---------------------------------------------


 Густав Эмар
 Ранчо у моста Лиан



 ГЛАВА I
 О том, чем может окончиться любовное свидание в некоторых частях Мексики


 Война за независимость, которую мексиканцы вели на протяжении одиннадцати лет, чтобы избавиться от ненавистного испанского ига, тяготевшего над ними более трех столетий, представляет собой славную эпопею, еще очень мало известную в Европе, тогда как в Америке все достопамятные эпизоды и геройские подвиги этой войны давно уже стали легендарными.
 Насмешливой судьбе было угодно, чтобы духовенство, на которое испанское правительство возлагало такие надежды, избрав его одним из главных своих орудий для поддержания невежества в туземцах и воспитания их в рабской покорности испанцам, это самое духовенство первое выразило протест, провозгласило свободу, восстало против гнета и призвало несчастное население страны к оружию, подняв знамя восстания.
 Гидальго, скромный священник городка Долорес; первый во главе своих прихожан, со шпагою в одной руке и распятием в другой, поднял знамя восстания.
 В первый момент с ним было около пятисот человек, по пути к нему присоединялись жители из всех сел и деревень ближайших окрестностей, и месяц спустя армия его превышала громадное число — 60000 человек. Правда, все это были люди, не сведущие в военном деле и весьма плохо вооруженные, но смелые, отважные, сильные духом и полные самой отчаянной решимости победить или умереть. Совершая чудеса храбрости, они шли прямо на столицу. Жители города Мехико трепетали, получая известия об их приближении.
 Но Гидальго был разбит, схвачен и расстрелян. Восстание оказалось обречено на поражение, но главное было уже сделано: народное сознание пробуждено, импульс дан, словом, самый тяжелый камень сдвинут с места. Гидальго пал, но кровь героев породила новых героев и мстителей. Вся Новая Испания, из края в край и из конца в конец, была объята пламенем восстания и кровопролитной войны. После Гидальго пришел Морелос, священник Каракуаро и многие другие герои, которым не суждено было увидеть торжества их оружия и их святого дела.
 Война эта могла закончиться только совершенным изгнанием испанцев из Мексики и полной независимостью страны.
 Замечательно то, что революция, была начата духовенством-опорой испанского владычества, а победоносно закончена благодаря крушению другой его опоры, а именно, измены военных. Один испанский полковник, ярый враг и противник этой революции вначале, стал впоследствии ее сторонником в надежде на конфискации в свою пользу; мечтав о роли Наполеона, он сыграл роль Мюрата и погиб, так же, расстрелянный на пустынном прибрежье.
 Тот незаметный, скромный эпизод, который мы собираемся рассказать вам в этой книге, имеет совершенно частный характер, лишь косвенно относящийся к войне за не— зависимость.
 Все это было года два-три спустя после того, как Гидальго, подняв знамя мексиканской независимости, призвал народ под это знамя и сам стал душою народного движения. А местом действия являлась местность, совершенно еще неисследованная и почти никому неизвестная; культура не успела еще коснуться ее несмотря на то, что лежит она между двумя большими городами, и что один из них был в то время важнейшим торговым портом этого побережья.
 Мы просим читателя последовать за нами в провинцию Халиско (Jalisco), или Гвадалахара (Guadalajara).
 Провинция эта — одна из богатейших, плодороднейших и живописнейших во всей мексиканской конфедерации; так как она лежит над очень высокой широтой, то была бы нестерпимо знойной, если бы ее не защищали с одной стороны высокие вершины Сьерры-Мадре, а с другой — освежала близость Тихого океана с его живительными ветрами и влажным дыханием. С томною грацией нежащейся креолки раскинулась она среди цветов и темной зелени лесов на берегу Тихого океана, между Синалоа и территорией Колинза.
 Вся эта живописная, прекрасная страна, поросшая роскошным девственным лесом латаний, пальм и других тропических деревьев, представляет из себя целый океан зелени; вдыхая влажный воздух моря и вторя его шуму, безбрежный лес плавно раскачивает стройные, высокие вершины свои, в точности подражая движению волн в момент отлива и прилива.
 Странный люд, о котором в начале нашего столетия никто не знал, укрывается в этих лесах, под их непроницаемым шатром, живя охотой, контрабандой и некоторыми другими промыслами, им здесь никто не препятствует.
 Население это состоит преимущественно из разных ослушников закона и требований цивилизации, ищущих ничем не ограниченной свободы или безнаказанности в непроходимых дебрях лесов. Кто решится проникнуть в вглубь бесконечных, беспрерывных зеленых чащ, населенных только хищниками всякого рода и дикими зверями, в числе которых самыми опасными являются двуногие?
 Однако, этот люд с дикими своеобразными нравами, не терпящий ни какого стеснения или ограничения своей свободы, честен по своему, и не смотря на свою дикость и грубость, не лишен чувства прекрасного и доброты, — и только в крайних случаях сближается с бандитами и другими отщепенцами человеческого общества, укрывающими под гостеприимным кровом их громадного зеленого шатра.
 Тут и там, среди глухого леса, на какой-нибудь красивой полянке, можно видеть пятнадцать, двадцать jacales, т. е. шалашей или хижинок, причудливо разбросанных по берегу реки или ручья. Это так называемая охотничья деревня или, pueblo; единственная власть которую здесь признают, это местный священник и алькад. Человеку невозможно жить одному, ему необходимо сообщество таких же людей для обмена чувствами и мыслями и для того, чтобы создать себе семью.
 Жители этих пуэбло бедны, но гостеприимны, и в их хижинах можно спокойно спать при открытых дверях, хотя бы у вас были мешки наполненные золотом.
 Вследствие какого-то безмолвного соглашения, бандиты, укрывающиеся в этих лесах, никогда не подходят к пуэбло, они знают, что если только посмеют нарушить это правило, то меткая пуля кого-нибудь из охотников тотчас же напомнит им о том, что здесь им делать нечего. Зная это, охотники и бандиты живут в мире, или вернее, редко приходят в столкновение между собой.
 Сан-Блаз, построенный на острове, лежащем в самом устье Рио-Гранде де Сант-Яго, был в то время, о котором теперь идет речь, самым оживленным портовым городом Мексики со стороны Тихого океана. Здесь собирались тогда испанские галионы для нагрузки золотом, другими ценными металлами этой богатой страны, преимущественно провинций, расположенных по прибрежью Тихого океана. Отсюда эти суда следовали со своим ценным грузом сперва в Гваякиль, а оттуда в Каллао. В то время Сан-Блаз был богатым и цветущим городом, в котором торговцы быстро богатели и наживали громадные состояния. Теперь уже совсем не то: благодаря открытию нового порта Гваймас, свободной торговле, установленной декретом либерального мексиканского правительства, а быть может, из-за крайне вредного для здоровья климата Сан-Блаз, город этот совершенно утратил все свое прежнее значение. Даже в былое время, с наступлением дождливого сезона, все зажиточное население города переселялось в Тепик, прелестный городок, утопавший в рощах апельсинов, гранат и флорипондиосов — перуанского дурмана — в цвету.
 Расстояние между двумя этими городами не превышает 18 или 20 миль, но наибольшая часть пути пролегает через остатки громадных девственных лесов, о которых мы уже говорили. Отдельные лесные красавцы, выступая вперед, стараются запустить свои корни в самые пески океанского прибрежья.
 И вот, приблизительно на половине пути между Тепиком и Сан-Блазом, по правую сторону, если ехать из Тепика, находится, или же находилась лет тридцать пять тому назад, большая группа скал, а на вершине самой высокой скалы возвышался громадный чугунный крест, осененный двумя гигантскими латаниями, под тенью которых мог приютится и отдохнуть усталый путник.
 У самого подножья креста, последнего памятника испанского владычества в этой стране, начиналась узенькая и почти незаметная тропинка, которая потом, впрочем, расширялась, так что по ней могли проехать два всадника рядом, и уходила вглубь темной чащи леса, в самые заповедные тайники зеленого шатра.
 Делая бесчисленные повороты и извиваясь во все стороны в продолжении более часа пути, постепенно суживаясь до того, что превращалась прямо в звериную тропу, дорога эта, наконец, разветвлялась. Одна тропа уходила в вглубь леса и под конец совершенно терялась в непроходимой чаще, тогда как другая ветвь вела к широкой, светлой реке, через которую был настлан мост на перекинутых с одного берега на другой деревьях, засыпанных слоем сбитой земли и листвы.
 По ту сторону реки, саженях в десяти от моста, среди леса, открывалась неожиданно, большая и широкая полянка, на которой в живописном беспорядке было разбросано до тридцати хижин, построенных из древесных ветвей, переплетенных между собою, и смазанных жидкой глиной, смешанной с рубленной соломой, и выбеленных известью, под кровлями из досок, крытых густым слоем листвы.
 В центе этого живописного пуэбло виднелось строение лучшей постройки и более внушительных размеров, чем все остальные, с маленькой колокольней и двухстворчатой входною дверью, обе половинки которой были украшены изображением креста. То была церковь пуэбло, трогательная в своей простоте и скромности среди окружающей ее величественной природы.
 Деревенька или селение это, название которого не известно даже самим мексиканцам, именуется pueblecito de Palo-Mulatos, т. е. поселок Пало-Мулатос. Во время описываемых событий, в поселке насчитывалось до 350 жителей, все охотников или контрабандистов.
 В эпоху испанского владычества торговля с чужеземными странами была запрещена под страхом ужасных наказаний, и контрабанда процветала тогда более чем когда-либо, принося громадные доходы тем людям, которые решались заниматься этим делом. Особенно развилась контрабанда на Тихоокеанском побережье в продолжении тех одиннадцати лет, пока продолжалась война за независимость.
 Смелые, неустрашимые крейсеры, французские и английские, подвозили к Сан-Блазу: а не редко ввозили даже в самый Сан-Блаз в весьма большом количестве оружие и снаряды, в которых так нуждались инсургенты. Отсюда все это доставлялось во все провинции Мексики невидимым путем через местных контрабандистов.
 Вследствие этого, жители Пало-Мулатос были богаты и от души желали продолжения войны, в которой до того времени не один из них даже не помышлял принять деятельного участия, хотя мексиканцы уже более четырех лет дрались с испанцами за свою независимость.
 Какое им было дело, этим жителям девственных лесов, до кровавой вражды мексиканцев к испанцам? Им эта независимость не могла дать решительно ничего, они и так были всегда свободны и вполне независимы в глуши своих лесов.
 Пало-Мулатос, не имея средств содержать за свой счет священника, который бы постоянно жил в их селенье, только в воскресные и праздничные дни могли присутствовать при богослужении в своей церкви, куда приезжал каждый раз священник из какого-нибудь ближайшего города.
 Другие соседние села и деревни, не имевшие даже церкви, собирались в воскресные и праздничные дни слушать обедню и проповедь священника сюда же, в Пало-Мулатос, где затем проводили остальную часть дня в разного рода увеселениях, а вечером каждый садился на своего коня и возвращался домой, увозя с собою все, закупленное на базаре, с незапамятных времен шумевшем на «пласа майор», т. е. главной или большой площади Пало-Мулатос, по воскресеньям. В эти дни население деревеньки достигало до двух тысяч душ, считая женщин, и детей. Отъезжающие отправлялись кто по одиночке, кто маленькими группами, мирно обсуждая вопросы дня или сообщая друг другу услышанные новости.
 В американских лесах встречается множество ядовитых растений, как например, palo-mulato, род Манканица (антильское дерево, весьма ядовитое) и yedra, род лиан; кроме того еще много других. Из сока пало-мулато добывают страшный яд, так называемое «древесное молоко»; действие его смертельно. Именно пало-мулато встречается повсюду около этой деревни, о которой мы говорили, отчего она и получила свое выразительное название.
 На расстоянии каких-нибудь трех ружейных выстрелов от Пало-Мулатос, на самом берегу реки, в чрезвычайно живописной местности стоит ранчо, отлично выстроенное из древесных стволов на прочном каменном фундаменте, поднятом на значительную высоту над уровнем почвы. К входной двери этого ранчо вели шесть каменных ступеней, грубо отесанных и прочно соединенных между собой. К дому был пристроен большой сарай, служивший одновременно и клетью для зимних припасов, и амбаром для зерна и фуража, а также и кухней. За домом виднелась конюшня на 7 или 8 лошадей.
 Тут же был с большим вкусом разбитый обширный сад, с прекрасными цветниками, часть которого была отведена под огород, что было весьма необыкновенным явлением в стране, где никто решительно не хочет возделывать землю.
 Внутренний вид этого ранчо представлял собой пять или шесть просторных комнат, разделенных одна от другой легкими перегородками, и обставленных простой и грубой мебелью, но отличавшихся чрезвычайной чистотой, приятно поражавшей всякого, кто туда входил. Владелец ранчо слыл богатым человеком, да и на самом деле он был сравнительно богат.
 Шагах в ста от ранчо гигантская латания, поваленная грозой, упала поперек реки и, повиснув на крепких лианах, оплетавших ее, осталась висеть на высоте приблизительно двух футов над водою, образовав природный висячий мост.
 С течением времени лианы все разрастались, другие прицеплялись и сплетались с ними, и соткался непроницаемый покров, легкий и прозрачный, как тончайшее кружево. Гигантский ствол покачивало ветром из стороны в сторону на этих лианах, но он был настолько же прочен, как и самые прочные современные мосты. Через этот естественный висячий мост постоянно переправлялись пешие и даже конные, пробираясь между двумя причудливыми зелеными стенами, сходившимися в верху красивым сводом. Великолепное зрелище представляла собою фантастическая висячая галерея.
 Жители окрестных мест постоянно пользовались этим висячим мостом для сокращения пути и носили сюда опавшие листья, мелкие прутья и землю.
 Всякий, проходивший по этому мосту, отлично мог все увидеть сквозь просветы листвы и тонких стеблей лиан, но сам он оставался совершенно не видим для всех окружающих.
 Однажды в первых числах мая 1814 г. около четырех часов утра, когда луна освещала своим холодным голубовато-белым светом всю окрестность, и кругом было светло, как днем, свежий ветерок пробежал по верхушкам деревьев, шелестя с каким-то таинственным шепотом по могучим ветвям зеленых гигантов.
 Повсюду царила невозмутимая, торжественная тишина. Вдруг со стороны реки послышался бешеный топот коня, мост Лиан заколыхался, — и в следующее мгновение на берег выскочил человек. Ему могло быть лет двадцать семь; высокого роста и прекрасно сложенный, он был даже очень красив, если бы выражение злобы и жестокости не придавало его лицу нечто отталкивающее.
 На нем был костюм, мало отличавшийся от обыкновенного костюма ранчеро, но только более скромный и порванный во многих местах шипами колючих кустов и деревьев во время, очевидно, довольно дальнего пути по глухим тропам, а, быть может и напрямик.
 На поясе у него висел просто поддетый в железное кольцо «мачете», громадный охотничий нож без ножен и длинный нож, на половину скрытый в его пунцовом faja из китайского крепа; за плечами висело прекрасное английское ружье; высокие, заходящие за колени гетры или штиблеты из шкуры ягуара, плотно облегали его сильные мускулистые ноги, а на голове была надета широкая поярковая шляпа с низкой тульей, обвитой golilla из черных и розовых бус; из под шляпы, низко надвинутой на глаза и скрывавшей на половину лицо молодого человека, выбивались густые пряди вьющихся кольцами шелковистых черных кудрей, ниспадавших красивой волной на плечи незнакомца.
 Остановившись на минуту, он как будто прислушивался к чему-то, и даже пригнулся к самой земле, затем вдруг выпрямился во весь рост и, завернувшись по самые уши в свой сарапе (плащ), пробормотал:
 — Нет, верно, я ошибся, нигде ничего нет! — и, окинув еще раз взглядом всю местность, пошел по берегу реки, пока не добрался до густой рощицы лимонных деревьев, случайно выросшей на самом краю воды. Здесь, забившись в кусты, как хищный зверь в засаде, он обождал с минуту и затем, приложив два пальца к губам, свистнул так, что даже самый опытный слух мог принять этот звук за звук, который издает гремучая змея.
 Находясь в кустах маленькой лимонной рощицы, незнакомец был не далеко от ранчо, но его самого никак нельзя было видеть, хотя ему все было видно, как нельзя лучше. Ранчо был погружен во мрак, нигде не было ни огонька, — но едва только раздался слабый свист незнакомца, как дверь тихонько отварилась и на пороге показалась молодая девушка лет семнадцати с грациозно установленном на правой плече contaro, которое она поддерживала обнаженной прелестной формы рукой.
 С минуту девушка простояла в нерешительности, вопрошая взглядом своих прелестных черных глаз сонные берега реки. Затем она тихонько притворила дверь и стала осторожно спускаться с лестницы, медленно направляясь к берегу реки прямо к той лимонной роще, в которой притаился молодой человек.
 Когда молодая девушка была уже всего в нескольких шагах от него радостный крик вырвался из уст молодого человека и сам он кинулся к ногам девушки и воскликнул:
 — О, Ассунта! дорогая моя Ассунта, вы здесь! Вы согласились придти на это свидание, первое, на которое вы, наконец, решились!
 — Да, и последнее, Торрибио! — отозвалась молодая девушка голосом мелодичным, но грустным, как звук печальной свирели.
 — Боже мой! Что вы говорите! Я верно не так расслышал ваши слова.
 — Нет, вы слышали именно то, что я сказала, Торрибио! Это свидание ваше первое и последнее, на которое я когда либо решусь!
 — О Боже! — прошептал он, закрывая лицо руками.
 Девушка эта была действительно прелестна, полна грации и чистой девственной красоты. Эта очаровательная оболочка скрывала редкую душу, ангельскую доброту, твердую волю и чувство благородства, не поступавшееся ни в чем и не позволявшее кривить душой. Выросшая и воспитанная среди этой грациозной и девственной природы, она привыкла быть честной, правдивой и откровенной, не знала никаких стеснений и пользовалась всегда не ограниченной свободой; она была чужда страхов и смелости европейских женщин, но, несмотря на свой юный возраст, умела заставить уважать себя, даже и этих полудиких людей, среди которых прошла вся ее жизнь с самого дня ее рождения. Словом, это была натура еще не тронутая, девственная, как эти леса, но сильная и вместе с тем нежная и любящая.
 — К чему прикидываться и выражать печаль, которой нет в вашем сердце, Торрибио? — холодно заметила она, глядя на молодого человека.
 — Так вы меня не любите? — воскликнул он, подняв голову.
 — Нет, — сказала она твердо и спокойно, — и уже во всяком случае не так, как вы предполагаете.
 — Почему же, Ассунта, вы не любите меня, чем я хуже других молодых людей, моих сверстников?
 — Сам не знаешь, Торрибио, почему любишь, или не любишь человека; вопрос этот совсем напрасен.
 — А если вы меня не любите, то почему же вы явились на это свидание, которое я назначил вам?
 — Почему? — потому что я девушка честная, я не хочу, чтобы вы питали надежды, которая никогда не осуществится.
 — Ассунта!
 — Я не умею говорить иначе, Торрибио, я не умею скрывать своих мыслей под красивыми, приятными словами! Что же мне делать?
 — Пусть так! говорите, я буду слушать вас!
 — Вчера, пользуясь минутой, когда тетка моя отлучилась из комнаты, вы кинули мне в окно букет цветов, перевязанный веткой душистого шинтуля; я, конечно, легко могла бы прикинуться, что не понимаю смысла этого послания, — но я не захотела этого, а предпочла прямо и открыто сказать вам с глаза на глаз, Торрибио, что я не люблю вас и любить не стану, что вы мне не кортехо (cantejo) и никогда им не будете. Забудьте же обо мне; в наших лесах, да и в соседних городах, не мало прекрасных девушек, любая из которых, быть может, будет рада вашей любви; меня же вы совсем не знаете. Вы сегодня в первый раз говорите со мной. Если даже я и понравилась вам, то чувство ваше еще не успело пустить глубокие корни. — Расстанемся друзьями, — я не хочу вам зла, Торрибио, и буду рада, если узнаю, что другая женщина отвечает вам взаимностью на вашу любовь. Ну, а теперь прощай! Я сказала вам все, что нужно! — И с этими словами молодая девушка собралась уйти.
 — Нет, подождите! — гневно воскликнул молодой человек.
 — Что вам надо? — спросила девушка, обернувшись.
 — Я молча выслушал вас до конца, чего мне это не стоило, Ассунта, а теперь я желаю вам отвечать!
 — Зачем? Ведь ваши слова не изменят моего решения!
 — Точно также, как не изменят и моего!
 — Что вы хотите сказать?
 — Я вас люблю, Ассунта, и ничего в мире не заставит меня отречься от этой любви и отказаться от вас!
 — Как вам угодно! сказала она, — пожав плечами.
 — И я вам говорю: вы будете моей!
 — Никогда!
 — Ну, это мы увидим! — угрожающе воскликнул молодой человек.
 — Если так, — сказала девушка, — то я не только не могу дать вам любви, но даже не могу сохранить уважения. Господь накажет вас за ваше дурное намерение по отношению ко мне.
 — Богу нет до этого никакого дела! Но скажите мне, почему вы не любите меня, я хочу, я должен это знать!
 — Я не люблю вас, Торрибио, и никогда не буду любить за то, что вы дурной, не добрый человек, что вы водитесь и дружите с самыми скверными людьми, что промышляете таким ремеслом, которого никто не знает, что обманули уже нескольких девушек, которые поверили вам; за то, что вы пьянствуете, да и все ваше поведение так дурно, так предосудительно, что даже наши лучшие друзья прозвали вас Calaveras.
 — А! Все это вам известно! Тем не менее вы явились на свидание со мной!
 — Да, потому что мне было жаль вас и я не хочу, чтобы из-за меня случилось с вами несчастье.
 — Со мной? — насмешливо засмеялся он.
 — Да, с вами! Мой дядя и его сыновья недолюбливают вас, вы это знаете они запретили вам бродить около нашего ранчо, и если застанут вас здесь, то кровь прольется наверное…
 — Чья? Их или моя? — насмешливо спросил молодой человек.
 — Я вижу, что вы, действительно, злой и дурной человек! — сказала девушка, — прощайте!
 — Нет, вы так не уйдете от меня! — прошептал он, наложив ей руку на плечо!
 Но девушка оттолкнула его.
 — Уже не осмеливаетесь ли вы удерживать меня силой?
 — А почему бы и нет? — ответил он.
 — Прочь! — крикнула она, — вы забываетесь, сеньор! Пустите и не мешайте мне наполнить мой contaro водой у реки; — я уже и так слишком долго промешкала здесь с вами.
 — Нет, вы не уйдете! Я имею еще сказать вам кое что! — с угрозой в голосе произнес он, преграждая дорогу.
 — Я не хочу более слушать вас, — прощайте!
 — А я вам говорю, что вы останетесь и не уйдете отсюда!
 — Нет, не останусь!
 — А если я этого хочу?
 — А я не хочу!! Смотрите, Торрибио, очень возможно, что я здесь не совсем одна, как вы думаете.
 — Мне все равно, но я вам говорю, что не пущу вас отсюда.
 — Ну, это мы еще увидим, — произнес за его спиной чей-то грубый голос, — и в тоже время чья-то тяжелая рука грузно опустилась на его плечо.
 Молодой человек вздрогнул от неожиданности и, побледнев, оглянулся назад.
 За его спиной стояло трое мужчин, держа у ноги ружья. Старший из них уже почти старик, рослый и плечистый, как Геркулес, стоял ближе других и опирался рукою на плечо Торрибио.
 Но Торрибио не даром заслужил свое прозвище Calaveras; он был безумно смел; тотчас же оправился и скрестив на груди руки, гордо и надменно откинул назад голову.
 — Ага! прекрасная Ассунта имеет своих телохранителей.
 — Молчать! ни слова более! — строго сказал старик, — об этом мы поговорим сейчас, — и обращаясь к молодой девушке, прибавил ласково: — Иди, нинья, домой, тебе здесь больше делать нечего!
 — Дядя, милый! — умоляющим голосом прошептала она.
 — Я приказал тебе идти домой, Ассунта, — сказал старик, указывая на тропинку, ведущую к ранчо.
 Девушка на этот раз молча повиновалась, и все четверо мужчин безмолвно проводили ее глазами. Когда дверь дома затворилась за ней, старик выпрямился и, обращаясь к Торрибио, сказал:
 — Ну, теперь, мы вдвоем посчитаемся с вами, молодой человек!
 — То есть не вдвоем а в вчетвером; ведь, вас же трое на одного! — насмешливо заметил Торрибио.
 — Ну, если хочешь, так в вчетвером, потому что мы пришли сюда для того, чтобы воздать тебе должную справедливость.
 — Справедливость! ха, ха! — засмеялся Торрибио, — да разве это преступление, любить прекрасную Ассунту?
 — Да, это преступление, если человек уже связан с другою женщиной, которую подло бросил, обманув и опозорив ее!
 — Все это ложь! — гневно крикнул Торрибио, — ложь: я люблю Ассунту!
 — Ради твоей же пользы, парень, советую тебе не произносить более при мне имени моей приемной дочери, тем более что, как мне известно, и она не любит тебя!
 — А как вы это можете знать? — нахально и вызывающе воскликнул он.
 — Нет, парень, ты не проведешь нас! мы уже более часа следим за тобой и слышали каждое слово вашего разговора! — заметил один из двух молодых людей, стоявших позади.
 — Молчи, Рафаэль, я один хочу говорить с ним, — строго произнес старик, — я уже говорил тебе раз, — продолжал он, обращаясь к Торрибио, — чтобы ты не смел бродить около моего ранчо, но ты преступил этот запрет: тем хуже для тебя!
 — Смотрите, берегитесь и вы, — смело воскликнул молодой человек, — когда на меня нападают, я защищаюсь! — и сделав скачок назад, он проворно вскинул свое ружье.
 — Ого! ну, не так прытко, парень! — Ты больно уж проворен защищаться! — Что ты этим добьешься? Отдай-ка лучше мне твое ружье.
 — Попробуй взять его у меня! — но едва успел он вымолвить эти слова, как ружье его, разбитое меткою пулей выпало у него из рук: это выстрелил старший сын старика, Рафаэль.
 — Ловко наметил, хвалю, — обратился к нему старик, — ну, что же, сдаешься ты теперь? — спросил он Торрибио.
 — Что, вы хотите меня прирезать, как барана? — резко спросил он.
 — Тут не может быть и речи об убийстве, и как бы ты не был виновен, но мне жизнь твоя не нужна!
 — Чего же вы от меня хотите?
 — Сдайся!
 — Ни за что!
 — А, если так…
 В этот момент сыновья старика оба разом накинулись на Торрибио, но смелый молодой человек, не выждав их нападения, предупредил их, набросившись на двоих сразу с мачете в одной руке и длинной навахой в другой.
 — А, вы вот чего хотите! — воскликнул он, смело скрещивая с ними оружие.
 Но бой был слишком неравен: несмотря на всю свою необычайную силу, ловкость и проворство, он был один против двоих и эти двое не уступали ему ни в силе, ни в ловкости, ни в умении владеть оружием. Кроме того, они держались наготове и окутанная плотным сарапе левая рука служила им прекраснейшим щитом, которым они с успехом могли парировать удары, наносимые им их врагом, тогда как у Торрибио обе руки были заняты и с одним из двух неприятелей ему приходилось сражаться левой рукой. Несмотря на то, борьба продолжалась долго; сыновья старика старались только обезоружить Торрибио, не желая наносить ему ран.
 Но вот, наконец, отважный пришелец испустил пронзительный, яростный крик и сделал прыжок к воде.
 — Ну, не так скоро! Погоди, к чему торопиться!? — насмешливо остановил его старик, удерживая за платье.
 Ловкие молодые люди ухитрились так запутать оружие Торрибио в складках своих сарапе  1 , что тот поневоле вынужден был выпустить его из рук.
 — Сдаешься ты теперь? — спросил старик.
 — Я безоружен! — угрюмо ответил молодой человек.
 Старик пожал плечами.
 — На что ты жалуешься, смотри, ведь, на тебе нет и царапины, Dios me libre!
 — Убейте же меня скорее, дон Сальватор Кастильо! — сказал он глухим голосом, — к чему мешкать?
 — Зачем? ты хотел соблазнить мою племянницу, но она не поддалась твоим словам, не поверила твоим медовым речам, тогда ты стал угрожать ей, а я подоспел к ней на помощь. Мы застали тебя на месте преступления и я имею право убить тебя, как собаку!
 — Так убивай же!
 — Да полно, к чему так торопиться? За кого ты принимаешь меня?! — Наказать тебя, я примерно накажу, но убивать не стану.
 — Напрасно! Вам не следует щадить меня!
 — А почему?
 — Потому что, если я останусь жив, то буду мстить вам! Так и знайте!
 — Полно! Что ты говоришь?
 — Клянусь, что отомщу вам и сыновьям вашим!
 — Ну, это твое дело. Только смотри, не попадись еще раз в наши руки! Тогда уж мы не помилуем тебя!
 — Я не хочу, чтобы вы помиловали меня, — скрежеща зубами, воскликнул молодой человек, — я ненавижу и презираю вас и повторяю, что если вы отпустите меня живым, я отомщу всей вашей семье!
 — Ну, так увидим, а пока ты получишь заслуженное тобой наказание!
 В этот момент оба сына старика неожиданно набросились на молодого человека и, завернув его в его же сарапе, понесли к реке.
 Торрибио не произнес ни слова, не шевельнулся, но лицо его было бледно, как у мертвеца, черты его искажала бессильная ярость.
 — Куда вы несете меня? — спросил он, когда они очутились на мосте лиан.
 — Вот сейчас увидишь! — ответил старик, раскуривая свою сигарету.
 На середине моста шествие остановилось.
 — Здесь, здесь! — сказал старик, раздвигая лианы.
 — Что вы собираетесь делать? — спросил еще раз Торрибио.
 — Сбросим тебя в реку, — и больше ничего!
 — Меня? бросить в реку?! Зачем?
 — Затем, что ты сумасшедший и холодный душ для тебя весьма полезен! — насмешливо сказал дон Сальватор.
 — О, вы не сделаете этого, это было бы слишком ужасно!
 — Почему это так пугает тебя? Ведь, ты же плаваешь, как рыба, я это знаю, — берегись только, не попадись аллигаторам, их теперь очень много здесь!
 — Лучше убейте меня из ружья или кинжала!
 — Нет, я уже раз сказал, что не стану марать рук в твоей крови, — продолжал безжалостный старик, — тем хуже для тебя, если ты попадешься им в пасть. А если тебе удастся выбраться на берег, то смотри, чтоб это не случилось на моей земле, потому что на это раз мы встретим тебя ружейным огнем. Ну, а пока приятного пути! Да смотри, не попадайся мне еще раз! — Затем, обращаясь к своим сыновьям, старик прибавил: — я пойду наблюдать за рекой и когда подам вам сигнал, тогда вы и кидайте его в реку!
 — Ладно, отец! — ответили разом молодые люди.
 — До свидания, друг Торрибио! — насмешливо крикнул старик и крупными шагами зашагал к берегу.
 Когда братья остались одни с приговоренным к смерти несчастным юношей, они молча обменялись выразительным взглядом.
 Торрибио молчал. Страшная смерть, грозившая ему, совершенно лишила его сил, он даже не просил пощады.
 Между тем братья обменялись шепотом несколькими словами.
 — Послушай, — сказал Рафаэль сдержанным голосом, наклоняясь к несчастному, — брат мой Лоп и я, мы против воли повинуемся отцу, но не смеем его ослушаться! — Скажи, ведь ты хорошо умеешь плавать?
 — Да, но это не может меня спасти, — раз у меня нет никакого оружия, чтобы защищаться!
 — Ну, а если бы у тебя был нож? — спросил Рафаэль.
 — О, если бы у меня был нож, я был бы спасен: эти аллигаторы трусы!
 — Ну, так возьми свой нож! Вот он! — сказал Лоп.
 — В самом деле? Неужели вы мне отдаете мой нож? — радостно воскликнул молодой человек.
 — Так бери же скорей! Торрибио с радостью схватил нож.
 — Я не забуду, что обязан вам жизнью! — воскликнул он. — А главное, не приходи больше бродить около нашего ранчо! — сказал дон Рафаэль. — В другой раз нам не удастся тебя спасти!
 — Благодарю! у вас доброе сердце! — благодарю! благодарю!
 — Кидайте! — раздался громкий голос старика.
 — Возьми нож в зубы и не мешай нам! — шепнул несчастному дон Рафаэль.
 — Да, да, благодарю вас за совет! — с благодарностью произнес Торрибио.
 — Ну, Господи благослови! — прошептал Лоп.
 Торрибио взял в зубы нож, как ему советовал дон Рафаэль.
 — С Богом! смелее! — прошептали в напутствие оба брата и, подняв Торрибио на руки, пропустили его сквозь отверстии, проделанное в сети лиан, сбросив в воду таким образом, чтобы тот встал прямо на ноги.
 Послышался всплеск воды от грузного падения тела. Молодые люди поспешили к отцу. Тот стоял, наклонясь над рекой и тревожно следя за поверхностью воды зорким пытливым взглядом.
 Действительно, дон Торрибио показался над поверхностью и сильно плыл против течения. Вдруг послышался всплеск, вода заволновалась, — и два громадных аллигатора появились над водой, подплывая один справа, другой слева к несчастному пловцу.
 — Вот, теперь становится интересно! — прошептал старик.
 Дон Торрибио нырнул с удивительным проворством.
 — Ну, конечно! — продолжал старик, выждав несколько секунд, — недолго позабавился!
 Но вот, дон Торрибио снова появился над поверхностью реки и плыл, что было сил.
 Когда он нырнул, аллигаторы последовали его примеру и тоже нырнули, но, всего лишь через несколько секунд, всплыли брюхом к верху, оба мертвые.
 — Что это значит? — воскликнул старик, недоверчиво и даже подозрительно поглядывая на своих сыновей, но они имели такой же удивительный и разочарованный вид, как и он сам.
 — Вернемся домой! Нам теперь делать нечего здесь! — упрямо и ворчливо сказал старик, взбираясь на крутой берег, — теперь ясно, что этот сокол ушел от беды!




 ГЛАВА II
 В которой читатель знакомится с доном Хуаном де Диос Педрозо, ранчеро без предрассудков


 Первые лучи утренней зари окрасили бледным опаловым цветом гигантские латании и пальмы леса. Прозрачный туман, точно легкий пар, колыхался от дыхания слабого утреннего ветерка над сонной еще рекой, почти темной от густых склонившихся над ней деревьев. На каждой травке, на каждом листке дрожали светлые капли росы; в ветках слышался шорох пробуждавшихся пташек, — и какая-то смутная, едва внятная гармония еще робких звуков носилась в воздухе. Еще минута, другая, — и эта смутная мелодия превратится в громкий, радостный и ликующий концерт сотен голосов, приветствовавших появление солнца, этого царственного светила, золотые лучи которого разливали повсюду живительную силу.
 Из-за поворота одного из многочисленных изгибов реки показалась громоздкая телега с большими и тяжелыми колесами из цельного куска дерева, запряженная парой крупных волов под ярмом. Животные протяжно мычали, чуя аромат свежей травы, приятно щекотавшей их обаяние. Подле телеги медленно шел мужчина лет пятидесяти или пятидесяти пяти, атлетического сложения, но с мрачным, угрюмым лицом, производившим с первого взгляда не совсем приятное впечатление.
 Вдруг, он вздрогнул и разом остановил свою повозку: в нескольких шагах от него вылез из реки человек и, выбравшись на берег, машинально отряхивался, как мокрая собака, только что вылезшая из воды. Платье на нем промокло до нитки, в руках был громадный нож.
 Он не заметил приближавшейся телеги, машинально окинув глазами местность и не видя ничего перед собою, так как намокшие длинные кудри свисали ему на глаза и мешали смотреть.
 Человек этот был никто иной, как дон Торрибио или Калаберас. Воткнув нож свой раза три по самую рукоятку в землю, вероятно, для того, чтобы обтереть его, он засунул его за пояс, который предварительно выкрутил досуха. Сделав это, он готовился, по-видимому, растянуться на траве, но в этот момент раздался резкий, отрывистый свист, заставивший его поднять голову и оглянуться.
 Из-за ближайших кустов появился со своим длинным бичом в руках, человек, шедший за телегой и оставивший ее на этот раз в кустах.
 — А! — воскликнул молодой человек, — дон Хуан Педрозо!
 — Он самый, мучачо!  2 — сказал дон Хуан, — я видел, как ты сейчас вылезал из воды, точно ламантин, бродящий по побережью близ Сан-Блаза, — и спрашивал себя, не помешался ли уж ты, что вздумал купаться до рассвета, и в таком месте, где никто не может даже придти на помощь, в реке, которая так и кишит аллигаторами?!
 Дон Торрибио молча улыбнулся.
 — А может быть, — продолжал насмешливо дон Хуан Педрозо, — это случилось из-за пари, или кто-либо из твоих врагов, а у тебя их, — слава Богу, — не мало, подкараулил тебя и бросил в реку на ужин аллигаторам! Хм, что ты на это скажешь?
 — Скажу, что вы жестоко ошибаетесь, сеньор дон Хуан, и что оба ваши предположения одинаково ошибочны!
 — Ба, ба, ба! так ли, сударь?! — засмеялся старик.
 — К чему мне лгать, а тем более вам сеньор Педрозо?! Ведь, на вас, насколько мне известно, не лежит обязанности контролировать мое поведение!
 — Правда, правда, мучачо, но ведь я тебе друг, а потому и интересуюсь тобой, и если только я не ошибаюсь, здесь кроется какая-нибудь любовная история с красоткой, и, может быть, я сумел бы даже назвать ее по имени, если бы захотел.
 — Вы дальше, чем когда либо от истинны, сеньор! — возразил молодой человек, подавляя нервную дрожь.
 — Хм, а мне казалось, что ты волочишься за племянницей дона Сальватор Кастильо, и весьма возможно…
 — Что по вашему, весьма возможно?
 — Что дон Сальватор и его сыновья, которые, как мне известно, недолюбливают тебя, застав тебя во время свидания с прекрасною Ассунтой…
 — Свидание с Ассунтой! Да полно, в уме ли вы?
 — В полном моем рассудке, могу тебя уверить, друг Торрибио. А тебе советую не забывать, что здесь в лесу, деревья слышат, а листья видят и как бы хорошо мы не скрывались, всегда кто-нибудь увидит и услышит нас!
 — Весьма возможно, я против этого не спорю, но те, кто сообщил вам все это, как видно, плохо видели и плохо слышали на этот раз. Донна Ассунта действительно очень красива, но я видел ее всего два раза у обедни и совсем не знаю ее, да и к тому же в наших лесах нет недостатка в красивых девушках!
 — Это правда, но я не знаю не одной, которая бала бы также хороша, как эта Ассунта Маркез!
 — Viv Cristo а Леона?
 — хм! что это ты сказал? Леона? почему ты упоминаешь о моей дочери?.. уж не ухаживаешь ли ты за ней?
 — Нет, нисколько, я просто желаю только напомнить вам, что и прекрасная Ассунта имеет соперниц!
 — Хм, хм! это что-то не ясно… а, впрочем, Леона не такая девушка, чтобы забыть о своих обязанностях и…
 — Baya pues! Какие странные мысли приходят вам в голову, дон Хуан! Я лучше, чем кто либо, знаю вашу дочь: ведь мы почти что выросли вместе.
 — Вот потому-то именно… ну, да помни, что я зевать не стану!
 — Знайте одно, дон Хуан, что если я стану ухаживать за вашей дочерью, то только с намерением жениться на ней!
 — Ну, это еще отчасти мирит меня с тобою, мучачо! Я знаю, что не смотря на все твои недостатки, за тобою есть еще кое-какие качества и что ты не захочешь соблазнить дочь человека, который был тебе почти отцом! Но тем не менее для меня непонятно, каким образом ты попал в реку, если только тебя не окунули твои враги, желая полакомить тобою аллигаторов.
 — Если бы ваше предположение было верно, как вы полагаете, имел ли бы я при себе этот нож? — Разве это похоже на меня, чтобы я дался кому в руки, пока не могу защищаться. — Нет, конечно, я был бы ранен, одежда на мне была бы порвана в борьбе, и вместо того, чтобы плыть вверх, против течения, что я исполнил с большим трудом я, конечно, поплыл бы вниз, — если допустить, что мои враги не догадались связать меня, бросая в реку.
 — Все это так, но вместе с тем как-то невероятно!
 — Carai! Этакий Фома не верный! — смеясь заметил молодой человек, — если хотите, я расскажу в двух словах все дело.
 — Вы знаете, конечно, как и все, что у меня странный характер и что я охотно уступаю всяким причудам. И вот пожалуй с месяц, как меня все преследует мысль померятся силой, ловкостью и проворством с аллигаторами. Вы знаете, что я плаваю как рыба, и страстно люблю купаться во всякое время! И вот, мне вздумалось посмотреть, могут ли аллигаторы помешать мне выкупаться в этой реке! Я был убежден, что человек смелый и решительный всегда сумеет справиться с этими чудовищами. Сегодня ночью, возвращаясь из Сан-Блаза, я ехал вдоль берега реки и невольно смотрел на воду, в которой плескались и играли аллигаторы. И вот, сам не знаю, как это случилось, но только я разостлал свой сарапе на берегу, положил на него свое ружье, свой ташет и остальное и, раскрыв нож, который взял в зубы, я кинулся в реку.
 — Ну, а аллигаторы?
 — Они не замедлили подоспеть. Их было двое, но я поджидал их и, как только они достаточно приблизились ко мне, нырнул и, поднявшись как раз под одним из них, распорол ему брюхо своим ножом, затем поступил точно также с другим. Так я управился с пятерыми, одинаково удачно! Ну, а остальные, видя, вероятно, что со мной не совсем удобно иметь дело, оставили меня в покое. Да вот, смотрите вон один из них выполз околевать на берегу!
 — И в самом деле! — воскликнул старик, поглядев в том направлении, куда ему указывал дон Торрибио, — я отвезу его на своей телеге домой! Ведь, мясо аллигатора чрезвычайно вкусно!
 — Знаю!
 — Послушай, мучачо, пойдем со мной в мою хижину, жена мастерски изжарит нам по хорошему ломтю!
 — Благодарю, я бы охотно последовал вашему приглашению, но теперь это невозможно, так как я не желаю потерять своего коня и оружие, которое оставил в том месте, откуда пошел купаться.
 — Да, правда, я об этом и не подумал! Что же ты теперь намерен делать?
 — Отдохнув немного, я снова переплыву реку и отыщу свою лошадь и оружие.
 — Хм, парень, ведь, это, право, значит испытывать долготерпение Бога! Ну, да уж если ты решил, так тебя ведь, не отговоришь! Так отдыхай, а я пока займусь распластыванием аллигатора. Но ты заходи вечерком в мой jacal: мы будем ждать тебя к ужину!
 — Ладно, буду непременно, сеньор Педрозо!
 Мужчины простились, — дон Торрибио, свернувшись улегся на траве и тотчас же заснул под сенью развесистого дерева, так как солнце уже взошло и стало жарко.
 Дон Хуан Педрозо, разрубив топором гигантского аллигатора, взвалил его на свою телегу и поехал своей дорогой, предварительно повторив еще раз свое приглашение молодому человеку, но тот крепко спал и ничего не слышал.
 Аллигаторы задали таки ему работы, так что он утомился не на шутку. Эти громадные земноводные, живущие в реках и лагунах до крайности опасны и свирепы. На человека они тоже иногда нападают, если он даже не в воде.
 Дон Торрибио спал уже часа три, когда его разбудил конский топот, раздавшийся совсем близко около того места, где он лежал. В первый момент он не мог даже припомнить, как он очутился здесь, под этим деревом, но затем все ему припомнилось разом, и брови его невольно сдвинулись, когда подняв голову он увидел перед собою дона Рафаэля Кастильо, державшего в поводу двух коней.
 Одним прыжком дон Торрибио очутился на ногах и, ответив безмолвным наклонением головы на такой же молчаливый поклон дона Рафаэля, сложил руки на груди и ждал объяснения.
 Молодые люди были почти одних лет; дон Рафаэль был красивый, статный юноша с прямым, открытым взглядом глубоких черных глаз, под природной грацией и изяществом его форм, очевидно, скрывалась недюжинная сила.
 — Уже с самого рассвета я ищу вас по всюду, дон Торрибио! — сказал самым дружественным тоном новоприбывший, — я очень беспокоился о вас и рад, что вижу вас бодрым и здоровым!
 — Очень благодарен, сеньор дон Рафаэль! Мне удалось на этот раз благодаря вам и вашему брату уйти от верной смерти и я этого никогда не забуду! — Но могу я узнать, почему вы так старательно разыскивали меня теперь?
 — Да. конечно, — ответил молодой человек, немного смущенный официальным тоном своего собеседника, — как я уже сказал вам, я беспокоился о вас, не зная, живы ли вы еще, и затем, вы оставили в наших руках ваше сарапе и ваше сомбреро, которую я хочу вам возвратить. Кроме того, бродя около моста Лиан мой брат случайно нашел вашу лошадь, — это прекраснейшее, благородное животное, — и я думал, что вы будете весьма рады вновь увидеть его, я и привел его вам, как видите!
 — О, благодарю! Благодарю вас, дон Рафаэль! — воскликнул дон Торрибио взволнованным голосом, — простите мне мою холодность в первый момент: я сам не знаю, какие глупые мысли пришли мне на ум при виде вас; я, как видно, находился еще под впечатлением событий этой ночи! Простите еще раз, я вижу, вы и ваш брат добры и великодушны, и я, право, не знаю, чем и когда я смогу отблагодарить вас, но надеюсь, что Господь поможет мне в этом и когда-нибудь мне представиться случай оказать вам услугу!
 — Простите, я не кончил, — сказал улыбаясь дон Рафаэль, — во время нашей борьбы я разбил ваше ружье, а огнестрельное оружие здесь редко и дорого особенно теперь, когда даже за деньги трудно получить ружье. Мне известно, что у нас здесь в лесу охотник, а вы ведь, насколько мне известно, охотник, положительно должен пропасть с голода, если у него нет ружья.
 — Да, это правда, и я слишком беден, чтобы иметь возможность приобрести другое раньше нескольких месяцев. Но вы могли меня убить, если бы захотели, а предпочли только обезоружить меня, да к тому же я сознаюсь, что заслужил этот жестокий урок… Но не будем более говорить об этом!
 — Нет, напротив, поговорим еще немного.
 — Как угодно, но к чему? — с печальной улыбкой сказал он.
 — Не думайте, пожалуйста дон Торрибио, что я настаиваю на этом разговоре с намерением растравить еще более чувство сожаления, вызванное в вас этой потерей — о, нет!
 — Не оправдывайтесь, — перебил дон Торрибио, — за эти несколько часов я успел узнать вас настолько, что повторяю, считаю вас не только моим спасителем, но еще кроме того человеком с благородным сердцем и высокой душой!
 — А если так, — улыбаясь подхватил дон Рафаэль, — то вы позволите мне заменить вам разбитое мною ружье — хотя бы этим!
 — Сеньор! — воскликнул дон Торрибио.
 — О, не отказывайте мне в этом, прошу вас, у меня несколько таких ружей и могу уверить вас, это прекраснейшее оружие. — К тому же, ведь это вовсе не подарок — это только замена! Ведь, я разбил ваше ружье! Но не станем более спорить об этом; я счастлив, что вы согласились принять это ружье! — С этими словами дон Рафаэль вручил дону Торрибио совершенно новое прекрасное ружье. Последний принялся внимательно разглядывать его.
 — Это ружье дорогое! — Мало того, это ценное ружье! — радостно воскликнул он, но затем лицо его вдруг опечалилось и он, сказал, возвращая его своему великодушному врагу:
 — Извините дон Рафаэль, я не могу принять его!
 — Почему так?
 — Потому, что оно слишком ценное! Мое было простое, старое ружье, я купил его за одну унцию по случаю у одного английского капитана!
 — Выслушайте меня прежде, чем отказаться окончательно, — живо возразил дон Рафаэль. — Одно французское судно гибло у наших берегов во время ужаснейшего cordonazo  3 . Брат мой и я находились тогда случайно в окрестностях Сан-Блаза. Не думая о страшной опасности, которая грозила нам, мы сели в лодку, доплыли до гибнущего судна и затем с Божьей помощью провели его благополучно до входа в порт Сан-Блаз. Таким путем нам посчастливилось спасти не только само судно и его ценный груз, но также капитана, и весь его экипаж. Конечно, это не более чем счастливый случай. Желая отблагодарить нас, и видя, что мы не соглашаемся принять никакого денежного вознаграждения, капитан вынудил нас принять каждого по ящику ружей и по ящику пистолетов Версальского завода, как говорят, первого в Европе. Он приказал свезти на берег эти четыре ящика, уверяя нас, что мы не вправе отказаться от оружия теперь, когда вся наша страна находится в восстании и так нуждается в оружии. Конечно, мысль капитана при этом была та, чтобы мы раздали это оружие тем из наших друзей, которые будут в нем нуждаться, так что вы видите, что, предлагая вам одно из этих ружей, я только сообразуюсь с желанием капитана. Еще раз прошу принять от меня это ружье, а пару пистолетов от брата моего, Лопа. После того, что я вам сейчас рассказал, вы не вправе отказываться от этого оружия! — С этими словами он вручил вторично дону Торрибио ружье и пару пистолетов, которые вынул из-за пояса.
 — Что делать, надо вам повиноваться! — полушутливо, полурадостно сказал молодой человек.
 — Ну, а теперь надеюсь, мы расстанемся с вами друзьями! — сказал дон Рафаэль, протягивая руку.
 — Да, сеньор, вы и ваш брат, были очень великодушны ко мне! — произнес Торрибио самым сердечным, задушевным тоном.
 — А наш отец?
 — Ваш отец, — повторил, весь бледнея, молодой человек, — был жесток ко мне, он высказал себя неумолимым по отношению к моей вине, или, право, даже легкомысленности, за которую я и так уже жестоко был наказан тем, что вы слышали из уст вашей прекрасной сестры, донны Ассунты.
 — Да, это правда, — честно согласился дон Рафаэль, — но отец наш человек старый, добрый и хороший, но только неумолимый и непреклонный, как большинство людей в его лета, — неужели вы так сильно возненавидите его за горячность, о которой он и сам теперь, быть может, сожалеет, — я в этом уверен?!
 — Дон Сальватор Кастильо — ваш отец, дон Рафаэль, — я не считаю себя в праве ненавидеть его. Я постараюсь забыть то, что он хотел сделать со мною, вспоминая как вы с вашим братом отнеслись ко мне. К тому же это будет тем легче, что не позднее, чем через двое суток, меня уже не будет в этих лесах; я покину их, быть может, навсегда! — добавил он с сердечным сокрушением.
 — Как?! вы хотите покинуть наши леса, где вы родились и жили счастливым и свободным?
 — Да, так надо, — со вздохом сказал Торрибио, — я хочу забыть, и пусть меня забудут. До настоящего времени моя жизнь была не тем, чем бы ей следовало быть. Я во многом могу упрекать себя, донна Ассунта сказала правду, я — мерзкий человек, но я хочу искупить свое прошлое; сегодняшний урок не пропал даром для меня!
 — Но скажите, что станется с вами в чужих краях, которых вы совсем не знаете?
 — Это я и сам не могу сказать! Но Бог, который видит мое раскаяние, поможет мне, я в этом уверен, кроме того, человек смелый, на добром коне и хорошо вооруженный, нигде не пропадет, а тем более в нашей стране. Весьма возможно, что я пристану либо к Мексиканцам, либо к Испанцам.
 — Обдумайте хорошенько: это серьезный вопрос!
 — Я уже все обдумал, дон Рафаэль! — Я еду, быть может сегодня же вечером, а потому примите мой прощальный привет и сердечную благодарность и если позволите прибавить еще пару слов…
 — Сделайте одолжение!
 — Даже если бы это касалось донны Ассунты? — с горькой улыбкой осведомился Торрибио.
 — Почему же нет? — Я повторяю ей слово в слово ваши слова!
 — Благодарю! Скажите ей, что её упреки сделали из меня другого человека, что я покидаю свои родные леса с сердцем, наполненным невыразимой горечью, но с надеждой, что горе и страдания возродят меня! Передайте, что мое самое горячее желание, это видеть ее счастливой, и что я буду молиться о её счастье!
 — Я скажу ей все это, дон Торрибио!
 — Благодарю, сеньор! Прощайте, мы, вероятно, больше не увидимся!
 — Как знать?! Быть может, мы столкнемся где-нибудь гораздо раньше, чем вы полагаете; говорят, что Испанцы приближаются сюда.
 — Дай Бог, чтобы они сюда и не заглядывали!
 — Аминь! От всего сердца! Прощайте и всего хорошего!!
 — Благодарю, храни вас Бог!
 Молодые люди крепко пожали друг другу руки, обменялись еще несколькими словами, и затем дон Рафаэль вскочил на своего коня.
 — До свидания! — крикнул он, дав шпоры своему мустангу.
 — Прощайте! — грустно отозвался дон Торрибио, но тот уже не слышал.
 Как только дон Торрибио остался один, произошло нечто совсем не вероятное.
 Этот гордый, сдержанный молодой человек, подойдя к своему коню, обхватил его шею руками и стал как-то особенно страстно ласкать его, говоря, как с человеком, как с близким задушевным другом, и плакать, плакать навзрыд. Этот прекрасный конь был единственным его другом и поверенным и ему он отдавался всей душой, изливая на это благородное животное всю ту безмерную любовь, которой он не находил другого применения.
 Несколько лет тому назад дон Торрибио во время своих продолжительных странствий по Соноре и таинственным дебрям Аризоны случайно повстречал большой табун степных диких коней. Погнавшись за ними, он изловил своим лассо (аркан) превосходнейшую кобылицу, которую и назвал именем Линда.
 Чистокровный степной мустанг, Линда была одновременно и щегольской, и походной лошадью, неутомимой и выносливой, сухой, легкой и при этом редкой красоты. Дон Торрибио чуть ли не боготворил её; он ходил за ней, как ходит мать за любимым ребенком, и умное животное понимало каждое его слово и движение, повинуясь ему всегда с особою готовностью.
 Один богатый, знатный испанец, прельстясь необычайной красотой Линды, предлагал за неё дону Торрибио полторы тысячи пиастров, что составляет целое состояние для такого авантюриста, еле-еле сводящего концы с концами и живущего со дня на день, чем Бог послал. Однако, молодой человек наотрез отказался расставаться со своей лошадью, не смотря даже на то, что его упорный покупщик все увеличивал предлагаемую им сумму до тех пор, пока не утроил первоначальной цифры. Но даже и эта неслыханная за коня цена не соблазнила дона Торрибио. Мало того, чтобы знатный испанец не приказал похитить у него его неоцененную Линду, которую тому не удалось купить ни за какие деньги, дон Торрибио, не сказав никому ни слова, вскоре покинул ту местность, где жил его упорный покупщик.
 Судьбе было угодно, чтобы однажды, охотясь, дон Торрибио повстречал одного вождя команчей, обладателя превосходнейшего жеребца, не уступавшего по красоте статей и другим качествам даже самой Линде. Путем различных, не особенно ценных подарков, дону Торрибио удалось добиться того, что он желал, — и двенадцать месяцев спустя Линда подарила ему прекрасного жеребенка, которого он назвал Линдо. Дон Торрибио окружил этого жеребенка самыми нежными заботами и самым тщательным уходом, и благодарное животное привязалось к своему хозяину настолько, насколько и он к нему. Линдо было уже пять лет, дон Торрибио уже с год ездил на нем, а Линда месяцев шесть тому назад пала внезапно от прилива крови. Дон Торрибио сильно горевал и тосковал по своей любимой лошади и долго оплакивал ее, затем зарыл ее глубоко в землю и завалил то место тяжелыми камнями, чтобы хищные звери не могли открыть ее.
 Надо пожить в степной и лесной глуши американских саванн, чтобы понять, как дорог может быть всаднику его конь, как он может сродниться с ним, как это благородное животное может стать самым близким, дорогим другом одинокого, среди безлюдья степей и дремучих девственных лесов, человека. Здесь человек, потерявший коня, почти неизбежно обречен на неминуемую гибель. Кто укажет ему без этого верного спутника и проводника неведомый брод на реке? Кто угадает заметенный песками след? Кто сумеет найти путь и провести его через непроходимые топи и болота? Кто, как ни верный конь? Дон Торрибио так любил своего коня и был в нем уверен, что не только никогда не привязывал его, но даже и не треножил, но в ту ночь, когда он отправился на свидание с донной Ассунтой, он вынужден был привязать его к дереву, потому что иначе Линдо последовал бы за ним. В продолжение всей этой ночи участь его верного коня чрезвычайно тревожила его, когда же дон Рафаэль привел его возлюбленного Линдо, дон Торрибио был до того обрадован, что едва мог сдержать свое волнение и в душе поклялся сохранит вечную благодарность тому человеку, который вернул ему его коня.
 Немного успокоившись после первой безумной радости свидания с Линдо, дон Торрибио оправил на себе давно уже высушенное солнцем платье, привел себя, насколько возможно, в порядок и накинув на плечи свой сарапе, весело вскочил в седло и легким охотничьим аллюром поскакал по направлению к хижине дона Хуана Педрозо, стоявшей не более пяти, шести миль от того места, где находился теперь дон Торрибио.
 Отъехав немного, дон Торрибио поразмыслил, что так как спешить ему нечего, а время уже не раннее, т. е. около трех часов по полудню, а он со вчерашнего вечера не имел ни крохи во рту, — то не худо было бы сделать привал у ручья, в тени высоких пальм, и поискать в альфорхасе, т. е. переметных сумах, и посмотреть, не найдется ли в них чего-нибудь.
 На проверку оказалось, что из съестного в них нашлись всего два или три морских сухаря, немного gueso, т. е. козьего сыра и красивая больших размеров фляга, к сожалению, почти пустая, но табаку и маисовых листьев был большой запас.
 Американцы вообще народ очень умеренный в пище и вине, им нужна самая малость для поддержания жизни, а потому, имея в виду сытный ужин, наш молодой человек счел свой завтрак вполне достаточным и весело принялся уничтожать имевшиеся у него запасы, не забыв при этом поделиться по братски своими сухарями с Линдо. Запив завтрак водой с примесью нескольких капель водки, дон Торрибио свернул сигарету и закурил.
 Надо сказать, что прежде, чем подумать о себе, молодой человек разнуздал своего коня и предоставил ему вволю наслаждаться сочной травой.
 Часу в седьмом вечера, т. е. вскоре после заката, дон Торрибио остановил своего коня у хижины дона Хуана Педрозо. Там уже ожидали его; в момент когда он соскочил с коня, дверь хижины отворилась и на пороге появился приветливо улыбающийся дон Хуан.
 — Добро пожаловать, мучачо, я уже давно поджидаю тебя, и даже начинал побаиваться, что ты сегодня не приедешь, carai!
 На этот раз, старый охотник разговаривал со своим гостем совершенно иным тоном, чем по утру. Теперешний добродушный, сердечный тон был отнюдь не свойственен ему и дон Торрибио знал это лучше, чем кто-либо, а потому это непривычное, ласковое и любезное обхождение старика казалось молодому человеку подозрительным и возбуждало его недоверие. Он знал с кем имеет дело и решил мысленно быть настороже, но, конечно, не показал и вида, что заметил в поведении старика что-нибудь особенное.
 Проводив в конюшню своего коня, он занялся им, расседлал, почистил на ночь и задал корма, делая все это не спеша и отвечая лишь односложными словами на речи старика, стоявшего тут же в дверях конюшни.
 — Ну, вот, теперь готов! Я весь к вашим услугам, дорогой хозяин! — сказал дон Торрибио, — простите меня, что я так долго провозился с моим Линдо, но, ведь, вы знаете, как мы любим друг друга!
 — Да конечно, мучачо, я в этом не вижу ничего дурного; каждый всадник должен заботиться о своем коне!
 — Я рад, что вы того же мнения, что и я на этот счет, — сказал молодой человек, входя в главную залу хакаля, — а где же донна Леона, почему я не вижу её?
 — Не беспокойтесь о ней, мучачо! — возвращаясь к своей прежней привычки говорить саркастически, проговорил старик, — она присматривает там, на кухне, и сейчас явится сюда. Ты видишь, стол уже накрыт, мы тебя ждали!
 — Viva Dios! разве я не знал этого?! — воскликнул смеясь дон Торрибио.
 Здесь следует сказать несколько слов в пояснение только что произнесенной доном Хуаном фразы: «ты видишь, стол уже накрыт».
 В этих отдаленных от столичного центра, полудиких провинциях Мексики, лет тридцать, тридцать пять тому назад под этими словами подразумевалось нечто совсем иное, чем то, что мы привыкли подразумевать под этим. Даже и в самом Мексике, лет двадцать пять — тридцать тому назад самые богатые женщины, принадлежавшие к высшему кругу общества, охотно кушали на кухне вместе с прислугой, присев на матик или сенничке, из общей чашки или миски, выбирая руками лучшие куски и не прибегая к помощи ни ножей, ни вилок.
 А у Хуана Педрозо и подавно было так. Столом служил просто матик или сенничек, разостланный на полу, а три маисовых тортилласа заменяли тарелки и обозначали места хозяев и гостя. — Ни чарок, ни кружек, ни каких бы то ни было напитков не было видно! Дело в том, что мексиканцы не пьют за столом решительно ничего, а только по окончании ужина или обеда. Против каждой из трех маисовых тортиллас — сухая лепешка из маиса — предназначенных служить и тарелками, и блюдами во время трапезы, а затем быть съеденными на закуску, были поставлены три низеньких скамеечки.
 Эта странная манера кушать была завещана мексиканцам испанцами, к этим последним она перешла от арабов, так долго владычествовавших в южной Испании. Даже и по настоящее время на востоке всюду еще сохранился этот обычай; в Египте, в Персии, в Греции и даже в Индии. Но на востоке принято тщательно умывать руки перед едой, тогда как мексиканцы совершенно пренебрегают этим гигиеническим приемом.
 При последних словах старика одна из внутренних дверей комнаты отворилась и в неё вошла молодая девушка лет 18-ти не более, чрезвычайно красивая. Но красота её гордая и надменная, энергичная и даже немного суровая, имела нечто властное, невольно импонирующее. Её огненный взгляд дышал порою какою-то неизъяснимой томной негой; — манящая улыбка сулила наслаждения; но этот самый улыбающийся, пышный, алый ротик в иной момент выражал нечто совсем иное, чем нежность и ласку.
 Поступь её горделивая и величественная имела то неподражаемое Jalero, присущее, по-видимому, всем Андалузкам; ее милый и мелодичный голос звучал порою твердо и решительно, переходя в торжественные контральтовые ноты. Эта прелестнейшая девушка и привлекала, и отталкивала одновременно; про нее действительно можно было сказать, что она и ангел, и демон прекрасный: так сильно владели ее молодою душой кипучие бурные страсти.
 — А, — сказала она, весело обращаясь к дону Торрибио, — необходима была случайная встреча с моим отцом, чтобы напомнить вам о нашем существовании!
 — Не говорите так, Леона, — сказал любезно молодой человек, — все, кто когда либо имел случай видеть вас хоть раз, желали бы постоянно видеть вас перед собою!
 — Изволите ли слышать?! да кто же это учит вас говорить так сладко и так красно? Уж не донна ли Ассунта? Но предупреждаю, со мной это напрасный труд, сеньор!
 — Злая вы, — таким же шутливым тоном продолжал молодой человек, — не даром вас назвали Леона («львица») вам надобно почему то кусать всех тех, кто вас любит?
 — Так, так, мучачо, — поддержал его старик, — однако, пора бы ужинать, становится поздненько!
 — Сейчас, татито! — отозвалась молодая девушка все так же весело, — ведь я ожидала только приезда этого bueu mozo, si cortesante, — сказала она и скрылась за дверью.
 — Что за милый характер у этой девушки! — сказал ей в след старик ранчеро, — какой я в самом деле счастливый отец!
 — Хм, — подумал дон Торрибио, — что бы это могло быть? несомненно, однако, что здесь происходит что-то особенное: я положительно не узнаю сегодня этого старого лукавца! Во всяком случае буду на стороже: как видно, он затеял сыграть со мной какую-то скверную шутку! Однако я не имел еще удовольствия видеть донну Мартину, — сказал он вслух, — уж не больна ли она?
 — Нет, жена моя стряпает на кухне, ты сейчас ее увидишь! Она будет прислуживать нам у стола! Да вот и она!
 Действительно в комнату вошла женщина, неся обеими руками громадное дымящееся блюдо. Ей было уже не мало лет, а исхудалое, желтое лицо делало ее еще старше, чем она была на самом деле. Это была донна Мартина Педрозо, супруга местного ранчеро; в молодости своей она, очевидно, была очень красивой женщиной, но теперь, вследствие ли дурного обращения, или от нужды и бедности, или иных каких-нибудь причин, о которых она не говорила никому, женщина эта была теперь по истине страшна и безобразна.
 Впрочем такова участь всех женщин в этих знойных, солнечных странах юга: чем с смолоду она была красивее и прелестнее, тем безобразнее она делается с годами.
 Донна Мартина, по видимому была рада молодому человеку, с которым обменялась несколькими словами, и затем, воспользовавшись моментом, когда муж ее был занят чем-то посторонним, проворно наклонилась к дону Торрибио и шепнула чуть слышно:
 — Берегись, мучачо!
 Потом поставив блюдо на стол, т. е. на середину сенника она крикнула:
 — Можете садиться за стол!
 — Да, как видно, я не ошибся и против меня здесь что-то замышляют! — прошептал дон Торрибио.




 ГЛАВА III
 Как дон Хуан де Диос Педрозо отказал в руке своей дочери дону Торрибио и как этот последний похитил ее, чтобы спасти ей жизнь


 Сели за ужин.
 Каждый взял свою сухую тоненькую и еще совершенно горячую тортиллас и, протянув руку, наложил на нее тот кусок из блюда, который ему приглянулся.
 Первым блюдом были, конечно, неизбежные frijoles con aji, которое можно встретить везде и повсюду в Мексике. Это ничто иное, как бобы с индейским перцем. Затем донна Мартина подала на стол ломоть жаренного аллигатора, также посыпанного перцем, потом был еще козий сыр и местные плоды, бананы, крупные ароматные и душистые, как гуявы, лимоны, душистые коричневые плоды хурмы, гранаты и другие плоды леса, целой грудой наваленные на середину матика заменявшего стол. Все это, кроме овощей, давал лес, а овощи приходилось покупать в Сан-Блазе на базаре, потому что жители этой страны пренебрегают огородничеством и поддерживают с горожанами исключительно только такого рода сношения, какие необходимы для обмена лесной дичи на овощи.
 Начало ужина прошло в молчании; все были голодны и ели с большим аппетитом. Но затем, после утоления первого голода, когда уже принесли postre, т. е. сыр и плоды, разговор оживился. Но сам разговор шутливый и едкий со стороны молодой девушки и всегда неизменно сдержанный и любезный со стороны молодого человека убедил последнего еще более в том, что приключения минувшей ночи были известны не только дону Хуану, но и Леоне. Дон Торрибио отнекивался, насколько мог отшучивался и упорно настаивал на той версии, какую избрал для объяснения своего несвоевременного купания старику дону Хуану. Последний принимал мало участия в разговоре молодых людей; только одобрял их остроты и ловкие меткие словца подмигиванием и смехом, и усердно попивал свой мецуелъ, не переставая курить сигаретку за сигареткой и пытаясь поминутно наполнять чарку гостя, но тот упорно отказывался пить.
 Дон Торрибио вообще был воздержан, а теперь донна Мартина, предупредив его о возможной опасности, сделала его еще более осторожным. Разговаривая с донной Леоной, он не переставал думать о том, как бы ему поскорее вырваться из этого дома.
 Наконец, около девяти часов вечера молодая девушка встала и насмешливым тоном простилась с доном Торрибио, говоря, что хочет идти спать. Донна Мартина давно уж удалилась в свою комнату, но уходя, бросила молодому человеку многозначительный взгляд и, незаметно для остальных, приложила палец к губам.
 Мужчины остались вдвоем.
 Дон Торрибио, обождав с минуту после ухода Леоны, тоже встал.
 — Как, и ты тоже встаешь из-за стола, мучачо? — спросил дон Хуан.
 — Да, — ответил дон Торрибио, — я чувствую потребность размять ноги!
 — Прекрасно, но надеюсь, что это не помешает тебе выпить со мной стакан-другой мецуеля или рефино?  4 
 — Благодарю, — произнес дон Торрибио, — вы знаете, что я не пью.
 — Да, правда, ты стал совершенно мокрой курицей нынче, а, ведь, раньше ты, право, был лихой собутыльник и не боялся стакана доброго вина.
 — Не спорю, но те времена прошли, вино и настойки — дурные советники, и я им не доверяю. Дай Бог никогда не знать и не пробовать ни того, ни другого!
 — Пустяки! вино веселит сердце человека, а настойки заставляют все видеть в розовом цвете. — Итак, хватим стаканчик, мучачо!
 — Ни капли! — Я уже сказал, что не стану пить!
 — Ну, как хочешь! За твое здоровье! — И старик осушил свой стакан. Это был, не первый, а потому, согласно своему собственному выражению, дон Хуан Педрозо начинал все видеть в розовом цвете.
 — Послушай, сядь-ка ты лучше! — сказал он, обращаясь к молодому человеку.
 — Зачем?
 — Затем, что нужно нам побеседовать и выпить!
 — Да я не пью!
 — Ну, все равно! — Ты будешь пить ключевую воду!
 — Да я и воды не хочу, к тому же становится поздно!
 — Не все ли нам равно, что теперь поздно?
 — Вам это, может быть, и все равно, но мне — нет! Я чувствую себя усталым, а мне еще три добрых мили до дома!
 — Да что ты там рассказываешь, мучачо? — перебил его старик уже заплетающим языком, — ты воображаешь что я так и отпущу тебя?
 — Эх, черт возьми! да ведь пора уж и на боковую!
 — Что из того? Ты можешь переночевать и здесь; место найдется!
 — Благодарю, но я предпочитаю вернуться в свой хакаль!
 — Ну, это ты всегда еще успеешь! — Ведь, тебя там никто не ждет!
 — Как знать?!.
 — Да полно же мучачо, — я хочу поговорить с тобой о деле.
 — Поговорить со мной? о деле? — повторил молодой человек, насторожив уши.
 — Да, о серьезном деле!
 — Говорить о серьезном деле, когда уж столько выпито, вы слишком тертый калач для этого!
 — Нет, дело превосходное! я знаю, что ты славный мучачо, и хочу взять тебя в соучастники себе, чтобы мы могли с тобой заработать четыре тысячи пиастров, разом. Ну что ты на это скажешь, Хм!
 — Я скажу, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и что, вероятно, у вас теперь в глазах двоится!
 — Ты думаешь? — засмеялся старик, — нет, ошибаешься; — мало того и дело-то вовсе не рискованное!
 — Ну, пусть по вашему! Согласен, что все это так! Только позвольте мне уехать, я вижу, что вы смеетесь надо мною, дон Хуан!
 — Нет, подожди! Даю тебе слово, что ты потом не будешь каяться, если выслушаешь меня! — И старик удержал молодого человека за его сарапе. При этом плащ распахнулся и обнаружил два длинные пистолета, засунутые за поясом у дона Торрибио.
 Старик, заметив их, невольно вздрогнул, затем уставив на молодого человека насмешливый взгляд, сказал.
 — А, у тебя прекрасное оружие! Ха, ха! Где это черт возьми, — ты мог украсть их?
 — Я не украл, — сухо ответил молодой человек — мне подарили их, правда, я виновен в смерти нескольких человек, но вором никогда не был! — с горечью добавил он, — я никогда не брал ничего чужого!
 — Да, да, я тебя и не обвиняю! Я знаю, что ты не вор! Ну, теперь ты доволен?
 — Нет, раз вы сказали это, значит, вы думаете, что я вор и способен украсть!
 — Да нет же, черт побери! Я этого совсем никогда не думал! — Однако, вернемся к нашему делу!
 — Нет, мне нет ни какой надобности знать о нем!
 — Однако, должен же я объяснить тебе в чем суть!
 — Нисколько! Я наперед отказываюсь от него!
 — Почему так? — спросил старик, сдвинув брови, — разве ты мне не доверяешь?
 — Нет, не то, а просто потому, что не могу взяться ни за какое дело!
 — Ба! — Странно! разве ты теперь стал богат!
 — Я то? — засмеялся молодой человек, — я имею в настоящее время всего на всего две унции золота и шесть пиастров.
 — И при таких условиях ты отказываешься от такого дела — от 2, 000 пиастров, которые пришлись бы на твою долю?
 — Да!
 — Ну, ты или помешан, или смеешься надо мной!
 — Ни то, ни другое! — Но с восходом солнца я уезжаю!
 — Ты уезжаешь? на долго?
 — На всегда!
 — Как? Ты хочешь навсегда покинуть наши леса, где ты родился, где ты вырос?
 — Да, так надо! Я решил!
 — Carai! Верно, тебе сделаны очень заманчивые предложения, если ты соглашаешься расстаться со своей родиной?
 — Мне никто ничего не предлагали и не обещали: — я удаляюсь отсюда просто только потому, что сам того хочу, я не хочу более оставаться в этих местах.
 — Куда же ты едешь?
 — Я еще и сам не знаю!
 — Как, ты не знаешь?
 — Верьте чести, не знаю! Я поеду на удачу, куда глаза глядят.
 — Да ты совсем обезумел, я вижу!
 — Очень возможно, я не спорю!
 — Что же касается того дела, о котором я говорил тебе, то была просто шутка! Я хотел испытать тебя и убедиться, что ты на самом деле так честен, как ты говоришь. Ну, ты молодец выдержал испытание и я очень счастлив и рад за тебя! Признаюсь и я был бы очень затруднен, если бы ты поймал меня на слове и потребовал от меня подробностей и разъяснений.
 — Я вам верю, ведь я же с первого слова понял, что вы смеетесь надо мной.
 — Ну да! это была просто шутка, ни что более! — настойчиво твердил старик, — и ты прекрасно сделаешь, если никому не скажешь о ней.
 — Я не имею привычки болтать и рассказывать…
 — Нет, не-то, я это знаю, — с живостью перебил его дон Хуан, — но понимаешь иногда в разговоре незаметно увлекаешься и скажешь больше, чем надо!
 — Ну, меня вам нечего опасаться! Да если бы даже я и сказал что-нибудь, то в сущности это тоже была бы не беда!
 — Хм, как знать, есть столько злых языков, что меня пожалуй сразу обвинят в том, что я хотел кого-нибудь зарезать и обокрасть.
 — Да… — протянул молодой человек, — но ведь с восходом солнца я уезжаю совсем, чтобы уже более не возвращаться сюда!
 — Да правда, ведь, ты уезжаешь!.. В сущности, ты отлично делаешь. Для такого молодого человека, как ты, который не имел здесь особенного дела, ничего нет лучше, как поискать где-нибудь на стороне разнообразия и настоящего дела.
 — И так, вы теперь находите, что я хорошо делаю что уезжаю? — иронически осведомился молодой человек.
 — Да, в видах твоей же пользу; посмотреть свет и людей; это дает опыт и полезные знания!
 — Ну, в таком случае, я очень рад и иду седлать своего коня!
 Иди, мучачо! Иди, — да, главное, не болтай лишнего!
 — Будьте покойны!
 — Да вот что, смотри, не уезжай, не простившись со мной.
 — Ладно! — Торрибио вышел из комнаты, оставив, ранчеро в компании бутылок, которые, судя по тому, как усердно он прибегал к ним, скоро должны были осушиться до дна.
 Дон Торрибио поспешил на конюшню, куда вошел, тихонько посвистывая; веселое ржание было ответом, — и умное животное тотчас же стало искать мордой своего господина.
 — Ну, едем Линдо! едем друг мой! — сказал молодой человек, целуя его прямо в ноздри, и подавая своему любимцу кусок сахара. Затем он тщательно оседлал коня и, закинув поводья на луку седла, вышел из конюшни, а Линдо последовал за ним, как собака. Заперев конюшню, дон Торрибио направился к дому, но не дойдя до него, заметил при бледном свете месяца какую-то белую фигуру, неподвижно стоявшую под навесом, в которой тотчас же признал Леону. Брови его нахмурились; лицо приняло оттенок досадливости и видимого неудовольствия.
 — Что ей надо от меня? — подумал он, а я уже было надеялся, что не увижу ее больше.
 Но тем не менее он продолжал идти вперед.
 — Это вы Леона? — ласково спросил он, — уж не больны ли вы? Я полагал, что вы давно легли и спите!
 — Нет! — грустно сказала она, — я не ложилась и не спала, я не больна, я ждала вас!
 — Вы ждали меня, Леона? И для того, чтобы повидаться со мной, вы рискуете простудиться и заболеть?! Войдите в дом, прошу вас!
 Девушка отрицательно покачала головой.
 — Нет! — сказала она самым решительным тоном.
 — Смотрите Леона, отец ваш тут, он не спит, что если он услышит нас?
 — Он меня убьет. Но что мне жизнь, раз вы не любите меня, Торрибио! — сказала она скорбным голосом.
 — Леона!
 — О, будьте покойны, — сказала она, широко распахнув дверь большой горницы, — он нас не слышит; он спит пьяный и не проснется ранее, как через несколько часов! — насмешливо сказала она.
 Действительно, дон Хуан Педрозо спал, растянувшись на полу, под влиянием изрядного количества выпитого им вина.
 — А ваша мать? — заметил молодой человек.
 — О, моя мать все знает! Она угадала мою любовь — и я вынуждена была во всем сознаться ей. Ее не бойтесь, дон Торрибио она жалеет меня и плачет вместе со мной, стараясь всячески утешить меня с тех пор, как ей стало известно, что вы бросили меня.
 Теперь эта девушка была уже совсем не та; ничто не напоминало в ней гордой надменной девушки, нервной и насмешливой. Это было кроткое, любящее существо, покинутая женщина, робко пытающаяся скрепить снова порванную, но дорогую для нее связь с любимым человеком.
 — Как бы то ни было во всяком случае не прилично так, на самых глазах у вашего отца…
 — О, если только это стесняет вас! — с грустной улыбкой сказала она, — то пойдемте туда, под деревья, там никто не услышит нас и не помешает!
 — Нельзя отложить этот разговор до следующего раза?
 — Нет, — с живостью возразила она, — нет, надо разом покончить со всем этим! Я должна поговорить с вами непременно сегодня же!
 — Как угодно! — согласился дон Торрибио.
 — Благодарю! — Подождите меня одну минуту! — с этими словами она бегом вернулась в дом и возвратилась через минуту с ружьем дона Торрибио.
 — Возьмите, — сказала она, — теперь вам не надо будет возвращаться за ним в ранчо!
 Молодой человек молча взял из ее рук свое ружье и последовал за нею.
 Линдо шел за ним следом.
 Отойдя шагов на сто от дома, они остановились посреди небольшой рощицы ликидамбров, густая тень которых окончательно скрыла их от посторонних глаз. Зубы молодой девушки лихорадочно стучали она была очень бледна, а глаза горели каким-то мрачным огнем.
 — Право, вы пугаете меня, Леона, — сказал Торрибио, — этот холод может быть смертельным для вас!
 — Ничего, внутренний жар греет меня! — сказала она каким-то загадочным тоном.
 — Бедняжка! — Почему бы вам не подождать до завтра?
 — До завтра?! — с горькой иронией повторила она, — кто знает, где вы будете завтра, не пытайтесь и теперь еще обманывать меня, Торрибио! — Я слышала ваш разговор с отцом; я стояла за дверью и не проронила ни единого слова. Я последовала за вами до самой конюшни, когда вы остаетесь одни с вашим Линдо, вы говорите с ним, как с другом, вы не лжете ему и не обманываете его! — сказала девушка, трепля своею крошечной ручкой шею верного коня, который при ее прикосновении тихо заржал от удовольствия.
 Молодой человек молча опустил голову, видимо смутившись.
 — И так, вы уезжаете, Торрибио? — с грустью сказала она, — скажите, почему вы уезжаете?
 — Я сам не знаю, — с замешательством ответил он, — лес этот стал мне гадок, я его ненавижу! я хочу, во что бы то ни стало покинуть эти леса, хотя сердце мое разрывается на части.
 — Меня вы так ненавидите, Торрибио, а не сам лес.
 — Ах, Леона! Как можете вы говорить такие вещи?! — воскликнул он.
 — Я часто слышала, что сильная любовь превращается в ненависть, а вы меня раньше любили, Торрибио! — Я это знаю, я чувствую это точно также, как чувствую сейчас, что вы уже не любите меня!
 — Вы ошибаетесь, Леона! Я все еще люблю вас!
 — Да, как сестру, вы уже говорили мне это! — с горечью продолжала она — Боже! неужели к этому должна была привести нас эта безумная любовь, какую вы прежде питали ко мне, и о которой вы говорили, что она вечна и бессмертна!
 — Леона, не говорите так!
 — Или, быть может, вы бежите от другой любви? — продолжала она, преследуя ход своих мыслей и, по-видимому, не слыхав его слов, — вы бежите от другой женщины, которую любите, но которая пренебрегает вами? Да, Ассунта очень хороша и очень кокетлива, — с горечью продолжала она, — ей мало водить за собой на цепочке двух своих двоюродных братьев, которые всегда висят на ее юбке, ей надо еще отбивать и чужих cortejos»!
 — Леона! — воскликнул молодой человек дрожащим голосом, — какой злой демон учит вас говорить так о девушке стыдливой, скромной и добродетельной, с душой светлой, как кристалл?!
 — А! — с едкой иронией подхватила Леона, — вы защищаете ее от меня! — Прекрасно! Этого только и недоставало! — Я-то, конечно, не стыдлива и не скромна — и душа моя не светла, как кристалл! А кто тому виной? кто заставил меня забыть женскую стыдливость, которая так красит девушку? — Скажите, дон Торрибио, кто это сделал? Какая несчастная роковая страсть заставила меня все позабыть и увлекла меня в ту бездну, где я гибну? О, какими чарами эта девушка сумела похитить у меня твою любовь? — Она хороша, — да хороша, — но, ведь и я не хуже! — или ее любовь прельщает вас, — но ведь она не только отвергает, но даже презирает вас! Знаете ли вы это!
 — Леона! — воскликнул молодой человек, гневно топнув ногой.
 — О, сердитесь сколько вам будет угодно, оскорбляйте меня! — что мне до этого, теперь я все могу сказать вам, и вы должны выслушать меня! Меня-то вы не проведете той глупой басней, которую вы сочинили для моего отца, я знаю, что произошло между вами и Ассунтой в эту ночь: меня вы не обманете!
 — Что! — воскликнул он, — вы шпионили, следили за мной?
 —А почему бы нет? — гордо сказала она, — я стояла за свое чувство; вы бросили, покинули меня, Торрибио, и я имела право следить за вами и стараться узнать, кто она, та женщина, которая отняла у меня ваше сердце?
 — Нет, это ужасно, Леона! Такое поведение гадко, очень гадко!
 — Не гадко, а справедливо! Я хочу отомстить за себя, — и это мое право! Я хотела бы знать, что я сделала такого, что вы вдруг перестали приходить к обычному месту наших свиданий и я следила за вами, вы за все эти четыре месяца не сделали ни шагу, не сказали ни слова без того, чтобы меня тотчас же не уведомили о том!
 — О, возмутительно! Это ужасно! И вы называете это любовью?
 — Не любовью, а страстью, бредом, безумием, всем, что хотите, а главное отчаянием! — воскликнула она как бы не помня себя. — Соблазнив меня, смутив на всегда мой покой, вам вздумалось ни с того, ни с сего, без всякой разумной причины, бросить меня без всяких дальнейших рассуждений, — и это тогда, когда я все в мире забыла и всем пожертвовала! — Вы же после этого ряда низких и мерзких поступков имеете еще достаточно духа выражать мне свое презрение и вы хотите, чтобы за все эти муки и оскорбления я не отомстила вам! Нет, Торрибио! Это уже слишком!
 Из какой только глины смесил вас Господь! Вы — мужчины, даже не люди, вы хуже зверей; для того, чтобы удовлетворить свой каприз, свою омерзительную прихоть или даже просто тщеславие, вы почему-то выбираете самых честных, самых чистых и невинных девушек! А когда они, по своему неведению, поверят вам и вашим лживым уверениям и отдадут вам все, чем они богаты, счастливые тем, что этим они могут доказать вам свою любовь, вы, возмутительным цинизмом, отталкиваете их, бросая им в лицо самые ужасные и унизительные оскорбления, и хвастаетесь, как трофеем, их горем и бесчестьем, предавая их на поругание и бесчестие толпы! Это грех, страшных, тяжелый грех. Торрибио! Грех, который требует искупления и вопит о мщении Вы, ведь, навсегда искалечили и разбили жизнь той девушки, которую заклеймили несмываемым позором.
 — Леона, — холодно возразил молодой человек, — все ваши обвинения несправедливы, — и вы знаете, почему…
 — О, — перебила она его, — бедный невинный юноша, чистая душа! Отчего бы не сказать вам прямо что я преследовала вас своей любовью и умоляла вас любить меня и, наконец, путем различных уверений и клятв соблазнила вас?!
 — Нет, Леона! Это становится невыносимо, я не хочу более слушать!
 — Вы ошибаетесь, Торрибио! Вы выслушаете меня до конца: так надо, говорю вам, — и так оно будет!
 — Леона!
 — Нет, я этого хочу! я, наконец, требую, чтобы вы выслушали меня до конца! Не то вам придется смять меня под копытами вашего коня!
 Молодой человек молча пожал плечами.
 — Я знаю все, все, что вы делали с тех пор, как бросили меня! Я знаю ваши интриги с Мерседес, с Кармен и Педритой. Но эти мимолетные увлечения не беспокоили меня: я знала, что сердце ваше не причастно этим увлечением и что эти женщины для меня не опасные соперницы, но вот, уже почти месяц, как вы повсюду преследуете другую женщину, — и эта женщина явилась уже серьезной соперницей для меня, потому что помимо ее кокетства она действительно чиста, стыдлива и скромна, как я была когда-то, прежде чем вы… Но к чему вспоминать то время, — прервала она сама себя, — все равно, то время прошло бесследно и его не вернуть! И вот, обезумев от горя, стыда и позора, не помня себя, — побуждаемая одной слепой страстью, я пошла к Ассунте и все рассказала ей, все, все до мелочей!..
 — Ты это сделала? — почти с бешенством воскликнул он.
 — Да! — сказала она, выпрямившись во весь рост и смело глядя ему в лицо, — и если бы было нужно, я сделала бы это еще раз! — Ассунта добрая, хорошая девушка, да к тому же сердце ее никогда не будет принадлежать вам; она уже отдала его другому!
 — Что мне за дело до этого! — воскликнул молодой человек, — я не люблю эту молодую женщину, повторяю вам, не люблю ее, я ее едва знаю и только раз говорил с ней!
 — Да, вчера ночью! — насмешливо подхватила Леона.
 — Вы это знаете!
 — Я знаю все, все решительно! — воскликнула она пронзительным, резким голосом, — знаю, что вчера утром вы составили символический букет и, сев на коня, ловко бросили его в комнату Ассунты через открытое окно, но Ассунта была не одна в комнате, с нею была еще другая девушка. И эта девушка была я!
 — Вы? о, демон!
 Да, я; и так как Ассунта по неопытности своей не знала значения и смысла букета и приняла его за простую любезность, то я и объяснила ей смысл и значение его, которые мне были хорошо известны. Мало того, я притаилась там, в кустах, всего в двух, трех шагах от того места, где вы стояли с ней, а вы и не подозревали этого! Я слышала весь ваш разговор с Ассунтой и только, когда дядя ее и кузены появились на сцене, и у вас завязалась борьба, я убежала, боясь быть накрытой.
 — Ах! — сказал он со вздохом облегчения.
 — Леона поняла значение этого вздоха и насмешливо улыбнулась.
 — Да, но это еще не все! Я бежала оттуда и притаилась в другом месте, откуда следила за дальнейшим ходом дела и все видела и слышала вплоть до того момента, когда дон Лоп и дон Рафаэль по приказанию отца своего бросили вас с моста Лиан в реку. Только тогда, услыхав падение вашего тела в воду, я лишилась чувств от ужаса, наполнившего мою душу в этот момент: я полагала, что вас уже нет в живых!
 — И это, конечно, исполнило вас радостью, не так ли Леона? Но, как видите, я жив и здоров; значит, ваша радость была преждевременной.
 — Вы жестоки и несправедливы, Торрибио! Ведь я же вам сказала, что к великому горю моему и несчастью я не переставала любить вас!
 — Странная эта ваша любовь, — сказал он недоверчиво, — я предпочел бы ненависть. Я постараюсь быть так же откровенен, как вы, — продолжал он ледяным голосом, — Все, что вы сказали, сущая правда; да, я люблю Ассунту, и так как знаю, что она никогда не полюбит меня, то предпочитаю покинуть эти леса навсегда, чем страдать здесь от безнадежной любви, которая мне дороже самой жизни!
 — Да, но я-то вас люблю! — воскликнула она с такой душевной мукой, — что станется, со мной, если вы покинете меня? Пока вы жили здесь, я все еще имела надежду вернуть вас, вернуть вашу любовь…
 — Вы ошибались, Леона! — сухо перебил он ее, — я не люблю вас больше, и, быть может, мне следовало бы даже ненавидеть вас. В сердце моем нет места для двух чувств — и между нами давно все кончено! Я не стану упрекать вас за ваше ужасное поведение, но то, что вы мне сейчас сказали, убило во мне даже последнее чувство сожаления, какое я уносил с собой в душе.
 — О! — горестно воскликнула она, — вы меня убиваете этими страшными словами.
 — Я не хочу вашей смерти! — Мало того, я убежден, что не только вы не умрете, но даже очень скоро, быть можете, через несколько дней после моего отъезда, утешитесь с другим.
 — О, это низко! Подло, Торрибио! Вы знаете, как горячо я вас люблю!
 — Я знаю только, что вы такая же, как и все женщины! — сказал он тоном издевательства, — знаю, что новая любовь заставит вас вскоре позабыть о старой.
 — Но это невозможно! нет! вы не можете, не имеете права бросить меня так!
 — Что за глупости! Вот уже более трех месяцев, как всякого рода отношения между нами разорваны. Разве мы уже неравнодушны один к другому?
 — Нет! я говорю вам, что вы не бросите меня, что это невозможно!
 — Что было, то прошло! нельзя воскресить снова ту любовь, которую мы сами убили!
 — Может быть! — глухо сказала она, — но, наряду с любовью, есть еще и долг!
 — Долг! Что это значит? — засмеялся он, — разве я обещал вам когда-нибудь жениться на вас?
 — Нет, этого вы никогда не обещали мне! Мы любили друг друга и верили, что любовь наша должна быть бесконечной.
 — Так что же?
 — А то, что вы не сделали бы во имя любви, то ваша честь должна заставить сделать вас, — сказала она резко и отчетливо.
 — Я не понимаю вас! — сказал он, невольно содрогнувшись.
 — А, вы не понимаете! — с горькой иронией воскликнула она.
 — Уверяю вас честью! — холодно подтвердил он.
 — Ну, как же мне сказать вам это ясней?! Неужели вы не можете понять, что если вы уедете, то я погибла!
 — Погибли?.. — повторил он.
 — Да, потому что мой отец убьет меня и будет прав!
 — Вы бредите, отец ваш ничего не знает о нашей любви!
 — Да, — с горечью сказала она, — он ничего не знает о ней и, быть может, еще несколько дней не будет знать, но затем все станет ясно для всех.
 — Что это значит?! — воскликнул он бледнея.
 — А! — почти крикнула она, доведенная до отчаяния и обезумев от горя, — а, ты ничего не понимаешь негодяй, подлец!
 — Леона!
 — Так знай же, подлый человек, что наш грех имел последствия, которых я не могу уже более скрывать! Знай, что я скоро должна стать матерью!
 — О! — воскликнул он, закрыв лицо руками.
 — А, наконец-то, ты понял, почему не вправе бросить меня теперь!
 Дон Торрибио быстро поднял голову, нервная дрожь пробегала по всему его телу, он был бледен, точно мертвец, но черты его приняли выражение адской злобы и ненависти при совершенной неподвижности.
 — Ты не в своем уме! какое мне в сущности дело до того, беременны вы, или нет? Разве я знаю, что с вами стало в эти четыре месяца, как я вас бросил. Если то, что вы говорите, правда, то обратитесь с этой радостной вестью к кому-нибудь другому, меня же это не касается!
 При этом кровном оскорблении Леона вся задрожала и нечто похожее на крик хищного зверя вырвалось из груди.
 — О, — простонала она, — нет, лучше умереть, умереть сейчас же, чем терпеть подобные оскорбления! О, негодяй! — и она упала на колени, так как ноги отказывались держать ее. — Отец! Отец, отчего тебя нет здесь, чтобы отомстить за твою дочь?
 — Я здесь, — ответил резкий, грозный голос, — и в тот же момент раздался выстрел и из-за деревьев выскочил человек с дымящимся еще ружьем в руке.
 Это был дон Хуан Педрозо.
 Леона лишилась чувств и без всяких признаков жизни лежала на земле.
 Дон Торрибио тоже как упал, так и остался на месте без движения. Ранчеро, казалось, находился в неописуемом волнении; он прошел мимо дочери, даже не взглянув на нее, и подошел к молодому человеку.
 — Что он, мертв? — бормотал он, — я целился прямо в сердце — ну, а теперь его надо прикончить.
 Рассуждая таким образом, он осторожно обходом подходил к неподвижно лежащему дону Торрибио, волоча за собою по земле ружье, которое держал в левой руке и затем, подойдя к своему врагу, он наклонился над ним. Но в тот же момент дон Торрибио вскочил на ноги и, схватив старика за горло, вырвал у него из рук ружье, которое откинул далеко в сторону. Не смотря на самое энергичное сопротивление со стороны дона Хуана, ловкий и сильный противник повалил его на землю и привычной рукой крепко связав его той reuta, т. е. веревкой, которую ранчеро имел у себя на поясе, вероятно, с намерением применить ее для той же цели по отношению к нему. По странной случайности пуля дона Хуана ударила в железную скобу ручки одного из длинных пистолетов дона Торрибио, засунутых за пояс, и сплющившись упала на землю, не причинив ни малейшего вреда, но контузия, полученная молодым человеком, была тем не менее так сильна, что опрокинула его навзничь и на некоторое время он лишился сознания. К счастью, он очнулся и пришел в себя как раз в тот момент, когда старик подошел к нему. Тогда сделав невероятное усилие и собрав все свои силы, он неожиданно накинулся на своего врага и после нескольких минут упорной борьбы, наконец, справился с ним.
 — А! — сказал он, злобно смеясь, — эта была ловушка, заранее подготовленная отцом и дочерью, — прекрасно!
 — Подлый обольститель! — яростно воскликнул дон Хуан Педрозо, — что же ты думаешь, что я был слеп все это время? Что я не замечал позора и бесчестья этой твари? Я заставил ее мать сознаться мне во всем! Я знаю твое преступление и намеревался сперва наказать тебя, мерзавец, а затем и ее!
 — Так, значит, ваше утреннее приглашение было ничто иное, как западня?
 — Да, ты угадал, это — западня, которую я тебе подставил. Но мне нужно было несомненное доказательство, явная улика твоей преступности, чтобы отомстить тебе! А, ведь, не дурно я из себя пьяницу изобразил? Ты и на самом деле ведь поверил! Ха! Ха!
 — А, проклятый старик! Мне следовало убить тебя на месте! — воскликнул молодой человек в порыве гнева.
 — Ну, так убей же меня сейчас! иначе помни, что как бы ты далеко не ушел, где бы ты ни скрывался я всюду разыщу тебя и ты простишься с жизнью, клянусь тебе Богом!
 — Пусть так, я вам не помешаю, но я все таки не трону волоса с головы вашей, ведь, вы мне почти тесть; не так ли? — иронически произнес молодой человек.
 — Я им не долго буду! За это ручаюсь! — с бешенством крикнул старик, бросая разъяренный взгляд в сторону своей дочери, которая начинала приходить в себя. Как только ты уберешься, я убью ее!
 Дон Торрибио пожал плечами.
 — Те, кому грозят смертью, живут долгий век, к тому же вы теперь не в состоянии выполнить своей угрозы и стоит мне только захотеть…
 — Так убивай меня, а то вы оба умрете от моей руки!
 — Что вы на это скажете, Леона? — спросил молодой человек, обращаясь к девушке.
 — Это мой отец, — прошептала она покорно, — он вправе казнить меня, да и сама я предпочитаю умереть, чем жить опозоренной!
 — Ага! ну, а теперь, что ты на это скажешь, прекрасный обольститель? — с злобным смехом спросил в свою очередь старик — кровь смывает позор, — и она, умрет прощенной.
 — Но пусть это будет скорее! — взмолилась молодая девушка, простирая вперед руки, — отец, благодарю за это последнее слово!
 Наступило довольно продолжительное молчание. Очевидно, в душе молодого человека происходила жестокая борьба; в нем боролись его дурные инстинкты и добрые начала, и долго ни те, ни другие не могли победить.
 Наконец, дон Торрибио гордо выпрямился и лицо его просветлело, подвижные, выразительные черты приняли мягкое выражение сочувствия и доброты.
 — Вы не умрете, Леона, — сказал он мягким успокаивающим голосом, — я этого не хочу и не допущу. Я вас люблю и беру себе в жены!
 Взгляд молодой девушки остановился на нем с каким-то странным выражением, близким к безумию.
 — Боже мой! — воскликнула она, сжимая обеими руками грудь, — такое счастье, после таких мучений! нет, в это что-то даже не верится!
 — Он врет, дура! — крикнул ранчеро с бешенством, ведь он опять смеется над тобой! — и старик сделал отчаянное, но тщательное усилие порвать свои путы.
 — Нет, я не лгу, — сказал молодой человек, — не пройдет и двух суток, как мы будем обвенчаны!
 — Торрибио, — чуть слышно прошептала Леона, — неужели это в самом деле правда?
 — Клянусь! — воскликнул он.
 — Отец, простите нас! Он на мне женится, он любит меня. Чего же более от него требовать?! — сказала Леона, опускаясь на колени подле отца, — простите детей ваших и благословите их! теперь грех их заглажен!
 — Будь проклята, подлая девка! И ты, и твой бессовестный соблазнитель! Никогда, никогда в жизни я не прощу вас! Бог, который все видит и все слышит, Он отомстит за меня! — в бешенстве воскликнул старик.
 — И так, вы не хотите простить вашу дочь, ваше единственное дитя?! Вы остаетесь глухи к ее мольбам, к ее слезам, и раскаянию и не хотите принять моего предложения, когда я добровольно хочу загладить свою вину?
 — Убери от меня эту потерянную девку, негодяй! — Я вас не знаю и не хочу знать ни того, ни другого!
 — Пусть так! Мы уедем, но Господь, имя которого вы призываете против нас. будет глух к вашим проклятиям, и вопреки им будет хранить нас!
 — Поди! Ликуй себе, мерзавец, смейся над моей в этот момент бессильной злобой, но придет день, — и я с лихвою отомщу вам за все!
 — Пусть Бог рассудит нас! — сказал сдержанно дон Торрибио. — Прощайте!
 — Нет, до свидания, и будьте прокляты! — крикнул старик, не помня себя от бешенства.
 — Пойдем, Леона, — сказал молодой человек, обхватив рукой талию молодой женщины и быстро увлекая ее по направлению к ранчо.
 — Собери поскорее все свои вещи, — сказал он, — и ожидай меня вот здесь. Нам необходимо быть осторожными, чтобы он не мог преследовать нас, по крайней мере, до тех пор, пока мы не будем вне опасности от всякой погони.
 Леона утвердительно кивнула головой и вошла в дом, а он направился в конюшню, где стояли кони ранчеро.
 Между тем донна Мартина проснулась. Зная о замыслах своего мужа, она страшно тревожилась и не могла спать, тем более, что слышала выстрел.
 Дочь объяснила ей в нескольких словах всю суть дела.
 — Я знаю, он никогда не простит! — со вздохом сказала донна Мартина, — это демон, а не человек. Надо бежать, как можно скорее. Если он настигнет вас, то убьет и того, и другого, — за это можно поручиться. Ничто на свете не помешает ему сдержать свою страшную клятву; ты сама это знаешь!
 — Я знаю! — сказала дочь, и обе женщины долго плакали в объятиях друг друга.
 Но вот явился дон Торрибио с двумя оседланными лошадьми.
 — Я вас предупреждала, сын мой! — сказала донна Мартина.
 — Благодарю, от всей души благодарю вас, дорогая мать! — сердечно ответил молодой человек.
 Поспешно собранная кое-как одежда и запасы съестного, — все это было надежно прикручено к седлам на крупе коней и затем молодой человек со своей невестой вскочили на коней.
 — Ложитесь и спите, донна Мартина! Вы ничего не видали и не слыхали. В обычный час вы встанете и пойдете час спустя освободить от пут этого негодного старика! Прощайте, храни вас Бог!
 — Все будет исполнено, как вы хотите, дон Торрибио, — всхлипывая, отвечала бедная мать, — помните, что теперь у моей несчастной дочери не останется никого, кроме вас, чтобы заботиться о ней и беречь ее.
 — Я сделаю ее счастливой, клянусь вам в том! — отозвался молодой человек.
 — Матушка, я верю ему, — сказала улыбаясь сквозь слезы Леона.
 — С Богом, дети мои! Храни вас Господь и мое родительское благословение!
 — Аминь! — отозвались в один голос молодые люди и пустили своих коней вскачь, а старуха мать кинулась на колени тут же на земле и, возведя глаза к изображению Гваделупской Богоматери долго молилась, слезно рыдая до самого восхода солнца.
 А дон Хуан Педрозо лишился чувств от прилива бессильной злобы и бешенства и теперь лежал неподвижно на том самом месте, где его оставил дон Торрибио.




 ГЛАВА IV
 В которой автор рассказывает историю семьи Кастильо


 Дон Сальватор Кастильо, ранчеро Пало-Мулатос или вернее окрестностей Пало-Мулатос, так как от этой деревни до его ранчо было не менее одного лье по прямому пути, был человек далеко не жестокий, несмотря на то, что мы видели его именно таким в первой главе нашего рассказа. Когда, быть может, слишком бурная кровь его не клокотала, и ничто не нарушало его обычного добродушного настроения, дон Сальватор был человек добрый и в общем довольно спокойного характера. Но, как все люди, привыкшие к свободной и независимой жизни в лесах, не сносившие ни малейшего гнета или стеснения, он не признавал ничьей воли, кроме своей и не допускал ничьего контроля над своими действиями, а потому не терпел противоречий ни в чем, и никогда не поступался своею властью в семье, управлял своим домом, как деспот, и не заботясь о том, что тем самым он попирает свободную волю и чувства тех, кто находится в зависимости от него, a именно, его двое сыновей и племянница.
 Но его дети, выросшие в полнейшем подчинении его воле и привыкшие с самого раннего детства всегда беспрекословно повиноваться его приказаниям, довольно терпеливо переносили этот тяжелый гнет отцовского самовластия, несмотря на то, что вот уже несколько лет, как сами они достигли совершенного возраста и выглядели вполне самостоятельными и независимыми. Кроме того, это беспрекословное повиновение облегчало им их прелестная кузина своими косвенными советами, которые она тайком давала им, остерегаясь при этом когда либо явно порицать действия их отца.
 Дон Сальваторе имел брата, к которому питал, пока тот был жив; самую нежную привязанность и дружбу.
 Брат этот был женат по любви на бедной девушке, которая год спустя после их брака умерла от родов.
 Звали брата дон Эстебан; супруга его умирая одарила его дочерью, той самой донной Ассунтой, которую уже знает читатель.
 Смерть жены повергла дона Эстебана в такое отчаяние, что она стал искать смерти. Но будучи добрым католиком, он не решался наложить на себя руки, а избрал так сказать косвенный путь к этой цели.
 Взяв на руки свою осиротевшую малютку, он отнес ее к своему брату, жена которого еще была жива в то время, и сказал:
 — Мой ранчо опустел; ангел хранитель мой, дарованный мне Богом, отлетел от меня, — и я остался один, а потому не сумею вырастить этого ребенка, за которым необходим теперь женский уход. Воспитай ее вместе со своими детьми, я отдаю ее тебе и в случае если со мной приключится несчастье; будь ей отцом!
 — Хорошо, — просто согласился дон Сальваторе, Ассунта будет мне дочерью; не беспокойся о ее судьбе, брат!
 — Благодарю! — вымолвил лаконично дон Эстебан.
 Братья молча обняли друг друга и с этого момента у старшего из них вместо двоих детей стало трое.
 Дон Эстебане принял на себя обязанности тигреро, т. е. профессионального охотника на тигров, — занятие весьма доходное, но при том столь опасное, что весьма немногие соглашаются посвятить себя ему.
 Дон Сальваторе не сказал ни слова брату, узнав о новой избранной им профессии, а только грустно улыбнулся, поняв, что брат ищет смерти.
 Кроме того, дон Эстебане обладал таким же непреклонным характером, как и его брат, а потому всякого рода возражения были бы бесполезны.
 Надо заметить, что дон Эстебане, как будто охраняемый какою-то невидимой силой, с удивительным счастьем справлялся со своим опасным ремеслом и выходил цел и невредим из опаснейших схваток с ягуарами. Каждую неделю он убивал их два-три, а нередко — даже четыре.
 По воскресеньям, после обедни, он аккуратно приходил в ранчо брата, страстно ласкал и целовал свою маленькую девочку, изливая в этих ласках и поцелуях всю силу своей любви к этому ребенку, затем вручал брату почти полностью весь свой недельный заработок, потому что сам он жил так скудно, что мог бы пристыдить любого отшельника.
 — Для Ассунты! — кротко говорил он, вручая брату деньги.
 — Это ей на приданое или тебе, если понадобятся деньги! — отвечал ему брат.
 На это дон Эстебане печально улыбался, пожимал плечами и переменял тему разговора.
 Под вечер, расцеловав еще и еще раз свою дочь, он задумчиво удалялся и, понуря голову, тихо брел лесом к себе домой, в свой опустевший ранчо.
 В то время шкура ягуара в продаже стоила от 20 до 25 пиастров, что составляет от 100 до 125 франков (40-50 рублей), да и теперь еще за шкуру ягуара платят от 15 до 16 пиастров, — хотя теперь их стало уже не так много и они не причиняют столь громадного вреда в плантациях, как раньше.
 Из этого мы видим, что дон Эстебан имел прекрасные доходы и если счастье, с каким он до сих пор охотился на тигров, не изменит ему в течение нескольких лет, то его дочь, смело можно сказать, будет со временем богатою невестой.
 Так продолжалось несколько лет подряд; девочка подросла; ей было уже шесть лет; это был прелестнейший ребенок, какого только можно себе вообразить.
 — Ах, как она похожа на свою мать! — говаривал тигреро, пожирая ее поцелуями и заливаясь при этом горькими слезами.
 Уже не раз дон Сальваторе говорил брату во время его кратких воскресных посещений:
 — Ну, теперь ты богат, брат, и тебе следовало бы отказаться от твоего опасного ремесла и поселиться вместе с нами здесь, в моем ранчо! Мы все были бы счастливы тогда!
 — Нет! — отвечал на это каждый раз дон Эстебан, пожимая плечами, — счастье не про меня писано! Не мешай мне жить так, как мне хочется: я хочу, чтобы дочь моя была счастлива, а для этого необходимо, чтобы она была богата.
 В один прекрасный день, когда дон Эстебан пришел после недельного отсутствия к брату, тот встретил его с глазами, полными слез, и сказал:
 — Я потерял жену, брат, останься со мной, ведь, мы любим друг друга; теперь у нас обоих одинаковое горе и мы, быть может, сумеем утешить друг друга. Ассунта тоже подрастает; ей скоро минет восемь лет и теперь ей твои заботы более нужны, чем когда либо. К тому же, ты теперь и не имеешь более надобности продолжать свое ремесло, — подумай только, как будет счастлива Ассунта, если ты будешь жить с нами!
 Эти слова тронули дона Эстебана.
 — Быть может, ты и прав, брат, — сказал он, — я подумаю о том, что ты предлагаешь мне.
 — К чему же думать, разве ты не волен в своих действиях и поступках?
 — К несчастью, не совсем, — сказал тот, подавляя вздох, — я дал слово дону Грегори дель Рио, — ты верно знаешь этого богатого гасиендадо, — вот уже почти два месяца семья ягуаров опустошает его стада. Он уже уплатил мне вперед 200 пиастров, чтобы я избавил его от этих хищников.
 — Но знаешь ли ты, как велико теперь твое состояние? — спросил брата дон Сальватор.
 — Ты хочешь сказать, состояние моей дочери? — поправил его тигреро.
 — Ну, пусть так. Как ты думаешь, сколько у нее может быть теперь денег?
 — А, право, не знаю, — равнодушно отозвался дон Эстебан, — тысяч 20, быть может, — 30.
 — Нет, много больше! — У нее сейчас уже свыше пятидесяти пяти тысяч пиастров!
 — Неужели так много?
 — Хм!.. Это не трудно сосчитать; ты мне…
 — Нет, уж избавь меня от подсчетов, брат; я верю и так!
 — Прекрасно! — Из этого ты видишь, что твоя дочь богата, даже слишком богата для наших мест, потому что даже я, состояние которого далеко не достигает этой цифры, вынужден, совершенно против своей воли, накоплять капитал, так как не имею возможности расходовать всего что имею.
 — Ба! никогда нельзя быть слишком богатым, брат! Но скажи, к чему ты говоришь мне это?
 — К тому, чтобы дать тебе понять, что на 200 пиастров больше или меньше, это ничего не составляет для тебя, и что, быть может, было бы лучше возвратить дону Грегорио эти деньги и теперь же отказаться навсегда от этого ремесла.
 Дон Эстебан отрицательно покачал головой.
 — Да, я желал бы этого! Право, я бы желал так сделать!
 — Так в чем же дело? Стоит ли рисковать жизнью из за такой пустячной суммы, в которой ты вовсе не имеешь нужды?
 — Да, это правда, но, к сожалению, здесь дело не в деньгах!
 — Так в чем же?
 — Это дело чести! Посуди сам, я не хочу нарушить этой сделки, потому что дал слово дону Грегорио и потому, что он рассчитывает на меня.
 Дон Сальватор опустил голову.
 — Ну, так исполни это свое обещание, а затем брось это дело!
 — Клянусь, что после этого я буду весь твой!
 — Отлично, благодарю тебя, Эстебан!
 — На, вот, возьми от меня эти 200 пиастров, не знаю, почему, но они точно жгут меня!
 Затем братья поговорили еще немного, и расцеловав свою дочь нежнее обыкновенного, тигреро удалился. Дон Сальватор долго задумчиво следил за ним: какое-то грустное чувство сжимало его грудь.
 Отойдя несколько шагов от ранчо, дон Эстебан обернулся и сделал правой рукой прощальный знак; брат ответил ему тем же и потом тотчас же вернулся в дом, стараясь побороть какое то тяжелое предчувствие.
 Предчувствие это не обмануло его: братьям не суждено было увидеться еще раз в этой жизни. На следующее утро, вскоре после обедни, охотники принесли на носилках из переплетенных между собой ветвей тело несчастного тигреро, покрытое ужаснейшими ранами.
 Эти люди нашли дона Эстебана чуть дышащим среди прогалинки в глухом лесу, а подле него — двух убитых им ягуаров, самца и самку и троих детенышей, уже довольно рослых и сильных. Уложив выстрелом из ружья самца, он, очевидно, только с ножом в руке сражался с освирепевшей самкой и ее тремя детенышами. И вот, завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, борьба одного человека против четырех хищных зверей.
 Дон Эстебан остался победителем и уложил их всех на месте, но и сам поплатился жизнью за взятое на себя трудное обязательство.
 Когда привлеченные грозным ревом хищников, охотники подоспели ему на помощь, было уже слишком поздно, но дон Эстебан еще дышал и у него хватило сил попросить своих товарищей отнести его тело к брату, передать ему и Ассунте его последнее «прости» и вручить дону Сальватору ладанку, которую он всегда носил на шее на тонкой золотой цепочке; особенно настоятельно завещал он не забывать этой ладанки, которую следовало надеть на шейку Ассунты, как только ей исполнится двадцать лет.
 Затем, простившись с охотниками, окружающими его, и поблагодарив их за участие и всегдашнее доброе отношение к нему, дон Эстебан вдруг смолк; бледное страдальческое лицо его вдруг просветлело и озарилось выражением неземного блаженства; странная улыбка едва заметно скользнула по его губам, — и, подняв глаза к небу, он вскрикнул громким, сильным голосом:
 — О, наконец-то мы свидимся с тобой! — с этими словами он испустил последний вздох.
 — Несчастный! — прошептал дон Сальватор при виде трупа брата, — зная, что дочь его не нуждается более в его трудах, он решил умереть; он искал смерти и, наконец, нашел ее!
 Дон Сальватор один остался при теле своего брата и, согласно желанию покойного, расстегнул ворот рубашки и снял с шеи усопшего ладанку, о которой тот говорил перед своею смертью.
 Очень долго он целовал эту ладанку, обливаясь слезами, а затем, когда волнение его немного улеглось, раскрыл черную ладанку, развязывающуюся на манер кошелька или кисета и, к немалому удивлению своему, увидел, что в ней заключался пиастр 1790 г. На этой монете было глубоко выцарапаны ножом или кинжалом два слова, связанные между собой тире: «Эстебан-Долорес» и под этим еще одно слово «вскоре»; на оборотной стороне можно было прочесть: «Ассунта родилась 5-го января 1797 г. „, а ниже слово «бедняжка“. Пиастр этот был пробит вверху, чтобы в него можно было продеть цепочку.
 — Это его брачный документ! — прошептал дон Сальватор, и слезы навернулись ему на глаза, — бедный Эстебан, как он любил ее! — Он надел себе на шею эту ладанку и невольно согнулся, когда черный бархатный мешок коснулся его груди.
 — Будь спокоен, дорогой мой — сказал он, обращаясь мысленно к покойному брату, — это драгоценная монета не расстанется со мной до самой моей смерти или согласно твоему желанию, когда Ассунте минет двадцать лет.
 На следующий день родные и друзья семьи собрались в ранчо с восходом солнца и все направились в Пало-Мулатос.
 Четверо охотников, родственники покойного, несли на руках его тело, а во главе провожающих шел дон Сальватор, ведя за руку Ассунту и имея по правую и по левую руку своих двух сыновей.
 Стечение народа было громадное; все оплакивали дона Эстебана, который пользовался общей любовью за свою доброту, смелость и прямой характер.
 На другой день после похорон, около одиннадцати часов вечера, дон Сальватор разбудил старшего из своих сыновей, приказал ему одеться и повел его с собой в сторону от ранчо. В это время сыновья ранчеро были уже почти взрослые молодые люди: старшему из них, дону Рафаэлю, минуло уже 17 лет, а брату его Лопу было пятнадцать.
 Будучи очень строго воспитаны отцом и с молода привыкнув к полной всяких случайностей простой и суровой жизни охотников, они вполне созрели; им не хватало только опыта, который приобретался с годами; сильные, смелые, решительные, привычные ко всякого рода труду и усталости, они были готовы исполнить самое серьезное дело.
 Отец, зная все это, решился доверить старшему из своих сыновей весьма важную тайну и сделать его своим поверенным.
 Ранчеро сам оседлал двух коней для себя и для сына, и оба пустились вскачь, направляясь в самую глубь леса.
 — Запомни хорошенько направление, по которому мы едем, — сказал отец, — и держи его в своей памяти, для того, чтобы ты мог, не задумываясь, даже и через двадцать лет найти эту дорогу!
 — Слушаюсь, отец! — коротко ответил молодой человек.
 Затем оба всадника молча помчались по горам, лугам и лесам, направляясь к горному хребту. Миновав несколько рек и ручьев и переправившись через несколько гор и пригорков, становившихся постепенно все круче и круче, ранчеро, внимательно изучавший взглядом теперь местность насколько это было возможно при окружающей темноте, вдруг сдержал своего коня и произнес «стой»!
 Дон Рафаэль молча повиновался; отец и сын, соскочили на землю и стреножили своих коней.
 — Ну, как ты думаешь, сумеешь ты найти дорогу отсюда в ранчо и не заблудиться, вернуться домой один?
 — Думаю, что сумею! — уверенно ответил молодой человек.
 — Прекрасно, мы это сейчас увидим, а теперь следуй за мной!
 Затем оба они удалились в вглубь леса, предоставив коням пастись на поляне. Они находились в это время на вершине высокого холма, поросшего густым, сплошным лесом, через который не было никакой возможности пробраться иначе, как по узкой тропе, проложенной хищными зверями и едва приметной для глаза.
 И вот, среди этой почти непроницаемой чащи вдруг открылось небольшое выжженное место, по середине которого из группы скал, пенясь, выливался обильный студеный ключ, зигзагом пересекающий квемаду и затем спускавшийся каскадами по скату холма в длину…
 Дон Сальватор присел на обломок скалы и знаком приказал сыну сесть подле себя. В продолжение нескольких минут ни тот, ни другой не проронили ни слова; ранчеро, по-видимому, размышлял о чем то. Наконец, он поднял голову и, обращаясь к сыну, сказал:
 — Я знаю, что у тебя характер прямой, честный и серьезный; что, не смотря на твой юный возраст, я могу считать тебя способным в известных случаях жизни показать себя настоящим мужчиной и отнестись серьезно к требованиям долга и чести. Поэтому-то я и привел тебя сюда, чтобы доверить тебе важную тайну, от которой зависит, до известной степени, счастье и благополучие Ассунты.
 — Отец, — не задумываясь, ответил молодой человек, — правда, что я еще молод, и неопытен, но надеюсь, что, несмотря на это, успел уже достаточно усвоить все ваши наставления, чтобы оправдать ваше доверие. К тому же, я так люблю нашу сестру Ассунту, бедную сиротку, у которой теперь нет другой опоры и защиты кроме вас, брата моего и меня!
 — Ты отвечал разумно! Так слушай же меня и старайся запомнить каждое мое слово!
 — Постараюсь, отец!
 — Ты родился и вырос в этих лесах, и знаешь их не хуже меня. А потому тебе известно, что население наших лесов состоит отчасти из честных, добродушных людей, наших лесных охотников, отчасти также и из бандитов без совести и чести, помышляющих только об убийстве и грабеже.
 — Да, знаю!
 — До настоящего времени нам всегда удавалось удерживать этих бандитов от вторжения в наши владения. Но кто может знать, что случиться в будущем? С одной стороны, число этих проклятых бандитов возрастает с каждым днем и начинает становится угрожающим, с другой — какое-то брожение умов замечается в последнее время во всех провинциях Новой Испании. Говорят о рабстве, о тирании, о свободе, и Бог знает еще о чем. Но это все равно! Важно то, что это движение распространяется повсюду, и, быть может, близок час всеобщего, поголовного восстания страны, против испанского правительства. Вы с братом, бывая часто в Тепике, в Сан-Блазе, вероятно, уже слышали об этом!
 — Действительно, все население туземцев и креолов выказывает крайнее неудовольствие относительно существующих теперь порядков. Иностранных судов, французских и английских, в настоящее время у наших берегов несравненно более, чем раньше, а это, насколько я могу судить, не предвещает ничего доброго.
 — Да, справедливо, сын мой, но скажи мне еще, прислушивался ли ты к тому, что говорилось вчера во время похорон твоего дяди.
 — Признаюсь, очень мало: я был ужасно огорчен смертью дяди; к тому же бедная маленькая Ассунта была в таком отчаянии, что я заботился только о ней. Впрочем, припоминаю, что раза три я слышал за собою слова, которые мне показались странными и неуместными в такой грустный и тяжелый момент; я обернулся и увидел, что говорившие были люди, которых я совсем не знал.
 — Что они говорили? Ты верно, можешь это повторить!
 — Да, конечно! Они говорили, что мой покойный дядя зарабатывал много денег и почти ничего из них не расходовал, что, следовательно, у него должны быть скоплены деньжонки, и что если только поискать хорошенько, то наверное, найдется где-нибудь порядочная сумма денег. Из этого они, конечно, приходили к заключению, что со временем Ассунта будет завидною невестой.
 — Не говорили ли они еще чего-нибудь?
 — Да, как мне помнится, они сообщили друг другу, что это состояние находится в ваших руках и что оно в итоге достигает 40, 000 пиастров; что сами вы богаты и у вас лежат капиталы, не уступающие капиталам вашего покойного брата: что вы накопляете сотню за сотней и что ужасно глупо оставлять такие капиталы в руках человека, который не пользуется ими, не пускает их в оборот; что было бы лучше, если бы они перешли к человеку, который сумел бы с честью потратить их. Когда я обернулся, чтобы увидеть того, кто осмеливался говорить таким образом, он успел уже скрыться в толпе. Вот все, что я слышал тогда, и сам не знаю, почему эти слова встревожили меня; я хотел пересказать их вам, но видя, что вы так огорчены и расстроены, отложил это до более удобного времени.
 — Ты рассудил прекрасно, но я должен тебе сказать, что все, что ты слышал, слышал и я. Эти люди, кто бы они ни были, прекрасно знают наши денежные дела. Действительно, племянница моя богата: у нее не 40, 000 пиастров, как они полагают, а более 55, 000; что же касается лично меня, то хотя я богат, однако далеко не так, как она: в данный момент я имею свыше 35, 000 пиастров, что для нашей местности, конечно очень много. Слова, подобные тем, какие ты слышал вчера, уже давно доходят до меня, и потому я решил быть постоянно настороже и оградить себя от возможности похищения этих денег какими-нибудь недоброжелательными людьми и от всяких могущих быть неожиданных случайностей. Я принял все зависящие от меня меры предосторожности и теперь привел тебя сюда, Рафаэль, чтобы открыть тебе эту тайну.
 — Клянусь вам, отец мой, — с достоинством произнес молодой человек, — что ваша тайна не выйдет из моих уст иначе, как с вашего разрешения! Говорю это перед лицом Господа Бога, который видит и слышит меня и в присутствии вашем, отец мой, вас, которого я так люблю и уважаю.
 — Поклянись мне, сын мой, что в случае моей смерти, если бы тебя не было при мне в мой последний час, и я не имел возможности передать тебе мою последнюю волю, ты не откроешь этой тайны ни Ассунте, ни даже твоему брату без крайней надобности и не иначе, как для того, чтобы обеспечить будущее счастье того или другого. Впрочем, когда вы после моей смерти откроете тайник, в котором хранятся и наши капиталы, и Ассунты, то найдете в том же тайнике и мое завещание, в котором я письменно изложил свою последнюю волю, подписанную моей рукой. Поклянись мне, сын мой, что ты исполнишь в точности эту волю.
 — Клянусь! Тайна ваша схоронена во мне, — и никто не вырвет ее у меня!
 — Хорошо, Бог и я слышали твою клятву и приняли ее! Теперь иди за мной!
 Они вышли и начали пробираться с большим трудом в самую темную чащу леса. Минут десять спустя ранчеро остановился и указал сыну на гигантскую латанию в полном соку и силе, но обезглавленную молнией, которая пробежала вдоль всего ствола, любовно обвитого дикой виноградной лозой.
 — Видишь ты этого лесного великана, этого мощного гиганта, пострадавшего от грозы?! — проговорил ранчеро, — запомни его хорошенько! Посмотри на эти четыре стройные пальмы, которые обступили ее, как стража и этот ликидамбр, сучья которого оплела та же дикая лоза, что обвивает и латанию? Так вот, у подножия этого ликидамбра зарыто наше состояние, мое и Ассунты, с той стороны, которая обращена на юг, т. е. там, где кора на дереве суха и без малейших признаков мха. Запомни это хорошенько и не забудь!
 — Будьте спокойны, отец мой!
 — Эта часть леса почти никому неизвестны, а менее всего местным бродягам, которые никогда не заглядывают сюда, потому что здесь не пролегает никакой дороги; даже для охотников эти места совсем не подходят и не заманчивы. Из этого ты видишь, что место выбрано мной как нельзя лучше. Теперь смотри!
 И с этими словами ранчеро разослал свой сарапе на земле и, подняв один за другим несколько камней различной величины, но в общем довольно больших и увесистых, громоздивших у подножия ликидамбра, стал рыть своим мачете землю, которую принимал в свой плащ, ссыпая ее с большого жестяного блюда, привезенного им с собой. Вырыв яму около двух фут глубины, он вытащил оттуда камень весьма тяжелый и большой, затем другой такой же и наконец, третий, а под ним оказалась шкура бизона, сложенная в несколько раз в виде двойного конверта или бумажника. Ранчеро достал ее, а из под нее вторую такую же шкуру, которую он только приподнял.
 — Смотри! — сказал он сыну.
 Молодой человек наклонился над ямой и заглянул в нее. То была квадратная яма, выложенная со всех сторон сухим камнем, чтобы не давать осыпаться земле; на дне ее стояли два небольших бочонка, какие обыкновенно употребляются китоловами для хранения китового жира; каждый из бочонков снабжен был крышкой, которую без труда можно было снять рукой; на одной из них ясно выделялась написанная кистью буква S, на другой буква А.
 Ранчеро снял крышку, помеченную буквой А, достал из-за своего мягкого широкого пояса увесистый кошелек, наполненный золотом и высыпал все содержимое его в бочонок со словами:
 — Это дополнить сумму в 55, 000 пиастров! — и затем снова накрыл бочонок крышкой.
 После того он снова прикрыл оба бочонка бизоновыми шкурами, а поверх них наложил три большие камня. Когда пришла пора засыпать все это землей, оба мужчины проворно справились с этим делом, утоптали и умяли землю и навалили кучей каменья на то место, где рыли землю. Когда все было сделано и приведено в надлежащий порядок, даже и краснокожий не заподозрил бы, что в этом месте хозяйничали человеческие руки.
 — Ты не забудешь, Рафаэль? — повторил ранчеро.
 — Не забуду, отец! — лаконически ответил юноша.
 — Ну, в таком случае поедем скорее домой; нам здесь нечего больше делать, а уже поздно! — И они поспешно удалились.
 У подножия того высокого холма, где они оставили лошадей, которые с наслаждением пощипывали вьюны и молодые побеги деревьев, отец сказал:
 — Ну, Рафаэль, теперь ты поезжай вперед! Будь мне проводником!
 — Охотно! — отозвался молодой человек, весело улыбаясь. Они помчались галопом, несмотря на то, что им предстоял далекий и трудный путь. Однако, дон Рафаэль не разу не только не сбился, или не ошибся, но даже ни разу не призадумался о том, по какому направлению им следует ехать. Он ехал впереди отца с такой уверенностью, что эта памятливость сына приводила в восторг старого ранчеро, который гордился и любовался своим сыном.
 Было около половины восьмого утра, когда они легким охотничьим галопом подъехали к ранчо, как будто возвратились с утренней прогулки, бодрые, веселые и довольные.
 Прошло несколько лет.
 Ассунта подрастала и хорошела не по дням, а по часам. Все любили ее и баловали в ранчо, — и прелестный ребенок незаметно стал превращаться в очаровательную девушку! И вот, в один прекрасный день оба сына ранчеро поняли, не смея сами себе в том сознаться, что их детская привязанность к Ассунте превратилась в глубокую и страстную любовь.
 Однако дружба братьев и их нежная привязанность друг к другу ни мало не пострадали от этого открытия: они так искренне и так глубоко любили друг друга, что, даже не высказываясь, пришли к какому-то немому соглашению относительно того, что обоим им следует предоставить Ассунте сделать выбор между ними, при чем каждый из них заранее решил принять беспрекословно свой приговор из ее уст.
 Что же касается коварной Ассунты, то она, по-видимому, любила одинаково обоих братьев; она не делала между ними никакого различия и беспристрастно относилась к обоим, наделяя и того, и другого своими милыми улыбками и ласковыми словами.
 Любила ли она или же не любила ни того, ни другого, нельзя было сказать, — а если и любила, то которого из двоих?
 Этот вопрос давно уж мучил обоих молодых людей, но если их любовь к прелестной молодой девушке ясно читалась в глазах двух братьев, то ни тот, ни другой не решались бы ни одним словом намекнуть Ассунте на это чувство, таившееся у них на душе.
 Но с теш поры, как любовь сделалась постоянной гостьей в ранчо, веселье куда-то улетело из него, и прежней беззаботной резвости и шуток не стало.
 Только одна Ассунта еще пела иногда, но и ее песни утратили прежнюю откровенную веселость, придававшую им такую необычайную прелесть.
 Здесь следует сказать, что дон Сальватор решился ради своей племянницы на большую жертву; а именно, не смотря на глубокую скорбь об утрате своей жены, он решил жениться вторично для того, чтобы его приемная дочь не росла без материнского присмотра, тем более, что он сознавал себя по справедливости совершенно неспособным дать этой девочке необходимый для нее надзор и уход, на что могла быть способна только женщина, а никак не мужчина.
 Вдовый ранчеро вспомнил вдруг о своей дальней родственнице, по имени Бенита Мендез. Это было прелестное, милое и кроткое создание, женщина еще молодая и весьма красивая, овдовевшая после трех летнего брака и не имевшая детей. Эта бездетная, красивая и милая вдова была настолько верна памяти своего покойного мужа, что отказала многим завидным женихам, несмотря даже на то, что сама была бедна и терпела не мало лишений. Дон Сальватор всегда очень любил и уважал эту прекрасную молодую женщину и восхищался ее кротким и милым нравом.
 И вот, он без всяких дальних околичностей, явился к ней и вместо любовного признания сказал ей, что горюет об утрате своей жены не меньше, чем она горюет о своем муже, но что вследствие неожиданной смерти брата ему выпало на долю воспитание маленькой дочери покойного, а он не знает, как за это дело взяться, и чувствует себя совершенно неспособным выполнить, как следует, этот священный долг, тем более, что дом его остался теперь без хозяйки и все идет не так, как бы должно было идти. В силу всего этого он явился с просьбой слить ее горе с его горем и ее сожаления с его сожалениями и помочь ему воспитать сироту. Он знал, что просит у нее жертвы, потому что не надеялся на любовь ее к нему, точно также как не смел обещать ей свою любовь, но зато обещал ей глубокую признательность и доставлял ей случай сделать по истине доброе дело.
 Молодая женщина отвечала милой улыбкой на это странное признание и молча опустила свою руку в его руку. Месяц спустя состоялась свадьба молодой вдовы с доном Сальватором.
 На этот раз, однако, пословица оказалось неверной: мачеха страстно полюбила свою прелестную падчерицу так, что Ассунта действительно нашла в ней родную мать и почувствовала себя более счастливой чем когда либо.
 Впрочем, донна Бенита имела все, чтобы заставить всех и каждого полюбить себя.
 Сыновья ранчеро, которые сначала смотрели с досадой и неудовольствием на то, что чужая женщина занялась в доме их отца место их покойной матери, видя, как мила, скромна, кротка и ласкова была эта чужая женщина, мало-помалу, невольно полюбили ее от всей души.
 Но наиболее необычайным делом явилось то, что случилось с самими молодыми супругами. Они так хорошо сумели слить свое взаимное горе по усопшим, что месяц спустя после брака уже любили друг друга, как голубки, что немало удивляло и при этом радовало их самих. Донна Бенита была действительно хорошая женщина во всех отношениях. И как женщина, она была и проницательна, и чутка, а потому от нее не укрылось то, как маленькая девочка ее постепенно превращалась во взрослую девушку, как беззаботное детское веселье сменила тихая, молчаливая грусть. Все это не даром тревожило ее; она стала доискиваться причины этой перемены и вскоре нашла ее, но теперь положение ее оказалось весьма затруднительным: она не знала, что ей теперь делать и как быть.
 Могла ли она раньше срока пробудить это юное сердце если, оно еще не заговорило и не позвало само себя? — Нет! дело было весьма серьезное, но у истинных женщин всегда так много сердечной чуткости, они умеют так осторожно выпытывать тайну молодой девушки, не затронув души, живущей еще в полном неведении самой себя, что девушки, сами того не подозревая, открывают им тайники свой души и самые сокровенные свои чувства, существования которых они сами даже не подозревали. Каким путем удалось и на этот раз донне Бените узнать то, что ей необходимо было знать, мы не можем сказать, но только она убедилась, что если любовь уже действительно таилась в зародыше в душе Ассунты, то она, эта милая девушка, еще сама не сознавала ее и потому выбор ее еще ни на ком не остановился. Ассунта переживала порой какую-то смутную непонятную ей тревогу, временами на нее находила тихая безотчетная грусть или такая же ей самой непонятная, беспричинная радость и веселье.
 Все это отчасти успокоило донну Бениту, но она на этот раз не сказала ни слова мужу ни о своих волнениях и тревогах, ни о своем открытии; она намеревалась сама следить за каждым шагом, каждым взглядом и вздохом своей дочери, так как за это время Ассунта действительно стала для нее родной дочерью; она решилась во что бы то не стало, уберечь ее от такой любви, которая могла только составить ее несчастье, равно как несчастье обоих молодых людей.
 Но «человек предполагает, а Бог располагает», и все расчеты донны Бениты должны были обмануть ее.
 Над Новою Испанией разразилось, наконец, столь давно предвиденная и готовившаяся революция. — Пламя восстания охватило разом всю страну. В этот момент, когда начинается наш рассказ, война за независимость продолжалась уже четыре года.
 А теперь, когда мы достаточно хорошо выяснили положение и взаимные отношения отдельных личностей нашего рассказа, будем продолжать его там, где мы вынуждены были остановиться, чтобы дать нашим читателям, правда немного длинное, но необходимое для полной ясности рассказа пояснение.




 ГЛАВА V
 Как сам о том не помышляя, дон Рафаэль признался донне Ассунте в своей любви, и что из этого вышло


 Вот каким образом дон Сальватор Кастильо был предупрежден, о свидании, назначенном доном Торрибио его племяннице.
 В тот самый день, около полудня, ранчеро возвращался из конюшни, где осматривал лошадей, только что купленных им. Медленно возвращаясь в дом, он проходил мимо окна комнаты Ассунты, задернутого густой кисейной занавеской по случаю жары, вдруг внимание ранчеро было привлечено каким-то незнакомым голосом, с оживлением говорившем что то донне Ассунте.
 Ранчеро прислушался; незнакомый голос объяснял Ассунте значение букета, брошенного часа два тому назад через окно в ее комнату.
 Букетом назначалось свидание на эту самую ночь; час, и место было точно обозначено сочетанием цветов и трав.
 Имя человека, назначавшего свидание, было произнесено в разговоре несколько раз с чувством злобы и негодования незнакомою личностью, пояснявшею Ассунте значение цветов.
 Донна Ассунта усиленно отказывалась идти на это свидание; она совсем не знала этого человека, видела его всего два раза и не только не интересовалась им, но скорее питала к нему какое-то инстинктивное отвращение.
 Вот потому-то, именно, незнакомка и просила ее так настоятельно согласиться на это свидание. Этот человек низко и подло обманул ее и теперь стал ухаживать за другими девушками, чтобы обмануть и их. Если Ассунта не согласится пойти на это свидание, говорила она, то человек этот станет преследовать ее своей любовью и ухаживаниями и, конечно, скомпрометирует ее, так как он из числа тех людей, которые ни перед чем не останавливаются, раз задумали что либо. Лучше пойти на свидание с ним и объясниться откровенно, упрекнуть его бесчестными поступками и покончить с ним раз и навсегда. К тому же опасаться ей нечего, потому что она будет при ней, будет невидимо присутствовать при их свидании и в случае надобности явится к ней на выручку, чтобы смутить и уличить изменника.
 В конце концов, незнакомка сумела так ловко уговорить Ассунту, что та, наконец, согласилась исполнить ее просьбу.
 — Прекрасно, — прошептал про себя ранчеро — и я тоже буду присутствовать при этом свидании.
 И обнадеженный относительно чистоты и невинности своей приемной дочери, дон Сальватор спокойно вернулся в ранчо, как будто совершенно забыв о слышанном.
 Но после ужина, отправляясь на конюшню для вечерней дачи корма лошадям, он приказал своим сыновьям, в присутствии жены и племянницы, быть наготове сопровождать его в Сан-Блаз, куда их призывало контрабандное дело чрезвычайной важности; вследствие чего они пробудут, вероятно, всю ночь в отсутствии.
 Это случалось не редко, а потому жена и племянница дона Сальватора отнюдь не были удивлены приказанием ранчеро. Женщины спокойно отошли ко сну, а мужчины вышли из дома, чтобы направиться в конюшню.
 Спустя полчаса все огни были потушены в ранчо и, казалось, что дом и все его обитатели погрузились в сон.
 — Оставьте лошадей на конюшне: они нам не нужны; мы отправимся с вами не в Сан-Блаз, а только к берегу нашей реки.
 Молодые люди с удивлением посмотрели на отца, не понимая, что он хотел сказать. Ранчеро улыбнулся их недоумению.
 — Выслушайте меня! — произнес он и рассказал в кратких словах суть дела.
 — Но Ассунта невинна! — с горячностью воскликнул дон Рафаэль.
 — Да, и чиста, как ангел! — подхватил дон Лоп.
 — Слава богу, дети мои! — добродушно рассмеялся ранчеро, — я и сам знаю это не хуже вас, — и мы отнюдь не в угрозу ей будем присутствовать при этом тайном свидании, а на страх этому волоките, который смеет бродить вокруг нашей белой голубки!
 — Ах, негодяй! — с негодованием воскликнул дон Рафаэль.
 — Мерзавец! — пробормотал сквозь зубы дон Лоп.
 — Ну, ну, угомонитесь, мои львята! — все так же добродушно посмеиваясь, сказал ранчеро, — этот подлипало получит подобающий урок. Это какая-то бесшабашная, горячая голова, и ему полезна будет холодная ванна в нашей реке. Думаю, что она сразу отрезвит и успокоит его!
 — Но ведь она кишит аллигаторами! — заметил дон Рафаэль, добрая душа которого невольно возмутилась этим уж слишком жестоким приговором.
 — Да, в самом деле, несчастный будет съеден живьем! — добавил дон Лоп, в котором также шевельнулось чувство сострадания.
 — Тем хуже для него: это его дело, а не мое! Сидел бы смирно у себя дома вместо того, чтобы приходить бродить вокруг моего ранчо! — сказал дон Сальватор, — пусть он себе справляется, как знает, я умываю в этом руки!
 Молодые люди обменялись украдкой многозначительным взглядом и молча наклонили голову, главным образом, в знак повиновения. С доном Сальватор нельзя было много разговаривать, и сыновья его знали по опыту, что он никогда не изменял раз принятого им решения. Вот почему они не попытались даже возразить ему, предоставляя себе смягчить до некоторой степени жестокость и бесчеловечность этого приговора.
 В сущности дон Сальватор был не злой и не жестокий человек, но это была дикая, необузданная натура, невольно поддававшаяся влиянию окружающей среды, странной и дикой, все права и законы которой сводились к праву сильного, к насилию мести, а понятие о прощении или примирении являлись здесь не более, как пустым звуком без смысла и значения. Кроме того, он положительно боготворил свою племянницу, и всякий, кто дерзал коснуться ее, затрагивал самое чувствительное место старика: по его мнению, за такую дерзость не могло быть иного наказания, кроме смерти, и он был искренне убежден, что делает божеское дело, отдавая такого человека живым на съедение крокодилам.
 — Поверьте, что если бы все поступали так, то это заставило бы призадуматься всех этих волокит, которые теперь так привыкли играть честью и добрым именем женщины! — проговорил он.
 — Да, это правда, — сказал улыбаясь дон Рафаэль, — но средство это мне все же кажется мне слишком сильным, пожалуй, даже превосходящем саму цель!
 — Пустяки! — грубо перебил его ранчеро, — именно полумеры все портят, только примерная казнь и кара могут радикально помочь делу. Тут мы гарантированы, что уж этот— то наверное не повторит своей попытки.
 — Да, это вероятно! — засмеялся дон Лоп.
 — Пойдемте, — сказал дон Сальватор, — нам пора уже засесть в свою засаду и поджидать эту сладкоголосую птичку!
 — Идем! — отозвались молодые люди и пошли вслед, за отцом.
 Что было дальше, уже известно нашим читателям, а также и то, каким чудесным образом, благодаря участию двух братьев, дону Торрибио посчастливилось избегнуть ужасной смерти, на которую он был обречен безжалостным ранчеро.
 В сущности дон Сальватор лишь на половину дался обману относительно неудачи своего жестокого намерения, но тем не менее не сказал о том ни слова. Быть может, он в душе был не совсем доволен этим неожиданным оборотом дела.
 Как мы уже сказали раньше, с реки все трое вернулись домой молча, и только, когда дон Сальватор вошел в общую залу, он улыбнулся, найдя ее пустою, но и теперь он тоже ничего не сказал, а предоставил сыновьям делать, что знают, и удалился в свою комнату.
 Когда обменявшись с братом несколькими словами, сказанными шепотом, дон Лоп покинул ранчо, дон Рафаэль растянулся в гамаке под навесом и, свернув сигаретку, стал курить, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону.
 Сигаретка давно докурена, дон Рафаэль лежал полу закрыв глаза и дав волю своим мечтам, как вдруг почувствовал на своем плече прикосновение маленькой нежной ручки. При этом прикосновении, столь легком, как движение крылышка маленького колибри, молодой человек разом вскочил на ноги и, точно вкопанный, стоял теперь лицом к лицу со своей кузиной.
 Действительно, то была Ассунта; она застенчиво и мило улыбнулась, чувствуя себя как будто немного сконфуженной тем, что она сейчас сделала.
 — Простите меня, Рафаэль, что я так неосторожно разбудила вас! — сказала она своим мягким, мелодичным голосом.
 — Я не спал, сестра! — ответил он.
 — Что же вы делали? — спросила она с едва заметным оттенком добродушной насмешки.
 — Я мечтал!
 — Мечтали?
 — Да, сестра, я мечтал о вас!
 — Обо мне? — кокетливо переспросила она, покраснев как цветок граната, — значит, вы думаете иногда обо мне?
 — Не иногда, а всегда, и днем, и ночью, наяву и во сне!
 — О, это придает мне смелость и заставляет меня думать, что вы меня немного любите!
 — Больше всего на свете, Ассунта! — воскликнул он с юношеским пылом!
 Девушка снова улыбнулась и тоном, не поддающимся никакому описанию, сказала.
 — Значит, вы любите меня, как родную сестру?
 — Нет! Нет! — воскликнул он, — я вас люблю в тысячу раз более; видеть вас доставляет мне счастье, а слышать милый, гармоничный голос ваш является для меня истинным блаженством. И сейчас сердце так сильно бьется в моей груди, как будто хочет вырваться на свободу и лететь к вам, сестра!
 — А! — сказала она каким-то странным голосом и отвернула в сторону головку, быстро схватившись рукой за сердце.
 — Сказать вам, насколько я люблю вас, насколько вы мне дороги, я не в силах: я не умею и не могу. Знаю только, что за одно то, чтобы глаза ваши покоились на мне с тем милым выражением, какое я вижу в них сейчас, я с радостью готов пожертвовать жизнью и когда буду умирать, моими прощальными словами были бы все те же слова: Ассунта, я вас люблю!
 Девушка вдруг закрыла лицо обеими руками, как будто ее что-то ослепило, и покачнулась, так что была вынуждена прислониться к одной из колонн портилло.
 Дон Рафаэль бросился к ней, поддержать ее, но она поспешно оттолкнула его, но сделала это так мягко, что в ее движении не было ничего обидного, затем, подняв головку, сказала своим нежным, ласковым голосом, в котором на этот раз звучала какая-то особенно трогательная нотка:
 — Я не стану притворятся перед вами и прикидываться, будто я вас не поняла; я буду откровенна: я знала, что не сегодня, — завтра вы все равно должны были сделать мне это признание. Знаю и чувствую, что вы любите меня, и сама люблю вас. Сердце мое и все существо мое всецело ваше; я полюбила вас всей душой с самого того дня, когда вы были еще почти мальчиком, а я совсем ребенком, и вы взяли меня из рук бедного моего отца и, прижав меня к своей груди, в первый раз поцеловали меня как-то особенно, не по-детски!
 — О, милая, много любимая Ассунта! — воскликнул молодой человек покрывая ее лицо и руки горячими, страстными поцелуями, — если бы вы знали как я вас люблю!
 — Да, Рафаэль, любите меня, любите меня сильнее! — прошептала она с тихой грустью, — любите меня так, как я люблю вас. Я сказала бы более, если бы только это было возможно. Мне необходимо, увериться в вашей любви, чтобы в ней одной искать и найти опору, когда те скорби, которые я предвижу, обрушатся на нас.
 — Зачем говорите вы о горе и скорби?! — с жаром воскликнул он — зачем упоминать о них, когда вы одним своим словом сделали меня счастливейшим из людей!
 — Да, Рафаэль, мы счастливы, потому что мы открыли свои сердца друг другу и теперь чувствуем себя на верху блаженства. Но рядом с нами есть человек, которого мы оба любим и которого наша любовь повергнет в самое безысходное отчаяние, когда ему станет о ней известно.
 — Да, мой брат! — с прискорбием воскликнул дон Рафаэль.
 — Да, ваш брат, который любит меня также, как вы, но не осмеливается высказать это мне! Если он узнает о взаимности наших чувств, то это может быть для него почти смертельным ударом!..
 — Да; но как же он может узнать об этом; кто ему скажет?
 — Все, каждое наше слово, движение, взгляд!
 — Это правда! бедный Лоп! — со вздохом вымолвил дон Рафаэль и лицо его, за минуту сиявшее радостью и счастьем, вдруг опечалилось.
 — Рафаэль, — продолжала молодая девушка, — я жду от вас тяжелой, огромной жертвы… Я…
 — Понимаю, дорогая! — порывисто воскликнул молодой человек, — надо, чтобы брат ничего не знал и не подозревал, для этого нам необходимо снова натянуть на себя маску равнодушия, — следить за каждым нашим взглядом словом и движением.
 — Да, друг мой! Именно это я и хотела сказать!
 — Я не хочу, чтобы мой брат страдал и мучился, чтобы мое счастье стало его несчастьем, потому, что такое счастье перестало бы быть тем, что оно есть, если бы я при этом видел и сознавал, что бедный брат мой страдает и чувствует себя несчастным.
 — Прекрасно, милый Рафаэль! Этот порыв братской любви мне очень по душе! Я узнала в нем ваше доброе сердце: и вижу, что вы, братья, свято и глубоко любите друг друга; эта дружба ваша ни когда не должна омрачаться. Лоп, как и вы, имеет нежное любящее сердце и также великодушен и прям, как вы. Представьте же мне дать ему почувствовать, что я не могу любить его иной любовью, как любовью сестры и дать ему понять, что я не выбирала между вами, а просто инстинктивно последовала влечению моего сердца и что ему нет основания сердиться ни на меня, ни на вас!
 — Да, вы правы, дорогая Ассунта! Все, что вы сейчас сказали мне, совершенно верно! Но, увы, страсть не рассуждает, — и урезонить, уговорить ее нельзя. А потому, Ассунта, будем таить наше взаимное счастье, которое от этого станет только дороже нам и признаемся в нем только тогда, когда мы сумеем вполне убедиться в том, что оно не особенно огорчает Лопа.
 Как раз в этот момент послышался шум быстро приближающихся шагов.
 — Тише! Это он! — сказала Ассунта.
 Действительно к ним подходил дон Лоп. Он был немного бледен и утирал со лба крупный пот, но притом имел довольно веселый вид.
 — А вот и я! — сказал он, — доброе утро, милая сестрица! — ласково обратился он к Ассунте.
 — Здравствуйте, брат! — отозвалась она.
 Так она называла обоих молодых людей, с которыми вместе росла и воспитывалась, хотя они и были несколькими годами старше ее.
 — Я рада, что вижу вас! — продолжала она, — у меня есть к вам просьба!
 — Ко мне? — весело спросил дон Лоп, — ну, в таком случае она уже заранее исполнена!
 — К обоим вам. Тем не менее я очень благодарю вас, Лоп!
 — А в чем же дело? — осведомился Рафаэль.
 — Ага! Мой старший братец боится рискнуть обещанием! — засмеялась она.
 — Я хочу знать, что обещаю! — так же шутливо возразил он.
 — Ну, так знайте же: я желаю знать, что сталось с тем молодым человеком!
 — Успокойтесь, сестрица! Он спасен благодаря моему брату!
 — Да и благодаря тебе в одинаковой мере! — живо воскликнул Рафаэль, — ведь, ты же был моим соучастником в этом деле!
 — Как и всегда во всяком добром деле вы всегда дополняете друг друга! — ласково и любовно заметила Ассунта.
 — И это все, что вам угодно было знать, сестренка? -осведомился дон Рафаэль.
 — Нет, не все! — живо воскликнула она, — так как я заранее была уверена, что вы не дадите ему погибнуть, но вот в чем дело: ведь, он, бедняга, потерял своего коня и все свое оружие, а вы не хуже меня знаете, что в наших лесах безоружный человек, потерявший коня, бесповоротно обречен на погибель.
 — Не беспокойтесь об этом, сестричка: конь этого человека, который, кстати будет сказано, очень красив, стоит теперь у нас в конюшне, куда я сам только что отвел его. Я нашел его привязанным к дереву неподалеку от моста Лиан. Мало того, я принес домой и его сарапе, и сомбреро, и мачете, так что ваш protege, дорогая Ассунта, лишился только своего оружия!
 — Ну, что касается ружья, то я имею наготове прекрасное и совершенно новое ружье, которое охотно могу подарить ему! Мало того, я готов даже добавить ему пару пистолетов!
 — Как вы оба добры, и как я вас люблю за это! Но где он теперь, и как его разыскать?
 — За это я берусь! — весело подхватил Рафаэль, — он, вероятно, еще не далеко. Я сейчас отправлюсь на поиски; мне следует докончить то, что брат мой так успешно начал. С этими словами он вошел в дом.
 — Милый Рафаэль, — с чувством сказал Лоп, глядя ему в след, — какое у него золотое сердце, какое великодушие!
 — А вы, братец, разве не такой же, как он?
 — Нет, — сказал он, грустно покачав головою, — я не такой, как Рафаэль: он гораздо лучше меня! Ему, а не мне приходят на ум все хорошие и великодушные мысли, а я только следую его примеру. Он, не задумываясь, пожертвовал бы для меня жизнью, если нужно, а мое первое побуждение почти всегда бывает дурное. Правда, как только является размышление, оно исправляет мое первое побуждение, но тем не менее факт остается фактом!
 — Вы умышленно клевещите на себя, Лоп! Все что вы сказали, не правда: вы ничуть не хуже Рафаэля; я это знаю. Не утверждайте противного, я вас лучше знаю, чем вы сами, дорогой брат!
 — Да, да, ваш брат, Ассунта, называйте меня всегда братом: это слово в ваших устах наполняет меня радостью. Да и на самом деле, разве мы с вами не брат и сестра по душе, если не по крови?! Мы выросли вместе, воспитывались вместе и вы не можете себе представить даже, на сколько я люблю вас.
 — Вы любите меня… как родную сестру?! — сказала она не совсем уверенно.
 — Да, как дорогую, любимую сестру! — с грустной улыбкой подтвердил он, — люблю вас так, что не хотел бы никогда расставаться с вами.
 — Никогда не расставайтесь со мной! — с видимым замешательством повторила она.
 — Да, сестра, и потому в своих мечтах, так как я иногда мечтал!.. — со вздохом сказал он.
 — И в ваших мечтах? — перебила она его с замирающим сердцем.
 — Я говорю себе: «почему бы Ассунте не стать женою моего брата»? Рафаэль такой прекрасный, такой благородный человек, он сделал бы ее счастливой, я в этом убежден, а я…
 — А вы? — едва дыша, спросила она.
 — Я никогда не расставался бы с ними и был бы счастлив их счастьем! Я стал бы нянчить на руках их детей!
 — Ах! — с недоумением прошептала донна Ассунта.
 — Не правда ли, как было бы прекрасно? Какое отрадное будущее! Но, увы, ведь это только мечты!
 — Мечты! — машинально и почти бессознательно прошептала девушка, — это правда!
 Произнеся последние слова, дон Лоп был бледен, как мертвец, и отвернулся, чтобы утереть пот, выступивший крупными каплями на его лбу.
 Молодая девушка смотрела на него с каким-то чувством страха, печали и недоумения.
 — А, вот и Рафаэль! — весело воскликнул Лоп.
 Действительно к ним подходил дон Рафаэль с ружьем за спиною, держа в руке другое, a за поясом у него виднелись два длинных пистолета.
 — Я, кажется, немного задержался, но мне хотелось выбрать хорошее оружие. Уж если делать подарок, то надо, чтобы он действительно стоил чего-нибудь! Как ты находишь это ружье, Лоп?
 — Прекрасным! Это несомненно довольно ценное оружие, — и protege Ассунты наверное останется доволен им!
 — Ну, так я еду!
 — Я провожу тебя до конюшни и по могу оседлать твоего коня: ведь, тебе же придется вести за собой в поводу лошадь дона Торрибио.
 — Да, это правда, пойдем!
 — Извините меня, сестра!
 — До скорого свидания! — сказал дон Рафаэль.
 — Вы к завтраку вернетесь?
 — Постараюсь!
 — Ну, до свидания! В добрый час!
 Молодые люди направились в конюшню, а Ассунта долго еще стояла неподвижно под сводами портилло, провожая их глазами вплоть до того момента, когда они скрылись в конюшне. Затем она провела несколько раз рукой по лицу, как бы желая прогнать докучливую мысль!
 — Неужели он слышал наш разговор? — прошептала она, — о, если бы это было так, это было бы очень хорошо!.. Это надо узнать!.. И она задумчивая вернулась в ранчо, куда ее звала донна Бенита.
 Прошло несколько дней со дня происшествия у «моста лиан», и никто не вспоминал о нем, казалось, да и в самом деле о нем совершенно забыли.
 Дон Сальватор не только не упрекал ни в чем свою племянницу, но мало того, на следующее утро, во время завтрака, когда она подошла к нему немного робко, чтобы поздороваться с ним, как всегда, заключил ее в свои объятия и, целуя несколько раз кряду, сказал ей самым ласковым тоном.
 — Ты ангел, Ассунта! — Никогда я не смогу достаточно любить тебя, дорогая, за то счастье, какое ты вносишь в наш дом!
 В течение нескольких последовавших за этим дней Ассунта напрасно пыталась вступить в разговор более или менее интимного характера с Лопом. Молодой человек, не показывая вида, что избегает ее и разговора с нею, каждый раз устранялся, не желая оставаться с нею с глаза на глаз.
 Каждое утро молодая девушка, выросшая и воспитанная вместе с Рафаэлем и Лопом, имела привычку, здороваясь, целоваться с ними, как только она, бывало, выйдет из своей комнаты, свежая и благоухающая, как омытый утреннею росою, только что распустившийся цветок шиповника.
 Однажды утром, когда Ассунта хлопотала по хозяйству с донной Бенитой, Лоп вошел в комнату. Ассунта по обыкновению весело поспешила к нему, подставляя ему свое свеженькое личико для поцелуя и приветливо здороваясь с ним.
 Он отвечал ей таким же приветствием, но, вместо обычного поцелуя, слегка отстранился и шутливым тоном сказал:
 — Нет, сестричка! Теперь вы стали прекрасной, взрослой девушкой, с которой такого рода фамильярности становятся уже не приличны! Эти братские ласки были уместны, когда вы были ребенком. Теперь они между нами не допустимы, я должен уважать в вас женщину, в которую вы теперь превратились из ребенка!
 — Благодарю вас, брат! — И она упорхнула как птичка, веселая, счастливая и довольная.
 — Прекрасно сказано, сын мой, — похвалила его донна Бенита, — приди и поцелуй меня. Я теперь уже слишком старая женщина, чтобы это могло иметь для меня или для тебя какое либо значение!
 — Вас, мамаша, я поцелую с радостью! — сказал он, крепко обнимая и целуя донну Бениту.
 — Тебе следовало бы посоветовать то же самое и брату твоему, чтобы он последовал твоему разумному совету.
 — Нет, этого я сделать не могу, милая матушка!
 — Почему же? — спросила она удивленно.
 — Потому, что он старший и после отца глава семьи: он имеет право целовать Ассунту, а я нет… К тому же как знать?.. может быть…
 Но спохватившись, что сейчас скажет больше, чем надо, он прервал себя на полуслове и, почтительно поклонившись мачехе, вышел из комнаты, оставив донну Бениту в полном недоумении относительно значения и смысла его слов.
 — Ах! — прошептала она, — что же все это значит? Я ничего в этом не понимаю, а эта сумасшедшая девочка, которая благодарит его так сердечно за то, что он отказался целовать ее! Господи! Что здесь такое делается!.. но я это узнаю! — добавила она немного погодя.
 Однако, это было не так легко, как она полагала. Ассунта оставалась неприступной и не проронила ни одного слова, упорно храня молчание на этот счет. И на этот раз донна Бенита совершенно задаром потратила все свои хитрости и уловки и все свои дипломатические приемы.
 Дон Сальватор и его сыновья проводили все ночи вне дома. Контрабанда в это время велась с особым оживлением и успехом с иностранными судами, французскими и английскими, пристающими в Сан-Блаз. Эти трое мужчин зарабатывали громадные деньги; им платили особенно щедро еще потому, что они были чрезвычайно ловки и опытны в своем деле и им всегда удавалось спасти товары, которые они брались доставить тайным образом.
 Между тем политический горизонт этой несчастной страны омрачался все более и более, и театр войны охватывал все более и более обширные пространства. По всей Новой Испании инсургенты дрались с невероятным озлоблением. Почти повсюду побиваемые и побежденные они по прежнему не падали духом и не теряли мужества; как только один их отряд был разбит и рассеян, и испанцы считали его уничтоженным навсегда, он вдруг совершенно неожиданно появлялся в другом месте, как бы возродившись снова. Борьба затягивалась до бесконечности; время шло, но ни та, ни другая сторона не могли похвастаться решительным перевесом, могущим решить в том или ином смысле великий вопрос, ради которого в течение последних четырех лет было пролито столько крови.
 Даже уже в окрестностях Сан-Блаза и Тепика видали довольно многочисленные отряды инсургентов и регулярных испанских войск, энергично маневрирующих и преследующих одни других.
 Ходили даже слухи, будто небольшие отряды испанцев проникли в различных местах вглубь леса где уже плотно засели гваделупы.
 Паника была всеобщая среди населения лесов; все обитатели этих дебрей заволновались, священники в своих воскресных проповедях энергично призывали и их к восстанию против ненавистных притеснителей.
 Испанцы, со своей стороны, также не бездействовали; их лазутчики обходили лес во всех направлениях, обращаясь с воззваниями преимущественно к бродягам и бандитам, столь многочисленным в этих лесах, стараясь привлечь их на свою сторону приманкой грабежа и наживой от разорения имений инсургентов.
 Все эти слухи сильно тревожили дона Сальватора; уже не раз сыновья просили его решиться покинуть лес и переселиться на некоторое время в Сан-Блаз вместе с женою и племянницей. Отдаленное и одинокое положение ранчо у моста Лиан делало всякое ночное нападение на него весьма возможным; это было тем более опасно, что женщины почти каждую ночь оставались одни в доме и об этом знали все. Кроме того дон Сальватор слыл богачом. Жажда наживы все сильнее разгоралась в бандитах и лесных бродягах, а потому можно было со дня на день ожидать, что они решатся на нападение, которое, по всей вероятности возможно удастся им.
 Ранчеро долгое время упорно отказывался покинуть свое скромное жилище, в котором он прожил счастливо столько лет. Но теперь до него стали доходить такие дурные вести, что он сам решил, наконец, не медлить больше.
 Вздыхая и охая, старик приказал своей жене собрать и убрать все и быть готовой покинуть ранчо, чтобы переселиться в Тепик где он намеревался временно устроиться, пока положение дел не изменится к лучшему. А так как ему в этот день приходилось получить довольно крупный куш, а именно 5, 800 пиастров, в Сан-Блазе, то он и отправился туда вместе с двумя сыновьями. Получив безо всяких затруднений полностью эти деньги, он, не медля ни минуты, выехал из города и вернулся в свой ранчо.
 Здесь он заперся в своей комнате с сыновьями и сказал им:
 — Дети мои, в эту ночь мы с вами покинем этот ранчо и переселимся в Тепик, где и пробудем все время, пока длится эта проклятая война. Но перед отъездом нашим отсюда, Рафаэль должен исполнить одно очень важное дело; ему известно — какое, и мне нет надобности говорить ему ничего более. Ты, Лоп, дитя мое, будь во всем послушен ему. На том месте, где он тебе прикажет ждать, ты будешь ждать его и не двинешься с места до его возвращения.
 — Понял ты меня?
 — Да, отец! Все, что ты приказал, будет исполнено.
 — Хорошо, сын! Ну, а теперь, дети мои, смотрите!
 Старик распахнул на груди рубаху и показал сыновьям ладанку на тонкой золотой цепочке, затем, раскрыл мешочек, достал из него знаменательную монету с продетою в нее цепочкой.
 — Брат мой умирая завещал мне эту вещицу. Он просил меня не снимать ее с шеи до тех пор, пока Ассунте не исполнится 20 лет. Тогда он завещал мне вручить эту ладанку ей, как последнее воспоминание об ее отце. Но теперь мы переживаем такое опасное и тревожное время, что я легко могу умереть раньше времени, назначенного моим покойным братом для передачи этой драгоценной памяти его дочери. Надобно все предвидеть! И так, Рафаэль, если я умру, ты сними эту ладанку с моего трупа так же, как и я снял ее с трупа моего Эстебана, и носи ее на своей груди до того времени, когда настанет срок, назначенный моим братом. Если Рафаэль также будет убит, чего не дай Бог, тогда ты, Лоп, возьми себе эту заветную ладанку и, когда Ассунте исполнится двадцать лет, передай ее ей. Вы слышали мои слова, дети? Помните их и исполните все, как я сказал вам!
 — Да, отец, мы все исполним! — почти в один голос ответили оба.
 — Благодарю вас, дети мои! Господь не оставит вас и я надеюсь, что с Его помощью последняя воля моего бедного брата будет исполнена.
 Молодые люди внимательно разглядывали в продолжении нескольких секунд пиастр и затем возвратили его отцу, который снова спрятал его в ладанку и повесил себе на шею.
 — Теперь, дети мои, уже, три часа! Поезжайте скорее, чтобы пораньше вернуться домой. Во время вашего отсутствия мы здесь окончим наши сборы в дорогу, чтобы немедленно, по вашем возвращении, двинуться в путь.
 И не отдавая себе отчета в том, что он делал, как бы движимый каким-то предчувствием, старик обнял своих сыновей, прижал их поочередно к своей груди и по несколько раз поцеловал каждого из них.
 — Ну, да благословит вас Бог, как и я благословляю вас!
 Молодые люди вышли с глазами, полными слез, унося с собой какое то тяжелое предчувствие.
 Дон Рафаэль увозил с собой тяжелый чемодан, на который отец молча указал ему, выходя из комнаты. Оба молодых человека вооружились с ног до головы пистолетами, мачете, ружьями и ножами — все превосходной работы. С таким вооружением они не боялись никакой опасности.
 Спустя несколько минут наши молодые люди уже мчались во всю прыть лесом.
 Одновременно с ними из ранчо выехали три груженые фуры на тяжелых глухих колесах, запряженные громадными тучными быками, и направились по дороге в Тепик, где дон Сальватор Кастильо снял для себя и своей семьи домик. На этих фурах было нагружено самое ценное имущество ранчеро, которое он не пожелал оставить на разграбление бандитам.
 Дон Лоп и Рафаэль благополучно достигли холма с невероятной быстротой, не проронив в пути почти ни слова.
 Подъехав к холму, они соскочили с коней.
 — Подожди меня здесь, брат! — сказал дон Рафаэль, навалив себе на плечи привезенный им с собой чемодан.
 — Хорошо! — отвечал дон Лоп.
 — Смотри, сторожи хорошенько!
 — Будь спокоен!
 Они пожали друг другу руки, — и дон Рафаэль поспешно удалился в чащу леса.
 Отсутствие его продолжалось около часа, а когда он вернулся, при нем уже не было чемодана.
 — Что слышно? — спросил он, подходя к брату.
 — Ничего! — отвечал тот.
 — Ну, так скорее на коней! — грустно сказал дон Рафаэль, — поспешим в ранчо, у меня что-то ноет сердце и томит какое-то ужасное предчувствие!
 — И меня тоже, брат! Я сам не знаю, что происходит со мною! — сказал дон Лоп.
 — Спешим, спешим, вперед!
 Лошади рванулись вперед и помчались как, вихрь, по дороге к ранчо, оставляя за собой целое облако пыли.




 ГЛАВА VI
 О том, что происходило у моста Лиан во время отсутствия двух братьев, и каким образом умер ранчеро


 Было около одиннадцати часов вечера.
 Небо было звездное, луна, утопая в эфире, разливала свой мягкий, ласкающий свет на все окрестности; холодные мертвенные лучи ее безмерно удлиняли тени холмов и деревьев, придавая им какой-то фантастический вид; воздух, напоенный ароматами трав, был мягкий, теплый.
 В лесу царила полнейшая тишина, лишь изредка нарушаемая каким-то неуловимым звуком, бесконечно слабым шорохом, таинственно совершающим свое дело под покровом темной ночи, животной жизни мириадов существ, или же печальным криком филина из своего гнезда. Время от времени раздавался где-то в густой чаще леса протяжный, точно насмешливый рев ягуара, призывающего свою подругу к водопою.
 Молодые люди молча неслись вперед, припав к шеям своих коней, — точно гонимые ветром; время от времени с их уст срывался возбуждающий лошадей крик «Сант-Яго!»
 Они быстро приближались к цели своей поездки. — Вдруг, выехав за крутой поворот почти совершенно прямой тропы, дон Лоп разом осадил своего коня, — и крик невольного удивления вырвался из его груди.
 — Гей, что там? — спросил дон Рафаэль, затянув повод.
 — Смотри! — ответил дон Лоп задыхающимся голосом, — видишь?
 На горизонте, сквозь завесу деревьев, виднелось яркое красное зарево, охватившее большую часть неба.
 — Что это значит? — прошептал дон Рафаэль, — с какой стати жгут лес в такое время ночи, и в этих местах? Уж не лесной ли это пожар?
 — Нет, это может быть не то, — сказал дон Лоп, отрицательно качая головой, — зарево в этой стороне…
 — Это ранчо горит! — вдруг воскликнул дон Рафаэль — бандиты напали на отца! Vive Dios! Вперед, брат; вперед! — И они помчались, как вихрь; так что деревья леса убегали от них с головокружительной быстротой.
 — Не робей, отец! Не сдавайся! — пронзительным голосом крикнул дон Рафаэль, еще более погоняя своего коня, и без того уже мчавшегося во весь опор.
 — Вот и мы! вот и мы! — так же громко и энергично кричал дон Лоп.
 Чем более они приближались к дому, тем ярче и обширнее казалось зарево.
 Едкий дым чувствовался в воздухе; среди моря пламени играли, точно мошки в воздухе, мириады ярких искр.
 Наконец, молодые люди въехали на прогалинку, — и зрелище, представившееся в этот момент их взорам, заставило их на мгновение замереть от ужаса.
 Дон Рафаэль не ошибся: действительно, горело ранчо или вернее уже догорало, так как охваченная со всех сторон пламенем крыша должна была с минуты на минуту обрушиться. Среди страшного треска и шипения горевшего строения и жалобных криков скота, запертого на скотном дворе, по счастью еще не тронутого огнем, не слышно было ни звука человеческого голоса. Да и вообще не было видно никого из обитателей ранчо. Неужели все они умерли? Что сталось со стариком, с его женой и племянницей? Неужели все трое были убиты бандитами?
 Молодые люди соскочили с коней, громко призывая родителей, но никто не отвечал им. Лишь насмешливое эхо реки повторяло последний звук их полного отчаяния призывного крика. Тогда дон Рафаэль и брат его, сбросив с себя верхнюю одежду, обошли вокруг горящих развалин, мрачные и угрюмые, но полные отчаянной решимости попытаться во что бы то ни стало пробраться в дом: они искали только удобное место, чтобы войти в него и спасти, кого можно и что можно. И вдруг, они наткнулись на груду тел, лежавших неподалеку друг от друга.
 — Vive Dios! — воскликнул дон Рафаэль со злобным хохотом, — отец не умер не отомщенным!
 — Смотри, — сказал дон Лоп, — у этих негодяев лица замазаны сажей или углем!
 — Да, убийцы побоялись быть узнанными! — с глухим стоном промолвил старший из братьев; вслед за этим из груди его вылетел радостный крик, — и одним громадным прыжком он очутился среди пламени: он нашел проход.
 Лоп пошатнулся и едва устоял на ногах: мучительный страх, страх не за себя, а за брата сдавил ему грудь, и он чуть не лишился сознания.
 — Брат! брат! — вскричал он полным отчаяния голосом.
 В тот же момент дон Рафаэль появился из пламени с опаленными волосами, в одежде, порванной во многих местах и загоревшейся там и сям, страшный на взгляд, неся на плечах своих чье-то тело.
 — Вот он! я нашел его! — воскликнул он и направился со своей ношей на прогалину.
 Едва успел он выбежать из горящих развалин, как крыша со страшным шумом и треском обрушилась на пылавший костер, задавив все под собою. Осторожно опустив на землю тело отца, молодой человек прислонил его в сидячем положении к стволу большого дерева и с тревогой, с ужасом стал вглядываться ему в лицо.
 Старик был мертвенно бледен и глаза у него были закрыты; на груди виднелось несколько глубоких ран, из которых ручьями лила кровь.
 — Слава Богу! Он жив! — прошептал Лоп.
 Дон Рафаэль только вздохнул и стал поспешно перевязывать раны отца, стараясь остановить кровь и тем самым, если возможно, вернуть его к жизни. Да, тот был еще жив, хотя сердце его чуть слышно билось и тело казалось совершенно безжизненным.
 Дон Лоп сбегал и зачерпнул воды в реке.
 Тем временем пожар стал постепенно стихать, так как пламя уже не находило себе более пищи. Огненные языки не взвивались уже, как раньше, высоко к небу, а, точно алчные звери, лизали обуглившие камни фундамента.
 Более четверти часа молодые люди растирали отца, все время смачивая ему холодной водой голову. Кроме того, дону Рафаэлю с помощью брата удалось, наконец, разжать концом своего ножа зубы старику и влить в рот несколько капель водки.
 Спустя немного, безжизненное тело старика чуть заметно вздрогнуло, и слабый вздох вырвался из его груди, а вскоре затем он полуоткрыл глаза.
 Это обнадежило его сыновей, и они еще усерднее стали хлопотать, стараясь привести его в чувство.
 Однако, ни тот, ни другой не обманывали себя относительно безнадежного положения старика: они отлично понимали, что если даже он и вернется к жизни, то не на долго, что смерть его может быть отсрочена всего на несколько часов, даже, быть может, всего на несколько минут. Они уже видели слишком много ран, чтобы не узнать с первого взгляда, что все признаки близкого разложения были уже на лицо — но ведь и один час, и даже несколько минут, если только больной нашел бы в себе достаточно силы, чтобы сказать несколько слов, имели для его сыновей громадное значение: он может сказать им своих убийц, может навести их на след, с тем чтобы они могли отомстить за него. Он может также сказать им и об Ассунте, и о донне Бените, судьба которых им стала неизвестна.
 Потому-то они с болезненным нетерпением ожидали, когда раненный, наконец, придет в себя.
 Старик раскрыл глаза. На этот раз взгляд его был ясный, осмысленный; он обвел их кругом с выражением кроткого сожаления, но потом, мало-помалу, взгляд становился более сосредоточен и когда, наконец, он остановился на сыновьях, стоявших на коленях по обе стороны подле него, лицо у него как будто прояснилось и нечто, похожее на улыбку, озарило на мгновение бледные черты умирающего.
 — Рафаэль, Лоп, дети мои! — прошептал он слабым голосом.
 — Отец! отец! — горестно воскликнули оба.
 — Поздно дети, поздно! Ах, зачем я не верил вам?! — старик смолк и затем продолжал, помолчав немного. — Да будет воля Господня! Так оно и должно было быть!
 — А мать наша? А сестра?.. — спросил дон Рафаэль замирающим голосом.
 Лицо старика озарилось, взгляд метнул искры.
 — Они спасены, я надеюсь, — сказал он, — о, негодяи приняли все меры предосторожности, но я все таки обошел их! Правда они убили меня, но замысел их не удался: того, чего добивались, они все-таки не достигли! — он смолк и долгое время не мог произнести ни слова.
 — Пить! — сказал старик, немного времени спустя, — дайте глоток refino, мне нужны силы!
 Рафаэль поднес свою фляжку к губам умирающего отца, и тот сделал несколько глотков.
 — Благодарю, — сказал он более твердым голосом, — теперь я чувствую себя сильнее, но силы вскоре снова покинут меня, — я это знаю, — а потому выслушайте меня, не прерывая, чтобы я успел сообщить вам все нужное.
 И старик слабо улыбнулся. С минуту он как будто собирался с мыслями, затем, сделав еще глоток из фляжки Рафаэля, стал говорить, а сыновья слушали, стараясь не проронить ни слова.
 Мы позволим себе заменить рассказ старика своим повествованием о том, что произошло в отсутствии сыновей ранчеро и что он сообщил им немного бессвязно и не совсем последовательно.
 После отъезда своих сыновей старик основательно осмотрел ранчо, чтобы убедиться, что ничего из ценных вещей и предметов не забыто и не оставлено здесь, и что все увезено на телегах. Во время этого осмотра, он случайно нашел в одном из шкафов, который почему-то не нашли нужным осмотреть, вероятно, потому что он стоял в головах у его постели, три английских ружья в полном порядке, но заброшенные с тех пор, как сыновья его получили в подарок три ящика версальских ружей.
 Прежде всего ранчеро хотел было разбить эти ружья, чтобы они не попали в руки этим мерзавцам, которыми кишат леса, но затем одумался, — и последующее доказало, насколько он был прав, изменив свое решение.
 Он взял их, вынести в общую залу, где тщательно осмотрел и убедился, что курки прекрасно действуют и оружие это находится в полном порядке. После этого он зарядил все три, а так же и свое двуствольное ружье, которое постоянно носил при себе, равно как и два больших пистолета, засунутых за его пояс из крепдешина.
 Зарядив и приготовив оружие, ранчеро разложил его в большой комнате на столе с несколькими пачками готовых зарядов на случай возможного нападения в отсутствие его сыновей, которые должны были вернуться лишь под утро.
 Покончив с этими разумными мерами предосторожности, ранчеро продолжал осмотр своего дома, и нигде ничего не нашел: все было убрано и увезено.
 Во всем ранчо оставалось лишь кое-какая старая мебель, почти негодная и не имеющая никакой цены.
 В обычный час ранчеро отправился в конюшню оседлать трех коней, и задать им корму, чтобы они были готовы в любой момент пуститься в путь, после чего оставил ранчо, предварительно закрыв его на замок, ключ от которого опустил в карман.
 Не задолго перед вечером, сели за скромный ужин.
 Все трое были грустно настроены и молчаливы в этот вечер. Необходимость покинуть, быть может, на всегда это родное гнездо и поселиться в городе, сильно огорчала их.
 После ужина донне Бените понадобилась вода, а так как ее в доме не было, то Ассунта, поставив на плечо кувшин, пошла на реку за водой.
 Когда она возвращалась от реки, сумрак ночи начинал уже спускаться на землю; луна еще не взошла и в тени леса было почти совсем темно, но зоркий глаз девушки различил по ту сторону реки, между деревьями, вблизи моста Лиан силуэты каких-то людей, показавшиеся ей подозрительными. Ассунте стало страшно, — и она бегом поспешила вернуться в дом.
 Девушка запыхалась от быстрого бега и лицо ее было бледно; она дрожала; когда ранчеро спросил у нее, что случилось, Ассунта сообщила ему что ее напугало.
 — Хорошо! — сказал ранчеро, — возможно, что это пустая тревога, — и будем надеяться, что это так и есть, — но тем не менее, не мешает быть осторожными на случай, если бы нас в самом деле вздумали атаковать.
 Все окна и двери дома были тотчас заперты наглухо внутренними ставнями и щитами, а свет в комнате скрыт таким образом, что его снаружи нельзя было увидеть.
 Как окна, так и двери дома были снабжены небольшими бойницами, через которые можно было стрелять в неприятеля из-под прикрытия. На всем протяжении границы индийской территории да и вообще везде, где только есть основание нападения мародеров, все жилища строятся таким образом, чтобы на случае надобности их во всякое время можно было превратить в своего рода крепость, где бы обитателям нечего было опасаться неожиданных нападений.
 — Ну вот и все готово! — сказал ранчеро, потирая руки, — теперь пускай пожалуют, мы их примем!
 Близость опасности не только не пугала, но скорее веселила старика: это волновало кровь старого контрабандиста, приводя ему на память его молодые годы и те опасные предприятия, на какие он решался бывало, чтобы сбить со следа таможенных.
 — Если дело станет серьезным, — продолжал он, засовывая за пояс длинные пистолеты и большой нож, — я скажу вам, и вы тот час же, не теряя времени, уходите в наш тайник.
 — Да, дядя! — сказала Ассунта. — Мы туда спрячемся.
 — Там вы будете в полной безопасности, что бы ни случилось, потому что, кроме нас пятерых, никто не знает о его существовании. И вы ни под каким видом не выходите от туда, пока я сам не позову вас.
 — Да, но а как же в случае, если бы тебя ранили, друг мой, — спросила донна Бенита, — и ты не мог бы придти позвать нас?
 — Да, это верно, но тогда сыновья мои придут за вами. И так, не беспокойтесь не о чем! обещайте мне, что без моего приказания вы не выйдете оттуда, чтобы здесь ни случилось!
 — Раз ты этого требуешь, то мы обещаем! — грустно ответила донна Бенита, подавляя вздох.
 — Ну, и прекрасно! — весело сказал ранчеро, видимо окончательно успокоенный обещанием жены и племянницы.
 — Рад, что я за вас буду покоен, и буду защищаться, как лев, как демон! — сказал он — если только они осмелятся напасть на меня, им небо покажется с овчинку, они меня еще не знают, а вот увидят! — добавил старик, скрутив и закурив сигаретку. Женщины, присев в уголок, стали усердно молиться Богу.
 — Прекрасно делаете, — сказал ранчеро, — молитва всегда утешает и успокаивает, следовательно может быть только полезна.
 То, что ранчеро сказал относительно тайника, требует некоторого разъяснения.
 Во всех пограничных странах, где ежеминутно грозит опасность нападения и разграбления, жилища обыкновенно строятся так, что на случай крайней беды устраивается тайник, секрет которого строго оберегается всеми членами семьи. Эти тайники или крепости устраиваются крайне хитро и действительно остаются недоступными для всякого постороннего лица.
 Ранчеро, коренной житель этих лесов, старый контрабандист, решив поселиться в окрестностях Пало-Мулатос, построил сам, без всякой посторонней помощи, свой дом. Что же касается фундамента и нижнего этажа, то мы уже говорили раньше, что ранчо имел подвальный и первый этаж, что возбуждало в сильной степени зависть большинства окрестных жителей.
 Конечно, дон Сальватор имел свои резоны сам строить свой дом; он желал, чтобы его тайник остался никому неизвестным.
 Вот как он это сделал. На расстоянии не более сорока метров от того места, где было построено ранчо, стояло громадное дерево необычайной толщины. Ствол его на высоте трех метров от земли имел до десяти метров в окружности и по странной случайности этот гигант лесов был дуплист. Об этом совершенно случайно узнал дон Сальватор. В дупле дерева поселился рой пчел. Наш ранчеро, удалил часть коры от подошвы и до известной высоты выгнал из этого громадного дупла пчелиный рой, который переселился в другое дупло, а этим ранчеро воспользовался для своих целей. Вырезанную им часть коры он обратил в дверь и чрезвычайно искусно водворил ее на прежнее место так, что снаружи никак нельзя было сказать, что этого дерева когда либо коснулась человеческая рука.
 Вокруг этого великана группировалось несколько очень густых деревьев и кустов и эта группа, с гигантом посреди, занимали центр караля т. е. конюшни и скотного двора. Все остальные деревья кругом были безжалостно порублены.
 И вот, под фундаментом дома дон Сальватор вырыл подземный ход, ведший прямо под гигантское дерево, семь ступенек лесенки вели внутрь дупла, равно как и на том конце семь ступеней вели в большую общую залу позади подвижного щитка, скрывавшего вход в подземелье.
 Этот подземный ход, надежно укрепленный, имел не более одного метра ширины и до двух метров вышины и как на одном, так и на другом конце закрывался двойными тяжелыми дверями с железными запорами. Свет и воздух проникали в комнату тайника сверху в отверстия, искусно замаскированные с снаружи. Здесь было все самое необходимое: столы, койки и запасы пищи, которых по расчету должно было хватить на две недели. Эти запасы возобновлялись аккуратно каждую неделю.
 Уже дважды это таинственное убежище спасало жизнь ранчеро и его семьи при подобных же печальных обстоятельствах. Временные хозяева ранчо, овладевшие им после отчаянной схватки, нигде не могли найти ничего, несмотря на то, что внимательно осматривали каждый угол и даже пробовали рыть землю.
 И так, на этот счет ранчеро был почти совершенно спокоен относительно результатов нападения, которого он ждал теперь с минуты на минуту, тем более, что с таким оружием, какое было у него наготове, он смело мог рассчитывать на то, что сумеет продержаться и отбиваться от нападающих до возвращения сыновей. К несчастью, он не знал тех бандитов, с которыми ему предстояло иметь дело. Все должно было выйти иначе, чем он предполагал и совершенно обмануть его ожидание.
 Прошло около получаса, кругом царила самая невозмутимая тишина; ранчеро начинал уже было совершенно обнадеживаться относительно ожидаемого нападения на ранчо и думать, что Ассунта испугалась своей собственной тени, — как вдруг послышались два сильные удара в дверь ранчо.
 Старик вздрогнул, схватил свою двустволку, приказав перепуганным женщинам не трогаться с места, затем крадучись подошел к двери и, просунув конец стволов своей двустволки в бойницу, спросил:
 — Кто там?
 — Друг! — ответил кто-то, очевидно не своим голосом.
 — Какой друг, и что тебе надо?
 — Какое тебе дело! Отворяй! Дай мне войти!
 — Я не открою, пока не узнаю, кто ты?
 — Смотри, если ты сам меня добром не впустишь я войду силой!
 — Попробуй! — насмешливо рассмеялся ранчеро.
 — Мы знаем, что ты сегодня один сидишь в своей берлоге, старый ягуар, и нас тебе не напугать, нас много!
 — Тем хуже для вас и тем лучше для меня! — сухо отвечал старик.
 — Спрашиваю тебя в последний раз, отворишь ты нам или нет?
 — Нет, не отворю!
 — Ну, так вот, как я начну с тобой разговаривать! — крикнул бандит и выстрелил прямо в дверь из своего ружья.
 — А вот, как я тебе отвечаю! — все так же холодно отозвался старик, спуская курок своей двустволки.
 Незнакомец громко вскрикнул и тяжело рухнул на землю: старик уложил его на повал.
 Начавшиеся таким образом враждебные действия тотчас же приняли оборот правильной осады или вернее даже штурма крепости.
 На огонь неприятелей осаждаемый храбро отвечал выстрелами, поспевая почти одновременно отбиваться и тут и там, и почти каждым выстрелом убивая одного из осаждающих, не получив при этом ни царапины.
 Нападающие, строй которых заметно редел под выстрелами одного человека, ловкость и смелость которого, были давно известны всем, выли и слали проклятья и яростно налегали на дверь, которая однако не поддавалась.
 Но вот, наконец, наступил момент, когда, обезумев от бешенства, они вынуждены были прекратить огонь, очевидно, совершенно беспомощный, и отступить из под выстрелов осажденного. Сделав это они стали совещаться о том, каким путем принудить их непобедимого неприятеля сдаться.
 Ранчеро, конечно, воспользовался этим моментом перерыва, чтобы снова зарядить все свое оружие и затем, предвидя, что после этого совещания осаждающие непременно прибегнут к каким-нибудь крайним мерам, он привел в движение пружину потайной двери, ведущей в подземный ход и, обращаясь к жене и племяннице, сказал.
 — Идите, вам пора укрыться в тайнике.
 — Ах, дядя! позвольте нам остаться с вами! — стала просить Ассунта.
 — Я тебя умоляю, друг мой! — грустно добавила в свою очередь донна Бенита!
 — Нет, нет! — твердо ответил он, отрицательно качая головой, — это невозможно!
 — Но, почему же? — жалобно воскликнула донна Ассунта.
 — Почему, — дитя? — в волнении воскликнул дон Сальватор, — да потому, что я не хочу видеть вас убитой на моих глазах, — идите же, идите! — И, заключив ее в свои объятия, он страстно стал целовать ее, затем пришел черед донны Бениты. — У старика глаза были полны слез, но он не поддавался, не уступал просьбам и мольбам женщин. Не смотря на все его усилия, ему не удавалось окончательно подавить своего волнения, сжимавшее ему грудь, точно в тисках.
 Вдруг, вырвавшись из объятий, он оттолкнул их от себя и в каком то бреду крикнул.
 — Уходите! слышите! слышите, я этого хочу!
 Испуганные и опечаленные женщины покорно повиновались, заливаясь слезами.
 Ранчеро проводил их до входа в подземелье, в последний раз обнял и поцеловал их, дал им в руки зажженный факел и затем закрыл за ними потайную дверь с тем, чтобы лишить их возможности вернуться.
 Затем, когда замок этой двери щелкнул и ключ от него лежал уже в кармане, он опустился на стул и, закрыв лицо обеими руками, горько заплакал.
 Но вот раздался выстрел.
 Ранчеро вскочил на ноги; лицо его воодушевилось, глаза засветились энергией и мужеством; он схватил ружье и отважно кинулся к бойнице.
 — О, моя жизнь дорого обойдется вам! — воскликнул он с юношеской энергией, и затем грустно добавил, — лишь бы только мне удалось спасти жизни дорогих мне существ, а остальное все пустяки!
 Снова завязалась перестрелка. На этот раз нападающие переменили тактику: пока один из них перестреливался с ранчеро, вероятно, с целью отвлечь его внимание, четверо или пятеро других, вооружившись факелами, старались поджечь ранчо, забросив их на крышу, но не провели и этим опытного старика. Пятью выстрелами из своего ружья он убил на повал пятерых поджигателей но, к несчастью последний из них успел забросить свой факел на крышу дома, и вскоре пламя охватило строение. В пище огню не было недостатка; поэтому менее чем в четверть часа вся крыша была объята пламенем.
 Ранчеро понял, что погиб: он не имел возможности загасить пожар, и кроме того пробитая со всех сторон дверь ранчо не представляла уже теперь достаточно надежного оплота, за которым он мог бы укрываться как раньше. Однако, он не терял мужества и не падал духом, решившись пожертвовать жизнью ради своих близких. С упорством смелого человека, который, хотя и сознает, что должен проститься с жизнью, тем не менее не хочет продать ее дешево и умереть не отомщенным, он спокойно и хладнокровно, не стараясь даже защитить себя от выстрелов неприятеля, стоя позади стола на котором было разложено его оружие, ожидал последнего рокового натиска.
 Ожидать пришлось не долго. Осаждающие бандиты были доведены до отчаяния, так как из пятнадцати человек их оставалось теперь в живых только шестеро, из которых двое были уже серьезно ранены; они решили, во что бы то ни стало покончить с этим упорным противником.
 С криками ярости и бешенства налегли они все на дверь, которая на этот раз поддалась их дружному натиску, и в тот же момент дали дружный залп по находившемуся в доме.
 В распоряжении ранчеро было пять выстрелов; он не торопясь, целясь наверняка, выпустил все пять зарядов, уложив каждым выстрелом по одному бандиту.
 Но уже после этого, изнемогая от ран, он выронил свое еще дымящееся ружье из рук и, точно дуб сраженный грозою, упал на землю и остался недвижим. Из пятнадцати человек бандитов четырнадцать были убиты, а последний, оставшийся в живых, в первую минуту не мог даже опомниться, он как безумный бежал от дома, оставшись один среди груды всех этих тел. Невольная дрожь ужаса пробежала по нем; и волосы на голове стали дыбом, была минута, когда он готов был бросить все и бежать без оглядки. Но это была всего одна минута; собравшись с духом, он сразу овладел собой и свойственное ему зверское чувство кровожадного животного, чующего добычу, снова возвратилось к нему. Злая усмешка скривила его рот, черты лица подернулись от конвульсии.
 — Чего мне бояться мертвецов? Напротив, они мне ни в чем не помешают, да и делиться мне теперь ни с кем не придется! — добавил он.
 Однако, так как пожар быстро распространялся, ранчо горел как факел, и через несколько минут в комнате должно было сделаться нестерпимо жарко, то следовало скорей покончить с этим делом, и бандит кинулся к распростертому на земле ранчеро.
 — Умер он или жив? — прошептал он и приложил ухо к сердцу, которое еще билось, причем заметил на шее раненного золотую цепочку с ладанкой. Резким движением злодей сорвал цепочку вместе с черным бархатным мешочком и проворно запрятал то и другое в карман, заметив сквозь зубы.
 — Я после посмотрю, что это за святыня! Однако это резкое посягательство заставило раненного ранчеро очнуться и вывело его из забытья. Он сделал слабое движение и раскрыл глаза.
 — Он жив! — воскликнул бандит и спросил, — куда ты запрятал золото, которое получил в Сан-Блаз?
 Ранчеро пошевелил губами, но ответа его нельзя было расслышать.
 Тогда бандит поднял его за плечи и подержал в наклонном положении.
 — Благодарю! — сказал ранчеро, — чего ты хочешь от меня?
 — Скажи мне, куда ты запрятал золото, и я тебя спасу!
 — В самом деле?! — едва внятно произнес раненный.
 — Клянусь тебе именем Пресвятой Богоматери Гваделупской! — воскликнул бандит.
 — Хорошо! наклонись ко мне поближе, кровь душит меня, мне трудно говорить!
 Бандит наклонился. Тогда ранчеро, собрав остаток сил, сделал последнюю отчаянную попытку и занес свой нож с намерением вонзить его в горло бандита. Но этот последний заметил блеснувшее перед его глазами лезвие и машинально, не сознавая сам что делает, занес левую руку, чтобы парировать удар. В тот же момент он страшно вскрикнул, так как нож отхватил ему два пальца и последний сустав. Отрубленные пальцы упали на грудь раненного, который злобно расхохотался.
 — Ах, дьявол! — воскликнул бандит, — ты меня искалечил! — И выхватив свой кинжал, вонзил его по самую рукоятку в грудь ранчеро.
 Тот испустил глубокий вздох и остался недвижим.
 Бандит, вероятно, продолжал бы наносить своему врагу удар за ударом, потому что кинжал его был уже снова занесен над его беспомощной жертвой, если бы вдруг в этот момент до его слуха не донесся топот нескольких коней, мчавшихся в направлении ранчо бешеным галопом.
 — Тысяча чертей! — воскликнул бандит, — вот и волчата подоспели! Я погиб! надо бежать, вот, ведь, не задача! И все за даром, хоть бы грош медный!.. Одно только, что относительно старика я могу быть покоен: уж этот то меня не выдаст! На этот раз он несомненно мертв!
 Обернув наскоро подвернувшейся ему тряпицей свою изуродованную руку, он вложил в ножны свой окровавленный кинжал и, одним скачком выбежав из ранчо, почти в тот же момент скрылся во мраке ночи.
 Пять минут спустя молодые люди прибыли на место происшествия.
 Все остальное уже известно читателю.
 — Вы не узнали этого человека, который бежал? — осведомился дон Рафаэль, когда старик замолк.
 — Нет; у него лицо было замазано сажей, но помните, дети мои, что у него на левой руке осталось только по одному суставу у двух пальцев.
 — Я помню, отец! — сказал дон Рафаэль, — и по этому верному признаку надеюсь разыскать этого негодяя. Затем наклонившись в сторону брата, он шепнул ему на ухо несколько слов. Дон Лоп тотчас же встал и бегом отправился куда-то.
 — Куда побежал Лоп? — тревожно спросил старик.
 — Не беспокойся, отец, Лоп сейчас вернется!
 — Я чувствую, что сейчас должен расстаться с вами, бедные дети, — с волнением в голосе продолжал ранчеро, — любите же друг друга всегда! — Это мой завет вам!
 — Да, отец, что бы не случилось, мы всегда будем любить друг друга!
 — Ты, Рафаэль, будешь главой семьи. Не забывай, что на тебе лежит обязанность охранять и оберегать твою мачеху и сестру.
 — Я не забуду этого, отец. И брат, и я, мы оба любим их и приложим все старания для того, чтобы доставить им то счастье, какого они заслуживают!
 — Благодарю тебя, сын мой, мне отрадно слышать твои слова. Увы! я очень бы хотел еще раз увидеть их, прежде чем глаза мои на век сомкнуться — но, к несчастью, это невозможно. Ты скажи им, Рафаэль, как сильно я любил их…
 Вы сами скажете им это, дорогой отец! — перебил его молодой человек, успокаивающим тоном.
 — Как? неужели я увижу их? — воскликнул старик, и голос его дрогнул от внутреннего волнения.
 — Да, отец, ведь они уже спешат сюда. Лоп пошел за ними!
 — О, Рафаэль, сын мой! да благословит тебя Господь Бог за это. Я обязан тебе тем, что увижу их еще раз и умру на руках всех моих дорогих и близких.
 — Мужайтесь, вот и они!
 — О, пусть они спешат, пусть идут ко мне! — с воодушевлением воскликнул старик, — я чувствую, что жить мне осталось всего несколько минут.
 Между тем обе женщины, следуя за доном Лопом и стараясь заглушить свои рыдания, подошли к умирающему и опустились на колени. Он протянул им руки, которые те стали покрывать их страстными поцелуями, глотая слезы.
 — Не плачьте, дорогие мои, — ласково сказал им ранчеро, — я очень счастлив, что умираю окруженный вами. Для меня эта смерть отрадна и не страшна. Ах, только теперь я вполне понял, как горячо я вас люблю и разлука с вами для меня очень тяжела.
 Старик смолк. Очевидно, силы вновь начинали изменять ему.
 — Дядя, возлюбленный мой, вы не умрете! нет, это невозможно! — страстно прошептала молодая девушка, стараясь удержать слезы, которые помимо ее воли струились по лицу.
 — Что станет с нами, когда тебя не будет, чтобы охранять беречь и любить нас? — воскликнула донна Бенита. — Нет, я не могу поверить, чтобы Бог пожелал лишить нас твоей нежности, ласки и любви!
 — Мужайтесь, дорогие мои! я умираю… Бог призывает меня к себе — да будет Его святая воля! Не забывайте меня и молитесь обо мне, потому что и сам я пролил в жизни не мало крови в ссорах и распрях, которых мне, быть может, следовало избежать. Но я уповаю на милость Божью и верю, что Он меня простит, и надеюсь, не будит судить меня строго, но примет мое раскаяние!
 Все стояли кругом и горько плакали.
 — Не плачьте, дети и ты также моя милая Бенита, утешьтесь! Смерть приближается. Еще несколько мгновений и все будет кончено; выслушайте же мою последнюю волю.
 Все приблизились к умирающему, голос которого постепенно ослабевал.
 — Сердце мое разрывается на части при мысли о предстоящей разлуке, — сказал старик, — но я утешаю себя тем, что настанет день, когда все мы вновь соединимся в лоне Господа. Я оставляю вас обеспеченными, даже богатыми, и если только богатство может дать счастье, то вы будете счастливы. Любите друг друга, в этом вы найдете истинное счастье, так как, поверьте мне, сердце, а не золото дает счастье человеку. И вот, когда настанет этот недалекий час, когда наша Ассунта пойдет замуж, предоставьте ей свободный выбор в этом деле и любите того человека, которого изберет ее сердце. После смерти моей Рафаэль станет главой семьи; уважайте и любите его также как и он будет любить и уважать всех вас. Ему известно, где ваши капиталы; он разделит их между вами согласно моему письменному завещанию. А теперь, прощайте, дорогие мои! О, вы все, которых я так много любил, — не забывайте меня… я умираю, как христианин, безропотно покоряясь воле Всевышнего; прощаю всех моих врагов!
 Он помолчал с минуту, а затем продолжал твердым, точно окрепшим голосом.
 — Но есть один подлый предатель, убийца, которому я некогда не прощу и на голову которого я даже в этот смертный час призываю проклятие неба. Это тот негодяй который посягнул на святыню и ограбил, считая меня мертвым, это тот злодей, который вырвал у меня заветную, священную для меня ладанку.
 — Мы отомстим ему, отец! Клянусь тебе в этом! — сказал дон Рафаэль.
 — Благодарю вас, дети мои… подойдите ко мне поближе… зрение мое угасает, я не вижу вас… да благословит вас Бог за то счастье, какое все вы дали мне… Боже мой! молю, прими меня по великой милости Твоей… Помните дети…
 И с этими словами он откинулся навзничь; из груди его вырвался глубокий вздох; предсмертная дрожь пробежала по всем его членам, взгляд потух, и он остался без движения.
 Старого охотника не стало. Он умер, как и жил, оставаясь непримиримым и безжалостным до самой последней минуты своей жизни.




 ГЛАВА VII
 В которой досказывается о нескольких весьма интересных событиях


 Когда обеим женщинам, наконец, стало ясно, что старый ранчеро скончался, они дали волю столь долго сдерживаемым слезам и рыданиям, душившим их. Между тем сыновья усопшего отошли немного в сторону, чтобы не мешать скорби женщинам и, упав на колени, долго и горячо молились об отце. Затем они молча пожали друг другу руки и в продолжении нескольких секунд продолжали неподвижно стоять лицом к лицу. Наконец, дон Рафаэль заговорил первый:
 — Брат! — сказал он, — отец наш завещал нам один священный долг.
 — Да, брат! — ответил дон Лоп.
 — Что касается меня лично, то я решил во что бы то ни стало, исполнить его волю.
 — И я тоже!
 — Чего бы нам это ни стоило!
 — Да, — во что бы то ни стало!
 — Прекрасно, значит, мы поняли друг друга?
 — Да, и всегда будем понимать! — с живостью подхватил дон Лоп.
 — Спасибо тебе, брат, — продолжал дон Рафаэль, — покойный отец сказал нам, что в единстве и дружбе нашей вся наша сила и мощь!
 — Да, брат, мы любим друг друга и ничто в жизни не сломит нашей дружбы!
 — Благодарю тебя еще раз, Лоп! Скажи, ты не имеешь подозрения относительно того, кто бы мог быть убийцей покойного отца?
 — Нет, у отца нашего не было врагов!
 — Да, но у него были завистники!
 — Правда, его считали богачом!
 — Во время последнего нашего пребывания в Сан-Блазе он получал деньги в присутствии нескольких лиц.
 — Ты это знаешь наверное?
 — Да!
 — Так, значит, это один из присутствовавших при уплате отцу тех трех тысяч унций золота решился на это страшное дело.
 — Да, но, ведь он же был не один!
 — Ты прав, их было 15 человек и отец убил четырнадцать. Когда рассветет, мы пересчитаем тела убитых бандитов. Отец уверял нас, что только один бежал и я не знаю почему, но твердо убежден в том, что тот, которому посчастливилось бежать, и есть зачинщик этого страшного дела.
 — Весьма возможно! Он, вероятно, прятался то врага за спинами своих сообщников и принял деятельное участие в борьбе лишь тогда, когда его вынудила к тому крайняя необходимость.
 — Когда же мы примемся за дело?
 — Тотчас же после похорон отца, — сказал дон Рафаэль, — не следует убийце давать время укрыться!
 — Что он, конечно, не замедлил бы сделать, если бы только мы дали ему возможность!.. Есть у тебя относительно этого какой-нибудь план?
 — Да, я полагаю, что он хорош, однако следует его обдумать еще раз. Мы после обсудим его вместе с тобой.
 — И не станем откладывать этого в долгий ящик!
 — Будь спокоен! Я не менее тебя спешу покончить с этим негодяем, но мы не в коем случае не можем оставить здесь мать и Ассунту; необходимо отправить их как можно скорее в Тепик. Впрочем, я спрошу у них, что они намерены делать.
 — Быть может, они пожелают ехать в Тепик не ранее, как после похорон отца.
 — Да, это вероятно, и мы обязаны считаться с их желанием.
 — Да, ты прав!
 И молодые люди подошли к плачущим женщинам. При виде их те печально улыбнулись.
 — Мы останемся при нем всю ночь! — сказала донна Бенита.
 — Матушка! вам нельзя долго оставаться здесь, на сырой траве: ночь очень холодная.
 — Разве мы можем покинуть это тело? — грустно прошептала она.
 — Нет, вы не покинете его, дорогая матушка! — почтительно и ласково сказал дон Рафаэль.
 — Мы с братом перенесем его в тайник!
 — Не отказывайтесь от этого, матушка, — вставил дон Лоп, — подумайте о вашем здоровье и о здоровье нашей сестры.
 — Что сталось бы с нами, мама, если бы мы потеряли и вас? — печально вымолвила Ассунта.
 — Поступайте, дети, по внушению вашего сердца, — сказала донна Бенита, — но только позвольте мне остаться при человеке, которого я так любила всю жизнь!
 — Не бойтесь, чтобы мы чем либо воспрепятствовали вам — с этого момента каждое малейшее желание ваше будет для нас законом! — сказал дон Рафаэль.
 — Пойдемте, мама! — нежно вымолвила Ассунта, беря ее под руку и медленно удаляясь вместе с нею.
 Едва успели они уйти и скрыться из вида за строениями карал я, т. е. конюшен, как из леса послышался конский топот.
 Молодые люди переглянулись и стали прислушиваться; в ожидании нового нападения они зарядили свои двустволки. Шум усиливался и приближался.
 — Странно! — прошептал дон Рафаэль, — неужели неприятель снова идет на нас?
 — Не думаю, теперь уж близко к рассвету, но что бы мог значить этот шум? наши кони все дома?
 — Да! — сейчас увидим, — сказал дон Рафаэль и сделав несколько шагов вперед, крикнул громким голосом.
 — Кто идет?
 — Мир вам! — отвечал звучный молодой голос, — я слуга Господен и направляюсь теперь в пуэбло Пало-Мулатос, где, как мне говорили, люди нуждаются в присутствии священника.
 — Идите смело, падре! Здесь, действительно, есть люди, нуждающиеся в вашем утешении и помощи, которые с радостью примут вас!
 Двое всадников выехали на прогалинку; ехавший впереди был человек молодой с кроткими, но энергичными чертами бледного исхудалого и истомленного лица. На нем была скромная ряса из черной порыжевшей и во многих местах подштопанной саржи; позади его ехал причетник.
 — Добро пожаловать, батюшка! — сказал дон Рафаэль, — сам Господь посылает вас к нам в этот страшный час скорби и испытаний!
 Священник и причетник поспешили сойти с коней; при виде дымившихся развалин и груды мертвых тел; первый молитвенно сложил руки и спросил.
 — Боже мой! Что все это значит? какая страшная драма разыгралась здесь, на этой полянке?
 С минуту он призадумался, но вдруг, ударив себя пальцем по лбу, поспешно спросил:
 — А далеко мы от Пало-Мулатос?
 — На расстоянии приблизительно одной мили батюшка! — ответил дон Рафаэль.
 — Что это за место, где мы теперь находимся?
 — У моста Лиан!
 — А этот ранчо, который там догорает, кому он принадлежит?
 — Моему отцу, дону Сальватору Кастильо.
 — Да, да… так оно и есть, — прошептал священник, как бы говоря сам с собою, затем добавил вслух; — А где же ваш отец?
 — Его призвал Господь — а вот и его бренные останки! — сказал молодой человек, указывая рукой на тело умершего ранчеро.
 Священник набожно опустился на колени возле покойного и долго молился вместе с сыновьями ранчеро над их отцом. Встав после молитвы, молодой священник сказал:
 — Нельзя оставить тело здесь, надо снести его куда-нибудь!
 — Мы только что собирались унести его, когда звук копыт ваших лошадей встревожил нас.
 — Ну, так спешите исполнить ваше намерение! — сказал священник.
 Молодые люди подняли тело, положили на свои скрещенные ружья и понесли его; священник следовал за ними, шепча молитвы, а немного поодаль шел и причетник, ведя в поводу обеих лошадей.
 Тем временем вдова и ее приемная дочь вытащили на середину комнаты одну из коек, и ожидали с тревогой и беспокойством, когда сыновья принесут, наконец, тело отца.
 Увидав священника, обе женщины вскрикнули от радости и хотели упасть к его ногам, но он остановил их и, преподав благословение, сам собственноручно уложил тело дона Сальватора на койку, окропил его святой водой и возложил распятие ему на грудь. Затем, обратившись к присутствующим, он сказал:
 — Помолимся, братья!
 Все опустились на колени. Священник открыл требник и громко стал читать молитвы, одну за другой, прислужник также выполнял свое дело, а родственники умершего молились за него.
 По окончании этих молитв, дон Лоп проводил причетника на конюшню, где они вместе разместили лошадей и позаботились о них.
 Когда дон Лоп в сопровождении причетника вернулся из конюшни, священник стоял в головах у тела, а женщины тихо плакали, припав к одру усопшего, подле которого они стояли на коленях. Приказав знаком причетнику заменить его у изголовья покойника, патер подошел к двум братьям и пригласив их знаком следовать за собой, сказал:
 — Пойдемте, я имею сказать вам нечто!
 Молодые люди молча последовали за ним. Выйдя за конюшни, священник продолжал идти вперед, пока не пришел к самому берегу реки.
 — Остановимся здесь! Тут никто не может услышать нас кроме Господа Бога. Теперь скажите мне, знаете ли вы меня?
 — Да, но только с вида, батюшка. Мы знаем, что вы тот самый священник, который в каждый воскресный и праздничный день служит обедню в церкви селения Пало-Мулатос, а мы и все члены нашей семьи всегда аккуратно присутствуем при каждом богослужении! — сказал дон Рафаэль.
 — Следовательно я не совсем чужой для вас человек! Живу я, как вы, может быть, знаете совершенно одиноко в жалком маленьком хакале вместе с одним моим причетником в местности называемой pildra negros.
 — Да мы знаем! — сказали молодые люди.
 — Я занимаюсь в свободное время собиранием различных лекарственных трав и изготовлением всяких целебных напитков и снадобий, которыми пользую больных, приходящих ко мне за помощью, или же развожу их тем, кто в них нуждается и сам не в состоянии придти за ними. Так вот, сегодня ночью, вскоре после полуночи, когда я только прочитал свой молитвенник и помолясь Господу Богу, собирался лечь отдохнуть, кто-то постучался в мою дверь, которая у меня никогда не запирается на замок.
 — Войдите во имя Бога! — сказал я.
 — Аминь! — произнес кто-то за дверью.
 Дверь отворилась и ко мне вошел мужчина, которого я раньше никогда не видал. Он входя почтительно наклонился, но не снял своего сомбреро, и когда я захотел прибавить огонь в моей лампе, удержал меня за руку, сказав:
 — Не трудитесь батюшка, нам и так светло; слишком яркий свет режет мне глаза.
 Отходя ко сну, я по обыкновению уменьшил пламя своего ночника настолько, что он едва теплился; при этом свете, с трудом можно было различить что-нибудь, однако, поняв из слов этого человека, что он желает сохранить в моих глазах инкогнито, я не стал настаивать, и тут же спросил, чем я могу служить ему.
 — Батюшка! — сказал он, — с час тому назад, я возвращался из Сан-Блаза; в окрестностях Пало-Мулатос на меня напала шайка бандитов, от которых мне пришлось отбиваться, я защищался настолько удачно, что мне удалось уйти от них, но, к несчастью, парируя удар мачете левой рукой, я получил серьезную рану.
 И с этими словами он развернул обернутую в холщовую тряпку пораненную левую руку и показал ее мне.
 Действительно, рана была ужасна: от двух пальцев левой руки оставалось лишь по одному суставу, и те, как оказалось при более тщательном осмотре, нужно было отнять во избежании распространения гангрены.
 Братья многозначительно переглянулись между собой. Священник, по-видимому, ничего не заметивший, продолжал:
 — Я предупредил этого человека о том, что считаю ампутацию необходимой, и он ответил мне на это.
 — Если надо, так делайте!
 Так как я стал оглядываться кругом, то он осведомился:
 — Чего вы ищете, падре?
 — Я смотрю, не осталось ли у вас еще лоскутка этой юбки, которую вы изорвали, чтобы обернуть вашу руку; она мне будет нужна, — сказал я.
 — Это не юбка, — поспешил заявить мне незнакомец, — а какая-то тряпка, которую я нашел и поднял, где-то в лесу, сам не помню где.
 Я не стал более настаивать, но человек этот показался мне подозрительным. Одежда его была вся в крови и порвана во многих местах. Рассказ о случившемся был передан как-то сбивчиво и смотря по тому, как он подыскивал слова, мне показалась, что все это была чистая ложь и вымысел. Кроме того, он в разговоре изменял свой голос и я сразу заподозрил в нем одного из многочисленных бандитов, которыми теперь кишат наши леса. Особенно заинтересовало меня обстоятельство с этой юбкой или тряпкой, которую, как он уверял он нашел в лесу, между тем как на ней, кроме пятен свежей крови от его раны, не было ни малейшего пятнышка, ни малейшего следа земли. Кроме того, не подлежало ни малейшему сомнению, что это была часть женской юбки, разорванной второпях. Однако, кто бы он ни был, бандит или не бандит, он был человек и рана его была весьма серьезна, следовательно подать помощь ему было необходимо и я выполнил над его рукой требуемую операцию, как только мог лучше, затем с величайшем тщанием сделал ему перевязку. Он вынес эту страшную операцию очень мужественно, не издав ни малейшей жалобы или стона, а когда я кончил, — пошарил в своих карманах и достал из них горсть золотых монет, в числе которых мне бросилась одна: старинный пиастр, который я заметил еще потому, что он был пробит. Человек этот поспешно спрятал эту монету опять в карман, а подал мне четверть унции золота и сказал:
 — Благодарю вас, батюшка, — и прошу вас принять это для ваших бедных.
 Не знаю почему, но я положительно не мог решиться принять эту монету, мне казалось, что я вижу на ней след крови — и я осторожно отклонил предложение незнакомца.
 — Я всегда помогаю людям безвозмездно, — сказал я довольно сухо, — но если вы считаете нужным дать милостыню за оказанную мною вам помощь, то дайте ее сами первому встретившемуся бедняку.
 — Пусть будет по вашему, падре — согласился мой пациент, пряча обратно в карман свои деньги. — И так, благодарю еще раз, и прощайте!
 — Идите с Богом! — сказал я.
 — А долго ли будет заживать рана? — осведомился он.
 — Нет, — успокоил я его, — не более, как с месяц, в том случае, если вы аккуратно два раза в день будете делать перевязку так, как я сделал ее вам. А вот и баночка мази для скорейшего заживления вашей раны.
 — Благодарю, я с радостью приму ее тем более, что не сегодня, завтра покидаю эту страну и не буду иметь возможности зайти к вам еще раз.
 Затем он простился и направился к двери, которую отпер, но вместо того, чтобы выйти и запереть ее за собою поспешно вернулся и, захватив испачканный кровью обрывок юбки, торопливо засунул его в один из своих карманов.
 — Вам эта тряпка не нужна, а мне она может понадобиться — сказал он, как знать, что может случиться, возможно, что она как-нибудь… — здесь он прервал себя на полуслове и резко добавил — мне она нужна!
 Я не сказал ему ни слова на это. Во всяком случае человек этот мне казался странным; в манере его проглядывала какая-то нерешительность: то он уходил, то возвращался и вообще действовал как будто под давлением какого-то чувства сильнейшего, чем его воля. Захватив тряпку, он пошел к двери, отворил ее но вдруг, снова вернулся и резким отрывистым голосом проговорил:
 — Сеньор падре, если вы желаете проявить ваше неисчерпаемое милосердие к ближним, то можете сейчас же отправляться в пуебло Пало-Мулатос, на луговинке у моста Лиан! Я полагаю, что в ранчерии Сальватора Кастильо случилось несчастье: вас с радостью встретят там!
 И он саркастически рассмеялся, громко хлопнув дверью; слышно было, как он бегом, точно за ним гнались, бросился в кусты, в самую глушь лесной чащи.
 При последних его словах и диким саркастическим хохотом подозрения мои разом превратились в уверенность. Не было сомнения, что человек этот был убийца и под гнетом ужасного упрека совести, против воли, признался в своей преступности, мучимый ужасом от совершенного им злодеяния.
 Не тратя ни минуты, я разбудил своего причетника и приказал седлать коней, после чего мы тотчас же пустились в путь. Я был убежден, что если мне не придется перевязывать раны, то во всяком случае, придется утешать скорбящих.
 — И мы крайне благодарны вам, отец мой! — воскликнул дон Рафаэль.
 И молодые люди стали целовать ему руки, обливая их слезами.
 — Как вы полагаете, кто этот человек? — спросил священник.
 — Это убийца нашего отца! — в один голос воскликнули оба брата.
 — Смотрите, не торопитесь обвинять по первому подозрению человека, который, быть может, не один виновен в этом деле и, пожалуй, не в такой степени, как вы полагаете!
 — Мы не подозреваем, — глухим голосом произнес дон Рафаэль, а уверены в том, что утверждаем!
 — Уверены?
 — Да, выслушайте нас, батюшка! — и дон Рафаэль пересказал священнику то, что сам слышал от умирающего отца.
 — Ну, а теперь, когда вам все известно, что вы на это скажете?
 — Я скажу, что отец ваш был героем и умер героем, что его борьба, борьба одного человека против пятнадцати, нечто необычайное, выходящее из ряда вон. Это напоминает мне старинную легенду.
 Священник был прав. Этот геройский подвиг стал в настоящее время популярной легендой в этих лесах, при чем однако принял в устах восторженных пересказчиков еще более невероятные размеры. Я сам не раз слышал ее, но только в современной легенде говорилось, что отважный ранчеро защищался не против пятнадцати человек бандитов, а против целого батальона испанских войск и умер победителем, предательски убитый последним уцелевшим испанцем, который вскоре погиб от раны, нанесенной ему умирающим ранчеро.
 Мы восстановили истину, считая это своим священным долгом, но, быть может, были не совсем правы, сделав это.
 Однако будем продолжать рассказ:
 — Да, — сказал дон Рафаэль, — отец наш был смел и мужествен, как лев, и если бы Господь помог нам вернуться во время, то мы с братом спасли бы его, но сейчас дело не в этом. Что вы думаете относительно виновности этого человека?
 — Теперь уже не подлежит сомнению, что он единственный виновник. — Что же вы думаете делать?
 — Вы спрашиваете нас об этом? — с горькой улыбкой отозвался дон Рафаэль.
 — Да, и при этом боюсь услышать ваш ответ, потому что, к несчастью, заранее предвижу его.
 — Мы станем преследовать убийцу нашего отца! — глухо вымолвил дон Рафаэль.
 — И отомстим за него! — с дикой энергией добавил дон Лоп.
 — «Мне отмщение, и аз воздам», говорит Господь! — строго вымолвил молодой священник.
 — Но Господь сказал также: «повинуйся отцу твоему» — возразил дон Рафаэль.
 — А последнее слово отца нашего было криком мести! — энергично подтвердил дон Лоп.
 — Дети, дети, берегите себя и свои души! — горестно воскликнул молодой священник.
 — Кровь вопиет и требует отмщенья, батюшка, — сказал дон Рафаэль, — никакой закон не защищает и не ограждает нас от насилия; наши алькады, когда мы обращаемся к ним с жалобами и просьбами, отвечают нам: Мы ничего тут поделать не можем, расправляйтесь как знаете, это ваше дело!
 — Да, это правда! — со вздохом, прошептал священник.
 — И вот ту справедливость, в которой нам отказывают, мы сами чиним и мстим жестоко, безжалостно, чтобы доставить себе удовлетворение. Единственный закон, который все мы жители этих темных лесов признаем, это закон возмездия.
 — «Око за око, и зуб за зуб!» — сказал дон Лоп мрачным тоном; — это закон краснокожих и лесных бродяг, единственный закон наших лесов!
 — Канадские охотники и американцы называют этот закон законом Линча и всегда применяют его с великой строгостью на всем пространстве прерий!
 — Дети мои, — печально сказал священник, — я не стану спорить с вами об этом, — вы не поймете меня, — так как с молоком матери всосали в себя дух мстительности, который ничто не в силах искоренить в вас, — так уж лучше оставим этот бесполезный спор!
 — Благодарю вас, батюшка! Но скажите, вы же видели его, этого человека, каков он?
 — Роста высокого, по-видимому, сильный и мускулистый; ему, должно быть, около пятидесяти лет, если не более — в этом не трудно убедиться по его рукам. Хотя походка у него легкая и уверенная, как у человека молодого, но все же в ней замечается нечто натянутое, отсутствие той свободной эластичности, какою отличаются движения человека молодого, — что же касается его лица, то я ничего не могу сказать вам о нем, потому что не видел его.
 — Как? Неужели вы не разглядели его лица?
 — Нет, даю вам слово, ведь, если только вы не забыли, то в комнате было почти совсем темно, а поля его громадного сомбреро были опущены низко на глаза; кроме того, для большей предосторожности, лицо его было покрыто слоем сажи или затерто мелким порохом, что делало его совершенно не узнаваемым. — Что только мог заметить…
 — Что?
 — Что у него не хватало двух передних зубов на нижней челюсти, и что он носил длинную густую бороду с проседью, впрочем, эта последняя подробность почти что бесполезная: ведь, бороду не трудно сбрить и человек этот наверное не преминет это сделать.
 — Да, это верно.
 — А если бы вы его встретили, то признали бы?
 — Нет, так как черты его мне не знакомы; кроме того я заранее предупреждаю вас, чтобы вы не рассчитывали на мою помощь и содействие. Если бы даже я и узнал этого человека, то и тогда не указал бы вам его!
 — Благодарю вас, батюшка, за ваше чистосердечие; мы с братом и одни сумеем исполнить то, что завешал нам умирающий отец! — с оттенком насмешки в голосе сказал дон Рафаэль.
 — О, в этом я не сомневаюсь! — с грустной улыбкой отозвался священник, — я давно знаю, что вы, охотники, одарены каким-то особенным чутьем, какой-то чисто дьявольской способностью отыскивать следы человека, когда побуждаемы к тому чувством мести. И как бы ловок и хитер не был этот человек, ему все равно никогда не удастся уйти от возмездия. — Но помните только одно, дети мои, что если месть имеет, по-видимому, известную сладость и дает человеку минутное удовлетворение, то последствия ее почти всегда бывают горьки.
 — Батюшка, мы поклялись отцу и сдержим эту клятву! — мрачно сказал дон Рафаэль.
 — Мы исполним волю нашего отца! — холодно прибавил дон Лоп.
 — Нам нечего здесь делать более, пойдемте же помолиться над усопшим! — проговорил священник.
 Молодые люди молча склонили головы и послушно последовали за ним.
 Ночь уже близилась к рассвету, до восхода солнца оставалось не более часа. Не смотря на свое глубокое горе обе женщины положительно изнемогали от усталости после этой ужасной томительной ночи и задремали, склонясь головами на смертный одр ранчеро, на котором покоилось тело усопшего, осыпанное множеством душистых цветов.
 Священник и сыновья покойного условились в том, что дон Лоп и причетник отправятся в Пало-Мулатос для того, чтобы предупредить родных и друзей о смерти ранчеро, приготовить все в церкви для похорон, которые должны были состоятся в течении наступающего дня, созвать хор певчих и привезти гроб.
 Сев на коней, они отправились немедля ни минуты.
 На следующий день состоялись, как и было назначено, похороны ранчеро при большом стечении народа; сочувственная толпа провожала гроб до могилы. Когда гроб был уже опущен в землю и священник, произнеся над могилой последние молитвы, благословил землю, то прежде чем стали засыпать могилу, дон Рафаэль и дон Лоп, подойдя к самому краю, бледные как смерть, едва держась на ногах и опираясь друг на друга, простерли каждый свою правую руку над могилой, и дон Рафаэль, сделав над собой громадное усилие, произнес дрожащим от волнения, но громким и уверенным голосом следующие слова, возбудившие ропот одобрения в темной толпе присутствующих:
 — отец мой! ты умер не своею смертью, ты пал от руки подлого убийцы и покоишься теперь в кровавой могиле, но пусть твой возмущенный дух успокоится на лоне Творца! Клятву, которую мы с братом дали тебе перед смертью, мы сдержим, клянемся в том перед лицом неба и всех собравшихся здесь друзей твоих: ты будешь отомщен!
 — Мы клянемся в том! — громко в один голос произнесли оба брата, подняв руки к небу. И затем, бросив в могилу каждый по горсти земли, они медленно отошли от могилы, и смешались с толпой, смущенной, растроганной и взволнованной этой клятвой в такой торжественный момент.
 Два часа спустя похорон, дон Рафаэль и дон Лоп мчались во весь опор по направлению к Тепику, куда они провожали донну Бениту и Ассунту.
 Обе женщины пожелали присутствовать на похоронах усопшего, не желая с ним расставаться до самого последнего момента. По окончании службы в церкви Пало-Мулатос, все похоронное шествие двинулось обратно к мосту Лиан и здесь, в глубине уерты ранчо, была вырыта для покойного владельца могила, в нескольких шагах от того дома, где он прожил столько счастливых лет. Его зарыли в землю, по которой столько раз ступала его нога и здесь он должен был покоится, окруженный всем тем, что он любил при жизни.
 Мысль эта была высказана Ассунтой, и дон Рафаэль осуществил ее.
 Во время пути наши удрученные горем путешественники разговаривали о кровавых событиях, разом изменивших весь ход их тихой семейной жизни.
 Они припоминали, что во время похорон братья успели убедиться, что никто из приглашенных не отсутствовал, что на всех лицах было написано одно и то же чувство скорби, печали и сочувствия, так что ничто не могло навести на след убийцы, которого, очевидно, не было в толпе провожавших в последнее жилище прах Сальватора Кастильо.
 Около четырех часов пополудни наши путешественники прибыли в Тепик. Дом не законтрактованный, а купленный покойным ранчеро находился на улице Mercoderes, большой красивый дом с тенистою уертой (садом), обставленный просто, но удобно и со вкусом. Здесь были отдельные комнаты для каждого из членов семьи.
 Путешественников ожидали шесть человек пеонов, женщин и мужчин, заранее посланных туда доном Сальватором. Все в доме было готово для встречи новых владельцев, и они входя не могли удержаться от слез при мысли, что дон Сальватор, не сказав им ни слова, разукрасил и обставил это жилище с такой заботой и любовью, желая порадовать их и заставить не очень сожалеть о милом ранчеро среди леса.
 В тот же вечер новые обитатели городского дома сидели в своей уерте среди цветов, распространявших дивный аромат под влиянием ночного ветерка, чуть заметно колыхавшего их, и растроганным голосом полушепотом говорили о дорогом усопшем.
 — А он один там! — со вздохом вымолвила донна Бенита, — и не ужели он всегда будет там один?
 — Да, мы теперь далеко от него! — прошептала своим мелодичным голосом Ассунта.
 — В этих стенах можно задохнуться! — сказал дон Лоп.
 — Да… где здесь наши величавые зеленые дубравы, которым, кажется, нет конца, и предела! — продолжала донна Бенита.
 — Не сокрушайтесь, матушка, — сказал Рафаэль, — ваше изгнание не будет продолжаться вечно, — вскоре вы вернетесь в наши родные леса, которые вам так милы и дороги. Эти роскошные громадные деревья, среди которых выросли вы, Ассунта и мы, эти узкие тропочки, заходящие в темную чащу, по которым мы счастливые и беспечные, как птицы Божий, бегали в запуски, — все это, я надеюсь, вы вскоре увидите вновь!
 — Но, увы! наше ранчо, которое мы все так любили, превратилось в груды пепла и обгорелых развалин! — вздохнула донна Бенита.
 — Да… но если захотеть, — робко сказала донна Ассунта, взглянув украдкой на дона Рафаэля, который отвечал ей улыбкой, — его можно построить вновь.
 — Ах, да, — и хоть время от времени наезжать туда, чтобы провести там несколько дней! — с живостью воскликнула донна Бенита, — подышать привольной свежестью наших дивных лесов.
 Разговор продолжался еще несколько времени все в том же духе, а затем все разошлись по своим комнатам и стали ложиться спать.
 Братья заперлись в своей комнате и совещались о чем-то весьма серьезном.
 Прошло около месяца, острое ощущение незаменимой утраты стало, мало-помалу, сменяться тихой грустью. Женщины вели очень замкнутую, почти затворническую жизнь. Их почти не было видно в доме, разве только за обедом и ужином, да еще под вечер в уерте. куда они приходили погулять и подышать прохладным вечерним воздухом, напоенным нежными ароматами цветов.
 Напротив того, дон Рафаэль с братом проводили все дни вне дома.
 Не редко они уезжали с рассветом и возвращались лишь очень поздно ночью. Ни донна Бенита, ни Ассунта никогда не расспрашивали их ни о чем: быть может, они выжидали того момента, когда молодые люди сами пожелают сообщить им о своих намерениях и планах, но оба брата хранили упорное молчание относительно того, где они пропадали по целым дням, и что делали в это время.
 Однажды когда молодые люди, вероятно, случайно остались дома, часа в четыре пополудни, явился какой-то незнакомец и пожелал видеть дона Рафаэля. Незнакомца провели в комнату двух братьев, которые никогда не расставались и были постоянно вместе — и все трое мужчин заперлись и долго беседовали весьма таинственно о чем-то, после чего незнакомец уехал, а о том, что было говорено во время этого таинственного совещания, никто в доме не узнал ровно ничего. Любопытство обеих женщин было в сильной степени возбуждено всем этим, но ни та, ни другая не решилась вызвать молодых людей на откровенность, полагая, что, вероятно, какие-нибудь важные причины заставляют молодых людей до поры до времени скрывать от них то, что им так хотелось знать.
 После посещения таинственного незнакомца продолжительные отсутствия двух братьев возобновились.
 Так продолжалось три дня.
 Дон Рафаэль и дон Лоп стали замечать, что здоровье донны Бениты и Ассунты заметно ухудшается от той новой жизни, на какую они были обречены. Яркий румянец молодой девушки сменился болезненной бледностью, донна Бенита также выглядела хворой и унылой.
 Эти экзотические растения, выросшие в приволье девственных лесов, чахли в душной, тепличной атмосфере города, куда они так внезапно были перенесены.
 Они буквально умирали от скуки.
 Молодые люди не на шутку встревожились, и хотя обе женщины никогда ни на что не жаловались, тем не менее следовало немедленно принять меры, чтобы предупредить возможную катастрофу.
 И вот, однажды, гуляя по уерте, донна Бенита сказала:
 — Эти цветы прелестны и деревья красивы и тенисты, но их нельзя сравнить с красотою наших могучих лесных великанов, выросших на свободе, на вольном деревенском воздухе!
 — Да, это правда, — согласился дон Рафаэль — мне сегодня пришла именно та же мысль, когда мы с братом возвращались с дальней прогулки по полям и лесам.
 — О, вы счастливчики! вы можете пользоваться и наслаждаться этими дальними прогулками по лугам и лесам! — вздохнула донна Бенита.
 — Ах, матушка, кто же вам мешает наслаждаться тем же самым, если только вы желаете? — сказал он, улыбаясь. — Почему вы не выезжаете с нами, вместо того чтобы проводить целые дни взаперти, в ваших душных комнатах?
 Обе женщины удивленно глядели на молодого человека, как бы не веря самим себе.
 — Что вы так смотрите на меня? — спросил он, — если вы хотите, то с завтрашнего же дня мы будем вместе совершать длинные прогулки и наслаждаться вольным деревенским воздухом. Не так ли, брат?
 — О, конечно! — воскликнул дон Лоп, — и если мы раньше не предложили вам этого, то только потому, что опасались, что это будет неприятно для вас.
 — О, мы ничего так не желаем, как такого рода прогулок?
 — Почему же вы не сказали нам этого раньше, дорогая матушка?
 — И так, завтра мы отправимся вместе с вами за город, решено? — воскликнула повеселев Ассунта, — а в котором часу?
 — В котором вы пожелаете, сестрица! — сказал дон Лоп.
 — Ну, в ваш обычный час! — решила она.
 — Я боюсь, что это будет слишком рано для вас! — заметил дон Рафаэль.
 — Нет, нет! мы будем готовы раньше вас! — сказала Ассунта.
 — Ну, в таком случае решено. Так, до завтра!
 На следующий день, с восходом солнца, обе дамы были уже в седле и выехали верхом вместе со своими кавалерами из ворот дома; вскоре маленькая группа очутилась за городом.
 Воздух был свеж и напоен ароматами вольных лугов; в нем чувствовалась близость океана с его живительной прохладой, дышалось легко и свободно.
 Женщины, видимо, наслаждались привольем деревенских лугов и полей и весело улыбались окружавшей их картине.
 — Куда же мы поедем? — спросил дон Рафаэль у донны Бениты, — сегодня вы, дорогая матушка, должны избирать путь и направление.
 — Ну, в таком случае, поедем к лесу!
 — Хорошо, — весело согласился молодой человек, поворачивая своего коня в указанном направлении.
 Все, очевидно остались довольны решением донны Бениты и смотрели в это утро бодро и весело.




 ГЛАВА VIII
 Почему дон Рафаэль, после объяснения с братом, покинул ранчо и пристал к партии мексиканцев


 Прогулка продолжалась все так же весело, как и началась.
 Обе дамы, казалось, положительно ожили на вольном деревенском воздухе.
 Один вид этого безбрежного океана зелени, расстилавшегося перед ними во все стороны, взбиравшегося с одной стороны на высокие горные скалы, а с другой подступавшего к самым водам Тихого океана, наполнял их души весельем и радостью.
 В темной таинственной глуши этих самых лесов они родились ж выросли и там прошла вся их жизнь, тихая, мирная, счастливая и спокойная.
 Они смотрели с особой нежностью и любовью на эти высокие деревья с их зыбкими, качающимися от ветра могучими вершинами, любуясь этими волнообразными движениями, этими дивными переливами зеленых тканей, колеблющейся ветром поверхности леса, по которой проходила такая же зыбь и те же приливы, как и на поверхности моря.
 Казалось, они не могли вдоволь налюбоваться этим прелестным и вместе величественным зрелищем; не только донна Ассунта, но и донна Бенита походили в этот день на двух пансионерок, долгое время сидевших взаперти в темном душном карцере и вдруг выпущенных на свободу, на широкий простор, где много воздуха и света.
 Как только кто-нибудь из двух братьев решался сделать какое либо замечание, они обе разом вскрикивали:
 — Ах, нет! Еще, пожалуйста, еще немного!
 Тогда братья обменивались многозначительным взглядом и отворачивались, чтобы скрыть от дам странную улыбку, пробегавшую по их лицам.
 Уже более четырех часов маленькая кавалькада подвигалась все вперед вглубь леса, куда глаза глядят, не избирая, по-видимому, никакого определенного направления и не интересуясь временем. Между тем лес густел, становился все чаще и темнее, вековые великаны вырастали со всех сторон и все теснее и теснее обступали их. Порою испуганная антилопа или дикая козочка выскакивала из чащи леса и с невероятной быстротой перебегала им дорогу; Местность казалась все более дикой, разнообразной и, следовательно, живописной. — Они находились на границе девственной части леса.
 — Матушка! — сказал вдруг дон Рафаэль, — мы заехали очень далеко от Тепика, и мне кажется, нам пора было бы вернуться назад!
 — Но почему же? — весело сказала она, — нам здесь так хорошо!
 — Нет, нет, зачем нам возвращаться теперь, так скоро? В Тепик то мы всегда успеем вернуться! — с живостью запротестовала донна Ассунта.
 — Я сильно сомневаюсь! — сказал дон Лоп, — так как если мы будем продолжать продвигаться вперед все в этом направлении, то будем уходить все дальше и дальше от города.
 — А, так вам уже надоело кататься с нами, кабальеро? — насмешливо воскликнула донна Ассунта.
 — Нет, нисколько! Да вы сами это прекрасно знаете, кузина, — сказал дон Рафаэль добродушным тоном, — но тут есть довольно важное обстоятельство.
 — Какое? — тревожно осведомилась донна Бенита.
 — Ах, не верьте ему, мамаша, — смеясь, сказала молодая девушка, — эти кабальеро просто ищут предлога поскорее отделаться от нас.
 — Ну, возможно ли приписывать нам такие низкие чувства, нам, которые так старались доставить вам это удовольствие, и так самоотверженно приносим себя в жертву малейшим вашим капризам, прихотям и желаниям?!
 — Приносите себя в жертву! вот это мне нравится! — расхохоталась донна Ассунта, — ну, да, но, кажется, вы уже начинаете тяготиться вашим самопожертвованием и были бы весьма рады снова свести и запереть нас в тюрьму.
 — Ах, кузина, я с сожалением и прискорбием замечаю, что вы злы; это я, впрочем, давно подозревал!
 — Ого! видите, мама, мой кузен не находит более, что сказать, и теперь старается задеть меня, чтоб увернуться, — все продолжая смеяться, сказала Ассунта, — фи, сеньор, как это гадко!
 — Вы скоро раскаетесь в ваших словах, сеньорита! — трагическим тоном произнес дон Рафаэль, — и вынуждены будете сознаться, что были не правы по отношению ко мне, который только о вас и думает!
 — О, никогда! — воскликнула она все так же шаловливо.
 — Полно, девчурочка, не дразни его, — сказала донна Бенита, — дай ему объяснить, в чем дело!
 — Объяснить, в чем дело! Да он сам этого не может. Просто, эти кабальеро ищут предлога избавиться от нас, вот и все. Но что бы ни говорил мой братец, я вовсе не зла, и потому согласна выслушать, если только он может сказать что-нибудь дельное. А вы, мамита, ведь тоже не прочь узнать, что это за важное обстоятельство?
 — Да действительно! — Ну, говори же Рафаэль, мы тебя слушаем!
 — Я имею сказать вам только несколько слов, дорогая матушка, чтобы доказать свою правоту, — вымолвил молодой человек, бросая насмешливый взгляд в сторону кузины, которая тут же громко рассмеялась ему прямо в лицо. — Дело в том, что не предполагая, что наша прогулка может так затянуться, ни я, ни брат не подумали захватить ничего съестного.
 — Так что мы рискуем умереть с голода, если только мы не примем надлежащих мер, — сказал дон Лоп. — Правда, это не особенно важно! — насмешливо добавил он.
 — Да, действительно, это довольно серьезное обстоятельство! — сказала донна Бенита.
 — Ну, да, предлог найден весьма удачный и за неимением лучшего надо удовольствоваться этим!
 — Ага! что вы на это скажете, кузина? — смеясь спросил дон Рафаэль.
 — Скажу, что этому горю не трудно пособить. Здесь, в лесу, много съестного; кроме того, я сильно подозреваю, что ваша забывчивость, не случайная, а преднамеренная!
 — А, вы не признаете себя не правой!?
 — Нисколько! Ведь мы здесь не в бесплодной пустыне! Здесь повсюду должны быть пуэбло, где нас охотно примут и накормят; и если я не ошибаюсь, — да нет! я почти уверена, — сейчас не далеко до Пало-Мулатос.
 — Неужели!? — взволнованным голосом спросила донна Бенита.
 — А а, видите! что я вам говорила, mamita?!
 — Но в таком случае, о чем же нам думать, ведь у нас есть друзья и родные в Пало-Мулатос, там будут рады нам! Почему бы нам не поехать туда?
 — Как вам будет угодно, матушка!
 — А далеко еще от сюда до пуэбло?
 — Не более мили!
 — Хм! видите какие они злые, мамита!
 — Ну, так поедемте в Пало-Мулатос! — сказала донна Бенита.
 — Через мост Лиан! — воскликнула молодая девушка.
 — Да, да, — живо поспешила поддакнуть донна Бенита, — это будет для меня таким счастьем!
 — Слушаюсь, матушка, все ваши желания равносильны приказаниям для нас обоих!
 — Да, да, теперь прикидывайтесь ласковыми, когда уж я успела изобличить вас, сеньор! Нет, теперь уж поздно! теперь уж нас не проведете! — снова засмеялась молодая девушка.
 Братья опять обменялись многозначительным взглядом и по лицам их мелькнула та же странная улыбка.
 — Я полагаю, что мост Лиан не выдержит тяжести наших четырех коней, — смеясь сказал дон Лоп, — и мы рискуем провалиться в реку и познакомиться с аллигаторами.
 — Да, это правда, — согласилась донна Бенита, — что же нам делать?
 — Ну, это плохая отговорка! — воскликнула донна Ассунта, — мы можем перейти через мост пешком, а лошадей можно привязать к дереву!
 — И их украдут у нас! — насмешливо сказал дон Лоп.
 — Нет, не украдут, если вы останетесь сторожить их сеньор! — тем же тоном ответила молодая девушка.
 — Лучше всего нам будет переправиться через реку по другому мосту, который, я знаю, всего в каких-нибудь ста шагах от моста Лиан; там мы ни чем не рискуем.
 — Да, но мне хотелось бы проехать через нашу полянку! — сказала донна Бенита.
 — И мне также! — живо подхватила Ассунта.
 — Хорошо, мы проедем по ней!
 — Едем те же скорее! — сказала донна Бенита.
 Весь этот разговор происходил на ходу, но теперь все прибавили шагу, и маленькая кавалькада быстро понеслась вперед.
 Дон Рафаэль свернул немного влево, выехал на другую дорожку, — и, спустя несколько минут очутился у самой реки против моста, который оказался мостом Лиан.
 — Ах, я ошибся! — воскликнул он слегка разочарованным тоном, — но это не беда. Это задержит нас всего на несколько секунд, я сейчас…
 — Нет, нет, перебила его Ассунта, проворно соскочив с седла, — тем хуже для вас, если вы ошиблись. Раз вы сами привели нас сюда с намерением или без, все равно, — мы уже не согласны ждать более и переправимся через мост Лиан, не так ли, мамита?
 — Да, милое дитя! — отвечала донна Бенита, которая также с помощью дона Лопа сошла с лошади, — лошадей пусть стережет кто хочет, а я перехожу на ту сторону! — весело крикнула она.
 — Не будьте безрассудны, умоляю вас, подождите нас!
 Лошадей привязали к дереву.
 — Да кто же будет караулить коней? — спросила донна Ассунта.
 — Ба! — весело воскликнул дон Лоп, — они сами себя покараулят — пойдемте сестрица! — и он предложил ей Руку.
 — Ну, с Богом! — весело отозвалась она, взяв его под руку, — идем!
 — Да, да, идем! — сказала и донна Бенита, взволнованная до последней крайности.
 Как мы уже говорили раньше, мост Лиан представлял собою длинный крытый коридор, в котором не было никакой возможности видеть того, кто шел по нему а тот, в свою очередь мог видеть все протяжение реки вправо и влево, за то не мог видеть, что было позади или впереди вследствие довольно резкого изгиба, который мост делал в начале и в конце, т. е. у обоих берегов реки.
 Донна Бенита шла под руку с доном Рафаэлем, а Ассунта под руку с доном Лоп. Они осторожно проходили по этому своеобразному мосту, покачивавшемуся у них под ногами и по временам внезапно содрогавшемуся, что для непривычного человека было довольно неприятно.
 Но как ни медленно шли наши друзья, все же подвигались с каждым шагом вперед и вскоре достигли конца моста, но благодаря густой, непроницаемой завесе листвы лиан трудно было судить, много ли еще осталось впереди или же он уже кончился.
 — Остановимся здесь, — сказал дон Рафаэль, — мы уже пришли к концу моста, мы с братом спустимся раньше и примем вас в наши объятия, — но только вам придется повернуться сюда спиной, чтобы нам удобнее было поднять вас.
 — Ну, уж много же церемоний вы придумали, чтобы соскочить на землю! — подтрунивая, воскликнула молодая девушка.
 — Не шутите, кузина, этот мост очень опасен, а мы ведь в ответе за вас, — сказал дон Рафаэль, — и не хотим, чтобы с вами на наших глазах и по нашей вине случилось несчастье!
 — Ну, слава Богу! — засмеялась она, — и чтобы наградить вас за такую заботливость о нас, вы должны будете поднять меня.
 — Весьма польщен!
 Молодые люди ловко соскочили на берег и, как видно, без особых предосторожностей, так что и дамы тоже могли бы без труда спуститься, но у двух братьев были свои причины поступать иначе.
 Обе дамы вскрикнули от ужаса при страшном толчке и сотрясении, какое прошло по мосту в тот момент, когда молодые люди соскочили; в тот же момент они почувствовали, что сильные руки обхватили их за талию и осторожно поставили на землю.
 Они обернулись и вздрогнули; Крик радости и восхищения, готовый вырваться из их уст, замер у них в горле.
 В полу забытье, чуть не лишившись чувств, они упали на руки двух братьев, но вскоре очнулись и пришли в себя, хотя все еще продолжали не верить своим глазам при виде того, что представилось их взорам, когда они обернулись.
 Нигде не было и следа пожара! Отстроенный по прежнему плану ранчо стоял, как и раньше, среди кустов, весь окруженный густою зеленью, будто он никогда и не сгорал. И конюшни, и надворные постройки, и гигант Махогони с обступившей его со всех сторон кучкой других деревьев: все было на своем прежнем месте, как и до катастрофы.
 Там и сям, на опушке леса, прячась в тени крайних деревьев, виднелись маленькие хакали, или хижины, вновь выстроенные, и несколько человек мужчин и женщин, стоя на пороге этих маленьких хижин, очевидно, ожидали кого-то.
 По прогалинам шел пеон, направляясь к конюшням и ведя в поводу четырех коней, в числе которых дамы узнали и двух своих.
 — Боже мой, Боже мой! — воскликнула донна Бенита, — нет, этого не может быть! Это какой то сон, галлюцинация!
 — Нет, дорогая матушка, вы ошибаетесь! То, что вы видите, существует на самом деле! — ласково сказал ей дон Рафаэль.
 — Возможно ли? — прошептала донна Ассунта, не помня себя от удивления, — это слишком большая радость!
 — Матушка, — продолжал дон Рафаэль, — вы положительно задыхаетесь в стенах Тепика. И вы, Ассунта, родились в тени этих лесов, вам не хватало воздуху, приволья и свободы нашей зеленой дубравы. Но покорные своей участи жертвы, вы молча переносили эту затворническую жизнь, хотя она и отзывалась на вашем здоровье. На нас с братом лежала священная обязанность позаботиться о вас и прекратить ваши мучения, вернув вас к прежней привольной жизни, по которой вы стосковались. Простите нас, если мы слишком долго промедлили. Но нам пришлось так много исправлять, восстанавливать, что несмотря на наше сильное желание, мы не могли ранее сегодняшнего дня привезти вас сюда, где, если только вы того пожелаете, вы можете остаться навсегда!
 — О, мы никогда, никогда не покинем добровольно этого ранчо! — восторженно воскликнула донна Бенита, — здесь я хочу и жить, и умереть! Благодарю вас, дети мои, дорогие друзья мои, Бог да благословит вас за все то счастье, какое вы мне дарите в этот момент. Ведь, я была так далека от мысли, что меня ожидает такая радость!
 — Ах, гадкие, злые и хитрые, как вы обманули нас! — весело воскликнула молодая девушка, — как коварно и удачно был задуман и выполнен ваш план! Как хитро вы сумели провести нас, делая вид, что уступаете только нашему желанию вместе с тем, как сами вы хотели, во что бы то ни стало, привести нас сюда!
 Молодые люди весело рассмеялись, потирая от удовольствия руки.
 — Что же, вы все еще сердитесь на нас, сестрица? — спросил дон Рафаэль.
 — Нет, вы добры, и я люблю вас обоих за то, что вы стараетесь сделать нас счастливыми, насколько это в вашей власти! — сказала она с чувством.
 — Да, да! — прошептала донна Бенита, утирая тихие слезы радости.
 — Однако, — сказал дон Лоп, предлагая руку донне Бените, — не будем оставаться здесь слишком долго, матушка: нас ожидают там, — разве не желаете вы осмотреть ранчо внутри?
 — Ах, да пойдемте, пойдемте скорее! — сказала она.
 — Рафаэль! — начала взволнованным голосом донна Ассунта, опираясь на руку молодого человека, — чем я могу хоть сколько-нибудь отблагодарить вас за то счастье, какое вы доставили мне сегодня?
 — Люби меня, как я люблю вас, моя дорогая! — ответил он, нежно прижимая к груди ее руку.
 — О, мой возлюбленный! — прошептала она дрожащим голосом — я не могу любить вас больше и сильнее, чем оно есть: я дрожу от волнения при звуке вашего голоса; душа моя сливается с вашей душой и я перестаю быть сама собою, когда вижу и слышу вас. О, как мы будем счастливы, когда Господь благословит наш союз!
 — Увы! это счастливое время еще очень далеко! — сказал со вздохом дон Рафаэль.
 — А, может быть, и нет! Возлюбленный мой, не знаю почему, но мне кажется, что брату вашему известно про нашу любовь.
 — Боже мой!
 — Не беспокойтесь, я верю в Лопа, все его поведение по отношению ко мне, доказывает, что я не ошибаюсь. Что-то говорит мне, что он великодушно пожертвовал своей любовью ради нашего счастья!
 — Неужели это возможно?
 — Да, я внутренне убеждена в этом; не знаю почему, но мне кажется, что он невидимо присутствовал при том нашем разговоре, который вы верно помните, Рафаэль?
 — Помню ли я? О, Ассунта! — воскликнул молодой человек.
 — Так вот с самого того дня обращение Лопа со мной совершенно изменилось и он стал относиться ко мне, как к старшей сестре, а не как к кузине, за которой не прочь бы поухаживать.
 — Вы так думаете?
 — Мы женщины, — лукаво улыбаясь, сказала она, — редко ошибаемся в такого рода вещах; мы с первого же взгляда, с первого слова умеем отличить, где любовь и где дружба!
 — Прекрасно, но как же быть, как мы можем вполне удостовериться в этом? Вы знаете, как я люблю моего брата! Я ни за что на свете не соглашусь причинить ему даже малейшего огорчения, а не только такое горе, какое он должен будет испытать в том случае, если он не отказался окончательно от мысли жениться на вас!
 — Я прекрасно знаю все это, возлюбленный мой Рафаэль; но ничего более не могу теперь сделать. Теперь это ваше дело; мои отношения с ним не те, чтобы я могла вызвать его на объяснение, тем более, что своим до крайности сдержанным, почти церемонно вежливым отношением ко мне он делает всякое объяснение подобного рода совершенно невозможным!
 — Да, это весьма затруднительно! — вымолвил дон Рафаэль, задумчиво качая головой:
 — Правда, но только этой ценою мы можем купить свое счастье!
 — Да, и я попытаюсь, если уж это так необходимо, но признаюсь сердце мое разрывается при мысли, что я должен буду причинить брату такое горе!
 — Быть может, и не столь большое, как вы предполагаете! — сказала она улыбаясь.
 — Но разве можно видя вас ежечасно, не любить вас? — влюблено прошептал дон Рафаэль.
 — Льстец! — улыбаясь вымолвила она, — Лоп меня любил, — я это знаю, — он любил меня страстно, горячо, — все это правда, но теперь он не любит меня, как прежде!
 — Нет, это невозможно! — воскликнул дон Рафаэль.
 — Дорогой возлюбленный мой, знайте, что любовь живет и питается главным образом надеждой.
 — Да, это правда!
 — Отними надежду, — и любовь умрет!
 — О, нет! — сказал он, отрицательно покачав головой.
 — Нет, это так! Это закон природы: надо или жить, или умереть. И ваш брат уже не полюбит меня той страстной любовью, какой любил раньше. Страсть его ко мне, которая была скорее мечтой, чем действительностью, ослабленная постоянной привычкой видеть друг друга, мало-помалу, перешла в дружбу под разумным давлением его рассудка. У него хватило силы воли, хватило мужества взвесить на одних весах свою страсть или любовь ко мне, и свое братское чувство к вам, Рафаэль, и это последнее одержало верх. Да и мы, разве мы тоже почти не пожертвовали нашей любовью ради его спокойствия?
 — Все это правда, прелестная моя проповедница, но…
 — Итак, все это верно, — продолжала она с милой улыбкой, — то, что мы не задумывались сделать для него, он сделал сам для нас, для нашего счастья. Он стал бороться против своей страсти, мешавшей нашему благополучию. Это было мучительно тяжело для него, он ужасно страдал первое время, я это видела и страдала вместе с ним. Затем, мало-помалу, и совершенно помимо его воли горе его смягчилось уверенностью, что я не люблю его той любовью, какой он ожидал от меня. Это помогло ему окончательно вырвать из своего сердца тщетную мечту обо мне и о моей любви, и теперь если он и вспоминает о ней когда либо, то только как о приятном минувшем сне, развеянном и рассеянным пробуждением.
 — Быть может, вы правы, но что же из этого?
 — А то, объяснение, которого, без сомнения, ожидает ваш брат, не будет так тягостно, как вы думаете, особенно если вы сумеете приняться как следует за дело.
 — О, я приложу все старания!
 — И послушайте меня, дорогой друг, кончайте скорее с этим делом, ведь, вы, вероятно, страдаете не менее меня от этого ежечасного принуждения, которое мы возложили на себя?
 — Да, конечно, это мне очень тяжело, тем более, что я ежеминутно опасаюсь выдать себя!
 Вы правы, Ассунта, лучше разом покончить с этим вопросом!
 — И так, вы скоро с ним поговорите?
 — Сегодня же, если только представится удобный случай!
 — Тем лучше, — но тсс!.. мы уже входим в ранчо! — добавила она, приложив пальчик к губам.
 Люди, собравшиеся перед входом, пошли на встречу приезжим и приветствовали их. Встречавших было около сорока человек, это были охотники и контрабандисты, которых дон Рафаэль знал с самого раннего своего детства, все люди смелые, славные и честные, по-своему, понятно. На этих людей молодой человек мог смело положиться.
 И вот, чтобы привлечь их поближе к ранчо и заставить оберегать спокойствие двух женщин, а в случае надобности стать их защитниками, дон Рафаэль придумал весьма простое и вместе с тем довольно остроумное средство. Он обратился к доброму чувству и одновременно к их материальным интересам. Все это были люди бедные. Он приказал построить для них за свой счет, для каждой отдельной семьи, по прочной маленькой хижине, достаточно вместительной, впрочем, чтобы приютить целую семью; обставить эти домики всякой необходимой мебелью, снабдить простой утварью и дав ко всему этому в придачу провианту на целые полгода, подарив в вечное потомственное владение каждому по такому домику со всеми его принадлежностями. К этому крупному дару он добавил еще полное вооружение для мужчин, а именно: дал каждому из них по ружью и по бочонку пороха, по двадцать фунтов свинцу, по здоровому топору, по мачете и доброму ножу.
 За все эти блага молодой человек поставил единственным условием, чтобы эти люди обязались честным словом всегда охранять и, в случае надобности, защищать донну Бениту и донну Ассунту от всякого рода опасности и нападения.
 Все с радостью согласились на это условие тем более, что большинство из них были люди семейные, сами имели жен и дочерей, и понимали положение беззащитных женщин. Кроме того, все они знавали дона Сальватора и не раз охотились и провозили контрабанду вместе с ним, а потому, чтя его память и будучи благодарны ему за его справедливые дележки барышей в общем деле, люди эти были очень рады служить и быть полезными его семье, тем более, что вместе с этим представлялся случай выбиться из нужды, с которой им до того времени приходилось постоянно бороться.
 Эта затея стоила молодому владельцу ранчо около двух тысяч пиастров, что составляло до десяти тысяч франков, но он ни сколько не жалел об этих деньгах, зная, что этим обеспечивает безопасность двух самых дорогих ему существ.
 Эти новые жители полянки приветствовали приезжих с величайшей радостью и уверяли их в искренности своих чувств. Донна Бенита и Ассунта знали их почти всех в лицо, и потому им было особенно приятно вновь увидеть их. Затем всякий из них вернулся к своим занятиям.
 Дойдя до входа, донна Бенита с радостью заметила, что здесь их ожидал пеон, который находился при них в городе.
 Согласно распоряжению дона Рафаэля, слуги выехали в след за своими господами и, избрав кратчайший путь, успели прибыть в ранчо настолько раньше хозяев, что имели возможность приготовить здесь завтрак и устроить все необходимое.
 — Прежде всего, пойдемте навестить того, кого нет с нами! — грустно сказала донна Бенита, переступив порог дома.
 — Пойдемте, матушка! — сказал дон Рафаэль.
 Он провел дам через ранчо и отворил дверь, ведущую в тенистую и густолиственную, как самый лес, уерту; избрав извилистую дорожку, дон Рафаэль остановился среди густой группы деревьев, образовавших маленькую тенистую рощицу, обведенную кругом зеленой дерновой скамьей; в центре лежала мраморная плита, на которой было вырезано имя покойного ранчеро.
 Все четверо умиленно опустились на колени и долго молились над этой могилой.
 — Я часто буду приходить сюда! — растроганным голосом сказала донна Бенита.
 — Как видите, все здесь приспособлено так, чтобы это место могло стать местом уединения, излюбленным уголком! — заметил улыбаясь дон Рафаэль и при этом обратил внимание вдовы на два кресла-качалки, несколько стульев, столик с гамаком, подвешенный тут же, вблизи дорогой могилы.
 — Сын мой, дорогой Рафаэль! — воскликнула растроганная женщина, сжимая его руку в своих, — право, вы мне даете слишком много радости. Я не знаю даже, как благодарить вас за все это?!
 — Дорогая матушка, — сказал дон Рафаэль, взяв руку брата и крепко сжимая ее в своей, — нас двое, и мы оба не имеем другого желания, как только угодить вам и видеть вас счастливою — и чтобы исполнить эту приятную для нас обязанность, мы и обдумывали и решали все вместе, что один из нас находил в своем сердце, то осуществлял и приводил в исполнение другой.
 — Дорогой Лоп, — любовно проговорила донна Бенита, — вы знаете, что я люблю вас обоих одинаково, и что оба вы равно дороги моему сердцу, в душе я отдаю вам обоим полную справедливость, но если чаще обращаюсь с своей речью к Рафаэлю, который старше вас — то это еще вовсе не значит, что я думала и говорила о нем одном — нет, обращаясь к нему, я обращаюсь в равной мере к обоим вам, а потому не обижайтесь на меня, дорогой мой Лоп, если я в разговоре чаще произношу его имя, чем твое — это не более, как наружное ничего не значащие различие, но в душе я не делаю между вами никакого различия, верьте мне!
 — Я это знаю, матушка, и от всей души благодарю вас, я слишком люблю брата, чтобы в чем либо завидовать ему. Я люблю все то, что любит он и всех тех, кто любит его, — добавил Лоп, улыбаясь, — но как младший, я знаю и постоянно помню, что мое чувство всегда должно уступать первый шаг его чувству; нас ничто не может разлучить или рассорить; в этом я клянусь над могилой моего дорогого отца.
 — Благодарю тебя, дорогой брат! — сказал дон Рафаэль, привлекая брата в свои объятия и прижимая его к своей груди. — Да, наша дружба и братская любовь слишком искренни и слишком священны, чтобы их могли поколебать какие бы то ни было события! — Братья еще раз обнялись и поцеловались; затем все покинули тенистую рощицу близ могилы, предварительно осыпав ее душистыми цветами и прошептав над ней тихое «до свидания!». Оттуда все вернулись в ранчо, чтобы осмотреть его, так как раньше дамы только прошли по комнатам, ничего не замечая.
 Расположение комнат, даже мебели, — все было совершенно то же, что и прежде. Каждая, даже мелкая вещица стояла на своем месте. Комната покойного ранчеро осталась в том же виде, в каком он ее покинул, ничто не изменилось. Все было расставлено и разложено так, как будто покойный только что вышел оттуда на прогулку, и с минуты на минуту должен был вернуться.
 Обе женщины были чрезвычайно взволнованы во время осмотра ранчо. А когда все сели за завтрак, донна Бенита тихо вздохнула, и сказала:
 — Ах, как жаль покидать все это. Нам было бы так хорошо здесь!
 — О, да — прошептала и донна Ассунта, — здесь мы, по крайней мере, могли бы наслаждаться воздухом и простором!
 — Но почему же вам не остаться здесь? — спросил дон Рафаэль.
 — После того, что здесь случилось, — продолжала донна Бенита, — наша личная безопасность требует, чтобы мы до окончания этой ужасной войны жили в Тепике.
 Молодые люди переглянулись и улыбнулись.
 — Теперь положение изменилось, — сказал дон Рафаэль — вы будете здесь в полной безопасности!
 — Как? что вы хотите этим сказать? Я едва верю тому, что вы говорите. Мы были так счастливы, если бы нам не нужно было уезжать отсюда!
 — В данном случае это зависит только от вас! — И молодой человек подробно сообщил им, что они с братом сделали для обеспечения их безопасности в ранчо. Обе женщины слушали его с величайшим вниманием.
 — Вот, почему, — докончил дон Рафаэль, — мы с братом ежедневно отлучались с рассветом и возвращались поздно вечером; мы ездили на работы, чтобы присматривать за всем и устроить все так, как хотели. Ну, а теперь, когда вам все известно, решайте сами, желаете ли вы вернуться обратно в город или останетесь здесь?
 — Мы остаемся! — взволнованным голосом сказала донна Бенита, — и надеюсь, мне никогда не придется более возвращаться в Тепик!
 И так, вопрос этот был окончательно решен и вся семья поселилась по прежнему в своем любимом ранчо. Вечером, того же дня, после того как дамы отошли ко сну, братья, покуривая свои сигареты, гуляли по уерте.
 Долгое время оба они шли молча друг возле друга. Казалось, оба размышляли о чем-то.
 — Ты что то грустен, брат? — вдруг заметил дон Лоп.
 — Нет! — как бы встрепенувшись, отозвался дон Рафаэль — я просто думаю.
 — О чем, или о ком? смею спросить.
 — К чему! Я просто мечтал, а ты сам знаешь, что мечты не пересказываются и не передаются, их трудно даже объяснить другому лицу.
 — Ну, не всегда, — ведь это же не тайна, между нами нет ни тайн, ни секретов друг от друга; а впрочем, я мог бы даже сам тебе сказать о ком ты думал сейчас.
 — Ого! — сказал дон Рафаэль, только для того, чтобы сказать что-нибудь.
 — Ты думал об Ассунте!
 — Почему ты так думаешь?
 — Я не только думаю, но уверен в этом; и почему бы тебе не любить ее?
 — А тебе? — спросил дон Рафаэль, останавливаясь на месте и глядя брату прямо в лицо.
 — Я не люблю ее, потому что знаю, что она любит тебя, а не меня, и что меня она никогда не полюбить не сможет!
 — Брат! что ты говоришь! — воскликнул дон Рафаэль дрогнувшим голосом.
 — Не будем, Рафаэль, играть словами, будем чистосердечны и откровенны, как всегда: я не хочу, слышишь ли ты, не хочу, чтобы женщина, будь она даже так прекрасна, как ангел, набросила тень на нашу дружбу!
 Дон Рафаэль протянул брату обе руки. — Дорогой брат! — сказал он с чувством. Не прерывай меня, сказал Лоп, я хочу все сказать тебе: Я любил Ассунту. Как эта любовь подкралась ко мне, я не могу сказать, я даже сам не знаю: вероятно, это было и с тобой.
 — Да! — прошептал дон Рафаэль.
 — Я таил эту любовь, как сокровище, едва смея признаваться в ней самому себе, но чувствовал, как она росла и крепла в моей душе. И вот, как-то раз, не помню теперь точно какого числа, но чуть ли не накануне того страшного дня, когда убили нашего отца, я случайно присутствовал, незамеченный вами, при разговоре твоем с Ассунтой. Я не подкарауливал и не подслушивал вас, клянусь честью! Случайно пойманное слово открыло мне глаза, я подошел ближе к вам и когда услышал, как вы говорили обо мне и как решили отказаться от своего счастья на столь долгий срок, пока вы оба не удостоверитесь в том, что для меня ваша любовь не будет тяжелым ударом, я был тронут и пристыжен. Я почувствовал себя таким ничтожным, таким мелким перед вами, что тут же решил вырвать эту любовь из моего сердца и не стоять на пути к вашему счастью. Не стану скрывать от тебя, брат, я ужасно страдал, вытерпев такую муку, какую в словах передать нельзя. Это была какая-то страшная агония, но я неутомимо боролся против своего чувства и, наконец, победил его в себе. В двадцать пять лет сердце мужчины или разбивается, или закаляется навсегда. Теперь все уже кончено, сердце мое закалилось: я никогда больше не полюблю ни одной женщины. Ассунту я люблю, как сестру, я достиг и этого наконец, а тебя, брат, я люблю за то, что она любит тебя и уверен в ее умении сделать тебя счастливым!
 — Ах, Лоп, ты так великодушен, так самоотвержен, что, право, я на твоем месте не мог бы так поступить!
 — Да, но ведь ты любим ею, — это громадная разница. — Но не будем более говорить об этом, от прежней любви у меня осталось одно милое дорогое воспоминание — а сама любовь уже умерла — клянусь тебе!
 — Не теряй надежды, брат! Как знать! быть может, и ты когда-нибудь…
 — Ни слова более! Другой Ассунты я не встречу, а если бы даже и встретил, то не мог полюбить ее: сердце мое на веки умерло для любви!
 — Мы никогда не расстанемся с тобой, Лоп; я был бы слишком несчастлив, если бы мне предстояла разлука с тобой!
 — Ну, слава Богу! Я рад, что слышу от тебя эти слова. Теперь надо подумать о тебе и о Ассунте: когда вы обвенчаетесь?
 Лицо молодого человека вдруг омрачилось.
 — На нас еще лежит одна священная обязанность, брат, — сказал он, — пока отец наш не будет отомщен, я не могу и не хочу думать о своем счастье!
 — Это ты хорошо сказал, Рафаэль! Прежде всего нам надо не забыть об отце. Ты, верно, знаешь, что о нас и без того уже говорят не мало, с тех пор как мы с тобой предприняли эти постройки.
 — Что же говорят?
 — Да многое, не особенно лестное и приятное для нас с тобой.
 — Что же именно?
 — Говорят, что мы сначала рвали и метали, что слушая нас, можно было думать, что отец наш будет отомщенным через двадцать четыре часа, — но, когда мы унаследовали большое богатство и стали богатыми землевладельцами, наша жажда мщения вдруг утихла и мы уже перестали думать о покойном отце, который изнывает в своей кровавой могиле, между тем как мы думаем только о том, как строить хакали и прослыть великодушными благодетелями.
 — Кто же смеет так говорить про нас?
 — Да все понемногу!
 — Хорошо же, мы покажем им, что они очень заблуждаются на наш счет! Скажи, брат, Гваделупы все еще стоят на Auemada del buifra?
 — Да, они были там еще сегодня утром; неужели ты хочешь теперь уже отправиться к ним?
 — Да, сегодня в ночь! люди правы: прошло уже два месяца со дня смерти отца, а он еще не отмщен. Необходимо, чтобы наши соседи изменили свое мнение о нас и отдали нам должную справедливость.
 И так, я еду, и пусть завтра всем станет известно о моем отъезде!
 — Это уж мое дело, об это не заботься!
 — Что мне сказать матушке нашей и Ассунте?
 — Всю правду, — они родились и выросли в лесу, потому поймут, что так оно и должно быть!
 — Главное не забудь наказать нашим людям, чтобы они, как можно лучше охраняли их, потому что и ты ведь скоро покинешь ранчо.
 — Не беспокойся, я не позабуду о них. Увы! На мою долю, в этом деле выпала самая скверная роль. — Ведь я же предлагаю тебе взять это на себя, и теперь еще согласен поменяться с тобой ролями, если ты этого хочешь.
 — Нет, нет, Рафаэль! Я сам избрал свою роль, и сумею выполнить ее, как подобает. Пусть лучше все будет так, как оно есть!
 После того оба молодых человека вернулись в ранчо,
 — Поди, брат, на конюшню и жди меня там, — сказал дон Рафаэль, — да оседлай моего коня, чтобы мне не задерживаться попусту!
 — Я полагаю, что конь для тебя будет совершенно лишним.
 — Почему?
 — Да потому, что Гваделупы продолжают вести здесь войну и усердно занимаются мародерством, а конь, ты знаешь, лакомый кусок, ведь все они пешие.
 — Да, это правда, я об этом не подумал!
 — Ну, в таком случае подожди меня здесь одну минуту, — и дон Рафаэль пошел в свою комнату, где поспешно переоделся.
 Когда он снова вернулся к брату, то был совсем неузнаваем: на нем был полный наряд лесного жителя, начиная с гетр выше колена и кончая меховой шапкой. У левого бока висел продетый в железное кольцо мачете без ножен, а за пояс была засунута пара длинных пистолетов, топор, нож, пороховница и мешочек с пулями.
 Между тем дон Лоп позаботился приготовить ему кое какие съестные припасы, которые уложил в сумку для дичи.
 — Ну, пойдем, — сказал дон Лоп, — Я хочу проводить тебя до опушки леса.
 — Прекрасно! спасибо тебе брат! — сказал дон Рафаэль.
 Вдруг отворилась дверь. Молодые люди разом обернулись; перед ними стояла донна Ассунта, бледная, взволнованная, но с выражением твердой решимости в лице. Она сделала шаг вперед и спросила с невыразимой нежностью в голосе.
 — Вы уезжаете, Рафаэль?
 — О, не бойтесь, я не стану удерживать вас, зная, какое важное дело призывает вас, но только видя, что вы хотите уехать не простившись со мной, я пришла сама попрощаться с вами.
 — Дорогая, возлюбленная моя Ассунта, я полагал, что вы спите, и к тому же только несколько минут тому назад решил покинуть ранчо, иначе я…
 — Это правда, сестрица, — живо перебил его дон Лоп, и затем обращаясь к брату, сказал, — так поцелуй же свою невесту, брат — это обоим вам принесет счастье и утешит вас в разлуке…
 — Как? Неужели? — воскликнула она, недоумевая.
 — Да, брат Лоп все знает, возлюбленная моя, и сочувствует нашей любви!
 — Какой вы добрый и как я вас люблю, дорогой брат! — страстно воскликнула девушка.
 Тот улыбнулся и взял ее за руку.
 — Что же, сестренка, проститесь же с ним! — ласково сказал он.
 — Да, да, — заторопилась она, — до свидания!
 И вся трепещущая она упала в объятия дона Рафаэля; с минуту они прижимали друг друга к сердцу, а затем, как бы очнувшись, она вдруг вырвалась из его объятий.
 — Ну, до свидания, мой дорогой! — и подставила ему свой лоб для поцелуя и закрыв мокрое от слез лицо руками, она убежала, как безумная, в свою комнату.
 Молодые люди крупными шагами перешли лужайку, не обменявшись ни словом. Очнувшись на опушке леса, они порывисто заключили друг друга в объятия, а затем дон Рафаэль, пожимая в последний раз руку брата, промолвил:
 — Итак, до воскресенья, брат!
 — До воскресенья! — отозвался тот.
 Дон Рафаэль взял в руку свое ружье и вскоре скрылся в чаще леса.




 ГЛАВА IX
 Какими различными путями братья стремились к достижению одной и той же цели


 Прошло уже пять дней с тех пор, как дон Рафаэль, поселив свою мачеху и донну Ассунту во вновь отстроенном ранчо у моста лиан, неожиданно пристал к Мексиканским инсургентам.
 Эта новость, быстро распространившаяся среди окрестного населения, в том числе и среди жителей деревни Пало-Мулатос, произвела самое благоприятное действие. Те лица, которые громче других кричали против беспечности и забывчивости молодого человека, теперь старались уверить всех, что он давно уже имел это намерение и только, желая обеспечить безопасность мачехи и сестры, откладывал осуществление его до поры до времени, и что если он теперь пристал к сторонникам национальной партии, то, вероятно, главным образом потому, что предполагал таким путем вернее отыскать убийцу своего отца.
 Но так как всякая медаль имеет и свою оборотную сторону, то наряду со всеми этими похвалами было не мало всякого рода обидных и оскорбительных отзывов, приходившихся всецело на долю Лопа, который вместо того, чтобы последовать доброму примеру своего старшего брата, предпочел остаться при женщинах, проводя время в бесполезном бездействии и лени. По-видимому, он не имел ни малейшей охоты ставить на карту свое драгоценное существование ради удовлетворения чувства мести, завещанной ему умирающим отцом наравне с доном Рафаэлем.
 Дон Лоп знал о всех этих обидных и оскорбительных для него отзывах и едких насмешках по его адресу, но, странное дело, вместо того, чтобы протестовать или стараться чем либо оправдать себя, только пожимал плечами, платя презрением и, очевидно, не придавая никакой цены тому, что о нем говорили.
 Это еще более возбуждало против него непримиримое воинственное население, в среде которого месть за безвинно пролитую кровь считалось положительно священным долгом.
 Многие из лестных охотников намеревались даже вызвать дона Лопа на объяснение по случаю его неприличного для мужчины безучастия в деле кровавой мести и его презрение к общественному мнению.
 Преступление, совершенное в ранчо у моста Лиан, было слишком ужасно и являлось несомненно делом рук бандитов, совершивших его с целью грабежа и разбоя, а потому безнаказанность убийцы особенно возмущала сердца мстительного населения лесов.
 Со времени своего водворения в ранчо, дон Лоп ни разу не появлялся в Пало-Мулатос; и вот, все окрестные жители, охотники и контрабандисты, с нетерпением ожидали воскресенья, желая убедиться, хватит ли у него духа явно восстать против общественного негодования и явиться к воскресному богослужению в церковь пуебло.
 Читатель, вероятно, помнит, что братья, расставаясь на опушке леса, назначили друг другу свидание именно в Пало-Мулатос на воскресенье.
 Это воскресение было как раз праздником Тела Христова, празднуемым очень торжественно и считающимся в Мексике чуть ли не величайшим из всех праздников.
 Все знали, что дон Рафаэль, назначенный капитаном либеральной армии за те несколько дней, как он пристал к партии инсургентов, не раз уже успел отличиться беззаветной храбростью и смелостью в схватке с испанскими войсками, и что ему было поручено командование тем отрядом либеральных войск, который был испрошен священнослужителем церкви Пало-Мулатос у генерала, командующего инсургентами, для эскортирования Святых Даров во время процессии, которой сопровождалась эта религиозная церемония.
 Вследствие всего этого общее любопытство было возбуждено до последней крайности; все ожидали, какого рода встреча должна будет произойти между двумя братьями. Многие, зная с давних пор смелость и гордый отважный нрав дона Лопа, не сомневались в том, что он явится в воскресенье в Пало-Мулатос, чего бы это ему ни стоило.
 Наконец, наступил этот долгожданный день праздника Тела Христова. Солнце торжественно всплыло над горизонтом; оба колокола маленькой церкви деревни Пало-Мулатос весело возвещали прихожанам о торжественном праздничном дне. Женщины принялись убирать, и украшать свои жилища, в знак общего веселья и праздничного настроения. Несколько временных алтарей или жертвенников устроены были там и сям, на площади и улицах деревни, которые были усеяны цветами, а в отворенную дверь церкви виднелись разукрашенные и ярко освещенные сотнями свечей аналой, убранный вышивками и цветами, и вынесенные на середину ковчежницы с мощами святых, серебряные изображения святых, заранее приготовленные для того, чтобы следовать в процессии, равно как и роскошный, ярко-алый бархатный балдахин, богато расшитый золотыми блестками, под которым должен был шествовать каноник со Святыми Дарами, прибывший вместе с двенадцатью или пятнадцатью священниками, викариями и аббатами нарочно для этой торжественной церемонии из кафедрального собора Гвадалахары. Хор детей в парадных кафтанах ожидал момента идти впереди процессии, а вновь купленный у командира французского коммерческого судна небольшой церковный орган, доставленный, понятно, контрабандой, должен был сегодня впервые услаждать слух усердных прихожан маленькой церкви.
 Никогда еще этот великий день праздника Тела Христова не праздновался в скромной общине Пало-Мулатос с такой роскошью и торжественностью.
 Мы, кстати, заметим здесь, что мужчины, все до единого, по своей привычке имели при себе ружья, а за поясом мачете и навахи.
 Это полное вооружение не только никого не тревожило, но даже не удивляло.
 Часов около семи утра послышался веселый звук труб и отряд либеральных солдат крупным аллюром въехал в пуебло в строгом порядке, так как за четыре года, что продолжалась война, инсургенты успели не только привыкнуть к дисциплине, но в совершенстве изучили все военные приемы и манеры.
 Этот отряд, воинственный и бодрый с виду, производил прекрасное и отрадное впечатление. Он состоял из полутораста человек рядовых при трех офицерах, капитане, лейтенанте и вахмистре.
 Впереди всех со шпагой в руках ехал капитан — это был дон Рафаэль Кастильо. Отряд шел двумя эскадронами во главе первого, по левую руку капитана, ехал лейтенант, а во главе второго вахмистр.
 Перед отрядом выступали три трубача, три барабанщика и три флейтиста, предводительствуемые тамбурмажором, Алькад пуебло в своем торжественном, парадном наряде с высокой тростью, украшенной золотым набалдашником, вышел навстречу отряду и приветствовал его прибытие, затем, предложив капитану разместить своих солдат по правую и по левую сторону входа в церковь, предоставил все остальные распоряжения начальнику отряда. Прибытие дона Рафаэля было приветствовано всеми местными жителями с большой радостью. Многие из старых охотников и контрабандистов подходили к нему и с чувством пожимали руку; молодые люди уверяли его в своем расположении, говоря, что, он, в случае надобности, всегда может рассчитывать на них, но все в один голос сожалели о том, что у него такой брат, как дон Лоп, и брались даже заставить его раскаяться в своем поведении и в нежелании отомстить за смерть отца.
 Дон Рафаэль вместе с ними сожалел о поведении брата, но усиленно просил их не вмешиваться в это дело и предоставить дону Лопу поступать, как ему угодно. Он уверял их, что дон Лоп не менее его возмущен насильственною смертью их отца и не менее его сгорает жаждой мести, но что политические убеждения Лопа иные, чем его личные, и что он скорее клонится на сторону испанцев, за что преследовать его никто не вправе, потому что убеждения должны всегда быть свободны.
 Дон Рафаэль заключил свою речь объявлением, что любит брата больше всего на свете и никому не даст его в обиду, и что всякий, кто осмелится оскорбить его, будет иметь дело лично с ним самим, т. е. с доном Рафаэлем.
 Вдруг народ на площади заволновался, толпа расступилась на две стороны, оставляя широкий проход; при этом отовсюду слышались громкие крики негодования и гнева, посыпались угрозы. Дон Рафаэль обернулся и увидел, что причиной этого беспорядка являлся дон Лоп, шедший на несколько шагов впереди донны Бениты и Ассунты.
 Дон Лоп был бледен, но лицо его выражало твердую решимость, а вся фигура дышала ледяным спокойствием. Глаза его горели мрачным огнем, а бледные губы складывались в ироническую улыбку.
 Дон Рафаэль кинулся к нему навстречу, горячо пожимая его руки.
 Легкая краска залила лицо дона Лопа, черты которого на мгновение прояснились, и он отвечал на странное рукопожатие брата таким же горячим рукопожатием.
 Затем оба они пошли бок об бок и никто не посмел воспрепятствовать им в этом. Таким образом они проводили своих дам до дверей церкви, в которую те вошли одни, тогда как молодые люди снова вернулись на площадь, где их тотчас же обступила густая толпа с видом враждебности и недоброжелательности.
 — Напрасно ты пришел сюда сегодня, брат! — сказал дон Рафаэль.
 — Может быть! — надменно и небрежно ответил молодой человек, окинув волнующуюся и ропщущую вокруг него толпу презрительным, холодным взглядом, — может быть, мне бы действительно следовало оставаться спокойно в нашем ранчо и допустить, чтобы передушили всех тех, которые замышляют теперь нанести мне какую-нибудь кровную обиду и оскорбление, не сделав ничего для предупреждения грозящей им опасности!
 — Что ты хочешь этим сказать, Лоп?
 — Я хочу сказать, что испанцы идут на вас и в данный момент всего в нескольких саженях от Пало-Мулатос — и, что вместо того, чтобы явиться сюда, рискуя на каждом шагу своей жизнью, для предупреждения вас, я, был может, сделал бы лучше, если бы преспокойно остался дома и дал передушить всех этих друзей, соседей и односельчан, которые теперь отвергают меня и осыпают незаслуженными оскорблениями, тогда как я никогда не делал им ничего кроме добра!
 — Благодарю тебя, дорогой брат! благодарю, ты поступил именно так, как я ожидал. Но верны ли эти вести, действительно ли подходят сюда испанцы?
 — Клянусь честью! — воскликнул молодой человек громким, дрожащим голосом, — я сказал правду; не пройдет часа, как они будут здесь; спешите к ним на встречу, если не хотите, чтобы они передушили и перебили ваших жен и детей!
 — Вот тот человек, которого вы оскорбляете и которому вы угрожаете! — воскликнул дон Рафаэль, указывая ошеломленной и пораженной неподвижностью толпе на дона Лопа; — он мстит вам тем, что спасает всех вас от верной смерти! А вместе с тем, все его симпатии на стороне ваших врагов!
 — Да здравствуют братья Кастильо! — разом вырвался оглушенный крик из уст всех присутствующих. Толпа заволновалась, зашумела, но на этот раз была лишь шумная овация, а не угрозы.
 — Вместо того, чтобы так кричать, — сказал дон Лоп, — спешите встретить врага!
 — К оружию! — крикнул дон Рафаэль.
 — К оружию! — стало раздаваться в толпе.
 — Заприте детей, женщин и старцев в церкви и забаррикадируйте двери храма! — воскликнул дон Лоп.
 Эта разумная мера предосторожности тотчас же была приведена в исполнение и на площади не осталось никого, кроме большой толпы вооруженных мужчин, полных самой безумной решимости.
 Братья крепко пожали друг другу руки и обменялись странным, им одним понятным взглядом, после чего дон Лоп, посчитал, что он сделал достаточно для людей, принадлежащих к партии, сторонником которой он не был, завернулся в свой сарапе и остался неподвижно стоять, прислонясь плечом к входной двери церкви и оставаясь, по-видимому, безучастным свидетелем того, что должно было сейчас произойти.
 Дон Рафаэль, оказывается, обладал удивительными военными способностями и не смотря на то, что был еще почти новичок в этом деле, очень умно расположил свой отряд и удачно смог воспользоваться всяким удобным пунктом, чтобы расположить людей под прикрытием. В одну минуту площадь и прилежащие к ней улицы опустели, но при входе в каждую из них были построены надежные высокие баррикады с многочисленными защитниками. Запасной или вернее временный алтарь, воздвигнутый по середине площади, был мгновенно превращен в громадную баррикаду, переполненную защитниками и преграждавшую путь к церкви. Мало того, все крыши, чердаки и сеновалы ближайших ранчо, а также и крыша церкви, и колокольня служили теперь прикрытием для охотников, ожидавших момента, когда дон Рафаэль подаст знак начинать действовать.
 Один дон Лоп продолжал неподвижно стоять, прислонясь плечом к дверям храма, не защищенный ничем от неприятельских выстрелов и, по-видимому, всецело ушедший в свои мысли.
 Едва все эти меры к обороне были приняты, как послышались барабаны испанцев, бьющие атаку у самого въезда в селение.
 Точно электрический ток прошел по рядам мексиканцев, но все они оставались неподвижны на своих местах.
 Бой барабанов быстро приближался и вскоре отряд испанских войск, численностью приблизительно около шестисот человек, беспрепятственно вступил на площадь местечка, соблюдая стройный порядок и подвигаясь сомкнутыми рядами. Во главе отряда было несколько офицеров, ехавших верхами.
 Въехав на площадь и рассчитывая, что им придется иметь дело с малочисленным, захваченным врасплох врагом, плохо вооруженным, полковник, командующий испанским отрядом, приказал своим людям сомкнуться в одну колонну, чтобы идти в атаку, готовясь овладеть баррикадой, воздвигнутой посредине площади, где, как он полагал, укрылись инсургенты.
 Полковник, размахивая своей шпагой, подскакал на пистолетный выстрел к главной баррикаде и крикнул вызывающим голосом:
 — Сдавайтесь бунтовщики! Не то я пропущу вас сквозь штыки!
 В этот момент на вершине баррикады появился дон Рафаэль с пистолетом в каждой руке и развивающимися по ветру волосами и крикнул громким, звучным, далеко раздающимся голосом.
 — Умри, проклятый гачупин!
 — Пли! пли! смерть испанцам!
 И наведя свой пистолет на полковника, он первым выстрелом убил его наповал. Испуганная лошадь умчалась, волоча за собою своего всадника, правая нога которого запуталась в стремени.
 По команде дона Рафаэля все защитники Пуебло открыли страшный огонь по неприятелю, обстреливая его одновременно со всех сторон. Захваченные врасплох и сбитые с толку испанцы, рассчитывавшие сами захватить врасплох испуганное их внезапным появлением население Пуебло, введенное в заблуждение тем еще, что их допустили беспрепятственно войти на самую площадь, вынуждены были теперь отстреливаться сразу со всех сторон, не имея даже возможности видеть своего неприятеля, притаившегося за баррикадами и всякого рода прикрытиями. Охотники и контрабандисты вообще превосходные стрелки, а теперь, когда их было так много и к тому все они были воодушевлены воинственным духом, неизменно присущим им, бой завязался ужасный.
 Мексиканцы не выходили из под прикрытия; и с крыши домов, и с баррикады, даже из окон, спереди, сзади, справа и слева они беспощадно обстреливали испанцев, не тратя даром ни единого выстрела.
 Под этим огнем испанские батальоны положительно таяли, как воск под лучами солнца, но все же продолжали держаться.
 Они построились в каре. Сознавая, что их ожидает неминуемая гибель, они дрались со всей силой, какую придает иногда отчаяние, но уже не с тем, чтобы победить, а чтобы продать свою жизнь как можно дороже.
 Тела убитых испанцам мешали свободно действовать, они потеряли уже более половины своих людей. Вынужденные стрелять наугад, солдаты тратили свои выстрелы даром, между тем заряды их истощались так, что с минуты на минуту они должны были даже лишиться возможности защищаться.
 Вдруг, в самый огонь перестрелки ворвался человек, держа в руке большое белое знамя.
 — Стой! — крикнул дон Рафаэль громовым голосом, который был слышен всем, не смотря на шум битвы. С первого момента, как началось сражение, дон Рафаэль не сходил с вершины баррикады, служа мишенью всем выстрелам и уклоняясь от свиставших вокруг него пуль с необычайной ловкостью.
 По его слову разом прекратился огонь. Мертвая тишина мгновенно сменила шум битвы. Когда немного рассеялся дым, все увидели, что человек с белым знаменем в руке был никто иной, как дон Лоп Кастильо. Он подошел к самой баррикаде и обратился к брату и остальным защитникам этого центрального пункта Пуебло со следующими словами:
 — Я вас спас, предупредив о приближении испанцев. Без меня и вы, и дети и жены ваши — все вы были бы перебиты. Согласны ли вы с этим?
 — Да, мы согласны! — ответил дон Рафаэль.
 — Это правда, мы ему обязаны нашим спасением! — послышалось от защитников баррикады.
 — И вот, теперь я, в свою очередь, прошу вас даровать мне жизнь этих несчастных; вы не пожалеете об условиях, которые я предложу им от вашего имени. Вспомните только, что сегодня праздник Тела Христова и Пресвятой Богоматери Гваделупской — и вот, во имя этих великих Святынь, умоляю вас пощадить их, и так уже пролито много крови! Скажите же, согласны ли вы даровать мне жизнь этих людей?
 Мексиканцы посоветовались между собой несколько минут, затем дон Рафаэль отвечал от имени всех:
 — Мы согласны, брат мой, даровать тебе то, о чем ты нас просишь, не из сожаления к этим презренным гачупинам, (gachupines), которых мы ненавидим от всей души, и которые сами не побоялись воспользоваться этим великим праздником, чтобы предательским образом напасть на нас, когда, как им известно, мы все собираемся для молитвы и торжественной религиозной церемонии. Еще раз повторяю, не ради этих проклятых гачупинов, не ради тебя, который, будучи иных убеждений, чем мы, все же честно предупредил нас о готовящейся нам западне и сделав это, спас жизнь нашим женам, сестрам и детям, которые все твои друзья и земляки. Так прими же нашу искреннюю благодарность! Те условия, какие ты предложишь им от нашего имени, мы заранее утверждаем — верь нашему слову, как мы верим твоему!
 — Спасибо всем вам! — растроганным голосом произнес молодой человек.
 Они удалились для переговоров с испанцами. Эти последние переживали минуты страшнейшего беспокойства и тревоги. Из числа шестисот человек их осталось теперь не более двухсот, из коих многие были более или менее серьезно ранены; они потеряли четырнадцать человек офицеров, в том Числе и полковника, своего командира, убитого доном Рафаэлем в самом начале дела. Измученные, изнуренные солдаты, видя, что у них начинает ощущаться недостаток в зарядах, не смотря на свою беззаветную храбрость, начинали падать духом и с радостью приветствовали дона Лопа с белым флагом в руке.
 Условия вскоре были приняты. Испанцы соглашались на все, что им было предложено. Они хотели только как можно скорее выбраться из омута, куда так неосторожно окунулись сами.
 Условия, предложенные им доном Лопом от имени мексиканцев, были следующие:
 Испанцем предоставлялось свободно удалиться, но все оружие свое, за исключением пятидесяти ружей и четырех зарядов на каждое ружье, и все патроны они обязались оставить на месте в пользу победителей. Офицерам разрешалось оставить при себе шпаги, но за то они должны были расстаться со своими конями. Затем испанцам предоставлялось право увести с собой своих раненных и забрать тела офицеров, убитых во время сражения.
 Кроме того испанцы должны были обязаться честью покинуть леса по берегу Тихого Океана и не появляться в этих местах ранее, как по прошествии года.
 Кстати заметим здесь, что этот последний пункт Мексиканцы сами отвергли, говоря, что они решительно ничего ни имеют против вторичного прихода испанцев, если только им захочется опять явиться к ним.
 Мексиканцы же обязались доставить испанцем носилки для перенесения их раненых и не атаковать их во время отступления.
 Сверх всего этого испанцы должны были по уговору дефилировать вокруг площади и затем сдать свое оружие, знамена, барабаны, флейты, трубы и снаряды.
 Условия эти, конечно, были довольно тяжелыми, но положение испанского батальона было столь отчаянное, что им не оставалось ничего иного, как на все согласиться и подписать условия.
 — Прощайте! — сказал дон Лоп брату и его друзьям, с чувством пожимая им руки, — не судите меня поверхностно, потому что все мы легко можем ошибиться и, быть может, и вы впоследствии сознаете, что ваш приговор мне был слишком поспешен и слишком смел.
 — Я ухожу с испанцами, которым хочу служить. Прощайте, подождем лучших дней и тогда многое, что теперь кажется странным, вероятно, выяснится ко всеобщему удовольствию!
 После того братья в продолжении нескольких минут говорили о чем то шепотом и затем горячо обнялись и расстались, видимо, растроганные, со слезами на глазах.
 Мексиканцы молча сняли шапки перед этим странным человеком, которого они не понимали, и не имея более права порицать, все же не могли вполне оправдать.
 У мексиканцев убитыми и ранеными насчиталось не более десяти человек.
 Благодаря распорядительности дона Рафаэля, по прошествии не более одного часа времени, тела убитых испанцев были вывезены за околицу пуэбло и схоронены в одной общей могиле. И теперь вблизи пуэбло показывают небольшой бугор, род кургана, который носит странное название: Sueno de Gavachos, т. е. сон испанцев.
 И действительно, как гласит предание, под этим бугром почили вечным сном испанцы. Все баррикады были сняты, все дома опять разубраны и разукрашены и празднество Тела Христова было отпраздновано с большим торжеством, чем когда либо; кроме того был отслужен благодарственный молебен по случаю одержанной мексиканцами победы. Радость населения была всеобщая, было пущено множество cohetes, ракет, среди белого дня, так как иначе мексиканцы и не понимают никакого фейерверка.
 По окончанию религиозных церемоний дон Рафаэль проводил своих дам до ранчо и провел там около двух часов.
 Эти два часа времени прошли как дивный сон для дона Рафаэля; донна Ассунта призналась во всем донне Бените, которую она любила как родную мать, и радость всей семьи была бы полной, если бы только оба брата Кастильо не были участниками в этой войне — и не шли друг против друга.
 Главною темой разговора являлся предстоящий брак, но срок для него еще не был назначен. Донна Бенита представляла молодым людям поступать в этом деле по их усмотрению и назначить день свадьбы, когда они хотят.
 Перед тем как покинуть ранчо, дон Рафаэль посетил могилу отца, где долго и усердно молился, а затем простился с донной Бенитой и своей невестой, обещая им вернуться как можно скорее, но случайности войны закинули его слишком далеко и он не мог сдержать данного обещания.
 Догнав свой отряд, молодой капитан вернулся вместе со своими людьми и тремя громоздкими повозками, запряженными волами, на которых везли оружие, снаряды и все остальное, забранное у испанцев после утренней победы, в место стоянки мексиканский войск на Quemada del Buitre.
 Прошло несколько месяцев со дня сражения в Пало-Мулатос, дон Рафаэль был уже произведен в полковники и назначен командиром отряда кавалерии численностью в восемьсот человек, состоящего почти исключительно из бывших вакеро и укротителей степных коней, настоящих кентавров, беззаветно смелых и отважных, привычных к тяжелой военной службе, какова она была в ту пору, — прекрасно дисциплинированных и боготворящих своего молодого начальника, светлый ум, сердечную доброту и безумную смелость которого они давно успели оценить.
 Эта партида номинально числилась при одном из корпусов мексиканской армии, который в последнее время маневрировал в провинции Дуранго против отдельного корпуса испанских войск.
 Мы сказали, что партида дона Рафаэля только номинально числилась при корпусе, потому что в сущности дон Рафаэль располагал своими людьми, как хотел, и действовал вполне по своему усмотрению. Командир корпуса всецело доверял ему и предоставил полную свободу действий.
 В последнее время эта партида расположилась лагерем в Сьерре Каденсе, где поджидала транспорт с провиантом, который должен был прибыть этим путем для прокорма испанских войск, осаждавших маленький городок Anco-Senores на Рио-Насес, не сдававшихся вот уже в продолжении более месяца и отчаянно сопротивлявшийся испанцам.
 Дон Рафаэль задумал придти на помощь городу, не только отбить провиант, но, ввезя его в город, снять с него блокаду. Для осуществления этого смелого замысла ему необходима была помощь и содействие главнокомандующего.
 Он отправил эстафету и ожидал теперь ответа. Эстафета была отправлена им два дня тому назад и он положительно не находил себе места от нетерпения, и ходил из угла в угол убогого хакаля, служившего ему штаб-квартирой.
 Наконец, около восьми вечера он услышал оклик часового и конский топот, а вслед затем появился на пороге хакаля и вестовой. Следом за ним шел капитан, адъютант главнокомандующего.
 — Ну, что? — спросил вошедшего полковник дон Рафаэль, не видя за спиной своего солдата приезжего офицера.
 — Каков ответ?
 — Я, ваше высокородие, не имею ответа!
 — Как, не имеешь? — воскликнул полковник, сдвинув брови.
 — Не имею, ваше высокородие! Его превосходительство, наш главнокомандующий, поручил его высокоблагородию капитану, своему адъютанту, передать вашему высокородию их ответ.
 — Почему же ты не сказал мне этого сразу, болван? — смеясь, сказал полковник, здороваясь с офицером.
 — Я так и доложил вашему высокородию! — сказал солдат.
 — Ну хорошо иди и отдохни теперь, да вот возьми себе это на чай и скажи, чтобы мне сюда подали свету; ведь здесь ни зги не видать. — Солдат отдал поклон и поблагодарив полковника, повернулся на каблуках и вышел.
 — Извините, что я вас так принимаю, капитан! — любезно обратился к нему полковник, — но мы здесь не в главной квартире, и, как вы видите, или вернее не видите, потому что здесь темно, что лишены здесь всякого рода удобств! — смеясь сказал дон Рафаэль.
 — Мы также лишены всяких удобств там, в главной квартире, полковник.
 — Тем хуже! ну, что же поручил вам передать генерал, господин капитан?
 — Генерал в восторге от вашего плана, полковник, он его одобрил и предоставляет в ваше распоряжение пятьсот человек пехоты, двести человек конницы и четыре орудия, и просил передать вам, что его страстное желание, чтобы Анко-Сенорес был как можно скорее освобожден от блокады.
 — Он может рассчитывать на меня в этом деле! — весело сказал полковник.
 — Прекрасно! он и действительно сильно рассчитывает на вас.
 В этот момент им принесли свет; тогда гость и хозяин взглянули друг на друга.
 — Узнаете вы меня, полковник?
 — Черты ваши, действительно, знакомы мне, капитан, помнится, что мы когда-то встречались, но не могу припомнить, где и когда?
 — Если позволите, я осмелюсь напомнить вам, полковник. Я тот самый человек, которому вы спасли жизнь с год тому назад у моста Лиан.
 — Ах, помню, помню! — воскликнул весело полковник, — вы дон Торрибио Карвахаль!
 — Да, полковник, я тот развратный кутила, которого товарищи прозвали Калаберас за ту распутную жизнь, какую я вел тогда.
 — Viva Dios! Капитан, я очень рад, что вижу вас, и что вы теперь на такой прекрасной дороге!
 — Этим я обязан вам, полковник; теперь я женат на той девушке, перед которой я был виноват, и счастлив более, чем того заслуживаю; жена моя горячо любит меня, у нас прелестный ребенок и главнокомандующий очень благосклонно относится ко мне; так что, если Господь пошлет мне жизнь, я могу пойди и дальше по службе.
 — О, несомненно, и я от души буду рад вашему благополучию!
 — Я знаю о постигшем вас несчастье, дон Рафаэль, — сказал немного погодя дон Торрибио, — и был очень счастлив, если бы мог сколько-нибудь доказать вам свою признательность, наведя вас на след, если не самого убийцы, то такого лица, которое может помочь вам разыскать его. Именно с этой целью я и упросил генерала возложить на меня поручение к вам!
 — Неужели вам что либо известно?
 — Не смею вас уверять ни в чем, полковник, я даже не уверен, будет ли вам. сколько-нибудь полезно то, что имею сообщить вам.
 — Я буду крайне благодарен вам, капитан, даже и за малейший намек или указание!
 — Извините, полковник, если мне придется входить в некоторые семейные подробности для этого, но иначе я не сумею вполне объяснить вам все дело: я был воспитан, как вам, может, известно, одним охотником по имени дон Хуан Педрозо.
 — Да, знаю и слышал, сколько помню, весьма не лестные отзывы о нем.
 — Он, действительно, пользовался очень дурной репутацией и, к несчастью вполне заслуженно!
 — Я слышал, что он с год как скрылся из наших мест, и никто не знает, что с ним сталось.
 — Я о том знаю, полковник, но об этом после. Дело в том, что у него была дочь, редкой красоты девушка. Мы росли с нею вместе, как брат и сестра и когда вышли из детского возраста, то полюбили друг друга и эта любовь не осталась без последствий. Я имел подлость бросить ее, увлекаться другими женщинами и, наконец, совершенно покинул ранчо и под влиянием дурных советов и примеров стал положительным негодяем. На следующее утро после того, как вы спасли мне жизнь, старик Хуан Педрозо, найдя меня спящим на берегу реки, заманил в ранчо, где я обедал в его семье, и затем, зная мою дурную славу, принял меня за бандита, потому что стал предлагать участие в грабеже и убийстве, но видя, что ошибся во мне, притворился хмельным, так ловко, что я вполне дался в обман. Он сделал вид, что заснул и я собирался уехать, но дочь его, донья Леона, поджидала меня у дверей. Не стану говорить вам, что произошло между нами, но Леона сказала мне, что готовится стать матерью; тогда, одумавшись, я вместо того, чтобы отталкивать ее, как это делал раньше, предложил ей загладить свою вину, женясь на ней.
 — Вы поступили как благородный человек!
 — Дон Хуан, которого мы считали спящим, подслушивал нас. Не слушая того, что я говорил ему, он хотел убить вою дочь; дело дошло до того, что мне пришлось связать его и увести его дочь, с которой мы в ту же ночь прибыли в Тепик, где я и обвенчался с нею. Дон Хуан ужасно угрожал нам, и зная его как человека способного осуществить эти угрозы, я решил скрыться вместе с моей женой. Каково же было мое удивление, когда месяца два тому назад я увидел своего тестя в Лас-Нориос, (Las-Norios) где тогда стоял тот мексиканский отряд, в котором я состоял на службе. Он явился и высказал желание пристать к нашей партии, и что он более не держит на меня зла и в доказательство протянул мне руку и дружески пожал мою. Действительно, с тех пор между нами не было воспоминаний о прежнем.
 — До сих пор я не вижу ничего, сколько-нибудь относящегося… — заметил полковник.
 — Сейчас увидите, что будет дальше, и тогда уже решите сами. Прошло около недели с того времени, как дон Хуан Педрозо состоял при нашем отряде, когда ему понадобился сарапе и он обратился для этого к одному из наших многочисленных разносчиков, которые доставляют нам за невероятно высокие цены все, что нам может быть необходимо. Торг состоялся у них в вечернее время, когда едва можно было различить что либо. Тесть мой купил у разносчика сарапе и уплатил ему стоимость серебряными пиастрами, которых у него было порядочное количество в поясе, после чего вместе со мной вернулся в лагерь. Проснувшись по утру, старик принялся считать и пересчитывать свои деньги, что он постоянно делал утром. Вдруг я увидел в его лице и жестах признаки несомненного отчаяния. Он стал охать, жаловаться на что-то и жалобно причитать. Я осведомился о том, что его так сильно огорчило, и он сообщил мне, что будто один из наших товарищей, убитых несколько дней тому назад, вручил ему при смерти пиастр, который он постоянно носил на шее и умолял его передать эту заветную монету его старушке матери, проживавшей в пуэбло Агуас Аллюнтес (Aguas Alluntes). Он дал этому умирающему товарищу клятву исполнить его последнюю просьбу и, взяв из его рук пиастру на ладанке, надел ее себе на шею для большей сохранности. Но вчера, по какой-то случайности, цепочка, на которой висел пиастр, оборвалась и он положил эту монету второпях в карман, затем, по нечаянности отдал его вместе с другими разносчику.
 — Ну, и что же дальше? — осведомился полковник, тщетно стараясь побороть овладевшее им волнение.
 — Зная прекрасно своего тестя, я был убежден, что вся эта история с умирающим товарищем — ложь. Я посоветовал ему разыскать торговца и попросить его вернуть заветный пиастр. Едва успел я преподать ему этот разумный совет, как пробили сбор и нам пришлось, не теряя ни минуты, выступить в поход, чтобы уйти от сильного и многочисленного испанского отряда, преследовавшего нас по пятам. Тут уже, конечно, нам некогда было думать о торговце!
 — Так что вам и не удалось ничего узнать?
 — Враг наступал на нас, — продолжал улыбаясь капитан, — пули, жужжа, пролетали над нашими головами, в рядах наших насчитывалось уже несколько человек убитых и раненых. Я бежал бегом, стараясь догнать своих товарищей, как вдруг, какой-то человек, также спасавшийся бегством и, очевидно, раненый в спину, повалился через меня и сбив с ног, заставил меня скатиться вместе с ним в канаву. Человек этот, сам того не зная, спас мне жизнь, потому что испанцы, нагонявшие нас, считая нас убитыми, не стали беспокоиться о нас, и преследуя наших, перескакивали через канаву и бежали дальше. Вскоре шум бегущих над нами сотен ног стих в отдалении. Тогда я поднялся на ноги и оглядел человека, которому был обязан жизнью. Каково же было мое удивление, когда я в нем узнал того самого торговца разносчика, который продал моему тестю сарапе! Не помня себя от страха при вести о приближении испанцев, он бежал вместе с нашим отрядом. Осмотрев его, я убедился, что рана его была пустяковая, но вследствие падения и потери крови он лишился сознания. Любопытство снова заговорило во мне; мы были одни и я воспользовался его бессознательным состоянием, чтобы обшарить его карманы. Надо сказать, что они были битком набиты деньгами и мне пришлось употребить не мало времени, чтобы убедиться, что того пиастра, которого я искал, не находилось в них. Наконец, щупая и ощупывая его повсюду, я совершенно случайно нашел еще один карман, остроумно устроенный в спине его доломана. В этом то потайном кармане я нашел кожаный кошелек и в нем в числе многих других монет и пробитый пиастр, о котором мне говорил дон Хуан Педрозо! Я поспешил присвоить его себе, заменив его другим пиастром, так как не желал обокрасть торговца; затем, вложив кожаный кошелек в тот же потайной карман, выскочил из канавы, предоставив бедняге отлежаться и очнуться. Между тем положение дела успело измениться, теперь уже нападали наши, а испанцы бежали. Я успел пробраться в ряды наших войск, отыскал моего тестя и, как бы невзначай, привели его к тому месту, где лежал все еще не пришедший в себя торговец. Увидев его, Педрозо радостно вскрикнул и соскочил в канаву, тогда как я продолжил свой путь. В тот же вечер я узнал, что злополучный торговец был убит и ограблен испанцами во время первоначальной паники. Я знал, насколько это было верно, но не сказал ни слова. Неделю спустя дон Хуан Педрозо покинул наш отряд и перешел на сторону испанцев.
 — Ну, а пиастр? — с тревогой в голосе спросил дон Рафаэль.
 — Пиастр — вот он, полковник! — отвечал дон Торрибио, доставая монету из кармана своего доломана и передавая ее дону Рафаэлю.
 Тот взял монету в руки и с первого же взгляда убедился, что это была та самая, которую он видел у покойного отца.
 — Да, это она! — прошептал он и глубоко задумался. — Боже мой! неужели я в самом деле нападу на след?
 И он уставился на капитана глубоким, испытывающим взглядом, тогда как этот последний смотрел вполне спокойно и улыбался.
 — Этот пиастр, — сказал, наконец, дон Рафаэль глухим, подавленным голосом — действительно принадлежит мне, но как вы могли знать об этом?
 — Очень просто, мы, дети леса, все знаем друг друга, всякое более или менее крупное событие, случившееся в одной из семей, тотчас же узнается всеми.
 — Да, это правда!
 — А в данном случае ничего не могло быть легче, потому что имя вашего дяди и его жены вырезаны на монете также, как и день их свадьбы, и день рождения их дочери, и смерть бедной матери ее, и затем имя ребенка.
 — Да, понимаю и благодарю вас, капитан, эта монета была, так сказать, брачным документом моего покойного дяди дона Эстебана и убийца отца моего снял ее с его шеи, потому что считал отца уже умершим.
 — Я так и предполагал, — сказал дон Торрибио, — потому-то и хранил ее как зеницу ока до того момента, пока мне не представился случай лично вручить ее вам, так как я ни за что на свете не согласился бы доверить третьему лицу!
 — Я крайне признателен вам за это, дон Торрибио, и теперь в долгу у вас. Однако, скажите мне, какого вы мнения о том рассказе, который сочинил для вас ваш тесть. Знали вы того человека, о котором он вам говорил?
 — Весьма мало, полковник. Он был еще новичком в нашем отряде, и, по-видимому, последним из негодяев. О нем поговаривали, будто он способен на самые ужасающие преступления и, рассказывали самые чудовищные вещи. Как вам известно, наши волонтеры набираются откуда попало, без всякого разбора. Что же касается самого вымысла моего тестя, то я право не знаю, что вам сказать. Думаю, что тесть мой не совсем изобрел его, потому что вообще не отличается живостью воображения. Но вместе с тем я никогда не знал про то, что у него были друзья. Этот человек решительно никого, кроме одного себя, не любит!
 — Хм! — он перешел на сторону испанцев, говорите вы?
 — Да, полковник, и теперь командует маленькой партидой самых отъявленных бандитов, столь справедливо презираемых всеми и известных под названием Матадоров.
 — А… так это он теперь командует этими негодяями!
 — При чем он счел нужным изменить свое имя.
 — Я знаю, он заставил теперь всех именовать себя Эль-Фрайль (EI Frayle)!
 — Совершенно верно, полковник!
 — Ну, а теперь, дон Торрибио, вам сейчас подадут ужин. Будьте как дома, приказывайте и повелевайте, устраивайтесь, как для вас будет удобно, я оставляю вас здесь полным хозяином всего.
 — Вы уезжаете, полковник?
 — Да, на часок не более; я хочу поехать навести справки и вернувшись, вероятно, сумею вам сказать, в какой день или вероятнее в какую ночь мы попытаемся силой снять блокаду с Анко-Сенорес.
 — Так поезжайте с Богом, полковник, желаю вам успеха!
 Дон Рафаэль призвал одного из своих людей и, отдав ему все необходимые приказания, чтобы для капитана было все, что ему может потребоваться, вскочил на коня и один выехал из лагеря, как он часто делал.




 ГЛАВА X
 В которой, наконец, является закон Линча


 Ночь была прекрасная, но страшно холодная. Здесь, в горах, где теперь укрывались партизаны, на самой границе вечных снегов, где единственными товарищами их были гордые горные орлы и кондоры, к одиннадцати часам утра и часов до четырех пополудни жара была положительно нестерпима, но едва только солнце скрывалось за горизонтом, наступал такой холод, что дыхание леденело в воздухе.
 Надо было обладать железным здоровьем, чтобы безнаказанно выносить такие резкие перемены температуры.
 Темное голубое небо было усеяно бесчисленными звездами, сверкавшими, как алмазы, а бледный месяц плыл, лениво разливая свои холодные лучи на весь окрестный пейзаж, своевольно изменяя все очертания. Редкий воздух был до того чист и прозрачен, что на громадном расстоянии можно было различить даже самые мелкие предметы.
 Плотно завернувшись в свой широкий военный плащ, молодой полковник спускался с горы по едва заметной тропинке, и добрый, сильный конь его шел под ним твердой, уверенной поступью, ни мало не смущаясь открывшимися по бокам бездонной пропастью ущельями и обрывами.
 Время от времени полковник издавал громкое «Хм!», повторяемое на далекое расстояние горным эхом.
 Временами слышались глухие, отдаленные раскаты грома, доносившиеся из глубины ущелий, — и совы, притаившись в самых верхних ветвях гигантских кедров, оглашали воздух своим меланхолическим криком, — порою раздавался резкий зов мексиканской перепелочки, а из долины доносился вой красного мексиканского волка.
 Полковник ехал, не убавляя и не прибавляя шагу. Вот уже несколько минут, как он въехал в густой лес, где было почти совершенно темно. Вдруг, он выехал на совершенно обнаженную горную вершину; здесь, среди каменных громад и гигантских обломков скал, нагроможденных повсюду в полном беспорядке и производящим впечатление страшной картины хаоса, можно было хорошо укрыться от ветра, который свирепствовал на этой высоте.
 С вершины этой голой горы видна была вся местность до самых крайних пределов горизонта.
 Смело следуя по узкой тропинке, извивающейся между громадными обломками камней и скал, в продолжении целой четверти часа, дон Рафаэль увидел, наконец, в одной из скал громадную пещеру, перед входом в которую горел огонек потухавшего костра, а к костра, вытянув к огню ноги, сидел какой-то человек, покуривающий прекрасную сигару.
 Услыхав звук копыт коня, человек этот обернулся и поспешно схватился за ружье лежавшее тут же на земле, но когда разглядел всадника, то лицо его вдруг осветилось улыбкой. Человек этот был дон Лоп.
 — Добро пожаловать, брат! — крикнул он дону Рафаэлю, — ты сильно запоздал сегодня, я уже около двух часов жду тебя и почти потерял надежду видеть сегодня, а между тем я имею кое что сообщить.
 — И я тоже; что новенького? — спросил новоприбывший, соскочив с седла и покрыв своего коня толстой попоной.
 С этими словами он подошел и присел к костру рядом с братом.
 — Carai! — воскликнул он, — какой собачий холод, право, я едва не замерз; у меня на каждом волоске усов по сосульке. Завидую тебе, ты куришь прекраснейшие сигары.
 — Я привез для тебя целых четыре пачки!
 — Спасибо, а пока дай мне одну из твоих.
 Он взял из рук брата сигару, зажег ее и с наслаждением затянулся.
 — Ты не можешь себе представить, какой омерзительный табак мы вынуждены курить. Вот это сигара, так сигара! Я ведь чуть было не остался у себя. Скажи-ка, когда проследует здесь провиантский транспорт, в какое время?
 — Сегодня в ночь, часа в четыре утра!
 — Прекрасно! Значит время есть, — а кто будет сопровождать его?
 — Я и матадоры!
 — Ага! эти мерзавцы тоже участвуют в сегодняшней потехе? Отлично! Знаешь ты их начальника?
 — Нет! я видел его только мельком и при том он так искусно окутан своим монашеским балахоном, что едва можно видеть кончик его носа. — Признаюсь тебе, брат, что этот образ жизни, который я вынужден вести теперь, является для меня невыносимой пыткой, он прямо свыше моих сил! Служить людям и интересам, которые мне ненавистны, сражаться против того, за кого готов с радостью пролить последнюю каплю крови — это такая пытка, которой я более не в силах вынести!
 — Сколько у тебя человек команды в твоей партиде? — спросил дон Рафаэль, делая вид, что не слышал последних слов брата.
 — Шестьсот! — ответил дон Лоп, подавляя вздох.
 — Все они хорошо известны тебе?
 — Да, очень хорошо. Я набирал их с большим разбором и осторожностью, все те, которых ты прислал ко мне, завербованы мной без исключения.
 — Значит, ты во всех их уверен?
 — Да, как в тебе и в себе! Все они безусловно преданы нашему дому и ждут только моего сигнала, чтобы открыто примкнуть к либералам.
 — Прекрасно! А Фрейль тебя знает?
 — Да, как и все, под моим военным именем — Эль Мучачо.
 — Тем лучше! А сколько у этого дуралея крепких ребят находится под командой?
 — Человек триста, настоящих чертей!
 — Отлично! Теперь слушай меня внимательно: сейчас я сделал вид, что пропустил мимо ушей твой горький ропот на судьбу, хотя твои слова меня точно ножом полоснули по сердцу, но прежде, чем мы станем говорить о наших личных делах, я хотел бы получить от тебя кое-какие сведения. О наших же делах не беспокойся, мы сегодня поговорим вволю. Итак, скажи, много ли испанских войск стоит теперь около Анко-Сенорес?
 — В общей сложности свыше двух с половиной тысяч, но пригодных для боя военных сил не более тысячи девятисот человек. Все это плохие солдаты с плохим начальством. Главный их начальник, полковник Итурбид, на плохом счету у испанцев; полагают, что он уж слишком явно считает государственные доходы своей законной собственностью, кроме того он только с месяц командует этими войсками.
 — А есть у него какие-нибудь орудия?
 — Да, у него имеется восемь орудий, а наш провиантский обоз доставляет ему еще десять крупных орудий.
 — Прекрасно! Следовательно твоей команды шестьсот человек, моих восемьсот; главнокомандующий даст мне пятьсот человек пехоты, двести человек кавалерии и два орудия, что составит, если не ошибаюсь…
 — Две тысячи сто человек войска и два орудия; людей у нас больше, но орудий у нас меньше, чем у них.
 — Нет и орудий у нас больше! — сказал дон Рафаэль, — ты забываешь десять пушек обоза.
 — Да, правда! — сказал улыбаясь дон Лоп.
 — Я даже не принимаю в расчет неожиданность нашего нападения. Через час комендант Анко-Сенорес будет предупрежден о нашем намерении, в его распоряжении находится до шести сот человек, способных сделать вылазку. Из этого ты видишь, что успех нам почти обеспечен. Да, кстати, обоз должен быть отбит без единого выстрела. Все ли у тебя готово?
 — Все, будь покоен на этот счет!
 — Ну, и прекрасно! А не знаешь ли ты, знаком ли полковник Итурбид с Фрейлем?
 — Не думаю, ведь, Фрейль недавно только прибыл из провинции Валльядолид, где он формировал свою партиду бандитов. Он здесь не более месяца и теперь в первый раз ему поручили эскортировать обоз.
 — А, впрочем, это не важно. Ты подыщи человека из числа твоих людей, который бы до некоторой степени походил на него; ему придется всего в течении нескольких минут разыгрывать достопочтенного Фрейля.
 — Следовательно, нам придется действовать по тому плану, который мы обдумывали вместе с тобой?
 — Да, генерал вполне одобрил его и находит прекрасным.
 — Так, значит, все решено?
 — Да! А теперь, покончим с делами конгресса, поговорим о наших собственных делах. — И, достав из кармана недавно полученный от дона Торрибио пиастр, дон Рафаэль подал его брату.
 — Ах! — едва внятным от волнения голосом вскрикнул дон Лоп, — это пиастр покойного дяди. — Ты его нашел? каким образом?
 — Успокойся, брат! Если мои предчувствия не обманывают, то, вероятно, завтра твои мучения окончатся и убийца нашего отца будет в наших руках!
 — О, я хочу все знать! хочу, чтобы ты все рассказал мне!
 — Слушай же, потому что нам нельзя тратить даром много времени, нам предстоит сегодня не шуточное дело!
 И дон Рафаэль рассказал подробно брату обо всем, что было между им и доном Торрибио Карвахаль с час тому назад.
 — Ну, что ты, брат, на это скажешь?
 — Я полагаю, что Господь за нас! — сказал дон Лоп, — и что человек этот и есть убийца нашего отца, который теперь будет отомщен!
 — Главное, обрати внимание на его руки!
 — О, будь покоен! Это я сделаю прежде всего!
 — А главное, помни еще, что мы с тобою судьи-каратели, а не убийцы. Надо, чтоб человек этот принял возмездие за свое преступление, а не был просто убит, как может быть убит каждый из нас, — ты меня понимаешь, надеюсь?
 — Я не дотронусь до волоса на его голове.
 — Ты обещаешь мне это?
 — Клянусь, брат! О, наконец-то, отец наш будет отомщен!
 — Ну, я теперь, когда все уже сказано между нами, расстанемся, дорогой брат, и разойдемся каждый в свою сторону. В четыре часа мы снова встретимся с тобой, так что тебе осталось потерпеть всего несколько часов.
 — О, это уже все равно! я буду терпелив; не забудь свои пачки сигар, вот они!
 — Не беспокойся, не забуду, большое тебе спасибо за них!
 В продолжении этого последнего не связного разговора, братья взнуздали своих коней, вывели их из грота, сели на коней, и, пожав еще раз друг другу руки, разъехались каждый в свою сторону.
 На этот раз дон Рафаэль галопом вернулся в свой лагерь, куда прибыл немного ранее десяти часов.
 Он пробыл в отсутствии часа полтора; дон Торрибио Карвахаль ожидал его. После непродолжительного но серьезного разговора с полковником, капитан поспешно вскочил в седло и, не медля ни минуты, поскакал по направлению к главной квартире.
 После отъезда адъютанта главнокомандующего, полковник собрал всех своих офицеров, разъяснил им свой план, входя даже в мельчайшие подробности, и, приказав им соблюдать величайшую осторожность и осмотрительность, распустил их.
 Нечаянное нападение отважного партизана превосходило всякие ожидания. Как сам дон Рафаэль выразился, задача не легкая, но он не унывал и надеялся на удачу.
 Он не сказал им только, что рассчитывал сегодня убить двух зайцев одним выстрелом. Служа делу либеральной партии, он в то же время служил и своим интересам. И трудно утверждать, чтобы общее дело было важнее для него, чем его личное, потому что дело мести у населения лесов прибрежья Тихого океана играет чуть ли не важнейшую роль в жизни.
 В два часа ночи вся партида, разбуженная своими офицерами и унтер-офицерами, выстроилась без шума в боевой порядок и была готова к выступлению.
 Ноги лошадей были из предосторожности обмотаны тряпками, а всадники получили приказание подхватить свои сабли под левую руку, чтобы избежать лязга оружия на ходу.
 Когда все это было сделано, полковник проворно проехал по рядам своих солдат частью для того, чтобы убедиться, что ни одна из мер предосторожности, предписанных им, не упущена, частью для того, чтобы сказать солдатам несколько слов, которыми он всегда умел точно наэлектризовать их.
 Наконец, шепотом было отдано приказание выступать, и партида тронулась крупной рысью с места своей стоянки, точно легион ночных приведений.
 Человек шестьдесят солдат, прибывших в их лагерь за каких-нибудь полчаса до выступления, следовали за взводами кавалеристов тесной молчаливой группой, под начальством трех офицеров.
 Солдаты эти были артиллеристы, присланные главнокомандующим для того, чтобы заменить прислугу у орудий, отбитых у неприятеля.
 Конный авангард, человек в тридцать, предшествовал отряду на расстоянии двух сот шагов, а молодой полковник ехал еще на таком же расстоянии впереди авангарда с заряженными пистолетами наготове, приняв на себя опасную и ответственную обязанность разведчика.
 На колокольне какой-то, затерявшейся в долине деревеньки пробило четыре часа ночи, когда по рядам отряда пробежала шепотом сказанная команда «Стой!».
 Колонна остановилась, как в копаная, только командир ее, полковник дон Рафаэль Кастильо, продолжал осторожно подвигаться вперед.
 Достигнув поворота дороги, он тоже придержал коня и достав из кармана своих calzoneros mechero, стал усиленно выбивать искры.
 Почти в тот же момент в ста шагах впереди него, взвилась к небу тонкой струйкой ракета и тотчас же упала на землю.
 То был ответный сигнал на сигнал полковника.
 Колонна снова двинулась вперед.
 Десять минут спустя, миновав крупной рысью частый лес, всадники выехали на большую полянку, где их глазам представилось необычное зрелище.
 На середине поляны стоял обоз, готовый, очевидно, продолжать свой путь; многочисленная команда в стройном, боевом порядке как будто ожидала прибытия отряда дона Рафаэля. Эти всадники, числом около шести сот человек, представляли собою партиду Мучачо (Muchaho), т. е. дона Лопа Кастильо.
 В тени деревьев виднелась какая-то темная масса, выделяясь черным пятном на земле. То были солдаты партиды Эль-Фрейля. Они казались мертвыми: они спали!
 — Им хватит на целые сутки! — насмешливо сказал дон Лоп, указывая на них презрительным жестом.
 — Ты смеешься, брат. Значит, есть что-нибудь новое?
 — Да, поди сюда! — нервным, дрогнувшим голосом вымолвил он.
 — Подожди минуту!
 Полковник сделал кое-какие распоряжения, отдал несколько приказаний своим офицерам и, соскочив с коня, пешком последовал за братом.
 Дон Лоп отвел его на самый край полянки и там немного поодаль от других указал ему на человека, крепко спящего и связанного, как и все остальные.
 Дон Лоп взял факел и оба молодых человека низко склонились над ним.
 — Смотри на него хорошенько! — сказал дон Лоп и голос его вырывался каким-то свистом сквозь плотно стиснутые зубы.
 — Это ведь дон Хуан Педрозо! — сказал дон Рафаэль, — дон Торрибио так и говорил мне!
 — Лицо не важно! — вскрикнул дон Лоп нетерпеливо, — смотри на его левую руку.
 — Тысяча демонов! — вскрикнул молодой человек, голосом, который трудно передать словами, — ведь это он! Это убийца!
 Действительно, левая рука этого негодяя, лежавшая на виду на груди, не имела двух крайних пальцев.
 — Да, это он! — с глухою яростью подтвердил дон Лоп, — наконец-то, он в наших руках!
 — И теперь он уже не уйдет от нас! — продолжал дон Рафаэль, нервно пожимая руку брата.
 — Что же нам теперь делать? — спросил дон Лоп.
 — Не беспокойся более о нем, это уже теперь мое дело! Его бросят теперь так, как он есть, связанного, в одну из артиллерийских повозок, а затем, после сражения, мы с тобой посмотрим, что нам делать. Двое из моих людей, в которых я вполне уверен, не отойдут от него ни на шаг.
 — Смотри, чтобы он не сбежал! А давно ли он спит?
 — Не более, чем полчаса!
 — А когда должен проснуться?
 — Через двадцать четыре часа!
 — Ну, в таком случае тебе нечего беспокоиться. Часа через четыре, самое большее пять, мы будем полными хозяевами своего времени, а теперь нам следует спешить, потому что нас ждут!
 Взглянув еще раз на убийцу их отца, оба брата крупными шагами вернулись к своим отрядам.
 Пока командиры занимались своими частными делами, офицеры того и другого отряда не теряли время. Артиллеристы приводили в порядок и заряжали орудия; последние были совершенно новые и прекрасные во всех отношениях, и только что прибыли вместе с последним подкреплением, присланным из Испании, так что ни разу еще не употреблялись в дело.
 Триста человек из партиды дона Рафаэля обменяли свои кивера на шляпы матадоров, припрятав свои в переметные сумки, чтобы в известный момент иметь возможность опять надеть свои, сбросив чужие.
 Спящих бандитов Эль-Фрейля побросали в пустые артиллерийские повозки и крепко на крепко замкнули над ними крышки этих фургонов. Arrieros, т. е. арьергард готовился препроводить их в лагерь мексиканцев.
 Один из офицеров дона Лопа, человек очень преданный и весьма смышленый, имевший кое-какое сходство с доном Хуаном Педрозо, облекся в монашескую рясу мнимого Эль-Фрейля и готовился принять командование над переодетой в шляпы матадоров партидой.
 Осталось еще позаботиться о самом убийце.
 Двое солдат подняли его на руки, бросили в один из фургонов, и согласно строжайшему приказу своего начальника, став на обе стороны фургона, должны были ни на шаг не отступать от него.
 Убедившись, что все в надлежащем порядке, дон Рафаэль обратился с несколькими теплыми, прочувственными словами к своим офицерам и солдатам, затем, пожав еще раз руку брата, стал во главе остальных пятисот человек своей партиды и, повернув коня, покинул поляну.
 Первая часть задуманного им плана была уже выполнена, теперь оставалась вторая, — несравненно более трудная.
 Атака должна была начаться в пять часов утра, т. е. за час до восхода солнца.
 Теперь молодому полковнику оставалось лишь присоединиться со своими людьми к подкреплению, присланному ему главнокомандующим, и выждав сигнал орудий дона Лопа, атаковать врага разом с трех сторон. А дон Лоп взялся произвести переполох в испанском лагере.
 Мы оставим на время дона Рафаэля с его людьми, а проследим за доном Лопом, на которого возлагалась труднейшая, важнейшая и вместе с тем опаснейшая часть задуманного плана.
 От него требовалась в этом деле неслыханная смелость и ловкость.
 Когда фургоны, увозившие жандармов, скрылись во мраке леса, дон Лоп стал готовиться к дальнейшему движению вперед.
 Войска, которыми он располагал, были разделены им на две отдельные партиды и размещены таким образом, что как будто обоз все еще находился в руках испанцев, в этом заключалось самое главное. Надо было, чтобы испанцы, вообще по природе своей крайне недоверчивые и давно успевшие свыкнуться с этой войной, главным образом основанной на хитростях, засадах и захватах врасплох неприятеля, в чем сами они были близки к совершенству, надо было, повторяем мы, чтобы у них не явилось ни малейшего подозрения относительно того, что им готовилось.
 Обоз двинулся дальше в стройном порядке с авангардом и разведчиками впереди и на обоих флангах, но все было расположено таким образом, чтобы люди, по первому слову команды, могли соединиться в одну сплошную стену и идти в атаку в случае надобности.
 Немного ранее пяти часов утра, обоз был уже в виду неприятельских аванпостов.
 Обоза ожидали; но надо отдать справедливость, испанцы плохо охраняли свой лагерь; по небрежности ли, или же потому, что они полагали, что им нечего опасаться нападения мексиканцев, или по каким либо иным соображениям, но только весь лагерь поголовно спал крепким сном. Часовые сторожевых пикетов едва слышно окликнули и были захвачены в плен без боя, тоже самое случилось и на аванпостах, которые также, будучи захвачены врасплох, сдались без выстрела.
 В этот момент из цитадели города плавно взвилась ракета и в ответ ей взвились другие две ракеты с разных сторон. Тогда раскрылись одни из городских ворот и из них кинулись в траншеи войска, отважные защитники города, и открыли по неприятелю страшный огонь.
 Дон Лоп приказал навести свои орудия и дал залп картечью.
 Одновременно с этим мексиканцы открыли пальбу и ружейный огонь с двух других сторон; отовсюду стали раздаваться торжествующие крики.
 — Победа! Они в нашей власти! Мексика! Мексика! Нет пощады!
 Оставив триста человек команды для охраны орудий дон Лоп влетел бешеным аллюром во главе своей партиды в центр неприятельского лагеря.
 Испуганные такою внезапной неожиданностью испанцы повскакали второпях от сна, схватились за оружье и пытались сплотиться. Всюду завязались отдельные схватки, испанцы бились, как черти; бой кипел на всем протяжении лагеря, дрались повсюду. Мексиканцы, чтобы усилить смятение и беспорядок в неприятельском лагере, подбрасывали там и сям на палатки на крыши саклей и шалашей зажженные смоляные факелы, и менее чем в полчаса весь лагерь был объят пламенем.
 Вскоре сражение превратилось в настоящую бойню; мексиканцы никому не давали пощады, они резали и убивали бегущих, обезумевших от страха испанцев. Крики и стоны раненых и умирающих заглушали собою шум сражения. Испанские орудия, направленные на город были повернуты мексиканцами и направлены на лагерь; теперь они палили во всю по несчастным испанцам, бежавшим под этим градом пуль, ядер и картечи.
 Однако полковник Итурбид, проснувшийся одним из первых, успел собрать около себя от семи до восьми сотен человек и пытался восстановить порядок сражения.
 Все это были старые, бывалые солдаты, отважные в бою и прекрасно дисциплинированные, готовые пасть до последнего скорее, чем сдаться. Они проявили положительно чудеса храбрости и несколько раз им удавалось даже останавливать и оттеснять нападающих, но было уже слишком поздно, чтобы спасти лагерь; сражение было проиграно.
 Весь этот героизм не мог привести ни к чему иному, как только продлить еще на некоторое время отчаянную битву без всякой пользы и дать перебить до последнего этих героев.
 Полковник Итурбид понял это и скомандовал отступление. Испанцы стали отступать медленно, отбиваясь со всех сторон от неприятеля и размыкая ряды, чтобы укрывать в них бегущих товарищей, кидавшихся туда, как безумные.
 Так они отступали под неприятельским огнем гордые, надменные и неустрашимые. Проложить себе путь испанцам было не особенно трудно, так как мексиканцы только обстреливали их, но не преследовали серьезно: им не было причины опасаться вторичного возвращения испанцев под стены Анко-Сенорес, так как у тех не было ни пушек, ни оружия, ни зарядов, ни провианта, все было отбито у них неприятелем, в том числе пять знамен.
 Оставив на месте пятьсот человек раненых, которых они не имели возможности убрать, мексиканцы забрали в плен восемьсот человек солдат, не считая разносчиков торговцев и маркитантов, не участвовавших в сражении. Кроме того они захватили еще до 400 копий. Таким образом была снята осада с маленького городка Анко-Сенорес, стратегическое положение которого играло чрезвычайно важную роль для обеих воюющих сторон.
 Теперь история об освобождении от осады этого маленького городка перешла в область легенды, не столько вследствие необычайной смелости плана, сколько благодаря тому, что это событие связано с именем полковника Итурбида, ставшим впоследствии столь громким и столь трагически известным в истории мексиканской революции.
 Когда испанцы окончательно покинули окрестности города Анко-Сенорес, а преследовавшие их отряды вернулись в город и объявили, что неприятель ушел в горы Сьерры де ла Каденса, направляясь к маленькому городку Мапими, дон Рафаэль ввел обоз в город, затем, соединив свою партиду с партидой брата, ускоренным маршем направился в главную квартиру мексиканских войск, поручив отряду дона Торрибио эскортировать пленных, раненых и фургоны с оружием и снарядами, неприятельские знамена и орудия. Дон Хуан Педрозо, крепко связанный, и под конвоем двух конных солдат, запертый на ключ в одном из фургонов также следовал в обозе. Дон Лоп из предосторожности захватил ключ от фургона с собою, опасаясь, чтобы движимый любопытством дон Торрибио не вздумал открыть крышки фургона и, увидав своего тестя, не был удивлен такого рода странным с ним обращением. Такой случайности следовало избежать, во что бы то ни стало.
 Главнокомандующий принял обоих братьев чрезвычайно благосклонно и горячо поздравлял их с успехом их трудного предприятия и быстроты, с которой их рискованный план был приведен в исполнение.
 Действительно, сражение продолжалось не более часа, так что к восходу солнца все уже было кончено.
 На следующий день прибыл в главную квартиру посланный от конгресса, чтобы вручить трем командирам отрядов назначенные им от конгресса награды.
 Дон Рафаэль был произведен в генералы, дон Лоп — в полковники, а дон Торрибио Карвахаль — в батальонные командиры.
 Это было весьма справедливо, в особенности по отношению к дону Лопу, на долю которого выпала столь тягостная и рискованная роль, и который теперь, присоединясь к либеральной армии, доставлял ей отряд в шестьсот человек лихих, удалых кавалеристов, также горячо преданных делу освобождения, как и сам он.
 Вся армия одобряла и относилась сочувственно к отличию, коим был удостоен этот молодой человек.
 Спустя несколько дней после бегства своей дочери, увезенной доном Торрибио Карвахаль, как мы о том рассказывали в одной из предыдущих глав, дон Хуан Педрозо сам покинул свое ранчо, оставив в нем одну свою жену, и не сказав ей ни слова ни о причинах, побуждавших его к столь внезапному удалению, ни о том, когда он намерен вернуться.
 Прошло более года со дня его внезапного ухода, который донна Мартина положительно не знала чему приписать. Это кроткое доброе существо всегда безропотно сносила зверское обращение с нею мужа, и не могла придумать, чем она могла провиниться перед ним на столько, чтобы он в течение всего этого времени не дал ей ни какой вести о себе; она даже не знала, жив он или умер.
 Дочь писала ей уже два раза, сообщая о своем браке с доном Торрибио и уверяя ее в своем счастье, а в другой раз донна Мартина случайно узнала о том, что дочь ее благополучно родила ребенка, которого боготворит и что муж ее поступил в ряды действующей мексиканской армии, оставив жену в маленьком горном городишке Зимапан в провинции Мексико. Никаких других сведений о близкий и дорогих ей существах бедная старушка не имела.
 Она влачила очень печальное существование; особенно тяготило ее это одиночество; не желая оставаться совершенно одна в ранчо, она пригласила жить с собой двоих своих дальних родственников, людей чрезвычайно бедных, для которых это предложение ее было чистым благодеянием.
 С этого времени жизнь ее потекла покойно, однообразно, но скучно, потому что ничто не веселило и развлекало этих людей, не имевших в жизни никакой цели и никакой отрады. Однажды вечером, оставшись одна в общей комнате ранчо, донья Мартина печально размышляла о своей жизни, как вдруг, кто-то постучал в дверь довольно сильно и резко.
 Это было около десяти часов вечера, а столь позднее время считается в лесу совершенно неудобным для посещений, так как здесь все ложатся спать вскоре после заката солнца. Бедная женщина перетрусила в первую минуту, но затем успокоилась, подумав, что она никогда в своей жизни не делала никому зла, и что у нее были одни друзья, а врагов не было никогда; быть может, в сердце ее шевельнулась смутная надежда, что к ней вернулся ее муж.
 Она встала со стула и пошла отворять дверь.
 В комнату вошли несколько человек мужчин, а в полуоткрытую дверь она увидела при свете полной луны еще много других, неподвижно и безмолвно стоявших вокруг черного мула, на спине которого был привязан какой-то громадный тюк, неясные очертания которого смутно напоминали человеческую фигуру.
 Сердце бедной женщины, столько выстрадавшей в последнее время, невольно сжалось от страха; крик ужаса вырвался из ее груди, когда она увидела, что лица всех вошедших в комнату людей были скрыты под черными масками.
 — Успокойтесь, сеньора! — сказал один из замаскированных, — вам не грозит никакой опасности, мы не бандиты, не убийцы и не воры!
 — Но кто же вы такие, Бога ради? — воскликнула бедная женщина, с умоляющим видом сложив руки.
 — Мы судьи! — глухо ответил замаскированный, — но с вас не требуем никакого отчета, мы хотим только попросить вас ответить нам на некоторые вопросы, которые намерены задать вам, но прежде всего, прошу вас сесть и успокоиться: повторяю, вам нечего нас опасаться!
 Дрожа всем телом бедная женщина скорее упала, чем села на стул, который ей подвинул замаскированный незнакомец.
 Наступило непродолжительное молчание.
 — Ну-с, можете вы теперь отвечать, сеньора? — вежливо осведомился незнакомец.
 — Да, сеньор, я полагаю что могу!
 — Как вас зовут?
 — Мартина Долорес Пачеко Терраль.
 — Вы законная супруга Хуана Педрозо?
 — Да, сеньор!
 Здесь следует заметить, что замужние женщины в Мексике и Испании сохраняют свое девичье имя и фамилию.
 — Муж ваш покинул вас?
 — Да, сеньор, вот уже пятнадцать месяцев и семнадцать дней! — ответила бедная женщина.
 — А по какой причине он это сделал?
 — Я и сама не знаю, сеньор!
 — Вы не знаете?
 — Клянусь вам Пресвятой Богоматерью Гваделупской, моей святой покровительницей!
 — Я верю вам; а после своего ухода давал он вам какие-нибудь вести о себе?
 — Никогда! — ответила она, подавляя тяжелый вздох.
 — Вы одни живете?
 — Нет, со мной живут двое моих родственников, муж и жена; я просила их поселиться вместе со мною после того, как муж мой оставил меня, потому что полное одиночество страшило меня.
 — А это ранчо ваша собственность?
 — Нет, сеньор, этот ранчо и все, что в нем есть, принадлежит мужу, моего здесь нет нечего!
 — Но чем же вы живете?
 — Теми крохами, которые достались мне от моей семьи; муж мой, уходя, унес с собой все, что только мог захватить, даже и коней!
 — Однако у вас на конюшне есть животные!
 — Да, у меня их три — сеньор, одна дойная корова и коза, которые снабжают меня молоком.
 — Известно ли вам, где теперь проживает ваша дочь?
 — Мне говорили, что она живет в Зимапан — в провинции Мексико.
 — Да, она живет там; скажите были бы вы рады увидеть вашу дочь?
 — О, да сеньор! это было бы величайшей радостью для меня; я так люблю ее!… но, к несчастью…
 — Вы скоро увидите ее! — прервал старушку незнакомец, — пойдите разбудите ваших родственников.
 В этот момент они, как будто их звал кто, сами вошли в комнату; шум голосов разбудил и они поспешили одеться и выйти, чтобы посмотреть в чем дело.
 — Сеньора, — продолжал тогда незнакомец, тоном, не допускающим возражений, — надо, чтобы не далее как через час вы покинули этот ранчо, куда вы никогда более не вернетесь; двое из моих людей благополучно доставят вас в Гуано-хуанто (Guanojonante) а оттуда вам уже будет не трудно добраться до Замапана, где живет ваша дочь и где она ожидает вас. Ваши родственники могут сопровождать вас в вашем путешествии и по прибытии в Замапан вы найдете там вашу корову и козу. Спешите же со своими сборами в дальний путь и главное не оставляйте здесь ничего из принадлежащего вам. Мы привели с собой сильного молодого мула, который повезет на себе вашу кладь и пожитки, чтобы не обременять ими лошадей. Мы же все удалимся отсюда и будем ожидать там, на поляне, пока вы окончите сборы. И так, до скорого свидания, сеньора!
 По знаку незнакомца все замаскированные люди вышли за порог ранчо, а он сам вышел последним, но прежде чем запереть за собой дверь, еще повторил:
 — Так через час вы должны быть готовы!
 — Боже мой, Боже мой! что это значит? — воскликнула недоумевающая женщина, горестно воздевая руки к небу, как только она осталась одна со своими родственниками.
 — Это значит, сестра, что нам следует повиноваться! — проговорил последний. Мы в руках карателей за преступление этого демона Хуана. Ваш муж совершил, вероятно, какое-нибудь преступление и здесь разыгрывается страшная драма. Будем спешить, если не хотим, чтобы и с нами случилась какая-нибудь беда.
 — Это убьет меня! — воскликнула в отчаянии, ломая руки, донна Мартина.
 — Нет дорогая сестра, — ласково сказала жена ее родственника, — к чему вам приходить в отчаяние, ведь, вам предстоит увидеть вашу дочь, и вы будете счастливы как того заслуживаете.
 — Да, да! Дочь моя, дорогая моя Леона, я хочу видеть ее!
 Не прошло и получаса, как все сборы были окончены, все три лошади оседланы, мул нагружен, корова и коза уложены на мягкую подстилку из соломы на телеге, запряженной парой добрых коней и были отправлены вперед.
 — Мы готовы исполнить ваше приказание! — сказала донья Мартина, притворяя дверь ранчо.
 Незнакомец неподвижно стоял против этой двери.
 Услыхав голос доньи Мартины, он подал ей руку, подвел ее к одной из лошадей, сам помог сесть в седло и почтительно поклонившись сказал:
 — Прощайте, сеньора, вы хорошая женщина, будьте счастливы и Господь с вами!
 Затем поклонился и двум ее родственникам и пожелал всем им счастливого пути.
 — Прощайте, сеньор! — печально отозвалась донья Мартина, — Бог да простит вам то, что вы, если я только не ошибаюсь, намерены сделать.
 Пять минут спустя замаскированные люди остались на полянке одни.
 Прошло около получаса; они не шевелились и не проронили ни слова. Они, очевидно, хотели дать изгнанникам удалиться настолько, чтобы те не могли ни видеть, ни слышать того, что здесь должно было произойти.
 — Приведите ко мне этого человека! — сказал незнакомец.
 И он вошел в дом, куда за ним последовала добрая половина его товарищей.
 Остальные остались на поляне караулить все пути, выходящие на полянку.
 В комнату внесены были две свечи и поставлены на стол, перед которыми сидел незнакомец, отдававший приказания остальным.
 Затем в комнату привели дона Хуанито Педрозо; по знаку незнакомца ему развязали руки и сняли со рта повязку.
 Он оглядел недоумевающим, любопытным взглядом всю комнату.
 — Кто вы такие и чего вы хотите? — спросил он резким злобным голосом, — зачем привезли вы меня в этот ранчо, который принадлежит мне?
 — Мы привезли вас сюда, чтобы произвести над вами суд и как только приговор будет произнесен, каков бы он ни был, тотчас же привести его в исполнение на этом самом месте, где было задумано вами ваше гнусное преступление!
 Партизан презрительно пожал плечами.
 — Я положительно не понимаю, что вы хотите сказать. Если вы хотите меня зарезать, то зачем же дело стало? Вы сильнее меня! Но зачем, спрашиваю вас, вам понадобилось убить меня на глазах моей жены?
 — Вашей жены нет уже здесь! — отвечал незнакомец ледяным тоном, — она уехала уже с час тому назад, увозя все, что ей принадлежало!
 Несмотря на всю свою наглость, дон Хуан был поражен точно громом этим ответом незнакомца, однако очень скоро оправился и снова продолжал все тем же насмешливым тоном.
 — В чем же собственно обвиняют меня?
 — Вас обвиняют в том, что вы убили с целью ограбления дона Сальватора Кастильо и затем подожгли его ранчо!
 — Это нелепо! — пожав плечами, воскликнул партизан, — я почти не знал дона Сальватора Кастильо и не имел ни малейшей причины ненавидеть его.
 — Все это правда, но вы знали, что он богат и хотели отнять у него те три тысячи пиастров, которые он в тот же день получил при вас в Сан-Блазе!
 — Все это еще ничего не значит и не имеет ни малейшего смысла. Кто осмеливается обвинить меня в этом гнусном преступлении?
 — Именно гнусном! Обвинителем в этом деле является прежде всего сам покойный дон Сальватор, который перед смертью успел все сказать своему старшему сыну, затем священник, который делал вам перевязку, и наконец, вот этот пиастр, сорванный с шеи убитого вами человека. Вот она, эта монета, этот пробитый пиастр! Смотрите, тот ли это?
 И незнакомец протянул к нему руку с монетой.
 — Напрасно! Это лишнее! — воскликнул убийца, сделав при этом невольное движение, в котором сказался и суеверный страх, и отвращение, и отвернулся в сторону.
 — Возьмите эту монету, спрячьте ее, я не хочу ее видеть! — с нервным возбуждением заговорил он.
 — Значит, вы признаетесь в ваших злодеяниях?
 — К чему тут признаваться? вам все известно!.. делайте со мной что хотите!.. затем, подумав немного! он прибавил, — а ведь я был уверен, что убил его!
 Незнакомец обратился к стоящим по правую и левую сторону его, так же как и он замаскированных людей, и сказал:
 — Признаете ли вы, что этот человек по собственному своему сознанию признал себя убийцей, вором и поджигателем!
 — Да! — ответили почти в один голос все присутствующие.
 — Каков же будет ваш приговор ему?
 — Закон возмездия: око за око и зуб за зуб! — ответили мрачные судьи.
 — Так убейте меня и чем скорее, тем лучше — с ироническом смехом воскликнул партизан.
 — Хуан де Диос Педрозо, — продолжал незнакомец все тем же невозмутимо холодным, ледяным тоном. — Убийца, вор и поджигатель, по приговору суда Линча, ты должен умереть!
 — Благодарю! — насмешливо отозвался приговоренный к смерти, презрительно пожав плечами.
 — Вы приговариваетесь, — продолжал незнакомец, — быть сожженным живьем в стенах вашего ранчо, точно также как вы намеривались поступить с вашей несчастной жертвой в ранчо, подожженном вами!
 — О, вы не сделаете это! — воскликнул он с нескрываемым ужасом.
 Незнакомец сделал знак.
 Несколько человек накинулись на злодея, который выл от ярости и отчаяния и сопротивлялся, но не смотря на его бешеные усилия вырваться и избежать своей страшной участи, в одну минуту повалили на пол и связали не веревками, а железными цепями, затем заткнули ему рот, чтобы он не мог кричать.
 В таком виде его положили на стол в общей комнате ранчо и оставили там, а судьи медленно вышли, оставив дверь открытой, после чего дом подожгли в нескольких местах сразу и оцепили его со всех сторон, молча и угрюмо следя за ходом пожара, быстро обхватившего все здание.
 По прошествии не более десяти минут ранчо представляло собой один громадный пылающий костер и среди этого пламени можно было различить несчастного злодея, корчившегося и извивающегося в страшных муках.
 Пожар продолжался около часа, после чего от ранчо не осталось ничего, кроме кучки пепла.
 Судьи прождали еще час на полянке перед сгоревшим ранчо, затем водрузили посреди все еще курившихся развалин высокий столб, привезенный ими нарочно для этой цели, а к столбу прибили большую доску, на которой было написано крупными четкими буквами:
 «По суду Линча Хуан де Диос Педрозо, убийца, вор, поджигатель и изменник, был сожжен живьем в этом ранчо; таков закон возмездия, око за око и зуб за зуб!»
 Затем, так как судьям не оставалось ничего более делать здесь, все они сели на коней и мгновенно скрылись в темном лесу.
 Эта страшная казнь навела страх и ужас на всю страну.
 Никто не мог прямо указать на тех, кто привел ее в исполнение, но все догадывались, кто были эти люди, только никто не осмеливался назвать их по имени.
 Донья Мартина, поселившаяся у своей дочери, так и не узнала о страшной участи, постигшей ее мужа, и умерла много лет спустя, счастливая и довольная, окруженная своими внуками.
 Месяцев шесть или семь спустя после той страшной казни генерал дон Рафаэль Кастильо, серьезно раненый во время одного из своих смелых предприятий, которые были ему особенно по душе, приехал на поправку в свой ранчо у моста Лиан. Брат его, полковник дон Лоп, приехал вместе с ним; в это время была отпразднована свадьба доньи Ассунты с доном Рафаэлем с необычайной пышностью и торжеством.
 Церковь селения Пало-Мулатос оказалась слишком тесной, чтобы вместить все население не только этого пуэбло, но и всех окрестных дальних и ближних деревень и селений, так как каждый считал священным долгом присутствовать при бракосочетании столь прославленного генерала, желая доказать этим ему и всей его семье, в какой чести и почете он был у них у всех.
 Теперь скажу еще несколько слов. Дон Лоп, произведенный также в генералы и избранный в члены конгресса республики, по прежнему упорно отказывался от брака и умер холостым, пронянчив в продолжении многих лет, как сам он себе напророчил когда-то, детей и внуков брата, с которыми он никогда не расставался в течение всей своей жизни.
 Братья никогда более не встречались с доном Торрибио Карвахаль; причины этого окончательного разрыва остались для всех неразгаданными.
 В настоящее время семья Кастильо одна из самых влиятельных и уважаемых в Мексике. Она давно переселилась из лесов Тихоокеанского прибрежья в окрестности Мексико, и даже сами потомки этой семьи забыли, что их славный род ведет свое начало от скромного контрабандиста, проведшего всю свою жизнь в глухом девственном лесу близ Сан-Блаз.
 Теперь они и знатны, и богаты. Какое им дело до всего остального?!..
 Мы хотели описать здесь жестокие, зверские нравы этой полудикой страны, которые теперь, благодарение Богу, начинают, мало-помалу, выводиться даже и в этой отдаленной глухой стране. Не знаю, насколько нам это удалось.