом Георгия, в честь нашей родины. Мы нашли на этих островах изобилие пингвинов, которых Магеллан назвал гусями. Это странная птица, которая летать не может и передвигается так прямо, что издали мы приняли их стаю за кучу детей. Для птиц такого размера они обладают большой силой: наши матросы совали палки в их норки, чтобы их оттуда выгнать, и они так крепко хватали эти палки клювом, что матросам приходилось напрягать всю свою силу, чтобы вытащить их. Благодаря их неуклюжести и медленному движению за один день их набили не меньше трех тысяч.
 Туземцы ведут в этой местности кочевой образ жизни, от непогоды укрываются в жалких шалашах вроде беседок, которые можно видеть в наших садах в Англии. Но для грубых дикарей их утварь казалась нам очень искусно и даже изящно сработанной. Их челноки сделаны из коры, не просмолены и не проконопачены, а только сшиты по швам полосками тюленьей кожи, но так аккуратно и плотно, что не дают течи. Из коры же сделаны и их чашки и ведра. Ножи, при помощи которых они вырезают и вытачивают эти предметы обихода, сделаны из громадных раковин. Отломив края их, они отшлифовывают на камне до тех пор, пока ножи не приобретают нужную остроту. Мы сами испытали, что этими ножами можно резать самое твердое дерево и даже кость.




 III. ВДОЛЬ ЗАПАДНЫХ БЕРЕГОВ АМЕРИКИ


 С большими трудностями, пробираясь по почти неизведанному пути среди множества островов, наконец, 6 сентября мы выбрались в Южное море, так называемое Mare del Zur. Хотя по времени зима должна была быть уже на исходе, тем не менее генерал решил спешить к северу, к экватору, так как люди сильно страдали от холода, здоровье многих пошатнулось и можно было опасаться болезней. Но пришлось испытать на себе справедливость пословицы: «Человек предполагает, а бог располагает». Не успели мы выйти в море (иными называемое Тихим, а для нас оказавшееся Бешеным), как началась такая неистовая буря, какой мы еще не испытали. Она началась ночью, а когда наступило утро, мы не увидели солнечного света, а ночью ни луны, ни звезд, и эти потемки продолжались целых пятьдесят два дня, пока длилась буря. Все, казалось, объединилось против нас: и небо, и земля, и море, и ветры. Корабль наш то подкидывало, как игрушку, на самую верхушку гигантских водяных гор, то с такой же стремительностью мы низвергались в бездну, казалось, на самое дно моря, которое вдруг перед нами раскрывалось. Невдалеке были видны по временам горы, и они вызывали ужас, потому что ветер гнал нас к ним, на верную гибель, потом они скрывались из глаз. Наши якоря, как вероломные друзья в минуту опасности, не хотели служить нам. Словно в ужасе содрогаясь, скрывались они в пучине, оставляя нас на произвол гигантских валов, бросавших корабль из стороны в сторону, точно мячик под ударами ракет. О спасении думалось мало, ибо поистине казалось более вероятным, что ветер раскроит эти горные громады от верхушки до основания и швырнет их в море, чем искусство человека спасет хотя бы одну из человеческих жизней. Наконец, к довершению горя, мы потеряли из виду наших товарищей. Сначала исчез «Златоцвет». В эту ночь вахтенные на адмиральском корабле, казалось, слышали чьи-то издалека донесшиеся крики. Но не хотелось думать о гибели; мы надеялись, что еще свидимся с товарищами у берегов Перу, около тридцатого градуса, где генерал назначил сбор эскадры на случай, если бы корабли были разлучены бурей. Позже, в середине этой ужасной, восьминедельной муки, исчезла и «Елизавета». Как выяснилось уже потом, в Англии, многие на этом вице-адмиральском корабле мечтали о возвращении домой. Когда судьба занесла их снова в Магелланов пролив, из которого они месяц назад вышли, они благополучно совершили обратный путь по старым следам.
 Буря продолжалась до 28 октября, причем за эти пятьдесят два дня выдались только два дня передышки. И вдруг все точно рукой сняло: горы приняли благосклонный вид, небеса улыбались, море было послушно, но люди были измучены и нуждались в отдыхе. Мы не только не продвинулись вперед за эти два месяца, но были отнесены бурей на юг на целых пять градусов. Наш генерал истолковал это как особую милость провидения, которая дала ему возможность исследовать и ту часть страны, что находится к югу от пролива и которую португальцы не исследовали, назвав Terra Incognita. Это не материк, как полагали спутники Магеллана, а ряд больших и малых островков, за которыми лежит беспредельное море 7 . На южном берегу самого южного из островов мы водрузили большой камень, на котором вырезали имя родины, нашей королевы и дату. И островам генерал дал одно общее имя — Елизаветинских.
 30 октября мы подняли паруса и продолжали путь на север, на соединение с отбившимися кораблями нашей эскадры. Была полная весна, ночь продолжалась всего два часа, погода благоприятствовала нам, и плавание вдоль берегов не представляло никаких затруднений. 25 ноября мы подошли к острову, который испанцы назвали Mucho, то есть Большим, и бросили здесь якорь. Остров оказался очень плодородным: много картофеля, маиса, из которого здесь делают хлеб; мы видели много овец и всякого скота; кроме того, говорят, остров очень богат золотом. Население его — индейцы, бежавшие с материка от жестокости испанцев. Генерал хотел получить от них провианта и воды и с этой целью в первый же вечер съехал на берег и был дружелюбно принят ими. Нам принесли двух жирных баранов, кур, а что касается воды, то знаками дали нам понять, что завтра утром, по восходе солнца, укажут нам источник ее.
 На следующее утро генерал с отборными молодцами сам в одиннадцать снова был на берегу. Все были вооружены, как и тогда около гавани Юлиана; у всех были мечи и щиты, но не было луков. Никто не ждал беды, так как туземцы проявляли дружелюбие, но беда тем не менее ждала. По обе стороны маленькой бухточки, где пристала шлюпка, были густые заросли тростника, в которых притаилось несколько сот индейцев, только поджидавших подходящей минуты. Другие встретили белых гостей с тем, чтобы якобы провести их к источнику воды. Генерал приказал двум матросам пойти с бочонками за водой. Не успели они пройти и полпути, как сопровождавшие их индейцы схватили их и куда-то поволокли. В то же время на оставшихся в шлюпке полетел целый град стрел со всех сторон; спрятавшиеся таким тесным кольцом окружили шлюпку, что могли целиться на выбор в любую часть тела. Наши матросы нашли мало помощи в своих щитах. Все были переранены: в ком торчало две, в ком — три, и пять, и десять, а в одном несчастном — даже двадцать одна стрела; кто был ранен в лицо, кто — в горло, в спину, в живот. Сам генерал был ранен в лицо, под правый глаз, и тяжело в голову. Никто бы не спасся, если бы одному матросу не удалось мечом перерезать веревку, за которую шлюпка была привязана к берегу. Стрелы посыпались и вслед удалявшимся, словно мошкара на солнце. Оба борта шлюпки изнутри и снаружи были истыканы стрелами вплотную, так что с корабля издали по одному этому могли судить, что делалось с людьми. Их окровавленный вид вызвал общий ужас. На горе главный врач наш умер, другой был на вице-адмиральском судне; у нас оставался только помощник, еще юноша, у которого было гораздо больше доброго желания, чем искусства. И тем не менее все потом, за исключением одного, выздоровели.
 Но теперь надо было думать о двух несчастных, оставшихся на берегу. Со всей поспешностью снарядили свежую команду, но помочь не было никакой возможности. Когда шлюпка приблизилась к берегу, там была громадная толпа, тысячи в две человек, с головы до ног вооруженных. Бросались в глаза блестевшие на солнце серебряные наконечники копий и стрел. Наши несчастные, крепко связанные, лежали на земле, а дикари, взявшись за руки, с песнями, и пляской водили кругом хоровод. Мучители срезали с них ножами куски мяса и подбрасывали в воздух; плясавшие подхватывали упавшие куски и пожирали их, словно собаки. Уже дошли до костей, но жизнь в них еще теплилась. Наши матросы дали по дикарям несколько залпов, которые не причинили им вреда, потому что каждый раз они успевали ничком упасть на землю и потом снова принимались за свое дело, совершенно озверелые. Конечно, можно было отмстить им залпом с корабля, но генерал не согласился на это. Причина этого зверства та же, что и прежде: ненависть к испанцам за их кровавую жестокость. Бежав с материка, они никогда не пропускают случая пролить испанскую кровь и отведать испанского мяса, когда оно попадается под руки. Так как они из всех народов мира знают только испанцев, то, естественно, и нас приняли за них, тем более, что наши матросы, несмотря на запрещение, имели неосторожность спрашивать воду по-испански — agua. В тот же день мы покинули остров Мучо. Мы искали места, где наши больные могли бы спокойно поправиться и отдохнуть. 30 ноября мы бросили якорь в заливе Филиппа и тотчас же снарядили шлюпку на розыски. Посланные доложили, что, несмотря на все старания, они не нашли того, что нужно; видели громадные стада диких буйволов, но нигде никаких признаков жилья; только на обратном пути заметили в бухте индейца, который с челнока ловил рыбу, захватили его вместе с челноком и доставили к генералу. Рыболов имел очень добродушный и располагающий в его пользу вид, с любопытством все рассматривал и благодарил за подарки. Мы постарались объяснить ему, в чем нуждались, и отпустили его на берег в его челноке, сделанном из тростника, и в сопровождении нашей шлюпки.
 Высадившись, он попросил наших матросов дождаться его возвращения и вскоре вернулся в сопровождении нескольких своих, которым, очевидно, передал новости и показал щедрые подарки; все имели очень довольный вид. Затем явились и другие, среди которых был и их предводитель. На лошади привезли провиант: кур, яиц, жирную свинью и тому подобное. Чтобы не вызывать в белых никакого подозрения в коварстве, они погрузили все на свой челнок, и предводитель, отправив лошадь назад, непременно хотел один, без своих товарищей, повидать нашего начальника.
 От него мы узнали, что не приходится возлагать особенных надежд на это место, но индеец предложил быть для нас лоцманом и провести нас в хорошую гавань неподалеку, на юге, где мы должны были найти все, в чем нуждались. Наш генерал принял это предложение тем охотнее, что близ этой гавани был назначен сбор нашей эскадры. Мы решили поэтому отложить охоту на буйволов, раз представлялась возможность достать лучшей провизии и притом более легким способом. 5 декабря наш лоцман привел нас в гавань, которую испанцы называют Вальпараисо. Правда, мы не застали здесь своих товарищей, не было и никаких слухов о них, но зато нашли в изобилии все, в чем нуждались. Между тем в городе оказалось несколько складов местных вин, а в порту стоял большой корабль «Капитан Мориал», только что пришедший из Перу. Он принял вновь прибывших за испанцев, поднял флаг и забил в барабаны. Мы подошли вплотную, и наши матросы бросились на абордаж. Один из них, говоривший немного по-испански, сшиб с ног помешавшего ему испанца: «Abaho, perro!.. прочь, собака!». Никого они не убили, да и некого было бы убивать, потому что испанцы перекрестились, прыгнули через борт и поплыли к берегу. Приступили к осмотру. Корабль, оказалось, был нагружен главным образом теми же винами, а также некоторым количеством золота. Тут же был большой, золотой, осыпанный изумрудами крест, с пригвожденным на нем золотым же богом. В городе, который был покинут жителями и пуст, нашли в церкви потир и напрестольную пелену, которые отдали судовому священнику на украшение его церковной утвари.
 Мы провели здесь несколько дней, подкрепляя себя, а вместе с тем и облегчая корабль от столь тяжелого груза, и 8 декабря, вдоволь запасшись на долгий путь вином, хлебом, свининой и т. д., вернулись на старое место, напрягая все наше разумение и старание к тому, чтобы найти отделившиеся от нас корабли нашей эскадры. Так как корабль наш был чересчур велик, чтобы на нем можно было зайти всюду, то часто приходилось делать десант на маленькой лодке и таким образом подвергаться риску испытать на себе испанскую вежливость. Так, 19 декабря мы вошли в залив, к югу от города Сиппо, где высадили четырнадцать матросов, но испанцы заметили десант и выслали из города для преследования его человек триста, из которых сто были испанцы, на прекрасных конях, остальные — индейцы, которые голышом, рабски бежали по их следам, как собаки.
 Наши вовремя заметили грозившую им опасность и успели спастись за лодку, но один, некий Ричард Миниви, отчаянный смельчак, всегда небрежно относившийся к личной безопасности, отказался от спасения и предпочел попытаться испугать врагов или же лечь костьми. Последнее он и сделал. Индейцы приволокли его труп к берегу, где испанцы мужественно его обезглавили, правую руку отрезали, а сердце вырвали. Все это они проделали на наших глазах. Потом они велели индейцам истыкать весь изуродованный труп стрелами и в таком виде бросили его на съедение диким зверям. И уже только мы потом, снова высадившись на берегу, похоронили своего товарища. Этот случай показывает не только варварскую жестокость испанцев, но и тот жалкий страх, с которым они правят страной. Они вечно боятся или иноземного вторжения, или же того, что добродушные и невинные индейцы, которых они держат в таком позорном порабощении, перережут внезапно всем им глотки. Поэтому они убивают всякого иностранца, которого захватят, а индейцам позволяют держать при себе оружие отнюдь не дольше, сколько надо для какого-нибудь определенного дела. Так, стрелы, которыми был истыкан труп, оказались срезанными с дерева в тот самый день. Они считают, что обходятся очень милостиво с несчастными, если не бьют их веревками ради удовольствия или не льют на их голое тело каплю за каплей вытапливаемое свиное сало. А это еще одна из наименьших жестокостей, которые они всюду проделывали над индейцами.
 В наших поисках мы попали в местечко, называемое Тарапака. Высадившись на берег, наткнулись на испанца, который спал, растянувшись на земле.
 Рядом с ним лежало тринадцать слитков серебра стоимостью в четыре тысячи испанских дукатов. Нам ни за что не хотелось будить его. Но раз, против желания, пришлось причинить ему эту неприятность, мы решили освободить его от его заботы, которая, чего доброго, в другой раз и не позволила бы ему заснуть, и таким образом предоставили ему, если угодно, выспаться с покойной душой.
 В другом месте мы встретили испанца, который гнал восемь перуанских баранов, навьюченных кожаными мешками; на каждом баране было по два мешка, а в каждом мешке — по 50 фунтов чистого серебра; всего, значит, 800 фунтов весом. Мы не могли допустить, чтобы испанский джентельмен превратился в погонщика, и поэтому, без особых просьб с его стороны, сами предложили свои услуги и стали подгонять баранов, но он не сумел правильно указать нам дорогу. Нам пришлось эту заботу взять на себя, и в результате, вскоре после того, как мы с ним расстались, мы с баранами оказались около наших лодок. Кстати, эти бараны — удивительные животные 8 . По величине они с добрую корову, а силой и выносливостью должны превосходить ее. На спине их усаживалось зараз по трое взрослых и крупных мужчин с одним мальчиком, и нога самого высокого из них по крайней мере на фут не касалась земли, а животное при этом нисколько не жаловалось на тяжесть. Головой они напоминают обычного барана, а шеей — верблюда. Испанцам они приносят громадную пользу, давая тонкую шерсть, превосходное мясо и обычный приплод. Ими пользуются и как вьючными животными, и как верховыми лошадьми. В гористых местностях, где не пройдет ни одна повозка, они тащат большие тяжести на тысячу миль.
 Серебро по всей этой провинции Куско можно найти повсюду в земле, где бы ее ни взять: из каждых ста фунтов земли можно получить на двадцать пять шиллингов чистого серебра, считая по кроне за унцию. В городе Арике, заселенном испанцами и ведущем оживленную торговлю с Лимой, мы нашли в гавани две барки и в них около сорока слитков серебра, формой напоминавших кирпичи и весом фунтов по двадцать. Мы взяли на себя заботу об этом грузе. Дальше по дороге в Лиму мы нашли в Арике барку, которая начала было грузиться серебром и золотом, но, получив, по-видимому, из Арики сушей известие о нашем приближении, успела разгрузиться до нас. Зато мы встретили другую барку, груженную полотном, и, решив, что оно нам пригодится, захватили его с собой.
 В Лиму мы прибыли 15 февраля, и, несмотря на то, что на рейде стояло тридцать испанских кораблей, из которых семнадцать — в полной боевой готовности, мы вошли в гавань и простояли среди них на якоре всю ночь. Если бы мы хотели мстить, то могли бы и в несколько часов забрать такую добычу, что испанцам не наверстать бы ее и в несколько лет. Но зато здесь мы получили такие сведения, которые сулили нам щедрое вознаграждение за понесенный труд захода в Лиму. Мы услышали о разных кораблях с ценным грузом, которые мы могли рассчитывать нагнать. Особенно заинтересовал нас богатый «Какафуэго», вышедший из Лимы 2 февраля с грузом золота и серебра в Панаму.
 На следующий же день, 16 февраля утром, мы снялись с якоря. Мы плыли, пока ветер готов был нам служить, и тянули корабль на бечеве, когда он прекращался. Спеша изо всех сил, нигде не останавливаясь, мы держали курс на Панаму, все не теряя надежды увидеть благородный «Какафуэго», красу Южного моря, за две недели до нас вышедший из Лимы. Первому, кто увидит его, была обещана в награду золотая цепь. Миновали порт Паиты, Елены, Гваякиля. Наконец, показался желанный парус. Все насторожились на корабле. Но — увы! — нас ждало разочарование: это был не «Какафуэго», не тот характерный покрой парусов, о котором мы слышали в Лиме и несколько раз с тех пор дорогой, когда перехватывали небольшие испанские корабли, груженные то вином, то корабельными снастями.
 Прошло еще несколько дней в томительном ожидании. 28 февраля пересекли экватор, на следующий день около полудня были на высоте мыса Сан-Франциско, когда с грот-мачты раздался крик: «Парус!». На этот раз сомнений не было: это был «Какафуэго». Но предстояла трудная задача его поймать. Если бы там заподозрили наши движения, «Какафуэго» спасся бы к берегу, который был, по несчастью, близок, и тогда нам не видать бы его богатств, как своих ушей. Плохо было также то, что мы двигались чуть не вдвое быстрей и встреча должна была произойти через несколько часов при ярком свете дня. Тогда в голове генерала созрел смелый план. За кормой «Пеликана» были спущены все пустые бурдюки, которые, наполнившись водой, сильно замедлили ход корабля. Генерал решил дождаться вечера, когда под тропиками с материка начинает тянуть бриз: противный ветер помешает испанцам спастись на берег.
 И вот, когда желанный час наступил и полнее надулись паруса, и скрылись из глаз очертания берега, уклоняющегося здесь к востоку, бурдюки были убраны, и «Пеликан» быстро нагнал свою ничего не подозревавшую жертву. Когда нас разделяло расстояние не больше кабельтова, с корабля крикнули испанцам поворотить нос против ветра. Те продолжали идти, не меняя направления. Тогда по реям был дан залп, мы подошли вплотную, и через несколько минут все было готово: на «Какафуэго» распоряжалась наша команда, испанский капитан, раненый, у нас в плену.
 На следующее утро начались осмотр и подсчет, длившийся шесть дней. Нужно было и перевести дух после такого безостановочного преследования, но главным образом оказать любезность капитану Хуану де Антон и освободить его от забот о столь тяжелом грузе. Мы нашли здесь много съестных припасов: фрукты, консервы, сахар, муку и прочее, а главное (что и было причиной столь медленного плавания) — бриллианты и драгоценные камни, тринадцать ящиков серебряной монеты, восемьдесят фунтов золота, двадцать шесть бочек нечеканенного серебра, два красивых серебряных золоченых кубка и разную мелочь, всего на сумму около трехсот шестидесяти тысяч песет 9 . Мы дали за это хозяину полотна и других вещей и в исходе шестого дня простились и расстались: он, несколько облегченный, поспешил в Панаму, а мы — в открытое море, чтобы на досуге подумать, какое направление нам лучше всего было принять.
 О гостеприимной неделе, проведенной на «Пеликане», раненый испанский капитан Сан Хуан де Антон рассказывал в донесении своему правительству. Английский корабль он нашел хотя и потрепанным бурями, но все же в прекрасном состоянии. Много оружия, запасных канатов, плотничьих инструментов, кирок и т. п. Он насчитал на корабле всего восемьдесят пять человек. К генералу все относились с величайшим уважением. У двери его каюты постоянно стоял часовой. Обедал он один, под музыку. На корабле не делали тайн из произведенных набегов на корабли. Судовой священник показал ему украшенное изумрудом распятие и спросил его, может ли он серьезно верить, что это бог. Испанский капитан задал генералу вопрос, каким путем думает он возвращаться домой; генерал в ответ показал ему глобус с начерченными линиями. Один путь — это тот, которым он пришел, другой — мимо Китая и мыса Доброй Надежды, а третьего пути он не объяснил. На вопрос капитана, объявлена ли война между Англией и Испанией, Дрейк ответил, что у него есть поручение от королевы. Позже он добавил, что мексиканский наместник ограбил его и его родственника Хокинса и что теперь он возмещает свои потери. «Я знаю, — сказал Дрейк, — что наместник потребует от тебя подробного рассказа обо мне. Скажи ему, он хорошо сделает, если впредь не будет казнить англичан и пощадит тех, кто в его руках, потому что, если он их казнит, я повешу две тысячи испанцев и пошлю ему их головы». Сан Хуан рассказывал также, что когда ему вернули его опустошенный корабль и он пустился в путь, то встретил военные суда, высланные из Лимы, чтобы преследовать англичан. Они говорили, что нагнали было «Пеликана», но не решились атаковать его и вернулись за подкреплением. Наместник обозвал их трусами, офицеров арестовал и отправил новую погоню с красноречивым приказом захватить Дрейка, даже если бы он был сам дьявол. Забили тревогу и в Мадриде. Одна эскадра была отправлена из Кадиса охранять Магелланов пролив, другая — нести сторожевую службу в Карибском море, так как ожидали, что Дрейк оставит «Пеликана» у Панамского перешейка, пересечет его со своими богатствами, а на берегах Карибского моря построит новый корабль.
 Найти своих товарищей мы потеряли теперь всякую надежду. Теперь предстояло либо приняться за разрешение, либо отказаться от надежды разрешить ту главную задачу, которую наш генерал себе поставил, а именно: открыть в Северной Америке проход из Тихого океана в Атлантический. Этим мы не только оказали бы громадную услугу нашей родине, но и для самих себя сократили бы долгий и скучный обратный путь. Поэтому весь экипаж внимательно слушал и одобрил мнение своего капитана, что теперь надо было прежде всего привести в порядок корабль, запастись топливом и водой, а затем приняться за поиски указанного прохода, которым мы могли бы радостно вернуться к своим вожделенным очагам.
 Впрочем, это не помешало еще двум-трем удачным встречам и находкам, особенно в гавани Гватулко, где мы нашли в доме одного испанского джентельмена золотую цепь, драгоценные камни и большой, величиной с бушель, сосуд с серебром. Мы умоляли хозяина этих вещей, когда он собирался бежать из города, оставить их нам. Бродя по городу, наши матросы зашли в суд, где алькальды судили нескольких негров. Связав судей по рукам и ногам, матросы доставили их на «Пеликан» в качестве заложников на то время, пока не будут окончены наши дела в городе.
 Теперь началось наше продвижение на север вдоль берегов Америки. Когда мы 3 июня находились под 42° северной широты, мы испытали ночью внезапный переход от жары к леденящему морозу, от которого люди сильно страдали. Так продолжалось и днем. Канаты обледенели, дождь пошел необычный, ледяной. Нам казалось, что мы вовсе не в жарком климате, а где-нибудь близ Северного полюса. Хотя моряки отнюдь не страдают отсутствием аппетита, но перед многими вставал вопрос, вынимать ли окоченевшие руки из-под теплого прикрытия и не лучше ли остаться не евши. Но и самое мясо, снятое с огня, тотчас застывало. Снасти покрылись такой ледяной коростой, что та работа над ними, которая обычно легко давалась троим, теперь стоила величайшего напряжения шестерым. В довершение нас трепали свирепые шквалы, с которыми нельзя было бороться. Когда затихала буря, появлялись отвратительные густые туманы, и опять надо было ждать, пока ветер их разгонит. Целые две недели подряд нельзя было определить положение корабля ни по солнцу, ни по звездам. Когда мы приближались к берегу, мы видели голые деревья и землю без травы, и это в июне и в июле! Глубокое уныние овладело всеми, в душу закрадывались недоверие и сомнение, нужно ли для чего-нибудь переносить все эти лишения. Но генерал наш был бодр, как всегда; он подкреплял экипаж и словами утешения, и личным примером, призывая всех быть мужчинами и претерпеть временные лишения, чтобы заслужить тем большую славу.
 Но и здесь мы не нашли никаких следов желанного прохода на восток: берег неизменно отклонялся к северо-западу, как будто шел на соединение с Азиатским материком. Нигде не видели мы следов пролива, и мы сделали не предположение, а заключение, что такого прохода и не существует. Тогда решено было опуститься в более теплые широты: мы были под 48°, и десять градусов, пройденные нами, перенесли нас в прекрасную страну с мягким климатом.
 На следующий день после того, как мы бросили якорь, появились туземцы, высылая к нам на челноке одного из своих. Когда он немного отплыл от берега и был еще на далеком расстоянии от нашего корабля, он начал говорить нам очень торжественно длинную и скучную речь с обильными жестами, поворачивая голову, а то и все тело в разные стороны. Окончив речь, он с выражением почтительности и покорности вернулся на берег. Вскоре он появился таким же образом второй раз, а затем и третий, везя с собой пучок перьев, очень похожих на перья вороны, ровно обрезанных и искусно нанизанных в виде круглой связки на веревочку. Как мы потом узнали, это был особый значок, который носят на голове телохранители их царька. Вместе с этим он привез маленькую корзинку с травой, которую они называли Tabah. Привязав и то и другое на короткую палку, он бросил ее в нашу лодку. Генерал наш хотел тотчас же отплатить ему хорошими подарками, но туземца нельзя было заставить их принять. Он взял только брошенную с корабля в воду шляпу и тотчас отъехал к берегу. С тех пор, куда бы мы ни отправились на нашей лодке, они всюду следовали за нами, глядя на нас с изумлением и восхищением, словно на какие-нибудь божества.
 На третий день нам пришлось ближе подойти к берегу и свезти туда наш груз, чтобы зачинить образовавшуюся на корабле течь. Желая обезопасить себя от всякой случайности, генерал велел всем сойти на берег, разбить палатки и соорудить маленькое укрепление. Видя это, туземцы стали торопливо и кучками собираться около нас с оружием в руках, но при этом они не проявляли по отношению к нам никаких враждебных намерений. Они останавливались в стороне и смотрели, как люди, которые от никогда не виденного и не слышанного слова повредились в уме. Мы им казались богами, которым они хотели поклоняться, а не смертными, с которыми можно воевать. Во время дальнейшего нашего пребывания это подтверждалось все яснее и яснее. Мы знаками попросили их отложить в сторону луки и стрелы, и они повиновались, а между тем подходили все новые и новые толпы и мужчин, и женщин.
 Желая укрепить их в мирном настроении, генерал вместе со всем экипажем всячески старался взять мягким обращением. Им дарили платье и пытались показать, что мы не боги, потому что и нам, как и им, нужны разные вещи, чтобы прикрыть свою наготу. Мы нарочно в их присутствии ели и пили, давая этим понять, что без этого мы не можем жить и, следовательно, такие же люди, как и они. Но все было напрасно: мы так и остались для них божествами.
 За рубашки, холстину и тому подобные вещи, которые они получали он нас, они тащили нам всякую всячину, как перья, колчаны, сделанные из кожи косули, даже звериные шкуры, которыми прикрываются у них женщины. Живут они в круглых землянках; крышей им служит дерн, которым они обкладывают соединяющиеся наверху колья. Такая крыша не пропускает дождя, а дым они выпускают в дверь, напоминающую обычный корабельный люк. Спят они на циновках, распростертых на голой земле; эти ложа идут кругом вдоль стен, а посередине устроен очаг. Мужчины большей частью ходят нагими, женщины носят своего рода юбки из тростника, растрепанного, как пакля, а на плечах — оленьи шкуры. У мужей своих они в полном повиновении и без приказа их ничего не делают.
 Вернувшись к себе домой, они подняли такой жалобный крик и вой, что мы почти за целую милю ясно слышали его, причем особенно выделялся пронзительный и очень жалобный визг женщин. Через два дня у наших палаток и укреплений стали снова собираться большие новые толпы мужчин, женщин и детей, прослышавших о нас. Опять они несли с собой перья и мешки с Tabah в подарок или, вернее, для жертвоприношения, так как ведь мы были боги.
 Остановившись на вершине холма, у подножия которого мы построили свое укрепление, они выдвинули, очевидно, своего главного оратора, который утомил и нас, и себя своей длинной и скучной речью. Он произносил ее с такими странными и неистовыми жестами, до такой степени напрягая свой голос и так засыпая нас словами, что еле переводил дух. Когда он окончил, все остальные почтительными поклонами и восклицаниями дали понять, что они совершенно согласны со всем только что сказанным. Мужчины положили свои луки на землю и, оставив женщин и детей позади, подошли к нам с подарками. Они имели вид счастливых людей, когда приблизились к нашему генералу и особенно когда он собственными руками принял от них их подарки. А женщины тем временем, словно в отчаянии, с жалобным воем стали ногтями раздирать кожу на лице, так что кровь заструилась по их телу. В исступлении бросались они на землю, не разбирая куда, и разбивались о камни, царапались о колючий кустарник. Руки при этом они держали высоко над головой, чтобы они не могли служить защитой для груди. Все, даже беременные, повторяли это снова и снова раз по десять, некоторые выдерживали до пятнадцати-шестнадцати раз, до полного истощения сил. И казалось, что нам это зрелище доставляло больше страданий, чем труда или беспокойства им. Когда это кровавое жертвоприношение кончилось, весь экипаж во главе с генералом стал молиться. Устремляя глаза и поднимая руки к небу, мы хотели показать им, что там обитает бог, которому мы служим и которому и им следовало бы поклониться. Все время, пока мы произносили молитвы, пели псалмы и прочитывали главы из Библии, они сидели и внимательно слушали, при каждой паузе единодушно издавая восклицания. Пение псалмов им так понравилось, что всякий раз, когда они потом к нам приходили, их первой просьбой было: Gnaah, то есть чтобы мы пели. Уходя от нас, они ни за что не хотели брать с собой полученное в подарок и возвращали все назад, очевидно считая себя достаточно вознагражденными таким свободным доступом к нам.
 Через несколько дней их собралось около нас видимо-невидимо. Из толпы выделились два посланца их царька, которые жестами давали нам понять, что сам царь, hioh, должен скоро прийти. При этом они что-то долго, не менее получаса, говорили: один словно подсказывал другому тихим голосом, тот повторял то же самое громко. Из жестов их можно было понять, что они просят нашего генерала послать что-нибудь их царю в знак того, что он будет встречен нами с миром. И, когда просьба их была удовлетворена, они, радостные, поспешили к своему hioh, a вскоре тот показался и сам, окруженный свитой телохранителей, красивых и статных людей воинственного вида.
 Впереди всех шел человек со скипетром в руках, сделанным из какого-то черного дерева. На скипетре висели два венка, один — больше, другой — меньше, с тремя длинными цепочками и мешком с травой Tabah. Цепочки сделаны были, по-видимому, из кости, прекрасно отполированной. Количество мелких крохотных звеньев в цепи было, можно сказать, бесконечно. Только избранные, немногие имеют право носить такие цепочки, но и для них количество цепочек ограничено: у кого — десятью, у кого — двенадцатью, так что, чем больше цепочек, тем почтеннее данное лицо.
 За человеком, несшим скипетр, шел сам царь; на спине его был плащ из кроличьих шкурок, доходивший до пояса; на телохранителях были такие же плащи, но из другого меха. На голове их были перья и пух, растущий здесь на одной траве, напоминающей наш латук. Эта трава священна, семена ее употребляются только при жертвоприношениях, и пух имеют право носить только приближенные царя. Позади шли простые люди, нагишом, с длинными волосами, собранными сзади в пучок, с воткнутыми перьями.
 У всех лица были раскрашены в белый, черный или другие цвета; каждый нес в руках что-нибудь в подарок. Сзади всех шли женщины и дети; у каждой — по корзинке с травой Tabah или с названным выше пухом, или с жареными рыбками. Эти корзины были украшены раковинами жемчужницы.
 Между тем генерал, предусмотрительно желая быть готовым к худшему, собрал вокруг себя весь свой экипаж. Все мы стояли, имея самый воинственный вид и готовые каждое мгновение к самозащите. Но туземцы остановились в некотором отдалении, приветствовали нас, храня полное молчание. И затем опять повторилась, как и прежде, церемония речей. Потом скипетроносец начал песню и в такт ее стал приплясывать. К нему присоединились царь, его телохранители и все прочие; женщины тоже плясали, но молча. При виде такой невинной картины генерал распорядился допустить всех внутрь нашего укрепления, где пение и пляски продолжались, пока все не устали.
 Затем все попросили нашего генерала сесть, и царь обратился к нему с просьбой или, если только мы правильно его поняли, с мольбой принять всю его страну под свою руку, стать их царем и покровителем. Что такова была его подлинная мысль, мы нашли подтверждение в том, что царь возложил на его голову венок со всеми цепочками и назвал при этом имя hioh. Генерал не счел удобным отказываться от предложения, потому что не хотел вызывать в туземцах недоверие или неприязнь, а с другой стороны, он думал, что эта земля сможет в будущем принести большую честь и выгоду родине.
 Поэтому от имени королевы он взял в свои руки скипетр и венок, а вместе с ними — и власть над всей страной, назвав ее Альбионом, на что были две причины: во-первых, белый цвет прибрежных скал, а во-вторых, желание связать новую страну с нашей родиной, которая некогда так называлась.
 Когда церемония принятия страны под новую власть была закончена, туземцы обоего пола, оставив своего царька и его телохранителей с нашим генералом, разбрелись среди наших матросов и внимательно разглядывали каждого. Выбрав кого-нибудь себе по вкусу (обычно это были самые молодые), они его окружали и начинали свои жертвоприношения: плакали, стонали, кричали и раздирали себе ногтями кожу на лице до крови; и это не одни женщины, а и старики, которые неистовствовали не меньше женщин. Поустав и поуспокоившись, они стали нам жаловаться на свои горести и болезни: показывали, свои застарелые и свежие раны, язвы, показывали где болит и т. п.; жалобно просили у нас помощи и исцеления, давая знаками понять, что стоит нам только дунуть или прикоснуться к больным местам, чтобы они стали здоровы. Их жалобы не могли не тронуть нас, и мы делали все, что было в наших силах: прикладывали примочки и пластыри, мазали мазями, стараясь угадать природу их болезни. От времени до времени они и потом приходили в теми же просьбами.
 Редкий день они не появлялись у нас и обычно каждый третий день возобновляли свои жертвоприношения, пока не заметили, что вызывают в нас ими не удовольствие, а обратное чувство. За этими частыми посещениями они иногда забывали запастись провизией для самих себя. В таком случае наш генерал давал им из наших запасов тюленьего мяса и рыбы.
 По природе это люди смирные и привязчивые, без всякого коварства. Их луки и стрелы — единственное их оружие и почти все богатство. Они владеют им искусно, но большого вреда не причиняют: стрела летит недалеко и без большой силы, скорее — как игрушка для детей, чем смертоносное оружие. А между тем они люди такие сильные, что один легко взваливает себе на спину тяжесть, которая потребовала бы двух или трех наших мужчин, и идут себе с ней с добрую милю, с холма на холм, и не передохнут. Они могут быстро и долго бежать и так привыкли к этому, что почти всегда бегут и редко ходят. Мы с изумлением наблюдали, с какой ловкостью, почти без промаха, ловят они рыбу, если она подплывает к берегу на расстояние не дальше человеческого тела.
 Мы видели громадные стада очень больших и жирных оленей и еще больше кроликов какой-то странной породы: своей маленькой головой и телом они напоминают нашего кролика, но хвост у них необыкновенно длинен, как у крысы; лапками они напоминают крота; с обеих сторон у них по защечному мешку, куда они прячут пищу, когда напитаются досыта. Туземцы питаются их мясом и очень ценят их шкурки.
 Перед отправлением из этой страны генерал велел воздвигнуть памятник нашего пребывания в ней и прав на нее нашей королевы. На медной дощечке, прибитой к крепкому столбу, вырезаны имя Елизаветы, даты нашего прибытия и добровольного подчинения народа новому властителю. Ниже в нарочно вырезанную дыру вставили изображение и герб королевы на шестипенсовой серебряной монетке; под этим — имя нашего генерала.
 Когда приблизился срок нашего отъезда и молва об этом разнеслась кругом, мы могли видеть искреннее горе, в которое повергло этих людей неожиданное известие. Внезапно исчез их веселый и счастливый вид, оживленная речь и подвижность заменились вздохами, жалобными стонами, горькими слезами, ломанием рук и самоистязанием; всячески выражали они нам свою скорбь; знаками старались дать нам понять, чтобы мы снова посетили их.
 Мы и не заметили, как они приготовили свое жертвоприношение и подожгли костер, на который были брошены одна из их цепочек и пучок перьев. Мы всеми силами старались удержать их, но не успели. Тогда мы начали молиться и петь псалмы и этим так отвлекли их внимание, что они позабыли о своих жертвах, дали огню загаснуть и, подражая всем нашим движениям, старались так же, как мы, поднимать кверху глаза и руки.
 23 июля состоялся наш горестный для них отъезд. Они взобрались на вершину самого высокого из холмов и оттуда следили за нами, жгли костры и, вероятно, совершали свои жертвоприношения.




 IV. ДОМОЙ ЧЕРЕЗ ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН


 Куда было теперь направить путь? Солнце от нас уже удалилось, дул суровый норд-вест, и мы потеряли последнюю надежду найти проход в Атлантику. Времени нечего было терять, и генерал, посоветовавшись с экипажем, принял решение идти прямо к Молуккским островам 10 . Целых 68 дней не видели мы ничего, кроме неба и моря, и только 30 сентября показались вдали какие-то островки. Как только мы подошли к одному из них, нас тотчас же окружила масса челноков, в которых сидело от четырех до пятнадцати человек. Они везли с собой кокосовые орехи, рыбу, картофель, какие-то фрукты. Уши у этих людей оттянуты книзу благодаря тяжелым украшениям. Ногти у некоторых отращены на целый дюйм, зубы черны, как смоль; они достигают этого при помощи какой-то травы, которую жуют и имеют постоянно при себе. Они подплыли к кораблю, который продвигался очень медленно благодаря слабому ветру, и начали торговлю с нами, сначала очень добросовестно предлагая одно в обмен на другое; в то же время они знаками просили нас подплыть ближе к берегу. Потом мы убедились, что это было желание заманить нас, чтобы тем легче захватить нас, как ценную добычу. Мы поняли, что это за птицы, когда они, заполучив что-нибудь в свои руки, ни за что не хотели с этой вещью расстаться и в то же время ничего не хотели в обмен за нее дать. Когда мы их от себя прогнали, не желая иметь с ними никакого дела, они стали бросать в нас каменьями, которых имели порядочный запас в челноках. Наш генерал не хотел платить им той же монетой, но для острастки приказал дать холостой выстрел. Это возымело надлежащее действие: все они попрыгали мгновенно в воду и, нырнув под челноки, остановили их своим телом, чтобы их не отнесло в сторону. И когда корабль был на порядочном расстоянии, они потихоньку влезли обратно и изо всех сил поспешили к берегу. Мы назвали этот остров Воровским.
 Мы колебались, к которому из двух островков нам подойти: Тидору или Тернату. На последний нас усиленно зазывал наместник его царька. Он уверял нас, что его властитель будет очень рад нам, сделает все, о чем мы его попросим, и что на слово его можно положиться, тогда как у португальцев, владеющих островом Тидором, мы не найдем ничего, кроме обмана и коварства. Кроме того, если мы отправимся на Тидор, не побывав на Тернате, то на тернатского царя мы уже ни в чем не должны рассчитывать, так как португальцы — его враги. Генерал решил идти к Тернату и тотчас по прибытии туда послал гонца к царю с бархатным плащом в подарок и в знак мирного прихода.
 Царь принял нашего гонца милостиво и с большим почетом в своем большом дворце, окруженный громадной свитой. Этот высокий, полный и хорошо сложенный человек вызывал в своих подданных такое к себе уважение, что даже его наместник не смел говорить с ним иначе, как на коленях, и поднимался на ноги лишь по нарочитому разрешению. Он тотчас выразил согласие исполнить нашу просьбу и обещал лично навестить нашего генерала, прибывшего из такой далекой страны и от лица столь могущественного государя.
 Слово свое царь сдержал. Мы получили вдоволь провизии: риса, тростникового сахара, кокосовых орехов и какой-то крупы, которую они называли саго. Эту крупу они собирают с верхушек деревьев, в изобилии здесь растущих; вкусом она напоминает свернувшееся молоко и распускается как сахар. Следуя местному обычаю, мы наделали из этой крупы множество лепешек, которые хороши тем, что сохраняются хоть десять лет.
 Прибытие царя к нашему кораблю мы встретили со всей подобающей торжественностью: загремели пушки, затрубили трубы и другие инструменты нашей музыки. Наш гость был в восторге и попросил, чтобы музыканты спустились в шлюпку, привязанную за кормой корабля, а сам велел привязать свою галеру к этой шлюпке и, слушая музыку, шел на буксире по крайней мере с час. Затем, когда корабль наш стал на якорь, царек распрощался с генералом, извиняясь за свой отъезд и обещая на следующий же день приехать снова и тогда подняться на палубу к нам. Но своего обещания он не сдержал.
 Население острова Терната мавританское 11 . Религия состоит из суеверных обычаев, связанных с изменениями фаз луны, и из очень строго соблюдаемого в известное время года поста. Мы имели возможность наблюдать, как эти люди в течение дня не брали в рот решительно ничего, даже глотка воды, зато ночью ели по три раза и весьма обильно.
 Покуда мы стояли на якоре в Тернате, между прочими гостями нас посетил один джентельмен в сопровождении переводчика, желавший осмотреть корабль и побеседовать с генералом. Платье его напоминало наше, европейское, и держал он себя с большим достоинством. Он рассказал нам что он не здешний, а из Китая; что зовут его Паусаос; что в последние два столетия из его рода вышли двенадцать императоров; что он, как и современный богдыхан, всеми почитаем и любим. Но ему пришлось покинуть свою родину, и вот по какой причине: его обвинили в каком-то уголовном преступлении, оправдаться в котором он не сумел убедительно для всех. И, зная, что приговор китайских судей не подлежит отмене, он поспешил предупредить этот приговор и обратился к богдыхану с просьбой предоставить его дело суду божию; пусть богдыхан отпустит его путешествовать, и пусть он навсегда останется изгнанником своей родины, если он не сумеет вернуться с таким известием, какого его величество еще никогда не слыхивал бы и которое окажет честь Китаю.
 Богдыхан согласился, и вот теперь он три года странствует и приехал повидать английского генерала, о котором он наслышался таких удивительных рассказов. Ему самому хочется получить от храброго мореплавателя такие сведения, которые позволили бы ему вернуться на родину. Как, каким путем проехал генерал сюда из Англии? Каким превратностям судьбы подвергался он в дороге?
 Генерал дал полное удовлетворение его желанию. Незнакомец слушал рассказ с большим вниманием и восхищением и, обладая хорошей памятью, запечатлел в себе все подробности. Затем он стал умолять генерала до возвращения в Англию повидать сначала его родину, потому что это принесет генералу и удовольствие, и почет, и выгоду: он познакомится с одним из самых древних, могущественных и богатых государств мира. Он расписывал богатство, населенность, производительность отдельных провинций Китая и красоту его городов и уверял, что пушки (недавнее монашеское изобретение у нас в Европе) на самом деле были прекрасно известны китайцам еще за две тысячи лет тому назад и что их медные пушки настолько совершенны и так легко их направлять, что из них можно попасть в наш шиллинг. Во всем этом генерал гораздо лучше убедится на опыте, чем из его рассказов; попутный ветер быстро донесет их до Китая, и сам он будет сопровождать нас туда. Но генерал наш все же не поддался на его увещания, и незнакомец с грустью простился с нами, говоря, что он счастлив, что хоть видел и беседовал с нами: быть может, рассказ об этой встрече поможет ему вернуть утраченное благоволение богдыхана.
 К югу от Целебеса, около маленького и необитаемого острова, простояли долго, почти месяц, чинились, чистились, запасались водой. Мы отдохнули здесь, освежились и так великолепно питались находимой на острове снедью, что вскоре из больных и слабых, какими многие из нас за последние месяцы стали, превратились в крепких, сильных и веселых людей.
 Весь остров сплошь порос лесом. Деревья большие, высокие, прямые и с ветвями только на верхушке. Их листья напоминают листья нашего дрока. Между этими деревьями каждую ночь летают бесчисленные рои светляков, которые, несмотря на свою незначительную величину (не больше обыкновенной мухи), дают такой яркий свет, что кажется, будто каждая ветка каждого дерева — зажженная свеча.
 Нельзя не упомянуть также о великом множестве особого сорта раков или крабов, которых мы находили здесь. Эти раки были так велики, что за обедом четверо голодных людей насыщались одним раком, и притом мясо было удивительно вкусно, так вкусно, что мы именно ему приписывали поправку своего здоровья. Насколько мы могли заметить, эти раки не водились в море и жили всегда на суше. Они вырывали себе большие и глубокие норки под корнями громадных деревьев и жили в них кучками.
 На острове Целебес мы находили раков этой же породы, которые, не имея убежища, карабкались на деревья, чтобы спрятаться от нас. Но мы предпочитали лучше лезть на дерево, чем остаться без лакомого блюда. Этот остров мы прозвали островом Крабов.
 Выбраться из архипелага островков и мелей, окружающих Целебес, оказалось затруднительным. Нам пришлось отказаться от первоначального нашего намерения обогнуть остров с севера. Но и с южной стороны встретились те же опасности: мелей было так много и они были разбросаны на таком широком пространстве, что бдительность наша была напряжена, как ни разу прежде, с самого отплытия из Англии. Так мы меняли направление в поисках свободного прохода, пока, наконец, 9 января 1580 года не увидели, к великой своей радости, что берег решительно отклоняется к западу. В это же время подул свежий благоприятный ветер, и мы пошли на всех парусах.
 И вот, когда мы меньше всего подозревали опасность, ночью, в начале первой вахты, наш корабль, на полном ходу, вдруг, в одно мгновение, наскочил на отчаянную, безнадежную мель или подводную скалу. С первой же минуты все поняли, что спасения ждать неоткуда и что все обречены на неминуемую смерть. Осмотрелись кругом, но, чем больше смотрели, тем меньше оставалось надежды. Призрак страшной смерти не давал отсрочки и заставлял нас отдать себя в руки милосердного провидения, нашего последнего прибежища. Мы пали ниц и слились в общей молитве. Мы лежали распростертые, как лежат преступники, положившие голову на плаху и ждущие каждое мгновение удара топора.
 Но генерал бодрыми словами пробудил нас к жизни. Он напомнил нам, что нельзя искушать провидение, оставляя неиспользованными последние средства спасения, которые были еще в наших руках. Он сам показал нам первый пример. Приладили насос и стали откачивать воду. Вскоре убедились, что воды не прибывает. Это отсрочило смерть, которая продолжала, впрочем, оставаться неизбежной. Уже одно то, что мы немедленно не затонули, казалось чудом, потому что удар, который потряс наш корабль, был таков, что, казалось, никакое дерево и даже железо не могли его выдержать.
 Затем мы стали пытаться нащупать дно, чтобы стать на якорь и таким образом подтянуться к нему или сдвинуться с места. Еще оставалась надежда. Генерал собственноручно стал опускать лот, но уже на расстоянии какой-нибудь сажени от корабля дна нельзя было достать; наша надежда, затеплившаяся было, мгновенно погасла; стало даже хуже, потому что предстояло, следовательно, долгое, мучительное ожидание смерти. Одно было к счастью: не все матросы одинаково трезво оценивали всю опасность положения, будь иначе — уныние, вероятно, лишило бы их последних сил и желания искать спасения. Поэтому генерал скрывал тревогу, шутил и подбадривал экипаж.
 Итак, наш корабль прочно засел на скале. Рано или поздно, но поднимется ветер, налетит шквал, и он разобьется вдребезги. Оставаясь на корабле, мы связывали с ним свою судьбу. Даже если бы эта минута была еще очень далека, провианта, особенно воды, было в запасе всего на несколько дней. Нам предстояла голодная смерть или перспектива пожирать самих себя или друг друга. Наконец, если бы каким-нибудь чудом тому или иному удалось бы спастись, предстояло бы или одиночество необитаемого острова с дикими зверями, или невыносимое рабство, телесное и душевное, среди каких-нибудь язычников. Лучше умереть всем вместе!
 Да и как спастись с корабля? Наша шлюпка не могла бы вместить больше двадцати человек, а всех нас было пятьдесят восемь. Ближайшая земля было в двадцати морских милях, и ветер дул с берега; значит, был против нас.
 В таких невеселых мыслях провели мы ночь, нетерпеливо дожидаясь утреннего рассвета и подбадривая себя надеждой на бога. Наконец, рассвело. Мы снова принялись за промеры, но и на этот раз результат был прежний: опустить якорь было невозможно. Тогда оставалось испытать еще одно средство, но не потому, чтобы мы в него так верили, а потому, что нельзя было сидеть сложа руки и тихо ждать смерти. Мы стали постепенно освобождать корабль от груза и выбрасывать за борт один ящик за другим. Работа закипела. Даже те вещи, без которых до тех пор ни мы, ни кто-либо другой на нашем месте не могли бы обойтись, теперь теряли всякую цену в наших глазах. Боевые припасы и даже мука не находили пощады; за борт летело все, что попадалось под руку. Мы уверили себя, что если провидению будет угодно спасти нас в нашем отчаянном положении, то оно защитит нас и от врагов наших и не даст нам погибнуть от голода. И вот, когда работа была доведена до конца, произошло чудо. Мы, двадцать часов проведшие в тисках смерти, были целы и свободны!
 Спасение наше, которое, вероятно, интересует читателей, произошло так. Местом, где мы так крепко застряли, была расселина скалы, на которую мы наткнулись левым бортом. Под правым бортом при низкой воде было не больше шести футов глубины, тогда как рядом, если помнит читатель, нельзя было достать дна. Ветер все время дул с большой силой с правого борта и не давал таким образом судну опрокинуться. К счастью, когда вода стала прибывать, ветер стих. Тогда наш корабль с его тринадцатифутовой осадкой, не встречая больше опоры с наветренной стороны, стал крениться вправо, в сторону глубокой воды, и таким образом высвободил свой киль и сделал нас всех счастливыми людьми. Это случилось под вторым градусом южной широты, без трех или четырех минут, десятого января.
 Описанное происшествие было самой сильной опасностью, испытанной нами за все путешествие, но не последнею, как будет видно из дальнейшего. Долго не могли мы освободиться от постоянных забот и страхов, не могли найти удобную якорную стоянку и почти месяц носились среди островов и отмелей, которых такое неисчислимое количество вокруг южных берегов Целебеса.
 20 января мы снова подверглись большой опасности. В поисках якорной стоянки мы выслали на далекое расстояние свою шлюпку. Внезапно начался страшный шквал, который заставил нас бояться не только за шлюпку, но и за самих себя, так как мы опять находились среди скрытых отмелей и принуждены были, как часто за эти последние недели, спустить паруса и носиться по воле ветра. Но и на этот раз счастье не изменило нам.
 8 февраля между Целебесом и Явой нам повстречались два челнока, и туземцы заговорили с нами, зазывая нас в свой город, неподалеку, по имени Баратива. Они — язычники, статные, красивые люди, честные в торговле и вежливые с чужеземцами. Всему этому мы видели много примеров.
 Они радостно встретили нас и радушно были готовы снабдить нас всем, что у них было. Они очень падки на полотно, из которого делают себе на голову чалмы и повязки на бедра; полотно — лучший товар для обмена с ними. Также любят они и жемчужные раковины, и тому подобные пустяки. Женщины прикрывают нижнюю часть тела от пояса до пят, а на руках носят браслеты из рога или меди, у некоторых штук до девяти на одной руке. Самые легкие из них, как нам казалось, должны весить две унции. Мужчины ходят голышом, прикрывая только голову и срамные части, у каждого что-нибудь висит в ушах.
 Остров плодороден и богат золотом, серебром, медью, оловом, серой и т. д. Население не только умеет добывать металлы, но и обрабатывать их, придавая поделкам искусную форму. Здесь растут мускатный орех, имбирь, перец, лимон, кокос — всего этого такое изобилие, что на нас оправдалась старая поговорка: «За бурей идет тишина, за войной — мир, за голодом — урожай». За все наше путешествие мы нигде, за исключение Терната, так не питались и нигде так не отдыхали, как здесь.
 Упомяну еще о нашей остановке на Яве. Мы подошли к городу близко, и генерал послал местному царьку в подарок шерстяных, шелковых и полотняных материй, за которые тот благодарил нас рисом, кокосами, курятиной и прочей снедью. На следующий день сам генерал с некоторыми из своих джентельменов съехал на берег и угостил царька музыкой, а потом наши матросы показали ему свои военные упражнения.
 Кроме главного властителя на острове есть несколько его наместников, которых называют здесь раджами. Они так часто навещали нас, чтобы осмотреть корабль и его вооружение, что нам в конце концов хорошо запомнились их имена: раджа Патайяра, раджа Кабокапалла, раджа Манганго и другие. Наши пушки и оружие, наша музыка и угощение приводили их всегда в восторг. За раджами нас посетил и главный раджа Донан. Он, в свою очередь, угостил нас своей музыкой, очень странной, но все же приятной. В тот же день по его приказу нам доставили на корабль быка.
 Каковы властители, таков здесь и простой народ: добродушный, надежный и честный. Они несли нам в обмен на наши товары такую массу живности, что ею можно было бы набить весь корабль. Народ весь рослый и воинственный. В изобилии мечи, кинжалы и щиты собственной искусной работы, собственной закалки. В каждой деревне есть дом для общих собраний. Ежедневно дважды мужчины, женщины и дети приходят сюда к определенному времени, принося с собой пищу: кто — плоды, кто — вареного рису, кто — жареную курицу, кто — сало. Все кладется на стол и съедается совместно. У них странный способ варки риса: глиняный горшок в форме сахарной головы полон дырочек, как на нашей садовой лейке; с широкого открытого конца они насыпают рис и затем кладут горшок в другой сосуд с кипящей водой; размягчаясь и разбухая, рис закупоривает все дырки и не допускает больше воды; чем дольше вода кипит, тем тверже становится рис. В конце концов получается прекрасный плотный хлеб, который они едят с маслом, сахаром и разными пряностями. Из одного и того же риса они получают разнообразные, вкусные и питательные блюда.
 От этих туземцев узнали мы, что невдалеке стоят корабли, такие же большие, как наши. Наш генерал решил тогда не медлить, и 26 марта мы взяли курс на мыс Доброй Надежды. До 21 мая, когда на горизонте показалась земля (это был Африканский материк), мы не видели ничего, кроме неба и воды. В середине июня обогнули мыс так близко, что пушки наши могли бы достать берег. Только через месяц, 15 июня, увидели мы снова землю около Рио-Сесто. Две лодки с неграми, ловившими рыбу, были очень недалеко от нас, но мы не хотели останавливаться и спешили домой. 15 августа мы пересекли тропик Рака, 22-го проходили мимо Канарских островов, а 26 сентября 1580 года, которое, по обычному и правильному счету людей, никуда не ездивших и остававшихся дома, приходилось на понедельник, а по нашему исчислению было воскресеньем, мы благополучно с радостным сердцем вернулись в свой Плимут. Два года десять месяцев и несколько дней мы провели в нашем кругосветном плавании, любуясь чудесами божьего мира, подвергаясь стольким опасностям, преодолевая столько затруднений. Теперь наступил отдых.
 На этом кончается рассказ участника путешествия. Прибавим к нему еще несколько слов. Дрейка все считали погибшим, особенно с тех пор, как за полтора года вернулся на «Елизавете» капитан Винтер, который ничего не мог рассказать о судьбе своего адмирала.
 В народе Дрейка шумно приветствовали, но при дворе мнения разделились. Иные отворачивались и не приняли его подарков, как заведомо награбленное добро. Испанский посланник требовал наказания морского разбойника и возвращения отнятого по принадлежности. Королева колебалась. Наконец, она послала за Дрейком, милостиво его приняла, не уставала слушать его рассказы, открыто прогуливалась с ним в своем саду и парке, в день Нового года надела поднесенную ей адмиралом корону с великолепными изумрудами. Затем она приказала перевести корабль из Плимута в устье Темзы, в Дептфорд, и на блестящем банкете, устроенном на палубе, под сенью склонившихся знамен возвела его в звание рыцаря. «Пеликан» остался стоять в водах Темзы как памятник национальной силы, и жители Лондона любили в праздничные дни осматривать его как достопримечательность. У Шекспира встречается упоминание об этом обычае.
 И привезенные гостинцы были приняты благосклонно, хотя и был сделан надлежащий вид, что сокровища кладутся в Тауэр до той поры, пока между обеими странами не будут окончательно сведены счеты по взаимным претензиям. Официальный подсчет имущества, составление описи, наложение печатей были поручены королевой особо доверенному лицу; причем ему даны были ясные намеки предварительно дать адмиралу Дрейку возможность побывать на корабле, «привести в порядок» привезенные сокровища и взять из них себе двадцать тысяч фунтов. Так же без проверки чиновник принимал и записывал все показания адмирала, «так как, — писал он в очень интересном письме, — я видел желание ее величества, чтобы точные цифры не были известны ни одной живой душе». Составленная таким образом после всех этих махинаций опись была предъявлена испанскому посланнику как официальный подсчет казенных и частных испанских имуществ, которые были захвачены Дрейком.




 V. ГРАБЕЖ ВЕСТ-ИНДСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ


 Естественно, что при таких условиях путешествие Дрейка не могло улучшить англо-испанские отношения. Филипп ответил на него организацией ирландского восстания 1580 года. Когда в январе 1584 Елизавета выслала из Англии испанского посланника, уличенного уже не только в интригах, но и в заговоре против ее жизни, Испания наложила эмбарго 12 на все английские суда во всех испанских портах. На это Елизавета ответила соответственным запрещением на испанские корабли в английских портах и разрешила (или, может быть, поручила) Дрейку организовать новую карательную экспедицию в Вест-Индию. Но война по-прежнему оставалась необъявленной.
 Новое путешествие Дрейка не напоминает предыдущее. По-прежнему цель — захватить золотой караван где-нибудь около Панамского перешейка, но вместо прежних скромных пяти кораблей — под командой адмирала целый флот. Главное же отличие не в этом, а в той неимоверной жестокости, которая теперь проявилась. Волна национальной ненависти к испанцам поднялась выше, чем когда-либо прежде, и с силой обрушилась на не повинное ни в чем население мирных городов, сметая эти города с лица земли, лишь за то, что они принадлежали Испании. Но рассказ участника этой карательной экспедиции, который мы сейчас приведем, передает эти ужасы эпически бесстрастным языком, как вещи самые повседневные и привычные. В этом несоответствии есть что-то жуткое.
 В сентябре 1585 г. сэр Фрэнсис Дрейк снарядил в Плимуте целый флот в двадцать пять судов, считая в том числе и галеры, набрал две тысячи триста человек солдат и матросов и 12 сентября вышел в море, взяв курс на юг. Под его командой были опытные и заслуженные моряки и воины, как Мартин Фробишер — вице-адмирал, совершивший уже несколько самостоятельных плаваний, и Христофор Карлейль — капитан корабля «Тигр» и главный начальник над сухопутными силами, присоединенными к эскадре.
 Подходя к берегам Испании, завидели мы несколько судов, державшихся вдоль самого берега. Генерал поручил вице-адмиралу выяснить, какой национальности они принадлежат. Оказалось, что это французские суда, груженные солью и возвращавшиеся домой; на них почти не было экипажа, который в страхе бежал на берег. Генерал отпустил их на все четыре стороны, не взяв ничего, кроме одного судна, которое ему так понравилось, что он назвал его своим именем и на обратном пути выплатил за него владельцу его стоимость. На другой день был замечен другой большой корабль, тонн в двести пятьдесят. «Тигр» погнался за ним и заставил спустить паруса; до прибытия адмиральского судна никому не было дозволено подняться на его палубу. После допроса капитана оказалось, что корабль принадлежит купцам из испанского города Сан-Себастьян и нагружен рыбой, которую у нас, в Англии, называют бедным Джоном. Корабль был признан законным призом, и рыбу распределили между всеми кораблями нашей флотилии, и она нам очень пригодилась во время плавания.
 Тем временем авангард нашей флотилии был отправлен к испанскому порту Виго посмотреть, не найдется ли там дела. Захвачено было несколько купцов, груженных большей частью вещами домашнего обихода, не имевшими особенной цены. На одном судне нашли церковную утварь; между прочим, большой золотой крест прекрасной работы, позолоченный, он должен был стоить больших денег. Испанцы жаловались, что они потеряли около Виго грузов на сумму свыше тридцати тысяч дукатов.
 Наш путь лежал теперь к Канарским островам. Мы имели в виду использовать Пальму, но должны были отказаться от этого намерения вследствие большой волны, а также и потому, что единственное удобное для высадки место находится под обстрелом нескольких батарей, которые нам о себе напомнили. Пришлось искать счастья у берегов острова Ферро, где мы высадили тысячу солдат. Прождали часа два-три, пока не явились местные жители вместе с молодым англичанином, который подтвердил нам, что они так бедны, что едят впроголодь. Взять было нечего; был отдан приказ о посадке, и мы пошли дальше.
 16 ноября утром эскадра поравнялась с одним из островов Зеленого Мыса — Сантьяго, где мы бросили якорь между городами Плайя (или Прайя) и Сантьяго. Снова был высажен десант, но, так как дороги никто не знал и проводника не было, решили заночевать и дождаться утра. Но когда рассвело, то оказалось, что неприятель не оказывает никакого сопротивления. Шестьдесят стрелков спокойно заняли город, над которым взвился британский флаг. Мы нашли в городе до пятидесяти орудий, которые все были заряжены. Мы салютовали из них в честь нашей королевы, соблюдая английский обычай (это было 17 ноября, в день коронации), и в ответ послышался салют всех судов. Странно было слушать долго не прекращавшийся гул канонады. Солдаты были расквартированы по городу и на ночь выставлены патрули.
 Так провели мы в городе две недели, забирая добычу, какая попадалась, большею частью — вино, масло, муку и разный вздор для торговли с индейцами. Драгоценностей же или чего-нибудь вообще ценного в городе не нашлось. Главная цель генерала здесь вообще потерпела крушение, так как он ожидал у Зеленого Мыса перехватить золотой флот, про возвращение которого в Испанию он получил точные сведения. Мы немного опоздали, всего на несколько часов доказывается, разошлись с нашей добычей в дороге.
 Раз как-то к одному из фортов подошел португалец с белым флагом, который спросил высланных ему навстречу офицеров, к какой нации они принадлежат. Те ответили: «Англичане». Тогда португалец пожелал узнать, объявлена ли война между Англией и Испанией, на что наши отвечали незнанием и посоветовали обратиться к генералу, который лучше всего сумеет удовлетворить его в этом отношении. Что же касается пропуска в город и обратного беспрепятственного возвращения, то это разрешение капитаны брали на себя, но тот отказался ввиду того, что не имеет полномочий от губернатора. Тогда если он хочет добра своему городу и окружающей местности, то ему следует непременно явиться к нашему начальнику сэру Фрэнсису Дрейку, у которого и ему, и вообще всем жителям обеспечен милостивый прием. Если же это не будет сделано в течение трех дней, то мы сожжем всякое жилье и от меча нашего погибнет всякая живая душа, которая встретится. Уходя, он обещал вернуться на другой день, но мы больше о нем не слышали.
 24 ноября генерал в сопровождении своего лейтенанта и шестисот солдат отправились в деревушку, расположенную в двенадцати милях, где, как мы узнали, живут губернатор, епископ и все более именитые или состоятельные горожане. Около восьми часов утра были они на месте, но деревня оказалась пуста; жители бежали в горы. Отдохнув и напрасно прождав, не явится ли кто-нибудь для переговоров, генерал приказал солдатам направиться обратно в город. Тогда неприятель тотчас показался в отдалении, но не в таком числе, чтобы решиться на встречу с нами; однако была и пехота, и кавалерия. К вечеру генерал вернулся в Сантьяго.
 Через два дня был отдан приказ о поездке на корабли, а одна рота была отправлена в город Плайю (или Прайю) отыскать там военные запасы, закопанные в земле, по показанию одного пленного. Но пленный либо не мог, либо не хотел указывать. Тогда принялись за поиски сами и нашли две пушки: одну — медную, другую — железную. Так до самого конца ни губернатор, ни епископ, ни кто-либо из жителей не пришли к нам просить пощады городу или выдачи съестных припасов. Мы заявили о своем недовольстве и презрении к ним, особенно за ту жестокость, которую они проявили к одному из наших солдат, отбившемуся от других: они убили его, обезглавили, сердце вырвали и кишки разбросали кругом. За это при уходе мы сожгли все дома в Сантьяго и те, которые попались нам по дороге в деревню.
 Не прошло и нескольких дней морского пути, как среди людей началась сильная смертность от горячки и какой-то непрерывной боли. За несколько дней перемерло до трехсот человек, да и те, которые выздоравливали, долгое время оставались поврежденными в уме и бессильными. На некоторых были ясно видны маленькие пятна, какие бывают на чумных больных. Восемнадцать дней длился переход до вест-индских островов, из которых мы больше всего интересовались Эспаньолой 13 и главным городом ее Санто-Доминго. По дороге вице-адмиральское судно перехватило шедший туда небольшой фрегат. Из опроса матросов выяснилось, что вход в гавань Санто-Доминго прегражден, а берега сильно укреплены, так что миль на десять в обе стороны от города высадки быть не может. Из островов Вест-Индии мы прежде всего остановились на острове Доминика. Когда туземцы узнали, что мы хотя и белые, но враждуем с испанцами, они отнеслись к нам миролюбиво и даже готовы были помочь нам, видя, как многие из наших матросов страдали и умирали от лихорадки. Они принесли нам листья и корни какого-то местного растения, которое употребляли против этой болезни, и научили нас пользоваться им. И действительно, от этого ли лекарства или оттого, что все помещения на кораблях были промыты и проветрены и на борт взята пресная вода, болезнь сразу утихла, и люди больше на заболевали. Затем мы направились на Санто-Доминго.
 Мы высадились с западной стороны утром в день нового 1586 года и около часу подступили двумя колоннами к городу. Решено было немедленно штурмовать ворота в двух разных местах и встретиться на рыночной площади. Нас было около тысячи двухсот человек, со стороны неприятеля мы видели около полутораста всадников. Загремел пушечный выстрел, причинивший нам небольшой урон. Мы прибавили шагу, вскоре побежали сколько было сил. Надо было во что бы то ни стало предупредить второй залп. Это удалось. В ворота мы ворвались и видели перед собой спасающихся бегством людей. Мы забаррикадировали прилегающие к площади улицы, к ночи завладели замком, на следующее утро свободнее развернулись по городу, вырыли траншеи и при таких условиях продержали город в своих руках около месяца.
 За это время произошел один случай, особенно хорошо запомнившийся. Генерал отправил к испанцам письмо с мальчиком-негром, который имел в руках белый флаг в знак перемирия. Так посылали к нам испанцы своих парламентеров, и мы всегда соблюдали их полную неприкосновенность. Мальчик имел несчастье попасться на глаза офицерам с испанской галеры, которая вместе с городом перешла в наши руки. Один из них ударил мальчика каким-то орудием и нанес такую рану, что он едва имел силы добраться до нас и вскоре скончался на глазах генерала. Последний был так разгневан, что тотчас приказал отвести двух монахов (из числа тех, которые были захвачены в городе и содержались под стражей) на то самое место, где мальчик был ранен и повесить их. В то же время один из заключенных был отпущен на свободу, чтобы он передал повсюду, что до тех пор, пока виновный в убийстве генеральского посланца не будет выдан, ежедневно будут вешать по двое заключенных , хотя бы пришлось перевешать всех, кто находится в наших руках . На следующий же день капитан галеры привел к нам своего подчиненного и предложил выдать его. Генерал потребовал, чтобы испанцы казнили его сами на наших глазах, считая это более сильным возмездием. Так и произошла эта казнь.
 Тем временем между уполномоченными обеих сторон шли переговоры о выкупе. Так как соглашение все не налаживалось, то каждое утро с рассвета и до девяти часов, когда наступала жара, уходило на то, что две сотни наших матросов с такой же охраной из солдат жгли и разрушали дома, нами не занятые. Это была работа нелегкая, так как дома были высокие и каменные. В конце концов и усталость, и необходимость торопиться заставили генерала удовлетвориться за дома, еще уцелевшие, выкупом в двадцать тысяч дукатов 14 .
 Нельзя не упомянуть также об одной подробности, которая дает хорошее понятие о безмерном тщеславии испанского короля и его народа. В королевском замке, где постоянно живет губернатор, на стене вестибюля, прямо против входа, так что нельзя не видеть, размалевана огромных размеров фреска с гербом испанского короля. На нижнем делении щита изображен глобус, на него задними ногами опирается взвившийся на дыбы конь, в зубах коня — свиток с латинской надписью: Non sufficit orbis, то есть мир тесен. Когда у различных идальго, ведших с нами переговоры по поводу выкупа, спрашивали о смысле этого изображения и надписи, они качали головой, отворачивались со сконфуженной улыбкой и отмалчивались. Один из наших заметил им, что если бы королева английская взялась по-настоящему за войну с испанским королем, то ему пришлось бы эту неразумную гордыню отложить в сторонку, потому что дела ему было бы более чем достаточно, чтобы сохранить и то, что есть: настоящий случай с этим городом дает тому для начала довольно убедительный пример.
 Иные удивлялись, что в таком известном и прекрасно обустроенном городе, как Санто-Доминго, в котором живут такие благородные и так богато одетые господа (этого платья немало нашли наши солдаты на свое счастье), — и вдруг в нем так мало нашлось по-настоящему ценных вещей! Дело в том, что здешние аборигены, индейцы, уже давно вчистую истреблены испанцами. За отсутствием рабочих рук золотые и серебряные рудники на острове заброшены, и жители пользуются медной монетой; мы нашли громадные запасы ее. Корабли вывозят отсюда главным образом сахар, имбирь и кожи; вино, мука и всякие ткани доставляются из Испании. Серебряной посуды мы нашли сравнительно мало, в этом жарком климате пользуются широко глиняной посудой, которая привозится из Ост-Индии и которую они называют порселланом; пьют из стеклянной посуды, которую прекрасно выделывают на месте. Впрочем, кое-какое серебро, да и другие хорошие вещи мы все же здесь нашли. Домашняя обстановка у них пышная и богатая, им она дорого обошлась, а нам оказалась ни к чему.
 От Санто-Доминго мы направились к материку и шли вдоль берегов до самой Картахены 15 . Город расположен у самого моря, так что некоторые из наших судов могли бы быть обстреляны. Но мы вошли в гавань, расположенную милях в трех к западу от города, совершенно беспрепятственно. К вечеру перебрались на берег и под покровом ночи, стараясь возможно тише ступать, приблизились к городу. Мы шли по узкой полоске земли между океаном, с одной стороны, и внутренней бухтой — с другой; в ширину она имела к концу не больше пятидесяти шагов. Пересекая эту косу, перед нами высилась каменная стена, а перед ней — ров. В стене были небольшие ворота, наглухо забаррикадированные большими бочками из-под вина, наполненными песком. Нас заметили и ждали. Из-за стены на нас был направлен огонь шести кулеврин 16 , со стороны залива нас обстреливали две большие галеры с одиннадцатью пушками и тремя— или четырьмястами мушкетами. И те, и другие пороха не жалели и осыпали градом пуль и ядер. Мы не отвечали и быстро двигались вперед, спеша к воротам. Начался их штурм, полетели вниз бочки с песком, все смешалось в рукопашной схватке. К счастью, наши копья оказались длиннее и наши солдаты лучше защищены. Враг не выдержал горячего натиска и бежал. Мы ворвались в город, преследуя его, и скоро завладели рыночной площадью. На всех улицах оказались траншеи и баррикады. Редко приходилось видеть более искусную и тщательную земляную работу. На разных местах были расставлены индейцы, стрелявшие из луков отравленными стрелами; малейшая царапина вела к смерти. Кроме того, потом мы нашли еще целый участок земли (которого мы счастливо избежали, держась ближе к воде), где торчали палки заостренным и тоже отравленным концом вверх, фута в полтора длиной.
 Мы могли торжествовать победу. Враг бежал из города, мы были хозяевами положения. Одно было плохо: вспыхнувшая еще в пути повальная болезнь хотя и потеряла прежнюю силу, но не прекратилась. Даже перенесшие ее не поправлялись, многие теряли память, так что про людей, которые болтали пустяки, говорили : «Он болен калентурой» (испанское название этой горячки). Причиной болезни считают тамошний воздух, очень опасный в часы вечера или начала ночи (по-испански la serena) для всякого, кто не родился и не рос с детства в этом климате. А нашим солдатам приходилось многие часы ночи проводить в карауле на открытом воздухе.
 Смертность заставила отказаться от намерения идти на Номбре де Диос, оттуда сушей — на Панаму, чтобы перехватить сокровища и тем вознаградить себя за скучное плавание. На военном совете командиров сухопутных частей было решено, что, хотя все готовы продолжать свою службу по-прежнему и все далеки от мысли об усталости и тем паче об отказе, тем не менее лучше возвратиться домой, так как, во-первых, людей годных к бою, осталось всего около семисот человек и самые лучшие, самые надежные солдаты либо уже погибли, либо больны; во-вторых, добыча, полученная до сих пор и ожидаемая от Картахены, далеко не такова, чтобы удовлетворить ожидания, с которыми участники экспедиции отправились в плавание. Что касается суммы выкупа, то участники совещания пришли к заключению, что нужно отказаться от тех ста тысяч фунтов стерлингов, которые были назначены первоначально, и удовлетвориться двадцатью семью, которые были предложены испанцами, когда город был еще цел. «Мы можем принять эту сумму, не теряя нашего достоинства, — гласило постановление, — так как мы нашли полное удовлетворение в грабеже дочиста всего их домашнего имущества и товаров и в сожжении большей части города». В заключение офицеры отказывались от причитающейся им части с предстоящего выкупного платежа Картахены в пользу тех бедняков, которые рискнули своею жизнью ради благородной борьбы с самым главным и опасным их врагом — испанцем. Некоторые при этом затратили свои последние гроши и теперь заслуживают справедливого вознаграждения.
 Это мнение было принято, и решено было собираться домой. С испанцами сошлись на тридцати тысячах фунтов, или ста десяти тысячах дукатов. Когда договор был заключен, подписан и деньги получены, мы покинули город и остановились в монастыре в четверти мили от него. Тогда мы заявили испанцам, что монастырь этот еще наш, так как он не был включен в соглашение, распространявшееся лишь на самый город. Увидя свою ошибку, испанцы поспешили заключить с нами дополнительное соглашение на монастырь и на небольшой блокгауз на берегу. Мы требовали по тысяче крон за каждое из зданий; испанцы отдали требуемое за монастырь, а блокгауз предоставили нам, уверяя, что выкупить его они не в состоянии, так как и без того доведены до последней крайности. Тогда блокгауз был взорван на воздух порохом.
 После шестинедельного пребывания на Картахене мы покинули его в последний день марта. Не прошло и двух-трех дней, как большой корабль, захваченный нами в Санто-Доминго в день Нового года и поэтому названный нами Новогодним подарком, дал сильную течь. Мы заметили утром его исчезновение и вернулись назад, обеспокоенные его судьбой. Оказалось, что команда выбилась из сил, откачивая воду. Между тем груз корабля представлял порядочную ценность; на нем были взятые пушки, кожи и другая добыча. Весь флот вернулся в Картахену, где дней восемь мы употребили на перегрузку и размещение команды по другим кораблям.
 Было бы неправильно умолчать о том, как генерал принимал живое и непосредственное участие, как самый скромный матрос во всех работах. Так было и в Санто-Доминго и повсюду. Никогда он не полагался слепо на своих помощников, даже самых искусных и надежных. Всюду был его глаз, но особенно там, где была опасность. В таких случаях он всегда предпочитал подвергнуться ей сам, чем подвергнуть другого.
 Обойдя Кубу с западной стороны, наша флотилия направилась вдоль восточных берегов Флориды. Было решено проведать наших соотечественников, переселившихся за год перед тем в Виргинию. Генерал предложил им на выбор одно из двух: или он оставит для них корабль с достаточной командой и продовольствием, который будет ждать их в течение месяца и поможет им произвести дальнейшие разведки в глубь страны и по побережью, а затем заберет всех желающих в Англию, или же, если они считают дальнейшие разведки ненужными, они могут все (поселенцев было сто три человека) теперь же присоединиться к флоту. Многие высказывались за первое предложение. В распоряжение поселенцев был предоставлен один из наших кораблей, и они заняли его, так как среди них было много умелых моряков. Но тут разыгралась сильная буря, длившаяся целых три дня, оборвавшая многие из наших канатов и оставившая на дне морском много якорей. Некоторые корабли лишились всех своих якорей, в числе их был и корабль с поселенцами. Избегая берегов, подвергаясь величайшим опасностям, они вынуждены были держать прямой курс на родину, где мы впоследствии и увиделись. После такого происшествия остальные поселенцы решили возвращаться немедленно вместе с нами, и 28 июля 1586 года мы бросили якорь в Портсмуте, окончив свое плавание к вящей славе нашей королевы, нашей родины и нас самих.
 Общая сумма всей добычи была определена в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Из них двадцать тысяч получила команда, остальные сорок — джентельмены-пайщики. На долю каждого матроса и солдата должно было, по-видимому, достаться около шести фунтов. Мы потеряли всего около семисот пятидесяти человек.
 Всего мы отняли у испанцев двести сорок пушек, из них на Санто-Доминго — около восьмидесяти, на Картахене — шестьдесят три.




 VI. НАПАДЕНИЕ НА КАДИС


 Такого страшного удара Филипп еще не испытывал. Итак, ему приходилось не только терпеливо сносить нападения на свои далекие колонии и время от времени лишаться очередных транспотов с золотом и серебром; оказывается, он не был в безопасности и у себя дома, в Европе. Визиты Дрейка могут повторяться к невыносимому позору для кастильской чести. Адмиралы давно убеждали его, что необходимо готовить большой несокрушимый флот, Старый адмирал маркиз Санта Крус представил ему целую программу действий: надо мобилизовать все, весь испанский флот, посадить на суда все войска, надо послать сто пятьдесят больших боевых судов, триста шестьдесят меньших и транспортных, шесть галеасов и сорок галер — всего пятьсот пятьдесят шесть судов и девяносто четыре тысячи двести двадцать два человека всех родов оружия. Перед такими страшными жертвами и затратами Филипп продолжал колебаться.
 Из этого состояния нерешительности его вывела казнь Марии Стюарт 8 февраля 1587 года. Это был новый и дерзкий вызов всему католичеству. Теперь английская королева будет низложена, инфанта Изабелла заменит ее, католицизм в Англии будет восстановлен, и для Испании начнется пора мира.
 По всем верфям Лиссабона, Кадиса, Барселоны и Неаполя закипела работа: в устье Тахо стали стягиваться корабли с войсками и всевозможными припасами. Экспедиция была намечена на ближайшие летние месяцы.
 Королева Елизавета продолжала колебаться. Она надеялась, что войны можно будет избежать. Но настроение ее было переменчиво, и в одну из таких минут ее министры вырвали у нее согласие на экспедицию Дрейка в испанские воды. Задача экспедиции была определена так: «Мешать соединению испанских кораблей из разных портов, не допускать к ним подвоза провианта, преследовать их в случае, если они направятся к берегам Англии или Ирландии». По обычной манере королевы Дрейку был назначен помощником Берроу, который должен был следить за слишком своевольным и энергичным адмиралом. Министры предупреждали Дрейка, что он должен торопиться, так как королева все-таки может изменить свое решение.
 И действительно, не успел Дрейк покинуть Плимут, как в гавань прискакал курьер с новыми инструкциями, которые запрещали ему «входить без разрешения ни в один из испанских портов или допускать насилия над испанскими городами или судами в гаванях или какие бы то ни было враждебные действия на испанской земле».
 Но Дрейк уже несся на юг со своими четырьмя боевыми кораблями — «Бонавентура», «Золотой Лев», « Не бойся ничего» (Dread Nought), «Радуга» — и несколькими вспомогательными лондонскими судами. Это было 2 апреля 1587 года. От встречных голландцев, возвращавшихся из Кадиса, он узнал, что в этой гавани в данный момент большой склад боевых припасов, которые должны быть скоро отправлены в Лиссабон.
 19 апреля он был перед входом в гавань этого чудесного белокаменного города. На рейде стояло несколько десятков больших испанских кораблей, не считая мелких, и кораблей других национальностей. Целый лес мачт. Не давая врагу опомниться, Дрейк ворвался в гавань, нанося смерть налево и направо. Неприятель оказал сопротивление, но слабое для такого важного военного пути. Около десятка галер и береговые орудия обстреливали ворвавшихся, но причинили им «так мало вреда», говорит участник, «что и упоминать не стоит». Губернатор Кадиса герцог Медина Сидония, с которым мы еще встретимся дальше, боясь десанта, покинул город, чтобы набрать военную силу. Когда главное сопротивление было сломлено, английские суда принялись за просмотр того, что имелось на рейде. Действуя с напряжением всех сил, кое-что перегружали к себе, остальное уничтожали. С наступлением прилива несколько испанских кораблей было подожжено, канаты их перерезаны, и громадные пространства пламени стали приближаться к берегам, поджигая остальные корабли. Перед уходом Дрейк послал испанским властям парламентера с предложением обменять пленников, которых он успел забрать в Кадисе, на тех английских граждан, которые, как ему известно, томятся в тюрьмах инквизиции или невольниками на галерах. Испанцы ответили, что у них заключенных не имеется. Тогда Дрейк послал предупреждение, что в таком случае всех испанцев, которые попадут к нему в плен, он будет продавать маврам, а на вырученные деньги будет покупать англичан, томящихся в плену в других частях света.
 Утром 21 апреля Дрейк вышел из Кадиса. Все дело было сделано с поистине молниеносной быстротой: в один день и две ночи. За эти часы сожжено и потоплено тридцать три испанских корабля с ценным грузом, общей вместимостью до тринадцати тысяч тонн. Среди них большой корабль адмирала Санта-Круса в тысячу пятьсот тонн и четыре корабля, груженных провиантом, уведены с собой. Донося в Англию о происшедшем, Дрейк писал, что он «подпалил бороду испанскому королю».
 Впечатление, произведенное набегом по всей Испании, было ошеломляющим. Пошли преувеличенные слухи, начинали складываться легенды, тем более что и сама действительность напоминала сказку, какой-то сон наяву.
 А между тем среди маленькой эскадры Дрейка во время самого налета не более было благополучно. Вице-адмирал Берроу с самого начала запротестовал против захода в Кадис, ссылаясь на королевское запрещение, и неохотно последовал за своим адмиралом. Как только первое ядро коснулось «Золотого Льва», Берроу повернул назад и не принимал участия в деле. Дрейк арестовал вице-адмирала и на его место назначил капитана Маршаунта. Но на корабле началось брожение, перешедшее в открытый бунт; капитан Маршаунт был смещен, и команда направилась домой. На адмиральском корабле был назначен суд, на который вызваны все капитаны военных и торговых судов. Генерал сэр Фрэнсис Дрейк спросил и судом требовал от капитана Маршаунта, как он оправдается и ответит об отплытии корабля ее величества «Золотой Лев», который он недавно поручил ему. Капитан Маршаунт говорил в свою защиту, объясняя, что при знаке мятежа на его корабле он приказал мастеру корабля держаться ближе к адмиральскому кораблю, но вскоре после этого квартирмейстер передал ему от экипажа письмо, в котором люди жаловались, что у них вышли пища и напитки и что с ними обращаются не надлежащим образом, и потому они объявляют, что намерены увести корабль домой. Тогда люди отказались повиноваться приказаниям, хотя сам Маршаунт толковал с ними и уговаривал их. За него стояли только пятнадцать или шестнадцать человек. Он просил, чтобы его перевезли на другой корабль; после некоторого обсуждения на это согласились. Капитан Клиффорд показал, что он также уговаривал мятежников, а они назвали его дерзким негодяем. Приговор Дрейка был таков: «Это самый подлый и невыносимый мятеж, о каком я когда-либо знал. Капитан Маршаунт верно исполнил свой долг, как истый слуга ее величества. Все остальные с этого корабля, за исключением только двенадцати или шестнадцати человек, которые подняли руки в знак готовности возвратиться к нам, заслуживают позорной смерти, так как они оставили знамя и поручение ее величества и покинули в несчастье королевские корабли и тем, поскольку от них зависело, воспрепятствовали службе для чести и безопасности государства и владений ее величества. Потому мой окончательный и решительный приговор таков: мастер сказанного корабля, боцман и Берроу, и экипаж, как главные виновники в этом мятеже, будут преданы смерти, если я найду их и они будут в моей власти. Если нет, они все равно по закону мертвые люди. Все остальные будут переданы милосердию ее величества, как пособники такого изменнического дезертирства. И даже если ее величеству будет угодно воззреть на них с милосердием, мой приговор все же таков: они все придут к дворцовым воротам с веревкой вокруг шеи ради примера всем преступникам».
 Выйдя в море из Кадиса, Дрейк отнюдь не считал свою задачу законченной. Нескольким судам удалось вырваться от его расправы. Они, вероятно, недалеко успели уйти; кроме того, в Лиссабон пойдут и другие корабли. Хорошо бы их подстеречь! И маленькая флотилия занимает выгодное место на полпути между Кадисом и Лиссабоном, у резко выдающегося в море мыса Сан-Висенте. Быстро справились с береговыми батареями, господствовавшими над морем, обновили запасы воды, в которой начинали нуждаться, и стали чувствовать себя как дома. Добыча не заставила себя долго ждать, зверь прямо бежал на ловца. К Лиссабону тянулась целая вереница кораблей, груженных всевозможными припасами для флота. Они методически перехватывались, команда отпускалась на берег, корабли с грузом уничтожались. Такому же систематическому уничтожению подвергалась вся богатая рыбная торговля вдоль берегов — рыбачьи лодки и сети. А корабли все шли еще и еще. «Если богу будет угодно послать нам провиант и воды, — писал Дрейк министру Уолсингэму, — и если позволят ветер и непогода, вы, вероятно, будете получать о нас еще вести отсюда, из-под мыса Сан-Висенте». Таким образом было уничтожено до ста судов. Около половины груза приходилось на пустые бочки и обручи к ним. Небольшая находка, казалось бы, но через год эта деятельность Дрейка дала, как увидим ниже, самые гибельные для испанцев результаты.
 Пока небольшие суда делали у мыса Сан-Висенте свое дело, сам Дрейк с боевыми судами подошел к Лиссабону и стал у мыса Каскаэс, милях в двадцати от города. Там должны были находиться главные силы испанского флота и боевые припасы, и провиант. Что если повторить прием, примененный в Кадисе, и уничтожить эту армаду надолго, быть может навсегда? Но это значило бы ослушаться категорического наказа, а в случае неудачи — навлечь на себя опасный гнев королевы. Вероятно, Дрейк надеялся, что, находясь здесь, у самых ворот Лиссабона, после такого опустошения, произведенного в Кадисе и у берегов Андалузии и Португалии, он одним своим присутствием вызовет старого адмирала Санта-Круса на бой. Но этого не случилось: все было тихо. Дрейк не выдержал и послал адмиралу сказать, что он здесь и готов обменяться с ним десятком-другим выстрелов, на что Крус ответил, что он не готов и не имеет на такую встречу поручения от своего короля. Это было на самом деле не совсем так: король требовал, чтобы дерзкие грабители были отброшены от берегов Испании, но корабли стояли на якорях без команды, без артиллерии, припасы не были погружены, и Санта-Крус тщетно требовал, чтобы и люди, и деньги ему были наконец даны. Если бы Елизавета разрешила безумному смельчаку ворваться в устье Тахо, морская история Англии обогатилась бы лишним эпизодом, который, вероятно, был бы гораздо ближе к феерии, чем к действительности.
 Но этого не случилось, и надо было с грустью удаляться от счастья, которое казалось так близко и возможно. Но и это был еще все-таки не конец. В заключение, по обычаю прежних экспедиций, Дрейк хотел подать третье блюдо — не сладкое, а золотое. От Лиссабона он повернул к Азорским островам, мимо которых шла тогда дорога на Ост-Индию. У него были сведения о большом карраке 17 с ценным грузом, который ждали из Ост-Индии. 9 июня он подстерег его близ острова Сан-Мигель и без большого сопротивления взял. Груз оказался таким, что каждый из команды, как выразительно говорится в описании, «считал свою судьбу устроенной». Хроники рассказывают, как люди в праздничных платьях стекались к рейду Дармута, чтобы посмотреть на славного народного героя и на диковинного громадного «Филиппа», притащенного им на буксире. Это был первый каррак, перехваченный на пути из Восточной Индии, и португальцы сочли дурным предзнаменованием, что он носил имя их короля. Взятие «Филиппа» заставило и англичан, и голландцев обратить внимание в сторону Ост-Индии, где до тех пор безраздельно царили португальцы.




 VII. «НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА»


 Оскорбление, нанесенное Дрейком, Филипп воспринял болезненно. Его медлительность сменилась упрямым нетерпением начать военные действия немедленно, так что адмиралы с трудом сдерживали его пыл. Англию надо наказать. Настоящей войны, конечно, не будет. Достаточно, чтобы Непобедимая армада показалась у ее берегов во всем своем величии. В его фанатической голове сложился вопреки адмиралам собственный план действий. Флот должен пройти к Дюнкерку, соединиться там с войсками Фарнезе, действовавшими против восставших голландцев, и прикрыть переправу этой тридцатитысячной регулярной армии в Англию. Напрасно и сам Фарнезе, и старый опытный адмирал Санта-Крус убеждали Филиппа, что сначала надо уничтожить английский флот и потом уже на свободе переправить в Англию сухопутную армию. Филипп оставался непоколебим. Всем этим делом, совершающимся во славу бога за торжество правой веры над ересью, будет руководить он сам за тысячу верст из своей кельи в Эскуриале. Но одно было ясно: набег Дрейка сделал невозможным отплытие армады в 1587 году: слишком много было нанесено повреждений и сожжено провианта и судов.
 В конце февраля 1588 года, когда все было готово к выступлению, назначенный главнокомандующим всей экспедиции адмирал Санта-Крус неожиданно скончался. И Филипп, после долгих поисков преемника ему, остановил свой выбор на человеке, который меньше, чем кто бы то ни было был пригоден для предназначенной ему высокой роли. Это был герцог Медина Сидония, знакомый нам по Кадису Рыцарь печального образа. Напрасно герцог просил освободить его от непосильного бремени, указывая на то, что он совершенно незнаком с морским и вообще боевым делом и сильно подвержен морской болезни, что он никогда не бывал там, где ему придется вести войну, — в Ла-Манше, и что он совершенно чужд всякой политике. Филипп настоял на своем. Герцог был настолько родовит, что, по испанским понятиям о родовой чести, ему можно было подчинить с уверенностью в послушании любого офицера и, главное, он казался Филиппу подходящим слепым исполнителем его предначертаний.
 20 мая 1588 года эта удивительная Непобедимая армада под начальством человека, который умолял отпустить его на свободу, поплыла — и начались ее злоключения. Буря трепала и разбрасывала ее суда; интенданты по обыкновению своеобразно поняли свою задачу: провиант оказался негодным, солонина и рыба протухли, бочки с водой, сделанные из свежего дерева, дали течь, воды не хватило (вот где сказалась прошлогодняя деятельность Дрейка!); среди экипажа развилась дизентерия. Пришлось зайти в Карунью, обновить там запасы, пополнить убыль в людях и дождаться сбора разбросанных судов. Главнокомандующий доносил королю, что видит в этом признак божьего гнева и советует вернуть флот домой.
 Между тем в самом флоте царило приподнятое настроение. Люди шли словно в новый крестовый поход. Солдатам и матросам внушили мысль, что они идут освобождать несчастный народ от еретической тирании. Всей эскадре был придан какой-то церковно-монастырский вид.
 Все участники перед выступлением в поход были у исповеди и причастия; под угрозой строгой кары среди них запрещены были брань, ссоры, карточные игры. Главные боевые корабли названы были именами апостолов и святых. На мачте адмиральского судна «Мартин» развевался королевский штандарт с изображением Христа и богоматери и с девизом: «Восстань, господь, и защити дело твое». Но лучше всего религиозный характер этой экспедиции сказывается в том, что на ста тридцати ее кораблях было сто восемьдесят священников вместе с самим великим инквизитором и только 85 врачей и их помощников.
 Что делалось тем временем в Англии? Там не было этих молебнов и водосвятий; во флоте, вероятно, ругались, как всегда; но зато было сосредоточенное, строгое и вместе с тем трезвое религиозное настроение и воля к победе, которая дается только готовностью защищать родную землю. Для англичан наступил один из тех исторических моментов, когда решается судьба народа.
 Елизавета как будто не понимала всей серьезности положения и продолжала до последней минуты верить в возможность дипломатического соглашения. Все приготовления к встрече врага были, можно сказать, вырваны у нее после долгих и настойчивых просьб. Она противилась мобилизации тех тридцати кораблей, которые одни имели боевое значение в английском флоте. Своей скаредностью она сделала упрек Дрейку за то, что он тратит столько пороху на «простую практику», то есть на учебную стрельбу. Пороху выдавалось на полуторадневный срок. Не лучше было и с продовольствием. Оно выдавалось на четыре недели; причем запас обновлялся за неделю до окончания срока, так что флот, ждавший врага с минуты на минуту, рисковал быть вынужденным выйти в море, имея запасов всего на несколько дней, как это и случилось. Бывали дни и недели, когда матросы сидели на половинном рационе. В одну из таких минут, за несколько дней до битвы, командующий эскадрой граф Говард, очевидно потеряв терпение, обратился к королеве с мольбой «ради Иисуса Христа подумать о несчастном положении храбрецов, которые охраняют ее честь и ее трон». Другое тревожное и настойчивое требование присылки провианта заканчивалось словами: «Но хотя мы и голодаем, мы все же идем вперед навстречу врагу».
 Главные силы английского флота находились в Плимуте — около семидесяти кораблей, из которых лишь половина имела боевое значение; остальные были судами каботажного плавания. Здесь собрались лучшие английские адмиралы: Дрейк, Хокинс, Фробишер. Главное командование было поручено родственнику королевы, лорду Говарду. Неделя проходила за неделей, но армада, давно вышедшая из Лиссабона, все не появлялась. Дрейк томился вынужденным бездействием и несколько раз просил королеву разрешить ему найти испанцев в их гаванях и попытаться повторить маневр Кадиса, но каждый раз получал отказ. Под его командой, как вице-адмирала, собрались те полукупцы, полупираты, которые назывались в Англии предпринимателями. Теперь практика пиратства воочию давала добрые результаты, вышколив и закалив в бурях и опасностях тысячи великолепных матросов.
 Наконец, 19 июля с мыса Лазард — юго-западной оконечности Англии — было усмотрено приближение врага. Сторожевые огни загорелись и оповестили население. Все пришло в движение. В южные города стало стекаться ополчение, к Плимуту подходили новые «предприниматели». 21 июля армада, направляясь на восток, была на меридиане Плимута. На горизонте, у входа в бухту, стояла английская эскадра, на вид вдвое слабейшая. Испанский флот решил ее атаковать, но англичане уклонились от боя, дали испанцам пройти мимо и затем неожиданно зашли врагу в тыл. Это был ловкий маневр, который давал англичанам возможность использовать свои преимущества. Испанцы брали численным превосходством своих громадных кораблей; их излюбленным приемом была абордажная схватка, которая давала возможность использовать многочисленных бойцов. Преимущества английских кораблей заключались в их подвижности, легкости маневра и дальнобойной, более сильной артиллерии. Схватиться врукопашную — такова была цель испанского адмирала, не допустить до этого и бить врага издалека было выгодно для англичан. Выйдя в тыл испанцев с наветренной стороны, они сохраняли все выгоды инициативы за собой.
 Целую неделю шла армада по Ла-Маншу на соединение с войсками Фарнезе, и целую неделю английская эскадра следовала за ней и наносила ей удар за ударом. На второй день, 22 июля, произошло несколько драматических эпизодов. Один из лучших испанских галеонов, желая прийти на помощь арьергарду, от столкновения с другим кораблем сломал свои бушприт и мачту и пришел в негодность. На корабле были большие суммы и, между прочим, целый ящик шпаг с рукоятками, украшенными драгоценными камнями; эти шпаги предназначались в подарок английским пэрам-католикам.
 Когда другие корабли хотели прийти на помощь любимому всем флотом адмиралу Педро де Вальдес, герцог дал сигнал предоставить потерпевшего аварию собственной судьбе и продолжать путь. После отчаянной защиты галеон со всем экипажем и ценным грузом был взят Дрейком. На другом галеоне произошла ссора между матросами и солдатами. В порыве раздражения кто-то подбросил огня в пороховой погреб. Третий корабль был настолько подбит, что искал спасения у берегов Франции и, не дойдя до устья Сены, наткнулся на берег и разбился.
 Так шел день за днем, принося все большее разочарование испанцам, все новые победы англичанам. Торжественное шествие « непобедимых» начинало скорее походить на бегство от преследующего неприятеля. Боевые суда и транспорты стали сбиваться в кучу, и герцог Медина Сидония был рад, когда недостаток пороха у англичан на время прекратил канонаду. Он воспользовался этим и 27-го вечером остановился передохнуть около Кале в надежде, что англичане прекратили свое преследование и что здесь, во французских водах, они не посмеют его возобновить. Но очень скоро он убедился в своей ошибке. Англичане были уже тут. «Осатанелые!» (endemoniada gente!) — шептал он, с беспокойством и страхом наблюдая, как они располагались невдалеке, в каких-нибудь двух милях. Но зато теперь Фарнезе был недалеко, он скоро подоспеет, и тогда все пойдет по-хорошему. На Фарнезе вся надежда. На следующий день, в воскресенье, ответ от Фарнезе пришел. Он по-прежнему требовал предварительного очищения моря от английской эскадры и значительной помощи от герцога. Только тогда, но отнюдь не раньше, он, Фарнезе, посадит свои войска на транспорты; во всяком случае, это может случиться, хотя в сущности ничего решающего исход битвы еще не произошло, и армада по-прежнему представляла очень грозную силу. Но критическая минута действительно приближалась.
 В этот день, в воскресенье, 28 июля, в каюте адмиральского корабля происходил военный совет, на который собрались главные вожди: Говард, Дрейк, Хокинс, Фробишер и Сеймур. Совещание было немногословным, решение было принято, и адмиралы разошлись по своим кораблям.
 В тот же день вскоре произошел маленький эпизод, который доставил удовольствие испанцам. Герцог Медина Сидония стоял на палубе своего адмиральского корабля с группой офицеров и наблюдал за неприятельским флотом, как вдруг от него отделилась маленькая пинаса, быстро приблизилась, обошла вокруг испанского галеона, сделала даже выстрел из небольшой пушки на носу и стала удаляться. Ядро, пущенное вдогонку, пробило парус, не причинив никакого вреда. Вскоре она затерялась за силуэтом больших судов. Это был лай моськи на слона, забавная детская шалость, которой не могли не отдать должного испанцы, недурные судьи в вопросах храбрости. Но маленький храбрец, конечно, приходил недаром.
 Наступила ночь. Начался прилив. Стоявшие на вахте испанцы видели, как в темноте со стороны неприятеля задвигались какие-то пятна, которые приближались с приливом. Потом на них что-то засветилось, показались языки пламени, и вскоре перед испанских флотом выросло целое море огня, осветившее зловещим заревом всю окрестность. Это было восемь брандеров, пущенных англичанами. И вот здесь испанский герцог и его главный советник Диего Флорес совершили непоправимую ошибку, решившую судьбу армады. Вместо того чтобы спокойно приказать поймать и отбуксировать в сторону плавучие костры, он, растерявшись, подал сигнал всем кораблям перерезать канаты и отодвинуться к востоку.
 На рассвете оказалось, что положение испанского флота сильно ухудшилось. Около адмиральского корабля оказалось всего до сорока судов, правда лучших. Остальные легли в дрейф, оторвались далеко на восток и оказались под угрозой опасных мелей, которыми изобилует в этих местах берег.
 Английский флот использовал выгоду своего положения блестяще. Окружив основное ядро испанской эскадры и отрезав ей возможность идти дальше к Дюнкерку на соединение с отрядом Фарнезе, Дрейк повел быструю атаку на испанские галеоны. Теперь дело шло не о взятии какого-нибудь ценного приза. В эти часы решалась судьба Англии, будущее ее как морской державы. Как и прежде, англичане, не допускали абордажной схватки и действовали артиллерийским огнем. Ответный огонь испанских орудий не достигал цели: испанские корабли были очень высоки, поэтому орудия одного борта били высоко в воздух, и ядра перелетали через цель; с другого борта, накрененного ветром, ядра шлепались в воду. Между тем на низких английских кораблях орудия били исправно и часто поражали испанские корабли в наиболее жизненных частях, ниже ватерлинии. В своем донесении Филиппу герцог Сидония писал, что корабли «Иоанн» и « Мария « совсем было сблизились с неприятелем, но не могли с ним сцепиться: он бил в нас своими орудиями, наши солдаты защищались аркебузами и мушкетами.
 Отвечать аркебузой на дальнобойное восьми— или шестидюймовое орудие — все равно что отмахиваться соломинкой от увесистой дубины. Свою иронию судьба подчеркнула тем, что вложила соломинку в руки гигантов — испанских галеонов в тысячу или тысячу пятьсот тонн, дубинку же дала небольшим английским кораблям в пятьсот-восемьсот тонн. Кроме того, по признанию самих испанцев, англичане на один их снаряд успевали отвечать тремя.
 Особенно жарко было на адмиральском «Мартине». Дубовая обшивка его корпуса в фут толщиной не спасала его от ударов, «способных потрясти скалу»; около половины экипажа его было перебито и ранено. Только с чужой помощью удалось ему выбраться из самого центра атаки, и сам горе-адмирал позднее признавался, что с этой минуты он не видел больше ничего, до того густ был пороховой дым.
 Испанцы дрались с храбростью, которой английские свидетели отдавали полную дань уважения. Ни один галеон на сдался. Священники с распятием в руках напутствовали умирающих и призывали к борьбе живых. Когда английский офицер крикнул команде одного погибавшего испанского корабля, что она сделала все, что может сделать жизнь, с корабля посыпались насмешки. «Вы трусы и цыплята, раз боитесь схватиться в рукопашной! „ — кричали испанцы и предпочли лучше погибнуть до последнего человека, чем сдаться. „Филипп“ и „Матфей“, изуродованные, со сломанными мачтами, бросились к берегу и стали добычей голландцев. „Матфей“ упорно защищался, и в результате его офицеры были взяты в плен, солдаты и матросы сброшены через борт. Кроме этих трех уничтоженных пострадало много других судов, мачты и реи перебиты, паруса и снасти порваны, а жизни человеческие погибли без счету. На образном английском языке того времени это было названо: «Мы выщипываем у испанца одно перо за другим“.
 Среди дня испанский огонь стал слабеть; порох и снаряды истощились; грозила гибель всем до последнего человека и последнего корабля. Испанцы признались потом, что это случилось бы, продлись атака еще хоть два часа. Но и у англичан не хватило снарядов, и сражение само собой прекратилось. Испанцы стали хоронить свои трупы, а англичане — готовиться к следующему дню и наспех залечивать раны на людях и на кораблях.
 Энергичный Дрейк употребил вечер и ночь на то, чтобы наскрести отовсюду, где только можно, пороха и съестных припасов, и к утру англичане «приняли такой вид, как будто ни в чем не нуждались»; на самом же деле возобновить сражения не могли и они.
 Положение испанского флота было чрезвычайно тяжелым, несмотря на то что добрая половина его, не принимавшая участия в сражении накануне, оставалась нетронутой. Задул свежий норд-вест, который грозил разбить остатки флота о грозные мели фландрского побережья. Английские адмиралы крепко надеялись, что эти мели заменят им порох. Под «Мартином» оставалось всего шесть футов глубины, под другими кораблями — только пять. Еще хуже было положение команды. Люди, говорят, в последний раз как следует ели в субботу. Нервы не выдержали страшного побоища, фанатизм увлечения сменился реакцией, дисциплина пала, солдаты своевольничали, кое-где на палубах с громким плачем молили бога сжалиться над ними.
 Во вторник, 30 июля, утром на флагманском судне собрался военный совет. Адмирала Окендо герцог Медина Сидония встретил словами: «Ах, сеньор Окендо, что же нам делать?». «Пусть ваша светлость прикажет снова зарядить пушки», — отвечал Окендо. Но его никто не поддержал. Даже храбрый Де-Лейва говорил, что команду не принудить больше драться. Диего Флорес советовал сдаться, на что адмирал Окендо мрачно заметил, что, если это мнение будет принято, он собственноручно сбросит Флореса за борт. Герцог Сидония колебался.
 Вопрос решили не люди, а природа. Дувший с утра резкий норд-вест среди дня сменился южным ветром. Усталые надорванные люди ухватились за него, как за спасение: этот ветер спасал испанский флот от фландрских мелей за спиной; может быть, он поможет спастись и от преследования «осатанелых».
 Армада, на этот раз, уже не прежняя Непобедимая, а побежденная, рванулась на север. Англичане не мешали ей в этом. Выставив заслон против Фарнезе, Говард и Дрейк, хоть и без боевых припасов, пустились за беглецами, не выпуская их из виду. Они долго не отдавали себе отчета в громадности произведенного разгрома и продолжали считать испанский флот грозной силой. Говарду еще 8 августа казалось, что, собравшись с силами где-нибудь в Норвегии или Дании, они снова вернутся в Англию, «потому что не посмеют от стыда и позора показать глаза своему королю». Дрейк правильнее оценивал положение: «Никогда ничто не нравилось мне так, как вид неприятеля, гонимого к северу южным ветром. Смотрите внимательно за Фарнезе, а что до герцога Сидония, то я надеюсь с божьей помощью сделать так, что ему захочется в порт Марии, под его апельсиновые деревья». Английские командиры боялись еще высадки армады в Шотландии. Обида шотландских католиков за смерть Марии Стюарт была еще свежа: кто знает, какой оборот могли здесь принять дела в случае высадки? Но испанцы бежали без оглядки, пронеслись и мимо залива Форт. Тогда, с облегченным сердцем, англичане прекратили слежку, и 13 августа армада была предоставлена собственной участи.
 Это возвращение в родную Испанию кружным путем — одна из страшных страниц истории. Ужасом и паникой оно напоминает разве отступление от Москвы «великой армии» 1812 года.
 Путь предстоял длинный: вокруг Шотландии, Оркнейских и Шотландских островов и Ирландии. До Оркнейских островов флотилия держалась вместе. Но здесь туманы и бури разбросали ее, и каждый корабль стал думать о своем спасении. На многих кораблях не хватило провианта: ежедневный рацион был сведен до полуфунта сухарей, пинты воды и пинты вина. На иных не было и воды, потому что она вытекла из бочек, пробитых при стрельбе.
 Большая часть кораблей разбилась о скалы Западной Ирландии. Берега были усеяны их обломками и выброшенными человеческими телами. На берегу залива Слайго один английский офицер насчитал тысячу сто трупов, и он слышал, что в нескольких милях лежит столько же. С кем не справились стихии, того прикончил человек: слишком уж заманчиво было содержимое кожаных мешочков, привязанных к поясам испанских солдат и матросов; слишком уж блестели золото на расшитых бархатных костюмах идальго, их цепочки и кольца на руках (на горе участников похода золото было им выплачено вперед).
 Несколько галеонов было заброшено в Голуэйский залив. Команда еле двигалась, истощенная голодом и жаждой; бочку вина с радостью отдавали за бочку воды. Горожане приютили их, отогрели, иных отходили, но потом несчастные попали в руки английских гарнизонных властей. Воспоминания о недавних ирландских бунтах, слухи о войне с Испанией, страх ответственности оказались сильнее побуждений человеколюбия, и был отдан приказ уничтожать испанских беглецов, где бы их ни нашли. Губернатор Коннаута доносил, что «от шести до семи тысяч были выброшены морем на наши берега, кроме нескольких тысяч, которым удалось бежать внутрь страны и которые потом все были казнены». Видно, на кладбищах Ирландии было много свободного места.
 Счастливы были те, кто вместе с адмиральским кораблем поднялся высоко на север, до 60-й параллели у Шотландских островов, и оттуда спустился, минуя берега Ирландии. Таких было до шестидесяти кораблей. И на них до половины людей погибло от ран, голода и жажды. Те, в которых еще теплилась жизнь, настолько ослабели, что еле двигались и были похожи скорее на тени. Иные не пили воды около двух недель.
 Числа с 10 сентября эти полумертвецы стали постепенно прибывать в испанские порты, кто куда. Команда «Мартина» не могла больше держаться на ногах и лежала. Гавань Корунья была уже видна, но войти в нее не смогли, потому что управлять парусами было почти некому; сингал о помощи не был замечен с берега, и корабль отнесло ветром в далекое Бильбао.
 Дома, несмотря на участливый уход, помощь, королевскую пенсию, родные стены, выжили не все. Адмирал Рекальд умер через два дня. Адмирал Окендо, приплывший почти к своему родному Сантандеру, где у него оставались жена и дети, отказался вернуться к себе, обратился лицом к стене и умер. У других неистребимый инстинкт жизни взял верх. Это характерно для человека, о чем пишет один из таких более живучих, вернувшийся в родное Бильбао: он радуется теплому солнцу, виду винограда, ползущего по белым стенам домов, вкусу домашнего хлеба и воде.
 Из тридцати с лишним тысяч людей, которые с такой гордостью и энтузиазмом каких-нибудь три месяца назад отплыли из Лиссабона, домой вернулось не больше девяти-десяти тысяч, и среди них был будущий славный писатель — краса и гордость испанской драмы — Лопе де Вега. Из ста тридцати больших кораблей спаслось только пятьдесят пять.
 В то же время у англичан потери ограничивались шестьюдесятью людьми, если не считать многих погибших от эпидемии вскоре по окончании тяжелой кампании.




 VIII. ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ И СМЕРТЬ


 Беспримерное поражение вызвало в Испании горе, но не уныние. Не все золотые караваны перехватывались Дрейком; было на что построить новые корабли, которые с большим избытком восстановили потерянное. В Англии не без волнения следили за этими приготовлениями, ожидая вскоре дорогих гостей у себя снова. В Испании тоже боялись повторения Кадиса. Словом, война не кончилась; ведь и эпизод с армадой произошел без ее объявления.
 Звезда Испании, однако, стала меркнуть. Недалек был конец ее могущества. Но и удачи ее заклятого врага Дрейка тоже были близки к концу. Поражение армады было ее зенитом. Оставались еще две экспедиции, обе неудачные, из которых первая, к Лиссабону в 1589 году, стоила Дрейку расположения и милостей королевы, а вторая — жизни. Достаточно будет рассказать о последней. После неудачного исхода Лиссабонской экспедиции Елизавета обратилась к Дрейку только в конце 1594 года. Она не только сердилась на него за лиссабонские неудачи, в которых он, может быть был вовсе не виноват; она боялась его темперамента, его блестящей смелости и готовности к риску. Но испанцы снова проявляли признаки оживления. В июле 1595 года дерзость их дошла до того, что они напали на юго-западное побережье Англии; носились слухи о подготовляемой ими экспедиции в Ирландию или Шотландию. У кого было искать помощи?
 И вот королева опять зовет Дрейка и старого Хокинса и поручает им отыскать испанский флот около Ирландии; если его там не окажется, то отправиться к португальским берегам, к Лиссабону, и, во всяком случае, быть назад к маю 1596 года. Оба адмирала приняли поручение, но отказались от поставленных им условий. Они оба указывали на золотую Индию: там, где проходят корабли с золотом и серебром — «flotas», там надо наносить врагу удары. Вот только что от взятых в плен получены известия, что в гавань Сан-Хуан на Пуэрто-Рико вошел большой испанский галеон, в котором сокровищ миллиона на два с половиной, и его очень легко захватить. Жадность Елизаветы снова не устояла перед возможностью наживы. Она отдала адмиралам шесть кораблей и рискнула громадной по-тогдашнему суммой в двадцать тысяч фунтов. Остальные суммы были собраны лондонскими купцами и обоими адмиралами. 28 августа 1595 года флотилия в составе двадцати семи судов и двух тысяч пятисот человек вышла из гавани Плимута.
 И вот снова, как двадцать восемь лет назад, старые боевые товарищи отправились вместе. Но какая разница с прошлым: тогда, в 1567 году, Дрейк был молодым человеком, начинавшим свою карьеру под руководством родственника, теперь он — знаменитый адмирал, который с трудом мирится с тем, что рядом с ним на равных правах поставлен кто-то другой, кто бы он ни был, которому королева, очевидно, поручила его контролировать или умерять в порывах. Даже подчиненным было это заметно. Томас Мейнард, один из офицеров, участников плавания, сохранивший любопытные записки, говорит, что оба адмирала были несходны по натуре и склонностям, что, чего один желал, против того другой возражал. Еще в Плимуте людям наблюдательным было ясно, что, кого один любит, того другой ценит мало. Сэр Джон Хокинс был стар и осторожен, ко всякому делу он подходил своей свинцовой пятой. Дрейк, наоборот, не знал преград своей смелости. Но на этот раз его гений изменил ему. Он делал ошибки. Он терял время, упускал момент. Вопреки мнению Хокинса он настоял на необходимости захода на Канарские острова, тогда как весь успех предприятия зависел от того, удастся ли обрушиться на Пуэрто-Рико как снег на голову, пока фрегат с двухмиллионным грузом не успел уйти оттуда. Экспедиция к Канарским островам не дала ничего: пока суда искали хорошей якорной стоянки, на берегу успели приготовиться к защите, и, когда началась высадка, солдаты встретили такое сопротивление, что немедленно начали отступать.
 То же повторилось и на Пуэрто-Рико. После неудачного штурма города Сан-Хуан Дрейк созвал военный совет и поставил вопрос: повторять ли штурм или нет?
 Это тоже был не совсем благоприятный знак. Прежде Дрейк без чужих советов знал, что ему делать. Большинство высказалось отрицательно, но Мейнард настаивал на том, что если энергично взяться за дело, то крепость будет взята и что едва ли какой-нибудь другой город Вест-Индии даст больше, чем этот, где, как показывают пленные, сейчас действительно находятся те сокровища, из-за которых было предпринято путешествие. Адмирал ответил ему на это: «Я покажу тебе двадцать мест еще богаче и гораздо доступнее» — и приказал двинуться в направлении к Панамскому перешейку.
 Теперь руки Дрейка были свободнее: мешавший ему Хокинс умер, еще не дойдя до Пуэрто-Рико. Но неудачи преследовали по-прежнему. Подходили к ряду городов, некоторые жгли и грабили; но везде повторялось одно: жители были предупреждены, все ценности увезены и тщательно спрятаны. А брать поскребышки адмирал Дрейк не привык.
 В Рио-де-ла-Хача обыскали город и все окрестности его миль на пятнадцать кругом, потратили на это семнадцать дней и почти ничего не нашли. Тем временем другая партия обыскивала соседний город Ланчерию, известный ловлей жемчуга; кое-что наловили, взяли выкуп жемчугом, по дороге перехватили купца, груженного вином и миррой. Но все это были пустяки, которые не могли окупить даже издержек по плаванию и не радовали.
 Где оказывалось слабое сопротивление, там и взять бывало нечего. Так сожгли Картахену и заняли Номбре де Диос.
 Отсюда четверть века назад Дрейк предпринял свое дерзкое нападение на золотой караван. Но не каждый день ходят, видно, караваны, а главное — счастье не повторяется. И здесь ждала неудача: пятьдесят человек, отряженных адмиралом (сам он на этот раз не был с ними), встретили на середине пути к Панаме укрепленное место, которое взять не смогли. Изодрав платье и обувь, поранив себе ноги до крови, потеряв нескольких товарищей, люди шли голодные, имея по семи сухарей на всю экспедицию, возвращались мрачно, давая себе клятву впредь не искать золота такой страшной ценой. «Мы словно прозрели от слепоты тогда, — многозначительно замечает Мейнард, — и поняли, что все торжественные речи генерала о сотнях вест-индских городов, которые ему известны и которые нас обогатят, были лишь приманкой, которой он заманивал королеву дать ему почетное дело, а нас — рискнуть своей жизнью ради его славы».
 После крушения всех розовых надежд на богатства, которые так самоуверенно были обещаны людям, приходилось выдумывать новые планы. 14 января 1596 года Дрейк созвал снова военный совет и предложил обсудить, что делать дальше. Очевидно, здесь делать нечего, где все предупреждены и приготовились отражать нападение. Надо искать счастья в других местах. Но где? Сам он, генерал, дальше этих областей не заходил, надо довериться картам. Вот лагуны Никарагуа с городами Гранада, Леон и другими; вот залив Гондурас — место само по себе небогатое. Что же предпринять для начала? «Надо попытать и то, и другое, и третье — раздались голоса. — Но все это города, вместе взятые, дадут слишком мало, чтобы удовлетворить всех нас».
 Решили начать с Номбре де Диос. Город был сожжен, потоплены четырнадцать фрегатов, стоявших на рейде. Здесь были найдены двадцать слитков серебра, немного золота и серебряной посуды. «Можно было бы найти больше, — замечает Мейнард, — если бы хорошо искали. Но генерал наш считал глупостью собирать урожай по зернышку, когда в Панаме можно было бы грести пригоршнями. С самого возвращения экспедиции с перешейка генерал имел вид взволнованный, он торопился уехать оттуда как можно скорее».
 5 января тронулись в путь — и десятого числа бросили якорь около острова Эскудес, где развлекаться можно было только ловлей черепах. Этот остров считался одним из самых нездоровых по климату во всей Индии. Но трогаться дальше было невозможно, потому что ветер был неблагоприятен. «За эти двенадцать дней нашего плавания здесь, — рассказывает Мейнард, — я часто оставался с генералом наедине и думал, не откроет ли он мне своих планов. Я спрашивал его, почему он так часто уговаривал меня еще в Англии не расставаться с ним, когда мы приедем в Вест-Индию? Где то место, которое он имел в виду? Он отвечал мне с грустью, уверяя, что не знает Индии, как и я, и что он никогда не думал, что какой-нибудь уголок земли может так перемениться и из цветущего сада превратиться в пустыню. А кроме того, эта переменчивость ветра и погоды! Таких бурь он здесь никогда не видывал. А больше всего удивляло его, что с самого отплытия из Англии он ни разу не видел судна, за которым стоило бы погнаться. Но в конце беседы он обычно прибавлял: „Ну, да это ничего, у бога много всего запасено для нас; и я знаю много путей сослужить добрую службу ее величеству, а нас обогатить, потому что золото должно у нас быть, прежде чем мы вернемся в Англию“. А между тем, с моей точки зрения, он был в положении человека, который проживает свою жизнь, глупо убеждая себя, что та нянька, которая кормила его в детстве, будет кормить и в старости, — и вдруг он видит, что грудь ее ссохлась, видит свою ошибку, страдает и умирает с голоду. Кроме собственных средств генерал поставил на карту и свою репутацию, пообещав королеве вернуть ей капитал с большим барышом. С самого возвращения нашего из экспедиции в глубь Панамского перешейка на лице его ни разу не видно было веселья и радости. В эти дни он начал чувствовать себя больным».
 Погода продолжала оставаться неблагоприятной, и в конце концов Дрейк решил трогаться и «мириться с ветром, какой бог пошлет». С 22 января по 28-е эскадра тащилась медленно, со своим больным вождем, которого страшная тропическая лихорадка все крепче захватывала в свои цепкие лапы, 28 января 1597 года, когда корабли подходили к Портобелло (рядом с Номбре де Диос), утром в семь часов адмирала Дрейка не стало. Старший по чину, принявший команду, сэр Томас Баскервилль отвез тело почившего на несколько миль от берега и, по обычаю моряков, опустил в море, которому принадлежал он и при жизни своей. Там, где началась слава Дрейка, там закатилась и его жизнь. Вест-Индская земля, столько раз им грабимая, разоряемая и сжигаемая, отомстила ему и отравила своими вредными испарениями.
 Весть о смерти Дрейка была встречена с грустью в Англии, с восторгом в Испании, которая считала его своим злейшим врагом и ошибочно склонна была приписывать ему все успехи англичан. Имя грозного мореплавателя по созвучию сплелось там с именем дракона. Долго помнили его и на берегах Карибского моря, а мексиканские няньки, говорят, и теперь пугают им расшалившихся детей: «Вот Дрейк идет. Ahi, viene Drake!».
 Грустно думать, что такие недюжинные, редкие силы ума, воли и той особенной веры в себя, которая подчиняет человеку других людей, ушли, по крайней мере в своей значительной части, на пиратские набеги и приключения, говоря попросту — на грабежи, и что самая сильная и благородная страсть его жизни — море — постоянно соприкасалась с другой страстью — золотом. Живи он века на полтора-два позже, из него, вероятно, вышел бы гениальный исследователь неизвестных морей и стран. Впрочем, история никого не спрашивает, что ей делать. И кто знает, родись Дрейк в восемнадцатом или девятнадцатом веке, он, может быть, был бы лишен своей самой характерной черты, столь присущей людям Возрождения, — полной свободы духа и способности идти вперед, не оглядываясь назад.