Аннотация: «Плата за страх» — одно из лучших произведений современного французского писателя Жоржа Арно Поставленный по этому роману фильм пользовался большим успехом. Но, как это нередко бывает, фильм не исчерпал всей глубины произведения. Картины жизни подрубленного под корень американской нефтяной компанией «Круд» портового городка Лас Пьедраса, новые грани характеров действующих лиц, авторские размышления найдет читатель в публикуемых главах романа.
 Страсти, надежды, поражения незадачливых авантюристов в схватке с жизнью, трагическая участь человека незаурядных способностей, который в иных условиях мог бы стать героем, а в обстановке капиталистического хищничества идет по пути нравственного опустошения, — вот содержание романа.


---------------------------------------------


 Жорж Арно
 Плата за страх


 Не следует искать в этой книге географической точности, которая всегда обманчива.
 Гватемалы, например, не существует. Я это знаю, потому что я там жил.

    Ж.А.

 Пятый, десятый раз звонит телефон в кабинете Большого Босса в деревянных бараках лагеря Лас Пьедрас. Измученные, задерганные служащие носятся из комнаты в комнату, хлопают тугие двери.
 — Да, да… Сегодня ночью… Нет, сам я еще там не был. Меня предупредили слишком поздно. Риннер в ужасном состоянии, для него это было страшное потрясение. Разумеется, сам он тут ни при чем. Расследование? В среду. Показания индейцев? Остался только один: когда прибыла «Скорая помощь», второй уже умер. Конечно, его показания совпадут с риннеровскими: иначе и быть не может. Что? Судьбы не существует? Еще бы!.. Кстати, о газетчиках. Они нам и так заморочат голову. А вам легче, чем нам, предпринять все необходимое… Тринадцать убитых индейцев, сами посудите… Нам и без того осточертели проклятые комиссии по технике безопасности… Пенсии? Да, но самые минимальные. Я еще позвоню вам…
 Прескверная история. С одной стороны, даже лучше, что Риннер ранен и пока не пришел в себя. Останься он невредим, было бы хуже для него и, соответственно, для компании.
 — Из Торонто звонят, спрашивают г-на Риннера.
 — Кто звонит?
 — Его мать.
 — Расскажите подробно о несчастном случае, передайте заключение больницы. Только ее еще не хватало! Мы ей не Армия Спасения, а компания «Круд энд Ойл лимитед». Пусть оставит номер телефона; если он умрет, ей позвонят.
 Секретарь не любил брать инициативу на себя. Легко сказать: «Расскажите подробно»! Все было слишком свежо: это случилось вчера.
 В ту ночь на нефтеносной равнине Зулако тьму рассеивают ажурные силуэты буровых вышек, увешанных гирляндами электрических лампочек. На шестнадцатой буровой работает ночная смена. Две автоцистерны беспрерывно подвозят воду.
 Метисы — в алюминиевых касках; их голые спины блестят от пота, они снуют вокруг чудовища, питают его водой, мазутом. Всякий раз, когда буровая колонна полностью погружается в землю, механик останавливает машину.
 Оборудование компании «Круд» на шестнадцатой буровой давно обветшало. Пятнадцать человек вручную на талях поднимают и ставят вертикально следующую секцию буровой колонны. Длинная труба высотой с вышку поднимается, раскачиваясь и вздрагивая. Монтажник, вооружившись веревкой и специальным ключом с очень широким захватом, зацепляет ее на лету и, упираясь ногами, вставляет в отверстие вращательного стола, едва возвышающегося над землей. Пока его помощник удерживает трубу в этом положении, монтажник бросается наверх отцеплять крюки тали. Те, кто внизу тянул веревки, предусмотрительно отходят в сторону. А наверху индеец вступает в единоборство со скользким металлом. Обняв и прижав трубу к груди, он передвигает ее напряжением всего тела. Веревка, которой он привязан к вышке, врезается ему в бока, сдавливает грудь, живот. Если он промахнется, то будет раздавлен между каркасом вышки и железом буровой трубы. Еще усилие, и труба на месте. Механик поворачивает рукоятку сцепления. Щелчок. Зажатая в челюсти вращательного стола, труба начинает свинчиваться с теми трубами, которые уже вошли в землю. Шестьдесят, восемьдесят, сто оборотов в минуту, и вот она постепенно скрывается в скважине, а индеец, который ее установил, уже отвязывается и спускается. Время дорого: чем больше труб будет опущено за десятичасовую смену, тем выше премия.
 Бесперебойная работа машин — это пот, а порой и кровь людей. Всю ночь им приходится терпеть жару и бороться со сном.
 Каждые двадцать минут после очередной стыковки труб главный инженер берет пробу раствора. Он исследует его при свете прожектора, определяет состав и плотность. По мере надобности он тут же делает анализ с помощью несложных приборов, установленных на верстаке механика. Малейшая ошибка может стать роковой. Когда бурение идет в слишком сухих пластах, буровая труба может перегреться, а затем расколоться с чудовищным хрустом перекаленной стали. Осколки, выброшенные напряжением металла и центробежной силой вращения, убьют рабочих и могут даже опрокинуть вышку. Если же, наоборот, раствор слишком жидок, а бур в этот момент проходит сквозь карман над нефтеносным слоем, струя горючего газа с оглушительным грохотом вырвется наружу, грозя свалить вышку и вспыхнуть от малейшей искорки, от свечи в компрессоре, от соприкосновения с раскаленным металлом, от чего угодно. И тогда…
 Начальник буровой Риннер обеспокоен. Что-то сегодня не ладится. Уже дважды из скважины вырывались слабые струи газа. Он не рискнул подойти с открытым огнем; ему чудился запах нефти. Но пассат, овевающий долину, тоже несет сладковатую нефтяную вонь. Попробуй тут отличить!
 Неподалеку над равниной полыхает самый мощный в мире факел скважины Анако, окрашивая тени в медный цвет. Риннеру не терпится увидеть вторую автоцистерну, которая давно выехала за водой к соседней речушке. Та, что у вышки, уже почти пуста. Риннер не решается прервать работу — ведь львиная доля премии достается ему! Он садится в свой «пикап» и отправляется на поиски пропавшей автоцистерны.
 Из-за размытой ровной линии горизонта равнина кажется совершенно плоской. На самом же деле она сильно изрезана. Как только потеряешь из виду верхние огни буровой, легко потерять дорогу. Факел Анако очень яркий и в то же время расплывчатый, от него только отблески в небе: это плохой ориентир. Остаются только следы колес. На развилке двух дорог следы внезапно разбегаются. Риннер останавливает машину, выходит и при свете фар пытается разобраться.
 — Что этому кретину там понадобилось? Ведь ему нужно было свернуть налево.
 Инженер сворачивает и едет по следу; время тянется для него невыносимо: глубокая ночь, и он обеспокоен. Наконец он подъезжает к водокачке. Автоцистерна должна быть здесь. Встав рядом с машиной, он освещает темень лучом подвижной фары. Ничего не видно, даже насоса, хотя шум мотора отчетливо слышен. Риннер бормочет сквозь зубы ругательства…
 Риннер снова садится в машину, заводит мотор и продолжает поиски, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться.
 Шум насоса слышен все время. Теперь следы идут вдоль ручья; почва здесь песчаная, колеса буксуют. «Пикап» упирается в затвердевшую кучу песка. Мотор глохнет. Риннер пытается дать задний ход, но колеса зарываются по самые оси. Счастье еще, что есть лопата, широкая и прочная, закрепленная зажимами вдоль левой дверцы. Сначала Риннер срывает препятствие перед машиной. Потом откапывает перед каждым колесом что-то вроде наклонных канавок, устилает их сухой травой, которую рвет руками. Непривыкший к такой работе, он чересчур торопится, нервничает и скоро выдыхается. А толку мало! Лишь через десять минут ему удается выбраться. А метров через сто прямо на него неожиданно выезжает автоцистерна, Риннер вспрыгивает на подножку.
 — Живо, живо, там уже почти не осталось воды! Шофер кивает головой и уезжает, ничего не ответив. Он тоже весь обливается потом.
 «С чего бы это сегодня так жарко?» — говорит про себя инженер.
 Он снова садится за руль. Автоцистерна идет слишком быстро, она тяжелее «пикапа» и не буксует; ее уже не догнать. Кроме того, облако пыли, которую она вздымает, ослепляет Риннера, сушит ему горло. Он останавливается, дает автоцистерне отъехать подальше. Успокоившись, он достает сигарету, закуривает, затягивается глубоко и неторопливо. Выключив зажигание, машинально нащупывает ручку приемника, вертит ее то вправо, то влево. Станция Лас Пьедрас, расположенная на скале над портом, ведет передачи в радиусе трехсот миль.
 — Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! — надрывается певец-негр, выступавший в клубе компании три недели назад.
 Ах-ха-ха, я хохочу
 И удержаться не могу.
 На черта неграм
 жизнь дана,
 Когда она, как мы,
 черна,
 Ах-ха-ха!
 Вдруг радио умолкает, свет гаснет. Проклятая, мерзкая тишина равнины воцаряется в ночи. Риннер нажимает на стартер раз, другой. Ничего. Тока нет. Стрелка амперметра, освещенная сигаретой, не реагирует. Янки чувствует себя чужим в этой пустыне. Враждебность окружающего его пугает.
 Ударом ноги он захлопывает дверцу, на секунду задумывается, потом просовывает руку в окно, берет с сиденья сигареты и спички. Луч фонарика, подвешенного к поясу, прыгает впереди него. Риннер погружается в ночь.
 Семь километров по песку — хорошенькое дело! Впрочем, вторая автоцистерна и без него успеет съездить за водой. Больше всего раздражает то, что приходится все время смотреть под ноги, а то собьешься с дороги. Если бы не это, ночная прогулка была бы не так уж неприятна. Он дышит полной грудью, подставляя лицо ветру. Небо то и дело бороздят падающие звезды. Столько желаний не загадать… Он идет, идет, проверяя пройденный путь по часам, и удивляется, что не видно ни огней вышки, ни фар второго грузовика. Его охватывает беспокойство, угрызения совести: ведь индейцы остались на буровой одни. Правда, старший мастер получил точные инструкции, но… Только бы они не вздумали менять режим подачи раствора. Этот мастер собаку съел на своем деле. И все же он поступил неосторожно.
 Отблески факела Анако озаряют местность, но этот свет не успокаивает. Шестнадцатая буровая стоит в низине; ее увидишь только тогда, когда упрешься в нее носом.
 Американец останавливается. Вдруг он замечает, что впереди уже нет следов. И сзади тоже: человек слишком легок, чтобы оставить отпечатки на твердой корке спекшегося песка. Стоило ему зазеваться, и вот он заблудился. На секунду он присаживается, собирается с мыслями. Вдруг все вокруг озаряется нестерпимо ярким светом, свидетельствующим, что он не так уж далеко от цели; и тут он понимает, что его буровая взлетела на воздух.
 Свет ослабевает, но не гаснет. Железные осколки со свистом проносятся над головой, напоминая ему войну. В ужасе — а вдруг все произошло по его вне! — Риннер бросается бежать. Лишь благодаря чистой случайности он бежит к месту взрыва, ибо страх пересиливает в нем желание увидеть все своими глазами. Вдруг что-то ударяет его в грудь, он спотыкается, делает два больших скачка и падает на песок. Медленно поднимается — ноги его налились непонятной тяжестью, — сплевывает набившуюся в рот грязь и идет дальше. У него перехватывает дыхание. Нужно остановиться; он валится ничком на песок и, словно во время бомбежки, бессознательно всем телом вжимается в землю.
 Старые правила еще никогда не подводили, и вот он уже снова на ногах…
 До места добирается уже не тот здоровенный, чуть простоватый весельчак, каким его знают приятели по «Круду». Это человек с окровавленным и залепленным грязью лицом; он еле волочит ноги, сердце его разрывается от безумной гонки в темноте; он плюется кровью и сам не знает, что это — осколок или что-то лопнуло в горле… В ужасе смотрит он на столб огня, в котором корчится скелет буровой.
 Пламя с новой силой взметнулось к небу. Ветер относит его языки за сотни метров, где они с треском опаляют землю. Ветер усиливается. Но столб огня, вздымающийся в небо, разворачивая исковерканное железо, сильнее ветра. Буровая вышка раскололась надвое, раздавив своей раскаленной массой компрессор и козлы, где рабочие складывали одежду, когда приходили на смену. Теперь пламя поглотило скелет вышки, которая стала как будто выпрямляться, словно желая принять прежний вид и вновь заработать. Неподалеку огонь пожирает грузовики, цистерны которых уже взорвались. Пять тонн воды, выплеснутой на горящую нефть и бензин, еще больше оживили огонь. Горящие машины, ничтожные в сравнении с пылающей буровой, завершают картину трагедии.
 В стороне от бушующего огня, цепляясь Друг за друга, стоят на ветру два индейца. Глядя на пламя, они выкрикивают раздирающие душу слова на диалекте гуахарибо, слова страха и смерти. Американцу не обязательно знать их язык, чтобы понять эти слова. Тринадцать индейцев погибли в огне, и эти двое словно обезумели. Да и сам Риннер, пожалуй, тоже…
 О том, чтобы приблизиться к этому бушующему кратеру, из которого вырывается столб огня совершенно правильной цилиндрической формы, не стоит и думать. Риннер с ужасом понимает, что эти двое могут донести следственной комиссии о его временном отсутствии. Тринадцать уже мертвы… Да, эта ночь все больше и больше напоминает ему войну. Пожалуй, проще всего было бы укокошить и этих двоих, тогда катастрофу можно будет объяснить по-своему, свидетелей не останется. Но решиться на такое Риннер не в силах. Что это — совестливость или проклятая бесхарактерность? Мысли у него начинают путаться.
 Он подходит к индейцам, видит их страшные, обожженные лица. Волосы, брови, ресницы у них обгорели, но они этого даже не замечают. Индейцы не плачут, может быть, потому, что не умеют плакать. Риннер пытается с ними заговорить:
 — Как это произошло? Как?
 Они не отвечают, и он понимает, что они его не слышат, потрясенные гибелью своих товарищей.
 Шесть часов спустя откуда-то слева из-за горизонта донесся резкий, настойчивый вой сирены. Начальник девятнадцатого участка услышал шум взрыва, увидел огонь и сразу же позвонил в лагерь Лас Пьедрас. На место происшествия прибыла санитарная машина компании «Круд». На землю соскочили санитары и бригада спасателей — семь человек в касках и асбестовых костюмах.
 Они нашли начальника шестнадцатого участка инженера Риннера скорчившимся на песке рядом с трупом одного индейца; второй тоже умирал.
 — Боже мой, боже мой! — без конца повторял американец.
 На «джипе» и «лендровере» до шестнадцатой буровой, где ночью вспыхнул пожар, было не меньше десяти часов езды. Большого Босса и его штаб здорово растрясло, пока они добрались до места. Видимое за десятки километров пламя продолжало крушить остатки стального каркаса.
 Когда обе машины подъехали к пожарищу с подветренной стороны, от представшего зрелища у всех перехватило дыхание. Уже через час после выезда они стали ориентироваться по столбу тяжелого дыма, закрывшего часть горизонта. «Нет дыма без огня», — пробормотал О’Брайен и выскочил из «лендровера» с резвостью юноши, тотчас об этом пожалев: он был совершенно разбит, онемевшая нога подогнулась, и он чуть не упал.
 «Огонь ярится, — сказали индейцы, — он не пощадил ничего». Действительно, от каркаса буровой не осталось и следа. Семь человек наблюдали за пожарищем издали, метров за сто, и все же кое-кто заслонял лицо ладонью. Юрисконсульт компании, багроволицый здоровяк лет тридцати пяти — сорока, вытащил из кармана блокнот и делал какие-то записи. О’Брайену, настоящему мужчине, способному оценить всю безмерность катастрофы, это показалось предельно смешным.
 — Чтобы в этом разобраться, надо туда слазить, — брякнул он, не стесняясь. — Вот ведь закавыка, а? Ладно, я уже насмотрелся. Меня от этого тошнит.
 Его ирландский акцент, от которого он не желал избавляться, прозвучал резче обычного как дополнительное оскорбление. Юрисконсульт еще больше побагровел, но ничего не ответил и, продолжая подсчитывать убытки, заносил цифры в блокнот. О’Брайен вернулся в машину, развалился на переднем сиденье и развернул иллюстрированный еженедельник с приключениями супермена.
 Фонтан густого, упругого пламени казался лавой, вырывавшейся из жерла вулкана. Расплавленная струя вздымалась очень высоко и не распадалась, а исчезала в черном облаке. Отдельные падавшие обратно на землю выплески походили скорее на осколки, чем на горящие капли нефти.
 Пожар питал самого себя, независимый, настоящий, живой. Его не заботило, долго или коротко ему бушевать, перед ним была цель — взвиться к небесам. И он спешил…
 О’Брайен вернулся к своим людям. Подробности случившегося его не интересовали. В государственном аппарате, где правила игры состояли в том, чтобы все объяснять, а не сражаться и действовать, ему, О’Брайену, несдобровать бы. Но ирландец был прямо-таки создан для битв. Он мгновенно приходил в ярость. Вот и сейчас он возненавидел этот пожар. И не потому, что чувствовал себя ущемленным: потушен пожар или нет, это не уменьшит его, О’Брайена, двойного оклада — компенсацию за работу в тропиках. Генеральный директор компании в Гватемале, как всегда, получит свой ежемесячный чек первого числа. Дело не в этом, О’Брайен злился на пожар, злился — и все тут! Он принадлежал к числу людей, которые всегда впадают в ярость, сталкиваясь с препятствиями, трудностями, враждебностью вещей и вселенной; но без таких людей мы бы еще оставались в каменном веке.
 — К скважине подойти невозможно, — сказал О’Брайен. — Остается только рыть траншею прямо с наветренной стороны, а в конце сделать два зигзага для страховки.
 Они вернулись к машинам. Весь обратный путь юрисконсульт втихомолку готовил очередной доклад, думая о том, как свалить всю вину на этого рыжего ирландца. А О’Брайен думал, как поскорее покончить с пожаром. Составил план действий, уточнял детали. Он уже видел, как великаны в асбестовых костюмах подберутся к самому основанию огненной колонны, как заложат под нее взрывчатку и свалят ее, словно дерево. Он уже предвкушал, как после немыслимого грохота в долине воцарится тишина, как она навалится на ревущее пламя и задавит его словно тяжелым покрывалом. Так когда-то усмиряли буйных.
 Потушить горящую скважину проще простого. Ее надо задуть, как задувают спичку. Только придется дунуть посильнее. Для этого нужна взрывчатка. Но подойдет не всякая! Иная способна разрушить и разметать постройки в радиусе сотен метров, но не справится с их теперешним врагом — огнем.
 Покинув плато, эту равнину, усеянную сотнями буровых вышек, машины начали спускаться к Лас Пьедрасу. Последние двадцать километров дорога шла превосходная: асфальт поверх ровной брусчатки. Но спуск к порту был головокружительный: езда по такой серпентине напоминала акробатический трюк. Только бетонный парапет толщиной в двадцать сантиметров отделял машины от пропасти.
 Внизу дорога выравнивалась и по мосту-плотине через все семь рукавов Рио Гуаяс выходила к морю. Но ни моря, ни реки пока еще не было видно, весь берег казался огромным болотом, над которым клубился белый туман. Здесь, у начала спуска, ландшафт казался разрезанным на две части; вверху, позади, открывалась южноамериканская пустыня — камень, песок, сера, выжженная убогая растительность. Солнце там стояло в зените по двенадцать часов. А сотней метров ниже низвергался водопад поросших мхом склонов. Любой шофер, даже самый бывалый, даже здешний уроженец, не мог думать об этом спуске без замирания сердца.
 Несколько водителей грузовиков уже поплатились жизнью, с тех пор как «Круд энд Ойл лимитед» начала строительство нефтепровода, который позволял доставлять нефть от самых дальних скважин до Лас Пьедраса. В те времена тягачи с прицепами, в основном давно устаревшие и до предела изношенные, тащили пятнадцатидюймовые трубы длиной в тринадцать метров; каждая труба весила около полутонны, а таких труб грузили штук по пятьдесят-шестьдесят: передние концы на тягаче, задние на двухколесном прицепе — получался эдакий гроб на колесах, И вот иногда такой катафалк застревал на самом крутом подъеме. Мотор вдруг начинал кашлять, чихать. Встряхнет машину раза два, а потом мягкое скольжение колес, которых уже не удержать. Тридцать тонн железа сползают в пропасть. Прыгай, шофер, прыгай! Рви дверцу слева, ту, что возле руля, ту, на которую наваливался всем телом… Если за две секунды шофер не успевал открыть дверцу, пиши пропало! На другой день или через неделю приедут автокраны, и спасатели с великим трудом поднимут из пропасти то, что осталось от машины и от водителя. И отправят их — останки — каждого на свое кладбище.
 Когда строился нефтепровод, такая работа очень хорошо оплачивалась.
 — Давай, Манолето, давай!
 — Вперед, бык! Вот молодец!
 Громкие голоса раздавались в зале «Корсарио Негро», самом злачном кабаке Лас Пьедраса, но казалось, что они доносятся из динамика. Услышав их, никто бы не представил себе многолюдные трибуны над ареной, а сразу бы стал искать глазами потрескивающий приемник, передающий репортаж о корриде. Может быть, обманчивое впечатление возникало из-за тумана, который заволакивал помещение так же, как и весь город. Жители Лас Пьедраса называли такой туман «дыханием кайманов» из-за бесчисленных крокодилов, кишевших в дельте реки. Но нет, это были все-таки живые человеческие голоса, а не хрипы электрического ящика. Прислушавшись, уже нельзя было ошибиться:
 — Вперед, бык!
 — Посмотрите-ка на Манолето, он уже мертв!
 — Как это мертв! Ни черта!
 Кричавших было трое, они сидели за угловым столом.
 Белые стены большого зала украшены рекламными картинками. Справа от входа над стойкой — портрет никогда не существовавшего «Черного пирата» — в каждой руке по пистолету, в зубах абордажная сабля, в объятиях полуголая девица; глаза пирата художник намалевал фосфоресцирующей краской.
 В тот час в «Корсарио» почти никого не было. Город придавил тяжкий полдневный зной. Скоро, в 11 часов, заревет сирена, возвещая об обеденном перерыве в доках; тогда сюда явятся портовые рабочие выпить стаканчик агуардиенте, покрутиться возле девиц. Но пока все тихо. Пока здесь одни курильщики марихуаны.
 Сигареты, которыми они глубоко затягиваются, начинены марихуаной, наркотиком, вызывающим направленный бред. Достаточно четырех граммов этой травы — и вы уже на ярмарке грез, закройте глаза, выбирайте.
 Сегодня курильщики из «Корсарио» решили отправиться на корриду.
 Наркотик до странности изменил их голоса; они тяжело дышали, время от времени неожиданно вскрикивали. Но та же марихуана исполнила их общее желание: на круглом столике с цементной, под мрамор, крышкой чудесным образом появился золотистый песок, песок арены.
 К их восторгу, она превратила неясные силуэты знакомых предметов в пеструю праздничную толпу, собравшуюся в воскресный день на Пласа де Торос. Пепельницы, блюдца, бутылки из-под кока-колы, наполовину опустошенная литровая бутылка рома превратились в ловких бандерильеро, роскошных пикадоров, суровых стражников — необходимых статистов мистерии смерти. Более того, здесь присутствовал сам Манолето. Манолето, который два года назад был убит его сто восьмым быком, Манолето, идол афисьонадос.
 Курильщикам казалось, что коррида действительно проходит перед их глазами. Иногда один из них незаметным движением передвигал стакан или бутылку, как бы оживляя действие. Но для трезвого наблюдателя это было невыносимое зрелище — сплошная фальшь с большой буквы. Хозяин Эрнан-дес, тучный европеец со шрамом на лице, утирая пот кухонным полотенцем, смотрел на своих гостей угрюмо, со сдержанной яростью.
 — Совсем рехнулись! — проворчал он.
 Похоже было на то… Двое из курильщиков были индейцами-полукровками, тщедушными, нервными, истощенными. Их жесткие черные волосы блестели как лакированные, правда, у старшего они заметно поредели. У обоих были прилизанные свирепые усики.
 Третий был белым. Выглядел он лет на шестьдесят и был худ как скелет. Морщины на его лице казались грязными трещинами, волосы сплошь седые, руки беспокойно двигались, и весь он временами спазматически подергивался. Его выгоревшие, как у людей, долго плававших по морям, глаза глубоко запали, щеки тоже настолько ввалились, что казалось — скулы вот-вот прорвут натянутую кожу. Он был поглощен событиями корриды и реагировал так, словно на карту было поставлено что-то очень значительное: кашлял, смеялся, произносил пять—шесть слов и умолкал, расслабившись, с помертвевшим лицом. Потом все повторялось.
 Вдруг все трое склонились над столом. Жак, европеец, пробормотал:
 — Это не коррида, а бойня!
 — Нет, ты смотри, какое сильное, смелое животное…
 Для них на столе продолжался настоящий бой быков, и Манолето непрестанно вызывал восторги десятитысячной толпы, разместившейся рядом на двух стульях, но хозяину нелепость происходящего уже порядком надоела.
 Рядом с хозяином за новенькой кассой — сплошной никель и цветные кнопки — преувеличенно прямо сидела его жена. Старообразная и поблекшая в свои тридцать лет, она с гордостью созерцала кассу, символ их процветания.
 Между нею и мужем молодая индеанка, согнувшись над цинковым баком, мыла оставшуюся с ночи посуду.
 Хозяин за стойкой склонился к официантке.
 — Пусть вопят, что хотят, и делают, что угодно, только чтобы мне не в убыток. Роза, дай им еще что-нибудь выпить.
 Девушка неуверенно вышла из-за стойки, подошла к троим, взяла со стола пустой стакан и спросила:
 — Господин Жак, чем мне еще угостить вас и ваших друзей?
 Жак зло повернулся к ей:
 — А ну поставь на место, дрянь!
 Но Роза уже пятилась к стойке со стаканом в руке.
 — А ну поставь на место! — повторил Жак и добавил с болью в голосе: — Эта дрянь увела быка…
 Индейцы сразу поняли всю непоправимость происшедшего. Они переглянулись с видом людей, с которыми судьба сыграла злую шутку. Официантка испуганно шмыгнула за стойку.
 Лысый индеец покачал головой:
 — В самом деле она его увела.
 Жак был возбужден больше всех. Он поднялся, — лаза его вращались с бешеной скоростью под вызревшими бровями, нижняя губа тряслась, в углах рта появилась пена. На индейцев наркотик подействовал не так сильно, и они попытались усадить своего белого приятеля на стул. Но тот держался на ногах крепче, чем они думали. Махнув рукой, индейцы оставили его бушевать.
 Жак схватил стакан, разбил его вдребезги и растоптал осколки. В один угол полетели спички, в другой — сигареты. В голову «Черного пирата» угодила тяжелая пепельница, порвавшая полотно. Хозяин пожал плечами и вышел из-за стойки с намерением раз и навсегда утихомирить разбушевавшегося Жака. Тот швырнул в него стакан и завопил, как капризный ребенок:
 — Отдайте мне моего быка, не то вас всех разорву на части!
 Хозяин беззлобно, но решительно отвесил Жаку пару пощечин и, когда старик с рыданием рухнул на стул, вернулся за стойку. В эту минуту появился Жерар. Он казался озабоченным.
 — Опять напился? — спросил Жерар, указывая на Жака. — Ну ладно, у меня новости. «Круд» вербует на работу.
 — Ты что, теперь работать собрался? — удивился Эрнандес. — Ну и дела!
 — Эта работа меня интересует. Они объявили: опасно, но заплатят хорошо.
 Хозяин «Корсарио» на мгновение замер с открытым ртом, потом перевел дыхание и спросил:
 — А что за работа?
 — Не знаю, — ответил Жерар. — Но, во всяком случае, пора что-то делать. Сорву куш — и прощай Лас Пьедрас! Мне этот дохлый городишко осточертел. Каждый день любоваться вот этим…
 Он взглядом указал на Жака, всхлипывавшего за столом, на зал, на девиц.
 — Посмотри на Линду… Уже полгода я мечтаю вытащить ее из этого болота и не могу, потому что жрать надо. А этот жалкий город с его туманом, эта дрянная река, эти смехотворные вояки. Осточертел, я сказал? Не то слово. Мне все здесь опаскудело!
 Год назад одиннадцатичасовым рейсом Жерар прилетел сюда из Гонолулу. К Эрнандесу он вошел столь уверенно, словно явился из соседнего бистро. За столом в уголке, накурившись марихуаны, рыдал Жак. Это с ним случалось не менее трех раз на неделе. Эрнандес уставился на нового посетителя, как бы не узнавая его, но тот снял дымчатые очки и небрежно бросил:
 — Привет, старина! Заплати-ка за мое такси!
 Хозяин «Корсарио Негро» ничего не ответил, однако достал из ящика кассы серебряный доллар и протянул его официантке со словами:
 — Поди отдай шоферу.
 А ведь его редкостная скупость была общеизвестна! Присутствовавшие при этой сцене сделали вывод, что незнакомцу кое-что известно об Эрнандесе. И они не ошиблись.
 Жерар поселился в «Корсарио» в двенадцатидолларовом номере. Эрнандесу такой поворот дела явно не нравился, но до поры до времени он прикусил язык. Мало того, Жерар Штурмер не платил за постой ни гроша, его долг хозяину достиг уже тысячи двухсот долларов. И тут-то Жерару повезло: он встретил Линду. Правда, ее преданность и немое обожание его совершенно не трогали, скорее раздражали, но он и не думал, что в таком деле нужна настоящая любовь. Зато теперь он мог хоть изредка платить Эрнандесу. О прежнем долге никто не заговаривал, на нем, по-видимому, был поставлен крест.
 Жерар Штурмер быстро прикинул, на что может рассчитывать парень вроде него в таком городишке, как Лас Пьедрас. Сначала он попробовал работать честно. Но перспективы были скверные. Местное население Лас Пьедраса жило в крайней нищете.
 Индейцы, истощенные лихорадкой, наследственными болезнями и эпидемиями, были слишком многочисленны — работы на всех в порту не хватало.
 Все, кто застрял в Лас Пьедрасе, находились в том же положении, что и Жерар. Изгнанные из разных стран или сбежавшие от своего прошлого, они сидели в этой мерзкой дыре, где невозможно было жить и откуда еще труднее было выбраться.
 Денег не хватало. Постоянный голод грыз их, сжигал кровяные тельца, дизентерия выворачивала им кишки, лихорадка, заботы, женщины и наркотики отупляли и разрушали мозг. Без работы, без гроша в кармане, они продолжали верить, что случится чудо. Дилемма была проста: выбраться отсюда или подохнуть с голода. Выбраться они не могли, а подыхать никому никогда не хотелось. Сжав кулаки и стиснув зубы, они яростно метались в ловушке, в которую попали.
 Благодаря доброму сердцу Линды, а также некоторым другим ее достоинствам Жерару удалось избежать отчаяния нищеты. Но сначала приходилось туго. На третий день он, как и все его предшественники, отправился в бюро по найму компании «Круд». В пыльной большой комнате с грязным полом, вдоль стен которой стояли четыре длинные скамьи, сидели человек двадцать бедолаг. Они дожидались очереди, жалуясь друг другу на свои злоключения. Все были измождены, глаза их лихорадочно блестели, от них пахло голодом и нищетой. Жерар пересек комнату и уверенно постучался в дверь.
 — Кто там еще? — раздался изнутри раздраженный хриплый голос.
 Штурмер вошел и очутился лицом к лицу с чудовищем. Люди, нанимающие на работу, всегда вызывают страх, но на сей раз Жерар столкнулся с чем-то невероятным. Нечто длинное, бледное, нитеобразное, сверкающее золоченой оправой очков и золотыми зубами, с одной авторучкой за ухом и другой в руке, потело над отпечатанными на машинке страницами. Существо то и дело хватало настольный вентилятор и подносило его к уху за которым не было авторучки, словно желал прочистить себе мозги сжатым воздухом. Взглянув исподлобья на Жерара, существо коротко выдохнуло.
 — Для вас работы нет. Зайдите в другой раз…
 Еще два дня спустя, превозмогая стыд, Жерар явился в бюро для иммигрантов, расположенное в огромном железобетонном здании. Дверь была с бронзовыми накладками; от сырости они позеленели и покрылись пятнами. На внутреннем открытом дворе сразу бросалась в глаза доска, на которой бронзовыми же буквами были начертаны права и обязанности иммигрантов. Особенно запоминалась заключительная часть: «Тот, кто прибывает на территорию Гватемалы с открытым сердцем и желанием трудиться, проникнутый настойчивостью и энтузиазмом, имеет право есть каждый день».
 Сколько раз в день и что именно, в тексте не указывалось.
 За конторским столом в холле сидел служащий в форме, то есть в габардиновых брюках цвета хаки, в белой рубашке, с распущенным черным галстуком и с зеленым козырьком над глазами. Не успел Штурмер открыть рот, как служащий жестом дал ему понять, что в работе ему отказано. «Но послушай, приятель!» — закричал Жерар с такой улыбкой, будто встретил друга детства после пяти лет разлуки. Удивленный чиновник поднял го Пригляделся к посетителю, и его землистое лицо тоже тронула гримаса, которая в этих широтах могла бы сойти за улыбку.
 Искусство рассказчика было вознаграждено: после сильно приукрашенного, точнее — насквозь лживого, повествования о своем прошлом Жерар получил формуляр, в котором значилось: «Жерар Штурмер, тридцати шести лет, уроженец Парижа, судимостей не имел, профессия — управляющий». Но только на улице он увидел, что принят на работу… докером!
 Он решил поступиться самолюбием. «Можно поторговаться даже с господом богом», — сказал он себе. Можно век проработать докером, ни разу не прикоснуться к мешкам или ящикам и тем не менее раз в неделю исправно получать свои денежки… И он отправился в порт.
 Мешки с цементом лежали штабелем перпендикулярно к молу в двадцати метрах от причала. Штабель был огромный: сто метров в длину, тридцать в ширину, пять в высоту. Десятка два грузчиков под началом индейца-надсмотрщика, вооруженного свистком и дубинкой, взваливали мешки на головы и относили на другой конец мола, где складывали их параллельно причалу в такой же штабель: сто метров длиной, тридцать шириной и пять высотой. Со стороны могло показаться, что, когда эта работа будет завершена, все начнется сначала, уже в обратном порядке.
 Жерар подошел к работающим. По их телам струился пот, смешивался с цементом и засыхал твердыми потеками, под которыми лопалась кожа и начинала сочиться кровь. У всех были глубоко запавшие щеки и тусклые, остановившиеся глаза. Когда они тяжело переводили дыхание, казалось, что у них разрываются внутренности. Иногда один из них останавливался и кашлял, сплевывая серую слизь и цемент. Если надсмотрщику чудилось, будто кто-то чересчур замешкался, раздавались два предупредительных свистка. После третьего следовал удар дубинкой.
 Штурмер подошел к надсмотрщику, сунул ему бумагу, полученную в иммиграционном бюро, и спросил:
 — На какую работу поставишь?
 Толстый индеец, похожий на палача, заговорщицки протянул ему свои «орудия труда».
 — Будешь работать со мной на пару, друг.
 Жерар испытующе взглянул на него. Видно, этот болван и впрямь счел его себе подобным.
 — Лучше я отсижу свой срок в Карсель Модело за то, что тебя укокошу, чем стану на твое место. Катись подальше, сволочь!
 Надсмотрщик непонимающе уставился на Жерара. Штурмер пожал плечами и отправился обедать в «Корсарио», окончательно отказавшись от мысли зарабатывать деньги честным путем: с этого и надо было начинать.
 Потом дело запахло контрабандой. Два богатых городских торговца: плоскостопый негр-аптекарь в золотых очках и индеец по имени Альварес Кордо, владелец единственного в Лас Пьедрасе универмага, — наперебой уламывали Штурмера, суля ему несметные барыши. Жерар живо смекнул, что, если бы у него был хоть какой-нибудь начальный капитал, оба гватемальца могли бы ему очень пригодиться. Будь у него своя лодка, они наверняка пошли бы на риск, оплатив первые расходы. Они даже намекнули, что на таких условиях готовы одолжить ему десять тысяч долларов.
 С другой стороны, у хозяина прибрежного ресторанчика имелась шхуна, на ремонт которой требовалось не больше двух тысяч долларов. Тому, кто взялся бы ее отремонтировать, хозяин наверняка продал бы шхуну в кредит. Это была добротная двадцатидвухметровая посудина из тикового дерева с медной обшивкой. Дельце было выгодное: после ремонта такая шхуна стоила бы не меньше пятнадцати тысяч долларов. Но у Жерара не было необходимых двух тысяч, и добыть их ему было так же трудно, как и сумму, в десять раз большую.
 Дело это тянулось уже одиннадцать месяцев. Два раза в неделю француз навещал своих возможных кредиторов, желая дать им понять, что мысли о сотрудничестве с ними он не оставил. Иногда спускался к морю и окидывал шхуну взглядом хозяина. Все остальное время он проводил с Линдой. Или просто бездельничал.
 Но не только Штурмер так постыдно застрял в этом мертвом городе. Он познакомился здесь с Гансом Смерловым, литовцем, поляком, немцем или русским — в зависимости от того, с кем Ганс говорил, и от того, что писали в газетах о политике. Раньше он служил начальником полиции в Гондурасе, потом вынужден был бежать, чтобы его прежние приятели не упрятали его за решетку.
 — Ну что, Ганс, недолго длилось твое генеральство, вытурили, а?
 — Сукины дети, — отвечал Смерлов, пожимая плечами. — Дерьмо собачье!
 Когда Ганса спрашивали о планах на будущее, лицо его делалось суровым и непроницаемым.
 — Планы? Соберу из голодранцев армию убийц, и мы камня на камне не оставим от Тегусигальпы, когда я туда вернусь!
 Смысл розыгрыша состоял в том, чтобы заставить его признаться, что у него не было и нет ни гроша для закупки необходимого оружия. Шутники вволю веселились, глядя на его жалкую физиономию.
 Заглядывал в «Корсарио» и Джонни. Настоящее его имя было иным. Он был румыном и скрывался в Лас Пьедрасе с тех пор, как во время попойки ударом ножа убил своего лучшего друга. Джонни, как и Ганс, прибыл сюда из Тегусигальпы. Идиотская история; поножовщины между друзьями всегда нелепы. Но теперь, когда в лице Жерара Джонни нашел нового лучшего друга, он уже реже сожалел об убитом.
 Были и другие: необычайно респектабельный с виду англичанин Льюис, большой поклонник красоты негров, Хуан Бимба, воевавший когда-то в Испании против Франко, пятнадцатилетний итальянец Бернардо Сальвини, похожий на слегка свихнувшегося исполнителя эстрадных песенок, Педро — американец, мулат Земляной Орех, Делофр, бывший посланник Франции в Каракасе, Стив из Боготы… Словом, человек двадцать, готовых на все, лишь бы уехать отсюда…
 У ворот лагеря компании «Круд» висело объявление о найме: «Набираем опытных шоферов на грузовики. Работа опасная. Плата высокая. Обращаться в контору».
 Утром в бунгало О’Брайена состоялось совещание, на котором, кроме него, присутствовал специалист по тушению пожаров, прибывший из Далласа на самолете компании, начальник транспортной службы и ответственный за материальную часть.
 — Счастье еще, что у нас есть этот склад нитроглицерина, — ворчал О’Брайен. Погасив сигару о подоконник, на котором сидел, он смачно сплюнул за окно и обратился к инженерам: — Просто счастье! Но с персоналом разбирайтесь сами, мне на это плевать. Мне ясно одно: нельзя, чтобы скважина горела без конца. Если мы будем медлить, нам ничего не удастся сделать, пока ветер не переменит направление.
 — Что сообщает метеослужба? — спросил инженер из Далласа. — Когда переменится ветер?
 О’Брайен пожал плечами и выругался. Метеослужба! Что она может? Никто ему в этой проклятой стране не предсказывал погоду хотя бы на неделю вперед, не то что на месяц.
 Начальник транспортной службы отхлебнул виски:
 — Похоже, мы снова начинаем обсуждать уже принятое решение. Объявление о найме висит у ворот с утра.
 Говорил он резко, будучи не прочь продемонстрировать представителю центра, как этот О’Брайен обращается с подчиненными.
 — Именно потому, что вы его повесили, затея кажется мне лишенной всякого смысла, — отрезал О’Брайен. — Подведем итоги: привозить из Штатов бригаду шоферов-специалистов бессмысленно. Особенно учитывая, какие машины мы можем им предложить — развалины, да и только. Не так ли, Хэмфри?
 Услышав обращение по имени, начальник транспортной службы даже подпрыгнул на месте. «Старый верблюд отбрыкивается!» — одновременно подумали снабженец и специалист по пожарам.
 — В смысле безопасности они действительно оставляют желать лучшего, — пробормотал Хэмфри. — Но если бы меня послушали раньше…
 — Сейчас слушать будете вы! Если мы вызовем сюда шоферов из Штатов, произойдет одно из двух: либо они согласятся, либо откажутся везти нитроглицерин на абсолютно для этого не приспособленных машинах. Если они откажутся, мы будем вынуждены доставить сюда специальные грузовики из Далласа. Это обойдется дорого и займет много времени. А если мы отправим парней обратно и наймем шоферов на месте, профсоюз завопит так, что мы не обрадуемся.
 — В любом случае, — продолжал О’Брайен резко, — нам придется расхлебывать кашу. Учитывая состояние и профиль дороги, минимум половина машин взлетит на воздух. Парни повезут не кружева на платья новобрачным, а ни-тро-гли-це-рин!
 Он произнес это слово, отчеканив каждый слог, и оно тяжелой глыбой повисло в комнате.
 — Как вы собираетесь распределить груз? — поинтересовался О’Брайен. — По скольку фунтов и на сколько грузовиков?
 — Рейсов за пять—шесть надо перевезти полторы тонны. Разложим груз с учетом риска. На складе у нас всего две тонны. Если мы не довезем до места необходимого количества, а растеряем все по дороге, у нас ничего не выйдет.
 — Специальные грузовики стоят слишком дорого, — сказал О’Брайен. Он пытался говорить спокойно и терпеливо, словно объясняя своей кухарке рецепт любимого блюда.
 — Но, поймите же, наконец, о чем я толкую. Кто придет наниматься? Прежде всего куча черномазых. Но они нам не подходя.
 — Почему? — наивно спросил начальник снабжения, до этого молча ковырявший в зубах. — Мне кажется…
 — Вам кажется!.. Разве не достаточно они нам надоедают из-за тринадцати погибших? И если по нашей вине еще двое или трое гватемальских граждан расстанутся со своими свидетельствами о рождении, как вы думаете, будут у нас хлопоты?
 — Я об этом не подумал, — признал свою ошибку снабженец.
 — Кто, кроме местных, явится к нам? — объяснял О’Брайен. — Только бродяги. В этом мертвом городе, где одни мы даем постоянную работу и вознаграждение за трудные условия, есть люди, которые возьмутся за любое дело, только бы выбраться отсюда. Они согласятся сесть за руль того, что вы, Хэмфри, называете грузовиком. Держу пари, любой из них за хорошие деньги согласится даже проскакать весь путь на одной ноге с грузом на спине. Ни у одного из них нет здесь ни родственников, ни наследников. И ни один профсоюз не сможет к нам придраться.
 — Кроме того, им можно платить по какой угодно ставке, — заметил Хэмфри.
 О’Брайен подскочил. Он часто бывал груб, но таким, как сейчас, его еще не видели. Схватив Хэмфри левой рукой, он приподнял его со стула. На лбу О’Брайена вздулась вена, глаза налились кровью.
 — Гнида паршивая, — процедил он сквозь зубы и грязно выругался. Потом выпустил Хэмфри, который мешком рухнул на стул. — Паршивая гнида, — снова повторил О’Брайен. Ему хотелось кричать.
 Бросить в лицо этим тупицам, что он, ирландец О’Брайен, начальник зонального управления, высоко ценимый компанией «Круд», тоже когда-то таскался из одного порта в другой в поисках работы. Он тоже был бродягой. Он-то имеет право быть жестоким, но не этот вонючий слизняк Хэмфри! Этот сынок богатых родителей, всего три года назад окончивший Йельский университет… С детских голодных лет О’Брайен питал ненависть к парням такого сорта…
 Утихомирился он не скоро. Почувствовав, что может снова говорить спокойно, добавил только:
 — Самое меньшее, что мы можем для них сделать, — это хорошо заплатить. Этим я займусь лично. И сам буду их нанимать.
 Все поднялись. Далласец первым подошел к ирландцу и крепко пожал ему руку.
 — Отлично, босс, — сказал он.
 О’Брайен не ошибся. Иностранцы приехали вместе, все двадцать человек. Они не стали стоять в очереди. Оттеснив группу индейцев, сидевших здесь с шести часов утра, они протиснулись к двери. Даже заступничество полицейского из местной охраны не помогло индейцам. Когда дверь, наконец, распахнулась, бродяги оказались первыми. Здесь — Жерар, Ганс, Луиджи, Хуан Бимба, Джонни, Педро, Делофр и даже Бернардо. Один за другим они вошли в барак, где помещалось бюро по найму. Некоторое время спустя их принял секретарь О’Брайена.
 Писарь записал их фамилии, имена, национальность, адрес и т.д. Позднее Джонни заметил, что эти «точные» сведения не пригодятся даже для некролога. Заполнив анкету на четырех страницах, они получили приглашение явиться после обеда.
 Многие из них жили в этом захолустье уже долгое время. Поэтому они легко уловили связь между пожаром на шестнадцатой буровой и их наймом. Все они догадывались, какой именно груз придется им перевозить. Над воздушными замками, которые они начали строить, нависла страшная тень нитроглицерина.
 В зале «Корсарио» собрались те из иностранцев, кто решил войти в долю с Жераром, чтобы купить шхуну. Все ее хорошо знали, почти каждому Жерар хоть раз показывал посудину. Сидя за столиками, они обсуждают условия покупки, возможные прибыли, ссорятся и шумят. А Жак, на которого как всегда никто не обращает внимания, вдруг вскакивает и поднимает крик:
 — Безумцы! Все вы с ума посходили! Вы думаете, что все поплывете под парусом? Ты будешь капитаном, Жерар? А ты, Ганс, помощником? Боцманом Джонни? Матросы — Боско, Луиджи, Хуан Бимба, Стив, Делофр, Бернардо?
 Жак указывает пальцем на каждого из них, и они вжимают головы в плечи. Все в ярости. А Жак тычет в них пальцем и кричит:
 — Мертв! Погиб! Все, все погибли!
 — Он совсем спятил!
 — Может, и спятил, зато я знаю, что говорю. Мне-то эта работа известна. Половина грузовиков взрывается. Это вам понятно? Каждый второй погибает. А вы тут строите планы на будущее! — Жак со слезами на глазах заламывает руки, губы его дрожат.
 Остальные насупились, как дети, которых брюзгливый папаша предупредил, что они плоха кончат.
 — Посмотрите на меня! Вы думаете, что я свихнулся от старости? А знаете, сколько мне лет? Тридцать восемь! Вот что сделала со мной опасная, но хорошо оплачиваемая работа на компанию «Круд». Так-то! Каждый второй умрет, а остальные останутся такими же несчастными. Те, кто не выдержит, кого, будто оспой, поразит страх, до конца дней не смогут от него избавиться.
 Все были поражены и смущены. Никто не осмеливается посмотреть ему в глаза.
 — Он в одном прав, мы сейчас, как дети, спорим неизвестно о чем, — сказал Жерар. — Это бессмысленно.
 — Если ему это не по душе, не обязательно портить настроение остальным, — проворчал Ганс.
 Какого все-таки цвета страх? Далеко не всегда зеленого. Белого? Серого? Пурпурного, розового или синего?
 Страх — это жидкость без цвета, без запаха и вкуса.
 После обеда их принял сам О’Брайен. С некоторым беспокойством следил он, как они входили, и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда они остановились перед его столом: все были моложе его, другое поколение, и никого из них он не знал.
 О’Брайен стоял за светлым столом, покуривая черную сигару местного производства. По правую руку от него на столе стояла стеклянная колбочка, примерно на треть заполненная маслянистой жидкостью.
 — Здорово, ребята! — начал ирландец. — Я думаю, все вы знаете английский…
 Вошедшие переглянулись. Гватемальцев среди них не было.
 — Похоже, на сей раз предстоит охота в заповеднике, — прошептал Жерар, наклоняясь к Джонни. — Что ж, я не прочь!..
 Ирландец, глубоко затянувшись, продолжал:
 — Чтобы не возникло никаких недоразумений, я решил поговорить с вами лично. Мне нужны четыре шофера, чтобы на двух грузовиках подвезти к шестнадцатой буровой нитроглицерин. Грузовики обычные, без дополнительных амортизаторов и предохранительных устройств, просто новенькие грузовики.
 Его слушали без особого внимания, заметно скучая. Все эти янки на один манер: им бы только произносить речи, словно при вручении премий.
 — Вот нитроглицерин, — добавил О’Брайен. — Смотрите!
 Двадцать голов, как по команде, придвинулись к нему.
 О’Брайен наклонил колбу. На дощатый пол упало несколько тяжелых капель, тут же раздался сухой треск, и в воздух взлетел столбик пыли.
 — Вот это да! — сказал кто-то с восхищением.
 — Здесь это не страшно, — говорил О’Брайен, — но если у вас в кузове взорвется двести—триста килограммов этой штуки, я гарантирую одно: смерть будет безболезненной.
 Все засмеялись. Обычно такое массовое веселье служит признаком раболепия. Но сейчас это был смех жестоких людей, довольных, что нашелся человек, который их стоил.
 — Вот так, — продолжал О’Брайен. — Единственное, что можно сделать, — это наполнить канистры до краев, чтобы жидкость не плескалась. И ехать потихоньку, будто везете новобрачных, осматривать каждую пядь земли, по которой пройдут колеса, следить за температурой груза, и тогда, если вам повезет, вы доставите груз на место.
 Докурив сигару, он не торопясь закурил следующую, стараясь не смотреть на бродяг. Многие думали, что О’Брайен еще не закончил свою речь, но шестеро уже распрощались с надеждами на заработок и покинули комнату. Среди них был и Стив, который только что в «Корсарио» распинался больше всех, когда обсуждались планы покупки шхуны.
 — Не плавать тебе под моим началом, мыльный пузырь, — насмешливо бросил ему Жерар.
 — Лучше посидеть на мели, чем отправиться в последнее плаванье, — ответил тот, пожимая плечами.
 — Разумеется, всем придется пройти испытания, — снова заговорил О’Брайен. — У нас только четыре места, и мы обязаны взять самых лучших, настоящих шоферов. И последнее: вам хорошо заплатят, по тысяче долларов за пятьсот километров пути. Обратно вы вернетесь порожняком за 12 часов. Но оплата говорит о том, что повезете вы далеко не сахар.
 Пройдя мимо кандидатов на ускоренное путешествие на тот свет, он толкнул дверь. Остальные последовали за ним. У ворот стоял грузовик с обычными бортами, но точно на таких грузовиках предстояло везти взрывчатку.
 — Полезайте все в кузов, и едем! — крикнул ирландец.
 Он сам сел за руль. Когда они проезжали мимо здания полиции, удивленный солдат-часовой выбежал на дорогу и поднял руки. Сейчас он удивительно походил на стервятника-замуро.
 О’Брайен затормозил.
 — Куда вы их везете? — спросил часовой, отдавая честь.
 — Куда пожелаю, — с улыбкой ответствовал О’Брайен.
 Машина тронулась. Часовой хотел было протестовать, но его голос потонул в криках и ругательствах бродяг.
 Выехав из города, босс свернул на пустырь и остановился. Достал из кармана список, положил за ухо карандаш, вызвал первого:
 — Пилот!
 Названный перелез через борт.
 — Это я.
 — Садись за руль, старина. Поезжай до того вон крольчатника, у шлагбаума развернешься и подъедешь сюда.
 Пилот сел за руль, устроился поудобнее, покачал ручку скоростей, чтобы убедиться, что она стоит в нейтральном положении, потом на всякий случай выжал сцепление и нажал на стартер. О’Брайен вытащил изо рта сигару и бросил:
 — Представь, что ты прогуливаешься с какой-то штукой на горбу, которая может взорваться от первого же толчка. Поехали!
 Нога отпускает левую педаль. Шофер прибавляет обороты постепенно, чтобы только-только не заглох мотор. Грузовик скользит по земле, словно по маслу. Люди в кузове ждут неверного движения, ошибки, которая устранит конкурента. Вдруг Джонни осеняет мысль, и он хлопает ладонью по крыше кабины. Этот сигнал известен во всей Латинской Америке: так шофера просят остановиться. Хитрость удалась. Пилот нажимает на тормоз, двухтонный грузовик резко останавливается, и пассажиры валятся на кабину. Слышится голос ирландца:
 — Отлично, Пилот. Если бы ты вез настоящий груз, ты был бы уже на том свете. Можешь выходить.
 Пилот хлопает дверцей и быстрым шагом возвращается в город. Вот гады, вот сволочи! Он оборачивается и кричит:
 — Все вы сволочи!
 — А пошел ты! — отвечают ему с грузовика.
 На то, чтобы проверить всех, уходит больше двух часов. Те, кто провалился, уходят один за другим. Некоторые, правда, остаются подождать приятеля: никому не хочется возвращаться в одиночку пешком. Но никто не остается до конца, лишь те, кто как будто выдержал, сбились в тесную кучку и с тревогой ждут. Хуже всего, что О’Брайен не говорит ни слова. Надежду на успех сохраняют семеро: Жерар, Луиджи, Льюис, Джонни, Хуан Бимба, Ганс и — по причинам, одному ему известным, — Бернардо. Хуже всего — это каверзы своих же приятелей. Выходка Джонни имела успех. Земляной Орех тоже затормозил — и очень резко, — когда прямо перед его глазами на капот упала белая куртка. Он этого не ожидал. А О’Брайен не вмешивался: все эти гнусные проделки облегчали его задачу, помогали определить, кто подходит, а кто нет.
 Джонни и Жерар договорились помогать друг другу. Когда за рулем был один, другой не позволял остальным выкинуть какой-нибудь трюк. Один только Ганс не принимал участия в подлостях конкурентов. Как, впрочем, и Жерар, предоставивший Джонни право действовать за двоих, хотя в глубине души считал это низостью. А может быть, он был просто уверен в себе.
 О’Брайен был не дурак. Он прекрасно понимал, что самое трудное начнется, когда он объявит результаты, и решил это сделать по возвращении в лагерь. На обратном пути все помрачнели. Нервы были натянуты до предела. И если бы часовому снова пришло в голову остановить их, это могло бы для него плохо кончиться.
 В глубине лагеря, рядом с ремонтными мастерскими, рабочие возились у двух грузовиков, отобранных утром О’Брайеном.
 В кузовах укрепили носилки длиной в полтора и шириной в полметра. В носилках имелись гнезда для бочонков. Жесткое крепление должно было обеспечить их неподвижность, а кучи тряпья — амортизировать. Кроме того, в кузова плотным слоем набили массу хлопка-сырца. В каждый грузовик решили поместить по два бочонка для первой ездки и приготовили еще по одному для второй — если к тому времени еще останется две машины. Бочонки должны были заполнить на складе перед самой погрузкой.
 Сейчас слесари регулировали давление жидкости в гидравлических амортизаторах, только что установленных в дополнение к рессорам. Это было сложной задачей: только швейцарские манжеты могли обеспечить полную изоляцию кузова от мостов, но где их взять?
 Прежде чем объявить список отобранных кандидатов, О’Брайен еще раз обошел лагерь.
 «Виски на столе, пять минут они могут подождать», — подумал он.
 — Как там с грузом? — спросил он старшего механика.
 Тот копался под грузовиком, но, услышав вопрос, выполз из-под машины.
 — Это-то меня и беспокоит, босс. Идеальная нагрузка для машины две тонны. Больше — мотор не потянет, меньше — будет трясти на каждой выбоине.
 — Погрузите балласт.
 — Долго. Да и кузов уже загружен.
 — Не страшно. Возьмите побольше людей. Когда отправите грузовики, вам за все заплатят. Но погрузку закончить к семи тридцати. Эти ребята вправе требовать от нас всего, что мы можем дать.
 В директорском домике время тянулось медленно. Ганс, Жерар и Луиджи сидели, остальные расхаживали по комнате. Бутылки виски хватило ненадолго. А О’Брайен, эта старая лиса, велел, кроме фруктового сока, ничего больше не давать. Сейчас ему придется жестоко разочаровать двоих или троих, и будет лучше, если они услышат это в трезвом виде…
 Наконец О’Брайен вернулся в свой кабинет: его встретили семь пар глаз. Он вдруг вспомнил свою молодость. Быстро сел за стол, достал из кармана пачку листков и зашелестел ими, выбирая нужный.
 — Тебе это ничего не напоминает, Джонни? — не выдержал Жерар.
 — А что именно?
 — Например, твой первый смертный приговор… Джонни пожал плечами. О’Брайен откашлялся.
 — Кто из вас Хуан Бимба?
 Испанец вздрогнул: с полминуты он смотрел на стол из светлого дерева, бормоча что-то невразумительное. Потом, наконец, почти закричал:
 — Это я… А что?!
 Он кричал, словно от злости. Или от страха. Как знать, кого эта лиса вызывает сначала — принятых или нет?
 — Вы приняты. Луиджи Сторнатори?
 Луиджи спокойно поднялся. Он-то уже знал, что вызывают принятых.
 — Джонни Михалеску!
 Еще один узнал свою судьбу. Оставалось четверо: Жерар, Ганс, Льюис и Бернардо. Из них трое получат отказ. Они переглянулись. Ненависть, звериная ненависть отразилась на их бандитских рожах.
 — Жерар Штурмер! — провозгласил О’Брайен.
 Так. Все кончено. Лицо Ганса осталось бесстрастным, как железная маска. Льюис выругался на своем невообразимом оксфордском жаргоне.
 — А я? — закричал Бернардо, всхлипывая. — Вы забыли меня, мсье? Я принят, скажите? Принят? Я ведь хорошо вожу, вы знаете. Вы просто не успели разобраться как следует… У меня виза в Штаты, мсье…
 — Заткнись! — проворчал О’Брайен. — Есть еще место запасного, на случай… на случай… возможной катастрофы. Ганс Смерлов. Это вы… Если понадобится, вы сядете за руль без повторного экзамена. Вот так. Остальные свободны. Кого я назвал, останьтесь. Мы пойдем к грузовикам. Отправитесь сегодня ночью. Пойдемте с нами, Смерлов.
 У мастерских они осмотрели грузовики, и О’Брайен сопровождал их, словно своих родных сыновей, которые только что получили в школе высшие награды.
 — Кто с кем поедет? — спросил он.
 Джонни и Жерар понимающе переглянулись.
 — Мы поедем вместе, — сказал Штурмер, указывая на приятеля.
 — О’кэй.
 Луиджи поморщился. Он предпочел бы иметь своим сменщиком Джонни, а не Хуана Бимбу. Ну, что же…
 Грузовики скоро будут готовы. Свежая красная краска уже подсыхала и начинала сверкать. По верху бортов протянулись ряды габаритных лампочек. Рабочие погрузили балласт, две тонны, как велел О’Брайен. Сейчас грузовики выглядели вполне надежно на своих могучих шести колесах. Они внушали доверие. Жерар, Джонни, Хуан и Луиджи один за другим осмотрели их снизу. Больше всего их интересовала, конечно, подвеска. Но и остальные узлы тоже.
 — Вы испытаете машины на ходу, — вмешался О’Брайен. — Только сначала надо их разыграть. Бросьте жребий — это будет справедливо.
 — А нельзя ли для начала пропустить стаканчик? — прервал Джонни с присущей ему наглостью. — Это тоже будет справедливо.
 Ирландец расхохотался. Хладнокровие Джонни пришлось ему по душе. Положив на плечо шоферу свою руку, силе которой позавидовал бы любой полицейский, он воскликнул:
 — Справедливо, дружище, справедливо! Пошли!
 Клуб находился в третьем бараке. Они вошли туда все вместе под предводительством ирландца. Только Ганс не последовал за ними.
 — Виски для всех — загремел О’Брайен. — Я плачу.
 Если не сказать заранее, что Ганс — сволочь, каких свет не видал, трудно объяснить, как он оказался способным на то, чем занялся сейчас, когда О’Брайен с водителями сидят в баре. Этот человек еще ни разу не полагался на слепую волю случая. Он решил любой ценой вырваться из мертвого города, в котором прозябал чересчур уж долго. Так не может больше продолжаться, черт возьми, не может! Пусть Бернардо утешается слезами. А у Ганса Смерлова недаром за плечами такое прошлое.
 Он подходит к левому переднему колесу второго грузовика: отсюда ему удобно следить за механиком, его самого не видно. Ганс делает шаг к верстаку, берет плоскогубцы, пустую банку из-под болтов и возвращается к грузовику. Янки по-прежнему болтает со своим приятелем. Теперь они отошли еще дальше. Ганс нагибается, изо всех сил сжимает плоскогубцами болт, поворачивает его. Из амортизатора вытекает бесцветная пахучая жидкость. Проходит минута. Ганс аккуратно собирает жидкость в банку, продолжая наблюдать за механиком. Он предусмотрительный парень, этот Ганс. Когда все вытекло, он тщательно вытирает и до отказа закручивает болт. Потом теми же плоскогубцами выдергивает из крепления рессоры шплинт. Механик возвращается, но Ганс успевает положить плоскогубцы на место. Пустой амортизатор с расшплинтованной рессорой, и больше ничего не надо: километрах в ста от города машина взлетит на воздух. И тогда освободится место запасного шофера. Конечно, О’Брайен и не предполагал ничего подобного, когда назвал Смерлова пятым.
 Ганс входит в клуб и присоединяется к остальным. Вошел незаметно и так же незаметно улизнул, чтобы не присутствовать при жеребьевке. Ловкая бестия!
 В зале «Корсарио Негро» неимоверный шум. Со всех концов города собрались зеваки, чтобы угостить тех, от кого скоро, наверное, не останется и воспоминаний. Такое не каждый день случается! Герои дня всеми силами противятся соблазну. Один Хуан Бимба согласился было выпить, но и то не успел: напарник не позволил.
 Жерар завязал разговор со Смерловым:
 — Будут у тебя деньги или нет, я возьму тебя с собой, поплаваем вместе.
 Ганс с улыбкой пожал плечами.
 — Спасибо тебе. Но я боюсь воды, а еще больше — морской болезни. К тому же в ближайшие дни и у меня будет работа.
 Теперь плечами пожал Жерар.
 — Очень может быть, дорога скверная.
 — Постарайся хотя бы, чтобы я заменил не тебя, — проговорил Ганс, ухмыляясь.
 Жерар встретился с Джонни у входа в лагерь. В дорогу Штурмер надел нечто вроде серого нейлонового комбинезона: брюки в обтяжку, куртку с широко открытым воротом и короткими рукавами. Серебряная цепочка на левой руке и кожаные плетеные сандалии дополняли его костюм.
 От удивления Джонни даже протер глаза. Ему казалось, что он видит сон: Жерар был одет точно так же — до мельчайшей детали, — как дружок Джонни из Тегусигальпы в тот день, когда Джонни его зарезал. Даже брелок на цепочке — отвратительно смеющийся кривой божок ацтеков, — даже брелок был в точности таким же.
 Джонни почувствовал, как его душой овладевает неведомый раньше страх.
 Оба шофера первого грузовика долго махали из окошек, пока их машина не скрылась за поворотом. Оставшиеся дружно принялись обмениваться замечаниями, лишь бы не молчать. Небольшая группа, проводившая машину по главной улице до выезда из города, медленно вернулась в лагерь.
 — Видите, — сказал О’Брайен Жерару, — не так уж это страшно.
 Они сели в просторную кабину. В сетку над головой положили необходимые припасы: сигареты, спички, кусковой сахар, галеты. Между сиденьями, в небольшой сумке — два термоса с очень крепким холодным кофе и две фляжки хорошего виски, завернутые в сменное белье и свитеры. И тот и другой привыкли к тропикам и, подобно туземцам, опасались утренней свежести.
 — Я поведу первым, ладно, Жерар?
 — Ладно, Джонни. Давай.
 Усевшись на свое место, он попробовал ручки, педали, уперся в спинку сиденья.
 — Хоть бы подушка была. Спинка слишком далеко, я быстро устану.
 Жерар вылез из кабины, оставив дверцу открытой, чтобы лишний раз не хлопать. Вернувшись, он увидел, что Джонни до колен засучил брюки и распахнул рубашку. По его вискам уже струился пот. Только эти сверкающие струйки и выделялись на лице. Отвратительное зрелище: он потел от страха.
 По автомобильным часам оставалось три минуты. В лагере вновь воцарилась тишина. Казалось, все притаились и к чему-то прислушиваются. Для тех, кто уезжал, ожидание становилось невыносимым. Шум первого грузовика давно уже затих. Его и не будет слышно, если только не…
 Одна минута. Джонни протягивает руку к щитку и нажимает на черную эбонитовую кнопку. Стартер пронзительно зажужжал, но мотор даже не чихнул. Жерар уселся поудобнее и вытянул ноги: он ждал отправления, чтобы закрыть дверцу.
 — Подкачай немного, будет лучше. Ну, давай, старик, пора.
 Джонни безумно долго снимал ногу с педали. Мотор работал чуть слышно на холостом ходу: с пятискоростной коробкой можно было не опасаться, что он заглохнет: главное — резко не газовать! Грузовик двинулся удивительно мягко, будто спальный вагон международного класса. Они тронулись как раз в тот момент, когда О’Брайен открыл было рот, чтобы разрешить отправление. Ирландец вскочил на подножку и положил руку на плечо Жерару:
 — Держитесь крепче, ребята. Желаю удачи.
 Он исчез в ночи. И впереди красного грузовика не осталось ничего, кроме двух узких полос, выхватываемых фарами из моря темноты.
 Они проехали мимо «Корсарио». Все завсегдатаи, кроме струсивших, были там. Шестеро или семеро стояли перед домом, остальные высунулись в окна. Кто-то крикнул:
 — Удачи вам, ребята!
 — Да, да, удачи, — подхватили остальные. Первым крикнул Смерлов.
 От хрусты отделилась Линда. Ни секунды не колеблясь, она подошла прямо к правой дверце, где сидел ее Жерар, зашагала рядом:
 — Жерар, я не хотела, Жерар…
 Он не ответил, едва удостоил ее взглядом. По правде говоря, она его раздражала.
 — Я не хотела, чтобы ты ехал, Жерар, но теперь, раз ты едешь, заклинаю тебя, возвращайся! Я буду молиться пресвятой деве, пусть она тебе поможет. Я люблю тебя, Жерар, .
 Она шла теперь совсем рядом с машиной, глядя снизу вверх на темный профиль, на это лицо, которое она так любила и которое сейчас едва различала.
 — Не слишком доверяй Джонни, — шептала она. — Он не такой, как ты.
 Грузовик набирал скорость, и индианка едва поспевала за ним.
 — Довольно, Линда, уходи.
 — Благослови тебя бог, Жерар.
 — До скорого!
 — Благослови тебя бог, — крикнула она еще раз.
 И она повторяла про себя эти слова, пока не вернулась в «Корсарио».
 Сразу же за городом грузовик «КБ-7» начал взбираться на плато Зулеко. Он не был перегружен, и на этом участке не предвиделось особых каверз. Почувствовав под колесами ровную дорогу, Джонни стал понемногу приходить в себя.
 — Кофе!
 Жерар отвинтил крышку термоса, наполнил пластиковый стаканчик и протянул его напарнику в темноте. Зажечь свет в кабине они не могли — свет отразился бы в ветровом стекле. Даже часы на щитке светились с минимальной яркостью — очевидно, их специально отрегулировали.
 Джонни медлил.
 — Держи!
 Словно отражаясь от плотной стены мрака, гирлянда красных лампочек окружила грузовик заревом пожарища. В темноте вырисовывался только профиль Джонни, угрюмый, замкнутый. Жерар взглянул на его руки. Тот вцепился в руль мертвой хваткой и, видно, не мог его отпустить. Только пальцы правой его руки двежды вздрогнули.
 — Ну что, возьмешь ты стакан или мне так и держать его всю ночь?
 — Попозже…
 Джонни молчал. Он вел грузовик толково, но в движениях его чувствовалась нервозность. Когда грузовик карабкался по склону, он все время боялся, что машина покатится вниз, если он переключит скорость. При такой мощности двигателя и с таким легким грузом это было просто нелепо. Мотору будет немного тяжело только в одном месте: на середине пути, где надо пройти подряд три поворота. Гнусный участок: зажатая между пропастью и отвесной скалой дорога подымается слишком круто, она здесь так узка, что тяжелый грузовик еле вписывается в повороты.
 — Включить подвижную фару? — спросил Жерар, когда они приблизились к первому повороту.
 — Не надо.
 Но что он делает? Останавливает? И действительно, Джонни свернул направо, выключил двигатель и рванул на себя ручной тормоз, резко, отчаянно, словно впереди была смертельная опасность.
 — Слушай, что с тобой?
 — Мне надо помочиться.
 Конечно, он лгал. Жерар, оставшись в кабине, бесстыдно прислушивался. Джонни и в самом деле обманул его. Он просто испугался виража, хотел, наверное, включить передний демультипликатор или просто уступить на этом чертовом вираже руль Жерару. Джонни подошел к кабине и, делая вид, что застегивается, спросил:
 — Ты меня сменишь ненадолго, старина? Я что-то устал.
 Устал на семнадцатом километре пути! Жерар сел за руль. Кожа сиденья была мокрой. Хорошо еще, что только от пота.
 — Садись!
 — Нет… Я немного пройдусь, надо размяться. Подожди меня за поворотом.
 — Скотина!
 Прежде чем нажать на стартер, Жерар убрал весь свет; горела только красная гирлянда на кузове, питаемая особой батареей. Когда мотор завелся, он включил фары. Без напарника ему будет трудно: чтобы освещать углы дороги, подвижную фару придется вращать вручную — она не связана с рулем, — а у него руки и без того будут заняты.
 Прежде всего включить передний мост, затем — первую скорость… Ага, этот тип затянул ручной тормоз. Еще бы — так дергать! Пробуксовывая и удерживая колеса педалью, он схватил рукоятку обеими руками. Заело!
 — Джонни! Эй, Джонни!
 Тот упорно не отвечал, хотя был где-то рядом: с тех пор как он сбежал, не прошло и трех минут.
 Жерар выругался, переводя испанские ругательства на французский. Потом нашел на краю дороги два огромных камня, таких больших, что пришлось их тащить по одному. И по одному забил их пинками под колеса. Забивал туго, чтобы максимально ограничить откат грузовика, тогда удастся освободить ручной тормоз.
 Итак, оба передних колеса блокированы. Жерар убрал из кабины сиденье и уперся в подножку, не закрывая дверцы. Зубы его скрипели от напряжения, сухожилия плеч и пальцев натянулись до предела. Он уже почти выпустил рукоятку, чтобы обернуть руку тряпкой, как вдруг она подалась.
 — Уф, будь ты проклята!
 Он тяжело дышал, все его мускулы дрожали. Ощутил, как что-то холодное потекло по спине: пот. По руке лилась кровь — когда подалась ручка, он ободрал кожу на среднем пальце. Вытер руку о штанину, достал из сетки сигарету и сел посреди дороги на сиденье, которое не успел поставить на место.
 Вся трагичность происшествия заключалась именно в его незначительности. Пустяк, да и только… Но в такую ночь… А где этот гад? Он так и не откликнулся…
 — Высажу его, лучше ехать одному. Пусть отправляется ко всем чертям. Мразь эдакая!
 Но тихий голос — говорил не рассудок, а скорее слепой страх — шепнул Жерару на ухо, что это неправда и что ему было бы худо, окажись он совсем один. Жерар отшвырнул окурок, который не оставил за собой даже искорки, а пропал в темноте, точно канул в бездну. Впрочем, так оно и было: слева от дороги зияла пропасть глубиной в триста метров. Он положил сиденье на место, сел за руль, осторожно потянул ручной тормоз.
 Первый вираж самый тяжелый — он огибает скалу и, можно поклясться, поднимается вертикально. Но это не так. Двадцать метров подъема на сто метров пути, вот и все. Машина идет на первой скорости с демультипликатором, то есть невероятно медленно, но мотор рычит вовсю. «КБ-7» выходит на поворот. Сейчас грузовик похож на огромное животное, недоверчивое и злое, а гора — на другое животное, еще более огромное и злое. Включив фару, Штурмер поворачивает ее вправо, к внутреннему краю дороги. Выходя на середину дороги, он выжимает из мотора все, что только можно. Руль вырывается из рук: грузовик — строптивое и коварное животное, которое не желает подчиняться человеку; оно поднимает и опускает нос, тупое рыло его блестит даже ночью, ворчит и рычит, но не брыкается. Цепляясь за дорогу всеми колесами, зверь пытается встать на дыбы, рычит, но слушается: он слабее человека, он покоряется ему и преодолевает подъем…
 И вот грузовик выходит на ровный отрезок, теперь мотор нужно успокоить, убавить обороты. Вторая скорость, третья. Через сто метров — второй вираж, за ним — третий, последний. А потом — нормальная прямая дорога, примерно на час езды.
 Джонни что-то не видно. Оно и понятно: Жерар искал силуэт идущего или сидящего человека. А Джонни лежал в кювете: он, кажется, даже прикрыл голову руками. Штурмер остановил машину рядом с ним.
 — Ну, что?
 Джонни не отвечал. Звук сигнала оглушил его, заставил вскочить. Жерар увидел обращенное к кабине растерянное лицо.
 — Я… я заснул. Да, да, заснул… Что ты смеешься? Я спал, говорят тебе!
 Жерар веселился от души. Его широкие, вздрагивающие от хохота плечи виднелись в окне кабины.
 — Ну что ж, а я, пока ты спал, спустился вниз и выкупался в море.
 Он перестал смеяться и беззлобно добавил:
 — Гнида!..
 Джонни, наконец, встал. Жерар тронулся, не дожидаясь его, но тот бегом догнал машину, вскочил на подножку, сел рядом с Жераром и притих. Километр за километром ночная дорога бежала им навстречу. Километр за километром непроглядной тьмы — настоящей дороги мужчин.
 — Да, я испугался, — сказал Джонни. — А ты, конечно, нет?
 В его тоне звучал вызов. Он словно гордился своей трусостью. Жерар не стал ему отвечать.
 — Вы меня смешите, храбрецы! Тебе на смерть наплевать. А мне нет, мой милый. Нет, нет, черт возьми!
 — Терпеть не могу чересчур чувствительных, — прервал его Жерар. — И еще меньше истериков. Заткни свою вонючую пасть. Слезай!
 Он остановил грузовик посреди дороги и со своего места открыл правую дверцу. Джонни смотрел на него, открыв от изумления рот, ничего не отвечая и не двигаясь с места. Гнев Жерара постепенно угасал. Его просто тошнило. Выйдя из кабины, он обошел грузовик.
 — Ты слезешь или нет?
 Красный свет лампочек скрадывал его бледность. Он говорил очень тихо, сжав зубы, голос был хриплый.
 — Нет. Эти деньги мне нужны, — ответил Джонни почти нормальным тоном.
 Француз был сбит с толку. Это уже было выше его понимания. Джонни продолжал:
 — Я как будто рехнулся. Не знаю, что со мной было. Впрочем, знаю: никогда в жизни мне еще не было так страшно! Но я постараюсь, старик, — добавил он поспешно. — Вот увидишь. Мне уже лучше…
 Жерар почувствовал усталость. Нервы, конечно. А потом этот ободранный палец. Он пожал плечами…
 — Садись за руль. Я сменю тебя на плохой дороге.
 Красный грузовик — странное существо. Красный грузовик — большой собственник. Ему принадлежат два человека, тропическая ночь без конца и края, а там, далеко, — мысли и чувства многих людей. Это целый мир, хозяин которого — красный грузовик. Сейчас моя очередь — мурлычет сквозь зубы мотор. Красный грузовик в сапогах, у него хлыст, и он заставляет кровью потеть свою скотину — людей. Тварь он этакая…
 — Черт, я спал, — произносит Штурмер. — Ну и ну!
 Он вдруг почувствовал глупую гордость. Если рассказать, никто даже не поверит.
 На выходе из пологого виража, едва они преодолели подъем, бетонная дорога оборвалась. Исчезла, и все тут — без всякого предупреждения. Это чуть не застало Джонни врасплох. Увидев под колесами выбоины и горы, он забыл обо всем и резко затормозил. Жерар взглянул на него. Тот выдержал взгляд, улыбнулся виновато. Хороший признак. Штурмеру стало легче на душе. Человек рядом с ним улыбался. Это его успокоило, Жерар любил тех, кто походил на него самого.
 — Останови, старик. Я тебя сменю.
 Сидя на обочине бетонки, они перекусили.
 — Знаешь, — проговорил Жерар, — если бы все, кто хотел получить эту работу, знали точно, чем она пахнет, они бы сейчас так не горевали.
 — Еще бы! Они просто болваны, эти парни. Бернардо, например, собирается повеситься…
 — Да что ты!
 — Сперва он просил меня одолжить ему кольт. Так я ему и дал! Чтобы потом эти типы из Бюро расследования нашли мою пушку рядом с трупом. На кольт любители всегда найдутся!.
 — Ты уверен, что он решится?
 — Я ему дал доллар на веревку и объяснил, что висельники умирают так же быстро и надежно.
 Впереди их ожидали тяжелые участки. Пятнадцать километров совершенно разбитой дороги с выбоинами, на которых не выдерживали даже рессоры «джипов». Придется идти только на первой скорости, не касаясь акселератора, дожидаясь, пока каждое колесо не минует потихоньку очередную яму.
 Автомобиль разрезал ночь на две темные ленты. Жерар держит руль обеими руками. Он тоже вцепился в баранку, но теперь это было оправданно.
 Жерар сидит очень прямо, что-то насвистывает, иногда наклоняя голову, чтобы лучше видеть. Время от времени делает глубокий вдох, потом сильно и долго выдыхает воздух, откинувшись на спинку. И снова выпрямляется, насвистывая потихоньку что-то насмешливое, внимательный и сосредоточенный.
 — Смени пластинку, прошу тебя, — вздохнул Джонни. — Если я об этом и думаю, то по крайней мере молчу!
 — Ты о чем?
 — «Если ты умрешь, я посмеюсь над тобой…»
 — Я это насвистываю? А я и не знал. Фару, старик! Вправо.
 Правое крыло засверкало в ночи. А впереди открывался ровный прямой участок дороги.
 — Слушай! Я кажется, начинаю уставать. Мне почудилась яма…
 — Остановись и отдохни немного.
 — Нет. Дай сигарету.
 Кабину наполняет дым, отгораживая напарников друг от друга. Но оба слишком заняты: один ведет машину, другой борется со страхом.
 Каждый из них одинок, и надежды на установление связи нет. Джонни уперся носом в ветровое стекло и следит за дорогой. Как за хищником, который вот-вот вцепится ему в горло; он тоже нажимает на воображаемые педали. Это все-таки лучше, чем если бы он сидел без дела. Джонни с трудом сдерживается, чтобы не орать от страха на каждом метре пути. Но он срывается, несмотря на все свои усилия:
 — Осторожней! Осторожней, черт возьми!
 — Пахнет горелым! Пахнет горелым! Стой!
 Джонни так и подпрыгнул на сиденье. Еще немного, и он проломил бы головой крышу кабины. Жерар резким движением оттолкнул его: Джонни пытался перехватить у него руль. Зачем, черт побери? Джонни рухнул в свой угол, издал короткий, странный писк, дернул ручку дверцы и выпрыгнул. Штурмер выключил мотор, и грузовик остановился. Потом тоже вышел из кабины, и тоже довольно поспешно.
 Одного взгляда было достаточно, чтобы он успокоился: струйка едкого белого дыма поднималась из-под левого переднего колеса.
 — Эй, Джонни! Пустяки! Колесо греется! — и поскольку тот не ответил, Жерар добавил: — Переднее!
 Он взял из-под сиденья два гаечных ключа, из перчаточного ящичка достал фонарик. Джонни молча подошел к нему сзади.
 — Принеси домкрат. Тут дела на пять минут.
 Это и впрямь несложно. Лежа у рессоры, Джонни уже завинчивал клапан домкрата, когда его взгляд привлекла одна деталь, показавшаяся ему подозрительной.
 — Жерар, иди-ка сюда!
 Штурмер щелчком отбросил сигарету в сторону.
 — Что случилось?
 — Посмотри-ка с другой стороны… Там в креплении амортизатора есть шплинт?
 — Где это?
 — Внизу у рессоры.
 — Есть, вижу.
 — Черт! А с этой стороны он выскочил!
 — Подожди-ка…
 Джонни двумя руками подтягивается на рессоре, потом отпускает. Слева передний мост заметно подбросило.
 — Пожалуй, и в гидравлическом амортизаторе не осталось ни капли!..
 Жерар полез под грузовик к Джонни. Луч фонарика направлен на амортизатор, желтое пятно освещает болт наполнительного отверстия. На металле две глубокие царапины — они, несомненно, оставлены каким-то инструментом. Штурмер вытащил свой носовой платок, поплевал на него, вытер болт. Слой грязи сошел, блеснул металл. Напарники переглянулись. Сейчас они уже не просто напарники, на время они друзья.
 — Что скажешь?
 Полоборота ключом. Жидкость должна брызнуть. Но из-под болта появляется одна жалкая капелька, дрожит и никак не решится упасть.
 — А с той стороны? — спрашивает Джонни чересчур ровным голосом.
 Подвеска другого колеса в порядке, на боках никаких царапин, шплинт на месте, пробка прочно завинчена. Когда Жерар взялся за ключ и как следует нажал, жидкость так и брызнула.
 Это подстроено. Сомнений быть не может. С минуту они молчат, до того это кажется неправдоподобным. Господин Смерлов, в ваших интересах никогда не попадаться этим двоим: беседа была бы не из приятных…
 — В ящике есть жидкость?
 — Не думаю.
 — Как считаешь, много надо?
 — Не знаю. Наверное, с бутылку.
 — Но у нас есть вода. Она тоже сойдет.
 — Да. Через полгода амортизатор выйдет из строя. Но нам-то наплевать! Если их к тому времени не заменят…
 Через десять минут они все привели в порядок и отправились дальше, осмотрев и проверив все, что было можно.
 — И все-таки, — говорит Джонни, — все-таки надо совсем потерять совесть!
 — Послушай, старик, тип, который это сделал, хотел получить работу, согласен? Он хотел денег, нуждался в деньгах, считай как хочешь. А деньги немалые. Он — как мы. Понимаешь? Как ты и как я. Понял, что я хочу сказать?
 — Пожалуй…
 — Вот именно. Сейчас ты возмущаешься, потому что нашлась сволоч» похлестче тебя. Но не думай так, дорогой мой. Тут дело только в степени подлости, не больше…
 — Но в конце концов…
 — Никаких концов, дружище. Не знаю, кого бы я лично предпочел: типа, который ради денег способен убить двух человек, или тебя, который хочет заработать, но взваливает весь риск на меня и всякий раз смывается.
 Джонни, задетый за живое, молча покуривает свою сигарету. Грузовик продолжает ползти через ямы и бугры. Время от времени Жерар пытается перейти на вторую скорость, хотя и это в общем-то не скорость — самое большее 15 километров в час, — чепуха. Но машину начинает заносить. Джонни зеленеет от страха, и Штурмер со вздохом сбрасывает газ.
 Ночь тянется бесконечно.
 Каждая пройденная выбоина — чудо, тревожное чудо: они боялись поверить, что оно свершилось, и не знали, свершится ли еще раз. Когда переднее колесо приближалось к очередной ямке, она сразу бросалась в глаза при свете луны — черный зловещий круг с четкими очертаниями. Жерар снимал ногу, чуть касавшуюся педали газа, и мягко ставил ее на педаль тормоза. Теперь уже не мотор толкал грузовик вперед, а инерция его массы. Колесо скатывалось в ямку — надо было притормозить, но не заглушить мотор! Копесо скрежетало, проворачивалось, еще немного, еще… Колесо на дне, и теперь нельзя даже перевести дыхание, надо нажать поскорее на правую педаль, выровнять грузовик — ведь рама уже дрожит. Все это время оба они — может быть, Джонни чуть сильнее Жерара — дрожат от страха, оба боятся вздохнуть, пока это не кончится, пока тяжелая машина не выровняется. Но через минуту все начинается сначала…
 Лица у обоих мокрые, будто оба только что из-под дождя.
 Выбоины попадались все реже. Через четверть часа, если удастся дожить, они выйдут на «гофрированное железо». Так называют в тропических странах волнистые участки. Ливни в сезон дождей намывают на твердых дорогах тысячи желобков, совсем неглубоких — несколько сантиметров, не больше, — и очень узких. По такой дороге нужно ехать с несколько повышенной скоростью, до 80 километров в час; тогда грузовик летит по ребрам желобков, словно по ультрасовременному шоссе. Вся трудность в том, чтобы набрать эту скорость, не подвергаясь риску. Для этого нужно двести метров гладкой дороги… Найдут ли они такой участок?
 — Берись за руль, старик. Я больше не могу.
 Переехав последнюю выбоину, грузовик остановился. Оба вышли. Жерар чувствовал себя вконец разбитым. Он вытер о штаны мокрые ладони. Подул слабый ветерок; мокрые от пота рубашки прилипли к телу вызывали дрожь. Жерар вытащил из сумки чистую. Он решил обсохнуть, прежде чем надеть ее, и обдувавший ветер показался ему теплым. С рубашкой в руках он постоял немного, разминая усталые мышцы…
 Джонни тронулся с места, как новичок. Он бросил сцепление чересчур нервным движением, отчего кабину слегка тряхнуло. Нажимая на педали, он словно ступал по зыбкому песку, а рычаг скоростей как будто обжигал ему пальцы.
 — Пошел, старик. Пора. Давай газ!
 Вид у Джонни не очень-то уверенный. Он нажимал на педаль как-то вяло и нерешительно. Тридцать пять, сорок. На четвертой скорости, на низком режиме, мотор почему-то захлебывался. Если Джонни не наберет скорость, все пойдет прахом.
 — Ты что, хочешь всю ночь тащиться на четвертой? Давай переходи на пятую. Через десять секунд будет поздно.
 Но было уже поздно. Стрелка толчками сползла вниз. Грузовик по инерции проехал еще немного на четвертой. Рука Джонни дважды тронула рычаг скоростей, лицо его перекосилось. Ногой он несколько ре.» нерешительно тронул педали газа. Потом отпустил педаль, сдался. Жерар призвал на помощь всю свою выдержку.
 — Остановись на минутку.
 Джонни покорно прижал машину к обочине. Откашлялся, сплюнул в окно и медленно повернулся к Жерару:
 — Я не справлюсь. Я боюсь. Ничего не могу с этим поделать — мне страшно.
 Штурмер глубоко вздохнул. Это был почти стон. Но сейчас не с рем я нервничать.
 — Знаешь, когда я хотел перейти на пятую, мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Умру от страха. Я весь затрясся. Что же нам делать?..
 Они долго искали подходящее решение. Ехать дальше со скоростью 30 километров в час нельзя. Когда за спиной везешь смерть, хочется отделаться от нее поскорее.
 Рассчитывать, что впереди будет еще один участок для разгона, такой же прямой и ровный, они не могли. Француз вышел из кабины. С фонариком в руках осмотрел обочины. Да. Вот здесь набирал скорость грузовик Луиджи: на песке отчетливо виднелись следы шин, именно такие, когда машина берет разгон, переходя на высшую скорость. Здесь первая машина как бы оставила им знак. Молодец, Луиджи!
 — Послушай, Джонни. Я отъеду назад, до начала песчаного участка. Задним ходом. Ты меня поведешь. А я уж постараюсь не выходить из колеи, чтобы на обратном пути не было ни ям, ни бугорков.
 — Но…
 — Нет. Поведу я сам. Наберу нужную скорость. А когда все пойдет гладко, передам руль тебе. Ладно?
 — Я попробую.
 — Нет, не попробуешь, старик. Ты это сделаешь, и точка.
 Что-то в тоне Штурмера заставило Джонни задуматься. Они молча переглянулись.
 — Если б этот пакостный участок не был таким трудным, я бы повел дальше, сам понимаешь. И не тратил бы нервы, передавая тебе руль, после того как ты так мило бросил меня, когда перегрелось колесо. Но рейс слишком тяжел, и один я не справлюсь.
 — Я боюсь. Я болен, болен. — Джонни закашлялся, не в силах произнести больше ни слова. Лицо его сделалось студенистым и задрожало. Он повторил: — Я болен.
 — Болен или нет, сегодня ты поведешь машину или подохнешь. Здесь не бюро плакальщиков, они остались в Лас Пьедрасе, и мы не их филиал. Послушай, не будь ты мне нужен, давно бы тебя пристукнул. Понимаешь: пристукнул!
 — Догадываюсь, — прошептал Джонни.
 — Но все-таки я не допущу, чтобы наше дело сорвалось только потому, что ты распустил нервы. Ответь мне: если бы тебе пришлось доставать деньги зубами из кучи навоза, стал бы ты их доставать, а? Так вот, ни в каком навозе они не лежат, они — в небольшом сосуде с мгновенной смертью, который ты везешь на своей шее и который может взорваться в любое время. Например, сейчас.
 — Заткнись!
 Джонни крикнул это совсем негромко: казалось, стон вырвался из его груди и опалил горло. Штурмер пожал плечами.
 — Не будь ребенком, ты уже вышел из этого возраста. Мы сделаем вот что: я доведу эту бомбу на колесах до нужной скорости. А потом на ходу передам руль тебе. Это не трудно, и не такая уж это акробатика. Потом я сяду рядом с тобой и буду дрыхнуть. Я не намерен всю жизнь тащить за собой этот ящик со взрывчаткой.
 — Да, но…
 — Нет, Джонни. Заметь, я не говорю тебе: сделай так, иначе… Я говорю тебе: ты это сделаешь, и точка. Ты сам будешь благодарить меня. А если нет, значит не судьба. Понял?
 Джонни медленно шел рядом с плавно отходящим грузовиком. Его фонарь — американский военный фонарь — имел приспособление для регулирования яркости. Четкий луч освещал дорогу на тридцать шагог вперед. Но тени придавали каждому бугорку, каждой ямке фантастические очертания, приводя Джонни в смятение. Все предметы словно вступили в сговор с адской машиной. Все было против него, и он чувствовал, что враги, сговорившиеся оборвать его, Джонни, жизнь, превратить его в придорожную пыль, — сильнее.
 Время от времени четкими движениями Штурмер выравнивал грузовик. Машина слушалась хорошо. Ее задние колеса шли точно по оставленным следам.
 Наконец они добрались до начала песчаного участка. Час пробил.
 Не у каждого приговоренного к смертной казни бывает такой похоронный вид, какой был у Джонни, когда он устраивался рядом с Жераром. Пока француз пробовал педаль газа, тот от ужаса исходил слюной.
 — Кажется, меня тошнит.
 Но поздно! Они тронулись с места; теперь — вперед. У обоих остановившийся взгляд; у Жерара от напряжения. Мотор то взвивается, то утихает, даря Джонни мгновенные передышки.
 Третья, четвертая передача… Если не считать коротких мгновений на переключение скоростей, стрелка спидометра неуклонно движется вправо: сорок пять, пятьдесят… Для разгона остается ровно половина пути.
 Шестьдесят. Пятая скорость. Уже секунд десять Джонни не дышит. Приоткрыв рот, следит за убегающей под грузовик дорогой, за летящей навстречу ночью. В лучах фар вьются столбики пыли; подхваченные безумной, исступленной гонкой песчинки пускаются в дикий пляс. Мотор отдает все, что может. Яростным, бешеным ударом ноги Штурмер вдавливает педаль акселератора в пол. Еще бы! На спидометре шестьдесят, шестьдесят — и ни на деление больше. Бросает взгляд на Джонни. Тот забился в угол, изо всех сил уперся ногами, втиснулся в сиденье. Он вопит, не громко, но вопит. Долгий однотонный вой. Этот вой рвется из него сам по себе, он ничего не может поделать.
 Но что же все-таки с грузовиком? Вдруг мозг Жерара пронзила догадка, он кричит изо всех сил:
 — Ограничитель!..
 Чтобы избежать превышения скорости, американские компании пломбируют карбюратор. Механик и О’Брайен забыли, конечно, снять пломбу, никто об этом и не подумал.
 Через тридцать—сорок метров песок кончится. Лучше бы через пятьдесят. Но Жерар уже начал тормозить. При шестидесяти в час о езде по «гофрированному железу» и думать нечего. Самая неподходящая скорость. Надо остановиться раньше.
 Сильнее, сильнее жать на педаль! И в то же время не слишком сильно. Нажимая, Жерар чувствует спиной и всем своим нутром массу взрывчатки, напирающую на стенки бочонков, — каждая молекула нитроглицерина вздувает сейчас его вены. Он чувствует, как сам подается вперед. Кровь стучит в висках. Это не из-за торможения, это, наверное, страх.
 Остается десять—двенадцать метров песка. А скорость на спидометре — двадцать пять. Последний, самый страшный участок: если грузовик затормозит недостаточно плавно, давление жидкости на переднюю стенку немедленно передастся назад. Один всплеск, его вполне хватит… Но остановиться в конце песчаного участка необходимо.
 Ряд мелких толчков сотрясает передний мост, грузовик начинает водить. Будь амортизаторы не в порядке, как несколько часов назад… Но балласт делает свое дело. Яростная дрожь передних колес не передается на остальную часть шасси. И послушный, покорный, дружелюбный грузовик, ведомый обессилевшим Жераром, уже снова ползет по дороге со скоростью улитки, плавно переваливаясь через каждый бугорок. Они еще раз выходят из машины, не говоря друг другу ни слова. Красные лампочки бросают отсвет на их опустошенные лица. Выглядят они жалко.
 — Проклятье! С ума сойти можно!
 Джонни вздохнул, ничего не ответив.
 — Ну ладно, старик, начнем сначала.
 — Нет!.. Нет!..
 Дикий крик. Крик человека, умирающего в страшных муках с распоротым животом. Крик узкобедрой роженицы, которой ребенок разрывает чрево.
 Штурмер мертвой хваткой взял его за рубашку и затряс, как трясут погремушку. Снова заныл раненый палец. Жерар глухо выругался и сжал Джонни еще сильнее. Ткань рубашки затрещала и словно нехотя подалась.
 — А я сказал: начнем сначала, слышишь, баба!
 — Нет, Жерар, нет…
 Голос Джонни звучал странно, как умоляющий тоненький голос ребенка, который боится, что его побьют. Штурмер побледнел, его трясло. Ярость, усталость, страх прошедший, страх будущий.
 — Послушай, послушай меня, жалкий ублюдок, слушай, что я тебе скажу: если ты не бросишь свои штучки, я тебя оглушу, а потом втащу в кузов и привяжу к цистерне. Я устал, и можешь не сомневаться: мы взорвемся оба. Ты боишься, да? Боишься, сволочь? Я тоже, идиот несчастный! Но сейчас мы не смеем об этом и думать, не имеем права!
 Задним ходом они еще раз вернулись к месту старта. Джонни размахивал фонарем, словно кадилом перед гробом, и Жерар не смог удержаться от смеха. Он даже просвистел три первых такта похоронного марша. Шутка, конечно, весьма дурного тона.
 Отверткой они мгновенно отвинтили ограничитель, узкую оловянную полоску, которую Жерар с яростью швырнул на землю. Сверкнув в двойном свете — луны и фар, — она напомнила маленькую змею, злую, но бессильную.
 — Вот так, — сказал Жерар. — Еще раз напоминаю план: когда мы въедем на гофрированное железо, я передам тебе руль, и ты поведешь до самого Лос Тотумоса. Мы воспользуемся цементной полосой при въезде в деревню, чтобы снизить скорость. Бояться особенно нечего — на этом участке ни выбоин, ни ям, — главное, не снижать скорость ниже восьмидесяти!
 — А если не выдержит мотор?
 — Вряд ли. Но если это случится, мы взлетим на воздух, и дело с концом, так что не о чем рассуждать. И еще одно: я говорю это сейчас, чтобы ты потом не просил меня дать тебе время подумать, написать письмо маме или посоветоваться с адвокатом насчет завещания, когда придется сесть за руль. Если ты только вздумаешь…
 Постепенно увеличивая скорость, грузовик без единого толчка вышел на дорогу и полетел по ребристой поверхности, словно по гладкому льду. Жерара эта победа измучила еще больше предыдущей неудачи, он ощущал тяжесть во всем теле, особенно в плечах, веки жгло еще сильнее? Ветер со свистом врывался в кабину, обдувал лицо сквозь приподнятое ветровое стекло. Но ничто не помогало. Дважды Жерар зажмуривался, потом резко открывал глаза, однако сонливость не покидала его, она словно пылью запорашивала глаза. Он должен поспать!
 — Джонни! Эй, Джонни!..
 — Что?
 — Давай!
 Разумеется, тот был не в восторге.
 Ночь, прячась в кюветах, неслась навстречу грузовику. Ровный гул мотора сливался с шумом ветра, стрелка спидометра неподвижно застыла на цифре 90…
 — Ну, давай! И не забудь — сбавишь газ, и мы взлетим.
 Передача полномочий закончена, Джонни брошен в ночь и несется в погоне неизвестно за чем: то ли за чеком, стоимость которого равна свободе, то ли за смертью. Как собака с консервной банкой, привязанной к хвосту. Но их «банка» — с особыми консервами.
 Джонни сел за руль, стал шофером грузовика. Честно говоря, до сих пор он был скорее пассажиром, С этой минуты грузовик принадлежал ему. Он откинулся назад, попробовал держать руль и так и эдак, потом, наконец, устроился, твердо схватив руль снизу. Так вроде удобнее.
 Теперь уже он требовал внимания:
 — Сигарету, старик!
 Трижды глубоко затянувшись, он выбросил сигарету в окно: этой ночью табак горчил, раньше он такого привкуса не замечал. Делать ему было особенно нечего — только вести прямо, но на такой скорости лучше не курить.
 Немного погодя он повернулся к Штурмеру, откашлялся. Такое сказать нелегко.
 — Слушай!
 — Что?
 — Спасибо тебе.
 — За что?
 — Что не оставил меня на дороге, когда я бросил тебя одного на виражах. Ты свой парень, Жерар.
 — Ба!
 — Да, да, ты славный малый. Но вот увидишь, теперь я тебе помогу. Как следует помогу.
 — Ладно, ладно…
 Когда его напарник прикорнул в углу, Джонни начал напевать забытую песенку далекого детства:
 От Плоешти до Георгиу
 Странствовал я двадцать лет
 И за это время за-ра-ботал
 Двадцать золотых монет…
 — Жерар! Послушай, Жерар!
 Джонни ведет грузовик уже больше часа. Последние два километра перед грузовиком, совсем низко над землей, вьется полоска пыли. Она не ухудшает видимости, но говорит о том, что впереди что-то есть. Что-то довольно большое, движущееся не очень быстро, иначе пыли было бы больше.
 — Жерар! Черт тебя подери!
 Джонни в отчаянии. Скорость нельзя снизить, не то грузовик тряхнет и он разлетится в прах, а впереди какое-то препятствие, о котором он еще ничего не знает, кроме того, что оно существует и приближается: пыль становится гуще.
 — Жерар!
 — К черту! — отвечает, наконец, проснувшийся Жерар и тут же добавляет: — Что там еще стряслось?
 Впереди ничего не видно. Только что ярко светившая луна куда-то скрылась. Однако француз довольно быстро соображает, что сейчас что-то произойдет. Облачка пыли он заметил сразу. И потом этот загадочный красный свет над самой линией горизонта. Он протер глаза. Сомнений не было.
 — Впереди — Луиджи. И он едет медленно, если совсем не остановился.
 Глаза Джонни неподвижны. Он пытается взглядом просверлить темноту, чтобы обнаружить за ней нечто более материальное, более твердое. Обо что он разобьется. Невольно он отпускает педаль газа — скорость начинает угрожающе падать — делает именно то, чего нельзя делать. Жерар наступает ему на ногу, прижимая ее к полу.
 — А ну, пусти-ка!
 Джонни оставил свое место с гораздо большей поспешностью, чем стремился его занять. Жерар угрем проскользнул под ним и взялся за руль.
 — Ты знаешь точно, где мы?
 — Седьмую насосную проехали примерно пять минут назад.
 Да, здесь есть насосные станции. Действующие и не действующие. Они расставлены вдоль нефтепровода, от самой дальней вышки до набережной Лас Пьедраса, чтобы поддерживать постоянное давление.
 Восемьдесят в час. Надо держать восемьдесят — это главное. До последнего мгновения, пока не возникнет препятствие. Тогда придется решать.
 Внезапно Джонни кричит:
 — Фары потухли!
 — Не ори так. Это я их выключил. Без фар сейчас дальше видно.
 И правда. Тропическая ночь не бывает абсолютно темной — слишком много звезд. Жерар определил общую линию дороги — это плевое дело. Он закрыл глаза, а когда открыл их через три секунды, стена, на которую натыкались лучи фар, расступилась. На ее месте появился неясный, призрачный пейзаж тянувшийся до самого горизонта. И первое, что заметил Жерар, были гирлянды красных лампочек, которые катились впереди, в двух метрах над землей. Жерар включил фары.
 — У нас есть время. Пока мы их догоним, пройдет не меньше пяти минут. Черт, не повезло!.. Еще бы полчаса, и они пришли бы в Лос Тотумос раньше нас.
 — Что думаешь делать?
 — Попробую обогнать. При их скорости они вполне могут податься на обочину и пропустить нас.
 — Им придется совсем съехать с дороги.
 — Будем надеяться, что они так и сделают.
 Начинает звучать клаксон. Отчаянный вой, сливающийся с завыванием ветра. Крики грузовика, вначале беспорядочные и невнятные, постепенно приобретают стройность. Короткий гудок, длинный, короткий — серия условных знаков всех шоферов на таких дорогах:
 — Внимание! Внимание!.. Уступи мне дорогу, уступи мне дорогу… Иду на обгон… Иду на обгон…
 Снова беспорядочный рев гудка. Если те и не поймут, то хотя бы будут предупреждены. Орите, гудки, орите сильнее, напугайте их, если они вас не понимают, орите!.. Сирена прямо-таки взвыла, пронзительно, оглушающе…
 — Послушай, перестань-ка сигналить! — просит Джонни.
 Теперь они не только всматриваются, но и вслушиваются, пытаясь различить доносящиеся до них звуки. Но ветер воет, и, может быть, им только чудится, будто они слышат удары каждой песчинки, вырвавшейся из-под колеса и бьющей по крыльям и по шасси.
 Впереди, метрах в пятистах, а может, и ближе, на фоне неба уже ярко выделяются гирлянды красных лампочек: первая машина близко. Но Луиджи не отвечает. И дорога становится уже. Этого только не хватало!
 Жерар снова начинает сигналить. Длинный, короткий, еще и еще раз.
 — Послушай, — говорит Джонни, взяв его за локоть.
 Сейчас он почти овладел собой. Он слишком занят, чтобы бояться. На страх не остается времени, и он забывает о нем.
 — Послушай!.. Кажется…
 В самом деле. Похожий на гульканье младенца сигнал, дрожащий, невнятный и в то же время хриплый. Но в нем чувствуется какой-то ритм. Это знак того, что Луиджи понял и отвечает. Но почему он не уступает дорогу? Расстояние между машинами двести метров, и при такой скорости столкновение почти неминуемо.
 — Что он там сигналит? — спрашивает Джонни, сообразив, что это азбука Морзе, которой он не знает.
 — Э… с… п… р… а… Эспера, подождите… Он передает, что все пропало. Прыгай или молись.
 Джонни не отвечает, но и не прыгает. Его губы беззвучно шевелятся, потом он закрывает лицо руками, и руки его белее, чем саван на мертвеце. Красный свет лампочек уже отражается в ветровом стекле. Еще несколько секунд… Жерар сглатывает слюну. Джонни бросает последний взгляд и разевает рот, видимо решив умереть, захлебнувшись криком.
 Клаксон воет. Штурмер вцепился в руль, как в спасательный круг. С ним он не так одинок. Он хотел бы закрыть глаза, но не может. Он из породы людей, которые не сдаются: на эшафот их можно втащить, лишь оглушив, и даже на смертном одре они будут препираться с агентом похоронного бюро из-за стоимости собственных похорон… Грузовик Луиджи всего в тридцати метрах.
 И как раз в тот момент, когда, кажется, все уже кончено и осталось жить секунду или две, из-под колес головной машины вырывается облако пыли и ослепляет Штурмера. Эх, была не была! Француз отпускает педаль газа, осторожно берет на себя — всего три щелчка — ручной тормоз, слегка нажимает на ножной. Вихрь пыли столбом вздымается до небес, но кажется, что красные огни, готовые обрушиться на ветровое стекло… Да, да! Кажется, они больше не приближаются! Луиджи явно увеличил скорость — от этого столько пыли. Ну конечно теперь он уходит все дальше и дальше.
 Песок забивает горло. Джонни пытается опустить ветровое стекло, но винт не поддается. Пока он с ним справится, они либо уже остановятся, либо взлетят на воздух.
 Теперь под шинами мягкая и гладкая дорога. Едешь как по маслу, хотя скорость все время падает. Если в ночи и в пыли не затаилось какое-нибудь препятствие, час их смерти еще не пробил.
 Дорога становится все глаже. Облако пыли внезапно рассеивается, открывая две белые полосы, раскатанные по земле как два рулона ткани. Впереди — уже в свете фар — грузовик Луиджи проезжает между двумя глинобитными лачугами.
 Значит, Джонни назвал ориентир неправильно! Значит, даже на это он не способен, даже на это!
 — Когда ты меня разбудил, мы проезжали не седьмую насосную! Это была шестая…
 Джонни скривился. Но после всего, что они пережили, Штурмеру не до упреков. Один раз он уже высказался, к чему повторяться? Какой от этого толк?
 Снизив скорость до первой, они въехали в деревню. Улицы были пустынны, лишь кое-где через распахнутые двери можно было видеть освещенные комнаты и их обитателей, простертых ниц. Сидя на корточках и закрыв лица руками, старики бормочут молитвы. Они уже знают, что за грузовики въехали в деревню. А ведь здесь нет ни телеграфа, ни телефона… Но южнее тропика Рака во всех странах мира новости распространяются неизвестным путем со скоростью тайну которой европейцам пока что открыть не удалось.
 Оба грузовика следуют один за другим на расстоянии нескольких метров. Перед площадью из кабины первого грузовика высовывается рука — белое пятно на фоне красных огней. Это Луиджи или Бимба показывают, что сейчас остановятся. Они ставят свой грузовик прямо на площади, а Штурмер — на правой стороне дороги.
 — Эй, Бимба! Эй, Луиджи!
 — Что там с вами стряслось? — спросил итальянец. — Вы что. не видели платка, который мы привязали к столбу у шестой насосной, чтобы вы тормозили? Ведь вас же двое!..
 — При чем тут двое? Машину вел Джонни. А я спал.
 — Спал?! — от удивления Бимба не может прийти в себя.
 — Во время войны, при осаде Мадрида, я был подрывником. Мы бросались на фашистские танки и швыряли гранаты прямо в щели, чтобы оглушить экипаж. Мы прогуливались под огнем противника со связками динамита на поясе и с сигаретой в зубах, чтобы было чем поджечь бикфордов шнур. Я это говорю к тому, что сам неплохо разбираюсь в разных взрывающихся штуковинах. Но спать в таком грузовике на ходу! В господа бога и матерь божью. Мне бы и в голову не пришло… Чертовщина!
 — А ты, Джонни, тоже не видел платка?
 — Откуда я мог знать, что он означает?
 — Все здешние шоферы знают: белый цвет — это опасность. И всегда имеют про запас платок, рубашку или кусок газеты, чтобы оставить на дороге и предупредить приятелей, — объяснил Бимба.
 — Я не знал. Я ездил только по Европе. А что с вами случилось?
 Экипаж Луиджи—Бимба был вынужден сделать остановку, потому что карбюратор засорился и начал чихать. Потом стал перегреваться мотор, и они отказались от мысли добраться до Лос Тотумоса не останавливаясь.
 Едва Жерар, Джонни, Луиджи и Бимба расположились в харчевне вокруг бутылки маисовой чичи, жареных початков, пригорелых маисовых лепешек и маисовой же каши с остатками жаркого — истинное пиршество для тех, кто понимает, — как в дверном проеме появился старик. Он весь трясся, и голос его дрожал:
 — Убирайтесь отсюда! Убирайтесь к дьяволу с вашим адским порохом! Я здешний мэр, и у нас никто не желает, чтобы вся деревня была разрушена.
 — Не бойся. Из-за того, что американцам надо спасать свою нефть, ничего здесь не взорвется, старик. Выпей с нами стаканчик чичи. А потом мы поедем.
 Старик стоял, устремив на них неподвижный взгляд. Он дрожал от ярости и от страха.
 — Убирайтесь! Убирайтесь прочь!
 — Сядь и выпей с нами, — повторил Бимба. — Мы не американцы.
 — Но что они вам сделали, эти американцы? — спросил Джонни.
 — Слишком много, — ответил старик. — Они приходят сюда, покупают нефть, платят за нее правительству, а потом правительство смывается с деньгами, мы ему больше не нужны, и мы становимся еще беднее и несчастнее, чем прежде. Янки пинают нас сапогами, чтобы мы строили дороги, но по ним ездят их грузовики, а если на дорогу выберется индеец в повозке, его заставляют платить штраф. Они открывают школы и учат там наших детей читать их газеты, отдавать за них голоса на выборах и работать на них…
 Он понизил голос и сделал заговорщицкое лицо. Бимба налил ему еще стаканчик чичи. Это был уже третий, но по виду мэра нельзя было сказать, что чича на него подействовала, должно быть, он пьет ее с детства.
 — Они берут нашу кровь, — прошептал мэр.
 — Как так?
 — Сами подумайте, с их вечными войнами им всегда не хватает крови. А Гватемала не воевала уже сто пятьдесят лет. Поэтому стоит кому-нибудь из наших попасть в больницу, из него обязательно выкачают половину крови. — Он посмотрел Бимбе в глаза, кивнул головой и добавил: — Это точно. И если человек после этого умирает, тем хуже для него.
 Ужин подошел к концу. Шоферы поднялись. Сытые и отдохнувшие, они чувствовали себя лучше. Луиджи с Бимбой выезжали первыми, следом за ними, с интервалом в час, отправлялись Штурмер и Джонни.
 — Вы не по всей стране проедете? — блеял мэр, сопровождавший их до площади. — Всегда одно и то же: сумасшедшие иностранцы — согласиться умереть за деньги, а на деле-то умираем мы, и никто нам за это не платит.
 Подошел священник и присоединился к мэру:
 — Вы не имеете права… В нашей деревне семьсот человек. Женщины, старики, невинные дети. Вечной душой вашей заклинаю вас…
 — Проклятье, эта сволочь еще накличет на нас беду! — воскликнул Бимба. — Что ты каркаешь, мы ведь пока не взорвались, правильно? И неизвестно, взорвемся ли. Поэтому заткнись-ка, ваше преподобие, все твои прихожане обделаются от страха. Мы поехали…
 — Но вы не имеете права… Для вас специальный объезд… Я буду жаловаться в компанию!
 — А-а, пошел ты! Если мы взорвемся, не на кого будет жаловаться и некому отвечать. А если все сойдет благополучно, можете идти с вашими жалобами куда угодно, никому до вас не будет дела.
 Итальянцу Луиджи конфликт со священником был донельзя неприятен. Он вмешался:
 — А в каком состоянии этот объезд?
 — В отличном, мистер, в отличном, — заверил священник. — Вчера там прошли бульдозеры, дорога даже лучше, чем главная улица, гораздо лучше!
 — Пойдем посмотрим. Если объезд действительно в порядке, что нам стоит свернуть? Может, там даже проще набрать скорость.
 И в самом деле, в двадцати метрах за первыми домами начинался объезд, с виду прямой и хорошо расчищенный. Он огибал все селение плавной дугой, уходящей в ночную тьму. Красная стрелка, которую Жерар не заметил при въезде в Лос То-тумос из-за пыли, указывала начало объезда. Ограничения скорости не было.
 Мужчины раздумывали. В конечном счете это всего каких-нибудь пять—шесть километров лишку, и дорога, похоже, гладкая, как каток. Идеальный отрезок для разгона перед выездом на гофрированное железо.
 Священник настаивал. Мэр исчез сразу же, как только речь зашла об объезде, очевидно целиком полагаясь на красноречие падре. Как-никак это его профессия.
 У этого старика в сутане было доброе лицо.
 Особенно глаза, нежные и печальные. И говорил он так мягко:
 — Я человек старый… Мне-то чего бояться? Но эти бедные люди, их дома, их дети… Я всю ночь стоял и молился, чтобы с ними ничего не случилось. Пощадите их. Вы мужчины, вы знали, что делали, когда взялись за это. Но они-то тут при чем?.. Поезжайте в объезд. А я опять помолюсь… За вас…
 — Заткнись, — сказал Бимба. — За войну я таких святош навидался досыта. Я им больше не верю.
 — Замолчи ты, дьявол тебя побери! — взорвался набожный Луиджи. — Хорошо, падре, мы поедем в объезд.
 Никто не уполномочивал Луиджи говорить это от имени всех. Но, вообще-то говоря, речь шла и о его шкуре. И это давало ему определенные права. Никто не стал протестовать.
 — Спасибо, сын мой, спасибо за моих овечек, — проговорил старик. — Бог тебе воздаст. Я благословляю вас, буду молиться за вас все время. Вот увидите: даже если вы сами не веруете, мои молитвы принесут вам удачу.
 Один за другим два чудовища пятятся к началу объезда. Никогда еще грузовики не казались такими большими — наверное, из-за того, что вся тяжесть ночи навалилась на гирлянды красных огней, на красные тени машин.
 Луиджи едет первым. Он помахал приятелям рукой, дважды газанул вхолостую, потом сбросил газ до малых оборотов, чтобы включить первую скорость. Прижав к полу педаль сцепления, он наклоняется, высовывает голову из кабины и говорит:
 — Прощайте, падре. И благословите нас, нам это пригодится.
 Священник отступает на шаг—другой и вдруг сразу воздевает руки к небу. Свет красных лампочек словно облачает его в пурпурную ризу.
 — Благослови вас бог, — он чертит правой рукой огромный крест. — Во имя отца и сына…
 Напрасно они делают безразличный вид, они слушают. Они даже взволнованы. Кроме Бимбы, который вполголоса обрушивает на бога все известные ему оскорбления,
 — …и святого духа.
 — Аминь, — отвечает Луиджи, отпуская педаль сцепления.
 При свете фар белая поверхность дороги кажется почти блестящей. Темная масса грузовика медленно уплывает в ночь.
 — Завел бы ты грузовик на объезд, — говорит Жерар напарнику. — Оставим его там, а сами вернемся в деревушку, отдохнем еще немного. Можно даже вздремнуть. Через час господин кюре нас разбудит.
 — Тебе бы только дрыхнуть, — протестует Джонни, садясь за руль.
 Штурмер остается наедине со стариком.
 — Вы разве не сразу уедете? — спрашивает тот.
 — Нет. Для безопасности мы едем с интервалом в один час.
 — Но…
 Он хочет что-то сказать, однако умолкает на полуслове. Ему явно не по себе. Жерар ничего не замечает, А на Джонни бог знает почему напал стих: ему захотелось поставить машину не где-то позади, а именно так, чтобы задний борт касался стрелки указателя. Грузовик хоть и недогружен, однако его не развернешь, как спичечный коробок. Джонни потеет на совесть.
 Но что это? Кажется, грузовик Луиджи возвращается. Да, так оно и есть! На подножке стоит индеец и держит в руке деревянный щит, белый с черными буквами. Бимба спрыгивает на ходу. Он бледен от ярости.
 — Где этот падре? Где этот вонючий ублюдок из борделя их сволочного бога?
 — В чем дело? Что он тебе сделал?
 — Посмотри!
 Вырвав щит у индейца, Бимба потрясает им перед носом Жерара.
 — «Внимание! Скорость минимальная! Дорога в плохом состоянии. Опасно! Внимание! Внимание!»
 — Вот что эта сволочь сделала! Он боялся, что если мы увидим щит, то поедем через его вонючий приход. Испугался за свою драгоценную шкуру, за свой дом и всех этих золотушных, которых он обирает. Где этот гад, я убью его, прежде чем подохну сам…
 Подошли жители деревни. Здесь и трясущийся мэр; впрочем, он и до этого весь дрожал. Жерар схватил его за грудки.
 — А ты, ты ведь тоже нас умолял не ехать через твою вшивую деревню!..
 Лицо старика становится грустным.
 — Я только не хотел, чтобы вы ехали через деревню. Но туда я вас не направлял…
 — А надпись все-таки убрали?
 — Нет, это не мы. Это все падре.
 — Ты с ним заодно, старый негодяй!
 Жерар яростно трясет старика, и глаза его мечут молнии. Но старик бесстрашно смотрит ему прямо в глаза. Жители деревни приблизились. Они хотят заступиться за своего мэра, но не осмеливаются. Только один молодой парень поддерживает старика.
 — Это падре все сделал. Была даже табличка, прибитая под стрелкой Посмотрите сами, там еще видны следы гвоздей. А он ее сорвал…
 Остальные подтверждают его слова:
 — Да. Ее сорвал падре. Он сказал, что вы поедете через деревню, если ее прочтете.
 — Мы хотели уйти из деревни на эту ночь, — добавляет другой. — Но падре нам запретил: и церковь и его дом как раз на дороге. Он боялся все потерять.
 — Он грозит, что будет молиться, и у того, кто вам это скажет, падет скот и умрут все дети.
 — «Я сам это сделаю, — говорил он, — я их уговорю, я покажу им все опасные места на новой дороге».
 — Да, «я сам все сделаю» — это его слова.
 — А где он теперь? Все упрямо замолкают.
 — Он ушел. Не ищите его, не теряйте времени. Теперь вы все знаете, а мы ушли из наших домов. Проезжайте через деревню. Мы вернемся, когда вы уедете.
 — Пошли, ребята! — говорит Бимба приятелям. — Мы-то его найдем…
 Один Луиджи против.
 — Я побуду у грузовиков, — говорит он. — Нельзя же их так оставить…
 Остальные устремляются вслед за Бимбой.
 Долго искать не пришлось. Как они и думали, священник спрятался в своей церкви. Там они его и обнаружили в темном углу за колонной.
 — Выходи отсюда, — сказал Жерар. Но вмешался испанец.
 — Нет, именно здесь! В его берлоге. В его притоне. В доме его хозяина. Ну что ж, подлец1 Может, твой вонючий бог сойдет с распятия, чтобы защитить такую же падаль?..
 Священник был ни жив ни мертв. Но он не пытался защититься, не сказал ни слова. Ударом ноги в грудь Бимба опрокинул его навзничь. Потом бросился на него, перевернул и, схватив за уши, стал возить лицом по цементному полу. Изо всех сил. До бесконечности.
 — Остановись, — сказал Джонни. — Какой тебе толк, если он подохнет? Ты не сможешь даже воспользоваться премией, если мы довезем взрывчатку.
 Но Бимба отпустил священника не сразу. Только тогда, когда тот умолк и едва дышал.
 Перед тем как покинуть церковь, испанец сорвал с алтаря распятие, сломал дверь дарохранительницы. Он разбросал облатки во все стороны и плюнул в дароносицу.
 Луиджи, которого они встретили у машин, услышав об этом, тяжело вздохнул.
 — Не будет нам удачи, — прошептал он.
 Они медленно проехали деревню и выехали на дорогу со скоростью улитки, вернее, осторожной черепахи, которая каждый раз смотрит, куда ей поставить лапу. Грузовик Штурмера остановился, чтобы первая машина отъехала на нужную дистанцию.
 Жерар и Джонни молча курили. Так прошло, наверное, с полчаса. Наконец Жерар открыл дверцу, чтобы выйти из машины, успокоить разгулявшиеся нервы, и тут впереди что-то вспыхнуло неимоверно ярко, брызнули железные обломки, ослепительный свет охватил часть горизонта, а потом и всю ночь. Свет невероятной силы, белый, как вспышка магния, на секунду озарил каждый камушек в каждой выбоине, каждую травинку вокруг, насколько хватало глаз. Холодное белое солнце вспыхнуло на миг и умертвило все живое своим леденящим светом. Едва оно потухло, раздался грохот; докатился раскат звуковых волн; здесь, на равнине, им не за что было зацепиться, и они неслись, нагоняя друг друга и усиливаясь до бесконечности Потом воздушная волна обрушивается на грузовик. Она хлещет по лицам мужчин, оставшихся снаружи, осыпает кабину и ветровое стекло зернами песка и уносится дальше, за горизонт. И внезапно все затопляет мертвая тишина.
 Джонни вцепился в руль. Его веки сжаты так плотно, словно он боится, что нечто враждебное насильно проникнет в его глаза. От стука открывшейся дверцы он подпрыгивает и бормочет нечто совершенно неуместное:
 — Не шуми так!
 Оба европейца мысленно соблюдают минуту молчания. Нитроглицерин убил их товарищей. Двое уже перестали ждать, надеяться, терзаться страхом. Для двоих деньги компании «Круд» из почти ощутимой сверхреальности мгновенно превратились в ничто, Эти двое исчезли, вышли из игры, избавились от риска. Кое-кто в Лас Пьедрасе обрадуется. Чья теперь очередь? Смерлова?
 Это имя пронзило мозг Штурмера, вспыхнуло огненными буквами. Ну конечно, именно он, этот тип, испортил им грузовик. Смерлов! Как же они раньше не подумали о нем!
 Священник благословил Луиджи, посылая его в пекло, Смерлов пожелал ему удачи, когда они проезжали мимо «Корсарио». Должно быть, таков обряд предательства.
 Вскоре начали попадаться, сначала изредка, потом все чаще и чаще, оголенные, поцарапанные или вспаханные взрывом участки. При свете фар было видно, что чем дальше, тем дорога становится хуже. Поначалу лишь ненамного хуже самых трудных участков после подъема на плато Но потом ехать стало просто страшно Джонни побледнел как смерть. Вся его уверенность, обретенная было в Лос Тотумосе, испарилась. Руки его дрожали, он снова путался в скоростях, терял педали. Без всякой причины он то коченел от страха, то безрассудно рисковал, пытаясь его преодолеть, но хватало Джонни ненадолго. И грузовик, отвечая на смену его настроений, дергался так, что один или два раза очередной рывок мог стать последним.
 — Остановись-ка на минутку, — сказал Жерар. — Нечего полагаться на случай, а то еще застрянем. Вылезай, пойдем посмотрим сами.
 Включив дальний свет во всех фарах, в том числе и в подвижной, светившей дальше других, они двинулись вперед по развороченной дороге, подсвечивая себе ручными фонариками. Им пришлось пересечь три зоны. В первой, уже почти пройденной, дорога была изрыта многочисленными, но неглубокими ямками, очевидно от осколков. Кусок номерного знака с маркой, похожей на крудовскую, — поди-ка теперь разберись, какой здесь был пожар! — отлетел явно с переднего бампера грузовика, ведь они находились еще далеко от воронки, от центра взрыва.
 Дальше метров на пятьдесят тянулся истерзанный взрывом участок. Казалось, что здесь колебалась земля. Почва спеклась, раскаленные и холодные потоки воздуха вздыбили щебенку волнами. Похоже было на лужу, в которую бросили камень, на лужу, так и замершую с открытым, разинутым концентрическими кругами ртом. Если бы в ней было хоть какое-то движение, это бы не так пугало, как ее мертвая неподвижность.
 Еще дальше чернела яма. Это случилось здесь. И яма-то неглубокая, не больше метра. Взрыв был настолько мгновенным, что не успел как следует разворотить землю; между небом и ночью во все стороны вихрь разметал то, что было Хуаном Бимбой, Луиджи и шеститонным грузовиком.
 На дне воронки земля была рыхлой. Склоны воронки осыпались под ногами Штурмера. Джонни остался наверх на краю ямы. Казалось, он страшился какой-то неожиданности. Обшаривал лучом фонаря каждую впадину. Но о том, что здесь были люди, напоминал только один плоский камень, забрызганный кровью.
 — Ну что же! — вздохнул Жерар.
 Времени для надгробных речей не оставалось. Сейчас нужно было ехать. Жерар поднялся к Джонни.
 Две груды серой земли дрожат в сдвоенном луче, спроецированном на экран ночи. Вылетая из темноты, пылинки цепляются за ослепительный луч, танцуют в нем, завихряются, падают и взлетают вновь, и так без конца. Люди дышат пылью, глотают пыль, выплевывают, но ее не становится меньше.
 Потные, облепленные пылью, они тяжело ворочают киркой и лопатой. Нужно облегчить грузовику путь, сделать склоны воронки пологими, тогда он сможет спуститься, встать на дно, зацепиться передними колесами за противоположный склон, как бы подтянуться на них и продолжать путь.
 Тут не может быть тридцати шести решений и, вероятно, даже двух. Катастрофа, разумеется, произошла на самом неудачном участке. На целый километр спереди и сзади полотно дороги приподнято самое малое на метр, и по обеим сторонам тянутся трубы нефтепровода, уцелевшие только благодаря тому, что лежат ниже дороги.
 Лучше бы их здесь не было! Преодолеть барьер из черного чугуна невозможно. Грузовик зажат с обеих сторон.
 Земляные работы — своего рода передышка, работы «кирка—лопата», как говорят местные жители, — закончены. Жерар и Джонни закрепляют инструмент вдоль дверец кабины. Пока еще не светает, хотя уже около четырех часов: солнце в этих краях круглый год встает ровно в шесть. Но уже заметно посвежело. Пока это им на руку.
 — Придется поднажать, — говорит Жерар, устраиваясь за рулем. — Через час после рассвета мы должны быть на той стороне. Если все пойдет нормально, управимся за десять минут.
 — Нормально! Ты что, еще не сообразил, что на свете нет ничего нормального?
 Он включает стартер. Мотор урчит, тихонько присвистывая. Свежий воздух полезен для карбюратора. Джонни заходит вперед и начинает пятиться лицом к Жерару. Экономными жестами он показывает, как ехать.
 — Стоп!
 Передние колеса дошли до начала выровненного ими спуска с этой стороны воронки.
 — Выйди посмотри сам, старик.
 Конечно, указания Джонни полезны. Но этого недостаточно. Нужно, чтобы другой увидел сам и запомнил, так сказать, наизусть все препятствия. От него не должно ускользнуть ни единого бугорка, ни одной неровности, ни одного камня, торчащего наполовину из земли, — все должно запечатлеться в памяти с предельной точностью. Джонни может только подсказывать, не больше. Остальное зависит от мозга Жерара. Но не только от мозга: его руки, держащие руль, ноги, правая — на стартере и на педали тормоза, левая — на педали, каждая частица, каждая клетка его тела должна осознать всю серьезность стоящей перед ним задачи. Через мгновенье уже не останется времени советоваться с разумом: все будут решать инстинкт и рефлексы.
 Жерар долго изучал путь — сантиметр за сантиметром. Иногда он опускался на корточки и ощупывал землю руками. Он только что не обнюхивал дорогу, только что не вылизывал. Наконец он поднялся и тихо сказал про себя:
 — Вроде ясно…
 — Ты еще не все осмотрел, — заметил Джонни.
 — О чем ты?
 — Ты не можешь спуститься, затормозить внизу и потом искать путь для подъема.
 — Почему?
 — Дно недостаточно твердое, оно вязкое, рыхлое, сырое. Если остановишься, наверх тебе уже не выбраться.
 — Ты хочешь сказать — увязнем?
 — Наверняка.
 — О дьявольщина! Будь проклято все на свете! Надо же было нам вляпаться в эту вонючую западню.
 Конечно, проехать воронку с одного захода намного труднее. Надо заранее выучить на память уже не тридцать метров, а три раза по тридцать: спуск, дно и подъем. Выучить наизусть, вздохнуть поглубже, перекреститься и тронуться с места, чтобы через десять секунд обнаружить, что ты все забыл, через десять секунд, когда остановиться уже нельзя, когда нужно идти до конца, и если это конец — тем хуже! Один шанс из двух, что машина на подъеме застрянет; тогда дело дрянь, грузовик на полколеса уйдет в рыхлую землю, и начинай все сначала, теряй целый день…
 — Ну что ж… Значит, ничего другого не остается? Ты уверен, что дно такое слабое?
 — Попробуй ногой. Если подпрыгнешь солдатиком — увязнешь.
 Жерар топнул ногой. Башмак прилип, да так, что не оторвать! Н-да, дело ясное…
 — Но ведь только что дно было твердое! Что же стряслось с этой проклятой сортирной дырой?
 Джонни пощупал песок в том месте, где нога Штурмера оставила глубокий след. Потом поднес руку к носу, понюхал.
 — Нефть.
 — Что?
 — Понюхай сам…
 Да, он не ошибся: отвратительный приторно-сладкий запах нефти ни с чем не спутаешь. Что можно было сказать? Проклинай бога, не проклинай — не поможет. Жерар и Джонни молчали.
 Ветер стал еще свежее. Первым вздрогнул от озноба Штурмер. Ладно, зато хоть на время они отдохнут от жары. Он отступил на несколько шагов, продолжая мысленно фотографировать дорогу. Затем вернулся к Джонни.
 — Наверно, в один из нефтепроводов у дороги попал осколок, и он потек. Учитывая скорость, с какой двенадцать насосов гонят нефть, поддерживая в трубе давление, нам осталось всего полчаса. Потом эта яма превратится в резервуар для нефти. Поехали!
 — Ты спятил! — взорвался Джонни. — Совсем рехнулся! Сумасшедший кретин, к тому же контуженый! В желтый дом тебе ехать…
 — Послушай!
 — Нет уж, извини. До сих пор тебя слушал, потому что сам я едва не блевал от страха, а ты держался за двоих, тут уж ничего не скажешь. Но теперь хватит! Я выхожу из игры. Потому что ты не герой, а шизофреник, буйнопомешанный и болван. Точка.
 — Ну и что из того? До сих пор, как ты сам говоришь, ты не блистал геройством, но все же делал свое дело, хотя у тебя за спиной было достаточно взрывчатки, чтобы разнести все вокруг. А теперь, если верить твоим словам, какая-то утечка нефти заставляет тебя бросить карты. Так кто же из нас болван? Да еще куришь над нефтью, бьющей под давлением. Совсем перестал соображать? Если уж взялся, доводи дело до конца!
 — Нефть меня не пугает. Но это — знамение.
 — Что?
 — Знамение.
 Очевидно, это слово все ему объясняло. И ничего другого вытянуть из него было невозможно. Знамение…
 — Ну ладно, нечего нам сидеть тут всю ночь… Вернее, то, что от нее осталось, от ночи… Будешь показывать мне дорогу. Понял?
 Джонни посмотрел Жерару прямо в глаза.
 — Вот что, Жерар. Мы с тобой были приятелями до этой идиотской ночи. До сих пор мы вдвоем могли плевать на все и на всех с высокой лестницы — помнишь? Но теперь все кончено.
 — К чему ты клонишь? Рожай быстрее! — сказал Штурмер.
 — Я снова поеду с тобой. Влезу в эту дыру, завязну в ней и утону вместе с тобой, выхлопные газы подожгут нефть, и мы изжаримся или взлетим на воздух, это ясно заранее. А если случайно проедем, то взорвемся чуть дальше, это уж наверняка. Я поеду, потому что ты был моим приятелем, и еще потому, что я тебя боюсь: слишком уж ты на короткой ноге со смертью, и я даже думаю — не дьявол ли ты? А я сойду с ума или умру от страха. Но запомни, Штурмер, знамение было, и я тебя предупредил… Для тебя тоже это добром не кончится…
 — Когда мне потребуется гадалка, я тебя позову. А теперь по местам.
 Грузовик как бы присел на колесах, готовый влачить свой проклятый груз дальше. Штурмер еще раз посмотрел вперед, туда, где за ямой снова начиналась дорога. Глубоко вздохнув, он залпом вобрал в себя как можно больше ночного воздуха и левой ногой опустил педаль сцепления. Передние колеса примяли землю на краю склона, выдавливая ее валиком, потом перевалили через него, и грузовик, упираясь колесами, как упрямый мул, начал спускаться в воронку. Мотор удерживал его, работая на малых оборотах. О том, чтобы притронуться к сцеплению до начала подъема на той стороне, нечего было и говорить. Только чуть притормаживать…
 — В господа бога! Так и есть!
 Мотор заглох, колеса заторможены, а грузовик продолжает скользить, он съезжает, скользит, его сносит, как судно, потерявшее управление, ставит поперек склона…
 Жерар в отчаянии надавил на стартер, мотор взвыл, и сразу оглушительный рев стихает, колеса грузовика начинают медленно вращаться, как раз в тот момент, когда сцепление выжато, педаль газа касается пола и когда грузовик почти останавливался. Руль в руках Жерара описал два торопливых полукруга. Теперь передние колеса вцепились в жирную землю. Все стало на свои места.
 Впереди в белом свете фар, словно зловещая марионетка, дергался Джонни, шлепал по нефтяной грязи, широкими жестами в пустоте звал, манил, увлекал за собой машину. Жерар, оставаясь на самой малой скорости, дал полный газ.
 Мотор ревел. Клапаны метались как сумасшедшие, бились головами о своды цилиндров, набивали себе шишки и не имели даже времени почесаться. Шатуны ободряли их своим маслянистым пришептыванием. Сейчас шофер давал волю всей мощи, всей энергии, вложенной инженерами в эту сталь. И эта мощь мотора, многократно увеличенная шестернями коробки, передавалась через мосты колесам, которые неудержимо влекли грузовик со скоростью три километра в час по черному смрадному болоту, через озеро жидкой ночи, тяжело разбегающееся под колесами.
 Джонни все отступает перед фарами. В невообразимой нефтяной грязи он скользит и спотыкается, как во сне, скользит и падает навзничь. Но это не сон, потому что он кричит и не может проснуться.
 Высунув голову из маслянистой жижи, в которой барахтается его тело, он кричит и кричит. Грузовик неумолимо надвигается прямо на него. Жерар все видел, но не снимает ноги с педали, чтобы замедлить ход, — он должен выбраться! Переднее правое колесо приблизилось к ноге Джонни, вдавило его ступню в грязь, сразу уплотнившуюся от огромного давления. Джонни отбивается, кричит, ему кажется, что нога раздроблена, он воет, как перед смертью. Но Штурмер видит перед собой только верхнюю кромку подъема, который нужно преодолеть; он не обращает внимание на дергающуюся марионетку под колесами, раздавленную в грязи, — разве тут разберешь? Да и что можно сделать, если он должен пройти? Должен пройти!
 Последний толчок. Слышится какой-то треск. Джонни откатывается в сторону и тут же вскакивает. Его нога в крови, но даже не сломана. Сознание возвращается к нему, и вот он уже смертельно обижен.
 По инерции, приобретенной на плоском дне воронки, грузовик выезжает передними колесами на подъем на длину корпуса. Но как раз в то мгновение, когда задние колеса уже цеплялись за твердую почву, они трижды пробуксовывают в луже нефти, и машина оседает без единого толчка.
 Впереди горизонт застилал черный факел пожарища, а сзади, точно напротив него, вставало солнце.
 Грязный, с запекшимся ртом, с блуждающими, глубоко запавшими глазами, Штурмер выскочил из кабины. Джонни остался сзади, по колени в зловонной жиже. Потом он с трудом выкарабкался по склону на сухое место. Черные капли стекали с него, тут же впитываясь в землю. Нефть склеила его спутанные волосы так, что он казался лысым. Непристойный, страшный, он приближался хромая.
 — Не мог же я остановиться, — проворчал Штурмер: из-за этой неудачи он прямо дрожал от ярости. — Ну, что теперь будем делать?
 Глядя на Джонни, нельзя было сказать, что он горит желанием поскорее взяться за дело. Румын разорвал рубашку, полотняные брюки. А ботинки… ботинки застряли там, в яме. Оставшись нагишом, он стал осматривать свою рану. Нога вспухла, болела, из нее сочилась кровь. Кожа местами лопнула, как на перезрелой вишне. Но что-нибудь различить было трудно, ногу покрывали нефть и налипшая лепешками грязь. Джонни подошел к машине, взялся за дверцу.
 — Через час я займусь тобой, помогу тебе отмыться, — остановил его Штурмер. — Но теперь нужно выбираться отсюда. Нефть поднимается, да и солнце тоже. Через час ты будешь ни на что не годен — а ты мне нужен…
 Взгляд, который Джонни бросил на Жерара, стоил слез, не выплаканных всеми страдальцами мира. Но Штурмер его даже не заметил: такой взгляд пропал даром! Жерар тоже очень устал. И если тут еще думать о постороннем, далеко не уедешь. Думать нужно было только об одном — как выбраться.
 — Да, — продолжал Штурмер. — Здорово тебе досталось! Через час у тебя будет жар. Давай не терять времени.
 Черное жидкое покрывало уже доходило до заднего борта кузова — грузовик сидел на дифференциале. Чтобы убедиться в этом, Жерару пришлось самому по шею погрузиться в грязь. И все-таки руки его не доставали до шасси. Он набрал полные легкие воздуха и погрузился с головой. Какая мерзость!
 Сзади не подберешься. Что же делать? Залить дно воронки цементом или, может быть…
 Штурмер чувствовал, что им овладевает неудержимая ярость. У людей его породы это одновременно достоинство и недостаток, они словно дети, которые трясутся при виде игрушки — то, чего они хотят, они хотят немедленно, ждать им невмоготу. Это как суеверие. Жерару казалось, что он должен любой ценой вытащить грузовик до наступления жары. Но, по сути дела, эта мысль была совершенно безрассудной и свидетельствовала разве о его мужестве. И жизнеспособности.
 Он перебрал в памяти все уловки, все способы, которые узнал за долгое время вождения грузовиков по всяким дорогам — от гнилых венесуэльских льяносов до крутых склонов Анд — здесь ничто не годилось. Ни кирка, ни лопаты, ни тросы, ни два лома не могли принести пользы — здесь нужна была лебедка на переднем мосту. Подумать только, ведь в Лас Пьедрасе было столько разных машин с четырьмя и шестью ведущими колесами, оборудованных специально для размытых ливнями дорог, с лебедками и тросами спереди и сзади, с приводом от мотора… Но кто мог себе представить такое в разгар сухого сезона?
 Воздух уже нагревался. В еще прозрачном небе, не замутненном волнами марева, которое поднимется через час от раскаленной земли, с криком пролетела стая зеленых попугаев. Они летели из бескрайних лесов Париато, с далекого юга. Тяжело, неуклюже, но довольно быстро они тянулись к морю.
 Джонни свалился на землю и сидел теперь, опершись спиной о переднее колесо. По-видимому, ему было очень больно. Температура у него поднялась куда раньше срока, самоуверенно назначенного Жераром.
 — Послушай, француз, — попытался крикнуть Джонни. Но ему не хватило дыхания, и он долго собирался с силами, чтобы позвать снова: — Жерар, эй, Жерар!
 — Какого черта?
 — Подойди!
 Штурмер подошел, недовольно бурча:
 — Сейчас я тобой займусь. Можешь ты оставить меня покое хотя бы минут на пять?
 — Послушай, скоро у меня начнется бред, и тогда будет поздно. Глубоко засели?
 — До рессор. А что?
 — Я знаю один способ. Но ты сразу займешься мной, ладно, Жерар?
 — Я ведь сказал: как только вылезем…
 — Нет, сейчас. С такой раной, как у меня… если ничего не делать… вся эта дрянь, попавшая в кровь, под кожу — это гангрена… Да еще под таким солнцем…
 — Что это за способ?
 — Обещай, что поможешь мне. Обещай, Жерар! Я не хочу тут подыхать…
 — Знаю, что не хочешь ни тут, ни в другом месте. Так что это за способ?
 — Мы им пользовались в Румынии, там есть такие же дороги. И этот фокус никогда не подводил.
 — Послушай, ты что, рассказываешь свою биографию?
 — А ты меня сразу перевяжешь?
 — Да, зануда!
 — Ну так вот… О черт, как мне плохо!.. Вобьешь оба лома перед машиной. Но не все равно где, а точно по оси… По оси… В этом все дело.
 — По какой оси?
 Джонни умолк. Казалось, он спит. Голова его свесилась на грудь.
 — Джонни! Эй, Джонни!
 Штурмер бросился в кабину, схватил фляжку с ромом. Потом вцепился раненому в волосы, откинул его голову назад и два раза сильно хлестнул по щекам. Вставил горлышко фляги в рот, плеснул. Джонни поперхнулся, но все-таки сделал глоток. Закашлялся — ром обжег горло. Струйки пены, желчи и рома потекли у него изо рта. Он открыл слезящиеся глаза, но взгляд оставался бессмысленным. Жерар не стал ждать:
 — По оси чего?
 — Не знаю… О чем ты?.. Какая ось?..
 — Ты мне сказал: вобьешь оба лома по оси… И больше ничего: ты грохнулся в обморок. Так по какой оси?
 Джонни задумался, наморщил лоб, и по морщинам к вискам потекли нефтяные ручейки. Потом заговорил задыхаясь; гримасы боли то и дело искажали его лицо:
 — Так слишком трудно объяснить… Но ты вывернешься… У меня башка раскалывается… я тут, а башка катится туда, а я тут… Вот, значит… О чем это я?
 Жерар схватил его за плечо и встряхнул. Но рука его скользнула по жирной коже, Джонни не удержался и свалился на бок.
 — Как это сделать? — заорал Штурмер ему на ухо. — Как… это… делается?
 — Будь проклято все, мне плохо… Помоги мне… Мне очень плохо, я больше не могу…
 — Как это делается?
 — Заклинишь тросы между ведущими колесами… От колес — к ломам. По оси, Жерар… По оси…
 Он снова потерял сознание. Штурмер приподнял его и прислонил к колесу. Потом отцепил от заднего борта оба лома, взял в кузове кувалду и отнес все вперед, метров на пять—шесть от переднего бампера.
 Раненый очнулся. Увидел своего напарника за работой, опустил взгляд на раны, которые так и остались непромытыми, неперевязанными. И безмолвно заплакал. Слезы круглыми каплями катились по его замасленному лицу. Он хотел позвать Штурмера, но снова почувствовал, что погружается в бездну, проваливается. Попытался было сопротивляться и сдался.
 — Сейчас, — проворчал Жерар, проходя мимо, чтобы закрепить тросы на задних колесах.
 Нефть уже просачивалась сзади в кузов. Времени не оставалось: через час нефть доберется до передних колес. Задние уже погрузились в нее полностью.
 Жерар снова окунулся в грязевую ванну. Он не дышал, но нефть проникала ему в уши, в нос, обжигала слизистую оболочку. Жерар едва заставил себя не выскочить.
 В правой руке — пеньковый трос. Стальной бы ему никогда не намотать… Чертовски плохо, что трос оказался коротким: не более двадцати метров, и его еще пришлось разделить надвое, по куску на каждую сторону. А от задней ступицы до переднего бампера не менее пяти метров.
 Дотянувшись до ведущих сдвоенных колес, Жерар нащупал отверстия в дисках, между которыми нужно было зажать большой узел на конце троса, и, задыхаясь, вынырнул из нефтяной ванны.
 Он схватил тряпку, которую заранее повесил на борт, вытер глаза. Нефть обжигала роговицу, и, когда он открыл глаза, боль сделалась нестерпимой. Но слезы, выступившие от боли, принесли облегчение: через минуту остались только неприятное ощущение масляной скользкой кожи да тошнотворный привкус нефти во рту.
 Пришлось подождать, пока выровняется дыхание. Потом, дрожа от омерзения, он снова нырнул под грузовик. Главное было — не спешить, словно нормально работаешь где-нибудь в гараже. Спешка ничего не даст.
 Металлические детали, резина колес — все, к чему он прикасался, было одинаково липким, и на ощупь почти не различалось. Ничего нельзя было опознать наверняка, не за что было ухватиться. Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, полагая, что крепко зажал узел троса между дисками, трос остался в его руках, едва он за него потянул. Ему пришлось дважды все начинать сначала, и оба раза без толку. Перед третьей попыткой Жерар решил пять минут передохнуть.
 Солнце уже высоко стояло в безоблачном небе Над поверхностью нефтяной лужи показались дрожащие струйки нагретого воздуха. Штурмер дошел до кабины, наклонился над щитком приборов, чтобы посмотреть, который час. Четверть девятого. С каждой минутой опасность возрастала. Он решил не делать передышки и вновь принялся за работу, не обращая внимания на стоны Джонни, раны которого начали гноиться под лучами солнца.
 На третий раз получилось. И тут же он сообразил, как с первой попытки закрепить трос с другой стороны. Через десять минут и эта часть работы была сделана. Осталось лишь вбить ломы. Точно по оси, говорил Джонни, — конечно, по оси, — по той линии, что идет через сочленения дисков сдвоенных ведущих колес. Это было несложно: на грузовиках такого типа задний мост немного шире переднего.
 Вбить лом в одиночку тоже оказалось вполне под силу бывшему золотоискателю. Штурмер вырыл киркой ямку, точно определив ее положение тросом: в натянутом положении трос не должен был задевать ни внутреннего, ни внешнего баллона заднего колеса.
 Затем он вставил железный стержень вертикально в приготовленную для него воронку, укрепил лом камнями. Теперь оставалось только загнать его поглубже.
 Глухие удары кувалды разбудили Джонни. С упреком посмотрел он на своего приятеля, зная, что звать его бесполезно: Жерар даже не ответит, не прервет работы. Потом он увидел свою рану. Опухоль росла, боль разлилась уже до паха. Он пощупал. Там вздулся большой болезненный узел. Джонни пришел в ужас. Он не думал, что это пойдет так быстро Напрягая все мышцы, попытался подняться, но только закричал от боли и понял, насколько он слаб: из горла его вырвался даже не крик, а писк новорожденного.
 Наконец оба железных стержня укреплены в земле. Теперь Жерар вспомнил свое матросское прошлое — кем он только не был! Два полувитка — туда и обратно, — скрепить намертво затяжной петлей, и вот готов узел, узел, который чем сильнее затягиваешь, тем становится крепче. Отойдя на несколько шагов, он в последний раз оглядел все сооружение. Как будто все в порядке. Может, справа трос — ну не провисает, а так, чуть слабее натянут, но это не страшно.
 Наклонившись над Джонни, все еще не пришедшим в себя, он просунул одну руку ему под колени, другую под лопатки и приподнял. Голова раненого упала на грудь Штурмера, он приоткрыл глаза, на губах его мелькнуло что-то похожее не улыбку. Потом он сказал что-то. По-румынски. Жерар ничего не понял. Опустив свою ношу на сиденье, он взялся за руль.
 Начиналось самое трудное. Жерар мысленно повторил все указания, которые дал ему Джонни, прежде чем потерял сознание. В принципе должно получиться. Выхлопная труба погружена в нефть. Что ж, тем лучше — сама нефть практически не воспламенима, страшны только ее пары. Если на старте из трубы и выскочит какая-нибудь искра, она тут же погаснет в жидкой нефти. Значит, надо начинать.
 Отработанный газ из выхлопной трубы прорывался сквозь нефть равномерным бульканьем, которое перекрывало шумящий на малых оборотах мотор. Все решится, когда он включит сцепление. Под ногой Жерара — он нажимал все легче, легче — плавно поднималась левая педаль. Все части механизма сцепления сближались. Вот они уже коснулись друг друга. И Штурмер увидел, как впереди начали натягиваться тросы.
 Когда тросы напряглись, оба лома слегка дрогнули. И грузовик двинулся с места. Чудо свершилось! Твердая почва незаметно приближалась к колесам: приоткрыв дверцу и глядя вниз, Жерар видел, как машина отвоевывает сантиметр за сантиметром. Где-то внизу под вздрогнувшей поверхностью нефти пеньковый трос плавно наматывался вокруг ступиц, на барабан, образованный стальными дисками спаренных колес. Штурмеру казалось, будто ковер из долларовых бумажек так и стелется перед грузовиком. И в то же время он не переставал радоваться тому, что выкарабкался.
 Колеса начали цепляться за твердую почву. Как раз вовремя’ правый лом вот-вот должен был согнуться. Едва Штурмер заметил это, ухнул громкий взрыв.
 «Вот оно!» — подумал он. И тут же понял, что это еще не «оно».
 Конец лома согнулся, и трос соскочил с него. Грузовик резко занесло в сторону, второй трос врезался во внешнюю шину левого колеса. И этот левый внешний баллон, буксовавший в грязи на краю воронки, лопнул, словно разрезанный тросом. Задний мост начал медленно раскачиваться, будто грузовик раздумывал, продолжать ему подъем или скатиться назад.
 Штурмер совсем отпустил педаль сцепления. Нажимая на газ, он пытался помочь колесам зацепиться за почву. Резкими поворотами руля он старался вывести из заноса задние колеса. И вдруг рев мотора утих. Грузовик решился: свернул чуть левее и тремя оборотами колес уверенно вырвался из нефтяной западни.
 Надо было передохнуть, но об этом не могло быть и речи. Только секунда, чтобы сказать себе: с этим ты справился, но теперь другое, не менее срочное — Джонни. Как-никак напарник — совесть Жерара была неспокойна. Заранее набравшись терпения, он очень осторожно начал очищать кожу вокруг раны.
 Нефть въелась в кожу. Чтобы довести дело до конца, пришлось взять из бака немного бензина — конечно, не идеальное дезинфицирующее средство. Когда стала видна вся рана, Штурмер ужаснулся.
 Кожа была натянута, как на барабане, красная, блестящая, с синими венами. По всей длине берцовой кости тянулась зигзагообразная трещина с четкими краями.
 Разумеется, никакой аптечки в машине не было. Никто не подумал о том, что, кроме взрыва, может произойти еще какой-нибудь несчастный случай. Ну что ж, раз нет медицинского спирта, сойдет и ром.
 Когда Штурмер маленьким лезвием перочинного ножа начал скрести кость, Джонни завыл…
 Надо было еще сменить колесо. Дело привычное, легкое, ерундовое. Но Жерар совсем выдохся. Он около часа снимал запасное колесо и подкатывал к тому, которое нуждалось в замене. Домкрат удалось поставить быстро, но, чтобы отвинтить гайки, нужны были сила и спокойствие. А когда пришлось поднимать тридцать пять кило железа, сжатого воздуха и резины… Он трижды принимался за дело, помогая себе монтировкой, как рычагом. Голова кружилась, под веками, когда он закрывал глаза, дрожала кровавая пелена. И когда Жерар справился и с этим делом, был уже полдень.
 Он был полон решимости продолжать путь. Плевать на жару — он больше о ней не думал. Бочонки так накалились, что до них больно было дотронуться. При какой же температуре эта похлебка взрывается? И сколько критически нагретой жидкости нужно, чтобы произошел взрыв?
 Только усталость мешала ему немедленно заняться решением этой задачи, но она же подсказала безумцу единственно разумный шаг. Спотыкаясь от усталости, он направился к Джонни. Тащить его на себе удовольствие маленькое. Но оставаться в кабине им было нельзя.
 …Нога раненого начинала гнить.
 Хорошо еще, что запах нефти отгонял москитов! Это вспухшее синее мясо, эта зловонная сочащаяся жижа… Джонни был весь ею залит. Когда Штурмер подсунул руку ему под колени, его чуть не вывернуло наизнанку. Внезапно отчаяние охватило француза. Он выронил свою ношу и сам опустился на землю всего в нескольких шагах.
 А сколько еще нужно было сделать! Полить бочонки. Отойти подальше на случай возможного взрыва. Прикрыть голову раненого. Выспаться. А ну, старина, вставай!..
 Легко сказать: вставай! В зените уже не одно солнце, а три, четыре, десять, и все только ждут, когда он закроет глаза, чтобы пуститься в пляс хороводом; и по красной пелене неба катятся крупные капли-тени, катятся и падают на землю. Так всегда бывает перед солнечным ударом — это верный признак. Надо вернуться к грузовику, освежить голову водой, лечь в тени, то есть прямо под кузовом.
 Штурмер обеими руками подхватил раненого под мышки. Мускулы его одеревенели, пальцы не слушались. Он едва не уронил свою ношу. Глухая боль волнами ползла от расцарапанного пальца по руке к плечу и отдавалась в груди. Даже сердце ныло, сжимаясь от приступов боли.
 Жерар, пятясь, тащил за собой Джонни обратно, и каждая неровность дорог.1 раздирала плоть раненого. Надо было преодолеть всего тридцать метров, но и этого оказалось достаточно, чтобы гангренозная рана лопнула в нескольких местах; за ней потянулся ручеек сукровицы с лохмотьями отпадающего черного гнилого мяса. Однако остановиться он не мог: нужно было укрыть Джонни от страшных лучей, сжигавших его заживо. Иначе он погибнет.
 Кровь Штурмера закипала. Солнечных ожогов он не чувствовал, тропики давно изжарили и пережарили Жерара, но сейчас ему казалось, что его мозг, легкие, почки сжигает серная кислота. Каждая мышца, каждое сухожилия превратились в раскаленные добела проволоки, распиливавшие внутри его костяк. И когда он уже добрался до кузова грузовика, в его ладонях и кончиках пальцев забегали мурашки — грозные предвестники теплового удара. Он упал на землю и прополз между задними колесами. Потом короткими рывками, теряя последние силы и напрягая есю свою волю, — спасти Джонни! — он подтащил его к себе в тень.
 Жерар давно уме не рассуждал. С того самого момента, когда они подъехали к воронке, вырытой взрывом. Его ожесточенность, стремление проехать, несмотря ни на что, проехать немедленно, не задерживаясь, не думая об опасности, — все это было чисто импульсивным. Но существует порода людей, которых даже при выключенном сознании всегда спасает инстинкт. Штурмер был из таких людей.
 Он лежал в тени с открытыми глазами; когда он их закрывал, перед ним всплывали воображаемые солнца, которые слепили сильнее настоящего. Ни о чем не думая, — главное, не думать! — Жерар старался дышать спокойно, ровно. Безмолвно, без лишних движений, он подбирался, накапливал остаток сил: как только сможет, он выкатится из тени, одним прыжком доберется до кабины, отцепит один из полотняных мешков, привязанных к ручкам обеих дверей, плеснет воды себе на голову, вернется в тень и смочит виски Джонни.
 Как бы не пропустить этот решающий, очень короткий момент, потом будет поздно — его хватит удар.
 Момент наступил. Жерар напряг все мышцы, попробовал шевельнуться. Ему показалось — настолько жара и солнце иссушили его мозг, — ему показалось, будто у него больше нет ни рук, ни ног. Кое-как он встал на четвереньки.
 Голова немного кружилась, но не сильно. Он выполз из тени. Хотел выпрямиться — и не смог, Скорчившись, волоча ноги, почти ползком, он тащился к воде.
 В Южной и Центральной Америке водится совершенно нелепая порода зверюшек. Это явно представители каких-то доисторических времен, по необъяснимому капризу природы дожившие до наших дней. Это ленивцы. Размером ленивец с обезьянку сапажу, у него такие же пропорциональные, даже элегантные, руки и ноги, на пальцах — такая же нежная шерстка, но у сапажу мордочка живая и подвижная. А на морде ленивца как бы застыло выражение сонного оцепенения. Все его гримасы, все движения скованы необъяснимой медлительностью. Чтобы поднести руку ко рту, ему требуется больше минуты. Даже страх, когда ему грозит смертельная опасность, отражается на физиономии болезненного заморыша далеко не сразу. А потом он пускается наутек, но вся его «стремительность» выражается лишь в удивительной аккуратности движений. Его походка остается такой же нелепой замедленной, как у человека в кошмарном сне, Вот на тебя мчится поезд, а ты не в силах даже шевельнуться, чтобы сойти с рельсов. Примерно так выглядел Жерар Штурмер, когда стремился к воде.
 Когда он вернулся, Джонни дышал с трудом, и между вздохами из его груди вырывались глухие клокочущие хрипы.
 От воды ему, видимо, стало полегче. Дыхание его сделалось спокойнее, ровнее. Приступы удушья, во время которых казалось, сердце его вот-вот разорвется, стали реже. Он очнулся, но, видно, ничего не помнил. Сначала он прошептал длинную фразу по-румынски, потом перевел ее на немецкий и, наконец, сказал по-английски:
 — Разбудите меня в половине десятого и подайте завтрак.
 «Ты в довольно странном отеле, бедный мой Джонни». Зато Штурмер окончательно пришел в себя. Нельзя сказать, чтобы это было к лучшему, скорее наоборот: он тотчас вспомнил, под каким грузовиком они оба укрылись от солнца и что за груз у них над головами… Сколько времени им еще осталось? Когда температура для данной массы достигнет критической точки?
 Попробуй догадайся, что там творится в этих бочонках, в этом дьявольском месиве, коварном, как злой дух «вуду», всегда поражающий внезапно, врасплох… Его ни о чем не спросишь, сиди и гадай на кофейной гуще. Да это и не гаданье. Только в блатном жаргоне, только в языке заключенных, давно привыкших подчиняться обстоятельствам, никак от них не зависящим, есть подходящее выражение: «чет или нечет». Вот и Жерар играл в «чет или нечет»: может быть, сейчас, через мгновенье, а может быть — уже, и он не успеет додумать… А может, позднее, может быть, никогда… Или в тот самый миг, когда вторично произнесет слово «никогда»… Нет, это невозможно, невыносимо!
 Ухабы дороги в тысячу раз надежнее.
 «Ехать!» — говорит себе Штурмер. Но губы его произносят: «Ярость». Почему?
 Придется снова волочить этого по всем ямам и кочкам. Надо бы натянуть на него хоть что-нибудь, чтобы камни не раздирали мясо. А потом еще втаскивать его в кабину. Искушение овладело Жераром. Нет, все-таки не это!..
 Он продумал все движения, которые придется совершить. Повторил их про себя: прислонить его к подножке. Нет, сначала принести ему брюки. Натянуть их, дотащить его до кабины. Прислонить к подножке. Самому влезть в кабину. Подхватить его под руки. Сесть попрочнее и поднять его. Нет! Ничего не выйдет. Слишком много хлопот. Нельзя же столько требовать от одного человека! Несправедливо! Да, да, именно несправедливо. Да еще, если вспомнить, как этот Джонни вел себя ночью, — такого и приятелем не назовешь.
 Штурмер пожал плечами и кое-как выбрался из-под грузовика на солнце.
 Уже почти тронувшись с места, он переменил решение. Вылез, подошел к Джонни, лежавшему рядом с задним колесом. Он валялся на солнце, как труп. Прежде чем бросить раненого, Жерар его все-таки одел: по крайней мере хоть с этим теперь не придется возиться. Осталось самое трудное…
 Он напряг все тело. Кровь стеклянными колокольчиками вызванивала в висках Жерара, гулким эхом разносясь по всей голове. Такая дохлятина, но до чего же он тяжел, скотина! И все-таки он справился. Вот она, эта куча трепещущей от боли плоти, на полу кабины. Втащить его на сиденье у Жерара не хватило мужества. Ничего, хорош будет и так…
 Когда грузовик тронулся, солнце уже завершило свой путь над равниной. Спускались сумерки, которые длятся здесь не более четверти часа. Они победили! — жаре не удалось взорвать их груз. Знай Жерар об этом заранее, он мог бы спокойно проспать весь день. И тут же до него дошло, что на это у него все равно не было бы времени.
 Победили… Казалось, целая вечность лежала перед ними, когда они выезжали из Лас Пьедраса. И лишь теперь будущее, прежде затянутое дымовой завесой от пылающей вышки, это будущее вновь замаячило впереди. Но едва сердце Жерара начало входить в новый радостный ритм от этой мысли, как настала ночь, поглотившая облако, которое заслоняло ту часть горизонта, к которой они стремились. Купол неба над их головами окутала непроглядная чернота. И казалось чистой случайностью, что впереди, над влекущей их целью, не сияет ни одна звезда.
 В принципе они победили. Но только в принципе. Пожалуй, все-таки рановато было отдаваться течению радости, мечтаний, надежд. Ехать еще предстояло целую ночь. Конечно, можно было считать, что все трудности позади. Теперь надо только без спешки вести машину, избегая малейшего риска. При средней скорости семь километров в час часов за двенадцать они вполне успеют добраться до места. Кроме того, у них в запасе будет еще два часа после восхода солнца, пока жара не так опасна. В любом случае, даже если попадется ровный участок дороги, незачем гнать. Пока в этом нет никакой нужды, газовать было бы безумием. К тому же Жерар был не в форме. Единственное, на что он еще был способен, — это аккуратненько, потихоньку вести грузовик посередине дороги все прямо да прямо…
 Со Штурмером творилось что-то неладное. Временами он чувствовал себя отлично и заранее смаковал каждую крупицу счастья в случае удачного исхода поездки. Мысленно он уже останавливал грузовик в ста метрах от буровой и спрыгивал на землю, оставив дверцу широко раскрытой. Скрывая поспешность, он отходил подальше, а к машине бежали те, кто должен был теперь заботиться о смертоносном грузе. Санитары забирали Джонни. Внезапно — как щелчок в голове, — и он опять на земле и опять ведет грузовик, начиненный мгновенной смертью. Значит, он уже не контролирует себя…
 Грузовик заглатывает дорогу потихоньку, с неизменным ровным аппетитом. Уже хорошо виден пожар. Высокие светлые языки пламени вздымаются от самой земли, но это случайные вспышки, изредка прорывающиеся сквозь клубы дыма. А постоянно перед глазами дрожит лишь необычно красное зарево; и его отблески играют в черных складках траурных кулис — пожар нарочито расставил их, чтобы скрыть дверь в глубине сцены, дверь, через которую войдет герой.
 Нет, решительно в голове Жерара не все в порядке. Все походило на сон с предчувствием катастрофы: пока еще ничего не случилось, но скоро и неотвратимо… Виски Жерара стали влажными, он искал, искал и не находил. Щелчок, второй, третий — на обочине дороги последовательно, один за другим, возникают реальные предметы, выхваченные из темноты светом фар. Значит, грузовик еще движется, значит, еще не все кончено, не все пройдено, не все преодолено? Значит, они еще не победили?
 От усталости путаются мысли, мельтешит в глазах. Сон и бред избрали личность Штурмера, чтобы выяснить отношения, чтобы объясниться. Им не скажешь — уйдите! Они не поймут.
 Рефлексы шофера, приобретенные за долгие годы вождения в самых трудных условиях, подменяют сознание водителя. Он в полусне, но продолжает путь. Скорость минимальная — после теплового удара быстрее вести он не может. Лучше бы он свалился без сознания. И его ноги соскользнули бы с педалей газа, и машина остановилась бы… Но он не имеет права остановиться: утром он должен быть на месте. Утром или никогда.
 Грузовик тащится по неровной дороге. Гофрированное железо подставляет ему свои канавки, он погружает в них огромные колеса, втискивает черную, твердую и эластичную резину шин, вылезает и катит дальше мерной слоновьей поступью. Так это представляется в сознании Штурмера.
 Между человеком и машиной образуется неразрывная связь, общность ощущения. Если шофер на повороте срывается в кювет и гробится, значит он потерял это чувство. Впрочем, в наши дни у людей не осталось ни чувств, ни чуткости. Распускать нюни — вот это они умеют. Но чувствовать? На это у них не хватает мужества.
 — Черт, я же отключаюсь!..
 В термосах — ни капли кофе. Коньяк тебе не поможет — только сильнее захочется спать. Ты, брат, совсем один против всесильного сна и всех его чар. Защищайся. Не поддавайся. Сон постарается нарисовать тебе на стене тьмы придуманный мир — не верь его фокусам. Борись! Борись! Вцепись в рычаги и борись. Эта женщина, рожденная из вихрей пожара и идущая тебе навстречу, мутноглазая, влекущая, непристойная и восхитительная, — ее нет, все это выдумка, все — ложь. А если она существует, это — смерть, знай это. Как только ты поставишь ее на место, как только поймешь, что она — мираж, привидение, бессильный, бесплотный, а следовательно, бездушный призрак, ничего не бойся. Лишь бы руки твердо держали руль, была врублена первая скорость и педаль газа утоплена наполовину.
 Не поддавайся мрачным увещеваниям сна, Жерар, иначе ты пропал. Нахмурь брови, зажмурься, открой глаза, встряхнись, откажись от мыслей о сне, гони их, гони прочь…
 Но женщина сильнее. Она не открывала дверцу кабины, и все же она здесь, сидит рядом со Штурмером, поставив обе ноги на тело Джонни, по-прежнему распростертое на полу. У нее нет лица, но она очень красива; когда она затягивается сигаретой, губы ее хищно изгибаются, как от предвкушаемого наслаждения А ведь рта у нее тоже нет. Он отсылает ее обратно в пламя пожарища, откуда бы ей лучше было не выходить. Он давит на тормоз — слишком резко — осторожно, Жерар, осторожно! Грузовик замирает, заметно вздрогнув. Штурмер трет глаза, пожимает плечами. Ощупью ищет на сиденье сигареты и натыкается на руку Джонни, судорожно сжимающую пачку. Как он в нее вцепился, скотина! Не вырвать! Да ладно, в сетке над головой есть другая.
 Женщина вернулась. У нее по-прежнему нет лица, но ведет она себя все более вызывающе.
 — Ты, убери свои ноги с моего приятеля!
 Даже эта совершенно нелепая фраза, произнесенная вслух громким голосом, не разбудила Жерара. Нет, на самом деле он вовсе не спит. Просто сейчас на его месте сидят два человека.
 Один осторожно, осмотрительно, почти шагом, ведет красный грузовик, ему страшно, и сознание его ясно. Пусть он не гений, но он честно делает то, что нужно. Он видит дорогу, монотонную равнину и там, в глубине ночи, клубы дыма, вздымающиеся до небес и низвергающиеся волнами на объятую пламенем буровую.
 И тут же другой, который ничего не знает и не видит: он бредет сквозь ночь, как слепец, и двое мертвых сопровождают его. Первый когда-то очень давно, больше часа назад, был его другом, но вот уже сто лет, как ушел из жизни; а вторая — женщина, упорно не желающая обрести лицо, но прекрасная, несмотря ни на что, — может быть, сама смерть.
 — Меня зовут Анна, — говорит она. — Я хочу тебя.
 Теперь становится страшно не тому Жерару, который бодрствует и ведет машину. Становится страшно другому.
 Отражаясь в завесе дыма, цепляясь за собственное отражение, зарево разливается по всему небу, освещая землю. Его красные отблески безмерно удлиняют тени. Все новые призраки возникают перед колесами. Но больше ни один не успевает ожить — капот заглатывает их, и они умирают, раздавленные.
 Женщина положила руку на бедро Жерара. Ладонь очень нежная, он ее чувствует сквозь брюки. Мотор мурлыкает бесконечную песенку. И Жерар различает слова: эти запретные таинственные слова, те самые, что так волновали его, когда он был маленьким.
 Жерар-шофер хорошо справляется со своим делом. Стрелка спидометра дошла до цифры «десять километров» и не шевелится. Колеса равномерно подминают под себя дорогу, не скользят, не буксуют, даже не поднимают пыли: при такой скорости кажется, что не едешь, а плывешь.
 Другой Жерар окружен химерами.
 …И сейчас он больше всего боится проснуться. Он снова превратился в маленького мальчика, для которого подобные сны всегда заканчивались разочарованием — откуда ему было знать, что должно было присниться дальше? Но в эту ночь он обязательно узнает. Это случится!
 Оба Жерара не сводят глаз с дороги, сливаются в одно. Это, наверное, от усталости, — решают они. И конечно, от страха.
 Штурмер берет еще одну сигарету из сетки над головой. Пока догорает спичка, он успевает заметить, что Джонни, скорчившийся на дне кабины, не дышит. Умирающие всегда стараются за что-нибудь уцепиться. Джонни вцепился в пачку «Лаки». По-английски «лаки» — счастливчик.
 Ночь неторопливо, безжалостно отсчитывала секунды — по одной, по одной… Она не щадила Жерара. Сон изнутри вонзал когти в его веки и рвал их, рвал. Но кровь не текла. Может быть, после всего этого у него совсем не осталось крови? А тут еще изволь вези эту падаль, от которой и при жизни разило гангреной…
 Все коварней и коварней пляска теней, пляска сполохов перед колесами. Хорошо хоть, женщина не вернулась. Он был совсем один, наедине с Джонни. Совсем один.
 Свет впереди стал ярким, резким, ослепляющим. Каждую секунду ему казалось, что уже конец, и Жерар пристально вглядывался в темноту. Нет, пока нет. И грузовик сонно катился дальше. Голоса тех, кто должен был его встретить, звучали у него в ушах, но Жерар знал, что это ему только кажется. Пламя пожара, вот уже несколько часов слепившее ему глаза, начало бледнеть, а потом и вовсе исчезло. Еще более непроницаемая тьма окружила его со всех сторон, и он не сразу понял, что уже начало светать и что темное облако, сквозь которое он пробирался, было клубами дыма, застилавшего всю равнину вокруг буровой. Потом дым разогнало ветром, и в просвете он увидел людей, бегущих навстречу. Они отчаянно размахивали руками, чтобы он не ехал дальше. Но он им не поверил. Наконец один из них вскочил на подножку и схватил его за покоть…
 — Молодец, парень! Добрался! А где остальные?
 Спать! Спать, как животное, задушить сном все мысли, весь мир, всю свою жизнь! На долгие часы — в тяжелый сон, без сновидений, без движений, в сон, подобный смерти. Руки и ноги налиты свинцом, наполнены мраком. Тяжесть усталости наваливается на тело спящего, вдавливая его в постель. Лишь время от времени губы чуть вздрагивают и вырывается короткий вздох. Но он опять спешит погрузиться в небытие, смакует его, наслаждается им, тонет в нем.
 Палатка была поставлена в трех километрах от того места, где рабочие компании «Круд» наспех сколотили нечто вроде сарая для хранения взрывчатки. Вертикальные лучи солнца пронизывали полотно, охрой окрашивая его изнутри. В палатке царила удушающая жара. Серебристые лопасти вентилятора месили горячий воздух. Струйки пота медленно стекали по телу спящего.
 Пока бригада рабочих разгружала грузовик, три местных пеона лениво рыли могилу для Михалеску.
 — Два метра глубины! — проворчал высокий негр, опуская кирку, чтобы утереть пот со лба. — Когда хоронят кого-нибудь из наших, хватает и горсти песка.
 Джонни был тут же, рядом. Еще не уложенный как следует, валялся кусок мяса под брезентом цвета хаки, предоставленным ему вместо савана. Всю ночь вариться в собственном соку, в собственной грязи, в собственной шкуре на раскаленном дне кабины…
 — Ну прямо как из котла! — припечатал, увидев труп, повар бригады, китаец, который, подобно большинству своих соотечественников, работал когда-то в прачечной.
 Наконец после общих усилий могила достигла нужной глубины. Судьба Джонни Михалеску была решена: его невыносимо смердящее тело достанется не замурам, крылатым могильщикам, а червям, как это принято на его родине.
 Солнце должно было вот-вот исчезнуть за горизонтом. А в палатке, избавленный, наконец, от смертоносного соседства с нитроглицерином, по-прежнему спал Жерар. Он не будет присутствовать при погребении того, кого он убил.
 Похороны были назначены на девять часов. Начальник участка нервничал, потому что никак не мог отыскать свою библию. Ее не было ни на столе, ни под грязными носками в металлическом шкафчике. Куда ж она запропастилась, черт ее побери? Стой, таких слов не стоило бы произносить, дело касалось священного писания. Ага! Вот она, наконец, в аптечке за коробками с лекарствами. Оставив двустворчатую дверь хлопать за своей спиной, Джеральд Мак-Джоуэн быстрым шагом направился к месту погребения.
 Еще раз пожар сменил солнце на небосклоне. Он снова стал хозяином равнины и всего видимого мира на целую ночь. Его могучее, неиссякаемое шипение изгнало тишину, заглушив голоса людей.
 Два здоровенных янки старались распрямить тело Джонни, чтобы уложить его в мало-мальски пристойной позе. Они пытались преодолеть окоченение, не забывая о том, что пораженные гангреной ткани расползаются под руками, — работенка не из приятных! Из последних сил они сдерживали самые страшные проклятия. Время от времени оба отворачивались, чтобы глотнуть свежего воздуха.
 Повернувшись спиной к разъяренному огню, штурмующему небо, Мак-Джоуэн принялся неуверенно бормотать псалмы. Позади него соломенные, обмакнутые в нефть факелы отбрасывали зыбкие отблески.
 Ветра не было, но иногда без всякой причины клубы дыма накатывались на людей, заставляя их задыхаться от кашля.
 — «Адонай, глава рода Израилева, явившийся Моисею среди красных языков пламени, сжалься над рабом твоим, господи, мы взываем к тебе…»
 Здесь собрались все нефтяники, кроме тех, кто должен был следить за пожаром. В конце каждой фразы индейцы-католики торопливо крестились и бормотали: «Аминь».
 — «Поспеши на помощь ко мне, о господи, в тебе мое спасение. Я погряз с головой в прегрешениях моих. О господи, не гневайся на меня».
 Один факел замигал и погас. В полутьме кто-то выбрался из общего круга и, надрывно кашляя, исчез в темноте.
 — «О господи, наставь неправедного на путь праведный. Укажи мне пути твои, господи, и научи меня мудрости своей…»
 Начальник участка закрыл библию. Двое пеонов воткнули свои факелы в землю и начали сбрасывать в яму песок полными лопатами. Но привычного зловещего стука земли о дерево не было: Джонни похоронили без гроба, завернув голое тело в брезент.
 Мак-Джоуэн приблизился к краю могилы и пробормотал короткую молитву собственного сочинения.
 — Господи, ты сказал: и у лис есть свои норы, а сыну человеческому негде даже преклонить голову. Господи, когда ты был среди нас, ты часто спал в тени палатки или дерева. Прими же создание твое в круг твоих избранных! Мы тебя просим. Может быть, Джонни жил во грехе и скверне, но он умер, выполняя свой долг, и сделал он это наверняка не из гордыни. Прими же его, господи, в доме своем!
 — Прими его в доме своем! — подхватили янки.
 — Значит, вы не успели вовремя затормозить?
 — Он стоял сбоку, я не видел, как он поскользнулся. И потом я так устал…
 — Понимаю.
 В бараке начальника участка перед тремя стаканами виски сидели Мак-Джоуэн, специалист из Далласа по взрывным работам, и Штурмер. Умытый, выбритый, Жерар великолепно чувствовал себя в свежей одежде, за которой сходил к разгруженному и отныне безобидному грузовику; он был настолько бодр, что и сам удивлялся.
 Виски было не простым «бурбоном», а настоящим шотландским. «Уайт Хорс» — для Жерара, во всяком случае, это было в самый раз, а янки пили свое кентуккское — видно, им нравился вкус бриллиантина.
 — Я напишу отчет, — продолжал инженер. — Тем более что никаких вопросов не возникает. Его рана сама по себе была неопасной. Умер он от заражения крови… и вы здесь совершенно ни при чем, так я и объясню. Намучились вы с ним, наверное, а?
 Жерар окончательно поверил в удачу только тогда, когда инженер вручил ему расписку за доставленные двести килограммов груза.
 — Поберегите эту бумажку: она стоит две тысячи долларов, я присоединил сюда и долю вашего напарника. Мой отчет они получат только через неделю. Поэтому хорошенько запомните следующее: Джонни Михалеску умер здесь, по приезде. Перед смертью он просил, чтобы его часть вознаграждения передали вам. Я уже договорился об этом с моими помощниками, они не возражают. Компания достаточно богата…
 — Спасибо, большое спасибо, — произнес Жерар.
 Две тысячи долларов! Как раз то, что требовалось. Он закрыл глаза. Перед ним замелькали обрывки воспоминаний. Хватит: больше ни одного рейса! Конец этой пытке, конец безумию, страху…
 — Когда вы намерены ехать обратно? Если хотите, обратно вас отвезут. У нас есть люди, которые хорошо водят и будут радешеньки провести уикэнд в Лас Пьедрасе. Это даст вам возможность отдохнуть перед следующим рейсом…
 Ни в какой новый рейс Штурмер не собирался, но он не видел необходимости сообщать об этом американцу. Тот сразу раскаялся бы в своей щедрости.
 — Я поведу грузовик сам. Вот допью и поеду.
 Было рано, солнце еще не набрало силы. Шестьдесят часов назад красные грузовики, покинув побережье, отправились в далекий путь. Трое погибли — Бимба, Луиджи, Джонни, — да и священник из Лос Тотумоса, наверное, отправился за ними следом. Но мысли Штурмера не задержались на столь печальном итоге.
 Он удобно умостился на подушках сиденья, хлопнул дверцей и резко сорвался с места, со скрежетом переключая скорости, не глядя под колеса, и сразу выскочил на дорогу. Лихо махнул рукой остающимся. Этот прощальный жест показался ему самому нелепым, насмешливым. В зеркальце он увидел, что начальник участка тоже помахал ему вслед. И вот Жерар остался один, наедине со своими планами, с предвкушением ожидающих его радостей. Он ринулся навстречу своему будущему, которое стояло на якоре в тихой бухте, покачиваясь на ласковых волнах Карибского моря.
 Жерар что-то выкрикивал, и мотор ревел вовсю, подтягивая своему хозяину. Победная песня так и рвалась из сердца Жерара. Возвращение превращалось в гонку. Кто всю жизнь просидел за баранкой, умеет выражать радость лишь одним способом — скоростью. Особенно после того, как пришлось весь долгий рейс притормаживать, одергивать себя…
 Собственная лихость и ловкость возбуждают Жерара. Он сидит, не прикасаясь к спинке, подпрыгивает на ухабах и ведет машину точными скупыми движениями. Стрелка спидометра ползет вверх. При восьмидесяти километрах толчки становятся неощутимыми, грузовик уже не едет — летит. Два быстрых и резких поворота руля налево—направо: пока все в порядке — машина хорошо держит дорогу. Девяносто. Сто. Мотор работает на полную мощность, тембр его не меняется, он воет на ровной высокой ноте. Так он пройдет весь путь часов за десять: пятьсот километров — не успеешь оглянуться. И Штурмер втягивается в бешеный темп гонки. Все более четкие мысли и образы возникают в его голове. Дел по приезде хватит. Надо привести в порядок шхуну. Уладить вопрос с тем самым священником, не заплатив полиции ни гроша. Выправить у местных властей диплом капитана дальнего плавания. Но все по порядку… Жерар заранее предвкушает подробности своего возвращения. Что касается оставшегося пути, он вполне полагается на грузовик. Дорога прямая. Руководствуясь особым шоферским чутьем, он ведет машину автоматически, и это не мешает ему мечтать, мечтать.
 Здорово будет, когда, вернувшись в Лас Пьедрас, он проедет мимо «Корсарио»!
 Все высыплют из дверей, и среди них — Линда.
 Смутный образ мелькнул в его памяти, образ женщины из прошлой ночи. Но теперь ему было наплевать на обольстительные миражи. Между измученным бродягой той ночи и сегодняшним победителем почти не осталось общего.
 Да, так он и сделает. Остановится на минутку перед входом в «Корсарио» и скажет…
 А что скажет, трудно представить. Вот он вернется в лагерь «Круд», вылезет из кабины перед конторой этого кабана О’Брайена.
 — Здорово, парень! Рад тебя видеть.
 И тут ничего дальше не придумаешь. Может быть, потому, что он привык ничего не загадывать наперед… Так или иначе, теперь ему приходится бороться со скукой и нетерпением. А единственное развлечение — дорога. Нежирно.
 Равнина плоская как стол. Пылающая буровая осталась за спиной, и теперь даже клубы дыма не радуют глаз. На горизонте плато резко обрывается, врезаясь в небо. Эта четкая мерцающая линия означает, что дальше, за плато, лежит море.
 Ни деревца. Скудная растительность уже в нескольких метрах неотличимо сливается с почвой. Ни одного кудрявого кустика. Лишь две черные трубы нефтепровода мчатся рядом по обеим сторонам грузовика.
 — Особенно не гоните, — сказал ему Мак-Джоуэн на прощание.
 Успокойся, Мак, Штурмер мчится, стелясь над землей, не ради выгод компании. Он спешит ради себя самого. И точка.
 Как и тогда, на рассвете, после гибели Луиджи и Бимбы, над дорогой пролетела стая попугаев, продолжая в небе свой крикливый разговор.
 «Надо одного такого взять на шхуну, пусть сидит на грот-мачте, — подумал он. — Только не пестрого и не ара — они глупы. Одного из таких вот».
 Если их приручить, они милы и забавны. Умны и преданны, как собаки. Штурмер цепляется за все, что бы могло его развлечь.
 Ну что ж, теперь он богатый человек. Может позволить себе все, что пожелает. Может хлестать по щекам мэра, осквернять святые дары — никто ничего не посмеет сказать.
 — Черт, есть хочется!
 Он останавливается, шарит в сумке, которую приготовил для него повар. Насовал туда столько, что хватит на банкет для целого американского легиона: консервированные омары, цыпленок, лососина, пиво в банках, виски — тоже в банках, но паршивое, жевательная резинка, шоколад, овощное ассорти, нечто вроде рагу из неизвестно каких овощей. Трогательное внимание: повар, восторженный поклонник истинного мужества присовокупил на десерт блюдо собственного сочинения: вырезка из игуаны (здесь полно этих ящериц), завяленная на солнце, засахаренная, политая каким-то зеленовато-красным соусом и утыканная заплесневелыми карамельками, блюдо — увы — такое же неудобоваримое и несъедобное, как и его описание! Но разве в этом дело? Главное — благие намерения налицо.
 Гудение мотора снова начинает его убаюкивать. Хорошо еще, что Жерар закусил скромно и ничего не пил. Впрочем, после того, что он пережил прошлой ночью, сонливость ему нипочем — теперь он с ней расправится запросто!
 Как это ни странно, самой характерной особенностью пейзажа становится тишина. Тишина весомая, плотная, ощутимая. Тишина, поглотившая все. Когда на горизонте появляется силуэт насосной установки, похожей на семафор, ее ритмичное движение не прерывает безмолвия. Мерное посапывание насоса не воспринимается как звук, оно сливается с окружающей тишиной, лишь подчеркивая ее. Грузовик надвигается на подстанцию, минует ее. Десять оборотов колес, и она перестает существовать. Впереди — снова равнина.
 «До Лас Пьедраса шестнадцать километров». Здесь начинается последний спуск. Вираж за виражом, головокружительный серпантин. Тормоз, сцепление, крути баранку. Тяжелый грузовик кренится на повороте, по инерции вылетает к внешнему краю дороги, отрывается от земли, снова оседлывает полотно колесами и вылетает из виража. Быстрей, черт возьми! Быстрей! Играть так играть. Еще быстрей — на следующий поворот, еще быстрей и резче! Ведь это игра, всего лишь игра. Смерть разжала челюсти и выпустила его там, у пылающей буровой, где остался дьявольский груз. И машина теперь — всего лишь послушное и точное оружие в руках победителя — вроде карабина или автомата, которым он расстреливает дорогу, убивая один поворот за другим.
 Головокружительный серпантин — вираж за виражом; ноги танцуют на педалях: тормоз, сцепление, полный газ, скорость, сцепление. Ладонью, кулаком по рычагу скоростей — пусть врубается до конца, летает из паза в паз! Шины, дифференциал стонут, жалуются, плачут, вопят. Сто, двести лошадиных сил ревут в унисон. В судорожно сжатых пальцах Жерара руль кажется одушевленным, послушным, живым.
 Дорожный знак — крутой поворот как раз на середине спуска. Это уже серьезно. Такой поворот играючи не пройдешь! Тормоз! Тормоз, в господа бога!.. Педаль не пружинит, не слушается, проваливается в пустоту…
 Он хватает рукоятку ручного тормоза. Конечно, этого недостаточно. Но, может быть, он еще успеет притормозить мотором, перейдя на низшие передачи? Перестав накачивать ножной тормоз, Штурмер выключает пятую скорость и отчаянным, яростным ударом по газу заставляет мотор взреветь. Включена четвертая, и стрелка спидометра сразу падает до цифры «шестьдесят». Шасси, рессоры, даже кузов стонут, и к этому воплю присоединяется пронзительный визг шины, которая трется о дерево или железо, оторвавшееся от кузова. Осталось всего тридцать метров, а скорость надо сбросить хотя бы наполовину!
 Еще удар по педали газа, еще один вопль ошалелого мотора. Врублена третья скорость. Теперь ограждающий барьер совсем близко.
 Жерар поджимает ногу над педалью сцепления. Еще один толчок. Но толчок совсем слабый, приглушенный, мягкий, — и сразу же отчетливый треск прорезает гул колес: карданный вал лопнул! Машина неуправляема.
 Ну, что ж, цепляйся за баранку, Штурмер! Что ж, не бросай ее, держись до конца! Попробуй еще упрямо прижаться к дверце, чтобы притормозить. Ничего уже не выйдет: разве что спасешь нефтепровод. Да, ты, ты выиграл, только банкомет оказался жуликом!
 У самой скалы — кювет для стока воды. Одно колесо влетает в него. Скорость снижена, но она все еще слишком велика! Грузовик разворачивается, как волчок, вокруг переднего моста, подскакивает и — задом, задом вперед, сбивая барьер, валится в пропасть. Он переворачивается и распадается на части на лету, и когда он разбивается о скалы, на него сыплется град железных обломков. А Штурмер, Жерар, так и остается за рулем — жертва своей мечты, яростной мечты — жить!..