Аннотация: Поль Феваль, признанный мастер авантюрного романа, на историческом фоне Франции 40-х годов прошлого века в увлекательнейшей форме представляет многогранность и хитросплетения человеческих судеб и страстей. На этот раз главным героем повествования является золото – несметные сокровища Обители Спасения – наследство семьи Боццо. Золото – это власть, но золото – это проклятье, оно убивает!
 Семейная легенда гласит, что в права наследства вступает сын, убив отца. Рок тяготеет над судьбами наследников семьи Боццо – полковником Боццо-Корона, его внуком Жюлианом и сыном Жюлиана, молодым художником Ренье. Сможет ли Ренье победить злой рок, или же сокровища завладеют всеми его помыслами? Самое страшное то, что такая опасность угрожает любому. Жажда наживы развращает – за это жестоко поплатился Винсент Карпантье, отец прелестной Ирен, возлюбленной Ренье, за это поплатились графиня Маргарита, доктор Самюэль и другие. Жажда золота – это болезнь, страшнейшая язва, разъедающая не тело, а душу. И все же – что сильнее? Магия золота или любовь? Низменные страсти, жестокие убийства и... противопоставляемая им чистая и преданная любовь Ренье и Ирен.
 Любителям авантюрного жанра книга П. Феваля доставит истинное удовольствие.


---------------------------------------------


 Поль Феваль
 Роковое наследство





 Часть первая
 УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВИНСЕНТА КАРПАНТЬЕ



 I
 БОЛЕЗНЬ ВИНСЕНТА

 В начале царствования Луи-Филиппа [1] в Париже, сотрясаемом заговорами республиканцев и легитимистов, существовал один дом, покойный и строгий, точно монастырь. Шум и суета большого города подступали к нему со всех сторон, поскольку расположен он был неподалеку от Пале-Рояля, в нескольких шагах от пассажа Шуазель, где в одном и том же помещении беззаботные водевилисты собирались на пирушки, а члены одного из самых знаменитых тайных обществ – на заседания. Но ни отголоски речей, ни мотивы куплетов не достигали той тихой, почитаемой едва ли не за святыню обители, которую безлюдье улицы Терезы оберегало от любых отзвуков человеческой комедии, будь то гневный протест или громогласное ликование.
 Ах, какой славой пользовался тогда чубчик короля-гражданина! А его серая шляпа! А его зонтик! Вряд ли существовал когда-либо монарх, более популярный, чем Луи-Филипп Орлеанский. Его портреты красовались во всех иллюстрированных журналах и на всех городских стенах, на каждом из этих портретов была изображена величественная груша с английскими бакенбардами, обладавшая поразительным сходством с оригиналом.
 Над душкой-королем шутили ласково, беззлобно, по-свойски; его величали «господином Вещью», «господином Некто», «Лучшей из республик»; его старшего сына никто не называл иначе, как «Цыпленочком», сестре его приписывали слабость к спиртному, все дружески похлопывали его по животу и обвиняли в том, что он обворовывает Тюильри и что однажды темной ночью он повесил на оконном шпингалете в Сен-Ле своего престарелого дядю, последнего Бурбона-Конде, дабы обеспечить будущность маленького герцога Омальского, – впрочем, очаровательного и умненького ребенка.
 Славное было время. Владельцы «Моды», «Шаривари», «Карикатуры» и других иллюстрированных изданий наживали бешеные деньги; зимой мальчишки лепили из снега тыквы, разумеется, тоже похожие на короля, и снабжали их пресловутой надписью:  «Толстый, жирный, глупый». 
 Куда уж популярнее?
 Лишь один человек в Париже был обласкан больше и обруган сильнее, чем король. Мы говорим о филантропе по прозвищу «Синее пальтецо», над которым от души потешались на всех перекрестках только из-за того, что он раздавал в районе Центрального рынка бесплатный суп беднякам.
 Не знаю, считается ли раздача супа занятием преступным или просто неприличным, однако дающие всегда кажутся подозрительными и бывают оболганными, а в конечном счете и уничтоженными теми, кто подобной благотворительностью не занимается.
 Причина проста.
 Последние составляют громадное, подавляющее большинство. Между тем мы с вами можем стать свидетелями торжества истинно высокой добродетели: тихий дом на улице Терезы принадлежал святому человеку, делавшему много больше, чем раздача супа. Имея немалое состояние, этот господин на собственные средства учредил благотворительное заведение типа государственного приюта.
 И можете мне поверить, что функционировало оно намного лучше казенного.
 Со временем к старику присоединилось несколько знатных особ, предпочитавших держать свои имена в тайне, и эти люди образовали вместе достойное восхищения коммандитное товарищество [2] помощи бедным.
 Дело было поставлено по всем правилам: заведение посещали всевозможные инспекции, служащие принимали посетителей и сортировали заявки.
 С утра до вечера здесь кипела работа, направленная на то, чтобы больше дать, подобно тому, как в других местах стремятся побольше взять.
 Делалось это без помпы и показухи, однако открыто и у всех на глазах.
 Так вот к чести парижан, они не только не преследовали полковника Боццо-Корона, хозяина того примечательного заведения, но и глубоко почитали старого филантропа, равно как и его умного генерального секретаря господина Лекока де ля Перьера. Париж не смеялся над их благотворительной деятельностью, тем более полезной, что направлена она была на ту категорию обездоленных, которых нужда нередко толкает на преступление.
 Полковник Боццо и его предприимчивый и пронырливый, как полицейская ищейка, помощник обследовали «дно» общества и несли его несчастным обитателям свои благодеяния.
 Париж не больно-то любит опеку, а тут, надо же, сносил заботу о себе без всякого раздражения и на особняк на улице Терезы взирал с благоговением.
 В субботу, 2 октября 1835 года, в начале шестого вечера высокий старец, зябко кутая свое сухощавое тело в просторное, подбитое ватином пальто, тяжело и медленно поднимался по широкой лестнице с первого этажа дома, где размещалась контора, в расположенные над ней апартаменты.
 Старик опирался на руку еще довольно молодого человека с энергичным и жизнерадостным лицом; сей господин был одет в щегольский, сшитый по последней моде костюм из добротной, хотя и кричаще-яркой ткани.
 Это были полковник Боццо и его «альтер эго» [3] господин Лекок; мы застали их в тот момент, когда по завершении праведных трудов каждый из этих людей мог вслед за Титом [4] воскликнуть: «День прожит не зря».
 Полковник, казалось, уже достиг самого преклонного возраста – мы говорим «уже», потому что жить ему предстояло еще долго, а, между прочим, те, кто был знаком с ним не один десяток лет, всегда знали его глубоким стариком.
 Уже во времена Реставрации ему давали более восьмидесяти.
 Лекок выглядел лет на тридцать-сорок, был крепок, широкоплеч и имел физиономию, которую можно было бы назвать банальной, если бы на ней не отражалась удивительная сметливость. Очки в золотой оправе смотрелись на этом человеке так уместно, что казались естественной чертой его лица, кроме того, всякий был бы неприятно удивлен, встретив сего господина без обычной связки брелков на поясе панталон, чуть оттопыренном наметившимся брюшком.
 – Мы раздали сегодня четыре тысячи триста двадцать девять франков, – заявил Лекок; полковник в это время переводил дух между первым и вторым пролетами лестницы.
 – Сегодня суббота, – будто оправдываясь, заметил старик.
 – Все равно, крутовато, на мой взгляд, – произнес Лекок. – Что за радость в мирное время выплачивать жалованье целой армии.
 – Зато, объявляя кому-нибудь войну, душа моя, мы разом зарабатываем вдвое больше, – мягко проговорил полковник.
 – Не спорю, но мы давно не воевали, – пробурчал Лекок. – А со времени последнего дела утекло уже более двухсот тысяч...
 – Последнее дело как раз и принесло нам двести тысяч, – напомнил старик.
 Лекок покачал головой.
 – Не спорю, – повторил он. – Но время – это тоже деньги, а мы потеряли уже по меньшей мере полгода. Полный простой!
 Старик поставил на ступеньку ногу, обутую в мягкую меховую туфлю.
 – Э-ге-ге! – усмехнулся он. – Время! Мы с тобой, Приятель, заживем получше, чем сейчас. Не пори горячку! Я как раз обдумываю одно дельце... Последнее в моей жизни!
 Лекок расхохотался.
 – Почему ты смеешься, душа моя? – спросил полковник.
 – Да потому, Отец, что с тех пор, как я себя помню, всякое дело, которое вы задумывали, бывало для вас последним... Их можно насчитать сотни две, не менее.
 – Одно из них станет-таки последним, Приятель, – печально проговорил старик, – самым последним! Все мы смертны – и даже я. Пойдем дальше, душа моя, держи меня покрепче. А еще меня беспокоит моя маленькая Фаншетта, ей пора замуж. Что за чудесное создание! Золотое сердце!
 Лекок промолчал.
 – Она тебе нравится? – осведомился полковник.
 – Да, – буркнул Лекок.
 – Ты ее ненавидишь, и она отвечает тебе тем же, иначе я непременно выдал бы ее за тебя, – произнес старик.
 – Благодарю! – отвечал Лекок. – Холостяцкая жизнь мне больше по нутру. К тому же, Отец, меня отодвинули на второй план. Вы теперь оказываете явное предпочтение дражайшему Винсенту Карпантье, архитектору-неудачнику, которого вытащили из штукатурной пыли. Не он ли поведет под венец мадемуазель Франческу Корона!
 Полковник искоса взглянул на Лекока. Глаза старика с мутными, будто старые стекляшки, зрачками, странно блеснули.
 – Не стоит завидовать моему другу Винсенту, – прошептал он. – У господина Карпантье – тяжелая работа.
 С этими словами полковник повернул ручку двери.
 Дверь отворилась с предупреждающим звоночком, на звук которого из соседней комнаты выбежала совсем еще юная девушка с невероятно огромными блестящими глазами, с уже сформировавшейся гибкой и чувственной фигуркой, с насмешливо вскинутыми бровями, высоким лбом и буйной гривой черных, как смоль шелковистых кудрей; девушка стремительно бросилась к старику, а тот сделал вид, что испугался ее порывистых движений.
 – Фаншетта, дорогая, – проговорил полковник, – в один прекрасный день ты меня сломаешь.
 – Мадемуазель Франческа ловка и прекрасна, как тигрица из Ботанического сада, – вставил Лекок с поклоном.
 – Я сделала тебе больно, дедушка? – спросило прелестное создание, именовавшееся Франческой или Фаншеттой.
 – Ну что ты, девочка! – воскликнул старик. – Твои руки, глаза, голос, улыбка – все в тебе мягче бархата.
 Фаншетта расцеловала деда в обе щеки, а затем повернулась к Лекоку.
 – Вы заставляете его слишком много работать, – недовольно произнесла она. – Вы обедаете с нами? Не думаю, поскольку в гостиной сидит Винсент Карпантье. Я его очень люблю, у него чудо, что за дочь! Ирен, какое красивое имя!
 Лекок передал красавице старика с рук на руки, а тот пробормотал, смеясь:
 – Ты, милочка моя, приглашаешь, одновременно указывая на дверь; впрочем, ты права, Приятель не смог бы сегодня остаться с нами.
 – Итак, мне отказали дважды, – воскликнул Лекок с наигранным весельем. – Не будет ли каких указаний, патрон?
 – Никаких, всего доброго! – ласково улыбнулся полковник.
 – Хотя... – спохватился он и выдернул руку из пальчиков Фаншетты. – Иди, голубушка, вели подавать обед. Сможешь ли ты и вправду заменить малютке Ирен мать, если... если... – пробормотал старик.
 Фаншетта замерла, устремив на него взор своих огромных глаз.
 – Иные люди, – продолжал старик скорбным тоном, – выглядят вполне здоровыми, но силы их подтачивает смертельный недуг.
 Полковник бросил быстрый взгляд на верного помощника, и морщины, набежавшие было на лоб Лекока, разгладились.
 – О чем ты говоришь?! Какой еще недуг?! – вскричала Фаншетта, всплеснув руками. – Неужели милая крошка останется сиротой!..
 – Винсенту ни слова! – строго приказал полковник. – Можно мгновенно убить человека, открыв ему правду о его состоянии. Будь осторожна.
 Когда потрясенная Фаншетта удалилась, Лекок произнес:
 – Благодарю вас, патрон. Вы меня успокоили. Я и кое-кто из наших друзей опасались, что этот Винсент перебежит нам дорогу.
 – Неблагодарный! – воскликнул полковник. – Ты же мой сын! Ты мой наследник. В завещании так и написано.
 – Не продолжайте, а то я разрыдаюсь, – прервал старика Лекок с ироническими нотками в голосе. – Наследство получают после смерти завещателя, а мы хотим, чтобы вы всегда были с нами. Кроме того, нам очень интересно, каков в точности размер уставного капитала...
 – Ты имеешь в виду наши сокровища? – в свою очередь перебил Лекока полковник, и в его тусклых глазах появился странный блеск. – Вы будете богаты, очень богаты! На себя я не трачу ни гроша. Я собираюсь обделать одно дельце... Выручка пойдет на приданое Фаншетте. Так что все – ваше, все! Ну, до свидания, Приятель!
 – Еще одно слово, – остановил патрона Лекок. – Так что, Винсент обречен?
 – Боюсь, что так, сын мой, – скорбно закивал старик. – Скоро, скоро  настанет день  и мне понадобятся люди, способные привести приговор в исполнение... Ну, до встречи!
 Лекок послал старцу с порога воздушный поцелуй и удалился со словами:
 – Отец, вы просто прелесть. Полковник запер дверь за засов.
 Оставшись один, он выпрямился. Выражение его лица резко изменилось.
 Напряженные раздумья, составляющие разительный контраст с обычной маской старческого благодушия, омрачили чело полковника.
 Он направился в сторону столовой твердым, осмелюсь сказать, мужским шагом.
 Однако, дойдя до порога, полковник машинально, в силу привычки, как это свойственно великим актерам, ссутулился, и руки его вновь по-стариковски затряслись.
 В столовой его ожидала Фаншетта и уже неоднократно упоминавшийся здесь Винсент Карпантье.
 Винсенту можно было дать лет тридцать пять. На его красивом лице лежал отпечаток долгих страданий.
 Он беседовал с Фаншеттой, стоя у окна, выходившего в небольшой, но засаженный великолепными деревьями сад, уже чуть тронутый дыханием осени.
 – Вы знаете, – говорила Фаншетта, – дедушка мне никогда ни в чем не отказывает. Я хочу, чтобы Ирен стала моей маленькой подругой. Когда она подрастет, мы дадим ей приданое – дедушка так богат и великодушен! – и она сможет выйти замуж за славного Ренье, который к тому времени станет красивым юношей.
 Лицом и фигуркой Фаншетта была уже женщиной, но душу сохранила совсем детскую. Через несколько месяцев красавице предстояло сделаться графиней Франческой Корона и узнать жизнь со всеми ее горестями и трагедиями.
 – Винсент рассказывал мне о своей жизни! – воскликнула девушка, подбегая к старику, чтобы проводить его к столу. – Теперь я все о нем знаю. Что за грустная и трогательная история! Дед, дедушка, дай же ему скорее побольше денег!
 – Винсент не из тех, – ответил старик, указывая на гостя, лицо которого вспыхнуло, – кому можно что-то давать – особенно деньги. Он предпочтет их зарабатывать.
 Полковник сжал почтительно протянутую руку Винсента и с чувством потряс ее.
 – Разве я не прав, друг мой? – добавил старик. – Мы горды, как Артабан. Малышка моя, хоть и взрослая на вид, еще говорит порой очаровательные нелепости. Наливай же нам суп, сокровище! Присаживайтесь, Карпантье, старина! Вы были архитектором и опустились до того, что превратились в простого каменщика, но мы подставим вам лестницу, по которой вы снова подниметесь наверх. Я сегодня голоден, как волк.
 Фаншетта легкой пташкой подлетела к деду, чуть коснулась губами его лба и налила старику пол-ложки супа. Принимая тарелку, полковник усмехнулся:
 – Ты набухала мне полную миску, как в трактире. Это, видно, потому, что мы заговорили о каменщиках.
 – Поверьте, господин Карпантье, – обратилась Фаншетта к Винсенту, передавая ему тарелку с супом, – дедушку вам сам Бог послал. Наш старичок, конечно, будет подшучивать над вами, как и надо мной, и вообще над всеми, но знайте, что, когда он берется за дело, несчастья отступают...
 – Скажи уж прямо, что я – само Провидение, – перебил ее полковник, поднося ложку ко рту. – Суп вкусен, но не следует взимать за него слишком высокую плату. Винсент, голубчик, не будете ли вы возражать, если я выставлю отсюда эту девчонку, чтобы она не мешала нам говорить о делах?
 Винсент Карпантье, и в самом деле работавший простым каменщиком, хотя вовсе не походил на такового ни одеждой, ни манерами, испытывал в эти минуты сильнейшее волнение.
 – Сударь, – сказал он, – если вы намереваетесь помочь мне вновь обрести утраченное положение, разве не обязан я этим любезнейшей мадемуазель?
 – Да что вы! Нисколько! – запротестовал старик. – Я никогда ничего не делал ей в угоду...
 – Во-первых, – перебила деда Фаншетта, обвив его шею очаровательной ручкой, – мне совсем не хочется уходить. И, грозя меня выгнать, вы, дедушка, поступаете нехорошо. Во-вторых, вы лжете немилосердно, поскольку всякому известно, что я верчу вами, как хочу!
 Полковник притянул ее к себе и сжал в объятиях.
 – У вас у самого очаровательная дочь, господин Карпантье, – проговорил он – и можно было подумать, что старик не в силах совладать с невольным волнением. – Поэтому вы легко поймете мою любовь к этому чертенку.
 Приложив губы к самому уху деда, Фаншетта шепнула:
 – Дед, погляди на него хорошенько. Он вовсе не похож на больного.
 – Черт побери! – вскричал полковник. – Мы здесь не для того, чтобы разводить сантименты. Ешьте, мои дорогие! Надеюсь, наш друг Винсент будет доволен лакомством, которым я угощу его на десерт!
 Поверх седовласой головы деда Фаншетта устремила взор на гостя.
 «Дед ничего не ответил, – думала девушка. – По-моему, Карпантье выглядит вполне здоровым, но дедушке виднее... Бедняжка Ирен!»

 II
 ДЕСЕРТ

 В доме полковника внушала уважение каждая мелочь. Обед отличался ненавязчивым изобилием, вышколенные слуги больше всего напоминали лакеев из журнала «Поучительные истории». Полковник не пил ничего, кроме воды, но с игривым видом то и дело наполнял дрожащей рукой рюмку Карпантье. Фаншетта щебетала за едой, как птичка.
 – Я должна поведать тебе его историю, дедушка, – говорила она. – Он сам никогда не расскажет тебе всего того, что открыл мне. Они жили счастливо, я имею в виду Винсента и его жену. Ее звали Ирен, как и нашу дорогую крошку. Она была красавица-раскрасавица и совсем еще молодая. Винсент имел свою контору, для начинающего дела его шли совсем неплохо, и вдруг – раз! Ирен, его жена, всего через несколько месяцев после рождения дочери, похожей на нее, как две капли воды, начинает кашлять и чахнуть. Доктора прописывают воды, потом – Италию; работу приходится бросить. Да что там деньги! Винсент и жизнь бы отдал...
 – Бедняга Винсент! – перебил ее полковник, удачно замаскировав зевок. – Вот уж горе так горе!
 – Так продолжалось три месяца, – рассказывала дальше Фаншетта. – Ирен умирала в страшных мучениях! Винсент возвратился во Францию без жены, в глубоком трауре. Он привез с собой двоих детей, вторым был очаровательный мальчик, очень полюбившийся покойной госпоже Ирен. Мальчика зовут Ренье, он уже почти юноша. Чтобы вырастить двоих, Ренье и малышку Ирен, Винсент взялся за мастерок и стал зарабатывать на жизнь трудом своих рук...
 – Дорогая моя,  –  проговорил полковник, отодвигая тарелку, – как ты замечательно рассказываешь! Который час?
 – Это еще счастье, что ему повстречался Ренье! – продолжала Фаншетта с отчаянным упорством ребенка, которому не дают досказать начатое. – Ты глубоко заблуждаешься, дедушка, если полагаешь, что Ренье для Винсента стал обузой. Нет! Ренье следит за домом, на нем все хозяйство, он учит мою маленькую Ирен читать и писать. Ах! Если бы он мог найти работу, чтобы помочь своему старшему другу! Посмотри! У Винсента даже слезы выступили на глазах; он сегодня говорил мне: «Этот мальчик послан мне Богом. Если б не Ренье, кто бы приглядывал за моей дочуркой? Когда он с ней, я ни о чем не беспокоюсь. Он силен, а главное, смел, как взрослый мужчина. И при этом ласков и заботлив, как самая нежная женщина. Я словно оставляю Ирен со старшей сестрой». Он даже больше сказал: «Я словно оставляю Ирен с родной матерью!» Правильно я передаю, господин Винсент?
 Винсент обратил на девушку благодарный взгляд, вслух, однако, произнес:
 – Довольно говорить обо мне и моих делах.
 – Что вы, что вы, – вставил полковник, – меня чрезвычайно интересует ваша судьба. Фаншетта здесь полная хозяйка, не так ли, сокровище мое? Она, когда хочет, из меня прямо-таки веревки вьет. У меня никого нет, кроме нее, а потому...
 – А потому, дедушка, ты хочешь меня выставить, – перебила его девушка, лицо которой светилось умом и добротой. – Я вижу это по твоим глазам. Ну что ж, я буду послушной и тут же исчезну, если вы оба, ты и господин Карпантье, пообещаете мне одну вещь. Не бойся, дед, самая большая жертва потребуется не от тебя. Я хочу, чтобы Ренье поступил в коллеж, а Ирен – в пансион. Договорились?
 Фаншетта вскочила со стула, ее розовые губки замерли на высоте дедушкиного лба.
 – Договорились, – ответил полковник.
 Осыпав голову старика множеством нежнейших поцелуев, Фаншетта спросила:
 – А вы согласны, господин Винсент?
 – О! Я? – воскликнул тот, и глаза его увлажнились. – Если бы я мог дать своим детям образование...
 – Что ж, решено, – с явным нетерпением сказал полковник. – Вели подать кофе, киска, и иди почитай «Робинзона Крузо», пригодится: вдруг попадешь на необитаемый остров! По крайней мере, будешь знать, как сделать зонтик из шкур!
 Фаншетта совершенно по-мужски пожала Винсенту руку и исчезла за дверью.
 Старик поглубже уселся в кресло, запахнул полы теплого халата и покрутил в задумчивости большими пальцами.
 – Скажите, друг мой, – обратился он к Винсенту после продолжительного молчания самым спокойным голосом, – что бы вы сделали, если бы ваша дочь в возрасте моей Фаншетты полюбила бессовестного мерзавца?
 – Мерзавца? – вскричал Винсент с неподдельным ужасом. – Чтобы очаровательная Франческа полюбила мерзавца!
 Слуга принес кофе.
 – Сам бы выпил, – пробормотал полковник. – Прямо-таки волчий аппетит. Я положу вам сахару. Ступай, Джампьетро, нам ничего не нужно.
 Лакей удалился.
 – Джампьетро – сицилиец. У нас в Катании [5] это значит – Жан-Пьер. В Неаполе имени Жан соответствует Джован. Моего кучера зовут Джован-Баггиста. Мы все немного итальянцы.
 Полковник подержал полкусочка сахара над паром, поднимавшимся из чашки Винсента, и повторил свой вопрос:
 – Так что бы вы сделали? Винсент колебался.
 – Убили бы вы его? – осведомился старик.
 Ложка выпала из рук Винсента. Хозяин благодушно рассмеялся.
 – Я в былые времена слыл весельчаком, – проговорил он, – любил, знаете ли, пошутить... Пейте кофе, друг мой, пока не остыл. У каждого, разумеется, свои горести и беды. Хотите, я скажу вам правду? Вы затаенный честолюбец, вас распирают изнутри дьявольские желания.
 Полковник посмотрел на Винсента в ту минуту, когда тот подносил чашку к губам. Взгляды мужчин скрестились. Винсент вздрогнул.
 Старик грыз кусочек сахара.
 – На меня это подействовало возбуждающе, – заметил он, – сам знаю, но я и не собираюсь ложиться. Нам с вами предстоит поработать этой ночью.
 В глазах Винсента все явственней читался испуг.
 – Этого еще не хватало, – неожиданно поддел его полковник. – Неужто я имею дело с трусом?
 – Вы говорили об убийстве... – прошептал Винсент. Старик сухо усмехнулся.
 – Черт побери! – воскликнул он. – Тот чудак убьет себя сам. Не беспокойся и позволь мне называть тебя на «ты», мне так удобнее. Итак, мы говорили, что поместим малютку Ирен в хороший пансион, а Ренье определим в коллеж. Коллеж и пансион ты можешь выбрать по своему усмотрению, друг мой...
 – Как мне благодарить вас, сударь?.. – начал было Карпантье, и вызванный радостным волнением румянец оживил его бледное лицо.
 – Почему ты решил, что тебе стоит благодарить меня? – холодно прервал гостя старик.
 Карпантье был совершенно сбит с толку.
 – Я уверен, – пролепетал бывший архитектор, – что такой человек, как вы, не заставит меня делать ничего унизительного для моей чести.
 – Вот дьявол! – неприязненно поморщился старик. – В иные минуты, друг мой, мне кажется, что ты – круглый дурак. Не сердись: я слыву лицемером из-за того, что не швыряю денег в Опере и на Бирже, однако, котик, я еще никогда никого не убивал, а начинать поздновато... Не извиняйся, посмотри мне в глаза. Ты понравился Фаншетте, что ж, тем лучше для тебя! Это принесет тебе счастье. У тебя славное доброе лицо; у меня слишком много врагов, а потому я не бросаюсь друзьями. Ты честолюбив, как я тебе уже заметил. Знал ли ты это раньше?
 Под пристальным взглядом полковника Винсент опустил глаза. Архитектору было явно не по себе.
 – Ты зарабатываешь на хлеб своими руками, – продолжал полковник, – трудишься от зари до зари, но в твоей жизни были дни, когда ты страстно мечтал разбогатеть. Признайся.
 – Это верно, – чуть слышно проговорил Карпантье. – Моя жена была так хороша, и я так безумно любил ее!
 – Твоя дочь будет красавицей! – заметил полковник.
 – Прошу вас, сударь, – перебил его Карпантье, – скажите, чего вы от меня хотите. А то от ваших намеков меня бросает в жар.
 Старик в ответ лишь кивнул головой и позвонил в колокольчик, который находился на столе у него под рукой.
 – Джампьетро, – сказал полковник вошедшему слуге. – Джован-Баттиста доест свой обед через полчаса. А сейчас пусть запрягает.
 – Любезнейший, – произнес старик, вставая и опираясь на плечо Карпантье, – вы снова станете архитектором, это я вам гарантирую. Если бы я даже попытался забыть о своем обещании, Фаншетта быстро напомнила бы мне о нем. Придет время, и вы построите мне замок, особняк, часовню, но сегодня вы – каменщик: этой ночью мне понадобятся только ваши молоток и зубило.
 – Этой ночью? – Переспросил Карпантье с нескрываемым удивлением. Через несколько секунд он добавил: – У меня нет с собой инструментов.
 Полковник потрепал Винсента по щеке, как упрямого ребенка.
 – Пошли, пошли, – пробормотал старик, – поговорим по дороге. Птичка моя, нынче уже никому не выпадает пять номеров подряд. Со мной в свое время такое случилось, благодаря чему сама маркиза де Помпадур [6] пожелала взглянуть на меня. Премиленькая была плутовка. Не стану утверждать, что в лице столь древнего Мафусаила, как полковник Боццо, вам выпал крупный выигрыш, и все же это удача – и немалая. Что может меня разочаровать, так это лень, подозрительность или излишнее любопытство. Малютка Ирен, судя по всему, вырастет ослепительной красоткой. Для дочери бедняка это скорее несчастье. Если я говорю: «берись за дело», значит, инструменты у меня готовы.
 Хозяин и гость спустились в вестибюль. Слышно было, как во дворе пофыркивает лошадь, которую запрягают в карету.
 Винсент размышлял.
 Открывая дверь на улицу, старик оглянулся и снова в упор посмотрел на Карпантье.
 – Голубчик, – промолвил полковник, – если душа не лежит, еще не поздно повернуть назад. У меня есть тайна, которую тебе никогда не разгадать.
 – Необходимо что-то спрятать? – полушепотом спросил Карпантье.
 – Что-то... или кого-то, – ответил он. – Как знать...
 Запряженная в экипаж лошадь нетерпеливо била копытом. Джован-Баттиста взобрался на козлы, а ливрейный лакей застыл перед дверцей кареты.
 – Идемте, – решился Винсент. – У меня нет оснований не доверять вам, вы всю жизнь делали только добро; я боюсь самого себя. До сих пор я проигрывал всякий раз, когда пытался испытывать судьбу.
 – В таком случае, – возразил ему старик, – вам пришло время сыграть ва-банк. Удача, поди, давно вас поджидает.
 И полковник обратился к кучеру:
 – Джован, у тебя и суп остыть не успеет. Быстренько отвези нас на улицу Славных Ребят, ко второму входу в пассаж Радзивилла. Там мы выйдем, а ты прямиком домой.
 Карета тронулась и через три минуты уже была на улице Славных Ребят. За это время мужчины не произнесли ни слова.
 Покинув экипаж, полковник и его спутник нырнули в грязный и сырой пассаж – бельмо на глазу Пале-Рояля. Как только хозяин и гость вышли из кареты, Джован тронул поводья и умчался прочь.

 III
 ТАИНСТВЕННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

 Винсент и полковник выбрались из пассажа Радзивилла неподалеку от того места, где вдоль стены Банка стоят фиакры. Вокруг не было ни души. Полковник Боццо зябко ежился в своем теплом пальто, но выглядел при этом весьма бодро.
 – У нас с тобой, мой милый, вроде как приключение получается, – заявил он. – Я, знаешь ли, не часто развлекаюсь! Хотя в свое время я любил поволочиться за юбками на пару с этим простачком Ришелье [7] . Он был неплохим малым, только я уводил у него всех герцогинь. С тех пор, понимаешь ли, прошло восемьдесят лет, а я все еще хоть куда. Впрочем, с годами я остепенился. Беги возьми фиакр, третий с краю, с зелеными фонариками, видишь, где кучер спит.
 Винсент исполнил приказание. Затем он помог полковнику сесть в экипаж, и старик, опустив переднее стекло, крикнул кучеру:
 – Улица Сены, пассаж Нового моста. Да поживей. Э-ге-ге! – добавил полковник, поднимая стекло. – От жары мы тут не погибнем. Скажи, надеюсь, ты не питаешь личной неприязни к семье несчастного Карла X [8] , томящегося на чужбине. Знатный охотник был...
 – Если бы я знал, что дело носит политический характер... – живо перебил его Карпантье.
 – То что: обрадовался бы или наоборот? – вскинул брови старик.
 – Заклинаю вас, сударь, скажите мне откровенно, речь идет о спасении человека? – взмолился Винсент.
 – Прежде всего, – проговорил полковник, тон которого становился все более игривым, – я сделаю так, что вы сами, друг мой, не сможете ответить на собственные вопросы. Мы тут не на исповеди. Вы меня, черт побери, как судья допрашиваете!
 Старик расстегнул пальто и извлек из внутреннего кармана лоскут шелка, узкий и очень длинный.
 – Подставляйте-ка голову, – скомандовал полковник. – Ох, ей-ей, я сегодня в отличном настроении!
 Винсент посмотрел на него и постарался улыбнуться.
 – Клянусь честью, – произнес бывший архитектор тихо-тихо, словно в ответ на тайные сомнения, поднимающиеся в его душе, – я уверен, что у вас добрые намерения.
 – Что ж, благодарю! – отвечал полковник, завязывая Винсенту глаза шелковой лентой. – Очень мило с вашей стороны, что вы не считаете меня негодяем. Это уже немало. Не двигайтесь. В Неаполе я был знаком с дедушкой герцогини Беррийской. В хорошенькую же она влипла историю!
 Винсент вздрогнул. По всей Франции только и говорили, что о вдове герцога Беррийского, скрывавшейся от полиции своего дядюшки Луи-Филиппа после неудачной попытки поднять восстание в Вандее.
 – Не двигайтесь, – повторил полковник. – Таков уж закон всех революций. Луи-Филипп или его дети лет через пятнадцать-двадцать сами окажутся в стане заговорщиков. По мне так лучше сидеть на козлах, как наш кучер, чем на троне. Хуже места нет. А между тем сколько людей мечтают о нем и тем себя губят. Могу поспорить, вы уже ничего не видите.
 – Ровным счетом, – отвечал Винсент.
 – Все равно, намотаю уж всю ленту до конца, – пробормотал старик.
 С той минуты, как Карпантье на время лишился зрения, лицо полковника резко изменилось, и хотя руки старика по-прежнему дрожали, действовал он с поразительной ловкостью.
 – Сам понимаешь, – продолжал полковник, – когда порядочный молодой человек может ответить полицейскому: «Обыщите меня, если хотите, но я ничего не знаю», то чувствует себя намного уверенней. Во времена Мюрата [9] твой покорный слуга отсидел одиннадцать дней и одиннадцать ночей в тайном укрытии замка Монтелеоне. Там, вестимо, не рай, но все лучше, чем в тюремной камере, а? Как по-твоему?
 – Стало быть, речь идет о тайном укрытии? – спросил Винсент.
 – А ты думал, друг мой, что мы едем к Людовику XVII? – поинтересовался полковник вместо ответа. – Вот уж поистине несчастное создание! Моя голова была уже седа, когда Людовик XVI с Марией-Антуанеттой отправились на эшафот [10] . Чего только я не повидал в жизни! Чего только я не знаю! Один из Бонапартов, сын королевы Гортензии – красивая была женщина, черт побери, – в прошлом году достиг совершеннолетия. Вокруг Тюильри ведется большая игра. Мне известны пять-шесть меченых шаров, не считая республиканского. И, знаешь ли, в этой игре путь к трону нередко пролегал через тайное укрытие... Готово! – удовлетворенно воскликнул старик. – Ну, сыграем в жмурки? Скажи-ка, сколько пальцев у меня на руке? – спросил он Винсента.
 Фиакр обогнул Академию и выехал на улицу Сены.
 – Повязка непроницаема, как могильная плита, – подумал вслух Карпантье.
 – Тем лучше, котик! – хихикнул полковник. – Ты вел себя хорошо. Теперь мы тебя принарядим, не то прохожие удивятся, заметив молодого приличного господина с головой мумии. Ох, уж эти прохожие, сколько же с ними мороки!
 С этими словами полковник извлек откуда-то широкий плащ.
 – Сперва правую руку, – подсказывал старик. – С меня пот прямо градом льет. Теперь левую. Так. Капюшон, теперь все шито-крыто. А уж если кто будет любопытствовать, мне придется признаться, что один из лучших хирургов столицы сделал тебе операцию по удалению катаракты. «Какое счастье! – воскликну я. – Когда снимут повязку, мой друг снова увидит свет!»
 Фиакр остановился у входа в пассаж. У Винсента от всей этой несуразной болтовни голова шла кругом.
 Полковник с легкостью соскочил на мостовую. Он стал совсем другим человеком с той минуты, как повязка скрыла его от глаз Винсента.
 Расплачиваясь с кучером, полковник обратился к нему с такими словами:
 – Любезный, помогите-ка мне высадить моего бедолагу-сына, он простыл, и я его закутал, как мог. До чего же хилая пошла нынче молодежь! Хорошо еще, что нам недалеко. Мы живем здесь, в здании пассажа.
 – Прохладный вечер, – отозвался кучер, обеими руками поддерживая Карпантье. – А я и не заметил, что везу больного. Надо его сразу уложить в кровать и дать ему чарку подогретого вина.
 В пассаже полковник взял своего мнимого сына под руку; лицо Винсента полностью скрывал капюшон.
 – Я делаю вид, что поддерживаю тебя, – проговорил старик, – на самом же деле это ты должен держать меня покрепче; давненько мне не доводилось столько ходить пешком. Мы идем на стоянку фиакров на набережной возле Нового моста.
 – А зачем понадобилось менять фиакр? – полюбопытствовал Карпантье.
 – Затем, что ты мог запомнить номер того, на котором мы ехали. Как видишь, я откровенен, такова уж моя натура. Возможно, сегодня ты и не заметил номера, твое любопытство пока еще не проснулось, но завтра...
 – А завтра будет то же самое? – удивился Винсент.
 – Через полчаса ты окажешься на месте и сам сообщишь мне, сколько времени займет работа... – проговорил полковник. – Осторожно! – вскричал он. – Тут порог: помоги мне.
 Они пересекли улицу Мазарини и ступили на узкий тротуар улицы Генего.
 Полковник все тяжелее наваливался на руку своего спутника, а тот следовал за стариком машинально, Погруженный в глубокую задумчивость.
 Сталкиваясь с загадкой, человек, естественно, пытается ее разрешить.
 Поначалу Карпантье, будучи честным малым, терзался сомнениями.
 Затем политические ребусы, которыми заморочил ему голову старик, живо увлекли воображение Винсента.
 Теперь же разгоревшееся любопытство мгновенно переросло в навязчивую идею.
 Ум Карпантье лихорадочно заработал, отыскивая способ подсмотреть, выяснить, узнать.
 Проницательный взгляд полковника, пронзая капюшон плаща, многослойную повязку и сам череп молодого человека, казалось, проник в сокровенные мысли Винсента.
 – Так я и знал, – пробурчал старик. – Ничего другого нельзя было и ожидать. Пошло, поехало, вы, мой друг, уже ищете разгадку. Если найдете – вам же хуже, но будьте спокойны, постараюсь, чтоб этого не случилось.
 У боковой двери Монетного двора полковник остановился передохнуть, хотя отнюдь не выглядел усталым.
 – Ох, как далеко, – прошептал он. – Еще во времена Империи я мог пройти добрых пол-лье, не запыхавшись, но в 1820 меня в первый раз прихватил ревматизм... Вперед! Многие из тех, кто тут околачивается, попадут на кладбище Пер-Лашез куда раньше меня. О чем задумался, друг мой?
 – Я вспомнил, – отвечал Винсент, – о моей маленькой Ирен, она сейчас ждет меня; и еще я подумал о Ренье, который присматривает за ней.
 – Вот это разумные мысли, – похвалил бывшего архитектора полковник. – Всего за несколько дней ты обеспечишь этим детям прекрасное будущее.
 Он окликнул кучера, дремавшего на козлах, и, подождав, пока тот откроет дверцу, втолкнул Карпантье в коляску.
 – Спрячься поглубже и не высовывайся, – распорядился старик. – Наберись еще немного терпения, скоро мы будем на месте.
 Затем полковник отошел от своего спутника и тихо заговорил с кучером.
 Винсент, как ни напрягал слух, не смог разобрать ни единого слова.
 Через полминуты полковник вернулся и сел рядом с Карпантье.
 – Поживей, любезный, – крикнул старик кучеру, когда дверца уже закрывалась. – Получите приличные чаевые!
 Устроившись в фиакре, полковник потер руки и произнес с нескрываемым удовлетворением:
 – Отдохнуть-то как хорошо, а, племянничек? Завтра пойдем через Вандомский пассаж или через какой-нибудь другой, но чтоб обязательно рядом со станцией: я просто без ног!
 Кучер подстегнул лошадей, а те рванули с места крупной рысью.
 «Если сосчитать все повороты, – думал Винсент, – то можно приблизительно определить направление и расстояние...»
 Все время, что они ехали, ум Карпантье напряженно работал.
 Всякому известно, что пассажир чувствует любой поворот экипажа даже слишком хорошо, особенно если локоть попутчика прижимает этого пассажира к боковой стенке.
 Не прошло и двух минут, как Винсент полностью убедился в этом.
 Фиакр свернул направо, и Карпантье уловил это вполне отчетливо.
 – Ну вот, ты уж и пошел высчитывать, – добродушно расхохотался полковник. – Держу пари на пятьдесят сантимов, что через полчаса ты не сможешь сказать, едем ли мы по дороге на Версаль или на Сен-Дени.
 – Так, значит, мы покинем город?! – вскричал Винсент.
 – Может, покинем, а может, и нет, милок, – ухмыльнулся старик. – Я совершенно уверен, что ты не проговоришься на этот счет. Если кто и станет тебя расспрашивать о подробностях ночного путешествия, единственное, что ты сможешь с уверенностью ответить, так это то, что тебя не вывозили за пределы твоей отчизны, за границы Франции, простирающейся до Фландрии и Брабанта на севере, Швейцарии на востоке, Средиземного моря на юге и Атлантического океана на западе. Ха! Могу даже чистосердечно признаться тебе, что мы находимся на улице Сент-Оноре. Так вот, угадай, едем ли мы к Центральному рынку или, наоборот, в сторону улицы Руль? Ну? Что скажешь?
 Карпантье ответил не сразу. А когда заговорил, сказал следующее:
 – Вы не просто порядочный человек, вы слывете святым, и, кроме того, в вашем возрасте всякий готовится предстать перед Богом. Если бы речь шла обо мне одном, я еще мог бы колебаться, но ради моих детей я не имею права упустить подобную возможность. Да, верно, я хотел понять, куда мы едем, но теперь отказываюсь от дальнейших попыток. Будь, что будет!
 Полковник по-отечески потрепал своего спутника по щеке.
 – Ты, брат, хитер, – прошептал старик, – но меня не обманешь...
 Колеса теперь бесшумно катили по мягкой земле. Это мог быть широкий бульвар или загородная дорога.
 Фиакр ехал уже не меньше четверти часа.
 «Если через десять минут снова начнется тряска по булыжникам, – подумал Карпантье, – это будет мостовая Нейи; я уверен, что мы на Елисейских полях».
 Колеса загрохотали по камням минут через пять.
 Еще через четверть часа экипаж запетлял по ухабистым, круто взбегающим в гору улочкам.
 – А ну-ка угадай, – неожиданно спросил полковник, – где мы, на Монмартре или в квартале Муфтар? Париж велик, а с предместьями – просто необъятен.
 И в этот миг фиакр остановился.
 Полковник кликнул кучера, который и помог Винсенту выйти из экипажа. Но потом Карпантье не услышал ни удара дверного молотка, ни стука в ворота, Ни звонка. Только заскрежетал ключ в ржавом замке.
 – Полагаю, вы не в обиде, любезный? – произнес полковник. – Пятнадцать су на чай! Будь у вас побольше таких клиентов, вы бы сами разъезжали в экипаже!
 За калиткой Винсент ступил на мягкую землю, затем почувствовал под ногами песок. Потом Карпантье сделал еще несколько шагов по траве.
 Судя по всему, он находился за городом.
 – Осторожно! – сказал полковник. – Тут порог. Поднимай ноги!
 Винсент насчитал пять ступенек. Далее была дверь.
 Причем дверь узкая: полковник пропустил Винсента вперед, но тот тем не менее задел своим плащом стену, в которой был пробит вход. И не просто задел: продолжительное шуршание плаща о каменную кладку свидетельствовало о необычайной толщине стены.
 – Теперь, малыш, лестница, – проговорил старик. – До чего же крутая, завтра я не разогнусь. Но ничего, посплю подольше. Когда совершаешь добрые дела, не следует прислушиваться к жалобам старых костей.
 И полковник поднялся по винтовой лестнице, верхние ступеньки которой он, судя по стонам и вздохам, одолел с немалым трудом.
 Следуя за своим провожатым, Винсент не раз касался стены рукой. Стена была влажной.
 Наконец полковник остановился и с облегчением вздохнул.
 – Уф, пришли, – прошептал он. – На башню собора Парижской Богоматери мне, пожалуй, уже не взобраться. Входите, друг мой, вот мы на месте, можете приступать, к работе.
 С этими словами старик открыл третью дверь. Шагнув вперед, Винсент вдохнул тяжелый спертый воздух и подумал, что очутился в теплице.

 IV
 НАЧАЛО РАБОТЫ

 Старик же прямо ожил в этой удушливой атмосфере. Голос его звучал бодро; с шумом захлопнув дверь, полковник спросил: – Ну, как тебе здесь нравится, малыш? Не следует выпускать отсюда тепло. Ну-ка наклони голову, повязка тебе больше не нужна. Ты, может, думаешь, что попал в сказочный дворец? Я молчу. Пусть то, что ты увидишь, станет для тебя сюрпризом.
 Полковник принялся неторопливо разматывать шелковую ленту. Когда она наконец спала с глаз Карпантье, тот едва устоял на ногах.
 Со всех сторон Винсента окружала ослепительная белизна.
 Он зажмурился.
 – Где я? – не скрывая радости, вскричал старик. – Тебе надо было бы воскликнуть: «Где я?» Это как нельзя более подходит к ситуации. Когда юного доктора Вилльяма тайно привозят на заставу Сен-Мартен принимать роды у герцогини, и снимают с него повязку, он всякий раз произносит: «Где я?» То, что ослепило тебя, котик, вовсе не снег. У нас тут двадцать пять градусов тепла и отменная печка, которой ты не увидишь, но гудение которой можешь услышать. Глаза твои постепенно привыкнут к белизне простыней, которыми я собственноручно обтянул стены – на тот случай, если ты попадешь сюда когда-нибудь снова; тогда ты наверняка не узнаешь этой комнаты. Ну ладно, хватит щуриться, мы сюда не в жмурки играть пришли.
 Но Карпантье широко открыл глаза еще при упоминании о простынях.
 Он огляделся и увидел, что и в самом деле находится в своеобразной палатке, имеющей форму куба или коробки, стенки и потолок которой образованы натянутыми на веревки простынями.
 Пол, паркетный или, возможно, кафельный, был прикрыт циновкой.
 Комнату освещали две очень яркие лампы, спускавшиеся на цепях с невидимого свода.
 Карпантье застыл в глубочайшем изумлении.
 «Однако сколько предосторожностей!» – подумал он.
 – Да, да, да, – трижды повторил старик, откровенно наслаждаясь растерянностью собеседника. – Это я тут все устроил, своими собственными руками, и видишь, как удачно получилось! Надо быть просто волшебником, друг мой, чтобы догадаться, что находится справа от вас, а что – слева, что – над головой и что – под ногами. Хлев это или дворец? Полный простор для полета фантазии. Вы увидите лишь квадратик голой стены. Я удалил то, что ее покрывало. Были ли это грошовые обои? Или дорогие гобелены? Или резное позолоченное дерево? Глядя на твое лицо, я радуюсь, как младенец.
 Это было истинной правдой. Полковник потирал свои иссохшие ручки и хохотал от души, отчего бесчисленные морщины на его лице складывались в причудливые узоры.
 Из мебели в ограниченном простынями пространстве стояло лишь одно ветхое кресло с подголовником, штопаное-перештопаное, точно из лавки старьевщика.
 Полковник опустился в эту развалину, блаженно крякнув.
 – Я сам его купил, – заявил старик, – и сам принес. Сюда никогда не войдет никто, кроме тебя и меня. Эх! Если бы я только мог сам пробить эту толстую стену, расковырять ее, как тыкву, и устроить там свое гнездышко, ты бы остался без работы! И никакая Фаншетта тебя бы не спасла, ты не получил бы ни су... Или нет, я нашел бы какой-нибудь другой способ дать образование твоим детям и наполнить твой кошелек. Но в этом деле мне требуется профессионал. Мне нужен прелестный тайничок, эдакий ларчик, обитый атласом, вроде тех, в каких хранят жемчуга... А разве королевская дочь не стоит всех жемчугов мира?.. Наследница Генриха IV и несчастного Людовика XVI?
 Полковник со вздохом встал и приподнял угол простыни позади кресла. Винсент вперил жадный взор в образовавшуюся щель и разглядел в глубине, на расстоянии приблизительно шести шагов, еще одну белую драпировку, по всей видимости прилегавшую вплотную к стене.
 Старик пошарил за креслом и нащупал ручку ларя внушительных размеров. Полковник попытался выдвинуть ларь, но не смог справиться с ним.
 – Помоги мне, – сказал старик. – Здесь инструменты.
 Мужчины выволокли ларь на середину комнаты. Карпантье поднял крышку. Внутри он обнаружил полный набор инструментов каменщика – новехоньких и блестящих. Здесь были молотки, мастерки самых разных размеров, резцы, зубила – все заточенные, как бритвы, все из закаленной стали, сверкавшей в свете ламп.
 – Этого хватит? – спросил полковник.
 – Да, – ответил Карпантье, – с этим можно и ломать, и строить. Я готов. Что мне надо делать?
 Полковник указал пальцем на драпировку справа от себя. Там Карпантье увидел не замеченное им раньше прямоугольное полотнище, по форме напоминавшее дверь и прикрепленное к простыням большими булавками.
 – Вынь булавки, – распорядился полковник. Карпантье повиновался. Когда ткань упала, перед ним оказался участок голой стены из великолепного тесаного камня.
 – Мы находимся в крепости?! – воскликнул Карпантье.
 – Вокруг Парижа, дорогой мой, – отозвался полковник, – раз пять или шесть возводили оборонительные укрепления, чтобы город мог выдержать осады. Читайте Дюлора: не первой руки писатель, зато у него можно почерпнуть массу любопытных сведений. Остатки укреплений сохранились во множестве по обоим берегам Сены, на улице Спасителя, у заставы Художников, на улице Святого Якова, Святой Маргариты, в тупике Контркарп и других местах. Кроме того, немало частных особняков в районах Монмартра, Вожирар и в Шайо разместились на развалинах старых замков. Не говоря о Марэ, изобилующем всякого рода почтенными древностями. Итак, не важно, где мы находимся, не подлежит сомнению лишь одно: толщина стены, которую вы видите перед собой, – два метра восемьдесят пять сантиметров. Надеюсь, этого достаточно для того, чтобы вырубить в ней тайничок?
 – Вполне, – в задумчивости протянул Винсент.
 – Тогда давай, надрезай корку, чтобы выковырять потом мякоть. Ты готов? – осведомился полковник.
 – Я хотел бы знать, – проговорил Винсент, – должен ли я работать бесшумно?
 – Можешь стучать, бить и колотить, сколько душе угодно, – усмехнулся старик. – Ты во владениях маркиза Карабаса: я купил дом вместе с окружающими его полями. Ты можешь хоть взрывчатку применить, все равно никто ничего не услышит. Вот так-то!
 Каждое слово полковника глубоко врезалось в память Винсента.
 Одиночество обострило его пытливый ум. Несмотря на то, что жизнь вынудила Карпантье зарабатывать на хлеб руками, мозг его никогда не знал покоя.
 Винсент не привык отступать перед тайнами. Вот и теперь, помимо воли, в голове его теснились расчеты, направленные на то, чтобы определить значение неизвестного в предложенном уравнении.
 Карпантье взял мел и начертил на стене прямоугольник на месте предполагаемой двери тайника.
 – Слишком высоко и слишком широко, – остановил Винсента полковник. – Придется мне подрядиться архитектором, поскольку ты не представляешь, о чем идет речь. У нас в южной Италии умеют делать ниши, но лучше из всего, что мне довелось увидеть, – это гранитный тайник в Орвальском аббатстве, знаешь, за Седаном; монахи хранили там знаменитые сокровища своей общины. Неважно, что именно вы собираетесь прятать: золотые чаши, доверху наполненные драгоценными камнями, приговоренного к смерти человека или королеву, попавшую в затруднительное положение. Когда речь идет о жизни и смерти, можно и пригнуться. Сотри то, что ты начертил. Вход в тайник должен быть размером с каменный блок, ведь каменным блоком ты его и закроешь: метр в высоту и два фунта в ширину.
 Вооружившись линейкой, Винсент исправил первоначальный набросок, проводя мелом точно по стыкам камней. На этот раз полковник остался доволен.
 – Недурно, – сказал он. – Не исключено, что стены будут простукивать прикладом или кувалдой, и надо, чтобы никто ничего не заметил.
 Карпантье взял зубило и молоток. В ту самую минуту, когда Винсент собрался в первый раз ударить по стене, раздался бой часов, расположенных, казалось, всего в нескольких шагах от бывшего архитектора.
 Винсент замер и прислушался. Пробило девять.
 – В полночь ты сможешь подкрепиться, если захочешь, – проговорил полковник. – У нас тут есть мясо, хлеб и вино.
 Старик замолчал и после паузы воскликнул:
 – Безумец! Ты ломаешь себе голову! Ты пытаешься вспомнить, где слышал раньше этот бой, ведь каждые часы, как и люди, обладают собственным голосом. Я, например, среди тысяч других узнаю бой на колокольне Святого Франциска в Катании. За этим храмом жила моя последняя возлюбленная. С тех пор минуло шестьдесят лет. Чтоб меня черти взяли, если ты когда-нибудь слышал хрип этих моих старых часов; я приобрел их вместе с прочим хламом, валяющимся здесь. Они в хорошем состоянии. Для пущей надежности я продам их, как только мы закончим работу. Или лучше, знаешь, я подарю их тебе. Ты, небось, любишь всякие диковинки, вот и поставишь эти часы себе на камин.
 Винсент долбил стену. Старик в превосходном расположении духа наблюдал, как разлетаются в стороны осколки камней.
 Каждые пять минут полковник брал в руки золотую табакерку, украшенную портретом русского императора, и, держа ее на почтительном расстоянии от своего лица, с чувством втягивал воздух.
 Так старик поступал всегда и во всем. За столом он глядел на вина и принюхивался к ароматам соблазнительных блюд. Сам же съедал не больше, чем птичка в клетке.
 Ничто, купленное за деньги, уже не доставляло ему радости.
 Но в этом иссохшем, хрупком, как распадающиеся руины, теле жила могучая страсть. Золото неодержимо притягивало старика к себе. Он мечтал обладать несметными богатствами так же горячо, как человек в расцвете сил, которому деньги позволяют удовлетворить все пылкие желания, необузданные аппетиты и неутолимую жажду.
 Полковник, эта ветхая развалина, обреченная на вечное воздержание, любил золото ради золота. Таковы все великие скупцы: их вечное вожделение не знает пределов. Они гребут золото, как вампиры сосут кровь.
 А некоторые, вопреки здравому смыслу, стремятся сберечь свое богатство и после смерти.
 Полковник с выражением полного блаженства на лице вращал костлявыми большими пальцами и приговаривал:
 – Хорошо работаешь, я доволен, что остановил свой выбор на тебе. Вон отлетел осколок размером с кусок хлеба. Когда пробьешь первый слой, дела у нас пойдут быстрей, там дальше песчаник. Осторожно, не покорябай соседние камни. Принцесса будет возлежать в этом укрытии, как в спальне. Стена выходит в чистое поле, мы прорубим с внешней стороны щелки для воздуха. Отдохни. Закурить я тебе не предлагаю, у меня от табачного дыма кашель начинается; может, выпьешь глоток?
 Карпантье утер лоб, на котором блестели капли пота.
 – Каких именно размеров должна быть камера? – опросил Винсент.
 – Два метра в ширину, – не задумываясь, ответил старик, – три в длину, семь футов в высоту. Итого – четырнадцатиметровый куб. Лучшие специалисты сходятся в том, что четырнадцати кубических метров воздуха достаточно для поддержания жизни взрослого человека... Что хмуришься, друг мой?
 – Я хмурюсь потому, – печально отозвался Винсент, – что не знаю, строю ли я убежище или каземат. Мне страшно.

 V
 ЗАРОЖДЕНИЕ НАВЯЗЧИВОЙ ИДЕИ

 Когда невидимые часы пробили три, оповестив, что Винсент работает уже добрых шесть часов, полковник – бодрствующая ночная птица – приподнялся в кресле.
 – Недурное начало, – заявил он. – Довольно на сегодня, друг мой. Камень подточен со всех сторон, завтра вы вырвем его, как большой зуб. Знаешь ли, я тобой доволен. А теперь пора бай-бай!
 Карпантье вытер мокрый лоб платком и надел сюртук. Вокруг камня в самом деле виднелись со всех сторон глубокие щели, куда целиком погружалось самое длинное зубило.
 Печка уже давно перестала гудеть. Встав на ноги, полковник поежился.
 – Не хватало еще простудиться! – проворчал он. – Ты не поверишь, что в отрочестве, году эдак 1750-м, я был, можно сказать, приговорен... Знаменитый Берхав нашел у меня чахотку. Я выздоровел, но с тех пор опасаюсь простуд. Ведь мамочка обо мне уже не позаботится.
 Винсент застегивал пальто, задумчиво глядя на старика.
 Карпантье был натурой мечтательной, восторженной на немецкий лад, более склонной к печали, чем к веселью.
 Однако последние слова старика заставили Винсента улыбнуться.
 – Могу поклясться, патрон, – произнес он, – что у вас не может быть дурных намерений!
 – Я тоже, – отозвался полковник. – Я люблю тебя, птенчик, за твою простоту. Должно быть, ты талантлив. Те архитекторы и живописцы, которые не в меру умны, непременно создают ерунду. Давай-ка сюда голову. Я с тобой приятно провел время.
 Карпантье покорно подставил старику голову. Полковник завязал ему глаза, аккуратно погасил обе лампы и вывел Винсента на лестницу. Слышно было, как господин Боццо запирает дверь.
 Они снова зашагали по мягкой земле и по траве, затем миновали калитку, выходившую, как предполагал Винсент, на деревенскую улицу.
 – Эй, ты, бездельник! – крикнул полковник, надвинув капюшон Винсенту на лоб.
 И тотчас шагах в пятидесяти послышался стук колес.
 – Гони во весь опор, Лантимеш! – буркнул полковник. – Глаза слипаются. Я засыпаю на ходу, как дитя.
 Он подвел Винсента к дверце и помог сесть в экипаж.
 В следующий миг коляска тронулась.
 Полковник потрепал Винсента по щеке и проговорил:
 – Хотел бы я знать, что творится сейчас в этой башке. Ты, поди, совсем запутался в догадках! Ладно, давай поспим.
 Он забился в угол и замолчал.
 Приблизительно через четверть часа экипаж остановился, дверца отворилась, и громкий голос спросил:
 – Что везете?
 – Поистине, – вскричал внезапно разбуженный полковник, – путешественник чувствует себя спокойнее в Нижне-Бретонских ландах и даже в татарских степях, чем на парижских заставах. Некоторые плоды цивилизации удивительно горьки.
 Дверца захлопнулась, и тот же голос произнес:
 – Проезжайте!
 Полчаса спустя они снова остановились.
 – Выходите, друг мой, – сказал полковник, – мы прибыли.
 Карпантье повиновался. Он услышал, как звякнули монеты в руке у кучера; тот пробормотал слова благодарности и подхлестнул лошадей.
 Полковник крикнул ему вслед:
 – Завтра, Лантимеш, в то же время на том же месте! Карпантье стоял один посреди улицы. Его поразил голос кучера, только что произнесший «спасибо». Фантазия Винсента разыгрывалась все сильнее и сильнее.
 Он не успел ничего обдумать, как к нему подошел полковник и снял с его глаз повязку.
 Карпантье узнал улицу Нев-де-Пети-Шан и запертую решетку пассажа Шуазель.
 Вдали слышался стук колес экипажа, катившего в сторону Пале-Рояля.
 «Может быть, я еще успею догнать коляску», – подумал Винсент, и сердце его взволнованно заколотилось.
 В эту минуту полковник, опершись на руку Карпантье, произнес:
 – Надеюсь, мой милый, ты не бросишь старика посреди улицы? Силы у меня не те, что в двадцать пять лет. Проводи меня домой.
 Отказать старику было невозможно: полковник дрожал всем телом. Мужчины зашагали по улице Вантадур, затем – по улице Терезы и вскоре дошли до ворот особняка Боццо-Корона.
 Постучав молотком, полковник сердечно пожал Винсенту руку и проговорил:
 – Ложись спать, мой славный друг, и выспись получше. Завтра я тебе так или иначе дам о себе знать. Если не будет других указаний, в восемь ноль-ноль приходи сюда, и мы вместе отправимся в мой загородный дом.
 Ворота открылись, привратник выбежал навстречу хозяину. Заключив свою речь ласковым кивком, полковник удалился.
 Карпантье опрометью бросился на улицу Нев-де-Пети-Шан.
 Но порыв Винсента заведомо не имел смысла: когда Карпантье добежал до пассажа Шуазель, он там ничего не увидел и не услышал.
 «Коляска уже далеко, – подумал Винсент. – Да, полковник свое дело знает... Он не пренебрегает ни малейшими предосторожностями. Мне остается только последовать его совету и пойти спать».
 Винсент Карпантье как человек бедный вынужден был обосноваться на окраине города. Бывший архитектор поселился за Военной школой, в малообжитом тогда квартале, где комнаты стоили очень дешево. И теперь, отчаявшись догнать экипаж в лабиринте парижских улиц, Карпантье зашагал в сторону Елисейских полей.
 Читателю надобно знать, что Винсент, собственно, не подозревал полковника в дурных намерениях. Тот представлялся Карпантье добродетельным человеком, в силу неизвестных обстоятельств вовлеченным в какую-то таинственную историю. У Винсента просто-напросто отчаянно разыгралось воображение, как это случается со всяким, кто сталкивается с ловко выстроенной шарадой, разгадать которую, на первый взгляд, невозможно.
 Любой человек в подобной ситуации заключает пари с самим собой, и, чем замысловатее головоломка, тем упорней он стремится ее разгадать.
 Выйдя на простор Елисейских полей, Винсент принялся озираться вокруг, словно пытаясь распознать тот путь, который проделал с завязанными глазами.
 Карпантье напрягал слух, стараясь уловить в звуках хоть какую-то подсказку. Винсент даже принюхался – и рассмеялся над собственной беспомощностью.
 Он свернул налево, в аллею Вдов, которая называется теперь авеню Монтеня.
 Надо обладать незаурядной сообразительностью, чтобы понять, зачем и почему некоему эльзасскому префекту с весьма скромными познаниями в области истории и искусства вздумалось в один прекрасный день сменить все колоритные и памятные названия, коими была расцвечена топонимика Парижа.
 Вычеркивая имя улицы или площади, вы убиваете память, но выскочки разного рода всему на свете предпочитают новенькие таблички на белых оштукатуренных стенах.
 Префект, пренебрегавший историей Парижа, сделал, впрочем, немало хорошего.
 В предрассветные часы Париж безлюден. Винсент перешел на другой берег Сены, не встретив ни души. На краю Марсова поля Карпантье остановился и, поглощенный своими мыслями, произнес вслух:
 – Голову даю на отсечение, что уже слышал раньше голос кучера, буркнувшего «спасибо» на улице Нев-де-Пети-Шан!
 Винсент двинулся напрямик через Марсово поле – вместо того, чтобы идти по тротуарам вдоль него.
 Если бы вы поинтересовались у этого человека, почему он так поступил, – Винсент и сам не смог бы ответить на >тот вопрос.
 А между тем Карпантье преследовал определенную ноль. Инстинктивно, разумеется.
 Дойдя до середины Марсова поля, он остановился, воткнул в землю трость и привязал к ней носовой платок, получилось что-то вроде флага.
 Затем Винсент постоял некоторое время в нерешительности, стыдясь своей ребяческой затеи.
 Но воображение одержало верх, и он воскликнул запальчиво:
 – А если я угадал, тогда что?
 Карпантье зажмурился и пошел вперед, не разбирая дороги, по лужам и кочкам, мысленно восстанавливая давешний маршрут, стараясь в точности воспроизвести все повороты на пути от загородного дома полковника до его особняка в Париже.
 Одновременно Винсент, как мог, по памяти, высчитывал длину отрезков пути, прикидывая разницу между скоростью фиакра и резвостью своих собственных ног.
 Карпантье ставил заведомо бессмысленный эксперимент. Известно, что вслепую и по прямой – не дойти до заданной цели.
 Тем не менее Винсент посвятил этой игре добрых пятнадцать минут, в течение которых ум его работал так напряженно, словно от точности расчетов зависела жизнь бывшего архитектора.
 Когда он остановился, то есть, по его разумению, довел опыт до конца, сердце его учащенно билось.
 Винсент открыл глаза и принялся усердно всматриваться вдаль, ища оставленную веху.
 Марсово поле заливал лунный свет. Месяц скользил по небу, затянутому легчайшей пеленой весело бежавших друг за другом облаков.
 Там, куда смотрел Винсент, ничего не было.
 – Ну и безумец же я! – воскликнул он, смеясь над собой.
 Но в ту минуту, когда Карпантье повернулся, чтобы поискать трость в другой стороне, он так и ахнул от изумления: воткнутый в землю флажок торчал в двух шагах от него.
 На расстоянии вытянутой руки.
 Винсент почувствовал, как руки его похолодели, а нервы напряглись до предела.
 – Что это, случайное совпадение или неправильный расчет? – вырвалось у него.
 – Ну полно! Хватит! – пожал плечами Карпантье. – Похоже, я просто спятил!
 Он медленно зашагал дальше в сторону Военной школы, низко опустив голову, клонившуюся под бременем тяжких раздумий. Мысли Винсента хаотично мешались...
 Винсент Карпантье был честным человеком, познавшим, однако, горечь неосуществившихся надежд.
 В былые времена он мечтая о богатстве и, возможно, о славе, теперь же костлявая рука нищеты держала его за горло.
 Перед глазами Винсента всплыл образ дочери. Он обожал это белокурое создание, копию горячо любимой покойницы-жены.
 Вспомнил Карпантье и о Ренье, благородном отроке, единственной своей подмоге и опоре.
 В Париже всякий знает, что секрет может стоить дорого.
 Но, повторяю, Карпантье был честным человеком. Он подумал:
 «Полковник обещал поместить Ирен в пансион, Ренье – в коллеж. Какое я имею право осуждать человека, которого весь город почитает за святого?»
 Карпантье обогнул Военную школу с запада и уже ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до дома, но тут его осенила новая догадка. Он остановился, как вкопанный, будто чья-то сильная рука схватила его сзади за шиворот.
 – Вспомнил! – вскричал Винсент, хлопнув себя по влажному от пота лбу. – Голос кучера, который буркнул «спасибо»! Ей-богу, он же спрашивал на заставе: «Что везете?» Как теперь слышу.
 Винсент дрожал от волнения.
 – Так что же тогда получается? – проговорил он. – Выходит, не было никакой заставы. Роль караульного сыграл кучер. Мы не покидали Парижа. Результаты моего опыта на Марсовом поле – вовсе не бред, а истинная правда. Мы приехали туда же, откуда выехали. Конечный пункт известен, следовательно, и пункт отправления.
 Руки Винсента безжизненно повисли, голова упала на грудь. Он пробормотал:
 – Что скрывается под маской старческого добродушия? Я не в силах разгадать тайну этого человека. Он смеется, а мне страшно. Я никогда не встречал таких людей. Чутье подсказывает мне, что тайник ему нужен для хранения сокровищ. Так почему же у меня на лбу проступает холодный пот? Может, я напал на след преступления?

 VI
 ДОМ ВИНСЕНТА

 Ужебрезжил рассвет, когда Винсент добрался до своего жилья.
 Он занимал мансарду в уединенном домишке, расположенном посреди пустыря. Привратника в доме не держали.
 На первом этаже этого строения помещалось под вывеской «Бомба» питейное заведение с весьма скверной репутацией.
 Все жильцы других этажей работали в округе. То был квартал дровяных и угольных дворов. Здесь на одной и той же улице находились склады: «Французский гренадер», «Настоящий французский гренадер», «Новый французский гренадер» и «Единственный французский гренадер». Последнему наглости было не занимать.
 Винсент отпер наружную дверь дома и поднялся по расшатанным ступенькам. Жилище его состояло из двух комнатушек и чердака. На чердаке спал Ренье, о котором уже не раз упоминалось в этой книге.
 Винсент обычно возвращался с работы в восемь часов вечера, они ужинали втроем, а затем отправлялись спать, поскольку вставали на рассвете. Однако накануне утром Карпантье надел свой парадный костюм и предупредил, что, возможно, придет поздно.
 Дети просидели до полуночи в ожидании Винсента, хотя он и велел им этого не делать; вечер омрачало лишь волнение за отца. Ирен и Ренье, оставаясь вдвоем, никогда не скучали.
 Ирен минуло десять лет. Она обучалась искусству вышивания.
 Ренье недавно исполнилось пятнадцать. Он овладевал мастерством резьбы по дереву и самостоятельно занимался живописью.
 Кроме того, Ренье полностью вел все домашнее хозяйство – от уборки до стряпни; последняя была, впрочем, незатейливой.
 Он уже выглядел настоящим юношей. Торговки дровами со второго и третьего этажей называли его красавцем – и не без оснований. У него было нежное умное лицо, обрамленное черными локонами, густыми и мягкими, как шелк.
 На свету черные кудри паренька отливали рыжиной, которой могла бы позавидовать любая из этих дам; впрочем, соседки находили, что прекрасная шевелюра делает очаровательное и доброе лицо Ренье еще привлекательнее.
 Доброта Ренье и правда бросалась всем в глаза.
 Мужья торговок поговаривали, что он глуп. Почему? Загадка.
 Лучащееся добротой лицо отнюдь не приводит людей в восхищение. И это относится не только к торговцам древесиной. Доброта нередко очень мешает карьере.
 Злой человек лучше защищен. Его не любят, но боятся.
 Я говорю о чувствах, которые испытывают мужчины. Женщины судят иначе.
 Неверно сказать, что они ненавидят агнцев, – они их съедают.
 Когда Ренье распевал у себя в мансарде, соседки с нижних этажей все до единой распахивали окна. Юноша пел хорошо, его чистый голос так и брал за душу.
 Однажды госпожа Пютифа, пухленькая подружка канатчика с третьего этажа, остановила Ренье на лестнице и спросила, сколько сейчас времени.
 Но у Ренье не было часов.
 Тогда госпожа Пютифа поинтересовалась, откуда он родом. Этого Ренье тоже не знал.
 Он помнил, что маленьким мальчиком скитался по австрийской Италии с бродягами, которые лудили кастрюли и гадали на картах.
 Он жил милостью Божьей в самом прямом смысле слова, занимаясь там и сям делами, столь же презренными, как и попрошайничество: работал носильщиком в Венеции, чистил сапоги в Милане, еще чем-то в этом роде перебивался в Неаполе – до тех пор, пока не повстречал госпожу Карпантье, прекрасное и несчастное создание с печатью смерти на челе. Такой Ренье и запомнил эту женщину...
 Он сидел у ее смертного одра, качая на руках малютку Ирен. В тот день, когда Ренье и Винсент проводили вдвоем молодую мать к месту ее вечного упокоения, мальчик стал членом семьи Винсента Карпантье.
 Понятно, ничего этого Ренье не рассказал охочей до бесед на лестнице госпоже Пютифа, и та, присоединившись к мнению противоположного пола, сочла Ренье болваном.
 Но это не огорчило юношу.
 Он просто не догадывался об этом, хотя и обладал весьма обширными для своего возраста познаниями.
 Ирен утверждала, что ему известно все на свете.
 Ренье был ее единственным наставником, он научил ее читать и писать. Где овладел этой премудростью он сам, неизвестно. На чердаке у него лежало несколько старых книг, но прекрасные истории, которые он рассказывал Ирен, имели иное происхождение.
 Когда у девочки не ладилось с вышиванием, Ренье с легкостью выводил ее из затруднения. Пальцы у юноши были ловкими, как у феи.
 Застав его с иголкой в руках, Винсент всякий раз подшучивал над ним.
 Но если Винсенту надо было поднять что-нибудь тяжелое, он звал на помощь Ренье, которому по плечу была любая ноша.
 В свои пятнадцать лет юноша обладал силой атлета.
 В мастерской резчика по дереву Ренье не зарабатывал ни су, однако кое-какие деньги у него водились, и он любил дарить Ирен разные дамские безделушки. Одежда его отличалась опрятностью, и юноша носил свой костюм с врожденным изяществом.
 Ирен обожала своего отца – и Ренье. Ренье же любил Ирен больше всего на свете.
 Мы уже знаем со слов Винсента, в чем проявлялась эта любовь: Ренье заменил Ирен мать.
 В то утро, возвратившись домой, Винсент Карпантье нашел свою дочь спящей. Белая кроватка девочки стояла в первой комнате, окно которой выходило на восток. Потому комнатку заливали сейчас лучи восходящего солнца.
 В душе Винсента после смерти жены что-то надломилось. Никаких личных амбиций у него больше не было – так, по крайней мере, ему казалось. Если у него и возникали мысли о будущем, то относились они только к дочери.
 Она улыбалась во сне, и личико ее было несказанно прекрасно. Краше ипредставить себе невозможно. Золотистые волосы, разметавшиеся по подушке, обрамляли ее ангельское чело.
 Склонившись над кроватью, Винсент восхищался девочкой, отыскивая в лице Ирен черты, воскрешавшие образ ее покойной матери.
 Трудно поверить, но любуясь дочерью, он в то же время думал о событиях минувшей ночи, уже наложивших неизгладимый отпечаток на его душу.
 Напротив, образ улыбающегося во сне ребенка естественно влился в поток путаных мыслей, где смешались ежащийся от холода старик, загадочное путешествие, тайник, сооружавшийся для неизвестных целей, смутные страхи и туманные надежды, целиком захватившие ум Винсента.
 Карпантье коснулся губами лба дочери и обронил фразу, столь же непонятную, как и весь ход его мыслей:
 – Как знать, быть может, смерть ее матери была последней из наших бед?..
 Винсент прошел во вторую, свою собственную комнату.
 При виде своей побелевшей от штукатурки рабочей одежды, висевшей возле жалкой постели, он мрачно нахмурился.
 – Ради Ирен я готов работать от зари до зари, – проговорил Винсент. – Стал бы я это делать для себя?
 Он раздраженно скинул сюртук и швырнул его на спинку стула.
 – Я устал! – подумал вслух Карпантье. – Стоит ли жить для того, чтобы вкушать такой горький хлеб? Напарники по работе косятся на меня с недоверием, поскольку чувствуют, что я не из их среды. Богатые меня презирают, бедные не принимают. Я отчаянно одинок.
 Взгляд Винсента упал в тот угол комнаты, где узенькая лестница в четыре ступеньки вела к двери из плохо подогнанных еловых досок.
 Под дверью Карпантье заметил узкую полоску света.
 Винсент снова натянул на себя скинутый было сюртук.
 – Ренье еще не лег! – прошептал архитектор. – Он изнуряет себя работой.
 Винсент бесшумно пересек комнату и толкнул дверь, ведущую в клетушку под крышей, оконце которой выходило на задворки дома.
 На крохотном чердаке едва умещались стол, стул и койка, но зато из окна открывался великолепный вид: справа поднимались амфитеатром Шайо и Пасси, прямо находились Булонский лес и Сен-Клу, слева, вдалеке, между веселыми рощами Бельвю и тенистыми склонами Кламара, виднелся Медон.
 На столе, заваленном бумагами, среди которых поблескивала металлическая пластинка, слегка тронутая резцом, горела лампа.
 Ренье работал над этой пластинкой, когда его сморил сон. Голова юноши склонилась на плечо.
 Лампа ярко освещала лицо Ренье с мягкими, почти женскими чертами, но мужественным выражением. Как мы уже говорили, лицо Ренье поражало прежде всего своей добротой, но доброту излучал умный и открытый взгляд юноши.
 Сейчас же, когда сомкнутые веки с длинными шелковистыми ресницами скрывали этот светлый взор, в изящных чертах юноши проступала решительность и энергичность.
 Винсент стоял на пороге – собственно, стоять тут больше было негде – и разглядывал Ренье, будто никогда не видел его прежде. Бывают такие минуты, когда словно впервые открываешь для себя характер того, с кем прожил бок о бок долгие годы.
 Давняя близость мешает читать по книге человеческого лица. Никто не знает своих собственных детей.
 Увидев пластинку, на которую Ренье начал наносить гравировку, Винсент улыбнулся. Эту работу Ренье держал в секрете от всех, она позволяла ему покупать подарки Ирен и даже своему названому отцу. За резец юноша брался по ночам.
 Взгляд Винсента скользнул по рисунку и книгам и остановился на лице спящего Ренье.
 Ставшая уже навязчивой идея преследовала Карпантье и здесь.
 Он думал о прошедшей ночи. Он говорил себе:
 – Могу поклясться, что это был один и тот же голос... «Что везете?» «Спасибо...» Я отчетливо помню... Но может ли прекрасное лицо отрока до такой степени походить на лицо дряхлого старца?
 Разумеется, если бы кто-нибудь из любопытства подслушал в эти минуты речь Винсента, то вряд ли разгадал бы смысл последней фразы, никак не связанной с предыдущими.
 Винсент, и сам удивившись ей, добавил:
 – Я положительно схожу с ума. Это сморщенное, как древний пергамент, лицо преследует меня повсюду. Мне везде чудится застывшая саркастическая улыбка старика, его веселость, от которой делается страшно, добродушие, от которого все холодеет внутри...
 Винсент положил руку на плечо Ренье, и тот в испуге проснулся.
 – Голубчик, – произнес Винсент с напускной строгостью, – я же запретил тебе работать по ночам.
 – Слава Богу, отец, – отвечал юноша, – я уже опасался, что с вами приключилась беда. Я взялся за работу, чтобы скоротать время. Мы ждали вас всю ночь... Что вы так на меня смотрите?
 Винсент и в самом деле не спускал с юноши озабоченного взгляда.
 Карпантье думал:
 «Нет, я не обезумел. Они очень похожи. Несмотря на морщины старика...»
 Вслух же Винсент сказал:
 – Не надо обманывать, меня, мальчик. Разве ты бы так наловчился в резьбе, если бы не трудился по ночам. Ты самый прекрасный человек из всех, кого я знаю, однако даже добрые дела не следует делать тайно.
 Кардантье провел рукой по густым волосам юноши, а тот виновато опустил голосу.
 – Ложись, – велел Винсент. – Скоро всё переменится, – добавил он. – Мы встанем на ноги. Ты многого достигнешь, если я обеспечу тебе возможность учиться. Не исключено, что ты прославишься...
 – Мне придется расстаться с вами, отец? – спросил Ренье.
 Вместо ответа Винсент прошептал:
 – Бывает, что одно-единственное слово пробуждает дремлющие воспоминания детства. Ты ничего не знаешь о своей семье, но как-то ты рассказывал мне, что в дальнем уголке памяти у тебя сохранилось смутное воспоминание о богатой гостиной, где возле громадного камина сидели дряхлый зябнущий старик и красивая женщина в трауре. Имя полковника Боццо-Корона ничего не говорит тебе? Боццо-Корона.
 Винсент повторил имя по слогам и с итальянским акцентом.
 Ренье задумался, напряг память и ответил:
 – Это имя ничего не говорит мне, отец.

 VII
 ФАНШЕТТА

 На другое утро обычно тихая квартира Карпантье наполнилась веселой суетой.
 На бедняцкой улице у дверей убогого дома били копытами два великолепных коня, запряженных в карету с гербами.
 На козлах восседал Джован-Баттиста, кучер-неаполитанец, на запятках стоял Джампьетро, лакей-сицилиец.
 Это обворожительная Франческа Корона, или Фаншетта, как ласково звал ее дед, приехала навестить свою маленькую подругу Ирен и своего нового протеже Ренье. Красавица привезла множество подарков, которые прислал бедным детям полковник Боццо. Этот благочестивый старец с улицы Терезы был живым воплощением Провидения.
 Франческа, несмотря на юный возраст, выезжала в экипажах своего деда одна, словно взрослая дама. Свет снисходительно смотрел на эти ее капризы и даже ставил ей в заслугу ее смелость и оригинальность.
 Свет охотно любуется причудами счастливчиков и вымещает досаду на добродетелях бедняков.
 Франческа по праву слыла одной из богатейших наследниц в Париже. Она имела право на эксцентричные выходки. Ей простилась бы даже откровенная наглость, однако, видит Бог, девушка никогда не позволяла себе ничего подобного.
 У нее были безрассудная голова и золотое сердце. Случалось, тень печали омрачала лучезарную улыбку Фаншетты, и это было странно, поскольку ничто в жизни мадемуазель Корона не давало поводов для огорчения.
 Когда Фаншетта грустила, она делалась еще прекраснее.
 Но не бремя тайны омрачало ее задумчивое чело. То было всего лишь смутное предчувствие – из тех, что нередко беспокоят девушек в том возрасте, когда они становятся женщинами.
 В жизни Фаншетты не существовало тайн. Красавице предстояло стать графиней, не меняя при этом своей девичьей фамилии. Ее ожидал брак с блистательным графом Корона, ее кузеном, в которого Фаншетта, как ей казалось, была влюблена.
 Вся ее жизнь была устлана розами. Только безумец мог испытывать к Фаншетте жалость – сейчас или в будущем.
 У девушки был один-единственный враг, тот самый Лекок, которого полковник по-свойски называл «Приятель». Но что ей было за дело до мелочной злобы одного из служащих любимого дедушки?
 Благодаря Фаншетте Винсент Карпантье получил доступ в особняк Боццо. Надо сказать, что Ирен нередко отдавала на благотворительные нужды заработанные Ренье деньги. Однажды, когда Фаншетта вместо выезда На загородную прогулку обходила в порыве милосердия каморки бедняков, в доме на улице Святого Доминика у Большого Камня она встретила Ирен, сидевшую у постели немощной старушки.
 Ирен, как Красная Шапочка, принесла своей несчастной соседке горшочек масла и немного хлеба.
 Франческа была натурой увлекающейся. Никогда еще не видала она столь прелестного создания. Одарив старушку Четырьмя или пятью золотыми, Фаншетта осыпала Ирен поцелуями и увлекла за собой.
 Она проводила девочку до дома, пожелала даже подняться на четвертый этаж, пожала руку Ренье, найдя, однако, что тот слишком красив для юноши, и поклялась, что Винсент Карпантье не будет больше работать каменщиком, а снова станет архитектором.
 – Дедушка не отказывает мне ни в чем, – заявила Фаншетта, – а все, чего хочет дедушка, непременно сбывается.
 Оба утверждения соответствовали истине. На следующий жедень Кариантье предстал перед полковником Боццо. Тот внимательно расспросил Винсента о его жизни, проникся, казалось, участием к несчастной судьбе бывшего архитектора и пообещал, что поможет Карпантье восстановить утраченное положение. Дальнейшее нам известно...
 В то утро Фаншетта явилась в дом Карпантье с радостным известием. Ирен уже держала в руках новое шерстяное, серое с перламутровым отливом платье, такое же пальто и шляпку с цветочками, которые подарила ей Фаншетта.
 Франческа сама одела девочку, от души наслаждаясь восторгами Ирен.
 Малышка обнимала свою благодетельницу и улыбалась Ренье, у которого навернулись на глаза слезы.
 Однако самой счастливой из троих выглядела Фаншетта.
 Она постучала в запертую дверь Винсента и крикнула ему:
 – Вставайте, господин Карпантье! Какой вы, однако, лентяй! Фортуна приходит, когда мы спим, это всем известно, но надобно по крайней мере встать, чтобы встретить ее.
 Винсент провел в постели несколько скверных часов, как это бывает, когда к физической усталости примешивается душевное волнение. Он задремал в разгар бесконечных вычислений и расчетов, которые продолжались и в тяжелом нездоровом сне.
 Поднялся Винсент совершенно разбитым, с лихорадочным упорством продолжая искать разгадку ночной тайны.
 Восхитительно нежный голос Фаншетты ранил поначалу его душу, заронив подозрения в том, что красавица причастна к темным делам своего деда.
 Винсент был взволнован, недоволен собой, он думал:
 «Нет никаких оправданий тому, что я позволил завязать себе глаза. Я продал свою способность видеть и понимать, что происходит. Могу ли я считаться после этого порядочным человеком?»
 Но лишь только Карпантье открыл дверь, пленительная улыбка Фаншетты озарила его душу дивным светом, разогнавшим ночные кошмары. В Фаншетте не могло быть ничего, кроме изящества и красоты. Девушка была счастлива оттого, что делала добро.
 – Господин Винсент, – проговорила она, – как вы бледны! Можно подумать, что вы протанцевали всю ночь напролет. Не знаю уж, как вам удалось до такой степени понравиться дедушке, но он в вас по уши влюблен. Он сегодня уже в девять утра пришел ко мне в спальню потолковать о ваших Ирен и Ренье. Мы сейчас поедем в монастырь и в коллеж. Я хочу сама все посмотреть и вволю наиграться в заботливую маму.
 – Ирен, ты хочешь поступить в пансион? – спросил Карпантье с легкой горечью в голосе.
 – Ирен, хочешь ли ты нас покинуть? – добавил Ренье. Девочка вырвалась из объятий Фаншетты. Радость в глазах ребенка сменилась испугом.
 – Вы знаете, мадемуазель Франческа, – проговорил Винсент, – мы жили в бедности, но были счастливы.
 – Вы думаете, мне нравилось учиться, когда я была маленькой? – воскликнула Фаншетта. – Вопрос решен: Ирен пойдет в монастырь или в пансион, мне все равно куда, лишь бы там давали хорошее образование, и если Ренье противится этому, значит, он ее не любит – и все тут.
 Фаншетта протянула Ренье руку, тот поцеловал пальцы красавицы, но ничего не ответил.
 – Мы были счастливы здесь, – повторил Винсент, обводя взглядом свое бедное жилище. – Кто знает, что станется с нами теперь?
 Он испытывал волнение и боль, сила которых явно не соответствовала ситуации.
 – И если Ирен не желает поступить в пансион, значит, она не любит ни отца, ни брата! – продолжала Франческа.
 Девочка повисла на шее у отца. Ренье сказал:
 – Она так быстро и хорошо все усваивает... Я всегда мечтал q том, чтобы она получила образование, как благородная барышня.
 – Ну, что, ты согласна? Да или нет? – прошептал Винсент, целуя дочь.
 Девочка ответила, глядя на Ренье:
 – Да, если вы оба этого хотите.
 Наступило молчание. Фаншетта присела на край кровати, нахмурив свои хорошенькие брови, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
 – Не знаю, кто из вас самый неразумный, – вздохнула она.
 – Безусловно, я, – встрепенулся Карпантье. – Вы наш добрый ангел, мадемуазель Франческа. Я плохо встретил вас... Сам не знаю, что со мной происходит. Если ваш дед поможет мне встать на ноги, дочь моя будет богата, за это я ручаюсь. Значит, она должна получить соответствующее воспитание. Кто знает, каких высот достигнет наш Ренье... Жена великого художника должна в полной мере соответствовать тому положению, которое займет в обществе ее муж.
 – Так стало быть, – воскликнула Фаншетта, смеясь сквозь слезы, – этих двух очаровательных детей обручили с колыбели, как принца и принцессу?
 Она схватила за плечи Ирен, детскую гордость которой уязвили шуточки про жениха и невесту, и силой усадила ее себе на колени.
 – Дорогая, – воскликнула Фаншетта, – таких очаровательных принца и принцессу еще свет не видывал, так что не сердись.
 – Что касается меня, – тихо произнес Ренье, – я люблю Ирен не за красоту и буду любить не за ум и образованность. Я люблю ее саму и буду любить всегда! Никогда в жизни я не полюблю никого другого.
 Глаза Франчески вспыхнули, а потом погасли.
 У нее ведь тоже был жених, и образ его на мгновение промелькнул перед ее внутренним взором.
 «Если любовь такова, – подумала девушка, – то, значит, он меня не любит...»
 – А ты, – спросила она шепотом Ирен, – что ты чувствуешь в своем сердце?
 – Я, – быстро ответила Ирен, – хочу учиться и стать очень-очень умной, чтобы сделать его еще счастливее.
 – Тогда – в путь, – решительно произнесла Франческа. – Вы странные люди. Я горжусь собой, словно дипломат, справившийся со сложной политической миссией.
 Карпантье надел сюртук. Он подал Франческе руку, чтобы помочь девушке спуститься с лестницы. Ирен и Ренье шли позади, крепко держась за руки.
 Дети хранили мрачное молчание. Карпантье обратился к Фаншетте:
 – Я прошу у вас прощения, я вас даже не поблагодарил.
 Франческа только отмахнулась.
 – Благодарить надо дедушку, – воскликнула она. – Вы позволите мне говорить откровенно? Мне кажется, ваша собственная участь волнует вас не меньше, чем судьба детей?
 – Я теперь останусь один, – тихо ответил Винсент. – Я себя знаю. В одиночестве я очень много думаю...
 – Вряд ли у вас останется много времени для размышлений, – со смехом возразила Фаншетта. – Дедушка желает, чтобы вы были в полном его распоряжении. Что это вы с ним делали ночью? Это тайна?
 Заметив смущение Винсента, красавица добавила:
 – У нас в Доме – одни сплошные тайны. Есть ли у вас на примете какой-нибудь пансион для Ирен?
 – Тот, где воспитывалась моя жена, на улице Пикпюс, – откликнулся Карпантье. – Она до конца жизни сохраняла теплые отношения с тамошними монахинями, которые заменили ей родителей.
 – Вот и хорошо, – улыбнулась Фаншетта. – Садитесь в карету, дети мои.
 – Впрочем, – продолжил Винсент, пока Ирен и Ренье забирались в экипаж, – надо посмотреть, прежде чем решать окончательно...
 – Дедушка желает, чтобы все было сделано сегодня утром, – перебила его Фаншетта.
 – Сегодня утром! – воскликнул Карпантье. – Да это же невозможно! Необходимо собрать вещи... Договориться предварительно...
 – Ошибаетесь, – отрезала Фаншетта. – При одном упоминании имени Боццо-Корона все делается, как по волшебству.
 В самом деле, не прошло и часа, как они уже выходили из пансиона на улице Пикпюс, оставив Ирен на попечение обласкавших ее монахинь, еще прекрасно помнивших мать этой малышки. Благодаря стараниям Фаншетты прощание оказалось не слишком болезненным. Только Ренье потихоньку всплакнул.
 Когда же они покидали пансион, юноша сказал Винсенту:
 – Отец, вы сможете видеться с ней, сколько захотите, я же – нет. Поскольку у меня появилась возможность обучаться в соответствии с моим призванием, я хотел бы выбрать школу, которая именуется Римом.
 – Браво! – воскликнула Фаншетта. – Вот это серьезный разговор!
 Винсент понурил голову. Ренье взял его руки в свои, прижал их к сердцу и прибавил:
 – Отец, если на мою долю выпало великое счастье и Ирен любит меня, то мой долг – погибнуть или принести ей славу и богатство.
 Винсент Карпантье молча прижал юношу к груди, а Фаншетта тем временем велела кучеру гнать что есть мочи на улицу Терезы. Ей необходимо было обсудить с дедом новый план Ренье, осуществление которого не входило в ее полномочия.
 Полковник был само радушие.
 – В пансионе за девочкой будут ухаживать, как за принцессой, а молодого человека я снабжу рекомендательными письмами, благодаря которым его примут в Италии, как королевского сына, – воскликнул старик. – Коль скоро, моя дорогая, ты проявляешь такой интерес к судьбе этих людей, пусть все изменится в их жизни, как по мановению волшебной палочки. Пусть они считают тебя доброй феей, проникшей к ним в хибару через печную трубу!
 Не дослушав пылких изъявлений благодарности, полившихся из уст Фаншетты, старик прибавил:
 – Я люблю, когда все делается, как по волшебству. Пусть юноша немедленно получит новые чемоданы со всем необходимым и сегодня же вечером сядет в почтовую карету. Давай, золотко, не теряй времени!
 Этот человек мог с полным основанием рассуждать о феях и волшебных палочках, ибо все всегда свершалось по его воле. В тот же вечер Ренье отбыл в Марсель, имея при себе рекомендательные письма к самым влиятельным особам Ватикана.
 Волнения, связанные с первым в жизни самостоятельным путешествием, поддерживали в Ренье бодрость духа. Вся горечь разлуки выпала на долю Винсента.
 На сердце у него было так тяжело, что он даже вряд ли расслышал слова, которые сказала ему Франческа, когда они возвратились в дом полковника:
 – Когда дедушка дарит человека своей благосклонностью, человек этот должен проявлять особую осмотрительность. На вас уже многие поглядывают с завистью, а зависть не дремлет. Помните же, что отныне у вас появились враги.
 В тот же час, что и накануне, с теми же мерами предосторожности Винсента снова отвезли в таинственный дом, где ему предстояло теперь работать каждую ночь.
 – Трудись хорошенько, друг мой, – подбодрил архитектора полковник, когда они расположились в задрапированной простынями комнате.  –  Надо, чтобы и я был доволен тобой, как ты, полагаю, доволен мной. Детки пристроены, и теперь ты полностью принадлежишь мне. Если ты не совершишь греха нашей прародительницы Евы и не сорвешь единственный запретный для тебя плод, ты станешь богатым главой счастливой семьи.
 Когда пробило три, Карпантье сложил инструменты в ларь. Мужчины покинули дом, сели в коляску, а несколько минут спустя, как и прошлой ночью, экипаж остановился и тот же голос спросил:
 – Что везете?
 Однако, как это часто бывает, в ходе ежевечерних представлений детали спектакля усовершенствовались. На этот раз кучер, высадив пассажиров и получив на чай, не сказал «спасибо».
 Как и накануне, старик сам снял с глаз Карпантье повязку, и Винсент к своему великому изумлению обнаружил, что находится на совершенно незнакомой ему улице среди недостроенных домов.
 – Твое новое место жительства, мальцы, – заявил полковник. – Для архитектора лучше не придумаешь. Дай-ка мне руку.
 Пройдя несколько шагов, они остановились перед новеньким домом; у его дверей полковника поджидала хорошо знакомая нам карета, на козлах которой восседал лучший из возниц – Джован-Баттиста.
 – Звони смелей, – сказал старик Винсенту. – Я поселил у тебя Робло: это не слуга, а истинное сокровище! Я сам его воспитал, но ты можешь заменить его кем-нибудь другим, если захочешь. Не стесняйся. Это твой дом на первое время, пока мы не подыщем чего-нибудь получше. Спокойной ночи, малыш, до завтра!
 Винсент, которого встретил на пороге образцово выдрессированный лакей, тотчас попросил проводить его в спальню.
 Отказавшись от других услуг Робло, Карпантье опустился в кресло у горящего камина.
 Винсент был настолько подавлен, что даже не оглядел свою новенькую, изящно обставленную спальню.
 Стрелка часов описала не один круг прежде, чем Карпантье подумал о сне.
 – Какие нелепые мысли лезут мне в голову, – прошептал Винсент. – Глупо – но я ощущаю смертельную опасность. Возможно, Ирен и Ренье помогли бы мне, но их теперь нет со мной, я совсем один. Зачем этот человек оставил меня в полном одиночестве?!

 VIII
 ГОСТИНАЯ ГРАФИНИ

 Видимо, политический деятель или иное опальное лицо, которому предстояло скрываться в уютном тайнике, выдолбленном Карпантье под присмотром полковника, имел в запасе немало времени, поскольку работа продолжалась полных три месяца, причем половина из них ушла на шлифовку, полировку и внутреннюю отделку стен, пола и потолка потайной комнатки...
 Размеры этой каморки соответствовали требованиям полковника: два метра в ширину, три в длину и семь футов в высоту.
 Все было рассчитано таким образом, чтобы наружная стена, выходившая, по выражению полковника, в «чистое поле», сохраняла достаточную толщину и вырубленную в ней полость нельзя было обнаружить при простукивании.
 Тайник имел форму прямоугольного параллелепипеда, его внутренние стенки были тщательнейшим образом отделаны под мрамор и отполированы до блеска.
 Полковник, как малое дитя, носящееся с любимой игрушкой, пожелал изукрасить темницу изнутри, подробно обсуждая каждую мелочь со своим наперсником.
 Наперсником господин Боццо называл Карпантье, которому на самом деле ни разу ничего не рассказал и которого, напротив, всячески старался сбить с толку множеством намеков и предположений, перепутанных, как нити клубка, побывавшего в лапках у котенка.
 То архитектор трудился для королевской дочери, и посему стенкам тайника придавался розоватый оттенок, который должен был прийтись ей по вкусу, то строил укрытие для сына несчастного Людовика XVI, якобы уцелевшего во всех перипетиях революции и войн и полагавшего теперь найти в загадочном доме надежное убежище.
 В следующий раз речь шла о документах невероятной важности, которые нужно было спрятать так, чтобы никто не отыскал.
 Однако Винсенту не так-то легко было заморочить голову. Не обманула его и маленькая встроенная в стену фаянсовая печь, которой надлежало согревать обитателя каморки. Карпантье в первый же вечер разглядел в зрачках старика тот желтый блеск – отсвет золота, – по которому можно безошибочно узнать скупца.
 Сколько бы снедаемый алчностью человек ни таился, ни притворялся, ни хитрил, мерцание золота в глазах выдает его – как характерная особенность лица, которую не скроешь, как неистребимый запах, от которого не избавишься.
 Винсент, оказавшийся в положении бедолаги, для которого чужой пир грозит обернуться тяжким похмельем, сразу распознал ревнивую, ненасытную страсть старика.
 Влюбленный стремится украсить свою спальню, как алтарь. Таким влюбленным и был этот старик; он содрогался от желания, исходил сладострастным томлением, нетвердой поступью пробираясь к брачному ложу.
 Это последний род вожделения, сохраняющийся в человеке, который уже превратился в полную развалину. Когда все другие виды разврата становятся недоступны, влечение к золоту ради самого золота растет и крепнет, переходя в подлинный экстаз.
 Говорят, что, достигая пароксизма, эта гнусная страсть пробуждает в человеке безумную надежду сохранить накопленные сокровища для себя одного даже после собственной смерти.
 Сокровища! Тайник предназначался для сокрытия несметных богатств.
 Винсент был совершенно уверен в этом. И никто на свете не смог бы его разубедить.
 Коль скоро полковник не посвятил Карпантье в свою тайну и, более того, изо всех сил старался увести архитектора как можно дальше от истины, Винсент был волен ломать голову и расследовать эту странную историю, сколько душе угодно.
 И Винсент расследовал.
 Не на практике, разумеется, – совесть не позволила бы емy выведывать секреты человека, осыпавшего его своими милостями, – а теоретически, платонически, так сказать, с головой погрузившись в фантасмагорические исчисления различных вероятностей.
 На свете существует гораздо больше людей, преуспевших в такой вот мысленной эквилибристике, чем можно предположить. Эти люди, продвигаясь, казалось бы, наугад, на самом деле следуют прямиком к заветной цели, ведомые результатами сложных алгебраических расчетов, сходных с теми, которые производят моряки, прокладывая себе путь среди таинственных просторов бескрайнего океана.
 Но глубины жизни человеческой более обширны и загадочны, чем океанская пучина. Наука, о которой я говорю, вырабатывает собственную логику действий, своего рода компас, по которому путник ориентируется в потемках бытия.
 Случается, что ничем вроде бы не примечательный человек вдруг начинает вырастать в значительную фигуру. Не сомневайтесь, намеренно или нет, он обзавелся таким компасом.
 Винсент Карпантье был человеком одиноким, склонным к долгим раздумьям. Он любил размышлять, вычислять, сопоставлять. У него имелись все необходимые данные для того, чтобы изобрести интеллектуальный компас – невидимый прибор, таинственная мощь которого не уступает силам волшебства.
 Исследовательский дух пробудился в Винсенте помимо его воли, а, возможно, и вопреки ей.
 Карпантье говорил себе: «Я не хочу ничего знать», а между тем продолжал распутывать эту историю; он лгал себе подобным образом даже тогда, когда почти докопался до истины.
 Винсент был не так уж прост. Полковник, его благодетель, внушал"ему глубокую антипатию, которую рам Винсент расценивал как дурное предчувствие. В самом деле, разве не случается так, что людей сначала используют в разных сомнительных предприятиях, а потом уничтожают?
 Винсент вполне допускал! и такой поворот дела.
 Специалисты, определяющие степень вероятности того или иного события, никогда не отбрасывают никаких фактов – даже если те кажутся совершенно неправдоподобными с точки зрения общественной морали и мнения обывателей.
 И ученые совершенно правы.
 Бездумно поклоняясь правдоподобию, судьи ослепили юстицию на оба глаза.
 Винсент сразу же четко сказал себе:
 – Возможно, я буду убит.
 Он не избавился от этой мысли и позже, несмотря на то, что все полученные им сведения говорили в пользу полковника Боццо и его окружения.
 Да что там «в пользу»: общество буквально пело почтенному старцу дифирамбы. Не имея контраргументов, Винсент тем не менее остро ощущал угрозу, нависшую над его головой.
 Был ли он признателен полковнику за свое теперешнее благополучие? И да, и нет. Они заключили договор. Винсент трудился, полковник платил. Высокий гонорар лишь свидетельствовал о важности порученной Винсенту работы.
 Речь шла, однако, не просто о личном благополучии Карпантье. Каждые три недели он получал восторженные письма от Ренье. Юноша был счастлив, он мужал, он погружался в тайны искусства; окрыленный, он благословлял Бога и людей.
 А Ирен? Ирен проливала слезы радости, читая письма Ренье.
 Ее душа открылась свету наук. Она училась с невиданным рвением, и в монастыре уже говорили о ее «незаурядных» способностях.
 И за это Винсент не мог не быть благодарным полковнику. В детях заключалась вся жизнь Карпантье.
 Он испытывал глубокую привязанность к Франческе Корона, потому что она любила его детей.
 Суммируя все «за» и «против», все свои страхи и надежды, Винсент говорил себе: «Детям не грозит никакой опасности; я согласился расстаться с ними, чтобы держать их в стороне от этого темного дела. Я поступил правильно, даже если мои опасения – лишь плод больного воображения. Я заложу фундамент будущего счастья Ирен и Ренье, и все прочее не имеет никакого значения».
 Январской ночью 1835 года полковник Боццо и Карпантье в последний раз встретились в белоснежной комнате, где, завешанная простынями, вовсю полыхала печь.
 Работа была окончена.
 Полковник велел внести свое кресло в тайник и поставить лампу на опоясывающий каморку выступ, которому предстояло заменить в этом будуаре стол и консоль. Старик с удовлетворением оглядел свой каземат с розовыми полированными стенками и поздравил Винсента.
 – Дивное местечко, – прошептал полковник. – Так и хочется самому спрятаться здесь от всего мира.
 А потом прибавил, буравя Карпантье мигающими глазками, сверкавшими из-под полуопущенных век:
 – Дорогуша, я тебя обожаю! Ты пал так низко, что самому тебе нипочем бы не выкарабкаться. Однако стоит мне щелкнуть пальцами, и ты поднимешься на несколько ступеней выше... Ты станешь моим ближайшим другом, уважаемым человеком, влиятельной персоной.
 – Вы уже заплатили мне сполна, – улыбнувшись, проговорил Карпантье.
 – Ты действительно так считаешь? – спросил полковник, еще ниже опустив веки. – Не верю ни единому слову.
 Ты странный человек, и я бы многое дал, чтобы узнать, что творится последние три месяца в твоей голове.
 Он замолчал. На лице Винсента не дрогнул ни один мускул.
 – Ты побледнел, мой друг, – заметил полковник, – но не сильно. Доводилось ли тебе из любопытства спускаться в подвалы Банка?
 – Нет, никогда, – покачал головой Карпантье.
 – Там весьма занятно, – усмехнулся полковник. – если бы их открывали по воскресеньям, народу туда набежало бы побольше, чем в Лувр. А знаешь, при желании в этот тайничок можно вместить все содержимое банковских подвалов...
 Взгляд старика из-под белесых ресниц пронзал Карпантье насквозь.
 Но Винсент хранил молчание.
 – Поговорим по существу, – продолжил полковник неожиданно резко. – Мне все равно, что ты там думаешь. Ты не знаешь, где мы находимся, в этом я не сомневаюсь, и не узнаешь никогда. Кучер, возивший нас все эти три месяца, через несколько часов окажется за пределами Франции. Не пройдет и недели, как деревянная обшивка комнаты будет восстановлена, если только я не оклею ее обоями или не обтяну гобеленами. Ищи, сколько душе угодно! Только в таком деле и сам черт ногу сломит. Забери лампу, птица моя.
 Он поднялся и первым вылез из каморки. Винсент последовал за ним. Потом они аккуратно задвинули служивший дверью тайника и крепившийся на шарнирах камень; на установку этого устройства ушли многие недели. Сухо щелкнул новенький замок.
 Крохотная комнатка в стене исчезла, как по волшебству.
 Полковник осветил лампой швы, постучал дрожащим кулаком по камню: звук был глухим.
 – Отлично. Отлично, – повторил господин Боццо. – Осталось закрыть это место деревянной панелью или гобеленом, и даю голову на отсечение, что никто ничего не заподозрит. Да ты первый ничего не заметишь, если когда-нибудь попадешь сюда. Черт побери! Ты симпатичный малый, дай-ка я тебя обниму! Я назначаю тебя своим личным архитектором. Я поручу тебе построить дом для Фаншетты и ее супруга. Для авансов открою тебе кредит в банке «Ж.-Б. Шварц и компания». Повернись-ка, я тебя почищу; еще не поздно, выйдем сегодня в свет.
 В самом деле, они закончили намного раньше обычного. Собственно, старик лишь «принял» уже готовую работу.
 Он в последний раз завязал Винсенту глаза. Архитектор казался расстроенным.
 – Странный ты человек! – произнес полковник с добродушной насмешкой. – Ты как будто сожалеешь о том, что мы не будем больше коротать здесь с тобой вечера и ночи. В общем, это меня не удивляет, я всегда заслуживал любовь тех, с кем общался. Не огорчайся, мы будем часто встречаться. В моих интересах, чтоб ты был у меня на виду.
 Вместо фиакра они проделали привычный путь в карете. У заставы незнакомый голос с легким итальянским акцентом спросил как обычно:
 – Что везете?
 Незадолго до того, как они добрались до места, полковник снял повязку сглаз Винсента и сказал:
 – Тряпка эта нам больше не понадобится, пойдет на заслуженный отдых.
 – Ворота! – крикнул кучер строгим голосом, совсем непохожим на сей раз на тенорок таможенника.
 Ворота распахнулись, и карета въехала в просторный двор. Полковник, поддерживаемый Винсентом, поднялся нa крыльцо и ступил на парадную лестницу великолепного особняка.
 – Доложите, – велел старик лакею, – господин Карпантье и полковник Боццо-Корона.
 В обставленной со строгой роскошью гостиной собралось человек двенадцать, и все они не просто встали, но и поспешили навстречу гостям. На выказываемые ему знаки уважения старец отвечал со свойственной ему простотой:
 – Друзья мои, это ваш архитектор. Через год он должен стать первым архитектором Парижа.
 Все руки разом потянулись к руке Винсента, ошеломленного столь неожиданным приемом.
 – Мой милый, – продолжил полковник, – ты находишься в гостиной графини Маргариты дю Бреу герцогини де Клар, твоей заказчицы. А рядом с этой дамой прочие твои клиенты: барон де Шварц, граф Корона, доктор Самюэль, принц, для которого ты, возможно, и работал все это время, господин Лекок де ля Перьер и другие. Изысканнейшее общество.
 – И все мы, – добавила прекраснейшая графиня Маргарита де Клар, – желаем того же, чего хочет наш почтеннейший друг. Господин Карпантье может рассчитывать на нac.
 В гостиной графини дю Бреу де Клар Винсент в тот же вечер заключил несколько солидных контрактов, а банкир Шварц, как и было обещано, открыл ему кредит.
 Однако больше всего Винсента занимала графиня де Клар.
 – Я где-то видел ее раньше, – твердил он себе.
 Из дома графини Маргариты дю Бреу де Клар полковник увел его в состоянии, близком к опьянению.
 – Друг мой, – сказал старик, – все это похоже на прекрасный сон, но в стране чудес нас всегда подстерегают опасности. Если ты станешь вести себя благоразумно, твое положение будет обеспечено прочно и навсегда. Удача не оставит тебя, и твои дети будут богаты и счастливы. Если же, напротив, ты примешься некстати вспоминать о том, что тебе надлежит забыть, и попытаешься нескромно приподнять завесу тайны, тогда пеняй на себя. Адам и Ева были изгнаны из рая из-за яблока. Все мы смертны. Спокойной ночи.

 IX
 МАТЬ МАРИЯ БЛАГОДАТНАЯ

 Прошло около шести лет. Наступил август 1841 года.
 Париж сильно изменился с той поры, но улица Пикпюс, застроенная монастырями и лачугами, осталась все такой же унылой. За исключением двух-трех благотворительных заведений, основанных при Наполеоне III [11] , здесь стоят сплошь старые дома, и везде – в лачугах, в особняках, в монастырях – все та же сырость и тишина.
 Шагах в пятидесяти от того места, где проходит теперь бульвар Мазас, протянувшийся до заставы у Тронной площади, начиналась высокая неприглядная, напоминавшая тюремную, стена воспитательного заведения монахинь Святого Креста, и трудно было заподозрить, что за этой оградой скрываются величественные строения, принадлежавшие некогда Малетруа Бретонским – «Богатым маркизам», как называли их в те времена, когда Людовик XV [12] был еще ребенком; а также великолепные сады, простирающиеся до самой улицы Рейи и затеняющие столетними кронами многие гектары земли.
 Так уж было заведено в старину: роскошь обладала целомудрием и редко обнажалась перед толпами людей.
 В наши дни она выбирает местечко позаметнее и норовит повыше задрать рубаху.
 Разумеется, слово «роскошь» относится к убранству дворца Малетруа; от этого великолепия в монастыре Святого Креста ничего не сохранилось.
 Здесь всегда и во всем царила суровая простота. Исключение составляли лишь редкие праздничные дни, когда от букетов, гирлянд и драпировок даже у самых строгих наставниц голова шла кругом.
 Один из таких дней приближался: завтра должно было состояться вручение наград. Во дворе уже высились амфитеатром скамьи, над которыми натягивался тент; столбы одевались белым ситчиком, чтобы потом увиться зелеными бумажными Гирляндами.
 Пробило час пополудни. Только что закончился обед, из части сада, отведенной для прогулок, доносился гомон девочек, оживленных более обычного в связи с приближающимися каникулами.
 Из окон, выходящих во двор, выглядывали любопытные, и все в один голос выражали неподдельное восхищение подготовкой к празднику.
 На расходы пансион не поскупился. Модный в то время архитектор, он же отец самой талантливой воспитанницы, соблаговолил дать кое-какие советы, и импровизированный зал под открытым небом выглядел теперь просто прелестно.
 Архитектор и сам был лицом заинтересованным, поскольку его дочери предстояло завтра получить немало наград...
 Талантливую ученицу звали Ирен, а модным архитектором был Винсент Карпантье; судя по всему, он шесть лет вел себя крайне осмотрительно, и оттого с ним не приключилось никаких таинственных бед, которые омрачили бы его счастливое существование.
 Напротив, Карпантье все удавалось, как по волшебству.
 Увидев господина, подъехавшего в карете английского образца и вошедшего в приемную обители, где две монахичи атаковали его вопросами об орнаментах, пилястрах, зеленых арках и транспарантах, мы бы с трудом узнали в нем Винсента.
 Издали, с расстояния шагов в пятнадцать, он выглядел даже моложе, чем в былые времена.
 В Париже всегда водились ловкачи, умеющие ополоснуть сюртук в источнике вечной молодости.
 К тому же иной социальный статус пригибает человеку спину, как тяжкое бремя, в то время как другой воздействует на манер корсета из китового уса и распрямляет осанку.
 Винсент обрел уверенность в себе и элегантность, элегантность в духе «промышленного искусства», сравнимую с блеском, который приобретает монета с повышением курса.
 Такой элегантности у нас пруд пруди, ее образчиками забиты все улицы. Она – плод успеха независимо от его природы.
 Ее можно выиграть в рулетку.
 С расстояния же в три шага Винсент Карпантье, наоборот, казался заметно постаревшим. Нищета удручает, богатство, когда оно не нажито праведным трудом, вызывает раздражительность и утомление. «Физиология морщин» – прелюбопытная, скажу вам, штука.
 На лице Винсента, достигшего предела своих желаний и обласканного модой, лежала печать беспокойной нервозной усталости.
 Он был постоянно рассеян, всегда думал о чем-то своем; взгляд его вечно казался отсутствующим.
 Такой тип весьма распространен в Париже. Держу пари, что, пройдя от старой Оперы до новой, вы встретите на своем пути полсотни людей с блуждающей улыбкой, чьи мысли витают в каких-то неведомых далях.
 – Где моя дочь? – спросил Винсент, довольно грубо оборвав жаждущих консультации дам. – Я заехал на одну минуту.
 – Вы такой занятой человек! – воскликнула сестра Сен-Шарль. – И такой знаменитый!
 – Вы просто нарасхват! – перебила сестра Сен-Поль. – Какой неслыханный успех!
 – Наша дорогая Ирен слишком мало играет, вот единственное, в чем ее можно упрекнуть, – добавила сестра Сен-Шарль. – Она использует перемены, чтобы совершенствоваться в итальянском языке, беседуя с нашей дорогой матерью Марией Благодатной. Мать Мария прибыла к нам из Рима, она дирижирует в нашей капелле. Смотрите, вон они в том конце большой аллеи. Мы вас проводим.
 – Благодарю, я сам, – торопливо ответил Карпантье. Он поспешил откланяться.
 Монахини не посмели настаивать. – Наша Ирен получит все награды, – в два голоса восторженно щебетали они ему вслед. – Какой прекрасный день для нее и для вас! Какие у нее будут счастливые каникулы!
 Длинная аллея была обсажена старыми липами, кроны которых, сплетаясь над дорожкой, образовывали зеленый свод. Поначалу Карпантье шагал быстро. В конце аллеи он видел Ирен и рядом с ней женщину очень высокого роста в черном платье со строгими складками – весьма необычном одеянии для здешних монахинь.
 Затем Ирен и итальянка свернули за угол, а Карпантье невольно замедлил шаг.
 – Странная история, – пробормотал Винсент себе под нос, – лицо человека с улицы Муано как две капли воды похоже на то, что изображено у Ренье на картине.
 Как видите, мысли Винсента устремлялись не к завтрашнему торжеству и даже не к тем двум фигурам, за которыми он шел по пустынной аллее.
 Позднее мы еще познакомимся с полотном, на котором Ренье написал то бледное лицо, и с человеком с улицы Муано.
 Высокая дама в непривычном одеянии и Ирен сели на затененную кронами лип гранитную скамью шагах в ста впереди Винсента.
 Но он еще не увидел вновь эту пару; ее скрывал от его глаз поворот аллеи.
 Мать Мария Благодатная, как ее здесь называли, достигла того возраста, который принято считать серединой жизни. Лицо этой женщины отличалось благородной, но холодной правильностью. Лоб и щеки покрывала ровная матовая белизна. Среди итальянок весьма распространен такой тип скульптурной красоты; единственное, что можно вменить ему в недостаток, это слишком крупные черты. Волосы монахини, густые и черные, как смоль, были довольно коротко острижены.
 Ирен вскоре должно исполниться шестнадцать лет. Ее покровительница, графиня Франческа Корона, шутя, называла девушку дурнушкой. В самом деле, в десять лет Ирен была намного красивее; теперь же сказывался переходный возраст. Она уже перестала быть ребенком, но еще не превратилась в женщину.
 И тем не менее Ирен была прелестным созданием. И хотя она еще полностью не сформировалась, будущая красота без труда угадывалась в ее чертах.
 Франческа говорила:
 – Года через два малышка будет ослепительна!
 Ирен была одета в монастырскую форму: нечто узкое, длинное, плохо скроенное, словно бы призванное подчеркнуть нескладность фигуры отроческого возраста. Вот только утренний ветерок сжалился над ней и, растрепав на висках девочки непокорные, светлые с перламутровым отливом локоны, весело поигрывал ими.
 Присев на скамью, мать Мария подняла вуаль. Большие черные глаза женщины смотрели на девочку строго и нежно.
 – Вы теперь уедете на каникулы, – сказала мать Мария по-итальянски, – и не вспомните обо мне.
 Ирен ответила:
 – Я вас никогда не забуду.
 Этот разговор был уроком итальянского языка, мать Мария поправила ударение в слове «никогда», и Ирен повторила все, как нужно.
 И все-таки это был не просто урок. Ирен продолжала:
 – Я люблю отца всей душой, но знали бы вы, как мало я его вижу в дни каникул! Работа совсем не оставляет ему времени для отдыха.
 – Вы давеча говорили, – прошептала монахиня, – что отец ваш часто бывает рассеян, будто какая-то мысль неотступно преследует его.
 – Да, верно, – кивнула девочка. – И я не знаю, о чем он так напряженно думает...
 Мать Мария вздохнула.
 – Здесь ударение на предпоследнем слоге, – сказала она, вспоминая, что она все-таки учительница. – Увы! У каждого из нас свои заботы, вы и во мне порой подмечали рассеянность.
 – Верно, – повторила Ирен с правильным ударением. Мать Мария одобрительно кивнула.
 – Этот чарующий голос, – произнесла она совсем тихо, – словно создан для того, чтобы говорить на дивном языке прекрасной Италии. Когда мне случается быть печальной и рассеянной, дитя мое, это значит, что мысль моя, помимо моей воли, устремляется к единственному близкому человеку, который у меня остался...
 – Ваш брат?.. – прошептала девочка.
 – Жюлиан! Мой горячо любимый брат! – вскричала мать Мария.
 Она достала из-под платья медальон и страстно прижала его к губам.
 Ирен потянулась за медальоном, рука ее чуть дрожала.
 Возможно, девочкой руководило просто ребяческое любопытство.
 С минуту она разглядывала оправленную в золото миниатюру, на которой был изображен молодой человек с римским профилем; лицо юноши казалось выточенным из слоновой кости, а волосы – из черного дерева.
 – Как он похож на вас! – прошептала Ирен, переводя взгляд на лицо монахини. – Какие вы оба бледные!
 Мать Мария отвечала по-прежнему тихо:
 – Важнее всего удивительное родство наших душ! Он любит то же, что дорого мне!
 Ирен слегка покраснела и возвратила монахине медальон.
 – В этом году, – произнесла мать Мария, словно желая положить конец задушевной беседе, – вы с отцом будете не одни. Ваш друг детства вернулся во Францию.
 – Да, – отвечала Ирен, – Ренье снова в Париже, и я очень этому рада.
 – Вы сможете говорить с ним по-итальянски, ведь он жил в Риме, – заметила монахиня.
 – Да, да, – подтвердила Ирен рассеянно, – мне будет приятно встретиться с Ренье, очень приятно...
 Не закончив фразы, девочка задумчиво склонила голову.
 В эту минуту из-за поворота показался Винсент.
 Он шел медленно, погруженный в свои размышления.
 Мать Мария заметила Карпантье первой. Она поспешно опустила вуаль.
 Хотя женщина сделала это очень быстро, блуждающий взгляд Винсента опередил движение монахини.
 Карпантье испытал шок и остолбенел. Лицо Винсента залила краска.
 Мать Мария поднялась, поцеловала Ирен в лоб и проговорила:
 – Вот и ваш отец. Я оставляю вас с ним.
 Она со спокойным достоинством кивнула Винсенту и удалилась.

 X
 ИРЕН

 Винсент все еще стоял неподвижно, провожая монахиню взглядом. Ирен бросилась навстречу отцу и обвила руками его шею. Поцелуй дочери привел Карпантье в чувство. Винсент увидел, что Ирен смотрит на него удивленным, вопрошающим взглядом.
 – Можно подумать, что ты с ней знаком, отец, – пролепетала девочка.
 Винсент досадливо поморщился.
 – Знаком? – переспросил он, силясь улыбнуться. – Напротив, я полагал, что знаю в этой обители всех, но эту монахиню вижу впервые. Вот я и удивился. Давно она здесь? – полюбопытствовал архитектор.
 – Около месяца, – ответила Ирен.
 – Хм, в этом месяце я бывал тут неоднократно. Какова ее должность? – продолжал расспрашивать дочь Винсент.
 – Должность! – вспыхнула Ирен, видимо, сочтя слова отца неуместными. – У нее нет должности. Что ты говоришь! Мать Мария Благодатная!
 – Ну, звание? – настаивал на своем Карпантье.
 – Ее величают матерью-помощницей, но это совсем не значит, что она подчиняется аббатисе. Мать Мария никомy не подчиняется.
 В начале разговора на лице Винсента был написан живейший интерес, но затем к Карпантье снова вернулась его вечная озабоченность.
 – Ей отвели комнату, – продолжала Ирен с пафосом, – предназначенную для почетных гостей, рядом с теми апартаментами, где останавливаются высокие покровители нашего монастыри, когда приезжают с инспекцией.
 – Ах, вот оно что! – проговорил Винсент и принялся играть золотыми кудряшками дочери. – Знаешь, ты хорошо выглядишь. Я тобой доволен. Ирен прикусила розовую губку.
 – Когда она появилась, монахини разговаривали с ней, как с королевой, – произнесла девочка.
 – А!.. – протянул Винсент. Он опустился на скамейку, где сидела перед тем мать Мария. Ирен устроилась рядом и с увлечением продолжала:
 – Нам, конечно, ничего не говорят, но люди все, знают... Были, какие-то указания сверху. Они не очень понравились епископу.
 – Разве есть кто-то выше епископа? – рассеянно спросил Винсент.
 – Есть Рим, – строго заметила девочка.
 – Да, верно, – пробормотал Карпантье, чертя тростью квадратики на песке.
 Ирен премило надула губки и прошептала:
 – Папочка, ты совсем не слушаешь меня. Я не стану тебе больше ничего рассказывать.
 – Твой Ренье, – отвечал Карпантье со смехом, – считает, что я слегка рехнулся. Франческа полагает, что он недалек от истины.
 При упоминании о Ренье щеки девушки порозовели.
 – Давно я его не видела, – проговорила она тихо. Отец обнял Ирен и произнес взволнованно:
 – На самом деле безумец он! Он слишком тебя любит. В моей жизни была только одна любовь, но даже и я не знаю, любил ли я твою мать так сильно, как он тебя.
 – Я тоже его люблю, – сдержанно ответила девушка. Ресницы ее были опущены. Румянец, окрашивавший ее щеки, сменился бледностью.
 – Будешь ли ты такой же красивой, как твоя мать? – вслух подумал Карпантье. – Ты очень похожа на нее.
 Он нежно прижал девочку к груди и добавил:
 – Так, стало быть, она дает тебе уроки итальянского, эта могущественная дама?
 – Мне посчастливилось ей понравиться, – ответила Ирен, – и не надо насмешничать, когда говоришь о ней.
 Карпантье стер ногой рисунок на песке и пробормотал:
 – Ну, похож, что из того, мало ли...
 – Кто похож? – немедленно заинтересовалась Ирен.
 – Так! – спохватился Карпантье. – Я уже разговариваю сам с собой! Это я про одну картину Ренье... Вот увидишь, наш пострел станет великим живописцем!
 – Дай Бог! – воскликнула Ирен. – Однако, кто же все-таки похож? – с любопытством спросила она.
 – Неаполитанское лицо, белая кожа, черные волосы, оно не дает мне покоя, – пробормотал Карпантье. – И вот я снова узрел эти черты... Я уверен, что уже видел их прежде.
 Последнюю фразу он произнес так тихо, что Ирен не расслышала ее.
 Винсент промокнул лоб платком и вздохнул:
 – Невыносимая жара, ты не находишь? Ирен исподволь наблюдала за отцом.
 – Мать Мария, – прошептал он. – А фамилия-то у нее есть?
 – Я ее не знаю, отец, – отозвалась девочка.
 – Да мне она, собственно, ни к чему, – вздохнул Карпантье. – А ты случаем не слышала, нет ли у этой женщины брата?
 Карпантье снова отер пот со лба. То ли Винсент хотел таким образом скрыть волнение, то ли архитектору действительно было жарко.
 Доставая платок, он не заметил яркого румянца, который залил лицо Ирен от корней волос до самого воротничка строгого форменного платья.
 – Откуда мне знать? – пробормотала девочка.
 – В самом деле, – произнес Винсент, вставая. – Я задаю глупые вопросы. Откуда тебе знать?
 – Но что с тобой, дорогая? – спросил он после минутного молчания. – Ты так взволнована...
 – Ах, отец, – отвечала Ирен, – твои визиты становятся все короче и короче. С тобой что-то происходит...
 Она попала в точку. Карпантье даже не пытался возражать. Он снова сел на скамью.
 Ирен понурила голову, стыдясь в душе своей лжи. Девочка даже удивилась тому, с какой неожиданной легкостью она дважды, можно сказать, обманула отца.
 Прежде, насколько Ирен помнила, ей никогда не приводилось скрывать своих мыслей. Сердце ее болезненно сжалось.
 – Деточка моя, – начал Карпантье в замешательстве, – человек – жалкое создание. Меня извиняет лишь одно: я работаю исключительно ради тебя. Разумеется, я мог бы жить беззаботно и припеваючи, как король. У меня нет тайных страстей и пагубных увлечений. Я пользуюсь успехом, превосходящим, быть может, даже данный мне Богом талант. Я уверен, что обеспечу тебе прекрасное будущее. Ни о чем другом я не мечтаю. Когда я увижу тебя счастливой и довольной, душа моя успокоится. Но дело тут нe в душе. Горячка овладела моей головой. Однажды мне случилось столкнуться с неразрешимой загадкой... Боже, я распустил язык! – вскричал вдруг Винсент. – Не повторяй никому моих слов. Это может стоить жизни!
 – Жизни? Вам? – в испуге переспросила Ирен.
 – Всем нам! – ответил Карпантье, беспокойно оглядываясь по сторонам.
 Аллея была пустынна, но в кустах за скамейкой послышался легкий шорох.
 Винсент напрягся и чуть не бросился туда, откуда донесся слабый шум. Однако Карпантье сдержался и тихо опросил:
 – Я ведь ничего не сказал, не правда ли? Ничего определенного?
 – Ровным счетом ничего, – ответила Ирен, не скрывая своего изумления. – Что с вами, отец? Я никогда не видела вас таким, – озабоченно заметила девушка, которая в минуты серьезного разговора всегда почтительно обращалась к отцу на «вы».
 Винсент по-прежнему не спускал глаз с кустов.
 – Это ветер колышет листву, – пробормотал он. – Благодари Бога, что тебе ничего не известно. Я и сам ничего не знаю. Тем лучше. В этом наше спасение. Незнание – золото!
 Карпантье снова встал. Вид его был странен.
 – Вот почему, – проговорил Винсент, – Ренье живет отдельно от меня. Я оборудовал ему мастерскую на третьем этаже. Я всегда мечтал о том, чтобы мы втроем жили все вместе; ведь ты уже большая и скоро вернешься к нам...
 – Ах! Отец! – прервала его Ирен и повисла у Винсента на шее.
 И возглас, и объятия девочки выражали бурную радость, и в то же время в глазах Ирен застыл страх.
 – Тебе здесь хорошо? – спросил Карпантье.
 – Здесь все ко мне так добры! – прошептала Ирен.
 – Понятно, понятно, а ты, между тем, все-таки тоскуешь по свободе, – улыбнулся Винсент. – Так уж человек устроен. Мы все торопимся: скорей, скорей, а после на склоне лет сожалеем о прошедшем. Тебе, голубушка моя, нужно поучиться еще по крайней мере годик.
 – Ты так думаешь, папочка? – тихо проговорила Ирен.
 Глаза ее были опущены.
 Винсент полагал, что ему придется уговаривать дочь. Он взял ее руки в свои и ласково погладил.
 – Еще хотя бы год, – повторил он. – Я хочу, чтобы моя Ирен блистала познаниями так же, как и красотой.
 – Если таково ваше желание, отец... – пробормотала девочка.
 – Посуди сама... Дома тебе будет одиноко. Веселого там мало, – вздохнул Карпантье. – Это дом труженика. Я старею. В иные дни меня охватывает страх, я думаю, уж не схожу ли я и вправду с ума. Поцелуй меня. Ты не сердишься?
 Ирен поцеловала отца десять раз вместо одного, и они, взявшись за руки, пошли назад по аллее.
 На середине пути Карпантье остановился. Лицо его казалось теперь смущенным.
 – Да у вас тут деревья, как в Тюильри! – воскликнул Винсент. – Какая красота! На обычные наши сады и смотреть после этого не захочешь. Вы тут, наверное, редко болеете?
 – Здешние монахини, – подхватила Ирен, заинтересованная новым поворотом разговора, – считают, что климат в их садах благотворнее, чем в Ницце.
 – И я полагаю, что эти дамы совершенно правы, – кивнул Карпантье. – О, как бы я хотел отвезти тебя в Ниццу или в Италию! – воскликнул он. – Но, к сожалению, это невозможно. Послушай, золотко, могу ли я попросить тебя кое о чем?..
 В удивленных и улыбающихся глазах девочки вы угадали бы затаенную надежду.
 – Слушаю, отец, – ответила Ирен.
 – У меня дела... – сбивчиво заговорил Винсент. – Я должен уехать... Короче, ты сама понимаешь, что только крайняя необходимость заставляет меня обращаться к тебе с такой просьбой... Твои каникулы всегда были для меня даже большим праздником, чем для тебя самой...
 Винсент потупил взор, Ирен же, напротив, подняла глаза.
 – Неделю, другую... – с трудом, выдавливал из себя Карпантье, – в крайнем случае месяц...
 – Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.
 – И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.
 – Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.
 – И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.
 Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.
 – Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.
 Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.
 Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.
 Девушка казалась задумчивой и озабоченной.
 В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:
 – Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?
 – Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.
 – Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.
 Черные глаза итальянки сверкнули огнем.
 – Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?
 И тут же монахиня спохватилась.
 – Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:
 – Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.

 XI
 НАТУРЩИКИ

 Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.
 Мастерская эта не походила на изысканные апартаменты, как бывает порой у иных маститых живописцев, однако здесь был простор, воздух, великолепное освещение и куда меньше пыли, чем обнаруживаешь обычно у начинающих гениев.
 Я знаю славных юнцов, которым, возможно, суждено в будущем потрясти мир своими шедеврами; так вот, эти люди сочли бы себя опозоренными, если бы из-под растрепанных бород у них не торчали какие-нибудь пунцовые лохмотья, а в мастерских не царил бы отвратительнейший беспорядок – тоже плод их артистической фантазий. В каждом художнике живет ребенок.
 Гипсовая безделушка, цена которой – десять сантимов, хорошенько облупившись от времени, может сделаться бесценной.
 На грош дерьма в порошке – и вот вам невиданные краски!
 Не следует думать, что Ренье одевался, как нотариус; ему была в полной мере свойственна раскованность людей его профессии, но сверх того – еще и обычная человеческая аккуратность, та самая, которая не чурается воды и не считает мыло признаком буржуазности.
 На мастерскую Ренье приятно было посмотреть. Каждый предмет находился здесь на своем месте. Будущее озаряло ее многообещающей улыбкой.
 Я рискнул употребить такую метафору, чтобы избежать пространных описаний – тем более, что пока в мастерской было всего несколько эскизов, симпатичных, но не выходящих за рамки талантливых ученических работ, да дюжина писанных в Риме этюдов, которые смог бы оценить по достоинству лишь истинный знаток.
 В глубине мастерской на большом мольберте возвышался подрамник с холстом, накрытым саржей.
 Другой мольберт, поменьше, за которым работал сейчас художник, поддерживал полотно с наброском битвы Диомеда [13] с божественным облаком.
 Миф о воине, ранящем богиню, нашел воплощение в весьма оригинальной композиции, сочетающей традиции старой школы с романтическими поисками.
 На переднем плане, отведя в сторону руку, метнувшую копье, красовался могучий герой Диомед. А на заднем плане клубилось облако, разверзшееся от удара, словно рана, и обнажившее восхитительно прекрасное женское тело.
 Лица Венеры не было видно, его закрывала дымка.
 Картина была полна жизни – и тайны. Художник сумел передать животную грубость гомеровского фанфарона, посмевшего святотатственно посягнуть на неземное совершенство.
 Из облака вырывался, казалось, стон богини.
 Ренье стоял у мольберта и выписывал мускулатуру Диомеда, сильного, красивого и глупого, каким и должен быть мужчина, наносящий удар Венере.
 Художнику позировал натурщик, вернее – натурщики, поскольку прекрасное в живописи зачастую складывается из отдельных кусков.
 Для одного только тела Диомеда моделями Ренье служили фигуры двух мужчин. Голову Тидида [14] юноша предполагал писать с третьего.
 Натурщики были презанятными типами, хотя, понятно, мало походили на античных героев и полубогов. Один из этих людей стоял без панталон, оголив великолепные ноги; он продавал Ренье свои аяксовы [15] ляжки. Другой, напротив, был в штанах, зато без сюртука, жилета и рубашки; этот сдавал внаём атлетическую грудь.
 Им обоим было лет по сорок.
 Ноги звались Амедеем Симилором, торс – Эшалотом.
 Позади Эшалота висела порядочных размеров латаная-перелатаная сумка, принадлежавшая видимо, обоим натурщикам.
 – Можешь курить трубку, если хочешь, – обратился Ренье к ногам, – а ты, торс, не двигайся.
 Эшалот, только что косившийся на сумку и явно собиравшийся подойти к ней, покорно замер на месте.
 – Чтобы закурить трубку, ее надо сперва набить, – вкрадчиво заговорил Симилор. – А для этого, хозяин, требуется табачок.
 – Возьми в банке, – не поворачивая головы, ответил Ренье.
 Симилор послушно потянулся к банке и набил сначала трубку, а потом и мешочек под мышкой жилета – и это несмотря на осуждающие взгляды более целомудренного Эшалота.
 – Известное дело, – произнес Симилор, чиркнув спичкой, – одни художники любят разговаривать с натурщиками, другие – нет. Мы с Эшалотом приспосабливаемся, как можем... А что нам еще остается после того, как мы потеряли то блестящее положение, которое занимали в свете, утратив одновременно и немалые богатства, из-за чего и принуждены теперь тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь.
 Симилор выражался очень изысканно. Слушая его, Эшалот не скрывал своего восхищения.
 – Амедей, он только рот откроет, – прошептал Эшалот, – и тем, кто понимает, сразу ясно: человек получил начальное образование!
 – Так, стало быть, – улыбнулся Ренье, не наслушавшийся еще сплетен, гулявших по парижским мастерским, – вы занимали прежде неплохое положение?
 – Эшалот немало преуспел в аптекарском деле, – ответил Симилор, – а я – в театрах и учебных заведениях, по части бальных танцев, фехтования, гимнастики, осанки и так далее, с дипломами, между прочим!
 – И всеми этими искусствами он владеет с одинаковым блеском, – ввернул Эшалот.
 – Не двигайся, – осадил его Ренье, – я делаю набросок грудных мышц. А что вы мне тут давеча болтали про Черные Мантии? Я справлялся, говорят, все это сказки для дураков.
 Симилор надул свои впалые щеки и выпустил густое облако дыма.
 – Нет никого глупее политиков, – заявил он, – и еще правительственных чиновников. Жандармы лопаются от самодовольства. С Видоком я знаком, общался с ним так же близко, как сейчас с вами, можете осведомиться обо мне в кабачке «Срезанный колос», где хвастуны эти кишмя кишат. Кокотт и Пиклюс за мной по пятам ходили, когда, что называется,  «настал день». 
 Ренье прервал работу и внимательно посмотрел на Симилора.
 Тот был наделен фантастическим уродством парижских бродяг, этих цветов, произрастающих на мусорных кучах великого города: ниспадающие на узкий лоб желтые космы, обезьяний нос, в зубах – трубка, взгляд идиота с проблеском гениальности – и при всем том бездна тщеславия.
 Почувствовав, что художник изучает его лицо, Симилор приосанился и, позабыв о своих голых ляжках, попытался было засунуть руки в карманы.
 – Людям, представителям творческих профессий или заурядным мещанам, непривычно видеть знаменитостей без гроша за душой, лишившихся по воле рока всего того, что они имели, – патетически проговорил Амедей. – А насчет Черных Мантий – все истинная правда, – добавил он. – Я видел их – вот как сейчас вижу вас. Не имея отношения к убийствам и прочим гнусностям – а они мастера на такие дела! – я, однако, глубоко внедрился в организацию этих негодяев и знаю всю их подноготную; люди там не лыком шиты: все маркизы, графини, банкиры, начальники канцелярий крупнейших министерств; все эти господа – с образованием. Есть среди них и комиссары полиции, и судьи – чтобы смягчить удар в случае провала какой-нибудь операции...
 Выпалив эту тираду, Симилор перевел дух. Эшалот воспользовался паузой и прошептал:
 – Слыхали, как говорит?! Не будь он кутилой и бабником, я б с таким напарником горя не знал.
 Любопытно заметить, что, несмотря на комичность разглагольствований Симилора, юный живописец почти не смеялся.
 Казалось, он пытался уловить в болтовне натурщика какой-то смысл; мозг молодого человека напряженно работал.
 – Напряги правую руку! – велел Ренье Эшалоту. – Сильнее! Чтобы рельефно проступили мышцы... Да, занятная история! Стало быть, вы оба в прошлом – разбойники?
 – Вот еще... – начал было Эшалот.
 Симилор, перебив приятеля, напыщенно произнес:
 – Мы имели возможность ими стать, но врожденная деликатность не позволила нам ступить на сию скользкую стезю.
 – Значит, вы служили в полиции? – спросил Ренье. Оба друга резко выпрямились, и снова ответил Симилор:
 – Если художник изволит платить пятьдесят су за сеанс, это еще не дает господину живописцу права оскорблять натурщика. В трудную минуту порядочный молодой человек может позволить себе слегка отступить от общепринятых правил, но он никогда не станет продаваться властям!
 Эшалот приложил руку к сердцу в знак того, что все сказанное – чистейшая правда, и тихо добавил:
 – К тому же полицейские пошлют вас подальше, если у вас нет знакомств в префектуре.
 – Бедные, но добродетельные люди, – произнес Ренье, – примите мои глубочайшие извинения вместе с чаевыми. Ваша очередь, господин Симилор, требуется ваше бедро. Вы, наверное, сильно удивитесь, если я скажу вам, что в Италии тоже существуют Черные Мантии.
 – Черт побери! – хором воскликнули оба натурщика. – Нам это отлично известно!
 Поймав вопросительный взгляд Ренье, Симилор торжественно добавил:
 – Ведь сокровища там! Ренье оторвался от работы.
 Внимание художника чрезвычайно польстило Симилору, и он продолжил, распаляясь все больше:
 – Сотни, тысячи, горы слитков и монет! Весь золотой запас Банка – ничто в сравнении с этими сокровищами, которые накапливались и умножались с тех пор, как Отец-Благодетель был тем самым Фра Дьяволо, что известен всему миру благодаря знаменитой комической опере.
 – Отец-Благодетель! Отец! – повторил Ренье, невольно заражаясь волнением собеседников, а в голове у него крутилось: «Il padre d'ogni» [16] !
 Пока Симилор позировал и витийствовал, Эшалот снял со стены старую сумку, о которой мы уже упоминали выше, открыл ее и извлек на свет Божий какой-то предмет, завернутый в тряпки; оказавшись на воздухе, сей предмет немедленно затрепыхался и запищал.
 – Не плачь, Саладен, не плачь, малявка, – ласково зажурчал Эшалот, доставая со дна сумки бутылку, в пробку которой был ввинчен мундштук. – До чего ж глупы эти сопляки, орут как раз тогда, когда их собираются кормить. Пей, поганец, молоко! Оно тепленькое, ты ведь на нем лежал.
 Предмет, оказавшийся младенцем мужского пола, с жадностью присосался к мундштуку.
 Ренье снова взялся за кисть.
 – А мог бы ты показать мне кого-нибудь из Черных Мантий? – спросил он вдруг. – Я, знаешь ли, верю в эту сказку. Я заплачу, сколько ты захочешь.
 Эшалот с искренним испугом приложил палец к губам. Симилор же ответил:
 – Даже ребенку понятно, что деятельность организаций такого рода сплошь состоит из тайн, покрытых мраком. Хозяева, они в бархате разгуливают, им нет нужды зарабатывать на хлеб, позируя художникам. Не надо мне ни золота, ни серебра, я лучше буду землю грызть, чем выдам доверенную мне тайну. Я не торгую своей честью!
 – Вот мы каковы, – поддакнул Эшалот.
 – То есть, попросту говоря, вы ничего не знаете, – заключил Ренье, откладывая палитру. – На сегодня хватит!
 В мастерскую было два входа. Парадная дверь располагалась напротив Люксембургского сада: с другой стороны дома имелась низенькая дверца, выходившая в аллею, которая тянулась до улицы Вавен.
 Именно с черной лестницы до Ренье вроде бы донесся слабый шум.
 – Живо одеваться! – скомандовал молодой человек.
 – Пакуй молокососа, – велел Симилор Эшалоту, – да поживей! Здесь ждут знатный гостей.
 А шепотом прибавил:
 – Сюда идет принцесса, продающая привлекательные части своего тела, необходимые господину художнику для того, чтобы намалевать Венеру в облачке, которой копье, запущенное нашей недрогнувшей рукой, проткнуло кишки.
 В дверь постучали.
 Пока Ренье открывал, натурщики торопливо натягивали на себя одежду.
 – И нечего опасаться, что ее кто-нибудь узнает в Прадо, – продолжал рассуждать Симилор.
 – Думаю, богатая дама, а, может, и благородная, – вставил Эшалот. – Художник наш – хорошенький мальчонка, он многое может себе позволить.
 Симилор пожал плечами и пригладил космы перед осколком зеркала, которое всегда носил с собой, аккуратно завернув в бумажку.
 В заднюю дверь вошла женщина довольно высокого роста, одетая в черное, с лицом, скрытым под многослойной кружевной вуалью, непроницаемой, как маска.
 – Встречал я дамочек и покрасивей, – пробормотал Симилор, ловя на лету монету в сто су, брошенную Ренье. – Спасибо, хозяин, и до свидания.
 Подталкивая Эшалота к парадной двери и одновременно пронзая незнакомку вызывающе нескромными взглядами, Симилор бубнил:
 – Пойдем, пойдем, старик! Если художник заметит, что мы не по душе его гостье, то недолго и без работы остаться.

 XII
 НЕЗНАКОМКА

 Совершенно очевидно, что стук в маленькую дверцу мастерской возвестил о начале любовного свидания. Незнакомка менее всего походила на обычную натурщицу. Все ее существо дышало изысканным благородством, в осанке чувствовалась властность, и ошибиться на счет этой дамы было невозможно.
 Что же касается избитого слова «незнакомка», то нам, к сожалению, без него не обойтись, поскольку дама и после поспешного ухода натурщиков не подняла своей вуали.
 Судя по всему, гостья Ренье была обворожительна. Красота обладает удивительным свойством: свет ее пробивается сквозь самые непроницаемые покровы.
 А повседневное городское платье облегало многообещающие формы... – Да что тут гадать! Ведь существовала картина, которая говорила сама за себя. Грудь Венеры служила неоспоримым доказательством достоинств таинственной гостьи. Только солдат, бесчувственная, отупевшая скотина, мог посягнуть на такое ослепительное совершенство.
 Но Венера умеет мстить заносчивым воякам – да еще как!
 В возрасте Ренье художникам случается терять голову и из-за менее прелестных созданий.
 Но Ренье, хоть и не был гулякой, пресыщенным удовольствиями, сохранял тем не менее ясность рассудка, несмотря на очевидный и головокружительный успех у женщин.
 Странным он был малым, добродушным, по-своему остроумным, без малейших претензий на лидерство, способным – возможно, благодаря своей природной жизнерадостности – пробраться, не уколовшись, сквозь шипы и тернии самой запутанной драмы.
 Ренье жил полнокровной и честной жизнью, приключений не боялся, но сам их не искал; свои амбиции он строго соизмерял с реальными возможностями, что бывает крайне редко; он упорно трудился, исполненный самых радужных надежд, и лелеял в душе одну-единственную страсть, ставшую смыслом всего его существования.
 Страсть тихую, спокойную – и оттого превосходящую по глубине и силе самые бурные и пылкие чувства.
 Ничто не может сравниться с такой страстью, рожденной первым трепетом юного сердца и пронесенной через всю жизнь.
 Правда, встречается такое чувство очень редко, а если люди и сталкиваются с ним, то обычно его не распознают: уж слишком оно похоже на дружбу.
 Слишком естественно и наивно.
 Корни его настолько глубоки, что оно не нуждается ни в каких ярких проявлениях. Аксиома не требует доказательств.
 Точно так же и чувство, о котором мы говорим, не требует подтверждения в силу абсолютной очевидности.
 Оно нередко становится источником самого безоблачного счастья, счастья, которое совершенно не интересует исследователей и которым пренебрегают писатели, находя его слишком однообразным, плоским и скучным.
 Итак, молите небо о том, чтобы оно почаще заставляло скучать ваших соседей.
 И все-таки не следует верить в полную безмятежность такой любви, вошедшей в плоть и кровь человека, пронизавшей все его мысли и чувства.
 Ее спокойствие обманчиво, как неведение Ахилла, которому судьба еще не предоставила случая испытать свою силу. Поверхность воды в реке ровнее всего за десять: метров до водопада.
 Об истории с «Венерой в облаке» мы поведаем читателю ровно столько, сколько знал о ней сам Ренье.
 Месяц назад, возвратившись из Рима, он обосновался в мастерской на Западной улице, которую Карпантье само лично подобрал для своего воспитанника.
 Винсент встретил Ренье, как любимого сына, однако не пригласил жить в свой особняк, где, впрочем, конторы и мастерские и без того занимали слишком много места.
 Карпантье к тому времени уже пользовался славой известного архитектора, заваленного заказами знати.
 Разумеется, он мог бы подобрать для Ренье жилье и в менее отдаленном районе. В северных кварталах Парижа живописцы селятся так же охотно, как в окрестностях Люксембургского сада. Винсент, однако, не уставал превозносить достоинства мастерской на Западной улице; мастерская эта и в самом деле была просторной и светлой.
 Но не следует думать, что Винсент пытался скрыть от юноши какие-то обстоятельства своей личной жизни. Нет, Карпантье был совершенно одинок.
 Впрочем, молодому человеку и в голову не приходило, что названый отец намеренно отдалил его от себя.
 Когда Ренье развесил привезенные из Рима работы, свидетельствующие не просто о способностях, но о настоящем таланте юного художника, в мастерскую хлынули посетители. Побывали здесь и все клиенты модного архитектора Карпантье.
 А тот вовсе не скрывал, что его дочь Ирен и Ренье питают глубокую взаимную привязанность, зародившуюся еще в раннем детстве, то есть в те годы, когда сам Винсент носил костюм каменщика; все знали, что теперь Карпантье рассчитывает поженить юную пару, как только Ирен завершит свое образование.
 Посетил мастерскую и наш добрый полковник. Преклонный возраст не помешал ему нанести визит молодому художнику. Старик слыл знатоком живописи; он по-отечески потрепал Ренье по щеке и предрек юноше большой успех.
 Прекрасная графиня Маргарита де Клар сделала еще больше: это она заказала Ренье «Венеру в облаке» для своей галереи.
 Полковник Боццо, как нам уже известно, возглавлял мощную организацию, деятельность которой носила исключительно благотворительный характер.
 К мнению старика прислушивались, поступки его бурно обсуждали, и потому ни от кого не укрылось то внимание, с каким он приглядывался к Ренье.
 В чертах юноши полковник, казалось, узнавал какое-то другое, давно известное ему лицо. Та же мысль поразила, по-видимому, и Франческу Корона.
 Она давно уже перестала быть той жизнерадостной девушкой, с которой мы познакомились в начале повествования и которая простодушно высказывала все, что приходило ей на ум.
 Франческа была все так же обворожительна, однако в глазах ее таилась грусть. Теперь красавица умела молчать.
 Что до самого Винсента, то он тоже изменился, хотя поначалу Ренье не мог понять, в чем именно. Душу Карпантье сохранил прежнюю, а вот с его рассудком творилось что-то неладное. Бывали минуты, когда Винсент вдруг оживлялся и предметом его волнений и забот становился Ренье; Карпантье принимался горячо рассуждать о судьбе, о будущем молодого живописца. Винсент объяснял свою заинтересованность просто: «Ренье и моя дочь – единое целое, их счастье – главное для меня».
 Однако затем оживление спадало без всяких видимых причин. Другие, неведомые заботы завладевали мыслями Карпантье. Он делался холоден, рассеян, равнодушен.
 Ренье утешался тем, что думал об Ирен, чьи регулярные аккуратные письма поддерживали его все годы пребывания в Риме, об Ирен, встретившей его по возвращении таким сердечным поцелуем.
 Вот она-то уж точно не переменилась, вернее, она, превращаясь из хорошенькой куколки в прекрасную девушку, сохранила всю чистоту детской души.
 Никакие посторонние чувства не замутили радости Ирен, когда она после долгой разлуки обвила шею Ренье руками.
 А он, бедняга, в ту минуту едва не упал в обморок от счастья.
 Впрочем, юноша полагал, что так и должно быть, и ни о чем не беспокоился.
 В Риме он изучал живопись и только живопись. Что касается жизни, ему предстояло постичь еще очень многое.
 Приехав в мастерскую в один из своих свободных дней, Ирен пожелала осмотреть все без исключения. Ренье разложил перед ней все картины, развернул все эскизы и этюды. У Ирен был хороший вкус. Ее внимание сразу привлекло полотно, написанное в энергичной контрастной манере, напоминавшей стиль испанских мастеров.
 – Надо натянуть этот холст на подрамник, – сказала девушка. – Погляди, отец, какая красота!
 – Что это? – спросил Винсент, подойдя поближе.
 – Это копия с картины Разбойника, – ответил Ренье.
 – Какого еще разбойника? – удивился Карпантье.
 – У этого-художника нет другого имени, – объяснил юноша. – Оригинал находится в галерее графа Биффи, племянника того самого кардинала, который в 1799 году отправил Фра Дьяволо и его каморру воевать с французской армией.
 Винсент, поначалу лишь окинувший картину небрежным взглядом, теперь вдруг принялся внимательно рассматривать ее.
 На холсте была изображена странная сцена, захватывающая, как принято говорить в мастерских, и в то же время загадочная.
 Представьте себе пещеру или склеп с полукруглыми ромайскими сводами, освещенную одной-единственной лампой, висящей на крюке.
 В склепе хранились сокровища... Был художник и в самом деле бандитом или не был, но его дерзкая, мрачная и неукротимая фантазия выплеснулась на полотно с потрясающей страстью. То, что он запечатлел на холсте, ничуть не походило на красочную восточную сказку, на радужный сон из «Тысячи и одной ночи». Бриллианты, как и звезды, сверкают лишь в ночи; картина Разбойника была апофеозом тьмы, мрачность которой подчеркивали полыхающие отсветы драгоценных камней и тусклый блеск золота.
 Повсюду в пещере, уходящей, казалось, в неведомые глубины земли, угадывались россыпи сокровищ. Одна-единственная искра позволяла понять, что на полу высится гора дукатов, перемешанных с турецкими динарами, английскими гинеями и французскими луидорами; один-единственный отблеск давал возможность разглядеть несметное количество однообразных куч, состоящих из обломков серебряных статуй, раздробленных, как камни, которыми у нас мостят дороги, и золотых сосудов, целых и разломанных на куски; все это кто-то затолкал в огромные сети, чтобы сокровища занимали поменьше места.
 Золотые слитки громоздились пирамидами, рубины, топазы, изумруды растекались волнами в тусклом свете лампы и лишь кое-где вспыхивали ослепительным блеском.
 Сколько их там было? Не счесть... Ни один скупец в самом мрачном своем бреду никогда не смог бы вообразить такого зловещего сияния посреди такой непроглядной тьмы.
 Глаза ошеломленного в первый момент зрителя постепенно привыкали к темноте, точно он сам был заключен в четырех стенах под сырыми гнетущими сводами.
 Рассудок человека, замершего перед картиной, начинал мутиться. Зритель словно бы сам по колено погружался в зыбкую и звенящую массу, сплошь покрывающую пол пещеры и состоящую из квадруплей, пиастров, цехинов, и, как по дну морскому, усеянному водорослями и раковинами, шел среди бесценных жемчужных ожерелий, браслетов, перстней, колье, диадем.
 Ирен не ошиблась, зрелище было восхитительным.
 Две человеческие фигуры оживляли эту мистическую оргию, где тьма пьянила свет, рождая поистине дьявольские миражи. На фоне бесчисленных груд золота, уходящих в бездонную мглу, художник изобразил двух мужчин; один из них стоял, другой лежал, поверженный наземь.
 Первый был молод и красив: его гладкое лицо белизной кожи и твердостью черт напоминало мрамор.
 Второй же казался невероятно старым.
 Юноша держал в руке окровавленный нож.
 У старика на горле зияла кровоточащая рана.
 Очевидно, юноша ударил старца ножом. А тот, умирая, – и в этом заключалась загадка картины – смиренно протягивал убийце ключ, произнося какие-то слова; похоже, старик открывал молодому человеку некую тайну.
 Между ними, несмотря на разницу в возрасте, составлявшую по меньшей мере полвека, существовало явное сходство.
 Несколько минут Винсент в полном молчании созерцал картину. Казалось, он с трудом сохраняет хладнокровие.
 – Это – сокровища, принадлежащие Обители Спасения, – объяснил Ренье. – Так называли свое убежище бандиты второй и третьей каморры, известные также под названием Черных Мантий.
 – Старик и есть Фра Дьяволо? – спросил Винсент.
 – Да, умирающий. Юноша – Фра Дьяволо возрождающийся. Они, черти, в птицу Феникса играли, омолаживались беспрестанно, сами видите, какими средствами.
 – Сын убивал отца! – прошептала Ирен, содрогнувшись.
 – Да, если только отец сам не отправлял на тот свет сына, – мрачно проговорил Ренье.
 – Старик мне кого-то напоминает, – пробормотал Винсент.
 – Кого же, как не полковника Боццо! – воскликнул молодой человек. – Это-то меня и поразило, когда я впервые увидел картину.
 – А юноша? – ошеломленно прошептал Карпантье.
 – Поглядите на меня, отец, – сказал художник и рассмеялся.
 Винсент посмотрел на Ренье и тотчас опустил глаза.
 – Невероятно! – всплеснула руками Ирен. – Наш Ренье совсем не похож на злодея... а между тем...
 – Кто-нибудь видел эту картину? – спросил Карпантье, продолжая что-то напряженно обдумывать.
 – Никто, – отвечал Ренье. – Разве что графиня де Клар. Она тут все обшарила. Но мне ничего про нее не говорила.
 Карпантье кивнул Ирен в знак того, что пора уходить. Она накинула шаль, надела шляпу.
 – Мой мальчик, – сказал Винсент, – холст и в самом деле следует натянуть на подрамник. Я хочу хорошенько рассмотреть это полотно. Когда все будет готово, поверни его к стене. Я покупаю у тебя эту картину и не желаю, чтобы ею любовался кто-нибудь, кроме меня.

 XIII
 КАРТИНА ИЗ ГАЛЕРЕИ БИФФИ

 Дама, которая позировала Ренье, не снимая вуали, имела гораздо более непосредственное отношение к картине Разбойника, чем можно было предположить. Потому-то мы и начали с описания картины, которая, кстати, стояла теперь в мастерской под чехлом, как J того пожелал приемный отец Ренье.
 Карпантье передумал, или настроение у него изменилось, словом, картина перестала его интересовать. Он бывал в мастерской все реже и реже, и во время этих визитов, которые раз от разу становились все короче, мысли его витали неизвестно где.
 Ренье, доверчивый от природы, бодрый телом и духом, не склонен был сокрушаться из-за таких пустяков.
 Постоянную озабоченность Винсента он объяснял тем, что архитектор получает все больше заказов и трудится от зари до зари.
 Понапрасну простучав три-четыре вечера кряду в дверь особняка Карпантье, юноша говорил себе:
 – Отец не любит бывать дома: видно, все тоскует по покойнице-жене.
 Однажды утром, через несколько дней после визита Ирен, о котором мы уже рассказывали, Ренье в одиночестве работал в своей мастерской над заказом графини де Клар.
 Юноше не нравились сделанные наброски; он уже пораздевал немало натурщиц, но так и не нашел женщины, с которой можно было бы писать тело Венеры.
 За работой Ренье напевал мотив итальянской песенки; пел он просто, без претензий, но чисто и звонко.
 Стояло ясное утро, яркий свет заливал мастерскую; весь воздух вокруг был, казалось, напоен молодостью и добротой, а перед мысленным взором Ренье все сверкала улыбка Ирен.
 Будущее виделось Ренье в розовом свете. Ирен шел шестнадцатый год. Одинокой жизни юноши предстояло кончиться всего через два года, а, может, и раньше... Впрочем, и эта жизнь была неплоха. Ее наполняли надежды и согревала уверенность, похожая на мечту, которая вот-вот сбудется, осуществление которой уже так близко, что сердце замирает в предвкушении восторга!
 Ренье был так глубоко счастлив, что ему даже становилось страшно.
 Чувство его было не из тех, что ищет выражения в пылких речах.
 Любовь, которая превратилась в естественное состояние человека, вошла в его плоть и кровь и живет вместе с ним, не имея ни начала, ни конца, – такая любовь не нуждается в словах.
 Лучше всего ее передает неизменная светлая радость, наполняющая душу.
 Посторонние иной раз усматривают в такой радости нечто оскорбительное для себя, считая ее чем-то вроде демонстрации физического здоровья при больном человеке. Особенно это задевает женщин.
 Их подмывает нанести такой любви кровавую рану и придать ей тем некоторый драматизм.
 В доме, где жил Ренье, у входа с улицы Вавен размещалась каморка консьержки; на окне этой комнатенки висело объявление:  «Требуются натурщицы».  В то утро консьержка поднялась к Ренье и сообщила, что его спрашивает дама.
 Слово «дама» женщина произнесла особенным образом. Впрочем, обычно она просто говорила «торговка телесами».
 Сурово, Конечно, однако следует учесть, что мамаша Малагро была по-своему добродетельной особой. Так, скажем, к старому профессору со второго этажа она пропускала только прилично одетых барышень, да и то не всех, a лишь таких, которые, уходя, одаривали ее разными безделушками.
 – Хороша собой? – осведомился Ренье.
 – А вам-то, святая невинность, не все ли равно? – отрезала привратница.
 – Тут вы правы, мне и в самом деле все равно, – ответил Ренье, смеясь.
 Во взгляде, который бросила на него консьержка, можно было прочесть жалость и восхищение одновременно.
 – Он к тому же еще и шутник, – проговорила мамаша Малагро, – и впридачу красив, как черт... Дама под вуалью, так что ничего не разглядишь. Но у нее восхитительные манеры, а про фигуру я уж не говорю...
 Вместо комментариев она чмокнула губами, поцеловав собственные пальцы.
 Если бы существовал «Словарь языка консьержек», то сочетание «восхитительные манеры» значилось бы в нем синонимом к слову «умаслить».
 Ренье велел впустить даму.
 Все в ней, как мы уже говорили, изобличало принадлежность к высшему обществу.
 Ренье поздоровался и осведомился:
 – Сколько вы с меня запросите?
 На губах его играла улыбка, которую в любом другом случае можно было бы назвать самодовольной.
 У Ренье же она не выражала ничего, кроме неподдельного испуга, который был бы смешон, когда б не добродушная наивность юноши.
 Дама, в тон Ренье, отвечала лукаво:
 – Я не собираюсь покушаться на ваше сердце. Я, возможно, замужем. Меня ждут мои нищие.
 Ренье слегка покраснел.
 – Речь герцогини, – отозвался он. – Но знаете ли, сударыня, я не силен в таких играх. Скажите мне попросту, сколько вы хотите.
 – Сначала надо выяснить, подхожу ли я вам, – проговорила дама.
 – В этом я разберусь! – воскликнул Ренье. Поразмыслив, он добавил:
 – Может, мы с вами уже встречались?
 – Нет! – возразила незнакомка. – И давайте к делу. Мне не терпится услышать, согласны ли вы на мое предложение.
 Ренье покорно удалился.
 – Можно! – вскоре крикнула она, как ребенок, играющий в прятки.
 И Ренье увидел перед собой обнаженное женское тело; голова и ступни были скрыты газовой тканью, заменявшей облако.
 Художник не поверил своим глазам. Перед ним была сама Красота во всем своем ослепительном сиянии, Венера, воплощение сладострастья, возлюбленная богов, вдохновительница античной лиры.
 – Вас устраивает? – осведомилась незнакомка, даже под «облаком» не снявшая черной вуали.
 – Вы много запросите, – ответил Ренье, стирая прежний набросок.
 – Я не потребую с вас денег, – возразила Венера. – Пока мы будем обсуждать условия нашей сделки, я позволяю вам украсть несколько линий моего тела. Я тоже родом из Италии. Волею судеб я оказалась вовлеченной в одну таинственную историю. Трагическая они или комическая – вам знать не обязательно. Далее: я случайно увидела у вас одну картину...
 – Картину Разбойника! – догадался Ренье. – Я начинаю подозревать, что она заколдована. Кто бы на нее ни взглянул, сразу кого-то узнает...
 – И вы, я полагаю, узнали себя! – произнесла Венера полушепотом.
 – Возможно. Что дальше? – спросил Ренье. – Вы хотите картину за то, что будете мне позировать? Но она уже продана, вернее, подарена... Правда, я могу сделать копию.
 – Мне не нужна картина, – ответила незнакомка. – Мне нужна история картины.
 – Но вся история – на картине, – воскликнул молодой человек. – Взгляните – и вы прочтете эту повесть.
 – Вы меня не поняли, – возразила Венера. – Я ищу что-то... или кого-то...
 – Может быть, вы ищете сокровища Обители Спасения? – усмехнулся Ренье. – Что ж, желаю вам найти их, прекрасная незнакомка. Они, я полагаю, в пещере Али Бабы... Однако, клянусь честью, даже если вы наденете на себя все те бриллианты, что Разбойник изобразил на полотне, вы не станете от этого прекраснее!
 – Может быть, сокровища, а, может быть, ключ... – промолвила Венера.
 – «Сезам откройся!» – засмеялся художник. – Такого ключа у меня нет.
 – А может, одного из двух мужчин... – продолжала таинственная гостья.
 – Но картина написана шестьдесят лет назад! – изумился Ренье.
 – Откуда вам знать? – резко проговорила незнакомка.
 Ренье собрался было ответить, но дама опередила его.
 – И вообще, это не ваша забота, а моя, – заявила она. – Под историей картины я подразумеваю ту совокупность обстоятельств, которые побудили вас выделить из множества знаменитых полотен, коими заполнена галерея, именно это, по-своему любопытное, но не представляющее ценности для того, кому неизвестна...
 Она подыскивала слово.
 – Разгадка шарады? – закончил за нее Ренье.
 – Если и не разгадка, – отвечала Венера, – то по крайней мере что-то, имеющее отношение к этим таинственным событиям и хоть как-то объясняющее сцену, изображенную на холсте.
 Ренье прервал работу.
 – В самом деле, – подумал он вслух, – если бы не мое приключение в Сартене, я бы, вероятно, и не обратил внимания на эту картину, которая, мало того, что висела в довольно темном углу, но вдобавок совершенно терялась рядом с полотном Джорджоне, размещенным по соседству.
 Когда юноша упомянул о Сартене, прекрасное тело незнакомки содрогнулось, но она не произнесла ни слова.
 – Видите ли, – продолжал Ренье, – события эти так мало для меня значат, что, даже поведав вам о них, я все равно останусь вашим должником. Разве что развлеку вас немного во время сеансов. Я никогда ни с кем не говорил о своем путешествии, ни с кем посторонним. Хотите, расскажу? Любопытная история.
 – Именно об этом я вас и прошу, – прошептала гостья. – Не упускайте ничего.
 – Получается, плату вы выберете себе сами – так сказать, из общей кучи, – улыбнулся Ренье. – Я даже не пойму, что именно вы взяли...
 – Quien sabe? – произнесла незнакомка на чистейшем испанском языке. – Кто знает? Желаю вам, любезный живописец, никогда не попадать в занимательные истории такого рода. Но время не ждет! Я вас слушаю.
 Ренье начал или хотел начать с того памятного визита Франчески Корона, который шесть лет назад так неожиданно изменил жизнь семьи Карпантье. Однако Венере этого было мало.
 – Рассказывайте все с самого начала, – потребовала она. – Вы же не в шестнадцать лет родились!
 Люди, не знающие своего происхождения, склонны строить на этот счет романтические иллюзии. Прошлое для них – нечто вроде лотереи. Волею судеб они могут вытащить как выигрышный билет, так и пустую бумажку.
 Ренье в этом смысле составлял исключение среди себе подобных. В силу своего решительного и спокойного характера он не предавался пустым мечтаниям, воспринимая как данность тот факт, что никогда ничего не узнает о своей семье.
 Более того, Ренье даже не мог назвать семьей двух человек, вступивших в случайную связь, плодом которой он себя считал. Из ранних детских впечатлений память юноши сохранила лишь голод, холод и вечную усталость, которые являются неизменными спутниками бродячей жизни.
 Но такова уж сила чувства, всю жизнь заставляющего человека возвращаться в мыслях к младенческой поре, что настойчивые расспросы таинственной гостьи чрезвычайно взволновали Ренье.
 Он устремил на женщину пристальный взгляд, словно прекрасное тело могло, как лицо, ответить на его немой вопрос.
 Под вуалью раздался серебристый смешок, и Венера повторила полушепотом:
 – Кто знает? Рассказывайте все, все, все!
 – Ей-Богу, у вас есть все основания смеяться, – весело ответил Ренье. – У меня вдруг возникла фантазия – из тех, что появляются порой у подкидышей. Матерью моей вы быть не можете, но я вдруг вообразил себе красавицу-сестру, покинувшую дворец и отправившуюся на поиски братишки, который за это время вырос в заправского мазилу. Я расскажу вам все, так и работать будет не скучно... Ведь вы придете еще?
 – Хоть десять раз, если понадобится, дорогой брат, – ответила Венера. – Я вас слушаю.
 И Ренье принялся вспоминать о том, как ребенком скитался в окрестностях Триеста и бродил по австрийской Италии, как случайно встретил Винсента, как добра была к нему, маленькому оборванцу, Ирен-старшая – прекрасная, точно ангел, мадам Карпантье, и о том, как зародилась в его душе фанатичная преданность другой Ирен, которая стала теперь прелестной девушкой и которую он называл своей невестой.
 Венера слушала внимательно. Иногда задавала вопросы.
 Больше всего ее заинтересовала парижская жизнь Карпантье. Гостья хотела в подробностях узнать о первой встрече Винсента с полковником Боццо-Корона, сыгравшим столь важную роль в судьбе архитектора, и о дальнейших отношениях этих двух людей.
 И тут Ренье мало что мог поведать таинственной даме, ибо с тех самых пор Винсент отдалился от семьи.
 Карпантье относился к детям с неизменной нежностью и заботой, но считал их слишком юными для того, чтобы посвящать в свои секреты.
 Венера позировала Ренье два часа и на следующий день пришла снова, вспугнув своим появлением Эшалота и Симилора, составлявших на пару две трети Диомеда.
 Во время второго сеанса Ренье решил, что незнакомка ходит к нему из-за Винсента Карпантье. В своей повести юноша подвинулся не очень далеко, поскольку гостья то и дело перебивала его вопросами, зато картина шла на лад, как, впрочем, и отношения между художником и натурщицей.
 На третий день, раздеваясь, Венера заявила:
 – Сегодня надо закончить и рассказ, и картину. Больше вы меня не увидите. Это последний сеанс.

 XIV
 ПРИКЛЮЧЕНИЕ РЕНЬЕ

 Художник искренне огорчился.
  –  Вы уезжаете из Парижа? – спросил он.
 – Я могла бы, разумеется, ответить вам «да», – произнесла Венера, укладываясь на кушетку, и поза гостьи в этот день была еще грациознее и божественнее, чем обычно, – если такое только возможно. – Но, сама не знаю почему, я не хочу вам лгать. Нет я не покидаю Париж, но со мной происходят странные вещи; не исключено, что они имеют некоторое отношение и к вам. За мной следят. Мои визиты в вашу мастерскую могут оказаться опасными и для меня, и для вас.
 Ренье хотел что-то спросить, но Венера жестом остановила его.
 – Я вас слушаю, – требовательным тоном проговорила она.
 – На чем же мы остановились? – потер лоб Ренье. – Мы ведь даже не вспоминали о картине Разбойника, а ее как раз сегодня принесли от мастера, который сделал для нее раму.
 Юноша не закончил: Венера вскочила с места. Закутавшись в полупрозрачную ткань, женщина подбежала к картине и приподняла закрывавшую ее саржу.
 – Отвернитесь, – скомандовала гостья. – Из-за вуали я ничего не вижу. Я хочу откинуть с лица эти кружева.
 Ренье честно встал к Венере спиной.
 Женщина на несколько минут замерла перед картиной.
 – Винсент Карпантье был ею потрясен, – прошептала Венера, не замечая, что говорит вслух.
 – И сильно, – отозвался Ренье.
 – Он уловил сходство между этим юношей и вами? – осведомилась гостья.
 – Да, и Ирен тоже, – кивнул юноша. – Впрочем, я и сам сразу увидел его.
 Венера вернулась на кушетку и о картине больше не говорила.
 Устроившись на подушках, таинственная дама произнесла:
 – Вы остановились на том, что ваше судно разбилось у берегов Корсики.
 – Совершенно верно, – подхватил Ренье, кисть которого уже скользила по полотну. – Я умудрился попасть на единственный, насколько мне известно, пакетбот, который угораздило затонуть между Марселем и Чивита-Веккией. Боже мой, ну и погода же была в тот день! Бури, бушующие в трагедиях Кребийона-старшего, по сравнению с этим штормом – просто детские игрушки! Пока свет солнца пробивался из-за туч, я наслаждался зрелищем разгневанной стихии, но уже в пять часов все погрузилось во мрак. Последнее, что я видел, было черное облако, мне сказали, что там мыс Порто-Поло, это юго-западное побережье Корсики.
 Мы мчались по волнам, будто нас волок сам дьявол. По левому борту что-то хрустнуло, и колесо парохода остановилось. Капитан крепко выругался и велел поднять парус. Не тут-то было! В мгновение ока ураган с треском разорвал парус в клочья.
 Пассажиры были в панике. Качало так, что все лежали плашмя, держась за что попало.
 Слева я заметил огоньки, вселившие в меня хоть каплю надежды. Но капитан крикнул:
 – Нас несет прямо на мыс Кампо-Море.
 Видимо, он был прав, ибо минуты через три судно содрогнулось от чудовищного удара и тут же развалилось на куски.
 Я уже счел себя мертвым, и последняя моя мысль была об Ирен. Я подумал: «Она будет горько плакать!»
 На самом деле я лишь на короткое время потерял сознание и вскоре обнаружил, что иду по камням, а сзади на меня накатывают огромные волны.
 Обессиленный и продрогший, я выбрался на берег и упал на гальку. Мне казалось, что с момента кораблекрушения прошло минут десять-двенадцать, не больше.
 Возможно, я ошибался. Сейчас мне кажется, что вся та ночь была удивительно короткой.
 При вспышке молнии я взглянул на часы, однако в них попала вода, и они остановились. Буря неистовствовала все пуще; я слышал лишь рев бушующего моря. Никаких других звуков до меня не доносилось.Я был совершенно один. Попутчики мои то ли выбрались на берег в каком-то другом месте, то ли все погибли. Я и сам был еле жив. Холод пронизывал до костей. Я понял, что должен встать и идти, чтобы хоть немного согреть одеревеневшее тело.
 Стояла темная ночь, все небо было затянуто тучами. Ни звезд, ни луны... И все же я двигался не вслепую: яркие вспышки молний освещали окрестности.
 Пять лет спустя я вернулся на это место, меня влекли сюда воспоминания о событиях той ночи. Я узнал скалы, очертания мыса, узкую полоску гальки вдоль берега, но так и не смог определить, в какую же сторону я побрел по бескрайним полям морены и кукурузы.
 Я полагаю, что тронулся в путь в начале седьмого. Я шел вглубь острова в поисках пристанища.
 Мне не удалось найти ни дороги, ни тропы. Я пробирался через пашни, разделенные кое-где полосками невозделанной земли, на которой росли редкие оливковые деревья – маленькие и чахлые.
 Временами я различал купы каштанов, и в сердце моем вспыхивала надежда. Я думал, что обнаружу под ними человеческое жилье. Однако судьба той ночью, по-видимому, отвернулась от меня. Я шел целый час – так быстро, как позволяли мне иссякающие силы – и не видел ничего, кроме полей и перелесков, таких низких, словно я бродил в Версале или Марли.
 Ветер между тем свирепствовал, не утихая, леденя мое измученное тело под намокшей в соленой воде одеждой.
 Неожиданно я споткнулся и только тут понял, что нахожусь на разбитой проселочной дороге. Впереди, шагах в пятидесяти от меня, светился в ночи огонек.
 Наконец-то! Ведь я уже едва держался на ногах. Пошатываясь, я добрался до высокого строения. Не знаю, что это было, ферма, замок или монастырь...
 – Как вы думаете, на каком расстоянии от моря вы находились? – спросила Венера, слушавшая рассказ со все возрастающим вниманием.
 – Я полагаю, что прошел около двух лье, – ответил Ренье, – но не уверен, что удалялся от берега по прямой.
 – Стало быть, вы не представляете, Где тогда очутились? – осведомилась гостья.
 – Нет, – покачал головой молодой человек. – Могу только сказать, что это было в Окрестностях Кьявы приблизительно в часе с небольшим езды от Сартена.
 Художник замолчал, погрузившись в воспоминания.
 – Когда я подошел к зданию вплотную, – возобновил свой рассказ Ренье, – огонек, который я видел раньше, исчез.
 Молния осветила участок полуразрушенной ограды, и мне показалось, что я разглядел в проломе руины часовни с готическими окнами без стекол; эти окна зияли черными дырами на фоне стен, серебрившихся при вспышках грозовых разрядов.
 Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.
 Я постучал в дверь, но никто не ответил.
 Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.
 – Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.
 Ренье не обратил на это внимания и продолжал:
 – Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.
 Я пролепетал:
 – Сжальтесь, приютите меня.
 Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:
 – Поднимайся скорее.  День настал.  Хозяева веселятся.
 Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по-французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.
 «Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».
 Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.
 Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.
 Старуха стелила постель.
 Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.
 Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.
 На голове клочьями топорщились седые лохмы.
 Старуха в изумлении глядела на меня.
 – Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.
 Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:
 – Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:
 – Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:
 – В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.
 – Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.
 – Воды! – повторил я.
 Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.
 Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.
 – Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.
 – Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:
 – Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.
 – Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!
 Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:
 – Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.
 Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.
 Такой шум слышат обычно жильцы верхних этажей, когда в полуподвальном кабачке пирует целый полк солдат.
 Старуха пожала плечами и проворчала:
 – Они будут гулять до утра. Мальчик успеет согреться и перекусить на дорогу.
 Она даже не спросила меня, как я очутился в этом Богом забытом уголке страны – при том, что ехал из Парижа.
 Водка подействовала на меня благотворно. Пока старуха вытаскивала из буфета хлеб и мясо, я оглядел комнату, обставленную в строгом вкусе былых времен.
 Я уже говорил, что наружная стена могла принадлежать монастырю или замку. Эта комната – тоже. Мебель В ней пришлась бы по душе нынешним любителям древностей. Резьба по дереву радовала глаз, хотя и не отличалась особой изысканностью.
 Печатью глубокой старины здесь не были отмечены лишь два предмета – два портрета, которые висели на стенax друг против друга.
 Они очень заинтересовали меня как художника.
 На одном был изображен глубокий старик, на другом – безбородый юнец, черноволосый и бледный.
 Нет нужды описывать эти лица подробней, вы только что видели их сами: на картине Разбойника они воспроизведены с исключительной точностью.
 Сам я обнаружил полотно таинственного живописца три года спустя в галерее графа Биффи и, разумеется, сразу же узнал и юношу, и старца.

 XV
 ДВА ПОРТРЕТА

 Тут Венера прервала Ренье. Она изменила позу и села. – Чрезвычайно любопытная история, – произнесла женщина. – Я прошу у вас минуту отдыха, у меня одеревенело все тело. Вы, наверное, многим рассказывали ее?
 – Эту историю? О, нет! – рассмеялся юноша. – Я, помнится, говорил о портретах товарищам по мастерской в Риме. А в Париже – никому, кроме моего приемного отца, Винсента Карпантье.
 – И как же он отнесся к вашему приключению? – поинтересовалась гостья.
 – Да никак! – пожал плечами Ренье. – Заметил, кажется, как и вы: «Чрезвычайно любопытная история». А картина ему понравилась.
 Помолчав немного, Венера снова приняла нужную позу и промолвила:
 – Благодарю вас, вы можете продолжать.
 – Должен признаться откровенно, – начал Ренье, – что в ту минуту хлеб и мясо интересовали меня куда больше, чем портреты. Я набросился на козлятину, которую подала мне старуха, и от души выпил стакан вина за здоровье гостеприимной хозяйки.
 Пока я ел, она глядела на меня и периодически прикладывалась к бутылке – примерно с той же частотой, с какой другие нюхают табак.
 – Козленка Лейтенант-пьяница подстрелил, – заявила старуха. – Этот Лейтенант пьет в два раза меньше моего, но у него от этого заходится ум за разум. Странно, вообще-то, этот тип здоров, как бык. Когда он пьян, то оплакивает свою жену, которой сам когда-то брюхо ножом вспорол. Мужики, они все болваны!
 – Это портреты хозяев дома? – спросил я с полным ртом.
 Старуха искоса посмотрела на меня.
 – Ты, парень, ешь и в чужие дела не суйся, – пробурчала она.
 Но вскоре не удержалась и заговорила снова.
 – Да, да, портреты Хозяев: это Отец и маркиз Кориолан, его внук; красивый был бы мальчик, если б у него борода росла... Что там наш Пьеро, все еще пляшет? Я в свое время отбила у мадам Саки жандарма. А когда я входила с таверну Слепых, дикарь трубил общий сбор! То-то было весело! Бум-бум! Тара-бум! Лейтенант – пьяница. А я вот пью и горя не знаю.
 Доносившийся снизу гул голосов внезапно усилился. Старуха побледнела и вырвала у меня из рук кусок хлеба.
 – Живо! – крикнула она. – Уматывай отсюда в два счета, парень. Если они тебя здесь найдут, то меня поколотят, а тебя зарежут, как цыпленка.
 Нельзя сказать, чтобы нравы обитателей дома внушали мне абсолютное доверие, но и страха я тоже не испытывал.
 Старуха уже второй раз пугала меня кровавой расправой, но я не верил...
 Возможно, мои чувства притупила смертельная усталость. Короче, я решил, несмотря ни на что, заночевать в этом доме.
 Опасность, если таковая и существовала, я предпочитая ветру, холоду и дождю, противостоять которым мое изможденное тело больше не могло. Я решительно отказался уходить.
 Старуха сначала рассвирепела, но потом быстро утихомирилась. Мысли путались у нее в голове. Она хриплым голосом запела модную тогда «Качучу» и едва не упала, выделывая какое-то испанское па.
 – Всегда приятно встретить человека из Парижа, – хихикнула эта мегера. – Я бы отдала сто франков, чтобы провести ночь на бульваре Тампль. Тут у нас никого не бывает – даже военных. Лейтенант пьет по-черному и во хмелю зол, как черт. Люди у нас все странные. Говорят, тут где-то есть подвал, полный золота и бриллиантов, хоть лопатой греби. Эти типы приходят, уходят... Но ни один посторонний человек еще не выбрался отсюда живым.
 – Вы в черта верите? – спросила мегера. – Я его своими глазами видела. Старый, старый! Древнее, чем Вечный Жид. Он отца своего прикончил и сына порешил. Теперь его внучек дорос до таких лет, что может укокошить любимого дедушку. Таков у них порядок наследования. Не убьешь сам – убьют тебя. Но уже давно Хозяин у нас – тот же; он даже внешне не меняется...
 На лестнице послышались тяжелые шаги. Старуха поспешно сунула в карман бутылку, побелела, как полотно, и задрожала всем телом.
 – На этот раз – он! – пробормотала женщина, сгребая все со стола и беспорядочно запихивая тарелки и блюда в буфет. – Ох, несдобровать мне.
 – Положитесь на меня, – заговорил было я.
 – Молчи, несчастный! – с презрением оборвала она меня. – Что ты против него!
 Мегера прислушалась. Поднимавшийся то и дело спотыкался и падал.
 – Еле идет, – проговорила она. – Пьяница. Видать, у него сегодня работа была. Он, когда работает, веегда напивается в стельку. Успеем, стало быть.
 С этими словами старуха схватила меня в охапку и поволокла к двери позади кровати.
 – Хозяин до рассвета не вернется, – бормотала женщина. – Этот будет дрыхнуть, как мертвый. Тогда-то ты и смоешься, птенчик. И что это мне вздумалось тебя спасать? Прямо странно...
 Она втолкнула меня в соседнюю комнату и захлопнула дверь.
 Однако пол чулана, в котором я оказался, был завален соломой и прочим мусором. Дверь заклинило щепкой, так что между створкой и косяком осталась щель в три пальца.
 Я, видно, от природы не робкого десятка, до всяком случае, не помню, чтобы я когда-то чего-то боялся.
 Вот и тут я не испугался.
 После того, как я утолил голод, глаза мои начали слипаться. Но мое любопытство, возраставшее с каждой минутой, боролось с отчаянным желанием лечь и немедленно заснуть.
 Будь я в нормальном состоянии, увиденное и услышанное поразило бы меня гораздо сильнее. Позже от одних воспоминаний о той ночи меня бросало в дрожь.
 Но тогда я был сломлен усталостью, изнурен до бесчувствия.
 Я нисколько не преувеличил, сказав, что предпочитал встретить смертельную опасность в доме – но только не брести снова наугад сквозь ветер и дождь.
 Животное начало во мне одерживало верх. Я поступил, как те англичане, которые после бурной попойки сползают под стол и, проявляя чудеса стоицизма, спят под ногами у более выносливых своих собутыльников.
 Я сгреб в кучу несколько пучков соломы и положил на них свою многострадальную голову, нимало не заботясь о том, что меня ждет.
 И все же любопытство мешало мне заснуть, несмотря на полное мое изнеможение.
 Глаза мои, по чистой случайности устремленные на дверь, которая вела в комнату с портретами, оставались открытыми, уши продолжали прислушиваться.
 Прямо перед собой я видел на полотне изборожденное морщинами лицо старика, желтое и блестящее, словно вырезанное древним мастером из слоновой кости. Глаза старца, казалось, поглядывали исподтишка из-под густых седых бровей на портрет, висевший напротив, видеть который я не мог.
 Кто-то с силой толкнул снаружи входную дверь, она хлопнула так, что чуть не сорвалась с петель.
 Вошедший плюхнулся на табурет прямо под портретом.
 У этого человека было лицо бульдога и торс буйвола. Густые вьющиеся волосы почти целиком скрывали низкий лоб.
 – Скверная ночь, – сказал мужчина. – Не видно ни зги.
 – И куда ж это вы пить ходили, господин Куатье? – осведомилась старуха.
 – Я не пил, Гуляка, – ответил Куатье. – Скверная ночь. Аж дрожь пробирает.
 Секунду спустя он тихо добавил:
 – Дело сделано.
 – Отец мертв? – спросила старуха шепотом. В ее голосе звучали ужас и любопытство, но любопытство явно преобладало.
 – Подбрось-ка дров, Бамбуш, – распорядился мужчина вместо ответа, – а то меня трясет.
 Он и впрямь дрожал всем телом, и даже слышно было, как стучат его зубы.
 Гуляка – так он называл старуху – подложила в очаг охапку веток.
 – Удар нанес он? – снова поинтересовалась мегера.
 Я смотрел на человека с бычьей шеей, сникшего и трясущегося, как дамочка в нервном припадке. Наконец Куатье ответил:
 – Маркиз Кориолан хотел было нанять меня, но я никогда не подниму руку на Отца. Лучше столкнуться с самим дьяволом. Я пообещал не вмешиваться и не чинить маркизу препятствий. Тогда Кориолан позвал Джам-Паоло – сицилийца, священника-французика и Николаса Смита – лондонского вора. Юный граф Жюлиан, брат маркиза, был поначалу с ним заодно, но после они повздорили: Жюлиан потребовал половину сокровищ, Кориолан же, по праву старшего, хотел три четверти всех богатств оставить себе. Жюлиан валяется теперь с ножевой раной в боку. Давай, корми меня; я согрелся – и зверски захотел есть.
 С этими словами Куатье подтащил табурет к столу; старуха подала мужчине какую-то еду; похоже, это были остатки моего ужина. Теперь я мог любоваться лишь портретом старика, морщины которого складывались в саркастическую усмешку. Мегеру же и Куатье я больше не видел.
 Однако я продолжал слышать их разговор, сопровождавшийся громким чавканьем Лейтенанта; Куатье лязгал зубами, словно дворовый пес.
 Нельзя сказать, чтобы я вслушивался в беседу этой парочки, поскольку находился в полузабытьи и, возможно, в горячке.
 Сильное переохлаждение не прошло даром; теперь тело мое пылало огнем.
 Вряд ли я понимал смысл того мрачного ребуса, знаки которого улавливал сквозь дрему.
 Лишь много позже события эти всплыли в моей памяти и, представ в новом свете, глубоко в ней запечатлелись.
 – Даже если Жюлиан и умер от раны, – заговорила старуха, – маркизу Кориолану придется еще много поработать. У Кориолана был сын от цыганки Зоры. Зора унесла ребенка с собой, но младенцы этой породы не теряются. Придет время, ребенок объявится и тоже захочет поиграть ножом.
 – Ошибаешься, – возразил Лейтенант. – Маркизу Кориолану работать уже не придется. Никогда. Ты ничего не слышала этой ночью?
 – А как же, – откликнулась мегера. – Буря такая поднялась, что горы зашатались. В такую непогоду всегда срывает ветром камни со старых стен.
 – Именно, – мрачно подтвердил Куатье. – Много камней свалилось вниз. Отца никто не видел. Знали только, что он должен приехать: доктор письмо из Паржа привез. В письме – приказ Хозяина; приготовить все для заседания совета в большом зале, что перед могилами. Стол накрыли в бывшей Комнате Сокровищ. Теперь там пусто. Я сам принес приборы – одиннадцать штук. Отцу было отведено место между маркизом Кориоланом и Николасом Смитом.
 В большой зал надо идти мимо двери башенки, где часы. Кориолан, священник, Джам-Паоло и Николас Смит спрятались в башне, а дверь приоткрытой оставили Все четверо – вооружены до зубов. Ждали Отца с самого захода солнца.
 На краю галереи они мальчишку поставили, он должен был, как Отца завидит, поклониться. Ну и... сама понимаешь...
 – Понимаю, понимаю, – проговорила старуха дрожащим голосом.
 – Часов в девять паренек прибегает, кричит: «Хозяева едут!», – продолжал Куатье. – Отец с гостями своими спускался из Нового монастыря. Впереди факельщики освещали им дорогу.
 Заговорщики распахнули дверь и застыли с ножами наготове.
 Отец к тому времени уже прошел всю галерею. Ему до гибели десять шагов оставалось. А он замер – послушать, как за расхлябанными рамами свирепствует буря.
 Стекла в окнах уже давно все повылетали. Ничто не мешало любоваться грозой. И Отец сказал:
 – Поднимите факелы повыше. Люблю смотреть, как ветер треплет плющ на развалинах. А что, если сейчас здесь все вдруг рухнет?
 Факелы были тут же подняты, но ветер пригибал пламя, и оно не осветило ничего кроме основания ближайшей башенки.
 Старик захохотал, как это случается с ним в иные страшные минуты.
 И тут действительно рухнуло... Поднятые факелы послужили сигналом.
 Башенка пошатнулась и осела с грохотом, заглушённым, впрочем, ревом бури.
 – Благодарю, – промолвил Отец. – Пойдемте дальше, дети мои.
 Над лежавшей на месте башенки грудой камней сверкали молнии.
 За столом совета четыре места остались незанятыми. Отец подозвал меня и распорядился:
 – Спустись в ров. В моем роду народ живучий. Если он вдруг еще шевелится, сделай свое дело.
 Сержант замолчал. Старуха хрипло дышала.
 – Факелы, говорите, сигналом послужили? – спросила она изменившимся голосом. – Он, стало быть, башенку заминировал?
 – Или у него сам черт на подхвате, – ответил Лейтенант.
 – Да он сам черт и есть! – убежденно воскликнула старуха. – Уже второй раз он убивает тех, кто должен был прикончить его.
 Содержимое бутылки громко булькнуло, и мегера осведомилась:
 – Что же вы обнаружили во рву?

 XVI
 БАМБУШ-ГУЛЯКА И ЛЕЙТЕНАНТ

 Начиная свой рассказ, Ренье говорил легко и непринужденно. Однако по мере того, как воспоминания оживали в его душе, возрождалось и прежнее волнение. Юноша и сам не заметил, как перестал рисовать. Голос его зазвучал глубоко и приглушенно.
 Венера, неподвижная, как прекрасная статуя, внимательно слушала молодого человека.
 – Лейтенант насытился, – продолжал Ренье. – До меня донесся запах дымка: Куатье закурил. На вопрос старухи он ответил:
 – Это же сколько камней перекидать надо, чтобы узнать, что там, на дне рва. Башенка, она неширокая была, но высоты порядочной, и ров под ней – жутко глубокий. Я зажег фонарь и спустился. Что за ночь! Ад, да и только! Я на войне бывал, всякого насмотрелся. Я в тюрьме сидел и слышал, как для меня сколачивают эшафот. Каждым ударом гвозди словно в печенки загоняли. Хозяину разные люди по разным причинам служат, лично я – потому, что он меня воскресил, когда голова моя уже должна была скатиться с плеч... Так вот, сегодня во рву меня такой же холодный пот прошиб, как тогда, возле эшафота.
 Я обнаружил на дне рва груду обломков и стал в них копаться. Сначала я увидел костюм Джам-Паоло, не костюм, а мешок с красным месивом. Потом мне долго ничего не попадалось.
 Затем между двумя большими камнями я разглядел клочок материи, вроде как голубой.
 На Николасе Смите была голубая матросская блуза.
 Сдвинуть камни я не мог, а потому просто сунул руку в щель.
 Сунул – а там что-то теплое. Нечего больше искать; ясно – Смит там, расплющенный в лепешку.
 Останков священника я так и не нашел, разве что капли запекшейся крови, разбрызганной по камням, принадлежали ему...
 – Ну а маркиз Кориолан? – спросила старуха сдавленным голосом.
 – Этот последним был, – тихо-тихо продолжал Лейтенант. – Я весь завал обыскал. А после вижу: в стороне, в овраге, белеет что-то на черной траве. У меня кровь застыла в жилах. Тело не было искалеченным. Молодой хозяин лежал на спине и будто спал.
 Когда я подошел ближе, раздался оглушительный удар грома и порыв ветра задул фонарь. Настала кромешная тьма.
 Затем в ночи вспыхнула молния и осветила тело, великолепное, точно мраморная статуя, без единой царапины, с прекрасным, как у женщины, лицом, обрамленным черными кудрями; я увидел белоснежный лоб и широко раскрытые глаза.
 Старуха забормотала себе под нос слова молитвы.
 – И ты не решился ударить мертвого, палач? – спросила потом женщина так тихо, что я едва расслышал ее голос.
 Вместо ответа Лейтенант с шумом отпихнул табурет – и тут же крикнул, вскакивая на ноги:
 – Молчать! Нечего переживать из-за всякой ерунды. Это их дела, вот пусть они сами между собой и разбираются.
 Теперь Куатье снова оказался в поле моего зрения. Я видел со спицы его геркулесовы плечи; он стоял, устремив взгляд на портрет старика.
 Потом Лейтенант жестом подозвал Гуляку, и они оба принялись молча разглядывать то деда, то внука.
 – Старик как будто насмехается над всем миром, – процедила наконец женщина.
 – Да, а молодой отвечает: смеется тот, кто смеется последним, – возразил Лейтенант.
 – Так он же умер! – всплеснула руками Бамбуш.
 – Да разве они умирают! – воскликнул бандит, пожав плечами. – Они отправляются в гости к сатане, а потом возвращаются на землю.
 Тут Куатье хлопнул себя по лбу: видно, вспомнил что-то важное.
 – Ах ты, Господи! – крикнул он. – Главное-то я забыл!
 – Скорей стели и грей постель, – торопливо продолжал Лейтенант. – Хозяин велел передать тебе, что сегодня долго засиживаться не станет, ляжет, мол, пораньше... Эй! Слышишь?
 Где-то у меня за спиной, далеко-далеко внизу раздался тук тяжелых шагов, кто-то поднимался по лестнице, ведущей, надо думать, прямо в мой чулан.
 Старуха насторожилась. Она стояла теперь прямо против меня. Лампа освещала ее лицо.
 От ужаса женщина побелела, как полотно.
 Рука, сжимавшая бутылку, замерла на полпути ко рту, потом дрогнула и безжизненно опустилась.
 – У меня-то ведь тоже из головы вон! – в отчаянии воскликнула Гуляка. – Господи Боже мой! Что же делать? Дитя-то невинное!
 Это она обо мне...
 – Какое еще невинное дитя? – нахмурившись, спросил Лейтенант.
 Бамбуш-Гуляка в двух словах рассказала ему о том, как я появился в доме и как она, вопреки здравому смыслу, жалилась надо мной.
 – Он такой же бледный и красивый, как они, – добавила женщина.
 Лейтенант разразился зловещим хохотом и прошептал:
 – Во рву всем места хватит.
 У меня все внутри похолодело, и я решил отчаянно сопротивляться, однако не смог пошевелить ни рукой, ни ногой.
 Шаги на лестнице смолкли.
 – Отдыхает на площадке, – пояснила старуха и добавила:
 – На парнишку мне, сам понимаешь, наплевать, но прежде, чем что-нибудь делать, глянь на него хоть одним глазком.
 Она взяла со стола лампу, подошла к моему укрытию и толкнула дверь ногой.
 Лейтенант следовал за Бамбуш, ворча сквозь зубы:
 – А чего мне на него смотреть?
 Однако, когда женщина подняла лампу и осветила мое лицо, Куатье остолбенел, а потом попятился и пролепетал:
 – Еще один! Затем он перевел взгляд на портрет маркиза Кориолана.
 На лестнице вновь послышались шаги.
 – А ну, вставай! – грубо прикрикнул на меня Лейтенант.
 – Вставай, вставай, да поживее! – поддакнула старуха ворчливым голосом, в котором, однако, сквозило волнение.
 От бесчисленных ушибов и ран, которые я получил, когда волны швыряли меня на прибрежные скалы, тело мое словно окаменело.
 Кажется, я сохранил только дар речи.
 И я проговорил, вроде бы даже с улыбкой:
 – Если вам вздумается меня убить, то сделать это будет несложно.
 Лейтенант опустил глаза. Казалось, в душе его боролись противоречивые чувства. Старуха влезла с объяснениями:
 – Пока он сюда добирался, ходьба его разогревала, а теперь, поди, вся кровь в жилах застыла.
 Тот, кого они величали Хозяином, был уже совсем близко, за своей спиной я слышал его надтреснутый голос:
 – Видали, как башня рухнула! Будто только нас и дожидалась. Бывает же!
 И говоривший сухо рассмеялся, но никто из его свиты ему не ответил.
 Лейтенант между тем принял решение. Он подхватил меня на руки и, не слишком церемонясь, перекинул через плечо.
 Старуха проводила нас до ступенек и, закрывая за нами дверь, прошептала:
 – На сегодня покойников уже довольно. Хоть этого пощади.
 Лейтенант почти бегом спустился с лестницы, и мы оказались на улице, где по-прежнему свирепствовала буря.
 Он поставил меня у стены и спросил:
 – Вы можете идти, молодой человек? Я ничего против вас не имею и готов отпустить вас на все четыре стороны.
 – Даже чтобы спасти свою жизнь, я не в состоянии сделать ни шага, – ответил я.
 – Вы знаете эти места? – осведомился Куатье.
 – Еще пять дней назад я жил в Париже и никогда прежде не бывал на Корсике, – проговорил я.
 Лейтенант поразмыслил и сказал:
 – Подождите-ка...
 Я остался один под ледяным дождем. Минут через десять я услышал, как по грязи хлюпают копыта. Покачиваясь в седле, Лейтенант напевал армейскую песенку:



   Не ходите за вином
   К продавцу, что за углом,
   Поумерьте вашу прыть:
   Как бы в грязь не угодить!..



 Подъехав ко мне, Куатье спешился и подсадил меня на лошадь.
 – Нет ничего глупее, – проворчал он, – чем отправляться в путь в такую ночь, вместо того, чтобы дрыхнуть в мягкой постели под теплым одеялом. Но я как был дураком, так дураком и останусь!
 Он вскочил в седло позади меня. Сам бы я тогда ни за то не удержался на коне.
 – Но! Каньото! – закричал Лейтенант, резко подхлестнув лошадку. – Перебирай ногами, старая кляча! Да, смотри, не оступись, а то прикончу на месте!
 Лошадь, явно не заслуживавшая таких оскорблений, припустила галопом, не страшась топкой грязи.
 У Лейтенанта словно был какой-то талисман, который вел его вночи.
 Но Куатье все же приходилось петлять, поскольку узенькие ручейки превратились от дождя в неукротимые потоки.
 Во время одного из таких объездов молния осветила глубокий овраг, который находился справа от меня, и за которым я, как мне показалось, разглядел какое-то мощноестроение.
 – Меньше всего мне хотелось очутиться здесь снова, – пробормотал Куатье. – Так и вижу, как на дне сверкают глаза Кориолана. Проклятое место! Гони, Каньото, овца паршивая! Какой красавец был! А ведь два часа назад еще крепко на ногах стоял – в отличие от тебя.
 Лейтенант затянул «Мальбрук в поход собрался»; лошадь помчалась вперед: Куатье безжалостно колол ее ножом.
 Так мы скакали около часа.
 Минут через тридцать небо прояснилось, хотя ураган все еще бушевал. Перестав петь, Лейтенант погрузился в мрачное молчание.
 Потом он вдруг обратился ко мне с вопросом:
 – Вы дворянин?
 Я ответил отрицательно, тогда он поинтересовался:
 – Вы знаете графа Жюлиана?
 Я снова сказал «нет» – и вспомнил, что уже слышал имя Жюлиана, когда прятался в чулане. Помолчав, Куатье продолжал:
 – Дорог на свете много, и куда они только не ведут... Вам лучше всего никогда больше не приближаться к тому месту, где вы провели первую половину нынешней ночи, и не болтать о том, что вы видели и слышали.
 Тут Лейтенант внезапно остановился. Впереди во тьме вырисовывались смутные очертания какого-то города.
 Куатье ссадил меня на землю и развернул взмыленную лошадь.
 Напоследок сказал еще:
 – Это Сартен. Тут полно постоялых дворов, как и в Пантен-ля-Галетт. Думаю, по дороге вас достаточно растрясло, и теперь вы сможете сами добраться до ближайшего заведения. Доброй ночи... Но, Каньото, пошла, тощая корова!
 Лейтенант хлестнул несчастное животное и галопом умчался во мрак.

 XVII
 ХУДОЖНИК И ВЕНЕРА

 История, которую рассказал Ренье, напоминала древний миф о Сатурне [17] , пожирающем своих детей. В южной Италии, на территории, простирающейся от Апеннин до морского побережья, было распространено поверие, будто Фра Дьяволо, вечный Хозяин каморры, убивает своих потомков, чтобы те не лишили жизни его самого. Знатоки животного мира утверждают, что в стаде может быть только один бык. Путешественники, исследовавшие американские дебри, рассказывают, что нередко молодой бизон захватывает власть, восстав против своего отца. Так же было раньше и в сералях Востока. И это совпадение не случайно: и у животных, и у варваров высшим авторитетом является сила. Жестокий закон дикой природы гласит: убивай, чтобы не быть убитым.
 Однажды вечером автору этих строк довелось, сидя на куске розового мрамора, услышать рассказ одного жителя Сорренто. Дело происходило у разрушенного античного храма. Этот человек, бывший моим проводником, очень гордился тем, что некогда принадлежал к Черным Мантиям. В то далекое время он подчинялся Бель-Демонио, главе «Общества Молчания».
 Мой проводник еще помнил три латинских слова, составлявших девиз этого таинственного содружества: «Agere, non loqui».
 «Действовать и молчать» – великолепная идея! Как жаль, что сейчас она вышла из, моды!
 Бель-Демонио, красивый молодой человек, похожий на античного бога, погиб страшной и в то же время прекрасной смертью. Он был погребен под потоками лавы, извергавшейся из Везувия. На то место, которое стало его могилой, Бель-Демонио заманил родной отец, Микеле Поцца или Поццо, он же Фра Дьяволо.
 – Моя родина всегда славилась знаменитыми бандитами, – гордо заявил проводник, – но лучшие времена – уже в прошлом. Великие Разбойники перебрались на запад и на север. Они унесли с собой сокровища «Дома Богатств»: жемчуга, бриллианты – словом, все, что некогда принадлежало веселым монахам из Обители Спасения. А у нас остались только бедняки да псы.
 Неаполитанец все говорил и говорил, вспоминая былую славу своей земли, а солнце тем временем окрашивало развалины античного храма, его капители и колоннады, в смесь золотого и пурпурного...
 День уже начинал клониться к вечеру. Еще раз окинув взглядом только что законченную работу, Ренье отложил палитру. Теперь облако, над которым он столько трудился, ожило. А грудь, которую пронзало святотатственное оружие Диомеда, была просто чудом красоты.
 – Сударыня, – произнес художник, – последняя часть этой истории не имеет к сюжету известной вам картины ни малейшего отношения. Думаю, вам это будет неинтересно. Я с большим трудом добрался до ближайшего постоялого двора, сразу же рухнул в постель и проспал восемнадцать часов.
 Пробудившись, я принялся расспрашивать местных жителей о больших полуразвалившихся постройках, которые находятся между Сартеном и побережьем. Однако все отвечали мне очень уклончиво.
 Я потерял все свои вещи, и у меня почти не осталось денег. Ввязаться в историю, не сулившую ничего, кроме неприятностей, мне не позволяло элементарное благоразумие.
 Я нанял человека, который отвез меня в Аяччо, откуда я потом перебрался в Италию.
 В Риме меня ждали письма Винсента Карпантье и той, с кем я связывал свои надежды на счастье. Из газет моему приемному отцу и Ирен стало известно о кораблекрушении, и они умоляли меня сообщить, все ли со мной в порядке.
 Не вдаваясь в подробности, я написал им о том, что произошло. Кстати, то, что я сейчас назвал подробностями, известно только двум людям: господину Карпантье и вам.
 Мой отец попросил у меня объяснений в связи с картиной из галереи Биффи. Я сообщил ему все, что недавно услышали и вы.
 Как только я приехал в Рим, меня охватило безумное желание заниматься искусством. В то время меня интересовало лишь одно: моя работа.
 Но это не значит, что я забыл об истории, приключившейся со мной в Сартене. Напротив, меня удивляло, с каким постоянством мысли мои возвращаются к этому довольно неприятному эпизоду. С течением времени обстоятельства этого происшествия казались мне все более и более странными. Я даже стал сомневаться в истинности моих впечатлений. Я уже не верил самому себе. В самом деле, ведь тогда я страшно устал, мне было очень плохо... «Конечно, нельзя сказать, что это был только сон, – думал я, – но все же многое могло мне просто почудиться».
 Я провел в Риме уже четыре года, когда мне случайно удалось увидеть в галерее Биффи картину Разбойника, которая подействовала на меня весьма скверно.
 Меня снова начали преследовать воспоминания о той ужасной драме, которая разыгралась грозовой ночью. Только на картине все было наоборот: сын оказался убийцей, а отец или дед – жертвой. Больше всего меня потрясло сходство между двумя мужчинами, изображенными на полотне, и двумя портретами в той комнате, где я наткнулся на старую Гуляку.
 По костюмам людей, запечатленных на картине Разбойника, можно было определить время ее написания. На мой взгляд, она была создана в последней четверти прошлого века.
 Таким образом, можно было сделать вывод, что молодой человек, изображенный на картине из галереи Биффи, и старик на портрете, который я видел в Сартене, – одно и то же лицо.
 – Ну конечно! – воскликнула Венера, внимательно слушавшая рассказ художника. – Вы совершенно правы!
 Стоя за картиной, которая служила ей ширмой, женщина приводила себя в порядок.
 – Никогда не слышала такой интересной истории, – добавила Венера. – Я уверена, что теперь буду часто думать о ней.
 – Это не простая картина, – улыбнулся Ренье. – Вас она поразила настолько, что склонила к поступку, на который вы вряд ли отважились бы в других обстоятельствах. На моего отца она тоже произвела огромное впечатление. Что же тогда говорить обо мне? Вы ведь не встречались с персонажами этой драмы. Я же находился в таком состоянии, что при виде этой картины испытал настоящий шок.
 Незнакомка в третий раз произнесла короткую фразу, столь любимую испанцами:
 – Quien sabe? Кто знает?
 Потом женщина мелодично рассмеялась.
 – Одно я знаю точно: эта история сводит меня с ума, – пробормотал художник. – Вы верно угадали: рассказывая ее вам, я получал какое-то странное удовольствие. Я много думаю обо всем этом. Мне кажется, что мой приемный отец знает гораздо больше, чем говорит. Да и вы тоже... Может быть, начинается еще одна история?
 – Однако вы мне рассказали не все, – заметила Венера. – Мне интересно, каковы были результаты вашей второй поездки на Корсику. Вы нашли тот загадочный дом?
 – Еще в Риме мне удалось многое узнать, – ответил молодой человек. – Я расспрашивал всех подряд, и мне охотно отвечали. Дело в том, что легенда об Обители Спасения очень популярна в Италии.
 Мне говорили, что сокровища Черных Мантий составляют чуть ли не половину всех земных богатств. Мне объяснили все, даже то, почему на картине жертва протягивает убийце какой-то ключ.
 Оказывается, это ключ от сокровищницы. В момент своей гибели хранитель клада вручает ключ своему убийце, который является в то же время и преемником побежденного. Так уж принято в этой семейке.
 Поверженный обязан отдать ключ и при этом произнести священную формулу: «Сын мой (или: отец мой), вот то, что вложило нож в вашу руку и вонзит его в ваше сердце».
 В этот момент незнакомка, которая только что закончила свой туалет, вышла из-за картины.
 Это была уже не Венера, а современная молодая женщина, впрочем, не менее очаровательная, чем древняя богиня. Лицо ее по-прежнему закрывала вуаль.
 – Становится поздно, – произнесла гостья. – Заканчивайте ваш рассказ.
 – А я уже закончил, – ответил Ренье. – Если бы вы не захотели услышать о моей второй поездке на Корсику, мне оставалось бы только поблагодарить вас от всего сердца. С вашей помощью мне на этот раз удалось кое-что сделать.
 Незнакомка подошла к мольберту и замерла перед холстом.
 Несколько минут она молча смотрела на работу художника.
 – Вы в самом деле видите меня такой? – наконец спросила женщина. В ее голосе чувствовалось волнение.
 – Вы гораздо прекраснее, чем Венера на полотне, – ответил Ренье.
 Незнакомка протянула ему руку и тихо промолвила:
 – Возможно, мы с вами никогда больше не увидимся. Однако в жизни иногда бывают самые неожиданные встречи. Мир тесен... Не забывайте о сегодняшнем дне. Я тоже о нем не забуду... А теперь заканчивайте ваш рассказ, я слушаю, – потребовала она.
 – Я решил, что перед возвращением во Францию я должен снова посетить те места, где произошло кораблекрушение, – заговорил юноша. – Мне очень хотелось найти тот разрушенный дом.
 Я добрался до Аяччо. Там я сел на рыбацкое судно, на котором доплыл до мыса Кампо-Море, который находится в южной части залива Валинко.
 В тех краях – огромное количество бухточек, поэтому вспомнить то место, где затонул наш пароход, было невозможно. Впрочем, в конечном счете это было неважно.
 В то время я достаточно хорошо говорил по-итальянски и потому смог узнать дорогу у местных крестьян. Поначалу я не понимал их корсиканского наречия, но скоро привык к нему.
 Из их объяснений я сделал вывод, что мой путь пролегает между Капо-Маро и маленькой деревушкой, которая находится к западу от Кьявы. Ее название я забыл.
 С первых же шагов мне показалось, что оживают мои старые воспоминания.
 Как и тогда, была зима. Только ветер на этот раз был сухим: он швырял мне в лицо не капли дождя, а снежную пыль.
 Я шел целый день, с девяти часов утра до полуночи.
 Сартен я увидел издалека. Это говорило о том, что я приближаюсь к своей цели.
 Не будет преувеличением сказать, что я осмотрел на своем пути каждую пядь земли. Однако мне не встретилось ничего особенного: бедные фермы, скромные виллы, недавно построенный замок и, наконец, очень большое современное здание, в котором размещался так называемый «Приют Полковника».
 Это заведение находилось на одинаковом расстоянии от моря и от Сартена, то есть в том самом месте, на которое указывала мне моя интуиция.
 Мне объяснили, что приют основал полковник Боццо. Мне известно лучше, чем кому-либо еще, какое у этого человека доброе сердце. Я обязан ему очень многим. И не, только я, но и дорогие мне люди: мой отец и Ирен.
 Я узнал, что в «Приюте Полковника» лечатся не только корсиканцы. Сюда приезжают и парижане, чтобы восстановить свое здоровье, подорванное лишениями или излишествами.
 Там я возобновил свои расспросы. Мне ответили, что в тех местах нет других развалин, кроме руин Обители Спасения, расположенных достаточно далеко, за Сартеном...
 Тут Ренье был вынужден прервать свой рассказ, потому что раздался громкий стук в дверь.
 Тот, кто находился снаружи, нетерпеливо дергал дверную ручку.
 Разумеется, перед тем, как начать рисовать незнакомку, художник запер вход в мастерскую.
 Стук стал громче.
 – Вы можете выйти здесь, – сказал Ренье, указывая на дверь, которая вела на улицу Вавен. – Я знаю, кто хочет меня видеть. Так стучит лишь один человек. Это мой отец.
 Гостья, уже сделавшая несколько шагов по направлению к двери, внезапно остановилась.
 – Значит, вы полагаете, что это господин Винсент Карпантье? – спросила она.
 – Я в этом уверен, – кивнул юноша. Женщина по-прежнему не двигалась. Очевидно, она что-то обдумывала.
 – Эй! Ренье! – раздался голос немолодого человека. – Открой!
 – Делайте, как он говорит, – произнесла незнакомка. Молодой человек удивленно посмотрел на нее. – Мне интересно, какое впечатление произведет на него наш эскиз, – добавила женщина. – Я говорю «наш», поскольку мне кажется, что он в какой-то степени принадлежит нам обоим.
 Судя по ее интонации, она улыбалась.
 Художник отпер дверь. За ней действительно стоял Винсент.
 – Какого черта ты закрылся? – воскликнул он, переступая порог мастерской.
 Увидев женщину, Карпантье остановился и поклонился. Незнакомка ответила тем же.
 – Вот вам объяснение, – произнес Ренье, указывая на мольберт.
 На лице Винсента Карпантье отразилось искреннее восхищение.
 – Это прекрасно, – прошептал он. – Это просто прекрасно.
 Архитектор украдкой взглянул на натурщицу и заметил, что она была одета как аристократка. Это удивило Винсента еще больше.
 Что касается художника, то он был совершенно спокоен.
 – Знаете, отец, не только вы интересуетесь картиной из галереи Биффи, – проговорил Ренье.
 Карпантье вздрогнул и быстро посмотрел на незнакомку, словно пытаясь заглянуть под ее вуаль.
 – Копия с картины Разбойника здесь, вы можете забрать ее, когда хотите, – добавил молодой человек.
 Винсент шагнул к картине, но тут же остановился, потому что кто-то взял его под руку.
 Это была Венера. Ренье при виде подобной вольности остолбенел.
 – Господин Винсент, – произнесла женщина, – вы посмотрите на это полотно в другой раз. Мне надо с вами поговорить. Прошу вас, разрешите мне сесть в вашу карету.
 – Имею ли я честь быть знакомым с вами, сударыня? – надменным тоном спросил архитектор.
 – Более того, мы находимся с вами в дружеских отношениях, и это меня очень радует, – ответила Венера. – Вы хотите мне отказать?
 – Сударыня, я полностью в вашем распоряжении, – пролепетал Винсент.
 Они направились к двери. Обернувшись, незнакомка произнесла:
 – Прощайте, господин Ренье! Или до свидания. Если кто-нибудь когда-нибудь придет к вам от имени раненой Венеры, вспомните, кто это такая.
 В следующий миг ошеломленный художник остался в одиночестве.

 XVIII
 СОГЛАШЕНИЕ

 Как только архитектор и его спутница сели в карету, ожидавшую на Западной улице, Винсент сухо заговорил:
 – Право, не знаю, сударыня, не найдете ли вы нескромным мое желание узнать...
 – В чьем обществе вы имеете честь находиться? – со смехом перебила его дама под вуалью. – Разумеется, нет, этовполне естественное любопытство. Дорогой мой господин Карпантье, я прекрасно понимаю, что вам не нравится, когда кто-то начинает читать ваши самые заветные мысли. Это тоже абсолютно естественно. Спрашивайте, пожалуйста. Возможно, я вам отвечу.
 – Вы не Франческа Корона? – воскликнул Карпантье, отчаянно пытаясь вспомнить, где он слышал этот голос.
 – Даю вам слово, что сниму вуаль или, точнее, маску, прежде чем покину вашу карету, – произнесла Венера. – Скажите кучеру, что мы едем к Пале-Роялю.
 Винсент повиновался. Когда он закрыл окошко, незнакомка продолжила:
 – Этот красавчик Ренье – ловкий молодой человек. Ему бесплатно позировала такая натурщица, о какой художник может только мечтать. Но то, что даром достается одному, дорого обходится другому. Так уж устроен мир.
 – Я не понимаю вас, сударыня, – сказал Карпантье, нахмурив брови.
 – О, сейчас вы все поймете! – ответила женщина. – Вы необыкновенный человек. Впрочем, так можно сказать о любом. Каждый из нас безумно хочет сойти с дороги, которая ему уготована, и направиться к тому месту, где растет запретный плод. Много ли вы знаете людей, которые, в отличие от наших прародителей, не утратили своего земного рая?
 Дама умолкла, очевидно, ожидая ответа собеседника.
 Однако тот молчал.
 – Возьмем, к примеру, вас, – продолжила незнакомка. – Долгое время вы были в немилости у фортуны, теперь же она повернулась к вам лицом. Трудно представить себе, что ваша рука, затянутая сейчас в такую изящную перчатку, каждый день держала мастерок каменщика. Теперь вы регулярно ужинаете в «Английском кафе», а раньше вам приходилось трудиться целую неделю, чтобы заработать ту сумму, которую вы сейчас, не задумываясь, тратите заодин вечер. Еще недавно вы считали лакомством кусок хлеба с сыром, а сегодня воротите нос от великолепного рагу с трюфелями. На нищету часто клевещут, но она весьма полезна как для желудка, так и для головы.
 Ведь тогда вам жилось так спокойно! Как бы вы удивились, если бы вам сказали, что вам крупно повезет и вы разбогатеете, но, как только это произойдет, душу вашу поразит недуг, который заставит вас искать наилучший способ свернуть себе шею!
 Женщина снова замолчала. На этот раз Винсент спросил:
 – Вы позволите мне сделать из ваших слов несколько выводов?
 – Непременно, – кивнула его спутница. – Я уверена, что ремесло каменщика не для вас. Вы талантливы, образованны, в вас даже есть своеобразная изысканность. Тем не менее вы остались бы простым рабочим, не улыбнись вам удача. Вам крупно повезло, что вы встретились с полковником Боццо-Корона и что он поручил вам очень важное для него дело. По всей видимости, он был доволен вами, поскольку вознаградил вас по-королевски. Я имею в виду не только деньги, но и связи. Скажите, я права или нет?
 – Да, вы правы, – признал Карпантье. – Я никогда не отрицал, что очень многим обязан полковнику.
 – И чем вы задумали ему отплатить? – воскликнула дама под вуалью. – Вы действуете в стиле нашей праматери Евы, которой Бог сказал: «Все здесь твое, кроме одного плода!» Конечно же, ей захотелось его попробовать. Ах, старушка Ева! Все мы твои дети.
 Смущенный Карпантье попытался возразить своей собеседнице.
 – Я утверждаю, что могу с чистой совестью смотреть полковнику Боццо-Корона в глаза! – заявил он.
 – А я утверждаю, что Ева не сумела бы сорвать запретный плод, будь древо познания, скажем, на пару метров выше, – парировала незнакомка. – Ведь в раю не было лестниц... Ах, дорогой господин Карпантье, неужели вы думаете, что только вы бродите под этим древом? Неужели не догадываетесь, что о сокровищах, для которых вы сделали тайник, грезите не вы один?
 Последние слова женщина произнесла очень серьезно.
 – Кто вы? – неожиданно спросил Винсент. – Я хочу это знать!
 В его голосе появились угрожающие нотки.
 Резким движением руки незнакомка сорвала вуаль, и Винсент Карпантье увидел лицо, красотой которого восхищался в то время весь Париж.
 – Графиня де Клар! – пролепетал архитектор. – Маргарита!  У  меня мелькнула такая мысль...
 – В театре это называется «проколом», – с издевкой произнесла графиня. – Вы чрезвычайно недогадливы, мой бедный друг.
 Ее глаза гневно сверкнули. Карпантье стало, мягко говоря, не по себе.
 – В свое время я была актрисой, – продолжала Маргарита. – На моих щеках было столько же штукатурки, сколько на ваших руках. Можно сказать, что было несколько женщин по имени Маргарита. Маргарита Садула, которая играла в провинциальных театрах. Случалось, что ее освистывали! Затем была Маргарита Бургундская, жившая в Латинском квартале. Эту уже обожали. Наконец, появилась графиня Маргарита де Клар, чьи выступления на сцене, называемой высшим светом, проходят с успехом. Воцарилось молчание.
 – Когда мы с вами познакомились, дорогой господин Винсент, я была молодой и беззаботной, и поэтому с вами я чувствую себя достаточно непринужденно, – вновь заговорила женщина. – У меня доброе сердце: вместо того, чтобы затаить на вас обиду, я сделала вас своим архитектором. Попробуйте сказать этим бездельникам-аристократам из Сен-Жерменского предместья, что вы ужинали вместе сомной у Фликото. Ручаюсь, что вы никогда на это не решитесь!
 К тому времени Карпантье уже пришел в себя.
 – Зачем вы затеяли этот разговор? – спокойно спросил он.
 – Не знаю... – пожала плечами графиня. – Нас двое, а яблоко одно. Но сорвала-то его все-таки Ева. Она же первая его и надкусила. Хотя, возможно, вы обезумеете настолько, что захотите проглотить сей плод целиком.
 – Полагаю, сударыня, в ваших словах скрыт какой-то смысл; – холодно произнес Винсент, – однако, к моему глубокому сожалению, я не могу его уловить. Если бы вы были так любезны, что прекратили бы изъясняться загадками, мы, возможно, обо всем бы уже договорились, поскольку я желал лишь одного – всегда оставаться вашим преданным слугой.
 Графиня Маргарита кивнула в знак согласия.
 – В самом деле, давайте поговорим начистоту, – сказала она. – Иногда к самым серьезным вещам примешивается доля фантазии. Сегодня мы встретились благодаря картине из галереи Биффи, которая весьма интересует нас обоих. Я давно уже за вами наблюдаю. Если бы сегодня случай не столкнул нас, я все равно бы вас нашла. Надеюсь, теперь вы начинаете меня понимать? Архитектор молча поклонился.
 – На этой-картине, – продолжала Маргарита, – изображены два человека и груды сокровищ. Эти люди находятся в Париже.
 – Даже мертвец? – осведомился Винсент, попытавшись выдавить из себя улыбку.
 – И старик, и молодой человек, – ответила графиня. – Дед и внук. Кто из них двоих погибнет на этот раз? Сражение уже началось. Старик прячется в своей крепости. Исключительная осторожность и огромные деньги делают его почти неуязвимым. И все же молодой человек будет штурмовать эту твердыню. На его стороне – судьба.
 – Неужели вы и впрямь верите во все это, сударыня? – спросил архитектор.
 – Я верю в это чуть меньше, чем вы, сударь, и все же моя вера очень сильна, – промолвила Маргарита. – Я дважды видела на полотне это безбородое лицо... Этот человек – то мужчина, то женщина... Но что с вами? – воскликнула графиня. – Вы так побледнели!
 Действительно, Винсенту Карпантье стало плохо. Дело в том, что последние слова собеседницы пробудили в нем неприятные воспоминания. Перед внутренним взором архитектора возник образ высокой женщины с мертвенно-бледным лицом, которая гуляла по монастырской аллее рядом с Ирен. Карпантье вспомнил мать Марию Благодатную.
 – Сударыня, если вы хотели, чтобы я сознался в том, что мое положение, которому многие завидуют, ужасно, вам это удалось, – прошептал Винсент. – Я мучаюсь так, словно продал душу дьяволу. Меня не радуют деньги. Я боюсь.
 – И правильно делаете, – кивнула графиня. – У вас есть достаточно серьезные основания опасаться за свою жизнь.
 – Иногда мне хочется бросить все и бежать с детьми куда-нибудь за море, – добавил Винсент.
 – Однако вы все же остаетесь в Париже, – заметила Маргарита. – Я знаю, что вы охвачены той же страстью, что и я. Мне тоже крупно повезло в жизни. Я тоже могла бы спокойно наслаждаться своим богатством. Но вместо этого я мечтаю о грудах золота, жемчугов, бриллиантов, которые изображены на картине Разбойника. Она обещает нам сказочное будущее! Хотите, чтобы эти сокровища стали нашими?
 С этими словами женщина протянула архитектору руку.
 Не выдержав взгляда графини, Винсент опустил глаза.
 – Клянусь вам спасением моей души, – пробормотал он, – а если вы не верите в Бога, то клянусь моим счастьем, моей жизнью, здоровьем моей дочери, что я ничего не знаю и ничего не хочу!
 – Трус! – выдохнула Маргарита, отдернув руку, словно пальцы ее едва не прикоснулись к чему-то очень гадкому.
 – И вдобавок лжец! – добавила графиня. – Чем вы занимаетесь по ночам уже шесть лет? За это время у вас не было ни одного романа! Что касается еды, то и к ней вы равнодушны. Одним словом, то, что все считают удовольствиями, для вас – пустой звук. Почему вы всегда такой рассеянный? Да что тут говорить! Чтобы обмануть полковника Боццо-Корона... и даже меня, хотя я ему и в подметки не гожусь, нужно быть по крайней мере актером, а вы всего-навсего сумасшедший!
 Слова графини потрясли Винсента.
 – Это должно было произойти, – пробормотал он. Казалось, архитектор разговаривает сам с собой. – Я продал... продал душу дьяволу! И обречен теперь на вечные муки! Сударыня, выслушайте меня и постарайтесь мне поверить. У меня такой рассеянный вид, потому что меня постоянно терзают угрызения совести. Я все время думаю о том, какой конец меня ждет. Как я могу полюбить женщину? Разве пылкая страсть совместима с атонией? Вы говорите, еда...
 Тут Винсент нервно рассмеялся.
 – Но если вы дошли до такого отчаяния, почему вы отказываетесь объединиться со мной? – холодно осведомилась Маргарита.
 – Потому что он сдержал свое обещание, – прошептал Карпантье.
 – Кто? Дьявол? – вскричала графиня.
 – Он велел мне все забыть, – мрачно произнес Винсент. – И я забыл. И все еще жив. Разве этого мало?
 Архитектор вытащил из кармана носовой платок и вытер лоб.
 Графиня накинула на плечи шаль.
 – Прикажите остановиться, – распорядилась женщина. – Мне пора выходить.
 В это время карета была уже на площади Шато-д'О, неподалеку от Пале-Рояля.
 Карпантье велел кучеру остановиться.
 – Вот вы и избавились от меня, сударь, – произнесла Маргарита, сама открывая дверцу экипажа. Сейчас она снова заговорила, как светская дама, Надо признать, что этот тон прекрасно соответствовал всему облику графини. – Я предлагала вам не только богатство, но и безопасность. Я не боюсь никого, даже самого дьявола. Сатана знает меня и считается со мной. Однако вы меня оттолкнули. Что ж, кто не со мной, тот против меня!
 – Поверьте, сударыня, – начал Винсент, – ни одна живая душа не узнает...
 Графиня не позволила ему закончить.
 – Мне абсолютно безразлично, расскажете вы кому-нибудь о нашей беседе или нет, – надменно заявила она. – Только передайте тому старику, с которым вы, по всей видимости, знакомы, одну вещь... Вместо того, чтобы спокойно спать в своей постели, он снял мансарду на улице Муано – как раз по соседству с особняком Боццо. Так вот, скажите ему, что в таком возрасте человек должен серьезно опасаться за свое здоровье. Этот старик нашел то, что искал, и теперь наступает ответственный момент. Прощайте!
 Маргарита захлопнула дверцу, снова опустила вуаль и двинулась к остановке фиакров, которая находилась у почты.
 Некоторое время Карпантье молча смотрел женщине вслед. Щеки Винсента заливала мертвенная бледность.
 Когда кучер, удивленный молчанием Карпантье, спросил, куда ехать, Винсент ответил:
 – Я не знаю.
 – Может быть, вы заболели? – снова спросил кучер.
 – Нет... Домой, – выдохнул Карпантье. Карета покатила по улицам.
 Наконец Винсент Карпантье вышел из того странного оцепенения, в которое погрузился после прощания с графиней. Застонав, архитектор обхватил голову руками и прошептал:
 – Я не смог избежать своей участи. Меня узнали... Теперь мне конец!

 XIX
 ДОМ ВИНСЕНТА

 Во французском языке есть выражение «дом архитектора». Мы говорим так, когда хотим выразить восхищение с примесью легкой иронии. Дом, построенный архитектором для самого себя, – это не просто жилище. Это еще и реклама. Такой особняк должен привлекать внимание потенциальных клиентов, убеждая их в том, что именно об этом они и мечтали всю свою жизнь.
 Дом архитектора должен быть оригинальным, кокетливым, чуть легкомысленным и, конечно же, нашпигованным всевозможными удобствами. Разумеется, в нем должно быть полно так называемых американских изобретений, с помощью которых шкаф превращается, например, в камин, а обогреватель – в фонтан. В такие дома нередко приходят любопытные: в былые времена простые горожане вот так же посещали ратушу, когда господин префект и его супруга отправлялись на воды.
 «Ах, как здесь прекрасно!» – то и дело восклицают какой-нибудь торговец и его жена, натыкаясь на очередную диковинку.
 Домой они возвращаются задумчивые. Эти люди уже подхватили тяжелую болезнь – строительный зуд.
 – Это не дом, а конфетка! – причмокивая от удовольствия, каждые пять минут повторяет торговец.
 – Ах, нет, не конфетка, а игрушка! Бриллиант чистой воды! – вздыхает его жена, настроенная более романтично.
 Нетрудно заметить, что бедняги уже сходят с ума: они считают дома конфетами или драгоценностями. Теперь этих несчастных не спасет уже ничто. Они будут уродовать свое жилище в маниакальной погоне за модой.
 Что касается Винсента Карпантье, то ему не надо было сниматься саморекламой, поскольку неожиданно для себя он стал весьма богатым человеком. Одним словом, архитектор жил в обычном доме в квартале Сен-Лазар.
 Особнячок Винсента можно было бы назвать прелестным, если бы дом не выглядел так печально. При этом само здание ни в чем нельзя было упрекнуть: оно было расположено в хорошем месте и выстроено с истинным вкусом – словом, казалось, что это жилище должно быть теплым и уютным.
 Говорят, что у дома тоже есть душа, которая накладывает отпечаток на его внешний вид. Похоже, душа особнячка Винсента Карпантье изнывала от скорби и тоски.
 Архитектор жил тут один. Может быть, его дом чувствовал себя, нелюбимым и заброшенным.
 Над камином, украшенным статуэтками, часы в стиле рококо только что пробили девять. Горевшая на столе лампа слабо освещала комнату, на стенах которой висело несколько пасторалей Бове.
 Винсент Карпантье сидел за столом. Судя по лицу архитектора, на которое падал тусклый свет лампы, Винсент был погружен в глубокие раздумья.
 Совсем недавно мы говорили, что за последние шесть лет Карпантье одновременно и помолодел, и постарел.
 Но в этот вечер он казался только постаревшим, причем на много лет. Когда актер уходит со сцены, он снимает маску. Ему не надо больше изображать того, за кого он себя выдавал. Человек бывает самим собой лишь в полном одиночестве.
 На столе перед Винсентом лежал план. Это был чертеж большого особняка неправильной формы, расположенного между двором и садом.
 Двор выходил на улицу Терезы, сад – на улицу Муано.
 Мы называем эти улицы, потому что не хотим играть с читателем в прятки. На самом деле они не были обозначены на бумаге даже первыми буквами.
 Разумеется, это был план особняка полковника Боццо-Корона.
 Весь чертеж был черно-белым, однако на нем алела одна красная точка, поставленная в середине большой квадратной комнаты, которую старик называл «бывшим салоном». Эта комната находилась в самой северной части здания, граничившей с садом.
 Таким образом, красное пятнышко указывало на ту точку фасада, которая была наиболее удалена от улицы Муано; надо заметить, что с этой улицы в сад полковника вела маленькая калитка. Неподалеку располагалась лаборатория, где хозяева Гань-Пти превращали в золото простой ситец.
 Около двадцати лет тому назад на месте серой сорокафутовой стены, отделявшей сад от улицы, был построен доходный дом.
 Винсент Карпантье, как зачарованный, смотрел на красную точку...
 У его ног спал, положив голову на лапы, красивый датский дог.
 На другом конце стола, а также на кресле, стоявшем напротив, лежала кучей грязная изношенная одежда: старые брюки, разорванный плащ, бесформенный головной убор из сильно потертого меха и пальто, которое, в отличие от остальных вещей, выглядело вполне прилично.
 Очевидно, эти лохмотья предназначались для какого-то маскарада. Что касается пальто, то оно, похоже, должно было до поры до времени скрыть этот карнавальный костюм.
 В самом деле, Винсенту ведь надо было в чем-то выйти из дома.
 Разумеется, Карпантье принял меры предосторожности: дочь он оставил в монастыре и не забирал ее оттуда даже во время каникул, а приемного сына вместе с его мастерской «сослал» на другой конец города. И все же нельзя было чувствовать себя абсолютно спокойно: а вдруг кто-нибудь наблюдает за ним из окна?
 Винсент не забыл ни о консьерже, ни о своем слуге.
 Кстати, слуга этот был весьма примечательной личностью, но о нем мы поговорим позже.
 Зачем вообще архитектору понадобилось переодеваться?


* * *

 Бой часов нарушил тишину, уже давно царившую в комнате.
 Винсент нервно забарабанил пальцами по столу.
 – Есть ли у меня еще время, чтобы бежать? – произнес он – и вздрогнул, словно испугался собственного голоса.
 – Это – смерть, сомнений быть не может, – тихо добавил Карпантье. – И смерть эта безжалостна и неотвратима. В этой семье отцы и дети всегда будут убивать друг друга. Такой уж у них закон. Никто из них никогда не мог устоять перёд голосом крови. Они все жаждут золота... Разве чужак может ждать от них пощады?
 Винсент встал. Вдруг ноги под ним подкосились, и он чуть не упал. Можно было подумать, что этот человек изнурен тяжелой болезнью.
 Датский дог тоже вскочил с пола.
 В комнате было две двери. Винсент подошел сначала к одной, а потом – к другой, чтобы проверить, крепко ли они заперты.
 – Я закрылся на все задвижки, но смерть – как воздух: она просачивается через замочную скважину, – пробормотал Карпантье. – Я боюсь всего... Даже хлеб, который я ем, внушает мне ужас.
 Вернувшись к столу, Винсент взял в руки плащ, повертел его и бросил на ковер.
 – Сумасшедший! – прошептал архитектор. – Несчастный безумец! Какой еще маскарад?! Разве я могу обмануть сокровища? Золото видит все, оно прекрасно защищается... Золото – это Бог!
 Собака потянулась и подошла к хозяину.
 – Цезарь, на место! – приказал Винсент.
 Он снова сел и обхватил голову руками. Его лоб был горячим, как печка. Архитектора лихорадило.
 – Мне конец! – с горечью произнес он. – Слава Богу, что я Догадался отправить подальше детей! Когда наш дом взлетит на воздух, его обломки не поранят их... если только эта женщина не обвинит во всем Ренье. Есть еще картина... Нет, все же будущее Ренье вызывает у меня опасения.
 И за Ирен я не могу не волноваться. Уж очень мне не нравится лицо той итальянской монахини... Я его слишком хорошо знаю. Те же самые черты – у юноши на картине Разбойника и у человека, который, как и я, бродит вокруг сокровищ... Моей дочери ничего не известно, я готов поклясться в этом! Я скорее вырву себе язык, чем открою ей эту страшную тайну. Поверьте мне, я говорю чистую правду: это преступление вам ничего не даст! Пощадите мое дорогое дитя, пощадите Ирен!
 Карпантье весь покрылся холодным потом. Ему было очень плохо – душа и тело его страдали.
 Минуты две Винсент молчал. Дыхание его было тяжелым и прерывистым.
 – А эта женщина, Маргарита! – внезапно воскликнул архитектор. – Я уверен, что она не одна. Она сама чуть не призналась мне в этом. Неужели графиня стала бы самолично следить за моим домом? Разумеется, этим занимались ее люди. Интересно, сколько их? Забавно получилось: пока я наблюдал за ней, она шпионила за мной. Конечно, она богаче меня, и потому ей удалось узнать больше. Она предложила мне поделить сокровища: это ловушка! Когда люди находят хлад, они не делят его, а убивают друг друга!
 Внезапно в голову Карпантье пришла одна мысль.
 – Эта женщина – ничто по сравнению с ним! – воскликнул Винсент. – Ее успехи в этом деле гораздо скромнее моих. Ока не может ткнуть пальцем в красную точку и заявить: «Оно здесь!» Если бы я отправился к нему, к этому умирающему старцу, который, впрочем, еще потягается с любым юношей, рассказал бы ему о замыслах графини Маргариты...
 Вдруг Винсент грустно усмехнулся.
 – Но зачем мне это нужно? – проговорил он. – Да и как я заговорю с ним об этом? Разве я имею право вести подобные беседы? Ведь полковник приказал мне обо всем забыть. И если он поймет, что я все прекрасно помню, мне не выйти живым из его дома.
 «Значит, ты все еще интересуешься моим тайником?» – спросит этот человек и усмехнется. Я вижу это, словно наяву... Впрочем, я все равно не сообщил бы ему ничего нового: он и так все знает наперед. Полковник, как и все хранители сокровищ, обладает даром пронзать взглядом стены...
 В тот день, когда я заключил с ним соглашение, я подписал себе смертный приговор. Я помню, что я чувствовал тогда: мне казалось, что меня подстерегает какая-то опасность, но я смеялся над своими подозрениями. Мне хотелось все выяснить. Что в этом плохого? Я ведь не вор, я не стремился завладеть имуществом другого человека. Я просто хотел узнать...
 – Да, я хотел узнать! – повторил Винсент. – Передо мной был ребус, и мне очень хотелось его разгадать. Я пытался бороться с этим желанием, но что из этого вышло? Оно лишь стало от этого еще сильнее, и это уже походило на безумие. Вместо того, чтобы наслаждаться нежданно-негаданно свалившимся на меня богатством, я занимаюсь весьма сомнительным делом, которое будет иметь для меня самые печальные последствия. Господи, ведь я своими руками рою себе могилу!
 Винсент судорожно вцепился рукой в план, будто собирался разорвать его, однако не сделал этого. Он снова уставился на красную точку, постоянно притягивавшую его взгляд.
 – Клад здесь! Я в этом уверен! – прошептал Карпантье. – Более того, я это знаю! Я его вижу!
 Пес, мирно дремавший на полу, навострил уши. В этот момент в дверь постучали.
 – В чем дело? – спросил Винсент, подскочив от неожиданности. – Что вам угодно, Робло?
 – Пришли от вашего нотариуса, – раздался за дверью голос слуги.
 – Меня нет дома, – резко проговорил Винсент. – Скажи, пусть придут в другой раз.
 – Этот человек попросил, чтобы я сообщил вам его имя, – продолжал настаивать Робло.
 – Мне все равно, какое у него имя! – гневно крикнул Карпантье.
 Но Робло не унимался.
 – Это господин Пиклюс, муж горничной госпожи графини, – доложил он. – Ну ладно, сейчас я скажу ему, что вас нет дома.
 – Нет! Пусть войдет, – поспешно распорядился Винсент.
 Он направился к двери и отодвинул засов.
 Через несколько секунд появился господин Пиклюс.
 Его нельзя было назвать красавцем-мужчиной, но у горничных бывают и более невзрачные мужья. К тому же звание клерка из конторы нотариуса еще никому не прибавляло респектабельности.
 – Я заговорил о нотариусе для отвода глаз, – прямо с порога выпалил Пиклюс.
 – Вы сильно опоздали, – сдержанно заметил Карпантье.
 – Моя жена сказала мне, что «Охотники за Сокровищами» с удовольствием отдали бы пару тысяч франков тому, кто сообщил бы им, что вы усердно занимаетесь их делами, – спокойно заявил собеседник.
 В ответ Винсент раскрыл свой бумажник, вытащил оттуда пятьсот франков и протянул Пиклюсу. Тот взял деньги и сел рядом с Карпантье.
 – У меня чрезвычайно умная жена, – вновь заговорил клерк. – Еще она напомнила мне об одном старом человеке, который, не задумываясь, выложил бы целых десять тысяч франков, чтобы узнать сразу и о том, чем занимаетесь вы, и о том, что вытворяют «Охотники за Сокровищами».

 XX
 НАВЯЗЧИВАЯ ИДЕЯ, ИЛИ КАК ЛЮДИ СХОДЯТ С УМА

 Пора вкратце рассказать читателю, что происходило с Винсентом Карпантье в течение шести последних лет. К сожалению, в нашем мире гениальность и сумасшествие тесно связаны между собой. Почти все великие изобретатели были в той или иной степени поражены безумием, и наоборот: большинство сумасшедших обладает такими способностями, что во многом превосходит обычных, так называемых «нормальных» людей.
 Одним словом, между каким-нибудь Христофором Колумбом и несчастным умалишенным, который всем твердит, что он – Иисус Христос или, скажем, Наполеон, гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд.
 Если вы будете говорить на эту тему с врачом, работающим в сумасшедшем доме, доктор скажет вам, что его пациенты, как правило, могут великолепно рассуждать о философии, об истории, о религии – и делают это гораздо лучше, чем здоровые люди.
 Но если вы ненароком коснетесь навязчивой идеи душевнобольного, он будет горячо убеждать вас, что его распяли на кресте или отравили на острове Святой Елены.
 Сила навязчивой идеи такова, что она удесятеряет способности гения и лишает разума маньяка.
 И невозможно заметить ту щелочку, сквозь которую навязчивая идея проникает в мозг человека, чтобы возвысить его до уровня полубога или низвести до положения животного. Предсказать результат нельзя: все здесь зависит от случая.
 Был ли у Винсента Карпантье шанс сохранить здравый рассудок? Смог бы архитектор справиться со своей навязчивой идеей, если бы полковнику Боццо не удалось разлучить его с детьми?
 Впрочем, теперь это неважно.
 С самого начала Винсент увлекся всякими вычислениями. Судьба человека, поддавшегося этому искушению, плачевна: алгебра вероятностей подобна водовороту, она засасывает свою жертву.
 «Забудь все!» – было сказано Карпантье. Согласившись на это, он из бедняка превратился в богача. Мало того, он обеспечил будущее своим детям. Винсент честно пытался выкинуть из головы все воспоминания о тайнике. И даже считал, что ему это удалось. «Я был бы полнейшим ничтожеством, если бы не смог справиться с такой простой задачей», – думал Карпантье.
 Однако он был один, и никто не помогал ему бороться с зарождавшейся манией.
 Возможно, уверенность Винсента в том, что он выполнил условие полковника, покажется читателю неправдоподобной. Поэтому мы приведем сравнение, которое, на наш взгляд, должно многое объяснить.
 Каждому из нас знакомо очень неприятное чувство, которое человек испытывает, ложась спать и помня, что рано утром его ждет какое-то важное дело. В таких случаях мы внушаем себе, что обязаны встать с первыми лучами солнца, и свято верим, что сделаем это.
 А под утро нам снится, что мы вскакиваем с постели, умываемся и одеваемся. Мы восхищаемся собственным героизмом, не подозревая, что все это происходит во сне.
 Карпантье спал, и его некому было разбудить.
 – Какое мне дело до этой тайны? – рассуждал Винсент. – Разве я имею к ней какое-нибудь отношение? Даже если полковник совершил что-то противозаконное, я здесь ни при чем. Меня никак нельзя назвать соучастником. Ведь я ничего не знаю и не хочу знать. Какая мне разница, что находится в этом тайнике? Может, принцесса, сбежавшая из дворца, а может, сокровища... Не исключено, что я ошибаюсь, когда думаю, будто слышал один и тот же голос... В тот вечер, когда мы проезжали таможню, караульный спросил: «Что везете?» А потом, когда полковник у пассажа Шуазель давал на чай кучеру, тот похожим голосом произнес: «Спасибо, хозяин!»
 В то время Винсент был весьма популярным архитектором. Еще бы, Ведь ему покровительствовал сам полковник Боццо-Корона! Старик ввел Карпантье в общество, и заказы посыпались, как из рога изобилия. Винсент даже был принят в особняке на улице Терезы.
 Однако все это явно не пошло бедняге впрок. Иногда вместо того, чтобы спешить домой, он бродил вечерами по городу и размышлял.
 Однажды ночью Винсент снова дошел до Марсова поля. Было полнолуние, и архитектору совсем не хотелось спать.
 Какая-то неведомая сила заставляла его искать то место, которое сыграло столь важную роль в его жизни. Он вспомнил то утро, когда Франческа Корона приехала в его бедную мансарду, чтобы забрать Ирен й Ренье. Все эти события произошли в тот самый день...
 С тех пор пролетело два года. Винсент уже не раз бывал у полковника и не сомневался, что тогда его привозили на улицу Терезы. Карпантье не заметил, в какой момент его рука начала что-то чертить на пыльной мостовой. Но вдруг Винсент понял, что рисует план первого этажа особняка Боццо.
 Карпантье так разозлился на себя, что чуть не переломил свою трость надвое.
 Дело в том, что он и правда был порядочным человеком. Доказательством тому служит хотя бы его отношение к Ренье.
 Одним словом, Винсент боролся с овладевавшей им навязчивой идеей абсолютно искренне.
 «Если бы даже в этом тайнике хранилось все золото мира, – дум&т архитектор, возвращаясь домой, – мне нет до этого никакого дела: ведь это золото не мое».
 Но он обманывал самого себя: навязчивая идея все глубже проникала в его мозг.
 Если бы в то время рядом с Винсентом оказался хоть кто-нибудь, способный отвлечь его от этих мыслей! Увы, Карпантье был один на один со своей болезнью. В то полнолуние он так и не смог заснуть.
 На следующее утро архитектор взял листок бумаги и снова начертил план. Тогда на этом плане еще не было красной точки.
 Этот день перевернул всю жизнь Винсента Карпантье. Теперь архитектор всегда был печален и точно чем-то озабочен. Именно таким мы и увидели его в монастыре.
 Винсент не догадывался, что навязчивой идее уже удалось одержать над ним победу. Сумасшедшие никогда не знают о своем безумии. Они уверены, что с ними все в полном порядке. Винсент был убежден, что строго придерживается условий, поставленных полковником.
 Итак, Карпантье считал, что содержимое тайника его нисколько не интересует, и в то же время размышлял:
 «Какое же место выбрал старик для крохотной комнатки, отделанной розовым мрамором?»
 У Винсента не вызывало никаких сомнений то, что толщина стены, в которой скрывался тайник, была не менее трех метров. Уж кому, как не Карпантье, было это знать!
 В какой части особняка может находиться такая стена? В принципе, это мог бы быть погреб – в старых домах бывают погреба с очень толстыми стенами, – однако Винсент отлично помнил, что никуда не спускался, а, наоборот, поднимался вверх по лестнице.
 Карпантье сетовал на пробелы в своем образовании. Если бы он знал историю, ему было бы легче найти верное решение!
 Однажды утром архитектор отправился в Королевскую библиотеку. Когда он пришел туда, библиотека еще не работала: было слишком рано.
 Карпантье терпеливо ждал. Наконец появились служащие.
 В Винсенте проснулся вкус к старым книгам. Целыми днями архитектор просиживал в библиотеке, обложившись томами Фелибьена, Дюлора, Пиганьоля де Ляфорса, дона Лобино, Мерсье, Сен-Виктора и многих других почтенных авторов.
 Казалось, этот человек хочет восстановить Париж былых времен.
 Обычно в тех, кто обращается к науке от случая к случаю, эти занятия не оставляют глубокого следа, но про Карпантье такого сказать было нельзя. Тем более, что исторические изыскания не были для него сиюминутной прихотью: со временем его страсть только возрастала.
 Когда Винсент прочел все книги по интересующему его вопросу, он обратился к рукописям.
 Его видели в библиотеках Арсенала, аббатства Сент-Женевьев и Архива – словом, везде, где можно было почерпнуть какие-либо сведения по истории юрода.
 Эти поиски заняли примерно год. Однажды вечером архитектор, сидя за столом, на котором лежал план особняка Боццо, подумал:
 «Теперь я уверен, что стена, которая находится со стороны сада, в свое время была частью крепости. Ее построили при Филиппе-Августе, когда сооружали вторую, дополнительную, линию укреплений. Она охватывала весь Бют-де-Мулен. Ну вот, теперь мое любопытство удовлетворено...»
 Это была новая ошибка. Теперь загадка тайника волновала Винсента гораздо сильнее, чем прежде.
 Да, были достигнуты определенные успехи: Карпантье удалось определить, какая именно стена его интересует. Но в какой части стены расположен выдолбленный им чуланчик?
 Разумеется, это был следующий вопрос, вставший перед Винсентом. Сообразив, что не знает ответа, Карпантье вдруг расхохотался.
 – Ну и что дальше? – сказал он себе. – Что будет когда я выясню, где находится тайник? Разве я стану от этого богаче?
 Однако подобные рассуждения – слишком слабое оружие против навязчивой идеи, уже глубоко укоренившейся в мозгу. Наверное, Винсент Карпантье догадывался об этом, но было уже поздно...
 – Эту задачу можно решить только одним путем: обследовать эту самую стену, – сказал себе архитектор несколько дней спустя.
 Еще через день он добавил:
 – Чтобы обследовать стену, не обязательно подходить к ней. На что человеку даны глаза?
 Наконец, еще через день какой-то бедный старик, кутавшийся в ветхий плащ, снял мансарду на улице Муано, как раз напротив сада полковника. На голове у старика была фуражка, козырек которой мешал разглядеть его лицо.
 Разумеется, старым оборванцем был Винсент Карпантье. Его болезнь перешла во вторую стадию: теперь он уже вполне отдавал себе отчет в том, что нездоров, и осознавал, что этот недуг может навлечь на него серьезную опасность. Именно поэтому архитектор и решил прибегнуть к переодеванию.
 Он пытался по-прежнему обманывать себя, повторяя, что тайна полковника ему глубоко безразлична, но теперь эта ложь казалась уже совсем неубедительной... С удивлением, к которому примешивался ужас, Винсент чувствовал, что его засасывает какая-то трясина, из которой он не в силах выбраться. И Карпантье осознал, что это длится уже несколько лет.
 Ему был стыдно, ему было страшно. Однако остановиться он не мог.
 Напротив, архитектор все упорнее стремился к своей цели. В тайне от всех он продолжал работу...
 Отныне Винсенту понадобилась тщательная маскировка, ибо он ступил на тропу войны. Устроив в двух шагах от дома полковника свой наблюдательный пункт, Карпантье фактически ринулся в атаку. Итак, на смену поискам и вычислениям пришли действия.
 Теперь от заката до рассвета Винсент дежурил у окошка мансарды. Не раз архитектору хотелось бросить все и бежать, куда глаза глядят, не раз он покидал свой пост с твердым намерением не возвращаться, но через несколько секунд спешил обратно. Ему было необходимо выяснить все до конца.
 Навязчивая идея заставила окончательно замолчать совесть Карпантье.
 По меньшей мере полмесяца сидел архитектор ночами своего окошка. Днем Карпантье спал, и сны его были тревожны.
 Винсента сводила с ума жажда золота.
 Он ни разу не признался себе, что мечтает завладеть сокровищами. Карпантье уже давно боялся заглянуть себе в душу.
 Ему снились неслыханные богатства, горы драгоценных камней и море золота...
 Все это не прошло бесследно для здоровья Винсента архитектор сильно похудел. Его лицо приобрело землистый оттенок.
 Однажды ночью у Винсента вдруг перехватило дыхание. На несколько секунд сердце замерло у Карпантье в груди.
 Впервые за долгие бессонные часы Винсенту удалось увидеть на первом этаже особняка Боццо слабый огонек – кто-то двигался по дому мимо окон.
 Огонек проплыл вдоль всего фасада здания и остановился в предпоследней комнате. Наверное, Карпантье следил за этой искрой света с большим благоговением, чем волхвы – за Вифлеемской звездой.
 Затаив дыхание, Винсент прильнул к окну. Теперь сердце архитектора колотилось так, что едва не выскакивало из груди.
 Он прекрасно представлял себе внутреннюю планировку особняка, но этого было недостаточно. До дома было слишком далеко, чтобы можно было разглядеть того, кто держал в руках лампу или свечу.
 Скорее всего, это был сам полковник. Однако этим человеком мог оказаться слуга – или вор.
 Как только Винсент подумал, что сокровища могут украсть, ему стало плохо. В душе он уже считал содержимое тайника своей собственностью.
 Огонек исчез, и Винсент сказал себе:
 – Этот человек вошел в потайную комнатку.
 Архитектор вздрогнул. Он чувствовал себя, словно любовник, увидевший, как в спальню обожаемой женщины входит ее муж.
 Однако в этой драме помимо мужа может участвовать еще один персонаж, которого придумал Гарвани и о котором любовник говорит: «Он обманывает нас обоих».

 XXI
 ТОТ, КТО ОБМАНЫВАЕТ ОБОИХ

 Итак, Винсент томился на своем посту, пытаясь разглядеть, что происходит в соседнем доме. Вдруг архитектор заметил, что кто-то идет по стене, отделяющей сад от улицы Муано. Через несколько секунд этот человек бесшумно спустился на тротуар.
 Если бы незнакомец спрыгнул в сад, Карпантье не выдержал бы и завопил: «Караул!»
 Кто это был? Простой бродяга? Какой-нибудь воришка? Или – соперник, который идет по тому же следу, что и Винсент, однако опережает архитектора?
 Оказавшись на улице, незнакомец крадучись двинулся, вдоль стены. Когда он проходил под фонарем, архитектор понял, что наблюдает за молодым человеком. Вскоре незнакомец исчез.
 Карпантье был потрясен куда больше, чем Робинзон Крузо, увидевший на песчаном берегу необитаемого острова отпечаток человеческой ступни.
 Кем бы ни был этот неизвестный, он стал для Винсента заклятым врагом.
 Только около пяти часов утра в северной части особняка снова появился огонек.
 Он во второй раз двинулся по дому; разумеется, теперь в обратном направлении.
 В тот день архитектор так и не смог уснуть. Почти все утро Винсент просидел над своим планом, размышляя над маршрутом таинственного огонька.
 – Тот человек стоял на гребне стены, поэтому видел гораздо больше, чем я, – пробормотал Карпантье.
 В тот момент он испытывал жгучую ревность...
 Винсент напряженно пытался вспомнить все подробности ночных путешествий, совершенных им шесть лет назад в обществе полковника.
 – Мы входили со стороны улицы, это очевидно, – шептал архитектор. – Потом мы пересекали небольшой сад и оказывались возле двери...
 Палец, которым Карпантье задумчиво водил по бумаге, остановился у единственной двери, обозначенной на плане. Она находилась со стороны улицы Муано, в нескольких шагах от ограды.
 – Нет, это не та дверь, – произнес Винсент, поколебавшись. – Сегодня ночью этот огонек пересек весь дом, который насчитывает в ширину более сорока шагов. А мы с полковником, поднявшись тогда по лестнице, почти сразу попадали в комнату с тайником. Однако из двух: или где-то есть еще одна дверь, или все мои расчеты неверны! Карпантье стукнул кулаком по столу.
 – Вторая дверь есть! – решительно воскликнул архитектор. – Тот человек не зря забрался на стену. Я буду искать, и я найду этот вход!
 Помолчав немного, Винсент тихо произнес:
 – Но этот человек вернется... Что ж, тем хуже для него! В тот день архитектор никуда не выходил и не велел никого принимать.
 Когда наступила ночь, он, как обычно, переоделся, а чтобы до поры до времени скрыть свой маскарад, накинул на плечи длинное пальто.
 Как правило, такими вещами занимаются только очень наивные люди, искренне верящие, что, сменив костюм, они станут неузнаваемыми.
 Почти всегда эти люди заблуждаются.
 Винсенту Карпантье нужно было попасть на улицу Сен-Рош. Разумеется, он не пошел прямо туда, а долго петлял по городу. По дороге архитектор постоянно оборачивался, чтобы убедиться, что за ним никто не следит.
 На одном из пустырей в районе Гаврского железнодорожного вокзала – а пустырей там тогда было предостаточно – Винсент снял пальто и аккуратно сложил его. Потом архитектор нахлобучил на голову свою фуражку с зеленым козырьком и сразу приобрел разительное сходство со старым евреем.
 На углу улиц Сен-Рош и Муано Карпантье чуть не столкнулся с молодым человеком, разглядывавшим витрину маленького магазина.
 Винсенту показалось, что этот юноша попытался разглядеть его лицо.
 Архитектор, несмотря на свою осторожность, был решительным человеком. Незнакомец сразу повернулся к нему спиной, но Карпантье сделал несколько шагов и резко оглянулся.
 Их глаза встретились. Молодой человек тут же отвел взгляд и быстро удалился.
 Однако архитектор успел его рассмотреть.
 Незнакомец был очень бледен. Его женственное лицо, на котором не было никакой растительности, обрамляли черные, как смоль, волосы.
 Тем, кто путешествовал по Италии, хорошо знакомы такие лица.
 Винсент Карпантье не помнил, чтобы ему когда-либо доводилось встречать этого человека, но все же архитектору казалось, что с этим лицом у него связаны какие-то очень неприятные воспоминания.
 Он продолжал свой путь. Вместо того, чтобы войти в тот дом, где находилась его мансарда, Винсент зашагал дальше. Он поднялся на вершину холма Мулен. Архитектор подумал, что с высоты холма ему удастся заметить что-нибудь интересное, но его надежды не оправдались.
 Уже на пороге дома, в котором располагался его наблюдательный пункт, Карпантье обернулся и увидел вдалеке силуэт своего врага.
 – Я должен расправиться с этим типом, – прошептал Винсент.
 Поднявшись в мансарду, он первым делом запер за собой дверь. Затем архитектор достал из укромного местечка острый кинжал. После этого Винсент извлек откуда-то нечто длинное, замотанное в полотно. Когда архитектор отбросил ткань, оказалось, что в свертке была подзорная труба.
 Карпантье сел у своего любимого окна. Он чувствовал себя довольно неуютно: ведь теперь ему приходилось следить не только за особняком, но и за садом и улицей.
 Винсенту ужасно хотелось спать, но он упорно боролся с этим столь некстати возникшим желанием.
 Впрочем, архитектор спокойно мог бы лечь в постель, потому что ему так и не удалось ничего увидеть – ни в особняке, ни в саду, ни на улице.
 К утру Карпантье чувствовал себя совершенно развитым. Несмотря на это, он не отправился домой, как делал обычно после своих ночных дежурств. Винсент ждал, когда на улице станет совсем светло. В руках он по-прежнему сжимал подзорную трубу.
 Казалось бы, такое невезение может обескуражить кого угодно, но архитектор твердо верил в правильность своих расчетов. Он был убежден: если что-то получается в теории – значит, должно осуществляться и на практике.
 В самом деле, можно не верить собственным глазам и ушам, но сомневаться в цифрах нельзя. Слепо положитесь на них, и они приведут вас, куда надо. И если вы Колумб, то откроете Америку.
 Цифры не лгут никогда.
 Таинственная дверь, которую вычислил Винсент, была замаскирована просто гениально. Полковнику где-то удалось найти какие-то древние камни, обтесанные, наверное, еще при первых Валуа. Из этих глыб была составлена прекрасная композиция в духе средневековья. Эти камни были заботливо запачканы и поцарапаны. За несколько лет дожди и ветры сделали кладку совершенной: теперь самый проницательный человек не смог бы заподозрить, что часть стены возведена совсем недавно.
 Однако у Винсента Карпантье была хорошая подзорная труба, и к тому же он довольно долго работал каменщиком. Теперь Винсент мог распознать декоративную облицовку точно так же, как ловкий сыщик – накладные усы.
 Короче говоря, после того, как Карпантье внимательно изучил стену, он пришел к выводу, что один ее участок выглядит более древним, чем остальные. Это показалось Винсенту подозрительным.
 Вытерев пот, струившийся по его лицу, архитектор пробормотал:
 – Дверь находится там, где ей и положено быть. Остаются две проблемы: во-первых, мне надо узнать, полковник ли это бродит тут по ночам, а во-вторых, я должен убрать со своей дороги того не в меру любопытного молодого человека.
 Винсент улегся на кровать и принялся терпеливо дожидаться наступления ночи: чтобы добраться до собственного дома, ему нужна была темнота. Средь бела дня его маскарад ничем бы ему не помог. Напротив, живописные лохмотья только привлекли бы внимание окружающих. Но, несмотря на свою усталость, Карпантье не мог сомкнуть глаз.
 Когда он наконец явился вечером домой, то среди прочей корреспонденции обнаружил два письма, о которых мы должны сказать несколько слов.
 Первое пришло из Марселя и сообщало о скором возвращении Ренье в Париж.
 Второе письмо прислала настоятельница монастыря Святого Креста. Она просила Винсента, чтобы тот помог ей в подготовке торжества, посвященного вручению каких-то наград.
 Мы никогда не устанем повторять, что Винсент Карпантье искренне любил обоих своих детей – и родную дочь, и приемного сына. Еще в прошлом году каникулы Ирен были для Винсента настоящим праздником. Что касается Ренье, то архитектор уже давно лелеял мечту оборудовать для юноши мастерскую в своем особнячке.
 Но сегодня полученные известия не доставили Карпантье никакой радости.
 – Нужно сделать так, чтобы Ренье работал подальше от этих мест, – произнес Винсент, нахмурив брови. – А ведь скоро каникулы Ирен! Она может узнать то, что я так тщательно скрываю.
 В эту минуту навязчивая идея архитектора боролась с его отцовскими чувствами.
 Теперь он смотрел на все сквозь призму своего безумия. Узнав, что приезжает Рснье, Карпантье тут же подумал о картине Разбойника. Архитектор вспомнил, что, как только он впервые увидел это полотно, у него, Винсента закружилась голова. Тогда он решил, что у него начались галлюцинации.
 А сейчас он размышлял о роковой предопределенности судеб и об ужасной трагедии, единственной причиной которой является золото. Архитектор думал о великом и страшном законе природы: убивай – или убьют тебя.
 Дело в том, что Винсент сразу понял, что именно изображено на таинственной картине. Он узнал и старика, и юношу, и сокровища. Что ж, скажем мы, тем хуже для бедняги Карпантье.
 Для других сцена, запечатленная Разбойником, всего лишь воскрешала прошлое. А вот архитектор видел на холсте настоящее и будущее.
 Сокровища лежали в тайнике, который Винсент соорудил собственными руками. Стариком – по крайней мере его живым портретом – был полковник Боццо, хозяин и хранитель клада. Оставался молодой человек с белоснежной, как у девушки, кожей и черными волосами. Неизвестный следивший за Винсентом и полковником одновременно, был похож на юношу с картины, как две капли воды...
 Архитектор еще не выяснил его имени, но был уверен, что узнает этого человек всегда и всюду.
 Услышав рассказ Ренье о той ночи на Корсике, когда разыгрался второй акт трагедии, в котором отец убил сына, Винсент понял, как зовут незнакомца, бродившего по улице Муано.
 Это был второй сын Отца, брат убитого маркиза Кориолана – граф Жюлиан Боццо-Корона.
 Ибо тем сартенским вампиром был не кто иной, как человек, прикончивший своего отца и своего сына, добродушный старичок, решивший на склоне лет заняться благотворительностью, – полковник Боццо-Корона.
 Помогало ли это открытие Винсенту Карпантье оправдаться перед самим собой? Надо сказать, что он не нуждался в оправданиях. Его страсть была самодостаточной: ей не требовалось никаких аргументов.
 Впрочем, порицать или хвалить Винсента – не наше дело. Наша задача – представить на суд читателя правдивое повествование, выводы из которого каждый должен делать сам.
 Уже давно архитектор прекратил все попытки бороться со своей навязчивой идеей. Напротив, он настолько продвинулся в своей деятельности, что ему стало трудновато обходиться без помощников. Еще до того, как Карпантье увидел на стене, отгораживающей сад особняка от улицы Муано, таинственного ночного посетителя, он уже с подозрением смотрел на всех вокруг. Винсент чувствовал, что не он один мечтает о сокровищах.
 Особое недоверие Карпантье испытывал к тем людям, которые входили в ближайшее окружение полковника. Почти все они были клиентами Винсента.
 Теперь, когда он стал модным архитектором, на него работало немало народа. В числе прочих Винсенту помогал нести дела один бедный, но способный молодой человек, которого звали Пиклюс. Жена этого парня была служанкой графини де Клар, одной из близких приятельниц полковника.
 Именно этого Пиклюса Винсент Карпантье и назначил начальником своей частной розыскной бригады.

 XXII
 ШПИОН

 Архитектор полагал, что сделал удачный выбор: из Пиклюса получилась отличная ищейка. Разумеется, Карпантье не открыл ему своего секрета. Винсент давал лишь конкретные указания, которым Пиклюс и следовал, проявляя при этом достаточную ловость.
 Карпантье знал, что у подчиненных не должно возникать никаких вопросов, касающихся сути дела, поэтому он старался убедить Пиклюса, что защищает интересы своего покровителя полковника Боццо. Винсент считал, что чувство признательности – прекрасный предлог, который ни у кого не вызовет подозрений.
 Казалось, Пиклюс верил своему патрону. Впрочем, когда человеку хорошо платят, его, как правило, не интересуют всякие несущественные подробности, не имеющие лично к нему никакого отношения.
 В самом деле, архитектор был щедрым хозяином. Доказательством тому служат двадцать пять луидоров, которые Винсент, как нечто само собой разумеющееся, вручил Пиклюсу по первому его требованию.
 Для других Пиклюс был всего лишь одним из служащих известного архитектора Карпантье.
 – Вот, – произнес Пиклюс, извлекая из кармана лист бумаги. – Я просто счастлив, что у меня такая умная жена. Эти люди организовали тайное общество. Я имею в виду госпожу графиню, господина Лекока, доктора Самюэля и остальных «друзей» полковника. Вот список... Они назвали себя «Охотниками за Сокровищами». Если верить моей жене, а уж ей-то можно верить, все это довольно серьезно. Судя по всему, у полковника Боццо кое-что припрятано на черный день, а, хозяин? Из-за пустяков эти люди не стали бы так суетиться.
 Винсент взял бумаги и просмотрел список.
 – «Охотники за Сокровищами»... – задумчиво повторил Карпантье. – Восемь человек...
 – Скоро их будет девять, – заметил Пиклюс. – К ним присоединится тот человек, который сделал тайник. К сожалению, моя жена пока не смогла узнать, как зовут этого мастера.
 Архитектор нахмурился.
 – И все это происходит на виду у слуг! – прошептал он. – Это как-то подозрительно...
 – Сразу видно, что вы не знакомы с госпожой Пиклюс! – воскликнул его собеседник. – Она великолепно умеет подслушивать и подглядывать. И при этом у нее всегда такой невинный вид! Одним словом, я очень удачно женился, хозяин.
 Карпантье нервно скомкал список.
 – Ваша жена никогда не слышала, чтобы они говорили обо мне? – спросил архитектор.
 – Никогда... – ответил Пиклюс. – Если только вы не тот самый девятый, – добавил он.
 Винсент криво улыбнулся.
 – Что ж, это так же похоже на правду, как и все остальное, – произнес он, пожимая плечами. – Теперь давай обсудим более важные дела. Можете ли вы как-нибудь пробраться в монастырь Святого Креста?
 – В монастырь? – вскинул брови Пиклюс. – Ну конечно! Я просто обожаю такие поручения.
 И, рассмеявшись, он добавил:
 – В этом мне снова поможет моя жена. Она – крестница тамошней кастелянши. А для чего мне надо туда попасть?
 – Мне нужно кое-что узнать об одной особе, которая живет в аббатстве и при этом не принадлежит к общине. Это женщина, ей лет тридцать. Может быть, немного больше. Я предполагаю, что она итальянка. И одевается она наподобие некоторых австрийских монахинь. Ее зовут мать Мария Благодатная.
 Пиклюс все подробно записал в свой блокнот.
 – Это должно развлечь мою благоверную, – заметил молодой человек.
 – Я хочу знать, есть ли у матери Марии брат, – продолжал Винсент.
 Помолчав несколько секунд, он добавил:
 – Если только ее брат и она сама – не одно и то же лицо.
 Пиклюс удивленно вытаращил глаза и надул щеки.
 – Надо же, волк в овчарне! – воскликнул он. – А ведь вашa Красная Шапочка гуляет как раз в этом лесу. Ведь так, хозяин?
 Архитектор кивнул. Он был доволен, что объяснение его интересу к монахине нашлось само собой.
 – Сейчас я все передам моей жене, и к завтрашнему вечеру мы во всем разберемся, – деловито проговорил Пиклюс. – Это все? Это было все.
 Пиклюс нахлобучил на голову свою шляпу, не отличавшуюся, кстати, особой опрятностью, и направился к двери. Однако, внезапно спохватившись, он вернулся.
 – Надо же, чуть не забыл! – громко произнес молодой человек. – Жена была бы очень мной недовольна. Дело касается девятого, того, кто соорудил тайник. Старик следит за ним. Кроме того, я забыл вам передать, что вчера вечером господин Лекок говорил о каком-то субъекте, который ходит в потрепанном плаще и фуражке с зеленым козырьком. Этот тип снял мансарду на улице Муано – как раз напротив особняка Боццо. Еще господин Лекок упоминал о бледном безбородом молодом человеке, который бродит вокруг дома полковника. Может быть, это ваши люди? Впрочем, меня это не касается. Просто я хочу, чтобы вы всезнали. До завтра.
 Пиклюс вышел. В соседней комнате его ждал Робло, с которым скромный служащий обменялся рукопожатием.
 – Вы погладили собаку? – спросил слуга. – Нужно, чтобы, она привыкла к вам.
 – Не волнуйтесь, все в порядке, – ответил Пиклюс. – Мы с Цезарем подружились. Все идет как по маслу. Думаю, эта история не затянется. А теперь пустите меня в коридор.
 Пиклюс и не думал уходить. Напомним, что в той комнате, где Винсент принимал посетителя, было две двери. Выскользнув в одну из них, Пиклюс на цыпочках подкрался к другой и припал к замочной скважине.
 Увидев, что архитектор сидит за столом, обхватив голову руками, Пиклюс улыбнулся.
 В это время собака хозяина подошла к двери, за которой притаился молодой человек. Пиклюс замер. Цезарь принюхался, а затем улегся на пол.
 «Славное животное! – подумал шпион. – Что касается господина Карпантье, то, судя по всему, дела у него идут неплохо. Он нашел то, что искал. На его чертеже появилась красная точка. Еще вчера ее там не было. Архитектору остается только подойти к тайнику и протянуть руку... Боюсь, что бедняга здорово обожжется».
 В самом деле, красная точка была поставлена только сегодня утром. Винсент нанес ее на план сразу после возращения со своего дежурства.
 Дело в том, что прошлой ночью архитектору снова удалось увидеть огонек, двигавшийся по первому этажу особняка Боццо.
 Когда Винсент впервые заметил это светящееся пятнышко, он не смог разглядеть человека, который нес лампу. Таким образом, один вопрос все еще оставался без ответа, но архитектора утешало то, что вопрос этот – последний.
 Так кто же бродил по дому: сам полковник, его слуга или кто-то третий, жаждущий, как Винсент, завладеть сокровищами?
 Для того, чтобы выяснить это, Карпантье вооружился подзорной трубой, и наконец ему улыбнулась удача. Теперь у него не оставалось никаких сомнений: лампу держал в руке полковник Боццо.
 Архитектор ликовал. Его душу переполняла гордость.
 – Теперь сокровища станут моими – если я этого захочу, – прошептал он.
 Но хотел ли он этого? Пожалуй, Винсент и сам еще не мог ответить на этот вопрос.
 Однако архитектору надо было что-то решить. Что ему теперь делать со своими открытиями? Именно над этим Карпантье и размышлял, когда Пиклюс прильнул к замочной скважине.
 Молодой человек неплохо разбирался в людях. Ему было известно, что отшельники нередко имеют привычку думать вслух. Пиклюс ждал, надеясь, что скоро его хозяин заговорит.
 Внезапно архитектор выпрямился. Он был непохож на самого себя. Глаза его как-то странно блестели. Винсент был очень бледен. Он скомкал план, лежавший перед ним на столе, и произнес:
 – Этот чертеж мне не нужен. Я и без него прекрасно знаю дорогу. Зачем мне эта красная точка? Разве я не чувствую, где лежат сокровища? Они околдовывают меня, они притягивают меня к себе. Пусть мне завяжут глаза, путь поставят на моем пути любые преграды – я все равно доберусь до этого места.
 Вдруг Винсент замолчал и медленно покачал головой. Казалось, он только что выслушал несправедливое обвинение.
 – Нет, я не вор, клянусь! – воскликнул Карпантье. – Я не знаю всего, однако кое-что мне открылось. Та картина из галереи Биффи прояснила мне смысл страшной легенды. Это золото никому не приносит счастья. Наоборот, из-за него льется кровь. Уже больше века из-за этих сокровищ совершаются ужасные преступления. Пора положить тому конец! Деньгами бандитов должен завладеть порядочный человек. Ведь были же раньше благородные разбойники! Их нельзя назвать ворами, они просто восстанавливали справедливость.
 Пиклюсу стало скучно. Он то и дело зевал.
 – Какой же ты зануда! – пробормотал шпион. – Ближе к делу, старина, ближе к делу!
 – Благородные разбойники не только восстанавливали справедливость, но и наказывали преступников, – продолжал архитектор. – Что касается меня, то я не собираюсь быть палачом. Я считаю, что карать вправе только Бог. Но если кто-нибудь вздумает встать у меня на пути, тому придется плохо... Я твердо решил идти до конца!
 – Давай, валяй! – прошептал Пиклюс. – Только смотри не оступись!
 – Я взялся за великое дело, – никак не мог уняться Винсент. – Добро на моей стороне, и это придает мне сил. А когда в моих руках окажется ключ к тайнику, я стану непобедимым!
 Казалось, архитектор немного успокоился. Он поднялся на ноги и принялся кружить по комнате.
 Проходя мимо зеркала, Винсент остановился и с ужасом посмотрел на свое отражение. В самом деле, было от чего содрогнуться: лицо Карпантье искажала жуткая гримаса, а в глазах появился нездоровый блеск.
 – Нет, я не лгу, – проговорил архитектор. – Я ничего не хочу. Я совершенно спокоен. Да и зачем мне такие деньги? Разве я в чем-нибудь нуждаюсь? Правда, раньше я мечтал одарить своих детей несметными богатствами, но теперь мне кажется, что я был неправ. Боюсь, что сокровища «изгоняют из дома счастье. В золоте есть какой-то демон... Я ничего не хочу...
 Вдруг Винсент горько улыбнулся.
 – А ведь я обманываю самого себя, – просто произнес он. – На самом деле я страстно желаю завладеть сокровищами. И они будут моими! Я скорее умру, чем стану с кем-нибудь делиться! Путь к кладу указал мне сам Господь, и Господь покарает меня, если я не исполню его воли. Я чувствую, что сегодня произойдет великое сражение. Я уверен в этом! Полковнику известна моя тайна. А это означает, что он попытается меня убить: ему это ничего не стоит. Не надо забывать и об этих «Охотниках за Сокровищам». Они желают, чтобы я объяснил им, где находится тайник. После этого я не буду больше им нужен. Следовательно, эти люди уже приговорил меня к смерти. Одним словом, завтра будет поздно.
 В этот момент начали бить часы. Карпантье насчитал одиннадцать ударов.
 – Боже! Как поздно! – вздрогнув, прошептал он. Несколько секунд архитектор стоял, не двигаясь с места. Затем он шагнул к столу и открыл выдвижной ящик. Взяв оттуда пару пистолетов, Винсент засунул их в карманы.
 – Судя по всему, от болтовни он переходит к делу, – заметил Пиклюс. – Надо быть повнимательнее!
 Винсент схватил свой плащ, подержал его в руках и положил обратно.
 – Сегодня ночью мне не надо переодеваться, – пробормотал Карпантье.
 Он застегнул свой редингот и взял шляпу. Тогда шпион покинул свой пост и, старясь не шуметь, быстро заскользил по коридору.
 По дороге Пиклюс встретил Робло.
 – Все идет по плану, – выдохнул шпион в ответ на вопросительный взгляд слуги. – Карпантье дозрел.
 Сбежав по ступенькам, Пиклюс молниеносно пересек улицу и вскочил в фиакр, ожидавший его на перекрестке.
 – Улица Терезы, особняк Боццо, – проговорил соглядатай, захлопывая дверцу. – Быстрее!

 XXIII
 ВЫЛАЗКА

 Через некоторое время Винсент Карпантье вышел из своего особнячка. На этот раз архитектор не прятался. Он двинулся к бульвару, по которому прогуливалось множество народа; можно было подумать, что на улице – белый день.
 Стояла одна из тех прекрасных августовских ночей, которые выгоняют парижан из дому. От Мадлен до самого Монмартра не было ни одного свободного стула, ни одной незанятой скамейки. На длинной балюстраде, отделявшей проезжую часть от тротуара улицы Бас, сидели, прижавшись друг к другу, бездельники обоего пола. Они напоминали ласточек, устроившихся в грозу на телеграфных проводах.
 Было очень жарко и душно. Пиво лилось рекой. Со стороны Елисейских полей все прибывали и прибывали целые толпы гуляющих. В то время там уже открыли два скромных кафе-шантана, которые пользуются ныне такой народной любовью.
 Архитектор быстро нырнул в толпу. Он знал, что, когда находишься среди людей, голова начинает работать гораздо лучше. Как ни странно, в человеческом море так же легко собраться с мыслями, как, например, в дремучем лесу.
 В такие ночи Париж почти не спит: не успеют улицы опустеть, как уже встает солнце. В общем-то, в этом нет ничего плохого, однако определенную категорию граждан сей факт весьма и весьма удручает. Речь идет о людях, отважно нарушающих закон. Для их многотрудной работы позарез нужны потемки.
 Одним словом, август для бандитов – это мертвый сезон. О, как они в это время мечтают о декабрьских ночах, которые длятся по шестнадцать часов, о морозе, не позволяющем горожанам слоняться без дела по улицам, мешая труженикам топора и кинжала в поте лица зарабатывать себе на хлеб. Как грабители ненавидят лето, которое заставляет самых квалифицированных специалистов идти в карманники!
 Что касается Винсента Карпантье, то он тоже предпочел бы, чтобы эта ночь была подлиннее и попрохладнее. Все эти прохожие весьма досаждали архитектору.
 Дело в том, что на некоторое время Винсент уподобился самым обыкновенным налетчикам.
 Если бы полиции пришло в голову обыскать этого прилично одетого человека, она обнаружила бы под элегантным рединготом пару пистолетов, кинжал, шелковую веревку с крюком на конце и оригинальный инструмент, который парижские бандиты уважительно именуют «монсеньором». впрочем, у этой штуки есть еще одно название – «соловей»: воровской жаргон – достаточно богатый и выразительный язык. Короче говоря, архитектор взял с собой отмычку.
 Что ж... Некоторые утверждают, что цель оправдывает средства.
 Господин Пиклюс был не единственным талантливым человеком, с которым водил знакомство Винсент Карпантье. Время от времени в дом к архитектору наведывался смазливый юноша по имени Кокотт. Этот молодой мужчина умел не только веселиться в кабаках. Он был одним из лучших слесарей фирмы «Бертье и компания», производящей замки с секретом и несгораемые шкафы. Именно Кокотт снабдил Винсента веревкой с крюком – приспособлением, предназначенным для того, чтобы лазить по стенам. Кроме того, слесарь научил архитектора отпирать с помощью куска проволоки любую дверь.
 Одним словом, Винсент хорошо подготовился к ночной вылазке.
 Если бы сейчас была зима, у Карпантье все прошло бы как по маслу. Однако Винсент хорошо знал парижан и поэтому не обольщался. Он не сомневался, что в эти минуты все окна каждого дома на улице Муано, к которой он держал путь, были распахнуты настежь. Здания жадно глотали воздух, словно рыбы, вытащенные из воды. Разумеется, все консьержи тоже выползли из своих душных комнатенок.
 Итак, нужно было повременить, но это было не так-то просто. Вообще, ожидание – довольно томительная вещь, а когда человек только что принял очень важное решение, муки ожидания превращаются в настоящую пытку.
 Часто бывает так, что тот, кто готов был совершить немыслимые подвиги, после какого-нибудь часа, проведенного в бездействии, останавливается перед самой ничтожной преградой, потому что пыл героя угас, а волю подточили сомнения.
 Неторопливо продвигаясь к своей цели, Винсент взвешивал все аргументы «за» и «против»... Внезапно на углу улицы Шоссе-д'Антен он остановился. В этом месте находилось кафе «Фой». Поскольку ночь была очень теплой, много столиков вынесли на улицу, как это делают в самых заурядных кабачках.
 Несмотря на то, что Винсент был погружен в размышления, бдительность его не ослабла, и время от времени он подозрительно оглядывался по сторонам.
 И вдруг архитектор буквально прирос к земле. Его словно обухом по голове ударило. Винсент испытал удивление, к которому примешивался ужас.
 Среди смеющихся физиономий гуляк, беспечно пировавших за столиками перед кафе «Фой», Карпантье увидел знакомое лицо. Сначала он подумал, что ошибся: разве может эта особа находиться в подобном месте? С другой стороны, эти черты настолько врезались Винсенту в память, что он вряд ли мог бы обознаться.
 Однако у архитектора не было времени, чтобы выяснить, не обманули ли его собственные глаза. Бледный, строгий и прекрасный лик матери Марии Благодатной тут же исчез в человеческом море.
 Дело в том, что Винсента оттеснила от кафе целая толпа гуляющих, и пробиться через это людские скопище было совершенно невозможно.
 Когда наконец толпа рассеялась, за тем столиком, где только что сидела надменная наставница дочери Винсента – юной Ирен, уже никого не было.
 Зато архитектору удалось заметить кое-что другое, не менее интересное. В нескольких шагах от него стоял Пиклюс, его соглядатай; молодой человек вел оживленную беседу с каким-то мужчиной, лица которого не было видно.
 По правде говоря, облик таких типов, как Пиклюс, не сочетается с внешним видом модного кафе настолько же, насколько не соответствует здешней обстановке монашеское одеяние. В своем облезлом рединготе и грязной шляпе Пиклюс выглядел среди нарядных завсегдатаев по меньшей мере странно.
 Впрочем, архитектор находился не в том настроении, чтобы смеяться над подобными контрастами. Винсент вполне доверял своему шпиону и не собирался следить за ним. Досадуя, что так и не разобрался в странной истории с монахиней, Карпантье хотел идти дальше, как вдруг увидел, что собеседник Пиклюса, попрощавшись со скромным служащим, обернулся.
 На лицо мужчина упал свет, и Винсент снова узнал точеные черты матери Марии Благодатной.
 На этот раз не оставалось никаких сомнений. Архитектор остолбенел.
 Тем временем таинственный молодой человек пересек бульвар и направился к улице Луи-ле-Гран. Винсент последовал за ним, держась шагах в пятидесяти сзади.
 Вскоре они очутились на улице Луи-ле-Гран. Она была почти безлюдна.
 Карпантье сам не понимал, зачем он пошел за незнакомцем. Возможно, архитектор сделал это, подозревая, что безбородый красавец спешит туда же, куда и он.
 Казалось, молодой человек не замечает, что за ним следят. Во всяком случае, он ни разу не обернулся.
 Чем дальше они продвигались вперед, тем пустыннее становилась улица. Через пару минут преследуемый и преследователь шли уже в полной тишине. Слышались только звуки их шагов.
 Винсент ступал теперь очень осторожно, опасаясь, что незнакомец встревожится. Тот, правда, по-прежнему не оборачивался, однако перешел на другую сторону улицы.
 Похоже, молодой человек начал прислушиваться.
 У поворота на улицу Нев-де-Пети-Шан архитектор потерял его из вида. Впрочем, Винсента это не обеспокоило. Он считал, что теперь ему известен маршрут незнакомца.
 У рынка на улице Сент-Оноре архитектор даже не остановился. Он продолжал шагать прямо и свернул только на углу улицы Сен-Рош.
 Там Винсент ожидал снова увидеть таинственного незнакомца, однако расчеты Карпантье не оправдались. «Наверное, скрывшись от меня, этот тип помчался вперед», – подумал архитектор и тоже бросился бежать.
 Вскоре он выскочил на улицу Муано: здесь тоже не было ни души.
 И тут Винсент услышал перезвон часов. Пробило два.
 В это время Париж даже летом обычно засыпает. Только на бульварах еще теплится жизнь.
 Архитектор продолжал идти вперед. От быстрого бега Винсент вспотел, и все же ему было как-то зябко. Он чувствовал себя, как человек, собравшийся перепрыгнуть бездонную пропасть.
 Квартал Сен-Рош мало изменился с тех пор, а его северная часть, состоящая из маленьких улочек, которые соединяют площадь Гайон и перекресток Аржантей, вообще выглядит, как и прежде.
 В тех местах ощущается какой-то испано-фламандский дух. Особенно это относится к нижней части улицы Муано. Дома там довольно высокие – и нависают над мостовой так, словно хотят закрыть от людей небо. Около полугода тому назад, проходя по улице Муано, я увидел, как из одного окошка, расположенного на уровне головы того, кто стоит на тротуаре, выпал кусок жалюзи. Должно быть, эта источенная сейчас червями деревянная планка вибрировала когда-то от страстных звуков гитары, игравшей ночью перед домом...
 Под одним из таких окошек Винсент внезапно остановился. Очевидно, створки были распахнуты, потому что сквозь жалюзи пробивался свет. Карпантье встал как вкопанный, поскольку услышал женский голос, доносившийся из окна:
 – Жюлиано, пожалуйста, не уходи... Останься со мной сегодня ночью!
 Архитектор ждал, что ответит этот самый Жюлиано, но тот молчал.
 «Жюлиано! Это имя упоминал Ренье, рассказывая мне освоем приключении! – подумал Винсент. – Так звали второго брата... брата убитого маркиза Кориолана!»
 Архитектора охватил ужас. Он вдруг почувствовал, что тоже в какой-то мере причастен к этой кровавой истории, длящейся уже много лет.
 Винсент затаил дыхание. Прислонившись к стене, он жадно ловил каждый звук, однако больше так ничего и не услышал.
 Наконец архитектор устал ждать и пошел дальше, стараясь ступать как можно тише.
 Вскоре он добрался до стены, за которой находился сад боццо.
 Все вокруг было пусто. Здесь царила мертвая тишина. Многие окна в соседних домах были открыты, но свет нигде не горел.
 В самом деле, Париж уже спал.
 Часы пробили еще раз; это означало, что уже – половина третьего. В августе в Париже рассветает в три часа, и Винсент это прекрасно знал. Он понимал, что у него остается совсем немного времени.
 И все же Карпантье ждал. Через несколько минут он внимательно огляделся по сторонам и, убедившись, что ему никто не помешает, стал расстегивать редингот. Руки Винсента дрожали. Архитектору казалось, что его сердце стучит так громко, что способно разбудить людей, живших по соседству.
 Размотав веревку, он метнул ее вверх так, чтобы крюк зацепился за гребень стены. Это удалось Винсенту с первого раза.
 – Я только восстановлю справедливость, – пробормотал Карпантье. – К тому же, у меня дети... Господь не может отвернуться от меня. Мое дело правое.
 Он схватился за веревку и с обезьяньей ловкостью взобрался на стену. После этого Винсент прислушался. В саду все было тихо. Со стороны улицы доносился какой-то шум, напоминавший звук шагов, но это было где-то далеко.
 Архитектор очутился как раз в том самом месте, где роковой ночью он впервые заметил на стене сада незнакомого молодого человека.
 Винсент весь обратился в слух, но различал лишь звон в собственных ушах.
 «Наверное, померещилось», – подумал он.
 Итак, все было в порядке. Карпантье проверил крюк, перебросил веревку на другую сторону стены и стал спускаться в сад.
 И вдруг он услышал, что совсем рядом кто-то тихо рассмеялся.
 Винсейт не успел даже обернуться.
 Его схватили за ноги, и в следующий миг архитектор очутился на земле. Он хотел крикнуть, но в рот ему тут же засунули кляп, после чего связали по рукам и ногам.

 XXIV
 В ЗАПАДНЕ

 Все это случилось в мгновение ока. Винсент приняло косить глазами то в одну, то в другую сторону, чтобы увидеть тех, кто так нелюбезно с ним обошелся. Оказалось, что его окружает не меньше полудюжин людей. Карпантье был крайне изумлен, когда узнал среди них своего шпиона Пиклюса и своего юного наставника Кокотта.
 Эта парочка пребывала в превосходном настроении. Следует заметить, что Пиклюс и Кокотт были большими друзьями.
 – Ну что, попался? – ухмыльнувшись, спросил соглядатай. – Кажется, ты удивлен, не так ли?
 – Могу поспорить, что у него в кармане моя вещица, – произнес слесарь.
 Он нагнулся и извлек у Винсента из кармана своего «соловья».
 – Дорогой мой, любому ремеслу нужно учиться, – добавил Кокотт. – Вы могли бы попробовать лет через десять – конечно, при условии, что все это время я давал бы вам уроки. Но вы оказались слишком самонадеянным и в результате сели в лужу.
 В это время отворилась дверь, расположенная в нескольких шагах от стены, и с порога послышался старческий надтреснутый голос:
 – Несите этого обормота сюда, только не делайте ему ничего плохого. Ведь я его предупреждал! До чего же противный субъект!
 Кокотт, Пиклюс и еще двое схватили архитектора и потащили его к двери, из-за которой выглядывал полковник.
 Старик кутался в пальто, и хотя на улице было тепло, полковника немного знобило. И все же он выглядел довольно бодро. Захлопав в ладоши, господин Боццо воскликнул:
 – Браво, Пиклюс, браво, Кокотт! Вы у меня просто Молодцы! Я не сомневался, что у вас все получится, как надо!
 – Ах, Винсент, Винсент, – добавил полковник, обращаясь к пленнику. – Судя по твоему виду, ты не был готов к такому обороту событий. Какой же ты неблагодарный! Разве я мало сделал для тебя? Нет, я просто неисправимый человек. Наверное, я никогда не привыкну к тому, что люди воздают злом за добро. Всю жизнь я страдаю из-за своего мягкосердечия. Только благородные люди способны меня понять!
 Дверь, в проеме которой маячил старик, вела в узкий сырой коридор. Уровень пола здесь был ниже, чем в других помещениях особняка. Этот коридор кончался узкой лестницей.
 – Поднимайтесь! – приказал полковник. Он подождал, пока все войдут в дом, после чего сам запер дверь, два раза повернув ключ в замке. – Надо полагать, этот тип собирался проникнуть в мой особняк несколько иначе... Но не тут-то было! Фи, бессовестный!
 Как только дверь особняка захлопнулась, возле ограды сада появилась человеческая фигура. Через несколько секунд мужчина уже карабкался на стену. Оказавшись на ее гребне, он замер и стал жадно всматриваться в окна.
 Что ж, незнакомец получил возможность насладиться прелюбопытнейшим зрелищем. Четыре человека несли какой-то предмет, больше всего напоминавший труп. Впереди шли еще двое, они держали в руках светильники. А замыкал процессию старичок, понуривший голову, как плакальщик, следующий за гробом.
 Незнакомец подождал, пока окна не стали темными. Затем он выпрямился. Это был стройный молодой человек. С помощью крюка, который оставил Винсент Карпантье и который никто не догадался отцепить, незнакомец бесшумно спустился в сад и подкрался к маленькой дверце. Убедившись, что та заперта на замок, мужчина вытащил из кармана какой-то инструмент и принялся ковырять им в замочной скважине.
 Тем временем кортеж, пересекший весь особняк, остановился в предпоследней комнате, той самой, которая была помечена на плане Винсента красной точкой.
 Эта комната, казавшаяся просто огромной, была вся отделана дубом. Некогда позолоченный лепной орнамент, украшавший панно на потолке, во многих местах облупился и почти не блестел. Мебель здесь была очень старой. Обивка на стульях совсем выцвела.
 На правой и левой стенах, прямо друг напротив друга, висели два портрета.
 На одном был изображен полковник Боццо-Корона, на другом – его старший сын маркиз Кориолан, смерть которого безутешный отец оплакивал уже много лет.
 Хотя Винсент никогда не видел этих портретов, он сразу же узнал их.
 Эти же самые лица были запечатлены на загадочной картине из галереи Биффи.
 Именно эти портреты описывал Ренье. Он говорил, что они украшали комнату Хозяина в таинственном доме, который художник впоследствии безуспешно разыскивал в окрестностях Сартена; комнату, в которой старуха Бамбуш-Гуляка кормила ужином сначала Ренье, а потом, Куатье.
 Особенно поразил Винсента портрет маркиза Кориолана. Несколько минут архитектор не мог оторвать взгляда от прекрасного, словно высеченного из мрамора лица. Отсутствие растительности на подбородке с лихвой возмещалось ее избытком на голове: у юноши были великолепные черные волосы.
 Все смешалось в измученном мозгу несчастного Винсента. Дело в том, что Карпантье знал троих людей, которые выглядели точно так же, как покойный маркиз. Это был, во-первых, убийца с картины Разбойника – если только можно сказать, что архитектор знал нарисованного юношу; во-вторых, загадочный мужчина, с которым Винсент несколько раз сталкивался в Париже; и наконец, эта женщина, которая теперь внушала Карпантье ужас, – мать Мария Благодатная.
 У стены, в глубине комнаты, находился альков, в котором стояла эбеновая кровать с балдахином, державшимся на внушительных колоннах. Темный полог, обычно закрывавший постель от постороннего взгляда, был сейчас раздвинут.
 Винсента бросили на ковер. Пиклюс и Кокотт не преминули еще раз справиться о самочувствии Карпантье, но он ничего им не ответил.
 Полковник опустился в большое кресло, стоявшее рядом с альковом.
 – Ну что ж, золотые мои, вы все сделали просто замечательно, – произнес старик. – А теперь мне надо поговорить с этой гнусной личностью, которая за все мое добро отплатила черной неблагодарностью. Постойте. Прежде чем вы уйдете, свяжите-ка его покрепче. Если надо, принесите еще веревок. Я хочу, чтобы он был упакован наилучшим образом. Вы ведь знаете, я немолод и очень слаб, и если этот шалопай высвободит хотя бы один палец, ой сможет раздавить меня, как букашку. Мне хотелось бы чувствовать себя в полной безопасности.
 Кокотт, Пиклюс и остальные тут же бросились исполнять приказание полковника. Каждый хотел отличиться. Наконец, когда все было закончено, Пиклюс доложил: – Мы замотали его так, что лучше некуда. Тогда полковник встал и подошел к пленнику, дабы лично убедиться, что Винсент беспомощен, как младенец. В самом деле, подручные господина Боццо поработали на славу, однако от зоркого глаза старика не укрылись кое-какие недочеты. Они были немедленно устранены. Теперь уже не возникало ни малейших сомнений в том, что архитектор связан образцово-показательно. На каждом его пальце красовалось по тугому узлу! Поистине, это был шедевр.
 – В добрый час, мои дорогие, – удовлетворенно произнес полковник. – Эти путы, похоже, надежнее двадцати смирительных рубашек. Завтра около десяти часов вечера  н  аступит день.  Возможно, вам придется выкопать в саду яму. А сейчас отправляйтесь ужинать. Или завтракать – на ваше усмотрение. Утром получите ваши деньги. Вы хорошо потрудились, поэтому гонорар вас не разочарует. До свидания.
 И старик одарил каждого из бандитов отеческой улыбкой. Когда головорезы направились к выходу, полковник добавил:
 – Не закрывайте дверь. Я хочу подышать свежим воздухом. Выбирайтесь на улицу Терезы. Я предупредил привратника.
 Через минуту полковник и Винсент наконец остались одни. Хозяин снова уселся в кресло. Он был очень спокоен. Человек, не знающий господина Боццо, мог бы подумать, что тот кроток, как ангел.
 Архитектору было так плохо, что он почти ничего не понимал. И все-таки ему удалось уловить смысл одной фразы, которую его мучитель произнес самым безмятежным тоном:
 – Возможно, вам придется выкопать в саду яму. Винсента охватило отчаяние. Неужели это конец? Полковник спокойно смотрел на свою жертву. Казалось, старик был настроен весьма дружелюбно.
 – Дурак! – наконец сказал он, укоризненно покачав головой.
 Сам того не желая, архитектор поднял глаза.
 – Дурак! – повторил полковник. – Я это говорю не для того, чтобы тебя обидеть. Просто я не пойму одного: раз ты веришь, что я где-то прячу несметные богатства, то зачем ты затеял эту борьбу? Ты же знаешь, что человек, владеющий сокровищами, непобедим.
 Полковник вытащил из кармана свою золотую табакерку, украшенную портретом русского императора. Затем старик извлек оттуда щепотку табаку и с наслаждением понюхал его.
 – Это смешно, но мне не надо столько денег, – продолжал он. – Точнее сказать, я не могу ими толком воспользоваться. Знаешь ли ты, сколько понюшек табака в табакерке? Сколько раз можно откусить от буханки хлеба, пока не съешь ее целиком? Сколько капель жидкости в полном стакане? Так вот, чтобы насытиться, мне хватает куска хлеба и капли вина. Понюшка табаку – это уже излишество. Надеюсь, мне удастся избавиться от этой вредной привычки. Короче говоря, если не считать затрат на содержание дома и конюшни, я не выкладываю в день и двадцати сантимов.
 Запомни, несчастный: фортуна – ужасная проказница, как и все светские дамы. Она может заигрывать с крепкими парнями вроде тебя, но, в конечном счете, она тебе обязательно изменит. А останется она с тем, кто уже не в силах воспользоваться ее дарами!
 Полковник негромко рассмеялся.
 – Ваши веревки причиняют мне сильную боль, – прошептал Винсент.
 Это были первые слова, которые он произнес в доме Боццо.
 – Потерпи, сынок, – ответствовал старик. – Я велел связать тебя не для того, чтобы помучить, а для того, чтобы с тобой можно было спокойно поговорить. Ты знаешь, жестокость – не в моем характере, но когда речь идет о мерах безопасности, я не деликатничаю. В этом смысле я – человек без предрассудков, благодаря чему и прожил уже около века. Неужели теперь я должен менять свои привычки? И вообще, какое ты имеешь право жаловаться? Ты, который хотел меня ограбить? Тебе бы лучше помалкивать. Может быть, мне хочется скоротать часок-другой за приятной беседой? Не думай, что я над тобой издеваюсь. Мне и впрямь есть что тебе предложить, так что перейдем к делу. Знаешь, как появилась первая сторожевая собака? Говорят, что это был прирученный волк, который начал расправляться со своими собратьями. Так вот, я окружен волками. Я оставлю тебя в живых, если ты станешь моим сторожевым псом. Что ты на это скажешь?
 Опустив глаза, архитектор пробормотал:
 – Эти веревки врезаются мне в тело.
 – Терпи! – прикрикнул на пленника старик. – Ты пришел сюда с пистолетами и кинжалом. И после этого ты просишь, чтобы с тобой обращались помягче? Не отвлекайся на эти глупости. Лучше подумай о моем предложении, а я пока отдохну. Когда тебя вечно мучает бессонница, ночи кажутся такими долгими... Покой – такая штука, которую не купишь ни за какие деньги!
 Полковник тяжело вздохнул.
 – А ты не без способностей, – добавил он уже другим тоном. – Ты все очень точно рассчитал. Мне даже стало не по себе, когда я узнал, что ты нанес на свой план красную точку как раз в том самом месте.
 И старик указал на альков.
 Винсент невольно досмотрел туда же. И хотя ему действительно было очень плохо, в глазах его загорелся огонек.

 XXV
 СОКРОВИЩА ПРОШЛЫХ ВРЕМЕН

 Полковник сразу заметил этот безумный блеск. – Ага! – воскликнул старик. – Я вижу, что твоя страсть еще не угасла. Ты по-прежнему мечтаешь о моих сокровищах. Что ж, хорошо! Я вполне понимаю твое желание. Хочешь взглянуть на мои богатства? Прежде чем отправить тебя на тот свет, я могу доставить тебе такое удовольствие. Да перестань ты елозить по полу! Разве так трудно немного потерпеть? Скажи, ты узнал это место?
 – Нет, – ответил архитектор, взгляд которого был по-прежнему прикован к алькову.
 – А ведь мы провели здесь немало времени. Помнишь, как было холодно? Та зима была на редкость суровой. Правда, здесь стояла печка. Как она славно гудела! Ох, опять меня увлекли эти воспоминания! Я считаю, ты не вправе на меня обижаться. Ведь я тебя предупреждал. Впрочем, мне известно, что предостерегать людей обычно бесполезно. Даже Любовь к женщине сводит человека с ума. Что же тогда говорить о страсти к золоту? Я не сержусь на тебя, ты знаешь. На твоем месте я поступил бы точно так же, только, в отличие от тебя, не попался бы... на что ты надеялся? Ты случайно проник в тайну старого льва. Тебе показалось, что он кроток, как ягненок. Но когда кто-нибудь приближается к его сокровищам, лев пожирает негодяя. Это касается даже его детенышей... Ты знаешь, как я люблю мою Франческу, мою дорогую внучку Фаншетту, но если ей станет известно, что находится за этим пологом...
 Полковник замолчал и показал пальцем на портрет маркиза Кориолана.
 – Это брат Франчески, – вздохнул старик. – Я тоже очень любил его. Теперь он мертв.
 – Убейте меня, – простонал Винсент. – Убейте меня скорее! Эти веревки причиняют мне адскую боль. Я больше не выдержу!
 Его тело скорчилось в судороге.
 – Бедняга! – сочувственно пробормотал старик. – Мне знакомы эти ощущения. Когда мне жмут туфли, я просто не знаю, куда деваться. У тебя есть мозоли? Не хочешь, не отвечай, я спросил просто так. А этот Ренье, наверное, симпатичный парень, не так ли? Когда я думаю, что приключение в Сартене может навлечь на мальчика беду, мне становится его жалко. Кроме тебя, старина, есть еще немало мотыльков, которым не терпится сгореть в пламени свечи. Все эти люди тебе знакомы: в первую очередь, это мои приятели и приятельницы так называемые «Охотники за Сокровищами». Пусть себе охотятся на здоровье! Они не получат ни су из моих денег. И в конце концов – по очереди или все вместе – попадут в ловушку, в которую я их заманю! А что станет с твоей дочерью Ирен? Видишь, я обо всех помню!
 Архитектор прохрипел что-то невнятное.
 – Ладно уж, молчи, – махнул рукой полковник. – Когда я подобрал тебя, ты был простым каменщиком. Я сделал из тебя человека. От тебя ничего не требовалось: живи спокойно – и тебя никто не тронет. А ты вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, принялся усердно совать голову в петлю и занимался этим целых шесть лет. Как это глупо! Я рассчитывал, что ты меня позабавишь... Помнишь наши ночные путешествия? «Что везете?» Это было смешно... Однако беседа с тобой меня вовсе не развлекает. По-моему, мне хочется спать. Сейчас я покажу тебе то, что ты так мечтал увидеть, а потом мы отправимся спать: я – в свою постель, а ты...
 Старик не закончил. Его губы искривились в зловещей улыбке.
 Он поднялся с кресла и шагнул к алькову.
 Затем полковник взялся одной рукой за колонну. Казалось, он собирается сдвинуть с места огромную кровать. В это трудно было поверить: господин Боццо был настолько стар и Немощен, что едва ходил. Однако в следующую секунду кровать выехала на середину комнаты, словно вагон, катящийся по рельсам.
 Полковник искоса взглянул на Винсента, чтобы увидеть, какое впечатление произвел на пленника этот трюк.
 Но глаза архитектора был закрыты. Похоже, он потерял сознание.
 – Неужели я опоздал? – с недовольным видом пробурчал полковник. – Наверное, эти болваны перестарались: слишком сильно затянули веревки. Эй, цыпленочек, с нами все в порядке? Открой глазки и полюбуйся на мои игрушки!
 Господин Боццо наклонился к тому месту, где только что стояла ножка кровати, и приподнял паркетину. Что скрывалось под ней, было непонятно. Очевидно, там находился замок, потому что полковник засунул туда ключ и повернул его. Затем старик аккуратно положил паркетину на место и выпрямился.
 Шагнув в глубину алькова, полковник протянул руку к стене и на что-то нажал. В следующий миг в стене открылся проем. Это был вход в тайник, так подробно описанный нами в первых главах этой книги.
 Тайник освещала золотая лампа, висевшая на потолке. Она была украшена драгоценными камнями.
 Эта лампа была точно такой же, как те, что денно и нощно горят перед иконами Богоматери в итальянских храмах.
 Здесь тоже было святилище, и огонь, мерцавший в лампе, тоже был священным, однако это была совсем другая религия.
 Тут поклонялись демону золота.
 Яркий свет, лившийся из крохотной комнатки, заставил архитектора прийти в себя и приоткрыть глаза. В ту же секунду из груди пленника вырвался стон изумления. Тело Винсента конвульсивно дернулось, словно он пытался броситься вперед. Как зачарованный, Карпантье созерцал содержимое тайника.
 Наблюдавший за Винсентом полковник удовлетворенно улыбнулся.
 – Надо же, как действует презренный металл! – воскликнул он. – Кажется, тебе стало лучше, старина!
 Архитектор не ответил. В этот момент для него не существовало ничего, кроме сокровищ.
 – Я рад за тебя, – продолжал старик. – Ты оживаешь прямо на глазах! Золото – прекрасный целитель! Ну как, нравится? Правда, здесь все неплохо размещено? Конечно, в этом есть и твоя заслуга, ведь это ты выдолбил такой милый тайничок, но его заполнение – это уж моих рук дело. Без ложной скромности могу сказать, что получился настоящий шедевр. Я учел каждый сантиметр пространства! Взгляни на потолок. Как он блестит, а?
 Винсент и так уже давно туда смотрел. На самом деле лампа была не очень яркой, но каждый луч лившегося из нее света многократно усиливался бриллиантовыми кулонами, ожерельями и другими украшениями, висевшими на потолке.
 Сколько здесь было рубинов, изумрудов и сапфиров! У архитектора закружилась голова. Сперва он пытался прикинуть, какова примерная цена всего этого великолепия, но скоро оставил это бесполезное занятие.
 Полковник был прав. Созерцание сокровищ подействовало на Винсента как обезболивающее лекарство. Он забыл о тех муках, которые несколько минут назад сводили его с ума. Архитектор находился в каком-то блаженном упоении.
 Что касается полковника, то он сначала спокойно любовался своими богатствами. Однако через некоторое время его охватило лихорадочное возбуждение, которое он всегда испытывал при виде сокровищ. Старику хотелось еще немножко позубоскалить, но у него уже ничего не получалось.
 – А сколько я продал всяких драгоценных безделушек? Много, очень много, – бормотал господин, Боццо. Его голос дрожал от волнения. – Что поделаешь, сейчас такое время, что капиталы должны работать, иначе нельзя. У меня было навалом разных браслетов, медальонов, фероньерок, кадильниц, дароносиц...
 Да что там говорить! – вскричал старик. – За одну чашу, некогда принадлежавшую какому-то Борджиа, я получил двадцать тысяч экю... А за митру кардинала-архиепископа де Грана, примаса Венгрии, – десять тысяч дукатов! Представляешь? Всего за две вещи – тридцать тысяч ливров! Ты можешь вообразить себе такую кучу денег? Ручаюсь, ты забыл о своих веревках!
 Да, ты не ослышался, – трепеща от возбуждения, продолжал полковник. – Митра и чаша – это тридцать тысяч франков. А у меня таких вещей сотни! Черные Мантии всегда были добрыми христианами, но это не мешало им грабить храмы. Видишь, я ничего от тебя не скрываю. Мало кто может похвастаться тем, что слышал мои откровения. А с тобой – какой смысл играть в прятки? Все равно ты уже почти покойник. Впрочем, ты и так понимал, откуда взялось это богатство. Хотя тебе известна лишь малая толика того, что знаю я. Я мог бы рассказать тебе много интересного... Однажды я ужинал в сокровищнице сиенского собора; А ночь, которую я провел в Ватикане!
 Конечно, если бы я сохранил все наши трофеи, которые хранились в пещере, этот тайник был бы во много раз прекраснее... Ты помнишь подземелье, изображенное на картине в галерее Биффи? Я никогда не забуду тот день... Тогда молодой человек, который превратился теперь в старика, прикончил старика, который возродился ныне в молодом человеке. И у этого молодого человека тоже кинжал в руке... И это вполне естественно. Таковы законы нашей семьи. Я выиграл уже две схватки. Я убил двух своих ближайших родственников. Это было мое право. Но приближается третий поединок. Если я не разделаюсь с третьим, он уничтожит меня.
 Полковник уже не обращал внимания на Винсента. Он говорил сам с собой.
 А Карпантье не слушал старика. Архитектор никак не мог насладиться тем сказочным зрелищем, которое являло собой содержимое тайника. В эту минуту внимание Винсента было приковано к пилястрам [18] , выложенным из золотых монет. На монетах были изображены принцы Савойские, короли Пьемонта, Сардинии, Кипра и Иерусалима. Все это были монеты достоинством в сто сорок лир.
 Содержимое тайника поражало и ослепляло. Однако архитектор видел еще не все. Пока его глазам открылись только наивные сокровища прошлых времен, которые служили оболочкой для современного богатства.
 Но Винсент этого еще не знал. Ему казалось, что ничего более великолепного быть не может.
 – Где золото, там и кровь, – произнес старик. – Я ручаюсь, что на свете нет мало-мальски приличной кучи золота, возле которой не растеклась бы лужа крови. А у меня золота – целая гора! Поэтому и крови пролилось целое море. А сколько еще прольется?
 Он выпрямился и снова взглянул на своего пленника. Но Карпантье этого даже не заметил.
 – Ты ничего не понимаешь! – внезапно воскликнул полковник. – Ведь самого главного ты еще не видел! Это все пустяки! Если бы я владел только этим, я был бы презренным нищим. Это только грубая кожура, под которой скрывается восхитительный плод. Призови на помощь свое воображение, оно у тебя, судя по всему, работает неплохо. Хотя все равно ты не сможешь представить себе настоящего сокровища, даже если преувеличишь в сто раз самые безумные свои фантазии. Узрев это, ты сможешь умереть со спокойной душой. Взгляни на меня! Запомни: все, что сейчас появится перед тобой, принадлежит мне. Я – Хозяин!
 В голосе старика зазвучали властные нотки. Винсент не мог не подчиниться приказу: мощь, которой веяло сейчас от полковника, превосходила силу золота.
 Архитектор поднял глаза на своего мучителя и поразился той метаморфозе, которая произошла со стариком. Казалось, полковник стал выше ростом и помолодел лет на пятьдесят. Его лицо сияло от гордости.
 – Я – ХОЗЯИН! – повторил господин Боццо. – Это золото собирало множество людей – для меня одного!
 В этом тайнике сосредоточено все, о чем мечтают люди, – продолжал полковник. – Я могу купить что угодно и кого угодно – кроме владыки земного и Владыки небесного. Хотя, возможно, и Бог, и короли тоже скоро будут продаваться: для этого очень много делают их слуги.
 Впрочем, я не знаю, что такое Бог. Может быть, это просто большая куча золота, которая превосходит размерами мою.
 Надо сказать, я придерживаюсь одного простого правила: никогда не богохульствовать. Ведь если Бог существует, это опасно, а если нет – бесполезно.
 Что же касается королей, то они занимаются тем же, чем я, только делают это несколько иначе. Я орудую ножом, они же, как правило, используют войну, а иногда – закон.
 Я им нисколько не завидую. Мне бы не хотелось оказаться на месте какой-нибудь венценосной особы. Ведь вокруг трона всегда толпится куча народа, которая растаскивает по крупицам золотую гору.
 Тем более в наше время, когда чернь стала очень гордой. Она жаждет все поделить. Полагаю, в недалеком будущем в мире произойдут великие потрясения. Кто знает, что построит чернь, когда разрушит то, что было? Скорее всего, она снесет дворец, и на его месте появится десяток жалких домишек. Разве горка стружек лучше полена? Неужели миллион спичек может заменить одно дерево? Все-таки я предпочитаю дерево. И оно у меня есть! Следовательно, я могущественнее короля.
 Старик довольно ухмыльнулся.
 – А ведь ты меня совсем не слушаешь, дорогуша, – заметил он. – Напрасно: по-моему, я говорил очень даже неплохо. Кажется, я догадываюсь, чем заняты твои мысли. Ты подсчитываешь, из скольких золотых Карл-Альберов состоит левая пилястра. Право, это любопытные вычисления, я одобряю твой выбор. Только, пожалуй, один ты не справишься. Давай-ка я тебе помогу. Значит, так: в каждом столбике – три тысячи монет, а в каждой колонне – двадцать пять столбиков. Получается семьдесят пять тысяч Карл-Альберов. Поскольку все эти монеты – по сто copок лир, умножаем семьдесят пять тысяч на сто сорок... Сколько же это будет? Так, если не ошибаюсь, десять с половиной миллионов лир или франков.
 – Это ложь или какой-то бред, – пробормотал Карпантье, закрыв глаза.
 – И таких колонн здесь четыре, – продолжал полковник. – Может быть, они кажутся тебе слишком маленькими? Ты наверное, предпочитаешь Вандомскую колонну? Что касается меня, то я нахожу ее чересчур громоздкой. У каждого – свой вкус: король воздвигает себе медную колонну, а я – золотую... Эй, очнись, мы еще не закончили! Это, можно сказать, только начало! А сейчас мы перейдем к следующему номеру программы!

 XXVI
 СОВРЕМЕННЫЕ СОКРОВИЩА

 Трудно было поверить, что полковник Боццо не лукавит, когда называет сотни миллионов пустяками. Что касается Винсента, то он испытывал сложные чувства. Известно, что, когда некоторые яды применяют, во много раз превысив смертельную дозу, эффект часто бывает обратным. Дело в том, что желудок в таком случае извергает отраву.
 То же самое относится и к человеческому воображению. Когда действительность превосходит самые смелые фантазии, она кажется неправдоподобной. Иначе говоря, разум ее отвергает.
 Старик задумал показать архитектору свои богатства не потому, что жаждал удовлетворить его любопытство. Полковнику хотелось помучить своего пленника, прежде чем расправиться с ним.
 Именно так всегда поступают дикари: к примеру, североамериканские индейцы. Сначала они наслаждаются тем, что жестоко истязают свою жертву, а уж потом убивают ее.
 Бывалые путешественники рассказывают, что те, кого дикари подвергают своим ужасным пыткам, становятся от невыносимой боли словно пьяными. Они начинают хохотать, кривляться, готовы петь и танцевать...
 Хотя Винсент молчал, он чувствовал примерно такое же опьянение, как несчастные искатели приключений, попавшие в лапы к объекту своего любопытства.
 Архитектор не верил собственным глазам. Ему хотелось подойти поближе и ощупать каждую вещь, чтобы убедиться, что перед ним – не мираж. Карпантье мечтал разрушитьвсе эти искусные сооружения, на которые полковник затратил столько времени и сил, потом кататься по полу, зарываясь в драгоценности...
 В течение долгих лет Винсенту снилось, как он купается в золоте. Он одновременно и верил, и не верил в то, что мечта его сбудется. Архитектор вел себя, словно влюбленный, для которого нет ничего страшнее сомнений и который при этом постоянно сомневается.
 И вот теперь перед Винсентом было такое количество золота и драгоценностей, какого он никогда и представить себе не мог. И как ни странно, его сомнения, вместо того, чтобы рассеяться, лишь многократно возросли.
 Чувства говорили «да», но разум упорно твердил «нет». Кожа Винсента, в которую глубоко врезались веревки давно уже кровоточила, однако он этого не замечал.
 – Просто удивительно, как на него действует один вид золота! – удовлетворенно заметил полковник.
 – Знаешь, а ведь ты был неплохим парнем, – добавил он, обращаясь уже непосредственно к архитектору, который с тревогой заметил, что его собеседник стал говорить о нем в прошедшем времени. – Все эти годы я следил за тобой. Когда я обнаружил, что ты не любишь вкусно поесть, сторонишься женщин, чураешься веселых компаний, мне стало ясно: ты ничего не забыл. А ты ведь обязан был выкинуть из головы то, что знал, потому что сделать это приказал тебе я!
 – На сколько миллионов здесь бриллиантов? – с трудом выговорил Винсент.
 Рассмеявшись, старик пожал плечами.
 – Какая разница? – воскликнул он. – Зачем считать капли в океане? Это все пустяки. Скоро ты увидишь то, на что действительно стоит взглянуть!
 Внезапно полковник замолчал. Казалось, он к чему-то прислушивается. Лицо его помрачнело.
 – Мне все время мерещится звук шагов, – пробормотал старик. – У меня столько денег, что я могу перевернуть весь мир, однако я не сумел купить на них покоя... Я не сомневаюсь, что этот человек придет, потому что ему суждено прийти. Когда я думаю об этом, мне становится не по себе. Вот уже два дня, как я не знаю, чем занимается мой внук. Это моя ошибка. А все из-за тебя: мне пришлось потратить на твою особу довольно много времени. Ну ничего, завтра я наверстаю упущенное.
 С трудом доковыляв до двери, соединявшей его комнату с салоном, полковник запер замок на два оборота.
 Другого выхода из комнаты не было.
 Вернувшись на прежнее место, старик сказал:
 – Впрочем, мне не из-за чего волноваться. Я могу спать спокойно: меня надежно охраняют. У меня много слуг. А мой враг один – и он беден. К тому же мы находимся не в корсиканской глуши и не в каком-нибудь ущелье на Апеннинах. У меня есть своя собственная полиция и своя собственная армия. Но самое главное – то, что золото само защищает себя. Скажи мне, ты бы убил графа Жюлиана, если бы у тебя была такая возможность?
 – Конечно! – прохрипел Винсент. – Я его ненавижу! Похоже, ответ архитектора немного развеселил старика.
 – Что касается «Охотников за Сокровищами», моих лучших друзей и заклятых врагов, то они тоже приговорили его к смерти, – усмехнулся полковник. – Кстати, они приговорили и тебя. Это естественно: вы оба отказались с ними делиться. И тебе, и ему нужно все. Хотя это станет причиной вашей гибели, я не могу не признать, что вы правы. Жаль, что вам обоим придется умереть. Ладно, вернемся к делу. Ради тебя, моя прелесть, я готов расколоть орешек, чтобы показать тебе чудесное ядрышко, которое скрывается в яркой скорлупе. Теперь я обращаюсь уже не к твоим глазам, а к твоему разуму.
 Полковник пересек альков и шагнул в тайник.
 В глубине сокровищницы, как раз напротив входа, стоял железный сундук, выглядевший довольно мрачно. Он совсем не сочетался с тем великолепием, которое его окружало.
 Сначала человеческий глаз видит то, что блестит, поэтому Винсент только сейчас заметил этот сундук. Разумеется, Карпантье сразу догадался, что именно там находится истинное сокровище, рядом с которым золото и бриллианты – то же самое, что рядом с ними самими – каменные стены тайника.
 Архитектора охватило жгучее любопытство. Он терялся в догадках: что бы это могло быть?
 Достав откуда-то связку ключей, старик выбрал тот, который был ему нужен, и засунул его в замочную скважину.
 – Обычно люди моего возраста отрицают прогресс, – произнес господин Боццо, – но я не настолько глуп, чтобы следовать их примеру. Напротив, я приветствую все новое и использую его в своих целях. В мое время сокровищем считалось то, что ты сейчас видел: нечто ослепительное, но при этом неподвижное. Я не думаю, что это плохо, в этом есть свое величие, и все же сейчас такие драгоценности вышли из моды. В наш век, век парового двигателя, телеграфа и фотографии, капиталы не имеют права спать. Разумеется, очень даже неплохо, когда какая-то доля твоих средств вложена в то, чем можно полюбоваться, однако основная часть богатств должна работать. Этого требует обыкновенный здравый смысл. За сорок лет я утроил свои накопления, а все потому, что умею распоряжаться деньгами.
 Наконец, полковник повернул ключ, и сундук открылся.
 Архитектор разочарованно вздохнул.
 Он ожидал увидеть что-нибудь потрясающее. А вместо этого смотрел сейчас на пачки каких-то бумажек. И это все! Винсент чувствовал себя обманутым.
 Что касается старика, то он замер перед своим сундуком, словно перед алтарем. Полковник был очень взволнован. Он так тяжело дышал, что это услышал даже его пленник. Старик молитвенно сложил руки. Его била дрожь.
 – Здесь находятся замечательные вещи, – почти шепотом проговорил полковник. – Я люблю иной раз на них взглянуть. У меня тут лежат бумажки, на которых написано  «пятьдесят тысяч фунтов».  Вместе они потянут на миллион двести пятьдесят тысяч франков, если перевести на наши деньги. Еще здесь есть двенадцать банкнот достоинством в двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, тридцать две – в двадцать тысяч, сорок три – в пятнадцать, сто три – в десять и двести шестьдесят – в пять. И занимают они совсем немного мета. Все это богатство нетрудно засунуть в обычный бумажник. Представляешь, я могу положить себе в карман примерно четыре миллиона фунтов стерлингов. Шутка ли, ведь это сто миллионов франков! Ну как, неплохо? Что ты на это скажешь?
 Винсент выглядел так, словно лишился чувств.
 – Ничего не скажешь? – повторил Старик. – Тогда я продолжу. Так вот, я решил отправить все эти бумажки проветриться. За ними последовала куча бриллиантов и других безделушек. Я сказал им: «Ах вы, маленькие ленивцы, ну-ка идите, плодитесь и размножайтесь!» И они с радостью поспешили исполнять мое повеление. Ты знаешь, деньги очень плодовиты. Сто су вскоре превращаются в экю, экю – в пистоль, а пистоль – в дублон. Ты же понимаешь, что самый высокий дуб был когда-то крохотным желудем. Говорят, есть дубы, которые живут по семь веков. Если бы монетка в су могла бы работать столько же времени, она превратилась бы в гигантскую золотую гору.
 Старик нежно погладил купюры, лежавшие сверху.
 – Увы, часто бывает так, что нежному, любящему отцу приходится расставаться со своими детьми, – грустно заметил он. – Выпало это испытание и на мою долю. А когда мои отпрыски вернулись обратно, у них уже были свои собственные семьи. Сколько их теперь у меня? Я уже сбился со счета...
 Надеюсь, ты понял, как прекрасны современные сокровища? Банкноты – это деятельное, умное, живое золото. Я расплавил мои слитки и превратил их в деньги, а потом стал давать в долг всем владыкам мира сего, начал вкладывать средства во все крупные предприятия, сулившие надежный доход. При этом я никогда не позволял себе рисковать. Я ненавижу риск, одна мысль о том, что я могу что-то потерять, приводит меня в ужас. Мой дуб вырос, и из каждого его желудя появились новые деревья, а потом еще и еще... Сначала это была рощица, потом – лес, а теперь это огромная чащоба!.
 В этом скромном сундуке хранится множество долговых обязательств на громадные суммы, подлежащих срочной уплате. Если я захочу, вся Европа и вся Америка обанкротятся! В этом сундуке – таинственный безбрежный океан, который год от года пополняется впадающими в него могучими потоками. Теперь ты видишь, насколько я силен!
 Полковник задыхался. Он замолчал, вынул из кармана платок и вытер потный лоб.
 – А миллиард здесь будет? – робко, как ребенок, спросил архитектор.
 – Здесь больше, здесь находится все! – ответил старик, и в глазах его блеснул безумный огонь. – Ты даже не представляешь себе, как далеко простирается моя власть. От меня зависят целые государства! Я могу перевернуть вверх дном Францию, Англию, Австрию, Россию, Соединенные Штаты, и этот перечень далеко не полон! В моих руках деньги, а это сила, перед которой не устоит ни одна твердыня! Иногда перед сном я думаю, что стоит мне лишь пальцем шевельнуть, и фирма Ротшильда, которая считается самой преуспевающей в мире, немедленно обанкротится. Может быть, ты мне не веришь? Кредит всех этих Ротшильдов находится здесь, в моем сундуке! Разумеется, они об этом и не подозревают. Я могу немедленно потребовать у них десять миллионов, двадцать миллионов, сто миллионов! Знаешь, иной раз я подумываю о том, чтобы купить империю. Это не так дорого, как кажется на первый взгляд. Время от времени мне хочется устроить где-нибудь революцию. Мне это ничего не стоит. А что касается симпатичного королевства, то это на самом деле было бы довольно удачным вложением капитала. Я получал бы неплохие проценты...
 Внезапно полковник рассмеялся.
 – Венценосцы! – презрительно бросил он. – Я хорошо знаю эту породу людей. Мне доводилось лично общаться со многими из них. С виду они очень важные, но в действительности это жалкие создания. Взгляни на меня: я стою десяти императоров!
 Старик гордо расправил плечи. В этом было что-то забавное, но, с другой стороны, этот тщедушный человечек и впрямь выглядел величественно.
 – Взгляни на меня, – повторил он. – Я – это Золото. Земные владыки не могут сравниться со мной. У меня только два достойных соперника: один – на небе, другой – в преисподней. Только Бог и дьявол, если они существуют, могут сказать то же, что и я: «МНЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕ».
 Полковник захлопнул крышку сундука и, криво усмехнувшись, заявил:
 – Что ж, дорогой друг, ты все посмотрел. А теперь тебе| пора покинуть сей бренный мир. Я хочу спать, поэтому нам надо поторопиться. Скажи мне, что ты предпочитаешь: стилет или яд? Со стилетом я обращаться умею, так что ты даже ничего не почувствуешь. Яд у меня хороший, действует почти мгновенно. Выбирай.
 – Значит, здесь два миллиарда? – вместо ответа спросил Винсент. – А может, даже три?
 Полковник посмотрел на него почти с нежностью.
 – Ты же сейчас отправишься к праотцам! – проговорил старик. – Неужели даже это не может умерить твоего любопытства? Послушай, ты славный парень! Ты так любишь деньги! Если бы ты не знал моей тайны, я бы, честное слово, подарил тебе жизнь. Ах, Винсент, Винсент, мне будет недоставать тебя!
 Полковник вышел из потайной комнатки и закрыл за собой дверь. Затем он привел в движение механизм, который вернул кровать на место.
 Архитектор застонал. Как только он перестал видеть сокровища, его снова пронзила нестерпимая боль: чары золота больше не действовали.
 Старик повернулся к Винсенту. В руке полковник держал кинжал.
 Несчастный попробовал пошевелить руками, но от этого ему стало только хуже: веревки еще глубже врезались в кровоточащую плоть.
 Архитектора охватил ужас. Карпантье понял, что это – конец.
 И вдруг в соседней комнате послышались шаги.
 Полковник замер. Лицо его исказилось от страха.
 – Это он! – прошептал старик, выронив свое оружие. – Это он!
 В соседней комнате кто-то дергал за ручку двери. Дверь не поддалась.
 – Отец, открывайте! Это я! – раздался звучный голос. –  Настал день! 
 – Кто это – «я»? – пролепетал полковник.
 – Граф Жюлиан Боццо-Корона, ваш внук, – ответил голос. –  Настал день.  Я пришел получить наследство и отомстить за тех, кто погиб от вашей руки.

 XXVII
 ГОЛОС МСТИТЕЛЯ

 Несмотря на утверждение графа Жюлиана, за окнами по-прежнему царила ночь. Дом спал, город тоже. Обычно тем роковым часом, когда происходят всякие трагедии, считается полночь. В Париже дело обстоит иначе. В двенадцать вечера жители нашей столицы еще работают или развлекаются. Окончательно Париж засыпает только к трем часам утра.
 Именно в это время совершается большинство ограблений и убийств. Город спит, он ничего не видит и не слышит и потому не может защитить себя.
 Разумеется, люди орудующие под покровом ночи, прекрасно знают, когда надо браться за дело.
 После слов Жюлиана в комнате наступила гробовая тишина! Слышалось только хриплое дыхание полковника. Буквально за несколько секунд этот человек полностью преобразился. Все его величие внезапно куда-то исчезло. Теперь Винсент видел перед собой жалкого испуганного старикашку, совершенно не способного постоять за себя.
 Хладнокровие покинуло полковника. Выпучив от ужаса глаза, он, не отрываясь, смотрел на дверь. Его руки безвольно повисли, по щекам катились слезы.
 Архитектор понял, что внезапное появление заклятого врага спасло ему жизнь или, по крайней мере, отсрочило его гибель. Судя по всему, палач Винсента совершенно забыл о том, что собирался сделать.
 Карпантье не ошибся. Сначала Хозяин Черных Мантий подумал, что ему неплохо бы обзавестись преданным рабом, но потом изменил свое решение. Винсент слишком много знал, поэтому был приговорен к смерти.
 Единственное, что оставалось архитектору, – это надеяться на чудо, и чудо свершилось.
 Казалось бы, Винсент должен благословлять своего защитника, который явился так вовремя! Однако все было совсем не так.
 Дело в том, что желание завладеть сокровищами заглушало в душе Винсента страх смерти. Как это ни парадоксально, даже в самую роковую минуту Карпантье продолжал думать о золоте.
 А теперь мы вернемся к нашей метафоре, вновь сравнив героев этой истории с тремя персонажами любовной драмы.
 Любовник всегда немного сочувствует мужу.
 Мужа трудно ненавидеть: ведь право на его стороне! Муж может попытаться убить любовника, и последнего такое положение вещей нисколько не возмущает.
 Но соперник – это совсем другое дело! На него выплескивается вся ненависть, накопившаяся в сердце любовника. Муж – это неизбежность, с которой приходится мириться, но соперник – это досаднейшая помеха, которую нужно устранить во что бы то ни стало.
 Одним словом, любовник и его соперник – заклятые враги, между которыми идет война не на жизнь, а на смерть.
 Итак, как только Винсент Карпантье осознал, что за дверью находится тот самый молодой человек, он почувствовал жгучую ненависть. Архитектор понимал, что его враг близок к цели, и это усиливало мучения Винсента.
 Он представлял себе красивое бледное лицо, обрамленное черными волосами, надменную улыбку своего удачливого соперника и приходил от этой картины в бешенство.
 Винсенту хотелось лишь одного: чтобы его руки были свободными. Тогда он вцепился бы этому молокососу в горло и ослабил бы хватку только после того, как его враг распрощался бы с жизнью.
 Однако этой мечте не суждено было сбыться. Архитектор лежал, связанный по рукам и ногам, и никакими силами не мог освободиться от пут.
 Он валялся на том самом месте, где его бросили слуги полковника. Винсент находился внутри алькова, между кроватью и пологом. Если бы тяжелая штора не была отдернута, Карпантье не видел бы сейчас полковника.
 Читателю необходимо знать эти детали, чтобы представить себе то, что случилось дальше.
 Господин Боццо был не в силах оторвать взгляда от двери. В его глазах застыло бесконечное отчаяние. Очевидно, он совсем забыл о своем пленнике.
 – Это конец! – пробормотал полковник, шмыгая носом и вытирая слезы. – Меня некому защитить. Он проскользнул мимо моих слуг. Сейчас я погибну... Я не боюсь смерти. Но мои сокровища, мои сокровища!
 Господин Боццо заламывал руки, и его старческие кости омерзительно хрустели.
 – Отец мой, – снова произнес за дверью голос, в котором не слышалось ни злобы, ни нетерпения, – почему вы мне не открываете? Ваши слуги проснуться только через два часа, а то и позже. К тому же я запер за собой все двери. Так что у меня есть время, чтобы добраться до вас...
 Раздался противный скрежет, означавший, что граф Жюлиан всунул в замочную скважину железный крючок.
 Старик задрожал. В следующий миг он вытащил откуда-то из-под пальто американский пистолет, который был в то время новинкой для Европы. Его создатель Кольт назвал свое детище револьвером.
 Полковник взвел курок. Казалось, он немного приободрился.
 Однако внезапно у старика начали трястись руки: он никак не мог преодолеть последствий нервного потрясения. Полковник снова зарыдал, на этот раз от злости на самого себя.
 Пока у взломщика ничего не получалось. Дело в том, что замок был с секретом.
 И все же опытному человеку, каким, без сомнения, являлся полковник, было ясно по звукам, доносившимся из замка, что работает умелый мастер. Следовательно, рано или поздно – причем скорее рано, чем поздно, – он добьется успеха.
 Граф Жюлиан действовал без особой спешки. По всей видимости, он был совершенно уверен в том, что у него все получится, как надо.
 Старик повернулся к старинному шкафу и открыл дверцу. За ней находился целый арсенал. Полковник схватился за карабин, инкрустированный золотом и перламутром.
 – Я силен! Я справлюсь с ним! – прошептал господин Боццо.
 Однако ему не удалось даже приподнять тяжелое оружие.
 – В тот вечер у моего отца были пистолеты, карабин, сабля, а у меня не было ничего, – произнес старик. – Он был силен, а я – слаб. И все-таки я убил его, убил его же собственным стилетом, который висел у него на поясе. Перед тем, как умереть, отец сказал мне: «Ты правильно сделал. В свое время я поступил точно так же. Но однажды придет твой сын, который прикончит тебя самого». Он отдал мне ключ от сокровищницы и умер...
 В этот момент в замке что-то щелкнуло. Полковник вздрогнул.
 – Разрежьте веревки, я буду защищать вас, – с трудом проговорил Винсент.
 Господин Боццо изумленно уставился на архитектора.
 Такая идея не приходила полковнику в голову. Казалось предложение Винсента вернуло старику уверенность в своих силах. На его впалых щеках появилось некое подобие румянца.
 Полковник быстро смерил взглядом расстояние от двери до того места, где лежал пленник. Очевидно, господин Боццо прикидывал, сколько времени у него осталось.
 Он прекрасно понимал, что означает этот щелчок в двери: врагу удалось один раз повернуть замок. Второй оборот – и язычок запора выскочит из паза.
 Однако старику было известно и другое: чтобы сделать этот второй оборот, крючку нужна новая точка опоры. Кто знает, найдет ли ее Жюлиан в следующую секунду или же через несколько минут?
 Одним словом, полковнику стало ясно, что у него появились шансы на успех. Господин Боццо нагнулся, чтобы схватить нож, лежавший на полу, и бросился к Винсенту.
 Разумеется, на этот раз полковник не собирался убивать архитектора. Присев на корточки возле пленника, старик принялся дрожащей рукой разрезать веревку, стягивавшую запястья Винсента.
 Боль, которую испытывал Карпантье, удвоилась, но это не умалило решимости архитектора.
 – Режьте! – сквозь зубы простонал он. – Все будет в порядке. Вы успеете. Главное – освободите мне руки и ноги. Не обязательно обе руки, можно одну. Я справлюсь с этим мерзавцем и одной рукой!
 Полковник старался изо всех сил.
 Напомним, что веревки были совершенно новыми и на редкость прочными.
 Наконец одна веревка лопнула, вырвав из тела архитектора клочки омертвевшей плоти. Винсенту показалось, что в него ударила молния. Он едва не потерял сознания. Однако, превозмогая боль, Карпантье повторял:
 – Режьте! Режьте быстрее! Полковник принялся за другую веревку.
 В этот миг раздался второй щелчок. Замок был открыт, но дверь оставалась заперта еще и на задвижку: чтобы справиться с ней тоже требовалось время.
 Через несколько секунд раздался ужасный грохот. Очевидно, взломщик с разбегу ударил в дверь ногой. Однако задвижка выдержала.
 Снова заскрежетала отмычка.
 Вскоре лопнула вторая веревка. Архитектор, мертвенно-бледный и обливающийся холодным потом, пошевелил правой рукой. Потом он поднял ее и торжествующе воскликнул:
 – Я силен, как Геракл! А теперь – вторую руку! То есть, нет: сначала ноги. Я должен встретить врага стоя!
 Изнуренный почти непосильным для него трудом, полковник остановился, чтобы перевести дух.
 – Нам нельзя терять ни секунды! – взмолился Винсент. – Подумайте о сокровищах!
 – А о чем же я, интересно, думаю? – ответил полковник, вытирая взмокший лоб.
 Господин Боццо попытался встать, но у него подкосились ноги, и он, чтобы не упасть, схватился за полог.
 Кольца скользнули по перекладине, и тяжелая штора закрыла часть входа в альков.
 – Что вы делаете! – воскликнул архитектор.
 – У меня больше нет сил, – медленно произнес старик. – Это ты виноват во всем. Это ты отвлек мое внимание на себя! Это из-за тебя я забыл о Жюлиане. И он пришел... Если бы ты убил его, ты бы стал моим господином...
 Отодвинув штору и шагнув из алькова в комнату, он добавил:
 – И Хозяином сокровищ!
 Теперь полковника и Винсента разделял полог.
 В следующий миг наследник справился с задвижкой и открыл дверь.
 Из-за того, что все представители проклятого рода Боццо похожи друг на друга, как две капли воды, автор уже не раз описывал это лицо.
 Это бледное безбородое лицо было изображено на портрете, висевшем в той таинственной комнате, в которой Ренье провел ночь после кораблекрушения.
 Это было лицо убийцы с картины в галерее Биффи.
 Это было лицо незнакомца, бродившего по ночам по улице Муано.
 Наконец, это было лицо той женщины, в обществе которой архитектор увидел Ирен, когда посетил монастырь Святого Креста: лицо матери Марии Благодатной.
 Полковник Боццо-Корона понял, что пришел его последний час, и приготовился встретить смерть достойно.
 Скрестив руки на груди, он спокойно смотрел на медленно приближавшегося к нему графа Жюлиана.
 Что касается Винсента Карпантье, то он, обрадовавшись тому, что рука его освобождена от пут, весьма переоценил свои возможности. Теперь архитектор прекрасно осознавал это. Его запястье страшно распухло: ни о какой драке не могло быть и речи.
 Впрочем, сейчас Винсент не думал о схватке. Дело в том, что им овладело жгучее любопытство: ему ужасно хотелось увидеть ту сцену, которая должна была разыграться между дедом и внуком.
 Архитектор даже не вспомнил о кинжале, который старик выронил при появлении Жюлиана. Винсент не мог оторвать взгляда от человека, только что вошедшего в комнату.
 Карпантье затаил дыхание. Он ждал, когда начнется диалог полковника. Боццо-Корона и графа Жюлиана, отцеубийцы в прошлом и отцеубийцы в ближайшем будущем.

 XXVIII
 ОТЦЕУБИЙСТВО

 Граф Жюлиан остановился в двух шагах от своего деда. Лицо наследника было ярко освещено лампой. Внезапно Винсенту показалось, что пришельцу уже очень много лет. Он был удивительно похож на полковника: на лице Жюлиана была та же сеть морщин, только менее глубоких.
 О таких людях, как граф Жюлиан, обычно говорят: человек без возраста. Им можно дать и двадцать лет, и пятьдесят. Скорее всего, графу было уже за сорок. Первым заговорил старик.
 – Приветствую вас, внук мой, – произнес он. Почтительно поклонившись, Жюлиан ответил:
 – Приветствую вас, полковник. Наступило молчание. Винсент Карпантье невольно прижал руку к груди, боясь, что стук его сердца донесется до Жюлиана.
 – Я приложил немало усилий, чтобы дожить до сегодняшнего дня, – продолжал граф.
 – Вы живы только потому, что я долго колебался, вместо того, чтобы, не раздумывая, убить вас, – вздохнул старик.
 – Что касается меня, то я колебаться не стану, – отрезал Жюлиан. – Полковник, вы убили своего отца. Перед смертью он сказал вам: «Твой сын отомстит за меня».
 – Да, это было именно так, – кивнул старик. – Однако мой отец солгал.
 – Нет, он не солгал, он ошибся, – возразил граф. Ваш сын – мой отец – не убил вас, зато вы прикончили его. Впрочем, вы были правы: таковы законы нашей семьи.
 – Да, я был вправе это сделать, – откликнулся полковник. – Таковы законы нашей семьи.
 – Шесть лет назад вы убили моего старшего брата, маркиза Кориолана, – продолжал Жюлиан. – Вы снова поступили правильно.
 – Верно, – опять кивнул старик.
 – Когда вы нанесли своему отцу смертельную рану, он вручил вам ключ от сокровищницы, – проговорил граф.
 – Это был его долг, и он выполнил его, – воскликнул господин Боццо.
 – Полковник, вы должны отдать мне этот ключ, – решительно заявил Жюлиан.
 – Только после того, как вы ударите меня кинжалом, – ответствовал старик.
 Как ни странно, в этот момент он криво улыбнулся.
 – Однако вы не знаете, где находится дверь, которая отпирается этим ключом, – добавил полковник.
 У архитектора перехватило дыхание. Он изнемогал от нетерпения, ожидая ответа Жюлиана.
 Разумеется, в эту минуту Винсент не в силах был рассуждать, он мог только чувствовать. И внезапно ему показалось, что он еще может спастись.
 Дело в том, что люди, находившиеся в комнате, не видели архитектора: он был скрыт от них тяжелой шторой, Конечно, полковник знал о том, что Винсент прячется в алькове; но старик мог и не сказать об этом своему внуку.
 Спасение в этой ситуации означало победу, поскольку Винсенту Карпантье было известно, где лежат сокровища.
 Сердце архитектора колотилось, как сумасшедшее.
 – Клад находится в вашем доме, – заявил граф. – Возможно, он в этой комнате. Скорее всего, я прав, ведь золото – это ваша душа, где вы, там и оно. Через минуту хозяином этого особняка стану я. Я буду искать, я переверчу все вверх дном. Если понадобится, я сотру эти стены в порошок.
 Архитектор протянул руку к ножу. Винсента трясло от ненависти.
 – Есть один человек, который знает мою тайну, – произнес полковник.
 Карпантье похолодел. Неужели сейчас ему придет конец?
 Однако в следующую секунду прозвучал ответ Жюлиана.
 – Этот человек мертв, – презрительно бросил он. – Я видел, как ваши слуги тащили его труп.
 Граф выхватил стилет.
 Выражение лица старика ничуть не изменилось. Он по-прежнему был совершенно спокоен или, по крайней мере, не подавал вида, что боится.
 – Это мой стилет, – невозмутимо заметил полковник. – Я узнал его. Однажды я оставил его в груди моего врага.
 – Да, некогда эта вещь принадлежала вам, – подтвердил Жюлиан. – Действительно; я вынул этот стилет из тела убитого. Полковник, я не имею ничего против вас лично. Я не знал своего отца. Что касается моего брата, то он был моим врагом. И все же я сделаю это. Не мешайте мне, опустите руки. Я не хочу причинить вам боли.
 Старик задрожал. Волосы на его голове зашевелились, словно По комнате внезапно пронесся ветер.
 – Опустите руки, – повторил граф. – Вы обязаны подчиниться нашему закону. Я пришел убить вас и получить наследство.
 – Давай все поделим, – пролепетал полковник, судорожно прижимая кулачки к груди. – Тебе – большую часть, мне – меньшую.
 – Я не хочу ничего делить, – отрезал Жюлиан.
 – Я отдам тебе все, только сохрани мне жизнь! – взмолился старик.
 Вместо ответа Жюлиан схватил левой рукой полковника за запястье. Плечи старика безвольно поникли.
 – Твой сын отомстит за меня, – закрыв глаза, прошептал Хозяин Черных Мантий.
 В следующий миг его внук вонзил ему в грудь стилет. Полковник не издал ни звука. Пару секунд он продолжал стоять, а затем рухнул на пол.
 Пальцы его правой руки разжались, и Жюлиан увидел на ладони старика ключ.
 – Ты все правильно сделал, – чуть слышно произнес полковник. – Ты поступил точно так же, как всегда поступал я. Таковы законы нашей семьи. И все-таки я тебя ненавижу!
 Граф нагнулся и подобрал ключ. Судя по виду старика, он хотел что-то добавить, но не мог.
 Полковник Боццо-Корона умирал.
 Он чуть пошевелил рукой. Жюлиан, надеясь услышать что-нибудь важное, снова наклонился.
 Граф не обманулся в своих ожиданиях.
 – Винсент Карпантье жив! – прохрипел умирающий.
 Это было сказано очень тихо, поэтому архитектор ничего не услышал. Однако Винсент, видимо, угадал смысл слов старика, поскольку еще крепче сжал рукоятку кинжала.
 Между шторой и стеной была щель. Винсент видел все. Несмотря на то, что у него была свободна только одна рука, он намеревался дорого продать свою жизнь. Архитектор не мог допустить даже мысли о том, что его соперник, его заклятый враг станет Хозяином сокровищ. Подумаешь, право наследования! Ведь Карпантье потратил целых шесть лет, чтобы проникнуть в тайну полковника, значит, все должно достаться ему, Винсенту!
 Архитектор не сомневался, что кошмары сегодняшней ночи еще не закончились. Он готовился к неравной борьбе, и мысль о золоте прибавляла ему сил.
 Старик умер. В комнате воцарилась тишина.
 Граф Жюлиан выпрямился. Несколько секунд он с холодным любопытством разглядывал труп своего деда.
 Тем временем уже начинало светать.
 Жюлиан перевел взгляд на картину, висевшую на стене.
 Это был портрет полковника в юности.
 У той же стены стояло зеркало. Граф посмотрел на свое отражение, потом снова взглянул на портрет и усмехнулся. Сходство было поразительным.
 – Странная мысль пришла мне в голову, – проговорил Жюлиан. – Ведь в сущности я и он, мы вместе составляем единое целое. Мы – как птица Феникс, которая умирает и возрождается вновь. Мы бессмертны.
 Жюлиан медленно обернулся и посмотрел на другой портрет, висевший на противоположной стене. На нем был изображен глубокий старик.
 – Это он, но когда-нибудь я буду выглядеть точно так же, – произнес граф. – Он стал продолжением своего отца, а мой сын будет моим продолжением – если только я не сумею уберечься от его кинжала.
 Винсент Карпантье воспользовался наступившим затишьем, чтобы прийти в себя. К архитектору уже вернулось его обычное хладнокровие. Он понимал, что ему нельзя терять ни минуты, поэтому принялся потихоньку перерезать веревки.
 Внезапно Жюлиан насторожился. Винсент замер. Неужели сейчас его присутствие будет обнаружено?
 Однако граф, по всей видимости, решил, что все в порядке, потому что снова принялся разговаривать сам с собой.
 – Каждый из нас совершает одну и ту же ошибку, – произнес Жюлиан. – Нам следовало бы уничтожать своих детей еще в колыбели. Впрочем, тогда бы наш род прервался, но сейчас это неважно. А важно то, что у цыганочки по имени Зора родился ребенок, и это мой сын! Мой – не Кориолана! В то время я был очень молод. Мне не хотелось убивать ребенка. Но теперь он уже вырос и представляет для меня смертельную опасность.
 Граф взглянул на труп полковника и добавил:
 – Я не хочу повторить его судьбу.
 Жюлиан подошел к лампе, достал сигарету и закурил.
 Тем временем Винсент продолжал свою работу. Внезапно он остановился, потому что снова услышал свое имя.
 – К тому же жив этот Винсент Карпантье! – воскликнул Жюлиан. – Не нужно забывать и о членах сообщества из Обители Спасения, о Черных Мантиях, которые сейчас называют себя «Охотниками за Сокровищами». Эти люди вздумали устроить заговор. И это меня не радует: ведь теперь они составляют мое окружение. Да, первый день моего царствования будет не таким уж веселым... Дело в том, что у меня нет талисмана, который охранял моих предшественников. Они знали тайну сокровищ, и эта тайна защищала их, словно волшебные доспехи. Мне же неизвестен этот секрет. У меня нет богатств нашей семьи. Дед дал мне ключ от сокровищницы, но ключ этот для меня бесполезен. Старик просто посмеялся надо мной!
 «Если бы этот ключ достался мне! – пронеслось в голове у архитектора. – Тогда я бы стал Хозяином! Я бы восстановил попранную справедливость, я бы отнял у Зла бесчисленные богатства, награбленные негодяями, и вернул бы сокровища Добру. Одной рукой я уничтожил бы этот источник скверны, а другой – осыпал бы всех нуждающихся своими благодеяниями. Я уподобился бы самом, Господу Богу!»
 И Карпантье с удвоенным усердием принялся разрезать стягивавшие его тело путы.
 Винсент был абсолютно искренен. Он и в самом деле хотел поделиться с бедняками в том случае, если бы ему удалось завладеть сокровищами. Архитектор представлял себе толпы людей, которые приходят к нему нищими, а уходят богачами, и эти мысли доставляли ему истинное наслаждение: время от времени он даже забывал, что ему грозит смертельная опасность.
 Однако, если бы мечта Винсента сбылась, ему, скорее всего, расхотелось бы заниматься благотворительностью. Так уж устроен человек: на словах у него одно, ана деле часто – совсем другое...
 К тому времени, как граф докурил свою сигарету, пленник уже почти перерезал веревку, которой была прикручена к телу его левая рука.
 Вдруг Жюлиан двинулся к алькову. Разумеется, архитектору пришлось прервать свою работу.
 Граф подошел к пологу и взглянул на кровать.
 Винсент изо всех сил стиснул свой кинжал. Расстояние между ним и отцеубийцей было слишком велико. Оставалось лишь надеяться, что граф сделает еще один шаг.
 Всего лишь один. И тогда он станет досягаем...
 «У него ключ, – думал архитектор. – Он ни о чем не подозревает... Ну же, шагни! Иди сюда!»
 Карпантье уже видел, как его враг делает шаг вперед, и в следующий миг в груди его оказывается нож, всаженный по самую рукоять...
 Винсент представлял это, будто наяву. От запаха воображаемой крови у него хищно раздувались ноздри.
 Трудно поверить, но это так: Винсент Карпантье, человек, который в обычной жизни и мухи не обидит, готовился совершить страшное преступление! Конечно же, он был не в себе. Его опьяняло золото. Мы не пытаемся оправдать нашего героя, мы хотим лишь показать, чем была вызвана эта чудовищная метаморфоза.
 Винсента и Жюлиана разделял только один шаг, но этот шаг был подобен пропасти. Архитектор не мог перепрыгнуть через нее, а граф не захотел.
 Он по-прежнему был погружен в раздумья. Брови Жюлиана были нахмурены. Лицо его выражало решимость.
 – Винсент Карпантье! – наконец произнес граф. – Значит, он жив... Что ж, это прекрасно! Прежде чем убить его, я заставлю его сказать, где спрятаны сокровища!

 XXIX
 СМЕНА КОЖИ

 Порою судьба сводит людей друг с другом самым невероятным образом. Эти два человека балансировали на тончайшей грани, по одну сторону которой была победа, по другую – поражение. – Сокровища где-то здесь, в этом можно не сомневаться, – продолжал граф. – Они либо под паркетом, либо в одной из стен.
 Он задумчиво осмотрел альков. Винсента охватил ужас. Ему казалось, что золото можно увидеть даже через стену. Он боялся, что сокровища притянут взгляд его врага так же, как северный полюс – стрелку компаса.
 – Я обыщу все: сдвину мебель, простучу каждый камень в этих стенах, но все это будет позже, – проговорил Жюлиан. – Уже светает. Скоро проснутся слуги. Если бы у меня были сокровища, я бы предстал перед домочадцами в своем собственном обличье. Они поняли бы, что я безжалостно подавлю любую попытку сопротивления. Но пока я не завладею талисманом, мне нужны доспехи – и маска.
 Граф подошел к телу полковника и, обхватив его обеими руками, приподнял и посадил на стул, стоявший как раз напротив шкафа с зеркальной дверцей.
 Теперь архитектор спокойно мог продолжать перерезать веревки, поскольку его враг отошел достаточно далеко, однако Винсент почувствовал такое любопытство, что даже не вспомнил о своих путах.
 В самом деле, сцена, которая разыгрывалась в комнате, была весьма интригующей.
 Сам граф опустился на соседний стул, рядом с убитым им человеком. Старик уже окоченел, поэтому его тело не падало.
 Винсент видел лишь спины преступника и его жертвы – и еще отражение полковника в зеркале. Карпантье отметил, что смерть почти не изменила черты лица бывшего Хозяина Черных Мантий.
 Между стульями Жюлиан поставил маленький круглый столик, на который водрузил лампу. Эта лампа ярко освещала безжизненное лицо старика, глаза которого были широко открыты.
 Внезапно архитектору показалось, что полковник видит его отражение в зеркале. Винсенту даже почудилась чуть заметная усмешка, скользнувшая по губам господина Боццо.
 Винсент почувствовал, что волосы у него на голове зашевелились. Ему пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы избавиться от этого наваждения.
 Что же собирался делать заклятый враг Винсента? Пока архитектор не знал ответа на этот вопрос.
 Однако вскоре все стало ясно. Граф вытащил из кармана какой-то предмет, напоминавший ящичек для инструментов, и открыл его.
 Мы не знаем, доводилось ли Винсенту Карпантье заходить в театральную гримерную, но мы ручаемся, что он не раз видел, как прихорашивается женщина.
 Это целое искусство, для которого требуется немало орудий и материалов: кисточки и карандаши, краска и тушь.
 Судя по тому, как со всем этим обращался Жюлиан, можно было понять, что он – не новичок в этом деле.
 Время от времени граф поворачивался к своей модели, словно не доверяя зеркалу, и тогда архитектор видел отраженный в зеркале профиль Жюлиана. Этот профиль очень напоминал эскиз картины.
 «Скоро он уйдет, потому что ему предстоит сыграть первый акт своей комедии, – размышлял Винсент. – Тогда я буду свободен. Но возможно и другое: он станет искать уголок, где можно спрятать труп, и наткнется на меня».
 От этой мысли Винсенту стало не по себе. Впрочем, испуг пошел архитектору на пользу: он вспомнил о своей работе и снова взялся за кинжал. Через некоторое время ценой ужасных усилий Винсенту удалось освободить левую руку. Наступила очередь ног.
 Теперь Жюлиан был очень занят, поэтому Карпантье мог не опасаться, что его враг услышит возню в алькове.
 Очевидно, граф уже заканчивал работу над своим гримом; однако Жюлиан давно не поворачивался к полковнику, и архитектор пока не мог судить о результатах.
 Жюлиан извлек из своего ящичка большие ножницы и стал безжалостно состригать свои прекрасные волосы. Вскоре пол вокруг него был устлан черными локонами. – Если мне вновь придется выступить в роли матери Марии Благодатной, я надену парик, – вполголоса проговорил граф. – Это вполне возможно, поскольку мне необходимо добраться до этого Винсента Карпантье.
 В третий раз архитектор замер, чтобы послушать, что еще скажет Жюлиан, однако тот замолчал.
 Встав, он погладил себя по голове и негромко рассмеялся. Смех получился невеселым.
 – Надо идти до конца, – произнес Жюлиан. – Хотя, конечно, жаль: моим локонам могли бы позавидовать многие женщины. Чтобы волосы снова отросли, понадобится года два, не меньше.
 Он вздохнул, вооружился помазком и намылил себе голову, после чего взял в руки бритву.
 Бритва так противно заскрежетала, что у архитектора по спине забегали мурашки.
 Вскоре Жюлиан был лыс, как Сократ.
 – Говорят, что бретонские крестьянки продают свои косы на рынке за сто су, – сказал он. – Думаю, за мои волосы дали бы больше...
 – Винсент Карпантье жив! – угрюмо пробормотал граф, вытирая бритву. – Интересно, что он сейчас поделывает? Странно, но внезапно мне пришло в голову, что он может находиться здесь. Конечно же, это абсурд. Если бы он был тут, дед заставил бы его сражаться со мной. Тогда, скорее всего, я сразу получил бы пулю в лоб.
 Он засунул руку в карман своего редингота и извлек оттуда какой-то сверток.
 – Пожалуй, я был не прав: мне незачем расспрашивать этого типа, – продолжал Жюлиан. – Я и сам найду сокровища. Времени у меня достаточно. Пусть этот человек унесет свою тайну в могилу! Мне он не нужен. Граф развернул сверток. Оказалось, что в нем был парик: Жюлиан все приготовил заранее. Граф надел его на голову, посмотрелся в зеркало и удовлетворенно улыбнулся: теперь его нельзя было отличить от полковника.
 Тем временем архитектор раздумывал, не пора ли ему броситься на врага.
 За окном уже почти рассвело, но город еще спал.
 «Он молод и силен, – думал Винсент. – Я старше его и к тому же измучен. У меня все болит от этих проклятых веревок. Нет, я не стану на него нападать. Конечно, если он меня заметит, мне придется защищаться, но это уже другой разговор... Я мог бы рискнуть жизнью, но рисковать сокровищами – ни за что! Предположим, я все-таки его убью. И что дальше? Я нахожусь в чужом доме, рядом с двумя трупами – хорошенькое положеньице, ничего не скажешь! Разумеется, меня обвинят в двойном убийстве. Если бы я мог надеть маску, как этот мерзавец, может быть, мне и удалось бы выкрутиться. А он неплохо придумал: теперь он станет Хозяином этого дома и главой могущественной организации».
 Архитектор взглянул на Жюлиана и чуть не вскрикнул от изумления!
 Дело в том, что он наконец увидел лицо своего врага. Сначала ему показалось, что перед ним – воскресший полковник. Винсент перевел взгляд на труп... Нет, это все-таки был Жюлиан, но ему удалось совершить настоящее чудо. Он стал совершенно неотличим от своего деда.
 Однако граф выполнил только первую часть задуманного. Он обхватил покойника обеими руками и поставил его на ноги, после чего снял с него пальто, жилет и брюки, не тронув лишь рубашку и кальсоны.
 На труп было страшно смотреть. Архитектору казалось, что это обтянутый кожей скелет. Винсенту стало не по себе. Что касается Жюлиана, то он принялся насвистывать известную арию из итальянской оперы.
 – А ведь есть еще этот Ренье, – прошептал граф, скидывая с себя одежду. – Когда я впервые увидел этого юношу, меня поразило его лицо... Первое впечатление – всегда самое верное. Тут мне пригодится малышка. Она поможет мне дважды: во-первых, откроет передо мной двери дома своего отца, а во-вторых, расскажет мне историю Ренье... Хорошо, что я запасся париками: благодаря этому мне без труда удастся в очередной раз сыграть роль моей сестры.
 Он говорил очень тихо, и потому Винсент слышал только отдельные слова и не мог уловить общего смысла этого монолога.
 Сняв свою одежду, Жюлиан надел вещи старика. Он был того же роста, что и покойный. Что касается телосложения, то граф был достаточно хрупок и вполне мог сойти за полковника.
 Закончив переодевание, Жюлиан принялся отрабатывать перед зеркалом любимые позы-своего деда. Архитектор восхищенно наблюдал за графом. В самом деле, из Жюлиана мог бы выйти незаурядный актер.
 «Никто не обнаружит подмены, – думал архитектор. – Это просто гениально! Глазам своим не могу поверить!»
 Очевидно, примерно те же чувства испытывал и сам Жюлиан, потому что, закончив репетицию, он послал своему отражению в зеркале воздушный поцелуй. Кстати, этот жест тоже был вполне в духе полковника.
 Архитектору было и смешно, и страшно одновременно. Ведь этот человек, который так беззаботно кривляется перед зеркалом, совсем недавно совершил убийство!
 Внезапно граф снова заговорил, и Винсент, сразу узнал голос старика:
 – Здравствуйте, мои ненаглядные! Ваш добрый Отец все еще жив! Эй, Тулонец, тебя, кажется, это удивляет? Доктор, мне ведь всего сто пять лет. Кстати, когда вы наконец вылечите мой насморк? Он мешает мне покорять дам. Ах, птенчики мои дорогие, когда меня больше не будет с вами, вам будет меня недоставать...
 – Проблемы могут возникнуть только с Фаншеттой, – добавил Жюлиан уже своим собственным голосом. – Она действительно любила старика, а тех, кто любит, нелегко обмануть.

 XXX
 ПОРА В КРОВАТКУ!

 Солнце уже окрасило крыши домов в розовый цвет, а актер-самоучка, недавно прикончивший своего деда, все еще продолжал репетировать. Он не собирался прямо сейчас приступать к поискам сокровищ. Как уже известно читателю, у него был совсем другой план.
 Жюлиан не торопился. Он был у себя дома, он стал полковником Боццо-Корона. Разумеется, хозяин вправе делать со своим особняком все, что захочет: может провести ремонт или, напротив, разрушить дом до основания. На этот счет граф мог не беспокоиться. Как бы хорошо ни были припрятаны сокровища, рано или поздно он их найдет.
 Жюлиан никогда не совершал необдуманных поступков. Вот и сейчас, прежде чем решиться на убийство, он разработал целый план, над которым долго размышлял.
 Каждый раз, возвращаясь после долгих прогулок вокруг особняка Боццо в свою маленькую квартирку на улице Пикпюс, находившуюся в противоположном конце города – кстати, эта квартира сообщалась с монастырем Святого Креста, – Жюлиан садился перед зеркалом и начинал репетировать. Он потратил много времени и сил, чтобы научиться перевоплощаться в своего деда. Теперь граф знал свою роль назубок.
 Спальня в скромном жилище Жюлиана выглядела именно так, как должна была выглядеть спальня набожной женщины – матери Марии Благодатной. Все, что не вписывалось в интерьер, находилось в особом шкафу. Как раз в этом шкафу хранилась копия с картины из галереи Биффи.
 Мать Мария Благодатная могла часами смотреть на эту картину – так притягивало достойную монахиню то, что было изображено на полотне: старик, молодой человек и сокровища.
 Больше всего мать Марию интересовал тот фон, на котором разыгралась запечатленная Разбойником трагедия: груды золота и драгоценностей, накопленные Хозяином Обители Спасения.
 Когда римская монахиня переодевалась в мужской костюм, она становилась удивительно похожей на молодого человека, тоже изображенного на таинственной картине.
 А проведя полчаса перед зеркалом с кисточкой в руке, мать Мария Благодатная превращалась в старика.
 Разумеется, читатель уже давно догадался, что под маской монахини скрывался граф Жюлиан Боццо.
 Жюлиан знал, что его противник обладает почти сверхъестественным могуществом, потому и решил прибегнуть к этому маскараду.
 К тому же, играя роль монахини, граф убивал сразу двух зайцев: в случае опасности ему надо было только перешагнуть порог монастыря Святого Креста: в стенах аббатства Жюлиану уже ничто не угрожало. В святой обители граф был надежно защищен от возможных посягательств полковника на его жизнь. Во всяком случае, так считал сам Жюлиан. Однако мы знаем, что старик мог обхитрить кого угодно и умел добиваться своей цели. Скорее всего, рано или поздно графа постигла бы участь его старшего брата маркиза Кориолана, но этому помешал Винсент Карпантье со своим безумным планом.
 На некоторое время полковник сосредоточил все свое внимание на архитекторе и жестоко поплатился за это.
 Впрочем, Жюлиан обещал стать достойным преемником этого седого хищника, помеси тигра и лисицы.
 Граф не ограничивался слежкой за полковником Боццо-Корона; Жюлиан не забывал и о других претендентах на сокровища Обители Спасения. Он знал всех, кто входил в главный совет Черных Мантий. Ему были известны все тайны этих людей. На следующий день после того, как «Охотники за Сокровищами» впервые собрались у графини де Клар, чтобы заключить соглашение, граф послал старику анонимное письмо, сообщавшее об этом событии. С другой стороны, Жюлиан следил за Винсентом Карпантье, единственным человеком, разгадавшим секрет полковника. Граф знал о каждом шаге архитектора.
 Не раз Жюлиану приходило в голову попытаться втереться к Винсенту в доверие, вытянуть у него тайну, а затем убить Карпантье.
 С этой целью Жюлиан сблизился с Ирен: он надеялся, что с ее помощью дела у него пойдут лучше.
 Однако граф был еще слишком молод для того, чтобы руководствоваться в жизни одним лишь разумом. В его груди билось горячее сердце. Сам того не ожидая, Жюлиан, этот развращенный; жестокий человек, был очарован юной прелестной девушкой, еще совсем ребенком.
 Скоро он понял, что совратить Ирен ему не удастся. На первый взгляд, девушка казалась беззащитной: ее отец был далеко, а ее чувство к жениху еще не переросло в любовь и само по себе не могло послужить надежной броней, которую не сумел бы пробить опытный обольститель. И все же в самой Ирен было что-то такое, что надежно охраняло ее чистоту от всего низменного и мерзкого.
 Мать Мария Благодатная не боялась ни отца, ни жениха, но в самой девушке чувствовалась порой такая сила, что становилось ясно: здесь можно идти только обходными путями.
 У итальянцев есть одна интересная особенность: при желании они становятся поэтами. Наш герой прекрасно знал, как действует поэзия на возвышенные души. В нем проснулся талант рассказчика. И граф поведал Ирен о прекрасном несчастном молодом человеке, наследнике некогда славного, но, увы, обедневшего ныне рода. Разумеется, речь шла о графе Жюлиане, о юном, благородном, великодушном и гонимом брате матери Марии Благодатной.
 Жюлиан понимал, что сказать «прекрасный» недостаточно. Нужно добавить «гонимый», и, это сочетание способно стать ключом к сердцу нежной и трепетной девушки.
 На Ирен эти рассказы производили глубокое впечатление. Она всей душой сочувствовала несчастному наследнику, наделенному столькими достоинствами.
 Граф Жюлиан, этот романтический герой, все более занимал ее воображение.
 Мы помним, как обрадовалась девушка – надо заметить, к своему собственному удивлению, – услышав, казалось бы, довольно печальную новость.
 Отец сказал Ирен: «Каникулы ты проведешь в монастыре».
 Но вместо того, чтобы прийти в отчаяние, она чуть не запрыгала от радости.
 До этого Ирен не раз говорила себе: «Конечно, я буду счастлива с отцом и Ренье, но все-таки мне жаль расставаться с матушкой Марией. Она рассказывает такие чудесные истории!»
 Разумеется, читателю не следует думать, что роман уже зашел довольно далеко. Это была лишь первая глава...
 Но теперь все должно было измениться. Отныне у графа появились более важные дела, чем обольщение юной пансионерки. Он был бы не прочь продолжить это занятие, но нельзя же вечно вести опасную игру, существуя то в облике мужчины, то в облике женщины. Возможно, матери Марии Благодатной предстояло исчезнуть.
 Однако нам пора вернуться в особняк Боццо-Корона, Жюлиан еще долго вертелся перед зеркалом, подражая ужимкам своего покойного деда. Это был великолепный спектакль. Очевидно, старик и его внук обладали не только внешним, но и громадным внутренним сходством. Так что калабрийцы были по-своему правы, считая Фра Дьяволло бессмертным.
 Наконец, убедившись, что он играет свою роль превосходно, Жюлиан сказал:
 – Ладно, сойдет. Пора ложиться спать: когда Джампьетро принесет почту, я должен быть в постели. А потом придет Фаншетта... Она меня немного пугает. Видно, сестренку придется убрать, а жаль.
 Он осмотрелся по сторонам. В комнате было уже совсем светло. Взгляд графа остановился на шкафу, из замочной скважины которого торчал ключ.
 Жюлиан подошел к шкафу и открыл дверцу. Винсент, тревожно следивший за каждым движением графа, облегченно вздохнул. Архитектор ни на секунду не забывал, что его враг должен куда-нибудь спрятать труп, и боялся, что Жюлиан решит использовать для этого альков.
 Шкаф был пуст, чего и следовало ожидать: ведь полковник заходил в эту комнату только для того, чтобы полюбоваться своими сокровищами.
 – Отлично! – пробормотал граф. – Сюда, можно засунуть полдюжины таких, как он!
 Жюлиан схватил труп за ноги и небрежно швырнул его в шкаф. Одна рука покойника вывалилась наружу. Жюлианвпихнул ее в гардероб, затем собрал свои вещи, валявшиеся на полу, и повесил их на крючки, после чего закрыл шкаф на ключ.
 Опустив ключ в карман, граф услышал, как там что-то звякнуло.
 – Черт побери! – воскликнул Жюлиан. – Я совсем забыл о табакерке! А ведь мне ее подарил сам император России! Кажется, это произошло шестьдесят лет назад. Не волнуйтесь, золотые мои, две-три понюшки не повредят вашему Отцу: он – сама умеренность... Все, пора в кроватку! Завтра мне будет чем заняться. У меня есть два дельца: прощупать стены и разобраться с архитектором. Мне некогда будет скучать.
 Рассмеявшись, Жюлиан вышел из комнаты. Винсент услышал, что он запер дверь на два оборота и вытащил из замка ключ.
 Убедившись, что его враг удалился, архитектор облегченно вздохнул. Он понимал, что ему удалось избежать смертельной опасности. Однако никакой радости Винсент Карпантье не испытывал.
 Он снова стал разрезать веревки. Время от времени у него вырывался глухой стон.
 Наконец архитектору удалось освободиться. Он выглядел ужасно: все его тело было в кровавых полосах. Винсент посмотрел на себя и криво усмехнулся.
 «Да, ничего не скажешь, Пиклюс и Кокотт поработали на совесть», – подумал он.
 Архитектор попытался пошевелить ногами. Это причинило ему адскую боль, но в то же время успокоило его: судя по всему, он мог передвигаться.
 – Я очень слаб, но если бы он сделал еще один шаг, я все-таки убил бы этого человека, – прошептал Винсент. – Я нашел бы в себе силы нанести этот удар...
 Карпантье выбрался из алькова. Ноги архитектора дрожали.
 – Если бы это случилось, все было бы по-другому, – продолжал он. – Я чувствовал бы себя иным человеком, потому что счастье исцеляет. У меня был бы ключ! Сейчас я бросился бы к тайнику, взглянул бы на сокровища – и у меня зажили бы все раны. Когда у человека столько золота, он не может страдать. Богатства полковника воскресили бы меня. Я бы окреп, стал бы сильным и могущественным, как Бог!
 Карпантье потянул на себя кровать, которая тут же выехала из алькова. Винсент кинулся к стене и принялся ощупывать ее в том самом месте, куда, как ему казалось, нажимал полковник.
 Однако ничего не изменилось. Тогда архитектор повернулся и, присев на корточки, приподнял паркетину, на которой только что стояла ножка кровати. Он увидел стальную пластинку, в центре которой было маленькое отверстие.
 – Это замок, – произнес Винсент. – О, если бы у меня был ключ! Но ключ у него! Он будет искать днем и ночью, он перероет весь дом и в конце концов обнаружит тайник...
 – Нет, граф ничего не найдет! – внезапно воскликнул архитектор. – Я помешаю ему!
 Схватив кинжал полковника, Винсент ловко извлек из пола стальную плитку и торжествующе проговорил:
 – У тебя ничего не выйдет, молокосос!

 XXXI
 БАРРИКАДЫ

 Образовавшуюся дыру Винсент забил всяким хламом, который валялся в комнате. Затем Карпантье аккуратно положил паркетину на место и толкнул кровать, въехавшую обратно в альков. Архитектор завернул замок тайника в свой носовой платок и положил в карман. Разумеется, Винсент не собирался изготовлять ключ, подходящий к этому замку. Теперь это было бесполезно, поскольку весь сложный механизм, соединявший замок с дверью тайника, был разрушен. Винсент хотел лишь унести подальше эту вещь – ведь она могла бы навести графа Жюлиана на след.
 – Я помешаю ему! – повторил Карпантье.
 Сейчас у архитектора было только одно желание. Он вел себя, как собака на сене.
 На улице было уже совсем светло, но город еще не проснулся. Летом Париж засыпает слишком поздно, поэтому и не торопится вставать.
 Винсент полагал, что у него не возникнет особых затруднений с побегом. Да, враг запер дверь на ключ, однако оставались окна – ведь комната находилась на первом этаже.
 Чтобы выбраться в сад, Карпантье достаточно было лишь распахнуть окно.
 Часы храма Сен-Рош пробили четыре раза.
 Очутившись в саду, архитектор увидел, что его шелковая веревка по-прежнему свисает со стены.
 Обратный путь оказался для Карпантье трудным и мучительным, потому что руки Винсента распухли и страшно болели. Архитектору пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы влезть на стену. Спускаться вниз было уже значительно легче.
 Улица Муано была совершенно пустынна.
 Первым делом архитектор вытащил из кармана замок и швырнул его в канаву. Затем Винсент пошел по направлению к бульвару.
 На бульваре Карпантье сел в фиакр и вскоре был у себя дома.
 Винсент чувствовал себя абсолютно разбитым. Хотя он уже не очень хорошо соображал, но все же заметил, что его возвращение весьма удивило слуг.
 Причем архитектору показалось, что этих людей изумил не жалкий вид хозяина, а то, Что Винсент вообще появился в собственном доме.
 Карпантье был так слаб, что слугам пришлось отнести его в спальню. Через несколько минут после того, как несчастный остался наедине с Робло, в коридоре послышалось какое-то шушуканье и хихиканье.
 Внезапно Винсент уловил очень странную фразу:
 – Сегодня ночью  настал день! 
 – А он в рубашке родился! – произнес другой голос.
 – Что с вами случилось? – небрежно спросил архитектора раздевавший его Робло.
 – Мне трудно говорить, – ответил Винсент. – На меня напали на улице.
 – Наша полиция никуда не годится, – заметил слуга. – Мы платим такие огромные налоги, а власти не могут защитить нас от бандитов. Как они вас отделали! На ваши руки и ноги просто смотреть страшно. Можно подумать, что негодяи связали вас, чтобы утопить в реке. Ваше тело – это сплошная рана... Может быть, послать за доктором Самюэлем?
 Винсент энергично замотал головой.
 – Но вы ведь нуждаетесь в помощи! – воскликнул Робло.
 – Оставьте меня, – произнес архитектор. – Если мне что-нибудь понадобится, я позвоню.
 Лакей направился к двери, но, прежде чем выйти, предложил:
 – Может быть, позвать какого-нибудь другого доктора? По-моему, вы – в скверном состоянии.
 – Ступайте! – простонал Винсент.
 – Как вам будет угодно, – пожал плечами Робло. Как только слуга исчез, архитектор, одетый в одну лишь рубашку, тихо подошел к двери и прислушался. В коридоре по-прежнему шептались.
 «За мной постоянно шпионят, – подумал Карпатье. – Я окружен со всех сторон! Все эти люди подкуплены. Сегодня же утром они побегут с очередным доносом к полковнику – вернее, к тому, кого они примут за полковника. Даже в разбойничьем логове я чувствовал бы себя в большей безопасности».
 Мы уже говорили о том, какие бывают дома у архитекторов. Их нельзя назвать безупречными с точки зрения вкуса, однако у них есть другое достоинство: в них очень удобно жить. Что касается гигиены, то в этих домах все устроено на английский манер.
 Увы, в смысле чистоплотности мы отстали от многих цивилизованных народов. Во всем мире считают, что, французы страдают водобоязнью. Дети туманного Альбиона употребляют даже выражение:  «чистый, как француз». Это значит, что человек вымыл только лицо и руки.
 Карпантье относился к водным процедурам, как англичанин, – и правильно делал.
 Рядом с его спальней находилась ванная комната, куда и направился Винсент. Он заботливо промыл свои раны, после чего окунулся в холодную воду, предварительно добавив туда настойку арники.
 Все это принесло архитектору большое облегчение. Теперь он мог спокойно лечь в кровать, что и сделал. Через несколько секунд Винсент уже спал.
 В полдень он пробудился оттого, что его бил озноб. Винсент стал прислушиваться к тому, что происходит в коридоре, но ему не удалось уловить ничего интересного.
 Часам к двум архитектору полегчало, и он снова задремал.
 Когда Винсент опять открыл глаза, было уже совсем темно. Стенные часы пробили два раза. Он понял, что проспал двенадцать часов.
 Этот сон пошел ему на пользу: архитектор чувствовал себя значительно лучше. Правда, у него еще не все было в порядке с головой, но раны его почти не беспокоили.
 Некоторое время Винсент наслаждался тишиной и покоем. Вдруг он услышал, что кто-то тихо ходит взад-вперед по коридору.
 В общем-то, в том, что слуги постоянно находятся рядом с хозяином, попавшим в такую жестокую переделку, и готовы немедленно броситься ему на помощь, нет ничего удивительного... Однако архитектор знал, чего стоят эти люди. Он насторожился.
 Вскоре Винсент понял, что кто-то пытается осторожно повернуть ручку двери. Карпантье помнил, что прежде чем лечь в постель, он запер дверь на два засова.
 За дверью послышалось шушуканье.
 – Господин Карпантье, вы спите? – донесся из коридора чей-то голос. – Мы беспокоимся: уже двадцать часов вы не подаете никаких признаков жизни.
 Архитектор не ответил.
 Двадцать часов! Разумеется, тут есть из-за чего разволноваться.
 – Возможно, с ним что-то случилось, – раздался голос Робло. – Нужно разбудить слесаря.
 Вслед за этой фразой послышался шум удалявшихся шагов.
 Слово «слесарь» вызвало у Винсента чрезвычайно неприятные воспоминания. Он словно наяву услышал тот мерзкий скрежет, который производила отмычка графа Жюлиана, стремившегося добраться до своего деда.
 Карпантье показалось, что сейчас к нему ворвутся убийцы.
 Архитектор встал с кровати. Он решил, что ему немедленно надо вооружиться.
 Первым делом Винсент запер дверь еще и на ключ: он подумал, что двух засовов мало. Потом архитектор подошел к громоздкому комоду и принялся толкать его к двери.
 Вторую дверь Карпантье тоже забаррикадировал. Эта дверь вела из ванной на потайную лестницу, которой архитектор пользовался в тех случаях, когда собирался отправиться на улицу Муано. Затем Винсент перезарядил свои пистолеты.
 Наконец он снова лег в постель. Теперь Карпантье чувствовал себя более уверенно. Он считал, что готов отразить любую атаку.
 – Господин Карпантье, вы спите? – снова спросил слуга.
 Поскольку ответа не последовало, он добавил:
 – Мы умоляем вас: скажите хоть слово! Архитектор упорно молчал. Стоявшие за дверью начали совещаться. Очевидно, они передумали приглашать слесаря, потому что замок никто не трогал.
 Винсенту удалось услышать мнение своего кучера.
 – Возможно, он отдал концы. Вчера он был едва жив, – заявил этот человек. – Поэтому, когда придет полиция, пусть лучше она убедится, что дверь заперта изнутри.
 После этого резонного замечания спор прекратился, в коридоре все стихло.
 С этой минуты Винсент Карпантье пребывал в каком то полусне. Единственное, что беспокоило архитектора, это голод: последний раз Винсент ел позавчера.
 Тем временем за окнами рассвело. Архитектор окончательно убедился, что ему ничто не угрожает.
 Вскоре на улице стало шумно, и это еще более ободрило Винсента. Когда часы в его комнате пробили шесть, он вскочил с кровати. Карпантье был бодр и свеж. Направившись в ванную, он снова обработал свои раны настойкой арники и облился холодной водой, после чего ему так захотелось есть, что он схватился за шнурок звонка и...
 И не дернул за него. Винсент вспомнил, что сначала ему нужно разобрать баррикады, вид которых теперь вызывал у него смех.
 Карпантье распахнул окно, и комната наполнилась светом. Затем Винсент поставил на место комод, отодвинул засовы и открыл дверь.
 Коридор был совершенно пуст. Убедившись в этом, Винсент подошел к окну. Утро было просто великолепным. У архитектора заиграла на губах радостная улыбка.
 Из его окна открывался вид на три строящихся здания. Одно из них, принадлежащее графу Корона, мужу прелестной Фаншетты, было творением самого Винсента. Этот дом находился довольно далеко, однако утренний воздух был так прозрачен, что архитектор разглядел работавших там каменщиков: До него даже доносились обрывки их разговоров.
 Внезапно Винсент почувствовал себя счастливым. Наконец-то ему ничто не угрожает! То, что произошло ночью, казалось теперь Карпантье чем-то нереальным, каким-то диким наваждением.
 Через некоторое время он все-таки позвонил. При виде довольного и улыбающегося хозяина слуга остолбенел.
 – Мы так волновались! – пролепетал он.
 – Спасибо, весьма тронут, – ответил архитектор. – Принесите мне тарелку супа.
 – Неужели вы все это время проспали? – изумился лакей.
 – Да. Кроме супа я хотел бы съесть хороший бифштекс, – заявил Винсент.
 – Значит, теперь вы чувствуете себя нормально? – осторожно спросил слуга.
 – Я чувствую себя превосходно. Принесите также бутылку Кло-Вужо, – велел архитектор.

 XXXII
 СУП РОБЛО

 Озадаченный слуга отправился выполнять распоряжения хозяина.
 – Приведи Цезаря! – крикнул ему вдогонку Винсент.
 – Подумать только, еще вчера на вас взглянуть было страшно! – пробормотал Робло, удаляясь. – Вам повезло: у вас железное здоровье.
 Архитектор снова подошел к окну. Ему не сиделось на месте: Винсенту хотелось как можно полнее насладиться чувством собственной безопасности.
 «Черт побери, я ведь живу в Париже, а не в прериях! – думал он. – Чего мне бояться! Здесь есть полиция, которая защищает граждан от бандитов, так что я могу спать совершенно спокойно...»
 Вдруг Винсент изумленно уставился на особняк графа Корона.
 – Что это значит? – прошептал архитектор.
 В самом деле, у него был повод для удивления. Он случайно взглянул на леса, окружавшие строившееся здание, и увидел, что среди каменщиков там находятся старик и молодая женщина.
 Женщина махала платком: очевидно, она хотела поприветствовать Винсента. Что касается старика, то он бесцеремонно разглядывал архитектора в лорнет.
 Винсент заставил себя поклониться. Его радостное настроение тут же улетучилось. В ответ старик дружески помахал ему рукой.
 В этот момент в комнату вернулся Робло с подносом в руках. За лакеем следовал великолепный датский дог – серый с черными пятнами – по кличке Цезарь. Пожалуй, пес был одним из самых красивых представителей этой породы.
 Увидев хозяина, дог сразу бросился к нему, однако Винсент оттолкнул собаку и хмуро буркнул:
 – Спокойно, Цезарь!
 «Кажется, у него уже успело испортиться настроение», – подумал слуга, накрывавший на стол.
 Действительно, буквально за считанные секунды выражение лица Винсента Карпантье резко изменилось. И это не случайно: у архитектора были серьезные причины хмуриться. Еще бы, ведь перед ним был не кто иной, как граф Жюлиан, прятавшийся под личиной убитого им полковника Боццо-Корона!
 Значит, этому человеку удалось обмануть даже Фаншетту, которая была искренне привязана к старику? Сомнений в этом быть не могло. Если его не разоблачила Фаншетта, значит, его не выведет на чистую воду никто.
 Он стал Хозяином. И этот Хозяин был не бессильным старикашкой, как прежний, а крепким энергичным мужчиной. Граф Жюлиан не нуждался в помощниках. Он был сам в состоянии взять в руки кирку и исследовать каждый кусочек каждой стены в той комнате, где хранились сокровища.
 Внезапно архитектору пришла в голову одна мысль. Он подумал, что хороший стрелок, вооруженный швейцарским карабином, не должен промахнуться с такого расстояния...
 Винсент представил себе, как граф зашатается и полетит вниз головой с лесов, повергнув в глубокое изумление каменщиков.
 У архитектора учащенно забилось сердце.
 – Ступайте! – велел он слуге. – Вы мне больше не нужны.
 Винсент был отличным стрелком. Когда-то он даже выиграл главный приз на соревнованиях в Берне. Карабин архитектора, изготовленный в Женеве, хранился в надежном месте, заботливо защищенный от влаги.
 – Не забудьте о супе, а то он остынет, – заметил Робло, прежде чем покинуть комнату.
 Архитектор подошел к шкафу, в котором лежал карабин. Однако вместо того, чтобы открыть дверцу, он в нерешительности, остановился.
 Что же касается пса, то он стоял у столика и жадно смотрел на тарелку с супом.
 Винсент погрузился в размышления.
 «Нет ничего удивительного в том, что этот мерзавец заявился сюда, – думал он. – Полковника интересует, как идут дела у его дорогой Фаншетты... Это вполне естественно...»
 – Цезарь, что ты делаешь? – вскричал вдруг Карпантье. Цезарь, встав на задние лапы и положив передние на стол, нюхал суп, предназначавшийся его хозяину. Однако архитектору сейчас было не до собаки.
 – Нет! – нахмурившись, прошептал он. – Я напрасно стараюсь успокоить себя. Этот человек пришел не к ней, а ко мне, я в этом уверен. Это значит, что война началась. Скорее всего, вчера он вернулся в комнату сокровищ, осмотрел альков и обнаружил на полу кровавые пятна. Потом граф обратил внимание на открытое окно, выбежал в сад и увидел, что со стены свивает веревка. Возможно, этой ночью граф уже был где-то тут, рядом, а если не он, то кто-нибудь из его людей...
 Винсент открыл дверцу шкафа.
 Тем временем дог давно уже преспокойно лакал из его тарелки: очевидно, суп пришелся псу по вкусу.
 Архитектор достал карабин в кожаном чехле. Цезарь продолжал поглощать суп.
 – Какой же я дурак! – проговорил Винсент. – Я думал, что в Париже можно чувствовать себя спокойно и не опасаться за свою жизнь. Полиция может, конечно, поймать убийцу – если тот станет дожидаться, пока его схватят. Но власти не в силах предотвратить преступления. И вот доказательство тому: сейчас в моих руках карабин, и мне достаточно лишь хорошенько прицелиться, чтобы застрелить человека, способного купить весь город. А пес уже вылизывал дно опустошенной тарелки. Архитектор снял с оружия чехол.
 «А что будет потом? – подумал Карпантье. – Меня не будут мучить угрызения совести, но это, к сожалению, не главное... Звук выстрела услышит множество людей. Что мне делать: пытаться защищаться или бежать? И удастся ли мне скрыться?»
 Винсент поставил карабин на пол. Архитектор не знал, что ему делать. Если он выстрелит, то подвергнет себя смертельной опасности. А если не выстрелит? Может, будет еще хуже?
 Архитектор видел графа Жюлиана в деле и потому не сомневался, что этот человек не пощадит его.
 Казалось бы, самым естественным в этой ситуации было обратиться за помощью к властям. Однако Винсенту это и в голову не пришло. Читатель вправе воскликнуть: да разве Винсент Карпантье может рассчитывать на то, что закон защитит его? Обвинив графа, архитектор тем самым навлек бы подозрения и на себя. Что Винсент делал ночью в особняке Боццо-Корона? Как он туда попал?
 И все же нашего героя останавливал не страх перед правосудием. Вообразим себе такую ситуацию: человек может расправиться с врагом с помощью стражей порядка, но при этом рискует потерять любимую женщину. Очевидно, он откажется от таких методов борьбы.
 Дело в том, что архитектор был влюблен. Только не в женщину, а в сокровища. Причем он обожал их не меньше, чем, скажем, Ромео – Джульетту. А уж ревнив Винсент был, как Отелло.
 Выдать полиции тайну означало навсегда лишиться сокровищ. И хотя у Винсента не было практически никаких шансов стать владельцем этих несметных богатств, он даже в мыслях не мог отказаться от своей заветной мечты. Впрочем, таковы все влюбленные: они продолжают надеяться несмотря ни на что. Даже если бы Винсенту Карпантье угрожала смертная казнь, он не сказал бы судье, где хранится бесценный клад.
 Дог улегся на ковер переваривать суп. Он мирно дремал и, судя по всему, не испытывал ни малейших угрызений совести.
 Винсент судорожно сжимал ствол карабина. Наконец архитектор отважился шагнуть вперед и посмотреть в окно.
 Перед ним предстала та же картина: дом, леса, каменщики – только без полковника и Фаншетты. Эти двое исчезли.
 Архитектор облегченно вздохнул. Теперь он был избавлен от необходимости принимать решение.
 – Нет, это была безумная идея, – пробормотал Карпантье.
 Он вернулся к шкафу и убрал карабин на место, после чего подошел к столу.
 – Ну и ну! – произнес Винсент, увидев пустую тарелку. – Цезарь, ты съел мой суп?
 Он наклонился, чтобы погладить собаку.
 Цезарь был очень добродушным псом, однако вместо того, чтобы обрадоваться ласке хозяина, вдруг глухо зарычал.
 – Ты еще сердишься! – с укоризной воскликнул архитектор. – Ну ты нахал!
 Но через несколько секунд Винсент забыл о собаке – у него были дела поважнее. Карпантье мог бы сесть За стол – ведь остальные блюда были целы, – но вместо этого принялся взад-вперед ходить по комнате. Оказавшись возле зеркала, архитектор внезапно остановился.
 За последние сутки он так изменился, что поначалу не узнал самого себя.
 – Надо же, какая щетина выросла, – проговорил Винсент, пытаясь улыбнуться. – Есть я больше не хочу. Лучше я побреюсь, чтобы больше походить на человека.
 Он закрыл окно и взял с полки маленькое зеркальце.
 В это время пес начал скрести когтями по ковру. Цезарь привстал, зашатался, затем рухнул и жалобно завыл.
 Намыливавший щеки архитектор обернулся.
 «Говорят, что вой собаки предрекает ее хозяину смерть», – пронеслось у Винсента в голове.
 Чуть дрожащей рукой он, начал бриться.
 «И все же я считаю, что мне нечего бояться, – думал Карпантье. – Главное – быть в форме!»
 Вытирая бритву, он невольно взглянул в окно. На верхнем этаже дома графа Корона не было ни души.
 Архитектор занялся второй щекой. Вдруг слева от него раздался странный звук: словно в окно бросили камешек. Левая часть окна была закрыта занавеской. Винсент насторожился. В следующий миг он услышал другой звук, напоминающий удар молотка. Вслед за ним что-то хрустнуло. Это уже было в комнате, судя по всему, в алькове.
 Архитектор быстро обернулся. Он не сомневался, что в комнате кто-то есть.
 Однако Винсент ошибся.
 Он улыбнулся. Теперь он уже был готов смеяться над своим испугом. Карпантье взглянул на Цезаря – и остолбенел. Зрелище было страшным: пес едва стоял, его лапы дрожали и как-то странно разъезжались. Шерсть вздыбилась, словно у рассерженной кошки. Ковер под ним был весь изодран. Несчастное животное попробовало залаять, но у него ничего не получилось. Цезарь жалобно заскулил. Пес издыхал. Любое животное, чувствуя приближение смерти, пытается рвануться вперед. Судя по всему, Цезарь хотел подбежать к хозяину, однако лишь закружился на месте. Вся морда собаки была в кровавой пене.
 Наконец, пес остановился. В следующее мгновение он упал замертво.

 XXXIII
 ДНО ФАРФОРОВОЙ ТАРЕЛКИ

 Винсент Карпантье был потрясен. Некоторое время он стоял неподвижно посреди комнаты, обливаясь холодным потом. – Меня спасло чудо, – прошептал архитектор. – Этот суп был приготовлен для меня. Он шагнул к столу, взял пустую тарелку и в задумчивости принялся вертеть ее в руках.
 Так прошло несколько минут. Наконец Винсент поставил тарелку на место и, обхватив голову руками, сел за стол.
 «Бедный Цезарь! – подумал Карпантье. – Вот так всегда: повезло одному, не повезло другому. Даже в собственном доме мне угрожает смертельная опасность. У меня нет выбора: или я подохну от голода, или меня прикончат. А я-то считал, что днем мне ничто не угрожает!
 Вдруг архитектор вздрогнул и вскочил на ноги. Стараясь, чтобы его не было видно с улицы, он подобрался к окну.
 – Стукнуло где-то здесь, – прошептал Винсент, отодвигая занавеску, закрывавшую левую сторону окна. Делал он это чрезвычайно осторожно, прижавшись к стене.
 Внимательно осмотрев оконное стекло, архитектор воскликнул:
 – Я был в этом уверен! В стекле он обнаружил круглую дырочку. Именно такие дырочки оставляют пули. Казалось, крохотное отверстие проделали с помощью алмаза: таким оно было ровным и аккуратным. Винсент понял, что от смерти его отделяло всего два фута.
 Изучив занавеску, он обнаружил дырочку и в ней.
 – Я был в этом уверен! – повторил архитектор. Лицо его стало белым, как мел.
 Задернув занавеску, Винсент, шатаясь, побрел вглубь комнаты. Он чувствовал себя совершенно разбитым.
 Остановившись, архитектор принялся вычислять траекторию полета пули. Через некоторое время Карпантье, ткнув пальцем в стену, произнес:
 – Она должна была попасть сюда.
 Винсент приступил к поискам и вскоре нашел то, что его интересовало. Оказалось, что пуля застряла не в стене, а в палисандровой розетке, поддерживавшей полог алькова.
 Внезапно архитектора охватил панический ужас. Винсенту представилось, что пуля сидит не в дереве, а в его груди.
 Он встал с постели всего лишь час назад, и за это время его дважды пытались убить!
 Старый полковник вел войну совсем по-другому: не спеша, учитывая все обстоятельства. Что касается его преемника, то он в этом отношении резко отличался от своего деда. Граф Жюлиан сразу же бросился в атаку, применяя все виды оружия.
 Хотя – все ли? Кто знает, что на уме у этого человека? Возможно, в будущем он станет действовать еще более изобретательно, и тогда Винсенту уже не удастся так дешево отделаться.
 Все это архитектор прекрасно осознавал. Он хорошо представлял себе своего врага: Винсенту было известно, что этот человек не остановится ни перед чем. А вдруг завтра он, скажем, заминирует особняк Карпантье или обрушит Винсенту на голову потолок?
 Карпантье всюду угрожала смерть: как на улице, так и дома. На минуту Винсента охватило отчаяние. Архитектору казалось, что выхода нет, что борьба, сопротивление невозможны.
 Однако Карпантье все же был по натуре храбрым человеком. К тому же в сердце его пылала страсть. Простой влюбленный, предметом обожания которого является женщина, не смог бы найти в себе достаточно сил и собрать всю свою волю в кулак, очутившись в таком, прямо скажем, непростом положении. Но Винсент боготворил сокровища и при одной только мысли о золоте совершенно преобразился.
 «Дважды меня пытались убить, дважды я был на волосок от смерти, и все-таки мне удалось остаться в живых, – подумал архитектор. – В этом есть что-то сверхъестественное. Значит, меня защищает высшая сила. Не только я увидел сокровища, но и они увидели меня. Должно быть, я им понравился, и теперь они защищают меня».
 Все это весьма напоминало бред сумасшедшего. К счастью для себя, Винсент скоро понял, что ступил на ложную стезю. Конечно, унывать не стоит, но и обольщаться тоже не надо. Истина, как всегда, лежит посередине.
 Умывшись холодной водой, Винсент стал взад-вперед ходить по комнате. Он пытался привести в порядок свои мысли. Наконец это ему удалось. Архитектор приободрился и заметно повеселел. Он приблизился к окну и, чуть отодвинув занавеску, взглянул на стройку, где по-прежнему усердно работали каменщики.
 – В общем-то, мы с графом Жюлианом в чем-то схожи, – произнес Винсент. – Недаром у нас появляются одинаковые идеи. Правда, у графа, судя по всему, есть пневматическая винтовка, поэтому выстрел получился бесшумным. Что ж, теперь моя очередь! Надеюсь, что я буду более удачливым, чем он.
 Вернувшись к столу, архитектор взял в руки нож и вилку, отрезал кусок от бифштекса и бросил его в камин.
 – Нужно уходить отсюда – и как можно быстрее, – проговорил Винсент. – Здесь невозможно ни есть, ни спать. Даже бриться – и то опасно. Этот Робло – тертый калач. Я уверен, что сейчас он дежурит в коридоре.
 Винсент схватил своего мертвого любимца за передние лапы, потащил по полу и затолкал собаку под кровать.
 – Сейчас мы с беднягой Цезарем напоминаем Жюлиана и полковника, – пробормотал архитектор.
 Затем Винсент подошел к секретеру, достал оттуда пистолеты и, снова перезарядив их, засунул в карманы своего редингота. Потом Карпантье дернул за шнурок звонка.
 Через несколько секунд явился Робло. Быстро окинув взглядом комнату, он вопросительно посмотрел на своего господина.
 – Велите запрягать, – приказал архитектор. – Я не очень хорошо себя чувствую и хотел бы прогуляться.
 Украдкой покосившись на стол, слуга обнаружил, что тарелка в которой был суп, совершенно пуста, а от бифштекса остался лишь небольшой кусочек. Судя по физиономии лакея, это зрелище его порадовало.
 – Понравился ли вам обед, господин Карпантье? спросил Робло.
 – Да, все было очень вкусно, – слабо улыбнулся Винсент. – Пожалуй, я даже увлекся и съел больше супа, чем надо.
 – Вы не очень хорошо выглядите, – озабоченно заметил лакей. – Мне кажется, что вам стоило бы лечь в постель и позвать доктора Самюэля.
 – Я заеду к врачу, – ответил Карпантье, начиная проявлять нетерпение. – Велите запрягать.
 Слуга удалился.
 «Значит, все получилось как нельзя лучше, – думал он. – Если господин архитектор желает окочуриться в городе – это его право. А мы тем временем помоем посуду...»
 Но вдруг Робло остановился. Дело в том, что одна вещь показалась ему очень подозрительной.
 «А куда подевалась собака? – спросил себя слуга. – Обычно она лежит на ковре, а сейчас ее там нет... Впрочем, скорее всего, она развалилась на полу в ванной. Кстати, если говорить о доме, то он мне нравится. Жаль только, что приходится так далеко идти, чтобы перекинуться в картишки в «Срезанном колосе».
 Оставшись один, Винсент выдвинул ящики своего секретера и вытащил оттуда все деньги. Затем архитектор спустился в кабинет, чтобы сжечь в камине кое-какие бумага, в числе которых был и план особняка Боццо.
 Вскоре Карпантье увидел в окно, что карета готова. Hе дожидаясь доклада Робло, он вышел и столкнулся cо своим слугой в коридоре.
 – Не желаете ли, чтобы я вас сопровождал? – осведомился лакей.
 – Нет, – ответил Винсент. – Я хочу побыть один. Я чувствую какую-то тяжесть в груди. Я всегда плохо переношу летнюю жару.
 Архитектор сделал вид, что с трудом спускается с крыльца. Робло и кучер переглянулись.
 – Помогите мне, – произнес Винсент, бросив пакет с деньгами на подушки экипажа. – Мне нехорошо... У меня кружится голова.
 Робло помог своему хозяину сесть в карету.
  –  Может быть, мне и впрямь следовало бы взять кого-нибудь с собой, – прошептал Винсент. – Хотя дет, я поеду один. Погуляйте с Цезарем. Я вернусь к ужину. Я хочу отвезти деньги в министерство финансов.
 Закрыв дверцу, Робло повторил для кучера:
 – В министерство финансов!
 Карета тронулась. Глядя ей вслед, слуга пробормотал:
 – Уж я-то знаю, где ты поужинаешь!
 Он вошел в дом и направился к спальне своего господина. Внезапно Робло услышал какой-то шум. Лакей выглянул в окно и увидел, что в ворота въезжает карета полковника.
 – Ага! – произнес слуга. – Значит, старик решил навестить архитектора. Странно, что они не встретились на улице.
 Полковник вышел из кареты, и Робло поспешил выбежать ему навстречу.
 «Такое ощущение, что за последнюю неделю он постарел лет на десять, – подумал лакей. – Его морщины сделались еще глубже. Хотя, как ни странно, он немного поправился. Все-таки это удивительный человек!. Мне кажется, что он переживет моих внуков».
 – Так-так! – произнес полковник. – Судя по всему, моего друга Винсента нет дома. Какая жалость! Я зайду ненадолго: мне надо передохнуть. Дай мне руку, золотой мой.
 Робло повиновался.
 – Ну, как наши дела? – понизив голос, спросил старик.
 – Он съел суп и почти весь бифштекс, – доложил слуга.
 – Надо же! – воскликнул полковник. – Бедняжка! Что теперь с ним будет! Послушай, иди чуть помедленнее, а то я задыхаюсь. А чем он занимался перед обедом? – осведомился господин Боццо.
 – Во-первых, он не захотел позвать доктора Самюэля... – начал Робло.
 – Вы только посмотрите на него! – покачал головой старик. – Откуда такая подозрительность? Почему он не доверяет нашему дорогому Самюэлю?
 – Он вылечил себя сам, – сообщил слуга. – Это просто чудо: через сутки я увидел уже не полную развалину, а нормального человека.
 – Ловкий малый, – усмехнулся полковник. – Я всегда говорил, что он талантлив. Я только что посетил новый особняк Фаншетты. Это последнее творение господина Карпантье. Ты знаешь, дом просто очарователен! Однако все мы, к сожалению, смертны, не так ли?.
 Помолчав немного, полковник лукаво улыбнулся и добавил:
 – Все, кроме меня! Они остановились перед дверью, ведущей в спальню Винсента. Господин Боццо толкнул дверь и первым шагнул в комнату. Робло последовал за ним.
 Полковник сразу же подошел к окну. Отдернув занавеску, он покачал головой.
 – Я промахнулся на целых два с Половиной фута, произнес старик. – Это много. Я думал, что стреляю куда лучше.
 «Железный он, что ли? – подумал Робло. – Откуда в нем столько прыти?»
 Затем полковник поступил точно так же, как архитектор. Он вычислил траекторию полета пули, приблизился к кровати и ткнул пальцем в пробитую розетку.
 – Печально, когда хорошее оружие находится в руках плохого стрелка, – вздохнул старик, – И все-таки этому шельмецу сегодня повезло: обычно я попадаю в цель... Где остатки его обеда?
 Робло взял со стола фарфоровую тарелку и протянул ее полковнику.
 – Взгляните, он ни капли не оставил! – торжественно произнес слуга.
 Взяв у него тарелку, старик принялся внимательно ее изучать. Наконец он сказал: – Послушай, ты дурак.
 – Простите, но... – начал было Робло.
 – Молчать! – взвизгнул полковник. – Ты что, слепой? Этот суп не ели, а лакали! Тарелка вылизана! Это был не человек, а кошка или собака!
 – Собака! – воскликнул лакей, хлопнув себя по лбу. Полковник принялся осматривать комнату.
 – Цезарь! – позвал Робло. – Цезарь, ко мне! Он бросился в ванную. Разумеется, там пса не было.
 Вернувшись в спальню, Робло увидел, что старик наклонился над камином. Слуга подошел поближе и обнаружил что там лежит кусок бифштекса.
 – Он не просто везучий, – пробормотал полковник. Определенно, это талантливый малый.

 XXXIV
 НОВЫЙ ПОЛКОВНИК

 Старик уселся в кресло Винсента и погрузился в размышления.
 – Как зовут собаку? Цезарь? – наконец спросил он. – Впрочем, теперь это уже неважно. Посмотри, нет ли ее под кроватью.
 Робло заглянул под кровать и испустил крик отчаяния.
 – Значит пес там, – заключил полковник.
 – Да, – ответил слуга.
 – Иди сюда, – приказал старик. Робло повиновался.
 – Открой секретер, – скомандовал полковник.
 – Он заперт на ключ, а ключа нет, – пробормотал Робло.
 – Ну так пни его посильнее, – нетерпеливо передернул плечами господин Боццо. – Не бойся, твой хозяин не вернется и не обвинит тебя во взломе. Судя по всему, он сейчас уже далеко...
 Лакей последовал совету полковника, и через минуту секретер был открыт.
 – Он взял с собой деньга? – осведомился старик.
 – Все до последнего сантима, – ответил Робло.
 – Хорошо, – кивнул полковник. – Теперь все ясно. Помнится, ты говорил мне, что у него есть план моего особняка?
 – Он внизу, в бюро, – откликнулся слуга.
 – Пошли вниз, – распорядился старик. – Посмотрим, что изменилось в кабинете.
 Спустившись на первый этаж, они увидели, что от бумаг, хранившихся в бюро, осталась лишь кучка пепла.
 Полковник подошел к окну и принялся барабанить пальцами по стеклу.
 – Нас обманули, как детей, – произнес он через некоторое время. – Теперь нам придется трудновато. Париж – город большой, даже если не считать предместий. Франция – еще больше, а уж как велик мир! Послушай, ты знаешь, где живет господин Лекок?
 – Приятель-Тулонец? Еще бы! – ухмыльнулся Робло.
 – Хорошо! Сейчас ты отправишься к господину Лекоку и передашь ему от моего имени, что  наступает день, — распорядился старик. – Думаю, это нисколько его не удивит: на улице ярко светит солнце. Ты объяснишь Лекоку, что наш дорогой Винсент уехал в одиннадцать часов утра: десять минут двенадцатого он должен был подкатить к министерству финансов; там он, по всей видимости, вышел из кареты, пересек здание министерства, выскользнул на улицу Риволи, добрался до стоянки на улице Монтабор и сел в фиакр. Возможно, Лекок решит, что все происходило несколько иначе, но сейчас это не имеет значения. Пусть он поднимет по тревоге столько человек, сколько нужно: сто, двести, а если понадобится, то и всю свору. Скажи ему: я хочу, чтобы он затравил дичь!
 Робло уже двинулся к двери, но старик остановил его.
 – Ты умеешь ездить верхом? – спросил господин Боццо.
 – Да, – ответил слуга, – но мчаться на лошади по Парижу...
 – Иди в конюшню, выбери лучшего коня и скачи во весь опор, – велел полковник. – Можешь давить кого угодно – я заплачу. Через четверть часа ты должен быть у Лекока. Через час Тулонец обязан появиться у меня. Это приказ. Ступай. Возможно, сегодня ты заработаешь столько, что тебе хватит на десять лет.
 Когда Робло исчез, мнимый полковник Боццо поднялся с кресла и стал расхаживать по комнате.
 – До этого все шло как по маслу, – пробормотал он. – А теперь возникли серьезные затруднения. Мне удалось обмануть всех – даже Лекока, даже Фаншетту, но пока жив этот Карпантье, все Может пойти прахом, потому что этот человек знает больше, чем я. Я не успокоюсь, пока не увижу его мертвым!
 На этот раз Жюлиан был серьезен. Он понял, что все оказалось сложнее, чем он рассчитывал.
 Граф уже устал играть свою роль. Некоторое время она забавляла его, но теперь он ее почти ненавидел. К тому же, не нужно забывать о том, что, став полковником, Жюлиан столкнулся и со всеми проблемами господина Боццо.
 Такие проблемы есть у каждого властелина. Хотя люди, окружавшие старика, казались с виду покорными, они были настроены по отношению к нему чрезвычайно враждебно. Они следили за каждым его шагом, терпеливо ожидая какого-нибудь промаха.
 Для этой ненависти существовала веская причина.
 Уже давно совет Черных Мантий выступал за то, чтобы поделить сокровища. Полковник отказывался это сделать, ссылаясь на устав братства, согласно которому хранителем всех богатств был Отец..
 Время от времени в братстве возникали заговоры, вспыхивали мятежи, которые, впрочем, всегда заканчивались одинаково: каждая попытка бунта жестоко подавлялась. Хозяин всегда оставался Хозяином.
 Однако в первую очередь Хозяин был силен тем, что владел сокровищами. Несметные богатства были главным оружием Отца, и он пускал его в ход, как Геракл – свою палицу.
 Вспомним, с какими предосторожностями взялся за дело полковник Боццо, когда решил спрятать сокровища в надежном месте.
 Он обдумал все вплоть до мельчайших деталей. Он выбрал бедного порядочного человека и осыпал его благодеяниями. Проще говоря, полковник купил его. Работа велась по ночам; доставляя каменщика в заветную комнату, старик завязывал ему глаза. Потом полковник взял с него обещание забыть о тайнике. Казалось, господин Боццо предусмотрел все. Однако принятых мер оказалось недостаточно. В наше время снова вошли в моду колдуны, потрясающие воображение публики разными чудесами. Помнится, один американец показывал недавно такой трюк: на глазах у зрительного зала его крепко связали по рукам и ногам, потом он призывал на помощь какого-то американского духа, который, судя по всему, немедленно мчался к нему через океан, и веревки сами собой падали на пол.
 Так вот, золото подобно этому загадочному духу: оно тоже способно совершить чудо и спасти своего хозяина.
 В старинных легендах говорится, что золото, погребенное глубоко под землей, рано или поздно выходит наружу.
 Несмотря на все меры предосторожности, принятые Хозяином, золоту удалось шепотом открыть Винсенту Карпантье свою тайну.
 В то время, как старый полковник мало-помалу перетаскивал по ночам сокровища, они испускали невидимые флюиды, которые не могли не оказать действия на окружение Хозяина. Излучение, исходящее от золота и драгоценностей, так повлияло на людей из совета Черный Мантий, что они решили организовать тайное общество «Охотников за Сокровищами».
 Что касается Жюлиана, то он стал Хозяином благодаря обману, поэтому его положение было довольно шатким. Главное, чего ему недоставало, – это сокровищ. Если бы об этом узнала хоть одна живая душа, он потерял бы все.
 Граф знал, что Черные Мантии внимательно следят за каждым его шагом. Как ему в таких условиях взяться за поиски? Любое, самое незначительное действие откроет его врагам, что на самом деле он слабее, чем можно предполагать. А если «Охотникам за Сокровищами» станет известно его уязвимое место, Жюлиан пропал.
 Все это граф прекрасно понимал. С одной стороны, он был практически всемогущ, но, с другой, его могущество было очень непрочным.
 Его предшественник, полковник Боццо, иногда попадал в крайне сложные ситуации, когда его жизнь висела на волоске. Но, во-первых, полковник был гений, во-вторых, он был вооружен золотым мечом. Возможно, его преемник тоже был гением, но по второму пункту он явно проигрывал по сравнению со стариком.
 И все-таки нельзя сказать, что у Жюлиана не было шансов на победу. Полковник был старым и слабым, а он – молодым и сильным, а это очень существенно. К тому же иметь деньги – не самое главное. Гораздо важнее уметь делать вид, что они у тебя есть.
 Если, к примеру, завтра случится так, что какие-нибудь на редкость ловкие злоумышленники обчистят подвалы Французского Банка, это вовсе не будет означать, что с этим почтенным учреждением никто не захочет иметь дела. Все зависит от того, сможет ли банк скрыть это досадное обстоятельство.
 В сущности, огромное количество золота, хранящееся в его подвалах, не играет никакой роли: все равно его никто никогда не трогает. Если бы вместо золота там находился песок, ничего бы не изменилось: банк по-прежнему продолжал бы действовать.
 Главное, чтобы люди верили в него, все остальное уже мелочи.
 Огромное число людей без гроша за душой живут за счет кредита благодаря тому, что они сумели составить себе хорошую репутацию. Им удалось внушить всем, что их платежеспособность, как жена Цезаря – вне подозрений.
 Но вернемся к графу Жюлиану. Его главная проблема состояла в том, что о местонахождении его сокровищ знал только один человек, причем не он сам, а его враг. Поэтому не стоит удивляться тому, что сначала граф решил разобраться с этим человеком, а уж потом приступить к поискам.
 Наконец Жюлиан прервал свои раздумья, вышел из комнаты Винсента Карпантье и медленно спустился по лестнице.
 «Я – полковник Боццо-Корона, – думал он, – и, если понадобится, мой банкир даст мне столько денег, что я смогу купить весь Париж».
 Когда граф, старательно прихрамывая, вышел на крыльцо, к нему устремился Джампьетро, предлагая свою помощь.
 – Ну, ну, не такой уж я дряхлый, – заметил мнимый полковник. – Пока я еще в силах передвигаться самостоятельно. Хотя, впрочем, эти ступеньки сегодня кажутся мне более высокими, чем обычно... Скажи Джован-Баттисте, чтобы он отвез меня к моему банкиру.
 – К какому? – спросил Джампьетро.
 – К какому? – озадаченно переспросил Жюлиан. И с напускным раздражением уставился на слугу.
 – К какому?! – повторил он, делая вид, что не на шутку разгневан. – Черт побери, что за дурацкие вопросы ты задаешь?! – рявкнул он. – У кого я был в последний раз, глупец!
 Усадив графа в карету, Джампьетро бросил Джован-Баттисте:
 – В банк «Шварц и компания».
 Карета тронулась с места. Жюлиан потер руки и прошептал:
 – Шварц! Очень солидное заведение! Сейчас мне нужно взять денег, чтобы хватило на месяц, а там посмотрим.
 Оставим на время графа Жюлиана и вернемся к Винсенту Карпантье.
 Его враг словно в воду глядел. В самом деле, через десять минут его карета остановилась у министерства финансов, у входа со стороны улицы Монтабор. Как верно предположил граф, он вошел в здание и вышел через главный вход на улицу Риволи.
 Дальнейшие действия Винсента Жюлиану угадать так и не удалось.
 Винсент Карпантье не пошел к ближайшей остановке омнибусов на улице Монтабор. Вместо этого он вскочил в омнибус, ехавший из Пасси.
 Сойдя на углу улицы Роан, архитектор пошел пешком по улице Сёнт-Оноре по направлению к «Почтово-пассажирской конторе Лаффит, Кайяр и компания». Там он заказал место до Бреста в экипаже, который отправлялся этим же вечером. Винсент назвал свое настоящее имя и заплатил задаток.
 Затем он сел в свободный фиакр и велел, чтобы его отвезли на улицу Пикпюс, к монастырю Святого Креста. Приехав туда, архитектор попросил позвать Ирен.
 Его тут же окружили монахини, возбужденные приближением торжества по случаю распределения наград, которое должно было состояться завтра. Винсент не знал, куда деваться от их благодарностей. Назойливые монашки убедили его пойти посмотреть, как идут приготовления к торжеству.
 Впрочем, архитектор вовсе не сопротивлялся. Он играл свою роль безупречно. Внимательно осмотрев плоды трудов монахинь, архитектор что-то одобрил, а с чем-то не согласился. Он был очарователен.
 Наконец появилась Ирен. Подбежав к отцу, девушка бросилась ему на шею и воскликнула:
 – Дорогой папа, у меня к тебе большая просьба! В тот день я тебе не возразила, но сейчас жалею об этом. Я столько плакала! Пожалуйста, забери меня домой на каникулы! Прошу тебя, не оставляй меня здесь одну!

 XXXV
 ОТЕЦ И ДОЧЬ

 Услышав эти слова, Винсент побледнел. Ирен почему-то выглядела усталой. Отец внимательно посмотрел на нее. Она опустила глаза и тяжело вздохнула. Архитектору показалось, что на лице девушки появилось какое-то новое, более взрослое выражение. Внезапно Винсенту стало страшно. Он испугался за свою дочь.
 Возможно, в то же время он испугался и своей дочери.
 Архитектор взял ее за руку и повел в сад.
 – Ирен, – произнес он, когда они остались одни, – в тот день ты была рада, что остаешься здесь.
 – Тебе правда так показалось? – спросила девушка, не поднимая глаз.
 – Ты что, думаешь, я ничего не вижу? Меня это очень удивило. Может быть, даже огорчило. Пожалуйста, будь искренней со мной... Она уехала отсюда?
 Ирен вздрогнула и вырвала свою руку из руки отца.
 – Кто она? – пролепетала девушка. Внезапно она разразилась целым потоком слов:
 – Отец, не упрекай меня! Тебе не в чем меня упрекнуть! Здесь оставляют на каникулы только тех, кого хотят наказать. А за что меня наказывать? Я не сделала ничего дурного. Завтра я получу награду. Обычно родители радуются, когда награждают их дочерей. Они хвалят их, а ты...
 Винсент обнял дочь и крепко прижал ее к своей груди.
 – Наверное, я плохой отец, – тихо сказал он. – И все-таки я тебя люблю. Я люблю только двоих в этом мире: тебя и Ренье... Мне кажется, что ты не совсем права: на каникулы оставляют не только тех, кого надо наказать. Ведь есть еще и подкидыши...
 – Да, это правда, – согласилась Ирен. – Я не подумала об этом.
 – А кроме них есть сироты, – закончил архитектор.
 Дочь повисла у него на шее.
 – Отец! – воскликнула она. – Если я останусь, я сойду с ума. У меня такое ощущение, что дома что-то не в порядке.
 Винсент попытался улыбнуться, Но у него не получилось. Вместо улыбки у него на глазах выступили слезы.
 – В нашем доме ничего не происходит, – произнес он прерывающимся голосом. – Там нет ни счастья, ни несчастья. Наш дом мертв.
 Ирен слушала, широко раскрыв глаза. Пока она ничего не понимала.
 – Ты была совсем маленькой, и все-таки, наверное, ты помнишь, как счастливы мы были, – грустно продолжал Винсент. – Как я любил твою мать, на которую ты так похожа! Послушай, Ирен, никогда не обвиняй меня в том, что я недостаточно люблю тебя... Я люблю тебя не меньше, чем ее, а ее я обожал: это была моя радость, моя надежда, мое счастье. Но она умерла... Когда это произошло, во мне словно что-то надломилось: мне кажется, что я стал хуже, слабее во всех отношениях... Если бы не ты, дочка, я бы, не раздумывая, расстался с жизнью.
 Ирен стало страшно. Она вдруг сильно побледнела и не смогла скрыть охватившего ее ужаса.
 Заметив волнение дочери, Винсент Карпантье покачал головой:
 – Нет, не бойся, сейчас я не думаю больше о том, чтобы покончить с собой.
 – Умоляю тебя, отец, скажи мне, что случилось! – сквозь рыдания проговорила Ирен.
 Архитектор уже открыл было рот, чтобы ответить, однако вовремя удержался. Он нахмурился.
 – Нет, девочка моя, прошу тебя, пойми меня, пока я не могу доверить тебе свою тайну, – прошептал Винсент.
 У него был очень растерянный вид.
 Ирен опустилась на скамью. Это была та самая скамейка в саду, на которой она сиживала со своей наперсницей, прибывшей из солнечной Италии – с матушкой Марией Благодатной.
 Винсент сел рядом с дочерью – на то самое место, где в тот памятный день сидела итальянка. Девушка беззвучно плакала. – Ты еще любишь Ренье? – внезапно спросил ее отец.
 – Как же я могу не любить своего брата? – ответила Ирен.
 Поцеловав ее в лоб, Винсент произнес:
 – Понятно, ты его больше не любишь.
 Девушка хотела было возразить, но архитектор жестом попросил ее помолчать.
 – Я был неправ, – сказал он. – Свет высмеивает или порицает тех вдовцов, которые женятся во второй раз. Однако те, кто не в силах утешиться, остаются одни, а это настоящее проклятие...
 – Отец! Что ты говоришь! – воскликнула Ирен. – Ты раскаиваешься, что сохранил верность той, которая тебя так любила! Ты собираешься снова жениться! Прости меня, я уже успокоилась. Обещаю, что выслушаю тебя, ни о чем больше не расспрашивая.
 Винсент снова покачал головой.
 – Нет, что ты, я не собираюсь ни на ком жениться.
 Ирен чуть заметно улыбнулась.
 – Но тогда... – начала она. Но отец ее перебил.
 – Мы еще несчастнее, чем ты думаешь, – тихо проговорил он.
 Девушка перестала улыбаться.
 – Ты мне не ответила, – продолжал архитектор еще тише. – Я спросил тебя, уехала она или нет.
 – А я спросила вас, о ком вы говорите, отец, – произнесла Ирен, потупившись.
 – Да, это правда, но ты не нуждаешься в ответе. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Пока эта женщина была в монастыре, ты не жаловалась на то, что тебе приходится остаться здесь.
 Девушка промолчала. Она стала белой, как полотно.
 – И как же ты узнала, что она собирается уехать? – снова спросил Карпантье. – Еще позавчера вечером она сама об этом не знала.
 – Значит, вы все знаете? – пролепетала Ирен.
 – Я знаю, что с позавчерашнего вечера она не появлялась в монастыре, – сказал архитектор.
 – Откуда вы ее знаете, отец? – чуть слышно спросила девушка.
 Она украдкой взглянула на отца и поразилась выражению его лица: казалось, он был совершенно измучен.
 – Отец, я уверена, что она не враг вам! – прошептала Ирен.
 Внезапно Ирен выпрямилась и посмотрела отцу в глаза.
 – Вы не ошибаетесь, – добавила она. – Уже две ночи ее келья пуста.
 – А что бы ты сделала, девочка моя, если бы она и вправду оказалась моим врагом? – медленно произнес Винсент.
 Он не дал дочери времени на ответ.
 – Впрочем, я говорю не о том, – словно пытаясь что-то объяснить, добавил архитектор. – Она не может ни любить меня, ни ненавидеть. Сейчас речь идет не обо мне, а о тебе. Если она не вернулась, откуда ты узнала, что она уехала насовсем?
 – Во всяком случае, надолго, – поправила его девушка. – Очень надолго.
 – Она написала тебе? – поинтересовался Винсент.
 Ирен не ответила.
 На ее платье была чуть заметная складка в форме прямоугольника. Туда-то и указал ее отец.
 – Письмо здесь, – буркнул он.
 Тогда Ирен засунула руку под корсаж и вытащила оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Она молча протянула его Винсенту.
 Он развернул записку. Его руки дрожали. В письме было написано следующее:
  Дорогая сестра во Христе,  Вернее, моя дорогая дочка: ведь я по возрасту гожусь Ва  м   в  матери. Я не имею права открывать Вам тайну наше  й с  емьи: она принадлежит не только мне одной, а многи  м л  юдям. Однако я все же намекала Вам, что посвятила сво  ю   ж  изнь великому делу: я хочу, чтобы мой юный брат граф Ж.  стал не менее великим, чем наши предки. 
  Чтобы осуществить эту мечту, я пожертвовала всем:  старыми друзьями, богатством, даже родиной. Сегодня, мо  е   д  орогое дитя, я должна вынести самое суровое испытание и  з т  ех, что выпали на мою долю. Я должна расстаться с Вам  и.   В  споминайте меня, думайте обо мне, молитесь за меня.   С   с  егодняшнего дня нас согласно Господней воле будет разд  е  л  ять океан. Возможно, завтра Господня воля вновь соедини  т   н  ас. Я выбрала Вас. Вы уже угадали мою тайную надежду? 
  Помните, граф Ж. – прекрасный человек. Пути Господн  и   н  еисповедимы. Целую Вас, дорогая сестра. 
  До свидания. Вы получите от меня весточку с указаниям  и   п  о поводу того, как мне можно будет ответить. 
  Ваша преданная подруга, 
  Ж., графиня Б. 
  in  domino  Мария-ди-Грация. 
 Винсент внимательно изучил почерк. Он мог принадлежать как женщине, так и мужчине.
 Подпись была выведена более жирно. В этом месте к бумаге пристал черный волос.
 Архитектор перечитал письмо. Он не мог оторваться от него. Казалось, в этом почерке заключалась какая-то волшебная сила.
 – Кто передал вам это письмо? – наконец спросил Винсент.
 – Та же особа, которая сообщила об отъезде матери Марии Благодатной госпоже настоятельнице. Вы стали обращаться ко мне на «вы», потому что я совершила какую-то ошибку?
 – Нет, – ответил Карпантье. – Где та прядь волос? Ирен залилась краской. Она достала свой кошелек и вытащила оттуда бумажку, в которую был завернут черный локон.
 Винсент дрожащей рукой дотронулся до него. Внезапно ему вспомнилась сцена, которая произошла в особняке Боццо: убийца, состригающий свои волосы в двух шагах от трупа. Дело в том, что архитектор узнал эти волосы – черные, как вороново крыло, мягкие и нежные, словно у женщины.
 – Ты не совершила никакой ошибки, – произнес он, возвращая дочери письмо и прядь волос.
 Винсент колебался. Ему очень хотелось рассказать Ирен всю правду, но он понимал, что не имеет на это права.
 Архитектор чувствовал, что на его дочь было оказано очень сильное влияние, которому не в силах противиться пятнадцатилетняя девушка. Поэтому он решил, что от нее, словно от заклятого врага, нужно скрыть все.
 – Ты видела когда-нибудь брата этой женщины? – спросил Винсент.
 – Никогда, – не раздумывая, ответила Ирен.
 – Если не его самого, то, может быть, его изображение? – расспрашивал Винсент свою дочь.
 – Вы задаете такие вопросы, отец, будто заранее знаете мои ответы, – улыбнувшись, ответила девушка. – В самом деле, я дважды видела его изображение. В первый раз – на медальоне, который матушка Мария Благодатная носит на шее.
 – На медальоне? – удивился Винсент.
 – Да. Это настоящий шедевр, – подтвердила девушка.
 – Наверное, между братом и сестрой есть какое-то семейное сходство, не так ли? – Карпантье пытался уточнить свои догадки.
 – Да, они очень похожи, – согласилась Ирен.
 – Очень? – Винсент хотел знать любые подробности.
 – Можно подумать, что на медальоне изображена матушка Мария – только в образе молодого мужчины, – в раздумье проговорила Ирен.
 – А где ты его видела во второй раз? – любопытствовал Винсент.
 – Это не был портрет графа, – ответила девушка. – Просто на той картине был изображен человек, который почему-то очень похож на него. Может быть, вы тоже видели эту картину, отец. Она находится в мастерской у Ренье, – добавила она.
 – Там много картин, – заметил Винсент.
 – Я говорю о той, на которой изображены сокровища, – пояснила Ирен.
 – Ты имеешь в виду копию с той картины, которая принадлежит Биффи? – уточнил он.
 – Да, копию с «картины Разбойника». Сходство просто поразительное, – заявила девушка.
 Винсент взял руки дочери в свои и прижал их к груди.
 – Если бы ты была хотя бы на пару лет старше, – произнес он, словно разговаривал сам с собой, – я бы сказал тебе: «Срочно выходи замуж за Ренье, и тогда я смогу спокойно уехать».
 При словах «выходи замуж за Ренье» Ирен потупилась, но, услышав конец фразы, она тут же подняла голову.
 – Как? Отец, вы тоже уезжаете? – воскликнула девушка.
 – Уезжаю. Причем надолго. Я пришел сюда, чтобы попрощаться с тобой, – сообщил Винсент.
 – Но почему? – недоумевала Ирен.
 – Послушай! – произнес Винсент Карпантье, в голосе которого появились торжественные нотки. – Если ты снова увидишь эту женщину, мать Марию Благодатную, или кого-нибудь, кто появится от ее имени, не говори обо мне ни единого слова. Я не знаю ее, я не могу ее знать, понимаешь?
 – Я понимаю, что вы не хотите... – начала было Ирен.
 – Нужно понимать больше, – прервал ее архитектор. – Это вопрос жизни и смерти. И ты должна мне верить.
 – Папочка, тебе угрожает опасность? – прошептала Ирен, прижавшись к отцу.
 – Нам обоим, – ответил тот, крепко прижав ее к своей груди.

 XXXVI
 БЕГСТВО

 Винсент Карпантье встал.
 – Я не могу тебе сказать, куда я еду, – продолжал он. – Пока я сам этого не знаю. Писать я тебе не буду. Если тебе придет письмо от меня, не верь: это письмо писал не я. Слышишь? Не я! – повторил он. – Не верь никому, кроме Ренье. Причем его письмам ты тоже не должна верить: его почерк могут подделать точно так же, как и мой. Если Ренье предложит тебе уехать, немедленно соглашайся. Такова моя воля. Я прошу тебя уважать волю отца. Если этого недостаточно, я приказываю тебе.
 – Я сделаю всю, как вы сказали, отец, – произнесла побледневшая Ирен. Ее била дрожь. – Но неужели вы не скажете мне, что за опасность нам угрожает?
 – Нет, не скажу, – отрезал архитектор. – Думаю, что здесь ты будешь в безопасности. Ты останешься в монастыре до тех пор, пока я не позову тебя. Тогда за тобой явится Ренье... А теперь я вынужден попрощаться с тобой. Мне надо торопиться. Если воспоминания об этой женщине и молитвы за нее не будут занимать все твое время, вспомни и обо мне. И помолись за меня.
 Он попытался мягко отстранить от себя Ирен, но она схватила его за руки. На глазах у Винсента выступили слезы.
 – Отец! Отец! – рыдала девушка. – Не покидай меня! Я чувствую, ты сердишься на меня. Мне только пятнадцать лет, и я здесь совсем одна. Пожалуйста, не оставляй меня в неизвестности. Это убьет меня!
 И снова архитектор чуть не проговорился: ему было невыносимо видеть, как страдает его дочь. И все-таки, собрав всю свою волю, он промолчал.
 Поцеловав Ирен в лоб, Винсент высвободился из ее объятий и почти побежал прочь. На ходу он прокричал:
 – Вспоминай обо мне! Молись за меня!
 Во дворе архитектор наткнулся на подкарауливавших его монахинь. Когда они узнали, что он не будет присутствовать на торжестве, на котором будут чествовать его дочь, они принялись умолять и упрекать его.
 – Послушайте, сударыни, когда вы будете распределять ваши награды, я уже буду подъезжать к Бресту, – говорил Винсент, надеясь, что монахини запомнят название города.
 – Какая жалость! – причитала настоятельница. – Ведь и матери Марии Благодатной, которая была так добра к нашей дорогой Ирен, тоже не будет с нами. Но зато нас почтит своим присутствием полковник Боццо... Он сам хочет увенчать чело той девушке, которой он покровительствует.
 Но архитектор больше ничего не слышал, он уже занял место в ожидавшем его фиакре.
 – На станцию! – велел он кучеру. Там он заказал место в экипаже, отправляющемся в шесть часов в Лион. Затем Винсент дошел до площади Виктуар, там опять взял фиакр и доехал на нем до улицы Вест, где помещалась мастерская Ренье.
 Художник работал. Его внимание было поглощено картиной «Венера в облаке». В мастерской присутствовали две половины модели – Эшалот и Симилор – добродетельный приемный отец юного Саладена, трудное детство которого проходило в сумке, похожей на ягдташ, и настоящий отец ребенка, погрязший в распутстве и презирающий экономию с великим трудом заработанных денег. Эшалот говорил о Симилоре следующее: – Сам не понимаю, почему я до сих пор не поссорился с Амедеем. Это просто какое-то наказание. От него у меня одни неприятности. Этот выпивоха постоянно тратит в кабаке наши общие деньги! Он не может оторваться от бильярда, пока не проиграется в пух и прах. Другого такого повесы в Париже не найти. Этот человек волочится за каждой юбкой! Мне кажется, что он, в отличие от меня, родился под счастливой звездой: ему каким-то таинственным способом удается покорять женские сердца.
 Симилор был безобразен, но безобразие его было чисто парижское: такое же соблазнительное, как красота. Он знавал взлеты и падения: порою этому блестящему порочному наглецу приходилось подбирать на улице окурки. Когда у него не было помады, он мазал свою соломенного цвета шевелюру топленым свиным салом. Он искренне считал себя неотразимым.
 Симилор верил только в три вещи: в свой неутомимый аппетит, в постоянно испытываемую им жажду и в свою непреодолимую тягу к прекрасному полу.
 Если бы Амедей и впрямь был Диомедом, вряд ли стал бы он метать в Венеру копье. Скорее всего, этот человек обратился бы к ней с нескромным предложением и при этом стянул бы у нее платок.
 Когда пришел Винсент, Ренье срисовывал ноги Симилора. Что касается Эшалота, то он времени даром не терял: заботливый малый поил своего выкормыша молоком. Саладен наконец-то перестал горланить, что принесло всем присутствующим немалое облегчение.
 При виде архитектора Симилор несказанно обрадовался.
 «Ага, сейчас художник нас отпустит! – подумал он. – Кроме того, господин Робло даст мне сто су, когда узнает, что его хозяин заходил в мастерскую. Все складывается просто великолепно!»
 Ренье, не выпуская из рук палитры, пошел навстречу приемному отцу.
 – Какими судьбами, отец? – спросил он. – Как раз сегодня я собирался вас найти, чтобы узнать ваше мнение по поводу этой картины. Взгляните, это уже становится на что-то похоже.
 Винсент даже не посмотрел на полотно. Пододвинув к себе ближе стул, он сел.
 – Что с вами? – воскликнул художник, заметив наконец, что архитектор бледен, как смерть.
 «У каменщика такой вид, будто его мучают ужасные колики в животе», – подумал Эшалот.
 «Возможно, господин Робло заплатит больше, когда узнает, что его хозяин явился сюда с похоронной миной, – в свою очередь размышлял Симилор. – Тут явно что-то происходит!»
 – Со мной все в порядке, – ответил Винсент на вопрос Ренье. – Скажи этим людям, чтобы они ушли. Мне надо с тобой поговорить.
 Симилор испытал чувство удовлетворения.
 – Речь идет о том, чтобы попросить их полчасика погулять, или я должен отпустить их совсем? – спросил художник.
 – Отпустить их совсем, – словно эхо откликнулся архитектор.
 – Вы слышали, – обратился Ренье к натурщикам. – Одевайтесь, и до завтра.
 – Завтра! – прошептал Винсент Карпантье, опустив голову.
 Эшалот и Симилор оделись. Художник сунул им деньги, после чего Эшалот посадил Саладена в сумку, и они вышли.
 Ренье внимательно посмотрел на приемного отца, взял стул и сел рядом.
 – Теперь мы одни, – произнес он.
 Архитектор молчал. Художник взял его за руку. Его пугало поведение Винсента.
 – Пожалуйста, отец, скажите что-нибудь, – попросил молодой человек. – Что с вами?
 – Со мной все в порядке, – повторил архитектор. Через несколько мгновений он добавил:
 – Какое-то время я считал, что мы можем быть счастливы.
 – Значит, все же что-то произошло. Случилось несчастье? – с тревогой в голосе спрашивал Ренье.
 – Она еще ребенок, – медленно произнес Винсент. – Я ничего ей не сказал. Разве я мог доверить ей мою тайну? Она же совсем ребенок, и она в опасности... да, да, может случиться несчастье...
 – Вы говорите об Ирен? – спросил Ренье с дрожью в голосе.
 Архитектор дважды провел ладонью по лбу.
 – Ирен! – прошептал он. – Это моя, моя ошибка! Счастье было в моих руках.
 Внезапно Винсент встал, подошел к картине из галереи Биффи и разорвал покрывало, под которым находилось полотно.
 Художник тоже встал и приблизился к Винсенту. Он не осмеливался больше приставать к приемному отцу с расспросами. Сердце молодого человека сжалось от тоскливого предчувствия надвигающейся беды.
 Некоторое время архитектор молча смотрел на картину.
 Наконец он произнес:
 – Я это видел. И это – ужасно... Ужасно!
 Ренье охватило беспокойство. Он подумал, что Карпантье помешался.
 – Отец, эта трагедия разыгралась далеко отсюда, причем очень давно, – робко заметил художник.
 В ответ Винсент Карпантье произнес лишь одно слово:
 – Вчера!
 Он попытался задернуть картину покрывалом, но ткань за что-то зацепилась, и половина полотна по-прежнему оставалась открытой. На ней был изображен молодой человек – убийца.
 – Вчера! – повторил архитектор, дрожа как осиновый лист. – Это он! Он выглядит точно так же! Его преступление спасло мне жизнь.
 Он покачнулся и упал бы, не подхвати его Ренье под руку.
 – Уведи меня отсюда, – попросил архитектор, взгляд которого был прикован к картине. – Я больше не хочу видеть этого человека. Он дважды пытался... Пуля... Яд... Нож. Да, нож – это надежнее, нож его не подведет. Он убьет меня.
 При помощи художника Винсент добрался до стула: он едва держался на ногах. Архитектор казался Ренье совершенно изнуренным и больным.
 Посидев некоторое время неподвижно, Винсент Карпантье наконец собрался с силами.
 – Послушай, сынок, теперь у Ирен есть только ты, – сказал он упавшим голосом. – Не суди ее строго: она всего лишь девочка, бедная маленькая девочка. Поклянись мне, что будешь защищать ее!
 – Отец, неужели вам действительно нужна эта клятва? Разве Ирен не принадлежит мне? Разве мы с ней – не одно целое?
 – Да, ты прав. Она принадлежит тебе, потому что я ее тебе отдаю.
 Винсент указал пальцем на пакет, который он, войдя, положил на стол.
 – Там – все, чем я владею, – произнес архитектор, – все мои деньги и ценные бумаги. Теперь мне ничего не нужно.
 – Ради Бога, объяснитесь же наконец! – вскричал молодой человек. – Вы просто не представляете себе, какие мысли лезут мне в голову и как вы заставляете меня страдать!
 – Страдать! – хмыкнул Винсент. – Знаешь, сколько мне пришлось выстрадать? Я и не предполагал, что страдание может быть таким глубоким... Впрочем, в ближайшем будущем меня ждут еще более тяжкие испытания. Я должен уехать. Выражаясь более точно, я должен бежать. Моя жизнь находится под угрозой. Мне грозит смертельная опасность, Ренье!
 – Но кто вам угрожает? – спросил потрясенный художник.
 – Он! – ответил архитектор, показав на картину из галереи Биффи. – Убийца! Я видел его. Говорю тебе, я это видел! Вчера!
 Ренье опустил глаза. Он все более и более убеждался в том, что его отец сошел с ума.
 Судя по всему, Винсент Карпантье догадался, о чем думает молодой человек, потому что он крепко сжал его руку и отчетливо произнес:
 – Посмотри на меня. Не бойся, с головой у меня все в порядке. Да, я странно выгляжу, я не похож на тех, кто живет и надеется. Это потому, что я приговорен к смерти. Я ничего от тебя не утаю: ты должен знать все. Однажды я продал наш покой. Я променял его на несбыточную мечту. Мое безумие длилось целых шесть лет. Но вчера я очнулся. Я понял, что все эти годы я провел в бреду. Что ж, это первый шаг на пути к благоразумию. Я расскажу тебе все. Но сначала нам надо устроить наши дела.
 Сунув руку в карман своего редингота, архитектор достал оттуда бумажник. Затем он раскрыл его, вытащил пачку купюр и протянул ее молодому человеку.
 – Это понадобится ей, и тебе тоже; возможно, когда-нибудь ты поможешь мне, – добавил он.
 Винсент замолчал. Ренье терпеливо ждал. Наконец, через пару минут Карпантье спросил:
 – Ты очень любишь ее, не так ли?
 – Вы еще спрашиваете! – воскликнул художник. Кивнув головой, архитектор задал еще один вопрос:
 – Ты когда-нибудь видел полковника Боццо-Корона?
 – Да, но... – начал было Ренье.
 – Я вспомнил... Он приходил сюда. Вскоре, я думаю, ты снова увидишь его, – чуть слышно произнес Винсент, – и ты его узнаешь. Не смотри на меня так: повторяю, я в своем уме. Мои слова кажутся тебе странными, и это естественно, потому что речь идет о неслыханных вещах. Рок просто издевается надо мной. Всякий раз, когда я хочу отвлечься, когда я пытаюсь забыть об этом, я чувствую его железную руку на своем плече... Ты тоже послужил судьбе, когда написал копию с той картины из галереи Биффи. Ты сыграл на руку злой судьбе, когда рассказал мне о той ночи, которую ты провел в Сартене. Помнишь, как я тебя тогда слушал? Эта чертова легенда правдива.
 Понимаешь, этот человек живет вечно. Он постоянно воскресает, он словно птица Феникс, восстающая из пепла. Ты узнаешь полковника, хотя ты видел его всего один раз.
 – Отец, я верю, что вы в полном рассудке, – сказал Ренье. – Но почему вы говорите со мной загадками?
 Винсент застывшим взглядом смотрел куда-то в пустоту. Молодой человек поежился. Ренье стало не по себе.
 – Мой пес, мой Цезарь умер, – прошептал архитектор. – Пуля раздробила розетку, которая поддерживает занавески моего алькова. Постоянно будь готов к отъезду. Я еду далеко, так далеко, насколько это возможно. Ты привезешь ко мне Ирен. Я вверяю тебе ее судьбу. Когда я буду знать, когда буду уверен, что вы оба находитесь в безопасности, Я начну войну. Я буду воевать в одиночку, понимаешь? «Охотники за Сокровищами» не имеют права. Что касается меня, то я его имею. Человек, в руках которого такое огромное богатство, может сделать столько добра, что в своем величии уподобится самому Богу!
 Винсент встал и гордо расправил плечи. Художник совсем растерялся: ведь отец коснулся его слабого места – воспоминаний о ночи, проведенной в Сартене. Он по-прежнему ждал слов, которые прольют свет на все сказанное Винсентом Карпантье.
 Вдруг архитектор посмотрел на часы и сказал:
 – Ты узнаешь все. Ты будешь единственным человеком, который знает мою тайну. У ворот стоит фиакр. Садись в него и езжай на станцию, которая находится на улице Нотр-Дам-де-Виктуар. Ты понял? Именно на эту станцию, и не на какую-нибудь другую. Там ты закажешь мне место в экипаже до Страсбурга – на мое имя – и заплатишь задаток. Ступай. Я буду ждать тебя здесь. Когда ты вернешься, я все тебе расскажу.

 XXXVII
 ГРОЗА

 Ренье пришлось подчиниться. Винсент Карпантье остался в мастерской один. Он поставил табурет перед картиной из галереи Биффи, снял закрывавшее ее покрывало и сел. Архитектор принялся внимательно разглядывать обоих участников трагедии, запечатленной на холсте. Он не мог оторвать от полотна глаз. Сцена сама по себе была ужасной, но казалось, что взору Винсента открывается что-то более страшное, чем изображение на картине.
 Долгое время архитектор сидел молча. Наконец он чуть слышно произнес:
 – Ренье похож на графа Жюлиана.
 Прошло пятнадцать минут. Каждая секунда ожидания причиняла Винсенту мучительную боль. Он устал смотреть на картину: его покрасневшие глаза уже начали слезиться. Архитектор по-прежнему сидел на табурете, обхватив голову руками.
 «Три направления: Брест, Лион и Страсбург, – размышлял он. – Всерьез следует учитывать только их. С остальными им будет просто разобраться. В шесть часов вечера им, возможно, уже будет известно, что я не поехал ни по одной из этих трех дорог. Однако я их знаю. Вернее, я знаю его. Разумеется, он сможет навести справки быстрее, чем это сделала бы полиция. И моя хитрость заставит его поломать голову. Его первая мысль будет такова: раз Карпантье указал нам на запад, на юг и на восток, значит, он должен направиться на север».
 Винсент удовлетворенно улыбнулся.
 – Но потом ему в голову придет вторая мысль, – прошептал он, – опровергающая первую. Он подумает: «Может быть, Карпантье с помощью этой уловки хочет остаться в Париже?»
 Внезапно архитектор подскочил на месте.
 – Черт побери, а ведь это лучший вариант! – пробормотал он. – Мне в самом деле нужно остаться в Париже. У этого негодяя есть чему поучиться. Я должен полностью изменить свой внешний вид, изменить образ жизни, уподобиться кроту, поселиться в норе и рыть подземный ход, который в конце концов приведет меня к сокровищам! А потом я начну перетаскивать в свою нору богатства старого полковника. Времени у меня достаточно, терпения мне не занимать, так что скоро Хозяином стану я!
 Винсент встал. Глаза его лихорадочно сверкали.
 – Я сделаю это! – воскликнул он. – Решено! Я могу провести в могиле сколько угодно времени: дни, недели, месяцы!
 Архитектор замолчал. Через некоторое время он добавил уже совсем другим тоном:
 – Мой Цезарь умер! У меня над ухом просвистела пуля... Нет, я ошибаюсь, из этого ничего не выйдет. Их много, они повсюду, возможно, они уже напали на мой след. Я нахожусь на волосок от смерти... Мне нужно бежать, только это может меня спасти. Я должен быть как можно дальше от Парижа.
 Винсент испуганно озирался, словно заподозрил, что в мастерской находятся его враги. В этот момент он посмотрел на картину, и ему показалось, что отцеубийца вот-вот сойдет с холста. Волосы зашевелились у Винсента на голове. Не спуская глаз с полотна, архитектор попятился назад. Вдруг он выхватил нож, с диким криком бросился к картине и с размаху пронзил холст острым лезвием.
 – Вот тебе, граф Жюлиан! Вот тебе, отцеубийца! – завопил Карпантье.
 Он угодил своему врагу точно в сердце.
 Прошло несколько секунд. Внезапно выражение лица Винсента изменилось. Теперь на нем появилось раскаяние и страх. Рухнув на колени, Карпантье прошептал:
 – Господи, неужели я и впрямь сошел с ума?
 Нож все еще торчал в холсте. Архитектор вытащил его и приставил острие к своей груди.
 – Нет, – произнес он. – Со мной все в порядке. Я не сумасшедший, я должен жить.
 Винсент лихорадочно озирался по сторонам. Рядом на стене висели вещи, которые Ренье всегда брал с собой, когда отправлялся за город писать пейзажи. Здесь были костюм, шляпа, складной зонтик, который запросто мог использоваться в качестве трости, и большая заплечная сумка. Такие сумки очень нравятся сильным молодым людям, дышащим здоровьем.
 Скорее всего, читателю не раз доводилось видеть этих беззаботных самоуверенных любителей живописи. Жизнерадостные молодые люди проделывали изрядный путь пешком только для того, чтобы увидеть траву, деревья, воду, свет, настоящую землю и настоящее небо.
 Не знаю, все ли они талантливы, но хотелось бы, чтобы Господь наделил талантом каждого из них. Во всяком случае, у них есть молодость, вера и надежда, великая добродетель, подарившая им крылья. Они летают, и озеро шепчет им о загадке своей прозрачности, лес рассказывает им о своей тени, а солнце – о своей светоносной природе.
 Пусть они летают, эти юные художники, пусть они будут так же счастливы, как и отважны, и пусть в конце полета их ждет если не богатство, то хотя бы достаток, и если не слава, то, по крайней мере, признание.
 Вдруг Винсенту в голову пришла одна мысль. Он не был ни юношей, ни художником, и ему было все равно, поведает ему природа свои тайны или нет. Архитектор подумал о маскараде.
 Он был убежден, что первая мысль всегда правильная, поэтому, не раздумывая, он быстро переоделся.
 – А как же Ренье? – вспомнил он.
 Карпантье схватил угольный карандаш и на том месте, где висел костюм, написал на стене четыре слова:
  «Дети мои, до свидания». 
 Затем он взвалил сумку себе на плечи, взял в руку зонтик-трость и вышел на улицу Вавен.
 Ему сразу повезло. Консьерж был чем-то занят и поэтому не заметил архитектора. Как по заказу, на улице не было ни души. Завернув за угол, Карпантье направился к Обсерватории. В своем странном наряде он пока чувствовал себя неуютно и радовался пустынным улицам и переулкам.
 Впрочем, костюм художника как нельзя лучше подходил к этому кварталу: по аллее, ведущей к Обсерватории, нередко гуляли молодые люди этой прекрасной профессии. Местные жители их не замечали, как в Тулоне не замечают моряков, в Тюильри – нянь с детьми, а в Версале – кирасиров.
 Карпантье, как мог, старался соответствовать образу юного поклонника искусства. Несмотря на усталость, он пытался идти как можно более бодрым шагом. Свою широкополую фетровую шляпу Винсент надел набекрень, что придавало ему совершенно залихватский вид.
 Больше всего он боялся, что случайно встретит какого-нибудь знакомого. Однако чем дальше архитектор продвигался вперед, тем меньше становилась вероятность такой встречи.
 Скоро он понял, что эта опасность ему больше не угрожает. Теперь страх в нем вызывали только Черные Мантии.
 Когда Винсент добрался до предместья Сен-Мишель, он выбирал самые глухие улочки. Наконец Карпантье достиг границ этого предместья и вышел за черту города, направляясь в сторону Фонтенбло.
 Очутившись на дороге в Бисетр, он облегченно вздохнул. Только сейчас Винсент ощутил огромную усталость. Было очень душно. Стояла невыносимая жара. Легкий ветерок временами дул с юго-запада, с востока же надвигались безобидные на вид облака.
 Если бы архитектор разбирался в парижском климате, он бы понял, что эти странные легкие облачка предвещают проливной дождь. Однако парижане не любят смотреть на небо. Им кажется, что предсказывать погоду по реальным приметам недостаточно научно. Они доверяют только точным приборам. Поэтому их очень удивляет, когда ни с того ни с сего солнце застилают тучи, поднимается ураганный ветер и гремит гром. Тогда парижане, опечаленные тем, что не взяли зонтиков, восклицают: «Но ведь синоптики говорили, что день будет солнечным!»
 Одним словом, Винсент Карпантье продолжал идти вперед, не обращая ни малейшего внимания на облака, которые закрывали лишь небольшой кусочек неба.
 Заходящее солнце окрашивало небосвод в пурпурный цвет. Было примерно шесть часов вечера.
 Архитектор уже так хорошо вошел в роль, что собирался поужинать и переночевать на постоялом дворе, объяснив хозяевам, что завтра утром собирается работать на пленэре. Внезапно ему захотелось обернуться и посмотреть, какое расстояние отделяет его от Парижа.
 Он увидел, что по дороге быстро едет карета, поднимая густое облако пыли.
 Винсент замер. У него перехватило дыхание. Дело в том, что он сразу же узнал не только карету, но и лошадь, и кучера, уроженца Неаполя красавца Джован-Баттисту.
 Архитектор поглубже нахлобучил шляпу на глаза, лихорадочно обдумывая план действий. Он не надеялся, что ему удастся обмануть проницательного графа Жюлиана, если будет притворяться бодрым, полным сил человеком. Винсент решил, что лучше будет изображать пьяного, поэтому, пошатываясь, брел теперь не по прямой, а зигзагами.
 Вспомнив какую-то удалую песню, он без промедления затянул ее нарочито грубым голосом.
 Карета ехала быстро и почти бесшумно. Скоро она нагнала художника, шагающего по обочине дороги.
 Предусмотрительный архитектор положил на плечо зонтик, чтобы из кареты не увидели его лица. Несмотря на охвативший его безумный страх, он все-таки решился взглянуть на экипаж в тот момент, когда карета обгоняла его.
 Винсент увидел то, что ожидал увидеть и чего боялся. Он заметил до боли знакомый мертвенно-бледный профиль.
 «Что здесь делает граф Жюлиан? Почему он поехал именно этой дорогой?» – спрашивал себя архитектор.
 Вдруг подул сильный ветер, поднявший столько пыли, что карета сразу исчезла из виду. Любой нормальный человек понял бы, что приближается гроза, Винсент же не обратил внимания на резкое изменение погоды. Он не видел даже того, что прелестные легкие облака, незадолго до этого появившиеся на востоке, превратились в огромные черные тучи, которые уже заняли почти все небо. Сейчас они с невероятной скоростью неслись как раз над его головой.
 Погруженный в свои мысли, архитектор ничего не замечал.
 Вскоре пыль осела, но экипаж уже укатил. Вдали виднелись четыре-пять карет, но, которая из них принадлежала полковнику, сказать было невозможно.
 Винсент, не задумываясь, свернул с дороги налево, куда вела довольно широкая тропа. Он решил, что так будет безопаснее. На самом же деле ему просто не хотелось идти по следам этой проклятой кареты.
 Сначала тропа шла параллельно дороге в Вильжюиф, потом приблизилась к Сене, пересекла проспект Шуази около Порт-а-Лянгле и чуть дальше резко сузилась. Архитектор только успел ступить на этот узкий отрезок тропы, как разразилась ужасная гроза. Винсента что-то больно стукнуло по носу. Он поднял голову и увидел прозрачные круглые льдинки – шел град.
 Буквально за несколько минут стемнело. Солнце закрыла черная с зеленоватыми вкраплениями завеса туч. Пробивая эту завесу, на западе время от времени вспыхивал одинокий луч. Зрелище было зловещим.
 Вдруг страшный грохот заглушил шум падающих градин. Винсент вздрогнул; впервые в жизни он испугался грома. В то же мгновение в небе полыхнула молния.
 Через пару секунд разразилось нечто невообразимое. Сильный порыв ветра чуть не сбил архитектора с ног. Поднялся настоящий ураган, завывающий, словно тысяча чертей. В самом деле, Винсенту показалось, что он очутился в аду.
 Это длилось примерно полчаса. Карпантье с трудом держался на ногах, слабел, чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Он шел вперед, не разбирая дороги. Его шатало от усталости. Он был похож на корабль, из-за шторма потерявший управление.
 Стало так темно, что не было видно ни зги. Очередная вспышка молнии осветила лишь грязь, в которую при каждом шаге Винсент погружался по щиколотку. Он боялся, что с ним произойдет нечто ужасное и он умрет прямо здесь, в этой грязи.
 Архитектор никак не мог отделаться от тревожившего его воспоминания. Он думал об истории, которая приключилась с Ренье в Сартене. Согласно рассказу молодого человека, в ту ночь тоже была ужасная гроза.
 Два-три раза в свете молнии Карпантье удавалось заметить очертания какой-то постройки, одиноко стоявшей посреди поля. Винсент мечтал укрыться там от непогоды – ему это было необходимо. И все же он не решался и проходил мимо.
 Дело в том, что архитектор боялся. Он не знал, что его ждет внутри любого из этих домишек, и не хотел рисковать.
 Карпантье думал о людях, приютивших Ренье. Его пробирала дрожь, когда он представлял себе пьяную Мегеру Бамбуш-Гуляку и убийцу с лицом бульдога, которого художник называл Лейтенантом.
 И все же в конце концов Винсент сдался. Он совершенно выбился из сил, его лицо кровоточило – раны, ссадины и синяки от града причиняли ему сильную боль. Архитектор понял, что больше не сможет продолжать эту борьбу с самим собой.
 В яркой вспышке молнии он увидел какую-то лачугу. Шагнув к ней, Карпантье упал, ударившись головой о каменный порог. К счастью, он не сильно ушибся и не потерял сознания.
 Сквозь завывание ветра до него доносилось чье-то хриплое пение. Ему показалось, что поет старая пьяная женщина. Более того, он узнал песню. Это была итальянская песня.
 «Все это бред, – подумал архитектор. – Это из-за того, что я все еще нахожусь под впечатлением рассказа о приключениях Ренье».
 Снова сверкнула молния. Только теперь Карпантье смог рассмотреть дом. Это была старая жалкая халупа.
 Оттуда доносилось пение. Через некоторое время послышалось шарканье шагов.
 – Эй! – раздался хриплый голос. – Ты одеваешься или нет? Ты что, бездельник, уснул? Эй! Лейтенант!
 Винсент вздрогнул. Его охватил мистический ужас. «Может, я сплю?» – спросил себя архитектор. Он ждал. Тот, кого назвали Лейтенантом, не отзывался.
 – Послушай, ведь не каждый же день в твою берлогу приезжает Хозяин, чтобы сказать тебе:  «День настал»,  – снова послышался хриплый женский голос. – Тебе надо поторопиться. Может, ты не хочешь мокнуть под дождем? Не тяни время! Если хочешь остаться в живых, немедленно отправляйся в дорогу!
 И снова ответа не последовало.
 «Значит, полковник приезжал сюда! – пронеслось в голове у Карпантье. – Лейтенант нужен ему для того, чтобы расправиться со мной! Лейтенант – наемный убийца!»
 Винсент ощутил леденящий душу ужас. Он понял, что должен немедленно бежать, и попытался встать, но не смог: ноги его не слушались.
 – Я собираюсь сходить за выпивкой, – продолжала старуха. – В моей бутылке не осталось ни капли, а я умираю от жажды. А, вот ты наконец!
 В халупе раздались звуки тяжелых мужских шагов.
 – Скажи-ка, Бамбуш, тебе не показалось, что Отец сегодня какой-то странный? – спросил Лейтенант. – Вроде бы он ничуть не изменился, и все же это совсем другой человек... Насчет архитектора он, конечно, прав. Пока этот человек жив, Отец не сможет чувствовать себя уверенно.
 – Значит, тебе надо поторапливаться, лентяй! – прохрипела старуха.
 Винсент, собравшись с силами, снова предпринял по пытку подняться. Ценой огромных усилий ему удалось встать на четвереньки.
 – Достань точильный брусок, – велел Лейтенант, – а то мой нож слегка заржавел.
 Раздался отвратительный скрежет, от которого у архитектора волосы на голове встали дыбом. Это было последней каплей, переполнившей чашу его страданий, и Карпантье, лишившись чувств, рухнул на порог.

 XXXVIII
 ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

 Ни Ирен, ни Ренье ничего не знали об отце, который словно в воду канул. В особняке Винсента Карпантье не удалось найти ничего, что могло бы пролить свет на тайну его исчезновения. Архитектор пропал бесследно, будто его поглотила земля.
 Для Ирен это было настоящим потрясением. Читатель знает, что она уже довольно длительное время жила в состоянии нервного напряжения. Злой гений, вкравшийся к ней в доверие, оказывал пагубное воздействие на ее неокрепшую душу. Дело в том, что мать Мария Благодатная, вернее сказать, граф Жюлиан, выбрал Ирен в качестве инструмента, с помощью которого надеялся достичь своей цели: открыть дверь, ведущую в тайник с сокровищами.
 Винсент Карпантье оказался меж двух огней. С одной стороны, ему угрожал новоиспеченный полковник. С другой стороны, он отверг предложение «Охотников за Сокровищами» заключить с ними союз, тем самым превратив их в своих заклятых врагов. Эти люди полагали, что архитектору известен секрет полковника, и не могли допустить, чтобы Винсент опередил их.
 Одним словом, шансы Винсента Карпантье в борьбе со столь могущественными противниками были невелики.
 Судя по всему, его главный враг, граф Жюлиан, мог бы стать гениальным полководцем. Когда он решил начать осаду дома своего деда, он был никем. Граф понимал, что это настоящая твердыня и взять ее будет нелегко. Другой бы на его месте отступил, Жюлиан же вел себя иначе. Он решил, что стоит попытаться использовать любую лазейку, любой способ, каким бы невероятным он ни казался, лишь бы достичь заветной цели. Граф отдавал себе отчет в том, что большая часть проделанной им работы окажется бесполезной. И все же он надеялся, что из десяти вариантов хотя бы один принесет успех.
 Этот человек приехал из Италии, страны, где пламенно верят в чудеса и где вместе с тем совершаются самые неслыханные святотатства. Видимо, это повлияло на его решение поселиться в монастыре.
 Там граф был вне опасности: во-первых, его защищали монастырские стены, а, во-вторых, для окружающих он был женщиной. Разве бывает лучшее укрытие от любых посягательств? На досуге Жюлиан развлекался, соблазняя юную красавицу. Он надеялся, что однажды девушка отдастся ему, а поскольку Винсент Карпантье души не чаял в своей дочери, Жюлиан полагал, что архитектор окажется целиком в его власти.
 Ирен сразу же поддалась влиянию своей наставницы, которая по возрасту могла бы быть ее матерью. Она понимала, что эта женщина совсем не похожа на обычную монахиню, и это невольно притягивало девушку к ней.
 Мария Благодатная была не просто прекрасна, не просто умна, она была знатного происхождения. То, что ее род постигло несчастье, только придавало ей величия в глазах бедной девушки. Это было так пленительно, так таинственно, так романтично!
 Все дети, от природы одаренные воображением, тянутся к тайне, к поэзии. Вряд ли в монастыре Святого Креста была девушка, столь же умная и чуткая, как Ирен Карпантье. К сожалению, человек уязвим не только в своих слабостях, но в первую очередь в своих достоинствах.
 Если бы Ирен не интересовалась итальянским языком и литературой, мать Мария Благодатная не смогла бы так подолгу говорить с ней. Разумеется, она то и дело упоминала о своем прекрасном и несчастном брате, стараясь запечатлеть этот привлекательный образ в сознании своей; юной собеседницы, намекала, что в будущем этот единственный наследник былой семейной славы обязательно станет принцем, что тоже весьма впечатляло девушку.
 Искусительница давала ей понять, что и Ирен может стать причастной к грядущему возвышению ее благородного брата.
 Ирен была совсем еще юной. Она горячо любила Ренье – почти так же, как своего отца. И может показаться странным: почему же это чувство до сих пор не переросло в нечто большее?
 По всей видимости, в этом был повинен сам молодой человек. Впрочем, вряд ли в этом случае можно говорить о вине. Разве можно поставить человеку в вину его благородство? Ренье не просто любил девушку – он ее уважал. Он уважал их общее будущее.
 Можно сказать, что Ренье страшился приоткрыть – даже для того, чтобы просто взглянуть одним глазком – тот драгоценный ларец, где хранились залоги его счастья.
 Поэтому не нужно удивляться, что Ирен постоянно грезила о графе Жюлиане, хотя видела его только на медальоне своей наперсницы. Она была так чиста, что и не подозревала, что эти грезы могут стать для нее опасными.
 Ирен не боялась любить брата своей лучшей подруги.
 «Как? – спросит читатель. – Она его уже полюбила?»
 На этот вопрос мы должны ответить утвердительно.
 Разумеется, девушка любила не конкретного мужчину, а неизвестную ей опасность, угрожавшую этому бледному красавцу. Эта опасность увенчивала его чело трагическим ореолом. В таком возрасте любят то, что заставляет усиленно работать воображение.
 Теперь графу Жюлиану пришлось покинуть монастырь: у него появились другие, более важные дела. Тем не менее ему было жаль плодов своего труда. Он считал, что уже немало продвинулся на пути завоевания этой привлекательной девицы. По природе своей граф был бережливым человеком. Поэтому он написал Ирен письмо, чтобы сохранить ее привязанность на будущее.
 Девушка еще долго носила бы траур по своей утраченной мечте, если бы не произошло в самом деле ужасное событие.
 Об исчезновении отца ей сообщил Ренье. Общее горе снова сблизило их. Когда они встретились, прошло уже пять дней с того страшного дня.
 Поняв наконец, что отец исчез, художник принялся отыскивать его следы. Кое-что ему удалось узнать.
 Выяснилось, что соседи видели человека в костюме странствующего художника, который свернул с улицы Вавен и направился к Обсерватории.
 Одна девчушка, не раз позировавшая Ренье, узнала его одежду на каком-то пожилом человеке, который выглядел усталым и больным. Она видела его в Фонтенбло.
 Натурщица и ее подруга последовали за незнакомцем и шли за ним до окрестностей Бисетра, но тут разразилась гроза, и они поспешили укрыться в ближайшем кабачке.
 Итак, след терялся неподалеку от Бисетра.
 Вспоминая свою последнюю встречу с отцом, Ирен только теперь осознала, что отец вел себя, да и говорил как-то странно – очень непонятно и сбивчиво. Он вроде бы хотел ей что-то сообщить, Но так и не решился этого сделать. Каким он был тогда грустным!
 Девушка не находила себе места, ей хотелось повернуть время вспять, чтобы снова поговорить с отцом! Увы, это было невозможно.
 Примерно то же самое происходило и с Ренье. В его ушах до сих пор звучали последние слова Винсента. Ему казалось, что это было его завещание.
 «Почему он послал меня на эту станцию?» – спрашивал себя молодой человек. Он уже навел справки и знал, что архитектор сам заказал себе место на двух других станциях.
 И Ренье, и Ирен одновременно пришло в голову ужасное предположение. Они оба подумали о самоубийстве. Но зачем было отцу кончать жизнь самоубийством? Дела его шли в гору: круг его заказчиков постоянно расширялся, и он богател с каждым днем.
 Скоро об исчезновении Винсента Карпантье стало известно всему Парижу. Его знали все, по крайней мере, очень многие: ведь он был модным архитектором. В течение нескольких дней парижане оживленно делились друг с другом различными предположениями на этот счет.
 Все знали, что в последнее время Винсент Карпантье вел довольно странный образ жизни. Он стал очень замкнутым. Его слуга по имени Робло, который, судя по всему, был к нему очень привязан, как-то в разговоре сознался, что вот уже несколько месяцев, как его хозяин стал совсем другим человеком.
 Что с ним случилось? Может быть, он сошел с ума? Скоро эти предположения стали подтверждаться. Стало известно, что по ночам архитектор переодевался и уходил из дома.
 Как ни странно, среди тех, кто не отрицал версию о сумасшествии, были Ренье и Ирен.
 Им пришло это в голову еще до того, как об этом стали ходить слухи.
 Что касается монахинь из монастыря Святого Креста, то и им теперь казалось, что, когда господин Карпантье принимал участие в приготовлении к торжественному распределению наград, у него был «какой-то странный вид».
 Но это еще не все. Вскоре выяснилось, что дела у знаменитого архитектора шли далеко не так блестяще, как казалось. Внезапно возникло огромное количество предъявлявших претензии кредиторов. Однажды утром верный Робло сказал Ренье:
 – Кто бы мог подумать? Мне кажется, что он должен самому Господу Богу и всем его святым. Скоро придется продать особняк. Однако боюсь, что даже этого не хватит, чтобы со всеми расплатиться.
 В самом деле, особняк пришлось продать. Остались одни долги. Ирен покинула монастырь.
 Через несколько месяцев девушке исполнилось шестнадцать лет.
 – Давай поженимся, – сказал ей Ренье. – Такова воля нашего отца.
 – Я еще слишком молода, – ответила Ирен.
 Она сняла себе маленькую комнату. На жизнь Ирен зарабатывала собственным трудом.


* * *

 Прошло несколько месяцев. Париж уже давно забыл о Винсенте Карпантье. Последнюю неделю парижан волновало другое важное событие: кончина добродетельного старца, полковника Боццо-Корона.
 Смерть этого благодетеля человечества и его похороны описаны нами в другой книге. Здесь мы коснемся только тех подробностей, о которых мы еще не упоминали.
 Лежавшего на смертном одре полковника окружали его лучшие друзья, то есть члены совета Черных Мантий. Они оставались с Отцом до самого конца. Это была настоящая семья. Две трети века этот человек был для них высшим авторитетом. Каждый из членов Черных Мантий был посвоему привязан к нему.
 Впрочем, тот, кто пытался выразить неповиновение, умирал. Этот дряхлый старик похоронил немало молодых и сильных соперников, тогда как он сам, казалось, бессмертен. Однако действительность все расставила по своим местам – полковник все-таки умирал.
 Как у Александра Македонского, у полковника Боццо-Корона было много наследников, жаждущих поделить его империю. Только империю Александра разделить было легко: одному – королевство, другому – провинция и так далее. Что касается наследства Боццо, то оно было невидимым.
 Каждый из членов общества «Охотников за Сокровищами» строил какие-то догадки и предположения, но только один человек во всем мире мог с уверенностью сказать: «Ищите вот здесь, и вы найдете сокровища Обители Спасения».
 Этот человек умирал, причем умирал молча.
 Неужели он и впрямь умрет? Все, кто сейчас стояли у его ложа, давно жаждали его кончины. Полковник уже не раз был в двух шагах от смерти. Может быть, и теперь ему удастся выкарабкаться?
 Черные Мантии надеялись, что этого не случится. Они молча глядели на старика: доктор Самюэль, аббат, принц – сын несчастного Людовика XVI, граф Корона – племянник полковника, супруг его прелестной внучки Фаншетты, господин Лекок – известный по прозвищу Приятель-Тулонец, графиня де Клар – бывшая Маргарита Бургундская. Все они видели, что полковник бледен, как смерть, и от всей души наслаждались этим зрелищем. Разумеется, они делали вид, что ужасно страдают.
 Накануне вечером полковник сказал им:
 – Птенчики мои дорогие, на этот раз мне действительно приходит конец. Завтра меня не станет. Каждый из вас будет богат, как Крез. В самом деле, не могу же я унести с собой содержимое нашей копилки. Что ж, так тому и быть. Идите и берите, теперь все ваше. Я не скажу вам, сколько денег в нашей кассе. Я хочу, чтобы вы были приятно удивлены. Я знаю, дорогие мои, что вы будете меня горько оплакивать, однако мое завещание – оно же благословение – вас утешит. Все, пока я вам больше ничего не скажу.
 Затем старик заявил, что ему нужен священник, потому что он хочет умереть так же, как и жил: праведно.
 Аббат предложил ему свои услуги. Однако умирающий показал ему нос – конечно, чисто по-дружески.
 Когда Черные Мантии удалились, доктор сказал:
 – Он даже не позволил мне пощупать у него пульс. Он очень плох, но я помню времена, когда он выглядел еще хуже.
 – Ему нельзя верить! – пробормотал Лекок. – Я поверю в его смерть только тогда, когда его изгложут черви.
 – А что мы будем делать, если он унесет с собой в могилу свою тайну? – забеспокоилась графиня де Клар.
 Члены совета Черных Мантий молча смотрели друг на друга.

 XXXIX
 КОМНАТА МЕРТВЕЦА

 После этого вопроса воцарилось молчание. Никто из «Охотников за Сокровищами» не знал, что ответить графине. Когда наступило утро, полковник позвал свою внучку и любимицу графиню Франческу Корона и долго с ней разговаривал. Он пожаловался ей, что вчера вместо священника ему подсунули какого-то мерзавца по имени Аннибал Джоджа, состоящего на службе у графини де Клар. На этого типа напялили сутану прямо поверх редингота.
 – Я понял, в чем тут дело, и стал ему рассказывать всякую чепуху, – сообщил старик Фаншетте. – Все же мне хотелось бы исповедоваться по-настоящему. Если это даже и не принесет мне ничего хорошего, плохого от этого также не будет. Ведь правда, Фаншетта? Я должен о многом с тобой поговорить. Каждому из них я пообещал, что сделаю его своим наследником, но на самом деле наследство получишь ты. Я люблю только тебя. Тебе я поведаю тайну Обители Спасения и на твою шею повешу медальон! Этот медальон я носил еще в те времена, когда меня боялись все Апеннины... Тогда меня звали Фра Дьяволо. А еще я дам тебе ключ от комнаты, где хранятся сокровища. Ты не представляешь себе, что это такое! Огромное бездонное море золота, которого хватит на то, чтобы купить все человечество!
 – Зачем мне все это? – прошептала Фаншетта. – Если вы умрете, они убьют меня.
 – Это ты их убьешь, если захочешь, – возразил полковник. – Наш божественный Ариосто писал о человеке, который побеждал всех с помощью золотого копья. У тебя будет золотое копье... Нам надо торопиться. Когда приближается смерть, часы бегут, словно минуты. Ты должна выполнить мой приказ и получить наследство. Ты сделаешь это?
 – Я всегда слушалась вас, – ответила графиня.
 – Да, это верно! Не то что остальные... Да что о них говорить! Они похожи на шакалов, которые ждут, когда умрет лев. Я рад, что умираю. Смерть – это покой. Все равно они, скорее всего, убили бы меня...
 Старик вздрогнул. Было похоже, что сейчас он говорит искренне.
 – Подойди ко мне, – продолжал полковник. – Они, наверное, где-то рядом. Если они услышат то, что я сейчас скажу тебе, ты погибла! Еще ближе!
 Старик умолк. Фаншетта склонилась над умирающим.
 – Нужен человек, который поможет тебе сохранить сокровища, – прошептал полковник. – Я выбирал его долгие годы и выбрал из тысяч людей. Я хочу, чтобы он принял мою исповедь. Он предупрежден об этом. Приведи его ко мне.
 – Где он живет? – спросила Фаншетта.
 – Совсем рядом, проезд Сен-Рош. Это молодой священник. Он, как и мы, из Сартена. Его зовут аббат Франчески. Повтори имя.
 Графиня Корона повиновалась.
 – Франческа, Франчески, я думаю, что ты запомнишь. Он живет в доме номер три. Два дня назад этого человека назначили викарием. Это настоящий святой. Он голодает, потому что все отдает беднякам. Тебе ничего не придется ему объяснять: он все знает. Ты ему передашь только несколько слов.
 – Что я должна сказать? – спросила Франческа.
 – Смерть – это жизнь! Повтори, – приказал полковник.
 – Смерть – это жизнь! – повторила графиня Корона.
 – Хорошо... А потом ты добавишь:  «Сегодня ночью н  а  с  т  анет великий день».  Повтори, – велел старик.
 –  «Сегодня ночью настанет великий день»,  – произнесла молодая женщина.
 – Хорошо! Ты даже не догадываешься о том, как я тебя люблю. Ты узнаешь об этом завтра, – пообещал полковник.
 Франческа встала.
 – Подожди, – остановил ее старик, – я еще не закончил. Сегодня – и днем, и ночью, которая станет для меня последней, – отдавать приказы будешь ты. Ничего не бойся. Они не посмеют меня ослушаться. Они поднимут головы только тогда, когда увидят, что мой гроб надежно заколочен. Ты объявишь им мою волю, и они подчинятся. Ты сделаешь это? – спросил полковник, и в его голосе звучали приказ и угроза одновременно.
 – Да, я сделаю это, дедушка, – без колебаний ответила Фаншетта.
 – Ты скажешь: «Последние дни Отца омрачены страхом. Ему уже столько лет, что он сомневается в реальности смерти. Известно, что смерть порой приходит к человеку не сразу, а как бы в несколько этапов. Особенно часто это случается с древними стариками. Вспомните, ведь Отцу уже больше ста лет! Короче говоря, он боится быть похороненным заживо. Чтобы избежать этой участи, а также других опасностей, характер которых он не уточнил, Отец хочет следующего. Во-первых, чтобы в ту ночь, когда он умрет, и на следующий день к его телу никто не приближался. Во-вторых, его тело должен охранять избранный им человек. Это священник. Только его Отец попросил помолиться за него у смертного одра, и только он объявит о сроке погребения после того, как удостоверится в смерти Отца. Отец сказал ему, каким образом он это должен сделать». Ты запомнила? – спросил старик.
 – Да. Я ничего не забуду, – решительно ответила молодая графиня.
 – Тогда ступай. И пригласи моих дорогих друзей, которых я увижу сегодня в последний раз, – приказал старик.
 Графиня вышла. Через несколько мгновений в комнату вошли члены совета Черных Мантий. Полковник соизволил прикоснуться рукой к каждому из них.
 К полудню Франческа вернулась; она привела с собой молодого викария, человека довольно аскетического вида.
 – Оставьте меня, дети мои, – произнес старик. – До тех пор пока меня не похоронят, выполняйте приказы Фаншетты так, словно их вам отдаю я. Иначе...
 В глазах полковника вспыхнул недобрый огонек.
 – Мое запечатанное завещание передаст вам аббат Франчески. Это произойдет через час после моих похорон.
 В четыре часа пополудни полковник Боццо-Корона испустил дух.
 Возле его тела неотлучно находился аббат Франчески.
 Что касается друзей полковника, то они вели себя как подобает в таких случаях: ни один из них не покинул особняка на улице Терезы. Комнату, соседствовавшую с той где находилось тело покойного, превратили в часовню.
 Здесь молилась приглашенная монахиня. Из соседней комнаты доносился голос молодого священника. Он говорил на латыни.
 Только одного человека из ближайшего окружения полковника Боццо не было в особняке: графини де Клар.
 Ночью члены совета Черных Мантий собрались в столовой: они целый день ничего не ели. Трапеза была печальной, всех что-то беспокоило.
 Монахиня, молившаяся в импровизированной часовне, осталась одна. Вдруг в соседней комнате раздались какие-то странные звуки. Аббат Франчески по-прежнему читал молитвы. И тогда монашка поступила совсем неподобающим образом: она подошла к двери и заглянула в замочную скважину. Однако ее ждало разочарование. Кто-то предусмотрительно заделал это отверстие.
 Шум в самом деле был очень странный. Казалось, за дверью что-то движется и шевелится. Сначала были слышны звуки шагов, которые приглушал пушистый ковер, потом заскрипела кровать...
 Разумеется, монашке уже было не до молитв. Ее охватило ужасное любопытство.
 Чтобы лучше слышать, эта женщина приподняла плотное покрывало, почти целиком закрывавшее ее лицо. Если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в комнату, он окаменел бы от удивления. Дело в том, что монашку изображала графиня де Клар. Каждый здесь боролся только за себя.
 В полночь в часовню пришла Франческа Корона, которая хотела помолиться за усопшего. Она была единственной из всех присутствующих, в чьем сердце действительно был траур. Одна лишь Франческа не ломала комедию.
 Маргарита успела опустить покрывало. Франческа ничего не заметила. Всю ночь обе женщины молились, почти не разговаривая друг с другом. На рассвете графиня Корона ушла.
 Оставшись в одиночестве, графиня де Клар тут же оставила молитвенник и быстро подошла к двери. Она больше не пыталась заглянуть в замочную скважину. Вместо этого Маргарита вытащила из кармана своего платья некий предмет, который монахини носят с собой нечасто. Это был маленький буравчик.
 Женщина принялась сверлить дырку в двери, делая это очень ловко и осторожно. Она пользовалась этим инструментом почти профессионально. Через несколько минут в двери появилось отверстие.
 Заботливо подув в дырку, чтобы в глаз не попала пыль, Маргарита взглянула на то, что происходит в комнате покойного.
 Хотя уже рассвело, там царил мрак, ибо окна были плотно занавешены. Однако, несмотря на темноту, графиня сразу увидела нечто такое, что глубоко потрясло ее.
 Прямо напротив отверстия, через которое она смотрела, в стене была дверь, о существовании которой Маргарита и не подозревала. Дверь находилась у изножья кровати и теперь была открыта настежь. Приглядевшись, Маргарита заметила, что за дверью поднимается вверх лестница. Мысленно представив себе план особняка, она вычислила, что эта лестница должна также спускаться и вниз, на первый этаж, прямо в предпоследнюю комнату из тех, окна которых выходили в сад. Из этих окон открывался вид на улицу Муано.
 Кроме этой двери, через крохотное отверстие Маргарита могла еще видеть изножье кровати, полметра стены и угол дивана, на котором сидел человек. Самого человека видно не было, однако с дивана свисали чьи-то ноги.
 По этим ногам Маргарита сразу определила, что человек на диване облачен не в сутану.
 «Кто же это такой? И что он тут делает?» – растерялась Маргарита.
 Судя по всему, на кровати никого не было. По крайней мере, так показалось графине, которая продолжала безуспешно разыскивать взглядом викария и покойника. Через некоторое время на лестнице показался человек. Маргарита узнала викария Франчески. Когда он поднялся на последнюю ступеньку, стало видно, что он что-то несет. Внезапно графиня узнала труп полковника. От неожиданности она застыла на месте, не в силах оторвать взгляда от маленького отверстия.
 Настолько странным и неправдоподобным казалось ей это зрелище, что Маргарита не верила своим собственным глазам.
 Откуда шел викарий? Почему ему вдруг вздумалось носить на руках мертвеца?
 И тут графине пришло в голову, что на самом деле полковник жив. Это объясняло бы все. Священник отнес полковника в другую комнату, чтобы там спокойно выслушать тайну сокровищ и тем самым обмануть все чаяния Черных Мантий. Скорее всего, так оно и было...
 «Нет, это невозможно! – думала Маргарита. – Достаточно внимательно посмотреть на полковника. Он уже давно окоченел».
 И в самом деле старик так высох, что напоминал древнюю мумию. Казалось, викария Франчески ничуть не затрудняла подобная ноша.
 Викарий бросил тело на кровать. Мнимая монашка буквально впилась взглядом в это тело. Сомнений быть не могло: это был действительно полковник, и он был мертв.
 Внезапно человек, сидевший на диване, встал. Графиня де Клар чуть не закричала от неожиданности и испуга.
 Читатель, должно быть, помнит, что Маргарита, в настоящее время играющая роль монахини, однажды уже сыграла другую роль, роль натурщицы. Она решилась на это, чтобы проникнуть в мастерскую Ренье и получить необходимые ей объяснения по поводу сюжета таинственной картины из галереи Биффи.
 И теперь она испытала настоящее потрясение. В соседней комнате находились два персонажа этой картины: живой и мертвый, юноша и старик. Старик лежал на кровати, а безбородый белокожий красавец только что поднялся с дивана.

 XL
 ДВА ПИСЬМА

 И вдруг графине все стало ясно. Она узнала тайну. Маргарита могла бы сразу позвать сообщников, чтобы поведать им о своем открытии, но это даже не пришло ей в голову. Как мы уже говорили, каждый член преступного сообщества Черных Мантий думал и заботился только о собственном благополучии и выгоде. Создавая подобные сообщества, люди всегда имеют в виду возможность предательства.
 С одной стороны, сокровища объединяли усилия Черных Мантий, с другой стороны, они служили яблоком раздора.
 Каждый, кто влюблен в золото, порой забывает о своей человеческой природе и ведет себя как дикое животное. В эту минуту члены совета Черных Маний стали для Маргариты злейшими врагами. И это естественно: сокровища должны были достаться тому, кто останется в живых. Истинная любовь не умеет делиться, более того, она ненавидит дележ.
 Итак, графиня решила, что эта тайна должна принадлежать ей одной.
 А за дверью тоже находились заговорщики, только их было всего двое: молодой человек и священник.
 Маргарита перешла на сторону врага, на сторону неизвестно откуда взявшегося наследника.
 Ночное бдение закончилось. Гроб с телом покойного был заколочен, и полковника торжественно препроводили на кладбище.
 Графиня шла вместе с похоронной процессией до кладбища Пер-Лашез. Она не спускала глаз с викария Франчески.
 Вечером члены Черных Мантий собрались на совет. Они проклинали старого мерзавца, который в очередной раз провел их. А Маргарита тем временем поднималась по темной лестнице дома номер три в проезде Сен-Рош.
 Квартирка викария Франчески находилась на четвертом этаже. Графиня постучала в дверь. Ей никто не ответил.
 Ключ торчал в замочной скважине.
 «Может быть, он притаился за дверью с ножом в руках...» – подумала Маргарита.
 Однако она была женщиной не робкого десятка. Не раздумывая она толкнула дверь и вошла в комнату.
 За дверью действительно она увидела нож, но он ни в коем случае не должен был убить нежданную гостью.
 Квартира выглядела очень бедно. Ее освещала лишь одна угасающая свеча, стоявшая в медном подсвечнике.
 Сначала Маргарите показалось, что в комнате никого нет. Однако, перешагнув порог, она на что-то наступила, посмотрела себе под ноги и заметила, что стоит на сутане.
 На полу в луже крови лежал молодой священник. Наверное, его ударили ножом в спину в тот момент, когда он зажигал свечу.
 Как ни странно, графиня осталась совершенно спокойной, хладнокровия ей было не занимать.
 – Я опоздала! – с досадой в голосе прошептала она.
 Затем Маргарита отвернулась, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
 «Значит, он остался один, – подумала она, спускаясь по лестнице. – Мы будем сражаться, пока один из нас не умрет».


* * *

 На следующее утро все «Охотники за Сокровищами» направились к нотариусу по имени Леон де Мальвуа, который уже давно занимался делами полковника Боццо-Корона. Самое интересное, что никто из членов сообщества ни с кем из сотоварищей об этом не договаривался. Просто каждому из них пришла в голову одна и та же мысль: нужно купить особняк Боццо. Каждый полагал, что сокровища Обители Спасения находятся либо где-то в подвалах, либо в саду.
 Разумеется, члены Черных Мантий были неприятно поражены встречей у нотариуса – ибо они там собрались все. Однако каждый притворился, что счастлив видеть своих сообщников. Только у графа Короны был весьма недовольный вид, потому что он являлся прямым законным наследником полковника: ведь Франческа была его женой.
 Господин Леон де Мальвуа слыл хорошим нотариусом. Его учтивость и порядочность никогда не подвергались ни малейшим сомнениям. Он с удовольствием сообщил своим посетителям все, что они хотели узнать.
 В самом деле, у него в конторе хранились документы, согласно которым полковник Боццо владел весьма солидным имуществом: как движимым, так и недвижимым. В качестве посредника между полковником и им, господином Леоном де Мальвуа, обычно выступал господи Лекок де ля Перьер.
 Однако несколько месяцев назад господин Боццо явился в контору лично и забрал все свои бумаги.
 Господин де Мальвуа был так добр, что показал посетителям четыре пустые картонные коробки, на которых стояло имя полковника Боццо-Короны. Внутри лежали лишь соответствующие квитанции с подписью полковника.
 По поводу особняка на улице Терезы господин Леон де Мальвуа также дал подробные объяснения.
 Этот особняк не мог быть наследован по той простой причине, что в начале весны он был продан одной американской семье по фамилии Пени. Господин де Мальвуа не преминул также заметить, что это очень известная семья.
 От главы этой семьи, членов которой он не имеет удовольствия знать лично, господин де Мальвуа получил в банке господина Шварца триста восемьдесят пять тысяч франков – Именно за такую сумму был продан особняк, – каковые и были им переданы ныне уже покойному полковнику Боццо-Короне.
 Кроме этого, нотариус сообщил, что семья Пенн родом из Виргинии. Они должны приехать в Париж и поселиться на улице Терезы, но когда – пока неизвестно.
 Господин Леон де Мальвуа показал договор и прилагавшиеся к нему квитанции.
 «Охотники за Сокровищами» покинули его контору в самом мрачном расположении духа. Великое общество Черных Мантий было абсолютно разорено. Им все следовало начинать с нуля – зарабатывать себе на жизнь, словно шайка обыкновенных бандитов.
 Однако, судя по всему, их надежды еще не окончательно развеялись. Доказательством тому послужили несколько убийств.
 Первой погибла несчастная Франческа Корона, которая была виновата лишь в том, что полковник выказывал по отношению к ней подлинную нежность и мнимое доверие.
 Старик обманул ее точно так же, как и других. Он ей так ничего и не сказал. Но разве «Охотники за Сокровищами» могли в это поверить? Они не сомневались, что Франческа получила от деда знаменитый медальон и знает тайну сокровищ Обители Спасения.
 Граф Корона повел себя, как ребенок, ломающий свою игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Он убил свою жену и, разумеется, ничего не узнал.
 Однако остальные решили, что теперь ему стала известна тайна полковника. Поэтому они убили и графа.
 На самом деле в преступлениях повинна была мания золота, действующая руками тех, кто был ею заворожен. Все эти люди искренне считали, что это они принимают решения, однако за них решали сокровища.
 Последним погиб сам Лекок, знаменитый Приятель-Тулонец, который после смерти Отца стал Хозяином сообщества Черных Мантий.
 Лекок погиб во время дерзкого нападения на банк Шварца. Голод выгоняет волков из леса. Черные Мантии потеряли бдительность.
 После смерти Лекока в сообществе Черных Мантий поднялась паника. Члены совета исчезли, и таинственная армия ушла в подполье – по крайней мере на какое-то время.


* * *

 Наступил апрель. Однажды вечером Ренье навестил Ирен. Они говорили о своей скорой свадьбе. Дело в том, что девушка наконец-то согласилась стать женой молодого художника.
 Ренье уже не был таким беззаботным ребенком, как прежде. Теперь, когда он остался без всякого покровительства, ему стало намного труднее.
 Более того, узнав о разорении Винсента Карпантье, богатые заказчики отвернулись от художника. Большую часть своего скудного заработка он отдавал кредиторам своего приемного отца, от которого по-прежнему не было никаких известий.
 Ирен и Ренье любили друг друга, однако каждый по-своему: молодой человек – со всей пылкостью, на которую он был способен, девушка же была более сдержанной.
 Она часто грустила.
 Этим вечером они назначили день своей свадьбы. Ренье был счастлив. Когда он благодарил невесту, консьерж просунул под дверь письмо, на котором стоял заграничный штемпель.
 Точнее сказать, он принес два письма. Просто второе письмо было маленьким и лежало под первым. На нем был парижский штемпель. Ирен быстро спрятала его. Молодой человек ничего не заметил.
 Разорвав конверт первого письма, девушка страшно побледнела. Там было написано следующее:
  «Винсент Карпантье мертв. Его могила находится   в Ш  тольберге, между Льежем и Ахеном, на ничейной земл  е. С  просите шахтера номер сто три». 
 Почерк был Ирен незнаком.
 Девушка протянула письмо Ренье. Несмотря на то, что Ирен плакала, она сквозь слезы ухитрилась незаметно прочесть то, что говорилось во втором письме:
  «Граф Ж. просит мадемуазель Ирен Карпантье о встреч  е,   ч  тобы поговорить о его сестре Марии». 
  –  Давай сейчас же поженимся и уедем! – предложил Ренье.
 Ирен вытерла глаза и ответила:
 – Мы поженимся, когда вернемся. А уедем мы завтра.




 Часть вторая
 ИСТОРИЯ ИРЕН



 I
 ГОСПОДИН И ГОСПОЖА КАНАДА

 Недалеко от кладбища Пер-Лашез есть улица с удивительно печальным названием. Улица Отходящих. Говорят, правда, что название ее не имеет ничего общего с отходящими в лучший мир с кладбищенского полустанка.
 Во времена, когда кладбища не было и в помине, от кварталов Марэ напрямик через поля, мимо деревушки Попинкур к Мецкому тракту щла дорога Отходящих. Отходящими же называли тех, кто отправлялся на отхожие промыслы и согласно раз и навсегда установившейся традиции, начинал свой поход по Франции с восточных провинций. Куда и идти паломнику, как не на восток?
 Они выходили из городских ворот с неизменным посохом в руке и мешком за плечами.
 Одних никто не провожал. Счастливцы! Они покидали родной дом без сожаления. Вслед за другими шли еще какое-то время родные или друзья и, желая скрыть слезы, громко смеялись и пели.
 В конце дороги Каштанов, слева, чуть-чуть не доходя до пересечения с дорогой Сурепка, как раз там, где теперь провожают в последний путь, был некогда захудаленький трактирчик «Свидание».
 Добрый знак, скажете вы. Однако, к сожалению, далеко не всем удавалось свидеться вновь. До трактира рядовые этого мирного войска доходили твердой поступью, да и посохи у них были крепкие, а в трактире выпивали «и на правую ногу, и на левую, и на посошок – чтоб не спотыкаться». Затем следовали долгие объятия и поцелуи: «До свидания, сынок, до свидания, братишка!», «До свидания, мама, милая мамочка, до свидания!»
 И вот парень широким шагом удаляется по дороге Отходящих, а провожатые пускаются в обратный путь.
 Бывает, уж и мать перестала плакать, а девушка все всхлипывает.
 Еще бы! Девушка – она непременно пообещает любить и помнить вечно. Скажет: «Если понадобится, я буду ждать тебя всю жизнь!»
 Увы! Зачастую по возвращении путешественник узнает, что всю жизнь его ждало лишь одиночество.
 Неблизким был его путь. В густых черных волосах протянулись серебряные нити. Он спросит:
 – Где моя мать?
 И ему укажут на могильный холм.
 – А Луиза где?
 – Я – Луиза! – отзовется миловидная беленькая девочка лет десяти, точная копия той, что обещала ждать вечно.
 В 1843 году поля давно уже были застроены и дорога Отходящих превратилась в улицу – довольно большую, холодную, ко всему на свете безразличную, безликую. Впрочем, наш муниципалитет не признает никаких различий и между людьми – как муравьи кишат они на улице Отходящих.
 Но отойдите от нее шагов этак на пятьсот-шестьсот в северо-восточном направлении – и вы очутитесь у ворот, какие бывают обыкновенно на скотных дворах в парижских предместьях. Войдите – и окажетесь во дворе, чрезвычайно обширном, но скверно вымощенном и грязном, среди бесчисленных голубей, кур и уток, плавающих в вонючих лужах, которых здесь предостаточно.
 Весь этот двор завален лопатами, граблями, тачками и прочими тому подобными приспособлениями, а на оставшемся небольшом пространстве ухитрилась-таки примоститься тележка молочника с большими круглыми дырками, из которых торчат жестяные бидоны.
 Слева доносится мычание коров; огромная, извините за выражение, свинья в ленивом оцепенении высунула из загона свой грязный пятачок.
 Если вы, невзирая на многочисленные препятствия и опасности, подстерегающие вас на каждом шагу, все-таки благополучно переберетесь через двор, то справа от ворот увидите шестиэтажный дом с таким количеством окон, что его фасад больше всего похож на сито. Крошечные эти окошки, пожалуй, пропускают воздуха меньше, чем дырки в тележке молочника.
 В этом доме один весьма известный филантроп, занимающийся проблемой благоустройства жилья для рабочих, сдает внаем тридцать душегубок – правда, за умеренную плату; умеренной, впрочем, ее может назвать разве что ростовщик.
 Я думаю, что изумительное человеколюбие домовладельцев, пекущихся о благе народа, несколько сдерживается необходимостью придушивать его не до конца.
 Клянусь, что в 1843 году я знавал одного защитника бедных, который делил каждую комнату пополам в ширину и в высоту, говоря, что хочет (я привожу его собственные слова) «разместить всех несчастных на должном уровне».
 Благодаря этой чудовищной милосердной операции он получал не меньше ста дополнительных франков с этажа.
 Теперь он занимает жилище куда более тесное. Да помилует его Господь!
 Пройдя под арку дома, вы попадаете в галерею, что выведет вас в сад, где растут яблони и вишни и цветет чахлая сирень.
 Весь сад разбит на квадратики – метр на метр или два метра на два, – и каждый квадратик отделен от другого низенькой решеткой. Сад потому похож на шахматную доску.
 Каждый жилец – полновластный хозяин на своем квадратике.
 До сих пор желающим демонстрируют один из этих игрушечных садиков: в незапамятный год баснословного урожая в нем на зависть соседям созрело три вишни.
 Продвигаясь все дальше вглубь и миновав сад, вы наконец приблизитесь к особняку – достаточно изящному и красивому, что особенно заметно, если сравнивать его с дворовыми постройками.
 Его фасад, украшенный мифологическими скульптурами, прячется в тени двух высоченных лип. Домишки нашего времени, со всех сторон обступившие старинное здание, этот осколок прежней роскоши, выглядят куда более ветхими. Над входной дверью сохранился герб, а поддерживают его два дикаря с перьями на головах и копьями в руках. Некогда это была, вероятно, загородная вилла или же уединенный павильон в таинственной сени деревьев, где предавались служению музам.
 Теперь здесь снимали комнаты – одну целиком или же перегороженную на вышеописанный манер – трудящиеся мужского и женского пола, наводняющие этот рабочий квартал.
 Когда-то здесь царила неземная любовь, нынче же царят нищета и скудность, и редко, очень редко среди заводов, фабрик и доходных домов можно встретить обломок прошлого, напоминающий о «причудах», в честь которых некогда назывались улицы. Лишь подойдя вплотную, можно угадать в обветшалом строении такой вот храм красоты, возведенный каким-нибудь богачом-торговцем, желавшим не отстать в изяществе и роскоши от знати.
 В наши дни повсюду, за исключением разве одного только кладбища, где о своих правах по-прежнему заявляет посмертное высокомерие, честный каждодневный труд вытеснил великолепные сумасбродства и капризы огромных состояний, нажитых праведным или неправедным путем.
 Особняк за садом назывался павильон Гейо. Уж не знаю, принимали Гейо участие в крестовых походах или нет, однако несомненно одно – среди них было немало банкиров, и каждому известно, что Тюркарэ приобрел дворянство, наживаясь на ближних.
 Особняк был четырехэтажным. Окна верхнего этажа выходили на кладбище; отсюда до кладбища было гораздо ближе, чем до улицы Отходящих. От улицы дом отделяли обширный двор, длинный ряд сараев и сад, похожий на шахматную доску, а от кладбища – только Грушевая улица, где в то время еще не возвели ни одного здания.
 Да простит меня читатель за то, что я увел его так далеко, да еще и столь извилистым путем, но действие нашего повествования будет разворачиваться именно здесь, на верхнем этаже особняка Гейо.
 Сводчатая дверь под старыми липами ведет на лестницу; ее ступени изрядно стерты от времени, но она по-прежнему горда собой и своими изящными коваными перилами.
 На площадку четвертого этажа выходят три двери – одна со стороны двора и две со стороны кладбища.
 Впрочем, здесь есть еще и коридорчик, в конце которого – дверь в комнату для прислуги, располагающаяся в эркере особняка.
 К первой двери справа от лестницы вместо таблички приколота карточка, и на ней выведено четко и разборчиво бисерным почерком:  «Мадемуазель Ирен, вышивальщица». 
 В двери слева от лестницы торчит ключ, к нему прицеплен клочок бумаги с надписью:  «Комната сдается». 
 Дверь комнаты для прислуги прячется в тени.
 И, наконец, на четвертой двери чья-то неуклюжая рука жирно вывела мелом с наивным самодовольством:  «Госп  од  ин и госпожа Канада, рантье, проживающие в Париже». 
 Сюда-то и войдем на склоне жаркого дня второй половины августа 1843 года.
 Оба окна в комнате господ Канада выходят на заднюю стену шестиэтажного дома, и частые окошки-дырки проглядывают сквозь уже слегка поредевшую листву лип.
 В самой комнате собралось в кучу множество совершенно разнородных предметов, и здесь царит беспорядок отнюдь не художественный.
 Напротив кровати без полога, покрытой клетчатой шалью чрезвычайно веселых тонов, стоит диванчик – несколько выцветший и грязноватый, но не без претензии на изящество.
 Над диванчиком развешаны гитара, бубен, кларнет и охотничий рожок. В комнате стоит несколько соломенных стульев, какие часто можно увидеть в соборах. Почти всю свободную стену занимает красное полотнище. Оно настолько огромное, что его пришлось со всех сторон подвернуть. До того как стать гобеленом, оно, без сомнения, служило вывеской или занавесом какому-нибудь ярмарочному балагану. Нарисованы на нем были всевозможные чудеса циркового искусства, но особенного внимания заслуживал медальон в самом центре картины. Внутри полукруглой рамки, щедро украшенной цветами, красовалось изображение огромной женщины атлетического сложения.
 Она лежала на спине, беззастенчиво выставив на всеобщее обозрение свой пышный живот; пупок женщины был прикрыт булыжником, причем не из соображений стыдливости, а лишь потому, что этот самый булыжник должен быть вот-вот расколот прямо на животе прекрасной дамы.
 Слева и справа от нее стояли огромные дикари, этакие Гераклы с молотами в руках, которые как раз и намеревались исполнить вышеозначенный замечательный трюк.
 Вокруг вьется ленточка с золотыми буквами, складывающимися в следующую надпись:  «Исполняется с разреш  е  н  ия властей. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышат  ь.   Г  оспожа Леокадия Самайу, вдова, первая цирковая артистка всех столиц Европы, выступает сегодня специально дл  я в  ас». 
 У противоположной стены на каминной полке стоит фарфоровый поднос, украшенный китайскими фигурками, на котором вместо часов возвышается рупор необыкновенно внушительных размеров, поставленный раструбом вниз. Довольно эффектная композиция, не правда ли?
 Прихожую загромождают то ли две, то ли три маленькие железные печки и всевозможная кухонная утварь. Справа от камина высится огромное вольтеровское кресло, из бесчисленных прорех которого торчит пакля; слева можно видеть деревянное корыто на ножках, в котором лежит соломенный тюфяк, заваленный какими-то тряпками. Это постель ребенка.
 Посередине же комнаты под чучелом обезьяны, свисающим с потолка вместо люстры, стоит небольшой новый столик, пахнущий елью. Он заставлен бутылками и стаканами; рядом с ними помещаются выщербленная чашка с горчицей и кусок газеты с колбасными обрезками.
 Даже не знаю, как описать впечатление, производимое всем этим тарарамом.
 Конечно, такую обстановку никак нельзя назвать роскошной, и все же вошедшему показалось бы, что он попал к сумасшедшим, а не к нищим.
 Хотя день уже давно перевалил за полдень, в кровати лежал человек. Лицо у него было приятное, хотя и несколько бледное, на голове красовался просторный колпак, а под левым глазом виднелся синяк, поставленный чьим-то мощным кулаком. Ну а в вольтеровском кресле сидела еще одна персона...
 Но мы не станем долго держать читателя в неведении.
 Так вот: там отдыхала после плотного завтрака сама госпожа Канада.
 Халат ее, прежде чем попасть к ней, вероятно, долго служил верой и правдой какому-нибудь бакалейщику.
 Ей уже под сорок, но она весьма недурна собой, несмотря на небрежный наряд и излишнюю округлость форм.
 Цвет ее щек посрамил бы любой помидор. Над верхней губой и на подбородке пробивается юношеский пушок.
 При взгляде на ее шею невольно приходит на ум Атлант, поддерживающий своим затылком земной шар.
 Все в ней добротно, все радует глаз, хотя в целом ее облик слишком уж мужествен.
 И потому особенно странное впечатление производят миндалевидные глаза под густыми бровями, глядящие удивленно и проникновенно и придающие лицу такое забавное выражение, что хочется одновременно и задуматься, и засмеяться. Особенно засмеяться, однако, по правде говоря, мы не советуем хохотать слишком уж громко, поскольку у госпожи Канады (и вы в этом скоро убедитесь) ручка весьма и весьма тяжелая.
 – Дружочек мой, – проговорила она, отпив из стакана и вернув его снова на каминную полку, – все это ерунда. Я имела несчастье потерять первого мужа глупейшим образом, но я не поминаю его лихом. И мне ужасно обидно видеть второго моего супруга в постели после драки со мной, да заедят меня дикие звери!" Уж поверь, дорогой: я вовсе не хотела забивать тебя до смерти. Я была не права, честное слово, не права. Прости меня.
 – Что ты, Леокадия! – воскликнул господин Канада, растроганный до глубины души. – Разве я прошу у тебя столь многого? Конечно, пылая гневом, ты потрепала меня слишком уж сильно... Но должен сказать, что удары, наносимые мне со всех четырех сторон света, и то не смогли бы уменьшить моей любви к тебе.
 – Не четырех, а пяти, – перебила его Леокадия.
 – Пусть так, но что от этого изменится? – безропотно согласился господин Канада. – Мне, правда, до сих пор не приходилось слышать о пятой части света, но не будем же мы ссориться из-за каких-то географических тонкостей... Я только хотел сказать, что никакие глупые оплеухи не заставят меня забыть о моей благодарности тебе. Подумать только: какое счастье я обрел с тобой! Ты, повелительница арены, приблизила к себе одного из твоих слуг, презрела пропасть между нами и оказала мне, недостойному, высочайшую честь стать твоим мужем! И если ты сейчас подаришь мне поцелуй, он излечит меня от всех душевных и телесных недугов.
 Госпожа Канада немедленно поднялась и направилась к постели. Пол так и заходил под тяжестью ее шагов.
 – Да уж, за то время, что мы прожили вместе, – пробормотала она, – ты выучился говорить красиво. Что тут скажешь? Я, конечно, тебя до себя возвысила, но ведь ты с тех пор здорово изменился в лучшую сторону, так что отныне, клянусь, мы не будем больше собачиться, как большинство супругов, а станем выяснять свои отношения тихо-мирно.
 Поцеловались они от всей души. Леокадия действовала решительно и напористо, а Эшалот (поскольку перед вами счастливец Эшалот) лобызал свою жену так звонко, что могло показаться, будто в комнате звучат фанфары, славящие молодость и любовь.
 Обвив руками могучую шею своего идола, он воскликнул в порыве радостного вдохновения:
 – Я не задумываясь согласился бы вынести новый град затрещин, лишь бы повторить этот сладостный миг! Да и что это за роза без шипов? Господи, как же изумительно ты благоухаешь!
 Леокадия взглянула на него по-доброму и улыбнулась.
 – Ты не красив, – прошептала она, – зато ты очень страстен и поэтичен. Вставай, если можешь, и мы спокойно все обсудим.
 Господин Канада тотчас же откинул одеяло. Руки и ноги у него были в синяках, причем таких же выразительных, как синяк под глазом, но Эшалот не чувствовал боли.
 Его повелительница снова погрузилась в свое глубокое кресло, а он поместился на стуле подле нее.
 Леокадия задумчиво отпила из стакана.
 – Жена, разумеется, – начала она свою речь, – должна повиноваться мужу, ибо так установлено от начала мира, но это вовсе не значит, что муж может превратить ее в рабу. Я всегда буду отстаивать свою свободу, и если ты вздумаешь шпионить за мной...
 – Нет-нет, я больше не посмею, – прервал ее Эшалот. – И даже если я случайно увижу тебя с солдатами, я все равно не поверю собственным глазам.
 – Ну-ну, помалкивай и не перебивай. Я глава нашей семьи и занимаю этот пост по праву, но и ты вправе высказать свое мнение, только мягко, чтобы не рассердить меня.
 – Если бы ты согласилась выслушать меня вчера вечером, Леокадия...
 – Что я, не человек, что ли? – возразила госпожа Канада, понемногу начиная раздражаться. – Ты последние два-три дня ходишь как в воду опущенный, думаешь, мне это нравится? А когда я тебя бью, ты даже сдачи никогда не даешь, дурья твоя башка!
 Госпожа Канада произнесла эту тираду таким тоном, как будто упрекала мужа в несоблюдении элементарных правил вежливости.
 – Ладно, дружок, – прибавила она уже мягче, – выкладывай, что тебя беспокоит, я разрешаю.
 Господин Канада с некоторой опаской взглянул на мощные мускулы своей подруги жизни.
 – Ну, хорошо, – сказал он, – я исповедуюсь тебе во всех грехах, только выслушай меня спокойно. Единственное, чего нельзя от меня потребовать, так это чтобы я, когда мы ссоримся, бил тебя. Поднять на тебя руку! Да есть ли преступление страшнее? Я чувствую себя виноватым даже тогда, когда уворачиваюсь от твоих ударов. Можешь мне не верить, но я силен, как бык, хотя этого по мне не видно, и как я подумаю, что ушибу тебя или, упаси Бог, что-нибудь сломаю, так...
 Оглушительный хохот Леокадии прервал его речь. Груди ее заволновались, как бурное море.
 – Пусть так, – продолжал господин Канада, несколько уязвленный. – Не хочешь мне верить – не надо. Я все равно не стану ни в чем убеждать тебя и демонстрировать свою силу. Дело не в этом. Видишь ли, меня смущают некоторые перемены. Ты – мое божество, и стоит мне услышать твое прежнее имя «мамаша Лео», как по всему моему телу проходит блаженная дрожь, словно во мне плещется множество крошечных рыбок. Ты решила изменить имя – прекрасно! По логике вещей и мне надо последовать твоему примеру – ведь мы, к моему величайшему счастью, муж и жена, но... – он замялся.
 – Что «но»? – спросила Леокадия.
 Голос господина Канады прозвучал торжественно и печально.
 – Ты только не сердись, – сказал он. – Впрочем, у тебя доброе сердце, и я знаю, что ты не рассердишься. Видишь ли, эти перемены задевают меня за живое. Мне кажется, что, изменив фамилию, я оскорблю память моих усопших предков. Мои родители в свое время вступили в церковный законный брак. Их фамилию я и ношу, и она для меня свята. И потом – я так привык к ней! Ты захотела, чтобы отныне я был не Эшалот, а Канада, и я подчинился, но подчас мне начинает казаться, будто мое свидетельство о рождении, что хранится в мэрии нашего городка, вовсе не мое, а принадлежит какому-то другому человеку.
 Леокадия грациозно поднесла к его губам свой стакан.
 – Сделай-ка глоточек, – сказала она. – Я нисколько не сержусь на тебя. Что поделаешь, если ты так чувствуешь и в простоте своей не видишь дальше собственного носа? Я поступила вполне резонно. Канада – это то ли фамилия, то ли прозвище первого моего мужа, покойного Жана Поля Самайу. В качестве его вдовы я вправе распоряжаться его имуществом по своему усмотрению. Да и ты в некотором смысле его наследник, поскольку скрашиваешь мое одиночество. Значит, ты не должен зваться иначе, чем я, а я – иначе, чем ты.
 С этим трудно было поспорить.
 – Но ведь обычно жена носит фамилию мужа, а не наоборот! – попытался возразить Эшалот.
 – Смотря кто она. Неужто английская королева стала бы вдруг госпожой Принц Альберт?
 – А знаешь, я и впрямь частенько сравниваю себя с этим достойным человеком – ведь нам обоим здорово повезло с женами. Но ты мне так и не объяснила, зачем тебе понадобилось менять фамилию.
 Госпожа Канада ответила не сразу.
 – Дружочек, – проговорила она наконец, – обжегшись на молоке, дуешь на воду. Вдова Самайу или мамаша Лео слишком хорошо им знакомы.
 Эшалот страшно побледнел.
 – Кому – им? – спросил он.
 – Ты задрожал, значит, понял, о ком идет речь...
 – Черным Мантиям! – пролепетал Эшалот.
 – На днях я видела одного из этих негодяев на улице, – медленно произнесла Леокадия. – Доктора Самюэля. Я-то считала, что он давно покойник. Вот тебе и объяснение. Я боюсь...

 II
 ИСПОВЕДЬ ЭШАЛОТА

 Всмотрись попристальнее бывшая мамаша Лео в лицо своего благоверного, она сейчас же заметила бы, что имя доктора Самюэля и весть о том, что он восстал из мертвых, не вызвали у Эшалота должного удивления. Да, при упоминания о Черных Мантиях он побледнел, но не нужно было обладать чрезмерной проницательностью, чтобы догадаться, что об этой таинственной организации Эшалот осведомлен гораздо лучше своей повелительницы.
 – Доктор Самюэль, – повторил он задумчиво, подняв глаза к потолку. – Да, что и говорить, это отъявленный негодяй.
 – Он был среди тех, – продолжала Леокадия, – кого палач Куатье намеревался «урезонить» вечером того самого дня, когда обвенчались мой дорогой Морис и Валентина. Но, видно, даже он не всемогущ. Доктора правоведения, Людовика; XVII и господина Порталь-Жирара он прикончил, а вот Самюэлю, похоже, удалось-таки скрыться. Мне-то что, пускай живет, вот только когда я увидела его бледненькое личико, у меня по спине забегали мурашки и я сказала себе: «Эге, такая птичка может предвещать лишь одно: вот-вот сюда прилетит и вся стая». Когда-то я без колебаний вступила с ним в схватку, потому что ради тех, кого люблю, я и не на такое способна, однако же теперь дети далеко отсюда. Они в безопасности, они любят друг друга, они счастливы, так зачем же мне опять искушать судьбу?
 – Ну да, – проговорил Эшалот, – тут я тебя понимаю.
 Но ведь фамилия – это еще не все. Да, она им и впрямь ничего не скажет, наша новая фамилия, но вот твое ослепительно прекрасное лицо...
 – Об этом не волнуйся, льстец ты этакий! Когда мы вызволяли Мориса из тюрьмы, грива у меня была черная как смоль. И вообще, дорогой ты мой, как вспомню я про то наше дело, так прямо готова расцеловать тебя – умница ты у меня, на тебя и вправду можно положиться»
 Эшалот торопливо раскрыл объятия в ожидании обещанной награды.
 – Не время сейчас заниматься глупостями, – отрезала госпожа Канада. – Мы говорим о делах. Так вот, я хочу сказать, космы мои с тех пор здорово поседели, а физиономия... пока я разъезжала по всяким жарким странам, по экватору да по тропикам, моя физиономия, и так обветренная на ярмарочных представлениях, вконец почернела. Я вот что думаю: если бы Черные Мантии стали меня разыскивать, то, само собой, никакие фамилии меня не спасли бы. Но Мантии обо мне вроде бы забыли. Почти все те, кого я встречала, когда пеклась о Морисе и Валентине, уже навсегда замолчали – в том числе и Приятель-Тулонец, и гнусный, старый таракан-полковник. Ну, а у тех, что выжили, и без меня забот хватает. Что им за корысть возиться со мной? Они обо мне и не вспомнят, если, конечно, я не буду дергать их за полы сюртуков и орать во всю глотку: «Смотрите, смотрите, вот она я!»
 – Ты, конечно, права, хотя, вообще-то, всякое может случиться, – сказал Эшалот, пытаясь прикинуться полностью убежденным ее словами. – Что ж, ты мне замечательно все объяснила. Пойдем куда-нибудь пообедаем?
 – Минуточку! – воскликнула Леокадия. Теперь она восседала в кресле с истинно королевским величием и в голосе ее звучали повелительные нотки. – Это еще не все. Я соблаговолила дать тебе некоторые разъяснения, хотя запросто могла бы сказать: «Отстань, ты мне надоел!» И теперь пришла твоя очередь многое мне рассказать. Будь добр, посмотри мне в глаза!
 Эшалот часто заморгал, но не посмел ослушаться.
 – Леокадия, – забормотал он, – глупо напускать на себя такую важность. Я пугаюсь!
 – О чем мы договорились в день нашей свадьбы? – гневно спросила бывшая укротительница, не обращая внимания на робкий протест своего супруга. – Я-то, как только вернулась, свое обещание выполнила. Сказала: «Нас свяжут узы Гименея», – и от слова своего не отказалась. Да еще взяла к себе и твоего приемыша Саладена, хотя он – существо премерзкое. Только об одном тебя попросила: найти ему няньку за четыре су, которая возилась бы с ним весь день. Согласно брачному контракту ты унаследуешь все мое имущество, так что, если я, например, в скором времени помру, ты не пойдешь по миру с сумой за плечами...
 – Помилуй, Леокадия! – попытался было возразить ей Эшалот, чуть не плача.
 – Молчать! Я знаю, что человек ты деликатный и бес корыстный, однако же ведешь ты себя просто отвратительно. Шляешься где-то допоздна. Думаешь, я не отличу запаха твоей трубки от вони кабака? Ведь у меня отличный нюх. Ты поклялся, что ноги твоей не будет в «Срезанном колосе», что ты станешь бегать как от чумы от этого твоего любимого Симилора...
 Эшалот виновато поник головой.
 – Симилор – отец моего ребенка! – прошептал он. Укротительница не выдержала и расхохоталась.
 – Ах ты, добрая душа! – с трудом выговорила она. – Посмотрите-ка на него: прямо юная дева, которую разлучают с коварным обольстителем! Говори, поклялся или нет? Послушай – отныне бить я тебя не буду: от этого хозяйству одни убытки. Но ты сейчас же во всем, во всем мне признаешься, облегчишь душу – и больше мы к этому никогда не вернемся. Ты слышишь? Никогда! И не смей гайкам бегать к этим своим поганым дружкам! Ишь, моду взял: стоит мне отвернуться, как он тут же за порог. У меня разговор короткий: еще раз проштрафишься...
 Бедняга Эшалот умоляюще прижал к груди руки.
 – Не говори так, Леокадия, – пролепетал он. – Бей меня сколько угодно, только...
 – Не буду я тебя бить.
 – Не говори так – хотя бы ради нашей любви!
 – Что значит «не говори», раз я так думаю?
 Эшалот упал перед ней на колени. Госпожа Канада очень рассердилась и совсем запыхалась и раскраснелась. Самые яркие пионы позавидовали бы огненному оттенку се щек. В пылу гнева она, обычно столь скорая на расправу, подняла было руку, и Эшалот уже надеялся получить внушительную затрещину, какой обыкновенно заканчивались все их ссоры, как жаркий день обыкновенно заканчивается грозой, но рука опустилась, так и не нанеся удара.
 – Послушаем, что ты скажешь, – проговорила госпожа Канада, на всякий случай пряча кулаки под фартук. – Ты жаждешь взбучки – но ты ее не получишь. Я придумала – ты сам выступишь своим обвинителем. Выкладывай все начистоту, не кривя душой, и, кто знает, может, и заслужишь прощение. Начинай.
 Эшалот не поднялся с колен. Он только поудобнее сел на пятки и, собравшись с мыслями, начал так:
 – Что и говорить, в жизни нет напасти страшнее, чем дурная компания, и влияние Симилора на меня, человека изначально вполне добродетельного, – лишнее тому доказательство. Однако, клянусь, каким бы я нынче ни стал, но обмануть, оскорбить ложью особу, в благородстве своем снизошедшую до меня, букашки, ничтожества, – я не способен. Итак, я вышел из тюрьмы Форс, где имел удовольствие служить моей повелительнице, отсиживая срок вместо Мориса, и мы с Саладеном оказались одни-одинешеньки и совершенно без денег: я ни за что не прикоснулся бы к тому, что ты оставила мне на хранение в расчете на мою честность. Я был в отчаянии от того, что порвал с Симилором: ведь он все же имел некоторое отношение к ребенку, что плакал теперь у меня на руках. Конечно, со стороны Симилора довольно подло было пытаться пырнуть меня ножом во время французского бокса, но все равно я был к нему так привязан... И, кроме всего прочего, мне страшно недоставало общения с ним, ибо я высоко ценю его ум... Впрочем, в Париже человеку с головой и одному прожить несложно. Чтобы подбодрить себя, я все время твердил: «Леокадия посулила мне блаженство. Леокадия поклялась мне в верности». Но тогда это казалось сном. К тому же в Новом Свете тебе могли сделать предложение куда более заманчивое, чем мое.
 – Что правда, то правда, – перебила его госпожа Канада. – Многие моряки и торговцы домогались моего расположения. Только устала я жить вдовьей разгульной жизнью, надоело мне быть этакой Клеопатрой... да и ты мне уже был вроде как законный супруг.
 Эшалот поднес к губам ее полную руку.
 – Скажу больше: я никогда не пожалею о том, что вышла за тебя, если, конечно, ты исправишься. У тебя теперь обхождение приятное и манеры... Но ты смотри – не зазнавайся! Ладно, это мы отвлеклись. Давай рассказывай!
 – Я скорее бы умер с голоду, – продолжал Эшалот, – чем покусился на твое имущество. Я отказывал себе буквально во всем, лишь бы выкормить и выходить Саладена, но доверенные мне деньги держал под спудом, точнее сказать – под половицей у нас на чердаке. Мы безропотно сносили любые лишения, но их не трогали. Я опять сделался натурщиком, но работа выпадала редко, поскольку со мной не было Симилора, чьи стройные ноги дополняли красоту моего торса. Я остался в полном одиночестве, вот тут-то и заработало вовсю мое воображение, изобретая различные хитрости, причем такие, которые позволили бы и на кусок хлеба заработать, и не поступиться при этом совестью. Мне всегда хотелось быть мошенником, но мошенником достойным и всеми уважаемым.
 Время от времени мне случалось встретить Амедея – так зовут Симилора, – сытого и вполне довольного, но он и пальцем не желал пошевелить ради Саладена, подозревал, что в моей любви к ребенку кроется что-то гнусное, что, должно быть, я состоял в преступной связи с его матерью, хотя, клянусь, этого и в помине не было! С помощью всяких ухищрений я выведал-таки, каков источник его доходов: он промышлял вместе с теми, кто спрашивает  «Будет ли завтра день?». 
 – Вот мерзавец! – вскричала госпожа Канада. – И ты не натравил на него полицию?!
 Эшалот глядел на нее с искренним изумлением.
 – Само собой, нет, – сказал он. – Мне бы и голову не пришло заниматься доносительством. Что мне полиция, я в полиции не служу и никогда в жизни не предам лучшего друга моей юности. К тому же тебе прекрасно известно, что власти, начиная с инспекторов и кончая комиссарами, глохнут на оба уха, когда речь заходит о Черных Мантиях.
 – Верно, верно, – прошептала укротительница. – По этой причине и погиб несчастный господин Реми д'Аркс. Продолжай.
 Эшалот помедлил какое-то время и в задумчивости отер тыльной стороной ладони пот, струившийся по его вискам.
 – Странное дело, – проговорил он, – я искренне хочу рассказать тебе всю эту историю, но слова отчего-то нейдут у меня с языка, и я с трудом заставляю себя возвращаться в прошлое. Мне кажется, будто ты и вправду мой исповедник.
 Госпожа Канада грозно сдвинула брови, уподобившись в этот момент Юпитеру.
 – Если хочешь, Леокадия, побей меня, – еле слышно прошептал бедняга Эшалот, – но только не прогоняй: я этого не переживу!
 Огненные щеки укротительницы слегка побледнели. Она испугалась, что откроется и в самом деле нечто ужасное.
 – Ах, вот как? – произнесла она угрожающе. – Ты, выходит, и впрямь вляпался в какую-то мерзкую историю? Ты, такая чистая душа!
 Эшалот вскинул голову.
 – Нет, нет! – воскликнул он. – Клянусь, я не губил своей души!
 Но затем он снова понурился.
 – Видишь ли, Леокадия, – голос его дрожал, – я уж и не знаю, как сказать... Я повержен тобой в прах, я словно предстал перед Вечным Судией! Я пытался прожить плутовством, но, видимо, я недостаточно ловок. Я расскажу тебе без утайки, как все было на самом деле, и ты увидишь, что вообще-то я страшно наивен, несмотря на все мои хитрости. Начнем с того, что Черных Мантий больше не существует... Во всяком случае, они еще долго никого не потревожат, потому что слишком заняты поисками сокровищ.
 – Каких сокровищ? – спросила госпожа Канада.
 – Десятков, сотен миллионов, спрятанных где-то Отцом-Благодетелем. Они даже и называют себя теперь не иначе, как «Охотниками за Сокровищами». Амедей тоже в этой компании, и тут нет ничего предосудительного, ведь правда, Леокадия?
 – Как знать...
 – Да, ты права. Как знать? Из-за этих сокровищ совершено уже немало злодейств. Вот, например, господин Винсент Карпантье, да ты его знаешь, исчез, как сквозь землю провалился. Говорят, это он устроил тот тайник, куда полковник спрятал деньги. И бедный господин Ренье, молодой художник, его ты тоже знаешь, – мы с Симилором столько раз ему позировали! – бесследно пропал. А Фаншетту, я имею в виду графиню Франческу Корона, прикончили ударом итальянского стилета лишь потому, что она последняя говорила с полковником в день его смерти. Убийцы наверняка подозревали, что она знает тайну.
 – Тайну сокровищ?
 – Именно! Величайшую тайну, священную тайну – как они говорят. Ты не знакома ни с Карпантье, ни с Ренье, но зато ты не раз говорила с дочерью первого, бывшей некогда невестой второго...
 – Так, значит, Ирен?.. – воскликнула укротительница.
 – Да, да. Вышивальщица, что живет напротив нас. Госпожа Канада широко раскрыла глаза от удивления.
 – Она мне чужая, ведь верно? И все-таки, сама не знаю почему, я всегда вспоминаю нашу Валентину, когда вижу ее грустный ласковый взгляд. Прелестное, чудное дитя! Если выяснится, что ты сделал ей что-нибудь плохое...
 – Ну, бей меня, Леокадик! – перебил ее Эшалот, чуть не плача. – Бей смертным боем, но только Не прогоняй от себя!

 III
 ШЕВАЛЬЕ МОРА

 Эшалот замолчал: молчала и его повелительница. Госпожа Канада глядела на мужа сурово, и в ее глазах таилась тревога. – Голубчик, – наконец проговорила она, – чтобы вынести тебе приговор, я должна все знать. Я женщина справедливая и не потерплю, чтобы мой муж... Одним словом, если окажется, что ты мерзавец, то – берегись!
 Эшалот собрался было что-то возразить ей, но она положила руку ему на плечо и грубо велела:
 – Нечего вилять, давай рассказывай. Мне не терпится узнать все до кон ца.
  –  Хорошо, – сказал Эшалот. – Одно утешение: все-таки и у меня было в жизни счастье. Жаль только, что сейчас оно развеется, как сон. Что ж, малыша я поручу твоим заботам, а сам пушу себе полю в лоб. Зачем мне жить, раз ты перестанешь уважать меня?
 А вышло все так потому, что мне претила даже мысль о том, чтобы притронуться к твоим деньгам. В своем первом письме ты писала:  «Я сейчас пересекаю океан, желая уб  е  д  иться: действительно ли Морис и Валентина прибыли   в   Н  овый Свет живыми и невредимыми. Горю желанием скоре  е   в  ернуться на родину».  Прочитав это, я подумал: «Нужно работать. Мое состояние должно быть не меньше, чем ее, иначе я как последний негодяй сяду к ней на шею».
 Итак, как видишь, намерения у меня были наилучшие. И кажется, я не сделал тогда ничего плохого. Разве что, вопреки твоему запрету, возобновил знакомство с Симилором – с благой целью, разумеется, а вовсе не для того, чтобы ввязываться в разные истории, интересуясь,  «Буде  т   л  и завтра день?».  Впрочем, я не хочу ничего скрывать от тебя: мне поручили вкрасться в доверие к моему старому приятелю и выведать у него всю подноготную Черных Мантий.
 – Так, значит, ты все-таки бываешь на Иерусалимской улице? – спросила укротительница без гнева, но с некоторым презрением.
 – Вот еще, скажешь тоже! – воскликнул Эшалот. – Власти тут ни при чем. Ты обратила внимание на соседа, что снимает комнату для прислуги в конце коридора – ту самую, окна которой выходят на Грушевую улицу и кладбище?
 – Ну да, бледный такой и бороду бреет. Шевалье Мора, кажется?
 – Вот-вот! Это мой патрон.
 – И чем же занимается этот патрон?
 – Я не могу тебе сказать.
 – Черт побери! Ничего себе исповедь у тебя получается! – вспылила укротительница.
 – Слушай, Леокадия, ну чего ты все вскипаешь, как молочный суп?! Не могу сказать, потому что сам не знаю.
 – А что за работу он тебе поручил, ты можешь мне открыть?
 – Могу. И скажу тебе все без утайки. В Париже сейчас разыгрывается драма, главные действующие лица которой живут здесь, в особняке Гейо, на нашей лестничной площадке. Я знаю это абсолютно точно, знаю наверняка. По поручению шевалье Мора я кое-где бывал и кое к чему присматривался – и все ради его любви.
 – Любви? – переспросила госпожа Канада, окончательно сбитая с толку.
 – И благополучия, – продолжал Эшалот. – Ведь он в одиночку сражается со всей этой мразью.
 – Как? – вскричала укротительница. – Значит, шевалье Мора противостоит «Охотникам за Сокровищами»?
 – Леокадия, – проникновенно произнес Эшалот, – ты осудила меня слишком поспешно. Да я сквозь землю провалился бы со стыда, я бы умер прямо перед тобой от невыносимой душевной боли, если бы не надеялся в конце концов вернуть твое расположение. Потому только я и рискнул все тебе объяснить.
 Что мне известно о шевалье Мора? Да почти ничего. Кто он и чем занимался прежде – никто не знает. Живет, как девица какая-нибудь, – не пьет, не курит, табаку не нюхает. Молчалив, говорит с чуть заметным овернским акцентом, что и понятно, – он родом из Италии. Роскоши, судя по всему, не любит, нерасточителен, но платит хорошо. Одна у него слабость: неравнодушен к своей соседке, молоденькой вышивальщице, но, клянусь, ухаживает за ней с самыми серьезными намерениями. Им очень удобно строить друг другу глазки, улыбаться и кивать: господин Мора живет в эркере, и окно Ирен как раз напротив одного из его окон.
 – Не нравится он мне, – проговорила укротительница в задумчивости.
 – У каждого свой вкус! – пожал плечами Эшалот. – А по-моему, он мужчина красивый, женщины на таких заглядываются.
 – Может быть, – отозвалась бывшая мамаша Лео, – да больно уж лицо у бедняжки Ирен печальное. С чего бы это?
 – Что ж тут удивительного, – ответил Эшалот. – Она безумно влюблена в моего патрона, а пожениться они почему-то никак не могут.
 – Постой, ты ведь говорил, что у нее есть жених, – перебила его укротительница. – И по-моему, это вовсе не шевалье.
 Рассказ мужа вызывал у госпожи Канады все больший интерес.
 – Ну да, это красавец Ренье, художник с Западной улицы, – объяснил Эшалот. – По правде сказать, я не встречал человека легкомысленнее его. Но что мы с тобой все ходим вокруг да около, пора наконец и до сути добраться.
 Итак, я жил в мансарде, как раз над нашей теперешней компанией. И вот однажды сталкиваюсь я на лестнице с шевалье Мора. Я раньше никогда его не видел и просто остолбенел от изумления. Почему? Сейчас объясню. Как-то паз я приподнял полотно, закрывавшее одну картину в мастерской господина Ренье. Странная это была картина, ну да ладно, не в этом дело... Так вот, там был нарисован шевалье Мора собственной персоной. Я его сразу узнал, даже вскрикнул. Господин Мора спросил, что со мной, а я честно признался, что видел его лицо на картине господина Ренье.
 – Да что вы? – удивился он. – Вы знакомы с молодым художником?
 – Когда он писал большую картину для графини де Клар, то Диомеда рисовал с нас – с меня и моего друга Симилора, – ответил я.
 – Да вы и графиню де Клар знаете? – снова спросил он.
 Я молча кивнул.
 – Вы кажетесь мне неглупым, да и многословием не отличаетесь. А мне как раз нужен человек, на которого я мог бы положиться в одном весьма деликатном деле. Если вас не смущает возможность получать неплохое жалованье, но при этом не носиться целый день по Парижу с поручениями и не просиживать штаны в какой-нибудь пыльной конторе, то заходите как-нибудь ко мне – надеюсь, столкуемся.
 В то время мы с Симилором снова объединились в идеального натурщика. Я говорю «идеального», но это не совсем так, – да, у него красивые икры, а у меня хорошо развита грудная клетка, но для полной гармонии нам всегда не хватало третьего компаньона, с физиономией поприличнее наших – ведь ни Симилор, ни я никак не можем сойти за красавцев, чьи лица желал бы запечатлеть на холсте любой художник.
 Я растил малыша и с каждым днем чувствовал все большую потребность в няне для него, а дела наши шли хуже некуда, так что Симилору и мне приходилось даже продавать наши изысканные формы за жалкие пятнадцать су, позируя господину Барюку-Дикобразу и господину Гонрекену-Вояке в хорошо известной тебе мастерской Каменного Сердца, где рисуют для ярмарочных балаганов всяких акробатов, канатоходцев с шестами, тигров, львов, ученых обезьян и прочих зверюшек.
 Тут мамаша Лео тяжело вздохнула. – Прости, я не должен был напоминать об ушедших днях счастья и славы, – сказал Эшалот. – Но слушай же дальше.
 В общем, шевалье Мора предложил мне именно то, о чем я мечтал чуть ли не с детства, – надежный заработок, не мешающий жить спокойно и в то же время не ограничивающий меня в моих перемещениях по городу.
 Да, я видел его бледное лицо на, какой-то картине, писанной маслом, – ну и что с того? Многие образованные люди в юности бедствуют, вполне возможно, что и шевалье Мора был прежде натурщиком. Тут нет ничего зазорного.
 Само собой, от Симилора я все это скрывал тщательнейшим образом.
 И вот как-то вечером я спустился сюда, на площадку, юркнул в коридор и постучал в дверь господина Мора.
 Укротительница невольно придвинулась поближе к супругу.
 – Мне почудилось, что из-за двери послышалось: «Войдите!» – и я повернул ручку. В комнате я обнаружил только даму в одежде то ли монахини, то ли послушницы; при моем появлении она опустила на лицо вуаль.
 Сквозь вуаль трудно было что-нибудь разглядеть, и все же мне показалось, что монахиня как две капли воды похожа на шевалье Мора. Я решил, что это, возможно, его сестра, и не ошибся, поскольку в ответ на вопрос: «Могу ли я увидеть господина Мора?» – услышал: «Да, конечно, подождите минутку, я сейчас позову моего брата».
 Она ушла, и буквально через минуту появился наш сосед. Пока я его ждал, я успел осмотреться. Комната была обставлена довольно скромно, но почему-то я сразу понял, что у хозяина водятся деньги – и немалые. Окна выходили на две стороны. Поглядев в одно из них, я заметил юную Ирен, севшую вышивать поближе к свету: из другого было видно только кладбище, казавшееся на таком расстоянии пышным ухоженным садом.
 – Ба! Ба! – воскликнул, входя, шевалье Мора, и мне почудилось, будто я слышу голос его сестры. – Вы ли это, мой друг? Как ваши дела? Давненько я вас поджидаю. Успел даже справки о вас навести. Похоже, вы плутишка, каких мало!
 Всегда приятно, когда твои способности и ум оценят по достоинству, ты согласна, дорогая? И я ответил, хотя и не хотел показаться нескромным, что и в самом деле очень сообразителен.
 – Я и впрямь весьма нуждаюсь в ваших услугах, – проговорил господин Мора, вкладывая в мою руку луидор. – У меня на службе вы сможете не только обогатиться, но и получить Почетный итальянский крест. Я и сам его кавалер. К тому же я достаточно влиятелен в кругах, близких к правительственным. По мне этого не скажешь, но уж поверьте мне на слово. Так вот, я собираюсь помочь вам сделать карьеру...
 – Ах, Никодимус, и ты мог принять все это за чистую монету?
 – Леокадия! – воскликнул с горячностью Эшалот, и глаза у него заблестели. – При мысли о том, что я встречу тебя на пристани, когда ты вернешься из Америки, с орденом на груди, я просто обезумел. Я бросился бы очертя голову в кипящий котел со смолой, я пошел бы на все, лишь бы получить этот орден, ибо я не сомневался: столь высокая награда откроет передо мной любые двери. Вот и господин Мора, когда идет куда-нибудь, всегда надевает зеленую орденскую ленту.
 Госпожа Канада только плечами пожала, хотя и была заметно взволнованна.
 – Дурачок ты! – сказала она. – Но расскажи мне наконец, что же ты делал для этого странного типа.
 – Нет, ты сама подумай: в нашем мире, где всем заправляют снобы и толстосумы, что может быть ценнее ордена?.. Да ничего я не делал.
 – Но если ты ничего не делал, за что же тебя награждать?
 – Видишь ли, я бездельничал только первое время. Он отпустил меня тогда со словами: «Живите, как жили прежде. Если Симилору вдруг захочется поболтать, слушайте его очень внимательно и мотайте все на ус. Ходите каждый вечер в «Срезанный колос», играйте в картишки – расходы я оплачу. А главное, всякий раз, как вам встретится юная особа, живущая вот тут рядом, потрудитесь повежливее с ней раскланиваться. Соседи при встрече должны быть приветливы и учтивы».
 – М-да! – покачала головой укротительница. – К чему это он тебе сказал?
 – В том-то и дело, что сказал он это неспроста, – ответил Эшалот. – Он все заранее продумал. Тогда мне это невдомек было, и я решил, что он нанимает мня с тем, чтобы я следил за девушкой и добывал доказательства ее добродетельности.
 Госпожа Канада рассмеялась и протянула ему руку.
 – Глупый ты, глупый, – прошептала она, – да, похоже, я прошу тебя, даже если ты совершил грех величиной с этот дом. Уж очень ты наивен.
 – Конечно, вся эта история яйца выеденного не стоит, – продолжал Эшалот. – Но без нее ты не поймешь, что же стряслось с молодым художником Ренье.
 Раз в два или три дня я заходил к господину Мора, пересказывал ему всякую чепуху, какую болтал Симилор, и получал за это деньги. Ну и, конечно, если какое-нибудь дело требовало особенной ловкости и изворотливости, он поручал его мне. Хотя ты, кажется, и считаешь меня полным идиотом, тем не менее я всех регулярно обыгрывал в карты и за игрой умудрялся, прибегая к различным уловкам, выведывать всяческие сокровенные тайны Черных Мантий. Это было, конечно, непросто, но в конце концов я понял главное: они из кожи вон лезут, чтобы узнать, куда полковник, эта старая мартышка, запрятал свои миллионы.
 – Так значит, сокровища и правда существуют? – спросила укротительница.
 – Мало того, что они существуют, мы еще и живем бок о бок с человеком, который знает о них больше, чем все Черные Мантии вместе взятые. Я говорю о господине Мора.
 Симилор сказал как-то, что полковник перед смертью разжевал и проглотил тот документ, что содержал разгадку великой тайны. Кто только не ездил на Корсику! От Обители Спасения не осталось уже камня на камне. Перекопали всю землю в округе... И что же? Нашли только целую груду скелетов: эти горе-монахи во главе со своим приором Фра Дьяволо, когда под рукой не оказывалось никого более подходящего, с превеликим удовольствием убивали друг друга. Но вот миллионов там никаких не оказалось...
 – А они не догадались обшарить особняк на улице Терезы? – снова перебила его укротительница.
 На этот раз Эшалот улыбнулся чуточку снисходительно.
 – Леокадия, ведь ты отлично знаешь, – сказал он, – что они продувные бестии, хитрецы вроде нас с тобой, хотя, конечно, их ум не идет ни в какое сравнение с твоим., Бывшая Маргарита Бургундская, а ныне графиня Маргарита де Клар, совсем не дура. Приятель-Тулонец долгонько обучал ее всяким наукам, так что ее вокруг пальца не обведешь. Доктор Самюэль тоже мастер придумывать всякие ловушки, да к тому же был среди них еще и Людовик XVII, судя по всему, ловкач и пройдоха. О нем-то ты наслышана, но есть еще и те, кого ты не знаешь, например, господа Комейроль и Жафрэ, да вдобавок еще виконт Аннибал Джоджа (заметь, еще один виконт), доверенное лицо прекрасной Маргариты, а из слуг – Кокотт и Пиклюс. Так что у них есть еще порох в пороховницах! Старец Мафусаил – то есть полковник – даже из могилы правит ими так же, как правил при жизни. В прошлое воскресенье мы с тобой смотрели феерию в Порт-Сен-Мартене. Помнишь, там был заколдованный замок? Стражи нет, но стоит кому-нибудь приблизиться, как сами замковые стены дают храбрецу отпор. Так вот особняк на улице Терезы очень похож на этот замок. Черные Мантии, или же «Охотники за Сокровищами» – это как тебе больше нравится – бродят вокруг него, но не осмеливаются войти внутрь, потому что знают: это очень опасно.

 IV
 ТАЙН ХОТЬ ОТБАВЛЯЙ

 В начале разговора госпожа Канада держалась как суровый судья, а в ее величественности было даже нечто зловещее. Укротительнице предстояло ответить на очень важный вопрос, а именно: заслуживают ли открывшиеся преступления ее супруга полного разрыва с ним, или же его можно простить. Но чем больше вникала она в суть пространного и иногда сбивчивого рассказа проштрафившегося Эшалота, тем менее строгим становилось ее лицо. Оправдываясь, Эшалот говорил запутанно и невнятно, и все же его история заставила госпожу Канада забыть о провинностях мужа и о приговоре, который она собиралась ему вынести. Загадочные и жуткие события, столь тесно связанные с ее судьбой, поглотили все внимание достопочтенной укротительницы.
 Некогда она вступила с Черными Мантиями в противоборство и просто чудом избежала когтей злодея, прикрывавшегося личиной святого, смертоносных когтей полковника Боццо-Короны. Эшалот, как бы прост он ни был, догадывался, почему ей удалось выйти сухой из воды, но о догадках своих помалкивал. Бедолага, всегда ходивший скользкими дорожками, где каждый шаг грозил ему падением в самые глубины позора, был на самом деле истинным воплощением благородства. Лавры Симилора не давали ему покоя, он постоянно мечтал повторить «подвиги» друга и обожал всевозможные уловки, хитрости и подвохи, не зная хорошенько, что это, собственно, такое. В нем странным образом уживались Дон Кихот и Санчо Панса. Читатель удивлен? Но разве не об этом свидетельствует отчаяние Эшалота, понимавшего, что его врожденная честность мешает ему сделаться настоящим негодяем? Другой бы обрадовался, что удалось переменить тему разговора, но Эшалот решил сам напомнить своей драгоценной половине о ее первоначальном намерении.
 – Все это к делу не относится, Леокадия, – сказал он. – Ты ведь здесь не для того, чтобы выслушивать всякие сплетни и россказни. Ты здесь для того, чтобы понять, действительно ли страстно любящий тебя человек поступал бесчестно. Конечно, я попросту обязан сообщить о некоторых весьма любопытных событиях, иначе ты не сумеешь все себе верно представить. Но прошу, сохраняй хладнокровие! Не то сюжет слишком увлечет тебя, и ты забудешь о том, ради чего, собственно, все это рассказывается.
 На чем я остановился? Ах, да... Так вот, особняк на улице Терезы сейчас недоступен для «Охотников за Сокровищами». Видишь ли, полковник знал, что за его кладом станут охотиться, и решил подстраховаться. Он сыграл с Черными Мантиями очень злую шутку. Этот хитрец якобы продал свой дом какому-то североамериканцу, кажется, из Виргинии. А как только бывшие сподвижники Боццо скупили все дома вокруг его особняка, намереваясь всерьез взяться за поиски сокровищ – ибо дела у них шли весьма неважно и оставалась лишь одна надежда: отыскать клад полковника, – как этот злодей подал американцу знак – то ли с небес, то ли из преисподней, и послушный иностранец (которого, кстати, никто никогда в глаза не видел) моментально изобрел способ оградить свои владения от непрошенных гостей. Он передал особняк в дар государству, и теперь никто не посмеет взломать там дверь или залезть в окно, потому что не захочет ссориться с властями. В общем, Черные Мантии знают ответ на вопрос:  «Буде  т   л  и завтра день?»,  но не знают, как добыть сокровища. Ловко все состряпано, правда?
 – В дар государству?
 – Именно, и теперь там живут монахини.
 – Так значит, эти гнусные Черные Мантии не верят ни в какого американца?
 – Ну да.
 – И думают, что у полковника есть какой-то тайный наследник?
 – Ну, ты слишком уж многого от меня хочешь, Леокадия. Мне, правда, иногда приходила в голову мысль: а что если шевалье Мора и есть тот самый таинственный американец из Виргинии? Но это так, догадки. Одно я знаю точно: его старшая сестра, мать Мария Благодатная – одна из тех монахинь, что живут в особняке Боццо. Красивая, надо сказать, женщина.
 – Та самая, которую ты видел, когда в первый раз приходил к своему покровителю, да?
 Эшалот кивнул. Укротительница в раздумье так яростно терла себе лоб, что едва не поцарапала там кожу.
 – Тут кроется какая-то дьявольская хитрость, – внезапно изрекла она и гневно продолжала: – Ты, что же, собираешься снова затащить меня в это змеиное гнездо? А ведь я с таким трудом из него выбралась! В стольких переделках побывала! Меня подстерегала не одна, а тысяча смертей! И вот, когда мои дорогие дети живут в безопасности за океаном, когда я хочу наконец-то обрести покой счастье, появляешься ты со всякими сокровищами, монахинями и прочей мерзкой дребеденью! И на кой, спрашивается, черт мне все это нужно?! Да скорее я дам себе отсечь обе руки, чем вернусь туда! Эшалот выслушал эту гневную тираду со спокойной улыбкой.
 – Ты у меня прямо как молоко – вскипела и побежала! – мягко проговорил он. – Кто тебя просит вмешиваться во всю эту чертовщину? Отчего ты никак не можешь взять в толк, что и господин Мора, и Черные Мантии, и все прочие – только персонажи моего рассказа?
 – И впрямь, – пробормотала госпожа Канада, и ее доброе лицо осветилось улыбкой. – Не так-то, видно, просто забыть прошлое. А ведь не будь этих паразитов, мне и теперь рукоплескали бы на ярмарках всех столиц Европы...
 Эх, как подумаю об этом, так просто задыхаюсь от злости...
 – А ты успокойся, – с неожиданной твердостью в голосе произнес Эшалот. – Все это тебя нимало не касается.
 Я поклялся, что со мной ты будешь счастлива, и поверь: если, выслушав меня, ты сочтешь, что ради мира в нашей семье мне надо прекратить встречаться с моим патроном, я так и сделаю.
 А сейчас я продолжаю свой рассказ. Похоже, хитрым я оказался даже сверх меры: когда Симилор по поручению «Охотников за Сокровищами» предложил мне следить за шевалье Мора, я немедля согласился, но одновременно я слушал и разговоры в «Срезанном колосе» и передавал их все тому же господину Мора.
 Таким образом, мы с Симилором были избавлены от необходимости трудиться, и деньги, очень нужные нам для пропитания Саладена и самих себя, текли к нам тоненьким, но неиссякаемым ручейком.
 Но вот, наконец, мы подошли к ключевому событию моего повествования.
 Оказалось, что нашей юной соседкой, прекрасной Ирен, интересуется не один только господин Мора, но еще и Черные Мантии. Несмотря на то, что ей, кажется, ничего не известно о тайне сокровищ, она все-таки имеет некоторое отношение к этой тайне. Дело в том, что прекрасная Ирен – родная дочь Винсента Карпантье, строителя и архитектора, который в одиночку продумал и устроил знаменитый тайник полковника Боццо.
 Эту подробность я узнал от Симилора, и он же рассказал мне, что бедняга поплатился за свое усердие жизнью.
 Сам я видел Карпантье всего лишь несколько раз. Он иногда заходил к Ренье в мастерскую, когда мы с Амедеем позировали этому весьма талантливому художнику, и я отлично помню, что однажды этот Карпантье бесследно исчез, ну, просто как сквозь землю провалился. В общем, пропал, будто его никогда и на свете не было. Дела свои он оставил в состоянии запутанном и плачевном, ибо был человеком светским, вращался в высших сферах и привык жить на широкую ногу: имел особняк и экипаж, дочку обучал в самых модных и дорогих пансионах и молодому художнику, своему, можно сказать, воспитаннику, никогда ни в чем не отказывал.
 Вроде бы исчезновение его вполне объяснимо. Ведь старому кровопийце-полковнику ничего не стоило кого угодно отправить на тот свет. Но тут все не так просто! Эта странная история тем и примечательна, что в ней никогда ничего нельзя предугадать наперед. Мы даже не знаем толком, живы ее герои или давно уже умерли, – вот оно как!
 Приведу тебе пример. Черные Мантии трясутся от ужаса при одном только упоминании о полковнике, а ведь, казалось бы, вот она, его могила, все в каких-нибудь пятидесяти метрах отсюда, на кладбище Пер-Лашез, и с могилой этой вроде бы все в порядке: на плите золотыми буквами его имя высечено, и служитель едва не каждый день новый веночек бессмертников туда кладет...
 Иногда мне кажется, что сокровища обладают какой-то магической силой: все, кто к ним прикасался, умерли и вместе с тем избежали окончательной гибели, сохранившись вроде как вишня в варенье. Да-да, их будто и нет в живых, но они, словно призраки, продолжают бродить около хранилища, полного золота, карбункулов и бриллиантов. Драгоценностей и богатств там столько, что их бы с лихвой хватило на то, чтобы выплачивать по тысяче ливров годовой ренты всем жителям Парижа и предместий!
 Госпожа Канада слушала Эшалота, раскрыв рот. Щеки ее разрумянились, глаза разгорелись от возбуждения. Вы прежде уже имели возможность с ней познакомиться и видели, на какую высоту героизма и самопожертвования; порой возносит ее великодушие. Но золото – это настоящий бес и, конечно же, обладает бесовским очарованием. Бывшая мамаша Лео принадлежала некогда к огромной армии тех безвестных ярмарочных комедиантов, физической пищей которым служат черствая корка хлеба и водка, а пищей духовной – дешевые театральные представления, феерии, фантастические до безумия спектакли – пестрые и яркие, как сверкающие блестками цирковые костюмы. Люди, подобные нашей героине, могут предаваться беспробудному пьянству и мечтать о вымышленных сказочных мирах, потому что живут в реальном мире кошмарной нищеты.
 Фантастический театральный бред вскружил голову и госпоже Канаде. Рассказ Эшалота был сродни какой-то пьесе, поэтому он и околдовал ее. Ее влекло к себе золото, целое море золота; ей казалось, что она слышит его глухой прибой, и ей даже чудились отдаленные всплески весел тех немногих гребцов, что>плывут среди миллионов звенящих и сияющих монет. Колдовской представлялось ей черная дыра, куда устремлялась вереница гибнущих персонажей драмы – безвольных, как марионетки. Бедные и богатые, живые и мертвые, люди и маски – все плясали под дудку смерти среди потоков льющейся крови, а вдали виднелись бесчисленные ряды воинов, облаченных в черные мантии.
 Между тем Эшалот продолжал:
 – Одним словом, известию о смерти господина Винсента Карпантье Черные Мантии поверили ничуть не больше, чем известию о смерти полковника. Хотя, казалось, естественно было бы предложить, что главарь попросту прикончил ставшего ненужным архитектора, чтобы заставить его навеки умолкнуть. В общем, «Охотники за Сокровищами» по-прежнему надеются, что Карпантье жив, и в то же время опасаются, как бы он не унес сокровища из известного ему тайника или же не продал его секрета какому-нибудь ловкому богачу. Потому-то Мантии и подбираются потихоньку к нашей юной вышивальщице, что хотят выведать у нее, где скрывается Винсент – если он жив, конечно; если же он умер, то им желательно узнать, не открыл ли архитектор ей перед смертью своего секрета?
 А вот господина Мора интересует совсем другое. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Тут я мало чего могу понять. Будь на моем месте человек умный – вроде тебя, например, – он наверняка бы во всем этом разобрался.
 – Стыдно признаться, – пробормотала госпожа Канада, наполняя стакан, – но меня одолевает престранное желание: мне хочется вмешаться и распутать это дело.
 – Странного тут ничего нет, – сказал Эшалот. – Однако берегись! Не забывай, чем это чревато!
 – Рассказывай дальше. Ты остановился на этом Мора.
 – Так вот, – продолжал Эшалот, – никогда не поймешь, что у него на уме. То кажется, что он сражается с Черными Мантиями так же беззаветно, как бедняга Реми д'Аркс, то вдруг станет тебе грустно и ты задумаешься: а откуда он, собственно, столько знает и о сокровищах, и обо всем прочем? Не человек, а настоящая бездна тайн. Однажды мне даже пришло в голову – а не стоял ли он сам когда-нибудь во главе сообщества Черных Мантий? Хотя этого, ясное дело, быть не может, поскольку «Охотники за Сокровищами» тогда бы уничтожили его при первой же возможности. Единственное, чего господин Мора не скрывает, так это своих чувств к юной Ирен. В их подлинности трудно усомниться. Он пишет ей нежнейшие письма, просто целые поэмы, и тенором – ты бы сказала, что с таким тенором ему в кафешантане хорошо петь, – выводит всякие итальянские арии, вроде: «Моя любовь, кумир и божество, души моей несчастной помраченье...» И голос у него, знаешь, такой приятный, сладкий, как сахарный сироп.
 – Что ж он тогда на ней не женится? – спросила госпожа Канада.
 – Да видишь ли... Он же не только шевалье, он еще вдобавок то ли граф, то ли маркиз, то ли кто повыше...
 – А лет ему сколько?
 – Поди узнай! То у него лицо белое, гладкое, хоть в театр его бери на амплуа первого любовника, а то оно все в морщинах. День на день не приходится. Порой ему не дашь и двадцати пяти, а порой встретишь его утром, когда он еще за туалет не садился, и видишь, что ему уже за сорок. А вот месяц тому назад он болел и выглядел на всё семьдесят. В театре Амбигю я много таких пьес пересмотрел – попадаются, знаешь ли, такие проходимцы, которым удается неведомо как помолодеть и они соблазняют женщин, но в конце концов им воздается по заслугам за все их подлости. Негодяи, корчась, падают на авансцене, и зрители видят, что в куче яркого трепья барахтается тощенький жалкий старичок.
 – А девушка его любит? – спросила укротительница.
 – Любит ли его юная Ирен? – воскликнул Эшалот. – Ну, еще бы! Он словно приворожил ее. Она ведь такая простушка. Сама видишь: кротка – воды не замутит. Словом, ангел, а не девушка. Сидит день и ночь, склонившись над пяльцами, вышивает. Потом-то я сообразил, почему господин Мора велел мне вежливо с ней раскланиваться. Мой патрон все время пускает в ход такие изощренные уловки, что ему почти всегда удается достичь своей цели. Ему нужно было, чтобы девица понемногу привыкла ко мне и перестала считать чужим. Еще бы! Ведь я при каждой встрече говорю ей с улыбкой: «Добрый день» или «Добрый вечер!» Красавица Ирен и господин Ренье помолвлены с детства, ну а господин Мора решил помешать их свадьбе и поставил целый спектакль, в котором отвел мне небольшую, но довольно значительную роль. Вот так-то! Эшалот помолчал, а потом прибавил, опустив глаза:
 – Вся беда в том, что я сыграл ее с блеском. И если теперь юноша и девушка не вместе, то я в этом тоже виноват.

 V
 ПОДЗОРНАЯ ТРУБА

 – Конечно, меня это нисколько не оправдывает, – продолжал Эшалот, – но господин Ренье тогда и впрямь вел себя довольно-таки подозрительно. Живопись он забросил, и, честное слово, я не раз подумывал: а не засасывает ли молодого художника тот же водоворот, что и всех прочих? Изредка он навещал Ирен. Не знаю, что уж он ей там нашептывал, беседовали они всегда очень тихо, но только после их разговоров глаза у нее всегда были полны слез.
 Однажды шевалье Мора сказал мне: «Бедное дитя осталось сиротой, и за нее некому заступиться. А этот презренный доведет ее до сумасшествия». Я спросил, кого он называет «презренным». Мне и в голову не пришло, что речь идет о господине Ренье.
 И знаешь, каков был ответ моего патрона? Он сказал:
 – Очень мило с твоей стороны, что ты так привязан к юноше, с которым длительное время был в дружеских отношениях. Но не вступайся за него, ибо теперь он сильно изменился. Приемный отец сослужил ему дурную службу, приучив к расточительности. В один прекрасный день господин Винсент исчез, и денег молодому человеку стало брать неоткуда. А так как наш приятель ни в чем не привык себе отказывать, то он недолго думая решил примкнуть к сообществу Черных Мантий.
 – Не может быть! – вскричал я. – Такой благородный человек – и вдруг...
 – Да, мне это тоже крайне неприятно, – отозвался господин Мора, тяжело вздыхая, и прибавил как бы нехотя: – Как же я измучился! Ведь он и юную Ирен пытается втянуть в свои темные дела. Бедная девочка сопротивляется изо всех сил – ведь она у меня умница, и к тому же ее хранит моя любовь. Но каждый день ей приходится выдерживать такие баталии! Она тает на глазах! Больно смотреть на ее бледненькое личико. Я боюсь, как бы у нее не развилась чахотка...
 И правда, с некоторых пор наша прекрасная Ирен стала слабеть, худеть, а ее болезненная бледность просто-таки бросалась в глаза.
 Я – человек прямой, и я честно сказал патрону:
 – И все-таки мне это странно, сударь. Вы, конечно, мужчина хоть куда и, когда захотите, можете кому угодно пятьдесят очков вперед дать, но и господин Ренье недурен собой. Он молод, красив, высок, статен, и мне непонятно, отчего это девушка предпочитает ему вас.
 – Я моложе, чем ты думаешь, – отвечал господин Мора, с трудом сдерживая ярость. – И не выгляжу юным лишь потому, что на мое лицо наложили свою печать многие годы страданий и тревоги.
 – Но все равно, – не отступал я, – сразу видно: вы старше господина Ренье лет на двадцать; это бросается в глаза, потому что вы между собой очень схожи. Только у него красивая шелковистая бородка, а вы бреетесь.
 Господин Мора метнул в мою сторону ненавидящий взгляд, однако когда он заговорил, в голосе его слышался подавленный смешок:
 – Ты что же, действительно считаешь, что этот презренный похож на меня?
 – Похож как две капли воды и на вас, и на вашу сестру, – отвечал я. – Держу пари, что если его побрить или если вам приклеить бородку, то в сумерках и, само собой, на некотором расстоянии вас не отличишь друг от друга.
 У моего патрона есть привычка: когда он что-нибудь обдумывает, начинает крутить большими пальцами. Вот и теперь после моих слов его пальцы пришли в движение, причем вдобавок он внимательнейшим образом еще и рассматривал носки своих ботинок. Я продолжал в надежде, что он изменит свое мнение о господине Ренье:
 – А что до того, что, мол, он один из этих бандитов, то готов поклясться: в «Срезанном колосе» он никогда не бывает, и никто о нем там и слыхом не слыхивал.
 – Главари не посещают «Срезанный колос», и по именам их там не знают, – проворчал господин Мора.
 Тут мне было трудно что-нибудь возразить: что правда, то правда – многие имена остаются в тайне.
 – Ну а юная Ирен? – не сдавался я. – Ведь если бы встречи с ним ей были так уж неприятны, она бы давно его прогнала. Она ведь вольна поступать, как ей вздумается.
 Мой патрон поморщился, вконец раздосадованный.
 – Эшалот, я так давно тебя прикармливаю – и никакого проку! Да будет тебе известно, что этот мерзкий господинчик учинил нынче ночью на меня покушение. Хотел прикончить меня самым подлым образом!
 Черт побери, вот тут я опешил. Места здесь и прямь глухие, и если мне случается поздно возвращаться по Каштановой улице, то я всегда иду по середине мостовой. А господин Мора мне и рассказывает, что на углу улицы Пармантье, у скотобоен, его в темноте поджидали трое молодчиков... Но чую я, что в его рассказе что-то не так, хотя вроде бы соблюдено полное правдоподобие... Тебе еще не надоело меня слушать, дорогая?
 Госпожа Канада вздрогнула и словно бы очнулась от сна.
 – Я усыпил тебя? Не слишком это лестно, когда...
 – Нет-нет, – запротестовала она. – Я вовсе не спала. Какое там! Я просто заслушалась – до того интересная история. Но в ней есть что-то недосказанное, и дело не в том, что ты не успел еще всего рассказать. Тут есть что-то странное, и я все пытаюсь понять... Чует мое сердце, неспроста этот господин Мора... Ясно, что нападение ночью – вранье, чушь собачья. Ну, говори же, говори! Чего в конце концов он от тебя потребовал?
  –  Вот поистине государственный ум! – восхищенно воскликнул Эшалот. – Ты проницательнее самого Вольтера. Разумеется, чушь, потому что в подтверждение своих слов господин Мора показал мне жалкую царапину на плече и крохотный синяк на запястье. А поручил он мне установить подзорную трубу в комнате прекрасной Ирен.
 – Подзорную трубу? – переспросила укротительница, думая, что ослышалась.
 – Ты удивлена? Я тоже был немало озадачен. Мне предстояло сыграть в первом действии спектакля роль на первый взгляд вполне безобидную, а на самом деле – роковую.
 – Настоящего мужчину, – сказал мне господин Мора, – не запугаешь подлыми нападениями из-за угла. Однако в дальнейшем он будет действовать осмотрительнее и запасется оружием, которое поможет ему дать достойный отпор любому негодяю. Не волнуйся, я их все равно одолею.
 Меня же волнует только моя Ирен. Небеса послали мне ангела, и яне могу равнодушно наблюдать за ее страданиями. Я знаю, что ты мне скажешь: «Если молодой человек – ваш враг, встретьтесь с ним в открытом бою». Беда в том что, обладая немалой отвагой, я от природы питаю отвращение к кровопролитию. К тому же я поклялся прахом своих предков, что не подвергну свою жизнь опасности до тех пор, пока не верну нашему славному роду всех исконно принадлежавших ему владений. От своей клятвы мне отступать нельзя, а посему лучше я прибегну к хитрости и устраню моего противника, не причинив ему вреда. Дело это деликатное, и только ты способен с ним справиться. Ты должен будешь установить в комнате моей любимой подзорную трубу. Хочешь заработать сто франков разом? Они твои, а вот и подзорная труба, видишь, вон там, около кровати.
 Вроде бы вполне невинное поручение, но я все-таки захотел кое-что уточнить, и он охотно объяснил:
 – Подзорная труба поможет Ирен вновь обрести здоровье и душевный покой. Со временем ты и сам поймешь, что ей предстоит выбор между распутником, чьи визиты к ней ставят под угрозу ее честь и репутацию и прогнать которого ей мешает лишь детская привязанность да еще клятвы, что заставил ее дать отец, – она находилась тогда в том нежном возрасте, когда ребенок еще не способен отвечать за свои поступки, – и человеком богатым, происходящим из древнего знатного рода, желающим сделать ее своей законной супругой и сулящим ей блестящее будущее, то есть – мной!
 Ну, что бы ты сказала на это, Леокадия?
 – Что ты спрашиваешь меня, балбес? – проворчала Леокадия. – Я-то тут при чем? Ну же, рассказывай дальше!
 – Прошу прощения, сударыня, – радостно вскричал Эшалот, придя в полный восторг. – Ваше не слишком любезное обращение со мной свидетельствует о том, что выи в самом деле взволнованы и мой рассказ вас всерьез увлек. Итак, я продолжаю.
 Желая нашей юной вышивальщице только добра, я согласился взять предложенные мне сто франков. Тогда господин Мора установил трубу на подставке посреди комнаты и направил ее в сторону открытого окна, выходящего на кладбище.
 – Смотрите внимательнее, – приказал он. – Из окна Ирен открывается тот же вид, что и отсюда. Гляди, вон там справа, в конце кладбища растут два высоких платана. Поверни трубу ко второму, тому, что повыше, чтобы можно было хорошо рассмотреть дом, белеющий вдалеке. Ну-ка, попробуй заглянуть в окуляр.
 Я стал настраивать трубу. Белый дом этот стоит у самого Булонского леса в конце улицы Волер.
 – Ну, и что же ты видишь? – спросил мой патрон.
 – Фасад с закрытыми ставнями, – ответил я. – А дом-то, небось, приносит хозяину неплохой доход.
 – Хватит болтать, рассказывай, что ты видишь.
 – Теперь я вижу маленький красный домик. Он весь утопает в зелени. Это скорее сторожка, в таких живут во время жатвы.
 – Ставни в нем тоже закрыты?
 – В нем только одно окно, высокое и узкое, и выходит оно на деревянную резную галерею... Постойте-ка, я вижу даму... Довольно хорошенькая, только очень уж у нее большое декольте. Она курит, а курение не к лицу представительницам слабого пола...
 – Вот и все, что от тебя требовалось, – прервал патрон мою болтовню. – Как видишь, дело нехитрое. Теперь от >тебя зависит покой и счастье прекрасной Ирен, не говоря уж о моем благополучии. Слушай и запоминай: я сейчас ухожу по одному очень важному делу, а ты останешься здесь за хозяина. В буфете есть вино и холодная говядина, поешь, я разрешаю. В общем, ешь, пей, кури в свое удовольствие, чувствуй себя как дома. Неровно через час взгляни в подзорную трубу – и тебе станет ясно, почему я хочу, чтобы моя дорогая Ирен увидела то, что увидишь ты.
 Прощай.
 Он ушел. Я, конечно же, воспользовался его любезностью и наскоро перекусил холодным мясом, запивая его старым добрым вином. А потом набил себе трубку его табаком – отменным, надо сказать, табачком – и закурил.
 Я сидел перед открытым окном, и до меня долетала чудесная песенка прекрасной Ирен: девушка, сидя за работой, всегда пела. Чудное дитя! И я думал о том, как же это славно – заработать сто франков, радея о благополучии и счастье такого чарующего создания.
 Время от времени я поглядывал в подзорную трубу. Забавное занятие. Девица вскоре докурила папироску и принялась за ликеры и пирожные. Ну, скажу я тебе, зрелище! Потом она стала призывно махать руками, и к ней тотчас же поднялись трое офицеров-артиллеристов, которые принялись без всяких церемоний обнимать за талию... Ну, хватит об этом. Ты и так наверняка догадалась, что это за дама, можно и не уточнять. Пусть я большой грешник, однако же надо отдать мне должное: в нравственном отношении я безупречен. В трубу я больше не смотрел: боялся оскорбить свою стыдливость. Довольно долго я предавался размышлениям в глубоком хозяйском кресле, но вот прозвонили часы, и я понял, что час прошел. Я встал и в последний раз поглядел в подзорную трубу. Декорации переменились. Не было уже ни бутылок, ни стаканчиков, ни папирос, ни офицеров; Девица сидела в своей гостиной неподалеку от окна, и вид у нее при этом был преважный. А перед ней на коленях стоял красивый молодой человек, и я сразу подумал: «Где-то я уже встречал этого дурачка!» Там явно происходило объяснение в любви, и участники сценки заставляли вспомнить о бронзовых фигурках, которые частенько украшают каминные часы. Любопытно подглядывать вот так издалека. Я чуть было не забыл, для чего я здесь. А говорят, в Англии изобрели такие трубы, что можно даже увидеть лунных жителей! Но это к делу не относится. Внезапно я опомнился. Приглядевшись повнимательнее, я узнал в молодом человеке господина Ренье!
 Я был потрясен. Такого я никак не ожидал. Выходит, господин Мора сказал мне правду, и Ренье и впрямь мерзавец, обманывающий несчастную Ирен! А она, бедная, все вышивает и поет себе какую-то песенку, ни о чем не подозревая... Гнев воспламенил меня. Я и думать забыл о ста франках. Я хотел одного: предупредить девушку, пока не поздно, спасти ее! Согласись, при таких обстоятельствах это было вполне естественным желанием. Через мгновение я был у ее двери и стучал что есть силы.
 – Кто там?
 – Это я, Эшалот! Ваш сосед из мансарды. Я должен показать вам одну любопытную штуку, – говорю я.
 Она сейчас же отворила дверь, так что, Как видишь, не зря мой патрон велел мне улыбаться и приветливо здороваться с ней при каждой встрече. Такие, как господин Мора, прежде чем нанести удар, продумают все до малейшей подробности, ничего не упустят из виду. Их замыслы столь тщательно отделаны, что напоминают изящную лепнину Пале-Рояля.
 – Что вам угодно, любезнейший господин Эшалот? – спросила Ирен, глядя на меня своими огромными светлыми глазами. Она улыбалась, но в улыбке ее все же сквозило высокомерие. Сама знаешь, она очень смахивает на какую-нибудь знатную даму. На миг я растерялся, но только на миг. Меня ободрила мысль, что я действую ради ее блага.
 – Сейчас я принесу вам одну вещь, – сказал я, – и вы кое-что увидите...
 Я бросился в комнату господина Мора и тотчас же вернулся с идеально настроенной трубой. Я установил ее не подставке возле окна. Пока я возился с ней, услышал, как юная Ирен прошептала:
 – Бедняга! Да он, верно, помешался!
 Взглянув в сторону сторожки, я был несколько удивлен тем, что девица и господин Ренье так и застыли в прежних позах, словно играли в живые картины. Но понимаешь ли, я слишком волновался тогда и уже ничего не соображал. Я обернулся к прекрасной Ирен и проговорил:
 – Поглядите, помешался ли я.
 Она нехотя взглянула в трубу, мгновенно все поняла и страшно побледнела. Я видел, что по всему ее телу пробежала дрожь. Мне показалось, что она вот-вот упадет в обморок, и я уже задавал себе вопрос: «А может, она всё-таки любит господина Ренье?» Но когда она посмотрела на меня, лицо ее было спокойным и холодным, как лицо мраморной статуи.
 – Господин Мора говорил мне, – прошептала она. – Я и без того доверяю ему... Но я все равно рада, что смогла удостовериться... Благодарю вас, друг мой.

 VI
 ТЩАТЕЛЬНО ПРОДУМАННЫЙ УДАР

 Госпожа Канада покачала головой в серьезном раздумье. – Мне кажется, – сказала она, – что все это какие-то дьявольские козни. Я слушала тебя, не перебивая, и уже готова вынести приговор. Ты закончил?
 – К сожалению, нет, Леокадия, – отозвался Эшалот. – Осталось самое неприятное. Я умолк только потому, что боюсь рассердить тебя.
 – Я, – продолжала укротительница, – хочу выслушать всю историю до конца. Но прежде чем ты продолжишь свой рассказ, изволь ответить: неужели девушка не удивилась тому, что ты пришел к ней с таким странным поручением? Нет, тут что-то не так!
 – Конечно, удивилась, но мой патрон и это предвидел. И я ответил ей в точности так, как приказывал мне господин Мора. Вот каков был мой ответ: шевалье сейчас в отлучке, занимается делами о своем утерянном наследстве, не сегодня – завтра все у него должно решиться – вот почему он поручил эту неприятную миссию мне, своему старому и преданному слуге. Но надо сказать, что Ирен почти и не слушала моих объяснений. И я видел, что она едва владеет собой. Внезапно она покачнулась, упала на стул и закрыла лицо руками.
 – А ты-то? Ты-то что делал? – воскликнула госпожа Канада.
 – Черт меня побери! Я не знал, куда деваться от смущения, и порол всякую чушь. Старался, видите ли,, ее образумить. Говорил, будто все мужчины распутники и негодяи и будто это вполне естественно, что господин Мора не мог равнодушно смотреть, как бессовестно обманывает ее жених...
 Она отняла руки от лица и проговорила с жалкой вымученной улыбкой:
 – Мой жених – господин Мора. Его поступки всегда безупречны. Передайте шевалье, что я ему очень признательна и вечером, если он вернется к тому времени, жду его у себя.
 – И ты мог спокойно на это смотреть? – перебила его госпожа Канада.
 – Погоди, Леокадия, погоди! Конечно же, я чувствовалсебя едва ли не убийцей. Ведь я, мерзавец этакий, разбил ей сердце – такому беззащитному, трогательному существу. Да и господин Ренье никогда не делал мне ничего плохого.
 – И ты по-прежнему не догадывался, что все это – обман?
 – Нет, не догадывался... но ты слушай дальше. Патрона моего все не было. Пока я ждал его, мне захотелось еще раз взглянуть на сторожку. Но спектакль был уже окончен, занавес опущен – в сторожке закрыли окно. Да, свои стофранков я заработал... Я решил хоть немного утешиться, побаловав себя роскошным обедом, но кусок не лез мне в горло. Я все думал о господине Ренье. Какой же это был прежде славный юноша – добрый, красивый, жизнерадостный! Конечно, в подзорную трубу ничего толком не разглядишь, но это бледное лицо, каштановая бородка... Сомнений быть не могло! И все же...
 – И все же ты наконец понял, что в сторожке ты видел не господина Ренье, а господина Мора, – докончила госпожа Канада. – Что, разве я не права?
 Эшалот уставился на нее, разинув рот от удивления.
 – Леокадия, ты умеешь читать мысли? – спросил он.
 – Вот еще глупости какие! – проворчала Леокадия. – Это с самого начала было ясно. Иначе откуда он мог знать точный час, когда художник придет играть в живые картины с дамочкой легкого поведения? И почему он ушел, вместо того, чтобы самому принести подзорную трубу юной Ирен? Вдобавок они с беднягой Ренье очень похожи, так ведь? Ну, а что касается возраста и бородки, то он загримировался под молодого человека да приклеил к подбородку на пять франков бахромы – вот тебе и борода!
 – Вот тебе и борода, – в растерянности повторил Эшалот. – Нет, тебя не проведешь. Действительно, дня три спустя я случайно нашел у него в ящике фальшивую бородку, как две капли воды похожую на бородку Ренье. Как видишь, я говорю все без утайки.
 – Чистосердечное признание, – наставительно произнесла госпожа Канада, – всегда приходится судам по душе. Продолжай!
 – На следующее утро к очаровательной Ирен пожаловал господин Ренье. Вероятно, она сама велела ему явиться, послав записку. Я не имею привычки подслушивать у дверей, но тут, конечно, не удержался. Шевалье Мора затаился у себя, словно кот, подстерегающий мышь, так что я проскользнул на площадку незамеченным. Да, страшный это был разговор. Когда господин Карпантье был богат, его дочь воспитывалась в монастыре вместе с графинями и маркизами, в ней сразу угадывалась девушка из благородного семейства, и она, когда хотела, держалась с таким холодным и несокрушимым достоинством, что с ума можно сойти!
 – Господин Ренье, – начала она ледяным тоном, – отныне мы с вами незнакомы. У меня есть все основания отказать вам от дома, – тут она слегка запнулась, вспомнив, вероятно, что ее «дом» – это единственная маленькая комнатка, – но мне не хотелось бы сейчас говорить о них. Я не опущусь до того, чтобы уличать вас во лжи. Скажу одно: прежде я никогда бы не усомнилась в вашей правдивости, никогда бы не заподозрила, что вы способны на недостойный поступок, но теперь я убедилась собственными глазами...
 – Конечно, Леокадия, – прервал Эшалот свой рассказ, – она выражалась иначе, поизящнее, что ли...
 – Едва ли это возможно, – проговорила госпожа Канада.
 Эшалот улыбнулся, польщенный похвалой.
 – Я, естественно, искажаю стиль беседы двух влюбленных, принадлежащих к высшему свету, но если бы ты потребовала более точно передать их слова, поверь, я бы справился. Трудности меня не пугают...
 – Продолжай немедленно, – прервала его излияния госпожа Канада. – Пересказывай своими словами, только не останавливайся! Я хочу знать, что было дальше.
 – Хорошо. Откровенно говоря, слышал я далеко не все, и поэтому мне будет проще передать тебе смысл их объяснения, а не пытаться пересказать его дословно. Ты, вероятно, уже догадалась, что поначалу господин Ренье ничего не понимал, и по его ответам было видно, что он принял все сказанное Ирен за злую шутку. Он по-прежнему говорил своей возлюбленной «ты», как повелось у них с детства. Она сказала, что подобное обращение оскорбляет ее. Он спросил, что это за шум подняла она из-за каких-то пустяков, и голос его задрожал от обиды. Она тут же ответила:
 – Напрасно вы притворяетесь удивленным. Впрочем, останься я в неведении, вы обманывали бы меня еще многие дни и месяцы! Меня бросало в жар при одной только мысли, что я могу пойти против воли моего отца, и сама я никогда бы не решилась порвать с вами, хотя это следовало сделать давным-давно. Да, я люблю вас как брата, но истинную склонность питаю...
 – К этому негодяю, что живет тут напротив! – в негодовании воскликнул господин Ренье.
 – Потрудитесь выбирать выражения.
 – И не подумаю! Я убью его как собаку!
 И пошел, и пошел... Долгое время разговор был довольно громким. Признаться, я все хотел заглянуть в замочную скважину, но не мог – в скважине торчал ключ.
 Внезапно они перешли на шепот. Минут пять мне вообще ничего не было слышно. По отдельным долетевшим до меня фразам я понял одно: речь идет о покойном Винсенте Карпантье. Один раз мне даже показалось, что разговаривают они о нем как о живом. Господин Ренье чуть ли не крикнул:
 – Нет! Он пока еще не сошел с ума!
 И вот вместо брани и упреков я вдруг услышал объяснение в любви – да такое пылкое и возвышенное, какого не сыщешь ни в одной пьесе, пускай даже самой романтической. Ну, в любви-то, ясное дело, объяснялся господин Ренье, а прекрасная Ирен молча слушала, и только по ее редким репликам можно было догадаться, что она плачет.
 Господин Ренье говорил, что помнит ее ребенком, что когда-то он склонялся над ее колыбелью, ожидая ее первой улыбки, что ее матушка была прекрасной и доброй женщиной, настоящим ангелом, и что теперь она, наверное, глядит на них с небес с глубокой печалью. В Италии, в Риме, продолжал он, ему доводилось слышать, как негодяи без чести и совести заманивают в свои сети юных девушек, и те потом умирают, ибо не в силах вынести мук и позора.
 Уверен, что при этих словах он опустился на колени и принялся ломать руки. Я притаился у двери, и сердце мое сжалось от боли. Я вспомнил о том, как ухаживал за тобой, думал о своей любви.
 – Любимая моя, девочка моя, опомнись, – нежно уговаривал он. – Бедное мое обманутое дитя. Я ведь вижу, что нынешняя история – это только предлог. Моя Ирен не могла поверить подобной глупости. Так скажи, в чем моя истинная вина перед тобой, и я постараюсь загладить ее, постараюсь развеять все твои сомнения и тревоги. Как бы ни было, судьба моя, счастье мое, я буду любить тебя всю жизнь! Ты для меня священна.
 Ирен, любимая, дитя мое, сжалься! Клянусь, я все забуду, я ни словом не упрекну тебя. Я всех прощу, я никого не стану убивать. Чем больнее ты меня ранишь, тем сильнее моя любовь.
 Не знаю, тронула ли читателя страстная речь Ренье в вольном изложении Эшалота, но сам рассказчик не смог сдержать рыданий, а госпожа Канада извлекла из кармана большой клетчатый платок и приложила его к глазам.
 – И правда, – пробормотала она, – эти прохвосты способны приворожить кого угодно. Нелегко спастись от их сетей. Но что же дальше? Что же ему ответила бедняжка?
 – Да так, ничего особенного, – отозвался Эшалот. – Я потом кое-что понял. Ее-то как раз не приворожили... Но вернемся к нашей истории. Расстались они довольно холодно. Девушка была непреклонна, а к господину Ренье вернулось самообладание, и он откланялся сдержанно, как подобает настоящему мужчине. Я едва успел юркнуть в коридорчик, так внезапно он распахнул дверь, собираясь уходить.
 – Прощайте, Ирен, – проговорил он напоследок. – Завтра мы с вами увидимся в последний раз. Я принесу вам документы, доверенные мне вашим отцом. Ведь вы были совсем ребенком, когда с ним случилось несчастье.
 И он стремительно удалился, ни разу не оглянувшись. Эшалот замолчал.
 – Значит, фарс закончен, и это развязка? – грозно спросила укротительница.
 – Ах, если бы! – горестно вздохнул Эшалот. – Нет, это еще не все. Это всего лишь конец моей истории. Готов поклясться чем угодно: к дальнейшему я непричастен. А потому окончание истории для меня не так ясно, как ее начало. Я могу строить различные предположения, но что-либо утверждать не берусь. Ты, вероятно, помнишь... фу, что же я за дурак! – само собой помнишь, в какую ловушку угодил твой красавец лейтенант Морис Паже на улице Оратуар. Ну, когда на него повесили убийство человека с тростью, наполненной бриллиантами...
 – Трость с набалдашником из слоновой кости! – воскликнула укротительница. – Неужели и господина Ренье погубили так же?!
 – Ну, не совсем так. Видишь ли, обычно у Черных Мантий задействована целая труппа, а тут был всего один участник; впрочем, так сказать, манера исполнения очень похожа.
 Для начала я должен сообщить, что наш дом – то есть оба двора и три флигеля – образуют вместе нечто вроде маленького провинциального городка. Стоит возникнуть слуху, как его тут же повсюду разнесут. Итак, на следующий день после печального события я спускаюсь вниз и слышу, что вокруг только и говорят, что о ссоре между прекрасной Ирен и господином Ренье. Откуда все узнали об этом? Я был единственным свидетелем и никому, даже моему патрону, не сказал ни слова. Разумеется, наши кумушки перетолковали все вкривь и вкось. Болтали даже, что художник вышел от девушки в страшном гневе, бормоча: «Проклятье! Я задушу ее своими руками!» – или что-то столь же мерзкое.
 Об их ссоре говорил весь квартал. Еще бы! Ведь прекрасная Ирен до сих пор не подавала ни малейшего повода для пересудов. Представляешь, с какой радостью принялись дамы сочувствовать ей, то и дело подпуская всяческие шпильки. Ведь женщины, кроме, разве что, тебя, Леокадия, тебя, которая во всем превосходит свой пол, обожают перемывать косточки той, что до этого была безупречна. Их прямо хлебом не корми, а дай только посплетничать.
 Бедная Ирен, само собой, не знала, кого это так оживленно обсуждают все соседи. Что же до моего патрона, то он целый день был безмятежно спокоен, а вечером отправился к опечаленной красавице-вышивальщице. Ушел он от нее буквально за минуту до того, как появился верный своему обещанию Ренье с бумагами.
 Говорят, медики изобрели в прошлом году лекарство, которое погружает человека в сон, не причиняя ему вреда. Я когда-то был помощником аптекаря, но в мое время эфир использовали только как средство против истерик и других нервных припадков. Так вот, когда господин Мора выходил из комнаты Ирен, от него сильно пахло эфиром. Он позвал меня к себе, и я мельком увидел в полуоткрытую дверь – а может, мне это лишь показалось, – что в комнате у Ирен сидят два каких-то незнакомца, а сама она, бледная как полотно, лежит на полу около своей кровати. Мурашки забегали у меня по спине. Мною почему-то овладел дикий страх, но я не решился задать ни одного вопроса.
 Едва за нами закрылась дверь квартиры господина Мора, как на лестнице раздались шаги господина Ренье. Все это время я наблюдал за своим патроном. Сначала он прислушивался, а потом, хотя ничего не было слышно – повторяю, ровным счетом ничего, – вдруг истошно завопил:
 – Мерзавец! Он убивает Ирен! Полиция! Я бегу за полицией!
 И выскочил в коридор с криком: «Помогите!»
 В одно мгновение лестница была буквально запружена народом, люди спешили сюда, отталкивая друг друга и крича:
 – Помогите! Прекрасную Ирен убивают! На помощь!

 VII
 РЕНЬЕ ПОПАДАЕТ В ЛОВУШКУ

 – Сбежавшиеся на крик соседи, – продолжал Эшалот, – разумеется, не подозревали ни о каком обмане, но чтобы расшевелить всех этих бездельников и быстро собрать их в одном месте, понадобилась, вероятно, упорная работа нескольких человек. В общем, я думаю, господин Мора, выплачивал жалованье не только мне. Да, что говорить – все тут было разыграно как по нотам, и спектакль удался на славу.
 Когда я вышел на площадку, то увидел, что дверь в комнату Ирен распахнута, господин Ренье лежит на полу, а один из тех незнакомцев, которых я заметил раньше, поставил на горло ему колено. Юная Ирен по-прежнему была в глубоком обмороке. Наверное, во время свидания господин Мора дал ей вдохнуть того самого снадобья и она лишилась чувств; к ней в комнату тут же проникли те двое, дождались там Ренье и набросились на юношу, застав того врасплох.
 Но это теперь, после долгих размышлений и сложных рассуждений, я все понял, а поначалу я был туп как пробка. Хотя, впрочем, я уже и тогда смутно догадывался, что тут дело нечисто, просто меня, как и всех остальных, ввел в заблуждение нож, валявшийся так, словно его только что отбросил бешено отбивавшийся Ренье. На шее у прекрасной Ирен темнели фиолетовые полосы: казалось, ее пытались задушить. Не знаю, каким образом им удалось их подделать, но твердо знаю одно: с того мгновения, как в коридоре послышались шаги Ренье, и до той минуты, когда мы ворвались в комнату Ирен, не прошло и трех минут, так что у молодого человека не хватило бы времени не только на то, чтобы убить Ирен, но даже на то, чтобы выдрать ее за уши.
 Комната у Ирен, как ты помнишь, большая, но в мгновение ока в нее набилось столько народу, что негде было повернуться. Тот, что прижимал Ренье коленом к полу, принялся объяснять:
 – Нас, наверное, послало само Провидение! Мы шли к Мартенам, – эта пара жила здесь до нас с тобой, Леокадия, – и вдруг услышали сдавленный стон. Черт побери! Мы сейчас же бросились на помощь и славно отделали этого молодчика!
 Внезапно сквозь толпу, расталкивая всех, к Ирен стала пробираться женщина, что смотрит за коровами на скотном дворе. Ее дело приносит ей немалый доход, и среди жильцов она слывет богачкой.
 – Поторапливайтесь, господин Которо! – кричала она. – Вот удача, что именно сегодня ко мне пришел ветеринар! За дело, господин Которо!
 – У меня тоже есть знакомый врач, который живет совсем рядом, – запротестовала жена скромного рантье. – Лучше позвать его, чем какого-то коровьего лекаря!
 Но тут трактирщик, что обитает слева от ворот, засучив рукава, преградил им дорогу со словами:
 – По закону никто не смеет прикасаться к жертве до прихода полиции!
 – Полиция! Полиция! – подхватило множество голосов. – Не трогайте ее! Таков закон!
 Кто-то побежал за полицией, но большинство осталось на месте. Еще бы! Такое не каждый День увидишь! То и дело открывалась дверь, и новый любопытный протискивался поглядеть на происходящее. Люди столпились и в коридоре, и на лестнице, и даже, по словам вновь приходящих, в саду и во дворе, поскольку разнесся слух, что «художник разрубил прекрасную Ирен на мелкие кусочки».
 Эшалот замолчал, переводя дух.
 – Знаешь, – сказала госпожа Канада, отирая пот со лба, – с такой дьявольской хитростью все подстраивают и продумывают только Черные Мантий. Узнаю их манеру. Отпей-ка глоточек, у тебя небось в горле пересохло! Ты здорово рассказываешь, – продолжала она, пока Эшалот делал один глоток за другим. – Я словно сама там побывала. И я бы поступила так же, как трактирщик: нельзя дотрагиваться до раненых и трупов до прихода полиции.
 – Ну, это как посмотреть, – робко промямлил Эшалот. – А вот, например, судебный пристав с улицы Отходящих, человек, можно сказать, образованный, назвал трактирщика зверюгой и сказал, что ожидание полиции зачастую приводит к смерти пострадавших, поскольку несчастным не оказывают вовремя первой помощи.
 – Приставы всегда только и знают, что ругаться, – ответила госпожа Канада. – Кто спорит, конечно, жертва может скончаться до прихода полиции, но закон есть закон. Кодекс не может всего учесть, однако соблюдать его необходимо.
 – Ну-ну, Леокадия, не кипятись! Это же самое ответил и трактирщик, а пристав возразил, что невежество убивает хуже кинжала или что из-за невежества погибает множество народу, в общем, что-то в этом роде, и прибавил: «Пусть мне покажут закон, запрещающий помогать раненым!»
 – Значит, не все приставы черствы душой. Ну, давай, рассказывай дальше! И все-таки закон есть закон!
 – По правде говоря, – продолжал Эшалот, сраженный этим неотразимым доводом, – большинство думает так, как ты, Леокадия. Пристава оттеснили, девушку оставили лежать в обмороке на полу, а главным предметом внимания сделался убийца. Господин Ренье пытался что-то сказать, но в комнате стоял невообразимый шум, и вдобавок те двое всякий раз принимались бить его, приказывая не открывать рта опять-таки до прихода полиции. Потом на беднягу навалились с полдюжины добровольцев и стали вязать его всякими тесемками, лентами, веревочками – словом, всем, что попалось под руку. Сбежавшиеся соседи честили Ренье на чем свет стоит: мол, и лоботряс он, и бездельник, и повеса, и пьяница! Коровница знала точно, что бедная девушка зарабатывала ему на хлеб, жена рантье видела собственными глазами, как, выходя от Ирен, художник пересчитывал сотенные бумажки, а трактирщик вопил:
 – Ко мне-то он небось не заглядывает, чтобы пропустить стаканчик доброго винца, как всякий честный человек. Нет, он привык пьянствовать в гнусных притонах, сидя за мраморным столиком в компании гулящих девок!
 А Двое проходимцев снова и снова рассказывали, как они спасли Ирен, и кричали:
 – Входим – а он вцепился девице в горло и душит ее!.. Глядите! Вот следы от его пальцев! И нож над ней занес; представляете, каков!
 – Да таким ножом впору бычка зарезать, – сказал помощник мясника. А что же еще он мог сказать?
 – Ой-ой-ой! – заверещала вдруг жена рантье. – Да у него же карманы полны пистолетов!
 И правда, наклонившись, она вытащила пистолет из правого кармана сюртука господина Ренье, а супруга мясника одновременно извлекла такой же из левого. Я стоял совсем близко и расслышал, что молодой человек силился крикнуть: «Эти негодяи мне их подсунули!» Но разве что кому втолкуешь? Сперва его слов попросту не разобрали, а когда сумели разобрать – не поверили.
 – А Иуда-то что в это время делал? – спросила укротительница. – Я, знаешь, прямо дрожу от злости!
 – Иуда? Ты имеешь в виду моего патрона, господина Мора? Он Ничего не делал и ничего не говорил. Стоял себе около Ирен и молча смотрел на нее. Люди вокруг него шептались:
 – Не подоспей эти двое вовремя да не свяжи пачкуна – погибла бы бедняжка. И тогда он обязательно бы отомстил за малютку!
 – А что следователь? Рассказывай скорей! Я буквально извелась от нетерпения.
 – Не волнуйся, расскажу, как раз на этом моя история и закончится. Подоспевший следователь приказал очистить помещение, предложив выйти всем, кроме тех двоих, господина Мора и его несчастного соперника.
 Полицейские двинулись на нас и погнали с площадки, с лестницы, со двора и даже из сада. Разбирательство шло четверть часа, не больше. Потом мы увидели, как господина Ренье увели две полицейские ищейки. Еще два фараона охраняли вход, и прежде чем меня впустили, мне пришлось долго доказывать, что я живу именно здесь.
 Над Ирен теперь склонились господин Мора и врач. Врача мой патрон называл «доктор Арто». Откуда он взялся, я не знаю. Я вошел как раз в тот момент, когда эскулапу удалось наконец привести Ирен в чувство, и она медленно приоткрыла глаза.
 – Ни слова о том, что тут произошло, – предупредил меня патрон. – Ей сейчас нельзя волноваться. Когда придет время, я сам скажу ей правду.
 Доктор довольно быстро ушел, сказав, что опасность миновала и следы от пальцев скоро исчезнут. Еще он добавил, что она впрямь могла умереть, потому что художник заставил ее вдохнуть... увы, я позабыл название названного лекарства; но его запах все еще витал в комнате.
 – В тупике неподалеку отсюда, – пробормотала укротительница, – жил до недавнего времени некий зубодер. Несколько месяцев назад его отправили на каторгу за изготовление таких вот снадобий.
 – Я что хотел сказать... это ведь не Ренье ей его подсунул...
 – Ну, ясное дело, не он! – воскликнула госпожа Канада. – Черт побери! Давай заканчивай!
 – Пока врач был в комнате, девушка молчала. Но стоило ему уйти, проговорила тихо:
 – Что со мной? Я чувствую себя такой разбитой... Господин Мора нежно обнял ее и стал целовать ей руки.
 – Ах, да! – продолжала девушка. – Я понемногу начинаю припоминать. У меня закружилась голова, и хотя вы дали мне ваш флакон с нюхательной солью, я словно куда-то проваливалась, проваливалась...
 При этих ее словах растворилась дверь и вошла монахиня из той самой обители на улице Терезы. Как видишь, негодяй все продумал.
 – Сестра, – сказал ей мой патрон, – вы пришли как нельзя более кстати. Вам я доверю уход за моей дорогой девочкой. Ваша настоятельница, мать Мария Благодатная, любит ее больше жизни. Смотрите, не давайте ей много говорить, она слишком слаба.
 Меня же он увел к себе и запер за нами дверь на ключ. Я едва стоял на ногах от страха. Знать тайны таких людей – это очень опасно. Он опустился в кресло и искоса поглядел на меня с улыбкой, которая внушила мне ужас.
 – Ах, друг мой, – сказал он, – что же ты не спрашиваешь, в чем тут дело? Или ты уже и сам догадался?
 – Дело-то нехитрое – догадаться, – отозвался я. – Ясно, что все это случилось из-за подзорной трубы.
 – Так что же ты понял? Объясни-ка. Я хочу знать, действительно ли ты так проницателен?
 И он уставился на меня своими лисьими глазками. Я собрался с духом и отвечал как ни в чем не бывало:
 – Извольте: в подзорную трубу Ирен увидела, как Ренье любезничает с девкой из Сен-Манде, вспылила, конечно же, и тот, уходя, поклялся ей отомстить. Это многие подтвердят. Вот сегодня он и явился к ней вооруженный до зубов.
 – Правильно, совершенно правильно, – проговорил господин Мора. – Даже министры – и те позавидовали бы твоему уму. Только кто же может с уверенностью сказать, что он угрожал ей расправой? По-моему, как-то раз ты подслушивал у ее дверей, а потом сказал мне, что он всего лишь обещал принести Ирен старые документы.
 И он полез за пазуху. Ну, думаю, конец мне пришел. И так мне стало себя жалко, Леокадия... Но в руке у него оказался не пистолет, а всего-навсего пачка бумаг, бумаг господина Ренье...
 – Их вытащили у него из кармана, а взамен сунули туда пистолеты, – вскрикнула госпожа Канада. – Ты был прав: мой дорогой Морис угодил в точно такую же ловушку! Ах, мерзавец! Это же грабеж, самый настоящий грабеж!
 – Ну, Мантии-то могли бы подобрать себе актеров и поталантливее, – заметил Эшалот.
 – Тоже мне ценитель нашелся! Давай рассказывай дальше, не тяни!
 – До конца уже немного осталось. Господин Мора принялся рассматривать документы, говоря мне при этом:
 – Что ж, милый друг, я тобой вполне доволен. Теперь от тебя потребуется одно: немедленно забыть обо всем. Смотри, держи язык за зубами. Ты ничего не видел, ничего не слышал. Остальное тебя не касается.
 И патрон протянул мне пять луидоров.
 – И конечно, дорогуша, не подслушивай больше у дверей, а то как бы тебе не прищемили... – он, смеясь, дотронулся пальцем до моего носа, а затем выпроводил меня за дверь.
 – И это все? – спросила укротительница.
 – Почти что.
 – А что сталось с господином Ренье?
 – Ах да, чуть не забыл. С ним произошло нечто весьма странное. Его усадили в фиакр и повезли во Дворец Правосудия. Сопровождать его отрядили двух полицейских. На мосту Менял он умудрился выпрыгнуть из фиакра на мостовую, растолкать прохожих и броситься с парапета вниз, в воду.
 – И что же? Удалось его выудить из реки?
 – Нет.
 – Ничего себе! «Нечто весьма странное»! Да как ты можешь...
 – Погоди, я просто не успел тебе объяснить, что господин Ренье плавает как рыба, и если под мостом не прятались люди, заранее нанятые господином Мора, чтобы привязать ему камень на шею...
 – Ты встречал его с тех пор? Я имею в виду господина Ренье? Видел его?
 – Да как тебе сказать... Видел я одного малого, который очень на него смахивал...
 Госпожа Канада грозно насупила брови.
 – Подожди, Леокадия, не ругайся, – остановил ее Эшалот. – Я знаю твое благородное сердце, ты непременно захочешь вмешаться и... В общем, вмешиваться во все это я тебе не позволю. Просто как-то раз был я у Симилора в больнице, навещал его, и один из тамошних пациентов здорово походил на Ренье.
 – Но ведь Симилор мог разузнать, он это или нет, – перебила мужа укротительница.
 – Симилор и попытался разузнать тотчас же, не теряя времени даром, но в тот день ему это не удалось. А на следующее утро подозрительного типа уже выписали. Вот жалость-то, а?
 Эшалот явно чего-то недоговаривал, и укротительница в гневе сжала кулаки.
 – Я не лгу тебе, Леокадия, – прибавил Эшалот ласково, стараясь говорить как можно убедительнее. – Хоть режь меня, мне добавить больше нечего. Я рассказал тебе все, что мог.
 – А прекрасная Ирен?
 – С ней, благодаря Господу, все в порядке.
 – Соседи наверняка ей все рассказали.
 – Она никогда не болтает с соседями. Так что вряд ли.
 – Что же она подумала? Что сделала?
 – Да ничего не сделала. А что она себе думает – понятия не имею. Мой патрон велел мне затаиться, потом ты вернулась из Америки... Я не мог думать ни о чем, кроме нашей свадьбы. Я же так мечтал о ней...
 Госпожа Канада поднялась и торжественно положила руку ему на плечо. Она явно собиралась огласить приговор, но в это время со двора донесся надтреснутый голос:
 – Госпожа Канада, я привела вам вашего малыша! Эшалот бросился к окну. Внизу стояла старушонка с целым выводком маленьких мальчиков и девочек. У одного из детей вокруг руки была обмотана тесемка, и старушка как раз привязывала другой ее конец к торчавшему из стены гвоздю. Так привязывает крестьянин свою лошадь к кольцу у ворот харчевни.
 – Я сейчас спущусь, матушка Урсула, – крикнул Эшалот. Старушка немедленно удалилась, ведя за собой детей, а Саладен, пронзительно визжа, принялся скакать и дергаться, изо всех сил стараясь избавиться от тесемки.
 – Леокадия, – стал упрашивать Эшалот госпожу Канада, загородившую дверь, – не можем же мы допустить, чтобы ребенок так надрывался! Пусти меня, и я быстренько вернусь с ним сюда.
 Он действительно вернулся через две-три минуты, таща за руку маленькое уродливое существо с бледным одутловатым личиком; существо это отчаянно брыкалось и вопило что есть мочи:
 – Супу! Хочу супу!
 – Радость моя, поцелуй мамочку! – ласково сказал Эшалот.
 Ребенок тотчас же умолк и подошел к госпоже Канада. Этот плутоватый зверек инстинктивно чувствовал, что мамочка здесь – самая главная. Госпожа Канада рассеянно чмокнула его в макушку.
 – А с тобой мы еще поговорим, – пообещала она мужу. – Погоди у меня! Я правду-то из тебя вытрясу, ты меня знаешь! Не все ты мне рассказал, чует мое сердце – не все!

 VIII
 КОМНАТА ИРЕН

 Теперь, читатель, мы подойдем к комнате напротив. Надпись на двери, сделанная изящным почерком с наклоном вправо, гласит:  «Мадемуазель Ирен, выш  и  в  альщица  »  .  Осмелимся же заглянуть внутрь. Сейчас около семи часов вечера. День еще не угас, но солнце скоро скроется: за клубящимся туманом оно кажется алым диском. Комнату озаряют красноватые отблески, и красноватым же стал пейзаж за широко раскрытыми окнами. Сперва в пурпур окрасился цветочный бордюр (весь подоконник Ирен заставлен цветами, так что даже не видно пыльной Грушевой улицы), а потом верхушки деревьев парка, чудеснейшего из всех парков Парижа – кладбища Пер-Лашез, с его пестрыми лужайками и тенистыми аллеями.
 Нет-нет, слово «парк» здесь некстати. Можно ли назвать просто парком целый океан зелени, что виднелся из окна Ирен, океан, волны которого, переливаясь всеми оттенками зеленого, какие только можно себе представить, негромко шумели внизу, навевая чувство покоя и умиротворения? Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.
 Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.
 Итак, кладбище напоминало скорее не парк, а лес или в крайнем случае парк в английском стиле. Аббат Делиль черпал бы тут вдохновение полными пригоршнями, ведь он так любил одичавшие сады, гроты, одинокие могилы и сельские пейзажи с какой-нибудь речушкой и деревянным, мостиком.
 Белые портики семейных склепов весело выглядывали из-за густых зарослей, и Ирен, смотревшей на них с улыбкой из своего убранного цветами окна, казалось, что выстроили их здесь просто для красоты. И недавно поставленное надгробие – скромное, но не лишенное изящества, чудесно гармонировало со всем вокруг. От него веяло строгостью и покоем, словно от ясных, хотя и написанных суховатым языком произведений Руссо. Кругом росли чудесные цветы, зеленела трава, и узорные тени акаций и плакучих ив ложились на могильную плиту – умерший, должно быть, страстно любил при жизни природу. Белый мрамор украшен изящным коринфским орнаментом; золотыми буквами написано имя, возможно, величайшего из поэтов. Издалека прочесть его представляется невозможным, но перед закатом иногда наступает минута, когда золото вспыхивает ярким пламенем в последних лучах солнца, и тогда удается разобрать отдельные слова надгробной надписи.
 Но продолжим наше описание. Слева не видно ничего, кроме выступа стены с одиноким окном. Мы хорошо знаем это окно, поскольку уже побывали в жилище Эшалота. Другое его окно, как вы помните, выходит на кладбище. Выступ скрывает от взгляда унылые берега Шароны и Монтрей.
 За кладбищем начинались дома пригорода Сен-Манде, а дальше – насколько хватал глаз – тянулся Булонский лес.
 Справа виднелись кварталы, спускающиеся к набережной Сены. Вдалеке на фоне неба четко вырисовывались Вандомская колонна, зеленеющие купы деревьев Зоологического сада, Пантеон и – уже на самом горизонте – темный корабль собора Парижской Богоматери.
 Тот, кто впервые сворачивал с улицы Отходящих в лабиринты грязных переулков, пробираясь к особняку Гейо, и представить себе не мог, что взору его откроется такое великолепие. Но красота пейзажа, переливающегося в жарком золоте заката, ничто в сравнении с прелестью девушки, сидящей в этот час у окна за работой. Под ее проворными пальцами на растянутом на пяльцах бархате возникает пестрый причудливый герб. Точеную фигурку облегает простенькая ткань платьица. Вышивальщица так хороша, что своей красотой способна затмить самые яркие звезды парижского небосклона.
 Быть может, читатель, ты отдаешь предпочтение красоте, которая сразу бросается в глаза, как цветные витрины магазинов новинок, а может быть, той, чье обаяние раскрывается перед вдумчивым наблюдателем постепенно, как прелестная старинная книга, каждая последующая страница которой сулит все новые чарующие тайны. Впрочем, красота Ирен Карпантье была одновременно и блистательной, и таинственной. Но больше всего пленяла в девушке не идеальная правильность черт, не чистота пропорций, не безмятежная ясность взгляда, а некие неуловимые грация и изящество, так что каждый, кто был привлечен к ней ее красотой, старался разгадать эту таящуюся в Ирен загадку.
 Волосы у нее были роскошные, именно роскошные, другого слова и не подберешь – светлые, легкие и густые, тончайшего золотистого оттенка, рыжевато-пепельные, отливающие перламутровым блеском.
 Она была высока, выше среднего роста, тонка и казалась бы хрупкой, если бы не изумительной формы грудь, разрушавшая это впечатление. Ее легкие движения пленяли изысканностью и изяществом. Беленькие пальчики мелькали так стремительно и грациозно, словно девушка не работала, а играла.
 Даже при красноватом закатном освещении лицо Ирен было бледным, но и бледность удивительно шла ей, смягчая ее слегка заостренные черты и оттеняя дивные черные глаза, в которых светились ум, веселье и доброта. Нежно-розовые лепестки ее губ едва приоткрывались в улыбке, и казалось, улыбка эта озаряет все вокруг.
 Я не люблю, когда о женщине говорят: «В ней чувствуется порода» – как будто речь идет о лошади. К тому же я не раз встречал великосветских красавиц, сильно уступавших в благородстве и скромности своим горничным.
 Но что все же имеют в виду, говоря о породе? Порой по длинной унылой улице Сен-Жерменского предместья проедет высокий рессорный экипаж; в его окошке мелькнет прелестная головка, на которую достаточно бросить один-единственный взгляд, чтобы получить ответ на заданный вопрос. Но вот беда: десятки других экипажей провезут по той же самой улице девушек столь же старинных фамилий, но с внешностью, ничем не примечательной. Так, может быть, все дело в красоте?
 Ирен была дочерью простой работницы и каменщика. Утонченность и изящество всего ее облика дались ей не столько воспитанием, сколько самой природой. Ведь Ирен принадлежала к наидревнейшему роду и происходила от самой праматери Евы. Ее лучезарная красота оживляла все, к чему бы она ни прикоснулась. Уверяю вас, что и в наше время есть феи, и им присущ дар пробуждать к жизни людей и даже вещи.
 «Утонченность», «грациозность», «лучезарная красота» – Боже, какие громкие слова! Вы, вероятно, решили, что Ирен – создание бесплотное и неприступно-холодное. Да нет же! Ее чистота й простота под стать опрятному и скромному убранству ее комнаты. Ей нет еще и двадцати, и если она не погружена в мечты (а помечтать она ой как любит), то веселится, радостно смеется и поет, как резвый, шаловливый ребенок.
 Со своим вышиванием Ирен всегда садилась к распахнутому окну. Нынче вечером в рабочей шкатулке – этой палитре рукодельницы – среди шерсти и шелка всех оттенков лежало распечатанное письмо с синей маркой какой-то из провинций. Когда взгляд Ирен падал на это письмо, по лицу ее пробегала тень и улыбка становилась печальной.
 – Бедный папа, – время от времени шептала она, – его преследуют кошмары. Он точно похоронен заживо. Ему все чудятся наемные убийцы, подстерегающие его за каждым углом...
 Судя по адресу на конверте, почерк у отца Ирен был для простого каменщика что-то уж слишком хорош.
 Ирен сидела спиной к Вандомской колонне, а лицом – к холму Монтрей, вернее – к выступу стены дома. То окно, что находилось прямо перед ней, было прикрыто жалюзи. Большие глаза девушки напряженно вглядывались в них, словно стараясь разглядеть, что же происходит в глубине комнаты. С такой же тревогой изредка посматривала она, и на темную зелень кладбища, на деревья, колеблемые ветром. Обыкновенно этот уголок Грушевой улицы был пуст и безмолвен. Ирен ни разу не видела, чтобы кто-то пришел навестить могилу с плитой белого мрамора. Тем не менее именно на ее золотую надпись смотрела она с нетерпением – так обычно смотрят на циферблат, желая, чтобы еле ползущие стрелки приблизили заветный час.
 – Вот вспыхнут золотые буквы, – бормотала девушка, – и он появится...
 Кто он? Вряд ли луч солнца.
 Наконец надпись зажглась красноватыми искрами, и щеки девушки тут же порозовели.
 – Странно, – продолжала она размышлять вслух, – третий день в один и тот же час мне слышаться чьи-то голоса и шаги, хотя место здесь безлюдное. Впрочем, что мне до этого?
 Ирен отложила вышивание. Рука привычно потянулась к конверту, достала письмо... Снова и снова пробегала она глазами частые четкие строки.
 – Ренье, – проговорила она, встретив это имя в письме, и невольно взглянула на едва видневшиеся вдали дома Сен-Манде, позолоченные закатом. Она прикрыла глаза, и на ее длинных ресницах заблестели слезы.
 – Ренье! – повторила девушка, по-прежнему не замечая, что говорит сама с собой вслух, – а ведь когда он уехал в Рим, дни и месяцы тянулись для меня так долго! Единственным утешением были его письма. Он писал их моему отцу, но говорил в них только обо мне. Неужели люди настолько глухи, что не способны различить истинный голос своего сердца?
 Она дочитала фразу: ... «ты теперь никогда-никогда не  упоминаешь его имени». 
 – И вот он вернулся. Это был самый счастливый день в моей жизни. Вернулся таким прекрасным, таким взрослым. И с такой молчаливой нежностью он смотрел на меня! Чтобы чаще встречаться с ним, я решила учиться живописи. Мы прозанимались все каникулы, и как трогательно он радовался моим успехам! Хвалил, даже если мне что-нибудь не удавалось. Отец все повторял: «Он слишком сильно любит тебя, слишком сильно...»
 Ирен тяжело вздохнула и продолжила чтение:  «Или т  ы, р  азлюбила его? Скажи, что с ним?  Неужели он мог бросит  ь т  ебя в беде?»  Девушка поникала головой.
 – Мог! – воскликнула она, против желания снова бросая взгляд на дом в Сен-Манде. – Да, я видела это собственными глазами, я сама в этом убедилась. Знай мой отец, что тут произошло, он не упрекал бы меня, нет, не упрекал... Собственными глазами. Но всегда ли можно верить собственным глазам?
 На столике, слева от окна, были разложены ее рисовальные принадлежности – кисти, фарфоровые чашечки для разведения акварельных красок, стопка картона...
 Ирен встала, взяла со стола одну из папок с эскизами и нашла в ней портрет «патрона» Эшалота, шевалье Мора. Портрет поражал сходством, но художник, явно желая польстить своей модели, изобразил шевалье гораздо моложе и красивее, чем он был в действительности. Девушка рассматривала рисунок с какой-то горькой усмешкой.
 – Он – моя жизнь! – прошептала она. – Ему я доверила мою самую сокровенную тайну. А ведь папа строго наказал мне – прямо-таки умолял – никому не говорить, что он жив. И если бы я узнала секрет моего отца, который точит и разъедает его, подобно смертельному яду, я тоже наверняка открыла бы его Жюлиану. Но разве и он не поделился со мной самым сокровенным? Мне, единственной в мире, известно его настоящее имя, его планы и чаяния.
 Ирен умолкла, все еще глядя на портрет.
 – Может быть, с моей стороны это вовсе и не любовь, может, я просто тешу свое тщеславие? – прошептала она, совсем тихо.
 Но честный взгляд ясных ангельских глаз сразу бы убедил стороннего наблюдателя в том, что подобные подозрения чуткой совести девушки ничем не подкреплены.
 Ирен опять взялась за вышивание. В задумчивости она положила рисунок рядом с конвертом.
 – Нет, тщеславие мне чуждо, – сказала она наконец. – Но я никак не могу разобраться в своих чувствах. Когда-то я боготворила мать Марию Благодатную, ибо ее глаза так похожи на глаза Ренье, а теперь привязанность к ней внушила мне нежность к ее брату Жюлиану. Ренье! Жюлиан! Такие похожие и в то же время такие разные! И все-таки порой мне кажется, что на портрете изображен не Жюлиан, а Ренье.
 Говоря так, она машинально перебирала разноцветные шелковые нитки. Ей под руку попался коричневый моток; она долго мяла его, наматывала шелк на пальцы, вконец запутала его и вдруг поняла, что если получившуюся бахрому с одной стороны обрезать, выйдет что-то вроде шиньона – вот таким же образом в театре делают накладные косы и фальшивые бороды. Ирен взялась за ножницы, и вот у изображенного на портрете мужчины появились борода и усы. Девушка было обрадовалась своей ребяческой проделке, но внезапно улыбка ее угасла, брови нахмурились, и взгляд снова устремился вдаль.
 – Не может быть... – прошептала она. – Я, кажется, начинаю понимать... Но нет, это невозможно!
 Ее размышления прервал негромкий шум внизу – на кладбище зашуршали листья. Она выглянула в окно и увидела даму, одетую роскошно и с необычайным изяществом. Лицо дамы скрывала густая кружевная вуаль, но и сквозь вуаль угадывалось, что она замечательно красива. Направлялась она к одинокой могиле.
 – Госпожа графиня! – пролепетала Ирен вне себя от изумления.
 Она тотчас же присела и затаилась, пригнув свою белокурую головку к цветочному бордюру.
 Проходя мимо особняка, госпожа графиня (а дама и в самом деле была графиней) как бы невзначай взглянула на окно со спущенными жалюзи, и бедная Ирен уловила в этом стремительном взгляде столько проницательности и любопытства, что побледнела.
 – Так значит, они с Жюлианом знакомы... Ни разу более не обернувшись, графиня приблизилась к белой мраморной плите и опустилась перед ней на колени. Погрузившись в молитву, она не заметила, как жалюзи бесшумно поднялись и в окне показался стройный высокий мужчина, еще не старый, с красивым очень бледным лицом, обрамленным шелковистыми, черными как смоль кудрями. Встретившись глазами с Ирен, он улыбнулся ей ласково и многозначительно, но стоило дрожавшей от волнения девушке отвернуться, чтобы еще раз посмотреть на коленопреклоненную графиню, как улыбка бледного мужчины мгновенно переменилась и стала какой-то странной, насмешливой и зловещей.
 В этот миг золотые буквы на белом мраморе вспыхнули еще ярче. Надпись гласила:
  «Здесь покоится полковник Боццо-Корона,  благодетель всех бедных. 
  Молите Господа,  дабы упокоил Он его душу». 

 IX
 ПИСЬМО ВИНСЕНТА КАРПАНТЬЕ

 Многие в Париже, доведись им услышать имя полковника Боццо, содрогнулись бы. Ирен Карпантье оно тоже было знакомо. Когда их бедное жилище впервые посетила сияющая, словно сама Удача, Франческа Корона, Ирен как раз исполнилось десять лет. Девочка она была разумная, так что то, что тогда происходило, до сих пор помнила во всех подробностях. И прекрасно осознавала, что вместе с Франческой в их дом вошел достаток. Достаток – безусловно, а вот счастье ли? Да нет, конечно! С этой минуты их семья, жившая до тех пор очень скромно, но зато в согласии и любви, распалась, все разъехались в разные стороны. Ренье отправился в Италию, а Ирен отдали в монастырский пансион. Так повелось издавна: великие благодеяния почти всегда ведут к разрушению прежних устоев.
 Благодаря постоянным денежным субсидиям и могущественным покровителям Винсент Карпантье стал вдруг состоятельным человеком и из простого каменщика превратился в известного архитектора. Почему же в таком случае мы выразились столь сдержанно: «Ирен это имя было знакомо»? Самого полковника Ирен никогда не видела, встречалась только с Франческой, так что мнение о старце она могла себе составить лишь со слов отца, а тот, как мы с вами знаем, едва ли испытывал к полковнику истинную признательность за его довольно-таки своеобразную помощь.
 А вот Франческа Корона и вправду желала им добра. Ирен любила ее всем сердцем и, когда Франческа умерла, искрение оплакивала гибель несчастной красавицы графини. Но смерть старика ее не тронула: отец всегда говорил о своем благодетеле со страхом, и полковник внушал Ирен смутное почтение – не больше.
 К тому же Винсент – как только стал вхож в то общество, где полковник подыскал ему первых заказчиков, – позаботился о том, чтобы оградить от него свою дочь. Делал он это вполне сознательно, поскольку, видимо, с первой же минуты догадался, с кем имеет дело. В стенах монастыря Святого Креста, погруженная в изучение различных премудростей, девушка была надежно защищена от всех дурных влияний.
 Следует сразу оговориться: Ирен ни в коей мере не интересовало, во что складываются золотые буквы надгробия; надпись не будила в ней никаких воспоминаний; если она и поглядывала на нее с некоторым нетерпением, то лишь потому, что, вспыхивая в определенный час, буквы возвещали ей появление бледного шевалье. Надпись просто-напросто служила ей своеобразными солнечными часами. Через несколько дней солнце будет садиться раньше, и девушка перестанет смотреть на буквы; так мы перестаем смотреть на циферблат остановившихся часов.
 Скорее всего, Ирен никогда не задумывалась о том, что представлял собой полковник Боццо-Корона – человек, носивший двойную фамилию и привыкший вести двойную игру. Ей не было никакого дела до знаменитого филантропа с улицы Терезы. Девушка никогда не слышала ни об Отце-Благодетеле – главаре Черных Мантий, ни о том, что подобная организация вообще существовала, ни, естественно, о том, что со смертью предводителя она захирела.
 С некоторых пор парижане вздохнули свободнее. Не то чтобы преступления вообще прекратились – нет, этот вид деятельности всегда будет приносить хороший доход, а значит, вечен, – но хотя бы притихли те неуловимые негодяи, что всегда выскальзывали из-под рук закона, словно шеи, и ловкостью ничуть не уступали хитроумному Одиссею.
 Облачившись в траур по своему Хозяину, все те, кто шал ответ на вопрос:  «Будет ли завтра день?»  – пока что бездействовали. При жизни они его ненавидели и в то же время безоговорочно ему подчинялись, уверенные, что главнокомандующий их безжалостной армии бессмертен. Похоже, он и сам верил, что неистребим; как само Зло. И тем не менее умер он самым банальным образом: его прикончил сильный приступ кашля, словно он был маленьким ребенком, которого мучил коклюш. Воплощенное Красноречие произнесло речь на его могиле, само Благородство почтило его светлую память, и сам Калибан – знаменитейший памфлетист и удивительно ловкий прохвост – удостоил его высокой чести быть облитым первосортнейшей грязью, что, конечно, немедленно до блеска отчистило славу покойного. У нас любая известность нуждается в наведении такого вот лоска.
 Словом, в глазах всех честных людей, к которым относимся все мы (правда, с некоторыми оговорками), усопший почил в ореоле всеобщей признательности. И только ночной Париж, столица грабежей и убийств, этот темный мир, полный привидений и злобных волков, появляющихся неведомо откуда и с рассветом прячущихся в свои логова, знал, что со смертью полковника сам сатана вернулся к себе в преисподнюю. Что бы там ни говорили, а Париж этот вполне реален, у него своя поэзия, свои легенды, свои герои и божества. Здесь вера в полковника Боццо разрослась до таких неслыханных размеров, что никто из его верных слуг и давних приверженцев не сомневался в том, что в один прекрасный день он вернется; так некоторые ждали когда-то возвращения Карла Великого или Наполеона, уверенные, что таким гигантам под силу даже сдвинуть могучим плечом собственное надгробие. Взывали к нему с великим рвением еще и потому, что среди Черных Мантий разнесся слух: полковник унес в могилу их главную тайну, и даже члены совета сообщества не знали, куда он спрятал великие сокровища, накопленные за полвека непрерывных чудовищных злодеяний.
 Итак, Ирен, укрывшись за цветами, не спускала глаз с красивой изящной дамы, в которой она сразу узнала «госпожу графиню». Смотрела она на нее с беспокойством и даже с ревностью. Вы, конечно же, поняли, что бледный красавец, стоящий у окна, человек, время чьего прихода, взглянув на пламенеющие буквы, угадывала Ирен, был не кто иной, как господин Мора. Его возраст, как оно частенько случается, определить невозможно. Благородством наружности он схож то ли с героем какого-то романа, то ли с действующим лицом оперетки. Такой яркой, броской внешностью обладают многие итальянские певцы, покорители сердец, выступающие на лучших сценах мира. Однажды я по случайности попал на званый вечер в один очень изысканный аристократический салон. Благородные дамы играли в описания. Описывая Дон Жуана, многие сошлись на том, что лицо у него бледное, а волосы черны как ночь. Действительно, именно таким видится нам этот известный обольститель – фигура, безусловно, трагическая, но и не лишенная какого-то дьявольского комизма.
 Вы, вероятно, спросите, как могла Ирен, простая вышивальщица, познакомиться с графиней? Все очень просто. Именно графиня заказала ей вышить этот пестрый герб, зная, что она работница проворная и аккуратная. Впрочем, Ирен видела графиню всего дважды или трижды, когда относила вышивку в ее особняк. Нет ничего удивительного и в том, что дама высшего общества приехала поклониться могиле почтенного старца, человека ее круга. Но все-таки Ирен это показалось странным: с тех пор как она поселилась здесь, никто еще не приходил на могилу полковника. Мы, пока жизнь течет мирно, редко вспоминаем о своих благодетелях.
 Ирен еще раз пристально взглянула на графиню с тем, чтобы узнать, заметила ли та красавца шевалье. (Женщины всегда видят друг друга насквозь.) Но та по-прежнему молилась и, казалось, была в своей неподвижности чужда всему земному. Однако продолжалось это недолго: вскоре дама поднялась с колен и снова метнула быстрый острый взгляд в сторону особняка. Но жалюзи к тому времени успели опуститься так же бесшумно, как и поднялись, и одна только Ирен могла угадать за ними блестящие глаза улыбающегося ей господина Мора. Девушка с трепетом наблюдала за заветным окошком, и щеки ее пылали.
 Закутавшись в легкую кружевную шаль, графиня удалилась, так и не удостоив взглядом окно Ирен.
 «Она меня не заметила, – подумала последняя, когда благородная дама скрылась за деревьями, и прибавила без тени сожаления: – Может быть, она просто не знает, что в этом доме живет ее вышивальщица».
 Ирен опять посмотрела на окно со спущенными жалюзи и прошептала совсем тихо: «Сейчас он придет».
 Ее охватило страшное волнение. Она отложила работу и стала напряженно вслушиваться, стараясь уловить долгожданные звук приближающихся шагов. Но снаружи было по-прежнему тихо. Вместо этого шаги послышались на улице – видимо, кто-то, шел по Грушевой улице, ибо на кладбище вроде бы никого уже не было.
 – Куда выходят окна второго этажа? – спросил идущий вполголоса.
 Ирен хотела было выглянуть в окно, но что-то удержало ее – то ли инстинктивный страх, то ли взгляд господина Мора, который, может быть, наблюдал за ней. Шевалье Ирен не боялась, но что же в таком случае испугало ее?
 Солнце, послушно осветив надпись, скрылось за горизонтом, и стало совсем темно. Не помню, сказал ли я, что задворки домов, чьи фасады глядели на улицу Отходящих, а также окрестности кладбища Пер-Лашез слыли отнюдь не самым безопасным местом Парижа.
 Ирен взялась было за вышивание, но голоса приблизились, и девушка опять насторожилась. Казалось, говорящие вошли уже во дворик, обсаженный каштанами, тот, что отделял особняк Гейо от улицы. Из разговора Ирен уловила лишь несколько слов. Вот что ей удалось разобрать:
 – Со второго или третьего этажа ничего не увидишь – деревья помешают. На четвертом сюда выходят окнами только две жилых комнаты – вышивальщицы и итальянца. Вон видишь, окно с жалюзи. С первого тоже не видно ничего дальше садиков.
 Говоривший явно знал дом как свои пять пальцев. «Сюда выходят окнами только две комнаты – вышивальщицы и итальянца...» Куда – сюда?
 Где-то вдалеке раздался удар колокола, и вскоре ему ответил еще один. Кто-то шел вдоль кладбищенской ограды. Это сторож обходил кладбище. Вот он показался на открытом пространстве перед могилой полковника, предупреждая звоном колокольчика последних посетителей, что сейчас закроет ворота. Стоило ему удалиться, как справа из-за деревьев вышли двое, и третий возник непонятно откуда возле самой плиты. В сумерках нельзя было разглядеть их лиц, во всех трех фигурах не было ничего примечательного, но Ирен вдруг забеспокоилась, не случится ли какой беды с графиней – ведь она там одна, а кругом темно, пустынно и неуютно. Естественно, эти трое не могли быть теми, что разговаривали во дворике, – они бы просто не успели так быстро пересечь улицу, но Ирен отчего-то показалось, что их появление каким-то образом связано с недавней беседой.
 Три человека скрылись в стороне, противоположной той, куда ушел сторож.
 Ирен замерла в глубоком раздумье.
 – А он все не идет, – наконец прошептала девушка, заметив, как сгустились вокруг нее тени. – Видимо, он тоже слышал голоса. Ему, вероятно, угрожает новая опасность. Сколько же у него врагов!
 Ее прелестное лицо затуманилось. Она попыталась понять, что же ее напугало. Потом опомнилась и снова взяла письмо.
 – Отец, отец... как же ты запугал меня! Скоро я буду бояться собственной тени.
 Она вздрогнула, разворачивая листок.
 – Бедный отец! – продолжала она. – Ему кажется, что повсюду его подстерегают убийцы, всюду ему мерещатся преступления и злодейства. Он все время рассказывает одно и то же, начинает и никак не может закончить, словно не решается поведать какую-то тайну... Странная история – странная и страшная. Что-то действительно напутало его, и он все бросил – деньги, дом, занятия архитектурой – и заживо похоронил себя в мрачных подземельях Штольберга.
 В темноте трудно было разобрать убористый почерк господина Карпантье, но Ирен знала наизусть все, что писал ей отец. Без сомнения, он был болен, раз из письма в письмо повторял один и тот же бессвязный и нелепый рассказ безумца и никак не мог завершить его.
  «Наконец-то я поведаю тебе мою историю и ты узнаеш  ь,   о  тчего я умер. На моих глазах внук вонзил нож в грудь деда, и  я, к несчастью, владею их дьявольской тайной. Ренье снял дл  я   м  еня комнату в Мессажри. Я уже в третий раз менял ква  рт  иру. Из Мессажри я бежал, переодетый в одежду Рень  е. Э  то только так говорится: «бежал», а на самом деле я и  идти-то мог с большим трудом. Веревки изрезали все тел  о. И  голова все время была тяжелой, словно ее набили зол  от  ом...» 
  –  Золото – его навязчивая идея, – отвлеклась от письма Ирен. – Вот бы снова посмотреть на картину, что висела у Ренье в мастерской. Там изображен сын, убивающий отца в подвале, полном сокровищ. Глаза у обоих совершенно безумные. Не эта ли картина свела моего отца с ума?
 Она продолжила чтение:
  «Воздух раскалился. Небо окрасилось в цвета золот  а, с  винца и крови. На дороге в облаке пыли показался экипа  ж   у  бийцы. Поднялся ветер, разразилась страшная буря, о каки  х   р  ассказывал Ренье, вернувшись с Корсики. Я вспомнил ег  о   р  ассказ, я словно заново пережил все то, о чем он нам говори  л   т  огда. Я оказался в заброшенном доме, там была и пьяна  я с  таруха Бамбуш-Туляка, которую совсем развезло от водк  и, и  Куатье, похожий на бульдога разбойник, – в общем, вс  е т  очь-в-точь так, как говорил Ренье; об одном только о  н   у  молчал, но я видел это собственными глазами, я стал свид  е  т  елем отцеубийства». 
 Ирен приложила руку ко лбу.
 – Видимо, безумие заразительно, – прошептала она, ибо я безумно хочу разгадать эту загадку. Может быть, Ренье знает обо всем этом больше, чем я? Пока мы ехали в Штольберг, папа все время разговаривал с ним. Но тогда у Ренье еще не было от меня секретов. Если бы он что-нибудь узнал, он бы обязательно рассказал мне. Бедный, бедный Ренье! Будь счастлив с той, которую ты выбрал.
 Эти последние слова были произнесены с той особой интонацией, с какой говорят, когда хотят себя обмануть.
 Стало совсем темно, и девушка читала дальше по памяти – она уже не видела слов, она только угадывала их:
  «...Вот к этому-то дому на отшибе и подъехал экипа  ж   у  бийцы. Тот самый, что я видел раньше на дороге. Здесь пр  е  с  тупник должен был нанести удар. Нанести удар мне. Я сл  ы  ш  ал за дверью зловещий звук: вжик-вжик-вжик —  это нае  мн  ый убийца точил свой нож. 
  Когда-то давно – мы жили в ту пору на юге Франции,   и   я  все надеялся, что солнце и морской воздух излечат мою бе  д  н  ую Ирен, я имею в виду твою маму  –  один несчастный п  о  п  росил нас спрятать его. Полиция гналась за ним по пята  м.   П  режде он сражался в Африке, а вернувшись, в припадке бе  з  у  мной ревности убил свою жену  –  даже не успел сменит  ь в  о  енный мундир на штатский костюм. Сначала я ужаснулся:  солдат хвалился своим злодеянием словно подвигом. Но у моей  Ирен, как и у тебя, моя девочка, было чуткое сердце, мудро  е и  любящее. 
 –  Несчастного ослепила любовь, – сказала она мне.  –  Он смеется лишь для виду, а душа его рыдает. 
  Она была права. Есть такие женщины, чьи поцелуи опа  с  н  ее укусов тарантула. Солдат был человеком неплохим, о  н   б  ыл смелым и добрым, но вот надругательств над собой он н  е   в  ынес. 
  Мы приютили его, утешали, как могли. Уходя, он сказа  л И  рен: «Вы сделали мне много доброго, быть может, и я о  тп  лачу тем же кому-нибудь из ваших близких». 
  Вот он-то, дочка, и точил теперь нож в ветхом доми  шк  е; рядом с ним приплясывала, бранясь и что-то напева  я, п  ьяная старуха, а я стоял снаружи. Кругом бушевала бур  я, н  а меня низвергались целые потоки дождя, но я не двигался   с м  еста. Я радовался буре, хотя и понимал, что вот-вот умр  у. Н  о через несколько минут мой организм не выдержал ожидания смерти, я потерял сознание и упал, ударившись головой   о к  аменный порог. Очнулся я в постели, у моего изголовья сиде  л р  азбойник Куатье. Представляешь, оказывается, за все эт  и   г  оды он не забыл нас. «Я часто думал о вашей жене, – сказа  л   о  н.  –  Она святая. Ведь она умерла, да? Только злые живу  т д  олго, а таких, как она, Бог рано прибирает. Что ж,   я п  омню свое обещание и выполню его». 
 Письмо выпало из рук девушки. Какое-то время она сидела неподвижно в кромешной тьме.
 – Нет, он не сумасшедший, – пробормотала она. – Но разве человек в здравом уме может повторять одно и то же, одно и то же, одно и то же в десяти письмах?
 Внезапно по телу ее пробежала дрожь.
 – Как же долго нет Жюлиана! – воскликнула она. – Я чувствую, вот-вот что-то случится. Кто-то подбирается к нашему дому, мне страшно. Я должна его предупредить об опасности, со мной-то ничего не будет, а вот с ним...
 Внизу несколько человек говорили об окне со спущенными жалюзи. Это же его окно!..
 Тут Ирен радостно встрепенулась, ибо в коридоре раздался звук приближающихся шагов. Девушка вскочила, ее лицо сияло.
 – Вот и он! – вскричала она. – Ах, я глупая девчонка! Начитаюсь папиных писем, и невесть что чудится!
 Теперь она готова была расхохотаться – такими смешными показались ей ее недавние страхи. В дверь постучали.
 – Войдите! – Голос девушки дрожал, но дрожал от счастья.
 Она бросилась к двери, думая, что сейчас войдет ее долгожданный гость – красавец шевалье Мора. Но вот дверь распахнулась, и девушка в недоумении отпрянула. На пороге стояла едва видимая в сумерках изящная дама, та самая красавица, что недавно преклоняла колени перед могилой полковника Боццо-Короны.
 – Госпожа графиня де Клар! Вы ко мне? Какая честь для меня! – пролепетала в растерянности Ирен.
 – Я думала, что не найду вас, – проговорила дама, входя и закрывая за собой дверь. – Здравствуйте, милое мое дитя. Я знала, где вы живете, но ваш дом, оказывается, столь далеко отстоит от улицы Отходящих, что я боялась заблудиться.

 X
 ГРАФИНЯ МАРГАРИТА

 В 1843 году графиня Маргарита де Клар была на вершине славы. Ее благосклонно принимали в высшем свете и при дворе, и никто не обращал внимания на те невероятные и, разумеется, заведомо ложные слухи, которые зависть распространяла о ее прошлом. Она была королевой модных салонов, ей удавалось влиять на решение многих политических, а то и религиозных вопросов. Истинные легитимисты побаивались ее – ведь она окружила такой заботой сына несчастного Людовика XVI, а тот потихоньку собирал вокруг себя своих многочисленных тайных приверженцев. Сторонники же старшей ветви династии относились к ней с уважением и были благодарны за то, что графиня столь мудро и осмотрительно старается уберечь их партию от раскола. Двор Луи-Филиппа пытался было переманить ее на свою сторожу, но она, хотя и вполне дипломатично, дала понять, что это бесполезно.
 Ее муж, граф Кретьен Жулу дю Бреу де Клар жил очень уединенно и никого у себя не принимал. Говорили, что он болен анемией, умирает, и графиню, призванную всегда и во всем служить для всех эталоном, газетчики прославляли как лучшую из жен, ухаживающую за мужем с трогательным вниманием и нежностью. В наше время газеты тоже кормятся тем, что подглядывают в замочную скважину за личной жизнью знаменитостей. Светские хроники рассказывали о том, что в молодости граф вел разгульную жизнь, был страшным пьяницей и волокитой, но Господь наставил его на путь истинный, послав ему чудесную жену – сущего ангела. Небесное создание, носящее дивное имя Маргарита, помогло супругу сделаться человеком праведным, благонравным и благонадежным. Преображение поистине удивительное. Граф обожает Маргариту, что, впрочем, вполне естественно.
 Вот что писали репортеры. Но те из наших читателей, кто знаком с другими романами из эпопеи «Черные Мантии», наверняка помнят, как все обстояло на самом деле чего в действительности можно было ждать от красавиц графини. Прочим же еще предстоит оценить ум и отвагу этой жестокосердой авантюристки. Итак, она крепко держала бразды правления: властвовала над умами во всех самых изысканных гостиных и в то же время принадлежала к тем, кто стоит во главе тайного сообщества знающих ответ на, казалось бы, безобидный вопрос:  «Будет л  и з  автра день?».  Ей доверяли безгранично, ее даже сделали главной опекуншей юной принцессы Эпстейн, единственной наследницы обширных владений старшей ветви древнего роди де Клар, вступившей в свои права после смерти старого герцога. Удача улыбалась Маргарите, и кто бы мог подумать, что эта блистательная жизнь в скором времени оборвется столь стремительно и нелепо. Да пророка, который бы осмелился предсказать такое, попросту закидали бы камнями.
 ...Графиня пересекла комнату вышивальщицы и остановилась у окна.
 – Если бы вы, ваша светлость, заранее предупредили меня о том, что вам угодно меня видеть, я бы не преминула... – произнесла, заикаясь от волнения, Ирен.
 – Прежде всего мое внимание привлекла изысканность ваших манер, милая деточка, – остановила ее Mapгарита, – и, конечно же, учтивость выражений. Вы, наверное заметили, что я сейчас молилась у могилы моего достопочтенного друга?
 Ирен сказала:
 – Да, ваша светлость.
 – Я должна была бы приезжать сюда как можно чаще, – продолжала графиня, отходя от окна. – Ведь тот, кто покоится здесь, был при жизни величайшим праведником. Но мы, увы, неисправимы! Мы погрязли в суете и редко имеем возможность отдать последнюю дань умершим. Давно ли вы, деточка, получали известия о своем отце?
 – О моем отце? – повторила Ирен в замешательстве. – Но разве вашей светлости неизвестно, что мой отец, к несчастью, умер?
 – Да, деточка, – сказала графиня, понизив голос, и взяла руку Ирен в свою, – конечно же, я не имела права вмешиваться в вашу жизнь и теперь должна была бы удовольствоваться тем, что вы изволили мне сообщить. Но поверьте, вы возбуждаете во мне самое горячее участие, и это до некоторой степени служит оправданием моим словам и поступкам.
 Девушка не нашлась, что ей ответить, и молчала. Она, сама не зная почему, похолодела от ужаса. Графиня не внушала ей доверия.
 – Позвольте я присяду, – проговорила графиня и прибавила в ответ на невнятные извинения, которые стала бормотать крайне смущенная Ирен: – Я вижу, мой визит привел вас в замешательство. Признайтесь, это так? Еще бы, ведь светские дамы не каждый день навещают своих вышивальщиц. Другое дело, модные портнихи, к ним часто заезжают обсудить новый туалет к предстоящему балу, для них не жалеют времени... Ах, милое дитя, вы совсем меня не знаете.
 Прозвучало это удивительно просто и по-доброму.
 – Милое дитя, – продолжала графиня с безмятежной улыбкой, но серьезным тоном, – когда-то и я не была светской дамой; мало того, я так до конца и не стала ею. Что если я приехала к вам вовсе не из-за нарядов и прочих пустяков, а для откровенного разговора, который важен и для вас, и для меня?
 Ирен наконец-то очнулась от оцепенения и принесла гостье стул.
 – И вы, милочка, садитесь рядом, поскольку, предупреждаю, беседа у нас с вами будет долгой. Но сначала, прошу вас, задерните шторы и зажгите свечу.
 Девушка повиновалась. Страх ее понемногу прошел, и в душе затеплилась надежда. Надежда на что? Трудно сказать. Графине ничего не стоило околдовать своего собеседника. Один звук ее глубокого, проникающего в самое сердце голоса завораживал и очаровывал. Влюбленные в нее сходили с ума от страсти. Всегда находились люди, обожавшие ее больше жизни.
 Когда свеча осветила комнату, графиня Маргарита откинула кружевную вуаль и предстала перед Ирен во всем своем великолепии. Властная красота этого лица с тонкими и правильными чертами некогда возносила юного художника к вершинам вдохновения, одновременно погружая в бездну отчаяния многие возвышенные души. Красота ее была гордой, дерзкой, всепобеждающей, хищной, наслаждающейся своим превосходством над поверженными в прах соперницами. Было нечто устрашающее в триумфе этой женщины, не брезговавшей прежде ремеслом куртизанки. Впрочем, с той поры прошли многие годы, и она, словно змея, переменившая кожу, чудесно преобразилась. Красота ее не померкла, но стала иной – тихой, ласковой красотой добродетельной супруги. Каштановые волосы, отливающие бронзой, не рассыпались больше по плечам в великолепном беспорядке. Продолговатые глаза, окаймленные густыми темными ресницами, эти сверкающие зеркала, в которых когда-то отражались дикие оргии, умерили свой неистовый блеск. Ленивая, сладострастная грация движений сменилась изысканной сдержанностью и достоинством. Она держалась так мило, естественно и непринужденно, будто никакого позорного прошлого вовсе не существовало в ее жизни. Окружающие преклонялись перед ее возвышенной красотой, которая никого уже не звала к разгулу чудовищных страстей.
 – Помилуйте, сколько же ей лет? – спросите вы.
 Не знаю. Да и какое это имеет значение? Разве бури и время умаляют красоту дивных мраморных статуй? Разве спрашивают о возрасте прекрасных бронзовых изваяний? Кто красив, тот и молод. Маргарита столь прекрасна, что никто не усомнится в ее молодости. Даже цветущая юность восемнадцатилетней Ирен не в силах затмить ее красоту.
 Ирен поставила свечу на столик и села подле графини.
 – Ваша светлость, почему вы заговорили со мной о моем отце?
 – Милое мое дитя, я хочу просить вас об одном одолжении, – отвечала графиня, – мне нужна ваша комната на эту ночь.
 Ирен молчала в крайнем недоумении, не зная, как отнестись к подобной просьбе и пытаясь найти связь между своим вопросом и полученным ответом.
 – Хорошо, – проговорила графиня, вглядываясь в выразительное лицо девушки, – вы смотрите мне прямо в глаза, а значит, не подозреваете меня в чем-либо недостойном. Подобные подозрения несовместимы с честностью вашей натуры. Вы сама невинность и искренность, именно такой я всегда вас себе представляла. Я не обману вашего доверия, комната нужна мне для дела очень важного и неотложного. Поверьте: ни о чем нехорошем речь не идет.
 Говоря так, она сняла лист папиросной бумаги с вышивки Ирен.
 – Истинное произведение искусства! – прошептала она. – Просто шедевр! Мне очень жаль, Ирен, но я вынуждена вас предупредить: вы не успеете закончить оформление моего будуара. Довольно скоро вам придется оставить ваше ремесло.
 Согласитесь, странное начало беседы. Говорят, величайшие дипломаты действуют так же, подбираясь к интересующему их вопросу окольными путями.
 Графиня снова прикрыла вышивку бумагой.
 – Ваша светлость... – начала Ирен в смущении, слегка покраснев.
 – Нет-нет, дитя мое, – прервала ее речь Маргарита, – не стоит волноваться... Итак, мы говорили о вашем отце, да... Так вот! Я, само собой, не вправе вмешиваться в вашу жизнь. Но искреннее участие... Словом, я наводила о вас справки, мне хотелось узнать, могу ли я быть вам полезной, могу ли чем-то помочь, бескорыстно помочь молоденькой девушке, сироте, вынужденной зарабатывать себе на кусок хлеба вышиванием. И так уж случилось, что мне тут же открылись факты, связывающие вашу судьбу с моей.
 Она умолкла. Ирен сидела на стуле – прямая, напряженная. Свеча озаряла обеих красавиц, в высшей степени обаятельных, но настолько непохожих, что ни один художник не сумел бы отобразить на полотне столь разительный контраст.
 Графиня смотрела нежно, говорила тихо и ласково, во всех словах и жестах ее чувствовалось желание покровительствовать. Лицо Ирен выражало с трудом сдерживаемое нетерпение, желание поскорее разгадать мучившую ее загадку.
 – Ирен, – вновь заговорила графиня, словно угадав в устремленном на нее взгляде взволнованной девушки вопрос, задать который той мешали воспитание и врожденная скромность, – я познакомилась с вашим отцом двадцать лет тому назад. Тогда мне было восемнадцать, столько, сколько вам теперь. В то время он еще не был каменщиком; женат он тоже не был. Он подавал большие надежды, жил такими высокими устремлениями! Ах, если бы я узнала раньше, что вы дочь лучшего друга моей юности, мы с вами давно бы уже подружились. Но мне сказали об этом только вчера.
 – С папой случилось несчастье, – произнесла Ирен совсем тихо, – он, правда, никогда не делился со мной своими бедами.
 – Ему стало бы еще горше, – отозвалась графиня, также понижая голос, – узнай он, что его дочь страдает, что она глуха к зову своего сердца, что она легкомысленно предпочла другу детства, преданному и любящему, чужого, не известного ей человека...
 – Ваша светлость! Ваша светлость! – не выдержала Ирен. – Кто вам это сказал? Я не поверяла своих сокровенных мыслей ни единой живой душе!
 Графиня взяла ее за руки, привлекла к себе, приласкала.
 – Ирен, поймите; я могла бы быть вашей матерью. Так считайте же, что отныне я стала ею. У Ренье благородное доброе сердце. Он вас ни в чем не упрекает. Скорее он утратил бы веру в Бога, чем искреннее доверие к вам.
 – Я никогда его не забуду, я нежно по-сестрински привязана к нему.
 – Ах, все мы одинаковы, моя девочка, – прошептала графиня. – Словами «я люблю вас, как сестра» мы жестоко раним тех, кто открыл нам свое сердце и душу.
 – Что же, Ренье вам исповедался? – спросила вдруг Ирен, пытаясь насмешкой заглушить закипающий гнев.
 Графиня не ответила, только улыбнулась.
 – Как повторяется все в этом мире! – проговорила она. – Меняются частности, но суть остается прежней. Все мы, женщины, поступаем одинаково, и нам одинаково за это воздается. Вот вы измучили Ренье безжалостной суровостью, но поверьте, тот, другой, с лихвой отплатит вам за вашу жестокость, потому что...
 – Ваша светлость, – перебила ее Ирен, чьи щеки пылали.
 – Потому что, – докончила графиня свою речь, – он вас не любит.
 – Не любит?! – воскликнула Ирен. – Меня?!
 Она не договорила и улыбнулась с горделивым превосходством. Маргарита тоже улыбнулась, но как-то грустно, с печальным состраданием.
 – Деточка, – мягко сказала она, – я никогда еще не видела такой красавицы, как вы. В вашем возрасте я не была столь прелестна. Красота – дар чудный, но опасный, попомните мое слово. За нею охотятся, как за добычей. А вы тем более привлекательны, что, помимо красоты, обладаете громадным состоянием.

 XI
 ФИАКР

 Слова «громадное состояние» не произвели на Ирен того впечатления, на которое, возможно, рассчитывала графиня де Клар. Глаза Ирен не выразили ни малейшего изумления, более того, их взгляд вдруг стал спокойным и холодным.
 – Папа беден, – сказала она.
 – Вы заблуждаетесь, – отозвалась Маргарита.
 – Ну хорошо, допустим, что заблуждаюсь. Но шевалье Мора ведь не знает об этом. Он думает, что мы бедны. К тому же разве сам он недостаточно богат?
 Глаза графини странно блеснули, и она поспешно опустила голову.
 – Если только он недавно получил огромное наследство, впрочем, я об этом ничего не слыхала.
 Ирен вспыхнула, но промолчала.
 – Вы сказали, милочка: «он думает, что мы бедны». Значит, шевалье Мора вы доверили тайну, которую хотели скрыть даже от меня? Неужели он знает, что Винсент Карпантье жив?
 – Он любит папу, как самый преданный сын, – упавшим голосом сказала Ирен. – Он так озабочен его тяжким недугом...
 – И конечно, только в Париже можно найти врача, который способен этот недуг излечить? – быстро спросила графиня. – Или шевалье Мора не советовал вам вызвать вашего отца в Париж?
 – Советовал, – призналась Ирен, и сердце ее сжалось от дурного предчувствия.
 Она собрала все свое мужество и попыталась изобразить на своем лице безмятежное спокойствие.
 – Здесь нам будет проще за ним ухаживать, – проговорила она.
 – Да уж, – отозвалась Маргарита с неприятной усмешкой. – Вам, не сомневаюсь, и впрямь будет проще...
 – Ваша светлость, – сказала Ирен, гордо выпрямившись. – Если вы пришли с намерением оскорбить меня...
 – Деточка, я просто-напросто повторила то, что вы мне сказали. Что же тут оскорбительного?
 – Я знаю, вы хотите настроить меня против господина Мора! – воскликнула Ирен. – Продолжайте, я слушаю. Но не думайте, что я поверю хоть одному вашему слову. Шевалье Мора повсюду окружен врагами. В своей злобе они не гнушаются никакими средствами и способны даже на клевету.
 Помолчав мгновение, графиня улыбнулась как ни в чем не бывало.
 – Зачем же мне настраивать вас против Мора? Я же сказала вам, деточка: я пришла сюда потому, что мне нужна ваша комната.
 – Тогда я подумала, что ослышалась, – проговорила Ирен. – Не могла же я предположить, что графиня де Клар намерена провести здесь...
 Маргарита предостерегающе простерла руку, и девушка умолкла.
 – Довольно! Я знаю, что на столь низкие подозрения вы не способны. Просто вы раздражены, сердитесь и пытаетесь уколоть меня побольнее. Если у вас и возникла подобная мысль, то я не сомневаюсь, что вы сейчас же ее отогнали.
 Так оно и было. О том, что блистательная дама пришла сюда ради шевалье Мора, Ирен подумала лишь в первое мгновение. Потом она и не вспоминала об этой недостойной мысли, поддавшись чарам графини Маргариты. Все говорили, что взгляд графини обладает магическим свойством внушения и способен убедить собеседника в чем угодно лучше любого оратора.
 – Еще нет и девяти, – сказала графиня, посмотрев на свои висевшие у пояса часики, простенькие, но удивительно изящные. – Времени у нас с вами достаточно. Мне ведь ваша комната понадобится только ночью.
 – А как же я, ваша светлость? – от волнения Ирен забыла о хороших манерах. – Куда же я пойду?
 Графиня де Клар взглянула на нее с нежной заботливостью.
 – Огорчу я вас или обрадую, если скажу, что господин Ренье в Париже? – спросила она вместо ответа.
 – Я не знала, что он куда-то уезжал, – отозвалась Ирен.
 – Вот как?! – изумилась графиня. – Чем же вы в таком случае объясняли его столь продолжительное отсутствие?
 – Во время нашей последней встречи мы с ним условились, что отныне он не станет тревожить меня своими посещениями, – отвечала Ирен и, заметив, что графиня пришла в еще большее недоумение, прибавила: – У него, ваша светлость, теперь иные привязанности.
 Графиня де Клар гневно сдвинула брови.
 – Знаете, милочка, – негромко сказала она, – а ведь Ренье попал в ловушку и мог лишиться свободы, а возможно, и жизни – и все из-за вас.
 Ирен смотрела на Маргариту широко раскрытыми недоумевающими глазами.
 – Лишиться свободы... жизни... – повторила она в полной растерянности.
 – Ах, оставьте свое притворство! Не делайте вид, будто вы не знаете, что происходило здесь, в этой комнате! – раздраженно повысила голос Маргарита.
 Ирен смущенно потупилась.
 – Именно так, ваша светлость, – выговорила она с трудом, причем лицо ее болезненно покривилось. – Я в самом деле этого не знаю... и буду очень признательна, если вы...
 Графиня по-прежнему глядела на нее с недоверием и молчала.
 – Мне сказали, что в тот день, когда я вдруг заболела, Ренье приходил... и соседи меня спасли...
 – Спасли? Вас? От Ренье? И вы могли этому поверить?
 – Нет. Я так ничего и не поняла и все старалась понять... Я все время спрашивала у...
 – У кого?
 – У соседей, у всех, кто там был...
 – А в первую очередь, разумеется, у шевалье Мора?
 – Да, и у него тоже...
 – Так это он вам рассказал весь этот бред?
 – Нет, что вы! Он так старался меня успокоить, утешить. Господин Мора – добрый и благородный человек.
 Обе они были бледны и глядели друг на друга чуть ли не с ненавистью. Но в глубине души Ирен понимала, что здесь кроется какая-то зловещая тайна, и гневом пыталась заглушить свой страх, возраставший с каждой минутой.
 – Я не собиралась ничего вам рассказывать, – первой прервала молчание графиня, – но если вам уж так хочется, расскажу. Когда вы в последний раз виделись с Ренье, он сказал вам: «Завтра я принесу вам документы, которые мне доверил ваш отец». Так ведь?
 – Да, так.
 – На следующий день Ренье пришел и увидел, что вы лежите в обмороке.
 – Наверное, так оно и было. Я, во всяком случае, ничего этого не помню.
 – Теперь документов Винсента Карпантье у него нет.
 Может быть, они у вас?
 – Нет, не у меня.
 – Ваш отец, деточка, вовсе не сумасшедший, – произнесла значительно графиня. – Вашего отца преследуют убийцы!
 – О, ваша светлость, что же все это значит? – прошептала Ирен, чуть живая от нестерпимого страха.
 – А то, что к кому-то в руки попали документы, доказывающие, что ваш отец причастен к смертоносной тайне.
 – Сокровища?! – жалобно воскликнула девушка. Она не видела, что глаза графини де Клар при этом слове блеснули странным огнем. Графиня сделала вид, что не расслышала, и, переменив тон, рассказала кратко и четко о тех страшных событиях, что уже известны нам из пространного повествования Эшалота. За все это время Ирен не проронила ни слова, только мучительно покраснела, когда графиня описала распростертого на полу Ренье, насевших на него незнакомцев, толпу зевак, глазевших на отброшенный нож и торчавшие из карманов Ренье пистолеты.
 Имени Мора графиня не произнесла ни разу.
 Когда она стала рассказывать про арест, Ирен прошептала в отчаянии:
 – Так вот что они задумали. Они хотели, чтобы его приговорили к смертной казни!..
 – Нет, – возразила Маргарита, – вас вызвали бы в суд в качестве свидетельницы, и все открылось бы. В планы этих гнусных комедиантов вовсе не входило отвозить Ренье во Дворец Правосудия. Не торопитесь, по дороге туда с ним еще многое случится. Пока что Ренье усадили в фиакр, а по бокам разместились двое полицейских, с трудом избавившие несчастного от расправы разъяренных соседей. Вскоре фиакр тронулся в путь.
 Ренье потом рассказывал* мне, что с момента ссоры с вами он находился в странном оцепенении, ему казалось, что он видит страшный сон, и он все ждал, когда же он наконец очнется. Итак, бедный юноша сидел неподвижно между полицейскими, подавленный всем пережитым настолько, что погрузился в полнейшую апатию. Фиакр ехал к центру города. Он миновал несколько улиц и добрался до площади Бастилии, когда уже начало смеркаться. Оружие у Ренье отобрали, и великаны-полицейские развязали ему руки. (В дальнейшем вы увидите, что поступили они так отнюдь не из милосердия.) Вот фиакр свернул на улицу Сент-Антуан – и тут одного из полицейских вдруг стала бить дрожь и сотрясать что-то вроде конвульсий.
 – Черт побери! – выругался его товарищ. – Вот те на!
 Надо поскорее связать арестанта, а то вдруг у тебя начнется припадок, а наш голубчик этим воспользуется и удерет от нас! Где его потом искать? Ему-то хорошо, а вот нам не поздоровится! Эх, Малу, Малу, держись, дружище.
 Но Малу ничего не ответил. Глаза у него вылезли из орбит, рот скривился, руки судорожно вцепились в сиденье. Второй полицейский достал было из кармана веревки и хотел уже вязать Ренье, но внезапно Малу, пытавшийся встать, сполз вниз. Его скрутил жесточайший приступ эпилепсии. Полицейский тут же забыл о Ренье и склонился над приятелем.
 – Малу, – повторял он, – Малу! Ну же, приди в себя! Дотяни до префектуры и там уж бейся на здоровье! Ах, ты сукин сын! Да разве можно такому, как ты, идти в полицейские? Одно утешение – преступник у нас смирный.
 Преступник им попался и впрямь в высшей степени смирный. До сих пор он вообще не был способен соображать, сидел будто каменный. Но последние слова полицейского на мгновение пробудили его к жизни. Фарс продолжался, фиакр ехал себе и ехал, а несчастного юношу все туже опутывали сети лжи. Малу с товарищем играли свои роли великолепно. Ренье мало что понимал в происходящем, его сознание окутал густой туман, но постепенно ему стало ясно: он должен как можно скорее сбросить с себя тяжкий груз несправедливого обвинения и оправдаться перед вами. Он с трудом припомнил последние события, фантастические, чудовищные, нагроможденные друг на друга. Однако приходили ему в голову и разумные мысли: «Все это подстроено нарочно, чтобы погубить меня и обмануть мою Ирен. Преступление продумано с дьявольской ловкостью, мою вину подтвердят десятки подкупленных свидетелей, но придет Ирен и скажет...»
 А правда, что бы вы сказали? Что накануне прогнали его?
 – Какой кошмар! – пробормотала Ирен, едва дыша от мучительного волнения. – Никогда не думала, что есть на свете такое жуткое, такое немыслимое коварство!
 – Еще бы! – хладнокровно усмехнулась графиня. – Мне приходилось слышать и о коварстве еще более немыслимом, о таких сатанинских кознях, таких ловушках и хитросплетениях, что вам и не снились! В Париже есть сообщество отъявленнейших негодяев, которыми руководит незримый демон. Вот кто достиг невероятной изощренности в своих злодеяниях! Но не подумайте, что я начала свой рассказ с тем, чтобы никогда его не кончить. Я объясню, каким образом мне удалось проникнуть в тайну, столь тщательно оберегаемую хитрыми и крайне осторожными мерзавцами. Вы узнаете, дитя мое, в чем причина всех ваших бед и как могло случиться, что счастье, достаток и покой, окружавшие вас с самого детства, вдруг расточились. Жить на чердаке, зарабатывать самой себе на пропитание – разве таким рисовалось будущее блистательной ученице монастырской школы Крестовых сестер?
 – Ваша светлость... – хотела было что-то возразить Ирен.
 Но графиня властно взглянула на нее и продолжала так же тихо:
 – Узнаете, почему вы бедны, хотя вам по праву принадлежит место в высшем обществе и вы могли бы теперь покорять свет своим изяществом и красотой. Вы могли бы быть прекраснейшей из невест, обладающей к тому же огромным приданым. Наконец, я расскажу вам, почему вы, вместо того чтобы выйти замуж за человека, достойного вас, ждете по вечерам прихода того, кто пытался его убить.
 – Ваша светлость! – повторила девушка, привстав.
 – И почему, – закончила свою речь по-прежнему бесстрастная и невозмутимая Маргарита, – ваш отец, Ренье и вы сами приговорены к смерти советом Черных Мантий.

 XII
 ПОД ВОДОЙ

 Ирен Карпантье вновь опустилась на стул, силы оставили ее. В глазах ее застыли недоверие, изумление и мертвенный ужас.
 – Неужели вы станете утверждать, что шевалье Мора принадлежит к преступному сообществу Черных Мантий? – спросила она, дрожа от волнения.
 Спокойствие графини, казалось, лишь возросло при виде волнения, которое она возбудила своими словами.
 – Я лишь излагаю факты, – тихо сказала она. – Их могут подтвердить Винсент Карпантье и Ренье – если, конечно, возникнет необходимость в подтверждении. Хорошо ли вы знаете свое сердце, милая девочка? Я думаю, нет. По-моему, вас околдовали, но, к счастью, не победили. Впрочем, я доверяю вам и предоставляю судить обо всем самой...
 – Позвольте мне спросить вас, сударыня, – перебила графиню Ирен, – а хорошо ли вы знаете того, о ком мы говорим?
 Графиня улыбнулась.
 – Приятнее всего вам бы было услышать, что я его едва знаю. Как ревниво и как тревожно смотрели вы на меня из-за цветов на вашем окне! Ирен, вы еще так молоды, вы совсем еще дитя – а я уже успела состариться. Я же сказала, что гожусь вам в матери.
 Маргарита говорила о своей старости, а меж тем красота ее сияла ослепительным, вызывающим блеском.
 – Я очень хорошо знаю шевалье Мора, – продолжала она. – Да, поверьте, он для меня – раскрытая книга. И не ставьте мне в вину то, что я помешала вашей встрече. Когда я вошла в комнату, ваши глаза сказали мне, сколь жестоко вы обманулись в своих ожиданиях. Но не я виновата в отсутствии шевалье Мора. Сегодня вы ждали бы его понапрасну, ибо в этот вечер у него слишком много дел.
 Ирен бросила на графиню Маргариту вопросительный взгляд, а та продолжала уверенным тоном:
 – Однако мы отвлеклись от сути рассказа. Где я остановилась? Выскочил ли Ренье уже из фиакра? Еще нет. Ему лишь пришла в голову мысль, а вернее, ее ему подсказали. Пока товарищ Малу изображал страшную озабоченность, Ренье подумал: «Если я окажусь на свободе, я отправлюсь к Ирен». От замысла до поступка – один шаг.
 И Ренье сделал этого шаг: он открыл дверцу и выпрыгнул на мостовую.
 Мгновенно выздоровевший Малу тут же выскочил в другую дверцу, а его напарник уже бежал вслед за Ренье с криком:
 – Убийца! Ловите убийцу!
 На мосту в этот час было очень много народу: дело шло к вечеру, и рабочие расходились по домам. Ренье окружили со всех сторон, и он, затравленный, загнанный, вскочил на парапет моста и прыгнул в Сену...
 – А я ничего не знала! – прошептала Ирен. – Он постоянно твердил мне: «Не говорите ни с кем, вы окружены врагами»...
 – Граф Жюлиан был прав, утверждая это, – перебила ее графиня.
 – Вы даже знаете, как его зовут? – изумилась Ирен.
 – Граф Жюлиан был прав, однако же он забыл прибавить, что он и есть ваш самый главный враг.
 – Как же вы его ненавидите! – воскликнула девушка.
 – Да, я его ненавижу, – ответила Маргарита, спокойно и твердо глядя на Ирен своими прекрасными глубокими глазами. – И вы возненавидите его не меньше меня, когда узнаете всю правду.
 – Никогда не поверю, что он способен причинить столько зла! – горячо ответила девушка.
 – Столько зла! – повторила Маргарита. – А я ведь только начала свои разоблачения. И должна признаться, что сама знаю далеко не все. Многое сокрыто и от меня. Например, я могу лишь догадываться об истинной роли во всей этой истории его сестры, монахини...
 – Матери Марии Благодатной! – воскликнула Ирен. – Но ведь она святая!
 И тут же смущенно опустила глаза под сочувственным взглядом Маргариты. Вера ее была уже поколеблена, и чтобы вернуть себе уверенность в близких ей людях, Ирен приходилось делать над собой усилие.
 – Я забыла вам сказать, – продолжала графиня, – что еще до отправки Ренье в префектуру комиссар очень удивился тому, что оба полицейских, прибывших с фиакром за преступником, совершенно ему незнакомы. Малу и его товарищу пришлось даже вытащить свои бумаги – они у них были, конечно же, в полном порядке. Думаю, вы слышали в детстве имя Лекока?
 – Отец довольно часто произносил при мне это имя, – ответила Ирен.
 – Ловкость подобных людей удивительна, – продолжала графиня. – У них зачастую два лица, два обличья. Господин Лекок был светским человеком, я принимала его в своем салоне. Он участвовал в благотворительной деятельности почтенного друга вашей семьи полковника Боццо. И вместе с тем он был одним из самых отъявленных негодяев, каких только видывал свет, и под кличкой Приятель-Тулонец являлся одним из главарей Черных Мантий. Это название не слишком напугало вас, милая девочка? Нет? Тем лучше. Многие в Париже не могут выговорить его без содрогания, я из их числа: Черные Мантии не раз калечили мою жизнь.
 – Когда отец впадает в безумие, он всегда говорит о них, – прошептала Ирен.
 – Ваш отец имеет основания их бояться. Но сейчас я упомянула о них единственно для того, чтобы объяснить эпизод с подставными полицейскими, орудующими прямо под носом комиссара. Господин Лекок всегда пользовался немалой властью в префектуре. Преступное сообщество, к которому он принадлежал, использовало полицию как свое орудие.
 – Так неужели вы утверждаете, сударыня, что шевальеМора принадлежит к Черным Мантиям? – вновь спросила Ирен.
 Вместо ответа графиня сказала:
 – Дело этим двум мнимым полицейским было поручено не из легких. Недаром их выбирали с особым тщанием. Эпилептик Малу вскочил на парапет и рыбкой нырнул в реку под аплодисменты собравшейся толпы. Его товарищ избрал себе другую дорогу, поскольку, очевидно, был не таким хорошим пловцом. Он спустился по лестнице на набережную и только там бросился в волны.
 Вода в Сене стояла высоко, течение было быстрым, и все-таки второй полицейский опередил двух пловцов. Он не сомневался, что, отдавшись на волю течения, сумеет перерезать беглецу путь.
 Сумерки уже сгустились, и люди на набережной не могли как следует рассмотреть, что творится на середине реки. Но мне это известно. Вы спросите, откуда? Я отвечу: от самого Ренье.
 Ренье, конечно же, знал, что его преследуют. В миг, когда он вынырнул на поверхность, чтобы глотнуть воздуху, он услышал громкий всплеск – это бросился в воду Малу. Но он предполагал, что у него только один преследователь, и к тому же был уверен, что преследуют его с единственной целью – поймать и доставить в префектуру.
 По закону полицейский, преследующий преступника, отвечает за его жизнь и обязан оберегать от всякой опасности. Мысль о том, что его хотят убить, даже не приходила Ренье в голову.
 Вы бледнеете, дорогое мое дитя, – проговорила графиня, с состраданием глядя на помертвевшую Ирен. – У меня тоже останавливалось сердце, когда я слушала этот ужасный рассказ. И если бы мне предложили выслушать его еще раз, я бы, наверное, не решилась на это мучительное испытание.
 Течение быстро уносило Ренье, и он, далекий от мысли о предстоящем сражении, греб что есть силы, торопясь выиграть время и как можно быстрее достичь пустынного берега у моста Рояль.
 Он миновал уже мост Сен-Пьер, где не было заметно ни малейшего оживления, поскольку весть о необычайном событии еще не успела долететь сюда.
 Выплыв из-под моста, Ренье увидел, что впереди на воде что-то темнеет. Странный предмет, казалось, не двигался с места, покачиваясь на волнах; больше всего он напоминал бакен, который удерживают на поверхности при помощи груза, укрепленного на дне реки. Но на Сене нет бакенов.
 Ренье инстинктивно свернул вправо и в тот же миг услышал за собой прерывистое дыхание своего преследователя. Он обернулся, но ничего не увидел. Не шумели на набережных и любопытные, которые поначалу бежали вдоль реки, желая узнать, чем же кончится погоня за преступником. Будь день в разгаре, толпа зевак возрастала бы с каждой минутой и мчалась до самого Шайо, а то и Сен-Клу, не желая лишить себя захватывающего зрелища. Но сейчас с каждой минутой становилось все темнее, а за мостом Рояль фонари попадались все реже и реже, так что середина реки оставалась просто-таки в непроглядной тьме. Да и сама погоня происходила настолько бесшумно и незаметно, что зеваки, некоторое время поглазев на Сену, постепенно утратили к беглецу всякий интерес.
 Я уже говорила вам, что Ренье чуял за собой погоню, но до сих пор враг ничем себя не выдал. Когда Ренье находился примерно возле улицы Бельшас, слева от него плеснула вода и тут же вынырнула чья-то голова. Он узнал недавно виденный им темный предмет и тут же изменил направление. Преследователь же вновь ушел под воду, предварительно крикнув:
 – Приступай, Малу! Вокруг никого нет! И Ренье почувствовал, что его схватили за обе ноги и потянули вниз. Он отбивался, сопротивлялся изо всех сил, но высвободиться не мог. Ни его ловкость, ни его молодость не помогли ему. Нападающий действовал столь стремительно и столь отточен был его стиль плавания, что Ренье совсем уже было распрощался с жизнью.
 Жуткое путешествие по реке продолжалось не менее получаса, так что Ренье успел уже смертельно устать, однако в эту минуту он призвал на помощь все свое мужество. Ценой неимоверных усилий он высвободил свою левую ногу, в то время как правая по-прежнему оставалась зажата чьими-то железными пальцами. Враг крепко держал его, и он понял, что это обстоятельство, как ни странно, дает ему шанс спастись. Почувствовав, что противник вот-вот вынырнет, чтобы глотнуть воздуху, он решил воспользоваться этим. Обе руки Ренье были свободны, в легких был еще достаточный запас кислорода, и он нырнул как можно глубже, чтобы потом стремительно, как стрела, почти вертикально, вылететь на поверхность. Незримый преследователь оказался глубоко под водой, и его руки, сжимавшие щиколотку Ренье, невольно разжались.
 На этом месте Ирен облегченно вздохнула.
 – Нет, – сказала графиня, – до спасения было еще далеко. Сделав яростный рывок вперед, Ренье больно ударился обо что-то грудью. Камень? Скала? Но в Сене нет подводных скал. После второго удара Ренье понял: это нож дважды вонзился ему в грудь.
 Не потеряйте сознания, моя дорогая, – прервала свой рассказ Маргарита и подхватила Ирен, которая медленно сползала со стула. – Вы же знаете, что Ренье, несмотря ни на что жив. Впрочем, не сомневаюсь, что причина вашего потрясения совсем иная. Вы наконец поняли, как чудовищно страшен негодяй, которого мы обе некогда числили в своих добрых знакомых.
 Ирен выпрямилась, но ничего не сказала в ответ.
 Графиня Маргарита продолжала:
 – Течение стремительно приближало конец душераздирающей драмы, увлекая за собой три ее действующих лица. Раненый Ренье и два его преследователя миновали уже мост Согласия и плыли теперь среди безлюдных берегов, на одном из которых расположен Кур-ля-Рен, а на другом – улица, что ведет к площади Инвалидов и Марсову полю.
 Здесь Ренье все-таки попытался позвать на помощь, но никакой помощи не подоспело, и он умолк, справедливо рассудив, что любое вмешательство обречет его побег на провал и вновь отдаст в руки закона.
 Оцените, сколь хитры и коварны Черные Мантии, которые всегда заманивают обреченную ими на смерть жертву между Сциллой и Харибдой, так что ей всегда грозит и нож убийцы, и кара закона.
 О-о, Черные Мантии – истинные мастера своего дела, они превратили преступление в искусство и превзошли все его тонкости.
 Но в ночной тьме, посреди безжалостной реки дважды раненный Ренье обрел новую отчаянную силу. Крайность, в которой он оказался, послужила для него источником неисчерпаемой бешеной отваги и мужества. Речь теперь шла не о бегстве от преследования, но о борьбе с убийцами. Предстояло убивать, чтобы не быть убитым.
 Когда Ренье рассказывал мне об этой битве, безмолвной и непримиримой, кровь стыла у меня в жилах; бледнел и он, прикованный к постели своими ранами.
 Ренье – прекрасное, благородное существо, моя девочка. И как просто он сказал мне:
 – Прежде чем обратиться с молитвой к Богу, я подумал о ней...
 И он героически защищался и столь же героически нападал, потому что беспрестанно думал о вас.
 Крепко сжатый кулак Ренье тяжело обрушился на голову Малу, который вынырнул на поверхность, чтобы глотнуть воздуху. Второго бандита наш друг схватил за горло, и напрасно тот пытался позвать на помощь своего напарника, напрасно молотил по воде руками и ногами: хватка Ренье не ослабевала; когда же его пальцы разжались, на дно Сены опустился труп преступника.
 Ренье победил, но какой ценой! Он был совершенно обессилен, и воды реки несли его как жалкий обломок кораблекрушения; в конце концов они прибили его к правому берегу, к лестнице, что ведет к галерее Шайо, и там его слабый стон был услышан случайным прохожим.
 В нескольких шагах от этого места, на улице Батай, находится лечебница доктора-психиатра Самюэля. Именно здесь Ренье и была оказана помощь, которая вернула его к жизни.
 Графиня Маргарита умолкла. Ирен была бледна и недвижна, как мраморная статуя. Но мы знаем, что наружное спокойствие зачастую свидетельствует о сверхсильном эмоциональном шоке.
 Несколько минут прошло в мертвом молчании. Наконец Ирен спросила:
 – В этой лечебнице и находится до сих пор Ренье?
 – Нет, – ответила графиня Маргарита, – он уже покинул лечебницу.
 – И где же он теперь?
 – У меня. В моем особняке де Клар продолжается его тяжкое и мучительно выздоровление. Нож Малу задел легкое.
 – Так вы говорите, – начала нерешительно Ирен, – что нынче он в Париже?
 – Именно так. Я не солгала вам ни единым словом.
 – Куда я могу написать ему? Как и когда навестить?
 – И написать, и прийти вы можете ко мне, в особняк де Клар.

 XIII
 МОГУЩЕСТВО МАРГАРИТЫ

 Cнаружи царила тишина. Грушевая улица, которая и днем-то оживлялась лишь редкими шагами случайных прохожих, теперь, когда наступила ночь, могла послужить пристанищем разве что для призраков, обыкновенно обитавших на кладбище (его ворота давно закрыты и охраняются сторожевыми собаками), призраков, чье существование так упорно оспаривают философы.
 В отличие от них, мирные обитатели кладбищенского квартала, люди, скептически настроенные по отношению ко многому в жизни, опасаются этого города мертвых и особенно побаиваются так называемой «верхней» его части, откуда так хорош вид на граничащие с ним поля.
 Именно о «верхней» части издавна рассказывали всяческие истории. Так, отправившись в декабре 1847 года навестить могилу – тогда еще совсем свежую – моего друга и наставника Фредерика Сулье, я продолжал свою прогулку, бродя по живописному предместью, что примыкает к северо-восточной стене кладбища, и получил там некоторые (хотя и несколько туманные) сведения о призраках, обретающихся на Пер-Лашез.
 Их сообщила мне худенькая светловолосая девочка лет десяти, которая пасла свою козу на лужайке, уже обреченной на гибель: со всех сторон ее окружали груды камней, предназначенных для будущего строительства.
 Уже смеркалось. Девочка спросила меня, который час, и торопливо начала отвязывать козу, приговаривая:
 – Пора, а то темняки сейчас придут. (Правильность написания слова «темняки» я не гарантирую.)
 На мои расспросы, кого она называет «темняками», девочка ответила:
 – Я про них ничего не знаю. Знаю только, что прижмутся они к стенке и «глазеют».
 «Глазеют» – так говорят обычно о любопытных, что смотрят из окон или со своего балкона.
 – А много их? – продолжал я свои расспросы.
 – Тучи.
 – И что же они делают?
 – Я же говорю – «глазеют».
 Судя по ее словам, призраки эти были не то чтобы совсем уж трусливые, но и не слишком отважные. Они жались к кладбищенской стене, устремив свои пустые глазницы на поля и пустыри, что окружали их тюрьму.
 Моя маленькая собеседница больше ничего о них не знала.
 Во времена, когда происходит история, о которой мы повествуем, в пустынных аллеях парижских кладбищ усилили собачью охрану, но, как я полагаю, вовсе не из-за «темников» и прочих призраков.
 В Париже случилось неслыханное злодеяние, о котором долго еще будут помнить столичные жители. Многие, очень многие вздрагивают от ужаса при мысли об этом чудовище, совершившем уникальные в своем роде преступления, – о сержанте Бертране, обожателе покойниц: отвратительная страсть заставляла этого человека разрывать могилы.
 И хотя сей ужасный донжуан чаще всего посещал кладбище Монпарнас, предосторожности были приняты и для всех остальных мест упокоения. На каждом кладбище с этих пор стали держать больших сторожевых собак.
 ...Ирен и графиня Маргарита сидели друг подле друга.
 Ирен можно было бы счесть совершенно спокойной, если бы не бледность ее лица и темные круги под опущенными долу глазами.
 Графиня молчала и казалась целиком погруженной в свои мысли.
 Потом она встала, откинула муслиновую занавеску, что загораживала окно, и выглянула на улицу.
 Луну застилали облака, так что окрестности были погружены в темноту. Едва-едва можно было рассмотреть деревья и памятники кладбища.
 Отчетливо виднелась лишь могила полковника – белая на черном фоне.
 Но графиня Маргарита вовсе не собиралась любоваться ею. Она пристально наблюдала за окном особняка Гайо – окном Щевалье Мора.
 Ни единого лучика света не пробивалось сквозь закрытые ставни.
 – Сударыня, – промолвила Ирен, – когда вы пришли ко мне, вы сказали, что будете говорить о моем отце.
 Ни единого лучика, сказали мы, и мы не солгали. Однако же щель между створками ставней в окне шевалье Мора не была совершенно черной, а это значило, что в комнате все же горел свет.
 Наверное, окно занавесили плотной шторой, чтобы было похоже, будто никого нет дома.
 Маргарита подошла к Ирен и сказала:
 – Я не забыла своего обещания, но, признаюсь, я надеялась услышать от вас хотя бы несколько добрых слов о Ренье.
 – Чтобы что-то сказать, нужно сперва все хорошенько обдумать, – прошептала Ирен.
 – Может, вы не поверили моему рассказу? – спросила графиня, садясь.
 – Поверила, сударыня, – отозвалась Ирен. – Потому-то у меня так тяжело на сердце. Однако за вашим рассказом стоит многое, чего я не знаю. Вы нанесли тяжкий удар по моим чувствам, но вы не убили моей сердечной привязанности. Во всяком случае, я на это надеюсь...
 Она поколебалась, но потом все-таки прибавила:
 – Вдобавок я чувствую угрызения совести. Мне стыдно моих подозрений.
 – У вас благородная и чистая душа, – сказала графиня, беря Ирен за руку. – И я не обманываюсь насчет трудности моей миссии. Вполне возможно, я должна была начать с другого. Вокруг вас и в самом деле есть тайна, о которой вы не имеете ни малейшего понятия. Знаю ли я о ней чуть больше вашего? На этот вопрос я отвечу позже. Мне еще многое нужно вам сказать. Прежде всего я должна объяснить, почему позволила себе, хотя и не имею на это ни малейшего права, присмотреться попристальнее к вашей жизни. Только из-за вас, поверьте, из-за вас одной заинтересовали меня ваш отец и ваш жених, хотя я и знала их обоих задолго до того, как впервые увидела вас. Вы слушаете меня?
 Ирен, чье прекрасное лицо было печальным и задумчивым, ответила:
 – Слушаю, мадам.
 – Ваша несравненная красота, – продолжала графиня, – ваше прекрасное воспитание, которое так выделяет вас из среды, которая вас окружает, сразу привлекли мое внимание. Еще тогда, когда вы в первый раз принесли мне свою вышивку, я почувствовала к вам расположение, смешанное с самым искренним любопытством. Вас, простую работницу, и меня, богатую титулованную даму, сблизила случайность.
 Графиня на секунду замолчала, заметив, что Ирен подняла глаза и смотрит прямо на нее.
 – Да-да, я настаиваю, – проговорила затем Маргарита с искренней улыбкой, – что сблизила нас чистая случайность. Симпатия родилась позже. Но позвольте же мне продолжить. Выше всего я ценю в людях гордость и независимость, и я не решилась бы донимать вас вопросами и выяснять те или иные мелкие детали вашего прошлого. У меня была другая возможность узнать вашу историю – и я узнала ее.
 – Это грустная история, – невольно пробормотала Ирен.
 – С вашим отцом мы знакомы более двадцати лет, – продолжала Маргарита. – Около десяти лет мы с ним не виделись. Я допускаю, что студент Академии Искусств, окончивший курс в начале двадцатых годов, давно позабыл бедную девчушку, что подавала ему на стол в маленьком пансионе на улице Сен-Жак, где он обедал за сорок франков в месяц.
 – Бедная девчушка – это вы, мадам?
 – Нам понадобится не один вечер, дитя мое, если мы решим заняться историей моей жизни. Волею судеб я стала героиней множества авантюр и любовных приключений, к которым, однако, никогда не стремилась... Но речь сейчас не обо мне, а о вас и ваших близких. Так вот, подчиняясь внезапно охватившему меня страстному желанию узнать, могу ли я быть для вас полезной, я обратилась к своему оракулу – оракулу, который часто помогает мне... Извините, что я без спроса вторглась в вашу жизнь.
 – Мне не за что вас прощать, мадам, – ответила Ирен с оттенком высокомерия в голосе, – потому что мне нечего скрывать.
 – Это правда, – подхватила Маргарита, – сегодня вам скрывать нечего.
 – Завтра ничего не изменит в моем прошлом.
 – Как бы мне хотелось разделить эту вашу уверенность, дитя мое, – произнесла с волнением графиня.
 Она наклонилась к Ирен и поцеловала ее в лоб. Затем, мгновенно переменив тон, продолжала:
 – Вернемся же к моему оракулу. Я не колдунья, но в благотворительности есть что-то от волшебства, от магии, чья таинственная сила, безусловно, может изумить непосвященных. Проклят будет тот негодяй, который приведет эту силу в движение с дурными целями. Но я опять отвлеклась. Итак, вы не знаете ничего из того, о чем я хочу вам рассказать, и однако же вы ко всему этому причастны. Так дети знают все книги в родительской библиотеке: их вид им привычен и знаком, но они ни разу их не открывали. Из комнаты, где мы находимся, девочка моя, отлично видна одна могила на кладбище Пер-Лашез.
 – Да, это могила полковника Боццо-Короны.
 – Нужно ли рассказывать вам о том, что связывает вашу семью с памятью этого святого старца?
 – Я знаю, что он был очень богат и что благодаря ему положение моего отца некогда изменилось в лучшую сторону.
 – Скоро вы узнаете об этом все, что только захотите узнать. Мой муж и я помогали полковнику, который хотел, чтобы Винсент Карпантье нашел для себя новое занятие. Но сейчас я хочу поговорить с вами совсем не об этом.
 Голос графини Маргариты зазвучал торжественно и едва ли не благоговейно.
 – Изумительный человек, останки которого покоятся под этим белым камнем, основал – с весьма благородными целями, разумеется, – в высших сферах парижского света некое сообщество, и его деятельность отнюдь не прекратилась со смертью господина Боццо. Я не могу сказать, что полностью заменила полковника, ибо никто и никогда не сможет его заменить, но все-таки я осмеливаюсь утверждать, что именно мне удалось объединить членов семьи, главой которой был полковник.
 – Как это великодушно с вашей стороны, – прошептала Ирен, удивляясь невольно тому любопытству, с каким она слушала графиню.
 Маргарита улыбнулась.
 – Многие надо нами смеются, – сказала она, – многие считают, что сейчас благотворительность не в моде. Но нам безразличны их насмешки. Мы чувствуем себя сильными и, хотя мы и стеснены в средствах, изо дня в день вершим свое дело – и величественное, и достойное... Да, благодаря Господу мы обладаем могуществом, которое позволяет нам видеть, что делается за закрытыми дверями домов – так, как если бы эти двери были стеклянными. Дар этот необходим нам, дабы бороться со злом и творить добро. Зло ненавидит нас и распространяет о нас клевету, уверяя, будто мы опасны для общества. Добрые же люди не в силах защитить нас, но, к счастью, на небе есть Бог, Всевидящий и Справедливый, и Он заботится о нашем процветании, ибо мы угодны Ему.
 Мы объединены чистотой наших намерений и бескорыстием наших сердец, но, к сожалению, все в этом мире несовершенно, так что и среди нас можно встретить честолюбцев, эгоистов и даже стяжателей.
 Однако их очень мало, поверьте! И не они определяют лицо нашего братства, которое живо лишь благодаря стремлению большинства к высокой и чистой цели.
 Возвышенность нашей цели объединяет нас и умножает наши силы, она управляет нами и ведет нас по пути добра. Так стоит ли обращать внимание на отдельных мерзавцев? Мелкое и случайное зло растворяется в нашем общем стремлении творить добрые дела, и мы недоступны для темных сил.
 Есть сообщество – прославленное и одновременно ненавидимое многими, – против которого упорно боролись и лучшие умы человечества, и короли, и даже целые народы. Я говорю об иезуитах. Я не собираюсь защищать или обвинять их, ибо они мне безразличны, однако же я восхищаюсь удивительной мощью братства, которое способно перенести, не дрогнув, удары, что погребли бы под собой не один десяток империй.
 В земном мире истинной властью может обладать только сообщество единомышленников.
 И это сообщество тем сильнее, чем дисциплинированнее его отдельные члены.
 В наши времена разрушаются государства и шатаются троны, а народы, охваченные лихорадкой возмущения, стремятся к вседозволенности и непрерывно бунтуют. Почему? Да потому что каждый сражается только за свои интересы, сражается за себя против всех. Потому что каждый старается проторить лишь собственную дорогу и потеснить всех остальных. Потому что глупый дух противостояния и противоборства повсюду взял верх над мудрым духом объединения и соподчинения.
 В своей слепоте и тупости люди утверждают, что это и есть борьба за жизнь.
 И пробивают себе дорогу, расталкивая остальных, а те, в свою очередь, толкают этих, и побежденными полны все придорожные канавы.
 И что же мы видим? Посреди этой сумятицы, посреди хаоса и раздора гордо высится наше сообщество – символ покоя, порядка и процветания. Мы уважаем иерархию, мы ценим преданность – и именно поэтому мутные бушующие волны вселенских волнений не в силах захлестнуть нас, и мы, подобно прославленной армии Александра Македонского, бестрепетно идем вперед.
 Наши члены объединены в некие подобия боевых фаланг, где один всегда за всех, а все – за одного. Разнузданная и неорганизованная толпа не страшна нам... Однако, дитя мое, я вас, кажется, утомила? Вам все это кажется слишком сложным? Хорошо, тогда я буду говорить о себе – о том, как мне, маленькой и скромной служаночке из пансиона на улице Сен-Жак, удалось добиться власти и могущества. Пускай для большинства я – обычная богатая парижанка, но мне-то известно, как велика на самом деле моя незримая армия. Я уверена в своем воинстве и не сомневаюсь, что мне под силу решить задачи, перед которыми спасовал бы сам Луи-Филипп, нынешний король Франции!

 XIV
 ОБРЕЧЕННЫЙ НА СМЕРТЬ

 Последние слова графиня Маргарита произнесла почти весело. Она уже не сомневалась, что завоевала внимание Ирен.
 Прекрасные глаза вышивальщицы и впрямь светились живейшим любопытством.
 – Естественно, – вновь заговорила улыбающаяся Маргарита, – я не равняю себе с королем. Я имела в виду лишь задачи, которые приходится мне решать, и трудности, с которыми мне приходится справляться. Впрочем, довольно хвалиться!
 Я веду речь о полиции. У каждого из нас – у короля и у меня – она своя. Только королевская чем-то напоминает белого волка – она столь же заметна и ее так же опасаются.
 Моя полиция – совсем другое дело. Мои люди ничем не выделяются из толпы, и когда они идут по улице, никто не скажет им вслед: вон, глядите, прошел полицейский.
 Неплохо, правда?
 Но как только мне нужно разгадать тайну, причем неважно, к какому времени она относится – к прошлому или настоящему, я зову своих полицейских. Так порой обращаются за помощью к ясновидящим или гадалкам.
 Впрочем, я знаю, что и ясновидящие, и гадалки частенько врут, а еще чаще искренне заблуждаются.
 Моя полиция не может солгать, она всегда правдива. Спустя короткое время после нашей первой встречи с вами я написала на карточке ваше имя и ваш адрес.
 Фамилия Карпантье не так уж редка. И должна вам признаться, что воспоминания, которые у меня возникли, были столь туманны, что я не придала им никакого значения. Мне даже в голову не пришло, что вы можете быть дочерью Винсента.
 Невдомек было мне и то, что вы связаны с Ренье, которого я знала как художника. Ему я как-то заказывала картину.
 Кроме фамилии и адреса, я написала на своей карточке следующую просьбу:  «Обстоятельства жизни мадемуазел  ь К  арпантье, ее семья, ее связи и что возможно для нее сд  ел  ать».  Свою просьбу я передала в надежные руки.
 – И вы получили ответ, мадам? – прервала ее вопросом девушка, и в голосе ее все еще звучало недоверие.
 – Я получила несколько ответов.
 – И наверное, противоречивых?
 – Правда всегда одна. Все ответы дополняли друг друга. Когда я собрала их вместе, у меня возникла полная картина.
 – Значит, мадам, – сказала Ирен, – вы знаете обо мне куда больше, чем я сама.
 – Похоже, что так, – подтвердила графиня. – Да, думаю, так оно и есть.
 Обе замолчали. Многое, очень многое хотела бы выяснить Ирен, но ни единого слова не слетело с ее губ.
 Наконец графиня указала пальчиком на письмо Карпантье, что лежало поверх неоконченной работы подле перевернутого портрета шевалье Мора.
 – Если только, – проговорила графиня, – если только последнее письмо вашего отца не открыло вам всю правду.
 – Его последнее письмо, – тихо ответила девушка, – ничем не отличается от всех предыдущих.
 – Если только, – продолжала Маргарита, указывая теперь уже не на письмо, а на портрет, – если только в минуты, когда вы смотрели на оригинал этой миниатюры, Бог не научил вас отличать ложь от правды...
 Ирен опустила ресницы. Первой заговорила опять Маргарита:
 – В один прекрасный день, теперь уже довольно отдаленный, вы, покоренная светлыми воспоминаниями детства, справились со своей нерешительностью и согласились отдать руку Ренье. В этот день вы получили два письма, суть которых я вам сейчас напомню.
 Первое было написано незнакомым почерком и гласило примерно следующее:
  «Винсент Карпантье мертв. Его могила находится   в Ш  тольберге, между Льежем и А  х  еном. Спросите шахтер  а н  омер сто три». 
 – Вы правы, – прошептала глубоко взволнованная Ирен. – Таким оно и было, это письмо.
 – Тем лучше. Значит, память меня не подводит. Второе письмо...
 – Но я никому его не показывала, мадам! – вскричала Ирен.
 – Второе письмо, – продолжала холодно графиня, – если я, конечно, не ошибаюсь, содержало следующие слова:  «Шевалье Мора просит мадемуазель Ирен Карпанть  е   о  встрече, чтобы поговорить о своей сестре Марии...» 
 – Имени шевалье Мора там не стояло, – сказала девушка.
 – Верно, – согласилась Маргарита. – Тогда это имя еще не было придумано. Там стояло:  «граф Ж...» 
 Ирен опустила голову, а Маргарита продолжала:
 – Свадьба с Ренье была отложена и так и не состоялась. Вы воспользовались серьезным предлогом: перед замужеством вы хотели преклонить колени у могилы своего отца. Вы поехали в Штольберг.
 – С Ренье, мадам!
 – Да, с Ренье, и даже не повидав графа Жюлиана.
 – Если бы вы знали, как трудно мне было избежать этой встречи! Ведь его сестра считалась моей лучшей подругой.
 – Его сестра, – повторила Маргарита и престранно посмотрела на Ирен.
 Ирен отвела свой взор, будто глазам ее вдруг стало больно глядеть на слишком яркий свет.
 – Прибыв на угольные шахты Штольберга, вы спросили шахтера номер сто три, и вас провели к старику, которого ни вы, ни Ренье не узнали. Когда же вы принялись допытываться у него о судьбе Винсента Карпантье, он показал вам бесконечную штольню, что уходила в глубины земли, и сказал с пугающей улыбкой: «Вот здесь я и умираю понемногу каждый день...»
 Слезы потекли по щекам Ирен, она проговорила:
 – Отец! Бедный мой, несчастный отец!
 – В самом деле, это был ваш отец, – подхватила Маргарита, – тот самый старик, которого вы не узнали. Полгода прошли для него будто полвека. Сперва он со слезами на глазах обнял вас, а потом прижал к груди Ренье, потому что равно любит вас обоих. А вы помните те слова, которые впервые заставили вас задуматься, в здравом ли он уме?
 – Да, помню, – ответила Ирен тихо.
 – Он сказал вам: «Я увидел, что картина ожила, герои сошли с полотна. И сын снова убил отца...» Значит, вы не забыли этих слов?
 – Нет-нет, не забыла.
 – А еще он прибавил: «Остерегайтесь итальянской монахини. У демона нет ни возраста, ни пола. Остерегайтесь матери Марии Благодатной». Говорил он это?
 – Говорил.
 – Ни вы, ни Ренье не имели ни малейшего представления о том, почему вдруг ваш отец отказался от своего блестящего положения и заживо похоронил себя в этом мрачном месте. Ренье, впрочем, припомнил, что Винсент частенько смотрел в его мастерской на одну картину, которая когда-то висела в галерее Биффи в Риме. Картина представляла странную и ужасную сцену, коя таинственным образом была связана с необыкновенным приключением, которое пережил Ренье, когда, впервые направляясь в Рим, он потерпел кораблекрушение возле берегов Корсики. Винсент мечтал о такой картине. Он жадно и подолгу рассматривал се. Подземелье, где происходило отцеубийство, хранило в своем сумраке груды золота. И казалось, что взор Винсента старается проникнуть сквозь этот сумрак. Ренье предположил, что именно эта картина и свела с ума несчастного Винсента.
 – Ренье поначалу говорил мне об этом, но потом он переменил свое мнение.
 – И тем не менее, – задумчиво продолжала графиня, словно пытаясь отыскать разгадку таинственным событиям, – тем не менее ваш отец был одержим воспоминанием об этой картине. Ему всюду мерещились убийство и сокровища.
 – Да; – подтвердила Ирен, – он то и дело говорил, что видел сокровища.
 – Более того, он присвоил себе происшествие, о котором рассказывал ему Ренье, и только изменил место действия. Он рассказывал эту драму так, словно именно он был ее главным действующим лицом. Но все происходило не на острове Корсика, а в предместьях Парижа, на пустынных и печальных полях, что окружают Бисетр. Все, точнее, почти все совпадало. Он говорил о ночном странствии под страшные раскаты грома, об одиноком домишке, о пьяной женщине и о жутком мужчине, настоящем дикаре, который...
 – Куатье, – шепотом произнесла Ирен.
 – Держу пари, что обо всем этом он упомянул в своем письме.
 – Во всех своих письмах он только об этом и твердит! Маргарита протянула было руку к письму, но вместо того, чтобы взять его, перевернула портрет, который лежал с ним рядом.
 Ирен была так взволнована, что не удивилась этому и не рассердилась.
 Маргарита с минуту внимательно смотрела на портрет.
 – Они и в самом деле очень похожи, – сказала она так, как если бы говорила сама с собой.
 Ирен при этих словах вздрогнула и устремила на Маргариту вопросительный взор.
 Маргарита положила портрет на стол и прибавила:
 – На следующий день после вашего приезда в Штольберг Винсент положил руки на плечи Ренье и посмотрел на него так, будто никогда его прежде не видел. Он был еще бледнее и взволнованнее, чем накануне. Он сказал: «Я, возможно, совершил ошибку, заставив вас приехать. Я навел на свой след врага, и теперь он идет по нему».
 – Но вокруг тогда никого не было, – сказала Ирен, – откуда же вы могли об этом узнать?
 – Ваш отец не в силах был отвести глаз от Ренье, – продолжала Маргарита. – Наконец он воскликнул: «Твоя судьба написана на твоем лице: ты убьешь его. Это закон вашего рода. Сделай это прежде, чем он убьет меня».
 – Все это рассказал вам сам Ренье? – спросила Ирен.
 – Обещаю, дитя мое, что я буду откровенна с вами, но вам придется набраться терпения. Итак, не забывайте о том, с чего я начала. Озаботившись вашей судьбой, я стала заниматься еще и судьбой тех, кто вас любит. Все, что я вам только что рассказала, поведал мне оракул, которого я просила разузнать о вас. Ваша жизнь неразрывно связана с жизнью Винсента и Ренье. Специально я их не разыскивала.
 Но время бежит, и нам пора уже заканчивать наш разговор. Слушайте меня теперь, не перебивая, и отвечайте только тогда, когда я вас спрошу.
 Надеюсь, кое-что вы поняли. Вы теперь знаете, что я здесь для того, чтобы взять вас под свою опеку. Однако речь идет не об обычном покровительстве, которое может оказать богатая женщина молоденькой девушке, живущей своими трудами, но о покровительстве, которое может, оказать человек, обладающий некоторым могуществом и властью, существу слабому и находящемуся в опасности.
 Семья ваша состоит из трех человек, и я боюсь за вас всех.
 Я лишь недавно узнала о том, что ваша жизнь – под угрозой, и теперь я пытаюсь отвести ее от вас.
 Скажу сразу, что с моей стороны это вовсе не благодеяние. У меня здесь есть собственный интерес, вернее – я защищаю интересы того сообщества, к коему принадлежу.
 Есть тайны, которых я не могу вам открыть – во всяком случае, пока. Кроме того, недавно произошли таинственные события, и их суть ускользает от меня. Так удовлетворитесь же теми объяснениями, что я могу дать вам прямо сейчас.
 Я говорила вам о содружестве, которое основал великодушнейший человек, желавший творить добро и помогать обездоленным и несчастным.
 Но я говорила с вами и об иных людях, которые уже много лет исправно – хотя зачастую и тайно – служат Злу.
 Одна из таких вот организаций, поставившая своей целью разрушать все доброе и светлое, как раз и вмешалась в дела вашего отца, самым ужасным образом переменив его судьбу. Подумать только – а ведь очень многие вообще не верят, что подобные организации существуют! Однако же я уверена, что вас не слишком удивили мои слова. Вы ведь и сами о многом догадывались, ведь правда?
 – Сударыня, – отвечала Ирен, охваченная несказанным смятением, – не знаю, хорошо ли я поступаю, но что-то вынуждает меня довериться вам. На четвертый день после нашего приезда в шахты мой отец тяжело заболел. Назавтра лихорадка его усилилась и у него начался бред. Никогда прежде он не говорил ничего подобного. Повторить ли вам слова, произнесенные им в горячке? Он бредил о разбойниках, об убийстве и о каких-то сокровищах...
 – А как он называл эти сокровища? Сокровища Обители Спасения?
 – Да, именно так. Но когда он приходил в себя, он тут же начинал требовать от нас с Ренье, чтобы мы пересказали ему эти его сказки. Казалось, он боялся, что может выдать какую-то страшную тайну.
 – И тогда-то вы и заподозрили, что он безумен?
 – О, мадам! Подозрение это кажется мне святотатством. Ведь я не знала матери и очень привязана к своему отцу.
 – Возблагодарим же Господа за вашу любовь, дитя мое, ибо спасет она вас.
 – Пожалуйста, сударыня, откройте мне, что за опасность нам угрожает. Я доверяю вам, доверяю всецело, безгранично. Я знаю, что вы добры – так пожалейте же меня.
 Я боюсь.
 – Ваш отец, – говорила между тем Маргарита, оставив без внимания просьбу Ирен, – упоминал пытки, судилище...
 – Он и теперь не забыл о них, – отвечала Ирен. – Лихорадка отпустила его, но болезнь осталась.
 Ирен развернула письмо и протянула его графине, но та отвела ее руку.
 – Видите ли, – произнесла графиня медленно, – зло умножилось с тех пор, как он написал вам свое письмо. Ведь он не сообщил вам о своем приезде?..
 – В Париж?! – вскричала Ирен. – Неужели? Мой отец?
 Лицо Маргариты посерьезнело и исполнилось нежного участия.
 – Вы недавно спрашивали меня, дитя мое, куда вам идти, – проговорила она. – Это было тогда, когда я просила вас предоставить мне вашу комнату. И еще вы хотели знать, если я вас правильно поняла, на вашей ли я стороне. Теперь, надеюсь, вы во мне не сомневаетесь... Итак, у вас есть выбор. Вы можете отправиться либо к вашему жениху, либо к вашему отцу.
 Ирен будто онемела, и тогда графиня прибавила:
 – Ваш отец вовсе не безумец, и он никогда не был безумцем. То, что вы принимали за плод больного воображения, неоднократно происходило в действительности. И разбойники, и сокровища существуют. Пытки и судилище – это тоже не вымысел. Ваш отец боится того топора, что давно уже занесен над его головой.
 Ирен молитвенно сложила руки:
 – Сударыня, поверьте, я клянусь вам, что мой отец никогда не совершал ничего, что могло бы навлечь на него кару закона.
 Выражение лица Маргариты переменилось. Взгляд ее стал холодным и острым, будто сталь кинжала:
 – Речь идет вовсе не о законе. Ваш несчастный отец боится тех, что поставили себя выше закона. Он приговорен к смерти судилищем Черных Мантий. И он знает о приговоре.

 XV
 ИРЕН УХОДИТ

 Париж, как известно, не умолкает ни днем, ни ночью. В нем вечно царит суета, он то весел, то деловит, но всегда – шумен. Однако же в нашем отдаленном квартале было тихо: недаром же тут располагалось кладбище.
 Здесь часто слышались жалобы ветра, стонущего в ветвях вековых деревьев, и много реже громыханье кареты по мостовой ближайшего бульвара.
 Часы на соседней фабрике неспешным боем отмечали бег времени. Теперь было уже поздно, и графиня Маргарита уже не раз поглядывала на свои изящные часики.
 Ирен находилась под впечатлением сказанного гостьей. Ее убедила настойчивость, с какой говорила графиня, убедило правдоподобие всей этой истории.
 Великое искусство обмана никогда не ищет помощи у лжи. Обманщики всегда используют в своих целях правду. И все же Ирен попробовала еще раз оттолкнуть от себя открывшуюся ей очевидность. Очевидность – потому что все сказанное ее отцом полностью совпадало со словами Маргариты.
 – Тот, кого вы обвиняете, мадам, – промолвила она, – тоже говорил о Черных Мантиях. И до сегодняшнего дня я не сомневалась, что единственное и главное дело его жизни – это борьба с ними.
 – Но теперь вы в это не верите, дитя мое, – ответила ей Маргарита. – Я, возможно, и не сорвала повязку с ваших глаз, однако я все же чуть сдвинула ее и дала вам возможность осмотреться вокруг. Я очень рада, что вы оказались разумной девушкой, ибо у нас осталось совсем мало времени, и вы не услышите от меня многих деталей, которые наверняка убедили бы вас окончательно. Вам придется довериться мне, и вы об этом не пожалеете.
 Итак, слушайте дальше.
 Полковник Боццо-Корона не только творил добро, но и ожесточенно сражался со злом. Мечтой его было уничтожение жестокого содружества Зла.
 Благополучие, которое внезапно воцарилось в вашем семействе, имело свои истоки в том обстоятельстве, что полковник избрал вашего отца для очень важного, но опасного дела. Ему срочно понадобился человек, который был бы способен работать не только головой, но и руками, короче говоря, строитель, который бы обладал познаниями архитектора.
 Сначала нужно было кое-что рассчитать, потом – проверить. Словом, речь шла о том, чтобы отыскать место, где были спрятаны сокровища Черных Мантий, открыть тайну из тайн, ведомую лишь одному их главарю.
 Сокровища были найдены, но полковник Боццо умер от яда. Винсент Карпантье чудом избежал той же участи, однако его проговорили к смерти.
 И графиня Маргарита в нескольких словах поведала, что именно произошло в маленьком особняке квартала Сен-Лазар, где жил Винсент Карпантье. Она рассказала о завтраке, поданном Робло, о двух не попавших в цель пулях и о смерти датского дога Цезаря.
 Всего этого с лихвой хватало для того, чтобы объяснить ужас, владеющий Карпантье, и его бегство.
 Благодаря Куатье, который счел себя обязанным архитектору, Винсент избежал смертельной опасности и сумел покинуть Францию.
 После его отъезда дела его, что прежде шли так блестяще, внезапно пошатнулись. Будто из-под земли появились кредиторы. Одновременно в гостиных заговорили о том, будто Карпантье тронулся умом. Все его имущество было продано с торгов, но полученной суммы не хватило, чтобы расплатиться с долгами.
 – Вот, милое дитя, – заключила графиня, – что сказал мне мой оракул. Он сообщил мне и кое-что еще, но я опустила это в своем рассказе из-за недостатка времени. Да и нужды в этих подробностях особой не было. Я занималась вашей судьбой, но она оказалась неразрывно связанной с судьбами еще трех человек – Винсента Карпантье, Ренье и шевалье Мора.
 Оставим пока последнего в стороне. Завтра мы с вами опять встретимся, и я отвечу на все ваши вопросы, которых у вас наверняка накопилось очень много.
 Ренье переехал из дома доктора Самюэля ко мне. Здоровье его, к счастью, постепенно восстанавливается. Вас он любит со всем пылом своего юного сердца. Мне стоило немалых усилий отговорить его от попытки увидеться с вами до той поры, пока я сама не назначу день вашей встречи.
 Несколько раз ему удалось избежать ловушки, но Господь не творит чудеса каждый день.
 Но вернемся к Винсенту Карпантье. У меня нет сил осуждать вас, дитя мое. Вас жестоко обманули, и поэтому вы искали спасения для своего отца на путях, которые готовили ему гибель. Но одно несомненно: вы и только вы навели на след Винсента врага. Заживо похоронив себя в могильном склепе, он, к счастью, обманул противников. Люди, повсюду искавшие его, терялись в догадках, пытаясь понять, где именно он скрывается.
 Вы остались жить здесь. И давным-давно вокруг вас стали плестись интриги. Вспомните о женщине, что завладела вашим сердцем. Не она ли говорила вам о несчастной судьбе, многочисленных достоинствах и романтических упованиях своего брата, графа Жюлиана?
 – И какова же была цель матушки Марии Благодатной? – спросила Ирен.
 – Давайте соотнесем некоторые события. Мария Благодатная коварно завладела вашей дружбой как раз тогда, когда ваш отец стремился проникнуть в тайну сокровищ Черных Мантий.
 Мария Благодатная исчезла из монастыря Святого Креста в тот самый день, когда на жизнь Винсента Карпантье трижды покушались. Это, как вы помните, произошло незадолго до его отъезда из Парижа.
 Ирен стала бледна как смерть, и на лбу у нее заблестели бисеринки пота.
 – В тот день они сочли, что с вашим отцом покончено, что Куатье сделал свое дело, – продолжала Маргарита. – Что вы им больше не понадобитесь.
 Но они вновь появились подле вас, когда уверились, что Винсент Карпантье чудесным образом избежал и свинца, и яда, и смертельного удара ножа Куатье.
 Тогда-то граф Жюлиан, таинственный брат Марии Благодатной, и вышел из тени на свет.
 Он явился вам в ореоле страданий, которые вечно сопутствуют обездоленному наследнику великого и благородного рода.
 Вы увидели в нем итальянскую восторженность и ту экзотическую поэтичность, какую умело подчеркивала его сестра, чтобы завладеть вашим детским воображением.
 Граф Жюлиан, сделавшись шевалье Мора, тронул вас рассказами о своих несчастьях, о замечательном семействе, к которому он будто бы принадлежит, и об ужасных опасностях, кои окутывают его, точно плащ романтического героя. О! Я не осмеливаюсь бранить вас! Я знаю их дьявольскую хитрость. Были дни, когда и я поддалась их коварным речам.
 Она притянула к себе дрожащую Ирен и нежно обняла ее.
 – Вы между Добром и Злом, дитя мое, – сказал она с искренним волнением. – И настал час, когда вы должны сделать выбор. Вы чувствуете, как колотится у меня сердце? Да, и я когда-то была обманута подобно вам, и – увы! – в моем прошлом было слишком много обманов и ошибок. Теперь же единственное желание, способное еще воспламенить мою душу – это желание до конца выполнить мой долг, не жалея даже своей жизни. Я готова с улыбкой выступить навстречу опасности. Я ощущаю себя воином, смело глядящим в лицо врагу. Вы верите мне, Ирен?
 – Да, – прошептала девушка, – хотя хотела бы не верить.
 – Доверие должно быть полным, это необходимо для нас обеих, – продолжала Маргарита. – Ибо не пришло еще время до конца раскрывать мою тайну. Простите, но мне не разрешили сказать вам, что я буду делать, оставшись в вашей комнате этой ночью.
 – В моей? – переспросила Ирен. – Неужели это правда? Неужели вы требуете, чтобы я покинула свой дом в такой поздний час?!
 – Цена моей просьбы – жизнь вашего отца, – ответила Маргарита.
 – Ради Бога, сударыня, – воскликнула Ирен, – объяснитесь! Нет слов, чтобы передать страх, который гнетет мою душу. Сжальтесь же надо мной.
 – Я не только жалею вас – я вас люблю, – отвечала Маргарита, нежно целуя девушку. – Люблю как свою родную дочь и поэтому приложу все старания к тому, чтобы выиграть эту партию, от которой зависит и ваше счастье, и ваша жизнь. И я хочу, чтобы вы знали (я не хочу лгать вам даже ради вашей же пользы): помимо любви к вам, мною движет еще и чувство долга.
 Так случилось, что в моих руках сосредоточены нынче власть и могущество, и я представляю здесь Содружество Добра, что вступило в борьбу с темным сообществом Черных Мантий. Сегодняшней ночью я обязана быть в вашей комнате.
 – Но вам, наверное, будет грозить опасность, если вы останетесь здесь вместо меня?
 – Разумеется. Однако я вооружена.
 Вопросительный взгляд Ирен невольно устремился на прелестное, все в мягких складках платье Маргариты. Маргарита улыбнулась.
 – О, – сказала она, – оружие мое совсем не такое, о каком вы подумали. Пистолет, который я могла бы спрятать в кармане, – это слишком ничтожная защита против тех врагов, с которыми я борюсь. Да, иногда мы вооружаемся и пистолетами, и шпагами, но есть оружие куда более действенное. Верный расчет в соединении с осторожностью, мужеством и доброй волей – вот что разрывает сети коварства. Не бойтесь за меня. Мои дозорные бдительно охраняют меня.
 И вот еще что я хочу вам сказать. Ваш отец уже в Париже. Правда, я пока не видела его, но мне говорили, что это так. Может быть, вы найдете его в особняке де Клар. Многие, очень многие не сомкнут глаз этой ночью, дитя мое. Две армии стоят сейчас в Париже, который живет своей обычной жизнью и ни о чем не догадывается.
 Ваш отец оставил свою шахту в Штольберге, получив ваше письмо. Он пустился в путь вчера, забрав с собой все свои немногочисленные пожитки. К сожалению, о его приезде стало известно. От него по-прежнему хотят избавиться, а это значит, что его собираются убить.
 Две армии, о которых я вам говорила, стоят друг напротив друга. Одна стремится защитить, а вторая – уничтожить несчастного архитектора, усталого и нищего, чей разум ослеп, как слепнут глаза, которые слишком долго смотрели на солнце.
 Ваш отец видел сокровища.
 Если бы не мы и, в частности, не я, он бы уже дважды умер от удара кинжалом. Но не благодарите меня, ибо я нуждаюсь в вашем отце.
 И не бойтесь. Я обещаю, что он останется в живых при условии, разумеется, что вы будете послушны.
 – Я клянусь повиноваться вам, мадам. Клянусь! – прошептала Ирен. – Приказывайте.
 Она провела рукой по лбу, и этот жест лишний раз подчеркнул ее беспокойство и усталость.
 Графиня достала из кармана маленький блокнотик в перламутровых пластинках и вырвала из него страничку.
 – Мы расстанемся с вами прямо сейчас, – сказала она ,  набрасывая карандашом несколько строк. – Соберите необходимые вещи. Моя карета ждет меня возле ворот на лице Отходящих. Прежде чем сесть в нее, вы скажете кулеру: «Я мадемуазель Ирен» – и этого будет достаточно. Карета отвезет вас прямо ко мне домой.
 Ирен небрежно набросила себе на плечи шаль и завязана ленты шляпки.
 Она больше ни в чем не сомневалась, но двигалась будто во сне.
 Она напоминала сомнамбулу, что ходит и действует против своего разума и воли.
 Маргарита сложила и протянула ей записку.
 – Передадите это моей компаньонке, – сказала она. – Мой муж, граф дю Бреу, слишком болен, чтобы принять вас. Ренье ничего не знает о нашей встрече с вами. Вы можете повидаться с ним, а можете и не встречаться – это как сочтете нужным. Считайте, что вы у себя дома. Не исключено, что вы встретитесь там и со своим отцом. Впрочем, скорее всего, я сама приведу его к вам. Через два часа мой кучер должен быть опять на своем посту на улице Отходящих. Пожалуйста, напомните ему об этом от моего имени. А теперь поцелуемся еще раз на прощание и скажем друг другу: до встречи!
 Маргарита нежно обняла Ирен и потом сама открыла перед ней дверь.
 Ирен стала молча спускаться по лестнице.
 На площадке было темно и пусто.
 Графиня Маргарита могла рассмотреть только дверь на противоположной стороне площадки, на которой было написано мелом:
  «Господин и госпожа Канада, рантье, проживающие   в П  ариже» 
 Маргарита перегнулась через перила.
 Вернулась она в комнату лишь тогда, когда на лестнице стихли шаги Ирен.
 В тот миг, когда она запирала свою дверь на два поворота ключа, дверь супругов Канада тихонько, без малейшего скрипа, приоткрылась – но только на одно мгновение, потому что со стороны квартиры шевалье Мора раздался какой-то шум.
 Было около половины двенадцатого ночи.
 Обычно особняк Гайо не дожидался столь позднего часа, чтобы уснуть.
 Кто-то шел по коридору. Силуэт старика, казавшегося очень дряхлым, обрисовался внезапно в кромешной тьме площадки, застигнутый светом луны, как раз выглянувшей из-за облаков.
 Старик стал спускаться по лестнице.
 По другую сторону двери, запертой на два оборота ключа, находилась графиня Маргарита – одна в комнате Ирен.
 Прекрасное лицо Маргариты было теперь холодно и бесстрастно. Она не спеша подвинула к окну столик, на котором стояла лампа.
 Сняла с лампы абажур и отворила окно.
 Несколько секунд спустя за стеной, что отделяла двор от Грушевой улицы, показался всадник.
 – Проезжайте, – тихо сказала Маргарита. –  Наступ  ае  т день. 
 Всадник исчез.
 Маргарита погасила лампу.
 И почти сразу же какое-то осторожное движение возникло в той части кладбища, где покоился полковник Боццо-Корона.
 Послышался протяжный скрип решетки, которую сперва открыли, а потом закрыли.
 Затем за оградой склепа полковника зажегся слабый свет.
 Затем свет исчез – словно тот, кто зажег его, спустился вниз по ступенькам склепа.
 Графиня Маргарита неподвижно стояла у окна, оперевшись обеими руками о подоконник. Она слушала и смотрела.

 XVI
 СКВАЖИНА БЕЗ КЛЮЧА

 Расставаясь с Маргаритой, Ирен Карпантье была полна решимости ей повиноваться. Как мы уже сказали, она словно бы находилась во власти некоего наваждения.
 Маргарита умела убеждать, у нее был дар завораживать словами и прятать ложь под маской трогательнейшей искренности.
 Она обманула юную Ирен, поведав ей вполне достоверную историю.
 До тех пор пока Ирен оставалась под властью проникновенного голоса Маргариты, под властью ее магнетического и доброжелательного взгляда, она не замечала ни несообразностей рассказа графини, ни фальшивых интонаций, ни слишком уж романтических мотивов, которыми объяснила Маргарита свой неожиданный визит к юной вышивальщице.
 Ирен отнеслась с полным доверием абсолютно ко всему; ее не удивило существование таинственной лиги, не обращающей ни малейшего внимания на французские законы и защищающей добро так, как это делала средневековая инквизиция, убивавшая во имя высших идеалов.
 Здравый рассудок Ирен ничуть не возмутился фантастической картиной Добра, которое борется со Злом на территории последнего и его же сомнительными средствами.
 Она поверила всему, как верят иногда странной, но приятной новости; она поверила в существование в Париже могучей организации, помогающей бедным и угнетенным не только во французских провинциях, но даже и за границей.
 Ирен не пришло в голову, что подобная частная конкуренция с государственными учреждениями не только трудна, но и невозможна.
 Честно говоря, ни о чем этом она даже не подумала. Ей было не до того, ибо она очень и очень опасалась за жизнь своих близких, которых якобы могла спасти только эта вот могущественная и таинственная сила.
 И потом: разве графиня лгала, когда живописала беды, преследовавшие Винсента Карпантье и Ренье? Нет, она говорила правду. Значит, и все остальное тоже не было выдумкой.
 Одно только звено в безупречных рассуждениях Маргариты внушало Ирен сомнения. Мы имеем в виду обвинения, выдвинутые графиней против шевалье Мора.
 Дело в том, что здесь вступали в противоборство две силы. Графиня Маргарита вынуждена была сражаться с чувством хотя и не очень глубоким, но искренним, родившимся вместе с первыми грезами юной Ирен о любви.
 Каждая женщина в душе немного романтик.
 В этом-то и заключается тайна женского очарования.
 Женский мир много ярче мужского, потому что женщина вкладывает в свои чувства куда больше воображения; так назовем же этот присущий прекрасному полу романтизм женственностью.
 Мать Мария Благодатная, женщина, несомненно, весьма ловкая, сумела взволновать детскую душу Ирен.
 Поняв, что девушка увлекается поэзией, она сочинила историю, оказавшуюся совершенно в духе любимых книг Ирен.
 Мария весьма долго держала своего главного героя за таинственной завесой, но вот наконец он предстал перед вышивальщицей в сияющем ореоле несчастий и добродетелей: утраченное величие, рыцарские достоинства, отважная борьба слабого одиночки против могущественных и злокозненных сил, таинственность, вмешательство рока, изобилие ослепительных надежд...
 Но какая книга может обойтись без ноток комического? Наш романтический герой вместо верительных грамот, подтверждающих его древнее и благородное происхождение, предъявил Ирен лишь поразительное сходство со своей сестрой Марией Благодатной.
 Мы знаем, что Ирен подпала под власть магических чар. Ее давняя привязанность к Ренье сопротивлялась этой новой страсти, но здравому смыслу никогда не совладать с бурным натиском фантазии, и потому он всякий раз терпит поражение.
 Однако мы видели и другое: соблазнитель, желая, чтобы здравый смысл Ирен сдался окончательно, употребил весьма примитивное средство, но оно-то и оказалось самым действенным.
 Эшалот охарактеризовал это средство как ребяческое, поскольку оно напоминало волшебные очки, с которыми так любят играть дети. Но никогда не судите свысока о шитых белыми нитками хитростях: мало кто может разгадать их. Впрочем, сердце Ирен временами сжималось от тоски, а здравый смысл подавал голос; и вот пришел день, когда Ирен со страхом заглянула в самые глубины своей души.
 Однако же ее путало и другое: необходимость закрыть, не дочитав, прекрасную поэму, рассказывающую о преступлениях, победах и поединках.
 Нам кажется, что мы достаточно подробно описали нашему читателю то душевное смятение, в котором находилась Ирен накануне разговора с Маргаритой. Не мудрено, что графиня одержала победу: ведь ловкой собеседнице девушки удалось коснуться тех струн сомнений и опасений, что уже и прежде звучали в душе Ирен, тревожа ее доверчивость.
 Итак, Ирен оказалась героиней мрачного и таинственного романа. Грезы юности увлекли ее в трагическую тьму, исполненную ужаса.
 Рамки достоверности, к которым привыкла обыденность, вовсе не существовали для девушки.
 Покинув свою комнату, она пошла вниз по лестнице, шагая совершенно механически, точно лунатик, и вскоре оказалась на улице.
 Она пересекла шахматную доску с клеточками садиков, что отделяли особняк Гайо от главного корпуса. Походка ее была торопливой, она шла, глядя прямо перед собой.
 Ей велено было подойти к карете и сесть в нее. Это она помнила. Но что же ей поручили передать кучеру? Что? Ирен терялась в догадках.
 В руках она держала записочку графини Маргариты к ее компаньонке. Эта маленькая бумажка помогла ей сосредоточиться.
 – Ночевать я буду в особняке де Клар, а кучер графини должен вернуться обратно не позже, чем через два часа.
 Ирен вдруг остановилась. Неужели она проведет ночь вне дома? Пока предложение графини было просто словами, Ирен относилась к нему более или менее спокойно. Но теперь, когда оно готово было стать реальностью, Ирен поразилась себе.
 Однако постояв, девушка все-таки двинулась дальше. Садик был безлюден, и ни одно окно не светилось в большом доме. Проходя под сводами арки, Ирен, будто убеждая сама себя, повторила:
 – Я еду в особняк де Клар. Я уже у цели, карета совсем близко.
 Скотный двор тоже был пуст, но из хлева доносились шуршанье соломы, чавканье и посапывание. Петух, разбуженный ее шагами, пропел «ку-ка-ре-ку», приветствуя луч луны, выглянувшей из-за облаков.
 От улицы Отходящих, где ждала карета, Ирен отделяла теперь лишь коротенькая дорожка.
 Но девушка вновь замедлила шаг. У нее закружилась голова, ибо ее обуревали разнообразнейшие сомнения.
 Она присела на каменный парапет, что обрамлял угол дорожки. В глазах у нее потемнело, колени дрожали.
 – Он предупреждал меня, – прошептала она, прижимая ледяные руки к пылающим щекам, – он говорил мне: «Вокруг нас множество моих врагов. Они постараются встать между нами. Вы услышите, как меня оскорбляют, как на меня клевещут...» А потом прибавил: «Вы готовы защитить мое доброе имя?»
 А я ответила, – продолжала шептать Ирен, – что если даже весь мир ополчится на него, не исключая и тех, кого я люблю больше жизни, я все равно буду верить только ему!
 Тоска сжала ей сердце, угрызения совести поколебали доверие к Маргарите.
 «Я же совсем не знаю эту женщину, – подумала Ирен, – хотя она и говорила со мной о людях, которых я очень люблю. Но не солгала ли она? Мне должно быть стыдно. Ведь я нарушила свое обещание, поверив первому же обвинению. Я предательница, предательница!»
 Тишину, царившую вокруг, вдруг нарушило громкое цоканье. Застоявшаяся лошадь нетерпеливо забила копытом по булыжной мостовой, а кучер сонным голосом принялся уговаривать кобылку:
 – Замаялась, голубка? Я тоже. Вот что значит поступить на службу к дьяволу...
 Ирен услышала лишь ворчливый сонный басок, но не разобрала смысла произнесенных слов. Девушку поразило то, что карета, которая должна увезти ее, оказалась так близко.
 Это открытие окончательно вывело Ирен из оцепенения, в которое она погрузилась несколько минут назад.
 – Я еду в особняк де Клар, – решительно сказала девушка самой себе.
 И перед ее внутренним взором возникли лица отца и Ренье.
 Ирен встала.
 Она шагнула было к воротам, но внезапно резко повернулась и пошла по двору обратно.
 – Какое право это женщина имеет распоряжаться мной? Разве я у нее в услужении? – прошептала Ирен. – Почему я поверила ей? Что-то мне подсказывает, что она хотела меня обмануть.
 Девушка гордо выпрямилась, тоска, камнем лежавшая на сердце, вдруг исчезла.
 – Одно его слово, одно-единственное, – продолжала Ирен беседу с самой собой, – и я уверена, что все ее обвинения рассеются. Было бы ужасно вынести приговор, не выслушав подсудимого. Я хочу его видеть!
 Едва успев вымолвить последнее слово, Ирен вскрикнула от удивления, смешанного со страхом. Дребезжащий голос проблеял возле нее:
 – Славное времечко для прогулок при луне, красавица! Не хотите ли пройтись вместе со мной по кладбищу?
 Под сводом арки главного корпуса темнел силуэт – и это было явно человеческое существо, правда, чрезвычайно странного вида.
 Двигалось оно, похоже, от особняка Гайо.
 При ближайшем рассмотрении существо это оказалось древним, согбенным старичком, который едва-едва семенил, с трудом переставляя ноги.
 Одет старичок был в длиннополый балахон, напоминавший сутану. Среди жильцов своего дома Ирен никогда не видела такого господина...
 Девушка была слишком взволнованна, чтобы странная встреча могла оставить ее равнодушной. Ирен взглянула на необыкновенного старичка, сердце ее екнуло и от испуга, и от слабого проблеска надежды разом.
 Ирен даже слегка ущипнула себя за руку, заподозрив, что видит дурной сон.
 Старичок подошел к девушке совсем близко и захихикал; смех его напоминал сухой шелест пергамента.
 – Я вас напугал, красавица? – спросил этот удивительный человек. – Вы никогда со мной не встречались? Люди-то обычно выходят из дому днем. Так делал и я, когда был молод, а было это во времена юности вашей прабабушки. А в моем возрасте что нужно? Лишь одно – забиться в щель, образовавшуюся в какой-нибудь старой стене. Совы и я, мы выбираемся наружу ночью. Спите спокойно, красавица! Найдутся и те, кому утра уже не увидеть... Хе-хе-хе, я ведь еще и пошутить горазд!
 На незнакомца падал теперь тусклый свет выглянувшей из-за туч луны. Старик дрожал от холода и кутался в свой балахон.
 Ирен продолжала свой путь в еще большем смятении. Кровь стыла у нее в жилах, в голове не было ни одной мысли. Подойдя к особняку Гайо, девушка оглянулась, прежде чем ступить на лестницу. Старичок исчез.
 «Где он живет? – задала себе вопрос Ирен. – Откуда он взялся?»
 Уже поднимаясь по ступенькам и крепко держась за перила, чтобы не упасть от слабости, девушка тихо произнесла вслух:
 – Господи! Я иду по лестнице, я говорю, значит, все это – не дурной, кошмарный сон и нет надежд на пробуждение!
 Она безотчетно поднялась на тот этаж, где жила; Ирен и сама не понимала, что собирается делать.
 Девушка невольно приостановилась возле своей двери, будто намереваясь вернуться, но колебания Ирен длились не больше секунды. В следующий миг красавица двинулась дальше, стараясь ступать совершенно бесшумно.
 Она направилась к тому коридору, куда выходила дверь шевалье Мора.
 В коридоре этом не было даже маленького окошка, но и в кромешной тьме Ирен подошла прямо к двери квартирки Мора и тихонечко в нее постучала. Никто не отозвался...
 Ирен показалось, что с лестничной площадки донесся звук шагов. На площадку выходили всего две двери, ее собственная и супругов Канада.
 Но даже если Ирен и правда услышала шаги, то больше они не возобновлялись.
 Девушка постучала в дверь шевалье Мора еще раз и громко прошептала:
 – Жюлиан, ответьте! Вы дома? Это я, Ирен. Мне необходимо поговорить с вами.
 Ответом ей было молчание.
 В обычное время визит на этом бы и закончился. Отношения Ирен и господина Мора были не только чистыми и невинными, как сама девушка, но итальянец соблюдал еще и некий торжественный этикет, поскольку настаивал на своей принадлежности к высшей аристократии. Он стремился поступать, как король, во всем – даже в любви.
 Хотя вполне возможно, что благородная сдержанность шевалье Мора, которая сыграла немалую роль в завоевании симпатий Ирен, объяснялась совсем иными причинами. Но о них мы поведаем читателю несколько позже.
 Как бы то ни было, Ирен ни разу не переступала порога комнаты господина Мора.
 И тем не менее сейчас девушка не колебалась. Этой ночью она стала совершенно другой Ирен. Она действовала по наитию, как лунатик.
 Пальцы ее нащупали дверную ручку с такой легкостью, словно это давно вошло у Ирен в привычку.
 Но и нажав на ручку, Ирен не смогла открыть дверь, запертую на ключ.
 Мой ученый и многомудрый друг Эдуард Фурнье написал очаровательную книгу под названием  «Новое – хорош  о   з  абытое старое»;  я вспомнил сейчас о ней из-за изобретения, которое вызвало так много шума в те годы, когда Францией правил Луи-Филипп.
 Изобретение это называлось «замок без ключа» и было, безусловно, по-своему занятным.
 Я не знаю, описано ли оно в книге моего друга, который приводит обширный перечень воскрешенных в наши дни старинных находок, но мне точно известно одно: такие замки были в большой моде в восемнадцатом веке.
 Наши деды, большие шалуны, обожали маленькие секреты, тайники с пружинами и игрушки с сюрпризами.
 Загородные домики квартала Попинкур, обреченные в самом скором времени на снос, битком набиты этими детскими забавами, и особняк Гайо, который тоже являлся когда-то загородной резиденцией, вовсе не был в этом смысле исключением.
 Большинство дверей в особняке было с секретом, и секрет этот состоял как раз в приспособлении, которое наш современный изобретатель назвал «замком без ключа».
 Суть этого устройства в том, что в створку двери вставлена пластинка, надавив на которую, вы приводите в действие механизм, убирающий язычок замка из паза.
 Такой секрет был и в двери Ирен. Девушка поискала – и нашла знакомую пластинку в двери господина Мора. Ирен нажала, и замок послушно открылся. Теперь, повернув ручку, Ирен спокойно распахнула дверь.
 Без малейших колебаний девушка шагнула в комнату. – Вы дома, Жюлиан? – проговорила Ирен. Но вопрос ее был лишь данью вежливости, ответа на него девушка и не ждала.
 Поплотнее прикрыв за собой дверь, Ирен почувствовала, что силы окончательно покинули ее, и опустилась в большое удобное кресло.
 «Он непременно вернется. Я его подожду», – подумала девушка.

 XVII
 У ШЕВАЛЬЕ МОРА

 Кресло, в которое почти упала Ирен, стояло у окна, выходившего на Грушевую улицу.
 Другое окно, то самое, в котором мы впервые увидели шевалье Мора, освещенного предзакатным солнцем, в лучах которого вспыхнули золотом и буквы  «Боццо-Корона»  на могильном камне, теперь закрывали ставни.
 Ирен была так опустошена и так угнетена, что ей даже не пришло в голову распахнуть это второе окно и посмотреть, что же делает графиня Маргарита у нее в комнате.
 И дело было не в том, что Ирен позабыла в этот миг о существовании графини; у девушки просто не было сил подняться на ноги.
 Ирен сказала себе, что будет ждать. И вот она сидела и ждала. Больше ничего.
 Физическая усталость была сущим пустяком по сравнению с той тяжестью, что легла девушке на сердце.
 Окно, выходившее на кладбище, было распахнуто настежь, и Ирен с удовольствием подставила свое пылающее лицо ночному ветерку.
 Таинственный свет, который заметила Маргарита за решеткой, окружавшей могилу полковника, давно исчез, и тем не менее похоже было, что на кладбище творится что-то странное.
 Оттуда доносился глухой шум, словно под землей копался гигантский крот, а по временам долетал, казалось, даже шепот из-за кустов.
 Более того, иной раз ухо вроде бы улавливало тихий смех.
 Любая ночь полна жутких, таинственных, необъяснимых звуков.
 И если предположить, что кладбищенские сторожа спят мирным сном в своем домике, то шуметь могли только призраки. Ведь живые люди после захода солнца не сумели бы проникнуть в эту юдоль скорби и печали: как мы уже говорили, охранять покой мертвецов сторожам помогали теперь еще и собаки.
 Днем гуляющая публика могла любоваться этими собаками, сидящими до вечера на привязи. Устрашающее зрелище. Администрация жутко гордилась своими грозными помощниками.
 Однако эти кладбищенские звуки, реальные или призрачные, совершенно не волновали Ирен. Они просто не доходили до ее сознания, хотя девушка отчаянно пыталась уловить хоть малейший шум, но вслушивалась она в гробовую тишину коридора.
 Ирен ждала, когда же на лестнице раздадутся шаги. Девушка надеялась, что это все-таки случится, несмотря на слова Маргариты:
 – Господин Мора будет нынешней ночью занят.
 Это утверждение графини то и дело всплывало в памяти Ирен вместе с неясными, глухими угрозами, невольно заставлявшими девушку трепетать.
 Ирен была уверена, что все эти слова никак не связаны со старичком, которого она только что встретила во дворе.
 Однако фигура человека в странном теплом пальто, похожем на балахон, то и дело возникала перед ее внутренним взором, оттесняя даже образ господина Мора.
 Что это за старик? Кто он такой? Откуда взялся? Ирен не сомневалась, что никогда в жизни не слышала этого скрипучего голоса, и тем не менее он будил в ней какие-то смутные воспоминания...
 Внезапно девушка привстала с кресла. Кто-то медленно поднимался по лестнице, с трудом одолевая ступени.
 Тяжелые неспешные шаги никак нельзя было спутать с легкой, летящей походкой красавца-итальянца, которого поджидала Ирен.
 – Наверх взбирается какой-то старик, – сказала она себе, – наверное, он живет в мансарде.
 Но человек, громко топавший по ступеням, не стал подниматься на последний этаж, а пересек лестничную площадку и двинулся вдоль по коридору.
 Ирен сидела не дыша. Страх вновь заставил работать ее мозг. Порой и тяжелораненые бредут вот так, едва держась на ногах... Неужели случилось несчастье?
 Имя Жюлиана рвалось с дрожащих губ Ирен. Битва началась, это говорил девушке голос не разума, а сердца. Но неужели Жюлиан уже покинул поле боя? Неужели враг победил?
 Неуверенные шаги по плиткам коридора... Человек остановился прямо перед дверью квартиры шевалье Мора. Ирен напряглась как струна; девушка готова была броситься навстречу тому, кто войдет в комнату. Ирен показалось, что в замке поворачивается ключ...
 Но нет, она услышала стук. Ирен рухнула в кресло. Это был не Жюлиан...
 Перепуганная до полусмерти, девушка не могла выговорить ни слова.
 Слабый, усталый голос пробормотал:
 – Неужели я ошибся дверью? Но этаж тот, потом я пересек площадку, повернул по коридору направо... Может, она заснула?
 Ирен слышала весь этот монолог. Сердце ее колотилось, на висках выступил пот.
 Она отказывалась верить собственным ушам.
 В дверь снова постучали, и усталый голос произнес:
 – Ирен!
 Девушка едва не лишилась чувств в своем кресле.
 – Отец! – пролепетала она.
 И тут в ее мозгу молнией сверкнула странная мысль, заставившая пораженную красавицу прошептать:
 – Этаж, площадка, коридор! Кто сообщил ему эти лживые сведения?
 – Ирен! – вновь позвал ее тот же усталый голос. – Я едва держусь на ногах, девочка моя! Ты уже легла? Открой, это я. Я получил твое письмо и тут же примчался к тебе. Или ты так больна, что не можешь даже подойти к двери?
 – Мое письмо? – недоуменно повторила Ирен. – Я больна?
 Она поднялась с кресла и двинулась к двери на ватных ногах. Девушке стоило большого труда отпереть замок.
 – Где же ты? – спросил Винсент Карпантье. Да, это был он – собственной персоной.
 Винсент протянул вперед руки, ища в темной комнате Ирен.
 Дочь бросилась ему на шею.
 – Я чувствовал, – говорил Карпантье, – что не ошибся, хотя голова у меня слабовата... Парижских улиц я уже не узнаю. Да и жил я далеко отсюда. Зажги свечу, дочка. Но сначала впусти меня в комнату и дай мне стул, я страшно вымотался в пути...
 Ирен подвела отца к креслу, с которого только что встала.
 В этот миг в окно заглянула луна, залив комнату мутным светом, и Ирен легко нашла на столике медный шандал, на котором заиграли неяркие розоватые блики. Девушка провела рукой по ковровой скатерти и нащупала рядом с шандалом спичечный коробок.
 Винсент тем временем говорил:
 – Хорошо, что ты написала мне, девочка, но ты могла бы сообщить все это и раньше. Почему ты больше никогда не упоминаешь о Ренье? А скажи-ка мне, ограда, что находится рядом с домом и тянется вдоль бульвара, – это и есть кладбищенская стена? Да? Значит, там он и похоронен? Меня это пугает. Понимаешь, меня стали преследовать видения. Вот только что я шел по совершенно безлюдному бульвару, и вдруг передо мной возник этот тип – тощий-претощий, в черном балахоне, похожем на сутану или просторное теплое пальто. Я прибавил шагу и вот до сих пор никак не отдышусь. Но я могу поклясться, что это был он!
 Ирен слушала отца, не перебивая. Она чиркнула спичкой; вспыхнул веселый огонек.
 – Но как этот человек мог разгуливать по бульвару? – продолжал Винсент Карпантье. – Он же умер! Ты ведь тоже уверена, что он умер, не так ли? Ты не сомневаешься в этом, дочка?
 – Кто умер, отец? – спросила Ирен; рука ее, подносившая зажженную спичку к свече, заметно дрожала. – Вы только что говорили о Ренье, так он, слава Богу, жив.
 Свеча загорелась и осветила разом и комнату, и обоих участников описываемой сцены. Квартирка принадлежала мужчине, ошибиться на этот счет было невозможно: слишком она была безликая и не очень уютная. К тому же там и сям, на стульях и на диване валялась мужская одежда.
 – Как ты бледна! – воскликнул Винсент. – Подойди, поцелуй меня! Конечно, Ренье жив. Я говорил совсем не о нем. У меня, знаешь ли, бывают провалы в памяти. Тут повсюду разбросаны вещи твоего мужа, а я, видит Бог, запамятовал, когда, собственно, вы поженились...
 Свеча, поначалу ярко вспыхнувшая, теперь еле теплилась; комната вновь погрузилась во тьму.
 Но Ирен успела разглядеть измученное лицо Винсента, болезненную бледность его кожи, седые, взлохмаченные волосы и испарину на лбу.
 Карпантье постарел еще на десять лет за несколько месяцев, прошедших с тех пор, как Ирен и Ренье навещали его в шахтах Штольберга.
 Лицо Карпантье было даже не бледным, а серым, покрытым сетью глубоких морщин, а из-под седых, кустистых бровей Винсента смотрели огромные, блестящие, совершенно безумные глаза.
 Ирен подставила отцу щеку и сама нежно поцеловала его.
 Огонек, пляшущий на конце фитилька, теперь жадно поглощал воск, решив помочь свету в его извечной борьбе с тьмой.
 – Так о ком вы говорили, отец? – поинтересовалась Ирен. – Кто умер?
 – Демон, – ответил Винсент, дрожа так, словно толстая теплая куртка не спасала его от холода.
 Одежда лишь подчеркивала ужасную худобу этого несчастного человека. Никакое актерское искусство не помогло бы скрыть печальных перемен, никакой грим не сумел бы спрятать следы той ужасной работы, какую проделали нищета, страдание и страх.
 На Винсенте Карпантье был костюм, привычный для прусских крестьян, вернее, для самых бедных из них: потертая, изношенная куртка, растрескавшиеся нескладные башмаки. На плече у Винсента висела объемистая холщовая сумка.
 Погладив дрожащей рукой светлые волосы дочери, он продолжал:
 – Я знаю, его смерть – это еще не конец. Ведь живы все остальные, целая свора убийц. Но у них нет ключа к тайне. Они не догадываются, что в задней части особняка, со стороны сада – как раз там, где я поставил на своем плане красную точку, – есть крохотная комнатка, отделенная от внешнего мира одним-единственным слоем камней толщиной в палец. Я привез с собой свою кирку и спрятал ее внизу, за досками; этой киркой я рублю в шахте уголь. Так что все в порядке. У меня хватит сил. Мне известно, куда нужно бить. С трех ударов стена будет проломлена.
 Нет, не возражай мне, – прервал Винсент самого себя, понижая голос и обращаясь к Ирен, – и никому ничего не говори, даже Ренье! Ты помнишь картину? Подземелье с грудами сокровищ, старик и юноша? Не раз я переводил взгляд с лица Ренье на изображение отцеубийцы. И однажды Ренье сам сказал мне: «Не правда ли, я похож на молодого человека с этого полотна?» Молчи, доченька. Не стоит будить судьбу, когда она ненадолго задремала.
 Ирен слушала... Она знала достаточно много, чтобы понять скрытый смысл этих, на первый взгляд, бессвязных и загадочных речей. Но она никак не соотносила их с реальностью, считая, что все это – лишь плод больного воображения ее отца.
 И думала она сейчас не о картине, а о человеке. Мысль о нем не покидала Ирен ни на секунду. Перед внутренним взором девушки стоял образ господина Мора.
 – Да, да, они и впрямь похожи, – пробормотала она. Винсент Карпантье пристально посмотрел на дочь.
 – Ты – наследница, – заявил он. – Наследница, поскольку ты – его жена. Он – самый младший в роду, он – внук. Куатье мне все рассказал. Ему было известно множество любопытных историй, но где спрятаны сокровища, не догадывался даже он. Только мы вдвоем и знали, где они, – я и тот. Тотумер, теперь в тайну посвящен я один.
 Ирен открыла рот, чтобы сказать: «У меня нет мужа» – и вывести наконец своего отца из заблуждения, в которое он невольно впал.
 Но Винсент, торжественно подняв руку, призвал дочь к молчанию и продолжал:
 – Сам Господь хочет, чтобы все богатства достались мне. Иначе откуда столько чудес? Я уже десять раз должен был умереть. Всех остальных сокровища уничтожили. Куатье знал этих людей поименно: и тех, кто убивал, и тех, кого лишили жизни. Последний пал на моих глазах – и тоже от руки своего потомка. Так было всегда. Всегда! Он прикончил собственного деда, старика с картины, который отправил на тот свет своего сына, а потом и внука, прекрасного маркиза Кориолана – в ту самую ночь, когда Ренье пытался найти пристанище в проклятом доме неподалеку от Сартена. Ренье не знал, кто в действительности он сам, – и даже не подозревал, что маркиз Кориолан, красивый молодой человек, погибший под обломками башни, был старшим братом его отца...
 Винсент замолчал, широко раскрытыми глазами смотря в лицо дочери.
 – Помолчи! – внезапно вскричал Карпантье. – Ты что, хочешь возразить мне, Ирен? Неужели ты разбираешься во всем этом лучше меня? Имей в виду: по наследству переходят две вещи: богатство и кинжал. Ни один из Хозяев сокровищ не умер в своей постели! Ни разу!
 Это золото добыто и полито кровью, оно убивает и никогда не перестанет нести гибель.
 Я видел этот клад! Я видел сокровища! Им нет равных в мире! Они – рай! И они – ад!
 Они притягивают, словно гигантский магнит, они пьянят, будто старое вино.
 Я любил, любил всем своим сердцем, но чувства к женщине – это пустяки. Я страдал, оплакивая ту, которая была частью меня самого, но и страдания эти – пустяки. Все – пустяки по сравнению с этим вожделением, похожим на боль, по сравнению с муками, подобными наслаждению!
 В тело мне впивались веревки, я задыхался, смерть занесла надо мной свою косу, но я ничего не замечал. Я не помнил ни тебя, мое дорогое дитя, ни себя самого – золото заворожило меня, я пил искрящееся вино алмазов и драгоценное молоко жемчугов...
 Но знаешь, и это пустяки, да, да, и это все пустяки! Жемчуга, золото, бриллианты – все это лишь пустая мишура! Человек почти воздвиг Вавилонскую башню – вопреки воле Господа. И башня эта была лишь чудовищным нагромождением камней. Что и впрямь может вознести живого человека на небеса, так это крошечный клочок бумаги, который легко спрятать, просто зажав в кулаке. Англия, страна герцогов и евреев, создала великое чудо: банковский билет, равный миллиону. Я видел груды таких билетов; и одного из них хватило бы, чтобы заполнить золотом целый сундук, если только превратить этот листок в монеты. Я любовался несбыточной мечтой, которая тем не менее стала явью, и явь эта была во сто крат невероятней любого безумия. Я попытался сосчитать билеты, и рассудок мой помутился.
 Карпантье остановился, чтобы вытереть пот, струившийся по его лицу. Ирен слушала Винсента с холодным безразличием.
 – Отец, – воскликнула она, пытаясь отвлечь Винсента от мыслей, приводивших его в лихорадочное возбуждение, – прошу вас, расскажите мне о себе.
 – А о ком же я тебе рассказываю?! – вскричал Винсент. – Я и есть тот человек, которому суждено стать Хозяином сокровищ! У меня есть кирка. И я точно знаю, где спрятан клад. Я вижу его даже с закрытыми глазами. Я пробью стену, и потечет золото, потоками, потоками...
 – Ах, отец, – опять прервала его Ирен, – тогда поговорим обо мне, я так несчастна и так нуждаюсь в ваших советах!
 – Разве тебе плохо с Ренье? – спросил Винсент, хмуря брови.
 – Я уже давным-давно не видела Ренье, отец, – вздохнула девушка. – И вы бы уже знали об этом, если бы позволили мне произнести хоть слово. Ведь я хочу лишь одного – сказать вам правду: я не замужем. И как я могла бы обвенчаться, не испросив вашего благословения?
 – Верно, верно, – согласился Винсент, – я должен был бы сообразить это сам.
 – И я никогда не стану женой Ренье, – продолжала Ирен.
 – Ну, ну, – рассеянно пробормотал Винсент, – милые бранятся – только тешатся...
 Взгляд Карпантье упал на мужскую одежду, разбросанную по стульям, и Винсент, добавил:
 – Я знаю тебя, ты – дочь своей матери и ничего дурного сделать не можешь. Но кое-что я тут не понимаю. Объясни мне все, и поскорее. Этой ночью у меня будет много работы, очень, очень много.
 – Какая работа?! – воскликнула Ирен. – Вы же так устали!
 – Да, – согласился Винсент, – я страшно утомлен, но не собираюсь охать, как старик. Но поговорим о Тебе. Детям нужны родители, тебя воспитывали как благородную барышню. Признайся мне во всем – и не медли.
 – В моей исповеди не будет ничего такого, из-за чего мне пришлось бы краснеть, – произнесла Ирен, невольно поднимаясь на ноги.
 – Тем лучше, – удовлетворенно кивнул Карпантье. – Но какой другой мужчина, кроме Ренье, мог оставить у тебя свою одежду? Меня интересует сейчас только это.
 – Мы не в моей комнате, отец, – ответила Ирен. В глазах Винсента мелькнуло беспокойство.
 – Так, значит, ты меня обманула, – прошептал он. – Я уверен, что точно следовал всем указаниям, которые ты дала мне в своем письме. Я выучил их наизусть.
 Ирен и сама вся извелась от волнения и тревоги. Девушка предчувствовала, что, поговорив с отцом, получит неопровержимые доказательства самой гнусной бесчестности, жертвой которой она стала.
 Винсент произнес:
 – Голова у меня не совсем в порядке, это правда, но клянусь, что все это мне не привиделось. Я получил письмо от своей дочери, в этом я уверен. Я прочитал его сто раз, пока добирался до Парижа. Из этого послания я узнал, что демон умер. А что касается твоего почерка, то убедись сама, – добавил Карпантье, обращаясь к Ирен.
 Он порылся в карманах своей куртки и извлек из них сначала пару пистолетов и маленький кинжал.
 – Нужно хорошо вооружиться, когда пускаешься в путешествие, – пробормотал Винсент в свое оправдание. – Дороги теперь небезопасны...
 – Вот оно! – вскричал Карпантье, найдя наконец конверт. – Смотри!
 Ирен взяла письмо, которое он протягивал ей. Казалось, что в теле девушки не осталось больше ни капельки крови, так Ирен была бледна.
 Она вспомнила слова графини Маргариты: «Ваш отец покинул шахты Штольберга, получив ваше письмо...» Ирен взглянула на измятый конверт. Слезы заблестели у нее на ресницах.
 – Почерк мой, – прошептала она, – но рука, рука его... О Господи! Ты обрекаешь меня на ненависть к нему!

 XVIII
 ПИСЬМО

 Винсент Карпантье, как большинство людей, не доверяющих собственной памяти и ищущих подтверждения тому, что она их не подводит, был чрезвычайно доволен, найдя письмо. Вытащив из кармана конверт, Винсент вытер пот со лба, словно человек, уставший после долгого и утомительного пути. Потом Винсент улыбнулся, но улыбка эта, странно исказив его лицо, внушала ужас.
 – Я знал, я не сомневался, – бормотал Карпантье. – Да, может, я и маньяк, но разум мой не помутился. У Христофора Колумба тоже была своя навязчивая идея, но сумасшедшим его никто не считает. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
 Ирен не слушала отца. Она схватила письмо – и читала его теперь с несказанным удивлением.
 Ее почерк, женственный, изящный и грациозный, был воспроизведен с таким несравненным искусством, что в первую секунду девушка не поверила собственным глазам. Сомнений у нее быть не могло, потому что она точно знала,что не писала этих строк; однако Ирен подумала: «Любой другой, кроме меня, поверил бы, что это послание отправила отцу я».
 Теперь девушка вглядывалась в каждую букву с удвоенным вниманием.
 Каждая подделка имеет свои специфические особенности. Как бы ни был ловок фальсификатор, он не может скрыть «своей руки», то есть присущей именно ему манеры держать перо и водить им по бумаге.
 Манера эта так же явственна, как стиль писателя или художника. Можно замаскировать ее, но нельзя от нее избавиться.
 Поэтому знатоки редко ошибаются; манера письма говорит им больше, чем форма букв, ибо при всем старании человеку никогда не одолеть привычки до конца.
 Ирен не была знатоком, но она была женщиной, и сейчас речь шла о мужчине, который занимал все ее мысли и заставлял трепетать ее юное сердце.
 Господин Мора часто писал ей. А она читала и перечитывала его послания. «Рука» итальянца была ей знаком; так же хорошо, как звук его проникновенного голоса.
 И теперь, лишь взглянув на листок бумаги, и еще даже не вникнув в смысл первой фразы, Ирен уже поняла, что эти строки писал шевалье Мора.
 Все ухищрения, которые могли обмануть Винсента, ни на секунду не поколебали уверенности Ирен; она видела множество нюансов – и все они свидетельствовали против итальянца.
 Чтобы убедиться в правильности своей догадки, девушке хватило одного взгляда на измятый листок; ее первое впечатление основывалось на интуиции и чувствах.
 Послание было написано на бумаге, которой пользовалась Ирен, и вложено в один из ее конвертов; на ее воске виднелся оттиск ее печатки.
 Ко всем этим вещам мог иметь доступ только очень близкий человек...
 Когда Ирен принялась читать по-настоящему, то есть вникать в смысл самого послания, она уже знала истину.
 А содержание письма было следующим:
  «Милый мой, дорогой отец! 
  Мое сердце разрывается, когда я думаю о том, что В  ы п  огребены заживо в этой жуткой преисподней, при одно  й   м  ысли о которой меня бросает в дрожь. Я очень слаба и с  о  в  сем разболелась, иначе немедленно села бы в дилижанс и о  т  п  равилась бы за Вами в Штольберг, чтобы увезти Вас   с   с  обой. С тех пор как я увидела Вас там, такого печального   и т  ак сильно изменившегося, образ Ваш все время стоит у мен  я   п  еред глазами. 
  Сердце подсказывает мне, что Вы никогда не совершал  и   н  ичего дурного. И если Вы не доверили мне своей тайны, т  о   в  овсе не из страха перед законом, в этом я не сомневаюсь. В  ы   в  сегда говорили мне о своих врагах, могущество которы  х   п  очти беспредельно. Я безумно боюсь, как бы они не узнали   о   В  ашем убежище. 
  В нем подстерегающая Вас опасность будет особенн  о   с  трашна. Как удобно совершить преступление и скрыть вс  е с  леды в темном подземелье! У меня замирает сердце, стои  т   м  не лишь подумать об этом. Вы там один, без всякой защ  ит  ы. И как же они длинны, эти штольни и галереи! Кого В  ы п  озовете на помощь? Вашим врагам не придется даже к  о  п  ать могилу, потому что на каждом шагу там разверзаютс  я   п  ропасти...» 
 Листок был измят и покрыт черными отпечатками пальцев. Было видно, что Винсент читал и перечитывал письмо, не успев даже вымыть рук после своей тяжелой, грязной работы.
 Ирен посмотрела на отца. Девушка думала, что он пристально следит за ней, напряженно ожидая ее реакции на это послание.
 Но она ошиблась. Глаза Винсента были закрыты, он сидел, откинувшись на спинку кресла.
 Можно было бы подумать, что он спит, если бы не его медленно и беззвучно шевелящиеся губы.
 – Вам плохо, отец? – встревоженно спросила Ирен, поскольку Винсент и впрямь походил на умирающего.
 Карпантье вздрогнул и ответил:
 – Париж так велик! И место, куда я должен отправиться, очень далеко отсюда!
 Винсент немного помолчал и прибавил:
 – Но ведь я в Париже! А? А он? Он ведь умер? Подтверди мне, что он лежит в могиле...
 Голова Винсента упала на грудь. В следующий миг он думал уже о другом – и вскоре прошептал:
 – После него пришла очередь Ренье. Остался один Ренье. Почему же Ирен сказала: «Я никогда не буду женой Ренье!»? Ах, у девушек всегда в голове ветер!
 Голос Винсента звучал все глуше и глуше, и Ирен уже ничего не могла понять.
 Она стала читать письмо дальше.
  «Вот об этом я и думаю днем и ночью, мой дорого оте  ц. В  озможно, Вы были правы, когда столь спешно покинул  и   П  ариж, но теперь сердце подсказывает мне, что опасност  ь   п  одстерегает Вас в глубинах Вашего страшного убежища. 
  Прошли годы. Вы даже не представляете, как вы измен  ил  ись! Увидев Вас, я, Ваша дочь, едва Вас узнала. Ваши лучши  е   д  рузья, ваши заклятые враги встретят Вас на улице, взгл  ян  ут в лицо  –  и не вспомнят Вашего имени. 
  Надежно спрятаться можно только в Париже. Я успок  о  ю  сь лишь тогда, когда Вы будете рядом со мной и я смогу з  а  б  отиться о Вас. 
  Я не богата, но я работаю, у меня всегда хватит дене  г   д  ля нас двоих. Комната у меня большая. Из окон открывае  т  с  я вид на прелестную рощу, и я готова поклясться, чт  о   э  то  –  самое умиротворяющее зрелище на свете. 
  Впрочем, я не хочу Вас обманывать. Деревья, зеленеющи  е   п  од моими окнами, растут на кладбище Пер-Лашез, но В  ы   с  ами убедитесь, что за исключением одного надгробья, кот  о  р  ое напоминает белоснежные памятники нашей Италии,  Ваш взгляд не найдет ни одного печального могильного камн  я.   З  аросли кустов и цветы прячут от глаз все, что может в  ы  з  вать грусть. А склеп полковника Боццо-Короны больше  похож на те миниатюрные храмы, которые строят для у  к  р  ашения в садах». 
 Ирен вновь прервала свое чтение.
 Я не знаю; как это лучше объяснить... Конечно, на бумаге не остается следов волнения, однако она сохранила два отпечатка пальцев, принадлежащих человеку, который судорожно стискивал это письмо, и угольная пыль бережно перенесла на листок тот рисунок, что виден на каждом из этих органов осязания, как называют наши пальцы ученые-физиологи. Отпечатки эти чернели как раз возле строки, в которой упоминалось имя полковника Боццо-Короны.
 Одно темное пятно было в начале строки, другое – в конце, будто ее взяли в кавычки.
 И сразу становилось ясно, что именно эта строка больше всего взволновала адресата.
 И еще было понятно, что именно ради этого сообщения автор письма и взялся за перо.
 О смерти полковника упоминалось вроде бы случайно. Так, вскользь... Женские уста вывели непреложное правило: смысл письма всегда ищи в постскриптуме.
 Однако непреложным это правило было тогда, когда вообще существовали правила, иными словами – до потопа.
 Теперь постскриптумы отменены.
 Суть письма можно изложить где угодно, но я все-таки рекомендую вам высказывать главную мысль во вводном предложении.
 Вводное предложение сродни маленькому столику: на нем мы размещаем статуэтку, которая в любом другом месте помешала бы.
 Если же вводное предложение ни на что вам не намек, нет, изучите пунктуацию, ощупайте воск печати, препарируйте подпись. Мне случалось уловить суть послания в почтовом штемпеле на конверте.
 Прочитав трогательные слова о могиле полковника, Ирен больше не спрашивала, кого имел в виду ее отец, твердя: «Он умер».
 Но от этого открытия смятение девушки только возросло. Она еще находилась под впечатлением разговора с графиней Маргаритой, а та, кажется, считала святым человека, которого отец называл демоном, дьяволом и Сатаной.
 Ирен очень захотелось о многом расспросить отца, но Винсент с сосредоточенным видом рылся в своей холщовой сумке, где лежали вперемешку белье, одежда, хлеб и железные инструменты.
 Тогда Ирен вернулась к письму. Оно заканчивалось так:
  «Я слишком плохо себя чувствую, чтобы встретить Вас   у д  илижанса, но подробно объясню Вам, как до меня добраться. 
  Я даю Вам на сборы один день. Мне тоже нужно приг  о  т  овить к Вашему приезду свою комнату, в которой я та  к ж  ажду Вас принять. Вы отправитесь в путь через сутк  и п  осле получения моего письма. Благодаря железной дорог  е, к  оторая соединяет Льеж с Кьевреном, Вы пересечете вс  ю   Б  ельгию за несколько часов. От границы до Парижа Вас д  о  с  тавит дилижанс. Займите место поудобнее  .  На тот сл  у  ч  ай, если у Вас сейчас нет денег, я прилагаю к письму чек н  а   с  кромную сумму; этот чек Вам оплатят в льежском банке  «Вербек и сын». 
  Я справилась в конторе: дилижанс из Бельгии прибывае  т в  Париж: между десятью и одиннадцатью часами вечер  а, т  ак что у меня Вы будете еще до полуночи. 
  Мой адрес вам известен: «улица Отходящих, застав  а А  мандье, у кладбища Пер-Лашез». Вас довезет сюда любо  й ф  иакр. Но, поскольку у нас нет консьержа, а все в доме   в э  тот час уже будут спать, запомните хорошенько, как  найти мою комнату». 
 Далее в послании подробно описывался тот путь, который уже хорошо знаком нашему читателю. Все было объяснено, только вместо того, чтобы остановиться на площадке, куда и в самом деле выходила дверь комнаты Ирен, Винсенту предлагалось двигаться дальше. Письмо гласило:
  «Лестница тут не освещается, дом у нас бедный. Поэт  о  м  у постарайтесь не ошибиться дверью. Ко мне нельзя п  оп  асть с площадки; пересеките ее и сверните в правый кор  ид  ор. Тут кончатся все Ваши трудности, поскольку в это  т к  оридор выходит лишь моя дверь. 
  Я жду Вас и заранее радуюсь при мысли, что скоро обн  и  м  у Вас, дорогой отец. 
  Ваша любящая доч  ь   И  рен». 
 Девушка медленно сложила измятый листок.
 – Отец, – сказала она, – это писала не я.
 Винсент застегивал свою сумку. По его лицу блуждала слабая улыбка.
 Но когда Карпантье услышал слова дочери, взгляд его омрачился.
 – Ты знаешь, – ответил Винсент, – с некоторых пор я полностью потерял чувство юмора, поэтому не стоит со мной шутить.
 – Но я не шучу, я говорю чистую правду, отец, – настаивала Ирен. – Мой почерк подделан!
 Серое лицо Винсента стало мраморно-белым; он вздрогнул всем телом.
 – Значит, это западня, – пробормотал Карпантье. Ирен размышляла. Потом, пытаясь все-таки отбросить это страшное предположение, она произнесла:
 – Если бы он хотел заманить вас в ловушку, то не ушел бы из дома в тот день и час, которые сам указал в письме.
 – О ком ты говоришь? – спросил Винсент.
 – О хозяине этой комнаты, – ответила Ирен.
 – А разве мы не у тебя? – изумился Карпантье.
 – Нет, отец, – покачала головой девушка.
 – Тогда у кого же? – тревожно осведомился Винсент.
 – У господина Мора, – грустно прошептала Ирен.
 Винсент Карпантье облегченно вздохнул. Похоже, он ожидал услышать совсем другое имя. И Винсент повторил, в раздумье наморщив лоб:
 – Господин Мора, господин Мора... Итальянец?
 – Да, из Неаполя, – откликнулась Ирен.
 – Я что-то не помню, чтобы когда-нибудь слышал это? имя, – пожал плечами Карпантье.
 И тут же прервал сам себя, добавив:
 – А что касается времени, то мы с тобой действительно встретились в назначенный час, но на целые сутки раньше. Указанный в письме день наступит завтра.
 – Как это? – удивилась Ирен.
 – Очень просто, – усмехнулся Карпантье. – Сейчас я тебе все объясню. В первый момент я понял из письма лишь одно: он умер. И я стал думать... Теперь-то я подозреваю, что и известие о его кончине – ложь, как и все остальное.
 – Вы имеете в виду полковника Боццо, отец? – уточнили девушка.
 – Да... – кивнул Винсент. – Через несколько дней ты поймешь, почему сообщение о его смерти позволило мне восстать из гроба. Но ответь мне. В письме говорится, что из твоего окна видна могила полковника...
 – Это правда, – Отозвалась Ирен.
 – И ты читала надпись на памятнике? – взволнованно поинтересовался Карпантье.
 – Она высечена золотыми буквами на белом мраморе, – произнесла девушка.
 Лицо Винсента, подвижное, словно у ребенка, засияло от радости, морщины разгладились.
 – О чем я только что говорил? – спросил он.
 – Вы рассказывали мне, почему приехали на день раньше, объяснив, что сегодня господин Мора вас не ждал, – грустно промолвила Ирен.
 – Да, да, именно об этом, – закивал Карпантье. – Итак, мог ли я медлить? Когда я прочитал слова о памятнике на могиле того, кто всю жизнь преследовал меня и кто готов был меня убить... О, мне показалось, что слова эти написаны огненными буквами!.. Так вот, узнав о кончине этого дьявола, я бросился бежать по подземной галерее, громко крича: «Он умер! Он умер!» И это вовсе не было безумием, девочка моя. Его смерть означает для меня жизнь. А что для меня жизнь? Хмельная радость при мысли о моих сокровищах и страстная любовь к ним. О, как я хочу увидеть их еще раз!
 – Так они принадлежат вам, отец? – с легким удивление осведомилась Ирен.
 Винсент Карпантье выпрямился во весь свой рост. Лицо бывшего архитектора вспыхнуло.
 Страсть, которой был охвачен этот человек, вернула ему на миг молодость и силы.
 – Это была исполинская работа, невероятно точный расчет! – проговорил он глухим голосом, таинственным и торжественным одновременно. – Тому, кто написал бы историю моих поисков, усилий, страхов, сомнений и мук, никто бы не поверил. А сколько опасностей мне угрожало!.. Да, сокровища принадлежат мне, потому что я их нашел!
 Горящие глаза Винсента мало-помалу тускнели.
 Через минуту он бросил на Ирен равнодушный, погасший взор и чуть слышно прошептал, отвечая на вопрос, который ему никто не задавал:
 – Где они? Этого не узнает никто! Ни Ренье, ни ты. Они пылают, они сеют смерть. Я сохраню их для себя одного, потому что они и есть смерть!

 XIX
 СЕРДЦЕ ИРЕН

 Все это время Винсент Карпантье, казалось, бредил. Он говорил с трудом и речь его становилась все более сумбурной. Успокоился он только тогда, когда полностью обессилел. На все вопросы Ирен, пытавшейся вернуть разговор в прежнее русло, архитектор с холодным равнодушием ответил, что лихорадочное нетерпение заставило его выехать из Штольберга на день раньше.
 И стало быть, господин Мора ожидает его только завтра вечером, в это же время.
 Поэтому отсутствие шевалье Мора ничуть не успокаивает Винсента.
 Ирен чувствовала не столько страх, сколько негодование. И все-таки она не могла до конца поверить в реальность совершенно немыслимых событий, которые сплетались вокруг нее, обычной девушки, превращая жизнь в чудовищную фантасмагорию.
 Все было невозможным в приключениях этой ночи, раз и рассудок, и душа отказывались признать, что такое могло произойти на самом деле, – и все было возможным. В конце концов сомнения Ирен рассеялись, и она приняла невероятную правду и умом, и сердцем.
 – А как ты оказалась у этого господина Мора? – внезапно спросил Винсент. – Ты что, с ним знакома?
 Ирен покраснела, но решительно произнесла:
 – Я любила его, отец.
 Но и это признание, казалось, не удивило Винсента. Мысли его блуждали где-то далеко...
 – Господин Мора сделал мне предложение. Я принимала этого человека у себя. Сегодня я впервые пришла к нему, но первый раз станет и последним, – поспешила добавить Ирен.
 – Так вот оно что, – проговорил Винсент, и теперешнее его спокойствие казалось не менее странным, чем недавнее лихорадочное возбуждение. – Выходит, он узнал о моем убежище от тебя? Что ж, дети нередко становятся виновниками смерти своих родителей.
 – Простите мне мою вину и ошибку, отец, но я доверяла ему! – вскричала Ирен.
 Карпантье понурился и прошептал:
 – Мне не надо было давать о себе знать никому, даже тебе. Да, он сыграл с нами хорошую шутку...
 Воцарилось молчание.
 – Почему же этот Мора хотел заманить меня в ловушку? – спросил Винсент, рассуждая вслух сам с собой. – За всем этим наверняка стоят Черные Мантии. А Мора, видимо, – их новый сотоварищ.
 – Я должна откровенно рассказать вам обо всем, отец, – с явным усилием заговорила Ирен. – Совсем недавно один человек обличал передо мной господина Мора, – и, видит Бог, я ничему не поверила; но тот человек утверждал, что Мора и есть главарь Черных Мантий.
 – Главарь! – повторил Карпантье. – Главарь?! В такой убогой квартирке? Если он вернется, я убью его, как собаку! И, надеюсь, обойдусь без твоих ахов и охов, поняла? Главарь! Интересно, кто может быть теперь главарем? Господин Лекок умер, а я и не подозревал об этом. Ренье должен был бы мне сообщить... А есть у него христианское имя, у этого главаря? Оказывается, он еще и главарь!
 – Давным-давно, – ответила Ирен шепотом, – когда мне говорила о нем мать Мария Благодатная, она называла его графом Жюлианом.
 Кровь бросилась Карпантье в лицо, даже белки его глаз побагровели, а волосы на голове встали дыбом. На Винсента было страшно смотреть.
 – Что с вами, отец? – в ужасе вскричала Ирен. Карпантье попытался встать, но не смог. Лицо его из красного стало мертвенно-белым.
 – Отец! Отец! – кинулась к нему Ирен, желая заключить его в объятия.
 Но Карпантье оттолкнул дочь.
 – Я безумец, – пробормотал он, – жалкий безумец, теперь я наконец это понял. Я слышу имена, словно доносящиеся из потустороннего мира: мать Мария Благодатная, граф Жюлиан... Теперь я вспоминаю, он был одновременно и мужчиной, и женщиной, юношей и стариком... Он уже подбирался к тебе... И причиной тому был я. Он догадывался о тайне, которую я хранил в глубине моего сердца. Моя тайна пылала огнем, горела ослепительным светом и оборотень чувствовал ее жар, видел ее сияние сквозь мою плоть и кровь!
 Карпантье крепко сжимал голову руками, будто боялся, что она расколется.
 И вдруг он расхохотался зловещим смехом.
 – Граф Жюлиан ухаживает за моей дочерью! Граф Жюлиан назначает мне встречу! Он – мертвец, у него на кладбище – могила, а в городе – квартира...
 Винсент ненадолго замолчал, уставившись на Ирен горящим взором.
 – Кто же он, в конце концов? – через минуту воскликнул Карпантье. – Ты мне можешь сказать, кто он? Кто лежит под надгробным камнем, на котором написано: «полковник Боццо-Корона»?
 Ирен не ответила.
 Оба молчали. Но вдруг отец и дочь насторожились, услышав в воцарившейся тишине неясный шум, донесшийся снаружи.
 С первых минут их свидания вокруг было очень тихо; ни звука не долетало с Грушевой улицы, немо было и кладбище за оградой.
 Но уже тогда, когда Винсент Карпантье заговорил о могиле полковника, ветер донес басовитый лай дога, который, видимо, бегал меж надгробий.
 В следующий миг зашелестела листва и заскрипел песок.
 Не слишком громко, но и не очень тихо мужской голос произнес слова, которые отчетливо прозвучали в ночи:
 – Это лает Богатырь; видно, идиот Симилор и его упустил.
 Ирен бросилась к окну.
 На ходу она задула свечу, и комната погрузилась во мрак.
 Винсент хотел было заговорить, но Ирен, почувствовав это, шепнула:
 – Ради спасения наших жизней, вашей и моей, умоляю вас, отец, молчите!
 Лай приближался.
 Прижавшись к стеклу, Ирен разглядела в неверном свете луны, прятавшейся за облаками, тени, которые суетились вокруг могилы.
 И голос, на этот раз очень тихо, произнес:
 – В окне итальянца горел свет. Его погасили. Нам надо быть осторожнее!
 Винсенту удалось подняться на ноги.
 – Что это, девочка моя? Что же это такое? – растерянно пробормотал он.
 – Не знаю, – ответила Ирен. – Но, возможно, мы скоро сумеем получить ответ на ваш вопрос.
 – Какой вопрос? – удивился Карпантье.
 – Вам было интересно, кого же похоронили под видом усопшего полковника Боццо-Короны... – напомнила девушка. – Но тише! Послушаем!
 Лай, звучавший теперь очень громко, становился все яростнее.
 – Двадцать луидоров тому, кто уймет собаку, – воскликнул человек, топтавшийся у могилы.
 Ему ответили:
 – Робло и Зефир – у креста на развилке. У них с собой все, что нужно.
 – А сторожа? – осведомился тот, кто обещал двадцать луидоров.
 – Они крепко спят, – хихикнул его собеседник. – Робло собственноручно сварил им на ночь грог.
 – Робло... – повторил Винсент, стоявший теперь рядом с дочерью. – А ты помнишь моего великолепного датского дога, который так любил тебя? Нашего Цезаря?
 – А вашего последнего камердинера звали Робло, не так ли, отец? – медленно проговорила Ирен.
 – Да, первого моего убийцу... – начал было Карпантье.
 Но закончить он не смог. Отчаянный лай собаки, раздававшийся все ближе и ближе, перешел сперва в долгий вой, а потом в жалобный визг.
 – Конец Богатырю, – произнес тенорок на кладбище. – Героическая смерть на поле брани.
 А голос, который недавно требовал, чтобы кто-нибудь унял собаку, теперь добавил:
 – У этого Робло положительно талант. И хорошо, что мы наняли Зефира.
 Ирен ловила каждое слово, да и как было не ловить, столь внезапно погрузившись в океан каких-то жутких тайн?
 Происходящее на кладбище вдруг вернуло мысли девушки к графине Маргарите де Клар, которую Ирен оставила у себя в комнате.
 Не было никаких сомнений: графиня заняла место Ирен для того, чтобы тоже все видеть и слышать.
 На секунду луна, выглянув из-за туч, залила окрестности ослепительно-белым светом.
 Теперь без труда можно было рассмотреть могилу полковника. Возле нее не было ни души. Однако ветки соседних кустов качались...
 Ирен мигом отскочила от окна и увлекла за собой отца.
 Винсент был совершенно спокоен. Казалось, события на кладбище весьма заинтриговали его. Похоже, они его даже забавляли.
 – Интересно, за каким чертом они собираются раскурочить пустую могилу? – бормотал Карпантье. – Нет, право же, очень любопытно...
 – А она пустая? – вслух подумала Ирен.
 Винсент посмотрел на дочь, стоявшую в зыбком свете, едва пробивавшемся сквозь стекло, и вдруг отступил на шаг, точно пораженный в самое сердце внезапно мелькнувшей догадкой.
 – Неужели ты считаешь, – спросил он голосом, прерывающимся от нахлынувшего волнения, – неужели у тебя есть основания полагать, что сокровища там? Что они в могиле?
 И, прежде чем Ирен успела ответить, Винсент добавил:
 – Нет, нет, нет! Есть другое куда более подходящее место! Если бы ты видела, как там все устроено! Оно снится мне каждую ночь, и не по одному, а по двадцать раз! Это тоже склеп, а вернее, часовня, прекрасная часовня. В ней есть величие, которое возвышает душу, будто мысль о Господе Боге. Этот храм совсем маленький – и в то же время огромный, словно целый мир. Ах, доченька, доченька, какая ты счастливая – или несчастная: душу твою не сжигает мечта о богатстве!
 Ирен печально улыбнулась.
 – Для чего мне все это золото? Чем оно мне поможет? – прошептала она. – Сердце мое обманулось. Я презираю того, кто любил меня... и кого, кажется, любила я...
 – Любить, любовь, – воскликнул Винсент, пожимая плечами, – тоже мне занятие!
 Но он тут же замолчал, однако вскоре заговорил вновь.
 – Ну, конечно, ты права. Это нужно Ренье. Он славный малый. Я тоже когда-то любил. Но любовь умирает, и после нее остаются лишь слезы. Золото бессмертно. Послушай! Женщина не может устоять перед демоном. Мужчина, который пленил твое сердце, – демон золота. Он стремился не к тебе, а ко мне. Это меня он искал. Но и во мне есть что-то сверхчеловеческое, раз я сумел избежать гибели. Меня спасло чудо – нет, десять, двадцать чудес!
 Эту сверхчеловеческую силу дало мне золото. Я увидел его, и оно завладело моей душой. Демон боится меня, и он прав. Только я, один-единственный в целом мире, могу погубить его, похоронив под грудами его собственных сокровищ...
 – О-о, – продолжал Винсент с оглушительным смехом, – я трудился месяцы, годы, читая старинные книги, где говорится о перегонных кубах, тигелях и ретортах, в которых черный свинец становится желтым, словно солнечный луч.
 Мало этого! В ненавистной тьме, в тесном коридоре шахты, дробя уголь своей киркой, я изучал другую книгу – книгу собственных мыслей. И я придумал – слушай меня внимательно – придумал, как спрятать все сокровища мира у себя под мышкой. Посмотри на меня! Неужели ты полагаешь, что можно убить человека, защищенного всем золотом мира?!
 Но Ирен больше не слушала отца. Тупая покорность овладела ею. Девушка ждала какого-то страшного несчастья, но не имела сил ни защищаться, ни бежать от грозящей ей неведомой беды.
 Ирен подошла ко второму окну, которое было расположено напротив окна ее комнаты. Девушка увидела, что в ее собственном жилище темно...
 Винсент последовал за дочерью. Он положил ей руки на плечи и продолжал говорить, однако речь его становилась все более нечленораздельной, словно хмель утяжелил и сделал неповоротливым его язык.
 – Сколько ты хочешь получить в приданое? Мы ведь больше не увидимся, когда я стану хозяином сокровищ. Я исчезну. Меня не будет ни в раю, ни в аду. Я буду в золоте. Сколько ты хочешь? Я отправляюсь этой же ночью, сейчас, немедленно – и буду черпать из неистощимого источника, как черпают из океана. Так сколько ты хочешь?
 – Отец, – ответила Ирен, – с кладбища больше не доносится ни звука... Тот, кого вы зовете демоном, сейчас вернется...
 Винсент вздрогнул всем телом; можно было подумать, что чья-то грубая рука стащила Карпантье с небес на землю.
 – Да, да, – пробормотал он, – мы же у него, мы же в ловушке. Ну так пойдем. Проводи меня к себе в комнату.
 – Я не могу этого сделать, отец, – покачала головой Ирен.
 – Почему? – удивился Винсент.
 Коротко и не называя никаких имен, девушка рассказала о странной просьбе одной из своих знатных заказчиц, которая одолжила у Ирен комнату на эту ночь.
 Винсент слушал очень внимательно; Ирен же продолжала:
 – Но я могу предложить вам другое убежище. Графиня, о которой я вам говорю, знает вас; именно она приютила Ренье, которого преследовал враг, а враг у вас общий. Эта дама заинтересована в вас. Она щедро расточает свои милости и будет охранять вас, как охраняет Ренье и меня.
 – Похоже на скрип открывающейся решетки, – перебил дочь Винсент Карпантье, приближаясь к окну, выходившему на Пер-Лашез. – Щедра на милости, говоришь? И хочет меня охранять?
 Огромная туча затянула все небо; земля погрузилась во тьму.
 Однако и во мраке можно было различить две-три тени, которые суетились вокруг могилы. Решетчатая дверца склепа, повернувшись на петлях, скрипнула во второй раз.
 На секунду мелькнул красноватый свет, который изволила заметить и госпожа графиня; ей показалось, будто кто-то спустился в склеп; вскоре огонек мигнул, поднимаясь, и тут же исчез.
 – Как зовут твою графиню? – спросил Винсент, и голос его на этот раз звучал твердо и отчетливо.
 – Госпожа Маргарита де Клар, – ответила Ирен. Один из мужчин на кладбище проговорил:
 – За окном итальянца кто-то есть. Голову даю на отсечение.
 Винсент схватил дочь за руку.
 – Я так и думал, – с той же твердостью сказал он. – Мы окружены Черными Мантиями. Ты знаешь в этом доме хоть одного человека, у которого могла бы попросить: убежища?
 Ирен отрицательно покачала головой.
 – Я живу одна, – ответила она. – Я никогда ни с кем, не заговаривала... О, отец, неужели графини де Клар нужно бояться точно так же, как господина Мора?
 – Ее нужно бояться еще больше, – решительно заявил Винсент.
 – Но ведь она – его смертельный враг, – изумилась Ирен. – Ах, отец, бедный мой отец, если бы вы только знали, в каком я страшном смятении. Я знаю, я чувствую, что мы стоим на краю бездны, но ничего не могу понять. И муки мои не передать словами.
 Винсент холодно сообщил:
 – Именно так чувствуешь себя, сходя с ума. Я это пережил. Но не потерял рассудка. Я отлично разбираюсь в том, что делается вокруг. С одной стороны, здесь мельтешат «Охотники за Сокровищами»; эти люди ищут и будут искать до скончания века; с другой стороны – затаился демон, он прячется даже за спиной у смерти, только бы не погибнуть. Один против тысячи – демон все равно победит.
 – Посмотрите, отец, – сказала Ирен, – вон они перелезают через кладбищенскую стену.
 Винсент поглядел в окно и шепнул:
 – Интересно, что они нашли в гробу?
 – Они придут сюда через несколько секунд, отец, – напомнила девушка.
 – Госпожа графиня будет, без сомнения, рада повидать старинного приятеля вроде меня, – заявил Винсент Карпантье, которому по-прежнему не изменяло хладнокровие. – Я знавал ее, когда ее звали в Латинском квартале Маргаритой Бургундской. Она убила тогда не одного Буридана. Да, мне все ясно. Они вьются вокруг тебя, но им нужен я, а не ты. Я – тайна. Они хотят завладеть мной: один – для того, чтобы похоронить свой секрет глубоко в земле, другие – чтобы найти ответ на мучающий их вопрос.
 Карпантье тихонечко потер руки и продолжал:
 – Мне одному грозит опасность. С тобой им нечего делать.
 – Я не оставлю вас, – вскричала Ирен.
 – Ну, ну, ну, – произнес Винсент, – все это громкие слова! У меня есть важное дело, ты мне будешь только мешать. Ах, демон, демон! Как он заставил их всех суетиться! Но меня он бегать не заставит!
 Винсент сам зажег свечу со словами:
 – Я хочу написать королевскому прокурору и сообщить ему об их делишках. Я составлю целый реестр! Мне известны имена всех этих людей!
 В дрожащем свете свечи Ирен увидела, что глаза отца вновь бессмысленно блуждают по комнате. В душе своей девушка почувствовала безысходное отчаяние.
 «А не закричать ли "пожар!"? – подумала Ирен. – Только бы поднять на ноги весь дом...»
 На кладбище никого больше не было видно; оттуда не доносилось ни звука.
 Винсент продолжал рассуждать все с тем же незыблемым спокойствием:
 – Он? Для чего я стану о нем беспокоиться? Ренье убьет его: такова судьба. Как? Это ведомо одному Богу.
 Ирен, молитвенно сложив руки, вскричала:
 – Ренье! Я забыла о Ренье, отец! Он в особняке этой дамы. Он защитит нас! Он спасет тебя, я уверена!
 Вокруг сумасшедшего все приобретает оттенок безумия: Ирен заторопилась к двери, словно особняк де Клар был отсюда в нескольких шагах.
 Винсент остановил ее.
 – Я не желаю звать Ренье, – произнес он властно. – Он придет сам, поскольку такова судьба. Будем же разумны и поговорим спокойно. Мне все ясно. У меня – важное дело. Ты мне мешаешь, я хочу избавиться от тебя. Почему бы тебе не пойти и не подождать меня в каком-нибудь храме?
 – В такой час, отец? – изумилась Ирен.
 – Да, правда, сейчас они все закрыты, – спохватился Карпантье. – И кафе тоже. А полицейский пост неподалеку отсюда? Впрочем, тебе не захочется оказаться в обществе солдат... К кому же обратиться? Есть ведь еще кто-то, только я вдруг позабыл... Да, вспомнил! Мать Мария Благодатная, где она? Ты знаешь?
 – У себя в монастыре, – ответила Ирен, настороженно прислушиваясь к шуму, который почудился ей в коридоре.
 В любом шорохе она слышала звук шагов.
 – А где ее монастырь? – спросил Винсент. – Далеко отсюда?
 – На улице Терезы, – откликнулась девушка. Карпантье не мог скрыть своего изумления.
 – На улице Терезы? – переспросил он. – В мое время там не было никакого монастыря.
 – Монастырь основали в доме, когда-то принадлежавшем полковнику, – объяснила Ирен.
 Винсент вдруг захлопал в ладоши и вскричал с явным облегчением:
 – В добрый час! Мне все ясно! Ничего не изменилось. Та же душа в том же теле! Мы уходим. Отправляйся, куда хочешь, девочка моя. Я больше не боюсь за тебя. Если понадобится, они спасут тебя ценой собственной жизни!.. В их глазах ты стоишь сотни миллионов. А у меня – важное дело. И эта ночь, возможно, последняя.
 Карпантье резко отстранил дочь, взял в руку пистолет и решительно толкнул дверь.
 – Я запрещаю тебе следовать за мной, – сурово проговорил Винсент. – Находиться рядом со мной опасно. Они собираются убить меня!
 С этими словами Карпантье исчез в коридоре, оставив растерянную Ирен в полном отчаянии.
 Сердце девушки сковал ужас. Она испытывала страх не только за свою собственную судьбу...
 Невольно и даже не отдавая себе отчета в своих мыслях, она прикидывала, сколько времени понадобится для того, чтобы спуститься по Грушевой улице, свернуть на бульвар и подняться по улице Отходящих.
 Люди с кладбища, должно быть, уже стоят внизу, преграждая путь Винсенту Карпантье.
 Ирен не могла сказать, что обдумывает ситуацию, ибо чувствовала лишь смятение и отчаяние, но из хаоса обрывочных мыслей вдруг всплыло отчетливое имя: Ренье.
 Девушка призывала Ренье всей своей душой, всем трепещущим сердцем. Этой ночью пелена спала с ее глаз.
 Туман, окутывавший Ирен, развеялся; и ей казалось, что произошло это не час назад, а давным-давно. Да существовал ли этот туман вообще? Девушка даже не могла поверить, что когда-то он застилал ей свет.
 Теперь Ирен и бледного обольстителя, смутившего ее детский разум, разделяла пропасть. Девушка разочаровалась в нем; да она никогда и не верила этому человеку. Но сейчас Ирен мучили угрызения совести.
 Она ненавидела и любила со всем пылом, присущим ее страстной натуре.
 Будто наяву видела Ирен и того, кого любила, и того, кого ненавидела; Ренье и графа Жюлиана – близнецов по сходству, сына и отца по годам...
 Мысли эти заняли даже не минуту – считанные доли секунды.
 Образы двух мужчин пронеслись перед внутренним взором Ирен с быстротой молнии.
 И осталось одно только имя: Ренье! Ренье!
 Ренье – первое воспоминание детства; именно о Ренье отец сказал ей: он любил тебя, как никто и никогда тебя не полюбит.
 Девушка вновь видела перед собой ласковую улыбку, с которой ее прекрасный друг склонялся над ее колыбелью, вновь чувствовала, как он носит ее, крошку Ирен, на руках и разговаривает с ней, словно с маленькой женщиной, – с такой нежной добротой и горделивой мужественностью! О Ренье! Ренье! Брат и нареченный! Сердце и душа прошлых дней несчастной Ирен!
 Есть ли бальзамы для сердца? И можно ли дать сердцу опиума, болеутоляющего опиума, чтобы погрузить его в целительный сон?
 Ах, если бы Ренье оказался здесь, Ирен на коленях умоляла бы его о прощении!
 Шаги отца, довольно громко звучавшие в коридоре, стали тише, когда Винсент свернул за угол.
 Ирен, чувствуя, что должна, что обязана принять решение, шагнула к двери.
 В этот миг Винсент заговорил, возвысив голос; тон его был мрачным и угрожающим.
 – Кто здесь? Я вооружен! В каждой руке у меня по пистолету! Если вы хотите преградить мне дорогу, вас ждет смерть!
 Ему ответил другой голос, заставивший затрепетать взволнованное сердце Ирен:
 – Это вы, отец? А где она?
 И девушка, обезумев от радости, бросилась вперед с криком:
 – Ренье! Благодарю Тебя, Господи! Это Ренье! Мой Ренье!

 XX
 ГОСПОЖА КАНАДА ИДЕТ ПО СЛЕДУ

 Это и в самом деле был Ренье, с которым Винсент Карпантье столкнулся за поворотом коридора. Юноша стоял возле двери Ирен; эта дверь выходила прямо на лестницу. Он постучал три или четыре раза, но не получил ответа и уже наклонился, как человек, собиравшийся приложить ухо к замочной скважине, чтобы послушать, что же творится внутри.
 Вооруженный пистолетом Винсент узнал Ренье только тогда, когда тот выпрямился. Тут Карпантье не без юмора поприветствовал молодого человека.
 – Гляди-ка, гляди, да это, оказывается, ты, мой мальчик! – воскликнул Винсент. – Добрый вечер! Как дела? Ты явился весьма кстати, ты займешься нашей малышкой. Она слегка чокнулась, понимаешь. Это у нас семейное. Посторонись, дай мне пройти. У меня важное дело, и я очень спешу.
 Ирен обвила руками шею Ренье и шептала:
 – Прости меня, прости, я и правда обезумела. Не оставляй отца. Нам всем грозит смертельная опасность.
 Радость лишает человека сил точно так же, как и горе. Ренье пошатнулся, когда Ирен поцеловала его.
 – Вы под моей защитой, Ирен, – сказал юноша. – Не проходит ночи, чтобы я не сторожил ваше жилище. И сегодня я все видел, все слышал.
 – Ну, будет, будет! – прервал его Винсент. – Об этом мы знаем побольше тебя. Я предпочел бы, чтобы ты туда не совался, потому что... потому что... впрочем, неважно. Когда мы были в Италии, твоя добрая матушка, заболев, провела у нас в доме несколько дней. Моя жена, святое создание, научила ее молиться Богу. В горячечном бреду твоя несчастная мать говорила нам странные вещи и, когда упоминала твоего отца, всегда кричала: демон! Что не мешает тебе быть ангелом. Поцелуй меня, если хочешь, и дай пройти.
 Ирен вступила в разговор.
 – Что ты узнал, мой Ренье? – дрожащим голосом спросила она. – Умоляю тебя, не оставляй отца! Он собрался отправиться за сокровищами...
 И тут же девушка громко вскрикнула, поскольку Винсент пребольно схватил ее за руку, желая заставить дочь замолчать.
 – Никогда не произноси этого слова! – прошипел он. – Бог испепеляет своих детей, дерзнувших коснуться святыни! Это моя святыня. И не смей покушаться на нее!
 – Те тоже говорят о сокровищах, спрятанных под стеной кладбища, – пробормотал Ренье. – Это слово то и дело звучит в ночи...
 На лестнице низкий приглушенный голос произнес:
 – Они приближаются! Погаси свет, господин Канада.
 – Я пройду по их трупам! – вскричал Винсент, вскидывая пистолет. – Сколько их? Сотня? Тысяча? Расступитесь, освободите место! Или этой ночью, или никогда!
 Он яростно оттолкнул Ирен, которая судорожно цеплялась за его рукав, и занес стиснутый кулак над головойРенье...
 – Кто там еще? – спросил все тот же грубый голос с лестницы. – Ты что, не один, Канада?
 Эшалот – а мы вынуждены внезапно обнаружить его присутствие, но ведь никто и не сомневался, что он стоял рядом с нашими героями на площадке, – так вот Эшалот спокойно ответил:
 – Не беспокойся, Леокадия, но веди себя осторожно. Тут все знакомые: малышка-вышивальщица из квартиры напротив, мой давний приятель господин Ренье – художник с Западной улицы, о его неприятностях с шевалье Мора я тебе рассказывал. И господин Карпантье, бывший архитектор, который слегка свихнулся из-за своих бед и несчастий. Иди-ка погляди. Я крепко держу его.
 С этими словами Эшалот стальными руками обхватил Карпантье со спины поперек туловища. Винсент отчаянно защищался.
 А Эшалот продолжал говорить все с тем же спокойным и ласковым тоном, хотя руки достойного супруга госпожи Канады сжимали Карпантье в железных объятиях.
 – Так вот, молодой человек и мадемуазель Ирен, мы по-дружески предлагаем вам приют, пока вы не выпутаетесь из той опасной истории, в которую попали и о которой я узнал, подслушивая – ради вас самих – под дверью с семи часов вечера до этой минуты. Честно скажу, что поясница у меня просто разламывается. Так прошу вас, окажите любезность и пожалуйте в дом госпожи Канада, моей дражайшей жены, чьим законным супругом я и являюсь, нося ту же фамилию – господин Канада.
 – И входите побыстрее, – поторопила бывшая укротительница, перескакивая через последние ступеньки. – Вся шайка уже топчется на крыльце. Черт побери! Какие мерзавцы! Но я не в первый раз сражаюсь с этими чудовищами, вырывая у них из лап невинных людей!
 Винсент, затихший в мощных объятиях Эшалота, больше не сопротивлялся и позволил подвести себя к двери. Ренье сказал:
 – А я ведь узнал вас, дружище, вы – Эшалот, мой бывший натурщик.
 – Совершенно верно, а теперь, после женитьбы – мирный рантье. Как у вас дела?
 – Эшалот – замечательный человек, – вступила в разговор Ирен, – мы можем смело воспользоваться его гостеприимством.
 – Предложенным к тому же с разрешения моей достопочтенной супруги, – подхватил Эшалот, открывая ногой дверь своей квартирки. – Здесь, у нас, вы в полной безопасности и можете вскричать: «Благодарим Тебя, Господи! Мы спасены! Мы спасены!» – как восклицают в театре.
 И Эшалот первым переступил порог, продолжая крепко прижимать к себе Винсента.
 Укротительница вихрем влетела следом, втолкнув в комнату Ирен и Ренье и захлопнув за собой дверь.
 Леокадия с удовольствием бы заговорила и произнесла бы целую речь, но не могла сказать ни слова: слишком запыхалась. Она бежала со всех ног от самой Грушевой улицы.
 – Все, кто здесь находится, – только и сумела произнести госпожа Канада, – в полной безопасности, словно в храме, огражденные стенами семейного дома и правами законного супружества. Никто не смеет войти сюда, даже полиция и судебные власти.
 И достойная дама величественно опустилась в кресло, которое жалобно заскрипело под ее тяжестью.
 – Прислушайтесь, – внезапно сказала Леокадия, откидываясь на спинку, – они уже на площадке.
 Все покорно прислушались, включая и Винсента, который вновь принялся лягаться.
 Эшалот тихонько шепнул ему на ушко:
 – Спокойно, господин архитектор! Потерпите хотя бы минуток пять, а иначе мне придется придушить вас для вашего собственного блага.
 – Они его и ищут, – шепнула мадам Канада. – Тс-с! В тишине, сразу воцарившейся после этой команды, стало слышно, как несколько человек крадучись идут по площадке.
 Один голос произнес:
 – Комната итальянца в глубине коридора. Второй добавил:
 – Где-то тут должна быть вышивальщица. Кучер ее не видел.
 – Кучер вполне мог и задремать у себя на козлах, – буркнул первый.
 – Сам черт нас водит, не иначе! – вздохнул второй. Вновь послышались осторожные шаги.
 Затем зазвучали новые голоса. Один сказал:
 – Ну что? Старичок-то воскрес?
 – Маргарита, Самюэль и Принц видели его собственными глазами, – откликнулся другой. – Он насмешливо смотрел на тех, кто приподнял крышку его гроба.
 – И что же под ней нашли? – заинтересовался первый. Больше из коридора не донеслось ни слова. Мужчины, говорившие о старике, видимо, замыкали шествие, потому что смолк и шум шагов.
 Когда стало совсем тихо, госпожа Канада повторила:
 – Да. И что же нашли под крышкой гроба? Немного пепла, наверное, горсточку серы и не знаю уж, что еще. Вампиров хорони не хорони – все без толку.
 – Я тоже, – прошептал Винсент Карпантье, – тоже видел его. Я не сомневаюсь, что это был он!
 – Ну-ну, и что же, мил-человек? – подбодрил архитектора Эшалот, по-прежнему крепко державший его поперек туловища. – Мы вас слушаем. Но Винсент ничего не ответил.
 Бывшая укротительница жестом, скорее присущим мужчине, чиркнула спичкой о подошву своего башмака и зажгла свечу. Шандал озарил редкостную обстановку этого жилища, которое мы уже имели честь описывать. Но на этот раз супружеская постель была в порядке.
 Зато в корыте, которое служило колыбелью юному Саладену, незаконнорожденному сыну Симилора, лежала груда тряпья; из-под нее выглядывало бледное и мрачное личико уснувшего мальчугана.
 Именно на него и устремил свой взгляд Эшалот, как только вспыхнул огонек свечи.
 Возле укротительницы, сидевшей в кресле у камина, стояли Ирен и Ренье, держась за руки.
 Эшалот наконец отпустил Винсента Карпантье, и тот оперся обеими руками о стол, словно изнемог от тяжких трудов.
 – Не желаете ли перекусить? – светским тоном поинтересовалась госпожа Канада. – Вы здесь у честных людей. У нас все попросту. Похоже, что архитектору, как вы его называете, слегка не по себе. Стаканчик вина приведет его в чувство.
 Эшалот налил вина, но Винсент наотрез отказался пить.
 – Тогда поднеси мне, – скомандовала Леокадия. – Я с удовольствием отхлебну глоток.
 Она одним махом осушила стакан и с шумом выдохнула воздух.
 – Ну вот и полегчало, – объявила укротительница. – У меня покладистый характер, вот только желудку моему вредно поститься, он к этому не привык. Угости молодых людей, господин Канада! Мы оказались в чрезвычайной ситуации, надо многое обсудить... Среди нас – юноша и девушка. Они похожи на двух голубков. Глядя на них, я вспоминаю другую парочку, а, Канада? Те влюбленные были так же красивы и добродетельны, как и эти. Им тоже угрожала таинственная опасность, которая лишь усиливала их очарование. Я говорю о милых моих Морисе и Валентине...
 – Сударыня... – начала было Ирен.
 – Вы хотите поблагодарить меня? – прервала ее добрая женщина. – В этом нет никакой необходимости. Какие церемонии могут быть между соседями по лестничной площадке! Когда мы будем чаще встречаться и получше узнаем друг друга, вы поймете, что мы – артисты, художественные натуры. Люди с тонкими чувствами, хотя мой муж и служил когда-то в аптеке. Мы как раз обсуждали сегодня все эти дела... После обеда, по-семейному... Видите ли, господин Канада мне признался, что служил когда-то мерзавцу-итальянцу, не подозревая, естественно, о его гнусности. Устроив мужу хорошенькую выволочку – а как законная жена я имею нa это полное право, – я сказала ему: «Все это нам знакомо. Из-за другой гнусности я заперла на ключ свое заведение, а оно у меня было великолепным, и рисковала собственной шкурой ради спасения молодого человека, который был мне дорог, и ради счастья его невесты. Их обоих преследовали змеи и гады из славной компании, знавшей ответ на вопрос:  «Будет ли завтр  а   д  ень?»,  они же Черные Мантии...» Что он там все бормочет, ваш старичок? Вид у него неважный...
 Винсент уронил голову на стол, и Ирен хлопотала вокруг отца, стараясь устроить его поудобнее.
 – Он бормочет себе под нос, – ответил Эшалот. – У меня есть дело, говорит, у меня есть дело...
 – У нас тоже, – подхватила госпожа Канада, – у нас тоже есть дело. И не желая никому навязывать своего мнения, я все-таки прошу красавицу-барышню и ее художника слушать меня внимательно, поскольку речь идет о них и господине Винсенте. С четверть часа мы с мужем толковали о том о сем, ни во что непосредственно не ввязываясь... Однако я сказала, что после того, как мы вырвались из лап ужасных злодеев и уберегли невинных детей, наша честь обязывает нас вновь ринуться в пучину той же опасности. На что Эшалот, мой супруг, мне ответил: «Мы с тобой – будто жители океанских островов: бросаемся в воду всякий раз, когда кто-то тонет!»
 Ну, стало быть, договорились. Одним словом, стемнело, мы уложили спать нашего сиротку Саладена, вон он посапывает там в корыте, и, хотя известно нам было немногое, мы чувствовали: этой ночью запахнет порохом! Так подсказывало нам сердце. Я уж совсем было собралась пойти к мадемуазель Ирен и спросить ее напрямик, откуда ждать напасти, но господин Канада меня отговорил. Девушка, мол, знает не больше твоего. И вот мы слышим, что в дверь комнаты мадемуазель Ирен стучат. «Это шевалье Мора, – шепчет мне Эшалот. – Он заходит к ней каждый вечер». Я чуть заглянула в щелочку – рассмотреть, что за птица. И кого же вижу? Графиню де Клар! Особу очень даже хорошо мне известную! Ну, стало быть, нечего и думать ложиться спать. Я и говорю господину Канаде: «Помнишь господина Гонрекена-Вояку, как он всегда говорил: «Оружие наготове! Припасы на дневной переход!» Это наш случай. Приготовим оружие, мешок за плечи и в поход!» Вы меня слушаете, соседушка?
 Ирен усадила отца на стул и смотрела на него с большим беспокойством.
 – Я слушаю вас, сударыня, – ответила она.
 – А я тем более, – подхватил Ренье, который был очень увлечен рассказом.
 – Ну, так слушайте! Вы сейчас поймете, что говорю я не зря. Во-первых, я поручила Эшалоту, у которого слух очень тонкий, послушать, что там говорится у мадемуазель Ирен, чтобы быть хоть немного в курсе событий. А сама я отправилась посмотреть, что происходит вокруг дома. Почему? Да потому, что Маргарита сразу же заявила о желании позаимствовать комнату Ирен, и я тут же поняла, что готовится серьезное дело. Я вышла. Во дворе ни души, на улице тоже. Зато по соседству, в кабачке «Свидание», сидят два голубчика, которые стоят целой кучи новостей: господин Кокотт и господин Пиклюс. А чуть подальше – Симилор, непутевый папочка нашего сиротки Саладена, король негодяев, в обществе некоего Робло...
 Винсент вздрогнул, услышав имя Робло, и беспокойно огляделся вокруг.
 – Не волнуйтесь, сударь, – посоветовал ему Эшалот, садясь рядом с ним и беря, на всякий случай, обе его руки в свои. – Однако же умеет рассказывать моя жена, талант, да и только!
 Бывшая укротительница продолжала:
 – А дальше на Грушевой улице, вдоль всего кладбища, всякие личности снуют... Да, забыла вам сказать, что возле двери нашего дома стояла карета, и очень красивая, а на козлах я увидела бывшего кучера полковника... я его узнала...
 – Джован-Баттиста! – прошептал Винсент. – Я тоже его узнал. Голова, значит, у меня в порядке.
 – Тем лучше для вас, господин Карпантье, она может вам пригодится. Ваше самое большое несчастье в том, что вы слишком много знаете, поэтому лучше бы вам сидеть в вашей угольной норе. Не со вчерашнего дня известно, что Отец-Благодетель вроде Вечного Жида – умереть не может. Но вот он умер. Берегись! Спасайся кто может! Я таких покойников больше смерти боюсь! Он решил сжить вас со свету, чтобы никто не знал его тайны. Терпения ему не занимать. Он крутился рядом с вашей дочерью не месяцы, а годы... И она по своей наивности помогла ему расставить ловушку... Что до остальных «Охотников за Сокровищами», то нетрудно догадаться, что они задумали с вами сделать примерно то же, что сделали этой ночью с могилой – выпотрошить, чтобы увидеть, что вы там прячете внутри. Винсент серьезно кивнул и сказал:
 – Вы все правильно говорите, голубушка. Я думаю точно так же.
 – Благодарю вас. Однако вы могли бы обращаться ко мне «мадам Канада». Впрочем, продолжим. Я, конечно, не худышка, но когда нужно, хоть в игольное ушко пролезу...
 – Ловчее моей жены не найти, – восхитился Эшалот.
 – Каждый делает, что может. Пришлось послушать в одном углу, понюхать в другом. Я не мешала этим мужланам посмеиваться над собой, пусть думают, что бабенка клюкнула лишнего.
 Ясное дело, я не совалась к Пиклюсу, Кокотту и тем, кто приходил в мой балаган на ярмарке.
 В общем, я разобралась в их кладбищенских махинациях – они собирались вскрыть могилу. Сторожей уже подкупили, а собакам щедрой рукой подсыпали отраву, так что завтра утром собачьи трупы будут валяться по всему кладбищу.
 Ну да ладно. Мне страсть как хотелось попасть на кладбище, и я бродила и бродила по Грушевой улице, где за все это время не встретила ни одной живой души.
 – Не хотите ли подняться ко мне, матушка Лампион? – спросил меня вдруг какой-то бездельник, который сидел верхом на кладбищенской стене.
 – Значит, на кладбище  настал день?  – очень кстати спросила я.
 Хочу уточнить, что особа, которую называют Королева Лампион, работает барменшей в кабачке «Срезанный колос», куда ходит публика, имеющая отношение к Черным Мантиям.
 И хоть не больно лестно, что тебя принимают за такую дрянь и ничтожество, я все же ответила:
 – Не отказалась бы, если б ворота были открыты. Оказалось, что этот бездельник и работает в качестве ворот, поднимая и ставя лестницу то с одной стороны кладбищенской стены, то с другой, в зависимости от того, нужно ли кому-то войти или выйти.
 Пока он подтягивал лестницу, что стояла по ту сторону стены, я занялась своим туалетом – разлохматила себе как следует волосы и сделала побольше декольте.
 Хорошо, что щеки у меня румяные, как у этой Лампион из «Срезанного колоса».
 Паренек спустил лестницу, и я стала на нее взбираться, немного постанывая, потому что Лампион страдает ревматизмом и, как мне кажется, залезать на лестницы ей нелегко.
 – Мне бы хоть маленький стаканчик в награду за труды, – проговорил парень на стене.
 – Ах, как же я не догадалась, – запричитала я. – Моя бутылка осталась в «Срезанном колосе»! Но я поднесу тебе два стаканчика, как только насмотрюсь вдоволь.
 Луну как раз закрыла огромная туча, и стало вокруг темно, как в погребе.
 – Утром меня угостите, когда маленько в себя придете, – сказал мне малый.
 Я перелезла через стену, спустилась по другую сторону и пошла прямиком к деревьям, которые окружали могилу. Там рос большой кипарис, и я спряталась за него.
 Рядом разговаривали. Я-то думала, что Маргарита сидит в комнате у мадемуазель Ирен, но она, как выяснилось, была на кладбище. И вся эта комедия с вами, дитя мое, преследовала одну-единственную цель – отправить вас в особняк Клар.
 Господин Ренье уже находился в особняке – по крайней мере она так думала, – поэтому приняла все меры, чтобы и господина архитектора встретил ее доверенный человек и прямо из дилижанса привез в особняк.
 Я выслушала все подробности этого плана, стоя за кипарисом.
 Таким образом, вся семья Карпантье должна была разом попасться в ловушку, три рыбки в сети, и «Охотники за Сокровищами» не сомневались, что не мытьем, так катаньем заставят Винсента Карпантье открыть им тайну сокровищ.
 Винсент нахмурил брови и прошептал:
 – Я ничего не знаю. Никаких сокровищ не существует.
 – Вот это да! – воскликнула госпожа Канада. – И сумасшедшие, бывает, берутся за ум. Вы совершенно правы, господин Карпантье, не стоит распускать язык.
 Она вдруг замолчала и стала прислушиваться. Звуки шагов вновь послышались на лестничной площадке.
 – Куда, черт побери, он мог подеваться? – произнес недовольный голос. – В его комнате никого нет!
 – Это голос доктора Самюэля, – тихонько шепнула бывшая укротительница.
 И тот же голос, уже прямо напротив двери, спросил:
 – А здесь кто живет?
 – Муж и жена Канада, – ответили ему. Вновь раздались шаги, но вскоре стихли.
 – Наш квартал не хуже других, – вновь заговорила укротительница, убедившись, что на площадке никого нет, – но полиция далековато, и поэтому, как только стемнеет, всякий сброд считает себя здесь хозяином. Я уверена, что негодяев этих у нас по темным закоулкам, будто мух... Что он там говорит?
 Последний вопрос был обращен к Эшалоту, потому что Винсент что-то тихо-тихо пробормотал.
 – Я хорошенько не расслышал, – ответил Эшалот, – но, похоже, что-то вроде: «У меня дело, мне надо идти...»
 – Он заговаривается, бедняга. Держи его покрепче. А вы, молодые люди, слушайте, я еще не закончила. И осталось мне рассказать вам самое интересное.

 XXI
 ТАЙНА КЛАДБИЩА ПЕР-ЛАШЕЗ

 На добром круглом лице мамаши Лео сияла простодушная радостная улыбка рассказчика, который добрался до самого интересного места. – По другую сторону кипариса стояли пятеро членов сообщества Черных Мантий, или «Охотников за Сокровищами», как они решили переименовать свое сообщество, пятеро злобный чертей, которые слетелись на свой шабаш: один по прозвищу Принц, два новеньких – Комейроль и Добряк Жафрэ – так к ним обращались остальные, – наконец доктор Самюэль и графиня Маргарита. Вокруг что-то шуршало и шелестело, и я догадалась, что на кладбище, кроме тех пятерых, бродит много народу, но никто не показывался, и только на каждой кладбищенской аллее выставлено по дозорному.
 Когда луна появлялась из-за туч, я видела сквозь листву могилу и тылы нашего дома. В доме горел свет в одном-единственном окне, как раз на нашем этаже, в квартире господина Мора.
 О шевалье Мора там говорили много. Маргарита, которая, похоже, стала у них главой организации, твердила:
 – Если мы не найдем в гробу медальон или хотя бы какие-то указания, где его искать – а это меня очень удивит, поскольку Отец-Благодетель к старости впал в детство и от его уловок так и разило младенчеством, и он считал бы превосходной шуткой унести медальон с собой в могилу, – так вот, если мы ничего не найдем, у нас еще остается Винсент Карпантье, с одной стороны, и итальянец – с другой. В свое время Винсент отказался стать членом нашего сообщества «Охотников за Сокровищами». Он работал один и сражался тоже один. Полковник питал к нему слабость, ему нравилось следить за его усилиями, разгадывать его расчеты. Старый мерзавец любил подолгу играть со своей жертвой, прежде чем ее умерщвлять.
 Но, похоже, пришло время, когда жертва может отомстить палачу. Однако она попала в ловушку, наша жертва. И. Кокотт с Пиклюсом могли бы вам доложить, что сегодня они принесут сюда связанного по рукам и ногам архитектора и оставят тут наедине с полковником, но уже с утра все сбились с ног, пытаясь найти Винсента Карпантье. Жертва скрылась...
 Тут рассказ госпожи Канады был прерван тихим радостным смехом. Смеялся Винсент Карпантье.
 – Так все это правда, господин архитектор? – спросила укротительница. – Я-то, вы сами понимаете, ничего не знаю. Все это говорила Маргарита.
 – Ренье должен хорошо ее помнить, – сказал Карпантье, – она позировала ему в мастерской для картины «Венера в облаке». Она тогда закрывала лицо густой вуалью.
 – Так это была она?! – невольно воскликнул молодой художник.
 – Она меня спрашивала, не хочу ли я присоединиться к «Охотникам за Сокровищами», – продолжал Винсент, с презрением передергивая плечами. – К этим искателям Нищеты! Они бегают все с завязанными глазами и играют в жмурки. Нет никаких сокровищ!
 – А тогда, – вступила в разговор укротительница, подмигивая остальным слушателям, – о каком таком деле вы все время твердите? Деле, которое должны завершить непременно этой ночью?
 Винсент метнул на нее гневный взгляд.
 – И почему, – добавила госпожа Канада, – старый тигр пытался сожрать вас трижды за один день? В день, который последовал за той ночью, когда Пиклюс и Кокотт связали вас по рукам и ногам?
 И почему тогда возникла у вас идея бежать на другой конец света и жить в горе, будто погребенный заживо? Слава Богу, что никаких сокровищ нет. Но безумцам не так-то легко сбежать от своих сиделок и броситься вниз головой с пятого этажа или прыгнуть прямиком в огонь – имейте это в виду... А теперь вернемся к нашим баранам. Внимание, господин Ренье! Сейчас я расскажу о том, что имеет прямое отношение к вам. Графиня Маргарита говорила так:
 – Что касается второго, того итальянца, который называет себя шевалье Мора, с ним все обстоит прямо противоположным образом: он хотел войти в наше сообщество, но мы ему отказали. И правильно сделали. Это наш самый опасный враг. Он помечен знаком избранных, и окажись он среди нас, он непременно стал бы Хозяином. Но нам Хозяин больше не нужен. Он, как и Винсент, останется в живых до тех пор, пока мы не проникнем в его тайну.
 Последний, граф Ренье, который ничего не знает о своем происхождении, принадлежит нам целиком и полностью. Нам даже нет никакой необходимости убивать его. Он пришел к доктору Самюэлю с тремя кровоточащими ранами, каждая из которых могла быть смертельной...
 – Это правда, молодой человек? – прервала сама себя укротительница, обращаясь к художнику.
 Ренье страшно побледнел и, не глядя на Ирен, ответил:
 – Правда все, что касается ран, но я никогда не слышал, чтобы к моему имени прибавляли графский титул, который мне не принадлежит.
 Винсент бросил на Ренье многозначительный взгляд и проговорил:
 – Его предок мог купить себе даже титул короля!
 – Но кем же он был, отец? – вскричала Ирен.
 – Спроси у Ренье, девочка моя, – ответил Винсент. – Он знает это с той ночи, когда увидел свой собственный портрет в проклятом доме на окраинах Сартена. Меня все это не касается. Мне надо заниматься своим делом.
 – Вы думаете, можно сунуть мизинчик во все эти хитрые интриги и не увязнуть в них целиком? – Мамаша Лео уперла руки в бока, всем своим видом изображая несказанное изумление. – Да все эти тайны захватят вас и будут держать крепче, чем полсотни жандармов. Разве тебе неинтересно, господин Канада? – она неожиданно обратилась к супругу.
 – Ты еще спрашиваешь, Леокадия?! Интересно, захватывающе интересно, но вот многое я так и не понял.
 Ирен взяла Ренье за руку и прошептала:
 – Это поразительное сходство! Оно так обманчиво! Из-за него я потеряла разум, но люблю я все-таки тебя.
 – Что до меня, – торжественным тоном продолжала укротительница, – то я прямо чувствую, как от всех этих интриг я умнею на глазах – все понимаю, обо всем догадываюсь. Если сейчас отпустить нашего друга Винсента, он стрелой полетит к своим сокровищам, но где-нибудь на полдороге его или пристрелят, или зарежут. Я готова была плюнуть в глаза тому, кто сказал бы, что я снова ввяжусь во все эти интриги! Смерть я видела так близко, что, не хвалясь, могу сказать: я знаю, куда поворачивается сердце, когда закатываются глаза. И вот на тебе! Как с гуся вода! И я опять с головой нырнула в этот омут, без всякого страха и отвращения, будто все их ужасы невинны, как театральная пьеса. Представление начинается! Рабочие – свет! Оркестр – туш! Нет, для храбрости надо мне пропустить еще рюмочку! За здоровье честной компании!
 Она отхлебнула добрый глоток и прищелкнула языком.
 – Это всегда помогает, поверьте! Если кто желает, скажите только слово. А я тем временем продолжу. Но только покороче, потому что Маргарита болтлива, как сорока, и если передавать все, что она там наговорила, мы до завтра не разойдемся!
 В общем, вывод из всего, ею сказанного, такой: сокровища убивают, но они и защищают. Для Винсента Карпантье и итальянца сокровища словно железные доспехи, без которых им пустили бы кровь уже не один раз.
 Итальянец сыграл для Черных Мантий роль хорошей розыскной собаки: благодаря присутствующей здесь мадемуазель Ирен он взял след и вскоре обнаружил местопребывание Винсента Карпантье. Маргарита держит на шахте своего шпиона, он вернется на свой пост сегодня в четыре часа, опередив дилижанс и предупредив о возвращении нашего голубчика.
 Приняты все возможные меры, и на ноги поднята вся армия – и для раскопок на кладбище, и для дел в особняке де Клар, и для работ в обители на улице Терезы, о которых сейчас пойдет речь.
 Похоже, что итальянец и есть мать-игуменья этой безбожной обители. Подозревают, что погреба в бывшем особняке Боццо вырыты на пять или шесть этажей вглубь земли, а в бочках не вино, а золото, и его там больше, чем в Перу, у Великого Могола и Ротшильда вместе взятых. Архитектор небось в курсе всего, что в свое время происходило в особняке Боццо на улице Терезы.
 Винсент только пренебрежительно отмахнулся.
 – Ну и ладно! – покачала головой мамаша Лео. – А ты, Эшалот, держи его покрепче. У него на лице написано, что он задумал дать стрекача!
 Надо вам знать, что Маргарита не говорила со своими Черными Мантиями так откровенно, как я с вами. Она говорила загадками, потому как все они понимают друг друга с полуслова. Но у меня имеется ключ от всех их ребусов – ведь не далее как сегодня утром господин Канада рассказал мне об этих «Охотниках за Сокровищами» удивительнейшие подробности. Всех их гложет одна навязчивая идея – сокровища! Они следят за каждым шагом итальянца. Когда им стало известно, что итальянец задумал поселиться в бедном квартале возле кладбища, между могилой полковника и комнатой дочери господина Винсента Карпантье, они привели в действие весь свой старый механизм и так его отладили, что все заработало без сучка и задоринки! Их бы всех на выставку! Там бы им от правительства получать медали и награды за великолепную организацию дела!
 Но дело это касается как живых, так и мертвых: тот, кого считали покойником... Поглядите-ка, теперь и архитектора проняло!..
 Винсент и в самом деле поднял голову.
 Госпожа Канада продолжала говорить, дружески кивнув ему:
 – Подложное письмо вам, дорогой друг, написала вовсе не Маргарита. Я имею в виду то самое письмо, где говорилось о могиле Отца-Благодетеля. Его писал итальянец. Маргарита и остальные «Охотники за Сокровищами» не мешали ему бежать впереди и вытаскивать из огня каштаны – они собирались их перехватить и полакомиться еще горяченькими.
 Сказать, что по ниточке я расплела весь клубок их интриг, было бы слишком самонадеянно, но вот что я, в конце концов, поняла.
 Раскапывание могилы они задумали по многим причинам – кстати, у них никогда не бывает одной причины. Прежде всего они хотели убедиться, что покойник все-таки находится в гробу, и, разумеется, проверить, не похоронили ли случайно вместе с Хозяином и его медальон. К тому же пришла пора выманить волка, я имею в виду итальянца, из леса.
 Этой ночью они намеревались расправиться с ним.
 Но это еще не все! Они придумали целую комедию, и первой сценой в ней было посещение госпожой графиней Ирен. Маргарите пришлось прибегнуть к большой хитрости, чтобы заполучить вашу комнату, не так ли, девочка? Разговор длился часа два, не меньше, да? А все потому, что именно здесь происходили главные события.
 Прежде всего необходимо было вырвать единственный глаз, который смотрел на кладбище, чтобы спокойно заниматься своим делом. И не одним.
 На окно господина Мора они больше не обращали никакого внимания, считая, что итальянец уже взял билет на тот свет.
 Кроме того, они хотели застраховать себя от любых неожиданностей, которые могли произойти при встрече с господином Карпантье. А тот должен был вот-вот приехать. Они, естественно, полагали, что он сразу кинется к своей дочери. Вы поняли меня, дорогая Ирен? Это было второе дело.
 Откуда было знать Маргарите, что в письме указан другой адрес? Она приготовилась съесть добычу, но добыча и не собиралась идти к ней в руки.
 Зато итальянец, который не ждал сегодня никаких визитов, сам того не ведая, предоставил свою комнату господину Карпантье.
 В общем, я довольно ловко управилась со всеми их интригами. А вам как кажется?
 В итоге дело обстояло таким образом: господин Ренье уже находился в особняке де Клар. Карета Маргариты, которая почти всю ночь простояла у Дверей, должна была отвезти туда и мадемуазель Ирен, потом вернуться и отвезти Маргариту, рассчитывавшую прихватить с собой и господина Винсента.
 Хлоп! И ловушка закрылась! Станет ли отец хранить свои тайны, зная, что его детям грозит смертельная опасность?
 При этих словах Винсент уронил голову на грудь и пробормотал:
 – Нет никаких тайн, я просто-напросто сумасшедший.
 – И очень хорошо, – подхватила укротительница, – я предпочитаю считать, что вы безумец, а не негодяй, дорогой господин Карпантье. Хотя, конечно, это дело вашей совести. В общем, пора нам заканчивать этот разговор. Одним словом, пока Маргарита болтала, у могилы шла большая работа: господин Кокотт с товарищами вскрывали склеп.
 Вдруг раздался басовитый собачий лай. Собака лаяла изо всех сил в двух или трех сотнях шагов от могилы. Господин Пиклюс, который сторожил угол ближайшей аллеи, сказал:
 – Бестолковый Симилор! Вот что значит нанимать полных идиотов! Он упустил Богатыря, а это самая опасная собака в своре!
 – Двадцать луидоров тому, кто заставит собаку замолчать, – проговорила Маргарита.
 Зашуршали листья – кто-то отправился зарабатывать двадцать луидоров.
 Богатырь тем временем приближался, рыская по кустам. И лаял все громче и громче. Черные Мантии разволновались. Они-то считали, что приняли все меры предосторожности, и не сомневались, что находятся в полной безопасности.
 И я тоже немного перепугалась. Понятно, что дозорный уложит дога через секунду-другую. А вот если через пять? Десять? Я подумывала, не пора ли мне улизнуть, раз я знаю почти все, что хотела узнать? Но как уйти посреди спектакля, когда интерес только-только подогрели?
 Тем более что вот-вот ожидалась развязка и, разумеется, всякие сюрпризы.
 Лай собаки внезапно резко оборвался.
 – Хороший удар! – одобрил доктор Самюэль. – Нож, похоже, перерезал яремную вену.
 И почти одновременно мы услышали торопливые шаги. Появилось это ничтожество – Симилор, весь дрожащий и едва державшийся на ногах. Симилор – это чудо в перьях, больше я о нем ничего не скажу, потому что господин Канада, мой второй муж, связан с ним дружескими узами. Так вот, Симилор до того запыхался, что слова вымолвить не мог.
 Наконец к нему вернулся дар речи, и он объяснил: когда они травили сторожевых собак ядом, он пожалел Богатыря и сохранил ему жизнь – уж больно красивая собака! Вдобавок у него есть знакомый англичанин, который согласен выложить за Богатыря целых пятьдесят франков, потому что очень любит красивых собак. Так вот Симилор держал Богатыря на коротком поводке и, чтобы тот не сорвался и не наделал бед, прикармливал его мясом.
 Они с Богатырем проходили мимо одного очень густого кипарисового куста, как собака вдруг стала кидаться на этот куст, вырываться и лаять. У Симилора не хватило сил удержать ее, и вскоре она исчезла за густыми ветками.
 В кустах послышался шум борьбы, но увидеть, кто там спрятался, Симилор так и не смог.
 Богатырь лаял как сумасшедший, потом захрипел и затих.
 А ласковый надтреснутый голос произнес из чащи:
 – Тебе уж больше не залаять, бедная моя собачка!
 Тут кипарисовые ветки раздвинулись и пропустили тощего старичка, кутавшегося в теплое пальто. Старику на вид было не меньше ста лет. Он выбрался из кустов, таща за собой мертвую собаку.
 Симилор сказал, что в жизни не видел более худого и бесплотного старика. Он казался прозрачным. Пергаментную кожу его мертвенно-бледного лица прорезали глубокие морщины.
 – И куда он пошел? – спросила Маргарита.
 Но Симилор не ответил, продолжая рассказывать:
 – Когда-то я два или три раза видел полковника, и если бы он не лежал в земле, я поклялся бы, что это он. Старик прошел совсем рядом со мной, поприветствовав меня дружеским кивком, а сам тихонько продолжал бормотать: «Милые мои голубчики, столько доставили себе хлопот, ах, столько хлопот! Совсем ненужных хлопот. Держи-ка, друг мой, й возвращаю тебе твою собачку. Если хочешь, можешь сделать из нее чучело. Вот уже больше года, как я сюда переселился, место здесь очень мирное. Но если сюда будут приходить и тревожить усопших, которые дорого заплатили за свой вечный покой, придется пожаловаться правительству».
 «Охотники за Сокровищами» слушали его с открытыми ртами. И вовсе не потому, что верили в призраков, нет, совсем не потому.
 И как раз в ту минуту, когда Симилор рассказывал, как древний Мафусаил пожелал ему спокойной ночи и удалился, едва передвигая свои тощие ноги, а потом будто растворился в воздухе возле какого-то фамильного склепа, как раз в эту минуту решетка могилы полковника зажглась бенгальскими огнями. И послышалась музыка, честное слово. Затем петли заскрипели, дверь склепа приоткрылась, и из него без малейшего смущения четверо молодых мужчин вынесли гроб, при этом они еще и посмеивались.
 – Да мы не человека несем, а зайца, – говорили они. – Похоже, Отец сильно уменьшился по мере изгнивания. Тут осталось не больше десяти килограммов от его и так ничтожного веса.

 XXII
 ДВЕ МУМИИ

 Слушатели госпожи Канада достойны того, чтобы их описать. Все они внимательно слушали, но степень внимания была у каждого своя. Хочу напомнить, что странный ее рассказ таил в себе угрозу – ощутимой и близкой опасности. Разворачивающаяся драма составляла суть жизни слушателей, и каждый из них в этой драме играл собственную роль.
 Винсент Карпантье оставался спокойным и мрачным, будто ничего нового для себя он не узнал. Когда укротительница рассказала о собачьем лае, он подтвердил:
 – Все это правда, я слышал и людей, и собаку.
 Ирен и Ренье слушали рассказчицу с исключительным вниманием, как мы это только что видели.
 К тому же у Ирен свежи были в памяти разговоры с графиней де Клар.
 Вообще эта ночь казалась невероятной, неправдоподобной пьесой, которая, однако, все больше претендовала на подлинность и реальность происходящего.
 Временами рассудок Ирен бунтовал против бешеной скачки безумных событий, которые окружали и увлекали ее за собой, но тут же истина являлась к ней с такой непререкаемой очевидностью, что она покорялась, равно страдая и мучаясь как от сомнений, так и от уверенности в реальности происходящего.
 Рассказ госпожи Канада удовлетворял стремление девушки понять и объяснить происходящее, но, кроме возбужденного любопытства, Ирен владело и другое чувство, более могучее, более настоятельное.
 Она страстно желала поскорее остаться наедине с Ренье.
 Что же касается Ренье, то ему казалось, что Ирен родилась заново или, напротив, очнулась от тяжелого, могильного сна.
 Он чувствовал, что она всем сердцем тянется к нему, будто рабыня, которую внезапно освободили от сковывающих ее цепей.
 Свободен от любых побочных и посторонних помыслов бьи один обожающий и послушный Эшалот. В словаре нет таких слов, которые передавали бы и вмещали все то пламенное обожание, какое испытывал этот влюбленный муж к своей королеве. Леокадия этой ночью развернула перед ним феерические чудеса небывалого театрального зрелища.
 В глазах Эшалота Леокадия и была главной героиней этого спектакля. Он любовался ее красотой, красноречием, восхищался ее почти нечеловеческим мужеством и не раз потихоньку повторял себе, не отпуская рук своего пленника Винсента:
 – Подумать только! Ее любовь принадлежит мне! Речь идет о сокровищах, и вот передо мной настоящее сокровище, которое говорит обо всем с таким изяществом и среди самых ужасных опасностей не теряет присущей истинным французам веселости.
 А госпожа Канада тем временем продолжала:
 – Любопытная история получилась, не так ли, дорогие мои? Пропущу-ка я еще глоточек. Снаружи ничего больше не слышно, но мы все же должны быть настороже. Я бы очень удивилась, если бы стервятники, которые все спрашивают:  «Будет ли завтра день?»  – вернулись в свое гнездо, ничего не предприняв против вас. Ну, посмотрим. Пока еще только три часа ночи, если, конечно, мои часы не врут. Так что времени у них более чем достаточно.
 Ну так вот, – продолжила свой рассказ Леокадия, – все, кто там был, окружили гроб. Луна вышла из-за туч, и пока господин Кокотт орудовал железками, открывая крышку, я могла рассмотреть все физиономии, словно при дневном свете.
 Принц довольно красив собой, а доктор Самюэль с годами ничуть не похорошел. Господин Комейроль и Добряк Жафрэ – грубые коммерсанты, и ничего больше. Но зато Маргарита! Ох, Господи, Господи, ну до чего же хороша!
 Однако не надо думать, что они позабыли тощего старикашку, о котором им рассказал Симилор. Маргарита позвала Робло и еще с десяток молодых проходимцев, которые толкутся обычно в «Срезанном колосе», и они тотчас же явились на кладбище.
 – Немедленно притащу этого дедушку, – пообещал Робло, – и мы положим его в ту же коробочку.
 Не в моих привычках и правилах посмеиваться над покойниками. Господин Канада не даст мне соврать, он свидетель, что я почитаю все, что требует к себе уважения. Но что правда, то правда: все, что там происходило, было скорее смешным, чем ужасным.
 Молодой господин Кокотт может изображать трудягу-красавчика, если захочет. Вот он и трудился, открывая крышку гроба, и приговаривал:
 – Я его притащил наверх, потому что в яме слишком тесно. Господам там не разглядеть, как я буду вскрывать шкафчик. А теперь, пожалуйста, смотрите все. Открываю на ваших глазах, без обмана.
 Господин Кокотт старательно вытаскивал гвозди один за другим. Каждый мог засвидетельствовать, что все они были на месте. Гроб был узким и длинным, словно делали его для покойника высокого, но худого.
 Все наклонились, когда крышку отодвинули, и я услышала, как аббат сказал:
 – Это он! Он собственной персоной! Я, конечно, не могла увидеть, кто там лежит в гробу.
 – Удивительно хорошо сохранился, – сказал Кокотт, – мне кажется, он даже лучше выглядит, чем при жизни. Кладбищенский отдых явно пошел ему на пользу.
 – Кажется, будто сейчас проснется, – прибавил Принц, – покрутит большими пальцами по своей привычке и скажет добреньким скрипучим голосом: «Привет, штрафнички! Все идет, как вы задумали? Я, похоже, маленько поспал. Вы хорошо себя вели, пока я тут подремывал? Ну, к делу, к делу, потолкуем о деле. Это будет, наверное, мое последнее...»
 Принц шутил, и они все смеялись, как малые дети.
 Одна Маргарита не смеялась. Шуток для нее никогда не существовало. И, конечно, она была первая, кто запустил руку в гроб, чтобы поискать, что там внутри, и даже покопаться в белье покойника. Так оно и было, потому что я услышала, как она сказала:
 – Да он сухой, как трут.
 – И никакого дурного запаха, – с удивлением отметил доктор Самюэль.
 – А что, если он картонный, – отважился высказать свою мысль Комейроль.
 И тут Маргарита воскликнула:
 – Я, кажется, что-то нащупала, вот здесь, под левой подмышкой.
 Смех мгновенно прекратился, потому что все надеялись отыскать в гробу что-то необыкновенное. Дрожащие от волнения голоса спрашивали:
 – Неужели это медальон?
 – Разорвите сорочку, – приказала графиня, – я сейчас посмотрю.
 – Погодите, мои штрафнички дорогие, – проговорил ласковый надтреснутый голос, который до сих пор ничего не говорил. – Не будем ничего портить. Я сейчас дам вам ножницы. Я же заработал двадцать луидоров вознаграждения. Кто, как не я, убрал эту скверную собаку по кличке Богатырь?
 Было впечатление, будто каждый из присутствующих получил мощный удар кулаком прямо в солнечное сплетение. Все, кто стоял вокруг гроба, едва не задохнулись, отпрянули, но сразу сбились в тесную кучку.
 Тишина настала такая, что было бы слышно любую муху, если бы только летали мухи.
 Честное слово, я первая подумала, что покойник заговорил.
 Но с моего места мне было все прекрасно видно, и над склоненными головами я видела тощий, долговязый силуэт, взявшийся неведомо откуда.
 Мне хватило одного-единственного взгляда, чтобы узнать тощего старичка, кутавшегося в теплое пальто, – это был полковник Боццо-Корона, собственной персоной.
 – Здравствуй, Маргарита, моя козочка, – сказал он. – Привет, старина Самюэль, привет, Принц. Привет, Комейроль, спасибо, что пришел. Удачное время для прогулки: ни дождя, ни ветра, ни солнца. Держите ножницы, вы же хотите разрезать сорочку.
 Графиня собралась было заговорить, но только зубами заклацала.
 У гроба со снятой крышкой она осталась одна и стояла, наклонившись низко-низко, чуть ли не на коленях. Полковник, тоже один-одинешенек, стоял прямо перед ней.
 Лунный Луч, просочившись сквозь ветви деревьев, осветил его лицо. Полковник улыбался, будто благодушный отец семейства, приготовивший веселый сюрприз своим домашним.
 – Что до дурного запаха, – произнес он, – то что же тут удивительного, Самюэль, друг мой? Ты же прекрасно знаешь, что милый аббат Франчески забальзамировал меня в ночь смерти. Он свое дело знал, хоть и был совсем еще молоденький, так что, как видишь, я хорошо сохранился в своем гробу. Похоже, даже стал мумией. Так что же, моя голубка, ты не хочешь взять ножницы?
 Надо сказать, что в сбившейся в кучку толпе, которая стояла в стороне от Маргариты, царил вовсе не страх. На лицах я видела скорее изумление и лихорадочное любопытство.
 Каждый, казалось, сравнивал мумию, лежащую в гробу, неподвижную и немую, с живой и говорящей мумией, отчетливо видной сейчас в свете луны.
 Все новые и новые зрители появлялись из темноты, желая не упустить невиданное зрелище. Теперь луна освещала и гроб, и лицо полковника.
 Все зеваки, которых изрыгнула кладбищенская ночь, будто Пер-Лашез было парком Тюильри, полным гуляющих, сгрудились позади Маргариты, выходя из кустов по ее стороне.
 Полковник по другую сторону гроба по-прежнему оставался один.
 Хорошенько вытянув шею, я с трудом, но все-таки разглядела лицо мумии в гробу – той, что была настоящей мумией.
 И могу вам поклясться, что они были совершенно на одно лицо: покойник в гробу и живой, который заглядывал в гроб.
 Казалось, старый греховник стоит возле пруда и смотрит на свое отражение.
 Луна наконец полностью избавилась от облаков, и, словно сознавая важность происходящего, осветила надпись, сделанную золотом на могильном камне:
  «Здесь покоится полковник Боццо-Корона, 
  благодетель всех бедных. 
  Молитесь Господу, 
  дабы упокоил Он его душу». 
 Господи, Боже мой! Спрашивается, для чего существует дьявол?
 Похоже, он работает спустя рукава, раз отпускает разгуливать такие души, а не поджаривает их на медленном адском огне.
 Если только этот бестелесный Родриг и не есть сам дьявол? Что вполне может быть.
 Ну, так, значит, я остановилась на том, как полковник спросил:
 – Так что же, моя голубка, ты не хочешь взять ножницы? – И прибавил: – В общем-то, ты права. Говорят, что можно подрезать дружбу. Не тревожься, я сам все сделаю.
 Он наклонился над гробом и, поскольку Маргарита дернулась, тут же ее успокоил:
 – Не бойся, козочка, я совсем не хочу лишить тебя драгоценности, которую моя бренная оболочка, лежащая в гробу, сохранила под сорочкой. Правда, теперь в ней смысла нет. Были времена, когда в такой медальон что-то прятали – частичку святых мощей или какой-то секрет. Это были хорошие времена, я тогда был еще молод. Но сейчас все религии оскудели, оскудели и Черные Мантии. Вы больше уже не верующие, вы – философы! И поэтому вместо секрета я спрятал в него сюрприз. Самюэль его знает: одно только слово  «ничего», «пустота» –  на всех языках мира... Хе-хе-хе! У меня всегда был веселый характер! Я всегда любил пошутить! Но мало этого «ничего»! В день своей смерти я опустошил медальон. Вот, моя милая, держи!
 Продолжая болтать, он надрезал ткань сорочки, вытащил медальон крепкими костлявыми пальцами и теперь протягивал его Маргарите.
 – И еще я спрятал туда песенку, которую всегда очень любил. Она у нас любимее, чем даже поэт Казимир Делавинь, вы все ее, конечно, знаете:
 Когда утки идут с поля, Первая идет впереди...
 И он снова рассмеялся своим дребезжащим смешком.
 Маргарита позеленела от злости.
 И все мошенники, столпившись позади нее, смотрели из-за ее плеча на медальон, который она открывала.
 Надпись прочитать было невозможно, но всем было видно, что это песенка.
 Кое-кто позволил себе рассмеяться.
 Маргарита швырнула медальон на землю и принялась топтать его ногами.
 – Я теперь Хозяйка, – произнесла она тихо, и в зловещем звуке ее голоса слышалась смертельная угроза. – Полковник Боццо лежит в гробу. Наш закон обрекает на смерть чужака, который посмел проникнуть к нам, чтобы выведать наши секреты. Кем бы вы ни были, ваша жизнь принадлежит мне.
 – Козочка моя, – отвечал полковник, и казалось, что его насмешливое добродушие возрастает вместе с яростью Маргариты. – Есть только один секрет. Я им владею, ты его ищешь. Каким образом я могу его у тебя украсть? Я лежу здесь, мирно сплю, закрытый в четырех досках, это правда, но такая же правда и то, что я стою перед тобой и с тобой разговариваю, а ты видишь и слышишь меня. Объясни это, если можешь. Тебе очень хотелось открыть мой гроб, чтобы поглядеть, есть ли там еще что-нибудь, кроме меня. Теперь тебе хочется произнести пресловутое:  «Н  а  с  тал день. Отрубите ветку!» 
 Глаза Маргариты пылали огнём. О, она была великолепна, эта красавица! Она, верно, моих лет, но сохранилась, будто вчера родилась.
 – Да, это так, – сказала графиня, – вы правильно догадались. В этом гробу хватит места для двоих.
 Старичок пожал плечами.
 – Ты ведь тоже не бессмертна, любовь моя, – прошептал он. – Ведь и в нашем обществе, как повсюду: никто уже больше ни во что не верит. И если я скажу нашим милым дорогим собратьям и компаньонам, сложа руки на груди: «Убейте того, кто был вам Отцом две трети века» – они быстренько расправятся со мной, шалуны. Но если я шепну им на ушко: «Ангелочки мои, сокровища множатся, множатся, множатся! Каждого из вас я могу сделать Ротшильдом. Наша милая Маргарита – она не стоит и двух с половиной франков, это всем известно, но я... я предлагаю вам за ее голову десять, двадцать, сто миллионов!»...
 – Они не поверят вам, – прервала его графиня. – Вы слишком часто их обманывали.
 Старик достал свою золотую табакерку с портретом русского императора на крышке и легонечко постучал по ней.
 – Но можно все-таки попробовать, – сказал он. – Ну похоронят меня еще разок. Разом больше, разом меньше, мне ведь не привыкать. Из нас двоих, моя козочка, тебе нужно будет держаться на ногах как можно крепче.

 XXIII
 КОНЕЦ ИСТОРИИ, СЛУЧИВШЕЙСЯ НА КЛАДБИЩЕ

 Винсент Карпантье положил локти на стол и обхватил голову руками. Время от времени он поглаживал свою всклокоченную бороду и взъерошенные волосы. Наш герой мрачно глядел в пустоту. Охранявший его Эшалот буквально валился с ног: ему ужасно хотелось спать. Однако он все же находил в себе силы постоянно повторять одну и ту же фразу:
 – Ну и речистая же у меня женушка!
 Действительно, Ирен и Ренье просто утонули в словесном потоке, извергавшемся из уст госпожи Канада. Они уже устали дожидаться, когда же наконец эта женщина начнет говорить о том, что их интересует.
 – Ах, голубки мои дорогие, я вас прекрасно понимаю, – тараторила госпожа Канада. – Вам, наверное, уже надоело слушать мою болтовню. И все же надо немного потерпеть. Я вовсе не пустомеля, просто все это очень важно. То, что я так подробно описываю, касается и вас, поэтому потрудитесь выслушать до конца.
 Разумеется, мы с господином Эшалотом будем продолжать наше дело. Не сомневаюсь: мерзавцы опять что-то задумали! Даю голову на отсечение, что мы в осаде. Одним словом, вам необходимо все знать. Это особенно касается вас, молодой человек.
 Сказать по правде, я побаиваюсь привидений, однако случай с этим старым щелкунчиком – полковником – меня совсем не напугал. Я испытывала только одно чувство: любопытство. Мне было жутко интересно, кто кого одолеет: Маргарита его – или наоборот.
 Итак, Черные Мантии покинули графиню и окружили старика, который с наслаждением нюхал шепотку табака.
 – Цыпочка, – обратился полковник к графине, – сдается мне, что в борьбе со мной твои шансы невелики. Если бы у тебя была касса, тогда другое дело. Но ведь она все еще принадлежит мне. Так что восставать против Отца с твоей стороны довольно легкомысленно.
 – Я думала, что вы умерли... – пролепетала Маргарита.
 – Лжешь, дорогуша, – перебил ее полковник. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда не умру.
 – В тот момент, когда я оказалась на пороге великой тайны... – продолжала графиня.
 – Я прощаю тебя, – ласково улыбнулся старик, снова не дав договорить своей собеседнице. – Я навсегда сохраню детскую кротость. Это мой главный недостаток. Скажи спасибо своему доброму Отцу.
 Он захлопнул табакерку. Маргарита вздрогнула.
 – Ничего бы ты не узнала, – произнес полковник. – Если я решил что-то скрыть, то до этого не докопается никто. Ах, дети мои, вы всегда занимали огромное место в моем сердце. Надо отдать вам должное, вы тоже души не чаяли в своем заботливом Отце. Однако вы организовали общество «Охотников за Сокровищами», чтобы отправить немощного Отца на тот свет. Что ж, среди родных такое случается. В принципе в этом нет ничего плохого. И все-таки я не люблю, когда мне вечно что-то угрожает. Поэтому я ушел в отставку, причем довольно необычным способом.
 Мой заместитель отправился вместо меня на кладбище, а у меня появилась уйма свободного времени. Я даже слегка заскучал. Я наслаждался абсолютным покоем. Каждое утро, просыпаясь, я думал: сегодня никто не попытается заколоть меня, задушить, пристрелить, подсыпать мне в суп какую-нибудь гадость. В конце концов это начало мне надоедать. Я понял, что мне недостает вас.
 Я подумал: «А вдруг когда-нибудь Костлявая все-таки вспомнит обо мне?» Наверное, это покажется вам смешным, но, чтобы убить время, я принялся искать способ унести сокровища с собой в могилу.
 На первый взгляд, это невозможно. С другой стороны, почему бы не попытаться? В одном зубе у меня дупло. Мне захотелось попробовать уменьшить сокровища настолько, чтобы они уместились в этой дырке... Черт возьми! Я так стар, что, наверное, уже впадаю в детство. Короче говоря, у меня ничего не вышло. Хотя нет, кое-что мне все-таки удалось. Я добился того, что огромная куча золота, которая принадлежит мне, стала занимать половину маленькой чашечки. И пока ты, Маргарита, вместе с этим мерзавцем господином Мора старалась привезти в Париж болвана Карпантье, я спрятал сокровища Обители Спасения в свою табакерку.
 Все затаили дыхание.
 Старик по-прежнему держал табакерку в руке. У меня мелькнула мысль, что сейчас он бросит ее на пол и разобьет на тысячу кусочков.
 Однако вместо этого полковник взял щепотку табака и протянул ее Принцу.
 – Угощайся, Капет, – предложил старик. – Это не та табакерка.
 – Теперь – что касается моего внука, – продолжал полковник. – Вы хорошо над ним потрудились, птенчики. Паренек достаточно ловок. Он несколько раз пытался сделать из меня отбивную. Это, кстати, одна из причин, по которой я устроил себе погребение. Вы себе даже не представляете, как хорошо быть покойником! Ах, какое блаженное состояние!.. Но вы меня больше не слушаете, вы смотрите на окно шевалье Мора. Ну что ж, у вас глаза молодые. Что вы там видите?
 – Их двое! – прошептала Маргарита.
 – Мужчина и женщина, – добавил Самюэль.
 – Но лиц не разобрать, – хором сказали остальные.
 – Так, так, – произнес полковник, приставив руку козырьком ко лбу. – Неужели мой негодяй-внук завел себе любовницу? О времена, о нравы! Ну-ка, ну-ка, кто это там? Надо же, я ожидал увидеть моего друга Винсента только завтра.
 – Да! Точно! – раздалось со всех сторон. – Это Винсент! Винсент Карпантье!
 – А с ним Ирен! – пробормотала изумленная графиня. Старик обернулся в поисках свободного стула. Обнаружив, что таковых не имеется, он уселся на крышку гроба.
 – Совсем умаялся, – удовлетворенно вздохнул полковник. – Бедная моя Маргарита, ты считала, что малышка сейчас у тебя, и собиралась сама встретиться с Винсентом... Смотрите! Свет погас. Больше ничего не видно. Все, хватит болтать, пора действовать. Я предлагаю сделку.
 – Представляете себе ситуацию! – воскликнула мамаша Канада. – Я родилась в Сен-Бриеке, а тамошние люди очень суеверны. Однако я всю жизнь провела в Париже, на ярмарках, к тому же все артисты – философы, не правда ли? А философы не должны верить в привидения и в прочую средневековую нечисть. И все же этот живой мертвец произвел на меня неприятное впечатление. Если бы вы его видели! Он был такой худой, такой бледный! А вокруг сидели Черные Мантии. Что ни говори, а все-таки это необычный человек. Я смотрела на него и спрашивала себя: «Как же он не боится? Почему пошел на такой риск? Ведь теперь полковник находится в руках заговорщиков, которых перед этим так гениально провел! Может, старик и впрямь впадает в детство?»
 Он был абсолютно спокоен. Признаться, мне было жутко на него смотреть. Полковник напоминал старого облезлого кота, который греется на солнышке. Но я-то знаю, что это не кот, а тигр! Ведь мне довелось побывать в его когтях. Повторяю, я не верю ни в какую чертовщину, но, глядя на него, я вспомнила рассказы о вампирах, которые живут вечно, потому что пьют человеческую кровь...
 Да, так вот... Полковник оглядел присутствующих и с наигранной бодростью воскликнул:
 – Кажется, вы согласны? Вот и славно! Запомни, Маргарита, никогда не нужно ссориться с Отцом. Ты ведь уже достаточно взрослая, чтобы понимать это. Да что я объясняю! Вам всем и самим это совершенно ясно. Вы знаете, что я никогда никому не позволю захватить себя врасплох. Не правда ли, Самюэль? Кстати, вы давно в последний раз слышали о Лейтенанте?
 Никто не ответил. Все стояли, угрюмо опустив глаза. Самюэль недовольно поморщился.
 – Знаешь, доктор, ты – первая промашка Куатье, – продолжал старик. – Но тебе гордиться нечем. Просто повезло... Что ж, тем лучше для тебя. Итак, мы снова вместе. Я был похоронен, а теперь воскрес. Когда восходит солнце, все свечи должны погаснуть. Я – снова ваш Хозяин, и мы продолжаем нашу совместную работу. Сегодня я пришел к вам, потому что нуждаюсь в исполнителях, которых у вас более чем достаточно. С тех пор как я сложил с себя полномочия главы организации, наши дела идут так себе. Хотя кое-что вы все-таки сделали. Вы худо-бедно преследуете Винсента Карпантье, его дочь Ирен и художника Ренье. Особенно меня интересует последний. Этим человеком надо заняться немедленно. Меня не волнует, знаете вы причину моего решения или нет. Одним словом, я хочу, чтобы он умер!
 Услышав эти слова из уст мадам Канады, Ирен вздрогнула и прижалась к Ренье. Тот сохранял олимпийское спокойствие.
 Винсент приподнял голову.
 – Я не спал уже две ночи, – вполголоса произнес он. – Где у вас здесь солома?
 Укротительница поманила пальцем Эшалота.
 – Скоро ты мне понадобишься, – заявила она. – Отведи его в кабинет и уложи на свой матрас. А потом запри дверь на ключ.
 Эшалот удалился.
 – Я уже почти закончила, – обратилась Леокадия к Ирен и Ренье. – Потом полковник сказал:
 – Остается еще шевалье Мора. Я вижу, вы готовы таскать для него каштаны из огня, дорогие мои. Полагаю, нет нужды объяснять вам, кто он такой?
 – Действительно, в этом нет необходимости, – ответила графиня. – Мы хорошо его знаем.
 Старик улыбнулся и кивнул головой.
 – Ах, Маргарита, ты слишком умна, – произнес он, – и иногда это мешает тебе угадать истину. – Все в ваших руках, – добавил полковник уже другим тоном. – Если вы сегодня ночью уберете семью Карпантье и итальянца, вас ожидает щедрое вознаграждение. Троих нужно убить: Ренье, Винсента и итальянца. Это настоящие «охотники за сокровищами». Что касается юной Ирен, то ей повезло: она сумела мне понравиться. Отдых пошел мне на пользу: я снова начал испытывать интерес к прекрасному полу. Вы должны доставить мне ее живой и невредимой.
 Тем временем Винсент Карпантье покорно поплелся за Эшалотом; тот отвел архитектора в кабинет. Но Винсент успел услышать последние слова госпожи Канада, от которых лицо его изменилось.
 – Ну что, любезный, мы больше не Думаем о деле, которое запланировали на ночь? – спросил архитектора Эшалот.
 – Какое дело? – пробурчал Винсент. – Я спать хочу.
 – Не верь ему! – крикнула укротительница. – Запри дверь на два оборота. Слишком у него лицо подозрительное.
 Эшалот дважды повернул ключ в замке и направился к корыту, в котором спал Саладен. Он аккуратно поправил лохмотья, служившие ребенку одеялом, и произнес:
 – У нас тут речь идет о жизни и смерти, а тебе, малыш, все равно. Такие уж твои годы! А меня Леокадия обязательно втянет сегодня в очередную передрягу. Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. Ладно, спи, старина. Пусть Господь сохранит для тебя твоего приемного отца, который давно стал тебе родной матерью!
 – Вы понимаете, что я должна подробно рассказать, как вам выносили смертный приговор, – продолжила свое повествование укротительница, по-прежнему обращаясь к Ирен и Ренье. – Полковник не замолкал еще долго. Он все толковал о сокровищах, которые обратил в ценные бумаги. Потом старик заявил, что тайник, в котором находились раньше богатства Обители Спасения, предназначается для другой цели: в нем живет сам полковник! Кажется, он там неплохо устроился.
 – Может быть, мое новое гнездышко не слишком просторно, но зато оно расположено в центре Парижа, недалеко от Пале-Рояль, Оперы, Биржи, и это мне нравится, – говорил полковник. – Кстати, это убежище – творение Винсента, так что он может потревожить меня, а мне бы этого очень не хотелось. Поэтому я приказываю вам прикончить Карпантье. Только после этого я буду чувствовать себя спокойно.
 Старик еще долго болтал в том же духе. Наконец он взглянул на часы и произнес:
 – Уже поздно, дети мои. Отнесите-ка мою ракушку на место. Ну, мне пора. Вы знаете, где водится дичь, которую вам надо подстрелить. Приходите ко мне завтра в полдень: как видите, я не нуждаюсь в темноте.
 – Но куда? – осведомилась графиня.
 – Адрес у меня не изменился: на улицу Терезы, – ответствовал старик. – Спросите мать Марию Благодатную. Она сообщит мне о вашем приходе.
 Полковник поднялся и стал застегивать пальто. Маргарита сидела с опущенной головой и что-то сосредоточенно обдумывала. Старик подошел к ней и потрепал по подбородку.
 – Ах, как нам хочется хорошенько тряхануть нашего доброго Отца, – сказал он, усмехаясь. – Ведь теперь сокровище такое маленькое... А что если оно у него в кармане?
 Маргарита резко подняла голову.
 Я думаю, хватило бы одного ее слова или жеста, чтобы заговорщики всем скопом накинулись на старика.
 Однако графиня колебалась. А полковник тем временем подошел к ограде и ловко перемахнул через нее, словно двадцатилетний юноша.
 Все молча смотрели ему вслед. Никто не двинулся с места.
 Когда старик скрылся, Маргарита произнесла:
 – Я уверена: это граф Жюлиан.
 – Что нужно делать? – спросил Самюэль.
 – То, что он нам сказал, – ответила красавица.
 – А что потом? – поинтересовался доктор.
 – Завтра мы пойдем к нему, – решительно заявила графиня.
 – Он посмеется над нами. Этот человек неуязвим. Мы ничего не сможем ему сделать, – наперебой заговорили присутствующие.
 Потом наступило молчание. Наконец графиня сказала:
 – Мы не будем убивать мать Марию Благодатную. Она нужна нам живой. Я догадалась: сокровище – это она!

 XXIV
 ИРЕН И РЕНЬЕ

 – Ну, вот и все, – произнесла мамаша Канада. – Я сказала Анфле, что иду в кабачок «Свидание», чтобы принести ему водки. – Спасибо, матушка Лампион, – ответил он. – Надеюсь на вашу щедрость. Я уже заждался вашего подарка.
 Я не смогла проскользнуть через кабачок «Свидание», потому что за Мной по пятам шел Пиклюс. Добравшись до угла улицы Отходящих, я оглянулась и увидела, что Черные Мантии по очереди перелезают через ограду.
 Я уверена, что сейчас они рыщут неподалеку. Конечно, я не могу их видеть или слышать, но я их чую. Они где-то здесь, рядом с нами. Кучер Маргариты сказал им, что мадемуазель Ирен не покидала дома. От этого же типа они узнали, что сюда вошли господин Ренье и Винсент Карпантье. Первоначальный замысел «Охотников за Сокровищами» состоял в том, чтобы собрать всех вас в особняке Клар, но из этого ничего не вышло. С другой стороны, какая им разница, здесь или там? Думаю, что этот квартал, в который никогда не суется полиция, их вполне устраивает.
 Если вы что-нибудь поняли из моего рассказа, то я очень рада. Что касается меня, то я не понимаю ничего. Во всяком случае, даже если вы в чем-нибудь разобрались, не спешите пускаться в объяснения: у меня совсем нет времени.
 Итак, четыре человека приговорены к смерти. За господина Мора я не беспокоюсь: уж он-то сумеет выскользнуть из лап негодяев. Но вы... Тут есть над чем подумать!
 Если бы здесь не было ни окон, ни дверей, вы были бы в безопасности. Не знаю, что замышляют эти мерзавцы, но ясно одно: они не сидят сложа руки.
 Даже не знаю почему, но ваша судьба меня очень волнует. Однажды я уже помогла двум влюбленным, которым грозила смертельная опасность... Господин Канада, ты готов?
 – Как всегда, – ответил Эшалот.
 – Что вы собираетесь предпринять, сударыня? – спросила Ирен.
 – Честно говоря, пока еще не знаю, – вздохнула укротительница. – Я приехала из Америки, где полно дикарей, но сейчас Париж кажется мне гораздо более жутким местом. Признаюсь, что предпочла бы очутиться в пустыне. Черные Мантии всегда были зверями, но сегодня ночью – это бешеные звери: мысли о сокровищах довели их до безумия. Все-таки заманчивая штука – деньги. Я бы солгала, если бы заявила, что мне ни капельки не хочется увидеть несметное богатство, способное уместиться в табакерке старого щелкунчика... Это ужасно любопытно! Когда я работала на ярмарке, вся моя выручка состояла из меди. Каково: сто франков – монетками по одному су! Это впечатляет. А если вообразить себе гору золота, бриллиантов, карбункулов, сапфиров... Фу, что-то я размечталась. А ты о чем думаешь, господин Канада?
 – Ну, у меня немного другие фантазии, – откликнулся Эшалот. – Если бы господин Винсент соизволил сказать нам, где находится...
 – Помолчи! – прикрикнула на спутника жизни Леокадия. – Вечно ты не то ляпнешь! И все-таки я отвечу на ваш вопрос, мадемуазель Ирен. Кое-какие идеи у меня есть. Но, сидя здесь, я ничем не могу вам помочь. Поэтому мне надо идти. Если действовать ловко и с умом, то можно направить их по ложному следу. Анфле принял меня за эту старую образину королеву Лампион... Признаться, это не слишком порадовало меня. Неужели я на нее похожа? Ладно, как бы то ни было, я снова замужем и не собираюсь больше заводить поклонников. И если это злосчастное сходство поможет мне спасти вас, то я буду благодарить за него Провидение. Итак, вперед! Мадемуазель, можно мне на прощание поцеловать вас?
 Ирен улыбнулась, и Леокадия звонко чмокнула девушку в бледную щеку.
 – Дай руку, парень! – воскликнула укротительница, поворачиваясь к Ренье. – Мы ведь коллеги, не так ли? Правда, мы работаем в разных областях искусства. Мне нравятся художники, хотя среди них полно лентяев. Мне, по крайней мере, попадались только бездельники. Ну, пошли, господин Канада!
 Эшалот уже стоял у двери.
 – Мои дорогие дети, мы сделаем все, что в наших силах, – произнесла взволнованная Леокадия. – Что касается вас, то вам нужно сохранять хладнокровие и никому ни под каким видом не открывать дверь. Если папаше Винсенту удастся выбраться из своей темницы, вы должны его задержать. Все-таки с ним вам будет поспокойнее. Если же он выйдет на улицу, ему конец. Помните об этом. Мы с мужем уходим. Думаю, мы вернемся часа через два или три. Наверное, к тому времени уже рассветет. Не волнуйтесь за нас: мы не только храбрые, но и хитрые. Знаете, только что мне пришла в голову одна идея. Есть средство, с помощью которого можно поднять на ноги не только соседей, но и солдат, и пожарных... В путь, господин Канада!
 – Я готов на все, лишь бы ты была довольна, – отозвался Эшалот, открывая дверь.
 В следующий миг дверь снова захлопнулась, и Ирен с Ренье услышали, как в замке повернулся ключ.
 – Так будет надежнее, – раздался голос укротительницы. – Господин Канада, ты взял спички? Без них нам сейчас никуда...
 Вскоре шаги Леокадии и Эшалота затихли вдали. Молодые люди остались одни. Как долго они ждали этого момента! Особенно – Ирен, эта юная девушка, лишь недавно научившаяся чувствовать и любить.
 Оба они не могли отделаться от одинакового ощущения. Им казалось, что все случившееся с ними – это выдумка, бред, скверный спектакль. Разум бунтовал, оспаривая то, о чем свидетельствовали зрение и слух. Молодые люди все видели и все слышали – и все-таки старались не верить в реальность происходящего.
 Да, все это напоминает странную пьесу с безумным сюжетом и бездарными актерами. Однако это была действительность: страшная, беспощадная, самая что ни на есть настоящая.
 История, которую рассказала юной паре мамаша Канада, была верхом абсурда. И все же наши герои вынуждены были признать, что услышали чистую правду. Им было известно уже слишком многое, поэтому у них не возникло никаких сомнений. В сущности, укротительница не сообщила им ничего нового, за исключением некоторых деталей.
 Представьте себе, что вам снится кошмар. Наконец вы пробуждаетесь и обнаруживаете, что ваш кошмар продолжается. Вас охватывает удивление, смешанное с невыразимой тоской. Именно эти чувства испытывали Ирен и Ренье, слушая повествование мамаши Канады. Они ждали окончания этой пытки, чтобы сказав друг другу слова любви, открыть свои сердца и души.
 Да, молодым людям угрожала смертельная опасность, но тот, кто любит, всегда сохраняет надежду. Страшные беды, подстерегавшие Ирен и Ренье со всех сторон, были подобны хворосту, который судьба подбрасывала в огонь их любви.
 Ренье много любил в своей жизни, но то, что он испытывал сейчас, нельзя было сравнить ни с чем. Эта страсть вытеснила из его сердца все иные чувства и впечатления.
 И Ирен, впервые познавшая сладкие муки любви, ощущала, что все, не имеющее отношения к ее переживаниям, ей глубоко безразлично. Мы говорим «муки», потому что бедняжку терзали угрызения совести. Ей так хотелось искупить свою вину!
 Как много им надо было сказать друг другу! И вот наконец они остались одни. Казалось бы, теперь им ничто не должно мешать, однако они молчали.
 Влюбленные взялись за руки. Ренье встал, Ирен по-прежнему сидела на своем месте. Глаза девушки были опущены. Она ждала.
 Она ждала первых слов Ренье и надеялась, что в них не будет ни намеков, ни упреков. Хотя в глубине души Ирен, конечно, знала, как великодушен и деликатен ее возлюбленный. Как говорили в старину, Ренье был светочем доброты и перлом благородства.
 Затянувшееся молчание причиняло девушке боль. И все-таки, даже если бы от этого зависела ее жизнь, Ирен не смогла бы нарушить его.
 Очевидно, Ренье догадывался о ее чувствах, однако не мог отказать себе в удовольствии молча полюбоваться владычицей своего сердца. В долгие часы отчаяния и мучительных страданий перед внутренним взором Ренье не раз вставал образ Ирен, однако никогда, даже в самых сладких мечтах, не была она такой прекрасной, как сейчас.
 Вдруг Ренье почувствовал, что ему на руку упала слезинка. В следующий миг Ирен припала к этой руке губами.
 Молодой человек рухнул на колени. Руки девушки обвились вокруг его шеи.
 – Я любила, любила тебя все это время, – проговорила Ирен, борясь с рыданиями. – Сколько раз я молила Бога о смерти! Как я мучилась! Мне кажется, что со мной было что-то вроде помрачения рассудка.
 – Дорогая, дорогая моя, – пробормотал ошеломленный Ренье, – я тоже очень страдал, и когда мне становилось совсем невмоготу, я говорил себе: она меня любит!
 – Всей душой, всем сердцем! – воскликнула Ирен. – Я всегда буду боготворить тебя!
 Глаза девушки сверкали. Трагический ореол делал ее красоту неземной. Не выдержав взгляда Ирен, Ренье опустил глаза.
 – Как он похож на тебя! – вздохнула девушка. Наступило молчание.
 – Как необъяснимо то, что происходит с нами! – зябко поежившись, прошептала Ирен.
 Ренье снова промолчал.
 – Давай убежим на край света! – взволнованно произнесла Ирен. – Я готова повсюду следовать за тобой.
 – Но ведь есть еще наш отец... – прошептал молодой человек.
 – Да, конечно, – ответила девушка. В ее голосе звучало разочарование. – Я постоянно о ком-нибудь забываю: то о нем, то о тебе!
 – Кроме того, надо вспомнить и о старике, который угрожает нам, – тихо добавил Ренье. – Он не позволит нам уехать.
 – Разве ты не можешь вступить с ним в бои? – пылко спросила красавица.
 – Я очень хочу этого, – откликнулся художник. – Только что ты сказала мне, что любишь меня. Я вновь обрел счастье – и буду защищать его.
 – Мне надо бы не упрекать тебя, а просить у тебя прощения, – проговорила Ирен. – И все-таки я не понимаю, почему ты медлил. Объясни, Ренье! Ты знал то, чего не знала я. Они решили тебя убить. Почему ты не возвращался? Почему не унес меня оттуда на руках?
 – Я был не прав, – коротко ответил молодой человек.
 – Каждый хочет избежать своей участи, – добавил он после паузы.
 Девушка вопросительно посмотрела на него.
 – Ты говорила, что относишься ко мне как к брату, – продолжал Ренье.
 – Сейчас ты думаешь не об этом, – прошептала Ирен.
 – Да, это правда, – согласился юноша. – Сейчас я думаю о твоих словах. Ты сказала: «Как он похож на тебя!»
 Они оба побледнели. Снова наступила тишина.
 – Я вспомнила о картине, – с усилием произнесла Ирен.
 – Мне часто хочется куда-нибудь уехать, чтобы никогда тебя больше не видеть, – с горечью промолвил молодой человек.
 Ничего не ответив, Ирен крепко обняла его, словно боялась, что он приведет эту угрозу в исполнение.
 – Мне кажется, что я сею зло, – добавил Ренье. – Моя любовь должна приносить несчастье.
 – Твоя любовь – это все, что у меня есть, – нежно возразила Ирен, склонив свою прелестную головку на грудь художника. – Разве ты – причина моих бед?
 Ренье прижал девушку к себе.
 – Да, ты права, – произнес он. – Не я загнал нашего отца Винсента в тот порочный круг, из которого нет выхода.
 – Сходство может быть случайным... – начала было Ирен.
 – Я отыскал свою мать, – внезапно проговорил Ренье. Девушка радостно всплеснула руками, но молодой человек медленно покачал головой и добавил:
 – Я нашел ее, чтоб увидеть, как она умирает. Не нужно ее жалеть. Перед смертью она сказала: «Мой последний час – самый счастливый в моей жизни».
 Художник тяжело вздохнул и провел по лбу тыльной стороной ладони.
 – На первый взгляд, наша история совершенно безумна, – проговорил Ренье. – Однако в ней есть своя безжалостная логика. Каждый раз, когда рассудок доказывает, что такого быть не может, его доводы разбивает чья-то железная рука. Когда я впервые увидел ту картину, мне пришла в голову дикая мысль, которая, как ни странно, оказалась верной. Человек, который хочет моей смерти, – мой отец.

 XXV
 МАТЬ РЕНЬЕ

 Влюбленные были настолько поглощены своей беседой, что совершенно забыли об окружающих. Впрочем, те совсем не беспокоили молодых людей. Саладен безмятежно спал в своем корыте. Что же касается Винсента Карпантье, то из кабинета, превратившегося в тюрьму, не доносилось ни единого звука. Очевидно, архитектор так устал, что был не в силах пошевельнуться. На лестничной площадке тоже царила полная тишина.
 От последних слов Ренье Ирен вздрогнула.
 – Ты уверен, что он твой отец? – спросила она.
 – У меня уже давно возникло такое подозрение, – ответил молодой человек. – Я не сомневаюсь, что ночное приключение в Сартене каким-то образом повлияло на мою память... В Риме я не раз вскакивал с постели в холодном поту: мне постоянно снился портрет маркиза Кориолана; но картина эта была в то же время и моим собственным портретом. Словно наяву слышал я голос старухи, говорившей Куатье об этом сходстве, – и в отчаянии затыкал уши...
 Когда в галерее графа Биффи я оказался возле того странного полотна, картины Разбойника, я почувствовал, что у меня дрожат колени. Ты видела копию этой картины. На ней тоже был изображен я, я узнал себя! Только теперь я уже был не жертвой, а преступником.
 На Корсике Гуляка поведала мне о законе нашей семьи: убей – или погибни! Это – как родовое проклятие, от которого невозможно избавиться. Словно кто-то указывает мне на прошлое, чтобы объяснить, каким станет мое будущее.
 Как я хотел вернуться! Ты – моя жизнь, и так будет всегда. Однако я спрашивал себя: имею ли я право любить?
 И найдя вместо нежности, о которой я мечтал, всего лишь дружбу, я не осмелился жаловаться.
 Я скрылся, чтобы страдать. Понимаешь, я все-таки не верил, что весь корсиканский кошмар – правда; мой разум спорил с моими ощущениями. Но интуиция победила доводы рассудка. Она указала мне мою судьбу. Я понял, что не ошибаюсь.
 Наша поездка в шахты на многое открыла мне глаза. Кроме жертвы и убийцы, на картине есть еще кое-что: сокровища.
 Сокровища. О них кричало безумие Винсента Карпантье.
 Когда на обратном пути ты заговорила о том, чтобы отложить нашу свадьбу, я ничуть не удивился. До этого я встретил на лестнице господина Мора. Прежде я никогда не видел его. Однако сразу же узнал.
 Итак, встретились все участники драмы: он, я и сокровища.
 Ему нужна была ты, чтобы бороться против меня, ибо я стал воплощением неумолимой судьбы: используя тебя, он хотел победить Винсента, который олицетворял тайну сокровищ.
 Я никуда не уходил. Я оставался рядом с тобой. Надо ли говорить о том, как я страдал? Я все время был начеку. Но что толку? Не мог же я сражаться с собственным отцом! И все-таки я готовил себя ко всему.
 Меня пытались убить. У любого на моем месте зародились бы кое-какие подозрения. Для меня же это послужило неопровержимым доказательством того, что догадки мои верны. Ведь я знал законы нашей семьи; и потому не приходилось сомневаться, что удар ножом был первой отеческой лаской.
 Разумеется, это смешно, но я никак не мог поверить во все это до конца. Я предпочитал думать, что просто сошел с ума. Но вот я встретился со своей матерью, и ее слова полностью развеяли мои сомнения.
 Это случилось через полтора месяца после того, как меня, умирающего, принесли в дом доктора Самюэля. К тому времени раны мои уже почти затянулись. Думаю, я мог бы провести в лечебнице целый век и ни о чем не догадаться: такое уважение питал я к врачу, спасшему мне жизнь.
 Впрочем, одна мелочь могла бы насторожить меня. Однажды в окно, выходившее во двор, где гуляли больные, не платившие за лечение, я увидел знакомое лицо. Это лицо пробудило во мне мрачные воспоминания. Таких людей, как Куатье, забыть трудно... Я готов был поклясться, что это он.
 В тот день, когда мне впервые разрешили выйти в сад, к скамейке, на которой я сидел, приблизился Лейтенант.
 – Привет, господин Ренье, – сказал он. – Я знаю, что вы бывали в Сартене. Может, вы и в Триест заглядывали?
 – Я наведывался в Сартен дважды, – откликнулся я. – Я  ездил туда, чтобы найти ответ на один вопрос. Кстати, вы сами могли бы удовлетворить мое любопытство.
 – Ага, стало быть, вы меня признали? – ухмыльнулся Куатье. – Что касается меня, то я вас не сразу вспомнил. Говорил я недавно с одной женщиной, у которой когда-то пропал в Италии маленький сын. Так вот перед смертью она хотела бы вас увидеть.
 Только я открыл рот, чтоб поинтересоваться, что это за женщина, как Лейтенант добавил:
 – Хотите спросить, кто это? Ваша мать, кто же еще! Премилая была девчонка! Гуляка, приютившая вас на Корсике, хорошо знала эту красотку. Ее называли женой дьявола. На мой взгляд, не самое лучшее семейное положение. А если вам не терпится разобраться в этой истории, то ваша мать вам все расскажет.
 Я спросил, где она.
 – Здесь, – ответил Куатье. – Вам позволят с ней встретиться. Ей покровительствует графиня де Клар, которая пользуется в этой лечебнице большим авторитетом. Наверное, господин Ренье, вы уже убедились, что берега Сены не менее опасны, чем далекая Корсика. И тут, и там разыгрывается мрачная комедия, одна из ролей в которой отведена вам, хотите вы того или нет; началось это представление более ста лет назад. Оно довольно однообразно. В каждой сцене – лужа крови, рядом с которой лежит куча золота. Ну что, желаете вы увидеть свою мать?
 Через несколько минут я был в той части лечебницы, где находится приют. Лейтенант подвел меня к кровати, на которой неподвижно лежала какая-то женщина, и удалился.
 Женщина открыла глаза и с трудом протянула ко мне руки.
 – Ренье, сын мой! – произнесла она. – Иногда зло невольно помогает добру. Когда он попытался убить тебя, я поняла, что ты – мой сын. Перед смертью Бог даровал мне великую радость: я сумею предостеречь тебя от опасности.
 ...Ирен, я не буду дословно передавать тебе рассказ моей матери. Это было ужасно... Ее мучили судороги. Это была агония.
 «Он» – был граф Джюлиано Боццо, младший брат маркиза Кориолана, убитого на Корсике.
 В детстве моя мать кочевала вместе с цыганским табором. Однако она не была цыганкой: очевидно, ее где-то украли или подобрали. Ее звали Зорой. Это имя было выгравировано на маленьком серебряном крестике, который висел у нее на шее. Когда она покинула своих первых «опекунов», ее продолжали звать Зора-цыганочка.
 Она была прекрасна. Возможно, она была и добра. Однако судьба распорядилась иначе. Случилось несчастье, которое породило в душе Зоры ненависть и жажду мести.
 Однажды, когда табор находился неподалеку от Милана, моя мать, которая была в то время совсем юной девушкой, почти ребенком, стала свидетельницей беспощадной схватки. Двое мужчин сражались не на жизнь, а на смерть. Зора спряталась в кустах. Вскоре один из противников упал. Тогда второй подошел к нему и нанес ему множество ударов шпагой, после чего скрылся.
 Это были братья Боццо.
 Жюлиан оказался очень живучим. Несмотря на тридцать ран, полученных им от старшего брата, маркиза Кориолана, он не умер. Его выходила Цыганочка.
 Когда я родился, Жюлиан уже покинул ее.
 Однако он вернулся: через несколько дней после моего появления на свет мою колыбель украли. Совершенно случайно ее – и меня – нашли на дне оврага, между двумя большими камнями.
 Что ж, я тоже живучий.
 За три года моей матери пришлось раз сто спасать меня от смерти.
 Однажды в Вероне, после того, как меня не убили прямо у нее на руках. Зору охватило отчаяние. Она знала, почему Жюлиан так меня ненавидит: когда он обольщал ее, он открыл ей свою тайну и связанные с ней надежды. И вот в Вероне она решила расстаться со мной. Меня, как и отца, звали Джюлиано. Когда я лишился матери, мне было пять лет. Зора положила меня, спящего, у ворот монастыря Святого Франциска в Тревизе, повесив мне на шею шнурок с бумажкой, на которой было написано мое новое имя: Ренье.
 Остальное ты знаешь. Тебе известно, что твоя матушка, госпожа Карпантье, святая, которой уже нет с нами, приютила маленького дикого бродягу и сделала его самым счастливым ребенком на свете.
 Я не ведал о своем прошлом – и это защищало меня и от других, и от себя самого. Прежде чем оставить меня в Тревизе, мать в течение некоторого времени называла меня Ренье, так что я забыл свое прежнее имя.
 Однако от судьбы не уйдешь... Моя затянувшаяся юношеская беззаботность исчезла в тот момент, когда я увидел на одной из картин в галерее Биффи свое собственное изображение.
 Кроме того, меня узнал кто-то другой. В Риме меня ударили каталонским ножом. Рана воспалилась так, словно была нанесена отравленным клинком.
 Мать говорила долго и довольно бессвязно. Пожалуй, это все, что я тогда узнал от нее. Когда я уходил, она сказала мне, что закончит завтра.
 На следующий день я вернулся. Ее лицо было закрыто простыней. Зора была мертва.
 Ренье замолчал. Ирен положила ему голову на плечо. На глазах девушки выступили слезы. Молодой человек ждал, что скажет его возлюбленная.
 – Ирен, – наконец прошептал он, – вы будете любить меня?
 В ответ красавица крепко обняла его. Теперь они плакали оба.
 – Ренье, дорогой мой Ренье! – воскликнула Ирен. – Я твоя навеки! Конечно, мне было тяжело все это услышать, но я счастлива, что ты доверяешь мне. Если ты сказал мне не все, продолжай: я хочу знать о тебе все. Я – как твоя мать: люблю и ненавижу.
 – Ты ненавидишь! – повторил художник, в голосе которого смешались восхищение и ужас. – Но ты не должна забывать, что отомстить невозможно.
 Девушка хотела было возразить, но промолчала.
 – В ушах у меня до сих пор звучит прерывистый шепот моей матери, – произнес Ренье. – Она сказала мне: «Ты сильный, убей его».
 Ирен вздрогнула.
 – Однако потом она добавила: «Нет, дитя, ты не сможешь расправиться с ним. Ты не тот человек, который способен поднять руку на родного отца. Ты не в силах относиться к нему, как к опасному дикому зверю. Поэтому ты должен бежать. Закон этой жуткой семьи гласит: убей – или погибни. Третьего не дано... Беги, мой сын, беги на край света, словно ты совершил преступление».
 – Она была права, – тихо произнесла Ирен. – Нужно бежать. Куда бы ты ни отправился, я готова следовать за тобой.
 Ренье прижал руку девушки к своей груди. Он ничего не ответил.
 Ирен посмотрела ему в глаза.
 – Твоя мать сказала еще что-то, – проговорила она. – Я уверена: ты утаил от меня то, что касается наших отношений... Твоя мать твердила: «Эта девушка погубит тебя. Она предала тебя, забудь ее».
 Не давая художнику возразить, Ирен продолжала:
 – Она снова была права. Я прекрасно понимал ее. Я знаю: еще она сказала тебе, что из-за меня твои враги расправятся с тобой, что мой отец неизлечимо болен, поскольку видел сокровища...
 Ренье изумленно смотрел на девушку.
 – Да, – выдохнул он. – Именно это она мне и говорила.
 – Она была права! – с горечью повторила Ирен. – Ты должен послушаться свою мать. Мы с отцом можем принести тебе несчастье, поэтому тебе необходимо покинуть нас.
 Девушка говорила абсолютно искренне. Молодой человек с восторгом взирал на нее. Никогда еще он не обожал так свою возлюбленную.
 – Пусть земля ей будет пухом, – медленно произнес Ренье. – На некоторое время эти воспоминания завладели мной. Но есть другие, которые останутся со мной на всю жизнь. Ведь у меня есть и другая мать, которая тоже кое-что мне завещала... Я прекрасно помню тот день... Ты так много плакала, что уснула прямо у кровати, на которой лежала умирающая. И тогда госпожа Карпантье сказала мне: «Ренье, скоро ты станешь взрослым мужчиной. Мой бедный Винсент всегда был добр к тебе. Прошу тебя, не забывай его. Может быть, ты сумеешь ему чем-нибудь помочь. Не оставляй его наедине с его горем. Обещай мне, что никогда не бросишь его в беде».
 Я молча кивнул.
 «Ренье, я тоже старалась сделать для тебя все, что в моих силах, – продолжала наша мать. – Умоляю тебя будь верным защитником моей девочки. Ты любишь ее, как брат. Теперь тебе надо будет относится к ней как дочери. Я ухожу, и ты должен заменить меня. Обещай мне это, и тогда я смогу спокойно закрыть глаза».
 Я прижал ее холодную руку к сердцу и поклялся, что выполню последнюю волю своей благодетельницы.
 – Значит, вы любите меня, потому что это ваш долг? – не поднимая глаз, спросила Ирен.
 – Это священный долг, который... – начал было Ренье. – Я лгу! – внезапно воскликнул он. – Я пытаюсь обмануть и тебя, и самого себя. Да, память о твоей матери для меня священна, но для меня нет ничего выше моей любви. Ты не представляешь, сколько я страдал из-за тебя, ты не знаешь, до какой степени душа моя принадлежит тебе. У меня нет никого, кроме тебя. Я хотел скрыться от этого человека только из-за тебя: мне казалось, что отцеубийство навсегда разлучит нас. Неужели ты думаешь, что я мог хоть на минуту забыть о тебе? Из-за тебя я очутился во власти этой женщины, графини Маргариты. Она говорила мне о тебе. Потом я сбежал. Как помешанный бродил я под твоим окном. Но в моем безумии таилась великая мудрость, ибо оно помогло мне узнать, что тебе грозит опасность. Я оказался тем часовым, который первым увидел приближающегося врага. Это я поднял тревогу. Слава Богу, я дождался того часа, когда ты вспомнила обо мне и произнесла мое имя. И тогда я смог ответить тебе: «Я здесь!»
 Художник крепко обнял свою возлюбленную. Ирен хотела было что-то сказать, но не успела: Ренье приник к ее губам в страстном поцелуе.
 – Я люблю тебя! Люблю! – бормотал юноша. – Судьба к нам жестока, но все-таки я счастлив. Я счастлив, что моя любовь и мой долг находятся в полном согласии. Но если бы они противоречили друг другу, победила бы любовь. Ты сказала, что принадлежишь мне. Остальное меня не волнует. Твой отец – это мой отец. Что касается опасности, то я призываю ее, я ее благословляю, потому что она снова сделала из нас семью. Мы больше никогда не расстанемся. Или мы вместе спасемся, или вместе погибнем!
 Ирен нежно поцеловала молодого человека.
 – Ренье! Любимый мой! – прошептала она.
 И они снова обнялись.
 Наступило глубокое молчание. И вдруг влюбленные услышали какие-то подозрительные звуки. С одной стороны, что-то происходило на лестничной площадке, с другой – в комнате, где был заперт Винсент Карпантье.

 XXVI
 ОПЕРАЦИЯ «МЕДВЕДЬ»

 Ирен и Ренье насторожились. Они вновь почувствовали, что опасность – рядом.
 – Это он. Он вернулся, – чуть слышно произнесла Ирен, лицо которой исказила ненависть.
 – Я был бы этому рад, – ответил Ренье. – Но пока я могу сказать только одно: их там по крайней мере двое. Слышишь, они разговаривают...
 Действительно, за дверью кто-то шептался. Однако тихие голоса перекрывал куда более сильный шум: казалось, в кабинете собираются высадить раму.
 – В кабинете есть окно? – поинтересовался Ренье.
 – Да, – кивнула Ирен. – Оно выходит в сад, как и наше. Но оно заколочено.
 Молодой человек шагнул к двери кабинета.
 – Отец не угомонился, – проговорил художник. – Его спокойствие было притворным. Он просто хотел провести нас.
 – Но ведь он так устал! – возразила девушка. – К тому же здесь слишком высоко, чтобы спуститься на землю. Не ходи туда, там уже все стихло. Не то что на лестнице...
 – Может быть, это Эшалот и его жена? – предположил Ренье. – Они славные люди, но совсем как дети. Кстати, тебе не показалось, что эта женщина слишком много суетится?
 Он подошел к окну и щелкнул задвижкой.
 – Они открывают окно! – произнес чей-то голос за дверью.
 Художник этого не услышал.
 – Отцу все равно, какой этаж, – говорил он. – Это такой человек, который ни перед чем не остановится. Даже если бы он сидел на Вандомской колонне, я не был бы уверен, что он не сбежит.
 Ренье выглянул в окно. На улице царила ночь. Даже луна куда-то исчезла.
 Когда его глаза привыкли к темноте, он убедился, что окно, находившееся справа, в самом деле заколочено. Молодой человек прислушался. Все было тихо.
 Он уже собирался захлопнуть створки, как вдруг сообразил, что Ирен шепотом произносит его имя.
 Ренье резко обернулся и увидел, что девушка, приложив палец к губам, подкралась к двери. Знаком Ирен подозвала художника к себе. Молодой человек повиновался ее безмолвному приказу.
 На лестничной площадке говорили совсем негромко, но, поскольку в комнате тоже царила полная тишина, все было слышно.
 – Они там. Видишь, свет горит, – произнес первый голос.
 – Я уверен, что несколько минут назад видел эту женщину на углу у главного входа в кабачок «Свидание», – ответил ему второй. – Интересно, что она там разнюхивает? А мужчина сейчас внизу. Он спрятался у ворот.
 – А кто тогда здесь? – удивился первый. – Ведь не ветер же открыл окно.
 – Я хорошо знаю их обоих, – прошипел второй. – Я сделал этим людям много добра, за которое они отплатили мне черной неблагодарностью. Эта женщина давала раньше представления на ярмарках. Что касается мужчины, то он в свое время был учеником аптекаря. Потом этот тип работал у меня. Сейчас он прислуживает итальянцу, который живет тут по соседству. Помогает ему делать его крьь синую отраву. Даю голову на отсечение, что они привели сюда вышивальщицу, художника и старика-каменщика. Эти люди только тем и живут, что путаются во всякие интриги; Пусть господин Кокотт пустит в ход свою отмычку, и тогда мы увидим, прав я или нет!
 За дверью все стихло. Ирен, белая как снег, продолжала прислушиваться.
 – Я знаю того, кто сейчас говорил, – прошептал Ренье. – Этот человек мне позировал. Его зовут Симилор.
 – Черный Мантии! – выдохнула девушка.
 – Если даже тут собралась целая армия, бояться нечего, – бодро заявил молодой человек. – Я вооружен. К тому же через час рассветет.
 Ирен схватила его за руку и шепнула:
 – Тише!
 – Через час рассветет, – говорил первый голос. – Нам надо торопиться. Но тут возникает проблема... Если там и впрямь художник, да еще вооруженный, то он будет сопротивляться и поднимет страшный шум. А ведь нам велено провернуть дело тихо.
 – Сто франков на лапу, господин Пиклюс, и я спасу партию.
 Это сказал Симилор. Послышался звон монет.
 – Сто когтей тебе в морду, если ты смеешься над нами, – проворчал Пиклюс.
 – И мое перо в бок, – добавил человек, до сих пор не вступавший в разговор.
 Итак, за дверью топталось по крайней мере четверо бандитов, но, скорее всего, их было там в два раза больше.
 – Мы живем в девятнадцатом веке, – начал Симилор. – Назовите нашу главную ценность. Не знаете? То-то. Это права человека! Права человека – превыше всего! Возьмем, к примеру, права отца. Если у человека свистнули ребенка, то он может потребовать свое чадо назад в любое время дня и ночи.
 – Да нам-то какое до этого дело? – возмутился Пиклюс.
 – За этой дверью находится мой сын, которого у меня стянули супруги Канада, чтобы сделать из него акробата. Разумеется, они не имеют на это никакого права. К тому же они плохо обращаются с малюткой, что несовместимо с моралью нашего просвещенного века.
 Ирен и Ренье, не сговариваясь, взглянули на спящего Саладена. Затем они посмотрели друг на друга. Теперь уже побледнел Ренье: и признаться, было от чего.
 Предложение Симилора было встречено шумным одобрением. В самом деле, это был замечательный предлог ворваться в квартиру. Беспокоиться не о чем: разумеется, никто не осмелится помешать правому делу.
 – Хорошая идея, парень! – произнес Пиклюс. Он подошел к двери и постучал.
 – Эй, бродячие комедианты, отдайте ребенка, которого вы украли и теперь мучаете! – крикнул бандит. – Нам известно, что вы его кормите одними саблями.
 – Несчастный отец видел его, – вступил Кокотт, прибывший сюда в качестве слесаря. – Он узнал своего сына по отметине под левым ухом.
 – Да нет, на икре, – уточнил Симилор. – У него там не хватает куска мяса. Покойница-мать любила поесть...
 Головорезы дружно расхохотались.
 В комнате по-прежнему царило молчание.
 – Именем закона, Божеского и человеческого, откройте! – воскликнул опьяненный успехом Симилор.
 – Дурак! – буркнул Пиклюс. Ответа вновь не последовало.
 – Что бы ни случилось, я защищу нашего отца, – проговорил Ренье, обнимая Ирен.
 В дверь снова постучали.
 – Супруги Канада, открывайте по-хорошему, – громко сказал Пиклюс. – Отец пришел забрать свое дитя, поскольку недоволен тем, как вы воспитываете младенца.
 – Вот это звучит убедительно, – заметил Кокотт. – Должно подействовать.
 Ответом было молчание. Подождав немного, бандит продолжил:
 – Глухими притворяться бесполезно. Мы знаем, что вы здесь. Отец хочет забрать своего сына. Вам не сделают ничего плохого.
 И опять тишина.
 – До чего ж упрямые! – воскликнул кто-то на лестничной площадке.
 – Считаю до трех, – грозно заявил Пиклюс. – Раз, два, три! Если вы не хотите открывать, то нам придется войти самим. Среди нас есть слесарь. Доставай свою отмычку, Кокотт!
 В замочной скважине что-то заскрежетало.
 – Здесь нет супругов Канада, – раздался уверенный голос Ренье. – Если вы хотите застать их, приходите днем. Я не собираюсь вам открывать, потому что охраняю этот дом. Если вы вломитесь сюда, то дорого за это заплатите.
 Звуки в замочной скважине стали тише. Видимо налетчиков охватило замешательство.
 – Похоже, этот человек вооружен до зубов! – пробормотал Кокотт.
 – Это художник? Он крепкий парень? – поинтересовался Пиклюс.
 – Да, это голос художника, – подтвердил Симилор. – Парень он здоровый, что верно, то верно.
 Теперь Кокотт ковырялся в замочной скважине уже больше для вида.
 – А кто пойдет первым? – спросил чей-то голос.
 – Да, любопытно! – проговорил Пиклюс.
 Он обернулся и оглядел сообщников. На лестничной площадке было очень темно.
 – Белый Малыш здесь?
 С тех пор, как бандиты услышали голос Ренье, они стали говорить еще тише. Как ни напрягали слух наши герои, им не удавалось разобрать ни единого слова.
 – Здесь! – ответил кто-то из непроглядного мрака.
 – Поди сюда, а то тебя не видно, – приказал Пиклюс. Бандиты расступились, и к главарю приблизился огромный негр, одетый в старый редингот.
 Пиклюс и негр о чем-то пошептались, после чего первый сунул последнему в руку пару луидоров. Белый Малыш снял свой редингот и надел его задом наперед, так, что пуговицы оказались на спине.
 – Снимайте куртки! – распорядился Пиклюс. – Приступаем к операции «Медведь».
 Негр снова разоблачился, натянул на себя три или четыре куртки, которые вручили ему его сообщники, а потом тем же самым манером надел редингот.
 – Всем быть наготове! – прозвучал приказ Пиклюса. – Давайте сюда веревки! Я тоже приму участие в деле. Ну, Кокотт, крутани еще разок! Даже если у художника есть пушка, все будет в порядке. Ну что, готово? Тогда вперед! Покажем ему «медведя»!
 Кокотт «крутанул», и язычок замка выскочил из паза.
 В тот момент, когда дверь распахнулась, Ренье стоял в трех шагах от порога. В обеих руках молодой человек держал по пистолету. Он решил сразу же открыть огонь: не в последнюю очередь для того, чтобы поднять на ноги соседей и позвать их на помощь.
 В самом деле, это был единственный приемлемый способ обороны: у Ренье не было выбора.
 И все-таки наш герой не выстрелил. Дело в том, что он не понял, куда надо стрелять.
 Перед ним предстало нечто странное, даже отдаленно не напоминавшее живое существо. Это нечто было повернуто в Ренье спиной и шло задом.
 Юноша ждал, когда же появится противник.
 Рук диковинного создания не было видно. Наверное, оно скрестило их на животе. Бесформенная масса медленно двигалась вперед. Казалось, она вовсе не собирается разворачиваться.
 Ирен окаменела от ужаса. Что касается Ренье, то он решил, что нечто – это живой заслон, за которым прячутся бандиты. Юноша смотрел то вправо, то влево, не выглянет ли оттуда человеческое лицо.
 Однако никто не появлялся. А нечто продолжало приближаться.

 XXVII
 КАБИНЕТ

 То, что Пиклюс назвал операцией «Медведь», было придумано итальянскими бандитами для того, чтобы проникать в хорошо охраняемые дома. Для этой цели разбойники с Апеннин изготовляли даже специальные манекены. Такое чучело называлось у них «Кум Медведь». Однако манекен не всегда был под рукой, поэтому роль «Кума Медведя» часто приходилось исполнять одному из бандитов. Он надевал на себя несколько свитеров и курток, становясь тем самым практически неуязвимым для пуль.
 На самом деле ремесло «медведя» только с виду кажется рискованным. В большинстве случаев появление устрашающей фигуры производит на осажденных такое впечатление, что никому и в голову не приходит в нее стрелять. Одним словом, этот метод и безопасен, и эффективен.
 Если читатель обратил внимание на последние строки предыдущей главы, он мог сделать вывод, что «медведь» – это человек, который двигается задом наперед, скрестив руки на животе. Таким образом, для того, чтобы броситься в атаку, бандиту надо развернуться.
 Однако вся штука в том, что этот самый «медведь» и не думает пятиться. Он ходит так же, как мы с вами. Задом наперед на нем надето лишь пальто.
 Итак, появление «медведя» повергает осажденных в полное изумление. Они ломают голову: где же реальный противник? Они не столько смотрят на мохнатое чучело, сколько оглядывают пространство справа и слева от него...
 Однако внезапно из спины «медведя» вырастают руки, и это существо сразу становится чрезвычайно опасным. Как правило, человек не успевает среагировать на такую метаморфозу. В рядах осажденных начинается паника, и в это время бандиты бросаются на приступ.
 Затянувшееся молчание было прервано воплем Ирен:
 – Осторожнее! У него на затылке глаза!
 В этот миг Ренье тоже заметил, что под косматой шерстью сверкают глаза. Он прицелился чудовищу в лоб, но на курок нажать не успел. «Медведь» выбил из рук юноши пистолеты и схватил его за горло. Шерсть, закрывавшая мнимый затылок, слетела, и Ренье увидел черное лицо Белого Малыша.
 В тот же миг бандиты ринулись в открытую дверь.
 – Хватай его! – крикнул Пиклюс.
 Через минуту Ренье не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
 Казалось, еще немного, и Ирен упадет в обморок. Однако Кокотт не позволил ей этого сделать. Он галантно поддержал девушку и отвел ее к вольтеровскому креслу, в котором любила сиживать мамаша Канада.
 – С женщинами всегда следует обращаться почтительно, – заявил слесарь. – Какая милашка! Не бойтесь, прелесть моя, вам не сделают ничего дурного.
 Негр самодовольно скалил зубы.
 – По-моему, мы перестраховались, – пожимая плечами, произнес Пиклюс. – Здесь всего-навсего любовное свидание. А куда подевался папаша? Надо его разыскать.
 Что касается Симилора, то он рыскал по комнате, набивая карманы чем придется. Этот человек даже мельком не взглянул на своего сына, который, несмотря на шум и крики, преспокойно посапывал в своей колыбельке-корыте.
 – Пусть двое ребят подежурят на лестнице, – распорядился Пиклюс. – Это на тот случай, если вернутся супруги Канада. Пуская караулят хорошенько!
 Он заглянул под кровать.
 – Нигде нет этого Винсента! – пробурчал главарь. – Если мы позволим отряду Робло схватить его, это будет нашим промахом! Обыщите всю квартиру!
 Белый Малыш и еще один бандит охраняли Ренье, который старался не смотреть на Ирен. Вероятно, юноше было стыдно за свое поражение.
 Опустив глаза, девушка неподвижно сидела в кресле, к которому ее подвел Кокотт. Можно было подумать, что Ирен охвачена глубоким отчаянием. Однако это было не так. Она по-прежнему сохраняла хладнокровие. Девушка жадно ловила звуки, доносившиеся из комнаты, где был заперт Винсент Карпантье.
 Теперь Ирен уже не сомневалась в природе этих звуков, она понимала, что делает ее отец. Было очевидно, что он пытается бежать из своей «тюрьмы». Этому человеку не надо было изображать усталость: ему достаточно было преувеличить ее, чтобы получить в свое распоряжение отдельную комнату, откуда он намеревался выбраться на улицу.
 Ему удалось ввести в заблуждение чету Канада, но уже Ирен-то не должна была попасться на удочку! Девушка обвиняла себя в эгоизме: она ведь забыла обо всем на свете, кроме своей любви! Но ей так хотелось остаться наедине с Ренье, чтобы вымолить у него прощение! Она не могла думать ни о чем другом...
 Когда Винсента заперли в кабинете, Ирен сказала себе: сейчас он уснет. Но теперь она разгадала хитрость Карпантье, страсть которого могла победить даже самое сильное утомление. Теперь девушка с легкостью представляла себе все действия отца – вплоть до мельчайших подробностей. Она словно видела сквозь стену, как трудится одержимый, поглощенный своей навязчивой идеей.
 Теперь Ирен понимала истинный смысл той фразы, которую Винсент повторил сегодня раз двадцать, если не сто, и которую девушка приняла за бред сумасшедшего: «Сегодня ночью у меня есть дело».
 Ирен знала, о каком деле он говорил.
 В эту минуту она не сомневалась, что ее отец собирается отправиться за сокровищами.
 Его не волновало, на какой высоте он находится. Одержимые не обращают внимания ни на какие препятствия. Безумцы способны вести себя так, будто у них есть крылья.
 С самого начала Винсент Карпантье принялся расшатывать оконную раму. Делал он это чрезвычайно осторожно, боясь привлечь к себе внимание. Нет никого хитрее и расчетливее маньяка. Задача, которую Винсент поставил перед собой, была очень трудна: во-первых, у Карпантье не было никаких инструментов, во-вторых, окно было заколочено.
 Наверное, когда в соседней комнате поднялся переполох, Винсент Карпантье страшно обрадовался, поскольку теперь у него были развязаны руки.
 Разумеется, он воспользовался представившейся возможностью и стал действовать более активно: можно было не сомневаться, что никто ничего не услышит.
 «Что же делать? – спрашивала себя Ирен и не находили ответа. – На что решиться? Какая из двух опасностей, угрожающих ее отцу, страшнее? Безумие, толкающее его вниз, на мостовую, или бандитский нож?»
 Внезапно размышления девушки были прерваны ужасным грохотом; видимо, Карпантье наконец высадил раму.
 Ренье вздрогнул и поднял голову. Он увидел глаза Ирен и понял, что она испугалась. Пожалуй, это принесло ему некоторое облегчение.
 Все разговоры разом смолкли. Черные Мантии внимательно прислушивались.
 Примерно полминуты в кабинете царила тишина. Затем там что-то зашелестело.
 – Карпантье здесь, – произнес Пиклюс, указывая пальцем на дверь. – Он услышал, как мы вошли, и решил подышать свежим воздухом.
 – Давайте откроем. В той комнате находится шкафчик моего сына, – посоветовал Симилор, полагавший, что его коллегам снова нужен предлог для того, чтобы взломать дверь. – Я имею право забрать вещи малыша.
 В это время Кокотт уже орудовал отмычкой. Он справился с замком в считанные секунды.
 – Сжальтесь над ним! – воскликнула Ирен, заламывая руки. – Не убивайте его. Он просто сумасшедший!
 Ударом ноги Кокотт распахнул дверь.
 – Милости просим, – произнес он.
 Затем, уже обращаясь к девушке, бандит добавил:
 – О чем вы говорите! Прелесть моя, за кого вы нас принимаете?
 Пиклюс был осторожным человеком, поэтому он схватил Симилора за плечи и, несмотря на отчаянное сопротивление Амедея, впихнул его в кабинет.
 Но эта мера предосторожности оказалась излишней.
 Комната была пуста.
 О том, куда исчез Винсент, недвусмысленно свидетельствовало окно с сорванной рамой.
 – Надо же, улетел! – воскликнул Симилор.
 – Теперь его схватит Робло! – рявкнул Пиклюс. – Давай, спускайся по водосточной трубе! Если поймаешь его, получишь сто франков.
 Симилор выглянул в окно.
 – Этого типа не видно, а что касается водосточной трубы, то она шатается, – заявил он. – Понимаете, в тот момент, когда я вновь обрел своего сына, я не могу оставить его без отца!
 – Эй, Белый Малыш! – крикнул Пиклюс. – Иди сюда! Смотри, Карпантье на той стене! Даю десять луидоров! Двадцать!
 Негр потрогал трубу, покачал головой и отступил назад.
 – Робло и его люди сейчас в саду, – произнес главарь. В его голосе звучало отчаяние. – Этому чертову Робло всегда везет! Наверняка он уже увидел Карпантье. Черт побери! Лучше я пристрелю этого каменщика, чем позволю Робло поймать его! Где пистолеты художника?
 В эту минуту все Черные Мантии собрались в кабинете. Тем временем Ренье удалось подползти к Ирен и попросить ее освободить его.
 Дрожащими руками девушка развязала веревки.
 – Беги, – прошептала она, указывая на дверь. – Я не могу. Мне очень плохо. Пожалуйста, беги. Не бойся за меня, они не сделают мне ничего дурного.
 – Да, я скроюсь, но другим путем, – ответил Ренье, расправляя плечи. – Где прошел твой отец, там уж, конечно, пройду и я. Не знаю, смогу ли я его спасти – но попытаюсь.
 Молодой человек поцеловал Ирен в лоб и устремился в кабинет.
 В этот момент Симилор вручил главарю пистолет.
 – В разных кварталах выстрелы объясняют по-разному, – заявил Амедей. – Если рядом есть казарма, жители предполагают, что пустил себе пулю в лоб какой-нибудь солдат, на которого накричал сержант. Если дело происходит неподалеку от Сорбонны, все решают, что веселятся студенты. Если стреляют возле фабрики, значит, старший мастер...
 Пиклюс не слушал болтовни Симилора.
 – Сейчас мы устроим здесь жуткий переполох, – бормотал главарь себе" под нос, целясь в беглеца. – Ага, Карпантье замер... В свое время я спокойно попадал с такого расстояния в муху.
 Вдруг, как ураган, в комнату ворвался Ренье. Он растолкал бандитов, отшвырнул Симилора и изо всех сил ударил Пиклюса по голове.
 Тот выронил пистолет и рухнул на колени. Тогда художник воспользовался плечом Пиклюса как ступенькой, чтобы вскочить на подоконник; оттуда юноша перемахнул на водосточную трубу.
 Поднявшись, Пиклюс обнаружил, что его подчиненные не могут удержаться от смеха.
 – Мерзавцы! – заорал главарь. – Подонки! Вы нарочно пропустили его! Вы мне завидуете! Теперь вместо одного беглеца Робло поймает двоих! Ну, смотрите, если мы их не перехватим, я вам покажу, где раки зимуют!
 – Это все из-за Симилора! – жалобно заныл Кокотт.
 – Да, это Симилор виноват! – дружно согласились остальные.
 Пиклюс снова высунулся в окно.
 – Смотрите, они дерутся! – удивленно проговорил он.
 – Кто? – хором спросили бандиты.
 – Каменщик и его несостоявшийся зятек. А Карпантье здорово лупит юнца! Это нам на руку. Кокотт, бери половину людей и обходи дом по улице Отходящих. Я с остальными двинусь по Грушевой улице... Вперед! В погоню!
 Толпа бандитов ввалилась в соседнюю комнату. Там никого не было. Ирен исчезла.
 Все бросились на лестницу. Когда шум стих, на лестничной площадке отделилась от черной стены чья-то фигура. Это был Эшалот. Он дрожал от волнения.
 Почтенный господин Канада прислушался. Убедившись, что все ушли, он юркнул в свою квартиру.
 Первым делом наш добряк поспешил к корыту, в котором беспробудным сном спал Саладен. Эшалот присел на корточки.
 – Из всех подлостей твоего папаши, эта – сама отвратительная, – заявил он. – Обвинить меня и Леокадию в том, что мы дурно с тобой обращаемся! Нет, это уж слишком! Я понимаю, он сказал так для отвода глаз, но все равно это дела не меняет. Да он даже не погладил тебя по головке! Ну, ничего! Когда вырастешь, узнаешь, кто тебя нянчил. И тогда сам разберешься, кто был тебе отцом!

 XXVIII
 В КАБИНЕТЕ

 Не стоит думать, что мамаша Канада поступила легкомысленно, заперев Винсента Карпантье в отдельной комнате, чего он, собственно, и хотел. План этой женщины не принадлежал к числу самых изощренных: она надеялась дождаться рассвета, а там уж, по ее мнению, заколдованный круг, в который Черные Мантии загнали ее подопечных, распадется сам собой.
 Вероятно, мамаша Канада несколько переоценивала могущество Черных Мантий: вплетать в реальность элементы фантасмагории, возводить мелодраму в ранг мифологии – это типичный недостаток жителя Парижа. Однако мы должны признать, что у Леокадии были основания для подобных преувеличений.
 Ведь однажды укротительнице уже довелось столкнуться с Черными Мантиями, а такое не забывается.
 Люди приписывают львам безумную отвагу, но лев – самый сильный из зверей, поэтому ему легко быть храбрым.
 Госпожа Канада считала, что Черные Мантии обладают почти сверхъестественной силой, однако же находила в себе мужество бороться с ними. По-настоящему смел только человек, который продолжает сражаться – несмотря на то, что он неизмеримо слабее своего противника.
 У укротительницы была светлая, чистая душа. Сейчас такие люди редко встречаются в простонародье, а в других слоях общества их нет вообще. Эта женщина походила на героев времен Карла Великого, рыцарей без страха и упрека, готовых сразиться с любым чудовищем.
 Опасность, превосходящая пределы возможного, привлекала Леокадию.
 К тому же не надо забывать, что однажды мамаша Канада уже сумела с честью выйти из схватки со злодеями, и это слегка ободряло укротительницу.
 Итак, Леокадия поставил перед собой цель – продержаться до рассвета. Пока длилась ночь, госпожа Канада не могла рассчитывать ни на полицию, которую ненавидела и презирала, ни на соседей.
 Мамаша Канада знала, что Черные Мантии умеют отрезать свою жертву от цивилизованного мира, на поддержку которого она рассчитывает. Женщина помнила, что этот трюк удается им даже в самом центре Парижа, где постоянно толпится народ.
 Что тогда говорить об этом заброшенном квартале, в котором никогда не видели ни одного стража порядка? Для Черных Мантий это не работа, а одно удовольствие.
 Да, дождаться наступления дня в такой ситуации было нелегко...
 Но если даже допустить, что эта задача решена, дальнейшее оставалось под вопросом. По правде говоря, укротительница не знала, что будет делать утром.
 Мамаша Канада понимала, что все поле боя, за исключением ее квартирки, в руках врага. Леокадии не оставалось ничего иного, как предложить свои комнаты в качестве убежища несчастным жертвам Черных Мантий.
 Решив, что им с Эшалотом следует разделиться, укротительница велела мужу следить за домом, а сама выбрала место, с которого могла видеть кабачок «Свидание», штабквартиру «Охотников за Сокровищами».
 Сначала мамаша Канада наблюдала за кабачком, окна которого были задернуты шторами. Она знала, что внутри находятся ее основные противники.
 В эти минуты Винсент Карпантье не вызывал у укротительницы ни малейшего беспокойства. Он так изнурен, считала женщина, что ему и в голову не придет попытаться выбраться через заколоченное окно.
 Кстати, однажды это окно послужило причиной бурной ссоры в славном семействе Канада. Укротительница хотела поставить корыто Саладена в кабинет, однако Эшалот решительно воспротивился этому, заявив, что там очень душно. Таким образом, до прихода столяра, который должен был привести окно в порядок, Саладен продолжал ночевать в супружеской опочивальне.
 Что же касается Винсента Карпантье, то он сразу принялся за дело, но первые успехи архитектора были чрезвычайно скромными. Любой другой на его месте опустил бы руки: ведь эту труднейшую работу надо было выполнить практически бесшумно!
 Мы говорим «труднейшую», потому что единственным инструментом, которым располагал Винсент, был складной нож.
 Огромные гвозди были вбиты в раму на совесть. За их расплющенные шляпки невозможно было уцепиться.
 Однако человеческая воля тверже любого инструмента.
 Переступив порог кабинета, Винсент почувствовал невыразимое облегчение. Наконец-то за ним никто не следит! В эту минуту Карпантье был твердо убежден: его настоящие враги – не те, кто хочет его убить, а те, кто, желая его спасти, не выпускает из дома.
 Именно про таких людей в старину говорили, что в них вселился бес. За показным спокойствием Карпантье скрывался ураган страстей, бушевавших в душе одержимого. В жилах Винсента струилась не кровь, а расплавленное золото. Навязчивая идея не позволяла Карпантье расслабиться ни на минуту. Перед его глазами маячили груды сокровищ.
 Его мозг, опьяненный жаждой богатства, напряженно работал. Карпантье представлял себе, как тонет в океане золотых монет. Такую смерть Винсент считал самой прекрасной на свете.
 Эта ночь казалась Карпантье таинственной, роковой, многообещающей...
 Сначала Винсент не торопился. То, что он находится у вожделенного окна, успокаивало его.
 «У меня есть время, – думал Карпантье. – Как только я выберусь наружу, я помчусь быстрее лани».
 Вспоминая слова Леокадии, Винсент говорил себе: «Полковник солгал. Он постоянно лжет. Разве сокровища могут уместиться в табакерке? Это все сказки для маленьких детей».
 Внезапно в голову Карпантье пришла одна мысль.
 «А вдруг он и правда умер? Вдруг все, что он сейчас вытворяет, – из области сверхъестественного? Я думаю, с такими деньгами можно неплохо устроиться и на том свете...»
 Винсент вздохнул.
 «Если бы и впрямь можно было найти табакерку, в которой уместились все сокровища полковника!»
 Подумав об этом, Карпантье рассердился на самого себя.
 «Да что я, в самом деле! Клад должен быть большим, на то он и клад. Сокровищ должно быть столько, чтобы их можно было сравнить с горой или морем...»
 Винсент подергал раму, и ему показалось, что дерево источено червями. Поэтому он приступил к работе в самом лучшем расположении духа.
 К тому же с первым гвоздем Винсенту не пришлось возиться долго, поскольку тот в свое время согнулся под ударами молотка. Мы знаем, что у архитектора были умелые руки. Распрямить этот гвоздь и вытащить его было для Карпантье делом одной минуты.
 Однако над вторым гвоздем пришлось потрудиться. Его шляпка почти исчезла в древесине, и извлечь ее оттуда не было никакой возможности.
 В это время Ренье и Ирен уже были одни. Винсент слышал, что они о чем-то говорят, но не интересовался их беседой, поскольку все его внимание было сосредоточено на злополучном гвозде. Все же Карпантье мельком подумал о влюбленных: «Стоит мне только захотеть, и они будут купаться в роскоши! У них будет все, что можно купить за деньги. А купить можно все! Ренье превратиться в важного господина, а Ирен превзойдет красотой всех принцесс и герцогинь на свете!»
 Винсент остановился, чтобы передохнуть. Пот градом катился по его лицу: в этой комнатушке действительно было очень душно. Карпантье иронически усмехнулся.
 «Ох уж мне эти влюбленные! Могу себе представить, о чем они там говорят. Не сомневаюсь, что Ирен не пришлось объяснять, каким образом этот Мора сумел ее околдовать: Ренье так великодушен! Они презирают меня, они считают меня сумасшедшим. А собственно, почему? У них – своя мания, у меня – своя. Хотя нет, пожалуй, они все-таки правы. Ведь любовь – это мудрость. Я хотел добыть для них миллион. Что такое миллион? Много это или мало? С одной стороны, это слишком огромная сумма, с другой – ее недостаточно для счастья. Когда люди обладают богатством, к ним приходит беда. Большие деньги убивают.
 В целом свете один лишь я могу завладеть этими сокровищами. Чтобы они стали моими, мне пришлось превратиться в демона. И теперь я не боюсь никаких Божьих кар. Я стар, я отжил свое, мне больше не на что надеяться».
 Винсент снова всадил свой нож в дерево. Карпантье уже довольно далеко продвинулся в своей работе, но гвоздь был очень длинным и толстым.
 Минут через пять Винсент почувствовал, что его начинает охватывать нетерпение.
 – Неужели меня остановит эта железка? – раздраженно пробормотал он. – Мне надо взять себя в руки. Если я буду горячиться, меня могут услышать дети, и тогда они попытаются помешать мне. Но если они встанут у меня на пути, им может прийтись несладко.
 Винсент снова принялся за дело. «Ну же, успокойся!» – мысленно твердил он. Однако руки его дрожали. Слишком резкое движение – и лезвие ножа сломалось у самого черенка. Карпантье пришел в ярость.
 – Черт возьми! – сквозь зубы прошипел он. – Какое невезение! Впрочем, я знал, что возникнет тысяча всевозможных препятствий. Сокровища – загадочная штука, они сами охраняют себя. Но я все-таки заполучу их! И это будет сегодня ночью!
 Винсент обмотал верхушку гвоздя своим носовым платком и изо всех сил дернул. Вены на лбу у Карпантье вздулись от напряжения. Но гвоздь не шелохнулся.
 Безумец сдерживался, как мог, но все же чувствовал, что приближается припадок. Мысли Винсента путались. Но тем не менее он сопротивлялся своей болезни.
 Присев на корточки, Карпантье принялся шарить руками по пыльному полу в надежде найти какой-нибудь другой инструмент. Винсент полагал, что хозяева квартирки сами колют себе дрова. Если бы ему удалось отыскать топор, всем мучениям пришел бы конец.
 Однако на полу валялись только кусочки угля. Винсент заметался взад-вперед по комнате, длина которой не превышала трех шагов. Он напоминал тигра, запертого в клетке.
 Устав, Карпантье замер у двери и приложил ухо к замочной скважине. Сейчас говорил Ренье. Винсенту послышалось слово «сумасшедший».
 «Это они обо мне, – подумал Карпантье. – Я уверен, что они больше не любят меня. Разве можно хорошо относиться к ненормальному? Если я сейчас вышибу дверь, они сделают все, чтобы не выпустить меня отсюда. Пожалуй, мне не удастся выйти. Я ведь не смогу сражаться с ними всерьез, а то еще убью...»
 Винсент отпрянул от двери. Казалось, собственный бред ужаснул его. Но комната была так мала, что Карпантье, к своему удивлению, стукнулся о раму. Именно этот звук и услышали влюбленные.
 Должно быть, читатель помнит, что в тот же самый миг раздался шум, свидетельствующий о приближении Черных Мантий.
 Ренье тут же выглянул в окно; Карпантье затаился. С одной стороны, он упрекал себя за неосторожность, которая могла погубить все его замыслы, с другой стороны, был рад, что узнал нечто новое.
 Ударившись о раму, Винсент сделал важное открытие: он определил по звуку, что рама еле держится. Ошибиться архитектор не мог: его опыт начисто исключал такую возможность.
 «Снаружи достаточно было бы легкого толчка, – подумал Карпантье. – С этим справился бы даже ребенок».
 Как только Ренье закрыл окно, Винсент стал искать на раме оконную ручку, дергая за которую, он надеялся расшатать всю конструкцию.
 План Карпантье был очень прост. Он решил, что больше не будет притворяться. Теперь ему надо было действовать как можно быстрее. Неважно, что при этом он поднимет страшный шум. Все должно произойти в считанные секунды, а потом Винсент перемахнет на водосточную трубу – и только его и видели!
 Карпантье трясло от лихорадочного возбуждения. Винсенту казалось, что за спиной у него выросли крылья. Он не сомневался, что ему легко удастся соскользнуть по трубе на землю. Ведь он не раз видел, как на народных гуляньях люди карабкаются по шесту с призами.
 Однако Карпантье в очередной раз постигло разочарование. На раме не было оконной ручки! Таким образом, ему не за что было ухватиться.
 Винсент глухо зарычал. Опять препятствие, и это в тот момент, когда до сокровищ рукой подать! Карпантье уже видит его, этот бесценный клад!
 – Успокойся! Ты должен успокоиться! – повторил Винсент, обращаясь к самому себе.
 Его сердце стучало так, словно готово было выскочить из груди. Перед глазами у Карпантье поплыли огненные круги, но он сумел подавить приступ дурноты.
 В соседней комнате больше не разговаривали, зато оттуда донесся какой-то странный скрежет. Едва уловив этот звук, Винсент почувствовал, что у него замерло сердце.
 На долю Карпантье выпало немало тяжких страданий и суровых испытаний, но самыми ужасными в его жизни были воспоминания о той ночи, когда, не в силах противостоять своей навязчивой идее, он пробрался в особняк Боццо-Короны.
 Каждый из кошмаров той жуткой ночи оставил в душе Винсента неизгладимый след. Как только Карпантье вспоминал об испытаниях, через которые он прошел, ему делалось дурно. Мысли о пережитых страданиях, смешиваясь с мечтами о сокровищах, причиняли ему сладкую боль.
 В ту ночь Винсенту мучительнее всего было слышать, как граф Жюлиан орудует отмычкой в замке двери, которая вела в комнату с тайником, полным сокровищ.
 Лежа на полу, Карпантье корчился тогда от душевной и физической боли. Он был связан и совершенно беспомощен – а Жюлиан, его соперник, преодолевал последнее препятствие, отделявшее отцеубийцу от заветной цели.
 Винсент чувствовал, как полковник, обреченный на смерть, дрожащими руками пытается развязать веревки, чтобы Карпантье смог защитить его... С тех пор Винсент ненавидел этот звук, этот скрежет отмычки в замочной скважине. И теперь волосы у Карпантье встали дыбом.
 Сперва он подумал, что ему лишь померещилось мерзкое звяканье металла о металл; но вскоре Карпантье убедился, что слух его не обманывает. В том, что это были те самые звуки, Винсент не сомневался: такие вещи не забываются. Когда дверь отпирают ключом, замок щелкает совсем по другому: честно, открыто. Когда же в ход пускают отмычку, она скрежещет фальшиво и неуверенно.
 Мы знаем, что Карпантье не ошибся. На лестничной площадке работал Кокотт, почти такой же мастер своего дела, как граф Жюлиан.
 В следующий миг в квартиру ворвались Черные Мантии. Воспользовавшись суматохой в соседней комнате, Винсент высадил локтем стекло. Естественно, этого никто не слышал. Карпантье схватился за оконный переплет и с силой потянул раму на себя. Путь был свободен!
 Винсент вскочил на подоконник и вцепился в водосточную трубу, собираясь спуститься вниз.

 XXIX
 СПУСК

 Навязчивая идея удесятерила силы Винсента. Он снова чувствовал себя молодым и даже не думал об опасности. Для Карпантье не существовало ничего, кроме цели, к которой он стремился.«Спокойствие! – снова и снова повторял в мыслях Винсент. – Сегодня ночью я сделаю это. Осталось совсем немного. Главное – спокойствие».
 Однако спокойствие в таких условиях сохранять было нелегко. Труба во многих местах проржавела, и Винсенту не раз казалось, что сейчас он рухнет вниз с куском металла в руках. Карпантье стал размышлять о том, что будет, если он упадет.
 «Я довольно живучий, – рассуждал Винсент. – Другой на моем месте уже десять раз испустил бы дух. Так что разбиться насмерть я не должен. Да нет, это просто невозможно, судьба не допустит такой глупости. Главное, что я останусь в живых, а все прочее меня не интересует. Если я сломаю ноги, то поползу. Моя кирка там, внизу, я знаю, в какое место нужно бить, чтобы с одного удара сокрушить стену...»
 Внезапно Винсент поднял голову, услышав прямо над собой чей-то голос.
 – Надо же, улетел! – крикнул Симилор, высунувшись из окна.
 В этот момент Винсент уже добрался до угла дома. До этого труба шла по диагонали, а теперь уходила вертикально вниз.
 На уровне второго этажа находился верхний край забора, окружавшего строительную площадку. С одной стороны этот забор отгораживал площадку от улицы Отходящих, с другой – от улицы Грушевой.
 Через несколько секунд Карпантье уже сидел на заборе.
 Эти места были Винсенту совершенно незнакомы. Следовательно, надо было для начала оглядеться.
 Как правило, летом предрассветные минуты в Париже – самые темные. К утру всегда теплеет, и небо, усеянное мириадами звезд, затягивается таким плотным облачным покровом, что самый зоркий человек не разглядит ни одной звездочки.
 Винсенту проще было спуститься на строительную площадку: там рабочие навалили возле забора множество бревен и досок, по которым можно было сойти вниз, как по ступенькам. Однако у Карпантье были веские причины предпочесть другой путь.
 Дело в том, что Винсент оставил свою кирку на цветочной клумбе, неподалеку от входа в дом. Эта кирка служила архитектору и оружием, и отмычкой. Карпантье нуждался в ней так же, как Ричард Третий – в коне.
 Винсент принялся вглядываться в сад. Именно тогда беглеца и заметил Пиклюс, сменивший на наблюдательном посту Симилора. Тут главарь и пообещал двадцать луидоров тому, кто поймает Карпантье.
 Однако Винсент не обращал ни малейшего внимания на то, что творится у него над головой. Его больше интересовало то, что находится у него под ногами.
 А там, внизу, в самом углу сада, прямо у стены что-то шевелилось. Карпантье заметил, что время от времени там вспыхивает красный огонек.
 В это время Пиклюс сказал:
 – Робло и его люди сейчас в саду.
 Чуткое ухо Винсента уловило эти слова. А ведь Карпантье уже размышлял, не спрыгнуть ли ему с забора!
 Почти сразу же Винсент услышал и другую реплику. Произнес ее человек, стоявший внизу:
 – Потуши трубку, Малу, а не то я тебе сейчас врежу! Винсент Карпантье вцепился в ограду.
 Вдруг сверху донесся какой-то шум. Карпантье поднял голову и увидел, что кто-то спускается по водосточной трубе.
 «Стрелять они не стали, – подумал Винсент. – Значит, хотят схватить меня живым».
 Он был страшно взволнован, но внешне это никак не выражалось. Винсент ничего не делал сгоряча: он хладнокровно обдумывал каждый свой поступок.
 «Мне бы не хотелось никого убивать, но, возможно, придется... – пронеслось в голове у Карпантье. – Наверное, этот человек вооружен, а у меня ничего нет под рукой. Что ж, на войне как на войне!»
 Винсент схватился за трубу. Один рывок, и в руках у Карпантье оказалась солидная железка: напомним, что во многих местах труба проржавела. Тем временем незнакомец остановился и негромко произнес:
 – Не бойтесь, отец, это я.
 – Кто это – я? – сердито спросил Винсент.
 – Ренье, – ответил юноша.
 Винсент отбросил свое оружие и добродушно рассмеялся.
 – Он пришел ко мне на помощь, – пробормотал безумец. – Эти дети такие надоедливые! Надо обойтись с ним поаккуратнее и не сломать ему чего-нибудь.
 Карпантье огляделся по сторонам.
 Слева, на строительной площадке, Винсент заметил кучу соломы, которая лежала прямо под забором. Карпантье удовлетворенно улыбнулся.
 – Отец, вы окружены врагами, – сказал, приближаясь к нему, Ренье. – Я решил, что вам не следует в одиночку подвергаться такой опасности.
 – Ты благородный парень, – ответил Карпантье. – Осторожно! Внизу труба проржавела настолько, что не выдержит твоего веса. Прыгай сюда.
 Молодой человек повиновался и приземлился прямо в объятия Винсента.
 – Молодец! – произнес тот. – Спасибо тебе, что решил помочь мне, сынок, но я не нуждаюсь ни в чьей поддержке. Наоборот, ты можешь очень помешать мне, поэтому тебе лучше отправиться в гости к соседям.
 С этими словами Винсент изо всех сил толкнул своего приемного сына, рассчитывая, что тот упадет в солому.
 Однако Ренье знал, что Винсент способен на все. Юноша был начеку и поэтому сумел удержаться на гребне стены.
 Завязалась борьба, за которой с любопытством наблюдали как Пиклюс, так и Робло со своими головорезами. Пожалуй, Робло было интереснее, потому что противники могли запросто свалиться со стены прямо в сад.
 Конечно, Ренье был сильнее Винсента, но как юноша мог поднять руку на своего приемного отца?
 Что касается Карпантье, то его подобные соображения не останавливали.
 – А здорово он дерется! – заметил Пиклюс.
 Винсент и правда дрался здорово. При мысли о том, что вмешательство Ренье может сорвать его планы, Карпантье пришел в ярость. Сначала он схватил художника за горло, но потом сообразил, что молодой человек, падая, может увлечь его за собой. Тогда Винсент отпустил свою жертву и принялся нещадно колотить ее.
 – Отец! – восклицал Ренье. – Вы же меня убьете!
 Но все его жалобы оказались тщетными. Кулаки Винсента, как два молота, методично опускались на наковальню, в роли которой выступала голова жениха его дочери.
 Ренье почувствовал, что теряет сознание. Художник пошатнулся и рухнул на строительную площадку.
 Карпантье даже не полюбопытствовал, что стало с его сыном.
 – Все хотят помешать мне! – пробормотал Винсент. – Но я все равно доведу свое дело до конца!
 То ли безумец забыл о засаде, то ли начисто утратил чувство опасности, но он решил спуститься в сад.
 «Как только у меня в руках окажется моя кирка, меня уже никто не удержит, – думал Карпантье. – И горе тому, кто попытается встать у меня на пути!»
 Надо заметить, что желающих встать у Винсента на пути было немало.
 Во-первых, это собирался сделать Робло со своей шайкой, затаившейся в саду.
 Во-вторых, по лестнице галопом спускалась банда Пиклюса, торопясь выскочить на улицу.
 Но Винсента не волновали ни люди Робло, ни головорезы Пиклюса. Карпантье успешно приземлился на мягкий газон.
 К беглецу тут же устремился Робло.
 Однако внезапно из кустов вынырнула чья-то фигура и преградила бандиту дорогу. Таинственная особа властно подняла руку.
 Приглядевшись, Робло понял, что перед ним – одетая в черное женщина, лицо которой скрыто под вуалью.
 – Вот так дела! – удивился Робло. – Госпожа графиня, неужели это вы? Зачем вы меня остановили? Ведь сейчас этот тип улизнет! Так нечестно. Награда уже была у меня в руках!
 В самом деле у кустов стояла Маргарита. Очевидно, этой ночью все «Охотники за Сокровищами» решили подышать свежим воздухом.
 – Вы получите в четыре раза больше, чем вам обещали, – прошептала красавица, обращаясь к Робло. – А если будете действовать достаточно ловко, то заработаете в десять раз больше. Вместо того, чтобы ловить Винсента Карпантье, вы пойдете за ним. Он должен привести нас к тайнику полковника.
 Услышав за спиной какой-то шум, Карпантье обернулся, но никого не увидел: Робло и Маргарита были скрыты деревьями, а бандиты не посмели выскочить из засады, не дождавшись приказа своего главаря.
 –  Наступает день,  – добавила графиня. – Предупреждаю вас: за вами будут следить. Не забывайте, что сокровища принадлежат всему нашему обществу. Совет вам заплатит. Того же, кто посмеет что-нибудь присвоить, ждет смерть!

 XXX
 ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

 Услышав последние слова Маргариты, Робло недовольно поморщился, однако кивнул головой в знак согласия. – Да, конечно, – сказал он. – Мы ничего не тронем. Мы будем только смотреть... В это время банду Пиклюса перехватил на лестнице доктор Самюэль, и там состоялась примерно такая же беседа.
 Таким образом, Винсент Карпантье мог идти куда угодно: «Охотники за Сокровищами» расчистили ему путь.
 Первым делом Винсент бросился к заветной клумбе. Схватив кирку, он удовлетворенно произнес:
 – Когда эта штука у меня в руке, я чувствую себя гораздо спокойнее.
 На первый взгляд, Винсент вел себя довольно легкомысленно. Могло показаться, будто он и не подозревает, что за ним следят.
 На самом деле все было совсем не так. Интуиция подсказывала Карпантье, что кругом прячутся враги, но это его мало волновало. Он считал себя посланцем судьбы и поэтому не верил, что кто-то может остановить его.
 Винсент не сомневался, что доберется до сокровищ, – а его только это и интересовало.
 Карпантье закинул кирку себе на плечо и, даже не взглянув на дом, в котором оставил дочь, отправился на улицу Отходящих.
 Вокруг не было ни души: ни во дворе молочника, ни у ворот, как всегда, распахнутых настежь.
 Винсент вышел на улицу. Карета, простоявшая большую часть ночи неподалеку от ворот, исчезла. Карпантье прислушался. Улица Отходящих была пустынна. Кругом царила тишина.
 Пару секунд Винсент раздумывал, в какую же сторону ему двинуться. Его охватило беспокойство.
 «Неужели я забыл дорогу? – ужаснулся он. – Фу, вспомнил. Надо свернуть налево. Направо будет Шарон. А от Пер-Лашез надо будет идти прямо».
 Винсент зашагал в сторону бульвара. Головорезы Робло и Пиклюса, следовавшие за Карпантье, остановились у ворот.
 Однако один человек крадучись выскользнул на улицу и поспешил за Винсентом. Это был негр по прозвищу Белый Малыш.
 Походка Винсента была твердой и уверенной, но это не значило, что он забыл об осторожности: Карпантье шел по самой середине улицы, избегая приближаться к стенам домов. На его месте любой парижанин, в одиночестве совершающий ночную прогулку, поступил бы точно так же.
 Сейчас Винсент пытался сообразить, как ему быстрее добраться до особняка Боццо. Он напряженно вспоминал названия многочисленных улиц, по которым ему нужно было пройти. Все смешалось в его бедной голове. С одной стороны, Карпантье чувствовал, что его преследуют, а с другой – успокаивал себя, говоря: «Я обязательно встречу каких-нибудь людей, и они подскажут мне дорогу».
 Вскоре Винсент свернул на Каштановую улицу. Вдруг какой-то гул заставил его насторожиться. Карпантье не мог понять, откуда доносятся эти звуки, но, по всей видимости, шум раздавался совсем рядом. Наконец до Винсента дошло, что где-то неподалеку разговаривают и смеются люди.
 В те времена на улицах Парижа по ночам не зажигали фонарей, полагаясь на свет луны, поэтому Винсент не разглядел вывески, на которой было написано «Свидание». Но несмотря на то, что все ставни на окнах кабачка были плотно закрыты, Карпантье услышал, как внутри веселятся посетители.
 На дорожке, ведущей к общественной уборной, Винсент заметил нескольких человек. Проходя мимо них, он с трудом подавил бешеное желание ускорить шаг. Карпантье крепко сжимал рукоятку своей кирки. Наверное, на короткое время рассудок Винсента прояснился, поскольку беглецу и в голову не пришло спрашивать у этих людей дорогу.
 Буквально через несколько метров, когда бульвар уже был совсем близко, перед Карпантье выросла чья-то фигура. Это была женщина. Очевидно, она узнала Винсента, поскольку поспешила ему навстречу, однако в этот момент произошло нечто из ряда вон выходящее.
 За спиной у женщины мелькнули две тени. В следующий миг один человек схватил сию даму в охапку, а другой зажал ей рот. Хотя женщина была крепкой и широкоплечей, ей ничего не удалось сделать: через несколько секунд похитители растворились вместе с ней в ночи.
 Карпантье пошел быстрее.
 «Это – женщина из той квартиры, – подумал он. – Именно эта особа перелезла тогда через кладбищенскую ограду, чтобы шпионить за негодяями. И чего она все время суется не в свое дело? Даже дураку ясно, что все эти люди помешаны на сокровищах и что лучше с такими бандитами не связываться».
 В конце Каштановой улицы Винсент впервые оглянулся, но не заметил ничего подозрительного.
 Карпантье уже собрался было продолжить свой путь, как вдруг шагах в пятидесяти увидел какое-то существо, двигавшееся в том же направлении, что и он сам.
 – Если это собака, то она слишком уж большая, – пробормотал недоумевающий Винсент и пошел дальше.
 Вскоре он пересек бульвар.
 Дальше находилась контора, служащие которой взимали пошлину с въезжающих в город. У дверей конторы стояла скамейка. На ней дремали двое караульных.
 «Вот сейчас и выясним, не был ли тот зверь двуногим», – подумал Карпантье.
 – Видно, далеко вам идти на работу, приятель, раз вы поднялись в такой ранний час, – проговорил один из служащих.
 – Мне нужен квартал Пале-Рояль, – ответил Винсент. – Я не местный. Не могли бы вы мне подсказать дорогу?
 – Что ж, запоминайте: улица Рокет, потом – площадь Бастилии, улица Сент-Антуан и улица Сент-Оноре. Далековато, конечно, но это – самый удобный путь.
 – Спасибо, – улыбнулся Винсент. – Скажите, вы не позволяете ворам и убийцам проникать в Париж?
 – Откуда мы знаем, кто – убийца, а кто – нет? Мы же не шпики, – гордо заявил второй бандит, прикидывавшийся караульным, как и его приятель.
 Неподалеку от этой конторы находилась мастерская по обработке мрамора. К ней-то и направился Винсент. Перед дверью лежало несколько не отшлифованных мраморных глыб. Он спрятался за одну из них и осторожно выглянул из своего укрытия.
 Винсент хотел увидеть ту самую загадочную собаку.
 Ему не пришлось долго ждать. Скоро фонарь, горевший у дверей конторы, осветил громадную фигуру негра. Великан шагал, небрежно засунув руки в карманы.
 Остановившись возле скамейки, негр что-то произнес. Наверное, спросил, сколько времени, потому что один из караульных посмотрел на часы.
 Вслед за негром появилась группа людей, затем – другая. Эти люди перебросились со служащими конторы какими-то замечаниями.
 Всего преследователей было человек двадцать. Таким образом, за Винсентом по пятам шла не одна большая черная собака, а целая свора охотничьих псов. Однако это не удивило и тем более не испугало Карпантье. Ему казалось, что его защищают какие-то неведомые силы.
 Он тихонько подтащил второй камень поближе к первому и принялся наблюдать в образовавшуюся щель.
 Негр подошел к витрине мастерской и остановился. По всей видимости, он поджидал тех, кто крался следом.
 Первым к гиганту приблизился Робло. Белый Малыш что-то зашептал ему на ухо.
 – Что новенького? – издалека осведомился Пиклюс. Шагнув ему навстречу, Робло тихо спросил:
 – Хочешь пойти со мной?
 – Конечно, хочу, – не раздумывая, ответил Пиклюс.
 – И я тоже, – добавил подбежавший Кокотт. – Втроем мы отлично справимся с этим делом. А остальные пусть уматывают!
 Бандиты разговаривали как раз напротив мраморных глыб, за которыми спрятался Винсент.
 – Куда он запропастился? – подумал вслух Робло, делая вид, что потерял след.
 – Если он перемахнул через ту ограду справа... – начал было негр.
 Но Робло не дал ему закончить.
 – Все, с меня хватит! – громко заявил он. – Если кто-то хочет лазить по заборам, путь развлекается на здоровье, а я пошел спать.
 – И я тоже, – в один голос воскликнули Пиклюс и Кокотт.
 Больше никто не произнес ни слова. Только негр хотел что-то возразить, но Робло тихонько велел ему молчать.

 XXXI
 СТИЛЕТ

 Не прошло и трех минут, как Каштановая улица опустела.
 Все «Охотники за Сокровищами» исчезли. Винсент выбрался из своего укрытия и внимательно огляделся по сторонам. Что-то подсказало ему, что его противники пошли на хитрость. Из их беседы Карпантье не удалось уловить ни слова, но он понял, что Робло не позволил негру выболтать что-то важное. Винсент решил, что пора двигаться дальше.
 «Путь неблизкий, – думал он. – И по дороге я наверняка наткнусь на добрую сотню молодчиков, мечтающих остановить меня. Но у них ничего не выйдет. Даже если их будет больше тысячи, я сумею пробиться к цели».
 Карпантье чувствовал, что каждый шаг приближает его к сокровищам, и это наполняло душу Винсента безудержным ликованием.
 – На первый взгляд, есть другой способ, более легкий, – бормотал Карпантье, рассуждая со всей серьезностью, на которую способен сумасшедший. – Я мог бы броситься к караульным и сказать им: «Разбудите ваших товарищей. Соберите мне полсотни крепких парней. Может быть, вы опасаетесь потерять работу? Не нужно этого бояться. Вам больше не надо будет трудиться. Каждый из вас получит по двадцать пять тысяч ливров годового дохода. Мало? Хорошо, я дам больше. Меня это не волнует. Денег у меня навалом».
 Карпантье продолжал свой путь. При виде этого мужчины с киркой на плече, свободно шагавшего по улице, никто бы не подумал, что грубый инструмент в руке немолодого господина является ключом к сокровищам, великолепие которых превосходит самые смелые человеческие фантазии.
 Настроение Винсента менялось каждую минуту. То он был совершенно спокоен, то вдруг его охватывала тревога, и тогда Карпантье останавливался и жадно ловил каждый звук, каждый шорох. Безумцу казалось, что он слышит чьи-то осторожные шаги, чье-то дыхание за своей спиной. Иногда Винсент, обливаясь холодным потом, хватался за сердце...
 Маленькие улочки, расположенные к востоку от Каштановой улицы, еще не имели названий. В то время это была самая пустынная окраина Парижа. Между домами здесь простиралось еще фактически не осушенное болото. Выбрав одну из дорожек, Карпантье решительно направился в сторону улицы Рокет.
 Это была простая извилистая тропинка, которая вела к месту, с прошлого века сохранившему название Фоли-Реньо. От сооружений того времени здесь осталась лишь какая-то ограда, да и та уже развалилась. Повсюду высились кучи щебня и строительного камня.
 Тропинка шла в гору, но Винсент этого не замечал. Ему дышалось легко. Единственное, что отвлекало его от мыслей о сокровищах, – это грязь и лужи, попадавшиеся ему на пути.
 Когда Карпантье проходил мимо стены, он услышал, как кто-то чихнул.
 – Дурак! – рявкнул чей-то голос.
 – Будьте здоровы! – добавил кто-то еще.
 Винсент застыл как вкопанный. Переложив кирку в левую руку, правой он ухватился за край стены и вскарабкался на нее.
 Надо сказать, что по природе своей Карпантье был человеком храбрым – но все же не настолько, чтобы самому лезть волку в пасть. Однако сейчас Винсентом полностью овладело безумие.
 Очутившись на гребне стены, он увидел троих мужчин, удирающих со всех ног. Потрясая своей киркой, Винсент пробормотал:
 – Они догадались, что я хотел размозжить им черепушки!
 Карпантье огляделся. Он заметил, что небо на горизонте окрасилось в розовый цвет.
 «Наступает день! – подумал Винсент. – День моего триумфа. Совсем скоро произойдет невероятное событие: жалкий червяк станет богаче двадцати королей, вместе взятых. Еще вчера я был простым шахтером и глотал угольную пыль, чтобы заработать себе на кусок хлеба. А сегодня я превращусь в величайшего человека на земле! Впрочем, мне пора двигаться дальше, а то я опаздываю».
 Прежде чем спрыгнуть на землю, Карпантье еще раз оглядел поле, усеянное камнями. Когда-то оно знало лучшие времена. На губах у Винсента появилась горделивая улыбка.
 – Я постараюсь никого не убивать, – бормотал он. – Но я – воплощение самой судьбы, и потому мне волей-неволей придется давить этих людишек.
 Как только Карпантье снова оказался на тропинке, он быстро зашагал вперед. Винсент спешил – не потому, что хотел оторваться от реальных или воображаемых врагов, а потому, что и правду опаздывал и должен был торопиться.
 Ведь уже светало, а для успеха задуманного дела Карпантье нужны были сумерки и одиночество.
 Через пару минут Винсент уже выскочил на улицу Рокет.
 Было еще совсем темно, а Карпантье уже пересекал площадь Бастилии. Теперь он не шел, а бежал. Его подхлестывало безумное нетерпение. Казалось, что Винсент не чувствует ни малейшей усталости.
 Чтобы было легче двигаться, он сбросил по дороге сначала шляпу, а потом и сюртук, оставшись в одной рубашке. Седые волосы Винсента, слипшиеся от пота, раздувал ветер.
 Время от времени Карпантье оборачивался, проверяя, не идет ли кто-нибудь за ним следом.
 Когда Винсент достиг улицы Сент-Антуан, он в очередной раз оглянулся и увидел три черные тени. Вне всяких сомнений, это были те самые люди, которых Карпантье напугал в Фоли-Реньо. Сейчас они двигались цепью, словно пехотинцы, идущие в атаку. Преследователи приближались к Июльской колонне.
 – Значит, они все это время следили за мной, – проговорил Карпантье. – Но все равно им не удастся мне помешать.
 Вдруг Винсент заметил, что число черных теней резко увеличилось. Он попытался определить, сколько их стало, но быстро сбился со счета. Очевидно, эти люди прятались за балюстрадой. Они собрались в кучку – наверное, чтобы что-то обсудить, – а потом снова разошлись.
 Карпантье разозлился. Эти ничтожества хотят остановить его, человека, который исполняет волю Провидения!
 Тем временем бандиты разделились: одни направились к улице Турнель, другие – к бульвару Бурдон.
 «Они хотят окружить меня!» – понял Винсент.
 Он гордо вскинул голову и расхохотался.
 «Безумцы! – подумал Карпантье. – Они не знают, что настал мой звездный час. Они считают, что перед ними – обычный человек, хотя сейчас я силен как исполин. Однако я не буду убивать этих бедняг. В этом нет необходимости: мне ничего не стоит убежать от них.»
 Со скоростью, удивительной для человека его возраста, Винсент помчался по улице Сент-Антуан. Он действительно бежал очень быстро, но ему казалось, что он летит как ветер: бедный разум Карпантье находился всецело во власти иллюзий.
 – Я дышу ровно и глубоко, и пульс у меня почти нормальный, – говорил себе Винсент.
 К сожалению, мы должны признать, что это был самообман. Карпантье задыхался, а сердце его колотилось как сумасшедшее.
 Кроме того, некоторые преследователи Винсента тоже бежали весьма неплохо.
 Впереди несся Кокотт, резвый, как молодой олень. За ним мчались Пиклюс и Робло, отославшие своих подручных.
 Главари не без задней мысли приказали своим подчиненным окружить беглеца: при таком раскладе именно Пиклюс и Робло должны были схватить Винсента Карпантье. Они надеялись, что им удастся вырвать у Винсента тайну сокровищ. Поэтому два бандита решили избавиться от посторонних.
 То, что Винсент помчался с сумасшедшей скоростью (просим у читателя прощения за невольный каламбур), было негодяям на руку. По расчетам главарей, ни те, кто бежал по улице Турнель, ни те, кто окружал беглеца с другого фланга, не успевали перехватить этого прыткого господина.
 Теперь славной парочке мешал только Кокотт, но отделаться от него было гораздо труднее. Сей молодой человек был прекрасно сложен и бегал, как гончая. И Робло, и Пиклюс пыхтели, как чайники на плите, а Кокотт выглядел так, словно просто прогуливался. Если бы ему вдруг вздумалось оторваться от своих товарищей, это не составило бы для резвого слесаря никакого труда.
 – Кажется, вы с ним – большие друзья? – тихо осведомился Робло, указывая на Кокотта.
 – Да, мы с ним – как Орест и Пилад [19] , – подтвердил Пиклюс.
 – Жаль, – разочарованно вздохнул Робло. – А то я хотел подрезать этой пташке крылышки. Может, ты все-таки не будешь возражать? – с надеждой спросил он.
 Пиклюс задумался.
 – Черт возьми! – пробормотал наконец сей достойный господин. – Пожалуй, Кокотт и впрямь бегает слишком быстро. Так он обскачет нас обоих... Только смотри, если ты промахнешься, мне придется взять его сторону. Ведь он мой друг!
 – А если не промахнусь? – ухмыльнулся Робло.
 – Послушай, нам некогда болтать! – раздраженно отозвался Пиклюс. – Поступай, как хочешь.
 В этот момент они уже достигли конца улицы Сент-Антуан. Сейчас в том месте расположена казарма, а тогда там был целый лабиринт узких извилистых улочек, одна из которых, Жан-Пен-Молле, странными зигзагами огибала ратушу.
 Именно на эту улицу и свернул Винсент Карпантье. Кокотт устремился за ним. Робло и Пиклюс отстали от слесаря шагов на пятнадцать. Больше на улице никого не было.
 Пиклюс увидел, что Робло расстегнул свой редингот и полез за пазуху. Когда бандиты пробегали под фонарем, в руке у бандита что-то блеснуло.
 – Надо же! – воскликнул Пиклюс. – У тебя – неаполитанский стилет! А ты умеешь с ним обращаться?
 – Я купил его у Джован-Баттисты, и тот объяснил мне, как пользоваться этой штукой, – ответил Робло. – Если я попаду, мы останемся вдвоем, если промажу, то твой дружок даже ничего не заметит.
 «Если ты промажешь, я врежу тебе по башке, и мы все равно останемся вдвоем», – подумал Пиклюс.
 Это было мудро.
 Рванувшись вперед, бандит приблизился к Кокотту. Он двигался так легко, что слесарь ничего не услышал.
 Убедившись, что дистанция его устраивает, Робло остановился и метнул стилет. Кокотт испустил жалобный вопль и рухнул на мостовую. Кинжал попал ему в ногу и теперь торчал под коленом.
 Робло снова побежал; не сбавляя скорости, он пронесся мимо Кокотта. За ним мчался Пиклюс, крича ему вдогонку:
 – Стой, мерзавец! Я отомщу тебе за друга!
 Через несколько секунд оба бандита скрылись за углом. Кокотт попытался встать, но у него ничего не получалось. На мольбы раненого о помощи вышли солдаты, охранявшие ратушу.
 За углом Робло подождал Пиклюса.
 – А теперь – без глупостей! – задыхаясь, проговорил Робло. – Двое – это немного, когда речь идет об этом Карпантье. Он достаточно силен, к тому же у него есть эта чертова кирка. Давай-ка бежать плечом к плечу, чтобы не опасаться удара в спину. Если ты хочешь что-нибудь обсудить, вернемся к этому, когда закончим работу.

 XXXII
 ЦЕЛЬ БЛИЗКА

 Услышав крик Кокотта, Винсент Карпантье остановился. В это время он был на углу улицы Кок, которая чуть дальше переходила в улицу Веррери. По ней можно было пройти к кварталу Пале-Рояль. Карпантье задумался: что мог означать этот вопль? Но в любом случае крик свидетельствовал о том, что преследователи Винсента совсем близко. Как же такое могло случиться? Ведь Карпантье бежал так быстро, что должен был намного опередить своих врагов!
 – Я даже не запыхался, – говорил себе Винсент.
 Но это утверждение было мало похоже на правду. На самом деле легкие Карпантье просто разрывались. Он обливался потом. Ноги у Винсента дрожали. Он напоминал дикого зверя, затравленного собаками.
 Однако, несмотря ни на что, Винсент убеждал себя, что с ним все в порядке. Безумец был уверен, что обессилеть может кто угодно, только не он.
 Когда Винсент увидел, что из-за угла улицы Жан-Пен-Малле выскочили Робло и Пиклюс, он почувствовал себя униженным. Неужели эти люди могут реально угрожать ему? Ему, который давно перестал быть простым смертным и превратился в полубога?! Они же бросают вызов самой судьбе!
 Винсента охватила жгучая ярость. Он решил, что его святой долг – уничтожить этих наглецов.
 На углу улицы Кок находилась лавчонка сапожника. В этот час она была еще закрыта. Домишко был совсем маленький, всего фута на два выше человеческого роста. По всей видимости, мимо мастерской прокладывали дорогу, потому что рядом была куча строительных материалов. Как только Карпантье заметил ее, он бросил свою кирку и поднял большой булыжник. «Это то, что мне нужно», – пронеслось у Винсента в голове.
 Раздумывать было некогда: враги приближались.
 Теперь они уже не бежали: все вокруг было изрыто и перекопано.
 – Черт возьми, его нигде не видно, – проговорил Робло, повернувшись к сообщнику. – Может, он уже успел добраться до улицы Веррери?
 – А ты уверен, что он свернул именно сюда? – спросил Пиклюс.
 Но Робло не успел ему ответить. Винсент Карпантье размахнулся и, шумно выдохнув, что было силы швырнул булыжник в преследователей.
 Камень сразил обоих бандитов, словно пушечное ядро. Сначала он угодил в Робло, а потом рикошетом отлетел в Пиклюса. Робло был убит на месте. Что касается Пиклюса, то он потерял сознание.
 Винсент подобрал свою кирку и, даже не оглянувшись, двинулся дальше. Он был чрезвычайно доволен собой. В его походке сквозила самоуверенность. Карпантье улыбался.
 «А ведь на какое-то время я засомневался в своей силе! – думал он. – Но теперь все встало на свои места. Мне не нужно никакого оружия. Я могу одолеть всех этих людишек голыми руками. Я сотру негодяев в порошок, я смету любые препятствия со своего пути!»
 На улице Веррери, кстати говоря, довольно длинной, Винсент не встретил ни одного человека. На улице Ломбар уже появились прохожие, а у Центрального рынка вовсю толпился народ.
 Проходя мимо храма Святого Евстахия, Карпантье взглянул на часы. Они показывали половину четвертого. В этот момент его окликнул какой-то землекоп и спросил, не ищет ли он работу.
 – Я не презираю бедняков, однако должен заметить, что богатства мои неисчислимы! – надменно ответил Винсент.
 Затем, словно очнувшись от сна, он провел ладонью по лбу и пробормотал:
 – Извини, приятель! Я долго болел, и теперь у меня не все в порядке с головой.
 Несмотря на то, что небо было по-прежнему затянуто тучами, становилось все светлее. Винсенту надо было спешить.
 По мере того, как он удалялся от рынка, ему попадалось все меньше прохожих. Настоящий Париж, чиновный и торговый, еще спал и должен был пробудиться только через пару часов.
 Мы надеемся, что читатель еще не забыл, куда направлялся наш герой. Однако на всякий случай напомним: целью путешествия Винсента был особняк полковника Боццо-Короны на улице Терезы.
 Миновав улицу Нев-де-Пети-Шан, Карпантье увидел перед собой пассаж Шуазель. Чтобы попасть к воротам особняка, нужно было обогнуть пассаж слева. Однако Винсент предпочел дойти до улицы Сен-Рош, а потом свернуть на улицу Муано.
 На углу Карпантье замедлил шаг и взглянул на убогую халупу, ставни которой были источены червями. За три года здесь ничего не изменилось, если не считать того, что это сооружение еще больше обветшало.
 «Тут я впервые услышал его голос, – подумал Винсент. – Я имел право убить этого негодяя, ведь он переоделся монахиней, чтобы похитить у меня дочь. Но тогда я не знал этого. К тому же в ту пору я был совсем другим человеком: жалким, беспомощным... А теперь я могуч и отважен! Я стал сильным, действительно сильным!»
 Вот такие мысли появились у Карпантье при виде дома, мимо которого он ходил когда-то каждый день.
 Но Винсент все же не остановился; он решительно зашагал дальше.
 Вскоре Карпантье оказался возле здания, где несколько лет назад снимал мансарду. Напротив, как, наверное, помнит читатель, находился сад полковника. Там тоже мало что изменилось. Над воротами возвышался теперь небольшой крест, свидетельствующий о том, что особняк превратился в монашескую обитель.
 Тем временем взошло солнце, и его лучи заиграли на оконных стеклах. Карпантье заметил это, и внезапно ему захотелось заглянуть в свое бывшее окно.
 – Здесь закалялась моя душа! – торжественно прошептал он. – Здесь я проводил долгие ночи, заполненные работой и сложными расчетами. Я страдал, и мои муки сделали меня непобедимым.
 Винсент напоминал сейчас прославленного полководца, посещающего места своих былых побед.
 Он посмотрел направо, потом налево. Улица Муано была совершенно безлюдна.
 Отойдя от стены, Карпантье резко обернулся. Казалось, он готовится к какому-то отчаянному поступку. Можно было подумать, что безумец решил перепрыгнуть через каменный забор.
 Однако на уме у Винсента было совсем другое. Он приблизился к воротам, разбежался и, словно знаток восточных единоборств, лягнул ворота как раз на уровне замочной скважины.
 Что руководило Винсентом: трезвый расчет или фантазия душевнобольного? Мы затрудняемся ответить на этот вопрос. Как бы то ни было, в результате этого удара язычок замка выскочил из паза. Таким образом, путь был открыт.
 Любой другой на месте Карпантье по крайней мере удивился бы столь удачному стечению обстоятельств. Винсент же воспринял это как должное. Он небрежно толкнул створку ворот и вошел, как к себе домой.
 В тот же миг на него нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Винсент принялся мысленно перебирать все акты этой длинной комедии, сочиненной и поставленной полковником.
 Карпантье подумал о кучере, любившем играть роль караульного. Каждый вечер, якобы пересекая границу города, этот человек спрашивал: «Что везете?»
 Винсент вспомнил, как он выходил из кареты, после чего его с завязанными глазами вели по саду. Карпантье тогда считал, что находится за городом.
 А через несколько лет грянул бой... Когда Винсент спустился со стены, его схватили люди полковника. Они связали пленника и притащили его в комнату с тайником, полным сокровищ.
 Ночь, которую Карпантье провел в этой комнате, была самой страшной в его жизни. Вот и сейчас при воспоминании о тех кошмарных часах он покрылся холодным потом.
 Однако никакие картины прошлого не могли заставить Карпантье отступить. Тем более сейчас, когда Винсент уже вплотную приблизился к своей цели.
 Он продолжал свой путь. Но Винсент не направился ни к одной из дверей: ни к той, через которую его внесли в особняк в роковую ночь, ни к другой, двустворчатой, выходившей на крыльцо, сложенное из поросших мхом больших камней. Карпантье устремился к восточной части дома.
 Но каким образом он собирался проникнуть внутрь. Дверей в этом крыле не было, а окна располагались слишком высоко.
 Именно здесь исчез тот блуждающий огонек, который мелькал когда-то в окнах и за которым так долго и напряженно следил Винсент, затаившись в своей мансарде.
 Совсем рядом находилось и окно, которое спасло Карпантье жизнь. Той ночью Винсент выпрыгнул из него в сад, оставив графу Жюлиану лишь тело его деда.
 Неожиданно в душе Карпантье шевельнулось предчувствие, что его собственная смерть не за горами. Он вздрогнул. Однако отступать было поздно. Оглядевшись по сторонам, Винсент начертил на стене острым концом кирки квадрат.
 Карпантье прислушался. Нет, ничего подозрительного.
 Вокруг царила гробовая тишина.
 – Алхимики были дураками, – проговорил Винсент, торжествующе улыбнувшись. – Им ничего не удалось найти, хотя они очень старались. А я, простой каменщик, отыскал сердце мира! Меня отделяют от него всего шесть дюймов, и сейчас я смету эту преграду.
 Ой размахнулся и с силой ударил киркой точно в центр начерченного квадрата.
 Можно было подумать, что особняк крушит какой-то сказочный исполин, ибо Винсенту и в самом деле удалось проломить стену. Он увидел перед собой что-то вроде расширяющейся воронки, внутри которой мерцал слабый огонек.
 – Это та самая лампа! – воскликнул Винсент, потрясая киркой. – Лампа, которая постоянно горит в святилище!

 XXXIII
 СВЯТИЛИЩЕ

 Однако отверстие было слишком узким. Карпантье ударил во второй раз и заглянул в образовавшуюся дыру. Действительно, это был тайник, сделанный им самим в стене, которая защищала когда-то Париж от неприятеля. Напомним, что при строительстве особняка Боццо использовались древние городские укрепления.
 Однако тайник сильно изменился. Здесь уже не было остатков сказочных сокровищ с Корсики, которые показывал Винсенту полковник. Теперь Карпантье не увидел ни золотых колонн, ни груд драгоценных камней.
 Винсента это ничуть не удивило. Он знал, что граф Жюлиан – достойный продолжатель дела своего деда – три года работал над тем, чтобы сокровища, не теряя своей ценности, уменьшились в размерах и стали более компактными. Кроме того, Винсент слышал рассказ мамаши Канада. По ее словам, призрак, то есть граф Жюлиан, хвастался, что ему удалось сделать сокровища столь миниатюрными, что они могли бы уместиться в его русской табакерке.
 Возможно, это было некоторым преувеличением: граф Жюлиан любил иной раз приврать. И все-таки в этой похвальбе была, видимо, доля истины. Винсенту казалось, что он понимает этого странного человека, который мечтал отыскать способ превратить гору в песчинку, море – в каплю или даже в пар. «Наверное, это и называется – обладать сокровищами», – подумал Карпантье.
 Он жадно осмотрел тайник. Глаза Винсента горели восторгом, граничившим в благоговением. На несколько минут Карпантье замер. Он созерцал святилище.
 Очнувшись от оцепенения, Винсент вскочил на ноги и сердито проговорил:
 – Я опять трачу время попусту! Хватит таращиться! За работу!
 Тем временем день вступал в свои права. Карпантье и правда нельзя было терять ни минуты.
 Он принялся за работу с удвоенным рвением. Винсент не отвлекался даже на то, чтобы вытереть пот, обильно струившийся по его лицу. Карпантье яростно наносил удар за ударом, не позволяя себе сделать хоть секундную передышку. Отверстие увеличивалось со сказочной быстротой.
 Глаза безумца налились кровью. Как ни странно, лицо его по-прежнему оставалось бледным. Взлохмаченные волосы Винсента трепал ветер. Карпантье был охвачен каким-то исступлением.
 – Ну, давай, старик! – бормотал он. – Давай, жалкий нищий! Еще вчера ты был самым презренным существом на свете. Эти лохмотья, грязные руки, лицо в угольной пыли... Ты был ничтожеством, ты был рабом. Бей, бей, без остановки! Это дело тебе по плечу: ведь ты силен, как Геракл, а может, даже и сильнее! Ты – почти Бог, потому что повелеваешь демоном золота, который царит в этом мире!
 Наконец отверстие расширилось настолько, что в него мог пролезть человек.
 Карпантье опустил кирку и издал победный клич.
 Но в тот миг, когда Карпантье собирался влезть внутрь, к воротам сада быстро подошли мужчина и женщина. Мужчина шагал впереди, женщина немного отстала. Очевидно, они проделали долгий путь, потому что выглядели совершенно измотанными, особенно женщина.
 Одежда мужчина была перепачкана землей. Его мокрые от пота волосы прилипли к вискам.
 Женщина шла, пошатываясь от усталости. Хотя туалет этой дамы был в полном беспорядке, сразу бросалось в глаза, что она очень молода и красива.
 Кроме этой пары, на улице никого не было.
 Не задержавшись у ворот, мужчина двинулся по мостовой дальше, но в это время его спутница крикнула:
 – Сюда!
 Он тут же вернулся и проскользнул в сад.
 Как ни странно, Винсент Карпантье не заметил, что неподалеку от него находятся люди. Он был настолько захвачен своей навязчивой идеей, что, казалось, начисто утратил способность улавливать какие бы то ни было сигналы из внешнего мира.
 И в ту самую секунду, когда в воротах появился мужчина, Винсент нырнул в тайник.
 Читателю достаточно хорошо известна эта крохотная комнатка, построенная Винсентом Карпантье под чутким руководством полковника Боццо-Короны, поэтому мы не будем подробно описывать ее. Напомним только, что она находилась в толстой стене, знавшей иные, более славные времена: когда-то стена эта была не просто стеной, а частью неприступной крепости.
 Через тайник можно было проникнуть в альков полковника, где, как помнит читатель, Хозяин Черных Мантий был убит своим внуком графом Жюлианом.
 Раньше в алькове была скрыта единственная дверь в потайную комнатку. Теперь появился и другой вход – из сада. Дело в том, что с внешней стороны стена, несмотря на свой чрезвычайно внушительный вид, была совсем тонкой. Разумеется, Винсент это прекрасно знал и не преминул воспользоваться своей осведомленностью.
 В последний раз Карпантье мог созерцать тайник, когда валялся рядом с ним, в алькове, связанный по рукам и ногам. Похоже, это неудобное положение обострило чувства Винсента настолько, что он запомнил все, что видел, вплоть до мельчайших подробностей.
 Сколько раз открывал Карпантье в своих снах эту загадочную дверь, за которой хранились сокровища!
 И сейчас Винсент обвел тайник взглядом, затуманенным от вожделения.
 Как и следовало ожидать, Карпантье был здесь один.
 Напротив двери, ведущей в спальню полковника, стоял железный сундук. Справа от него была небольшая кушетка. «Сегодня ночью на ней кто-то спал!» – подумал Карпантье.
 Под потолком висела довольно тусклая лампа.
 Вот и все, что увидел Винсент.
 Но сундук поблескивал так заманчиво! Карпантье без колебаний шагнул к нему.
 – Слесарю с его отмычками пришлось бы долго возиться с тобой, – пробормотал Винсент. – Но меня не остановят твои секреты. У меня есть ключ, который открывает все замки!
 С этими словами Винсент занес свою кирку, намереваясь одним ударом разнести сундук на куски, но внезапно охнул, разжал пальцы и рухнул на пол.
 Из спины Карпантье, как раз на уровне сердца, торчал итальянский стилет.
 Собрав последние силы, Винсент обернулся. Он увидел, что позади него стоит мать Мария Благодатная.
 Наш рассказ о том, что случилось в тайнике, занял довольно много времени, на самом же деле все произошло в мгновение ока.
 С тех пор как Винсент влез в пролом, не пролетело и тридцати секунд. Однако этого было вполне достаточно, чтобы человек, которого мы видели на улице Муано, добежал до отверстия в стене.
 Он остановился у проделанной безумцем дыры. В это время девушка мчалась по саду.
 Винсент Карпантье умирал. Но несмотря на то, что зрение уже отказывало ему, он все-таки увидел, как монахиня откинула с лица вуаль. Это лицо принадлежало не женщине, а господину Мора.
 – Жюлиан Боццо! – прошептал Винсент. Тот зловеще улыбнулся.
 – Да, дружок, кажется, тебе крупно не повезло, – заявил граф, хладнокровно вытирая стилет о рубашку своей жертвы. – Надеюсь, тебя утешит то, что ты отправишься на тот свет не один, а в хорошей компании. Все наши друзья будут сопровождать тебя. Дело в том, что с тех пор, как золото узнало вкус крови, оно постоянно требует еще и еще! Да, мы славно повеселимся...
 – Ренье! – прохрипел умирающий.
 В самом деле, у входа в тайник стоял молодой художник. Лицо его заливала мертвенная бледность.
 В следующий миг граф Жюлиан обернулся и метнул свой стилет в Ренье, целясь в сердце. Однако в этот самый момент юноша нагнулся, чтобы поднять кирку, валявшуюся у него под ногами. Таким образом, стилет пролетел мимо. Теперь граф был обречен... Сделав два шага вперед, Ренье нанес удар. Раздался отвратительный хруст: это треснула грудная клетка негодяя. Он упал на колени. Удивительно, но граф Жюлиан был ее жив.
 В это время в тайник протиснулась Ирен. Она бросилась к отцу, надеясь, что ее помощь еще может спасти его.
 – Оставь меня! Скажи Ренье, чтобы он открыл сундук! – пробормотал истекавший кровью Винсент. – Перед смертью я должен увидеть сокровища! Я должен их увидеть, понимаешь?
 Что касается Ренье, то он застыл на месте. Казалось, художник был в глубоком шоке.
 – Поздравляю вас, сын мой, вы поступили по законам нашей семьи! – отчетливо произнес граф Жюлиан.
 – Вы! Мой отец! – только и смог выговорить Ренье.
 – Вы знали это, – ответил умирающий. – Я тоже знал, что вы – мой сын. Я знал это и тогда, когда пытался убить вас. В нашей семье принято действовать именно так. Я прикончил своего деда, который до этого отправил на тот свет моего отца и моего брата.
 Монолог этого живого покойника был ужасен. Тело Ирен сотрясала дрожь.
 Сделав нечеловеческое усилие, Жюлиан повернулся к девушке.
 – Я ненавижу тебя, потому что ты любишь его, – сказал ей граф. – Но это ничего, ваш сын отомстит за меня.
 Жюлиан отнял руку от раны, из которой фонтаном хлестала кровь, и вытащил из кармана ключ.
 – Ренье, ты узнаешь его? – воскликнул Винсент, который неожиданно пришел в себя. – Это он был на картине!
 Это тот самый ключ, который открывает доступ к несметным богатствам! Возьми его, сынок! Я хочу унести с собой в могилу образ сокровищ! Сокровища, сокровища, дорогие мои, как я вас обожаю!
 Граф протянул ключ своему сыну.
 – Карпантье прав, – произнес Жюлиан. – Это тот самый ключ. А сокровища лежат в сундуке.
 – Бери! Бери, говорю тебе! – хрипел Винсент. – Он принадлежит тебе! Он твой! Бери, а не то я прокляну тебя!
 Ренье как зачарованный потянулся за ключом, но Ирен опередила своего жениха. Она схватила ключ и отшвырнула его в сторону.
 Голова Винсента глухо стукнулась об пол.
 В тот же миг граф Жюлиан рухнул лицом вниз.
 Девушка обняла Ренье и потянула его к пролому.
 – Пойдем! Я боюсь, что это золото сведет с ума и тебя, – бормотала Ирен. – Здесь нельзя оставаться. Это дьявольское место. Это преисподняя. Идем же! Пойми: сокровища убивают, они – проклятие вашего рода!
 Поскольку художник колебался, Ирен изо всех сил подтолкнула его к отверстию в стене и воскликнула:
 – Ты должен выбрать: или сокровища, или я! Я мечтаю стать матерью! Я не хочу, чтобы наш сын убил тебя!
 Наконец Ренье пришел в себя. Он направился к пролому.
 Винсент Карпантье пополз к ключу, но умер на полпути...
 – Неужели эта девушка победила злой рок? – прошептал граф Жюлиан, глядя вслед Ренье и Ирен. – Неужели я буду последним проклятым в нашем роду?
 В эту минуту он был прекрасен, как поверженный Сатана.
 – Я не буду отмщен, – с горькой улыбкой добавил граф. – Если он останется бедняком, то сможет любить своего сына – и сын ответит ему тем же...
 Наступила тишина. Тусклая лампа освещала два трупа.
 Тем временем окончательно рассвело. Париж проснулся. Его улицы уже были запружены народом. Торопливые прохожие пробегали мимо особняка Боццо, не подозревая о кровавой драме, которая только что разыгралась в этом доме.
 Впрочем, разве Париж мало повидал на своем веку? Разве этому городу недостает знания жизни? Ведь каждый день любой парижанин сталкивается с какой-нибудь маленькой трагедией, которая в очередной раз напоминает: деньги – это проклятье, они убивают!
 Есть одна старая пословица, которая в наши дни обычно вызывает скептическую усмешку: «Не в деньгах счастье». Это чистая правда – но не досказанная до конца. А чтобы правда была полной, нужно добавить: «В деньгах – несчастье!»
 «Опять нам читают мораль! Фу, как это скучно!» – скажут те, кто сегодня благоденствует. Однако настанет время, когда самые гордые станут самыми униженными, самые сильные – самыми слабыми. И тогда у этих людей проснется совесть.
 – Как же так? – спросит себя каждый из них. – Почему со мной стряслась такая беда?
 И если эти люди будут честны перед самими собой, они поймут, что их погубили не враги, а собственные деньги.
 Самое страшное – то, что такая опасность угрожает всей стране. Все мы развращены жаждой наживы, и когда-нибудь нам придется жестоко за это поплатиться. Это болезнь, это гнусная язва, разъедающая тело нашей родины...
 Однако на страницах развлекательного романа не место подобным рассуждениям. Критики скажут, что автор не имел права разговаривать с читателем о столь серьезных вещах.
 Поэтому лучше закончим нашу историю.
 Напомним, что призрак полковника Боццо-Короны, представший перед «Охотниками за Сокровищами», пригласил их в полдень к себе в гости.
 Выходец с того света обещал принять их в своем бывшем особняке на улице Терезы, который превратился теперь в монастырь.
 Кроме того, полковник обещал им наконец-то разделить на всех вожделенные сокровища Обители Спасения – но при одном условии: если заговорщики уничтожат Винсента Карпантье, Ренье, а главное – господина Мора.
 Знали ли графиня Маргарита и ее сообщники, что этот призрак и итальянец Мора – одно и то же лицо? Это мало волновало полковника. Он врал, не желая обмануть, поскольку чувствовал себя достаточно могущественным: кто осмелится уличить его во лжи?
 По сути, это приглашение было вызовом. Полковник прекрасно понимал, что его гости будут вооружены. Однако он полагал, что в его распоряжении имеется другое оружие, более совершенное.
 «Охотники за Сокровищами» не стали дожидаться полудня. В семь часов утра карета графини Маргариты де Клар уже катила по улице Терезы. У ворот особняка Боццо графиня увидела доктора Самюэля, который пришел пешком. Доктор был очень бледен. Он сообщил Маргарите, что Кокотт, Пиклюс и Робло исчезли. Эта потеря была для заговорщиков весьма ощутимой: три головореза были лучшими младшими офицерами в их организации.
 Тем не менее доктору удалось собрать достаточно много бандитов. Сейчас эти люди ждали неподалеку от особняка. Некоторые из них сидели за столиками перед кафе. Там ошивался и Симилор.
 Маргарита сама постучала в ворота. Никакого ответа не последовало.
 Проходившая мимо женщина сказала:
 – Если вам надо поговорить с монахинями, то вы опоздали. Сегодня ночью они съехали.
 Самюэль и графиня переглянулись.
 – Если вы боитесь, я пойду одна, – тихо произнесла Маргарита.
 Вместо ответа доктор с силой толкнул створки ворот, которые неожиданно открылись.
 Самюэль и Маргарита шагнули во двор. Там не было ни души. Двери всех сараев были распахнуты настежь. Заперта была только будка, где обычно сидел привратник.
 Маргарита стала подниматься по лестнице, ведущей в апартаменты полковника Боццо-Короны. Напомним, что к тому времени большую часть дома занимали благотворительные учреждения: старый негодяй усердно притворялся филантропом.
 Чтобы превратить особняк в монастырь, понадобилось изменить совсем немногое: достаточно было лишь забрать окна решетками.
 Одна из дверей, выходивших на лестницу, была открыта. Это была та самая дверь, через которую Винсент Карпантье, согласившийся сделать для полковника какую-то загадочную работу, в свое время попал в квартиру господина Боццо.
 Графиня Маргарита и доктор Самюэль пересекли прихожую, затем – столовую и зал. Нигде не было никакой мебели.
 И в столовой, и в зале было множество входов и выходов, однако в каждой комнате открытыми оказались лишь по две двери. Таким образом, графиня и доктор не сумели бы изменить свой маршрут, даже если бы этого хотели. У них были только две возможности: или продолжать идти вперед, или повернуть обратно.
 Складывалось впечатление, будто им указывает путь чья-то невидимая рука. По поводу того, кому эта рука принадлежит, у Маргариты и Самюэля не возникало ни малейших сомнений.
 – Надо же, Отец проложил нам дорогу, – заметила графиня, когда они шли по салону.
 – И эта дорога наверняка ведет в западню, – добавил ее спутник.
 Однако это соображение их не остановило.
 Самюэль держал руку в кармане: там у него был спрятан пистолет. Что касается Маргариты, то она не взяла с собой никакого оружия.
 «Охотники за Сокровищами» не сомневались, что этот загадочный путь ведет их в бывшую спальню полковника. Чтобы попасть туда, надо было пересечь почти весь дом.
 В предпоследней комнате графиня и доктор остановились. Именно здесь находились старик и Винсент Карпантье в тот момент, когда граф Жюлиан орудовал отмычкой, собираясь в соответствии с семейным обычаем прикончить своего деда.
 На двери, ведущей в спальню полковника, было написано:
  Келья матери-настоятельницы 
 Маргарита не колебалась ни секунды: графиня была храброй женщиной. Она решительно шагнула к двери и взялась за ручку.
 В келье настоятельницы, как и везде, не было мебели. На одной из стен висел портрет матери Марии Благодатной.
 От ледяной улыбки этой женщины, сумрачная красота которой была практически совершенной, становилось как-то не по себе.
 – Это он! – прошептала Маргарита. Самюэль вздрогнул. На первый взгляд, в этой комнате была только одна дверь: та, через которую только что проникли сюда «Охотники за Сокровищами». Однако в глубине алькова блестела стальная ручка, торчавшая прямо из стены. Над ручкой было написано одно короткое слово:  «Здесь». 
 – Он ждет нас! – произнесла графиня.
 – Здесь царит смерть! – прошептал доктор, которого бил озноб.
 Маргарита направилась к алькову.
 – Еще не поздно уйти отсюда, – добавил Самюэль. Смерив его презрительным взглядом, графиня воскликнула:
 – Я не умею отступать!
 С этими словами она нажала на стальную ручку.
 Камень, искусно установленный Винсентом, повернулся на своем основании, и перед заговорщиками открылось отверстие, ведущее в тайник.
 Несмотря на брешь, проделанную в стене безумным Карпантье, внутри было темно. Что касается висевшей под потолком лампы, то она давала слишком мало света.
 Графиня смело шла вперед. Семенивший сзади доктор все время пытался заглянуть ей через плечо. Он щелкал зубами от страха, но все-таки не отставал от своей спутницы. Это был решительный трус.
 Сначала они не видели ничего, кроме сундука. Потом Маргарита глухо проговорила:
 – На полу лежат два человека.
 – А в стене кто-то продолбил дырку, – добавил Самюэль, с тоской устремив взор на тот уголок сада, который можно было разглядеть через пролом.
 – Неужели мы опоздали? – прошептала графиня. – Неужели Винсенту Карпантье удалось опередить нас?
 Она сделала шаг вперед и почувствовала, что наступила на что-то твердое. Маргарита нагнулась и увидела ключ. Она машинально подобрала его с пола. В этот момент доктор сказал:
 – Эти двое мертвы.
 Вдруг графиня, словно очнувшись от сна, воскликнула:
 – Они идут сюда! Защищайте вход! Ключ у меня! Теперь сокровища принадлежат нам!
 – Да, они принадлежат нам всем, – произнес Принц, протискиваясь в комнатку через брешь в стене. В руке он сжимал нож.
 Принц был не один. За ним последовали аббат, Комейроль и Жафрэ.
 – Ключ у меня, – повторила Маргарита, окинув незваных гостей враждебным взглядом. – Делить сокровища буду я, потому что теперь вся власть принадлежит мне. Дом окружен моими людьми, и они знают, что сегодня я могу сказать:  «Наступает день!» 
 Женщина наклонилась и проверила, не бьется ли сердце у Винсента Карпантье и не дышит ли граф Жюлиан. В это время Самюэль тихо говорил:
 – Давайте сначала выясним, что в сундуке. А вдруг он пустой? Зачем нам ссориться раньше времени?
 – Лучше жить в бедности, чем умереть, как эти люди, – воскликнул Принц.
 – Случай избавил нас от двух наших заклятых врагов, – вступил в разговор аббат. – Чем вы недовольны, Хозяйка? Надо сказать, вы не очень-то хорошо поступили, отправившись сюда без нас.
 Тем временем Комейроль и Жафрэ подошли к сундуку.
 – А он не такой уж большой, – с сожалением заметил Комейроль.
 – Должен сказать госпоже графине, что я неплохо умею обращаться с замками, – вкрадчиво произнес Жафрэ.
 Маргарита заметно нервничала. Доктор осторожно взял ее за руку.
 – Мы уже достаточно ждали, – прошептал он. – А сейчас минуты для нас словно века!
 Никто из присутствующих никогда не видел Самюэля таким взволнованным.
 Графиня отодвинула ногой руку Жюлиана, мешавшую ей пройти, и приблизилась к сундуку.
 Маргарита внимательно посмотрела на ключ, который сжимала в кулаке. Этот ключ был двойным: на каждом конце металлического стержня было по бородке. Он мог отпереть два замка.
 Маргарита решительно сунула ключ одним концом в замочную скважину.
 «Охотники за Сокровищами» затаили дыхание. Лица одних налились кровью, другие побледнели. Все взмокли от напряжения.
 Однако ключ не подошел! Все, как один, тяжело вздохнули.
 Тогда графиня попробовала вставить ключ другим концом. Это было именно то, что нужно!
 Заговорщики рванулись вперед. Они обступили сундук со всех сторон, забыв о том, что мешают Хозяйке открыть его.
 Маргарита велела мужчинам отойти, но ее слова не возымели никакого действия. Сообщники графини точно опьянели. Они не слушали никаких увещеваний.
 – Откройте! – кричали эти люди. – Ну почему вы не открываете?
 У Маргариты тоже сдали нервы. Выдернув ключ из замочной скважины, она принялась лупить им по физиономиям заговорщиков. Впрочем, именно так успокаивают свору собак, которым не терпится растерзать загнанного зверя. Собаки воют, но отступают.
 Что же касается «Охотников за Сокровищами», то они будто и не чувствовали ударов. Мужчины тупо повторяли одно и то же:
 – Откройте! Откройте же!
 Однако им все же пришлось попятиться: графиня была настроена весьма решительно.
 И вот наступил долгожданный момент. Крышка была поднята.
 Воцарилось глубокое молчание. Слышен был только стук бешено колотящихся сердец. И вдруг заговорщики разразились проклятиями.
 В сундуке ничего не было. Во всяком случае, они ничего не увидели.
 Жафрэ заревел, как ребенок. Принц с досады пнул мертвого графи Жюлиана прямо в лицо.
 – Давайте обыщем труп! – закричали все разом.
 В самом деле, ведь полковник хвастался, что ему удалось спрятать свои богатства в табакерку.
 «Охотники за Сокровищами» бросились к покойнику и стали выворачивать карманы монашеского платья, которое было на Жюлиане.
 Наверное, они дошли бы до того, что распороли бы мертвецу живот, чтобы посмотреть, не проглотил ли граф сокровища. Но в это время заговорщики услышали какой-то странный звук.
 Дело в том, что Маргарита нажала на металлическую пластинку, вставленную в дно сундука.

 XXXIV
 МОЛНИЯ

 Бросив труп, «Охотники за Сокровищами» устремились к сундуку. Конечно, призрак, беседовавший с заговорщиками на кладбище, немного преувеличил, заявив, что все богатства Черных Мантий могут уместиться в его табакерке. Однако он был недалек от истины. Перед негодяями лежали сокровища. Бандиты воочию увидели плоды, принесенные за полвека самой совершенной системой грабежа, которая когда-либо существовала на свете. И все это богатство можно было засунуть в бархатный мешочек, висевший, по моде того времени, на локте графини Маргариты.
 Сокровищами оказались две небольшие стопки бумажных листков. В одной Пачке были банкноты, в другой – ценные бумаги.
 На листке, лежавшем сверху, было написано по-английски:  «Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов».  Каждый заговорщик быстро подсчитал в уме, что эта сумма равна одному миллиону двумстам пятидесяти тысячам франков.
 Что касается ценных бумаг, то каждая из них давала право на годовой доход в десять тысяч фунтов, или в двести пятьдесят тысяч франков. Саму же такую бумагу можно было продать за пять миллионов франков.
 Напомним, что в сундуке лежало две пачки таких листков.
 Как только «Охотники за Сокровищами» увидели то, за чем так долго гонялись, в руке у каждого из них оказался пистолет или кинжал.
 Только Маргарита по-прежнему сжимала в кулаке ключ. Сокровища находились на дне сундука и были защищены решеткой, рядом с которой виднелась еще одна замочная скважина. Графиня спокойно вставила в нее другой конец ключа.
 – Все это принадлежит мне! – медленно произнесла Маргарита.
 – Все это принадлежит мне! – словно эхо, хором отозвались заговорщики.
 В глазах каждого горел огонь безумия.
 – Я не собираюсь делиться ни с кем, – добавила графиня.
 – Никакого дележа не будет! – потрясая пистолетом, закричал Самюэль.
 – Пусть все получит тот, кто останется в живых! – брызгая слюной, завопил Принц.
 В следующий миг решетка была отперта. Все, как один, бросились к сундуку; каждый протягивал одну руку к бумагам, а другой старался ударить соседа.
 Однако в тот момент, когда графиня повернула ключ, раздался слабый щелчок. И тут же сундук осветился изнутри: на дне выступили белые буквы. Увидев все это, заговорщики остановились.
 А буквы между тем сложились в слова, и негодяи прочитали вот что:
  «Дорогие мои, я уношу свои скромные сбережения   с   с  обой – в лучший мир. Или в худший  –  пока не знаю. Впр  о  ч  ем, через несколько минут мы выясним это все вмест  е.   И  так, до скорого свидания!» 
 Маленький фитиль, на секунду осветивший сундук, тут же погас, однако «Охотники за Сокровищами» успели дочитать издевательское завещание полковника до конца.
 А в следующий миг раздался оглушительный взрыв.
 Никто даже крикнуть не успел. Все присутствующие оказались погребенными под обломками крепостной стены.
 Через несколько минут прибежали люди, жившие по соседству, – и увидели, что изрядный кусок стены особняка превратился в груду дымящихся развалин...
 В тот же день, ближе к вечеру, госпожа Канада и Эшалот собирали чемоданы во флигеле Гайо, суетясь в комнате, которую графиня де Клар накануне одолжила у Ирен.
 В это время сама Ирен в дорожном костюме сидела у окна.
 Что касается Ренье, то он, тоже одетый, лежал на кровати.
 За окном ничего не изменилось. Открывающийся вид на кладбище Пер-Лашез был, как всегда, довольно унылым и все же по-своему очаровательным. Никаких следов тех безобразий, что творились ночью на могиле полковника, к тому времени уже не осталось. Солнце, клонившееся к закату, освещало золотые буквы, складывавшиеся в лживые слова:
  Здесь покоится полковник Боццо-Корон  а,   б  лагодетель всех бедных. 
  Молитесь Господ  у, д  абы упокоил Он его душу. 
 Ренье было не по себе. Его лихорадило. Ирен тихо плакала у окна.
 – Послушай, если можешь, обращайся с вещами поаккуратнее, – говорила своему достойному супругу мамаша Канада. – Конечно, они довольно простые, но очень чистенькие и милые.
 Затем, понизив голос, она добавила:
 – Не удивляйся, что она уезжает. Так уж принято в высшем свете. Там все такие щепетильные! Хотя я на ее месте, разумеется, не оставила бы сейчас этого славного художника. Он же совсем расхворался, бедняжка!
 Передавая своей жене охапку белья, Эшалот шепотом спросил:
 – А ты веришь, что мой несчастный хозяин господин Мора был отцом господина Ренье?
 – Тише! – сердито прикрикнула на мужа Леокадия. – От этой истории у меня прямо волосы встают дыбом. Ирен говорит, что художник сам прикончил негодяя.
 – Чтобы отомстить за старика? – заинтересовался Эшалот.
 – Да тише ты! – снова зашипела госпожа Канада. – Если она тебя услышит, то ей станет еще хуже.
 – Вы берете с собой свою вышивку? – громко обратилась Леокадия к Ирен. – Ту, что на пяльцах?
 Девушка не ответила. Она то впадала в какое-то оцепенение, то вдруг принималась рыдать.
 – Видишь, госпожа Канада, мы можем беседовать совершенно спокойно, – заметил Эшалот. – Она все равно ничего не понимает.
 – Эту работу ей заказала графиня, но теперь госпоже де Клар вряд ли нужна вышивка, – задумчиво проговорила мамаша Канада. – Теперь этой даме уже вообще ничего не нужно. Когда ее вытащили из-под обломков, она, как ни странно, дышала. Что же касается всех прочих, то от них, можно сказать, мокрого места не осталось. А эта мерзавка на удивление живучая!
 – А что хозяин? – спросил Эшалот. – Ты знаешь, я был к нему привязан...
 Его жена пожала плечами.
 – На теле шевалье Мора не было ни одной царапины, – ответила она. – Он был переодет монахиней. Женское платье очень ему шло, ведь он был безбородый.
 А шепотом Леокадия добавила:
 – Когда я его увидела, меня поразило, что они с художником похожи как две капли воды...
 – Скажите, соседка, вы закончили? – внезапно осведомилась Ирен.
 Она была так бледна, что Эшалот уже собрался броситься на помощь. Однако, услышав голос Ренье, он остановился.
 – Ирен, – произнес художник, приподнявшись на кровати, – я знаю, почему вы меня покидаете.
 Девушка хотела было что-то ответить, но молодой человек продолжал:
 – Вы страшитесь рока, который тяготеет надо мной.
 Вы не хотите быть женой человека...
 В этот момент Ирен бросилась к художнику и дрожащей рукой закрыла ему рот.
 – Нет, причина моего отъезда – во мне самой, – воскликнула девушка, опускаясь у кровати на колени. – Ренье, я постоянно приношу вам несчастье!
 Молодой человек обнял ее и прошептал:
 – Ирен, если бы ты меня любила, Господь простил бы меня.
 Что касается супругов Канада, то они, скромно держась в сторонке, с волнением наблюдали за влюбленными. Мамаша Лео обливалась слезами. Она то и дело утиралась своим носовым платком. Поскольку у Эшалота не было этого предмета роскоши, он время от времени шумно сморкался в платок своей жены.
 Наконец Леокадия не выдержала.
 – Перестань! – воскликнула она, отбирая у мужа платок. – Будь мужчиной!
 Она на цыпочках приблизилась к кровати и, по-военному щелкнув каблуками, спросила:
 – Ну что, чемоданы можно распаковывать? Ведь вы остаетесь, не так ли?
 В ответ Ирен улыбнулась, а Ренье припал к ее руке.