Аннотация: Увлекательный авантюрно-приключенческий роман Персиваля Рена.
 Тайна форта Зиндернеф. Загадочное исчезновение сапфира «Голубая Вода». Казарменная «скука» и боевые действия Иностранного легиона в Алжире.


---------------------------------------------


 Персиваль Рен
 Похороны викинга





 Рассказ майора Анри де Божоле


 Джордж Лоуренс, чиновник колониальной службы, инспектор одного из округов Борну, возвращался в Англию. Его путь лежал через красный город Кано и помойную яму, именуемую порт Лагос, в бухте Бенин на проклятом западном берегу Африки. Там предстоя­ла посадка на корабль «Аннам». После этого можно будет со вздохом облегчения растянуться в парусиновом кресле.
 Самая трудная часть пути была пройдена. Позади остались тревога, зной, малярия, пыль, невыносимое однообразие и одиночество. Страшнее всего было одиночество.
 В Кано, таинственном и древнем городе Центральной Африки, с его одиннадцатимильной стеной и населением в сто тысяч туземцев и двадцать белых, есть железнодорожная станция. На платформе этой невероятной станции Джордж Лоуренс неожиданно встретил своего старого друга, майора конницы спаги, Анри де Божоле. Они вместе учились в Итоне и потом случайно встречались на Северо-Нигерской железной дороге, на пароходах Африканской компании, на скачках в Отейле и Лонгшане и иногда в доме их общего друга – леди Брендон, в старинном имении Брендон-Аббас в Девоншире.
 Несмотря на свою типичную французскую внешность, Божоле не бросился на шею Лоуренсу и не расцеловал его в обе щеки. Они просто крепко пожали друг другу руки, и только по их глазам было видно, как оба рады этой встрече. Лежа на койках купе, они переговорили о своих планах на время отпуска. Боль­ше Лоуренсу говорить не пришлось. Его друг все время порывался рассказать ему невероятную и таинственную историю, которую он должен был либо рассказать, либо умереть.
 Когда поезд вышел со станции Кано, француз начал свой рассказ. Джордж Лоуренс слушал рассеянно и иногда откровению храпел. Но после Абеокуты поведение Лоуренса резко изменилось. Оттуда – до Лагоса и дальше, на палубе «Аннама» среди сверкающей Атлантики он, не отрываясь, слушал, потому что рассказ Божоле внезапно коснулся той женщины, которую он любил.
 После того как они расстались в Лондоне, Лоуренс узнал начало и конец этой истории, а потом рассказал их Божоле.
 Вот что рассказал майор Анри де Божоле.
 – Говорю, вам дорогой Джордж, что это самое необъяснимое и необычайное происшествие. Я не успокоюсь, пока не разрешу этой тайны, и вы должны мне помочь. Вы, с вашим тренированным мозгом администратора и вашим великобританским хладнокровием. Да, вы будете моим Шерлоком Холмсом, а я вашим восторженным Ватсоном. Пожалуйста, называйте меня «дорогой Ватсон». Когда вы услышите мой рассказ, то в течение ближайших трех недель вы едва ли что будете слышать, кроме этого рассказа, и произнесете свое безошибочное суждение.
 – Так! – ответил Лоуренс. – Но, может быть, мы начнем с фактов?
 – Это произошло так, дорогой Холмс… Как вам известно, мое гнусное место службы называется Токоту. Там я заживо похоронен в дыре, по сравнению с которой любая алжирская деревня покажется Сиди-Бель-Аббесом, Сиди-Бель-Аббес – Алжиром, Алжир – Парижем, а Париж – царством небесным. Я оторван от моего дорогого полка, от бульваров, от всего, ради чего стоит жить. Я похоронен…
 – Знаю! – без всякого сочувствия прервал Лоуренс. – Разворачивайте вашу страшную тайну.
 – Что я вижу? Я вижу восход и заход солнца. Сверху небо, а снизу пустыня. Я вижу горсточку моих одуревших от пустыни людей. Черных и белых, живущих в слепленном из грязи форту. Что еще я вижу?..
 – Я сейчас заплачу от жалости, – пробормотал Лоуренс. – Продолжайте про тайну.
 – Иногда я вижу коршуна, шакала или ящерицу. Если повезет, я увижу караван работорговцев с озера Чад. Я благословляю эту банду туарегов за привносимое ею разнообразие, когда командую открыть огонь.
 – Роковая загадка, по-видимому, была даром небес, – улыбнулся Лоуренс.
 – Воистину! – ответил француз. – Этот дар был ниспослан, чтобы спасти меня от сумасшествия. Но все же цена ему была слишком высока. Он стоил жизни стольким храбрецам. Один из них был убит предательски… Это был унтер-офицер, убитый одним из своих солдат после блестящей и страшной победы… Но почему? Из-за чего? Этот вопрос я задаю себе в который раз, а теперь я задаю этот вопрос и вам, дорогой Холмс.
 Знаете форт Зиндернеф? Один из наших маленьких постов. Далеко на север в стране Аир. Севернее вашей Нигерии. Не знаете? Так вот там и разыгралась эта непонятная трагедия.
 В одно дьявольски жаркое утро я сидел в пижаме и зевал над чашкой кофе. В казарме легионерам играли побудку. Бедняги начинали новый день в аду. Я закуривал папиросу, когда мой ординарец вбежал, лепеча что-то об умирающем от усталости арабе на умирающем верблюде, который кричит, что он прибыл из форта Зиндернеф и что там избиение и осада, бой, разгром и внезапная смерть. Все убиты или ожидают смерти и так далее…
 – Неужели умирающий верблюд кричит такие вещи? – спросил я.
 – Нет, мосье, это говорит умирающий араб. Умирающий от усталости на умирающем верблюде.
 – Скажи ему, чтоб он не смел умирать, пока я его не допрошу, иначе я его пристрелю, – ответил я, заряжая револьвер. – Заодно скажи сержанту, чтобы авангардный отряд Иностранного легиона в полном походном снаряжении выступил через девять минут. Остальные на мулах.
 У ворот я узнал от араба, продолжающего умирать на умирающем верблюде, что два дня тому назад большой отряд туарегов был замечен с вышки форта Зиндернеф. Немедленно мудрый унтер-офицер, исполнявший после горестной смерти капитана Ренуфа обязанности коменданта, выслал этого араба на его быстром верблюде мехари из форта. Он велел ему не ждать, пока его изловят, а гнать за помощью. Если же он увидит, что туареги настроены несерьезно, ради спорта немного постреляют по форту и двинутся дальше, – проследить за ними и выяснить, какую чертовщину они задумали.
 С песчаного холма араб увидел, как туареги окружили форт, вырыли в песке окопы, полезли на пальмы и открыли по форту сильный огонь. Он насчитал десять тысяч нападавших (это значит, что их было около пятисот человек). Тогда он повернул своего мехари и скакал день и ночь. Я обещал ему много наград, в том числе спустить с него шкуру, если узнаю, что он недостаточно торопился, и повел свой отряд форсированным маршем.
 Я был впереди с отрядом всадников на мехари. За нами шел эскадрон на мулах и рота сенегальцев. Она должна была идти пешком по пятидесяти километров в день, пока не дойдет до Зиндернефа. Мы сделали рекордный марш и с вершины песчаного хребта увидели форт и маленький оазис. Ни следа туарегов, никакой битвы, никаких усеянных трупами развалин. Форт выглядел совершенно нормально: квадрат тяжелых серых стен, плоская крыша, бойницы и башни. Наверху стройная вышка и надо всем – трехцветный флаг.
 Все в порядке, честь Франции спасена, и я от радости стал махать кепи. Я начал сочинять реляцию о своем блестящем марше и раз шесть выстрелил из револьвера в воздух. Пусть в форту знают, что где бы ни прятались туареги, опасности больше нет, потому что я, Анри де Божоле, привел помощь. Я тогда я заметил странную вещь: высокая наблюдательная вышка была пуста.
 Странно! Очень странно! Непонятно, как можно, зная, что туареги шныряют вокруг и одна из их банд только что была отбита от форта, забыть выставить часового на вышку? В любой момент они могут вернуться. Я выскажу коменданту соответственный комплимент по этому поводу.
 Хорошенькое положение вещей, нечего сказать! Я подхожу к форту средь бела дня, стреляю из револьвера, и никто не обращает на это ни малейшего внимания. Вместо меня с таким же успехом могли прийти все туареги Африки или вся германская армия.
 Нет, несмотря на флаг, что-то было не в порядке. Я вынул бинокль. Может быть, я что-нибудь упустил невооруженным глазом. Может быть это засада: туареги взяли форт, перебили его защитников, привели все в порядок, надели форму, оставили флаг и ждут ничего не подозревающий спасательный отряд, чтобы перестрелять его у стен. Нет, слишком непохоже на наших друзей туарегов. Мы знаем, что они устраивают, когда берут форты. Нет… в бинокль я вижу в амбразурах лица европейцев: смуглые, бородатые, но определенно не похожие на туарегов.
 Опять-таки странно: в каждой амбразуре лицо солдата, большинство целится из винтовок, иные прямо в меня. Почему? Во всей пустыне нет ни одного туарега. Почему они не спят сном утомленных победителей в своей казарме, выставив двойной караул на вышке? Почему на вышке никого нет, а все амбразуры заполнены людьми? Почему никто не двинулся с места и не пошел доложить коменданту о нашем приближении?
 Как бы то ни было, защитникам повезло, и туареги плохо стреляли, иначе у них не осталось бы достаточного количества людей, способных стоять в амбразурах.
 Когда я опустил бинокль, я понял, что нас ждали и что комендант позволил себе маленькую, вполне простительную шутку. Он хотел показать мне форт таким, каким его увидели туареги. Так и есть, нас заметили: со стены было сделано два выстрела. Дурень на радостях выстрелил почти прямо в меня.
 «Я ему покажу», – думал я, проезжая через оазис и улыбаясь. После этого я довольно долго не улыбался.
 Под пальмами были пятна высохшей крови. Добрые винтовки Лебеля собрали свою дань с нападавших… Я выехал из оазиса и подъехал к воротам.
 Человек шесть стояли на стене над воротами. Ближе всех ко мне стоял великан с седыми косматыми усами, из-под которых торчала короткая деревянная трубка. Его кепи было лихо заломлено на бок и закрывало один глаз, другим, прищуренным, он лукаво смотрел на меня, держа винтовку наведенной на мою голову. Это был настоящий старый легионер, а вовсе не туарег.
 – Поздравляю, ребята, – крикнул я. – Франция и я гордимся вами! – Я снял кепи, отдавая честь их победе. Никто из них не шевельнулся. Никакого ответа. Мне это не понравилось. Шутка становилась неуместной.
 – Чему вас учили в Иностранном легионе? Вызовите коменданта. Живо! – Никто не шевельнул пальцем.
 Тогда я обратился к седоусому легионеру: «Эй, ты, доложи коменданту, что майор де Божоле прибыл из Токоту с подкреплением. Вынь свою трубку и пошевеливайся. Слышишь?»
 И тогда, друг мой, мне стало не по себе, хотя невероятная истина мне и не мерещилась. Почему этот старик был неподвижен, как египетский Бог? Почему все они были, как каменные статуи? Почему в форту стояла такая абсолютная тишина и ничто не двигалось в ослепительном солнечном свете?
 Где часовые и комендант? Почему никто не отпирает мне ворот? Почему не слышно ни голосов, ни звука шагов? Почему на меня обращают так же мало внимания, как на жука, ползающего в песке?..
 Как во сне, я объехал вокруг форта и видел все больше и больше этих неподвижных людей. Один из них стоял без кепи, и на его лбу я заметил маленькую круглую дырку. Он был убит. Убит на своем посту. Он продолжал держать свою винтовку, будто собирался стрелять. Я близорук, вы это знаете. Но тут я понял: они все были мертвы. Все.
 – Почему они не спят сном утомленных победителей? – спрашивал я себя несколько минут тому назад. – Они спят этим сном. Все! «Пали на поле чести».
 Я проехал обратно к тому месту, где стоял на своем последнем посту седоусый старик. Я снял кепи и извинился перед ним. У меня на глазах выступили слезы, и я, Анри де Божоле, майор спаги, не стыжусь в этом признаться.
 Я сказал:
 – Прости меня, друг. Что сказали б вы, англичанин?
 – Как вы насчет чая? – произнес мистер Джордж Лоуренс и вытащил из-под койки корзину с припасами.
 Майор де Божоле наскоро проглотил свой хрустящий от песочной пыли завтрак и продолжал рассказывать. Джордж Лоуренс лежа на спине, выпускал кольца дыма и внимательно за ним следил.
 – Я, разумеется, понял, что кто-то должен был остаться в живых. Ведь кто-то стрелял, когда я подъезжал к форту. Эти трупы не могли сами встать в такие невероятно жизненные позы. Тот, кто их расставил, должен быть живым.
 В девяти случаях из десяти люди падают назад, когда их убивают стоящими. Кроме того, где же раненые? Во всяком бою их бывает больше, чем убитых. Кто-то должен был остаться там, в казарме. Но почему нет часового на вышке? Даже самый последний рядовой второго разряда понимает, что это необходимо.
 «Так или иначе, я скоро разрешу загадку», – думал я, смотря на мой приближающийся отряд. Мой сержант, очевидно, как и я, опасался ловушки. Отряд подходил рассыпанным строем.
 Я приказал трубачу сыграть тревогу, потом полковой сигнал.
 После каждого сигнала я ждал, что кто-нибудь появится на крыше, что ворота откроются… Ни звука… никакого ответа. Опять сигнал, и опять никакого ответа.
 Наверное, последние оставшиеся в живых тяжело ранены. Тот, кто расставлял караул мертвых, был при этом ранен и лежит у их ног или внизу на своей койке. Я велел трубачу прекратить и приказал сержанту изготовить длинную веревку из верблюжьих пут, из поводьев, из чего угодно и забросить на стену. Потом велел сержанту привести Растиньяка. Растиньяк был пьяницей, бандитом и бездельником. По нем давно скучал штрафной батальон, знаменитый батальон «весельчаков».
 – Разрешите мне полезть? – спрашивает трубач и отдает честь.
 – Молчать! – прикрикнул я на него и, повернувшись к Растиньяку велел ему со спины верблюда лезть на стенку.
 – Никак нет, – отвечает Растиньяк. – Разрешите мне в ад отправиться мертвым, а не живым. Можете меня пристрелить.
 – Это я могу, – ответил я и вынул револьвер. – Подъезжай на своем верблюде под водосточный желоб. Встань на спину верблюда и прыгай на желоб. Перелезешь через стену и откроешь изнутри ворота.
 – Никак нет, – снова сказал Растиньяк. Я поднял револьвер, а сержант выхватил у него винтовку.
 – Кафар? – спросил я. Так мы называем безумие, охватывающее европейцев, особенно любителей абсента, на этом краю света. От однообразия и невыносимой скуки они бунтуют, кончают с собой, танцуют голыми, а иногда воображают себя ящерицами, императорами или маятниками.
 – Мне просто не хочется быть незваным гостем у покойников, занятых строевым учением, – отвечает Растиньяк.
 – В последний раз говорю – иди! – пригрозил я, целя ему между глаз.
 – Идите сами, господин майор, – ответил он, и я спустил курок. Правильно я поступил или нет?
 – Не знаю, – ответил Лоуренс и широко зевнул.
 Раздалось щелканье курка, и Растиньяк улыбнулся. Приветствуя форт, я выпустил все пули из моего револьвера в воздух.
 – Ты останешься в живых, чтобы попасть в полевой суд. Оттуда попадешь в штрафной к «весельчакам».
 – «Весельчаки» лучше покойников, – ответил он, и сержант взял его под арест.
 – Покажи этому трусу дорогу, – сказал я трубачу. Тот мгновенно бросился на стенку и исчез за ее зубцами. Он был храбрецом.
 – Пока ворота не откроются, мы будем считать, что крепость занята противником, – сказал я сержанту, и мы отъехали от стенки к отряду.
 Мы стояли и ждали. Мои солдаты не сводили глаз с форта. Напряжение достигло предела. Из этого невероятного форта не носилось ни звука. Все так же полощется флаг и те же мертвецы целятся из винтовок в пустоту и в нас…
 Две минуты… пять… семь… Что случилось? Неужели трубач попал в ловушку?
 – Этот дурак не вернется, – громко сказал Растиньяк и расхохотался. Капрал ударил его кулаком по губам и зашипел: «Мы тебе устроим жабу и рот набьем песком, как это тебе понравится? Хочешь еще поговорить?»
 Жабу устраивают так: человеку связывают руки за спиной и к ним притягивают ноги. Человека выгибает колесом, и его оставляют лежать на солнце.
 Через десять минут я позвал сержант-мажора. Дольше я не мог выдержать.
 – Я пойду сам. Я не могу послать второго солдата, хотя следовало бы… Примите командование. Если через десять минут я не появлюсь и ничего не случится, атакуйте форт. Часть посылайте на стены, часть в ворота. Ворота сжечь…
 – Разрешите мне пойти, командир.
 Он храбрый человек этот сержант, но я вижу, что он смертельно боится.
 – Молчать! Пойду я, а не кто другой, – отвечаю я и иду к стене форта. Я помню, как я мучительно боялся осрамиться перед всеми солдатами – живыми и мертвецами. Я не гимнаст и не мог птицей вскочить на стену, как мой трубач. Печально, когда тело слабее духа. Я довольно долго и неизящно болтал ногами, вися на водосточной трубе, но наконец зацепился, влез на стену и прополз в амбразуру.
 Тут я остолбенел от невероятности развернувшегося передо мной зрелища. Я не верил своим глазам. Весь гарнизон стоял живой, спиной ко мне. Они стояли в высохших лужах своей крови и не отрываясь следили за несуществующим врагом. Я забыл исчезнувшего трубача, забыл свой отряд и все на свете. Я увидел нечто новое.
 У моих ног лежал комендант форта. Он лежал на спине, в упор смотря на солнце своими невидящими глазами, и в сердце его был вонзен штык, длинный французский штык с выгнутой рукоятью. Нет, на нем не было никакой другой раны. Он не был застрелен. Он лежал с французским штыком в сердце. Что вы скажете по этому поводу, мой друг?
 – Самоубийство, – отвечал Лоуренс.
 – Так сперва подумал и я, но потом увидел, что в одной руке комендант держал револьвер с одним выстрелянным патроном, а в другой смятое письмо. Вы представляете себе, чтобы кто-нибудь вогнал себе в сердце штык, а потом схватил бы одной рукой письмо, а другой – револьвер? И потом, кто станет кончать с собой при помощи штыка, имея заряженный револьвер? Самоубийство?.. Чепуха…
 Неудивительно, что я забыл все на свете. Представьте себе французский форт в сердце Сахары. Весь гарнизон стоит убитый у амбразур. Туареги отбиты. И в мертвом форту, не взятом туарегами, лежит комендант этого форта с французским штыком в сердце.
 Но почем я знаю, что форт не взят? Что сталось с моим трубачом? Из каждой щели за мной могут следить беспощадные глаза туарегов. Казарма и комнаты могут быть битком набиты ими.
 Нет, это абсурд! С какой стати они стали бы убивать коменданта французским штыком? Они разнесли бы его в клочки и отрубили бы голову каждому трупу. Я видел, что остается после их побед. Обугленные, разграбленные развалины, усеянные клочьями того, что раньше называлось людьми.
 Этот убитый комендант был героем. Я почувствовал, что это он заставил своих солдат охранять форт даже после смерти. Когда они падала один за другим в течение этого долгого страшного дня, он ставил их, убитых и раненых, в амбразуры с винтовками, а потом поочередно стрелял из каждой амбразуры. Неудивительно, что туареги не посмели идти на приступ, видя в каждом отверстии стены бесстрашного человека, которого не могли убить.
 Это был герой с мрачным юмором и неукротимой храбростью, настоящий герой Иностранного легиона. И когда я вспомнил, как предательски он был убит, моя кровь закипела. Я позволил себе преклонить перед ним колено и приколоть ему на грудь мой орден Почетного легиона. Это был простой унтер-офицер легиона, но он стал одним из бессмертных героев Франции… и я отомщу за его убийство. Таковы были мои мысли, мой друг, когда я понял правду. Что вы скажете по этому поводу?
 – Пора обедать, – сказал Джордж Лоуренс и встал.
 – Кто же его убил? – спросил на следующее утро де Божоле у лежащего на койке Лоуренса.
 – Опять? – пробормотал тот и уставился глазами в потолок.
 – На чем я остановился?
 – Не знаю, я своевременно уснул, – невозмутимо ответил Лоуренс.
 – Ах да, я приколол ему на грудь мой орден. Это был такой же герой, как ваш генерал Гордон. И так же, как в Хартум, помощь пришла слишком поздно. Но честь флага была спасена. Я встал, зарядил револьвер и пошел вниз. По пути мне пришла в голову одна мысль, и я, прежде чем спускаться, обошел всех мертвых защитников стены. У всех штыки были на месте. Я не думал, что кто-нибудь пошел и убил его штыком, а потом вернулся и умер в амбразуре. Он не смог бы умереть на ногах. Но все-таки… Я спускался по лестнице с поднятым револьвером. Я не знаю, чего я ждал, но ведь здесь, в этой тишине, бесследно пропал мой трубач. Я вошел в казарму. Как вы думаете, что я там нашел?
 – Не знаю, – сказал Джордж Лоуренс.
 – Ровно ничего. И никого. Даже того, кто стрелял при моем приближении. Теперь я не сомневался в том, что туареги не входили в крепость. Казарма была в идеальном порядке: личные мешки на полках, посуда в висячем шкафу, кровати застланы. Вероятно, тревога была дана сразу после обычного осмотра помещения. Все вещи были на местах. Запасы были не тронуты. Рис, кофе, бисквиты, вино. Во всем форту не было ни одной недостающей вещи…
 – Кроме одной винтовки, – пробормотал Лоуренс.
 – Совершенно верно, друг мой. Где была та винтовка, штык от которой остался в сердце коменданта? Кто-нибудь из мертвецов заколол коменданта, забросил свою винтовку за горизонт и вернулся на место? Вряд ли.
 Может быть, какой-нибудь туарег добыл при разгроме одного из наших разведочных отрядов в пустыне французский штык и, будучи специалистом в метании ножа, бросил его через стену и попал в сердце коменданта? Маловероятно. Человек, вооруженный винтовкой, едва ли вылезет из-за прикрытия, чтобы швыряться штыками. К тому же штык в груди коменданта торчал рукоятью вниз. Непохоже, чтобы он прилетел из-за стены.
 Нет, эта гипотеза так же нелепа, как и предположение, что коменданта закололи мертвецы. Оставалось предположить, что коменданта заколол кто-нибудь из его солдат. Последний из оставшихся в живых. Заколол и со своей винтовкой бежал из форта. Но почему? Почему он не остался ожидать нас? Все бы, конечно, подумали, что комендант был застрелен туарегами, как и прочие. Для этого ему достаточно было прострелить мертвому коменданту голову и поставить его труп в амбразуру. Если он был способен в такую минуту убить своего начальника, то почему бы ему не приписать победу себе и не увенчать свою месть наградой, заслуженной убитым? С какой стати ему было бежать и рисковать умереть в пустыне от жажды или от ножа туарега? Нелепица.
 Я чуть не причислил эту гипотезу к двум первым фантастическим гипотезам. Но тут я вспомнил револьвер в руке убитого коменданта. Один патрон в нем был выстрелен. Неужели человек, защищающий форт в таких невероятных условиях, станет забавляться стрельбой из револьвера по скрытой мишени на триста ярдов? Особенно, когда у него под руками несколько десятков винтовок и несколько тысяч патронов! Конечно, нет. Этот патрон был выстрелен в кого-то, кто был в самом форту, а не вне его. Может быть, в того, кто его убил и потом бежал. Но почему он бежал? Ведь если бы он оставил труп коменданта в амбразуре, никому не пришло бы в голову обвинять его в убийстве.
 Вдруг мне пришла в голову новая теория: кто-то убил коменданта до начала боя, а потом организовал эту фантастическую оборону и сам погиб на своем посту. Все это возможно, но кто же поставил последний труп в амбразуру? Единственный труп, не стоявший в амбразуре, лежал поблизости от коменданта. Он лежал на спине и был аккуратно прибран. Его глаза были закрыты и руки сложены крестом на груди.
 Но где же был последний защитник форта? Тот, кто поставил и прибрал все трупы. Тот, кто стрелял при нашем приближении. Почему он стрелял, если хотел скрываться или бежать?
 Я почувствовал, что у меня кружится голова и что если я сейчас же не начну действовать, то сойду с ума. Надо было подняться на крышу и удостовериться в двух вещах. Во-первых, надо было осмотреть все трупы: может быть, кто-нибудь из них не был поставлен кем-то другим. Во-вторых, нет ли среди них кого-нибудь, убитого в упор из револьвера. Это и был бы убийца, в свою очередь застреленный комендантом и поставленный им в амбразуру…
 – После того как ему самому проткнули штыком сердце, – добавил Лоуренс.
 – Я сам об этом вспомнил и прямо чуть не заплакал, – ответил Божоле.
 – Когда я начал подниматься по лестнице, я вдруг вспомнил про исчезновение моего трубача. Я быстро обошел все помещения и никого не увидел. Полная тишина. Это был самый страшный удар, Джордж, из всех, перенесенных мною в этот страшный день.
 «Трубач! – закричал я. – Трубач»! Я выбежал на внутренний двор и продолжал кричать до хрипоты. Ни звука в ответ. Тишина.
 Тогда меня охватил страх. Я бросился к воротам, повернул огромный ключ и распахнул их тяжелые половинки.
 Я увидел весь мой отряд и сержанта, отдавшего приказ об атаке. Только тогда я вспомнил, что назначенные мной десять минут прошли.
 После ванны и завтрака оба друга лежали на узких, тряских койках, примиренные с шумным миром, если только вообще можно было примириться с безвыходной духотой и неизбежной пылью раскаленного купе.
 – Джордж, старина, – начал Божоле. – Верите ли вы в спиритизм и чертовщину?
 – Я твердо верю только в чистый спирт – это самая настоящая чертовщина, сам пробовал, – лениво ответил Лоуренс.
 – Это единственное объяснение, которое предложил мне мой сержант-мажор, когда увидел, что творилось в форту.
 «Дьяволы и призраки», – прошептал он, увидев убитого коменданта и узнав, что трубач бесследно растворился в воздухе вместе со своей трубой и винтовкой.
 «Сержант-мажор Дюфур, – сказал я. – Выставите караулы. Пусть отряд сведет верблюдов на водопой в оазис. Сержант Лебоди будет командовать караулом. Прикажите ему зажечь костры и дать обед отряду. Через час всех поставить на рытье могил. Когда появятся разведчики отряда сенегальцев лейтенанта Сент-Андре, пусть доложат мне. По тревоге пусть немедленно все вступят в форт. Без этого чтобы никто не смел входить. Поставьте у ворот пост. Потом возвращайтесь и помогите мне разобраться в этом проклятом деле. Ахмед сделает нам кофе».
 И я дал ему кусок шоколада и стаканчик коньяка. Он обоим нам пригодился, этот коньяк.
 Пока я был один, я предпочитал оставаться на крыше под ярким солнцем. Я не протестую против туарегов, но не люблю дьяволов и призраков, убивающих людей штыками и похищающих трубачей в полном снаряжении. Я не мог за себя поручиться и был в опасной близости к тому веселому состоянию, которое мы называем «кафар». Лихорадка, ночь в седле и, наконец, мои разговоры с мертвецами.
 Я сидел и смотрел на лицо убитого унтер-офицера. Джордж, оно было ужасно. Оно было искажено дикой ненавистью, болью и бешенством. Он был убит несколько часов назад. Жара, мухи…
 Я не мог больше на него смотреть. Я стал смотреть на лежавшего рядом с ним солдата. Кто-то с благоговением прибрал его труп. Под голову ему была положена сумка. Что это могло значить?
 Потом я взглянул на стоявшего с непокрытой головой солдата. Того, которого я увидел, когда объезжал форт и впервые заметил, что его защитники мертвы. Он был убит пулей между глаз. Я инстинктивно стал искать глазами его кепи. На земле я увидел два кепи. У одного из них подкладка была вырвана и внутренний кожаный ободок выворочен наружу. Кто-то с силой вывернул его, может быть, вытаскивая что-то, зашитое под его подкладкой? Это не могло быть сделано срикошетившей пулей. Пуля, убившая того, кто стоял у стены, попала ему под козырек. Тот, кто лежал со скрещенными руками, был убит пулей в грудь. Пуля не могла тронуть этой фуражки. Человек, убитый наповал, не станет снимать фуражку и выворачивать ее внутренности. Он дергается, может быть, поворачивается и падает. Конечности вздрагивают, и все кончено.
 Будь все понятно в мертвом форту, я бы не заметил странности этой фуражки. Теперь же она приобретала особое значение.
 Кому она принадлежала? Что было вырвано из нее? Я совершенно инстинктивно взглянул на бумагу, зажатую в левой руке убитого коменданта. Я собирался уже взять эту бумагу, но вовремя вспомнил, что нельзя ничего трогать, пока не вернется сержант-мажор. Мне нужен свидетель. Иначе мой невероятный рапорт не будет иметь никакой цены. Но даже не трогая письма, я, к своему крайнему удивлению, увидел, что оно написано по-английски. Английское письмо в руке убитого французского унтер-офицера в маленьком форту, затерянном в песке Сахары.
 – Может, он был из англичан. Я слыхал, что в легионе встречаются и такие, – заявил Лоуренс.
 – Нет, – решительно ответил Божоле. – Типичный француз-южанин. Синие небритые щеки. Полный, с сизым носом. Может быть, из Прованса. Таких множество в Арле, Марселе, Авиньоне, Тарасконе. Тот, кто стоял без шапки, тоже никак не англичанин. Оливковое лицо. Может быть, испанец или итальянец.
 – А тот, что лежал со скрещенными руками? – спросил Лоуренс.
 – Это другое дело. Это был северянин. Да, он мог быть англичанином. Его лицо было бы к месту в офицерском собрании какого-нибудь из ваших полков. Такие лица штампуются тысячами в ваших университетах. «Англичанин-легионер и письмо по-английски. Это первый проблеск света. Может быть, он наведет меня на след», – думал я, стараясь восстановить произошедшее на крыше.
 Может, англичанин убил унтер-офицера, когда тот вырывал письмо из его кепи? Нет, англичанин лежал со штыком у пояса, да и как мог он это сделать, а потом, умирая, закрыть самому себе глаза? И потом, он был без фуражки. Виданное ли дело, чтобы человек ходил в Сахаре с обнаженной головой! Абсурд. Загадка сосредоточивалась вокруг штыка, которым комендант был убит. Откуда взялся этот лишний штык?
 За стенами форта гремел бычий голос сержанта Лебоди. Его хозяйственные распоряжения возвратили меня к действительности. Рядом со мной стоял сержант Дюфур и рассматривал трупы.
 – Даже с папиросами во рту, – с ужасом пробормотал он. – Но где же трубач Жан?
 – Ответьте мне на этот вопрос, сержант Дюфур, и я наполню вашу фуражку золотыми двадцатифранковиками. И еще пожалую вам Большой крест Почетного легиона.
 Сержант крепко выругался, перекрестился и сказал:
 – Уйдем, пока не поздно.
 – Кто вы, собственно говоря: сержант или барышня? – спросил я его и все больше горячась, начал ругать его за то, что он чувствовал себя так же, как я. Пустыня делает нас несправедливыми, мой друг. Но сержант держал себя великолепно, и мне стало стыдно.
 – Все ли вы обыскали, господин майор? – нарочито любезно спросил он.
 – Друг мой, сержант, ведь это солдат, а не иголка. Живой, здоровый солдат с ногами и глоткой в маленькой крепости. Он отозвался бы. Он был бы здесь.
 – Может быть, убит? – сказал сержант.
 – Кем? Жуками? Ящерицами? – иронизировал я, но он, пожав плечами, показал на убитого коменданта.
 – Да, – сказал я. – Теперь мы займемся убийством. Мы начнем с чтения этого документа.
 Теперь приготовьтесь, дорогой Джордж. Я боюсь, что сейчас вы не выдержите своей флегматической британской позы.
 Лоуренс слабо улыбнулся.
 – Это очень занятный документ. Я покажу его вам на пароходе. Он был адресован: «Начальнику сыскной полиции в Скотленд-Ярде и всем подлежащим властям». Наверху было написано: «Признание. Просьба опубликовать». Дальше: «Чтобы снять подозрение с невинных, настоящим заявляю, что я, один, без сообщников, похитил большой сапфир, называемый «Голубая Вода».
 – Что? – закричал Лоуренс и вскочил. – Что вы сказали, Божоле?
 – Вот как! – ехидно улыбнулся француз. – Где же ваша британская флегма? Вы, кажется, больше не зеваете от скуки, мой друг?
 – Послушайте, Божоле… Какого черта, – запинался Лоуренс. – Ведь это камень леди Брендон… Вы сочиняете?..
 – Это было написано в письме, взятом из рук убитого коменданта. Я покажу вам письмо, когда доберусь до своего сундука.
 – Не понимаю, – волнуясь, говорил Лоуренс. – Камень леди Брендон. Нашей леди Брендон. «Голубая Вода». Тот самый камень, на который мы вместе смотрели в ее доме? Украден! И вы нашли его в легионе?..
 – Я ничего не нашел, кроме окровавленной бумажки, – ответил Божоле. Он никогда еще не видал своего друга таким взволнованным.
 – В Сахаре письмо, касающееся леди Брендон… нелепица… чертовщина… – волновался Лоуренс. – Простите меня, друг, за мои манеры. Продолжайте! Рассказывайте все!
 – Пустяки, дорогой Джордж, когда я видел ваши зевки, я предвкушал развязку, – улыбнулся Божоле.
 – Вы терпеливый и хитрый дьявол, – с неподдельным восхищением сказал Лоуренс. – Несколько дней рассказывать свою историю, а потом… Продолжайте!
 – Ладно. Только приготовьтесь хорошенько к следующему сюрпризу. Знаете, какая подпись стояла под бумажкой?
 И после напряженного краткого молчания Божоле спокойно сказал: «Майкл Джест».
 – Майкл Джест? Ее племянник! Стащил сапфир и удрал? Что за чепуха! Это был он, этот убитый солдат? Слушайте, Божоле, не валяете ли вы дурака?
 – Я не знаю, кто крал сапфир и кто был убит на крыше. Я знаю только, как было подписано письмо. Я видел в имении Брендон двух или трех мальчиков когда-то… Убитый, судя по возрасту, мог быть одним из них, но мог с таким же успехом не иметь ничего общего с письмом, – серьезно сказал Божоле.
 – Нет, Божоле. Это нелепо. Джесты не крадут. Мне нужно бы положить лед на голову, – растерянно говорил Лоуренс.
 – За последние недели мне тоже нужно было много льда, а его не было. Что вы скажете по поводу убитого коменданта и пропавшего трубача? – спросил Божоле.
 – К черту трубача, – внезапно крикнул Лоуренс. – Леди Брендон!.. Майкл Джест!.. Простите, дружище. Рассказывайте дальше. – Лоуренс лег на койку и уставился глазами в потолок.
 Леди Брендон! Единственная женщина в мире.
 Поезд в изнеможении полз по раскаленной земле к Лагосу, и майор Божоле продолжал свой рассказ.
 – Итак, мой друг, представьте себе меня на этой крыше лицом к лицу с новой загадкой.
 – Что в письме? – спрашивает сержант Дюфур.
 – Признание вора, похитившего знаменитую драгоценность, – отвечаю я.
 – Который из них вор? – удивляется сержант.
 – Спросите меня заодно, куда девался трубач, кто стрелял из форта, когда мы появились, и, наконец, сошел я с ума или просто брежу, – сказал я, но тут же взял себя в руки и продолжал: – Лучше пойдем позавтракаем. Пищеварение – хорошая вещь. Потом обыщем форт и похороним как следует его защитников. Здесь мы оставим небольшой отряд и вернемся в Токоту. Вас я оставлю здесь комендантом.
 – Меня? – недоверчиво спрашивает сержант. – Чтобы я просидел тут несколько недель?
 Мы осмотрели весь форт. Нет трубача. Все видели, как он перелез через стену, и больше его никто не видел. Я перестал удивляться. Я примирился с фактами. В этом месте духи убивают комендантов, солдаты растворяются в воздухе и можно найти английское письмо в руках убитого французского унтер-офицера. Ладно. Мы не будем удивляться, мы будем делать наше дело.
 Не стоит повторять вам все гипотезы, высказанные мной сержанту Дюфуру за чашкой кофе в оазисе. Чтобы их опровергнуть, не требовалось даже критически настроенного сержанта. Они просто никуда не годились. Очевидно было лишь то, что где-то существует один из защитников форта, оставивший свой штык в груди коменданта и пропавший вместе со своей винтовкой.
 В четыре часа я приказал сержант-мажору поставить людей во фронт, чтобы отделить гарнизон для занятия форта. Сержант переминался с ноги на ногу и вдруг выпалил:
 – Господин майор, они не пойдут. Сержант Лебоди говорит, что капрал Бриль говорит, что люди говорят…
 Я его оборвал. Я выругал его в десять тысяч жестяных чертей. Накричал на него и велел через десять секунд выстроить отряд. Сержант бежал.
 Я был страшно зол, особенно потому, что предвидел нечто подобное. Чего еще можно было ожидать от этих суеверных болванов? Людей они не боялись, каждый из них был героем многих боев. Но форт, охраняемый мертвецами, – для них это было слишком. Их товарищ, трубач бесследно пропал в этом форту, и они это видели. Они также видели, как Растиньяк предпочел быть убитым на месте, но не лезть в этот форт. Растиньяк, храбрейший из храбрых!
 Я велел Дюфуру и Лебоди отобрать худших людей в отряде. Они либо пойдут в форт Зиндернеф, либо будут отправлены в канаву, вырытую для мертвых защитников форта.
 Я подъехал к фронту и произнес речь. Это была прекрасная речь о героях, погибших во имя прекрасной Франции, и кончил я ее со слезами на глазах.
 Потом я скомандовал отряду, назначенному идти в форт: «Вздвоенными рядами шагом марш!»
 Отряд не сдвинулся с места. Начиная с правофлангового, солдаты аккуратно положили свои винтовки на песок и стали смирно. Правофланговый, седой ветеран Мадагаскара и Дагомеи, сделал шаг вперед, отдал честь и с деревянным лицом сказал:
 – Мы предпочитаем умереть с Растиньяком!
 Это был настоящий бунт. Я не ожидал, что они зайдут так далеко.
 – Растиньяк не умрет, – сказал я. – Он будет отправлен в штрафной батальон. А вы, трусливые овцы… вам я предоставлю выбрать либо смерть здесь на месте, либо форт Зиндернеф… Сержант Дюфур, соберите их винтовки. Постройте остальной отряд. По команде: «Прямо по мишени…» первая шеренга встанет на одно колено и по команде: «Пли» каждый солдат исполнит свой долг.
 Друг мой Джордж, я отлично знал, что этого они не сделают и чувствовал, что вышел на мое последнее строевое учение. Они боялись, что этот чертов форт их убьет, если они в него войдут, а я знал, что он их убьет, если они в него не войдут. Если я сейчас сделаю малейшую ошибку, они меня пристрелят. Заодно пристрелят и унтер-офицеров, а потом уйдут в пустыню и там погибнут от жажды или будут насмерть загнаны туарегами.
 На мне лежала ответственность за этих дураков, и я должен был их спасти. Это была трудная задача, Джордж. Если я прикажу стрелять, они не выполнят приказа и тем самым станут мятежниками. Решив, что терять нечего, они пристрелят весь командный состав. С другой стороны, если я прощу назначенному гарнизону его неповиновение, то что останется от военной дисциплины!
 Сержант Дюфур подошел и отдал честь.
 – Они не выдержат, господин майор, – прошептал он. – Они переутомлены и одурели от пустыни… Растиньяк их герой и вождь… Они нас застрелят и все дезертируют… дайте им отдохнуть ночь… Кроме того, ночью прибудет лейтенант Сент-Андре с сенегальцами.
 – Что ж, Дюфур, – прошептал я ему в ответ, – просить нам у них из милости подождать нас пристреливать, пока не прибудут сенегальцы? – И, подумав, добавил громко, так, чтобы все слышали: – Вы слишком добры, сержант. Спаги так не делают, впрочем, это не спаги, а трусливые дураки. Ладно, будь по-вашему. Я позволю им отдохнуть до восхода луны. Через четыре часа мы начнем хоронить мертвых из форта и введем гарнизон. Надеюсь, что больше некого будет хоронить. – И я поехал обратно к оазису.
 Дюфур приехал через несколько минут.
 – Они не пойдут в форт, – сказал он. – При луне они будут больше бояться, чем сейчас.
 – Делать нечего, сержант, – отвечал я. – Если они послушаются до прибытия сенегальцев, то все будет в порядке. Если после четырех часов отдыха они взбунтуются, то ответственность за бунт не будет лежать на мне. Я сделал все, что мог, чтобы их спасти…
 – Я вас пробую спасти, господин майор, – пробормотал Дюфур.
 Я похлопал его по плечу и попросил прислать мне несколько солдат из отряда. Выбрать наиболее влиятельных людей. Я переговорю с ними и попробую показать им, чем такой мятеж окончится, укажу им на героизм и дисциплину, проявленную мертвыми. Потом пошлю к их товарищам и буду ожидать результатов.
 Ожидая прибытия вызванных солдат, я с грустью размышлял о той пропасти, которая отделяет офицера от солдата в нашей армии. Наши солдаты слишком хорошо знакомы со своими унтер-офицерами и слишком плохо с нами. Мы совершенно ими не интересуемся и не знаем их в лицо. Зато унтер-офицеры стараются и почти всегда держат себя всемогущими тиранами. Мое положение было особенно плохо. Я даже не был офицером их легиона и не имел на них никакого личного влияния.
 Солдаты прибыли, и я с ними поговорил. Попросил их повлиять на своих товарищей. Я, конечно, не говорил им о том, что случится, если отряд откажется стрелять по своим, и не пугал их винтовками сенегальских стрелков. Но я просил их подумать обо всех возможностях и надеялся, что они сами вспомнят о сенегальцах. Когда они собирались уходить, мне вдруг пришла в голову новая мысль. Надо уговорить их пройти со мной в форт и лично убедиться, что бояться нечего.
 Вернувшись, они, наверное, будут хвастаться перед своими товарищами и этим разобьют суеверное настроение, созданное Растиньяком. Послушав их, каждый решит, что он ничем не хуже и дело будет сделано. Я не буду упрашивать их пойти со мной в форт. Я просто предложу им, лучшим солдатам, посмотреть на достопримечательности форта, пока форт не убрали.
 – Подождите, – сказал я. – Может быть, среди вас найдутся люди такие же храбрые, как трубач? Достаточно храбрые, чтобы войти со мной вместе в пустой форт?
 – А где трубач? – пробормотал кто-то из группы, и вдруг я услышал совершенно неожиданную реплику, произнесенную шепотом по-английски: «Бедди, я хочу увидеть живое привидение». Затем ответ, тоже шепотом: «Дело, Хэнк, я хочу увидеть дух старика Броуна».
 Два солдата вышли вперед и отдали честь. Они резко отличались друг от друга. Один был огромного роста, а другой – меньше пяти футов. Но лица у них были одинаковы: сухие, с крупным носом, ртом как прямая щель, вырубленными топором скулами и подбородком. Судя по серым глазам – северяне. По речи – американцы.
 – Хотите осмотреть форт? – спросил я.
 – Так точно, – ответили оба как один.
 – Неужели у нас в легионе нет храбрых французов? – спросил я остальных. Один из них, тяжелый гасконец, вышел вперед и отдал честь. Тогда начал действовать стадный инстинкт. Все до одного заявили о своей готовности идти. Это было удачей. Но тут я вспомнил об убитом коменданте. Этого они не должны были видеть. Мне нужно было пройти вперед, вынуть штык из его груди, покрыть ему лицо и сделать вид, что он был убит туарегами вместе с остальными.
 – Ладно, – сказал я. – Вы пойдете со мной в форт и увидите такое зрелище, какого никто не видел. О нем вы сможете рассказывать вашим внукам, качая их на колене.
 Я приказал сержанту отвести их в форт, а сам поехал вперед на муле. Часовой у ворот был снят. Я слез с мула и по лестнице поднялся на крышу.
 И там, на крыше, я стоял и протирал глаза. Я ничего не мог понять. Я не верил своим глазам: труп коменданта исчез. Лежавший рядом с ним труп солдата тоже.
 – Черт! – сказал Лоуренс, приподнимаясь на локте.
 – То же самое сказал и я, – продолжал Божоле. – Больше нечего было сказать. Неужели вся эта история была сном? Неужели мне приснился труп коменданта с французским штыком в груди?
 Я думаю, что моя температура внезапно поднялась на соответственное количество десятых, потому что мне пришла в голову мысль, что среди мертвых солдат в амбразурах есть кто-то живой, притворившийся мертвым. Я помню, что я обходил трупы и заговаривал с ними. Некоторых, особенно походивших на живых, я брал за локоть и тряс. Они падали на землю, и их винтовки с грохотом катились по крыше.
 Вдруг я услышал шаги по лестнице. Это сержант Дюфур вел солдат. Я взял себя в руки и заставил себя сказать им речь. Они стояли, пораженные тем, что видели. Больше всех был поражен сержант. Он, не отрываясь, смотрел на высохшую лужу крови, где прежде лежал труп коменданта. Оба американца внимательно осматривали трупы. Казалось, что они ищут среди убитых своих товарищей.
 Я боялся, что кто-нибудь подойдет ко мне и спросит: «Где их комендант?» Но, к счастью, у них было слишком много вопросов и они ни одного из них не задали. Потом я приказал сержанту увести солдат. С лестницы я его позвал обратно. Мы одни остались на крыше и одновременно спросили друг друга: «Вы его убрали?»
 Я засмеялся громко, но невесело, а сержант произнес самое изумительное ругательство, которое когда-либо произносил. По своей длине и самобытности оно было необычайно даже для Иностранного легиона.
 – Вы вполне правы, сержант, – сказал я. – Положение усложняется.
 Сержант выругался вторично и спустился с лестницы. Снизу раздался его голос: «Пожалуй, здесь нечем напугать Растиньяка».
 Однако, друг мой, здесь было чем напугать меня. Я немедленно удрал на муле обратно в оазис.
 Так-то, старина. Что же, вы думаете, случилось? Послушались ли мои овечки или взбунтовались, зная, что их товарищи не станут по ним стрелять?
 – По-видимому, вы остались в живых, мой друг, – ответил Лоуренс.
 – По-видимому. Но все же, как вы полагаете: вошли они форт или отказались?
 – Не загадывайте загадок, старина. Я твердо знаю, что они либо послушались и вошли, либо не послушались и не вошли, – сказал Лоуренс.
 – Ошибаетесь, мой друг, – ответил Божоле. – Ни того ни другого не произошло.
 – Какого черта… – начал Лоуренс, но Божоле его прервал. На этот раз он сам посоветовал отложить рассказ и закусить.
 Итак, мой дорогой Джордж, это был последний номер, достойно завершивший всю удивительную программу. Очень подходящий номер, кстати сказать. «Очаровательное времяпрепровождение на свежем воздухе, закончившееся фейверками», как пишут деревенские репортеры.
 – Фейверки? Обстрел, что ли? – спросил Лоуренс.
 – Нет, сущие пустяки, мой друг. Я сейчас вам расскажу.
 Когда луна взошла, я приказал сержанту выстроить отряд, поставить назначенный в форт гарнизон на правом фланге. Гарнизон либо пойдет, либо нет. Если нет, я построю остальной отряд и прикажу стрелять по солдатам, отказавшимся от повиновения в военной обстановке.
 Отряд, может, послушается, а может, и нет. Тогда я скомандую им положить винтовки. Возможно, что в силу привычки солдаты это сделают. Потом прикажу отвести их «под арестом» к оазису. Когда придут сенегальцы, я отправлю их всех под конвоем в Токоту ожидать военно-полевого суда. Если они не положат оружия, то унтер-офицеры должны соединиться со мной, и мы попробуем продать нашу жизнь по возможности дорого. Может быть, к нам присоединится кое-кто из солдат и мы попытаемся спастись в форту. Впрочем, скорее всего нас на месте изрешетят пулями.
 – Слушаюсь, господин майор, – отсалютовал сержант Дюфур. – Разрешите внести предложение. Разрешите мне стать рядом с вами и взять с собой Растиньяка. Я приставлю револьвер к его печени. Возможно, что он вследствие этого сумеет подать добрый пример своим друзьям…
 – Ничего подобного, Дюфур, – ответил я. – Все будет идти нормально, пока сами солдаты не начнут вести себя ненормально. Мы будем командовать французскими солдатами, пока не начнем стрелять по мятежникам.
 Я не герой, но это был единственный выход из положения. Верхом на муле я подъехал к солдатам. Я выбрал мула, а не верблюда на случай схватки. Верблюд неповоротлив, а на муле, с саблей в руке, я мог кое-что сделать. Я кавалерист, как вам известно. Я не ощущал страха. Мне казалось, что я посторонний наблюдатель. Сейчас я увижу драму, в которой главным действующим лицом будет некий Анри де Божоле. Может быть, я увижу его смерть. Я надеялся, что он сумеет хорошо сыграть свою роль на этой великолепной сцене. Сцена действительно была великолепна. Черный с серебром форт, застывший волнами серебряный океан песка, и на нем черным огромным островом – оазис. Люди как статуи – неподвижные и непонятные. Сейчас я скомандую, и они либо, механически двигаясь, пойдут вперед, либо поднимут прямо на меня два ряда длинных винтовок.
 Я последний раз взглянул на луну и вдохнул полной грудью. Пусть это будет моей последней командой, но я должен подать ее как следует: полным голосом и твердо. Я уже открыл рот, чтобы скомандовать и увидел нечто такое от чего так и остался с открытым ртом.
 Из форта внезапно поднялся столб огня.
 – Смотрите! – закричал сержант Дюфур, и все головы в отряде повернулись. В полной тишине был слышен его шепот: – Дьяволы, духи и призраки!
 Это привело меня в чувство.
 – Духи со спичками, – закричал я. – И дьяволы с керосином. Где Растиньяк?
 Было совершенно очевидно, что кто-то поджег форт. Я там был всего два часа тому назад и никаких намеков на огонь не видел.
 – Растиньяк лежит связанный в оазисе, – доложил сержант Дюфур.
 – Запрещенная по уставу «жаба»? – спросил я.
 – Не могу знать, – ответил сержант. – Я только приказал привязать его к дереву.
 Из другого места форта вырвался новый столб дыма и пламени. Нет, Растиньяк не мог этого сделать, даже если бы был на свободе. Он не вошел бы в форт.
 Пытаться потушить пожар было бесцельно. Как вам, вероятно, известно, мы путешествуем по Сахаре без пожарных насосов и шлангов. Если крепость в пустыне загорится, так она горит как следует. От нее ничего не останется раньше, чем мои люди успеют набрать по чайной ложке воды в оазисе. И, говоря откровенно, я не имел ничего против того, чтобы она сгорела до основания. Этот пожар будет погребальным костром для всех храбрецов форта Зиндернеф. Заодно он спасет моих идиотов от мятежа, а меня от потери моей военной репутации. Может быть, и от смерти. Я приказал стоять вольно. Пусть солдаты посмотрят на пожар, если форт все равно не спасти. Может быть, мы увидим поджигателя. Но кто зажег этот форт? Почему? Отряд стоял совершенно неподвижно и смотрел. Вдруг наше оцепенение было нарушено привычным звуком. Выстрел из винтовки. Еще и еще. Судя по звуку, стреляют в нас – над головой свистят пули. Туареги!
 Справа и слева над песчаными холмами я увидел вспышки выстрелов, сразу повернул мой отряд и бегом повел его к оазису. Там мы будем иметь прикрытие и воду и, если сумеем продержаться до прибытия Сент-Андре, возьмем этих дьяволов между двух огней и отомстим за гибель форта Зиндернеф. Легионеры великолепные солдаты, Джордж. Лучших в нашей армии нет. Было наслаждением видеть, как они, согнувшись, бежали, точно на учении, а потом падали и исчезали за прикрытиями.
 Наши разведчики на верблюдах вернулись в оазис. Двое из них прорвались с боем. Двое других видели вспышки выстрелов и стреляли по ним. В несколько минут все пространство опустело. Противник мог увидеть только пылающий форт и черный, молчаливый, будто вымерший оазис.
 Это была замечательная картина, Джордж: огромный костер в лунной пустыне, а в лесу неподвижные люди, ждущие, затаив дыхание, появления новых актеров на сцене. Как мне хотелось, чтобы туареги с ревом налетели на горящий форт, рассчитывая перебить нас поодиночке, когда мы будем выскакивать из огня. Но этого не случилось. Возможно, что они видели нас у стен форта.
 Выстрелы прекратились. Что они теперь замышляют? Вероятно, переползают к ближайшей гряде холмов, с тем, чтобы ревущим ураганом броситься на оазис на рассвете. Они всегда атакуют на рассвете, когда противник после мирно проведенной ночи чувствует себя в безопасности. Но на этот раз наши винтовки встретят их на пятьдесят метров, а сзади у них смогут оказаться сенегальцы Сент-Андре. Сент-Андре должен был быть поблизости. Если он подойдет к тому времени, когда пожар погаснет, он может напороться на засаду туарегов. Возможно, что это та самая банда, которая пробовала взять Зиндернеф. У них, наверное, высланы разведчики в сторону Токоту.
 Необходимо было предупредить Сент-Андре. Это было нелегкое дело. Надо было не сбиться с пути в пустыне и не попасть в лапы к туарегам. В обоих случаях медленная смерть от жажды или от пытки. Нужен был надежный человек. Лучше даже два. Я не удивился, когда сержант Дюфур предложил мне послать двух американцев, которые были со мной в форту
 Медлительный гигант и его маленький товарищ появились и отдали честь. Я спросил их, согласны ли они пойти на это дело, и объяснил им мой план – взять туарегов между двух огней. Оба они сразу согласились и толково повторили мне все, что я хотел передать Сент-Андре. Потом сели на своих верблюдов и исчезли за ближайшим песчаным холмом.
 Я напряженно прислушивался, но ни одного выстрела не было. Очевидно, до рассвета ничего не произойдет. Огонь в форту потух. Все солдаты, не дежурившие на форпостах, спали. Я молча ходил по лагерю, ожидая рассвета и обдумывая невероятные события этого беспримерного дня. Наконец, изнеможенный до последней степени я прислонился к пальме. Если б я мог получить чашку кофе или смел закурить!
 Глядя на бледнеющие звезды, я решил, что вся невероятная история форта Зиндернеф была делом рук сумасшедшего. Он почему-то убил коменданта штыком (Если бы он был нормален, он застрелил бы его). Почему-то он убил трубача (вторым штыком, что ли?) и спрятал его тело. Почему-то он убрал тело коменданта, наконец, поджег форт и сам в нем сгорел.
 Но где он прятался, когда я был в форту, и почему он меня не убил? Это можно было объяснить сумасшествием. Но как объяснить найденную в руке коменданта записку Майкла Джеста? На этом я прервал свои размышления. Солнце взошло, и я увидел разведчиков отряда Сент-Андре.
 Мы напрасно приготовились к отражению атаки. На многие мили в окружности не было ни одного туарега. Сент-Андре не встретил ни единой живой души. Моих двух легионеров он также не встретил. Их, кстати сказать, больше никто никогда не видел. Я не знаю их судьбы: туареги или жажда.
 Оказывается, конная разведка Сент-Андре донесла ему, что слышала выстрелы со стороны форта Зиндернеф. Он ускорил свой марш и шел, пока не определил, что форт где-то близко. Не слыша ни звука и опасаясь засады, он остановился, а утром в боевом порядке начал наступать. Я пожалел, что туареги, уничтожившие форт Зиндернеф, не оказались между ним и мной.
 Пока наши солдаты отдыхали, я рассказал Сент-Андре все, что случилось, и попросил его дать мне какое-нибудь объяснение. Он умный парень, этот Сент-Андре. Хороший солдат и честолюбив, как черт.
 – Допустим, – сказал Сент-Андре, – что ваш трубач убил коменданта и дезертировал.
 – Силы небесные! Мне это не пришло в голову. Но с какой стати? Почему штыком? Почему он оставил штык в груди убитого?
 – Может быть, это была месть? Может, он впервые встретился наедине с этим унтер-офицером, с которым раньше служил в Сиди-Бель-Аббесе или еще где-нибудь. Унтер-офицер мог в свое время причинить ему много неприятностей.
 – Хорошо, – говорю я. – Но почему унтер-офицер не выбежал на стену, размахивая фуражкой, когда я стрелял из револьвера? Почему он не открыл ворот?
 – Он мог быть ранен, – предположил Сент-Андре.
 – Нет, мой друг, – сказал я. – Единственная его рана была нанесена этим штыком.
 – Может быть, он спал, – продолжал Сент-Андре. – Спал как убитый. Его враг трубач увидел его спящим и вонзил штык ему в сердце. Он не стрелял, потому что выстрел привлек бы ваше внимание. А когда он убил его штыком, он вдруг сообразил, что этот штык его выдаст. Тогда он бежал.
 – А простреленная гильза в револьвере? – спросил я.
 – Стрелял по какому-нибудь туарегу, случайно приблизившемуся к форту.
 – А письмо в руке коменданта?
 – Не знаю.
 – Кто стрелял два раза при нашем приближении?
 – Не знаю.
 – Наконец, как мог трубач убежать в пустыню на глазах всего моего отряда?
 Тут Сент-Андре внезапно встал.
 – Слушайте, – сказал он. – Трубач, конечно, никуда не бежал. Он убил коменданта и спрятался. Потом он убрал трупы и, зная, что вы были в форту и видели их, решил уничтожить следы преступления. Для этого он поджег форт. Он хотел воспользоваться смятением при пожаре и вернуться. А вернувшись, рассказать какую-нибудь историю. Он мог поклясться, что когда он влез, его ударили сзади по черепу и он пришел в себя только во время пожара. Это не более невероятно, чем вся остальная история.
 – Совершенно верно, господин лейтенант, – согласился я. – Но почему же он не вернулся?
 – Может быть, комендант ранил его из револьвера и в последний момент, когда он поджег форт, у него не хватило силы уйти. Он упал в обморок и погиб в огне, который сам зажег. Превосходный пример поэтической справедливости.
 – Очень поэтично, – согласился я. – Ирония судьбы и тому подобное. Единственный дефект этой теории в том, что если бы комендант стрелял, мы услышали бы выстрел. Револьвер в этой тишине звучал бы, как семидесятипятимиллиметровая пушка.
 – Правильно, – сказал Сент-Андре упавшим голосом. – Все это можно объяснить только тем, что он сошел с ума и покончил с собой.
 – Так, друг мой. Вы дошли до гипотезы сумасшествия. Я тоже. Это единственная возможная. Но я скажу вам еще кое-что. Трубач во всей этой истории ни при чем. Он не убивал коменданта. Я видел труп: комендант был убит несколько часов тому назад, а трубач пробыл в форту несколько минут.
 – Хорошо, – говорит Сент-Андре. – Попробуем сначала. – И он пробовал. Всячески. Но не мог придумать ничего, что сразу же не оказалось бы нелепым.
 Когда я возвращался в Токоту с высокой температурой и головной болью, я непрерывно повторял про себя в такт шагу верблюда одну фразу: «Кто убил коменданта? Почему? Почему? Почему?» Наконец я поймал себя на том, что говорю ее вслух.
 Пассажиры парохода «Аннам» шедшего из Лагоса в Беркенхед, были сильно заинтересованы двумя людьми, державшимися особняком. Они сидели и ходили вместе.
 Один из них был сухой, высокий англичанин, молчаливый и недоступный, никогда не употреблявший двух слов там, где можно было сказать одно, с холодным серым взглядом, не видящим окружающих, стального цвета волосами, стальной крепости подбородком и ртом. Другой, более жизнерадостный и общительный, выглядел типичным французским офицером. Он, по-видимому, был очень привязан к англичанину.
 День за днем они о чем-то разговаривали. Вернее, говорил француз, а англичанин вставлял короткие замечания в его монолог. Случайный слушатель заметил бы, что англичанин говорил только о каком-то письме и трупе без фуражки. Француз говорил все больше о пожаре, убийстве и исчезновении…
 – Когда вы в последний раз видели леди Брендон? – поинтересовался Джордж Лоуренс однажды в голубом Бискайском заливе.
 – Давно. Очень давно. Я был неделю в Брендон-Аббасе, это было, вероятно, шесть или семь лет тому назад. С тех пор я ничего туда не писал, кроме письма с благодарностью после моего отъезда оттуда… Скажите, переписываетесь ли вы регулярно с леди?
 – То есть… нет. Я не назвал бы это регулярной перепиской, – замялся Джордж Лоуренс. – Собираетесь ли вы туда в этот раз? – продолжал он, симулируя зевок.
 – Собственно говоря, следовало бы отвезти леди этот невероятный документ, но поездка туда меня никак не устраивает. Конечно, я мог бы послать этот документ при письме, но это было бы очень длинное письмо, а я пуще всего на свете ненавижу длинные письма.
 – Я отвезу его, если хотите, – предложил Лоуренс. – На будущей неделе я буду поблизости от Брендон-Аббаса. Я знаю Майкла Джеста, и мне будет забавно узнать, в чем дело.
 Майор де Божоле почувствовал, что слово «забавно» не вполне точно выражало ощущения Лоуренса. Его скрытый и флегматичный друг был слишком сильно взволнован во время рассказа. Очевидно, все, что касалось леди Брендон, затрагивало его настолько сильно, что забавно было само употребление этого слова.
 Де Божоле улыбнулся про себя и серьезно сказал:
 – Великолепно, мой друг, это спасет меня от писания письма в милю длиной, а леди Брендон не сочтет, что я небрежно отнесся к ее делу. Я рассказал все вам, ее другу, и дал вам документ – с просьбой передать ей. Скажите ей, что я считаю его уткой. Впрочем, он был найден при своеобразных обстоятельствах, и потом, может быть, он ей пригодится.
 – Совершенно верно, – согласился Лоуренс. – Я не сомневаюсь в том, что Майкл Джест не крал сапфира и вообще ничего не крал. Но этот документ должен быть передан ей, раз он касается ее и Джеста.
 – Разумеется, друг мой. Если камень действительно был украден, документ может помочь его отыскать. Почерк, например, может навести на след. Она сама решит, следует ли посылать его в Скотленд-Ярд… Заверьте ее, что я сделаю все, что смогу, чтобы помочь, если окажется, что камень действительно пропал.
 – Ладно, старина, – сказал Лоуренс. – Я на днях там буду. Наверное, первый, кого я встречу, будет Майкл Джест, и в тот же вечер я увижу пресловутый сапфир.
 – Несомненно, – ответил Божоле. – Знаете ли вы почерк Майкла?
 – Никогда не видал, но почему вы спрашиваете? Неужели вы думаете, что он действительно написал это письмо?
 – Я перестал думать, друг мой, – вздохнул Божоле. – Во всяком случае вы можете быть уверены, что первое письмо от вас я распечатаю не теряя времени. Либо сапфир украден, либо нет. Если украден, то этот документ может иметь практическое значение.
 – Боюсь, что не очень практическое, – возразил Лоуренс. – Похоже на то, что похититель вместе с камнем остались в сгоревшем форту Зиндернеф.
 – Силы небесные! Мне это никогда не приходило в голову. Великолепнейший сапфир в мире, стоящий почти миллион франков, может быть, валяется сейчас среди хлама в развалинах форта Зиндернеф, – сказал взволнованным голосом Божоле. На минуту Лоуренс представил себе, как он посвятит свой отпуск поискам камня и вернется в Брендон-Аббас с миллионным минералом в кармане.
 – Если камень исчез, то мы должны будем действовать быстро и осторожно, – сказал Божоле, и добавил: – Положение становится все более интересным. Представьте себе охоту за сокровищами в форту Зиндернеф. Что будет, если об этом узнают туареги или строители нового форта и гарнизон? Пока камень не найдут, Зиндернеф будет самым популярным форпостом в Африке. Если камень действительно там, то лучшим способом его потерять было бы намекнуть об этом кому-нибудь. Нет, это нужно было бы держать в строжайшей тайне и, по возможности, все поиски вести лично… Новые осложнения… чертовщина этакая! – и он улыбнулся.
 Джордж Лоуренс задумался.
 – Предположим, что камень был в кармане человека, сгоревшего в форту. Мог ли он погибнуть в огне? Портятся ли драгоценные камни от огня?
 – Не знаю. Можно будет узнать у какого-нибудь ювелира. Впрочем, едва ли. Драгоценные камни кристаллизуются внутри земли при значительно более высокой температуре.
 И Лоуренс снова задумался. Он думал о том, как он пожертвует своим отпуском, чтобы возвратить леди Брендон ее сокровище. Отпуском? Нет, карьерой, чем угодно, хоть жизнью…
 Голос Божоле возвратил его к действительности.
 – Странно, что эта история не попала в газеты!
 – Действительно, – согласился Лоуренс. – Я, конечно, не пропустил бы ее. Я регулярно читал все время мои газеты… Вероятно, этот чертов камень вовсе не был украден.
 – Похоже на то, – ответил его друг. – Иначе все английские газеты кричали бы об этом под самыми жирными заголовками… Впрочем, может быть, леди Брендон почему-нибудь замяла это дело… Пойдем, выпьем чего-нибудь, старик, это лучше.
 Прощаясь в Лондоне, майор де Божоле отдал Джорджу Лоуренсу документ, который тот должен был передать по назначению.
 Лоуренс обещал сообщить своему другу все, что узнает.




 Джордж Лоуренс привозит вести леди Брендон в Брендон-Аббас


 Автомобиль бежал по дороге, ведущей к воротам Брендон-Аббаса, и сердце Джорджа Лоуренса билось, как сердце юноши, спешащего на первое свидание.
 Если бы она вышла замуж за него четверть века тому назад, когда ее звали просто Патрисия Риверс, он все еще любил бы ее, но, вероятно, не был бы в нее влюблен, как теперь.
 Автомобиль проскочил ворота и летел по широкой дубовой аллее. Бронзовое лицо Лоуренса побледнело, он снял перчатку и опять надел ее, потом стал поправлять галстук.
 Автомобиль обогнул дом и встал перед открытой дверью. Проходя по знакомому дубовому холлу, Лоуренс чуть не кивнул двум железным рыцарям, охранявшим двери, через которые он вошел во внутренний холл. Оттуда шла винтовая широкая лестница до самой стеклянной крыши трехэтажного дома. Лестница и галерея ожили воспоминаниями, и Лоуренс снова видел статную женщину, ступавшую когда-то рядом с ним по этим лестницам.
 В первый раз он пришел в этот дом, надеясь, что, увидя ее женой другого, он излечится от своей нелепой любви, а может быть, наоборот, надеясь, что его любовь вспыхнет еще ярче. Он был счастлив, увидев, что любит ее еще больше, чем прежде, что его детская любовь переросла в глубокое чувство сильного мужчины и что она становилась для него тем, чем для Данте была Беатриче.
 Он приезжал с перерывами в несколько лет, и даже ее неизменная дружба, не позволявшая ему мечтать о большем, не охладила его чувства. Она была целью его существования, центром его жизни, и каждый раз, когда он ее видел, она казалась ему еще прекрасней и желанней.
 В этом старинном ящике лежали теннисные ракетки и молотки для крокета. На нем они в последний раз сидели рядом, когда Лоуренс ждал карету, которая должна была увезти его на вокзал. Он возвращался в Африку. Она доверчиво дала ему свою руку, и он старался сказать что-нибудь другое, кроме того, о чем он не смел говорить… На старинном сундуке напротив они сидели однажды вместе, отдыхая от танцев под Новый год.
 Те же картины: лошади и собаки, те же чучела, те же трофеи: головы львов, антилоп и буйволов – этих он сам убил на Нигере и прислал сюда. Над камином коллекция африканского оружия.
 Лоуренс дернул медную кисть, висевшую на шнурке над камином, и из глубины коридора ему ответил звонок. Вошел лакей – незнакомый.
 Лоуренс хотел спросить, дома ли леди, но в это время из другой двери появился дворецкий.
 – Хэлло, Бердон! – сказал Лоуренс. – Как поживаете?
 – Мистер Джордж! – искренне обрадовался старик, тридцать лет знавший Лоуренса. – Я так рад вашему приезду!
 Еще более рад он бывал отъезду Лоуренса. Он регулярно получал от него пятифунтовый билет. За долгие годы знакомства мистер Лоуренс стал для Бердона неплохим источником дохода.
 – Разрешите, я проведу вас прямо к леди, – заявил Бердон, зная, что гостя радостно встретят, и они пошли.
 – Как поживает леди? – спросил Лоуренс, чувствуя необходимость говорить, чтобы скрыть свою нервность.
 – Она в добром здоровье, сэр, принимая во внимание… – дворецкий замолк.
 – Что именно? спросил Лоуренс.
 – Вообще все, сэр, – неопределенно ответил дворецкий.
 Лоуренс улыбнулся про себя. Хороший слуга этот Генри Бердон.
 – Как поживает достопочтенный Фоллиот?
 – Он становится все более странным, жаль его, – ответил Бердон.
 – Здесь мистер Майкл?
 – Нет, сэр… других молодых людей тоже нет. – Голос старика звучал как-то необычно.
 Мимо площадки для лаун-тенниса, через цветник из роз и по узкой тропинке, окаймленной вязами, они вышли на небольшую квадратную площадку бархатного дерна. Слева и сзади возвышались огромные деревья, справа был старинный серый дом, а впереди открывалась панорама бесконечных покатых холмов.
 У плетеного стола на парусиновом кресле спиной к пришедшим сидела женщина. Она читала книгу, и сердце Лоуренса пропустило один удар, а потом забилось быстрее, чтобы его наверстать. Дворецкий кашлянул подобающим тоном и на подобающем расстоянии, доложил о госте, поставил ему плетеный стул и скрылся.
 – Джордж! – сказала леди Брендон глубоким мягким голосом. Глаза ее светились от радости, но щеки не побледнели и не покраснели, а дыхание не стало быстрее. Все эти симптомы проявлялись у Лоуренса, несмотря на то, что он ожидал этой встречи, а она – нет.
 – Патрисия! – произнес он и поцеловал обе ее руки.
 – Да, – сказал Лоуренс, долго глядя на умное и свежее лицо сорокалетней женщины.
 – Что значит «да»? – спросила она.
 – Да, вы так же молоды и прекрасны, как всегда, – сказал он без всякой галантности, тоном простой констатации факта.
 – А вы так же неисправимы, Джордж… Сядьте и скажите мне, почему вы меня не послушались и приехали сюда до вашей свадьбы… Может быть, вы уже женаты, Джордж? – улыбнулась леди Брендон.
 – Нет, Патрисия, я не женат, – нахмурился Лоуренс, неохотно отпуская ее руки. – Я ослушался вас и пришел сюда, не приведя с собой жены. Я надеялся, что вам, может быть, понадобится моя помощь… то есть я боялся, что у вас могут быть затруднения, и надеялся, что смогу вам помочь.
 Леди Брендон внимательно посмотрела на Лоуренса. Ее взгляд был спокойным, но Лоуренс чувствовал, что она вся насторожилась.
 – Затруднения? Помощь? В чем дело, Джордж? – спросила она, маскируя свою чуткую настороженность смешливым любопытством.
 – Это довольно длинная история, – начал Лоуренс, – но мне не придется надоедать вам, если только вы скажете мне, что Майкл Джест чувствует себя прекрасно, а «Голубая Вода» находится у вас в полной сохранности и так далее.
 – Что такое? – вскрикнула леди Брендон.
 Теперь нельзя было ошибиться. Ее лицо выражало тревогу, прямой взор был внимательным и напряженным. Кажется, она даже побледнела. Во всяком случае она слегка нахмурилась, когда спросила:
 – О чем, собственно, речь, Джордж?
 – О Майкле Джесте и «Голубой Воде», Патрисия, – ответил Лоуренс. – Если вам поначалу кажется, что я немножко сумасшедший, то вы ошибаетесь. Я представлю вам кое-какие доказательства. Мое сумасшествие вполне методично, дорогая, – засмеялся он.
 – У вас сумасшедшие методы, – чуть сухо ответила леди Брендон. – Вы видели Майкла? В чем дело? Рассказывайте.
 – Нет, я его не видал, но…
 – О чем же вы тогда толкуете? Что вы знаете? – прервала Патрисия скороговоркой, – верный признак того, что она сильно волновалась.
 – Мне ничего не известно, Патрисия. Я хочу вас спросить, что вы знаете. Я довольно необычайным образом получил документ, содержащий признание Майкла в краже «Голубой Воды», – начал Лоуренс.
 – Значит, это он… – прошептала леди Брендон.
 – Что он? – спросил Лоуренс.
 – Продолжайте, дорогой, – быстро ответила она. – Как попал вам в руки этот документ? Рассказывайте!
 – Я уже сказал, что это длинная история, – продолжал Лоуренс. – Документ был найден моим другом Божоле в одном месте, которое называется Зиндернеф. Это во Французском Судане. Он взял этот документ из рук убитого…
 – Майкл? – прервала леди Брендон.
 – Нет, француз, какой-то сержант, командовавший фортом и убитый арабом.
 – Это который Божоле? Наш? – вновь прервала леди Брендон. – Тот самый, который учился с вами в школе? Сын Розы Кэри?
 – Он самый. Он нашел этот документ в руке убитого коменданта, – отвечал Лоуренс. – Послушайте, Патрисия, этот сапфир, Он… украден? И, простите за глупый вопрос, этот почерк… Майкла? – Он достал конверт из внутреннего кармана.
 Леди Брендон взяла письмо и посмотрела на него. Ее лицо было сурово и загадочно, на гладком лбу прорезались морщины, красивый рот был сжат тверже обычного. Она прочла документ и потом долго смотрела на далекие холмы и молчала, будто не зная, как ей отвечать.
 – Расскажите мне всю вашу историю, с начала до конца, Джордж, – очнулась она наконец, – хотя бы для этого потребовалась целая неделя. Но сперва скажите, знаете ли вы что-нибудь еще про Майкла или про «Голубую Воду»?
 – Ничего не знаю ни о том, ни о другом, – ответил Лоуренс, и ему показалось, что лицо ее просветлело.
 Джордж Лоуренс отметил, что леди Брендон не отрицала и не утверждала, что сапфир был украден. То же и с почерком Майкла. Очевидно, что-то тут нечисто, и в этом был замешан Майкл Джест. Так же очевидно, что Майкл отсутствовал и что она не знала, где он находится. Однако раз она не ответила на его вопросы, Лоуренсу оставалось лишь излагать свою историю. Окончив ее, он сказал:
 – Если «Голубая Вода» не в Брендоне, Патрисия, то я отправлюсь прямо в Зиндернеф, отыщу камень и привезу его вам.
 Если камень украден, то она, несомненно сообщит ему все, что знает, чтобы помочь его отыскать. Если нет, то она так и скажет. Но ему хотелось бы, чтобы она была с ним откровеннее. Ведь так просто сказать: «Дорогой Джордж, «Голубая Вода» лежит в сейфе, как всегда, а Майкл чувствует себя превосходно», или: «Голубая Вода» исчезла и Майкл тоже».
 Но все, что делает Патрисия Брендон, правильно. У нее, конечно, есть вполне основательные причины не говорить с ним об этом деле, и ему не следует чувствовать себя обиженным. В самом деле: если невозможное произошло, если Майкл Джест действительно стащил сапфир и сбежал, разве не естественно ее желание не выдать его, промолчать, что ее племянник, выросший в ее доме, – вор. Чем меньше говорить о семейном скандале, тем лучше. Но все-таки ему, любившему ее с детства, ему, которого она так часто называла своим лучшим другом, она могла бы сказать. Ведь для него нет большей радости, чем ей служить.
 Что ж, воля ее, он будет ей служить.
 – Ладно, мой друг, – оживилась леди Брендон. – Мы поговорим подробнее за чаем. Чай будет подан в моем будуаре. Для всех прочих меня не будет дома, и вы поведаете мне все до мельчайших подробностей. Все, что думал Анри де Божоле, и все, что, как вам кажется, он думал.
 Они шли к дому под руку. Лоуренс ощущал прилив гордости от сознания того, что эта сильная и прекрасная женщина будет нуждаться в его помощи. Ему так хотелось, чтобы она сказала: «Помогите мне, Джордж! Кроме вас, у меня никого нет!»
 – Вы неважно выглядите, дорогой Джордж, – заметила она, когда вошли в лес.
 – Лихорадка, – ответил он и прибавил: – Теперь-то я здоров, как шесть человек, – и сжал ее руку.
 – Ах, оставьте, и идем домой, Джордж, – смутилась леди Брендон. – Хотите, я найду вам жену? – добавила она. Лоуренс вздохнул и оставил ее предложение без внимания.
 – Как поживает Фоллиот? – спросил он, чтобы не отвечать.
 – Он чувствует себя превосходно. Почему бы ему не чувствовать себя прекрасно? – ответила она тоном, в котором внимательный слушатель, каким был Лоуренс, легко подметил бы нотку раздражения. Но Лоуренс промолчал.
 – А где сэр Гектор Брендон? – спросил он с официальной любезностью.
 – В Тибете, в Париже, в Восточной Африке или в Монте-Карло. А может быть, на тихоокеанских островах. Впрочем, кажется, он сейчас в Кашмире, – ответила леди Брендон и добавила: – Привезли вы с собой свои чемоданы, или надо будет телеграфировать, чтобы их прислали?
 – Я, собственно говоря, остановился в «Гербе Брендона», там весь мой багаж, – сообщил Лоуренс.
 – Как долго вы пробыли в этой знаменитой гостинице? – спросила она.
 – Пять минут, – признался Лоуренс.
 – Она, несомненно, успела вам надоесть за это время, – решила леди Брендон и добавила: – Я пошлю Роберта за вашим багажом.
 В этот вечер Джордж Лоуренс рассказал леди Брендон все, что он узнал от майора де Божоле, и все, что сам думал по поводу событий в Зиндернефе. Он останавливался главным образом на загадочном документе и пытался понять, как тот оказался в руке убитого коменданта в сердце Французской Сахары. Леди Брендон молчала и не отрывала глаз от своего собеседника. Когда он закончил, она задала ему несколько вопросов, но сама не предложила никакого объяснения.
 – Об этом мы поговорим после обеда, – сказала она.
 Обед был подан на двоих. У достопочтенного Мориса Фоллиота болела голова, и он обедал у себя. После обеда разговор продолжался, но оказалось, что опять говорил один Лоуренс, а леди Брендон только задавала вопросы. Ночью в постели Лоуренс с грустью констатировал, что она ему так ничего и не сказала.
 На следующее утро леди Брендон повезла его кататься в коляске по парку. Трагедия Зиндернефа, очевидно, овладела ею так же, как им и Анри де Божоле. Она внезапно и без всякой видимой причины возвращалась к его рассказу. Он сдерживался, чтобы не задать один из тех вопросов, на которые она не давала ответа. Наконец он сказал:
 – Дорогая, все уже переговорено, за исключением одного, а именно: ваших инструкций мне. Я хочу, чтобы вы мне точно указали, что мне делать.
 – Я скажу это вам перед вашим отъездом, Джордж. Спасибо вам, мой лучший друг, – отвечала леди Брендон.
 – Сядем на минутку на этот сундук, Патрисия, – сказал он, уезжая на следующий день. – Вы отдадите мне свои приказания, и я буду счастлив вам служить!
 – Слушайте, друг, – сказала она ему, когда они сели и он взял ее руку. – Вот что я хочу. Я хочу, чтобы вы ровно ничего для меня не делали. «Голубая Вода» не в Зиндернефе. Где Майкл, я сама не знаю. Что значит это письмо, я тоже не знаю. Спасибо вам за то, что вы хотели мне помочь, и спасибо за то, что вы не задавали мне вопросов. А теперь до свидания, мой друг.
 – До свидания, дорогая, – сказал Лоуренс и ушел более печальным, чем пришел.
 Когда автомобиль уезжал, леди Брендон стояла в глубокой задумчивости и кусала губы.
 – Подумать только… – сказала она, – как тесен мир… – и пошла отыскивать достопочтенного Мориса Фоллиота.
 К этому джентльмену Джордж Лоуренс относился со смешанными чувствами. Он не мог не признавать, что достопочтенный Фоллиот очень воспитанный, образованный и милый человек, никогда и никому не причинивший вреда. Но как пожизненный обожатель леди Брендон, он знал, что ему противен не столько Морис Фоллиот, сколько сам факт его существования.
 Он знал, что леди Брендон переживет известного своим легкомыслием мужа, и ему казалось, что тогда неизменная преданность Фоллиота будет вознаграждена. Он не только с точки зрения собственного эгоизма считал, что смог бы быть леди Брендон лучшей опорой и поддержкой, лучшим мужем и другом, чем этот бедняга священник.
 О прошлом Фоллиота Лоуренс знал, что он был из хорошей семьи и беден, что с юных лет он был влюблен в Патрисию Риверс, которая его не столько любила, сколько жалела.
 Отец после нескольких отказов заставил Патрисию принять предложение богатого сэра Гектора Брендона. Она слишком поздно поняла огромную разницу между жизнью с бессердечным и самовлюбленным животным, каким оказался ее муж, и той жизнью, которую мог бы ей создать умный и чуткий друг ее детства.
 Лоуренс знал, что Леди Брендон считала себя виновной в той страшной перемене, которая сломила Фоллиота вскоре после ее свадьбы. Она привезла его из дома, где он лежал, почти лишившийся рассудка и умирающий, в Брендон-Аббас. Больше он никогда не покидал ее дома.
 Когда Фоллиот поправился, он занял место капеллана замка. С неприязнью Джордж Лоуренс должен был признать, что все, что было хорошего, простого и радостного в этом доме, исходило от него.
 Гуляя по маленькой железнодорожной платформе, Лоуренс думал о том, что ему, может быть, удалось бы гораздо больше сообщить своему другу Анри де Божоле, если бы он встретился с достопочтенным Морисом Фоллиотом.




 Шайка Майкла Джеста


 – Я думаю, что если Самому Маленькому Джесту будет позволено жить, он сможет исправиться, – сказал Лейтенант.
 – Пожалуйста, позвольте ему жить, – сказала Верная Собачья Душа… он иногда бывает полезен. На нем можно пробовать всякие штуки.
 Я был очень благодарен Верной Собачьей Душе за то, что она посмела за меня заступиться, хотя чувствовал, что она несколько низко расценивает мою полезность.
 – Ладно, – сказал Капитан, – мы посадим его на хлеб и на воду, попробуем также исправить его розгой. – И добавил, увидев, что мое лицо прояснилось: – А также применением в отношении его имени «Немощный Джест». Уведите его.
 Сомнительный Огастес и Лейтенант увели меня, чтобы закон был исполнен в присутствии королевы Клодии.
 Я ненавидел неизбежные хлеб и воду горше порки, которую больше с грустью, чем с гневом, производил сам Капитан. Но хуже всего было это имя, хотя оно применялось лишь в день наложения наказания. Это имя заставляло резко ощущать весь позор моего положения. Нельзя было как-либо протестовать против его применения. Надо было быстро на него откликаться.
 Таков был закон, установленный Капитаном. Под властью этого закона мы жили, и подчинялись ему не потому, что боялись наказания, а потому, что старались всеми силами заслужить похвалу Капитана.
 Капитаном был мой брат Майкл Джест. Это был необыкновенный человек, необычайной физической красоты и блестящего ума. Для меня его очарование усиливалось внезапностью и силой его решений. Он был неисправимым романтиком и, совершенно неожиданно для романтика, обладал упорством бульдога. Если он внезапно решал сделать какую-нибудь до смешного романтичную штуку, он делал ее основательно и до конца.
 Тетя Патрисия всегда говорила, что в нем сочетался романтизм и бесшабашность молодого д’Артаньяна с упрямством старого шотландца. Неудивительно, что он правил нами как хотел.
 Лейтенант, мой брат Дигби, был младше Майкла на четверть часа. Они были близнецами. Он был преданной тенью Майкла. В нем все качества Майкла были выражены в меньшей степени. Он любил веселье и смех, но больше всего на свете он любил делать то, что делал Майкл.
 Я был на год младше их обоих и был их покорным слугой. В приготовительной школе нас звали: Джест, Маленький Джест и Самый Маленький Джест.
 Целью моей жизни было нравиться моим братьям. Вероятно, я перенес на них любовь и послушание, которые в семье отдавал бы родителям. У нас не было ни отца, ни матери, и мы их не помнили. Мы жили в Брендон-Аббасе, и наша тетка со стороны матери, леди Брендон, заменяла нам мать. Она прекрасно исполняла свой долг в отношении нас, но, кажется, не любила никого, кроме Майкла.
 У нее детей не было, и всю свою неистраченную материнскую любовь она отдавала Майклу и Клодии, необыкновенно хорошенькой девочке, происхождение которой нам было неизвестно и которую туманно называли нашей кузиной. Она и племянница леди Брендон, Изабель Риверс, тоже росли в Брендон-Аббасе. Я думаю, что Изабель была привезена специально, чтобы быть подругой для Клодии. Она была прекрасным товарищем для всех нас и получила почетный титул Верной Собачьей Души.
 К нам часто приезжал Огастес Брендон, племянник сэра Гектора. Он приезжал, несмотря на то, что ему приходилось носить имя Сомнительного Огастеса и терпеть наше откровенное неодобрение.
 Трудно было любить Огастеса: во-первых, он слишком был похож на дядю Гектора, а во-вторых, он слишком был уверен в том, что он наследник Брендон-Аббаса. Впрочем, Майкл поступал с ним как следовало: не жалел розги, жалея ребенка.
 Я не помню, за какое преступление меня было наказано, но я помню этот случай по двум причинам:
 Во-первых, в этот самый день моей немилости я совершил подвиг, за который получил почетное звание Молодчаги, а во-вторых, в этот вечер мы имели редкое счастье видеть и трогать «Голубую Воду», огромный сапфир, свадебный дар дяди Гектора тете Патрисии. Кажется, его дед, Злой Брендон, в свое время, сражаясь против Дюплекса в Индии, «приобрел» этот камень.
 Это самая удивительная и прекрасная вещь, которую я когда-либо видел. Она странно на меня действовала. Я мог смотреть на нее часами и часами ощущать непреодолимое желание положить этот камень в рот, прижать к груди, нюхать, как цветок, или тереться об него ухом. Смотреть на него было наслаждением и искушением. Он был прекрасен. Казалось, для того, чтобы познать всю его красоту, необходимы все пять чувств.
 Я помню, как кто-то сказал: «Сэр Гектор купил Патрисию Риверс «Голубой Водой» и теперь владеет обеими».
 Свое почетное звание Молодчаги я заслужил следующим образом. Одной из любимых игр Майкла был морской бой. Этот увлекательный бой устраивался между двумя стройными кораблями с укрепленными рулями и всеми парусами на мачтах. Капитан и Лейтенант одновременно спускали эти корабли с разных концов цементного бассейна в саду.
 Палубы были уставлены оловянными солдатиками, и на каждом корабле были укреплены три медных пушки, заряженных порохом. По знаку Капитана фитили зажигались и корабли толкали навстречу друг другу.
 Капитан командовал судами, носившими английский флаг, а Лейтенант судами под трехцветным французским флагом. В этом бою была прелесть неизвестности. Каждый корабль рисковал получить всю тяжесть залпа противника. Но, с другой стороны, один из кораблей, а иногда и оба, могли промахнуться. После залпов мы сидели и наслаждались зрелищем судов, скользящих в пороховом дыму.
 Потом моим неотъемлемым правом и неизбежной обязанностью было лезть в воду и вести корабли к берегу. Майкл и Дигби перезаряжали их орудия, и бой начинался сызнова.
 Первая схватка в этот день была идеальна. Корабли дали свои залпы одновременно, полетели щепки, а солдатики и корабли, качаясь от толчка, сцепились. «На абордаж! К отражению абордажа!» – кричали Капитан и Лейтенант.
 – Приведи их, Немощный Джест, – сказал Майкл, насытив свое воображение, и, закатав штаны, я полез в воду.
 Вторая схватка была неудачной. На французском корабле выстрелила только одна пушка. Самая большая, в которую вкладывалась картечина или дюжина дроби шестого номера, из-за плохого фитиля не стреляла. Я опять влез в воду, повернул французский корабль. Вдруг загремело большое орудие, и я получил весь заряд в ногу. К счастью для меня, это была одна картечина. Я чуть не сел.
 – Я подстрелен! – крикнул я.
 – Повешение было бы более уместно, – сказал Капитан. – Иди сюда!
 Кровь лила из круглой синей дырки. Верная Собачья Душа издала настоящий собачий вопль ужаса и сочувствия, а Клодия спросила меня, что я чувствую. Капитан вынул перочинный нож и спички.
 – Собираешься сделать вивисекцию раны для антисептики? – спросил Лейтенант.
 – Нет, – ответил Капитан. – Морская хирургия, извлечение пушечного ядра без анестезирующих средств. – Ну, – сказал он, повернувшись ко мне, – хочешь закусить зубами пулю или хочешь, чтобы мы тебе кляп в рот вставили? Я не собираюсь оперировать тебя под аккомпанемент твоего поросячьего визга.
 – Я не буду визжать, Капитан! – сказал я с достоинством, всем сердцем надеясь, что говорю правду.
 – Сядь ему на голову, Диг! – скомандовал Капитан Лейтенанту, но, отстраняя помощь доброго Дигби, я лег, закрыл глаза и протянул Капитану ногу.
 – Хорошо, тогда держи его за копыто.
 Это было очень больно, но, закусив руку, я сумел смолчать. Я не дергал ногу, потому что отлично сознавал, что это бесполезно: ее держал Дигби и на ней сидела Клодия.
 После промежутка, который казался мне гораздо длиннее, чем был на самом деле, я издалека услышал голос Майкла: «Вот оно!» Троекратное ура и прекращение моих мучений означали конец операции.
 – Заряди пушку, Диг, – сказал Капитан, – а ты, Изабель, укради из шкафа перевязочный пакет.
 Изабель утерла слезы и скоро вернулась с пакетом.
 Майкл проделал операцию превосходно. Даже настоящий доктор не смог бы сделать ее быстрее. Рана зажила великолепно. Когда перевязка была окончена, Капитан в присутствии всех вознес меня на седьмое небо блаженства, пожаловав мне почетное и высокое звание Молодчаги за то, что во время «операции по принципам морской хирургии» я не издал ни звука.
 Кроме того, он оказал мне великую честь, устроив мне похороны викинга.
 Похороны викинга – дело серьезное. Для таких похорон требуется уничтожить корабль. Мертвого викинга кладут на погребальный костер на палубе его корабля. Его коня и любимую собаку убивают и кладут к его ногам, зажигают костер и судно с поднятыми парусами пускают в море.
 На этот раз к сожжению был предназначен провинившийся французский корабль. Один из оловянных солдатиков был наделен именем Викинг Джон Джест и положен на спичечную коробку, набитую порохом. Погребальный костер был сооружен из спичек, и палуба корабля была пропитана керосином. К ногам викинга положили собаку (фарфоровую).
 Когда все было готово, мы обнажили головы и Майкл произнес прекрасные слова: «Прах да станет прахом, если ты не нужен Богу, то ступай к дьяволу!» Корабль был подожжен и вытолкнут на середину пруда.
 Пламя пожирало мачты и паруса, и мы молчали, очарованные зрелищем. Когда корабль, сгорев до ватерлинии, с шипением исчез в клубах пара и дыма, Майкл произнес слова, которые я вспомнил через много лет в совсем другой обстановке. Дигби, видимо, тоже их вспомнил.
 – Вот это похороны! – сказал Майкл. – Сравните это с закапыванием в грязь, на глубину десяти футов, в пищу червям и улиткам. Хотелось бы и мне быть так похороненным… Вот что, я вставлю это в мое завещание. Это будет непременным условием. Иначе вы, щенки, ничего от меня не получите.
 – Ладно, Майкл, – сказал Дигби, – я готов устроить тебе такие похороны когда угодно.
 – Такие же похороны я устрою тебе, если ты умрешь первым, Диг, – сказал Майкл, и они пожали друг другу руки.
 Вечером мы сидели в школьной комнате. Пришел старик Бердон и сказал, что нам можно спуститься в гостиную.
 Клодия уже была там. Она совсем как взрослая разговаривала с каким-то иностранцем, которому нас представили. Он, к нашему восторгу, оказался французским кавалерийским офицером, только что вернувшимся с марокканской войны.
 На белой подушке под стеклянным колпаком лежала «Голубая Вода». Я смотрел на камень, и мне казалось, что он становился все больше и глубже. Хотелось нырнуть в него головой вниз, и я чувствовал, что дольше смотреть на него не следует.
 – Тетя Патрисия, можно его потрогать? – спросила Клодия и, как всегда, ее просьба была уважена.
 Сапфир был вынут из-под стеклянного колпака и передан французу, который сразу отдал его Клодии.
 – Кто знает, сколько крови пролилось из-за этого камня, – сказал он. – Чего бы он только ни рассказал, если бы мог.
 На следующий день Капитан послал Клодию, чтобы заманить француза к нам и заставить его рассказывать.
 – Завлеки этого прекрасного чужестранца в наш притон, – произнес он. – Я вырву из него его тайны!
 Клодия пустила в ход все свои чары и привела офицера на нашу поляну. Там, сидя на бревне, он в самых реалистических тонах рассказывал нам о спаги, об Иностранном легионе, о зуавах, тюркосах и других полках с романтическими именами, и мы слушали его затаив дыхание. Он говорил о войне в пустыне, о жестокости и благородстве арабов, о схватках один на один, когда всадники рубятся, как в старину, о закутанных в бурнусы туарегах, о таинственных мавританских городах, об оазисах и миражах, о страшном самуме и чудесах Африки
 Потом он тростью показал нам приемы фехтования. Когда он ушел, пожав нам руки и поцеловав Клодию, мы душой и телом были ему преданы
 – Я вступлю в Иностранный легион, когда закончу Итон, – внезапно сказал Майкл.
 – Я тоже – поддержал, как и следовало ожидать, Дигби.
 – И я, – заявил я также.
 Огастес Брендон сомневался.
 – Могла бы я попасть в маркитантки? – спросила Изабель.
 – Вы обязательно должны прийти ко мне в гости в своих офицерских формах, – потребовала Клодия. – Французские офицеры всегда ходят в форме, и мне это очень нравится.
 На следующий день мы уехали в нашу приготовительную школу в Слоу.
 В следующий раз я видел «Голубую Воду», когда к нам приехал генерал сэр Бэзил Малькольмсон. Он был большим знатоком драгоценных камней. Он, кажется, был хранителем драгоценностей короны в лондонском Тауэре и имел какое-то отношение к Британскому музею. Он писал второй том своего труда о драгоценных камнях и просил разрешения приехать осмотреть «Голубую Воду» и описать историю этого камня.
 Тетя Патрисия рассказала генералу, что камень этот был, мягко выражаясь, «приобретен» седьмым сэром Гектором Брендоном в Индии в восемнадцатом веке. Он служил у какого-то раджи или наваба Декана, кажется, у майсорского султана Нунджераджа. Больше она ничего не знала.
 Потом генерал рассказывал нам захватывающие истории о таких камнях, как рубин Тимура и сапфир Стюартов. Он рассказал нам, как он открыл изумруд Надир-Шаха. Этот камень был очень грубо отделан, и все думали, что это простой кусок стекла, вставленный в старинную, но дешевую оправу. Его привезли в Англию после восстания сипаев и поставили на выставку в Кристалл-Паласе как образец индийского средневекового искусства. Сэр Бэзил обнаружил, что царапины на задней стороне этого камня на самом деле являются инициалами тех монгольских императоров, которые носили его в своих тюрбанах. Это сразу установило подлинность одной из величайших драгоценностей мира, когда-то украшавшей «павлинный трон» в Дели.
 Помню, как я думал о том, встречался ли когда-нибудь в Индии этот камень с нашей «Голубой Водой». Они могли встретиться: один в тюрбане императора, а другой в тюрбане Шиваджи, махратского военачальника. А потом я задумался над судьбой этих страшных камней. Неужели они никогда больше не увидят жизни (и смерти), лежа – один в витрине Тауэра, а другой в несгораемом шкафу английского помещика
 Огастес в этот вечер отличился.
 – Интересно, сколько бы вы дали тете Патрисии за него? – заявил он генералу.
 – Я не торговец, – ответил тот.
 Клодия спросила тетю Патрисию, собирается ли она показать нашему гостю тайник, в котором стоял шкаф с сапфиром.
 – Лучше не надо, – сказал любезный Огастес, – он может при случае вернуться и стащить камень.
 Игнорируя его замечание, тетя Патрисия сказала, что поведет его и нашего другого гостя, некоего Лоуренса, чиновника из Нигерии, посмотреть на тайник. В этом тайнике когда-то скрывались от преследования протестантов католические священники. А потом в нем же скрывались протестанты от преследования католиков. Тетя Патрисия рассказала о страшном дне, когда солдаты Елизаветы разгромили весь дом, ломали полы и панели на стенах (следы этого разгрома сохранились до сих пор). Но тайника они не нашли.
 Конец этого интересного обеда ознаменовался внезапным поступком нашего доброго капеллана. Он все время живо разговаривал и прекрасно выглядел. Он был так красив с серебряными волосами и лицом цвета слоновой кости и так хорошо говорил. И вдруг сделал то, чего никогда не делал в присутствии тети Патрисии.
 – Бердон, – сказал он спокойным голосом, – не могли бы вы подать мне белого кролика с большими красными глазами и с розовой ленточкой на шее? Можно с оранжевой… но только не с голубой.
 Мы все знали, что добрый капеллан был со странностями, но до сих пор он всегда был совершенно нормален в присутствии тети.
 Надо было сгладить этот инцидент: Майкл и Бердон были великолепны.
 – Слушаюсь, ваше преподобие, – невозмутимо сказал Бердон и пошел прямо в буфетную, будто рассчитывал найти там на столе белого кролика с красными глазами и розовой лентой.
 – Прекрасная мысль, сэр, – сказал Майкл. – Я полагаю, что это современная замена средневекового жареного павлина, подававшегося к столу в перьях. Превосходная мысль.
 Капеллан рассеянно улыбался. Я вмешался в разговор, а Изабель спросила его, как подвигается его книга о старинном стекле. Эту книгу он писал годами, и она была любимой темой его разговора.
 Заметила ли что-нибудь тетя Патрисия, сидевшая на другом конце стола? Когда я взглянул на нее, она показалась мне на десять лет старше, чем была. Когда после обеда я стоял в дверях, она шепнула мне:
 – Пусть Майкл присмотрит за капелланом, он все время страдает бессонницей…
 Позже вечером капеллан был нормален. Он говорил о драгоценных камнях даже лучше и умнее, чем сам сэр Бэзил. Я был очень рад за тетю Патрисию. Она смотрела на него глазами матери ребенка-полуидиота, старающейся уверить себя, что он здоров и нормален, радующейся каждому проявлению его нормальности и колеблющейся между радостью и ужасом.
 Бедная тетя Патрисия! Ее брак с сэром Гектором Брендоном был как болезнь. Единственным облегчением было почти постоянное отсутствие причины этой болезни.
 Сэр Гектор находился где угодно, только не дома. Он был знаменитым охотником и преследовал свою двуногую или четвероногую дичь во всех странах света. Хорошо жить, имея определенную цель жизни. Целью жизни сэра Гектора было к концу ее иметь право сказать, что он убил по крайней мере по одному экземпляру всех разновидностей зверей, птиц и рыб земного шара и любил по крайней мере по одной женщине всех наций мира. Это был великий человек с благородным честолюбием.
 Мы были детьми и, конечно, не понимали, что приходилось терпеть тете Патрисии от его присутствия, а его арендаторам и рабочим от его отсутствия.
 Но когда мы подросли, мы неизбежно узнали, что он был ненавидим всеми и беспощадно тянул все, что можно было, с имения, чтобы развлекаться в своих путешествиях.
 Дети могли гибнуть от сырости в его домах, старики – умирать в его гнилых коттеджах с протекающими крышами, каждый фермер мог страдать, сколько ему нравится, его управляющий мог вести себя, как рабовладелец, но яхта сэра Гектора и приятельницы сэра Гектора ни в чем не должны были нуждаться, и жизненный путь его должен был быть вымощен чистым золотом. А леди Брендон должна была сидеть дома и сдерживать гнев и горе, слышать крики бешенства и стоны боли.
 Но мы ничего этого не видели. Мы, мальчики и девочки, были счастливой шайкой, беспрекословно следовавшей за нашим вождем Майклом, веселым и бесшабашным.
 Вероятно, больше всего из подвигов Майкла меня поразила огромная выдержка, проявленная им в роли «бронированного человека». Он выдерживал эту роль невероятно долго. Настолько долго, что я чуть не умер.
 День был дождливый, и мы играли во внешнем холле. Капитану пришла блестящая идея одеться в одни из рыцарских лат, стоявших у стены. Мы, его верные последователи, не стали терять времени и, сделавшись его оруженосцами, при помощи изобретательности и большого количества веревок облачили его в броню.
 Внезапно в наши средневековые развлечения резким анахронизмом вмешался рожок автомобиля, и наша шайка рассыпалась, как стая кроликов от выстрела.
 Майкл встал на пьедестал и замер в обычной позе рыцаря, караулившего дверь. Дигби взлетел по лестнице, девочки скрылись в гостиной, Огастес и еще один мальчик убежали по коридору, а я, подобно королеве Джиневре, нырнул в ближайший сундук.
 Я чувствовал, что задыхаюсь, но гордость не позволила мне вылезти. Следующим моим ощущением было прикосновение к моему лицу мокрой губки. Я лежал в кровати, Майкл смачивал мое лицо, а Дигби дружески лупил меня кулаками по животу.
 Когда меня привели в чувство и изругали за то, что я задохся, мне сообщили, что у тети Патрисии в гостях был «черный человек». Провожая гостя к автомобилю, она долго с ним разговаривала, стоя у тех самых лат, в которых прятался Майкл.
 Мы были страшно заинтригованы этим посещением, но Майкл ничего не говорил по поводу того, что слышал. Он только сказал, что таинственный черный человек действительно приезжал и что ему в броне приходилось сдерживать дыхание и напрягать все силы, чтобы не шелохнуться и не выдать своего присутствия.
 Среди всеобщего восторга его героизмом мой собственный незначительный подвиг, состоявший в том, что я предпочел смерть обнаружению и позору, прошел незамеченным.
 Я должен, однако, отдать справедливость Майклу: как только исчезла тетя Патрисия, он соскочил со своего пьедестала и открыл крышку сундука, а потом, освободившись от своих лат, сам отнес меня на руках в мою комнату. Дигби, который после долгой и мучительной для всех нас практики был нашим горнистом, снял со стены свой старый рожок и протрубил на нем то, что, по его мнению, называлось: «Торжественным приветствием герольдов» в честь героической твердости, проявленной Майклом и мной.
 Несмотря на молчание Майкла по поводу посещения «черного человека», мы, прочие, много о нем говорили. Мы не пришли ни к какому заключению и должны были довольствоваться идиотской теорией, каким-то образом ставившей это посещение в зависимость от происшедшего в нашем доме незадолго перед этим случая с одним индусским мальчиком. Это был старший сын и наследник какого-то из просвещенных правителей Индии. Его отец магараджа сперва воспитывал его в колледже для индийских принцев – кажется, это был Раджкумар-колледж в Аджмире, – а потом послал в Итон. Он был превосходным спортсменом и атлетом и прямо боготворил Майкла.
 По просьбе Майкла тетя Патрисия пригласила его в Брендон-Аббас, и когда он увидел «Голубую Воду», он форменным образом упал в обморок.
 Я не думаю, чтобы сапфир был причиной этого обморока, скорее всего это было случайностью, однако факт остается фактом. Это было странно и жутко, тем более, что он так и не дал никакого объяснения своему обмороку и ни слова не сказал по поводу знаменитого камня.
 Так мы жили нашей счастливой молодой жизнью в Брендон-Аббасе в те дни, когда приезжали туда из приготовительной школы, из Итона, и позднее из Оксфорда.




 Исчезновение «Голубой Воды»


 И вот однажды осенним вечером вся наша жизнь перевернулась внезапно и непоправимо.
 Я не ученый и не философ, но я хотел бы, чтобы какой-нибудь убежденный сторонник учения о свободной воле, строящей жизнь, доказал мне, что мы не являемся беспомощными жертвами поступков других людей.
 В этот прекрасный осенний вечер, такой памятный и такой обычный, мы все сидели после обеда в большой гостиной Брендон-Аббаса. Это был последний раз, когда мы все были вместе. В гостиной сидели тетя Патрисия, капеллан, Клодия, Изабель, Майкл, Дигби, Огастес Брендон и я.
 Тетя Патрисия попросила Клодию спеть, но эта юная леди отказалась, сославшись на нездоровье и несоответствие настроения. Она действительно выглядела бледной и озабоченной. Я уже несколько вечеров видел ее такой и не знал, чему это приписать: ее долгам в бридж или счетам ее портних.
 Со свойственным ей желанием помочь, Изабель села за пианино, и мы молча слушали ее милый и приятный голос. Тетя занималась вязанием, капеллан перебирал пальцами, Огастес вертел в руках портсигар (закурить он не смел), Дигби перелистывал иллюстрированный журнал, Клодия, нахмурившись, боролась с какой-то неприятной проблемой, а Майкл внимательно следил за ее лицом.
 Изабель встала и закрыла пианино.
 – Как насчет партии на бильярде? – спросил Огастес, но раньше, чем кто-нибудь успел ему ответить, Клодия сказала:
 – Тетя, милая, покажите нам «Голубую Воду». Я не видела ее сотни лет.
 – Правильно, – согласился Майкл, – давайте наслаждаться зрительными ощущениями!
 Капеллан поддержал его и сказал, что он охотно сходит за сапфиром, если тетя Патрисия позволит.
 Он один, кроме тети Патрисии (и, конечно, сэра Гектора), знал секрет тайника, в котором стоял несгораемый шкаф с «Голубой Водой» и другими драгоценностями Брендонов. Я помню, сколько часов Майкл, Дигби и я провели, с ведома и разрешения тети Патрисии, в поисках этого тайника. Наши поиски оказались абсолютно безрезультатными, несмотря на то, что Майкл был как одержимый.
 Тетя Патрисия сразу согласилась, и капеллан пошел. У него был ключ к потайному шкафу, в котором хранились ключи от тайника и стоявшего в нем несгораемого шкафа.
 – Сколько стоит «Голубая Вода», тетя? – спросила Клодия.
 – Кому, дорогая? – ответила вопросом тетя Патрисия.
 – Ну, сколько дал бы за нее какой-нибудь тип из Хеттон-Гардена?
 – Вероятно, половину того, что рассчитывал бы содрать со своего клиента.
 – Сколько же это было бы?
 – Право не знаю, Клодия. Если какой-нибудь американский миллионер решил бы ее купить, он постарался бы выведать, какова самая низкая цена.
 – Какую же цену спросили бы вы? – настаивала Клодия.
 – Я вовсе не собираюсь ее продавать, – сказала тетя Патрисия тоном, ясно говорившим о ее желании прекратить разговор на эту тему. Как раз в этот день она получила письмо от мужа из Индии. Он собирался возвращаться домой, и это ее нисколько не радовало.
 – Кто-то говорил мне, что дяде Гектору предлагали за него тридцать тысяч фунтов, – сказал Огастес.
 – В самом деле? – ответила тетя Патрисия, и в этот момент в комнату вошел капеллан. Он нес в руках сапфир, лежавший на белой бархатной подушке и покрытый стеклянным колпаком. Он поставил его на стол, прямо под огромной висячей люстрой, с ее бесчисленными электрическими лампочками и стеклянными подвесками.
 В этом сверкающем раздробленном свете камень лежал огромный и невероятный, пылающий синим огнем и доводящий до головокружения.
 – Какое чудо! – сказала Изабель, и я подумал о том, сколько раз эти слова были сказаны применительно к этому камню.
 – Дайте мне его поцеловать! – воскликнула Клодия.
 Капеллан одной рукой снял крышку, а другой подал камень тете Патрисии. Тетя рассматривала камень, будто впервые его видела. Она долго смотрела сквозь него на свет и наконец передала его Клодии. Мы все по очереди держали его в руках. Огастес подкидывал и ловил его, бормоча: «Тридцать тысяч фунтов… Тридцать тысяч за простой кусок синего стекла!..»
 Майкл, когда до него дошла очередь, осматривал его, как покупатель, а не как ценитель прекрасного. Он дышал на него и тер его рукавом, взвешивал в руке и осматривал со всех сторон. Наконец капеллан положил его обратно на подушку и накрыл стеклянным колпаком.
 Мы сидели и стояли вокруг, слушая рассказы капеллана об индийских раджах и их знаменитых драгоценностях.
 Я стоял у самого стола и, наклонившись, смотрел на синюю глубину сапфира. Сзади Огастес шептал: «Пойдем катать шарики… шарики… шарики…«И вдруг наступила темнота. Это одно из преимуществ электрического освещения.
 – Фергюсон опять пьян, – пробормотал в темноте голос Дигби. Фергюсон был главным шофером и смотрел за динамо.
 – Сейчас загорится, – сказала тетя Патрисия. – Бердон принесет свечи, если они долго будут возиться с динамо… не ходите только по комнате и не опрокидывайте вещей.
 Кто-то легко толкнул меня, двигаясь в темноте.
 – Духи и домовые, – сказала Изабель загробным голосом. – Я чувствую ледяную руку скелета на моем горле. Дайте свет!
 И вдруг свет вспыхнул. Мы стояли и моргали от непривычной яркости, сменившей мягкую темноту.
 – Спасены! – сказала театральным голосом Изабель, а когда я взглянул на нее, я увидел, как она вдруг окаменела и, широко раскрыв глаза, показала на стол.
 «Голубая Вода» исчезла. Белая бархатная подушка была пуста, и стеклянный колпак ничего, кроме этой подушки, не покрывал.
 Мы, вероятно, выглядели очень глупо, стоя все с вытаращенными глазами и безмолвно глядя на пустую подушку. В жизни моей я не видал большей пустоты, чем та, что была под колпаком.
 Наконец тетя Патрисия нарушила оцепенение:
 – Твоя шутка, Огастес? – спросила она тоном, от которого слон почувствовал бы себя маленьким.
 – Что? Я? Нет, в самом деле… клянусь, я его никогда не трогал… – заявил густо покрасневший Огастес.
 – Значит, в этой комнате есть кто-то другой с очень своеобразным чувством юмора, – заметила тетя Патрисия, и я был доволен тем, что я был неудачливым шутником. Кроме того, мне было приятно, что тетя, прежде всего, вспомнила об Огастесе.
 – Ты стоял у стола, Джон, – сказала она мне, – ты взял?
 – Нет, тетя.
 Когда Дигби и Майкл определенно заявили, что камня не трогали, она повернулась к девочкам.
 – Неужели вы? – спросила она, поднимая брови.
 – Нет, тетя, я слишком была занята борьбой с домовым, – попробовала пошутить Изабель.
 – Нет, тетя, у меня камня нет, – сказала Клодия.
 Леди Брендон и достопочтенный Фоллиот смотрели на нас с холодной строгостью.
 – Не будем говорить об остроумии всей этой игры, – сказала тетя Патрисия, – но не кажется ли вам, что блестящая шутка зашла слишком далеко?
 – Положи блестящую штуку на место, Джон, – сказал Огастес, – ты стоял рядом.
 – Я уже говорил, что не трогал сапфира, – ответил я.
 – Может быть, ты сам положишь ее на место? – спросил Дигби Огастеса, и голос его был непривычно сух.
 – А может быть, ты это сделаешь? – огрызнулся Огастес.
 Дигби, стоявший непосредственно позади него, поднял правое колено, и Огастес вылетел к самому столу. Это проявление дурных манер не вызвало замечания тети Патрисии.
 – Нет у меня этой чертовой штуки! – кричал разъяренный Огастес. – Ее стащил кто-нибудь из вас, бандитов!
 Положение было глупое и становилось все более неприятным по мере того, как губы тети Патрисии сжимались тоньше и брови сходились к переносице.
 – Послушайте, злоумышленники, – сказала Изабель, – я сейчас потушу свет на две минуты. Тот, кто сострил, положит камень на место и останется неизвестным. Понятно? – И она пошла к выключателю у двери.
 – Приготовьтесь! – сказала она. – Пусть никто не двигается с места, кроме злодея, а, когда я зажгу свет, мы снова увидим «Голубую Воду».
 – Ерунда, – проворчал Огастес, и раньше, чем тетя Патрисия или капеллан успели что-либо сказать, свет погас.
 Мне пришла в голову неожиданная мысль. Надо узнать, кто именно сыграл глупую шутку и потом сказал глупую ложь. Поэтому я быстро шагнул к столу, нащупал его край правой рукой, а левую, широко проведя по воздуху, положил на стеклянный колпак. Тот, кто будет класть сапфир на место, должен будет тронуть мою руку своей, и я его схвачу. Я, может быть, не был бы так заинтересован в уличении шутника, если бы два раза мне не было сказано, что я стоял ближе всех к столу, когда погас свет. Мысль Изабели была превосходна, но я не считал необходимым оставаться под подозрением, особенно из-за этого осла Огастеса.
 Итак, я стоял и ждал.
 В огромной комнате было совершенно тихо.
 – Не могу этого сделать, сапоги скрипят, – неожиданно сказал Дигби
 – Не могу найти колпака, – сказал Майкл.
 – Еще минута! – сказала Изабель. – Злодей, торопись!
 И тогда рядом с собой я услышал чье-то дыхание и почувствовал прикосновение к моему локтю. Меня тронули за руку, и обеими руками я схватил руку шутника.
 Это была мужская рука в плотном рукаве пиджака и с накрахмаленной манжетой. Если бы это была женская рука, я бы ее отпустил. Конечно, Огастес. Так похоже на него: сыграть дурацкую шутку и потом воспользоваться темнотой, чтобы ее исправить. Я не завидовал ему. У тети Патрисии будет не очень приятное выражение лица, когда она увидит, что я его поймал. К моему удивлению, он не пытался освободиться, и я приготовился к тому, что он внезапно рванет руку и исчезнет. Но он не двигался.
 – Я буду считать до десяти, а потом зажгу свет. Готов ли ты, злодей?
 – Я положил камень на место, – сказал Дигби.
 – Я тоже, – сказал Майкл где-то рядом со мной.
 – И я, – отозвалась Клодия.
 Изабель зажгла свет, и я увидел, что крепко держу руку моего брата Майкла. Я был изумлен до крайности.
 Конечно, это был пустяк: бездарная шутка и бесцельная ложь. Но это было так не похоже на Майкла. Особенно невероятно было, чтобы он что-нибудь сделал и не признался. Удивление мое увеличилось, когда он сказал:
 – Значит это был я, Джон? Бедный Немощный Джест!
 Я чувствовал острую боль от происшедшего и, повернувшись к Огастесу, сказал:
 – Извини, Огастес, я думал, что это ты.
 – Довольно разговаривать! – ответил он. – Кладите чертову штуку на место, вы мне надоели!
 Кладите на место? Я посмотрел на подушку. Она все еще была пуста. Я взглянул на Майкла, и он взглянул на меня.
 – Положи ее на место, Майк, – сказал я. – Это, конечно, было очень весело и остроумно. Не сомневаюсь. Но, кажется, я начинаю соглашаться с Огастесом. Пора положить ее на место.
 Майкл долго и внимательно на меня посмотрел.
 – Хм, – сказал он.
 Изабель от двери подошла к нам.
 – Я думаю, что вы тут что-то напутали, – сказала она. – Положи камень, Майк, и давайте танцевать. Можно будет потанцевать, тетя?
 – Конечно, – сказала тетя Патрисия, – как только мы поблагодарим находящегося среди нас остряка.
 Я пожалел того, кто окажется этим остряком, несмотря на все неприятности, которые он мне доставал. Капеллан по очереди посмотрел нам всем в глаза и ничего не сказал. Тетя Патрисия сделала то же. Мы стояли и молчали.
 – Слушайте, довольно глупостей, – сказала она. – Если камень сейчас же не будет возвращен, я рассержусь!
 – Кто сделал, выходи! – сказал Дигби.
 Опять молчание. Оно становилось невыносимым.
 – Я жду! – сказала леди Брендон и начала нетерпеливо стучать ногой. С этого момента вся эта история перестала быть шуткой.
 Я никогда не забуду последующих часов. Эту ужасную атмосферу недоверия и подозрения. Восемь человек, подозревающих друг друга.
 Тетя Патрисия не получила ответа на свое: «я жду», и решила быстро и решительно довести дело до конца.
 – Морис, – сказала она капеллану, положив руку на его рукав. Лицо у нее при этом вновь сделалось добрым и ласковым. – Морис, сядьте рядом со мной, я хочу каждому из этих молодых людей задать один вопрос. После этого вы пойдете спать, теперь уже поздно, и вам нельзя засиживаться.
 Она отвела и посадила его в глубокое кресло у окна, сама села рядом и холодным голосом сказала:
 – Это становится серьезным, и если сейчас же камень не будет на месте, то последствия тоже будут серьезными. В последний раз я прошу того из вас, кто взял сапфир, отдать его мне и покончить со всей этой глупой историей, с тем, чтобы больше о ней не вспоминать. Если же это не будет сделано… Глупости, это, конечно, будет сделано…
 – Джон! – сказал Огастес.
 Больше никто не сказал ни слова,
 – Хорошо, – сказала тетя, – если дурак упирается… Подойди ко мне, Клодия… трогала ли ты «Голубую Воду» после того, как капеллан положил ее под колпак? – Она взяла Клодию за руку выше локтя и смотрела ей в глаза.
 – Нет, тетя, – сказал Клодия.
 – Конечно, нет, – сказала тетя Патрисия, – иди спать, дорогая. Спокойной ночи.
 И Клодия ушла, бросив на меня негодующий взгляд.
 – Иди сюда, Изабель, – продолжала тетя. – Трогала ли ты камень после того, как его спрятал капеллан?
 – Нет, тетя, не трогала, – ответила Изабель.
 – Я была в этом уверена. Иди спать. Спокойной ночи.
 Изабель повернулась, чтобы уйти, и вдруг остановилась.
 – Но я была бы способна его взять, если бы это пришло мне в голову. Ведь это просто шутка.
 – Спать! – скомандовала тетя, и Изабель ушла, с жалостью взглянув на меня. Тетя Патрисия повернулась к Огастесу:
 – Иди сюда, – жестким голосом сказала она, не отрывая своего холодного взгляда от его бегавших по сторонам глаз. – Пожалуйста, говори только правду. Тебе же будет лучше. Если «Голубая Вода» у тебя, отдай ее, и я больше не скажу ни слова. Она у тебя?
 – Клянусь перед Богом… – выпалил Огастес.
 – Не клянись ни перед Богом, ни передо мной, Огастес, – холодно сказала тетя. – Да или нет? У тебя камень?
 – Нет, тетя! Я готов торжественно поклясться… – несчастный Огастес был опять прерван сухим голосом тети:
 – Трогал ли ты его после того, как капеллан положил его на место?
 – Нет, тетя. Я никогда… я в самом деле… Я его не трогал… Я вас уверяю… – захлебывался Огастес, и снова был прерван:
 – Знаешь ли ты, где он сейчас находится?
 – Нет, тетя, – живо ответил Огастес, – не имею ни малейшего понятия. Если б только я знал, я сейчас же…
 – Джон, – сказала тетя Патрисия, не обращая больше никакого внимания на Огастеса, – знаешь ли ты, где сейчас этот камень?
 – Нет, тетя, – ответил я, – я также не прикасался к нему после капеллана.
 Она смотрела мне в глаза долго и внимательно. На ее взгляд я сумел ответить твердым и, надеюсь, не грубым взглядом. Когда я отвернулся, мои глаза встретились с глазами Майкла. Он как-то странно на меня смотрел.
 Потом пришел черед Дигби. Он просто сказал, что ничего не знает об исчезновении «Голубой Воды» и что он не трогал камня с тех пор, как получил его от Клодии и передал Изабель.
 Оставался только Майкл. Он неизбежно был виновным, иначе кто-то из нас солгал самым постыдным и непоправимым образом. Я так был зол на Майкла, как никогда во всей моей жизни. Я даже не на него был зол, а на его поступок.
 Я не протестовал в принципе против удачной «общеполезной» лжи. Такая иногда бывает очень хороша, например, чтобы вытащить какого-нибудь приятеля из-под палки. Но я определенно не люблю глупой, бесцельной лжи, которая ставит всех в дурацкое положение и вдобавок навлекает подозрение на невинного.
 Я никогда не поверил бы, чтобы Майкл был способен выкинуть такую штуку и потом врать со страху. Но теперь, когда все совершенно определенно заявили о своей невиновности, я не мог сомневаться, тем более, что сам поймал его за руку. Теперь я должен был признать его трусом, дураком и вралем. Мне хотелось избить его за то, что он с собой сделал.
 – Майкл, – сказала тетя Патрисия очень значительным и очень спокойным голосом, – это чрезвычайно грустно. Больше, чем я могу выразить словами, Майкл. Пожалуйста, отдай мне «Голубую Воду», и не будем больше об этом говорить… Но боюсь, что я долго не смогу называть тебя Майком.
 – Я не могу отдать вам сапфир, тетя, потому что его у меня нет, – спокойно ответил Майкл, и мое сердце сильно забилось.
 – Знаешь ли ты, где он сейчас?
 – Не знаю, тетя, – быстро ответил Майкл.
 – Трогал ли ты его после капеллана, Майкл? – спросила тетя.
 – Нет, – спокойно отвечал Майкл.
 – Знаешь ли ты что-нибудь еще, Майкл? – продолжал ровный, холодный голос тети.
 – Я знаю только то, что не имел и не имею никакого отношения к его исчезновению, – так же спокойно ответил Майкл, и я почувствовал, что начинаю сходить с ума.
 – Заявляешь ли ты, что все, сказанное тобой, – правда?
 – Я заявляю, что это все правда и что я ничего не утаил, – ответил Майкл.
 Что мне было думать? Ведь я не мог думать, что Майкл лжет. Но я не мог также и забыть, что поймал его руку над стеклянным колпаком.
 Мне приходилось не верить либо Майклу, либо моим чувствам. Я предпочитал последнее. Когда мы выйдем из этой ужасной комнаты, я пойду к нему и просто спрошу: «Майк, старик, скажи мне только, что ты не трогал этой чертовой штуки. Если ты скажешь, что не трогал, то, значит, все в порядке».
 Услышав его последние слова, тетя Патрисия окаменела. Молчание становилось невыносимым. Наконец она заговорила низким глухим голосом:
 – Это невероятно гнусно и омерзительно, – начала она. – Кто-то из шести мальчиков и девочек, выросших в этом доме, показал себя подлым лжецом и, кроме того, самым обыкновенным, или, если хотите, необыкновенным вором… Нет, я не могу думать, что он вор. Слушайте, я оставлю стеклянный колпак на столе. На ночь я закрою все двери и ключи возьму себе. Кроме ключа от этой комнаты. Дай мне его Дигби… Спасибо. Этот ключ я положу в старую бронзовую шкатулку, что стоит на камине во внешнем холле. Слуги будут спать и ничего не узнают. Я прошу присутствующего здесь лжеца воспользоваться случаем. Пусть он положит сапфир на место, запрет комнату и ключ спрячет в ту же шкатулку. Если до завтрашнего утра это не будет сделано, я буду считать, что произошло воровство. И тогда мне придется принять соответственные меры… Для порядка я это же самое сообщу Клодии и Изабель.
 – Пойдем, Морис, – сказала она, вставая и беря капеллана под руку. – Я надеюсь, что вы не будете мучиться из-за этой истории и спокойно уснете.
 Бедный капеллан не мог говорить. Он выглядел совершенно безумным и несчастным. Я думаю, что каждый из нас с облегчением вздохнул, когда дверь закрылась. Мне, во всяком случае, стало легче.
 Что же теперь?
 Дигби повернулся к Огастесу.
 – Послушай, вошь, – начал он более грустным, чем сердитым голосом. – Я боюсь, что придется спустить с тебя штаны… Пожалуй, понадобится ременный пояс… или подтяжки.
 Я промолчал. Рука, которую я поймал над столом, не принадлежала Огастесу. Огастес смотрел на нас, как крыса, загнанная в западню. Он чуть не взвизгнул, когда Дигби его схватил.
 – Лжешь, скотина! – закричал он. – Кто был у стола, когда свет потух и вспыхнул опять? Кто возился у стола, когда Изабель зажгла свет? Кто?
 Я посмотрел на Майкла, и Майкл посмотрел на меня.
 – Да, – взвизгнул Огастес, заметив этот взгляд, и вырвался из рук Дигби.
 – Черт! – сказал Дигби. – Если он его стянул, то камень должен быть на нем. Приди в мои объятия, Огастес. – В следующий момент он сидел верхом на лежащем Огастесе и хладнокровно прощупывал его карманы.
 – В жилетных карманах нет… в наружных… во внутренних… в брючных… Нет, у него этого камня нет, если только он его не проглотил, – объявил Дигби, – а впрочем, он мог засунуть его куда-нибудь в кресло или диван… Ну, Огастес, куда ты его девал? Говори прямо, и мы пойдем спать.
 – Молчи, негодяй! Подлец! Прохвост! – захлебывался Огастес в припадке крысиной храбрости. Я думаю, что он никогда в жизни не позволял себе так разговаривать с моими братьями.
 Я ожидал, что последует немедленная и суровая расправа, но Майкл, как всегда, поступил совершенно неожиданным образом.
 – Знаете, этот человек, кажется, действительно не виноват, – сказал он мягко.
 – Кажется?! – заревел Огастес. – Ты знаешь наверное, лицемер собачий. Разве ты с Джоном не путался у стола, когда она зажгла свет? Трусы, мерзавцы…
 Рука Дигби крепко легла на его шею.
 – Я, может быть, неправильно тебя обвинил, мой маленький Огастес. Я очень извиняюсь перед тобой, – сказал он, – но если окажется, что ты все-таки стащил этот камень… Маленький ты мой, что с тобой тогда будет!
 – А если окажется, что это Майкл, или Джон, или ты сам? Что тогда? – зашипел растрепанный Огастес.
 Майкл посмотрел на меня, и я на него.
 – Послушайте, – сказал Дигби, – надо полагать, что эта штука здесь в комнате. Тетка едва ли стала бы похищать свои собственные драгоценности. Капеллану сапфиры не нужны. Десятки тысяч фунтов тоже. Никто не подумает, что Изабель сделала это. Или Клодия. Значит, остаемся мы четверо. Никто из нас не выходил из комнаты. Давайте найдем камень! Найди камень, Огастес! Я согласен поклясться, что сам его спрятал!
 И Дигби начал швырять подушки с диванов и кресел, двигать стулья, отворачивать ковры и носиться в охотничьем азарте по всей комнате, подбадривая себя и Огастеса восклицаниями вроде: «Ищи! Пиль, Огастес!.. Так, так, моя хорошая собачка!.. Держи его, песик!..» – и веселым лаем.
 Майкл и я искали методически и аккуратно, пока не стало очевидным, что камня в комнате не было. Во всяком случае в течение двух-трех минут темноты его нельзя было спрятать так, чтобы мы его не нашли.
 – Что дальше? – сказал наконец Дигби. – Давайте скроемся, пока не появилась тетя Патрисия. Я почему-то не хочу видеть ее сегодня вечером.
 – Сперва приведем в порядок комнату, – предложил Майкл, – иначе слуги завтра учуют неладное.
 И мы стали наводить порядок. Огастес стоял в стороне и время от времени бормотал:
 – Чертовы врали!.. Прохвосты проклятые! – и тому подобное.
 – Пойдемте в курительную комнату, – сказал Дигби Майклу и мне, когда мы закончили.
 – Ступайте себе в вашу курительную комнату, скоты, там, может, договоритесь, – сказал Огастес.
 – Иди спать, маленький! – ответил Дигби. – Не забудь, что ключ будет лежать в шкатулке на камине. Катись себе!
 – Я готов просидеть всю ночь в холле, чтобы узнать, кто придет за этим ключом, – сказал Огастес и взглянул на меня.
 – Постарайся, чтобы я тебя там нашел. Боюсь, что тогда я тебя отшлепаю, – дружески сказал Дигби.
 – Понятно, – тебе не хочется попасться, – сердито ответил Огастес и вышел, стараясь вложить в свой уход максимум чувства собственного достоинства.
 – Одно из двух: либо этот юноша вовсе не виновен, либо он великолепный актер, – сказал я вслед уходившему Огастесу.
 – Так, дети мои. Что же вы думаете? – сказал Майкл, разгребая кочергой уголь в камине.
 – Будет очень скверно, если эта проклятая штука не окажется завтра утром на месте, – сказал Дигби. – Хотел бы я знать, обратится ли она в Скотленд-Ярд? – добавил он, выпустив тучу дыма.
 – Гнусное дело, – сказал Майкл. – Представьте себе жирного и таинственного детектива, обнюхивающего комнаты и задающего всем дурацкие вопросы.
 – Здорово весело, – засмеялся Дигби.
 – Отвратительная история, как справедливо заметила тетка, – заявил Майкл.
 – Свинство по отношению к ней, – сказал я.
 – Черт! – воскликнул Дигби. – Этот поганый камень должен быть к утру на месте!
 – Я надеюсь, что это будет так, – сказал я, и мои глаза опять встретились с глазами Майкла.
 – Попробуем восстановить, как было совершено кошмарное преступление, – научным тоном посоветовал Дигби. – Вычеркнем тетю и капеллана.
 – Девочек тоже, – сказал Майкл. – Если кто-нибудь попробует подумать, что Клодия способна воровать, я сверну ему голову так, что он сможет смотреть вдоль своего позвоночника!
 – Если кто-нибудь подумает это про Изабель, то я совсем отверну ему голову и ему вообще нечем будет смотреть, – добавил Дигби. – Идем бить бедного Огастеса, – внезапно предложил он.
 – Огастес ни при чем, – сказал Майкл. – Разве ты не понимаешь, что только подлинная оскорбленная невинность способна дать ему столько храбрости? Какими словами он нас честил? Разве он посмел бы, если бы был виновен? Нет, он был бы многословен, дружественен и слезоточив.
 – Пожалуй, ты прав, Майк, – согласился Дигби. – К тому же у нашего дорогого кузена не хватило бы храбрости украсть что-нибудь действительно ценное… Мне казалось, что он шутя его стянул, а потом побоялся положить назад и где-нибудь спрятал. Я думал, что он его «найдет», когда мы искали в комнате… Во всяком случае Огастес положит его на место, если только он у него.
 – У него камня нет, – сказал Майкл, и наши глаза опять встретились.
 – Остаемся мы трое, – сказал я.
 – Можете меня вычеркнуть, – усмехнулся Дигби. – Ни на мне, ни во мне «Голубой Воды» нет.
 – Кстати, мы не обыскали друг друга. Только бедного Огастеса, – сказал я, – было бы правильнее…
 – Совершенно излишнее и недостойное занятие, – возмутился Майкл.
 – Огастес был того же мнения, – улыбнулся Дигби.
 – Значит, остаемся ты и я, Джон, – сказал Майкл.
 – Правильно, Майкл, ты и я, – подтвердил я, и опять мы взглянули друг на друга.
 – Я не брал «Голубой Воды», Майкл, – сказал я.
 – Я тоже, Джон, – ответил Майкл.
 – Какая-то путаница, – вмешался Дигби. – Огастес все-таки его стащил. Иначе быть не может.
 – Вот что, – предложил я, – давайте останемся здесь на всю ночь. Дверь с лестницы в холл ужасно скрипучая. Мы накроем того, кто придет.
 – Ничего подобного, – резко сказал Майкл.
 – Почему? – спросил я, внимательно взглянув ему в глаза.
 – Потому что ты осел… Этого делать отнюдь не следует… и мы не имеем права мешать тетке. Она решила помочь похитителю вернуть камень… – Майкл говорил не слишком связно и почувствовал необходимость обратиться к Дигби:
 – Как тебе кажется?
 – Желающие могут воспользоваться предложением, – быстро ответил тот. – А мне на сегодня хватит! – Он встал и зевнул. – Идемте лучше спать… Чудесная мысль, – вдруг фыркнул он, – стащить из шкатулки ключ и спрятать его!
 – Дурак! – сказал Майкл. – Идем спать!
 И мы разошлись.
 Уснуть было невозможно. По крайней мере мне. Я ворочался и метался по кровати. Я не мог допустить, чтобы Майкл мог опуститься до этого и чтобы Огастес был способен до этого подняться. Мне не приходило в голову подозревать Дигби. Тетя и капеллан, конечно, ни при чем.
 Оставались девочки, Майкл и я. Изабель не могла этого сделать. Клодия тоже. Майкл и я. Невозможно, Майкл не мог…
 Я? Неужели я это сделал?
 Незадолго перед тем я прочел книгу, в которой невинный герой в состоянии сомнамбулизма совершил какое-то преступление. Конечно, я не мог в эти две-три минуты впасть в транс или сделаться лунатиком… Чепуха… Но, может быть, я бессознательно положил эту штуку в карман? Со мной этого никогда не случалось, но почем знать… Это было невероятно, но возможно.
 Я вскочил и обыскал все карманы своего костюма. Конечно, я ничего не нашел. Неизбежно я должен был прийти к убеждению, что либо Майкл, либо Огастес виновны.
 Я поймал себя на том, что твержу вслух: «Огастес или Майкл. Я думаю, что Огастес этого не сделал, и знаю, что Майкл на это неспособен».
 Как бы то ни было, проклятый камень утром будет на месте, и вся эта неприятная история постепенно забудется. Я повернулся на другой бок и старался заставить себя уснуть. Это глупо. От этого еще хуже не спится.
 Мне пришла в голову новая мысль: что если «Голубая Вода» не будет положена на место? Что тогда?
 Тогда станет ясно, что камень похищен кем-то, кто хочет превратить его в деньги.
 Леди Брендон слишком сильная и решительная женщина, чтобы не протестовать. Она, конечно, примет те же меры, какие она приняла бы, если бы камень был похищен грабителями или кем-нибудь из прислуги. Она сообщит в полицию и проследит за тем, чтобы никто не уходил из дома, пока полиция не явится.
 Это унизительно и мерзко. Я представил себе все эти поиски и допросы. Все будут под подозрением, даже Изабель и Клодия… В четыре часа утра от всех этих мыслей меня почти тошнило.
 Я взял себя в руки. Все будет приведено в порядок. Дурак, сыгравший свою идиотскую шутку и не нашедший в себе достаточно мужества, чтобы признаться, положит камень на место. Вероятно, камень уже на месте. Дурак, кто бы он ни был, постарался от него поскорей избавиться. Как только тетя Патрисия положила ключ, он его взял. В чем дело, почему не пойти удостовериться? Конечно, надо пойти. После этого можно будет перестать думать и уснуть.
 Я вылез из кровати, надел халат и туфли и зажег свечу. Потом прошел по коридору в одну из верхних галерей и оттуда спустился по винтовой лестнице. Минуя протянутую руку рыцаря, я вышел во внешний вестибюль и направился к камину.
 На широкой полке над этим камином, примерно на высоте шести футов от пола, стояла старинная бронзовая шкатулка, в которую тетя Патрисия положила ключ. Это была очень старинная шкатулка, сделанная в те дни, когда люди ездили только верхом. Ключа в ней не оказалось. Может быть, тетя его не положила или кто-нибудь его уже взял… А может быть, это ловушка?
 Если это так, то я попался, так же глупо и безвинно, как в другую ее ловушку много лет назад. Я вспомнил, как она вошла в школьную комнату и сказала: «Тот скверный мальчишка, который влезал в кладовую, вымазал себе подбородок вареньем». И я, хотя не был в кладовой, инстинктивно поднял руку к подбородку, чтобы убедиться в том, что случайно не вымазался.
 Теперь следовало быстро и незаметно исчезнуть раньше, чем ловушка захлопнулась. Я ожидал увидеть рядом с собой тетю Патрисию, но ее, конечно, не оказалось.
 Потом мне пришло в голову, что шкатулка могла быть вымазана чем-нибудь сильно пахучим и что по этому запаху можно будет узнать, кто ее трогал. Не менее глупая мысль.
 Уже в дверях я вспомнил про оттиски пальцев.
 Может быть, она вычистила крышку шкатулки специально для того, чтобы потом показать ее экспертам, которые определят, кто именно трогал ее ночью. Менее абсурдно, но маловероятно. Такая мысль могла прийти ей в голову только в том случае, если она была уверена в том, что камень действительно украден и что это не шутка. Но тогда зачем вору трогать шкатулку?
 А что если так и будет? Что если камень не будет возвращен ночью?
 На коробке, во всяком случае, остались отпечатки моих пальцев. Я вошел во внутренний холл и вдруг увидел кого-то, кто шел прямо на меня. Кто это был, я не видел. Он был без свечи.
 – Холодно сегодня, Огастес? – спросил я.
 – Так, Джон, – ответил из темноты голос Майкла. – Ищешь ключ?
 – Да, Майк, – ответил я. – Только его здесь нет.
 – Совершенно верно, Джон, – сказал Майкл. – В шкатулке его нет. Вот он. – И он протянул мне ключ.
 – Майк! – вскрикнул я.
 – Джон! – передразнил он меня.
 Меня охватило отвращение. Что с ним сделалось, с моим Капитаном.
 – Спокойной ночи! – сказал я и отвернулся.
 – Или доброго утра, – засмеялся он и ушел класть ключ на место.
 Я вернулся в свою комнату и лег. Мучительный вопрос был разрешен. Я сразу крепко заснул.
 В обычное время меня разбудил наш слуга Дэвид. Он принес горячую воду.
 – Половина восьмого, сэр, – сказал он. – Когда туман разойдется, будет превосходное утро.
 – Спасибо, Дэвид, – сказал я и сел на кровати.
 Что случилось? И вдруг я вспомнил вчерашнюю идиотскую историю и падение Майкла. Ну что ж, ничего не поделаешь, даже на солнце есть пятна. Незачем все время думать о единственной ошибке Майкла. А все-таки это так на него непохоже!
 Я оделся и спустился, захватив по дороге клюшку для гольфа и мяч. До завтрака я решил потренироваться.
 В саду я неожиданно встретил Клодию. Это очень меня удивило. Обычно она появлялась последней. Она выглядела утомленной и больной. Когда я подошел, она стояла задумавшись над каким-то, видимо, очень неприятным вопросом. Когда она меня увидела, ее лицо прояснилось, пожалуй, слишком быстро, – показалось мне.
 – Здорово, червяк, – сказала она.
 – Здравствуй, птичка, – сказал я. – В чем дело?
 – Какое дело? – спросила Клодия.
 – Мне показалось, что ты решаешь какую-то важную задачу, – с мужской бестактностью ответил я.
 – Чушь! – сказала Клодия и ушла.
 Я забросил свой мяч за теннисную площадку и тщетно пытался ударить его, чтобы послать дальше. Я основательно вспахал клюшкой всю лужайку, зацепил мяч, загнал его в куст остролиста, швырнул вслед ему клюшку и ушел, глубоко засунув руки в карманы, обозленный на Майкла.
 У дома стоял Бердон с гонгом. Медная шкатулка иронически смотрела на меня с камина. Я помыл руки и прошел в столовую.
 В камине шумел огонь. Серебряный чайник свистел на спиртовке, с буфета доносился прекрасный запах, исходивший от четырех блюд, накрытых колпаками. Громадная комната с ее высокими окнами, из которых открывался один из самых прекрасных видов в Девоне, с огромным турецким ковром, перекрывавшим большую часть старого дубового пола, и с прекрасно накрытым столом, блестевшим в лучах утреннего солнца, была олицетворением устойчивого комфорта и основательного благополучия.
 Дигби расхаживал по комнате. В одной руке он держал тарелку с кашей, а другой быстро орудовал ложкой. Огастес стоял у буфета и снимал крышки с блюд. Он накладывал на свою тарелку овсянку, яйца, ветчину и колбасу.
 – Хорошо сработано, Огастес! – сказал Дигби почтительным тоном. – Прибавь сверху риса.
 – Уже ел, – кратко отвечал Огастес.
 – Молодец! – сказал Дигби и пошел за чистой тарелкой.
 Изабель сидела на своем месте, и я пошел к ней, чтобы спросить, что для нее принести.
 – Я подожду тетю Патрисию, – сказала она и левой рукой пожала мою правую.
 Вошел Майкл.
 – Тетя спустилась? – спросил он и добавил несколько запоздалое пожелание доброго утра.
 – Нет, – сказал Дигби. – Внимание! Смотрите на меня. Сейчас я проглочу все, что есть на этой тарелке, и скроюсь. Я не хочу встречаться с тетей так рано утром.
 – Клодия вышла? – спросил Майкл.
 – Я видел ее в саду, – ответил я.
 – Пойду позову ее завтракать, – сказал Майкл и ушел.
 – Отнеси ей на вилке жареную почку! – крикнул ему вдогонку неугомонный Дигби.
 После этого разговоры на некоторое время прекратились. Наши рты были заняты более важным делом.
 – Я полагаю, что драгоценности короны благополучно лежат на месте, – вдруг высказал вслух Дигби общую нашу мысль. – Дверь все еще закрыта, я сам пробовал.
 – Все, конечно, в порядке, – сказал я.
 – Сам видал? – съехидничал Огастес.
 Дверь открылась, и Майкл вошел вместе с Клодией. Клодия была совсем белая, а Майкл выглядел неестественно сдержанным. Изабель внимательно на них взглянула.
 – Доброе утро, – сказала Клодия. – Тетя спустилась?
 – Ешь, ешь, ешь и беги! – запел Дигби, отбивая такт ложкой о чашку.
 Майкл наливал кофе, и я следил за его лицом. Оно было совершенно непроницаемо, и руки его не дрожали, но я чувствовал, что с ним стряслась какая-то беда. Он взглянул на меня и заметил мой взгляд.
 – Здорово, круглорожий! – сказал он. – Хорошие сны видел?
 – Хорошие… кроме одного, – ответил я.
 – Хм! – сказал Майкл, и я попробовал анализировать этот звук, но он так же мало говорил, как и его лицо.
 Он вернулся и сел на свое место возле Клодии. Вошла тетя Патрисия. Мы встали, и я отодвинул для нее стул, но она остановилась на полдороге, и мы окаменели. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать, что случилось. Раньше, чем она начала говорить, я знал, что она скажет.
 – Я пришла просить вас, чтобы никто не смел сегодня выходить из дому, – сказала она.
 Никто из нас не сказал ни слова и не двинулся. Я посмотрел на Майкла, и он на меня.
 – Имейте в виду, – продолжала леди Брендон, – я никому не дам пощады. С вором я расправлюсь, как с вором, кто бы он ни был.
 Она замолкла и холодным злым взглядом обвела всех нас. Мы молчали и не двигались.
 – Так, – сказала она наконец. – Я прошу вас запомнить, что слуги ничего не знают и не узнают. Только мы будем знать, что один из вас шести подлый вор.
 Тогда заговорил Майкл:
 – Скажите – один из нас четырех, тетя Патрисия.
 – Благодарю, Майкл, – резко ответила она. – Я обращусь к вам четырем, когда мне в следующий раз придется выбирать выражения.
 – Я думаю, вы могли бы сказать: один из трех Джестов, – с внезапной дерзостью сказал Огастес.
 – Придержи свой подлый язык, – спокойно ответила леди Брендон. – Итак, – продолжала она, – никто не должен об этом знать. Конечно, до тех пор, пока об этом не узнают репортеры и газеты не будут украшены портретом одного из вас. – И она еще раз обвела нас презрительным взглядом.
 – Отлично, – продолжала она. – Теперь никто не выйдет из дома и не скажет никому ни слова… Кроме сыщика, когда тот явится…
 Она повернулась и пошла к двери. У двери она остановилась и опять повернулась к нам.
 – Можешь сказать что-нибудь, Майкл? – спросила она.
 – Девочки и Огастес здесь ни при чем, – отвечал он.
 – А ты Дигби?
 – Нет, тетя. Очень сожалею и так далее, – ответил Дигби, и мне показалось, что он беззвучно говорит: нет, нет, ешь и беги…
 – Джон?
 И мне показалось, что взгляд ее стал еще более презрительным.
 – Нет, тетя, – ответил я, – только то, что я совершенно согласен с Майклом.
 – Огастес?
 – Это позор, черт знает что… – закричал Огастес.
 – Спасибо, – оборвала его тетя Патрисия.
 – Клодия?
 – Нет, тетя.
 – Изабель?
 – Нет, тетя, – отвечала Изабель, – только, пожалуйста, тетя, подождите еще один день и…
 – Дайте вору возможность избавиться от камня. Ты это собиралась сказать? – прервала тетя Патрисия.
 Она открыла дверь.
 – Значит, разговоры кончены. Так? – спросила она. – Вам нечего добавить? Превосходно. – И она вышла, спокойно затворив за собой дверь.
 – Не люблю дробить щебень на улицах и не выношу запаха тюремного супа, так, мой маленький Огастес? – любезно спросил Дигби. Мы стояли и совершенно ошеломленные смотрели друг на друга.
 – Мерзавцы, гнусные, грязные скоты, – плевался Огастес, глядя на нас троих по очереди.
 – Этим не поможешь, Огастес. Замолчи, – сказал Майкл совершенно спокойным и дружественным тоном и добавил: – Пойди поиграй с игрушечками, если ты не способен на серьезные разговоры… Идем, Джон. – И, обратившись к девочкам, сказал: – У меня к вам большая просьба, королева Клодия и Верная Собачья Душа.
 – Охотно, – сказала Изабель.
 – В чем дело? – спросила Клодия.
 – Забудьте об этом проклятом деле. Успокойтесь моим торжественным обещанием и заверением, что я сегодня же его ликвидирую.
 – Как? – спросила Клодия.
 – Майкл, дорогой! – сказала Изабель и взглянула на меня.
 – Сейчас тебе незачем знать это, Клодия, – ответил Майкл. – Верь и будь спокойна. Раньше, чем вы пойдете спать, все будет улажено… Пойдем, Джон.
 И мы пошли в его комнату.
 – Закури, брат Джон. Я хочу беседовать с тобой о неких темных делах, – сказал Майкл, когда мы вошли.
 Закрыв дверь, он поставил банку с табаком на стол возле кресла, в котором я сидел.
 – Ты слишком редко чистишь трубку, Джон, – начал он. – В твоей трубке слеживается зола, и от этого она трескается. Вероятно, здесь играет роль неравномерное расширение золы и дерева трубки от тепла. Надо хоть раз в месяц ее чистить.
 Он сел против меня в низкое кресло и поднял колени выше головы.
 – Я люблю хорошо прокуренную трубку, – отвечал я, – через золу дым вкуснее и прохладнее.
 – Я не возражаю. Если только твое состояние позволяет тебе часто покупать новые трубки, – лениво отозвался он, и мы минуты две просидели молча.
 Я совершенно поддался его очарованию и должен был искусственно раздувать свое негодование. Если он собирается вернуть сапфир сегодня вечером, то почему он этого не сделал до сих пор? С какой стати он ночью вернулся из гостиной, не положив его на место? Чего ради он вообще отрицал, что взял его?
 – Ну, сынок, что скажешь? – внезапно спросил он.
 – Да, Майкл, что скажешь? – ответил я.
 Он с усмешкой на меня посмотрел.
 – Как ты думаешь, Джонни, в чем заключается игра? – спросил он.
 – Дурацкая игра, – ответил я.
 – Совершенно правильно, – согласился Майкл. – Кроме того, довольно жестокая в отношении девочек и бедного Огастеса.
 – Верно, – сказал я, – и в отношении тети Патрисии.
 Последовало неловкое молчание.
 – Ну? – спросил наконец Майкл.
 – Положи его на место, Майкл! – взмолился я. – Бог знает, зачем ты играешь эту игру!
 Майкл выпрямился и в упор взглянул на меня.
 – Ты сказал: «Положи его на место». Ты так сказал, Джон? – проговорил он медленно и задумчиво.
 – Да, Майкл, – ответил я. – Слушай, Майкл. Тетя очень тебя любит. Будет лучше для нее, если она не узнает, что это ты. Дай мне его сюда, и я… – Я покраснел и чувствовал себя глупо.
 – Маленький герой, рассказ из школьной жизни… – бормотал он, но голос у него был теплый и мягкий. – Это становится занятным, Джонни, – продолжал он. – Значит, если я сейчас верну тебе «Голубую Воду», ты отнесешь ее к тете Патрисии и скажешь: я один и без сообщников сделал все это. Я не могу больше лгать…
 – Именно, – улыбнулся я. – С одним условием: чтобы ты рассказал мне, в чем заключается игра.
 Слава Богу, эта проклятая история подходила к концу. Но нет, я был совершенно уверен, что Майкл не позволит мне взять вину на себя, хотя и предпочел бы это. Ведь тетя может отказать ему от дома.
 Майкл встал.
 – Отнесешь? – спросил он. – Если я его сейчас достану, ты отнесешь его прямо к тете Патрисии и скажешь, что стащил его для смеха. Так?
 – Я был бы очень счастлив, Майкл, если бы ты позволил мне, – ответил я. – Надо покончить с этим дурацким делом и выпутать из него девочек, Дигби и несчастного Огастеса.
 – Хм, – сказал Майкл. – Значит, ты отнес бы…
 – Никто, кроме меня, не знает, что ты был внизу, Майкл. Почему ты не положил его на место? – спросил я его.
 – Жаль, что не положил, – ответил он.
 Раздался стук в дверь.
 – Кто там? – спросил Майкл.
 – Я! – заревел голос Дигби.
 Майкл отпер дверь.
 – В чем дело? – спросил он.
 – Изабель хочет с нами тремя поговорить. Она искала вас. Ей пришла в голову гениальная мысль. Можно выправить грустное положение вещей.
 – Где она? – спросил Майкл.
 – Я обещал ей привести вас обоих за уши в курительную комнату, если только кто-нибудь из вас не скрылся уже с добычей, – ответил Дигби.
 – Пока что я еще не сбежал, но после завтрака мне понадобится расписание поездов, – сказал Майкл. – Пойдем, выслушаем блестящий проект Изабель.
 Мы спустились и прошли в курительную комнату. Медная шкатулка бросилась мне в глаза. Мне показалось, что ее крышка и передняя сторона светлее остальных ее частей.
 – Не разоблачай меня, Джон, пока что, – сказал на ходу Майкл.
 – Джон тебя поймал? – спросил Дигби.
 – Вчера ночью, – сказал Майкл.
 – На месте преступления, – подтвердил я, и мы вошли в курительную комнату.
 Изабель сидела у камина. Было видно, что она много плакала. Когда мы входили, она смотрела только на меня.
 – Я чувствую себя такой несчастной! – простонала она. – Я была такой скверной, такой… Но я больше не могу!
 – Отдай нам знаменитую драгоценность, дорогая, – сказал Дигби. – Мы отнесем ее к тете и по-братски разделим тетины превосходно подобранные ругательства.
 – В чем дело, маленькая? – спросил Майкл.
 – Я допустила, чтобы подозревали Огастеса! – всхлипнула она. – Огастес совершенно не виновен, и я могла бы одним словом это доказать вчера же… И я этого не сделала!
 – Почему, милая? – спросил я
 – Не знаю… нет, знаю: это было бы похоже на желание снять подозрение с меня самой, – ответила она. – Я думала, что это просто глупая шутка… И я, конечно, думала, что тот, кто взял, признается и положит на место. Но теперь это ужасно… Я больше не могу молчать. Я должна сказать вам прежде, чем говорить тете.
 – В чем же дело, собачка моя? – спросил Майкл.
 – Когда свет потух, я сказала: духи и домовые, или что-то в этом роде. Не то я действительно испугалась, не то сделала вид, что испугалась, и в темноте схватила кого-то за руку. Когда свет загорелся, я увидела, что это Огастес, и сразу отпустила его; я боялась, что кто-нибудь заметит.
 – Конечно, – согласился Дигби, – злополучный Огастес невинен, если только они не сговорились в потемках и не похитили драгоценность совместно.
 – Не валяй дурака, Диг! Бедная Изабель действительно очень разволновалась. И слава Огастесу, что он не привел этого доказательства в свою пользу, – сказал я.
 – Милое дитя! – воскликнул Дигби. – Надо будет найти и простить его.
 – Ты рассказала это Клодии – спросил Майкл.
 – Да, но она думает, что я ошиблась, – ответила Изабель. – Конечно, я не ошиблась. Что за вздор!
 – Наш друг Огастес должен быть очень благодарен тебе за то, что ты поймала его в темноте и не забыла об этом, – сказал Майкл.
 – Да, – согласился Дигби. – Теперь он сможет вилять хвостом, весело лаять и резвиться у ног тети Патрисии, в то время как мы будем оставаться в мрачном изгнании.
 – Иди к тете и облегчи свою совесть, Изабель, – сказал я.
 Она посмотрела на меня долгим, жалобным взглядом и вышла из комнаты.
 – Послушайте, сограждане, – сказал Дигби, когда дверь закрылась, – вот что я хочу знать: кто стащил эту самую драгоценность? Простите меня за настойчивость, но раз милый Огастес не виноват, это должен быть кто-то из нас троих. Опять же, простите меня, но это не я, значит, это кто-то из вас двоих… Вот что, отдайте этот камень, если он не очень вам нужен.
 Майкл и я взглянули друг на друга. Лицо Майкла опять было непроницаемо.
 – Я думаю удрать с этим сапфиром, – сказал он.
 – Джон получит половину? – спросил Дигби.
 – Нет, – ответил за меня Майкл. – Я возьму его целиком.
 – Будь другом, удери сразу после завтрака, – сказал Дигби. – Дело в том, что мне нужно повидать в городе одного человека по поводу одной собачки, а тетка не хочет с нами расставаться, пока дело не выяснится.
 – Постараюсь, – сказал Майкл, и я тихонько выскользнул из комнаты. Я вспомнил медную шкатулку.
 Я прошел в холл и подошел к шкатулке. На ее крышке были отчетливо видны отпечатки пальцев. Я прошел к умывальнику, находившемуся рядом с внутренним холлом, намочил платок и намазал его мылом. Потом вернулся и поспешно начал чистить шкатулку.
 Удалить следы пальцев оказалось легче, чем удалить следы чистки. Я не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, что шкатулка была вычищена. На вешалке, где висели наши пальто, я нашел шелковый шарф Дигби, и он показался мне подходящим.
 Я стер все следы мыла со шкатулки и как раз проводил по ней последний раз шарфом, когда дверь открылась и вошел Майкл.
 У него в руках был кусок замши и порошок, по-видимому, позаимствованные из буфетной.
 – Ага, – сказал он. – Удаляешь следы преступления?
 – Кажется, уже удалил, – ответил я.
 – Хорошая мысль, – заметил он. – Сам собирался это сделать, – добавил он и ушел.
 Закончив чистку, я плотно прижал мой большой и указательный пальцы к блестящей поверхности и оставил самые лучшие оттиски пальцев, какие мог.
 Пусть сыщики доказывают, что это мои оттиски. Я не брал «Голубой Воды», и никто не сможет доказать противного.
 Но почему Майкл не хотел, чтобы его оттиски остались на шкатулке. Я поднялся в свою комнату в совершенном отчаянии.
 Ни тетя Патрисия, ни Клодия за завтраком не появились. Капеллан был болен и оставался в постели. Бердон и еще один слуга подавали за столом. Поэтому никаких разговоров на интересующую нас тему не было.
 Это был очень неприятный завтрак, – для меня по крайней мере. Дигби выглядел совершенно счастливым, и Майкл был абсолютно спокоен. Только раз, когда никого из слуг не было у стола, разговор коснулся исчезновения сапфира.
 – Сказала ты тете то, что собиралась? – спросил Майкл Изабель.
 – Да… И она ответила довольно загадочно: добродетель сама в себе содержит награду… и больше ничего, – ответила Изабель.
 – Огастес, маленький, знаешь ли ты, что эта молодая леди не побоялась встретить тетю Патрисию во всем ее гневе, чтобы сказать ей, что ты невиновен?
 – Что такое? – зарычал Огастес.
 – Она пошла в логово львицы, – продолжал Дигби, – и удостоверила, что прошлой ночью она схватила тебя в потемках и крепко держала твою руку, пока не зажгли свет, и что, следовательно, ты, при всем твоем желании, не мог стянуть камня. Я искренно извиняюсь перед тобой и надеюсь, что ты меня простишь.
 – Мою руку? – неподдельно удивился Огастес и быстро добавил: – Да, да, совершенно верно, спасибо, Изабель!
 Я внимательно на него смотрел и видел, что его удивление совершенно искренне.
 – Значит, тетя знает, что я ни при чем? – обрадовался он.
 – Да, Огастес, – заверила его Изабель. – Я очень жалею, что не призналась ей вчера вечером.
 – Могла бы сказать своевременно, – заметил наш Огастес.
 – Видишь ли, милейший, Изабель не очень торопилась снять всякое подозрение с самой себя. Ведь этим она доказала также и свою непричастность. Понял? – сказал я, неласково глядя на него.
 – Могла подумать обо мне, – ворчал он.
 – Она и подумала. Мы все очень много думали о тебе, будь спокоен, мой маленький; нам очень жаль, что мы тебя подозревали, – сказал Майкл.
 – Подозревали? – возмутился он. – Вы?
 – Да… И мне очень жаль, что я тебя обыскал, – вмешался Дигби. – Но если ты не будешь осторожнее, то мне вторично придется тебя освидетельствовать, на этот раз не с целью обыска, – добавил он.
 Бердон и Дэвид вошли, и разговор прекратился.
 После завтрака я пошел в бильярдную покатать шары от нечего делать. Огастес был там, и я повернулся, чтобы уйти. Его общество было для меня невыносимым.
 Я поднялся в свою комнату, смертельно уставший от бессонной ночи и всех неприятностей утра, и лег на кровать. Часа два спустя я проснулся. Меня разбудил приход Дигби.
 – Встань, песик! Проснись и слушай… Последнее издание… – и сел ко мне на кровать.
 – Что еще? – зевнул я, протирая глаза.
 – Нам нужно напрячь наши умственные способности. Нужно выручать Майка… Майк удрал… Передал мне это письмо через Дэвида и исчез… пишет, что стащил сапфир и не хочет разговаривать с полицией.
 – Что? – закричал я.
 – Читай. – Дигби передал мне письмо.

 «Дорогой Диг, – писал Майкл. – Я просил Дэвида передать тебе эту записку в четыре часа дня. К этому времени я буду далеко от Брендон-Аббаса на пути к… скажем, к тому месту, куда я еду. Пожалуйста, скажи тете, что больше нет нужды производить расследование таинственного дела. Когда придет Шерлок Холмс или какой-нибудь специалист, расскажи, что я сильно нуждался в деньгах и что это мое первое преступление. Выскажи предположение, что меня сбили с пути истинного мои недостойные друзья (ты и Джон). Присматривай за юным Джоном. Скажи ему, чтобы он был хорошим мальчиком. Со временем пришлю тебе мой адрес. Ты никому и ни под каким видом не должен будешь его сообщать. Надеюсь, что теперь, когда преступник известен, все это дело уладится быстро и безболезненно. Печально. Чрезвычайно печально. Передай привет Клодии.

    Твой Майкл».

 – Что он пишет! – вскрикнул я. – Это невозможно!
 – Факт, – ответил Дигби, – он удрал. Новая романтическая затея. Хочет принять вину на себя. Спасает своего младшего брата от позора и так далее.
 – Которого? – спросил я. – Тебя?
 – Нет, – сказал Дигби.
 – Меня? – спросил я.
 – Какой ты догадливый, – заметил Дигби.
 – Но ведь я этого не делал, – возмутился я.
 – Я тоже, – сказал Дигби.
 – Но Диг, – запротестовал я, – неужели ты серьезно думаешь, что Майкл смог додуматься до того, что мы с тобой воры? Ведь это немыслимо!
 – Кто-то этот камень стащил. Это факт, – сказал Дигби. – Вот что, дорогой мой, почему Майк не мог подозревать нас, если ты сам подозревал его?
 – Почем ты знаешь? – спросил я, совершенно ошеломленный.
 – Я видел, как ты на него смотрел.
 – У меня были основания его подозревать, – возразил я.
 – Какие основания? Только то, что ты поймал его в темноте за руку? Но ведь он, может быть, собирался сделать то же, что и ты: хотел поймать Огастеса, когда тот будет класть камень на место.
 – Не будем говорить об этом, Диг, – сказал я. – Это, в сущности, дело Майка и…
 – Вот дурак! – прервал меня Дигби. – Конечно, это дело Майка, но чем больше мы оба знаем, тем легче мы сможем ему помочь. Мы должны помочь ему удрать или вернуться… Выкладывай твои основания, тебе незачем воображать, что ты выдаешь Майкла. Я тебе не тетка и не специалист из Скотленд-Ярда.
 – Хорошо, Диг, – сказал я. – Сегодня ночью Майк ходил в гостиную. Я встретил его в холле. У него в руках был ключ.
 – А ты что там делал? – прервал меня Дигби.
 – Я ходил посмотреть, лежит ли «Голубая Вода» на месте, – ответил я.
 – Что-нибудь еще расскажешь? – спросил Дигби.
 – Да, я видел, как Майк с куском замши шел к медной шкатулке. Он собирался стереть с нее следы своих пальцев.
 Дигби свистнул.
 – Превосходная мысль… – пробормотал он. – Наша догадливая тетя, вероятно, не забыла этой детали. Во всяком случае сыщики не забыли бы…
 – Тетя не забыла, – сказал я. – Я думаю, что из гостиной она пошла прямо к шкатулке и начистила ее, чтобы стереть старые отпечатки пальцев.
 – А почем ты знаешь, что Майк действительно собирался чистить шкатулку? – спросил Дигби.
 – Он сам мне сказал. Он пришел в вестибюль с замшей для чистки, как раз когда я кончал ее чистить.
 – Ты? – спросил Дигби. – Зачем?
 – Неужели ты не понимаешь… Нельзя же было оставить следы его пальцев на шкатулке. Довольно и того, что все видели, как я держал его руку над столом.
 – Твои отпечатки тоже там были, если ты искал ключ, – сказал Дигби.
 – Совершенно верно, а теперь там только мои отпечатки. Я их сделал аккуратно, – ответил я.
 – Правильно, – одобрил Дигби, – я тоже приложу пятерню, пусть Шерлоки Холмсы развлекаются… Но какой же ты болван прямо удивительно. Неужели ты не сообразил, что Майк ходил за тем же, что и ты? Он хотел стереть всякие прочие отпечатки и оставить только свои.
 – Зачем? – спросил я.
 – Чтобы защитить настоящего преступника, – спокойно ответил Дигби.
 – Какого преступника? – я совершенно ошалел.
 – Ни ты, ни я камня не крали. Огастес и Изабель вычеркиваются автоматически, кто же остается?
 – Клодия? – вскрикнул я.
 – Теперь ты, может быть, понял? – улыбнулся Дигби и откинулся назад, охватив колени руками.
 Наступило молчание.
 – Перестаю соображать, – сказал я.
 – Я давно перестал, – ответил Дигби, и мы опять замолчали.
 – Хорошо, – сказал Дигби и встал, – пора двигаться.
 – Куда? – спросил я.
 – Не знаю, – ответил он.
 Обед в этот день был необычен. За столом сидели только Изабель, Клодия, Огастес и я. Бердон сообщил, что леди Брендон обедает в своей комнате, а капеллан по предписанию врача лежит в постели. Майкла Бердон не нашел в его комнате, а Дигби он видел в саду.
 – Совершенно неприлично, – сказал Огастес, когда слуги вышли за кофе, – выходить из дому после категорического запрещения тети.
 – Ты, несомненно, большой авторитет по части приличий, – сказал я.
 – Приходи поскорей в гостиную, – сказала мне Изабель, вставая из-за стола.
 – Сейчас же, как допью кофе, – пообещал я. Я не хотел оставаться с Огастесом.
 Почему Дигби не обратил внимания на запрещение тети Патрисии? Может быть, он знал больше, чем сказал мне? Может быть он пошел в деревню на телеграф, чтобы попытаться дать телеграмму Майклу в несколько мест, где тот мог оказаться? У него, конечно, была какая-то важная причина, если он вышел против воли тети.
 Я молча выпил кофе и ушел из комнаты. Я не мог простить Огастесу его невиновности. В гостиной Изабель сидела за пианино и тихонько играла. Клодия сидела у камина и смотрела на красные угли. Я подошел к Изабели.
 – Где может быть Майкл? – спросила Клодия.
 – И Дигби, – добавила Изабель.
 – Не знаю, – ответил я.
 – Наверное не знаешь? – спросила Клодия.
 – Да, – ответил я, – не имею ни малейшего понятия.
 – Хотелось бы, чтобы они были здесь, – сказала Изабель.
 – Не могу сидеть в этой комнате, – внезапно воскликнула Клодия, вскочила и вышла. Мне показалось, что у нее в глазах были слезы.
 Когда я закрыл за Клодией дверь, Изабель встала из-за пианино и подошла ко мне. У нее было взволнованное лицо, и она показалась мне необычайно красивой. Ее золотые волосы были как шелк, и голубые глаза были такими добрыми и глубокими.
 – Джонни, – сказала она, положив руки мне на грудь и глядя прямо в глаза, – можно задать тебе глупый вопрос? Я заранее знаю, что ты на него ответишь, но все-таки хочу этот ответ услышать.
 – Конечно, можно, дорогая, – ответил я.
 – Ты не рассердишься, Джонни?
 – Разве я когда-нибудь сердился на тебя, Изабель? Разве я мог бы на тебя рассердиться?!
 Она долго смотрела мне прямо в глаза и наконец решилась:
 – Взял ли ты «Голубую Воду», Джонни?
 – Нет, дорогая, я ее не трогал, – ответил я. Изабель неожиданно обняла меня, и я поцеловал ее в губы.
 Она заплакала, я поднял ее на руки и отнес на диван. Там я сел рядом с ней и, крепко обняв ее, покрывал поцелуями ее лицо. Я вдруг понял, что я ее люблю, что я всегда ее любил, но до сих пор только как товарища моих детских игр, а теперь – как женщину. Если для того, чтобы мы открыли нашу любовь, нужно было исчезновение «Голубой Воды», то я был рад, что она исчезла.
 – Дорогая… дорогая, – шептал я, целуя ее. – Ты меня любишь?
 Вместо ответа она обняла меня и крепко прижала свои губы к моим. Мне показалось, что мое сердце останавливается.
 – Люблю ли я тебя? – спросила она. – Я всегда тебя любила, я любила все, что ты говорил и делал.
 – Не надо плакать, – сказал я, стыдясь своего счастья.
 – Я плачу от радости, – ответила она. – Теперь, когда ты сказал мне, я знаю, что ты этого не сделал.
 – Разве ты меня подозревала? – спросил я.
 – Нет, – ответила она. И с женской непоследовательностью добавила: – Но ведь ты стоял у стола, Джон, и Майкл поймал над столом твою руку, и потом я видела, как ты шел ночью.
 – Видела? – удивился я.
 – Да, – ответила Изабель. – Я не могла уснуть и видела, как кто-то прошел мимо моей двери со свечой. Осветилась щель под дверью. Я выбежала на верхнюю площадку лестницы и увидела тебя. Я думала, что ты пошел, чтобы вернуть камень.
 – Я пошел, чтобы посмотреть, на месте ли этот проклятый сапфир, – ответил я. – Я поймал Майкла над столом, а не он меня. Впрочем, я думаю, что мы оба хотели поймать Огастеса и поймали друг друга.
 – Я так мучилась, – продолжала она, – все улики были против тебя… Мне казалось, что я ухудшаю твое положение, когда говорю про Огастеса… Но я не могла не сказать, я знала, что он не мог быть виновным… – Она вытерла глаза и продолжала: – Но теперь мне все равно, ты уверен, что ты меня любишь?
 Я попробовал уверить ее в том, не прибегая к словам.
 Звук приближающихся шагов вернул вас с облаков на землю, и мы быстро вскочили. Когда Дэвид вошел, Изабель укладывала свои ноты, а я внимательно рассматривал свою записную книжку.
 – Простите, сэр, – сказал Дэвид, останавливаясь передо мной, – разрешите с вами поговорить, сэр.
 – Вы уже со мной говорите, Дэвид, – ответил я.
 – Нет, сэр, разрешите поговорить с вами наедине, – уточнил он.
 Я вышел с ним в коридор, и, закрыв дверь, он передал мне конверт.
 – От мистера Дигби, сэр. Он велел мне передать вам письмо так, чтобы никто не видел… и ровно в десять часов вечера.
 – Спасибо, Дэвид, – сказал я и пошел в курительную комнату, чтобы там прочесть письмо. Я должен был бы волноваться и мучиться тяжелыми предчувствиями, но вместо этого испытывал буйную радость. Я готов был танцевать в коридоре и не сделал этого, только не желая смущать солидных предков Брендонов, портреты которых неодобрительно смотрели на меня с обеих стен.
 – Крайне эгоистично, сэр, – пристыдил я сам себя.
 Курительная была пуста. Из соседней бильярдной раздавалось щелканье шаров. Огастес, видимо, был занят своим любимым, хотя и несколько непродуктивным делом. Я зажег свет, разворошил кочергой угли в камине, придвинул к нему самое удобное кресло, сел и зажег трубку.
 Если бы я получил это письмо до разговора с Изабель, я разорвал бы конверт дрожащими руками и с замиранием сердца. Но теперь все мне было безразлично. Любовь делает людей эгоистичными. Не спеша я открыл письмо бедного Дигби и стал его читать. Вот что он писал:

 «Дорогой мой Джон!
 Беру перо, чтобы написать тебе эти строки. Я напрягал мои умственные способности, пока у меня не оборвалось несколько пуговиц на брюках. Наконец я осознал, что не могу дольше обманывать всех вас и заставлять невинную жертву страдать за мои грешные злодеяния или злодейские грехи.
 Я отыщу моего благородного близнеца и скажу ему: «Брат, я согрешил и недостоин называться твоим братом».
 Никто не знает, какой мучительный стыд жжет мое сердце сейчас (даже я не знаю). Когда ты получишь эту записку, я буду далеко от Брендон-Аббаса, на пути к… скажем, к тому месту, куда я еду.
 Расскажи тете, что благородный поступок моего брата Майкла разбудил мою крепко спавшую совесть. Я не могу, чтобы он страдал за меня. Я напишу ей на днях.
 Со свидетельской скамьи или скамьи подсудимых скажи неподкупному судье, что я всегда был слаб, но непорочен, и что ты приписываешь мое грехопадение куренью дешевых папирос и увлечению публикуемыми в газетах головоломками. Кроме того, можешь сказать ему, что надеешься на мое исправление, а также на то, что я когда-нибудь добьюсь честного заработка не менее тридцати шиллингов в неделю и возмещу тете Патрисии из моих сбережений тридцать тысяч фунтов.
 Я пришлю тебе мой адрес (строго конфиденциально), и ты напишешь мне о дальнейших событиях.
 Не забудь, что ты должен оставаться на месте, чтобы заставить всех поверить в мою гнусность, иначе Клодия может остаться под подозрением. (Огастес, к сожалению, невиновен). Помни, что мы обязаны были найти преступника среди нас.
 Как только Майк сообщит тебе свой адрес, телеграфируй ему, что вор признался и бежал и что он сможет спокойно возвратиться в Брендон-Аббас. Привет Изабели.

    Твой Дигби».

 На время это письмо заслонило для меня все остальное, даже Изабель.
 Мне до сих пор не приходило в голову, что Дигби сбежал. Неужели то, о чем он пишет, правда? Неужели он действительно украл «Голубую Воду», и только бегство Майкла, принявшего на себя его вину, заставило его сознаться?
 Может быть, Дигби, думая, что Майкл действительно виноват, бежал, чтобы отвлечь от Майкла подозрение и затруднить погоню за ним?
 Нет, оба эти предположения бессмысленны. Вернее всего он, как и Майкл, подозревая кого-то из нас, оставшихся, бежал, чтобы отвлечь от нас внимание.
 Но кого же подозревали Майкл и Дигби? Очевидно, Клодию или меня. И тут вдруг меня поразила новая мысль. Эта мысль была внезапна и мучительна: если они сломали свою жизнь ради того, чтобы защитить Клодию и меня от подозрений, я обязан сделать то же самое.
 Надо уверить всех в том, что вором был один из Джестов. Ведь если какой-нибудь сыщик начнет разбирать это дело, то он сможет заподозрить даже Изабель. Для нас ее заявление о том, что она в темноте схватила за руку Огастеса, было окончательным доказательством непричастности обоих к краже. Сыщику оно, вероятно, покажется сговором между ними и целью доказать свою невиновность. Особенно, если он узнает о том, когда Изабель это рассказала и как держался Огастес, узнав об этом.
 Тем больше оснований для меня поступить так же, как мои братья. Очевидно, что, если трое братьев сбежали из дома своей родственницы, сговор мог существовать только между ними и очевидно, что те, кто остался дома, в этом деле неповинны.
 «Довольно двух, чтобы нести позор», – прозвучал во мне голос. Это был голос трусости.
 «Почему только двое будут нести позор и защищать тебя и Изабель?» – это был голос чести, и я послушался его.
 Я не мог оставаться здесь, зная, что мой Капитан и мой Лейтенант находятся в изгнании. Я не мог наслаждаться жизнью, в то время как они терпят лишения и подвергаются опасности. Против этого восставало мое воспитание. Вероятно, через две минуты по прочтении письма Дигби я уже принял решение. Оставалось только решить, куда мне ехать и говорить ли об этом Изабель.
 Куда ехать? Этот вопрос для меня решился автоматически: я вспомнил о французском Иностранном легионе.
 Ярче всех картин детства передо мной вставала одна. Мы сидели на лужайке вокруг блестящего французского офицера, рассказывавшего нам захватывающие истории об Алжире, Марокко и Сахаре. Он говорил о спаги, тюркосах, зуавах и солдатах Иностранного легиона. Это были рассказы о романтике боя и похода, и после них Майкл заявил:
 – Я пойду в Иностранный легион, когда закончу Итон…
 И я вспомнил, как Дигби и я приветствовали этот план.
 Может быть, Майкл вспомнил об этом и сейчас уже находится на пути в Алжир? Может быть, он решил на военном поприще прославить свое новое вымышленное имя? Это было бы похоже на него.
 А Дигби? У него, наверное, мелькнула та же мысль, и он последовал за Майклом. Это было бы так похоже на Дигби.
 А я? Последую ли я за моими братьями, не спрашивая, куда они меня ведут, и стараясь делать то, что делают они, только для того, чтобы заслужить их одобрение? Это было бы так похоже на меня.
 Трое романтически настроенных идиотов. Теперь эта мысль вызывает во мне улыбку. Конечно, идиоты, но какие замечательные идиоты: с воображением и с обостренным чувством чести.
 В качестве компенсации за меньшую одаренность воображением, блестящей храбростью и другими способностями, в изобилии имевшими у моих старших братьев, природа наделила меня большей осторожностью. Я был таким же неисправимым романтиком, как мои братья, но, несмотря на весь мой романтизм, был методичен и настойчив. Физически я, пожалуй, был даже сильнее них. Решив разделить их судьбу и найти их, если сумею, я сразу же начал обдумывать все подробности предстоящих мне дел.
 Я лучше думаю в потемках, поэтому, бросив письмо Дигби в огонь и выбив золу из трубки, я поднялся в свою комнату и лег на постель. Разлука с Изабель была самым страшным из всех последствий моего решения. Потерять ее, едва успев найти! Как ни странно, но именно из-за любви к Изабель я сумел от нее уйти.
 Эта любовь сделала меня сильнее и лучше. Я стал на голову выше самого себя. Я покажу ей, моей возлюбленной, что я тоже способен пожертвовать собой. Разлука, конечно, будет для меня невыносимым страданием… но горечь такого страдания так радостна сердцу романтика.
 Кроме того, практическая половина моего существа напомнила мне, что нам вместе нет сорока лет, что мы несамостоятельны и что денег у нас нет. Значит, думать о скором браке не приходилось. Пока я мог только мечтать о ней, но потом, загорелый и украшенный орденами, завоевавший себе место в жизни, я вернусь за ней и поведу ее, мою любовь и гордость… Так думал я, двадцатилетний романтик. Хороший возраст – двадцать лет!
 Рассказать ли ей, что я собираюсь делать, и провести с ней последний, сладостный и страшный час или просто послать ей письмо? К чести моей, этот вопрос я разрешил, руководствуясь только ее интересами.
 В письме можно будет написать, что наша разлука будет только временной, не более страшной, чем та, которая неизбежно должна была последовать при моем отъезде в Оксфорд. При встрече же с ней я не сумею скрыть свое отчаяние, и оно сделает неубедительным все мои слова. Я знал, что буду целовать ее так, как будто больше никогда ее не увижу. Так, как будто иду на казнь. Нет, лучше написать. Вопрос был решен. Откуда достать деньги, чтобы добраться до Парижа и просуществовать там несколько дней? На это нужно было около десяти фунтов.
 Мои часы, запонки, портсигар и золотой карандаш стоили больше. До Лондона денег у меня достаточно, а там я сумею все реализовать.
 Утром я позавтракаю со всеми, а потом спокойно пойду пешком на станцию. Оттуда поездом в одиннадцать сорок пять поеду через Эксетер на Лондон. В Лондоне буду около трех. На следующий день уеду во Францию, и к вечеру буду в Париже. Переночую в отеле и, по возможности, на следующий же день сделаюсь французским солдатом.
 Что бы ни делали мои братья, я обязан следовать их примеру. Я так же, как и они, постараюсь возможно убедительнее сыграть роль испуганного вора, бегущего от руки правосудия и гнева родственников.
 Если я найду Майкла и Дигби в легионе, то ни о чем не буду жалеть… Разлука с Изабель, – но ведь эта разлука нам необходима, мне нужно завоевать себе положение, чтобы жениться на ней.
 Я, кажется, стал уже главнокомандующим французскими войсками в Алжире и командором Большого креста Почетного легиона, когда внезапно уснул.
 Я проснулся в самом превосходном настроении. Изабель любит меня, и передо мной открыта дорога к подвигам и приключениям. Я был охвачен романтическим пафосом.
 Дэвид принес горячую воду. Он приветствовал меня теми же словами, что всегда: «Половина восьмого, сэр. Сегодня будет прекрасное утро (иногда он добавлял: «когда разойдется туман» или «кончится дождь» и т п.).
 Одевшись, я уложил в маленький чемодан немного белья, бритвенный прибор и щетки. Потом спустился в курительную комнату и после нескольких неудачных набросков написал Изабель:

 «Дорогая и любимая!
 Я получил вчера вечером письмо от Дигби. Он бежал так же, как и Майкл, чтобы отвлечь внимание от нас, прочих виновных и невиновных в этом печальном деле. Дигби пишет, что он невиновен и не подозревает ни Майкла, ни меня.
 Ты, конечно, сама понимаешь, что я не могу остаться дома и позволить им одним расплачиваться за все, тем более, что считаю их невиновными. Если же они виновны, то я обязан им помочь. Если бы не то, что мне придется на время тебя покинуть, то вся эта авантюра была бы мне очень по вкусу.
 Впрочем, я все равно на днях должен был уехать от тебя в Оксфорд на целых два месяца. Теперь же это будет продолжаться только до тех пор, пока камень не будет возвращен. Я не сомневаюсь в том, что похититель возвратит его немедленно, узнав о нашем бегстве.
 Ты знаешь, что я не трогал камень, и я знаю, что ты этого не делала, но ведь я не могу изменить моему Капитану и моему Лейтенанту в трудные времена. Ты сама знаешь, что я обязан помочь им защитить невинных и пристыдить похитителя.
 Впоследствии я пришлю тебе мой адрес, и ты напишешь мне, как у вас обстоят дела. Я вернусь, как только ты сообщишь мне, что все улажено.
 Пока что я буду далеко от Брендон-Аббаса, и так же далеко оттуда будут сыщики тети Патрисии. Они не будут сомневаться в том, что похитителем является кто-то из нас, а может, все мы трое. Они будут безуспешно охотиться за нами, а вас оставят в покое.
 Любимая моя Изабель, дорогая моя Собачья Душа, я с тобой не прощаюсь, я уеду раньше, чем ты получишь это письмо.
 Дорогая, после вчерашнего вечера весь мир переменился. Жизнь прекрасна. Мне хочется петь и смеяться. Изабель любит меня, и я люблю Изабель. Ничто, кроме этого, не имеет цены.
 Разве любовь не чудесна, дорогая?

    Твой навсегда Джон».

 Это восторженное письмо я передал Дэвиду и велел после завтрака передать его мисс Риверс. Он сохранил совершенно безразличное выражение лица, хотя в глубине души, наверное, угадал, кто будет следующим из членов нашей семьи, кто передаст ему письмо для сдачи его кому-то с глазу на глаз.
 В коридоре я встретил Бердона.
 – Не знаете ли вы, где мистер Майкл, сэр? – спросил он. – Его хочет видеть леди Брендон.
 – Не знаю, Бердон, – ответил я.
 – Кровать мистера Дигби тоже не тронута, – продолжал он. – Я не знал, что джентльмены уезжают… ничего не упаковано…
 – Они не говорили мне, что уезжают, – заявил я, стараясь изобразить на лице изумление. – Наверное, они придумали что-нибудь веселое… надеюсь, что они вызовут и меня…
 – Может быть, поехали на скачки, сэр? – предположил Бердон.
 – Какой ужас! – ответил я и ушел с самым легкомысленным выражением лица, на какое был способен.
 За завтраком нас было только четверо. Лицо Изабель вспыхнуло при виде меня, и мы глазами засвидетельствовали друг другу нашу любовь.
 – Слыхали что-нибудь о капеллане? – спросила Клодия.
 – Я ходила к нему вчера вечером, – ответила Изабель, – но сиделка сказала, что он спит.
 – Сиделка? – спросил Огастес
 – Да, – ответила Изабель. – Доктор Уоррендер посоветовал выписать для него сиделку, и тетя Патрисия вчера по телеграфу выписала ее.
 – Где Дигби? – спросил Огастес.
 – В чем дело? – вопросом ответил я.
 – Бердон меня спрашивал. Он говорит, что Дигби не ночевал дома.
 – Я не больше твоего знаю о том, куда девался Дигби, – с чистым сердцем заверил я его.
 – Забавно, – усмехнулся он.
 – Чрезвычайно забавно, – подтвердил я.
 – Тете это должно понравиться, – злорадно продолжал он. – Особенно после ее категорического запрещения выходить из дома
 – Ему следовало сперва посоветоваться с тобой, Сомнительный Огастес, – сказала Клодия.
 – Ему не хотелось советоваться с полицией, – грубо ответил Огастес.
 – Кушай кашу и говори, только когда тебя спросят, – наставительно сказала Изабель, и вопрос был исчерпан.
 К концу завтрака появился Бердон.
 – Леди Брендон хочет видеть мистера Дигби, – заявил он.
 – Это не так просто сделать, – ехидно заметил Огастес.
 – Его здесь нет, – сказал я, заглянув под стол.
 – Совершенно верно, сэр, – сказал серьезный Бердон и исчез.
 – Теперь твоя очередь, красавец, – сказал Огастес. – Вероятно, сыщики уже пришли.
 Бердон возвратился.
 – Леди просила вас после завтрака пожаловать к ней в будуар, – сказал он мне.
 – Так и есть, – заметил Огастес, когда за Бердоном закрылась дверь.
 – Куда они исчезли, как ты думаешь? – спросила меня Клодия. – Ведь не могли же они сбежать? Сбежать мог еще один, но никак не оба.
 – Непохоже, чтоб сбежали, правда? – съехидничал Огастес.
 – Если они действительно уехали, то они имели на это какие-нибудь очень основательные причины, – сказала Изабель.
 – Самые основательные, – согласился Огастес.
 – Да, Клодия, – сказал я, глядя на нее в упор, – если они действительно сбежали, как ты говоришь, то они сделали это только для того, чтобы отвратить подозрение от всех, оставшихся в доме.
 – Бесспорно! – согласился любезный Огастес.
 – Они способны это сделать, – спокойно сказала Изабель.
 – Это было бы так похоже на Майкла, – тихо сказала Клодия и вдруг, отвернувшись, вышла из комнаты.
 – И на Дигби, – сказал я ей вдогонку.
 Огастес ядовито мне улыбнулся и показал пальцем вверх.
 – К тете Патрисии! – сказал он и ушел довольный. Наша недавняя подозрительность, кажется, очень его огорчила, и его нежное сердце не могло успокоиться.
 Мы с Изабель вышли из дому и пришли на ту поляну, где всегда собиралась шайка Майкла Джеста. Я обнял ее и долго и крепко целовал в глаза и губы.
 – Всегда ли ты будешь меня любить дорогая? – спросил я. – Что бы с нами ни случилось?
 Она ответила мне без слов, но ее ответ вполне меня удовлетворил.
 – Тетя ждет, – сказал я, оторвался от ее губ и убежал.
 Я бежал к дому, но отнюдь не собирался видеться с тетей. Я решил играть роль преступника, нервы которого не выдержали предстоящего свидания со своей жертвой. Я был очень рад вызову тети, он делал мое бегство более убедительным.
 Я прошел в свою комнату, взял чемодан, положил в карман карточку Изабель и спустился по черному ходу, выходившему прямо во внешний холл. В одну минуту я пробежал луг перед домом и скрылся в кустах. Потом я вышел на дорогу. Из дому меня уже не было видно за деревьями. Через двадцать минут я был на станции и взял билет на Эксетер.
 На станции все меня знали, но проследить меня дальше было, пожалуй, невозможно. Эксетер очень бойкая станция, и едва ли кто сможет проследить, что оттуда я выехал в Лондон. Во всяком случае мои следы после вокзала Ватерлоо в Лондоне будут потеряны.
 Ожидая на платформе, я испытывал мучительное желание вернуться к Изабель. В горле я ощущал такой комок, какого не помнил с самого раннего детства. Это было ужасно. Если бы не предстоящие приключения, я вернулся бы, но я был романтиком и был возбужден.
 Когда расстаются двое возлюбленных, то меньше страдает тот, кто уезжает: движение, перемены и мелкие заботы заглушают боль. Так было и со мной, меня спасала необходимость думать о будущем, о деньгах, о Париже и Алжире, о шансах отыскать Майкла и Дигби…
 Как бы то ни было, но я не вернулся. Когда дачный поезд лениво подполз к платформе, я с твердо сжатыми губами и болезненно сжимавшимся сердцем вошел в вагон и начал одно из самых странных путешествий, которое когда-либо выпадало на долю человека.




 Веселая романтика


 Не помню, как я доехал до Лондона. Это путешествие было как дурной сон. Я очнулся, когда поезд входил в вокзал Ватерлоо.
 Как и многим другим путешественникам, Лондон показался мне огромным, и, как многие другие, я чувствовал себя в нем затерянным атомом.
 Выйдя из вокзала Ватерлоо на неприглядную площадь, я испытал такое чувство одиночества, что чуть не пошел прямо в небольшой, но роскошный отель, в котором всегда останавливались Брендоны. Там меня хорошо знали, и там я чувствовал бы себя почти как дома. Именно поэтому мне не следовало туда идти.
 Мне помогло удержаться от искушения состояние моих финансов. Надо было быть осторожным, иначе моих денег могло не хватить на путешествие до Парижа и существование там, пока я не перейду на полное иждивение госпожи Республики. Прежде всего мне следовало превратить мое имущество в деньги. Это было неприятное, но необходимое дело. Человек, идущий на авантюру, должен иногда делать и более неприятные вещи, – так утешал я себя, идя по какой-то скверной улице по направлению к Вестминстерскому мосту.
 Совершенно неожиданно я увидел то, что искал: комиссионный магазин. Окно этого магазина было плотно набито самой невероятной коллекцией разнообразнейших вещей. Ткани и ювелирные изделия, перчатки для бокса, револьверы, пенковые мундштуки и трубки, ножи, фотографические аппараты, зонтики и трости, бинокли, чемоданы и гармоники – трудно сказать, чего там не было.
 Я вошел я увидел за прилавком молодого джентльмена. Мне казалось, что он должен подскочить ко мне и, любезно взмахнув руками, осведомиться о моих желаниях. Но он этого не сделал.
 По какой-то одному ему известной причине он носил котелок необыкновенных размеров. Этот котелок опирался на его затылок и уши, вследствие чего они склонялись вперед наподобие вянущих лилий.
 Чтобы компенсировать ношение шляпы в комнате, он был без пиджака. Широкая золотая цепь украшала его пестрый жилет. Бриллиантовая булавка в галстуке свидетельствовала о солидном положении и строгом вкусе своего хозяина.
 Боюсь, что я осматривал его на несколько секунд больше, чем это рекомендуется этикетом высшего света. Он смотрел на меня ровно столько же времени, но с одной разницей – мой взгляд выражал восторг, чего никак нельзя было сказать о его. Он понял, что я не покупатель. Каким образом он это понял, навсегда останется для меня загадкой. Он знал это, и молчание его было красноречиво.
 Наконец я не выдержал:
 – Я хочу продать часы и еще кое-какие вещички, – сказал я молчаливому незнакомцу.
 Он не пришел в восторг от точности своего прогноза. Он просто продолжал молчать. Я вынул часы и положил их у его ног, или, вернее, у его желудка. Это были превосходные часы. Они стоили двадцать пять фунтов.
 – Сколько? – произнес молчаливый хозяин.
 – Собственно говоря… пожалуй, вам следует назначать цену, – отвечал я. – Они стоили двадцать пять фунтов.
 – Сколько? – прервал он мои рассуждения.
 – А сколько вы дадите? – ответил я немного растерянно. – Допустим, что мы возьмем полцены, и вы предложите мне…
 – Сколько?
 – Десять фунтов, – сказал я, чувствуя, что делаю справедливое, даже великодушное предложение.
 – Два! – быстро ответил он.
 – Меньше десятой части цены? – запротестовал я. – Едва ли это можно считать…
 – Два! – снова заявил он.
 Мне хотелось взять часы и уйти, но я чувствовал, что не смогу второй раз проделать всю эту процедуру. Может быть, золотые часы полагается продавать за два фунта.
 Я вынул портсигар, золотой карандаш и маленькую коробочку с запонками. Потом снял запонки с моих манжет.
 – Сколько? – снова спросил равнодушный хозяин.
 – Видите ли, – начал я. – Карандаш очень тяжелый, запонки тоже дорогие… золото, восемнадцать каратов… Десять фунтов за часы, карандаш…
 – Четыре! – ответил он голосом равнодушной судьбы и, отыскав в жилетном кармане зубочистку, начал применять ее по прямому ее назначению.
 Это никуда не годилось. Я чувствовал, что мне нужно иметь по крайней мере пять фунтов сверх тех денег, которые были у меня в кармане. Я не представлял себе, сколько действительно понадобится, но боялся, что мне не хватит.
 – Ну ладно, скажем семь фунтов, – ободряюще произнес я.
 Он внимательно посмотрел на кончик своей зубочистки. Она несомненно имела для него большее значение, нежели я со всеми моими коммерческими предложениями.
 – Шесть! – сказал я с деланной веселостью в голосе.
 Зубочистка возвратилась к исполнению своих обязанностей, и вновь наступило тяжелое молчание.
 – Ну, хорошо, пять фунтов, – сказал я, пытаясь придать моему голосу решительность и показать, что это последняя цена.
 Хозяин зевнул.
 – Боюсь, что я даром трачу ваше драгоценное время, – сказал я, делая вид, что собираюсь собрать мое презренное имущество.
 Хозяин не опроверг моего утверждения, он снял котелок и задумчиво стал рассматривать его внутренность. Волосы на его голове были курчавы, но не изобильны.
 Я пошел к двери, чтобы узнать, предпочтет ли он выпустить меня или заплатит пять фунтов за то, что стоило больше пятидесяти. Тогда он обратил свой взор к моему чемодану.
 – Что в нем? – кратко спросил он.
 Подражая его экономии слов, я молча открыл чемодан. Там было две серебряных щетки, гребень, несколько пар носков, шелковая рубашка, несколько воротничков, серебряная мыльница, серебряный помазок для бритья, бритва, щетка для ногтей и зубная щетка.
 – Пять за все, с риском, что краденное, – сказал он.
 – Вы предлагаете мне пять фунтов за все мои золотые вещи, за кожаный чемодан и за все его содержимое? – любезно осведомился я.
 – Да, – сухо ответил он.
 Побриться можно было где угодно за пару пенсов, в ближайшие дни я, наверное, надену форму, – зачем мне все эти вещи?
 – Я оставляю себе зубную щетку и один воротничок, – сказал я, кладя названные предметы в карман.
 – Добавьте трость и перчатки, иначе будет четыре и пятнадцать шиллингов, – быстро сказал хозяин.
 Я взглянул на него с болезненным изумлением.
 – Мне тоже надо жить, – ответил он жалобным голосом на мой жестокий взгляд.
 Я не был в этом уверен, но ничего не сказал. Я молча положил трость и перчатки на прилавок. Хозяин передал мне пять фунтовых бумажек и небрежно смахнул мою бывшую собственность в большой ящик.
 – Спасибо, – сказал я уходя. – До свидания.
 Он не ответил; ему, вероятно, не хотелось свидания со мной.
 Я перешел Вестминстерский мост с печалью в сердце и десятью фунтами стерлингов в кармане и пошел мимо Уайтхолла к Трафальгар-сквер.
 Различные хорошие места, где можно поесть, искушали меня своим видом и запахами. Однако я понял, что дешевле есть и спать в одном и том же месте. Я вспомнил все отели, где когда-либо бывал: «Ритц», «Савой», «Карлтон», «Клэридж» и «Гровенор» и еще несколько более тихих и еще более роскошных возле Олбени. Там обычно останавливался дядя Гектор. Все они были слишком дороги. Кроме того, в них я рисковал встретить знакомых. Я решил обратиться к общедоступному и непогрешимому справочнику – к лондонскому полисмену.
 – Автобус до Блумсберри, там вы найдете, что вам нужно: Рассел-сквер, Бедфорд-сквер, Британский музей, в этих районах, – ответил страж закона на мой скромный вопрос о приличной и дешевой гостинице.
 Я послушался его совета и получил приличный обед, чистую постель и прекрасный завтрак за необычайно дешевую цену в одном из маленьких отелей напротив Британского музея. Этот отель пользовался заслуженной симпатией духовенства. Кроме патеров, их жен и родственников, в нем, кажется, никто не жил.
 Молодая леди, сидевшая в вестибюле, восстановила мою веру в самого себя, пошатнувшуюся во время последних коммерческих переговоров, тем, что не высказала удивления по поводу отсутствия у меня багажа и не потребовала уплаты денег вперед. Может быть, она лучше различала людей, чем мой страшный противник из комиссионного магазина, а может быть, она была добрей или просто глупей его.
 Утром я первый раз в жизни мылся без губки после ночи, которую впервые проспал не в пижаме. Я чувствовал себя голым без привычных запонок в манжетах и невероятно растрепанным, не причесав волосы с утра.
 Несмотря на скромность моих чаевых, слуги оказались вполне удовлетворенными и, видимо, простили мне отсутствие пижамы.
 Я с наслаждением побрился на Оксфорд-стрит и после этого пошел дальше, почти примиренный с жизнью.
 Мое путешествие в Париж было скучным и неприятным. Мне в то время казалось, что лучше было бы отказаться от еды и путешествовать в первом классе, нежели ехать третьим и есть три раза в день. В третьем классе мне казалось душно и тесно.
 Однако недалек был день, когда такой способ передвижения показался бы мне верхом роскоши. Я с облегчением вздохнул на палубе парохода в Кале. Морской ветер был много приятнее спертого воздуха моего купе.
 Мое настроение в это время было двойственным. Одна половина моего существа томилась по Изабель, в то время как другая дрожала от романтического восторга при мысли о предстоящих мне путешествиях и приключениях в таинственной Африке.
 В Кале, при виде французского часового в таможне мой восторг дошел до предела. Мне прямо не верилось, что я тоже надену эту форму. Кепи, мешковатые красные штаны и длинный сюртук с полами, пристегнутыми назад. Насколько это привлекательнее и романтичнее английской военной формы, напоминающей Гайд-парк и флирт с нянями, но отнюдь не пальмы, загадочные мавританские города и войну в пустыне. Чужое всегда кажется лучше своего – это неизбежно.
 На Северном вокзале в Париже я еще сильнее испытал то же чувство одиночества и собственного ничтожества, что и по прибытии на вокзал Ватерлоо. Я смешался с шумной и веселой толпой, отнюдь не испытывая желания веселиться.
 Передо мной сразу встал вопрос об отеле. Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует поступать для того, чтобы предложить свои услуги Французской Республике. Следовательно, мне нужна была комната и постель на время моих поисков.
 Мое знание парижских отелей ограничивалось самыми дорогими. Теперь они были для меня закрыты. Было маловероятно встретить там кого-либо из знакомых, однако эта возможность не была исключена.
 Мне следовало играть роль бежавшего преступника, старательно заметающего свои следы. Поэтому мне ни в коем случае нельзя было появляться в таких местах. Что подумали бы обо мне сыщики, если бы узнали?
 С другой стороны, я не хотел попасть в сомнительную дешевую гостиницу. Придя туда без багажа и будучи очевидным иностранцем, я мог возбудить подозрение хозяина и рисковал закончить свое пребывание разговором с любезным, но любознательным агентом французской полиции.
 Мне пришла в голову веселая мысль: лучше начать с разговора с полицией. Вернувшись к вокзалу, я начал искать жандарма. Он стоял на небольшом островке посреди бурного течения улицы, молчаливый, непроницаемый и, видимо, угнетенный чувством своего огромного значения. Я перешел улицу и на лучшем своем французском языке (у меня была француженка гувернантка) спросил его, не может ли он указать мне тихий и приличный отель.
 Не поворачивая головы или других частей своей массивной фигуры, он осмотрел меня с головы до ног и обратно.
 – Мосье англичанин, – определил он.
 Я подтвердил справедливость его догадки, удивляясь про себя, как он мог отличить меня от немца, шведа, датчанина, швейцарца, норвежца или голландца.
 – Отель «Нормандия», улица де л’Эшель, – безапелляционно заявил он.
 – Как туда попасть, мосье? – спросил я.
 – Извозчик! – ответил он быстро и сухо. Всевидящее око отвратилось от меня и углубилось в реку уличного движения. Внезапно поднялась рука в белой перчатке, и к нам подъехала пролетка, управляемая каким-то джентльменом в нескольких плащах, с лицом, не похожим на лицо трезвенника.
 – «Нормандия», рю де л’Эшель, – произнес жандарм, отдавая мне честь в ответ на мою благодарность.
 Я наслаждался улицами Парижа в смешанном освещении заката и зажигаемого электричества, но сердце мое упало, когда пролетка остановилась перед небольшим, роскошно выглядевшим отелем.
 Делать нечего, судьба направила меня сюда, и здесь я остановлюсь.
 Я постарался выглядеть беспечным и веселым, чтобы замаскировать отсутствие у меня багажа. Войдя в вестибюль, и легкомысленно ответив на поклон солидного швейцара, я прошел прямо вглубь, минуя лестницу и двери в ресторан. Впереди я увидел бюро гостиницы.
 Сидевшая за конторкой хорошенькая девушка бойко разговаривала на настоящем американском языке с настоящим американцем.
 Это было удачей, по-английски я сумею лучше изъясниться, нежели на своем педантичном и слишком осторожном французском языке.
 Стоя рядом, я старался выглядеть эксцентричным иностранцем, гуляющим без трости и перчаток, специально ради того, чтобы иметь возможность ходить с руками в карманах.
 Я ждал, пока этот сын дальнего Запада с квадратными плечами, острым лицом, тупыми носками сапог и штанами мешком, громко разговаривал с девицей, улыбавшейся ему, и жевал великолепную жевательную резинку Менгля или какое-либо другое не менее тягучее и не более съедобное вещество.
 Наконец он взял свой ключ и ушел. Тогда я повернулся к девице.
 – Так, – сказал я. – Значит вы воспитывались в Балтиморе, – мой голос звучал неподдельным восторгом. – Нет, дорогая, разве Балтимора не самое потрясающее место в мире? Самые лучшие пироги и самые хорошенькие девушки в Америке!
 – Всевышний! – ответила она. – Вы знаете Балтимору? Не может быть!
 – Знаю ли я Балтимору! – воскликнул я и, из вполне понятных соображений, ограничился этим восклицанием.
 – У вас здесь много англичан и американцев, – предположил я. – Отельное начальство имеет счастье держать в конторе такую очаровательную леди, как вы. По-французски, наверное, говорите, как парижанка?
 – Могу, – улыбнулась она. – Мы все говорим на добром американском языке. Конечно, здесь пасется куча наших и немало британцев: лакеи помогают, когда их французский язык недостаточен для заказа сложного коктейля.
 Она засмеялась коротко и весело.
 – Блестяще, – сказал я, – я хочу разбить здесь мой вигвам. Просто переночевать две ночи. У меня дома все вверх ногами (я был недалек от истины). Кровать и завтрак. Есть пустое логово?
 – Несомненно, – ответила моя прекрасная собеседница и, взглянув на доску, добавила: третий этаж, восемнадцать франков. Если без завтрака, то четырнадцать.
 – Идет.
 Она сняла ключ и передала мне со словами:
 – Двести двадцать два. Зеленый клоп из лифта проведет.
 – Я без хлама, – заявил я и вынул из кармана все мое состояние, желая показать, что охотнее плачу вперед.
 – Чепуха, – сказала девица, и я понял, что внушаю доверие.
 В большой отельной книге я расписался: «Смит», оставив мое имя «Джон«, чтобы иметь хоть что-нибудь неизменное в этом головокружительном и не совсем реальном мире.
 – Пожалуй, отправлюсь в мои владения, – сказал я с самой очаровательной улыбкой, повернулся и быстро пошел к лифту, надеясь, что она не пошлет швейцара за моим несуществующим сундуком.
 Мальчик из лифта провел меня к двери моей комнаты. Я вошел в нее и заперся. Чем меньше меня будут видеть внизу, тем меньше будет заметно отсутствие у меня багажа и вечернего костюма.
 Потом мне пришло в голову выйти и купить себе пижаму. Если я разложу ее на подушке и запру шкаф, то прислуга, когда придет стелить постель, сочтет, что все в порядке.
 Мне надо избегать отельного ресторана, где в моем пиджачном костюме я, несомненно, обращу на себя внимание всей этой разодетой по-вечернему толпы. При известной осторожности можно было надеяться, что моя жизнь в ближайшее время не будет подвергаться непосредственной опасности.
 Я решил идти сразу за пижамой и заодно подкрепиться где-нибудь обедом за два франка и стаканом простого (вероятно, даже слишком простого) красного вина. Помывшись в неудобном умывальнике, я спустился, сделал покупки и отлично поел в каком-то веселом кабачке, расположенном в конце улицы Риволи.
 Потом я вернулся в свою роскошно меблированную и неуютную комнату и стал ожидать появления горничной. Тут мне пришло в голову, что я мог бы запереться и, когда она постучит, крикнуть, что я раздет. Таким образом, она не заметит отсутствия у меня вещей.
 Однако утром мне все равно не удастся ее избежать, и тут пижама сослужит свою службу. Я не успел решить, стоит ли запираться, как вдруг дверь открылась и в комнату влетела горничная. Она сразу бросилась к кровати, на лету извинившись. Трудно себе представить более стремительное существо, чем эта французская горничная. Она совсем не была похожа на свои изображения в романах и на сцене. У нее были грубые черты лица и светлые волосы. Она была просто и некрасиво одета.
 Завернув угол одеяла, она засунула под него мою пижаму и сразу исчезла. Когда я услышал, как она открыла дверь в соседнюю комнату, раньше, чем успела захлопнуться дверь в мою, я понял, что она слишком занята, чтобы размышлять о недостаточности моего гардероба, и сразу успокоился.
 Было слишком рано, чтобы идти спать. Оставаться без дела в этой неприятной комнате я не мог, поэтому спустился вниз, прошел в курительную комнату и спрятался в углу за старым номером иллюстрированного журнала.
 Я сидел и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о моих братьях. Что-то будет завтра? Если я не узнаю, как завербоваться в Иностранный легион, то будет плохо. Необходимо завтра же выяснить этот вопрос.
 Если бы я был не одним из действующих лиц во всей этой истории, а ее автором, я заставил бы прийти в эту комнату того самого молодого французского офицера, который своими рассказами привел меня сюда.
 Я встал бы и, подойдя к нему, сказал бы следующее:
 «Господин капитан меня, вероятно, не узнает».
 «Помилуй Бог, – сказал бы он, – ведь вы молодой англичанин из Брендон-Аббаса».
 Тогда я рассказал бы ему, что хочу служить под французскими знаменами, идти по его стопам, добиться славы, служа его великой родине, и так далее.
 «Идите со мной, и все будет в порядке», – сказал бы он.
 К сожалению, он не пришел.
 Сидевшие в курительной комнате люди мало-помалу расходились. Чувствуя непреодолимое желание зевать, я встал и нехотя пошел к себе.
 Засыпая, я старался вспомнить фамилию этого французского офицера и не мог.
 Следующий день был воскресеньем, и я провел его, тоскливо слоняясь из своей комнаты в курительную и обратно.
 В понедельник утром, после неудовлетворительной ванны и не более удовлетворительного завтрака, я пошел к парикмахеру.
 Я сидел в кресле с намыленным лицом и сердцем, успокоенным приятностью его обращения, как вдруг мне пришла в голову удачная мысль.
 – Имеете ли вы понятие об Алжире? – спросил я его.
 – Ни малейшего, мосье, – ответил он. – Может быть, мосье собирается туда поехать?
 – Надеюсь, – ответил я. – Великолепная колония вашей великой страны.
 – Мосье, конечно, прав… превосходное достижение и самая образцовая колония в мире… к тому же она все время растет благодаря великолепному «мирному продвижению» на юг и в Марокко…
 – Я слыхал, что это «мирное продвижение» делается главным образом при помощи штыков Иностранного легиона, – сказал я.
 Француз улыбнулся и пожал плечами.
 – Всякая немецкая сволочь… Впрочем, иногда они бывают полезны.
 – Как вы их набираете? – спросил я.
 – Очень просто: они записываются волонтерами, как и все прочие, в Главном вербовочном бюро французской армии на улице Святого Доминика. Там их упаковывают и отсылают пачками в Африку.
 – Я думал, что у вас обязательная воинская повинность, – сказал я. – Зачем же тогда нужны вербовочные бюро?
 Мой любезный друг пространно объяснил мне, что каждый француз может отслужить свой срок, не дожидаясь призыва. Иногда это удобнее из деловых соображений. Для этого и существует вербовочное бюро. Но в Иностранный легион ни один француз не имеет права поступить не отбыв своей воинской повинности.
 Я дал ему говорить, сколько ему хотелось. Про себя я все время твердил адрес: улица Святого Доминика.
 – Улица Святого Доминика, – сказал я кучеру стоявшей перед парикмахерской пролетки, и мы поехали. Наем извозчика, конечно, был роскошью, но необходимой роскошью. Я не мог терять времени на поиски незнакомой улицы в этом огромном городе.
 Я опять наслаждался Парижем с пролетки. На этот раз мое настроение было приподнятым, я чувствовал близость авантюры. По-видимому, мы ехали по военной части Парижа: на одном из домов была надпись: «Военное училище». Дальше мне встретились кавалерийские казармы. На тротуарах появилось огромное количество военных в форме, и сердце мое билось все чаще и чаще. Наконец пролетка свернула с Бульвара Инвалидов на улицу Святого Доминика, и кучер вопросительно взглянул на меня через плечо.
 Я решил, что лучше будет рассчитаться с ним на углу и дальше идти пешком. Едва ли принято приезжать наниматься в Иностранный легион на извозчике, кроме того, кучеру не следовало знать, куда я еду…
 Улица Святого Доминика выглядела неприятно. Она была слишком узкой и мрачной. Идя по ней, я быстро нашел то, что искал. Над дверью низкого, грязного дома была надпись синими буквами: «Вербовочное бюро», пониже вторая надпись: «Запись волонтеров».
 Итак, я достиг цели: здесь я добровольно запишусь волонтером. Может быть, путь отсюда приведет меня не к славе, а к могиле. Тогда его конец будет похож на начало: я редко видел более мрачный дом, чем это маленькое казенное здание.
 Я открыл ржавую железную калитку, издавшую резкий предостерегающий крик, пересек кладбищенского вида садик и вошел в низкий и темный коридор. Здесь не было надписи, предлагающей входящему оставить всякую надежду за дверьми, но мое настроение сильно упало от смешанного запаха карболки, светильного газа и сырости.
 На стене был большой плакат, призывающий во имя Свободы, Равенства и Братства записываться в Иностранный легион. Желающему (если он был от 18 до 40 лет) обещалось жалование размером полпенса в день и предлагалось подписать контракт на 5 лет. В этом предложении, по-моему, было не слишком много свободы еще меньше равенства или братства. С другой стороны, запись шла добровольной. Кому не нравится, может не идти. Обмана никакого не было (по крайней мере в плакате).
 Я еще раз внимательно прочел плакат, надеясь, что кто-нибудь придет и заговорит со мной, нарушив тем самым мрачное молчание, царившее в этой колыбели славы. Никто не появился. Тогда я рискнул пойти дальше. В стене следующей комнаты я увидел окошко, вроде окошка железнодорожной кассы. Над окошком была надпись: «Запись волонтеров».
 Я взглянул в это окошко и увидел величественную фигуру в военной форме. Она сидела за столиком и с сосредоточенным видом писала. Судя по двум золотым полосам на рукаве, я решил, что это какой-нибудь унтер-офицер.
 Он не обращал на меня никакого внимания. Я кашлянул мягко и вкрадчиво. Затем кашлянул настойчивее. После этого я кашлял укоризненно, грустно, внушительно, нежно, повелительно, приятно, с надеждой, безнадежно и с отчаяньем, но все это было безрезультатно. По-видимому, путь к славе нельзя открыть кашлем.
 – Господин капитан, – пробормотал я.
 Он поднял голову. Он больше нравился мне с опущенной головой.
 – У мосье, кажется, горло не в порядке, – заметил он.
 – А у мосье уши, – ответил я с неразумием юности.
 – Что угодно мосье? – резко спросил он.
 – Я хочу записаться в Иностранный легион, – ответил я.
 Он улыбнулся.
 – Так, – заметил он. – Вероятно, мосье там тоже будет развлекаться за счет сержант-мажоров.
 – Неужели мосье всего лишь сержант-мажор? – невинно спросил я.
 – Всего лишь, – ответил он. – Но позвольте вам заметить, милостивый государь, что сержант-мажор является самым важным лицом во французской армии.
 – Неужели? – спросил я. (Вскоре мне пришлось узнать, что он совершенно прав).
 – Будьте любезны подождать у этой двери, – попросил меня сержант-мажор. На двери было написано: «Комендант», и в голосе сержанта слышалась другая, не высказанная вслух фраза: «Подождите, мой друг, пока не запишетесь, тогда мы посмотрим».
 Я ждал. Ждал, вероятно, больше часа.
 Как раз, когда я надумал снова подойти к окошечку кассы, дверь открылась и в ней появился мой друг или недруг.
 – Будьте любезны войти, – сказал он, и я, неизвестно почему, вспомнил детские стишки о любезном пауке и доверчивой мухе.
 В большой и пустой комнате я встретил не паука, а французского джентльмена самого лучшего типа.
 Это был красивый блондин, одетый в плотно сидевший на нем черный китель и широкие красные брюки с черными лампасами. Его манжеты были разукрашены золотым и серебряным шитьем, и на его рукаве красовалось пять золотых нашивок полковника.
 – Рекрут для легиона, господин полковник, – сказал сержант мажор, вытянувшись в струнку.
 Полковник взглянул на меня и в ответ на мой поклон встал из-за стола и протянул мне руку с очаровательной улыбкой. «Английские полковники не так приветствуют своих рекрутов», – подумал я.
 – Вы тоже хотите в легион? – спросил он, пожимая мне руку. – Похоже на то, что Англия начала экспортировать лучшую свою молодежь. Обычно я здесь встречаю мало англичан, но на этой неделе вы уже третий!
 Сердце мое чуть не выскочило от радости.
 – Похожи на меня, господин полковник? – спросил я.
 – До кончиков ногтей, – ответил он. – Может, это, случайно, ваши братья?.. Нет, я не задаю никаких нескромных вопросов.
 Я испытывал такой же прилив счастья, как когда целовал Изабель.
 – Да, господин полковник, – ответил я. – Я хочу стать французским солдатом.
 – Знаете ли вы, на что вы идете? – спросил он.
 – Я читал плакат у дверей, – ответил я.
 – Там не все написано, в этом плакате, – улыбнулся он. – Жизнь в легионе очень тяжелая. Я никому не посоветую туда идти, если только он не чувствует себя врожденным солдатом.
 Это было не похоже на паука и муху. Или, может быть, это была совершенно новая порода пауков.
 – Я слышал кое-что о жизни в Сахаре от одного офицера спаги, которого я знал когда-то, – сказал я.
 Полковник снова улыбнулся.
 – Вы не будете офицером спаги, дитя мое, – сказал он. – Не будете даже офицером легиона, разве что после долгих и тяжелых лет службы в рядах унтер-офицеров.
 – Приходится начинать снизу, – сказал я.
 – Ладно, – ответил он. – Тогда я вам прочту условия.
 По-видимому, он знал эти условия наизусть, потому что, читая, смотрел не на бумажку, а на меня.
 – Добровольное обязательство служить в Иностранном легионе принимается на пятилетний срок службы в Алжире или какой-либо другой колонии Французской Республики, с жалованьем в размере пяти сантимов в день. По истечении пяти лет легионер может вновь записаться на такой же срок и по истечении десяти лет в третий раз записаться, опять на пять лет. После пятнадцати лет службы легионер получает право на пенсию, размер которой колеблется в зависимости от достигнутого им звания. Иностранец после пятилетней службы в легионе может требовать принятия его во французское гражданство. Вам все понятно, друг мой?
 – Да, господин полковник.
 – Имейте в виду, что слово «служба» в легионе понимается несколько иначе, чем обычно, – продолжал он. – Это не всегда чисто солдатская служба. Я не утверждаю также, что многие легионеры доживают до пенсии…
 – Я не думаю о пенсии, господин полковник, – сказал я. – Меня не очень интересует жалованье. Я иду в легион из-за желания испытать жизнь солдата. Ради стычек и приключений…
 – Этого вам в легионе хватит, – усмехнулся полковник. – Легион – прекрасная военная школа. Хорошему солдату там всегда есть возможность выдвинуться. Несколько наших лучших генералов служили офицерами в легионе, и многие из самых блестящих офицеров легиона начинали свою службу в нем простыми рядовыми… Если вы были офицером у себя на родине и можете доказать это, то вы будете приняты унтер-офицером, минуя положение рядового.
 – Примите меня рядовым, господин полковник, – попросил я.
 – Сперва мы посмотрим, что скажет о вас доктор, – ответил он. – Впрочем, я не думаю, чтобы он стал чинить нам с вами препятствия. – Он улыбнулся и достал из стола отпечатанный бланк анкеты.
 – Ваше имя? – спросил он.
 – Джон Смит, – ответил я.
 – Возраст?
 – Двадцать один год (для верности я прибавил год).
 – Национальность – англичанин?
 – Да, господин полковник.
 – Отлично. Если вы пройдете через медицинский осмотр, то мы с вами увидимся.
 Кивнув сержант-мажору, полковник возвратился к своему писанию.
 Сержант открыл дверь и с той же преувеличенной любезностью пригласил меня следовать за ним. Он привел меня в комнату, где уже сидело несколько человек, по-видимому, также рекрутов Иностранного легиона.
 Я мельком увидел их лица: это были люди из бедных классов. Двое из них, беловолосые и тяжелые, должно быть, были немцами. Сержант-мажор провел меня дальше, в маленькую каморку.
 – Соблаговолите снять с себя все ваше платье, – сказал сержант и запер меня в каморке.
 Это было неприятно, но неизбежно. Я разделся, и сразу же открылась дверь с другой стороны каморки. Меня позвали на осмотр. Врач был низенький и слишком откормленный, из-под его белого балахона выглядывали неизбежные красные штаны французской армии. Он мне не понравился. Покончив с моим бренным телом, он велел мне убрать его назад в каморку, надеть на него все, что полагается, и возможно скорее убрать его подальше. Я охотно исполнил его приказание, и сержант-мажор отвел меня обратно к полковнику.
 – Так дитя мое, – улыбнулся полковник. – Значит вы приняты.
 – Разрешите мне сразу записаться, – попросил я.
 – Нет, – ответил он. – Сперва вы пойдете домой и подумаете над этим как следует. Потом ляжете спать. Если до завтрашнего дня вы не измените вашего решения, мы с вами увидимся и я вас, завербую… Подумайте хорошенько, – это очень серьезное дело, имейте в виду, что вы еще не подписали контракта и не приняли на себя никакого обязательства… Вы можете поступать как вам угодно, но вы должны хорошенько все обдумать.
 Я искренно поблагодарил его и вышел. Я думал, что все французские офицеры, которых я встречу, будут такими же джентльменами, как этот. Мои надежды, однако, не оправдались.
 – Я искренно надеюсь, что мосье вернется, – сказал в коридоре сержант-мажор. Я поблагодарил его и заверил в том, что он не ошибается. Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне насмешливой.
 Я шел по улице Святого Доминика, и мне хотелось прыгать от радости. Я был уверен, что Дигби и Майкл не успели опередить меня больше, чем на два дня, и что в любой момент я могу ожидать встречи с ними. Вероятно, они оба были еще во Франции, может быть, даже в Париже. Когда я встречусь с ними, я перестану чувствовать себя одиноким. С ними я смогу говорить об Изабель.
 Все путешествия кончаются радостной встречей влюбленных. Если бы не было этого путешествия, я не смог бы испытать необычайную радость встречи с ней. Я должен быть благодарен судьбе. Скоро я буду вместе с моими братьями. Я был на пороге романтической жизни в таинственной и огромной стране.
 С завтрашнего дня я должен был перейти на иждивение госпожи Республики, следовательно, я мог позволить себе кое-какую роскошь. Я вернулся на извозчике в фешенебельную часть города и решил провести остаток дня в праздности и наслаждениях.
 Я решил посидеть в саду Тюильри, осмотреть Лувр, пообедать на свежем воздухе в Булонском лесу и вообще вести себя, как турист, попавший на несколько часов в Париж. Выполнив всю эту программу, я настолько устал, что проспал всю ночь без каких-либо снов.
 Утром я оплатил свой счет и с чувством облегчения покинул отель. Я не имел ничего против того, чтобы стать солдатом и жить в обществе самых разнообразных людей, но мне определенно не хотелось жить в фешенебельном отеле без необходимого гардероба.
 Я вновь поехал на улицу Святого Доминика. Сидя на извозчике, я пытался говорить сам с собой, изображая разговор двух мудрых людей. Боюсь, что это у меня не вышло.
 «Ты можешь остановить извозчика и вернуться. Ты еще свободен и можешь вернуться в Брендон-Аббас когда угодно», – сказал я себе.
 «Майк, Дигби… нельзя изменять товарищам. Авантюра. Романтика. Слава. Успех. А потом уже Англия, дом и Изабель», – отвечал я вторым голосом и продолжал в том же духе.
 В вербовочном бюро сержант-мажор ввел меня в приемную.
 – Мосье все-таки вернулся. Прекрасно, – сказал он и приятно улыбнулся.
 В приемной сидело несколько человек. Некоторых я видел уже накануне. Тут были оба немца. Они выглядели безвредными, незначительными и совершенно нищими.
 В большой комнате сидели самые разные люди, у них не было ничего общего, кроме резко выраженной нищеты. Они не выглядели преступниками или хулиганами – это были простые рабочие, отчаянно бедные и загнанные в эту комнату голодом.
 Я чувствовал себя неловко, мой костюм резко выделялся среди лохмотьев моих будущих товарищей. Ведь эти люди могли оказаться значительно лучшими солдатами, чем я сам. Любопытно отметить, что незадолго перед этим я ощущал неловкость по совершенно обратной причине. Мой туалет был недостаточен для того общества, в котором я находился.
 Сержант-мажор вернулся и провел меня к полковнику.
 – Так, дитя мое, – сказал полковник. – Значит, вы не передумали. Что ж, пусть будет по-вашему.
 – Я хочу записаться волонтером, господин полковник.
 – Прочтите этот контракт и подпишите его, – сказал он, вздохнув. – Не забудьте, что, подписав его, вы станете французским солдатом, подсудным только французскому военному суду, без права какой-либо апелляции. Ваши друзья не смогут вас выкупить, и ваш консул не сможет вам помочь. Никто, кроме смерти, не сможет вырвать вас из легиона.
 Я просмотрел контракт. Он был напечатан на серой плотной бумаге. Он гласил, что нижеподписавшийся обязался пять лет служить Французской Республике в Иностранном легионе. Пять лет – долгий срок, но Изабель к концу его будет всего двадцать три года. Если Майкл и Дигби могли подписать контракт, то могу и я… Приятно будет вернуться двадцатипятилетним полковником и повезти Изабель показать ей мой полк… Я подписался.
 – Маленькая ошибка, дитя мое, – сказал полковник и улыбнулся. – Впрочем, вы, может быть, предпочитаете этот псевдоним?
 Я написал: «Джон Джест».
 Покраснев до ушей, я попросил разрешения поставить мою «настоящую фамилию». Добрый полковник изорвал подписанный контракт и дал мне новый бланк, на котором я старательно подписался: «Джон Смит».
 Он встал и протянул мне руку.
 – Теперь слушайте внимательно, – сказал полковник. – Вы стали французским солдатом и обязаны немедленно отправиться в свой полк – иначе будете считаться дезертиром. Вы сядете на поезд в Марсель сегодня же вечером. Он идет в девять пятнадцать с Лионского вокзала. Там на платформе вы явитесь к ожидающему вас унтер-офицеру. Если вы его не найдете, спросите у любого жандарма, где форт Сен-Жан, и явитесь туда. Не забудьте: форт Сен-Жан, военное дело.
 – Желаю вам удачи и быстрого продвижения по службе, – добавил он.
 Я поблагодарил его и пошел. Я уже вступил на путь славы.
 – Иди за мной, рекрут, – сказал сержант-мажор, закрыв дверь. – Двигайся живее.
 В своей канцелярии он выписал мне литер до Марселя и удостоверение на имя Джона Смита, солдата Иностранного легиона, следующего в Алжир. Затем открыл ящик стола, вынул из него кассу и выдал мне три франка.
 – На продовольствие, рекрут, – сказал он. – Безумная трата народного достояния. Хватило бы трех су.
 Я добавил к ним два франка.
 – Расстанемся друзьями, сержант-мажор, – сказал я.
 – Рекрут, – сказал он, кладя деньги в карман. – Ты далеко пойдешь… если всегда будешь ублажать всех сержант-мажоров. Прощай.
 Я снова вышел на улицу Святого Доминика, но на этот раз уже не свободным человеком. Своей собственной рукой я застегнул на себе неразъемную цепь, другой конец которой находился где-то в Сахаре.
 Мне не терпелось ехать в Марсель. Я решил сесть на первый попавшийся поезд, не дожидаясь девяти пятнадцати вечера. Если бы я знал, что мне придется просидеть восемнадцать часов на жесткой деревянной скамье, то, вероятно, не так спешил бы. Восемнадцать часов я ехал, и каждый последующий час был хуже предыдущего. Этот поезд по дороге, кажется, заходил во все города и деревни Франции. Все население Республики с грохотом влезало и вылезало всю ночь. Я добрался до Марселя, чувствуя себя грязным и голодным.
 Кондуктор, усмотрев из моего билета, что я еду в легион, счел своей обязанностью вести себя, как тонкий сыщик и опытный тюремный надзиратель. Он старался внушить мне, что зорко за мной следит, а моим спутникам, что я являюсь опасным элементом в их среде. Не совсем каторжником, этого он не брался утверждать. Может быть, даже и не бывшим каторжником, но во всяком случае человеком, едущим в Иностранный легион.
 По прибытии в Марсель этот любезный чиновник постарался избавить меня от хлопот по разыскиванию моего унтер-офицера. Он сам разыскал его и передал меня с рук на руки сержанту, сказав:
 – Вот еще одна птичка для вашей клетки.
 Я настолько устал и проголодался, что перестал соображать и крепко обругал его по-английски. Может, оно вышло к лучшему, что я остался непонятым.
 Сержант мне понравился. У него было сухое и загорелое лицо. Твердое, но без следа злобности или порока. Он был одет в обычную французскую пехотную форму, но с зелеными эполетами вместо красных, с синим шерстяным поясом и широкими шароварами зуавов.
 Осмотрев меня с ног до головы, он спросил, говорю ли я по-французски. Потом спросил мое имя и национальность и потребовал мои бумаги.
 – Опять англичанин, – заметил он. Узнав, что я один, он велел мне идти за ним.
 Дигби и Майкл, очевидно, здесь. Сейчас я их увижу. Я был весел, как птица. Молчаливый сержант вел меня по шумным улицам сверкавшего на солнце Марселя, и мне не терпелось спросить его про «других англичан».
 Однако его манеры не указывали на желание вступить в любезный разговор. Кроме того, у меня было другое, еще более сильное желание. Мне совершено необходимо было поесть. Я пустился в дипломатию.
 – Я полагаю, что сержанты не пьют в компании с рекрутами, мосье? – спросил я, когда мы проходили мимо привлекательного кафе с полосатым тентом и мраморными столиками.
 – Конечно, нет, желторотый, – ответил он. – Не только из вполне естественного чувства превосходства, но также и потому, что это запрещено уставом. Кроме того, сержантов не называют «мосье». У сержанта есть чин, и те, кто к нему обращается, отдают ему честь… Впрочем, иные сержанты, если к ним правильно подойти, соглашаются освежиться вином, в то время как достойный желторотый проделывает то же самое, но в другом месте…
 Я остановился и отдал ему честь, как офицеру (впоследствии я узнал, что во французской армии так и следует делать).
 – Господин сержант, – сказал я. – Может быть, вы окажете мне честь выпить стакан вина в этом ресторане, пока я сбегаю закусить? Я очень голоден. – И я протянул ему пятифранковик.
 – Будь здесь же через четверть часа, желторотый, – сказал сержант и, взяв монету, исчез в ресторане напротив.
 Я быстро нырнул под тент кафе и съел мой последний не казенный завтрак. Он был великолепен во всех отношениях. Вплоть до отличного кофе, свежих хрустящих булочек и чудесного масла.
 Я встал из-за стола более мудрым и добрым человеком, чем сел. Выйдя из кафе, я стал искать сержанта. Его не было. Тогда я набил трубку и закурил – я отнюдь не чувствовал себя несчастным.
 Не успел я насладиться зрелищем людной улицы, как из двери ресторана вышел сержант. Я быстро встал, отдал ему часть и пошел за ним.
 Он посмотрел на мой костюм.
 – Есть у тебя еще деньги, желторотый? – спросил он.
 – Есть, сержант, – отвечал я, чувствуя некоторое разочарование в нем.
 – Если нет, я отдам тебе твои три франка, – заявил он.
 Я успокоил его, что этого вовсе не требуется, поблагодарил за доброту и про себя пожалел, что заподозрил его в низменных побуждениях.
 – Ладно, – сказал достойный сержант. – Тогда я дам тебе взамен добрый совет.
 Я искренне поблагодарил его.
 – Избегай алжирского вина, – начал он. – Это проклятие всей нашей африканской армии. Я сам только что выпил две бутылки этого вина. Оно великолепно… Избегай женщин – это проклятие всего человеческого рода. Я сам был женат на трех. Это ужасно…
 Я обещал избегать того и другого, быть осторожным, не пить и не жениться слишком часто.
 – Во-вторых, желторотый, – продолжал он. – Когда твои дела будут плохи, не старайся сделать их еще хуже. Они и без этого будут плохи.
 Этот совет показался мне хорошим. Я так и сказал.
 – И, в-третьих, помни, что ты можешь противиться воле небес, но отнюдь не воле своего капрала… Никто, конечно, не подумает противиться воле сержанта.
 Я согласился с тем, что ни один нормальный человек не подумает делать этого.
 – Верно… Но ты, главное, берегись, когда будешь ненормальным, – предупредил мой учитель.
 – Ненормальным? – удивился я.
 – Да, желторотый, – серьезно ответил он. – Все порядочные легионеры сходят с ума время от времени. Тогда они способны на три ужасные вещи: покончить с собой, убить кого-нибудь из своих товарищей или ослушаться своего сержанта. Последняя самая ужасная.
 – Зачем же им сходить с ума? – спросил я, несколько напуганный.
 – Незачем. Совершенно незачем, – сказал мой учитель. – И все-таки они сходят с ума. Мы называем это кафар – таракан. Этот таракан ползает под черепной коробкой по самому мозгу. Чем больше жара, чем хуже однообразие, чем длиннее марш и чем сильнее усталость, тем быстрее он ползает и тем это более щекотно… Тогда солдат говорит: у меня кафар, и срывается с цепи. Он совершает самоубийство, дезертирует, а иногда доходит до того, что не слушается сержанта… Ужасно… Знаешь ли ты, как в человека, попадают зародыши этих самых тараканов? Абсент… Он прямой предок кафара… Я сам знаю, я воспитан на абсенте… Ужасно… Только что выпил этого зелья после вина.
 Я обещал никогда не смотреть на зеленый и какой угодно другой абсент.
 – Тогда у тебя не будет настоящего кафара, – продолжал мой уважаемый друг, – ты не убьешь никого из товарищей и не дойдешь до того, чтобы ослушаться своего сержанта. Ты только кончишь самоубийством или дезертируешь и умрешь в пустыне от жажды.
 – Приходилось ли вам, господин сержант, делать какую-нибудь из этих ужасных вещей? – спросил я.
 – Нет, желторотый, – ответил он. – Я даже не покончил с собой. Я только обрил голову и выкрасил ее в наши национальные цвета: синий, белый и красный. Этим я заслужил репутацию истинного патриота.
 Я побоялся, что две бутылки вина и некоторое не указанное количество абсента обострили воображение сержанта.
 Но я ошибся. Впоследствии я узнал, что его рассказ был правдив. Его однажды назначили красить будку часового. Это было в каком-то затерянном форту или на каком-то посту. Он выкрасил одну сторону своей головы красным, другую – синим, а посредине провел широкую белую полосу. Это обратило на него внимание, и он смог отвлечь это внимание только беззаветной храбростью в бою у Пяти Пальм.
 – Как же избежать кафара? – спросил я.
 – Никак, – спокойно ответил он. – Хорошо иметь умственную работу. Еще лучше продвижение по службе. Но в пустыне араб видит две вещи, а европеец три. Их три, а поэтому они…
 Я постарался придать моему лицу понимающее выражение.
 – Араб видит солнце и песок. Слишком много песку. Европеец видит солнце, песок и безумие. Слишком много того, другого и третьего, – продолжал он. – Я полагаю, что безумие там в воздухе или в солнечных лучах. Даже я не знаю точно, где оно, а я знаю очень много… Но мне кажется, что ты слишком много разговариваешь, а это неприлично… Молчать, желторотый…
 И я молчал. Пользование моим языком было мне запрещено, но глазами пользоваться разрешалось. Я наслаждался великолепной панорамой марсельского порта. Арабов, негров, китайцев, левантинцев, мавров, аннамитов, индусов и моряков всех наций здесь было больше, чем французов.
 Пробираясь между ящиков, тюков, мешков, бочек, тачек, трамваев и фургонов, сквозь кипящую и жестикулирующую многоязычную толпу, я невольно вспомнил легенду о Вавилонской башне.
 Среди океанских парусников, фелюг, грузовых пароходов, яхт, шхун, бригов и огромных пассажирских пароходов, стоявших у стенки и на бочках, я инстинктивно искал английский флаг. И часто его встречал.
 От несмолкаемого грохота, слепящего света и мелькающего движения у меня заболела голова. Наконец мы прибыли к месту нашего назначения. Это был средневековый форт у самого моря, старинный и полуразрушенный, с высокой маячной башней и подъемным мостом через широкий ров. Казалось, что из него сейчас выйдет караул в латах и с алебардами.
 – Мы дошли, – сказал мой сержант. – Это значит… что мы пошли… Прощай, желторотый, пусть дьявол о тебе заботится.
 – Желаю вам того же самого, господин сержант, и приношу вам мою искреннюю благодарность, – ответил я.
 – Эй ты, – крикнул мне стоявший в воротах сержант депо. – Иди сюда.
 Он повел меня по выложенным плитами коридорам тюремного типа – сырым, звонким и угнетающим. Остановившись у двери, он открыл ее, показал на нее большим пальцем и захлопнул ее за мной, когда я вошел.
 Это была моя первая французская казарма.
 Вдоль стен стояло несколько коек и скамей. Кроме печки и стола, в комнате никакой мебели не было. У печки, за столом и на скамьях и койках сидел самый разнообразный подбор людей в штатском платье. Здесь были хорошие пиджачные костюмы, кожаные брюки и просто лохмотья.
 Майкла и Дигби среди этих людей не было, и от этого я испытал острое разочарование.
 Все окна были плотно закрыты. Все люди дымили. (Печка тоже). Вероятно, они курили табак, но этот сорт табака был мне неизвестен. Его дым напоминал дым от горящего мусора. Совершенно инстинктивно я подошел к ближайшему окну и после краткой борьбы с засовами распахнул его.
 Я не могу утверждать, что это был первый случай открывания окна в истории форта Сен-Жан, однако подобная гипотеза могла показаться правильной, особенно если судить по тому интересу, который был вызван моим поступком.
 Четыре человека, игравшие в карты за столом, искренно возмутились моим поведением. Их восклицания выражали удивление, смешанное с неодобрением. Один из них встал и направился ко мне.
 – Вам, может быть, не нравится атмосфера нашего гнездышка! – сказал он грубо и угрожающе.
 – Совершенно верно, – ответил я и, внимательно осмотрев его, добавил: – Вы мне тоже не нравитесь, что вы мне на это скажете?
 Я допускаю, что это было проявлением дурных манер с моей стороны. Я опустился до уровня этого сомнительного субъекта. Однако у меня не было другого выхода. Я никогда в жизни не был задирой и не собирался стать таковым, но еще меньше собирался стать человеком, который позволяет, чтобы его задирали. Христианское смирение отнюдь не относится к числу моих достоинств.
 – Ого, значит, я вам не нравлюсь, – сказал он, наступая.
 – Ни капельки, – сказал я, продолжая на него смотреть.
 Я не мог точно определить, что он за тип. Он, конечно, не был рабочим и не мог быть загримированным принцем. Конторщик или приказчик, – решил я. Впоследствии я узнал, что он был мелким французским чиновником. Его фамилия была Вогэ, он сделал какое-то мошенничество, потерял права гражданства и пошел на пять лет в легион, чтобы «восстановить свою честь».
 – Значит, вы хотите, чтобы окно было открыто? – спросил он, меняя тему разговора.
 – Вы угадали, – ответил я.
 – А если я хочу, чтобы оно было закрыто? – спросил он дерзко.
 – Тогда придите сюда и закройте его, – ответил я самым не любезным голосом.
 – А если мы все хотим, чтобы оно было закрыто?
 – Тогда делать нечего. Если большинство хочет добровольно задохнуться в вашей вони, оно имеет на это полное право.
 – Брось, носатый. Иди сюда, – крикнул один из игроков. Мой противник, ворча, удалился.
 Я сел на ближайшую у окна койку. Потом положил голову на подушку, набитую соломой. Что будет дальше?
 – Подымем потолок малость? – по-английски предложил мне сзади протяжный голос.
 – Нет – сказал я. – Не стоит.
 Мой собеседник лежал на соседней койке. Это был очень маленький, чисто выбритый человек с большим носом, выдающимся подбородком, ртом, похожим на капкан, и решительными серыми глазами.
 – Как вы узнали, что я англичанин? – спросил я.
 – Кто же еще? – медленно отвечал он. – Кровь с молоком… Франт… Я владею всем миром, откройте окна, раз я вошел… конечно, англичанин.
 Я рассмеялся.
 – Вы американец? – спросил я.
 – Почему?
 – Кто же еще? – протянул я, подражая его голосу. – Определенно… плевать на тех, кто владеет миром… презрение к немощным англичанам. Звезды и полосы… Смола и перья… Полнота чувств… конечно, американец.
 Американец улыбнулся. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся.
 – Хэнк, – сказал он, повернувшись к следующей койке. – Рядом со мной лежит англичанин, он поносит нашу бедную страну. Какая жестокость!
 Огромный человек медленно оторвался от созерцания потолка, приостановил жевательные движения и торжественно взглянул на меня. Затем с глухим стоном упал на подушку.
 – Убили моего партнера. Вот что вы сделали. У него слабое сердце… Впрочем, голова у тебя еще слабее, правда, Хэнк? – добавил он, повернувшись к своему приятелю, уже оправившемуся от потрясения и продолжавшему терпеливо жевать свою жвачку.
 Хэнк, лежа на койке, выглядел семи футов длины, четырех – ширины и двух – глубины. Лицом он напоминал своего товарища, у него такая же дубленая кожа и такой же выдающийся подбородок. Но глаза его были более темного серого цвета, и волосы были черными, а не льняными. Они мне понравились, эти американцы.
 – Он говорит, что ты страдаешь от полноты, Хэнк, – продолжал маленький американец.
 – Нет, Бедди, я сегодня совсем пустой, – нежным голосом ответил великан. – Совсем. Я слегка страдаю, чужестранец, но не от полноты. Совсем нет. Наоборот.
 – Не смей противоречить англичанину, – наставительно сказал маленький Бедди. – Это ему не нравится… мы тоже ему не нравимся. Умирай молча. Он не хотел вас обидеть, – добавил он, обращаясь ко мне. – Он три дня питается окурками и разучился говорить.
 Я вытаращил на них глаза. Может ли это быть, чтобы они голодали? Лица у них были действительно истощенные. Необходимо их накормить, но как предложить, чтобы они не обиделись?
 – Может быть, джентльмены позавтракают со мной? – почтительно спросил я. – Братство по оружию и так далее.
 Два торжественных лица повернулись ко мне.
 – Он назвал тебя джентльменом, Хэнк, – сказал наконец маленький. – Это не ругательство, он просто говорит с тобой по-английски… Ты слушай внимательно и старайся усовершенствовать свое мышление.
 Тогда я напряг все мои лингвистические способности и произнес:
 – Хэлло, слушайте, я решил наполнить вас, бродяг, доверху. Я могу вложить в это дело капитал, если вы снизойдете до принятия в свою компанию презренного британца.
 – Ха, – сказал Хэнк, и оба сразу встали.
 – Клади руку сюда, сынок, – сказал великан, протягивая самую огромную ладонь, которую я когда-либо видел.
 Я взял его руку и попробовал ответить на его рукопожатие. Это было трудно. Когда я вслед за тем взял жесткую руку Бедди, я уже не был способен ее пожать.
 – Где можно достать чего-нибудь? – спросил я. Бедди не сомневался в существовании полковой лавочки. Он не мог допустить, чтобы солдатам не помогали избавиться от лишних денег. Должна быть лавочка, и в ней всякая выпивка.
 – Не могу пить на пустой желудок, – грустно заявил Хэнк. – Я становлюсь мрачным, если пью без закуски. А если лью в себя напитки после еды, то делаюсь добрым и хорошим. Сперва надо поесть.
 – В лавочке должно быть и съестное, – предположил Бедди.
 В этот момент дверь широко раскрылась и в комнату задом вошел солдат, державший в руках конец длинной доски, на которой рядами стояли миски. На другом конце доски был другой солдат. Войдя, оба гаркнули: «Суп!»
 Хэнк вскочил и через минуту сидел на своей койке с двумя мисками. Бедди проделал то же. Оглядевшись, я увидел, что мисок было больше, чем людей, поэтому я тоже схватил две штуки. Я не был голоден, и суп не был слишком аппетитным. Я старался не для себя. Когда я вернулся к своей койке, Хэнк уже прикончил одну миску и быстро опустошал вторую.
 – Вот, – вздохнул он с облегчением, окончив вторую. – Для этого я и пришел в легион.
 Я предложил ему одну из своих мисок.
 – Нет, – сказал он. – Забудь.
 – Стараюсь забыть, – уверил его я.
 Он внимательно на меня взглянул.
 – Я не голоден, – сказал я.
 – Наверное? – спросил он, сомневаясь, но все-таки протянул руку.
 – Я хорошо позавтракал час тому назад, – сказал я. – И к тому же я никогда не ем суп по утрам. Я взял миски для вас и для мистера… Как вас звать, мистер?
 – Бедди, – ответил маленький американец и взял другую мою миску.
 Хэнк проглотил третью порцию.
 – Порядочный человек, – сказал он в мой адрес.
 – Безупречный, – согласился Бедди, и я почувствовал, что они стали моими друзьями.
 Огромный немец с мрачным лицом подошел к Хэнку.
 – Ты сожрал три, – заорал он на исковерканном английском языке. – Я съел только одну. Ты вор!
 – Правильно, немец, – подбодрил Бедди. – Дай ему как следует, пусть, он вернет лишнее.
 Немец помахал перед носом Хэнка основательным кулаком.
 – Не могу вернуть, – скромно сказал Хэнк. – Это не принято в хорошем обществе.
 Немец стал наступать, но Хэнк положил на его гневное лицо свою огромную, жирную от супа пятерню и толкнул его.
 Немец неожиданно сел на пол. На его лице выразилось крайнее изумление.
 – Теперь я способен смотреть на вино, – сказал мне Хэнк, и мы вышли в коридор.
 Громадный и мрачный квадрат двора был набит солдатами всех полков африканской армии. Тут я впервые увидел спаги, о которых нам когда-то рассказывал приехавший в Брендон-Аббас французский офицер.
 Их шаровары были настолько широки, что выглядели юбками. Я думаю, что из одной их штанины можно было сшить целое дамское платье. Они носили пояса, состоявшие из нескольких метров широкой ткани. Чтобы надеть такой пояс, им приходилось просить своих приятелей держать его свободный конец и, приложив другой конец к животу, вращаясь, в него заворачиваться. Цветные жилеты, фески и широкие ярко-красные плащи дополняли их варварский костюм. Здесь были желто-синие стрелки, голубые африканские егеря, красно-синие зуавы, синие колониальные пехотинцы, саперы, артиллеристы и солдаты всех частей и родов оружия в самых различных формах. Вся эта разноцветная толпа находилась в непрерывном движении. Стоял страшный шум. По-видимому, наш форт был чем-то вроде военного отеля для солдат, едущих в Африку и из нее. Следуя по течению толпы, мы добрались до многообещающей горы винных бочек.
 – Здесь не будет виски по доллару за стаканчик, – с грустью сказал Бедди, пробираясь к обитому цинком прилавку. (Действительно, здесь все пили кларет по три с половиной пенса за бутылку). – Ставь выпивку, друг, – добавил он.
 – Они называют это вином, – вздохнул Хэнк. – Придется привыкать к жизни, полной лишений. – И осушил свою кружку.
 – Это барское вино, дурак! – поучительно сказал Бедди и осушил свою.
 Это действительно было превосходное вино. Много лучше того, за которое мы дорого платили в Оксфорде. Я не особенный специалист по части питья. Вино я рассматриваю отнюдь не как средство для утоления жажды.
 Ощущение опьянения для меня определенно неприятно. Пить ради него, по-моему, бессмысленно. Все равно что вертеться на одном месте, чтобы добиться головокружения. Поэтому я так же мало склонен к чрезмерному потреблению вина, как и чрезмерному потреблению сыра, песочных пирожных или жареного хлеба.
 – Приличное вино, – сказал я моим американским друзьям. – Но все же я не могу рекомендовать его в промежутках между блюдами.
 Мои товарищи были вполне солидарны со мной. Свое мнение они, впрочем, обосновывали иначе.
 – Да, – сказал Бедди. – По-видимому, в этих странах не разрешается употребление спиртных напитков.
 Отвернувшись от прилавка, я увидел подходившего к нам человека в штатском. Я заметил его еще в казарме. Он был одет в потертый, плохо сидевший на нем синий костюм, бархатный берет и потрескавшиеся туфли. Белья на нем, по-видимому, не было.
 Несмотря на свою сомнительную одежду, он выглядел военным. Его загорелое лицо было лицом солдата – твердым и сдержанным. Оно имело какое-то фамильное сходство с лицами, заполнявшими этот двор.
 Подойдя к нам, он спросил по-английски:
 – Рекруты легиона?
 – Да, – ответил я.
 – Может быть, вы хотели бы получить кое-какую информацию в обмен на одну бутылку вина? – заявил он с любезной улыбкой.
 – Я буду очень счастлив, если вы с нами выпьете, – ответил я и положил на прилавок монету в два франка.
 Он решил, что эти два франка предназначаются для него.
 – Вы хороший товарищ, – сказал он. – Вероятно, из вас выйдет отличный легионер. Эта монета содержит в себе добрую дюжину бутылок. Спрашивайте, что вам угодно. – И он с изяществом поклонился мне и обоим американцам. Он, очевидно, был образованным человеком.
 – Так, – сказал Хэнк. – Я хочу знать, когда мы получим нашу следующую еду.
 – Можем ли мы выйти из этой дыры в город, чтобы выпить? – спросил Хэнк.
 – Вы получите суп, кофе и хлеб в четыре часа дня. Выходить из форта вам никуда не разрешат, пока не придет время отправить вас на пароходе в Оран, – быстро ответил он.
 Американцы были недовольны.
 – А когда нас отправят? – спросил я.
 – Завтра с почтовым пароходом, если только не будет послезавтра военного транспорта, – ответил наш новый знакомый.
 – Предположим, что у меня есть приятель, записавшийся в легион дня на два раньше меня. Где может он быть сейчас? – спросил я.
 – В форту Святой Терезы в Оране, – ответил он. – Завтра или послезавтра его отправят в Саиду или в Сиди-Бель-Аббес. Вернее, что в Сиди.
 – Вы ходячий энциклопедник, – сказал Бедди несколько неодобрительно.
 – Я могу рассказать вам все о легионе, – ответил наш информатор на своем великолепном английском языке с легким иностранным акцентом. – Я уже отслужил там пять лет и теперь возвращаюсь на второй пятилетний срок.
 – Это говорит в пользу легиона, – весело сказал я.
 – Или не в пользу бывших легионеров, – менее весело ответил он. – Им, оказывается, не очень просто добыть себе кусок хлеба.
 – Пробовал добыть? – спросил Хэнк.
 – Чуть не подох с голода, отбил все ноги по дорогам. Спал в грязи, пробовал выклянчить работу… пришлось выбирать между каторгой и легионом… выбрал легион: знакомый ад все-таки лучше незнакомого.
 – Парень мрачно настроен, – заметил Хэнк.
 – Разрешите допить ваш стакан? – спросил незнакомец. – Вино у вас хорошее, жаль, если пропадет.
 – Пожалуйста, – сказал я и напомнил себе, что я не в Оксфорде. – Вы великолепно говорите по-английски, – добавил я.
 – Да, – просто ответил он. – Но я лучше говорю на индустани, по-итальянски и по-французски. Не на настоящем французском языке, а на языке легиона.
 – Зачем столько языков? – спросил Бедди.
 – Отец был итальянец, работал в Бомбее кондитером. С няней говорил на индустани. Мать тоже лучше говорила на этом языке, чем на каком другом, она была смешанной крови. Ходил в английскую школу. Французскому учился в легионе.
 Мне хотелось спросить его, каким образом он попал так далеко от своего дома и оказался в Африке. Вместо этого я совершил страшную бестактность, я спросил:
 – Почему же вы записались в легион?
 – Вероятно, по той же причине, что и вы: для поправления здоровья, – резко ответил он и враждебно на меня взглянул.
 Такие вопросы в легионе задавать не принято.
 – Поправили здоровье? – спросил Бедди.
 – Не слишком, – кратко ответил итальянец, допивая свой (или мой) стакан.
 Мы засыпали его вопросами и узнали много полезного и немало тревожного. Мы узнали, что своим приятелям он известен под именем Франческо Болдини. Под каким именем он известен полиции, он не сказал.
 Он не слишком понравился мне, однако его опыт мог оказаться полезным. Я решил купить его помощь. Он может впоследствии оказаться полезным моим братьям и мне. Я не допускал мысли, что Майкл и Дигби не в легионе. Это было бы слишком ужасно.
 Моя задумчивость была нарушена диким ревом. Это артиллеристы пели свою полковую песню:



   Если хочешь весело жить,
   Нанимайся в артиллеристы.
   Когда мы покидаем город,
   Все девочки лезут в окна.


   Эй, выпьем, старик,
   За здоровье артиллерии,
   Пьющей свое вино
   И плюющей на пехотинцев…



 и так далее.
 Когда они допели свою песню и накричались ура» до хрипоты, на бочку вскочил маленький, довольно подозрительного типа солдат и запел очень подозрительную песню, припев которой, по-видимому, был всем прекрасно известен.



   Если служба нужна госпоже Республике
   Там, где даром солдаты служить не станут,
   Там годятся штрафные роты
   Батальона весельчаков.
   Они не любят правительства,
   И правительство их не любит…



 Это была песня штрафного батальона. Он комплектуется только преступниками и официально называется батальоном африканской легкой пехоты.
 Потом запели свою песню солдаты колониальной пехоты, в просторечии называемые марсуэнами. За ними пели другие. Последним запел Болдини. Он пел песню Иностранного легиона.
 Я думаю, что здесь я услышал все знаменитые походные песни французской армии. Это было очень интересно, но впоследствии эти песни успели мне надоесть.
 По совету Болдини мы вернулись в казарму вовремя, чтобы не пропустить обед, и я формально нанял Болдини в качестве проводника и ходячего справочника. За это я уплатил ему десять франков, обещав дать еще, когда смогу и когда он этого заслужит.
 – К сожалению, я больше сейчас вам не могу заплатить, – сказал я, ошибочно полагая, что мало ему дал.
 – Десять франков, дорогой сэр, – это как раз жалованье легионера за двести дней… Семимесячный доход, – понимаете? – сказал он.
 Я понял. Прежде чем жениться и содержать семью на мое жалованье, мне придется изрядно продвинуться по службе.
 Обед состоял из обычного супа и приличного серого хлеба. Суп прибыл в мисках, хлеб солдаты доставали ломтями из корзинки и бросали нам. Потом всем разливали в жестяные кружки кофе.
 Суп был больше похож на крошево, чем на суп. Он был неплох, но есть его без вилок и ложек было трудно. В этом отношении товарищи были в лучшем положении, чем я, – они не были испорчены воспитанием.
 После еды, во время которой немец неодобрительно на нас посматривал, мы опять пошли в кабачок. Больше делать было нечего.
 Немец, которого звали Глок, и мой противник по вопросу политики открытых окон, Вогэ, охотно приняли мое приглашение утопить неприязнь в вине. Вскоре оказалось, что я угощаю большую часть французской армии. Это было не разорительно – вино было очень дешево.
 Меня били по спине, толкали в ребра, обнимали и даже целовали тюркосы, зуавы, стрелки, спаги, артиллеристы и марсуэны. Было шумно и весело.
 Болдини пил и становился все более и более неприятным. Его иностранный акцент выступал все резче, и я видел, как с него слезает лоск его напускного джентльменства.
 Он кончил тем, что залез на оцинкованный прилавок и спел совершенно неприличную песню, переполненную сальностями и лишенную какой-либо соли. Его слушали, бурно приветствовали эту песню, но на меня она произвела тошнотворное впечатление.
 – Что вы думаете по поводу этой песенки, сэр? – икая, спросил он меня. Я ответил, что предпочитаю ничего не думать.
 Хэнк и Бедди пили вдвое больше любого из присутствующих и оставались молчаливыми зрителями. По их лицам было видно, что они не понимают, из-за чего поднялся весь этот шум и почему «бедные чужестранцы» волнуются.
 – Можно бы подумать, что они выпили лишнее, – заявил наконец Бедди, на что Хэнк ответил:
 – Делают вид, что это виски. Виски им не дают. Стараются поднять настроение и играют в пьяных.
 Мы веселились до тех пор, пока во дворе не прозвучал сигнал. Тогда, обнявшись и с песнями, мы пошли в казарму. Когда я раздевался, сидя на своей койке, Бедди подошел ко мне и спросил:
 – Не все деньги пропустил?
 – Конечно нет, партнер, – ответил я. – Если хочешь…
 – Ни черта не хочешь, – оборвал он меня. – Если остались деньги, засунь их в подушку и завяжи наволочку или засунь во внутренний карман жилета и спи на них…
 – Едва ли это необходимо, – сказал я. – Не стоит обижать товарищей подозрительностью, знаешь…
 – Воля твоя, друг, – ответил Бедди. – Клади их на видное место. Пусть их заберет мистер Умнара Тарара Каскара Саграда. – И он многозначительно взглянул на Болдини, лежавшего одетым на своей койке.
 – Глупости. Не такой уж он прохвост, – сказал я.
 – Хуже, – ответил Бедди и ушел.
 Я разделся, положил деньги под подушку и накрылся грязным одеялом. Я долго не мог уснуть и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о странной и страшной судьбе «Голубой Воды». Это было только неделю тому назад… Только восемь человек, и кто-то из них был вором… подлым и гнусным вором… Где сейчас Майкл и Дигби? Вместе ли они? Может быть, через сорок восемь часов я с ними встречусь на пути к славе, который, по словам Болдини, ведет к неизбежной смерти… Я заснул.
 Утром меня разбудил пронзительный сигнал горниста.
 – Вставать, вставать, – кричал стоявший в дверях капрал. Покричав, он повернулся и ушел.
 Одевшись наполовину, я засунул руку под подушку. Моих денег там не было.
 «Ограбили… прохвосты», – я испытывал бешенство и тошноту.
 – Вот твои деньги, – сказал сзади меня голос Бедди. – Я решил присмотреть за ними, ты слишком здорово храпел… Так и вышло: в четыре утра к тебе в гости пришел мистер Каскара Саграда. «Деньги у меня, – говорю я во сне, – не беспокойся понапрасну». А он отвечает: «Ах, как хорошо, а я боялся, что кто-нибудь попробует его ограбить». «Я тоже боялся, – отвечаю, – и теперь вижу, что не зря боялся». Тогда этот хорек вильнул хвостом и уполз в свою нору… Вот.
 – Спасибо Бедди, – сказал я, чувствуя себя дураком, и взял у него мои деньги. Мне не пришло в голову сомневаться в его правдивости.
 После обычного завтрака нас выгнали на двор, там выстроили во фронт с новой партией рекрутов и устроили перекличку. Потом повели фронтом в гавань и посадили на пароход «Генерал Негрие» общества Мессажери Маритим. Нас согнали на нос этого пожилого парохода. Находившийся при нас капрал предложил нам не стесняться, если мы будем себя плохо чувствовать и пользоваться всем океаном в качестве плевательницы.
 «Мы кормили наши моря тысячи лет», – подумал я и с радостью констатировал, что в этот превосходный день море отнюдь не выглядело голодным.
 Но мы были голодны. И даже очень. По мере того как время шло, мы становились еще более голодными. К вечеру, когда замок Иф и высокий маяк скрылись за кормой, мы начали разговаривать о еде. Мы слонялись по палубе между полубаком и мостиком, нюхали соблазнительные запахи из кухни и слушали с ума сводящий звон вилок и ножей из кают-компании.
 Я с грустью думал о столовой в Брендон-Аббасе, где как раз в это время накрывали на стол.
 – Когда нам дадут есть? – спросил я Болдини, вылезшего из люка кубрика.
 – Полагается нас кормить в пять вечера. Суп, хлеб и пол-литра вина, – ответил он. – Боюсь только, что повар собирается на нас заработать. Эти прохвосты часто зарабатывают на рекрутах.
 В камбузе у полубака, в том, где готовят пищу команде, появился какой-то человек и начал греметь посудой. Мы надеялись на лучшее, приготовившись к худшему.
 Через час мы были еще голоднее и злее. Гигантское терпение Хэнка быстро приходило к концу.
 – Послушай, Каскара Саграда, – заявил он, расталкивая группу людей, стоявших вокруг Болдини и слушавших его разглагольствования о наших правах, – ты знаешь правила. Почему нам не дают жрать?
 – Повар – свинья и вор, он хочет на нас заработать, – ответил Болдини.
 – Вот как, – мягко сказал Хэнк. – Вот оно что. Но мне кажется, что ему не дожить до тех дней, когда он сможет насладиться своим заработком. Нет, он может с собой попрощаться. Если я не получу обеда, то он больше с собой не увидится.
 Болдини объяснил, что мне не удастся пройти к капралу, как я предполагал. Капрал сидит во втором классе, и меня туда не пустят.
 – Но я могу дать вам булку, – заявил он, – это будет стоить вам один франк. Я не хочу, чтобы вы умерли с голоду, – и он улыбнулся добрейшей улыбкой, напомнившей мне портрет милого дяди Сэма из сказочки о детках, заблудившихся в лесу.
 Оказывается, он, предвидя развернувшиеся события, стащил в форту Сен-Жан четыре булки. Я дал ему три франка, взял одну булку и дал по одной Бедди и Хэнку.
 – У вас великая душа, Болдини, – сказал я, покупая у него булки. Бедди был со мной не согласен.
 Через час деятельность в камбузе замерла. По-видимому, никакой еды в этот вечер не предвиделось. Рекруты ворчали, жаловались и ругались на всех языках. Наступила темнота.
 Огромное жирное существо с омерзительной физиономией, грязное и вонючее, вылезло из камбуза. Оно посмотрело на нас с нескрываемым презрением. Это был наш повар.
 Я спросил у Болдини, согласится ли он продать нам то, что обязан был дать даром. Болдини ответил, что он так и сделает, но не раньше завтрашнего утра, когда мы проголодаемся, как следует, и заплатим, сколько он спросит.
 Хэнк вышел вперед.
 – Повар? – спросил он тихо.
 – Да, – ответил Болдини.
 – Пойдем, будешь переводчиком, – сказал Хэнк, и они пошли к повару, сопровождаемые Бедди.
 – Когда мы получим нашу законную еду, мразь? – спросил Хэнк.
 Повар не обратил на него никакого внимания и повернулся, чтобы величественно уйти. Раньше, чем он успел двинуться, огромные руки Хэнка схватили его за руку и за жирный затылок и быстро подвели его к борту.
 – Спроси бедного человека, умеет ли он плавать? – попросил Хэнк, держа голову повара за фальшбортом.
 Болдини спросил.
 Повар отчаянно брыкался, но не отвечал.
 – Бедди, ноги! – крикнул Хэнк, и Бедди, нырнув, схватил повара за ноги и вынес их за борт.
 Толпа рекрутов бурно выражала свое удовольствие.
 Я попросил Хэнка не торопиться, а сперва узнать, умеет ли он готовить, жаль терять повара, если он хороший.
 – Верно, – сказал Хэнк. – Пусть сперва даст поесть, – и бросил повара на палубу. Повар с трудом встал на ноги, и Хэнк, мгновенно схватив его, отвел к двери камбуза и толкнул.
 Повар схватил сковородку, но увы, не в качестве прибора для приготовления пищи, а в качестве оружия. Он выскочил обратно и бросился на Хэнка. Сковородка была сразу вырвана из его рук и со звоном опустилась на его голову.
 – Он нервный, – сказал Хэнк. – Не понимает без намеков. – Поэтому Хэнк стал серьезен. Он взял повара за горло и начал его душить.
 – Скажи ему, что я голоден, – обратился он к Болдини. – Когда я сыт – я очень добрый, так и скажи.
 Болдини сообщил повару, что Хэнк будет рвать его по кусочкам, если он немедленно не подаст обед, и что толпа рекрутов будет следить за тем, чтобы никто ему не помешал.
 Повар перестал сопротивляться, и Хэнк швырнул его в камбуз. Неожиданно появился какой-то боцман и с ним матрос. Я почувствовал неизбежность скандала и мысленно увидел всех нас в кандалах перед военным судом в Оране.
 – Насилие? Нападение на повара? – спросил человек в форме. – Так. Бейте его прохвоста и вора насмерть, и да поможет вам Всевышний.
 Я понял, что он тоже не был другом повара.
 – Его помощи не потребуется, господин квартирмейстер, – сказал улыбающийся Болдини.
 Повар со страшными ругательствами достал ведро холодного крошева, несколько хлебов и блюдо макарон.
 – Надо будет все это согреть, – сказал Болдини.
 Повар заявил, что он ничего греть не собирается, и подкрепил свое заявление несколькими крепкими словами. Толпа зарычала.
 Хэнк, когда ему сообщили ответ, попросил перевести повару, что если он не будет в точности исполнять получаемых им приказаний, то он плохо кончит. Если будет слушаться, его простят. Крошево было брошено на сковородку и поставлено на огонь.
 – Пусть добавит луку, – заявил Бедди и полез в камбуз. Увидев очень маленького человека, повар яростно толкнул его в грудь. Бедди вылетел на палубу.
 – Мы поговорим впоследствии, – спокойно сказал Бедди. – Ты нам пока что нужен.
 – Вон, шавка, вон, гнусь… – рычал повар по-французски.
 Под руководством Болдини и Хэнка повар достал вязанку лука и добавил его в крошево.
 – Смотри за ним. Смотри, не то он нас отравит, – советовал Глок, тот самый немец, который еще вчера называл Хэнка вором, а сегодня, видимо, любил его, как родного брата.
 Хэнк следил. Следил внимательно и подбадривал.
 Вскоре каждый из нас сидел на палубе с полной миской и хорошим куском хлеба в руках, благословляя Хэнка. Вогэ пробовал даже его поцеловать.
 Повар вылез из камбуза и, выругавшись в наш адрес, попробовал уйти.
 – Он должен выдать нам вина. Он хочет его продать, – сказал Болдини.
 – Эй, – крикнул Хэнк. – Не уходи – нам скучно будет. Что ты нам подашь: вина или кофе?
 Болдини перевел.
 – Дьявол! – закричал повар, поднимая руки над головой. – Ступайте к чертям, скоты… Рвань подзаборная… Хулиганы…
 – Звучит хорошо, – сказал Бедди.
 – Он, кажется, говорит «нет», – сказал Хэнк и встал. – Пойду намекну…
 Повар прыгнул назад в камбуз, закрывал горло рукой.
 – Берегись ножа, – крикнул Болдини.
 Но повар был напуган. Он появился на палубе с деревянным ведром, наполненным вином, и передал его Хэнку с пожеланием этим вином подавиться.
 Потом он попросил Болдини сообщить нам всем, что мы банда трусов и апашей и что он охотно набил бы морду каждому из нас. Он охотно будет драться с любым, только не с огромным человеком.
 – Я самый маленький, – сказал Бедди и задумался.
 Мне, дисциплинированному человеку, эта варварская картина была противна. Но что же было делать?
 Болдини рассказал, что этот повар всегда делал вид, будто рекрутам никакого пайка не полагается, и они, если хотят есть, должны платить за свою пищу. Если же у них вовсе не оказывалось денег, то они просто оставались без еды все сорок восемь часов перехода. Тогда он продавал их провизию.
 Бедди и Хэнк серьезно размышляли о том, следует ли его «искоренить». Это, конечно, было бы желательно, но могло повлечь за собой ряд осложнений. Компания «Мессажери Маритим» могла оказаться бюрократически настроенной и предпочесть французский закон закону Линча.
 – Я поговорю с ним, когда он больше не будет нам нужен, – сказал наконец Бедди.
 Мы долго лежали на палубе, опершись на люк, и курили. Я курил свою трубку, Бедди и Хэнк – самокрутки из моего табака и листков моей записной книжки. Болдини рассказывал потрясающие истории об Иностранном легионе.
 Взошел месяц.
 Может быть, завтра в это время я буду вместе с Майклом и Дигби… Я начал клевать носом и засыпать. Потом проснулся с онемевшим телом и продрогший от ночного холода. Я встал, пошел в кубрик и лег спать.
 Спал я ровно десять часов и проснулся свежий и готовый ко всему. Особенно готов я был к завтраку.
 Болдини сообщил, что завтрак должен быть к одиннадцати. В десять тридцать, по его совету, мы стали во фронт перед камбузом. Хэнк стоял впереди в качестве сержанта. Рядом с ним стоял его переводчик Болдини.
 – Еда в одиннадцать. Жирная и горячая, – сказал Хэнк удивленному повару, вылезшему из двери.
 Повар зарычал и выругался.
 – Спроси, хочет ли он, чтобы я ему намекнул? – сказал Хэнк своему переводчику.
 Болдини сообщил повару, что рекрутам отлично известны все правила. Они старые солдаты и ни перед чем не остановятся. Большой человек раньше был чемпионом тяжелого веса в Америке. Если еда не будет подана вовремя, пища будет плохая или кому-нибудь от нее сделается нехорошо, большой человек разобьет его в лепешку.
 А потом, чтобы он не мог пожаловаться и чтобы в Оране не вышло неприятностей, рекруты ночью выбросят его за борт. Да, да, они не позволят ему мошенничать… Но если он будет вести себя прилично, они его простят и даже не расскажут кому следует в Оране о его проделках…
 Повар сделал вид, что ему весело. Но смех его звучал не слишком искренне, особенно после того, как он взглянул на улыбающегося Хэнка.
 – Взвод будет выстроен ровно в одиннадцать для раздачи завтрака, – произнес Хэнк. – Будь готов и береги свое здоровье.
 – Разойтись! – гаркнул он взводу, и Болдини для порядка перевел его команду на французский язык.
 В одиннадцать часов Хэнк заревел: «Рекруты во фронт!», и рев его был слышен по всему пароходу. Бедди назначил себя горнистом и отсвистал лихой сигнал на обед. Болдини закричал: «Легионеры, становись!»
 По тому, как мои товарищи исполнили это приказание, я понял, что все они, за исключением меня, были солдатами. Это неудивительно – на всем Европейском континенте есть воинская повинность, и все они ее отбыли. Хэнк и Бедди в свое время служили в знаменитых «Техасских всадниках» Рузвельта.
 Повар молча подал Хэнку миски, и тот раздал их нам. Каждый получил по куску хлеба. Потом Хэнк приказал нам разойтись, и мы сели обедать. Мы наелись досыта.
 Вечером та же сцена повторилась. Поев, мы сели курить. Болдини опять рассказывал всякие случаи из своей жизни. Если он не врал, то он был очень храбрым и не слишком честным человеком. Он очень гордился своими сомнительными подвигами. И все-таки, несмотря на всю его хитрость, цепкость и нечестность, он ничего не сумел сделать вне легиона и добровольно вернулся на жалованье в один су в день. Иначе он умер бы с голоду…
 Бедди он не понравился.
 – Мошенник, – заявил он. – Кривой тип. Кривой, как змея, у которой болит живот.
 На третий день утром мы увидели африканский берег.
 После завтрака Бедди попросил Болдини вызвать повара.
 – Зачем? – презрительно спросил повар.
 Бедди попросил сообщить повару, что он койот, вонючка, хулиган самого низкого сорта, бродяга, обворовывающий помойные ямы, поганый воришка и непроходимый прохвост.
 Болдини перевел просто:
 – Маленький человек назвал вас, мосье, трусом и мерзавцем. Он плюет на вас и хочет с вами драться… Он очень маленький, мосье.
 Бедди действительно был маленьким, и это вдохновило повара. Подняв кулаки, он ринулся вперед.
 Я всегда считал себя неплохим боксером-любителем, но Бедди не был любителем, а огромный повар не был боксером. Повар бросился навстречу своей гибели.
 Это был не бой, а избиение. Я вспомнил, как дядя Гектор рассказывал нам о нападении мангуста на змею. Бедди был ураганом ярости, и повар был страшно избит. Когда он больше не мог встать. Хэнк уволок его в камбуз и запер за ним дверь. Потом обнажил голову и тихо сказал:
 – Он отдыхает. Не шуметь.
 Хэнк и Бедди никогда не сделались капралами легиона, но я думаю, что почти все легионеры, знавшие их, пошли бы за ними куда угодно и слепо бы им повиновались.
 Из воды поднялись высокие желтые скалы. Мы обогнули их, вошли в маленькую гавань и подошли к пристани. Это был Оран.
 Капрал, который делал вид, что командовал нами на переходе, выстроил нас на палубе и сдал пришедшему на пароход сержанту. Сержант сделал перекличку, проверил, умеем ли мы поворачивать направо и налево и вздваивать ряды, и отвел нас на берег.
 Я был в Африке. Мы шли по чистой, европейского вида улице. Дома были с плоскими крышами, и публика была необычна. Полуголые негры, арабы в бурнусах, французские солдаты, обыкновенные штатские европейцы и гуляющие с дамами офицеры. Дальше через площадь и узкие переулки, пока, наконец, не дошли до конца города. Впереди была пустыня. Около часа мы шли по превосходному шоссе, потом поднялись на высокий песчаный холм, увенчанный скалами. Там стоял старинный уродливый форт, такой же старинный, как форт Сен-Жан, и еще более уродливый. Болдини сообщил, что это и был форт Святой Терезы.
 Во дворе нас выстроили и снова сделали перекличку. Все оказались на месте. Товар дошел по назначению. Нас распустили, и сержант повел нас в казарму.
 Когда я, идя перед Болдини и Глоком, вошел в дверь казармы, я услышал знакомый голос.
 – Появление на сцене третьего грабителя, – это был голос Дигби.
 Майкл и Дигби сидели рядом на скамье с трубками во рту и озабоченными лицами.
 – Небо и ад, – произнес Майкл. – Ах ты, дурак сверхъестественный. Помоги нам, святая сила.
 Я бросился к ним. Пока я тряс руку Майкла, Дигби тряс мою другую руку, и, пока я тряс руку Дигби, Майкл тряс мою голову. Потом они повалили меня на пол и трясли мои ноги. Наконец я встал, сцепился с Дигби, и Майкл нас опрокинул. Потом мы оба встали, сцепились с Майклом, и все трое рухнули на пол.
 Мы почувствовали облегчение и только тогда заметили, что являемся центром всеобщего внимания.
 – Хи, – сказал Бедди. – Уже дерутся. Дай им как следует.
 – Кусай за ухо, сынок, – посоветовал Хэнк.
 – Англичане, – пожав плечами, произнес Вогэ, – дерутся, когда культурные люди обнимаются.
 Болдини был глубоко заинтересован.
 – Третий грабитель, – задумчиво сказал он Глоку.
 – Майкл и Диг, – сказал я, – позвольте вам представить двух стопроцентных, чистокровных, насквозь белых и высокосортных граждан собственной страны Господа Бога – Хэнка и Бедди… Мои братья Майкл и Дигби.
 Майкл и Дигби засмеялись.
 – Может быть, американцы? – спросил Дигби.
 – Руку, – в один голос сказали Хэнк и Бедди, и все четверо пожали друг другу руки.
 – Мистер Франческо Болдини, – сказал я.
 Ему мои братья руки не протянули.
 – Я полагаю, что нам следует выпить. По случаю встречи «трех грабителей», так сказать, – заявил Болдини и внимательно взглянул на всех нас по очереди. Майкл пригласил американцев, и мы пошли. Болдини показывал дорогу, здесь он был как дома.
 Вино здесь было не хуже, чем в Марселе. Может быть, даже лучше и еще дешевле. Оно было дешевле пива в Англии. Мы трое почти не пили и молчали. Остальные пили порядочно, и Майкл платил за всех.
 К нам вскоре присоединилось несколько старых легионеров. Болдини и они рассказывали невероятные истории из жизни легиона. Правдивость этих историй они подтверждали искренними, необычайными и сверхъестественными ругательствами. Чем невероятнее история, тем больше на нее отпускалось этих ругательств для подкрепления.
 – Сын мой, – сказал мне Дигби, когда мы выходили из кабачка, – я вижу, что мы попали отнюдь не в школу для детей джентльменов, в которой религиозное и моральное обучение, а также развитие ума и укрепление характера поставлено во главу угла и не стеснено мертвой буквой программы.
 (Дигби процитировал отрывок из проспекта нашей старой приготовительной школы).
 Я с ним согласился, но предположил, что это могла оказаться неплохая школа для солдат.
 – Надо надеяться, что дальше наши бытовые условия будут несколько лучше, – заметил Майкл, входя в казарму.
 Это было исключительно неприятное место. Темнота и грязь, никакой мебели, кроме сплошной скамьи перед нарами. Собственно говоря, это были даже не отдельные нары, а одна широкая полка в тридцать футов длины и семь глубины. Матрацев не было, а в углу лежала куча подозрительных рыжих одеял. Как общая камера в тюрьме эта казарма была бы неудовлетворительна.
 Болдини уверил нас, что в Сиди-Бель-Аббесе или в Саиде все будет по-другому. «Очевидно, лучше, потому что хуже нельзя», – решил я.
 Вечером нам подали обычный суп, то есть не совсем суп, а густую мешанину из мяса и овощей. Болдини сообщил нам, что в Африке полагается на каждого солдата в день выдавать фунт мяса, на три су овощей, полтора фунта хлеба, пол-унции кофе и полторы унции сахара. Это питание совершенно достаточно, но однообразно. Я был с ним согласен. Перспектива два раза в день и каждый день есть одно и то же меня не радовала. Так я ему и сказал.
 – К этому привыкаешь, – ответил Болдини. – Все равно, как к необходимости каждый день мыться мылом и водой… Впрочем, может быть, вы для разнообразия моетесь пряником и шампанским или горячим чаем и куском каменного угля? Конечно, если вы хотите разыгрывать из себя аристократов, – дерзко добавил он, – чистокровных лордов или великосветских авантюристов…
 – Не будьте ослом, Болдини, – сказал я, холодно на него взглянув.
 Болдини поглядел на меня и решил послушаться. Я подумал, что мистера Болдини придется время от времени осаживать. Во всяком случае, ему нельзя позволить становиться слишком фамильярным. Его «великосветские авантюристы» мне не понравились.
 После ужина мы вернулись в кабачок форта. Больше деваться было некуда – из форта выходить воспрещалось. Там мы и провели весь вечер. Я с удовольствием увидел, что мои американцы понравились Майку и Дигби и что они отвечали им взаимностью. Дигби держал себя хозяином и был очень доволен.
 За двумя-тремя исключениями, никто из рекрутов, как моей партии, так и прибывшей с моими братьями, не показался мне интересным. Это была коллекция бедняков из Франции, Германии, Испании, Австрии и Швейцарии.
 Тут были рабочие, крестьяне, беглые солдаты, приказчики, газетчики, конторщики – вся та толпа, которую можно встретить в бедном квартале любой столицы. Меньше всего они были похожи на преступников. Два-три человека были хорошо одеты и говорили как образованные люди. Один из них, наверное, был офицером во французской или бельгийской армии.
 Он был прекрасно воспитан и образован. Он называл себя Жан Сент-Андре, но я подозреваю, что у него была дворянская приставка «де», которую он отбросил при поступлении в легион. Он очень привязался к нам троим, и мы тоже его полюбили.
 Когда кабачок закрылся, Майкл предложил, по возможности, сократить пребывание в нашей гнусной казарме. Практичный Дигби заметил, что песок отнюдь не тверже досок и неизмеримо чище их, воздух, может быть, холоднее, но менее вонюч, во всяком случае не надо лежать набитыми, как сельди в бочке, рядом с большим количеством людей и еще большим количеством насекомых. Мы выбрали уголок двора, сели рядом, опершись о еще горячую от дневного солнца стену, и приготовились провести ночь под великолепными африканскими звездами.
 – Итак, мой дорогой и глупый щенок, какого же черта ты здесь делаешь? – начал Майкл, закуривая трубку.
 – Бегу от карающей руки закона, Майк, – ответил я. – А ты?
 – То же самое, – ответил Майкл.
 – А ты, Дигби?
 – Я? – удивился Дигби. – Я, говоря по правде, если можно так выразиться, скрываюсь от правосудия.
 – Ты привез «Голубую Воду», Джон? – спросил Дигби.
 – Нет, ответил я. – Никогда не ношу ее на себе.
 – Неразумно, – заметил Дигби.
 – А ты, Майк? – спросил я Майкла.
 – Да, – ответил он.
 – Правильно, – одобрил Дигби.
 – Ты тоже привез ее, Диг? – обратился я к Дигби.
 – Никогда с ней не расстаюсь, – ответил он серьезно.
 – Я думаю, что она у кого-то из нас трех, – устало сказал я.
 – У двоих из нас, – поправил Дигби.
 – Конечно, она здесь, – сказал Майкл. – С какой стати мы были бы здесь без нее.
 – Кстати, расскажи нам последние новости из дому, – добавил он. – Как они там себя чувствуют?
 Я подробно рассказал им о моем бегстве и о том, как я сделал вид, что боюсь встретиться с тетей Патрисией. Потом рассказал о болезни капеллана и об отношении Клодии, Изабель и Огастеса ко всем последним происшествиям.
 – Это жестоко по отношению к Клодии, – сказал Майкл. – И по отношению к старику капеллану тоже.
 – А по отношению к тете Патрисии? – спросил я.
 – Тридцать тысяч фунтов, – мечтательно сказал Дигби. – Что скажет дорогой дядя Гектор, когда она ему расскажет? Он, наверное, укусит ее.
 – Жутко подумать, – сказал я.
 – Счастье Огастеса, что Изабель его выгородила, – заметил Дигби.
 – Поэтому нам и пришлось удрать, – сказал Майкл. – Подозрение могло бы пасть на Клодию.
 В наступившей тишине я услышал какой-то звук совсем близко от нас. Кто-то пошевелился за ближайшим выступом стены. Вероятно, крыса или ночная птица, может быть, собака.
 – Но это был кто-то из нас троих, – сказал Майкл. – Это мы доказали. Боюсь, впрочем, что мы перестарались.
 – Почему ты не мог дома наслаждаться плодами твоего злодеяния, – продолжал он, – и предоставить мне наслаждаться за границей? Кому нужна эта массовая эмиграция?
 – Очень хорошо, – сказал Дигби. – Они не смогут понять, сговорились ли мы трое или просто погнались друг за другом, чтобы разделить добычу.
 – Будут ломать головы, – согласился Майкл.
 – Когда мы сообщим им, что мы в легионе, Майк? – спросил я.
 – Мы еще не в легионе, – ответил Майкл.
 – А когда будем, как тогда? Сообщим? – продолжал я.
 – Не знаю… Подумаем, – нехотя сказал Майкл.
 – Нам незачем сообщать, что мы все трое здесь, – решил Дигби. – Лучше пусть думают, что один из нас сидит на Северном полюсе, другой на Южном, а третий – на экваторе. Это выглядит таинственнее. Они не будут знать, за кем охотиться.
 – Не лишено смысла, – заметил Майкл. – Если мы все трое вместе, то это значит, что все мы преступники. Если мы врозь, то двое определенно невинны. Всех троих будут подозревать, но никого не смогут обвинить… Зачем писать? Мы беглые преступники. Такие не пишут писем на родину…
 – Сердце мое невинно, – заблеял Дигби. – А потому сила моя равна силе десяти мужей.
 – Моя сила будет равна силе одиннадцати, если ты не заткнешься, – предупредил Майкл.
 – Неубедительно, Майк, – сказал я. – Мы ничего не доказываем тем, что мы разбежались в разные стороны. Мы все же можем все трое быть преступниками. Ведь мы легко могли сговориться стащить сапфир, бежать в разные стороны, а потом при встрече разделить добычу… Могли бы разделить и без встречи. Один из нас мог продать его в Амстердаме или еще где-нибудь, положить деньги в банк и послать каждому треть суммы чеком или переводом…
 – Послушай, как этот юный преступник рассуждает, – сказал Дигби. – Какой блестящий ум!
 – Я, собственно, насчет того, что нам следует написать домой, – объяснил я. – Иначе это будет нехорошо в отношении… в отношении тех, кто остался дома. И потом, как же иначе устроить, чтобы они могли нам сообщить, если чертов камень появится?.. И как нам иначе узнать, что у них делается?
 – Правильно, – согласился Майкл. – Мы должны будем написать тете Патрисии, что мы веселы и здоровы, и дать ей возможность сообщить нам, если что случится. А пока не надо портить впечатления… Мы хорошо сыграли воров… Я все-таки думаю, что лучше будет не сообщать, что мы все вместе. Это будет выглядеть загадочней и подозрительней…
 – Кто же украл эту чертову штуку? – спросил Дигби, еще раз повторяя вопрос, который я задавал себе тысячи раз.
 – Я, – ответил Майкл.
 – Какого же ты черта не положил ее на место? – спросил Дигби.
 – Поздно жалеть, – ответил Майкл. – Кроме того, я хочу переждать и продать камень через пять лет за тридцать тысяч франков. Потом вложить деньги в серьезные предприятия и иметь пожизненный доход в полторы-две тысячи в год… Жить, как дядя Гектор, – спорт, охота, путешествия, квартира в городе, клубы и так далее…
 – На деньги дяди Гектора? – спросил я.
 – Именно. Это, по-моему, только увеличивает удовольствие, – серьезно ответил Майкл.
 – Забавно, – заметил Дигби. – Я сам собираюсь сделать то же самое. Боюсь только, что больше двадцати тысяч мне не дадут. Тогда я вложу деньги в плантацию на островах Тихого океана. Куплю себе самую лучшую шхуну… Раз в три года буду ездить домой и наслаждаться плодами моей двадцатипроцентной прибыли… Буду наживать до четырех тысяч в год… Да… Таити, Апия, Гонолулу, Папаэте, канаки, копра, гавайская гитара, девушки в пальмовых юбках, купание с бревном, Роберт Льюис Стивенсон…
 – А что ты будешь делать с «Голубой Водой» все эти пять лет? – спросил я в тон ему.
 – Всегда буду носить при себе, – ответил Дигби. – На шее или подмышкой.
 – Лучше поступать, как обезьяны с орехами. Держать во рту. Путем упражнения развить свои защечные мешки. Тебе это, пожалуй, нетрудно сделать, – сказал я.
 – Вы оба никуда не годитесь, – заявил Майкл. – Берите пример с кенгуру. Где кенгуру носит своих детей, свой носовой платок и свои деньги? Спереди в удобном кармане. Самому достать легко, а другому трудно, потому что кенгуру будет щекотно… Я держу камень при себе. Днем и ночью. В таком кожаном поясе с карманом… Я все это обдумал и купил себе пояс в Лондоне. Теперь хожу, как лондонские ювелиры, которые хранят свои камешки на животиках под жилетками…
 – И выглядят пузатенькими, – закончил Дигби. – Джон, ты не сказал нам, что ты собираешься делать с камнем. Продашь через пять лет, это ясно, а деньги куда денешь?
 – Разделю с тобой и Майком, – сказал я.
 – Молодчага. Почетный пожизненный Молодчага, – одобрил Дигби. – Майк, он нас пристыдил. Мы не выдержим и убьем его, чтобы разделить между собой его долю.
 – Правильно, – заявил Майкл. – Так и сделаем…
 Так мы сидели и болтали на пустынном дворе, трое молодых идиотов, самых невероятно глупых, но совершенно беспечных идиотов, веселых и не заботящихся о завтрашнем дне… К утру мы уснули и на рассвете проснулись продрогшими, с обмершими руками и ногами, но вполне счастливыми. Мы были все вместе, широкий мир и жизнь были перед нами.
 На следующий день прибыл третий эшелон рекрутов, и мы узнали, что сегодня же нам предстояло отправиться либо в Саиду – во второй полк Иностранного легиона, либо в Сиди-Бель-Аббес в первый полк.
 Нам почему-то хотелось попасть в первый, – вероятно, просто потому, что он был первым. Впрочем, это было неважно. Мы хотели только одного – остаться всем вместе. Американцы тоже не хотели с нами разлучаться. Болдини подошел к нам.
 – Давайте держаться вместе, – заявил он, – я иду в первый и вам советую идти со мной. Я знаю там все ходы и выходы и смогу вас устроить. Сержант Лежон – мой большой приятель…
 – Мы трое, конечно, собираемся быть вместе, – сказал Майкл. – И не хотим разлучаться с американцами. Мы охотно пойдем в первый полк. Сможем мы об этом просить у начальства?
 – Десять франков будут убедительнее, чем просьбы шести человек, – ответил Болдини. – Выкладывайте деньги, и я устрою так, что мы все попадем в первый… Зачем только беспокоиться из-за американцев? Некультурные и невоспитанные люди.
 – Мы будем их воспитывать, – успокоил его Майкл.
 Мы дали ему десять франков, и он отправился налаживать дело.
 Были мы ему обязаны тем, что остались вместе, или нет, я не знаю. Он, может быть, действительно, дал взятку караулу, а может быть, просто сообщил, что мы шестеро хотим попасть в первый полк. А может, он никому ничего не говорил, и то, что нас не разделили, было просто делом случая.
 Когда нас выстроили, чтобы вести на станцию, я оказался рядом с Сент-Андре, позади Майкла и Дигби. Соседняя четверка состояла из Хэнка, Бедди, Болдини и некоего швейцарца Мари. Этот Мари неплохо говорил по-английски, он когда-то был швейцарским гидом и поэтому знал несколько языков и был неглуп. К нам он привязался, потому что любил англичан и джентльменов, как он сам наивно заявил, вскрывая этим сущность своей бывшей профессии. А в общем он был приятный и хороший парень.
 На станции Оран мы сели в самый разбитый, тихоходный и печальный поезд из всех, когда-либо передвигавшихся при помощи пара. Этот образчик передвижного состава Западно-Алжирской железнодорожной компании шел от Орана на Сиди-Бель-Аббес со средней скоростью десять миль в час. Несмотря на новизну пейзажа и населения маленьких станций, это путешествие быстро нам надоело.
 Наши две четверки и еще двое немцев оказались втиснутыми в одно купе. Мы убивали время болтовней и заставляли Болдини рассказывать истории об Иностранном легионе.
 Это было похоже на сон. Голое купе третьего класса, поезд, медленно ползущий по Африке, я с моими братьями почему-то в компании с двумя американцами неизвестной профессии, бывшим офицером континентальной армии, двумя немцами-рабочими, швейцарским гидом и помесью итальянца с индусом, и, наконец, рассказы Болдини, более фантастические, чем сказки «Тысяча и одной ночи».
 Я был очень удивлен медленно развертывавшимся передо мной пейзажем. Это была не пустыня и не джунгли, как можно было ожидать, а возделанная страна полей, фруктовых садов, ферм и цветников. Только к концу нашего путешествия появились песчаные дюны. Это были передовые посты пустыни. Негритянские и арабские мальчики приносили на станциях великолепный виноград, апельсины и фиги. Все это стоило очень дешево.
 – Это дело, – заметил Дигби, всегда любивший фрукты. – Надо надеяться, что в Сиди-Бель-Аббесе они будут не дороже.
 – Да, – сказал Болдини. – Если весь свой доход отдавать целиком на фрукты, то можно каждый день покупать немножко.
 Полпенни в день на фрукты это не слишком много, но если эти полпенни составляют весь доход, то картина резко меняется.
 Вечером мы приехали в Сиди-Бель-Аббес, где были выстроены во фронт на платформе, приняты сержантом и несколькими капралами и в обычном порядке четверок выведены на улицу. Около станции стояла группа унтер-офицеров и внимательно рассматривала всех проходивших.
 Город произвел на меня впечатление Испании, может, потому, что была часто слышна гитара и среди невероятно смешанного населения резко выделялись испанки в черных мантильях и с высокими гребнями. Мы вступили в город через широкие ворота в огромном бастионе и окунулись в смесь востока и запада. Статные и медлительные арабы, изящные француженки, омнибусы и верблюды, полуголые негры и одетые с иголочки французские офицеры, толпы изможденных рабочих-европейцев, сотни солдат, негры, девицы легкого поведения, негритянские мальчики с пачками газет, европейские школьницы с косичками, испанцы, французы, алжирские евреи, левантинцы, мужчины и женщины библейского типа и мужчины и женщины с бульваров Парижа, спаги, тюркосы и арабы-полицейские в белой форме.
 Не менее смешанной была и архитектура домов. Рядом со сверкающей белой мечетью – шумные, парижского типа кафе, рядом с огромными витринами европейских магазинов – арабские дома с закрытыми ставнями. Резные балконы перемежались с башнями казенного европейского стиля, украшенными часами, и цветные мозаичные стены были покрыты объявлениями и афишами. Мавританские своды и французские газетные киоски и фонарные столбы. Восточные базары и западные отели. Словом, самая невероятная путаница.
 Почти по всем улицам были посажены аллеи пальм и маслин. Они помогали арабской архитектуре и мавританским мечетям в их неравной борьбе против вторжения Запада, в борьбе за романтику Востока против утилитарности Европы.
 «Ла илла иль алла», – кричал муэдзин с высокой башни, и одновременно с ним внизу кричали разъяренные, ссорящиеся испанки, гикали негры, сидящие на козлах огромных фур, переругивались с арабами полицейские и громко смеялись французские солдаты.
 Был слышен запах восточной еды и западного вина, запах дыма от костров из верблюжьего навоза и запах пачулей, запах восточных специй и западной кухни, грязных восточных мужчин и слишком надушенных европейских женщин.
 Повернув с одной из главных улиц, мы вошли в переулок между бараками кавалерии спаги и бараками Иностранного легиона.
 Сквозь решетки огромных железных ворот мы увидели необъятное трехэтажное здание, выкрашенное в ярко-желтый цвет, и перед ним – широкий пустой плац.
 – Наш колледж, – заметил Дигби.
 По обе стороны ворот стояли помещения караула и гауптвахта. Мы вошли в маленькую калитку у ворот. Часовой, сидевший на длинной скамье у караульного помещения, встретил нас без особого восторга. Караульный сержант вышел нам навстречу, осмотрел нас, закрыл глаза и ушел, качая головой.
 Вокруг нас собралась группа людей, одетых в белую форму с широкими синими поясами.
 – Боже ты мой, – сказал один из них. – Этот прохвост Болдини вернулся. Очевидно, он ничего не сумел сделать. Такой же дурак, как и подлец.
 Болдини притворился глухим.
 Тогда к нам подошел единственный в своем роде человек. Я никогда в жизни не видел второго такого. У него не было никаких достоинств, кроме храбрости. Он пришел из полковой конторы – мрачный, широкоплечий, с лицом и фигурой профессионального боксера, со свирепыми глазами. С шеей и нижней челюстью бульдога и двумя резкими морщинами между черными нависшими бровями. Это был сержант-мажор Лежон.
 Этот страшный человек сделал карьеру в легионе, отличаясь невероятной свирепостью по отношению к своим подчиненным, слепым повиновением начальству и неукротимой храбростью. Это был самый жестокий из всех сержантов легиона. Для начальства он был незаменим, для подчиненных – невыносим. Он был прямым потомком и воплощением римских надсмотрщиков на триремах. Тех, что бичами забивали насмерть прикованных к веслам рабов.
 Он был бы прекрасным укротителем зверей. Он имел необходимые для этой рискованной и подлой профессии силу и храбрость, чувство собственного превосходства, дерзкую и презрительную повадку и холодную жестокость. Ему нравилось воображать себя таким укротителем и обращаться с легионерами, как с дикими зверьми, как с опасными и преступными животными.
 Не следует думать, что он был типичным представителем унтер-офицеров легиона. Эти унтер-офицеры и сержанты обычно грубы и склонны к тирании, но все-таки это люди.
 Лежон не был человеком. Ему доставляло наслаждение наказывать и истязать своих подчиненных, и ничто не сердило его больше, чем невозможность к кому-нибудь придраться. Вначале он, вероятно, наказывал для поддержания дисциплины и ради того, чтобы добиться репутации самого усердного и исправного из всех унтер-офицеров. Затем это стало у него привычкой, и наказание из средства превратилось в самоцель. Наконец, он стал одержимым манией мучительства своих подчиненных.
 Впоследствии от одного вновь прибывшего легионера, дезертира из бельгийской армии, мы узнали о прошлом Лежона, и это объяснило нам его поведение. Лежон был выгнан со службы в Бельгийском Конго за жестокость. Можно представить себе, что он вытворял, если показался слишком свирепым среди веселых слуг короля Леопольда, известных на весь мир своей бесчеловечностью в обращении с туземцами.
 Говорят, что его проделки в Конго были обнаружены каким-то путешественником, потом был скандал на весь мир, а потом бельгийскому правительству для приличия пришлось его убрать. Из сержанта бельгийской армии и самодержавного властителя фактории он превратился в простого легионера, но его неукротимая энергия и здесь вывела его из рядовых.
 Здесь он снова получил возможность проявлять свою силу, грубость и жестокость, как в Бельгийском Конго. Временами он прямо сходил с ума от ярости. Я думаю, что он был не совсем нормальным. Иногда у него были припадки настоящего садистского безумия. Болдини имел какие-то права на этого человека. По совершенно непонятной причине Лежон никогда его не наказывал. Их можно было встретить вдвоем, они о чем-то разговаривали…
 Бельгиец-дезертир, некий Веррен, рассказывал, что Болдини в свое время служил на гражданской службе в Бельгийском Конго, в том самом округе, где служил Лежон, и, вероятно, знал много такого, что Лежону хотелось скрыть. Потом Болдини был пойман на мошенничествах и подделках отчетов, выгнан и посажен в тюрьму. Я не знаю, насколько это соответствовало действительности, однако Лежон определенно покровительствовал Болдини и вскоре добился назначения его капралом.
 Итак, сержант-мажор Лежон сделал перекличку, обошел ряды, внимательно нас рассматривая.
 Увидев незначительную фигуру Бедди, он усмехнулся.
 – Недоделанный щенок, – сказал он караульному сержанту.
 – Видал таких, как ты, сдохших на липкой бумаге для мух, – быстро ответил Бедди.
 К счастью, Лежон не говорил по-английски, но он понял, что презренный рекрут осмелился ему ответить.
 – Молчи, собака, – заорал он, – попробуй только еще раз открыть рот, и я закрою его сапогом. Скажи что-нибудь, прохвост, и я заставлю тебя проглотить твои зубы.
 Бедди не понял ни слова. Он видел усмешку и слышал презрительные слова, тогда он сделал вид, что не имеет ни малейшего понятия о дисциплине, – он простой рекрут, даже не в форме. Но когда он услышал свирепый рев, он инстинктивно вытянулся. Он снова стал солдатом. Он понял, что сержанты Иностранного легиона не лишены перца и что с ними лучше не пререкаться. Это, видимо, рискованней, чем обругать нью-йоркского фараона на его ночном дежурстве.
 Но дело было сделано, и Бедди был отмечен в памяти сержанта. Мало того, все друзья Бедди стали отмеченными, и друзья его друзей, и так до третьего и четвертого колена. Проходя мимо Болдини, сержант остановился и взглянул на него в упор. Они обменялись долгим взглядом, и никто не сказал ни слова. На нас, трех Джестов, он взглянул неодобрительно.
 – Маменькины сынки, – сказал он. – Показать руки!
 И мы вытянули руки вперед.
 – Будет гадать, – шепнул Дигби. – Берегись черного уродливого человека…
 Лежон взглянул на наши чистые руки и зарычал.
 – Я вам наведу маникюр на мягкие лапки… Никогда в жизни не работали… ладно, я вам покажу… Пожалеете, что не попали на каторгу…
 Потом он осмотрел Хэнка.
 – Ленивая скотина, надо думать, – проворчал он.
 – Правильно, старина, – не понимая, ответил Хэнк любезным голосом. – Выплюнь еще что-нибудь.
 – Молчи, горилла, – взревел сержант. – Если ты будешь со мной разговаривать, я привяжу твои руки к пяткам и подержу тебя с недельку согнутым в колесо. Я тебя, двуногого верблюда, на всю жизнь искалечу.
 Хэнк тоже понял, что иногда молчание дороже золота и слова дешевле серебра. Произведя на нас должное впечатление, сержант Лежон заявил, что нас вольют в седьмую роту… и поделом ей, этой подлой роте. Потом вдруг заревел:
 – Смирно! Направо… Ряды вздвой… Правое плечо вперед… – и с жадностью осматривал наш эшелон, ожидая, что кто-нибудь ошибется. Но никто не ошибся, мы двигались, как гвардейцы. Не понимавшие французского языка, механически подражали понимавшим. Взвод перестроился безукоризненно, и лицо сержанта Лежона омрачилось.
 – …Шагом… марш! – закончил он, и мы пошли.
 Через плац мы прошли в склад, где каптенармус седьмой роты выдал нам наше обмундирование: два комплекта строевой формы, белое рабочее платье, белые полотняные гетры, белье, синий матерчатый пояс, тряпки и мазь для чистки винтовок и пуговиц, мыло и полотенце. Носков мы не получили. В легионе их не носят.
 После осмотра полковым адъютантом нас погнали в казарму. По лестницам и длинным коридорам огромного здания нас развели по различным помещениям. Мои братья и я, Хэнк и Бедди, Болдини, Мари, Сент-Андре, Вогэ и Глок были назначены в одну комнату, огромную, с высоким потолком, чистую и хорошо провентилированную. В ней стояло около тридцати кроватей. Там находилось несколько легионеров, занятых чисткой поясов и подсумков.
 – Привел желторотых, – сказал пришедший с нами капрал, обращаясь к этим людям. – Покажите им что к чему… Как укладывать обмундирование, стелить постель, делать походную связку – все… Не выпускайте их на улицу, пока не научите их отличать сапоги от фуражки.
 – Слушаюсь, капрал, – ответил один из них и, когда капрал ушел, изменив тон, добавил: – Черт бы их драл, всех желторотых. Приехали на дачу, нечего сказать. Изволь из-за них терять время… Ладно, вы за это поставите нам вина… ну живее, начнем и покончим, а потом в кабак…
 – Замолчи, – сухо ответил ему Болдини. – Щенок годовалый. Тоже воображает себя солдатом. Я был легионером и дрался на Мадагаскаре и в Марокко, когда тебя еще шлепали в приюте.
 – Черти, дьяволы, домовые и лешие, – закричал вдруг один из легионеров. – Ведь это Болдини… Болдини вернулся! – И, захохотав, упал на кровать.
 – Погоди, пока я стану капралом, друг Брандт, – сказал Болдини. – Тогда ты у меня посмеешься погромче.
 Но Брандт не хотел ждать, он ревел, хохотал и катался по кровати. Возвращение Болдини почему-то казалось ему очень остроумной шуткой.
 – Эй, Колонна, Шварц и Хефф, возьмите пятерых в обучение, а я займусь остальными, – сказал Болдини и повел нас к нашим койкам.
 Он показал нам, как складывать обмундирование и укладывать его на полке в головах кровати в аккуратную небольшую кучку.
 – Так, – сказал он. – Начните с этого. Связка должна быть в локоть длины. Понятно?
 И мы стали складывать свое имущество так, как это сделал он, и укладывать стопками на полке. Никаких ящиков или мешков нам не полагалось.
 После этого мы получили первый урок чистки винтовок и обмундирования. Затем нас свели вниз в огромную бетонную прачечную и показали, где нам стирать наше рабочее платье. Потом нас немедленно отвели в полковой кабак, чтобы дать нам возможность отплатить вином за полученные уроки. Здесь все было так же, как в Марселе и Оране, с тем лишь исключением, что толпа состояла исключительно из легионеров и за прилавком стояла женщина. Это была типичная французская маркитантка – настоящая дочь полка.
 За несколько франков мы получили невероятное количество вина. Царило обычное веселье, и, как всегда, стоял страшный шум. Наконец по сигналу вечерней зори мы вернулись в свою казарму и закончили наши приготовления ко сну при слабом свете ночника.
 Мы узнали, что дневальный поднимет нас завтра в пять пятнадцать утра и что в пять тридцать мы должны быть на плацу с винтовками, штыками и подсумками, в белом рабочем обмундировании и с поясом. Кроме того, мы за эти пятнадцать минут должны были с идеальной аккуратностью застелить наши постели и подмести пол.
 Требование безукоризненной чистоты, по-видимому, не распространялось на людей – в комнате не было никаких умывальников. Не было никаких умывалок ни в этом этаже, ни в нижнем. Эксцентрично настроенному солдату, помешанному на умывании, предоставлялась возможность бегать в самый низ, в прачечную.
 Дневальному не было нужды особенно торопиться, он не участвовал в утреннем параде, и поэтому считал, что пятнадцати минут всем должно было хватить для совершения необходимых утренних дел. Я боялся, что в умывалке будет огромное количество народа, и твердо решил проснуться не позже половины пятого.
 Майкл спал в углу у огромного окна. Дальше койки старых легионеров чередовались с койками рекрутов. В другом углу у самой двери была койка капрала Дюпрэ, командовавшего нашим отделением и заведовавшего нашей казармой. Дюпрэ был шумливым, деятельным человеком. Трезвый он был даже приятен, но переполненный дешевым вином, становился подозрительным, злым и опасным. Мы трое и американцы стояли вместе, приготовив все на завтрашний день, когда внезапно вошел капрал Дюпрэ.
 – Молчать, – заревел он, садясь на кровать и стаскивая с себя сапоги. – Тот, кто до побудки издаст хоть один звук, издаст следующий в лазарете.
 Мы легли в полном молчании. Тишина была настолько полной, что чувствовалась на ощупь. Я долго не мог уснуть. Я думал об Изабель, о Брендон-Аббасе, о «Голубой Воде» и о нашей странной судьбе. Думая о том, что нам предстоит, я был невероятно счастлив присутствием Майкла и Дигби. Жутко было подумать, что случилось бы, если бы я ошибся, не встретил их здесь и должен был один жить в этих каторжных условиях.
 Майкл и Дигби. Каждый из них делал вид, что он виновен. Это было нелепо. Когда Майкл увидел меня в форту Святой Терезы, он пришел в ужас. Это было ясно видно. Он, по-видимому, не рассчитывал, что я сделаю то же, что он. Это было неожиданным следствием… Чего?.. Дигби? Знал ли он больше, чем я? Надо будет с ним поговорить.
 Я уснул и немедленно был разбужен дневальным. Он зажег большую лампу, висевшую на потолке, и, крича что-то, с огромным кофейником в руках стал обходить койки. Люди садились, снимали с крюков над кроватями жестяные кружки и протягивали их ему. Кофе был очень горячий, очень крепкий и душистый.
 Капрал вдруг заорал:
 – Вставать! Вставать!
 И сразу комната преобразилась. Полуодетые люди забегали во все стороны, и в наступившей панике Дигби, Майкл и я с полотенцами сломя голову ринулись вниз в прачечную. Окунув головы в воду, мы бежали обратно, вытираясь на ходу. Когда я пришел, моя постель была в порядке, сапоги вычищены и обмундирование было аккуратно выложено на одеяле. Я не поверил своим глазам.
 – Два су, товарищ, – сказал Брандт, кончая подметать у меня под койкой, и я понял. По-видимому, его доход в один су в день показался ему недостаточным. Болдини и Колонна, один из старых легионеров, сделали то же самое для Майкла и Дигби.
 В невероятно короткий срок все мы были одеты и готовы к выходу на учение. Дневальный собрал мусор, подметенный легионерами, и капрал Дюпрэ обошел помещение. Затем была команда «Смирно!», и в комнату вошел фельдфебель роты. Он быстро обошел нашу комнату и оглядел людей и койки.
 Мы надеялись, что он не найдет у нас никакой погрешности. Если бы он нашел, он наложил бы взыскание на капрала, и тот, в свою очередь, раз в десять сильнее наказал бы провинившегося. Во французской армии унтер-офицеры могут наказывать рядовых без доклада об этом офицерам. Они только записывают наложенное наказание в штрафную книгу, и этим дело кончается, разве что офицер при проверке штрафной книги не решит для порядка удвоить это наказание.
 Такая система очень усиливает положение унтер-офицеров и создает железную дисциплину. Заодно она создает десятки и сотни мелких тиранов. В это утро обход обошелся благополучно. Мы взяли из пирамиды наши винтовки Лебеля, надели на пояса штыки и спустились вниз. В пять часов тридцать минут мы находились на плацу. Утро было холодное и великолепное.
 Наш батальон ушел на полевое учение, а рекрутов собрали, разбили на отделения и отвели на гимнастику в дальний угол плаца. На этот раз гимнастика состояла в беге. Нас просто заставили бегать – долго и без остановки. Для нас, троих Джестов, это не было слишком трудно. Мы были молоды и были прекрасными спортсменами, но иным рекрутам, слабым после долгих голодовок и немолодым, приходилось тяжело. Иногда гимнастика состояла из занятий вольными движениями или боксом. Иногда нас вели на длинную прогулку.
 Мы вернулись в казарму распаренные и потные и получили завтрак. Ели мы из манерок и жестяных тарелок, вынутых из висячих шкафов. Завтрак был вполне приличен: обычное крошево, но с большим количеством мяса и овощей. Хлеб был серый, но довольно вкусный и выдавался в достаточном количестве.
 После завтрака – час отдыха, потом лекция по военному делу, затем взводное и ротное строевое учение. После чего нас послали с метлами и мусорными ящиками на колесах прибрать вокруг казарм и, наконец, отпустили мыть наше рабочее платье.
 В пять часов мы получили обед. Он ничем не отличался от завтрака. Этим наш день закончился. Осталось только приготовиться к следующему дню, а именно – почистить обмундирование и винтовки. Тут нам вновь помогла бедность легиона. Если у человека есть хоть какие-нибудь гроши, он может освободиться от всей этой работы.
 Я вскоре понял, что, передавая свою чистку и приборку другим, я оказываю им большую услугу. Я даю им возможность купить себе пачку папирос, бутылку вина, почтовую марку или кусок мыла. Мои братья и я вовсе не боялись работы, но часто передавали ее нашим товарищам. Это было необходимо для них больше, чем для нас.
 Рекруты делали большие успехи, почти все они были раньше солдатами, им оставалось только приучиться к французским командам; Майкл, Дигби и я тоже стали хорошими солдатами. В этом нам помогли наша сила и тренировка, наше знание французского языка, а главное наше твердое желание выучиться.
 Мы были счастливее прочих: у нас благодаря предусмотрительности Майкла было немного денег – по масштабам легиона мы были страшно богаты; мы с детства были дисциплинированными, не страдали излишним пристрастием к вину и умели себя вести так, что никого не задевали, никому не мешали и со всеми жили в дружбе.
 Наше несчастье тоже заключалось в наших прежних навыках: нам требовалось большее разнообразие пищи, мы больше страдали от отсутствия удобств, а главное – от необходимости все время жить с кучей других людей. Труднее всего было поначалу, но именно тогда нас спасали новизна положения и романтика авантюры.
 Постепенно я начал забывать «Голубую Воду» и больше не мучился неизвестностью ее судьбы. День был слишком занят и ночь слишком коротка для того, чтобы о чем-нибудь думать.
 В первое же воскресенье утром, в день благословенного отдыха, мы собрались у койки Майкла на «военный совет», совсем как в дни нашего детства в Брендон-Аббасе.
 Было решено, что я напишу Изабель и сообщу ей свой адрес. Про Майкла и Дигби я напишу, что мне известно их местопребывание и больше ничего. Напишу такое письмо, что она, если захочет, сможет показать его тете Патрисии.
 Это был план Майкла, и он очень на нем настаивал. Мы с Дигби не протестовали, и я написал нижеследующее:

 «Легионер Джон Смит № 18896,
 7-я рота Первого Полка Иностранного легиона
 Сиди-Бель-Аббес. Алжир.


 Дорогая Изабель.
 По этому адресу ты можешь мне писать. Я смогу переслать Майклу и Дигби все, что ты сообщишь из Брендон-Аббаса. В случае перемены своего адреса, они меня известят. Они знают, где я. Я вполне здоров и охотно буду отвечать на твои письма. Я очень беспокоюсь и хочу знать, что делается дома.

    Джон».

 Майкл и Дигби одобрили это письмо: оно давало возможность завязать сношения с Брендон-Аббасом и не открывало наших карт. От себя я добавил маленькую записочку совершенно неделового содержания. Ее она могла, в случае чего, уничтожить.
 Переговорив конфиденциально с Болдини, мы пришли к заключению, что английская полиция не будет преследовать легионера Джона Смита, пока он будет служить в легионе, даже если она будет подозревать, что он и пропавший во время кражи сапфира Джон Джест одно и то же лицо.
 Через две недели, в субботу вечером, я получил от Изабель два письма. Одно было написано только для меня и наполнило меня восторгом и гордостью, второе я мог переслать Майклу и Дигби, – так она писала.
 В Брендон-Аббасе все было по-прежнему. Тетя Патрисия не обращалась в полицию и не принимала никаких мер. Она просто сидела и ожидала возвращения дяди Гектора. По-видимому, она решила, что камень украден кем-то из братьев Джестов. Она освободила Огастеса, Клодию и Изабель от запрещения уходить из дому и с самого дня моего исчезновения не задавала им никаких вопросов.
 «Я не понимаю ее, – писала Изабель. – Она, по-видимому, вполне поверила моему заявлению о невиновности Огастеса (и моей собственной) и не допускает мысли о виновности Клодии. Она сказала нам, что мы отнюдь не находимся под подозрением, и просила больше об этом деле не говорить.
 Огастес, конечно, невыносим. Он «всегда знал, что эти Джесты плохо кончат». Он думает, что все вы сговорились, но что камень был украден тобой, Джон. Я на это ответила ему, что если он будет изо всех сил совершенствоваться, то когда-нибудь сможет стать достойным чистить сапоги одному из Джестов. Пока что я рекомендовала ему не позволять себе слишком много по вашему адресу. Иначе я обещала сказать полиции, что ошиблась насчет его невиновности. Что я не за него держалась, а за кого-то другого… Свинство Джон с моей стороны, правда? Но он приводит меня в бешенство своей добродетельностью и своими усмешками.
 Однако до сих пор полиции нет. Слуги не имеют ни малейшего понятия о случившемся. Они думают, что вы в Оксфорде. Бердон сперва удивлялся, но теперь, по-видимому, забыл и думать о вас.
 Не знаю, что скажет дядя Гектор по поводу поведения тети. Можно подумать, что она делает это нарочно, чтобы ему насолить. Впрочем, это, конечно, чепуха. Я знаю тетю, и мне кажется, что она была бы беспощадна в отношении похитителя. Может быть, она решила, что дядя Гектор предпочел бы избежать скандала и попытаться без шума вернуть сапфир. Нет, это тоже чепуха. Она отлично знает дядю Гектора. Дядя ничего против скандалов не имеет и, во всяком случае, не станет во имя приличия рисковать сапфиром. Я ничего не понимаю.
 Могу себе представить, что сделается с милым дядей Гектором, когда он узнает, что у него украли тридцать тысяч фунтов. Он совершенно взбесится и начнет стрелять в окружающих.
 Джон, милый. Где же этот проклятый камень? Когда же вы все вернетесь? Если он будет найден, я немедленно дам тебе телеграмму. Но если вы все не вернетесь в ближайшее время, то я к вам приеду. Я подозреваю, что вы все вместе сидите в этом легионе…»
 Это письмо я показал Майклу и Дигби на ближайшем «военном совете» в воскресенье утром. Майкл прочел его молча, с непроницаемым лицом. Дигби пришел в восторг:
 – Какая прелесть! Держу пари, что она приедет к нам в Сиди, если эта штука не найдется. – И от радости Дигби запрыгал на кровати.
 – Хотел бы я знать, что сделает дядя Гектор, – сказал Майкл. – Бедной тете Патрисии трудно придется.
 – Влетит ей за то, что дала нам стянуть камень, – предположил Дигби.
 – Нет. За то, что вовремя не позвала полицию, – ответил Майкл.
 – Не понимаю, – сказал я, – почему же она ничего не предпринимает?
 – Забавно, правда? – усмехнулся Майкл.
 Я зевнул и отвернулся от окна, в которое мы все высунулись. Рядом с нами лежал и спал на своей постели Болдини. Когда мы начали заседание «военного совета», его не было. Удивительно, до чего бесшумно и легко мог передвигаться этот человек.
 Наши дни проходили быстро и незаметно. С пяти утра до пяти вечера мы были сплошь заняты тяжелым трудом. Потом – всякими мелочами.
 Иногда мы надевали выходную форму и шли гулять в город. Обычно мы ходили слушать великолепный оркестр легиона, игравший на площади Сади Карно или шли гулять в городской сад. Мы выходили втроем. Иногда с нами были оба американца и Сент-Андре. Болдини к нам привязывался, и часто нам не удавалось от него отделаться. Он, судя по его поведению, испытывал к нам поистине родственные чувства, но мы не отвечали ему взаимностью. Период его полезности уже закончился, а приятным он никогда не был. Чем больше мы узнавали обоих американцев, тем больше они нам нравились; то же самое можно было сказать про Сент-Андре. Про Болдини можно было сказать как раз обратное. Мы очень радовались, если с нами выходил Бедди. Он всегда избавлял нас от его присутствия.
 – Ступай в болото, Каскара Саграда, – говорил он ему искренне. – Ты мне не нравишься. Беги куда-нибудь, где меня нет… Живо!
 Это, может быть, было грубо, но приходилось радоваться этой грубости, потому что Болдини с каждым днем становился все более и более фамильярен. Его фамильярность была невыносима. Он, видимо, хотел нам сказать: «послушайте милые, все мы мерзавцы. Зачем задирать носы? Давайте будем дружной шайкой и разделим добычу…»
 Я не понимал яростной ненависти Бедди в его адрес. Когда я однажды спросил его, в чем дело, он ответил:
 – Это гремучая змея. Шпион Лежона. Он чего-то за вами охотится.
 Хэнк согласился и сказал:
 – Надо за ним, скотиной, присматривать.
 Болдини как-то попробовал показать, что поведение Бедди ему не нравится, но тот сразу пригласил его пройти вниз в прачечную и показать, что он умеет делать кулаками. Тот отклонил его приглашение и тем самым раз навсегда признал превосходство Бедди.
 Был еще один человек, неотступно следивший за нами. Это был сам сержант-мажор Лежон, теперь, на нашу беду, назначенный фельдфебелем седьмой роты. Мы были очень осторожны и не давали ему возможности на нас напасть. Когда он осматривал помещения, он останавливался у наших кроватей и у кровати Бедди значительно дольше, чем у остальных. Он не скрывал своей ненависти к нам. Он смотрел на нас горящими жестокими глазами, и я чувствовал, что у него была только одна радость – ненавидеть.
 – Вот, друг, – сказал мне Бедди после одного из этих осмотров. – Так едят людей. Наше дело плохо. Этот надсмотрщик заставляет меня вспомнить, как я чувствовал себя, когда встретил гризли… Только гризли мне больше понравился.
 – Верно, – согласился Хэнк. – Медведь гризли… я, впрочем, застрелил одного гризли… Они тоже не бессмертны, – мягко добавил он.
 Капрал Дюпрэ на вопрос Лежона о том, что мы за звери, ответил, что мы образцовые рекруты, и по поведению своего начальства быстро понял свою ошибку. Он, в сущности, был неплохим парнем, но ему тоже нужно было жить. Вскоре мы поняли, что мы отмечены.
 Наше главное преступление состояло в том, что мы не делали ничего беззаконного. Мы чувствовали, что гуляем по очень тонкому льду и в любой момент можем провалиться…
 Месяца через два прекратились рекрутские учения. Мы стали полноправными легионерами.
 Над моей кроватью появились доска с надписью: Джон Смит. № 18896. Рядовой 2-го разряда.
 Со временем я стану рядовым первого разряда, если сумею.
 Майкл, Дигби, Сент-Андре и оба американца одновременно со мной были зачислены легионерами, наша компания продолжала держаться вместе.
 Теперь мы узнали, что значит ходить в поход с легионом и почему легион в девятнадцатом армейском корпусе называется «пешей кавалерией». Марши были невероятно длинные и неизменно проводились со скоростью пяти километров в час. На английских дорогах, в английском климате и с походным снаряжением английского солдата эти марши были бы невозможны. По песку и камням пустыни, под африканским солнцем с вдвое более тяжелым походным снаряжением легионера – они совершенно немыслимы.
 Однажды мы сделали прогулку в пятьсот миль, маршируя по тридцать миль в день. Наш полковник решил, что нам следовало проветриваться. В дополнение к маршам у нас была превосходная практика в разведке, рассыпном строю, стрельбе на различные дистанции, рытье окопов и прекрасное обучение теории действий пехоты.
 Вскоре мы трое почувствовали себя старыми солдатами. Вместе с тем мы почувствовали, что тупеем без умственной работы. Вечерние прогулки по Сиди-Бель-Аббесу не давали достаточной работы мозгу. Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.
 (Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).
 Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…
 Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.
 Апеллировать было некуда. Слово унтер-офицера было законом. В результате дисциплина была великолепна, тирания унтер-офицеров тоже.
 Американцы не были так счастливы или так осторожны, как мы трое. Кроме того, они иногда пили ужасный напиток, продававшийся в худших кабаках испанского квартала и гетто. Это был чистый или, вернее, грязный спирт, приготовленный из фиг, риса или пальмовой древесины и называвшийся бапеди или чум-чум. От него характер Бедди становился буйным, а огромный Хэнк делался любвеобильным и был способен заключить караульного сержанта в свои объятия. Тогда Лежон бывал счастлив и расплачивался с ними за то, что они посмели ответить ему в первый день их знакомства.
 Когда их оставляли без отпуска, он совершенно неожиданно и по несколько раз приходил проверять, сидят ли они в казарме. Когда они сидели в карцерах, он заставлял караульного сержанта ежечасно их обыскивать под предлогом поисков у них папирос и вина. Иногда он сам ночью входил в карцер, будил их внезапным ревом и отдавал какое-нибудь приказание в надежде, что кто-нибудь из них с перепоя не поймет или ослушается.
 Я думаю, что он охотно заплатил бы свое месячное жалование за то, чтобы кто-нибудь из них его ударил. Я все время боялся за Бедди. Мы целыми часами читали им по этому поводу нравоучения. Но они были старыми солдатами и хитрыми американцами…
 Так шли месяцы. Раз в неделю я получал письма от Изабель. В Брендон-Аббасе все было без перемен. Огастес поступил в военное училище Сэндхерст. Капеллан поправился. Дядя Гектор отложил свой приезд домой, вместо этого он отправился в Кашмир стрелять медведей. Никто в Брендон-Аббасе не говорил с Изабель об исчезновении «Голубой Воды» и она никому не сообщала моего адреса и не говорила, что со мной переписывается.
 В будущем году она должна была получить право распоряжаться своими деньгами. Тогда она собиралась попутешествовать и будто нечаянно приехать в Алжир.
 – Надеюсь, что она приедет раньше, чем мы уйдем, – сказал Дигби, узнав об этом.
 Надо сказать, что мы слыхали о предстоящем походе на юг батальона в тысячу человек и надеялись в нем участвовать. Это называлось «демонстрацией на границе», но все знали, что это кончится дальнейшим «мирным проникновением» с примкнутыми штыками. Значит, будет настоящая служба, возможность отличиться и выдвинуться.
 Мы были бы очень разочарованы, если бы нас не взяли в поход. Это означало бы продолжение убийственной рутины, повторение упражнений, которые мы знали наизусть, бесконечные и нудные хозяйственные работы и убийственные «прогулки».
 Единственным утешением была бы встреча с Изабель. Я так по ней тосковал, что, будь я один, я, наверное, мечтал бы «отправиться погулять». Так в легионе называется дезертирство. Оно состоит из долгой подготовки, нескольких мучительных дней в пустыне и быстрой поимки французскими властями. Это в лучшем случае. В худшем оно кончается медленной и ужасной смертью в руках арабов.
 Из ста дезертиров убежать удается одному. Кроме пустыни и военных патрулей, беглецам приходится считаться с набранной из арабов французской полицией. Эти полицейские несравненные следопыты и стрелки, и им платят по двадцать пять франков за каждого дезертира, доставленного ими живым или мертвым.
 Несмотря на невозможность побега, солдаты, обезумевшие от тирании унтер-офицеров или от невыносимого однообразия жизни, часто пытаются бежать. Если их приводят назад, то степень их наказания зависит от количества потерянного ими обмундирования и снаряжения.
 Один солдат, которого я знал лично, бежал перед отправлением в Оран на военный суд, где ему неизбежно должны были вынести смертный приговор. Говорят, что ему удалось выбраться из Алжира.
 Многие бежали. Иных находили мертвыми в пустыне, иногда с отрезанными руками и ногами. Об одних ничего не было известно, а иные возвращались привязанные арканом к седлу араба-полицейского, бегущие за его конем или волочащиеся по песку…
 Но мы трое не думали о дезертирстве. Мы твердо решили стать генералами французской армии, как это сделали до нас многие другие иностранцы. И мы старались изо всех сил, чтобы попасть в отборный батальон, предназначенный для «мирного проникновения» или «умиротворения вновь занятых областей Сахары и Судана».
 Однажды вечером Мари, бывший швейцарский гид, подошел ко мне и сказал:
 – Я должен вам кое-что сообщить, мосье Смит. Вы не раз мне помогали, вы даже спасли меня от ареста, когда у меня украли китель… Приходите с вашими братьями в шесть вечера в кафе Мустафы, там нас никто не подслушает… – И он многозначительно взглянул на слонявшихся по казарме легионеров.
 Я поблагодарил его и обещал прийти, если только мои братья не задержатся на работе.
 – Пойдем, – сказал Майкл, когда я рассказал ему о моем разговоре с Мари. – Мари хороший парень.
 И мы пошли.
 Арабский кофе у Мустафы был великолепен и очень дешев. Он был густым и сладким, с каплей ванильной эссенции, каплей гашишного масла и каплей апельсинной эссенции.
 Мы сидели на длинном низком диване у тяжелой глиняной стены и ожидали Мари. Через несколько минут он пришел.
 На полу перед нами дымились четыре глиняные чашки.
 – Вот что, друзья мои, – начал Мари по-английски. – Болдини что-то замышляет. Я много слыхал о нем от Веррена и от старых легионеров, служивших с ним… Это редкостный прохвост. Говорят, что Лежон скоро проведет его в капралы. Возможно. Но я еще кое-что расскажу вам про этого Болдини.
 Да, расскажу. Вчера вечером я сидел на скамье в парке Тлемсен. Было уже темно, и позади скамейки были кусты. За этими кустами находилась соседняя аллея, и по ней шли трое легионеров. Они сели на скамью в двух шагах от меня, но меня не заметили. Они говорили по-итальянски. Я сам хорошо говорю по-итальянски и всегда слушаю, когда говорят на иностранных языках.
 …Да, я опять стану гидом, когда все позабудут о человеке, которого я учил не красть чужих невест…
 Он остановился и с драматической жестикуляцией продолжал:
 – Это были Болдини, Колонна и Гунтайо. Болдини уговаривал своих товарищей на какое-то дело, но они боялись. Он почему-то хотел поменяться койками с Колонной, тогда легче будет сделать… что именно, я не расслышал. Колонна испугался: что будет, если его поймают?
 «Ты не слабее его», – утешил его Болдини.
 «У него есть братья», – продолжал Колонна. – И потом эти приятели американцы».
 «У тебя тоже есть друзья: я, Гунтайо, Вогэ и Готто. Что будет, если кто-нибудь начнет скандалить и капрал Дюпрэ доложит о нем сержанту Лежону? И вдобавок я дам свое нелицеприятное свидетельское показание? Поговорю с Лежоном с глазу на глаз. Каково это будет? Ты говоришь: братья, – чем мы с Лежоном не братья?»
 «Чего же ты сам этого не делаешь?» – спросил Гунтайо.
 «Меня должны назначить капралом, – ответил Болдини, – мне нельзя быть замешанным в какой бы то ни было свалке… Когда стану капралом, я не забуду своих друзей…» Потом он принялся напоминать им, что они получат по тысяче франков, больше, чем они могли бы заработать в пятьдесят лет… Тысячу франков за две минуты работы».
 «Почем ты знаешь, что он у него?» – спросил Гунтайо – из двух подлецов он был более храбрым.
 «Совершенно ясно, – ответил Болдини. – Это шайка великосветских воров. Они спрашивали меня: выдают ли воров из легиона… я угадал это еще в Оране. Они без счета швыряли деньги… Ночью во дворе я подслушал их разговор: они говорили о похищении какой-то драгоценности и о тридцати тысячах фунтов. Один из них, которого зовут Майк, сказал, что хранит эту драгоценность на животе, – я ясно слышал, – он сказал: как кенгуру. Он никогда не снимает пояса с драгоценностями… Тысяча франков тому, кто достанет мне пояс. Я попробую продать камни в гетто дороже тысячи… Я потушу ночник. Один из вас сможет заткнуть ему рот и держать его, пока дугой будет снимать пояс. Потом в темноте вернетесь к своим кроватям…»
 – Он долго еще болтал, этот Болдини, но, кажется, их не уговорил, – закончил милейший Мари.
 Дигби и я сильно смеялись, когда Мари упомянул о кенгуру. Когда он кончил, Майкл, улыбаясь, сказал:
 – Этот дурак подслушал шутку и все перепутал. Но мы очень вам обязаны, друг Мари.
 – Он не дурак, – качая головой, сказал швейцарец. – Он вдобавок мерзавец, и опасный мерзавец.
 Мы наполнили милого Мари печеньями и медом и, еще раз поблагодарив его, пошли к казармам.
 – Ты действительно носишь денежный пояс на теле, Майкл, – сказал я. – Дай мне его на сегодняшнюю ночь, может статься, что он все-таки уговорит своих очаровательных друзей.
 – Зачем он тебе? – спросил Майк.
 – Видишь ли, ты сможешь свободнее действовать. Кроме того, они убедятся, что ты никакого пояса не носишь.
 – Чепуха, – ответил Майкл.
 – Здорово весело, – рассмеялся Дигби – Я буду носить на животе кирпич и делать вид, что это рубин. Если Болдини стащит его, я не буду протестовать, пусть оставит его себе на память.
 Мне это дело не казалось слишком веселым. Я помнил, что итальянцы всегда отличались умением обращаться с ножами. Майкл мог не проснуться в одно прекрасное утро. Его могли найти с ножом или его собственным штыком в сердце… даже наказанием виновника убитого не оживить…
 Мы достаточно долго пробыли в легионе и знали его своеобразный и жестокий кодекс морали.
 По этому кодексу разрешалось красть обмундирование. Это даже не называлось красть. Это называлось «украшаться» и считалось милым и безвредным времяпрепровождением. Похищения производились на глазах у всех, кроме пострадавшего.
 Это было очень глупо, потому что за некомплект обмундирования при проверке его адъютантом солдаты жестоко наказывались. Но общественное мнение не протестовало против этого «освященного веками» обычая. Считалось, что пострадавший должен был стащить недостающее у кого-нибудь другого, тот, в свою очередь, должен был красть еще у кого-нибудь и так далее. Тот, кто не сумел ни у кого украсть нужной ему вещи, считался проигравшим в этой почти детской игре.
 Итак, можно было безнаказанно красть друг у друга то, что в сущности принадлежало не легионерам, а госпоже Республике. Но все остальное считалось частной собственностью и было священно. Посягательство на частную собственность было кражей, а кража среди этих нищих легионеров считалась худшим из преступлений, много хуже убийства. Легионеры не слишком ценили свою жизнь, но крайне дорожили своей ничтожной собственностью.
 С опасностью воровства легион боролся сам и боролся жестоко. Никто не думал обращаться с такими делами к начальству, а начальство делало вид, что не замечало традиционной расправы легиона с ворами.
 Вскоре мы увидели этот закон в действии…
 Майкл наотрез отказался отдать мне пояс, значит, мне следовало придумать какой-нибудь другой план действий. Я ни одной минуты не сомневался в правдивости рассказа Мари, он только подтверждал то, что я не раз думал, а Дигби не раз говорил, именно – что Болдини не зря тяготел к нашему обществу.
 Сперва я пытался сговориться с Дигби и поочередно караулить ночью, но быстро отказался от этого плана. Это было невозможно – после такого долгого и трудного рабочего дня физически немыслимо бодрствовать.
 Потом я решил было пойти прямо к Болдини и посоветовать ему «не трогать ночника» или прямо пообещать убить его, если с Майклом что-нибудь случится. Подумав и посоветовавшись с Дигби, который относился к этому делу совершенно несерьезно, я решил обратиться за советом к кому-нибудь более опытному и умному, чем сам. Я обратился к Бедди.
 Он был хорошо осведомлен о мошенниках и способах борьбы ними. В Техасских всадниках ему пришлось быть не только солдатом, но заодно цепным псом и шерифом.
 Поэтому в ближайший вечер я отвел Хэнка и Бедди в «Мадагаскарский бар», поставил выпивку и рассказал им, что Болдини, Колонна и Гунтайо собираются ночью ограбить моего брата.
 – Мой брат, конечно, сам может за себя постоять, – сказал я. – Но эти идиоты почему-то вообразили, что он носит на себе какой-то драгоценный камень, который мы трое где-то стащили… Я боюсь только одного – этот Гунтайо похож на первоклассного сицилийского бандита, я боюсь, что он для верности всадит штык Майклу между ребер…
 – Ничего подобного, – быстро ответил Бедди. – Не посмеет. Прежде всего недостаточно верит своим товарищам. Опять же слишком опасно – эти карманники не рискнут: одна капля крови на его руках или на рубашке, один крик того, кого он ударил, – и он пропал.
 – Правильно, – согласился Хэнк. – В казарме не посмеют. Могут заманить на какую-нибудь глухую улицу и сзади ударить по черепу. Это они могут. Не пускайте его одного гулять.
 Это было успокоительно. Убить кого-нибудь в казарме, где спит тридцать человек, действительно нелегко.
 – Не знаю, – сказал я, сознавая, что иду против здравого смысла. Представьте себе, что Гунтайо просто ударит штыком сквозь одеяло. Тогда кровь на него не попадет…
 – Даже когда он начнет путаться с поясом? – спросил Бедди. – А твой брат даже не пикнет? Брось, это глупости.
 – Послушай, сынок, – заявил Хэнк. – Вообрази, что ты собрался проткнуть меня. Почем ты знаешь, где у меня сердце, если согнулся под одеялом и в комнате темно? Почем ты знаешь, что все спят? Почем ты знаешь, что не будет шума? Чепуха, эти самые легионеры не потерпят убийства у себя в казарме… А главное, не позволят, чтобы им мешали спать…
 – Видишь, – прервал Бедди. – Казарма самое спокойное место для твоего брата. А насчет его «драгоценностей короны», он сам позаботится. Не маленький.
 – Согласен, – сказал я. – Если он не может быть убитым во сне, то бояться нечего. Я даже хотел бы, чтобы Болдини попробовал его ограбить.
 – Не знаю, – протянул Бедди. – Я взялся бы стянуть у твоего брата все его доллары и центы, пояс, подушку и одеяло… Может, мистер Каскара Саграда тоже умеет делать дела.
 И мы оба улыбнулись, вспомнив, как Бедди «хранил» мои деньги в Марселе.
 – Слушай, сын, – вдруг сказал Хэнк. – Я придумал что-то. Что если я пойду к Каскара Саграда и любезно ему скажу… «Приятель, – скажу я, – если этот самый легионер, которого зовут Майк, или по спискам Вильям Браун № 18897, будет ограблен неизвестными злодеями, то я без всякого основания разобью тебя в лепешку. Так отделаю, что твой папа, если у тебя вообще такой есть, тебя не узнает». Или еще что-нибудь такое нехорошее. Как ты думаешь?
 Я искренне поблагодарил его, но отказался. Мы сами управимся. Я боялся только убийства.
 – Скажи брату, чтобы он не думал о поясе и бил своего бродягу обеими руками. За поясом я присмотрю, – пообещал Бедди.
 Я еще раз поблагодарил их и вскоре отвел обоих домой.
 В эту самую ночь случилось нечто, заставившее некоторых наших товарищей по казарме задуматься и оставить надежду на быстрое обогащение. Я проснулся от грохота и крика… Проснувшись, я вскочил и увидел двух человек, боровшихся на полу у кровати Майкла. Майкл сидел на своем противнике, держа его за горло. Комната быстро наполнилась раздетыми людьми, яростно кричавшими и бежавшими к нам, чтобы увидеть, кто нарушил их сон и тем самым провинился против неписанного закона легиона.
 – Сверни койоту шею, – орал Бедди.
 – Загни ему салазки, – советовал Дигби.
 – Вор! – вдруг заревела толпа и набросилась на нас. Майк и его пленник вдруг поднялись над толпой и расцепились. Я увидел белое, насмерть перепуганное лицо вора. Это не был Гунтайо или Колонна, даже не Готто и не Вогэ. Это был малознакомый мне легионер из соседней комнаты. Он отчаянно барахтался и умолял его пощадить.
 Я взглянул вокруг, ища Болдини. Он лежал на кровати и крепко спал. Капрал Дюпрэ тоже спал, повернувшись лицом к стене. Эти люди, просыпавшиеся от писка мыши, безмятежно спали, несмотря на дикий рев.
 – Что ты здесь делал, мерзавец?! – взревело сразу полдюжины голосов. Несчастного вора трясли, дергали в разные стороны, подбрасывали и били.
 – Браун, говори, в чем дело! – заревел Шварц. – Крал он или не крал?
 – На стол его, на стол, – дико кричал Брандт.
 – Давайте судить по чести, – заревел Хэнк. – Конокрадов вешают, все в порядке, но давайте сперва судить. – Он схватил вора, встряхнул его и рявкнул: – Признавайся!
 – Погодите, – кричал по-французски Майкл. – Хватит с него…
 Толпа зарычала. У многих в руках были штыки.
 – Я заблудился, – жалобно кричал пленник.
 – И добрался до кровати человека с деньгами, – захохотал кто-то. – Закон легиона! На стол его!
 Майкл вскочил на стол.
 – Молчите, дураки, – закричал он. – Слушайте!
 Толпа замолчала и стала слушать.
 – Я проснулся и увидел, что этот человек шарит у меня под подушкой. Я думал, что это кто-то из нашей комнаты. Я ждал другого. Отпустите этого несчастного идиота, он больше не придет.
 Толпа дико зарычала и хлынула вперед. Майкл был мгновенно сброшен со стола. Пока Дигби, Майкл и я пытались снова протиснуться вперед, вора разложили на столе и прижали. Два штыка были пробиты сквозь его ладони и два – сквозь уши. Он лежал, пригвожденный к столу, и стонал.
 Я бросился, чтобы ему помочь, но Хэнк обнял меня и крепко держал своими медвежьими лапами.
 – Тихо, Джонни, – сказал он. – Это туземный обычай. Здесь не одобряют воров… Жаль, что это не Болдини.
 – Замолчи, щенок, – заорал Брандт на пленника. – Не то я воткну тебе штык в горло.
 Майкл, пытаясь пробиться к столу, бросился на Шварца, и кто-то вдруг крикнул: «Обход!»
 В один момент все сразу разбежались. Патруль вошел и нашел комнату мирно спящих в своих койках легионеров. На столе всхлипывал смертельно бледный вор, и мы трое вырывали пригвоздившие его штыки.
 – Что это такое? – спросил караульный капрал. – Понимаю, несчастный случай, – ответил он сам себе и приказал отнести израненного солдата в лазарет. На нас он не обратил ни малейшего внимания…
 Я не знал имени этого человека и не мог сказать, был ли он натравлен Болдини или действовал по собственной инициативе.
 Майкл поймал его, когда он запустил руку под подушку, возможно, что он просто искал кошелек, но, с другой стороны, возможно, что он охотился за поясом и на всякий случай заглянул под подушку, прежде чем предпринимать рискованный осмотр под одеялом.
 На следующий день мы обсуждали это дело и обратили внимание на то, что ни Гунтайо, ни Колонна не участвовали во вчерашней свалке. Они, по-видимому, тоже «не проснулись».
 Старые легионеры предсказывали, что начальство не обратит внимания на всю эту историю. Так и случилось; очевидно, оно разрешало солдатам проводить свое собственное правосудие в таких делах.
 Когда израненный солдат вышел из лазарета, мы узнали, что его зовут Болидар, он был португальцем из Лиссабона. Похоже, что по профессии он был карманным вором. Мы постарались с ним сблизиться, но он упорно утверждал, что заблудился и принял кровать Майкла за свою собственную. По-видимому, он боялся выдать своих товарищей.
 – Предоставьте его мне, – сказал Бедди. – Я развяжу ему язык. В одну чудесную ночь эта португальская свинья расскажет мне и Хэнку тайну своего нежного сердца.
 – Поплачет в жилет и расскажет, – подтвердил Хэнк.
 Собирались ли они применять для этой цели вино или угрозы, я не узнал.
 Я вскоре узнал другое, а именно: что мы были самой знаменитой шайкой воров в Европе и что мы украли брильянт ценой свыше миллиона франков. С ним мы убежали в легион, чтобы переждать несколько лет, а потом его продать.
 Мы были немцами, делавшими вид, что мы англичане. Мы украли наш пресловутый брильянт в Лондоне у знаменитого английского генерала сэра Смита, которому он был подарен самим принцем Уэльским, влюбленным в сестру генерала. Если Бедди смог бы спасти этот камень, вырвать его из рук грабителей, то он, Болидар, мог бы обещать ему защиту влиятельных лиц (имен он, к сожалению, назвать не может) и тысячу франков…
 – Вот какие дела, приятель, – усмехаясь, закончил Бедди.
 Такие дела продолжались месяц. К концу этого месяца мы были назначены в батальон, отправлявшийся на юг, на войну, туда, где мы должны были отличиться и выдвинуться. Мы сделали наш первый шаг по пути к славе.




 Пустыня


 Мы вышли из Сиди-Бель-Аббеса, чувствуя себя, как мальчишки, выпущенные из школы. Смена невыносимого однообразия казармы на подвижность действительной службы была восхитительна. Единственное, что меня огорчало, была невозможность увидеть Изабель, которая собиралась посетить Алжир. Кроме того, меня мучило сознание, что если мы будем посланы далеко на юг, то я не буду иметь возможности с ней регулярно переписываться. Я излил мою горесть в длинном письме к ней в ночь перед нашим выходом. Я писал ей, что не сомневаюсь в том, что мы опять встретимся, но на всякий случай просил ее забыть обо мне, если она в течение года не будет получать от меня никаких известий. Это наверняка будет обозначать, что я погиб.
 Покончив с сентиментальностями, я решил стать практичным и принялся за приведение в порядок всего моего походного снаряжения. Наконец, нагруженный как вьючное животное, я в последний раз стал в общий фронт легионеров на плацу казарм Сиди-Бель-Аббеса. С радостью в сердце, с сотней патронов в кармане и страшной тяжестью на плечах мы повернули и вышли в ворота под звуки нашего великолепного оркестра, игравшего марш Иностранного легиона, тот самый марш, который играется, только когда легион выходит в боевой поход.
 Мы не знали, куда нас пошлют, и не задумывались над этим. Мы знали, что нам предстоит невыносимо тяжелый поход, но это нас также не беспокоило. Нас могли отправлять в бой целым батальоном или разбить на роты и взводы и поставить гарнизонами на передовых постах в пустыне. Как бы то ни было, нам предстояло встретить наших врагов. Может быть, это будут туареги, может быть, мятежные арабские племена или фанатики Сенусси.
 Возможно, что нам предстояло расширить владения французов до озера Чад или Тимбукту, а может быть, начальство решило нашими штыками раз навсегда замирить Марокко. Наши представления о предстоящем походе были самыми приблизительными, но мы твердо знали одно: в наших карманах лежали не учебные, а боевые патроны и казарменная скука осталась позади. Поэтому мы шли и весело пели любимые песни легиона: «Шапка отца Бужо», «Африканские походы», «Солдаты легиона» и «Вот так колбаса».
 Майкл, Дигби и я были в одной четверке вместе с Мари, позади нас шли Хэнк, Бедди, Сент-Андре и Шварц. На ночь все мы ложились в одну палатку, которую строили в минуту с четвертью из навьюченных на нас кусков холста и разборных шестов. Мы спали на шинелях, с жестким ранцем под головой. Наши винтовки сковывались цепью и приковывались к нашим рукам.
 Мы были лучшими из легиона – крепкими, отборными людьми. Никто из нас не заболел и не остался позади. Мы весело шли вперед, весело засыпали от полного изнеможения после сорокакилометрового перехода и весело вставали в два часа утра, чтобы начать следующий походный день.
 Воды не хватало, риса и макарон тоже не хватало, мяса и овощей совсем не было, хлеба было мало, но никто из нас от этого не ослабел. Мы не имели тропических шлемов и защищали шею от солнца узким куском полотна, но за весь наш поход ни один из солдат не стал жертвой солнечного удара.
 Наконец мы прибыли в Аин-Сефра и там остановились, чтобы привести себя в порядок. Там мы узнали, что по всей Сахаре начинала накопляться новая волна мятежа. Туареги участили нападения на укрепленные деревни, сенуситы вели усиленную пропаганду, было несколько восстаний замиренных племен и несколько убийств французских чиновников. Ходили слухи о предстоящем восстании по всей французской границе от Марокко до Триполи и пропагандировалась священная война против неверных «во славу Махди Эль-Сенусси, всемилостивого и всесильного Аллаха и его пророка Магомета»…
 Это мы узнали от арабов, говоря с ними на их родном языке, и от вестовых, подслушивавших разговоры офицеров в собрании.
 Из Аин-Сефра мы промаршировали в Дуаргала, где были сосредоточены крупные силы алжирской армии. Оттуда нас выслали на юг, вероятно, для того, чтобы служить барьером, за которым будет разворачиваться и перестраиваться стоявшая в Дуаргала бригада. Таким образом, после бесконечных переходов по пустыне батальон растянулся по длинной цепи оазисов, сообщение между которыми поддерживалось патрулями на верблюдах. Эти патрули встречались на полпути между оазисами и обменивались приказаниями, информацией, папиросами и руганью.
 В последнем из цепи оазисов, в оазисе Эль-Раса, наша полурота впервые встретилась с туарегами, и мы впервые испытали, что значит война в пустыне.
 На рассвете арабы-верблюдовожатые прискакали из пустыни и сообщили, что видели в двадцати милях к югу от оазиса огни лагеря туарегов. Их лагерь был расположен на перекрестке двух караванных дорог.
 Это самые старые дороги в мире. Они были стары, когда Иосиф прибыл в Египет, и пятьдесят столетий до наших дней по ним ходили те же люди и те же звери и так же оставляли в песке свои белые кости вехами этих дорог.
 Наконец мы увидим противника – мы были вне себя от возбуждения. Наш маленький отряд, оазис и лагерь туарегов стали фигурами шахматной игры войны. Наш лейтенант Дебюсси выслал вперед небольшой отряд под командой сержант-мажора Лежона. Этот отряд был для батальона таким же заслоном, каким сам батальон был для стоявшей в Дуаргала бригады.
 Нашей четверке повезло: мы были назначены в отряд Лежона. Мы шли по горячему рыхлому песку с винтовками наготове на юг, откуда прибыли наши арабы-разведчики.
 – Что мы, собственно говоря: приманка на западне или протянутое вперед острие копья? – спросил Майкл театральным тоном.
 – И то и другое, – ответил Дигби. – Кусочек мяса на конце копья.
 И я подумал о том, что к вечеру многие из нас станут кусками мяса. Я не чувствовал себя подавленным или испуганным. Наоборот, я ощущал возбуждение и легкое нервное беспокойство. Такое, какое бывает, когда сидишь в углу боксерского ринга и ждешь, что бы гонг отметил начало схватки. Ни за что на свете я не согласился бы быть в другом месте, но вместе с тем думал о том, какое должно быть ощущение от попадания пули и есть ли какой-нибудь шанс со штыком справиться с пиками и саблями атакующих туарегов…
 Сержант-мажор Лежон был великолепен. Никто не мог бы вести эту операцию лучше, чем он, и я не сомневался в том, что если с нами произойдет катастрофа, то, во всяком случае, не по вине нашего начальника. Мы вышли на низкий холм, усыпанный камнями. На его плоской вершине мы остановились и легли – все, кроме сержанта Лежона и нескольких разведчиков, высланных им на различные песчаные холмы, с которых открывался вид в сторону противника. Каждому из нас было поручено следить за каким-либо определенным участком. Моей задачей было следить за отдаленной фигурой одного из наших разведчиков. Маленькая фигурка дрожала и расплывалась в знойном воздухе, и смотреть на нее было нестерпимо больно. Глаза болели, и время от времени я вынужден был их закрывать и прикрывать рукой. Открыв их в десятый или двадцатый, раз, я вдруг увидел, что мой разведчик пополз, а потом, согнувшись, побежал к нам. Затем он остановился и подал сигнал: неприятель в виду.
 Я доложил об этом капралу Болдини, и Лежон немедленно выслал некоего Растиньяка на холм слева, в тылу от нашей линии, а нас расположил стрелковой цепью по гребню холма. Через две минуты Растиньяк вдруг встал на вершине холма и выстрелил. К моему изумлению я увидел, что наши разведчики стали отступать не к нам, а к нему. Сперва они отступали медленно, а потом побежали. Еще через две минуты я увидел на далеких песчаных, дюнах перед нами мелькание каких-то белых одежд. Остановившись на холме, на котором был Растиньяк, разведчики открыли огонь по появившимся в отдалении туарегам.
 Нам было приказано лежать и не двигаться. Между двух раскаленных камней я видел, как отдельные фигуры туарегов сливались цепью и как из этих цепей образовывалась внушительная масса. Они быстро скакали на верблюдах, и вскоре до нас донесся их пронзительный, угрожающий крик. Они кричали: «Уль-уль-уль-улла Акбар», и этот крик был как рев надвигающегося моря.
 Маленький отряд разведчиков стрелял беглым огнем и, когда туареги подошли на расстояние километра, было видно, как в общей массе падали верблюды и всадники. Но масса продолжала нестись полным ходом, передние стреляли с седла, а остальные размахивали саблями и пиками и ревели.
 Разведчики продолжали стрелять, и все больше и больше падало белых фигур. Вдруг, к моему изумлению, я увидел, что разведчики отступают. Один за другим они вставали из-за камней и бежали на зад и направо. Теперь они были, совсем в нашем тылу. Туареги с усилившимся ревом повернули налево и бросились на них. Я едва мог удержаться на месте. Пока еще ни один разведчик не был ранен беспорядочным огнем туарегов, но через две-три минуты их захлестнет эта ревущая белая волна. И тут я увидел, как они вскочили и побежали еще дальше назад. С ревом восторга туареги опять повернули. Теперь они были совершенно уверены в своей победе.
 Тогда сержант Лежон встал на скалу и спокойно, как на учении, приказал открыть огонь. Ревущая орда была от нас в пятидесяти метрах. Мы стреляли с такой скоростью, с какой руки могли перезаряжать винтовку, и ни одна нуля не пропадала даром. Это было дикое избиение. Туареги столпились в нерешительности, попробовали атаковать, потом бросились назад, задние ряды смяли передних, и вдруг вся орда рассыпалась и побежала, оставив на месте боя около половины своего состава.
 Но оставшиеся не все были убиты или ранены, бойня превратилась в отчаянный рукопашный бой. Сознавая безвыходность своего положения, спешенные нашими пулями, туареги бросились на нас, и с примкнутыми штыками мы хлынули на них вниз по склону холма. Они не выдержали удара и бежали, а Лежон быстро развернул стрелковую цепь и стал расстреливать бегущих.
 Так я впервые получил свое боевое крещение. Я убил одного человека штыком и, по крайней мере, троих пулями. Чтобы успокоиться, я заставил себя думать о том, что эти туареги были в сущности не людьми, а волками. Профессиональными убийцами, избивавшими не только неверных, но и своих собственных соплеменников, мирных арабов, пастухов и крестьян.
 Человек, которого я убил штыком, убил бы меня, если бы я опоздал. Он бросился на меня с широким прямым мечом, таким, какой был в употреблении у крестоносцев, и разрубил бы меня пополам, если бы я не успел отскочить в сторону и ударить его в грудь штыком. Штык вошел до самого дула.
 У Дигби рубашка была разорвана пикой, и он очень о ней горевал. Он застрелил своего противника на расстоянии полдюйма и опасался, что такой выстрел не будет сочтен приличным в спортивных кругах туарегов. Майкл, на учении взявший первый приз по штыковому бою, на этот раз почему-то дрался прикладом. К счастью, никто из наших друзей не был даже ранен.
 Бой продолжался полчаса, и туареги потеряли больше ста человек убитыми. Мы потеряли троих убитыми и ранеными пятерых. Похоронив наших убитых и скрыв следы похорон, мы вернулись назад в Эль-Раса.
 На следующий день произошла битва у оазиса Эль-Раса. Наш батальон удерживал оазис против огромных сил противника, пока не пришло подкрепление из Дуаргала и туареги не увидели, на что способна французская вьючная артиллерия.
 Мое участие в битве ограничилось тем, что я лежал за стволом пальмы и стрелял, когда было по чему стрелять. Никаких особых приключений я не испытал – это было похоже на день в тире. Я видел, как два эскадрона спаги атаковали огромную массу кавалерии туарегов, пришедшую в смятение от артиллерийского огня. Это было страшное зрелище… После победы у Эль-Раса бригада пошла дальше на юг, и мы пошли впереди бригады. Последующие недели были сплошным кошмаром. Это были невыносимые марши по пылающей пустыне, закончившиеся еще более невыносимым пребыванием в последнем из форпостов французского командования в Алжире – в форту Зиндернеф.
 Там мы потеряли Дигби и многих наших друзей. В том числе Хэнка в Бедди. Их отослали в сформированную в оазисе Таннут-Аззал школу конных разведчиков. В этой школе легионеров учили благородному искусству обращения с мулами и делали из них подвижные эскадроны кавалерии.
 Это был тяжелый удар для Майкла и меня, но мы надеялись рано или поздно вновь встретиться и, скрепя сердце, решили терпеть и постараться выжить в ужасающей обстановке форта Зиндернеф.




 Форт Зиндернеф


 Начало было плохое, и продолжение – еще хуже. В этом глиняном форту, стоявшем островком в песчаном океане, очень скоро начались проявления сумасшествия среди солдат. Это был знаменитый кафар, а симптомами его были самоубийства и убийства товарищей.
 Я думаю, что безумие проявилось особенно сильно вследствие самоубийства нашего коменданта, капитана Ренуфа, застрелившегося после месяца нашего пребывания в этой глиняной раскаленной печи.
 Говорили, что он застрелился потому, что был болен неизлечимой болезнью, но наверное никто ничего не звал. Через неделю после этого несчастья произошло самоубийство капрала Гонтрана. Раньше, чем покончить с собой, этот капрал застрелил одного из сержантов. Я не знаю, почему это произошло, но это для нас было непоправимой потерей. Оба эти человека, так же, как капитан Ренуф, были чудесными людьми.
 Но хуже всего было то, что лейтенант Дебюсси, новый комендант форта, внезапно заболел и умер. И тогда в командование фортом вступил не кто другой, как сержант-мажор Лежон. С этого момента атмосфера форта Зиндернеф стала совершенно невыносимой. Укротитель зверей вошел в клетку, и звери знали, что в одной руке он держит кнут, которым вызовет мятеж, а в другой револьвер, из которого беспощадно будет расстреливать мятежников.
 Жизнь в форту Зиндернеф больше не была жизнью. Она сделалась постоянной борьбой со смертью. Смерть приходила во многих видах: в виде солнечного удара, кафара и сержант-мажора Лежона.
 Кафар был заразителен, почти все солдаты были слегка ненормальны, многие были в значительной степени ненормальны, и во главе стоял Лежон – самый безумный из всех.
 Конечно, с точки зрения начальства, – он был нормальным. Он мог поддерживать железную дисциплину, мог с неукоснительной точностью сдавать свои рапорты и безупречно командовать фортом в случае нападения. Но с точки зрения его подчиненных, он был сумасшедшим и, вдобавок, опасным сумасшедшим.
 Временами я был рад, что Дигби с нами не было, и желал, чтобы и Майкла не было в Зиндернефе. Опасность быть убитым сумасшедшим неприятная вещь, но она становится в десять раз хуже, если она угрожает не только вам, но и тем, кого вы любите.
 Майкл и я поклялись друг другу ни в коем случае не позволить себе сыграть на руку Лежону каким-либо нарушением долга или дисциплины. Мы поклялись не позволять себе даже отвечать ему взглядом на его свирепую дерзость, но мы чувствовали, что скоро придет время, когда он перестанет искать предлог для нападения и прямо нападет.
 – Хорошо, что здесь нет Дига, – сказал Майкл однажды, когда мы лежали в час отдыха на койках в нашей раскаленной казарме. – Хорошо, что нет Хэнка и Бедди, – добавил он. – Диг едва ли удержался бы, чтобы не ответить Лежону. Бедди, наверное, не удержался бы, а Хэнк попробовал бы убить его кулаком…
 – Кто-нибудь его убьет в ближайшее время, сказал я, – если только нам не пришлют нового коменданта… Убьет и хорошо сделает.
 – Ничего хорошего, – ответил Майкл. – Если его убьют, будет хуже. Эти ослы обрадуются и уйдут в пустыню. Там они выживут дня три, если только туареги не прикончат их раньше, чем они подохнут от жажды.
 – Все равно убьют, – заявил я. – Шварц последнее время ходит с очень таинственным видом.
 – Я тоже думаю, что они попробуют, – ответил Майкл. – Если никто не убьет его во время внезапного приступа помешательства, то они попытаются убить его сознательно. Они устроят заговор, если только уже не устроили. Боюсь, что нам придется выбирать и становиться либо на сторону сержанта Лежона, либо быть вместе с этими безнадежными идиотами, у которых никакого выхода, кроме смерти в пустыне или, в лучшем случае, на полигоне, после военного суда, не будет… Неважное положение.
 – Его могут произвести в лейтенанты и оставить здесь комендантом. Тогда они дольше недели не выдержат, – сказал я. – Что будет, если они подготовят восстание и только мы вдвоем откажемся к ним присоединиться?
 – Тогда они «присоединят» нас к сержанту Лежону. Прикончат, потому что мертвые не говорят.
 – Что будут делать сержант Дюпрэ и капрал Болдини?
 – Может быть, для спасения своей шкуры они соединятся с мятежниками, – ответил Майкл. – Они, вероятно, ненавидят Лежона не меньше нашего. Едва ли кто-нибудь из них способен умереть во имя принципа.
 – Боюсь, что им не предложат присоединиться, – сказал я. – Их не очень любят. Они слишком долго и охотно служили Лежону… Что если нам предложат присоединиться к мятежу и мы донесем об этом Лежону?
 Майкл рассмеялся:
 – Он посадит нас на тридцать суток в карцер за вранье, а потом мятежники нас ликвидируют за донос.
 В этот момент в казарму вошли Шварц, Хэфф, Брандт, Болидар, Деляре и Вогэ. К ним подошли с другого конца казармы Гунтайо, Колонна и Готто. Они долго совещались тихими голосами и время от времени посматривали на нас.
 Однажды ночью, когда я сидел в углу двора и пытался убедить себя, что стало прохладнее, чем днем, ко мне подошел Шварц. Он был огромным мохнатым разбойником, из него вышел бы великолепный капитан пиратского корабля. Он был неглуп, храбр, не обременен излишними понятиями чести или милосердия и имел врожденную способность командовать.
 – Весело живется, Смит? – спросил он и сел рядом со мной.
 – Так же, как и тебе, Шварц, – ответил я.
 – Хочется перемены?
 – Люблю всякие перемены.
 Наступило краткое молчание.
 – Видал, как свиньи дохнут? – спросил он внезапно.
 – Нет, – ответил я.
 – Скоро увидишь, – заверил он меня.
 – А что, тебе нездоровится? – поинтересовался я. Он мне не нравился. Но на мою грубость он не обратил внимания.
 – Это будет большая свинья, – продолжал он. – Священная свинья, знаменитая свинья, выдающаяся свинья, свинья в сержантском чине.
 – Вот что… – пробормотал я.
 – Да. Мы из свиньи сделаем свинину.
 – Ты собираешься стать мясником? – (Я считал полезным быть в курсе всего этого дела).
 – Совершенно верно, друг мой, – прорычал немец. – К сожалению, желающих быть мясниками много. Мы увидим, кто получит это завидное звание. Это придется решить жребием… Хочешь быть с мясниками?
 – Не имею опыта по этой части, – спокойно ответил я.
 – Послушай, – зарычал он, схватив меня за руку, – скоро у тебя этот опыт будет. Либо в качестве мясника, либо в качестве свиньи. На днях придется выбирать… Скажи это и своему брату… А пока что имей в виду, что если кто-нибудь подойдет к тебе и скажет «свинина», ты должен отвечать «свинья»… И поживее решайте с вашим братом. Нам, конечно, наплевать, что вы решите, мы и без вас справимся, нас много…
 Он встал и ушел. В ту же ночь я рассказал Майклу то, что слышал.
 На следующий день ко мне подошел Гунтайо. Я сидел на том же месте, и он подошел так же осторожно, как Шварц.
 – Жарко, – сказал он, снимая кепи, – изжариться можно.
 Я согласился.
 – Любишь ли ты жареную… свинину? – спросил он.
 – Ах, свинья, – весело ответил я.
 – Так, – ответил он сразу. – Что же ты об этом думаешь?
 – Я никогда не думаю.
 На минуту это заставило его замолчать.
 – Их десять против одного, – сказал он внезапно. – Десять мясников против одной свиньи. Какие могут быть шансы у этой свиньи и еще у парочки свинок поменьше устоять против десяти мясников?
 – Так, – ответил я. – Что же ты об этом думаешь?
 – Я никогда не думаю, – ответил Гунтайо с улыбкой.
 Я зевнул, потянулся и сделал вид, что собираюсь спать.
 – Согласился бы ты с твоим братом быть свиньями, если мне удалось бы найти еще несколько свинок, чтобы в союзе с большим кабаном перебить мясников? – спросил он, подталкивая меня локтем.
 Может быть, он был специально подослан ко мне, чтобы определить мою позицию в деле убийства Лежона. Выяснить, в какой список меня зачислить: в список свиней или в список мясников. Возможно, что все, кто по доброй воле не соединится с мясниками, будут застрелены в казарме в ночь мятежа. Но, с другой стороны, возможно, что он хотел выяснить, какая партия сильней, и собирался предать своих товарищей Лежону.
 – Ты говоришь, стать свиньями… – медленно ответил я. – Я не люблю, чтобы из меня делали свинину.
 – Я тоже, – ответил он. – А знаешь, я слыхал, что свиньи иногда нападают на людей. Так это неожиданно нападают, а потом съедают их.
 – Не люблю быть человеком, которого ест свинья, – заметил я.
 – Я тоже, – вновь согласился он, – не люблю быть свининой и не люблю, чтобы меня ели свиньи.
 – Правильно, – сказал я. – А разве то или другое обязательно?
 – Нет, – ответил он. – Надо только быть умной свиньей и осторожной. Такой, которая нападает на своих мясников, когда они не ожидают.
 – А что, большой кабан заметил, что на него охотятся мясники?
 – Нет, – сказал Гунтайо, – ни он не заметил, ни две его подначальные свиньи.
 – Собираешься ли ты открыть этим слепым свиньям глаза на положение вещей? – спросил я.
 – Не знаю, – ответил Гунтайо.
 И я почувствовал, что он говорит правду, что он действительно не знает, что делать. Он, очевидно, старался выяснить, что выгоднее: помогать ли своим товарищам в деле убийства Лежона и прочих унтер-офицеров или предать этих же товарищей и помочь начальству в борьбе против мятежников.
 Я попробовал поставить себя на его место и думать так, как мог бы думать он. С одной стороны, если бы я был Гунтайо, я понимал бы, с какими опасностями сопряжен мятеж. Мятеж может не удаться и может удаться. Если он удастся, то закончится гибелью мятежников в пустыне – в борьбе с туарегами, французами и песком. Дальше, будь я Гунтайо, я понимал бы, как выгодно донести о готовящемся заговоре. Тому, кто спасет жизнь своих начальников, несомненно предстояло получить повышение по службе и всякие другие награды. Конечно, Лежон, Дюпрэ, Болдини, Гунтайо и еще несколько солдат, верных своему начальству, легко смогли бы подавить мятеж. Для этого было бы достаточно войти ночью в казарму и обезоружить всех солдат. Один Лежон мог это сделать со своим револьвером.
 Я не понимал, почему Гунтайо колеблется. Конечно, в его интересах было предать своих товарищей, и несомненно, что если он этого не делает, то не из соображений чести, а из каких-либо более основательных. И тут мне пришло в голову, что могла существовать другая комбинация. Гунтайо, соотечественник Болдини, мог быть агентом Болдини, собиравшегося на этом деле заработать. Возможно, что Болдини решил попробовать завладеть камнем, который, по его убеждению, находился у Майкла, и поэтому хотел создать мятеж и воспользоваться неизбежным смятением при его подавлении…
 Нет, это предположение не выдерживало никакой критики. Гунтайо был слишком ненадежен, чтобы использовать его в качестве агента, он был способен предать кого угодно. Несомненно, что больше всего он был сейчас заинтересован в сохранении своей шкуры.
 – Трудная эта задача, друг мой, – торжественно заявил я, – никак не пойму, на какую сторону мне становиться. Я хотел бы быть свиньей, при том условии, что свиньям удастся внезапно напасть на своих мясников, а с другой стороны, предпочел бы быть мясником, если мясникам удастся опередить свиней.
 Мы сидели молча, и любезный Гунтайо с аппетитом грыз ногти.
 – Так, – продолжал я. – Когда же эти мясники собираются действовать?
 – Главный мясник (я думаю, что он подразумевал Шварца) хочет подождать полнолуния. Может быть, к тому времени прибудет новый комендант. С другой стороны, может быть, свинью произведут в лейтенанты… Полнолуние очень удобно. Можно убить и в первую же ночь сделать большой переход по пустыне. Потом отдохнуть днем и опять идти при луне, и так далее…
 – Значит, у нас есть дня четыре, чтобы решиться, – заметил я.
 – Да, – ответил Гунтайо, – но я не советовал бы тебе ждать так долго. Шварц хочет знать заблаговременно, чтобы на каждую свинью назначить мясника.
 – А Лежон? – спросил я. Раз он начал употреблять имена вместо фантастических титулов, то и я мог это делать. – Что, если его кто-нибудь предупредит?
 – Кто станет его предупреждать, – удивился Гунтайо, – кому охота ради этого бешеного пса рисковать быть распятым или проснуться с перерезанной глоткой? Кому придет в голову его предупреждать? Разве его смерть не была бы радостью для всех остальных?
 – Могла бы и не быть, – ответил я, – например, в случае, если потом всем нам придется дохнуть в пустыне.
 Гунтайо согласился и продолжал грызть свои ногти.
 Да, таково было положение вещей. Он, по-видимому, боялся участвовать в успешном мятеже не менее чем в безуспешном.
 – Что сделает Лежон, если я пойду и предупрежу его? – спросил я.
 – Посадит тебя на два месяца в карцер и примет меры, чтобы ты оттуда не вышел, – ответил Гунтайо, – да и товарищи тебя не поблагодарят.
 Нет, решил я. Любезный Гунтайо не хочет, чтобы я предупреждал Лежона. Он, очевидно, предпочитает сделать это сам.
 – А откуда они узнают, что это я донес? – спросил я.
 – Я им скажу, – ответил он. – Конечно, кроме тебя, некому… И, конечно, заодно они расправятся и с твоим братом.
 Так, значит, Гунтайо мог донести Лежону и потом свалить это на нас с Майклом. Убить и меня, и Майкла и заполучить наш хваленый сапфир.
 – А что сделал бы ты на моем месте? – спросил я.
 – Присоединился бы к мясникам, – быстро ответил он. – Ты со своим братом должен идти за Шварцем. Лучше быть во вражде с Лежоном, чем с половиной казармы, во главе которой будет стоять Шварц. Лежон едва ли зарежет тебя в кровати, а Шварц сделает это наверняка… Наверняка сделает, если ты к нему не присоединишься.
 По-видимому, Гунтайо был совершенно нерешительно настроен, и по мере того, как ему в голову приходили разные мысли, он говорил совершенно различные вещи. Сейчас он советовал мне и Майклу соединиться с мятежниками. Только что он считал, что лучше этого не делать… По-видимому, мне следовало сказать ему правду. Таким людям, как Гунтайо, труднее справиться с правдивым заявлением, чем с самой хитрой ложью.
 – Я переговорю об этом с братом, – сказал я, – и сегодня ночью мы решим, что нам делать. Скорее всего мы предупредим Лежона. Так и скажи Шварцу. Я дам ему окончательный ответ завтра, и пусть он делает, что хочет.
 – Ты не донесешь Лежону, не предупредив Шварца, что собираешься доносить? – спросил Гунтайо.
 Я заметил, что его глаза загорелись, когда я сказал ему о том, что собираюсь доносить Лежону. По-видимому, его это устраивало.
 – Нет, не беспокойся, – заверил я его. – При том условии, конечно, что никакого мятежа сегодня ночью не будет.
 – Нет, – сказал Гунтайо, – они еще не готовы, им не хватает нескольких человек. Шварц хотел бы объединить всех… Или, во всяком случае, знать, кого им нужно будет убить… Кроме того, он ждет полнолуния.
 – Ладно, – сказал я. – Сегодня ночью мы все решим, а пока что убирайся, друг Гунтайо. Мне нужно подумать, и я не настолько тебя люблю, чтобы мне приятно было думать в твоем обществе.
 Нужно было найти Майкла и решить, что предпринимать. Майкл был в карауле, поэтому пришлось подождать. Тем временем я мог разыскать Сент-Андре, Мари, Глока и еще двух-трех порядочных людей, достаточно умных и с твердой волей. Людей, которые едва ли были бы способны из-за слепой ненависти к Лежон поднять мятеж, суливший им неизбежную гибель.
 Сент-Андре я нашел в казарме, он лежал на своей койке. Я подошел к нему и спросил:
 – Любите ли вы свинину, друг мой?
 – Я предпочитаю быть свиньей, чем мясником, – ответил он. По-видимому, с ним уже говорили.
 – Подойдите ко мне на дворе, – сказал я и вышел.
 Несколько минут спустя мы встретились на дворе, и он рассказал, что Шварц сегодня предложил ему выбрать, хочет ли он быть свиньей или мясником. Он предложил ему подумать пару дней и дать ответ и предупредил, что все, кто не с ним, те против него, а тем, кто против него, он пощады не даст.
 – Что же вы будете делать, Сент-Андре? – спросил я.
 – То же, что вы и ваш брат, – мгновенно ответил он и рассказал, что много думал о заговоре и пришел к тому заключению, что будет действовать заодно со мной и Майклом. – Видите ли, друг мой, – закончил он, – трудно, конечно, быть на стороне этих несчастных безумцев, особенно тому, кто когда-то был офицером и джентльменом. Кроме того, несомненно, что эти бедняги в случае удачи попадут в совершенно безвыходное положение.
 Я с ним согласился.
 – Здесь мы живем в аду, но все-таки живем, и когда-нибудь мы отсюда выберемся, – продолжал он, – а в пустыне мы жить не будем… И потом я не хотел бы вместе с ними пойти на службу к марокканскому султану. Я француз. Сент-Андре мое настоящее имя, и я нахожусь здесь не по своей вине… Мой брат служит лейтенантом в сенегальском батальоне… Но вы и ваш брат не французы. Если вы попадете в Марокко, то сможете выдвинуться так же, как когда-то выдвинулся ваш соотечественник, каид Маклин… Впрочем, вы едва ли дойдете отсюда пешком до Марокко. Вас загонят насмерть…
 – Мы не французы и не были офицерами, Сент-Андре, – ответил я, – но мы не можем состоять в шайке убийц.
 – Я знал, что вы к ним не пойдете, – сказал Сент-Андре, схватив меня за руку, – поэтому-то я и решил делать то, что будете делать вы.
 – Я переговорю с братом, когда он вернется с поста, и мы сообщим вам, что мы решили предпринять, – сказал я, – во всяком случае, мы не будем на стороне мясников. А тем временем постарайтесь поговорить с Мари, он хороший парень. Попробуйте заодно Глока, Доброва, Мариньи, Бланка и Кордье. Они, пожалуй, наименее сумасшедшие из всех жильцов этого сумасшедшего дома.
 – Да, – согласился Сент-Андре, – может быть, нам удастся образовать собственную партию и спасти положение. – И ушел.
 Я ожидал Майкла, сидя на арабской кровати, сделанной из плетеной веревки, натянутой сеткой на деревянной раме. Эта кровать стояла во дворе у стены караульного помещения. Было темно и душно, а до меня смутно доносились стоны и дикий хохот из карцеров, в которых окончательно сходили с ума жертвы Лежона. Наконец Майкл сменился и пришел ко мне.
 Я рассказал ему о моем разговоре с Гунтайо и высказал мои взгляды на создавшееся положение, а также взгляды Сент-Андре. Майкл слушал молча.
 – Так – сказал он, когда я закончил. – Шварц и его банда сумасшедших собираются убить Лежона и всех, кто будет его защищать. Гунтайо, по-видимому, обо всем донес капралу Болдини. Болдини согласился бы присоединиться к мятежникам в случае, если мятеж будет успешным, но отнюдь не в том случае, если он будет подавлен. Кроме того, мне кажется, что Болдини, Гунтайо, Колонна, Готто и Болидар сговорились добыть наш знаменитый сапфир. Если мы присоединимся к мятежникам, то Болдини и компания тоже присоединятся с тем, чтобы потом нас ограбить и дезертировать в Марокко. Если мы откажемся бунтовать, то Болдини, вероятно, заставит Гунтайо убить нас ночью в казарме якобы под предлогом нашей измены мятежу и заодно стащить пресловутую драгоценность, хранящуюся в моем поясе… А может быть, если это не удастся, то Болдини заставит нас подавлять мятеж в надежде, что в свалке меня убьют и он сможет ограбить мой труп. Впрочем, надежды тут ни при чем, он сможет подстроить убийство.
 – С другой стороны, – сказал я, – может, Болдини ничего не знает о заговоре, а Гунтайо до сих пор не решил, помогать ли мятежу или предупредить своего старого приятеля Болдини.
 – Правильно, – согласился Майкл, – имея дело с такими стопроцентными и чистокровными вралями, как Гунтайо, трудно представить себе истинное положение вещей. Мы ничего не можем знать и можем только предполагать… Следует, однако, помнить, что эта скотина пробовала уговорить тебя присоединиться к Шварцу. По-видимому, это с какой-то стороны его устраивает.
 – Что же нам делать Майк? – спросил я.
 – Надо организовать группу нормальных людей, не собирающихся кончать жизнь самоубийством и прямо сказать Шварцу, что мы предупредим Лежона, будем повиноваться ему, когда он прикажет нам стрелять по мятежникам.
 – Правильно, – сказал я. – Я так и сказал Гунтайо… Во всяком случае с нами будет еще Сент-Андре.
 – Даже если, кроме нас и Сент-Андре, никого не будет, мы с ними справимся, – сказал Майкл.
 – Будем предупреждать Шварца? – спросил я.
 – Конечно, предупредим, – ответил Майкл. – Если мы соберем приличную партию, то они, может быть, откажутся от своего идиотского мятежа… Все будет зависеть от того, много ли мы сможем собрать сторонников.
 Минуты две мы сидела молча, обдумывая создавшееся положение.
 – Вот что, – внезапно сказал Майкл. – Соберем митинг! Старая английская система. Завтра в шесть вечера на той стороне оазиса. Мы пригласим Сент-Андре, Бланка, Кордье, Мариньи и всех других французов, которые пойдут за Сент-Андре. Из иностранцев – Мари, Доброва, Глока и Рамона… Жаль, что нет Дигби, Хэнка и Бедди.
 – Да, – сказал я. – Тогда все было бы значительно проще.
 В это время к нам подошел Сент-Андре.
 – Я говорил с Мари, – сказал он. – Он на нашей стороне душой и телом. Говорил еще с Мариньи, но он «не хочет быть предателем» и не допускает мысли, чтобы стоило спасать Лежона… Боюсь, что он недостаточно развит и сознателен для того, чтобы понимать…
 – Трудно рассматривать Шварца как товарища, – сказал Майкл. – Я не могу считать его товарищем, доверившим мне свою тайну, я просто считаю его убийцей, имевшим дерзость сообщить мне, что он собирается кого-то убить. Поэтому я собираюсь поступать с ним не как с товарищем, а как с убийцей… Да и все это дело невероятно глупо…
 – Совершенно верно, – согласился Сент-Андре. – Я говорил еще с Бланком, но, к сожалению, он держится той же точки зрения, что Мариньи. Он отнюдь не хочет участвовать в убийстве, но не допускает возможности предать своих товарищей… Пока я больше ни с кем не говорил.
 – Ладно, сказал Майкл. – Поговорим завтра. Встретимся в шесть часов вечера за оазисом. Приведите туда всех порядочных французов, а мы позаботимся о том, чтобы привести Мари, Рамона, Доброва, Глока и, может быть, еще кого-нибудь. Они придут. Придут, потому что для каждого из нас это дело жизни и смерти. Надо сделать так, чтобы шайка Шварца не знала о нашем митинге. По крайней мере не знала бы ничего, пока он не кончится. Впрочем, если они узнают, тоже не беда.
 – Хорошая мысль, – согласился Сент-Андре. – Я приду и приведу всех, кого смогу. Итак, завтра в шесть часов.
 В шесть часов следующего вечера мы собрались в пальмовой роще по другую сторону оазиса. Всего нас было пятнадцать или шестнадцать человек с точки зрения Майкла, совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить за собой руководство гарнизоном, если окажется возможным создать из этих шестнадцати человек объединенную партию. Но это оказалось невозможным. Понятия чести, предательства, справедливости и товарищества были слишком различны у этих людей. Майкл открыл митинг.
 – Все вы великолепно знаете, – сказал он, – что существует заговор с целью убить Лежона и унтер-офицеров, а потом дезертировать в пустыню. Шварц является вожаком этого заговора и заявляет, что все, кто к нему не примкнет, будут рассматриваться как враги заговорщиков, а потому будут убиты. Лично я не собираюсь делать что-либо только на том основании, что мне приказывает это сделать Шварц. Кроме того, мне не нравится, когда людей убивают спящими. Но даже если бы я согласился на предложение Шварца, то все же мне не хотелось бы идти в пустыню под его руководством, чтобы там погибнуть от жажды. Поэтому я противник этого заговора. Я предлагаю вам присоединиться ко мне и сообщить об этом Шварцу. Мы скажем ему прямо, что если он не откажется от своего безумного плана, то мы предупредим Лежона…
 Здесь речь Майкла была прервана неодобрительными возгласами Мариньи и Бланка.
 – Я клянусь, что предупрежу Лежона, – вставил Сент-Андре. – Но сперва я переговорю со Шварцем. Если он согласится отказаться от убийства Лежона и просто дезертировать, так я ему мешать не буду. Всякий дурак может дезертировать, если ему хочется…
 – Предательство! – закричал Мариньи, типичный старый солдат, седой и морщинистый, честный и безмозглый парень, восхищавшийся Шварцем и ненавидевший Лежона.
 – Не кричи, как осел, – сказал Майкл, повернувшись к нему. – Не пробуй быть большим дураком, чем ты есть на самом деле. При чем здесь предательство? Ведь мы собираемся честно сказать Шварцу: спасибо, но мы не хотим быть в твоей шайке убийц и, кроме того, не допустим убийства, и поэтому брось заниматься глупостями.
 – Как не предательство? – закричал Мариньи. – Предупреждать такого сукина сына, как Лежон, что наши товарищи собираются его убить!.. Подлость!
 – Что же ты собираешься делать, Мариньи, когда тебе придется выбирать между Шварцем и его врагами? – спросил Мари.
 – Пойду за Шварцем, – быстро ответил Мариньи.
 – Ну и ступай к нему, – заорал Майкл. – Убирайся к черту! Проваливай! Нам не нужно трусов, которые боятся Шварца!
 Мариньи покраснел, сжал кулаки и, видимо, хотел прыгнуть на моего брата, но взглянув на его приготовленный правый кулак, передумал.
 – Предатели! Подлецы! – сказал он, встал и ушел.
 – Есть согласные с ним? – спросил Майкл.
 – Не могу согласиться на то, чтобы предать старика Шварца, – сказал Бланк, веселый и храбрый моряк из Марселя.
 – Что ж, – сказал Майкл, – ты тоже собираешься примкнуть к убийцам Шварца?
 – Скорее пойду к нему, чем к поклонникам Лежона, – ответил Бланк и, ворча ушел.
 – Боюсь, что я должен примкнуть к моим соотечественникам, – сказал Глок.
 – Боишься! – насмешливо сказал Майкл. – В том-то и дело, что боишься. Видимо, тебя Шварц напугал.
 – Не могу предать моих земляков, – сказал Глок.
 – Хорошо, тогда пойди к ним и скажи: я не хочу убийства, и я уверен, что вся эта история кончится гибелью всех нас. Откажитесь от ваших замыслов, иначе мои друзья заставят вас отказаться… Можешь это сделать? – спросил Майкл.
 Синеглазый великан Глок почесал затылок и неуклюже переступил с ноги на ногу.
 – Они меня убьют, – сказал он.
 – Несомненно убьют тебя, если ты позволишь им увести себя в пустыню. Убьют солнцем, жаждой и песком, – ответил Майкл.
 – Видимо, так или иначе всем нам придется подыхать, – сказал Глок.
 – Дурак, этого я и хочу избежать, – продолжал Майкл, – если все порядочные люди в гарнизоне объединятся и заставят Шварца отказаться от своего идиотства, то никому не будет надобности подыхать.
 – За исключением тех, кого убьет Лежон, – сказал Кордье, умный и воспитанный француз, бывший доктор, с успехом лечивший теперь своих товарищей. – Если этого пса можно было бы застрелить без вреда для всех прочих, я застрелил бы его сегодня же ночью и тем самым поставил бы свое имя наряду с именами благодетелей человечества.
 – Вот как! – сказал Майкл. – Еще один сторонник Шварца.
 – Нет, я с вам и с Сент-Андре, – ответил Кордье. – Хотя, откровенно говоря, я вполне симпатизирую Шварцу.
 Один за другим уходили все остальные. Некоторые – извинясь и с сожалением, другие – заявляя, что считают дело Шварца честным, а иные – не скрывая своей боязни перед Шварцем и его друзьями. Наконец нас осталось пять человек, и Майкл сказал:
 – Боюсь, что нас недостаточно, чтобы заставить Шварца отказаться от своего проекта.
 – Да, – сказал Кордье, – выглядит, будто мы только дадим ему немного больше работы.
 – Никакой работы ему не будет, если Лежон не проспит, – сказал Сент-Андре.
 – Правильно, – согласился Мари. – Я почти готов предупредить Лежона, ничего не говоря Шварцу… Впрочем…
 – Нет, этого нельзя делать, – сказал Кордье. – Мы должны честно поговорить со стариком Шварцем. Пусть вычеркнет убийство из своей программы, и мы не будем протестовать. Иначе пойдем к Лежону.
 – Примет ли нас Лежон? – спросил я. – Поверит ли он нашему рассказу?
 – Одному из нас он бы не поверил, – ответил Сент-Андре, – но, может быть, он обратит внимание на делегацию из пяти человек.
 – Делегация из пяти человек, выбранная пятью человеками, – улыбнулся Кордье.
 – В конце концов, это не так существенно, – сказал Мари. – Пусть он верит или не верит, как ему угодно. Если он не обратит на нас внимания, – ему же будет хуже.
 – Совершенно верно, – согласился Майкл. – К сожалению, нам тоже будет хуже. Мне совершенно не хочется, чтобы меня застрелили в кровати только потому, что Лежон недоверчиво настроен… Если он не примет никаких мер, то послезавтра все солдаты, не состоящие в шайке Шварца, разделят его судьбу.
 – Значит, убьют нас пятерых, Болдини, Дюпрэ и Лежона, – сказал Кордье.
 – Если только Болдини не состоит в заговоре, что весьма вероятно, – вставил Сент-Андре.
 – Считая без Болдини, нас семеро, – сказал Майкл. – Если Лежон нам поверит, то у нас хватит силы ликвидировать этот дурацкий мятеж. Для этого достаточно будет выступить на одну ночь раньше, чем соберется выступать Шварц.
 – Хорошее дело! – рассмеялся Кордье. – Драться во имя спасения милейшего Лежона.
 – Мы будем драться из чувства самосохранения, – сказал Сент-Андре. – Лежон здесь ни при чем…
 – Кто скажет об этом Шварцу, – прервал его Кордье.
 – Я, – ответил Майкл.
 – Нет, мы все пойдем к нему, – сказал я. – Все впятером. Кроме того, мы намекнем ему, что говорим не только от своего имени.
 – Правильно! – согласился Сент-Андре. – Мы скажем Шварцу, что мы являемся делегацией. То же самое мы скажем и Лежону, если придется с ним разговаривать.
 По пути из оазиса в форт мы встретили Болидара, шедшего с ведрами за водой. Это был тот самый португалец Болидар, который в Сиди-Бель-Аббесе был распят товарищами за попытку ограбить Майкла. Он всегда утверждал, что забрел в нашу казарму по ошибке, но, предупрежденные Хэнком и Бедди, мы считали его агентом Болдини.
 Проходя мимо Майкла, он наклонился, подмигнул, остановился, будто хотел заговорить, но, видимо, передумал и пошел дальше. Проходя, я оглянулся и увидел, что он смотрит нам вслед. Заметив, что я на него взглянул, он знаком подозвал меня к себе.
 – Я хочу поговорить с тобой и с твоим братом, – прошептал он. – Поговорить по секрету. Нельзя, чтобы нас увидели…
 По-видимому, он был страшно напуган, дрожал и все время бормотал.
 – Ступай в оазис и подожди, – сказал я. – Скоро приду вместе с Майклом.
 – Я должен спрятаться… Я должен спрятаться, – бормотал он.
 – Хорошо, – согласился я, – спрячься. Когда я приду, я буду свистеть марш легиона.
 – Лежон перервет мне горло, если узнает… Шварц меня убьет, Болдини убьет.
 – Пустяки, – успокоил я его. – Мы за тобой будем присматривать. Держись.
 – Только больше никого не приводи и никому не говори… ради Бога, – умолял он.
 Я его успокоил и пошел за Майклом. По-видимому, любезный Болидар имел что рассказать и был перепуган до последней степени. Майкл согласился со мной, предупредил Сент-Андре, Мари и Кордье, чтобы они ничего не предпринимали до нашего возвращения, и пошел со мной в оазис. Там, у колодца, нас встретил дрожащий от страха и лихорадки, истощенный и насмерть запуганный Болидар. Мы прошли подальше и, спрятавшись за песчаные дюны, сели.
 Сперва Болидар от страха заикался и говорил совершенно непонятные вещи, потом постепенно взял себя в руки и заговорил толком.
 – Друзья мои, – лепетал он. – Я должен сделать вам признание, и вы должны меня спасти. Я больше не могу. Моя совесть… мое чувство благодарности… любовь к правде…
 Майкл мне подмигнул. Мы не очень доверяли совести и любви к правде Болидара, но чувствовали – он так напуган, что не способен врать.
 – В эту страшную ночь, когда со мной так несправедливо поступили, вы пробовали меня спасти… Да, пробовали меня спасти, несмотря на то, что считали меня виновным… Конечно, это абсурдная мысль… – И он истерически рассмеялся.
 – Конечно, абсурдная, – согласился Майкл. – Что же вы хотите нам сказать?
 – Ваш бриллиант, ваш бриллиант, – прошептал Болидар и схватил Майкла за руку.
 – Мой бриллиант? Что же с ним случилось? – спросил Майкл.
 – Лежон, Лежон хочет его захватить… Он меня убьет… Он меня убьет. А если он не убьет, так Шварц или Болдини. Что мне делать? Что мне делать? – закричал он.
 – Ну-ну, не надо. – Майкл похлопал беднягу по плечу. – Никто тебя не убьет. Ты лучше расскажи все, что знаешь, и мы посмотрим, что можно сделать… И потом присоединяйся к нашей партии.
 – Какой партии? – спросил Болидар. – Что за партия? Что вы хотите делать?
 – Видишь ли, мы собрали лучших солдат гарнизона и решили предупредить Шварца, чтобы он не делал глупостей, – ответил Майкл. – Если он нас не послушается, мы все расскажем Лежону.
 – Что? – спросил Болидар – с широко раскрытыми глазами и ртом. – Что вы сделаете?
 – Все расскажем Лежону, – повторил Майкл.
 Болидар взмахнул руками и затрясся от дикого смеха.
 – Но ведь он знает… Но ведь он все знает… Знает, кто участвует в этом заговоре, знает, когда они собираются выступать, знает каждое слово, которое говорилось на их заседаниях!
 Майкл и я были совершенно ошеломлены.
 – Кто же ему донес? – спросил Майкл.
 – Я, – гордо ответил Болидар. А потом задрожал и захныкал. – Когда он достанет ваш бриллиант, он меня убьет.
 Я ничего не понимал. Если Лежону все известно, то как мы можем угрожать Шварцу? И вообще, что нам делать?
 – Почему же Лежон ничего не делает? – спросил Майкл.
 – Не беспокойтесь, – сказал Болидар, – он сделает все, что надо, в ночь накануне мятежа.
 – Чего же он ждет? – спросили мы оба.
 – Он хочет узнать, что вы собираетесь делать. Если вы присоединяетесь к Шварцу, он убьет вас вместе с ним, и я должен буду добыть ваш бриллиант. Если вы не присоединитесь к Шварцу, то вас убьют во время нападения на мятежников.
 – Кто же нас убьет? – спросил Майкл.
 – Я, – ответил Болидар. – Видите ли, если вы присоединитесь к Шварцу, то я останусь верным Лежону, ночью мы войдем в казарму, направим винтовки на спящих и будем их, разоружать. Моя винтовка случайно выстрелит, и вы будете убиты… Если вы не присоединитесь к Шварцу, то я буду мятежником, и, когда вы войдете в казарму с Лежоном и прочими его товарищами накануне мятежа, я вас пристрелю со своей кровати… Так или иначе, вас убьют… Меня тоже убьют… Пресвятая Дева! Великий Боже! Силы небесные! – бормотал он.
 – А что если мы откажемся дать Шварцу какой-либо ответ и останемся нейтральными? – спросил Майкл.
 – Тогда я должен буду возбудить против вас мятежников, чтобы они вас убили. Вас и всех, кто не хочет с ними действовать против Лежона. Я предложу им свои услуги в качестве вашего палача, а убив вас, добуду бриллиант и отдам его Лежону… И тогда он меня убьет… наверное убьет… – И, охватив руками голову, Болидар начал качаться и стонать.
 – Совсем как баба, у которой подохла корова, – сказал Майкл по-английски. – Не хватает передника, чтобы накрыть голову.
 – Да, – согласился я. – Давай сперва узнаем все, что можно, от этого прохвоста, а потом подумаем.
 – Участвует ли в этом деле Болдини? – спросил Майкл Болидара.
 – Болдини известно все, что известно Лежону, – ответил он. – Они собираются использовать вас, Дюпрэ, Сент-Андре, Кордье и Мари для того, чтобы арестовать мятежников за сутки до мятежа. Они не думают, чтобы вы тоже взбунтовались… Но, кажется, Болдини в Лежон не слишком доверяют друг другу. Гунтайо говорит, что Болдини хочет сам захватить ваш бриллиант и что Лежон об этом догадывается. По крайней мере так утверждает Гунтайо, но я не слишком ему верю.
 – В самом деле? – спросил Майкл.
 – Да, я не считаю его честным человеком, – сказал Болидар, подумав.
 – Вот скотина этот Гунтайо, – возмутился Майкл.
 – Он делал мне предложения, которые я с негодованием отклонил… гнусные и нелепые предложения, – сказал Болидар. – Почем я знаю, что получил бы свою долю? Плохо, когда приходится верить Лежону, но с какой стати мне доверять такому прохвосту, как Гунтайо?
 – Что, Болдини тоже делал тебе всякие предложения, которые ты… с негодованием отклонил? – спросил Майкл.
 – Делал. Но я ему сказал на это, что Лежон сержант-мажор, а он только капрал… А он ответил, что живой капрал лучше мертвого сержанта.
 – Какая милая публика! – заметил я по-английски, и Майкл кивнул головой.
 – Итак, – сказал он, обращаясь к Болидару, – ты агент Лежона и предупредил его о заговоре Шварца. Каждую подробность заговора ты ему сообщил, и он поручил тебе убить меня одним из трех способов, о которых ты нам рассказал. Все это делается для того, чтобы получить мой бриллиант?
 Болидар молча кивнул головой.
 – По-видимому, Болдини имеет собственный план. Он, вероятно, собирается поддерживать Лежона до тех пор, пока тот добудет мой бриллиант, а потом попытается с ним расправиться и забрать камень себе?
 – Так говорит Гунтайо, – сказал Болидар. – Он предлагал мне после подавления мятежа объединиться с Болдини, Колонной, Готто и с ними убить Лежона и тех, кто будет помогать Лежону, а потом поджечь форт и бежать в Марокко. Гибель форта была бы приписана туарегам.
 – Почему же ты не согласился с этим планом? – спросил Майкл.
 – Разве можно теперь верить таким подлецам, как Болдини или Гунтайо? Ведь они же нечестные люди! Если Болдини добудет бриллиант, то всякий, кто сообща с ним будет владеть этим бриллиантом, тем самым будет осужден на смерть… Как можно работать совместно с такими прохвостами? – голос Болидара дрожал от справедливого негодования.
 – Что же еще предлагал Гунтайо? – поинтересовался Майкл.
 – Он думает, что я дурак, – ответил Болидар. – Он предлагал мне ограбить вас и бежать с ним в Марокко до начала мятежа. Я почти согласился, но ведь вдвоем не пройти пешком больше тысячи миль по пустыне. И потом, ведь он, наверное убил бы меня, если бы мы добрались до Марокко.
 – Если только тебе не удалось бы убить его раньше, – сказал Майкл.
 – Да, – согласился Болидар. – Но можно опоздать… Нет, это не годится. Я решил иметь дело с честными людьми. Потому-то я и обратился к вам. Ведь вы подумайте, если я достану камень, Лежон меня убьет за то, что я знаю, что камень у него. Если я его не достану, то он меня убьет за то, что я его не достал… Я обратился к вам… я говорю вам правду, потому что вы честные люди. Вы меня спасете и дадите мне долю в вашем бриллианте.
 – Что же ты нам посоветуешь? – спросил Майкл.
 – Бежать, бежать в пустыню до мятежа… Бежим все вместе!
 – Так, но ведь ты сам говорил, что два или три человека не могут уйти в пустыню и надеяться остаться в живых, – ответил Майкл.
 – Можно взять с собой Сент-Андре, Мари, Кордье и еще кого-нибудь, – посоветовал Болидар.
 – Они не дезертиры, – заметил Майкл.
 – Нет, но если они будут знать, что их убьют мятежники за то, что они откажутся от мятежа, или Лежон, когда они согласятся, то они убегут… Скажите им правду. Скажите, что Лежон хочет, чтобы никто не выжил… чтобы все погибли в этом мятеже. Он сам хочет заставить легионеров взбунтоваться. Он это нарочно делает. Разве вы не понимаете? Он всех убьет, станет офицером и богатым человеком. Он всех убьет. Всех! Всех! – кричал он, дрожа и захлебываясь.
 – Кто рассказал Лежону про этот знаменитый бриллиант? – спросил Майкл.
 – Болдини, – ответил Болидар. – Как только вы прибыли, он рассказал ему, что вы знаменитая шайка лондонских воров и бежали от английской полиции в легион. Они сговорились вместе с Гунтайо и Готто добыть этот камень…
 – И послали тебя украсть его в Сиди-Бель-Аббесе? Так? – спросил Майкл, но Болидар яростно опроверг это недостойное предположение.
 – Мы уклоняемся от дела, – вновь прервал его Майкл. – Что же нам, собственно, делать? Дезертировать, конечно, нет смысла. Может быть, нам удалось бы убедить милейшего Лежона, что никаких бриллиантов в Зиндернефе нет?
 – Сделать вид, что вы спрятали его в Сиди-Бель-Аббесе? – сказал Болидар. – Это мысль.
 Майкл рассмеялся.
 – Вы в самом деле оставили его в Сиди? – спросил Болидар
 – Во всяком случае, здесь у меня никаких бриллиантов нет, – ответил Майкл.
 – Вы готовы поклясться Богом, любовью к Пресвятой Деве, верой в небесное провидение?
 – Не собираюсь клясться, – ответил Майкл, – я просто даю слово, что бриллиантов у меня нет.
 – Боже мой, – зашептал Болидар, – ведь, может быть, он поверит… Я скажу ему, что вы оставили камень в Сиди.
 – Говори что хочешь, – сказал Майкл, и Болидар задумался.
 – Ладно, – произнес он вставая. – Боюсь только, что он попробует удостовериться, что никакого камня у вас нет. Во всяком случае я попробую… Я вам сообщу, что он мне скажет.
 – Так, сынок, веселенькое положение… – улыбнулся Майкл, когда мы остались одни.
 – Что же нам делать? – спросил я растерянно.
 – Ничего, – весело ответил Майкл. – Будем ждать, как развернутся события. Я совсем не собираюсь удирать и вовсе не хочу участвовать в каком-то идиотском заговоре. Я просто хочу «взять на скорость» Болидара, когда он попробует в меня выстрелить. Знаешь, как берут на скорость? Помнишь Бедди и рассказы о револьверной стрельбе в Техасе?
 – Другими словами, ты хочешь пристрелить Болидара раньше, чем он тебя пристрелит?
 – Ты угадал, сынок. Если он такая сволочь, что соглашается убивать людей по приказу Лежона, так пусть отвечает за последствия.
 – Если это случится, то есть если я увижу, что ты застрелил его, пока он в тебя целился, то я прикончу Лежона, – сказал я. – Он не менее Болидара замешан в этом грязном деле.
 – Ты собираешься застрелить Лежона? – спросил Майкл.
 – Да, – ответил я. – В том случае, если Болидар будет в тебя целиться.
 – Ладно, мы так и скажем Болидару и попросим его рассказать все это Лежону, – сказал Майкл.
 – Здорово! – заметил я. – Воображаю, как это понравится нашему общему другу Болидару!
 – Да, – улыбнулся Майкл. – Бедный Болидар, он будет знать, что если Лежон, Болдини и Шварц его не убьют, то его убью я…
 – А что с нами будет? – спросил я.
 – Черт его знает, – ответил Майкл. – Во всяком случае Лежон не поверит, что этот знаменитый бриллиант, о котором столько говорилось, остался в Сиди, и будет продолжать свою общеполезную деятельность.
 – Я совершенно ошалел, – простонал я. – Давай попробуем еще раз систематизировать события: во-первых, мы скажем Шварцу, что не вступим в его шайку и что Лежону известно все о его заговоре. Во-вторых, Лежон нападет на Шварца раньше, чем Шварц соберет свои силы. Ночью накануне мятежа он со своими людьми войдет в казарму. Мы либо будем лежать в кроватях в качестве мятежников, либо будем состоять в карауле Лежона. В-третьих, в том или ином случае Болидар будет пытаться тебя застрелить и ты сам немедленно его пристрелишь. Значит, тебе придется лечь спать с винтовкой, если Лежон зачислит тебя в мятежники. В-четвертых, если я увижу, что Болидар собирается тебя пристрелить, я буду стрелять по Лежону. Значит, мне тоже нужно будет лечь спать с винтовкой. В-пятых, если…
 – В-пятых, к этому времени поднимется совершенный бедлам, – прервал Майкл. – Дело будет сделано. Если ты убьешь Лежона, то нам придется бежать в пустыню. Ты будешь самым преступным из всех преступных мятежников, и наше дорогое французское командование не остановится ни перед чем, чтобы тебя поймать.
 Он замолчал, и несколько времени мы молча думали.
 – Кроме того, – продолжал Майкл, – тебе этого не сделать. Другое дело, если бы Лежон целился в тебя, как будет целиться в меня Болидар, когда я его пристрелю. Ты не сможешь хладнокровно прострелить голову Лежону, если он сам на тебя не нападет… Это как раз то, что собирается сделать Шварц и что нам не нравится.
 Он был совершенно прав. С таким же успехом я мог бы пойти к Шварцу и попросить его записать меня в доблестную дружину мясников.
 – Ладно, – сказал я. – Представь себе, что я наведу на Лежона винтовку, пообещаю, если он двинется, прострелить ему голову и скажу ему…
 – Что он арестован, – насмешливо сказал Майкл. – Тогда ты будешь самым опасным из всех мятежников. Кроме того, Лежон, вероятно, не будет присутствовать в казарме. Он, конечно, очень храбрый человек, но ему нужно остаться в живых.
 – Похоже все-таки, как будто бы для нас единственным выходом было бы пойти к Шварцу, – сказал я.
 – Лучше к дьяволу, чем к Шварцу, – ответил Майкл. – Я пристрелю всякого, кто попробует на меня напасть, но я вовсе не собираюсь вступать в шайку мазуриков и заниматься убийством из-за угла.
 – Что же нам делать?
 – Абсолютно ничего. Нам просто нужно ждать и очень быстро действовать, когда придет время. А пока что нам надо держаться осторожно и любезно переговорить с милейшим Шварцем… Пойдем.
 Мы встали и пошли к форту. Было темно, и небо было усеяно крупными звездами.
 – Я думаю, что сержант Дюпрэ тоже все знает о заговоре, – сказал я, когда мы вошли во двор.
 – Несомненно, – ответил Майкл. – Я думаю, что Лежон позаботится о том, чтобы составить себе надежную группу сторонников, чтобы расправиться с мятежниками… Он, наверное, надеется, что его сторонники со временем передерутся и перебьют друг друга… Трудно, конечно, сказать, что он в самом деле думает. Можно только предположить, что он хочет завладеть нашими пресловутыми драгоценностями и заодно доставить себе немного удовольствия…
 Войдя в казарму, мы увидели, что партия мясников собрала митинг. Сидевшие в круге злобно взглянули на Майкла и меня, когда мы прошли мимо. Мы сели на наши койки, достали из мешков тряпки для чистки обмундирования и спокойно занялись делом. Головы заговорщиков снова сблизились. Через некоторое время Майкл встал и пошел прямо к ним.
 – У тебя готов ответ по вопросу о свиньях? – грубо спросил его Шварц.
 – Я пришел сообщить кое-что по поводу одной свиньи, друг мой, – ответил Майкл.
 Комитет мясников сердито на него уставился и ждал. Я встал и подошел к ним. То же самое сделал Сент-Андре, вставший со своей койки. В этот самый момент вошли Мари и Кордье. Они тоже подошли к заговорщикам.
 – Ему все известно, – сказал Майкл.
 Шварц вскочил на ноги. Глаза его дико горели и борода его топорщилась.
 – Это ты ему сказал! – заорал он, тыча пальцем почти в лицо Майкла. – Ты, подлец, нас предал! – и взглянул на штык, висевший в головах его кровати.
 – Рассказал ему, а потом пришел сюда и признался в этом, так, что ли? – холодным и насмешливым голосом спросил Майкл. – Будь у тебя столько же ума, сколько способности шуметь, ты понял бы, что я едва ли стал бы это делать. Нечего сказать, умного вождя выбрали себе мятежники.
 Шварц совершенно не ожидал прямого нападения и поэтому не знал, что ему ответить. Майкл повернулся к Брандту, Хэффу, Гунтайо и прочим приятелям Шварца.
 – Молодцы, ребята! сказал он. – Вы здесь сидите и придумываете удивительные вещи. Составляете гениальные планы, а Лежон знает каждое слово, которое вы говорите. Присоединиться к вам? Нет, спасибо. Вы очень умно рассуждали по поводу свиней и мясников. Я вижу, что тут свиньи и мясники ни при чем, тут больше всего баранов… Вы мне надоели. – И Майкл самым убедительным образом зевнул. – Что же вы собираетесь делать? – продолжал он. – Помните, что Лежон все равно сделает то же, что и вы, только раньше вас. Поэтому я рекомендую вам ничего не делать.
 – И Лежон тоже ничего не будет делать, – добавил я.
 Хладнокровие Майкла, его нескрываемое презрение к ним и несомненная искренность победили. Они знали, что Майкл говорит правду, и не сомневались в том, что не он предал их Лежону. Я следил за Гунтайо и понял, что он был вторым Болидаром, может быть, немножко похрабрей. Конечно, Болдини узнает о поступке Майкла, как только Гунтайо уйдет с заседания спровоцированных им дураков.
 – Что же делать? – пробормотал Шварц, – что же делать, если Лежон все знает?
 – Отменить программу предстоящих развлечений, – заявил Майкл, – и тогда благородная душа, которая так много рассказала Лежону, расскажет ему и это. – И глаза Майкла остановились на лице Гунтайо. Он так долго смотрел на него, что этот джентльмен невольно вскочил на ноги.
 – Как ты смеешь намекать… – закричал он и внезапно остановился. Он понял, что таким образом сам себя выдает.
 – Разве я намекал? – спросил Майкл. – На что именно я намекал, друг мой?
 – Если это ты, то мы прибьем тебя штыками к стене, желтый пес! – заорал Шварц.
 – Он лжет! Он лжет! – визжал Гунтайо.
 – Почем ты знаешь? – спросил Майкл. – Откуда тебе известно, что Лежон не слыхал о заговоре?
 – Я говорю, что ты лжешь, когда утверждаешь, что я предал заговор, – плевался Гунтайо.
 – Я этого не утверждаю, – сказал Майкл. – Мне кажется, что это ты сам утверждаешь.
 Хладнокровие и бесстрашие Майкла обеспечили ему власть над этими загнанными пустыней и Лежоном людьми. Они беспомощно таращили глаза друг на друга и на нас.
 – Что же делать? – сказал Шварц. – Небо! Если я только поймаю предателя… – Он заревел и затряс своими огромными кулаками.
 – Ничего не надо делать, потому что ничего нельзя сделать. Мы целиком в руках Лежона. Послушайтесь меня и бросьте заниматься глупостями. Может быть, через неделю или через две здесь будет новый комендант…
 – Которого будут звать Лежон, – ответил Шварц.
 – Во всяком случае он все знает, – вставил Брандт. – Я предлагаю всем легионерам присоединиться к заговору, а потом объявить его ликвидированным. Лежон не сможет запихать весь гарнизон в свои проклятые карцеры.
 – Правильно, – сказал Хэфф. – Отставить заговор, а потом найти шпиона и устроить ему такую ночь, после которой ад показался бы ему прохладным.
 Но Шварц не сдавался. В его бешеном мозгу мысль об убийстве Лежона затмевала все остальные. Он просто не мог от нее отказаться.
 – Чепуха! – заорал он, вскакивая на ноги. – Говорю вам, я сам… – И тут Майкл положил руку ему на плечо.
 – Чего ты ревешь, как бык? – сказал он спокойно. – Не понимаешь, что ли, что все, что сейчас скажешь, дойдет до Лежона?
 Шварц, совершенно взбешенный, повернулся к Гунтайо.
 – Убирайся вон! – угрожающе зарычал он и показал на дверь.
 – Клянусь что я… – возмущенно начал Гунтайо
 – Я тебе говорю, убирайся вон! – ревел Шварц, – и помни что когда наступит время нанести удар, мы с тобой не будем церемониться. По одному подозрению я повешу тебя за ногу на флагшток… Клянусь дьяволом, повешу! Убирайся!
 Гунтайо ушел.
 – Послушайте, – сказал Майкл. – Я вам уже говорил, что Лежону о вашем заговоре известно. Я ему о нем не говорил, но скажу теперь, если только вы не откажетесь от наших планов.
 Шварц зарычал и встал на ноги.
 – Да, – продолжал Майкл, – я хотел сперва предупредить вас, – чтобы дать вам возможность подумать. Конечно если вы откажетесь от своей затеи, то мне нечего будет говорить… Имейте, однако, в виду, что если только я узнаю о каком-нибудь новом заговоре или еще о чем-нибудь, что Лежону неизвестно, то я ему это сообщу. Понятно?
 – Шпион! Прохвост! – заревел Шварц, – с какой стати ты…
 – Перестань орать, Шварц, – прервал его Майкл. – Я и группа моих друзей решили не позволить Лежону вызвать мятеж… Кроме того, мы не хотим, чтобы нас убивали. Мы предпочитаем жить.
 – Жить! – зарычал Брандт, – разве это жизнь!
 – Во всяком случае мы не умираем от жажды, – ответил Майкл. – Если нас всячески преследует Лежон, то это лучше, чем если бы нас преследовали французские патрули и туареги в пустыне. Как по-вашему?
 – Кто такие эти ваши друзья? – спросил Хэфф.
 – Вот вам пять человек для начала, – ответил Сент-Андре.
 – Сколько их еще имеется? – спросил Шварц.
 – Это ты узнаешь, когда начнешь бунтовать, друг мой, – сказал Мари. – Не воображай, что твоя шайка действительно думает то, что она говорит.
 – Да, друзья мои, – сказал Кордье. – Не одни вы устраиваете заговоры. Есть еще заговор с целью не бунтовать, видите ли. И в этом заговоре участвует немало ваших приятелей.
 – Лучше бросить грязное дело, Шварц, – добавил я. – Мы не шпионы и не собираемся зря доносить Лежону. Но помните, ребята, что есть среди вас и настоящие шпионы.
 – Собаки, трусы! – рычал Шварц. – Во всей крепости нет ни одного храброго человека.
 – Совершенно верно, – согласился Майкл. – Во всяком случае у нас хватает храбрости выдерживать командование Лежона, а у вас ее, видимо, не хватает… Ну, ладно. Нечего больше разговаривать. Вы теперь знаете все что следует. – И он ушел.
 С ним ушли Сент-Андре, Мари, Кордье и я.
 – Сумасшедший дом, – сказал Сент-Андре.
 – Хуже, – ответил Кордье.
 – Лучше сегодня ночью не спать, – заметил Мари.
 – Особенно если Болидар не окажется на своей койке, – добавил я.
 Майкл отвел меня в сторону.
 – Мы еще поговорим с милейшим Болидаром, – сказал он. – Я думаю, что он обратит внимание на наши обещания.
 Закончив обычную чистку пуговиц и обмундирования и все приготовления к завтрашнему дню, мы с Майклом вышли во двор.
 – Интересно, что теперь будет делать Шварц? – спросил я.
 – Вероятно, решит выступать сегодня ночью, – сказал Майкл. – Если только он не поверил нашему блефу и не думает, что нас не пять человек, а много больше. Он, может быть, теперь сомневается в своих силах.
 – Может, он узнает все сегодня ночью, – сказал я.
 – Возможно, – согласился Майкл. – И если ни Гунтайо, ни Болидар не будут об этом знать, то Шварцу, может быть, удастся победить.
 – Мне не кажется, чтобы Лежона можно было захватить врасплох, – сказал я. – Он ведь знает, что кто-то готовится… Но что же нам делать, если мы проснемся и увидим, что веселье началось?
 – Помогать Лежону, – ответил Майкл. – Франция ожидает, что каждый легионер исполнит свой долг, как говорил старик Нельсон.
 – Пожалуй, поздно будет спасать Лежона, если его разбудят винтовочные выстрелы, – заметил я.
 – Не наша вина, – ответил Майкл. – Если они перебьют Лежона и всех унтер-офицеров, то единственное, что нам останется, это отказаться от участия в мятеже.
 – Если мы останемся в живых и они дезертируют, то я полагаю, что старейшему из нас придется вступить в командование фортом, – торжественно заявил я. – Это будет не так просто узнать, кто из нас старший: Сент-Андре, Мари, Кордье, ты ли я.
 – Сент-Андре был французским офицером, – заметил Майкл.
 – Да, но они все-таки выберут тебя, – сказал я.
 – Тогда я назначу Сент-Андре, – улыбаясь, ответил мой брат.
 Кто-то ходил взад и вперед в темноте и остановился у фонаря караульного помещения. Это был Шварц.
 – Послушайте, – сказал он, узнав нас, – пойдем со мной… Что вы сделаете, если кто-нибудь убьет Лежона, не посоветовавшись с вами?
 – Ничего, – ответил Майкл, – Мы будем продолжать исполнять наш солдатский долг. Мы будем повиноваться приказам старшего из оставшихся в живых и оставшегося верным флагу.
 – Плевать я хотел на их собачий флаг, – зарычал Шварц, – значит, вы не будете нам мешать?
 – Если вы собираетесь дезертировать, то я вам не препятствую, – ответил Майкл. – Это не наше дело. Но если мы сможем предупредить убийство, то мы это сделаем…
 – В самом деле? – ответил Шварц, сдерживаясь с трудом. – Вот что: будете вы против нас драться или нет?
 – Если прикажут, будем, – ответил Майкл.
 – А если некому будет приказывать?
 – Тогда мы не будем вам препятствовать отсюда убраться, напротив, мы будем очень рады.
 – Берегитесь! – зарычал Шварц. – Я вам говорю, берегитесь!
 – Не беспокойся, побережемся, – ответил Майкл. – Они выступят сегодня ночью, – добавил он, глядя вслед ушедшему Шварцу. – Нам нужно будет взять в кровать винтовки и не спать.
 Я смутно подумал о том, сколько времени мы сможем еще выдержать это страшное напряжение и эту невыносимую жару.
 – Пойди, найди Болидара, – сказал Майкл после краткого молчания. – Я тоже его поищу. Приведи его ко мне, если ты его встретишь. Мы расспросим его, а потом посоветуемся с Сент-Андре и прочими и попробуем что-нибудь придумать.
 Я пошел в казарму. Болидар сидел вместе со Шварцем, Брандтом, Хэффом, Вогэ и еще несколькими заговорщиками у кровати Шварца. Я сделал вид, будто ищу кого-то среди своих товарищей, а потом вышел и сообщил о виденном Майклу.
 – Значит, все в порядке, – сказал он. – Что бы эти дураки ни назначили на сегодняшнюю ночь, Лежон узнает и примет свои меры.
 – Все же следовало бы переговорить с Болидаром… Как знать, может, еще что-нибудь услышим.
 Полчаса спустя мы возвратились в душную, вонючую казарму. Большинство солдат лежало на койках, Болидар сидел на скамье и чистил штык.
 – Может быть, ты вычистишь и мой заодно? – сказал я, подойдя к нему. – Выходи за мной, – шепнул я ему, передавая свой штык.
 Я прошел к койке, начал раздеваться и, взяв кружку, вышел во двор, будто бы за водой. Во дворе я остановился и стал ожидать Болидара. Минут через десять его фигура появилась в освещенном квадрате двери.
 – Что нового? – спросил я.
 – Лежон не верит тому, что бриллианта с вами нет ответил он. – Мятежники хотят застрелить его и унтер-офицеров завтра, во время утреннего парада, а не ночью. Они рассчитывают, что он не будет ожидать нападения днем. Они убьют Дюпрэ и Болдини одновременно с Лежоном. Если в вашей партии будет достаточно много народа, то они вас не тронут, если вы их не тронете… Они нагрузятся водой, вином, пищей и амуницией и выйдут на закате… Бланк раньше был моряком, он поведет их прямо через пустыню в Марокко – по компасу Лежона. Шварц будет капитаном, Брандт и Хэфф лейтенантами, Деляре и Вогэ сержантами. Глок и Харц капралами, кроме того, будет двадцать рядовых… Они собираются после убийства унтер-офицеров устроить военный суд и судить Гунтайо за предательство. Если они найдут его виновным… Я смогу рассказать достаточно, чтобы его повесили.
 – А ты? – спросил я.
 – Я должен застрелить Лежона, – ответил он, – чтобы доказать мою приверженность их делу. Если я его не застрелю, то они меня застрелят. Гунтайо очернил меня перед Шварцем.
 – Рассказал ты это Лежону? – спросил я этого удивительного человека.
 – Как раз собираюсь, – ответил он, и я ахнул.
 – Вероятно, он арестует их сегодня ночью, – продолжал Болидар. – Если только он мне поверит.
 – А что если не поверит? – спросил я, и бедняга Болидар затрясся в истерическом припадке.
 – Что же мне делать? Что же мне делать? – бормотал он. – Что со мной будет? Помогите, помогите!
 – Послушай, – сказал я. – Ты говори нам с братом все, что узнаешь. Всю правду. И тогда мы тебя спасем… Но помни, никаких случайных выстрелов из ружья. Понял?
 Он схватил мою руку своими дрожащими горячими руками.
 – Будь твердо на нашей стороне, – продолжал я. – Мы не допустим мятежа, и никто не будет убит.
 Я надеялся, что говорил правду. Может быть, если я теперь же скажу Шварцу, что мне известны его планы на завтрашнее утро, и уверю его, что Лежону они тоже известны, он от них откажется. С другой стороны, это могло привести его в полное бешенство и вызвать мгновенный мятеж. Тогда Лежон несомненно и немедленно задействует и убьет всех, кого ему нужно.
 Болидар исчез, и через некоторое время я вернулся в казарму. Взяв свой арабский Коран с полки над койкой, я подмигнул Майклу, открыв книгу, сел рядом с ним и начал читать по-арабски. Прочтя один стих, я тем же монотонным голосом сказал по-арабски:
 – Завтра утром. Они будут убивать. Шпион уже донес, – и продолжал читать следующий стих. Потом я передал Майклу книгу и вскоре между двумя стихами услышал:
 – Мы их предупреждали. Молчи! Он ударит сегодня ночью. Не спи! Я скажу друзьям, – и затем прочел еще один стих пророка и закрыл книгу.
 Вскоре после этого в казарму вернулся Болидар и стал раздеваться.
 – Как мой штык, Болидар? – громко спросил я его.
 – Одну минуту, Смит, – ответил он и начал чистить штык. Немного спустя он принес его и, нагнувшись над моей кроватью, чтобы повесить его на крючок, вбитый в стену, прошептал:
 – Я ему не сказал… Завтра, – и вернулся на свое место.
 Горнист сыграл вечернюю зорю, и во время сигнала я тихонько передал эту новость Майклу.
 – Все в порядке, – ответил он, – по крайней мере, сегодня выспимся.
 И в казарме наступила обычная тишина.
 Для меня эта ночь была очень неприятна. Я отнюдь не разделял уверенности Майкла в том, что она пройдет спокойно. Мне казалось, что Лежон ночью нанесет свой удар. Я не думал, чтобы он настолько верил своим шпионам, чтобы руководствоваться только их сообщениями. Кроме того, он мог иметь еще какого-нибудь шпиона, помимо Болидара и Гунтайо. Как знать, может быть, кто-либо из главарей мятежа, из самых доверенных лиц Шварца, был его провокатором.
 Может, сам Шварц? Нет, это было немыслимо. Глупости! Я начинал чувствовать, что схожу с ума в этой атмосфере измены и подозрений. Лежон, конечно, был подлецом до мозга костей и не остановился бы ни перед чем, чтобы добыть хваленый бриллиант Майкла, но Шварц все-таки был сравнительно честным зверем, безмозглым, но с чувством товарищества, охваченным невероятной яростью и жаждой мести к своему укротителю. Его друзья, за исключением Болидара и Гунтайо, были такими же, как он: храбрыми и неразвитыми, довольно честными людьми, превращенными в зверей садистским обращением с ними Лежона.
 Я не мог понять, почему это чудовище Лежон до сих пор не выступил. Чего же он ждет? Ведь он должен сознавать, что каждый час увеличивает опасность? Ведь не только же из-за азарта опасной игры? Может быть, он действительно хочет знать, что мы с Майклом будем делать в случае восстания? Может быть, он еще не уверен в Болдини и Дюпрэ?
 Он должен сознавать невозможность доверять своим товарищам, которые так же, как и он, охотятся за нашим «бриллиантом». Он достаточно умен, чтобы знать цену таким типам, как Болидар и Гунтайо.
 Я попробовал поставить себя на его место. Что стал бы я делать, если бы хотел прежде всего спасти свою шкуру, а потом добыть знаменитую драгоценность, находившуюся, по-моему мнению, при одном из немногих людей, на которых мог бы рассчитывать в случае беды?..
 И тут я понял, что этот вопрос легче задать, чем на него ответить. Я понял, почему Лежон бездействует. Ему нечего делать, у него нет ни одного друга, ему не к кому обратиться в минуту опасности. До сих пор он всегда опирался на сверхчеловеческую силу и власть своего начальства, теперь начальства нет и он один стоит лицом к лицу с людьми, которых он так долго истязал и над которыми так бессмысленно издевался. Теперь его гибель неизбежна.
 Тут мне пришла в голову новая мысль: возможно, что он послал за помощью в Токоту. Там стояли сенегальцы и рота легионеров на мулах и верблюдах. Возможно, что он ожидал прибытия этой помощи и потому не действовал. Нет, я знаю Лежона, он скорее дал бы себя убить, чем закричал бы караул. Ведь он всю жизнь хвастался той дисциплиной, которую насаждал в своем отряде, и никогда не согласился бы признаться, что боится своих солдат. Это отняло бы у него всякую возможность дальнейшего продвижения по службе. Кроме того, это помешало бы ему в его «охоте за бриллиантом». Нет, никакого призыва о помощи из Зиндернефа в Токоту отправлено не было.
 Я метался на своей горячей и неудобной постели, пытаясь разрешить эти неразрешимые вопросы. Наконец, совершенно изнемогший, я признался себе, что не знаю, что делал бы на месте Лежона.
 Может быть, лучше всего для него было бы обратиться к «честным» мятежникам, арестовать при их помощи группу воров и потом с повинной обратиться к мятежникам и обещать исправиться… Но за что арестовывать воров, под каким предлогом? И потом, разве мятежники поверили бы, что сержант Лежон способен исправиться? И разве Лежон смог бы перед кем-нибудь склониться?
 Я почувствовал, что я в тупике, и, чтобы начать думать наново, повернулся на другой бок. При этом я повернулся лицом к двери. Она была открыта, и в ней стоял Лежон.
 Он стоял с револьвером в руке – совершенно один – и внимательно осматривал все койки… Кого он собирался застрелить? Я почувствовал, что это начало конца и инстинктивно приподнялся на локте. Он сразу заметил меня, приложил палец к губам, а потом поманил меня к себе. Ничего не понимая, я не двигался. Он свирепо нахмурился и снова позвал меня быстрым и повелительным движением руки.
 В чем дело? Чего он хочет? Убить меня на дворе или заставить вызвать Майкла? Что мне делать: просто отказаться повиноваться или попытаться наброситься на него, вырвать у него револьвер и убить?.. Но привычка к повиновению взяла свое, и, не успев додумать своих мыслей, я натянул штаны и рубашку и на цыпочках подошел к двери.
 – Следуй за мной, – сказал Лежон и повел меня в свою комнату. Закрыв дверь и усевшись на стол в своей голой и неуютной каморке, он долго, испытующе смотрел на меня. Его глаза были такими свирепыми, какими я их еще никогда не видал.
 – Послушай, прохвост, хочешь остаться в живых? – внезапно зарычал он.
 – Вообще говоря, да, господин сержант-мажор, – ответил я, пытаясь не говорить раболепным голосом.
 – Вообще говоря? – усмехнулся Лежон и опять замолчал. – Ладно, если ты, вообще говоря, хочешь сохранить свою шкуру, то слушай внимательно то, что я тебе скажу, потому что только я один могу тебя спасти. Понял?
 – Так точно, господин сержант, – ответил я.
 – Так вот, гнусь, – продолжал он, – среди вашей сволочи поговаривают о каком-то бриллианте, который ваша шайка стащила в Лондоне. Кроме того, среди них существует заговор убить меня, похитить этот бриллиант и бежать с ним в пустыню.
 – В самом деле, господин сержант? – сказал я, когда он остановился.
 – Как ты смеешь мне возражать, гадина! – заорал он. – Да, в самом деле, – продолжал он, подражая моему голосу. – И я все это знаю! Знаю, потому что мне известно все, что делают, говорят и думают в этом форту. Понимаешь, я знаю все, что здесь думают… Мне наплевать, стащили вы что-нибудь или нет. Мне совершенно безразлично, что сделается с вами, ворами, но я не желаю, чтобы у меня, в моем отряде устраивали какие-то заговоры и сочиняли всякие планы убийства. Понимаешь?.. Отвечай!
 – Так точно, господин сержант.
 – Отлично! – зарычал он несколько тише. – Так вот, я этих прохвостов проучу. Я научу их интересоваться не бриллиантами, а службой. Клянусь, что научу! Для этого я назначаю тебя и твоего брата и еще нескольких, скажем, легионеров – Сент-Андре, Кордье и Мари – в караул. Я сам буду командовать этим караулом и арестую вожаков. Ваш отряд будет находиться под моей личной командой, и вы будете стрелять по всякому, по кому я прикажу стрелять. Бунтовщиков надо расстрелять, как бешеных собак. Слышишь, что я тебе говорю, кретин? Отвечай!
 – Так точно, господин сержант.
 – Хорошо! Так слушай, идиот! Для того чтобы прекратить все эти дурацкие заговоры, твой брат передаст этот бриллиант мне. Я помещу его в такое место, где он не сможет вызвать каких-либо новых осложнений… Черт бы вас подрал с вашими бриллиантами! Разрушаете мне дисциплину! Устраиваете бунты! Вас надо бы на двадцать лет на каторгу сослать, обоих прохвостов… понимаешь, мерзавец ты этакий, отвечай?
 – Так точно, господин сержант.
 – Так. Ты и твой брат, а также все остальные получите патроны. Тебя или твоего брата, а может быть, обоих я поставлю на караул к оружейному складу. Вы будете стрелять по всякому, кто попытается к нему приблизиться. Кто бы он ни был: простой легионер или унтер-офицер… Один я имею право подходить к складу… Я этих свиней проучу! Я их проучу!.. Я, собственно говоря, хотел вызвать твоего брата и спрятать его бриллиант в ротной кассе, а потом начать действовать, но все равно, слушай меня внимательно: ползи назад, разбуди, кого я тебе сказал, прикажи им выбраться потихоньку из казармы и забрать винтовки. Я буду стоять в дверях с револьвером и застрелю любого, кто сделает малейшее движение против меня… Ступай!
 Я отдал честь и повернулся кругом. Значит, время пришло, и Лежон начал действовать. Он, по-видимому, руководился указаниями Болидара по поводу того, что мы пятеро отказались присоединиться к мятежникам, и хотел заставить нас ликвидировать бунт. Он имел право расстрелять любого мятежника, и мы обязаны были ему повиноваться… Но что будет с Майклом, когда он заявит, что никакого бриллианта у него нет? Что сделает с ним Лежон после подавления восстания? Ведь одного слова Лежона было бы достаточно, чтобы отправить Майкла к остальным мятежникам: на тот свет или, что, может быть, еще хуже, в штрафную роту…
 – Если ты пикнешь, то будешь первым из многих, кого я отправлю в преисподнюю, – рычал сзади меня Лежон, когда мы шли по узкому проходу между толстыми глиняными стенами. Я почувствовал дуло револьвера, прижатое к моей спине, и кровь ударила мне в голову. Мне пришлось напрячь все силы, чтобы не повернуться и не броситься на него. Только полсекунды, чтобы ударить его в подбородок, – больше мне не нужно было. Но этой половины секунды он мне не дал бы, и едва ли я был бы полезен Майклу с позвоночником, перебитым разрывной револьверной пулей. Лежону пристрелить меня было так же просто, как раздавить сапогом скорпиона… И потом, даже если бы мне удалось его победить, то шайка Болдини все равно с нами бы расправилась… Мы дошли до двери, Лежон остановился, поднял револьвер и прошептал:
 – Живо!
 Я пополз к кровати Майкла. Что будет, если Майкл вскочит и крикнет? Сможет ли Лежон запугать всех легионеров, и хватит ли у них храбрости броситься на него с пустыми руками? Вероятно, не хватит.
 Я начал шептать в ухо Майклу:
 – Майк, старик, это я, Джон… тихо… Майк, старик, вставай… тихо, слышишь…
 Он проснулся и без звука поднялся с кровати.
 – Одевайся, бери винтовку и выходи. Лежон начал действовать. Возьми штык.
 Он увидел стоявшего в дверях Лежона и встал. Я пополз к Сент-Андре и разбудил его таким же образом.
 – Лежон нас вызвал, – прошептал я, – он стоит в дверях.
 – Отлично, – сказал Сент-Андре, – давно пора.
 Мари тоже проснулся без шума и быстро понял, что от него требовалось. К тому времени, когда я разбудил Кордье, Майкл выходил из казармы с винтовкой в руках. Я увидел, как Лежон дал ему несколько патронов, которые он вынул из оттопырившихся карманов своего кителя. Я выполз, взял винтовку и штык, и Лежон дал мне десять патронов.
 – Выйди на двор, заряди винтовку, – прошептал он, – а потом стреляй по каждому, кто после предупреждения спустит ноги на пол.
 Мы зарядили винтовки и, взяв их наизготовку, встали позади Лежона. Сент-Андре, Мари и Кордье сделали то же самое. Ни один из спавших не пошевелился.
 – Сент-Андре и Кордье останутся в дверях до смены, – прошептал Лежон, – Если кто-нибудь проснется, прикажите молчать и стреляйте, если будут вставать. Если не будете стрелять, я вас прикончу… Идите за мной, – сказал он трем оставшимся и повел нас в свою комнату.
 – Охраняй дверь, – сказал он Мари. – Стреляй во всякого, кто к ней приблизится. Во всякого, понял? – Ну, живо, – сказал он, закрывая дверь, – давайте сюда этот чертов бриллиант, из-за которого заварилась вся каша… Из-за вас, паршивых воров, весь гарнизон взбунтовался… Теперь я позабочусь об этом бриллианте, а потом позабочусь о тех, кто в моем отряде устраивает всякие заговоры… Живо, каторжники! Если только вы не хотите, чтоб вам перегрызли горло эти бешеные псы… Они назначили на завтрашнее утро свой бунт. Завтра же утром вас ликвидируют, – я все знаю… Живо, собаки!
 Майкл смотрел на него с видом полнейшего недоумения:
 – Бриллиант, господин сержант? – пробормотал он.
 Черное лицо Лежона было искажено, глаза его горели и вылезали из своих орбит.
 – Если ты попробуешь мне врать, то я прострелю твою идиотскую голову, – заревел он и схватил лежавший на столе револьвер. – Давай сюда твой бриллиант, и я сохраню его, пока не узнаю, кому он принадлежит. Неужели ты думаешь, что я позволю из-за каких-то вонючих воров устраивать у себя восстания?.. Давай его сюда, висельник!
 – У меня нет никаких бриллиантов, господин сержант, – спокойно ответил Майкл.
 – Я хотел вам сказать, господин сержант, – вставил я, – что это ошибка…
 Лежон потерял дар речи. Я думал (и надеялся), что с ним сейчас случится апоплексический удар. Он оскалил зубы и поднял револьвер. Я хотел направить на него винтовку, но вовремя вспомнил, что он дважды успеет выстрелить раньше, чем я пошевелюсь. Майкл остался совершенно неподвижным, и я понял, что он был прав. Малейшее движение было бы нашей смертью.
 Конечно, Лежон тут же пристрелил бы нас обоих, если бы мы не были нужны ему для подавления мятежа. Но в любой момент могла послышаться стрельба из казарм, и в любой момент мы могли увидеть мятежников. Лежон полагал, что Сент-Андре, Кордье и Мари не изменят, но, конечно, не мог этого гарантировать. Он был очень храбр. Несмотря на то, что жизнь его висела на волоске, он все-таки начал с того, что занялся бриллиантом. Он отвернулся от Майкла и уставился своим горящим взором на меня.
 – Ты хотел мне сказать? – заявил он совершенно спокойным и сдержанным голосом. – Ладно, тебе не придется много мне рассказывать… Может, хочешь помолиться, прежде чем я тебя пристрелю? И он навел на меня револьвер.
 Потом он опять навел револьвер на Майкла и начал дико ругаться. Его брань была совершенно чудовищной, невероятно грязной и бешеной. На губах его появилась пена. Потом он положил револьвер и схватился за волосы. Я вспомнил о туземцах Конго, над которыми его власть была беспредельна и которых он мог убивать как хотел. Единственным ограничением его убийств было то, что, убивая, он терпел убыток в рабочей силе. И тут вдруг мне пришла в голову успокоительная мысль, Лежон, конечно, ничего нам не сделает до подавления мятежа. Он не может рисковать выступить против мятежников с тремя людьми. Он не станет перед решительным боем убивать две пятых своей армии. Это было бы абсурдно.
 И тут я сделал то, что было бы самым храбрым поступком в моей жизни, если бы я не сознавал своей безопасности.
 – Послушайте, Лежон, – сказал я хладнокровно, тоном студента Оксфорда, разговаривающего с провинившимся лакеем, – послушайте, Лежон, не валяйте дурака. Разве вы не понимаете, что через две минуты вас могут пригвоздить к стене штыками и так и оставить пригвожденным к стене в горящем форту? А может быть, вас свяжут и положат под солнце – лицом кверху на крыше форта. Вы осел, у нас нет никакого бриллианта. Перестаньте болтать глупости и лучше поблагодарите нас за то, что мы остались верны своему долгу.
 – Молодчага, – пробормотал Майкл по-английски. – Награждаешься орденом святого Майкла.
 Что случилось бы, если бы последний раб во дворе абиссинского негуса пришел бы к негусу и дал ему пощечину? Я не знаю. Лежон тоже не знал, иначе он поступил бы так, как в подобном случае поступают оскорбленные негусы. Он задохся и выглядел так, будто собирается упасть в обморок. Потом он вскочил на ноги и испустил нечто среднее между ревом и воплем. В это самый момент левая рука Майкла проскользнула под его рукой и смела на пол его револьвер. Одновременно я приставил штык к его груди.
 – Если двинешься, буду стрелять, – прошипел я, чувствуя некоторую неловкость и ощущая себя киноактером. Майкл поднял револьвер.
 – Значит, вы тоже мятежники, вы, которые распинались в своей добродетели… вы, свиньи полосатые, – задыхался Лежон.
 – Совсем нет, – спокойно ответил Майкл. – Мы честные солдаты и хотим выполнить свой долг. Мы только не хотим болтать о бриллиантах за две минуты до начала мятежа… Разве вы не соображаете, что форт будет сожжен, гарнизон дезертирует и вас убьют через час, если только вы будете заниматься глупостями?
 Лежон произнес длинное проклятие и, задыхаясь, пообещал нам расправиться с нами после мятежа.
 – В благодарность за то, что мы спасем вашу ценную жизнь, – сказал Майкл.
 – Это вы сделаете, исполняя свой долг, мой милый. Вы очень любите болтать о своем долге, вы «честные солдаты» так, что ли?.. Ладно, я дам вам возможность заняться выполнением этого вашего долга, а потом посмотрим, заговорите вы или нет о бриллиантах, когда я свяжу вас кольцом и набью рот песком с солью. Может быть, вы продадите ваши бриллианты за несколько капель воды. Посмотрим… Он повернулся ко мне: – А ты говорил что-то по поводу того, как распинают на стенках? Подожди, пока я тебя не засунул в карцер, от которого ключ будет только у меня. Может быть, тогда ты заговоришь иначе…
 – Хватит разговаривать, Лежон, – сказал я устало. – Вы мне надоели. Давайте заниматься делом.
 Лежон взял себя в руки. По-видимому, этот человек обладал невероятной волей: он вдруг сделался совершенно спокойным.
 – Идем, – сказал он с достоинством. – Наш дальнейший разговор откладывается на некоторое время. Сперва мы переговорим еще кое с кем, а потом увидим… Положите револьвер на стол.
 – Открой дверь, Джон, – сказал Майкл. Я опустил винтовку и открыл дверь. Стоявший на часах Мари вопросительно на меня взглянул. Вероятно, он слышал бешеный рев Лежона. Лежон взял револьвер и вышел.
 – Следуйте за мной, – сказал он и повел нас в казарму. Он знал, что мы не выстрелим ему в спину, и был твердо уверен, что может на нас положиться в смысле выполнения его приказаний. У дверей нас встретили стоявшие на карауле Сент-Андре и Кордье.
 – Как дела? – спросил Лежон.
 – Никто не двигался, господин сержант, – ответил Сент-Андре.
 – Положите свои винтовки, – сказал Лежон, обращаясь к нам троим, – и выносите все винтовки из пирамиды. Тихо и без шума. Вы двое будете стрелять по всякому, кто попробует вылезть из кровати.
 И мы начали выносить винтовки, а потом обходить койки и снимать штыки, висевшие в головах. Над одной из коек, снимая штык, я зацепил за жестяную кружку. Спавший на койке человек поднялся. Это был Вогэ.
 – Взять на прицел, – сказал Лежон, и две винтовки повернулись в сторону Вогэ.
 – Ложись, – прошептал я. Вогэ взглянул на дверь и мгновенно лег с закрытыми глазами. Удивительно, до чего быстро он уснул. Когда я в последний раз обходил комнату с полными руками штыков, один из них выскользнул. Я выставил вперед ногу, штык ударился об нее и не зашумел, но при этом коленом я зацепил койку.
 – Что случилось? – забормотал спавший на ней Глок. Он вскочил в начал протирать глаза.
 – Лежи тихо, Глок, – прошептал я. – Смотри! – и кивнул головой на дверь.
 – Стрелять, если пошевелится, – спокойно сказал Лежон.
 Глок упал на подушку и смотрел на Лежона, как загипнотизированный кролик смотрит на змею.
 Минуту спустя в казарме не осталось никакого оружия. Была совершенная тишина, и крепче всех спал капрал Болдини, лежавший на первой койке от двери. Из его кармана Лежон вынул ключ.
 – Сент-Андре, Кордье, Мари, – отнести оружие в оружейный склад, – скомандовал он. – Сент-Андре останется на посту и пришлет ключ обратно с Кордье и Мари. Без предупреждения стрелять по любому, кто попытается приблизиться к складу. По любому, кроме меня и этих легионеров. Смотрите в оба, – продолжал он, обращаясь к Майку и ко мне. – Кое-кто уже проснулся. Если несколько человек вскочит, сразу стрелять в Шварца и Брандта. Потом в Хэффа и Деляре. Если только один человек двинется, то буду стрелять я…
 Снаружи темнота начала постепенно рассеиваться. Приближался рассвет. Что будет, когда вернутся Мари и Кордье? Прикажет ли нам Лежон расстрелять спящих? Он был способен на это. Они покушались на его жизнь, и он ни перед чем не остановится. Зачем ему ждать военного суда? Да и как ему ждать? Ведь нельзя же охранять форт и арестованных пятью солдатами!
 Что мне делать, если Лежон прикажет открыть огонь по беззащитным спящим солдатам? Что будет делать Майкл? Я знал, что мой долг обязывает меня выполнить приказание, и знал также, что не смогу быть палачом.
 Мари и Кордье возвратились, они отнесли винтовки. Мари передал Лежону ключ.
 – Сент-Андре стоит на часах, господин сержант, – доложил он, отдавая честь.
 – Хорошо, – ответил Лежон. – Мари, Браун и Кордье, оставайтесь здесь. Стрелять без предупреждения… В первую голову в Шварца. Помните, что они не вооружены, и помните, что не останетесь в живых, если будете зевать… Смит, идем разоружать часовых.
 И я пошел за ним по узкому проходу.
 – Сначала упраздним часового на крыше, – сказал Лежон, – чтобы никто не стрелял сверху, когда будем разоружать караул…
 Он повел меня по лестнице, выходившей на плоскую крышу. Эта крыша была окружена низкой зубчатой стеной с амбразурами. По ней ходил часовой. Лежон подошел к нему, снял его с поста и поставил меня. Взял у него винтовку и послал за сержантом Дюпрэ.
 – Становись сюда! – скомандовал он мне. – Видишь? – и он показал на освещенную дверь караульного помещения. – Я прикажу сержанту Дюпрэ взять винтовки у караула и послать их с одним человеком сюда на крышу. Этого человека ты пропустишь, у него в руках будет целая куча винтовок. Но если кто-нибудь выйдет с одной винтовкой, то ты будешь по нему стрелять. Бей его насмерть.
 Я поднял винтовку и нацелился на освещенную дверь, находившуюся на другой стороне двора.
 – Понимаешь, – зарычал Лежон, – если кто-нибудь появится в дверях с одной винтовкой, то ты его пристрелишь. Человек с одной винтовкой не может не быть бунтовщиком…
 Я понял, что он был прав, и понял, что должен был его слушаться, хотя мне отнюдь не нравилось стрелять по своим товарищам.
 Может быть, я закричу: «Брось винтовку», и выстрелю, если он не бросит… Интересно, пристрелит меня Лежон, если я крикну, или нет. Я увидел, как снятый с поста часовой пошел в караульное помещение и как минуту спустя из двери вышел сержант Дюпрэ.
 – Смотри! – зарычал Лежон. – Часовой мог проболтаться… Они могут броситься все сразу.
 Но внизу царила полная тишина. Сержант Дюпрэ поднялся по лестнице, подошел к Лежону и отдал честь.
 – Сержант Дюпрэ, – сказал Лежон, – пришлите мне сюда все винтовки караула. Пришлите их с одним легионером. Если кто-нибудь откажется сдать винтовку, убивайте его на месте. Солдатам караула воспрещается выходить из своего помещения. Всем, кроме того, кто понесет мне винтовки. Всякий, кто ослушается, будет пристрелен, – и он показал на меня.
 Сержант Дюпрэ отдал честь, сказал: «слушаюсь», повернулся на каблуках и ушел.
 Я видел, как он вышел во двор, подошел к воротам и отнял винтовку у стоявшего на часах у ворот легионера. Потом отнял винтовки у остальных часовых и всех их отвел в караульное помещение. Минуту спустя из караульного помещения вышел легионер. К своей радости, я видел, что он нес по четыре винтовки на каждом плече, держа их за дуло.
 – Смотри! – зарычал Лежон. – Теперь все они могут броситься сразу. Бей их беглым огнем, если они выскочат, – и сам, взяв винтовку, которую отнял у часового, стал со мной рядом. Легионер, принесший винтовки, некий Гронау, огромный и глупый эльзасец, медленно поднялся по лестнице.
 Я не отрываясь смотрел на освещенную желтым фонарем дверь караульного помещения. Во дворе было почти совсем светло. Вдруг я услышал позади себя грохот и оглянулся, рассчитывая увидеть, что Лежон повалил эльзасца, оглушив его ударом по голове сзади. Я увидел, что Гронау бросил винтовки и стоял с открытым ртом, выпученными глупыми глазами и протянутой рукой. По-видимому, он увидел что-то настолько неожиданное, что забыл даже о Лежоне. Лежон совершенно инстинктивно взглянул в ту сторону, куда указывал Гронау. Я тоже взглянул и увидел, что оазис кишел туарегами, быстро и молча шедшими в атаку на форт.
 Большой отряд всадников на верблюдах развернулся налево, другой отряд направо. Видимо, они хотели окружить форт со всех сторон, даже в неверном утреннем свете было видно, что их несколько сотен.
 Лежон мгновенно оценил положение.
 – Беги назад! – заорал он на Гронау. – Отнеси винтовки караулу. – И сильным ударом руки между лопаток погнал его вниз. – Пришли сюда сержанта Дюпрэ. Живо!
 – Вниз в казарму! – крикнул он мне, – дай тревогу. Передай ключ Сент-Андре, и выдайте винтовки. Пришли сюда трубача. Бегом, иначе…
 И я побежал. Одновременно наверху начала стрелять винтовка Лежона. Соскочив с лестницы и пробежав через коридор, я бросил ключ Сент-Андре, стоявшему, как статуя, у дверей оружейного склада.
 – Туареги! – закричал я. – Выдать винтовки и патроны, – и наискось через двор побежал в казарму.
 Майкл целился в голову Болдини, Мари направил винтовку на Шварца, а Кордье переводил свою винтовку с одного на другого по всей казарме. Все проснулись, и по казарме перекатывался глухой шепот, перекрываемый веселым голосом Майкла.
 – Желающие умереть, пусть спустят ноги с кровати…
 Но желающих умереть не было, и все лежали спокойно.
 – Тревога! Тревога! – закричал я. – Туареги!.. – И, обращаясь к Майклу и остальным караулившим, крикнул: – На крышу! Нас окружили!
 Я бросился назад и слышал, как Майкл, Кордье и Мари бросились за мной. В казарме стоял дикий рев восторга:
 – Тревога! Туареги!
 И страшный топот: весь гарнизон бежал за нами. Сент-Андре выбежал навстречу с огромной кучей винтовок. Дюпрэ со своим караулом с грохотом бежали по лестнице. Когда мы выбежали на крышу, Лежон заревел:
 – По местам! По местам! Открыть огонь! Беглый огонь! Дайте им, мерзавцам! Бейте их!
 Передав Дюпрэ командование крышей, он ринулся вниз. Минуты две спустя снизу стал подниматься поток людей в рубашках, людей без шапок и сапог, людей в одних штанах – в самых невероятных костюмах, но вооруженных, с винтовками, полными подсумками и штыками. Лежон, очевидно, основательно поработал. Через три минуты после того, как Гронау впервые заметил кочевников, весь гарнизон был на местах и из каждой амбразуры летели пули в ревущих туарегов.
 Если бы Гронау не пришел на крышу и не обратил нашего внимания на то, что творилось снаружи форта, то, вероятно, теперь не осталось бы ни одного живого легионера. Одним быстрым налетом туареги ворвались бы в форт и встретили разоруженный гарнизон.
 Я выпускал обойму за обоймой и думал о том, как много в нашей жизни значит случайность. До сих пор еще нельзя было сказать, удастся ли нам отстоять наш форт. Туареги были страшно близко. Они уже захватили оазис, их было несколько сотен против нашей маленькой полуроты. Они были необычайно храбры, они толпились под самыми стенами, несмотря на то, что каждая пуля убивала без ошибки. Со всех четырех сторон они бросались на стены, почти в упор стреляя по амбразурам, в то время как большой отряд бросился на ворота с камнями, топорами и связками хвороста, чтобы их сжечь. У ворот Лежон, бесстрашно выставившись из-за стены, командовал обороной. Его легионеры давали быстрые залпы, наносившие страшные потери противнику.
 И вдруг совершенно неожиданно туареги рассеялись и исчезли. Над краем пустыни взошло солнце.
 Я думаю, что вся эта ураганная атака продолжалась не больше десяти минут – с первого выстрела Лежона и до исчезновения туарегов, но эти минуты показались мне часами. «Я, наверное, убил много народу», – лениво подумал я. Моя винтовка была раскалена, и с нее текло масло. В амбразуре, где я стоял, было несколько царапин от пуль туарегов. Внизу песчаная равнина была усыпана кучами белых и синих тканей, больше похожих на кучи грязного белья, чем на свирепых людей, минуту назад жаждавших крови и бесстрашно атаковавших наш форт.
 Трубач протрубил отбой, и по команде: «Стоять вольно, оправиться!» – я разрядил винтовку и осмотрелся.
 Это было странное зрелище. У амбразур стояли карикатуры на солдат. Иные были почти голыми. У их ног валялись кучи выстрелянных гильз, а у иных в ногах были лужи крови. Когда я взглянул, одна из этих фигур, одетая в рубашку и брюки, медленно опустилась, села на землю и вдруг откинулась назад, глухо ударившись головой о стену. Это был марселец, моряк Бланк.
 Лежон подошел к нему.
 – Послушай, нам нечего делать с трусами, – заорал он и, обхватив его, поднял с земли и бросил в амбразуру.
 Бланк был мертв. Лежон поставил его локти в амбразуру, прислонил грудью к парапету, всунул в мертвые руки винтовку и приложил голову убитого к прикладу.
 – Если ты не можешь быть полезным, то делай вид, что ты полезен, друг мой, – усмехнулся он и, отвернувшись добавил: – Смотри внимательно, может быть, увидишь эту самую дорогу в Марокко.
 – Капрал Болдини, – скомандовал он, – возьмите каждого третьего легионера вниз, накормите и оденьте их по-человечески. По первому выстрелу или по сигналу сбора всех бегом гоните наверх. Если атаки не будет, отведите следующую партию. Чтобы через тридцать минут весь гарнизон был приведен в полный порядок. Сент-Андре, Мари, принесите патронов – по сотне на человека… Кордье, воды! Наполни все фляжки и поставь ведра над воротами… Они могут опять попробовать свои фейерверки… Сержант Дюпрэ, раненые не будут спускаться вниз. Принесите наверх перевязочные материалы… Выпущены ли из карцеров арестованные?
 Лежон стоял на середине крыши, сильный, энергичный и уверенный в себе. Он был великолепным солдатом.
 – Где же наш любезный Шварц? – продолжал он. – Послушай, собака, – закричал он Шварцу, – живо на вышку и смотри за этими пальмами, пока тебя не пристрелят туареги… Смотри за оазисом. Понимаешь… Там наверху можешь придумывать новый заговор, но торопись, потому что времени у тебя много не будет… – И, положив руку на приклад револьвера, он пошел к Шварцу. Тот немедленно вскочил и взбежал на вышку, высоко поднимавшуюся над крышей.
 – Теперь смотрите во все глаза, – заревел Лежон, – и стреляйте, как только будет по кому стрелять!
 Минут десять спустя Болдини вернулся с теми солдатами, которых он водил вниз. Теперь они были одеты, как на параде. Они заняли свои места, и капрал, проходя по фронту, поочередно каждого третьего солдата уводил вниз. Еще через десять минут вернулась вторая партия. Все признаки безумия и мятежа исчезли. Солдаты выглядели веселыми и довольными. С третьей партией спустился и я, надеясь возвратиться раньше, чем что-либо начнется. Моя надежда оправдалась. Пока мы спешно проглатывали наш завтрак и кофе, сверху не раздалось ни единого выстрела.
 – Милейшие туареги, – с трудом сказал Майкл с набитым ртом, – пришли и сняли с нас наше проклятие, теперь не будет никаких разговоров о мятеже.
 – Может быть, вообще никаких разговоров не будет, старик, – ответил я. – Они могут нас всех прикончить.
 – Сюда не влезут, – заявил Майкл, – без пушек им форта не взять.
 – Хотел бы я знать, что они делают?
 – Окапываются на гребнях песчаных холмов, – ответил Майкл. – Не смогли нас взять ударом в лоб и теперь собираются устроить состязание в стрельбе по живым мишеням.
 – Да, а что если они устроят регулярную осаду? – спросил я. – Даже если они будут убивать одного из нас, а мы будем убивать нескольких, то у нас скоро не хватит людей, чтобы занять все амбразуры.
 – Что ты скажешь по поводу подмоги из Токоту? – спросил Майкл.
 – Больше ста миль, – ответил я, – и нет проводов. Гелиографом через пустыню не передашь.
 – Вот тебе шанс получить награду, – усмехнулся Майкл. – Пойди к Лежону и скажи: я проберусь сквозь кольцо врагов и приведу вам подкрепление. А потом мужественно проползи сквозь это самое кольцо. Каково?
 – Можно было бы сделать ночью, – сказал я.
 – Не думаю, – ответил Майкл. – Милейшие туареги ночью будут сидеть вокруг форта, взявшись за руки, как на спиритическом сеансе. Едва ли они кого-нибудь пропустят.
 – К тому же сейчас полнолуние, – заметил я. – Во всяком случае, я им очень признателен за то, что они пришли…
 – Просто жаль по ним стрелять, – согласился Майкл, и на этом наш разговор прекратился, потому что Болдини выгнал нас всех обратно на крышу.
 Все было готово, и туареги могли начать свою атаку когда им угодно. Лежон ходил по крыше, как тигр в клетке.
 – Наверху! – крикнул он Шварцу. – Что видно?
 – Никто не двигается, господин сержант, – ответил Шварц.
 Минуту спустя он что-то закричал, но его голос потонул в треске и грохоте внезапного ружейного огня. Туареги залегли кольцом по гребням ближайших песчаных холмов и со всех сторон открыли по нас огонь. Это совсем не было похоже на их первую бешеную атаку, когда они рассчитывали захватить врасплох спящий форт и ворваться на стены, влезая друг другу на плечи. Теперь они были не видны, и солдат, стрелявший из амбразуры, имел столько же шансов получить пулю, сколько туарег, лежавший за камнем или окопавшийся в песке.
 Против меня метрах в ста лежал туарег. Он иногда появлялся над песчаным гребнем – в виде маленького черного пятнышка. Это была его голова, и он показывал ее только на несколько секунд, когда стрелял. Я почувствовал, что рано или поздно либо он получит пулю, либо я. Он был одним из стрелявших по моей амбразуре.
 Это было похоже на стрельбу в тире по исчезающим мишеням, с той только разницей, что в тире не мешает сознание, что ты тоже являешься исчезающей мишенью. В стену вблизи моей амбразуры часто и громко ударяли пули; иногда они с пронзительным воем рикошетировали и летели над головой. Это было очень неприятно и отнюдь не улучшало моей стрельбы. Я почему-то не думал о том, что могу быть раненым, и действительно не был ранен. Но чем дальше, тем сильнее я ощущал невыносимую жару и сильную головную боль. Возможно, что нервное напряжение усиливало ощущение жары, а может быть, день действительно был жарче, чем обычно.
 Стоявший справа от меня солдат вдруг прыгнул назад, несколько раз повернулся волчком и лицом вперед упал на землю, бросив свою винтовку к моим ногам. Я повернулся и наклонился над ним, это был Гунтайо, пуля пробила ему переносицу. Я не успел выпрямиться, как сзади кто-то налетел и со страшной силой ударил меня о стену. Это был Лежон.
 – Черт! – заорал он. – Если ты еще раз сойдешь со своего места, я тебя пристрелю. Долг! Ты все болтаешь о долге, собака, так исполняй свой долг и оставь эту падаль в покое…
 Я повернулся назад к своей амбразуре, а Лежон поднял стонущего и захлебывающегося своей кровью Гунтайо и бросил его в амбразуру, из которой тот упал.
 – Стой, прохвост! – заорал он. – Если ты попробуешь выскользнуть из амбразуры, я пригвозжу тебя к ней штыками! – И он установил умирающего так, что туарегам были видны его голова и плечи. – Я не позволю вам умирать, – заорал он. – Все вы останетесь в амбразурах живыми или мертвыми до тех пор, пока эти чертовы туареги не уберутся…
 Внезапно огонь противника ослабел и прекратился. Может быть, они понесли сильные потери от нашего огня, а может быть, собирались переменить тактику. Я представил себе, как позади этих холмов проехал всадник на верблюде и вызвал начальников частей на совещание с командовавшим эмиром. Что-то они придумают?
 Наш горнист сыграл отбой.
 – Стоять вольно! Раненым лечь на своих местах, – раздался голос Лежона и человек шесть село на землю в лужи своей крови. К счастью, Майкла между ними не было. Сержант Дюпрэ и Кордье, принявший на себя должность доктора, обошли раненых с перевязочными материалами и возбуждающими средствами.
 – Капрал Болдини, – гаркнул Лежон, – разделите солдат на три смены. Посменно вниз. Десять минут на суп и пол-литра вина. Если услышите сбор, бегом на места… Сент-Андре, дополнить запас патронов. Каждому человеку по сто штук… Кордье, пошевеливайся…
 Когда пришла моя очередь спуститься, я больше обрадовался сравнительной прохладе и темноте казармы, чем еде и вину. Моя голова буквально разрывалась от нестерпимой боли.
 – Morituri te salutant и так далее, – сказал Кордье, поднимая кружку вина.
 – Глупости, – ответил я.
 – Я умру до заката, – сказал Кордье. – Это место скоро будет могилой. Госпожа Республика, идущие на смерть приветствуют тебя!
 – Это от жары, – заметил Майкл. – Как бы то ни было, лучше умереть в бою, нежели после боя быть приконченным Лежоном… Если я умру, то мне хотелось бы сделать это в его приятной компании.
 – Он великолепный солдат, – сказал я.
 – Замечательный, – согласился Майкл. – Простим его.
 – Охотно прощу, если он умрет, – сказал я. – Боюсь, что если он и мы останемся в живых после сегодняшних развлечений, то нам не придется думать о прощении…
 – Да, – сказал Майкл. – А знаешь, мне кажется, что каждый раз, когда падает солдат, ему одновременно приходят в голову две мысли: так ему и надо, мятежнику, – думает он, а потом добавляет: одним защитником форта меньше.
 – Он прохвост, – заметил я. – Я видел, как он бросил двух умирающих солдат в амбразуру. Ему это доставляет удовольствие.
 – Это не только удовольствие, это тактика, – ответил Майкл, вытирая губы и зажигая папиросу. – Он хочет заставить туарегов думать, что у нас нет ни одного убитого. Или что у нас столько народу, что мы имеем возможность все время заменять своих раненых… У туарегов биноклей нет, и они не увидят, кто стоит в амбразуре, живой солдат или мертвый.
 – А что будет, когда у нас не хватит народу, чтобы поддерживать достаточной силы огонь? – спросил я.
 – Он, может быть, надеется к этому времени получить подкрепление, – предположил Майкл.
 – Он определенно на это надеется, – вставил Сент-Андре. – Дюпрэ мне об этом рассказал. Эта хитрая скотина Лежон каждую ночь высылал двух арабов-разведчиков с приказанием полным ходом гнать в Токоту за подкреплением, как только они услышат из форта выстрел.
 – Черт! – воскликнул я. – Теперь я понимаю, он не хотел посылать в Токоту за помощью для усмирения мятежа, но не имел ничего против того, чтобы оттуда прибыл отряд на основании ошибочного сообщения араба-разведчика об атаке форта.
 – Молодец, – согласился Майкл. – Он знал, что когда этот самый заговор будет подавлен, у него не хватит силы защищать форт даже от маленького отряда туарегов.
 – Да, – сказал Кордье, – он хотел спасти форт и заодно свою репутацию. При первых же выстрелах по мятежникам арабы поскакали бы в Токоту, и прибывшая оттуда колонна нашла бы Лежона подавившим мятеж и вообще героем… А теперь завтра утром в Токоту узнают о нападении на нас туарегов. Значит, послезавтра здесь будет подкрепление.
 – Интересно, где мы будем послезавтра, – заметил я.
 – В аду, мои дорогие друзья, – улыбнулся Кордье.
 – А что если наших арабов-разведчиков захватили в оазисе и сделали из них котлеты? – спросил Майкл.
 – Я говорил об этом Дюпрэ, – ответил Кордье, – но Лежон, каналья, и это предвидел. Им было приказано днем стоять в оазисе, а на ночь разделяться, уходить в пустыню и нести охранение одному с севера и востока, а другому с юга и запада от форта… Возможно, что днем их могли бы поймать в оазисе, но ночью едва ли. Они не могли быть захвачены обходом туарегов и, вероятно, после первого же выстрела, а может быть, и раньше поскакали в Токоту. Теперь они…
 – Наверх! – заорал Болдини, и мы выбежали на крышу. Раненые уже стояли на местах. Двое из них лежали. По обе стороны от меня стояли мертвые солдаты с винтовками. Пустыня передо мной была совершенно безжизненна. Не было видно ничего, кроме песка и камней, расплывавшихся в струях знойного воздуха.
 – Пальмы! – вдруг закричал сверху Шварц. – Они лезут на пальмы! – Он поднял винтовку и выстрелил. Это были его последние слова. Раздался залп, и он упал. Пули щелкали по внутренней стороне стены. Застрельщики туарегов влезли на пальмы и сверху стреляли по крыше. Одновременно был открыт сильный огонь с кольца песчаных холмов.
 – Беглый огонь по пальмам! – закричал Лежон. – Сержант Дюпрэ, возьмите половину людей со всех трех стен, кроме обращенной к оазису… Огонь по пальмам… Брандт, на вышку! Живо!
 Я оглянулся, заряжая винтовку, и увидел, как Брандт взглянул на вышку и потом на Лежона. Одновременно рука Лежона опустилась на приклад револьвера, лежавшего в кобуре. Брандт взбежал по лестнице и начал стрелять так быстро, как только мог перезаряжать винтовку.
 Майкл все еще стоял на ногах, но его сосед перевернулся и рухнул, хватаясь руками за горло, из которого хлестала кровь. Когда я снова взглянул, Лежон, поставил его в амбразуру. Минуту спустя сверху раздался дикий крик, и я увидел, как Брандт, ударившись спиною о поручни, перевернулся и со страшным грохотом распластался на крыше.
 – Установите эту падаль, сержант Дюпрэ, – закричал Лежон. – Хэфф, ступай наверх. Ты тоже очень храбрый… Один из тех, которые готовы рисковать. Живо!
 Шварц, Брандт, Хэфф. Несомненно, следующими будут Деляре и Вогэ. А потом Колонна, Готто и Болидар. Гунтайо уже убит… Почему он не посылает наверх Майкла? Вероятно, он хочет сохранить его, Сент-Андре, Кордье, Мари и меня до тех пор, пока все вожаки мятежа не будут перебиты… Даже после победы ему нужно иметь несколько солдат: туареги могут вернуться.
 Я взглянул на Хэффа и увидел, что он лежал позади трупа Шварца и стрелял через него, как через бруствер. Я старался сообразить, сколько времени продолжалась эта вторая перестрелка, но не мог. Потом думал о том, выдержим ли мы до ночи, когда туареги не смогут стрелять из-за темноты… Будут ли туареги продолжать бой при лунном свете? Едва ли. Обычно они ночью не дерутся. Скорее всего, что на рассвете они попытаются вторично нас атаковать.
 Было невыносимо трудно стрелять. Глаза и голова страшно болели. У меня было ощущение, будто мой череп открывается и закрывается, обнажая мозг, и мозг сморщивается от страшной жары. Каждый выстрел отдавался ударом по голове тяжелого молота. Я почти совсем обессилел к тому моменту, когда огонь туарегов вновь ослабел и прекратился.
 По сигналу «отбой» я выпрямился и осмотрелся. Майкл был цел, но почти половина гарнизона была перебита. Часть из них уже была установлена в амбразурах. Среди мертвых были сержант Дюпрэ и капрал Болдини. Оба стояла в амбразурах с винтовками. Хэфф, вероятно, тоже был убит, потому что на платформе, за кучей тел, лежал Деляре.
 Сент-Андре был жив, я слышал, как Лежон скомандовал:
 – Сент-Андре вступайте в исполнение обязанностей капрала. Половину гарнизона вниз! Суп и кофе. Бегом назад по команде сбора.
 И я увидел, как Сент-Андре обошел крышу, прикасаясь к каждому второму защитнику и говоря: иди вниз. Во многих амбразурах стояли люди, которых он не трогал.
 Бедняга Кордье правильно предсказал свою судьбу. Он стоял, опершись локтями о вырез амбразуры, и мертвыми глазами смотрел в пустыню. Мари тоже был убит. Из тех, на кого Лежон мог рассчитывать, в случае если туареги отступили бы от форта, осталось трое: Сент-Андре, Майкл и я. Но туареги не отступили. Оставив на холмах своих лучших стрелков, они ушли в оазис и там отдыхали. По приказу Лежона в амбразурах были оставлены только мертвые, а живые небольшими партиями были отправлены вниз для отдыха и еды. Сент-Андре было приказано осмотреть помещение и велеть легионерам привести его в порядок, как перед утренним осмотром. Сам Лежон ни разу не спускался с крыши. Еду, кофе и вино ему приносили наверх.
 На вышку он послал Вогэ. Там же лежали тела его товарищей по заговору: Шварца, Хэффа и Деляре. В середине каждой стены было поставлено по одному часовому, который почти все время сидел за прикрытием. Остальные, оставшиеся на крыше, сидели спиной к стене у своих амбразур. Стрельба туарегов не причиняла никакого вреда. Их пули попадали только в мертвых.
 Постепенно наступил вечер. Потом ночь. Мы лежали у своих амбразур, и нам было разрешено спать. Сент-Андре следил за тем, чтобы два часовых все время стояли у каждой стены. По приказу Лежона Вогэ сбросил вниз тела Шварца, Хэффа и Деляре. Лежон установил их в амбразурах, стараясь придать им возможно более жизненные позы. Это, видимо, доставляло ему большое удовольствие. Шварцу он всунул в зубы свою наполовину выкуренную папиросу и лихо заломил набекрень кепи.
 – Вот, милый мой, – сказал он трупу, – теперь ты в первый раз за всю твою жизнь будешь честно выполнять свой долг. Мертвым ты будешь полезнее, чем был живым. Так-то, дорогой мой заговорщик.
 – Это дьявол… Это дьявол… Он сошел с ума, – стонал Вогэ, протаскивая мимо меня труп Деляре.
 – Поставь его в эту амбразуру, – сказал Лежон. – Соседнюю я оставлю для тебя. Ты, кажется, любишь трубку, друг мой Вогэ, она помогает тебе обдумывать всякие заговоры, не правда ли? Я не забуду вставить ее тебе в зубы… Ставь его на место, собака!..
 Лежон не спускал глаз с Вогэ и держал руку на рукоятке револьвера. Потом он отослал его назад на вышку с тем, чтобы туареги пристрелили его, когда луна будет достаточно сильно светить. Может быть, Вогэ удастся дожить до восхода солнца, но едва ли он долго проживет после наступления завтрашнего утра.
 Наконец пришла наша очередь спускаться вниз.
 – Завтра утром может быть много неприятностей, – сказал Майкл. – На рассвете они, пожалуй, смогут ворваться в форт.
 – Да, – согласился я, – им нужно только стрелять ураганным огнем, пока у них хватает патронов, а потом атаковать на верблюдах. Прямо со спины верблюдов прыгать на стены. Конечно, кучу народа мы перебьем, но еще больше останется.
 – Пожалуйста, не советуй им таких вещей, – улыбнулся Майкл.
 – Если мы сумеем удержать их в течение завтрашнего дня, то послезавтра утром нас выручит отряд из Токоту, – сказал я.
 – При том условии, что нашим арабам удалось туда добраться, – добавил Майкл. – Подкрепление найдет здесь не слишком много гарнизона… Лежон, несомненно, будет произведен в лейтенанты.
 – Здорово будет, если его назначат комендантом форта, – заметил я.
 – Чего лучше! – сказал Майкл. – Кстати, слушай, сынок, если меня пристукнут, а тебя нет, то ты должен кое-что для меня сделать. Нечто очень важное… Что ты на это скажешь?
 – Можешь на меня рассчитывать, Майк.
 – Знаю, что могу, Джон, – ответил он. – Так вот что: в моем поясе есть несколько писем. Одно Клодии, одно тебе и одно Дигби. Потом еще письмо и маленький пакет для тети Патрисии. Кроме того, у меня есть еще одно письмо. Так сказать, официальное и подлежащее опубликованию, – оно очень забавное… Так вот, если ты сможешь, передай письмо и пакет тете. Это не слишком срочно, но я хотел бы, чтобы она это письмо получила. Пакет не так важен, в нем нет ничего особенно ценного…
 – Заткнись, – грубо сказал я, – тебя еще не пристрелили. Не болтай зря.
 – Я прошу тебя только на тот случай, если меня ухлопают, – сказал Майкл.
 – Я, конечно, сделаю все, что ты хочешь, если сам останусь в живых, – ответил я. – А что если меня тоже убьют?
 – Что ж, на письмах написаны адреса и наклеены марки. Обычно письма, найденные на убитых солдатах, отправляются по адресу. Впрочем, все зависит от обстоятельств. Если мы будем убиты и Лежон останется в живых, то я боюсь, что письма не будут отосланы. Если туареги войдут в форт, то едва ли оставят на нас какие-либо письма… Впрочем, будем надеяться, что всего этого не случится и что в худшем случае Лежона убьют вместе с нами, а подкрепление войдет в форт раньше туарегов…
 – Может быть, что-нибудь поручишь мне, Джон, на случай, если тебя убьют, а я останусь, – добавил он
 – Что ж, кланяйся Дигу и напиши Изабель, как мы с тобой о ней разговаривали, и так далее…
 Майкл улыбнулся:
 – Я ей скажу что надо, сынок. Смотри, не забудь про мое письмо тете. Только, пожалуйста, проверь, что я убит, как следует. Я не хочу, чтобы она получила это письмо, пока я жив… Конечно, все пять писем очень важны, но это самое важное. Я определенно хочу, чтобы оно дошло до тетки.
 Тут Сент-Андре вывел нас на крышу и отвел вниз вторую половину гарнизона. Туареги прекратили свой безрезультатный огонь. Казалось, они ушли за сотни миль от форта. Лишь изредка на пальмах оазиса вспыхивал отблеск их костров и ночной ветер доносил до нас запах горящего верблюжьего навоза. Они, несомненно, окружили форт сплошной цепью часовых и не позволили бы никому выйти, чтобы привести подкрепление. То, что Лежон даже не пытался никого послать, по-видимому, подтверждало рассказ Дюпрэ, переданный нам беднягой Кордье. Очевидно, он считал, что его арабы-разведчики отправились в Токоту.
 Я был поставлен часовым и два часа обходил мою сторону стены и следил за освещенной луной пустыней. Она была совершенно неподвижна и безмолвна. Потом пришел Сент-Андре, сменил меня, поставил другого легионера, и мы с ним пошли вниз.
 – Хуже всего будет на рассвете, – сказал он. – Они налетят, и надо будет очень быстро стрелять, потому что их будет по сто человек на каждого из нас… Хотел бы я знать, принесут ли они шесты и веревки, или попытаются лезть на стену прямо с верблюдов.
 – Если они не испугаются нашего огня, то не знаю, сможем ли мы их задержать, – сказал я.
 – Конечно, не сможем, – ответил Андре. – Одно хорошо: если только они не ворвутся на рассвете, то до послезавтрашнего утра нам нечего бояться. Они просто будут лежать в песке и постреливать. Попытаются взять нас измором… Они думают, что им торопиться некуда…
 – А куда им торопиться? – спросил я.
 – Лежон уверен в своих арабских разведчиках, – ответил Сент-Андре. – Он сам говорил мне, что поставил их на противоположных сторонах форта и что обоих туареги никак не могли захватить.
 – Как насчет патронов у туарегов? – спросил я.
 – Чем больше они их израсходуют, тем больше они будут стараться достать себе у нас новый запас. Поэтому тем более они будут стараться взять нас на рассвете атакой…
 Я лег и уснул. Проснулся от сигнала горна и рева Лежона: «По местам!»
 Стоя в центре крыши, Лежон обратился с речью к уменьшившемуся наполовину гарнизону форта Зиндернеф.
 – Послушайте, дорогие мои птички, – сказал он, – я хочу, чтобы вы спели, и вы, конечно, споете. Пусть наши приятели туареги знают, что мы не спим и что нам весело. Мы начнем с походной песни легиона. Пойте весело, скоты собачьи. Ну, все вместе! – Своим громовым бычьим голосом он затянул песнь легиона, и мы вторили ему во все горло. Он заставил нас спеть весь наш репертуар походных песен, а в промежутке заставил трубача играть все существующие сигналы.
 – Теперь давайте смеяться! Смейтесь беспечно, весело и непринужденно, свиньи вы этакие. Смейтесь… Послушай, Вогэ, смейся там наверху и постарайся, чтобы это у тебя вышло как следует, иначе ты у меня заплачешь… Начинай!
 Сверху донесся дикий и прерывистый звук, напоминающий всхлипывание голодной гиены. Этот звук был настолько нелеп, что все мы искренно расхохотались.
 – Еще раз! – заорал Лежон. – Смейся, пока у тебя не заболят бока, не то у тебя спина заболит. Смейся, пока у тебя слезы не потекут, не то они потекут у тебя по другой причине. Смейся, ослица, шакал, вошь…
 Снова с вышки донесся нелепый звук, и снова весь гарнизон от чистого сердца захохотал.
 – Послушайте, прохвосты, – закричал Лежон, – теперь смейтесь по очереди: начинать с правого фланга. Готто, начинай!
 Готто дико захохотал.
 – Хорошо пущено. Следующий попробуй его перещеголять, – продолжал Лежон. И так по кругу осажденных людей на стенах, охраняемых мертвыми солдатами, прокатался дикий смех. Живые шумно хохотали, а мертвые тихо улыбались, глядя на лунную пустыню.
 – Теперь все вместе со мной! – заревел Лежон и совершенно сверхъестественным громовым голосом захохотал.
 Туареги, конечно, решили, что мы сумасшедшие, и они были недалеки от истины. Во всяком случае они знали, что мы не спим и ждем их нападения. Кроме того, они знали, что мы их не боимся и нам весело. Результатом этого было то, что никакой атаки на рассвете не последовало.
 Возможно, что они сочли нас «пораженными Аллахом» и боялись на нас напасть, потому что вообще боятся сумасшедших. Возможно, что они просто поняли, что их атака не будет неожиданной. Как бы то ни было, на рассвете они вновь расположились по песчаным холмам и открыли огонь по форту, почти все амбразуры которого были заняты бесстрашными и бессмертными защитниками.
 Однако не все защитники Зиндернефа были неуязвимы для пуль туарегов. Время от времени раздавался крик, проклятия, булькающий звук или кашель, и один из защитников падал и умирал. Каждый раз Лежон подходил и ставил его тело в ту самую амбразуру, в которой он был убит, так что туарегам казалось, будто бы количество защитников форта не изменяется. Несколько позже Лежон взял винтовку и, становясь возле каждого убитого солдата по очереди, стрелял несколько раз с его места, чтобы усилить иллюзию. Еще через некоторое время он поставил по одному солдату на каждую стену, приказав ходить и стрелять из амбразур убитых.
 Когда огонь туарегов прекратился и наш трубач сыграл отбой, я с трудом заставил себя оглянуться и посмотреть. У меня отлегло от сердца: Майкл был невредим. Но наши потери были ужасны. Из всего гарнизона, с восторгом бросившегося вчера утром в бой, остались только Лежон, Сент-Андре, Майкл, Колонна, Мариньи, Вогэ, Московский, Готто, Веррен и я. Конец был неизбежен, если только подкрепление из Токоту не поспеет до штурма арабов. Теперь арабы могли бы нас взять с легкостью. Для этого им достаточно было подбежать к стенам и полезть сразу со всех сторон. Нас было десять человек, и мы не смогли бы дать отпор тысяче. Если мы доживем до прибытия подкрепления, то только благодаря нашим мертвым защитникам. Благодаря тому, что они создают впечатление бесстрашного и бдительного гарнизона, который истребит всякую штурмующую колонну, как пламя истребляет сухую траву.
 – Капрал Сент-Андре, – скомандовал Лежон, – сведите половину гарнизона вниз! Суп, кофе, и вино. Когда накормите солдат, возвращайтесь.
 Скоро кофе и завтрак были готовы, несмотря на то, что повар был убит. Мы сидели за столами, как во сне, окруженные аккуратно прибранными кроватями мертвых легионеров.
 – Последний отдых, – сказал Майкл, беря у меня папиросу. – Последняя папироса, последняя чашка кофе, последняя кружка вина. Так-так. Что ж, конец, хотя и преждевременный, но неплохой… Не забудь про письма, Джонни. – И он похлопал себя по поясу.
 – Замолчи, дурак, – проворчал я. – Подкрепление уже на полпути.
 – Надо надеяться, – ответил Майкл. – А впрочем, мне это более или менее безразлично, мне важно, чтобы ты остался в живых и присмотрел за письмом.
 – Почему я, а не ты, Майк. С таким же успехом останешься в живых ты и будешь моим почтальоном.
 – Не знаю, Джонни, мне почему-то кажется, что меня прикончат, – ответил он. – Мне кажется, что я получил назначение на тот свет, а ты нет, и я не протестую.
 Он схватил мою руку и сжал ее чуть повыше локтя. У него с детства была такая привычка, и мне это пожатие всегда казалось высшей наградой.
 Когда мы возвратились на крышу, Майкл протянул мне руку.
 – Прощай, старик Джонни, – сказал он. – Жалею, что затащил тебя в эту историю, но надеюсь, что ты из нее выберешься. Привет Дигу.
 Я крепко пожал его руку:
 – Прощай Майк, – ответил я. – А впрочем, не прощай, а до свидания… Совсем ты меня в эту историю не втащил. Глупости. Я имел такое же право, как и ты, принять на себя вину в похищении «Голубой Воды»…
 Он похлопал меня по плечу, и мы разошлись. Лежон назначил меня на оборону одной стены, а Майкла – на оборону противоположной. Вогэ и Веррен были назначены на две другие стены. Каждому было приказано обходить свою стену и стрелять из-за трупов, как только мы увидим какого-нибудь туарега. Сент-Андре увел оставшихся четырех легионеров вниз. Лежон забрался на вышку и, бесстрашно показываясь туарегам, осмотрел горизонт в бинокль. Дольше всего он смотрел в направлении на Токоту. Однако, по-видимому, никаких следов подкрепления не увидел. Песчаные холмы против моей стены были совершенно неподвижны. Туарегов не было видно. Может быть, они, в конце концов, отступят от этого форта с непобедимым гарнизоном? Может быть, подкрепление из Токоту все-таки не опоздает? Забавно было бы, если бы туареги, взяв форт, были захвачены сенегальцами и конными легионерами. Туарегам пришлось бы, пожалуй, плохо. Едва ли кто-нибудь ушел бы. Тут я заметил огромное количество неизвестно откуда появившихся мух… Это было ужасно.
 Сент-Андре со своим отрядом возвратился на крышу, и теперь у каждой стены было поставлено по два человека, а Сент-Андре и Лежон остались посредине крыши, с тем, чтобы помогать той стороне, на которую будет произведено нападение. Наконец туареги напали. Они повторили свою тактику осторожной осады и открыли сосредоточенный огонь по защитникам форта. Большинство пуль они посылали в мертвецов. Мы бегали вдоль стен и стреляли каждый раз из новой амбразуры. Туареги были, очевидно, обмануты. Они не подходили ближе и спокойно обстреливали трупы. Оглянувшись в перерыве между стрельбой, я увидел, что Лежон и Сент-Андре уже стояли на линии стрельбы. Свою стену Лежон защищал один. Нас осталось семь человек, в том числе Майкл.
 Огонь туарегов прекратился. Лежон поднял горн и протрубил отбой. Я увидел, что Вогэ, Московский и Мариньи были убиты и вставлены в амбразуры. У Сент-Андре по лицу текла кровь, и он обтирал его платком. Пуля разорвала ему щеку и ухо. Колонна, Готто и я были посланы вниз пообедать. Мы ели молча, а потом вышли наверх, и вместо нас спустились Майкл, Веррен и Сент-Андре. Лежон спокойно прогуливался по крыше и мурлыкал песенки. Он, по-видимому, отнюдь не волновался. За стенами не было видно ни единого туарега. Меня очень удивила периодичность их стрельбы, и я старался догадаться, в чем дело. Возможно, они уходили закусывать или молиться, возможно, у них кончались патроны и они ожидали получения новых из оазиса. Во всяком случае они не торопились и были очень осторожны. Надо думать, что они понесли страшные потери во время первой атаки и теперь, обжегшись, были очень осмотрительны.
 Раздался выстрел.
 – По местам! – закричал Лежон и протрубил сбор. Он протрубил его три раза, как будто хотел вызвать резервы. Очевидно, наш форт был загадкой для туарегов. Огонь возобновился и стал усиливаться. Тут я заметил, что в тактике туарегов произошло зловещее изменение. Под прикрытием сильного огня с вершин холмов они ползли вперед, окапывались в песке и за камнями и открывали огонь. Они подползали все ближе и ближе. Они готовились к новому штурму.
 Я бегал от одной амбразуры к другой и останавливался только, чтобы выстрелить. Время от времени я видел, как попадал в одну из бегущих или ползущих фигур. Лежон был как одержимый. Он заряжал свою винтовку и бешено стрелял, бегая от одной амбразуры к другой, с одной стороны форта на другую… Почему с одной стороны на другую?.. Заряжая, стреляя и вновь заряжая винтовку, я тупо повторял этот вопрос. Оглянувшись, я понял причину. На стенах справа и слева от меня не было ни одного защитника. Лежон бегал от одной стены к другой. Он защищал обе стены сразу.
 Кто-то еще стоял у стены, противоположной моей. Я быстро оглянулся. Это был не Майкл… Только Лежон, Сент-Андре и я остались на ногах. Это был конец…
 Майкла больше не было, и я последую за ним… Вставляя новую обойму в раскаленную винтовку, я снова оглянулся. У противоположной стены никого не было.
 – Обе стены, черт побери, – на бегу кричал Лежон. – Стреляй с обеих стен, собака!
 И я бросился к противоположной стене и выпустил по одной пуле из каждой амбразуры. Затем я бросился назад и стрелял с противоположной стены. Так Лежон и я держали форт Зиндернеф против тысячи туарегов. Жутко подумать – Лежон и я…
 Когда я совершенно обессилел, задыхался, как загнанная собаками лисица, обливался потом и почти ослеп от невероятного напряжения и жары, огонь неприятеля вдруг ослаб и прекратился. Наступила полная тишина. Эта тишина после часов непрерывной стрельбы была ужаснее самой сильной перестрелки.
 – Ступай вниз! – заорал Лежон. – Свари кофе и суп и тащи сюда! Если услышишь выстрел, беги назад. Они могут снова напасть каждую минуту… Если мы удержим их до темноты, мы спасены. Живее, скотина! – заревел он, потому что я не двигался. Я стоял и смотрел на Майкла, лежавшего лицом вниз в луже крови. Я с трудом заставил себя спуститься по лестнице. Когда я спускался, я услышал, как Лежон трубил отбой и громко выкрикивал всякие приказания воображаемым защитникам форта. Спотыкаясь, я вошел в кухню. Он, кажется, сказал: «Если мы удержим их до темноты, мы спасены»… У меня не было никакой охоты быть спасенным… Ведь Майкл был убит.
 Когда я зажигал керосинку, мне показалось, что я услышал выстрел. Я выбежал вверх по лестнице и увидел, как Лежон устанавливал в амбразуре чей-то труп. Только одно тело спокойно лежало на месте. Это было тело Майкла. Вероятно, я ошибся, когда мне послышался выстрел. Во всяком случае теперь все было тихо, и Лежон, повернувшись спиной ко мне, устанавливал мертвеца и вкладывал ему в руки винтовку.
 Я повернулся и спустился вниз – к выполнению своих обязанностей. Подложил хворост и дрова под котел с супом и зажег керосинку… Огонь медленно разгорался, и, смотря на него, я представил себе, как Лежон устанавливает тело Майкла в амбразуре. Может быть, Майкл не убит, а только тяжело ранен… Эта мысль была невыносима. Ведь, может быть, его жизнь можно спасти, если позволить ему лежать. Не все же были убиты наповал, хотя многие умирали сразу, как только их поставили.
 Не было никаких причин Лежону жалеть Майкла. Но он был моим братом, я его любил, я не мог позволить, чтобы Лежон швырнул его тело, как мешок с картофелем, в амбразуру… Ведь, может быть, я смогу спасти его жизнь. Я повернулся и бросился вверх по лестнице… Но ведь это же мятеж! – мелькнуло у меня в голове. Неужели я откажусь от повиновения моему начальнику и буду указывать, что ему делать и чего не делать в форту, которым он командует?
 Ладно, мятеж – так мятеж! Когда я бежал по лестнице, я вспомнил о последней просьбе Майкла. Письма и маленький пакет. Я должен их получить. Я скажу Лежону: «Я буду драться до последнего и беспрекословно слушаться ваших приказаний, но не трогайте моего брата оставьте его тело мне».
 Ведь теперь все переменилось. Лежон и я были единственными, оставшимися в живых. Мы прошли через весь этот ад и вдвоем против тысячи защищали форт. Может быть, теперь он будет человечнее…
 Когда я вышел на крышу, я увидел, что Лежон наклонился над телом Майкла. Он расстегнул его рубаху, вырвал подкладку из его кепи, снял его пояс и сорвал с него мешочек. У ног Лежона лежало три или четыре письма и разорванный конверт. В руках у него был маленький пакет, завязанный веревкой и запечатанный сургучом. Я бросился к нему, задыхаясь от ярости. Каким прохвостом, каким мерзавцем надо быть, чтобы грабить мертвого, грабить солдата, который дрался плечом к плечу с ним, человека, который спас его жизнь еще до начала битвы.
 – Значит, у него не было бриллианта… Он не знал, что я хотел сказать, так, что ли? – издевался Лежон, держа в левой руке пакет и открытое письмо.
 – Вор! Мерзавец! – заорал я и в следующую секунду увидел вплотную к своему лицу дуло его револьвера.
 – Назад, свинья! – зарычал он. – Назад тебе говорят!
 Еще одно движение, и я был бы убит. Я ничего не имел против этого, но сперва хотел сказать ему два-три слова. Я отступил назад, а он опустил револьвер и улыбнулся.
 – Я не слыхал, чтобы порядочные люди грабили убитых после боя, Лежон, – сказал я. – Я думаю, что это делают только женщины туарегов, самые худшие из их женщин… Таким ворам, как вы, место не в легионе, а в трущобах Парижа… Карманник!
 Лежон оскалил зубы и рассмеялся.
 – Хорошенькая речь для вора – специалиста по бриллиантам, – зарычал он. – Может быть, ты хочешь высказать еще какие-нибудь замечательные мысли? Не хочешь… Ладно, помнишь я обещал тебе, что своевременно тобой займусь? Так вот, теперь я тобой и займусь… Я пристрелю тебя на месте. Впрочем, я постараюсь, чтобы ты сразу не умер. Для начала я тебе пущу несколько пуль в живот… Не думай, что ты мне нужен. Туареги сегодня атаковать не будут. Они ликвидировали моих мятежников, а на рассвете прибудет подкрепление… Тогда тебя и всех этих прочих собак закопают в песке, а мне дадут Крест Почетного легиона, чин капитана и отпуск в Париж… В Париже, мой любезный друг, я продам этот самый пустячок, который ваша шайка так любезно привезла мне в легион, – и он показал пакет, который держал в левой руке.
 – Я буду богатым человеком благодаря ему, – и он толкнул сапогом тело Майкла.
 Я выхватил штык и прыгнул вперед. В этот самый момент я увидел совершенно невероятную вещь: глаза Майкла были открыты и обращены ко мне.
 Майкл был жив! Значит, мне тоже надо постараться остаться в живых… Моя рука со штыком опустилась.
 – Хорошо, – сказал Лежон. – Вооруженное нападение на своего начальника… В присутствии неприятеля! Великолепно! Это дело подлежит военному суду, и я сам буду военным судом… Я нахожу тебя виновным и приговариваю к смертной казни… Приговор я сам приведу в исполнение здесь же… – И револьвер медленно стал подыматься.
 – Вот так…
 В этот момент рука Майкла внезапно схватила ногу Лежона. Лежон потерял равновесие и выстрелил в землю. Оглушенный, ослепленный и не помнящий себя от бешенства, я бросился на Лежона и глубоко всадил в него штык. Я споткнулся, и штык вырвался у меня из руки.
 Когда я пришел в себя, я увидел, что Лежон корчился в предсмертных судорогах. Рукоять штыка торчала из его груди, а штык был в его сердце.
 Лежон был мертв, а я был мятежником и убийцей! В конце концов я оказался мясником, а Лежон – свиньей.




 Похороны викинга


 Я наклонился над Майклом. Его глаза снова были закрыты. Может быть, он последним движением спас мою жизнь и умер.
 Я был совершенно спокоен. Я ничего не ощущал, потому что слишком много вынес за последнее время и потерял ощущение реальности.
 Майкл открыл глаза.
 – Молодчага, – прошептал он. – Письма взял?
 Я сказал ему, что сам отнесу эти письма, что мы были единственными, оставшимися в живых, что скоро придет подкрепление и мы получим награду.
 – За то, что убили Лежона? – улыбнулся он. – Слушай, Джонни, мое дело кончено… Потерял слишком много крови… Слушай, я никогда в жизни ничего не крал. Так и скажи Дигу и отнеси письмо тете Патрисии… Не жди подкрепления… Тело Лежона… Они тебя расстреляют. Добудь верблюда и беги сегодня же ночью. Если не удастся, скажи, что Лежона убил я. Во всяком случае я помогал…
 Я не помню, что ответил.
 – Нет, слушай… письма… Одно из них оставь на мне… лучше всего в моей руке… Признание… Делай все основательно… Тебе и Дигби незачем продолжать игру… Необходимо, чтобы признание было опубликовано, иначе все пропало…
 – Тебе не в чем признаваться, Майк, – сказал я. – Подожди минутку, я принесу тебе глоток бренди.
 Он слабо сжал мою руку:
 – Ты осел, Джонни… Признание очень важная вещь. Если ты не исполнишь всего, что тебе говорю, я сделаюсь привидением и буду устраивать тебе всякие неприятности… Кусать за ноги и стонать в потемках… Не уходи. Обещай. Слушай, Джонни, я слепну… Джон! Джон, где ты?.. Обещай… Признание… Джон…
 Через две минуты после того, как он схватил Лежона за ногу и этим спас мою жизнь, он умер. Я не умею плакать – я не плакал с тех пор, как был ребенком.
 Я взглянул на револьвер, все еще зажатый в руке Лежона. Это было сильным искушением, но я вовремя вспомнил, что обязан выполнить поручение Майкла.
 Я не мог изменить ему мертвому так же, как не мог бы изменить ему живому. Прежде всего надо сделать то, что он сказал. А если туареги атакуют крепость, то я с револьвером Лежона сумею убить пятерых, раньше, чем они меня прикончат… Я стал собирать письма. Одно из них было адресовано леди Брендон. Она должна получить это письмо во что бы то ни стало. Второе было адресовано Клодии. Потом было письмо Дигби и мне. Последнее, адресованное директору Скотленд-Ярда, было разорвано, конверт лежал на земле, а письмо было зажато в левой руке Лежона. Это, вероятно, и было знаменитое признание бедняги Майкла в том, чего он никогда не совершал. Мне очень хотелось его уничтожить, но я вспомнил, как, умирая, он добивался того, чтобы оно было опубликовано.
 Что ж, пусть оно останется в руке Лежона. Оно станет известным на весь мир, это письмо, найденное в руке убитого коменданта осажденного форта… Я поднял пакет, который Лежон уронил, когда я его ударил, и вместе с тремя письмами положил его в карман. Потом я открыл письмо, адресованное мне. Вот что писал Майкл:

 «Дорогой Джон.
 Все письма, которые ты получишь вместе с этим, ты должен немедленно отправить в Брендон-Аббас. Если не сможешь отвезти их лично, отошли по почте. Письмо, адресованное тете Патрисии, разрешает тайну «Голубой Воды». Она сможет его опубликовать или нет, как она захочет… Во всяком случае, если она и будет его публиковать, то лишь впоследствии, например, после смерти дяди Гектора. Пока что прими все меры к тому, чтобы письмо, адресованное директору Скотленд-Ярда, дошло по назначению, оно содержит именно то, ради чего мы все бежали. Его цель – отвлечь подозрение от невинных (в том числе и от твоей Изабель, не забывай этого, Джонни).
 Мы все трое приняли на себя вину, и, конечно, если бы ты или Диг погибли бы первыми, то вы также постарались бы сделать все для того, чтобы оба других брата могли вернуться домой. Итак, прошу тебя немедленно отправить письма. Я написал совершенно такое же письмо Дигби, и я уверен, что вы оба сделаете все, что можете, для выполнения моих желаний. Пожалуйста, не воображай, что стыдно клеветать на мертвых. Надо думать не о мертвых, а о живых. Уверяю тебя, что мне больше всего хочется, что бы все это дело было благополучно ликвидировано. А иначе ликвидировать его не было возможности.
 Действуй, щенок. Я знаю, что ты сделаешь все, что надо.
 Ты испортил мои планы своим идиотским донкихотством, когда убежал из дому, теперь ты обязан исполнить мое завещание.
 Прощай, Молодчага. Встретимся где-нибудь в другом месте.

    Майк».

 Я опустил письмо и взглянул на его лицо. Оно было спокойно… Я закрыл ему глаза и сложил его руки на груди.
 Неужели я смогу допустить, чтобы весь мир считал Майкла вором? Я снова взглянул на его лицо. Нет, я не смогу ослушаться его приказа, не выполнить его последней просьбы. Эта просьба не была сделана под влиянием настроения. Письмо было задумано и написано задолго до его гибели. Он знал, чего хотел.
 Что сделал бы Дигби на моем месте? Уничтожил бы он бумагу, зажатую в руке Лежона, или нет? Нет, он не смог бы ослушаться Майкла. А следовательно, он осудил бы меня, если бы я не оставил письма в руке Лежона.
 А что если туареги снова нападут до прибытия подкрепления? Это автоматически разрешило бы вопрос. Они просто-напросто разграбили бы весь форт, а потом сожгли бы его… На одну минуту мне захотелось, чтобы туареги это сделали, но тут же я понял, что это желание было трусостью. Я был обязан… обязан… тут я заметил, что качаюсь сидя, и чуть не упал на спину. Меня вдруг охватила страшная усталость. Эта усталость была единственным ощущением, которое у меня осталось. Я видел слишком много, я сделал слишком много, я ощущал слишком много за последние часы, и теперь у меня не могло быть другого чувства, кроме этой усталости. Мне казалось, я сейчас умру.
 Я напряг последние силы, чтобы взять себя в руки и вдруг упал и уснул. Я проснулся на рассвете следующего дня. Я долго смотрел, ничего не понимая, на странное и страшное зрелище залитой кровью и засыпанной медными гильзами крыши. Мертвецы стояли в амбразурах, огромное тело Лежона лежало рядом со мной со штыком в груди. По другую сторону от меня улыбалось спокойное лицо Майкла.
 – Пора уходить, Майк, – сказал я вслух. – Надо отвезти твои письма и пакет тете Патрисии и рассказать всем о твоей героической смерти.
 Я встал на колени и поцеловал его впервые со времен нашего детства.
 Тут я вдруг вспомнил о туарегах. От них не осталось и следа. На песке вокруг форта не осталось ни убитых, ни раненых – ни кого. Едва ли было бы полезно для планов Майкла, чтобы я погиб, захваченный туарегами. Однако смерть была не менее обеспечена в случае, если Лежона нашли бы с моим штыком в груди. Мне пришло в голову, что я мог бы заменить мой штык штыком другого солдата и обвинить его в убийстве. Мне вовсе не хотелось этого делать, да и рассказ мой не был бы слишком убедителен, потому что не было никого, кто мог бы его подтвердить. Конечно, я мог сделать вид, будто я был героем всей этой обороны и сам установил все трупы, в том числе и труп убийцы Лежона. Впрочем, я не задумывался над этим всерьез.
 Нет. Для того чтобы не погибнуть, мне нужно было избегать и туарегов, и французов из Токоту. Если бы мне удалось их избежать, то пришлось бы идти через всю пустыню и в пустыне также стараться никого не встретить. Конечно, я мог погибнуть от жажды, голода и изнурения. Но приходилось рисковать.
 Единственное, что я мог сделать, это набрать пищи и воды, взять запасные сапоги и много патронов. Я встал на ноги и с трудом спустился по лестнице. Войдя в кухню, я зажег керосинку. Пока закипал кофе, наполнил мою флягу и три больших винных бутылки водой. Потом взял свой ранец и набил его хлебом, бутылкой с кофе и бутылками с водой. Мне показалось, что лучше всего было бы набрать столько груза, сколько мы обычно носили в походах. Это было привычной тяжестью, а по мере того как мои силы будут убывать, тяжесть груза будет уменьшаться за счет выпитого и съеденного. Больше делать было нечего. Но как бы мне хотелось иметь верблюда! Мне пришло в голову, что если подкрепление не придет в течение всего дня, то мне, может быть, лучше выйти ночью и попытаться украсть верблюда у туарегов.
 Однако, подумав, я пришел к заключению, что если в форт не войдет подкрепление, то в нем скоро будут туареги. Поэтому чем скорее я уйду, тем лучше. Я наелся досыта и выпил как можно больше. Потом надел мешок и вернулся на крышу, чтобы осмотреться. Если я увижу где-нибудь туарегов, то попытаюсь бежать в противоположном направлении. Если их нигде не будет видно, то лучше всего бежать в сторону, противоположную оазису.
 Я посмотрел во все стороны. Ничто не указывало на близость туарегов. Возможно, они ушли, хотя, конечно, они могли лежать за песчаными холмами или сидеть в оазисе. Я взглянул на Лежона. Следует ли мне вынуть из его груди свой штык? Нет, этого не следовало делать. Все равно не удалось бы скрыть, что он убит не противником, а кем-то из своих солдат. Кроме того, я не имел оснований стыдиться этого убийства. Я убил его, потому что иначе он убил бы меня. Пусть штык останется, тем более что он мне больше не нужен.
 – Прощай, Майк! – сказал я, и в этот самый момент в полной тишине раздалось несколько выстрелов.
 Туареги? Нет, это не были винтовочные выстрелы, и они не были произведены по форту. Это было совершенно ясно по звуку. Согнувшись, я подбежал к одной из амбразур и взглянул. Вдалеке, на верхушке песчаного холма, стоял всадник на верблюде. Он махал рукой и стрелял из револьвера в воздух. На нем была форма французского офицера.
 Очевидно, прибыло подкрепление из Токоту, и мне пора было бежать, иначе меня приговорит к смерти военный суд за убийство моего начальника перед лицом неприятеля…
 Кстати, об этом неприятеле: куда он девался? Ведь, может быть, туареги ждут прибытия нашего подкрепления. Тогда этот офицер едет прямо на смерть, прямо в западню, приманкой для которой служит трехцветный флаг, развевающийся над фортом. Может быть, именно поэтому туареги и не напали на рассвете. Они могли решить, что выгоднее было бы перебить сперва всю колонну подкрепления, а потом снова напасть на форт.
 Тут я почувствовал, что должен предупредить ничего не подозревающего офицера. Конечно, он увидел наш флаг, увидел солдат, стоящих по стенам, нигде не увидел врага и решил, что все в порядке, что мы давно отбили нападение. Я должен его предупредить, думал я, и не сомневался, что неприятель ожидает его в оазисе…
 Дело было не только в этом офицере. Ведь за ним шла целая колонна моих бывших товарищей, которые день и ночь шли к нам на выручку. Я не мог позволить им попасть в ловушку…
 Офицер несомненно не был дураком, но откуда ему знать, что наш форт охранялся только мертвецами? Он решил, что туарегов поблизости нет, иначе кто-нибудь предупредил бы его из форта.
 Значит, я должен был сам его предупредить. Это могло быть очень опасно для меня лично, но я не мог допустить, чтобы отряд моих товарищей шел на убой. Но что мне делать? Спустить флаг? Выбежать на вышку и махать руками? Влезть на стену?.. Он мог бы принять эти сигналы за выражение радости. Я сам на его месте не счел бы их предупреждением об опасности. Я чувствовал бы себя в безопасности до тех пор, пока по мне не начали бы стрелять… Стрелять! Совершенно верно! Мне нужно по нему выстрелить.
 Встав на колени, поднял прицел и долго целился в него, как будто моя жизнь зависела от того, попаду я в него или нет. Наконец выстрелил. Потом, по привычке перебежав к соседней амбразуре, выстрелил еще раз, с таким расчетом, чтобы пуля не долетела. Он остановился. Этого было достаточно. Он не был бы офицером девятнадцатого африканского корпуса, если бы после этого попал в засаду.
 Я перебежал, согнувшись, через крышу, сбросил со стены винтовку, переполз через парапет, повис на руках и прыгнул вниз, благодаря судьбу за то, что африканская пустыня состоит из песка. Потом, схватив винтовку, побежал изо всей силы к ближайшим песчаным холмам. Если бы я встретил там туарегов, я умер бы, сражаясь, и стрельба была бы лишним указанием на опасность для подходившей колонны. Если бы туарегов там не оказалось, смог бы спрятаться и выждать.
 Возможно, в случае боя мне удастся обстрелять туарегов с фланга и бежать. Во всяком случае, если до ночи меня никто не откроет, я смогу скрыться в пустыне… Песчаный холм был пуст, я влез в вырытую туарегами траншею и спрятался так, чтобы меня ниоткуда не было видно. Я мог выглядывать из-за двух камней и оттуда наблюдать за фортом и оазисом. На минуту у меня возникло неприятное ощущение, что кто-нибудь мог наблюдать в это же самое время за мной. Но ничего не произошло, и я начал успокаиваться. Наконец мне захотелось, чтобы что-нибудь произошло, потому что мое положение было довольно неприятным, я не знал, на что решиться и что предпочесть: смерть под пыткой у туарегов или расстрел французскими пулями.
 И тут я увидел, как французский офицер объехал верхом вокруг форта. Он был один и ехал так же беспечно, как ехал бы по улицам Сиди-Бель-Аббеса… Что ж, я сделал все, что мог, я даже рискнул своей безопасностью, чтобы предупредить его о возможной близости противника… Ведь не мог же он счесть пулю, ударившуюся в песок перед ним, приветствием из форта… Он продолжал ехать вдоль стен и внимательно рассматривать мертвых защитников форта. Интересно, подумал я, понял ли он, что они мертвы. Тень от их козырьков могла ему в этом помешать…
 Что же делали туареги? Может быть, они выжидали, чтобы подошла вся колонна, с тем, чтобы перестрелять всех сразу? Следовало ли мне опять его предупреждать? Нет, больше делать было нечего. Если я выстрелил бы вновь, то меня неизбежно поймали бы. Кроме того, этот офицер, по-видимому, не обращал внимания ни на какие предупреждения.
 В это время я увидел, что все было в порядке: отряд подходил развернутым строем, с выставленными вперед разведчиками и со стрелковыми цепями на флангах. Отряд подходил медленно и осторожно. Им, очевидно, командовал кто-то более осторожный, чем этот офицер, кто-то, кто вовсе не собирался попасться в ловушку туарегов.
 Несколько минут спустя я услышал, как горнист играл сигналы. Он играл всевозможные сигналы, но мертвые защитники форта не обращали на них никакого внимания. Я представил себе изумление офицера, смотревшего на запертые ворота и ожидавшего, что вот-вот они откроются, смотревшего на мертвых часовых и не понимавшего, почему ему не отвечают.
 Очевидно, туареги ушли. Может быть, это было результатом хитрости Лежона, а может быть, от своих разведчиков услыхали о приближении отряда из Токоту. Как бы то ни было, они ушли, иначе уже давно произошло бы столкновение… Вероятно, они ушли еще ночью, по обычаю забрав тела своих убитых…
 Офицер, унтер-офицер, трубач и еще какой-то легионер стояли у стены метрах в трехстах от того места, где я прятался. По-видимому, легионер отказывался лезть в форт. Офицер указывал на стену и грозил револьвером, но тот качал головой. Потом трубач со спины верблюда влез на стену и через амбразуру проник в форт. Я ожидал, что он сейчас вновь появится или откроет ворота, но он не появился и ворота остались закрытыми. Четверть часа спустя офицер сам полез на стену. Опять я ожидал, что ворота раскроются, и снова ничего не случилось. Была полная тишина, время страшно тянулось, и солдаты отряда стояли так же неподвижно, как мертвые защитники форта.
 Наконец из форта раздался громкий голос офицера: он звал трубача, но, видимо, никто не откликался. Отряд начал перестраиваться для атаки, с дальних холмов появился второй отряд на мулах, и все вместе стали быстро подвигаться к форту. В этот момент ворота открылись и офицер один вышел из форта.
 Он отдал какое-то приказание и вернулся в форт со своим сержантом. Минуту спустя последний вышел и, видимо, распорядился разбить лагерь в оазисе. Мне пришло в голову, что мое положение могло вскоре стать затруднительным, потому что отряд, несомненно, выставит со всех сторон часовых. Мне надо было уйти, пока я не оказался внутри этого кольца часовых. Осмотревшись, я медленно и осторожно пополз к следующей гряде песчаных холмов, надеясь, что начальство в форту будет слишком занято осмотром того, что там найдет, и не будет иметь времени, чтобы смотреть по сторонам. Так оно, очевидно, и было. Когда я дополз до следующих холмов и оглянулся, не заметил ничего, что могло бы внушить мне опасения. Я отдохнул, отдышался и пробежал до ближних песчаных холмов. Я бежал с таким расчетом, чтобы форт все время находился между мной и оазисом. Мне следовало ползти от прикрытия к прикрытию между песчаными холмами, пока я не окажусь вне района, который мог быть занят часовыми. Там я смогу отдохнуть и двинуться в поход с наступлением ночи. Если я хорошенько буду идти, то за ночь уйду на тридцать миль.
 Наконец я добрался до верхушки холма, усеянного крупными камнями. Я был на расстоянии полумили от форта, и здесь было сравнительно безопасно. Отсюда я видел всех часовых, а они меня не видели. Кроме того, здесь было немного тени и можно было поспать перед выходом в мой почти безнадежный поход… Почти безнадежный? Нет, совершенно безнадежный, если только мне не удастся достать верблюда… Но как достать? Убить часового и взять его верблюда? Нет, это было бы гнусным убийством своего же товарища.
 Лучше попробовать ночью пробраться в оазис и там украсть верблюда. Это, конечно, трудно сделать, потому что ночью будет светить луна и везде будут ходить патрули. Кроме того, верблюд несомненно поднимет страшный шум.
 Это было опасно и трудно, но все же возможно, потому что я был в форме и, если ко мне подошел бы стоящий у верблюда часовой, я сделал бы вид, что я ординарец и ищу своего верблюда. Может быть, даже лучше было бы прямо подойти к часовому и сказать, что я послан в Токоту с депешами. Это было вполне возможно. Надо было только, чтобы часовой не узнал меня в лицо, если он меня знает, и не понял, что я вовсе не состою в его отряде. Итак, это было возможно. Если меня не узнают, если я хорошо сыграю свою роль, если я не наскочу на самого офицера… В моем плане было слишком много «если», но другого плана нет. Кроме того, если меня пристрелят при попытке добыть верблюда, то письмо тете Патрисии дойдет до нее с не меньшим, если не с большим успехом, чем когда я повезу его сам. Итак, я решил дождаться темноты и попытаться ночью захватить верблюда.
 Всеми силами я старался заставить себя думать о стоявших передо мной задачах, чтобы не думать о гибели Майкла. Но больше не мог удержаться и вдруг, охватив голову руками, стал качаться и повторять вслух:
 – Майкл погиб, Майкл убит, Майкл умер…
 Несмотря на страшную жару и охватившее меня отчаяние, я уснул и спал до темноты.
 Проснувшись, я понял, что мне повезло: ближайший часовой стоял по крайней мере в тысяче метров справа от меня и никоим образом не мог меня видеть.
 Солнце зашло, и страшная жара постепенно спадала. Форт и оазис выглядели совершенно мирно. В форту не было никакого движения, а в оазисе изредка блестел штык часового и вставал из-за пальм столб розового дыма. По-видимому, форт не был занят новым гарнизоном, его мертвые защитники были оставлены в амбразурах. Не могли же эти неподвижные фигуры на стенах быть живыми солдатами. Ведь ни один начальник не заставил бы всех своих солдат стоять в карауле после суточного перехода.
 Меня это очень удивило. Я рассчитывал, что к этому времени мертвые уже будут погребены и в форту будут выставлены посты. Впрочем, мне все это было безразлично, лишь бы они оставили своих верблюдов в оазисе. Как раз в это время маленький отряд с офицером верхом на муле вошел в ворота форта. Я рассчитывал, что увижу, как они убирают и хоронят мертвых, но я этого не увидел. Из-за своего прикрытия я не видел крыши форта, но, конечно, заметил бы, как они убирают трупы из амбразур.
 Некоторое время спустя отряд возвратился в оазис, а офицер остался в форту. Интересно знать, что они подумали об убитом коменданте с французским штыком в груди, о мертвом легионере с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками, о мертвецах, стоявших на карауле, и о полном отсутствии жизни в форту, из которого незадолго перед тем было сделано два выстрела… Вероятно, старики-легионеры сочинили этому какое-нибудь сверхъестественное объяснение.
 Постепенно стемнело, и медленно поднялась огромная луна. В сумерках перед восходом луны я подполз поближе к форту и оазису. За одним из песчаных холмиков притаился и стал ждать, чтобы все, не стоящие на постах, уснули. Тогда я встану и прямо пойду в оазис, как будто меня послали из форта. Если меня окликнут, буду разыгрывать исправного служаку. «Дурак, – скажу я часовому. – Ты мешаешь мне пройти. Ладно. Я ничего не имею против. Только, пожалуйста, не обижайся, что мне придется доложить начальству, кто помешал мне выполнить задание…»
 С холма, на котором я лежал, я увидел, как вся колонна строем вышла из оазиса и направилась к форту. Я не понимал, что это значит. Они дошли до форта, повернулись, выстроились фронтом спиной ко мне и стали вольно. По-видимому, их начальник дал им день отдыха и теперь решил привести в порядок форт. Мне это было на руку. Это облегчало мне вход в оазис…
 Начальник отряда выехал на муле из оазиса и подъехал к форту. Солдаты стали смирно. По-видимому, он собирался сказать им речь. Вероятно, поблагодарить за блестящий переход. Вдруг стоявший рядом с ним солдат закричал и указал на форт. Я взглянул на форт и чуть не вскочил на ноги от неожиданности. Он горел!
 Огонь вырывался со всех сторон, вероятно, форт был подожжен в нескольких местах… Что же это означало? Ведь не могло же это быть сделано по приказу начальника отряда… Конечно, нет. Но, может быть, это сделал какой-нибудь полупомешанный легионер, оставленный на посту внутри форта? Чепуха. Если кто-нибудь был оставлен в форту, то он стоял бы на вышке.
 Что же мне теперь делать? Может быть, прямо броситься в оазис, пока все будут заняты попытками потушить пожар?
 В этот момент я увидел движение на крыше горящего форта. Кто-то осторожно сбросил из амбразуры винтовку, перелез через бруствер и спрыгнул вниз. Все время он держался так, чтобы между ним и стоявшим перед фортом отрядом находилась возвышавшаяся над воротами башня.
 Кто бы ни был этот легионер, поджегший форт Зиндернеф, я ему сочувствовал и хотел помочь. Надо было предупредить его, чтобы он не вылез прямо на стоящего справа от меня часового. Я пополз по направлению к нему. Несколько минут спустя он меня заметил и поднял винтовку. Ему, видимо, не хотелось, чтобы его взяли живьем. Ясное дело, он должен был сознавать, что жечь форты, принадлежащие госпоже Республике, не полагается.
 Я вынул носовой платок и стал ему махать. Потом положил винтовку и пополз навстречу. Я заметил, что через плечо у него была надета труба, волочившаяся за ним по песку. Подойдя поближе к нему, вдруг почувствовал, как волосы у меня становятся дыбом от ужаса. Я совершенно похолодел: мне показалось, что это Майкл.
 Это был не Майкл, это был Дигби.
 – Хэлло, Джон! сказал он. – Я так и думал, что ты где-нибудь здесь шатаешься. Закрой рот и давай удирать.
 Несмотря на его спокойную речь, чувствовалось, что он страшно измучен. Он был смертельно бледен, и руки его дрожали.
 – Ранен? – спросил я.
 – Хуже… я только что устроил Майклу похороны викинга, – ответил он и закусил губу.
 Бедняга Дигби, он любил Майкла не меньше чем я, может быть, даже больше. Ведь они были близнецами, а между близнецами всегда существует какая-то странная, почти сверхъестественная связь. Бедный Дигби. Я обнял его, и мы вдвоем тихо лежали, спрятавшись между двумя песчаными буграми.
 – Жаль мне тебя, Джон, – сказал он, наконец овладев своими чувствами. – Ведь ты видел, как он умирал… Это, конечно, ты его прибрал.
 – Он умер, спасая мою жизнь, – сказал я. – Он умер совершенно спокойно и без мучений. Он оставил нам поручение. У меня есть письмо для тебя, вот оно… Давай обойдем этого часового, спрячемся и будем выжидать, пока нам удастся стащить верблюда…
 И я повел его в обход часовых, поближе к оазису.
 Несколько минут спустя мы устроились на верхушке песчаного холма. Сзади и с обеих сторон нас окружали более высокие холмы, а впереди был горящий форт и неподвижный фронт легионеров
 – Они не испортят его похорон, – сказал Дигби дрожащим голосом. – Они не смогут получить доказательств того, что ты убил Лежона. Сейчас на них нападут туареги. – И он поднял винтовку.
 – Не надо убивать, Диг, – сказал я. Мне казалось, что было пролито совершенно достаточно крови.
 – Я не собираюсь кого-либо убивать, – ответил Дигби. – Слушай, давай играть в туарегов. – И он выстрелил в воздух. Я последовал его примеру и выстрелил, целясь так, чтобы моя пуля пролетела над головой офицера. Мы быстро стреляли, а вскоре к нам присоединились часовые. По чему они стреляла, я не знаю. Надеюсь, что не друг в друга.
 Это было великолепное зрелище – отступление роты легионеров. По быстрому приказу офицера они развернулись, согнувшись добежали до оазиса и мгновенно исчезли за прикрытиями. Минуты через две после первых наших выстрелов никого не было видно.
 – Чисто сработано, – сказал Дигби. – Там они и останутся, пока форт сгорит… А мы сможем войти в оазис и сделать вид, что мы часовые, у которых верблюды были убиты туарегами во время перестрелки. Если нам удастся надуть часового и сочинить хороший рассказ, то нам, может, удастся достать себе парочку верблюдов.
 – Лучше сперва пойти одному из нас, – сказал я. – Если один не вернется, то другой пойдет пешком или попробует устроить какой-нибудь новый фокус.
 – Правильно, – согласился Дигби. – Я пойду первым. А теперь расскажи мне все, что с тобой случилось.
 И я дал ему подробный отчет обо всех происшествиях после нашей разлуки, когда его отослали в школу конных разведчиков. Затем он рассказал обо всем, что случилось с ним. Его отряд был внезапно переведен из Таннут-Аззала в Токоту. Там он встретил того самого офицера спаги, который когда-то посещал Брендон-Аббас. Теперь он был уже майором. Это было удивительно. Встретить того самого де Божоле, которого мы помнили с детства. Майор, конечно, не узнал Дигби, и Дигби не узнал майора и никогда не узнал бы, если бы не услышал его имени. Майор был прислан из своего полка спаги, чтобы организовать отряды всадников на верблюдах для борьбы с кочующими туарегами во время «мирного проникновения» в сторону Тимбукту и озера Чад.
 В Токоту были получены сведения о нападении на Зиндернеф огромного отряда туарегов, и Божоле немедленно выступил на помощь. Остальное я знал. Я видел, как Дигби, который был трубачом у Божоле, влез в форт.
 – Ты знаешь, что я увидел на крыше, – сказал Дигби. – И можешь представить, что я почувствовал, когда увидел труп Майкла… Я бросился вниз, потому что думал, что ты где-нибудь лежишь раненый. Внизу я понял, что раненых нет, что весь гарнизон мертвый стоял на этой страшной крыше… Это означало, что ты бежал и что твой штык украшал грудь Лежона… Кроме того, никто кроме тебя, не мог прибрать тело Майкла. Я страшно беспокоился о тебе и о Майкле во время похода. Я просился у Божоле, чтобы он послал меня на крышу, но Божоле разыгрывал трагедию с Растиньяком… Можешь себе представить, что я чувствовал, когда увидел, что Майкл убит, а ты исчез.
 Я понял, что ты заколол Лежона за то, что тот убил Майкла и пытался расправиться с тобой, чтобы получить этот проклятый бриллиант… Я совершенно реально увидел твою схватку с Лежоном и чуть не сошел с ума.
 Как бы то ни было, я должен устроить ему похороны викинга, поклялся я. Боюсь, что эту фразу я прокричал вслух. А потом я должен найти Джона… Ты знаешь, Майк всегда беспокоился, что с тобой что-нибудь приключится. Он все время мучился, потому что считал себя ответственным за твой побег из дому… Ты осел, Джонни.
 Итак, я решил сперва устроить ему погребение, а потом последовать за тобой. Я догадался, что это ты стрелял, чтобы предупредить Божоле, и что теперь ты прячешься где-нибудь поблизости.
 Потом я услышал, как кто-то с трудом карабкается на стену, и бросился вниз в надежде спрятаться, а потом поджечь этот чертов форт. Больше я ничего не мог сделать для Майка… Я вбежал в карцер и спрятался за открытой дверью. Для того чтобы меня увидеть, надо было войти в карцер и закрыть за собой дверь.
 Вскоре я услышал голос Божоле. Он звал меня и, судя по его интонации, чувствовал себя не лучше моего. Того, что он увидел на верху, было достаточно, чтобы встряхнуть его нервы. Потом я услышал, как он разговаривал со своим сержант-мажором. Они искали меня. Они даже заглянули в мой карцер, но он был пуст. Старик сержант Дюфур, по-видимому, чувствовал себя хуже, чем сам Божоле. Вскоре они ушли, и наступила полная тишина. Я понял, что они установили, что Лежон был убит кем-то из своих солдат. Его гибель была для них загадкой. Они не могли понять, кто был его убийцей. Кроме того, мое исчезновение тоже заставило их призадуматься. Мне показалось, что если я уничтожу Лежона, то сделаю невозможным осуждение тебя военным судом… Имей в виду, что я двадцать четыре часа подряд был в походе и, разумеется, соображал не слишком хорошо.
 Когда я решил, что форт пуст, я выполз из своего карцера, влез на крышу и осмотрелся. У ворот стоял часовой, и весь отряд находился в оазисе. По-видимому, Божоле решил позволить им выспаться перед вступлением в форт. Я взял Майкла и на руках снес на его собственную койку в казарме. Под койку я набил хворосту и дров, которые принес из кухни. Дрова я полил керосином. Я решил устроить ему настоящие похороны викинга. Я очень жалел, что у меня не было флага, чтобы его завернуть, я прикрыл его тело и костер простынями. Все было совершенно белым… Ни дров, ни керосина не было видно… Было хорошо… хорошо… хорошо…
 Дигби начал кивать головой, он говорил как во сне, и я попытался его остановить…
 – Замолчи, Джон, дай мне собраться с мыслями… Майк! Майк! Я сделал все, что мог, старина… Не было ни коня, ни копья, ни щита, но я все же положил собаку у твоих ног… И твоя винтовка и штык были вместо меча и копья…
 Я испугался, мне показалось, что он сходит с ума.
 – Собака? – сказал я. – Какая собака?
 – Да, собака… собака у его ног лежащая головой у его ног…
 Становилось страшно.
 – Я не нес собаки вниз, я взял ее за ногу и стащил по лестнице…
 – Лежон, – прошептал я.
 – Да, Лежон, с твоим штыком в груди. Теперь он не сможет свидетельствовать против тебя… А Майклу я устроил похороны викинга… с собакой у ног…
 Я больше не мог выдержать и сильно ударил Дигби в бок.
 – Рассказывай толком и не хнычь, – прикрикнул я.
 – На чем я остановился? – спросил Дигби таким голосом, как будто проснулся. – Да… Когда все было готово, я сел на соседнюю койку и сказал Майклу, что не имею ни малейшего понятия о деле «Голубой Воды» и о роли, которую он в нем играл. Что я знаю лишь одно, а именно, что он действовал отнюдь не из каких-либо сомнительных соображений, что все, что он делал, он делал из самопожертвования. И потом я уснул, Джон. Уснул и спал до вечера. Я проснулся освеженным и вышел на крышу, чтобы посмотреть, что происходит. Через амбразуру одной из стен я увидел наш отряд, выстроенный фронтом, и понял, что вовремя проснулся. Я сбежал вниз и зажег погребальный костер Майкла. Потом облил керосином нагроможденную мной заранее в соседней комнате мебель и тоже поджег ее. Третью банку керосина я поджег под лестницей, а последнюю вылил на основание деревянной вышки. Ее я тоже поджег. Было столько огня, что всей воды в Сахаре не хватило бы на то, чтобы его потушить… Это были похороны викинга… Я решил, что мне пора бежать. – Он зевнул. – Тогда я пошел искать тебя, Джон… Искать…
 Дигби уснул. Мне самому страшно хотелось спать, но это было невозможно. К утру, вся местность вокруг будет кишеть разведчиками, надо бежать ночью. Я решил дать Дигби поспать часа два, а потом разбудить его и сказать, что я отправляюсь за верблюдом.
 Стояла необычайная тишина. Казалось невероятным, чтобы в черном, молчаливом оазисе прятался целый отряд. Даже верблюды и мулы вели себя так, будто понимали, что эта ночь необычна. Они не издавали ни звука. Мне вдруг пришло в голову, что каждому солдату было приказано позаботиться, чтобы его верблюд молчал, и что они завязали им рты. Это было до того нелепо, что я рассмеялся. В оазисе не было никакого света и никакого движения – вероятно, Божоле ожидал нападения туарегов.
 Но как же тогда войти в этот оазис за верблюдом? Пройти по ярко освещенному луной песку, когда сотни глаз внимательно смотрят из темноты оазиса? Меня, несомненно, поймали бы… Я рассчитывал войти в обычный сонный лагерь, а никак не в этот страшный, настороженный оазис.
 Может быть, в конце концов, все же лучше поспать, а утром сделать попытку обмануть стоявший у верблюдов караул. Утром отряд успокоится и вернется к будничной жизни. Но как же тогда бежать? А может быть, следовало отказаться от мысли похитить верблюда и пойти пешком… Я решил, что Дигби достаточно поспал, и разбудил его.
 – Послушай, Диг, – сказал я. – Что же нам делать? Попробовать утащить верблюда или просто идти пешком? Нам нужно на что-нибудь решаться. Мы не можем оставаться здесь до утра.
 – Несомненно, – ответил Дигби. – Я уверен, что ты совершенно прав, Джон, – и снова заснул. Я не знал, что мне делать: дать ли ему поспать еще час или постараться его растолкать. Пока я колебался, не зная, что предпринять, справа из оазиса вдруг выехало два всадника на верблюдах. Я протер глаза. Нет, мне не показалось. Это был либо патруль, либо ординарцы с депешами в Токоту. Прямо на нас шли два верблюда. Всадники, видимо, ехали в Токоту. Я сполз по противоположному склону холма, на котором мы лежали, и пробежал по расположенной за ним ложбине. Затем переполз через следующий холм и по следующей ложбине побежал наперерез всадникам. Я не знал, что буду делать, когда они подъедут, но решил попробовать к ним приблизиться. Надо узнать, кто они и куда едут. Может быть, если мы за ними последуем, нам удастся похитить их верблюдов. Для нас эти верблюды были вопросом жизни и смерти, а они всегда могли вернуться пешком и рассказать какую-нибудь сказку о кровавой битве с туарегами, застрелившими их верблюдов.
 Они приближались из-за холма, и вдруг я услышал знакомый голос:
 – Мы, значит, должны все рассказать этим чернокожим… Понимаешь, Бедди? Если мы им не расскажем, то эти самые бандиты выпустят им кишки. Жалко черненьких, надо о них позаботиться…
 – Хэнк! – закричал я вне себя от радости. Это были Хэнк и Бедди. Они сразу остановили своих верблюдов и повернули их ко мне.
 – Один из таинственного семейства нашелся, – заметил Хэнк. – Я так и думал, что все вы околачиваетесь поблизости.
 В ложбине между двух песчаных холмов Хэнк и Бедди поставили своих верблюдов на колени и слезли на песок. Оба они долго и до боли трясли мою руку.
 – Прошу извинения за нескромность, сынок, – сказал Бедди. – Не ты ли случайно устроил этот фейерверк?
 – Похоже на поджог, – торжественно вставил Хэнк.
 – Нет, – сказал я, – Дигби.
 – Хотел бы я пожать ему за это руку, – заявил Хэнк. – Где он у вас прячется?
 – Он спит на соседнем холме, – ответил я.
 – А где третий член семейства? – спросил Бедди. – И куда девался наш дорогой Лежон? – Куда вы увели нашего папу Лежона?
 В двух словах я им рассказал обо всем, что случилось. О гибели Майкла и о похоронах викинга.
 – Он был настоящим человеком. Ничего не скажешь, – сказал Хэнк.
 – Стопроцентного качества парень, – добавил Бедди, и я почувствовал, что лучших эпитафий Майк не мог бы иметь. Наступило краткое молчание.
 – Здорово! – сказал Хэнк наконец. – Как это вам понравится? Какие дела! Вот ведь мальчики, всегда тихие, спокойные, любезные, не солдаты, а джентльмены на пикнике. И вдруг один из них ухлопал носатую скотину, а другой спалил весь этот собачий замок… Хороши мальчики, нечего сказать!
 Боюсь, что убийство Лежона и поджог форта Зиндернеф подняли нас во мнении этих милых людей больше, нежели все наши добрые деяния и любезные слова.
 Я повел их к Дигби и по дороге спросил, куда они направляются.
 – Собственно говоря, мы разыскиваем негров из Токоту, – ответил Хэнк. – Старик Божоле думает, что если мы их не предупредим, то они нарежутся на засаду индейцев. Мы должны их предупредить про этих самых индейцев… Странно, как они вас не поймали, когда наскочили на нас сегодня вечером.
 – Мы сами были «индейцами», или, вернее, туарегами, – скромно признался я.
 – Здорово! – восхитился Бедди. – Нет, каково! Я был в полной уверенности, что на нас насело пятьсот человек. Мать моя родная! Чего только эти благовоспитанные люди не придумают.
 – Из скольких винтовок вы стреляли? – спросил Хэнк.
 – Из двух, – ответил я. – А потом нам любезно помогли патрули.
 Бедди коротко залаял. Может быть, это был его смех. Я вообще никогда не слышал, чтобы он смеялся.
 – Клянусь воскресными штанами пророка Моисея, – заметил он. – И подумать только, что этот подлец Шнейдер поклялся, что он собственноручно застрелил семерых из вас и что остальные отступили в беспорядке, но успели захватить трупы убитых… Он, надо думать, получит медаль за храбрость.
 – Получит, – согласился Хэнк. – Старик Дюпанлу тоже получит. Он один отбил атаку отряда в сто пятьдесят человек, но не знает точно, сколько человек он убил. Он потерял счет… Подумать только, какой страшный бой они выдержали.
 – Хорошие ребята, врать умеют, – заметил Бедди.
 С большим трудом мы разбудили Дигби. Когда он понял, что со мною были Хэнк и Бедди, то сразу проснулся.
 – Послушайте, ребята, – сказал он, выслушав их рассказ о кровопролитной стычке наших разведчиков с туарегами. – Я знаю, что прошу у вас многого. Но, может быть, вы позволите, чтобы на вас, как на старика Дюпанлу, напало полторы сотни туарегов? Они застрелят ваших верблюдов. Под вами или на вас, как вам нравится. Потом вы, отчаянно сражаясь против превосходящих сил противника, с честью отступите к оазису… Ваши верблюды спасут нам жизнь. Не то, чтобы наша жизнь имела какую-нибудь особую цену, а просто нам нужно исполнить поручение брата. Кроме того, я обещал маме, что приведу сынка домой, – и он показал на меня.
 – Не годится, старик, – ответил Хэнк Дигби.
 – Может быть, вы отдадите их нам? – сказал я. – Мы отойдем мили на две и устроим бешеную перестрелку из четырех винтовок, а потом вы пойдете домой и заодно со стариком Дюпанлу получите медаль за храбрость… С сенегальцами ничего не сделается. Здесь нет никаких туарегов и никаких засад… А нам ваши верблюды просто необходимы. Мы без них пропадем…
 – Они нужны нам самим, сынок, – спокойно и решительно ответил Хэнк.
 – Совершенно верно, – ответил Бедди, взглянув на Хэнка.
 Я был очень удивлен и разочарован. Не столько потерей верблюдов, сколько странным нежеланием наших товарищей нам помочь.
 – Что же делать, драться мы с вами не будем, – сказал Дигби. – Жаль, что это вы, а не кто-нибудь другой.
 – Непонятно, почему жаль, попробуй объяснить, старик, – сказал Бедди обиженным голосом.
 – Им не нравятся наши манеры. И у нас нехороший выговор. Не умеем толком говорить по-английски, – предположил Хэнк. – Мы вам не нравимся?
 – Очень даже нравитесь, – ответил Дигби. – Но, по правде говоря, ваши верблюды нам больше нравятся.
 – В чем же дело? – спросил Хэнк: – Ведь верблюдов вы тоже получаете. Чего вы волнуетесь?
 – Неужели ты хочешь сказать, что вы пойдете с нами? – закричал я. Я боялся поверить своей догадке.
 – Ты угадал. Ты очень догадливый, – ответил Хэнк. – Что же ты думал, сынок, неужели мы позволили бы вам, двум маленьким мальчишкам, одним гулять по пустыне?
 – Особенно после того, как ты ухлопал носатого Лежона, а твой брат испортил эту самую крепость, – добавил Бедди. – Ясно, что мы пойдем с вами. Как же иначе.
 – Но слушайте, ребята, – протестовал Дигби, пожимая их руки. – Ведь этого же не требуется. Отдайте нам верблюдов и возвращайтесь. Вы же ничем не провинились. А если вас поймают с нами, так вас заодно с нами и расстреляют. На военном суде это будет называться дезертирством во время исполнения боевого задания.
 – Обследуем это дело, – заявил Бедди. – Слушай, вот тебе мое мнение и мнение Хэнка… Есть здесь какие-нибудь индейцы поблизости? Нет. Грозит черномазым из Токоту какая-нибудь опасность? Нет. Как с вами поступила эта самая госпожа Республика? По-хорошему, что ли? Нет. Разве ты с твоим братом не были верными до последнего, во время этого поганого мятежа? Да. А потом, разве этот Лежон не пробовал вас пристрелить? Пробовал. А что теперь будет, если они вас поймают? Опять будут пробовать вас пристрелить. Это, по-моему, не годится. Это не по правилам…
 – Эти самые чернокожие из Токоту идут прямо на Зиндернеф. С ними ничего не случится… Ясно, что вам одним не выбраться. Никакой такой возможности у вас нет. Вы очень хорошие ребята, но вас нельзя пустить одних. Вы не отличите реки от водопроводной трубы и москита от мула. Вас нужно вести под уздцы. Поэтому Хэнк и настаивает на том, что мы должны с вами пойти.
 – Совершенно верно, – согласился Хэнк. – И к тому же нам пора испаряться, иначе на нас могут наступить эти самые негры, они сейчас очень злые, потому что голодные…
 Минуту спустя на каждом верблюде было два всадника, и мы уходили от форта со скоростью восемь миль в час.
 – Куда прикажете? – спросил Хэнк, позади которого сидел я. – Лондон, Нью-Йорк, Марокко, Египет или Южная Америка? Мне безразлично.
 Бедди подъехал к нам.
 – Куда нам, собственно, ехать, Диг? – спросил я. – Нам надо выбраться с французской территории. Марокко будет на северо-западе, Нигерия на юго-востоке.
 – Где здесь есть вода? – спросил Дигби. – Я думаю, что лучше всего нам ехать в ближайший оазис.
 – Если нас будут преследовать, то, конечно, в направлении на Марокко, – заметил я. – Поэтому я рекомендую двигаться в обратном направлении и посматривать по сторонам. Если увидим арабов, то будем искать воду. Арабы всегда сидят поблизости от воды.
 Эти два американца были, вероятно, единственными людьми, которые смогли бы пересечь пустыню в тех условиях, в которых мы находились.
 – Идем на юго-запад, – сказал Дигби. – Рано или поздно мы попадем на английскую территорию. Если будем идти на юго-запад, то должны попасть на Нигер, где-нибудь к востоку от Тимбукту. Потом по Нигеру доберемся до моря.
 – Надо думать, что на Нигере питьевой воды хватит, – заметил Бедди. – Жаль, что они в Сахаре не поставили дорожных столбов. Отсталая страна.
 – Лево руля, – заявил Хэнк и повернул верблюда. – Нигерия где-то справа на расстоянии тысячи миль. Теперь все ясно, доберемся.
 В эту ночь мы прошли около шестидесяти миль без остановки. Это было неплохое начало. На ходу мы осмотрели наши запасы. Мои бутылки с водой и фляжки остальных были достаточны на два-три дня при экономном расходовании. Так же обстояло дело и с пищей. У меня был полный мешок хлеба, а у прочих были обычные походные запасы продовольствия. Патронов у всех хватало, и мы надеялись встретить антилоп, газелей или, в худшем случае, зайцев.
 Мы медленно подвигались вперед. Качка верблюдов была страшно однообразна. Так же однообразна, как проплывавшие мимо нас песчаные холмы. Время от времени я дремал и спасался от падения с верблюда только тем, что вовремя хватался за Хэнка. Все молчали. Вероятно, все мы временами дремали. Я пришел в себя только на восходе солнца. Оно встало огромное и красное и быстро поднималось.
 Я тосковал по горячей ванне и горячему кофе. Каждый мой нерв и каждый мускул болели. Мы продолжали двигаться на юго-запад, потому что было сравнительно прохладно. Наконец, Хэнк заявил, что когда-нибудь даже верблюды могут устать.
 – Я мало знаю об этих самых верблюдах, – заявил он. – Но мне кажется, что с ними надо обращаться примерно так же, как с лошадьми.
 – Правильно, – согласился Бедди. – Они все равно что лошади. Только они лучше собой владеют. Умеют воздерживаться от пищи и от крепких напитков. Умеют вообще обходиться без ничего. А так как мы им ничего и не собираемся давать, то они будут прекрасно себя чувствовать.
 – Что-нибудь все-таки придется им найти, – сказал Дигби.
 – Я слыхал, что они едят шляпы, – сказал Хэнк. – Моя тетка в день своей золотой свадьбы ходила в зверинец старика Барнума, и там верблюд съел ее шляпу вместе с париком… Мы дадим им наши кепи, когда достанем себе индейское обмундирование…
 Верблюды действительно имели очень ограниченный аппетит и довольно странные вкусы. Они преимущественно ели какие-то сухие колючки, но я был согласен с Дигби, что нам необходимо будет достать им что-либо более основательное. Без них мы были обречены на гибель.
 Мы лежали в тени огромной скалы и с неприятным чувством наблюдали, как эта тень быстро укорачивается. Мы закусили хлебом и водой и теперь отдыхали.
 – Что будем делать дальше, Хэнк? – спросил я.
 – Еще один форсированный марш, и мы будем достаточно далеко от Зиндернефа, – ответил он. – А потом начнем искать индейцев. Рассыплемся в цепь мили на четыре и будем смотреть с каждого холма. Найдем их в два счета.
 Я спал до самого вечера и проснулся от рева верблюда, которому Хэнк подтягивал подпругу, упершись в его бок коленом. Заседлав верблюдов, он закричал:
 – Все на борт!
 Потом встал ногой на колено своего верблюда, чтобы тот не мог подняться, пока я на него садился; я влез, и Хэнк сел впереди меня. Верблюд, тяжело качаясь, поднялся и заревел. Бедди и Дигби сели на другого верблюда, и мы снова двинулись. К утру мы были более чем в ста милях от Зиндернефа.
 Это было слишком хорошо или, с точки зрения верблюдов, слишком плохо для того, чтобы бесконечно продолжаться. В конце этого второго перехода следовало верблюдов накормить и дать им, по крайней мере, один день отдыха. Перед утром я опять дремал, просыпаясь время от времени. Я окончательно проснулся, когда было совершенно светло. Верблюды стояли неподвижно, а Бедди на что-то указывал протянутой рукой.
 На ровном песке, заметенном ветром, виднелся верблюжий след. Это был свежий след, и он пересекал наш путь. Он шел прямо с севера на юг. Хэнк и Бедди поставили верблюдов на колени. Внимательно осмотрев след, они решили, что караван состоял примерно из двадцати верблюдов, что они прошли недавно и шли на юг.
 – Хорошо, – заметил Хэнк и вскочил обратно в седло. – Нам надо подобраться к индейцам. Только не надо на них наскакивать. Лучше сперва посмотреть, на что они похожи. Посматривай, ребята.
 И мы поехали дальше.
 Думаю, что мы шли по этому следу около четырех часов, не видя ничего, кроме бесконечной пустыни и неизменного песка и камней. Наконец Хэнк остановил верблюда, и Бедди подъехал к нам. Хэнк крякнул и протянул руку: мы были на берегу широкой высохшей реки. Оба берега были усыпаны гравием и обтертыми водой камнями. Дно было совершенно сухое, но в тени огромной высокой скалы, стоявшей на самой середине высохшего русла, росло несколько пучков сухой травы, несколько терновых кустов и две-три карликовых акации. Верблюды ворчали и рвались к этой скале.
 – Вода, – сказал Хэнк. – Может, придется копать.
 Но копать не пришлось. Вокруг скалы стояла широкая лужа. По-видимому, она наполнялась из подземного источника. Это отнюдь не было похоже на английский ручей, весело журчащий среди зелени. Зелень здесь была в самой воде, но мы не были привередливы, и верблюды также не были склонны сомневаться в качестве этой воды.
 Наконец мы сможем отдохнуть, накормить и напоить верблюдов. Здесь была тень, и отсюда мы могли надеяться двинуться дальше.
 – Молодцы туареги! – сказал Дигби. – Симпатичные ребята. Мы будем идти по их следу, пока нам с ними более или менее по пути.
 – Мы не только должны за ними идти, – ответил Бедди. – Мы их должны поймать. Нужно, чтобы они одолжили нам соответственный гардероб. Наш здесь, в пустыне, не в моде. И потом следовало бы получить у них кое-какую еду.
 – Верно, – согласился Хэнк. – Мы, конечно, не конокрады, но я думаю, что им придется одолжить нам пару хороших верблюдов.
 Арабское платье было совершенно необходимо. Хэнк и Бедди были абсолютно правы. Во-первых, в качестве арабов мы меньше подвергались опасности при встрече с туарегами, а во-вторых, впереди, вблизи границы Нигерии, стояло большое количество французских войск и нам отнюдь не следовало попадаться им в руки в форме Иностранного легиона.
 По приказу Хэнка мы выступили, дав верблюдам поесть и вдоволь напиться. Хэнк считал, что отряд, который мы преследовали, возвращался после осады Зиндернефа и шел в какую-нибудь деревню собирать дань.
 У источника мы отдыхали около трех часов, а потом весь вечер и всю ночь ехали вперед. То, что мы до сих пор не нагнали наших попутчиков, доказывало, что это был не мирный караван, а разбойники. Мирные караваны путешествуют значительно медленнее, и мы давно догнали бы ехавших впереди нас.
 Постепенно пейзаж начал меняться. Земля становилась более серой, появились кактусы и акации. Мы переходили из песчаной пустыни в скалистую.
 Вдруг вдалеке мы услышали несколько выстрелов. Хэнк и Бедди мгновенно поставили верблюдов на колени среди скал, мы слезли и взяли винтовки.
 – Нельзя, чтобы застрелили наших зверей, – сказал Хэнк мне. – Держи их, сынок, а мы посмотрим, что там делается. – И, согнувшись, Хэнк и Бедди исчезли за камнями. Минуты две спустя они возвратились назад. Они ничего не увидели, и поэтому решили продолжать путешествие. Проехав мили две, мы обогнули высокую, круглую скалу, напоминавшую башню, и увидели страшное зрелище. К акации был привязан труп женщины. Она была страшно искалечена… По-видимому, она пасла стадо коз.
 – Деревня близко, – сказал Хэнк, и снова мы сошли с верблюдов.
 – Здесь мы оставим наших благородных коней, – продолжил Хэнк. – Отсюда пойдем на разведку. Я дал бы доллар, чтобы первым увидеть этих прохвостов.
 Мы привязали верблюдов к деревьям и пошли, рассыпавшись стрелковой цепью, как сотни раз ходили в атаку на маневрах. Наконец мы подошли к совершенно пустой деревне. Ее дома выглядели, точно стояли здесь тысячи лет. В эту деревню мы осторожно вошли и стали осматривать один дом за другим. В одном из них лежал раненый араб. Когда мы вошли, он вынул из-за пояса гнутый кинжал и замахнулся на нас.
 – Мы друзья, – сказал я по-арабски. – Скажи нам, что случилось. Мы хотим тебе помочь.
 Дигби тоже заговорил, и араб успокоился. По-видимому, он понимал все, что мы говорили, и мы понимали его настолько, насколько говорящий по-английски француз мог бы понять девонширского землепашца. Вот что он рассказал.
 Женщина, пасшая коз, увидела приближение банды туарегов (араб назвал их «забытые Богом» и «закрытые плащами»). По глупости, а может быть, из геройства, она взбежала на скалу и крикнула об этом какому-то юноше, который работал поближе к деревне. Потом оба они бросились бежать, но женщину туареги поймали. Юноша поднял деревню на ноги, и все мужчины бросились с винтовками на скалы, рассчитывая принять бой с туарегами. Женщины и дети бежали в овраг позади деревни. По этому оврагу они надеялись добраться до того тайника, в котором обычно прятались.
 Несколько юношей было послано предупредить верблюжьих пастухов. Наш рассказчик был в числе пасших. Они не успели собрать все свое стадо и погнать его в убежище, как на них налетели туареги. Туареги дали залп и набросились на верблюдов. Его они сочли убитым и потому не тронули. Когда он пришел в себя, то увидел, что, кроме трупов остальных пастухов, на месте стычки не осталось ничего. Тогда он приполз сюда, потому что хотел умереть в своей хижине.
 Теперь туареги разбили поблизости лагерь и, по-видимому, наслаждались заслуженным отдыхом. Мужчины деревни, видимо, все еще сидели на камнях и ожидали нападения, женщины и дети прятались в овраге, а верблюды были захвачены. Судя по тону рассказчика, было бы не так ужасно, если бы верблюды были спрятаны, а женщины и дети захвачены туарегами.
 Мы объяснили положение Хэнку и Бедди.
 – Безопасный спорт и сочетание дела с развлечением, – заявили они и добавили, что нам следовало бы доставить туарегам еще какое-нибудь развлечение.
 Мы устроили военный совет и решили послать раненого к остальным жителям деревни с сообщением, что мы их друзья. Мало того, мы враги туарегов и возвратим им их верблюдов, и не только их верблюдов, но и тех, которые принадлежали туарегам, если у них хватит храбрости нам помочь и они будут нас слушаться.
 Когда раненый понял, что мы хотим ему помочь, он сразу перестал думать о том, что умирает. Ему сделалось лучше, и он встал. У него была прострелена грудь, но я думаю, что легкие задеты не были, потому что изо рта у него кровь не текла. Выпив воды и проглотив пилюлю, которую дал ему Дигби, уверяя что она совершит чудеса (боюсь, что эти чудеса не были подходящими для него), он шатаясь вышел из хижины. Стоя у входа, он осмотрелся и начал руками подавать какие-то сигналы. По-видимому, со скал кто-то ему ответил, хотя мы этого не видели. Через некоторое время он ушел и исчез в овраге. Он возвратился с огромным грязным косоглазым арабом, которого представил нам как старшину деревни Аззигиг.
 Старшина был насмерть перепуган. Он совершенно ошалел, увидев четырех французских солдат, из которых двое говорили с ним по-арабски и предлагали ему с оружием в руках выступить на защиту Аззигига, домашнего очага и высшей справедливости. Сам он, по-видимому, думал, что следовало благодарить Аллаха за то, что все обошлось так легко, ничего не предпринимать и молиться, чтобы туареги поскорее ушли и перед уходом не сожгли бы деревни, не перебили бы коз и не начали бы охоту за мирными жителями.
 Когда я спросил его, не огорчает ли его гибель замученной туарегами женщины, расстрелянных пастухов и потеря всего стада верблюдов, он ответил, что, по-видимому, такова воля Аллаха и против этой воли спорить не приходится. На это я указал ему, что наше прибытие также было волей Аллаха, и то, что туареги вместо того, чтобы ехать дальше, разбили лагерь, также совершалось по приказанию свыше. Он задумался и сказал, что пойдет переговорить со своими братьями. Он ушел и вскоре вернулся с депутацией невероятно грязных и подозрительных арабов. У них был такой вид, будто они не поверили его словам и пришли лично, чтобы убедиться в его правоте.
 – Ну и ну, – заметил Бедди. – Вот хулиганы! Нигде таких не видел.
 – Хороши, нечего сказать, – согласился Хэнк.
 Я обратился к ним с речью и предложил им проучить туарегов. Я попытался припомнить все арабские слова, чтобы доказать этим фаталистам, что они имеют такое же «право на существование», как туареги. Словом, по мере сил и возможности произнес митинговую речь, упирая на необходимость возвратить верблюдов и указывая на то, что волю Аллаха они узнают, если последуют за нами и попробуют быть храбрыми.
 Дигби добавил:
 – Если вы струсите, то мы нападем на них одни, но те, кто нам помогут, будут участвовать в дележе добычи.
 Добыча состояла из великолепных винтовок и самых прекрасных верблюдов. Поэтому арабы призадумались. Наконец они заявили, что если мы действительно будем сражаться за них, то они нам помогут. Кроме того, они выговорили себе всю добычу, за исключением двух верблюдов. На это мы согласились.
 Мы немедленно отправились на разведку. Туареги, совершенно уверенные в своей безопасности, зажгли костры и легли отдыхать, поставив одного человека охранять своих верблюдов и двух охранять захваченных животных. Туареги, охранявшие верблюдов, вели себя не как часовые, а как пастухи. В самом деле, чего им было бояться. Жители деревень никогда не атакуют туарегов Хоггара. Это просто не принято. Они заботились только о том, чтобы верблюды сами не ушли куда-нибудь. Кроме того, они хотели отдохнуть перед походом на следующие деревни.
 Наш план был совершенно прост. Полдюжины избранных героев Аззигига должны были расправиться с ленивыми пастухами. Проделать это, по возможности, без шума. Потом все винтовки Аззигига должны были дать залп по лагерю туарегов с возможно более короткой дистанции. Кода туареги бросятся в овраг, а они несомненно это сделают, чтобы укрыться от огня противника, в их тылу неожиданно должна была появиться вся французская армия в полной походной форме. С трубачом, вызывающим на бой новые батальоны.
 Надо сказать, что жители деревни вели себя великолепно. Они были прирожденными воинами, и мы придали им бодрости. После громового залпа, данного с дистанции в сорок метров, они бросились на туарегов как одержимые. Когда мы четверо внезапно появились сзади, разбойники совершенно растерялись и мгновенно были окружены.
 Жители деревни в несколько минут отплатили за обиды, которые столетиями наносили им и их предкам горные разбойники. Их было шесть человек на каждого туарега, и они знали, что за ними стоим мы. Поэтому они быстро расправились со своими противниками… Нам, конечно, не удалось спасти туарегов, да мы и не собиралась этого делать: все же нам удалось избавить побежденных от пытки.
 Результатом этого боя было то, что мы уехала из Аззигига на великолепных верблюдах мехари, одетые в полные костюмы туарегов, специально вышитые для нас благодарными деревенскими дамами. Жители деревни не знали, как нас отблагодарить. Они сделали все, что могли. Дали нам лишнего верблюда, нагруженного провизией и водой, и проводника до следующей деревни или оазиса на нашем пути.
 Мы выглядели страшными разбойниками – туарегами до последней мелочи. Сухие и загорелые Хэнк и Бедди великолепно выглядели в своих костюмах и были в восторге, как мальчики, играющие в индейцев. Они быстро научились одеваться и привыкли ко всем частям своего нового туалета. Труднее всего было привыкнуть к синим шарфам, которые носят туареги. Я не знаю, откуда они взялись у кочевников, эти шарфы. Может быть, они были остатком столетней традиции и введены в те времена, когда туареги еще были белой расой и заботились о своем цвете лица. Возможно, что они служили для защиты от песка в ветреную погоду, а может быть, были придуманы для того, чтобы наводить панику на врагов.
 На наших верблюдов мы навьючили полные мехи воды и кожаные мешки, наполненные туземным хлебом и ужасной кашей из теста, замешанного растительным маслом и луком и посыпанного красным перцем. На вьючного верблюда мы нагрузили гигантские седельные мешки, наполненные кормом для верблюдов и большие мехи с водой.
 Мы выбросили наши военные седла и заменили их арабскими. Единственными европейскими предметами, которые у нас остались, были наши винтовки и горн Дигби. Однако и это не было ненормальным. Я уже успел заметить, что туареги были вооружены самыми современными и великолепными винтовками. Большинство их оружия было итальянского производства. Вероятно, оно было захвачено в Триполи, а может быть, привезено алжирскими контрабандистами.
 Таким образом, наше вооружение не могло ни у кого возбудить подозрения, а горн Дигби, разумеется, был спрятан.
 Перед нашим отъездом деревня решила устроить праздник. По-видимому, наши любезные хозяева решили показать нам, на что они способны. Нам приготовили довольно приличное жаркое из козы и огромное количество крошева из моркови, хлеба и яиц. Старшина выставил из своих погребов (из-под кровати) огромный мех выдержанного пальмового сока высшего качества, бродившего, по крайней мере, неделю.
 Я спросил Хэнка, что он думает об этом напитке.
 – Здорово пущено, – ответил он и предложил мне найти лучшее определение этого напитка.
 – Стоило бы, пожалуй, остаться и жить с этим удивительным племенем, – заметил Бедди, пытаясь грациозно есть при помощи пальцев, что, впрочем, было нелегко.
 – Да, остаться здесь падишахами, – согласился Хэнк.
 – И завести гарем, – деловито добавил Бедди. – Кстати, почему в пиршестве не участвуют девицы? – спросил он, оглядываясь на группу женщин сидевшую поодаль и любовавшуюся на торжество победителей.
 – Заткнись, не обращай внимания на женщин, – сказал Дигби. – Когда ты с мусульманами, не подходи к их женщинам.
 – Надо думать, что ты прав, приятель, – согласился Бедди. – А жаль. Вон там сидит такая девочка, что просто прелесть, и смотрит на меня по-настоящему… Хитрая девчонка… Что делать, нельзя же ради этого драться с индейцами… Эх, прямо беда… – И он тяжело вздохнул.




 Изгнанники


 Я мог бы написать несколько томов о наших приключениях в Сахаре, которую мы в качестве туарегов исколесили от Французского Судана до Британской Западной Африки.
 Мы ехали на юго-запад, когда могли, и на северо-восток, когда нам приходилось, например, когда нас взяли в плен туареги к северу от Лира и повели к границе Марокко. Мы путешествовали в течение целого года и за это время описали почти полный круг. Однажды мы были в Эль-Хилли, в двухстах милях от Тимбукту, в другой раз мы подошли к Агадему, вблизи озера Чад, а потом оказались в пятистах милях севернее Бильма.
 Иногда жажда и голод заставляли нас присоединяться к караванам соли и даже к караванам работорговцев. Обычно эти караваны шли совсем не туда, куда нам было нужно, но приходилось идти с ними, чтобы не погибнуть в безводной пустыне.
 Иногда за нами охотились туареги, иногда в деревнях нас встречали залпами, принимая за грабителей. Бывало и хуже: несколько раз мы, совершенно изнуренные, подходили к оазисам и встречали там французских солдат. Нам, конечно, приходилось поворачивать и уходить. Мне кажется, что никто из европейцев не видал тех доисторических развалин, которые видали мы. Это были развалины городов, погибших задолго до создания всех тех, о которых мы слыхали.
 Мы не встретили королевы Атлантиды и не нашли неизвестной белой расы греческого происхождения, управляемой женщиной в короткой юбке и с бурным темпераментом. Увы, ничего подобного мы не встретили. Мы видели только страшно бедный первобытный и грязный народ, с которым нам приходилось жить и общаться.
 Конечно, мы никогда не добрались бы до конца без Хэнка и Бедди. Они еще в Америке имели опыт путешествия по пустыне. Только благодаря их храбрости и изворотливости, а также благодаря нашему знанию арабского языка мы смогли выжить весь этот страшный год. Когда мы встречались с арабами, то становились необычайно набожными. Хэнк и Бедди были марабутами, взявшими на себя обет молчания, а мы были сенуситами, с таинственными целями отправлявшимися в Тимбукту из города Куфра в Ливийской пустыне. К счастью для нас, мы ни разу не встретили настоящих сенуситов. Кроме того, наша задача в значительной степени облегчалась огромным количеством разных сект, дервишей и прочих фанатиков, а также разнообразием различных диалектов арабского языка. Но, вероятно, больше всего нас спасали наши винтовки, наша нищета и заносчивое поведение.
 Мы страдали от лихорадки, страшной жары, ядовитой воды, плохой и недостаточной пищи, и наша жизнь была сплошной военной кампанией. Временами мы были на самом краю гибели. Так, однажды наши верблюды пали и мы пешком добрались до колодца, который оказался высохшим. У этого колодца нас чуть не убили проезжавшие туареги…
 Как я уже говорил, описание нашего отступления потребовало бы больше места, нежели понадобилось Ксенофонту. Я опишу лишь несколько наиболее характерных инцидентов, иначе мой рассказ будет так же длинен и утомителен, как было это путешествие.
 Однажды мы открыли таинственный город, в котором, судя по его виду, непременно должна была существовать «загадочная белая раса с цивилизацией, значительно более древней, нежели наша, и в некоторых отношениях значительно выше нашей, управляемая женщиной такой необычайной красоты, такой чудесной…» и т. д.
 Мы въехали на гребень длинного скалистого холма и внезапно встретились с большим отрядом вооруженных винтовками людей. Их было человек пятьдесят. Мы сделали то, что не раз делали в подобных случаях. Наши святые Хэнк и Бедди мгновенно онемели, Дигби сделался посланцем Сенуси Махди, а я – его помощником. Дигби выехал вперед.
 – Мир вам, братья, – сказал он торжественным голосом, и, к моему величайшему облегчению, из отряда выступил седобородый старик и на странном арабском языке ответил:
 – Привет и мир.
 Оказалось, что этот почтенный джентльмен принял нас за авангард разбойников и был очень обрадован нашим мирным поведением. Дигби дал ему подробный отчет о нас, называя Хэнка и Бедди людьми необычайной святости, давшими строжайший обет молчания. О себе и обо мне он говорил, как о людях исключительной веры и добродетели и как о наследственных святых. Я не знаю, сколько поняли из его речи наши слушатели и насколько они ей поверили. Во всяком случае они были очень рады, что мы не были авангардом большого отряда туарегов.
 Они пригласили нас к себе, и мы последовали их приглашению, несмотря на то, что нам вовсе не было с ними по пути. Их было пятьдесят человек, а нас четверо, их винтовки были у них в руках, а наши были у нас за спиной. Иначе поступать не приходилось. Итак, мы поехали, будучи номинально гостями, а фактически пленниками. Дигби ехал рядом со старым шейхом и уверял его, что, не смотря на нашу святость, мы были воинами и что если в одной руке мы несли Коран, то в другой мы умели держать саблю, а потому были готовы сражаться с его отрядом против туарегов.
 Старик поблагодарил и ответил, что скоро отряд будет дома, а дома им не страшны все туареги Сахары, потому что их деревня расположена в совершенно неприступном месте. Единственно, что их огорчало, это то, что когда им приходилось вести караваны верблюдов для продажи в Таннуте, они каждый раз встречали банды туарегов и должны были пробиваться с боем. Из-за этого их походы были чрезвычайно продолжительны и большинство верблюдов погибало. Увы, нет ничего более желанного для разбойников-туарегов, нежели верблюды.
 – Это единственное богатство, способное передвигаться на собственных ногах, – торжественно заметил Дигби.
 Часа четыре мы ехали по направлению к низким скалистым горам. Наконец, добравшись до них, вошли в узкое ущелье с высокими, отвесными стенами. Мы ехали по нему гуськом и, выбравшись из него, оказались на широкой равнине, посреди которой стояло высокое плато, по виду напоминавшее гигантский круглый сыр. В течение двух часов мы ехали к этому сыру и увидели, что это была огромная гора с совершенно отвесными скалистыми стенами и плоской вершиной с поверхностью около квадратной мили. Гора была совершенно непреступна, и мне казалось, что лишь орлы могли когда-либо попасть на ее вершину. Однако я ошибся: это была идеальная крепость, сделанная руками самой природы.
 Мы объехали часть отвесной стены и внезапно увидели узкую трещину. Эта трещина в стене высотой в тысячу футов была совершенно невидима с расстояния в сто метров. Наш шейх ввел нас в нее по одному, и мы, с трудом пробираясь между высокими кактусами, медленно ехали наверх. Трещина была не шире шести футов и шла неправильными извилинами. В одном месте ее дно было пересечено узкой и глубокой пропастью, шириной около трех ярдов. Через нее был уложен мост из нескольких пальмовых стволов, перекрытый листьями и песком. Этот мост, конечно, можно было мгновенно разобрать, и, разумеется, защитники никогда не дали бы нападающим возможности выстроить в этом месте новый мост. Они могли вплотную расстреливать их из-за огромной каменной стены и сбрасывать им на голову камни.
 Мы пересекли мост и поехали дальше, пока наконец трещина не привела нас к огромному естественному двору, окруженному высокими скалами. Дальше верблюды идти не могли. Мы слезли, оставили их и продолжали подъем пешком. Это место, конечно, было совершенно неприступно. Достаточно было двух человек, чтобы охранять узкую трещину, а других путей наверх не было. На плато мы нашли город, окруженный стенами. Город, выстроенный из таких гигантских камней, каких я никогда не видел ни в одной постройке. Он, очевидно, был построен в такие древние времена, о которых мы не имеем понятия. Он был огромен и почти пуст. Жителей в нем было в четыре раза меньше, нежели жилищ.
 Я забыл о трудностях нашего положения, о всех испытанных нами и предстоящих опасностях. Я был совершенно увлечен загадкой этого города. Однако в нем я не нашел никакой таинственной белой или черной расы. В нем жили самые обыкновенные арабы. И жили они в нем, как им казалось, испокон веков. Тем не менее я был совершенно уверен, что эти гигантские камни не были поставлены их предками. Арабы никогда не могли бы выстроить дома с дверьми пятнадцати футов высоты и комнатами высотой до двадцати пяти футов. Они просто жили в нем, как в случайном лагере, может быть, тысячу лет.
 Это был очень интересный народец. Они были просты и дружелюбны, а их шейх был настоящим патриархом. Они очень мало знали о внешнем мире и смутно слыхали, что где-то существуют другие города, кроме их собственного, например, Мекка и Медина. Весь мир они разделяла на две части: на разбойников-туарегов и на врагов или жертв этих разбойников. В своей каменной крепости они были в полной безопасности, но в пустыне были так же беззащитны, как и всякий другой караван. Воды у них было совершенно достаточно, в их горе существовал источник. У них были козы, овощи и финики. Однако им приходилось ездить в Таннут за зерном, за патронами и посудой. Они выменивали там все, в чем нуждались, на верблюдов, козьи шнуры и ткани, вышитые их женщинами.
 Несколько дней мы прожили у этого гостеприимного народа. Это был прекрасный отдых, совершенно необходимый в нашей дикой пустынной жизни. Мы отплатили им за гостеприимство, предложив сопровождать их караван, который в ближайшее время должен был выйти на восток.
 Вероятно, эти добрые люди очень удивлялись нашему поведению, потому что, хотя мы и соблюдали все правила благочестия, мы в часы молитвы никогда не молились вместе с ними и во время ночных бесед у костра шейха никогда не говорили на религиозные темы. Мы не хотели рисковать и потому удовлетворялись лишь краткими и благочестивыми ремарками. На всякий случай мы намекнули нашим хозяевам, что наша вера была несравненно выше и чище их и что, не желая оскорблять их чувства, мы предпочитали о ней не говорить…
 Дигби был великолепен. Он рассказывал им о Мекке и Медине, о Багдаде, Константинополе, Каире, Феце и Тимбукту. Его рассказы были настолько увлекательны, что слушателям не оставалось времени для вопросов. Хэнк и Бедди были не менее великолепны. Они молчали, как будто с детства ничем иным не занимались. Тем не менее мы были очень счастливы, когда смогли, наконец, уехать, так как временами наше положение становилось рискованным.
 Мы спустились из этого необычайного и, по-видимому, совершенно не известного европейцам доисторического города и поехали в лучших условиях, чем были когда-либо. Мы шли с крупным и дружественным караваном и шли в том направлении, которое было для нас выгодно. Мы двигались на Аир, а там должны были попасть на караванную дорогу, в изобилии снабженную колодцами. На этой дороге было больше опасностей встретить французов или туарегов, зато главная опасность – опасность гибели в пустыне, становилась меньше. Мы надеялись идти параллельно с дорогой и время от времени заходить в оазисы.
 Мы с искренним сожалением распрощались с нашими хозяевами на последнем оазисе нашего общего пути и пошли на Нигерию. В течение месяца мы великолепно продвигались вперед, пока внезапно не были захвачены бандитом и негодяем – султаном Агадеса в четырехстах милях от границы Нигерии.
 Наше посещение Агадеса было значительно менее приятным, нежели посещение горного города. В Агадесе мы все время были на краю гибели. Султан Тегама совершенно не был похож на старого шейха, и ему мы казались очень подозрительными. Жители этого города были самыми отчаянными разбойниками, и султан был худшим из разбойников города. Впоследствии я с удовольствием узнал, что он был убит французами.
 Агадес был очень старинным городом, выстроенным из глины и наполовину засыпанным песком. В нем была мечеть с башней, напоминающей церковную колокольню, и двухэтажный дворец султана, выстроенный из обожженной глины и окруженный высокой глиняной стеной невероятной толщины, с воротами, напоминающими короткий туннель. Сквозь этот туннель и тяжелые ворота из пальмовых бревен нас провели на двор, засыпанный песком. По одну сторону двора стояла мечеть, а по другую – дворец. Двор был полон верблюдов, коз, кур и людей в самых невероятных лохмотьях.
 Нас провели во дворец через второй туннель, и мы оказались в огромной комнате без окон, с глиняным полом и таким же потолком. Здесь мы ожидали с нашим эскортом, пока не пришло распоряжение привести нас в тронный зал султана Агадеса. Этот зал оказался таким же глиняным, с высокими сводами и второй дверью, почему-то возвышавшейся на десять футов над уровнем пола и соединенной с ним широкой лестницей. Посередине противоположной стены стоял трон, он тоже был сделан из глины. На нем полулежал султан Тегама. Он был одет в грязный белый халат, и лицо его выражало свирепость, жадность и все другие качества, неизбежные для вождя разбойников. Вокруг него стояли шейхи, солдаты, визиры и еще какие-то люди, которые показались мне палачами.
 Султан взглянул на нас, и взгляд его мне не понравился. Я невольно вспомнил все способы казни, применяемые этими джентльменами. Кол, пожалуй, был самым приятным.
 Дигби взял быка за рога. Он любезно приветствовал Тегаму, высказал надежду, что он хорошо себя чувствует, и заявил, что будет иметь с ним серьезный разговор, после того как определит политическую конъюнктуру кое-где на юге, в районе Дамергу и Дамергрим. Дигби держал себя так, как будто он был почетным гостем.
 Любезный Тегама продолжал нас разглядывать.
 – А кто ты, собственно говоря, болтающий об Эль-Сенуси? – спросил он презрительно.
 – Это ты узнаешь в свое время, – ответил Дигби. – То, что я сказал шейху, с которым мы, так сказать, встретились в оазисе Багезан, несущественно. Я рассказал ему то, что следовало, Я пришел от тех, дела которых не нуждаются в том, чтобы о них кричали в каждом дуаре и болтали с первым встречным.
 – Отнюдь нет! – воскликнул я.
 – Значит, ты тоже можешь говорить, – усмехнулся Тегама, слышавший, что среди нас были немые.
 – Аллах разрешает мне говорить, – благочестивым тоном ответил я. – Наш господин, который держит в своих руках север, не любит, чтобы его посланцы зря болтали и еще меньше любит, чтобы их задерживали. (Пусть он подумает, что мы пришли от самого султана Марокко).
 – Что же везут его посланцы? – спросил Тегама более учтивым голосом.
 – Об этом ты узнаешь в свое время, – ответил Дигби. – Султану Агадеса все будет сообщено тогда, когда султан будет нужен нашему господину…
 Такими речами мы в достаточной степени мистифицировали нашего дорогого хозяина и уговорили его подождать и увидеть.
 Он подождал, но не увидел, потому что мы убежали. Нас спас непреодолимый интерес Бедди к «женскому персоналу». Его любовь была не только слепа, но и нема, и все же она победила. Мы бежали на прекрасных верблюдах, но, к сожалению, без винтовок и вообще безо всякого оружия. Мне очень хотелось бы рассказать историю этого бегства, потому что она была очень романтической, с эффектными и театральными моментами. Но, к сожалению, мне некогда распространяться о ней и о многом другом, что мы видела в Агадесе. Это был ужасный город.
 Говорят, что в тысяча девятьсот четвертом году в нем была французская миссия, но город этот был такой же, каким мог быть тысячу лет тому назад. Я видел человека с русой бородой, который смотрел на нас серыми глазами. Его язык был вырезан, уши и пальцы были отрезаны. Он служил вьючным животным.
 Я мог бы рассказать о существе, которое сидело в канаве, качалось и причитало. У него были отрезаны губы, веки, уши и руки. Оно причитало по-немецки.
 Я видел гибель одного храброго человека. Он был привязан к доске, выставленной над краем страшно глубокого сухого колодца. На другом конце доски лежал тяжелый камень и рядом с ним стоял огромный горшок с водой. Вода медленно вытекала из этого горшка и человек знал, что, когда она вытечет, доска вместе с ним рухнет в колодец. Он лежал и смотрел вниз, в то время как вокруг сидели туареги и советовали ему поторопиться со своими молитвами, потому что вода уже почта вытекла. Другие советовала ему не обращать внимания на первых и уверяли, что ему придется подождать еще несколько часов.
 Было бы что порассказать и о палачах Тегамы – четырех неграх ростом не меньше семи футов, самых страшных животных в человеческом образе, которых я когда-либо видел. Они могли одним ударом сабли отрубить голову козе, ногу человеку или любой палец на его руке или ноге. Они умели наносить огромное количество ран, не причиняя этим смерти. Они были большими специалистами в своей профессии и, видимо, любили свою работу…
 Я мог бы рассказать о странных приключениях в Агадесе и странных делах во дворце султана, о фракциях, партиях, ревности и ненависти, но я не могу до бесконечности писать эту книгу.
 Когда пришло время и у нас была возможность бежать, мы бежали. Нас ночью привели к месту, где стояло четыре верблюда с водой и пищей на три дня, и мы рискнули бежать без оружия, потому что чувствовали, что оставаться было опасно. Тегама становился все более и более подозрительным и дерзким. Я полагаю, что кто-то подслушал, как немые Хэнк и Бедди разговаривали между собой. Да и мы, вероятно, чем-нибудь себя выдали, когда ели, молились, сидели, стояли или чихали.
 Надо было бежать, и мы бежали при помощи какой-то дамы с великолепной фигурой и примесью негритянской крови. Она всем рискнула для того, чтобы нас спасти. К сожалению, она не смогла достать нам оружия.
 Мы бежала от Тегамы, но не от последствий нашей встречи с ним. Ему не удалось нас уничтожить, но мы были поставлены в невероятно тяжелое положение. Мы гнали верблюдов полным ходом, придерживаясь той же тактики, что и при бегстве из форта Зиндернеф. Мы избегали караванной дороги, ведущей из Агадеса, и пошли прямо в пустыню, надеясь рано или поздно найти воду.
 После трех невыносимо тяжелых дней мы внезапно выехали к лагерю бери-бери. Это были черные люди, почти голые, вооруженные только луками и стрелам. Они жили охотой и ловили страусов силками. Их лагерь стоял между гигантских скал вокруг лужи стоячей и вонючей воды. Здесь мы отдохнули два дня, накормили верблюдов и отсюда поехали с полными мехами воды и почти пустыми мешками провизии.
 Дня два спустя мы ехали, развернувшись цепью, и искали воду. Хэнк был на правом фланге, в расстоянии полумили от него был я, затем – Бедди и дальше – Дигби.
 Взглянув направо, я увидел, как Хэнк вдруг взмахнул руками и полным ходом погнал верблюда ко мне. В этот самый момент над горизонтом появилась линия всадников. Они остановили своих верблюдов и открыли огонь. Бедди скакал ко мне и Хэнку, а Дигби исчез за скалами.
 – Спешивайся и строй каре, – закричал Хэнк.
 Я понял, чего он хотел. Мы поставили наших верблюдов на колени, сделали вид, что достаем винтовки и легли, выставив над седлами палки.
 – Веселое положение, – заметил Бедди.
 – Прохвосты могут не поверить нашим палкам, – проворчал Хэнк.
 Мы лежали и ожидали смерти. Банда разбойников бросилась на нас, размахивая копьями и саблями. Они, вероятно, чувствовали, что мы беззащитны.
 Мне хотелось плакать оттого, что с нами не было винтовок. Мы могли бы перебить такую кучу этих бандитов, что они оставили бы нас в покое… Больше того, мы получили бы от них провизию и воду… Чувство беззащитности было ужасно. Это как ощущение, которое бывает во сне, когда ты не можешь бежать от опасности… Может быть, Дигби удастся бежать, а может быть, покончив с нами, они примутся за него… Обратят они внимание на наши «винтовки»? Нет, видно они нам не поверили…
 Вдруг слева раздался звонкий и грозный сигнал атаки. Тот самый сигнал, который эти разбойники часто слыхали перед смертью. Сигнал, предшествующий бешеному граду пуль. Эффект был мгновенный. Весь отряд повернул вправо и полным ходом бросился бежать.
 Когда сигнал замолк, Хэнк во всю силу своих гигантских легких стал по-французски командовать, а слева внезапно появился человек с отчаянной энергией сигнализировавший какому-то отряду, от которого он, по-видимому, был выслан разведчиком. Всадники в панике решили, что противник находился позади того места, где они сперва увидели Хэнка, и поскакали мимо скал, на которых сидел Дигби.
 Один из них вдруг повернулся налево, отделился от бегущих и, то ли из чувства мести, то ли из желания единоборства, бросился на Дигби.
 – Живо! – закричал я. – Он убьет его! – И во весь голос стал звать Дигби.
 Мы взобрались на верблюдов, Хэнк продолжал командовать по-французски, а Бедди испускал пронзительный боевой клич индейцев.
 Дигби наклонился и ожидал нападения. Когда всадник поднял свой огромный меч, правая рука Дигби вдруг вылетела вперед, противник внезапно получил удар в лицо большим камнем. Он закачался и остановил верблюда. Дигби бросился на него, схватил его за ногу, и они вместе рухнули. Когда они вскочили на ноги, туарег замахнулся саблей, но Дигби ударил его кулаком в подбородок, и он упал. Сабля, описав круг, полетела в сторону, Дигби схватил ее и стоял над оглушенным разбойником, лежавшим на спине и хватавшим песок руками.
 В этот момент раздался выстрел, и Дигби упал. Один из беглецов на ходу выстрелил с верблюда и исчез.
 Дигби умер до того, как я к нему подошел. Разрывная пуля попала ему в затылок…
 Мы связали арабу ноги, и я, схватив горн Дигби, затрубил как мог.
 Я не буду говорить, что я почувствовал, увидев Дигби мертвым. Майкл погиб, Дигби погиб, и я ощущал, что все живое во мне тоже погибло.
 Мы похоронили Дигби в песке. Лучших похорон мы ему устроить не могли.
 – Он умер за нас, – медленно сказал Хэнк, жуя губы. Бедди ничего не сказал, в глазах у него стояли слезы. Он долго стоял и молчал, потом вдруг подошел к пленному туарегу и развязал его. Это был огромный и молодой варвар, вдвое больше Бедди. Он совершенно оправился от своего падения. Бедди велел ему встать и полез с ним в драку. Он избил его до потери сознания.
 Мы не знали, что с ним делать, с этим бандитом. Я предложил связать ему руки, посадить его на верблюда и заставить быть нашим проводником. Я заговорил с ним по-арабски, когда он пришел в себя после боя с Бедди. Я спросил его, согласен ли он вести нас к югу, от оазиса к оазису, на территорию Кано. Он ответил, что охотно отведет нас в ад и согласен оставаться там, пока мы там будем. Он несомненно был храбрым человеком.
 Тогда я сказал, что мы отберем его верблюда и оружие (к сожалению, винтовки у него не было), и оставим его здесь умирать от жажды.
 – Случится то, что написано, – спокойно ответил он, пожав плечами, и больше ничего мы не могли от него добиться. В конце концов мы взяли его с собой, связав и посадив его на его же верблюда. Мы оставили его у первого же колодца, к которому пришли. Этот колодец мы отыскали, идя в обратном направлении по следу его приятелей. От колодца мы уехали с полными мехами воды и половиной провизии нашего пленника.
 Смерть Дигби была первой из катастроф. Вскоре после нее мы встретились со страшной песчаной бурей, во время которой чуть не погибли. Потом мы потеряли караванную дорогу. Возможно, что мы, не заметив, пересекли ее на каком-либо каменистом участке, где следов не было. А может быть, следы были занесены песчаной бурей.
 Умирая от жажды, мы дошли до колодца, который оказался высохшим. У этого колодца наши верблюды, умиравшие от голода, поели какой-то ядовитой травы. К концу следующего дневного перехода они издохли. Мы оказались одни в пустыне, без оружия и верблюдов, с одним мехом воды, в котором сохранилось не больше бутылки. Мы решили не пить эту воду до тех пор, пока сможем выдержать. Целый день мы шли вперед и к концу дня не знали, ближе или дальше мы от караванной дороги…
 К вечеру мы были неспособны говорить. У нас растрескались губы и распухли языки. Рот был совершенно сухой. Это страшное ощущение. Кожа во рту кажется толстой и жесткой, гортань сжимается, точно ее давит резиновым кольцом.
 Я показал на драгоценный мех с водой и вопросительно поднял брови. Хэнк покачал головой и показал на заходящее солнце и затем на зенит. Это значило, что пить нам следовало не раньше чем завтра, потому что завтра будет хуже, чем сегодня.
 Всю ночь мы шли качаясь, потому что наше спасение зависело от того, удастся нам дойти до дороги или нет. К утру я почувствовал, что больше не могу идти, и сел на песок. Мои товарищи увидели, что я обессилел, легли рядом, и мы уснули.
 Я проснулся от солнечного света и увидел, что Бедди держит в руках клочок бумаги. Его лицо было совершенно искажено, и он беззвучно шевелил губами. Он передал листок мне. На листке было нацарапано:

 «Ребята, пейте медленно и идите быстро. Мы были хорошими товарищами, Бедди.

    Хэнк».

 Хэнк ушел… Бедди развязал мех и набрал в рот воды. Он долго держал ее во рту и наконец медленно проглотил.
 – Глотни воды… Делай, как я, – прохрипел он. – Надо слушаться Хэнка, – добавил он, но я покачал головой. Я не хотел пить эту воду.
 – Пей, – хрипел Бедди. – Он ушел. Если мы не будем пить, значит, он ушел зря. Теперь надо пить. Иначе он зря умер. Нельзя не пить, приятель…
 Я наполнил рот водой и с трудом ее проглотил, но не мог проглотить странного комка, который был у меня в горле…
 Мы шли весь этот день и следующий, время от времени набирая в рот воды. Перед самым закатом на второй день мы увидели мираж. Пальмы, деревня и маленькая белая мечеть… Мы пошли вперед, и мираж оказался действительностью. В этой деревне мы остались на несколько месяцев. Время от времени мы уходили в пустыню на поиски Хэнка. Мы работали в садах, носили воду, сторожили верблюдов и делали все, что нам предлагали. Когда приходили французские патрули, мы прятались в пустыне и все население деревни нам сочувствовало.
 Мы не раз могли бы присоединиться к одному из идущих на юг караванов, но Бедди не хотел уходить из деревни. Он был совершенно уверен в том, что Хэнк остался в живых. Он был убежден, что Хэнк бессмертен. Сперва он говорил:
 – Завтра он сюда ввалится, здоровый как черт… С ним ничего не сделается. – Потом говорил еще: – Хэнка убить невозможно. Он, так сказать, неистребим… Я помню, как в Колорадо он пробрался через горы Панаминт и через долину Смерти, а потом вылез на горы по другую сторону. Он гнал конокрада и там, в горах, нашел его подохшим от жары. Хэнк потрогал его и вернулся обратно. Два раза прошел всю дорогу, а тот сдох от одного раза!
 Наконец с севера пришел караван, направлявшийся в Зиндер (центральный пункт французской военной территории). Бедди предложил отправиться с этим караваном в качестве погонщиков.
 – Нельзя же нам навсегда оставаться здесь, приятель, – сказал он. – И то я, пожалуй, слишком долго ждал… Но ведь надо же было Хэнку дать нас догнать…
 Если бы не необходимость доставить письмо Майкла и не желание увидеть Изабель, я, пожалуй, попросил бы Бедди остаться еще в этой деревне. Я чувствовал, что ему этого хотелось. Мы присоединились к каравану и шли до самого Зиндера. Неподалеку от французского форта мы ушли из каравана, хотя едва ли чем-либо рисковали в случае встречи с французами. Все же нельзя было ручаться за то, что мы не встретим какого-нибудь знакомого унтер-офицера или патруль, отыскивающий в пустыне дезертиров.
 Наши приключения между Зиндером и английской границей были многочисленны, и дорога была очень тягостна. Но после того, как я потерял моих братьев, а Бедди потерял Хэнка, мы ни на что не обращали внимания. На границе в Барбера мы увидели солдат в английской колониальной форме. Они были из батальона негров Хаусса.
 В один прекрасный день мы въехали на ослах в город Кано, и, встретив одного англичанина, я признался, что я его соотечественник. Он был очень со мной любезен и помог мне связаться с нашим другом, вернее с другом тети Патрисии, неким мистером Лоуренсом, который служил в колониальном управлении на Нигере. Лоуренс прислал мне денег и пригласил вместе с Бедди приехать к нему. Когда я сказал Бедди, что завтра утром он снова сядет на железную дорогу, он улыбнулся, покачал головой и сказал, что не сядет. Он приехал в Кино только для того, чтобы меня проводить, а теперь он должен был вернуться и разыскать Хэнка. Его ничем нельзя было разубедить в том, что Хэнк жив.
 – Разве ты ушел бы, если бы твой брат потерялся? – сказал он. – Нет, друг, это не годится. Хэнка надо найти.
 Я сделал для него все, что смог. Я достал ему великолепного верблюда и второго верблюда для провизии, воды, небольшую палатку, оружие и много патронов. Я нанял ему негра-проводника, бывшего солдата английской армии. Этого негра мне порекомендовал тот самый англичанин, которого я встретил в Кано, чиновник по фамилии Мордонт. Мордонт сказал негру, что он должен идти на север с американским «исследователем» и во всем ему повиноваться; уплатил ему половину жалованья и обещал вторую половину по возвращении в Кано со своим хозяином.
 Мордонт был настолько мил, что поверил мне на слово и за мой счет произвел все эти расходы. Я обещал рассчитаться с ним, как только доберусь до Лоуренса… Мне очень тяжело было расстаться с Бедди, и я чувствовал, что он никогда не вернется в Кино без Хэнка, а так как Хэнк вообще никогда и никуда не вернется, то Бедди был обречен на гибель… Не знаю, хватило бы у меня храбрости вернуться в ад, из которого я чудом был спасен, ради такой маловероятной возможности отыскать своего друга.
 Из Кино я проехал поездом в какое-то место, название которого я позабыл. Там Лоуренс встретил меня на платформе. Я сразу узнал его лицо, хотя не видел его с детства. Он был такой же холодный и сухой, как всегда, но во время моего рассказа почти разволновался.
 – Хотел бы я знать, – сказал он, – существует ли какая-либо выдумка более фантастичная, чем эта действительность… Неужели вы до сих пор не знаете правды о «Голубой Воде»?
 – Нет, – сказал я. – Я знаю только одно, а именно то, что мой брат Майкл никогда и ничего не крал.
 – Не сомневаюсь… А теперь я вам кое-что расскажу. Ваш майор Божоле был послан в Зиндер и оттуда вернулся домой через Кино. На железнодорожной станции Кино я с ним встретился, и он рассказал мне все, что знал об истории форта Зиндернеф. Он передал мне «признание» вашего брата, и с этим признанием я поехал в Брендон-Аббас. Я отдал его леди Брендон и рассказал, при каких обстоятельствах оно было найдено, но она, по-видимому, очень мало была этим делом заинтересована.
 Наступила моя очередь удивляться. Я не мог понять, почему тетя Патрисия так спокойно отнеслась к этой невероятной новости. По-видимому, ей вовсе не хотелось получить обратно этот проклятый камень. Ее поведение удивило Лоуренса и еще больше удивило меня.
 Потом Лоуренс рассказал мне последние новости из Брендон Аббаса. Сэр Гектор Брендон умер. Он умер ужасно, совершенно один, брошенный в Кашмире своими слугами при первых признаках поразившей его холеры.
 Капеллан умер от удара. Клодия вышла замуж за одного из самых богатых людей Англии. Ее муж был настолько старше ее, что мог бы быть ее дедушкой. С Огастесом произошло несчастье. Он никогда не умел ездить верхом и так и не научился. Он упал со своего коня на охоте и запутался ногой в стремени. Когда его нашли, он был разбит в лепешку. Это была третья смерть в Брендон-Аббасе.
 Изабель чувствовала себя прекрасно. Нет, она не вышла замуж. Когда он получил последнее письмо из Брендон-Аббаса? Сравнительно недавно, не больше месяца тому назад. Теперь леди Брендон писала чаще. По-видимому, ей не к кому было обратиться за советом после смерти капеллана
 Изабель была здорова и не замужем! Я почувствовал, что дышу свободнее и сердце мое бьется нормальнее. Лоуренс очень напугал меня известием о замужестве Клодии.
 Значит, тетя Патрисия знала… Но что она знала, в конце концов? Только то, что Майкл признался в похищении «Голубой Воды», но знала ли она правду?..
 Все последнее время я чувствовал себя очень плохо и наконец свалился у Лоуренса. У меня была дизентерия, осложненная малярией. Это очень скверная комбинация.
 Будь я сыном Лоуренса, он не сделал бы для меня больше. Он вызвал откуда-то правительственного доктора. Этот доктор был великолепен. Оба они работали не покладая рук и наконец спасли меня от верной смерти. Пришел день, когда я настолько поправился, что мог отправиться в Лагос и оттуда домой. Джордж Лоуренс поехал со мной вместе. Он поклялся не выпускать меня из виду, пока не довезет в Брендон-Аббас. Однако мне пришло в голову, что ему самому хотелось поехать в Брендон-Аббас и он воспользовался мной, как предлогом.
 В один прекрасный день я оказался на палубе парохода. Я дышал великолепным морским воздухом и смотрел на уходящие берега страшной Африки. Я чуть не плакал. Ведь в этой стране остались оба мои брата и двое лучших людей, которых я когда-либо знал: Хэнк и Бедди. Не будь Изабель, я предпочел бы умереть.
 Но я был рад, что живу, что в моем кармане лежали телеграммы от Изабель. Она послала их сразу же, как только письмо Лоуренса с описанием моего внезапного появления в Нигерии дошло до Брендон-Аббаса.
 Она решила встретить меня на той же поляне, на которой мы играли детьми. От счастья люди не умирают, иначе я никогда не пережил бы этого часа. Изабель была еще милее и прекраснее, чем когда-либо…
 Тетя Патрисия сперва была холодно дружественна. Она дала мне понять, что она однажды за мной послала и я отказался прийти и, кроме того, я против ее воли ушел из дому!
 В той самой гостиной, в которой исчезла «Голубая Вода», в присутствии Изабель и Джорджа Лоуренса я передал ей письмо и пакет Майкла. Она открыла письмо и спокойным, ясным голосом прочла:

 «Дорогая тетя Патрисия.
 Когда вы получите это письмо, я буду мертв, и надеюсь, что по прочтении его вы меня простите. Я поступил так, как считал наилучшим. Я хотел чем-нибудь отплатить вам за вашу доброту ко мне и моим братьям.
 Дорогая тетя, я знал, что вы продали «Голубую Воду» магарадже, и догадывался, что вы боялись возвращения сэра Гектора, который неизбежно должен был об этом узнать.
 Я сидел в рыцарском костюме в тот день, когда вы передали сапфир агенту магараджи. Я слышал все, что вы говорили. Потом я узнал, что вы велели сделать себе дубликат этого камня. Вы часто нам его показывали, и я всегда мечтал, чтобы он был похищен. Это было бы очень забавно. Воры на этом сами бы нажглись, и продажа камня никогда не стала бы известной сэру Гектору.
 Ради вас я охотно украл бы этот камень, но, к сожалению, я не знал, как отыскать тайник, в котором он хранился. Наконец от сэра Гектора пришло письмо, в котором он извещал вас о своем возвращении. Дело было плохо, необходимо было принять срочные меры. Я стащил этот кусок стекла и при сем возвращаю его с извинением. Я чуть-чуть не положил его на место в ту ночь, но очень рад, что этого не сделал (так и скажите Джону).
 Прошу вас сказать сэру Гектору, что я украл «Голубую Воду». Пусть все думают, что я самый обыкновенный вор. Иначе вся эта путаница из-за «Голубой Воды» будет напрасной и мне не удастся охранить вас от неприятностей.
 Я позволю себе заметить, что вы были вполне правы, продав этот камень.
 Я почти пожалел о своем поступке, когда оба эти болвана, Дигби и Джон, тоже удрали. Какое нахальство! Мне никогда не приходило в голову, что они сделают такую глупость. А впрочем, я не имею права их за это упрекать. С моей стороны было бы слишком эгоистично требовать, чтобы все развлечения выпали только на мою долю.
 Надеюсь, что все сошло благополучно. Воображаю, как злился дядя Гектор! Итак, дорогая тетя, искренно благодарю вас за все, что вы для нас сделали, любящий вас племянник

    Майк Джест».

 В первый раз в моей жизни я увидел, что тетя Патрисия вытерла слезы.
 Выдержка из письма Джорджа Лоуренса, эсквайра, колониального инспектора, полковнику Анри де Божоле, полка спаги ХІХ (Африканского армейского корпуса):

 «Таков конец этой истории, друг мой. Жаль этих двух мальчиков, Майкла и Дигби Джестов…
 Надеюсь, что вы сможете в июне приехать в Англию. Мне очень хочется, чтобы вы были моим шафером, и это желание искренно разделяет леди Брендон.
 Черт возьми, я чувствую себя, как мальчишка! Жутко подумать: после тридцати лет безмолвного воздыхательства вдруг такой блестящий успех.
 Джон, которого вы знаете, тоже собирается жениться. Леди Брендон старается чем может помочь ему и Изабель. По-видимому, она чувствует себя обязанной отплатить им за Майкла…»