Аннотация: Одно из самых выдающихся произведений Дюма, роман «Сан Феличе» — история трогательной любви молодой неаполитанки из семьи, близкой к королевскому двору, и французского офицера-республиканца, итальянца родом, — разыгрывается на фоне революции 1798 — 1799 гг. в Королевстве обеих Сицилии.


---------------------------------------------


 Александр Дюма
 Сан-Феличе
 Книга первая



 Предисловие


 События, о которых я собираюсь рассказать, так удивительны, люди, которых я выведу на сцену, так необыкновенны, что я считаю себя обязанным, прежде чем предоставить им первую главу моей книги, поговорить несколько минут об этих событиях и этих людях с моими будущими читателями.
 События относятся к тому периоду Директории, который охватывают годы с 1798-го по 1800-й. Два важнейших события той поры — завоевание Неаполитанского королевства генералом Шампионне и восстановление на троне короля Фердинанда кардиналом Руффо; оба эти факта кажутся в равной степени невероятными, поскольку Шампионне во главе десяти тысяч республиканцев громит шестидесяти пятитысячную армию и после трехдневной осады овладевает столицей, насчитывающей полмиллиона жителей, а Руффо, отправившись из Мессины с пятью сторонниками, приумножает этот отряд, который растет как снежный ком, и, пройдя весь полуостров от Реджо до моста Магдалины, появляется в Неаполе во главе сорока тысяч санфедистов и восстанавливает на престоле свергнутого короля.
 Только в Неаполе с его невежественным, изменчивым и суеверным населением могут совершаться дела столь немыслимые, становясь достоянием истории.
 Итак, вот общая картина: вторжение французов, провозглашение Партенопейской республики, деятельность выдающихся личностей, прославивших Неаполь в течение четырех месяцев, пока существовала республика, санфедистская реакция Руффо, восстановление Фердинанда на троне и последовавшие за этим убийства.
 Что же касается действующих лиц, то, как и в других наших сочинениях такого рода, среди них есть и исторические и вымышленные.
 Нашим читателям может показаться странным, что мы без каких бы то ни было оправданий предлагаем их вниманию персонажей, являющихся плодом нашей фантазии и относящихся к романтической части книги; но в продолжение более четверти века эти читатели были к нам столь снисходительны, что, вновь выступая после семи— или восьмилетнего молчания, мы считаем излишним взывать к их прежней благосклонности. Пусть отнесутся они к нам так же, как раньше, и мы будем вполне удовлетворены.
 Зато о некоторых исторических персонажах нам представляется необходимым поговорить особо, иначе мы рискуем, что их примут если не за плоды вымысла, то, по меньшей мере, за маски, наряженные по нашей прихоти: до такой степени эти личности своими забавными причудами или звериной жестокостью превосходят не только все, что мы видим своими глазами, но и все, что можно себе представить.
 Так, мы нигде не найдем королевства, подобного тому, какое создал Фердинанд, и народа, характерным представителем которого мог бы служить Маммоне. Как видите, я беру крайние точки социальной лестницы: короля — главу государства, крестьянина — главаря шайки.
 Начнем с короля и, чтобы убежденные роялисты не обвинили нас в неуважении к монархии, обратимся к человеку, дважды посетившему Неаполь, видевшему и изучавшему короля Фердинанда в то самое время, в какое потребности нашего сюжета вынуждают нас теперь вывести его на сцену. Человек этот — Жозеф Гориани, французский гражданин, как он сам себя именует, автор книги «Тайные критические заметки о дворах, правительствах и нравах крупнейших итальянских государств».
 Приведем три отрывка из этой книги и покажем неаполитанского короля учеником, охотником, рыболовом.
 Теперь уже говорю не я, а Гориани.
 ВОСПИТАНИЕ НЕАПОЛИТАНСКОГО КОРОЛЯ
 «Когда скончался Фердинанд VI, король Испании, Карл III покинул неаполитанский престол, с тем чтобы занять престол испанский; при этом он объявил, что старший его сын неспособен править государством, второго сына провозгласил принцем Астурийским, третьего оставил в Неаполе, где тот был, несмотря на малолетство, провозглашен королем. Старший впал в слабоумие из-за дурного обращения с ним королевы, постоянно бившей его, как это делают с детьми дурные матери из простонародья (то была саксонская принцесса, черствая, скупая, властная и злобная). Уезжая в Испанию, Карл счел необходимым приставить к неаполитанскому королю, еще ребенку, почтенного воспитателя. Королева, обладавшая наибольшим влиянием в правительстве, поставила эту должность, одну из важнейших, на торги, и князь Сан Никандро, предложивший наиболее крупную сумму, оказался победителем.
 Человек с самой подлой душой, когда-либо прозябавшей в неаполитанской грязи, невежественный, подверженный постыднейшим порокам, никогда ничего не читавший, кроме акафистов Богоматери (ее он особенно чтил, что не мешало ему предаваться самому отвратительному разврату), — вот каков был человек, которому поручили ответственное дело воспитания монарха. Легко представить себе, каковы были последствия такого выбора; сам ничего не зная, он не в состоянии был чему-либо научить своего питомца; но этого было недостаточно: чтобы монарх оставался вечным ребенком, он окружил его подобными себе людьми, удалив всех, кто был достоин уважения и способен внушить мальчику желание учиться. Пользуясь безграничной властью, Сан Никандро торговал своим благоволением, должностями, титулами. Желая сделать короля неспособным наблюдать даже за малейшими деталями управления государством, он рано привил ему вкус к охоте под предлогом, что это будет приятно его отцу, всегда увлекавшемуся этой забавой. Мало того что страсть к охоте отвлекала юного короля от дел, воспитатель внушил ему еще и страсть к рыбной ловле, и с тех пор эти развлечения стали для Фердинанда излюбленными.
 Неаполитанский король — натура в высшей степени непоседливая; в детстве эта черта проявлялась в нем особенно сильно: ему нужны были непрерывные развлечения, и воспитатель придумывал для него все новые удовольствия и в то же время старался избавить ребенка от присущей его характеру излишней ласковости и доброты. Сан Никандро знал, что самой любимой забавой принца Астурийского, ныне короля Испании, было сдирать кожу с живых кроликов; он и своего воспитанника приучил к этому; иногда мальчик подстерегал несчастных животных в конце узкого прохода, куда их загоняли, и, вооружившись палкой, которая была ему по силам, убивал их, заливаясь беззаботным детским смехом. Для разнообразия он также ловил кроликов, собак или кошек и развлекался тем, что приказывал подбрасывать их до тех пор, пока они не подыхали; наконец, ради большего удовольствия, он пожелал видеть, как подбрасывают людей, и воспитатель счел это вполне разумным: тут игрушкой для коронованного дитяти стали служить крестьяне, солдаты, мастеровые и даже придворные. Однако по распоряжению Карла III этой благородной забаве был положен конец: малолетнему королю было позволено подбрасывать только животных, притом исключая собак (их король Испании взял под свое католическое и монаршее покровительство).
 Вот как воспитывался Фердинанд IV, кого даже не научили читать и писать и для кого первой наставницей стала его молодая жена».
 НЕАПОЛИТАНСКИЙ КОРОЛЬ — ОХОТНИК
 «Плодом подобного воспитания должно было явиться чудовище, нечто вроде Калигулы. Неаполитанцы этого и ждали, но природная доброта юного монарха взяла верх над столь порочным воспитанием: из него получился бы превосходный правитель, если бы ему удалось преодолеть увлечение охотой и рыбной ловлей, отнимавшими у него много времени, которое он мог бы с пользой посвятить государственным делам. Но, боясь потерять утро, благоприятное для его любимых удовольствий, он стал пренебрегать даже самыми важными обязанностями, а королева и министры ловко пользовались его слабостью.
 В январе 1788 года Фердинанд созвал во дворце Казерта Государственный совет; на нем присутствовали королева, министр Актон, Караччоло и еще несколько человек. Разбирался весьма важный вопрос. Во время обсуждения кто-то постучался в дверь; все были удивлены и не могли себе представить, кто же осмелился нарушить ход заседания. Но король бросился к двери, отворил ее и вышел; вскоре он возвратился, весь сияя от радости, и попросил поскорее закончить заседание, потому что его ждет другое, более важное дело. Заседание прервали, и Фердинанд удалился к себе: он хотел лечь спать пораньше, чтобы на следующий день встать до зари.
 Охота и была для него тем делом, с которым ничто не могло сравниться по важности; стук в дверь во время заседания Государственного совета был не что иное, как условный сигнал, о каком сговорились король и его доезжачий: выполняя приказ государя, тот явился доложить, что на рассвете в лесу была замечена стая кабанов, собиравшихся в этом месте каждое утро. Ясно, что надо было прервать заседание Совета, чтобы пораньше лечь спать и быть в состоянии застать кабанов врасплох. Если б они скрылись — что сталось бы со славою Фердинанда?
 В другой раз в том же зале и при тех же обстоятельствах послышался троекратный свист: это опять-таки был условленный между Фердинандом и его доезжачим сигнал; но шутка эта не пришлась по вкусу королеве и другим участникам совещания, она позабавила одного лишь короля: он быстро отворил окно и выслушал доезжачего, который доложил ему о появлении дичи и добавил при этом, что если его величеству угодно хорошо пострелять, то нельзя терять ни минуты.
 Переговорив с доезжачим, король поспешно вернулся к столу и сказал королеве:
 — Моя милая наставница, председательствуй вместо меня и реши по своему усмотрению вопрос, которым мы занимаемся».
 КОРОЛЕВСКАЯ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
 «Кажется забавной сказкой, когда слышишь, что неаполитанский король не только ловит рыбу, но и сам ею торгует. Однако это правда; мне лично довелось присутствовать при этом комичном и единственном в своем роде зрелище, и сейчас я его опишу.
 Обычно король рыбачит в той части моря, что прилегает к горе Позиллипо, в трех-четырех милях от Неаполя. После обильного улова он возвращается на берег и, сойдя с лодки, целиком отдается самому любимому своему развлечению: на берегу раскладывается весь улов, подходят покупатели и начинают торговаться с самим монархом. Фердинанд ни в коем случае не отпускает товар в кредит; наоборот, он стремится получить деньги вперед и проявляет весьма подозрительную недоверчивость. Тут всякий может подойти к нему, особенно же пользуются этой привилегией лаццарони, ибо король относится к ним более дружественно, чем к прочим зрителям. Лаццарони, однако, всегда внимательны к иностранцам, желающим увидеть короля поближе. С началом торга картина становится крайне забавной: король старается продать товар как можно дороже, берет рыбу в свои королевские руки, расхваливает ее, приговаривая все, что, по его мнению, может соблазнить покупателя. Неаполитанцы, вообще крайне непосредственные, обращаются с королем в данных обстоятельствах совершенно запросто и осыпают его бранью, словно это простой торговец свежей рыбой, пытающийся их обмануть; короля весьма развлекают их нападки, и он хохочет от души; затем он отправляется к королеве и рассказывает ей обо всем, что произошло во время ловли рыбы и при ее продаже, — тут множество поводов для всяческих шуток. А пока король занят охотой и рыбной ловлей, королева и министры, как уже было сказано, управляют государством по своей прихоти, и дела от этого идут не лучшим образом».
 Обождите, и король Фердинанд предстанет перед нами с новой стороны.
 На этот раз мы обратимся не к Гориани, путешественнику, который несколько минут наблюдал, как король торгует рыбой или видел его скачущим на охоту; мы расспросим друга дома, Пальмиери де Миччике, маркиза де Бильальба, любовника любовницы короля, и он покажет нам монарха во всей его неприкрытой низости.
 Послушайте же, что говорит маркиз де Вильальба, причем на нашем языке:
 «Вам известны, не правда ли, подробности отступления Фердинанда, точнее говоря, его бегства во время событий в Южной Италии в конце 1798 года? Напомню их вам вкратце.
 Шестьдесят тысяч неаполитанцев под командованием австрийского генерала Макка, подбадриваемых присутствием короля, победоносно продвигались к Риму, когда Шампионне и Макдональд, соединив свои слабые войска, напали на эту армию и обратили ее в бегство.
 Фердинанд узнал об этом сокрушительном поражении, когда находился в Альбано.
 — Fuimmo! Fuimmo!  1 — закричал король. И он действительно бежал.
 Но, прежде чем сесть в коляску, он сказал своему спутнику:
 — Дорогой мой Асколи, сам знаешь, какое множество якобинцев кишит всюду в наши дни! Эти сукины дети о том только и помышляют, как бы убить меня. Примем же меры, переоденемся. В пути ты будешь королем, а я — герцогом д'Асколи. Так для меня будет безопаснее.
 Сказано — сделано. Великодушный Асколи с радостью согласился на это невероятное предложение; он спешит облачиться в королевский мундир, свой отдает Фердинанду, садится в экипаже справа и — поехали!
 Герцог, этот новый Дандино, мастерски играет свою роль вплоть до самого Неаполя, да и Фердинанд, став от страха изобретательнее, исполняет роль услужливого царедворца так убедительно, словно был им всю жизнь.
 Правда, король навсегда остался признателен герцогу д'Асколи за такую из ряда вон выходящую преданность монарху и всю жизнь осыпал его знаками своего благоволения. Вместе с тем по странности, которую можно объяснить лишь своеобразным характером короля, он частенько осмеивал герцога с его достохвальной самоотверженностью и тут же насмехался над собственной трусостью.
 Однажды, когда я вместе с этим вельможей находился у герцогини де Флоридиа, к ней приехал Фердинанд. Он предложил ей руку, чтобы вести ее к обеду. Как незаметный, скромный друг хозяйки дома я был польщен тем, что присутствую при появлении короля; пробормотав «Domine, non sum dignus»  2 я даже отступил на несколько шагов, а благородная дама, бросив последний взгляд на свой туалет, стала восхвалять герцога за беззаветную преданность ее царственному любовнику.
 — Герцог несомненно ваш истинный друг, — говорила она, — преданнейший ваш слуга и пр. и пр.
 — Конечно, конечно, донна Лючия, — отвечал король. — Так спросите же у Асколи, какую шутку я сыграл с ним, когда мы спасались из Альбано.
 И король рассказал о переодевании, о том, как они справились со своими ролями, причем добавил со слезами на глазах, но громко хохоча:
 — Он был король! Попадись мы якобинцам, его бы повесили, а я бы уцелел!
 Все странно в этой истории: странный разгром, странное бегство, наконец, странное разглашение этих фактов в присутствии постороннего, ведь я был посторонним для придворных и особенно для монарха, с которым беседовал всего раз или два.
 К чести для человеческого рода, наименее странное в этой истории — самоотверженность благородного вельможи».
 Итак, мы обрисовали здесь портрет одного из героев нашей книги, образ, в правдивость которого, как мы опасаемся, трудно поверить, однако он был бы неполным, если бы мы представили этого коронованного пульчинеллу лишь с его стороны лаццароне. В профиль он причудлив, зато в фас — страшен.
 Вот дословно переведенное с подлинника письмо, которое он написал Руффо — победителю, готовому войти в Неаполь. Король составляет список тех, кто подлежит преследованиям; он продиктован одновременно ненавистью, мстительностью и страхом.
  «Палермо, 1 мая 1799 года. 
  Мой преосвященнейший! 
  После того как я прочитал, перечитал и с величайшим вниманием обдумал тот пассаж из Вашего письма от 1 апреля, где речь идет о необходимости разработки плана относительно судьбы многочисленных преступников, оказавшихся либо могущих оказаться в наших руках, будь то в провинциях или в Неаполе, если с Божьей помощью столица вновь попадет ко мне в руки, я должен прежде всего Вам заявить, что нахожу все сказанное Вами по сему поводу в высшей степени мудрым и озаренным светом разума и преданности, недвусмысленные доказательства коих Вы мне явили уже давно и продолжаете являть постоянно. 
  Теперь же я должен уведомить Вас о моих соображениях. 
  Я согласен с Вами в том, что не стоит нам проявлять чрезмерную ярость в поисках виновных, тем более что дурные подданные успели проявить себя достаточно открыто: не много времени потребуется для того, чтобы наложить руку на самых закоренелых. 
  Итак, мое намерение состоит в том, чтобы арестовать и посадить под стражу нижеследующие разряды преступников: 
  всех, кто состоял во временном правительстве, а также в исполнительной и законодательной комиссиях Неаполя; 
  всех членов военной комиссии и чинов созданной республиканцами полиции; 
  тех, кто состоял в различных муниципалитетах, или, короче говоря, всех, кто исполнял какие бы то ни было поручения Республики или французов; 
  всех, причастных к заседаниям комиссии по расследованию предполагаемых случаев казнокрадства и лихоимства моего правительства; 
  всех офицеров, состоявших на моей службе и перешедших на службу к так называемой Республике или к французам; само собой разумеется, что если эти офицеры взяты в то время, как они с оружием в руках сражались против моих войск либо войск моих союзников, их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали вооруженное сопротивление моим или союзным солдатам; 
  всех, кто создавал республиканские газеты или выпускал воззвания либо другие сочинения с целью подстрекнуть мой народ к мятежу и распространить в обществе идеи нового правительства. 
  Равным образом надобно арестовать всех городских синдиков и местных депутатов, которые участвовали в лишении власти моего наместника генерала Пиньятелли или оказывали сопротивление выполнению его приказов и принимали меры, противоречившие долгу верности мне, которую они должны были бы сохранять. 
  Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которых стояли отец и сын Беккеры. 
  Когда все это будет исполнено, я намерен создать чрезвычайную комиссию из нескольких отборных, верных людей, которые по всей строгости закона будут судить главных преступников из числа арестованных военным судом. 
  Те, кого сочтут менее виновными, будут экономически выдворены за пределы моего королевства пожизненно, а их имущество конфисковано. 
  По сему поводу должен Вам заметить, что Ваши замечания относительно их выдворения нахожу в высшей степени разумными, но, если оставить в стороне известные неудобства такого решения, считаю все же, что избавиться от этих гадов куда лучше, нежели держать их у себя. Если бы у меня был остров, достаточно удаленный от моих владений и континента, я охотно одобрил бы Ваше предложение отправить их туда. Но близость моих островов к обоим королевствам делает возможным тайный сговор этих людей со всякими канальями и недовольными, еще не искорененными в моих государствах. Впрочем, основательные поражения, которые французы — хвала Создателю! — потерпели в последнее время и, надеюсь, еще потерпят в будущем, поставят высланных в такое положение, что им станет невозможно нам вредить. Вместе с тем необходимо хорошенько подумать о выборе места ссылки и способов ее безопасного осуществления: я сейчас как раз этим занят. 
  Что до комиссии, которая будет проводить суды над виновными, то, как только Неаполь окажется у меня в руках, я рассчитываю непременно перевести ее отсюда в столицу. Что же касается провинций и прочих мест, занятых вами, то ди Фьоре может продолжать там действовать по-прежнему, коль скоро вы им довольны. Впрочем, среди провинциальных и королевских адвокатов, не имевших никаких дел с республиканцами, сохранивших верность короне и разумных, можно отобрать некоторую часть и вручить ей всю полноту чрезвычайной власти без всяких условий, ибо нежелательно, чтобы судьи, будь то столичные или провинциальные, служившие при республиканском правлении, хотя бы они делали это, как я надеюсь, под давлением крайней необходимости, теперь сами вершили суд над предателями, к которым я их причисляю. 
  По отношению ко всем прочим, не принадлежащим к указанным мною разрядам, я предоставляю Вам полную свободу судить их и подвергать скорому и примерному наказанию по всей строгости закона, коль скоро Вы найдете их истинными и главными преступниками и сочтете подобное наказание необходимым. 
  Касательно судейских, несших службу в столичных судах, в случае если они не исполняли особых поручений французов либо республиканских властей, а только выполняли свои обычные обязанности, заседая у себя в судах, их преследовать не будут 
  Таковы на сей день все меры, которые я Вам поручаю принять там, где это окажется возможным, и теми средствами, которые Вы найдете уместными. 
  Как только я отвоюю Неаполь, оставляю за собой право издать дополнительные распоряжения: они могут быть вызваны событиями и сведениями, которые я получу. После чего я намерен последовать своему долгу доброго христианина и любящего отца своего народа, полностью забыть прошлое и даровать всем полное прощение, которое могло бы обеспечить им забвение их былых ошибок, дальнейшее расследование коих будет мною запрещено в надежде, что их причиной были страх и трусость, а не испорченность ума. 
  Однако нельзя забывать о необходимости, чтобы в провинциях важные для общества должности попали в руки лиц, всегда проявлявших себя верными слугами короны и, следовательно, никогда не переходивших на сторону враждебной партии, ибо лишь действуя таким образом, мы можем быть уверены, что сохраним отвоеванное. 
  Молю Господа, чтобы он Вас хранил для блага моей державы и чтобы я мог в полной мере выразить Вам мою искреннюю и глубокую признательность. 
  Будьте мне верны и впредь. 
  Любящий Вас Фердинанд Б.» 
 Теперь, чтобы Неаполь в дни революции предстал перед читателями в своем истинном виде, нам остается ввести в наше повествование еще один персонаж, неправдоподобный и почти немыслимый; это человек, находящийся на другом конце социальной лестницы, своего рода чудовище, полутигр-полугорилла, по имени Гаэтано Маммоне.
 Всего только один автор рассказывает о нем как о человеке, с которым он был лично знаком, — это Куоко. Остальные лишь повторяют то, что сказал Куоко:
 «Маммоне Гаэтано, сначала мельник, потом главнокомандующий повстанцами Соры, был кровожадное чудовище, чьи зверства ни с чем не сравнимы. За два месяца на небольшой территории по его приказам было расстреляно триста пятьдесят несчастных, не считая почти вдвое большего числа жертв, убитых его подручными.
 Я уже не говорю о насилиях, пожарах, резне, не говорю о страшных ямах, куда он бросал несчастных, попавших ему в руки, ни о новых способах убийств, изобретенных его жестокостью: он возродил зверства Прокруста и Мезенция. Ему так нравилась кровь, что он пил ту, которая текла из ран несчастных, убитых им собственноручно или по его приказанию. Пишущий эти строки видел, как он пил собственную кровь после кровопускания, а также ходил к брадобрею за кровью людей, которым отворяли кровь до его прихода. На обеденном столе у него почти всегда высилась отрубленная голова, а пил он из человеческого черепа.
 И вот к такому чудовищу Фердинанд Сицилийский обращался со словами «Мой генерал и мой друг»«.
 Что же касается остальных персонажей — я опять-таки имею в виду персонажей исторических, — то они более человечны: это королева Мария Каролина, чей образ мы попытались бы дать в общих чертах, если бы он уже не был выразительно нарисован принцем Наполеоном в великолепной речи, произнесенной им в сенате и оставшейся у всех в памяти; это Нельсон, чью биографию написал Ламартин; это Эмма Лайонна, чьи двадцать портретов можно увидеть в Королевской библиотеке; это Шампионне, чье имя прославлено на первых страницах истории нашей Революции и кто, как и Марсо, Гош, Клебер, Дезе, как мой отец, имел счастье не дожить до конца царства свободы; это, наконец, некоторые великие и поэтичные фигуры, что появляются и блистают во время политических катаклизмов: во Франции они именуются Дантоном, Камиллом Демуленом, Бироном, Байи, госпожой Ролан, а в Неаполе — Этторе Карафа, Мантонне, Скипани, Чирилло, Чимароза, Элеонорой Пиментель.
 Относительно же героини, именем которой названа эта книга, надо сделать одно замечание.
 Во Франции даму благородного происхождения или просто незаурядную женщину называют «мадам», в Англии — «миледи» или «миссис», в Италии, стране непринужденных нравов, ее называют только по фамилии. У нас подобное было бы воспринято как неуважение, в Италии же, а тем более в Неаполе, это чуть ли не дворянский титул.
 Говоря об этой несчастной женщине, ставшей историческим персонажем вследствие обрушившихся на нее невзгод, никому в Неаполе не пришло бы в голову сказать «госпожа Сан Феличе» или «супруга кавалера Сан Феличе».
 Говорят просто: «Сан Феличе».
 Я счел долгом сохранить неприкосновенным это имя в книге, названием своим обязанной ее героине.
 А теперь, любезные читатели, после того как я изложил все, что мне хотелось вам сказать, мы можем, если желаете, приступить к повествованию.
 Александр Дюма.




 I. ФЛАГМАНСКАЯ ГАЛЕРА


 Между скалой, которую Вергилий, поместив здесь могилу Гекторова трубача, назвал Мизеной, и мысом Кампанелла, который видел на одном из своих склонов рождение изобретателя буссоли, а на другом — скитания изгнанника и беглеца, автора «Освобожденного Иерусалима», — открывается великолепный Неаполитанский залив.
 Залив этот, всегда лучезарный, переполненный тысячами лодок, шумный от музыки и песен праздных людей, 22 сентября 1798 года был еще жизнерадостнее, еще оживленнее, чем обычно.
 Сентябрь в Неаполе всегда великолепен, ибо томительный летний зной уже позади, а своенравные осенние дожди еще не наступили. Мы начинаем наше повествование с одного из прекраснейших сентябрьских дней. Солнце струило свои золотые потоки на обширный амфитеатр холмов, что протягивает одну свою руку до Низиды, а другую до Портичи, словно для того, чтобы прижать благодатный город к склонам горы Сант'Эльмо, увенчанной, подобно каменной короне на челе современной Партенопеи, древней крепостью государей-анжуйцев.
 Залив — огромная лазурная пелена, похожая на ковер, усеянный золотыми блестками, — был подернут легкой рябью от утреннего благоуханного ветерка, такого ласкового, что на лицах, которых он касался, расцветала блаженная улыбка; такого живительного, что в груди, вдыхавшей его, сразу же возникал порыв к бесконечному, порыв, внушающий человеку горделивое сознание, что сам он некое божество или, по крайней мере, может стать божеством и что наш мир всего лишь постоялый двор, сооруженный на пути к небесам.
 На колокольне храма святого Фердинанда, возвышающегося на углу улицы Толедо и площади Святого Фердинанда, пробило восемь.
 Едва замер в пространстве последний звук, отмеряющий время, как тысячи колоколов трехсот неаполитанских храмов громко и радостно затрезвонили со своих колоколен, а пушки форта делл'Ово, Кастель Нуово и Кастель дель Кармине, грянув как раскаты грома, казалось, хотели приглушить свои громогласные залпы, окутав город легкой завесой. Между тем форт Сант'Эльмо, огнедышащий и дымный, как действующий кратер, казался новым Везувием, возникшим рядом с потухшим старым.
 И колокола и пушки приветствовали на своем бронзовом языке великолепную галеру, которая в гот момент, отойдя от причала, проходила мимо военной гавани и под двойным напором весел и парусов величественно направлялась в открытое море в сопровождении десяти — двенадцати барок поменьше, но украшенных так же богато, как и флагманское судно, что могло бы поспорить в роскоши с «Буцентавром», везущим дожа на бракосочетание с Адриатикой.
 На флагманской галере находился офицер лет сорока семи в богатой форме адмирала неаполитанского флота; его мужественное лицо, прекрасное и властное, загорело от солнца и ветра; в знак почтения к пассажирам он был без головного убора, однако высоко держал седеющую голову, и легко было догадаться, что он не раз побывал под бешеными порывами урагана и что не знатные особы, находящиеся на борту галеры, а именно он ее начальник; говорил об этом и позолоченный рупор, висевший на его правой руке; самую же убедительную печать превосходства наложила на него сама природа, наделив его пламенным взглядом и повелительным голосом.
 Звали его Франческо Караччоло, и принадлежал он к старинному княжескому роду Караччоло, представители которого привыкли быть послами королей и любовниками королев.
 Он стоял на мостике, как будто ожидая начала сражения.
 Вся верхняя палуба была затянута пурпурным тентом, украшенным гербом Обеих Сицилии и предназначенным для защиты августейших пассажиров от жгучего солнца.
 Пассажиры составляли три группы, различавшиеся как по своему положению, так и по внешности.
 Первая, самая многочисленная, — пять мужчин, стоявших в центре корабля; из них трое выступали из-под тента на палубе; на шее каждого из них красовались подвешенные на лентах разных цветов орденские кресты различных государств, а груди были увешаны медалями и пестрели орденскими ленточками. У двоих на мундирах виднелись золотые ключи, свидетельствовавшие о том, что особы эти имеют честь состоять камергерами.
 Главной персоной в этой группе был человек лет сорока семи, высокий и худой, хотя и крепко сложенный. От привычки склоняться к собеседнику он несколько согнулся вперед. Хотя на нем был расшитый золотом мундир, а на его груди сверкали усыпанные бриллиантами ордена, хотя поминутно с уст тех, кто к нему обращался, слетал титул «ваше величество», — вид у него был заурядный и в чертах лица не было ничего, что напоминало бы о королевском достоинстве: крупные ноги, большие руки, не отличающиеся изяществом запястья и лодыжки, низкий лоб, указывающий на отсутствие возвышенных чувств, скошенный подбородок — примета слабого, нерешительного характера, мясистый, длинный нос — знак низменного сластолюбия и грубых инстинктов; только взгляд у него был острый, насмешливый, но всегда неискренний, а порою и жестокий.
 Персонаж этот был не кто иной, как Фердинанд IV, сын Карла III, Божьей милостью король Обеих Сицилии и король Иерусалима, инфант Испанский, герцог Пармы, Пьяченцы и Кастро, наследный великий князь Тосканы; однако неаполитанские лаццарони, махнув рукою на все титулы, запросто звали его «король Носатый».
 Тот, к кому он преимущественно обращался, — шестидесятидевятилетний старик невысокого роста, с редкими седыми волосами, зачесанными назад, — был одет скромнее всех, хоть и носил расшитый дипломатический мундир. У него было узкое личико, что в простонародье метко называется «лезвие ножа», острый нос и такой же подбородок, ввалившийся рот, взгляд умный, ясный и испытующий; на его холеные руки ниспадали великолепные английские кружевные манжеты; на пальцах сверкали золотые кольца с драгоценными античными камеями. Он носил только два ордена — Святого Януария и красную ленточку ордена Бани с золотой звездообразной медалью, на которой изображен скипетр между розой и чертополохом, среди трех королевских корон.
 То был сэр Уильям Гамильтон, молочный брат короля Георга III, уже тридцать пять лет занимавший пост посла Великобритании при дворе Обеих Сицилии.
 Трое остальных были: маркиз Маласпина, адъютант короля, ирландец Джон Актон, его первый министр, и герцог д'Асколи, его камергер и друг.
 Вторая группа, напоминавшая картину кисти Ангелики Кауфман, — две женщины, на которых обратил бы особое внимание даже самый равнодушный человек, не знающий ни их общественного положения, ни того, что обе они знаменитости.
 Старшая из дам, хотя лучшая пора ее жизни уже миновала, еще сохранила следы редкостной красоты. Она была выше среднего роста и уже начинала полнеть, но полноту эту можно было бы счесть преждевременной благодаря свежести ее облика, не будь нескольких глубоких морщин на ее широком выпуклом лбу цвета слоновой кости. Вызванные не столько возрастом, сколько политическими треволнениями и тяжестью короны, эти морщины напоминали о том, что скоро ей исполнится сорок пять лет. Белокурые, восхитительного оттенка шелковистые волосы обрамляли лицо, черты которого с течением времени несколько изменились под влиянием горьких переживаний. Когда ее синие глаза, усталые и рассеянные, оживлялись под влиянием какой-нибудь мысли, они вспыхивали темным, будто электрическим светом, что некогда был отблеском любви, потом стал пламенем честолюбия и наконец — молнией ненависти. Прежде алые, влажные губы ее высохли и побледнели, так как их постоянно покусывали прекрасные зубки, сверкающие как жемчуг, причем нижняя ее губа, несколько выдвинутая, придавала лицу презрительное выражение. Нос и подбородок сохранили свои чисто греческие очертания; шея, плечи и руки оставались по-прежнему безупречны.
 Женщина эта была не кто иная, как дочь Марии Терезии, сестра Марии Антуанетты. То была Мария Каролина Австрийская, королева Обеих Сицилии, супруга Фердинанда IV, к которому — о причинах этого мы узнаем позже — она сначала относилась безразлично, потом — с отвращением, а затем — с презрением. В данный момент она находилась в этой третьей фазе (которой суждено было остаться не последней), и царственных супругов связывала лишь политическая необходимость, в остальном же они были совершенно чужды друг другу: король проводил время охотясь в лесах Линколы, Персано, Аспрони, а отдыхал в своем гареме в Сан Леучо; королева же в Неаполе, Казерте или Портичи занималась политикой с министром Актоном или отдыхала под сенью апельсиновых деревьев в обществе своей фаворитки Эммы Лайонны, которая в данную минуту лежала у ее ног как королева-невольница.
 Достаточно было, впрочем, взглянуть на лежавшую, чтобы понять не только несколько скандальное благоволение, оказываемое ей Каролиной, но и неистовый восторг, внушаемый этой чаровницей английским живописцам (они изображали ее во всевозможных видах) и неаполитанским поэтам (они воспевали ее на все лады). Если человеческое существо вообще способно достичь совершенства в красоте, то им была именно Эмма Лайонна. В своих интимных отношениях с какой-нибудь современной Сапфо она, несомненно, действовала как наследница Фаона, которого Венера одарила склянкой с драгоценным маслом, чтобы он мог внушать необоримую любовь. Когда изумленный взгляд останавливался на ней, сначала он различал это дивное тело лишь сквозь сладострастную дымку, как бы исходившую от него; потом взгляд постепенно прояснялся, и ему являлась богиня.
 Попробуем описать эту женщину, опускавшуюся в самые глубокие бездны нищеты и поднявшуюся до самых сияющих вершин благосостояния, женщину, которая ко времени, когда она предстает перед нами, могла бы потягаться умом, изяществом и красотой с гречанкой Аспазией, египтянкой Клеопатрой и римлянкой Олимпией.
 Она достигла — или, по крайней мере, так казалось — того возраста, когда женщина вступает в пору полного расцвета. Взору того, кто внимательно вглядывался в нее, с каждым мгновением все полнее открывалось ее бесконечное очарование. Лицо ее, нежное, как у еще не вполне созревшей девушки, обрамляли пряди темно-русых волос; лучистые глаза, оттенок которых не поддавался точному определению, блестели из-под бровей, словно выведенных кистью Рафаэля; шея была белоснежна и гибка, как у лебедя; плечи и руки своей округлостью и нежностью, своей чарующей пластичностью напоминали не холодные статуи, вышедшие из-под античного резца, а восхитительные, трепещущие создания Жермена Пилона, причем не уступали античным в своей законченности и в изяществе голубых прожилок; уста у нее были как у крестницы феи, той принцессы, что с каждым словом роняла жемчужину, а с каждой улыбкой — алмаз; уста эти казались ларчиком, хранящим бесчисленные поцелуи. В отличие от великолепного наряда Марии Каролины, на ней был простой кашемировый хитон, белый и длинный, с широкими рукавами и полукруглым вырезом наверху — наподобие греческого, на талии он был собран в складки красным сафьяновым пояском, затканным золотыми нитями и украшенным рубинами, опалами и бирюзой; застежкой пояску служила великолепная камея с портретом сэра Уильяма Гамильтона. Поверх хитона была наброшена широкая индийская шаль переливчатых оттенков с золотой вышивкой; на интимных вечерах у королевы эта накидка не раз служила Эмме при исполнении придуманного ею «танца с шалью», в котором она достигала такого волшебного совершенства и такой неги, что с ней не могла бы сравниться ни одна искусная танцовщица.
 В дальнейшем мы расскажем читателю о странном прошлом этой женщины. Здесь же, в чисто описательной вступительной главе, мы можем уделить ей, хоть она и играет большую роль в нашем повествовании, лишь несколько строк.
 Третья группа, как бы пара предыдущей, находилась справа от тех, кто окружал короля, и состояла из четырех человек; тут было двое мужчин разного возраста, беседовавших о науках и политической экономии, и бледная, грустная, задумчивая молодая женщина, качавшая на руках и прижимавшая к сердцу грудного ребенка.
 Пятая особа, не кто иная, как кормилица младенца, полная, свежая женщина в наряде крестьянки из Аверсы, стояла в тени, но и там, помимо ее воли, выделялись блестки ее украшенного золотым шитьем корсажа.
 Младший из двоих мужчин, блондин лет двадцати двух, еще безбородый, был предрасположен к ранней полноте, которой впоследствии, под влиянием яда, суждено было смениться смертельной худобой. На нем был мундир небесно-голубого цвета, расшитый золотом и увешанный орденами и медалями; то был старший сын короля и королевы Марии Каролины, наследник престола Франческо, герцог Калабрийский. От природы застенчивый и добрый, он был напуган политическими крайностями матери, ушел в литературу и науки и не требовал ничего иного, как только возможности оставаться в стороне от политической машины, страшившей его.
 Собеседник его казался человеком важным и холодным, ему было лет пятьдесят с небольшим; то был не совсем ученый в итальянском значении этого слова, а гораздо более того — человек просвещенный. На его довольно скромном фраке виднелся всего лишь один орден — Мальтийский крест, что может быть пожалован только человеку из знатного рода, известного не менее двухсот лет. И действительно, то был знатный неаполитанец кавалер Сан Феличе, библиотекарь принца и придворный принцессы.
 Принцесса (с нее нам, пожалуй, следовало бы начать описание), та самая молодая мать, которую мы кратко обрисовали, прижимала своего младенца к сердцу, словно предчувствуя, что ей скоро предстоит покинуть этот мир. Как и ее свекровь, она была эрцгерцогиня из надменного рода Габсбургов; звали ее Клементиной Австрийской. Пятнадцатилетней девушкой она уехала из Вены, чтобы повенчаться с Франческо Бурбонским, и то ли она оставила на родине какую-то привязанность, то ли разочаровалась в том, что нашла здесь, но никто, даже ее дочь, если бы она по возрасту своему способна была понимать и говорить, не мог бы сказать, что хоть однажды видел улыбку на ее лице. Этот северный цветок, едва распустившись, увядал под жгучим южным солнцем; ее печаль была тайной, и принцесса медленно умирала от нее, не жалуясь ни людям, ни Богу; казалось, она знала, что приговорена, и, будучи благочестивой и невинной, примирилась со своей участью искупительной жертвы, страдая не за свои собственные, а за чужие грехи. Бог, для воздания справедливости располагающий вечностью, иногда допускает такие противоречия, непостижимые с точки зрения нашей преходящей и неполной справедливости.
 Дочь, которую она прижимала к сердцу и которая лишь несколько месяцев назад открыла глаза, была вторая Мария Каролина; хотя ей и будут свойственны слабости, зато у нее не будет пороков первой; впоследствии она станет супругою герцога Беррийского; кинжал Лувеля превратит ее во вдову; сама она — одна из всей старшей ветви Бурбонов — оставит по себе во Франции добрую память.
 Все это общество — короли, принцы, придворные — плыло по лазурному морю, под пурпурным тентом, наслаждаясь звуками упоительной музыки, которой ведал славный Доменико Чимароза, придворный капельмейстер и композитор; галера прошла мимо Резины, Портичи, Торре дель Греко, подгоняемая ветерком, дувшим со стороны Байев и столь роковым для чести римских матрон. Под дуновением этого ветерка, полного неги и замиравшего под портиками храмов, дважды в год зацветали пестумские розы.
 Между тем на горизонте, еще далеко от Капри и мыса Кампанелла, показались очертания военного корабля, который, заметив королевскую флотилию, взял курс на нее и дал орудийный выстрел.
 Сбоку от гиганта сразу появилось белое облачко, а на гафеле был учтиво поднят красный английский флаг.
 Несколько секунд спустя послышался протяжный грохот, подобный раскатам далекого грома.




 II. ГЕРОЙ НИЛА


 Корабль с красным флагом Англии на гафеле, шедший навстречу королевской флотилии, назывался «Авангардом».
 Командовал им коммодор Горацио Нельсон, только что уничтоживший французский флот при Абукире, тем самым отняв у Бонапарта и у республиканской армии всякую надежду на возвращение во Францию.
 Скажем в нескольких словах о том, кто же такой был коммодор Горацио Нельсон, один из самых великих флотоводцев, когда-либо живших на свете, единственный, кто оказался в силах поколебать и даже ниспровергнуть на море престиж Наполеона, незыблемый в то время на суше.
 Может показаться странным, что не кто иной, как мы, восхваляем Нельсона, грозного врага Франции, пролившего ее лучшую, чистейшую кровь при Абукире и Трафальгаре; но люди, подобные ему, принадлежат цивилизации всемирной: потомство не связывает их с определенной средой и национальностью, видя в них часть величия всего рода человеческого, которую следует безгранично любить и которою подобает гордиться; сойдя в могилу, они уже перестают быть соотечественниками или чужестранцами, друзьями или недругами, они становятся Ганнибалом и Сципионом, Цезарем и Помпеем, олицетворением определенных деяний и подвигов. Бессмертие делает великих гениев сынами вселенной.
 Нельсон родился 29 сентября 1758 года; следовательно, ко времени, о котором идет речь, ему было около сорока лет.
 Родился он в Бёрнем-Торпе, деревушке в графстве Норфолк; отец его был там пастором, мать умерла рано, оставив одиннадцать сирот.
 Дядя Нельсона, служивший во флоте и состоявший в родстве с Уолполами, взял его в качестве гардемарина на свой шестидесятичетырехпушечный корабль «Грозный».
 Юноша побывал у полюса, где судно их было в течение полугода затерто льдами; ему пришлось врукопашную схватиться с белым медведем, и тот неминуемо задушил бы смельчака лапами, не окажись тут товарища, который вложил зверю дуло мушкета в ухо и выстрелил.
 Он побывал на экваторе; там, заблудившись в джунглях Перу, юный моряк заснул у подножия какого-то дерева, был укушен одной из самых ядовитых змей, чуть не умер, и на всю жизнь на теле его остались белесые пятна, как на змеиной коже.
 В Канаде Нельсон впервые влюбился и чуть было не совершил величайшей глупости. Не желая расставаться с предметом своей страсти, он решил подать прошение об отставке с должности капитана фрегата. Офицеры врасплох напали на него, скрутили как преступника или умалишенного, принесли на «Sea-Horse»  3 , которым он тогда командовал, и развязали только в открытом море.
 Вернувшись в Лондон, он женился на вдове по имени миссис Нисбет; он горячо любил ее, ибо чувства разгорались в его душе легко и пламенно, а когда настало время вновь отправиться в плавание, он взял с собою ее сына от первого брака, подростка по имени Джошуа.
 Когда адмирал Трогов и генерал Моде сдали Тулон англичанам, Горацио Нельсон, служивший капитаном на «Агамемноне», был направлен в Неаполь, чтобы сообщить королю Фердинанду и королеве Каролине о взятии нашего главного военного порта.
 Сэр Уильям Гамильтон, как уже было сказано, английский посол, встретился с ним у короля, затем привез его к себе домой, оставил в гостиной, а сам направился в комнату жены и объявил ей:
 — Я хочу представить вам человека невысокого роста, кто вряд ли может прослыть красавцем, но кому, если я только не ошибаюсь, предстоит в свой час стать гордостью Англии и грозою ее врагов.
 — Каким же образом можно предвидеть подобное? — спросила леди Гамильтон.
 — Достаточно было обменяться с ним всего лишь несколькими словами. Он в гостиной; прошу вас оказать ему внимание, дорогая. Я никогда не принимал у себя ни одного английского офицера, но мне не хотелось, чтобы этот остановился где-либо вне моего дома.
 И Нельсон поселился в английском посольстве на углу набережной и улицы Кьяйа.
 В то время, в 1793 году, Нельсону исполнилось тридцать четыре года; он был, как и сказал Уильям, невелик ростом, бледен, голубоглаз; нос у него был орлиный, как у многих военных, вследствие чего Цезарь и Конде похожи на хищных птиц; резко очерченный подбородок свидетельствовал об упорстве, доходящем до упрямства; что же касается волос и бороды, то они были белокуры, редковаты и с проплешинами.
 Нет никаких оснований предполагать, что его внешность произвела тогда на Эмму Лайонну впечатление иное, чем на ее мужа; зато поразительная красота этой женщины оказала на Нельсона ошеломляющее действие: он покинул Неаполь, заручившись обещанием двора Обеих Сицилии оказать Англии помощь, за которой он и прибыл туда, и, кроме того, будучи безумно влюблен в леди Гамильтон.
 Из тщеславия ли, в надежде ли излечиться от любви, казавшейся ему безысходной, Нельсон рассчитывал найти свою смерть при взятии Кальви, где он потерял глаз, и в походе на остров Тенерифе, когда он лишился руки? Неизвестно. Но в обоих случаях он рисковал жизнью столь беспечно, что ясно было, как мало он ею дорожит.
 Итак, леди Гамильтон вновь увидела его уже одноглазым и одноруким, и нет повода думать, чтобы у нее зародилась к изувеченному герою иное чувство, чем нежная жалость, с какой красота обязана относиться к мученикам славы.
 Он вторично прибыл в Неаполь 16 июня 1798 года, тогда и произошла его новая встреча с леди Гамильтон.
 Положение Нельсона было крайне трудным.
 Ему поручили блокировать французский флот в Тулонском порту и вступить с ним в бой, если он выйдет оттуда, а этот флот ускользнул у него из-под рук, по пути занял Мальту и высадил в Александрии тридцатитысячную армию!
 Мало того: флот Нельсона попал в шторм, получил серьезные повреждения и, испытывая недостаток воды и продовольствия, не мог преследовать неприятеля, так как вынужден был направиться в Гибралтар, чтобы там восстановить силы.
 Нельсон оказался на краю гибели. Легко было обвинить в измене человека, который целый месяц разыскивал в Средиземном море, то есть в большом озере, флот из тринадцати линейных кораблей и трехсот восьмидесяти семи транспортных судов и не только не мог настигнуть этот флот, но даже не обнаружил его следов.
 Задача Нельсона заключалась в том, чтобы на глазах у французского посла добиться у двора Обеих Сицилии разрешения запастись водой и продовольствием в портах Мессины и Сиракузы, в Калабрии же получить лес для замены поломанных мачт и рей.
 Между тем Королевство обеих Сицилии было связано с Францией мирным договором, предусматривавшим строжайший нейтралитет, так что удовлетворить просьбу Нельсона означало просто изменить этому договору и нарушить данные обещания.
 Но Фердинанд и Каролина до такой степени ненавидели французов и питали к Франции такую вражду, что все, о чем просил Нельсон, было ему цинично предоставлено. Нельсон понимал, что спасти его может только крупная победа, и он покинул Неаполь еще более влюбленным, более безрассудным, более безумным, чем когда-либо, дав себе клятву либо победить, либо погибнуть при первой же возможности.
 Он победил, хотя был на волосок от смерти. С тех пор как изобрели порох и появились пушки, никогда еще не было такого морского сражения и такого разгрома.
 Из тринадцати линейных кораблей, составлявших, как мы уже говорили, французский флот, только два не загорелись и ускользнули от врага.
 «Восток», один из кораблей, взорвался; другой корабль, а также фрегат отправились на дно, девять были захвачены противником.
 Все время, пока длился бой, Нельсон вел себя героически: он предлагал себя смерти, но смерть от него отказалась; все же он был тяжело ранен. Снаряд «Вильгельма Телля» на излете сорвал рею с «Авангарда», на котором находился Нельсон; обломок свалился ему на лоб в тот миг, когда он поднял голову, чтобы посмотреть, почему раздался такой страшный треск; кусок кожи, сорванный со лба, закрыл ему единственный глаз, и Нельсон, обливаясь кровью, рухнул на палубу, словно бык, сраженный дубиной.
 Решив, что ранение смертельно, Нельсон приказал позвать капеллана, дабы получить последнее напутствие и передать семье последние пожелания. Но вместе со священником явился и хирург.
 Он осмотрел голову: череп оказался целым, была только сорвана кожа на лбу, она свисала до самого рта.
 Кожу уложили на прежнее место и закрепили, обвязав голову черной повязкой. Нельсон подобрал выпавший у него из руки рупор и, крикнув «Огонь!», вернулся к своей разрушительной деятельности. В ненависти этого человека к Франции чувствовалось дыхание титана.
 Второго августа, к восьми часам вечера, как уже было сказано, от французского флота оставалось лишь два корабля, и они поспешили укрыться на Мальте.
 Быстроходное судно доставило двору Обеих Сицилии и английскому адмиралтейству весть о победе Нельсона и разгроме нашей эскадры.
 По всей Европе, вплоть до самой Азии, пронесся радостный крик, так все боялись французов, так все ненавидели Французскую революцию.
 Особенно неистовствовал неаполитанский двор: прежде терявший разум от ярости, он теперь терял его от восторга.
 Само собою разумеется, что леди Гамильтон получила от Нельсона письмо с сообщением о победе, отрезавшей в Египте от родины тридцать тысяч французов, а вместе с ними и Бонапарта.
 Бонапарт, герой Тулона и 13 вандемьера, прославившийся в битвах при Монтенотте, Дего, Арколе и Риволи, победивший Больё, Вурмзера, Альвинци и принца Карла, выигравший сражения, в итоге которых менее чем за два года было взято полтораста тысяч пленных, сто семьдесят знамен, пятьсот пятьдесят крупнокалиберных пушек, шестьсот легких орудий, пять экипажей кораблей; честолюбец, назвавший Европу кротовой кучей и заявивший, что великие царства и великие революции бывали только на Востоке; отважный полководец, который к двадцати девяти годам превзошел Ганнибала и Сципиона, задумал завоевать Египет, чтобы прославиться, как Александр и Цезарь, — и вот он связан по рукам и ногам, уничтожен, вычеркнут из списка сражающихся; в великой игре, именуемой войною, он в конце концов встретился с игроком еще более удачливым и ловким. На гигантской шахматной доске — долине Нила, где пешками служат обелиски, конями — сфинксы, ладьями — пирамиды, где слоны носят имя Камбиза, короли — Сезостриса, королевы — Клеопатры, — ему был объявлен шах и мат!
 Любопытно убедиться, какой ужас наводило на европейских государей сочетание слов «Франция» и «Бонапарт»; об этом свидетельствуют подношения, полученные Нельсоном от монархов, обезумевших от радости при виде униженной Франции и сраженного Бонапарта.
 Награды эти нетрудно перечислить; мы приведем копию перечня, написанного рукою самого Нельсона:
 от Георга III — звание пэра Великобритании и золотая медаль;
 от палаты общин — титул барона Нильского и Бёрнем-Торпского (для него и двоих его ближайших наследников), а также рента в две тысячи фунтов стерлингов, начисляемая с 1 августа 1798 года, то есть со дня сражения;
 от палаты пэров — такая же рента, на тех же условиях, с того же дня;
 от ирландского парламента — пенсия в тысячу фунтов стерлингов;
 от Ост-Индской компании — десять тысяч фунтов стерлингов единовременно;
 от султана — драгоценная пряжка с пером, символ военного триумфа, стоимостью в две тысячи фунтов стерлингов, и роскошная шуба в тысячу фунтов стерлингов;
 от матери султана — ларец, усыпанный бриллиантами, стоимостью в тысячу двести фунтов стерлингов;
 от короля Сардинии — табакерка, усеянная бриллиантами, ценою в тысячу двести фунтов стерлингов;
 от острова Закинф — шпага с золотым эфесом и трость с золотым набалдашником;
 от города Палермо — золотая табакерка и золотая цепь на серебряном подносе;
 наконец, от его друга Бенжамина Хэллоуэлла, капитана «Swiftsure»  4 , — чисто английский подарок, о котором необходимо упомянуть ради полноты нашего перечня.
 Как уже было сказано, корабль «Восток» взлетел на воздух; Хэллоуэлл подобрал грот-мачту и приказал поднять ее на борт своего судна; затем он велел корабельному плотнику и железных дел мастеру изготовить из этой мачты и ее металлических частей гроб с пластинкой, удостоверяющей его происхождение:
  «Свидетельствую, что настоящий гроб сделан из дерева и металла корабля «Восток «, большая часть экипажа коего была спасена кораблем Его Величества под моим командованием в бухте Абукира. 
  Бен. Хэллоуэлл». 
 Гроб с такой надписью он преподнес Нельсону, сопроводив его следующим посланием:
  «Достопочтенному Нельсону, К. Б. 
  Милостивый государь! 
  При сем посылаю Вам гроб, изготовленный из мачты французского корабля «Восток», дабы Вы могли, покидая земную жизнь, сначала вкусить покой в своих собственных трофеях. Да пройдут до того дня еще многие годы — таково искреннее желание Вашего преданного и покорного слуги. 
  Бен. Хэллоуэлл». 
 Поспешим заметить, что из всех подношений, полученных Нельсоном, больше всего его тронул именно подарок Хэллоуэлла: он принял его с явным удовольствием, велел поместить в своей каюте, прислонив к стене как раз за креслом, в которое он садился, принимаясь за еду. Но старый слуга, которого очень огорчала эта похоронная принадлежность, упросил адмирала, чтобы ее перенесли на нижнюю палубу.
 Когда Нельсон покинул «Авангард», страшно потрепанный в сражении, гроб последовал за ним на борт «Громоносного», где долгое время хранился на его полубаке.
 Однажды Нельсон из своей каюты услышал, как офицеры «Громоносного» восторгаются даром капитана Хэллоуэлла. Он крикнул им:
 — Любуйтесь сколько угодно, господа, все равно ни одному из вас я его не уступлю!
 Наконец, при первой же возможности, Нельсон отправил гроб в Англию, поручив своему обойщику немедленно обить его бархатом (принимая во внимание, что военному гроб может понадобиться в любое время, ему хотелось, чтобы тот был полностью готов).
 Нет нужды говорить, что Нельсон, убитый семь лет спустя при Трафальгаре, был похоронен именно в этом гробу.
 Однако пора вернуться к нашему повествованию.
 Мы говорили, что Нельсон послал быстроходные суда в Неаполь и Лондон с вестью о победе при Абукире.
 Получив письмо, Эмма Лайонна сразу же бросилась к королеве Каролине и подала его ей; пробежав глазами строки Нельсона, королева вскрикнула или, лучше сказать, взвыла от радости; она позвала к себе сыновей, вызвала короля, стала как безумная метаться по дворцу, целовала всех, кто попадался ей навстречу, поминутно обнимала свою добрую вестницу и без конца повторяла: «Нельсон! Отважный Нельсон! Спаситель! Освободитель Италии! Да защитит тебя Бог! Да хранит тебя Небо!»
 Затем, считая, что Франции можно уже не бояться, и пренебрегая тем, что подумает об этом французский посол Гара (тот самый, что прочел Людовику XVI смертный приговор, а в Неаполь был послан Директорией несомненно для устрашения короля), она распорядилась открыто начать вызывающе пышные приготовления к триумфальной встрече Нельсона.
 Королева считала себя обязанной Нельсону более, чем кто-либо другой, ибо находилась в это время под двойной угрозой — из-за присутствия французских войск в Риме и провозглашения Римской республики. Не желая отставать от других монархов, она поручила первому министру Актону дать королю на подпись указ о пожаловании Нельсону титула герцога Бронте с ежегодной рентой в три тысячи фунтов стерлингов. А король, преподнеся Нельсону эту грамоту, подарил ему от себя лично шпагу, пожалованную Людовиком XIV своему внуку Филиппу V, когда тот уезжал в Испанию, чтобы взойти на королевский престол; затем шпага перешла к сыну Филиппа V, дону Карлосу, когда тот отправился на завоевание Неаполя.
 Не говоря уж об исключительной исторической ценности этой шпаги, которая по завещанию короля Карла III могла перейти только к защитнику или спасителю Королевства обеих Сицилии, она к тому же была усыпана бриллиантами, и стоимость ее определялась в пять тысяч фунтов стерлингов, то есть в сто двадцать пять тысяч франков на наши деньги.
 Что же касается королевы, то она приготовила Нельсону подарок, с которым не могли сравниться никакие звания, никакие милости и богатства: она решила подарить ему Эмму Лайонну, сокровище, о котором он страстно мечтал уже пять лет.
 Поэтому в памятное утро 22 сентября 1798 года она сказала Эмме Лайонне, откинув с ее лба каштановые кудри, чтобы поцеловать это обманчивое чело, с виду такое невинное, что его можно было принять за ангельское:
 — Бесценная моя Эмма, чтобы я оставалась королем и, следовательно, чтобы ты оставалась королевой, этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему.
 Эмма потупилась и, молча схватив руки королевы, горячо поцеловала их. Поясним, почему Мария Каролина могла обратиться к леди Гамильтон, супруге английского посла, с такой просьбой или, вернее, с подобным повелением.




 III. ПРОШЛОЕ ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН


 Торопливо, несколькими штрихами набросав портрет Эммы Лайонны, мы отметили, что прошлое этой женщины странно: действительно, трудно представить себе судьбу более необыкновенную; никогда еще ни у одной женщины не было столь мрачного и вместе с тем столь блистательного прошлого. Она не знала точно ни своего возраста, ни места рождения; в самых ранних воспоминаниях она представлялась себе девочкой лет трех-четырех, в бедном холщовом платьице бредущей босиком по горной дороге, среди туманов и дождей северной страны, цепляясь озябшей ручонкой за юбку матери, бедной крестьянки, которая брала ребенка на руки, когда он уже не мог больше идти или когда надо было перебраться через ручьи, пересекавшие дорогу.
 Она помнила, что во время этих странствий ей пришлось испытать голод и холод. Помнила также, что в городах, встречавшихся на их пути, мать останавливалась у подъезда какого-нибудь богатого дома или возле булочной и жалобно просила немного денег, в чем ей нередко отказывали, или кусок хлеба, а его почти всегда подавали.
 Вечером мать с ребенком забредала на какую-нибудь уединенную ферму и просила приюта; хозяева пускали их то в хлев, то на гумно; ночи, когда бедным странницам позволяли устроиться в хлеву, бывали праздником: девочка вскоре согревалась от теплого дыхания животных, а утром, перед тем как отправиться в путь, чаще всего получала либо от фермерши, либо от служанки, пришедшей доить коров, кружку парного пенистого молока, которое казалось ребенку тем более вкусным, что он был мало к этому привычен.
 Наконец мать с дочкой дошли до цели своих странствий — маленького городка Флинт: здесь родились мать Эммы и ее отец Джон Лайон. В поисках заработка отец перекочевал из графства Флинтшир в графство Чешир, но и здесь не нашел для себя доходного занятия. Джон Лайон умер молодым и бедным; теперь вдова его возвращалась на родину, не ведая, станет ли та ей матерью или мачехой.
 В дальнейших воспоминаниях Эмма видела себя уже семи-восьмилетней: на склоне зеленого, цветущего пригорка она пасет овец местной фермерши, у которой мать ее служит работницей; тут девочка любила проводить время у прозрачного ручья: украсив голову венком из полевых цветов, она с удовольствием любовалась своим отражением в воде.
 Года два-три спустя, когда ей исполнилось лет десять, в семье случилось приятное событие. Один из графов Галифакс, послушный своим аристократическим прихотям, по-видимому, нашел мать Эммы еще довольно привлекательной и прислал ей небольшую сумму, предназначенную как для облегчения ее собственной участи, так и для воспитания девочки. Эмма помнила, как ее привезли в пансион, питомицы которого ходили в соломенных шляпках, небесно-голубых платьях и черных передниках.
 В пансионе она пробыла два года, научилась читать и писать, узнала основы музыки и рисования — искусств, в которых она, благодаря редкостной одаренности, делала быстрые успехи; но в одно прекрасное утро мать приехала и увезла ее. Граф Галифакс умер, забыв упомянуть их в своем завещании. Эмма уже не могла оставаться в пансионе, так как платить за нее было некому; бывшей пансионерке пришлось поступить няней в дом некоего Томаса Хоардена, чья дочь, молодая вдова, умерла, оставив трех сироток.
 Однажды, когда Эмма гуляла с детьми, произошло событие, бесповоротно изменившее ее судьбу. На берегу залива она встретила известную лондонскую куртизанку по имени мисс Арабелла и ее тогдашнего любовника — одного из талантливейших живописцев; художник писал эскиз с валлийской крестьянки, а мисс Арабелла наблюдала за его работой.
 Дети, которых сопровождала Эмма, с любопытством подбежали к художнику и, поднявшись на цыпочки, стали смотреть, что он делает; Эмма последовала за ними; художник обернулся, заметил ее и вскрикнул от изумления: никогда еще он не видел ничего прекраснее этой тринадцатилетней девочки.
 Он спросил, кто она такая и чем занимается. Начатки воспитания, полученные в пансионе, позволили Эмме, говоря с ним, держаться довольно учтиво. Он справился, сколько она получает, ухаживая за детьми у г-на Хоардена; Эмма отвечала, что имеет кров, одежду, питание и еще десять шиллингов в месяц.
 — Приезжайте в Лондон, — сказал ей живописец, — я буду платить вам по пяти гиней всякий раз, когда вы согласитесь позировать мне.
 И он подал ей карточку, на которой были напечатаны следующие слова: «Джордж Ромни, Кавендиш-сквер, № 8», а мисс Арабелла тем временем вынула из-за пояса кошелечек с несколькими золотыми и предложила его Эмме.
 Девушка зарделась, взяла карточку и спрятала ее на груди; от кошелька же она инстинктивно отказалась.
 Мисс Арабелла стала настаивать, говоря, что деньги пригодятся ей для поездки в Лондон, но Эмма не уступала:
 — Благодарю вас, сударыня. Если я поеду в Лондон, то воспользуюсь маленькими сбережениями, которые у меня уже есть, и тем, что накоплю в будущем.
 — Из ваших десяти шиллингов в месяц? — спросила мисс Арабелла, смеясь.
 — Да, сударыня, — просто ответила девочка. И на этом все кончилось. Несколько месяцев спустя сын г-на Хоардена, знаменитый лондонский хирург Джеймс Хоарлен. приехал погостить к отцу; он тоже был поражен красотой Эммы Лайонны и все время, пока находился во Флинте, был с нею ласков и добр, однако не убеждал ее, как Ромни, переехать в Лондон.
 Он прожил у отца три недели и, уезжая, оставил маленькой няне две гинеи в награду за заботы об его племянниках.
 Эмма приняла их без возражений.
 У нее была подруга — ее звали Фанни Стронг, а у подруги был брат Ричард.
 Эмма никогда не спрашивала, чем занимается подруга, хотя замечала, что та одевалась лучше, чем, казалось бы, ей позволяло ее положение; Эмма, вероятно, полагала, что Фанни имеет возможность быть нарядной, пользуясь тайными доходами брата, слывшего контрабандистом.
 Однажды Эмма — ей было тогда лет четырнадцать — остановилась у лавки торговца зеркалами и загляделась на себя в большом зеркале, служившем магазину вывеской; вдруг она почувствовала, что кто-то коснулся ее плеча, и тотчас очнулась от своего созерцательного забытья.
 Перед ней стояла ее приятельница Фанни Стронг.
 — Что ты тут делаешь? — спросила Фанни.
 Эмма покраснела и ничего не ответила. Если бы она сказала правду, ей пришлось бы признаться: «Я рассматривала себя и нашла, что недурна собой».
 Но Фанни Стронг не нуждалась в ответе, чтобы понять, что творится в сердце Эммы.
 — Да, — вздохнула она, — будь я такой красавицей, как ты, я недолго сидела бы в этом ужасном захолустье.
 — А куда бы ты поехала? — спросила Эмма.
 — В Лондон, конечно. Все в один голос говорят, что в Лондоне красивая девушка может достичь многого. Поезжай, а когда станешь миллионершей, возьмешь меня к себе в горничные.
 — А хочешь, поедем вместе? — предложила Эмма.
 — Охотно. Но как за это взяться? У меня нет и шести пенсов, и сомневаюсь, чтобы Дик был много богаче.
 — А у меня, — сказала Эмма, — около четырех гиней.
 — Да этого с избытком хватит и на тебя, и на меня, и на Дика! — воскликнула Фанни.
 И было решено ехать.
 В следующий понедельник, не сказав никому ни слова, трое беглецов сели в Честере в дилижанс, отправляющийся в Лондон.
 Приехав на постоялый двор, где останавливался честерский дилижанс, Эмма из остававшихся у нее двадцати двух шиллингов половину отдала подруге.
 Фанни Стронг и ее брат знали адрес постоялого двора, служившего пристанищем для контрабандистов: он находился на маленькой улочке Вильерс, которая выходила одним концом к Темзе, а другим — к Стренду. Эмма предоставила Дику и Фанни разыскивать их убежище, а сама наняла карету и приказала везти ее по адресу Кавендиш-сквер, дом № 8.
 Джордж Ромни оказался в отъезде; где он и когда вернется, никто не знал: предполагали, что он во Франции, и не ждали его раньше чем месяца через два.
 Эмма была ошеломлена. Ей не приходила в голову мысль, что она может не застать художника у себя. Но тут ей вдруг вспомнился Джеймс Хоарден, прославленный хирург, который, уезжая от отца, позаботился оставить ей две гинеи, в значительной степени покрывшие их путевые расходы.
 Адреса своего он ей не оставил, зато раза два-три она носила на почту его письма к жене. Он жил на Лестер-сквер, в доме № 4.
 Эмма вновь села в карету, велела везти ее на Лестер-сквер, расположенный поблизости от Кавендиш-сквер, и там робко постучалась в дверь. Доктор был дома.
 Она нашла этого достойного человека таким, как и ожидала, и рассказала ему все; он пожалел ее и пообещал свое покровительство, а пока что приютил у себя, пригласил к столу и предложил быть компаньонкой г-жи Хоарден.
 Спустя некоторое время доктор сказал девушке, что нашел для нее место в одном из лучших ювелирных магазинов Лондона, а накануне того дня, когда Эмма должна была приступить к своим новым обязанностям, решил порадовать ее: повести в театр.
 Занавес театра Друри-Лейн, поднявшись, открыл перед нею неведомый мир; давали «Ромео и Джульетту», грезу любви, равной которой нет в целом свете; после спектакля девушка вернулась домой оглушенная, завороженная, опьяненная; ночью она ни на миг не сомкнула глаз, стараясь припомнить подробности двух чудесных сцен на балконе.
 На другой день Эмма поступила в магазин; но прежде чем отправиться туда, спросила у г-на Хоардена, где можно купить пьесу, которую она видела накануне. Господин Хоарден пошел в свою библиотеку, взял собрание сочинений Шекспира и подарил его Эмме.
 Через три дня она уже знала наизусть всю роль Джульетты; она мечтала о том, как бы еще раз попасть в театр и снова упиться сладостным ядом, созданным волшебным сочетанием любви и поэзии; ей хотелось во что бы то ни стало вновь оказаться в чудесном мире, едва приоткрывшемся перед нею, как вдруг у магазина остановился роскошный экипаж. Приехавшая дама вошла в магазин; вид у нее был властный, какой бывает у богатых людей. Эмма вскрикнула от неожиданности: она узнала мисс Арабеллу.
 Мисс Арабелла тоже узнала ее, но ничего не сказала, купила на семьсот-восемьсот фунтов стерлингов драгоценностей и, указав время, когда она вернется домой, попросила хозяина прислать ей покупки с новой приказчицей.
 Новой приказчицей была Эмма.
 В назначенный час ее усадили с товаром в экипаж и отправили в особняк мисс Арабеллы.
 Прекрасная куртизанка ждала Эмму; в то время благосостояние ее достигло высших пределов: она была любовницей принца-регента, которому едва исполнилось семнадцать лет.
 Она все выспросила у Эммы, потом предложила ей уйти из магазина и остаться у нее, чтобы в ожидании приезда Ромни развлекать ее в минуты скуки. Эмма просила только одного: чтобы ей позволяли бывать в театре. Мисс Арабелла ответила, что в любой день, когда сама она не поедет на представление, ее ложа будет в распоряжении Эммы.
 Затем она послала лакея в магазин расплатиться за покупки и сказать, что она оставляет Эмму при себе. Ювелир, считавший мисс Арабеллу одной из лучших своих покупательниц, не стал ссориться с нею из-за такого пустяка.
 Из-за какой странной причуды зародилось у модной куртизанки опасное желание, непостижимая прихоть держать около себя это прекрасное существо? Враги мисс Арабеллы — а ее блистательное положение породило их немало — придавали этому особое значение, которое английская Фрина, по воле злых языков превратившись в Сапфо, даже не пожелала опровергать.
 Эмма прожила у прекрасной куртизанки два месяца, прочитала все романы, попадавшие ей под руку, побывала во всех театрах, а возвращаясь в свою комнату, декламировала все увиденные ею роли, повторяла движения всех балерин, какими ей довелось любоваться на сцене. То, что для других служило бы простой забавой, становилось для нее повсечасным занятием; ей только что исполнилось пятнадцать лет, она находилась в полном расцвете юности и красоты; стан ее, стройный, гибкий, легко принимал любые позы, и благодаря природной непринужденности Эмма могла соперничать в искусстве с самыми способными танцовщицами. Что же касается лица, то, несмотря на превратности жизни, оно было все еще по-детски свежим, девственно-бархатистым и в высшей степени выразительным: в грусти оно становилось печальным, в радости — ослепительным. Можно сказать, что в чистоте ее черт сквозила ясность души, недаром один великий поэт нашего времени, не желая посрамлять этот небесный облик, сказал, говоря о ее первом прегрешении: «Она пала не от порочности, а по неосторожности и доброте»  5 .
 В те годы война, которую Англия вела в американских колониях, была в самом разгаре и принудительная вербовка в матросы осуществлялась по всей строгости. Ричард, брат Фанни, был завербован (воспользуемся этим принятым термином) и помимо своей воли зачислен в матросы. Фанни обратилась за помощью к своей приятельнице: она считала Эмму неотразимой красавицей и решила, что ни у кого не хватит сил отказать ей в чем бы то ни было. И она уговорила подругу очаровать адмирала Джона Пейна.
 В Эмме проснулась прирожденная искусительница; она надела свое самое нарядное платье и вместе с Фанни отправилась к адмиралу; то, о чем она просила, было исполнено, но адмирал также обратился к ней с просьбой, и Эмме пришлось расплатиться за освобождение Дика если не любовью, то благосклонностью.
 У Эммы Лайонны, любовницы адмирала Пейна, появились свой особняк, своя челядь, свои выезды; но вся эта роскошь блеснула как метеор: эскадра ушла, и корабль, на котором находился покровитель, скрылся за горизонтом, унося с собою ее золотые сны.
 Однако Эмма была не из числа женщин, подобных Дидоне, что покончила с собою из-за измены Энея. Один из друзей адмирала, сэр Гарри Фезертонхо, богатый и красивый джентльмен, выказал готовность помочь Эмме сохранить то положение, в каком он ее застал. Уже сделав первый шаг на заманчивом пути порока, она приняла предложение и целый год была царицей празднеств, танцев и охотничьих забав; но по прошествии года, забытая первым своим любовником, униженная вторым, она постепенно впала в такую нищету, что единственным исходом стал для нее тротуар Хеймаркета, наихудшее из всех мест, где несчастным созданиям приходится вымаливать любовь прохожих.
 К счастью, на отвратительную сводню, что взялась было руководить ею на пути в бездну разврата, произвели впечатление незаурядность и скромность новой постоялицы, и, вместо того, чтобы пустить ее по рукам, как остальных, она отвела Эмму к известному врачу, завсегдатаю ее заведения.
 То был пресловутый доктор Грехем, таинственный адепт некоего сладострастного мистицизма, шарлатан, проповедовавший лондонской молодежи религию плотской красоты.
 Эмма предстала перед ним: свою Венеру — Астарту он нашел в образе Венеры Стыдливой.
 Он дорого заплатил за такое сокровище; но для него это сокровище было бесценно; он поместил ее на ложе Аполлона, под покрывало, прозрачнее той сети, в которой Вулкан держал плененную Венеру на виду у Олимпа, и объявил во всех газетах, что обрел наконец невиданный, высший образец красоты: этого одного ему до сих пор недоставало для торжества его идей.
 В ответ на подобное воззвание, где сластолюбие прикрывалось именем науки, все приверженцы великой религии любви, культ которой распространяется на весь мир, поспешили в кабинет доктора Грехема.
 Триумф был неслыханный: ни живопись, ни ваяние никогда еще не создавали такого совершенства; Апеллес и Фидий были побеждены.
 Художники и скульпторы повалили толпой. Явился и Ромни, вернувшийся в Лондон; он узнал девушку из графства Флинтшир и стал рисовать ее в разных видах — в образе Ариадны, вакханки, Леды, Армиды (и ныне в Королевской библиотеке хранится серия рисунков, изображающих эту чаровницу во множестве сладострастных поз, созданных античной чувственностью).
 Именно тогда юный сэр Чарлз Гревилл из знаменитой семьи Уорвика, прозванного «делателем королей», племянник сэра Уильяма Гамильтона, поддавшись любопытству, познакомился с Эммой Лайонной и, ослепленный ее несравненной красотой, без памяти влюбился в нее. Юный лорд рассыпался перед ней в самых заманчивых обещаниях, однако она считала себя связанной с доктором Грехемом узами признательности и устояла перед всеми соблазнами, говоря, что на сей раз расстанется с любовником только ради того, чтобы последовать за супругом.
 Сэр Чарлз дал слово дворянина жениться на Эмме Лайонне, как только достигнет совершеннолетия. А в ожидании этого события Эмма дала согласие на то, чтобы ее похитили.
 Любовники действительно зажили как супруги, и, полагаясь на слово своего друга, Эмма родила троих детей, и их должен был узаконить предстоящий брак.
 Но за время этого сожительства произошла смена правительства и Гревилл лишился должности, с которой была связана немалая доля его доходов. Событие это произошло, к счастью, спустя три года, а к этому времени Эмма Лайонна, благодаря лучшим лондонским педагогам, сделала огромные успехи в музыке и рисовании; кроме того, она не только совершенствовалась в родном языке, но изучила также французский и итальянский; она декламировала стихи не хуже миссис Сиддонс и вполне овладела искусством пантомимы и пластики.
 Несмотря на утрату должности, Гревилл не мог решиться сократить свои расходы, он только стал обращаться к дяде за денежными вспомоществованиями. Сначала сэр Уильям Гамильтон проявлял безотказную щедрость, но в конце концов на очередную просьбу ответил, что рассчитывает в ближайшие дни приехать в Лондон и воспользуется этой поездкой, чтобы ознакомиться с делами племянника.
 Слово «ознакомиться» сильно встревожило молодых людей: они почти в равной степени и желали и боялись приезда сэра Уильяма. Вдруг он появился у них, не предупредив о своем прибытии. Гамильтон уже неделю находился в Лондоне и все это время наводил справки о племяннике, а те, к кому он обращался, не преминули сказать ему, что причиною бедности и расстройства дел молодого человека является публичная женщина, от которой у него трое детей.
 Эмма удалилась в свою комнату, оставив возлюбленного наедине с дядей, а тот предложил племяннику на выбор либо немедленно расстаться с Эммой Лайонной, либо отказаться от дядиного наследства, то есть от единственного шанса поправить свои денежные дела.
 После этого он удалился, дав Чарльзу три дня на размышления.
 Теперь последней надеждой молодых людей стали чары Эммы; не кто иной, как она, должна была добиться от сэра Уильяма Гамильтона прощения ее возлюбленного, убедив старика в том, что племянник вполне его заслуживает.
 Тут Эмма, отказавшись от туалетов, соответствующих ее новому положению, решила прибегнуть к одежде, какую носила в юности: к соломенной шляпе и платьицу из простого полотна; дело завершат ее слезы, улыбки, выражение лица, ласки и трогательный голос.
 Появившись перед сэром Уильямом, Эмма бросилась ему в ноги; то ли благодаря удачно задуманному движению, то ли случайно ленты ее шляпы развязались, и прекрасные темно-русые волосы рассыпались по плечам.
 В проявлениях скорби эта волшебница была неподражаема.
 Престарелый археолог, доселе влюбленный лишь в афинские мраморы и статуи Великой Греции, впервые убеждался, что живая красота может взять верх над холодной и бледной красотой богинь Праксителя и Фидия. Любовь, которая казалась ему непонятной у племянника, вихрем ворвалась в его собственное сердце и так завладела им, что он и не пытался противостоять ей.
 С долгами племянника, с низким происхождением Эммы, с ее предосудительной жизнью, ее всем известными победами, продажными ласками — со всем, вплоть до детей, явившихся плодом их любви, сэр Уильям примирился, поставив единственное условие: Эмма будет принадлежать ему.
 Успех Эммы превзошел все ее ожидания. Но тут уж она решительно продиктовала условия. С Чарльзом ее связывало только данное им обещание жениться на ней; теперь она заявила, что приедет в Неаполь не иначе как в качестве законной супруги сэра Уильяма Гамильтона.
 Сэр Уильям согласился и на это.
 Красота Эммы произвела в Неаполе неотразимое впечатление: она не только изумляла — она покоряла.
 У сэра Уильяма, выдающегося антиквара и минералога, посла Великобритании, молочного брата и друга Георга III, собиралось высшее общество Королевства обеих Сицилии: люди науки, политические деятели, художники. Эмме, натуре артистической, потребовалось немного времени, чтобы приобрести те немудреные познания в политике и науках, что были ей необходимы, и для всех посетителей гостиной сэра Уильяма суждения леди Гамильтон стали законом.
 Но судьбе было угодно, чтобы торжество Эммы этим не ограничилось. Едва она была представлена ко двору, как королева Мария Каролина объявила ее своим ближайшим другом и неразлучной любимицей. Дочь Марии Терезии не только стала появляться на людях в обществе продажной женщины с Хеймаркета, кататься вместе с ней в одном экипаже по улице Толедо и набережной Кьяйа в одинаковых нарядах, но после вечеров, проведенных в самых томных и страстных позах, какие только изобрела античность, она нередко приказывала передать сэру Уильяму, весьма гордому такою милостью, что вернет ему свою подругу, без которой не может жить, лишь на следующее утро.
 Вследствие стольких успехов у Эммы появилось множество завистников и врагов. Каролина знала, какие скандальные слухи порождает эта неожиданная и странная близость, но она была из числа тех женщин с твердым характером, которые встречают клевету и даже злословие с гордо поднятой головой, и всякому, кто искал благоволения королевы, приходилось угождать и Актону, ее любовнику, и Эмме Лайонне, ее фаворитке.
 Всем известны события 1789 года, то есть взятие Бастилии и возвращение из Версаля Людовика XVI и Марии Антуанетты, драма 1793 года — их казнь; затем события 1796 — 1797 годов, то есть победы Бонапарта в Италии, потрясшие все троны и сокрушившие, пусть на время, самый древний и незыблемый из всех тронов: папский престол.
 Мы видели, как в ходе этих событий, так страшно отразившихся на неаполитанском дворе, появился и возвысился Нельсон, защитник обветшавших монархий. Его победа при Абукире окрылила надежды королей, уже готовых было снять с себя колеблющиеся венцы. А Мария Каролина, женщина, жаждавшая богатства, власти, славы, во что бы то ни стало хотела сохранить свою корону. Поэтому неудивительно, что, пользуясь своим влиянием, она сказала леди Гамильтон, перед тем как представить ее Нельсону, сделавшемуся опорою деспотизма: «Этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему».
 Трудно ли было леди Гамильтон сделать ради своей подруги Марии Каролины в отношении адмирала Нельсона то, что Эмма Лайонна когда-то сделала ради своей подруги Фанни Стронг в отношении адмирала Пейна?
 А для сына бедного пастора из Бёрнем-Торпа, для человека, обязанного своим величием только собственной отваге, а славой — только собственным талантам, это должно было служить почетным возмещением. Наградой за полученные раны ему стали ласки короля и королевы, заискивание придворных, а за одержанные победы — обладание прекрасной женщиной, которую он боготворил.




 IV. ПРАЗДНЕСТВО УЖАСА


 Пушечный выстрел, раздавшийся с борта «Авангарда», почти столь же пострадавшего, как и его командир, и взвившийся на гафеле британский флаг свидетельствовали о том, что Нельсон понял: навстречу ему идет королевская флотилия.
 Флагманской же галере нечем было ответить «Авангарду», ибо при выходе из Неаполя на ее мачтах, наряду с флагами Королевства обеих Сицилии, уже развевались английские флаги.
 Когда суда приблизились друг к другу на расстояние одного кабельтова, оркестр флагмана грянул «God save the King!»  6 , на что матросы «Авангарда», взобравшись на реи, ответили троекратным «ура», соблюдая при этом четкость, которую англичане считают обязательной в такого рода официальном приветствии.
 Нельсон приказал лечь в дрейф, чтобы флагман мог приблизиться к «Авангарду», распорядился спустить трап с правого борта, что полагалось делать лишь в знак особого почета, и стал ждать, держа шляпу в руке.
 Все матросы и морские пехотинцы, даже те, что еще не совсем излечились от ран, бледные и слабые, были вызваны на палубу и, выстроившись в три шеренги, взяли на караул.
 Нельсон ожидал, что на борту сначала появится король, за ним королева, потом наследный принц, то есть что прием блистательных гостей пройдет в строгом соответствии с установленным этикетом; но по чисто женской прихоти — и Нельсон в письме к жене отметил этот факт — королева подтолкнула вперед прекрасную Эмму, и та, краснея от сознания, что в данном случае она поставлена выше королевы, стала пониматься по трапу; то ли искренне, то ли искусно притворившись, она ужаснулась, увидев, что у Нельсона новая рана, что лоб его обвязан черной повязкой и он бледен от потери крови; вскрикнув, она сама побледнела и, чуть не лишившись чувств, прильнула к груди героя, шепча:
 — О дорогой, о великий Нельсон!
 Изумленный Нельсон выронил шляпу и, радостно вскрикнув, обнял Эмму своей единственной рукой; поддерживая гостью, он крепко прижал ее к сердцу.
 Это неожиданное происшествие привело его в такой восторг, что он на мгновение забыл обо всем на свете и почувствовал себя если не в христианском раю, так, по меньшей мере, в Магометовом…
 Когда он пришел в себя, король, королева и придворные были уже на палубе и все шло обычным порядком.
 Король Фердинанд взял Нельсона за руку и, назвав его избавителем, протянул ему великолепную шпагу; к рукоятке ее лентой только что учрежденного королем ордена Святого Фердинанда «За заслуги» был прикреплен указ о пожаловании Нельсону титула герцога Бронте; эта чисто женская лесть была задумана королевой: по сути, она нарекала его герцогом Грома Небесного, ибо Бронт — имя одного из трех циклопов, ковавших молнии Юпитера в огненных безднах Этны.
 Потом к искалеченному герою подошла королева, называя его своим другом, покровителем престолов, мстителем за монархов; соединив в своих руках руки Нельсона и Эммы Лайонны, она крепко пожала их.
 Стали подходить и другие гости: наследные принцы, принцессы, министры, придворные; но их похвалы и лесть не могли сравниться в глазах Нельсона с ласками королевской четы, с рукопожатием Эммы Лайонны! Было решено, что Нельсон перейдет на флагманскую галеру, где было двадцать четыре гребца, благодаря чему она могла плыть быстрее, чем парусное судно. Но от имени королевы Эмма попросила Нельсона прежде всего подробно показать им достопримечательности славного «Авангарда», раны которого от французских ядер еще не зажили, как не зажили раны и самого коммодора.
 Нельсон водил гостей по кораблю, гордясь им как моряк, и в течение всего осмотра леди Гамильтон опиралась на его руку; она просила его поведать королю и королеве все подробности битвы 1 августа; по ее настояниям ему приходилось рассказывать и о самом себе.
 Король собственными руками прикрепил к поясу Нельсона шпагу Людовика XIV; королева вручила ему грамоту на титул герцога Бронте; Эмма надела ему на шею ленту ордена Святого Фердинанда, причем ее прекрасные, благоухающие волосы невольно коснулись лица восхищенного Нельсона.
 Было два часа пополудни; на обратный путь в Неаполь требовалось около трех часов. Нельсон передал командование «Авангардом» Генри, своему флаг-капитану, и под артиллерийские залпы и звуки музыки перешел на королевскую галеру; легкая, как морская птица, она оторвалась от гигантского корабля и изящно понеслась по волнам.
 Теперь принимать гостя пришлось адмиралу Караччоло; он и Нельсон были старые знакомцы: оба участвовали в осаде Тулона, оба воевали с французами; отвага и искусство, проявленные Караччоло в этом сражении, принесли ему, несмотря на проигрыш кампании, чин адмирала, в результате чего он стал во всем равен Нельсону, причем за Караччоло оставалось еще преимущество благородного происхождения и имя, пользовавшееся славою уже три столетия.
 Этой небольшой подробностью объясняется тот холодок, с каким адмиралы приветствовали друг друга, и поспешность, с какою Франческо Караччоло вернулся на свой командирский пост.
 Королева пригласила Нельсона сесть рядом с нею под пурпурным тентом галеры, заявив, что остальным предоставляется распоряжаться собою как им вздумается, но адмирал остается безраздельной собственностью как ее, так и подруги; после этого Эмма, по обыкновению, расположилась у ног королевы.
 Тем временем сэр Уильям Гамильтон, знавший в качестве ученого историю Неаполя лучше самого короля, объяснял Фердинанду, каким образом остров Капри, мимо которого они в то время плыли, был куплен у неаполитанцев или, вернее сказать, взят Августом в обмен на остров Искья, ибо, подходя к Капри, Август заметил, что ветви старого дуба, высохшие и склонившиеся к земле, вновь поднялись и зазеленели.
 Король выслушал сэра Уильяма Гамильтона с величайшим вниманием, а потом сказал:
 — Любезный посол, вот уже три дня, как начался перелет птиц; если хотите, поедемте на будущей неделе на Капри поохотиться: там будет множество перепелок.
 Посол, сам страстный охотник, за что и пользовался особым благоволением короля, поклонился в знак согласия и отложил до более подходящего случая ученые рассуждения о Тиберии, его двенадцати виллах и о том, что, по всей вероятности, Лазурный грот был известен и древним, но тогда еще не отличался тем оттенком, который придает ему столько прелести в наши дни и которому он обязан своим названием, и что перемена эта объясняется изменением уровня моря: за восемнадцать веков, отделяющих нас от Тиберия, он поднялся на пять-шесть футов.
 Тем временем коменданты четырех неаполитанских фортов наблюдали в подзорные трубы за королевской флотилией, в частности за флагманской галерой; заметив, что она делает поворот и берет курс на Неаполь, и предполагая, что на борту ее находится Нельсон, они дали приказ произвести грандиозный салют — сто один пушечный выстрел, — салют самый почетный, ибо именно таким образом приветствуют рождение наследника престола.
 Четверть часа спустя залпы прекратились, но лишь затем, чтобы возобновиться в момент, когда флотилия, по-прежнему предводительствуемая королевской галерой, вошла в военную гавань.
 У спуска, ведущего к дворцу, стояли наготове соперничавшие в роскоши экипажи — королевские и английского посольства. Было условлено, что в тот день король и королева Обеих Сицилии уступают все свои права сэру Уильяму и леди Гамильтон и что Нельсон остановится в английском посольстве, где будет дан обед, за которым последует бал.
 Что же касается города, то он должен был принять участие в празднестве иллюминацией и фейерверками.
 Прежде чем сойти на берег, леди Гамильтон подошла к адмиралу Караччоло и с самым любезным видом, самым нежным голосом сказала ему:
 — Праздник, который мы даем в честь нашего знаменитого соотечественника, был бы неполным, если бы единственный моряк, имеющий основание соперничать с ним, не присоединился к нам, чтобы воздать должное его победе и поднять бокал за процветание Англии, за благоденствие Королевства обеих Сицилии и за посрамление высокомерной Французской республики, осмелившейся объявить войну королям этих стран. Провозгласить этот тост мы предоставим адмиралу Караччоло, человеку, так храбро воевавшему при Тулоне.
 Караччоло вежливо, но сухо поклонился.
 — Искренне сожалею, миледи, что не могу исполнить ваше весьма лестное для меня поручение, — сказал он. — Однако, хотя днем погода была прекрасная, ночь грозит нам страшной грозой и бурей.
 Эмма Лайонна обратила взгляд к горизонту: если не считать нескольких легких облачков, набегавших со стороны Прочиды, лазурь небес была так же светла, как ее взор.
 Она улыбнулась.
 — Вы не верите мне, миледи, — продолжал Караччоло, — но человеку, который провел две трети жизни на своенравном море, именуемом Средиземным, известны все тайны атмосферы. Видите эти легкие тучки, плывущие по небу и стремительно приближающиеся к нам? Они свидетельствуют о том, что норд-вест превращается в вест. Часам к десяти вечера он подует с юга, то есть превратится в сирокко; неаполитанская гавань открыта для всех ветров, а для этого в особенности, вот почему я обязан наблюдать за судами его британского величества, стоящими на якорях, ибо они пострадали в сражении, а потому будут, быть может, не в силах устоять против шторма. То, что мы сделали сегодня, миледи, просто объявление Франции войны, а французы уже в Риме — другими словами, нас разделяют всего лишь пять дней марша. Поверьте, не пройдет и нескольких дней, как потребуется, чтобы оба наши флота были в полной готовности. Леди Гамильтон склонила голову движением, в котором угадывался оттенок несогласия.
 — Я принимаю, князь, ваши извинения, раз вы озабочены интересами их величеств, короля Великобритании и короля Обеих Сицилии, но мы надеемся видеть на балу хотя бы вашу прелестную племянницу Чечилию Караччоло; ее отсутствие было бы непростительно, ведь она была приглашена в тот самый день, когда мы получили письмо адмирала Нельсона.
 — Ах, сударыня, я как раз собирался сказать вам, что ее мать, моя невестка, уже несколько дней очень больна, и сегодня утром, перед отъездом, я получил от бедной Чечилии письмо: она пишет, что, к великому сожалению, не сможет принять участие в вашем празднестве и поручает мне принести вашей светлости ее извинения, что я и имею честь сейчас выполнить.
 Пока леди Гамильтон и Франческо Караччоло вели этот разговор, королева подошла, прислушалась и, поняв причину двойного отказа сурового неаполитанца, нахмурилась, нижняя губа ее выдвинулась вперед более обычного, и лицо чуть побледнело.
 — Берегитесь, князь! — сказала она резким голосом, а в улыбке ее почувствовалась угроза, как в тех легких облачках, на которые указал адмирал своей собеседнице, сказав, что они предвещают шторм. — Берегитесь! Только те, кто приедет на бал леди Гамильтон, будут приглашены на придворные празднества.
 — Увы, ваше величество, — отвечал Караччоло, ничуть не смутившись от этой угрозы, — моя невестка так тяжело больна, что даже если бы балы, которые дают ваше величество его превосходительству милорду Нельсону, длились целый месяц, то и тогда она не могла бы принять в них участие, а следовательно, не могла бы присутствовать на них и моя племянница, поскольку девушка ее возраста и положения не может даже у королевы появиться без сопровождения матери.
 — Хорошо, сударь, — ответила королева, уже не в силах сдерживаться, — в свое время и в надлежащем месте мы вспомним этот отказ.
 И, взяв леди Гамильтон под руку, она сказала:
 — Пойдемте, милая Эмма, — а потом добавила полушепотом: — Ах, уж эти неаполитанцы! Неаполитанцы! Они меня ненавидят, знаю. Но и я от них не отстаю — они мне отвратительны!
 И она поспешно направилась к правому трапу, однако адмирал Караччоло все-таки опередил ее.
 Тут был дан сигнал и грянули торжественные фанфары, снова загремели пушки, сразу зазвонили все колокола, и королева, пылающая гневом, и вместе с ней оскорбленная Эмма стали спускаться, окруженные праздничной сутолокой и криками восторга.
 Король, королева, Эмма Лайонна и Нельсон сели в первый экипаж; принц, принцесса, сэр Уильям Гамильтон и министр Джон Актон — во второй; свита разместилась в остальных.
 Прежде всего направились в храм святой Клары, чтобы прослушать «Те Deum»  7 . Горацио Нельсон, сэр Уильям и Эмма Лайонна, как еретики, охотно обошлись бы без этой церемонии, но король, особенно когда он чего-то опасался, был слишком добрым христианином, чтобы допустить это.
 Молебен служил монсиньор Капече Дзурло, неаполитанский архиепископ, превосходный человек, которого, с точки зрения короля и королевы Обеих Сицилии, можно было упрекнуть лишь в излишней склонности к либерализму; в этой торжественной церемонии с ним вместе участвовал другой духовный иерарх — кардинал Фабрицио Руффо, в то время еще известный лишь неблаговидными поступками как в общественной деятельности, так и в частной жизни.
 Поэтому в продолжение всего молебна сэр Уильям Гамильтон, такой же страстный коллекционер скандальных историй, как и археологических диковинок, посвящал лорда Нельсона в похождения знаменитого porporato  8 .
 Вот что он рассказал Нельсону и что нашим читателям важно знать об этом человеке, кому суждена весьма значительная роль в событиях, о которых дальше пойдет речь.
 Итальянская поговорка, прославляющая знатные семьи и подтверждающая их древность, гласит: «Апостолы — в Венеции, Бурбоны — во Франции, Колонна — в Риме, Сансеверино — в Неаполе, Руффо — в Калабрии».
 Кардинал Фабрицио Руффо происходил из этой выдающейся семьи.
 Пощечина, которую он в детстве дал Анджело Браски, будущему папе Пию VI, стала источником его благополучия.
 Он приходится племянником Томазо Руффо, старшине священной коллегии. Однажды Браски, казначей его святейшества, посадил к себе на колени сына своего покровителя; маленькому Руффо вздумалось поиграть белокурыми кудрями казначея, а тот все время откидывал голову, так что ребенок испытывал своего рода муки Тантала. Тогда, воспользовавшись тем, что Браски склонился к нему, мальчик, вместо того чтобы постараться ухватиться за волосы, как он неоднократно пытался, дал ему изо всех своих слабых сил звонкую пощечину.
 Тридцать лет спустя Браски, став папою, узнал в тридцатичетырехлетнем человеке того ребенка, который ударил его. Он вспомнил, что то был племянник покровителя, кому он был всем обязан, и сделал молодого человека тем, чем сам был в то время, когда получил пощечину, то есть назначил его казначеем Святого престола, на должность, которую покидают не иначе как в сане кардинала.
 Фабрицио Руффо так управлял папской казною, что года через три-четыре обнаружилась недостача в три-четыре миллиона, то есть по миллиону в год. Пий VI понял, что выгоднее возвести Руффо в сан кардинала, чем оставить его в должности казначея; он пожаловал ему красную шапку и потребовал у него ключ от казны.
 Однако кардинал Руффо, получая теперь в год тридцать тысяч вместо миллиона, не пожелал оставаться в Риме, где его ждало разорение; он уехал в Неаполь и, заручившись письмом папы Пия VI, попросил у Фердинанда какую-нибудь должность, ссылаясь на то, что, будучи уроженцем Калабрии, он его подданный.
 Когда у Руффо спросили, каковы его способности, он ответил, что он прежде всего человек военный: не кто иной, как он, укрепил Анкону и изобрел новый способ раскаливать докрасна пушечные ядра. Словом, он просил или, вернее, выражал желание получить пост либо в армии, либо во флоте.
 Но Руффо не посчастливилось понравиться королеве, а так как именно королева через своего фаворита, первого министра Актона, назначала на морские и военные посты, то кандидатура Руффо была бесповоротно отвергнута, его не брали даже на второстепенные должности.
 Тогда король, чтобы не оставить без внимания рекомендацию Пия VI, назначил кардинала управляющим своей шелкоткацкой мануфактуры в Сан Леучо.
 Как ни странна была такая должность для человека в сане кардинала, особенно если вспомнить обстоятельства учреждения этого поселения, Руффо принял ее. Ему прежде всего нужны были деньги, а король придал поселению еще и аббатство, приносившее двадцать тысяч ливров ренты.
 Впрочем, кардинал Руффо был человек образованный, даже ученый; он отличался привлекательной внешностью, был молод, отважен и горд, как прелаты времен Генриха IV и Людовика XIII, служившие мессу лишь на досуге, а в основном носившие кирасу и не расстававшиеся со шпагой.
 Рассказ сэра Уильяма продолжался до тех пор, пока монсиньор Капече Дзурло не отслужил молебен. По окончании богослужения все сели в экипажи и поехали на улицу Кьяйа, где, как мы уже говорили, находился (да и теперь еще находится) дворец английского посольства — одно из прекраснейших и обширнейших зданий Неаполя.
 Как на пути к храму святой Клары, так и при возвращении из него экипажам приходилось следовать шагом, до такой степени улицы были запружены народом. Нельсон, непривычный к шумным, безудержным изъявлениям восторга, свойственным южным народам, был одурманен возгласами «Да здравствует Нельсон! Да здравствует наш избавитель!», вырывавшимися из ста тысяч грудей, и мельканием ста тысяч разноцветных платков, развевавшихся в ста тысячах рук.
 Вместе с тем его несколько удивляло, что, в то время как толпа шумно славила его победу, простолюдины вели себя совершенно непринужденно: они вскакивали на подножки кареты, на переднюю и заднюю скамеечки королевского экипажа, причем ни кучер, ни лакеи, ни скороходы не обращали на это никакого внимания; лаццарони хватали короля за нос, называли его «кум Носатый», дергали косичку его парика, обращались к нему на «ты», спрашивая, когда он будет торговать рыбой на Мерджеллине или есть макароны в театре Сан Карло. Далеко здесь было до той величественной неприступности, что присуща английским королям, и до благоговения, с каким к ним относятся окружающие. Но Фердинанда, казалось, радовала такая фамильярность, он весело отвечал на выходки лаццарони простонародными шутками и солеными словечками, под стать тем, какие отпускались в его адрес, и раздавал такие крепкие тумаки тем, кто чересчур сильно дергал его за парик, что Нельсон наконец стал видеть в этом обмене фамильярностями всего лишь необузданную забаву детей, влюбленных в своего родителя, и попустительство отца, прощающего всё своим чадам.
 Теперь самолюбие Нельсона ожидали новые почести.
 Подъезд посольства был превращен в огромную триумфальную арку, увенчанную новым гербом, что был пожалован английским королем победителю при Абукире вместе с титулом барона Нильского и званием лорда. По сторонам арки были установлены две позолоченные мачты, наподобие тех, что в праздничные дни воздвигаются в Венеции на Пьяццетте, а к верху мачт были прикреплены длинные красные стяги, где золотыми литерами было начертано: «Горацио Нельсон»; морской ветер развевал полотнища, так что они были хорошо видны народу.
 Лестница, ведущая на второй этаж, поднималась под сводом лавровых деревьев, украшенных редкостными цветами, из которых складывались инициалы Нельсона — буквы Г и Н. Пуговицы на ливреях слуг, фарфоровый сервиз — все, вплоть до скатертей на огромном столе, накрытом на восемьдесят персон в картинной галерее, все, вплоть до салфеток, было помечено этими инициалами в лавровых веночках; воздух был напоен еле уловимыми ароматами; звучала музыка, достаточно приглушенная, чтобы не мешать беседе; в обширном дворце, подобном волшебному жилищу Армиды, разливались неведомые звуки и благоухание.
 За стол не садились: ждали приезда священнослужителей — архиепископа Капече Дзурло и кардинала Фабрицио Руффо.
 Едва только они пожаловали, как, согласно придворному этикету, предусматривающему, что короли, где бы они ни находились, должны чувствовать себя как дома, их величествам доложили, что кушать подано.
 Нельсону было предложено место напротив короля, между королевой Марией Каролиной и леди Гамильтон.
 Как Апиций, который некогда тоже жил в Неаполе и которому Тиберий пересылал из Капреи тюрбо, чересчур крупную и дорогую для него самого; как Апиций, который покончил с собою, когда у него осталось всего-навсего несколько миллионов, ибо он считал, что человеку разорившемуся не стоит жить, — так и сэр Уильям Гамильтон, подчинив науку гастрономическому искусству, собрал контрибуцию с кулинаров всего мира.
 В зеркалах, в канделябрах, в хрустале отражалось пламя тысяч свечей; вся волшебная галерея была залита сиянием более ярким, чем солнечные лучи в самые жаркие часы дня и самые ясные летние полдни.
 Свет этот играл на золотых и серебряных позументах мундиров, трепетал разноцветными блестками на орденах, медалях, бриллиантовых крестах, украшавших грудь знатных сотрапезников, и окружал их тем ореолом, что превращает в глазах порабощенных народов королей, королев, принцев, придворных — словом, всех земных владык — в полубогов, в существа из ряду вон выходящие и привилегированные.
 При каждой смене блюд провозглашался тост; пример этому дал сам Фердинанд, предложив первую здравицу за славное царствование, за безоблачное благополучие и долголетие его возлюбленного кузена и царственного союзника Георга III, короля Англии.
 Королева, вопреки всем обычаям, предложила тост за Нельсона, освободителя Италии; следуя ее примеру, Эмма Лайонна выпила за здоровье героя Нила, затем передала Нельсону бокал, который она пригубила, превратив вино в пламя. И с каждым новым тостом раздавались крики «ура»: зал, казалось, готов был обрушиться. Так, со все возрастающим воодушевлением, обед подходил к концу, и тут неожиданное обстоятельство привело гостей в совсем уж неистовый восторг.
 Восемьдесят сотрапезников рассчитывали, что король поднимется с места и тем самым подаст знак всем выйти из-за стола; король действительно встал, а вслед за ним остальные, но он замер на месте: раздалась торжественная, широкая, глубоко меланхолическая мелодия, заказанная Людовиком XIV Люлли в честь изгнанного из Виндзора Якова II, царственного гостя Сен-Жермена — «God save the King!». Гимн исполняли лучшие певцы театра Сан Карло в сопровождении оркестра из ста двадцати музыкантов.
 Каждый куплет вызывал бурю аплодисментов, а последнему рукоплескали еще дольше и более шумно, чем остальным, ибо думали, что на этом пение кончится. Но тут какой-то голос, чистый, ясный, звонкий, запел еще один куплет, присочиненный сообразно случаю и ценный не столько своими поэтическими достоинствами, сколько намерениями, с какими он был добавлен:



   Хвала спасителю державы,
   Грозе врагов, любимцу славы!
   Не будет Нельсон позабыт!
   Египта древние равнины
   И Англия, венчая сына,
   Поют, ликуя, гимн единый:
   «Всевышний короля храни!»  9 



 Как ни слабы были эти стихи, они вызвали новые, не менее бурные восторги, но вдруг голоса присутствующих осеклись, и испуганные взоры обратились к дверям, словно на пороге пиршественного зала показался призрак Банко или статуя Командора.
 В дверях стоял человек высокого роста, со зловещим выражением лица; на нем была строгая и великолепная республиканская форма, все детали которой четко выделялись благодаря яркому освещению. То был синий мундир с широкими лацканами, красный шитый золотом жилет, белые лосины, сапоги с отворотами; левой рукой вошедший опирался на рукоятку сабли, правую заложил за жилет, а голова его — непростительная дерзость! — была покрыта треугольной шляпой с развевающимся трехцветным султаном — эмблемой той Революции, что возвысила народ до уровня трона, а королей низвела на уровень эшафота.
 Это был посол Франции, тот самый Гара, который от имени Национального конвента зачитал в Тампле смертный приговор Людовику XVI.
 Легко представить себе, какой ужас охватил присутствующих при его появлении в подобный момент.
 И вот среди мертвой тишины, которую никто не решался нарушить, он произнес громко, твердым и звонким голосом:
 — Несмотря на неоднократные измены лживого двора, именуемого двором Обеих Сицилии, я все еще сомневался и захотел увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами. Я увидел и услышал! Более прямолинейный, чем тот римлянин, что явился в сенат Карфагена, неся под полой своей тоги на выбор мир или войну, я несу только войну, ибо сегодня вы отреклись от мира. Итак, король Фердинанд, итак, королева Каролина, пусть будет война, раз вы того желаете; но война будет беспощадная, и предупреждаю вас: вопреки воле человека, которого вы сегодня чествуете, вопреки могуществу нечестивой державы, которую он представляет, вы лишитесь и трона и жизни. Прощайте! Я покидаю Неаполь, город-клятвопреступник. Заприте за мною городские ворота, созовите своих солдат на крепостные стены, установите пушки на башнях, сосредоточьте корабли в гаванях — тем самым вы замедлите отмщение Франции, но от этого оно не станет ни менее неотвратимым, ни менее грозным, ибо все рухнет в час, когда великая нация провозгласит: «Да здравствует Республика!»
 Новый Валтасар и его гости замерли в ужасе от трех магических слов, прозвучавших под сводами галереи, и каждому чудилось, будто он видит эти роковые слова на стенах, где они начертаны огненными буквами. Вестник же, как античный фециал, бросивший на вражескую землю раскаленное и окровавленное копье — символ войны, не спеша удалился, и слышно было, как ножны его сабли ударяются о мраморные ступени лестницы.
 Едва только звуки эти затихли, послышался грохот почтовой кареты, которую галопом уносила четверка сильных лошадей.




 V. ДВОРЕЦ КОРОЛЕВЫ ДЖОВАННЫ


 В Неаполе, в конце Мерджеллины, на последней трети дороги, подымающейся на Позиллипо (во времена, о которых мы говорим, она была едва доступна для экипажей), находятся странные руины, расположенные на утесе, постоянно омываемом морскими волнами; в часы прилива вода затопляет нижний этаж здания. Мы назвали эти руины странными, и они действительно странны, ибо это развалины дворца, который никогда не был достроен и обветшал, так и не исполнив своего предназначения.
 Память народа дольше сохраняет преступления, чем добрые дела, поэтому, забыв о благодетельных царствованиях Марка Аврелия и Траяна, туристу не показывают сохранившиеся в Риме остатки зданий, которые связаны с жизнью этих императоров. Зато народ, до сего времени восторгаясь отравителем Британика и убийцею Агриппины, связывает с именем сына Домиция Агенобарба многие здания, включая даже такие, которые сооружены на восемь веков позже, демонстрирует всякому приезжему бани Нерона, башню Нерона, гробницу Нерона; так поступают и неаполитанцы, называющие руины Мерджеллины дворцом королевы Джованны, несмотря на то что постройка эта явно относится к XVII веку.
 Ничего подобного. Дворец, построенный двумя веками позже царствования бесстыжей анжуйки, был заказан не преступною супругою Андрея и не любовницей Серджиани Караччоло, а Анною Карафа, супругою герцога Медины, любимца герцога Оливареса, которого звали графом-герцогом и который сам был фаворитом короля Филиппа IV. При падении своем Оливарес увлек за собою и Медину, которого отослали в Мадрид; уезжая, Медина оставил жену в Неаполе, где она стала жертвою двойной ненависти — ненависти к нему за его тиранство и к ней самой за ее надменность.
 Чем покорнее и безмолвнее народы во времена процветания их угнетателей, тем они беспощаднее после их падения. Неаполитанцы, ни разу не возроптавшие, пока вице-король находился в силе, стали преследовать опального в лице его жены, и Анна Карафа, подавленная презрением аристократии, униженная оскорблениями простонародья, тоже покинула Неаполь и отправилась в Портичи, где и умерла, оставив недостроенный дворец — символ своей судьбы, сломленной на середине жизненного пути.
 С тех пор народ превратил этот каменный гигант в источник мрачных суеверий; хотя фантазии неаполитанцев не свойственна склонность к туманной поэзии северян и призраки, обычные спутники тумана, обычно не решаются проникать в ясную, прозрачную атмосферу современной Партенопеи, ее жители почему-то заселили эти руины неведомыми, коварными духами. Духи наводят порчу на смельчаков, отваживающихся проникнуть в этот остов дворца, как прежде и на других, еще более дерзких, пытавшихся достроить его, не считаясь ни с лежащим на нем проклятием, ни с морем, что в своем упорном наступлении все более завладевает им. Можно подумать, что на этот раз неподвижные, бесчувственные стены унаследовали человеческие страсти или что мстительные души Медины и Анны Карафа вернулись, чтобы после смерти поселиться в покинутом разрушенном жилище, которым им не дано было владеть при жизни.
 В 1798 году предрассудки, связанные с его развалинами, еще более усилились из-за россказней, распространившихся среди населения Мерджеллины, то есть в местах, прилегающих к источнику этих зловещих преданий. Молва утверждала, будто с некоторых пор из дворца королевы Джованны (ибо, как уже было сказано, народ именно так называл руины, и мы в качестве романиста следуем этой традиции, хотя возражаем против него в качестве археолога), — так вот, говорили, будто из дворца доносится лязг цепей вперемежку со стонами, будто через зияющие окна можно порой увидеть, как под мрачными сводами по сырым, пустынным залам бродят одинокие голубые огоньки. Наконец, со слов старого рыбака по имени Бассо Томео, которому многие безусловно доверяли, прошел слух, что развалины дворца стали пристанищем разбойников. Этот Бассо Томео рассказывал вот что. Как-то в бурную ночь, несмотря на ужас, внушаемый этим проклятым дворцом, ему пришлось искать убежища в бухточке возле утеса, на котором расположены развалины; оттуда он увидел, как по огромным темным проходам шествуют тени, облаченные в длинные белые балахоны, то есть в одежду кающихся, так называемых bianchi  10 , что присутствуют при последних минутах приговоренных к смертной казни. Больше того, он уверял — и точно указывал время, ибо слышал бой часов на колокольне церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, — что в полночь видел, как один из этих мужчин или духов появился на утесе, под которым стояла его лодка, и на мгновение остановился, потом, скользя по крутому скату, ведущему к морю, направился прямо к нему. Тогда рыбак, в ужасе перед этим явлением, зажмурился и притворился спящим. Минуту спустя он почувствовал, что лодка его накренилась под тяжестью какого-то груза. Не помня себя от страха, он чуточку приоткрыл веки, ровно настолько, чтобы разглядеть, что происходит над ним, и тут как сквозь облако увидел, что призрак склоняется к нему с кинжалом в руке. Через мгновение он почувствовал, что острие кинжала касается его груди; но, решив, что то существо, с которым он имеет дело, хочет удостовериться, действительно ли он спит, он не шевельнулся и старался дышать ровно, как человек, погруженный в глубокий сон. И в самом деле, страшное видение, на несколько мгновений склонившееся над ним, выпрямилось во весь рост и тем же шагом, так же легко, как и спустилось к морю, стало подниматься наверх, причем, так же как и при спуске, на мгновение остановилось, чтобы убедиться, что рыбак по-прежнему спит, а затем снова исчезло в развалинах.
 Первым побуждением Бассо Томео было изо всех сил налечь на весла и удрать, но тогда это существо, сообразил рыбак, поймет, что он не спал, а только притворялся, и это может оказаться для него роковым если не сейчас, так впоследствии.
 Во всяком случае, все пережитое произвело на Бассо Томео такое сильное впечатление, что он с тремя своими сыновьями — Дженнаро, Луиджи и Джованни, с женой и дочерью Ассунтой уехал из Мерджеллины и обосновался на Маринелле, то есть на другом конце Неаполя, в стороне, противоположной порту.
 Само собой разумеется, эти слухи все более и более укоренялись среди неаполитанцев, самых суеверных людей на свете. Каждый день или, вернее, каждый вечер от холма Позиллипо до церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, будь то в комнате, где собиралась вся семья, или у лодок, где сходятся рыбаки в ожидании часа, когда надо вытягивать сети, начинались новые рассказы с новыми подробностями, еще страшнее прежних.
 Что же касается людей разумных, которым трудно было поверить в привидения и в проклятие, лежащее на недостроенном дворце, они охотно сами распускали эти слухи или, по крайней мере, не мешали их распространению, ибо объясняли возникновение простонародных толков гораздо более серьезными причинами, чем появление призраков и стенания окаянных душ. И в самом деле, вот что говорили шепотом эти люди, тревожно оглядываясь по сторонам, отец — сыну, брат — брату, приятель — приятелю. Говорили, что королева Мария Каролина, вне себя от ярости после всего случившегося во Франции, особенно после казни своего зятя Людовика XVI и своей сестры Марии Антуанетты, учредила во имя борьбы с якобинцами Государственную джунту, приговорившую, как известно, к смерти трех несчастных юношей: Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, возраст которых всех вместе был далек до старческого, но, увидев, какой ропот вызвала эта казнь, и убедившись, что Неаполь собирается превратить трех неправедно обвиненных юношей в мучеников, королева, как передавали, подготовила в тиши орудие не столь разительного, но не менее беспощадного мщения, а именно учредила во дворце, в особой комнате, прозванной «темной», своего рода тайное, невидимое миру судилище, нареченное «Трибуналом святой веры». Название зала суда обязано тому обстоятельству, что и судьи, и обвинители заседали в темноте; говорили, что перед ними там выступали свидетели не только неизвестные, но и вдобавок скрывавшие свое лицо под маской, а приговоры выносились в отсутствие обвиняемых, которым ничего не сообщалось об их участи, поэтому несчастные узнавали, что осуждены на смерть, только оказавшись лицом к лицу с палачом, неким Паскуале Де Симоне. Рассказывали, что этого Паскуале Де Симоне, независимо от того, были обвинения против Каролины Австрийской истинными или ложными, прозвали в народе «сбиром королевы». Рассказывали, будто этот Паскуале Де Симоне говорил осужденному, перед тем как убить его, одно только слово и наносил ему такой верный удар, что ни один из попавших ему в руки уже не приходил в себя; вдобавок опять-таки утверждали: чтобы не было сомнений, кем нанесен удар, палач оставляет в ране кинжал, на рукоятке которого по сторонам креста вырезаны S и F — начальные буквы слов Santa Fede  11 .
 Находились люди, уверявшие, будто они поднимали с земли мертвые тела и обнаруживали в ранах кинжал; но еще больше было тех, кто признавался, что, увидев валяющийся труп, спешили убежать и поэтому не потрудились проверить, оставлен ли в ране кинжал, а тем более убедиться, есть ли на нем, как на кинжале немецкой святой Феме, знак, указывающий, чья рука им воспользовалась.
 Наконец, распространялась и третья версия, быть может не самая достоверная, хотя она и казалась самой правдоподобной. Говорили, будто шайка злодеев, сообщество, столь характерное для Неаполя, где галеры не что иное, как место отдыха преступников, орудовала в собственных интересах и оставалась безнаказанной, сумев внушить властям заблуждение, будто она действует в угоду королеве и мстит за нее.
 Какая бы версия ни соответствовала истине или хотя бы приближалась к ней, в тот же вечер 22 сентября, пока фейерверки взвивались на площади Кастелло, на Меркателло и площади Пинье, а толпа, подобная реке между крутыми берегами, с шумом двигалась под бесчисленными огнями иллюминации по единственной артерии, пересекавшей Неаполь из конца в конец, то есть по улице Толедо; пока во дворце английского посольства хозяева и гости мало-помалу успокаивались от тревоги, вызванной появлением французского посла и проклятием, которое он бросил им в лицо, небольшая деревянная дверца, что выходила на самый безлюдный отрезок дороги, подымавшейся на Позиллипо, между утесом Фризе и ресторацией Скьява, — небольшая дверца, повторяем, отворилась, и из нее вышел человек, закутанный в просторный плащ, которым он прикрывал нижнюю часть лица, в то время как верхняя часть его терялась в тени широкополой шляпы, надвинутой по самые глаза.
 Тщательно заперев за собою дверь, незнакомец зашагал по узкой тропинке, вьющейся по склону и круто спускающейся к морю в направлении дворца королевы Джованны. Но вместо того чтобы вести ко дворцу, тропинка поворачивала к отвесной скале, возвышающейся над обрывом глубиной в десять-двенадцать футов. Правда, в тот день на скале лежала доска; другой ее конец опирался на край одного из окон первого этажа дворца, образуя таким образом подобие моста, воспользоваться которым почти столь же трудно, как пройти по острию меча, — условие, необходимое, чтобы достичь порога Магометова рая. Между тем, каким бы узким и шатким ни был мостик, человек в плаще ступил на него с беззаботностью, говорившей о том, что путь этот ему хорошо знаком. Однако в тот миг, когда он уже был готов шагнуть на подоконник, некто, прятавшийся во дворце, преградил ему путь, приставив к его груди пистолет. Но пришелец был, по-видимому, готов к такому препятствию, ибо отнюдь не встревожился и совершенно спокойно сделал остановившему его масонский знак и прошептал полслова, а тот, досказав слово до конца, посторонился, что позволило человеку в плаще спрыгнуть с подоконника вовнутрь. Спустившись, вновь прибывший хотел было заменить товарища на посту у окна, как, по-видимому, было у них заведено, чтобы ждать следующего, подобно тому как на верху лестницы королевской усыпальницы в Сен-Дени умерший король Франции ждет своего наследника.
 — Не надо, — сказал ему товарищ, — мы все в сборе, недостает только Веласко, а он придет не раньше полуночи.
 Тут оба совместными усилиями притянули к себе доску, что служила временным мостом между скалой и развалинами, прислонили ее к стене и, лишив непосвященных какой-либо возможности добраться до них, скрылись в глубине здания, где было темнее, чем снаружи.
 Однако для этих двоих все здесь было, по-видимому, знакомо, поскольку они уверенно направились по крытому проходу, куда через щели в потолке проникало немного света, и вышли к лестнице без перил, но достаточно широкой, чтобы безопасно подниматься по ней.
 Лестница вела в зал, выходивший окнами на море; около одного из окон виднелась человеческая фигура — ее можно было заметить лишь изнутри помещения, в то время как снаружи ничего не было видно.
 На шум шагов это подобие призрака обернулось:
 — Все ли в сборе?
 — Все, — ответили два голоса.
 — Значит, — продолжала тень, — нам остается только ждать посланца из Рима.
 — Он запаздывает, и я вообще сомневаюсь, что ему удастся сдержать слово, во всяком случае, этой ночью, — сказал человек в плаще, бросив взгляд на волны, уже вспенивавшиеся под первыми порывами сирокко.
 — Да, море начинает сердиться, — возразила тень, — но если речь идет действительно о том, кого обещал нам прислать Этторе, он не остановится из-за такого пустяка.
 — Из-за пустяка! Что ты, Габриэле! Задул южный ветер, и через час к морю не подступишься. Это говорит тебе племянник адмирала
 — Не по морю, так по суше, но он все-таки появится; если не в лодке, так доберется вплавь, не вплавь, так на воздушном шаре, — возразил молодой, свежий и сильный голос. — Я его знаю, я видел его в деле. Раз он сказал генералу Шампионне: «Приду!» — значит, так и будет, пусть даже придется пройти сквозь адское пламя.
 — К тому же время еще не истекло, ведь встреча назначена от одиннадцати до полуночи, — согласился человек в плаще и вынул из кармана часы с репетиром, — а пока, смотрите, нет и одиннадцати.
 — В таком случае мне, как младшему, надлежит стать на вахту у окна, — сказал тот, кто назвал себя племянником адмирала и по этой причине должен был разбираться в погоде, — а вы, люди зрелые и умные, приступайте к совещанию Идите в зал, а я останусь здесь и, как только замечу огонек на лодке, сообщу вам об этом.
 — Нам нечего совещаться, надо только обменяться некоторыми сведениями. Николино, хоть и сумасшедший, дает нам хороший совет.
 — Если меня действительно считают сумасшедшим, то здесь четверо еще более безрассудны, чем я; это те, кто, зная, что я сумасшедший, все же приняли меня в заговор, ибо, друзья мои, хоть вы называете себя philomati  12 и объясняете свои сборища научными интересами, вы просто-напросто франкмасоны, члены запрещенной в Обеих Сицилиях секты, и замышляете низвержение его величества короля Фердинанда и провозглашение Партенопейской республики, а это называется государственной изменой и влечет за собою смертную казнь. Мы с моим другом Этторе Карафа плюем на смерть, потому что нам, как патрициям, всего лишь отрубят голову, а это не замарает наших гербов. Зато вы, Мантонне и Скипани, и Чирилло, сейчас ждущий вас там, внизу, — люди отважные, ученые, великодушные, мужественные, люди, во сто раз лучше нас, но, к несчастью, всего лишь плебеи, будете просто-напросто вздернуты на виселицу. Ну и посмеюсь же я, друзья, когда, с комфортом расположившись в окошке mannaia  13 , увижу, как вы дрыгаетесь на веревках, если только illustrissimo signore  14 Паскуале Де Симоне не лишит меня этого развлечения по приказу ее величества королевы… Ступайте, совещайтесь и, когда понадобится совершить что-нибудь невозможное, то есть нечто такое, что может сделать только сумасшедший, вспомните обо мне.
 Те, к кому были обращены эти слова, были, по-видимому, точно такого же мнения, как и тот, кто произнес их, ибо, одновременно и смеясь, и пожимая плечами, они предоставили Николино стеречь у окна, а сами спустились по винтовой лестнице; на ступени ее падали слабые блики от лампы, освещавшей низкий подвал, выдолбленный в скале ниже уровня моря и, по-видимому, предназначенный зодчим герцога Медины для благородной цели хранения лучших испанских и португальских вин.
 В этом подвале — раз уж, не считаясь с поэтичностью и серьезностью нашего повествования, мы вынуждены называть вещи их именами — сидел, облокотившись на каменный стол, задумчивый, сосредоточенный человек; плащ его был откинут назад, лампа освещала его лицо, бледное и исхудавшее от бессонных ночей; перед ним находились перья, чернила и несколько листов бумаги, а под рукою — пара пистолетов и кинжал.
 Человек этот был не кто иной, как знаменитый врач Доменико Чирилло.
 Трое других заговорщиков, которых Николино назвал Скипани, Мантонне и Этторе Карафа и отправил совещаться, один за другим появились в слабом, трепещущем свете лампы; они скинули с себя плащи и шляпы, затем каждый положил перед собою по паре пистолетов и по кинжалу, после чего они не то чтобы приступили к совещанию, а просто стали обмениваться новостями, услышанными в городе.
 Так как мы знаем не хуже, а даже лучше, чем они, обо всем, что произошло в тот столь богатый событиями день, то, с позволения читателя, предоставим им обсуждать эту тему, уже неинтересную для нас, а тем временем вкратце познакомимся с биографиями этих пяти лиц, ибо им суж-дена немаловажная роль в событиях, о которых мы собираемся рассказать.




 VI. ПОСЛАНЕЦ РИМА


 Посмотрим же, кто такие эти пятеро, из которых Николино, не щадя и самого себя, так насмешливо и весело троих обрек на виселицу, а двоих на гильотину, — причем его предсказаниям, за исключением одного, суждено было осуществиться.
 Тот, кого мы назвали Доменико Чирилло, застав его задумчивым и сосредоточенным, одиноко сидящим облокотившись на каменный стол, напоминал героев Плутарха и являлся одним из редчайших представителей античности, когда-либо появлявшихся на неаполитанской земле. Он не принадлежал ни времени, ни стране, в которой жил, и обладал многими достоинствами, однако ему было бы достаточно одного из них, чтобы стать человеком выдающимся.
 Он родился в 1739 году, в год восшествия на престол Карла III, в Грумо, деревеньке в Терра ди Лаворо. Семья его издавна славилась знаменитыми врачами, учеными-естествоиспытателями и неподкупными судьями. Еще не достигнув двадцати лет, он участвовал в конкурсе на замещение кафедры ботаники и добился ее; потом он путешествовал по Франции, познакомился с Нолле, Бюффоном, д'Аламбером, Дидро, Франклином, и если бы не его горячая любовь к матери — он сам в этом признавался, — то он отказался бы от своей настоящей родины, чтобы обосноваться на родине, избранной его сердцем.
 Возвратившись в Неаполь, он продолжал научные занятия и стал одним из лучших врачей своего времени; но особенно известен он был как врач бедных, ибо считал, что для истинного христианина наука должна быть не источником благосостояния, но средством помогать страждущим; поэтому, когда его одновременно приглашали к богачу и к лаццароне, он охотнее отправлялся к нищему и сначала, пока тот был в опасности, помогал своими знаниями, а когда больной начинал поправляться — деньгами.
 Несмотря на это или, лучше сказать, именно поэтому, в 1791 году он был в немилости у двора: страх перед революционными идеями и ненависть к французам вооружили Фердинанда и Каролину против всех, кого в Неаполе отличали благородное сердце и проницательный ум.
 С тех пор он жил в полуопале; видя спасение своей несчастной отчизны лишь в революции, которую можно совершить с помощью все тех же любимых им французов (а любовь его к ним могла бы поспорить с любовью к матери и к настоящей родине), он, с философской решительностью своей души и со спокойной и мягкой настойчивостью своего характера, стал участником заговора, чтобы низвергнуть мрачную и жестокую тиранию Бурбонов, заменив ее разумной и братской властью Франции. Он отдавал себе отчет в том, что ставит на карту свою голову, но спокойно, упорно, без излишних восторгов, не считаясь с опасностью, шел к намеченной цели — подобно тому как стал бы, рискуя собственной жизнью, лечить больных холерой или тифом. Его единомышленники были моложе и порывистее, но к его мнению по всем вопросам относились с глубоким уважением; он был как бы нитью, ведущей их в лабиринте, огоньком, светившим им в потемках, и грустная улыбка, какою он встречал опасность, спокойное благоговение, с каким он говорил об избранниках, на чью долю выпало счастье умереть за человечество, оказывали на них то же действие, что Вергилий приписывает светилу, которому поручено рассеивать мрак и страхи, порожденные тьмой, и заменять их благодетельной и спасительной ночной тишиной.
 Этторе Карафа, граф ди Руво, герцог Андрийский, тот самый, что вмешался в разговор, напомнив о непреклонной воле и отваге человека, появления которого они ждали, бьи одним из богатырей, создаваемых Богом для политических битв, — другими словами, то был своего рода аристократический Дантон, наделенный неустрашимым сердцем, железной волей и непомерным честолюбием.
 Он отличался врожденной склонностью к трудным начинаниям, спешил навстречу опасности, как другой бежал бы от нее, проявлял мало беспокойства относительно средств, лишь бы достигнуть цели. Бесстрашный в жизни, он был, хотя это и казалось невозможным, еще бесстрашнее перед лицом смерти — словом, это был один из тех мощных рычагов, какие Провидение, охраняющее народы, вкладывает в руки революции, которая должна их освободить.
 Он происходил из прославленной семьи герцогов Андрийских и носил титул графа ди Руво; но он его презирал, равно как и все титулы своих предков, если они не согласовывались с делами, благодарная память о которых могла бы остаться в истории и которые он сам мечтал совершить; он постоянно говорил, что у порабощенного народа не может быть аристократии. Он воспламенился при первых же веяниях республиканских идей, подувших в Неаполе после прибытия Латуш-Тревиля, с присущей ему отвагой устремился на опасный путь революции и, хотя по своему положению обязан был появляться при дворе, стал одним из самых пламенных глашатаев новых принципов, усерднейших их распространителей: всюду, где заходила речь о свободе, словно по какому-то волшебству появлялся Этторе Карафа. Поэтому уже в 1795 году он был арестован в числе первых патриотов, выслеженных Государственной джунтой, и заключен в замок Сант'Эльмо; здесь он вступил в сношения с большинством молодых офицеров, охранявших крепость. Его пламенное красноречие привело к тому, что они превратились в сторонников республики; вскоре они настолько подружились, что, когда ему стал грозить смертный приговор, он, не колеблясь, обратился к своим стражам с просьбой помочь ему бежать. Тут между этими благородными юношами возникли разногласия: одни считали, что даже во имя свободы нельзя изменять своему долгу и, поскольку им доверена охрана замка, с их стороны было бы преступлением содействовать побегу узника, будь он им хоть друг, хоть брат. Другие, наоборот, говорили, что ради свободы и ради спасения ее защитников патриот должен жертвовать всем, вплоть до собственной чести.
 В конце концов юный лейтенант, уроженец Кальтаджироне, что на Сицилии, более пламенный патриот, чем остальные, согласился не только способствовать побегу графа, но и сопутствовать беглецу; в осуществлении замысла им помогала дочь одного из гарнизонных офицеров, влюбленная в Этторе; она передала узнику веревку, чтобы спуститься с крыши замка, а молодой сицилиец ждал его внизу.
 Побег совершился благополучно. Но судьба беглецов оказалась не одинаковой: сицилиец был схвачен и приговорен к смертной казни, однако по особой милости Фердинанда казнь была ему заменена пожизненным заключением в ужасной темнице на острове Фавиньяна.
 Этторе нашел убежище в доме одного друга, в Портичи; отсюда он тропами, известными только горцам, перешел границу королевства, попал в Милан, застал здесь французов и легко сошелся с ними, так как вполне разделял их взгляды. Они со своей стороны оценили его пламенную душу и неукротимое сердце, его непреклонную волю. Прекрасный характер Шампионне представлялся графу слепком с характеров Фокиона и Филопемена; граф вступил в штаб Шампионне, не заняв в нем определенной должности, а после падения Пия VI и провозглашения Римской республики, когда французский генерал направился в Рим, поехал вместе с ним. Оказавшись поблизости от Неаполя и все еще надеясь поднять там восстание, он вернулся в королевство тем же путем, каким покинул его, и вновь попросил того же друга его приютить, но уже не в качестве гонимого, а в качестве заговорщика. Друг этот был не кто иной, как Габриэле Мантонне, о котором мы уже говорили. Отсюда граф написал Шампионне, что считает Неаполь созревшим для государственного переворота и просит прислать к нему верного, выдержанного и хладнокровного человека, который мог бы сам судить о состоянии умов и положении дел. Этого-то посланца и ждали заговорщики.
 Габриэле Мантонне, давшего Этторе Карафа пристанище, пламенный патриот легко привлек на свою сторону; ему было, как и самому Этторе, лет тридцать пять; происходил он из Савойи, о чем свидетельствует и его имя. Он обладал геркулесовой мощью и такою же силой воли, отличался вдохновенным мужеством и благородными порывами сердца, которые в крайних обстоятельствах исторгают из глубины души возвышенные слова, что заставляют трепетать историю, обязанную их отмечать. Это не мешало Мантонне тонко острить в повседневной жизни, а такие остроты, хоть и не доходят до потомков, высоко ценятся современниками. Поступив в неаполитанскую артиллерию в 1784 году, он в 1787-м был произведен в младшие лейтенанты, в 1789-м перешел лейтенантом в артиллерийский полк королевы, в 1794-м получил чин капитан-лейтенанта и наконец в начале 1798 года стал командиром полка и адъютантом генерала Фонсека.
 Тот из четверых заговорщиков, которого мы назвали Скипани, был родом из Калабрии. Он отличался прежде всего преданностью и отвагой. Будучи безупречным подчиненным при двух талантливых командирах, какими были Мантонне и Карафа, предоставленный самому себе, он становился ненадежным из-за своего безрассудства и опасным из-за неистового патриотизма. То была своего рода военная машина, бьющая без промаха и со страшной силой, но при условии, что ею управляют опытные механики.
 Что же касается Николино, оставшегося в качестве младшего на страже у окна старого замка, откуда видна была вершина Позиллипо, то был красавец-дворянин лет двадцати двух, племянник того самого Франческо Караччоло, командовавшего галерой королевы, того Караччоло, кто отказался, как мы видели, явиться на обед и отклонил приглашение своей племяннице Чечилии на бал у посла Англии, вернее, у его супруги. Николино доводился, кроме того, братом герцогу Роккаромана, самому изящному, самому отчаянному, самому рыцарственному из приближенных королевы; тому, кто в Неаполе представлял собою южный тип нашего герцога Ришелье, возлюбленного мадемуазель де Валуа и победителя при Маоне; но Николино, родившийся от второго брака своего отца, был сыном француженки; она привила ему любовь к Франции, и он унаследовал от своих французских предков те легкомыслие и беззаботность перед лицом опасности, которые в зависимости от обстоятельств превращают героя в обаятельного человека и обаятельного человека — в героя.
 Четверо других заговорщиков, полные надежд, переговаривались шепотом, однако держали оружие наготове. Как ни радужны были их надежды, перед умственным взором этих политических дамоклов порою поблескивало острие сабли или кинжала, напоминая, что над головою у них висит меч. А Николино тем временем с легкомыслием, свойственным юности, мечтал не столько о свободе для Неаполя, сколько о предмете своей любви — в те дни это была одна из фрейлин королевы. Не спуская глаз с вершины Позиллипо, он наблюдал, как на небе постепенно собирается буря, которую Франческо Караччоло предсказал королеве, а сам он — своим единомышленникам.
 И действительно, временами слышались далекие раскаты грома, а предшествовавшие им молнии освещали темные тучи, что ползли с юга на север: в феерическом сверкании молний на мгновение выступал из мрака черный утес Капри, затем сливавшийся с непроницаемыми тучами, словно служил им основанием. То и дело налетали порывы тяжелого, обжигающего ветра; он до самого Неаполя доносит песок из ливийской пустыни и вызывает на море фосфоресцирующую зыбь, которая на миг превращает его в пылающее озеро, после чего оно сразу же погружается в непроницаемую тьму.
 Едва только подул этот опасный для рыбаков ветер, как целые стайки небольших лодок устремились в гавань; одни неслись под треугольными парусами, и вслед за ними оставалась огненная борозда; на других люди гребли изо всех сил — эти суденышки напоминали крупных водяных пауков, и при каждом ударе их весел возникал целый сноп сверкающих жидких искр. Постепенно все лодки, торопившиеся достигнуть берега, исчезли за грузными, неподвижными очертаниями замка Кастель делл'Ово и за маяком мола, желтоватый свет которого виднелся в туманной дымке, похожей на ту, что образуется вокруг луны, предвещая ненастье. Море было наконец всеми покинуто — словно для того, чтобы стихиям было вольнее бушевать без помех
 В это время на вершине Позиллипо показалась светящаяся точка — красноватый огонек, резко контрастирующий с серным дыханием бури и фосфоресцирующими испарениями моря; огонек по прямой линии направлялся ко дворцу королевы Джованны
 Казалось, этот огонек был знаком, поданным с небес: тотчас грянул раскат грома, пронесшийся от мыса Кампанелла до мыса Мизена, и небо, раскрывшись в том же направлении, явило испуганному взору бездонные глуби Вселенной Порывы ветра, дувшего с разных сторон, рассекали поверхность моря со скоростью и грохотом смерча, вздымались огромные валы, будто поднятые каким-то подводным кипением, ураган сбросил с себя цепи и несся по морю, как разъяренный лев.
 При виде этого страшного зрелища Николино так закричал, призывая сообщников, сидевших в глубинах старого дворца, что те содрогнулись, они бросились вверх по лестнице и, оказавшись у окна, поняли, о чем идет речь.
 Лодка, на которой плыл — в этом они не сомневались — ожидаемый ими посланец, на полпути от Позиллипо до дворца королевы Джованны была захвачена и как бы зажата штормом, ураган сорвал с нее четырехугольный парус, и она беспорядочно металась по волнам, которых еле достигали весла двух могучих гребцов.
 Как и предполагал Этторе Карафа, никакая сила не могла остановить юношу с неустрашимой душой, которого они ждали. В соответствии с заранее намеченным маршрутом и скорее ради безопасности неаполитанских заговорщиков, чем самого посланца (ибо французский мундир и чин адъютанта генерала Шампионне оберегали его в союзном государстве, в дружественной столице), он свернул с дороги, ведущей из Рима в Санта Мария, и добрался до моря, оставив коня в Поццуоли под предлогом, будто слишком устал, чтобы ехать дальше. Тут он, то ли прибегнув к угрозам, то ли пообещав щедрое вознаграждение, уговорил двух рыбаков пуститься с ним в путь, невзирая на надвигающийся шторм; как ни возмущались рыбаки подобным легкомыслием, они все же отправились в плавание, не обращая внимания на вопли и стенания жен и детей, проводивших их до самой гавани, плиты набережной которой были уже залиты водой.
 Опасения рыбаков оправдались; достигнув Низиды, они хотели было высадить пассажира и укрыться за дамбой; но молодой человек, не гневаясь, не расточая лишних слов, вынул из-за пояса пистолеты, направил дула на взбунтовавшихся, и те, увидев, что путник хоть и совершенно спокоен, но полон решимости, поняли, что, если они станут упрямиться, — им конец, а потому вновь взялись за весла и поплыли дальше.
 Они вышли из бухты Поццуоли в Неаполитанский залив и тут оказались лицом к лицу со штормом: тот нашел на безбрежной поверхности моря единственную лодку и, похоже, сосредоточил на ней весь свой гнев.
 Пятеро заговорщиков на минуту онемели и замерли; грозная опасность, нависшая над нашим ближним, сначала всегда ошеломляет, потом в сердце, повинуясь непобедимому инстинкту, возникает властная потребность помочь ему.
 Первым прервал молчание Этторе Карафа.
 — Канаты! Канаты! — закричал он, вытирая со лба вдруг выступившие капли пота.
 Николино бросился за канатами: он понял мысль товарища. Вновь перекинув доску над бездной, юноша перепрыгнул с подоконника на доску, с доски — на утес, а с утеса — к въездным воротам, и не прошло и десяти минут, как он появился с канатом, сорванным с общественного колодца.
 За несколько минут, ушедших на все это, шторм разбушевался еще неистовее, но вместе с тем лодка, гонимая волнами, приблизилась и находилась уже лишь в нескольких кабельтовых от дворца. Однако волны с такой яростью обрушивались на скалу, на которой он был построен, что от нее нельзя было ждать спасения, и даже наоборот, к ней было крайне опасно подойти: сила прибоя была такова, что брызги волн заливали лица заговорщиков, наблюдавших из окна второго этажа, то есть на высоте двадцати — двадцати пяти футов над пучиной.
 При каждом отблеске фонаря, который горел на носу лодки, но мог быть потушен любой волной, заливавшей ее, виднелись двое гребцов, отчаянно работавших веслами; лица их были искажены ужасом, в то время как там же, выпрямившись во весь рост и словно привинченный к днищу суденышка, стоял юноша с развевающимися кудрями, с улыбкой на устах; он с презрением взирал на волны: словно Сциллова свора, они с лаем носились вокруг него, и он казался божеством, которому подвластен ураган, или, что еще величественнее, — человеком, не ведающим страха. По тому, как он, заслоняя глаза ладонью, всматривался в гигантские развалины дворца, видно было: он надеется, что его ждут, и старается разглядеть сквозь тьму кого-нибудь из своих. Но вот на помощь ему пришла молния — она осветила темную, потрескавшуюся громаду древнего здания, и он увидел пятерых заговорщиков, которые в ужасе сгрудились и кричали ему как один человек:
 — Мужайся!
 В тот же миг чудовищный вал, откатившийся от скалистого основания дворца, рухнул на носовую часть лодки и, погасив фонарь, казалось, поглотил ее.
 У всех в груди стеснило дыхание; Этторе Карафа в отчаянии обеими руками схватился за голову; но тут послышался спокойный и мощный голос, покрывший рев урагана:
 — Факел!
 За ним бросился Карафа — в углублении стены были заготовлены факелы для темных ночей; он схватил один из них, зажег его от лампы, горевшей на каменном столе, и почти в тот же миг появился на краю утеса, склонившись над морем и протянув по направлению к барке смолистый факел, светивший наперекор целым тучам брызг, бессильным погасить его.
 Тут лодка, словно вынырнув из морских глубин, показалась всего лишь в нескольких футах от основания дворца; гребцы бросили весла и, стоя на коленях, воздев руки к небесам, взывали к Мадонне и святому Януарию.
 — Канат! — крикнул юноша.
 Николино взобрался на подоконник и, поддерживаемый силачом Мантонне, размахнулся и бросил в лодку конец каната, другой конец которого держали Скипани и Чирилло.
 Едва они услышали стук, с которым канат упал на дно лодки, как огромный вал, катившийся на этот раз с моря, с невероятной силой выбросил ее на утес. Раздался зловещий треск и вопли отчаяния; потом и лодка, и гребцы, и пассажир — все исчезло.
 Но тут из груди Скипани и Чирилло одновременно вырвался возглас:
 — Он поймал! Держит!
 И, напрягая все силы, они стали тянуть канат к себе.
 Действительно, секунду спустя море у подножия утеса расступилось и при свете факела, который Этторе Карафа держал над бездной, появился юный адъютант; уцепившись за канат, он взобрался на утес, схватил руку, протянутую ему графом ди Руво, и, весь мокрый, попал в объятия друга. Посмотрев на графа ясным взглядом, он поднял голову к своим спасителям и произнес голосом, в котором не заметно было ни малейшего волнения, лишь одно слово:
 — Благодарю!
 В это мгновение раздался удар грома, готовый, казалось, сорвать дворец с его гранитного основания; вспыхнувшая молния метнула огненные стрелы через все окна и расщелины дворца, а море со страшным ревом вздыбилось и залило молодых людей по колени.
 Но Этторе Карафа с воодушевлением, свойственным южанам и особенно волнующим по контрасту с невозмутимостью вновь прибывшего, поднял факел над головой, словно бросая стихии вызов, и воскликнул:
 — Реви, гром! Сверкай, молния! Бушуй, ураган! Мы из тех греков, что сожгли Трою, а этот, — добавил он, положив руку на плечо друга, — этот из рода Аякса, Оилеева сына: он спасется наперекор богам!




 VII. СЫН ПОКОЙНИЦЫ


 Великим катаклизмам природы и великим политическим событиям свойственно — что, поспешим добавить, отнюдь не делает чести человечеству — сосредоточивать внимание на личностях, в том или ином случае играющим главную роль, тем, от кого ждут спасения или победы, и отодвигать в тень второстепенные персонажи, оставляя судьбу последних на волю банального и беззаботного Провидения; таким образом, люди эгоистичные (по натуре или в силу обстоятельств) препоручают несчастных Божьему милосердию, вместо того чтобы постараться помочь им.
 Так случилось и в те минуты, когда лодка с посланцем, которого с нетерпением ждали заговорщики, ударилась об утес и разбилась. И повели себя так пять незаурядных человек, наделенных благородными и добрыми сердцами, эти апостолы человечества, готовые пожертвовать жизнью ради родины и блага соотечественников: они совершенно забыли о том, что двое им подобных, таких же сынов отчизны, а следовательно, их братьев, поглощены пучиною, и всецело занялись человеком, с которым были связаны не только общим делом, но и личными узами. Они сосредоточили на нем все внимание и все заботы, считая, что за спасение человека, столь необходимого для осуществления их планов, вполне можно заплатить жизнью двух второстепенных существ и в минуты опасности о них позволительно не думать.
 — Но все же это были люди, — прошептал философ.
 — Нет, — ответил политик, — то были нули; единицами бывают только люди высшего порядка.
 Как бы то ни было, есть все основания сомневаться, что гибель двух несчастных рыбаков особенно огорчила заговорщиков, так кинулись они, с сияющими лицами и распростертыми объятиями, навстречу тому, кто с присущим ему хладнокровием и отвагой предстал перед ними, обнявшись со своим другом графом ди Руво.
 То был молодой человек лет двадцати пяти; черные волосы, ниспадавшие длинными мокрыми прядями и прилипшие к вискам и щекам, обрамляли его бледное лицо; вся жизнь, все воодушевление, казалось, сосредоточились в его глазах, и этого было достаточно, чтобы оживить лицо, которое, не будь их блеска, могло бы показаться мраморным. Черные, от природы нахмуренные брови придавали этой словно изваянной голове выражение непреклонной воли, при столкновении с которой все, исключая таинственные и неумолимые веления судьбы, разбивалось и должно было разбиваться в будущем. Если бы с его одежды и кудрей, спутавшихся под ударами волн, не струилась вода, если бы море не ревело, как лев, упустивший добычу, нельзя было бы заметить на его лице ни тени волнения, ни малейшего знака, свидетельствующего о том, что он сейчас только избежал смертельной опасности. Да, это был человек, вполне соответствующий тому сравнению, что пришло на ум Этторе Карафа, чья пылкая отвага склонялась перед холодным невозмутимым мужеством друга.
 Чтобы завершить портрет этого молодого человека — ему предстоит стать если не главным, то одним их главных героев нашего повествования, — поспешим добавить, что на нем был тот самый элегантный и впечатляющий республиканский мундир, который, благодаря таким, как Гош, Марсо, Дезе и Клебер, стал достоянием не только истории, но и непреходящей памяти и который мы подробно описали в связи с появлением нашего посланника Гара, так что нет надобности еще раз возвращаться к этому.
 Быть может, читателю покажется, что было несколько неосторожно со стороны посланца с секретным поручением появляться в Неаполе в таком наряде, который был не просто мундиром, но прежде всего символом; на это мы возразим, что наш герой, уезжая из Рима за двое суток перед тем, ничего не знал, как не знал и генерал Шампионне, пославший его, о событиях, которые привели к появлению Нельсона в Неаполе и к неслыханному приему, устроенному в его честь; заметим также, что молодой офицер был официально командирован с почтой к послу, а его считали по-прежнему занимающим свой пост, и что французский мундир посланца должен был, наоборот, внушать уважение в королевстве, которое, как было известно, относилось к Франции враждебно, но если не из уважения, так из осторожности должно было сохранить видимость дружелюбия, не говоря уже о том, что к этому обязывал его недавно подписанный мирный договор.
 Но посланцу надлежало прежде всего встретиться с неаполитанскими патриотами, и надо было сделать все возможное, чтобы не скомпрометировать их, ибо если для офицера служили защитой его мундир и французское подданство, то тех не защищало ничто, а пример Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни, повешенных всего лишь по подозрению в сговоре с французскими республиканцами, напоминал о том, что неаполитанское правительство ждет только повода, чтобы применить самые суровые меры против патриотов, и воспользуется для этого первым же представившимся случаем. После совещания с заговорщиками содержание их беседы должно было быть во всех подробностях сообщено нашему послу, дабы он знал, как ему вести себя с двором, вероломство которого в глазах современников, если судить справедливо, не уступало коварству карфагенян в древнем мире.
 Мы говорили о том, с каким восторгом все бросились к молодому офицеру, и легко понять, какое впечатление должна была произвести на пылких южан холодная отвага человека: казалось, он уже забыл о только что грозившей ему опасности.
 Заговорщикам не терпелось услышать привезенные им новости, но они настояли на том, чтобы прибывший сначала переоделся в платье Николино Караччоло  15 , который был такого же роста и жил поблизости от дворца королевы Джованны; мундир посланца промок насквозь, а в подвале, где они находились, было свежо, и это могло сильно повредить здоровью храбреца; как он ни возражал, ему пришлось уступить; он остался наедине со своим другом Карафа, хотевшим во что бы то ни стало послужить ему камердинером. Когда Чирилло, Мантонне, Скипани и Николино вернулись в подвал, они увидели сурового республиканского офицера преображенным в элегантного горожанина, ибо Николино Караччоло, как и его брат герцог Роккаромана, считался в Неаполе одним из законодателей моды.
 Как только все снова появились в зале, наш герой обратился к ним на безупречном итальянском языке:
 — Господа, никто из вас, кроме моего друга Этторе Карафа, который соблаговолил поручиться за меня, не знаком со мной; я же, наоборот, знаю вас или как испытанных патриотов, или как людей ученых. Ваши имена говорят сами за себя и служат поручительством в глазах ваших сограждан. Мое же имя вам неизвестно, и обо мне вы знаете только то, что рассказал вам Карафа: я совершил несколько решительных поступков, но то же можно сказать о многих самых скромных, самых безвестных воинах французской армии. Между тем, когда идешь сражаться за общее дело, готовишься рисковать головой во имя общих идеалов, умереть, быть может, на одном эшафоте, честный человек должен рассказать о себе все, чтобы ничего не было скрыто от людей, которые сами ничего от него не скрыли. Я такой же итальянец, как и вы, господа; как и вы, я неаполитанец. Вы были изгнанниками и подвергались гонениям в разное время своей жизни, я же был обречен стать изгнанником еще прежде, чем родился.
 Со всех уст слетело слово «брат», все руки устремились к протянутым навстречу рукам молодого человека.
 — Мрачна моя история или, вернее, история моей семьи, — продолжал он, устремив взор вдаль, словно обращался к призраку, видимому только ему. — Она, пожалуй, послужит вам еще одним побуждением к свержению мерзкого правительства, угнетающего нашу родину.
 Помолчав, он продолжал:
 — Самые ранние мои воспоминания связаны с Францией. Мы вдвоем с отцом жили в уединенном домике в глуши огромного леса; у нас был только один слуга, мы у себя никого не принимали. Не помню даже, как назывался этот лес.
 Нередко, и днем, и по ночам, присылали за моим отцом; тогда он садился в седло, захватив с собою хирургические инструменты, и отправлялся вместе с приехавшим за ним; часа через два или четыре, иногда через шесть часов, а то и вовсе на другой день он возвращался, но ничего не рассказывал. Позже я узнал, что отец — хирург и уезжал он, чтобы оперировать больных, причем никогда не соглашался брать за это вознаграждение.
 Отец один занимался моим воспитанием; но, должен сказать, он обращал больше внимания на развитие у меня силы и ловкости, чем на развитие ума.
 Однако именно он научил меня читать и писать, а затем латыни и греческому; мы с ним разговаривали и по-французски, и по-итальянски; все свободное от уроков время посвящалось физическим упражнениям.
 Они заключались в верховой езде, фехтовании и стрельбе из ружья и пистолета.
 В десять лет я был отличным наездником, редко промахивался, стреляя в летящую ласточку, и почти всегда попадал из пистолета в яйцо, раскачивающееся на конце нити.
 Когда мне исполнилось десять лет, мы переселились в Англию; там мы прожили два года. За это время я научился английскому с помощью преподавателя, приглашенного жить и столоваться у нас. По прошествии двух лет я говорил по-английски так же свободно, как по-французски и по-итальянски.
 Мне шел тринадцатый год, когда мы переехали из Англии в Германию и обосновались в Саксонии. Таким же образом, как английский, изучил я и немецкий язык и через два года знал его не хуже трех других.
 В течение этих четырех лет мои физические упражнения продолжались по-прежнему. Я был отличным наездником, первоклассным фехтовальщиком, мог бы потягаться в стрельбе с лучшим тирольским стрелком и, мчась во весь опор на лошади, пулей пригвоздить дукат к стене.
 Я никогда не спрашивал у отца, почему он побуждает меня к этим занятиям. Мне они доставляли удовольствие и соответствовали его желаниям, а потому я радовался своим успехам и отец был доволен.
 Впрочем, до тех пор я жил на свете, так сказать не видя его, жил в трех странах, не изучив их; мне были хорошо знакомы герои Древней Греции и Рима, но я совершенно не знал своих современников.
 Я знал только своего отца.
 Отец был моим божеством, моим повелителем, моим властелином, моим кумиром; он приказывал — я повиновался. Разум мой и воля зависели от него, сам я имел слабое представление о добре и зле.
 Мне было пятнадцать лет, когда он однажды сказал, как уже говорил два раза до этого: «Мы уезжаем».
 Я и не подумал спросить: «Куда?»
 Мы пересекли Пруссию, область Рейна, Швейцарию, переехали через Альпы. В дороге я говорил и по-немецки и по-французски, как вдруг, оказавшись на берегу большого озера, услышал еще другой язык — то был итальянский. Услышав родную речь, я встрепенулся.
 В Генуе мы сели на корабль и поплыли в Неаполь, где остановились на несколько дней; отец купил двух лошадей, причем очень тщательно выбирал их.
 В один прекрасный день в конюшню были приведены два великолепных коня — помесь английской и арабской пород; я проехался на том, который предназначался мне, и вернулся весьма гордый, что являюсь хозяином такого красавца.
 Однажды вечером мы выехали из Неаполя, часть ночи провели в седлах, а часа в два прибыли в небольшое селение, где и остановились.
 Здесь мы отдыхали до семи часов утра.
 В семь мы позавтракали. Перед отъездом отец сказал мне: «Заряди пистолеты, Сальвато».
 «Они заряжены», — ответил я.
 «В таком случае разряди их и заряди заново как можно старательнее, чтобы не случилось осечки: сегодня они тебе понадобятся».
 Ни слова не возразив, я уже собрался разрядить их в воздух — я ведь уже говорил, что подчинялся отцу беспрекословно, — но отец удержал мою руку.
 «По-прежнему ли ты метко стреляешь?» — спросил он.
 «Хотите проверить?»
 «Хочу».
 На другой стороне дороги стояло тенистое ореховое дерево с гладкой корой; я выстрелил в него, потом выстрелил из другого пистолета и так метко попал в первую пулю, что отцу показалось, будто я промахнулся.
 Он подошел к дереву и, поковыряв его кору кончиком ножа, убедился, что обе пули лежат в одном и том же отверстии.
 «Хорошо, — сказал он. — Снова заряди пистолеты».
 «Уже зарядил».
 «Тогда — в дорогу!»
 Нас ждали два оседланных коня; я убрал пистолеты в седельную кобуру, причем заметил, что отец зарядил и свои пистолеты.
 Мы отправились в путь.
 Часам к одиннадцати утра мы прибыли в город, где шумела большая толпа: был базарный день и сюда съехались жители из всех окрестных деревень.
 Мы ехали шагом и вскоре оказались на площади. Отец всю дорогу молчал. Но я не удивлялся этому: случалось, что он по целым дням не произносил ни слова.
 На площади мы остановились; он приподнялся на стременах и огляделся по сторонам.
 У трактира стояла кучка мужчин, одетых лучше остальных; некий сельский дворянин, дерзкий на вид, громко разглагольствовал и жестикулировал, держа в руках хлыст; он забавлялся тем, что стегал всех проходящих мимо — и людей и животных.
 Отец коснулся моей руки; я обернулся: он был очень бледен.
 «Что с вами, отец?» — спросил я.
 «Ничего. Видишь этого человека?»
 «Которого?»
 «С рыжими волосами».
 «Вижу».
 «Я подойду к нему и кое-что скажу. Когда я подыму кверху палец — стреляй и всади ему пулю в лоб. Понял? Прямо в лоб! Приготовься».
 Я молча вынул пистолет из кобуры; отец подошел к рыжему незнакомцу, что-то сказал ему; тот побледнел. Отец пальцем указал мне на небо.
 Я выстрелил; пуля попала рыжему в самый лоб — он рухнул на землю. Поднялась страшная суматоха, и нас хотели задержать. Но отец громким голосом объявил:
 «Я Джузеппе Маджо Пальмиери. А это, — добавил он, указывая на меня, — сын покойницы».
 Толпа расступилась перед нами, и мы выехали из города; никто и не подумал нас задерживать или гнаться за нами.
 Выехав за город, мы пустились вскачь и остановились, только когда добрались до монастыря Монтекассино.
 Вечером отец рассказал мне историю, которую теперь поведаю вам я.




 VIII. ПРАВО УБЕЖИЩА


 Первая часть истории, рассказанной молодым человеком, показалась заговорщикам столь странной, что они слушали не прерывая его и затаив дыхание. Они молчали даже во время краткой передышки, которую он себе позволил, и по одному этому он мог судить о том, с каким интересом они слушают его рассказ и как им не терпится узнать конец истории или, вернее, ее начало.
 — Наша семья, — охотно продолжал он, — с незапамятных времен жила в городе Ларино, что в провинции Молизе, и носила фамилию Маджо Пальмиери. Отец мой, Джузеппе Маджо Пальмиери, или просто Джузеппе Пальмиери, как звали его обычно, году в тысяча семьсот шестьдесят восьмом приехал в Неаполь, чтобы закончить свое образование в хирургической школе.
 — Я знал его, — заметил Доменико Чирилло, — это был благородный, храбрый юноша, немного моложе меня. Он вернулся к себе в провинцию году в тысяча семьсот семьдесят первом, когда меня только что назначили профессором. Немного погодя до нас донесся слух, что он поссорился с местным синьором, была пролита кровь, и ему пришлось скрыться.
 — Благослови вас Бог, — сказал Сальвато, поклонившись. — Значит, вы знали моего отца и воздаете ему честь перед его сыном.
 — Продолжайте, продолжайте! — сказал Чирилло. — Мы вас слушаем.
 — Продолжайте! — в один голос поддержали его остальные заговорщики.
 — Итак, году в тысяча семьсот семьдесят первом, как вы сказали, Джузеппе Пальмиери покинул Неаполь с дипломом доктора в кармане и с непререкаемой славой искусного специалиста, удачно излечившего сложнейших больных.
 Он был влюблен в девушку из Ларино по имени Луиза Анджолина Ферри. Помолвленные пред разлукой, они три года хранили верность друг другу. После возвращения жениха главным радостным событием должна была стать свадьба.
 Но за время его отсутствия произошло нечто весьма прискорбное: в Анджолину Ферри влюбился граф Молизе.
 Вы, жители этих мест, лучше меня знаете, что представляют собою наши провинциальные бароны и какие права, по их представлению, дает им их феодальная власть; одно из этих прав заключалось в том, что барон мог по собственной прихоти позволить или запретить своим вассалам жениться.
 Однако ни Джузеппе Пальмиери, ни Анджолина Ферри не были вассалами графа Молизе. Оба родились свободными и зависели только от самих себя. Более того, отец мой по своему богатству был почти равен графу.
 Тот пустил в ход все — и угрозы, и обещания, лишь бы добиться благосклонности Анджолины; все это разбивалось о незыблемое целомудрие девушки, само имя которой, казалось, было символом его.
 Однажды граф устроил пышное празднество и пригласил на него Анджолину. Во время этого празднества, которое должно было проходить не только в замке, но и в садах графа, брат графа, барон Боиано, собирался похитить девушку и увезти ее в Драгонарский замок, что по ту сторону реки Форторе.
 Но Анджолина, приглашенная, как и все дамы из Ларино, на это празднество, не пожелала принять в нем участие, сославшись на нездоровье.
 На другой день, окончательно потеряв чувство меры, граф Молизе поручил своим campieri  16 похитить девушку. Они уже начали ломать дверь, выходящую на улицу, так что Анджолина едва успела убежать через сад и скрыться во дворце епископа — в месте вдвойне священном: и само по себе, и благодаря близости дворца к собору.
 На этих двух основаниях оно давало право убежища.
 Вот как сложились обстоятельства к тому времени, когда Джузеппе Пальмиери возвратился в Ларино.
 Епископская кафедра в то время была свободна. Епископа заменял викарий, друживший с семьей Пальмиери. Джузеппе обратился к нему, и венчание состоялось тайно в епископской часовне.
 Граф Молизе узнал об этом, но, как ни был взбешен, вынужден был посчитаться со святостью места; однако он расставил вокруг епископского дворца вооруженных людей, наказав им следить за всеми входящими, а особенно — выходящими из дворца.
 Отец понимал, что люди эти охотятся главным образом за ним и что если жена его рискует в данном случае честью, то сам он рискует жизнью. Нашим феодалам ничего не стоит совершить преступление. Будучи уверен в безнаказанности, граф Молизе уже давно перестал вести счет убийствам, которые он совершил собственными руками или руками своих сбиров.
 Графские подручные следили зорко; ходили слухи, что за живую Анджолину обещают десять тысяч дукатов, за мертвого отца — пять тысяч.
 Некоторое время отец прятался во дворце, но, к несчастью, он был не из тех, кто готов долго терпеть такое положение. Джузеппе Пальмиери надоела эта неволя, и в один прекрасный день он решил покончить со своим гонителем.
 А граф Молизе имел обыкновение каждодневно за час — за два до «Ave Maria»  17 отправляться в коляске к монастырю капуцинов, расположенному в двух милях от города. Доехав до монастыря, он неизменно приказывал кучеру возвращаться домой, и экипаж легкой рысцой, почти шагом, отправлялся в обратный путь.
 На полдороге от Ларино до монастыря находится источник святого Пардо, покровителя тех мест, а вокруг него — живая изгородь и заросли.
 Джузеппе Пальмиери вышел из епископского дворца, переодевшись монахом, и таким образом перехитрил всех своих сторожей.
 Под рясой он прятал две шпаги и пару пистолетов.
 Он добрался до источника, и место это показалось ему подходящим; тут он остановился и спрятался за живой изгородью. Проехала коляска графа — он ее пропустил; у него в запасе был еще целый час.
 Полчаса спустя он услышал стук возвращающегося экипажа; он скинул с себя рясу и остался в обычной свой одежде.
 Коляска приближалась.
 Одной рукой он вынул шпаги из ножен, в другую взял заряженные пистолеты и стал посреди дороги.
 Заметив впереди человека и подозревая его в дурных намерениях, кучер направил коней по боковой дорожке, но отцу ничего не стоило в несколько прыжков снова преградить им путь.
 «Кто ты такой и что тебе надо?» — спросил граф, приподнявшись в экипаже.
 «Я Джузеппе Маджо Пальмиери, и нужна мне твоя жизнь», — отвечал отец.
 «Стегни этого негодяя хлыстом по физиономии и поезжай дальше», — приказал граф кучеру.
 И он снова развалился в коляске.
 Кучер размахнулся, но прежде чем кнут успел коснуться отца, выстрел из пистолета сразил возницу.
 Тот рухнул с козел на землю.
 Лошади замерли на месте. Отец подошел к экипажу и распахнул дверцу.
 «Я тут не для того, чтобы убить тебя, хоть и имею на это право, так как законно обороняюсь, но для того, чтобы честно драться с тобою. Выбирай: вот две шпаги равной длины, вот два пистолета. Из них только один заряжен. Это будет поистине суд Божий».
 И он протянул графу в одной руке шпаги, в другой — пистолеты.
 «С вассалами не дерутся, — возразил граф. — Их бьют».
 И, размахнувшись, он ударил отца тростью по лицу.
 Отец схватил заряженный пистолет и в упор выстрелил графу в сердце.
 У графа не вырвалось ни малейшего звука, он не сделал ни единого движения: он был мертв.
 Отец опять надел рясу, вложил шпаги в ножны, зарядил пистолеты и возвратился в епископский дворец так же беспрепятственно, как и вышел из него.
 Что же касается лошадей, они, почувствовав свободу, тронулись с места и, отлично зная дорогу, по которой бежали два раза в день, сами возвратились к графскому дворцу. Но — странное дело! — вместо того чтобы остановиться У деревянного моста, ведущего к воротам замка, они, словно понимая, что везут не живого, а мертвеца, продолжали бежать и остановились у паперти церквушки святого Франциска, где граф, как он не раз говорил, хотел быть погребен.
 И действительно, семья графа, зная об этом его желании, похоронила его здесь и воздвигла ему гробницу.
 Происшествие это наделало много шуму; вражда, разгоревшаяся между графом и отцом, была общеизвестна, и, разумеется, все сочувствовали отцу и были убеждены, что убийство совершено им. А отец, словно ему самому хотелось, чтобы в этом никто не сомневался, послал десять тысяч франков вдове кучера.
 Все имущество графа унаследовал его младший брат, объявивший, что считает себя обязанным отомстить (в свое время он собирался помочь графу похитить Анджолину); это был негодяй, который к двадцати одному году уже совершил три или четыре убийства, а что касается похищений и всякого рода насилий — так им и счет был потерян.
 Он поклялся, что виновник не уйдет от него, увеличил вдвое стражу, окружавшую епископский дворец, и сам стал командовать ею.
 Маджо Пальмиери продолжал скрываться в епископском дворце. Его родные и родные жены приносили им все необходимое из пищи и одежды. Анджолина была на пятом месяце беременности; они были всецело поглощены друг другом и счастливы в той мере, в какой это возможно, когда люди лишены свободы.
 Так прошло два месяца; настало двадцать шестое мая — день святого Пардо, как я уже сказал, покровителя тех мест.
 В Ларино в этот день праздник: крестьяне украшают свои повозки разноцветными лентами, гирляндами и листвой, впрягают в них разукрашенных цветами и бантами волов с позолоченными рогами; повозки следуют за крестным ходом, во главе которого везут на колеснице статую святого, воздавая ему хвалы; в процессии участвует все население Ларино и окрестных деревень. Чтобы войти в собор и выйти из него, процессия должна проследовать перед епископским дворцом, где нашли убежище молодые супруги.
 Когда процессия и весь народ, остановившись на главной городской площади, стали петь и плясать вокруг колесницы, Анджолина, решив, что по случаю праздника должна быть забыта вражда, подошла к окну. Это была неосторожность, о которой ее предупреждал муж. К несчастью, брат графа тоже находился на площади, как раз напротив окна. Он узнал Анджолину через стекло, вырвал у одного из солдат ружье, прицелился и выстрелил.
 Анджолина успела только вскрикнуть:
 «Дитя мое!»
 Услышав выстрел, звон разбитого стекла, возглас, вырвавшийся у жены, Джузеппе Пальмиери бросился к ней и успел подхватить ее.
 Пуля попала несчастной прямо в лоб.
 Обезумев от горя, Джузеппе Пальмиери отнес ее на постель, склонился на нею, покрыл ее поцелуями. Все напрасно! Она была мертва!
 Но когда он в отчаянии обнял убитую, то вдруг почувствовал в ее чреве трепет ребенка.
 У него вырвался отчаянный вопль, какая-то молния блеснула в сознании, и из самой глубины его сердца донеслись те же два слова:
 «Дитя мое!»
 Мать умерла, но ребенок был жив. Ребенка можно было спасти.
 Джузеппе Пальмиери сделал над собою страшное усилие, смахнул капли пота, выступившие на лбу, утер глаза, полные слез, и, обращаясь к самому себе, прошептал:
 «Будь мужчиной!»
 Он взял ящик с инструментами, выбрал среди них самый острый и, извлекая жизнь из лона смерти, извлек ребенка из разверстого чрева матери.
 Потом он положил окровавленного младенца в платок, связал уголки платка и ухватился за него зубами, а в руки взял два пистолета; сам он тоже был весь в крови, руки у него были в крови по локоть; смерив взглядом расстояние, которое ему надо было пройти, и врагов, с которыми предстояло сразиться, он бросился по ступеням, распахнул дверь епископского дворца и, опустив голову, стал рассекать толпу, крича сквозь зубы:
 «Дорогу сыну покойницы!»
 Двое стражников хотели было его задержать — он убил обоих; третий попытался преградить ему путь — он сразил его насмерть, ударив рукояткой пистолета; затем он пересек площадь под пулями дворцовой охраны, но ни одна из них не задела его, добежал до лесочка, бросился вплавь через Биферно, нашел лошадь, которая паслась на лугу, вскочил на нее, доскакал до Манфредонии, сел на далматинский корабль, снимавшийся в это время с якоря, и доплыл до Триеста.
 Младенец этот был я. Дальнейшее вам известно; вы знаете, как пятнадцать лет спустя сын покойницы отомстил за свою мать.
 А теперь, — заключил молодой человек, — после того как я рассказал вам свою историю и вы узнали, кто я такой, займемся тем, ради чего я сюда приехал. Мне надо отомстить и за свою вторую мать — за родину!




 IX. КОЛДУНЬЯ


 Чтобы лучше вникнуть в события, о которых мы рассказываем, а главное — для понимания их внутренней взаимосвязи нашим читателям придется оставить на время в стороне политическую часть этого сочинения — к нашему большому сожалению, мы не могли ее сократить — и вместе с нами отправиться в более живописные области, все же связанные с политикой до такой степени, что мы не могли их разъединить. А потому, если читателю угодно будет следовать за нами, снова пройдем по той доске, которую, спеша принести канат, так пригодившийся для спасения героя нашей истории — ибо мы не намереваемся долее скрывать, что мы отводим ему эту роль, — Николино Караччоло впопыхах забыл убрать. Мы пойдем по ней, поднимемся по склону, выйдем через ту же калитку, в которую вошли, спустимся по склону Позиллипо, а пройдя могилу Саннадзаро и особняк короля Фердинанда, остановимся посреди Мерджеллины, между королевским особняком и Львиным фонтаном, перед зданием, обычно именуемым в Неаполе Домом-под-пальмой, ибо во дворе его над сводом усыпанных золотистыми плодами апельсиновых деревьев поднимается стройная пальма, на две трети выше их.
 Это дом, вполне достойный внимания наших читателей. Из боязни напугать тех, кто собирается воспользоваться дверью в стене, как раз против того места, где мы остановились, уйдем с улицы, направимся вдоль садовой ограды к холму, где нам, быть может, удастся, став на цыпочки, подсмотреть кое-какие тайны, скрытые за каменной стеной.
 А тайны нам откроются прелестные, и читатели отнесутся к ним весьма благосклонно: достаточно им будет только взглянуть на ту, которая нам эти тайны откроет.
 И в самом деле, невзирая на раскаты грома, на вспышки молний, на неистовый, пронзительный ветер, сотрясающий апельсиновые деревья, срывающий с них плоды, которые падают золотистым дождем, и гнущий пальмовые ветви с длинными листьями, что развеваются, как распущенные косы, — невзирая на все это, время от времени на каменном крыльце появляется женщина лет двадцати двух-двадцати трех, в батистовом пеньюаре, с кружевной накидкой на голове; крыльцо это ведет во второй этаж, где, как видно, находятся жилые комнаты: об этом можно судить по тому, что всякий раз, когда отворяется дверь, изнутри вырывается полоска света.
 Женщина появляется ненадолго, ибо чуть только блеснет молния или прогремит гром, она вскрикивает, крестится и спешит удалиться, прижав руку к груди, словно для того, чтобы унять трепещущее сердце.
 Всякий, кто увидел бы, как она, робко преодолевая страх, каждые пять минут снова отворяет дверь и закрывает ее с ужасом, готов был бы держать пари, что это нетерпение и беспокойство выдают в ней встревоженную или ревнивую влюбленную, ожидающую предмет своей страсти.
 И человек такой ошибся бы; страсть еще никогда не волновала это сердце — истинное зерцало целомудрия; в душе этой, где все жгучие, чувственные побуждения еще дремлют, живо одно лишь детское любопытство, и именно любопытство, заимствуя силу у еще неведомой ей страсти, так смущает и волнует ее.
 Ее молочный брат, сын ее кормилицы, лаццароне с Маринеллы, по ее настоянию обещал привести к ней старуху-албанку, чьи предсказания слывут непогрешимыми; впрочем, старуха не первая в своем роду преисполнилась духа сивилл: он осенил еще ее предков под могучими дубами Додоны, и с тех пор как ее семья после смерти Скандербега Великого, то есть в 1467 году, покинула берега реки Аос и поселилась в горах Калабрии, ни одно поколение не угасало без того, чтобы ветер, дующий над ледяными вершинами Томора, не донес до какой-нибудь новой пифии дыхание божества, наследие ее семьи.
 Что же касается молодой женщины, то ожидая гостью, она одновременно и жаждет, и страшится узнать свое будущее. Она трепещет от каких-то странных предчувствий; ее молочный брат обещал, что приведет к ней колдунью в полночь, в час кабалистический (благо муж его сестры до двух часов ночи будет на придворном балу), и старуха откроет ей все тайны будущего, — тайны, которые омрачают ее наяву, но дают надежду в сновидениях.
 Итак, она просто-напросто ждет лаццароне Микеле-дурачка и колдунью Нанно.
 Впрочем, мы сейчас убедимся в этом.
 В тот самый миг, когда из желтовато-бурых туч стали падать крупные капли дождя, у садовой калитки раздались три равномерных удара. В ответ на этот стук вдоль перил крыльца проносится нечто подобное легкому облачку, калитка отворяется, пропускает двух новых персонажей и вновь захлопывается. Один из них — мужчина, другой — женщина. На мужчине полотняные штаны, красный шерстяной колпак и балахон, какой носят рыбаки с Маринеллы; женщина закутана в черный плащ, на плечах которого, будь чуточку посветлее, можно было бы разглядеть несколько золотых нитей — остаток былой вышивки; впрочем, одежды ее совсем не видно, и только два глаза блестят в тени капюшона, накинутого на голову.
 По дороге от калитки до ступенек крыльца молодая женщина успела спросить у лаццароне:
 — Хоть ты, Микеле, и дурачок или считаешься таким, все же надеюсь, ты не сказал ей, кто я такая?
 — Нет, клянусь Мадонной, сестрица, она даже не знает первой буквы твоего имени.
 Поднявшись на крыльцо, хозяйка первая вошла ь дом, лаццароне и колдунья последовали за нею.
 Когда они проходили через первую комнату, можно было увидеть головку молодой служанки, приподнявшей портьеру и с любопытством взиравшей на хозяйку и двух странных гостей, которых та вела к себе.
 Они вошли в следующую комнату, и портьера опустилась.
 Войдем туда и мы. Сцена, которой предстоит там разыграться, окажет столь значительное влияние на будущие события, что мы опишем ее со всеми подробностями.
 Полоска света, которая, как уже говорили, была заметна из сада, шла из маленького будуара, обставленного в античном стиле, вошедшем в моду после раскопок Помпеи, то есть с диванами и розовыми шелковыми занавесками, усеянными голубыми цветами; лампа под белым абажуром, освещавшая комнату, бросала на все предметы перламутровые блики; она стояла на белом мраморном столике, единственная ножка которого представляла собою грифона с распростертыми крыльями. Кресло безупречных очертаний, в греческом стиле, могло бы занять место в будуаре Аспазии и свидетельствовало о том, что малейшие детали обстановки выбраны здесь любителем, обладающим непогрешимым вкусом.
 Дверь, расположенная против той, через которую вошли трое наших героев, открывалась на анфиладу комнат, тянущуюся вдоль всего фасада; последняя из них не только доходила до соседнего дома, но и сообщалась с ним.
 В глазах молодой женщины это обстоятельство имело, по-видимому, определенное значение, ибо она обратила на него внимание Микеле, сказав:
 — Если муж вдруг возвратится, Нина доложит нам об этом, и вы уйдете через особняк герцогини Фуско.
 — Хорошо, сударыня, — ответил Микеле, почтительно поклонившись. Услышав этот ответ, колдунья, снимавшая с себя плащ, повернулась и не без горечи заметила:
 — С каких это пор молочные брат и сестра перестали обращаться друг к другу на «ты?» Разве вскормленные одною и той же грудью не такие же близкие родные, как выношенные одной и той же утробой? Говорите друг другу «ты», дети мои, — продолжала она ласково, — Господь порадуется, видя, как его создания любят друг друга, невзирая на расстояние, разделяющее их.
 Микеле и молодая женщина удивленно переглянулись.
 — Говорил же я тебе, сестрица, что она настоящая колдунья, — воскликнул юноша, — и это приводит меня в ужас!
 — А почему это приводит тебя в ужас, Микеле? — спросила молодая женщина.
 — Знаешь, что она мне предсказала сегодня вечером, перед тем как сюда идти?
 — Нет, не знаю.
 — Она сказала, что я пойду на войну, стану полковником, а потом меня…
 — Что?
 — Трудно выговорить.
 — Скажи все-таки.
 — А потом меня повесят.
 — Ах, бедняга Микеле!
 — Ни больше ни меньше.
 Молодая женщина с ужасом перевела взгляд на албанку: та окончательно освободилась от плаща и он лежал у ее ног, а сама она теперь предстала в своем национальном наряде — еще красочном, хоть и обветшалом от времени; однако не белый, усыпанный некогда яркими цветами, тюрбан, облегавший ее голову, не выбивавшиеся из-под него черные с серебряными нитями волосы, не красочный с золотыми бляшками корсаж, не кирпичного цвета юбка с черными и синими полосами привлекли внимание молодой женщины. Ее поразили серые, пронзительные глаза колдуньи, неподвижно устремленные на нее, как будто старуха хотела проникнуть в самую глубь ее сердца.
 — О молодежь! Любопытная, неосторожная молодежь! — прошептала колдунья. — Какая-то непреодолимая сила всегда будет внушать тебе желание заглянуть в будущее, которое и без того настает всегда слишком рано.
 От этого неожиданного суждения, высказанного резким, скрипучим голосом, по всему телу молодой женщины пробежала дрожь — она уже почти раскаивалась, что пригласила к себе Нанно.
 — Еще не поздно отказаться, — сказала колдунья, словно ни одна мысль не могла ускользнуть от ее жадного, прозорливого взора. — Дверь, в которую мы вошли, еще не заперта, а старухе Нанно слишком часто приходилось спать в Беневенто под открытым небом, ей не привыкать ни к ветру, ни к дождю, ни к грому.
 — Нет, нет, — прошептала молодая женщина, — раз уж вы пришли, то оставайтесь.
 И она опустилась в кресло у стола, запрокинув голову, так что все ее лицо оказалось освещенным лампою.
 Колдунья подступила на два шага к ней и тихо произнесла, как бы разговаривая сама с собою:
 — Белокурая, с темными глазами — большими, прекрасными, ясными, влажными, бархатистыми и полными неги.
 Молодая женщина покраснела и прикрыла лицо руками.
 — Нанно! — прошептала она.
 Но старуха, казалось, не слышала ее; отстранив ладони, мешавшие ей изучать лицо, она продолжала:
 — Руки пухлые, округлые; кожа розовая, нежная, тонкая, матовая и полная жизненных соков.
 — Нанно! — промолвила молодая женщина, разведя руки, чтобы спрятать их, но раскрыв тем самым улыбающееся лицо. — Я пригласила вас не для того, чтобы вы говорили мне любезности.
 Однако Нанно, не слушая, продолжала, разглядывая черты, вновь представшие перед нею:
 — Прекрасный лоб, белый, чистый, с голубыми прожилками. Брови черные, красивых очертаний, начинаются у самой переносицы, а между ними — три-четыре ломаные морщинки. Ничего не скажешь — красавица! Ты действительно посвящена Венере!
 — Нанно! Нанно! — воскликнула молодая женщина.
 — Да не спорь же с ней, сестрица, — сказал Микеле. — Она говорит, что ты красавица, а разве тебе самой это не известно? Разве зеркало не говорит тебе этого изо дня в день? И разве всякий, кто тебя видит, не соглашается с твоим зеркалом? Разве не твердят все, что имя кавалера Сан Феличе несет в себе предопределение: счастливый по имени, он счастлив и в самом деле  18 .
 — Микеле! — перебила его молодая женщина с упреком, досадуя, что, назвав имя мужа, он открыл и ее собственное.
 Но колдунья продолжала разглядывать ее.
 — Рот маленький, алый; верхняя губа чуть потолще нижней; зубы белые, ровные; губы цвета коралла; подбородок круглый; голос мягкий, немного тягучий, слегка хрипловатый. Вы родились в пятницу, не так ли, в полночь или около того?
 — Да, правда, — прошептала молодая женщина голосом, действительно несколько охрипшим от волнения, которое она не могла преодолеть. — Мать часто говорила мне, что мой первый крик раздался при последних ударах часов, бивших в полночь между последним днем апреля и первым — мая.
 — Апрель и май — месяцы цветов! Пятница — день, посвященный Венере. Все ясно. Вот потому-то Венера и господствует здесь, — продолжала колдунья. — Венера! Единственная богиня, сохранившая свое владычество над нами, в то время как все другие боги утратили его. Вы родились под знаком союза Венеры и Луны; Венера тут господствует, она-то и наделила вас этой белоснежной, округлой шеей, не очень длинной, той, что мы зовем башней из слоновой кости; именно Венера одарила вас этими округлыми, чуть покатыми плечами, этими волнистыми, густыми, шелковистыми волосами, этим изящным округлым носом с широко раскрытыми, чувственными ноздрями.
 — Нанно! — воскликнула молодая женщина уже более властным голосом; она поднялась с кресла и стояла, опершись рукою на стол.
 Но тщетны были ее попытки прервать старуху.
 — Не кто иная, как Венера, — продолжала албанка, — наделила вас этой гибкой талией, этими тонкими запястьями, этими детскими ножками; Венера внушила вам вкус к изящным нарядам, к светлым платьям, к нежным тонам; Венера сделала вас ласковой, приветливой, простодушной, склонной к романтической любви, способной на самопожертвование.
 — Не знаю, склонна ли я к самопожертвованию, Нанно, — сказала молодая женщина мягко и почти грустно, — а насчет любви ты безусловно ошибаешься.
 И снова опускаясь в кресло, словно ноги отказывались ей служить, она добавила, вздохнув:
 — Я ведь никогда не любила!
 — Никогда еще не любила? — возразила Нанно. — А сколько тебе лет? Двадцать два, не так ли? Но подожди, подожди!
 — Ты забываешь, что я замужем, — сказала молодая женщина слабым голосом, которому она напрасно старалась придать убедительность, — и что я люблю и уважаю мужа.
 — Да, да, все это я знаю, — возразила колдунья, — но я знаю также, что он почти втрое старше тебя. Знаю, что ты любишь его и уважаешь; но знаю, что любишь ты его как отца и уважаешь как старца. Знаю, что ты намерена, что хочешь остаться целомудренной и добродетельной, но ведь намерения и воля бессильны перед могуществом светил. Я сейчас сказала тебе, что ты родилась под знаком союза
 Венеры и Луны — двух светил любви! Но, может быть, ты избежишь их влияния. Дай мне руку. Иов, великий пророк, говорит. «Бог полагает печать на руку каждого человека, чтобы все люди знали дело его».
 И она протянула к молодой женщине свою сморщенную, костлявую черную ладонь, на которую, словно под влиянием какой-то колдовской силы, легла нежная, белая и изящная рука Сан Феличе




 X. ПРЕДСКАЗАНИЕ


 То была левая рука — та, по которой можно прочитать тайны жизни, как утверждали древние и продолжают утверждать нынешние маги.
 Прежде чем повернуть прекрасную руку молодой женщины ладонью вверх, чтобы прочесть написанное на ней, Нанно подержала ее, как мы, прежде чем открыть, несколько мгновений держим в руках книгу, которая должна поведать нам о чем-то неизвестном и сверхъестественном.
 Любуясь ею, как мы любуемся прекрасным мрамором, она шептала:
 — Пальцы гладкие, удлиненные, без утолщений; ногти розовые, узкие, острые; истинная рука артиста, предназначенная извлекать звуки из любых инструментов, как из струн лиры, так и из фибр человеческого сердца.
 Она наконец перевернула эту трепещущую руку, так отличающуюся от ее загорелой руки, и горделивая улыбка расцвела на ее лице.
 — Так я и знала! — вскричала она.
 Молодая женщина с тревогой взглянула на нее, а Микеле подошел поближе, словно понимая что-то в хиромантии.
 — Начнем с большого пальца, — продолжала колдунья, — в нем сосредоточен итог всех тайн руки; большой палец — главный выразитель воли и ума; слабоумные обычно родятся без больших пальцев или с пальцами неподвижными или уродливыми  19 ; эпилептики во время припадков прикрывают большие пальцы другими Чтобы отвести дурной глаз, поднимают указательный палец и мизинец, а большие пальцы прячут в ладони.
 — Это истинная правда, сестрица, — воскликнул Микеле, — так я и поступил, когда имел несчастье встретить на дороге каноника Йорио!
 — Первая фаланга пальца, та, где ноготь, говорит о силе воли, — продолжала Нанно. — У вас она на большом пальце коротковата; значит, вы существо слабое, безвольное, вас легко увлечь.
 — Уж не рассердиться ли мне? — смеясь, спросила та, к которой относились эти не особенно лестные, зато правдивые слова.
 — Посмотрим Венерин холм, — сказала колдунья, касаясь бугорка на ладони у основания большого пальца ногтем, похожим на коготь, вправленный в черное дерево. — Эта часть ладони, где сосредоточены продолжение рода и материальные желания, подчинена непреодолимой власти богини; линия жизни окружает ее, как ручей, текущий у основания холма и превращающий его в островок. Венера, присутствовавшая при вашем рождении, Венера, подобная добрым феям, волшебным восприемницам юных принцесс, Венера, наградившая вас изяществом, красотой, гармонией, стремлением ко всему прекрасному, готовностью любить, желанием нравиться, благожелательностью, милосердием, нежностью, — Венера являет себя здесь особенно могущественною. Ах, найти бы нам и другие знаки столь же благоприятными, как эти, хотя…
 — Что такое?
 — Ничего.
 Молодая женщина взглянула на колдунью, брови которой на мгновение нахмурились.
 — Значит, есть и другие линии, кроме линии жизни? — спросила она.
 — Их три; они образуют на ладони букву М, которую простонародье толкует по первой букве слова «Morte»  20 . Это грозный знак, которым природа напоминает человеку, что он смертен. Вторая линия — линия сердца; вот она — тянется от основания указательного пальца к основанию мизинца. Теперь взгляните на линию головы; это та, что проходит по середине ладони и делит ее на две части.
 Микеле опять подошел и с глубоким вниманием слушал колдунью.
 — Почему ты не объяснила всего этого мне? — спросил он. — Считаешь меня слишком глупым, чтобы понять твои рассуждения?
 Нанно пожала плечами, ничего не ответив. Она продолжала, обращаясь к молодой женщине.
 — Проследим сначала линию сердца. Смотри, как она тянется от холма Юпитера, то есть от основания указательного пальца, до холма Меркурия, то есть до основания мизинца. Если она короткая, это указывает на возможность счастья, если слишком длинна, как у тебя, это предвещает страшные муки; она прерывается под Сатурном, то есть под средним пальцем, это — рок; она ярко-красная и резко выделяется на матовой белизне кожи, это — любовь, жгучая до неистовства.
 — Вот оттого-то я и не верю твоим предсказаниям, Нанно, — сказала Сан Феличе, улыбаясь. — Сердце мое совершенно спокойно.
 — Погоди, говорю тебе, — возразила колдунья, воодушевляясь. — Погоди, погоди, неверная, ибо недалек час, когда в судьбе твоей произойдет великая перемена. И вот еще зловещий знак, смотри: между большим и указательным пальцами линия сердца сливается, как видишь, с линией головы. Это знак зловещий, но его можно побороть с помощью сходного знака на другой руке. Покажи правую руку!
 Молодая женщина послушно протянула прорицательнице другую руку.
 Нанно покачала головой.
 — Тот же знак, — сказала она. — То же слияние.
 Тут она в задумчивости отпустила руку Сан Феличе и замолчала.
 — Говори же, — сказала молодая женщина, — повторяю, я не верю тебе.
 — Тем лучше, тем лучше, — прошептала Нанно. — Пусть наука обманется, пусть удастся избежать неизбежного!
 — Что же означает слияние этих двух линий?
 — Тяжкое ранение, темницу, смертельную опасность.
 — Если мне грозят телесные страдания, то ты убедишься, Нанно, как я слаба… Ты ведь сама сказала, что я не из стойких… А куда меня ранят? Говори!
 — Странно! В два места: в шею и в бок, — ответила колдунья; потом, отпуская и левую руку Сан Феличе, она добавила: — Но, может быть, тебе удастся избежать этого. Будем надеяться!
 — Нет, нет, — возразила молодая женщина. — Продолжай. Не надо было ничего говорить мне, а уж если говорить, так все.
 — Я сказала все.
 — По глазам твоим и по тону вижу, что не все; вдобавок, по-твоему, есть три линии: линия жизни, линия сердца и линия головы.
 — Так что же?
 — То, что ты рассмотрела только две — линию жизни и линию сердца. О линии головы ты умолчала.
 И она властным движением протянула колдунье руку. Та взяла ее и с напускным равнодушием сказала:
 — Сама можешь заметить: линия головы пересекает равнину Марса, клонится к Лунному холму. Это означает мечтательность, воображение, отрешенность от мира, несбыточные надежды. Словом, жизнь как на Луне, а не наша земная.
 Вдруг Микеле, внимательно разглядывавший руку сестры, воскликнул:
 — Смотри-ка, Нанно!
 И он с ужасом указал на одну из линий на руке своей молочной сестры. Нанно отвернулась.
 — Нет, ты посмотри, говорю тебе. У Луизы точно такая же линия, как у меня.
 — Глупец! — вырвалось у Нанно.
 — Пусть я глупец, — воскликнул Микеле, — но посреди этой линии обозначился крест. Это смерть на эшафоте, не правда ли?
 Молодая женщина вскрикнула и растерянно посмотрела на молочного брата и на колдунью.
 — Замолчи, замолчи же! — рассердилась старуха и топнула ногой.
 — Смотри, сестрица, смотри, — не унимался Микеле и раскрыл левую ладонь. — Проверь сама, ведь у нас с тобою один и тот же знак — крест.
 — Крест! — повторила Луиза, бледнея; потом она в волнении бросилась к колдунье: — Правда ли это, Нанно? Что это значит? Разве линии на руке человека имеют разное значение в зависимости от его положения в обществе и то, что убийственно для одного, может не иметь значения для другого? Раз уж ты начала, договаривай до конца.
 Нанно осторожно высвободилась из рук молодой женщины, старавшейся ее удержать.
 — Нам не следует открывать прискорбные приметы, если они отмечены печатью рока и потому неминуемы вопреки всем усилиям ума и воли, — сказала она, а затем добавила: — Разве что человек, которому грозит опасность, потребует от нас правдивого ответа в надежде победить рок.
 — Требуй, сестрица, требуй! — вскричал Микеле. — Ведь, что ни говори, ты богатая, ты можешь бежать; быть может, опасность грозит тебе только в Неаполе, быть может, она не будет преследовать тебя во Франции, в Англии, в Германии!
 — А почему бы и тебе не бежать, если ты считаешь, что мы отмечены одной и той же печатью?
 — Ах, я — другое дело. Как же мне уехать из Неаполя, если я прикован к Маринелле, как вол к своему ярму, и, нищий, вынужден работать, чтобы прокормить мать. Что с нею, бедной, станется, если я уеду?
 — А что с ней станется, если ты умрешь?
 — Если я умру, Луиза, значит, Нанно говорит правду, а если она говорит правду, значит, прежде чем умереть, я стану полковником. Став полковником, я отдам матери все свои деньги и скажу: «Отложи это, ma mma «  21 , а когда меня повесят, раз уж так суждено, она окажется моей наследницей.
 — Полковник! Бедный Микеле, и ты веришь такому предсказанию?
 — Ну что же? Предположим, что в нем оправдается только смерть. Надо всегда предполагать худшее. Мать стара, я беден, мы с нею не так уж много потеряем, расставшись с жизнью.
 — А как же Ассунта? — улыбнулась молодая женщина.
 — Ну, об Ассунте я беспокоюсь меньше, чем о матери. Ассунта любит меня как возлюбленного, а мать — как сына. Вдова находит утешение с новым мужем, матери же не приносит утешения даже другой ребенок. Но оставим старуху Меникеллу и вернемся к тебе, сестрица, к тебе — молодой, красивой, счастливой. Слушай, Нанно, слушай, что я тебе скажу: ты должна ей сейчас же объяснить, откуда ей грозит опасность, иначе — берегись!
 Колдунья уже подобрала свой плащ и теперь расправляла его на плечах.
 — Нет, так тебе не уйти, Нанно! — вскричал лаццароне; он бросился к ней и схватил ее за руки. — Мне можешь говорить все что тебе вздумается, но Луизе, моей святой сестрице, — другое дело! Как ты сама сказала, мы с ней вскормлены одной грудью. Я охотно умру дважды, если понадобится: раз за себя, другой — за нее. Но я не допущу, чтобы тронули хоть один волосок на ее голове! Поняла?
 И он указал рукою на молодую женщину: бледная, неподвижная, тяжело дыша, та снова опустилась в кресло, не зная, в какой степени верить албанке; во всяком случае, она была глубоко взволнована и смущена.
 — Хорошо, раз вы оба этого хотите, попробуем, — сказала колдунья, подходя к Луизе. — И если возможно предотвратить рок, прибегнем к заклятию, хоть противиться тому, что предначертано, считается святотатством. Дай руку, Луиза.
 Луиза протянула трепещущую, судорожно сжатую руку; албанке пришлось разогнуть ее пальцы.
 — Вот линия сердца, разорванная на два отрезка под холмом Сатурна; вот крест на середине линии головы; вот, наконец, линия жизни, резко обрывающаяся между двадцатью и тридцатью годами.
 — А знаешь ли ты, откуда ждать опасности? Можешь ли сказать, как предотвратить ее? — воскликнула молодая женщина, подавленная ужасом, в который повергла ее молочного брата мысль о грозящей ей опасности; тревожный взгляд, дрожащий голос, трепет, охвативший все ее существо, говорили о том, что и она охвачена страхом.
 — Любовь, опять любовь! — воскликнула колдунья. — Любовь роковая, непреодолимая, смертельная!
 — Но знаешь ли, по крайней мере, кто станет предметом этой любви? — спросила молодая женщина, перестав сопротивляться и отрицать, ибо уверенный тон колдуньи постепенно обезоружил ее.
 — В твоей судьбе, бедняжка, все загадочно, — ответила албанка. — Я вижу его, но не знаю, кто он; он представляется мне существом не из этого мира, это дитя железа, а не плод жизни… Он рожден… Это немыслимо — и все-таки так оно и есть: он рожден покойницей!
 Колдунья застыла, уставившись в одну точку, словно хотела во что бы то ни стало прочесть что-то скрытое тьмой; глаза ее расширились и стали круглыми, будто у кошки или совы, в то время как она поводила рукою, словно желая откинуть какую-то завесу.
 Микеле и Луиза смотрели друг на друга: холодный пот выступил на лбу лаццароне, Луиза была бледнее своего батистового пеньюара.
 — Ах, дураки мы, что слушаем эту полоумную старуху! — вскричал Микеле после минуты молчания, стараясь преодолеть гнетущий ужас. — Если меня повесят, это еще куда ни шло: я вздорный, и в моем положении, с моим нравом вполне возможно, что я скажу что-нибудь лишнее, совершу преступление — полезу в карман за ножом, замахнусь им, а дьявол тут как тут со своими искушениями; стукнешь человека, тот падает мертвым, сбир арестовывает тебя, комиссар допрашивает, судья осуждает, маэстро Донато  22 кладет тебе руку на плечо, накидывает веревку на шею и вешает тебя! Все в порядке! Но ты! Ты, сестрица! Что может быть общего между тобою и виселицей? Тебе, с твоим голубиным сердцем, и во сне не приснится никакое преступление! Кого можешь ты убить своими нежными ручками? А ведь приговаривают к смерти только тех, кто сам кого-то убил. Вдобавок, здесь не казнят богатых! Знаешь, Нанно? С нынешнего дня перестанут говорить «Микеле-дурачок», а будут говорить «Нанно-дурочка».
 Тут Луиза схватила брата за руку и пальцем указала ему на колдунью.
 Та сидела по-прежнему неподвижно и молча; только немного склонилась и, казалось, благодаря усилиям воли начинала кое-что различать в той тьме, на непроницаемость которой она только что жаловалась; худая шея ее выступала из черного плаща, и голова качалась из стороны в сторону, как у змеи, готовой на кого-то кинуться.
 — Вот теперь вижу его, вижу, — промолвила она. — Это молодой человек лет двадцати пяти, черноглазый и черноволосый; он идет, он приближается. Ему тоже грозит великая опасность — смертельная! Следом за ним идут двое, трое, четверо… Под полою у них кинжалы… Их пятеро, шестеро…
 Потом вдруг, словно внезапно прозрев, она почти радостно вскричала:
 — Ах, только бы они убили его!
 — А если бы они его убили, что случилось бы? — спросила Луиза в тревоге, вся обратясь в слух.
 — Если бы он погиб, ты была бы спасена, потому что причиною твоей смерти явится он.
 — Боже мой! — воскликнула молодая женщина, поверив колдунье, словно ей самой привиделось то, о чем поведала старуха. — Боже мой, кто бы он ни был, храни его!
 Не успела она произнести эти слова, как под окнами прозвучали два пистолетных выстрела, потом крики, проклятия и лязг оружия.
 — Синьора! Синьора! — вне себя закричала вбежавшая в комнату служанка. — За стеною сада кого-то убивают!
 — Микеле! — воскликнула Луиза, протянув к нему молитвенно сложенные руки. — Ты мужчина, при тебе нож, ты же не оставишь человека в беде, не допустишь, чтобы его зарезали!
 — Еще бы! Клянусь Мадонной! — отвечал Микеле.
 Он тут же кинулся к окну и распахнул его, собираясь выскочить на улицу; но вдруг он вскрикнул, отпрянул назад и глухим от ужаса голосом прошептал, прячась за подоконник:
 — Паскуале Де Симоне, сбир королевы!
 — Так, значит, спасать его придется мне! — воскликнула Сан Феличе.
 И она бросилась на крыльцо.
 Нанно хотела было удержать ее, но опустила руки и сказала, покачав головой:
 — Ступай, бедная обреченная! Да исполнится веление небесных светил!




 XI. ГЕНЕРАЛ ШАМПИОННЕ


 Как помнится, мы расстались с Сальвато Пальмиери в тот момент, когда он собирался сообщить заговорщикам ответ Шампионне.
 Ведь Этторе Карафа от имени итальянских патриотов обратился к французскому генералу, только что назначенному командующим Римской армией, с письмом, в котором сообщал о настроении умов в Неаполе и спрашивал, можно ли, если вспыхнет революция, рассчитывать на поддержку не только французской армии, но и французского правительства.
 Скажем несколько слов об этом прекрасном республиканском деятеле, одной из самых благородных личностей, появившихся у нас в те дни патриотизма. Нам предстоит отвести ему должное место в широком полотне, что мы попытаемся изобразить, однако, показывая, куда он направляется, полезно разъяснить, откуда он пришел.
 В то время, о котором идет речь, генералу Шампионне было лет тридцать пять; по приветливому, ласковому лицу его можно было принять скорее за светского человека, нежели за воина; однако за этой внешностью скрывались несокрушимая воля и беззаветная храбрость.
 Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое — по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом.
 Шампионне — человек отважный; прежде чем ему пришлось командовать людьми, он с увлечением укрощал лошадей. Лет в двенадцать-пятнадцать он садился на самых норовистых коней и всегда справлялся с ними.
 В восемнадцать лет он решил броситься в погоню то ли за одним, то ли за другим из тех двух призраков, что называют славой и богатством, — отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска.
 В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара, среди солдат Бретонского полка он встретил нескольких своих школьных товарищей; полковник разрешил ему покинуть ряды валлонских гвардейцев и перейти в качестве добровольца в Бретонский полк.
 После заключения мира он вернулся во Францию и, как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями.
 В самом начале событий 1789 года Шампионне снова поступил в армию. 10 августа раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. Тогда каждый департамент выставил по батальону волонтёров; департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безансон; командиром его был назначен Шампионне. Из этих добровольческих частей составилась резервная армия.
 Пишегрю, назначенный командующим армией Верхнего Рейна, проезжая через Безансон, застал там Шампионне, с которым познакомился, когда и сам командовал батальоном волонтёров. Шампионне просил Пишегрю взять его в действующую армию, и желание его было удовлетворено.
 Начиная с того времени имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубера, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота.
 Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:
 — Пошлем туда Шампионне.
 А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард».
 Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.
 После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.
 Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.
 Шампионне наблюдал за ним издали и заметил, как тот исчез, окруженный врагами. Сам храбрец, Шампионне восхищался отвагой других; он собрал отряд в сотню человек и бросился на выручку. Достигнув места, где он потерял из виду молодого офицера, Шампионне застал его в ту минуту, когда тот уперся ногою в грудь английского генерала, которому раздробил ногу выстрелом из пистолета; вокруг них валялись трупы; смельчак же получил три штыковые раны. Шампионне заставил его выйти из рукопашной схватки, поручил своему личному врачу позаботиться о нем, а когда раненый выздоровел, предложил капитану стать его адъютантом.
 Молодой капитан согласился.
 То был Сальвато Пальмиери.
 Услышав это имя, Шампионне удивился, как удивлялся и поступкам молодого офицера. Ясно было, что он итальянец; впрочем, не имея никаких оснований скрывать свою национальность, Сальвато и сам подтверждал это. И все же, когда нужно было получить какие-нибудь сведения от пленных англичан или австрийцев, молодой итальянец вел допрос на их языке так свободно, словно родился в Лондоне или Дрездене.
 Не входя в пространные объяснения, Сальвато рассказал Шампионне, что совсем маленьким был увезен во Францию, а образование получил в Англии и Германии, и поэтому неудивительно, что немецкий, английский и французский языки он знает не хуже, чем родной итальянский.
 Генерал понял, сколь полезен ему может быть такой отважный и вместе с тем такой образованный молодой человек. Поэтому, как мы уже говорили, из всего своего штаба он оставил при себе только его и привез в Париж.
 Когда Бонапарт собрался в Египет — причем никто еще не знал цели этой экспедиции, — Шампионне просил разрешения сопровождать полководца, прославившегося в сражениях при Арколе и Риволи; но Баррас, к которому он обратился с этой просьбой, ответил, положив руку ему на плечо:
 — Оставайся с нами, гражданин генерал: ты понадобишься нам на континенте.
 И действительно, Жубер, приняв после отъезда Бонапарта командование армией, действовавшей в Италии, потребовал, чтобы к нему перевели Шампионне и поставили его во главе Римской армии, которая должна была наблюдать за Неаполем, а в случае надобности и пригрозить ему.
 На этот раз Баррас, относившийся к Шампионне особенно благосклонно, сказал, давая ему последние указания:
 — Если снова вспыхнет война, тебе первому из республиканских генералов будет поручено низвергнуть с трона короля.
 — Намерения Директории будут исполнены, — отвечал генерал с простотой, достойной спартанца.
 И что особенно удивительно, обещанию этому суждено было осуществиться. Шампионне уехал в Италию в сопровождении Сальвато; он уже свободно владел итальянским, ему не хватало только практики, а потому начиная со дня отъезда он разговаривал с адъютантом только по-итальянски и даже, в предвидении возможных событий, упражнялся с ним в неаполитанском наречии, которому Сальвато, забавы ради, научился у своего отца.
 В Милане, где генерал остановился всего лишь на несколько дней, Сальвато познакомился с графом ди Руво и представил его Шампионне как одного из знатнейших дворян и самых пылких неаполитанских патриотов. Рассказав Шампионне, как Этторе Карафа был выслежен шпионами королевы Каролины, схвачен и заключен в тюрьму Государственной джунтой и как он бежал из замка Сант'Эльмо, Сальвато испросил для Карафа разрешения присоединиться к штабу, не занимая в нем никакой должности.
 Оба они отправились вместе с Шампионне в Рим.
 Генералу Шампионне были даны следующие инструкции:
  «Пресечь силой оружия любые враждебные выступления против независимости Римской республики и перенести военные действия в неаполитанские владения, если неаполитанский король вздумает вторгнуться на римскую территорию, о чем он неоднократно объявлял». 
 Оказавшись в Риме, граф ди Руво, как уже было сказано выше, не удержался от соблазна принять активное участие в революционном движении, что, по слухам, должно было вот-вот вспыхнуть в Неаполе; он появился в городе переодетым и при посредничестве Сальвато установил связь между итальянскими патриотами и французскими республиканцами, убеждая генерала послать к ним Сальвато, которому Шампионне безгранично доверял и который способен был внушить такое же доверие своим соотечественникам. Целью этой миссии было увидеть собственными глазами положение дел, чтобы, возвратившись к генералу, доложить ему о силах, какими располагают патриоты.
 Мы видели, что за опасности подстерегали Сальвато, когда он ехал на встречу с заговорщиками, и как он, принимая во внимание, что у них нет тайн от него, пожелал, чтобы и у него не было никаких тайн от них, ведь только узнав о нем все, они смогут вполне уверенно судить о том, насколько он предан общему делу.
 Но, к несчастью, средства, которыми располагал Шампионне, далеко не соответствовали тому, что требовалось для защиты Римской республики. Он приехал в Вечный город год спустя после убийства генерала Дюфо, которое если не поощрил, то, по крайней мере, допустил и оставил безнаказанным папа Пий VI, что повлекло за собою вторжение в Рим французских войск и провозглашение Римской республики.
 Честь возвестить миру об этом восстании суждена была Бертье. Он въехал в Рим и поднялся на Капитолий, как античный триумфатор, идя по той самой виа Сакра, по которой за семнадцать веков до этого шли покорители мира. Достигнув Капитолия, Бертье дважды обошел вокруг площади, где возвышается статуя Марка Аврелия, под неистовые возгласы «Да здравствует свобода!», «Да здравствует Римская республика!», «Да здравствует Бонапарт!», «Да здравствует непобедимая французская армия!»
 Потом, потребовав тишины, немедленно воцарившейся, глашатай свободы произнес следующую речь:
 — Души Катона, Помпея, Брута, Цицерона, Гортензия! Примите дань уважения свободных людей на том Капитолии, где вы столько раз отстаивали права народа и своими речами или поступками прославляли Римскую республику. Сыны Галлии с оливковой ветвью в руке пришли в это священное место, чтобы восстановить алтари свободы, воздвигнутые первым из Брутов. И ты, римский народ, вновь обретший свои законные права, вспомни, какая кровь течет в твоих жилах! Обрати взгляд на окружающие тебя памятники славы, вспомни высокий дух отцов, прояви себя достойным былого величия и докажи Европе, что есть еще души, не утратившие доблести своих предков!
 Трое суток в Риме сияла иллюминация, пускали фейерверки, сажали деревья Свободы, плясали, пели вокруг этих деревьев и кричали: «Да здравствует Республика!» Но восторги длились недолго. Спустя десять дней после речи Бертье, в которой, кроме обращения к душам Катона и Гортензия, содержалось обещание относиться с неизменным уважением к доходам и богатствам Церкви, ее ценности по приказу Директории были отправлены на Монетный двор, с тем чтобы их переплавили в золотые и серебряные монеты, причем с гербом не Римской республики, а Французской. Затем монеты было предписано сдать: по словам одних, в казну Люксембургского дворца, по словам других — в казну армии; тех, кто говорил об армейской казне, было меньшинство, а еще меньше было таких, кто этому верил.
 Затем началась распродажа национальных имуществ: Директория, по ее утверждению, очень нуждалась в средствах для Египетской армии, а потому имущества продавались крайне поспешно и по ценам, что были значительно ниже их действительной стоимости. Тогда с призывом жертвовать деньги и ценности обратились к богатым людям, но у них при всем их патриотическом рвении, которое, надо сознаться, основательно поостыло в результате постоянных притязаний французского правительства, вскоре опустели карманы.
 Таким образом, немалые жертвы, принесенные состоятельной прослойкой общества не исправили положения: Директории требовались все новые средства, их не хватало даже на самые необходимые издержки; через три месяца после провозглашения республики оказалось, что ни национальным войскам, ни государственным чиновникам жалованье за все это время не выплачивалось.
 Рабочие, не получая заработанных денег и к тому же, как известно, не питая особенной склонности к труду, бросили все и стали кто разбойниками, кто попрошайками.
 Что же касается представителей власти, которые, казалось бы, должны были служить примером спартанской честности, то они, лишившись жалованья, стали еще большими взяточниками и ворами, чем прежде. Ведомство анноны, обязанное снабжать жителей съестными припасами (возникнув еще при императорах, оно сохранилось и в папском Риме), не могло произвести нужные закупки на бумажные деньги, к которым в народе совершенно пропало доверие; не располагая ни мукой, ни оливковым маслом, ни мясом, что ведомство объявило, что не знает, как предотвратить голод. Поэтому в те дни, когда в Рим приехал Шампионне, жители перешептывались о том, что в городе осталось продовольствия лишь на трое суток и что если неаполитанский король не явится со своей армией в ближайшее время, чтобы изгнать французов, восстановить святого отца на папском престоле и вернуть народу прежнее благосостояние, то не останется ничего другого, как есть друг друга или умереть с голоду.
 Вот с какими вестями Сальвато был послан к неаполитанским патриотам — ему поручили рассказать о бедственном положении Римской республики, о том, как она нуждается в помощи, заботе и бескорыстии. Шампионне начал с того, что выгнал из Рима всех налоговых чиновников и взял на себя ответственность за передачу на нужды города и армии всех денежных средств, откуда бы они ни поступали на имя Директории.
 Кроме того, Сальвато должен был передать некоторые сведения насчет французской армии: положение ее было не лучше дел в Римской республике.
 Римская армия, возглавляемая Шампионне, по расчетам Директории, должна была состоять из тридцати двух тысяч человек, в действительности же она насчитывала лишь восемь тысяч. Эти восемь тысяч, не получавшие ни одного су уже в течение трех месяцев, испытывали острую нужду в обуви, одежде, хлебе и находились как бы в окружении армии неаполитанского короля, состоявшей из шестидесяти тысяч солдат, хорошо обутых, хорошо одетых, сытых и получающих жалованье ежедневно. Все боеприпасы французской армии состояли из ста восьмидесяти тысяч патронов, то есть на человека приходилось по пятнадцать зарядов. В крепостях недоставало не только провианта, но даже пороха; его нехватка доходила до того, что солдаты из Чивитавеккья не смогли помешать берберийскому судну захватить рыбацкий баркас вблизи крепости на половине расстояния пушечного выстрела. Имелось всего-навсего девять пушек. Все орудия были переплавлены на медную монету. В некоторых крепостях, правда, пушки имелись, но вследствие то ли предательства, то ли небрежности нигде калибр ядер не соответствовал калибру орудий, а кое-где ядер и вовсе не было.
 Арсеналы были также пусты: не удалось снабдить ружьями даже два батальона национальной гвардии — и это в стране, где не встретишь пешего без ружья на плече, а всадника — без ружья поперек седла.
 Но Шампионне обратился за помощью к Жуберу, и ему должны были доставить из Алессандрии и Милана миллион патронов и десять пушек с их парком.
 Что же касается ядер, то Шампионне построил печи, и в них отливалось по четыре-пять тысяч ядер в день. Одного только просил он у патриотов — не торопиться, так как ему требовалось еще около месяца, и не для того чтобы наступать, а чтобы выстоять.
 Сальвато должен был также передать письмо генерала французскому посланнику в Неаполе; в нем Шампионне объяснял Гара положение и просил принять все меры к тому, чтобы отсрочить разрыв между двумя правительствами. К счастью, письмо это, вложенное в плотно закрытый сафьяновый бумажник, не пострадало от воды.
 Впрочем, Сальвато знал его наизусть, и если бы уже нельзя было прочитать ни строчки, он передал бы содержание письма слово в слово; но в таком случае Гара не знал бы, в какой мере можно доверять посланцу.
 Когда все это было сообщено заговорщикам, воцарилось молчание: они переглядывались вопросительно и тревожно.
 — Как же быть? — спросил граф ди Руво, самый нетерпеливый из всех.
 — Надо следовать указаниям генерала, — ответил Чирилло.
 — А чтобы точнее следовать им, я немедленно поспешу к французскому посланнику.
 — Ехать — так поскорее! — раздался с верха лестницы голос, от которого все заговорщики, в том числе и Сальвато, содрогнулись, ибо этого голоса они в тот вечер еще не слышали. — Посланник, говорят, сегодня ночью или завтра утром отправится в Париж.
 — Веласко! — в один голос воскликнули Николино и Мантонне.
 Потом Николино добавил:
 — Не тревожьтесь, синьор Пальмиери, — это шестой наш друг, которого мы ожидали; по моей вине — вине непростительной — он прошел по доске, которую я забыл убрать, причем забыл дважды: в первый раз — когда принес канат, во второй — когда принес одежду.
 — Николино! Николино! Из-за тебя нас повесят, — заметил Мантонне.
 — Я еще прежде тебя сказал, что повесят, — беспечно возразил Николино. — Зачем же вы приняли в заговор сумасшедшего?




 XII. ПОЦЕЛУЙ МУЖА


 Если слова Веласко соответствовали истине, нельзя было медлить ни минуты, ибо, с точки зрения Шампионне, отъезд посланника, означавший объявление войны, должен был повлечь за собою великие бедствия, прибытие же Сальвато могло задержать гражданина Гара и убедить его в необходимости повременить.
 Каждому хотелось проводить Сальвато до посольства, но он, благодаря собственной памяти и плану отлично знавший топографию Неаполя, наотрез отказался от такой услуги. Когда цель его приезда станет всем очевидна, всякому, кого увидят вместе с ним, может грозить гибель; такой человек стал бы жертвой неаполитанской полиции или пал бы от кинжала королевских сбиров.
 К тому же, Сальвато надо было идти только вдоль побережья, оставляя море вправо от себя, — так он должен был добраться до французского посольства, занимавшего второй этаж дворца Караманико; следовательно, заблудиться он никак не мог, ориентиром ему служили трехцветный флаг и фасция, увенчанная красным колпаком.
 Но все же он в знак дружбы, да и ради предосторожности обменял свои намокшие пистолеты на пистолеты Николино Караччоло, потом пристегнул под плащом саблю, спасенную им во время гибели лодки, и подвесил ее на крючок, чтобы ее бряцание по каменным плитам не выдало его.
 Было решено, что он уйдет первым, а минут десять спустя один за другим выберутся из подвала остальные и каждый отправится к себе, петляя по переулочкам, чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, а это нетрудно сделать в городе-лабиринте, именуемом Неаполь и превосходящем в этом отношении даже Критский лабиринт.
 Николино проводил молодого адъютанта до выхода на улицу и сказал, указывая на склон Позиллипо и редкие огоньки, еще мерцавшие в Мерджеллине:
 — Идите вот так. И не позволяйте никому ни следовать за вами, ни подходить к вам.
 Молодые люди обменялись рукопожатием и разошлись.
 Сальвато осмотрелся вокруг: нигде не было ни души, к тому же ураган еще не совсем стих; дождь прекратился, но молнии, сопровождаемые громом, еще часто сверкали, освещая все небо.
 Когда Сальвато проходил мимо самого темного угла дворца королевы Джованны, ему показалось, будто на фоне стены вырисовывается силуэт мужчины; юноша рассудил, что из-за этого останавливаться не стоит: он хорошо вооружен, да и что может сделать ему незнакомец?
 Однако шагов через двадцать он все-таки обернулся: тот человек переходил улицу и, по-видимому, собирался направиться по ее левой стороне.
 Еще через десяток шагов Сальвато показалось, будто над стенкой, что тянется вдоль моря и служит парапетом дороги, показалась голова, а при его приближении она поспешила спрятаться; он склонился над парапетом и огляделся, но обнаружил лишь сад с пышными деревьями, листва которых поднималась до самого парапета.
 Тем временем другой мужчина уже успел догнать его и шел рядом; Сальвато сделал вид, будто хочет подойти к нему, но в то же время не спускал глаз с того места, где исчезла голова.
 Тут он при вспышке молнии увидел позади себя человека, который перелезал через стену, а потом, как и он, направился в сторону Мерджеллины.
 Сальвато пощупал свой пояс и, убедившись, что пистолеты можно легко вынуть, продолжал путь.
 Двое незнакомцев по-прежнему шли по дороге: один — чуть впереди и слева о г него, другой — чуть позади, справа.
 Возле королевского особняка посреди улицы двое каких-то мужчин ссорились, без конца размахивая руками и крича во все горло, как это свойственно неаполитанскому простонародью.
 Сальвато взвел под плащом курки пистолетов. Он сразу заметил, что спорщики не собираются посторониться, и у него возникло подозрение, что ему готовят ловушку, а потому он направился прямо к ним.
 — Ну-ка, дорогу! — сказал он по-неаполитански.
 — Это почему же такое? — насмешливо возразил один из них, тотчас позабыв о ссоре.
 — Потому, — отвечал Сальвато, — что середина мостовых его величества короля Фердинанда предназначена для дворян, а не для таких проходимцев, как вы.
 — А если вам дорогу не уступят? — продолжал другой спорщик. — Что вы тогда скажете?
 — Сказать ничего не скажу, а уступить заставлю.
 И, вытащив из-за пояса два пистолета, он двинулся прямо на них.
 Они посторонились и пропустили его.
 Сальвато слышал, как один из них, по-видимому главарь, сказал:
 — Да, конечно, это он!
 Как читатель помнит, Николино советовал Сальвато не только не подпускать к себе никого, но и не позволять за собою следовать; к тому же фраза, услышанная им, предупреждала о том, что ему грозит опасность.
 Он остановился. Заметив это, неизвестные тоже замерли.
 Они находились шагах в десяти от него.
 Место было пустынное.
 Слева стоял дом, все его ставни были затворены, а дальше шла стена сада, над которой высились верхушки апельсиновых деревьев и колышущиеся ветви великолепной пальмы.
 Справа — море.
 Сальвато прошел еще десять шагов и опять остановился.
 Незнакомцы, следовавшие за ним, увидев это, тоже остановились.
 Тогда Сальвато пошел назад; четверо неизвестных, которые теперь соединились и были явно из одной шайки, ожидали его.
 — Я не только не допущу, чтобы мне преграждали путь, но не позволю кому бы то ни было выслеживать меня, — сказал он, когда между ними оставалось шага четыре.
 Двое из шайки уже выхватили ножи и держали их наготове.
 — Подождите, — сказал главарь, — мы еще, может быть, столкуемся; ведь судя по тому, как вы говорите по-неаполитански, вас не примешь за француза.
 — А что тебе до того — француз я или неаполитанец?
 — Это уж мое дело. Отвечайте откровенно.
 — Ты, кажется, позволяешь себе допрашивать меня, негодяй?
 — Ах, господин дворянин, я же делаю это для вашей пользы, а не для своей. Скажите, вы тот человек, что приехал из Капуа верхом, во французском мундире, нанял в Поццуоли лодку и заставил двух моряков везти себя, несмотря на шторм, ко дворцу королевы Джованны?
 Сальвато мог бы отпереться, воспользоваться своим знанием неаполитанского наречия, и тем самым подкрепить сомнения того, кто его расспрашивал, но ему показалось, что лгать, даже сбиру, все же значит лгать, то есть совершать нечто унижающее человеческое достоинство.
 — А будь это я, что тогда? — спросил Сальвато.
 — Будь это вы, тогда я был бы обязан убить вас, — мрачно ответил тот. — Разве что вы согласились бы по доброй воле отдать мне документы, которые везете при себе.
 — Тогда вам, мерзавцы, следовало, набрать человек двадцать, а не четверых: этого недостаточно, чтобы убить или даже обокрасть адъютанта генерала Шампионне.
 — Ну, точно, это он! — воскликнул предводитель. — Хватит пререкаться! Беккайо, ко мне!
 В ответ на его зов из темной дверцы в стене сада выскочили двое и стремительно бросились к Сальвато, намереваясь напасть на него сзади
 Но при первом же их движении Сальвато выстрелил из двух пистолетов в тех, кто был с ножами: одного он убил, другого ранил.
 Потом, отстегнув плащ и отбросив его прочь, он обернулся, выхватил саблю и полоснул по лицу того, кого предводитель назвал Беккайо, а следующим ударом нанес тяжкую рану его соратнику.
 Сальвато уже думал, что избавился от нападающих — четверо из них выбыли из строя; теперь ему оставалось только справиться с предводителем и со сбиром, который благоразумно держался от него шагах в десяти. Казалось, он легко одолеет обоих, как вдруг, в тот миг, когда он повернулся, чтобы броситься на них, что-то со свистом вылетело из руки предводителя, блеснув как молния, и он почувствовал резкую боль в правой стороне груди. Убийца, не решаясь приблизиться, метнул в него нож; лезвие вонзилось между плечом и ключицей, а рукоятка торчала, раскачиваясь.
 Сальвато схватил нож левой рукой, вырвал его, попятился назад — ему показалось, что почва уходит из-под ног, — в поисках опоры натолкнулся на стену и прислонился к ней. Почти тотчас все закружилось перед ним, и последним его ощущением было, что стена ускользает от него, как ускользнула земля.
 Молния, прорезавшая все небо, показалась ему уже не голубоватой, а красной, как кровь; он раскинул руки, выронил саблю и упал без чувств.
 При последнем проблеске сознания Сальвато почудилось, что двое неизвестных склонились к нему. Он сделал усилие, чтобы оттолкнуть их, но тут сознание его померкло и, казалось, жизнь покинула его навсегда.
 Все это произошло за несколько мгновений до того, как в ответ на выстрелы окно Луизы распахнулось и на испуганный возглас Микеле: «Это Паскуале Де Симоне, сбир королевы!» — молодая женщина воскликнула: «Так, значит, спасать его придется мне!»
 От будуара до крыльца и от крыльца до садовой калитки было совсем близко, но, когда Луиза дрожащей рукой отворила калитку, убийцы уже скрылись, тело же молодого человека, прислонявшегося к калитке, рухнуло наземь, как только Сан Феличе распахнула ее.
 Тут молодая женщина, собрав все силы, оттащила раненого поглубже в сад, заперла калитку не только на ключ, но и на засов и, вся в слезах, позвала на помощь Нину, Микеле и Нанно.
 Все трое тотчас прибежали. Микеле из окна видел, как убегали злодеи; теперь же послышались медленные, мерные шаги патруля, который, вероятно, подберет убитых и раненых, а следы молодого офицера будут потеряны даже для самых зорких глаз; поэтому тем, кто пришел ему на помощь, уже нечего было опасаться.
 Микеле приподнял тело юноши. Нина взялась за ноги, Луиза поддерживала голову, и так осторожно, как только женщины умеют обращаться с больными и ранеными, его перенесли в дом.
 Нанно оставалась позади. Склоняясь к земле, она шептала заклинания и искала какие-то известные ей травы среди тех, что в изобилии росли в саду и в расщелинах каменной ограды.
 Когда дошли до будуара, Микеле задумался; потом вдруг, встряхнув головой, сказал:
 — Сестрица, скоро вернется кавалер. Что он скажет, увидев, что в его отсутствие и не спросясь его ты внесла этого красавца в дом?
 — Он его пожалеет, Микеле, и похвалит меня, — ответила молодая женщина, и ясный взгляд ее засветился нежностью.
 — Да, само собой разумеется, будь это обыкновенное убийство, все так бы и вышло. Но когда кавалер узнает, что нападал не кто иной, как Паскуале Де Симоне, он, чего доброго, спросит себя, пристало ли ему как приближенному принца Франческо давать приют человеку, раненному сбиром королевы?
 Молодая женщина на несколько мгновений задумалась, потом согласилась:
 — Ты прав, Микеле. Посмотрим, есть ли при нем какие-нибудь документы, по которым можно было бы узнать, куда его отнести.
 Они обшарили все карманы раненого, но, кроме кошелька и часов, ничего не нашли; из этого можно было заключить, что напали на него не воры. Что же касается каких-либо бумаг, если они и были у него, то исчезли.
 — Боже мой! Боже мой! Что же делать? — воскликнула Луиза. — Но ведь не могу же я оставить человеческое существо в таком положении.
 — Сестрица! — сказал Микеле решительно, как человек, нашедший выход. — Если бы кавалер пришел, пока Нанно тебе гадала, нам пришлось бы скрыться в доме твоей приятельницы герцогини Фуско, ведь он пустует, а ключи у тебя.
 — Ты прав, ты прав Микеле! — воскликнула молодая женщина. — Конечно, отнесем его к герцогине. Мы положим его в одной из комнат, выходящих окнами в сад. Там есть дверь. Спасибо, Микеле! Если он, бедняга, выживет, мы сможем там ухаживать за ним, как того потребует его состояние.
 — А муж твой, — продолжал Микеле, — ничего не зная, сможет, если понадобится, сослаться на свое неведение. Но он не стал бы делать это, если бы ему об этом рассказали.
 — Конечно, не стал бы: он скорее признает себя виновным, чем солжет. Он не должен ничего знать, ни в коем случае! Не то что я сомневаюсь в его великодушии, но, как ты и сам говоришь, мне не следует ставить его в такое положение, когда долг по отношению к его другу-принцу окажется несовместимым с долгом христианина. Посвети нам, Нанно, — сказала молодая женщина колдунье, которая возвратилась с пучком различных трав, — тут не должно остаться ни малейшего следа от присутствия этого юноши.
 Нанно пошла впереди со светильником, а за нею понесли раненого; пройдя три-четыре комнаты, группа наконец скрылась за дверью, ведущей в соседний дом.
 Но не успели уложить раненого на кровать в комнате, выбранной Луизой, как Нина, менее озабоченная, чем ее хозяйка, в тревоге коснулась ее руки.
 Молодая женщина поняла, что камеристка хочет на что-то обратить ее внимание, и прислушалась.
 В ворота сада стучались.
 — Это кавалер! — воскликнула Луиза.
 — Скорей, скорей, сударыня, ложитесь в постель в пеньюаре, — сказала Нина, — остальное я беру на себя.
 — Микеле! Нанно! — прошептала молодая женщина, жестом прося их позаботиться о раненом.
 Их ответные жесты успокоили ее, насколько это вообще было возможно. Потом словно во сне, пошатываясь, задыхаясь, наталкиваясь на стены, шепча какие-то бессмысленные слова, она добралась до своей комнаты, успела только бросить на стул чулки и туфли, растянуться в постели и, с бьющимся сердцем, затаив дыхание, закрыть глаза и притвориться спящей.
 Пять минут спустя кавалер Сан Феличе, которому Нина объяснила, что ворота сада оказались запертыми по ее недосмотру, на цыпочках, улыбаясь, вошел с подсвечником в руке в спальню жены.
 Он минуту постоял возле кровати, полюбовался Луизой, освещенной розовой восковой свечой, которую он держал в руке, потом медленно склонился и поцеловал ее в лоб, прошептав:
 — Спи, ангел чистоты, да хранит тебя Бог! И да избавит тебя Небо от всякого соприкосновения с силами зла, с которыми я только что расстался!
 Потом, оберегая покой, принятый им за сон, он на цыпочках вышел из спальни, осторожно затворил за собою дверь и направился на свою половину.
 Но едва только в комнате Луизы погас последний отблеск свечи, как молодая женщина приподнялась на локте и, широко раскрыв глаза, внимательно прислушалась.
 Все снова погрузилось в безмолвие и тьму.
 Тогда она не спеша откинула шелковое одеяло, лежавшее на постели, спустила босую ногу на керамический пол, встала, держась за изголовье кровати, опять прислушалась и, убедившись, что все тихо, пошла к двери, противоположной той, через которую вошел и вышел ее муж, направилась в коридор, отворила дверь, ведущую к герцогине, и, легкая и безмолвная как тень, оказалась на пороге комнаты, где лежал больной.
 Он по-прежнему был без сознания; Микеле толок травы в бронзовой ступке, а Нанно выжимала из них сок на раны больного.




 XIII. КАВАЛЕР САН ФЕЛИЧЕ


 Мы, кажется, уже говорили в одной из предшествующих глав (быть может, в первой), что кавалер Сан Феличе был ученый.
 Но хотя ученые, как и стерновские путешественники, могут разделяться и даже подразделяться на множество категорий, следует различать два основных их разряда: ученые скучные и ученые занимательные.
 Первый разряд — самый многочисленный и считается самым знающим.
 За свою жизнь нам довелось встретиться и с несколькими учеными занимательными; собратья обычно отмежевывались от них как от людей, наносящих ущерб делу тем, что примешивают к науке остроумие или воображение.
 Хотя это и может повредить кавалеру Сан Феличе в глазах читателей, мы все же вынуждены признать, что он принадлежал ко второй разновидности, то есть к разряду ученых занимательных.
 Мы говорили также, но давно, а потому читатели могли и забыть это, что кавалеру Сан Феличе было лет пятьдесят с небольшим, одевался он очень просто, но в то же время изысканно и что, не приобретя в своих занятиях, продолжавшихся всю жизнь, никакой определенной специальности, он был скорее человеком знающим, чем ученым.
 Будучи аристократом, постоянно живя при дворе или среди вельмож, отдав в молодости много времени путешествиям, особенно по Франции, он отличался тем чарующим обхождением и той любезной непринужденностью, какие свойственны были людям типа Бюффона, Гельвеция и Гольбаха, причем он не только разделял общественные взгляды этих людей, но воспринял их созерцательность и их философское почти что безверие.
 И действительно, изучив, подобно Галилею и Сваммердаму, бесконечно большие и бесконечно малые, спустившись с миров, вращающихся в эфире, к инфузориям, плавающим в капле воды, поняв, что звезда и атом занимают в сознании Бога одинаковое место и пользуются той же беспредельной любовью, какою Создатель окружает все свои творения, кавалер почувствовал, что душа его, как искорка, вылетевшая из божественного очага, загорелась любовью ко всему сущему. Но малые создания возбуждали в нем больше любопытства и нежности, чем величественные, и мы решаемся почти что утверждать, что превращения личинки в куколку и куколки в скарабея, наблюдаемые в микроскоп, казались ему не менее захватывающими, чем медленное вращение гигантского Сатурна, объем которого в девятьсот раз больше объема Земли, причем один оборот его вокруг Солнца, вместе с громоздким оснащением в виде семи лун и еще не разгаданным украшением в виде кольца, длится около тридцати лет.
 Ученые занятия несколько отдалили его от действительной жизни и погрузили в жизнь созерцательную. Поэтому, когда из окна своего дома, унаследованного от отца и деда, в жаркие ночи неаполитанского лета он наблюдал, как под веслом рыбака или в дорожке, бегущей за лодкой, зажигается голубоватый огонек, словно отсвет Венеры; когда целый час, а то и всю ночь он, опершись на подоконник, любовался заливом, блистающим огнями; когда он смотрел, как при южном ветре от волны к волне протягиваются огненные гирлянды, скрывающиеся от его взора за Капри, но несомненно доходящие до самых берегов Африки, — люди удивлялись: «Чем занимается там мечтатель Сан Феличе?» А Сан Феличе просто переносился из мира вещественного в мир невидимый, от жизни шумной — к жизни безмолвной. Он понимал, что огромный огненный змий, обвивающий земной шар, не что иное, как совокупность микроскопических существ, и воображение его в ужасе отступало перед страшным богатством природы, громоздящей под нашим миром, над нашим миром, вокруг нашего мира иные миры, о которых мы и не подозреваем и посредством которых высшая бесконечность, ускользающая от нашего взора в потоках света, беспрерывно сливается с бесконечностью низшей, уходящей в бездны и теряющейся во мраке.
 Мечтатель Сан Феличе за этой двойственной бесконечностью созерцал и самого Бога — не так, как созерцал его пророк Иезекииль в грозе и буре; не так, как узрел его Моисей в неопалимой купине, нет, — Бог открывался ему осиянный величавым покоем извечной любви, подобной гигантской лестнице Иакова, по ступеням которой восходит и нисходит все сотворенное.
 Теперь, пожалуй, можно было бы предположить, что эта бесконечная любовь, равномерно отданная всей природе, несколько ослабляет иные чувства, которые имел в виду римский поэт, сказав: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Нет, у кавалера Сан Феличе особенно ясно сказывалось то различие между душою и сердцем, которое позволяет наместнику Творца быть как Бог — спокойным и ясным, когда душа его поглощена созерцанием; то как человек — радостным или удрученным, когда он чувствует сердцем.
 Но из всех чувств, возвышающих жителя нашей планеты над окружающими его животными, самые искренние и самые преданные кавалер посвятил дружбе, и надобно подчеркнуть, что именно дружба оказала глубокое, исключительное влияние на его жизнь.
 Кавалер Сан Феличе, воспитанный в дворянском коллеже, основанном Карлом III, учился там одновременно с человеком, приключения, изящество и блистательная карьера которого наделали много шуму в неаполитанском обществе на исходе минувшего века; то был князь Джузеппе Караманико.
 Если бы этот человек был всего лишь князем, Сан Феличе, вероятно, питал бы к нему обычное уважение или ревнивую зависть, какие дети всегда питают к товарищам, пользующимся снисходительностью преподавателей только из-за своего титула; но Джузеппе Караманико был сам по себе прелестным ребенком, добрым и простосердечным, как со временем стал обаятельным человеком, благородным и преданным.
 Между князем Караманико и кавалером Сан Феличе произошло, однако, то, что неизбежно случается с друзьями: один из них оказался Орестом, другой — Пиладом; Сан Феличе досталась роль менее блистательная в глазах света, зато самая похвальная в глазах Господних: он стал Пиладом.
 Легко понять, как будущий ученый, с его выдающимся умом и склонностью к наукам, выделялся среди своих школьных соперников и, наоборот, каким плохим учеником, по своей аристократической беззаботности, был будущий неаполитанский министр, будущий посол в Лондоне, будущий вице-король Палермо.
 Так вот, благодаря трудолюбивому Пиладу, который учился за двоих, ленивому Оресту всегда удавалось оставаться в первом ряду; он получал столько же наград и похвальных листов, столько же поощрений, как и Сан Феличе, а в глазах преподавателей, не знавших или не желавших знать секрет его успехов, имел даже больше заслуг. Он сохранял это превосходство как бы благодаря своему происхождению и словно ничуть не заботясь о нем.
 Но сам Орест знал тайну этой преданности и, отдадим ему справедливость, ценил ее по достоинству, как станет ясно из дальнейшего нашего рассказа, когда она подвергнется испытанию.
 Когда молодые люди вышли из коллежа, каждый вступил на тот путь, на который его влекло или призвание, или общественное положение: Караманико избрал военную карьеру, Сан Феличе — науку.
 Караманико поступил капитаном в полк Липариотов, названием своим обязанный Липарским островам, откуда происходили почти все его солдаты; полк был сформирован самим королем; командовал им тоже король, имевший звание полковника, и служить там считалось высшей честью, на какую только мог рассчитывать знатный неаполитанец.
 Сан Феличе стал путешествовать, объездил Францию, Германию, Англию; он пять лет не был в Италии, а когда вернулся в Неаполь, Караманико стал уже первым министром и возлюбленным королевы.
 Придя к власти, Караманико прежде всего позаботился о том, чтобы создать своему любезному Сан Феличе независимое положение; в его отсутствие он сделал его рыцарем Мальтийского ордена, освобожденным от обета; впрочем, на эту милость имел право всякий, кто мог доказать, что достоин ее. Кроме того, Караманико исхлопотал для него аббатство, приносящее две тысячи дукатов дохода. Эта рента, вместе с тысячей дукатов, которую приносило ему родовое достояние, превращала кавалера Сан Феличе, чьи вкусы, как у настоящего ученого, были весьма неприхотливы, в человека, не имеющего причин завидовать даже самому богатому жителю Неаполя.
 Молодые люди уже познакомились с жизнью и возмужали, но по-прежнему любили друг друга; однако, поскольку один был занят наукой, а другой — политикой, виделись они редко.
 В 1783 году поползли слухи о предстоящей опале князя Караманико; они очень занимали горожан и беспокоили Сан Феличе. Говорили, что Караманико, считая, вопреки мнению короля, Неаполитанское королевство державой скорее морской, чем континентальной, и желая создать достойный ее флот, но будучи обременен государственными делами, обратился к великому герцогу Тосканскому Леопольду с просьбой милостиво уступить ему офицера, которого неоднократно превозносили в связи с походом против берберийцев, с тем чтобы он, в чине адмирала, был поставлен во главе неаполитанского флота.
 То был кавалер Джон Актон, ирландец, родившийся во Франции.
 Но едва Актон благодаря Караманико оказался в Неаполе в положении, о котором даже мечтать не смел, как он стал прилагать все усилия к тому, чтобы заменить своего покровителя и в сердце королевы, и на посту первого министра, который Караманико занял благодаря не столько своим заслугам и титулу, сколько расположению к нему королевы.
 Однажды вечером Сан Феличе с удивлением увидел входящего к нему Караманико: князь приехал как простой смертный и не позволил доложить о себе.
 В тот теплый майский вечер Сан Феличе был занят в своем прекрасном саду, который мы попытались описать, ловлей светлячков, желая понаблюдать, как уменьшается их свечение по утрам.
 Увидев друга, он радостно вскрикнул, бросился в его объятия и прижал его к груди.
 Князь ответил на эти объятия со свойственной ему сердечностью, проявившейся в этот раз особенно пылко оттого, что его сердце терзали заботы и печаль.
 Сан Феличе хотел было повести его в дом, но Караманико, проводившему с утра до вечера время в кабинете, не хотелось упускать случая подышать воздухом, напоенным ароматом апельсиновых деревьев, листва которых, отливающая металлом, шуршала над его головой; с моря веял теплый ветерок, небо было светлое; в вышине, отражаясь в заливе, сияла луна. Караманико указал другу на скамью, стоявшую у ствола пальмы, и они сели на нее.
 Караманико немного помолчал, как бы не решаясь нарушить безмолвие окружающей природы, потом, вздохнув, сказал:
 — Друг мой, я пришел с тобою проститься, быть может, навсегда.
 Сан Феличе вздрогнул и посмотрел князю в лицо; ему казалось, что он ослышался.
 Князь печально покачал своей красивой головой и добавил с выражением глубокого уныния на бледном лице:
 — Я устал бороться. Я сознаю, что имею дело с человеком сильнее меня. Борьба эта, может быть, лишит меня чести, а уж жизни — наверняка.
 — А королева Каролина? — спросил Сан Феличе.
 — Королева Каролина — женщина, друг мой, а следовательно, существо слабое и изменчивое, — ответил Караманико. — Теперь она на все смотрит глазами этого ирландского интригана; боюсь, он доведет государство до разорения. Что ж, пусть трон падет, но без моего участия. Я не хочу содействовать его крушению и уезжаю.
 — Куда же ты поедешь? — спросил Сан Феличе.
 — Я согласился на пост посла в Лондоне; это ссылка почетная. Я беру с собою жену и детей: не хочу оставлять их одних и подвергать опасности; но есть человек, которого я вынужден оставить в Неаполе. Я рассчитываю, что ты заменишь меня возле нее.
 — Возле нее? — переспросил ученый с некоторой тревогой.
 — Не беспокойся, — ответил князь, силясь улыбнуться, — это не женщина, это девочка.
 Сан Феличе вздохнул с облегчением.
 — Да, — продолжал князь, — в горестные минуты я искал утешения у одной молодой женщины. Это был ангел небесный, и он вернулся на Небо, оставив мне живое воспоминание о себе — девочку, которой недавно исполнилось пять лет.
 — Я слушаю, слушаю, — прошептал Сан Феличе.
 — Я не могу ни признать ее своей дочерью, ни создать ей какое-либо положение в обществе, ведь она родилась в то время, когда я уже был женат; к тому же королева не знает и не должна знать о существовании этого ребенка.
 — Где она?
 — В Портичи. Время от времени я велю привозить ее ко мне, иногда сам езжу ее повидать. Я очень люблю это невинное создание, родившееся, боюсь, в злосчастный день, и поверь, Сан Феличе, клянусь тебе, мне легче расстаться со своей должностью, с Неаполем, с родиной, чем покинуть это дитя, истинный плод моей любви.
 — Я тоже, Караманико, я тоже полюблю ее, — сказал кавалер ласково и просто.
 — Тем лучше, ибо я рассчитывал, что ты заменишь меня подле нее, — продолжал князь. — Я хочу, как ты сам понимаешь, чтобы у нее было ни от кого не зависящее состояние. Вот полис на твое имя на пятьдесят тысяч дукатов. Помести эти деньги в какой-нибудь банк, и лет через пятнадцать сумма удвоится от простого прироста процентов; деньги, необходимые на ее содержание и воспитание, трать из своих собственных, а когда она достигнет совершеннолетия или выйдет замуж, ты возместишь свои издержки.
 — Караманико!
 — Позволь, друг мой! — сказал, улыбнувшись, князь. — Я прошу тебя оказать мне услугу и предоставь мне определить условия.
 Сан Феличе нахмурился.
 — Неужели ты любишь меня меньше, чем я думал? — прошептал он.
 — Нет, мой друг, — отвечал Караманико. — Ты не только человек, которого я люблю больше всех, но и тот, кого я больше всех уважаю, и лучшее доказательство тому, что именно тебе я доверяю единственную часть своего сердца, оставшуюся чистою и целостною.
 — Друг мой, — сказал ученый, несколько колеблясь, — я хотел бы просить тебя об одной милости, и если моя просьба не противна тебе, сделай милость — удовлетвори ее.
 — Что такое?
 — Я живу один, без семьи, почти без друзей; я никогда не скучаю, потому что человек не может скучать, имея перед глазами великую книгу природы; я люблю все — люблю траву, что утром склоняется под тяжестью росинок, словно под непомерным для нее грузом; люблю светлячков, которых я собирал, когда ты пришел сюда; люблю жука с золотыми крылышками, в которых отражается солнце; люблю своих пчел, которые строят для меня целый город; муравьев, которые образуют целую республику, но я ничему не отдаю предпочтения, а меня не любит никто. Если бы мне дозволено было взять к себе твою дочь, я, верно, любил бы ее больше всего на свете, и она, чувствуя, что я ее очень люблю, быть может, немножко полюбила бы и меня. Воздух на Позиллипо превосходный; из моих окон открывается чудесный вид; у нее был бы большой сад, чтобы бегать за бабочками, много цветов под руками и апельсинов у самых губ, она росла бы гибкой, как эта пальма, и стала бы такой же изящной и крепкой. Скажи, согласен ты, чтобы твоя дочка жила у меня?
 Караманико смотрел на него со слезами на глазах и соглашался, ласково кивая.
 — Кроме того, — продолжал Сан Феличе, думая, что еще не вполне убедил своего друга, — у ученого мало забот. Я занялся бы ее воспитанием, научил бы ее читать и писать по-английски и по-французски. Я знаю много всего, и знания мои, поверь, куда обширнее, чем думают окружающие. Наука занимает меня, но я не люблю о ней говорить. Все эти неаполитанские библиотечные крысы, эти знатоки Геркуланума, эти копатели Помпеи, не понимают меня и полагают, что я невежда, поскольку не прибегаю к высокопарным словам и говорю просто обо всем, что создано Богом и что мы находим в природе. Но это не так, Караманико. Я знаю не меньше их, а может быть, и больше. Даю тебе честное слово… Ты молчишь, мой друг?
 — Нет, слушаю тебя, Сан Феличе, слушаю и восхищаюсь тобою. Ты существо совершенное. Ты избранник Божий. Да, возьми мою дочь! Да, возьми моего ребенка! Да, моя дочь будет любить тебя! Но постоянно говори ей обо мне и постарайся, чтобы после тебя она больше всех на свете любила своего отца.
 — О, как ты добр! — воскликнул кавалер, утирая слезы. — Ты говоришь, она в Портичи? Как мне найти ее дом? Как ее зовут? Надеюсь, ты дал ей красивое имя?
 — Друг мой, — отвечал князь, — вот ее имя и адрес женщины, которая заботится о ней; тут распоряжение этой женщине, чтобы она в мое отсутствие относилась к тебе как к настоящему отцу девочки… Прощай, Сан Феличе, — сказал князь, вставая. — Гордись, мой друг, — сейчас ты даровал мне единственное счастье, единственную радость, единственное утешение, на которые я еще могу надеяться.
 Друзья обнялись, как дети, и заливаясь слезами, как женщины.
 На другой день князь Караманико уехал в Лондон, а маленькая Луиза Молина вместе со своей няней поселилась в Доме-под-пальмой.




 XIV. ЛУИЗА МОЛИНА


 В то утро, когда маленькой Луизе предстояло уехать из Портичи, можно было видеть, как кавалер Сан Феличе, не желая доверить кому бы то ни было это важное дело, сам бегает по лавкам игрушек на улице Толедо, спеша накупить множество белых барашков, заводных кукол, кувыркающихся пульчинелл; люди, знающие, что все это отнюдь не надобно самому ученому, могли подумать, будто он исполняет просьбу какого-нибудь знатного иностранца, пожелавшего собрать для своих детей полный набор неаполитанских игрушек. Но люди эти ошиблись бы: все его странные приобретения предназначались для крошки Луизы Молины.
 Затем подготовились к ее переезду. Лучшая комната, одно из окон которой выходило в сторону залива, а другое — в сад, была приготовлена для новых обитательниц; прелестную медную кроватку, какие так изящно делают в Неаполе, поставили рядом с кроватью для няни; по указанию ученого кавалера и под его присмотром над детским ложем была протянута кисейная сетка, все размеры которой, геометрически выверенные, должны были расстроить самые ловкие маневры осаждающих — этот прозрачный полог должен был уберечь ребенка от укусов комаров.
 Одному из пастухов, которые гонят по улицам Неаполя стада коз и заставляют их подниматься иной раз до шестого этажа домов, было приказано ежедневно останавливаться у их подъезда. В стаде выбрали самую красивую белую козу, чтобы она одарила малютку своим молоком, и тут же нарекли избранницу мифологическим именем Амалфеи.
 Когда было приготовлено все необходимое для удобства, забавы и питания ребенка, кавалер нанял уютный, вместительный экипаж и отправился в Портичи.
 Переезд совершился без малейшей помехи, и спустя три часа после отбытия Сан Феличе в Портичи Луиза, радовавшаяся, как все дети, перемене обстановки, уже одевала и раздевала куклу, которая не уступала ей в величине и обладала столь же богатым и разнообразным гардеробом, как Мадонна дель Весковато.
 Долгие недели и даже месяцы кавалер забывал о всех чудесах природы, занимаясь только чудом, что находилось у него перед глазами; и действительно, чего стоит набухающая почка, распускающийся цветок или созревающий плод в сравнении с юным сознанием, которое, развиваясь, день ото дня рождает новую мысль и придает большую ясность мысли, возникшей накануне. Формирование ума ребенка, связанное с совершенствованием его органов чувств, иной раз порождало у кавалера сомнение в существовании бессмертной души, коль скоро она зависит от развития этих органов так же, как цветок или плод зависят от питательных соков, и, стало быть, душа, которую мы наблюдали, так сказать, во время ее рождения, роста, приобретения ею сил, затем в зрелом возрасте наслаждается своим расцветом и наконец неощутимо, но, тем не менее, неуклонно теряет силы, по мере того как органы ее грубеют и, старея, отмирают, подобно тому, как цветы утрачивают аромат, а плоды — вкус, когда иссякают питающие их соки. Но кавалер Сан Феличе, как все великие умы, был отчасти пантеистом, и даже пантеистом психологическим; он считал Бога всеобъемлющей душою мироздания, а потому индивидуальная душа казалась ему чем-то избыточным, однако он сожалел об этом, как сожалел, что, в отличие от птиц, у него нет крыльев; однако эта бережливость Неба, осуществляемая за счет человека, совсем не возмущала его.
 Вынужденный отказаться от обычного течения жизни, он искал утешения в ее видоизменениях. Египтяне клали скарабеев в гробницы своих любимых покойников. Почему они так поступали? Потому, что скарабей, как гусеница, трижды умирает и трижды возрождается.
 Неужели Бог в своем бесконечном милосердии делает для человека меньше, чем для насекомого? Так рассуждал народ, чьи бесчисленные гробницы сохранили до нашего времени реликвии, завернутые в священные пелены.
 Теперь кавалер Сан Феличе задавался вопросом, который я тоже задаю себе и над которым, несомненно, задумывались и вы: помнит ли гусеница о яйце, помнит ли куколка бабочки о гусенице, помнит ли бабочка о куколке и, наконец, в довершение круга превращений, — помнит ли яйцо о бабочке?
 Увы, это мало вероятно: Богу не угодно было, чтобы человек, обладая такою памятью, возгордился, принимая во внимание, что животным такой памяти не дано. Если бы человек помнил, чем он был до того, как стал человеком, он обрел бы бессмертие.
 Пока кавалер размышлял над всем этим, Луиза росла, незаметно для самой себя научилась читать и писать и обращалась к нему за разъяснением всех занимавших ее вопросов либо по-французски, либо по-английски, потому что кавалер раз навсегда объявил, что будет отвечать только на вопросы, заданные на одном из этих языков. А так как Луиза была крайне любопытна и, следовательно, задавала множество вопросов, она вскоре научилась не только спрашивать по-французски или по-английски, но и отвечать на этих языках.
 Постепенно, сама того не замечая, она научилась и многому другому. Астрономию она постигла настолько, насколько это подобает женщине; например, она знала, что Луна особенно любит Неаполитанский залив и объясняется это, вероятно, тем, что, одаренная богаче гусеницы, скарабея и человека, Луна помнит, как некогда она была дочерью Юпитера и Латоны, родилась на плавучем острове, звалась Фебой, была влюблена в Эндимиона, а будучи, как все женщины, кокеткой, она имеет слабость часто смотреться в зеркало и не находит на всей земле лучшего, чем Неаполитанский залив.
 Луна очень занимала маленькую Луизу; девочка называла ее небесной лампадой; в полнолуние она всегда говорила, что видит на Луне лицо, а когда Луна убывала, она спрашивала: неужели на небе водятся крысы, и неужели там, наверху, они грызут Луну, как здесь, внизу, грызут сыр?
 И вот кавалер Сан Феличе, довольный тем, что может показать ребенку научный опыт и желая сделать его доступным для детского понимания, с радостью принялся за изготовление большой модели нашей звездной системы. Он показал Луизе Луну, наш спутник, по размеру в сорок девять раз уступающий Земле; он вращал его вокруг нашей планеты, заставляя в течение минуты совершать путь, который тот проходит за двадцать семь дней, семь часов и сорок три минуты, вращаясь при этом также и вокруг собственной оси; он показал, как за это время Луна то приближается к нам, то удаляется; объяснил, что наиболее удаленная от нас точка ее орбиты называется апогеем ив это время расстояние от Земли до Луны достигает девяноста одной тысячи четырехсот восемнадцати льё, а ближайшая точка ее орбиты, когда расстояние между нею и Землей сокращается до восьмидесяти тысяч семидесяти семи льё, называется перигеем. Он объяснил, что Луна, как и Земля, сияет лишь светом, отраженным от Солнца, и поэтому нам видна только та ее сторона, куда падают солнечные лучи, и не видна та, на которую Земля отбрасывает свою тень; следовательно, мы видим ее различные фазы; он разъяснял девочке, что лицо, которое мерещится ей на Луне в полнолуние, не что иное, как выпуклости на поверхности планеты, впадины, где сгущаются тени, и горы, отражающие свет; он даже на большой карте Луны, недавно составленной в Неаполитанской обсерватории, показал девочке то, что представляется ей подбородком, и объяснил: это всего лишь вулкан, тысячи лет тому назад извергавший пламя, подобно Везувию, а затем он потух, как со временем потухнет и Везувий. Сначала она многого не понимала и просила повторить все это, но после второго или третьего объяснения стала кое-что улавливать.
 Однажды в их доме появился трепел — его купили, чтобы обновить медную кроватку Луизы, — и девочка увидела, как кавалер рассматривает в микроскоп этот красноватый порошок; она подошла к нему на цыпочках и спросила:
 — Что ты тут разглядываешь, милый Сан Феличе?
 — Подумать только — ведь сто восемьдесят семь миллионов таких инфузорий составят всего лишь один гран этого порошка! — воскликнул кавалер, говоря сам с собой и в то же время отвечая Луизе.
 — Сто восемьдесят семь миллионов чего? — спросила девочка.
 Ответить на это было нелегко. Кавалер посадил Луизу к себе на колени и сказал:
 — Земля, милая крошка, не всегда была такою, как теперь, то есть покрытой травами, цветами, осененной олеандрами, гранатовыми и апельсиновыми деревьями. Прежде чем на ней появились человек и известные тебе животные, она была покрыта сначала водой, потом гигантскими папоротниками, затем огромными пальмами. Подобно тому как дома растут не сами по себе, а их надобно строить, так и Богу, великому зодчему мира, пришлось строить Землю. Ну вот, как дома сооружают из камня, извести, цемента, песка и черепицы, так и Бог соорудил мир из разных материалов, и один из таких материалов составляют микроскопические существа, у которых, как у устриц, имеются раковины и, как у черепах, панцири. Их хватило на то, чтобы создать огромные горные цепи в Перу, именуемые Кордильерами. Апеннины в Центральной Италии, вершины которых ты видишь, тоже построены из их останков, а их чешуйки, превращенные в еле уловимую пыль, служат для полировки меди. Вот посмотри.
 И он указал ей на кровать, которую полировал слуга.
 В другой раз, увидев прекрасное коралловое деревце, принесенное кавалеру рыбаком из Торре дель Греко, девочка спросила, почему у коралла есть ветви и нет листьев.
 Кавалер объяснил ей, что коралл — не растение, как она думает, а животное образование. К великому ее изумлению, он рассказал ей, как тысячи полипов соединяются, как затем из извести, которой они питаются и которую неистовые волны вырывают из скал, образуются ветви — сначала мягкие, поэтому их обсасывают и объедают рыбы, но затем постепенно твердеющие и приобретающие тот прелестный красный цвет, что поэты сравнивают с женскими устами. Он сказал ей, что крошечное существо вермет, которое он покажет ей в микроскоп, заполняет пустоту, оставляемую мадрепорами и кораллами, и строит таким образом барьер вокруг Сицилии, в то время как другие микроскопические существа тубипоры образуют в Океании острова в тридцать льё в окружности, причем соединяют их подводными рифами, и те со временем преградят путь кораблям и помешают судоходству.
 По тому, что мы сейчас рассказали, можно представить себе, какое образование получила маленькая Луиза Молина, находясь на попечении у такого неутомимого и знающего учителя; она получила, в соответствии со своим умственным развитием, ясное, понятное и точное объяснение всего, что вообще объяснимо, и благодаря этому в уме ее не осталось никаких неопределенных, туманных представлений, тревожащих воображение подростков.
 Притом, как обещал Сан Феличе своему другу, она выросла крепкой и гибкой, словно та пальма, у подножия которой в большинстве случаев и давались ей эти объяснения.
 Кавалер Сан Феличе поддерживал постоянную переписку с князем Караманико; дважды в месяц он сообщал ему сведения о Луизе, а девочка в каждом письме опекуна добавляла несколько слов для своего отца.
 Около 1790 года князь Караманико был переведен из Лондона в Париж, но когда роялисты сдали Тулон англичанам, а правительство Обеих Сицилии, не объявляя себя союзником г-на Питта, послало войска против Франции, Караманико, слишком честный, чтобы оставаться на своем новом посту, подал в отставку. Актон ни за что не соглашался на это; наконец он добился назначения Караманико вице-королем Сицилии, вместо только что скончавшегося маркиза Караччоло.
 Караманико направился к новому месту службы, минуя Неаполь.
 Едва лишь князь стал правителем прекрасной страны, именуемой Сицилией, его выдающийся ум и природная благожелательность стали творить там чудеса, и происходило это именно в то время, когда под пагубным правлением Актона и Каролины Неаполь катился в пропасть: тюрьмы его были переполнены самыми выдающимися гражданами, Государственная джунта требовала введения пыток, отмененных еще в конце средневековья, город стал свидетелем казни Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, то есть троих несовершеннолетних.
 Поэтому неаполитанцы, сравнивая ужасы, окружающие их и законы, грозящие им изгнанием и смертью, с благосостоянием сицилийцев и гуманными порядками, действующими там, если и не решались иначе как шепотом осуждать королеву, зато вслух осуждали Актона, возлагая всю вину на этого чужестранца, и не скрывали, что хотели бы, чтобы Караманико сменил Актона, как Актон некогда сменил Караманико.
 Более того, говорили, что королева, памятуя свою первую любовь, разделяет желания неаполитанцев и что, если бы не ложный стыд, она также одобрила бы подобную замену.
 Слухи эти держались так упорно, что могло показаться, будто в Неаполе действительно есть народ и что он не лишен голоса. Между тем кавалер Сан Феличе однажды получил от Караманико письмо следующего содержания.
  «Друг мой! 
  Не знаю, что со мной творится, но вот уже десять дней, как волосы мои седеют и выпадают, зубы шатаются и еле держатся в деснах; я чувствую непреодолимую слабость и нахожусь в гнетущем унынии. Тотчас по получении этого письма приезжай с Луизой на Сицилию, иначе можешь не застать меня. 
  Твой Джузеппе». 
 Это происходило в конце 1795 года; Луизе шел двадцатый год, и она уже четырнадцать лет не виделась с отцом; она помнила его любовь, но образ его забыла; память сердца оказалась у нее крепче, чем память зрительная.
 Сан Феличе сначала не открыл девушке всей истины, он только сказал, что отец болен и желает видеть ее, и тотчас поспешил в гавань, чтобы подыскать подходящее судно. К счастью, один из быстроходных кораблей, именуемых сперонарами, только что доставил пассажиров в Неаполь и собирался без груза идти обратно на Сицилию; кавалер зафрахтовал его на месяц, чтобы уже не заботиться о возвращении, и в тот же день отплыл вместе с Луизой.
 Все благоприятствовало этому печальному путешествию: погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Три дня спустя они бросили якорь в порту Палермо.
 Едва лишь кавалер и Луиза ступили на берег, им показалось, что они попали в некрополь; на улицах царило уныние, город, сам себя называвший Счастливым, был словно окутан траурным крепом.
 Дорогу им преградил крестный ход: в собор несли раку святой Розалии. Они прошли мимо храма; он был обтянут черным, там молились за умирающих.
 — Что случилось? — спросил кавалер у человека, входившего в церковь. — Почему у всех такой печальный вид?
 — Вы не сицилиец? — спросил тот.
 — Нет, я неаполитанец и только что прибыл из Неаполя.
 — Наш отец умирает, — сказал сицилиец.
 Храм был так полон, что человек этот не мог в него войти; он стал на колени на паперти и громко воскликнул, ударяя себя в грудь:
 — Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля.
 — Слышишь, друг мой? — вскричала Луиза. — Молятся за моего отца. Мой отец умирает… Скорей, скорей!




 XV. ОТЕЦ И ДОЧЬ


 Пять минут спустя Сан Феличе и Луиза стояли у входа в старинный дворец Рожера, в противоположном порту конце города.
 Князь уже никого не принимал. При первых же признаках болезни он отослал жену и детей в Неаполь, сославшись на то, что должен заняться делами.
 Хотел ли он избавить их от зрелища смерти? Или желал умереть на руках у той, с кем был разлучен всю жизнь?
 Если бы у нас оставались какие-либо сомнения на этот счет, то письмо, посланное князем Караманико кавалеру Сан Феличе, окончательно развеяло бы их.
 Так как было приказано никого не принимать, вновь прибывших тоже вначале не хотели впустить в дом, но едва только Сан Феличе назвал себя, едва он произнес имя Луизы, как камердинер бросился в комнаты князя, радостно восклицая:
 — Ваше сиятельство, это он! Ваше сиятельство, это она! Князь уже три дня не поднимался со своего кресла, и когда он пил лекарства, несколько успокаивавшие боль, его приходилось поддерживать под руки, но тут он встал на ноги:
 — Я знал, что Господь, послав мне столько испытаний, все-таки позволит перед смертью увидеть их обоих!
 Князь распахнул объятия; кавалер и Луиза появились на пороге его спальни. В сердце умирающего уже не было места для двоих, и Сан Феличе подтолкнул к нему Луизу, сказав:
 — Иди, дитя мое, — это твое право.
 — Отец! Отец! — воскликнула девушка.
 — Какая красавица! — прошептал умирающий. — О, ты превосходно выполнил свое обещание, мой бесценный друг!
 Одной рукою прижимая к сердцу свою дочь, он протянул другую руку кавалеру.
 Луиза и Сан Феличе разрыдались.
 — Утешьтесь — сказал князь с какой-то невыразимой улыбкой. — Не плачьте! Сегодня для меня праздник. Ведь требовалось какое-то великое событие, вроде того, что вскоре свершится, чтобы мы еще раз увиделись в этом мире. И как знать — быть может, смерть разделяет меньше, чем разлука. Разлука — явление, всеми испытанное, смерть же — тайна. Поцелуй меня, дорогое дитя; да, поцелуй меня двадцать, двести, тысячу раз; поцелуй меня за все годы, за каждый день, за каждый час этих четырнадцати лет, что мы провели врозь! Какая ты красавица! И как я благодарю Бога за то, что он позволили мне запечатлеть в сердце твой образ и унести его с собою в могилу!
 И с силою, какой сам не подозревал в себе, князь прижал дочь к груди, словно хотел, чтобы она действительно проникла в его сердце.
 Потом он сказал стоявшему в стороне камердинеру:
 — Кто бы ни пришел, — слышишь, Джованни, — не впускать никого, даже врача, даже священника! Теперь войти сюда имеет право только смерть!
 Изнемогая от непосильного волнения, князь снова упал в свое кресло; дочь опустилась возле него на колени, чело ее оказалось на уровне его губ; Сан Феличе стоял рядом.
 Князь медленно поднял голову, поглядел в лицо другу и слабеющим голосом прошептал:
 — Они меня отравили. Дочь его залилась слезами.
 — Я удивляюсь только, что они так долго медлили. Они дали мне три года жизни, и я воспользовался отсрочкой, чтобы сделать кое-что хорошее для этой несчастной страны. Надо быть им благодарным за это. Два миллиона сердец пожалеют обо мне, два миллиона уст за меня помолятся. Дочь смотрела на него, словно что-то припоминая; заметив это, он сказал:
 — Конечно, ты не помнишь меня, милая дочка. Но даже если бы помнила, ты не узнала бы меня, настолько я изменился. Еще недели две тому назад, Сан Феличе, я, несмотря на свои сорок восемь лет, казался молодым человеком. За две недели я постарел на полстолетия… Значит, мне уже сто — пора умирать!
 Потом, положив руку на голову Луизы, он добавил:
 — Зато я узнаю тебя. У тебя все те же прекрасные белокурые волосы и большие черные глаза; теперь ты прелестная девушка, но и ребенком ты была очаровательна! Когда я последний раз видел ее, Сан Феличе, я ей сказал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда; она разразилась рыданиями, как вот сейчас; но тогда еще была надежда, а потому я обнял ее и сказал: «Не плачь, дитя мое, ты огорчаешь меня». А она, подавляя вздохи, воскликнула: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца!» И сквозь слезы она улыбнулась мне. Нет, даже ангел, выглянувший из небесных врат, не мог бы быть ласковее и милее…
 Умирающий приник губами к голове девушки, и две крупные слезы скатились на ее волосы, которые он целовал.
 — Но сегодня я так уже не скажу, — прошептала Луиза, — потому что сегодня горе мое безмерно… Отец, дорогой отец, неужели никак нельзя спасти вас?
 — Актон — сын искусного химика и учился под его руководством, — отвечал Караманико.
 Потом он обернулся к Сан Феличе:
 — Прости меня, Лучано, но я чувствую приближение смерти и хотел бы остаться на несколько минут наедине с дочерью, не ревнуй — я прошу тебя о нескольких минутах, а тебе я ее оставил на целых четырнадцать лет… Четырнадцать!.. Я мог бы быть так счастлив все эти годы!.. О, как безрассуден человек!
 Кавалер, растроганный тем, что князь вспомнил имя, которым называли его в коллеже, пожал руку друга и тихо удалился.
 Князь следил за ним взглядом, а когда он скрылся за дверью, сказал:
 — Вот мы и одни, моя Луиза. Насчет состояния твоего я спокоен, ибо на этот счет принял необходимые меры, но я беспокоюсь о твоем счастье… Так вот, забудь, что я для тебя почти что чужой человек, забудь, что мы были разлучены целых четырнадцать лет; представь себе, что ты выросла возле меня и привыкла доверять мне все свои помыслы. Если бы так было в действительности, если бы мы дожили так до этого рокового дня — что ты могла бы поведать мне?
 — Только одно, отец: когда мы подъезжали ко дворцу, мы видели простолюдина; он опустился на колени на паперти храма, где молились за вас, и присоединился к общей молитве, воскликнув: «Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля». Ни вам, ни самому Господу я не могла бы сказать ничего другого, как повторить слова этого человека, обращенные к Мадонне.
 — Жертва была бы непомерной, — сказал князь, ласково покачав головой. — Хорошо ли, плохо ли — я прожил свое, а тебе, дитя, еще предстоит жить. Не скрывай же от меня ничего, тогда, быть может, я еще успею что-нибудь сделать для твоего счастья.
 — У меня нет тайн, — ответила девушка, обратив на него взгляд, и в ее больших ясных глазах заметно было некоторое удивление.
 — Тебе девятнадцать лет, Луиза?
 — Да, отец.
 — Неужели ты еще никого не любила?
 — Я люблю вас, отец; люблю кавалера, заменившего мне вас. Вот и все мои привязанности.
 — Ты меня не понимаешь, Луиза, или делаешь вид, что не понимаешь. Я спрашиваю, не отдавала ли ты предпочтение какому-нибудь юноше из числа тех, кого встречала у Сан Феличе или видела где-нибудь еще?
 — Отец, мы никогда никуда не выезжали, и я не видела у своего опекуна никаких молодых людей, если не считать моего молочного брата Микеле; он приезжает к нам каждые две недели за небольшой суммой, которую я посылаю его матери.
 — Итак, ты ни в кого не влюблена?
 — Ни в кого, отец.
 — И тебе до сих пор жилось счастливо?
 — Очень счастливо.
 — И у тебя не бывало никаких желаний?
 — Мне хотелось повидаться с вами — вот и все.
 — А была бы ты рада, если бы могла пожить еще некоторое время так, как жила до сегодняшнего дня?
 — Я молила бы Бога довести меня этой дорогой до небес. Кавалер такой добрый!
 — Послушай, Луиза! И все-таки ты никогда не поймешь, чего стоит этот человек.
 — Не будь на свете вас, отец, я бы сказала, что не знаю никого лучше, ласковее, преданнее его! Всем известно, какой это прекрасный человек, только сам он себя не ценит, и это еще одно его достоинство.
 — Луиза, уже несколько дней, вернее, с тех пор как мне остались только две мысли — о смерти и о тебе, — я думаю, что у тебя есть одна возможность прожить свой век в нашем жестоком и развратном мире, не соприкасаясь с ним. Послушай, у нас нет времени для околичностей, поэтому положа руку на сердце скажи мне: согласилась бы ты стать женою Сан Феличе?
 Девушка вздрогнула и посмотрела на князя.
 — Ты слышала, что я сказал?
 — Слышала, отец. Но ваш вопрос так неожидан…
 — Хорошо, Луиза, оставим этот разговор, — сказал князь, приняв ответ девушки за скрытый отказ. — Я старый эгоист и задал этот вопрос скорее в своих, чем в твоих интересах. Когда человек умирает, его охватывает растерянность и смятение, особенно при мысли о тех, кому еще предстоит жить. Я умер бы спокойно и был бы уверен в твоем благополучии, если бы доверил тебя человеку, обладающему таким глубоким умом, таким благородным сердцем. Оставим, однако, эту тему и позовем его… Лучано!
 Луиза быстро сжала руку отца, как бы для того, чтобы помешать ему еще раз произнести имя кавалера. Князь взглянул на нее.
 — Я вам еще не ответила, отец, — сказала она.
 — Так говори же! Времени у нас не много.
 — Я никого не люблю, отец, — отвечала Луиза, — но даже если бы я любила кого-нибудь, желание, высказанное вами в такой момент, стало бы для меня приказом.
 — Подумай хорошенько, — прошептал князь, и лицо его засветилось радостью.
 — Я все сказала, отец! — добавила девушка, твердый ответ которой объяснялся, по-видимому, торжественностью минуты.
 — Лучано! — крикнул князь. Сан Феличе вошел в комнату.
 — Скорее, скорее, друг мой! Она согласна, согласна! Луиза протянула кавалеру руку.
 — С чем ты согласна, Луиза? — спросил кавалер, как всегда, нежным, ласковым голосом.
 — Отец говорит, что умрет счастливым, если я, друг мой, пообещаю стать вашей женой, а вы — моим мужем. За себя я дала слово.
 Если Луиза не ожидала предложения подобного рода, то кавалер был подготовлен к нему еще меньше; он с изумлением взглянул на князя, потом на Луизу и растерянно воскликнул:
 — Но ведь это совершенно невозможно!
 Между тем взгляд, обращенный им на Луизу, ясно говорил, что если серьезные препятствия существуют, так, во всяком случае, не с его стороны.
 — Невозможно? А почему? — спросил князь.
 — Да ты посмотри на нас. Посмотри на нее, она стоит на пороге жизни во всем блеске юности, она не ведает любви, а еще только мечтает познать ее, — и посмотри на меня… На меня, сорокавосьмилетнего, седеющего, с головою, поникшей от научных трудов!.. Сам видишь, это немыслимо, Джузеппе.
 — Она сейчас мне сказала, что только нас двоих и любит на всем свете.
 — Вот так оно и есть; она любит нас одинаковой любовью. Мы с тобой дополняли друг друга: ты был ей отцом по крови, я — по воспитанию; но недалек день, когда ей станет такой любви мало. Юности нужна весна: почки распускаются в марте, цветы — в апреле, свадьбы в природе совершаются в мае; садовник, который вздумал бы нарушить порядок времен года, оказался бы не только безумцем, но и святотатцем.
 — А я так надеялся! — прошептал князь.
 — Видите, отец, не я, а он отказывается.
 — Да, но это решение мне диктует разум, а не сердце. Разве зима откажется когда-нибудь от солнечного луча? Будь я эгоистом, я сказал бы: «Согласен!» Я унес бы тебя на руках, как в древности боги похищали нимф. Но, как тебе известно, Плутон, женившись на дочери Цереры, хоть и был богом, все же не мог подарить ей ничего другого, кроме вечной ночи, и она умерла бы от тоски и печали, если бы мать не дарила ей шесть светлых месяцев. Нет, Караманико, не помышляй больше об этом: ты думаешь составить счастье дочери и твоего друга, а на самом деле ты искалечил бы два сердца.
 — Он любит меня как дочь, но не хочет, чтобы я была его женой, — сказала Луиза. — А я люблю его как отца и все-таки хотела бы, чтобы он стал моим мужем.
 — Будь благословенна, дочь моя! — воскликнул князь.
 — А я, Джузеппе, лишаюсь родительского благословения? Как можешь ты, — продолжал Сан Феличе, пожав плечами, — как ты, испытавший на себе все страсти, можешь до такой степени обманываться насчет великой тайны, именуемой жизнью?
 — Ах, именно потому, что я испытал все страсти, — воскликнул князь, — именно потому, что вкусил от этих плодов Асфальтового озера и нашел в них только прах, я и мечтал для нее о жизни тихой, спокойной, далекой от бурь, о такой жизни, какую она вела до нынешнего дня и в какой она и полагает свое счастье! Ты ведь сказала, что до сего времени была счастлива?
 — Да, отец, очень счастлива.
 — Слышишь, Лучано?
 — Бог мне свидетель, — сказал кавалер, обняв Луизу и целуя ее в лоб, как делал это каждое утро, — я тоже был счастлив. Бог мне свидетель также, что в день, когда Луиза покинет меня, чтобы последовать за своим супругом, я буду оставлен всем, что мне дорого в мире, всем, что привязывает меня к жизни. В тот день, друг мой, я облекусь в саван и буду ждать смерти.
 — Так в чем же дело тогда? — вырвалось у князя.
 — Но говорю же тебе, она полюбит какого-нибудь юного счастливца! — воскликнул Сан Феличе с такой скорбью, какая еще не звучала в его голосе. — Она полюбит, и этим избранником буду не я. Согласись, пусть она лучше влюбится, будучи девушкой и свободной, чем женщиной и стесненной. Свободная, она улетит, как улетает птичка на зов другой птички, и какое дело упорхнувшей до того, что ветка, на которой она сидела, задрожит, станет вянуть и умрет, не перенеся разлуки?
 И он добавил с глубокой грустью, свойственной его поэтичной натуре:
 — Если бы еще можно было надеяться, что птичка вернется на покинутую ветку, чтобы свить себе здесь гнездо!
 — В таком случае, отец, я никогда не выйду замуж, ибо не хочу вас ослушаться, — сказала Луиза.
 — Бесплодный отпрыск дерева, сломленного бурей, погибай же вместе с ним! — прошептал князь.
 И он склонил голову на грудь. Слеза скатилась из его глаз на руку Луизы, а девушка, подняв руку, молча указала на нее кавалеру.
 — Что ж, если вы оба хотите этого, я согласен, — сказал кавалер, — согласен на то, чего в одно и то же время страшусь и желаю больше всего на свете. Но при одном условии.
 — При каком? — спросил князь.
 — Пусть свадьба состоится не раньше, как через год. За это время Луиза увидит свет, которого еще не видела, познакомится с молодыми людьми, которых пока не знает. Если ни один из юношей, что встретятся на ее пути, не придется ей по душе, если год спустя она так же будет готова отречься от света, как соглашается сегодня, — словом, если по истечении этого срока она придет и скажет мне: «Во имя моего родителя, друг мой, стань мне супругом!» — тогда мне нечего будет возразить, и пусть я даже не изменю своего мнения, год испытания обезоружит меня.
 — О друг мой! — воскликнул князь, сжимая руки Сан Феличе.
 — Но выслушай, что я еще хочу сказать тебе, Джузеппе, и будь свидетелем торжественного обещания, которое я даю, будь беспощадным мстителем, если я не выполню его. Конечно, я верю в чистоту, в целомудрие, в добродетели этого ребенка, как верю в добродетель ангелов, но все же она женщина и может не устоять.
 — О! — прошептала Луиза, закрыв лицо руками.
 — Она может не устоять, — повторил Сан Феличе. — В таком случае обещаю тебе, друг, клянусь, брат мой, на распятии, символе безграничного самопожертвования, перед которым сейчас соединятся наши руки, что, если такое несчастье случится, оно встретит с моей стороны сострадание и прощение и я повторю слова, сказанные Спасителем о блуднице: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Дай руку, Луиза!
 Девушка протянула ему руку. Караманико взял распятие и благословил их.
 — Караманико, — сказал Сан Феличе, положив свою руку, сплетенную с рукою Луизы, на распятие — клянусь тебе, что, если Луиза не изменит своих намерений, ровно через год, день в день, час в час, она станет моей женой. Теперь, друг мой, ты можешь умереть спокойно — я поклялся.
 И действительно, несколько часов спустя, в ночь с 14 на 15 декабря 1795 года, князь Караманико скончался с улыбкой на устах, сжимая в своей ладони соединенные руки Сан Феличе и Луизы.




 XVI. ГОД ИСПЫТАНИЯ


 Великая скорбь объяла Палермо. Похороны, происходившие, по обыкновению, ночью, отличались небывалой пышностью. Все население участвовало в погребальном шествии. Собор во имя святой Розалии, сиявший множеством свечей, не мог вместить всех собравшихся; толпа растеклась по всей площади, а с площади, хотя она и была огромной, — по улице Толедо.
 Катафалк был покрыт огромным черным бархатным полотнищем, усеянным серебряными звездочками; на полотнище лежали первостепенные ордена Европы Два пажа вели за катафалком боевого коня князя, и бедное животное горделиво выступало под расшитой золотом попоной, не ведая понесенной им утраты и ожидающей его участи.
 Когда фоб вынесли из храма, коня вновь повели за погребальной колесницей Но тут старший конюший князя подошел к лошади с ланцетом в руке, и, в то время как она, узнав его, стала ржать и ласкаться к нему, он перерезал ей шейную вену. Благородное животное испустило слабый стон: боль была невелика, но рана смертельна; конь встряхнул головой, украшенной, соответственно цвету княжеского герба, султаном из белых и зеленых перьев, и продолжал путь; лишь тонкая, но непрерывная струйка крови стекала с его шеи на грудь, оставляя алый след на мостовой.
 Четверть часа спустя конь споткнулся, потом встал на ноги и заржал, но уже не от радости, а от боли.
 Шествие продолжалось; духовенство пело молитвы, свечи сияли, дым кадильниц плыл в воздухе; процессия шла по улицам, завешенным черными полотнищами, под траурными арками кипарисов.
 На кладбище капуцинов для князя была приготовлена временная могила, ибо прах его впоследствии предстояло перенести в родовой склеп в Неаполе.
 У городских ворот конь, все более слабея от потери крови, опять споткнулся, он заржал от ужаса, и в глазах его сверкнуло безумие.
 Никому здесь не известные чужаки — мужчина и женщина — шли за гробом на этих почти что королевских похоронах, объединивших высшие и беднейшие слои населения; то были кавалер Сан Феличе и Луиза; они плакали, она шептала: «Отец!», а он: «Друг мой!..»
 Процессия подошла к могиле, обозначенной лишь большой каменной плитой с высеченными на ней гербом и именем князя; плиту приподняли, чтобы можно было опустить гроб, и громкое «De Profundis»  23 , подхваченное многотысячной толпой, вознеслось к небесам.
 Умирающий конь, потерявший по пути половину крови, упал на колени; можно было подумать, что бедное животное тоже молится за своего господина, но, когда замерла последняя нота песнопения, конь рухнул на плиту, прикрывшую могилу, вытянулся на ней, как бы охраняя ее, и испустил дух.
 То был отголосок воинственных и поэтических обычаев средневековья: коню нельзя пережить своего господина.
 Сорок две другие лошади, все, что были в конюшнях князя, были заколоты над трупом первой.
 Погасили свечи, и огромная процессия, молчаливая, словно шествие призраков, возвратилась в темный город, где не брезжило во мраке ни одного огонька ни на улицах, ни в окнах. Можно было подумать, что обширный некрополь освещался всего лишь одним факелом и, когда смерть потушила его, все погрузилось в ночь.
 На другой день, на рассвете, Сан Феличе и Луша вновь отплыли в Неаполь. Три месяца были заполнены искренней скорбью, то было время, когда они жили по-прежнему, только грустней, — вот и все.
 По прошествии этих месяцев Сан Феличе потребовал, чтобы начался испытательный срок, то есть чтобы Луиза стала бывать в свете; он купил экипаж и лошадей: экипаж самый изящный и лошадей самых лучших, каких только мог найти; челядь свою он пополнил кучером, камердинером и камеристкой и вместе с Луизой стал ежедневно появляться среди гуляющих по улице Толедо и Кьяйе.
 Его соседка герцогиня Фуско, тридцатилетняя вдова и обладательница огромного состояния, держала открытый дом, принимая лучшее неаполитанское общество. Почувствовав к Луизе симпатию, столь сильно действующую на итальянцев, герцогиня не раз приглашала ее на свои вечера, но девушка неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что ее опекун ведет замкнутый образ жизни. Теперь же Сан Феличе сам отправился к герцогине и попросил ее снова пригласить его воспитанницу, что герцогиня весьма охотно исполнила.
 Итак, зима 1796 года была для бедной сироты временем и траура и празднеств; всякий раз, когда опекун давал ей возможность появиться и, следовательно, блистать в свете, она упорно противилась этому, ибо ей трудно было подавить горестное чувство. Но Сан Феличе отвечал ей на это словами из ее детства: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца».
 Горе не проходило, а только пряталось; Луиза скрывала его в глубине сердца, но оно сказывалось в ее взоре, в выражении лица; эта нежная грусть обволакивала девушку, как облачко, делая ее еще прекраснее.
 К тому же всем было известно, что если она и не богатая наследница, то все же представляет собою, как говорится в брачных делах, «приличную партию». Благодаря мерам, принятым ее отцом, а также заботам опекуна, она обладала приданым в сто двадцать пять тысяч дукатов — другими словами, в полмиллиона, — помещенным в лучшем неаполитанском банкирском доме придворных банкиров господ Симоне и Андреа Беккеров и С*. Кроме того, хоть Сан Феличе и не был богачом, он все же владел кое-каким капиталом, а Луизу считали его побочной дочерью, причем других наследников у него не было.
 В таких вопросах люди, склонные заниматься подсчетами, проявляют отменную скрупулезность.
 У герцогини Фуско Луиза встретила человека лет тридцати-тридцати пяти, представителя одной из самых знатных неаполитанских семей, отличившегося, кроме того, при Тулоне в военных действиях 1793 года; он только что получил чин бригадира и принял командование кавалерийским корпусом, предназначенным в помощь австрийской армии в войне, которая должна была начаться в Италии в 1796 году. Звали его князь Молитерно.
 В то время ему еще не был нанесен удар саблей по лицу, который, лишив храбреца одного глаза, увековечил его отвагу, хотя и без того ее никто никогда не думал оспаривать.
 Князь обладал громким именем, недурным состоянием, дворцом на Кьяйе. Увидев Луизу, он влюбился в нее, попросил герцогиню Фуско быть посредницей между ним и ее молодой подругой, но получил отказ.
 Катаясь по Кьяйе и улице Толедо в прекрасном экипаже с великолепными лошадьми, подаренными опекуном, Луиза не раз встречалась с очаровательным всадником лет двадцати пяти, не более, представлявшим собою в Неаполе одновременно и Ришелье и Сен-Жоржа. То был старший брат Николино Караччоло, с которым мы познакомились во дворце королевы Джованны, — герцог Роккаромана.
 На его счет носилось множество слухов; они, пожалуй, не сделали бы чести человеку в наших северных столицах, зато в Неаполе, стране легких нравов и снисходительной морали, только придавали ему больший вес и возбуждали зависть неаполитанской золотой молодежи. Говорили, будто он был мимолетным любовником королевы, из числа тех, которых фаворит первый министр Актон позволял ей иметь, как разрешал это Потемкин Екатерине II, с тем условием, что сам он остается любовником постоянным; говорили, что не кто иной, как королева, оплачивает и великолепных лошадей, и многочисленную челядь князя, ибо собственное его состояние, будучи весьма значительным, все же не позволяло ему таких расходов; но говорили также, что герцог, если сердце его и не вполне свободно, все же в любовных делах может добиться всего, чего пожелает.
 В один прекрасный день герцог Роккаромана, не зная, как войти в дом Сан Феличе, приехал к нему от имени наследного принца Франческо, при котором он состоял в Должности главного конюшего. Он привез грамоту на звание библиотекаря его высочества; то была своего рода синекура, которую принц даровал Сан Феличе за его известные всем заслуги.
 Сан Феличе отказался: не оттого, что не мог стать библиотекарем, а потому, что его пугала необходимость подчиняться множеству мелких условностей этикета, связанных с придворной должностью. На другое утро коляска принца остановилась у ворот Дома-под-пальмой, и принц лично повторил Сан Феличе предложение, переданное ему главным конюшим.
 Отказаться от такой чести, предложенной самим наследником престола, было невозможно, и Сан Феличе только попросил осуществление этой милости отложить на полгода, ведь через шесть месяцев Луиза должна была стать либо его женой, либо женой кого-нибудь другого. Если она выйдет за другого, он сам будет нуждаться в развлечениях, если же за него, то это откроет ей доступ в придворные круги и он сможет доставить ей удовольствие.
 Принц Франческо, человек умный, влюбленный в серьезную науку, согласился на такую отсрочку, сказал Сан Феличе несколько любезных слов по поводу красоты его воспитанницы и удалился.
 Зато теперь дверь была открыта для Роккаромана, который целых три месяца напрасно расточал перед Луизой сокровища своего красноречия и обаяние своей особы.
 Подходило время, когда судьба девушки должна была решиться, а Луиза, несмотря на все окружающие ее соблазны, по-прежнему придерживалась твердого решения выполнить обещание, данное родителю. Тогда Сан Феличе почел себя обязанным представить ей точные сведения относительно ее состояния, с тем чтобы отделить это состояние от своего и таким путем сделать Луизу, хоть она и будет его женою, полной хозяйкой своего капитала. Он попросил банкиров Беккеров, которым пятнадцать лет тому назад было вверено пятьдесят тысяч дукатов, представить ему то, что на банковском языке называется балансом. Андреа Беккер, старший сын Симоне Беккера, явился к Сан Феличе со всеми документами, относящимися к этому вкладу. Хотя Луиза и не проявляла особого интереса к подробностям отчета, Сан Феличе пожелал, чтобы она присутствовала при их разговоре. Андреа Беккер никогда еще не видел ее вблизи и был ошеломлен этой дивной красотой. Чтобы снова побывать у Сан Феличе, он сослался на то, что некоторых документов недостает; он стал приходить часто и в конце концов признался Сан Феличе, что без ума влюблен в его воспитанницу. В случае женитьбы он намерен изъять из банка отца миллион, пустить в оборот полмиллиона франков Луизы и за несколько лет увеличить этот капитал в два, четыре, шесть раз. Тогда Луиза станет одной из самых богатых женщин в Неаполе, сможет соперничать в элегантности с высшей аристократией и затмить всех знатных дам роскошью, как уже затмила их красотой.
 Луиза не дала ослепить себя этой блестящей будущностью. Сан Феличе был бесконечно доволен и горд тем, что ради него она отвергла и знатность князя Молитерно, и остроумие и изящество герцога Роккаромана, и богатство и роскошь Андреа Беккера. Последнего он пригласил бывать у него сколько ему вздумается, но с условием, что молодой человек безусловно откажется от мысли посещать его дом в качестве жениха.
 Четырнадцатого декабря 1796 года истек срок обещания, данного Сан Феличе умирающему князю Караманико, и в очень скромной обстановке, без малейшей торжественности, Сан Феличе и Луиза Молина были обвенчаны в храме Пие ди Гротта в присутствии одного лишь принца Фран-ческо, пожелавшего быть свидетелем у своего будущего библиотекаря.
 Сразу же после свадьбы Луиза попросила своего супруга вернуться к тому укладу в доме, какой был прежде; ей хотелось жить так же просто, как она прожила здесь четырнадцать лет. Поэтому кучера и лакея отпустили, лошадей и коляску продали; отставили только Нину, молоденькую служанку, которая была, казалось, искренне предана своей госпоже; старухе-домоправительнице, все еще сожалевшей о своем Портичи, определили пенсию, и она уехала туда, радуясь, как изгнанник радуется возвращению на родину.
 Из всех знакомых, что появились у нее за девять месяцев светской жизни, Луиза сохранили лишь одну подругу: то была герцогиня Фуско, богатая вдова, как мы уже говорили, на десять лет старше ее; в отношении герцогини даже самое изощренное злословие было бессильно; не одобряли ее лишь за то, что она чересчур громко и свободно осуждает политические действия правительства и частную жизнь королевы.
 Вскоре подруги стали неразлучны; их два дома составляли некогда одно владение и были обособлены друг от друга лишь при семейном разделе. Теперь же было решено дверь, забитую тогда, снова открыть, чтобы беспрепятственно видеться в любое время дня и даже ночи. Об этом намерении сказали кавалеру Сан Феличе, и он, не видя тут ничего дурного, сам нанял мастеровых. Он мог только радоваться за жену, что у нее подруга такого положения, такого возраста и с такой репутацией, как герцогиня Фуско.
 С тех пор приятельницы стали неразлучны.
 Целый год длилось безоблачное счастье. Луизе пошел двадцать второй год, и, быть может, вся жизнь ее протекла бы тихо и безмятежно, если бы несколько неосторожных слов, сказанных герцогиней Фуско насчет Эммы Лайонны, не были переданы королеве. Каролина не шутила, когда дело касалось ее фаворитки: министр полиции предложил герцогине на некоторое время удалиться в свое поместье.
 Она взяла туда с собою одну из своих иршпельниц — Элеонору Фонсека Пиментель, также скомпрометированную, причем Элеонору обвиняли не только в том, что она сказала что-то неугодное двору, но и написала об этом.
 Срок изгнания герцогини Фуско не был определен: о разрешении возвратиться в Неаполь ей должен был сообщить тот же министр.
 Она уехала в Базиликату, где находилось ее имение, оставив ключи от дома Луизе, чтобы та позаботилась о всех мелочах, связанных с содержанием роскошной обстановки.
 Луиза оказалась в одиночестве.
 Принц Франческо очень привязался к своему библиотекарю, обнаружив у него, под внешностью светского человека, столь же глубокие, сколь и обширные познания; он уже не мог обходиться без его общества, предпочитая его обществу своих придворных. Принц действительно обладал мягким и робким характером, ставшим впоследствии, под влиянием страха, глубоко скрытным. Напуганный политическими крайностями своей матери, чувствуя, что она все более теряет в общественном мнении и трон уже колеблется под ее ногами, он хотел сохранить популярность, которой лишалась Мария Каролина, и ради этого подчеркивал, что совершенно чужд, даже враждебен политике, проводимой неаполитанским правительством. Наука служила ему убежищем; библиотекарь стал для него как бы щитом, и принц казался всецело поглощенным своими археологическими, геологическими и филологическими занятиями, но вместе с тем зорко следил за повседневными событиями, которые, по его мнению, близились к катастрофе.
 Итак, принц Франческо придерживался той ловкой подспудной либеральной позиции, к какой при деспотическом образе правления всегда бывают склонны наследники престола.
 Между тем Франческо тоже женился и весьма торжественно привез в Неаполь юную эрцгерцогиню Марию Клементину, чьи постоянная грусть и бледность производили среди этого двора такое же впечатление, как ночной цветок в саду, всегда готовый закрыться при ярких солнечных лучах.
 Принц настойчиво просил Сан Феличе привозить свою жену на балы, которые давались по случаю их бракосочетания, но Луиза, знавшая от герцогини Фуско немало подробностей о разврате, царившем при дворе, просила мужа избавить ее от посещения королевского дворца. Сан Феличе, очень довольный тем, что жена всему предпочитает свои целомудренные покои, всячески старался оправдать ее. Принимались ли эти отговорки всерьез? Важно было, чтобы они казались достойными внимания и были благосклонно приняты.
 Но, как мы уже сказали, герцогиня Фуско отсутствовала уже почти год, и ее юная приятельница оставалась в одиночестве. Одиночество порождает мечтательность, и Луиза, чей муж постоянно задерживался во дворце, а подруга находилась в изгнании, стала предаваться мечтам.
 О чем? Она и сама не знала. Грезы ее были неопределенны, никаких призраков в них не появлялось — то было нежное, упоительное томление, смутное, сладостное влечение к неведомому. У нее не было ни в чем недостатка, ничего она не желала, и, тем не менее, она ощущала странную пустоту если не в самом сердце, так вокруг него.
 Она говорила себе, что муж ее, знающий все на свете, несомненно мог бы разъяснить ей это состояние, такое непривычное для нее самой. Но она не понимала, почему предпочла бы умереть, чем просить у него объяснений на этот счет.
 Именно в таком настроении она находилась в тот день, когда к ней пришел ее молочный брат Микеле и стал ей рассказывать о колдунье-албанке. Поколебавшись, Луиза попросила его привести к ней старуху на другой день, вечером, когда муж ее, вероятно, задержится во дворце на ночном празднестве, которое устроят в честь Нельсона и в ознаменование победы, одержанной им над французами. Мы видели, что происходило в ту ночь в трех разных местах — в английском посольстве, во дворце королевы Джованны, в Доме-под-пальмой, — и помним, как колдунья то ли случайно, то ли по своей проницательности, то ли благодаря действительному знанию таинственной науки, дошедшей до нас из средневековья под названием кабалы, разгадала сердце молодой женщины и предрекла ей перемену, которую вызовут в ее сердце, еще таком целомудренном и чистом, зарождающиеся страсти.
 По прихоти ли случая или по велению рока за предсказанием этим тотчас последовало и его осуществление. Увлекаемая непреодолимым чувством к юноше, которому ее внезапное появление, по-видимому, спасло жизнь, впервые затаив в сердце тайну от мужа, она уклонилась от встречи с ним, притворившись спящей, приняла, объятая волнением, спокойный супружеский поцелуй, а когда Сан Феличе вышел из спальни, поспешно встала с постели и босиком, полная беспокойства, бросилась к раненому, над которым уже витала смерть.
 Оставим Луизу, трепещущую от пробуждающейся в ее сердце любви, терзаемую тревогой, у изголовья умирающего и посмотрим, что происходило на совете короля Фердинанда на другой день после того, как французский посол бросил гостям сэра Уильяма Гамильтона грозные прощальные слова.




 XVII. КОРОЛЬ


 Если бы мы задумали вместо рассказа об исторических событиях, на которые истина накладывает свою глубоко трагическую печать и которые заняли неизгладимое место в анналах всего мира, если бы мы задумали сочинить просто роман в двести — триста страниц с пошлой целью развлечь легкомысленную читательницу или пресыщенного читателя описанием более или менее красочных приключений, более или менее захватывающих событий, рожденных нашей фантазией, — мы последовали бы примеру древнеримского поэта и, спеша к развязке, сразу же познакомили бы читателей с ходом Государственного совета, на котором присутствовал король Фердинанд, а председательствовала королева Каролина, и не стали бы ближе знакомить их с этими двумя монархами, чьи силуэты были намечены нами в первой главе. Но в таком случае наше повествование, выиграв в стремительности, утратило бы в занимательности. По нашему мнению, чем лучше знаешь героев, тем интереснее становятся их добрые или дурные поступки. Да и характеры двух коронованных особ, чьи действия нам предстоит описать, столь причудливы, что некоторые страницы нашего повествования показались бы невероятными и непостижимыми, если бы мы не прервали на время рассказ, чтобы превратить беглые наброски углем в портреты, ( писанные маслом и тщательно отделанные, вовсе не похожие — обещаем это заранее — на шаблонные изображения королей и королев, рассылаемых министром внутренних дел в главные города провинций и департаментов для украшения префектур и мэрий.
 Присмотримся же внимательно к событиям или, вернее, к личностям, о которых идет речь.
 Кончина Фердинанда VI в 1759 году призвала на испанский трон его младшего брата, короля Неаполитанского, наследовавшего ему под именем Карла III.
 У Карла III было три сына; старший, Филипп, с восшествием его отца на престол должен был стать принцем Астурийским и наследником испанского трона, если бы не сошел с ума или, вернее, не впал в слабоумие из-за дурного обращения с ним матери; второй, Карл, заняв место, освободившееся вследствие болезни старшего брата, правил под именем Карла IV; наконец, третий сын, Фердинанд, получил от отца неаполитанскую корону, которую тот завоевал своей шпагой и от которой был вынужден отказаться.
 Принцу Фердинанду ко времени отъезда отца в Испанию было всего семь лет, и он попал под двойную опеку — политическую и моральную. Политическим его опекуном стал Тануччи, регент королевства, моральным — его воспитатель князь Сан Никандро.
 Тануччи был проницательный и хитрый флорентиец, обязанный видным положением, которое он занимает в истории, не великим личным заслугам, а малым заслугам министров, его преемников: казавшийся незаурядным оттого, что рядом с ним не было крупных деятелей, он сразу стал бы посредственностью, если бы пришлось сравнивать его с Кольбером или даже с Лувуа.
 Что же касается князя Сан Никандро, как уверяют, он купил у матери Фердинанда, королевы Марии Амелии  24 , той самой, что дурным обращением довела старшего сына до полного умственного расстройства, разрешение сделать из младшего если не слабоумного, так невежду. За это разрешение он заплатил, опять-таки если верить молве, тридцать тысяч дукатов. Он был самым богатым, самым бездарным, самым развращенным из придворных, кишевших в середине минувшего века вокруг трона Обеих Сицилии.
 Невольно возникает вопрос, как подобный человек мог стать, даже с помощью денег, воспитателем наследника престола, когда министром был такой умный человек, как Тануччи. Ответ очень прост: Тануччи, регент королевства — другими словами, истинный король Обеих Сицилии, — отнюдь не был против того, чтобы остаться правителем и после совершеннолетия его августейшего питомца. Он был флорентиец, и перед его взором стоял пример флорентинки Екатерины Медичи, которая правила последовательно при Франциске II, Карле IX и Генрихе III, и сам он непременно должен был остаться правителем при Фердинанде или над Фердинандом — как вам будет угодно, — в случае если князю Сан Никандро удастся превратить своего ученика в юношу столь же невежественного и ничтожного, как и он сам.
 И надо заметить, если таковы были намерения Тануччи, то князь Сан Никандро оказался самым подходящим для этого наставником. Преподавать французский язык будущему королю был приглашен немец-иезуит, так ничему его и не научивший, а поскольку сочли излишним обучать принца итальянскому, то ко времени своей женитьбы он говорил только на диалекте лаццарони, усвоенном им от слуг и от ребятишек из народа, которых допускали к нему для развлечения. Мария Каролина пристыдила молодого супруга за такое невежество, научила его читать и писать — ни того, ни другого он почти не умел — и заставила немного поучиться итальянскому языку, которого он не знал вовсе, а потому в минуты веселого настроения или супружеской нежности он называл Каролину не иначе как «моя милая наставница», намекая на три пробела в его воспитании, которые она старалась по мере возможности устранить.
 Желаете ли пример глупости князя Сан Никандро? Вот, пожалуйста.
 Однажды достопочтенный воспитатель обнаружил в руках Фердинанда «Записки Сюлли»: юный принц старался разобраться в них, так как слышал, что он происходит от Генриха IV, в чье царствование Сюлли был министром. Книга была у него тотчас же отнята, а благородный, но неосторожный человек, давший ему ее, получил суровый выговор.
 Князь Сан Никандро признавал только одну книгу, единственную, которую он читал за всю свою жизнь: «Акафисты Богоматери».
 Мы подчеркиваем изъяны первоначального образования короля Фердинанда затем, чтобы снять с него излишнюю ответственность за те его отвратительные деяния, о которых будет рассказано в дальнейшем.
 Став на беспристрастную историческую точку зрения, посмотрим, что же это было за воспитание.
 Для душевного спокойствия князя Сан Никандро было недостаточно того обстоятельства, что, сам ничего не зная, он и ученика своего ничему научить не мог. Но чтобы держать принца в состоянии непреходящего детства, он отстранял от него все — будь то человек или книга, — что могло заронить в ум его воспитанника малейшую искорку познания красоты, добра и справедливости, зато старательно развивал при помощи суровых упражнений его физические силы, которыми его наделила природа.
 Король Карл III, подобно Нимроду, был сильным звероловом пред Господом. Князь Сан Никандро сделал все возможное, чтобы в этом отношении сын пошел по стезе отца. Он восстановил все строгости, изжитые уже при Карле III: браконьеров снова, как встарь, стали заключать в темницы, заковывать в кандалы, даже вздергивать на дыбу; в королевские угодья выпустили крупную дичь; увеличили число лесников, а из опасения, как бы после бурных забав охоты уставшему принцу не вздумалось употребить свободное время — что было мало вероятно, но возможно — на занятия науками, воспитатель пристрастил его к рыбной ловле, развлечению обывательскому и спокойному, вполне подходящему для отдыха от забавы чисто королевской и неистовой.
 Когда Сан Никандро думал о будущем народа, которым предстояло править его воспитаннику, князя особенно тревожил мягкий, добрый нрав Фердинанда; он полагал, что надлежит прежде всего устранить эти два недостатка и ни в коем случае не дать им окрепнуть в сердце короля.
 Вот как Сан Никандро взялся за искоренение этих изъянов.
 Ему было известно, что старший брат его подопечного, ставший принцем Астурийским и последовавший за отцом в Испанию, во время своего пребывания в Неаполе развлекался тем, что сдирал кожу с живых кроликов.
 Князь хотел привить вкус к этой забаве и Фердинанду, но бедному ребенку оно было столь противно, что пришлось ограничиться простым избиением животных. Чтобы придать этой забаве привлекательность, какая возникает при преодолении трудностей, и опасаясь, чтобы мальчик не поранился, ведь ребенку лет восьми-девяти еще нельзя было давать в руки оружие, на двор выпускали с полсотни кроликов, пойманных сетями, и гнали их, заставляя пролезать в лазейку для кошек, проделанную в двери; юный принц становился за дверью с палкой в руке и, когда кролики появлялись, либо промахивался, либо убивал их.
 Другое развлечение, которое пришлось по душе ученику князя Сан Никандро не меньше, чем подобное истребление кроликов, заключалось в том, что животных подбрасывали на одеялах; к несчастью, однажды ему пришло в голову подбрасывать одного из королевских охотничьих псов, за что он получил суровое внушение, причем ему было строго-настрого запрещено так обращаться с этими благородными четвероногими.
 После того как король Карл III отбыл в Испанию, князь
 Сан Никандро счел возможным вернуть воспитаннику утраченную им свободу и даже предоставить ему для игры не только четвероногих, но и двуногих. Так, однажды, играя в мяч, Фердинанд заметил среди зрителей, любующихся его ловкостью, некоего молодого человека — худого, с напудренной головой и в платье священника. Увидев его, юный король не мог справиться с мгновенно вспыхнувшим желанием «подбросить» незнакомца. Он шепнул несколько слов на ухо лакею, ожидавшему его распоряжений; лакей побежал в замок — дело происходило в Портичи — и возвратился с одеялом в руках; едва лишь оно было доставлено, король и трое игроков отделились от остальных, велели лакею привести намеченную жертву и уложить ее на одеяло, а сами взяли его за четыре угла и стали подбрасывать незнакомца под хохот присутствующих и улюлюканье черни.
 Человек, которому нанесли это оскорбление, был младшим отпрыском знатной флорентийской семьи Мадзиньи. Ему было так стыдно оказаться игрушкою для короля и посмешищем для челяди, что он в тот же день уехал из Неаполя, скрылся в Риме, заболел там и через несколько дней умер.
 Тосканский двор обратился с жалобами к правительствам Неаполя и Мадрида, но смерть юного аббата, младшего в семье, была слишком незначительным событием, чтобы за нее понес ответственность сам виновник или его отец.
 Легко понять, что король-ребенок, всецело погруженный в подобного рода забавы, скучал в обществе людей образованных, а став юношей, сам устыдился своего невежества, поэтому он все время проводил на охоте, на рыбной ловле либо в военных занятиях со сверстниками, собирая их во дворе замка и вооружая палками от метел; он раздавал своим будущим придворным чины сержантов, лейтенантов, капитанов и стегал плеткой тех, кто плохо маршировал или нечетко командовал. Но удары плеткой, полученные от монарха, принимались за честь, и вечером те, кому досталось больше других, мнили себя особенно облагодетельствованными его величеством.
 Несмотря на дурное воспитание, король сохранил долю здравого смысла, приводившего его к добру и справедливости, когда на него не влияли в противоположном направлении. В молодости, до Французской революции, когда он еще не боялся распространения того, что впоследствии называл пагубными веяниями, то есть науки и прогресса, он, едва грамотный, никогда не отказывал ни в должностях, ни в пенсиях тем, кого ему представляли как людей, обладающих обширными знаниями; владея лишь портовым диалектом, он все же не был глух к языку возвышенному и яркому.
 Однажды францисканский монах отец Фоско, терпевший притеснения со стороны братии своего монастыря, потому что был образованнее других и лучше произносил проповеди, добрался до короля, пал ему в ноги и рассказал, как он страдает от зависти и невежества окружающих.
 Король был поражен изяществом его речи и силою рассуждений и долго слушал его. Наконец он ему сказал:
 — Напишите мне свое имя и возвращайтесь в обитель; даю вам слово, что первая же вакантная епископская кафедра будет ваша.
 Первою освободилась кафедра в Монополи, что в провинции Бари на Адриатическом море.
 По обыкновению, главный духовник представил королю трех кандидатов на это место; все трое принадлежали к знатнейшим семьям, но Фердинанд сказал, покачав головой:
 — Ну уж нет! С тех пор как вы стали предлагать мне кандидатов, я по вашему совету вручил митру немалому числу ослов, кому вполне достаточно было бы вьючного седла. Теперь я желаю назначить епископа по собственному вкусу и надеюсь, что он будет лучше всех тех, кто по вашей милости у меня на совести; за назначение их я молю прощения у Господа Бога и у святого Януария.
 Тут король перечеркнул имена всех троих кандидатов и написал имя отца Фоско.
 Отец Фоско оказался, как и предполагал Фердинанд, одним из самых выдающихся епископом королевства. Однажды кто-то, выслушав его проповедь, отозвался с похвалой не только о красноречии, но и обо всей деятельности бывшего францисканца. Король на это заметил:
 — Я всегда выбирал бы таких, но до сего времени мне встретился среди пастырей всего один достойный человек; главный духовник предлагает мне в епископы одних ослов. Что поделаешь, бедняга знаком только со своими собратьями по конюшне.
 Фердинанд иной раз проявлял благодушие, напоминавшее его предка Генриха IV.
 Однажды, когда он в военном мундире гулял в парке Казерты, к нему подошла крестьянка.
 — Меня уверяли, сударь, что король часто прогуливается по этой дорожке, — сказал она. — Как вы думаете, могу я сегодня повстречать его?
 — Моя милая, — ответил Фердинанд, — затрудняюсь тебе точно сказать, когда он здесь появится, но, если у тебя к нему просьба, я готов передать ее королю, так как я у него служу.
 — Вот в чем дело, — продолжала женщина, — у меня идет тяжба, а я бедная вдова, денег, чтобы дать докладчику суда, у меня нет, вот он и тянет уже четвертый год.
 — А ты заготовила прошение?
 — Как же, сударь. Вот оно.
 — Давай его мне и приходи завтра в это же время, я верну его тебе с королевской отметкой.
 — У меня всего-то добра три откормленные индюшки, — сказала женщина. — Однако если вы исполните обещание — они ваши.
 — Приходи завтра, милая, с тремя индюшками и получишь свое прошение с ответом его величества.
 Женщина явилась точно в назначенное время. Но и король был точен. У Фердинанда в руках было прошение, у крестьянки — три индюшки; король взял индюшек, женщина — бумагу.
 Пока король ощупывал индюшек, чтобы убедиться, что они, как уверяла крестьянка, хорошо откормлены, она развернула прошение, желая проверить, действительно ли на нем что-то написано.
 Каждый из них сдержал слово; женщина пошла своей дорогой, король — своей.
 Король вошел к королеве, держа индюшек за лапки; Мария Каролина недоумевала, каким образом птицы оказались в руках ее супруга.
 — Так вот, милая моя наставница, — сказал он, — вы все говорите, что я ни на что не пригоден и что, не будь я королем, то умер бы с голоду, — смотрите же, вот три индюшки, мне их дали за мою подпись!
 И он все рассказал королеве.
 — Бедная женщина! Мне жаль ее! — воскликнула королева, выслушав его рассказ.
 — Почему бедная?
 — Потому что она просчиталась. Неужели вы думаете, что судейский примет во внимание вашу подпись?
 — Я и сам сомневался, — отвечал Фердинанд с лукавой усмешкой. — Но у меня есть идея.
 Королева действительно оказалась права: резолюция ее супруга не произвела на докладчика суда ни малейшего впечатления и дело тянулось по-прежнему.
 Вдова снова пришла в Казерту; она не знала имени офицера, принявшего у нее жалобу, поэтому стала разыскивать человека, которому отдала трех индюшек.
 Приключение это получило огласку. Королю доложили о приходе жалобщицы.
 Король велел впустить ее.
 — Ну, милая, вы пришли сообщить мне, что дело ваше улажено?
 — Как бы не так! Видно, с королем не очень-то считаются. Когда я вручила судейскому прошение с надписью его величества, он мне сказал: «Хорошо, хорошо! Король торопится, но ему придется, как всем, подождать». А потому, если вы честный человек, верните мне моих индюшек или, по крайней мере, заплатите за них.
 Король рассмеялся:
 — При всем желании вернуть их вам мне не удастся, но заплатить я могу. Он выгреб из кармана все имевшиеся у него золотые монеты и подал их крестьянке.
 — Что же касается судейского… Сегодня у нас двадцать пятое марта, так вот увидите: на первом же заседании в апреле ваша жалоба будет разобрана.
 И действительно, когда несколько дней спустя докладчик суда пришел за жалованьем, ему сказали:
 — Его величество распорядился выдать вам жалованье лишь после того, как будет разобрано дело, по поводу которого он оказал вам честь, обратившись к вам.
 Как и предсказывал король, решение по делу было принято на первом же заседании.
 В Неаполе ходило о короле множество рассказов такого рода. Мы удовольствуемся двумя-тремя из них.
 Однажды, охотясь в лесу Персано в такой же одежде, как и его стража, он увидел женщину: прислонившись к дереву, она рыдала.
 Он первый заговорил с нею, спросив, что произошло.
 — Я вдова, у меня семеро детей; единственное мое богатство — небольшое поле, и вот оно потравлено королевскими доезжачими и псами. — Потом, вся сжавшись и зарыдав еще громче, она добавила: — Как тяжко быть подданными человека, который ради минутной потехи готов разорить целое семейство! Скажите на милость, зачем этот злодей уничтожил мои посевы?
 — Ты совершенно права, моя милая, — отвечал Фердинанд, — а так как я служу у короля, то доложу ему о твоих жалобах, умолчав, разумеется, о бранных словах, которые ты к ним присовокупила.
 — Говори ему что хочешь, — продолжала отчаявшаяся крестьянка, — от такого себялюбца я никакого добра не жду, а причинить мне зла больше, чем уже причинили, нельзя.
 — Но ты все-таки покажи мне свое поле: хочу посмотреть, в самом ли деле оно так разорено, как ты говоришь.
 Вдова повела его на поле. Урожай действительно был потравлен людьми, лошадьми и собаками, так что от него ничего не осталось.
 Тогда король подозвал находившихся поблизости крестьян и попросил их по совести оценить убыток вдовы.
 Они оценили его в двадцать дукатов.
 Король порылся в карманах; в них оказалось шестьдесят дукатов.
 — Вот вам двадцать дукатов за посредничество, — сказал он двоим крестьянам, — а остальные сорок отдадим пострадавшей Когда короли наносят ущерб, они должны возмещать его, по меньшей мере, вдвое, чем это пристало простым смертным.
 В другой раз женщина, чей муж был приговорен к смертной казни, по совету адвоката пешком отправилась из Аверсы в Неаполь, чтобы похлопотать о помиловании осужденного. Подойти к королю было нетрудно, потому что он постоянно прогуливался то пешком, то на лошади по улице Толедо или вдоль набережной Кьяйа. На сей раз, к несчастью или, вернее, к счастью просительницы, короля не оказалось ни во дворце, ни на набережной Кьяйа, ни на улице Толедо. Он находился в Каподимонте: настало время перелета славок, а отец Фердинанда, блаженной охотничьей памяти король Карл III, построил этот замок, обошедшийся в двенадцать с лишним миллионов, с единственной целью: оказаться на пути этой мелкой дичи, столь ценимой чревоугодниками.
 Бедная женщина изнемогала от усталости: она чуть ли не бегом прошла около пяти льё. Подойдя к воротам дворца и узнав, что король в Каподимонте, она попросила у начальника караула разрешения подождать его; начальник проникся к ней сочувствием: увидев ее слезы и узнав о причине, которая их вызвала, пожалел плачущую женщину и позволил ей остаться. Она села на ступеньку лестницы, по которой король должен был пройти во дворец, но, как ни была она озабочена своим горем, усталость взяла верх над тревогой, и, наперекор тщетным попыткам в течение нескольких часов побороть изнеможение, бедняжка закрыла глаза и уснула, прислонившись головой к стене.
 Не проспала она и четверти часа, как король возвратился. Превосходный стрелок, в этот день он стрелял особенно метко и потому был в самом благодушном настроении, когда заметил ждавшую его женщину. Ее хотели разбудить, но король жестом приказал не беспокоить ее. Он подошел, посмотрел на спящую с любопытством и участием и, заметив прошение, торчавшее у нее из-за пазухи, осторожно вынул его, прочел и, потребовав перо и чернил, написал внизу: «Fortuna e duorme», что приблизительно соответствует нашей поговорке «Счастье приходит во сне», и подписался: «Фердинанд Б.»
 Затем он приказал ни в коем случае не будить крестьянку, не допускать ее к нему, казнь же отсрочить, и засунул прошение на прежнее место.
 Полчаса спустя просительница открыла глаза, спросила, не возвратился ли король, и узнала, что он прошел мимо нее, пока она спала.
 Велико было ее отчаяние! Она упустила возможность, ради которой прошла такой долгий, такой утомительный путь. Она стала умолять начальника караула, чтобы ей позволили подождать, пока король опять выйдет из дворца; начальник ответил, что ему это решительно запретили. Крестьянка в отчаянии отправилась назад в Аверсу.
 Вернувшись домой, она прежде всего пошла к адвокату, посоветовавшему ей воззвать к милосердию короля. Она рассказала, что с нею произошло и как она по собственной вине упустила благоприятный случай, который уже не повторится. У адвоката были при дворе друзья; он велел ей дать ему прошение, рассчитывая придумать средство, как вручить его королю.
 Женщина протянула ему бумагу, он машинально развернул лист и, бросив на него взгляд, радостно вскрикнул. В данных обстоятельствах поговорка, приведенная и подписанная королем, была равносильна помилованию, и действительно, по настоянию адвоката, по смыслу королевской надписи, а главное, ввиду распоряжения, данного лично монархом, неделю спустя заключенный был выпущен на свободу.
 В своих любовных приключениях король не отличался особой разборчивостью. Обычно он не обращал внимания ни на сословие, ни на образование женщины — была бы она только молода и хороша собою. Во всех лесах, где он развлекался охотою, у него были прелестные домики в четыре-пять комнат, обставленные весьма незатейливо, но чисто. Он заезжал сюда, чтобы позавтракать, пообедать или просто отдохнуть. В каждом из этих домиков была хозяйка, выбранная среди самых молоденьких и привлекательных девушек из соседних сел. На обязанности одного из слуг было заботиться о том, чтобы королю не попадались часто одни и те же лица. Однажды король сказал этому слуге:
 — Смотри, чтобы королева не проведала о том, что тут творится.
 На это слуга откровенно ответил:
 — Не извольте беспокоиться, ваше величество. У ее величества не меньше вашего секретов, и там не принимают особых мер предосторожности!
 — Замолчи! — перебил его король. — Ничего плохого тут нет; это обновляет породу.
 И в самом деле, видя, что королева отнюдь не считается с условностями, король решил тоже не стесняться и в конце концов образовал свою пресловутую колонию Сан Леу-чо, во главе которой, как мы уже говорили, поставил кардинала Фабрицио Руффо. Колония эта насчитывала человек пятьсот-шестьсот; они пользовались рядом преимуществ: например, освобождались от воинской повинности, имели собственный суд, могли жениться или выходить замуж без согласия родителей и, наконец, пользовались правом на получение приданого лично от короля. Зато было условлено, что ни один муж или отец ни при каких обстоятельствах не посмеет застать у себя в доме короля Фердинанда, а посему никогда не потребует отворить дверь, если она, по известным соображениям, окажется на запоре. В итоге население этого нового Салента, основанного новым Идоменеем, представляло собою собрание медалей, отчеканенных лично королем, и антиквары опознают в них бурбонский тип лица даже тогда, когда этот тип совершенно исчезнет в других местах.
 Из всех этих забавных историй нетрудно сделать вывод, что король Фердинанд, как убедился в этом еще его наставник князь Сан Никандро, отнюдь не был жестоким по натуре, но к тому времени, о котором мы говорим, то есть к 1798 году, жизнь его уже можно рассматривать в двух ее фазах: до Французской революции и после нее.
 В начале своего царствования это человек, каким мы его видели, то есть простодушный, остроумный, питающий склонность скорее к добру, чем ко злу.
 После же Французской революции он становится таким, каким мы его увидим, — боязливым, неумолимым, подозрительным и склонным, напротив, скорее ко злу, чем к добру.
 В своего рода нравственном портрете, описанном нами, быть может, слишком пространно, но при помощи не только слов, а и фактов, мы стремились показать читателю странный характер короля Фердинанда, его природный ум в сочетании с невежеством, равнодушие к славе, черствость, страх перед любой опасностью, бессердечие, неукротимое сластолюбие, вероломство, возведенное в правило, преувеличенное представление о правах, даруемых королевской власти, доведенное до такой же степени, как у Людовика XIV, цинизм как в области политики, так и в частной жизни, притом ничуть не скрываемый вследствие глубокого презрения к окружающим вельможам, в которых он видел всего лишь придворных лизоблюдов. Мы стремились показать народ, который он попирал, видя в нем только рабов, показать низменные инстинкты короля, что влекли его к грубым любовным приключениям, его склонность к физическим упражнениям, развивавшим его тело за счет ума; на основании всего этого и следует судить о человеке, который взошел на престол почти столь же юным, как Людовик XIV, и умер почти в столь же преклонном возрасте, пробыв у власти с 1759 по 1825 год, то есть шестьдесят шесть лет, включая и малолетство. На его глазах произошли грандиозные события второй половины минувшего века и первой половины нынешнего, но ему не дано было понять ни величия этих событий, ни глубины катастроф. Жизнь Наполеона прошла при нем от начала до конца; он был свидетелем его появления, роста, заката и падения. Наполеон родился на шестнадцать лет позже него, умер за пять лет до него; не имея никаких заслуг, а являясь просто венценосным статистом, Фердинанд оказался в самом центре гигантских событий, потрясших весь мир — от Вены до Лиссабона и от Нила до Москвы-реки.
 Бог назвал его Фердинандом IV, Сицилия — Фердинандом III, Венский конгресс — Фердинандом I, лаццарони называли его Носатым.
 Бог, Сицилия и конгресс ошиблись. Из этих четырех имен только одно стало действительно популярным — то, что дали ему лаццарони.
 У каждого народа бывал король, являвшийся выразителем национального духа; у шотландцев — Роберт Брюс, у англичан — Генрих VIII, у немцев — Максимилиан, у русских — Иоанн Грозный, у поляков — Ян Собеский, у испанцев — Карл V, у французов — Генрих IV, у неаполитанцев это был Носатый.




 XVIII. КОРОЛЕВА


 Мария Каролина, эрцгерцогиня Австрийская, уехала из Вены в Неаполь в апреле 1768 года — там ее ждал брак с Фердинандом IV. В своем будущем королевстве этот августейший цветок появился вместе с весной; царственной невесте едва исполнилось шестнадцать: она родилась в 1752 году. Любимая дочь Марии Терезии, по умственному развитию она казалась гораздо старше своих лет: была не только образованной, но и ученой; не только умной, но и философом; правда, иной раз любовь к философии оборачивалась у нее ненавистью к тем, кто ею занимается.
 Мария Каролина была в полном смысле слова прекрасна, а когда хотела — и очаровательна; ее белокурые волосы отливали золотом, просвечивающим сквозь пудреный парик; у нее был гладкий лоб, еще не тронутый морщинами, появившимися на нем позже как следствие государственных забот, ненависти и мстительности; глаза ее могли бы поспорить в ясности с лазурью небес, под которыми ей предстояло царствовать; прямой нос и чуть выступающий подбородок, признак непререкаемой воли, придавали ее профилю сходство с греческим; лицо у нее было овальное, губы пунцовые и влажные, зубы белее слоновой кости; наконец, этот образ совершенства дополняли шея, грудь и плечи, словно изваянные из мрамора и готовые выдержать сравнение с самыми прекрасными статуями, извлеченными в Помпеях и Геркулануме или привезенными в Неаполь из музея Фарнезе. В первой главе этой книги мы видели, что сохранилось от этой красоты тридцать лет спустя.
 Королева свободно владела четырьмя языками: прежде всего своим родным — немецким, затем французским, испанским и итальянским, но во время разговора, особенно в минуты сильного волнения, у нее обнаруживался некоторый изъян в произношении, словно во рту она держала камешек, однако ее сверкающие живые глаза, а особенно ясность мыслей возмещали этот изъян.
 Она была гордой и высокомерной, как и подобало дочери Марии Терезии. Она любила роскошь, власть, могущество. Что до других страстей, которым предстояло развиться в ней, то они еще были скрыты под девственным покровом шестнадцатилетней невесты.
 Мария Каролина приехала еще полная немецких поэтических мечтаний, в неизвестную ей страну, где зреют лимоны, как сказал германский поэт; она приехала, чтобы жить на благословенной земле, la campagna felice  25 , где родился Тассо, где умер Вергилий. Наделенная пылким сердцем, поэтическим умом, она мечтала одной рукой сорвать на Позиллипо лавровый лист с могилы Августова певца, другой лист — с дерева, осеняющего в Сорренто колыбель певца Готфридова. Жениху, с которым ее обручили, было семнадцать лет; столь юный и столь знатный, он, казалось ей, должен быть красив, изящен и отважен. Будет ли то Эвриал или Танкред, Нис или Рено? Сама она готовилась стать Камиллой или Эрминией, Клориндой или Дидоной.
 Наперекор ее девичьим надеждам и поэтическим мечтам, у жениха, с кем вы уже знакомы, оказался крупный нос, большие руки, крупные ноги, и говорил он на портовом диалекте, жестикулируя, как лаццарони.
 Первая встреча состоялась 12 мая в Портелле, в беседке, обитой шелком с золотым узором; принцессу сопровождал ее брат Леопольд, которому было поручено передать сестру в руки жениха. Леопольд II, как и его брат Иосиф II, был проникнут философскими идеями; он хотел произвести в своем государстве множество изменений, и, действительно, Тоскана помнит, что в числе прочих реформ в его царствование была отменена смертная казнь.
 Леопольд был крестным отцом своей сестры, а Тануччи — опекуном короля. Юная королева и старый министр с первого же взгляда не понравились друг другу. Каролина угадала в Тануччи честолюбивую посредственность, лишившую ее будущего мужа всякой возможности стать выдающимся королем и даже просто королем, ибо опекун поощрял его врожденную неразвитость. Она, конечно, оценила бы таланты своего супруга, будь он умнее ее, и, преклоняясь перед ним, стала бы послушной королевой, преданной женой. Но получилось иначе. Она, наоборот, поняла, насколько муж по уму и знаниям уступает ей и, подобно тому как ее мать сказала своим венграм: «Я король Мария Терезия», — объявила неаполитанцам: «Я король Мария Каролина».
 Это шло вразрез с желаниями Тануччи: ему не требовалось ни короля, ни королевы — он хотел быть первым министром.
 К несчастью, в брачный контракт августейших супругов вкрался незаметный пункт, которому Тануччи, будь он уже знаком с молодой эрцгерцогиней, должен был бы придать огромное значение: Мария Каролина получала право присутствовать на заседаниях Государственного совета, как только подарит своему супругу наследника.
 То было оконце, через которое австрийский двор мог наблюдать за двором неаполитанским. До тех пор, после восшествия на испанский престол Карла III, неаполитанский двор находился, естественно, под влиянием Мадрида, а еще раньше, при Филиппе V и Фердинанде VI, — под влиянием Франции.
 Тануччи слишком поздно понял, что благодаря оконцу, открытому перед Марией Каролиной, наступает пора влияния австрийского.
 Правда, наследника престола Мария Каролина родила на шестом году замужества, а потому получила возможность пользоваться Обещанным ей преимуществом лишь с 1774 года.
 До тех пор она, находясь во власти своих девичьих иллюзий, все еще надеялась коренным образом перевоспитать мужа; это казалось ей тем легче, что Фердинанд был поражен ее ученостью. Слушая беседы Каролины с Тануччи и немногими образованными людьми из числа придворных, король в изумлении хлопал себя по лбу и восклицал:
 — Королева знает все!
 Позже, когда Фердинанд понял, какую роль в его собственной судьбе начинает играть премудрость супруги, упорно отклоняя его от пути, по которому ему хотелось бы следовать, он добавлял к словам «Королева знает все!»:
 — И при этом она делает больше глупостей, чем я, кто просто осел! Однако это не мешало ему поддаваться влиянию этой умной женщины, и он покорно выполнял уроки, что она ему задавала: как мы уже говорили, она в буквальном смысле слова научила его читать и писать. Зато ей так и не удалось ни привить ему изящество манер, обычное при дворах северных государств, ни приучить его быть внимательным к собственной внешности, что особенно редко в жарких странах, где вода должна быть не только необходимостью, но еще и удовольствием; Фердинанду также не было суждено ни оценить свойственную женщинам любовь к цветам и к духам, неотъемлемым от их нарядов; ни усвоить способность к нежной, чарующей болтовне, напоминающей то журчание ручейка, то пение малиновок и соловьев.
 Превосходство Каролины уязвляло Фердинанда; грубость Фердинанда ранила Каролину.
 Правда, это превосходство, неоспоримое в глазах ее супруга, судившего о ней предвзято, могло оспариваться людьми по-настоящему образованными, ибо они усматривали в болтовне королевы плоды тех поверхностных знаний, которые теряют в глубине то, что выигрывают в обширности. И действительно, если судить о ней здраво, надо заметить, что в ее речах было больше пустой болтовни, чем рассудительности; к тому же в них сквозил педантизм, свойственный представителям Лотарингского дома и особенно сильно сказывавшийся у ее братьев Иосифа и Леопольда: Иосиф, разговаривая, никогда не давал собеседнику времени ответить, а Леопольд, чьи познания соответствовали уровню школьного учителя, был создан, скорее чтобы держать в руках указку Орбилия, чем скипетр Карла Великого.
 Такова была королева. Она хранила небольшую тетрадь, исписанную тончайшим почерком; то были собранные ею изречения философов, начиная с Пифагора и кончая Жан Жаком Руссо; когда ей предстояло принять какое-нибудь лицо, на которое требовалось произвести впечатление, она просматривала свою рукопись и, сообразно с обстоятельствами, вставляла в разговор заимствованные оттуда мысли.
 Особенно удивительно было то, что, кокетничая свободомыслием, королева, тем не менее, разделяла все суеверия, свойственные неаполитанскому простонародью.
 Приведем два примера. В нашей книге мы собираемся изобразить не только королей, принцев, придворных, людей, жертвующих жизнью ради какого-нибудь идеала, и тех, кто жертвует всеми идеалами ради золота и милостей, но также народ — изменчивый, суеверный, невежественный, жестокий; покажем поэтому, какими средствами можно этот народ поднять на бунт или умиротворить.
 Океан вскипает под напором урагана; неаполитанский народ бушует под влиянием суеверий.
 В Неаполе жила женщина по прозвищу Святая камней.
 Эта особа уверяла, что, хотя она ничем не больна, из нее каждый день выделяются камешки; их она дарила своим почитателям, веровавшим в их святость. Камешки эти, невзирая на путь, по которому они выбирались на свет Божий, обладали способностью творить чудеса и со временем стали соперничать с реликвиями самых чтимых в Неаполе святых.
 Мнимую святую по просьбе ее духовника и доктора поместили в больницу Пеллегрини в Неаполе, где ей предоставили лучшую палату и кормили с особого стола. Обосновавшись здесь, она, в результате потворства духовника и хирургов, кому это было выгодно, открыла широкую торговлю чудодейственными камешками.
 Напрасно мы сказали «торговлю»; нет, камни эти не продавались, а раздавались. Но святая, давшая обет не брать денег, во имя Господне смиренно принимала одежду, драгоценности — словом, всевозможные дары.
 Такой промысел во всяком другом городе привел бы подобную святую либо в уголовную полицию, либо в Птит-Мезон; в Неаполе это сочли очередным чудом — только и всего.
 Так вот, королева оказалась одной из самых ревностных почитательниц Святой камней; она посылала ей подарки, собственноручно писала — на письма она была щедра — и просила, чтобы та молилась за нее, веруя, что молитвы святой будут услышаны.
 Само собою разумеется, когда стало известно, что даже королева, притом королева свободомыслящая, прибегает к заступничеству самозванной чудотворицы, последние сомнения, если они еще оставались, исчезли или притаились.
 Одна только наука не поверила чудесам.
 А в то время наука — мы имеем в виду медицину — была представлена тем самым Доменико Чирилло, с которым мы уже познакомились (он был во дворце королевы Джованны в ту грозовую ночь, когда посланец генерала Шампионне с таким трудом добрался до скалы, где высится этот дворец). Доменико Чирилло, человеку передовых взглядов, было больно видеть, что его родина так отстала от всего просвещенного света: он считал для Неаполя позорным, что здесь все еще возможна комедия под стать тем, какие разыгрывались во мраке XII — XIII веков, и это в то время, когда над миром сверкают молнии энциклопедистов.
 Прежде всего он переговорил с хирургом, что был со «святою» заодно, и попытался добиться от него признания в мошенничестве.
 Хирург упорствовал, утверждая, что перед ними чудо.
 Доменико Чирилло пообещал ему возместить убыток, который он понесет, если согласится сказать правду.
 Хирург стоял на своем.
 Чирилло понял, что придется разоблачить не одного, а двух плутов.
 Он добыл несколько камней, извергнутых «святою», обследовал их, убедился, что некоторые из них — простые голыши, подобранные на взморье, другие — затвердевший известняк, третьи — обыкновенная пемза. Ни один из них не относился к числу тех, что могут образоваться в человеческом организме вследствие болезней печени или почек.
 Ученый с камнями в руках явился к хирургу. Но тот продолжал защищать «святую».
 Чирилло убедился, что не остается ничего другого, как предать дело широкой огласке.
 Талант и научный авторитет давали Чирилло особые права по отношению ко всем лечебницам, а потому он в один прекрасный день решил нагрянуть в больницу Пеллегрини в сопровождении нескольких врачей и хирургов, приглашенных им для этой цели; он вошел в палату «святой» и обследовал ее ночные выделения.
 Она уже заготовила четырнадцать камней для раздачи своим почитателям.
 Чирилло распорядился запереть ее и наблюдать за нею два-три дня, но она по-прежнему исправно выделяла камешки, только количество их бывало разное; однако все они были такого же рода, как мы сказали.
 Тогда Чирилло велел ученику, которого он приставил к мнимой святой, следить за нею как можно тщательнее, и тот заметил, что «святая» постоянно держит руки в карманах, а время от времени подносит их ко рту как бы с тем, чтобы положить в рот леденец.
 Ученик велел ей убрать руки из карманов и запретил подносить их ко рту. Чтобы не препираться со стражем и тем самым не выдать себя, она попросила понюшку табака, а поднеся пальцы к носу, сунула в рот три-четыре камешка и ухитрилась проглотить их.
 Правда, то были последние: молодой человек заметил уловку, схватил мошенницу за руки и вызвал женщин: по его распоряжению или, точнее, по распоряжению Чирилло, они раздели ее.
 На внутренней стороне ее сорочки обнаружили мешочек; в нем было пятьсот шестнадцать мелких камешков.
 Кроме того, на шее у нее висел другой мешочек, который прежде принимали за ладанку, и там оказалось еще около шестисот камешков.
 Обо всем этом был составлен протокол, и Чирилло передал дело в ведение уголовной полиции, обвиняя мнимую святую в мошенничестве. Суд приговорил ее к трем месяцам тюремного заключения
 В комнате «святой» обнаружили сундук, наполненный серебряной посудой, кружевами, драгоценными предметами; некоторые из этих вещей, притом наиболее дорогих, были получены ею от королевы, чьи письма она предъявила суду.
 Королева пришла от всей этой истории в страшную ярость, но судебный процесс получил такую огласку, что она не решилась вызволить эту женщину из рук правосудия. Зато Чирилло стал жертвою мести королевы, и именно этим объясняются преследования, которым он подвергся и которые из ученого превратили его в революционера.
 Что же касается «святой», то, несмотря на протокол, составленный Чирилло, несмотря на приговор суда, признавшего ее виновной, в Неаполе осталось немало легковерных, продолжавших посылать ей подарки и поручавших себя ее молитвам.
 А вот второй пример суеверия королевы, о котором мы обещали рассказать. Около 1777 года, то есть ко времени рождения принца Франческо, того самого, кого мы видели на флагманской галере уже взрослым и о котором говорили позже как о покровителе кавалера Сан Феличе, в Неаполе жил монах-францисканец, лет восьмидесяти; ему удалось создать себе репутацию святого, поощряемую монастырем, где он жил, ибо это было монастырю выгодно. Монахи, его собратья, распустили слух, будто шапочка, что он обычно носил, наделена особой силой, помогающей беременным женщинам; поэтому все рвали друг у друга из рук чудодейственную шапочку, а монахи, как нетрудно догадаться, выпускали ее из монастыря не иначе как за большие деньги. Женщины, роды которых благодаря шапочке проходили легко, кричали об этом на всех перекрестках и тем самым подкрепляли репутацию этого благословенного предмета. Тех же, что рожали трудно или даже умирали, обвиняли в недостатке веры, и, таким образом, репутация шапочки оставалась незыблемой.
 В последние дни беременности Каролина доказала, что она прежде всего женщина, а потом уж королева и философ: она послала за шапочкой, сказав, что станет платить за нее монастырю по сто дукатов в день.
 Она продержала шапочку пять дней, к великой радости монахов и к великому отчаянию других рожениц, которым пришлось обойтись без помощи чудесной реликвии.
 Мы не можем сказать, принесла ли шапочка счастье королеве, зато положительно утверждаем, что Неаполю она счастья не принесла: Франческо был трусливым и двуличным принцем и стал двуличным и жестоким королем.
 Свойственная Каролине и ее братьям Иосифу и Леопольду склонность мнить себя учеными доходила у нее до мании: когда в 1780 году заболел малолетний принц Карл, герцог Апулийский, родившийся в 1774 году и провозглашенный наследником престола (кстати, именно его появление на свет открыло перед его матерью доступ в Государственный совет), к нему были приглашены знаменитейшие врачи, однако Каролина вмешивалась во все вопросы лечения, притом ею владели не беспокойство матери, а самоуверенность всезнайки.
 Фердинанд, довольствовавшийся ролью отца, был крайне удручен (надо отдать ему справедливость), видя, что наследник находится в смертельной опасности; однажды, слушая хладнокровные рассуждения королевы о причинах подагры, в то время как сын их умирал от оспы, он не выдержал, поднялся с места и сказал, взяв ее за руку:
 — Неужели ты не понимаешь, что быть королевой еще не значит быть врачом и что медицину надо изучить? Я всего лишь осел и сознаю это, а потому довольствуюсь тем, что молчу и плачу. Ты тоже молчи и плачь или уходи вон.
 Она, однако, собиралась продолжить свои разглагольствования; тогда король довольно решительно подтолкнул ее к двери и пинком помог ей удалиться, что было бы к лицу скорее какому-нибудь лаццароне, чем монарху.
 Малолетний принц умер, к великому горю своего родителя; что же касается Каролины, то в утешение ему она могла только повторить известное изречение спартанки, которого бедный король никогда раньше не слышал и возвышенный стоицизм которого не в силах был оценить:
 — Производя его на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет. Легко понять, что люди со столь различными характерами не могли ужиться; поэтому, хотя у Фердинанда и Каролины не было таких веских оснований для бесплодия, как у Людовика XVI и Марии-Антуанетты, все же на первых порах их союз не приносил столь обильных плодов, как впоследствии.
 Действительно, взглянув на генеалогическое древо, составленное дель Поццо, мы видим, что первым ребенком Фердинанда и Каролины была принцесса Мария Терезия, родившаяся в 1772 году, в 1790 году ставшая эрцгерцогинею, в 1792-м — императрицею и скончавшаяся в 1803 году.
 Итак, прошло четыре года, прежде чем у супругов появился первый ребенок. Правда, с этого момента положение изменилось, будущее исправило медлительность прошлого: тринадцать принцев и принцесс убедительно доказывали, что примирения супругов были столь же частыми, как и их размолвки. Весьма возможно, что инстинктивное отвращение, отдалявшее Каролину от ее супруга, было преодолено из политических соображений. Королева, женщина молодая, красивая, горячая, изучила характер супруга и поняла, какими средствами ей удастся подчинить его своей воле. В самом деле, Фердинанд никогда не мог ни в чем отказать своим любовницам, а тем более жене — и какой жене! — Марии Каролине Австрийской, одной из самых обольстительных женщин, когда-либо живших на земле!
 На первых порах эту тонкую, чувствительную женщину отталкивала чувственная, вульгарная натура ее мужа, присущее ему простонародное начало. Так, всякий раз, когда король отправлялся в Сан Карло слушать оперу, он приказывал подать себе в ложу ужин. Ужин этот, не столь изысканный, сколь обильный, не обходился без национального кушанья — макарон; но король ценил тут не столько само излюбленное блюдо, сколько восторг, который он вызывал у народа своей манерой его есть. Поглощая макароны, лаццарони выказывают необыкновенную ловкость рук, обусловленную их презрением к вилке. Так и Фердинанд, неизменно подчеркивавший, что он король лаццарони, брал блюдо со стола, подходил с ним к балюстраде ложи и под оглушительные рукоплескания партера принимался есть руками, с ужимками пульчинеллы, покровителя пожирателей макарон.
 Однажды, когда он предавался этому занятию в присутствии королевы и вызвал бурю рукоплесканий, она не выдержала, поднялась с места и удалилась, знаком приказав своим фрейлинам Сан Марко и Сан Клементе следовать за нею.
 Обернувшись, король увидел, что ложа пуста.
 Между тем легенда утверждает, что удовольствия такого рода разделялись и королевой, но в ту пору она была во власти своей первой любви и была столь же робка, сколь впоследствии стала бесстыдной. Во время маскарада с открытыми лицами, о чем мы сейчас расскажем, королева нашла повод подойти к красавцу-князю Караманико, который, как мы видели, так преждевременно умер в Палермо.
 Король набрал собственный полк и с удовольствием им командовал; он называл этих солдат своими липариотами на том основании, что большинство из них было завербовано на Липарских островах.
 Мы сказали, что Караманико был капитаном этого полка, а Фердинанд — его полковником.
 Однажды король назначил своему любимому полку большой смотр в долине Портичи, у подножия Везувия, этой вечной угрозы разрушения и смерти. Были разбиты великолепные палатки, куда из королевского дворца свезли вина различных местных сортов и всевозможную снедь.
 Одну из палаток занимал сам король, наряженный хозяином постоялого двора, — другими словами, одетый в белую холщовую куртку и такие же штаны, с традиционным колпаком на голове, с красным шелковым кушаком, к которому вместо шпаги (какой Ватель перерезал себе горло) был привязан огромный кухонный нож.
 Никогда еще король не чувствовал себя так удобно, как в этом наряде; ему хотелось бы остаться в нем на всю жизнь.
 Десять-двенадцать трактирных слуг в таких же нарядах готовы были исполнять распоряжения хозяина и угождать офицерам и рядовым.
 А все это были первые придворные синьоры, аристократы, занесенные в Золотую книгу Неаполя.
 В другой палатке находилась королева, одетая как хозяйка харчевни из комической оперы — в шелковой юбке небесно-голубого цвета, черном, расшитом золотой канителью казакине и вишневого цвета фартуке, расшитом серебром; на ней был полный гарнитур украшений из розовых кораллов — ожерелье, серьги, браслеты; грудь и руки были полуприкрыты, а в волосах — не напудренных и, следовательно, представших во всем своем изобилии и великолепии, — сверкали золотистые колоски; лазоревая сетка сдерживала их, словно водопад, готовый прорвать плотину.
 Примерно двенадцать молодых придворных дам, наряженных как театральные служанки, со всей изысканностью и кокетством, подчеркивающими природное очарование каждой из них, являли собой летучий отряд, ничуть не уступавший тому, что был у Екатерины Медичи.
 Но, как мы уже заметили, в этом маскараде без масок только любовь была в маске. Проходя между столиками, Каролина касалась платьем мундира молодого капитана, обнажая при этом часть своей восхитительной ножки, а капитан не сводил с нее глаз и только подхватывал и прижимал к сердцу цветы, что срывались с ее груди, когда она наливала ему вина. Увы! Одно из двух сердец, так жарко пылавших взаимной любовью, уже остановилось навеки; другое еще билось, но под влиянием ненависти и жажды мести.
 Нечто подобное имело место десять лет спустя в Малом Трианоне; такая же комедия, хоть в ней, правда, и не участвовала грубая солдатня, разыгрывалась между королем и королевой Франции. Король был мельником, королева — мельничихой, а работник их, зовись он хоть Диллон, хоть Куаньи, ничуть не уступал князю Караманико ни в изяществе, ни в красоте, ни даже в знатности.
 Как бы то ни было, пылкий нрав короля вовсе не согласовался с супружескими прихотями Каролины, и любовь свою, которою пренебрегала его супруга, ему приходилось предлагать другим женщинам. Но Фердинанд так робел перед королевой, что иной раз даже не в силах был скрывать свои измены. Тогда — отнюдь не от ревности, а лишь затем, чтобы соперницы не оказывали на короля влияния, на которое она сама притязала, — королева притворялась любящей супругой и добивалась изгнания дамы, чье имя король выбалтывал ей. Так случилось с герцогиней Лузиа-но: король сам предал ее жене, и эта соперница тотчас же была сослана в свое поместье. Герцогиня, возмутившись безволием царственного любовника, оделась в мужское платье, подстерегла его, когда он ехал куда-то, и осыпала его упреками. Король признал свою неправоту, бросился перед герцогиней на колени и горячо умолял простить его, однако ей все же пришлось удалиться от двора, покинуть Неаполь, даже уехать в свое поместье, откуда Фердинанд осмелился вызвать ее лишь семь лет спустя!
 Подобное же наказание постигло герцогиню де Кассано Серра, однако за совсем иное поведение. Напрасно король упорно ухаживал за нею: она оставалась непреклонною. Король, столь же нескромный в отношении своих поражений, как и в отношении побед, признался королеве, чем он так огорчен. Для Каролины строгая добродетель являлась живым упреком, и она распорядилась изгнать герцогиню Кассано за ее сопротивление, так же как она изгнала герцогиню Лузиано за податливость.
 Король на этот раз смолчал.
 Правда, иной раз у него иссякало терпение.
 Однажды, когда у королевы не было повода для гонений на какую-нибудь фаворитку, она придралась к фавориту: то был герцог д'Альтавилла, которым, как ей казалось, она имела основания быть недовольною. А поскольку в минуты гнева королева теряла над собою власть и не скупилась на оскорбления, она до того забылась, что упрекнула герцога, будто он, желая угодить королю, оказывает ему услуги, недостойные порядочного человека.
 Оскорбленный до глубины души, герцог д'Альтавилла тут же отправился к Фердинанду, рассказал ему, что произошло, и попросил позволения удалиться в свое поместье. Взбешенный король немедленно отправился к королеве, но, вместо того чтобы успокоить, та еще более его возмутила резкими ответами, так что, хоть она и была дочерью Марии Терезии, а сам он — королем Фердинандом, спор кончился пощечиной, которая не уступила бы по звучности оплеухе, полученной дочерью носильщика от какого-нибудь грузчика.
 Королева ушла к себе, заперлась в своих покоях, кричала, плакала, дулась, но на этот раз Фердинанд проявил твердость и ей пришлось первой искать примирения и даже просить того же герцога д'Альтавилла, чтобы он помог ей в этом.
 Мы уже говорили о том, какое впечатление произвела Французская революция на Фердинанда; когда знаешь, сколь различны были характеры супругов, легко представить, что на Каролину она подействовала еще сильнее, но с другой стороны.
 Фердинанд судил о случившемся сугубо эгоистически, он думал прежде всего о собственном положении; судьба Людовика XVI и Марии Антуанетты — он не был знаком с ними — мало взволновала его, он лишь испугался, что то же самое грозит и ему.
 В Каролине же грозные события затронули и чисто семейные чувства. Эта женщина, спокойно пережившая смерть своего ребенка, обожала мать, братьев, сестру и Ав стрию, и в жертву им она постоянно приносила Неаполь. Ее королевской гордости было нанесено смертельное оскорбление — не столько даже казнью родственников, сколько гнусностью их казни; тут была и жгучая ненависть к отвратительному французскому народу, дерзнувшему так поступить не только с монархами, но и с монархией вообще. Все это вызвало у Каролины жажду мщения, и она, как некогда Ганнибал в отношении Рима, дала клятву, что месть ее будет беспощадной.
 Действительно, узнав сначала о смерти Людовика XVI, а через восемь месяцев о гибели Марии Антуанетты, Каролина почти обезумела от ярости. Под влиянием ужаса и гнева, бушевавших в ее душе, черты лица ее исказились и мысли стали путаться — ей всюду мерещились Мирабо, Дантоны, Робеспьеры; всякий, кто уверял, что народ ей предан и любит ее, рисковал оказаться в немилости. Под влиянием ненависти к Франции ей стало казаться, что в ее королевстве появилась республиканская партия, которой в действительности не было, но возможности появления которой сама же способствовала, по любому поводу затевая политические преследования; она наделяла кличкой якобинца всякого, чьи личные достоинства и заслуги обращали на себя внимание, каждого, кто отваживался читать парижские газеты, всякого денди, одевавшегося по французской моде, а особенно тех, кто коротко стриг волосы; чистосердечные и простые устремления к общественному прогрессу считались преступлением, искупить которое можно лишь смертью или пожизненным заключением. Из mezzo ceto  26 по ее подозрениям были схвачены Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, трое юношей, кому в общей сложности не было и шестидесяти пяти лет, — их безжалостно казнили на площади Кастелло; затем были арестованы такие, как Пагано, Конфорти, Чирилло; потом впервые подозрения королевы обратились на высшую аристократию: на князя Колонна, Караччоло, Риарио и, наконец, на графа ди Руво (мы видели его вместе с Чирилло среди заговорщиков во дворце королевы Джованны) — все они были безо всякого основания заключены в замок Сант'Эльмо и поручены тюремщикам как опаснейшие злоумышленники.
 Король и королева, обычно так расходившиеся во взглядах, теперь были единодушны в одном — в ненависти к французам, с той лишь разницей, что неприязнь короля была вялой и могла бы удовлетвориться их высылкой из пределов государства, в то время как жгучая ненависть Каролины требовала не изгнания французов, а полного их истребления.
 Высокомерная, властная Каролина давно уже поработила беззаботного Фердинанда; лишь изредка, когда природный здравый смысл говорил ему, что его сбивают с правильного пути, он позволял себе противоречить. Но со временем королева терпением и настойчивостью всегда добивалась своего.
 Так, в надежде принять участие в какой-нибудь коалиции против Франции или даже начать с ней войну один на один она при содействии Актона набрала и снарядила, почти без ведома мужа, армию в семьдесят тысяч человек, построила флот, насчитывавший около ста кораблей разного водоизмещения, позаботилась о запасах воинского снаряжения — короче, сделала все, для того чтобы в любое время можно было по приказу короля начать войну.
 Но этого мало. Зная беспомощность неаполитанских генералов, никогда еще не имевших случая командовать армией в условиях войны, и понимая, как мало доверия внушат они солдатам, которым, как и ей, известна их неопытность, — она обратилась к своему племяннику, австрийскому императору, с просьбой предоставить ей барона Макка, считавшегося лучшим стратегом того времени, хотя пока он был известен только своими неудачами. Император поспешил удовлетворить ее просьбу, и теперь со дня на день ожидалось прибытие этой важной персоны, о чем знали только королева и Актон, в то время как король пребывал в полном неведении.
 В разгар этих событий Актон, чувствовавший себя хозяином положения и уверенный, что свергнуть его и занять его место может только один человек, решил избавиться от этой опасности, ибо отстранения соперника ему казалось мало.
 Однажды в Неаполе стало известно, что князь Караманико, вице-король Сицилии, заболел; на другой день — что он при смерти, а еще через день — что он скончался.
 Никто, пожалуй, не был так потрясен этим известием, как Каролина; эта любовь — самая первая — за годы разлуки не угасла, а пустила глубокие корни в душе королевы, и теперь истребить ее могла только смерть. Сердце ее разрывалось на части, и отчаяние было тем глубже, что ей приходилось скрывать его от любопытства окружающих. Она сказалась больной, заперлась в самой отдаленной комнате своих покоев и, рухнув на ковер, билась в судорогах, рвала на себе волосы, заливалась слезами и выла, как раненая пантера; она проклинала Небо, короля, свою корону, проклинала давно опостылевшего любовника, который убил того единственного, кто был ей дорог; она проклинала себя, а больше всего народ, на улицах обсуждавший это событие и обвинявший ее в том, что она принесла эту человеческую жертву своему приспешнику Актону. Наконец, она дала себе слово обратить всю желчь, заливавшую ее сердце, против Франции и французов.
 Проникнуть к ней во время этого приступа удалось только одной Эмме Лайонне — фаворитке, которой она доверяла все свои тайны и которая разделяла ее ненависть.
 Два года, минувшие со дня этой смерти, причинившей ей, пожалуй, самое большое горе за всю жизнь, сделали ее лицо более непроницаемым, но отнюдь не заживили раны, кровоточившие в ее сердце.
 Правда, отсутствие Наполеона, задержавшегося в Египте, прибытие в Неаполь победителя при Абукире со всем его флотом, уверенность в том, что при помощи Цирцеи, именуемой Эмма Лайонна, ей удастся сделать Нельсона своим союзником в ненависти к Франции и соучастником мести, — все это внушало ей горькую радость, единственно доступную скорбящим сердцам, отчаявшимся душам.
 Таково было ее душевное состояние, а потому сцена, разыгравшаяся накануне вечером в английском посольстве, — появление французского посла и его грозные слова, равносильные объявлению войны, — не только не испугала нашу неумолимую мстительницу, а наоборот, прозвучала в ее ушах как набат, зовущий к бою, которого она так долго и с таким нетерпением ожидала.
 Иначе отнесся к происшествию король; эта сцена произвела на него столь тяжелое впечатление, что он не спал всю ночь. Разумеется, необходимо было поскорее отвлечь себя от горьких предчувствий, поэтому, придя в свои покои, его величество распорядился, чтобы на другой день в лесах Аспрони была устроена охота на кабана.




 XIX. ОСВЕЩЕННАЯ КОМНАТА


 Когда король с королевой возвратились из английского посольства к себе во дворец, было уже около двух часов ночи. Король, как мы уже говорили, крайне обеспокоенный, отправился прямо в свои покои, а королева, редко приглашавшая его к себе, не воспрепятствовала этому поспешному исчезновению: она и сама, казалось, торопилась остаться в одиночестве.
 Король не заблуждался насчет серьезности создавшегося положения; между тем у него был человек, с которым он имел обыкновение советоваться, относясь к нему с некоторым доверием, ибо почти всегда получал от него полезную рекомендацию, а потому ценил его, предпочитая всему окружающему придворному сброду.
 Советчик этот был не кто иной, как кардинал Фабрицио Руффо, с которым мы уже познакомили наших читателей, когда он совместно с неаполитанским архиепископом, старшиной священной коллегии, служил «Те Deum» в кафедральном соборе столицы по случаю прибытия Нельсона.
 Руффо присутствовал на ужине, что был устроен сэром Уильямом Гамильтоном в честь победителя при Абукире, а следовательно, видел и слышал все. Поэтому королю достаточно было шепнуть ему при выходе из посольства:
 — Жду вас ночью во дворце.
 Руффо поклонился в знак того, что готов к услугам его величества. Действительно, не прошло и десяти минут после того как король возвратился к себе, предупредив дежурного офицера, что ждет посещения кардинала, а ему уже доложили: Руффо прибыл и спрашивает, угодно ли королю принять его.
 — Просите! — воскликнул Фердинанд громко, чтобы кардинал услышал его. — Мне очень даже угодно его принять.
 Услышав это, кардинал не стал ждать возвращения офицера, а поспешил предстать перед королем.
 — Так что же вы скажете, мой высокопреосвященный, насчет того, что разыгралось в вашем присутствии? — спросил король, опускаясь в кресло и жестом предлагая кардиналу занять место рядом.
 Кардинал знал, что высшая степень почтительности, когда речь идет о монархах, состоит в незамедлительном подчинении их велениям и что приглашение с их стороны равносильно приказу, а потому он пододвинул стул и сел.
 — Я считаю, что это событие чрезвычайной важности, — сказал кардинал, — к счастью, скандал возник потому, что вы желали воздать честь Англии, и теперь честь обязывает Англию поддержать вас.
 — По сути дела, какого вы мнения об этом бульдоге Нельсоне? Будьте откровенны, кардинал.
 — Ваше величество столь милостивы ко мне, что с вами я всегда откровенен.
 — Так скажите же.
 — Что до храбрости, то это лев, в смысле военных талантов это гений, но в отношении ума это, к счастью, посредственность.
 — К счастью, говорите вы?
 — Именно так, государь.
 — Почему же к счастью?
 — Потому что при помощи двух приманок его можно повести куда угодно.
 — Каких приманок?
 — Любви и честолюбия. Что касается первого, то предоставим это леди Гамильтон, второе же — дело ваше. Происхождения он низкого, образования у него никакого. Он дослужился до больших чинов, не обивая порогов приемных, а благодаря тому, что в Кальви лишился глаза, на Тенерифе потерял руку, а при Абукире ему сорвало со лба кожу. Обращайтесь с этим человеком как с родовитым дворянином, тем самым вы вскружите ему голову и тогда делайте с ним все, что захотите. А в леди Гамильтон вы уверены?
 — Королева говорит, что она уверена.
 — В таком случае больше ничего и не требуется. При содействии этой женщины вы вполне преуспеете; она приведет к вашим стопам и мужа и любовника. Оба от нее без ума.
 — Боюсь, как бы она не стала разыгрывать недотрогу.
 — Эмма Лайонна? Недотрогу? — протянул Руффо с выражением величайшего презрения. — Ваше величество вряд ли допускает нечто подобное.
 — Я говорю «недотрога» вовсе не потому, что до нее нельзя дотронуться, черт побери!
 — Тогда что же?
 — Ваш Нельсон не так уж хорош собою — без руки, с выколотым глазом, с рассеченным лбом. Если стать героем обходится так дорого, я предпочитаю остаться тем, кто я есть.
 — Да, но у женщин бывают самые странные причуды, кроме того, леди Гамильтон так обожает королеву! Если она и не уступила бы ради любви, то совершит это ради дружбы.
 — Допустим! — вздохнул король, как человек, полагающийся в трудном деле на Провидение.
 Потом он спросил, обращаясь к Руффо:
 — А теперь скажите, можете вы мне дать какой-нибудь совет?
 — Конечно, притом единственно разумный.
 — А именно?
 — Ваше величество заключили союзный договор с австрийским императором, вашим племянником?
 — У меня со всеми союзные договоры — это-то меня и тревожит.
 — Как бы то ни было, а вам, государь, придется выделить для будущей коалиции некоторое число солдат.
 — Тридцать тысяч.
 — И вам необходимо согласовать свои действия с Австрией и Россией.
 — Разумеется.
 — Так вот, государь, как бы этого от вас ни требовали, не начинайте военных действий, прежде чем их начнут австрийцы и русские.
 — Конечно, так я и решил. Сами понимаете, преосвященнейший, я не стану ради забавы в одиночку затевать войну с французами. Но…
 — Что вы хотели сказать, государь?
 — А вдруг Франция не станет дожидаться коалиции? Она мне войну уже объявила. Что, если она в самом деле начнет воевать?
 — Мне кажется, государь, что, основываясь на сведениях, полученных мною из Рима, Франция начать войну сейчас не может.
 — Ну, это несколько успокаивает меня.
 — А теперь, если позволите, ваше величество…
 — Что такое?
 — Второй совет.
 — Конечно, продолжайте.
 — Ваше величество просили у меня только один. Но, правда, второй совет лишь следствие первого.
 — Говорите, говорите.
 — Так вот, будь я на месте вашего величества, я бы собственноручно написал своему племяннику-императору, чтобы узнать — не дипломатическим путем, а конфиденциально, — когда он предполагает начать кампанию, и, получив его ответ, стал бы действовать, применяясь к нему.
 — Вы правы, мой преосвященнейший: я сейчас же ему напишу.
 — Есть ли у вас верный человек, которого можно послать к императору?
 — Есть, мой курьер Феррари.
 — Но он действительно верный, верный, верный?
 — Любезный кардинал, вы хотите человека трижды верного, когда так трудно найти просто верного.
 — А все-таки?
 — Я считаю, что он более верный, чем кто-либо другой.
 — И у вашего величества имеются доказательства его преданности?
 — Их сотня.
 — Где он?
 — Как где? Он тут где-нибудь, спит в моей лакейской не сняв ни сапог, ни шпор, чтобы отправиться по первому моему слову в любое время дня и ночи.
 — Сначала надо написать, а там уж мы его разыщем.
 — Легко сказать «написать», преосвященнейший! Где взять чернила, бумагу и перья в такой поздний час?
 — В Евангелии сказано: «quaere et invenies».
 — Я, ваше преосвященство, латыни не знаю.
 — «Ищите, и найдете».
 Король направился к письменному столу, один за другим выдвинул все ящики, но ничего нужного не нашел.
 — Евангелие заблуждается, — сказал он.
 И с безнадежным вздохом снова опустился в кресло.
 — Ничего не поделаешь, кардинал. Я терпеть не могу писать.
 — Но ваше величество все же решили сегодня ночью взять на себя этот труд.
 — Конечно, однако — как видите — у меня ничего нет под рукою, пришлось бы поднять на ноги всех слуг, да и то… Сами понимаете, друг мой, раз король не пишет, ни у кого не найти ни перьев, ни чернил, ни бумаги. Конечно, можно бы попросить у королевы, у нее-то все это есть. Она любительница писать. Но если узнают, что я кому-то писал, подумают — да, впрочем, так оно и есть, — что королевство в опасности. «Король послал письмо… Кому? Зачем?» Такое событие взбудоражит весь дворец.
 — Государь! Значит, найти выход должен я.
 — А как вы его найдете?
 Кардинал поклонился королю, вышел и минуту спустя возвратился с бумагой, чернилами и перьями. Король посмотрел на него с восторгом.
 — Где вы добыли все это, кардинал?
 — Очень просто. У ваших секретарей.
 — Как же так? Несмотря на мое запрещение, у этих мошенников имеются и бумага, и чернила, и перья?
 — Но ведь все это им необходимо, чтобы записывать имена тех, кто просит аудиенции у вашего величества.
 — Никогда ничего подобного я у них не видел.
 — А они прячут это в шкаф. Я нашел шкаф, и вот, пожалуйста, все, что нужно вашему величеству.
 — Нечего сказать, мой преосвященнейший, вы человек находчивый. Однако, — продолжал король с жалобным видом, — действительно ли так уж необходимо, чтобы письмо было написано моей собственной рукою?
 — Так было бы лучше: письмо будет выглядеть более доверительным.
 — В таком случае диктуйте.
 — Что вы, государь…
 — Диктуйте, говорю вам, а то я и за два часа не напишу и полстранички. Ах, надеюсь, что Сан Никандро проклят не только в нынешней жизни, но и на веки вечные за то, что превратил меня в такого осла.
 Кардинал обмакнул остро отточенное перо в чернила и подал его королю.
 — Пишите же, государь.
 — Диктуйте, кардинал.
 — По вашему повелению, государь, — сказал Руффо, кланяясь, и стал диктовать.
  «Превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, считаю долгом незамедлительно поставить Вас в известность о том, что произошло вчера вечером во дворце английского посла. Сэр Уильям Гамильтон устроил прием в честь лорда Нельсона, остановившегося в Неаполе по пути из Абукира, а гражданин Тара, посланник Республики, воспользовался этим обстоятельством, чтобы от имени своего правительства объявить мне войну. 
  Поэтому, превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, сообщите мне с тем же нарочным, который доставит Вам это письмо, каковы Ваши намерения в отношении будущей войны, а главное — точное время, когда Вы рассчитываете начать кампанию, ибо я не хочу решительно ничего предпринимать иначе как одновременно и в согласии с Вами. 
  Ожидаю ответа Вашего Величества, чтобы иметь возможность сообразовать любые свои действия с Вашими указаниями. 
  Это все, что я хотел довести до Вашего сведения, а потому в заключение ваш добрый брат, кузен и дядя, свойственник и союзник желает Вашему Величеству всяческого благополучия». 
 — Уф! — вздохнул король.
 И, подняв голову, он взглянул на кардинала.
 — Вот дело и сделано, государь, и вашему величеству остается только подписать послание.
 Король подписал, по обыкновению: «Фердинанд Б.»
 — И подумать только — я потратил бы на такое письмо всю ночь. Благодарю вас, дорогой мой кардинал, благодарю.
 — Что вы ищете, ваше величество? — осведомился Руффо, заметив, что король в беспокойстве осматривается вокруг.
 — Конверт.
 — Хорошо, — ответил Руффо, — сейчас мы соорудим его.
 — Вот и этому не научил меня Сан Никандро, — не умею я их делать. Правда, забыв научить меня грамоте, он, вероятно, счел бесполезным искусство мастерить конверты.
 — Вы позволите мне? — спросил Руффо.
 — Еще бы не позволить! — воскликнул король, вставая с кресла. — Садитесь на мое место, дорогой мой кардинал.
 Кардинал опустился в королевское кресло и очень проворно, ловко сложил и обрезал бумагу, которая должна была послужить конвертом для королевского письма. Фердинанд с восхищением следил за ним.
 — А теперь, — сказал кардинал, — не соблаговолит ли ваше величество сказать мне, где хранится печать?
 — Сейчас дам ее, сейчас. Не трудитесь, — сказал король.
 Конверт запечатали, король надписал адрес, затем уперся подбородком в руки и задумался.
 — Не осмеливаюсь задать королю вопрос, — промолвил с поклоном Руффо.
 — Я хочу, чтобы никто не знал, что я написал это письмо и с кем его отправил, — отвечал король, по-прежнему погруженный в свои мысли.
 — В таком случае, ваше величество, прикажите убить меня при выходе из дворца, — засмеялся Руффо.
 — Вы, дорогой мой кардинал, для меня не кто-нибудь: вы мое второе «я». Руффо поклонился.
 — Нет, не благодарите, — это не такой уж лестный комплимент.
 — Однако как же быть, государь? Ведь кого-то все-таки придется послать за Феррари.
 — Вот об этом я и думаю.
 — Знай я, где он, я бы сам за ним отправился, — сказал Руффо.
 — Черт побери, да и я отправился бы, если бы знал, — возразил король.
 — Вы говорили, что он во дворце.
 — Конечно, во дворце, но дворец обширен. Постойте, постойте! Право, я даже еще глупее, чем думал.
 Он приоткрыл дверь и свистнул.
 Лежавшая на ковре возле кровати своего хозяина крупная испанская ищейка вскочила, положила лапы на грудь короля, всю разукрашенную орденами и орденскими лентами, и принялась лизать его лицо, по-видимому доставляя этим своему хозяину не меньшее удовольствие, чем себе самой.
 — Это воспитанник Феррари, — сказал король, — он мне его тотчас же приведет.
 Потом изменив голос и словно обращаясь к ребенку, он сказал:
 — Где же наш дорогой Феррари, Юпитер? Пойдем поищем его. Ату, ату! Юпитер все понял: он раза три-четыре пробежал вокруг комнаты, принюхиваясь и радостно лая, потом стал скрестись в дверцу потайного хода.
 — Ах, так мы уже напали на след, славный мой пес? — воскликнул король. Засветив от большого канделябра свечу, он отворил дверцу и приказал:
 — Ищи, Юпитер, ищи!
 Кардинал следовал за королем, сначала чтобы не оставлять его одного, а затем из любопытства.
 Юпитер кинулся в конец прохода и стал скрестись во вторую дверь.
 — Значит, мы на правильном пути, милый мой Юпитер? — продолжал король. И он отворил вторую дверь; за нею была пустая приемная. Юпитер бросился к двери, находившейся против той, откуда они вошли, и уперся в нее лапами.
 — Смирно, смирно! — приказал король и повернулся к Руффо: — Мы у цели, кардинал
 И он отворил третью дверь.
 Она вела на узенькую лестницу. Юпитер бросился туда, проворно пробежал ступеней двадцать и опять стал скрестись в дверь, повизгивая.
 — Zitto! Zitto!  27 — сказал король.
 Король отворил и эту, четвертую дверь; на сей раз он оказался у цели: курьер, одетый и обутый, спал на походной койке.
 — Видели? — спросил король, гордый догадливостью своего пса. — Подумать только — ни одному из моих министров, включая и министра полиции, не сделать того, что сделал сейчас этот пес!
 Юпитеру очень хотелось броситься на ложе своего воспитателя и кормильца Феррари, но король рукой сделал ему знак, и он спокойно стал позади хозяина.
 Фердинанд направился прямо к спящему и слегка коснулся его плеча
 Как ни легко было это прикосновение, Феррари тотчас же проснулся и сел на койке, растерянно озираясь, как человек, которого разбудили в самом начале сна; но, узнав короля, он тотчас соскочил с койки и стал, вытянув руки по швам, в ожидании распоряжений его величества.
 — Можешь отправиться в путь? — спросил король.
 — Могу, государь, — отвечал Феррари.
 — И поспешить в Вену, не останавливаясь в дороге?
 — Да, государь.
 — Сколько дней тебе потребуется, чтобы добраться до Вены?
 — В последний раз я потратил пять дней и шесть ночей; но я рассчитал, что можно ехать быстрее и выиграть часов двенадцать.
 — А сколько дней надо тебе отдыхать в Вене?
 — Столько, сколько потребуется лицу, к которому обращается ваше величество, на то, чтобы ответить вам.
 — Значит, ты можешь вернуться сюда через двенадцать дней?
 — Даже раньше, если меня там не задержат и если не случится никакой беды.
 — Пойди в конюшню, сам оседлай лошадь; скачи на ней как можно дольше — даже если совсем загонишь ее; потом оставь на любом постоялом дворе, а на обратном пути заберешь.
 — Будет исполнено, государь.
 — Никому не говори, куда едешь.
 — Не скажу, государь.
 — Вручи это письмо императору в собственные руки, а другому никому не отдавай.
 — Будет исполнено, государь.
 — Никому, даже самой королеве, не доверяй ответ.
 — Не доверю, государь.
 — Деньги у тебя есть?
 — Есть, государь.
 — В таком случае поторопись.
 — Отправляюсь, государь.
 И в самом деле, преданный слуга поспешил спрятать королевское послание в кармашек, вшитый в подкладку его куртки, взял под мышку узелок с бельем и надел на голову картуз. Затем он, ни о чем больше не спросив, собрался выйти на лестницу.
 — Ты что ж, даже с Юпитером не простишься? — спросил король.
 — Я не осмеливался, государь, — ответил Феррари.
 — Ну, обнимитесь, ведь вы старые друзья и оба мои верные слуги. Человек и пес бросились друг другу в объятия, они только и ждали позволения.
 — Благодарю вас, государь, — сказал курьер.
 И, смахнув слезинку, он устремился вниз по лестнице, чтобы нагнать утраченные минуты.
 — Либо я сильно ошибаюсь, либо это человек, который, не задумываясь, даст убить себя ради вас, государь, — сказал кардинал.
 — Мне и самому так кажется. Поэтому я думаю, как бы вознаградить его. Феррари давно уже исчез из виду, когда король с кардиналом еще не добрались до нижних ступенек лестницы.
 Тем же путем, каким они недавно вышли из покоев Фердинанда, оба возвратились обратно, затворяя за собою остававшиеся открытыми двери.
 Секретарь королевы ожидал в передней, чтобы подать королю ее записку.
 — Вот как? — произнес король, взглянув на часы. — В три часа ночи? Должно быть, что-то особенно важное.
 — Государь, королева увидела, что ваша комната освещена, и предположила, что вы еще не спите.
 Король распечатал письмо с тем неприязненным чувством, какое всегда вызывали у него записки жены.
 — Что ж, занятно! — сказал он, пробежав первые строки. — Похоже, назначенная на завтра охота летит ко всем чертям!
 — Не смею спросить у вашего величества, о чем говорится в письме.
 — Ах, спрашивайте, спрашивайте, ваше преосвященство. Меня извещают о том, что по возвращении с празднества и вследствие полученных важных новостей генерал-капитан Актон и ее величество королева решили назначить на сегодня, на вторник, чрезвычайное заседание Совета. Да будут благословенны королева и господин Актон! Но разве я их тревожу? Так пусть следуют моему примеру и оставят меня в покое.
 — Государь, на этот раз мне кажется, что ее величество королева и господин генерал-капитан правы; заседание Совета представляется мне совершенно необходимым, и чем раньше оно состоится, тем лучше.
 — В таком случае я хочу, чтобы и вы приняли в нем участие, дорогой кардинал.
 — Я, государь? Я не имею на это права.
 — Зато у меня есть право вас пригласить. Руффо поклонился.
 — Хорошо, государь, — сказал он. — Другие принесут на совещание свои способности, а я — свою преданность.
 — Вот и отлично. Передайте королеве, что я буду завтра на Совете к тому времени, которое она мне назначает, а именно — в девять часов. Ваше преосвященство, слышали?
 — Да, государь. Секретарь удалился.
 Руффо собирался последовать за ним, когда под сводами дворцовых ворот раздался конский топот. Король схватил кардинала за руку.
 — Как бы то ни было, — сказал он, — Феррари отправился в дорогу. Обещаю вам, преосвященнейший, что вы одним из первых узнаете ответ моего любезного племянника.
 — Благодарю вас, государь.
 — Спокойной ночи, ваше преосвященство… Пусть они завтра на Совете будут настороже! Предупреждаю королеву и господина генерал-капитана, что я буду не в духе.
 — Ничего, государь, — ответил кардинал, смеясь, — ночь образумит. Войдя к себе в спальню, король стал так яростно дергать сонетку, что чуть не сломал ее. Камердинер прибежал испуганный, подумав, что королю дурно.
 — Раздеть меня и уложить! — крикнул король громовым голосом. — И впредь потрудитесь тщательно затворять ставни, чтобы не было видно, как в три часа ночи моя комната еще освещена.
 А теперь пришло время поведать о том, что произошло в темной комнате королевы в то время, как рассказанное нами сейчас происходило в освещенной комнате короля.




 XX. ТЕМНАЯ КОМНАТА


 Едва королева вернулась в свои покои, как ей доложили, что генерал-капитан Актон просит его принять: у него две важные новости. Но, по-видимому, королева ждала не его — во всяком случае, не его одного, — ибо она довольно сухо ответила:
 — Хорошо. Проводите его в гостиную. Как только освобожусь, я выйду к нему.
 Актон уже привык к такого рода королевским причудам. Взаимная любовь давно угасла в их сердцах; он оставался фаворитом по должности, так же как был первым министром, причем это не мешало существованию и других министров.
 Этих былых любовников теперь связывали лишь политические узы. Чтобы оставаться у власти, Актону необходимо было влияние, которым пользовалась королева у короля, а королеве — чтобы удовлетворять чувства ненависти или любви, которым она предавалась с одинаковой страстью, необходимы были коварный ум Актона и его безграничная снисходительность к ее прихотям.
 Королева поспешно сняла с себя все парадные украшения — цветы, бриллианты, — стерла с лица румяна, охотно употреблявшиеся в ту пору дамами и особенно царственными особами, накинула белый халат, взяла свечу и направилась по длинному коридору в уединенную, строго обставленную комнату, дверь которой выходила на потайную лестницу; один ключ от двери был у королевы, другой — у ее сбира Паскуале Де Симоне.
 Окна этой комнаты днем были всегда закрыты, и ни малейший луч света не проникал в нее.
 Посреди стола высилась ввинченная в столешницу бронзовая лампа с абажуром; свет ее падал только на поверхность стола, а все вокруг оставалось в тени.
 Именно здесь выслушивались доносы. Если посетители, несмотря на царившую в помещении темноту, все же боялись быть узнанными, они могли являться в масках или облачаться в прихожей в длиннополый плащ, вроде тех, в каких bianchi сопровождают покойника на кладбище или преступника на казнь, — это внушающие ужас саваны, в которых люди кажутся призраками; дыры, прорезанные в них для глаз, напоминают пустые глазные впадины мертвеца.
 Трое инквизиторов, заседавших за этим столом, обрели печальную известность, увековечившую их имена; то были Кастельчикала, министр иностранных дел, Гвидобальди, несменяемый уже четыре года вице-президент Государственной джунты, и Ванни, прокурор фиска.
 Последнего королева, в воздаяние за услуги, недавно пожаловала титулом маркиза.
 Но в ту ночь за столом никто не восседал, лампа не горела, комната была пуста, единственным живым или, вернее, казавшимся живым существом здесь были часы: только унылое раскачивание их маятника и пронзительный бой нарушали могильное безмолвие, которое, казалось, спускалось с потолка и давило на пол.
 Беспросветная тьма, вечно царившая в этом помещении, казалось, уплотнила воздух, превратив его в какую-то дымку, вроде той, что стелется над болотами; входя сюда, человек сразу чувствовал, что не только температура воздуха тут иная, но и сам воздух состоит здесь из других элементов, чем снаружи, и ему становилось трудно дышать.
 Народ, видевший, что окна этой комнаты постоянно затворены, прозвал ее «темная комната», а смутные слухи, ходившие о ней как обо всяком таинственном явлении, и острая инстинктивная догадливость, свойственная простым людям, привели к тому, что они более или менее понимали, какие дела здесь вершатся; поскольку же как могильная тьма, так и распоряжения, исходившие отсюда, были опасны не для рядовых неаполитанцев, а для людей позначительнее, то именно простолюдины больше и распускали слухи об этой комнате, хотя в конечном счете страшились ее меньше, чем аристократы.
 Когда королева, бледная, освещенная, как леди Макбет, пламенем свечи, которую она держала в руке, вошла в эту душную комнату, раздался своеобразный хрип, предшествующий бою часов, а затем пробило половину третьего.
 Как уже было сказано, комната была пуста, и это, казалось, удивило королеву, словно она рассчитывала кого-то здесь застать. Она замерла было на месте, но вскоре, преодолевая испуг, вызванный неожиданным боем часов, внимательно осмотрела углы комнаты, противоположные двери, в которую она вошла, и, не торопясь, в задумчивости села к столу.
 Стол этот, совсем непохожий на тот, что находился в кабинете короля, был завален папками, подобно столу какого-нибудь судьи, и на нем имелось в тройном количестве все необходимое для письма — бумага, чернила, перья.
 Королева рассеянно перелистала некоторые страницы; взор ее пробегал по ним, но она не вникала в смысл написанного; напряженный слух ее старался уловить малейший шорох, ум витал где-то в стороне. Минуту спустя, не в силах сдерживать нетерпения, она поднялась, подошла к двери, ведущей на потайную лестницу, и, приложив к ней ухо, стала прислушиваться.
 Немного погодя она услышала, что в замке скрипнул ключ; тогда она прошептала слово, красноречиво свидетельствовавшее о ее нетерпении:
 — Наконец-то!
 Она отворила дверь и спросила:
 — Это ты, Паскуале?
 — Я, ваше величество, — отозвался из темной глубины лестничного проема мужской голос.
 — Поздно являешься, — сказала королева, нахмурившись, и опять села к столу.
 — Клянусь, еще бы чуть-чуть — и я вовсе бы не появился, — ответил тот, кого упрекнули в медлительности.
 Голос все более приближался.
 — И что же могло задержать тебя?
 — Задача там оказалась нелегкой, — сказал человек, появляясь наконец на пороге.
 — Но с нею, по крайней мере, покончено?
 — Покончено, государыня, — Бог и святой Паскуале, мой покровитель, помогли мне. Работа сделана, и сделана отлично, но обошлась она дорого.
 С этими словами сбир положил на кресло плащ, в карманах которого звякнуло что-то металлическое.
 Королева наблюдала за ним, причем взгляд ее выражал и любопытство и отвращение.
 — Во сколько же? — спросила она.
 — Один убит, трое ранены — только и всего.
 — Ну что ж, вдове будет назначена пенсия, раненые получат вознаграждение.
 Сбир поклонился в знак благодарности.
 — Значит, их было несколько? — спросила королева.
 — Нет, ваше величество, там был один; но то был лев, а не человек; мне пришлось бросить в него нож с расстояния в десять шагов, а не то и мне бы несдобровать.
 — И чем же кончилось?
 — Кончилось тем, что с ним справились.
 — И вы силою отняли у него послание?
 — Нет, государыня, он отдал его по доброй воле: он был мертв.
 — О, — проронила королева, вздрогнув. — Значит, вам пришлось убить его?
 — Разумеется, а может быть, и дважды. Но, клянусь честью, мне это было тяжело. Уж только ради вашего величества.
 — Как? Тебе было тяжело убить француза? Я не думала, что ты такой мягкосердечный, когда речь идет о солдатах Республики.
 — Он не француз, государыня, — ответил сбир, покачав головой.
 — Что ты мне толкуешь?
 — Никогда французу не удалось бы так чисто говорить на неаполитанском наречии, как говорил этот бедняга.
 — Да уж не ошибся ли ты? — воскликнула королева. — Я ведь ясно указала тебе на француза, который ехал верхом из Капуа в Поццуоли.
 — Так оно и есть, ваше величество, а из Поццуоли — на лодке ко дворцу королевы Джованны.
 — Это адъютант генерала Шампионне.
 — С ним-то мы и сразились. К тому же он сам любезно сказал нам, кто он такой.
 — Значит, ты говорил с ним?
 — Конечно, государыня. Услышав, что он болтает по-неаполитански как настоящий лаццароне, я испугался — не ошибиться бы, и я просто-напросто спросил у него, тот ли он, кого мне приказано убить.
 — Дурак!
 — Не такой уж я дурак, раз он ответил: «Тот самый».
 — Он ответил: «Тот самый»?
 — Ваше величество понимает, что он вполне мог бы ответить мне как-нибудь иначе; сказал бы, например, что он из Бассо Порто или с Порта Капуана, и тогда я оказался бы в великом затруднении, ибо никак не мог бы опровергнуть его. Однако, нет — он не стал выкручиваться. «Я тот, кого вы ищете». И — пиф-паф — два выстрела из пистолета, и двое оказываются на земле. Потом — трах-бах — и падают еще двое, сраженные двумя ударами сабли. Вероятно, он считал, что ложь ему не к лицу: благородный был человек, уверяю вас.
 Услышав, как убийца расхваливает свою жертву, королева нахмурилась.
 — И он умер?
 — Да, государыня, умер.
 — Куда же вы дели труп?
 — А тут, признаюсь, ваше величество, как раз появился патруль, и так как, скомпрометировав себя, я тем самым скомпрометировал бы свою государыню, то я предоставил патрулю подобрать мертвых и перевязать раненых.
 — В таком случае в нем опознают французского офицера.
 — Основываясь на чем? Вот его плащ, его пистолеты и сабля — все это я подобрал. Да, он недурно владел и саблей и пистолетом, смею вас уверить. Что же касается документов, то их не оказалось, если не считать вот этого бумажника и скомканного письма, прилипшего к нему.
 Тут сбир бросил на стол обагренный кровью сафьяновый бумажник; к нему действительно пристал измятый лист бумаги, похожий на письмо, — кровь запеклась, и комок прилип к сафьяну.
 Сбир равнодушно разъединил их и бросил на стол.
 Королева протянула руку, но она явно не решалась взяться за окровавленный бумажник, ибо прежде спросила:
 — А с мундиром его что ты сделал?
 — И мундир тоже мог бы подвести меня, но дело в том, что никакого мундира на нем не оказалось. Под плащом у него был бархатный сюртук с черным галуном. Прошла сильная гроза, и он, вероятно, оставил мундир у кого-нибудь из приятелей, а тот взамен одолжил ему сюртук.
 — Странно! — заметила королева. — А ведь мне сообщили о нем вполне определенные данные. Впрочем, документы из этого бумажника должны развеять все наши сомнения.
 Руками в перчатках она приоткрыла бумажник, причем кончики ее пальцев окрасились кровью, и вынула из него письмо с надписью:
  «Гражданину Тара, послу Французской республики в Неаполе». 
 Королева разломила печать с гербом Республики, развернула письмо и, едва прочитав первые строки, радостно вскрикнула.
 По мере того как она пробегала глазами по строкам, радость ее возрастала, а дойдя до конца, она объявила:
 — Ты бесценный человек, Паскуале. Я облагодетельствую тебя.
 — Ваше величество обещает мне это уже давно, — заметил сбир.
 — На этот раз, будь уверен, я сдержу слово. А пока вот тебе, для начала.
 Она взяла лист бумаги и написала на нем несколько слов.
 — Возьми чек на тысячу дукатов, пятьсот для тебя и пятьсот для твоих храбрецов.
 — Благодарю, государыня, — ответил сбир; он подул на бумагу, чтобы высохли чернила, затем спрятал ее в карман. — Но я еще не сообщил вашему величеству всего, о чем хотел сообщить.
 — А я еще не расспросила обо всем том, о чем должна расспросить. Но сначала дай мне еще раз прочитать письмо.
 Королева опять прочла письмо и осталась при втором чтении столь же довольна им, как и при первом. Наконец, дочитав последние строки, она сказала:
 — Так что же, мой верный Паскуале, ты хотел мне сказать?
 — Я хотел сказать вам, государыня, что, поскольку этот молодой человек находился среди руин дворца королевы Джованны с половины двенадцатого до часа и обменял там свой военный мундир на гражданский сюртук, значит, он находился в руинах не один. Вероятно, у него имелись послания от его генерала не только к французскому послу, но и к другим лицам.
 — Именно об этом и я думала, пока ты говорил, дорогой Паскуале. А насчет этих лиц у тебя нет никаких предположений?
 — Нет еще. Но надеюсь, мы о них кое-что узнаем.
 — Слушаю тебя, Паскуале, — сказала королева, обратив на него сверкающий взгляд.
 — Из восьми человек, которыми я командовал этой ночью, я исключил двоих, решив, что шестерых достаточно, чтобы справиться с нашим адъютантом. Я чуть было жестоко не поплатился за свой просчет, но не в этом дело… Так вот, этих двоих я оставил в засаде под стеною дворца королевы Джованны, приказав им последовать за теми, кто выйдет до или после человека, которого я беру на себя, и постараться выяснить, кто они такие или, по крайней мере, где они живут.
 — И что же?
 — Так вот, ваше величество, я назначил им свидание возле статуи Джиганте и сейчас, с вашего разрешения, пойду узнать, стоят ли они на посту.
 — Иди. Если они там — приведи их ко мне, я хочу сама расспросить их. Паскуале Де Симоне исчез в коридоре, и, по мере того как он спускался по лестнице, шаги его доносились все тише и глуше.
 Оставшись одна, королева рассеянно взглянула на стол и заметила вторую записку; сбир принял ее за какой-то комочек, прилипший к бумажнику, и вместе с ним бросил на стол.
 Королеве так не терпелось прочитать письмо генерала Шампионне и она была так рада, когда прочла его, что совсем забыла об этой записке.
 То было послание, написанное на изящной бумаге; почерк был женский, тонкий, аристократический; с первых же слов королева поняла, что в руках у нее любовная записка.
 Оно начиналось словами: «Саrо Nicolino»  28 .
 К огорчению королевы, кровь почти совсем залила страницу; можно было только различить дату — 20 сентября — и понять, что пишущая очень сожалеет, что не может прийти на обычное свидание, ибо обязана сопровождать королеву, отправляющуюся встречать адмирала Нельсона.
 Подпись состояла всего лишь из одной буквы — «Э».
 Тут королева пришла в полное недоумение.
 Письмо женщины, письмо любовное, письмо, помеченное 20 сентября, наконец, письмо дамы, которая извиняется, что вынуждена отменить свидание то той причине, что обязана сопровождать королеву, — не могло быть обращено к адъютанту генерала Шампионне, который 20 сентября, то есть за три дня до этого, еще находился в пятидесяти льё от Неаполя.
 Возможно было одно только объяснение, и оно сразу же мелькнуло в проницательном уме королевы.
 Письмо это, по-видимому, находилось в кармане того сюртука, который во дворце королевы Джованны был дан на время посланцу генерала Шампионне одним из его приспешников. Адъютант переложил свой бумажник из мундира в тот карман сюртука, где лежало письмо; кровь из раны приклеила письмо к бумажнику, хотя между этими двумя предметами не было ничего общего.
 Тут королева поднялась, подошла к креслу, на которое Паскуале положил плащ, осмотрела его и, распахнув, увидела портупею с саблей и пистолетами.
 Плащ был самый обыкновенный, какие положены по уставу французским кавалерийским офицерам.
 Сабля, как и плащ, была уставного образца; по-видимому, она принадлежала владельцу плаща. Иное дело — пистолеты.
 На щегольских пистолетах работы неаполитанской королевской мануфактуры сверкали серебряные позолоченные украшения, на рукоятках красовался герб с буквой «И».
 Постепенно на загадочное происшествие проливался луч света. Пистолеты, несомненно, принадлежали тому самому Николино, кому было адресовано письмо.
 В ожидании дальнейших расследований королева отложила в сторону и пистолет и письмо — тут уже имелась какая-то зацепка, что может привести к истине.
 В эту минуту Симоне возвратился, сопровождаемый двумя своими подручными. Однако сведения, сообщенные ими, ничего не разъясняли.
 Спустя минут пять-шесть после появления адъютанта им показалось, что от берега удаляется лодка с тремя мужчинами; она, видно, двигалась в сторону виллы, пользуясь тем, что море стало спокойнее.
 Двое мужчин гребли.
 Однако рассуждать об этой лодке было бессмысленно; она, естественно, ускользала от сбиров, поскольку они не могли последовать за ней.
 Зато почти в ту же минуту у ворот, выходящих на дорогу к Позиллипо, показались три других человека; предварительно убедившись, что дорога свободна, они вышли, тщательно затворив за собою ворота. Но они не стали спускаться по дороге в сторону Мерджеллины, как молодой адъютант, а пошли вверх к вилле Лукулла.
 Двое сбиров направились вслед за этими тремя незнакомцами.
 Шагов приблизительно через сотню один из троих стал взбираться на холм справа, потом вышел на тропинку и скрылся за кактусами и алоэ; этот был, по-видимому, совсем юн, судя по легкости, с какой он карабкался по склону, и по его свежему голосу, когда он крикнул друзьям:
 — До свидания!
 Те тоже взобрались на холм, только помедленнее, и наг правились по другой тропинке, которая, обогнув склон холма и повернув в сторону Неаполя, должна была привести их в Вомеро.
 Сбиры устремились было за ними по той же тропинке, однако двое неизвестных заметили, что их выслеживают, каждый тотчас вынул из-за пояса по паре пистолетов, и оба, приостановившись, крикнули им:
 — Ни шагу дальше! Иначе вам конец!
 Угроза была произнесена голосом, не оставлявшим ни малейшего сомнения в том, что она будет осуществлена, а потому сбиры, не имевшие приказа доводить дело до крайности да и не располагавшие иным оружием, кроме ножей, прекратили слежку и удовольствовались тем, что проводили неизвестных взглядом, пока те не скрылись.
 Следовательно, ничего нового эти люди сообщить не могли, и единственными нитями, руководствуясь которыми можно было бы узнать что-то о заговоре, терявшемся в лабиринтах дворца королевы Джованны, были любовное письмо к Николино да пистолеты, купленные в королевской мануфактуре и отмеченные буквою «Н».
 Королева знаком показала Паскуале, что он и его люди могут удалиться; она бросила в шкаф саблю и плащ, которые пока что были бесполезны, а бумажник, пистолеты и письмо унесла к себе.
 Актон все еще ждал.
 Пистолеты и бумажник она положила в ящик секретера, письмо же не убрала и вошла в гостиную, держа его в руках.
 При появлении королевы Актон встал и поклонился, ничем не выдавая своей досады, вызванной тем, что его заставили так долго ждать.
 Королева подошла к нему.
 — Вы ведь химик, не правда ли? — спросила она.
 — Если я и не химик в точном смысле слова, государыня, то некоторыми познаниями в химии все же обладаю.
 — Как вы думаете, можно ли с этого письма удалить кровь, которою оно залито, не смыв самого текста?
 Осмотрев письмо, Актон нахмурился.
 — Государыня, — сказал он, — ради устрашения и наказания тех, кто проливает кровь, Провидение позаботилось о том, чтобы очень трудно было уничтожить кровавые следы. Если чернила, какими написан этот текст, обычные, то есть если они состоят из красящего вещества и закрепителя, то задача будет трудной, ибо хлористый калий, смывая кровь, смоет и текст. Если же, что мало вероятно, чернила содержат азотнокислое серебро или составлены из животного угля и растительной смолы, то раствором гипохлорита извести можно смыть кровь, не повредив написанного.
 — Хорошо, так постарайтесь же. Мне необходимо узнать содержание этого письма.
 Актон поклонился.
 Королева продолжала:
 — Вы просили доложить мне, сударь, что у вас есть для меня две важные новости. Что ж, я жду!
 — Сегодня вечером, во время празднества, прибыл генерал Макк; он, как я и предлагал, остановился у меня. Когда я возвратился домой, он уже был там.
 — В добрый час! Решительно, я начинаю думать, что Провидение за нас. А вторая новость?
 — Не менее важная, государыня. Я обмолвился несколькими фразами с адмиралом Нельсоном: он имеет возможность помочь нам раздобыть столько денег, сколько будет угодно вашему величеству.
 — Благодарю! Это венец всем добрым вестям. Каролина подошла к окну, раздвинула штору, взглянула на окна королевских покоев и, убедившись, что они освещены, сказала:
 — К счастью, король еще не спит; я напишу ему, что утром состоится чрезвычайное заседание Совета и его присутствие крайне необходимо.
 — Насколько помнится, он сегодня собирался на охоту, — возразил министр.
 — Вот еще! — пренебрежительно пожала плечами королева. — Пусть отложит ее на другой день.
 Затем она взяла перо и набросала несколько строк, которые, как мы видели, и были тут же переданы королю.
 Актон все еще стоял, как бы ожидая распоряжений, но королева сказала ему с самой обворожительной улыбкой:
 — Спокойной ночи, мой дорогой генерал! Очень сожалею, что так задержала вас, но, узнав, что я предприняла, вы убедитесь, что я не теряла времени даром.
 Она протянула Актону руку; министр почтительно поцеловал ее, поклонился и направился к двери.
 — Кстати, — окликнула его королева. Актон обернулся.
 — Король будет не в духе на Совете.
 — Боюсь, что так, — согласился Актон, улыбнувшись.
 — Посоветуйте вашим коллегам не говорить лишнего, а только отвечать, когда их спросят. Вся комедия должна быть разыграна только между королем и мною.
 — О, я уверен, — заметил министр, — что ваше величество избрали для себя удачную роль.
 — Надеюсь, что удачную. Впрочем, увидите сами. Актон поклонился еще раз и вышел.
 Королева позвонила своим камеристкам и прошептала:
 — Если Эмма исполнит то, что обещала, все пойдет отлично!




 XXI. ВРАЧ И СВЯЩЕННИК


 Оставим события этой бурной ночи и продолжим рассказ, теперь уже не будучи вынужденными прерывать его или возвращаться вспять.
 Если читатель прочел предыдущую главу внимательно, он, конечно, помнит, что после отъезда Сальвато Пальмиери заговорщики разделились на две группы, по трое в каждой; одна из них поднялась на Позиллипо, другая на лодке отплыла в море.
 На Позиллипо взошли Николино Караччоло, Веласко и Скипани. Во вторую группу, что отправлялась от главного портика дворца королевы Джованны на лодке, которая была пришвартована здесь и выдержала шторм, входили Доменико Чирилло, Этторе Карафа и Мантонне.
 Этторе Карафа, как было уже сказано, скрывался в Портичи, Мантонне там жил. У Мантонне, страстного рыболова, была собственная лодка. На ней он, с помощью Этторе Карафа, добирался морем из Портичи во дворец королевы Джованны. Оба были сильными гребцами, и в тихую погоду этот путь занимал у них всего два часа. Когда дул ветер, и притом попутный, они плыли под парусом и могли не грести.
 В ту ночь они, как обычно, возвращались из дворца королевы Джованны на веслах, потому что ветер утих и на море было спокойно; по пути им предстояло высадить Чирилло в Мерджеллине. Чирилло жил в конце набережной Кьяйа, поэтому они не поплыли прямо в направлении Портичи, и сбиры видели, как они идут вдоль берега.
 Добравшись до королевского особняка, которым ныне владеет князь Торлониа, они выбрали место, где склон не так крут и легче было выйти на дорогу, в наши дни ставшую улицей; тут Чирилло сошел на берег.
 Потом они снова пустились в море, на этот раз стараясь как можно больше отдалиться от берега, и взяли курс на мыс, где высится Кастель делл'Ово.
 Итак, Чирилло, никем не замеченный, без труда выбрался на дорогу, как вдруг, пройдя сотню шагов, он увидел группу солдат; они остановились посреди дороги и, по-видимому, что-то обсуждали; пламя двух факелов, отражаясь на дулах их ружей, освещало тела двух мужчин, лежавших на земле; солдаты рассматривали их.
 Чирилло понял, что это дежурный патруль.
 И действительно, это был тот самый патруль, приближение которого услышал Паскуале Де Симоне, когда он поспешил скрыться, чтобы не скомпрометировать королеву.
 Как и предполагал сбир, патруль, дойдя до места схватки, нашел на lastrico  29 одного убитого и одного раненого; двое других раненых — тот, что получил удар сабли по лицу, и тот, которому раздробили плечо пулею, нашли в себе силы убежать по улочке, идущей вдоль северной ограды сада Сан Феличе.
 Патрулю нетрудно было убедиться, что один из лежавших на земле умер и, следовательно, заниматься им бесполезно; второй же, хоть и был без сознания, еще дышал, и патрульные подумали, что его, может быть, удастся спасти.
 Они находились шагах в двадцати от Львиного фонтана; кто-то из солдат, набрав там в свою шапку воды, плеснул ею раненому в лицо, и тот, почувствовав неожиданную свежесть, очнулся и открыл глаза.
 Увидев обступивших его солдат, он попытался приподняться, но это ему не удалось; совершенно обессиленный, он мог только поворачивать голову из стороны в сторону.
 — Скажите, друзья мои, — проговорил раненый, — если мне остается только умереть, нельзя ли перенести меня на койку помягче?
 — Право же, это славный малый, — сказали солдаты, — кто бы он ни был, надо исполнить его просьбу.
 И они попытались поднять его.
 — Ох, черт возьми, беритесь за меня бережно, словно я стеклянный! Mannaggia la Madonne!  30  (Это ругательство одно из самых крепких, какое только может вырваться у неаполитанца; по одному этому легко было судить, какую нестерпимую боль ему причинили.)
 Когда Чирилло увидел эту группу, первой его мыслью было как-нибудь обойти ее, но он тут же сообразил, что патруль и тела, лежащие на дороге, находятся как раз в том месте, где должен был пройти Сальвато Пальмиери, направляясь к французскому послу, и что это скопление людей, вернее всего, объясняется каким-то страшным происшествием, в котором участвовал и сыграл свою роль молодой посланец генерала Шампионне.
 Поэтому он решительно двинулся вперед, в то время как начальник патруля собирался взломать дверь дома, расположенного на углу улицы по ту сторону Львиного фонтана, ибо одна из отличительных черт неаполитанцев состоит в том, что они не любят помогать ближнему, даже если он находится в смертельной опасности.
 Но грозный приказ начальника и особенно стук прикладами в дверь привели к тому, что она наконец отворилась и до слуха Чирилло донеслись два-три голоса, спрашивавшие, где можно отыскать хирурга.
 И чувство долга, и любопытство побудили его предложить свои услуги.
 — Я врач, а не хирург, — сказал он, — но это не важно: в крайнем случае могу сойти за хирурга.
 — Ах, господин доктор, — вмешался раненый, которого принесли в дом, так что он слышал слова Чирилло, — боюсь, как бы я не оказался плохим пациентом.
 — Ничего! — возразил Чирилло. — Голос у вас бодрый.
 — Только язык у меня и ворочается, — сказал раненый, — им я и пользуюсь.
 Тем временем с кровати сняли матрас, положили его на стол, стоявший посреди комнаты, и перенесли на него раненого.
 — Подушек, подушек под голову, — распорядился Чирилло, — голова раненого всегда должна лежать высоко.
 — Спасибо вам, доктор, спасибо! — сказал сбир. — Я буду благодарен вам, даже если вы потерпите неудачу.
 — А кто вам сказал, что я потерплю неудачу?
 — Ну, что ни говорите, в ранах я разбираюсь. Тут очень глубокая.
 Он жестом попросил Чирилло приблизиться. Врач склонился к раненому.
 — Я отнюдь не сомневаюсь в вашем искусстве, — заметил тот, — а все ж, сдается мне, вы бы хорошо сделали, если бы послали за священником, но так, будто вам самому пришла в голову эта мысль.
 — Разденьте этого человека как можно осторожнее, — сказал Чирилло. Потом он обратился к хозяину дома: тот вместе с женой и двумя ребятишками с любопытством рассматривал раненого.
 — Пошлите кого-нибудь из детей в церковь Санта Мария ди Порто Сальво, и пусть они позовут сюда дона Микеланджело Чикконе.
 — Да мы его знаем! Беги, Торе, беги! Слышал, что сказал господин доктор?
 — Я мигом! — ответил мальчик. И он бросился из дому.
 — Здесь неподалеку аптека, — крикнул ему вдогонку врач, — когда пойдешь мимо, разбуди аптекаря и скажи ему, что доктор Чирилло сейчас пришлет к нему с рецептом. Пусть не запирает дверь и ждет.
 — И какая вам корысть в том, чтобы я остался жив? Ради чего вы стараетесь? — спросил раненый.
 — Корысть? — возразил Чирилло. — Корысти никакой, я действую во имя человечности.
 — Чудное слово! — молвил сбир, горестно ухмыльнувшись. — Первый раз слышу… Ах, Madonna del Carmine!  31 
 — Что с вами? — спросил Чирилло.
 — А то, что боль прямо адская… пусть они лучше меня не раздевают! Чирилло открыл свою сумку с инструментом, вынул скальпель и разрезал штаны, куртку и рубаху сбира, так что обнажился весь его левый бок.
 — Ловко! — сказал раненый. — Вот камердинер, знающий свое дело! Если вы так же хорошо сшиваете, как режете, то вы молодчина, доктор!
 И он указал на рану, зиявшую между ребрами:
 — Вот она.
 — Вижу, — кивнул доктор.
 — Неудачное место, не правда ли?
 — Промойте рану свежей водой, и как можно бережнее, — обратился доктор к хозяйке дома. — Есть у вас белье помягче?
 — Особенно мягкого нет, — отвечала она.
 — В таком случае — держите, вот мой носовой платок; и сейчас же пошлите к аптекарю за лекарством, которое я выпишу.
 И он тут же выписал карандашом успокаивающее сердечное средство, состоящее из обыкновенной воды, нашатыря и лимонного сока.
 — А кто платить будет? — спросила женщина, обмывая рану при помощи платка доктора.
 — Я, конечно, — ответил Чирилло.
 Он завернул в рецепт монетку и сказал второму малышу:
 — Беги скорее. Сдача будет твоя.
 — Доктор! — сказал сбир. — Если я выживу, то постригусь в монахи и всю жизнь буду молиться за вас.
 Тем временем врач достал из своей сумки серебряный зонд и подошел к раненому.
 — Ну, друг мой, — промолвил он, — надо быть мужчиной.
 — Вы хотите воткнуть его в рану?
 — Придется, иначе не узнаешь, что с ней делать.
 — А ругаться можно?
 — Можно, только не забывайте, что на вас смотрят и все слышат. Если вы станете уж очень кричать, вас сочтут неженкой, а будете чересчур ругаться — скажут, что вы безбожник.
 — Доктор, вы упомянули о сердечном снадобье. Я не отказался бы от глотка перед операцией.
 Мальчик вернулся, запыхавшись, с бутылочкой в руке.
 — Мама, мне осталось шесть гранов, — похвастался он. Чирилло взял у него бутылку.
 — Дайте ложку, — попросил он.
 Ему подали ложку; он налил в нее лекарства и велел больному выпить его.
 — Надо же, — промолвил раненый, — мне от него лучше.
 — Для этого я вам его и даю. Затем Чирилло сурово спросил:
 — Теперь вы готовы?
 — Готов, доктор, — отвечал раненый, — верьте, я постараюсь не подвести вас.
 Врач медленно, но решительно ввел зонд в рану. По мере того как инструмент погружался в нее, лицо пациента все больше искажалось; однако он не издал ни единого стона. Страдания его и мужество были столь очевидны, что в тот момент, когда врач вынул зонд, у солдат, с любопытством наблюдавших за этим волнующим и мрачным зрелищем, вырвался вздох облегчения.
 — Все в порядке, доктор? — спросил сбир, весьма гордый самим собою.
 — Я даже не ожидал такого самообладания, друг мой, — сказал Чирилло, рукавом вытирая пот с его лба.
 — Дайте-ка попить, а не то мне совсем дурно станет, — попросил раненый слабым голосом.
 Чирилло дал ему еще ложку лекарства.
 Рана была не только тяжелой, она была, как понял и сам раненый, смертельной.
 Острие сабли вонзилось между нижними ребрами, задело грудную аорту и прошло сквозь диафрагму. Все средства медицины могли лишь уменьшить кровотечение при помощи давящей повязки и таким образом продлить жизнь умирающего на несколько минут — только и всего.
 — Дайте мне какого-нибудь полотна, — сказал Чирилло, озираясь вокруг.
 — Полотна? — переспросил хозяин. — У нас нет полотна. Чирилло отворил шкаф, выхватил оттуда рубашку и разорвал ее на узкие полосы.
 — Что вы делаете? — закричал хозяин. — Вы рвете мои рубашки!
 Чирилло вынул из кармана два пиастра и подал их ему.
 — Ну, за такие деньги рвите хоть все, — сказал тот.
 — Послушайте, доктор, — сказал раненый, — если у вас много таких пациентов, как я, вы вряд ли разбогатеете.
 Из нескольких лоскутов Чирилло сделал тампон, из других получился бинт.
 — Теперь вам получше? — спросил он у раненого. Тот медленно, осторожно вздохнул.
 — Получше.
 — Значит, вы можете ответить на мои вопросы? — спросил патрульный офицер.
 — На вопросы? А зачем?
 — Я обязан составить протокол.
 — Ну, ваш протокол я вам продиктую в трех словах, -к ответил раненый. — Доктор, еще ложечку снадобья.
 Приняв лекарство, сбир продолжал:
 — Мы вшестером поджидали некоего молодого человека, чтобы убить его; он сразил одного из наших, троих ранил, — я из их числа. Вот и все.
 Легко понять, как внимательно слушал Чирилло рассказ умирающего; значит, предположения его оправдывались: тот молодой человек, которого сбиры поджидали, чтобы убить, несомненно был Сальвато Пальмиери, да и кто иной, кроме него, мог бы вывести из строя четверых человек из шести?
 — А как зовут ваших товарищей? — спросил офицер. : Раненый попытался улыбнуться.
 — Ну, дорогой мой, вы уж чересчур любопытны. Если и узнаете их имена, так, во всяком случае, не от меня. Вдобавок, даже назови я их вам, пользы вам от этого не будет.
 — Польза получилась бы та, что их бы поймали.
 — Вы так полагаете? Ну что ж, я назову вам человека, который их знает; если угодно — обратитесь к нему.
 — А кто это такой?
 — Паскуале Де Симоне. Сказать, где он живет? Бассо Порто, на углу Каталонской улицы.
 — Сбир королевы! — зашептали вокруг.
 — Благодарю, друг мой, — сказал офицер, — протокол мой готов.
 Потом он обратился к патрулю:
 — Теперь — в дорогу! Мы потеряли здесь целый час! Послышались лязг оружия и удаляющиеся мерные шаги. Чирилло остался возле раненого.
 — Заметили вы, как они поспешили удрать? — спросил сбир.
 — Заметил, — отвечал Чирилло. — И понимаю, что вы не хотели сказать ничего, что принесло бы вред вашим товарищам, но мне вы, надеюсь, не откажетесь сообщить кое-какие сведения, которые никого не порочат и интересны только мне?
 — Вам-то, доктор, я все охотно расскажу. Вы хотели мне помочь и помогли бы, если бы это было возможно. Но торопитесь, я все больше слабею; спрашивайте поскорее, что вы хотите знать, а то у меня язык заплетается, это, как говорится, начало конца.
 — Всего несколько вопросов. Тот молодой человек, которого Паскуале Де Симоне подкарауливал, чтобы убить, был французский офицер?
 — По-видимому, это был француз. Но по-неаполитански он говорил не хуже нас с вами.
 — Он умер?
 — Не решусь утверждать, могу только сказать, что если и жив, так тяжело ранен.
 — Вы видели, как он упал?
 — Видел, но не особенно отчетливо, сам я уже лежал на земле и был занят не столько им, сколько самим собою.
 — А все-таки что же вы видели? Постарайтесь припомнить: мне крайне важно узнать, что сталось с этим юношей.
 — Так вот, я видел, что он свалился у калитки сада, где пальма, и мне показалось, будто калитка отворилась и женщина в белом платье повлекла его за собой. Однако, может быть, это было видение и я принял за женщину в белом ангела смерти, спустившегося с небес за его душой.
 — А больше вы ничего не видели?
 — Видел. Видел Беккайо, — он бежал, обхватив голову руками; кровь совсем залила ему глаза.
 — Благодарю вас, друг мой. Я узнал все, что хотел. И к тому же мне как будто послышался…
 И Чирилло напряг слух.
 — Да, это священник с колокольчиком. Я тоже слышал… Когда этот колокольчик приближается ради тебя, его слышишь издалека.
 Наступило молчание; колокольчик звенел все ближе.
 — Итак, — обратился сбир к Чирилло, — всему конец, не правда ли? О земном уже думать нечего?
 — Вы доказали мне, что вы настоящий мужчина, и я скажу вам, как мужчина мужчине: вы еще успеете примириться с Богом — но и только.
 — Аминь! — промолвил сбир. — А теперь еще одну, последнюю ложечку вашего снадобья, чтобы у меня хватило сил продержаться до конца: мне очень плохо.
 Чирилло исполнил просьбу умирающего.
 — Теперь сожмите мне руку, да покрепче. Чирилло сжал его руку.
 — Покрепче, — повторил сбир, — я не чувствую. Чирилло изо всех сил стиснул его уже бесчувственную ладонь.
 — Перекрестите меня. Бог свидетель, я хотел сделать это сам, но не могу.
 Чирилло перекрестил его, а раненый совсем ослабевшим голосом прошептал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!»
 В эту минуту в дверях показался священник, предшествуемый мальчиком, который был послан за ним: в левой руке мальчик нес крест, в правой — святую воду, а сам священник нес причастие.
 При его появлении все стали на колени.
 — Меня звали сюда? — спросил он.
 — Да, отец мой, — ответил умирающий, — жалкий грешник собирается отдать Богу душу, если только она у него есть, и в этом трудном деле он хотел бы, чтобы вы помогли ему своей молитвой, а вашего благословения он даже не решается просить, так как сознает, что недостоин его.
 — В благословении, сын мой, я не отказываю никому, — отвечал священник, — а чем грешнее человек, тем больше он в нем нуждается.
 Он пододвинул стул к изголовью и сел, держа дароносицу в руках и приложив ухо к губам умирающего.
 Чирилло уже ничего не оставалось делать возле этого несчастного, которому он по возможности облегчил предсмертные минуты: врач сделал свое дело, теперь настала очередь священника. Чирилло удалился, торопясь на место схватки, чтобы убедиться, что сбир сказал ему правду относительно Сальвато Пальмиери.
 Местность эта нам знакома. Увидев пальму, изящные ветви которой колыхались над апельсиновыми и лимонными деревьями, Чирилло узнал дом кавалера Сан Феличе.
 Сбир очень точно описал место происшествия. Чирилло направился прямо к калитке, за которой — как видел сбир, или как ему показалось — скрылся раненый; Чирилло осмотрел калитку и увидел на ней какие-то пятна.
 Но являлись ли эти черные потеки следами крови или просто сырости? У Чирилло не было платка — он оставил его у женщины, которая промывала рану сбира; он снял с себя галстук, смочил один конец его водой из Львиного фонтана, потом вернулся к калитке и потер то место, что казалось самым темным.
 Неподалеку отсюда, в направлении дворца королевы Джованны, перед статуей Мадонны светилась лампада.
 Чирилло поднялся на каменную приступку и поднес галстук к огоньку.
 Сомнений не оставалось: на ткани была кровь.
 — Сальвато Пальмиери здесь, — прошептал он, протянув руку к жилищу кавалера Сан Феличе, — но жив ли он или мертв? Это я узнаю сегодня же.
 Он повернулся назад и, проходя мимо дома, куда отнесли раненого сбира, заглянул в окно.
 Раненый только что скончался; дон Микеланджело Чикконе молился у его изголовья.
 Когда Доменико Чирилло входил к себе, на церкви Пие ди Гротта пробило три часа.




 XXII. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТ


 Помимо заседаний, которые проводились у королевы, в той самой темной комнате, куда мы ввели нашего читателя, и которые более всего напоминали тайные судилища инквизиции, во дворце еженедельно происходило четыре обычных заседания Совета: по понедельникам, средам, четвергам и пятницам.
 В состав Государственного совета входили следующие лица.
 Король — в тех случаях, когда важность обсуждаемых вопросов делала его присутствие необходимым.
 Королева, присутствовавшая здесь по праву, которое мы уже объяснили.
 Генерал-капитан Джон Актон, председатель Совета.
 Князь Кастельчикала, министр иностранных дел, мореходства и торговли, а в свободное время также шпион-доносчик и судья.
 Бригадный генерал Джованни Баттиста Ариола, военный министр, человек умный и сравнительно порядочный.
 Маркиз Саверио Симонетти, министр юстиции.
 Маркиз Фердинандо Коррадино, министр вероисповеданий и финансов, который был бы самым бездарным министром, если бы не Саверио Симонетти, также заседавший там, не являл собою еще более совершенного примера бездарности.
 В случаях необходимости к этим господам добавляли маркиза де ла Самбука, князя Карини, герцога ди Сан Николо, маркиза Бальтазара Чито, маркиза дель Галло и генералов Пиньятелли, Колли и Паризи.
 В отличие от короля, из десяти заседаний обычно посещавшего только одно, королева неизменно присутствовала на всех; правда, часто она, казалось, просто слушала обсуждение, расположившись поодаль от стола, где-нибудь в углу или у окна вместе со своей любимицей Эммой Лайонной, которую она брала с собой в зал заседаний в качестве своей неотъемлемой принадлежности, имевшей не больше значения, чем сопутствовавшая Фердинанду его любимая испанская ищейка Юпитер.
 В этой комедии каждый старательно играл свою роль: министры делали вид, будто что-то глубокомысленно обсуждают, Фердинанд притворялся внимательно слушающим, Каролина напускала на себя рассеянность, король почесывал голову своего пса, королева перебирала кудри Эммы; любимец и любимица лежали, растянувшись: один — у ног своего повелителя, другая — склонив голову на колени хозяйки. Министры то мимоходом, то в перерывах между обсуждаемыми вопросами ласкали Юпитера, говорили что-нибудь лестное Эмме, причем наградой за эту ласку или комплимент была благосклонная улыбка хозяина или хозяйки.
 Генерал-капитан Джон Актон, единственный лоцман, который отвечал за этот корабль, застигнутый революционным ураганом, что несся из Франции, и оказавшийся вдобавок в море со множеством опасных рифов и сирен, за шесть столетий погубивших восемь различных владычеств, — Актон сидел нахмурившись, и руки у него дрожали, словно в самом деле лежали на руле; казалось, он один сознавал серьезность положения и надвигавшуюся опасность.
 Надеясь на английский флот, почти не сомневаясь в поддержке Нельсона, а главное, вдохновляясь ненавистью к Франции, королева была готова не только встретить опасность, но и опередить ее, бросив ей вызов.
 Фердинанд же, напротив, прикрываясь своим напускным добродушием, лавировал, предпочитая если не согласиться на все требования Франции, то, во всяком случае, не давать ей повода к ссоре.
 И вот из-за неосторожности Каролины события стали развертываться скорее, чем предполагал король, которому хотелось не торопить их, а наоборот, предоставить им развиваться с разумной неспешностью; после торжественной встречи Нельсона, вопреки договорам, заключенным с Францией, английский флот был принят в неаполитанском порту; наконец, после ослепительного празднества, устроенного в честь победителя при Абукире, посол Республики, не выдержав всего этого вероломства, лжи и оскорблений и даже не рассчитав, готова ли Франция к такому испытанию, объявил от ее имени войну правительству Обеих Сицилии; а теперь, в довершение всех бед, королю, назначившему на вторник 27 сентября великолепную охоту, о которой должны были возвестить троекратные сигналы рога, пришлось, как мы видели, получив записку королевы, отменить охоту и превратить ее в заседание Государственного совета!
 Впрочем, и министры, и члены Совета были предупреждены Актоном о том, что его величество, вероятно, будет не в духе и поэтому им следует придерживаться пифагорова молчания.
 Королева пришла на заседание раньше короля и застала тут, кроме министров и советников, также кардинала Руффо; Каролина тотчас осведомилась, какому счастливому обстоятельству она обязана его присутствием, и тот ответил, что он здесь по собственному распоряжению его величества; королева и кардинал обменялись приветствиями: она еле склонила голову, он низко поклонился — и все стали ждать появления монарха.
 В четверть десятого двери широко распахнулись и секретарь объявил:
 — Его величество!
 Фердинанд вошел весьма недовольный; его нахмуренная, угрюмая мина особенно бросалась в глаза рядом с победоносно сияющей королевой; наш знакомец Юпитер, не уступая в уме коням Ипполита, брел за своим хозяином, понурив голову и поджав хвост. Хотя охота и была отложена, король, как бы протестуя против совершенного над ним насилия, появился в охотничьем наряде.
 Он утешался этим, и поведение его поймут только те, кому известно, как он увлекался забавой, которой его лишили.
 При его появлении все встали, даже королева.
 Фердинанд искоса посмотрел на нее, тряхнул головой и вздохнул как человек, который оказался перед камнем преткновения, препятствующим его утехам.
 Потом, раскланявшись направо и налево в ответ на поклоны министров и членов Совета и отвесив особый, отдельный поклон кардиналу Руффо, он произнес печально:
 — Господа, я в отчаянии, что мне пришлось побеспокоить вас в день, когда вы, быть может, как и я сам, рассчитывали, вместо того чтобы здесь заседать, заняться на досуге своими делами или развлечениями. Уверяю вас, не я повинен в этом: нам, оказывается, необходимо обсудить весьма важные вопросы, которые, по мнению королевы, могут быть рассмотрены только при моем участии. Ее величество изложит вам суть дела; вы обсудите вопрос и поможете мне своим советом. Садитесь, господа.
 Он и сам сел — несколько позади других, напротив королевы.
 — Пойди ко мне, мой друг Юпитер, — заговорил он снова, похлопав себя по колену, — мы с тобой славно позабавимся.
 Пес подошел, позевывая, и лег возле короля, вытянув вперед лапы, в позе сфинкса.
 — Господа, — начала королева с раздражением, которое супруг всегда вызывал у нее своей манерой говорить и действовать, столь отличной от ее собственной, — вопрос очень простой, и если бы король был сегодня в настроении, он изложил бы его нам в двух словах.
 Затем, видя, что все слушают ее с величайшим вниманием, она добавила:
 — Посол Франции, гражданин Гара, этой ночью уехал из Неаполя, объявив нам войну.
 — И надо добавить, господа, — заметил король, — что объявления войны мы вполне заслужили и наш добрый друг Англия добилась своего. Теперь остается только выяснить, в чем будет заключаться ее помощь, а это дело господина Актона.
 — И отважного Нельсона, ваше величество, — вставила королева. — Впрочем, он только что доказал при Абукире, что может совершить талант и отвага.
 — Все же, сударыня, — сказал король, — должен откровенно заметить вам, что война с Францией — дело трудное.
 — Не такое уж трудное, согласитесь, — колко возразила королева, — раз гражданин Буонапарте, хоть он и именует себя победителем при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, теперь застрял в Египте и останется там до тех пор, пока Франция не построит новый флот, чтобы отправиться ему на выручку; надеюсь, это даст ему возможность увидеть всходы репы — ее семена ему послала Директория, чтобы засеять берега Нила.
 — Да, — не менее язвительно возразил король, — но в отсутствие гражданина Буонапарте, который так добр, что именует себя победителем лишь при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, хоть мог бы приписывать себе по праву также победы при Роверето, Бассано, Кастильоне и Миллезимо, у Франции остаются еще Массена, победитель при Риволи, Бернадот, победитель при Тальяменто, Ожеро, победитель при Лоди, Журдан, победитель при флёрюсе, Брюн, победитель при Алкмаре, Моро, победитель при Раштадте, — так что там немало победителей, особенно сравнительно с нами, никогда никого не побеждавшими. Да, я забыл еще о Шампионне, победителе при Дюнах, который, замечу мимоходом, находится всего лишь в тридцати льё от нас, то есть в трех переходах.
 Королева пожала плечами и презрительно улыбнулась; улыбка ее относилась к Шампионне, о чьем временном бессилии она знала, но король принял насмешку на свой счет.
 — Если я и ошибаюсь, сударыня, так лишь на два-три льё, не более, — сказал он. — С тех пор как французы заняли Рим, я не раз справлялся, на каком расстоянии они находятся от нас, — это надо знать.
 — А я отнюдь не оспариваю ваших познаний в географии, государь, — отвечала королева, оттопырив свою австрийскую губу до самого подбородка.
 — Конечно, понимаю. Вы довольствуетесь тем, что оспариваете мои способности в области политики. Но как ни старался Сан Никандро превратить меня в осла и хоть, по-вашему, он, к несчастью, преуспел в этом, я все же обращу внимание присутствующих господ, имеющих честь быть моими министрами, что положение усложняется. В самом деле, теперь уже речь не о том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто третьем году, послать в Тулон три-четыре корабля и пять-шесть тысяч солдат. Да и то не мешало бы вспомнить, в каком виде тогда вернулись из Тулона и корабли и люди! Гражданин Буонапарте, хоть и не одержал еще никаких побед, изрядно потрепал их! Теперь наша задача не в том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто шестом году, послать в помощь союзникам четыре кавалерийских полка, которые совершили чудеса храбрости в Тироле, что не помешало Куто попасть в плен, а Молитерно лишиться лучшего из своих прекрасных глаз. Заметьте к тому же, что в девяносто третьем и девяносто шестом годах мы были защищены границей, тянущейся вдоль Северной Италии, где стояли войска вашего племянника, который — не в обиду будь сказано, — кажется, не особенно торопится приступить к военным действиям, впрочем, гражданин Буонапарте порядком убавил ему спеси Кампоформийским договором. Дело в том, что ваш племянник Франц — человек осмотрительный. Чтобы начать войну, ему мало тех шестидесяти тысяч солдат, предлагавшихся ему вами; он ждет еще пятьдесят тысяч штыков, обещанных русским императором. Французов он хорошо знает: он уже бился с ними, и они изрядно его побили.
 Тут Фердинанд, понемногу приходивший в хорошее расположение духа, рассмеялся — ему понравилась игра слов, так кстати пришедших ему на ум по поводу неудач австрийского императора; тем самым он подтвердил глубокое и грустное изречение Ларошфуко, что в несчастье друга для нас всегда заключается нечто приятное.
 — Я позволю себе заметить вашему величеству, что неаполитанское правительство, в отличие от правительства Австрии, не свободно в выборе времени, — ответила Каролина, задетая шуткой короля. — Не мы объявляем Франции войну, а Франция объявляет ее нам, и даже уже объявила. Следовательно, надо как можно скорее выяснить, какими мы располагаем средствами для ведения этой войны.
 — Конечно, это надо выяснить, — сказал король. — Начнем с тебя, Ариола. Вот называют цифру в шестьдесят пять тысяч солдат. Где они, твои шестьдесят пять тысяч?
 — Где они, государь?
 — Да, покажи мне их!
 — Нет ничего легче! И генерал-капитан Актон подтвердит, что я говорю правду.
 Актон утвердительно кивнул.
 Король посмотрел на него искоса. Иной раз ему случалось не то чтобы испытывать ревность — для этого он был слишком склонен смотреть на вещи философски, — а позавидовать. Поэтому в присутствии короля Актон нарушал молчание лишь в тех случаях, когда тот обращался непосредственно к нему.
 — Генерал-капитан Актон ответит за себя, когда я удостою его вопросом, — заметил король, — а пока что отвечай сам за себя, Ариола. Так где же они, твои шестьдесят пять тысяч?
 — Государь, двадцать две тысячи находятся в лагере Сан Джермано.
 По мере того как Арриола перечислял свои войска, Фердинанд покачивал в такт головой и загибал пальцы.
 — Еще шестнадцать тысяч в Абруцци, — продолжал Ариола, — восемь тысяч в долине Сессы, шесть тысяч в Гаэте, десять тысяч в Неаполе и на побережье, наконец, три тысячи в Беневенто и Понтекорво.
 — Что ж, счет правильный, — сказал король, когда Ариола кончил перечисление. — Значит, у меня есть армия в шестьдесят пять тысяч солдат.
 — И все в новом обмундировании, по австрийскому образцу.
 — Иначе говоря, в белом?
 — Да, государь, вместо прежнего зеленого.
 — Ах, дорогой мой Ариола! — вскричал король с выражением комической скорби. — Будь они в белом, будь в зеленом, все равно разбегутся, что ни говори…
 — Вы плохого мнения о своих подданных, государь, — возразила королева.
 — Плохого мнения, сударыня? Наоборот, я считаю их очень умными, даже чересчур, а потому сомневаюсь, чтобы они стали жертвовать жизнью за дела, отнюдь их не касающиеся. Ариола говорит, что у него шестьдесят пять тысяч штыков; среди этих шестидесяти пяти тысяч, должно быть, тысяч пятнадцать старых солдат, это правда; но старики эти никогда не зажигали запала, никогда не слышали свиста пуль. Тем не менее, есть надежда, что они, пожалуй, не побегут при первом же выстреле. Что до остальных пятидесяти тысяч, то на военной службе они только месяц или полтора, да и как их набрали? Вы заблуждаетесь, господа, если думаете, будто я ничего не замечаю, потому что, пока вы обсуждаете дела, я большую часть времени беседую с Юпитером, животным весьма сообразительным. Я же, напротив, не пропускаю ни одного сказанного вами слова. Я только предоставляю вам свободу; начни я с вами спорить, мне пришлось бы доказывать, что я лучше вас знаю, как управлять государством, но эти материи не так уж прельщают меня, чтобы из-за этого ссориться с королевой, которую это весьма занимает. Так вот, рекрутов этих вы набрали не на основании какого-то закона, не по жребию; нет, вы по собственному произволу вырвали их из родных деревень, насильственно отторгнули от семей, и все это делали, как им вздумается, ваши управители или их помощники. Каждый округ поставил по восемь рекрутов на тысячу мужского населения, и, если хотите, я скажу вам, как это происходило. Сначала наметили самых богатых, но они откупились и в солдаты не пошли. Потом взялись за тех, кто менее богат, но и эти могли заплатить и тоже избежали вербовки. Так, переходя от более зажиточных к менее зажиточным, собрали три-четыре контрибуции, но о них, мой бедный Коррадино, тебе ничего не доложили, хоть ты и министр финансов; и вот добрались наконец до тех, у кого не оказалось ни гроша за душой. Этим-то уж поневоле пришлось повиноваться. Каждый из таких новобранцев являет собою жертву вопиющей несправедливости, произвольных поборов. Нет никаких законных причин, что обязывали бы их служить, никаких нравственных соображений, что удерживали бы их под знаменами. Такого новобранца приковывает к армии только страх перед наказанием — вот и все. И вы хотите, чтобы эти люди рисковали головой ради неправедных министров, ради алчных управителей, их вороватых помощников и, наконец, во имя короля, который занят охотой, рыбной ловлей, развлечениями, а со своими подданными соприкасается, только когда появляется со сворой гончих в их владениях и опустошает их нивы! Только беспросветные дураки способны на подобное геройство. Будь я солдатом в моей армии, я в первый же день дезертировал бы и ушел в разбойники: те, по крайней мере, сражаются и жертвуют жизнью ради самих себя.
 — Должен признаться, что ваши слова во многом справедливы, государь, — ответил военный министр.
 — Еще бы! — подхватил король. — Я всегда говорю правду, когда у меня нет основания скрывать ее, конечно. А теперь рассудим. Я принимаю твои шестьдесят пять тысяч; вот они построены в ряды, заново обмундированы по-австрийски, у них на плечах — ружье, на боку — сабля, позади — лядунка. Кого ты поставишь командовать ими, Ариола? Самого себя?
 — Государь, я не могу одновременно быть и военным министром, и главнокомандующим.
 — И ты предпочитаешь остаться военным министром? Понимаю.
 — Государь!
 — Говорю тебе: я понимаю. Один отказывается. Ну, а ты, Пиньятелли, возьмешься командовать шестьюдесятью пятью тысячами солдат Ариолы?
 — Признаюсь, государь, я не решился бы взять на себя такую ответственность, — отозвался спрошенный.
 — Второй отказывается. А ты, Колли? — продолжал король.
 — И я также, государь.
 — А ты, Паризи?
 — Государь, я ведь всего лишь бригадный генерал.
 — Знаю. Все вы хотите командовать бригадой, в крайнем случае — дивизией, а вот начертить план кампании, осуществить стратегические замыслы, сразиться и одержать победу над искушенным противником — за это никто из вас не возьмется.
 — Напрасно ваше величество утруждает себя поисками того, кто станет главнокомандующим, — заметила королева, — главнокомандующий у нас есть.
 — Вот как? — промолвил Фердинанд. — Надеюсь, он нашелся не в моем государстве?
 — Нет, государь, не беспокойтесь, — отвечала королева. — Я просила моего племянника предоставить нам человека, чья репутация внушала бы уважение нашим врагам и вместе с тем удовлетворяла наших друзей.
 — И кто же это такой? — спросил король.
 — Барон Карл Макк… У вас имеются какие-нибудь соображения против него?
 — Я мог бы сказать, что французы его разгромили, — возразил король, — но, поскольку такая неудача постигла всех военачальников императора, включая и его дядю, вашего брата принца Карла, я все же предпочитаю Макка кому-либо другому.
 Бесстыдство этой жестокой насмешки состояло в том, что король высмеивал других в их отсутствие. Королева закусила губу, но, справившись с раздражением, встала с места и спросила:
 — Итак, вы принимаете барона Карла Макка в качестве главнокомандующего вашей армией?
 — Охотно, — отвечал король.
 — В таком случае позвольте…
 И она направилась к двери; король провожал ее взглядом, не представляя себе, что она собирается сделать, как вдруг охотничий рот громко затрубил под окнами дворца, возвещая подъем зверя; он звучал так мощно, что в зале задрожали оконные стекла, а члены Совета, ничего не понимая, стали с удивлением переглядываться.
 Потом все взоры снова обратились к королю, как бы вопрошая его, что означает этот нежданный охотничий клич.
 Но король, казалось, был удивлен не меньше остальных, а Юпитер — не меньше короля.
 Фердинанд несколько мгновений прислушивался, как бы не веря собственным ушам.
 Потом он воскликнул:
 — Что взбрело в голову этому бездельнику? Ведь он должен знать, что охота отменена. Зачем же возвещать подъем?
 Доезжачий продолжал неистово трубить. Король в волнении поднялся с места: заметно было, что он отчаянно борется сам с собою.
 Он подошел к окну и распахнув его, крикнул:
 — Замолчи, болван!
 Потом, сердито захлопнув окно, он в сопровождении Юпитера вернулся на свое место.
 Но за это время на сцене при содействии королевы появился новый персонаж: пока король разговаривал с доезжачим, она отворила дверь, ведущую из ее покоев в зал совещания, и ввела какого-то человека.
 Все с недоумением смотрели на незнакомца, и сам король был изумлен не менее остальных.




 XXIII. ГЕНЕРАЛ БАРОН КАРЛ МАКК


 Неизвестному, так удивившему всех своим появлением, было лет сорок пять; он был высок, белокур, бледен лицом; на нем был австрийский мундир с генеральскими знаками отличия и среди других регалий — ордена и ленты Марии Терезии и Святого Януария.
 — Государь, — сказала королева, — имею честь представить вашему величеству барона Карла Макка, которого вы только что назначили главнокомандующим ваших армий.
 — Счастлив познакомиться с вами, генерал, — сказал король, с некоторым удивлением глядя на орден Святого Януария, украшавший грудь вошедшего, ибо он не помнил, чтобы когда-либо имел случай наградить генерала этим знаком отличия
 И Фердинанд обменялся с Руффо беглым взглядом, говорившим: «Внимание!» Макк отвесил глубокий поклон и, вероятно, собирался ответить на приветствие короля, когда в разговор вмешалась королева.
 — Я подумала, государь, что нам незачем ждать прибытия барона в Неаполь, чтобы должным образом выразить ему уважение, которое вы к нему питаете итак, еще прежде чем он выехал из Вены, я поручила вашему послу вручить генералу орден Святого Януария.
 — И я, государь, — воскликнул барон с восторгом чересчур театральным, чтобы быть искренним, — преисполнившись признательности за милость вашего величества, поспешил прибыть сюда, чтобы сказать вам: «Государь, моя шпага к вашим услугам»
 С этими словами Макк извлек шпагу из ножен, отчего король слегка подался назад Как и Якову I, ему претил вид железа.
 Макк продолжал:
 — Эта шпага будет неустанно служить вам и ее величеству королеве; она не возвратится в ножны, пока не разгромит гнусную Французскую республику, попирающую человечность и являющуюся позором Европы. Принимаете ли вы мою присягу, государь? — громко вскричал Макк, грозно потрясая шпагой.
 Фердинанд, по характеру чуждый аффектации и наделенный здравым смыслом, не мог не заметить, насколько нелепо бахвальство генерала Макка; он прошептал на неаполитанском наречии, знакомом только тем, кто родился у подножия Везувия, одно-единственное слово:
 — Ceuza!
 Мы охотно перевели бы это восклицание, сорвавшееся с уст короля Фердинанда, но, к сожалению, ему нет соответствия во французском языке. Удовольствуемся пояснением, что оно означает нечто среднее между «дурак» и «кривляка».
 Макк, разумеется, не понявший его и ожидавший со шпагою в руке, что король примет его клятву, в явном замешательстве обернулся к королеве.
 — Его величество, кажется, удостоил меня своим обращением, — пробормотал он.
 — Его величество одним словом, полным значения, выразил вам свою благодарность, — не смущаясь, ответила королева.
 Макк поклонился и величественно вложил шпагу в ножны, в то время как с лица короля не сходило выражение добродушной иронии.
 — Надеюсь, — сказал король, поддаваясь тому насмешливому настроению, которое было ему так по душе, — что мой любезный племянник, направив ко мне одного из талантливейших своих полководцев, чтобы сокрушить гнусную Французскую республику, одновременно прислал и план кампании, разработанный его придворным советом?
 Этот вопрос, заданный с превосходно разыгранным простодушием, прозвучал весьма ядовито, ибо именно придворным советом были разработаны планы кампаний 96-го и 97-го годов, в итоге которых австрийские генералы и сам эрцгерцог Карл потерпели поражение.
 — Нет, государь; на этот счет я просил его величество, моего августейшего повелителя, предоставить мне свободу действий, — отвечал Макк.
 — И, надеюсь, он вам ее предоставил? — спросил король.
 — Да, государь, он оказал мне эту милость.
 — И вы, не сомневаюсь, не откладывая, займетесь этим планом, любезный мой генерал? Признаюсь, я с нетерпением жду возможности ознакомиться с ним.
 — Он уже разработан, — ответил генерал с видом человека вполне довольного собою.
 — Слышите, господа? — воскликнул Фердинанд, снова приходя в благодушное настроение, как это всегда с ним случалось, когда можно было над кем-нибудь посмеяться. — Еще прежде того как гражданин Гара от имени гнусной Французской республики объявил нам войну, гнусная Французская республика, благодаря таланту нашего главнокомандующего, уже оказалась разбитой! Воистину, нам покровительствуют Бог и святой Януарий. Благодарю вас, дорогой генерал, благодарю.
 Макк, гордый похвалой, которую он принял всерьез, снова отвесил королю поклон.
 — Какая досада, что у нас нет под рукой карты нашего государства и папских владений и мы не можем проследить по ней военные операции генерала! — воскликнул Фердинанд. — У гражданина Буонапарте, говорят, в его кабинете на улице Шантерен в Париже висит большая карта, на которой он заранее показывает своим секретарям и адъютантам места, где он разгромит австрийских полководцев. Барон также мог бы заранее показать нам пункты, в которых он разгромит французских генералов. Закажи для военного министерства и передай в распоряжение барона Макка такую же карту, какая имеется у гражданина Буонапарте, — слышишь, Ариола?
 — Не извольте беспокоиться, государь, у меня есть превосходная карта.
 — Не хуже карты гражданина Буонапарте? — спросил король.
 — Думаю, что не хуже, — самодовольно ответил Макк.
 — А где она? — продолжал король. — Где? Мне не терпится увидеть карту, на которой заранее бьют врага.
 Макк приказал секретарю принести папку, оставленную им в соседней комнате.
 Королева, хорошо знавшая своего августейшего супруга и понимавшая цену притворных славословий, расточаемых ее фавориту, опасалась, как бы генерал не почувствовал, что является жертвой язвительности короля. Поэтому она возразила, что сейчас, пожалуй, не время заниматься этим вопросом. Однако Макк, не желая упустить случая показать трем-четырем присутствующим генералам свои стратегические познания и покрасоваться перед ними, поклонился в знак того, что почтительно настаивает на своем предложении, так что королеве пришлось уступить.
 Секретарь внес большую папку, на которой с одной стороны был золотом оттиснут австрийский герб, с другой — имя и титулы Макка.
 Генерал вынул из папки большую карту папских владений с обозначением их границ и разложил ее на столе.
 — Внимание, мой военный министр! Внимание, мои генералы! — сказал король. — Вслушивайтесь в каждое слово барона. Прошу вас, барон, мы вас слушаем.
 Офицеры подошли к столу с величайшим интересом: в те времена, так же как и впоследствии, барон Макк почему-то считался одним из величайших стратегов мира.
 Зато королева, не желая принимать участия в том, что она считала насмешкой со стороны короля, отошла на несколько шагов в сторону.
 — Как же так, сударыня, — сказал король, — барон соглашается показать, где именно он разобьет ненавистных вам республиканцев, а вы в это время уходите.
 — Я не сведуща в стратегии, государь, — язвительно откликнулась королева. — И быть может, только займу место того, кто в ней отлично разбирается, — добавила она, указывая на кардинала Руффо.
 Затем, подойдя к окну, она стала барабанить пальцами по стеклу.
 В тот же миг, точно условный сигнал, со двора опять донеслись звуки охотничьего рога; но на этот раз он трубил не подъем зверя, а зверь на виду.
 Король замер, словно ноги его вросли в мозаичный паркет зала; он помрачнел, и лицо его вместо насмешливо-добродушного приняло злобное выражение.
 — Да что же это, наконец, — воскликнул он, — совсем одурели они, что ли, или хотят меня свести с ума? Нашли время травить оленя или кабана, когда мы охотимся за республиканцами!
 Он снова бросился к окну, распахнул его еще порывистее, чем в первый раз, и крикнул:
 — Замолчи, дурак несносный! А не то спущусь во двор и задушу тебя собственными руками.
 — Это было бы, государь, слишком высокой честью для подобной скотины, — сказал Макк.
 — Вы так полагаете, барон? — отозвался король, опять приходя в благодушное настроение. — Так пусть живет, а мы займемся уничтожением французов. Обсудим же ваш план, генерал, обсудим!
 И он затворил окно с таким спокойствием, какого трудно было бы ожидать после того, как рог привел его в крайнее раздражение; к счастью, пошлая лесть генерала Макка чудом успокоила его.
 — Смотрите, господа, — начал Макк тоном мудрого наставника, который обращается к своим ученикам, — наши шестьдесят тысяч солдат размещены в четырех-пяти местах вдоль линии между Гаэтой и Акуилой.
 — Но ведь вы знаете, что у нас шестьдесят пять тысяч, — заметил король, — поэтому не стесняйтесь.
 — Мне достаточно шестидесяти тысяч, государь, — сказал Макк. — Все мои планы построены из этого расчета, и будь у вашего величества хоть стотысячная армия, я не возьму ни одного лишнего штыка. К тому же у меня самые точные сведения о численности французского войска, — там не наберется и десяти тысяч.
 — Значит, нас будет шестеро против одного, — заметил король, — в таком случае я вполне спокоен. В кампаниях девяносто шестого и девяносто седьмого года у моего племянника было только по двое на одного, когда их разгромил гражданин Буонапарте.
 — Там не было меня, государь, — с самодовольной улыбкой отвечал Макк.
 — Это правда, — согласился король с самым серьезным видом, — там были всего лишь Больё, Вурмзер, Альвинци и принц Карл.
 — Государь, государь! — шепнула королева, дернув супруга за фалду его охотничьего камзола.
 — Не беспокойтесь, я знаю, с кем имею дело, и отнюдь не собираюсь обижать генерала.
 — Итак, — продолжал Макк, — основная часть нашей армии, тысяч двадцать, расположится в Сан Джермано, остальные сорок тысяч — вдоль реки Тронто, в Сессе, в Тальякоццо и в Акуиле. Десять тысяч человек переправятся через Тронто, выгонят французский гарнизон из Асколи, займут этот пункт и двинутся по Эмилиевой дороге на Фермо. Четыре тысячи выступят из Акуилы, займут Риети и направятся на Терни; тысяч пять-шесть спустятся из Тальякоццо в Тиволи, чтобы предпринимать набеги в Сабине; восемь тысяч выйдут из лагеря в Сессе и проникнут в папские владения по Аппиевой дороге; наконец, шесть тысяч погрузятся на корабли, отправятся в Ливорно и преградят пути французам, отступающим через Перуджу.
 — Отступающим через Перуджу… Генерал Макк, в отличие от гражданина Буонапарте, точно не указывает нам места, где он разобьет неприятеля; он ограничивается тем, что заранее намечает путь его отступления.
 — Отнюдь нет, — торжествующе ответил Макк, — я назову также и места, где разобью его.
 — Так послушаем же, — сказал король; казалось, война могла доставить ему не меньше удовольствия, чем охота.
 — Вместе с вашим величеством и двадцатью-двадцатью пятью тысячами солдат я выступаю из Сан Джермано.
 — Так вы выступаете вместе со мною?
 — Иду на Рим.
 — Опять-таки со мною?
 — Направлюсь по дорогам на Чепрано и Фрозиноне.
 — Дороги скверные, генерал. Мне случалось на них спотыкаться.
 — Неприятель оставляет Рим.
 — Вы в этом уверены?
 — Рим не относится к числу городов, которые можно оборонять.
 — А когда противник оставит Рим, что вы делаете?
 — Он отступает к Чивита Кастеллана, представляющей собою могучую крепость.
 — Вот как? И там вы его, конечно, не беспокоите?
 — Напротив, я атакую его и разбиваю.
 — Прекрасно! А вдруг случится, что вы его не разобьете?
 — Если мне выпадает честь сказать вашему величеству, что я разобью врага, это равносильно тому, что он уже разбит, — провозгласил Макк, приложив руку к сердцу и склоняясь перед королем.
 — В таком случае все в порядке, — отвечал король.
 — Имеются ли у вашего величества какие-либо замечания относительно изложенного мною плана?
 — Решительно никаких, кроме одного, насчет которого мы должны прийти к соглашению.
 — Какого, государь?
 — В вашем плане предусматривается, что вы выступаете из Сан Джермано вместе со мною?
 — Именно так, государь.
 — Значит, я участвую в войне?
 — Разумеется.
 — Вы первый сообщаете мне об этом. А какой чин предлагаете вы мне в моей армии? Это не чересчур нескромный вопрос, не правда ли?
 — Вы будете верховным главнокомандующим, государь, а я буду счастлив и горд выполнять распоряжения вашего величества.
 — Верховный главнокомандующий… гм…
 — Вы отказываетесь, ваше величество? А мне давали надежду…
 — Кто давал?
 — Ее величество королева.
 — Ее величество королева бесконечно добра. Но ее величество королева всегда слишком высокого мнения обо мне, в данном же случае она забывает, что я человек не военный. Мне стать верховным главнокомандующим? — продолжал Фердинанд. — Ведь Сан Никандро не воспитывал меня как будущего Александра или Ганнибала. И я не учился в Бриенском училище, как гражданин Буонапарте! Я не читал Полибия! Равным образом не читал я и «Записки» Юлия Цезаря, а также труды шевалье Фолара, Монтекукколи, маршала Саксонского, как ваш брат принц Карл! Ведь я понятия не имею обо всех тех вещах, что нужно изучить, чтобы быть разбитым по всем правилам! Да я в жизни никем, кроме моих липариотов, не командовал.
 — Потомку Генриха Четвертого и внуку Людовика Четырнадцатого все это известно без учения, ваше величество, — отвечал Макк.
 — Эту чепуху, любезный генерал, рассказывайте какому-нибудь болвану, а не мне — я всего лишь дурачок.
 — Что вы, ваше величество! — воскликнул Макк, смущенный тем, что монарх так откровенно высказывается о самом себе.
 Макк подождал. Король почесывал у себя за ухом.
 — И что же? — спросил генерал, видя, что король колеблется и нужно как-то взбодрить его.
 Фердинанд наконец решился.
 — Одним из главных качеств полководца является храбрость, не так ли?
 — Несомненно.
 — Значит, что касается вас — вы храбры?
 — Государь!
 — Вы уверены, что храбры, не правда ли?
 — О!
 — Ну, а я вот не уверен в себе.
 Королева покраснела до ушей; Макк в изумлении смотрел на короля. Министры и советники, привыкшие к цинизму Фердинанда, улыбались; ничто исходящее от него их не удивляло — так хорошо знали они эту странную личность.
 — Однако я, быть может, заблуждаюсь: вдруг я тоже храбр, сам того не подозревая? Поживем — увидим.
 Затем он повернулся к советникам, министрам и военачальникам и спросил:
 — Вы слышали, господа, план кампании, предложенный бароном?
 Все утвердительно склонили головы.
 — Ты одобряешь его, Ариола?
 — Да, государь, — ответил военный министр.
 — Ты тоже, Пиньятелли?
 — Да, государь.
 — А ты, Колли?
 — Да, государь.
 — А ты, Паризи?
 — Да, государь.
 Наконец король обратился к кардиналу, который все время находился в некотором отдалении.
 — А вы, Руффо? — спросил он. Кардинал молчал.
 На каждое одобрение Макк отвечал улыбкой. На этого церковника, не торопившегося одобрить его план, он посмотрел с недоумением.
 — Может быть, кардинал подготовил другой план, лучше этого? — спросила королева.
 — Нет, ваше величество, — не смущаясь, отвечал Руффо, — я ведь не знал, что война так близка, и никто не удостоил меня чести справиться о моем мнении.
 — Если у вашего преосвященства имеются какие-либо замечания, я готов выслушать их, — насмешливо заметил Макк.
 — Я не осмелился бы высказать свое мнение без позволения вашего превосходительства, — с изысканной вежливостью ответил кардинал, — но, поскольку ваше превосходительство приглашает меня…
 — Ах, прошу вас, прошу, — засмеялся Макк.
 — Если я правильно уразумел расчеты вашего превосходительства, — продолжал Руффо, — то цель плана, с которым вы соблаговолили познакомить нас…
 — Посмотрим, какова же моя цель, — сказал Макк, решив, что и ему представляется случай над кем-то поиздеваться.
 — Посмотрим, посмотрим, — подхватил Фердинанд, уверенный в торжестве кардинала по одной той причине, что королева ненавидит его.
 Королева нетерпеливо топнула ногой; кардинал заметил это движение, однако не посчитался с ним; он знал, что Мария Каролина его недолюбливает, но не обращал на это внимания, а потому совершенно спокойно продолжал:
 — Растягивая линию фронта, ваше превосходительство рассчитывает, благодаря значительному численному пере-v весу, обогнуть фронт французской армии, сжать его с обеих сторон, бросить войска на противника, вызвать в его рядах смятение и, поскольку путь отступления будет у нет закрыт Тосканой, уничтожить его или взять в плен.
 — Даже если бы я подробно разъяснил свой план, вы не могли бы лучше понять его, кардинал! — восторженно сказал Макк. — Я всех их, до последнего, захвачу в плен, и ни один француз не вернется на родину, чтобы рассказать о судьбе своих товарищей, и это так же достоверно, как то, что меня зовут барон Карл Макк. А вы можете предложить что-нибудь лучше?
 — Если бы со мною посоветовались, я бы предложил нечто иное, — ответил кардинал.
 — А что вы предложили бы?
 — Я предложил бы всего лишь разбить неаполитанскую армию на три группы. Тысяч двадцать пять — тридцать я сосредоточил бы между Риети и Терни; я направил бы двенадцать тысяч солдат на Эмилиеву дорогу, чтобы напасть на левый фланг французов, и десять тысяч — в Понтийские болота, чтобы разбить их правый фланг. Наконец, восемь тысяч я направил бы в Тоскану.
 Я приложил бы все усилия, сосредоточил бы всю энергию, на какую только способен, чтобы прорвать центральный фронт врага, отрезать оба фланга его армии так, чтобы они не в состоянии были оказать друг другу поддержку. Тем временем тосканский отряд, пополненный всем, что только может дать эта местность, поспешил бы присоединиться к нам и помочь нам в соответствии с обстоятельствами. Это позволило бы молодой, неопытной неаполитанской армии действовать сплоченно, и она уверовала бы в свои силы. Вот, — закончил Руффо, — что я предложил бы. Но я всего лишь бедный священнослужитель, и я преклоняюсь перед искушенностью и талантом генерала Макка.
 С этими словами кардинал, подошедший к столу, чтобы показать на карте предлагаемое им расположение войск, снова чуть отошел в сторону, показывая тем самым, что больше в обсуждении не участвует.
 Генералы удивленно переглянулись; всем было ясно, что план, предложенный кардиналом, превосходен. Макк, рассеивая неаполитанскую армию и расчленяя ее на слишком мелкие подразделения, тем самым подвергал их опасности быть разбитыми по отдельности хотя бы и немногочисленным врагом. Руффо, наоборот, предлагал образ действий, вполне исключавший подобный риск.
 Макк покусывал губы; он тоже понимал, насколько только что предложенный план лучше его собственного.
 — Сударь, — сказал он. — король еще волен в выборе: отдать предпочтение вам или мне, вашему плану или моему. Быть может, и в самом деле, приступая к войне, которая заслуживает названия священной, лучше обратиться к Петру Отшельнику, чем к Готфриду Бульонскому, — добавил он, смеясь, хоть и через силу.
 Король не вполне ясно представлял себе, кто такие Петр Отшельник и Готфрид Бульонский; но, хотя в душе он и подсмеивался над Макком, обидеть генерала ему не хотелось.
 — Полно, дорогой генерал! — воскликнул он, — что касается меня, я считаю ваш план превосходным, и, как вы сами видели, все собравшиеся такого же мнения: они его одобрили. Я принимаю его от начала до конца и не хочу решительно ничего в нем менять. Ну вот, теперь армия у нас имеется. Хорошо. Имеется и главнокомандующий. Прекрасно, прекрасно! Недостает только денег. Что скажешь, Коррадино? — продолжал король, обращаясь к министру финансов. — Ариола показал нам своих воинов, а ты покажи свои денежки.
 — Как изволите знать, ваше величество, недавние расходы на оснащение и обмундирование армии совершенно опустошили казну, — отвечал тот, к кому с такой прямотой обратился король.
 — Плохи дела, Коррадино, плохи. Мне всегда говорили, что деньги — нерв войны. Вы слышали, сударыня: денег нет.
 — Государь, — ответила королева, — деньги у вас появятся, как появились армия и главнокомандующий, а пока что вы располагаете миллионом фунтов стерлингов.
 — Отлично, — сказал король. — Но кто же тот алхимик, который так удачно добывает золото?
 — Сейчас я буду иметь честь его вам представить, — отвечала королева, направляясь к тем же дверям, откуда в зал недавно вступил генерал Макк.
 Затем, обращаясь к кому-то, кого еще не было видно, она спросила:
 — Не соблаговолит ли ваша светлость подтвердить королю то, что я сейчас имела честь ему сказать, а именно, что для войны с якобинцами у нас не будет недостатка в деньгах?
 Все взоры обратились к дверям, и на пороге появился сияющий Нельсон; за его спиной, словно райская тень, виднелась легкая фигурка Эммы Лайонны, только что заплатившей первым поцелуем за преданность Нельсона и субсидии Англии.




 XXIV. ОСТРОВ МАЛЬТА


 Появление Нельсона в такую минуту было знаменательно: злой гений Франции явился лично, чтобы принять участие в Государственном совете Неаполя и поддержать ложь и предательство Каролины могуществом своего золота.
 Нельсона знали все, кроме генерала Макка, который, как было сказано, прибыл ночью. Королева подошла к Макку и, взяв за руку, подвела будущего победителя при Чивита Кастеллана к победителю при Абукире.
 — Представляю героя на суше герою на море. Нельсону этот комплимент, по-видимому, пришелся не совсем по вкусу, но в данную минуту он был в слишком хорошем расположении духа, чтобы обидеться на такое сопоставление, гораздо более лестное для его соперника. Он вежливо приветствовал Макка, потом обратился к королю:
 — Государь, я счастлив, что могу сообщить вашему величеству и господам министрам, что я наделен полномочиями моего правительства, чтобы от имени Англии обсудить, с вами все вопросы, относящиеся к войне с Францией.
 Король понял, что его перехитрили: пока он дремал, Каролина связала его по рукам и ногам, как опутали Гулливера в Лилипутии; ему поневоле пришлось смириться, однако он еще попытался ухватиться за последнее возражение, мелькнувшее в его уме.
 — Однако известно ли вашей светлости, — сказал он, — сколь серьезны затруднения, с какими мы столкнулись? Наш министр финансов, зная, что мы в кругу друзей, а от друзей ничего не скрывают, только что откровенно признался, что казна наша опустошена; вот я и напомнил, что без денег не возможна никакая война.
 — И ваша величество проявили здесь, как всегда, глубочайшую мудрость, — отвечал Нельсон, — но вот, к счастью, полномочия господина Питта, позволяющие мне сразу же преодолеть это препятствие.
 И Нельсон выложил на стол документ, составленный в следующих выражениях.
  «Лорд Нельсон, барон Нильский, уполномочен по прибытии в Неаполь договориться с сэром Уильямом Гамильтоном, нашим послом при дворе Обеих Сицилии, относительно поддержки нашего августейшего союзника, короля Неаполя, во всех вопросах, касающихся войны с Французской республикой. 
  У.Питт. 
  Лондон, 7 сентября 1798 года». 
 Актон перевел несколько строк, обращенных Питтом к королю, а тот подозвал к себе кардинала, как бы нуждаясь в помощи перед лицом нового союзника королевы.
 — Стало быть, если королева не ошибается, ваша милость может предоставить в наше распоряжение… — начал было Фердинанд.
 — Миллион фунтов стерлингов, — сказал Нельсон. Король обернулся к Руффо, как бы спрашивая, что представляет собою миллион фунтов стерлингов. Руффо понял короля.
 — Приблизительно пять с половиной миллионов дукатов, — ответил он.
 — Гм! — проронил Фердинанд.
 — Эта сумма — только первый взнос, на ближайшие расходы.
 — Но ведь, пока вы уведомите ваше правительство о переводе нам этой суммы, пока еще ее нам переведут и до того, наконец, как она прибудет в Неаполь, пройдет немало времени. Сейчас осеннее равноденствие, а кораблю потребуется месяц или полтора, чтобы доплыть до Англии и возвратиться; за такой срок французы, чего доброго, успеют добраться до Неаполя.
 Нельсон собрался ответить, но королева перебила его.
 — На этот счет, ваше величество, можете не беспокоиться, — сказала она, — французы сейчас не в состоянии воевать с нами.
 — Однако войну они нам объявили.
 — Кто объявил?
 — Посол республики. Право, можно подумать, что я сообщаю вам новость. Королева презрительно улыбнулась:
 — Гражданин Гара чересчур поторопился. Он повременил бы со своими воинственными демонстрациями, если бы знал, в каком положении находится генерал Шампионне в Риме.
 — А вы знаете о положении генерала Шампионне лучше, чем сам посол, не так ли, сударыня?
 — Думаю, что намного лучше.
 — Вы переписываетесь со штабом республиканского генерала?
 — Я не стала бы доверять сведениям, полученным от иностранцев, государь.
 — Значит, вы получили сведения от самого генерала Шампионне?
 — Вот именно. Могу показать вам письмо, которое посол Республики получил бы сегодня утром, если бы он не поспешил уехать вчера вечером.
 И королева вынула из конверта письмо, которое сбир Паскуале Де Симоне похитил накануне у Сальвато Пальмиери и отдал в «темной комнате» королеве. Каролина подала его королю.
 Король взглянул на него.
 — Оно по-французски, — сказал он таким тоном, словно говорил: «Оно по-древнееврейски».
 Потом добавил, передавая бумагу кардиналу, как бы доверяя ему одному:
 — Господин кардинал, переведите нам эти строки. Руффо взял письмо и среди полной тишины прочел следующее:
  «Гражданин посол! 
  Я прибыл в Рим лишь несколько дней тому назад и считаю своим долгом сообщить Вам, в каком положении находится армия, которою мне доверено командовать, дабы Вы, на основании данных, сообщенных мною, могли решить, как держать себя по отношению к вероломному двору, что, находясь под влиянием Англии, нашего заклятого врага, только выжидает удобного момента, чтобы объявить нам войну…» 
 При последних словах королева и Нельсон переглянулись, улыбаясь. Нельсон не знал ни французского, ни итальянского языка, но, по-видимому, ему заранее перевели письмо на английский.
 Руффо продолжал, не заметив усмешек королевы и Нельсона:
  «Во-первых, эта армия, состоящая на бумаге из тридцати пяти тысяч солдат, в действительности насчитывает только восемь тысяч воинов; им недостает обуви, одежды, хлеба, к тому же они уже три месяца не получают жалованья. В распоряжении этих восьми тысяч всего лишь сто восемьдесят тысяч патронов, следовательно, на каждого приходится в среднем по пятнадцати выстрелов; крепости не обеспечены даже порохом, и в Чивитавеккья его не хватало даже на то, чтобы обстрелять берберийский корабль, подошедший к берегу с целью разведки…» 
 — Слышите, государь? — сказала королева.
 — Слышу, слышу, — отвечал король. — Читайте, господин кардинал. Кардинал продолжал:
  «У нас только пять пушек и артиллерийский парк с запасами на четыре орудия; нехватка ружей такова, что я не мог вооружить два батальона добровольцев, которых рассчитывал направить против повстанцев, окружающих нас со всех сторон…» 
 Королева вновь переглянулась с Макком и Нельсоном.
  «Состояние наших крепостей не лучше состояния арсеналов; ни в одной из них нет ядер и пушек одного и того же калибра; в некоторых имеются пушки, но нет ядер, в других есть ядра, но нет пушек. Положение отчаянное — этим и объясняются распоряжения Директории, что я Вам сообщаю для руководства. 
  Нам поручено воспрепятствовать вражескому выступлению против Римской республики и перенести военные действия на неаполитанскую территорию, но только в том случае, если неаполитанский король приступит к вторжению, о чем давно говорят…» 
 — Слышите, ваше величество? — сказала королева. — С восемью тысячами солдат, пятью пушками и ста восемьюдесятью тысячами патронов война эта не так уж нам страшна.
 — Продолжайте, преосвященнейший, — сказал король, потирая руки.
 — Да, продолжайте, — повторила королева, — и вы узнаете, что думает сам французский генерал о своем положении.
  «Итак, гражданин посол, — продолжал читать кардинал, — с теми средствами, которыми я располагаю, как Вы сами понимаете, я не могу противостоять вражескому наступлению, а тем более — перенести военные действия на неаполитанскую территорию…» 
 — Это для вас убедительно? — спросила королева.
 — Гм, — проронил король. — Послушаем до конца.
  «Поэтому я могу посоветовать Вам, гражданин посол, лишь стремиться к тому, чтобы между Республикой и двором Обеих Сицилии сохранялись добрые отношения, если это будет не в ущерб достоинству Франции, и всячески умерять нетерпение неаполитанских патриотов; любое движение, начавшееся ранее чем через три месяца, то есть до того как я успею привести армию в боевое состояние, окажется преждевременным и неизбежно потерпит поражение. 
  Мой адъютант, человек надежный, не раз доказавший свою храбрость и к тому же неаполитанец по рождению, говорящий не только по-итальянски, но и на неаполитанском наречии, уполномочен доставить Вам это послание, а также войти в сношения с предводителями неаполитанских республиканцев. Отошлите его ко мне как можно скорее с подробным ответом и точными сведениями о Ваших отношениях с двором Обеих Сицилии. 
  С братским приветом Шампионне. 
  18 сентября 1798 года». 
 — Так вот, государь, — сказала королева, — если у вас еще оставались какие-то сомнения, теперь вы можете быть вполне спокойны.
 — В одном отношении — да, сударыня, но в другом — нет.
 — Ах, понимаю. Вы имеете в виду республиканцев в Неаполе, в существование которых вы так долго отказывались поверить. Теперь вы убедились, что это не миф: они существуют, раз требуется их успокоить, и желают того сами якобинцы.
 — Но как, черт возьми, вам удалось завладеть этим письмом? — спросил король, принимая послание из рук кардинала и с любопытством рассматривая его.
 — Это мой секрет, ваше величество, — сказала королева, — и позвольте мне не открывать его. Но я, кажется, помешала его милости лорду Нельсону ответить на заданный вами вопрос.
 — Я сказал, что в сентябре и октябре море бурное и что нам, пожалуй, потребуется месяц или полтора на получение из Англии денег, нужных нам как можно скорее.
 Эти слова короля перевели Нельсону.
 — Государь, — ответил Нельсон, — все это предусмотрено, и ваши банкиры Беккер и сын учтут вам, с помощью своих контрагентов в Мессине, Риме и Ливорно, вексель в миллион фунтов стерлингов, который выдаст сэр Уильям Гамильтон, а я индоссирую. Вашему величеству придется только, ввиду значительности суммы, заранее предупредить господ банкиров.
 — Отлично, отлично, — сказал король. — Попросите сэра Уильяма выдать вексель, индоссируйте его, передайте мне, а я сговорюсь с Беккерами.
 Руффо что-то шепнул Фердинанду. Тот кивнул ему.
 — Но моя добрая союзница Англия, как бы ни была расположена к Королевству обеих Сицилии, не дает денег даром, я ее знаю, — продолжал король. — Что она требует в обмен на этот миллион фунтов?
 — Нечто очень простое, что никак не повредит вашему величеству.
 — А именно?
 — Она просит, чтобы, когда британский королевский флот, который собирается блокировать Мальту, отнимет этот остров у французов, ваше величество отказались бы от своих прав на него, с тем чтобы король Великобритании, не имеющий в Средиземном море иных владений, кроме Гибралтара, мог превратить Мальту в базу для английских кораблей.
 — Превосходно! Мне легко уступить остров. Он принадлежит не мне, а Ордену.
 — Так точно, государь. Но когда Мальта будет взята, Орден распустят, — заметил Нельсон.
 — Если Орден будет распущен, — поспешил вставить Руффо, — Мальта должна вернуться во владение Королевства обеих Сицилии, принимая во внимание, что император Карл Пятый в качестве наследника Арагонского королевства пожаловал остров рыцарям-госпитальерам, изгнанным в тысяча пятьсот тридцать пятом году с острова Родос Сулейманом Вторым. Если же Англия нуждается в базе на Средиземном море, то уплатить за нее двадцать пять миллионов франков было бы недорого.
 Обсуждение, вероятно, сосредоточилось бы на этом вопросе, но тут со двора в третий раз послышался звук рога и произвел такое же неожиданное и ошеломляющее впечатление, как два предыдущих.
 Что касается королевы, то она переглянулась с Макком и Нельсоном, как бы говоря: «Не беспокойтесь, я знаю, что это такое».
 Зато король, ничего не понимая, устремился к окну и распахнул его, когда рог еще не умолк.
 Егерь возвещал начало травли.
 — Постойте, — вскричал он в бешенстве, — скажут ли мне наконец, что означают эти злосчастные сигналы?
 — Они означают, что ваше величество может отправиться в любую минуту, — отвечал трубач. — Будьте уверены, вам не придется потерять время даром, кабаны уже повернули.
 — Повернули! — повторил король. — Кабаны повернули!
 — Так точно, государь. Стадо в пятнадцать голов.
 — Пятнадцать кабанов!.. Слышите, сударыня? — воскликнул король, обращаясь к Каролине. — Пятнадцать кабанов! Пятнадцать? Слышите, господа? Пятнадцать кабанов! Ты слышишь, Юпитер? Пятнадцать! Пятнадцать!
 Потом он снова подошел к окну.
 — Да разве ты не знаешь, несчастный, — отчаянным голосом крикнул он трубачу, — что сегодня охоты не будет?
 Королева привстала с места.
 — А почему бы, государь, ей сегодня не быть? — спросила она с самой чарующей улыбкой.
 — Потому, что после записки, присланной мне вами минувшей ночью, я ее отменил.
 И он обернулся к Руффо, как бы беря его в свидетели, что распоряжение было отдано при нем.
 — Возможно, государь, — возразила королева, — но, подумав о том, как огорчит вас отказ от этой забавы, и предполагая, что совещание кончится рано и вы сможете все-таки поохотиться, я задержала посланного и ваше первоначальное распоряжение осталось в силе. Я только отложила ваш отъезд с девяти часов на одиннадцать. Сейчас как раз бьет одиннадцать, совещание закончено, кабаны повернули, и, следовательно, нет никаких помех для отъезда вашего величества.
 По мере того как королева говорила, лицо короля все явственнее озарялось улыбкой.
 — Ах, любезная наставница, — так Фердинанд всегда называл Каролину в минуты дружеского расположения, — моя любезная наставница! Вы достойны заменить не только Актона в качестве первого министра, но даже герцога делла Саландра в качестве главного ловчего. Вы сказали: совещание кончилось, у вас есть главнокомандующий на суше, есть главнокомандующий на море, у нас будет пять-шесть миллионов дукатов, на которые мы не рассчитывали; все, что вы предпримете, будет сделано отлично; единственное, о чем я прошу вас, — не приступать к военным действиям прежде императора. Клянусь, я готов начать войну; оказывается, я действительно человек храбрый… Прощайте, дорогая наставница! Прощайте, господа! Прощайте, Руффо!
 — А как же с Мальтой? — спросил кардинал.
 — А, да поступайте как хотите; я обхожусь без Мальты уже двести шестьдесят три года, могу обойтись и впредь. Скверная скала, пригодная для охоты лишь два раза в году, когда пролетают перепела. Там нельзя держать фазанов, потому что нет воды, там не растет даже редис, все приходится возить с Сицилии! Пусть берут Мальту и избавят меня от якобинцев, — ничего другого я у них не прошу! Пятнадцать кабанов! Юпитер, ату! Юпитер, ату!
 И король вышел, насвистывая четвертый сигнал.
 — Милорд, — сказала королева, обращаясь к Нельсону, — вы можете сообщить своему правительству, что уступка Мальты Англии не встретит со стороны короля Обеих Сицилии никаких препятствий.
 Потом она обратилась к министрам и советникам:
 — Господа, король благодарит вас за добрые советы, которые вы дали ему. Совещание окончено.
 Поклонившись всем и бросив при этом иронический взгляд на Руффо, она отправилась в свои покои в сопровождении Макка и Нельсона.




 XXV. ДОМАШНИЙ УКЛАД УЧЕНОГО


 Было девять часов утра. Ночью прошла гроза, и свежий воздух был изумительно прозрачен; рыбачьи лодки тихо скользили по заливу между лазурным небом и таким же морем, и из окна столовой, от которого кавалер Сан Феличе то отходил, то вновь приближался, он мог бы увидеть и пересчитать дома, которые, как белые пятнышки, громоздились в семи льё отсюда, на темных склонах Анакапри. Но кавалер в то время был обеспокоен двумя вопросами: во-первых, мнением Бюффона, высказанным в его книге «Эпохи природы», — мнением, которое казалось Сан Феличе чересчур смелым, — о том, что Земля оторвалась от Солнца в результате падения кометы, а во-вторых, чересчур продолжительным сном своей жены. Впервые со времени женитьбы он, выйдя из своего кабинета около восьми часов утра, не застал Луизу за приготовлением кофе, раскладкой хлеба, масла, яиц и фруктов, составлявших каждодневный завтрак ученого, который сама она разделяла с ним, радуя добрейшего кавалера своим молодым аппетитом. Завтрак она обычно подавала ему с почтительным, словно дочерним старанием и супружеской нежностью.
 После завтрака, то есть часов в десять, с пунктуальностью, соблюдаемой им во всем (если только его не обуревала какая-нибудь идея научного или нравственного характера), кавалер целовал Луизу в лоб и отправлялся в библиотеку; когда погода была не чересчур уж скверная, он неизменно шел туда пешком как ради удовольствия и развлечения, так и для выполнения гигиенического совета своего друга Чирилло, а путь этот, длиной километра в полтора, лежал между Мерджеллиной и королевским дворцом.
 Там по шести месяцев в году жил наследный принц, проводя остальные полгода в Фаворите или в Каподимонте; в течение этого полугода один из его экипажей предоставлялся в распоряжение Сан Феличе.
 Живя в королевском дворце, принц около одиннадцати часов неизменно спускался в свою библиотеку и заставал библиотекаря на лесенке за поисками какого-нибудь редкого или нового издания. Увидев принца, Сан Феличе обычно собирался сойти с лесенки, но принц всегда просил его не беспокоиться. Между ученым, взобравшимся на лесенку, и его учеником, расположившимся в кресле, завязывался разговор на какую-нибудь литературную или научную тему. Около половины первого принц уходил к себе. Сан Феличе спускался с лесенки, чтобы проводить его до двери, вынимал из кармашка часы и клал их на письменный стол, чтобы знать точное время, ибо он был любим, а работа так увлекала его, что он мог совсем забыться. Без двадцати два кавалер прятал работу в ящик стола, запирал его на ключ, клал часы в кармашек, брал шляпу, которую нес в руках до самого подъезда в знак уважения, какое в то время истинные роялисты питали ко всему, что относилось к королю. Иной раз, по рассеянности, он шел с непокрытой головой всю дорогу от дворца до дому, а подойдя к нему, дважды стучал в дверь; причем почти всегда это случалось в тот самый момент, когда часы в доме били два пополудни.
 Луиза либо сама отворяла дверь, либо ожидала его на крыльце.
 Обед всегда бывал уже готов; садились за стол; за трапезой Луиза рассказывала ему обо всем, что она делала, о гостях, посетивших ее, о мелких событиях, случившихся по соседству. А кавалер сообщал об увиденном по дороге, о новостях, полученных от принца, о том, что ему пришлось узнать в области политики, которая, впрочем, не так уж волновала его, а тем более Луизу. После обеда Луиза, смотря по настроению, либо садилась за клавесин, либо брала гитару и напевала какую-нибудь веселую песенку Санта Лючии или сицилийскую грустную мелодию, а то супруги уходили пешком побродить по живописной дороге на Позиллипо или в экипаже отправлялись до Баньоли или Поццуоли, и во время этих прогулок у Сан Феличе всегда находилось время рассказать какой-нибудь исторический анекдот или поделиться тем или иным любопытным наблюдением, причем обширная эрудиция позволяла ему никогда не повторяться и неизменно увлекать.
 Возвращались вечером; редко случалось, чтобы кто-нибудь из друзей Сан Феличе или приятельниц Луизы не приходил провести у них вечер: летом под пальмами, где ставился стол, зимой — в гостиной. Из мужчин частым их гостем, если он не уезжал в Петербург или в Вену, бывал Доменико Чимароза, автор «Горациев», «Тайного брака», «Итальянки в Лондоне», «Импресарио в затруднении». Знаменитый маэстро любил послушать отрывки из своих еще не изданных опер в исполнении Луизы, ценя помимо отличной школы, которою она была обязана отчасти именно ему, ее свежий, ясный голос, без фиоритур, что так редко встречается в театре. Иной раз бывал у них юный живописец, блестящий талант, чарующий острослов, отличный музыкант, великолепный гитарист, которого звали Витальяни, как и того мальчика, казненного вместе с двумя другими подростками Эммануэле Де Део и Гальяни, что стали жертвами первой реакции. Посещал их, правда редко, потому что многочисленные пациенты оставляли ему мало свободного времени, также и славный доктор Чирилло, с которым мы раза два-три уже встречались и еще встретимся в дальнейшем. Почти каждый вечер, когда она жила в Неаполе, приходила к ним герцогиня Фуско. Часто бывала женщина, замечательная во всех отношениях, Элеонора Фонсека Пиментель, соперница г-жи де Сталь в области публицистики и импровизации, ученица Метастазио, который еще в раннем ее детстве предсказал ей блистательное будущее. Порою заглядывала к ним также синьора Баффи, жена ученого коллеги Сан Феличе, которая, подобно Луизе, была вдвое моложе мужа и, тем не менее, любила его так же беззаветно, как Луиза любила своего. Собрания эти продолжались часов до одиннадцати, редко дольше. Беседовали, пели, читали стихи, угощались мороженым, сладостями. Иной раз, в хорошую погоду, когда на море бывало тихо, а луна украшала залив серебряными блестками, садились в лодку; тогда с морской глади поднимались к небу чудесные песни, дивные гармонические созвучия, приводившие славного Чимарозу в восторг; или же Элеонора Пиментель, стоя на корме, бросала на ветер, как античная сивилла, строфы, казавшиеся как бы отзвуками Пиндара или Алкея, а ветер развевал ее длинные черные волосы, разметавшиеся по простой тунике в греческом вкусе.
 На другой день, с такой же пунктуальностью, повторялось то же самое. Ничто никогда не нарушало и не омрачало эту жизнь.
 Как же могло случиться, что Луиза, которую он, возвратясь в два часа ночи, застал в постели спящею безмятежным сном, как могло быть, что она, всегда встававшая в семь утра, в девять часов все еще не выходила из спальни, а служанка Джованина на все его вопросы отвечала:
 — Госпожа спит и просила ее не будить.
 Но вот пробило четверть десятого, и кавалер уже собирался, не в силах побороть тревогу, сам постучаться в спальню Луизы, как вдруг она появилась на пороге столовой, немного побледневшая, с несколько усталым взглядом, но в этом новом, необычном облике еще более привлекательная.
 Он шел с намерением побранить ее и за столь долгий сон, и за беспокойство, которое она причинила ему; но, когда увидел нежную, ясную улыбку, озарившую это прелестное лицо, словно утренний луч зари, он в силах был только любоваться ею; он улыбнулся в ответ, ласково сжал ладонями ее белокурую головку, поцеловал в лоб и в мифологическом стиле, в то время еще не успевшем устареть, любезно произнес:
 — Супруга дряхлого Тифона заставляет себя ждать; значит, она наряжалась, чтобы предстать как возлюбленная Марса!
 Луиза густо покраснела и склонила головку на грудь кавалера, словно хотела укрыться в его сердце.
 — Друг мой, этой ночью мне снились такие страшные сны, что право, до сих пор мне не по себе.
 — Неужели эти ужасные сновидения лишили тебя аппетита?
 — Боюсь, что лишили, — отвечала Луиза, садясь за стол. Она сделала над собою усилие, но тщетно: ей казалось, будто горло ее сжато железной рукой.
 Муж с удивлением наблюдал на нею, а она чувствовала, что под его взглядом краснеет и бледнеет, хотя он смотрел на нее скорее с тревогой, чем с недоумением. Внезапно до их слуха донеслись три размеренных удара — кто-то стучался в калитку сада.
 Кто бы то ни был, появление его было для Луизы желанно, ибо отвлекало кавалера от беспокойства, а ее избавляло от смущения.
 Поэтому она торопливо встала из-за стола, чтобы самой отворить калитку.
 — А где же Нина? — спросил Сан Феличе.
 — Не знаю, — отвечала Луиза, — должно быть, вышла.
 — Во время завтрака? Зная, что хозяйке нездоровится? Быть того не может, дорогая!
 В калитку снова постучали.
 — Позвольте мне отворить, — сказала Луиза.
 — Нет, нет. Это мое дело. Тебе нездоровится, ты устала. Сиди спокойно, я так хочу.
 Кавалер изредка говорил: «Я так хочу», но говорил так ласково, так мягко, что это звучало как просьба отца, обращенная к дочери, а отнюдь не как приказание мужа жене.
 И Луиза предоставила кавалеру спуститься с крыльца и отворить калитку. Но каждая новая мелочь, которая могла бы зародить у мужа подозрение насчет ночного происшествия, пугала ее, и она подбежала к окну, высунулась наружу и, еще не понимая, кто это, увидела немолодого человека в широкополой шляпе; он так внимательно разглядывал калитку, к которой прислонился Сальвато, и порог, где Сальвато упал, что Луизу пробрала дрожь.
 Калитка отворилась, человек вошел в сад, но Луиза так и не узнала его. Только когда муж, явно обрадовавшись, пригласил гостя в дом, Луиза поняла, что это друг.
 В волнении, совсем побледнев, она снова села за стол.
 Кавалер вошел; с ним был Чирилло.
 Она вздохнула с облегчением. Чирилло очень любил ее, и Луиза тоже была расположена к нему, потому что он, будучи некогда врачом князя Караманико, часто говорил о нем с любовью и уважением, хотя и не знал о родственных узах, связывающих ее с князем.
 При виде его она поднялась с места и радостно вскрикнула; со стороны Чирилло она не могла ждать ничего дурного.
 Увы, не раз в течение этой ночи, которую она почти всю провела у изголовья раненого, она думала о добром враче и, не вполне полагаясь на познания Нанно, уже собиралась послать за ним Микеле. Но она не решилась сделать это. Что подумал бы Чирилло, узнав, что она скрывает от мужа страшное происшествие, став его свидетельницей, и как отнесется он к доводам, побудившим ее сохранить все это в полнейшей тайне?
 Теперь Луиза недоумевала, каким образом Чирилло, которого она не видела уже несколько месяцев, появился здесь именно теперь, когда присутствие его так желательно?
 Войдя в комнату, Чирилло на мгновение остановил взор на Луизе, потом, следуя приглашению Сан Феличе, пододвинул стул к столу, за которым завтракали супруги, и Луиза по восточному обычаю, принятому и в Неаполе как в преддверии Востока, подала ему чашку черного кофе.
 — Что и говорить, — сказал Сан Феличе, кладя руку ему на колено, — только визит в половине десятого утра и может искупить вашу вину, — вы ведь совсем забыли нас. Мы могли раз двадцать умереть, милый друг, прежде чем узнали, не умерли ли вы сами!
 Чирилло посмотрел на Сан Феличе так же внимательно, как раньше посмотрел на его жену, и заметил, что, в то время как на лице жены лежит загадочный отпечаток беспокойной, тревожной ночи, выражение лица мужа говорит о простодушной беззаботности и счастье.
 — Значит, вы рады видеть меня сегодня утром, любезный кавалер? — сказал Чирилло, особенно подчеркивая слова «сегодня утром».
 — Я всегда рад вас видеть, дорогой доктор, и утром и вечером, и вечером и утром; но сегодня утром я особенно рад вам.
 — Почему так? Объясните!
 — По двум причинам… Но пейте же кофе… Хотя, что касается кофе, вам не повезло, сегодня его варила не Луиза… Ленивица встала… В котором часу? Угадайте.
 — Лучано! — промолвила Луиза, краснея.
 — Видите! Ей самой совестно… В девять часов! Чирилло заметил румянец Луизы, тут же сменившийся мертвенной бледностью.
 Еще не зная, чем вызвано это волнение, Чирилло пожалел бедную женщину.
 — Вы хотели видеть меня по двум причинам, дорогой Сан Феличе… По каким же?
 — Во-первых, — отвечал Сан Феличе, — представьте себе: вчера я принес из дворцовой библиотеки «Эпохи природы» графа де Бюффона. Принц выписал этот труд тайком: он запрещен цензурою, быть может, потому — не знаю наверное, — что не вполне согласуется с Библией.
 — Ну, мне это безразлично, лишь бы он согласовался со здравым смыслом, — смеясь, заметил Чирилло.
 — Вот как! — воскликнул кавалер. — Значит, вы не разделяете его мнения, что Земля — обломок Солнца, оторвавшийся при столкновении с кометой?
 — Так же как не думаю, дорогой кавалер, что зарождение живых существ совершается посредством органических молекул и неких «внутренних форм». Это ведь теория того же автора, и, на мой взгляд, столь же нелепая, как первая.
 — Слава Богу! Значит, я не такой невежда, каким боялся оказаться.
 — Вы — невежда, друг мой? Да вы самый ученый человек из всех, кого я только знаю.
 — Ну-ну, дорогой доктор! Говорите потише, чтобы никто не услышал такого вздора. Но теперь ясно, не правда ли? Мне нет надобности заниматься этим вопросом. Земля не обломок Солнца… Теперь один из двух вопросов разрешен, а так как из двух он наименее важный, я начал с него. Второй вопрос — у вас перед глазами. Что вы скажете об этом лице?
 И он указал на Луизу.
 — Лицо прекрасно, как всегда, — ответил Чирилло, — но синьора выглядит несколько утомленной, она бледновата, может быть, ее что-то напугало ночью?
 Доктор сделал упор на последних словах.
 — Что напугало? — спросил Сан Феличе. Чирилло взглянул на Луизу.
 — Ночью не произошло ничего такого, что могло бы испугать вас, синьора? — спросил Чирилло.
 — Нет, нет, ничего, дорогой доктор.
 И она бросила на Чирилло умоляющий взгляд.
 — Значит, вы плохо спали, вот и все, — успокоил ее Чирилло.
 — Конечно, — поддержал его Сан Феличе, смеясь, — ей снились дурные сны, а между тем вчера, когда я вернулся из английского посольства, она спала так крепко, что даже не проснулась, когда я вошел к ней и поцеловал ее.
 — А в котором часу вы вернулись из посольства?
 — В половине третьего или около того.
 — Правильно, — заметил Чирилло, — тогда все уже было кончено.
 — Что кончено?
 — Ничего, — отвечал Чирилло. — Всего-навсего у ваших дверей убили человека.
 Луиза стала белее своего батистового халатика. А Чирилло продолжал:
 — Убийство совершено в полночь, синьора в это время спала, а вы приехали лишь в третьем часу ночи, поэтому вы ничего и не знаете.
 — В первый раз слышу. К сожалению, убийства на улицах Неаполя не редкость, особенно в Мерджеллине, где такое плохое освещение и где все ложатся спать уже в девять часов… Теперь я понимаю, почему вы пришли к нам так рано.
 — Вот именно, друг мой. Я хотел убедиться, что это убийство, являющееся событием гораздо более значительным, чем рядовое происшествие, и притом совершенное у вас под окнами, не причинило вам никакого беспокойства.
 — Как видите — ни малейшего. Но как вы о нем узнали?
 — Я проходил мимо ваших ворот как раз в это время. Какой-то мужчина, по-видимому очень сильный и отважный, защищаясь, убил двух сбиров, а двух других ранил.
 Луиза ловила каждое слово, произносимое доктором. Все эти подробности — не надо о том забывать — были ей неведомы.
 — Неужели? Убийцами были сбиры? — спросил Сан Феличе, понизив голос.
 — Под командованием Паскуале Де Симоне, — ответил Чирилло, тоже вполголоса.
 — Вы верите всей этой клевете? — спросил Сан Феличе.
 — Приходится.
 Чирилло взял Сан Феличе за руку и подвел к окну.
 — Видите, — спросил он, — за Львиным фонтаном, у входа в дом, что на углу площади и улицы, гроб и вокруг него четыре свечи?
 — Вижу.
 — Так вот, в гробу — тело одного из двух раненых сбиров. Он умер у меня на руках, а перед смертью все мне рассказал.
 Произнося последние слова, Чирилло внезапно обернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление они произвели на Луизу.
 Молодая женщина стояла, платком вытирая со лба испарину.
 Она поняла, что это было сказано специально для нее. Силы ее оставили; сложив руки, она опустилась на стул.
 Чирилло дал ей понять, что и ему все ясно, и поспешил взглядом успокоить ее.
 — Я тоже очень рад, дорогой кавалер, что все это произошло in partibus  32 — то есть ни синьора, ни вы ничего не видели и не слышали. Но коль скоро синьоре все-таки нездоровится, позвольте мне расспросить ее и прописать ей что-нибудь подкрепляющее. А так как врачи порой задают весьма нескромные вопросы, да и у дам в отношении здоровья часто имеются секреты — здесь сказывается их застенчивость, — разрешите мне увести синьору в ее комнату, чтобы поговорить без помех.
 — Уводить ее незачем, милый доктор, — бьет десять часов, я уже опаздываю на двадцать минут. Оставайтесь здесь с Луизой и выведайте у нее все. А я отправляюсь к себе в библиотеку… Кстати, вы слыхали, что произошло прошлой ночью в особняке английского посла?
 — Кое-что слышал.
 — Так вот, это повлечет за собой важные события. Я уверен, что принц придет в библиотеку раньше обычного, а может быть, уже ждет меня там. Вы кое-что сообщили мне утром, а вечером я, быть может, тоже кое-что вам сообщу, если вы еще раз заглянете сюда… Ох, и наивен же я! Сюда никогда не заглядывают, разве что заблудившись… Мерджеллина — северный полюс Неаполя, и я живу среди ледяных торосов.
 Затем он поцеловал жену в лоб, сказав:
 — До свидания, дорогая. Расскажи доктору все, и как можно подробнее: не забывай, что твое здоровье — моя радость, а жизнь твоя — моя жизнь. До свидания, доктор. — Потом взглянул на часы и воскликнул: — Четверть одиннадцатого! Подумать только, уже четверть одиннадцатого!
 Помахав шляпой и зонтом, он сбежал по ступенькам крыльца.
 Чирилло недолго смотрел ему вслед; даже не дождавшись, пока Сан Феличе пройдет сад, он в нетерпении обернулся к Луизе и спросил с глубокой тревогой:
 — Он здесь, не правда ли?
 — Да! Да! Да! — прошептала Луиза, падая перед Чирилло на колени.
 — Живой или мертвый?
 — Живой.
 — Слава Создателю! — воскликнул Чирилло. — А вы, Луиза…
 Он посмотрел на нее с нежностью и восторгом.
 — А я… — прошептала Луиза, вся дрожа.
 — Вы… будьте благословенны! — воскликнул врач, поднимая ее и прижимая к сердцу.
 Теперь сам Чирилло беспомощно опустился на стул и стал платком вытирать себе лоб.




 XXVI. ДВОЕ РАНЕНЫХ


 Луиза почти ничего не поняла в только что разыгравшейся сцене. Она догадывалась, что спасла жизнь человека, которым Чирилло очень дорожит, — вот и все.
 Заметив, что доктор совсем побледнел от пережитых волнений, она подала ему стакан холодной воды, и он сделал несколько глотков.
 — А теперь, — сказал Чирилло, порывисто поднявшись с места, — не будем терять ни минуты. Где он?
 — Там, — шепнула Луиза, сделав жест в сторону коридора.
 Чирилло направился было туда, но Луиза удержала его.
 — Но… — нерешительно пробормотала она.
 — Но? — повторил Чирилло.
 — Выслушайте меня, а главное — простите, друг мой, — ласково сказала она, положив руки ему на плечи.
 — Я слушаю, — ответил Чирилло с улыбкой. — Но он не при смерти, не правда ли?
 — Нет, слава Богу. Мне кажется, что в его положении ему могло бы быть куда хуже; во всяком случае, такое у меня было впечатление часа два тому назад, когда я ушла от него. Так вот что я хотела вам сказать: необходимо, чтобы вы узнали об этом, прежде чем увидеться с ним. Я не решалась послать за вами, потому что вы друг моего мужа, а я безотчетно чувствую, что ему лучше ничего не знать о случившемся. Я не хотела посвятить врача, в котором не была бы вполне уверена, в важную тайну; ведь здесь действительно кроется тайна, не правда ли, друг мой?
 — Тайна страшная, Луиза!
 — Королевская, не так ли? — продолжала она.
 — Тсс! Кто вам сказал это?
 — Сказало само имя убийцы.
 — Вам оно известно?
 — Микеле, мой молочный брат, узнал Паскуале Де Симоне… Но дайте мне договорить. Так вот, я хотела сказать, что, не решаясь послать за вами и боясь обратиться к другому врачу, я попросила одного человека, который случайно находился поблизости, оказать раненому первую помощь.
 — А этот человек сведущ в науке? — спросил Чирилло.
 — Нет, но он уверен, что знает секреты врачевания.
 — Значит, какой-то шарлатан.
 — Нет. Но простите меня, дорогой доктор, я так взволнована, что голова идет кругом. Мой молочный брат Микеле, прозванный Микеле il Pazzo  33 … вы, кажется, знакомы с ним?
 — Знаком и замечу вам мимоходом: остерегайтесь его! Он заядлый роялист, и я не решился бы попасться ему на глаза, будь у меня прическа на манер Тита и панталоны, а не кюлоты; он только о том и говорит, как бы перевешать и сжечь всех якобинцев.
 — Да, но он никогда не выдаст тайну, к которой я имею хотя бы малейшее отношение.
 — Возможно. Люди из нашего простонародья представляют собою смесь добра и зла, но у большинства из них зло преобладает над добром. Итак, вы сказали, что ваш молочный брат Микеле…
 — Видите ли, под предлогом погадать мне — клянусь, друг мой, что затея эта пришла в голову ему, а не мне — он привел сюда какую-то албанскую колдунью. Она предсказала мне кучу всякого вздора и находилась здесь как раз в то время, когда я подобрала несчастного юношу; с помощью каких-то трав, действие которых ей, по ее словам, хорошо известно, она остановила кровотечение и наложила первую повязку.
 — Гм! — недоверчиво буркнул Чирилло.
 — Что?
 — И у нее не было оснований вредить раненому, не правда ли?
 — Никаких: он ей незнаком; напротив, она, казалось, приняла близко к сердцу его беду.
 — Значит, вы не боитесь, что она умышленно применила какие-нибудь ядовитые травы?
 — Боже мой! — воскликнула Луиза, бледнея. — Мне такое и в голову не приходило! Нет, этого быть не может. После перевязки раненому стало, по-видимому, лучше; осталась только сильная слабость.
 — Эти женщины действительно иной раз знают превосходные средства, — пробормотал Чирилло, как бы говоря с самим собою. — В средние века, прежде чем наука пришла к нам из Персии благодаря ученикам Авиценны и из Испании благодаря ученикам Аверроэса, такие знахарки были наперсницами природы, и не будь медицина столь чванливой, она призналась бы, что некоторыми своими самыми ценными открытиями она обязана именно этим женщинам. Но, дорогая Луиза, — продолжал он, снова обращаясь к ней, — существа такого рода дики и ревнивы, и если ваша ворожея узнает, что больного лечит еще кто-то, кроме нее, это может повредить ему. Поэтому постарайтесь удалить ее, чтобы я мог осмотреть раненого наедине.
 — Я как раз подумала об этом, друг мой, и хотела вас предупредить, — ответила Луиза. — Теперь, когда вам все известно и когда у вас самого зародились те же опасения, что и у меня, — пойдемте! Вы войдете в соседнюю комнату, я под каким-нибудь предлогом удалю Нанно, и тогда, тогда, дорогой доктор, — сказала Луиза, молитвенно сложив руки, — вы спасете его, правда?
 — Спасает, дитя мое, природа, а не наш брат-врач, — отвечал Чирилло. — Мы помогаем ей — только и всего, и я надеюсь, она уже сделала для нашего дорогого раненого все что могла. Однако не будем терять время: в таких случаях быстрая помощь много значит для выздоровления. Надо доверяться природе, но нельзя все предоставлять ей одной.
 — Так пойдемте же, — сказала Луиза.
 Она пошла впереди, доктор последовал за нею.
 Миновали длинную анфиладу комнат, составляющую часть особняка Сан Феличе, потом отворили дверь, ведущую в соседний дом.
 — Отлично! — воскликнул Чирилло, отметив эту игру случая, оказавшую столь хорошую службу в таких обстоятельствах. — Это великолепно! Понимаю, понимаю… Он не у вас, он у герцогини Фуско. Есть Провидение, дитя мое!
 И Чирилло обратил взгляд к небу, благодаря Провидение, которому медики в общем-то мало доверяют.
 — Так вы согласны, что его надо скрывать?.. — сказала Луиза.
 Чирилло понял, что она имеет в виду.
 — Скрывать от всех, без малейшего исключения, — запомните. Если узнают, что он в этом доме, хоть дом и не ваш, это может страшно скомпрометировать прежде всего вашего мужа.
 — Значит, я не ошиблась и хорошо сделала, что ни с кем не поделилась этой тайной! — радостно воскликнула Луиза.
 — Да, вы поступили отлично, а чтобы окончательно развеять ваши сомнения, скажу вам одно: если бы этот юноша был опознан и арестован, в опасности оказалась бы не только его жизнь, но и ваша, и жизнь вашего супруга, и моя, да и многих других, куда более ценных, чем моя.
 — О, ценнее вас нет никого, друг мой, и никто лучше меня не знает этого. Однако мы у цели, доктор. Позвольте, я войду, а вы подождите.
 — Конечно, — отозвался Чирилло, отходя в сторону. Луиза повернула ключ, и дверь отворилась без малейшего скрипа.
 Были, по-видимому, приняты все меры к тому, чтобы она отпиралась бесшумно.
 К великому удивлению молодой женщины, она застала возле раненого одну только Нину. Держа в руке маленькую губку, девушка по каплям выжимала из нее на грудь больного сок, добытый из трав, которые собрала колдунья.
 — Где Нанно? Где Микеле? — спросила Луиза.
 — Нанно ушла, синьора. Она говорит, что все идет хорошо и сейчас она здесь не нужна, у нее и других дел много.
 — А Микеле?
 — Микеле сказал, что после событий минувшей ночи на Старом рынке будет, вероятно, большая сумятица, а так как он один из главарей своего квартала, то непременно хочет быть там.
 — Значит, ты осталась одна?
 — Совсем одна, синьора.
 — Входите, входите, доктор, — сказала Луиза, — никого нет.
 Доктор вошел.
 Больной лежал на кровати, изголовье которой было прислонено к стене. Грудь его была совсем обнажена, если не считать полотняной повязки, расположенной крест-накрест и уходившей за плечи. Она поддерживала бинты, непосредственно прилегавшие к ране. На рану Нина капала сок, выжатый из трав.
 Сальвато лежал неподвижно, сомкнув веки; при появлении Луизы он открыл глаза, и на лице его появилось блаженное выражение, так что следы страданий стали незаметны.
 Когда доктор вошел в комнату, раненый сначала посмотрел на него с тревогой. Что за человек? Чей-то отец, вероятно; быть может, муж?
 Узнав Чирилло, он с трудом приподнялся, прошептал его имя и протянул ему руку.
 Потом опять откинулся на подушки, обессилев от этого легкого движения.
 Чирилло приложил палец к губам, показывая, что больному следует молчать и не шевелиться.
 Он подошел к Сальвато, снял повязку, сжимавшую ему грудь, и, поддерживая бинты, стал внимательно разглядывать остатки трав, истолченных Микеле, попробовал на вкус выжатый из них сок и улыбнулся, поняв, что перед ним вяжущий настой дымянки, подорожника и полыни.
 — Это хорошо, — сказал он Луизе, на которую больной по-прежнему взирал с улыбкой, — можете пользоваться снадобьями колдуньи. Сам я, пожалуй, этого не прописал бы, но и лучшего ничего не смог бы придумать.
 Потом, вернувшись к больному, он тщательно осмотрел его.
 Благодаря вяжущим свойствам соков, которыми непрерывно смачивали рану, края ее сблизились; они были розового цвета, на вид здоровые и подавали надежду, что внутреннего кровоизлияния не произошло, а если оно и началось, то было прервано тем, что хирурги называют сгустком — чудесным творением природы, которая борется за свои создания столь умно, что науке никогда не сравниться с нею.
 Пульс был слабый, но ровный. Оставалось выяснить, в каком состоянии легкое. Чирилло приник ухом к груди больного и прислушался к его дыханию. Луиза внимательно следила за всеми движениями врача. По-видимому, он остался вполне доволен, ибо, поднявшись, взглянул на Луизу и улыбнулся ей.
 — Как вы себя чувствуете, дорогой мой Сальвато? — спросил он у раненого.
 — Превосходно, только слабость ужасная, — ответил больной. — Хотелось бы так вот и лежать.
 — Браво! — воскликнул Чирилло. — Голос у вас лучше, чем я ожидал. Нанно лечит вас отлично, и я полагаю, что вас не очень утомит, если вы ответите мне на несколько вопросов, а важность их вы сами осознаете.
 — Понимаю, — отозвался больной.
 И действительно, при других обстоятельствах чирилло отложил бы на другой раз своего рода допрос, которому он собрался подвергнуть Сальвато; но положение было настолько серьезно, что следовало, не теряя ни минуты, принять необходимые меры.
 — Как только устанете — помолчите, — сказал он раненому, — а если Луиза сможет ответить на вопросы, которые я буду задавать, я прошу ее отвечать вместо вас: тем самым вы будете избавлены от этого труда.
 — Вас зовут Луиза? — спросил Сальвато. — Это было одно из имен моей матери. По воле Господней одно и то же имя дано женщине, которая даровала мне жизнь, и той, которая мне ее спасла. Благодарение Богу!
 — Друг мой, поберегите силы, — сказал Чирилло. — Я упрекаю себя за каждое слово, что заставляю вас произнести. Не говорите ни одного лишнего!
 Сальвато кивнул в знак повиновения.
 — В котором часу ночи к раненому вернулось сознание? — спросил Чирилло, обращаясь к обоим.
 Луиза поспешила ответить за Сальвато:
 — В пять часов утра, друг мой, как раз когда стало светать.
 Раненый улыбнулся: при первых лучах солнца он и увидел Луизу.
 — Что вы подумали, очнувшись в этой комнате и увидев возле себя незнакомую женщину?
 — Первой моей мыслью было, что я умер и ангел Господень снизошел сюда, чтобы вознести меня на небо.
 Луиза хотела скрыться за спиной Чирилло, но Сальвато так порывисто протянул к ней руку, что врач задержал ее, и она осталась у раненого на виду.
 — Он принял вас за ангела смерти, — сказал ей Чирилло, — докажите ему, что вы, наоборот, ангел жизни.
 Луиза вздохнула, приложила руку к сердцу, чтобы умерить его биение, и, уступая воле доктора, приблизилась к раненому.
 Взгляды молодых людей встретились и уже не могли оторваться друг от друга.
 — Знаете ли вы, кто вас ранил? — спросил Чирилло.
 — Я знаю их, — поспешила сказать Луиза, — и я их вам уже назвала. Это приспешники королевы.
 Следуя совету Чирилло предоставить Луизе отвечать за него, Сальвато ограничился утвердительным кивком.
 — И вы догадываетесь, с какой целью они хотели убить вас?
 — Они сами мне об этом сказали, — ответил Сальвато, — они хотели отнять у меня бумаги, что были при мне.
 — А где лежали бумаги?
 — В кармане плаща, который мне одолжил Николино.
 — И что же с ними сталось?
 — Когда я уже терял сознание, мне показалось, что кто-то отнимает их у меня.
 — Можно мне осмотреть вашу одежду? Раненый кивнул в ответ, но тут Луиза заметила:
 — Если хотите, я подам вам его плащ. Но это бесполезно: карманы пусты. Чирилло взглянул на нее, как бы говоря: «Откуда это вам известно?»
 — Мы прежде всего стали искать какие-нибудь документы, которые помогли бы нам опознать раненого, — объяснила Луиза, поняв этот немой вопрос. — Если бы оказалось, что в Неаполе у него есть мать или сестра, я почла бы своим первейшим долгом во что бы то ни стало известить их. Но мы ничего не обнаружили, помнишь, Нина?
 — Решительно ничего не обнаружили, синьора.
 — А что представляют собою документы, которые в настоящее время находятся в руках ваших врагов? Вы помните их, Сальвато?
 — Документ был всего лишь один — письмо генерала
 Шампионне, в котором французскому послу предписывалось по возможности поддерживать добрые отношения между Францией и Королевством обеих Сицилии, поскольку генерал еще не готов к войне.
 — А говорил ли генерал о патриотах, которые вошли с ним в контакт?
 — Говорил: он советовал удержать их от несвоевременных выступлений.
 — Называл ли он их имена?
 — Нет.
 — Вы в этом уверены?
 — Уверен.
 Раненый устал отвечать на вопросы доктора: он закрыл глаза и побледнел.
 Луизе показалось, что он теряет сознание, и она в ужасе вскрикнула.
 При этом возгласе больной открыл глаза и на губах его снова появилась улыбка, красноречиво говорившая то ли о благодарности, то ли о любви.
 — Не беспокойтесь, синьора, не беспокойтесь, — проговорил он.
 — Довольно, — сказал Чирилло, — ни слова больше. Все, что мне надо было узнать, я узнал. Если бы дело касалось только моей жизни, я бы не спрашивал ни о чем и предписал бы вам хранить полнейшее молчание. Но вы знаете, что я не один, и простите меня.
 Сальвато взял протянутую доктором руку и крепко пожал ее, доказывая тем самым, что он по-прежнему энергичен.
 — А теперь — помолчите и успокойтесь, — сказал Чирилло. — Беда не так велика, как я опасался; могло быть хуже.
 — Но как же поступить с генералом? — сказал раненый, нарушая предписание врача. — Ведь должен же он знать о положении дел.
 — Не пройдет и трех дней, как генерал получит донесение, которое успокоит его на ваш счет, — ответил Чирилло. — Он узнает, что вы опасно, но не смертельно ранены. Узнает, что вы вне досягаемости неаполитанской полиции, как она ни ловка; узнает, что около вас сиделка, которую вы приняли за ангела небесного, прежде чем убедиться, что это просто сестра милосердия; узнает, наконец, дорогой мой Сальвато, что любой раненый хотел бы оказаться на вашем месте и просил бы у своего врача только одного — чтобы он не вылечил его слишком скоро.
 Чирилло подошел к столу, где лежали бумага, перо и чернила, и стал писать, в то время как Сальвато завладел рукою Луизы, которую она, краснея, не отнимала у него.
 Написав рецепт, Чирилло отдал его Нине, и та сразу же отправилась за лекарством.
 Затем доктор подозвал молодую женщину и сказал ей тихо, чтобы больной не услышал:
 — Ухаживайте за ним как стала бы ухаживать сестра за братом, больше того — как мать за своим ребенком. Пусть никто, даже Сан Феличе, не знает, что он здесь. Провидение избрало ваши ласковые, целомудренные руки, чтобы доверить им жизнь одного из своих избранников. Вам придется отвечать за него Провидению.
 Луиза вздохнула, потупившись. Совет этот, увы, был излишен, ибо голос ее собственного сердца звучал не менее проникновенно, чем голос Чирилло, как бы убедителен тот ни был.
 — Я приду послезавтра, — продолжал врач. — Если не случится ничего особенного, не посылайте за мною, потому что после событий минувшей ночи полиция, несомненно, приставит ко мне самых зорких шпионов. Я сделал все необходимое. Позаботьтесь, чтобы у больного не было никаких потрясений — ни физических, ни душевных. Для всех, даже для Сан Феличе, больны одна только вы, ради вас я и прихожу.
 — А если муж все-таки узнает?.. — прошептала молодая женщина. :
 — Тогда я все беру на себя, — отвечал Чирилло. Полная благодарности, Луиза подняла глаза к небу: на душе у нее стало спокойнее.
 Тем временем Нина возвратилась с лекарством.
 С помощью девушки Чирилло наложил на рану больного свежеистолченные травы, забинтовал его, посоветовал отдохнуть и, почти уверенный в его выздоровлении, попрощался с Луизой, пообещав прийти через день.
 Когда Нина затворяла за ним дверь, с Позиллипо как раз спускалась carrozzella  34 .
 Чирилло знаком подозвал возницу и сел в карету.
 — Куда прикажете, ваше превосходительство?
 — В Портичи, друг мой. И получишь пиастр, если мы доберемся туда за час…
 Он показал кучеру монету, но не отдал ее.
 — Viva San Gennaro!  35 — воскликнул возница. Он подстегнул лошадь, и та понеслась галопом.
 При такой езде Чирилло домчался бы до места назначения менее чем за час; но, доехав до улицы Нуова Марина, он увидел огромную толпу, совершенно преградившую дорогу.




 XXVII. ФРА ПАЧИФИКО


 Микеле не ошибся: на Старом рынке действительно была сумятица, но причина ее оказалась не совсем та, о которой подумал молочный брат Луизы, или, во всяком случае, причина эта была не единственная.
 Попробуем рассказать, что же произошло в этом шумном уголке старого Неаполя, своего рода Дворе Чудес, где между лаццарони, каморристами и гуаппи ведется нескончаемый спор о том, кто здесь главный, где Мазаньелло начал свое восстание, где в течение пяти веков зарождались все бунты, потрясавшие столицу Обеих Сицилии, подобно тому как в Везувии зарождались все землетрясения, разорявшие Резину, Портичи и Торре дель Греко.
 Часов в шесть утра соседи монастыря святого Ефрема, расположенного на подъеме Капуцинов, могли видеть, как, по обыкновению, из монастырских ворот вышел брат-сборщик, заботящийся о пропитании братии; он гнал перед собою осла, направляясь вниз по длинной улице, ведущей от ворот святой обители к улице Инфраската.
 Этим двум персонажам — двуногому и четвероногому — суждено играть роль в нашем повествовании, а потому они, особенно двуногий, заслуживают подробного описания.
 Монах был в коричневой сутане капуцина с откинутым на спину капюшоном и в сандалиях (согласно уставу, на босу ногу) с деревянными подошвами, что держались на двух желтых кожаных ремнях и не только стучали по мостовой, но и били по его пяткам. На бритой голове капуцина сохранился лишь венчик из волос, напоминающий о терновом венце Христа; стан его был перехвачен чудо-веревкой святого Франциска, внушающей верующим глубокое уважение к этому ордену, ибо три символических узла на ней напоминают об обетах, которые монахи приносят, отрекаясь от мира, а именно: обеты бедности, целомудрия и послушания.
 Сборщика пожертвований, которого мы сейчас вывели на сцену, звали фра Пачифико, что в переводе означает «брат Миротворец». Облачившись в рясу святого Франциска, он, похоже, принял имя, наименее подходящее для его нрава и внешнего облика.
 Брат Пачифико был мужчина лет сорока, роста пять футов восемь дюймов, с мощными, мускулистыми руками, геркулесовой грудью, крепкими ногами. У него была черная густая борода, прямой широкий нос, белые, как слоновая кость, зубы, темное от загара лицо и глаза с ужасным взглядом, который во Франции встречается лишь у уроженцев
 Авиньона и Нима, а в Италии — только у абруццских горцев, потомков самнитов, которых римлянам было так трудно одолеть, или у марсов, которых они и вовсе не одолели.
 Что касается нрава, то он у этого монаха был желчный, склонный к беспричинным ссорам. Поэтому, когда брат Миротворец был моряком — а он вначале служил на флоте, и мы вскоре скажем, какие причины побудили его служение королю поменять на служение Богу, — итак, в те давние дни брат Миротворец, звавшийся тогда Франческо Эспозито, ибо отец забыл признать его своим детищем, а мать решила, что не обязана его кормить  36 , — поэтому, повторяем, редко случалось, чтобы брат Миротворец не затевал драки то на борту своего корабля с кем-нибудь из товарищей, то на площади Мола, то на улице Пильеро, то на Санта Лючии с каким-нибудь каморристом или гуаппо, воображавшими, будто имеют такие же права на землю, какие, как считал Франческо Эспозито, он имеет на океан и на Средиземное море.
 В качестве матроса на фрегате «Минерва», которым командовал адмирал Караччоло, Франческо Эспозито участвовал в Тулонской экспедиции как преданный союзник французских роялистов и изо всех сил помогал им, когда Тулон был отдан англичанам и роялисты стали расправляться с якобинцами. Правда, за это Франческо был сурова наказан адмиралом Караччоло, не допускавшим, чтобы благие намерения толкали на убийство; но наказание это, вместо того чтобы излечить Франческо от ненависти к «санкюлотам», только усилило ее: теперь одного лишь вида человека, который, следуя новейшей моде, принес в жертву на алтарь отечества косичку и кюлоты и стал носить прическу на манер Тита и панталоны, достаточно было, чтобы вызвать у Франческо такие судороги, что, будь то средние века, пришлось бы прибегнуть к изгнанию из него нечистой силы.
 Однако Франческо Эспозито оставался примерным христианином; каждый день, утром и вечером, он исправно молился. На груди он носил образок Богоматери, который надела на него родительница, прежде чем сдать мальчика в приют; при этом она постаралась не оставить ни малейшего признака, дававшего маленькому Эспозито надежду, что в один прекрасный день его востребуют родители. По воскресеньям, когда ему разрешали съездить в Тулон, он с примерным благоговением выслушивал мессу и ни за какие блага в мире не вышел бы из храма, прежде чем священник не удалится в ризницу, и до этого ни за что не отправился бы с приятелями в кабак, чтобы опорожнить бутылочку красного вина с Ламальга или белого из Касиса. Впрочем, столь похвальное благочестие не мешало тому, чтобы распитие бутылочки красной или белой жидкости постоянно не сопровождалось появлением в перечне дружеских шрамов какого-нибудь более или менее широкого пореза или более или менее глубокого прокола — следствия поединка на ножах, столь обычного в той темной среде, где жил Франческо Эспозито и где убийства воспринимаются как самое обычное дело.
 Все знают, как окончилась осада: это произошло совсем неожиданно. Однажды ночью Бонапарт захватил Малый Гибралтар; на другой день были взяты форты Эгийетт и Балагер и имевшиеся там орудия были тотчас же обращены против английских, португальских и неаполитанских кораблей. Нечего было и думать о сопротивлении. Караччоло, владевший фрегатом, как всадник своим конем, приказал поднять на «Минерве» все паруса, начиная с нижних и кончая бом-брамселями. Чтобы развернуть парус на брам-стеньге, наверх был послан Франческо Эспозито, как один из самых крепких и ловких матросов. Несмотря на сильную качку, ему, к великой радости своего капитана, удалось справиться с этой задачей, как вдруг на расстоянии полуметра от мачты французское ядро сорвало рею, на которой стоял матрос. От толчка он потерял равновесие, однако успел ухватиться за развевающийся парус и крепко держался за него. Положение создалось опасное; Франческо чувствовал, что парус постепенно рвется. Смельчаку оставалось только броситься в море, выбрав момент, когда качка позволит сделать это, — в таком случае у него было на спасение пятьдесят шансов из ста. Если же мешкать и дотянуть до момента, когда парус окончательно разорвется, можно упасть на палубу и тут уж из ста шансов девяносто девять будет за то, что свернешь себе шею. Франческо выбрал первый вариант, суливший пятьдесят шансов на благополучный исход, а чтобы заручиться благосклонностью Провидения, он дал обет своему заступнику, святому Франциску, что если останется жив, то снимет с себя матросскую куртку и облачится в монашескую рясу. Тем временем капитан, очень ценивший Эспозито, несмотря на его буйный нрав, и считавший этого храбреца одним из лучших своих матросов, дал знак находившейся неподалеку шлюпке, чтобы она подошла к фрегату и готова была прийти ему на помощь. Смельчак, бросившись с высоты шестидесяти футов, упал в трех метрах от шлюпки, так что, когда он вынырнул из воды, несколько ошеломленный падением, ему оставалось только сделать выбор между протянутыми к нему руками и веслами. Решив, что руки надежнее, матрос ухватился за те, что оказались ближе; его вытащили из воды и водворили на палубу, где Караччоло не замедлил поздравить бравого моряка с успешным полетом. Однако Эспозито выслушал похвалы капитана весьма равнодушно, а на вопрос Караччоло о причинах такого безразличия поведал о данном им обете, причем твердил, что теперь в нашем ли, в другом ли мире с ним неминуемо случится беда, если он нарушит клятву даже в обстоятельствах, независимых от его воли. Караччоло, не желавший брать на себя ответственность за гибель души столь славного христианина, пообещал Эспозито, что тотчас же по возвращении в Неаполь уволит его по всей форме, но с условием, что на другой же день после пострижения и, следовательно, вступления в тот или иной монашеский орден Эспозито явится к нему на борт «Минервы» и повторит в рясе прыжок, который он совершил будучи в матросской форме. Само собою разумеется, что та же шлюпка, с теми же людьми будет наготове, чтобы прийти к нему на помощь, как и в первый раз. Эспозито был полон веры; он ответил, что убежден в помощи своего святого заступника и, не колеблясь, готов повторить испытание. Затем Караччоло приказал подать ему двойную порцию водки и отослал его отдохнуть, освободив на сутки от всякой работы. Эспозито поблагодарил капитана, спустился в люк, выпил двойную порцию водки и крепко заснул, несмотря на адский грохот, исходивший из трех французских фортов: они палили и по городу, и по трем союзническим эскадрам, торопившимся выйти из порта; все вокруг было освещено заревом пожара — то горел арсенал, подожженный отступавшими англичанами.
 Невзирая на французские ядра, преследовавшие «Минерву» на рейде, и на шторм, встретивший ее в открытом море, фрегат под командованием отважного капитана достиг Неаполя без особых повреждений. По возвращении в порт Караччоло, верный своему слову, подписал увольнение Эспозито и напомнил ему об обязательствах, которые тот на себя принял и обещал исполнить.
 Франческо Караччоло, став, как мы, кажется, уже сказали, адмиралом именно после тулонского дела, совершенно забыл и самого Эспозито, и его увольнение, и условия, на которых это увольнение было тому дано, как вдруг 4 октября 1794 года, в день святого Франциска, находясь на борту своего фрегата, расцвеченного флагами и дававшего орудийные залпы в честь тезоименитства наследного принца, носившего имя Франческо, он заметил, что от берега отчалила дюжина лодок, полных капуцинов с крестами и хоругвями; лодки эти стройной колонной, словно руководимые опытным капитаном, приближались к «Минерве», причем с них доносились песнопения, исполнявшиеся несколько гнусавыми голосами, как то свойственно ордену францисканцев. Сначала адмирал подумал, что лодки идут на абордаж, и хотел было объявить боевую тревогу, но вскоре повсюду, от фок-мачты до бизань-мачты, на вантах, куда забрались матросы, чтобы поглазеть на это странное зрелище, раздались возгласы:
 — Франческо Эспозито! Франческо Эспозито! Караччоло все понял: присмотревшись к флотилии с людьми в рясах, он увидел своего бывшего матроса на первой лодке, которая, по-видимому, вела за собою остальные. Франческо Эспозито, одетый в рясу капуцина, участвовал в благочестивом песнопении и громовым голосом славил своего святого заступника.
 Лодка, управляемая Эспозито, скромно причалила к трапу левого борта; но Караччоло через своего помощника приказал ей перейти к правому борту, а сам стал на верху почетного трапа, чтобы должным образом встретить неофита.
 Эспозито поднялся один, а дойдя до верхней ступеньки трапа, по-военному отдал адмиралу честь со словами:
 — Вот и я, адмирал; прибыл выполнить данное мною слово.
 — Так поступают истинные моряки! — ответил Караччоло. — И я от своего имени и от имени всех твоих товарищей благодарю тебя за то, что ты своего обещания не забыл, — это делает честь и капуцинам монастыря святого Ефрема, и экипажу «Минервы». Но, с твоего разрешения, я удовольствуюсь проявленной тобою доброй волей и надеюсь, что Господу она будет столь же приятна, как и мне.
 Но Эспозито покачал головой.
 — Простите, адмирал, — возразил он, — но так не пойдет.
 — Почему же, если я вполне удовлетворен?
 — Неужели вы, ваше превосходительство, пожелаете повредить нашей бедной обители и лишить меня надежды быть канонизированным после смерти?
 — Объяснись.
 — Тут, ваше превосходительство, вот какая штука: то, что сегодня здесь произойдет, станет великим торжеством для капуцинов святого Ефрема.
 — Не понимаю.
 — Да все же ясно, как вода из Львиного фонтана, адмирал. Ни в одном из ста монастырей, существующих в Неаполе, не найдется монаха — к какому бы ордену он ни принадлежал, — который мог бы совершить то, что я должен сделать сегодня, как и было обещано.
 — Да, я и сам в этом не сомневаюсь, — отвечал, смеясь, Караччоло.
 — Значит, одно из двух, адмирал: либо я утону и окажусь мучеником, либо спасусь и стану святым. В обоих случаях я обеспечиваю своему монастырю преимущество перед всеми остальными и приношу ему процветание.
 — Да, но я не желаю, чтобы такой славный малый, как ты, ставил на карту свою жизнь. А что, если я воспротивлюсь такому опыту?
 — Черт побери, адмирал, не вздумайте противиться! Если надежды капуцинов не оправдаются, они подумают, что я сам попросил отменить прыжок, и запрячут меня где-нибудь in pace  37 .
 — А ты все-таки твердо решил стать монахом?
 — Я не решил стать монахом, адмирал, — со вчерашнего дня я уже монах. И мне даже сократили срок послушничества до трех недель, с тем чтобы опасный прыжок состоялся в день святого Франциска. Сами понимаете, это придаст событию большую торжественность и возвеличит моего заступника.
 — А тебе какая будет от этого польза?
 — Я поставил определенные условия.
 — Надеюсь, хоть попросил, чтобы тебя сделали игуменом?
 — Не такой я простофиля, адмирал!
 — Ну, спасибо!
 — Нет, я попросил — и получил — должность сборщика пожертвований. Эта работа сулит некоторые развлечения. Если бы мне пришлось запереться в стенах монастыря вместе с остальными олухами-монахами, я бы помер от скуки, сами понимаете, ваше превосходительство. Зато брату-сборщику скучать не приходится. Он носится по всем окрестностям Неаполя, от Маринеллы до Позиллипо, от Вомеро до Мола, потом, встретив в порту друзей, выпьет с ними по стаканчику вина, за которые никому платить не приходится.
 — Как это не приходится? Эспозито, друг мой, ты, кажется, заблуждаешься.
 — Наоборот, я на правильном пути.
 — Разве в заповедях Господних не сказано: «Не кради»?
 — А разве я не опоясан веревкой святого Франциска, адмирал? Разве все, к чему прикоснется эта благословенная веревка, не становится roba  38 монаха? Возьмешь у трактирщика графинчик вина, возьмешь два-три графинчика, а ему предложишь понюшку табаку, дашь его жене приложиться к твоему рукаву — и все в порядке.
 — Правда. Я забыл об этом преимуществе.
 — Кроме того, адмирал, — с самодовольным видом продолжал Эспозито, — согласитесь, что ряса производит недурное впечатление. Не такое, конечно, как мундир, но ведь вкусы бывают разные, и если верить тому, о чем толкуют в монастыре, то…
 — Что же там говорят?
 — Говорят, адмирал, будто францисканцы, и особенно капуцины святого Ефрема, постятся не во все дни, указанные в календаре как постные.
 — Замолчи, нечестивец! Услыхали бы тебя собратья!..
 — Ничего, у них тоже язык без костей, клянусь нашим святым покровителем! Короче говоря, иной раз мне чудится, что монахом я был, когда служил во флоте, а моряком стал лишь после того, как постригся в монахи. Однако они там, похоже, волнуются — это я не о братии моей, а про тех, что на берегу.
 Адмирал посмотрел в направлении, указанном Эспозито, и увидел, что на молу, набережной, в окнах домов на улице Пильеро много зрителей: узнав о готовящемся зрелище, они собрались, чтобы приветствовать торжество капуцинов святого Ефрема над монахами всех прочих орденов.
 — Хорошо! Ничего не поделаешь, будь по-твоему. Эй, там! — крикнул Караччоло. — Приготовить шлюпку!
 Приказ стали исполнять с обычной во флоте поспешностью, а адмирал тем временем спросил:
 — С какой же стороны ты собираешься прыгать?
 — Да с той же, с какой и в тот раз, — с левой. Тогда хорошо получилось. Вдобавок левая сторона видна с берега. Зачем обижать этих славных людей — они же собрались посмотреть?
 — С левой так с левой. Ребята, шлюпку к левому борту! Не успел Караччоло отдать это распоряжение, как на воде появилась шлюпка с четырьмя гребцами, двумя дополнительными матросами и старшиной.
 Тут адмирал, решив, что этому народному зрелищу надо придать особенно торжественный характер, взял рупор и крикнул:
 — Все на реи!
 По свистку боцмана две сотни матросов бросились как один к мачтам и стали, словно обезьяны, карабкаться по снастям и размещаться на реях, от нижних до самых верхних, а тем временем морская пехота под барабанный бой выстроилась на палубе лицом к набережной.
 Легко представить себе, что зрители не остались равнодушны к этим приготовлениям, развертывавшимся как пролог великой драмы, посмотреть которую они собрались. Они рукоплескали, махали платками, кричали, в зависимости от того, кого им хотелось больше почтить, основателя ордена капуцинов или адмирала: одни — «Слава святому Франциску!», другие — «Слава Караччоло!»
 Надо заметить, что в Неаполе Караччоло был почти так же чтим, как святой Франциск.
 Тут двенадцать лодок с капуцинами образовали широкий полукруг от носа до кормы «Минервы», оставив свободным большое пространство между лодками и фрегатом.
 Караччоло взглянул на своего бывшего матроса и, видя, что тот полон решимости, все же счел нужным спросить:
 — Итак, ты по-прежнему непоколебим?
 — Больше чем когда-либо, адмирал, — отвечал тот.
 — Не снять ли тебе рясу и веревку? Так было бы хоть шансов больше.
 — Никак нельзя, адмирал, ведь обет матроса должен выполнить монах.
 — Не хочешь ли оставить какие-либо распоряжения на случай неудачи?
 — В случае неудачи прошу ваше превосходительство распорядиться, чтобы за упокой моей души была отслужена месса. Они клянутся отслужить их сотни, но я их знаю, шельмецов. Умри я — ни один и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить меня из чистилища.
 — Я отслужу не одну, а целых десять месс.
 — Обещаете?
 — Клянусь честью адмирала!
 — Большего и не требуется. Кстати, командир, вам-то оно все равно, так я уж попрошу вас: распорядитесь, чтобы мессы служили не по Эспозито, а по брату Миротворцу. В Неаполе такое множество Эспозито, что мессы на ходу перехватят и сам Господь в них не разберется.
 — Значит, теперь ты зовешься фра Пачифико?
 — Так точно, ваша светлость. Это имя — узда, которую я сам наложил на прежний свой нрав.
 — А ты не боишься, что, напротив, Господь, еще не успевший тебя оценить, не узнает тебя под новым именем?
 — Тогда, ваша светлость, святой Франциск, которого я собираюсь прославить, укажет на меня перстом; я ведь умру в его рясе, опоясанный его веревкой.
 — Будь по-твоему. Во всяком случае, насчет месс не сомневайся.
 — Да уж раз адмирал Караччоло сказал «Я сделаю!», так это верней, чем если бы другой сказал «Я сделал!» — отвечал монах. — А теперь, адмирал, я весь к вашим услугам.
 Караччоло понял, что в самом деле настало время действовать.
 — Внимание! — крикнул он так громко, что его услышали не только на фрегате, но и во всех уголках взморья.
 Затем боцман извлек из своего серебряного свистка резкий звук, за который последовали продолжительные переливы.
 Не успели эти звуки замереть, как фра Пачифико, нимало не стесненный своей рясой, устремился к вантам левого борта, чтобы быть на виду у зрителей, и с проворством, доказывавшим, что послушничество ничуть не повредило его матросской ловкости, добрался до грот-марса, пролез в его отверстие, бросился к грот-салингу, не останавливаясь здесь, перешел на брам-стеньгу и, подбадриваемый поощрительными криками, которые понеслись со всех сторон, когда зрители увидели, как монах перелетает с троса на трос, поднимается по грот-бом-брам-стеньге, что уже было сверх обещанного, и, не колеблясь, не задерживаясь, с возгласом «Святой Франциск, помоги!» кидается в море.
 У всех вырвался громкий крик. Многие из собравшихся рассчитывали стать свидетелями всего лишь нелепого зрелища, а на деле оно приняло величественный характер, как всегда бывает, когда на карту ставится человеческая жизнь и исполнитель трюка мужественно играет свою роль. За общим восклицанием, выражавшим ужас, любопытство и восторг, последовала тишина, вызванная страхом; каждый ждал появления монаха на поверхности воды и боялся, как бы тот, подобно шиллеровскому герою, не остался на дне.
 Прошли три секунды, показавшиеся зрителям тремя веками, и ни малейший звук не нарушил тишины. Вдруг присутствующие увидели, что волна, еще не улегшаяся после погружения фра Пачифико, снова разверзлась и появилась его бритая голова, а он, едва вынырнув из воды, громовым голосом возгласил хвалу и благодарение своему покровителю:
 — Слава святому Франциску!
 Как только он показался на поверхности, четверо гребцов одним взмахом весел подошли к нему. Те двое, у кого руки были свободны, подхватили монаха и ловко вытащили из воды. Капуцины со всех лодок дружно запели «Те Deum laudamus», матросы прокричали троекратное «ура», зрители же, стоявшие на молу и набережной, глядящие из окон домов, разразились приветственными возгласами и рукоплесканиями, которые в Неаполе доходят до неистовства при всяком торжестве, а когда дело касается решения какого-нибудь религиозного вопроса — прославления особо чтимой статуи Мадонны или любимого святого, — восторги толпы принимают совершенно фантастический размах.




 XXVIII. СБОР ПОЖЕРТВОВАНИЙ


 После описанного нами зрелища легко понять, что на капуцинов монастыря святого Ефрема было обращено всеобщее внимание и обитель их прославилась.
 Что же касается самого фра Пачифико, то с этого дня он стал кумиром неаполитанского простонародья. Не было человека — мужчины, женщины, ребенка, — который бы не знал его и не считал если не святым, так, во всяком случае, избранником Господним.
 Популярность его тотчас же сказалась на сборе пожертвований. Сначала новоиспеченный монах исполнял свои обязанности, как и его собратья по другим нищенствующим орденам, с мешком за плечами. Но за час странствий по улицам Неаполя его мешок уже оказывался полным; он стал брать два мешка, но и второй через час тоже переполнялся. Поэтому однажды, возвратясь в монастырь, фра Пачифико объявил, что, будь в его распоряжении осел и имей он возможность продолжить обход до Старого рынка, до Маринеллы и до Санта Лючии, к вечеру он привозил бы на осле немалую поклажу из фруктов, овощей, рыбы, мяса — словом, всякого рода снеди, притом самой отборной, отменного качества.
 Пожелание его было принято к сведению; братия собралась, и после краткого обсуждения вопроса мудрейшими монахами, обсуждения, в ходе которого заслуги фра Пачифико были высоко оценены, все единодушно проголосовали за покупку осла. На это было ассигновано пятьдесят франков, причем фра Пачифико предоставили выбрать осла по своему усмотрению.
 Решение это было принято в воскресенье. Фра Пачифико не стал терять время; на другой же день, в понедельник, то есть в первый из трех дней недели, когда на неаполитанском базаре продают скот (это бывает также по четвергам и субботам), фра Пачифико отправился к Порта Капуана, где происходит торг, и выбрал могучего абруццского ciuccio  39 .
 Хозяин хотел за него сто франков, и справедливо будет заметить, что цена эта была умеренной. Но фра Пачифико заявил продавцу, что, согласно привилегии, дарованной его ордену, о чем такому доброму христианину подобает знать, монаху достаточно было бы положить свой пояс на спину животного и произнести слова «святой Франциск», как осел стал бы его собственностью, поскольку он, фра Пачифико, — посланец святого. А тогда совершенно излишне было бы платить за осла пятьдесят франков, которые он добровольно предлагает продавцу. Продавец согласился с доводами монаха и признал законными права святого, но так как ему все же казалось, что честь послужить святому Франциску не вполне возмещает потерю пятидесяти франков, он попытался отговорить фра Пачифико от его выбора, уверял его, как друг, что лучше бы ему присмотреть другого осла, ибо тот, которого он облюбовал, страдает досадной особенностью — ему свойственны решительно все недостатки, присущие ослиному племени: он прожорлив, упрям, похотлив, норовист, любит поваляться, ни с того ни с сего брыкается, не терпит на себе никакой ноши и годен, в общем-то, только для продолжения рода. Поэтому, чтобы воздать должное сразу всем порокам, которыми наделено злосчастное животное, хозяин после долгих размышлений присвоил ему имя Джакобино — единственное, которого тот достоин, и единственное, достойное его.
 Излишне разъяснять, что кличка эта соответствует французскому «якобинец».
 Фра Пачифико радостно вскрикнул. Порою в нем давал себя знать его прежний норов: возникала настоятельная потребность ссориться, бранится, драться, как в те времена, когда он был матросом. Строптивый осел по имени Джакобино! Ему ниспосылается спасение души, и как раз в то время, когда он меньше всего на это рассчитывал! С такой зловредной скотиной у него будет множество законных поводов приходить в ярость, а когда гневу потребуется изливаться в определенных действиях, вместо того чтобы ограничиваться бранью, он теперь будет знать, кого лупить! Итак, все к лучшему в этом лучшем из миров — вплоть до красноречивого имени, данного ослу его хозяином.
 Действительно, всем в Неаполе было известно, какое негодование вызывает у брата Миротворца одно лишь слово «якобинец». Обзывая, проклиная, браня животное его собственным именем, он тем самым клял и поносил всю ненавистную ему секту, которая — если судить по стриженым головам и самых разнообразных цветов панталонам, что день ото дня все чаще стали появляться в городе, — приобретала все больше сторонников. Поэтому выбор фра Пачифико окончательно остановился на Джакобино, и чем больше говорилось об осле дурного, тем больше ему хотелось его приобрести.
 Принимая во внимание общепризнанное право монаха бросить свою веревку на спину осла и одним этим движением отобрать его в свою пользу, продавцу не оставалось ничего другого, как проявить сговорчивость в отношении цены; поэтому он согласился на предложенные фра Пачифико пятьдесят франков, боясь, как бы и вовсе ничего не получить; итак, за десять пиастров с изображением Карла III, с которых фра Пачифико потребовал девяносто шесть гранов сдачи, так как пиастр оценивался в двенадцать карлино и восемь гранов, животное стало собственностью монастыря или, вернее сказать, монаха.
 Но то ли из любви к прежнему своему владельцу, то ли из неприязни к новому скотина решила, не сходя с места, показать фра Пачифико образцы своего дурного нрава, перечисленные продавцом.
 По неаполитанскому обычаю, коня полагается продавать с уздой, а осла — с веревкой. Таким образом, Джакобино был вручен покупателю вместе со своей веревкой. Фра Пачифико взялся за веревку и стал тащить его вперед. Но тот уперся всеми четырьмя ногами, и не было никакой возможности заставить его отправиться на Инфраскату. Несколько попыток, оказавшихся бесполезными, могли повредить представлению о могуществе святого Франциска, поэтому фра Пачифико решил прибегнуть к крайним средствам. Он вспомнил, что, будучи моряком, видел, как на африканском побережье погонщики ведут верблюдов при помощи веревок, пропущенных через носовую перегородку животных. Он правой рукой вынул из кармана нож, левой зажал ноздри Джакобино, прорезал носовую перегородку, и, прежде чем осел, не подозревавший о такой операции, успел оказать сопротивление, в прорезанное отверстие была продернута веревка и узда у осла оказалась не в зубах, а в носу. Животное вздумало было продолжать упрямиться и потянуло в свою сторону, однако фра Пачифико дернул в свою. Джакобино взревел от боли, бросил на своего прежнего хозяина отчаянный взгляд, как бы говоря: «Видишь, я сделал что мог», и побрел за фра Пачифико в монастырь святого Ефрема покорно, словно собака на поводке.
 В монастыре фра Пачифико запер Джакобино в подвале, который должен был служить ему стойлом, затем отправился в сад, выбрал ствол лавра, представлявший собою нечто среднее между дубинкой Неистового Роланда и палицей Геркулеса, обрубил его, укоротил до трех с половиной футов, ободрал кору, продержал часа два в горячей золе, а затем, вооружившись этим нового вида жезлом, возвратился в подвал и запер за собою дверь.
 Что там произошло между ослом и братом Миротворцем, осталось тайной; но на другое утро монах с дубинкой в руке и Джакобино с корзинами на спине вышли из монастыря рядом как неразлучные друзья; только шкура животного, блестящая и гладкая накануне, стала тусклой, во многих местах израненной и окровавленной, и это доказывало, что дружба их установилась не без некоторых возражений со стороны Джакобино и не без яростной настойчивости со стороны фра Пачифико.
 Как последний и обещал, он продолжил теперь свой обход до Старого рынка, пристани, Санта Лючии и к вечеру возвратился домой, приведя осла с такой огромной поклажей мяса, рыбы, дичи, фруктов и овощей, что братия могла излишки пустить в продажу и теперь стала устраивать три дня в неделю у ворот монастыря маленький базар, где запасались снедью благочестивые души и набожные желудки улицы Инфраскаты и подъема Капуцинов.
 Так тянулось года четыре; фра Пачифико и его друг жили в полном согласии, которое Джакобино уже не пытался нарушить, и вот однажды, как всегда бывало трижды в неделю, они вышли из обители и стали спускаться по склону, в честь которого улица получила название; осел с пустыми корзинами на спине шел впереди, фра Пачифико с лавровой дубинкой — за ним.
 При первых шагах, пройденных монахом и ослом по улице Инфраската, даже самый неосведомленный в неаполитанских нравах человек мог бы убедиться в их популярности: дети охапками приносили ослу морковную ботву и капустные листья, которые Джакобино на ходу пожирал с явным удовольствием, женщины подходили к фра Пачифико за благословением, мужчины просили назвать им счастливые номера в предстоящей лотерее.
 К чести Джакобино и фра Пачифико, следует отметить: если осел принимал все, что ему предлагали, то монах не отказывал ни в чем, что у него просили, — щедро раздавал благословения и называл счастливые номера, не ручаясь, однако, ни за то ни за другое. Случалось, что какая-нибудь особенно набожная ханжа бросалась перед монахом на колени. Если она бывала молода и красива, Пачифико позволял ей приложиться к подкладке своего рукава, что давало ему возможность погладить ее по подбородку, а к этому маленькому чувственному удовольствию он не был безразличен. Если женщина была стара и безобразна, он ограничивался тем, что совал ей в руки свою веревку, вертеть и лобызать которую ей предоставлялось сколько угодно. Но этим приходилось удовольствоваться, во всякой иной милости ей безжалостно отказывали.
 В первые дни сбора пожертвований, когда фра Пачифико еще пользовался только простым мешком, обитатели Инфраскаты, улицы Студи, площади Спирито Санто, Порт'Альба и других кварталов, которые он имел обыкновение обходить, платили за его благословения и счастливые номера фруктами, овощами, хлебом, мясом и даже рыбой, хотя рыба редко достигает тех высот, где расположены названные нами улицы, и все это принималось: мешок был не гордый. Но сборщик пожертвований заметил, что вся снедь, которую приносят обитатели домов, отдаленных от торговых улиц, — не первого сорта, это главным образом и побудило его настаивать на покупке осла. А когда осел был приобретен, фра Пачифико расширил поле деятельности и стал доходить до таких мест, где рассчитывал получить самую лучшую провизию, а от той, что предлагали ему по пути, мог отказываться.
 Мы не решаемся утверждать, что огородники со Старого рынка, мясники переулка Ротто, рыбаки с Маринеллы и садоводы из Санта Лючии, у которых фра Пачифико забирал самый лучший товар, не предпочли бы, чтобы монах начинал сбор сразу же по выходе из монастырских стен и чтобы его корзины прибывали к ним не совершенно пустыми, а уже наполненными на две трети или хотя бы наполовину. Не раз случалось, что, завидев его, торговцы пытались утаить какой-нибудь отменный кусочек, чтобы приберечь его для богатых покупателей, но фра Пачифико обладал на этот счет изумительным нюхом и раскрывал любое надувательство. Он устремлялся прямо к товару, который пытались от него скрыть, и, если означенный товар не отдавали по доброй воле, веревка святого Франциска решала дело. Чтобы избегать этих мелких ссор, фра Пачифико в конце концов не стал ждать, пока ему что-то пожертвуют: он клал на товар свою веревку и брал его — вот и все. И торговцы, еще во времена Мазаньелло взбунтовавшиеся против налога, которым герцог д'Аркос вздумал обложить торговлю фруктами, если не охотно, так, во всяком случае, терпеливо мирились с десятиной, что посланец монастыря святого Ефрема взимал со всех их товаров, и никому в голову не приходило восстать против этой повинности. Если фра Пачифико, выбрав какой-нибудь товар, замечал на лице того, кого он удостоил своим вниманием, некоторое неудовольствие, он вынимал из кармана роговую табакерку, узкую и глубокую, как ружейный патрон, и предлагал пострадавшему тоговцу понюшку табака, и редко случалось, чтоб эта особая милость не возвращала улыбку на лицо обиженного. Когда же этого оказывалось недостаточно, физиономия фра Пачифико, оставшегося таким же вспыльчивым, как прежде, вопреки его имени, из загорелой становилась серой, как зола; взор его начинал метать молнии, лавровая дубинка колотила по lastrico, и никогда не бывало, чтобы при виде этих трех грозных явлений к дурному католику не вернулось миролюбивое настроение и чтобы он с великой радостью не почтил бы святого Франциска самым упитанным своим гусем, самой душистой дыней, самым нежным мясом или самой свежей рыбой.
 В тот день фра Пачифико, по обыкновению, углубился в лабиринт улочек, тянувшихся от Викариа до улицы Эджициака а Форчелла, останавливаясь лишь для того, чтобы одного благословить, другому дать возможность приложиться к рукаву своей рясы, а кому — назвать амбы, терны, кватерны и квины в предстоящей лотерее; затем он двинулся по виа Гранде, переулку Барретари и вышел на площадь Старого рынка как раз позади церквушки Святого Креста: причт ее хранит — не из благоговения, просто чтобы показывать любопытным — плаху с гербом, на которой герцог Анжуйский, смуглый монарх, по словам Виллани «мало спавший и никогда не смеявшийся», отрубил головы Конрадину и герцогу Австрийскому.
 Миновав эту церквушку, фра Пачифико оказывался в совсем иной стране. Это истинный край молочных рек и кисельных берегов, где царство животное и царство растительное сливаются воедино, где хрюкают свиньи, кудахчут куры, гогочут гуси, поют петухи, кулдыкают индюки, крякают утки, воркуют голуби, где разложены золотисто-коричневые фазаны из Каподимонте, зайцы из Персано, перепелки с Мизенского мыса, куропатки из Ачерры, дрозды из Баньоли, а рядом с ними лежат на земле бекасы с болот Линколы и нырки с озера Аньяно, груды пунцового перца, темно-красных помидоров, корзины лиловой смоквы с Позиллипо и Поццуоли, изображение которой неаполитанцы в течение года выбивали на монетах как символ своей призрачной свободы; а над всем этим высились горы цветной капусты и брокколи, пирамиды арбузов и разных сортов дынь, башенки укропа и сельдерея.
 Среди этих-то богатств фра Пачифико через каждые два дня и собирал урожай целыми корзинами.
 И в тот день он собрал свою привычную десятину, но ему показалось, что над базаром нависла какая-то тревога. Торговцы что-то обсуждали, женщины перешептывались, дети собирали кучки из камней; к какому бы торговцу фра Пачифико ни подходил, тот, против обыкновения, не обращал особого внимания на снедь, овощи, дичь, фрукты, птицу, которые монах облюбовывал и складывал в свои корзины. Когда же корзины были уже на две трети полны, фра Пачифико подумал, что пора перейти к мясным рядам, и направился к Сан Джованни а Маре, где по преимуществу держали свои товары macellai и beccai, то есть мясники и убойщики баранов и козлов, — люди соприкасающихся профессий, однако в Неаполе обособленные одни от других. Итак, он направился к улице Сан Джованни а Маре, но и здесь народ почему-то не обращал на него никакого внимания. С самого его появления на Старом рынке ни одна женщина не обратилась к нему за благословением, ни один мужчина не попросил предсказать номера, на которые падут выигрыши в предстоящей лотерее.
 Что же могло так занимать население старого Неаполя?
 Фра Пачифико предстояло скоро узнать это, ибо со стороны улочки Меркато, выходящей одним концом на Старый рынок, а другим — на набережную, доносился сильный гул. Улочка эта в то время носила поэтичное название — переулок Соспири делл'Абиссо  40 , но современный муниципалитет счел нужным лишить ее этого имени, которое объяснялось тем, что именно здесь проходили приговоренные к смерти, направляясь к обычному месту казни — Старому рынку; появляясь в этом переулке и впервые завидев плаху, они почти всегда испускали столь глубокий вздох, будто он исходил из бездны.
 Путь фра Пачифико волей-неволей лежал именно по этому переулку, не говоря уже о том, что монах рассчитывал прихватить баранью ножку у одного мясника, чья лавочка находилась тут же на углу улицы Сант'Элиджио.
 Таким образом, он неизбежно должен был узнать, что тут произошло.
 А было это, по-видимому, нечто важное, ибо, по мере того как он приближался к улице Сант'Элиджио, толпа становилась все многочисленнее и выглядела все более взбудораженной; ему показалось, будто всюду слышатся произносимые с ненавистью слова «французы» и «якобинцы». Но толпа расступалась перед монахом с обычной почтительностью, а потому он довольно скоро добрался до лавки, где намеревался, как мы уже сказали, получить одну из семи или восьми бараньих ножек, которые на другой день должны были быть поданы к столу братии.
 Лавочка оказалась полной мужчин и женщин, и все они вопили как одержимые.
 — Эй, Беккайо! — крикнул монах.
 Лавочница, растрепанная мегера с седыми и редкими волосами, узнала монаха по голосу и, растолкав спорщиков энергичными движениями локтей, кулаков и плеч, сказала ему:
 — Проходите, отец мой. Сам Бог посылает вас к нам. Тут великая надобность в вас и в веревке святого Франциска! Посмотрите на бедного Беккайо!
 Поручив Джакобино одному из подручных живодера, лавочница повела фра Пачифико в заднюю комнату, где лежал на постели окровавленный Беккайо: его лицо было рассечено от виска до губ.




 XXIX. АССУНТА


 Именно несчастье, случившееся с Беккайо, взбудоражило Старый рынок; оттого и стоял такой гул на улице Сант'Элиджио и в улочке Соспири делл'Абиссо.
 Но как легко себе представить, несчастье это истолковывали на сотню ладов.
 Беккайо, у которого оказалась разрезана щека, выбито три зуба, поранен язык, не мог или не пожелал дать точных разъяснений. Только слова «giacobini» и «francesi», которые он прошептал, давали повод предполагать, что так отделали его неаполитанские якобинцы, друзья французов.
 Ходил слух и о том, что одного из друзей Беккайо нашли мертвым на месте схватки и еще двое других были ранены, причем один так тяжело, что ночью он скончался.
 Каждый высказывал свое мнение об этом случае и о том, чем он был вызван, и болтовня пятисот-шестисот человек, собравшихся тут, сливалась в единый гул, еще издали услышанный фра Пачифико, когда он направлялся к лавке убойщика баранов.
 Только один юноша, лет двадцати шести — двадцати восьми, стоял молча, в задумчивости прислонясь к двери. Но многие суждения присутствовавших, а особенно толки о том, будто Беккайо и его трое товарищей, возвращаясь из таверны Скьява, подверглись возле Львиного фонтана нападению пятнадцати злодеев, вызывали у него смешок, и он так многозначительно пожимал плечами, что это равнялось самому решительному опровержению.
 — Почему ты смеешься и пожимаешь плечами? — спросил его приятель по имени Антонио Авелла, которого все звали Пальюкелла по привычке, свойственной неаполитанскому простонародью, давать каждому прозвище соответственно его внешности или нраву.
 — Смеюсь, потому что мне хочется смеяться, — ответил молодой человек, — а плечами пожимаю потому, что это мне нравится. Вам никто не запретит говорить всякий вздор, мне же никто не запретит смеяться над ним.
 — Если ты убежден, что мы говорим вздор, значит, ты осведомлен лучше нас?
 — Быть осведомленным лучше тебя не так-то уж трудно, Пальюкелла. Надо только уметь читать.
 — Я не научился читать потому, что не было у меня случая, — отвечал тот, кого упрекнули в его невежестве, а упрекнул его не кто иной, как наш друг Микеле. — У тебя-то возможность была, это не так уж трудно, если молочная сестра — богачка, да еще замужем за ученым. А презирать товарищей из-за этого все-таки не следует.
 — Я не презираю тебя, Пальюкелла, откуда ты это взял? Ты славный, добрый малый, и уж если бы у меня было что сказать, так я тебе первому бы и выложил.
 Вероятно, он и в самом деле доказал бы приятелю, насколько он ему доверяет, и вытащил бы его из толпы, чтобы рассказать кое-какие известные ему подробности, но в этот миг на плечо Микеле легла чья-то тяжелая рука.
 Он обернулся и вздрогнул.
 — Если бы ты что-то знал, ему сказал бы первому? — обратился к насмешнику человек, положивший ему на плечо свою увесистую руку. — Но учти, если тебе кое-что известно, в чем я сильно сомневаюсь, и ты это выболтаешь кому бы то ни было, то поистине заслужишь прозвище Микеле-дурачок.
 — Паскуале Де Симоне! — прошептал Микеле.
 — Поверь, лучше бы тебе сходить в церковь Мадонны дель Кармине, — продолжал сбир, — там сейчас молится Ассунта. Ты ведь утром не застал ее дома, что и привело тебя в такое дурное настроение. Вот и шел бы туда, чем торчать здесь и толковать о том, чего ты, к великому своему счастью, не видел.
 — Вы правы, синьор Паскуале, — отвечал Микеле, весь дрожа. — Иду. Только дозвольте мне пробраться.
 Паскуале посторонился, оставив между стеной и собою лазейку, через которую мог бы пролезть разве что десятилетний ребенок. Микеле прошел через нее легко — так он съежился со страху.
 — Уж конечно, не расскажу! — шептал он, поспешно, не оглядываясь, шагая по направлению к церкви дель Кармине. — Буду помалкивать, не скажу ни слова, можешь быть спокоен, господин Кинжал! Скорее язык себе отрежу… Но и немой заговорит, слушая, как они уверяют, будто на них напали пятнадцать человек, в то время как на самом-то деле это они вшестером навалились на одного. Как бы то ни было, ни французов, ни якобинцев я не люблю, но еще противнее мне сбиры и sorici  41 , и я рад, что тот француз их немного потрепал. Из шести — двое убитых и двое раненых — viva San Gennaro! Что и говорить, уж этот-то не может пожаловаться ни на ревматизм в руках, ни на подагру в пальцах.
 Он засмеялся, весело потряхивая головой, и в одиночку сплясал посреди улицы несколько па тарантеллы.
 Хотя и считается, что монолог противен природе, Микеле, прозванный дурачком именно потому, что имел обыкновение разговаривать вслух сам с собою и при этом сильно жестикулировать, так и продолжал бы восхвалять Сальвато, не окажись он, все еще смеясь и приплясывая, на площади Кармине, у паперти церкви.
 Он приподнял тяжелый грязный полог, висящий перед дверью, вошел и осмотрелся вокруг.
 Церковь дель Кармине, о которой мы не можем не сказать мимоходом несколько слов, — одна из наиболее почитаемых в Неаполе, а находящаяся здесь статуя Мадонны слывет одной из самых чудотворных. Откуда идет подобная слава, чем вызвано это благоговение, разделяемое всеми слоями общества? Тем ли, что в храме покоятся останки юного и поэтичного Конрадина, племянника Манфреда, и его друга Фридриха Австрийского? Тем ли, что здешняя статуя Христа однажды склонила голову, чтобы избежать пушечного ядра Рене Анжуйского, причем на голове ее так обильно растут волосы, что неаполитанский синдик раз в год приезжает в храм и торжественно стрижет их золотыми ножницами? Тем ли, наконец, что Мазаньелло, герой лаццарони, был убит поблизости и покоится здесь в каком-то уголке, причем никто не знает точно, где именно, — до того забывчив народ даже в отношении тех, кто умирает ради него? Как бы то ни было, церковь дель Кармине, повторяем, одна из самых чтимых в Неаполе, а потому именно в ней дается большинство обетов; дал здесь свой обет и старик Томео, а по какой причине он так поступил, мы вскоре узнаем.
 В церкви, как всегда полной верующих, Микеле трудно было найти ту, что он искал, но в конце концов он все же увидел ее: она благоговейно молилась у одного из боковых алтарей в левом приделе храма.
 Алтарь этот, весь залитый светом свечей, был посвящен святому Франциску.
 В зависимости от того, любезный читатель, пессимист ли вы в делах любви или оптимист, можно сказать, что Микеле, на беду свою или на счастье, был влюблен. Бунт на рынке, который он предвидел и которым воспользовался, чтобы оправдать в глазах Нины свой поспешный уход, был второстепенной причиной. Главной причиной его нетерпения было желание поскорее увидеть и поцеловать Ассунту, дочь Бассо Томео, того старого рыбака, который, как вы помните, однажды ночью, когда его лодка стояла возле дворца королевы Джованны, увидел, как над ним склонился какой-то призрак и прикоснулся к нему острием кинжала, желая убедиться, что он действительно спит; затем призрак стал взбираться на развалины замка и исчез среди них.
 Явление это, напомним, до того перепугало старика, что он переехал из Мерджеллины на Маринеллу, и теперь от прежнего жилья его отделяли набережная Кьяйа, Кьятамо-не, Кастель делл'Ово, Санта Лючия, Кастель Нуово, Мол, порт, улица Нуова и, наконец, ворота дель Кармине.
 Как истинный странствующий рыцарь, Микеле последовал за своей возлюбленной до самой окраины Неаполя, а готов был бы отправиться и на край света.
 В тот день, о котором мы говорим, он нашел дверь старика Бассо Томео запертой, в то время как она должна была бы быть открытой как всегда, и это слегка встревожило его.
 Где могла быть Ассунта, почему она ушла из дому?
 Помимо обычных сомнений, которые всегда терзают влюбленного, как бы он ни надеялся, что горячо любим, Микеле суждено было пережить и некоторые другие беды.
 Старый рыбак Бассо Томео, богобоязненный, глубоко чтущий святых угодников, трудолюбивый, был не особенно расположен к Микеле, которого не только, как все, считал дурачком, но, кроме того, называл лентяем и безбожником.
 Трое братьев Ассунты — Гаэтано, Дженнаро и Луиджи — были юноши весьма почтительные и, следовательно, не могли не разделять насчет Микеле мнения их отца. Поэтому когда в доме возникали какие-либо неприязненные толки о Микеле, у бедняги находилась одна только защитница — Ассунта; зато обвинителей оказывалось целых четверо — отец и трое сыновей, так что они в подобных спорах представляли собою подавляющее большинство.
 К счастью, ремесло рыбака — трудное занятие, и Бассо Томео, как и его сыновья, хвалившиеся тем, что они не лентяи, вроде Микеле, и работают на совесть, часть вечера проводили за расстановкой сетей, часть ночи — в ожидании, когда в них попадется рыба, и часть утра — за вытягиванием сетей из воды. В итоге восемнадцать часов из двадцати четырех в сутки Бассо Томео и его сыновья проводили вне дома, остающиеся же шесть часов спали, а потому никак не могли быть несносными соглядатаями любовных утех Микеле и Ассунты.
 Поэтому Микеле терпеливо сносил все невзгоды. Бассо Томео ему сказал, что отдаст за него дочь только после того, как тот займется доходным и честным ремеслом или получит наследство. Микеле на это возразил, что не знает ни одного ремесла, одновременно и доходного и честного, ибо эти два качества несовместимы, и тут надо заметить, что в Неаполе суждение это звучит не так уж парадоксально. При этом Микеле ссылался на самого Бассо Томео, который, занимаясь честным ремеслом вместе с тремя сыновьями и трудясь по восемнадцати часов в сутки, почти за пятьдесят лет с того дня, как впервые бросил в море сети, не смог накопить и полсотни дукатов. А потому Микеле ожидал наследства, имея в виду несуществующего дядюшку, который по указаниям Марко Поло отправился в империю Катай. Если же наследство не объявится, что вообще-то возможно, так он уж непременно станет полковником, раз Нанно это ему предсказала. Правда, в доме Бассо Томео он обнародовал лишь первую часть предсказания, умолчав о виселице и посчитав уместным сказать правду только своей молочной сестре Луизе, как нам известно из разговора, предшествовавшего еще более зловещему пророчеству колдуньи насчет самой Луизы.
 Итак, приход Ассунты в церковь Мадонны дель Кармине, ее усердная молитва в приделе святого Франциска и множество свечей перед его образом служили Микеле, хоть его и считали дурачком, убедительным доказательством, что Бассо Томео не извлекает больших доходов из своего тяжелого труда. Действительно, три последних дня были так неудачны, что старик дал обет поставить перед образом святого Франциска двенадцать свечей, надеясь, что его покровитель ниспошлет ему улов вроде того, какой евангельские рыбаки вытянули на Геннисаретском озере; при этом старик потребовал, чтобы все утро — другими словами, все время, пока он будет вынимать сети, — Ассунта, поддерживая этот обет, горячо молилась за него.
 Обет был дан накануне, после последней ловли, которая оказалась еще хуже, чем две предыдущие, и Ассунта никак не могла предупредить Микеле, ибо он весь вечер провел у Луизы, а всю ночь — возле раненого; потому-то Микеле и нашел дверь дома Бассо Томео запертой, Ассунту же — коленопреклоненной перед образом святого Франциска, а не поджидающей его у себя на крыльце.
 Убедившись, что Паскуале Де Симоне сказал правду, Микеле испустил такой громкий вздох облегчения, что Ассунта обернулась, радостно вскрикнула и, ласковой улыбкой, благодаря его за догадливость, знаком предложила преклонить колена рядом с нею. Второго приглашения Микеле не потребовалось. Он тотчас подошел к алтарю и опустился на колени на той же ступеньке, где молилась Ассунта.
 Мы не рискнули бы утверждать, что после этого девушка продолжала молиться так же горячо, как в отсутствие Микеле, и была не менее сосредоточенна. Но в данный момент это не имело особого значения, ибо ловля уже закончилась и сети были выбраны. Можно было отважиться на несколько любовных словечек вперемежку с благоговейными обращениями к святому.
 Только тут молодой человек узнал от Ассунты о событиях, которые мы, в качестве историка, описали нашим читателям даже раньше, чем о них проведал Микеле, а он, в свою очередь, рассказал девушке о недомогании Луизы, объяснив его как мог, об убийстве, совершенном у Львиного фонтана, и о сумятице на улице Сант'Элиджио, в переулке Соспири делл'Абиссо, возле лавки Беккайо.
 Как истинной дочери Евы, Ассунте, едва только она услышала, что на Старом рынке поднялось волнение, захотелось во что бы то ни стало узнать о подлинной его причине. А так как в рассказе Микеле кое-что все же осталось для нее неясно, она распрощалась со святым Франциском, благо молитва ее и так уже была закончена, если не полностью, то почти. Она в последний раз склонилась перед алтарем святого, у выхода из храма опустила пальцы в чашу со святой водой, дотронулась влажной рукой до руки возлюбленного, последний раз перекрестилась, взяла, еще не выйдя из церкви, Микеле под руку и, легкая, как готовый вспорхнуть жаворонок, напевая, вышла из церкви дель Кармине, полная уверенности в помощи святого и не сомневаясь, что улов у отца и братьев на этот раз чудесный.
 XXX. ДВА БРАТА
 Ассунта оказалась права, уповая на святого Франциска: отец ее и братья взяли поистине чудесный улов.
 Когда рыбаки начали выбирать сети, они показались им такими тяжелыми, что возникло предположение — не зацепились ли снасти за подводную скалу, однако они не чувствовали того непреодолимого сопротивления, какое может оказывать камень, лежащий на морском дне, и стали опасаться уже иного явления, которое порой случается и неизменно служит грустным предзнаменованием для тех, кто с ним столкнется: они стали беспокоиться — не попался ли в сети труп какого-нибудь самоубийцы или утопленника, погибшего случайно.
 Но, по мере того как они приближались к берегу, рыбаки стали чувствовать копошение и рывки, указывавшие на то, что в сетях — живые существа, и притом очень сильные, которые пытаются, но все же не могут освободиться.
 Вскоре на поверхности моря появились брызги и послышались всплески — это пленники, поняв свое положение, делали отчаянные усилия разорвать тенета или выпрыгнуть из них.
 Дженнаро и Гаэтано вошли в воду, а старик и Луиджи, собрав все силы, старались укротить бунтующую добычу; наконец первым двум удалось обойти сети и, хотя воды им было по горло, справиться с нею.
 По их возгласам и жестам было легко понять, что святой Франциск щедро помог им.
 Происходило это в заливе, против улицы Нуова, возле большого дома, что одной стороной выходит на набережную, а другой — на улицу Сант'Андреа дельи Скопари.
 Дом этот, известный под названием дворца делла Торре, действительно принадлежал герцогу, носившему это имя.
 Так как мы собираемся рассказать о подлинно исторических событиях, нам приходится привести некоторые подробности, касающиеся здания, где эти события произошли, и людей, живших в нем.
 У окна второго этажа стоял молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, одетый по последней парижской моде, если не считать того, что вместо сюртука с пелеринками или фрака с длинными фалдами и высоким стеганым воротничком, какие носили в то время, на нем был элегантный бархатный халат алого цвета, застегнутый на груди шелковыми брандебурами. Черные волосы, уже давно не знавшие пудры и подстриженные, вились сами собою, образуя локоны; тонкая батистовая сорочка, украшенная изящным кружевным жабо, слегка приоткрывалась, обнаруживая юношескую шею, белую, словно у женщины; руки у него были белые, изящные — признак аристократизма; на мизинце левой руки виднелся бриллиант. Он рассеянно следил за облаками, плывущими в небе, а движения правой руки были выразительны и красноречивы, как у поэта, отбивающего ритм стихов.
 И действительно, то был поэт, поэт в духе Саннадзаро, Бертена, Парни — то был дон Клементе Филомарино, младший брат герцога делла Торре, один из самых элегантных неаполитанских юношей, соперничающий в отношении моды с юными Николино Караччоло и Роккаромана, вдобавок прекрасный наездник, искусный охотник, ловкий фехтовальщик, стрелок, пловец; хоть и младший в семье, он все же был богачом, поскольку герцог делла Торре, будучи старше его на двадцать пять лет, заявил, что отказывается от брачных уз, дабы оставить состояние своему юному брату, которому он дает почетное поручение продолжить род герцогов делла Торре, — честь, от какой сам он, похоже, отказался.
 Сам же герцог делла Торре был поглощен задачей, по его мнению, гораздо более важной для современников и будущего, чем продолжение их рода и воспитание наследников. Он был страстным библиоманом: собирал редкие книги и ценные рукописи. Даже Королевская библиотека — неаполитанская, разумеется, — не могла сравниться с его собранием эльзевиров, или, иначе произнося, эль-зевьеров. Действительно, в книгохранилище герцога имелось почти полное собрание изданий Лодевейка, Исаака и Даниила — другими словами, отца, сына и племянника  42 . Мы говорим «почти полное собрание», потому что ни один коллекционер не может похвастаться, что обладает всеми их изданиями, начиная с первого, вышедшего в свет в 1592 году под титулом «Eutropii historiae romanae, lib. X»  43 , до «Pastissier francois»  44 , появившегося у Лодевейка и Даниила и помеченного 1655 годом. Однако герцог с гордостью показывал любителям эту почти уникальную коллекцию, на каждом томе которой в виде издательского знака на фронтисписе красуются: ангел, держащий в одной руке книгу, в другой — косу; виноградная лоза, обвивающая вяз, с девизом «Non solus»  45 , Минерва и оливковое дерево с надписью «Ne extra oleas»  46 ; виньетка с головой буйвола, которую Эльзевиры сделали своей эмблемой начиная с 1629 года; сирена, сменившая буйвола в 1634-м; заставка, изображающая голову Медузы; гирлянда из штокроз и, наконец, два жезла, скрещенные над щитом, ставшие их последним издательским знаком. Вдобавок все эти издания, тщательно подобранные, отличались шириной полей, достигавшей в некоторых экземплярах пятнадцати и даже восемнадцати линий.
 Что же касается автографов, то коллекция герцога была самой богатой в мире. Она начиналась с рукописи, скрепленной печатью Танкреда де Отвиля, за нею следовали автографы королей, принцев, вице-королей, правивших Неаполем, вплоть до подписей ныне царствующих Фердинанда и Каролины.
 Странное дело! Эта беззаветная страсть, обычно делающая коллекционера равнодушным ко всем человеческим чувствам, ничуть не повлияла на почти отеческую любовь герцога делла Торре к своему юному брату дону Клементе, оставшемуся сиротою в пять лет. Особенно привязала герцога к этому ребенку с самого дня его рождения, по-видимому, мысль, что отныне он может не думать о женитьбе, грозившей если не совсем помешать его собирательству, то, во всяком случае, отвлечь его от этой страсти. Мы просто не в состоянии перечислить все заботы, предметом которых стал ребенок, призванный освободить герцога от обязанностей главы семьи. Во время всех более или менее тяжелых болезней, обычных для детей, старший брат был его единственной сиделкой, проводя возле него ночи напролет за работой над своими каталогами или за розысками в редких книгах опечаток, подтверждающих подлинность данного экземпляра. Дон Клементе из ребенка превратился в подростка, из подростка — в юношу, из юноши он вот-вот готов был стать мужчиной, но глубокая, нежная любовь к нему старшего брата оставалась все такою же. Ему уже было двадцать шесть лет, а герцог по-прежнему относился к нему как к ребенку. Не было случая, чтоб дон Клементе садился в седло, отправляясь на охоту, и брат не кричал бы ему в окно: «Будь осторожен на воде! Будь осторожен с ружьем — проверь, хорошо ли оно заряжено! Будь осторожен, как бы лошадь не понесла!»
 Когда в Неаполь прибыл адмирал Латуш-Тревиль, дон Клементе Филомарино, как и многие его сверстники, стал брататься с французскими офицерами и в качестве поэта, наделенного пылким воображением и возмущенного злоупотреблениями и тройным гнетом скипетра, сабли и кропила, примкнул к самым пламенным патриотам и попал в тюрьму вместе с ними.
 Герцог делла Торре, всецело погруженный в свои библиофильские занятия и поиски рукописей, почти не заметил появления французского флота и, во всяком случае, не придал этому событию никакого значения. Будучи и сам философом, но отнюдь не связывая философию с политикой, он ничуть не удивлялся, что брат его издевается над правительством, армией и монахами. И вдруг он узнаёт, что дон Клементе Филомарино арестован и заключен в форт Сант'Эльмо.
 Упади к его ногам молния — он был бы не столь ошеломлен, как этим известием; некоторое время он собирался с мыслями, потом поспешил в Викариа к регенту — должность эта соответствует нашему префекту полиции.
 Он хотел узнать, в чем обвиняется брат.
 Он был крайне удивлен, когда ему ответили, что его брат — заговорщик, ему предъявлены весьма тяжкие обвинения и, если они будут доказаны, речь пойдет об его голове.
 Плаха, на которой погибли Витальяни, Эммануэле Де Део и Гальяни, только что была убрана с площади Кастел-ло; герцогу показалось, что она вновь воздвигается, чтобы уничтожить его брата. Он побежал к судьям, ломился в двери всяких Ванни, Гвидобальди, Кастельчикал; он предложил отдать в казну все свое состояние; все рукописи, эльзевиры; он предлагал, чтобы вместо брата взяли его самого. Он умолял первого министра Актона, он бросился в ноги королю, в ноги королеве; все было тщетно. Следствие шло своим чередом. Но на этот раз, несмотря на пагубное влияние кровавой троицы, все обвиняемые были признаны невиновными.
 Именно тогда королева, видя, что месть в рамках законности ускользает от нее, основала знаменитую «темную комнату», где наши читатели уже побывали, и учредила тайное судилище, где Ванни, Кастельчикала и Гвидобальди были судьями; я Пускуале Де Симоне — палачом.
 Пока брат находился в тюрьме, герцог делла Торре едва не сошел с ума; он перестал собирать эльзевиры и разыскивать рукописи; но полтора года тюремного заключения отнюдь не исцелили дона Клементе Филомарино от его либеральных убеждений, склонности к философствованию и врожденной насмешливости, напротив, они только укрепили его оппозиционные настроения. Беспристрастный суд, вопреки тайным настояниям королевы и явным — официальных обвинителей, признал его невиновным и выпустил на свободу. Теперь юноша считал, что опасаться ему нечего, а потому стал постоянным посетителем гостиной французского посла и, наоборот, вовсе перестал появляться при дворе, куда ему, в соответствии с его знатным происхождением, всегда был открыт доступ.
 Герцог делла Торре, успокоившись насчет судьбы брата, снова пустился в погоню за рукописями и эльзевирами, и заботы его теперь ограничивались тем, что он, по обыкновению, советовал этому блудному сыну быть как можно осторожнее, садясь в седло, отправляясь на охоту или в плавание в заливе.
 В описываемый нами день оба они были в превосходном расположении духа. Дон Клементе Филомарино узнал об отъезде французского посла и о том, что посол объявил королю Фердинанду войну, а так как он склонен был считать себя скорее гражданином мира, чем неаполитанским подданным, у него зародилась надежда, что не пройдет и месяца, как он вновь увидит в Неаполе своих любезных друзей-французов, в то время как король с королевой отправятся ко всем чертям.
 Тем временем герцог делла Торре получил от букиниста Дюра — самого известного в Неаполе книготорговца — письмо, в котором тот сообщал, что ему попался один из двух эльзевиров, недостающих в собрании герцога, и спрашивал, доставить ли книгу герцогу или ждать его приезда в магазин.
 Распечатав это письмо, герцог делла Торре не сдержал радостного возгласа; сгорая от нетерпения, он повязал галстук, накинул плащ и спустился с третьего этажа, полностью отведенного под библиотеку, на второй, где были жилые комнаты — как его собственные, так и брата; он появился здесь в ту самую минуту, когда дон Клементе Филомарино дописывал последние строки своей комической поэмы в духе «Налоя» Буало, в которой бичевались три главных порока не только неаполитанских монахов, но монахов вообще: сластолюбие, лень и обжорство.
 Дону Клементе достаточно было бросить взгляд на брата, чтобы понять, что с ним случилось одно из тех великих библиофильских событий, которые совершенно сводили его с ума.
 — Что с вами, братец? — воскликнул он. — Уж не нашли ли вы, случаем, Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года?
 — Нет, дорогой Клементе; но суди сам, какое счастье: мне попался Персии тысяча шестьсот шестьдесят четвертого!
 — А в самом ли деле это он? Вспомните, сколько раз вы говорили мне: «Мне попался», а когда дело доходило до покупки книги, вам пытались всучить какой-нибудь фальшивый эльзевир, где вместо оливкового дерева или вяза красовалась сфера!
 — Да, но я не поддавался. Старую лису, вроде меня, не проведешь! К тому же пишет мне об этом не кто иной, как Дюра, а Дюра не станет меня обманывать. Он дорожит своим добрым именем. Смотри, вот его письмо:
  «Господин герцог, приезжайте поскорее; я счастлив уведомить Вас, что мне встретился Персии 1664 года с двумя жезлами, скрещенными над щитом; великолепный экземпляр; поля пятнадцати линий со всех сторон». 
 — Поздравляю, братец! И вы, конечно, спешите к Дюра?
 — Бегу! Он обойдется мне, по меньшей мере, в шестьдесят или восемьдесят дукатов, но что поделаешь? Со временем библиотека перейдет к тебе, а если я разыщу еще и Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года — коллекция будет полной. А знаешь, сколько стоит полная коллекция эльзевиров? Двадцать тысяч дукатов, ни больше ни меньше!
 — Об одном молю вас, дорогой братец, — никогда не беспокойтесь о том, что вы мне оставите или не оставите. Я надеюсь, что, хотя у нас с вами и нет заслуг Клеобиса и Битона, боги будут достаточно благосклонны, чтобы послать нам смерть в один и тот же день и час. А пока вы будете любить меня, я богач.
 — Ах, негодник, — ответил герцог, положив руки на плечи брата и глядя на него с непередаваемой нежностью, — ты ведь знаешь, я люблю тебя как сына, даже более того. Ибо будь ты всего лишь моим сыном, я побежал бы прямо к Дюра, а обнял бы тебя, лишь вернувшись от него!
 — Что ж, обнимите меня и скорее бегите за своим Теренцием.
 — За Персием, невежда! За моим Персием! Увы! — продолжал герцог, вздохнув. — Из тебя получится лишь посредственный библиофил, и даже в этом я не вполне уверен… Прощай, Клементе, прощай!
 И герцог делла Торре бросился вон из дома.
 Дон Клементе подошел к окну.
 Бассо Томео и его сыновья только что вытянули сети на берег; вокруг них собралась целая толпа рыбаков и лаццарони, сбежавшихся посмотреть на небывалый улов.




 XXXI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ ГАЭТАНО МАММОНЕ


 Как было уже сказано в начале предыдущей главы, святой Франциск постарался — улов оказался поистине чудесным.
 Можно было предположить, что святой, которому так горячо молилась Ассунта и которого Бассо Томео отблагодарил заказанной мессой и двенадцатью свечами, пожелал собрать в сети старого рыбака и его сыновей образцы всех рыб, что водятся в заливе.
 Когда невод показался из воды и его перенесли на берег, он был до такой степени полон, что, казалось, сейчас прорвется; можно было подумать, что не Средиземное море, а сам Пактол выбросил на сушу все свои богатства.
 Дорада с золотистыми бликами, макрель с чешуей стального цвета, серебристая спинола, тригла с красным оперением, зубатка с бордовыми плавниками, круглорылый лобан, луна-рыба, которую можно принять за упавший в море баскский бубен, наконец, рыба святого Петра, на боках которой остались следы от пальцев апостола, — все они как бы служили свитою и были придворными, министрами, камергерами великолепного тунца весом, по меньшей мере, в шестьдесят ротоли, казавшегося тем морским царем, которого в «Немой из Портичи» словами чарующей песни обещает своим друзьям Мазаньелло.
 Старик Бассо Томео хватался обеими руками за голову и подпрыгивал от радости, не веря собственным глазам. Когда наполнили корзины, принесенные стариком и его сыновьями в надежде на богатый улов, то оказалось, что в них поместилась лишь треть великолепного урожая, собранного с поля, что само себя возделывает.
 Юноши стали искать, куда бы сложить рыбу, а Бассо Томео, преисполненный благодарности, рассказывал всем, что такой удачей он обязан исключительному покровительству святого Франциска, его заступника, у алтаря которого он заказал мессу и засветил двенадцать свечей.
 Особенный восторг у старика и всех присутствующих вызывал тунец; он так трепыхался в сетях, что только чудом не разорвал их и не ускользнул в дыру, которая открыла бы дорогу всему чешуйчатому отродью, барахтавшемуся вокруг него.
 Слушая рассказ Бассо Томео и разглядывая улов, каждый крестился и восклицал: «Ewiva san Francisco!»  47 Один только дон Клементе, наблюдавший эту сцену из своего окна, сомневался, казалось, в участии святого и приписывал чудесный улов счастливой случайности, выпадающей иной раз на долю рыбаков.
 С того места, где находился дон Клементе, а именно из окна второго этажа, взору его было доступно все, вплоть до поворота набережной Маринеллы, и он видел то, чего не видел и не мог видеть Бассо Томео, окруженный зеваками, которые глазели на добычу и поздравляли его.
 Дон Клементе видел, а Бассо Томео не видел фра Пачифико, шедшего со своим ослом от рынка, важно держась, по обыкновению, середины дороги; если он никуда не свернет, то неизбежно наткнется на груду рыбы, выловленной стариком.
 Так и случилось: увидя толпу, преграждавшую ему дорогу, и не зная причины такого скопления, фра Пачифико решил поскорее проложить себе путь — он взял Джакобино за повод и пошел впереди него, крича:
 — Дорогу! Во имя святого Франциска — дорогу!
 Легко понять, что в среде людей, славящих основателя ордена кордельеров, всякий, кто при проявлении своем упоминает имя святого, должен быть встречен с уважением, и в данном случае толпа очистила ему место тем поспешнее и почтительнее, что все сразу узнали фра Пачифико и его осла Джакобино, широко известных как усердные слуги святого.
 Итак, фра Пачифико продвигался сквозь толпу, не зная, что именно находится в ее центре, как вдруг он оказался лицом к лицу со стариком Томео и чуть не упал, наткнувшись на гору рыб, которые еще содрогались в предсмертных судорогах.
 Этой-то минуты и ждал дон Клементе, ибо он предвидел, что между рыбаком и монахом произойдет забавная стычка. И действительно, едва узнав Пачифико, ведущего за собою Джакобино, и сразу поняв, какую огромную десятину ему придется уплатить, Бассо Томео в ужасе вскрикнул и побледнел, а лицо монаха наоборот, осветилось блаженной улыбкой при виде выпавшей на его долю редкостной удачи.
 Как нарочно, на базаре было мало рыбы, и, хоть это происходило накануне постного дня, он не нашел ничего подходящего для таких тонких знатоков, как капуцины святого Ефрема.
 — Посмотрим, посмотрим! — сказал дон Клементе вслух, но так как он был достаточно высоко, то внизу не смогли разобрать его слова. — Любопытно, чем дело кончится.
 Несколько человек подняли головы, но, не поняв, что имеет в виду юный аристократ в бархатном халате, тотчас же опять обратили взоры к Бассо Томео и фра Пачифико.
 Впрочем, монах не заставил Бассо Томео долго томиться во власти сомнений: он взял свою веревку, положил ее на тунца и произнес обычное заклятие:
 — Во имя святого Франциска!
 Это-то и предвидел дон Клементе; тут он громко расхохотался.
 Было очевидно, что сейчас последует сражение между двумя сильнейшими двигателями человеческих поступков: суеверием и корыстью.
 Откажется ли Бассо Томео, твердо верящий, что уловом он обязан святому Франциску, отдать лучший кусок тому же святому или, что совершенно то же самое, его представителю?
 Исход этого столкновения позволил бы дону Клементе заключить, могут ли патриоты рассчитывать на поддержку народа в предстоящей борьбе за права и будет ли народ, ради которого они станут ниспровергать предрассудки, за или против них.
 Итог испытания был для философа неблагоприятен.
 После внутренней борьбы, длившейся, впрочем, лишь несколько мгновений, корысть была побеждена суеверием, и старый рыбак, собиравшийся было защитить свою собственность и искавший глазами сыновей, которые отправились за корзинами, отступил на шаг, явив предмет спора, и смиренно произнес:
 — Святой Франциск дал мне ее, святой Франциск у меня ее забирает. Хвала святому Франциску! Рыба ваша, отец!
 — Какой болван! — вырвалось у дона Клементе.
 Все подняли головы, и взоры толпы обратились к молодому насмешнику; лица зрителей пока что выражали только удивление, ибо никто так и не понимал, к кому относится этот возглас.
 — Это тебя, Бассо Томео, я обозвал болваном! — воскликнул дон Клементе.
 — А за что так, ваша светлость?
 — За то, что ты и трое твоих сыновей, честные, трудолюбивые люди и к тому же здоровенные молодцы, позволяете наглому, бессовестному лентяю-монаху отнять у вас плод вашего труда.
 Фра Пачифико, считавший, что уважение, внушаемое его рясой, служит ему достаточной защитой, при столь прямом и неожиданном нападении, дотоле казавшемся ему совершенно невозможным, взревел от ярости и погрозил дону Клементе своей дубиной.
 — Побереги, монах, дубину для своего осла — только ему она и страшна.
 — Пусть! Но предупреждаю вас, дон Чичило  48 , у моего осла кличка Якобинец.
 — Значит, у осла человеческое имя, а тебя зовут как скотину.
 В толпе засмеялись, — при любой стычке толпа всегда на стороне того, кто остроумнее.
 Взбешенный фра Пачифико не нашел ничего лучшего, как обозвать дона Клементе этим же именем, ведь в его представлении оно было самым обидным:
 — Ты и есть сущий якобинец! Человек этот — якобинец, братья мои; посмотрите: волосы у него подстрижены под Тита, а из-под халата торчат длинные панталоны. Якобинец! Якобинец! Якобинец!
 — Будь по-твоему — я якобинец и горжусь этим!
 — Слышите? — завопил брат Пачифико. — Он сам сознается!
 — Да знаешь ли ты, что такое якобинец? — ответил ему дон Клементе.
 — Это обманщик, санкюлот, сентябрист, цареубийца.
 — Во Франции, может быть, так оно и есть, а в Неаполе — слушай и постарайся запомнить — якобинец это тот человек, кто любит родину, хочет добра народу и, следовательно, выступает против предрассудков, которыми его одурманивают; это человек, желающий равенства, то есть одинаковых законов и для великих мира сего, и для малых; требующий свободы для всех — чтобы рыбаки могли на равных правах забрасывать сети во все части залива и не было бы у Портичи, Кьятамоне и Мерджеллины участков, доступных только избранным, пусть даже самому королю, ибо море принадлежит всем, как воздух, которым мы дышим, как солнце, что одинаково светит нам всем. Якобинец — это, наконец, тот человек, кто стремится к братству, то есть относится ко всем людям как к братьям и говорит: «Несправедливо, что одни бездельничают и побираются, а другие работают и устают; это человек, не желающий, чтобы нищий рыбак, каждую ночь расставляющий сети и каждый день их вытягивающий и волей случая раз в десять лет выловивший рыбу ценою в тридцать дукатов…»
 Толпе цена, по-видимому, показалась непомерной; раздались смешки.
 — Даю за нее тридцать дукатов! — объявил Филомарино. — Так вот, повторяю, якобинец — это тот человек, кто не хочет, чтобы у бедного рыбака, выловившего рыбу ценою в тридцать дукатов, украл бы ее какой-то человек — простите, какой-то монах. Монах не человек; названия «человек» достоин только тот, кто оказывает своим братьям услуги, а не тот, кто обкрадывает их; тот, кто полезен обществу, а не тот, кто ему в тягость; тот, кто трудится и честно получает заработок, чтобы кормить жену и детей, а не тот, кто отвлекает женщину от дела и развращает детей, приучая их к лености и безделью. Вот, монах, что такое якобинец, а если так — то я и есть якобинец!
 — Слышите, что он говорит? — вскричал монах в бешенстве. — Он поносит Церковь, поносит веру, поносит святого Франциска! Он атеист!
 — Что значит «атеист»? — спросили несколько человек.
 — Это человек, который не признает Бога, не верит в Мадонну, в Христа и в чудеса святого Януария, — пояснил фра Пачифико.
 Дон Клементе Филомарино заметил, что при каждом из этих обвинений глаза у всех разгорались и блестели все жарче. Стало ясно, что, если стычка между ним и монахом продолжится, судить их будет невежественная и фанатичная толпа и она будет не на его стороне. При последних словах фра Пачифико у нескольких мужчин вырвались злобные выкрики; они стали грозить ему кулаками и повторять вслед за монахом:
 — Он якобинец! Он безбожник! Он не верит в чудеса святого Януария!
 — Вдобавок, — продолжал монах, оставивший этот довод напоследок, — он сторонник французов.
 Это обвинение побудило мужчин взяться за камни.
 — А вы… вы ослы и всегда будете таскать тяжести, так вам и надо! — бросил им дон Клементе.
 И он затворил окно.
 Но едва успел он прикрыть его, как кто-то закричал:
 — Долой французов! Смерть французам!
 И пять-шесть камней полетели в окно, разбили стекла, а один попал дону Клементе в лицо и слегка ранил его.
 Не появись молодой человек вновь у окна, толпа, быть может, удовлетворилась бы этой местью и ярость ее улеглась бы; но, взбешенный как нанесенным ему оскорблением, так и болью, он схватил заряженное охотничье ружье, опять подошел к окну; его лицо пламенело гневом и сверкало презрением; указывая на окровавленную щеку, он спросил:
 — Кто бросил камень? Кто ранил меня?
 — Я бросил, — отозвался человек лет сорока, невысокий, но могучего сложения, одетый в белую куртку и такие же короткие штаны, с соломенной шляпой на голове; он скрестил руки на груди, и от этого движения с куртки его посыпалась мука. — Бросил камень я, Гаэтано Маммоне.
 Едва человек в белой куртке произнес эти слова, как дон Клементе Филомарино вскинул ружье и нажал на курок.
 Но вспыхнул только запал.
 — Чудо! — воскликнул фра Пачифико, уже взвалив мешок с рыбой на осла и предоставляя дону Клементе сражаться с толпой. — Чудо!
 И он стал спускаться в сторону Иммаколателлы, продолжая восклицать:
 — Чудо! Чудо!
 Вслед за ним человек двести стали кричать: «Чудо!» Тем временем, покрывая весь этот хор, голос, уже раздававшийся раньше, повторил:
 — Смерть якобинцу! Смерть безбожнику! Смерть стороннику французов!
 Тут все голоса, кричащие «Чудо!», подхватили:
 — Смерть, смерть! Война была объявлена.
 Часть толпы бросилась в ворота, чтобы напасть на дона Клементе изнутри дома, другие приставили к окну лестницу и стали карабкаться по ней.
 Дон Клементе снова выстрелил в самую гущу толпы, не целясь; какой-то мужчина упал.
 Тем самым неосторожный юноша отказывался от пощады. Ему не оставалось ничего другого, как продать свою жизнь возможно дороже.
 Ударом приклада он сбил первого же, чья голова показалась на уровне окна; тот взмахнул руками и навзничь повалился вниз.
 Дон Клементе бросил в комнату ружье, приклад которого раскололся от этого страшного удара, и схватил в обе руки пистолеты; как только первые двое из числа нападавших показались наверху, они получили по пуле — один в голову, другой в грудь.
 Оба сорвались с лестницы и, бездыханные, упали на мостовую.
 Бешеные крики стали еще неистовее; со всех концов набережной сбегался народ на помощь нападающим.
 Тут дон Клементе Филомарино услышал, что дверь парадного входа затрещала и тут же раздался шум приближавшихся шагов.
 Он бросился к двери и запер ее на ключ.
 Но она была слабой преградой для смерти.
 Перезарядить пистолеты он не успел, а ружье его было разбито. Но в качестве орудия для драки у него оставался ствол ружья, которым он мог воспользоваться как палицей, и еще — дуэльные шпаги.
 Он снял их со стены, положил на стул позади себя, взял в руки ружейный ствол и решил защищаться до последней возможности.
 В окне показался новый нападающий; ружье обрушилось на него; если бы удар пришелся по голове — она раскололась бы, но нападающий мгновенно отклонился и тем самым спас голову, а удар пришелся в плечо. Он обеими руками схватил ружье, уцепился обеими руками за его выступающие части, спусковую скобу и курок. Поняв, что предстоит тяжелая борьба, во время которой могут выломать дверь, дон Клементе выпустил ствол из рук, в то время как противник, рассчитывая на сопротивление, лишился точки опоры и рухнул вниз; зато дон Клементе остался без своего самого грозного оружия.
 Он бросился к шпагам.
 Раздался страшный треск: топор пробил тонкую дверь.
 Воспользовавшись тем, что топор исчез из виду перед новым ударом, молодой человек просунул шпагу в отверстие, пробитое топором, и до слуха его донеслось страшное проклятие.
 — Попал! — воскликнул дон Клементе с тем диким смехом, когда радуются отмщению те, у кого остается одна только надежда: нанести перед смертью как можно больше вреда противнику.
 За спиной у него послышалось падение какого-то тяжелого тела: это с балкона прыгнул в комнату человек с кинжалом в руке.
 Узкое лезвие шпаги, скрестившись с кинжалом, блеснуло как молния; нападающий испустил вздох и упал; лезвие выступило на шесть дюймов между его лопатками.
 Второй удар топора выбил филенку двери. Дон Клементе собрался дать отпор новым противникам, как вдруг увидел, что сверху на улицу летят бумаги и книги.
 Он понял: взбешенные осаждающие пробрались на третий этаж, взломали дверь в апартаменты его брата, который, быть может, не предвидя опасности и торопясь к Дю-ра, сам оставил ее незапертой, и летящие бумаги не что иное, как рукописи, книги, эльзевиры герцога делла Тор-ре, которые невежественные бунтари выбрасывают из окна, не подозревая, какие это сокровища.
 Когда его ранило брошенным камнем, он лишь вскрикнул от бешенства; теперь же он застонал, почувствовав душевную боль от совершающегося святотатства:
 — Бедный брат! Каково же будет его отчаяние, когда он возвратится домой!
 Дон Клементе забыл об опасности, грозящей лично ему, забыл, что, когда герцог делла Торре возвратится, тому придется, вероятно, узнать об утрате еще большей, чем гибель рукописей и эльзевиров. Он теперь видел перед собою только эту совершенно неожиданно и притом по его же собственной вине открывшуюся бездну, которая в один миг поглотит плоды тридцатилетних упорных разысканий и забот, и его охватил гнев против этих негодяев, не удовлетворявшихся местью человеку, а вымещавших злобу и на неодушевленных предметах, которые они уничтожали, не ведая их ценности, просто подчиняясь инстинкту разрушения.
 У него мелькнула мысль войти с ними в переговоры, сдаться им и своей смертью выкупить драгоценные книги и рукописи брата. Но при виде их лиц, выражавших в равной мере бешенство и тупость, он понял: люди эти, уверенные, что ему от них не ускользнуть, не пойдут на соглашение, а узнав о ценности вещей, которые он хочет спасти, наоборот, еще рьянее станут уничтожать их.
 Поэтому он решил ни о чем не просить осаждающих, а так как смерть казалась ему неминуемой и ничто уже не могло отвратить ее, он хотел только одного — чтобы она наступила скорее и была не так уж мучительна.
 Когда он будет мертв, жажда мести у нападающих утихнет.
 Дону Клементе оставалось только хладнокровно обдумать положение и отомстить за себя наилучшим образом.
 В окно нападающие больше не пытались забраться — это было слишком опасно. Дон Клементе подбежал к нему; на набережной собралось тысячи три лаццарони; к счастью, ни у кого из них не было огнестрельного оружия, так что он мог сверху наблюдать за ними.
 Под окном собравшиеся складывали огромный костер; одни тащили топливо с набережной, где находится обширный склад дров и строительного леса, в то время как другие под сложенные дрова и доски подкладывали книги и рукописи, которые все еще сыпались с третьего этажа и предназначались для разведения огня.
 Между тем дверь готова была рухнуть под напором осаждавших, а главное — под ударами топора, наносимыми человеком в белой куртке.
 Дверь могла продержаться еще несколько секунд; за это время дон Клементе, не терявший присутствия духа, ловкий и точный в движениях, еще мог перезарядить пистолеты.
 Известно, как быстро перезаряжаются дорожные пистолеты, где пулю не надо забивать в ствол. Пистолеты были заряжены в тот момент, когда дверь поддалась.
 Осаждающие гурьбой ввалились в комнату; два выстрела, словно две молнии, вспыхнули одновременно, двое свалились на пол.
 Дон Клементе обернулся, чтобы схватить шпаги, но не успел даже протянуть к ним руки, как оказался буквально в кольце ножей и кинжалов.
 Вот-вот десятка два лезвий должны были сразить его, и он всеми силами души рвался навстречу этой скорой смерти, избавлявшей его от мучительной агонии, как вдруг человек в белой куртке, размахивая топором, воскликнул:
 — Прочь от него! Кровь этого человека принадлежит мне!
 Приказ прозвучал вовремя, иначе в дона Клементе вонзились бы девятнадцать лезвий из двадцати, однако владелец этого двадцатого, опередив остальных, успел нанести удар в шею, под подбородком. Единственное, что мог сделать убийца во исполнение приказа, — это отступить на шаг, оставив нож в ране.
 Раненый устоял, но зашатался, как человек, готовый упасть. Гаэтано Маммоне бросил топор, кинулся к нему, поддержал и, одной рукой прислонив к стене, другой разорвал на нем халат, батистовую рубашку, обнажил грудь, вынул лезвие, остававшееся в ней, и жадно прильнул губами к ране, из которой струилась алая кровь. У дона Клементе уже не было ни желания, ни силы воли, чтобы воспрепятствовать ему.
 Гаэтано действовал как тигр, когда, повиснув на шее коня, он прокусывает артерию и пьет горячую кровь.
 Дон Клементе чувствовал, что этот человек или, вернее, хищный зверь безжалостно лишает его жизни; он инстинктивно уперся руками ему в плечи и попытался оттолкнуть, подобно тому как Антей тщился оттолкнуть душившего его г Геркулеса. Но то ли противник был слишком силен, то ли дон Клементе очень ослаб, но руки его мало-помалу обмякли. Ему казалось, что человек этот высасывает из него не только кровь, не только жизнь, но и душу; на лбу у него выступил холодный пот, смертельный озноб пробежал по опустевшим венам, он испустил долгий вздох и потерял сознание.
 Почувствовав, что жертва уже не трепещет, вампир оторвался от нее: на губах его появилась жуткая улыбка, говорившая о чудовищном удовлетворении.
 — Напился, — промолвил он. — Теперь делайте с этим трупом все, что вам заблагорассудится.
 И Гаэтано Маммоне перестал поддерживать дона Клементе; бесчувственное тело склонилось и рухнуло на пол.
 В это время герцог делла Торре, радуясь, как ребенок радуется вожделенной игрушке, из рук букиниста Дюра получил Персия 1664 года. Убедившись в подлинности издания, каждая книжка которого была украшена фронтисписом со щитом и двумя скрещенными жезлами, он, не колеблясь, согласился уплатить за него шестьдесят два дуката, назначенные продавцом. Да, теперь ему остается только раздобыть Теренция 1661 года, и его коллекция эльзевиров будет полной — такой удачей могли похвалиться только три любителя: один в Париже, один в Амстердаме и один в Вене.
 Обогатившись бесценным изданием, герцог думал только о том, как бы поскорее сесть в ожидавшую его carroz-zello и отправиться домой. Как он ликовал при мысли, что сейчас увидит дона Клементе, изумит брата своим сокровищем и докажет ему, насколько радости библиомана выше радостей всех прочих людей! Ах, если бы ему удалось увлечь этой страстью молодого человека, у которого при стольких прекрасных качествах недостает только увлечения книгами, тогда юноша стал бы совершенным дворянином. А пока дон Клементе был в том же положении, что и коллекция герцога: у него были все качества, кроме одного, у счастливого же библиомана имелись все издания эльзевиров — отца, сына и племянника, — кроме Теренция.
 Он ехал, улыбаясь и перебирая в уме все эти concetti  49 , впрочем подсказанные не столько умом, сколько сердцем; он смотрел на драгоценный том, сжимал его в руках, прикладывал к груди, сгорая от желания покрыть его поцелуями, что он, несомненно, и сделал бы, будь он один; как вдруг, подъезжая к Суппортико Стреттела, он стал смутно различать огромную толпу, собравшуюся, как ему показалось, перед его дворцом. Нет, конечно, он ошибается: что делать этим людям у его дворца?
 Но было нечто, выглядевшее еще необычнее, чем все эти толпящиеся здесь люди, а именно книги и бумаги, вылетавшие, казалось, подобно птичьей стае, из окон его библиотеки! Нет, тут какой-то обман зрения. Нет, быть не может: окна, из которых то и дело высовываются люди, гневными жестами объясняющиеся с теми, что находятся на улице, — не его окна!
 Но, по мере того как карета приближалась к месту, сомнения герцога стали рассеиваться и сердце сжалось от непреодолимой тревоги; однако чем ближе было до дворца, тем картина казалась менее четкой. Какой-то туман застилал взор герцога, как бывает во сне, и он еле слышно, но с растущим смятением шептал, вытянув шею, не отрывая глаз от дворца:
 — Это сон! Это сон! Это сон!
 Однако вскоре несчастному пришлось признать, что все это ему не грезится и что над его домом и над ним самим разразилась неожиданная, страшная катастрофа.
 Толпа разлилась вплоть до переулка Марина дель Вино, и каждый из собравшихся исступленно вопил:
 — Смерть якобинцу! Смерть безбожнику! Смерть стороннику французов! На костер! На костер!
 Перед герцогом молнией сверкнула страшная картина: растерзанные, полуголые, окровавленные люди мелькали в окнах комнат его брата. Он выпрыгнул из кареты как безумный, бросился в толпу, испуская отчаянные вопли, расталкивая куда более крепких мужчин с силой, какой он в себе не подозревал, и чем глубже он погружался в этот людской океан, тем больше возмущался, негодовал, ожесточался.
 Наконец он добрался до центра людского скопища, и тут у него вырвался отчаянный вопль.
 Перед ним был костер из дров и досок, и на нем — полуобнаженное, изуродованное, бесчувственное тело брата. Ошибки быть не могло, нельзя было подумать: «Это не он». Нет, нет, никакого сомнения: это он, дон Клементе, дитя его сердца, единоутробный брат!
 Герцогу стало ясно одно, до прочего ему уже не было дела: эти рычащие тигры, эти воющие людоеды, эти демоны, поющие и хохочущие вокруг костра, — убийцы его брата.
 Надо отдать герцогу справедливость: считая брата убитым, он ни минуты не думал, что переживет эту утрату; даже возможности такой он не представлял себе.
 — Негодяи! Подлые убийцы, предатели! Гнусные палачи! — вскричал он. — Вам все же не удастся помешать нам с братом умереть вместе!
 И он упал на тело брата.
 Вся свора взвыла от радости — теперь у нее не одна, а две жертвы и, кроме жертвы бесчувственной, недвижимой, почти бездыханной, есть и живая, которую еще можно вдоволь помучить.
 Домициан говорил, имея в виду христиан: «Мало того, что они умрут; надо, чтобы они чувствовали, что умирают».
 Неаполитанский народ в этом отношении достойный преемник Домициана.
 В одну секунду герцог делла Торре был привязан к своему брату.
 Тут дон Клементе приоткрыл глаза. Он почувствовал на губах прикосновение родных губ.
 Дон Клементе узнал герцога.
 Уже в смертельном забытьи он прошептал:
 — Антонио! Антонио! Прости меня!
 — Ты говорил, дон Клементе, — отвечал герцог, — что боги благоволят к нам: подобно Клеобису и Битону, мы умрем вместе! Да будет благословение мое с тобою, брат моего сердца, Клементе!
 В эту минуту среди радостных возгласов, безбожных шуток, богохульственных криков толпы к груде рукописей и книг, сложенных у костра, на которые герцог даже не взглянул, подошел человек с факелом, собираясь поджечь их; но другой закричал:
 — Воды! Воды! Надо сделать так, чтобы они подольше мучались!
 И действительно, пытка братьев продолжалась три часа!
 Лишь три часа спустя, насладившись их страданиями, толпа разбрелась, и каждый уносил на острие своего ножа, кинжала или палки лоскут обуглившейся кожи.
 Кости остались в костре и медленно догорали там.
 Теперь доктор Чирилло получил возможность продолжать путь в Портичи — агония двух мучеников более не преграждала ему дорогу.
 Так погибли герцог делла Торре и его брат дон Клементе Филомарино — две первые жертвы народных бесчинств в Неаполе.
 На гербе города изображена идущая кобылица; но кобылица эта, потомок коней Диомеда, не раз питалась человеческим мясом.
 Пятьдесят минут спустя доктор Чирилло был уже в Портичи, и возница получил свой пиастр.
 В тот же вечер Этторе Карафа, переодетый, отправившись знакомой дорогой, что уже однажды вывела его из Неаполя, пересек папскую границу и поспешил в Рим, чтобы сообщить генералу Шампионне 6 несчастье, постигшем его адъютанта, и обсудить меры, которые следовало принять в этих тяжелых обстоятельствах.




 XXXII. КАРТИНА ЛЕОПОЛЬДА РОБЕРА


 Предоставим Этторе Карафа взбираться по горным тропам, а сами, в расчете опередить его, направимся, с позволения читателей, по главной дороге, ведущей из Неаполя в Рим, — по той самой, какою ехал наш посол Доминик Жозеф Гара, — и, не останавливаясь ни у лагеря в Сессе, где маневрировали войска короля Фердинанда, ни у башни Кастеллоне близ Гаэты, ошибочно называемой гробницей Цицерона, без всякой задержки, обогнав даже коляску нашего посла, которую галопом мчит четверка лошадей, так что она быстро движется по склону Кастеллоне; тем не менее, мы ее опередим в Итри, где Гораций, направляясь в Брундизий, отведал угощение Капитона и переночевал у Мурены: Murena praebente domum, Capitone culinam.  50 
 Теперь же, то есть в ту эпоху, куда наше повествование переносит читателей, городок Итри более не urbs Mamurrarum  51 ; в числе его четырех с половиною тысяч обитателей уже нет людей столь знаменитых, как прославленный римский законник или зять Мецената.
 К тому же мы не нуждаемся здесь в пище, и проситься на ночлег нам не надо; речь идет лишь об остановке на несколько часов у местного каретника, где наш посол не преминет к нам присоединиться, ибо он ехал по очень плохой дороге.
 Дон Антонио делла Рота — так именуют его не только за благородное происхождение, которое он возводит к испанцам, но и за особое изящество, с каким он придает столь непокорному ясеню и вязу форму колеса, — живет в доме возле почтовой конторы, напротив гостиницы «Del Riposo d'Orazio»  52 , в чем сказывается и предусмотрительность, и ум ее хозяина. Название гостиницы говорит о притязании на честь занимать то самое место, где некогда стоял дом Мурены. Дон Антонио делла Рота весьма прозорливо рассудил, что, обосновавшись возле почтовой конторы, где путникам приходится менять лошадей, и против гостиницы, где они закусывают, привлеченные напомнившей им о себе античностью, он может быть уверен, что ни одна повозка, разбитая всем известными дорогами, где карета самого Фердинанда дважды опрокидывалась, не преминет остановиться здесь для починки.
 И действительно, вследствие нерадивости чиновников, ведающих главными дорогами его величества Фердинанда, дела дона Антонио шли превосходно; поэтому наши читатели при входе к нему не удивятся, услышав веселые звуки местного тамбурина в сочетании с испанской гитарой — знак радостного настроения.
 Впрочем, помимо предрасположения к веселью, которое возникает у всякого коммерсанта, когда предприятие его процветает, у дона Антонио в тот день было особое основание ликовать: он выдавал дочь Франческу за своего старшего работника Пеппино, которому собирался, отойдя от дел, передать заведение. Итак, если мы проследуем по темному проходу, который тянется сквозь все здание, и бросим взгляд вокруг, то убедимся, что, насколько фасад, выходящий на улицу, суров, а двор пустынен и тих, настолько внутренний дворик привлекателен и оживлен.
 Та часть владения дона Антонио, куда мы проникли, состоит из террасы с балюстрадой и лестницей в шесть ступенек; она спускается во двор, который покрыт особого рода глиной и служит во время жатвы гумном; и двор и терраса представляют собою просторную беседку, ибо над ними густо переплелись виноградные лозы — они свисают с соседних деревьев и цепляются за стену дома, покрывая зеленым узором весь побеленный фасад. Тень от листвы, колышущейся при каждом дуновении ветерка, смягчает чересчур резкую белизну стены, и, при содействии самой природы, она прекрасно сочетается с красной черепицей крыши, четко вырисовывающейся на темно-синем небе. Солнце заливает все это теплыми утренними тонами ранней осени и, проникая сквозь прорези густой листвы, покрывает золотистыми бликами мраморные плиты террасы и утрамбованную глину двора.
 За садом тянется тополевая рощица; беспорядочно посаженные деревья связаны между собой длинными лозами, с которых свисают кисти винограда, слава и украшение этого райского уголка; темно-красных кистей так много, что каждый прохожий считает себя вправе сорвать кусок лозы, чтобы полакомиться или утолить жажду; дрозды же, зяблики и воробьи клюют отдельные виноградинки, подобно тому как прохожие срывают целые кисти. Несколько кур разгуливают между вязами под бдительным оком важного, почти неподвижного петуха; они также не пренебрегают добычей: то подбирают упавшие ягоды, то взлетают к нижним кистям, и порою даже повисают на них, ухватившись за них клювом и дав волю своей прожорливости. Но что этой роскошной природе до воров, мародеров и дармоедов! Все равно урожая винограда достанет на нужды будущего года; самые щедрые дары Провидения и созданы для душ бездеятельных и умов беззаботных!
 За садом виднеются склоны Апеннинских гор, где в старину жили суровые пастухи-самниты, что заставили пройти под ярмом легионы Постумия, и непобедимые марсы, с которыми избегали воевать римляне, еще две тысячи лет назад старавшиеся превратить их в своих союзников. Здесь-то и скрывается, множась при каждой политической встряске, терзающей равнину и долины, дикое и непокорное племя разбойников.
 А теперь, когда занавес поднят, выведем на сцену актеров.
 Их три группы.
 Первую, возглавляемую метром Антонио делла Рота, составляют люди, именующие себя разумными не потому, что разум пришел к ним, а потому, что ушла молодость; они сидят на террасе, за столом, уставленным бутылками с высоким горлышком и соломенной оплеткой.
 Вторая группа состоит из юношей и девушек; они танцуют тарантеллу или, вернее, тарантеллы, а верховодят ими Пеппино и Франческа — жених и невеста, которым предстоит вскоре стать супругами.
 Наконец, третью группу образуют музыканты: один из них бренчит на гитаре, двое других бьют в баскские бубны; на нижней ступеньке лестницы, спускающейся с террасы во двор, восседает гитарист; еще двое стоят рядом с ним, чтобы не стеснять своих движений и иметь возможность в определенные моменты, подобно игре на органе, ударять по тамбуринам локтем, головой или коленом.
 Наблюдает за собравшимися единственный зритель — молодой человек лет двадцати — двадцати двух; он полусидя привалился к почти развалившейся стене, отделяющей владение дона Антонио от двора его кума и соседа шорника Джансимоне, так что трудно сказать, где этот юноша находится в гостях: у шорника или у каретника.
 Зритель этот, хотя он сидит неподвижно и с виду совершенно равнодушен, вызывает явное беспокойство и у Антонио, и у Франчески, и у Пеппино: их взгляды, поминутно обращаемые к нему, красноречиво говорят, что было бы предпочтительно, если бы неудобный сосед устроился где-нибудь подальше, а лучше бы и вовсе отсутствовал.
 Поскольку остальные персонажи, которых мы представили читателям, являются в нашей драме всего лишь статистами или вроде того, в то время как этому юноше предназначена в ней довольно значительная роль, мы им сейчас и займемся.
 Как уже было сказано, это хорошо сложенный молодой человек лет двадцати — двадцати двух; у него белокурые, почти рыжие волосы, большие, на редкость умные голубые глаза, в их блеске временами угадывается невероятная жестокость; цвет лица его не пострадал в детстве от непогоды, но кожа отмечена редкими веснушками; нос прямой; тонкие, приподнятые по углам губы прикрывают два ряда маленьких, белых и острых, как у шакала, зубов; еще редкие усы и борода чуть рыжеваты; в довершение портрета этого странного юноши, полукрестьянина, полугорожанина, заметим, что в его манере держаться, в одежде, вплоть до широкополой шляпы, лежащей возле него, есть что-то выдающее в нем бывшего семинариста.
 Это младший из трех братьев Пецца; старшие ходят за плугом; его же, не столь крепкого, родители действительно предназначали вначале в священнослужители: у крестьян из провинций Терра ди Лаворо, Абруцци, Базиликата или Калабрия считается большой честью вывести одного из сыновей в духовное сословие. Вот почему отец поместил его в школу в Итри, а когда мальчик научился грамоте, исхлопотал для него у настоятеля храма Спасителя место ризничего.
 До пятнадцати лет все шло отлично: мальчик благоговейно прислуживал при литургии, с блаженным видом кадил во время крестных ходов, смиренно звонил в колокольчик, предшествуя священнику со святыми дарами, — всем этим он заслужил расположение набожных людей, так что они, опережая события, стали звать его фра Микеле, и он уже привык к этому; но переход от юности к возмужанию, видимо, вызвал в молодом chierico  53 физические перемены, повлиявшие и на его психологический склад. Он стал участвовать в развлечениях, доселе ему чуждых; танцевать он не танцевал, но завистливо поглядывал на тех, у кого была хорошенькая партнерша; однажды вечером его застали в тополиной роще с ружьем в руках — он охотился на дроздов и зябликов; как-то вечером услышали робкие звуки гитары, доносившиеся из его комнаты; ссылаясь на пример царя Давида, который танцевал перед ковчегом, он как-то в воскресный день довольно ловко попробовал сплясать тарантеллу. Целый год он колебался между благочестивыми пожеланиями родителей и светским призванием; в конце концов, как раз когда ему исполнилось восемнадцать лет, он объявил, что, тщательно проверив свои вкусы и наклонности, он решительно отказывается от Церкви и требует себе места в миру и доли в торжествах и делах Сатаны; отныне образ действий его стал являть собою полную противоположность тому, как ведут себя вновь обращенные, отказываясь от света, отрекаясь от всех его греховных соблазнов.
 Соответственно такому умонастроению фра Микеле поступил к метру Джансимоне в качестве ученика шорника, считая, что истинное призвание, от которого он временно отклонился, посвятив себя Церкви, непреодолимо влечет его к изготовлению конских хомутов и вьючных седел для мулов.
 Это было великим горем для семьи Пецца, у которой отнимали самую дорогую мечту: видеть одного из своих отпрысков в среде священников или, по крайней мере, капуцинов или кармелитов; но брат Микеле высказал свое желание так решительно, что пришлось согласиться.
 Что же касается Джансимоне, к которому бывший ризничий хотел переселиться, то для шорника это желание было просто лестно. Фра Микеле нельзя было назвать юношей, помышляющим только о Небесах, как это можно было предположить, основываясь на его имени, но он не слыл и шалопаем. Лишь в двух-трех случаях, да и то когда зачинщиком ссоры был не он, вчерашний клирик показал зубы и крепко сжал кулаки, да еще однажды, увидев, что его противник выхватил из-за пазухи нож, рассчитывая захватить его врасплох, он тоже вынул из кармана нож и так ловко им орудовал, что больше никто уже не предлагал ему такой забавы. Кроме того, немного позже Микеле втихомолку, как он делал все (что было, может быть, следствием его церковного воспитания), овладел искусством танцевать, стал, как уверяли, хоть никто не мог это доказать, одним из лучших стрелков в городе и, научившись неизвестно где и у кого, перебирал струны гитары так нежно и упоительно, что, когда он играл, не затворив окна, все девушки с музыкальным слухом с удовольствием останавливались у его дома.
 Однако среди девушек Итри лишь одной суждено было привлечь к себе взоры молодого chierico, но именно она одна из всех своих подруг казалась совершенно равнодушной к гитаре фра Микеле.
 Этой бесчувственной была не кто иная, как Франческа, дочь дона Антонио. Мы же, в качестве историка и романиста, зная о Микеле Пецца многое такое, чего еще не ведают даже его земляки, не побоимся сообщить, что главной причиной, побудившей нашего героя избрать ремесло шорника и к тому же поступить в подмастерья именно к Джансимоне, было то, что дом его стоял рядом с домом дона Антонио; вдобавок полуразрушенная стена, разделявшая их владения, превращала два сада в один, особенно для такого ловкого молодца, каким был фра Микеле. С полной уверенностью можно утверждать, что, будь Джансимоне не шорником, а портным или слесарем, лишь бы он обитал в этом доме, фра Микеле открыл бы в себе такое же влечение к кройке и шитью платья или к слесарной работе, какое он почувствовал к набивке седел и изготовлению хомутов.
 Первым, кто разгадал этот его секрет, был дон Антонио: юный шорник по окончании работы так упорно простаивал часы у окна, выходящего на террасу, двор и сад каретника, что тот обратил на это особое внимание; он проследил, куда именно обращены взоры соседа: рассеянные и безразличные в отсутствие Франчески, при появлении ее они сразу же становились столь пристальными и выразительными, что девушка давно уже поняла, какое чувство она внушает юноше, а вскоре убедился в этом и ее отец.
 Когда дон Антонио сделал это открытие, фра Микеле уже полгода состоял в подмастерьях у Джансимоне. В отношении дочери это не вызвало у него тревоги; он поговорил с нею, и девушка призналась, что ничего не имеет против Пецца, но любит Пеппино.
 Любовь эта вполне согласовалась с планами дона Антонио, и он от всего сердца одобрил ее. Но так как равнодушие Франчески не могло стать достаточной защитой от притязаний молодого chierico, отец решил как-нибудь удалить его. Задача эта представлялась ему совсем простой: от каретника до шорника рукой подать; к тому же дон Антонио и Джансимоне были не только соседи, но и кумовья, а это, особенно в Южной Италии, узы крепкие. Поэтому дон Антонио отправился к соседу, изложил ему дело и попросил в доказательство дружбы выставить брата Микеле за дверь; Джансимоне счел просьбу кума вполне резонной и пообещал исполнить ее, как только юноша хоть в чем-нибудь провинится.
 Но все выходило наоборот. Можно было подумать, что при фра Микеле, как при Сократе, состоит добрый дух, дающий ему благие советы. Начиная с того дня юноша, до этого хороший ученик, стал превращаться в ученика отличного. Джансимоне тщетно старался придраться к чему-нибудь: парень был очень усидчив, ему полагалось работать на хозяина по восьми часов в день, он же трудился по восьми с половиной, а то и по девяти часов. Не к чему было придраться и в отношении качества его работы: он со дня на день делал такие успехи, что единственное, чем мог бы его попрекнуть Джансимоне, — это то, что заказчики стали предпочитать изделия ученика изделиям самого хозяина. Невозможно было придраться и к его поведению: едва закончив работу, фра Микеле уходил в свою комнату, спускался вниз только к ужину, а затем снова уходил к себе и появлялся лишь утром. Джансимоне думал было побранить его за пристрастие к гитаре, заявить, что звуки этого инструмента действуют ему на нервы, но юноша сам забросил гитару, когда заметил, что та единственная, для кого он играет, не слушает его.
 Каждую неделю дон Антонио попрекал кума, что тот еще не выгнал ученика, и всякий раз Джансимоне отвечал, что выгонит его на будущей неделе; но неделя проходила, и в воскресенье дон Антонио снова видел фра Микеле, неотступно стоящего у окна.
 Наконец, под нажимом дона Антонио, Джансимоне в один прекрасный день решил сказать своему ученику, что они должны расстаться, и притом как можно скорее.
 Весть об увольнении пришлось повторить фра Микеле дважды, после чего, решительно и проницательно устремив взор в смущенные глаза хозяина, юноша спросил:
 — А по какой причине должны мы расстаться?
 — Ну вот еще! — возразил шорник, напуская на себя строгость. — Осмеливаешься спрашивать? Ученик допрашивает хозяина!
 — Я имею право, — спокойно отвечал фра Микеле.
 — Право! Право!.. — пробурчал шорник удивленно.
 — Да, право. Ведь мы заключили договор…
 — Никакого договора мы не заключали, — прервал его Джансимоне, — я ничего не подписывал.
 — И тем не менее, мы его заключили: для этого не требуется бумаги, пера и чернил; среди порядочных людей достаточно слова.
 — Среди порядочных… Среди порядочных… — забормотал шорник.
 — Разве вы не порядочный человек? — холодно спросил фра Микеле.
 — Порядочный, конечно! — ответил Джансимоне.
 — Так вот, повторяю, раз мы с вами порядочные, значит, у нас есть договор о том, что я обязан у вас работать как ученик, а вы со своей стороны должны научить меня своему ремеслу и, пока я не дам вам повода для неудовольствия, не имеете права прогнать меня.
 — Верно. А если ты даешь повод для неудовольствия? Что тогда?
 — А я давал повод?
 — Ты их даешь поминутно!
 — Какие же?
 — Какие, какие!..
 — Я помогу вам припомнить, если они имеются. Разве я лентяй?
 — Этого я не говорю.
 — Буян?
 — Нет.
 — Пьяница?
 — Уж этого-то нет, пьешь одну воду.
 — Безобразник я?
 — Этого еще только не хватало, несчастный!
 — Так что же, если я не безобразник, не пьяница, не буян, не лентяй — какой же я даю повод к неудовольствию?
 — Мы не сходимся в характерах.
 — Не сходимся в характерах? — повторил подмастерье. — Да ведь у нас с вами сейчас первая размолвка. К тому же скажите мне, чем у меня плохой характер, и я исправлюсь.
 — Надеюсь, ты не станешь отрицать, чю ты малый упрямый.
 — Потому что не хочу уходить от вас?
 — Значит, ты признаешься, что не хочешь от меня уходить?
 — Конечно, не хочу.
 — А если я тебя выгоню?
 — Если выгоните — это дело другое.
 — Тогда уйдешь?
 — Уйду. Но так как вы тем самым окажетесь человеком несправедливым и нанесете мне незаслуженное оскорбление, которого я не прошу…
 — Ну, и что тогда? — спросил Джансимоне.
 — А то, — отвечал юноша, ничуть не возвышая голоса, но посмотрев на Джансимоне каким-то особенно пристальным взглядом, — что я вас убью, и это так же верно, как то, что меня зовут Микеле Пецца.
 — Он, чего доброго, и вправду убьет! — воскликнул шорник, шарахнувшись в сторону.
 — Вы ведь не сомневаетесь в этом, не так ли? — заметил фра Микеле.
 — Право, не сомневаюсь.
 — Поэтому, любезный хозяин, раз уж вам попался такой ученик: не буян, не пьяница, не лентяй, уважающий вас всем сердцем, всей душой, — не лучше ли вам самому пойти к дону Антонио и сказать ему, что вы слишком порядочный человек, чтобы прогнать от себя бедного малого, которым вы можете только похвалиться? Вы с этим согласны?
 — Да, — ответил Джансимоне, — это будет, пожалуй, самым справедливым.
 — И всего безопаснее, — добавил молодой человек с легкой иронией. — Итак, вопрос решен, не правда ли?
 — Я же сказал.
 — Руку?
 — Вот она.
 Фра Микеле сердечно пожал руку хозяина и принялся за работу так невозмутимо, как будто ничего не произошло.
 XXXIII. ФРА МИКЕЛЕ
 На другой день, в воскресенье, Микеле Пецца собрался, по обыкновению, к обедне; он не пропустил ни одной службы с тех пор, как стал мирянином. В храме он встретился с родителями, почтительно поклонился им, проводил их из церкви после обедни домой, попросил и получил их благословение на брак с дочерью дона Антонио, если сверх ожидания тот согласится выдать за него девушку; потом, чтобы ни в чем не упрекать себя, он явился к дону Антонио с намерением просить руки Франчески.
 У дона Антонио в это время сидели его дочь и будущий зять; он крайне удивился, когда увидел гостя. Кум Джансимоне не решился рассказать ему о том, что произошло между ним и подмастерьем; он, как и прежде, только попросил дона Антонио потерпеть еще немного и обещал исполнить его просьбу на будущей неделе.
 При появлении фра Микеле разговор оборвался так круто, что вошедшему нетрудно было догадаться: речь шла о семейных делах, в которые его отнюдь не собираются посвящать.
 Пецца весьма учтиво поклонился всем троим и попросил у дона Антонио позволения поговорить с ним наедине.
 Милость эта была оказана ему не так уж охотно; у потомка испанских завоевателей мелькнула мысль, не опасно ли оставаться с глазу на глаз с молодым соседом, а ведь он еще не подозревал, до какой степени решительным нравом отличается этот благочестивый юноша.
 Он знаком велел Франческе и Пеппино удалиться.
 Пеппино подал невесте руку и ушел, насмешливо улыбнувшись фра Микеле. Пецца не вымолвил не слова, ничем не выразил своего неудовольствия, хоть ему казалось, что множество гадюк терзает его, как они терзали дона Родриго, заточенного в склепе.
 — Сударь, — обратился он к дону Антонио, как только дверь затворилась за счастливой парой, должно быть безжалостно потешавшейся над бедным влюбленным, — не правда ли, нет надобности говорить вам, что я люблю вашу дочь?
 — Если нет надобности, — насмешливо возразил дон Антонио, — так зачем же толковать об этом?
 — Нет надобности для вас, сударь, а для меня есть, потому что я пришел просить ее руки.
 Дон Антонио расхохотался.
 — Тут, сударь, ничего смешного нет, — совершенно спокойно продолжал Микеле Пецца, — я говорю серьезно, а потому имею право, чтобы и мне ответили без шуток.
 — Еще бы, чего уж серьезнее, — ответил каретник, все так же издевательски. — Господин Микеле Пецца удостаивает дона Антонио чести просить у него руки его дочери!
 — Я не имел намерения, сударь, оказывать вам особую честь, — отвечал Пецца все так же невозмутимо. — Я считаю, что честь тут взаимная и в руке вашей дочери вы мне откажете; я знаю это наперед.
 — Зачем же ты в таком случае напрашиваешься на отказ?
 — Для успокоения совести.
 — Совесть Микеле Пецца! — воскликнул, хохоча, дон Антонио.
 — А почему бы у Микеле Пецца не быть совести, если она есть у дона Антонио? — возразил юноша все так же хладнокровно. — Как и у дона Антонио, у него две руки для работы, две ноги для передвижения, два глаза, чтобы видеть, язык, чтобы разговаривать, сердце, чтобы любить и ненавидеть. Почему бы ему не иметь и совести, как у дона Антонио, чтобы судить: это хорошо, а это плохо?
 Самообладание собеседника, неожиданное у столь юного существа, совершенно сбило дона Антонио с толку. Тем не менее, он, уловив намек Микеле, подчеркнул:
 — Для успокоения совести? Значит, если я не выдам за тебя дочь, случится какая-то беда?
 — Вероятно, — отвечал Микеле Пецца по-спартански кратко.
 — И что же произойдет? — спросил каретник.
 — Это одному Богу да еще колдунье Нанно известно, — сказал Пецца. — Но беды не миновать, потому что, пока я жив, Франческе не быть женою другого.
 — Ну, знаешь, ступай-ка ты вон отсюда! Совсем рехнулся.
 — Я не рехнулся, но ухожу.
 — Вот и хорошо! — прошептал дон Антонио. Микеле Пецца направился к выходу, но на полпути остановился.
 — Вы так спокойны только потому, что воображаете, будто ваш кум Джансимоне выгонит меня из дому так же, как вы гоните меня сейчас.
 — Что такое? — удивился дон Антонио.
 — Не обольщайтесь! Мы с ним объяснились, и я останусь у него, пока мне не надоест.
 — Ах, несчастный! — вскричал дон Антонио. — А ведь он мне обещал…
 — Обещать-то обещал, а сдержать слово не может. Вы имеете право выставить меня за дверь, и я на вас за это не обижаюсь, ведь я здесь посторонний, а он не имеет такого права, потому что я его ученик.
 — Ну и что же? — вызывающе спросил дон Антонио. — Останешься ты у кума или не останешься — какое мне дело? Каждый из нас у себя хозяин. Однако предупреждаю тебя: после того как ты осмелился грозить мне и сам признался в своих дурных намерениях, если я застану тебя в своем доме или увижу, что днем ли, ночью ли ты шляешься в моих владениях, — я пристрелю тебя как бешеную собаку.
 — Это ваше право, но я поостерегусь. А вам бы лучше еще раз подумать.
 — Все уже обдумано.
 — Отказываетесь выдать за меня Франческу?
 — Раз и навсегда.
 — Даже если Пеппино от нее отступится?
 — Даже если Пеппино от нее отступится.
 — Даже если Франческа согласится выйти за меня?
 — Даже если Франческа согласится выйти за тебя.
 — И вы безжалостно гоните меня, не оставляя мне никакой надежды?
 — Гоню тебя, говоря: нет, нет и нет!
 — Вспомните, дон Антонио, что Бог карает не отчаявшихся, а тех, кто довел их до отчаяния.
 — Так говорят ханжи.
 — Так утверждают достойные люди. Прощайте, дон Антонио! Да ниспошлет вам Господь душевный мир.
 И Микеле Пецца удалился.
 У ворот каретника ему повстречались два-три парня из Итри, и он, как всегда, обменялся с ними улыбками.
 Затем он вернулся к Джансимоне.
 У него был самый безмятежный вид, и нельзя было подумать или хотя бы предположить, что он один из тех отчаявшихся, о которых только что упомянул.
 Он поднялся в свою каморку и заперся на ключ. Но на этот раз он не подошел к окну, а сел на кровать, уперся руками в колени, склонил голову на грудь, и тихие крупные слезы потекли по его щекам.
 Уже два часа Микеле неподвижно сидел в этой позе и плакал, как вдруг в дверь постучались.
 Он поднял голову, поспешно вытер глаза и прислушался.
 Стук повторился.
 — Кто там? — спросил он.
 — Я, Гаэтано.
 Это явился один из его товарищей: друзей у него не было.
 Микеле Пецца опять утер слезы и пошел отпереть дверь.
 — Что тебе, Гаэтано?
 — Я зашел узнать, не хочешь ли поиграть в шары на городской аллее? Знаю, ты никогда не играешь, но может быть, сегодня…
 — Если я никогда не играю, так почему бы мне играть сегодня?
 — Потому что сегодня у тебя горе и тебе надо развлечься.
 — У меня сегодня горе?
 — Я так полагаю. Всякий огорчится, если он влюблен и ему отказывают в руке любимой.
 — Ты, стало быть, знаешь, что я влюблен?
 — Ну, брат, это всему городу известно.
 — И тебе известно, что мне отказано?
 — Само собой, притом из верного источника. Нам об этом сказал Пеппино.
 — И как он вам это сказал?
 — Так и сказал: «Фра Микеле пришел к дону Антонио просить руки его дочери и получил от жилетки рукава».
 — Больше он ничего не добавил?
 — Как же, добавил, что если жилетки мало, так он даст тебе еще кюлоты и ты будешь полностью одет.
 — Так и сказал?
 — Слово в слово.
 — Ты прав, — продолжал Микеле Пецца, подумав минутку и убедившись, что нож у него в кармане, — действительно, мне надо поразвлечься. Идем играть в шары.
 И он последовал за Гаэтано.
 Быстрым, но мерным шагом, причем темп задавал Гаэтано, приятели вышли на главную дорогу, ведущую к Фонди; потом они свернули влево, то есть в сторону моря, к аллее, обсаженной двумя рядами платанов; аллея служит местом прогулок благонравных жителей Итри, а также спортивной площадкой для детей и молодежи. Здесь групп двадцать играли в различные игры, а преимущественно в ту, где участник должен как можно ближе подогнать свой большой шар к шару маленькому.
 Микеле и Гаэтано обошли пять-шесть групп, прежде чем обнаружили ту, где играл Пеппино; наконец они увидели подмастерье каретника в самой отдаленной группе. Микеле направился прямо к нему.
 Пеппино стоял, склонившись, и обсуждал чей-то бросок; выпрямившись, он увидел Пецца.
 — Вот как, это ты, Микеле! — сказал он, невольно содрогаясь под градом молний, сыпавшихся из глаз соперника.
 — Как видишь, Пеппино. Удивлен?
 — Я думал, ты не играешь в шары.
 — Так оно и есть, не играю.
 — Тогда зачем же ты пришел сюда?
 — Я пришел получить кюлоты, что ты мне обещал.
 Пеппино держал в правой руке маленький шар, на который нацеливаются игроки и который имел размер четырехфунтового ядра. Поняв, с какой целью Микеле явился к нему, он развернулся и изо всех сил метнул в соперника шар.
 Микеле, не спускавший с Пеппино глаз, по выражению его лица догадался об его намерении и только опустил голову. Деревянный шар, брошенный словно из катапульты, со свистом пронесся у самого его виска и разбился на мелкие куски об стену.
 Пецца подобрал с земли камень.
 — Я мог бы, подобно юному Давиду, размозжить этим камнем твою голову, — сказал он, — и нанес бы тебе лишь тот же урон, что ты сам хотел нанести мне. Но, вместо того чтобы запустить его тебе в лоб, как Давид — филистимлянину Голиафу, я удовольствуюсь тем, что сшибу с тебя шляпу.
 Камень полетел, свистя, и сорвал с головы Пеппино шляпу, продырявив ее насквозь, словно ружейная пуля.
 — А теперь полно шутить, — продолжал Пецца, сдвинув брови и стиснув зубы, — храбрецы не дерутся на расстоянии, да еще деревяшками и камнями.
 Он выхватил из кармана нож.
 — Они дерутся тело к телу и с ножами в руках. Собравшиеся тут парни с любопытством наблюдали эту сцену: она была вполне в духе местных нравов, притом развертывалась с редкостным ожесточением. Микеле обратился к ним:
 — Смотрите же: вы свидетели, что зачинщиком был Пеппино, будьте и судьями того, что сейчас произойдет.
 Он направился к сопернику — тот стоял в шагах в двадцати и ждал его с ножом в руке.
 — На сколько дюймов будем драться? — спросил Пеппино  54 .
 — На все лезвие, — отвечал Пецца. — Тогда не удастся сплутовать.
 — До первой или второй крови? — спросил Пеппино.
 — До смерти! — отвечал Пецца.
 Эти фразы, словно зловещие молнии, скрестились среди гробовой тишины. Противники сбросили куртки, и каждый намотал свою на левую руку, чтобы она послужила ему щитом. Потом они двинулись друг на друга.
 Зрители образовали круг, внутри которого стояли соперники; все хранили полное молчание, ибо понимали, что произойдет нечто страшное.
 Враги являли собой натуры совершенно разные: один был мускулистым, другой сухожилистым; один должен был нападать, как бык, другой — как змея.
 Пеппино, ожидая Микеле, стоял напружинившись, вобрав голову в плечи, протянув вперед обе руки; лицо его налилось кровью, он громко поносил своего врага.
 Микеле подходил медленно, молча и был мертвенно-бледен; глаза его, зеленовато-голубые, казалось, завораживали, как взгляд боа.
 В первом ощущалась звериная отвага, сочетавшаяся с мощью мускулов; во втором угадывалась непреклонная, несокрушимая воля.
 Микеле был явно слабее и, вероятно, не столь ловок; но — странное дело — если бы в здешних нравах было заключать пари между зрителями, то три четверти поставили бы на него.
 Первые удары прошли впустую: они то приходились в складки куртки, то вообще терялись в воздухе; клинки скрещивались, как жала резвящихся гадюк.
 Вдруг правая рука Пеппино обагрилась кровью: Микеле порезал ему лезвием четыре пальца.
 Нанеся удар, он отскочил назад, чтобы дать противнику время переложить нож в другую руку, если он уже не может орудовать правой.
 Сам решительно отказываясь от пощады, Микеле не допускал, чтобы враг просил о ней.
 Пеппино зажал нож в зубах, носовым платком перевязал раненую руку, намотал на нее куртку и взял нож в левую.
 Пецца, не желая, по-видимому, пользоваться преимуществом, которого лишился его противник, тоже переложил нож в другую руку.
 Не прошло и полминуты, как Пеппино опять был ранен — теперь в левую руку.
 Он взвыл — не от боли, а от бешенства; ему становилось ясно намерение врага: Пецца хотел не убить его, а обезоружить.
 И действительно, правой рукой, теперь незанятой и не утратившей силы, Пецца схватил левую руку Пеппино у запястья и сжал ее как клещами своими длинными, тонкими, цепкими пальцами.
 Пеппино попытался высвободиться, ибо в таком положении противник при желании мог хоть десять раз всадить ему нож в грудь. Но все было тщетно: лиана торжествовала над дубом.
 Рука Пеппино слабела. У него была вскрыта вена, и раненый терял одновременно и кровь и силы; несколько мгновений спустя нож выпал из его онемевших пальцев.
 — Вот! — радостно воскликнул Пецца, показывая тем самым, что достиг желанной цели.
 И он наступил на нож.
 Обезоруженный Пеппино понял, что ему остается только одно: он бросился на врага и стиснул его в своих могучих, но израненных, кровоточащих руках.
 Отнюдь не отказываясь от этого нового вида поединка, в котором, казалось, он мог быть задушен, как Антей, и желая показать, что не намерен воспользоваться своим преимуществом, Пецца взял нож в зубы и тоже обхватил противника руками.
 Тут борцы собрали все свои силы, пустили в ход всю ловкость и все хитрости, но, к великому удивлению наблюдателей, Пеппино, победивший в такого рода поединках всех своих приятелей (с Пецца же он никогда не сходился), заметно сдавал, как сдал уже в предыдущей схватке.
 Вдруг оба дерущихся, словно два дуба, сраженные молнией, пошатнулись и свалились на землю. Это Пецца, собрав все силы, еще ничуть не ослабевшие, страшным рывком, которого Пеппино никак не ожидал от своего худосочного врага, сорвал его с места и повалился на него.
 Не успели зрители прийти в себя от изумления, как Пеппино лежал на спине, а Микеле приставил ему нож к горлу и уперся коленом в грудь.
 Торжествуя, Пецца заскрежетал зубами.
 — Честно и по правилам ли все произошло? — спросил он у окружающих.
 — Честно и по правилам, — в один голос отозвались зрители.
 — Жизнь Пеппино в моих руках?
 — В твоих.
 — А ты сам как считаешь, Пеппино? — спросил Пецца, касаясь его горла острием ножа.
 — Убей меня, твое право, — прошептал или, вернее, прохрипел Пеппино.
 — А ты бы меня убил, если бы держал так?
 — Убил бы, но не стал бы мучить.
 — Итак, признаешь, что жизнь твоя в моих руках?
 — Признаю.
 — Искренне?
 — Искренне.
 Тут Пецца склонился к его уху и прошептал:
 — Ну так вот, возвращаю ее тебе или, лучше сказать, даю на время; но в день, когда ты женишься на Франческе, я отберу ее у тебя.
 — Ах, несчастный! — вскричал Пеппино. — Ты дьявол во плоти! И звать тебя надо не фра Микеле, а фра Дьяволо!
 — Зови меня как хочешь, но помни, что жизнь твоя принадлежит мне и в определенный, известный тебе час я попрошу у тебя позволения завладеть ею.
 Он поднялся, рукавом рубашки вытер кровь с ножа и, пряча его в карман, спокойно добавил:
 — Теперь ты свободен, Пеппино, можешь опять взяться за шары.
 И он не спеша пошел прочь, жестом руки и кивком послав прощальное приветствие ошеломленным парням, которые недоумевали: что такое мог он шепнуть на ухо Пеппино, если тот замер на месте, приподнявшись с земли в позе раненого гладиатора?




 XXXIV. ПУСТОМЕЛЯ И ТРЯПКА


 Несмотря на угрозу Пецца, Пеппино, разумеется, не оставлял мысли о женитьбе на Франческе. Никто не слышал, что Микеле сказал ему на ухо. Зато если бы он отказался от руки Франчески, в которую, как все знали, Пецца был влюблен, каждый догадался бы, что именно шепнул Микеле своему сопернику.
 Свадьбу должны были сыграть между жатвой зерновых и сбором винограда, а только что описанная сцена разыгралась в конце мая.
 В течение июня, июля и августа ничто не давало повода ожидать исполнения трагических намерений, о которых Пецца предупредил своего врага.
 Седьмого сентября, в воскресенье, приходский священник во время проповеди объявил, что на 23 сентября назначено венчание Франчески и Пеппино.
 Жених с невестой находились в храме, а в нескольких шагах от них стоял Микеле. Когда священник объявил об этом, Пеппино взглянул на Микеле, но тот, казалось, не обратил на оглашение ни малейшего внимания, словно не слышал его. Однако, выходя из храма, Микеле подошел к Пеппино и сказал тихо, чтобы посторонние не слышали:
 — Ну что ж, значит, тебе осталось жить еще семнадцать дней.
 Пеппино так вздрогнул, что Франческа, которую он держал под руку, испугалась. Она обернулась и увидела Микеле Пецца; тот на ходу поклонился ей.
 С тех пор как Пецца в поединке дважды ранил Пеппино ножом, он продолжал здороваться с Франческой, но она ему не отвечала.
 В следующее воскресенье объявление о предстоящей свадьбе, которое, как известно, полагается повторять три раза, было снова оглашено священником. Как и в предыдущее воскресенье, Микеле Пецца подошел к Пеппино и угрожающе, но очень спокойно сказал:
 — Тебе остается жить еще десять дней.
 Неделю спустя повторились то же оглашение и та же угроза, но срок жизни, даруемый Микеле жениху, естественно, сократился до трех дней.
 Столь желанное и столь грозное 23 сентября, наконец, наступило: оно пришлось на вторник. Ночью прошла гроза, а утро, как уже было упомянуто в одной из предыдущих глав, выдалось великолепное, и свадьба должна была состояться в одиннадцать часов утра. Гости, друзья дона Антонио, друзья и подруги Пеппино и Франчески, собрались в доме невесты, где и должны были отпраздновать свадьбу; хозяин закрыл свою мастерскую, чтобы устроить свадебный стол на террасе, а танцы во дворе и в саду.
 Терраса, двор и сад, залитые солнцем и осененные листвой, были полны гостей, и всюду слышались веселые речи. Мы попытались описать эту обстановку, когда говорили о стариках, выпивающих на террасе, о молодежи, танцующей под звуки тамбурина и гитары, о музыкантах, из которых один сидел, а другие стояли на ступеньках террасы, а за всем этим следил неподвижный и мрачный наблюдатель, облокотившийся на стену между владениями каретника и шорника, в то время как крестьянин, развалившись на тележке с соломой, пронзительным голосом тянул в бесконечных импровизациях медлительную песню, распространенную у contadini  55 неаполитанских провинций; куры же, дрозды, воробьи и зяблики бойко поклевывали ягоды с виноградных лоз, тянущихся от тополя к тополю во дворике, который именовался садом и простирался от дома до самого подножия горы.
 А теперь, после того как мы приоткрыли занавес над прошлым, нашим читателям ясно, почему дон Антонио, Франческа и особенно Пеппино временами с тревогой посматривают на юношу, будучи не вправе прогнать его от стены, где он устроился. А кум Джансимоне уверяет их, хотя и не в состоянии убедить их в этом полностью, в миролюбии молодого человека: с того памятного дня, когда у них произошло объяснение, хозяин ни разу не упоминал об увольнении ученика и теперь не мог нахвалиться им.
 Пробило половину двенадцатого. Как раз в эту минуту отплясали одну из самых бурных тарантелл.
 Едва замер последний удар часов, как послышались хорошо знакомые дону Антонио звуки: то были бубенцы почтовых лошадей, глухой, тяжелый грохот кареты и крики двух кучеров, вызывающих дона Антонио такими басистыми голосами, что от них бы не отказался и какой-нибудь gran cartello  56 из театра Сан Карло.
 По этим звукам достопочтенный хозяин и вся честная компания поняли, что дорога из Кастеллоне в Итри, как всегда, позабавилась с путешественниками, и теперь каретник, а может быть, и местный хирург не останутся без работы, ибо у экипажей обычно ломаются колеса и оси, а у пассажиров — руки и ноги.
 Но прибывший, которому нужны были услуги дона Антонио, к счастью, ничего себе не сломал; каретника вызывали только к его экипажу, и надобности в хирурге не было.
 Один из кучеров крикнул: «Скорее, дон Антонш , пассажир очень торопится!» — на что каретник ответил: «Тем хуже для него: сегодня у нас не работают».
 И тут все увидели самого пассажира; он появился в конце двора и спросил:
 — А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?
 Почтенный каретник, недовольный тем, что его беспокоят в такой день, и еще более тем, что к нему обращаются со словом «гражданин» вместо благородного «дон», тем самым оскорбляя его, уже собрался ответить грубостью, как это было в его благородных привычках; однако, бросив взгляд на путника, он понял, что перед ним слишком важная особа, чтобы вести себя с ним бесцеремонно.
 Он не ошибся в этом, так как путник, потревоживший дона Антонио в день семейного торжества, был не кто иной, как наш посол, выехавший из Неаполя поздно ночью и настолько торопившийся покинуть пределы Королевства обеих Сицилии, что не позволил возницам попридержать лошадей на спуске из Кастеллоне. А это привело к тому, что при переправе через один из многочисленных ручьев, пересекающих дорогу и впадающих в местную безымянную речку, заднее колесо экипажа сломалось.
 Вследствие этого происшествия ему пришлось, как он ни спешил добраться до папской границы, последнее полу-льё пройти пешком. Поэтому следует особенно ценить спокойствие, с каким он осведомился: «А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?»
 — Простите, генерал, — отвечал каретник, подходя к путешественнику, которого он по его одежде принял за военного, а чтобы ехать на четверке, военный, казалось ему, должен быть, по крайней мере, генералом. — Я не знал, что имею честь разговаривать со столь высокопоставленной особой, как ваше превосходительство, в противном случае я не ответил бы: «Сегодня у нас не работают», я бы сказал: «Работать начнут через час».
 — А почему нельзя начать работать немедленно? — спросил путешественник самым миролюбивым тоном, как бы предупреждая, что если это зависит от денег, так он готов на жертвы.
 — Потому что, ваше превосходительство, колокол уже звонит и, даже если бы речь шла о починке кареты его величества короля Фердинанда — да хранит его Бог, — я не заставил бы ждать господина священника.
 — Итак, я, кажется, попал на свадьбу? — сказал путешественник, оглядываясь.
 — Именно на свадьбу, ваше превосходительство.
 — И кто же эта прелестная невеста? — благосклонно полюбопытствовал путешественник.
 — Это моя дочь.
 — Поздравляю вас! Ради ее прекрасных глаз я подожду.
 — Если вашему превосходительству угодно будет оказать нам честь и отправиться вместе с нами в храм, задержка, быть может, покажется вам не столь томительной. Господин священник произнесет прекрасную проповедь.
 — Благодарю вас, друг мой. Я предпочитаю подождать здесь.
 — Ну что ж, подождите. А как воротимся, уж не откажитесь выпить стаканчик вина из этих лоз за здоровье новобрачной; это ей будет на счастье, а мы после глотка доброго винца только станем лучше работать.
 — Хорошо, почтенный. А сколько времени продлится церемония?
 — Около часа, не больше. Ну, дети, в храм!
 Все поторопились исполнить распоряжение дона Антонио, который на этот день объявил себя церемониймейстером, однако Пеппино помедлил и вскоре оказался наедине с Микеле Пецца.
 — Что ж, Пецца, — сказал он Микеле, протянув ему руку и улыбаясь, хоть улыбка и казалась несколько натянутой, — сегодня нам надо забыть старые распри и чистосердечно помириться.
 — Ошибаешься, Пеппино, — возразил Пецца. — Теперь тебе остается только приготовиться, чтобы предстать перед Богом, — вот и все.
 Потом он взобрался на стену и торжественно провозгласил:
 — Нареченный Франчески, жить тебе осталось всего час! Тут он спрыгнул в сад Джансимоне и скрылся за стеной. Пеппино осмотрелся вокруг и, видя, что поблизости никого нет, перекрестился и прошептал:
 — Господи! Господи! Вручаю душу свою в руки твои! Затем он догнал невесту и тестя, уже подходивших к храму.
 — Какой ты бледный! — сказала Франческа.
 — Дай Бог, чтобы тебе через час не быть еще бледнее! У посла не оставалось иного развлечения, как наблюдать за жителями Итри: одни шли по делам, другие просто прогуливались; за свадебным кортежем он следил до тех пор, пока его участники не исчезли за углом улицы, ведущей к церкви.
 Потом он рассеянно, как свойственно человеку праздному и томящемуся в ожидании, взглянул в противоположную сторону, и, к великому его удивлению, ему показалось, что в конце дороги из Фонди, то есть в направлении, противоположном тому, куда спешил он сам, другими словами — из Рима в Неаполь, едут люди во французской военной форме.
 То были капрал и четверо драгунов; они сопровождали почтовую карету, ход которой сообразовался не с привычным аллюром лошадей, которые ее везли, а с неспешным шагом тех коней, что ее сопровождали.
 Впрочем, любопытство гражданина Гара вскоре должно было быть удовлетворено: карета и ее эскорт приближались, так что он получал возможность рассмотреть их без помех: в любом случае путники либо удовольствуются сменой лошадей в почтовой конторе, либо остановятся на постоялом дворе: контора помещается в первом доме справа, а постоялый двор — напротив.
 Но гражданину Гара даже не пришлось ждать, пока карета остановится: при виде мундира высокопоставленного чиновника Республики капрал пустил своего коня галопом, опередил карету на сто — полтораста шагов и остановился перед послом, приложив руку к каске и ожидая его вопросов.
 — Друг мой, — произнес тот с обычной своей приветливостью, — я гражданин Гара, посол Республики в Неаполе, что дает мне право спросить: кто те особы, которые находятся в карете и которых вы сопровождаете?
 — Две пожилые женщины, гражданин посол, и притом в довольно скверном состоянии, да еще один из «бывших»: обращаясь к ним, он называет их принцессами.
 — А вам известны их имена?
 — Одну зовут мадам Виктория, другую — мадам Аделаида.
 — Вон оно что! — проронил посол.
 — Да, они, кажется, тетки покойного тирана, которого гильотинировали, — продолжал капрал. — Когда началась Революция, они удрали в Австрию, а из Вены перебрались в Рим; в Риме они напугались, когда там установилась республика, — словно она воюет с такими старыми ночными чепцами. Им очень хотелось бежать из Рима, как они бежали из Парижа и Вены; но, оказывается, у них есть еще сестра, третья, самая древняя развалина по имени мадам Софи; она захворала, две другие не захотели ее оставить, и это очень похвально с их стороны. Кончилось тем, что они исхлопотали у генерала Бертье разрешение на пребывание… Но я, кажется, надоедаю вам своей болтовней…
 — Нет, друг мой, напротив, — то, что ты рассказываешь, мне очень интересно.
 — Пусть так. Видно, вас нетрудно заинтересовать, гражданин посол. Ну вот, неделю спустя после приезда генерала Шампионне, который через день посылал меня справиться о здоровье больной, та умерла и была похоронена, и тут уж ее сестры исхлопотали разрешение уехать из Рима в Неаполь, где у них, как говорят, есть высокопоставленные родственники. Но они боялись, как бы в дороге их не сочли за подозрительных лиц и не задержали. Тут генерал Шампионне мне и говорит: «Капрал Мартен, ты человек воспитанный, ты умеешь разговаривать с женщинами. Подбери четырех подходящих человек и проводи старух до границы: ведь они все же дочери Франции. Итак, капрал Мартен, оказывай им полное уважение — понял? Обращайся к ним не иначе как в третьем лице и приложив руку к каске, как полагается обращаться к людям вышестоящим». — «Но, гражданин генерал! — возразил я ему. — Раз их только две, то как же мне обращаться к ним в третьем лице?» Генерал расхохотался над этой глупостью, которую сам же мне сказал, и добавил: «Капрал Мартен, я и не ожидал, что ты такой остряк. Их трое, друг мой. Но третий — мужчина, это их придворный кавалер, и зовут его граф де Шатильон». — «Гражданин генерал, — удивился
 я, — мне-то думалось, что графов больше уже нет». — «Их нет во Франции, это правда, — возразил он, — но за границей и в Италии они кое-где еще попадаются». — «А как же мне обращаться к этому Шатильону — называть его графом или гражданином?» — «Называй как хочешь, но думаю, что ему, как и тем, кого он сопровождает, будет приятнее, если ты обойдешься без „гражданина“; а так как это не имеет ровно никакого значения и никому не вредит, ты вполне можешь величать его господин граф». Так я и поступал всю дорогу, и это, видно, в самом деле нравилось старухам, потому что они сказали: «Вот воспитанный малый, любезный граф. Как тебя зовут, друг?» Мне хотелось ответить, что я и вправду воспитан лучше, чем они, раз не обращаюсь к их графу на «ты», как они ко мне. Но я ограничился тем, что сказал: «Ладно, чего уж, зовите меня Мартеном». И всю дорогу, когда им хотелось спросить о чем-нибудь, они обращались ко мне: «Скажи-ка, Мартен», «Послушай-ка, Мартен». Но сами понимаете, гражданин посол, это не влечет за собой никаких последствий, раз младшей из них и то шестьдесят девять лет.
 — А до какого места Шампионне приказал вам их сопровождать?
 — До границы и даже дальше, если они пожелают.
 — Отлично, гражданин капрал. Ты выполнил приказание, раз миновал границу и проехал еще две почтовые станции. К тому же продолжать путь было бы опасно.
 — Для меня или для них?
 — Для тебя.
 — Ну, гражданин посол, это пустяки. Капрал Мартен знаком с опасностью и не раз проводил с ней ночь.
 — Но в данном случае отвага бесполезна и может обернуться бедой. Поэтому немедленно скажи своим принцессам, что служба твоя у них кончилась.
 — Они завопят, предупреждаю вас, гражданин посол. Бог мой, что же будут делать бедные девушки без своего Мартена? Вон, полюбуйтесь: они заметили, что меня нет возле них, и уже ищут, выпучив глаза, куда это я подевался.
 И в самом деле, во время этого разговора или, вернее, рассказа — ведь здесь интересен именно рассказ капрала Мартена, ибо вопросы гражданина Гара потребовались нам лишь для того, чтобы капралу пришлось на них отвечать, — карета престарелых принцесс остановилась у гостиницы «Del Riposo d'Orazio» и бедные путницы, увидев, что их покровитель занят оживленной беседой с человеком в форме высокопоставленного чиновника Республики, испугались, не замышляется ли что-то против них и не отменено ли разрешение на их переезд. Они стали ласково звать своего защитника, чем бесконечно польстили его самолюбию.
 Чтобы избежать затруднительного объяснения, гражданин Гара направился к дому каретника и уселся на террасе, где в то время никого не было. Мартен же по его знаку подошел к окошку кареты и, приложив руку к каске, как учил его Шампионне, передал августейшим путешественницам, что вышестоящим лицом ему было предложено вернуться в Рим.
 Как резонно и предполагал капрал Мартен, это уведомление привело бедных старых дев в великое смятение; они посоветовались между собою, посовещались со своим придворным кавалером, и наконец было решено, что тот отправится к неизвестному в синем мундире и с трехцветным султаном на каске, дабы осведомиться о причинах, препятствующих капралу Мартену и его четырем подопечным продолжать путь.
 Граф де Шатильон вышел из кареты, направился по дорожке, по которой, как он видел, удалился республиканский чиновник, и застал его на террасе дона Антонио. Рассеянный взор республиканца следил за каким-то юношей, который в момент его появления спрыгнул со стены, разделяющей владения каретника и шорника, и теперь с ружьем на плече шел по саду.
 В этой стране люди чувствуют себя независимо, все ходят с оружием, а заборы, кажется, поставлены лишь для того, чтобы прохожие упражнялись в ловкости. Поэтому в юноше с ружьем не было ничего необычного и посол не обратил на него особого внимания, к тому же он отвлекся от своих наблюдений, увидев графа де Шатильона.
 Поняв, что граф направляется к нему, посол поднялся с места.
 Гара, сын врача из Юстариса, получил прекрасное воспитание, был образован, ибо дружил с философами и энциклопедистами, а за сочиненные им похвальные слова о Сугерии, г-не де Монтозье и Фонтенеле удостоился академических премий.
 Он был человек светский, прекрасный оратор, причем якобинским лексиконом пользовался только в официальных собраниях, когда говорить иначе было невозможно.
 Увидев приближающегося графа, посол двинулся ему навстречу.
 Они приветствовали друг друга с изысканной вежливостью, отдававшей куда больше двором Людовика XV, чем Директорией.
 — Называть ли вас господином или гражданином? — с улыбкой спросил граф де Шатильон.
 — Как вам будет угодно, граф. Я почту за честь ответить на вопросы, которые вы, по-видимому, желаете задать мне по поручению их королевских высочеств.
 — Прекрасно! — промолвил граф. — Я рад встретить в этой дикой стране благовоспитанного человека. Так вот, я пришел сюда от имени их королевских высочеств — раз вы позволяете мне сохранить этот титул за дочерьми короля Людовика Пятнадцатого, — чтобы спросить у вас, не в смысле упрека, а только ради объяснения, необходимого для их спокойствия, по чьей воле и в силу каких препятствий им нельзя оставить при себе до Неаполя ту охрану, которую любезно предоставил генерал Шампионне.
 Гара улыбнулся.
 — Я отлично понимаю разницу между словами «препятствие» и «воля» и докажу вам, граф, что препятствие действительно имеется, а если здесь сказывается и чья-то воля, то она скорее благожелательная, чем враждебная.
 — В таком случае начнем с препятствия, — сказал, поклонившись, граф.
 — Препятствие, сударь, заключается в том, что вчера ночью объявлена война между Королевством обеих Сицилии и Французской республикой; из этого следует, что охрана, состоящая из пяти вражеских военных, как вы сами понимаете, скорее повредит их королевским высочествам, чем защитит их. Что же касается воли — в данном случае моей, — она, как видите, обусловлена этим препятствием и направлена на то, чтобы не подвергать августейших путешественниц оскорблениям, а ее стражей — опасности быть убитыми. Вы задали мне прямой вопрос, и я так же откровенно ответил вам, не правда ли, граф?
 — Так откровенно, сударь, что я был бы счастлив, если бы вы согласились повторить их высочествам то, что изволили сейчас сказать мне.
 — Я сделал бы это с большим удовольствием, граф, но чувство деликатности, которое вы, несомненно, одобрили бы, если бы знали его причину, лишает меня, к великому моему сожалению, чести лично засвидетельствовать им свое почтение.
 — И по какой-то причине вы желаете хранить это чувство в тайне?
 — Вовсе нет, сударь. Я только опасаюсь, что присутствие мое будет им неприятно.
 — Этого не может быть.
 — Я знаю, с кем имею честь говорить, сударь. Вы граф де Шатильон, придворный кавалер их королевских высочеств. Я об этом осведомлен; тут мое преимущество перед вами, ибо вам неизвестно, кто я такой.
 — Могу засвидетельствовать, сударь, что вы светский человек, и притом исключительно любезный.
 — Вот поэтому, сударь, Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор.
 Граф де Шатильон отступил на шаг, словно вдруг увидел перед собой ядовитую змею.
 — Значит, вы Гара, член Конвента? — воскликнул он.
 — Я самый, граф. Если мое имя так поразило вас, хотя вы, насколько мне известно, не родственник королю Людовику Шестнадцатому, — посудите сами, какое впечатление оно произвело бы на бедных принцесс, которые доводятся ему тетками. Правда, — добавил посол, тонко улыбнувшись, — при жизни племянника они не особенно любили его. Но теперь, я уверен, они его боготворят. Смерть подобна ночи — она примиряет.
 Граф поспешил откланяться и пошел доложить об итоге этой беседы мадам Виктории и мадам Аделаиде.




 XXXV. ФРА ДЬЯВОЛО


 Граф де Шатильон возвращался к двум престарелым принцессам в чрезвычайном волнении, ведь только что ему пришлось говорить не только с одним из убийц короля, но вдобавок с тем из них, кто прочел Людовику XVI смертный приговор. Принцессы, порученные заботам капрала Мартена, уже немного известны тем читателям, кто знаком с нашими произведениями: эти дамы уже появлялись, будучи лет на тридцать моложе, в нашей книге «Джузеппе Бальзамо», и не только под теми именами, что были названы здесь, но и под менее поэтичными прозвищами Тряпка и Пустомеля, которые с отеческой непринужденностью дал им Людовик XV.
 Мы знаем, что третья его дочь принцесса Софи, которой царственный родитель, под стать первым двум, дал благозвучное прозвище Ворона, скончалась в Риме, причем из-за ее болезни задержался отъезд двух сестер. По воле случая их появление в Итри совпало с приездом в этот город французского посла.
 Скандальная летопись придворных нравов всегда с уважением относилась к мадам Виктории, чей образ жизни был неизменно безупречен. Но, так как злоязычникам всегда требуется какая-нибудь жертва, они напали на мадам Аделаиду. Она действительно слыла героиней довольно постыдного приключения, героем которого был ее собственный отец. Людовик XV не был патриархом, и сомневаюсь, что Бог, если бы ему вздумалось сжечь современный Содом, стал бы посылать своего ангела к королю, как некогда к Лоту, с повелением покинуть проклятый город; но все же приключение это если не в подробностях, то в основе своей считалось повторением истории ханаанеянина Лота, как известно, прискорбно позабывшего о семейных узах и ставшего отцом Моава и Бен-Амми. Забывчивость короля Людовика XV и его дочери мадам Аделаиды имела последствие вдвое меньшее: плодом ее явился всего лишь один ребенок мужского пола. Он родился в Колорно, в великом герцогстве Пармском, получил имя графа Луи де Нарбонна и стал одним из самых блестящих и в то же время самых легкомысленных вельмож двора Людовика XVI. Госпожа де Сталь, после отставки своего отца г-на Неккера, оставившего пост председателя Совета, все же сохранила некоторое влияние и в 1791 году содействовала назначению графа де Нарбонна военным министром. Обольщаясь нравственными и умственными достоинствами этого очаровательного человека, она попыталась поделиться с ним своим талантом и благородством, но потерпела неудачу. Положение дел требовало, чтобы человек был гигантом, а г-н де Нарбонн оказался карликом или, если угодно, существом заурядным. Под тяжестью испытаний он не устоял.
 Оказавшись 10 августа в списке обвиняемых, он пересек пролив и примкнул в Лондоне к эмигрировавшим членам королевской семьи, однако никогда не поднимал шпаги против Франции. Он был слишком слабым ее сыном, чтобы спасти ее, но заслуживал похвалы хотя бы тем, что никогда не желал ей гибели.
 Когда престарелые принцессы решили покинуть Версаль, не кто иной, как г-н де Нарбонн был уполномочен подготовить их побег; они уехали 21 января 1791 года; по этому случаю Мирабо произнес одну из своих последних и притом самых ярких речей, названную им «О свободе эмиграции».
 Из рассказа капрала Мартена мы знаем, что их высочества жили последовательно в Вене и Риме и, отступая перед Республикой, которая, захватив сначала север, стала потом вторгаться и на юг Италии, решили, наконец, поселиться в Неаполитанском королевстве у высокопоставленных родственников.
 Эти родственники, которым в скором времени предстояло стать отнюдь не столь высокопоставленными, были не кто иные, как король Фердинанд и королева Каролина.
 Как и предвидел капрал Мартен, весть, принесенная принцессам графом де Шатильоном, очень взволновала их. Мысль продолжать путь без охраны, с одним только придворным кавалером действительно не могла их не пугать, хотя граф, щадя нервы несчастных принцесс, и скрыл, что поблизости находится страшный член Конвента. Они были в полном отчаянии, а тут еще слуга из гостиницы почтительно постучал в дверь и доложил графу, что некий молодой человек, приехавший накануне, просит разрешения переговорить с ним.
 Граф де Шатильон вышел и почти тотчас вернулся; он сообщил их высочествам, что посетитель, просивший принять его, — воин армии Конде; он привез письмо графа Луи де Нарбонна, предназначенное их высочествам и особенно мадам Аделаиде.
 Принцессам было приятно, что письмо доставил воин армии Конде, а главное — что оно от графа де Нарбонна.
 Посланца пригласили войти.
 То был молодой человек лет двадцати четырех, блондин с белокурыми усами и светлой бородкой, приятной внешности, свежий и розовый, как женщина, одетый просто, но опрятно; его манера держаться, не лишенная некоторой чопорности, возникающей как следствие привычки носить военный мундир, свидетельствовала о благородном происхождении и умении вести себя в обществе.
 Приостановившись в дверях, он почтительно поклонился принцессам. Граф де Шатильон указал ему на мадам Аделаиду; юноша прошел по комнате шага три, преклонил колено и протянул старой принцессе письмо.
 — Прочитайте, Шатильон, прочитайте, — сказала мадам Аделаида, — мои очки куда-то подевались.
 И она, ласково улыбаясь, жестом попросила молодого человека встать.
 Граф прочитал письмо и, обращаясь к принцессам, сказал:
 — Письмо действительно от графа Луи де Нарбонна; он почтительно представляет вашим высочествам господина Джованни Баггиста Де Чезари, корсиканца по происхождению, служившего в армии Конде, так же как и его спутники. Графу его рекомендовал шевалье де Вернег собственной персоной. Повергая к стопам ваших королевских высочеств свои верноподданнические чувства, он добавляет, что вам никогда не придется раскаиваться в том, что вы сделаете для этого юноши.
 Мадам Виктория предоставила сестре ответить, а сама только одобрительно закивала.
 — Итак, сударь, вы человек благородный? — спросила мадам Адеалида.
 — Сударыня, мы, корсиканцы, все считаем себя благородными; но так как мне хочется, чтобы вы прежде всего поверили моей искренности, я скажу вам, что происхожу всего лишь из старинного рода caporali  57 . Известно, что наш предок, в звании caporale, правил некоей корсиканской провинцией во время одной из бесконечных войн, которые мы вели с генуэзцами. Из моих товарищей один только господин де Боккечиампе — человек благородный в том смысле, как это понимает ваше королевское высочество; пятеро остальных, как и я сам, не имеют права быть занесенными в Золотую книгу, хотя один из них и принадлежит к знаменитому роду Колонна.
 — Вы заметили, господин де Шатильон, как превосходно выражается этот молодой человек? — промолвила мадам Виктория.
 — Я ничуть не удивлена этим, — сказала мадам Аделаида. — Согласитесь, дорогая, что господин де Нарбонн не прислал бы к нам первого встречного.
 Потом она обратилась к Де Чезари:
 — Продолжайте, молодой человек. Итак, вы говорите, что служили в армии принца Конде?
 — Да, мадам, служили, и я, и трое моих товарищей: господа де Боккечиампе, Колонна и Гуидоне. Мы находились при его королевском высочестве в Виссамбуре, Гагенау и Бертшайме, где мы с господином де Боккечиампе были ранены. К сожалению, вскоре был заключен Кампоформийский мир, и принцу пришлось распустить свою армию, а мы оказались в Англии без денег и без определенного положения; тут-то шевалье де Вернег изволил вспомнить, что видел нас в бою, и засвидетельствовал господину де Нарбонну, что мы не опозорились, исполняя свой долг. Не зная, что делать дальше, мы обратились к графу. Он посоветовал нам направиться в Неаполь, где, по его словам, король готовится к войне и мы как военные найдем применение своим способностям. В Неаполе мы, к сожалению, никого не знаем, но граф де Нарбонн успокоил нас, сказав, что если не в Неаполе, так во всяком случае в Риме мы застанем ваши королевские высочества, и он оказал мне великую честь, поручив доставить письмо, которое я только что передал графу де Шатильону.
 — Но как же случилось, сударь, что мы встретились с вами именно здесь и почему вы не привезли нам письмо раньше? — спросила принцесса.
 — Мы действительно могли бы иметь честь вручить его вашим высочествам в Риме. Но, во-первых, вы находились у постели умирающей принцессы Софи и в эти горестные минуты не могли бы принять нас; во-вторых, мы знали, что за нами следит республиканская полиция, и боялись повредить вашим высочествам. У нас было немного денег; мы расходовали их бережно в ожидании более благоприятного времени, когда можно будет просить вашего покровительства. Неделю тому назад вы лишились ее королевского высочества принцессы Софи и решили уехать в Неаполь. Мы осведомились о намерениях ваших высочеств и накануне вашего отъезда отправились сюда, куда и прибыли вчера ночью. Увидев охрану, сопровождавшую вашу карету, мы сначала подумали, что все пропало. Но, напротив, Провидению угодно было, чтобы именно здесь вашей охране было приказано возвратиться в Рим. Мы пришли, чтобы предложить вашим королевским высочествам заменить ее. Если речь идет лишь о том, чтобы, служа вам, пожертвовать жизнью, так мы сумеем сделать это не хуже других и просим оказать нам предпочтение.
 Молодой человек произнес последние слова с большим достоинством, а поклон, которым они сопровождались, был так изысканно-почтителен, что престарелая принцесса, обратясь к графу де Шатильону, заметила:
 — Согласитесь, Шатильон, что вам встречалось немного дворян, которые изъяснялись бы с таким благородством, как этот юный корсиканец, хотя он всего лишь капрал.
 — Простите, ваше высочество, — возразил Де Чезари, улыбнувшись ее оплошности, — caporale, то есть правителем провинции, был мой предок, а я, как и господин де Боккечиампе, имел честь служить в армии принца де Кон-де в чине лейтенанта артиллерии.
 — Будем надеяться, что вы не пойдете в артиллерии по пути, избранному маленьким Буонапарте, вашим соотечественником.
 Затем она обратилась к графу:
 — Вот видите, Шатильон, все устраивается как нельзя лучше. В то время как мы остались без охраны, Провидение, по справедливому выражению господина де… господина де… Как вы себя назвали, друг мой?
 — Де Чезари, ваше высочество.
 — Провидение, как справедливо заметил господин Де Чезари, посылает нам другую охрану. По-моему, следует ею воспользоваться. Как вы думаете, сестрица?
 — Как я думаю? Думаю, надо благодарить Бога за то, что он избавляет нас от якобинцев, чьи трехцветные плюмажи доводили меня чуть не до обморока.
 — А я рада, что избавляюсь от их главаря, гражданина капрала Мартена, который постоянно докучал мне, ожидая распоряжений моего королевского высочества. И подумать только — мне приходилось ему улыбаться, в то время как я хотела бы свернуть ему шею! Сударь, — сказала она, обращаясь к Де Чезари, — можете представить мне своих товарищей. Право же, мне хочется поскорее с ними познакомиться.
 — Может быть, вашим королевским высочествам лучше подождать отъезда капрала Мартена и его солдат, — заметил граф де Шатильон.
 — А зачем, граф?
 — Чтобы он не встретился у вас с этими господами, когда явится с вами проститься.
 — Проститься с нами?.. Но я надеюсь, что у этого негодяя не хватит наглости явиться к нам. Шатильон, возьмите десять луидоров и отдайте их капралу Мартену — для него и его подчиненных. Я не хочу, чтобы говорили, будто мерзкие якобинцы оказали нам какие-то услуги безвозмездно.
 — Я выполню распоряжение вашего королевского высочества, но сомневаюсь, что капрал примет.
 — Что примет?
 — Десять луидоров, которые жалует ему ваше королевское высочество.
 — Он предпочел бы сам взять их из моих рук, не правда ли? Но этого он не дождется: ему придется просто получить их. Однако мне послышалась какая-то музыка. Что это? Или мы узнаны и нам дают серенаду?
 — Таков был бы долг населения, мадам, если бы оно знало, какой удостоилось чести, принимая вас у себя в городе, — заметил, улыбнувшись, молодой корсиканец. — Но никто здесь об этом не знает, по крайней мере я так полагаю, а музыка просто доносится со свадьбы: молодожены возвращаются из церкви. Дочь каретника, дом которого напротив этой гостиницы, выходит замуж, а так как у жениха имеется соперник, то думают, что дело не обойдется без трагедии. Мы здесь вторые сутки и уже успели узнать кое-какие новости.
 — Ну что ж, нам до этих людей дела нет, — сказала мадам Аделаида. — Представьте нам своих товарищей, господин Де Чезари, прошу вас. Если они похожи на вас, мы отнесемся к ним так же благосклонно. А вы, Шатильон, отдайте десять луидоров гражданину капралу Мартену, если же ему вздумается сюда явиться, чтобы поблагодарить нас, скажите ему, что нам с сестрой нездоровится.
 Граф де Шатильон и лейтенант Де Чезари удалились, чтобы выполнить данные им распоряжения.
 Де Чезари первый вернулся, ведя за собой своих спутников, и тут не было ничего удивительного; молодым людям не терпелось узнать, что решат их королевские высочества, и они ждали в передней. Следовательно, им оставалось только перешагнуть порог комнаты, дверь которой распахнул перед ними их товарищ.
 Мадам Виктория, всегда отличавшаяся набожностью, взяла в руки часослов и читала его, поскольку ей не пришлось в тот день слышать мессу. Она удовольствовалась тем, что бросила на молодых людей беглый взгляд и одобрительно кивнула им. Иначе отнеслась к их появлению мадам Аделаида: она устроила им настоящий смотр.
 Де Чезари представил ей каждого. Все они были корсиканцы. Мы уже знаем имена их вожака и еще троих: Фран-ческо Боккечиампе, Уго Колонна и Антонио Гуидоне; остальных звали Раймондо Корбара, Лоренцо Дурацци и Стефано Питталуга.
 Мы просим у читателей прощения за все эти подробности, но неумолимая история заставляет нас ввести в повествование большое число персонажей различных национальностей и рангов, и нам приходится подробно описывать тех из них, кому предстоит играть более или менее значительную роль.
 Коль скоро мы пишем грандиозную эпопею, то подражая Гомеру, царю эпических поэтов, вынуждены заняться описанием наших воинов.
 Де Чезари, как и мы, последовал в некотором смысле примеру автора «Илиады»: он одного за другим представил мадам Аделаиде своих шестерых товарищей; но слова юного корсиканца о дворянском происхождении Боккечиампе произвели на принцессу особое впечатление, и ее внимание было привлечено именно к нему.
 — Господин Де Чезари сообщил нам, что вы дворянин, — начала она.
 — Он оказал мне чрезмерную честь, ваше королевское высочество, — просто я благородного происхождения.
 — Так вы, сударь, отличаете понятие «дворянин» от понятия «благородный человек»?
 — Разумеется, мадам. Я принадлежу к сословию, которое очень дорожит своими правами по той именно причине, что в наше время их не признают. А поэтому я не считаю возможным присваивать себе права, что мне не принадлежат. Я мог бы доказать знатность нашего рода на протяжении двухсот лет, мог бы стать рыцарем Мальтийского ордена, если бы орден еще существовал. Но подтвердить доказательствами свое благородное происхождение с тысяча триста девяносто девятого года я бы затруднился и поэтому не мог бы занять место в карете короля.
 — В нашей, сударь, вы все же займете место, — величественно возразила престарелая принцесса.
 — Только выйдя из нее, мадам, я смогу похвастаться своим дворянством, — отвечал молодой человек, кланяясь.
 — Слышишь, сестрица, слышишь? — воскликнула мадам Аделаида. — Как изящно он выражается! Наконец-то мы в своей среде.
 И старая принцесса с облегчением вздохнула. В эту минуту возвратился граф де Шатильон.
 — Ну что, Шатильон? — спросила мадам Аделаида. — Что сказал капрал Мартен?
 — Он просто-напросто ответил, что если бы ваше королевское высочество сделали ему такое предложение не через меня, а через кого-то другого, он этому другому оборвал бы уши.
 — А вам?
 — Меня он соблаговолил помиловать. Он даже принял то, что предложил ему я.
 — Что же вы ему предложили?
 — Рукопожатие.
 — Рукопожатие! Шатильон, вы предложили рукопожатие якобинцу! Почему же вы возвращаетесь не в красном колпаке, раз уж на то пошло? Уму непостижимо! Какой-то капрал отказывается от десяти луидоров, граф де Шатильон пожимает руку якобинцу! Решительно ничего не понимаю в нынешних нравах.
 — Скажите лучше: до чего все перемешалось! — вставила мадам Виктория, не отрываясь от часослова.
 — Перемешалось! Вы правы, сестрица, именно перемешалось. Но доживем ли мы до того времени, когда все станет на свои места, — вот в чем я сомневаюсь. А пока что распорядитесь, Шатильон. Мы уезжаем в четыре часа. С такой охраной, как эти господа, мы можем смело ехать и ночью. Господин де Боккечиампе, отобедайте с нами.
 И жестом, в котором сохранилось больше властности, чем достоинства, престарелая принцесса отпустила своих защитников, даже не подумав о том, что, выделив наиболее знатного из них и пригласив его к обеду, она тем самым обидела остальных.
 Боккечиампе кивнул товарищам, прося у них прощения за милость, которой он удостоился, а те в ответ пожали ему руку.
 Как и сказал Де Чезари, музыка, которую они слышали, сопровождала возвращавшихся из храма Франческу и Пеппино и их гостей. Толпа шла большая, ибо, как сказал тот же Де Чезари, все ждали какого-то несчастья, памятуя о влюбленном Микеле Пецца. Поэтому новобрачные, поднявшись на террасу, прежде всего обратили взоры на полуразвалившуюся стену, где с самого утра сидел тот, кто внушал им опасения.
 На стене никого не было.
 К тому же, ничто не выглядело мрачным, а ведь в глазах того, кто мнит себя царем творения, его исчезновение из этого мира всегда, кажется, должен предвещать сумрак. Был полдень. Солнце сияло во всем своем великолепии, просачиваясь сквозь листву над головами гостей; дрозды посвистывали, зяблики пели, воробьи чирикали, а в кувшинах с вином поблескивали в рубиновой влаге золотые искорки.
 Пеппино с облегчением вздохнул: нигде не мерещилась ему смерть, зато всюду он видел жизнь.
 Так хорошо на душе, когда обвенчаешься с любимой женщиной, когда наконец наступит день, которого ждал целых два года!
 На мгновение он забыл о Микеле Пецца, забыл его последнюю угрозу, наводившую на него ужас.
 Что касается дона Антонио, то он, не столь озабоченный, как Пеппино, прежде всего увидел у ворот сломанный экипаж, а на террасе — его владельца.
 Каретник направился к нему, почесывая за ухом.
 Работать в такой день ему не хотелось.
 — Итак, ваша милость желает во что бы то ни стало продолжать путь сегодня? — спросил он у посла, которого все еще принимал просто за знатного путешественника.
 — Во что бы то ни стало, — отвечал гражданин Гара. — Меня ждут в Риме по важнейшему делу, а из-за сегодняшней поломки я уже потерял, по меньшей мере, три или четыре часа.
 — Ну что ж, порядочный человек должен держать слово, я сказал, что, после того как вы удостоите нас чести и выпьете стаканчик за счастье молодоженов, мы примемся за работу. Так выпьем же — и за дело!
 В стаканы, стоявшие на столе, налили вина, а чужестранцу подали почетный бокал с золотой сеткой. Выполняя свое обещание, посол выпил за счастье новобрачных; девушки провозгласили «Да здравствует Пеппино!», юноши — «Да здравствует Франческа!», затем бубны и гитары грянули самую веселую тарантеллу.
 — А теперь, — сказал мастер делла Рота, обращаясь к Пеппино, — хватит любоваться возлюбленной, принимайся за дело. Всему свое время. Поцелуй, друг мой, женушку — и за работу!
 Не было надобности повторять Пеппино первую часть распоряжения: он обнял жену и прижал ее к сердцу, обратив благодарный взгляд на небо.
 Но в тот миг, когда он с неизъяснимым чувством радости вновь посмотрел на ту, которую так долго желал, и когда уста его готовы были коснуться уст Франчески, грянул выстрел, просвистела пуля и раздался какой-то глухой удар.
 — Вон оно что, — промолвил посол, — пуля, кажется, предназначалась мне.
 — Ошибаетесь, — прошептал Пеппино, падая к ногам Франчески, — это мне. Из горла его хлынула кровь.
 Франческа вскрикнула и бросилась на колени у тела мужа.
 Все взоры обратились туда, откуда раздался выстрел: шагах в ста, сквозь листву тополей, вился беловатый дымок.
 И тут между деревьями мелькнул юноша с ружьем в руке, взбиравшийся на гору.
 — Фра Микеле! — закричали присутствующие. — Фра Микеле!
 Бегущий на мгновение остановился и, угрожающе подняв руку, крикнул:
 — Нет больше фра Микеле, отныне имя мое — Фра Дьяволо.
 Под этим именем он действительно стал известен впоследствии: крещение убийством взяло верх над крещением во имя искупления.
 А раненый почти тотчас же испустил дух.




 XXXVI. ДВОРЕЦ КОРСИНИ В РИМЕ


 Воспользовавшись тем, что мы находимся на дороге в Рим, опередим нашего посла в доме Шампионне, как ранее уже опередили у каретника дона Антонио.
 Огромный дворец Корсини последовательно занимали Жозеф Бонапарт, посол Республики, и Бертье, приехавший, чтобы отмстить за два убийства: Бассвиля и Дюфо. А в четверг 24 сентября около полудня в одном из самых просторных залов дворца прогуливалось двое; время от времени они останавливались у больших столов, где были развернуты план Рима, как древнего, так и современного, план Папской области в границах, установленных Толентинским договором, и целая коллекция гравюр Пиранези, на других, меньших столах были разложены книги по древней и новой истории, тут вперемешку лежали сочинения Тита Ливия, Полибия, Монтекукколи, «Записки» Цезаря, сочинения Тацита, Вергилия, Горация, Ювенала, Макиавелли, кончая почти полным собранием классических трудов по истории Рима и истории войн, которые вели римляне. На каждом столе виднелись, кроме того, чернильницы, перья, листы бумаги, испещренные пометками, и чистая бумага, готовая к услугам желающего воспользоваться ею. Все это говорило о том, что временный хозяин дворца отдыхает от бранных трудов, если не работая как ученый, так развлекаясь как образованный человек.
 Эти два персонажа были почти ровесниками: одному сравнялось тридцать шесть лет, другому тридцать три.
 Старший был ростом пониже; он еще носил старорежимный напудренный парик с косичкой и отличался аристократической наружностью, что подчеркивалось опрятностью его платья, белоснежностью и тонкостью белья; взгляд его черных глаз был живой, решительный и смелый; бороду свою он холил, зато не носил ни усов, ни бакенбард; на нем был республиканский генеральский мундир времен Директории. Шляпа его, сабля и пистолеты лежали на столе возле стула, на котором он обычно сидел, когда писал, и, чтобы достать их, ему стоило только протянуть руку.
 Это был тот, о ком мы уже не раз говорили нашим читателям: Жан Этьенн Шампионне, главнокомандующий Римской армией.
 Другой, белокурый, ростом был, как уже сказано, повыше; свежий цвет его лица говорил о том, что он уроженец севера; глаза у него были голубые, ясные, лучистые, нос небольшой, губы тонкие, а подбородок резко очерченный — все это свойственно натурам хищным, завоевателям; во всем его облике чувствовалось спокойствие, невозмутимость, подлинное хладнокровие, и это делало его в сражениях не только бесстрашным солдатом, но и выдающимся военачальником. Он происходил из ирландского рода, но родился во Франции; сначала он служил в ирландском полку Дил-лона, отличился при Жемапе, после чего получил чин полковника, одержал в нескольких боях победу над герцогом Йоркским, в 1795 году переправился по льду через Ваал, захватил, командуя своей пехотой, голландский флот, был возведен в чин дивизионного генерала и, наконец, направлен в Рим, где под начальством Шампионне командовал дивизией.
 То был Жозеф Александр Макдональд, будущий маршал Франции, получивший впоследствии титул герцога Тарентского.
 Всякому, кто увидел бы их за беседой, они показались бы двумя воинами; зато человек, которому довелось бы услышать их разговор, счел бы их философами, археологами, историками.
 Французской революции было свойственно — и это вполне понятно, поскольку в формировании армии приняли участие все слои общества, — ставить рядом с Карто, Рос-синьолем, Люкнером таких людей, как Миоллис, Шампионне, Сегюр, — другими словами, сочетать начало материальное, грубое с началом интеллектуальным, духовным.
 — Знаете ли, любезный мой Макдональд, — говорил Шампионне своему помощнику, — чем больше я изучаю римскую историю в самом Риме, и в частности историю того великого полководца, великого оратора, великого законодателя, великого поэта, великого философа, великого политика, имя которому Цезарь и «Записки» которого должны быть основою основ для всякого, кто хочет командовать армией, — тем более я убеждаюсь, что наши историки заблуждаются относительно того, что представлял собою в Риме Цезарь. Пусть Лукан создал во славу Катона один из прекраснейших своих стихов, Цезарь воплощал в себе человечество, а Катон — всего лишь право.
 — А что же вы в таком случае скажете о Бруте, о Кассии? — спросил Макдональд, недоверчиво улыбнувшись.
 — Брут и Кассий — вы сейчас подпрыгнете под потолок, потому что, знаю, я коснусь предмета вашего культа, — были всего лишь начинающие республиканцы: один чистосердечный, другой — злонамеренный; нечто вроде лучших учеников афинской школы, плагиаторы Гармодия и Аристогитона, близорукие люди, не видевшие далее своего кинжала, ограниченные умы, не сумевшие вместить идею ассимиляции мира, о котором мечтал Цезарь; и я добавлю, что мы, разумные республиканцы, должны славить именно Цезаря, а проклинать — его убийц.
 — Это парадокс, который можно защищать, дорогой генерал. Но чтобы его приняли за истину, требуется, по меньшей мере, ваш ум и ваше красноречие.
 — Ах, любезный мой Жозеф, вспомните нашу вчерашнюю прогулку по Капитолийскому музею; не напрасно я вам говорил: «Макдональд, посмотрите на бюст Брута; Макдональд, посмотрите на голову Цезаря». Помните их?
 — Конечно.
 — Так вот, сравните могучий, но сжатый по бокам лоб Брута, прикрытый волосами, спускающимися до самых бровей, — это, кстати, чисто римский тип, — сравните его брови, густые и нахмуренные, нависшие под мрачным челом, с широким, открытым лбом Цезаря, с его орлиными глазами.
 — Или ястребиными, occhi griffagni  58 , по выражению Данте.
 — «Nigris et vegetis oculis» — по выражению Светония, и, если позволите, я сошлюсь именно на него: «Глаза черные и живые». Удовольствуемся этим, и вы убедитесь, кто же обладал подлинным умом. Цезаря упрекали в том, что он распахнул двери сената таким сенаторам, которые даже не знали туда дороги; в этом духовная мощь Цезаря и в то же время мощь Рима. Афины, а под Афинами я разумею всю Грецию, лишь помышляют о колониях; греки только и думают, как бы рассеяться во все стороны. Рим же — весь собранный, он стремится к завоеванию мира и ассимилирует его; восточная культура: Египет, Сирия, Греция — все было доступно Риму. Западные варварские племена — Иберия, Галлия, даже Арморика — все станет ему доступно. Семитский мир, представленный Карфагеном, а также Иудея оказывают Риму сопротивление: Карфаген разрушают, иудеи рассеиваются по всему свету. Все народы в свой черед будут царствовать над Римом, потому что весь мир заключен в Риме; за Августом, Тиберием, Калигулой, Клавдием, Нероном, то есть за римскими Цезарями, следуют Флавии — уже всего лишь италийцы; потом Антонины — испанцы или галлы; потом Септимий, Каракалла, Гелиогабал, Александр Север — африканцы и сирийцы. До Аврелиана и Проба, грубых иллирийских земледельцев, на римский престол взошли араб Филипп и гот Максимин, а рухнул престол под гунном Ромулом Августулом, который умер в Кампании, получая содержание в шесть тысяч фунтов золотом от Одоакра, царя герулов. Все рушится вокруг Рима, только сам Рим еще высится по-прежнему. Capitoli immobile saxum  59 .
 — Не думаете ли вы, что недостаток мужества и изнеженность, наблюдаемые ныне у итальянцев, являются следствием этого смешения рас? — спросил Макдональд.
 — Ах, дорогой Макдональд, вы, как и все, судите о внутренних качествах по внешности. Если лаццарони ленивы и подлы, — да и то мы, пожалуй, со временем изменим свое мнение на этот счет, — то разве из этого следует, что ленивы и подлы все неаполитанцы? Взгляните на двух представителей, присланных к нам Неаполем: на Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа; отыщете ли вы во всех наших войсках две более могучие личности? Разница между итальянцами и нами, дорогой Жозеф, — и, боюсь, она не в нашу пользу, — состоит в том, что мы, исповедуя культ преданности, умираем за какого-нибудь человека, а в Италии в основном умирают за идеи. Итальянцам, правда, не свойственна бесполезная игра с опасностью — это наследие наших предков галлов; итальянцам не свойствен, в отличие от нас, рыцарский культ женщины: за всю их историю у них не было ни одной Жанны д'Арк, ни одной Агнессы Сорель; они не вспоминают с восторгом феодальное прошлое, потому что у них не было ни Карла Великого, ни Людовика Святого. Зато у них есть другое — суровый дух, чуждый расплывчатым симпатиям. Война стала у них наукою; итальянские кондотьеры — наши учителя по части стратегии. Разве можно сравнивать наших средневековых военачальников, наших рыцарей, сражавшихся при Креси, Пуатье и Азенкуре со Сфорца, Малатеста, Браччо, Кангранде, Фарнезе, Карманьола, Бальони, Эццелино? Величайший полководец античности, Цезарь, был уроженцем Италии, а Буонапарте, который одного за другим всех нас поглотит, как Чезаре Борджа хотел поглотить всю Италию по листочку, маленький Бонапарт, которого считают сидящим в ловушке в Египте, так или иначе, на крыльях ли Дедала, на гип-погрифе ли Астольфа, он все же вырвется оттуда, — опять-таки итальянец. В этом легко убедиться, взглянув на его худощавое, сухое лицо: оно напоминает одновременно и Цезаря, и Данте, и Макиавелли.
 — Но, как вы ни восторгаетесь ими, любезный генерал, вы все же согласитесь, по крайней мере, что есть разница между римлянами времен Гракхов и даже времен Кола ди Риенци и нынешними.
 — Ну, уж не такая большая, как вам кажется, Макдональд. Призванием Древнего Рима была военная или политическая деятельность: сначала покорить мир, затем управлять им. Когда же настала пора самому Риму быть покоренным, когда он уже не мог действовать, он принялся мечтать. Я здесь уже три недели и не перестаю восхищаться на улицах и площадях этим величественным народом; скажу вам, дорогой мой, что люди эти для меня словно барельефы, сошедшие с бронзовой колонны Траяна, живые и подвижные; каждый из них civis romanus  60 — слишком большой вельможа, слишком великий властелин мира, чтобы заниматься простым трудом. Жнецов своих они выписывают из Абруцци, грузчиков — из Бергамо; если у них прохудится плащ, они поручат залатать его не женам своим, а евреям. Ведь жена — это римская матрона, да еще не времен Лукреции: та сама пряла шерсть и охраняла свой очаг; нет, это матрона времен Каталины и Нерона, которая сочла бы для себя позором держать иголку в руке, если только игла не предназначена для того, чтобы проткнуть язык Цицерону или выколоть глаза Октавии. Можно ли требовать, чтобы потомки тех, кто ходил от дома к дому, собирая спортулы; потомки тех, кто по полгода жил на средства, вырученные от продажи своего голоса на Марсовом поле; потомки тех, кому Катон, Цезарь и Август раздавали пшеницу по нескольку буасо; тех, для кого Помпеи сооружал форумы и бани; тех, у кого был префект анноны, которому поручалось их кормить, — впрочем, он существует и ныне, но уже не кормит их, — можно ли от этих потомков ожидать, чтобы их благородные руки занимались рабским трудом? Нет, нельзя требовать, чтобы эти люди работали. Разве не был этот народ народом нищих? Что ж, единственное, чего можно требовать от него, — это чтобы, лишившись короны, он нищенствовал благородно, а он так и поступает. Обвиняйте его в жестокости, если хотите, но никак не в слабости, ибо на это ответит вам его нож. Нож с ним неразлучен, подобно тому как меч был неразлучен с легионером: это его оружие. Нож — меч раба.
 — На этот счет нам кое-что известно. Вот тут из окна, выходящего в сад, мы можем видеть место, где они убили Дюфо, а из этого, что выходит на улицу, — место, где они убили Бассвиля… Но что это там такое?.. — вдруг удивленно воскликнул Макдональд. — Подъехала почтовая карета. Боже мой! Да ведь это гражданин Гара!
 — Какой Гара?
 — Посол Республики при неаполитанском дворе.
 — Не может быть!
 — Он самый, генерал.
 Шампионне выглянул на улицу, тоже узнал Гара и, сразу поняв важность происходящего, бросился к двери гостиной, приспособленной им под библиотеку и рабочий кабинет.
 Когда он отворил дверь, посол уже вступил на последнюю ступеньку лестницы и появился на площадке.
 Макдональд хотел было удалиться, но Шампионне остановил его.
 — Вы моя левая рука, — сказал он, — а иной раз и правая. Оставайтесь, дорогой генерал.
 Оба с нетерпением ждали новостей, привезенных Гара из Неаполя. Приветствия были краткими: Шампионне и Гара пожали друг другу руки;
 Макдональд был представлен послу, и тот стал рассказывать.
 Он рассказал о том, что произошло у нас на глазах: о прибытии Нельсона, о празднествах, устроенных в его честь, и о заявлении, которое посол счел необходимым сделать, чтобы не уронить достоинства Республики.
 Затем, в дополнение, Гара поведал о том, как между Кастеллоне и Итри сломался экипаж, в котором он ехал; о том, как это вынудило его остановиться у каретника дона Антонио; как он повстречал престарелых принцесс и их охрану и запретил солдатам ехать дальше; как у него на глазах молодой человек по прозвищу Фра Дьяволо убил зятя дона Антонио и, согласно обычаю, тут же скрылся в горах, чтобы стать разбойником и, таким образом, избежать наказания за содеянное; как, наконец, он оставил в Итри капрала Мартена, приказав последнему доставить ему починенную карету, а сам нанял в Фонда другой экипаж и прибыл в Рим без приключений, если не считать опоздания на шесть часов.
 Капрал Мартен и четверо сопровождающих прибудут, вероятно, на другой день.
 Шампионне предоставил послу рассказывать, не прерывая его и все еще надеясь услышать что-нибудь о своем посланце. Но гражданин Гара умолк, так ни словом и не упомянув Сальвато Пальмиери. У генерала уже стало возникать опасение — не выехал ли посол из Неаполя раньше, чем его, Шампионне, адъютант прибыл туда, и, следовательно, не разминулись ли они в пути.
 Главнокомандующий, весьма обеспокоенный и недоумевавший, что же могло случиться с Сальвато после отъезда Гара, собирался расспросить посла на этот счет, но тут его внимание привлек шум, доносившийся из передней. В тот же миг дверь отворилась и дневальный доложил, что какой-то мужчина, одетый по-крестьянски, настойчиво домогается позволения переговорить с генералом.
 Тут, заглушая объяснения дневального, раздался громкий голос:
 — Это я, генерал, я, Этторе Карафа! Я с вестями о Сальвато!
 — Впустите же, впустите! — крикнул Шампионне. — Я как раз собирался спросить о нем у гражданина Гара. Входите, Этторе, скорее! Вы самый желанный гость!
 Граф ди Руво вбежал в зал и бросился генералу на шею.
 — Ах, генерал, дорогой мой генерал! — восклицал он. — Как я рад вас видеть!
 — Вы упомянули Сальвато, Этторе? Что же вы скажете о нем?
 — И хорошее и дурное. Хорошее потому, что он мог бы умереть, но не умер. Дурное потому, что, пока он был без сознания, у него выкрали письмо, которое вы поручили ему доставить гражданину Гара.
 — Вы давали ему письмо для меня? — спросил Гара. Этторе обернулся.
 — Ах, так это вы, сударь, посол Республики? — спросил он. Гара поклонился.
 — Дурные вести! Дурные! — прошептал Шампионне.
 — Почему дурные? Что случилось? Объясните мне, — потребовал посол.
 — Дело в том, что мы не в состоянии воевать, и я писал вам об этом. Я предупреждал, что у нас всего недостает — и денег, и людей, и хлеба, и обмундирования, и боеприпасов. Я просил вас сделать все возможное, чтобы на некоторое время сохранить мир между Королевством обеих Сицилии и Республикой; а теперь оказывается, что мой посланец опоздал, вы к тому времени уже уехали, он был ранен, и все сорвалось. Расскажите подробно, Этторе. Если мое письмо попало в их руки, это большое несчастье, но еще большим несчастьем будет, если мой дорогой Сальвато умрет от ран; ведь вы говорите, что он ранен, его хотели убить, — не так ли?
 — Это им почти что удалось. Его выслеживали от самого дворца королевы Джованны, в Мерджеллине его подстерегали шесть человек. Вы хорошо знаете Сальвато и потому легко можете представить, что он не дал себя зарезать как цыпленка, он убил двоих и еще двоих ранил, но в конце концов один из сбиров, кажется, Паскуале Де Симоне, кровавый подручный королевы, бросил в него свой нож, и нож по самую рукоятку вонзился ему в грудь.
 — И он упал? Но куда же?
 — Будьте покойны, генерал, некоторым молодцам везет: он упал на руки самой прекрасной женщины Неаполя, и она скрыла его от всех, прежде всего — от мужа.
 — А рана? Как рана? — воскликнул генерал. — Вы ведь знаете, Этторе, я люблю Сальвато как родного сына.
 — Рана тяжелая, очень тяжелая, но не смертельная. К тому же лечит его и о нем заботится лучший неаполитанский врач, наш сторонник. Да что и говорить, Сальвато был великолепен. Он никогда не рассказывал вам, генерал, свою историю? Настоящий роман, и вдобавок роман страшный: как шекспировский Макдуф, он был живым извлечен из лона умершей. В один прекрасный день, а скорее вечером, на бивуаке, он расскажет вам все это, чтобы скоротать время. Но сейчас речь не о том. В Неаполе началось избиение наших. Чирилло на два часа опоздал на набережную, куда он спешил, чтобы сообщить мне то, о чем я вам говорю. И что же задержало его? Огромный костер, перегородивший улицу, на котором лаццарони заживо жгли двух братьев делла Торре.
 — Негодяи! — вскричал Шампионне.
 — Подумать только: поэт и библиофил, — чем они могли им досадить? Толкуют, кроме всего прочего, о важном совещании, состоявшемся во дворце; мне сказал о нем Николино Караччоло, а он любовник Сан Клементе, фрейлины королевы. На совещании решено начать войну против Республики, главнокомандующего уже выписали из Австрии.
 — Вам он известен?
 — Это барон Карл Макк.
 — Репутация у него не такая уж страшная.
 — Да, не особенно. Гораздо страшнее то, что в дело вмешивается Англия и дает деньги. У них шестьдесят тысяч солдат, готовых начать наступление на Рим хоть через неделю, если понадобится, и… Впрочем, я, кажется, все сказал…
 — Черт побери! По-моему, и этого хватит, — пробормотал Шампионне. Потом он обратился к послу:
 — Сами видите, дорогой Гара, нельзя терять ни минуты; к счастью, вчера я получил два миллиона патронов; пушек у нас нет, но с помощью этих патронов и десяти-двенадцати тысяч штыков мы захватим пушки неаполитанцев.
 — По словам Сальвато, как мне помнится, у вас только девять тысяч штыков.
 — Да, но я рассчитываю получить еще три тысячи. Вы устали, Этторе?
 — Ничуть, генерал.
 — Так вы готовы отправиться в Милан?
 — Надо только позавтракать и переодеться, ибо я умираю с голоду и, как видите, весь в грязи. Я шел через Изолетту, Ананьи, Фрозиноне по жутким дорогам, совсем размытым грозою. Вполне понятно, что ваши часовые не хотели пропустить меня к вам в таком виде.
 Шампионне позвонил в особый звоночек; появился его камердинер.
 — Приготовьте завтрак, ванну и одежду для гражданина Этторе Карафа. Да поживее: ванна через десять минут, одежда — через двадцать, завтрак — через полчаса.
 — Ни один из ваших костюмов не будет впору гражданину Карафа; он ростом на голову выше вас.
 — Вот ключ от моего сундука, — сказал Гара, — отоприте его и возьмите там белье и одежду для графа ди Руво; он приблизительно моего роста, кроме того, здесь уместно сказать: на войне как на войне.
 — В Милане вы встретитесь с Жубером… Это я вам говорю, Этторе, слушайте! — продолжал Шампионне.
 — Я весь внимание, генерал.
 — В Милане вы встретитесь с Жубером. Скажите ему, чтобы он выкручивался как хочет, но мне необходимы три тысячи солдат, иначе Рим погиб; пусть передаст их, если сможет, генералу Келлерману; это отличный кавалерист, а кавалерии нам особенно недостает; вы примете их, Этторе, и направите к Чивита Кастеллана; там, вероятно, мы с вами и встретимся. Не стоит говорить, что действовать надо без промедления.
 — Человеку, который прошел семьдесят льё в горах за двое суток, напоминать об этом излишне, генерал.
 — Вы правы.
 — А я беру на себя довезти гражданина Карафа до Милана, — сказал Гара, — моя карета должна прибыть завтра.
 — Не ждите вашей кареты, дорогой посол, возьмите мою, — сказал Шампионне. — В данных обстоятельствах нельзя терять ни минуты. Прошу вас, Макдональд, напишите от моего имени командирам всех частей, расположенных в Террачине, Пиперно, Просседи, Фрозиноне, Ве-роли, Тиволи, Асколи, Фермо и Мачерате, чтобы они не оказывали противнику ни малейшего сопротивления, а как только узнают, что неприятель перешел границу, отступили бы к Чивита Кастеллана, избегая соприкосновения с вражескими войсками.
 — Как? — вскричал Гара. — Вы сдаете Рим неаполитанцам, даже не пытаясь отстоять его?
 — Сдаю, если удастся, без единого выстрела. Но будьте уверены, ненадолго.
 — Вам лучше знать, дорогой генерал.
 — О войне я знаю всего лишь то, что говорит о ней Макиавелли.
 — А что он говорит?
 — Неужели надо напоминать об этом вам, дипломату, который должен бы знать Макиавелли наизусть? Он говорит… Слушайте, Этторе; слушайте и вы, Макдональд… Он говорит: «Весь секрет ведения войны заключается в следующих двух положениях: предпринимать такие действия, которых враг никак не может предвидеть, и предоставить ему предпринимать все то, что вы заранее предвидели. Следуя первому положению, вы разрушите его планы защиты, следуя второму — обезвредите его наступательные замыслы». Читайте Макиавелли, это великий человек, дорогой мой Гара, а когда прочтете…
 — Что тогда?
 — Перечитывайте снова.
 Дверь отворилась, и появился камердинер.
 — Ну вот, дорогой мой Этторе, — сказал Шампионне, — Сципион пришел доложить, что ванна готова. Пока Макдональд будет писать письма, я расскажу Гара о том, что он должен сообщить Директории о грабежах, которые учиняют здесь ее чиновники, а затем мы сядем за стол и выпьем вина из подвалов его святейшества за наше предстоящее победное вступление в Неаполь.




 XXXVII. ДЖОВАННИНА


 Читатели, вероятно, замечают, как заботливо мы ведем их по незнакомой им стране, среди незнакомых персонажей, дабы сохранить как целостность повествования, так и точность в мелочах. Эта заботливость привела к некоторым длиннотам, но в дальнейшем их больше не будет, потому что почти все персонажи, что встретятся нам в пути, уже выведены нами на сцену и, насколько это было в наших возможностях, успели проявить свои характеры в поступках. Впрочем, мы считаем, что продолжительность или краткость любого повествования не поддается материальному измерению: либо произведение интересно, и тогда, займи оно хоть двадцать томов, читателю покажется мало, либо скучно, и поместись оно всего лишь на десяти страничках, читатель закроет брошюру и выбросит ее, не перелистав до конца. Что касается нас, то, в общем, наибольший успех имели и читались с особым увлечением как раз самые объемистые наши сочинения, те, в которых мы позволили себе дать наиболее развернутые характеры и описать особенно много событий.
 Теперь мы возобновим свой рассказ, говоря о лицах, уже известных читателю, о персонажах, к портретам которых нам остается добавить лишь несколько штрихов. На первый взгляд может показаться, что повествование наше отклонилось в сторону, когда мы последовали в Рим за нашим послом и графом ди Руво; но это было необходимо, в чем легко будет убедиться позже, когда мы вернемся в Неаполь неделю спустя после отъезда Этторе Карафа в Милан, а гражданина Гара — во Францию.
 Итак, мы находимся около десяти утра на набережной Мерджеллины, кишащей рыбаками, лаццарони и другими людьми из простонародья; все они, как и повара из богатых особняков, спешат на торг, устроенный королем Фердинандом напротив его особняка. Сам король, одетый как рыбак, стоит у стола, заваленного рыбой, и лично распродает свой улов. Невзирая на заботы, связанные с политическими делами, невзирая на ожидание ответа, который он с минуты на минуту должен получить от своего племянника австрийского императора, невзирая на трудности, связанные с получением двадцати пяти миллионов по векселю, выданному сэром Уильямом Гамильтоном и индоссированному Нельсоном от имени г-на Питта, король не мог отказаться от двух своих главных забав: вчера он охотился в Персано, сегодня утром ловил рыбу возле Позиллипо.
 Среди толпы, привлеченной этим нередким, но всегда новым для неаполитанского народа зрелищем, толпы, движущейся по набережной Мерджеллины, мы не можем не заметить нашего старого друга Микеле-дурачка — поспешим отметить это, — не имеющего ничего общего с Микеле Пецца, после убийства Пеппино скрывшимся в горах; нет, мы имеем в виду нашего Микеле, а он, вместо того чтобы, подобно всем прочим, бродить без дела по набережной, остановился у калитки сада, уже хорошо известного нашим читателям. Правда, у калитки стоит, прислонившись к стенке и обратив взор в небесную лазурь или, скорее, в безбрежность своих мечтаний, девушка, чье второстепенное положение в нашем повествовании позволило нам уделить ей до сих пор лишь немного внимания.
 Это Джованна, или Джованнина, служанка Луизы Сан Феличе, обычно кратко именуемая Ниной.
 Среди крестьян из окрестности Неаполя она представляет собою особый тип, своего рода человеческий гибрид, который порою с удивлением находишь под жгучим южным солнцем.
 Это девушка лет двадцати, роста выше среднего и прекрасно сложенная; общение с выдающейся женщиной привило ей вкус к чистоплотности, редкостный в народной среде, к которой она принадлежит; густые ухоженные волосы уложены в шиньон, обвязанный небесно-голубой ленточкой, они яркого рыжеватого цвета, похожего на пламя, порхающее над челом падших ангелов; лицо у нее молочно-белое, но испещрено веснушками, которые она старается уничтожить при помощи косметики и настоек, заимствуемых с туалетного столика хозяйки; глаза у нее зеленоватые, отливающие золотом, как у кошки, и зрачки их часто суживаются; губы у Нины тонкие и бледные, но при малейшем возбуждении становятся кроваво-красными, они прикрывают безупречные зубы, за которыми она ухаживает и которыми гордится, словно какая-нибудь маркиза; на руках ее, белых и холодных, как мрамор, не видно вен. До того времени, когда мы знакомим с нею наших читателей, она, казалось, была беззаветно предана хозяйке и не давала ей иных поводов к неудовольствию, кроме тех, что объясняются девичьим легкомыслием и причудами еще не вполне устоявшегося характера. Если бы тут находилась колдунья Нанно и если бы она изучила ее руку, как изучила руку ее госпожи, она сказала бы, что, в отличие от Луизы, родившейся под счастливым знаком Венеры и Луны, Джованнина родилась под пагубным союзом Луны и Меркурия и что именно этому роковому сочетанию она обязана приступами зависти, от которых у нее порою сжимается сердце, и порывами честолюбия, волнующими ее ум.
 В общем, Джованнина не представляет собою то, что зовется прекрасной женщиной или миловидной девушкой; это существо странное, влекущее и завораживающее взгляд многих юношей. Стоящие ниже ее или равные ей не раз обращали на нее внимание, но ни одному из них она не ответила взаимностью; она честолюбиво мечтает возвыситься и не раз говорила, что предпочтет остаться на всю жизнь в девушках, чем выйти за человека низшего или даже равного с нею положения.
 Микеле и Джованнина — старые знакомые; за шесть лет, что Джованнина служит у Луизы Сан Феличе, они имели множество случаев видеться; Микеле, как и других парней, привлекало внешнее и душевное своеобразие девушки, он даже пытался за нею ухаживать. Но она напрямик объявила молодому лаццароне, что полюбит только синьора, даже если синьор не ответит ей взаимностью.
 В ответ на это Микеле, отнюдь не будучи платоником, пожелал ей всяких благ и обратился в сторону Ассунты: она была чужда аристократическим притязаниям Нины и вполне удовлетворилась Микеле. Атак как молочный брат Луизы, если не обращать внимания на его несколько восторженные политические убеждения, — превосходный малый, он, вместо того чтобы обидеться на Джованнину за отказ, предложил ей свою дружбу и просил ее о том же. Джованнина, чья повышенная требовательность распространялась лишь на любовные дела, протянула ему руку, и девушка и лаццароне обменялись обещаниями доброй и искренней дружбы.
 Вот почему Микеле, собиравшийся, вероятно, навестить свою молочную сестру, при виде Джованнины, задумчиво стоявшей у калитки сада, остановился и не пошел к королевскому торгу.
 — Что это ты уставилась на небо? — спросил он. Девушка пожала плечами.
 — Сам видишь — мечтаю, — отвечала она.
 — А мне сдается, мечтают только знатные дамы, нашему же брату довольно и того, что мы думаем. Но я забыл, что если ты и не знатная дама, так рассчитываешь стать ею в один прекрасный день. Как жаль, что Нанно не видела твоей руки! Она, верно, предсказала бы, что быть тебе герцогиней, как предсказала мне, что я стану полковником.
 — Я не знатная дама, и Нанно не станет тратить время на гадание мне.
 — А я-то разве вельможа? Все же она мне погадала. И то сказать, должно быть, ей просто вздумалось посмеяться надо мною.
 Джованинна отрицательно покачала головой.
 — Нанно не лжет, — сказала она.
 — Значит, меня повесят?
 — Возможно.
 — Благодарю покорно. А почему ты думаешь, что Нанно не лжет?
 — Потому, что хозяйке она сказала правду.
 — Какую правду?
 — Ведь она описала ей молодого человека, спускающегося с Позиллипо: рослый, красивый, молодой, двадцати пяти лет. И она сказала ей, что его выслеживают четверо, а затем шесть человек. А еще она сказала, что этому неизвестному, с которым мы потом познакомились, грозит великая опасность. Она сказала даже, что для хозяйки было бы счастьем, если бы этого молодого человека убили, потому что, если его не убьют, она влюбится в него и любовь эта окажется для нее роковой.
 — Ну и что же?
 — А то, что, по-моему, все так и случилось: незнакомец спускался с Позиллипо, он был молод, красив, ему было двадцать пять лет, за ним следовали шестеро, ему грозила великая опасность, его почти смертельно ранили возле этой калитки. Словом, — продолжала Джованнина чуть дрогнувшим голосом, — предсказание сбылось и сбудется, вероятно, во всем. Короче говоря, хозяйка в него влюблена.
 — Что ты говоришь! — воскликнул Микеле. — Перестань!
 Джованнина осмотрелась вокруг.
 — Нас не подслушивают? — спросила она. — Нет. Так что же? Ты ведь предан своей молочной сестре не меньше, чем я своей хозяйке?
 — Предан до гробовой доски. Она может похвалиться этим.
 — В таком случае в один прекрасный день ты, быть может, понадобишься ей, а я ей и сейчас уже нужна. Что, по-твоему, я делаю здесь у калитки?
 — Ты же сказала, что любуешься небесами.
 — Тебе кавалер Сан Феличе не встретился по дороге?
 — Вблизи Пие ди Гротта? Встретился.
 — Я смотрела, не повернул ли он домой, как вчера.
 — Неужели? Вернулся с дороги? Уж не заподозрил ли он чего?
 — Заподозрил? Бедный милый синьор! Он скорее поверит в то, во что не хотел поверить на днях: что, мол, Земля всего лишь кусок, оторвавшийся от Солнца при столкновении с кометой, а что жена ему изменяет — не поверит никогда. Да она ему и не изменяет… во всяком случае, еще не изменила. Она влюблена в синьора Сальвато — вот и все. Однако если бы муж сейчас пожелал видеть хозяйку, я оказалась бы в страшном затруднении, потому что она возле своего дорогого раненого, которого не оставляет ни днем ни ночью.
 — Значит, она поручила тебе убедиться, что кавалер Сан Феличе действительно идет в направлении к королевскому дворцу?
 — Нет, нет, слава Богу, до этого еще не дошло; но дойдет, будь покоен. Просто я заметила, что она волнуется, мечется по комнатам, заглядывает в коридор, потом в сад, умирает от желания стать у окна, но не решается. Тут я ей сказала: «Может, вам проведать, не нужны ли вы господину Сальвато, ведь вы ушли от него в два часа ночи?» — «Не решаюсь, дорогая Нина, — ответила она, — боюсь, как бы муж не забыл чего-нибудь и не вернулся, как вчера. А доктор Чирилло, помнишь, говорил, как это важно, чтобы муж мой не знал о том, что молодой человек находится у герцогини Фуско». — «Ну и что же, — говорю, — я могу последить за улицей, и если хозяин, как вчера, с полпути повернет обратно, то я, едва только увижу его, прибегу предупредить вас». — «Ах, милая моя Нина, — вздохнула она, — ты будешь столь добра?» — «Разумеется, госпожа, — отвечала я, — да и мне это пойдет на пользу, мне полезен свежий воздух». Вот я, как часовой, и стала у калитки, где имею удовольствие беседовать с тобою, пока моя хозяйка с удовольствием беседует со своим раненым.
 Микеле взглянул на Джованнину с некоторым удивлением: в словах девушки чувствовалась какая-то горечь и голос ее звучал резковато.
 — А он-то как, раненый? — спросил Микеле.
 — Что?
 — Влюблен в нее?
 — Еще бы! Глаз с нее не спускает. Едва она выйдет из комнаты, веки его смыкаются, словно ему уже не на что глядеть и даже света Божьего не надо. Доктор Чирилло, который не позволяет, чтобы мужья знали о том, что их жены ухаживают за привлекательными ранеными юношами, запрещает нашему раненому разговаривать, иначе у него может что-то разорваться в легком. Но доктора не слушаются. Едва только они останутся вдвоем, так щебечут, не умолкая ни на минуту.
 — О чем же они говорят?
 — Не знаю.
 — Как? Не знаешь? Что же, они тебя прогоняют?
 — Нет, напротив. Госпожа почти всегда знаком предлагает мне остаться.
 — Значит, они разговаривают шепотом?
 — Нет, они говорят громко, но по-английски или по-французски. Кавалер — человек предусмотрительный, — добавила Нина с язвительным смешком, — он научил жену двум иностранным языкам, чтобы она могла свободно говорить о своих делах с иностранцами, а домашние ничего не понимали. Вот госпожа и пользуется этим.
 — Я шел, чтобы повидаться с Луизой, — сказал Микеле, — но после твоего рассказа боюсь, что помешаю ей; поэтому ограничусь пожеланием, чтобы и для нее и для меня все кончилось лучше, чем предсказала Нанно.
 — Нет, Микеле, не уходи; в прошлый раз, когда ты приходил, она побранила меня за то, что я тебя отпустила и ты не повидался с нею; раненый, кажется, тоже хочет тебя поблагодарить.
 — Что ж, я тоже не против сказать ему несколько лестных слов — это славный малый, и Беккайо на собственном опыте убедился, какая тяжелая у него рука.
 — Так пойдем в дом. Теперь уже нет опасности, что кавалер вернется. Я доложу о тебе хозяйке.
 — Ты уверена, что она не рассердится на мое появление?
 — Говорю тебе — она будет очень рада.
 — Ну, так пойдем.
 И они скрылись в саду, но вскоре промелькнули на террасе и вошли в дом. Как и сказала Нина, с полчаса до этого ее хозяйка появилась в комнате раненого.
 С семи часов утра, когда она обычно вставала, и до десяти, когда муж уходил из дому, она не решалась навещать больного, хотя ни на минуту не забывала о нем. Все это время она посвящала хозяйству, которым пренебрегла в день появления Чирилло; но далее пренебрегать им показалось ей опасным. Зато с десяти до двух часов дня она не оставляла Сальвато ни на минуту, а в два, как мы знаем, обычно возвращался ее муж. После обеда, часа в четыре, кавалер Сан Феличе удалялся к себе в кабинет и оставался там час или два.
 В течение часа, по меньшей мере, Луиза могла быть спокойна и тоже уходила к себе под предлогом, что ей надо переодеться; но, легкая, как птичка, она то и дело выпархивала в коридор, и ей удавалось раза три-четыре навестить раненого, и каждый раз она просила его не волноваться и не двигаться; потом, с семи до десяти вечера, во время приема гостей или прогулки, она снова покидала Сальвато, поручая его заботам Нины; около одиннадцати, то есть как только муж удалялся в свою комнату, она опять приходила к Сальвато и оставалась у его изголовья до двух часов ночи; в два она возвращалась к себе и выходила из спальни, как было уже сказано, лишь в семь.
 Так, без малейших изменений, все происходило со дня первого посещения Чирилло, то есть в течение девяти дней.
 Сальвато всегда с великим нетерпением ждал прихода Луизы, а в тот день он и вовсе не отрывал глаз от часов и, казалось, не мог дождаться появления молодой женщины.
 Как ни легки были шаги прекрасной гостьи, ухо раненого привыкло отличать их, по первому же поскрипыванию двери узнавать, что отворяет ее не кто иной, как Луиза; когда он улавливал шорох ее атласной туфельки, касающейся пола, на уста его возвращалась улыбка, вновь исчезавшая с уходом Луизы, а взор обращался к двери и останавливался на ней так же неотступно, как буссоль, обращенная к северной звезде.
 Наконец, Луиза вошла.
 — А, вот и вы! — сказал он ей. — Я боялся, что, опасаясь неожиданного возвращения мужа, вроде вчерашнего, вы придете позже. Но, слава Создателю, вы тут как всегда, в тот же час!
 — Да, вот и я — благодаря нашей доброй Нине; она сама предложила мне посторожить в саду у калитки. Как провели вы ночь?
 — Отлично. Но скажите…
 Сальвато взял руки молодой женщины, стоявшей у его кровати, и, приподнявшись, чтобы приблизиться к ней, обратил на нее пристальный взор.
 Луиза, недоумевая, что именно он хочет спросить, тоже смотрела на него. Во взгляде молодого человека не было ничего такого, что побудило бы ее потупиться. Взгляд его был нежным, но скорее вопрошающим, чем страстным.
 — Что же вы хотели узнать? — спросила она.
 — Вы ушли отсюда вчера в два часа ночи, не правда ли?
 — Да.
 — А после больше не входили?
 — Нет.
 — Нет? Вы решительно отвечаете: «Нет»?
 — Решительно.
 — Значит, то была она, — прошептал молодой человек, обращаясь к самому себе.
 — Кто это «она»? — спросила крайне изумленная Луиза.
 — Моя мать, — ответил юноша, и взгляд его стал мечтательно-неопределенным, а голова поникла на грудь; он вздохнул, но во вздохе этом не было ничего страдальческого, ни даже грустного.
 При словах «моя мать» Луиза вздрогнула:
 — Но ведь ваша мать умерла?
 — А верите ли вы, дорогая Луиза, — отвечал молодой человек, глядя перед собою все так же мечтательно, — что среди людей встречаются натуры избранные, которые нельзя распознать по каким-либо внешним признакам, причем они и сами не сознают своих способностей, на!уры, которым дано общаться с духами?
 — Я несколько раз слышала, как кавалер Сан Феличе рассуждал об этом с немецкими учеными и философами; они считают, что такое общение между обитателями нашего мира и обитателями мира высшего служит доказательством бессмертия души; они называли таких людей ясновидящими, а таких посредников — медиумами.
 — Самое удивительное, Луиза, в вас то, — промолвил Сальвато, — что вы, сами того не подозревая, под женской грацией таите образованность, достойную ученого, и знания, достойные философа; поэтому с вами можно говорить обо всем, даже о явлениях сверхъестественных.
 — Значит, — взволнованно прошептала Луиза, — вы считаете, что ночью, после того как мы расстались…
 — Раз не вы входили ко мне этой ночью и не вы склонились над моим ложем — думаю, то была моя мать.
 — Но, друг мой, — спросила Луиза, трепеща, — как объясняете вы появление души, разлученной с телом?
 — Есть вещи, не поддающиеся объяснению, Луиза, — сами знаете. Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца:
 There are more things in heaven and earth,
 Horatio, Than are dreamt of in your philosophy.  61 
 Вот об одном из таких чудес я вам и говорю.
 — А ведь вы порою пугаете меня, друг мой, — сказала она.
 Молодой человек ласково сжал руку Луизы и с нежностью посмотрел на нее.
 — Но как могу пугать вас я, готовый с радостью пожертвовать ради вас жизнью, которую вы спасли? — возразил он.
 — Пугаете потому, — продолжала молодая женщина, — что порою вы представляетесь мне существом не из нашего мира.
 — Да я и в самом деле, чуть было не покинул этот мир, еще не появившись в нем, — засмеялся Сальвато.
 — Неужели правду сказала колдунья Нанно, что вы рождены покойницей? — бледная, проговорила Луиза.
 — Колдунья вам так сказала? — спросил юноша с удивлением, приподнявшись на постели.
 — Да. Но ведь этого не могло быть, не так ли?
 — Нанно сказала правду, Луиза; эту историю я как-нибудь вам расскажу, мой друг.
 — Да, конечно, и я буду слушать вас всем сердцем.
 — Но только не сейчас.
 — Когда хотите.
 — Сегодня у меня не хватит на это сил, — продолжал молодой человек, вновь откинувшись на подушки. — Скажу только, что меня извлекли из материнского лона, и первый трепет мой смешался с последними содроганиями умирающей, но какие-то неизъяснимые узы, вопреки могиле, продолжали связывать нас друг с другом. Так вот, то ли это галлюцинация крайне возбужденного ума, то ли действительное явление, то ли, наконец, в известных ненормальных обстоятельствах законы, существующие для прочих людей, перестают действовать для тех, кто рожден вне этих законов, но время от времени — я едва решаюсь говорить об этом, столь это невероятно, — время от времени мать, несомненно потому, что она была и мученицей и святой, испрашивает у Создателя позволения посетить меня.
 — Что вы говорите! — прошептала Луиза, содрогнувшись.
 — Я говорю то, что есть. Но то, что есть для меня, может быть, не существует для вас, а между тем не я один был свидетелем этого чудесного явления.
 — Кто-то другой, кроме вас, видел ее? — воскликнула Луиза.
 — Да, совсем простая женщина, крестьянка, не способная выдумать такую историю: моя кормилица.
 — Ваша кормилица видела тень вашей матушки?
 — Да. Хотите, я расскажу вам об этом? — спросил молодой человек, улыбаясь.
 Вместо ответа Луиза схватила руки раненого и обратила на него пристальный взор.
 — Мы жили во Франции, ибо если мои глаза открылись и не во Франции, то видеть они начали там. Дом наш стоял в большом лесу; отец взял для меня кормилицу из деревни, находившейся в полутора или двух льё от нашего жилья. Однажды она попросила отца отпустить ее к ребенку: ей сказали, что он заболел; это был тот самый младенец, которого она отняла от груди, чтобы я занял его место; отец не только отпустил кормилицу, но пожелал проводить ее и навестить этого ребенка; меня напоили, уложили в колыбель, а так как я никогда не просыпался раньше десяти часов вечера, а отец тратил на поездку в деревню и обратно не более полутора часов, то он запер дверь, положил ключ в карман, усадил кормилицу на лошадь рядом с собою и спокойно отправился в путь.
 Болезнь младенца оказалась неопасной, отец успокоил кормилицу, оставил ее мужу рецепт и луидор, чтобы быть уверенным, что предписание его будет выполнено; он уже совсем собрался домой вместе с кормилицей, как вдруг к ним прибежал юноша, весь в слезах, и сообщил, что его отец, лесник, минувшей ночью был опасно ранен браконьером. Мой отец не мог не откликнуться на такое горе, он передал ключ от нашего дома кормилице и велел ей возвращаться, не теряя ни минуты, тем более что надвигалась гроза.
 Кормилица ушла. Было семь часов вечера; она рассчитывала еще до восьми оказаться дома, а отец, после того как он убедился, что она пошла по дороге, которая должна была привести ее ко мне, отправился к леснику. В течение получаса все шло хорошо, но потом вдруг стемнело, загремел гром и разразилась страшная гроза с молниями и проливным дождем. К несчастью, кормилица, стремясь поскорее добраться до дому, свернула с проторенной дороги и пошла по тропинке, которая сокращала расстояние, но идти по ней было гораздо труднее из-за темноты. Дорогу кормилице перебежал волк, сам напуганный грозой; вне себя от страха, она свернула в лесную поросль, заблудилась в ней и шла уже наугад; ее охватывал все больший ужас, она кричала, плакала, звала на помощь, но в ответ слышала только крики филинов и сов.
 Так целых три часа брела она в темноте, обезумев от ужаса, наталкиваясь на деревья, спотыкаясь о корни, падая в канавы и слыша, как среди раскатов грома где-то бьет девять, потом десять, одиннадцать часов. Наконец, при первых ударах двенадцати, яркая молния озарила наш дом, оказавшийся совсем близко, а когда молния погасла и лес снова погрузился во тьму, путеводным огоньком послужил ей свет из комнаты, где стояла моя колыбелька; она подумала, что отец вернулся раньше нее, и ускорила шаг. Но как мог он войти в дом, если отдал ей ключ? Значит, у него был запасной? Так она подумала. Насквозь промокшая, вся разбитая, в ушибах, ослепленная молниями, она отворила и захлопнула за собою входную дверь, посчитав, что заперла ее, поспешно поднялась по лестнице, прошла через комнату отца и открыла детскую.
 Но на пороге она остановилась, вскрикнув…
 — Друг мой! Друг мой! — прошептала Луиза, сжав руки молодого человека.
 — У моей колыбели стояла женщина в белом, — продолжал он дрогнувшим голосом. — Она тихо напевала песенку из тех, какими матери убаюкивают младенцев, а рукою качала колыбель. У этой женщины, молодой, красивой, но смертельно бледной, на лбу было красное пятнышко.
 Кормилица прислонилась к косяку двери, чтобы не упасть; у нее подкашивались ноги.
 Она понимала, что перед нею существо сверхъестественное и благодатное, ибо свет, озарявший комнату, исходил от него; впрочем, контуры видения, сначала вполне четкие, стали стираться; черты лица становились все расплывчатее, тело и одежда, в равной степени бледные, стали сливаться, очертания их стушевываться; тело превратилось в облачко, облачко — в пар, наконец и он исчез, оставив после себя непроницаемую тьму, в которой разлился какой-то неведомый аромат.
 Тут возвратился отец; кормилица услышала его шаги и, еле живая, позвала его. Он поднялся наверх, зажег свечу и увидел кормилицу, словно прикованную к месту, трепещущую, с выступившим на лбу потом, еле переводящую дух.
 Появление моего отца и зажженная свеча вернули ей самообладание, она бросилась к колыбели, взяла меня на руки: я безмятежно спал. Думая, что я ничего не ел с четырех часов и проголодался, она дала мне грудь, но я отвернулся.
 Тут она все рассказала отцу, кого крайне озадачили и темнота, которую он застал, и волнение кормилицы, и ее страхи, и в особенности загадочный запах, еще витавший в комнате.
 Отец выслушал ее внимательно, как человек, старающийся проникнуть во все тайны природы и поэтому не удивляющийся ни одной из них, а когда кормилица описала облик женщины, которая напевала, покачивая мою колыбель, и прибавила, что заметила у нее на лбу красное пятнышко, он в ответ лишь сказал: «Это была его мать».
 — И не раз, — продолжал раненый взволнованным голосом, — отец рассказывал мне впоследствии об этом случае. Этот несуеверный и умный человек не сомневался в том, что, слыша мой крик, блаженная тень вымолила у Бога позволения снизойти на землю, чтобы утолить голод младенца и утешить его.
 — А позже, говорите вы, вам тоже случалось видеть ее?
 — Три раза, — отвечал молодой человек. — Первый раз это случилось в ночь накануне того дня, когда я отомстил за нее: я увидел, что она приближается к моей постели, на лбу у нее красное пятнышко; она склонилась, чтобы поцеловать меня; я почувствовал прикосновение ее холодных уст, а когда она выпрямилась, нечто похожее на слезинку скатилось мне на лоб; я хотел обнять и удержать ее, но она исчезла. Я вскочил с постели, бросился в спальню отца; горела свеча, я подошел к зеркалу; то, что я принял за слезу, оказалось каплей крови, выступившей из ее раны; я разбудил отца, он спокойно выслушал мой рассказ и заметил, улыбнувшись: «Завтра рана закроется».
 На другой день убийца моей матери был мною застрелен.
 Луиза в ужасе зарылась лицом в подушку раненого.
 — После той ночи я видел ее еще дважды, — продолжал Сальвато почти совсем глухим голосом. — Но теперь она была отомщена, и красное пятно с ее чела исчезло.
 То ли от усталости, то ли от волнения, но под конец этого рассказа, обессиленный, в изнеможении, бледный, Сальвато откинулся на подушки.
 Луиза вскрикнула.
 Раненый, тяжело дыша, смежив глаза, вытянулся на своем ложе во весь рост.
 Луиза бросилась к двери и, отворяя ее, чуть было не сшибла с ног Нину, которая подслушивала, приложившись ухом к замочной скважине.
 Но Луиза почти не обратила на это внимания.
 — Эфиру! — вскричала она. — Скорее эфиру! Ему дурно!
 — Эфир у вас в спальне, госпожа, — ответила служанка.
 Луиза бросилась в спальню, но пузырька не нашла. Когда она вернулась к раненому, Джованнина одной рукой поддерживала его голову и, прижав ее к груди, другою давала ему нюхать эфир.
 — Не сердитесь на меня, госпожа, — сказала Нина. — Пузырек стоял на камине, за часами. Когда я увидела, как вы взволнованы, я сама потеряла голову. Но все к лучшему. Господин Сальвато уже приходит в себя.
 Действительно, молодой человек открыл глаза, и они уже искали Луизу. Заметив, куда направлен его взор, Джованнина осторожно опустила его голову на подушку и отошла к окну, утирая набежавшую слезинку, а Луиза снова заняла свое место у изголовья больного.
 В это время Микеле, заглянув в полуотворенную дверь, спросил:
 — Я тебе нужен, сестрица?




 XXXVIII. АНДРЕА БЕККЕР


 Взгляд Луизы, прикованный к глазам Сальвато, выражал всю глубину ее чувств, а раненый постепенно приходил в себя и, улыбаясь, узнавал ее в облике женщины, которая ухаживала за ним.
 Он широко раскрыл глаза и прошептал:
 — Какое счастье — так умереть!
 — Нет, нет, не надо умирать! — воскликнула Луиза.
 — Знаю, что лучше бы так жить, — продолжал Сальвато, — однако…
 Он глубоко вздохнул, и от этого вздоха волосы молодой женщины зашевелились, а ее лица словно коснулось жгучее веяние сирокко.
 Она тряхнула головой, несомненно для того, чтобы освободиться от магических флюидов, которыми окутал ее этот огненный вздох, уложила голову раненого поудобнее на подушку и села в кресло, стоявшее у его изголовья. Потом она обернулась к Микеле и ответила, — пожалуй, с запозданием, — на его вопрос:
 — Нет, ты мне, к счастью, больше не нужен, но все же входи и посмотри, как поправляется наш больной.
 Микеле подошел на цыпочках, словно боялся разбудить спящего.
 — Да, вид у него куда лучше, чем тогда, когда мы со старухой Нанно уходили отсюда.
 — Друг мой, — сказала Сан Феличе раненому, — это тот юноша, кто помог нам спасти вас в ночь, когда вас чуть было не убили.
 — Да, я узнаю его, — улыбнулся Сальвато, — он толок травы, а женщина, которую я с тех пор не видел, прикладывала их к ране.
 — Он приходил не раз, потому что, как все мы, принимает в вас горячее участие, только его к вам не допускали…
 — Да ничего, я на это не сержусь, я не обидчивый, — промолвил Микеле. Сальвато с улыбкой протянул ему руку.
 Микеле взял руку Сальвато и задержал ее, рассматривая.
 — Погляди, сестрица, — сказал он, — рука совсем как женская. И подумать только — этой-то ручкой он нанес такой славный удар Беккайо. Ведь, что и говорить, вы нанесли ему саблей действительно славный удар!
 Сальвато вновь улыбнулся. Микеле огляделся вокруг.
 — Что ты ищешь? — спросила Луиза.
 — Ищу саблю: раз я видел руку, хорошо бы посмотреть и на то, что в ней было — должно быть, отменное оружие.
 — Тебе такое потребуется, когда ты станешь полковником, не правда ли, Микеле? — засмеялась Луиза.
 — Господин Микеле будет полковником? — полюбопытствовал Сальвато.
 — Ну, теперь уж непременно буду, — отвечал лаццароне.
 — Почему же непременно? — спросила Луиза.
 — Потому что мне это предсказала старуха Нанно, а все, что она предсказала тебе, в точности сбывается.
 — Микеле! — воскликнула молодая женщина.
 — А как же? Ведь она предсказала, что красивому молодому человеку, спускавшемуся с Позиллипо, грозит великая опасность: его выслеживают шесть человек, и для тебя было бы великим счастьем, если бы эти шестеро убили его, так как тебе предстоит его полюбить, а эта любовь станет причиною твоей смерти.
 — Микеле! Микеле! — вскричала Луиза, отодвигая свое кресло от кровати, в то время как побледневшая Джованнина спрятала лицо за красную оконную штору.
 Раненый внимательно посмотрел на Микеле и Луизу.
 — Как? — спросил он. — Вам предсказали, что я окажусь причиною вашей гибели?
 — Совершенно точно! — подтвердил Микеле.
 — И, не зная меня, не имея, следовательно, никаких оснований сочувствовать мне, вы все же воспрепятствовали сбирам исполнить то, что было им приказано?
 — Вот именно! — сказал Микеле, отвечая вместо Луизы. — Когда она услышала выстрелы, когда она увидела, что я, мужчина, и притом не из трусливых, не решаюсь прийти вам на помощь, потому что вы имеете дело со сбирами королевы, она воскликнула: «Значит, спасать его придется мне!» И она бросилась в сад. Если бы вы только видели ее, ваше превосходительство! Она не бежала, она летела!
 — О! Микеле! Микеле!
 — А разве не так было, сестрица? Разве не так ты воскликнула?
 — Но зачем же повторять это? — проронила Луиза, закрыв лицо руками. Сальвато протянул руку, отнял ладони Луизы от лица, залитого румянцем смущения и влажного от слез.
 — Вы плачете! — сказал он. — Теперь вы жалеете, что спасли мне жизнь?
 — Нет. Но мне стыдно за то, что сказал вам этот юноша. Его прозвали Микеле-дурачок, и он вполне заслуживает это прозвище.
 Затем она обратилась к служанке.
 — Напрасно, Нина, я побранила тебя за то, что ты не пускала его сюда. И не надо было пускать!
 — Ах, сестрица, сестрица! Нехорошо ты говоришь! — заметил лаццароне. — И ты говоришь наперекор собственному сердцу!
 — Дайте руку, Луиза, дайте руку! — умолял раненый.
 Молодая женщина, в изнеможении от стольких противоречивых чувств, откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза и протянула раненому трепещущую руку.
 Сальвато жадно схватил ее. Луиза вздохнула — ее вздох подтверждал все, что сказал лаццароне.
 Микеле наблюдал эту сцену, ничего не понимая в ней, зато ее отлично понимала Джованнина: судорожно сжав руки, она устремила взгляд в одну точку и в этот миг похожа была на статую Ревности.
 — Так будь же покоен, дорогой мой, — весело сказал Сальвато, — не кто иной, как я, вручу тебе полковничью саблю; не ту, которой я расправился с негодяями, — они ее у меня утащили, — а другую, не хуже той.
 — Ну вот и отлично, — сказал Микеле, — теперь мне недостает только патента, эполет, мундира и коня.
 Потом он обратился к служанке:
 — Разве ты не слышишь, Нина? Кто-то так звонит, что звонок оборвется. Нина как бы очнулась от сна.
 — Звонят? — удивилась она. — Где?
 — У входа, где же еще?
 — Да, у входа в дом, — сказала Луиза. Потом она поспешила шепнуть Сальвато:
 — Это не муж, он всегда возвращается через сад. Пойди, — сказала она Нине, — беги скорее. Меня здесь нет, понимаешь?
 — Сестрицы здесь нет, понимаешь, Нина? — повторил Микеле.
 Нина вышла, не произнеся ни слова.
 Луиза приблизилась к раненому; сама не зная почему, она чувствовала себя свободнее, слушая болтовню Микеле, чем под немым взглядом Нины; но, повторяем, чувство это было у нее чисто инстинктивным: она не задумывалась ни о добром отношении к ней молочного брата, ни о дурных побуждениях служанки.
 Минут через пять Нина вернулась и, с таинственным видом подойдя к хозяйке, шепнула ей:
 — Это Андреа Беккер, госпожа. Ему надо с вами переговорить.
 — А вы не сказали ему, что меня здесь нет? — громко спросила Луиза, чтобы Сальвато, не слышавший слов Нины, услышал, по крайней мере, ответ Луизы.
 — Я колебалась, госпожа, — продолжала Нина по-прежнему шепотом, — в основном потому, что, насколько я знаю, он ваш банкир; к тому же он утверждает, что у него важное дело.
 — Важные дела обсуждаются с моим мужем, а не со мною.
 — Знаю, госпожа, — продолжала Нина все так же тихо, — но я побоялась, как бы он не пришел снова, когда кавалер будет дома, и не сказал бы, что не застал вас, а так как вы не умеете лгать, я подумала, что лучше вам принять его.
 — Ах, вот что вы подумали? — промолвила Луиза, пристально посмотрев на девушку.
 Нина потупилась.
 — Если я поступила дурно, еще можно поправить дело; но бедняга будет очень огорчен.
 — Нет, — сказала Луиза, поразмыслив минуту, — действительно, лучше принять его. Ты, дитя мое, поступила правильно.
 Потом она обратилась к Сальвато, который немного отодвинулся, когда Джованнина что-то шептала хозяйке.
 — Сейчас вернусь, — сказала она ему, — не беспокойтесь, разговор будет недолгий.
 Молодые люди обменялись улыбкой, пожали друг другу руки, и Луиза вышла. Едва только за нею затворилась дверь, Сальвато смежил глаза, как он всегда делал, когда Луизы не было рядом.
 Микеле подумал, что раненый хочет вздремнуть. Он подошел к Нине.
 — Кто это был? — спросил он шепотом с простодушным любопытством полудикаря, не привыкшего согласовывать свои побуждения с приличиями, принятыми в обществе.
 Нина, разговаривавшая с хозяйкой шепотом, несколько повысила голос, с тем чтобы Сальвато, не услышавший, что она сказала хозяйке, услышал, что она говорит Микеле.
 — Это очень богатый банкир и щеголь, — сказала она, — да ты его знаешь!
 — Вот как? — ответил Микеле. — По-твоему, у меня есть знакомые среди банкиров?..
 — Неужели ты не знаешь господина Андреа Беккера?
 — Что это за господин Андреа Беккер?
 — Что ты! Забыл?.. Белокурый красавец, не то немец, не то англичанин, — не знаю в точности; он ухаживал за госпожой до того, как она вышла за кавалера.
 — Да, да, помню. Ведь Луиза держит у него весь свой капитал.
 — Наконец-то сообразил!
 — Отлично. Когда я стану полковником и у меня будут эполеты и сабля, обещанные господином Сальвато, мне для полной экипировки будет недоставать только коня, вроде того, какой у господина Беккера!
 Нина промолчала; разговаривая с Микеле, она не сводила глаз с раненого и по еле заметным изменениям в его лице поняла, что он не спал и не пропускал ни слова из того, что она говорила Микеле.
 Луиза тем временем вошла в гостиную, где ее ждал посетитель, о котором ей доложили; в первые минуты она с трудом узнала Андреа Беккера: он был в придворном мундире, сбрил свои английские белокурые бакенбарды, которые, заметим мимоходом, терпеть не мог король Фердинанд; на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия, грудь украшала орденская звезда, на нем были короткие кюлоты, на боку висела шпага.
 По губам Луизы скользнула легкая улыбка. С каким намерением молодой банкир явился к ней в таком эффектном придворном наряде в половине двенадцатого утра? Сейчас она, несомненно, узнает это.
 Поспешим, впрочем, заметить, что Андреа Беккер, представитель англосаксонской расы, был очаровательный молодой человек лет двадцати семи, белокурый, свежий, розовый, с квадратным лбом любителя цифр, острым подбородком упорного дельца и лопатообразными руками, привыкшими считать деньги.
 Чрезвычайно элегантный, в большинстве случаев беззастенчивый, он на сей раз чувствовал себя несколько скованным в этом необычном наряде, который, однако, доставлял ему такое удовольствие, что он как бы случайно расположился против зеркала, чтобы видеть, как выглядит крест Святого Георгия у него на шее и знак этого же ордена на груди.
 — Ах, Боже мой, до чего же вы великолепны, дорогой господин Андреа! — сказала Луиза, полюбовавшись на него некоторое время и предоставив ему отвесить почтительный поклон. — Я не удивляюсь, что вы были так настойчивы: не повидаться со мною вы хотели, конечно, а доставить мне удовольствие увидеть вас во всем блеске. Куда вы собрались в таком виде? Ведь не для того же вы облеклись в придворный мундир, чтобы поговорить со мною по делу?
 — Если бы я предполагал, сударыня, что вам будет приятнее видеть меня в этом мундире, чем в обычном платье, я не стал бы дожидаться нынешнего дня, чтобы надеть его. Но, сударыня, я слишком хорошо знаю, что вы одна из тех умных женщин, которые, всегда выбирая платья, лучше всего идущие им к лицу, мало внимания обращают на туалеты окружающих. Пришел я потому, что мне хотелось видеть вас; однако облик, в каком я предстаю перед вами, и впрямь объясняется некоторыми особыми обстоятельствами. Три дня тому назад король соблаговолил сделать меня командором Константиновского ордена Святого Георгия и пригласить на сегодняшний обед в Казерту.
 — Вы приглашены королем в Казерту? — воскликнула Луиза с удивлением, и в нем выразилось ее не особенно лестное мнение насчет милости, которой удостоился молодой банкир, — сидеть за столом Фердинанда, самого вульгарного простолюдина на улицах и самого спесивого короля в своих покоях. — Что ж, от души поздравляю вас, господин Андреа!
 — Вы правы, сударыня, что удивляетесь чести, оказываемой сыну банкира, — заметил молодой человек, несколько задетый тоном, каким Луиза поздравляла его. — Но разве вы не слышали, что Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов? Так вот, оказывается, королю Фердинанду требуется сумма не меньшая, чем его предку Людовику Четырнадцатому, а поскольку мой отец — неаполитанский Самюэль Бернар, то король приглашает его сына Андреа Беккера на обед в Казерту, представляющую собою Версаль его величества Фердинанда, а чтобы быть уверенным, что двадцать пять миллионов не ускользнут от него, он повесил на шею ничтожества, приглашенного к обеду, недоуздок, с помощью которого он рассчитывает привести банкира к его денежному сундуку.
 — Вы истинный остроумец, господин Андреа. Не впервые, поверьте, я убеждаюсь в этом, и вы могли бы получать приглашения ко всем владыкам мира, если бы при помощи одного только ума можно было отворять ворота королевских замков. Вы сравнили вашего отца с Самюэлем Бернаром, господин Андреа; мне хорошо известны его безупречная честность и широта в ведении дел, поэтому я вполне принимаю ваше сравнение. Самюэль Бернар был благородный деятель, который не только в царствование Людовика Четырнадцатого, но и при Людовике Пятнадцатом оказал Франции великие услуги. Что вы так смотрите на меня?
 — Я не смотрю на вас, сударыня, я вами восхищаюсь.
 — Почему?
 — Потому что вы, вероятно, единственная в Неаполе женщина, знающая, кто такой Самюэль Бернар, и обладающая талантом сказать комплимент человеку, который сам понимает, что, явившись к вам с простым визитом, предстает перед вами в весьма нелепом наряде.
 — Может быть, мне следует извиниться перед вами, господин Андреа? Я готова.
 — Нет, нет, сударыня! Любая саркастическая фраза, срываясь с ваших уст, превращается в реплику прелестной беседы, которую даже самый тщеславный человек желал бы продолжить, хотя бы и в ущерб собственному самолюбию.
 — Право же, господин Андреа, вы начинаете смущать меня, и, чтобы выйти из затруднительного положения, я хочу спросить у вас: что, через Мерджеллину проложена какая-нибудь новая дорога в Казерту?
 — Такой дороги, сударыня, нет, но в Казерте мне надо быть только к двум часам, и я подумал, что успею переговорить с вами по делу, относящемуся как раз к моей поездке туда.
 — Боже мой! Уж не хотите ли вы, сударь, воспользоваться проявленным вам благоволением, чтобы просить о назначении меня фрейлиной королевы? Предупреждаю вас сразу же, что я откажусь.
 — Избави меня Боже! Хоть я и преданный слуга королевского семейства и готов пожертвовать ради него жизнью, а как банкир — большим, чем жизнь: всем своим капиталом, все же я знаю, что существуют души непорочные, которым надо держаться подальше от мест, где приходится дышать особым воздухом. Точно так же люди, желающие сохранить здоровье, должны избегать миазмов Понтийских болот и испарений озера Аньяно; но золото — металл стойкий, и ему не опасно появляться в таких местах, где горный хрусталь может помутнеть. Наш банкирский дом затевает, сударыня, большую сделку с королем; король удостоил нас чести, заняв у нас двадцать пять миллионов, причем заем гарантирован Англией; это дело верное, и капитал может принести семь-восемь процентов годовых вместо обычных четырех-пяти. В наш банк вложены ваши полмиллиона, сударыня. Теперь у нас будут просить купоны этого займа, в который сами мы вкладываем восемь миллионов. И я пришел узнать у вас, прежде чем это дело будет предано гласности, не желаете ли вы принять в нем участие?
 — Дорогой господин Беккер, я бесконечно благодарна вам за предложение, — ответила Луиза, — но вы знаете, никаких дел, особенно денежных, я не касаюсь: всем ведает муж. В этот час — вам ведь известны привычки кавалера — он, вероятно, беседует, стоя на своей лесенке, с его королевским высочеством принцем Калабрийским; следовательно, если вы желали повидаться с господином Сан
 Феличе, вам надо было бы направиться в дворцовую библиотеку, а не сюда. К тому же присутствие престолонаследника куда лучше, чем мое, оправдывало бы ваш парадный костюм.
 — Как вы жестоки, сударыня, к человеку, столь редко имеющему случай приветствовать вас! Разве мог он не поспешить воспользоваться такой возможностью?
 — А разве, — возразила Луиза самым простодушным тоном, — кавалер не говорил вам, господин Беккер, что мы всегда дома по четвергам от шести до десяти вечера? Если он забыл сказать вам об этом, — говорю вместо него я, если же вы просто забыли — напоминаю.
 — Сударыня! Сударыня! — воскликнул Андреа. — Будь на то ваша воля, вы составили бы счастье человека, любившего вас, а теперь он может только преклоняться перед вами.
 Луиза обратила на него спокойный взор своих черных глаз, ясных, как алмаз Нигритии, потом подошла и протянула ему руку.
 — Господин Беккер, — сказала она, — когда-то вы оказали мне честь, попросив у Луизы Молина руку, которую ныне протягивает вам жена кавалера Сан Феличе. Если бы я позволила вам пожать ее не только как другу, это значило бы, что вы ошиблись во мне и обратились к женщине, недостойной вас; отдать предпочтение кавалеру, а не вам побудила меня не мимолетная прихоть; он в три раза старше меня, в два раза старше вас; я предпочла его потому, что была полна дочерней благодарности к нему; каким он был для меня два года назад, таким остается и теперь. Будьте же и вы тем, кем кавалер, весьма уважающий вас, предложил вам быть, то есть моим другом, и докажите, что вы достойны этой дружбы. Вы докажете это, если никогда не станете напоминать об обстоятельствах, когда мне пришлось обидеть отказом — впрочем, без тени недоброго чувства — благородное сердце, в котором теперь не должно оставаться ни злобы, ни надежды.
 Потом, с достоинством сделав реверанс, она прибавила:
 — Кавалер будет иметь честь посетить вашего отца и даст ему соответствующий ответ.
 — Вы не позволяете ни любить вас, ни боготворить, — ответил молодой человек, — но вы не можете запретить восхищаться вами.
 И он удалился, благоговейно поклонившись и подавив вздох.
 Что же касается Луизы, она, едва заслышав шум удаляющейся кареты Беккера и не сознавая в своей молодой наивности, насколько ее поведение противоречит морали, которую она только что сама проповедовала, бросилась в коридор и вернулась в комнату раненого живо и легко, словно птичка, возвращающаяся в свое гнездо.
 Прежде всего она, разумеется, обратила взор на Сальвато.
 Юноша лежал с закрытыми глазами, он был очень бледен, а на лице, неподвижном, как у мраморной статуи, читалось жестокое страдание.
 Луиза, взволнованная, подбежала к нему, но он, против обыкновения, не открыл глаз при ее появлении.
 — Вы спите, друг мой? — спросила она по-французски и тут же, охваченная тревогой, которую нельзя было не заметить, вскричала: — Или вам дурно?
 — Я не сплю, и мне не дурно; не беспокойтесь, сударыня, — отвечал Сальвато, открыв глаза, но не глядя на нее.
 — «Сударыня»! — повторила Луиза в недоумении. — «Сударыня»!
 — Но я страдаю, — продолжал молодой человек.
 — От чего?
 — Все дело в моей ране.
 — Вы обманываете меня, мой друг… Я ведь изучила ваше лицо за три дня, когда вам было очень плохо. Нет, вы страдаете не от раны, здесь кроется что-то другое.
 Сальвато покачал головой.
 — Скажите мне тотчас же, чем вы расстроены? — воскликнула Луиза. — Я так хочу!
 — Вы этого хотите? — спросил Сальвато. — Вы понимаете, чего вы хотите?
 — Да, это мое право. Ведь врач сказал, что я должна оберегать вас от всякого волнения.
 — Ну, раз вы настаиваете… — сказал Сальвато, пристально смотря на молодую женщину, — я ревную.
 — Ревнуете? Боже мой, да кого же? — спросила Луиза.
 — Вас.
 — Меня? — вскрикнула она, ничуть не рассердившись. — Почему? Как? По какому поводу? Чтобы ревновать, нужен повод.
 — Почему вас не было целых полчаса, хотя вы должны были выйти отсюда всего лишь на несколько минут? И что вам до этого Беккера, с какой стати ему дается право украсть у меня полчаса вашего присутствия?
 Лицо молодой женщины озарилось небесной радостью. Ведь он сказал, что любит, хотя и не произнес этого слова; она склонилась к раненому так близко, что волосы ее почти касались его лица и он ощущал ее дыхание; она ласково смотрела на него.
 — Дитя! — произнесла она голосом, исходившим из самой глубины души. — Кто он такой? Что ему здесь надо? Почему он пробыл тут так долго? Сейчас я все вам скажу.
 — Нет, нет, нет, — прошептал раненый, — мне больше ничего не надо знать… Благодарю вас, благодарю!
 — За что? Почему?
 — Потому что ваши глаза уже все мне сказали, любимая моя Луиза! Руку, дайте мне вашу руку!
 Луиза протянула раненому руку, и он судорожно припал к ней губами. Из глаз его скатилась слеза и, словно жидкая жемчужина, задрожала на ее руке.
 Этот твердый человек прослезился!
 Сама себе не отдавая отчета в том, что она делает, Луиза поднесла руку к губам и выпила слезу.
 Слеза явилась тем беспощадным и всесильным приворотным зельем, что предсказала ей Нанно.




 XXXIX. КЕНГУРУ


 Король Фердинанд пригласил Андреа Беккера на обед в Казерту, во-первых, потому что считал такую встречу за городом несомненно менее значительной, чем прием в столице, а во-вторых, потому что он получил из Англии и Рима ценные посылки, о чем речь пойдет дальше. По случаю этого обеда король поторопился с распродажей в Мер-джеллине своего улова, который, поспешим отметить, на сей раз особенно польстил его самолюбию и изрядно пополнил его кошелек.
 Казерта, названная нами неаполитанским Версалем, в действительности представляет собою здание в холодном и тяжеловесном вкусе середины XVIII века. Неаполитанцы, не бывавшие во Франции, утверждают, что Казерта прекраснее Версаля; те, что ездили во Францию, ограничиваются утверждением, что Казерта так же хороша, как Версаль; наконец, путешественники здравомыслящие, не. страдающие баснословным пристрастием неаполитанцев к своей стране, хоть и не ставят Версаль особенно высоко, все же считают, что Казерта не может с ним сравниться. Таково и наше мнение, и мы уверены, что люди хорошего вкуса и знатоки искусства не станут опровергать нас.
 До нынешнего замка и Казерты на равнине существовал старинный замок и старинная Казерта, располагавшаяся на холме; от нее сохранились всего лишь три-четыре башни среди разрушенных стен; здесь-то некогда и возвышалась твердыня былых властелинов Казерты; один из последних ее владетелей предал своего зятя Манфреда и отчасти явился виновником его поражения в битве при Беневенто.
 Людовика XIV многие упрекали за неудачный выбор местности для Версаля, который называли незаслуженным фаворитом; такой же упрек сделаем мы и королю Карлу III; но у Людовика XIV было хотя бы то оправдание, что он руководствовался благоговейной памятью об отце: ему хотелось сохранить, окружив новыми постройками, прелестный охотничий домик из мрамора и кирпича, принадлежавший покойному королю. Это сыновнее благоговение обошлось Франции в миллиард франков.
 У Карла III же никакого оправдания нет. Ничто не вынуждало его в стране, где так много восхитительных уголков, остановить выбор на бесплодной равнине, у подножия невзрачной горы; архитектору Ванвителли, построившему Казерту, пришлось разбить сад вокруг прежнего парка и провести сюда воду с горы Табурно, подобно тому как Реннекен-Свальм вынужден был, наоборот, доставлять воду из реки на гору при помощи установленной в Марли машины.
 Карл III приступил к сооружению замка около 1752 года; Фердинанд, взошедший на престол в 1759 году, продолжил постройку и к октябрю 1798 года — времени, о котором мы рассказываем, — еще не завершил ее.
 Пока только личные покои короля, королевы, принцев и принцесс, то есть около одной трети замка, были обставлены мебелью. Вместе с тем, уже с неделю назад в Казерту были переправлены сокровища искусства, которые могли бы привлечь со всего света любителей скульптуры, живописи и даже естественной истории.
 Фердинанд только что распорядился вывезти эти сокровища из Рима и разместить в Казерте до тех пор, пока залы замка Каподимонте не будут готовы к их приему; то было художественное наследие его предка папы Павла III — того самого, который отлучил от церкви Генриха VIII, заключил с Карлом V и Венецией союз против турок и продолжил постройку храма святого Петра, поручив ее Микеланджело.
 Но одновременно с прибытием из Рима шедевров древнегреческого резца и средневековой кисти из Англии доставили другой груз, вызывавший у его величества короля Обеих Сицилии куда больший интерес.
 То была этнологическая коллекция, собранная на Сандвичевых островах экспедицией, последовавшей за той, в которой погиб капитан Кук, и восемнадцать живых кенгуру, самцов и самок, вывезенных из Новой Зеландии. Готовясь к приему этих любопытных четвероногих, — если можно назвать четвероногими безобразных сумчатых с огромными задними лапами, позволяющими им совершать прыжки в двадцать футов высоты, и с недоразвитыми отростками, которые заменяют им передние лапы, — Фердинанд распорядился устроить в парке Казерты великолепный загон со стойлами.
 Кенгуру только что перевели из клеток в загон, и король Фердинанд изумлялся огромным прыжкам животных, испуганных лаем Юпитера, когда ему доложили о прибытии г-на Андреа Беккера.
 — Хорошо, хорошо, — сказал король, — пригласите его сюда. Я покажу ему нечто, чего он никогда не видел и никогда не купит на все свои миллионы.
 Обычно король обедал в четыре часа, но, желая обстоятельно поговорить с молодым банкиром, он назначил ему встречу на два часа пополудни.
 Ливрейный лакей проводил Андреа Беккера в ту часть парка, где помещались кенгуру.
 Увидев молодого человека издали, король сделал несколько шагов ему навстречу; он знал отца и сына только как самых крупных неаполитанских банкиров, а звание королевских банкиров, которого они удостоились, связало их лишь с чиновниками и министром финансов его величества, но отнюдь не с самим монархом.
 До сих пор переговоры о займе вел с ними Коррадино; он же предложил королю польстить самолюбию банкиров, наградив одного из них Константиновским крестом Святого Георгия, чтобы они стали сговорчивее.
 Крест, разумеется, был пожалован главе фирмы, то есть Симону Беккеру. Но отец, человек простодушный, просил передать награду сыну и предложил основать от имени Андреа Беккера командорство с капиталом в пятьдесят тысяч ливров, а на это требовалось особое согласие короля. Предложение старика было принято, что со временем могло оказаться очень полезным для Андреа, особенно при женитьбе, позволив денежной аристократии сочетаться брачными узами с аристократией потомственной. Так вместо отца командором ордена стал сын.
 Мы уже заметили, что юный Андреа Беккер был хорош собою, слыл одним из самых утонченных молодых людей Неаполя, а несколько слов, которыми он обменялся с Луизой Сан Феличе, убеждают в том, что он отличается тонким воспитанием и остроумием. Поэтому многие неаполитанские дамы были к нему далеко не столь равнодушны, как наша героиня, и многим матерям семейств хотелось бы, чтобы молодой банкир — красивый, изящный, богатый — сделал относительно их дочки то предложение, какое он сделал кавалеру по поводу его воспитанницы.
 Андреа подошел к королю почтительно и сдержанно, но далеко не с тем смущением, с каким час тому назад он приблизился к Луизе.
 После взаимных приветствий молодой человек умолк, ожидая, чтобы король первый заговорил с ним.
 Король осмотрел его с головы до ног, и на лице его промелькнула гримаса.
 Правда, Андреа Беккер не носил ни бакенбард, ни усов, но у него не было также ни пудреного парика, ни косички — украшений, без которых, по мнению Фердинанда, нельзя представить себе благонамеренного человека.
 Но так как королю очень нужны были двадцать пять миллионов и в конечном итоге ему было довольно безразлично, есть ли на голове у того, кто их ему предоставит, пудра, а на затылке — косичка, то он ответил молодому банкиру таким же учтивым поклоном, держа, однако, руки за спиною.
 — В каком же положении наши переговоры, господин Беккер? — спросил король.
 — Позвольте узнать, какие переговоры имеет в виду ваше величество?
 — О двадцати пяти миллионах.
 — Думаю, государь, мой отец уже имел честь осведомить министра финансов вашего величества, что вопрос этот решен.
 — Или будет решен.
 — Никак нет, ваше величество, именно решен. Пожелания короля равносильны приказу.
 — Значит, вы пришли сообщить мне…
 — … что ваше величество может считать это дело законченным: завтра в нашу кассу начнут поступать переводы различных фирм — тех, что отец пригласил участвовать в этом займе.
 — А в каком размере участвует в займе сам банкирский дом Беккеров?
 — Банк предоставляет восемь миллионов, и они уже сейчас в распоряжении вашего величества.
 — В моем распоряжении?
 — Да, государь.
 — А с какого времени?
 — Да хоть с сегодняшнего вечера, хоть с завтрашнего утра. Ваше величество может поручить министру финансов взять их под простую его расписку.
 — А под мою можно?
 — Это еще лучше; но я не предполагал, что король окажет нашему банку честь, выдав ему собственноручный документ.
 — Отчего же, отчего же, сударь, я напишу его с большим удовольствием!.. Вы ведь сказали, что можно сегодня вечером?..
 — Как угодно вашему величеству. Но в таком случае, государь, разрешите мне послать к отцу курьера, потому что касса закрывается в шесть часов.
 — Мне хотелось бы, дорогой господин Беккер, не разглашать, что я получил эту сумму, ибо деньги предназначены для сюрприза, — продолжал король, почесывая за ухом. — Поэтому желательно, чтобы они были доставлены во дворец нынешней ночью.
 — Будет исполнено, государь. Но, как я уже говорил, надо дать знать отцу.
 — Вы желаете вернуться во дворец, чтобы написать ему? — спросил король.
 — Менее всего я хотел бы, государь, помешать продолжению прогулки вашего величества. Достаточно будет двух-трех слов, набросанных карандашом; письмо я вручу своему выездному лакею, он наймет лошадь и отвезет его отцу.
 — Можно поступить и проще: послать вашу карету.
 — В самом деле, можно и так… Кучер поменяет лошадей и вернется сюда за мною.
 — Это излишне. Я возвращаюсь в Неаполь часам к семи и подвезу вас.
 — Государь! Это будет великой честью для бедного банкира, — сказал молодой человек, кланяясь.
 — Черт возьми! Вы называете бедным банкиром человека, который за неделю учитывает мне вексель в двадцать пять миллионов и с часа на час переведет из них в мое распоряжение восемь миллионов! Я король, сударь, король Обеих Сицилии, — так, по крайней мере, говорят, — и вот заявляю вам, что, если бы мне пришлось уплатить вам на днях восемь миллионов, я попросил бы отсрочки.
 Андреа Беккер достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написал карандашом несколько строк и спросил:
 — Ваше величество разрешит мне дать поручение этому человеку?
 И он указал на ливрейного лакея, который проводил его к королю, а теперь, стоя в сторонке, ждал позволения вернуться во дворец.
 — Разумеется, разумеется, — отвечал король.
 — Друг мой, — сказал Андреа Беккер, — отдайте эту записку моему кучеру, чтобы он немедленно отправился в Неаполь и вручил ее моему отцу. Пусть он сюда не возвращается, его величество оказывает мне честь взять меня с собою.
 Произнося эти слова, он почтительно поклонился королю.
 — Будь у этого малого пудреный парик и косичка, ни одному маркизу или герцогу не утереть бы ему нос, — но ведь обладать всем никому не дано! — прошептал Фердинанд, а потом продолжал громче: — Пойдемте, господин Беккер, я покажу вам животных, каких вы, несомненно, никогда не видели.
 Беккер последовал за королем, стараясь все время держаться чуточку позади.
 Король повел гостя прямо к ограде, за которой содержались животные, по его мнению неизвестные молодому банкиру.
 — Вот как! — воскликнул тот. — Да это кенгуру!
 — Вы их видели? — удивился король.
 — Еще бы, ваше величество, — отвечал Андреа, — я убил не одну сотню их!
 — Вы убили сотни кенгуру?
 — Да, государь.
 — Где же это?
 — В Австралии.
 — Вы там были?
 — Я вернулся оттуда года три назад.
 — А какого черта делали вы в Австралии9
 — Отец, у кого я единственный сын, очень ко мне добр; когда мне исполнилось двенадцать лет, он отдал меня в Йенский университет, а в пятнадцать отправил для завершения образования в Англию: когда же мне захотелось совершить кругосветное путешествие, отец дал на это согласие. Капитан Флиндерс как раз собирался в такое плавание, и я получил разрешение английского правительства отправиться вместе с ним. Путешествие наше длилось три года. Обнаружив вдоль южного побережья Новой Голландии несколько неизвестных островов, капитан назвал их островами Кенгуру на том основании, что обнаружил там огромное количество этих животных. Единственным моим развлечением была охота, и я с упоением занимался ею; ежедневно я отправлял на борт так много мяса, что его хватало на всю команду. Позже Флиндерс отправился с Бассом во второе путешествие, и, говорят, они обнаружили пролив, отделяющий землю Ван-Димена от материка.
 — «Отделяющий землю Ван-Димена от материка»! «Пролив»! — воскликнул король, понятия не имевший о земле Ван-Димена, да и вообще смутно представлявший себе, что такое материк. — Значит, эти животные вам знакомы, а я-то думал показать вам диковинку!
 — Это и в самом деле диковинка, государь, и даже любопытнейшая не только для Неаполя, но и для всей Европы, ибо, кроме Неаполя и Лондона, такой редкостью не располагает ни один город.
 — Значит, Гамильтон не обманул меня, говоря, что кенгуру — животное чрезвычайно редкое?
 — Чрезвычайно редкое, государь. Он сказал правду.
 — В таком случае мне не жаль моих папирусов.
 — Ваше величество обменяли папирусы на кенгуру?! — воскликнул Андреа Беккер.
 — Обменял. В Геркулануме откопали штук двадцать — тридцать обугленных свитков и поспешили мне их принести как драгоценные реликвии. Гамильтон увидел их у меня. Он любитель всякой рухляди и рассказал мне о кенгуру; я выразил желание приобрести несколько животных, чтобы попробовать развести их в моих лесах; он спросил, не соглашусь ли я отдать лондонскому музею несколько свитков в обмен на такое же количество кенгуру из лондонского зоологического сада. Я ответил: «Присылайте ваших кенгуру, да поскорее!» Третьего дня он прислал мне восемнадцать кенгуру, а я отдал ему восемнадцать папирусов.
 — Сэр Уильям заключил неплохую сделку, — заметил, улыбнувшись, Беккер. — Но смогут ли они там развернуть и расшифровать их, как это умеют делать здесь?
 — Что развернуть?
 — Папирусы.
 — Их развертывают?
 — Разумеется, государь. Благодаря этому и открыли несколько ценных рукописей, которые считались утраченными. Быть может, со временем найдут и панегирик Вергинию, сочиненный Тацитом, и его речь против проконсула Мария Приска, и его стихи — все, что известно нам только понаслышке. Да, может быть, они как раз и записаны на тех папирусах, которые вы, государь, недооцениваете и уступили сэру Уильяму.
 — Черт возьми! Черт возьми! — вырвалось у короля. — И вы говорите, это утрата?
 — Невозместимая, государь!
 — Невозместимая! Но раз уж я принес ради кенгуру такую жертву, так пусть они хоть размножаются! Будут они плодиться, как, по-вашему, господин Беккер?
 — Сильно сомневаюсь в этом, государь.
 — Черт возьми! Ну, зато уж за полинезийскую коллекцию сэра Уильяма Гамильтона — весьма, кстати, любопытную, сами в этом убедитесь, — я отдал всего лишь глиняные горшки, к тому же разбитые. Но пойдемте, посмотрим его полинезийскую коллекцию.
 Король направился к замку, Беккер последовал за ним.
 Коллекция сэра Уильяма Гамильтона удивила Андреа Беккера не более, чем удивили его кенгуру. Во время плавания с Флиндерсом он останавливался на Сандвичевых островах, а живя на Гавайском архипелаге, немного научился полинезийскому языку; поэтому он мог не только пояснить королю назначение каждого образца оружия, каждого хозяйственного приспособления, но и сказать, как это оружие или приспособление называется в тех местах.
 Беккер поинтересовался, что за старые разбитые горшки отдал король в обмен на этот хлам, и король показал ему пять-шесть великолепных греческих амфор, найденных при раскопках в Сант'Агата деи Готи и представляющих собою благороднейшие и драгоценнейшие остатки исчезнувшей цивилизации; они могли бы пополнить даже самые богатые музеи. Некоторые были действительно разбиты, но хорошо известно, как легко и искусно реставрируются эти шедевры формы и росписи и как часто именно следы, оставленные на них тяжелой рукою времени, придают им особую ценность, подчеркивая их древность и превратности, которым они подверглись в течение веков.
 Беккер, чуткий к искусству, вздохнул; за эти амфоры, названные Фердинандом старыми разбитыми горшками, он охотно заплатил бы сто тысяч франков, но не дал бы и десяти дукатов за дубинки, луки и стрелы, вывезенные из королевства его величества Камехамеха I, который, будучи дикарем, не мог бы поступить в подобном случае хуже, чем его европейский собрат Фердинанд IV.
 Король был весьма разочарован тем, что гость не выразил ни малейшего восторга по поводу австралийских кенгуру и сандвичевой коллекции, но рассчитывал отыграться на статуях и картинах. Молодой банкир восхищался, но особого удивления не выказывал. Часто наезжая в Рим, он, страстный любитель искусства, неизменно бывал в музее Фарнезе, так что снова не король гостю, а гость королю давал пространные объяснения по поводу полученного его величеством восхитительного наследства. Он назвал Фердинанду имена предполагаемых творцов «Фарнезского быка» — Аполлония и Тавриска; не решаясь утверждать их авторство и достоверность этих имен, он все же выразил уверенность, что группа эта (он обратил внимание короля на некоторые ее позднейшие доделки) вышла из школы Агесандра Родосского, создателя «Лаокоона». Он рассказал ему историю Дирки, основного персонажа этой группы, — историю, о которой король не имел ни малейшего представления; он помог ему разобрать три греческих слова, высеченные у подножия колоссального Геркулеса, известного также под именем «Геркулеса Фарнезского»: «ГAIKON ATAINAIOE ЕГПЕЕЕ», и объяснил, что по-итальянски это обозначает: «Glicone Ateniense faceva», то есть «Изваял сию статую Гликон-афинянин»; он объяснил, что одним из шедевров этого музея является статуя Надежды, которую современный ваятель реставрировал, придав ей облик Флоры, и теперь она всем известна под именем «Флоры Фарнезской». Среди картин он обратил внимание короля на выдающиеся творения Тициана: Данаю под золотым дождем и великолепный портрет Филиппа II, короля, который никогда не смеялся и которого в наказание за многочисленные убийства покарала рука Господня, поразив его тем же страшным и отвратительным недугом, от которого умер Сулла, а впоследствии предстояло умереть Фердинанду II, тогда еще не явившемуся на свет.
 Беккер вместе с королем перелистал рукописные «Акафисты Богоматери» с миниатюрами Джулио Кловио — шедевр искусства XVI века, который лет семь-восемь тому назад был перенесен из Бурбонского музея в королевский дворец и исчез, как исчезли в Неаполе многие ценности, причем оправданием этому не может служить неистовая, неукротимая любовь к искусству, превратившая Кардильяка в убийцу, а маркиза Кампану — в недобросовестного хранителя. Словом, Беккер очаровал короля, который думал встретить в его лице нечто вроде невежественного и чванливого Тюркаре, а в действительности, напротив, обнаружил изысканного знатока и любителя искусств.
 Вследствие подобного открытия Фердинанд, по существу весьма неглупый, отнюдь не рассердился на молодого банкира за то, что тот образован, между тем как он сам, король, по его же выражению, всего лишь осел, представил его королеве, Актону, сэру Уильяму, Эмме Лайонне и сделал это без сомнительной почтительности, оказываемой человеку с деньгами, а в изящной покровительственной манере, которой рассудительные монархи всегда удостаивают людей просвещенных и умных.
 Это позволило Андреа Беккеру выказать и другие свои познания: с королевой он беседовал по-немецки, с сэром Уильямом и леди Гамильтон — по-английски, с Актоном — по-французски и притом держал себя так скромно и благовоспитанно, что, садясь с ним в экипаж, чтобы отвезти его в Неаполь, король сказал ему:
 — Господин Беккер, даже если бы вы не отпустили вашу карету, я все равно отвез бы вас в своей, хотя бы ради того, чтобы продлить удовольствие беседовать с вами.
 В дальнейшем мы увидим, что за этот день король в самом деле крепко привязался к Андреа Беккеру, а из дальнейшего нашего повествования станет известно, какою беспощадной местью он доказал этому несчастному юноше, жертве преданности королевским интересам, искренность своей любви к нему.




 XL. ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…


 Королеве не пришлось поговорить до обеда с генерал-капитаном Актоном, ибо он явился, когда уже садились за стол; но как только король уехал, увозя с собою Андреа Беккера, она встала, сделала Актону знак следовать за нею, поручила Эмме и сэру Уильяму принять гостей, если кто-нибудь приедет до ее возвращения, и отправилась в свой кабинет.
 Актон последовал за нею.
 Она села и знаком предложила ему стул.
 — Как дела? — спросила королева.
 — Вы, вероятно, спрашиваете о письме, ваше величество?
 — Разумеется. Ведь вы получили две мои записки, в которых я просила вас провести испытание? Я чувствую, что окружена кинжалами и заговорами, и мне не терпится разобраться во всех этих кознях.
 — Как я и обещал вашему величеству, мне удалось смыть кровь.
 — Не о том речь; требовалось выяснить, сохранится ли написанное, после того, как кровь будет смыта. Так вот, можно ли еще прочесть слова?
 — Они сохранились в такой степени, что я с помощью лупы смог разобрать их.
 — Так вы их прочли?
 — Прочел, государыня.
 — Значит, задача была очень трудная, раз вы потратили на нее столько времени?
 — Осмелюсь напомнить вашему величеству, что у меня было не одно это дело. Кроме того, признаюсь, что, поскольку вы придавали ему большое значение, мне пришлось действовать с сугубой осторожностью: я сделал пять или шесть проб — не на этом, а на других письмах, создав для них такие же условия. Я испробовал щавелевую кислоту, винно-каменную, соляную, но все эти вещества вместе с кровью удаляли и чернила. Лишь вчера, когда я вспомнил, что человеческая кровь в обычных условиях содержит шестьдесят пять — семьдесят процентов воды и свертывается лишь после того, как вода испарится, мне пришло в голову обработать письмо паром, чтобы вернуть в свернувшуюся кровь достаточное количество влаги для ее разжижения, и тут-то, промокая кровь батистовым платком и поливая наклонно положенное письмо водою, я добился результата, о котором немедленно доложил бы вашему величеству, если бы не знал, что, в отличие от других женщин, вашему величеству не чужды никакие науки, так что вам будет интересен не только результат, но и средства, при помощи которых удалось его достичь.
 Королева улыбнулась: такого рода похвалы особенно льстили ее самолюбию.
 — Посмотрим результат, — сказала она.
 Актон подал Каролине письмо, полученное из ее рук в ночь с 22 на 23 сентября, с тем чтобы он удалил с бумаги пятна крови.
 Кровь действительно исчезла, но всюду, где она была, чернила оставили такой слабый след, что, взглянув на письмо, королева воскликнула:
 — Тут ничего не видно, сударь!
 — Конечно, государыня, — кивнул Актон. — Но с помощью лупы и небольшой доли воображения мы сейчас восстановим письмо от начала до самого конца.
 — У вас есть лупа?
 — Вот она.
 — Дайте.
 С первого взгляда могло показаться, что королева права, ибо за исключением трех-четырех строк, сохранившихся почти в неприкосновенности, при свете двух свечей простым глазом можно было разобрать лишь следующее:
  «Любезный Николино, 
  прости свою несчаст подругу, что она не ла прийти на котор радо Я тут не 
  ей клянусь тебе; уже после того как мы с тобой 
  королева с мне, что с другими придворными должна участвовать 
  Нельсона. Его будут чествовать, и королева желает предстать перед ним своем великолепии мне честь одним из лучей, которыми Нильского героя моя 
  будет не так уж раз у него глаз. 
  Не ревнуй. Я всегда предпочту 
  пришлю тебе записку, чтобы сообщить, ду свободна. 
  Твоя л верная Э. 
  21 сентября 1798 года». 
 Королева сразу же попыталась, хотя и держала лупу в руке, связать разорванные слова, но, будучи по натуре нетерпеливой, скоро устала от этого бесплодного занятия; приложив лупу к глазу, она с трудом начала читать отдельные строки и в конце концов разобрала письмо в целом:
  «Любезный Николино, 
  прости свою несчастную подругу, что она не могла прийти на свидание, которого ждала с такой радостью. Я тут не виновата, клянусь тебе; уже после того как мы с тобой расстались, королева сообщила мне, что я вместе с другими придворными дамами должна участвовать во встрече адмирала Нельсона. Его будут пышно чествовать, и королева желает предстать перед ним во всем своем великолепии; она оказала мне честь, считая меня одним из лучей, которыми можно ослепить Нильского героя. Заслуга моя будет не так уж велика, раз у него всего лишь один глаз. Не ревнуй. Я всегда предпочту Акида Полифему. 
  Послезавтра пришлю тебе записку, чтобы сообщить, когда я буду свободна. 
  Твоя любящая и верная Э. 
  21 сентября 1798 года». 
 — Гм! — проронила королева, прочитав записку. — Знаете ли, генерал, все это ничего нам не говорит; создается впечатление, будто писавшая предвидела, что она будет прочитана не только тем, кому адресована. Что и говорить, осторожная дама!
 — Вашему величеству известно, что если и можно в чем-то упрекнуть придворных дам, то отнюдь не в излишнем простодушии. Но писавшая эти строки все-таки не приняла должных мер предосторожности, ибо мы сегодня же вечером узнаем, что нам думать на ее счет.
 — Каким образом?
 — Не соблаговолит ли ваше величество пригласить сегодня вечером в Казерту всех придворных дам, имена которых начинаются на «Э» и которые имели честь сопровождать вас во время встречи адмирала Нельсона?
 — Конечно, их было всего семь.
 — Кто же это, государыня?
 — Княгиня де Кариати по имени Эмилия; графиня де Сан Марко по имени Элеонора; маркиза де Сан Клементе по имени Элена; герцогиня де Термоли по имени Элизабе-та; герцогиня де Турси по имени Элиза; маркиза д'Альтавилла по имени Эвфрасия; графиня де Поликастро по имени Эуджения. Я не считаю леди Гамильтон, которую зовут Эммой, она тут не может быть замешана. Итак, как видите, под подозрением семь дам.
 — Да, но среди этих семи две достигли такого возраста, когда уже не подписывают письма одним инициалом, — заметил Актон, смеясь.
 — Вы правы. Остаются пять. Что же дальше?
 — А дальше все очень просто, государыня, и я даже не понимаю, зачем ваше величество утруждает себя, выслушивая мой план до конца.
 — Что же поделать, дорогой мой Актон, иной раз я действительно бываю глупа, и, по-видимому, сегодня как раз такой день.
 — Вашему величеству угодно обратить на меня тот жестокий упрек, который вы только что сделали самой себе?
 — Да, потому что вы выводите меня из терпения своими бесконечными недомолвками.
 — Увы, государыня, недаром ведь я дипломат.
 — Говорите же.
 — Достаточно двух слов.
 — Вот вы их и скажите! — раздраженно произнесла королева.
 — Придумайте, ваше величество, какой-нибудь предлог, чтобы эти дамы взялись за перо, и тогда, сравнив почерки…
 — Вы правы, — сказала королева, кладя свою руку на руку Актона. — Если узнаем любовницу, нетрудно будет установить и любовника. Пойдемте.
 Она встала.
 — Позвольте, ваше величество, просить у вас еще десять минут аудиенции.
 — Для чего-то важного?
 — Чрезвычайно.
 — Говорите, — согласилась королева, вновь садясь в кресло.
 — Помните ли вы, ваше величество, что в ту ночь, когда вы доверили мне эту записку, в три часа в спальне короля был свет?
 — Помню, я ведь ему писала…
 — А известно ли вашему величеству, с кем в столь поздний час беседовал король?
 — С кардиналом Руффо. Так сказал мне мой камердинер.
 — Так вот, после разговор с Руффо король отправил курьера.
 — Действительно, я слышала, как в воротах проскакала лошадь. Так кто же это был?
 — Доверенный короля — Феррари.
 — Откуда вам это известно?
 — Мой конюх, англичанин Том, ночует при конюшнях; в три часа ночи он видел, как Феррари в дорожном снаряжении вошел в конюшню, сам оседлал лошадь и ускакал. Конюх сказал мне это на другой день, помогая мне сесть в седло.
 — И что же?
 — И вот, государыня, я подумал, к кому же после разговора с кардиналом король мог послать курьера, и решил, что не иначе как к своему племяннику, австрийскому императору.
 — Неужели король так поступил, ничего мне не сказав?
 — Не король! Кардинал! — ответил Актон.
 — Ну-ну! — нахмурилась королева. — Я не Анна Австрийская, а господин Руффо не Ришелье; пусть поостережется!
 — Я подумал, что дело немаловажное.
 — Вы уверены, что Феррари поехал в Вену?
 — У меня были некоторые сомнения, но вскоре они рассеялись. Я послал Тома на дорогу, чтобы проверить, воспользовался ли Феррари почтовой службой.
 — И что же?
 — Он воспользовался ею в Капуа, оставив там свою лошадь, и наказал почтмейстеру заботиться о ней, потому что эта лошадь из королевских конюшен и он возьмет ее на обратном пути, то есть в ночь на третье октября или утром четвертого.
 — Через одиннадцать или двенадцать дней…
 — Как раз столько времени требуется, чтобы съездить в Вену и возвратиться.
 — И что же вы решили предпринять после всех этих открытий?
 — Прежде всего осведомить ваше величество, что я сейчас и сделал; затем мне кажется, что ради наших военных планов… ведь ваше величество по-прежнему желает войны?..
 — Да, по-прежнему. Собирается коалиция, которая изгонит французов из Италии, а когда они будут изгнаны, мой племянник, австрийский император, займет не только провинции, которыми он владел до Кампоформийского договора, но и Романью. В такого рода войнах каждый удерживает то, что ему удалось захватить, в крайнем случае возвращает небольшую часть. Нам следует, всех опередив, занять Папскую область и возвратить его святейшеству Рим — конечно, его-то мы присвоить не сможем, а об остальном поговорим.
 — В таком случае, раз королева по-прежнему за войну, ей важно знать, что король, менее склонный к решительным действиям, мог, посоветовавшись с кардиналом Руффо, написать австрийскому императору и какой он получил ответ.
 — А известно ли вам некое обстоятельство?
 — Что именно?
 — Что от Феррари не следует ждать ни малейшей уступки. Это человек, всецело преданный королю и, говорят, совершенно неподкупный.
 — Допустим. Но Филипп, отец Александра, говорил, что крепость, которую нельзя взять, существует лишь до тех пор, пока в нее не войдет мул, нагруженный золотом. Посмотрим же, во что ценит курьер Феррари свою неподкупность.
 — А если он все-таки откажется, какова бы ни была сумма? Если он пожалуется королю, что мы с вами пытались его подкупить? Что подумает тогда король, который и без того становится все более подозрительным?
 — Вашему величеству известно, что ко мне король всегда относился с недоверием, однако, по-моему, есть способ отвести его подозрения и от вашего величества, и от меня.
 — Какой способ?
 — Надо постараться, чтобы предложения были сделаны сэром Уильямом. Если Феррари вообще можно подкупить, то он пойдет на сделку с лордом Гамильтоном так же легко, как с нами, тем более что сэр Уильям, будучи английским послом, может сослаться на то, что хочет сообщить своему правительству об истинных намерениях австрийского императора. Тут Феррари ничем не рискует, ибо его попросят всего лишь прочитать письмо, затем вложить его в тот же конверт и вновь запечатать, итак, если он согласится, тогда все в порядке. Если же он настолько сам себе враг, что откажется, сэр Гамильтон просто даст ему сотню луидоров, чтобы он хранил сделанное ему предложение в тайне. Наконец, самый худший вариант: он отвергает сотню луидоров и разглашает тайну. В подобном случае сэр Уильям эту… как бы сказать… дерзкую попытку объяснит ем, что безгранично расположен к своему молочному бра+-у королю Георгу; если это оправдание покажется недостаточным, сэр Уильям спросит короля, может ли он дать честное слово, что в подобных обстоятельствах не станет действовать также, как поступил он, сэр Уильям. Король рассмеется и честного слова не даст. В общем, король сейчас слишком нуждается в лорде Гамильтоне, чтобы долго гневаться на него.
 — А сэр Уильям, думаете вы, согласится?
 — Я с ним потолкую, а если этого окажется мало, ваше величество попросит поговорить с ним его супругу.
 — Скажите, вы не опасаетесь, что нас не уведомят о приезде Феррари?
 — Такую опасность легко предупредить; я ждал только одобрения вашего величества, ибо без него не хочу ничего предпринимать.
 — Что же надо предпринять?
 — Феррари сегодня ночью или завтра утром вернется в почтовую контору в Капуа, где он оставил лошадь; я посылаю туда своего секретаря сказать ему, что король находится в Казерте и ждет там его донесений; мы остаемся здесь всю ночь и весь завтрашний день; вместо того чтобы проехать мимо замка, Феррари является сюда, просит пропустить его к королю, а встречается с сэром Уильямом.
 — Все это действительно может удаться, но может и провалиться, — усомнилась Каролина.
 — Это уже немало, государыня, когда шансы равны и вам как женщине и королеве улыбается счастье.
 — Вы правы, Актон. Конечно, во всяком деле приходится чем-то жертвовать, чтобы не проиграть всего. Если нас ждет успех, тем лучше; если все провалится, что ж, постараемся выйти из положения. Посылайте вашего секретаря в Капуа и предупредите сэра Уильяма Гамильтона.
 Королева покачала своею еще прекрасной, но полной забот головою, словно хотела стряхнуть их бремя, и легким шагом, с улыбкой на устах вернулась в гостиную.




 XLI. АКРОСТИХ


 Кое-кто из приглашенных уже явился, в том числе семь дам, чьи имена начинались с буквы Э. То были, как мы сказали, княгиня де Кариати, графиня де Сан Марко, маркиза де Сан Клементе, герцогиня де Термоли, герцогиня де Турси, маркиза д'Альтавилла и графиня де Поликастро.
 Из мужчин присутствовали адмирал Нельсон и двое его офицеров или, вернее, его друзей — капитаны Трубридж и Болл: первый отличался пленительным умом, фантазией и юмором; второй был чопорен и важен, как истинный британец.
 Среди прочих приглашенных назовем элегантного герцога де Роккаромана, брата Николино Караччоло, которому, то есть Николино, и в голову не приходило, что министр и королева в данный момент прилагают столько усилий, чтобы опознать его беззаботную и жизнерадостную личность; герцог д'Авалос, чаще именуемый маркизом Дель Васто, чей древний род разделился на две ветви: одним из предков маркиза был тот самый военачальник из войска Карла V, что попал в плен в Равенне, женился на знаменитой Виттории Колонна и, находясь в тюрьме, сочинил в ее честь «Диалог о любви», принял в Павии из рук побежденного Франциска I его шпагу, от которой оставался лишь эфес; другой же его предок по имени маркиз Дель Гуасто, или дю Гаст, как называет его наш летописец Этуаль, стал любовником Маргариты Французской и пал жертвою убийцы. Были тут и герцог делла Саландра, главный королевский ловчий, впоследствии попытавшийся взять в свои руки командование армией после неудачи Макка; князь Пиньятелли, на которого позже, при бегстве своем, король возложил тяжкие обязанности главного наместника, и еще несколько человек, отдаленных потомков знатнейших неаполитанских и испанских семейств.
 Ждали появления королевы; когда она вошла, все склонились в почтительном поклоне.
 В тот вечер Каролину занимали две задачи: выставить Эмму Лайонну в самом лучшем свете, чтобы Нельсон был очарован ею больше чем когда-либо, и опознать по почерку даму, пославшую письмо. Если будет выяснено, кто его автор, то, как весьма справедливо заметила Каролина, не составит труда узнать, к кому оно было адресовано.
 Только те, кто присутствовал на этих интимных, чарующих вечерах неаполитанской королевы, вечерах, где главным украшением и прелестью бывала Эмма Лайонна, могли рассказать современникам, до какой степени восторженного упоения доводила эта новая Армида своих зрителей и слушателей. Если ее пленительная внешность, ее волшебные движения так действовали на северян, считающихся натурами холодными, то как же она должна была воспламенять пылкое воображение южан, так горячо воспринимающих пение, музыку, поэзию, наизусть знающих Чимарозу и Метастазио! Во время первых наших поездок в Неаполь и Сицилию нам доводилось беседовать со стариками, которые в свое время присутствовали на тех изумительных вечерах, и мы видели, как по прошествии полувека они оживлялись, как молодые, под влиянием этих неизгладимых воспоминаний.
 Эмма Лайонна была прекрасна: ей даже не нужно было прилагать ни малейших стараний, чтобы казаться такой. Легко представить себе, как же хороша она была в тот вечер, когда хотела быть очаровательной и ради королевы и ради Нельсона, как блистала она среди дам в пышных нарядах конца XVIII века — такие туалеты упорно носили при дворах австрийском и Обеих Сицилии в знак протеста против Французской революции! Вместо пудры, еще покрывавшей высокие прически, нелепо нагроможденные на макушке, вместо узких платьев, способных свести на нет грацию самой Терпсихоры, и ярких румян, превращавших женщин в вакханок, Эмма Лайонна, верная своим традициям свободы и искусства, носила длинную голубую кашемировую тунику, ниспадавшую складками, которым могла бы позавидовать античная статуя (туники стали входить в моду, и во Франции эта мода уже была принята самыми прославленными красавицами). Волосы Эммы струились ей на плечи длинными локонами, в их живых волнах сияли два рубина, подобные баснословным античным карбункулам; пояс — подарок королевы — представлял собою цепь с прекрасными бриллиантами, он завязывался как шнур и свисал до колен; руки были обнажены от плеча до кончиков пальцев, одну из них у плеча и запястья обвивали бриллиантовые змейки с рубиновыми глазками; на той, у которой не было этого украшения, сверкали кольца, другая же прельщала лишь совершенной формой кисти, ослепительной кожей и продолговатыми, прозрачно-алыми ногтями, похожими на лепестки роз; ноги в голубых котурнах, перехваченные золотыми шнурками и обтянутые чулками телесного цвета, казались обнаженными, как и руки.
 В ее ослепительной красоте, подчеркнутой причудливым нарядом, было нечто сверхъестественное и, следовательно, страшное, потрясающее душу. От этого воплощения греческого язычества женщины сторонились с чувством зависти, мужчины — с тайным ужасом. Тому, кто, на горе свое, влюбился бы в эту Венеру — Астарту, оставалось бы либо ею завладеть, либо покончить с собою.
 Поэтому, как ни была прекрасна Эмма или, вернее, именно вследствие ее невероятной красоты, она казалась одинокой и сидела в углу дивана, несколько в стороне от других гостей. Нельсон, единственный имевший право сесть рядом, не сводил с нее глаз, опьяненный этим видением и, держа под руку Трубриджа, ломал голову, что за тайна любви, какой политический расчет заставили это редкостное существо, совместившее в себе все совершенства, отдаться ему, грубому моряку, искалеченному ветерану двадцати сражений.
 Что до самой красавицы, то даже на ложе Аполлона, где некогда Грехем выставил ее обнаженной напоказ целому городу, она не так смущалась и краснела, как теперь, в королевской гостиной, где чувствовала на себе столько завистливых и сладострастных взоров.
 — Ваше величество! — воскликнула она, увидев входившую королеву и бросаясь к ней как бы за помощью, — поскорее заслоните меня, чтобы я оказалась в тени, и скажите всем этим господам и дамам, что приблизиться ко мне не так опасно, как уснуть под манцинеллой или посидеть под бохонупасом.
 — И вы еще жалуетесь, неблагодарное создание! — возразила, смеясь, королева. — Зачем же вы так прекрасны, что все сердца готовы разорваться от любви к вам и от ревности? Здесь одна я достаточно скромна и столь мало кокетлива, что осмеливаюсь приблизиться к вам, чтобы поцеловать в обе щечки.
 И королева расцеловала ее, шепнув при этом:
 — Сегодня будь обворожительна! Так надо!
 Потом, обняв фаворитку, она повлекла ее к дивану, куда сразу же устремились все: мужчины, чтобы поухаживать за Эммой, ухаживая за королевой, и дамы, чтобы угодить королеве, угождая Эмме.
 В эту минуту снова появился Актон; взгляд, брошенный ему королевой, говорил, что все идет соответственно его плану.
 Она отвела Эмму в сторону, что-то вполголоса сказала ей и обратилась к присутствующим:
 — Сейчас моя милая леди Гамильтон обещала показать нам образчики всех своих талантов, то есть спеть какую-нибудь балладу или старинную песнь, популярную на ее родине, сыграть сцену из трагедии Шекспира и исполнить танец с шалью, который она до сегодняшнего вечера танцевала только для меня.
 По гостиной пронеслись возгласы, выражавшие любопытство и радость.
 — Но, ваше величество, только при условии… — возразила Эмма.
 — Каком же? — заинтересовались дамы, более нетерпеливые, чем мужчины.
 — Каком? — повторили после них мужчины.
 — Королева сейчас обратила мое внимание на то, что, по странной случайности, имена всех дам, собравшихся здесь, исключая ее величество, начинаются на букву Э, — сказала Эмма.
 — А ведь в самом деле! — воскликнули дамы, переглядываясь.
 — Так вот, если я исполню то, о чем меня просят, я хотела бы, чтобы было исполнено и то, о чем попрошу я.
 — Согласитесь, господа, что это вполне справедливо, — заметила королева.
 — Какое же у вас желание? Скажите, миледи, скажите! — раздалось со всех сторон.
 — Мне хочется сохранить драгоценную память об этом вечере. Королева напишет на листке свое имя, и пусть каждая буква этого августейшего и дорогого нам имени станет начальной буквой строк, которые мы — я в первую очередь — напишем во славу ее величества. Каждая подпишется под своей строкой, будет ли она удачна или нет, хотя приходится ожидать, что благодаря мне плохих окажется больше, чем удачных. Я возьму этот поэтический автограф в мой альбом на память о вечере, когда я удостоилась чести находиться возле прекраснейшей из всех королев и среди знатнейших дам Неаполя и Сицилии.
 — Согласна, и от всей души, — сказала королева.
 И подойдя к столу, она написала поперек листа бумаги: «КАРОЛИНА».
 — Но ведь вашему величеству известно, что мы не поэты! — воскликнули дамы, которым столь неожиданно предлагалось сочинить стихи.
 — Призовите на помощь Аполлона, и станете поэтами, — промолвила королева.
 Отступать было некуда. К тому же Эмма, как и обещала, подошла к столу и написала возле первой буквы имени королевы, другими словами, возле «К», первую строчку акростиха и подписалась: «Эмма Гамильтон».
 Другим дамам пришлось смириться: одна за другой они стали подходить к столу, вооружаться пером, сочинять следующую строку и подписываться.
 Когда урок выполнила последняя, маркиза де Сан Клементе, королева порывистым жестом схватила листок. Соревнование восьми муз дало в результате опус, который королева прочла вслух:
  Красавица! У вас и скипетр и корона, 
  (Эмма Гамильтон.) Алмазы и парча! Вам — слава и поклоны. 
  (Эмилия Кариати.) Разумно ль превышать власть, вверенную вам, 
  (Элеонора Сан Марко.) Осмелившись молить, чтобы придворных дам 
  (Элизабета Термоли.) Лучистый Аполлон учил искусству Тассо?! 
  (Элиза Турси.) И, как Везувию не превзойти Парнаса, 
  (Эвфрасия д 'Алыпавилла.) Нам Данта не затмить, ведь рифма нам чужда. 
  (Эуджения де Поликаапро.) А чтить вас и любить готовы мы всегда! 
  (Элена Сан Клементе.)  62  
 Мужчины стали восторгаться красотами акростиха, и сами дамы удивлялись своей ловкости, а королева тем временем обратилась к Актону:
 — Полюбуйтесь, генерал, какой у маркизы де Сан Клементе прелестный почерк.
 Генерал Актон, отойдя в сторонку и приблизившись к свече, словно хотел еще раз прочитать акростих, сравнил почерк записки с почерком восьмой строки стихотворения и, возвращая Каролине драгоценный и зловещий автограф, сказал:
 — Действительно, прелестный!




 XLII. САПФИЧЕСКИЕ СТРОКИ


 Никто из присутствующих, включая и маркизу, не придал похвале королевы и генерал-капитана Актона того значения, какое она имела в действительности.
 Королева завладела акростихом, пообещав Эмме вернуть его на другой день. Теперь холодок, обычный в начале каждого приема, рассеялся, и все отдались прекрасному настроению, характерному для этих интимных вечеров, ибо Каролина умела, пренебрегая этикетом, создавать на них атмосферу полной непринужденности.
 Беседа оживилась; все перестали вяло ронять слова, и завязалась веселая беседа. Сама королева смеялась, обнажая белые зубы; и мужчины и дамы переходили с места на место; каждый стремился к тому, кто привлекал его красотой или умом. И на фоне легкого гула, напоминавшего щебет птиц, каждому становилось теплее; в салоне разливалось благоухание юности, исходившее от этих молодых существ и создававшее подобие какого-то волшебного зелья — еле уловимого, пьянящего и напоенного любовью, желанием и негой.
 В таких собраниях Каролина не только забывала, что она королева, но иной раз почти забывала, что она женщина; в глазах ее вспыхивали какие-то электрические искры; ноздри раздувались, грудь поднималась и опускалась, как волны, голос становился хриплым и прерывистым, так что если бы у этой обворожительной дамы вдруг вырвался рев пантеры или завывание вакханки, никто не был бы этим удивлен.
 Она подошла к Эмме и, положив на ее обнаженное плечо свою нагую руку, которая выделялась на белоснежном плече так, словно она была выточена из розового коралла, произнесла:
 — Разве вы забыли, прекрасная леди, что сегодня вечером не принадлежите самой себе? Вы обещали показать нам чудеса, и всем не терпится насладиться ими.
 В отличие от королевы, Эмма, казалось, была охвачена какой-то истомой; голова ее клонилась то в одну, то в другую сторону, словно шея не в силах была поддерживать ее, а подчас как бы в любовном содрогании откидывалась назад; глаза Эммы были прищурены, и зрачки их таились под длинными ресницами; полуоткрытый рот обнажал за алыми губами два ряда белоснежных зубов; черные локоны ниспадали на грудь матовой белизны.
 Она не видела, а только почувствовала, что рука королевы коснулась ее плеча; по всему телу ее пробежала дрожь.
 — Что я должна сделать, ваше величество? — томно прошептала она, низко наклонив голову. — Я к вашим услугам. Хотите сцену на балконе из «Ромео и Джульетты»? Но ведь для этой сцены нужны два исполнителя, а Ромео у меня нет.
 — Нет, нет, не надо любовных сцен, — возразила королева, смеясь. — Ты их всех с ума сведешь, а то, пожалуй, и меня тоже. Нет, надо что-нибудь такое, что, наоборот, навело бы на них ужас. Джульетта на балконе — не годится. Монолог Джульетты — вот все, что я позволяю тебе сегодня.
 — Хорошо. Подайте мне, ваше величество, большую белую шаль и распорядитесь, чтобы для меня очистили место.
 Каролина взяла с дивана белую крепдешиновую шаль, оставленную ею здесь, несомненно, не без умысла, подала ее Эмме и жестом, заставившим вспомнить, что она королева, велела всем посторониться.
 В один миг Эмма оказалась одна посреди гостиной.
 — Ваше величество, будьте так добры — объясните, о чем пойдет речь. Кстати, тогда все на минуту отвлекутся от меня, а мне это необходимо, чтобы произвести впечатление.
 — Все вы знаете, конечно, веронское предание о Монтекки и Капулетти? — заговорила королева. — Джульетту хотят выдать за графа Париса, она же не любит его: любит она бедного изгнанника Ромео. Монах брат Лоренцо, обвенчавший Джульетту с ее возлюбленным, дает ей снотворного; она должна принять его, тогда невесту Париса сочтут умершей и положат в гробу в склеп семьи Капулетти, а туда за нею придет Лоренцо, чтобы отвезти ее в Мантую, где ее будет ждать Ромео. Мать и кормилица только что ушли из спальни Джульетты, сказав ей, что завтра на рассвете она станет женою графа.
 Как только королева произнесла это маленькое вступление, приковавшее к ней внимание собравшихся, горестный вздох привлек все взоры к Эмме Лайонне. Ей потребовалось лишь несколько секунд, чтобы закутаться в огромную шаль и скрыть таким образом свой прежний наряд; лицо ее было закрыто руками; она медленно стала опускать их, подняла в то же время голову и понемногу открыла бледное лицо. Оно выражало теперь глубочайшую скорбь, бесследно сменившую пленительную томность, которую мы пытались описать. Теперь на нем было написано, наоборот, дошедшее до крайней степени отчаяние и беспредельный ужас.
 Она медленно повернулась, как бы провожая взглядом мать и кормилицу, пока они не скрылись из вида, затем, протянув руку, как бы навеки расставаясь со светом, голосом, доходившим до самых глубин сердца, произнесла: «Прощайте»…



   Все прощайте
   Бог весть, когда мы встретимся опять..
   Меня пронизывает легкий холод,
   И ужас останавливает кровь
   Я позову их Мне без них тоскливо
   Кормилица! Нет, здесь ей дела нет.
   Одна должна сыграть я эту сцену
   Где склянка?
   Что, если не подействует питье?
   Тогда я, значит, выйду завтра замуж?
   Нет! Вот защита. Рядом ляг, кинжал!
   Что, если это яд? Ведь для монаха
   Грозит разоблаченьем этот брак
   А если я умру, то не узнают,
   Что он меня с Ромео обвенчал
   Да, это так
   Нет, это невозможно!
   Он праведником слыл до этих пор
   Что, если я очнусь до появленья
   Ромео? Вот что может напугать!
   Не задохнусь ли я тогда в гробнице
   Без воздуха, задолго до того,
   Как он придет ко мне на избавленье?
   А если и останусь я жива,
   Смогу ль я целым сохранить рассудок
   Средь царства смерти и полночной тьмы
   В соединенье с ужасами места,
   Под сводами, где долгие века
   Покоятся останки наших предков
   И труп Тибальта начинает гнить,
   Едва зарытый в свежую могилу?
   Где временами, как передают,
   Выходят мертвецы в ночную пору
   Увы, увы, кто поручится мне,
   Что ежели я встану слишком рано,
   То трупный смрад и резкость голосов,
   Чудовищных, как стоны мандрагоры,
   Немедля не сведут меня с ума,
   Как сводит всех, кто слышал эти крики?
   Как поручусь, что рук не запущу
   В сыпучий прах и савана с Тибальта
   Не стану рвать и что, вооружась
   Берцовой костью предка как дубиной,
   Я головы себе не размозжу?
   Гляди, гляди! Мне кажется, я вижу
   Двоюродного брата. Он бежит
   На поиски Ромео. Он кричит,
   Как смел тот насадить его на шпагу.
   Остановись, Тибальт.
   Иду к тебе (Поднося флакон к губам.)
   И за твое здоровье пью, Ромео! 63 



 Сделав вид, что выпила зелье, она упала, растянувшись на ковре гостиной, и замерла.
 Впечатление было столь сильным, что Нельсон, суровый моряк, более привычный к неистовствам океана, чем к уловкам искусства, вскрикнул, бросился к Эмме и единственной своей рукой приподнял ее словно ребенка.
 Он был за это вознагражден: когда Эмма открыла глаза, первая ее улыбка была обращена к нему. Только тут понял он свою ошибку и в смущении отошел в угол гостиной.
 Королева последовала за ним, а гости окружили мнимую Джульетту.
 Никогда еще волшебство искусства не достигало такой силы. Несмотря на то что текст исполнялся на иностранном языке, все чувства, волновавшие возлюбленную Ромео, оставались в сердцах зрителей: и скорбь ее, когда после ухода матери и кормилицы она остается одна и ужасается при мысли, что ей суждено стать женою графа Париса; и страх, когда при взгляде на зелье у нее возникает сомнение, не яд ли это; и решимость, когда она берется за кинжал, намереваясь в безвыходном положении прибегнуть к оружию, то есть к смерти; и страх, когда она опасается, как бы не оказаться забытой в семейном склепе и не быть вовлеченной в кощунственную пляску призраков, и, наконец, ужас, когда ей представляется, будто Тибальт, похороненный накануне, поднимается, весь в крови, чтобы убить Ромео. Все эти различные чувства Эмма передавала с таким волшебным мастерством и так убедительно, что они потрясли души присутствующих: вымысел был превращен в действительность.
 Благородное общество, собравшееся здесь, было совершенно незнакомо с тайнами поэзии Севера; поэтому чувства, вызванные монологом Джульетты, долго не могли успокоиться. Тишина, порожденная удивлением, сменилась восторженными рукоплесканиями, затем последовали похвалы и лестные слова, столь сладостные для самолюбия артистов. Эмма, рожденная, чтобы блистать на театральной сцене, но вознесенная неодолимой судьбой на сцену политическую, становилась, когда представлялся случай, увлеченной, пылкой актрисой, готовой возродить в реальной жизни образы жизни вымышленной — будь то
 Джульетта, леди Макбет или Клеопатра. Тогда она всем сердцем обращалась к своей несбывшейся мечте и у нее возникало сомнение: не дороже ли всех придворных успехов леди Гамильтон театральные триумфы миссис Сиддонс и мадемуазель Рокур? В такие мгновения, невзирая на похвалы присутствующих, на аплодисменты зрителей, даже на ласки королевы, ее охватывала неизъяснимая печаль. Порою она давала этой печали волю и тогда погружалась в глубокую меланхолию, придававшую ей какое-то новое обаяние. А королева, справедливо считавшая, что эти приступы меланхолии вызваны у Эммы сожалением о былом и даже угрызениями совести, спешила направить ее к новому успеху, когда Эмма в опьянении им отводит взоры от прошлого и обращает их в будущее.
 Вот и теперь, взяв Эмму за руку, королева сильно встряхнула ее, словно будя сонамбулу, и сказала:
 — Ну, нечего предаваться мечтаниям. Ты знаешь, я этого не люблю. Пой или танцуй! Я тебе уже сказала, сегодня вечером ты не принадлежишь самой себе, а принадлежишь мне. Пой или танцуй!
 — С позволения вашего величества я что-нибудь спою, — отвечала Эмма. — После исполнения этой сцены я всегда чувствую странное нервное напряжение, лишающее меня физических сил, зато голос звучит сильнее. Что угодно вашему величеству, чтобы я спела? Я к вашим услугам.
 — Спой что-нибудь из недавно обнаруженного в Геркулануме списка Сапфо. Ты ведь говорила, что несколько ее стихотворений ты положила на музыку.
 — Только одно, ваше величество. Но…
 — Что такое? — спросила королева.
 — Музыку я сочинила для исполнения в узком кругу; стихотворение это своего рода гимн… — пояснила Эмма шепотом.
 — Любимой женщине, не так ли?
 Эмма улыбнулась и взглянула на королеву с каким-то сладострастным выражением.
 — Вот именно! — сказала королева. — Спой это, я так хочу.
 Оставив Эмму в полной растерянности от того особого оттенка, с каким было сказано «я так хочу», королева подозвала герцога де Роккаромана, как говорили, некогда предмета одной из тех мимолетных нежных прихотей, которым южная Семирамида была подвержена точно так же, как Семирамида северная. Она предложила герцогу занять место на диване рядом с собою и завела с ним беседу, хоть и вполголоса, но, казалось, весьма оживленно.
 Бросив взгляд на королеву, Эмма поспешно вышла из гостиной и минуту спустя вернулась в красной накидке, наброшенной на плечи, с лавровым венком на голове и той лесбосской лирой в руках, к которой не решалась притронуться ни одна женщина, с тех пор как ее выпустила из своих рук Митиленская муза, бросившись с вершины Левкадской скалы.
 У всех присутствующих вырвались удивленные возгласы: Эмму едва можно было узнать. То была уже не нежная Джульетта; теперь взор ее горел всепожирающим пламенем, который Венера-мстительница зажгла в глазах Федры; она вошла быстрым шагом, в походке ее было нечто мужественное, вокруг нее распространялось какое-то неведомое благоухание; казалось, все нечистые страсти античности — вожделение Мирры к отцу, страсть Пасифаи к критскому быку — наложили бесстыжие румяна на ее лицо; то была девственница, восставшая против любви, великолепная в бесстыдстве своего преступного бунта. Она остановилась возле королевы, опустилась в кресло и страстно коснулась струн, так что они зазвучали словно бронзовые. Протяжно и резко она запела следующие строки:



   Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом,
   Кто нежный голос твой, как песню, слушать мог,
   Кого дарила ты улыбкой или взглядом -
   Тот знал восторг любви, тот счастлив был, как бог!
   Я, увидав тебя, не в силах молвить слово:
   Немеет мой язык, пересыхает рот,
   А сердце и грустить и ликовать готово,
   И в лихорадке чувств мне душу ревность жжет!
   Так Пламенного Льва дыхание смертельно
   Для слабого цветка на выжженном лугу.
   Бледнею, и дрожу, и мучусь беспредельно,
   От страсти и любви я умереть могу! 64 



 С последними звуками певица выронила лиру из рук, голова ее откинулась на спинку кресла.
 Еще при исполнении второй строфы королева несколько отстранилась от герцога, а когда звуки замолкли, бросилась к Эмме и обняла ее, в то время как голова певицы склонилась на плечо, словно она лишилась чувств.
 На этот раз присутствующие несколько мгновений колебались, уместно ли аплодировать; но смущение их быстро рассеялось, и пылкий восторг взял верх. Мужчины и женщины окружили Эмму; каждый старался удостоиться ее слова, встретиться с нею глазами, коснуться ее руки, волос, наряда. Нельсон подошел, как и другие, но еще более взволнованный, потому что был влюблен. Королева сняла лавровый венок с Эммы и возложила его на голову Нельсона.
 Но Нельсон сорвал венок, словно он жег его, и пылко прижал к сердцу.
 В этот миг королева почувствовала, что кто-то дотронулся до ее руки. Она обернулась: то был Актон.
 — Пойдемте не теряя ни минуты, — сказал он, — Бог милостив к нам даже более, чем можно было надеяться.
 — Я на несколько минут должна удалиться, — сказала королева, — в мое отсутствие королевой будет Эмма. Оставляю вам вместо могущества — талант и красоту.
 Потом Каролина шепнула Нельсону:
 — Попросите ее исполнить для вас танец с шалью, который она собиралась исполнить для меня. Она согласится.
 И Каролина последовала за Актоном, оставив Эмму в опьянении успехом, а Нельсона без ума от любви.




 XLIII. … А БОГ РАСПОЛАГАЕТ


 Королева торопливо шла вслед за Актоном. Она понимала: случилось что-то важное, иначе он не позволил бы себе так решительно вызвать ее из гостиной.
 В коридоре она хотела было расспросить его, но он ограничился кратким замечанием:
 — Умоляю, ваше величество, идемте скорее. Нельзя терять ни мгновения. Через несколько минут вы все узнаете.
 Актон направился по служебной лесенке, ведущей в замковую аптеку. Здесь королевские врачи и хирурги Веро, Тройа, Котуньо могли найти более или менее полный набор лекарств для оказания первой помощи больным, раненым или пострадавшим от несчастных случаев.
 Королева догадалась, куда ее ведет Актон.
 — С моими детьми ничего не случилось? — встревожилась она.
 — Нет, государыня, не волнуйтесь, если нам и придется произвести опыт, мы сделаем это, во всяком случае, in anima vili  65 .
 Актон отворил дверь; королева вошла и быстрым взглядом окинула комнату. На кровати без чувств лежал человек. Королева приблизилась к нему скорее с любопытством, чем с испугом.
 — Феррари! — промолвила она.
 Потом в изумлении повернулась к Актону.
 — Он умер? — произнесла она таким тоном, словно хотела спросить: «Вы его убили?»
 — Нет, государыня, — ответил министр, — он всего лишь в обмороке. Королева посмотрела на него; взгляд ее требовал объяснения.
 — Нет, государыня, — повторил Актон. — Право же, это самое обыкновенное дело. Я послал, как мы условились, своего секретаря к начальнику почтовой конторы в Капуа: он должен был передать Феррари, когда тот будет проезжать, что король ждет его в Казерте. Поручение было исполнено, и Феррари только успел переменить лошадь. Но, въехав в главные ворота замка, он повернул слишком круто — ему помешали кареты наших гостей. Конь упал, все его четыре ноги подкосились, а всадник ударился головой об столб. Его подняли без чувств, а я велел перенести его сюда и сказал, что посылать за лекарем не к чему, я буду лечить его сам.
 Королева, поняв мысль Актона, сказала:
 — Но в таком случае уже нет надобности пытаться подкупить его, чтобы он молчал. Можно не опасаться, что он проговорится. Лишь бы он не приходил в себя достаточно долго, чтобы мы успели вскрыть письмо, прочесть и снова запечатать. Ничего другого нам и не требуется. Но, — сами понимаете, Актон, — надо, чтобы он не очнулся, пока мы не закончим это дело.
 — Я предусмотрел это еще до прибытия вашего величества, ибо думаю точно так же, как вы.
 — И что же вы предприняли?
 — Я дал несчастному двадцать капель лауданума Сиденхема.
 — Двадцать капель, — повторила королева. — А достаточно ли это для человека, привычного к вину и крепким настойкам, как, вероятно, привычен к ним этот курьер?
 — Пожалуй, вы правы, государыня; можно дать ему еще. Накапав в ложку десять капель желтоватой жидкости,
 Актон влил их в рот больного.
 — И вы уверены, что благодаря этому снотворному он долго не очнется? — спросила королева.
 — Во всяком случае, не придет в себя настолько, чтобы понимать, что делается вокруг.
 — Но я не вижу его сумки, — заметила королева.
 — Король вполне доверяет ему и поэтому не прибегает к обычным мерам предосторожности. А когда речь идет о простой депеше, курьер прячет ее в кожаный карман своей куртки и в нем же привозит ответ.
 — Так посмотрим, — ничуть не колеблясь, сказала королева.
 Генерал распахнул куртку, порылся в кожаном кармане и извлек оттуда конверт, запечатанный личной печатью австрийского императора, а именно, как и предвидел Актон, печатью с головой Марка Аврелия.
 — Прекрасно! — заметил генерал.
 Королева хотела взять письмо, чтобы распечатать его.
 — Нет, нет, не так! — возразил Актон.
 Он подержал конверт над свечкой, сургуч мало-помалу размяк, и один из углов конверта приподнялся. Королева провела рукою по лбу.
 — Что же мы сейчас прочитаем? — промолвила она. Актон вынул письмо из конверта и, склонившись, подал королеве.
 Королева развернула бумагу и прочла вслух:
  «Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года. 
  Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник! 
  Отвечаю Вашему Величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне. 
  По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы. 
  Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом. 
  Франц». 
 — Это совсем не то, чего мы ждали, — сказала королева.
 — Только не я, — возразил Актон, — я никогда не допускал мысли, что император начнет военные действия ранее будущей весны.
 — Как же быть?
 — Я жду распоряжений вашего величества.
 — Вам известно, генерал, почему я желаю, чтобы война началась немедленно?
 — И вы берете на себя ответственность, ваше величество?
 — Как же я могу взять ее на себя после такого письма?
 — Письмо императора обернется так, как мы того пожелаем.
 — Что вы хотите сказать?
 — Бумага — вещество податливое, можно заставить ее говорить то, что нам нужно. Весь вопрос заключается в том, чтобы рассчитать: предпочтительнее ли начать войну немедленно или повременить, атаковать или ждать атаки.
 — Тут спорить, мне кажется, не о чем. В каком состоянии находится французская армия, нам известно, — в настоящее время она неспособна к сопротивлению. Если же мы предоставим ей время организоваться, то сопротивляться не сможем мы.
 — Но вам кажется, что, получив такое письмо, король не откроет военных действий?
 — Конечно; он будет рад, что есть предлог не двигаться из Неаполя.
 — В таком случае я знаю только одно средство, — решительно заявил Актон.
 — Какое?
 — Заставить письмо сказать противоположное тому, о чем оно говорит. Королева схватила руку генерала.
 — Возможно ли? — прошептала она, пристально глядя на него.
 — Чего же проще?
 — Объясните мне… Минутку!
 — Что такое?
 — Разве вы не слышали? Он застонал.
 — Не обращайте внимания.
 — Но вот же он поднимается на кровати!
 — Чтобы снова упасть, видите?
 И действительно, несчастный Феррари с громким стоном опять растянулся на своем ложе.
 — О чем мы говорили?
 — Я сказал, что бумага плотная, неокрашенная, исписана только с одной стороны.
 — Так что же?
 — Значит, можно при помощи кислоты вытравить написанное императором, оставив только три последние строчки и подпись, а вместо совета отложить военные действия до апреля порекомендовать приступить к ним немедленно.
 — Вы предлагаете, генерал, дело весьма серьезное.
 — Потому-то я и сказал, что только королева может взять на себя такую ответственность.
 Каролина на минуту задумалась; она помрачнела, нахмурилась, взгляд ее стал жестким, руки сжались.
 — Хорошо, — сказала она, — беру все на себя. Актон посмотрел на нее.
 — Я же сказала, что за все отвечаю. За дело! Генерал подошел к раненому, пощупал у него пульс и, повернувшись к королеве, сказал:
 — Раньше чем через два часа он не очнется.
 — Чего вы ищете? — спросила королева, заметив, что Актон осматривается по сторонам.
 — Мне нужны жаровня, огонь и утюг.
 — Известно ли кому-нибудь, что вы находитесь здесь при раненом?
 — Известно.
 — В таком случае позвоните и прикажите принести все, что нужно.
 — Но о том, что ваше величество здесь, никто не знает.
 — Да, верно, — сказала королева и спряталась за портьерой.
 Актон позвонил; явился не лакей, а секретарь.
 — Ах, это вы, Дик? — удивился генерал.
 — Да, ваше превосходительство, я подумал, что, быть может, вам потребуются услуги, которые не сумеет оказать лакей.
 — Так оно и есть. Прежде всего достаньте, и как можно скорее, жаровню, раскаленный уголь и утюг.
 — Больше ничего, ваше превосходительство?
 — Пока что больше ничего. Но оставайтесь поблизости; вероятно, вы мне еще понадобитесь.
 Молодой человек пошел исполнять поручение. Актон запер за ним дверь.
 — Вы в нем уверены? — спросила королева.
 — Как в самом себе, ваше величество.
 — Как его зовут?
 — Ричард Менден.
 — Вы назвали его Диком.
 — Но ведь это уменьшительное от Ричарда.
 — Да, правда!
 Минут пять спустя с лестницы послышались шаги.
 — Поскольку это Ричард, вашему величеству нет нужды прятаться, — сказал Актон. — Кроме того, он нам сейчас понадобится.
 — Зачем?
 — Чтобы переписать письмо. Переписывать его не будем ни вы, ни я, потому что наши почерки известны. Значит, писать придется ему.
 — Да, разумеется. Королева села спиной к двери.
 Молодой человек явился, неся требуемые предметы, и поставил их у камина. И тотчас вышел, казалось, даже не заметив, что в комнате находится еще кто-то, кого он не видел, когда вошел в первый раз.
 Актон опять запер за ним дверь, пододвинул жаровню поближе к камину и поставил на нее утюг; потом открыл дверцу шкафа с лекарствами и взял оттуда склянку с щавелевой кислотой, подрезал гусиное перо так, что с его помощью стало удобно размазать жидкость по бумаге, и сложил письмо с таким расчетом, чтобы предохранить от кислоты три последние строки и подпись императора. Затем он налил на письмо кислоту и пером распределил ее по бумаге.
 Королева следила за ним с любопытством, не лишенным тревоги. Она боялась, что операция не удастся или удастся не вполне. Но, к великому своему удовлетворению, она увидела, что под действием кислоты чернила сначала пожелтели, потом побелели и наконец исчезли совсем.
 Актон вынул из кармана носовой платок, скомкал его и промокнул им письмо.
 Теперь бумага стала совершенно белой; Актон взял утюг, расправил письмо на стопке бумаги и прогладил его утюгом, как гладят белье.
 — Пусть бумага сохнет, — сказал он, — а мы тем временем составим ответ его величества австрийского императора.
 Текст продиктовала королева. Вот он — слово в слово:
  «Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года. 
  Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник! 
  Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии. 
  Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, — я оке займусь другою. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140 000 воинов; у Вас их 60 000, я ожидаю еще 40 000русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского». 
 — Правильно? — спросила королева.
 — Превосходно! — одобрил Актон.
 — Значит, останется только вписать этот текст.
 Генерал удостоверился, что бумага окончательно высохла, сгладил утюгом складку на ней, подошел к двери и позвал Дика.
 Как он и предвидел, молодой человек не уходил далеко.
 — Я здесь, ваше превосходительство, — отозвался он.
 — Сядьте к столу и перепишите этот черновик из письма, слегка изменив свой почерк, — сказал Актон.
 Ни слова не спросив и ничуть не удивившись, молодой человек сел за стол, взялся за перо, словно речь шла о самом обыкновенном деле, исполнил данный ему приказ и встал, ожидая новых распоряжений.
 Актон подошел к канделябру и внимательно рассмотрел бумагу: ничто не выдавало совершенный им подлог. Он вложил письмо в конверт, подержал печать над пламенем, пока сургуч не размягчился, и, стремясь скрыть малейший признак того, что письмо было вскрыто, капнул на старый сургуч немного нового и приложил предусмотрительно заказанную им печать — точный слепок с императорской.
 Затем он положил депешу в кожаный карман, застегнул куртку курьера и, взяв свечу, в первый раз осмотрел его рану.
 У Феррари была сильно ушиблена голова, мягкие ткани под волосами оказались разорванными на два дюйма в длину, но кости черепа не были повреждены.
 — Дик, внимательно выслушайте меня, — сказал Актон. — Сделать необходимо следующее…
 Молодой человек поклонился.
 — Пошлите за врачом в Санта Марию; пока за ним съездят, — а он будет здесь не раньше чем через час, — все время давайте этому человеку по чайной ложке горячего отвара необжаренного кофе, — всего около стакана.
 — Да, ваше превосходительство.
 — Врач подумает, что больной очнулся оттого, что ему дали нюхать соль, или оттого, что ему смочили виски эфиром. Пусть так и думает. Он перевяжет раненого, и тот продолжит путь соответственно своему состоянию: либо пешком, либо в экипаже.
 — Да, ваше превосходительство.
 — Раненого, — продолжал Актон, подчеркивая каждое слово, — подобрали после его падения здешние слуги и по вашему распоряжению перенесли сюда, в аптеку; ухаживали за ним вы и врач. Он не видел ни меня, ни королеву; ни королева, ни я его не видели.
 — Да, ваше превосходительство.
 — А теперь, — сказал Актон, обернувшись к королеве, — вы можете предоставить событиям идти своим чередом и спокойно вернуться в гостиную. Все будет так, как сказано.
 Королева еще раз взглянула на секретаря; он показался ей смышленым и решительным, какими бывают юноши, со временем делающие блестящую карьеру.
 Когда за ним затворилась дверь, она сказала:
 — Какой у вас ценный секретарь, генерал!
 — Он принадлежит не мне, он ваш, государыня, — как все, чем я располагаю, — ответил Актон.
 И он поклонился, пропуская перед собою королеву.
 Когда она вернулась в гостиную, Эмма Лайонна, закутанная в пурпурную кашемировую шаль с золотой бахромой, только что томно опустилась на диван среди грома неистовых аплодисментов и похвал, как настоящая танцовщица, впервые достигшая блистательного успеха. И действительно, ни одна балерина театра Сан Карло не приводила зрителей в такой восторг; кружок, в центре которого она начала танцевать, мало-помалу, в силу какого-то притяжения, стал суживаться, так что наступил момент, когда зрители, желая видеть ее, касаться ее, вдыхать исходящее от нее благоухание, лишили танцовщицу не только пространства, но даже воздуха, и она, глухим голосом восклицая: «Расступитесь! Расступитесь!», — в сладостном изнеможении бросилась на диван; там ее и застала королева.
 При появлении Каролины толпа подалась в сторону, чтобы пропустить королеву к ее любимице.
 Похвалы и аплодисменты разразились с новой силою: все знали, что восхвалять изящество, талант, искусство Эммы — лучший способ угодить королеве.
 — Судя по тому, что я вижу, как и по тому, что слышу, — Эмма сдержала слово. Теперь надо дать ей отдохнуть; к тому же сейчас уже второй час ночи, а ведь Неаполь — я благодарна вам за то, что вы забыли об этом, — в нескольких милях от Казерты.
 Каждый понял намек, что надо прощаться, да и время действительно подошло. Гости еще раз выразили свой восторг от приятно проведенного вечера. Королева дала поцеловать руку трем-четырем избранникам, в том числе и князю Молитерно и герцогу де Роккаромана, а Нельсона и двоих его друзей просила остаться, потому что ей надо сказать им кое-что наедине. Затем она подозвала маркизу де Сан Клементе:
 — Дорогая моя Элена, послезавтра вы дежурите при мне.
 — Вы хотите сказать «завтра», ваше величество, ибо, как вы изволили заметить, уже час ночи. Я слишком дорожу этой честью, чтобы согласиться на отсрочку на целые сутки.
 — Придется мне вас огорчить, милая Элена, — возразила королева с улыбкой, выражение которой трудно было бы определить. — Но представьте себе, графиня Сан Марко просит у меня позволения, — с вашего согласия, разумеется, — поменяться с вами очередью. У нее на будущей неделе какие-то важные дела. Вы не возражаете против такой перестановки?
 — Не возражаю, сударыня, хотя это и отдалит на сутки счастье ухаживать за вами.
 — Ну и отлично, все решено. Завтра вы вполне свободны, дорогая маркиза.
 — Я, вероятно, воспользуюсь этим, чтобы съездить с маркизом за город.
 — В добрый час, — сказала королева, — что может быть лучше?
 И королева благосклонно кивнула маркизе. Маркиза попрощалась с нею и вышла.
 Теперь Каролина осталась наедине с Актоном, Эммой, двумя английскими офицерами и Нельсоном.
 — Любезный лорд, — обратилась она к Нельсону, — у меня есть основания предполагать, что завтра или послезавтра король получит из Вены новости относительно войны, и притом в желательном для вас духе. Вы ведь по-прежнему придерживаетесь мнения, что, чем раньше начать кампанию, тем лучше, не правда ли?
 — Я не только придерживаюсь его, ваше величество, но — если с мнением моим согласятся — готов предложить вам участие английского флота.
 — Мы воспользуемся этим, милорд. Но в настоящий момент я хочу просить вас о другом.
 — Приказывайте, ваше величество, я готов повиноваться.
 — Мне известно, милорд, как король доверяет вам, но завтра, если ответ Вены относительно войны окажется благоприятным, он все же будет колебаться. Письмо вашей светлости в том же духе, что и письмо императора, положило бы конец его нерешительности.
 — Письмо должно быть адресовано королю, ваше величество?
 — Нет, я хорошо знаю своего августейшего супруга; он никогда не следует советам, которые даются ему прямо. Поэтому я предпочла бы, чтобы совет был дан в конфиденциальном письме к леди Гамильтон. Напишите общее письмо ей и сэру Уильяму: ей — как моей лучшей подруге, сэру Уильяму — как лучшему другу короля. Совет, дошедший к нему двойным рикошетом, повлияет лучше.
 — Как вашему величеству известно, — отвечал Нельсон, — я не дипломат и не политик. Мое письмо будет советом моряка, который откровенно, даже резковато, говорит то, что думает, и больше ничего.
 — Я иного и не прошу, милорд. К тому же вы уезжаете вместе с генералом-капитаном, так поговорите в пути. Завтра утром, несомненно, будет принято то или иное важное решение, поэтому приезжайте во дворец к обеду. Туда же прибудет и барон Макк, вы согласуете с ним образ действий.
 Нельсон поклонился.
 — Обедать будут только несколько человек, — продолжала королева, — в том числе Эмма и сэр Уильям. Надо повлиять на короля, поторопить его. Я и сама вернулась бы сейчас в Неаполь, но бедняжка Эмма очень устала. Впрочем, любезный адмирал, — заметила она, понизив голос, — все то прекрасное, что мы видели и слышали, как вы догадываетесь, было исполнено для вас, и только для вас.
 Потом королева добавила еще тише:
 — Она никак не соглашалась, но я уверила ее, что вы будете очарованы; перед такой надеждой ее упрямство не устояло.
 — О ваше величество! Умоляю… — проронила Эмма.
 — Ну-ну, не краснейте и подайте вашу прекрасную руку нашему герою. Я охотно протянула бы ему свою, но уверена, что он предпочтет вашу. А свою я предложу этим господам.
 И действительно, она протянула обе руки офицерам, каждый поцеловал доставшуюся ему, в то время как Нельсон, взяв руку Эммы, пожалуй, с большим пылом, чем допускается придворным этикетом, поднес ее к губам.
 — Правду ли сказала королева, что вы ради меня согласились прочитать стихи, петь и исполнить танец, который чуть не свел меня с ума от ревности? — спросил он шепотом.
 Эмма взглянула на него так, как умела смотреть на поклонников, когда хотела лишить их последней капли рассудка. Потом голосом, еще более обворожительным, чем взгляд, воскликнула:
 — И вы еще спрашиваете, неблагодарный?
 — Экипаж его превосходительства генерал-капитана подан, — доложил ливрейный лакей.
 — Не угодно ли, господа? — сказал Актон. Нельсон и офицеры поклонились.
 — Нет ли у вашего величества для меня каких-либо особых распоряжений?
 — Есть, — ответила королева. — Сегодня к девяти часам вечера пусть все три государственных инквизитора соберутся в темной комнате.
 Актон отвесил поклон и вышел; офицеры были уже в передней.
 — Наконец-то! — воскликнула королева, обняв Эмму и целуя ее с тем жаром, какой она вкладывала во все свои действия. — Я уже не надеялась, что мы останемся наедине.




 XLIV. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЯСЛИ КОРОЛЯ ФЕРДИНАНДА


 Название этой главы должно показаться нашим читателям непонятным. Поэтому начнем с объяснений.
 Один из самых больших, самых торжественных праздников в Неаполе — Рождество, Nat ale, как называют его жители. Месяца за три до праздника беднейшие семьи лишают себя всего, чтобы скопить немного денег, часть которых они истратят на лотерею в надежде что-то выиграть и в случае удачи весело провести эту святую ночь, а другую часть отложат на случай, если Мадонна лотереи (ибо в Неаполе есть Мадонны на любое дело) окажется неумолимой.
 Те же, кому ничего не удается скопить, несут в ломбард свои жалкие украшения, ношеное платье и даже снятые с кроватей матрацы.
 А те, у кого нет ни украшений, ни матрацев, ни платья, занимаются воровством.
 Замечено, что число краж в Неаполе сильно возрастает именно в декабре. В каждой неаполитанской семье, как бы она ни была бедна, в рождественскую ночь непременно должно быть, по меньшей мере, три рыбных блюда.
 На другой день треть неаполитанского населения бывает больна несварением желудка и тридцать тысяч человек пускают себе кровь.
 В Неаполе кровь пускают по любому случаю: пускают ее потому, что перегрелись, потому, что озябли, потому, что Дул сирокко, потому, что дул трамонтана. У меня в услужении одиннадцатилетний мальчик; из десяти франков, которые я плачу ему в месяц, семь он откладывает на лотерею, по одному су в день отдает монаху, который уже три года подсказывает ему счастливые лотерейные номера, причем ни один из них не выиграл, а остальные тридцать су расходует на кровопускание.
 Время от времени он появляется у меня в кабинете и докладывает.
 — Сударь, мне надо пустить себе кровь.
 И он пускает себе кровь, как будто надрезать ланцетом вену — самое веселое дело.
 В Неаполе через каждые пятьдесят шагов — и тем более в эпоху, о которой у нас идет речь, — попадаются лавочки цирюльников, salassatori  66 , и те, как и во времена Фигаро, в одной руке держат бритву, в другой — ланцет.
 Простите за отступление, но кровопускание — такая существенная подробность неаполитанских нравов, что мы не могли обойти ее молчанием.
 Вернемся, однако, к празднику Рождества, и прежде всего к тому, как его проводят в Неаполе.
 Мы хотели сказать, что в преддверии Natale одно из главных развлечений неаполитанцев (что сохранилось у коренного населения Неаполя до сих пор) — это устройство яслей.
 В 1798 году почти во всех больших неаполитанских домах сооружались ясли, будь то крошечные для забавы детей или огромные в назидание взрослым.
 Король Фердинанд славился своим искусством строить ясли. Чтобы установить свое сооружение, он приказал построить в самом большом зале нижнего этажа королевского дворца подмостки, равные по величине подмосткам Французского театра.
 Князь Сан Никандро развлекал этим занятием Фердинанда в годы его юности, но вкус, скажем даже — пристрастие к этому занятию король сохранил и в зрелые годы.
 Для устройства яслей у всех неаполитанцев из года в год использовались, да и теперь используются одни и те же предметы, с той только разницей, что располагаются они по-разному. Иначе обстояло дело у короля. Постояв месяц или два, к восхищению зрителей, королевские ясли разбирались, а все предметы, украшавшие их, король раздаривал своим любимцам, и те хранили их как драгоценные знаки монаршего благоволения.
 Ясли частных лиц, в зависимости от их достатка, обходились от пятисот до десяти тысяч, а то и до пятнадцати тысяч франков. Ясли же короля Фердинанда, к сооружению которых привлекались живописцы, скульпторы, зодчие, механики и машинисты, стоили до двухсот — трехсот тысяч.
 Король начинал заниматься ими еще за полгода до праздника и посвящал их отделке все время, свободное от охоты и рыбной ловли.
 Согласно королевскому замыслу, яслям 1798 года предстояло отличиться особенным великолепием. Они еще не были готовы, а Фердинанд истратил на них уже весьма значительную сумму. Вот почему накануне, предвидя недостаток средств в связи с расходами на подготовку к войне, король с несколько ребячливым легкомыслием, свойственным его характеру, поторопил доставку во дворец той суммы, которую банк «Беккер и сын» брал на себя в ходе переговоров о векселе в двадцать пять миллионов.
 Восемь миллионов были заготовлены к вечеру и той же ночью, как и обещал Андреа Беккер, их перевезли из банкирского дома в подвалы дворца.
 Фердинанд, веселый, сияющий, теперь уже не опасаясь, что денег не хватит, послал за своим другом кардиналом Руффо, прежде всего чтобы показать ему свои ясли и узнать его мнение, а затем чтобы вместе с ним ждать курьера Феррари, который, по свойственной ему пунктуальности, должен был прибыть в Неаполь еще минувшей ночью, а уж если не вернулся ночью, так непременно приедет утром.
 В ожидании король рассуждал о добродетелях святого Ефрема с фра Пачифико, нашим старым знакомцем, чья популярность все росла, особенно с тех пор как ради этой популярности были принесены в жертву два якобинца; дошло до того, что этому монаху предназначалась великая честь занять место в яслях короля Фердинанда.
 И вот в одном из углов зала, там, где при открытии яслей поместятся зрители, фра Пачифико и его осел Джакобино позировали скульптору: он лепил их фигуры из глины, чтобы затем вырезать из дерева.
 Сейчас мы поясним, какое место предназначалось им в огромной композиции, которую мы развернем перед взором читателей.
 Попробуем же, хоть это задача нелегкая, дать читателю возможность представить себе ясли короля Фердинанда. Они были воздвигнуты на подмостках, равных сцене Французского театра, — иными словами, площадь их равнялась тридцати четырем-тридцати шести футам в ширину и пяти или шести планам от рампы до стены в глубину.
 Все это пространство было занято различными фигурами, установленными на подставках, которые по мере удаления в глубь сцены поднимались все выше и изображали главные события из жизни Христа, начиная с его рождения в яслях (на первом плане) и до распятия на Голгофе (на последнем плане, в самой глубине, почти под потолком).
 Дорога, проходившая через всю сцену, как бы вела из Вифлеема к Голгофе.
 Первым и главнейшим сюжетом, открывавшимся перед зрителем, было, как мы уже сказали, рождение Христа в Вифлеемской пещере.
 Пещера была разделена надвое: в одной, большей ее части находилась Богоматерь с младенцем Иисусом на руках или, вернее, на коленях; справа от нее стоял ревущий осел, а слева — вол, который лизал ручку, протянутую ему младенцем.
 В небольшом отгороженном уголке виднелся молящийся Иосиф.
 Над большей частью пещеры красовалась надпись:
  «Представленная в натуральном виде пещера в Вифлееме, в которой родился Христос». 
  Над меньшей было начертано: 
  «Место, куда удалился Иосиф во время рождения Христа». 
 Богоматерь так и сверкала в своей роскошной ризе из золотой парчи; на челе ее искрилась бриллиантовая диадема, в ушах — изумрудные серьги, на руках — такие же браслеты, а на всех пальцах — кольца, и подпоясана она была кушаком, усыпанным драгоценными камнями.
 На челе младенца Христа виднелся золотой листок — символ нимба.
 В той части, где пребывали Мадонна с младенцем, виден был ствол пальмы, которая рассекла свод и пышно раскинулась на воле; то была пальма, упоминаемая в предании: она давным-давно засохла, но вновь ожила и зацвела, когда Богоматерь в родовых муках обхватила ее.
 У входа в пещеру стояли на коленях три царя-волхва, принесшие для божественного младенца драгоценные камни, сосуды и богатые ткани. И камни, и дорогие сосуды, и ткани были подлинные; их взяли из королевской сокровищницы и Бурбонского музея; на шее у волхвов были ленты ордена Святого Януария; волхвам сопутствовало множество слуг; они вели на поводу шестерку коней, впряженных в великолепную задрапированную карету.
 Пещера с персонажами в натуральный рост находилась слева от зрителя, то есть, по театральному выражению, — «у сада».
 «У двора», то есть с правой стороны, напротив трех волхвов находились три пастуха, которым путь указывает звезда; двое из них вели на ленточках барашков, а у третьего на руках был ягненок, за которым спешила его блеющая мать.
 Повыше пастухов, на втором плане, было представлено бегство в Египет: Богоматерь, сидевшую на осле с младенцем Христом на руках, сопровождал святой Иосиф; он шел несколько позади, и четыре ангела, подвешенные на веревках, оберегали ее от палящего солнца, распахнув над нею синий бархатный покров с золотой каймой.
 Декорация повыше сцены поклонения волхвов воссоздавала подъем Капуцинов со стороны Инфраскаты и фасад монастыря святого Ефрема.
 Дополнением к картине бегства в Египет должны были стать фра Пачифико и его осел, воспроизведенные, как и Вифлеемская пещера, в натуральном виде; чтобы сходство было полное и монаха и скотину можно было узнать с первого взгляда, фра Пачифико, проходившего по площади Кастелло за три дня до этого, пригласили во дворец: король пожелал с ним переговорить. Монах готов был исполнить приказание, но никак не мог понять, зачем он понадобился Фердинанду. Прославленного проповедника ввели в зал, где были сооружены ясли, и из уст самого короля он узнал, какую огромную честь его величество намеревается оказать монастырю святого Ефрема, поместив в ясли монаха, занимающегося сбором пожертвований, и его осла. В соответствии с этим фра Пачифико разъяснили, что, пока будут длиться сеансы, ему не придется утруждать себя сбором подаяний, ибо корзины его будет наполнять королевский дворецкий.
 Так обстояли дела три дня, к великому удовольствию фра Пачифико и Джакобино, которые даже в минуты самых необузданных своих мечтаний никогда не надеялись, что в один прекрасный день им выпадет честь встретиться с королем лицом к лицу.
 Поэтому фра Пачифико с трудом подавлял в себе желание поминутно восклицать «Да здравствует король!», а Джакобино, видя изображение ревущего собрата, еле сдерживался, чтобы не последовать его примеру.
 Остальные евангельские эпизоды были расположены все дальше в глубине сцены, где можно было видеть Христа, беседующего с книжниками, и его встречу с самарян-кой; чудесный лов рыбы; Христа, когда, шествуя по водам, он поддерживал робеющего святого Петра; Христа с женщиной, обвиненной в прелюбодеянии, причем в этой группе обращала на себя внимание одна подробность — то ли случайно, то ли вследствие циничного лукавства короля
 Фердинанда, та, которой Христос отпускает ее грех, была, подобно королеве, белокурой, и губа ее чуточку выдавалась вперед, как у австрийских принцесс.
 Четвертый план был занят сценой трапезы у Марфы, трапезы, во время которой Магдалина умастила ноги Христа благовониями и вытерла их собственными волосами. А еще дальше был воспроизведен торжественный вход Господа в Иерусалим в Вербное воскресенье. Гвардейцы в королевской форме охраняли городские ворота и, взяв на караул, приветствовали Христа. Примечательно, что Иерусалим был укреплен в духе Вобана и вооружен пушками, что, как известно, не помешало Титу взять его.
 В других воротах Иерусалима виднелся Иисус, несущий свой крест, в окружении солдат и простонародья; путь его до Голгофы был отмечен крестами.
 Голгофа возвышалась в самом конце перспективы, слева от зрителей, а на противоположной стороне раскинулась Иосафатова долина, и там покойники выходили из могил. Их лица выражали надежду и ужас в ожидании Страшного суда, на который их сзывал трубными звуками ангел, реющий над ними.
 На некотором расстоянии друг от друга, на дороге, вьющейся от пещеры до Голгофы, были размещены отдельные группы, не имеющие никакого отношения к евангельской истории: пляшущие панталоне, ссорящиеся паяцы, потешающиеся над ними лаццарони и, наконец, несколько пульчинелл, с блаженным видом уплетающих макароны, ибо для неаполитанцев это все равно что античная амброзия, своего рода пища богов, с Олимпа упавшая на землю.
 В общем, на сцене не оставалось ни единого пустого местечка. Не считаясь с тем, в каком месяце родился Христос, жнецы здесь приступили к жатве, на склонах холмов виноградари убирали виноград, пастухи пасли стада.
 И все эти персонажи, числом до трехсот, были выполнены умелыми мастерами; рост их соответствовал тому плану, где им предстояло стоять, — таким образом создавалась перспектива, поражавшая своими размерами.
 Для расстановки фигур был приглашен механик театра Сан Карло. Король наблюдал за его работой, слушая в то же время фра Пачифико, который рассказывал ему легенду о Беккайо, принимавшую день ото дня все более чудовищный характер. В самом деле: если сначала на этого отважного убийцу козлов напал один якобинец, то вскоре их стало двое, затем оказалось трое, а в конце концов повествователь уже не называл их числа, и если верить ему теперь, то на Беккайо, как на Фальстафа, напало целое войско; одного только он не утверждал: что оно было одето в зеленое сукно.
 Однажды, когда фра Пачифико вошел в раж, в зале вдруг появился кардинал Руффо, вызванный, как уже было сказано, королем.
 Фердинад прервал беседу с фра Пачифико, чтобы приветствовать кардинала, который, увидев монаха и зная, что его действия стали поводом, а он сам исполнителем отвратительного преступления, поспешил отойти от него, сделав вид, что хочет полюбоваться королевскими яслями.
 Сеансы фра Пачифико как раз кончались; помимо трех мешков рыбы, овощей, фруктов, мяса и вина, взятых в дворцовых кладовых и погребах, король распорядился отсчитать ему под видом подаяния по сто дукатов за сеанс и, попросив благословения, отпустил его. Монах, столь же достойный человек, как и тот, кого он благословил, отбыл на своем осле, ликуя; король тем временем направился к Руффо.
 — Вот мы, преосвященнейший, дожили уже до четвертого октября, а вестей из Вены нет как нет, — сказал он кардиналу. — Феррари, против обыкновения, запаздывает на пять-шесть часов. Я послал за вами потому, что с минуты на минуту он должен приехать, а я, как эгоист, подумал, что дожидаться его в вашем обществе мне будет куда приятнее, чем одному.
 — И вы отлично поступили, государь, — отвечал Руффо, — ибо, проходя по двору, я видел, как в конюшню вели взмыленную лошадь, и заметил вдали человека, которого двое поддерживали под руки. Человек этот с трудом поднимался по ступенькам в ваши апартаменты; по ботфортам, кожаным штанам и куртке с брандебурами я, кажется, узнал беднягу, которого вы ждете. Вероятно, с ним что-то случилось.
 В эту минуту в дверях появился ливрейный лакей…
 — Ваше величество, — доложил он, — курьер Антонио Феррари прибыл и ожидает у вас в кабинете, когда вашему величеству угодно будет принять привезенные им депеши.
 — Вот нам и ответ, преосвященнейший, — сказал король.
 И, даже не спросив у лакея, не ранен ли Феррари, Фердинанд быстро поднялся по потайной лестнице и вместе с Руффо оказался в своем кабинете еще прежде курьера, который из-за своей раны шел медленно, останавливаясь через каждые десять-двенадцать шагов.
 Несколько секунд спустя дверь кабинета распахнулась и Феррари, поддерживаемый двумя слугами, которые помогли ему подняться по лестнице, бледный, с окровавленной повязкой на лбу, вошел в кабинет.




 XLV. ПОНТИЙ ПИЛАТ


 При виде короля Феррари отстранил двух слуг, которые поддерживали его, и, словно присутствия повелителя было достаточно, чтобы к нему вернулись силы, самостоятельно прошел три шага вперед. Слуги удалились, затворив за собою дверь, а Феррари правой рукой достал из кармана депешу и подал ее королю, а левую приложил к виску, по-военному отдавая честь.
 — Так! — произнес король вместо благодарности. — Однако мой недотепа свалился с лошади?
 — Вашему величеству известно, — отвечал Феррари, — что ни в одной конюшне во всем королевстве не найдется лошади, которой удалось бы сбросить меня. Упал не я, а мой конь, а когда конь падает, всаднику, будь он хоть король, приходится тоже падать.
 — И где же это случилось? — спросил Фердинанд.
 — Во дворе замка в Казерте, ваше величество.
 — А какой черт занес тебя во двор замка в Казерте?
 — Начальник почтовой конторы в Капуа сказал мне, что король находится в замке.
 — Правда, я там был, — проворчал король, — но в семь часов вечера я из Казерты уехал.
 — Государь, — вмешался кардинал, заметив, что Феррари бледнеет и готов упасть, — если ваше величество желает продолжать допрос, надо предложить этому человеку сесть, иначе ему станет дурно.
 — Хорошо, — сказал Фердинанд. — Садись, недотепа! Кардинал поспешно пододвинул кресло.
 И как раз вовремя: еще мгновение, и Феррари рухнул бы на пол. Он успел опуститься в кресло.
 Пока кардинал усаживал курьера, король внимательно смотрел на него, удивляясь, что он так хлопочет о раненом.
 — Вы слышали, кардинал, — в Казерте!
 — Слышал, ваше величество.
 — Не где-нибудь, а именно в Казерте, — настаивал король.
 Потом он обратился к Феррари:
 — А как все это произошло?
 — У королевы, государь, шел прием. Двор был полон экипажей; я повернул слишком круто и в этот момент недостаточно поддержал коня; он упал на все четыре ноги, а я расшиб себе голову о столб.
 — Гм! — хмыкнул король.
 Потом, вертя письмо в руках, словно не решаясь распечатать его, спросил:
 — А это письмо — от императора?
 — Да, государь. Я опоздал часа на два по той причине, что император находился в Шёнбрунне.
 — Посмотрим же, что пишет нам племянник. Подойдите, кардинал.
 — Позвольте мне, ваше величество, подать молодому человеку стакан воды и флакон с нюхательной солью. А может быть, ваше величество разрешит ему удалиться? Тогда я вызову людей, которые привели его сюда, и велю его проводить.
 — Нет, нет, преосвященнейший. Мне ведь надо его расспросить.
 Тут послышалось, будто кто-то скулит и скребется в дверь, ведущую из кабинета в спальню.
 Это Юпитер узнал Феррари; заботясь о своем друге больше, чем король о своем слуге, пес просился войти.
 Королевский курьер тоже узнал Юпитера и невольно протянул руку к двери.
 — Замолчи сейчас же, скотина! — крикнул Фердинанд, топнув.
 Феррари опустил руку.
 — Может быть, ваше величество разрешит двум друзьям, попрощавшимся при разлуке, обменяться приветствиями при встрече? — спросил кардинал.
 Воспользовавшись тем, что король распечатал письмо и погрузился в чтение, и думая, что Юпитер заменит курьеру и стакан воды и флакон с солью, кардинал отворил дверь в спальню.
 Пес словно понял, что этой милостью он обязан тому обстоятельству, что король занят; он на брюхе вполз в кабинет и, стараясь пробраться как можно дальше от короля, направился к Феррари, обошел вокруг его кресла, спрятался за ним и уткнулся мордой в колено своего воспитателя и кормильца, чтобы тот мог погладить ее.
 — Кардинал! Любезный кардинал! — воскликнул король.
 — Я здесь, — отозвался тот.
 — Прочтите-ка.
 Кардинал взял письмо и стал читать, а король тем временем задал курьеру вопрос:
 — Император сам написал это письмо?
 — Не могу знать, — отвечал курьер. — Но получил я письмо из собственных рук его величества.
 — Если он сам дал тебе письмо, значит, его никто не видел?
 — Могу поклясться, государь.
 — И оно все время было при тебе?
 — Оно лежало у меня в кармане, когда я потерял сознание, там же оно было, когда я очнулся.
 — Ты терял сознание?
 — Не по моей вине, ваше величество; удар был очень сильный.
 — А что с тобою сделали, когда ты лишился чувств?
 — Меня отнесли в аптеку.
 — Кто именно?
 — Господин Ричард.
 — Что за господин Ричард? Я такого не знаю.
 — Это секретарь господина Актона.
 — Кто наложил тебе повязку?
 — Врач из Санта Марии.
 — И никто другой?
 — Я видел одного только господина Ричарда, ваше величество.
 Руффо подошел к королю.
 — Ваше величество изволили прочесть?
 — Разумеется, — ответил король. — А вы?
 — Я тоже.
 — И что вы скажете?
 — Скажу, ваше величество, что смысл его вполне ясен. Вести, полученные императором из Рима, по-видимому, совпадают с тем, что стало известно нам. Он предлагает вашему величеству взять на себя армию генерала Шампионне, а сам займется армией Жубера.
 — Верно, — подтвердил король, — и заметьте притом: он добавляет, что, как только я окажусь в Риме, он перейдет границу во главе ста сорока тысяч воинов.
 — Да, это сказано вполне определенно.
 — Но основная часть текста письма, — продолжал недоверчивый Фердинанд, — написана не рукою императора.
 — Однако заключительное приветствие и подпись несомненно собственноручные. Быть может, император настолько убежден в преданности своего секретаря, что доверил ему и эту тайну.
 Король взял письмо из рук кардинала и повертел его, разглядывая.
 — Соблаговолите показать мне печать, ваше величество.
 — Ну, что касается печати, тут не к чему придраться. На ней голова императора Марка Антония, я узнал ее.
 — Марка Аврелия, хотели вы сказать, ваше величество.
 — Марка Аврелия так Марка Аврелия, — буркнул король, — не все ли равно.
 — Не совсем, ваше величество, — заметил Руффо, улыбнувшись. — Но не в этом дело. Адрес написан рукою императора, подпись — рукою императора. Следовательно, тут все, что требуется. Угодно ли вашему величеству еще кое о чем расспросить курьера?
 — Нет, пусть себе отправляется на перевязку. И король повернулся к нему спиною.
 «Вот они — люди, ради которых идут на смерть!» — прошептал Руффо, протягивая руку к звонку.
 На звонок явился дежурный ливрейный лакей.
 — Позовите двух слуг, которые привели Феррари, — велел кардинал.
 — Благодарю вас, ваше преосвященство, мне уже лучше, я дойду до своей комнаты сам.
 И правда, Феррари встал, поклонился королю и направился к двери; Юпитер побрел было за ним.
 — Юпитер, ко мне! — крикнул король.
 Пес сразу же остановился, исполняя приказание лишь наполовину, взглядом проводил Феррари до самой передней и, ворча, улегся под столом короля.
 — Ну, что тебе, болван? — бросил король слуге, стоявшему у двери.
 — Ваше величество, — отвечал тот, трепеща, — его превосходительство сэр Уильям Гамильтон, английский посол, просит узнать, угодно ли будет вашему величеству принять его.
 — Конечно! Сам знаешь, что его я всегда принимаю. Лакей вышел.
 — Мне уйти, ваше величество? — спросил кардинал.
 — Нет, нет. Напротив, оставайтесь, преосвященнейший. Об аудиенции просят так торжественно, что, по-видимому, собираются сообщить нечто официальное, и мне, наверное, захочется узнать ваше мнение.
 Дверь опять отворилась.
 — Его превосходительство посол Англии, — доложил лакей, сам оставшись за дверью.
 — Zitto!  67 — прошептал король, указывая кардиналу на письмо и пряча его в карман.
 Кардинал сделал жест, означавший: «Излишнее предупреждение, ваше величество!» Появился сэр Уильям Гамильтон. Он поклонился королю, потом кардиналу.
 — Добро пожаловать, сэр Уильям, — сказал король, — я тем более рад вас видеть, что полагал, будто вы в Казерте.
 — Я действительно был там, ваше величество, но королева оказала леди Гамильтон и мне честь и привезла нас в своей карете.
 — Вот как? Королева вернулась?
 — Да, ваше величество.
 — А давно вы приехали?
 — Только что. Я должен кое-что сообщить вашему величеству.
 Король подмигнул Руффо.
 — Секретное? — спросил он.
 — Как сказать, ваше величество, — отвечал сэр Уильям.
 — Касающееся войны, полагаю?
 — Вот именно, ваше величество, касающееся войны.
 — В таком случае можете говорить в присутствии его преосвященства; мы как раз беседовали на эту тему, когда доложили о вас.
 Кардинал и сэр Уильям обменялись поклонами, чего никогда не делали, если было возможно этого избежать.
 — Итак, — продолжал сэр Уильям, — его милость лорд Нельсон приехал вчера в Казерту и провел там вечер, а уезжая, оставил нам — леди Гамильтон и мне — письмо, содержание которого считаю своим долгом довести до сведения вашего величества.
 — Письмо по-английски?
 — Лорд Нельсон владеет только английским, но, если вашему величеству угодно, я буду иметь честь перевести его на итальянский.
 — Читайте, сэр Уильям, — сказал король, — мы слушаем. И действительно, как бы подтверждая употребленное им множественное число, король сделал Руффо знак, чтобы и он слушал.
 Вот текст письма, которое сэр Уильям перевел с английского на итальянский для короля, а мы переводим с английского на французский для наших читателей  68 :
  «Леди Гамильтон. Неаполь, 3 октября 1798 года. 
  Дорогая леди, 
  приверженность, которую Вы и сэр Уильям всегда проявляли по отношению к Их Сицилийским Величествам, запала мне в сердце шесть лет назад, и с тех пор, могу заявить со всей прямотой, я не упускал поводов — а они представлялись мне не единожды — выразить мою искреннюю симпатию к Королевству обеих Сицилии. 
  В силу этой сердечной привязанности я не могу оставаться безучастным зрителем того, что происходило и происходит в Королевстве обеих Сицилии, а также приближения бедствий, которое я, даже не будучи дипломатом, явственно ощущаю. Королевство готово рухнуть в бездну невзгод, и все по причине своей выжидательной политики — самого пагубного из всех возможных образов действия. 
  Едва лишь прибыв в здешние воды, то есть с мая месяца, я не замедлил убедиться, что сицилийцы, как народ верный своим властителям, питают величайшее отвращение к французам и их идеям. С тех пор как я обретаюсь в Неаполе, всё доказывает, что неаполитанский народ, от первого до последнего человека, жаждет вступить в войну с Францией, которая, как всем известно, набрала армию негодяев, чтобы разорить это королевство и уничтожить монархию. 
  Разве политика Франции не заключалась в том, чтобы убедить другие правительства, что они в безопасности, а затем их уничтожить? И, как я у же сказал, всем известно, что именно Неаполь они хотят подвергнуть разграблению. При таких обстоятельствах, когда к тому же Его Величество король Сицилии располагает мощной армией, которая, согласно всеобщим утверждениям, готова пройти маршем по стране, поддерживающей ее, было бы важным преимуществом не ждать, когда Вам навяжут войну на Вашей земле, а начать первыми, перенеся ее тем самым в отдаленные пределы. Исходя из всего сказанного я не могу не изумляться, почему неаполитанская армия не выступила еще месяц назад. 
  Я полагаю, что прибытие генерала Макка прибавит правительству решимости не терять ни минуты самого благоприятного времени, какое Провидение когда-либо ему даровало, ибо, если дожидаться, когда будет совершено нападение, вместо того чтобы самим атаковать и перенести войну за пределы страны, не надобно быть пророком, чтобы предсказать, что держава подвергнется разорению, а монархия падет. 
  Если неаполитанское правительство будет и далее придерживаться своей безнадежной тактики проволочек, я Вам советую сделать некоторые приготовления, чтобы при первой вести о вторжении, захватив все самое дорогое, взойти на корабль. Мой долг думать о Вашей безопасности и обеспечить ее, а также, к сожалению, думать о том, что это может быть необходимо для безопасности нашей любезной королевы Неаполя и ее семейства. Но лучше всего будет, если слова великого Уильяма Питта, графа Четема, найдут место в головах министров этой страны. 
  Самые смелые меры — самые надежные. Таково искреннее желание того, кто считает себя, дорогая леди, 
  Вашим покорнейшим и преданнейшим поклонником и другом, 
  Горацио Нельсона». 
 — Это все? — спросил король.
 — Есть еще постскриптум, — ответил сэр Уильям.
 — Прочтите и его… Если только…
 Он сделал жест, означающий, по-видимому: «Если только он не предназначен для леди Гамильтон лично». Сэр Уильям опять взял письмо в руки и прочел:
  «Прошу Вашу Светлость видеть в сем послании доказательство моего горячего стремления к благополучию Их Сицилийских Величеств и Их Королевства, что только и могло побудить английского адмирала почтительно высказать сэру Уильяму Гамильтону свое твердое и окончательное мнение, основанное на незыблемой верности нашему монарху». 
 — Теперь все? — осведомился король.
 — Все, ваше величество, — ответил сэр Уильям.
 — Над этим письмом стоит поразмыслить, — заявил король.
 — Тут советы истинного друга, ваше величество.
 — Мне кажется, что лорд Нельсон обещал быть больше чем нашим другом, дорогой мой сэр Уильям: он обещал стать нашим союзником.
 — И обещание свое он выполнит… Пока лорд Нельсон и его флот находятся в Тирренском море и у берегов Сицилии, ваше величество может не опасаться, что это побережье будет обстреляно французами. Но, государь, через полтора-два месяца лорд Нельсон должен получить новое назначение. Поэтому следовало бы не терять время.
 «Право же, можно подумать, что все они сговорились», — шепнул король кардиналу.
 «А если и сговорились, тем лучше», — ответил кардинал так же тихо.
 «Скажите-ка начистоту, каково ваше мнение насчет этой войны, кардинал?»
 «Я полагаю, государь, что, если австрийский император сдержит свое обещание, а Нельсон будет тщательно оберегать ваши побережья, тогда и впрямь предпочтительнее атаковать и застигнуть французов врасплох, чем ждать, пока они на вас нападут».
 «Значит, вы желаете войны, кардинал?»
 «Мне кажется, при данных обстоятельствах самое худшее — ждать».
 — Нельсон желает войны? — спросил король у сэра Уильяма.
 — Во всяком случае, он горячо и искренне советует начать ее.
 — Вы желаете войны? — обратился король к сэру Уильяму, продолжая расспрашивать его.
 — Как английский посол я скажу «да», зная, что это соответствует желаниям моего государя.
 — Кардинал, — сказал король, пальцем указывая на умывальный таз, — будьте добры, налейте в таз воды и подайте его мне.
 Кардинал беспрекословно исполнил просьбу Фердинанда, и король, засучив рукава, стал мыть руки, с каким-то неистовством потирая их.
 — Видите, что я делаю, сэр Уильям? — спросил он.
 — Вижу, государь, — ответил посол, — но не вполне понимаю.
 — Так я вам объясню, — медленно произнес король. — Я поступаю, как Пилат: умываю руки.




 XLVI. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНКВИЗИТОРЫ


 Генерал-капитан Актон не забыл приказания, данного ему утром королевою, и созвал государственных инквизиторов в «темную комнату».
 Собрание было назначено на девять, но — прежде всего из желания выслужиться, а также из страха за самих себя — каждому хотелось явиться первым, так что в половине девятого все трое были уже на месте.
 Этих трех человек звали князь ди Кастельчикала, Гвидобальди, Ванни. Имена их остались в памяти неаполитанцев как самые ненавистные и должны быть начертаны историком на медных таблицах в назидание потомству наравне с именами таких, как пресловутые Лафема и Джефрис.
 Князь ди Кастельчикала, самый знатный и потому самый презренный, был послом в Англии, когда королева, желая воспользоваться одним из наиболее аристократических имен Неаполя для темных дел, как государственных, так и своих личных, отозвала его из Лондона. Ей требовался человек с громким именем, готовый всем пожертвовать ради удовлетворения своего тщеславия и испить до дна чашу позора, лишь бы там, на дне оказались золото и монаршие милости. Королева подумала, что князь ди Кастельчикала здесь подойдет как нельзя лучше, и тот согласился не раздумывая: он понял, что иной раз выгоднее опуститься, чем подняться, и, рассчитав, как может королева отблагодарить человека, готового стать орудием ее мести, превратился из князя в сбира, из посла — в шпиона.
 Гвидобальди не пришлось ни опускаться, ни подниматься, принимая сделанное ему предложение: то был несправедливый судья, недобросовестный чиновник, и он остался таким же подлым, каким и был всегда. Но, будучи удостоен королевского благоволения, став членом Государственной джунты, вместо того чтобы быть простым судейским, он получил более обширное поле деятельности.
 Князя Кастельчикала и судью Гвидобальди боялись и ненавидели, но все же меньше, чем фискального прокурора Ванни. Сравниться с ним не могло ни одно человеческое существо. Если будущее и приберегло для себя подобного ему злодея в лице сицилийца Спецьяле, то во времена, о которых идет речь, этого зверя еще никто не знал. Фукье-Тенвиль, скажете вы? Но ко всем надо быть справедливыми, даже к таким, как Фукье-Тенвиль. Он выступал как обвинитель от имени Комитета общественного спасения; к нему, как к жрецу, приводили жертву и говорили: «Убей», но сам он ее не выискивал; он не был, как Ванни, одновременно сыщиком, чтобы обнаружить ее, сбиром, чтобы ее схватить, судьей, чтобы вынести приговор.
 — В чем вы упрекаете меня? — кричал Фукье-Тенвиль своим судьям, обвинявшим его в том, что он срубил три тысячи голов. — Разве я человек? Я секира. Если вы обвиняете меня, так надо обвинять и нож гильотины.
 Нет, подобия Ванни следует искать среди хищных, кровожадных животных. В нем было нечто от волка и гиены не только в отношении наклонностей, но и во внешности. Как волк, он неожиданно вскидывался, когда надо было схватить добычу, и, как гиена, подкрадывался к ней безмолвно, окольным путем. Роста Ванни был выше среднего; взгляд у него был мрачный и сосредоточенный, цвет лица — землистый и, подобно жуткому Карлу Анжуйскому, чей впечатляющий портрет нам оставил Виллани, он никогда не смеялся и мало спал.
 Когда Ванни в первый раз явился в качестве члена Джунты на ее заседание и вошел в зал, лицо его выражало крайнюю степень ужаса — то ли настоящего, то ли наигранного. Очки у него были подняты на лоб, он натыкался на стулья, на стол. К собратьям он подошел с криком:
 — Господа, господа! Вот уже полгода, как я не сплю, видя, каким опасностям подвергается мой король.
 При случае он постоянно говорил «мой король», так что председатель Джунты в конце концов, потеряв терпение, возмутился:
 — Ваш король! Что вы под этим подразумеваете? Не скрывается ли тут под видом усердия непомерная гордыня? Почему бы не сказать, как говорим все мы: «Наш король»?
 Ванни промолчал. За него ответим мы.
 При правительствах слабых и деспотичных тот, что говорит «мой король», неизбежно возвышается над всеми говорящими просто «наш король».
 Как уже известно читателю, именно вследствие рвения Ванни тюрьмы Неаполя наполнились подозреваемыми, которых заключали в зловонные, душные камеры и лишали как света, так и хлеба; попав в такую могилу, человек, часто не знающий даже причины своего ареста, не ведал уже не только срока, когда он выйдет на волю, но даже дня, когда его будут судить. Ванни, верховный распорядитель этих страданий, совершенно терял интерес к тем, кто попал в темницу, а занимался только теми, кого еще предстояло в нее заточить. Если мать, жена, сын, сестра, любовница приходили к нему, чтобы похлопотать за своего сына, супруга, брата, возлюбленного, это только усугубляло вину заключенного; если ходатаи прибегали к заступничеству короля, это оказывалось хуже, чем бесполезно, — просто опасно, ибо в таких случаях Ванни взывал уже не к королю, но к королеве, а если король иной раз и миловал, то королева — никогда.
 В противоположность Гвидобальди, жестокий Ванни создал себе репутацию судьи справедливого, но неумолимого, и это делало его еще более грозным; безграничное тщеславие сочеталось у него с не знающей меры беспощадностью, и, к несчастью для всех, он был в то же время человеком увлекающимся; дело, которым он занимался, всегда представлялось ему чрезвычайно важным, потому что он рассматривал его в микроскоп своего воображения. Такие люди опасны не только для тех, кого им предстоит судить, но и для тех, кто поручает им судить, по той причине, что, не будучи в силах удовлетворить свое честолюбие делами действительно значительными, они приписывают мнимую значительность мелким своим деяниям — единственным, которые доступны им.
 Славу непреклонного, но праведного судьи он начал создавать себе еще при рассмотрении дела князя ди Трасиа. Князь ди Трасиа руководил шелкоткацкой фабрикой в Сан Леучо до того, как эту должность занял кардинал Руффо. Первопричиной беды была двойная ошибка короля и самого князя ди Трасиа: первый был не прав в том, что назначил князя на эту должность, а второй потому, что согласился принять ее. Человек, малознакомый с ведением отчетности, но неспособный на мошенничество, сам честный, но не умеющий подбирать себе честных сотрудников, князь несколько лет спустя обнаружил на фабрике убыток в сто тысяч экю, и Ванни было поручено заняться этим делом.
 Выйти из положения было бы весьма легко. Князь владел состоянием в миллион дукатов и предлагал погасить убыток; но если князь заплатит, так никакого шума, никакого скандала уже не будет и успех, на который рассчитывал Ванни, от него ускользнет. В какие-нибудь два часа дело могло быть исправлено и дефицит покрыт, причем на состоянии князя это почти не отразилось бы. Но Ванни повел дело так, что оно длилось десять лет, дефицит не покрывался, а князь понес большой урон как в своем состоянии, так и в репутации.
 Зато Ванни составил себе имя и удостоился кровавой чести стать членом Государственной джунты 1796 года.
 Заняв этот пост, Ванни принялся громко, всем, по любому поводу кричать, что не может ручаться за неприкосновенность «своих» августейших монархов, если ему не позволят засадить за решетку двадцать тысяч якобинцев в одном только Неаполе.
 Всякий раз при виде королевы он приближался к ней либо неожиданным прыжком, роднившим его с волком, либо обходным путем, как гиена, и заводил речь все об одном:
 — Ваше величество, у меня в руках нити заговора! Ваше величество, я напал на след нового заговора!
 А Каролина, воображая, что вокруг нее кишат заговорщики, отвечала ему:
 — Продолжайте, Ванни, продолжайте. Усердно служите своей королеве, и старания ваши будут вознаграждены.
 Этот белый террор длился более трех лет. Наконец в обществе поднялось возмущение, словно морской прилив в равноденствие, и эта волна, так сказать, достигла стен тюрем, где томилась масса узников, причем виновность ни одного из них не была доказана. За эти годы даже на основе самых жестоких инструкций не удалось доказать существование какого бы то ни было заговора. Тогда все надежды Ванни сосредоточились на крайнем средстве — на пытке.
 Но простой пытки Ванни казалось мало: предания средневековья — а с тех пор подозреваемых перестали пытать — свидетельствовали о том, что люди сильные духом и крепкие физически все-таки пытку выносили. Нет, Ванни требовалась пытка чрезвычайная, такая, какую старинные законодатели разрешали применять только в случаях покушения на монарха. Именно такой пытки он потребовал в отношении главарей предполагаемого заговора, то есть кавалера Медичи, герцога де Кассано, аббата Монтичелли и семи-восьми других обвиняемых. Он называл ее tormenti spietati come sopra cadaveri, то есть истязаниями, подобными тем, в каких упражняются на трупах, и, когда у него возникла надежда, что ему будет разрешено подвергнуть обвиняемых таким мучениям, губы его кривились в зловещей улыбке.
 Совесть судей возмутилась, и, хотя Гвидобальди и Кастельчикала стояли за пытку как на трупах, суд отклонил ее большинством голосов против их двух.
 Это послужило к спасению узников и привело к падению Ванни.
 Заключенных освободили, Джунта была распущена ввиду всеобщего негодования, а Ванни смещен с должности фискального прокурора.
 Тут-то королева и протянула ему руку, пожаловала титул маркиза, а из троих лиц, вызвавших у всех отвращение, образовала свой личный суд, свою частную инквизицию, которая действовала негласно, наносила удары в потемках и уже не секирой палача, а кинжалом сбира.
 Мы видели за работой Паскуале Де Симоне, теперь увидим, как работали Гвидобальди, Кастельчикала и Ванни.
 Итак, три государственных инквизитора собрались в «темной комнате». Они сидели, мрачные и беспокойные, за зеленым столом, освещенным бронзовой лампой. Лица их были скрыты в тени абажура, так что, находясь почти рядом, они не узнали бы друг друга, не будь им известно, кто здесь присутствует.
 Приказание королевы собраться смущало их: неужели какой-нибудь более ловкий сыщик обнаружил новый заговор?
 Они были встревожены, и каждый, не делясь своими опасениями с товарищами, строил всякие предположения в ожидании, когда дверь, ведущая в королевские апартаменты, отворится и появится Каролина.
 Время от времени они угрюмо косились в самый темный угол комнаты.
 Там, еле видимый, почти совсем скрытый в сумраке, сидел сбир Паскуале Де Симоне.
 Может быть, ему известно что-нибудь такое, чего не знают они, ибо королева удостаивает его даже большим доверием, чем их. Поэтому, хотя инквизиторы и давали ему распоряжения, ни один из них не решился бы его расспрашивать.
 Как бы то ни было, его присутствие говорило о том, что речь идет о каком-то важном деле.
 Паскуале Де Симоне даже государственным инквизиторам представлялся фигурой куда пострашнее маэстро Донато.
 Маэстро Донато был обыкновенный, всем известный палач, а Паскуале Де Симоне был палачом тайным и загадочным — один осуществлял веление закона, другой служил королевским причудам.
 Даже если бы по прихоти монархов преданные им Гвидобальди, Кастельчикала, Ванни лишились особого благоволения, их нельзя было бы отдать в руки закона: они слишком многое знали и могли бы о том рассказать.
 Но монархам достаточно было бы обратить на них внимание Паскуале Де Симоне: один указующий жест — и все, что было инквизиторам известно, все, что они могли разгласить, уже не спасло бы их, а, наоборот, погубило бы. Меткий удар в левый бок между шестым и седьмым ребром — и всему конец, секреты умирали вместе с человеком, и до того, кто проходил шагах в десяти от места, где совершалась подобная драма, последний вздох жертвы доносился как легкое, грустное дуновение ветерка.
 На часах, от боя которых королева вздрогнула, когда мы впервые ввели читателя вслед за нею в эту комнату, пробило девять. Не успел еще замереть последний удар, как дверь распахнулась и вошла Каролина.
 Трое инквизиторов встали как один, поклонились королеве и торопливо приблизились к ней. В руках она несла какие-то предметы, скрытые под большой красной кашемировой шалью, которая была накинута на ее левое плечо и напоминала скорее мантию, чем шаль.
 Паскуале Де Симоне не тронулся с места; его силуэт, прислонившийся к стене, казался фигурой, вытканной на гобелене.
 Королева сразу же заговорила, не дав инквизиторам времени на приветствия.
 — На сей раз, господин Ванни, — сказала она, — не в ваших руках нити заговора, не вы напали на его след, а я. Но мне посчастливилось больше, чем вам: вы обнаружили виновников, но не нашли доказательств, я же сначала нашла доказательства и, основываясь на них, предоставляю вам возможность отыскать виновников.
 — Но ведь нельзя все-таки упрекнуть нас в недостатке усердия, ваше величество, — напомнил Ванни.
 — Нельзя, — согласилась королева. — Тем более что кое-кто упрекает вас в его избытке.
 — Когда речь идет о служении вашему величеству, избытка усердия не может быть, — заметил князь Кастельчикала.
 — Не может быть, — как эхо повторил Гвидобальди. Тем временем королева подошла к столу; она откинула шаль и положила на стол пару пистолетов и письмо, еще слегка запятнанное кровью.
 Все трое инквизиторов следили за ней с величайшим изумлением.
 — Садитесь, господа, — сказала королева. — Маркиз Ванни, возьмите перо и запишите распоряжения, которые я вам продиктую.
 Мужчины сели, а королева стоя, опершись на стол и завернувшись в пурпурную шаль, как римская императрица, продиктовала маркизу Ванни следующее.
 — В ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября сего года шесть человек собрались в развалинах замка королевы Джованны: они ожидали из Рима седьмого, посланца генерала Шампионне. Человек, посланный Шампионне, оставил своего коня в Поццуоли; там он нанял лодку и, не страшась надвигавшейся бури, которая чуть позже и разразилась, направился к руинам замка, где его ждали. У самого берега лодка затонула, двое рыбаков, управлявших ею, погибли; пассажир тоже упал в воду, но оказался счастливее и спасся. Заговорщики, в том числе и он, совещались приблизительно до полуночи. Посланец ушел из замка первым и направился к набережной Кьяйа. Остальные шестеро тоже покинули замок; трое стали подниматься на Позиллипо, трое других поплыли в лодке вдоль берега в сторону Кастель делл'Ово. Немного не доходя до Львиного фонтана посланец был убит…
 — Убит! — вскричал Ванни. — Кем же?
 — Это нас не касается, — ответила королева ледяным тоном. — Не наше дело преследовать убийц.
 Ванни понял, что допустил ошибку, и умолк.
 — Прежде чем упасть, он убил двоих вот из этих пистолетов и двоих ранил саблей, которую вы найдете в этом шкафу.
 И королева указала на шкаф, куда она за две недели до того спрятала саблю и плащ.
 — Сабля, как вы сами убедитесь, французской работы. Зато пистолеты, которые вы также увидите, изготовлены на королевской мануфактуре в Неаполе. Они помечены буквою Н — первою в имени их владельца.
 Ни единый звук не прервал королеву; можно было подумать, что слушатели ее окаменели.
 — Я уже сказала, — продолжала она, — что сабля французская. Но вместо мундира, который был на посланце, когда он прибыл в замок, промокнув от дождя и морской воды, на убитом оказался зеленый бархатный плащ с бран-Дебурами; плащ одолжил ему один из заговорщиков. Владелец плаща забыл вынуть из кармана письмо женщины, любовное послание юноше по имени Николино. Буква Н на пистолетах свидетельствует о том, что они принадлежат тому же лицу, кому адресовано письмо и кто, дав посланцу свой плащ, снабдил его и пистолетами.
 — Письмо подписано одной только буквою Э, — заметил Кастельчикала, внимательно осмотрев листок.
 — Это письмо маркизы Элены де Сан Клементе, — сказала королева. Инквизиторы переглянулись.
 — Одной из фрейлин вашего величества, если не ошибаюсь, — произнес Гвидобальди.
 — Да, сударь, одной из моих фрейлин, — отвечала королева со странной улыбкой, которая как бы опровергала почетный титул, данный инквизитором маркизе. — А так как влюбленные переживают, по-видимому, медовый месяц, я сегодня утром освободила маркизу, которая должна была дежурить при мне завтра, и заменила ее графиней де Сан Марко. Теперь слушайте внимательно…
 Инквизиторы придвинулись поближе и склонились над столом, так что головы их, прежде остававшиеся в тени, теперь были хорошо видны.
 — Так вот, слушайте внимательно: вероятно, маркиза де Сан Клементе, моя фрейлина, как почтительно назвал ее господин Гвидобальди, не заикнется мужу о том, что я освободила ее на завтра от придворных обязанностей, и весь день проведет со своим любезным Николино. Вам все ясно, не так ли?
 Инквизиторы обратили к королеве растерянные взоры: они не поняли.
 Каролина продолжала:
 — А ведь дело очень простое. Паскуале Де Симоне со своими людьми окружит дворец маркизы; когда она выйдет из дома, они спокойно последуют за ней; свидание назначено в частном доме; они опознают Николино, предоставят влюбленным побыть вместе сколько им заблагорассудится. Маркиза, вероятно, выйдет первою, а как только появится Николино, они схватят его, не причиняя ему, однако, никакого вреда… Если кто обойдется с ним грубее, чем то необходимо при аресте, заплатит мне за это головой, — объявила королева, повысив голос и нахмурившись. — Итак, люди Паскуале Де Симоне арестуют его, отведут в замок Сант'Эльмо и поручат арестованного коменданту, чтобы тот выделил для него особенно надежную камеру. Если он согласится назвать своих соучастников — отлично; если же откажется — тут уж, Ванни, надо будет вам вмешаться. Вам не придется пререкаться с тупыми судьями, чтобы получить разрешение на пытку, и вы поступите с ним как с трупом. Поняли, господа? И скажите, не хороший ли я сыщик, когда берусь раскрыть заговор?
 — Все, за что бы ни взялась королева, делается гениально, — изрек Ванни с поклоном. — Будут ли еще какие-либо распоряжения, ваше величество?
 — Никаких, — ответила королева. — То, что записал сейчас маркиз Ванни, пусть служит вам руководством всем троим. После первого допроса доложите мне. Возьмите из шкафа плащ и саблю, а также это письмо и пистолеты как вещественные доказательства, и с Богом!
 Королева движением руки отпустила инквизиторов, и они, низко кланяясь, попятились к выходу.
 Когда дверь за ними затворилась, королева подала знак Паскуале Де Симоне, и сбир приблизился к ней, так что их отделял друг от друга только стол.
 — Слышал? — спросила королева, бросив на стол кошелек с золотыми.
 — Слышал, ваше величество, — отвечал сбир, с поклоном беря кошелек.
 — Завтра, здесь, в это же время доложишь мне обо всем, что произошло. На другой день, в тот же час, Паскуале доложил королеве, что возлюбленный маркизы де Сан Клементе был схвачен врасплох в три часа пополудни и не оказал никакого сопротивления; его отвели в замок Сант'Эльмо и посадили в камеру.
 Королева узнала также, что это не кто иной, как Николино Караччоло, брат герцога де Роккаромана и племянник адмирала.
 — Вот как! — прошептала она. — Ах, хорошо бы, если бы и адмирал был тут замешан!




 XLVII. ОТЪЕЗД


 Две недели спустя после событий, описанных нами в предыдущей главе, то есть после ареста Николино Караччоло, в прекрасный осенний день — а надо заметить, что неаполитанская осень не уступает весне и лету в других странах, — не только все население столицы, но и жители соседних городов и сел столпились возле королевского дворца, запрудив с одной стороны спуск Джиганте, с другой — улицу Толедо, да и прочие улицы перед главным входом в замок, выходившие на обширную площадь. Впоследствии, во времена, когда здесь уже побывали мы, там была построена во исполнение обета церковь святого Франциска Паоланского. Выходы из всех улиц на эту площадь, ныне именуемую площадью Плебисцита, были перекрыты отрядами полиции.
 Объяснялось это тем, что на площади происходил парад в присутствии генерала Макка и блестящего штаба, состоящего из высших военных чинов, среди которых можно было заметить генералов Мишеру и де Дама, двух эмигрантов-французов, свою ненависть и шпагу отдавших службе самому лютому врагу Франции; были тут и генерал Назелли, которому предстояло командовать экспедиционным корпусом, направленным против Тосканы, и генералы Паризи, де Гамб и Фонсека, а также полковники Сан Филиппо и Джустини и, в качестве адъютантов, представители знатнейших неаполитанских семейств.
 Мундиры этих офицеров блистали золотом и были увешаны орденами различных стран, они так и пестрели орденскими лентами; на треуголках высились столь любимые южанами султаны. Офицеры переезжали с одного конца площади на другой якобы с целью передать какое-то распоряжение, а в действительности для того, чтобы покрасоваться и показать, как ловко они управляют конем. Во всех окнах, выходивших на площадь, а также в тех, откуда хоть что-нибудь можно было увидеть, под флагами — белыми бурбонскими и красными английскими — виднелись разодетые дамы, которые приветствовали армию, размахивая платочками. Возгласы «Да здравствует король!», «Да здравствует Англия!», «Да здравствует Нельсон!», «Смерть французам!» неслись со всех сторон, как порывы бури, полные ярости, и людское море колыхалось, поминутно угрожая снести все преграды. Крики эти, поднимавшиеся с улицы, взвивались от окна к окну, словно языки пламени, зажигающие фейерверк, и замирали на балконах, заполненных зрителями.
 Это воинство, галопирующее на площади, этот народ, запрудивший улицы, эти знатные дамы, размахивавшие платочками, и эти зрители, заполнившие балконы, — все ждали короля Фердинанда, собирающегося стать во главе армии, чтобы двинуться против Франции.
 Еще неделю тому назад во всеуслышание была объявлена война: священники в церквах произносили воинственные проповеди, монахи на площадях и перекрестках, взобравшись на тумбы и подмостки, громили французов, все стены были обклеены воззваниями Фердинанда. В них говорилось, что король сделал все возможное, чтобы сохранить дружбу французов, но что честь Неаполя оскорблена захватом Мальты, принадлежащей королевству Сицилии, что король также не может мириться с нашествием на владения римского папы, которого он любит как своего давнего союзника и чтит как главу Церкви, и что вследствие всего этого он начинает военные действия, дабы вернуть Рим его законному владыке.
 Затем, обращаясь непосредственно к народу, Фердинанд заявлял:
 «Если бы я имел возможность достичь этого каким-либо иным путем, я, не колеблясь, воспользовался бы им. Но можно ли было рассчитывать на успех после стольких горестных примеров, хорошо известных вам? Полный надежд на милость Господа, который будет руководить мною и всеми нашими действиями на поле брани, я уезжаю во главе отважных защитников родины. Я с радостью готов презреть все опасности во имя любви к моим соотечественникам, моим братьям и сынам, ведь я всегда считал вас таковыми. Будьте покорны Господу, исполняйте распоряжения моей возлюбленной супруги, которой я поручаю управлять государством в мое отсутствие. Завещаю вам уважать и любить ее как родную мать. Оставляю вам также моих детей, которые должны быть вам дороги не менее, чем мне, — продолжал он. — Как бы ни развернулись события, не забывайте, что вы неаполитанцы, что достаточно захотеть стать храбрецом, чтобы стать им, что лучше со славою умереть за Божье дело и благо родины, чем жить под гибельным гнетом. Да благословит вас Небо! Это пожелание того, кто до конца дней своих будет питать к вам нежные чувства монарха и отца».
 То было первое непосредственное обращение неаполитанского короля к народу; впервые он говорил о своей любви к нему и об отцовских чувствах, впервые призывал его к стойкости и поручал ему свою жену и детей. Со времени битвы при Веллетри в 1744 году, когда испанцы одержали победу над немцами и тем упрочили трон Карла III, неаполитанцы слышали гром пушечных выстрелов лишь в большие праздники, что не помешало им, впрочем, в своей национальной гордыне воображать себя лучшими солдатами в мире.
 Что же касается самого Фердинанда, то ему еще никогда не приходилось проявить свою храбрость и военные таланты, поэтому нельзя было заранее обвинить его в слабости или отсутствии способностей. Только он сам знал себе цену и, как мы видели, высказался на этот счет в присутствии генерала Макка с обычным своим цинизмом.
 Поэтому можно считать значительным общественным успехом, что, приняв важное решение начать войну и помериться силами со столь опасным противником, каким были французы, он обратился к своему народу, пытаясь — хорошо ли, плохо ли — оправдаться перед подданными, посылая их под вражеские пули.
 Правда, не считая помощи Австрии, в которой он после получения письма нисколько не сомневался, он рассчитывал еще и на дивизию, которую предоставит ему Пьемонт. На этот счет князь Бельмонте отправил кавалеру Приокка, министру сардинского короля, частную депешу. Если бы этой депеши не было у нас перед глазами и, следовательно, у нас не было бы уверенности, что она подлинна, мы не решились бы привести ее здесь, настолько поруганы в ней все Божьи и человеческие законы.
 Вот она:
  «Господин кавалер, 
  нам известно, что в Совете Его Величества короля Сардинии несколько осторожных, чтобы не сказать робких, министров трепещут при мысли о клятвопреступлении и убийствах, словно недавний договор о союзе Франции и Сардинии относится к политическим явлениям, которые надлежит уважать. Не было ли это соглашение насильно навязано победителем? Не было ли оно принято по необходимости? Такие договоры не что иное, как свидетельство несправедливости сильнейшего по отношению к угнетенному, и последний, как только появляется возможность, ниспосланная ему судьбою, нарушает их, чтобы вернуть себе независимость. 
  Если бы Ваш король оказался пленником в собственной столице, в окружении вражеских штыков, неужели Вы назвали бы клятвопреступлением отказ от выполнения обещаний, вырванных силою и противных совести ? Неужели Вы назовете убийством уничтожение Ваших тиранов ? Значит, угнетенные никогда, по слабости своей, не смогут питать надежду на законную помощь в борьбе с угнетателями ? 
  Французские войска, ничего не подозревающие и беззаботные в мирной обстановке, разбросаны по всему Пьемонту; распалите же патриотизм народа до неистовства, чтобы пьемонтцы единодушно ринулись на уничтожение врага отчизны; отдельные убийства принесут Пьемонту больше пользы, чем победы на полях сражений, и никогда благодарное потомство не назовет предательством решительные действия народа, который шагает по трупам угнетателей, чтобы вернуть себе свободу. Наши славные неаполитанцы под командованием генерала Макка нанесут первый смертельный удар врагам престолов и народов, и, быть может, они будут уже в походе, когда до Вас дойдет это послание». 
 Все эти воспламеняющие слова пробудили в неаполитанском народе, столь склонном к крайностям, восторг, доходивший до исступления. Король, который по примеру Готфрида Бульонского начал священную войну, заступник Церкви, устремляющийся на помощь низвергнутым алтарям и поруганной вере, становился в глазах большинства образцовым христианином, кумиром Неаполя, и если бы кому-нибудь вздумалось появиться в этой толпе в длинных штанах и с прической под Тита, это могло стоить ему жизни. Поэтому все, кого можно было заподозрить в якобинстве, то есть в стремлении к прогрессу, к образованию, в желании видеть в лице Франции силу, зовущую народы к цивилизации, — все эти люди из предосторожности закрывались у себя дома и избегали появляться в толпе.
 И все же, как ни была воодушевлена вся эта масса простонародья, она уже начинала проявлять нетерпение, ведь это была та же толпа, что стала поносить святого Януария, когда он замешкался, сотворяя свое чудо. Король, появление которого было назначено на девять часов, все еще не приезжал, хотя часы на всех неаполитанских церквах уже пробили половину одиннадцатого. Между тем все знали, что королю не свойственно опаздывать; при сборах на охоту он всегда приезжал первым; в театр тоже являлся вовремя, хотя и понимал, что занавес не поднимется, пока его не будет в зале; он опоздал к назначенному часу всего лишь три-четыре раза в жизни. Даже когда дело касалось всего только макарон, которые он ел при народе, король, убежденный, что этого зрелища с нетерпением ждут все собравшиеся, приступал к трапезе точно в тот момент, когда острие косы в руке статуи Времени на часах Сан Карло подходило к десяти. Почему же теперь он медлил предстать перед народом, по его словам, ему столь дорогим? Объяснялось это тем, что Фердинанд на сей раз ввязался в дело куда более рискованное, чем травля оленя, лани или кабана, чем присутствие в театре на двух актах оперы и на трех актах балета. Король затеял игру, в которой еще никогда не участвовал, и ясно сознавал свою неопытность. Поэтому-то он и не спешил браться за карты.
 Но вот раздался барабанный бой, четыре оркестра, расположенные по углам площади, грянули одновременно, окна дворца распахнулись, и балконы наполнились зрителями; в центральном появились королева, наследный принц, принцесса Калабрийская, принцы и принцессы из королевской семьи, сэр Уильям и леди Гамильтон, а также Нельсон, Трубридж и Болл и наконец все семь министров. Другие балконы были заняты фрейлинами, камергерами, дежурными адъютантами и теми, кто так или иначе был причастен ко двору. И в это же время, встреченный неистовыми криками, оглушительными «ура», в пролете главных ворот дворца появился на коне сам король, а рядом с ним принцы Саксонский и Филиппстальский; за ним следовали доверенный адъютант короля маркиз Маласпина, которого мы уже видели возле Фердинанда на флагманской галере, и личный его друг герцог д'Асколи, с которым мы познакомились тогда же; король заявил, что не поедет на войну без него, и герцог, хотя и не имел никакого воинского звания, с радостью согласился сопутствовать монарху.
 Верхом король несколько выигрывал по сравнению с тем, как он выглядел обычно, к тому же он и герцог де Роккаромана были лучшими наездниками во всем королевстве. Фердинанд, хотя и держался несколько сгорбившись, на коне был особенно изящен.
 Но не успели еще всадники выехать из ворот, как — то ли случайно, то ли это было предзнаменование — его лошадь, обычно надежная и покорная, шарахнулась в сторону так резко, что всякий другой вылетел бы из седла; потом конь, не желая выйти на площадь, так поднялся на дыбы, что чуть было не опрокинулся навзничь, но король, натянув уздечку, тут же сильно его пришпорил, и животное одним прыжком, словно преодолев какое-то невидимое препятствие, оказалось на площади.
 — Дурной знак! — шепнул герцогу д'Асколи маркиз Маласпина, острослов и забияка. — Древний римлянин воротился бы.
 Но король, у которого было достаточно современных предрассудков, чтобы считаться с древними, которых он, впрочем, и не знал, с улыбкой на устах, гордый тем, что выказал свою ловкость такому скопищу народа, на полном скаку ворвался в круг, образованный генералами для его встречи. На короле был блестящий австрийский фельдмаршальский мундир со множеством орденов и орденских лент. На шляпе его развевался султан, своей белизной и пышностью способный поспорить с тем, что некогда украшал шлем его предка Генриха IV в сражении при Иври, но теперь армии придется следовать за этим султаном не по пути славы и победы, как тогда, когда войска видели перед собой султан победителя герцога Майенского, а по дороге поражения и позора.
 При появлении короля, как мы уже сказали, возгласы, приветствия, крики «ура» грянули подобно грому. Фердинанд, гордый своим триумфом, в те минуты, должно быть, отчасти уверовал в себя; он повернул коня, чтобы стать лицом к королеве, и приветствовал ее, сняв шляпу.
 Тут на всех балконах возникло оживление, зазвучали приветственные возгласы, платочки полетели в воздух, дети стали протягивать к королю руки; к этой демонстрации, захватившей каждого присутствующего, присоединилась толпа, а затем и расцвеченные флагами корабли на рейде и грохочущие крепостные орудия.
 В то же время по склону арсенала стали подниматься, оглушительно и воинственно громыхая, двадцать пять пушек с фургонами и прислугой, предназначенные для центральной части армии, той, во главе которой должны были ехать король и генерал Макк; далее следовала армейская казна в повозках с железными кузовами.
 На церкви святого Фердинанда пробило одиннадцать.
 Настало время отправляться, а говоря точнее, армия уже запаздывала на час: отъезд был назначен на десять.
 Королю хотелось закончить парад эффектно.
 — Дети мои! — крикнул он, протягивая руки к балкону, где находились вместе с юными принцессами принцы Леопольдо и Альберто.
 То были младшие сыновья монарха: любимцу королевы, Леопольдо, ставшему впоследствии принцем Салернским, было девять, Альберто, любимцу короля, — шесть лет, но дни его уже были сочтены.
 Оба мальчика, услышав слова Фердинанда, сбежали с балкона, устремились вниз, увлекая за собою своих воспитателей и, обогнав их на лестнице, понеслись к главным воротам, а оттуда с детской беззаботной отвагой пробрались среди лошадей и подбежали к отцу.
 Король одного за другим поднял мальчиков на руки и поцеловал.
 Потом он показал их народу, громко крикнув, так что находившиеся в первых рядах услышали его и могли передать дальше:
 — Поручаю их вам, друзья мои! После королевы это мое самое большое сокровище в мире.
 Он передал детей воспитателям и добавил, вынимая саблю тем самым жестом, который показался ему столь нелепым, когда его сделал Макк:
 — А я — я пойду, чтобы ради вас либо победить, либо умереть.
 Эти слова вызвали еще больший восторг; юные принцессы плакали, королева поднесла к глазам платок, герцог Калабрийский воздел руки к небесам, как бы призывая на отца благословение Божье, воспитатели взяли маленьких принцев на руки и, несмотря на их крики, унесли, в толпе загремело «ура!» и многие зарыдали.
 Желанный эффект был достигнут; оставаться на площади долее значило бы ослабить его; трубачи заиграли сигнал к выступлению и тронулись с места; небольшой отряд кавалерии, стоявший на площади Святого Фердинанда, последовал за ними и выстроился во главе колонны; за кавалерией, отделенный от окружающих большим пространством, ехал король; он приветствовал народ, а народ отвечал ему возгласами «Да здравствует Фердинанд Четвертый!», «Да здравствует Пий Шестой!», «Смерть французам!».
 Макк и весь генералитет последовали за королем, а за генералитетом — остальные воинские части и толпа.
 Прежде чем уехать с Дворцовой площади, король в последний раз обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на королеву и детей.
 Потом он направился по длинной улице Толедо, по площади Меркателло, мимо Порт'Альба и по площади Пинье, оказался на дороге в Капуа, где его свите предстояло сделать первую остановку, в то время как сам он собирался заехать в Казерту, чтобы там по-настоящему проститься с женою и детьми и в последний раз навестить своих кенгуру. А больше всего король сожалел об оставленных в Неаполе яслях, которые он не успел завершить.
 За городом его ожидал экипаж. Фердинанд сел в него вместе с герцогом д'Асколи, генералом Макком, маркизом Маласпина, и они поехали в Казерту. Там им надо было спокойно ждать королеву, всю королевскую семью и придворных, которые должны были прибыть двумя часами позже. А на другой день ожидался отъезд государя в армию, означавший подлинное начало войны.




 XLVIII. НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ИСТОРИИ


 Хотя мы отнюдь не претендуем на роль историка этой кампании, нам все же приходится последовать за королем Фердинандом в его триумфальном шествии хотя бы до Рима и отметить важнейшие события этого похода.
 Армия короля Обеих Сицилии уже месяц как расположилась на постой. Она состояла из трех корпусов: 22 000 солдат раскинули лагерь в Сан Джермано, 16 000 — в Абруцци, 9 000 — в долине Сессы, не считая 6 000 в Гаэте, которым предстояло образовать арьергард, как только первые три корпуса двинутся в поход, и, наконец, 8 000 готовились отплыть в Ливорно во главе с генералом Назелли. Король должен был прибыть на театр военных действий вместе с первым корпусом, второй корпус выступал под началом генерала Мишеру, третий — генерала де Дама.
 Как уже было сказано, первый корпус вел генерал Макк.
 Итак, пятьдесят две тысячи воинов, не считая корпуса Назелли, шли против генерала Шампионне и его девяти-десяти тысяч солдат.
 Королева и Эмма Лайонна провели в лагере Сан Джермано четыре дня. Верхом на норовистых конях, в амазонках, они красовались своей ловкостью, приняли парад первого корпуса армии и всеми возможными средствами расточая офицерам ласковые слова и милые улыбки, а солдатам — двойное суточное довольствие и вино, старались воодушевить армию и наконец расстались с нею, предсказывая победу. В то время как королева, Эмма Лайонна, сэр Уильям Гамильтон, Горацио Нельсон, посланники и бароны, приглашенные на эти воинственные торжества, вернулись в Казерту, был дан сигнал, и армия выступила в поход из трех различных пунктов в один и тот же день, один и тот же час.
 Мы знаем, какие распоряжения получил генерал Макдональд от генерала Шампионне во дворце Корсини, когда, если помнит читатель, туда последовательно прибыли французский посол и граф ди Руво. Распоряжения состояли в том, чтобы в случае наступления неаполитанцев оставить все крепости и позиции. Поэтому нет ничего удивительного, что при приближении короля Фердинанда вся французская армия стала отступать.
 Генерал Мишеру, занимавший правый фланг во главе десяти тысяч солдат, переправился через Тронто, подгоняя незначительный французский гарнизон, стоявший в Асколи, и по Эмилиевой дороге двинулся в направлении Порто де Фермо; генерал де Дама, занимавший левый фланг, направился по Аппиевой дороге, а король, командовавший центральным корпусом, вышел из Сан Джермано и, как наметил Макк в своем плане кампании, двинулся на Рим по дороге, идущей через Чепрано и Фрозиноне.
 Королевский корпус прибыл в Чепрано около девяти часов утра, и король остановился в доме синдика, чтобы позавтракать. После завтрака генерал Макк, которому король по отбытии из Сан Джермано оказывал честь, приглашая его к столу, попросил разрешения позвать своего адъютанта майора Райзака.
 То был молодой австриец, на вид лет двадцати семи, весьма образованный, владевший французским языком как своим родным; ему очень шел изящный мундир. Он немедленно явился на зов начальника.
 Офицер почтительно поклонился сначала королю, потом своему генералу и стал ждать приказаний.
 — Государь, — сказал Макк, — по обычаям войны и особенно среди порядочных людей принято предупреждать врага, когда собираешься его атаковать. Поэтому я считаю своим долгом уведомить республиканского генерала, что мы перешли границу.
 — Вы говорите, что таков обычай? — спросил король.
 — Да, государь.
 — В таком случае предупредите, генерал, предупредите.
 — К тому же, узнав, что мы движемся со значительными силами, он, быть может, отступит.
 — Это было бы весьма любезно с его стороны, — заметил король.
 — Значит, вы разрешаете, ваше величество?
 — Еще бы! Конечно, разрешаю.
 Макк энергичным движением развернулся вместе со стулом и, облокотившись на стол, сказал:
 — Майор Ульрих, подойдите к конторке и пишите. Майор взял в руки перо.
 — Пишите, — продолжал Макк, — самым красивым почерком, а то республиканский генерал, к которому мы обращаемся, пожалуй, не научился разбирать скоропись; генерально говоря, эти господа не очень-то сильны в грамоте, — продолжал Макк, смеясь над своей остротой, — так, чего доброго, генерал не отступит и сошлется на то, что не понял меня, а это нежелательно.
 — Если письмо адресовано генералу Шампионне, ваше превосходительство, думаю, можно не опасаться на этот счет, — заметил адъютант. — Я слышал, что это один из самых образованных людей во французской армии. Но я все же готов выполнить приказание вашего превосходительства.
 — И это лучшее, что вы можете сделать, — возразил Макк, несколько задетый замечанием молодого человека, и с осуждением покачал головой.
 Майор приготовился писать.
 — Ваше величество доверяет мне составить это письмо? — спросил Макк у короля.
 — Конечно, конечно, — ответил король, — тем более если бы я сам написал вашему гражданину генералу, то, как он ни учен, он, пожалуй, не разобрал бы моего почерка.
 — Пишите, майор, — сказал Макк.
 И он продиктовал следующее письмо или, вернее, ультиматум, не приведенный ни в одном историческом сочинении, который мы списываем с копии, посланной королеве как образцовый пример дерзости и спеси.
  «Господин генерал, 
  объявляю Вам, что сицилийская армия, которою я имею честь командовать под личным руководством короля, только что перешла границу, с тем чтобы завладеть Папской областью, взбунтовавшейся и захваченной после Кампоформийского мира, причем этот бунт и захват не были признаны ни королем Обеих Сицилии, ни его августейшим союзником императором и королем. Поэтому я требую, чтобы Вы без малейшего промедления отвели в Цизальпинскую республику французские войска, пребывающие в Папской области и в других занятых ими местах. Генералам, командующим отдельными частями армии короля Обеих Сицилии, дано твердое указание не начинать военных действий там, где французские войска отступят согласно моему требованию, но применить силу, если они окажут сопротивление. 
  Кроме того, заявляю Вам, гражданин генерал, что буду считать враждебным актом, если французские войска ступят на землю великого герцога Тосканского. Жду Вашего незамедлительного ответа и прошу не позже чем через четыре часа по получении этого письма отправить ко мне обратно майора Райзака, которого я к Вам посылаю. Ответ должен быть положительный и твердый. Что же касается требования покинуть Папскую область и не вступать в великое герцогство Тосканское, отрицательный ответ будет сочтен за объявление Вами войны и его величество король Обеих Сицилии сумеет с оружием в руках поддержать справедливые требования, с которыми я к Вам обращаюсь от его имени. 
  Имею честь, и пр.». 
 — Готово, ваше превосходительство, — сказал молодой офицер.
 — У вашего величества нет замечаний? — обратился Макк к Фердинанду.
 — Вы сами подпишетесь, не правда ли?
 — Конечно, государь.
 — Ну, в таком случае…
 И он пояснил недосказанное красноречивым жестом, пожав плечами и как бы говоря: «Делайте как знаете».
 — Да, в общем, только так и пристало нам, людям родовитым и благородным, разговаривать с санкюлотами-республиканцами.
 И, взяв из рук майора перо, Макк подписался; потом, возвращая письмо, сказал:
 — Теперь надпишите адрес.
 — Соблаговолите продиктовать также и адрес, ваше превосходительство, — попросил молодой офицер.
 — Как? Теперь вы уж и адрес не можете написать самостоятельно?
 — Я не знаю, как написать: «господину генералу» или «гражданину генералу».
 — Пишите «гражданину», — отвечал Макк, — зачем называть этих людей иначе, если они сами себя так величают?
 Молодой человек надписал адрес, запечатал письмо и встал.
 — А теперь, сударь, — сказал Макк, — садитесь на коня и как можно скорее доставьте это письмо французскому генералу. Я даю ему, как вы заметили, время на размышление. Вы можете подождать его решения четыре часа, но ни минуты дольше. Что же касается нас, то мы продолжим марш; на обратном пути вы застанете нас, вероятно, между Ананьи и Вальмонтоне.
 Молодой человек поклонился генералу и королю и отправился исполнять поручение.
 Первый же французский сторожевой пост у Фрозиноне задержал его; но, когда он назвал себя генералу Дюгему, руководившему отступлением на этом участке, и показал депешу, которую он вез Шампионне, генерал приказал его пропустить. Преодолев это препятствие, посланец продолжал путь в Рим, куда и прибыл на другой день около десяти утра.
 У ворот Сан Джованни его снова задержали, но, как только он предъявил депешу, французский офицер, начальник сторожевого поста, осведомился у молодого майора, знает ли он Рим, и получив отрицательный ответ, прикомандировал к нему солдата, чтобы тот проводил его ко дворцу генерала.
 Шампионне возвращался с прогулки по крепостному валу или, вернее, вокруг вала, которую он совершал вместе с адъютантом Тьебо, самым любимым своим офицером после Сальвато, и с военным инженером Эбле, прибывшим в Рим всего лишь за два дня до того. А у ворот дворца Корсини Шампионне ожидал какой-то крестьянин, судя по одежде — житель древней провинции Самний.
 Генерал спешился и подошел крестьянину, сразу догадавшись, что у этого человека дело именно к нему. Тьебо хотел было удержать Шампионне, ибо была еще свежа память об убийствах Бассвиля и Дюфо. Но генерал отстранил адъютанта и подошел к крестьянину.
 — Откуда ты? — спросил он.
 — С юга, — отвечал самнит.
 — Пароль знаешь?
 — У меня их два: Napoli и Roma  69 .
 — А поручение у тебя устное или письменное?
 — Письменное.
 И он подал генералу конверт.
 — Все от того же лица?
 — Не могу знать.
 — Нужен ответ?
 — Нет.
 Шампионне вскрыл письмо; оно было написано пять дней тому назад. Он прочел:
  «Раненому лучше: вчера он в первый раз встал с постели и прошелся несколько раз по комнате, опираясь на руку своей сестры милосердия. Если не будет допущено грубой неосторожности, можно поручиться за его жизнь». 
 — Браво! — воскликнул генерал. И снова погрузился в чтение.
  «Одного из наших предали; как полагают, он заключен в форт Сант'Эльмо; за его жизнь следует опасаться, но опасаться за наше дело нечего: это благороднейший юноша, он скорее даст разрубить себя на куски, чем что-нибудь расскажет. 
  Король во главе армии, по слухам, выехал вчера из Сан Джермано; армия состоит из 52 000 солдат, из коих 30 000 командует сам король; 20 000 находятся под началом Мишеру; 12 000 под командованием де Дама, не считая тех, что отправятся из Гаэты под водительством генерала Назелли и с эскортом Нельсона и части английской эскадры, — они должны высадиться в Тоскане. 
  Армия располагает парком в сто орудий и снабжена всем необходимым. 
  Свобода, Равенство, Братство! 
  P.S. Пароль следующего посланца будет: «Святой Ангел и святой Эльм»«. 
 Шампионне поискал глазами крестьянина, но тот исчез; он передал письмо генералу Эбле и жестом пригласил его во дворец.
 — Вот, прочитайте, — сказал он, — тут, как говорится, на все вкусы. Потом обратился к адъютанту Тьебо:
 — Главное, нашему другу Сальвато Пальмиери все лучше; теперь тот, кто мне пишет — а это, наверное, врач, — ручается за его жизнь. Впрочем, они там, по-видимому, хорошо наладили связь; это уже третье письмо, которое я получаю через трех разных посланцев, и каждый раз они меняют пароль и не требуют ответа. Потом он обратился к генералу Эбле:
 — Ну как? Что скажете?
 — Я скажу, — ответил генерал, первым входя в большой зал, известный нам, потому что мы уже видели в нем Шампионне, рассуждающего с Макдональдом о величии и упадке римлян, — скажу, что пятьдесят две тысячи человек и сто орудий — цифры внушительные. А сколько у вас пушек?
 — Девять.
 — А людей?
 — Тысяч одиннадцать-двенадцать, да еще Директория не нашла лучшего времени, как именно сейчас просить у меня три тысячи, чтобы подкрепить гарнизон Корфу.
 — Но мне кажется, генерал, — вмешался Тьебо, — что в таких обстоятельствах, в каких мы сейчас находимся, при том, что Директории они неизвестны, вы могли бы отказаться от исполнения этого приказа.
 — Гм! — усмехнулся Шампионне. — Не находите ли вы, Эбле, что в хорошей крепости, оборудованной вами, девять-десять тысяч французов смогут противостоять пятидесяти двум тысячам неаполитанцев, особенно когда ими командует генерал барон Макк?
 — Знаю, генерал, для вас нет ничего невозможного, — засмеялся Эбле, — к тому же неаполитанцев я изучил даже лучше вас.
 — Где же вы с ними познакомились? Ведь их пушки молчат уже полстолетия, если не считать Тулона.
 — Когда я еще был в чине лейтенанта, тому назад двенадцать лет, — отвечал Эбле, — барон Салис привез меня в Неаполь вместе с Ожеро, тогда всего лишь сержантом, и с полковником де Поммерей, который так и остался в том же чине.
 — А зачем вас занесло в Неаполь?
 — Мы приехали, чтобы по распоряжению королевы и его превосходительства сэра Джона Актона перестроить армию по французскому образцу.
 — Вы сообщаете мне дурную новость, Эбле. Если мне придется иметь дело с армией, организованной вами и Ожеро, все пойдет не так легко, как я предполагал. Принц Евгений, не зная, кто стоит во главе армии, которая выступила против него, сказал: «Если это Вильруа — я разгромлю его; если Бонфер — мы сразимся, а если Катина — он разгромит меня». Я могу сказать то же самое.
 — Нет, на этот счет будьте спокойны. Не знаю, отчего поссорились господин Салис и королева, но факт тот, что месяц спустя всех нас прогнали прочь и пригласили инструкторов-австрийцев.
 — Итак, вы говорите, что прожили в Неаполе месяц?
 — Месяц или полтора, теперь уже точно не помню.
 — Ну, тогда я спокоен. И мне понятно, почему Директория прислала ко мне именно вас. За этот месяц вы, вероятно, не теряли времени даром?
 — Нет, я познакомился с городом и окрестностями.
 — Не решаюсь пока утверждать, что это будет нам полезно, но как знать? А пока, Тьебо, — продолжал генерал, — так как неприятель может появиться здесь через три-четыре дня и в мои планы не входит задерживать его наступление, распорядитесь, чтобы в замке Святого Ангела дали пушечный выстрел в знак тревоги, чтобы забили тревогу во всем городе и чтобы гарнизон под командованием генерала Матьё Мориса собрался на Народной площади.
 — Слушаю, генерал.
 Адъютант вышел, не выказав ни малейшего удивления, с пассивной готовностью исполнить приказание, присущей офицерам, которым впоследствии суждено самим стать командирами. Но почти тотчас же он вернулся.
 — Что такое? — удивился Шампионне.
 — Генерал, — отвечал молодой человек, — из Сан Джермано прибыл адъютант генерала Макка и просит доложить вам о нем. По его словам, он привез важную депешу.
 — Пусть войдет, пусть войдет! — сказал Шампионне. — Никогда не следует заставлять ждать наших друзей, а врагов тем более.
 Молодой человек вошел; он слышал последние слова генерала и, улыбаясь, весьма изящно и вежливо поклонился, в то время как Тьебо передавал дежурному офицеру три распоряжения, которые дал Шампионне.
 — От применения этого правила вашим друзьям приходилось хорошо, а врагам плохо, ваше превосходительство. Потому не обращайтесь со мной как с врагом.
 Генерал двинулся ему навстречу, протянув руку:
 — Под моей кровлей, сударь, нет врагов, они становятся гостями. А потому добро пожаловать, даже если под полой своего плаща вы несете мне войну.
 Молодой человек еще раз поклонился и подал главнокомандующему депешу Макка.
 — Если это не война, — сказал он, — так нечто весьма на нее похожее. Шампионне вскрыл письмо, прочел его, причем по лицу его нельзя было судить, какое оно произвело на него впечатление. Что же касается посланца, знавшего содержание депеши, поскольку он сам ее написал, хотя и не одобрял ни формы ее, ни содержания, то он с волнением следил за тем, как генерал пробегал глазами строку за строкой. Дойдя до последней фразы, Шампионне улыбнулся и положил депешу в карман.
 — Сударь, — обратился он к молодому посланцу, — глубокоуважаемый генерал Макк пишет, что вы можете провести у меня четыре часа. Я благодарен ему за это и ни одной минуты не уступлю вам.
 Он вынул часы.
 — Сейчас четверть одиннадцатого; в четверть третьего вы будете свободны. Тьебо, — обратился он к адъютанту, который, передав распоряжения генерала, вернулся в залу, — прикажите поставить еще один прибор, господин майор окажет нам честь позавтракать с нами.
 — Ваше превосходительство, — пробормотал молодой офицер, более чем удивленный — смущенный учтивостью генерала в отношении человека, доставившего столь невежливое письмо, — я, право, не знаю…
 — Следует ли принять приглашение позавтракать с какими-то беднягами, у которых ничего нет, тогда как вы недавно от роскошного королевского стола? — сказал Шампионне, смеясь. — Соглашайтесь, майор, соглашайтесь. Никто, будь он хоть самим Алкивиадом, не умрет от того, что ему случайно пришлось отведать черной похлебки Ликурга.
 — В таком случае, — отвечал адъютант, — позвольте мне, ваше превосходительство, поблагодарить как за приглашение, так и за то, что оно было сделано в подобных обстоятельствах. Возможно, я и окажусь за завтраком спартанца, но только француз может быть настолько вежлив, чтобы пригласить меня к столу.
 — Генерал, — сказал Тьебо, входя, — завтрак подан.




 XLIX. ДИПЛОМАТИЯ ГЕНЕРАЛА ШАМПИОННЕ


 Шампионне предложил майору Ульриху Райзаку первым войти в столовую и указал ему на место между генералом Эбле и собою.
 Завтрак, хоть не был сибаритским, отнюдь не являлся и спартанским; это оказалось нечто среднее. Благодаря подвалам его святейшества Пия VI вина были самые лучшие.
 В ту минуту, когда садились за стол, раздался пушечный выстрел, за ним второй, затем третий.
 Молодой человек при первом вздрогнул, прислушался ко второму, к третьему остался равнодушен.
 Он не задал никакого вопроса.
 — Слышите, майор? — спросил Шампионне, видя, что гость продолжает молчать.
 — Слышу, генерал. Но, признаюсь, не понимаю.
 — Это тревога.
 Почти в тот же миг забили общий сбор.
 — А почему бьют барабаны? — спросил австриец, улыбнувшись.
 — Это общая тревога.
 — Я так и думал.
 — Еще бы! Сами понимаете, после такого письма, какого удостоил меня генерал Макк… Вам, вероятно, известно его содержание?
 — Я сам его писал.
 — У вас прекрасный почерк, майор.
 — Но диктовал его генерал Макк.
 — Генерал Макк прекрасный стилист.
 — Но как это могло случиться? — спросил майор, слыша непрекращающуюся пальбу и барабанный бой. — Я не заметил, чтобы вы отдали какое-либо распоряжение! Уж не узнали ли меня ваши пушки и барабаны, уж не волшебные ли они?
 — Нашим пушкам в особенности следовало бы быть волшебными, ибо — известно это вам или нет, — у нас их всего-навсего девять. Как видите, маловато, чтобы отвечать вашему артиллерийскому парку в сто орудий. Еще котлету, майор?
 — С удовольствием, генерал.
 — Нет, пушки мои сами не стреляют и барабаны сами не бьют. Я отдал распоряжение еще прежде чем имел честь увидеть вас.
 — Значит, вы осведомлены о нашем наступлении?
 — Представьте себе, у меня, как у Сократа, на службе состоит дух. Я знал, что шесть дней тому назад, то есть в минувший понедельник, король и генерал Макк двинулись из Сан Джермано во главе тридцати тысяч солдат, Мишеру из Акуилы — с двенадцатью тысячами и де Дама из Сессы во главе десяти тысяч, не считая генерала Назелли с его восемью тысячами, которые с эскортом прославленного адмирала Нельсона должны в настоящее время высадиться в Ливорно, чтобы перерезать нам отступление в Тоскану. Да, генерал Макк — великий стратег, это известно всей Европе. Между тем, сами понимаете, поскольку у меня всего двенадцать тысяч человек, из которых Директория хочет забрать три тысячи, чтобы пополнить гарнизон Корфу… Кстати, Тьебо, — спросил Шампионне, — вы распорядились, чтобы эти три тысячи прибыли в Анкону и погрузились на суда?
 — Нет, генерал, — отвечал Тьебо, — ибо, зная, что мы располагаем, как вы и говорите, всего-навсего двенадцатью тысячами, я не решился лишить вас еще и этих трех тысяч.
 — Превосходно! — сказал Шампионне с обычной своей ясной улыбкой. — Но вы забыли, Тьебо, что спартанцев было всего лишь триста человек. Чтобы умереть, людей всегда бывает достаточно. Распорядитесь, дорогой Тьебо, чтобы они отправились немедленно.
 Тьебо встал и вышел.
 — Возьмите же крылышко цыпленка, майор, — продолжал Шампионне. — Вы ничего не едите. Сципион, который у меня одновременно и интендант, и лакей, и повар, подумает, что стряпня вам не по вкусу, и умрет от огорчения.
 Молодой человек, переставший есть, пока генерал говорил, снова принялся за еду, но был явно смущен его невозмутимостью и начинал подозревать, что тут кроется какая-то ловушка.
 — Тотчас же после завтрака, Эбле, и после того, как мы с майором Райзаком произведем смотр римского гарнизона, поезжайте и подготовьте все необходимое, чтобы подорвать мост в Тиволи на Тевероне и мост в Боргетто на Тибре, как только французские войска перейдут эти реки.
 — Слушаю, генерал, — просто ответил Эбле. Майор взглянул на Шампионне.
 — Стаканчик альбанского, майор, — предложил генерал, — оно из погребов его святейшества, знатоки одобряют его.
 — Итак, генерал, вы отдаете нам Рим? — сказал Райзак, отпивая вино маленькими глотками.
 — Вы слишком опытный военный, дорогой майор, чтобы не знать, что в тысяча семьсот девяносто девятом году, при гражданине Баррасе, нельзя защищать город, укрепленный в двести семьдесят четвертом году, при императоре Аврелиане. Если бы генерал Макк напал на меня с парфянскими стрелами, балеарскими пращами или даже со знаменитыми таранами Антония длиной в семьдесят пять футов, то я, пожалуй, еще попытался бы защитить город. Но против ста пушек генерала Макка это было бы безумием.
 Тьебо возвратился.
 — Все распоряжения исполнены, генерал, — доложил он. Шампионне кивком поблагодарил его.
 — Все же, — продолжал генерал, — я оставляю Рим не совсем. Нет, Тьебо займет замок Святого Ангела с пятьюстами солдат, не правда ли, Тьебо?
 — Если прикажете, конечно, генерал.
 — И ни в коем случае не сдадитесь.
 — Ни в коем случае, можете быть уверены.
 — Сами подберите себе людей. Найдете вы пятьсот человек, готовых умереть за честь Франции?
 — Найти их будет нетрудно.
 — Итак, мы сегодня отступаем. Простите, майор, что я при вас обсуждаю наши мелкие дела. Но вы сами военный и все хорошо понимаете. Сегодня мы уходим. Прошу вас, Тьебо, продержаться всего лишь двадцать дней. Через двадцать дней я возвращусь в Рим.
 — Что вы, генерал, не считайтесь со мной, располагайте хоть двадцатью, хоть двадцатью пятью, хоть тридцатью днями.
 — Мне нужно только двадцать, и даже даю вам, Тьебо, слово, что явлюсь и освобожу вас раньше двадцати дней. А вы, Эбле, — продолжал генерал, — приезжайте ко мне в Чивита Кастеллана; там я сосредоточу свои силы, это позиция отличная. Но полезно будет произвести кое-какие фортификационные работы. Еще раз прошу прощения, майор.
 — Генерал, я повторю то, что сейчас сказал мой коллега Тьебо: не считайтесь со мною.
 — Как видите, я из тех игроков, что сразу выкладывают свои карты на стол. У вас шестьдесят тысяч солдат, сто орудий, снаряжения столько, что его девать некуда. У меня же, — если Жубер не пришлет мне три тысячи солдат, которые я у него прошу, — всего-навсего девять тысяч войска, пятнадцать тысяч снарядов и два миллиона патронов. При таком неравенстве сил, согласитесь, следует принять кое-какие меры предосторожности.
 Заметив, что молодой человек, слушая его, забыл о кофе, Шампионне напомнил:
 — Пейте же, пока кофе не остыл. Сципион очень гордится своим кофе и всегда советует пить его горячим.
 — Действительно, кофе превосходный, — подтвердил майор.
 — В таком случае, мой юный друг, допивайте чашку и, с вашего позволения, мы поедем, чтобы провести смотр гарнизону. А Тьебо подберет там свои пятьсот человек.
 Майор Райзак допил кофе до последней капли, поднялся с места и поклонился в знак того, что он готов.
 В комнату вошел Сципион.
 — Говорят, мы уезжаем, генерал? — спросил он.
 — Уезжаем, друг мой Сципион! Сам знаешь, в нашем проклятом ремесле ни за что нельзя поручиться.
 — Значит, генерал, надо укладывать сундуки, запаковывать книги, планы и карты?
 — Вовсе нет. Пусть все остается на своих местах до нашего возвращения. Дорогой майор, — продолжал Шампионне, пристегивая саблю, — думаю, что генерал Маис правильно поступит, если остановится в этом дворце; он найдет тут библиотеку и превосходные карты; скажите ему, чтобы он поберег мои книги и карты, я ими очень дорожу; как и дворец, я их предоставляю ему, а вам поручаю их беречь. Ему здесь будет очень удобно, тем более что напротив, как видите, возвышается огромный дворец Фарнезе, где, по всей вероятности, пожелает расположиться король. Его величество и генерал смогут объясняться знаками из окна в окно.
 — Если генерал будет жить здесь, — отвечал майор, — я могу поручиться, что все принадлежащее вам останется в неприкосновенности.
 — Сципион, — распорядился генерал, — мундир на смену и полдюжины сорочек уложи в тюк; его можно сразу же привязать к седлу. По окончании смотра мы немедленно трогаемся в путь.
 Не прошло и пяти минут, как распоряжения Шампионне были исполнены и у ворот дворца Корсини четыре лошади ждали всадников.
 Молодой майор поискал свою лошадь, но не увидел ее; генеральский конюх предложил ему прекрасного свежего коня с седельной кобурой, украшенной гербом. Ульрих фон Райзак вопросительно взглянул на Шампионне.
 — Ваша лошадь устала, — сказал генерал, — дайте ей отдохнуть; попозже ее приведут вам на Народную площадь.
 Майор поблагодарил, поклонившись, и сел в седло, как и Эбле, и Тьебо. За генералом последовал небольшой эскорт, в котором блистал наш старый друг капрал Мартен, еще полный гордости потому, что приехал из Итри в Рим в карете посла. Сципиону надо было закончить кое-какие хозяйственные дела, так что ему предстояло догнать генерала немного позже.
 Дворец Корсини — там, заметим вскользь, скончалась Христина Шведская, — высится на правом берегу Тибра. Живущий в нем может, протянув руку, коснуться расположенной на другой стороне улицы Лунгара изящной виллы Фарнезины, увековеченной Рафаэлем. Кстати, именно из колоссального дворца Фарнезе и прелестной архитектурной жемчужинки, что является всего лишь его отделением,
 Фердинанд вывез все шедевры античности и средневековья, которые, как мы видели, он показывал в замке Казерта молодому банкиру Андреа Беккеру.
 Маленькая кавалькада направилась вверх по правому берегу Тибра, по улице Лунгара; майор Ульрих ехал рядом с Шампионне с одной стороны, а с другой — генерал Эбле; полковник Тьебо, находившийся чуть позади, служил как бы соединительным звеном между основной группой и маленьким эскортом.
 Несколько шагов проехали молча, потом заговорил Шампионне.
 — На этой римской земле замечательно то, что, куда ни ступи, касаешься истории античной или средневековой. Вот смотрите, — добавил он, протянув руку в сторону, противоположную Тибру, — там, на вершине этого холма, находится монастырь святого Онуфрия, где умер Тассо. Он скончался от горячки в те самые дни, когда Климент Восьмой пригласил его в Рим, чтобы торжественно увенчать. Десятью годами позже тот же Климент Восьмой — единственный человек, которого Сикст Пятый, как сам он говорил, нашел в Риме, — приказал заключить в темницу Савелла, справа от нас, знаменитую Беатриче Ченчи. В этой же тюрьме, накануне ее смерти, Гвидо Рени написал ее прекрасный портрет, который вы дней через пять, когда обоснуетесь в Риме, сможете увидеть во дворце Колонна. На другом берегу Тибра, напротив замка Святого Ангела, я вам покажу развалины тюрьмы Тординона, куда были заключены ее братья. По особой милости его святейшества Беатриче только обезглавили, а вот ее брата Джакопо, до того как его доставили к эшафоту, где ему предстояло встретиться с сестрой, возили по всему городу в тележке рядом с палачом, который в продолжение всего пути клещами рвал ему кожу на груди. И все это совершалось в отместку за смерть негодяя, который убил двух своих сыновей, обесчестил дочь и сам избежал правосудия лишь потому, что осыпал своих судей золотом. Одно время Климент Восьмой собирался сохранить жизнь членам семьи Ченчи, единственное преступление которых заключалось в том, что они взяли на себя обязанности палача. Но, к несчастью для Беатриче, в это время князь де Санта Кроче убил свою мать, подобие Мессалины, ибо она позорила имя его отца, вступая в любовную связь со своими слугами; папа ужаснулся, видя, что дети в нравственном отношении выше своих отцов, а убийцы справедливее судей, и на одну и ту же плаху скатились головы двух братьев, сестры и мачехи. Вот отсюда, в эту прогалину вы можете увидеть на том берегу Тибра место, где был сооружен эшафот. Предание говорит, что Климент Восьмой присутствовал при казни, стоя у окна замка Святого Ангела, куда он пришел по длинному крытому переходу, который вы видите слева от нас; переход был построен по распоряжению Александра Шестого, с тем чтобы его преемник в случае осады или бунта мог уйти из Ватикана и спрятаться в замке Святого Ангела. Он и сам, как уверяют, воспользовался переходом несколько раз, чтобы посетить кардиналов, которых он сажал в гробницу Адриана, а затем, продолжая традицию Калигулы и Нерона, душил, предварительно принудив их составить завещание в его пользу.
 — Вы чудесный чичероне, генерал, и я очень сожалею, что мне суждено провести с вами не четыре дня, а всего лишь четыре часа, из которых два, к сожалению, уже прошли.
 — Четырех дней было бы мало для этой прекрасной страны; через четыре дня вы попросили бы у меня четыре месяца, после четырех месяцев — четыре года. Целой жизни человека не хватит, чтобы перечислить все достойное памяти, что заключается в этом городе, который так справедливо называют Вечным.
 Вот, например, посмотрите на развалины этих арок моста, о которые разбивается речной поток, взгляните на руины, сохранившиеся по обе стороны реки: здесь был Триумфальный мост, по которому вел путь к храму Марса, что находился там, где ныне возвышается собор святого Петра: в свой черед по этому мосту прошли Эмилий Павел, победивший Персея, и Помпеи, победивший Тиграна, царя Армении, Артока, царя Иберии, Ороиза, царя Албании, Да-рия, царя Мидии, Аретаса, царя Набатеи, Антиоха, царя Коммагены, и пиратов. Он взял тысячу укрепленных замков, девятьсот городов, восемьсот кораблей, основал или вновь заселил девять городов; после этих триумфов он и воздвиг, потратив на это часть своей добычи, прекрасный храм Минервы, украшавший площадь Септа Юлия близ акведука Девы, и на фронтоне храма приказал поместить следующую надпись из бронзовых букв: «Помпеи Великий, император, окончив тридцатилетнюю войну, разгромив, обратив в бегство, уничтожив или принудив сдаться в плен двенадцать миллионов сто восемьдесят тысяч воинов, потопив или захватив восемьсот сорок шесть кораблей, получив по договорам тысячу пятьсот тридцать восемь городов или крепостей, покорив все земли от озера Мерис до Красного моря, исполняет свой обет, данный Минерве». А после него по этому мосту прошли еще Юлий Цезарь, Август, Тиберий. К счастью, мост развалился, — добавил с грустной улыбкой республиканский генерал, — ибо и мы с гордостью прошли бы по нему, а кто мы такие, чтобы идти по следам подобных полководцев?
 Углубившись в размышления, Шампионне умолк и ехал, не произнося ни слова, от Триумфального моста, оставив его справа, до моста Святого Ангела, на который они повернули, переправляясь на левый берег Тибра
 Молодой офицер долго не решался нарушить это молчании, но на мосту Святого Ангела, рискуя совершить бестактность, спросил:
 — Не гробницу ли Адриана мы оставили позади? Шампионне посмотрел вокруг, словно очнулся от сна.
 — Да, то была гробница Адриана, — ответил он. — А мост, по которому мы едем, был, несомненно, сооружен именно для того, чтобы можно было к ней проехать. Его реставрировал Бернини и добавил к нему свои обычные украшения. В этом здании и засядет Тьебо, и это будет не первая выдержанная им осада. А вот площадь, которую вы видели издали: здесь были казнены Беатриче и ее родные. Если повернуть налево, мы может оказаться на месте, где находилась Тардинона. А на маленькой площади, куда мы сейчас въезжаем, находится постоялый двор «Медведь» с той самой вывеской, какая была у него во времена, когда здесь останавливался Монтень, великий скептик, избравший своим девизом два слова: «Что я знаю?» Это было последнее слово человеческого духа за шесть тысяч лет; пройдет еще шесть тысяч лет — и явится новый скептик, который скажет. «Может быть!»
 — А вы, генерал, что бы сказали вы? — спросил майор
 — Я скажу, что тут правит худшее из правительств, раз оно допускает такие пустоши почти в центре города, — посмотрите налево. Вот в этих болотах восемь месяцев в году таится малярия, они принадлежат королю, которому вы служите: это наследие князей Фарнезе. Павел Третий, когда завещал эти обширные земли сыну, герцогу Пармскому, подозревал, что завещает ему лихорадку. Скажите же своему королю Фердинанду, что не только благоговейный наследник, но просто христианин должен бы оздоровить и обработать эти поля, и они отблагодарили бы его обильными урожаями. Одного моста, построенного здесь, достаточно было бы для целого нового квартала, город перешагнул бы через реку, на всем пустом пространстве от замка Святого Ангела до Народной площади выросли бы дома, и жизнь изгнала бы отсюда смерть. Но для этого нужно такое правительство, которое заботилось бы о своих подданных; для этого требуется великое благо, с которым вы намерены бороться, хотя вы человек и образованный, и умный, — короче, требуется свобода. Со временем она придет, и не случайная и временная, как та, какую мы несем с собою; нет, она будет бессмертной дочерью прогресса и времени. А пока что посмотрите: вот из этого переулка, около церкви святого Иеронима, однажды в два часа ночи появились четверо пеших и один всадник; перед всадником поперек лошади лежал труп; ноги и голова его свисали по сторонам.
 «Никого не видно?» — спросил всадник.
 Двое пеших посмотрели в направлении замка Святого Ангела, двое других — в сторону Народной площади.
 «Никого», — сказали они.
 Тогда всадник подъехал к самой реке и повернул лошадь так, чтобы она стала задом к воде. Двое взяли труп — один за голову, другой за ноги, — дважды качнули его и на третий раз бросили в реку.
 Когда послышался всплеск воды, всадник спросил:
 «Сделано?»
 «Сделано, монсиньор», — ответили ему.
 Всадник обернулся.
 «А что это там плавает?» — спросил он.
 «Это его плащ, монсиньор», — отозвался один из мужчин.
 Другой набрал камней, побежал вдоль реки и стал бросать в плащ камни, пока он не скрылся под водой.
 «Теперь хорошо», — сказал всадник.
 Он бросил своим спутникам кошелек, пришпорил коня и скрылся.
 Покойник был герцог Гандийский, всадник — Чезаре Борджа. Ревнуя свою сестру Лукрецию, Чезаре Борджа убил своего брата, герцога Гандийского…
 Но вот, к счастью, мы и приехали, — продолжал Шампионне. — Любезный случай, карающий королей и пап, оставил вам эту историю напоследок. Как видите, она не лишена занимательности.
 И действительно, кавалькада, которая проследовала от дворца Корсини до конца Рипетты, теперь выехала на Народную площадь, где в боевом порядке выстроился римский гарнизон.
 Гарнизон составляли около трех тысяч воинов; две трети из них были французы, остальные — поляки.
 При виде генерала три тысячи голосов в едином порыве возгласили:
 — Да здравствует Республика!
 Генерал доехал до середины первого ряда и знаком дал понять, что хочет говорить. Крики умолкли.
 — Друзья мои, — сказал генерал, — я вынужден покинуть Рим; но я не бросаю его. Я оставляю здесь полковника Тьебо; он займет форт Святого Ангела с пятьюстами солдат; я дал ему слово, что через двадцать дней явлюсь и освобожу его. Вы тоже обещаете это?
 — Да, да, да, — закричали три тысячи голосов.
 — Клянетесь честью? — вопросил Шампионне.
 — Клянемся честью! — подтвердили три тысячи голосов.
 — А теперь, — продолжал он, — выделите пятьсот человек, готовых скорее быть погребенными под развалинами замка Святого Ангела, нежели сдаться в плен.
 — Мы все, все готовы! Все! — послышалось в ответ.
 — Сержанты! Выступите из рядов и выберите по пятнадцати солдат из каждой роты.
 Десять минут спустя четыреста восемьдесят человек были отобраны и отведены в сторону.
 — Друзья! — обратился к ним Шампионне. — Хранить знамена двух полков доверяется вам, а мы явимся, чтобы вновь получить их. Пусть знаменосцы вступят в ряды защитников форта Святого Ангела.
 Знаменосцы выполнили приказ при неистовых возгласах: «Да здравствует Шампионне!», «Да здравствует Республика!»
 — Полковник Тьебо, — продолжал генерал, — поклянитесь и потребуйте клятвы у ваших солдат, что вы скорее сложите свои головы все до последнего, чем сдадитесь.
 Все руки поднялись, все голоса закричали:
 — Клянемся!
 Шампионне подошел к своему адъютанту.
 — Поцелуйте меня, Тьебо, — сказал он. — Будь у меня сын, именно ему дал бы я почетное поручение, которое сейчас даю вам.
 Генерал и адъютант поцеловались под оглушительные возгласы: «Ура! Виват!»
 На церкви Санта Мария дель Пополо пробило два часа.
 — Майор Райзак, — обратился Шампионне к молодому посланцу, — четыре часа истекло, и, к великому моему сожалению, я не имею права задерживать вас дольше.
 Майор оглянулся в сторону Рипетты.
 — Вы чего-то ждете? — спросил Шампионне.
 — Я ведь на вашем коне, генерал.
 — Надеюсь, вы окажете мне честь и примете его от меня, сударь, на память о кратких минутах, проведенных нами вместе.
 — Не принять такого подарка, генерал, или даже поколебаться принять его значило бы оказаться менее вежливым чем вы. Благодарю вас от всего сердца.
 Он поклонился, приложив руку к груди.
 — Но скажите, что же мне доложить генералу Макку?
 — То, что вы видели и слышали, сударь, и добавьте, кроме того, что, когда я уезжал из Парижа и прощался с членами Директории, гражданин Баррас положил мне руку на плечо и сказал: «Если снова вспыхнет война, вам, в воздаяние за ваши заслуги, первому из республиканских генералов будет поручено низвергнуть с трона короля».
 — А вы что ответили?
 — Я ответил: «Намерения Республики будут исполнены, даю вам слово». А так как я никогда не изменял своему слову, скажите королю Фердинанду, чтобы он крепче держался.
 — Передам, сударь, — ответил майор, — ибо с таким командующим, как вы, и с такими солдатами, как те, кого я здесь увидел, нет ничего невозможного. А теперь соблаговолите указать мне дорогу.
 — Капрал Мартен, — сказал Шампионне, — возьмите четырех человек и проводите майора Ульриха фон Райзака до ворот Сан Джованни; догоните нас на дороге в Ла Сторту.
 Генерал и майор в последний раз поклонились друг другу. Майор, в сопровождении четырех драгунов, вслед за капралом Мартеном крупной рысью поехал по улице Бабуино. Полковник Тьебо и его пятьсот солдат отправились по Рипетте в замок Святого Ангела, где и засели, в то время как остальная часть гарнизона во главе с генералом Шампионне и его штабом под барабанный бой вышли из Рима через Народные ворота.




 L. ФЕРДИНАНД В РИМЕ


 Как и предвидел генерал Макк, посланец застал его около Вальмонтоне. Генерал не пожелал дослушать того, что рассказывал ему майор фон Райзак; он услышал только одно: французы ушли из Рима. Он бросился королю и возвестил, что по его требованию враги немедленно стали отступать и, следовательно, завтра он займет Рим, а через неделю станет полным хозяином всех папских владений.
 Король приказал делать двойные переходы и в тот же день к вечеру прибыл на ночевку в Вальмонтоне.
 На другой день снова отправились в путь и около полудня сделали привал в Альбано. С холма хорошо был виден Рим и вся долина вплоть до Остии. Но армия не могла войти в столицу в тот же день. Было решено, что она отправится в путь часа в три пополудни, на полпути сделает привал, а назавтра в девять утра Фердинанд торжественно въедет в город через ворота Сан Джованни и сразу же направится в Сан Карло на благодарственное богослужение.
 И действительно, в три часа войска вышли из Альбано; Макк ехал верхом во главе армии, король и герцог д'Асколи — в коляске, сопровождаемой всем личным штабом его величества; слева, под холмом Альбано, там, где за тысяча восемьсот пятьдесят лет до этого произошла ссора Клодия с Милоном, осталась Аппиева дорога. Там велись раскопки, и поэтому дорогой завладели археологи. Привал сделали около семи часов вечера в двух льё от Рима.
 Когда король ужинал в великолепной палатке, разделенной на три части, с генералом Макком и герцогом д'Асколи, маркизом Маласпина и наиболее близкими людьми из маленькой сопровождающей его свиты, ему доложили, что пришла делегация.
 Она состояла из двух кардиналов, не примкнувших к республиканскому правительству, из чиновников, смещенных этим правительством, и нескольких невинно пострадавших, которые всегда объявляются при торжестве реакции.
 Все эти люди явились, чтобы получить у короля указания относительно завтрашней церемонии.
 Король сиял. Теперь и у него, как у всяких там Павлов Эмилиев, Помпеев и Цезарей, о которых три дня тому назад генерал Шампионне рассказывал майору Райзаку, будет триумф.
 Значит, триумф дело не такое уж трудное, как сначала казалось.
 Какое впечатление произведет в Казерте, а главное, на Молу, Старом рынке и Маринелле описание этого триумфа! Как горды будут славные лаццарони, когда узнают, что их король восторжествовал!
 Вот он и победил, не сделав ни одного пушечного выстрела, грозную Французскую республику, доселе считавшуюся несокрушимой! Видно, генерал Макк, предсказавший ему все это, действительно великий человек!
 Фердинанд решил в тот же вечер написать королеве и послать гонца с этой доброй вестью. Распорядившись насчет завтрашних торжеств и отпустив делегатов, предварительно удостоив их чести приложиться к руке его величества, король взялся за перо и написал:
  «Любезная моя наставница! 
  Все развертывается соответственно нашим желаниям; меньше чем за пять дней я дошел до ворот Рима и завтра торжественно въеду в город. Перед нашей победоносной армией войска противника разбежались, и завтра вечером я из дворца Фарнезе напишу Его Святейшеству папе, что он может, если ему угодно, пожаловать в Рим, чтобы вместе с нами праздновать Рождество. 
  Ах, если бы можно было перенести сюда мои ясли и показать их ему! 
  Эти радостные вести я посылаю Вам со своим постоянным курьером Феррари. Позвольте ему в виде награды пообедать с моим дорогим Юпитером, который, вероятно, очень скучает по мне; ответьте мне с ним же и напишите, как Ваше драгоценное здоровье и здоровье наших возлюбленных детей, которым благодаря Вам и нашему доблестному генералу Макку я надеюсь передать не только благоденствующий, но и прославленный трон. 
  Тяготы войны оказались не так значительны, как я ожидал. Правда, до сего дня мне удавалось осуществлять почти все переходы в коляске, а верхом я ездил только для удовольствия. 
  На горизонте остается лишь одно черное пятно: покидая Рим, республиканский генерал оставил в замке Святого Ангела пятьсот солдат с полковником. С какой целью? Я это не вполне понимаю, но меня оно особенно не тревожит: наш славный друг генерал Макк уверяет, что они сдадутся по первому же требованию. 
  До скорого свидания, любезная моя наставница: оно вот-вот наступит — либо Вы для полноты торжества приедете сюда, чтобы вместе с нами праздновать Рождество, либо я со славою вернусь в свои владения, когда все уляжется и Его Святейшество папа будет восстановлен на престоле. 
  Примите, любезная наставница и супруга, и разделите с нашими возлюбленными детьми поцелуи Вашего нежного супруга и отца. 
  Фердинанд. 
  P.S. Надеюсь, что с моими кенгуру не случилось ничего худого и что я найду их такими же здоровыми, какими оставил. Кстати, передайте от меня сердечный привет сэру Уильяму и леди Гамильтон; что же касается героя Нила, то он, вероятно, еще находится в Ливорно; где бы он ни был — сообщите ему о моих триумфах». 
 Давно уже Фердинанду не приходилось писать такого длинного письма; но сейчас он находился в восторженном настроении, отсюда его многословие. Он перечитал послание, остался доволен им, пожалел, что о сэре Уильяме и леди Гамильтон вспомнил лишь после своих кенгуру, но решил, что из-за такой незначительной оплошности не стоит перебеливать удачно написанное письмо. Он запечатал конверт и приказал позвать Феррари; тот совсем оправился после падения и, явившись, как обычно, уже в сапогах, пообещал вручить письмо королеве завтра не позже пяти часов вечера.
 Затем был установлен карточный стол, и Фердинанд сел за вист с герцогом д'Асколи, маркизом Маласпина и герцогом де Чирчелло, выиграл тысячу дукатов и лег спать в прекрасном настроении. Ему снилось, будто он торжественно въезжает не в Рим, а в Париж, не в столицу папских владений, а в столицу Франции и что при въезде в Тюильри, откуда после 10 августа все разбежались, его королевскую мантию поддерживают пять членов Директории, а голова его увенчана, словно у Цезаря, лавровым венком, и, как у Карла Великого, в одной руке у него держава, в другой — меч.
 Наступившее утро развеяло ночные грезы, но и того, что от них осталось, было достаточно, чтобы удовлетворить самолюбие человека, которому мысль стать завоевателем пришла в пятьдесят лет.
 Он еще не въезжает в Париж, зато уже готов вступить в Рим.
 Въезд был ослепителен. Фердинанд был в австрийском фельдмаршальском расшитом мундире; на шее и груди у него блистали все его личные и фамильные ордена. У ворот Сан Джованни его ожидал старейший сенатор в сопровождении муниципальных чиновников; он, стоя на коленях, поднес королю на серебряном блюде ключи от Рима; вокруг сенаторов и чиновников находились все кардиналы, оставшиеся верными папе Пию VI. Отсюда по пути, заранее отмеченному букетами цветов и зелеными ветвями, королю предстояло проследовать в храм Сан Карло, где будет отслужен благодарственный молебен, а из храма — во дворец Фарнезе, расположенный, как мы уже говорили, по ту сторону Тибра, напротив дворца Корсини, из которого недавно выехал Шампионне.
 В ту минуту, когда король принял ключи от Рима, грянул хор. Сто девушек в белых платьях шли во главе шествия, неся позолоченные плетеные корзины с лепестками роз; лепестки они кидали в воздух, как в праздник Тела Господня. Пустые корзины тотчас же заменялись полными, чтобы не прекращался благовонный дождь. Вслед за девушками шествовали мальчики-певчие с кадильницами; кортеж продвигался между двумя рядами жителей Рима и окрестностей. Все были в праздничной одежде; цветы сыпались словно дождь, и над толпой разносилось благоухание.
 Прекрасный военный оркестр — а Неаполь особенно славится им — играл самые жизнерадостные мелодии Чимарозы, Перголозе и Паизиелло; затем, среди пустого пространства, что символически подчеркивало его монаршее величие, ехал король. Несколько поодаль за ним следовали генерал Макк и его штаб, а далее — все тридцать тысяч солдат: двадцать тысяч пехоты, десять тысяч кавалерии, все в новой форме, молодцеватые на вид; они двигались в отменном порядке благодаря многочисленным учениям, производившимся в лагерях, а за ними громыхали пятьдесят недавно отлитых пушек, свежевыкрашенные зарядные ящики и фургоны. Все это сверкало на солнце одного из тех великолепных ноябрьских дней, какие порой среди дождей и туманов дарует южная осень как последнее прости лету, как первое приветствие зиме.
 Мы уже говорили, что путь следования короля был определен заранее: сначала пересекли то, что можно было бы назвать пустырем Сан Джованни ди Латерано, лужайки и уединенные аллеи, ведущие к церквам Святого Креста Иерусалимского и Санта Мария Маджоре, потом направились напрямик к древней базилике, благотворителем которой был Генрих IV, а каноником стал Фердинанд — в качестве его внука. Чтобы встретить короля, на ступенях храма собралось все латеранское духовенство. Фердинанд подъехал на коне, встреченный всеобщим ликованием и славословиями. Когда певчие умолкли, король спешился и по великолепному ковру направился к Scala Santa  70 , которую перевезли из Иерусалима в Рим; некогда она находилась в доме Пилата, и Христос, направляясь в преторий, касался ее своими босыми окровавленными ногами, а теперь верующие поднимаются по ней не иначе как на коленях.
 Король приложился к первой ступени, и в тот момент, когда губы его коснулись священного мрамора, раздались радостные звуки фанфар и сто тысяч голосов восторженно приветствовали его.
 Стоя на коленях, король помолился, потом встал, осенил себя крестным знамением, сел на коня, проехал по обширной площади Сан Джованни, полюбовался великолепным обелиском, воздвигнутым в Фивах Тутмосом II и пощаженным Камбизом, который низвергнул или повредил все прочие памятники. Впоследствии этот обелиск был вывезен Константином, а при раскопках извлечен из Большого цирка. Затем Фердинанд направился по длинной улице Сан Джованни ди Латерано, полого спускающейся к Колизею и окруженной несколькими монастырями; потом проехал по знаменитому Каренскому кварталу, где стоял дом Помпея; почти напрямик выехал на площадь Траяна, где высилась знаменитая колонна, ушедшая в землю всем своим основанием; затем повернул направо на Корсо и с площади Венеции, что на другом конце той же улицы имеет себе пару — Народную площадь, спустился к площади Колонны и, наконец, направился по Корсо до громадного храма Сан Карло; тут, под огромным храмовым порталом, он был встречен всем причтом, вторично спешился, вошел в храм и под балдахином, сооруженным для этого случая, отстоял «Те Deum».
 По окончании молебна он вышел из храма, снова сел в седло и, по-прежнему предшествуемый и сопровождаемый все тем же кортежем, стал спускаться по Корсо до Народной площади; проследовал по набережной Тибра и, в обратном направлении сравнительно с тем, как ехал Шампионне, покидая Рим, направился по виа делла Скрофа, где стоит церковь святого Людовика Французского; потом поехал по громадной площади Навона, мимо Атонального форума римлян, а оттуда, миновав дворец Браски, что напротив Паскуино, достиг Кампо деи Фьори и дворца Фар-незе — намеченной цели, завершающей его триумф.
 Двор этого великолепного здания, шедевра трех величайших зодчих — Сангалло, Виньолы и Микеланджело — мог вместить в себе всю свиту короля; между двумя фонтанами, украшающими фасад и наполняющими водой грандиознейшие из всех известных гранитных чаш, были установлены четыре пушки как в знак почета, так и ради безопасности.
 Обед на двести персон был подан в большой галерее, расписанной Аннибале и Агостино Карраччи и их учениками. Братья работали здесь восемь лет и получили вознаграждение в пятьсот золотых экю, то есть три тысячи франков на наши деньги.
 Казалось, весь Рим вышел на площадь перед дворцом Фарнезе. Не считаясь с часовыми, народ заполнил двор, лестницу, прихожие и проник почти до самого входа в галерею. Беспрестанно раздававшиеся крики «Да здравствует король!» трижды вынудили Фердинанда выйти из-за стола и показаться в окне.
 Обезумев от радости, вообразив себя соперником одного из тех героев, чьи следы он попирал, когда ехал по священной дороге, король не пожелал ждать следующего дня и решил немедленно уведомить папу Пия VI о своем прибытии в Рим. Забыв, что папа, будучи пленником французов, не вполне свободен в своих поступках, Фердинанд, разгоряченный вином и обуреваемый гордостью, тотчас же после поданного кофе отправился в один из рабочих кабинетов и написал папе следующее письмо:
  «Его Святейшеству папе Пию VI, наместнику Господа нашего Иисуса Христа. 
  Князь апостолов, король королей! 
  Ваше Святейшество узнает несомненно с большим удовлетворением, что с помощью Господа нашего Иисуса Христа и под покровительством блаженного Януария сегодня я со своей армией, не встретив сопротивления, триумфально вошел в столицу христианского мира. Французы бежали, испугавшись одного вида креста и простого блеска моего оружия. Ваше Святейшество может отныне вновь обрести верховное пастырское могущество, которое я буду поддерживать своей армией. Покиньте же, Ваше Святейшество, скромное жилище в картезианском монастыре и на крыльях херувимов, как наша Богоматерь Ло-ретская, снизойдите в Ватикан, чтобы очистить его своим святым присутствием. Ваше Святейшество имеет теперь возможность отслужить в храме святого Петра божественную литургию в день рождества нашего Спасителя». 
 Вечером король проехал в коляске по главным улицам Рима и по площадям Навона, Испании и Венеции, и всюду его встречали возгласы: «Да здравствует король Фердинанд!», «Да здравствует его святейшество Пий Шестой!» Король ненадолго остановился у театра Арджентина, где должны были спеть кантату в его честь, потом поднялся на самую вершину Пинчо, чтобы полюбоваться оттуда залитым огнями Римом.
 Весь город, начиная от ворот Сан Джованни вплоть до Ватикана и от Народной площади до пирамиды Кая Цестия, был освещен a giorno  71 . Среди всех этих сверкающих огней, среди криков ликования одно только здание, на котором реял трехцветный флаг, стояло темное и безмолвное, как торжественный и грозный протест Франции против оккупации Рима. То был замок Святого Ангела.
 В этой мрачной немой громаде чувствовалось что-то страшное, чудовищное; лишь один-единственный возглас через каждые четверть часа нарушал его безмолвие: «Стража, слушай!» И свет, прорывавшийся в потемках, исходил только от пушечных фитилей, которые держали наготове артиллеристы возле своих орудий.




 LI. ФОРТ СВЯТОГО АНГЕЛА ЗАГОВОРИЛ


 Проезжая по Народной площади, чтобы потом подняться на Пинчо, король увидел диковинное сборище, состоявшее из женщин и детей, плясавших вокруг костра, разложенного посреди площади; при виде короля они перестали плясать и начали изо всех сил кричать: «Да здравствует король Фердинанд!», «Да здравствует Пий Шестой!»
 Король велел кучеру остановиться, спросил, что делают здесь эти славные люди и что за костер, у которого они греются.
 Ему ответили, что костер сложен из дерева Свободы, посаженного полтора года тому назад консулами Римской республики.
 Фердинанд был тронут такою привязанностью к почтенным устоям; он вынул из кармана горсть монет разного достоинства и бросил ее в толпу, воскликнув:
 — Браво, друзья мои! Веселитесь!
 Женщины и ребятишки кинулись собирать королевские карлино, дукаты и пиастры, и началась страшная свалка: женщины колотили детей, дети царапали женщин. В итоге получилось много крику, порядочно слез и мало вреда.
 На площади Навона король опять увидел костер.
 Он задал тот же вопрос и получил тот же ответ.
 Король опустил руку в карман — теперь уже не в свой, а герцога д'Асколи, извлек такую же горсть монет и бросил ее в толпу, плясавшую вокруг костра.
 На этот раз присутствовали не одни женщины и дети, были и мужчины; сильный пол решил, что имеет больше прав на деньги, чем пол слабый; тогда любовники и мужья побитых в схватке женщин вытащили из карманов ножи; один из плясунов был ранен и отнесен в больницу.
 На площади Колонны произошло то же самое, но развязка на сей раз послужила к вящей славе общественной морали: в ту минуту, когда ножи готовы были вступить в игру, мимо проходил горожанин, закутанный в широкий плащ, в шляпе, надвинутой почти до глаз. На него залаяла собака, какой-то мальчишка крикнул: «Якобинец! Якобинец!» Крики мальчика и собачий лай привлекли внимание дерущихся, и они, не слушая возражений прохожего, маскировавшегося широким плащом и надвинутой на глаза шляпой, потащили его к костру, в котором он и погиб самым прискорбным образом под радостный вой простонародья.
 Вдруг одного из поджигателей осенила блестящая мысль: ведь деревья Свободы, которые срубали и превращали в уголь и золу, выросли тут не сами собою, кто-то их посадил, и те куда более виноваты, чем несчастные деревья, что дали посадить себя, ведь они и не могли сами этого желать. Следовательно, надо хоть раз проявить справедливость и взяться не за деревья, а за тех, кто их сажал.
 Но кто же это?
 Как мы уже заметили, когда шла речь о Народной площади, сажали деревья два консула Римской республики, господа Маттеи из Вальмонтоне и Дзаккалоне из Пиперно.
 Уже целый год население чтило и благословляло имена этих двух чиновников, истинных либералов, посвятивших народу свой ум, время и состояние. Но в дни реакции народ охотнее прощает тех, кто его притеснял, чем тех, кто служил ему, и обычно первые его заступники становятся его первыми жертвами. «Революции подобны Сатурну: они пожирают собственных детей», — сказал Верньо.
 Человек, которого Дзаккалоне заставил отдать в школу сына, римского юношу, жаждавшего личной свободы, предложил выделить одно из деревьев Свободы, чтобы на нем повесить обоих консулов. Предложение было, разумеется, единогласно принято. Чтобы осуществить его, оставалось только выбрать дерево, превратить его в виселицу и схватить консулов.
 Подумали о тополе с площади Ротонды, который еще не успели срубить, а так как оба чиновника жили как раз поблизости: один на улице Магдалины, другой на улице Пие ди Мармо, то соседство это сочли за чудесное совпадение.
 Побежали прямо к их домам, но, к счастью, чиновники, по-видимому, хорошо представляли себе, какой благодарности можно ожидать от народа, освобождению которого они содействовали, и оба уехали из Рима.
 Однако некий жестянщик, державший лавочку рядом с домом Маттеи и взявший у него взаймы двести экю, чтобы избежать банкротства, и некий зеленщик, к которому Дзаккалоне послал своего врача, чтобы вылечить жену этого торговца от злокачественной лихорадки, заявили, что у них имеются более или менее точные сведения о том, где скрываются виновные, и взялись их отыскать.
 Предложение было принято с восторгом, а чтобы не терять время даром, толпа стала громить дома скрывавшихся и выбрасывать в окна их вещи.
 Среди предметов обстановки в каждом из этих домов имелось по великолепной золоченой бронзовой люстре: одна из них изображала жертвоприношение Авраама, другая — Агарь и Измаила, заблудившихся в пустыне, причем на каждой люстре имелась надпись, свидетельствующая о том, что они происходят из одного и того же источника: «Консулам Римской республики от благодарных евреев!»
 И действительно, эти двое консулов потребовали издания декрета, согласно которому евреи получили права наравне с прочими гражданами.
 Это напомнило собравшимся о несчастных евреях, о которых никто не думал и, вероятно, не подумал бы, если бы они не совершили ошибки, выразив таким образом свою признательность.
 Раздались вопли: «В гетто! В гетто!» — и толпа ринулась к еврейскому кварталу.
 Когда был обнародован декрет, восстанавливающий евреев в правах гражданства, евреи поспешили убрать все преграды, отделявшие их от остальной части общества, и распространились по всему городу, где некоторые из них не преминули снять квартиры и открыть лавочки; но как только Шампионне уехал, они, чувствуя себя покинутыми и лишенными покровителя, вновь замкнулись в своих кварталах, где наспех восстановили ворота и заборы, но. теперь уже не затем, чтобы отделиться от света, а для того, чтобы оградиться от своих недругов.
 Итак, толпа встретила тут не сознательное сопротивление, а лишь материальные преграды на своем пути.
 Поэтому ей, всегда находчивой в таких случаях, пришла мысль бросать через ограду факелы, зажженные у ближайшего костра, вместо того чтобы выламывать ворота и крушить заборы гетто.
 Факелы быстро следовали один за другим; затем изобретатели — они найдутся повсюду — стали окунать факелы в смолу и скипидар.
 Вскоре гетто стало походить на город, подвергающийся бомбардированию: не прошло и получаса, как осаждающие с удовлетворением заметили во многих местах языки пламени — в пяти-шести домах начался пожар.
 Час спустя все гетто полыхало.
 Тогда ворота сами распахнулись, и его несчастные обитатели, застигнутые бедой во сне — полуголые мужчины, женщины, дети, — со страшными криками хлынули из ворот, подобно потоку, смывающему все плотины, и распространились или, вернее сказать, попытались распространиться по городу.
 Этого-то простонародье и ждало; всякий, кому удалось, схватил по еврею и жестоко потешался над ним; страдальцев подвергали всем видам пыток, одних заставляли босиком, со свиньей в руках, ступать по рдеющим углям; других подвешивали, протянув веревку под мышками, меж двух подвешенных за задние лапы собак, которые, взбесившись от боли и злости, беспрерывно кусали их; одного оголили до пояса, привязали ему на спину кота и водили по городу, избивая лозами, как Христа, а так как удары приходились одновременно и по человеку, и по животному, оно зубами и когтями разрывало человеку тело; наконец, некоторых, более удачливых, просто-напросто топили, швыряя в Тибр.
 Забавы эти продолжались не только всю ночь, но и следующие два дня и являли такое разнообразие, что король в конце концов спросил, кого же так мучают.
 Ему ответили, что евреев, которые после декрета Республики имели неосторожность возомнить себя полноправными горожанами и поэтому стали сдавать жилье христианам, покупать недвижимость, вышли из гетто, обосновались в городе, начали торговать книгами, лечиться у католических врачей и хоронить своих покойников при свете факелов.
 Фердинанду трудно было даже вообразить подобные гнусности, но в конце концов ему показали декрет Республики, восстанавливавший евреев в гражданских правах, и ему пришлось поверить. Тогда он спросил, кто же оказался настолько лишенным Божьей благодати, чтобы исхлопотать им такой декрет. Ему ответили, что об этом позаботились Маттеи и Дзаккалоне.
 — Так вот кого следовало бы наказать, а вовсе не несчастных, которым они дали свободу! — воскликнул король со свойственным ему грубым здравым смыслом, сказывавшимся даже в его предрассудках.
 Узнав, что меры на сей счет уже принимаются, виновных ищут и двое горожан взялись выследить их, король сказал:
 — Отлично! Если они обнаружат бежавших, каждый из них получит по пятьсот дукатов, а консулы будут повешены.
 Слухи о щедрости Фердинанда быстро распространились и подогрели рвение толпы: она задавалась вопросом, чем бы ублажить доброго короля в благодарность за то, что он так хорошо угадывает ее желания? Обсудили этот важный вопрос и решили, что, поскольку король обещает повесить консулов руками настоящего палача на настоящей виселице, пора срубить последнее дерево Свободы, которое берегли для этого дела, и наколоть из него дров, чтобы король имел удовольствие греться, пользуясь «революционным» топливом.
 И ему привезли целый воз дров, за который он, не скупясь, заплатил тысячу дукатов.
 Сама идея эта так пришлась ему по душе, что он отложил два крупных полена и послал их королеве со следующим письмом:
  «Любезная супруга, 
  Вам уже известно, что я благополучно въехал в Рим, не встретив в пути ни малейшего препятствия: французы рассеялись как дым. Правда, остались еще пятьсот якобинцев в форте Святого Ангела, но ведут они себя так спокойно, что, думается мне, единственное их желание, чтобы о них забыли. 
  Макк отправляется завтра во главе двадцатипятитысячной армии, чтобы напасть на французов; по пути он соединится с корпусом Мишеру, и таким образом получится тридцать восемь — сорок тысяч солдат, а вступят они в бой не раньше, чем будут уверены, что разгромят неприятеля. 
  У нас тут беспрерывные празднества. Вы только вообразите: презренные якобинцы предоставили евреям полную свободу! Уже три дня, как народ охотится на них на римских улицах, совсем как я охочусь на ланей в лесу Персано или на кабанов в чащах Аспрони. Но мне обещают нечто еще получше: говорят, будто напали на след двух консулов так называемой Римской республики. Я обещал за голову каждого по пятьсот дукатов. Если их повесить, то, думается мне, это послужит для кое-кого хорошим уроком, и я собираюсь сделать сюрприз гарнизону форта Святого Ангела, пригласив его на казнь. 
  Посылаю Вам, чтобы зажечь в рождественскую ночь, два больших полена от дерева Свободы с площади Ротонды; погрейтесь как следует и Вы и дети и вспомните своего любящего супруга и отца. 
  Завтра я издам указ, чтобы призвать евреев к порядку, заставить их вернуться в гетто и подчинить разумной дисциплине. Я пошлю Вам копию этого указа, как только он будет обнародован. 
  Объявите в Неаполе о милостях, которыми дарит меня благосклонное Провидение; скажите нашему архиепископу Капече Дзурло, кого я сильно подозреваю в приверженности к якобинству, чтобы он отслужил «Те Deum»; это будет ему в наказание; распорядитесь относительно народных увеселений и скажите Ванни, чтобы он поскорее закончил дело проклятого Николино Караччоло. 
  Я буду сообщать Вам об успехах нашего славного генерала Макка по мере того, как сам буду о них узнавать. 
  Берегите себя и верьте в искреннюю и непреходящую дружбу Вашего ученика и супруга. 
  Фердинанд Б. 
  P.S. Передайте принцессам мой почтительный поклон. Хоть малость и нелепые, они все же августейшие дочери короля Людовика XV. Следовало бы поручить Ариоле вознаградить семерых корсиканцев, что состояли в их охране по поручению графа де Нарбонна, бывшего, если не ошибаюсь, одним из последних министров Вашей возлюбленной сестры Марии Антуанетты; их это порадует, а нас ни к чему не обяжет». 
 На другой день Фердинанд, как он и сообщил Каролине, издал указ, которым просто-напросто восстанавливал закон, отмененный так называемой Римской республикой.
 Совесть историка не позволяет нам изменить в этом указе ни единого слога, к тому же в Риме он в силе и по сей день:
  «Статья первая. Евреи, живущие в Риме или в Папской области, не имеют отныне права ни сдавать христианам квартиры, ни кормить их, ни держать у себя в услужении. Нарушение этой статьи карается на основе папских декретов. 
  Статья вторая. Евреи, жительствующие в Риме или в Папской области, должны в течение трех месяцев распродать все свое движимое и недвижимое имущество, в противном случае оно будет продано с торгов. 
  Статья третья. Евреи не имеют права селиться в Риме или в каком-либо другом городе Папской области, если у них нет на то особого разрешения правительства; в противном случае виновные будут водворены в соответствующие гетто. 
  Статья четвертая. Евреям запрещается проводить ночь вне своего гетто. Статья пятая. Евреям запрещается поддерживать дружеские отношения с кем-либо из христиан. 
  Статья шестая. Евреям запрещается торговать священными украшениями и какими бы то ни было книгами под угрозой штрафа в сто экю и заключения в тюрьму сроком на семь лет. 
  Статья седьмая. Всякий врач-католик, будучи призван евреем, обязан сначала обратить его в христианство; в случае отказа больного, врач должен оставить его, не оказав ему помощи. Врач, нарушивший это постановление, будет отвечать по всей строгости правил священной коллегии. 
  Статья восьмая и последняя. При погребении покойников евреям запрещается совершать какой-либо ритуал и пользоваться при этом факелами под страхом конфискации имущества. 
  Настоящее распоряжение сообщить во все гетто и объявить в синагогах». 
 На другой день после объявления этого указа и его расклейки на городских стенах генерал Макк простился с королем, оставив для охраны Рима пять тысяч солдат, и выехал через Народные ворота, чтобы, как и писал Фердинанд своей августейшей супруге, преследовать Шампионне и сражаться с ним, где бы он его ни настиг.
 В то самое время, когда арьергард генерала выступал в поход, с другой стороны города, то есть через ворота Сан Джованни, в Рим въезжал кортеж, не лишенный своеобразия.
 Четыре неаполитанских конных жандарма с бело-красными кокардами на киверах ехали впереди двух мужчин, связанных вместе за локти. На них были полотняные колпаки и балахоны неопределенного цвета, какие носят в лазаретах больные; они сидели на ослах без седел, и каждого осла вел простолюдин с толстой дубинкой в руке, который осыпал несчастных угрозами и ругательствами.
 То были арестованные консулы Римской республики Маттеи и Дзаккалоне, а двое простолюдинов, которые вели ослов, были не кто иные, как жестянщик и зеленщик, обещавшие разыскать их.
 Как видите, обещание они сдержали.
 Несчастные беглецы надеялись, что найдут надежный приют в больнице, учрежденной Маттеи в Вальмонтоне, его родном городе, и скрылись там, а для большей безопасности оделись как полагается больным. Выдал консулов больничный служитель, обязанный своим местом Маттеи; их схватили и теперь везли в Рим, чтобы там судить.
 Едва они прошли ворота Сан Джованни, как были узнаны, и толпа, инстинктивно стремящаяся разрушать то, что она возвела, и позорить то, что она прославляла, стала глумиться над ними, бросать в них грязь, камни, кричать: «На виселицу!», потом пыталась привести свои угрозы в исполнение, и неаполитанским жандармам пришлось в самых решительных выражениях разъяснить этому сборищу, что консулов ведут в Рим именно для того, чтобы повесить, что это произойдет завтра в присутствии короля Фердинанда, что их повесит палач на площади Замка Святого Ангела, то есть на обычном месте казней, и будет это сделано в посрамление французского гарнизона, засевшего в замке. После такого объяснения люди несколько успокоились и, не желая перечить королю Фердинанду, согласились подождать до завтра, но утешили себя тем, что всячески поносили консулов и продолжали кидать в них грязь и камни.
 Арестованные, смирившись, ждали молчаливо, печально, но спокойно, не пытаясь ни ускорить, ни отсрочить смерть; они понимали, что для них все кончено: если они и ускользнули от львиных когтей народа, так только для того, чтобы попасть в когти королевского тигра.
 Поэтому они склонили головы и ждали.
 Случайно оказавшийся здесь рифмач — в часы торжеств и расправ такой всегда найдется — наспех сочинил четверостишие, которое тут же раздал окружающим, так что народ запел его на импровизированный, как и сами вирши, мотив:
 Largo, о romano popolo! all'asinino ingresso.
 Qual fecero non Cesare, non Scipione istesso.
 Di questo democratico e augusto onore ё degno
 Chi rese un di da console d'impi tiranni il regno  72 .
 Мы попробуем перевести это скромной прозой:
 «Расступись, о римский народ! Пропусти ослиное шествие, какого не сподобились ни Цезарь, ни сам Сципион. Этой великой и демократичной чести достоин тот, кто однажды правил как консул царством нечестивых тиранов».
 Так узники проехали почти через весь город; их доставили в Карчере Нуово и посадили в камеру.
 У ворот тюрьмы собралась огромная толпа; чтобы она не снесла ворота, пришлось пообещать, что казнь состоится завтра же, в полдень, на площади Замка Святого Ангела и что скоро все убедятся в этом, так как уже на рассвете палач с помощниками будут готовить эшафот.
 Два часа спустя по всему городу были расклеены объявления, гласившие, что казнь состоится завтра в полдень.
 После такого обещания римляне превосходно провели ночь.
 Как и было объявлено, уже в семь часов утра эшафот возвышался на площади Замка Святого Ангела, как раз напротив Папской улицы, между аркой Грациана и Валентиниана и Тибром.
 То было, как мы говорили, обычное место казней, и для большего удобства этих мрачных торжеств дом палача находился в нескольких шагах отсюда — на набережной, против того места, где некогда стояла старинная тюрьма Тординона.
 Тюрьма стояла до 1848 года, когда ее разрушили в связи с провозглашением республики, которой суждено было просуществовать даже меньше, чем республике 1798 года.
 Пока плотники смерти сооружали помост и оборудовали виселицы под lazzi  73 простонародья, которое в подобных обстоятельствах всегда изощряется в остроумии, другие украшали роскошной драпировкой балкон, причем эта работа также удостаивалась внимания толпы, и балкону этому предстояло служить ложей, из которой король должен был наблюдать казнь.
 С двух противоположных концов Рима сюда стекалось множество зевак — одни, державшие путь с Народной площади и Трастевере, шли по левому берегу Тибра, другие двигались по широкой Папской улице и прилегающим к ней переулкам и выходили на площадь Замка Святого Ангела, которая вскоре наполнилась до такой степени, что солдатам пришлось оцепить эшафот, чтобы плотники могли продолжать свою работу.
 Один лишь правый берег, где стояла гробница Адриана, был пустынен. Страшный замок, значивший для Рима то же, что для Парижа Бастилия, а для Неаполя — форт Сант'Эльмо, хоть и был безмолвен и казался необитаемым, все же внушал такой ужас, что никто не решался вступить на мост, ведущий к нему, и пройти вдоль его стен. И действительно, трехцветный флаг, рея над ним, как бы говорил всей этой черни, опьяненной кровавыми оргиями: «Подумай о том, что ты делаешь! Франция здесь!»
 Но так как ни один французский солдат не показывался на стенах форта, а все его бойницы были тщательно закрыты, толпа постепенно свыклась с этой молчаливой угрозой, как дети привыкают к присутствию спящего льва.
 В одиннадцать часов осужденных вывели из тюрьмы и усадили на ослов; на шею каждому набросили веревку, концы которой держали в руках помощники палача, в то время как он сам шествовал впереди; монахи из братства кающихся грешников, что всегда поддерживают приговоренных к смертной казни, сопровождали их, а следом тянулась огромная толпа; осужденные по-прежнему были в больничных балахонах, так их и повезли в церковь Сан Джованни; у паперти им приказали слезть с ослов, и тут, на ступеньках храма, с босыми ногами, на коленях они принесли церковное покаяние.
 Король, направляясь из дворца Фарнезе к месту казни, проезжал по улице Джулиа как раз в тот момент, когда помощники палача тащили приговоренных за веревки, заставляя их стать на колени. В былые времена присутствие короля при таких обстоятельствах бывало для осужденных спасительным; теперь все изменилось: ныне присутствие монарха, наоборот, подтверждало приговор..
 Толпа расступилась, чтобы пропустить короля; он искоса бросил беспокойный взгляд на форт Святого Ангела, а при виде французского флага у него вырвался жест досады; он вышел из экипажа под шум восторженных приветствий, поднялся на балкон и поклонился толпе.
 Вскоре раздались оглушительные крики, возвещавшие о появлении узников. Как впереди них, так и позади выступали два отряда конных неаполитанских жандармов, присоединившиеся к тем, что уже находились на площади; они потеснили толпу и расчистили место, где палач с подручными могли действовать без помех.
 Отрешенность и безмолвие форта Святого Ангела всех успокоили, о нем даже перестали думать. Кто посмелее, стал отделяться от толпы, подходить к безлюдному мосту и даже бросать в сторону форта бранные слова, вроде тех, какими неаполитанцы поносят Везувий. Это очень забавляло Фердинанда, напоминая королю его славных лаццарони с Мола и убеждая в том, что римляне почти так же остроумны, как неаполитанцы.
 Без пяти двенадцать зловещее шествие появилось на маленькой площади. Приговоренные изнемогали от усталости, но были спокойны и, казалось, примирились со своей участью.
 У подножия эшафота консулов спустили с ослов и тут же привязали к виселице снятыми с их шеи веревками. Монахи из братства кающихся все теснее окружали осужденных, готовили их к смерти и давали прикладываться к распятию.
 Маттеи, целуя крест, сказал:
 — Христос! Ты ведаешь, что я умираю безвинно и, подобно тебе, жертвую жизнью ради спасения и свободы рода человеческого!
 Дзаккалоне воскликнул:
 — Христос! Будь свидетелем: я прощаю этому народу, как и ты простил своим палачам.
 Стоявшие поближе к осужденным услышали эти слова; кое-кто встретил их свистом. Потом раздался громкий голос:
 — Помолитесь за тех, кому предстоит умереть! То был голос главы кающихся.
 Все преклонили колена, чтобы прочесть «Ave Maria» — даже король на балконе, даже палач и его подручные на помосте эшафота.
 Наступило глубокое, тожественное молчание.
 В эту минуту грянул пушечный выстрел; помост под палачом и его помощниками рухнул; ворота замка Святого
 Ангела распахнулись; сотня гренадеров под бой барабанов, возвестивших атаку, промчалась по мосту и среди криков испуганной толпы, паники жандармов, всеобщего изумления и ужаса завладев осужденными, скрылась вместе с ними за стенами замка Святого Ангела, тяжелые ворота которого затворились, прежде чем народ, палачи, кающиеся, жандармы и сам король пришли в себя от изумления.
 Замок Святого Ангела произнес одно только слово; но, как видим, оно было сказано удачно и произвело должное впечатление.
 Римлянам поневоле пришлось обойтись в тот день без повешения и снова обратить свое внимание на евреев.
 Король Фердинанд возвратился во дворец Фарнезе в весьма дурном настроении: то была первая неудача, которую он потерпел с начала кампании, и, на его несчастье, ей не суждено было стать последней.




 LII. ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАННО


 Письмо, посланное Фердинандом Каролине, возымело ожидаемое действие. Весть об успехах королевских армий распространилась с быстротой молнии от Мерджеллины до моста святой Магдалины и от монастыря святого Мартина до Мола. Было сделано все возможное, чтобы из Неаполя эта весть поскорее достигла даже самых дальних пределов королевства: в Калабрию были посланы гонцы, на Липар-ские острова и на Сицилию отправлены быстроходные суда, а в ожидании, пока вестники и scorridori  74 прибудут к месту назначения, столичные власти точно исполняли пожелания победителя: колокола всех трехсот неаполитанских церквей возвещали о благодарственных молебнах, им вторили со всех фортов артиллерийские залпы, воссылавшие своими бронзовыми голосами хвалу Всевышнему.
 Колокольный перезвон и грохот пушек сотрясали все дома города, в зависимости от воззрений их обитателей будя либо радость, либо чувство досады; в самом деле, приверженцы либеральной партии с горечью встречали весть о победе Фердинанда над французами, понимая, что речь идет не о торжестве одного народа над другим, а о победе одной политической системы над другой. Французская система, по мнению местных либералов, основывалась на человеколюбии, заботе об общественном благе, прогрессе, просвещении, свободе, в то время как неаполитанская в их глазах зиждилась на варварстве, себялюбии, мракобесии, косности и тирании.
 Либералы, чувствуя себя морально побежденными и понимая, что им небезопасно показываться на людях, замкнулись в своих жилищах; еще свежа была память о трагической гибели герцога делла Торре и его брата, и они скорбели не только о Риме, где будет восстановлена власть папы, но и о Неаполе, где усилится деспотизм короля Фердинанда, одержавшего победу во имя торжества реакционных идей над идеями революционными.
 Зато все сторонники монархии бурно радовались; их в Неаполе нашлось немало, ведь сюда относились все, кто был связан с двором и зависел от него, а также все простонародье: рыбаки, грузчики, лаццарони. Все они бегали по улицам с криками «Да здравствует Фердинанд Четвертый!», «Да здравствует Пий Шестой!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!». Среди них особенно громогласно вопил брат Миротворец, когда он вел в монастырь своего Джакобино, еле двигавшегося под тяжестью двух корзин, доверху полных всякой снедью; осел по примеру хозяина оглушительно ревел, а монах отпускал остроты, мало похожие на аттические, объясняя рев своего спутника по сбору пожертвований тем, что он скорбит об участи своих единоплеменников-якобинцев.
 Шуточки эти весьма забавляли лаццарони, не очень-то разборчивых в том, что касалось остроумия.
 Как ни был отдален от города Дом-под-пальмой или, лучше сказать, прилегающий к нему особняк герцогини Фуско, колокольный звон и пушечные залпы доходили до него, и, слыша их, Сальвато вздрагивал, как боевой конь при звуке трубы.
 Из последнего анонимного послания, полученного генералом Шампионне, как легко догадаться, от благородного доктора Чирилло, явствовало, что больной, хотя и не совсем поправился, все же чувствовал себя значительно лучше. С позволения врача он вставал с постели и с помощью Луизы и ее служанки садился в кресло, а потом уже мог, опираясь на руку Луизы, пройти несколько шагов по комнате. Однажды, когда рядом не было Луизы, Джованнина предложила ему совершить такую прогулку, но он, поблагодарив, отказался от помощи и один прошелся вокруг комнаты, как ранее делал это при поддержке Сан Феличе. Джованнина, ни слова не сказав, ушла в свою комнату и долго плакала. Было очевидно, что Сальвато не хочет принимать помощь от горничной, с радостью принимая помощь от хозяйки, и, хотя горничная понимала, как велика разница между нею и ее хозяйкой, она все же глубоко страдала от этого, и доводы разума не умеряли ее горя, а, наоборот, только обостряли его.
 Когда она сквозь застекленную дверь увидала, что Луиза после ухода кавалера легко, словно птичка, впорхнула в комнату больного, зубы ее сжались, и из груди вырвался стон, похожий на угрозу; подобно тому как она, поддавшись свойственному южанкам влечению к физической красоте, невольно влюбилась в юношу, также инстинктивно, против воли, возненавидела она свою хозяйку.
 — Ничего! — прошептала девушка. — Рано или поздно он поправится… Вот выздоровеет, уедет отсюда, тогда придет и ее черед страдать.
 При этой злой мысли она усмехнулась и слезы высохли на ее глазах. Каждый раз, когда приходил Чирилло, — а он являлся все реже, — Джованнина замечала, как радуется он, видя, что раненому все лучше, и со страхом ждала, что доктор найдет его совершенно здоровым.
 Накануне того дня, когда город наполнился звоном колоколов и пушечной пальбой, доктор Чирилло пришел, выслушал Сальвато и, убедившись, что при выстукивании груди раздается не столь глухой звук, как прежде, произнес слова, отозвавшиеся в двух — и даже в трех — сердцах:
 — Ну что ж, дней через десять-двенадцать наш больной сможет сесть на коня и сам доложить генералу Шампионне о том, как он себя чувствует.
 Джованнина заметила, что при этих словах на глаза Луизы набежали слезы, которые она еле сдержала, а молодой человек сильно побледнел. Что же касается ее самой, то она особенно остро почувствовала одновременно и радость и печаль, как это уже не раз с нею случалось.
 Когда Чирилло собрался уходить, Луиза пошла проводить его; Джованнина взглядом следила за ними, пока они не исчезли из виду, потом подошла к окну — своему обычному наблюдательному пункту. Немного погодя она увидела доктора, выходившего из сада, а между тем молодая женщина все не возвращалась к раненому.
 — Еще бы, — промолвила девушка, — она плачет!
 Минут через десять Луиза вошла в комнату; Джованнина заметила, что глаза у нее покраснели, хотя она и освежила их водой, и опять прошептала:
 — Она плакала!
 Сальвато не плакал; казалось, слезы чужды этому закаленному человеку; однако когда Сан Феличе ушла, он опустил голову на руки и замер, став ко всему безразличен, словно превратился в статую. Впрочем, в такое состояние он впадал всякий раз, как только Луиза уходила от него.
 Когда она возвратилась — и даже раньше, при звуке ее шагов, — он поднял голову и улыбнулся, так что и на этот раз, как обычно, входя в комнату, она прежде всего увидела улыбку любимого ею человека.
 Улыбка — это солнце души, и малейшего его луча достаточно, чтобы осушить сердечную росу, именуемую слезами.
 Луиза направилась прямо к молодому человеку, протянула ему обе руки и, отвечая улыбкой на улыбку, сказала:
 — Как я счастлива, что теперь всякая опасность для вас миновала!
 На другой день Луиза была возле него, когда, около часа пополудни, раздались колокольный звон и артиллерийские залпы: королева получила от августейшего супруга депешу только в одиннадцать, и потребовалось два часа, чтобы распорядиться насчет празднества.
 Сальвато при этих ликующих звуках встрепенулся; он поднялся с кресла, нахмурив брови, с раздувшимися ноздрями, словно уже чуя запах пороха — не от приветственных залпов, а с полей сражения, — и спросил, переводя взор то на Луизу, то на служанку:
 — Что это такое?
 Обе женщины ответили одним и тем же жестом, означавшим, что они понятия об этом не имеют.
 — Пойди разузнай, Джованнина, — сказала Сан Феличе, — вероятно, мы забыли о каком-то празднике.
 Джованнина вышла.
 — Что за праздник? — произнес Сальвато, вопросительно глядя на Луизу.
 — Какое сегодня число? — спросила молодая женщина.
 — Ах, я давно уже не считаю дней, — с улыбкой ответил Сальвато и добавил, вздохнув: — Начну считать с нынешнего дня.
 Луиза протянула руку к календарю.
 — А ведь сегодня воскресенье Адвента, — радостно сказала она.
 — Разве в Неаполе принято палить из пушек в честь прихода в мир Господа? — заметил Сальвато. — Будь это Natale — другое дело.
 Джованнина вернулась.
 — Ну, что? — спросила Сан Феличе.
 — Микеле пришел, госпожа, — ответила она.
 — И что он говорит?
 — Что-то из ряду вон выходящее. Он говорит… Но лучше пусть он сам вам расскажет, не знаю, как вы к этому отнесетесь.
 — Сейчас возвращусь, друг мой, — сказала Сан Феличе Сальвато. — Послушаю сама, что говорит наш дурачок.
 Сальвато кивнул и улыбнулся. Луиза вышла.
 Джованнина подумала, что молодой человек станет расспрашивать ее; но едва только Сан Феличе ушла, он, по обыкновению, умолк и закрыл глаза и замер в неподвижности. Как Джованнине ни хотелось, чтобы он обратился к ней, сама она не решалась заговорить с ним.
 Луиза застала своего молочного брата в столовой. Вид у лаццароне был торжествующий, да и оделся он по-праздничному: со шляпы волнами ниспадали ленты.
 — Победа! — воскликнул он при виде Луизы. — Победа, сестрица! Наш великий король Фердинанд вошел в Рим, генерал Макк победил повсюду, французы изгнаны, евреев жгут на кострах, якобинцев вздергивают на виселицы. Evviva la Madonna!  75 .. Но что с тобою?
 Он так спросил потому, что Луиза сильно побледнела. Новости, сообщенные Микеле, совсем лишили ее сил; она поспешила опуститься на стул.
 Да, ей было ясно: если бы победили французы, Сальвато мог бы остаться с ней и даже ожидать их в Неаполе, но раз они потерпели поражение, значит, Сальвато должен все бросить, покинуть даже ее и уехать, чтобы разделить с товарищами по оружию все их невзгоды.
 — Я спрашиваю: что с тобою? — повторил Микеле.
 — Ничего, друг мой. Но новости такие поразительные, такие неожиданные… А ты уверен в том, что говоришь?
 — А ты разве не слышишь колокольный звон? Не слышишь пальбу?
 — Слышу, — ответила она и шепотом добавила: — Он тоже слышит, к несчастью!
 — Да вот, если сомневаешься, тебе все это подтвердит кавалер Сан Феличе. Он придворный, должен знать все новости.
 — Муж! — воскликнула Луиза. — Но ведь ему еще рано возвращаться домой! И она порывисто обернулась, чтобы взглянуть на сад. Так и было — кавалер возвращался на час раньше обычного. Было очевидно: произошло что-то очень важное.
 — Скорее! Скорее, Микеле! Ступай в комнату раненого! — вскричала Луиза. — Но ни слова ему о том, что ты мне сейчас сказал, и проследи, чтобы Джованнина тоже молчала. Понимаешь?
 — Да, дело ясное, беднягу это огорчит. А что, если он спросит насчет колоколов и пушек?
 — Скажи, что это по случаю праздника Адвента. Иди! Микеле вышел в коридор, Луиза затворила за ним дверь.
 И как раз вовремя: кавалер уже появился на крыльце.
 Луиза бросилась к нему с улыбкой на устах, но с трепещущим сердцем.
 — Вот уж правда новость, какой я никак не ожидал, — начал кавалер, входя, — король Фердинанд — герой! Судите сами. Французы отступают. Генерал Шампионне оставил Рим. И к несчастью, начались убийства, казни, словно победа не может остаться незапятнанной. Не так понимали победу греки: они звали ее Нике, считали дочерью Силы и Доблести, уделяли ей место, наравне с Фемидой, в свите Юпитера. Правда, римляне не изображали ее с весами, на что они ей? Разве только чтобы взвешивать золото, отобранное у побежденных. «Vae victis»  76 — говорили они. Я же скажу «Vae victoribus!»  77 всякий раз, когда победители добавят к своим боевым трофеям эшафоты и виселицы. Я был бы плохим завоевателем, милая моя Луиза, и предпочитаю входить в свой дом, улыбающийся мне, чем в плачущий город.
 — Значит, это все правда, что говорят, друг мой? — спросила Луиза, все еще не решаясь поверить.
 — Истинная правда, дорогая Луиза. Я узнал об этом из уст его высочества герцога Калабрийского. Он тотчас же отпустил меня, чтобы я переоделся, потому что в ознаменование победы он дает обед.
 — И вы туда поедете? — воскликнула Сан Феличе с живостью, которой не могла сдержать.
 — Ну как же, я обязан поехать: обед будет для ученых. Надо сочинить латинские надписи и подобрать аллегории к возвращению короля. Его будут пышно чествовать, дитя мое, и тебе, кстати сказать, трудно будет уклониться от присутствия на этих торжествах, сама понимаешь. Когда принц пришел ко мне в библиотеку, чтобы сообщить эту новость, она оказалась для меня столь неожиданной, что я чуть было не сорвался с лесенки, и это было бы крайне неучтиво, ибо доказывало бы, что я сильно сомневаюсь в военных талантах его отца. Вот, дорогая моя, я и сейчас так взволнован, что не уверен, затворил ли за собою калитку сада. Ты поможешь мне переодеться, не правда ли? Дай мне сама все, что требуется по придворному этикету… Академический обед! Как скучно мне будет со всеми этими людьми, которые лущат греческий, как бобы, и просеивают латынь, как муку! Я вернусь как можно скорее, но вряд ли раньше часов десяти-одиннадцати. Боже, каким дураком я им покажусь и какими педантами они покажутся мне! Но не будем терять время, милая моя Луиза, пойдем! Сейчас уже два часа, а обед назначен на три. Но куда это ты все посматриваешь?
 И кавалер обернулся, чтобы узнать, что именно привлекает внимание его жены в саду.
 — Ничего, друг мой, ничего, — отвечала Луиза, подталкивая мужа к двери в его спальню. — Ты прав, надо торопиться, иначе опоздаешь.
 А внимание Луизы привлекало то, чего не должен был увидеть ее муж: калитка сада, которую кавалер действительно забыл затворить, стала медленно раскрываться — в нее входила колдунья Нанно. Ее никто не видел с тех самых пор, как она оказала первую помощь раненому и провела около него ночь. Она приближалась подобно сивилле. Вот она поднялась по ступенькам крыльца, появилась в дверях столовой и, словно уверенная в том, что застанет тут только Луизу, смело вошла в комнату, медленно и неслышно прошла через нее, потом, не останавливаясь и не обращаясь к Луизе, которая смотрела на нее, бледная и трепещущая, словно перед нею проследовал призрак, и скрылась в коридоре, ведущем в комнату Сальвато, причем приложила к губам палец, знаком требуя молчания.
 Луиза вытерла платком пот, выступивший на лбу, и, торопясь спрятаться от этого видения, показавшегося ей сверхъестественным, бросилась в комнату мужа и захлопнула за собою дверь.




 LIII. АХИЛЛ У ДЕИДАМИИ


 Микеле нетрудно было выполнить просьбу Луизы, ибо молодой офицер не сказал ему ни слова, а только дружески кивнул.
 Затем Микеле и Джованнина отошли к окну, и между ними завязался разговор вполголоса; лаццароне объяснял Джованнине смысл событий, о которых он пока что успел сказать ей лишь несколько слов, но которым — она инстинктивно чувствовала это — предстояло оказать большое влияние на судьбу Сальвато и Луизы, а следовательно, и на ее собственную.
 Что же касается Сальвато, то, хотя он не мог знать всех подробностей, но, слыша восторг, охвативший весь Неаполь, уже не сомневался, что произошло нечто радостное для неаполитанцев и горестное для французов. Однако он считал, что, поскольку Луиза хотела скрыть от него эти события, было бы неделикатно с его стороны расспрашивать о них посторонних, а тем более прислугу. Если тут какая-то тайна, он постарается узнать ее из уст своей любимой.
 В то время как Нина и Микеле беседовали, а молодой офицер дремал, дверь заскрипела, но Сальвато не узнал шагов Луизы и поэтому не открыл глаза.
 Лаццароне и служанка, не чувствовавшие потребности, как Сальвато, погрузиться в свои раздумья, обратили взор на дверь и вскрикнули от удивления.
 В комнату вошла не кто иная, как Нанно.
 Услышав возгласы Нины и Микеле, Сальвато тоже обернулся и, несмотря на то что видел колдунью только в полуобморочном состоянии, сразу узнал ее и протянул ей руку.
 — Здравствуй, матушка! — сказал он. — Спасибо, что пришла навестить своего больного. Я боялся, что придется уехать из Неаполя, не поблагодарив тебя.
 Нанно покачала головой.
 — Не больного пришла я навестить, — проговорила она, — моему больному знания мои уже не нужны. И не за благодарностью я пришла, ибо исполнила только долг жительницы гор, знающей свойства трав, а потому и не за что меня благодарить. Нет, я пришла сказать моему больному, чьи раны уже зарубцевались: выслушай древнюю повесть — ее больше трех тысяч лет рассказывают матери своим сыновьям, когда опасаются, как бы они не поддались постыдной беспечности, в то время как родина в опасности.
 В глазах молодого человека вспыхнули искорки, ибо он понял, что эту женщину волнуют те же мысли, что и его самого.
 Колдунья оперлась левой рукой на спинку кресла Сальвато, правою прикрыла лоб и глаза и несколько мгновений как бы припоминала давно забытую легенду.
 Микеле и Джованнина, недоумевающие, что же им предстоит сейчас услышать, смотрели на нее удивленно, почти с ужасом. Сальвато не отрывал от колдуньи взора, ибо, как мы уже сказали, догадывался: то, что собирается рассказать старуха, как молнией озарит предчувствия, пробудившиеся в нем, когда до него стали доноситься колокольный звон и первые пушечные выстрелы.
 Нанно откинула со лба косынку, опустила на плечи капюшон и медленно, тягуче стала не то петь, не то рассказывать следующую легенду.
 Вот что орлы Троады поведали албанским ястребам.
 В те времена, когда боги и люди жили одной жизнью, возник союз между морской богиней по имени Фетида и фессалийским царем по имени Лелей.
 Нептун и Юпитер хотели взять Фетиду в жены, но, узнав, что ей суждено родить сына, который превзойдет своего отца, они уступили ее сыну Эака.
 У Фетиды родилось от мужа несколько детей, и всех она одного за другим бросила в костер, чтобы испытать, смертны ли они, и все они погибли один за другим.
 Наконец у нее родился тот, кого назвали Ахиллом; мать и его собралась бросить в костер, но Пелей вырвал младенца у нее из рук и убедил не убивать его, а только окунуть в воды Стикса, благодаря чему он хоть и не обретет бессмертия, но станет неуязвимым.
 Фетида выпросила у Плутона позволение спуститься — один-единственный раз — в преисподнюю, чтобы окунуть своего ребенка в воды Стикса; она стала на берегу на колени, взяла младенца за пятку и опустила в воду.
 И стало тело мальчика неуязвимым — все, кроме пятки, за которую держала его мать; потому обратилась она к оракулу.
 Оракул ответил ей, что сын ее заслужит бессмертную славу при осаде одного большого города, но в минуты высшего торжества его настигнет смерть.
 Тогда мать отвела сына ко двору царя острова Скироса, одела девочкой и под именем Пирры ввела в круг царских дочерей. Ребенок достиг пятнадцати лет, так и не сознавая, что он мужчина…
 Когда албанка дошла до этого места своего рассказа, молодой офицер прервал ее:
 — История твоя мне знакома, Нанно. Ты удостаиваешь меня великой чести, уподобляя Ахиллу, а Луизу сравниваешь с Деидамией. Но будь покойна, тебе не понадобится, как Улиссу, показать мне меч, чтобы напомнить, что я мужчина. Сейчас идет война, не так ли? — продолжал молодой офицер, и глаза его вспыхнули. — Пушки палят в честь какой-то победы неаполитанцев над французами. А где идет сражение?
 — Колокольный перезвон и артиллерийский салют возвещают о том, что король Фердинанд вошел в Рим и там началась резня, — ответила Нанно.
 — Благодарю, — сказал Сальвато, взяв ее за руку, — но с какой целью ты, калабрийка, ты, подданная короля Фердинанда, пришла ко мне, чтобы сообщить эту новость?
 Нанно выпрямилась во весь свой высокий рост.
 — Я не калабрийка, — возразила она, — я дочь Албании, а албанцы бежали со своей родины, чтобы не быть ничьими подданными; они слушаются и впредь будут слушаться лишь потомков великого Скандербега. Всякий народ, поднимающий бунт во имя свободы, — брат албанцев, и Нанно молится Панагии за французов, несущих с собою свободу.
 — Хорошо, — сказал Сальвато; он уже принял решение и обратился к Микеле и Нине, молча наблюдавшим эту сцену: — Скажите, Луизе были известны эти новости, когда я спросил ее, что означают колокольный звон и пальба?
 — Нет, — ответила Джованнина.
 — Это уж потом я ей все растолковал, — вставил Микеле.
 — А что она сейчас делает? — спросил молодой человек. — Почему ее здесь нет?
 — Из-за всех этих событий кавалер возвратился домой раньше обычного, — объяснил Микеле, — и сестрица, вероятно, не может от него отойти.
 — Тем лучше, — сказал Сальвато, — мы успеем все подготовить.
 — Боже! Господин Сальвато, неужели вы хотите нас покинуть? — воскликнула служанка.
 — Вечером уеду, Нина.
 — А как же ваша рана?
 — Разве Нанно не сказала тебе, что рана зажила?
 — Но врач говорит, что нужно подождать еще дней десять.
 — Врач сказал это вчера, но не повторил бы сегодня. Потом он обратился к молодому лаццароне:
 — Микеле, друг мой, ты ведь не откажешься услужить мне, не правда ли?
 — Ах, господин Сальвато, вы же знаете, как я дорожу всем, что дорого Луизе!
 Джованнина вздрогнула.
 — А ты думаешь, я ей дорог, милый мой? — с живостью спросил Сальвато, забыв свою обычную сдержанность.
 — А вот спросите у Джованнины! — ответил лаццароне. Сальвато обернулся к девушке, но она не дала ему времени задать вопрос.
 — Секреты моей госпожи не мои секреты, — сказала она, сильно побледнев. — Да вот и хозяйка меня зовет.
 Действительно, в коридоре раздался голос Луизы.
 Нина бросилась к двери и вышла.
 Сальвато проводил ее взглядом, в котором, кроме удивления, проскользнула некоторая тревога. Потом, не имея времени, чтобы сосредоточиться на подозрениях, мелькнувших в его уме, он обратился к молодому парню:
 — Поди сюда, Микеле. В этом кошельке около сотни луидоров. Мне нужна лошадь сегодня к вечеру, к девяти часам. Но лошадь из этих мест, такая, чтобы могла проскакать двадцать льё без передышки.
 — Я достану такую, господин Сальвато.
 — И еще крестьянская одежда — все как положено.
 — Достану и это.
 — И, кроме того, Микеле, раздобудь самую красивую саблю, какую только найдешь, — добавил Сальвато, смеясь. — Выбери ее по своему вкусу и по своей руке, потому что она станет твоей полковничьей саблей.
 — О господин Сальвато! — воскликнул Микеле в восторге. — Значит, вы еще не забыли о своем обещании?
 — Сейчас три часа, — сказал молодой человек, — нече-. го терять время, беги за покупками. Ровно в девять жди с лошадью в переулке за этим домом, у окна.
 — Будет исполнено, — сказал лаццароне. Потом он обратился к Нанно:
 — Скажите, Нанно, раз уж вы остаетесь с ним наедине, не можете ли вы устроить так, чтобы предотвратить опасность, грозящую сестрице?
 — Я для этого и пришла, — ответила колдунья.
 — Ну и славная же вы женщина, право слово! А что до меня, — продолжал лаццароне грустно, — так сама понимаешь, Нанно, если для счастья сестрицы мне надо пожертвовать собой, так вручи конец веревки маэстро Донато и займись сестрой. От Позиллипо до моста святой Магдалины найдется столько Микеле, что и девать их некуда, и столько дураков, — не считая тех, что из Аверсы, — что торговать ими можно. Но во всем мире существует всего лишь одна Луиза Сан Феличе. — Затем он повернулся к молодому офицеру: — Господин Сальвато, поручение ваше будет выполнено, и выполнено на совесть, будьте спокойны.
 И он вышел.
 Сальвато остался наедине с Нанно; он был под впечатлением слов Микеле.
 — Нанно, — обратился он к ней, — уже не раз слышу я о твоих зловещих предсказаниях насчет Луизы. Правда ли все это?
 — Юноша! — ответила колдунья. — Ты сам знаешь: воля Небес никогда не выражается так ясно, чтобы позволить смертному уклониться от нее. Но положение звезд, подтвержденное линиями ее руки, угрожает твоей любимой кровавой смертью, и мне было открыто, что именно любовь к тебе явится причиною ее гибели.
 — Ее любовь ко мне или моя любовь к ней? — спросил Сальвато.
 — Ее любовь к тебе. А потому закон чести как французу и закон человеколюбия как влюбленному велят тебе покинуть ее навсегда. Расстаньтесь, расстаньтесь навеки, и, быть может, эта разлука умилостивит судьбу. Вот мое слово.
 И Нанно, снова надвинув капюшон почти до глаз, вышла, не пожелав больше ни отвечать на вопросы молодого человека, ни выслушивать его мольбы.
 В дверях она встретилась с Луизой.
 — Уходишь, Нанно? — спросила Сан Феличе.
 — Долг свой я исполнила, зачем же мне оставаться? — произнесла колдунья.
 — Нельзя узнать, зачем ты приходила?
 — Вот он тебе ответит, — и Нанно, указав на Сальвато, удалилась так же молчаливо и степенно, как вошла.
 Луиза, словно завороженная этим причудливым явлением, долго провожала ее взглядом; она видела, как колдунья прошла по длинному коридору, затем через столовую, спустилась на крыльцо, наконец, распахнула калитку сада и затворила ее за собою.
 Даже когда Нанно исчезла, Луиза продолжала стоять неподвижно; казалось, ноги ее, как у нимфы Дафны, не в силах были оторваться от земли.
 — Луиза!.. — ласково прошептал Сальвато. Молодая женщина вздрогнула; чары рассеялись. Она обернулась на этот зов и, заметив в глазах Сальвато необычный огонь, не похожий ни на лихорадку, ни на пламя любви, а говоривший о каком-то восторге, воскликнула:
 — Ах, горе мне! Вам все известно!
 — Да, милая Луиза, — ответил Сальвато.
 — Для этого Нанно и приходила?
 — Для этого.
 — И… — продолжала с усилием молодая женщина, — когда же вы уезжаете?
 — Я решил уехать сегодня в девять часов, Луиза. Но ведь тогда я вас еще не видел.
 — А теперь, когда вы со мной повидались?..
 — Уеду, когда вам будет угодно.
 — Вы добры и ласковы, как ребенок, Сальвато, вы, грозный воин! Вы уедете, друг мой, сегодня, в намеченный вами час.
 Сальвато посмотрел на нее с удивлением.
 — Неужели вы думаете, — продолжала молодая женщина, — что я недостаточно горячо люблю вас и так мало уважаю себя, чтобы посоветовать вам совершить поступок, который противоречил бы вашей чести? Вы уедете, Сальвато, и я пролью много слез и буду очень несчастна, когда вас не будет около меня, ибо ту неведомую душу, которую вы принесли с собою и вложили в меня, вы теперь увезете и одному Богу известно, как грустно и одиноко станет мне, какая пустота образуется в моем сердце… О, бедная опустевшая комната! — она огляделась вокруг, и две крупные слезы скатились по ее щекам, хотя голос звучал так же звонко, — сколько раз я буду приходить сюда ночью и искать здесь уже не реальность, а одну лишь мечту! Как все эти обычные предметы станут мне дороги, какой поэзией наполнятся они в ваше отсутствие! Эта кровать, на которой вы страдали, кресло, на котором я дежурила возле вас, стакан, из которого вы пили, стол, на который вы опирались, занавеска, которую я отдергивала, чтобы до вас добрался солнечный луч, — все будет говорить мне о вас, друг мой, обо мне же вам ничто ничего не скажет…
 — О вас, Луиза, будет говорить мне мое сердце, ведь оно полно вами!
 — Если это так, Сальвато, вы счастливее меня, ибо вы по-прежнему будете меня видеть: вы знаете часы, когда я принадлежу себе или, лучше сказать, те, что принадлежали вам. Ваше отсутствие, друг мой, ничего здесь не изменит; вы будете видеть, как я вхожу в эту комнату и выхожу из нее в те же самые часы, как входила или выходила, пока вы были здесь. Ни один день, ни одно мгновение, проведенные нами вместе, не будет забыто. А где же мне искать вас? На полях сражений, среди огня и дыма, среди раненых или убитых! Ах, пишите мне, пишите, Сальвато! — горестно воскликнула она.
 — Но могу ли я? — спросил молодой человек.
 — А кто вам помешает?
 — Вдруг одно из моих писем попадет в чужие руки, вдруг его прочтут!..
 — Правда, это будет великим несчастьем, — сказала Луиза. — Не для меня — для него.
 — Для него? Для кого? Я не понимаю вас, Луиза.
 — Да, вы не понимаете. Да, вы не можете понять, потому что не знаете, какой ангел доброты мой муж. Он будет чувствовать себя несчастным, видя, что я несчастлива. О, будьте покойны, я позабочусь о его счастье!
 — А если писать на другое имя? Например, герцогине Фуско или Нине?
 — Бесполезно, друг мой. Вдобавок это было бы обманом, а зачем обманывать без надобности… или даже когда это совершенно необходимо? Нет, пишите мне так: «Луизе Сан Феличе, в Мерджеллине, Дом-под-пальмой».
 — Но вдруг одно из моих писем попадет в руки вашего мужа?
 — Если оно будет запечатано, он отдаст его мне, не распечатывая, а если оно распечатано, — он отдаст его мне не читая.
 — А вдруг прочитает? — сказал Сальвато, удивленный столь непоколебимым доверием.
 — Но ведь в ваших письмах будет только то, что любящий брат говорит обожаемой сестре.
 — Я буду говорить, что люблю вас.
 — Если вы будете говорить только это, Сальвато, он лишь пожалеет вас, да и меня также.
 — Если человек этот таков, как вы его описываете, значит, он более чем человек.
 — Но посудите сами, друг мой, ведь это скорее отец, чем супруг. Я росла у него на глазах с пятилетнего возраста. Я согревалась теплом его сердца и стала терпимой, образованной, умной, а ведь это он терпимый, образованный; это он умный, от него-то я и восприняла рассудительность, широту воззрений, благожелательность. Всем этим я обязана ему. Вы добры, Сальвато, не правда ли? Вы возвышенны, вы великодушны; я сужу о вас, наблюдая вас глазами любящей женщины. Так вот: он лучше, он возвышеннее, он великодушнее вас, и дай Бог, чтоб ему не пришлось в один прекрасный день доказать вам это!
 — Но я начинаю вас ревновать к этому человеку, Луиза.
 — И ревнуйте, друг мой, если влюбленный может ревновать дочь к ее отцу! Я очень люблю вас, Сальвато, люблю глубоко, коль скоро в минуту разлуки, не дожидаясь вопроса, сама признаюсь вам в этом. Так вот, если бы я увидела, что вам обоим грозит действительная, смертельная опасность и если бы только с моей помощью один из вас мог спастись — я спасла бы его, Сальвато, а потом погибла бы вместе с вами.
 — Какой счастливец кавалер: его так любят!
 — А между тем, Сальвато, вам не захотелось бы подобной любви, ибо такую любовь питают к существам бесплотным, высшим, и она не исключает той, какую я отдаю вам. Моя любовь к нему чище, чем к вам, но вас я люблю больше, чем его, — вот и все.
 Произнеся эти слова и словно исчерпав все свои силы в борьбе с чувствами, из которых одно владело ее душой, другое — сердцем, Луиза опустилась на стул, откинула назад голову, сложив руки и с блаженной улыбкой на устах почти неслышно зашептала что-то.
 — Что с вами? — спросил Сальвато.
 — Я молюсь, — отвечала Луиза.
 — Кому?
 — Моему ангелу-хранителю… Станьте на колени, Сальвато, и помолитесь со мною.
 — Странно! Странно! — прошептал молодой человек, подчиняясь какой-то необоримой силе.
 И он преклонил колена.
 Прошло несколько мгновений; Луиза опустила голову, Сальвато очнулся, и они посмотрели друг на друга с великой грустью, зато в полном душевном покое.
 Время текло.
 Печальные часы проходят так же быстро, а иногда даже быстрее часов счастливых. Молодые люди не давали друг другу никаких обещаний на будущее, они говорили только о прошлом. Нина входила, уходила; они не обращали на нее внимания, они жили в каком-то неведомом мире, между небом и землей, но при каждом бое часов вздрагивали и глубоко вздыхали.
 В восемь часов вошла Нина.
 — Вот, Микеле прислал, — сказала она.
 И она положила к ногам молодых людей сверток.
 Они развернули его: то было крестьянское платье, купленное Микеле.
 Женщины вышли из комнаты.
 Сальвато хватило нескольких минут, чтобы облачиться в одежду, в которой ему предстояло бежать. Он отворил дверь.
 У Луизы вырвался удивленный возглас. В наряде горца он казался еще красивее и изысканнее, если это вообще было возможно, чем в платье горожанина.
 Последний час промелькнул так, словно минуты превращались в секунды.
 Пробило девять.
 Луиза и Сальвато внимательно пересчитали один за другим все удары часов, хотя прекрасно знали, что бьет девять.
 Сальвато взглянул на Луизу. Она поднялась первою.
 Вошла Нина.
 Девушка была бледна как полотно, брови ее нахмурились, за полуоткрытыми губами виднелись белые острые зубы, они были стиснуты, и ее голос как бы с трудом прорывался сквозь них.
 — Микеле ждет, — выговорила она.
 — Пойдемте, — сказала молодая женщина, протягивая Сальвато руку.
 — Вы благородны и великодушны, Луиза, — прошептал Сальвато.
 Молодой офицер встал. Он был мужествен, однако пошатнулся.
 — Обопритесь на меня еще раз, друг мой, — сказала Луиза. — Увы, в последний раз!
 Когда они достигли комнаты, выходящей окнами в переулок, до их слуха донеслось ржание коня. Микеле находился на посту.
 — Отвори окно, Джованнина, — сказала Луиза. Джованнина исполнила приказание.
 Немного ниже подоконника в темноте можно было различить человека и лошадь; окно выходило на небольшой балкон.
 Луиза и Сальвато подошли к нему. Нина, распахнув окно, отошла от них и стала позади, как тень.
 Оба они плакали в темноте, но тихо, не рыдая, чтобы не лишать друг друга мужества.
 Нина не плакала, веки ее горели и были сухи; она тяжело дышала.
 — Луиза, — сказал Сальвато прерывающимся голосом, — я завернул в бумагу золотую цепь для Нины, отдайте ей от меня.
 Луиза ничего не ответила, только кивнула и пожала Сальвато руку.
 Потом Сальвато обратился к лаццароне.
 — Благодарю тебя, Микеле. Пока в моем сердце будет жива память об этом ангеле, — тут он обнял Сан Феличе за шею, — другими словами, пока сердце мое бьется, каждый его удар будет напоминать мне о друзьях, в чьих руках я ее оставляю и кому поручаю ее.
 Порывистым движением, вероятно помимо воли, Джованнина схватила руку Сальвато и поцеловала, почти укусила ее.
 Молодой человек с удивлением повернулся к девушке, но она поспешила отойти.
 — Господин Сальвато, — сказал Микеле, — мне надо отдать вам сдачу.
 — Отдай ее своей старушке-матери, Микеле, да скажи ей, чтобы она молилась Богу и Мадонне за Луизу и за меня.
 — Хорошо, — промолвил Микеле, — ну вот, теперь и я заплакал.
 — До свидания, друг мой, — сказала Луиза. — Да хранят вас Господь и ангелы небесные!
 — До свидания? — прошептал Сальвато. — Вы забыли, что новая встреча таит для нас обоих смертельную опасность…
 Луиза не дала ему договорить.
 — Молчите! Молчите! — перебила она. — Отдадим в руки Господни неизвестное нам будущее. Но, чему бы ни суждено было случиться, я не скажу вам: «Прощайте!»
 — Пусть так! — сказал Сальвато, перелезая через балкон и садясь в седло; при этом он все еще обеими руками обнимал Луизу за шею, так что ей пришлось, как тростинке, склониться к нему. — Пусть так, дорогая, обожаемая… До свидания!
 И последний звук этого слова, символа надежды, замер у них на губах в их первом поцелуе.
 У Сальвато вырвался возглас, выражавший одновременно и радость и скорбь; он пришпорил лошадь, и она, галопом рванувшись вперед, заставила его выпустить из рук Луизу. Тотчас конь и всадник исчезли во тьме.
 — Да, — прошептала молодая женщина, — снова увидеть тебя и умереть!




 LIV. СРАЖЕНИЕ


 Мы помним, как Шампионне, уезжая из Рима, торжественно обещал Тьебо и его пятьюстам солдатам вернуться не позже чем через двадцать дней и освободить их.
 За сорок восемь часов, в два перехода, генерал добрался до Чивита Кастеллана.
 Он решил прежде всего осмотреть город и его окрестности
 Чивита Кастеллана, которую долгое время ошибочно принимали за древние Вейи, сначала заинтересовала Шампионне как археолога. Приняв во внимание расстояние, отделяющее Чивита Кастеллана от Рима и равное более тридцати милям, он понял, что тут великие путаники, именуемые учеными, допустили ошибку и развалины, обнаруженные неподалеку от города, являются, вероятно, руинами Фалерий.
 Новейшие изыскания доказали, что Шампионне был прав.
 Его первой заботой было привести в порядок крепость, построенную Александром VI и служившую затем просто тюрьмой, и укрепиться в ней с частью своей маленькой армии.
 Макдональда, которому он предоставил честь руководить предстоящим сражением, и его семь тысяч солдат он разместил в Боргетто, приказав ему использовать для защиты здание почтовой конторы и несколько окружающих ее лачуг, а в качестве опорного пункта придерживаться Чивита Кастеллана, образующую крайний правый фланг французской армии, а вернее сказать, место, где должны были сосредоточиться ее основные силы. Генерала Лемуана с пятьюстами штыков он направил в ущелье Терни, расположенное от него слева, и сказал ему, как Леонид спартанцам: «Вы идете на смерть!» Казабьянка и Руска получили такой же приказ относительно ущелий Асколи, находящихся на крайнем левом фланге. Пока Лемуан, Казабьянка и Руска будут удерживать свои позиции, Шампионне мог не опасаться обходного маневра врага, а если его атакуют в лоб, он надеялся, что сможет оказать сопротивление. Наконец, он послал нарочных к генералу Пиньятел-ли, занятому размещением своего римского легиона между Читтадукале и Марана, с приказом выступить, как только его люди будут готовы, и соединиться с польским генералом Княжевичем, который командовал 2-м и 3-м батальонами 30-й пехотной полубригады, двумя эскадронами 16-го драгунского полка, ротой 19-го полка конных егерей и тремя орудиями, после чего направиться прямо туда, откуда будут слышны пушечные залпы, независимо от того, с какой стороны эта стрельба донесется.
 Кроме того, командиру бригады Лаюру было приказано разместиться с 15-й полубригадой в Риньяно перед Чивита Кастеллана, а генералу Морису Матьё отправиться в Винь-янелло, чтобы не дать неаполитанцам занять Орте и помешать их переправе через Тибр.
 В то же время Шампионне послал курьеров на дороги в Сполето и Фолиньо с целью ускорить прибытие трех тысяч солдат подкрепления, обещанного Жубером.
 Отдав эти распоряжения, он стал спокойно ждать неприятеля, за передвижением которого мог наблюдать с возвышенности Чивита Кастеллана, где он расположился с тысячью солдат резерва, готовый отправиться туда, где потребуется его присутствие.
 К счастью, вместо того чтобы преследовать Шампионне во главе многочисленной и прекрасно обученной неаполитанской кавалерии, генерал Макк потратил три или четыре дня в Риме и еще три или четыре дня вне Рима, сосредоточивая все свои силы, то есть сорок тысяч человек, чтобы затем обрушить их на Чивита Кастеллана.
 Наконец генерал разделил свою армию на пять частей и двинулся.
 По мнению стратегов, Макку следовало бы сделать следующее.
 Он должен был бы вызвать в Перуджу корпус генерала Назелли, доставленный в Ливорно Нельсоном; он должен был бы провести главные силы своей армии по левому берегу Тибра и расположиться лагерем в Терни; он должен был бы, наконец, атаковать с шестикратно превосходящими силами малочисленные войска Макдональда, который, оказавшись между семитысячным войском Назелли и тридцати— или тридцатипятитысячной армией, наступающей под командованием Макка, не мог бы устоять против такой двойной атаки. А Макк, наоборот, рассеял свои силы, двигаясь пятью колоннами, и обнажил дорогу в Перуджу.
 Правда, жители окружающих городов, то есть Риети, Отриколи и Витербо, взбудораженные воззваниями короля Фердинанда, зашевелились, и чувствовалось, что они готовы поддержать генерала Макка.
 Макк продвигался, предварительно распространив до нелепости бесчеловечную прокламацию. Дело в том, что Шампионне, покидая Рим, оставил там в больницах триста больных, поручив их милосердию и чести вражеского генерала. Но когда король Фердинанд уведомил Макка о вылазке гарнизона замка Святого Ангела и о том, как два консула, которых собирались казнить, были похищены у самой виселицы, Макк обнародовал манифест, в котором предупреждал Шампионне, что если он не оставит свои позиции в Чивита Кастеллана, а посмеет оказать в этой крепости сопротивление, то триста больных ответят — голова за голову — за солдат, что погибнут в этом бою, и больные будут отданы на волю справедливого негодования римского народа, а это означало, что сброд из Трастевере разорвет их на куски.
 Накануне того дня, когда показались передовые отряды неаполитанцев, эти листовки были доставлены крестьянами на французские аванпосты; они попали в руки Макдональда.
 Этот благородный человек был возмущен до крайности.
 Он взялся за перо и написал генералу Макку:
  «Господин генерал, 
  я получил Ваш манифест. Берегитесь! Республиканцы не убийцы, однако предупреждаю Вас со своей стороны, что насильственная смерть хотя бы одного из больных, находящихся в римских госпиталях, явится смертным приговором для всей неаполитанской армии и что моим солдатам будет дано распоряжение не брать пленных. 
  Через час Ваше письмо станет известным всей армии, и Ваши угрозы вызовут в ней негодование и омерзение, которые превзойдет только презрение к тому, кто их себе позволил. 
  Макдоналъд». 
 И действительно, Макдональд тотчас же раздал дюжину этих листовок и приказал командирам прочитать их своим подчиненным, сам же сел в седло и галопом помчался в Чивита Кастеллана, чтобы показать Шампионне листовку и получить от него соответствующие указания.
 Он застал генерала на великолепном мосту с двойной аркадой, перекинутом через Риомаджоре и возведенном в 1712 году кардиналом Империали; Шампионне держал в руках подзорную трубу, рассматривал подступы к городу и диктовал секретарю отметки, которые тот наносил на военную карту.
 Увидев взволнованного, бледного Макдональда, мчавшегося к нему, Шампионне еще издали крикнул:
 — Я думал, генерал, что вы несете какие-нибудь известия о неприятеле, но теперь вижу, что ошибся, ибо в таком случае вы были бы невозмутимы, вы же, напротив, так взволнованы…
 — А все-таки я собираюсь доложить вам о неприятеле, — отвечал Макдональд, соскакивая с лошади. — Вот моя новость!
 И он протянул ему листовку.
 Шампионне прочитал ее, не выказывая гнева, а лишь пожимая плечами.
 — Разве вы не знаете, с кем мы имеем дело? — сказал он. — А что вы на это ответили?
 — Прежде всего я распорядился, чтобы манифест прочитали по всей армии.
 — Вы поступили правильно. Надо, чтобы солдат знал своего врага, а еще лучше — чтобы он его презирал. Но это еще не все. Я полагаю, вы ответили генералу Макку?
 — Да, я написал, что каждый неаполитанский пленный будет головой отвечать за больных французов в Риме.
 — А тут вы не правы.
 — Не прав?
 Шампионне взглянул на Макдональда очень ласково и, положа руку ему на плечо, сказал:
 — Друг мой, не кровавой местью должны республиканцы отвечать своим врагам; короли и без того готовы клеветать на нас, так не дадим же им повода даже злословить на наш счет. Идите к своим солдатам, Макдональд, и прочтите им приказ, который я сейчас вам дам.
 И, обратись к секретарю, он продиктовал ему следующий приказ, который тот записал карандашом:
  «Приказ генерала Шампионне, данный накануне боя при Чивита Кастеллана». 
 — Так будет называться сражение, которое вы выиграете завтра, — прервал самого себя Шампионне.
 Потом он продолжал:
  «Со всеми неаполитанскими солдатами, взятыми в плен, приказываю обращаться гуманно и мягко, как то принято у республиканцев в отношении побежденных врагов. 
  Солдаты, которые позволят себе дурно обращаться с безоружными пленными, понесут суровое наказание. 
  Ответственность за исполнение этих двух пунктов возлагаю на генералов…» 
 Шампионне уже взял в руки карандаш, как вдруг в конце моста показался конный егерь, раненный в лоб и весь забрызганный грязью. Он направил свою лошадь прямо к Шампионне.
 — Генерал, — сказал он, — неаполитанцы захватили в Баккано наш передовой отряд численностью в пятьдесят человек и всех их перебили в караульном помещении. А из боязни, как бы кто-нибудь из них не выжил и не убежал, они подожгли здание, и оно рухнуло на наших под радостные крики простонародья и брань королевских прислужников.
 — Что вы теперь скажете, генерал, об образе действий неприятеля? — спросил Макдональд, торжествуя.
 — Скажу, что это только подчеркнет наш образ действий, генерал.
 И Шампионне подписал приказ.
 Его собеседник явно не одобрял такой умеренности, а потому Шампионне добавил:
 — Поверьте, Макдональд, именно так цивилизация должна отвечать варварству. Прошу вас как друг объявить этот приказ тотчас же, а не то я буду вынужден как начальник приказать вам это.
 Макдональд минуту молчал, как бы колеблясь; потом вдруг бросился Шампионне на шею и поцеловал его, говоря:
 — Бог будет сопутствовать вам завтра, дорогой генерал, ибо вы олицетворенная справедливость, отвага и доброта.
 И, вновь сев на коня, он отправился к своим частям, выстроил солдат и объявил им приказ Шампионне, вызвавший бурю восторга.
 То были последние славные дни Республики; нашими солдатами еще владели великие человеколюбивые чувства, над ними еще реял дух революции 1789 года, которому вскоре суждено было выродиться в преклонение перед одним-единственным человеком и в преданность ему. Они оставались такими же благородными, но стали уже не так добры.
 Шампионне тотчас послал к Лемуану и к Казабьянке курьеров с предупреждением, что их, вероятно, атакуют на следующий день; он приказывал в случае нападения немедленно известить его, чтобы он мог принять необходимые меры. Лаюр тоже был уведомлен о том, что произошло в Баккано. Ему сообщил об этом все тот же конный егерь, случайно ускользнувший при избиении французов; еще весь в крови после стычки, происшедшей накануне, он просил, чтобы завтра его одним из первых послали в бой, так хотелось ему отомстить за товарищей и за самого себя.
 Около трех часов пополудни Шампионне спустился с Чивита Кастеллана и стал обходить передовые посты командира бригады Лаюра, потом части Макдональда. Он беседовал с солдатами, напоминая им, что они ветераны Арколе и Риволи, что драться один против троих они уже привыкли, и, следовательно, их не должна пугать необходимость драться одному против четверых.
 Потом он разъяснил смысл последних приказов: своего и генерала Макка; он говорил, что республиканский солдат — это вооруженный апостол, в то время как солдаты деспотизма — всего лишь наемники, не имеющие собственных убеждений. Он спрашивал, любят ли они свою родину и считают ли, что целью всякой умной нации является свобода, а также думают ли они, что, подобно тому как триста спартанцев, любя родину и свободу, чуть было не победили несметную армию Ксеркса, десять тысяч французов могли бы справиться с сорока тысячами неаполитанцев.
 Слушая эти отеческие речи, понятные каждому, ибо Шампионне не употреблял ни высокопарных выражений, ни иносказаний, все улыбались и лишь беспокоились, хватит ли им боевых припасов.
 В ответ на заверения генерала, что этого опасаться не следует, люди отвечали:
 — Все пойдет отлично.
 Вечером Шампионне распорядился выдать на каждую роту по бочонку вина из Монтефьясконе, то есть приблизительно по полбутылки на человека, превосходного свежего хлеба, испеченного в его присутствии в Чивита Кастеллана, и по полфунта мяса. Для людей, которые уже три месяца терпели нужду во всем и не получали жалованья уже полгода, это была прямо-таки трапеза сибаритов.
 Потом Шампионне предписал не только командирам, но и солдатам величайшую бдительность.
 Вечером на французских биваках заполыхали большие костры, а полковые оркестры сыграли «Марсельезу» и «Походную песню».
 Враждебно настроенные жители селений, затерявшихся в горных теснинах, с удивлением наблюдали за людьми, которым предстоит завтра сражаться и, вероятно, умереть, а они, готовясь к бою и к смерти, распевали песни и веселились. Но и для тех, кому это было непонятно, зрелище представлялось величественным.
 Ночь прошла спокойно. Солнце, взойдя, осветило армию генерала Макка; она наступала тремя колоннами; о четвертой, двигавшейся на Терни и невидимой, можно было догадываться лишь по облаку пыли, поднявшемуся на горизонте; наконец, пятую, выступившую накануне вечером из Баккано в сторону Асколи и не могло быть видно.
 Три колонны под командованием генерала Макка насчитывали около тридцати тысяч человек; шесть тысяч должны были атаковать наши передовые отряды на крайнем левом фланге; четырем тысячам было приказано занять селение Виньянелло, возвышавшееся над всем полем сражения; наконец, самой мощной части армии — она насчитывала двадцать тысяч человек и состояла под личным командованием Макка — предстояло атаковать Макдональда с его семью тысячами воинов.
 Шампионне разместил резервные отряды по склонам горы, на которой сам он стоял с подзорной трубой в руках.
 Его окружали адъютанты, готовые передать приказы генерала в любое место, куда потребуется.
 Первою была обстреляна полубригада Лаюра.
 Он разместил своих людей перед деревней Риньяно, превратив в боевые укрепления ее первые дома.
 Лаюра атаковали те самые солдаты, что накануне в Баккано перебили пленных. Макк предоставил им, как тиграм, напиться крови, чтобы они стали если не храбрее, то свирепее.
 Они смело двинулись к позициям противника, но во французской армии живо традиционное представление об отваге неаполитанских войск, и потому этот наскок не особенно устрашил наших солдат. Лаюр силами своей 15-й полубригады, то есть располагая тысячей бойцов, к великому удивлению неаполитанцев, отбил первую атаку; они предприняли новую яростную попытку и были отброшены вторично.
 Тогда Мишеру, командовавший неприятельской колонной, подвел артиллерию и разгромил первые дома, где засели наши стрелки; дома рухнули, и защитникам их больше некуда было спрятаться. Среди французов возникло недолгое смятение, и неаполитанский генерал воспользовался им, чтобы бросить в атаку отряд в три тысячи человек, который ринулся на деревню и занял ее.
 Отступив, Лаюр перестроил за холмом свой небольшой отряд, так что при выходе из деревни неаполитанцы попали под такой сильный огонь, что теперь уже им пришлось отойти.
 В ответ Мишеру атаковал французов тремя колоннами — одной в три тысячи человек, продолжавшей наступать по главной улице деревни, и двумя по полторы тысячи, двигавшимися с боков.
 Лаюр храбро ждал неприятеля за естественной преградой, где он устроил засаду, и запретил солдатам стрелять иначе как в упор; солдаты точно исполнили это, но неаполитанцы шли густой массой и продолжали наступать, ибо задние ряды напирали на шедших впереди. Лаюр понял, что его окружат; он приказал солдатам построиться в каре и постепенно отступать к Чивита Кастеллана.
 Маневр осуществился словно на параде: три батальона тотчас же перестроились под огнем неаполитанцев и вы-. держали, не нарушая построения, несколько атак отличной неаполитанской кавалерии.
 Шампионне с вершины холма наблюдал эту блистательную оборону; он следил за отступлением Лаюра вплоть до моста Чивита Кастеллана, но в то же время заметил, что погоня вызвала беспорядок в рядах неаполитанцев; он тотчас послал к отважному командиру 15-й полубригады дежурного офицера с приказанием возобновить наступление, для чего он направляет ему в помощь пятьсот солдат. Лаюр немедленно передал это сообщение по рядам сражающихся, и они встретили его криками «Да здравствует Республика!». Увидев, что обещанное подкрепление мчится во весь опор, со штыками наперевес, слыша барабанный бой, призывающий к атаке, они бросились на неаполитанцев так стремительно, что те, не ожидавшие ничего подобного и уже считавшие себя победителями, сначала удивились, потом, после минутного колебания, сломали строй и кинулись врассыпную.
 Лаюр бросился им вслед, взял пятьсот пленных, уничтожил семьсот или восемьсот человек, захватил два знамени, а также все четыре пушки — те самые, огонь которых разнес в щепки укрепленные дома, и победоносно вступил в Риньяно, где занял ту же позицию, что и до сражения.
 Тем временем командир третьей колонны, стоявшей на правом фланге главного направления атаки и захватившей Виньянелло, увидев генерала Мориса Матьё во главе колонны, которая была на две трети меньше, чем та, что состояла под его началом, приказал своим людям подойти к деревне, поставить перед нею батарею и атаковать французов. Приказ был выполнен. Но генерал Морис Матьё так воодушевил своих солдат, что они, хотя и были утомлены форсированным маршем, отнявшим у них много сил накануне, сначала отразили атаку неприятеля, а затем сами напали на него с таким ожесточением, что ему пришлось укрыться в Виньянелло, причем это бегство было поспешным и беспорядочным, поэтому канониры не успели вывезти свои пушки, давшие всего лишь один залп, и бросили их вместе с повозками. Все это было захвачено кавалерией Мориса Матьё, состоявшей всего лишь из пятидесяти драгунов. Генерал Матьё приказал направить пушки на деревню, жители которой стали на сторону неаполитанцев и стреляли во французов, и объявил, что сметет с лица земли все дома и уничтожит всех крестьян и солдат, если они тотчас же не покинут деревню.
 Испугавшись этой угрозы, неаполитанцы ушли из Виньянелло и, преследуемые по пятам, остановились лишь в Боргетто.
 Они потеряли пятьсот человек убитыми, еще пятьсот было взято в плен, к тому же французы захватили знамя и четыре пушки.
 Атака в центре была серьезнее. Тут командовал лично Макк, и под началом у него было тридцать тысяч человек.
 Авангард Макдональда, разместившийся между Отри-коли и Канталупо, находился под командованием генерала Дюгема, недавно переведенного из Рейнской армии в Римскую. Как известно, Рейнская армия и Итальянская — соперницы; вторая гордится тем, что воевала на глазах у самого Бонапарта и одержала более блистательные победы. Дюгему хотелось сразу же показать солдатам с Тичино и Минчо, что он достоин командовать ими. Не ожидая вражеской атаки, он приказал двум батальонам 15-го легкого полка и 11-го линейного напасть очертя голову на колонну, что двигалась навстречу, поставил две небольшие пушки против правого фланга врага, сам возглавил три эскадрона 19-го полка конных егерей и атаковал противника, когда тот вообразил, будто атакует он. Захваченный, таким образом, врасплох, неаполитанский авангард был отброшен к основной части армии. Видя, что маленький отряд французов почти поглощен накатывающей волнами массой неаполитанцев, Макдональд приказал своим двум тысячам поддержать его; тем самым была вызвана сумятица в первой колонне неаполитанцев, и она слилась со второй, численностью в десять — двенадцать тысяч человек.
 При отступлении неаполитанская колонна оставила две пушки, так и не успевшие начать стрельбу, шесть ящиков боеприпасов, два знамени и шестьсот пленных. Около шестисот убитых и раненых неаполитанцев остались на пустом пространстве, между тем местом, откуда двинулся французский авангард, и тем, куда он дошел. Но пространство это недолго пустовало, ибо Дюгему и его частям пришлось отступать перед второй колонной; обстреливаемые вдобавок с флангов остатками авангарда и крестьянами, они отходили медленно, но все же отходили.
 Макдональд послал к Дюгему адъютанта с приказом вернуться на прежнюю позицию, остановиться, составить каре из батальонов и встретить неприятеля в штыки; в то же время он приказал батарее из четырех орудий, расположенной на холме и державшей неаполитанцев под косым прицелом, открыть огонь, а сам с остальной частью своих войск, то есть приблизительно с пятью тысячами человек, разделенными на две колонны, обошел по правую и левую сторону каре Дюгема и начал атаку как простой полковник.
 Стоявший на холме, что возвышался над обширным полем сражения, и забывший о собственных обязанностях главнокомандующего, Шампионне следил за Макдональдом, которого любил как брата; сердце его невольно сжималось, когда он видел, как Макдональд, одновременно и генерал и солдат, командует и сражается с тем спокойствием, какое было отличительной чертой его характера, и с мужеством, какое десятью годами позже, при Ваграме, удивило императора, знавшего толк в мужестве. Шампионне хотелось бы быть возле Макдональда, чтобы приказать ему остановиться, сберечь жизнь своих воинов и свою собственную, но ему невольно приходилось восхищаться и рукоплескать такой неустрашимости. Он подумал, не послать ли к Макдональду адъютанта с приказом начать отступление и не направить ли на фланги неаполитанцев Лаюра с одной стороны, Мориса Матьё — с другой, но тут заметил, что Макдональд сам стал отступать; в то же время, чтобы облегчить отход, Дюгем перестроился в колонну и направил мощный удар в центр, так что принудил противника задержаться. Теперь Макдональд, получив некоторую свободу, тоже стал перестраиваться в каре; его словно забавляло ожидать атаку неаполитанской кавалерии в пятидесяти шагах и нагромождать с обеих сторон, откуда его атаковали, трупы солдат и лошадей. У Дюгема была только одна задача — помочь своему начальнику; он перестроился из колонны в каре, и теперь на поле сражения тридцать тысяч солдат осаждали шесть живых редутов, состоявших из тысячи двухсот человек каждый и извергавших ураганный огонь.
 Макк понял, что имеет дело с серьезным противником, и решил пустить в ход свою многочисленную артиллерию; он поставил на двух холмах, возвышавшихся над полем сражения, две батареи по двадцать орудий каждая; их перекрестный огонь диагоналями бил по флангам неприятеля, в то время как десять других били по каре Дюгема, расположенному в центре; Макк рассчитывал пробить у Дюгема брешь и бросить в нее мощную колонну, которую он держал наготове, чтобы расколоть центр республиканской армии.
 Шампионне с тревогой замечал, что дело принимает скверный оборот: тут могут оказаться бессильными и мужество и техника; его сверлящий, испытующий взгляд проникал в огромное войско Макка, колыхавшееся на горизонте, как вдруг, посмотрев влево,-он увидел около Ри-ети блеск оружия среди быстро приближавшегося облака пыли. Он подумал, что это новое подкрепление, посланное Макку, а быть может, части, посланные им накануне в Асколи и спешащие на звуки артиллерийской пальбы, но тут, обернувшись к славившемуся острым зрением адъютанту по имени Вильнёв, чтобы спросить его мнение, генерал заметил на противоположной стороне, то есть на дороге в Витербо, другое войско, показавшееся ему значительнее первого и тоже поспешно направлявшееся на поле сражения. Можно было подумать, что эти два войска поклялись прибыть сюда в один и тот же час, если не минуту, чтобы принять участие в одном и том же деле.
 Неужели это корпус генерала Назелли прибыл из Флоренции? Неужели Макк оказался более искусным полководцем, чем считали?
 Вдруг адъютант Вильнёв радостно вскрикнул, протянув руки к облакам пыли, которые вздымало на дороге в Витербо, между Рончильоне и Монтероси, многочисленное войско.
 — Генерал! Трехцветное знамя!
 — Значит, это наши! — воскликнул Шампионне. — Жубер сдержал слово! Потом, обернувшись в сторону отрядов, прибывающих из Риети, добавил:
 — Вот, черт возьми, неожиданная удача!
 Взоры всех, стоявших вокруг генерала, обратились в указанном им направлении, и у всех вырвался единодушный возглас:
 — Трехцветное знамя! Трехцветное знамя!
 — Это Пиньятелли и римский легион, это Княжевич со своими поляками, драгуны и конные егеря — словом, это победа!
 И, красивым величественным жестом протянув руку в сторону Рима, республиканский генерал воскликнул:
 — Король Фердинанд! Теперь ты можешь, как Ричард Третий, предложить свою корону за коня!




 LV. ПОБЕДА


 Шампионне обратился к адъютанту Вильнёву:
 — Вы видите отсюда Макдональда?
 — Не только вижу, генерал, но и восхищаюсь им, — ответил адъютант.
 — И хорошо делаете. Для вас, молодых, это отличный пример. Вот как надо вести себя под огнем.
 — Кому это лучше знать, как не вам, генерал, — согласился Вильнёв.
 — Так вот, отправляйтесь к нему, скажите, чтобы он крепко держался еще с полчаса, и тогда победа — за нами.
 — И ничего ему не объяснять?
 — Ничего. Впрочем, скажите, что, как только он заме-. тит у неаполитанцев замешательство, причина которого будет ему неясна, я предлагаю ему перестроиться в колонну для наступления, дать сигнал атаки и двинуться вперед. Эти два офицера отправятся вместе с вами, — продолжал Шампионне, указывая на молодых офицеров, которые с нетерпением ожидали его приказаний. — Если с вами что-нибудь случится, они заменят вас. Если же все пойдет хорошо, на что я надеюсь, дорогой мой Вильнёв, один из них направится к Дюгему, другой — к батальону на левом фланге. Каждый пусть передаст мой приказ и добавит: «Генерал отвечает за все».
 Трое офицеров, гордых тем, что выбор генерала пал на них, стремглав отправились исполнять поручение.
 Шампионне следил за ними: он видел, как отважные молодые люди бросились в самое пекло битвы и добрались до места назначения.
 — Храбрая молодежь!.. — прошептал он. — С такими людьми разве можно потерпеть поражение?
 Между тем два республиканских корпуса быстро продвигались вперед, предшествуемые кавалерией, за которой бегом следовала пехота, и ничто не выдавало их приближения к неаполитанцам, которых им предстояло застать врасплох.
 Вдруг на обоих флангах королевской армии республиканские трубы заиграли сигнал наступления, и подобно лавинам, сметающим все на своем пути, два кавалерийских отряда ринулись на эту плотную массу, пробили в ней путь для пехоты, в то время как три орудия легкой артиллерии разразились громовыми залпами.
 Случилось то, что и предвидел Шампионне: неаполитанцы, не понимая, откуда явились эти новые отряды неприятеля, словно свалившиеся с неба, начали разбегаться. Макдональд и Дюгем заметили, что враг стал нерешительнее, а удары его потеряли прежнюю силу; они поняли, что в армии Макка происходит именно то, на что и рассчитывал их главнокомандующий. Видимо, настало время исполнить его приказания. А потому Макдональд разомкнул свои каре, то же сделал Дюгем, остальные командиры последовали их примеру; каре, соединясь друг с другом, вытянулись в три колонны и, подобно огромным змеям, поползли вперед. Прозвучал страшный сигнал к атаке, грозные штыки ощетинились, грянули крики «Да здравствует Республика!» — и перед неодолимым порывом furia francese  78 неаполитанцы стали отступать.
 — Вперед, друзья, — крикнул Шампионне пяти или шести сотням солдат, которых он держал в резерве, — а то скажут, что наши братья победили у нас на глазах, а мы не приняли участия в победе! Вперед!
 Увлекая своих людей в страшную свалку, он тоже пробил брешь в живой стене.
 В этой великой сумятице, где, казалось, только Бог, который вел отдельные французские части за руку, мог бы разобраться, чуть не случилось великого несчастья. Части Келлермана и те, что прибыли из Риети — другими словами, драгуны Келлермана и поляки Княжевича, — сломив сопротивление неаполитанцев, подобно тому как топор валит мощный дуб, встретились и приняли друг друга за врагов: драгуны занесли свои сабли, поляки склонили пики, как вдруг двое молодых людей бросились между ними, крича тем и другим: «Да здравствует Республика!» — и заключили друг друга в объятия. Это были: со стороны Келлермана — Этторе Карафа, который, как помнят читатели, уезжал, чтобы исхлопотать у Жубера подкрепление, а со стороны Княжевича и Пиньятелли — Сальвато Пальмиери, который, приехав из Неаполя, чтобы присоединиться к своему генералу, попал к полякам в состав римского легиона. Оба они, устав от длительного покоя, движимые мужеством и ненавистью, стали во главе своих колонн, первыми пошли в наступление, нанося удары с одинаковым пылом, и, подобно жнецам, которые, отправившись с противоположного конца нивы, встречаются посреди поля, столкнулись в центре неаполитанской армии и узнали один другого как раз вовремя, чтобы помешать французам и полякам истреблять друг друга.
 Если читатель вынес из нашего рассказа ясное представление о характере этих двух юношей, то он поймет, какую живую и глубокую радость испытали они, бросившись друг другу в объятия после двухмесячной разлуки, в то время как десять тысяч голосов провозглашали волшебное слово: «Победа! Победа!»
 И действительно, победа была полная. Три колонны Дюгема и Макдональда, как и колонны Келлермана и Княжевича, проникли в самую гущу неаполитанской армии, сметая все на своем пути.
 Шампионне прибыл, чтобы завершить разгром; бегство было страшное, отчаянное, неслыханное. Тридцать тысяч неаполитанцев — побежденных, рассеянных, разбегающихся во все стороны — отбивались от двенадцати тысяч французов, которые действовали с невозмутимым хладнокровием, стремясь одним ударом добить врага, в три раза превышавшего их численностью.
 Среди этого ужасающего разгрома, среди убитых, умирающих, раненых, среди брошенных орудий, развороченных фургонов, валяющегося на земле оружия, сдающихся тысячами пленных — сошлись французские военачальники. Шампионне сжимал в объятиях Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа и тут же, на поле сражения, произвел их в командиры бригады, предоставляя им, как и Макдональду и Дюгему, всю честь победы, одержанной под его руководством. Он пожал руку Келлерману, Княжевичу, Пиньятелли и сказал им, что они спасли Рим, но этого еще мало — надо завоевать Неаполь и, следовательно, нельзя давать неаполитанцам передышки, а, наоборот, необходимо беспощадно преследовать их и по возможности помешать Фердинанду и его армии пройти через теснины Абруцци.
 В соответствии с этим планом Шампионне приказал частям, меньше других утомленным, немедленно перестроиться и преследовать, а то и опередить неприятеля. Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа предложили стать проводниками частей, которые, пройдя через Читтадукале, Тальякоццо и Сору, должны были вторгнуться в Королевство обеих Сицилии. Шампионне принял их предложение. Морису Матьё и Дюгему было поручено командование двумя авангардами, которые должны были продвигаться: один через Альбано и Террачину, другой через Тальякоццо и Сору; под их началом будут Княжевич и Пиньятелли, Лемуан, Руска и Казабьянка, которым приказано было оставить занимаемые ими позиции, в то время как Шампионне и Келлерман объединят разрозненные части, по пути возьмут Лаюра в Риньяно, вернутся в Рим и восстановят там республиканское правительство, после чего французская армия, продвигаясь как можно быстрее по следам своего авангарда, немедленно направится на Неаполь.
 На этом совете, участники которого собрались верхом, под открытым небом, посреди поля кровавой битвы, подвели итоги победы.
 На поле сражения лежало три тысячи убитых, столько же было раненых; пять тысяч пленных были обезоружены и отведены в Чивита Кастеллана; на земле валялось восемь тысяч ружей; брошенные тридцать пушек и шестьдесят зарядных ящиков без лошадей оправдывали предсказание Шампионне, который говорил, что с двумя миллионами патронов десять тысяч французов никогда не останутся без пушек. Наконец, помимо всего этого добра, всего снаряжения, попавшего в руки республиканской армии, генералу привезли два фургона золота.
 То была казна королевской армии — всего семь миллионов.
 Часть денег, полученных по векселю, который сэр Уильям выписал на Английский банк, Нельсон индоссировал, а Беккер учел, пошли на возобновление денежного довольствия французской армии.
 Каждый солдат получил по сто франков. Так разошлись миллион двести тысяч. То, что причиталось убитым, распределили между уцелевшими. Каждому капралу выдали сто двадцать франков, каждому сержанту — сто пятьдесят, каждому младшему лейтенанту — четыреста, каждому лейтенанту — шестьсот, каждому капитану — тысячу, каждому полковнику — тысячу пятьсот, каждому командиру бригады — две тысячи пятьсот, каждому генералу — четыре тысячи.
 Раздача состоялась на поле сражения в тот же вечер, при свете факелов; производил ее казначей армии, который со времени начала кампании 1792 года никогда не располагал таким богатством.
 Решили отложить сто пятьдесят тысяч франков, чтобы приобрести для солдат одежду и обувь, а остальные деньги, около четырех миллионов, отправили во Францию.
 В послании к Директории Шампионне сообщал о победе и приводил имена всех отличившихся в бою, а также отчитывался в трех миллионах пятистах или шестистах тысячах, что он раздал или решил еще израсходовать; затем он испрашивал у господ директоров разрешения взять и для себя ту же сумму в четыре тысячи, которыми он наградил других генералов.
 Ночь прошла в праздничном настроении; раненые сдерживали стоны, чтобы не огорчать товарищей по оружию; об убитых не думали. Разве не достаточно было с них того, что они умерли в день победы?
 Между тем король, оставаясь в Риме, вскоре отдался своим неаполитанским привычкам. В самый день сражения он в сопровождении трехсот человек отправился в Корнето охотиться на кабана, а так как в Риме не было возможности набрать свору хороших собак, он приказал привезти в фургонах псов из Неаполя.
 Накануне вечером он получил от Макка следующую депешу, отправленную из Баккано в два часа пополудни.
  «Государь, честь имею доложить Вашему Величеству, что сегодня я атаковал французский авангард, который после яростного сопротивления был истреблен. Противник потерял пятьдесят человек, в то время как по воле благословенного Провидения у нас оказался только один убитый и двое раненых. 
  Уверяют, будто Шампионне имеет дерзость дожидаться меня в Чивита Кастеллана; завтра на рассвете я выхожу против него и, если он не отступит, разгромлю его. В восемь часов утра Ваше Величество услышит мои или, вернее, свои пушки и сможет воскликнуть: «Драка началась!» 
  Вечером корпус в четыре тысячи человек выступает, чтобы занять дефиле у Асколи, а на рассвете другой такой же корпус выступит, чтобы пройти дефиле у Терни и атаковать противника с тыла, в то время как я нападу на него в лоб. 
  Завтра, если Богу будет угодно, Ваше Величество получит добрые вести из Чивита Кастеллана, а если Ваше Величество пойдет на спектакль, то между двумя актами сможет узнать, что французы оставили Папскую область. 
  Честь имею, Ваше Величество, пребывать, и пр. 
  Барон Макк». 
 Это донесение очень порадовало короля; он получил его за десертом, прочел вслух, сыграл партию в вист, выиграл у маркиза Маласпина сто дукатов, причем последнее весьма развеселило его величество, принимая во внимание, что Маласпина — человек бедный; затем король прилег отдохнуть, поспал до шести часов; когда его разбудили, он вскоре, в половине седьмого, уехал в Корнето, прибыл туда в десять, прислушался и, услышав пушечную пальбу, сказал:
 — Вот Макк громит Шампионне. Драка началась.
 И он отправился на охоту, убил своей королевской рукой трех кабанов, вернулся домой в прекрасном настроении, искоса посмотрел на замок Святого Ангела, трехцветный флаг на котором раздражал его, раздал награды сопровождавшим его людям, угостил их, велел сказать, что почтит своим присутствием театр Арджентина, где давали «Matrimonio segreto»  79 Чимарозы и подходящий к случаю балет «Вступление Александра в Вавилон».
 Нет нужды пояснять, что Александром был не кто иной, как Фердинанд. Король хорошо пообедал в обществе своих приближенных — герцога д'Асколи, маркиза Маласпина, герцога дел-ла Саландра, своего главного ловчего, которого он вместе с собаками вызвал из Неаполя, главного конюшего князя де Мильяно, двух дежурных придворных — герцога де Сора и князя Боргезе — и, наконец, своего духовника мон-синьора Росси, архиепископа Никосийского, который каждое утро служил для него мессу без хора, а каждую неделю давал ему отпущение грехов.
 В восемь часов его величество сел в экипаж и отправился в театр Арджентина, освещенный a giorno; для короля была отведена великолепная ложа с накрытым в аванложе столом, чтобы в антракте между оперой и балетом его величество мог вкушать макароны, как в Неаполе, и даже разнесся слух, что зрелище это послужит достойным добавлением к тем, которые обещаны афишей; поэтому зал был переполнен.
 Появление его величества было встречено бурными рукоплесканиями .
 Его величество позаботился о том, чтобы донесения генерала Макка, если таковые поступят, были пересланы ему из дворца Фарнезе в театр Арджентина, а управляющий театром, предупрежденный заранее, был готов к тому, чтобы поднять занавес и в парадном наряде объявить со сцены, что французы изгнаны из Папской области.
 Слушая шедевр Чимарозы, король не в силах был преодолеть своей рассеянности. Вообще довольно равнодушный к музыке, он в этот вечер и вовсе не воспринимал ее; ему все слышалась утренняя пальба, и он был гораздо внимательнее к тому, что происходит в коридоре, чем к оркестру и певцам.
 По окончании «Matrimonio segreto» занавес опустился под восторженные крики всего зала; вызывали кастрата Веллути, который, хоть ему перевалило уже за сорок и лицо его было все в морщинах, по-прежнему с большим успехом играл роль влюбленной; скромно, с веером в руке, потупив глазки и притворяясь, будто весьма смущен, он сделал перед публикой три реверанса, а тем временем два лакея в парадных ливреях внесли в королевскую ложу столик, на котором стояла пара канделябров с двадцатью свечами каждый, а между канделябрами — огромное блюдо с макаронами, увенчанное аппетитным слоем помидоров.
 Теперь настала очередь короля дать представление.
 Его величество подошел к краю ложи и с обычными ужимками объявил римской публике, что она будет иметь честь увидеть, как король ест макароны на манер пульчинеллы.
 Римская публика, не столь непосредственная, как неаполитанская, встретила такое объявление довольно сдержанно, но король сделал жест, как бы говоря: «Вы не представляете себе, что вы увидите, а вот увидите — так послушаем, что тогда скажете».
 Потом, обернувшись к герцогу д'Асколи, Фердинанд заметил:
 — Мне кажется, тут против меня какая-то интрига.
 — Значит, вашему величеству придется восторжествовать еще над одним врагом, — ответил царедворец, — и пусть это вас не беспокоит.
 Король улыбкой поблагодарил своего друга, взял в руку блюдо с макаронами, подошел к краю ложи, другой рукой перемешал макароны с помидорами, открыл непомерно большой рот и той же рукой, пренебрегая вилкою, затолкал в глотку такую лавину макарон, что ее можно было бы сравнить лишь с каскадом в Терни, который Шампионне поручил генералу Лемуану защищать, когда к нему подойдут неаполитанцы.
 При виде этого римляне, степенные и сохранившие высокое представление о монаршем достоинстве, разразились хохотом. Перед глазами у них был уже не король, а какой-то Паскуино, какой-то Марфорио, даже хуже того — оскский шут, пульчинелла.
 Ободренный хохотом, который он счел за одобрение, Фердинанд уже опорожнил полблюда и, готовясь проглотить остальное, принялся за свой третий каскад, как вдруг дверь ложи распахнулась с грохотом, противным всем правилам этикета, так что король повернулся с поднятой рукой и раскрытым ртом, недоумевая, что за грубиян позволяет себе помешать этому важному занятию в самый его разгар.
 Грубияном оказался не кто иной, как сам генерал Макк; но он был так бледен, так возбужден, так покрыт пылью, что при виде его, даже не спросив, с какими он вестями, король выронил блюдо и обтер пальцы батистовым платком.
 — Неужели?.. — пробормотал он.
 — Увы, государь!.. — отвечал Макк.
 Они поняли друг друга.
 Король бросился в аванложу, захлопнув за собою дверь.
 — Государь, — сказал Макк, — я ушел с поля сражения, оставил армию, чтобы лично предупредить ваше величество, что вам нельзя терять ни минуты.
 — Что же мне делать? — спросил король.
 — Уехать из Рима.
 — Уехать?
 — Иначе французы могут оказаться в Абруццских ущельях раньше вас.
 — Французы раньше меня в Абруццских ущельях?! Mannaggia san Gennaro!  80 Асколи! Асколи!
 Появился герцог.
 — Скажи остальным, чтобы оставались до конца спектакля, понимаешь? Важно, чтобы их видели в ложе и чтобы никто ни о чем не догадался, а сам поезжай со мной.
 Герцог д'Асколи передал распоряжение короля придворным; те недоумевали, чувствуя, что происходит нечто неожиданное, но все же не подозревали всей истины; затем герцог вернулся к королю, который уже вышел в коридор, крича:
 — Асколи, Асколи! Иди же, болван! Ты разве не слышал? Знаменитый генерал Макк сказал, что нельзя терять ни минуты, иначе сукины дети французы окажутся в Соре раньше нас!




 LVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ


 Макк был прав, опасаясь быстрого продвижения французской армии: в ночь после сражения два авангарда, под командованием Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа, уже вышли на дорогу в Читтадукале с расчетом, что один из них, миновав Тальякоццо и Капистрелло, дойдет до Соры, а другой, пройдя через Тиволи, Палестрину, Вальмонтоне и Ферентино, достигнет Чепрано и что, таким образом, они не допустят неаполитанцев в Абруццское ущелье.
 Что же касается Шампионне, он, покончив со всеми делами в Риме, должен был выйти через Понтийские болота на дорогу в Веллетри и Террачину.
 На рассвете, сообщив Лемуану и Казабьянке об одержанной накануне победе и приказав им двинуться на Чит-тадукале, чтобы соединиться с частями Макдональда и Дюгема и вместе с ними двинуться по дороге в Неаполь, Шампионне с шеститысячным войском направился в Рим, прошел за день двадцать пять миль, сделал привал в Ла Сторте, а на другой день, в восемь утра, оказался у Народных ворот, вступил в Рим под приветственные залпы, раздававшиеся из замка Святого Ангела, проехал по левому берегу Тибра и добрался до дворца Корсини, где, как ему и обещал барон Райзак, нашел все свои вещи нетронутыми. В тот же день он приказал расклеить следующее воззвание:
  «Римляне! 
  Я обещал вам возвратиться в Рим не позднее как через двадцать дней; свое слово я выполнил, возвратившись на семнадцатый день. 
  Армия неаполитанского деспота осмелилась вступить в сражение с французским войском. 
  Достаточно оказалось одного боя, чтобы разгромить ее, и с высоты ваших крепостных стен вы можете наблюдать, как остатки ее бегут к Неаполю, опережая наши победоносные войска. 
  Три тысячи убитых и пять тысяч раненых полегли вчера на поле сражения в Чивита Кастеллана; погибшие будут с почестями погребены на самом поле сражения, о раненых позаботятся как о братьях, ведь в глазах Предвечного, создавшего людей, все они братья. 
  Наши трофеи состоят из пяти тысяч пленных, восьми знамен, сорока двух пушек, восьми тысяч ружей, множества боеприпасов, снаряжения, лагерных принадлежностей и, наконец, из казны неаполитанской армии. 
  Неаполитанский король бежит в свою столицу, куда он прибудет с позором, встреченный проклятиями своего народа и всеобщим презрением. 
  Господь, покровитель воинства, еще раз благословил начатое нами дело. Да здравствует Республика! 
  Шампионне». 
 В тот же день в Риме было восстановлено республиканское правительство; консулы Маттеи и Дзаккалоне, так чудесно избежавшие смерти, вступили в свои прежние должности, а на месте могилы Дюфо, разрушенной, к позору человечества, римским населением, воздвигли саркофаг, в котором не было благородных останков (они были выброшены псам), и просто начертали это доблестное имя.
 Как и объявил Шампионне, неаполитанский король бежал. Но, поскольку некоторые стороны его причудливого характера остались бы неизвестны, если бы мы ограничились сообщением об этом факте, как это сделал Шампионне в своем воззвании, мы просим у читателей позволения сопутствовать королю в его бегстве.
 У подъезда театра Арджентина Фердинанда ждал экипаж, и король бросился в него вместе с Макком, крикнув д'Асколи, чтобы тот присоединился к ним.
 Макк почтительно занял место на передней скамейке.
 — Садитесь позади, генерал, — сказал ему Фердинанд, который и тут не мог отказаться от обычной своей иронии, не понимая, что в данном случае смешон и сам. — Вам, кажется, придется еще пятиться немалый путь, а потому не надо этого делать, пока нет крайней необходимости.
 Макк вздохнул и пересел к королю.
 Герцог д'Асколи поместился на передней скамейке.
 Около дворца Фарнезе на минуту остановились; из Вены прибыл курьер с депешей австрийского императора; король поспешно вскрыл ее и прочитал:
  «Превосходнейший брат мой, кузен, дядя, тесть, свойственник и союзник! 
  Позвольте мне сердечно поздравить Вас с успехом Ваших войск и с Вашим триумфальным въездом в Рим…» 
 Король не стал читать дальше.
 — Да, нечего сказать, — заметил он, — депеша подоспела вовремя.
 И он сунул ее в карман.
 Потом, осмотревшись вокруг, спросил:
 — Где курьер, который привез депешу?
 — Я здесь, государь, — сказал курьер, подходя к королю.
 — Ах, это ты, друг мой? Вот тебе за труды, — сказал король, отдавая ему свой кошелек.
 — Ваше величество соблаговолит оказать мне честь, доверив мне ответ для моего августейшего государя?
 — Разумеется; но я дам тебе ответ устно, так как у меня нет времени писать. Не правда ли, Макк, у меня нет времени?
 Макк склонил голову.
 — Не беспокойтесь, — отвечал курьер, — я ручаюсь вашему величеству за свою память, она у меня отличная.
 — Значит, ты уверен, что передашь своему августейшему монарху то, что я тебе скажу?
 — Слово в слово.
 — Так вот, скажи ему от моего имени, — понимаешь: от моего имени…
 — Слушаю, государь.
 — Скажи ему, что его брат и кузен, дядя и тесть, свойственник и союзник король Фердинанд — осел.
 Курьер в ужасе отшатнулся.
 — Не меняй ни слова, — продолжал король, — и таким образом ты произнесешь величайшую истину, когда-либо изреченную тобою.
 Курьер отошел ошеломленный.
 — А теперь, когда я сказал его величеству австрийскому императору все, что должен был ему сообщить, — в дорогу!
 — Осмелюсь обратить внимание вашего величества, — сказал Макк, — что ехать через римскую равнину в экипаже небезопасно.
 — А как, по-вашему, мне ее пересечь? Пешком идти?
 — Нет, ехать верхом.
 — Верхом? А почему верхом?
 — Потому что в экипаже вашему величеству придется ехать по дорогам, верхом же ваше величество при надобности может следовать по полям. Такой прекрасный наездник, как ваше величество, и притом на хорошем коне, может не опасаться нежелательной встречи.
 — Ах, malora!  81 — воскликнул король. — Значит, такая встреча может приключиться?
 — Это маловероятно, но я все же должен обратить внимание вашего величества на то, что подлые якобинцы осмелились объявить, что, попадись король в их руки…
 — Что тогда?
 — Они повесят его на первом же фонаре — если это произойдет в городе, на первом же попавшемся дереве — если это случится в открытом поле.
 — Fuimmo, д'Асколи! Fuimmo!  82 Что вы там копаетесь, бездельники? Пару лошадей! Пару лошадей! Да самых лучших! А то, чего доброго, разбойники так и поступят, как грозятся. Но не можем же мы ехать верхом до самого Неаполя?
 — Не можете, конечно, государь, — отвечал Мак. — В Альбано вы наймете первую же попавшуюся почтовую карету.
 — Вы правы, — согласился король и, повернувшись к лакею, приказал: — Подай сюда сапоги! Не ехать же мне в почтовой карете в шелковых чулках. Подай сапоги, слышишь, бездельник?
 Лакей бросился вверх по дворцовой лестнице и вернулся с парой высоких сапог.
 Фердинанд переобулся в экипаже, уже не думая о своем друге д'Асколи, словно его и вовсе не существовало.
 Он еще только натягивал второй сапог, как привели двух лошадей.
 — На коня, д'Асколи! На коня! — сказал Фердинанд. — Что ты там копаешься в экипаже? Ты, кажется, уснул, прости Господи!
 — Десять человек охраны и плащ для его величества! — крикнул Макк.
 — Да, — сказал король, садясь на лошадь, — десять человек охраны и плащ для меня!
 Ему подали темного цвета плащ, который он и надел. Макк тоже сел на коня.
 — Я буду спокоен, только когда увижу, что ваше величество выехали за городские стены, а потому прошу у вашего величества разрешения проводить вас до ворот Сан Джованни.
 — Вы думаете, генерал, что в городе мне грозит какая-то опасность?
 — Предположим… хотя это трудно предположить…
 — Черт возьми, — воскликнул король, — а все же предположим!
 — Предположим, что Шампионне успел предупредить коменданта замка Святого Ангела и что якобинцы следят за воротами.
 — Это возможно, — воскликнул король, — вполне возможно! Так едем же!
 — Едем! — согласился Макк.
 — Но куда же вы, генерал?
 — Я веду вас, государь, к единственным городским воротам, где вас не могут ожидать, потому что они выходят на дорогу, ведущую в противоположную сторону от Неаполя; я имею в виду Народные ворота, они, кстати, ближайшие отсюда. Нам важно выбраться из Рима как можно скорее; выехав из города, мы проедем вдоль земляного вала и четверть часа спустя окажемся у ворот Сан Джованни.
 — Французы, видно, хитрющие бестии, если им удалось одолеть такого молодца, как вы, генерал.
 Беседуя так, они доехали до конца Рипетты.
 Король остановил лошадь Макка, поймав ее за повод.
 — Смотрите-ка, генерал, — сказал он, — какие-то люди валом валят в город через Народные ворота. Кто это?
 — Если бы можно было пройти за пять часов тридцать миль, я сказал бы, что это бегут солдаты вашего величества.
 — Они и есть, генерал. Они и есть. Ах, вы плохо знаете этих молодцов: когда речь идет о том, как бы спастись, у них на пятках вырастают крылья.
 Король не ошибся — то был головной отряд бегущей армии; неаполитанцы мчались со скоростью более двух льё в час и теперь уже начали вступать в Рим. Король проехал мимо них, подняв воротник плаща, и они его не узнали.
 Выехав за город, кавалькада повернула направо вдоль крепостной стены Аврелиана, миновала ворота Сан Лоренцо, потом ворота Маджоре и добралась, наконец, до знаменитых ворот Сан Джованни, где королю за семнадцать дней до этого были так торжественно поднесены ключи от города.
 — А теперь, государь, вот дорога, — сказал Макк. — Через час вы достигнете Альбано, а там уже будете вне опасности.
 — Вы покидаете меня, генерал?
 — Ваше величество, долг предписывал мне прежде всего позаботиться о короле. Теперь мой долг — заботиться об армии.
 — Хорошо. Желаю успеха. Но, как бы ни сложились обстоятельства, мне хотелось бы, чтобы вы помнили: я не желал войны, не я оторвал вас от дел — если таковые были у вас в Вене — и вызвал в Неаполь.
 — Увы, это совершеннейшая правда, ваше величество, и я готов свидетельствовать, что все случилось по воле королевы. А теперь — да хранит вас Бог!
 Макк поклонился королю и послал лошадь в галоп, направляясь обратно по той же дороге.
 — А ты, — прошептал король, вонзая шпоры в бока лошади и гоня ее во весь опор в сторону Альбано, — а ты отправляйся ко всем чертям, идиот!
 Как видите, со времени Государственного совета король не изменил мнения о своем главнокомандующем.
 Несмотря на все старания десяти солдат, сопровождавших короля и герцога д'Асколи, им пришлось значительно отстать от знатных всадников, у которых лошади были гораздо лучше, не говоря уже о том, что король, охваченный страхом, не склонен был мешкать. К тому же надо заметить, что, сколь бы высокого мнения ни придерживался Фердинанд относительно своих подданных, он не считал этот эскорт достаточным, в случае если в пути встретится опасность. Когда король и его спутник достигли подъема к Альбано, десять солдат из охраны уже давно повернули обратно.
 Всю дорогу королем владел панический страх. Нигде в мире не найти местности, которая, особенно по ночам, принимала бы такой фантастический облик, какой принимает римская равнина с ее разрушенными акведуками, что кажутся вереницами гигантов, шествующих в потемках; с ее надгробиями, вдруг выступающими то слева, то справа от дороги; с ее таинственными звуками, похожими на стоны обитающих здесь призраков. Фердинанд поминутно приближался к герцогу и, подобрав поводья своей лошади, словно готовя ее к прыжку через ров, спрашивал:
 — Ты видишь, д'Асколи?.. Слышишь, д'Асколи?..
 Но д'Асколи, более храбрый, а потому не столь взволнованный, смотрел и, прислушиваясь и качая головой, отвечал:
 — Ничего не вижу, государь, ничего не слышу, государь.
 Тогда Фердинанд с обычным своим цинизмом добавлял:
 — Я говорил Макку, что не уверен в своей отваге; ну, а теперь я уже не сомневаюсь: я отнюдь не храбр.
 Так они доехали до Альбано; на это потребовалось меньше часа. Было около полуночи. Все ворота были заперты, в том числе и ворота почтовой конторы.
 Герцог д'Асколи узнал контору по вывеске на воротах; он спешился и стал громко стучаться.
 Почтмейстер, мирно спавший уже больше трех часов, явился, как обычно бывает в таких случаях, не в духе, но д'Асколи произнес магические слова, отворяющие все запоры:
 — Не беспокойтесь, вам хорошо заплатят. Лицо почтмейстера сразу же засияло.
 — Что прикажете подать вашим превосходительствам? — спросил он.
 — Карету, трех почтовых лошадей и возницу, — такого, чтобы вез нас поживее, — сказал король.
 — Через четверть часа все это будет к услугам ваших превосходительств. Стал накрапывать дождик; почтмейстер предложил:
 — Не угодно ли господам в ожидании пройти ко мне в комнату?
 — Конечно, конечно, — ответил король. — Комнату, поскорее комнату!
 — Как поступить с лошадьми ваших превосходительств?
 — Поставь их в конюшню. За ними приедут от моего имени, от имени герцога д'Асколи, понял?
 — Понял, ваше превосходительство. Герцог д'Асколи взглянул на короля.
 — Я знаю, что говорю, — промолвил Фердинанд. — Пойдемте, нечего терять время.
 Хозяин отвел их в комнату, зажег две свечи.
 — Но у меня имеется только кабриолет, — сказал он.
 — Кабриолет так кабриолет, был бы прочный.
 — Отличный кабриолет, на нем хоть до самой преисподней доедете.
 — А мне только на полдороги до преисподней, так что и этот сойдет.
 — Значит, ваши превосходительства покупают у меня кабриолет?
 — Нет, они оставляют тебе, дурак, пару лошадей, а цена им полторы тысячи дукатов.
 — Значит, лошади остаются мне?
 — Если их у тебя не потребуют. Если же потребуют — тебе заплатят за кабриолет. Но действуй попроворнее.
 — Сию минуту, ваше превосходительство.
 Тут почтмейстер, увидел короля без плаща, всего в орденах, попятился от изумления, кланяясь ему до земли.
 — Ну вот, теперь все будет исполнено немедленно, ордена вашего величества произвели должное впечатление, — сказал герцог.
 — Ты думаешь, д'Асколи?
 — Сами видели, ваше величество, еще немного — и человек побежал бы на четвереньках.
 — А знаешь, дорогой мой д'Асколи, что тебе предстоит сделать? — произнес король самым ласковым голосом.
 — Мне, государь?
 — Да нет, ты, пожалуй, не захочешь.
 — Государь, — серьезно возразил д'Асколи, — я захочу всего, чего захочет ваше величество.
 — Да, знаю, ты мне предан; знаю, ты мой единственный друг, и только у тебя я могу просить такой услуги.
 — Это что-то очень трудное?
 — Столь трудное, что будь ты на моем месте, а я на твоем, не знаю, сделал ли бы я для тебя то, что собираюсь просить тебя сделать для меня.
 — Государь, но ведь это же не довод, — возразил д'Асколи, чуть улыбнувшись.
 — Ты, кажется, сомневаешься в моей дружбе? Это нехорошо, — сказал король.
 — В данную минуту, государь, важно, чтобы вы не сомневались во мне, — с достоинством заметил герцог.
 — Вот когда ты дашь мне такое доказательство, ручаюсь тебе: никогда уже, ни в коем случае сомневаться не буду.
 — Но что же это за доказательство, государь? Позволю себе заметить, что ваше величество тратит много времени на разговор о чем-то весьма простом.
 — Весьма простом, весьма простом… — прошептал король, — словом, тебе известно, чем мне осмелились пригрозить разбойники-якобинцы?
 — Да: повесить ваше величество, если вы попадетесь к ним в руки.
 — Так вот, друг мой любезный… так вот, дорогой д'Асколи, речь о том, чтобы ты поменялся со мною платьем.
 — Тогда якобинцы, если схватят нас…
 — Понимаешь, если они нас схватят, думая, что ты король, они только тобою и займутся. А я тем временем удеру, а когда ты докажешь, кто ты такой, то, не подвергнув себя большой опасности, прославишься как спаситель своего государя. Понимаешь?
 — Речь не о том, большей или меньшей опасности я подвергнусь; речь о том, чтобы услужить вашему величеству.
 Тут герцог д'Асколи снял с себя мундир и, подавая его королю, просто сказал:
 — Пожалуйте ваш, государь.
 Как ни был эгоистичен король, такая преданность растрогала его; он обнял герцога и крепко прижал его к груди; потом, сбросив мундир, с ловкостью и проворством опытного камердинера помог герцогу одеться и застегнул на нем мундир сверху донизу, как ни пытался д'Асколи не допустить этого.
 — Готово! — сказал король. — Теперь ордена. Прежде всего он повесил ему на шею Константиновский орден Святого Георгия. Потом вдруг спросил удивленно:
 — А ты разве не командор Святого Георгия?
 — Командор, государь, но без командорства, хотя ваше величество не раз обещали учредить таковое для меня и старших сыновей нашей семьи.
 — Учреждаю его, д'Асколи, учреждаю с рентой в четыре тысячи дукатов. Слышишь?
 — Благодарю вас, государь.
 — Не забудь напомнить мне об этом. А то я могу и запамятовать.
 — Да, знаю, вы очень рассеяны, ваше величество, — сказал герцог не без горечи.
 — Молчи! Не будем говорить в такой момент о моих недостатках, это было бы невеликодушно. А орден Марии Терезии у тебя, по крайней мере, есть?
 — Нет, государь, этой чести я не удостоился.
 — Я скажу зятю, чтобы тебя наградили им. Итак, бедняга д'Асколи, у тебя только орден Святого Януария?
 — Его у меня нет, государь, как нет и Марии Терезии.
 — И Святого Януария нет?
 — Нет, государь.
 — Нет Святого Януария? Cospetto!  83 Стыд какой-то! Награждаю тебя им и дарю орденский знак с этого мундира — ты заслужил его. Как мундир тебе к лицу! Словно для тебя и сшит!
 — Ваше величество, может быть, не заметили, что орден весь в бриллиантах?
 — Заметил.
 — Он стоит, пожалуй, тысяч шесть дукатов…
 — Мне хотелось бы, чтобы он стоил десять тысяч.
 Король облачился в мундир герцога, на котором действительно был всего-навсего один серебряный орден Святого Георгия, и поспешил застегнуться.
 — Странно, до чего мне впору твой мундир, д'Асколи; в моем мне почему-то было душно. Ух!
 И король глубоко вздохнул.
 Тут послышались шаги почтмейстера.
 Король схватил плащ и собрался накинуть его на герцога.
 — Что вы, ваше величество? — воскликнул д'Асколи.
 — Я подаю вам ваш плащ, государь.
 — Но я не допущу, чтобы ваше величество…
 — Допустишь, черт побери!
 — Однако, государь…
 — Замолчи! Появился почтмейстер.
 — Кабриолет ваших превосходительств заложен, — сказал он и замер от удивления.
 Ему показалось, что в путниках произошла какая-то непонятная перемена и что расшитый мундир теперь на других плечах и ордена — на другой груди.
 Тем временем король расправлял на герцоге плащ.
 — Чтобы избежать беспокойства в дороге, его превосходительство желает заранее уплатить за почтовых лошадей вплоть до Террачины, — сказал король.
 — Чего же проще, — подхватил почтмейстер. — Тут всего восемь перегонов наготове, за каждую лошадь по два франка — итого тринадцать дукатов, за двух запасных лошадей по два франка — один дукат. Всего четырнадцать дукатов. А сколько вы, ваши превосходительства, платите своим кучерам?
 — По дукату, если они едут хорошо. Но вперед мы им никогда не платим, а то они, получив деньги, и вовсе не сдвинутся с места.
 — Если заплатить вознице еще дукат, ваше превосходительство поедет как король, — сказал почтмейстер, кланяясь д'Асколи.
 — Вот именно так и желает ехать его превосходительство! — воскликнул Фердинанд.
 — Но мне кажется, — заметил почтмейстер, по-прежнему обращаясь к д'Асколи, — что, если ваше превосходительство уж так торопится, можно было бы послать вперед курьера, чтобы приготовили лошадей.
 — Пошлите, пошлите! — воскликнул король. — Их превосходительство просто не подумали об этом. Дукат курьеру, полдуката за лошадь, итого еще четыре дуката за лошадей; четырнадцать да четыре — восемнадцать дукатов, если округлить — двадцать. Это вам за беспорядок, который мы у вас учинили.
 И король, пошарив в кармане мундира герцога, расплатился его деньгами, в душе посмеявшись такой проделке.
 Почтмейстер взял подсвечник и посветил д'Асколи, в то время как Фердинанд заботливо предупреждал его:
 — Осторожно, ваше превосходительство, тут порог. Осторожно, ваше превосходительство, здесь у лестницы недостает ступеньки. Осторожно, ваше превосходительство, тут щепка на полу.
 Они подошли к кабриолету, и д'Асколи, разумеется, по привычке посторонился, чтобы пропустить короля первым.
 — Ни в коем случае, ни в коем случае! — воскликнул король, кланяясь и держа шляпу в руке. — После вашего превосходительства.
 Д'Асколи поднялся в экипаж и собирался сесть слева.
 — Справа, ваше превосходительство, садитесь справа; мне и так много чести ехать с вами в одном экипаже.
 И король поднялся в кабриолет вслед за герцогом и занял место слева. Возница мигом вскочил на коня, и коляска галопом понеслась в направлении Веллетри.
 — За все уплачено до Террачины, кроме кучера и курьера, — крикнул почтмейстер им вслед.
 — А их превосходительство платит кучерам вдвое, — промолвил король. Услышав это заманчивое обещание, возница щелкнул кнутом, и кабриолет стремительно понесся, обгоняя тени, двигавшиеся по обеим сторонам дороги.
 Короля эти тени встревожили.
 — Друг мой, что это за люди, которые бегут сломя голову в одном с нами направлении? — спросил он у кучера.
 — Говорят, ваше превосходительство, сегодня между французами и неаполитанцами произошло сражение и неаполитанцев разгромили, — ответил возница. — Люди эти спасаются, только и всего.
 — А я-то, честное слово, думал, что мы первые, — обратился король к д'Асколи. — Оказывается, нас опередили. Это унизительно. Ну и ноги же у этих молодцов! Шесть франков прогонных тебе, приятель, если ты их обгонишь.




 LVII. ТРЕВОГИ НЕЛЬСОНА


 В то время как Фердинанд соревновался в скорости со своими подданными на дороге из Альбано в Веллетри, королева Каролина, знавшая еще только об успехах своего августейшего супруга, приказывала, согласно его желанию, чтобы во всех храмах служили благодарственные молебны, а во всех театрах исполнялись победные кантаты. В каждой столице — Париже, Вене, Лондоне, Берлине — имеются свои поэты «на случай». Но — говорю это во всеуслышание, во славу итальянских муз — ни одной стране не сравниться по части стихотворных славословий с Неаполем. Можно было подумать, что после отъезда короля и особенно после его триумфов у двух-трех тысяч поэтов обнаружилось их истинное призвание. Дождем полились оды, кантаты, сонеты, акростихи, катрены, дистихи, и дождь стал уже переходить в ливень, угрожая обернуться наводнением. Дело дошло до того, что королева сочла излишним обременять официального придворного поэта синьора Вакка работой, которой занялось столько других, и звала его в Казерту лишь для того, чтобы отобрать из двух или трех сотен стихотворений, прибывающих каждый день изо всех уголков Неаполя, десять-двенадцать вымученных произведений, заслуживающих того, чтобы их прочитали со сцены, в замке на торжественном приеме или в гостиной во время простого раута. Но ее величество справедливо признала, что труднее читать в день по десять-двенадцать тысяч строк, чем сочинять их по пятьдесят или даже по сто (а такова была, ввиду удобства итальянского языка, норма для присяжного льстеца его величества Фердинанда IV); поэтому, чтобы синьор Вакка не отказался от такой работы, ему на все время этого поэтического потопа было удвоено жалованье.
 Разгар работы, длившейся несколько дней, пришелся на 9 декабря 1798 года. Синьор Вакка просмотрел целых девятьсот различных произведений, в том числе сто пятьдесят од, сто кантат, триста двадцать сонетов, двести пятнадцать акростихов, сорок восемь катренов и семьдесят пять дистихов. Одна из кантат, на которую придворный капельмейстер Чимароза сразу же сочинил музыку, четыре сонета, три акростиха, один катрен и два дистиха были признаны достойными того, чтобы их продекламировали в парадном зале замка Казерты, где в тот же вечер 9 декабря давалось торжественное представление; оно состояло из «Горациев» Доменико Чимарозы и одного из трехсот сочиненных в Италии балетов под названием «Сады Армиды».
 В зале, рассчитанном на шестьсот мест, уже была спета кантата, прочтены две оды, четыре сонета, три акростиха, катрен и два дистиха, входившие в поэтическую программу вечера, как вдруг объявили о прибытии курьера с письмом королеве от ее августейшего супруга и о том, что это письмо, содержащее новости с театра войны, будет оглашено перед присутствующими.
 Грянули рукоплескания, все стали с нетерпением ждать новостей, и мудрому рыцарю Убальдо, который уже готов был стальным жезлом разогнать чудовищ, охраняющих вход во дворец Армиды, было поручено прочесть собравшимся королевское послание.
 В боевых доспехах, в шлеме, увенчанном бело-красным султаном (национальными цветами Королевства обеих Сицилии), он подошел к рампе, трижды поклонился, благоговейно поцеловал монаршую подпись, затем громким голосом, отчетливо стал читать следующее:
  «Любезная моя супруга! 
  Сегодня утром я охотился в Корнето, где ради меня готовились к раскопкам этрусских захоронений, которые, как полагают, относятся к древнейшим временам, и это было бы великой радостью для сэра Уильяма, если бы он по лености не остался в Неаполе. Но так как у меня в Кумах, в Сант 'Агата деи Тоти и в Ноле имеются куда более древние могилы, чем их этрусские, я предоставил ученым вволю заниматься раскопками, а сам отправился на охоту. 
  Охота оказалась гораздо более утомительной и менее удачной, чему меня в Персано или в Аспрони, поскольку я убил лишь трех кабанов (из коих один распорол брюхо трем моим лучшим собакам, зато весил он более двухсот ротоли). 
  Во время охоты до нас все время доносились пушечные выстрелы со стороны Чивита Кастеллана: то Макк громил французов как раз в том месте, где и собирался. Это, само собой разумеется, делает великую честь его искусству стратега. В половине четвертого, когда я кончил охоту и направился в Рим, пушечная пальба все еще продолжалась. По-видимому, французы обороняются. Но это не должно нас беспокоить, поскольку их всего лишь восемь тысяч, а у Макка сорок тысяч солдат. 
  Я пишу Вам, любезная супруга и наставница, перед тем как сесть за стол. Меня ждали к семи часам, а я возвратился в половине седьмого и, хоть очень проголодался, вынужден терпеть, так как обед еще не готов. Но, как видите, я приятно пользуюсь этим получасом, чтобы написать Вам. 
  После обеда я поеду в театр Арджентина, где послушаю «Matrimonio segreto « и посмотрю балет, поставленный в честь меня. Он называется «Вступление Александра в Вавилон «. Надо ли говорить Вам, олицетворению образованности, что это деликатный намек на мой въезд в Рим? Если балет таков, как о нем отзываются, я пошлю автора в Неаполь, чтобы он поставил его в театре Сан Карло. 
  К вечеру ожидаю донесения о большой победе; как только получу его — пошлю к Вам курьера. 
  На этом, не имея сказать больше ничего, как только пожелать Вам и нашим вомюбленным чадам такого же хорошего здоровья, как мое, молю Господа, чтобы он хранил Вас. 
  Фердинанд Б.» 
 Как видите, самое существенное, что было в письме, совершенно отошло на второй план, вытесненное второстепенными подробностями: речь больше шла о королевской охоте на кабана, чем о сражении, данном Макком. Людовик XIV в своей самодержавной гордыне первый сказал: «Государство — это я». Но это положение, еще прежде чем оно было материализовано Людовиком XIV, являлось неизменною основой деспотических монархий.
 Несмотря на сквозивший в этом письме эгоизм, оно произвело то впечатление, какого королева и ожидала, и не нашлось ни одного человека, кто осмелился бы усомниться в итоге сражения.
 Когда окончился балет, когда театр опустел, огни погасли, приглашенные сели в кареты и разъехались по домам и загородным поместьям в окрестностях Казерты и Санта Марии, королева возвратилась к себе в сопровождении своих приближенных, которые, живя тут же во дворце, обычно оставались ужинать и проводить вечера вместе с нею; это были прежде всего Эмма, дежурные фрейлины, сэр Уильям, лорд Нельсон, только за три-четыре дня до этого возвратившийся из Ливорно, куда он доставил восемь тысяч солдат генерала Назелли; был тут и князь Кастельчикала, чей титул почти равнял его с блистательными особами, приглашавшими его к столу, и со знатными гостями, вынужденными сидеть с ним рядом, так как по праву рождения он принадлежал к их кругу, хотя ремесло, которому он посвятил себя, морально ставило его ниже прислуживающих ему лакеев; был тут и Актон, который, не заблуждаясь насчет лежащей на нем ответственности, с некоторых пор стал еще внимательнее и заботливее по отношению к королеве, ибо чувствовал, что в дни невзгод, если такие дни настанут, она окажется его единственной опорой. В тот вечер присутствовали здесь, вопреки обыкновению, также и престарелые принцессы Виктория и Аделаида. Помня совет супруга не забывать о них, поскольку они все-таки дочери короля Людовика XV, Каролина пригласила их на неделю в Казерту вместе с семью телохранителями. Офицеры эти не состояли в неаполитанской армии, но по распоряжению Фердинанда, данному им министру Ариоле, получали здесь жалованье, числились лейтенантами, а столовались и жили вместе с неаполитанскими офицерами, причем окружающие оказывали им такое же внимание, какого королева удостаивала принцесс: старых дам, в знак особого уважения к ним, просили приглашать к столу одного из телохранителей, который в этот вечер становился их почетным кавалером.
 Принцессы приехали накануне и в тот вечер пригласили г-на де Боккечиампе; в день торжественного представления настала очередь Джованни Баттиста Де Чезари. Он присутствовал там, сидя в партере, предназначенном для офицеров, а так как после спектакля принцессы на некоторое время удалились в свои апартаменты, Де Чезари явился к ним, чтобы сопровождать их и быть представленным королеве и ее знатным гостям.
 Мы уже говорили, что Боккечиампе был корсиканским дворянином, а Де Чезари происходил из старинного рода caporali, то есть из рода начальников военного округа, и что оба были очень хороши собою. А в тот вечер Де Чезари, сам прекрасно сознавая преимущества своей внешности, подчеркнул ее всем, что допускает военная форма. Юноше было только двадцать три года, и сложен он был прекрасно.
 Но как бы он ни был красив и строен, все это не оправдывало возгласа, вырвавшегося при виде его у королевы, а также у Эммы, Актона, сэра Уильяма и почти у всех приглашенных.
 Возгласы эти объяснялись необыкновенным сходством Джованни Баттиста Де Чезари с принцем Франческо, герцогом Калабрийским; у него был тот же розовый цвет лица, те же голубые глаза, те же белокурые волосы, разве чуть потемнее, тот же рост, быть может, чуть повыше — вот и все.
 Де Чезари, никогда не видевший наследника престола и, следовательно, не знавший о милости судьбы, наградившей его сходством с сыном короля, был несколько смущен шумным приемом, которого отнюдь не ожидал; но, как человек остроумный, он вышел из положения, сказав, что принц простит ему эту невольную дерзость, а королева, поскольку все поданные — ее дети, не может гневаться на тех, кто не только предан ей всем сердцем, но и лицом похож на нее.
 Гостей пригласили к столу; ужин прошел весьма оживленно; оказавшись в обстановке, напоминавшей им Версаль, престарелые принцессы почти забыли о смерти сестры — потере, не горевать о которой было невозможно. Впрочем, одной из привилегий придворного траура является то, что он длится лишь три недели, а траурным цветом является лиловый.
 Ужин проходил так весело потому, что почти все присутствующие были убеждены, как и сам король еще недавно, что пушечная пальба означала разгром французов. Те же, кто в этом сомневался или, во всяком случае, не был так спокоен, как остальные, делали над собою усилия, чтобы походить на самых веселых.
 Только Нельсон, несмотря на огненные взгляды, что обращала к нему Эмма Лайонна, казался озабоченным и не участвовал в изъявлении надежд, которыми все прочие усердно услаждали гордыню и ненависть королевы. Каролина все же заметила сумрачность победителя при Абукире, а так как не могла объяснить ее холодностью Эммы, она наконец решила сама спросить у адмирала о причине его молчания и сдержанности.
 — Вашему величеству угодно узнать, что за мысли тревожат меня? — спросил Нельсон. — Так вот, хоть это может и не понравиться королеве, я отвечу ей, как пристало моряку, напрямик: ваше величество, я встревожен.
 — Встревожены? Почему же, милорд?
 — Потому что я всегда волнуюсь, когда гремят пушки.
 — Но мне кажется, милорд, вы забываете, каково ваше участие в этом громе пушек, — возразила королева.
 — Я именно потому особенно волнуюсь, что помню о письме, на которое вы намекаете. Ибо если что-либо случится с вашим величеством, моя тревога превратится в угрызения совести.
 — В таком случае зачем же вы его написали? — спросила королева.
 — Я написал его, так как вы уверили меня, что ваш зять, его величество австрийский император, начнет военные действия одновременно с вами.
 — А кто говорит, милорд, что он не начал или не собирается начать их?
 — Если бы так было, мы кое-что узнали бы об этом. Германский цезарь не может двинуть в поход двухсоттысячную армию без того, чтобы земля чуточку не дрогнула от этого. А если он все еще не выступил, значит, не выступит раньше апреля.
 — Но не правда ли, — спросила Эмма, — он сам посоветовал королю начать поход и обещал выступить, как только его величество окажется в Риме?
 — Да, кажется, — прошептала королева.
 — А вы видели его письмо, ваше величество? — спросил Нельсон, глядя на королеву своим серым глазом так пристально, словно перед ним была простая женщина.
 — Нет, но король говорил о нем господину Актону, — невнятно пробормотала королева. — Впрочем, даже если мы ошиблись или если австрийский император ввел нас в заблуждение, неужели из-за этого надо отчаиваться?
 — Я не говорю, будто надо отчаиваться, но боюсь, что неаполитанской армии одной не под силу выдержать натиск французов.
 — Как? Вы полагаете, что десять тысяч французов под началом господина Шампионне могут победить шестьдесят тысяч неаполитанцев, которыми командует генерал Макк, считающийся лучшим стратегом Европы?
 — Я говорю, государыня, что исход всякого сражения всегда сомнителен, а между тем судьба Неаполя зависит от вчерашнего сражения; я говорю, наконец, что если Макк, к несчастью, окажется побежденным, то через две недели французы будут в Неаполе.
 — Боже мой! Что вы говорите? — прошептала мадам Аделаида, бледнея. — Неужели нам опять придется собираться в дорогу? Слышите, сестрица, что говорит милорд Нельсон?
 — Слышу, — ответила мадам Виктория, смиренно вздохнув. — Но я вручаю нашу судьбу в руки Господни.
 — В руки Господни! В руки Господни! Прекрасно сказано с точки зрения верующих, но в руках Господних столько судеб вроде наших, что ему некогда ими заниматься.
 — Милорд, — обратилась королева к Нельсону, словам которого она придала куда больше значения, чем хотела показать, — значит, вы невысоко цените наших воинов, раз думаете, что они вшестером не одолеют одного республиканца, и это при том, что сами вы с вашими англичанами атакуете их при равных силах, а зачастую и при меньших, чем у них?
 — Да, на море, государыня, потому что море — это наша стихия, стихия англичан. Родиться на острове — значит родиться на корабле, стоящем на якоре. На море — смело утверждаю это — один английский моряк стоит двух французских; иное дело на суше. На суше, государыня, французы то же, что англичане на море. Богу известно, до чего я ненавижу их; Господь также ведает, что я воевал с ними не на жизнь, а на смерть. Ему известно, наконец, как я хотел бы, чтобы то, что останется от этой нечестивой нации, которая отреклась от Бога и казнит своих монархов, оказалось на корабле. Тогда я на борту «Авангарда», как он ни искалечен, сразился бы с этим кораблем! Но даже ненавидя врага, следует отдавать ему должное. Ненависть не означает презрения. Если бы я презирал французов, то не стал бы их ненавидеть.
 — Что вы, любезный лорд! — сказала Эмма, тряхнув головкой, как умела только она, — жест был бесконечно изящен и пленителен. — Не выступайте здесь в роли провозвестника несчастья! Генерал Макк разгромит французов на суше так же, как адмирал Нельсон разгромил их на море… Да вот, мне послышалось, что щелкает кнут, возвещающий нам о прибытии новостей. Слышите, государыня? Слышите, милорд? Это курьер, обещанный нам королем.
 И действительно, стало слышно быстро приближающееся частое щелканье бича; нетрудно было догадаться, что звуки эти — красноречивая музыка, какою почтари имеют обыкновение возвещать о своем прибытии. Но присутствующих не могло не смутить то обстоятельство, что послышался стук колес приближающейся кареты. Все, однако, невольно поднялись с мест и стали прислушиваться.
 Актон первый не выдержал: по-видимому взволнованный более прочих, он обернулся к королеве и спросил:
 — Ваше величество разрешит мне справиться?.. Королева утвердительно кивнула.
 Министр бросился к дверям, обратив взор на анфиладу комнат, по которой должен был пройти камердинер, чтобы доложить о курьере, или сам курьер.
 Все слышали, как карета остановилась под аркой у парадного подъезда. Вдруг Актон, отступив на три шага, попятился к зале, как человек, увидевший что-то невероятное.
 — Король! — воскликнул он. — Король! Что такое?




 LVIII. ВСЕ ПОТЕРЯНО, ДАЖЕ ЧЕСТЬ


 И действительно, почти тотчас же появился король в сопровождении герцога д'Асколи. Благополучно доехав и уже ничего не опасаясь, он стал самим собою и вошел первым.
 Его величество был в странном настроении; досада, вызванная поражением, боролась в нем с чувством удовлетворения от того, что опасность миновала, и он уже готов был отдаться свойственной ему склонности к насмешке, приобретавшей, однако, в теперешних обстоятельствах горький привкус.
 Добавим к этому физическую усталость человека, скажем более — короля, которому пришлось в холодный декабрьский день и дождливую ночь проехать шестьдесят льё в скверном calessino  84 , не имея возможности перекусить.
 — Брр! — пробурчал он, входя, потирая руки и, казалось, не обращая внимания на присутствующих. — Здесь куда приятнее, чем на дороге в Альбано; как по-твоему, Асколи?
 Заметив, что гости королевы торопливо отвешивают поклоны, Фердинанд продолжал:
 — Добрый вечер, добрый вечер. Очень рад, что стол накрыт. С самого Рима у нас не было во рту ни кусочка мяса. Ломтик хлеба и сыра, съеденные на ходу, а скорее на бегу — представляете, как это восстанавливает силы! Да, плохи харчевни в моем государстве, и очень мне жаль бедняг, которые рассчитывают на них! За стол, д'Асколи, за стол! Я голоден как волк.
 Король сел за стол, не беспокоясь о том, не занял ли он чье-нибудь место, и усадил д'Асколи рядом с собой.
 — Государь, будьте добры, рассейте мою тревогу, — сказала королева, подойдя к своему августейшему супругу, в то время как все гости почтительно стояли поодаль, — скажите, чему я обязана такой радостью, как ваше столь неожиданное возвращение?
 — Кажется, вы, сударыня, а не Сан Никандро рассказывали мне про Франциска Первого, что он после какого-то сражения, став пленником какого-то императора, написал своей матушке длинное письмо, оканчивавшееся прекрасной фразой: «Все потеряно, кроме чести». Так вот, вообразите: я возвращаюсь из-под Павии — там происходило это сражение, теперь вспомнил, — вообразите: возвращаясь из-под Павии и оказавшись не таким дураком, чтобы попасться, как это случилось с королем Франциском Первым, я, вместо того чтобы написать, явился самолично, дабы сказать вам…
 — Все потеряно, кроме чести! — в ужасе воскликнула королева.
 — Нет, сударыня, — ответил король с резким смешком, — тут необходима маленькая поправка: «Все потеряно, даже честь!»
 — Государь! — прошептал д'Асколи, как неаполитанец смущенный цинизмом короля.
 — Если честь не потеряна, д'Асколи, то почему же, скажи, люди бежали так стремительно, что я, заплатив вознице полтора дуката прогонных, еле-еле опередил их? Они бежали от позора, — сказал король, нахмурившись и стиснув зубы: это доказывало, что он куда ближе к сердцу принимает случившееся, чем старается показать.
 Все молчали. Воцарилась мертвая тишина, ибо хоть еще и ничего не было известно, присутствующие догадывались обо всем. Король, как мы уже сказали, сел и посадил рядом с собою герцога д'Асколи; вооружившись вилкой, он взял с блюда, оказавшегося перед ним, кусок жареного фазана и разрезал его пополам; половину он положил на свою тарелку, другую передал д'Асколи.
 Король осмотрелся вокруг и заметил, что все, даже королева, стоят.
 — Садитесь же, садитесь, — сказал он. — Если вы плохо поужинаете, дела от этого не пойдут лучше.
 Он налил себе полный стакан бордо и передал бутылку д'Асколи, сказав:
 — За здоровье Шампионне! Молодец! Вот человек слова! Он обещал республиканцам быть в Риме не позже чем через двадцать дней, а вернулся туда на семнадцатый. Вот кто заслуживал бы выпить этого превосходного бордо, я же достоин разве что асприно.
 — Как? Что вы говорите, государь? — воскликнула королева. — Шампионне в Риме?
 — Это так же верно, как то, что я в Казерте. Только его, пожалуй, не лучше встретили, чем меня здесь.
 — Если вас встретили не так тепло, государь, если вам не оказали приема, на который вы имеете право, то объясняется это не чем иным, как удивлением, вызванным вашим приездом в момент, когда мы никак не рассчитывали на счастье увидеть вас. Не прошло и трех часов с тех пор, как я получила ваше письмо с сообщением, что вы намерены прислать курьера с новостями об исходе сражения.
 — Так вот, сударыня, — отвечал король, — я и есть тот курьер. А новости такие: нас разгромили наголову. Что вы скажете на это, лорд Нельсон, — вы, победитель победителей?
 — За полчаса до прибытия вашего величества я говорил, что опасаюсь поражения.
 — И никто, государь, не хотел поверить этому, — добавила королева.
 — Такова судьба половины предсказаний: и милорд Нельсон не пророк в своем отечестве. Как бы то ни было, прав оказался он, а остальные ошибались.
 — Но как же, государь, с теми сорока тысячами солдат, при помощи которых генерал Макк, по его словам, должен был одолеть десять тысяч республиканцев генерала Шампионне?
 — Оказалось, что Макк не такой пророк, как милорд Нельсон, и что, наоборот, десять тысяч республиканцев Шампионне одолели сорок тысяч солдат Макка. А я-то, друг мой д'Асколи, пригласил его святейшество папу прилететь ко мне на крыльях херувимов в Рим, чтобы праздновать Рождество; надеюсь, папа не слишком поторопился принять это приглашение. Передайте мне, Кастельчикала, кабаний окорок; когда сутки поголодаешь, половины фазана маловато. Потом Фердинанд обратился к королеве.
 — Есть у вас, сударыня, еще вопросы ко мне? — спросил он.
 — Еще один, последний, государь.
 — Пожалуйста.
 — Скажите, ваше величество, к чему этот маскарад?
 И Каролина указала на д'Асколи и его расшитый мундир, ордена и знаки отличия.
 — Какой маскарад?
 — Герцог д'Асколи в королевском мундире.
 — Ах, правда! А король одет, как герцог д'Асколи! Но прежде всего сядьте; мне неловко есть сидя, в то время как все вы стоите вокруг меня, особенно их королевские высочества, — сказал король, вставая; он повернулся к принцессам и поклонился им.
 — Государь, — заявила принцесса Виктория, — каковы бы ни были обстоятельства, при которых мы снова видим ваше величество, будьте уверены, что мы очень рады этому.
 — Благодарю, благодарю. А кто этот молодой красавец лейтенант, позволяющий себе походить на моего сына?
 — Это один из семи телохранителей, приставленных вами к их королевским высочествам, — объяснила королева. — Господин Де Чезари из почтенной корсиканской семьи, государь; к тому же эполеты облагораживают.
 — При условии, что те, кто их носит, не позорят их. Если то, что говорил мне Макк, — правда, то в армии найдется немало эполет, которые следует переместить на другие плечи. Служите преданно моим кузинам, господин Де Чезари, и мы прибережем для вас такие эполеты.
 Король жестом пригласил садиться, и все сели, хотя никто и не притронулся к еде.
 — А теперь послушайте, — сказал Фердинанд королеве. — Вы спросили, почему д'Асколи в королевском мундире, а я одет, как д'Асколи. Д'Асколи сейчас вам это расскажет. Рассказывай, герцог, рассказывай!
 — Мне неловко, государь, хвастаться честью, которую ваше величество оказали мне.
 — Он называет это честью! Бедняга д'Асколи!.. Ну так я сам сейчас вам поведаю о чести, которой я его удостоил. Представьте себе, до меня дошли слухи, что негодяи-якобинцы грозятся меня повесить, как только я попаду им в руки.
 — Они способны на это!
 — Вот видите, сударыня, вы такого же мнения… Так вот, мы уехали из Рима в том виде, в каком были, не успев переодеться, а в Альбано я сказал д'Асколи: «Дай мне свой мундир, а сам возьми мой; мерзавцы-якобинцы, если захватят нас, подумают, будто ты король, а меня отпустят; потом, когда я окажусь в безопасности, ты им растолкуешь, что король вовсе не ты». Но одно обстоятельство бедняга д'Асколи упустил из виду, — добавил король, расхохотавшись, — а именно, что, если бы нас схватили, ему не дали бы времени объясниться, его бы прежде всего повесили, а с объяснениями повременили бы.
 — Отнюдь нет, государь, я об этом подумал: именно потому-то и согласился.
 — Подумал об этом?
 — Да, государь.
 — И все-таки согласился?
 — Как уже имел честь сказать вашему величеству, я согласился именно поэтому, — ответил д'Асколи, кланяясь.
 Король снова был тронут столь простой и благородной преданностью герцога. Д'Асколи отличался от большинства придворных тем, что никогда ни о чем его не просил, и, следовательно, король никогда ничего для него не делал.
 — Д'Асколи, — сказал Фердинанд, — я тебе уже говорил и повторяю: оставь у себя этот мундир как он есть, со всеми орденами и знаками, на память о дне, когда ты едва не пожертвовал жизнью за твоего короля, а я сохраню твой мундир тоже на память об этом дне. Если тебе когда-нибудь вздумается попросить у меня о какой-нибудь милости или упрекнуть меня в чем-нибудь, приходи ко мне в этом мундире.
 — Браво, государь! — воскликнул Де Чезари. — Вот это называется вознаградить!
 — Вы, молодой человек, кажется, забываете, что имеете честь говорить с королем, — заметила мадам Аделаида.
 — Простите, ваше высочество, я помню об этом как никогда, ибо мне еще не приходилось видеть столь величественного короля.
 — Смотрите-ка, молодой человек не плох! — сказал Фердинанд. — Подойди ко мне! Как тебя зовут?
 — Де Чезари, государь.
 — Де Чезари, я уже сказал, что ты вполне мог бы заслужить пару эполет, сорванных с плеч какого-нибудь труса; тебе не придется ждать такого случая и ты никогда не испытаешь подобного позора — жалую тебя чином капитана. Господин Актон, позаботьтесь, чтобы грамота ему была вручена завтра же. И прибавьте к ней награду в тысячу дукатов.
 — Которыми государь разрешит мне поделиться с товарищами?
 — Это твое дело. Но непременно явись ко мне завтра со знаками отличия, соответствующими твоему новому чину, чтобы я убедился, что распоряжения мои исполнены.
 Молодой человек поклонился и попятился к своему месту.
 — Государь, — сказал Нельсон, — позвольте вас поздравить — сегодня вечером вы дважды были королем.
 — Это возмещение за те дни, когда я забываю быть им, милорд, — ответил Фердинанд полудобродушно-полулукаво, что всегда ставило окружающих в тупик.
 Потом он обратился к герцогу:
 — Так как же, д'Асколи, возвращаясь к нашим баранам, будем считать, что сделка заключена?
 — Конечно, государь, и я вам за нее бесконечно благодарен, — отвечал д'Асколи. — Только соблаговолите, ваше величество, вернуть мне черепаховую табакерку с портретом моей дочери; она в кармане моего мундира, а я в свою очередь возвращу вам послание его величества австрийского императора, которое вы положили себе в карман, прочитав в нем только первую строку.
 — Да, помню. Давай, герцог.
 — Пожалуйста, государь.
 Король взял из рук д'Асколи письмо и машинально развернул его.
 — Наш зять здоров? — не без тревоги спросила королева.
 — Надеюсь. Впрочем, я вам прочту письмо вслух, ведь оно было мне подано, как и сказал д'Асколи, в ту минуту, когда я садился в седло.
 — Так что вы в самом деле прочли в нем только первую строку? — уточнила королева.
 — Ну да, строку, в которой меня поздравляли с триумфальным въездом в Рим. А поскольку поздравление пришлось весьма некстати, ибо в это время я как раз собирался не особенно триумфально выехать оттуда, я подумал, что не стоит терять время на чтение послания. Сейчас — иное дело, и, с вашего позволения, я…
 — Прочтите, государь, — промолвила королева, поклонившись.
 Король принялся читать, но едва пробежал глазами две-три строки, как лицо его явно помрачнело.
 Королева и Актон переглянулись, и взоры их обратились к письму, которое король продолжал читать со все возрастающим волнением.
 — Что за странность, клянусь святым Януарием! — воскликнул он. — Или мне с испугу мерещится…
 — Что случилось, государь? — спросила королева.
 — Ничего, сударыня, ничего… Его величество император сообщает мне новость, которой я никак не ожидал, вот и все.
 — Судя по выражению вашего лица, боюсь, что новость Дурная.
 — Дурная! Вы не ошиблись, сударыня. Такой уж выдался день. Как вам известно, поговорка гласит: «Вороны летают стаями». Оказывается, скверные новости не отстают от воронов.
 Тут к королю подошел ливрейный лакей и доложил ему шепотом:
 — Государь, человек, которого вы пожелали видеть, когда выходили из экипажа, случайно оказался в Сан Леучо и теперь ждет в кабинете.
 — Отлично, — ответил король, — сейчас приду. — Подождите. Узнайте, где Феррари… Ведь это он привез мою последнюю депешу, не так ли?
 — Он, государь.
 — Так вот, узнайте, здесь ли он еще.
 — Здесь, государь. Он собирался уехать, но узнал о вашем прибытии и задержался.
 — Хорошо. Скажите ему, чтобы ждал. Минут через пятнадцать или через полчаса он мне понадобится.
 Ливрейный лакей ушел.
 — Сударыня, — сказал король, — позвольте покинуть вас; разумеется, я прошу за это прощения, но надо ли напоминать, что после несколько вынужденной поездки, которую мне пришлось совершить, я нуждаюсь в отдыхе?
 Королева кивнула в знак согласия.
 Тогда король обратился к двум престарелым принцессам, продолжавшим тревожно перешептываться с той самой минуты, как узнали об истинном положении дел.
 — Сударыни, — произнес он, — я хотел бы предложить вам гостеприимство более надежное, а главное — более длительное. Но как бы то ни было, если вам придется покинуть мое королевство и если вы не пожелаете отправиться туда, куда, быть может, придется поневоле ехать нам, я буду вполне спокоен за ваши королевские высочества, пока вашими телохранителями будут капитан Де Чезари и его товарищи.
 Потом он повернулся к Нельсону:
 — Милорд, я увижусь с вами, надеюсь, завтра или, вернее, сегодня же, не правда ли? В нынешних обстоятельствах мне необходимо знать, на каких друзей и до какой степени я могу рассчитывать.
 Нельсон поклонился.
 — Ваше величество, — отвечал он, — я надеюсь, что вы никогда не сомневались и не усомнитесь ни в моей преданности, ни в расположении, что питает к вам мой августейший монарх, ни в поддержке, которую вам окажет Англия.
 Король ответил жестом, означавшим одновременно и «благодарю», и «полагаюсь на ваши обещания».
 Потом он обратился к д'Асколи:
 — Друг мой, тебя я не благодарю. Ты сделал нечто столь обычное — так ты, по крайней мере, считаешь, — что благодарить за это не стоит.
 Наконец, обернувшись к английскому послу, он продолжал:
 — Сэр Уильям Гамильтон, вы помните, как в тот день, когда было решено начать эту злополучную войну, я, подобно Понтию Пилату, умыл руки в знак того, что слагаю с себя ответственность за дальнейшее?
 — Отлично помню, государь. Еще кардинал Руффо подал вам умывальный таз.
 — Ну, а теперь кто посеял, тот пусть и пожинает. Меня это уже не касается. Это касается тех, кто все устроил, не посоветовавшись со мною, и тех, кто, со мною посоветовавшись, не пожелал прислушаться к моему мнению.
 И, с упреком посмотрев на королеву и Актона, он вышел из зала.
 Королева стремительно подошла к Актону.
 — Вы слышали, Актон? — спросила она. — Прочитав послание императора, он произнес имя Феррари.
 — Да, ваше величество, конечно, слышал. Но Феррари ничего не знает. Все произошло, пока он лежал в обмороке, а потом спал.
 — Все равно. Осторожность требует избавиться от этого человека.
 — Что ж, избавимся.




 LIX. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО НАЧИНАЕТ С ТОГО, ЧТО НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ, А КОНЧАЕТ ТЕМ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ


 Человек, ожидавший короля в его кабинете и случайно оказавшийся в Сан Леучо, когда король хотел повидаться с ним, был не кто иной, как кардинал Руффо, — другими словами, тот, к чьим советам король всегда прибегал в самых тяжелых обстоятельствах.
 А надо заметить, тяжесть обстоятельств, в которых оказался король по возвращении из Рима, усугубилась еще и новым неожиданным осложнением, так что король особенно нуждался в совете кардинала.
 Поэтому Фердинанд устремился в кабинет, крича:
 — Где он? Где он?
 — Я здесь, государь, — отвечал Руффо, идя навстречу королю.
 — Прежде всего простите, дорогой кардинал, что я поднял вас с постели в третьем часу ночи.
 — Поскольку вся моя жизнь принадлежит вашему величеству, вам принадлежат и дни мои, и ночи.
 — Дело в том, мой преосвященнейший, что никогда еще я так не нуждался в преданных друзьях, как сейчас.
 — Я счастлив и горд, что король считает меня одним из тех, на чью преданность он может положиться.
 — Увидев мое столь неожиданное возвращение, вы, должно быть, недоумеваете, что же такое произошло?
 — Генерал Макк потерпел поражение, полагаю.
 — И произошло это на удивление скоропалительно, сразу. Нашим сорока тысячам неаполитанцев даже не пришлось сражаться.
 — Надо ли напоминать, ваше величество, что я этого ожидал?
 — Но в таком случае зачем же вы посоветовали мне начать войну?
 — Ваше величество, вероятно, помнит, что я советовал это при одном непременном условии.
 — А именно?
 — Что австрийский император пойдет на Минчо, как только армия вашего величества направится на Рим. А император, оказывается, не выступил.
 — Вы коснулись сейчас большой тайны, мой преосвященнейший.
 — Какой тайны?
 — Вы, конечно, помните письмо, в котором император говорил мне, что начнет военные действия, как только я окажусь в Риме.
 — Отлично помню; мы это письмо вместе читали, обсуждали, толковали.
 — Оно, кажется, как раз при мне, в бумажнике.
 — И что же, государь? — спросил кардинал.
 — Так вот, ознакомьтесь с другим письмом, которое я получил в Риме в тот момент, когда садился в седло, а прочитал до конца лишь сегодня вечером. Если вы в нем что-нибудь поймете, то объявляю, что вы не только умнее меня — это дело не такое уж трудное, — но что вы, кроме того, колдун.
 — Государь, такое утверждение я просил бы вас не разглашать. Я и без того не в чести у Римского двора.
 — Читайте, читайте.
 Кардинал взял письмо и стал читать:
  «Превосходнейший брат мой, дядя, тесть, свойственник и союзник…» 
 — Что же, письмо от начала до конца собственноручное, — заметил кардинал, прерывая чтение.
 — Читайте же, — поторопил его король. Кардинал продолжал:
  «Позвольте мне сердечно поздравить Вас с успехом Ваших войск и с Вашим триумфальным въездом в Рим. Бог войны покровительствует Вам, и я возношу ему благодарение за его милость. Это тем более радует меня, что, как видно, у нас с Вами произошло великое недоразумение…» 
 Кардинал взглянул на короля.
 — Сейчас увидите, мой преосвященнейший… Ручаюсь, что такого вы и представить себе не можете.
 Кардинал продолжал:
  «В письме, которое Вы соблаговолили прислать мне, чтобы возвестить об одержанных Вами победах, Вы пишете, что мне остается только выполнить свое обещание так же, как Вы исполнили свое, и прямо утверждаете, будто данное мною слово состоит в том, что моя армия выступит, как только Вы будете в Риме…» 
 — Вы ведь помните, мой преосвященнейший, что император, мой племянник, взял на себя такое обязательство?
 — Мне кажется, что в его послании об этом говорилось совершенно определенно.
 — Сейчас разберемся, — пробормотал король.
 Пока кардинал читал, он достал свой бумажник и извлек из него первое послание императора.
 — Вот письмо моего любезного племянника. Сравним его с тем, что у вас в руках, и посмотрим, кто же из нас — он или я — не прав. Читайте, читайте.
 Кардинал продолжал:
  «Я не только не обещал Вам этого, а, наоборот, решительно объявил, что начну военные действия лишь по прибытии генерала Суворова с сорока тысячами русских, — другими словами, не раньше будущего апреля…» 
 — Согласитесь, мой преосвященнейший, что один из нас двоих сошел с ума, — перебил его Фердинанд.
 — Я сказал бы даже «один из нас троих», — возразил кардинал. — Я ведь, как и ваше величество, читал послание императора.
 — Так читайте же дальше.
 Руффо продолжал:
  «Я тем более уверен в своих словах, любезный мой дядя и тесть, что по желанию Вашего Величества я имел честь обратиться к Вам с письмом, которое написал от начала до конца собственноручно». 
 — Слышите? Собственноручно!
 — Слышу, но должен признаться, что, как и ваше величество, ничего тут не понимаю.
 — А вот посмотрите, преосвященнейший, ведь рукою моего племянника написаны только адрес, обращение и заключительное приветствие.
 — Все это я отлично помню.
 — В таком случае — продолжайте. Кардинал продолжал:
  «А чтобы ни в чем не отклониться от того, что я имел честь сказать Вашему Величеству, я велел моему секретарю снять с письма копию; посылаю Вам эту копию, дабы Вы ее сличили с подлинником и de visu  85 убедились, что в написанном мною не было ни малейшей двусмысленности, которая могла бы породить такое заблуждение…» 
 Кардинал посмотрел на короля.
 — Понимаете вы тут что-нибудь? — спросил Фердинанд.
 — Не более, чем вы, государь. Но позвольте дочитать до конца.
 — Читайте, читайте! Ну и попались же мы, дорогой мой кардинал!
  «И, как я уже имел честь сказать Вашему Величеству, — продолжал Руффо, — я вдвойне рад, что Провидение благословило Ваше оружие, ибо, если бы Ваши войска потерпели поражение, я не мог бы, не нарушая обязательств, взятых мною по отношению к союзным державам, прийти Вам на помощь и вынужден был бы, к великой моей досаде, предоставить Вас злой Вашей судьбе. А это было бы для меня величайшим огорчением. Но Провидение, ниспослав Вам победу, избавило меня от него…» 
 — Да, победа! — буркнул король. — Хороша победа!
  «А теперь примите, любезный брат мой и кузен, дядя и тесть…» 
 — И так далее, и так далее! — прервал Фердинанд кардинала. — Ах, любезный мой кардинал, посмотрим теперь копию так называемого письма, подлинник которого я, к счастью, сохранил.
 В конверт действительно была вложена копия; Руффо вынул ее и прочитал. То была та самая депеша, которую королева с Актоном распечатали и, убедившись, что она не соответствует их планам, заменили подложным письмом. Король держал его в руках, собираясь сличить с копией, присланной Францем II.
 Когда мы представим читателям копию с подлинного письма, — а это мы считаем необходимым для ясности нашего рассказа, — они поймут изумление короля.
  «Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года. 
  Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник! 
  Отвечаю Вашему величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне. 
  По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы. 
  Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом. 
  Франц». 
 — Теперь, после того как вы прочитали якобы копию, прочтите оригинал, и вы убедитесь, что там говорится нечто прямо противоположное, — сказал король.
 И он передал кардиналу письмо, подделанное Актоном и королевой. Кардинал прочитал его, как и первое, вслух.
 Как и первое, оно должно быть представлено нашим читателям, которые, может быть, и помнят общий его смысл, но забыли его точный текст.
 Вот он:
  «Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года. 
  Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник! 
  Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии. 
  Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, — я же займусь другой. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140 000 воинов; у Вас их 60 000, я ожидаю еще 40 000 русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского. 
  Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом. 
  Франц». 
 Прочитав письмо, кардинал задумался.
 — Что вы теперь скажете, мой преосвященнейший? — спросил король.
 — Что император прав, но что и вы, ваше величество, тоже правы.
 — Как это понимать?
 — Так, что здесь, — вы сами изволили заметить, — по-видимому, кроется страшная тайна. Более чем тайна — измена.
 — Измена? А кому было выгодно изменить мне?
 — Ответить на этот вопрос, государь, значило бы назвать виновных, а я их не знаю.
 — Но нельзя ли узнать их?
 — Поищем, кто они такие. Я был бы счастлив послужить вашему величеству ищейкой. Ведь нашел же Юпитер Феррари… Кстати, государь, полезно было бы расспросить его.
 — Я прежде всего подумал о нем. И распорядился сказать ему, чтобы он был наготове.
 — В таком случае вызовите его, ваше величество. Король позвонил; появился тот же ливрейный лакей, который подходил к королю во время ужина.
 — Позовите Феррари! — приказал король.
 — Он дожидается в приемной, государь.
 — Пусть войдет.
 — Вы говорили, ваше величество, что вполне уверены в этом человеке.
 — Мне казалось, что я уверен.
 — А я скажу более того: что вполне уверен в нем и теперь.
 Феррари появился на пороге в сапогах со шпорами, по обыкновению готовый отправиться в путь.
 — Подойди, любезный, — обратился к нему король.
 — К услугам вашего величества. Что я должен отвезти?
 — Сейчас речь не о депешах, мой друг, — сказал король, — тебе надо только ответить на несколько вопросов.
 — Извольте, государь.
 — Спрашивайте, кардинал.
 — Друг мой, — обратился Руффо к курьеру, — вы пользуетесь у короля самым высоким доверием.
 — Надеюсь, что я заслужил его своей усердной и преданной пятнадцатилетней службой, монсиньор.
 — Поэтому-то король просит вас напрячь память, так как — предупреждаю вас от его имени — речь идет о чрезвычайно важном деле.
 — Готов служить вам, монсиньор, — отвечал Феррари.
 — Вы во всех подробностях помните свою поездку в Вену, не правда ли? — спросил кардинал.
 — Помню, монсиньор, словно только что возвратился оттуда.
 — Письмо, привезенное вами королю, вручил вам самолично император?
 — Да, самолично, и я уже имел честь доложить об этом его величеству.
 — Его величество желал бы еще раз услышать это от вас.
 — Имею честь решительно повторить это.
 — Куда вы положили послание императора?
 — Вот в этот карман, — ответил Феррари, распахнув куртку.
 — Где вы останавливались?
 — Нигде, кроме мест, где надо было сменить лошадь.
 — Где вы спали?
 — Я вообще не спал.
 — Гм, — проронил кардинал. — Но я слышал, да вы и сами сказали нам об этом, что с вами случилось несчастье.
 — В воротах дворца, монсиньор. Я слишком резко повернул лошадь, она упала, споткнувшись на все четыре ноги, а я стукнулся головою о столб и потерял сознание.
 — Где вы очнулись?
 — В аптеке.
 — Сколько времени вы пробыли без сознания?
 — Это легко высчитать, монсиньор. Лошадь упала в час или в половине второго ночи, а когда я открыл глаза, уже светало.
 — В начале октября светать начинает в пять, в шестом часу, может быть, в шесть; значит, вы пробыли без сознания часа четыре?
 — Да, приблизительно так, монсиньор.
 — Кто находился около вас, когда вы открыли глаза?
 — Господин Ричард, секретарь его превосходительства генерал-капитана Актона, и хирург из Санта Марии.
 — Нет ли у вас подозрения, что кто-нибудь брал послание, лежавшее у вас в кармане?
 — Когда я очнулся, я первым делом ощупал карман, — послание лежало на месте. Я осмотрел печать и конверт, они, как мне показалось, были в полной сохранности.
 — Значит, вы все-таки сомневались?
 — Нет, монсиньор. Я действовал бессознательно.
 — А потом?
 — Потом, монсиньор, после того как хирург из Санта Марии сделал мне перевязку, пока я был в беспамятстве, мне дали бульона, и я уехал и передал послание его величеству. И вы, монсиньор, присутствовали при этом.
 — Да, дорогой мой Феррари, и я думаю, что могу положительно подтвердить королю, что во всей этой истории вы вели себя как безупречный, преданный слуга. Вот все, что нам хотелось услышать от вас. Не так ли, государь?
 — Да, это все, — кивнул Фердинанд.
 — А потому его величество разрешает вам удалиться, друг мой, и отдохнуть, в чем вы, вероятно, весьма нуждаетесь.
 — Осмелюсь спросить его величество, уж не провинился ли я в чем-нибудь?
 — Наоборот, дорогой мой Феррари, — сказал король, — наоборот, я доверяю тебе теперь больше чем когда-либо.
 — Вот все, что мне хотелось узнать, государь, ибо это единственная награда, которую я стремился заслужить.
 И он ушел, обрадованный заверением короля.
 — Что скажете? — спросил Фердинанд.
 — Ну что же, государь… Письмо подменили или переписали, и совершилось это, пока бедняга находился в обмороке.
 — Но, мой преосвященнейший, ведь он говорит, что печать и конверт были целы.
 — Сделать отпечаток не так уж трудно.
 — А подпись императора, значит, подделали? Во всяком случае, это дело рук ловкого фальсификатора.
 — Подпись императора не пришлось подделывать.
 — Как же в таком случае поступили?
 — Заметьте, ваше величество, что я не объясняю вам, как это было сделано.
 — Тогда о чем же вы толкуете?
 — Я говорю о том, как могли бы это сделать.
 — А именно?
 — Представьте себе, государь, что раздобыли или заказали печать с изображением головы Марка Аврелия.
 — И что же?
 — Могли над свечой растопить сургуч, вынуть письмо из конверта, сложить его вот таким образом…
 И Руффо сложил бумагу так, как сложил ее Актон.
 — А зачем так складывать? — спросил король.
 — Чтобы сохранить в неприкосновенности обращение и подпись. Затем какой-либо кислотой смыли текст и вместо него написали то, что мы видим теперь.
 — По-вашему, это возможно, преосвященнейший?
 — Чего же легче? Скажу даже, — и вы со мною согласитесь, государь, — что это вполне объясняет, как строки, написанные чужой рукой, оказались между обращением и заключительным приветствием, написанным почерком императора.
 — Кардинал! Кардинал! — воскликнул король, внимательно рассмотрев письмо. — Удивительный вы человек!
 Кардинал поклонился.
 — А теперь что же, по-вашему, делать? — спросил король.
 — Предоставьте мне подумать до утра, а завтра мы все обсудим, — ответил кардинал.
 — Любезный мой Руффо, — сказал Фердинанд, — помните, что если я не назначаю вас первым министром, так только потому, что это не от меня зависит.
 — Даже не будучи первым министром, я столь же признателен вашему величеству, как если бы был им.
 Он поклонился королю с обычной почтительностью и вышел, оставив его в полном восторге.




 LX. ВАННИ ДОСТИГАЕТ НАКОНЕЦ ЦЕЛИ, К КОТОРОЙ ОН ТАК ДОЛГО СТРЕМИЛСЯ


 Теперь настала пора вспомнить совет, данный Фердинандом королеве в одном из его писем. Совет заключался в том, чтобы не томить Николино Караччоло в темнице и поторопить маркиза Ванни, фискального прокурора, с расследованием его дела. Наши читатели, надеемся, не ошиблись относительно смысла этого совета и не обнаружили в нем ничего филантропического. Нет! У короля, как и у королевы, были свои причины ненавидеть Николино Караччоло: Фердинанд помнил, как изящный Николино спустился с Позиллипо, чтобы в Неаполитанском заливе приветствовать Латуш-Тревиля и его моряков; как он одним из первых изумил короля, отказавшись от пудры, пожертвовав косичкой ради новых идей и отпустив бакенбарды; как он, наконец, упрямо продолжая идти по дурной дорожке, бесстыдно сменил короткие кюлоты на панталоны.
 Кроме того, Николино, как известно, приходился братом красавцу-герцогу де Роккаромана, который, как говорили — справедливо ли, нет ли, — был некоторое время одним из многочисленных мимолетных фаворитов королевы; история, пренебрегая такими мелочами, их не учитывает, зато их отмечает придворная скандальная хроника, только этим и живущая. Между тем у короля не было повода мстить самому герцогу: тот не сменил ни единой пуговицы на своем кафтане, ничего у себя не подстриг, ничего не отрастил и, следовательно, ничем не нарушил строгих правил этикета. Поэтому король не прочь был (ведь как бы ни был добродушен муж, он всегда таит злобу против любовников жены), не имея повода мстить старшему брату, воспользоваться случаем и отомстить младшему. Кроме того, Николино сам по себе был неприятен королю тем, что запятнал себя первородным грехом: мать его была француженка, а сам он не только родился наполовину французом, но и стал уже совсем французом по убеждению.
 Впрочем, как мы видели, подозрения короля, весьма смутные и подсознательные в отношении Николино Караччоло, все же не были совсем необоснованными, поскольку Николино участвовал в обширном заговоре, который распространился вплоть до Рима и имел целью, призвав французов в Неаполь, принести сюда свет, прогресс, свободу.
 Теперь вспомним, вследствие каких неожиданных обстоятельств пришлось Николино Караччоло уступить Сальвато, промокшему в морской воде, свое платье и оружие; вспомним, что Паскуале Де Симоне нашел в кармане сюртука Николино забытое им письмо женщины, которое Паскуале передал королеве, а королева — Актону. Мы почти воочию наблюдали химический опыт, когда была смыта кровь, а строки письма остались в целости, в полном же смысле слова присутствовали мы при поэтическом опыте, который, выявив женщину, дал возможность узнать и ее возлюбленного. А возлюбленный, как читатель помнит, был схвачен и отведен в замок Сант'Эльмо и оказался не кем иным, как нашим беззаботным и отважным другом Николино Караччоло.
 Да простятся нам эти повторения: даже если они излишни, мы хотим по возможности внести ясность в наше повествование: оно, может быть, чрезмерно усложнено из-за большого числа персонажей, выведенных нами на сцену, причем часть из них бывает вынуждена исчезать из поля зрения читателя на протяжении нескольких глав, а иной раз и целого тома, чтобы уступить место другим лицам.
 Пусть же нас не корят за это отступление, приняв во внимание наши благие намерения, и не делают из них один из камней, которыми вымощен ад.
 Замок Сант'Эльмо, куда заключили Николино, был, как уже известно читателю, неаполитанской Бастилией. Этой тюрьме, сыгравшей большую роль во всех неаполитанских революциях, принадлежит важное место и в нашем повествовании. Стоит она на вершине холма, высящегося над древней Партенопеей. Мы не станем доискиваться, как наш ученый археолог сэр Уильям Гамильтон, происходит ли Эрм — первоначальное название замка Сант'Эльмо — от древнего финикийского слова «erme», что означает «возвышенный», «высокий», или же имя было дано замку в связи с изваяниями Приапа, которыми жители Никополи-са обозначали границы своих земельных участков и домов, называя эти изваяния Терминами. Небо не наделило нас зорким оком, которому дано проникать во тьму этимологии, а потому ограничимся тем, что свяжем это название с часовней святого Эразма, которая в свою очередь дала наименование холму, где она стояла; итак, холм встарь носил имя этого святого, со временем его стали ошибочно называть холмом святого Эрма и, наконец, все более искажая первоначальное название, — холмом святого Эльма.
 На этом холме, возвышающемся над городом и морем, сначала возвели башню; она заменила часовню и стала называться Бельфорте; при Карле II Анжуйском, по прозвищу «Хромой», башня была перестроена в замок; его значительно укрепили, когда Неаполь был осажден Лотреком, но не в 1518 году, как утверждает синьор Джузеппе Галанти, автор «Неаполя и его окрестностей», а в 1528 году: именно тогда по распоряжению Карла V замок стал крепостью в полном смысле слова. Как и все крепости, первоначально предназначенные для обороны поселения, среди которого или над которым они высятся, замок Сант'Эльмо постепенно не только перестал защищать народ, а превратился в цитадель угнетения. Вот почему мрачная крепость до сих пор пугает неаполитанцев, и при любой революции, которую они совершают или позволяют совершить, они просят новое правительство разрушить ее. Новое правительство, заботясь о своей популярности, издает декрет о сносе замка, однако остерегается его разрушить. Поспешим заметить, ибо надо быть справедливыми не только к людям, но и к камням, что почтенный и миролюбивый замок Сант'Эльмо, вечная угроза для города, всегда оставался лишь угрозой, никогда от него не было вреда, а при некоторых обстоятельствах он был даже полезен для обороны.
 Мы сейчас заметили, что к камням надо быть справедливыми, так же как к людям; взглянем же на эту истину с другой стороны и скажем теперь, что к людям надо быть такими же справедливыми, как и к камням.
 Не по лености или по нерадению, но, слава Богу, маркиз Ванни медлил с делом Николино. Нет, маркиз, истинный фискальный прокурор, только тем и занимался, что выискивал преступников, он вечно мечтал обнаружить их даже там, где их не было, поэтому он не заслужил подобного упрека. Но маркиз был в своем роде человеком совестливым: он семь лет тянул дело князя Тарсиа, и три года возился с делом кавалера Медичи и тех, кого он упорно называл его сообщниками. На этот раз преступник был у него в руках, маркиз располагал доказательствами его вины, он был уверен, что узник не ускользнет из камеры, запертой на три засова, и не преодолеет тройную стену, опоясывающую замок Сант'Эльмо. Поэтому он думал добиться желаемого результата не за один день, не за одну неделю и даже не за месяц. К тому же, как мы уже говорили, по своим инстинктам, по манере действовать он был из кошачьей породы, а ведь известно, что тигр любит поиграть с человеком, прежде чем разорвать его на куски, а кошка — позабавиться с мышью, перед тем как ее съесть.
 И маркиз Ванни забавлялся игрой с Николино, прежде чем снести ему голову.
 Но надо сказать, что в смертоносной игре, где один из противников выступает во всеоружии закона, пытки и виселицы, а другой защищен только собственным умом, не всегда выигрывает тот, на чьей стороне все преимущества. Отнюдь нет. После четырех допросов, каждый из которых длился по два часа, как ни донимал Ванни подсудимого, он ни на шаг не продвинулся вперед, а преступник оставался таким же неуязвимым, как в первый день, — следователю удалось выведать лишь его имя, фамилию, звание, возраст, общественное положение — иными словами, то, что было известно каждому неаполитанцу и ради чего не было надобности держать человека месяц в тюрьме и три недели вести следствие. При всем своем любопытстве — а маркиз Ванни, несомненно, был одним из самых настойчивых судей Королевства обеих Сицилии, — он так и не сумел узнать что-нибудь существенное.
 Что до Николино Караччоло, то он взял на вооружение следующую дилемму: «Я виновен или невиновен. Если виновен, я не так глуп, чтобы опускаться до признаний, что изобличат меня; если невиновен, значит, мне не в чем сознаваться, и я ни в чем не сознаюсь». Плодом такой системы защиты явилось то, что на все вопросы Ванни, старавшегося получить какие-либо сведения помимо тех, что были известны всем, то есть кроме имени, фамилии, звания, возраста, места жительства и положения, Николино Караччоло отвечал встречными вопросами, спрашивая у прокурора с видом живейшего участия, женат ли он, хороша ли собою его жена, любит ли он ее, есть ли у них дети, сколько малюткам лет, есть ли у него братья, сестры, жив ли его отец, в добром ли здравии его матушка, сколько ему платит королева за его ремесло, перейдет ли титул маркиза к его старшему сыну, верит ли он в Бога, верит ли в ад, в рай; причем он расспрашивал Ванни с такою же явной симпатией, как тот расспрашивал его, и это позволяло ему если не повторять точно такие же вопросы — до подобной нескромности он не доходил, — то, по крайней мере, задавать вопросы аналогичные. Поэтому после каждого допроса прокурор чувствовал, что ничуть не продвинулся вперед; он даже не решался приказать писарю занести в протокол весь вздор, сказанный ему Николино. Кончилось тем, что во время последнего допроса он пригрозил арестованному прибегнуть к пытке, если тот не перестанет издеваться над почтенным божеством, что именуется Правосудием. Утром 9 декабря, несколько часов спустя после возвращения короля в Казерту — возвращения, о котором в Неаполе еще никто не знал, кроме людей, имевших честь лично видеть его величество, — Ванни явился в замок Сант'Эльмо с твердым решением, если Николино будет по-прежнему играть с ним, привести свою угрозу в исполнение и попробовать пресловутую пытку sicut in cadaver  86 ; хотя, к великому его сожалению, Государственная джунта большинством голосов не разрешила ему пускать это средство в ход, в данном случае он мог обойтись без ее позволения.
 Выражение лица Ванни, никогда не отличавшееся приветливостью, в этот день было особенно зловеще.
 Вдобавок Ванни явился в сопровождении маэстро Донато, неаполитанского палача, с двумя помощниками; они пришли специально для того, чтобы помочь ему в применении пытки, если заключенный будет упорствовать — не в отрицании своей вины, а в своих озорных, веселых шуточках, еще никогда не встречавшихся в анналах правосудия.
 Мы умалчиваем о писаре, постоянно сопровождавшем Ванни и из уважения к фискальному прокурору хранившем в его присутствии полное молчание, так что Николино даже показалось, будто это не живой человек, а всего лишь тень Ванни, которую по его приказанию нарядили писарем, но не для того, чтобы сберечь государству причитающееся этому мелкому чиновнику жалованье, как можно было бы подумать, а просто затем, чтобы всегда иметь под рукою секретаря для записи показаний.
 Пытка не применялась в Неаполе, да и во всем Королевстве обеих Сицилии с тех пор, как дон Карлос вступил на неаполитанский престол, то есть целых шестьдесят пять лет, а теперь маркиз Ванни будет иметь честь возобновить ее, притом применительно не к anima vili, а к члену одной из знатнейших семей Неаполя.
 Ради большей торжественности этого события коменданту замка дону Роберто Бранди было приказано обновить оборудование старинного зала пыток. У Роберто Бранди, ревностного слуги короля, за два года до этого случилась большая неприятность: из замка бежал Этторе Карафа, и теперь, желая доказать преданность монарху, комендант весьма точно исполнил все распоряжения фискального прокурора. Когда ему доложили о прибытии Ванни, он поспешил ему навстречу и с горделивой улыбкой сказал:
 — Пожалуйте! Надеюсь, вы будете довольны мною.
 Он проводил Ванни в зал, где все было отделано заново ради Николино Караччоло, и не подозревавшего, что из-за него на орудия пытки израсходована непомерная сумма в семьсот дукатов, из которых, как принято в Неаполе, половину комендант положил себе в карман.
 Ванни, предшествуемый доном Роберто и сопровождаемый писарем и палачом с двумя помощниками, спустился в это средоточие страданий и, подобно тому как полководец перед сражением обозревает место, где произойдет битва, отмечая холмы и овраги, которые могут послужить ему для победы, одно за другим осмотрел орудия пытки. Большинство из них происходило из арсеналов инквизиции, ведь ее архивы доказывают, что аскетические умы особенно изобретательны по части приспособлений, способных привести человека в отчаяние и ужас.
 Каждое орудие этой коллекции находилось на своем месте и, главное, было вполне готово к употреблению.
 Оставив маэстро Донато и двух его подручных в этом зловещем зале, освещенном только факелами, прикрепле-ными к стенам железными скобами, Ванни прошел в соседнее помещение, которое было отделено от зала пыток железной решеткой, прикрытой черным саржевым занавесом; свет факелов, видимый сквозь занавес, казался здесь еще более зловещим.
 Помещение это, где прежде заседал тайный суд, пустовало с того же времени, что и зал пыток, а теперь также было приведено в порядок усердным доном Роберто. Здесь не было ничего особенного, если не считать отсутствия малейшего источника дневного света; вся обстановка комнаты состояла из стола, покрытого зеленой скатертью; на столе, освещенном двумя пятисвечными канделябрами, были приготовлены бумага, перья и чернильница.
 У стола стояло кресло, а с другой стороны, напротив кресла, — скамья для подсудимого; рядом со столом, который можно было бы назвать почетным и предназначенным, по-видимому, для судьи, стоял столик для секретаря.
 Над креслом судьи высилось большое, высеченное из дуба распятие; лицо Христа можно было принять за шедевр, созданный могучим резцом Микеланджело; черты Спасителя были столь суровы, что возникало сомнение, зачем он здесь: чтобы поддержать невиновного или устрашить преступника?
 Единственная лампа, подвешенная к потолку, освещала эту жуткую агонию, и казалось, тут не Христос умирает со словами всепрощения на устах, а злой разбойник испускает последний вздох вместе с последним богохульством.
 Фискальный прокурор осмотрел все это молча, а дон Роберто, не слыша похвалы, на которую он считал себя вправе рассчитывать, с беспокойством ждал хоть какого-нибудь знака одобрения. Впрочем, от долгого ожидания такой знак становился особенно лестным. Ванни, наконец, безоговорочно похвалил всю эту зловещую декорацию и пообещал почтенному коменданту доложить королеве о том, с каким рвением дон Роберто старался ей услужить.
 Ободренный похвалой человека, столь опытного в этих делах, комендант робко выразил пожелание, чтобы королева как-нибудь посетила замок Сант'Эльмо и собственными глазами осмотрела великолепный зал пыток, куда более интересный, по его мнению, чем музей Каподимонте; но Ванни, хоть и пользовался бесспорным доверием ее величества, не решился пообещать достопочтенному собеседнику такую монаршую милость, и тому пришлось, сокрушенно вздохнув, удовлетвориться заверением, что королеве будет подробно рассказано об его усердии и о достигнутом успехе.
 — А теперь, дорогой комендант, — сказал Ванни, — поднимитесь наверх и пришлите сюда заключенного без кандалов, но под надежной охраной. Надеюсь, что вид этого зала наведет его на более благоразумные мысли, чем те, в каких он путался до сего времени. Само собою разумеется, — непринужденно добавил Ванни, — что, если вам интересно наблюдать пытку, вы можете и сами прийти вместе с узником. Для умного человека, подобного вам, будет, быть может, интересно понаблюдать, как я стану руководить этой процедурой.
 Дон Роберто пылко выразил фискальному прокурору благодарность за любезное разрешение и сказал, что с удовольствием воспользуется им. Затем, отвесив низкий поклон, он удалился, чтобы выполнить полученное распоряжение.




 LXI. УЛИСС И ЦИРЦЕЯ


 Едва только король, как мы видели, по знаку ливрейного лакея покинул столовую, чтобы встретиться у себя в кабинете с кардиналом Руффо, как все гости, обуреваемые различными чувствами (словно он был единственным связующим их звеном), поспешили отправиться по домам. Капитан Де Чезари проводил престарелых принцесс, которые были в отчаянии от мысли, что, после того как им пришлось спасаться от революции сначала из Парижа, потом из Рима, теперь, вероятно, придется бежать и из Неаполя от все того же преследующего их врага.
 Королева сказала сэру Уильяму, что после известий, которые только что сообщил ее муж, она особенно нуждается в близком друге и поэтому желает оставить Эмму Лайонну при себе. Актон вызвал своего секретаря Ричарда и поручил ему выяснить, ради чего или ради кого король удалился в свои апартаменты. Герцог д'Асколи, восстановленный в своем звании камергера, в королевском мундире, увешанном орденами и другими знаками отличия, отправился вслед за монархом, чтобы осведомиться, не нуждается ли король в его услугах. Князь Кастельчикала велел подать ему экипаж: он торопился в Неаполь, чтобы позаботиться как о безопасности своих друзей, так и о своей собственной, ибо успехи французских якобинцев могли придать смелости якобинцам неаполитанским. Сэр Уильям Гамильтон отправился домой писать донесение английскому правительству, а Нельсон, подавленный мрачными мыслями, ушел в комнату, которую деликатно выбрала для него королева, — она была расположена неподалеку от той, где ночевала Эмма, когда Каролина оставляла ее при себе, еcли только обе подруги не оказывались в одной и той же спальне, в одной и той же постели.
 Нельсону, как и сэру Уильяму Гамильтону, предстояло писать — но не депешу, а простое письмо. Он не был главнокомандующим средиземноморским флотом, а находился под началом адмирала лорда графа Сент-Винцента; но это не тяготило Нельсона, ибо адмирал обращался с ним скорее как с другом, чем как с подчиненным, а последняя победа Нельсона сделала его ровней самых выдающихся моряков Британии.
 Дружба, связывающая их, отражена в переписке Нельсона с графом Сент-Винцентом, что опубликована в III томе «Писем и донесений», изданном в Лондоне, и те из наших читателей, кто любит заглядывать в подлинные документы, могут прочитать письма победителя при Абукире с 22 сентября — дня, с которого начинается наше повествование, — до 9 декабря, дня, на котором мы остановились. В этих письмах они найдут подробный рассказ о все возраставшей безрассудной страсти, из-за которой он как адмирал готов был презреть свой воинский долг, а как человек забыл о том, что еще более драгоценно, — о собственной чести. Эти письма, рисующие смятение его ума и страсть его сердца, могли бы послужить ему оправданием перед потомством, если бы потомство, уже две тысячи лет осуждающее возлюбленного Клеопатры, могло отказаться от своего приговора.
 Нельсон был крайне обеспокоен катастрофой, грозившей внести страшный беспорядок не только в дела королевства, но, по-видимому, и в его сердце, ибо Адмиралтейству придется дать какие-то новые распоряжения своему средиземноморскому флоту. Поэтому Нельсон, придя в свою комнату, сразу устремился к письменному столу и под впечатлением того, что рассказал король, — если вообще можно назвать рассказом отрывочные фразы, вырвавшиеся у Фердинанда, — начал письмо так:
  «Адмиралу лорду графу Сент-Винценту. 
  Любезный лорд! 
  Со времени моего последнего письма из Ливорно обстоятельства значительно изменились, и я сильно опасаюсь, как бы Его Величество король Обеих Сицилии не лишился одного, а то и обоих своих королевств. 
  Генерал Макк, как я и подозревал и даже, кажется, говорил Вам, оказался всего лишь хвастуном, неведомо где создавшим себе славу великого полководца, — во всяком случае, не на полях сражений. Правда, он командовал жалкой армией. Но кто бы подумал, что шестьдесят тысяч человек позволят десяти тысячам побить себя! 
  Неаполитанские офицеры располагали немногим, что было можно потерять, но все, что они могли потерять, они потеряли» [Приведем точные слова Нельсона: «The Napolitan officers have not lost much honour, for God knows they had but little to lose; but they lost all they had» («Письма и донесения Нельсона», т. Ill, с. 195). Впрочем, мы вскоре выскажем свое мнение о храбрости неаполитанцев в главе, где коснемся вопроса о храбрости коллективной и храбрости личной. (Примеч. автора.) 
  «Неаполитанские офицеры много чести не потеряли, ибо Господу ведомо, что у них было мало чего терять; но потеряли они все, что имели» (англ.).]. 
 Так писал Нельсон, и мы видим, что победитель при Абукире довольно сурово судил о побежденных при Чивита Кастеллана. Может быть, этот суровый моряк и имел право быть требовательным в том, что касалось отваги: недаром он еще ребенком спрашивал, что такое страх, и никогда не испытал его, хотя в каждом бою, где ему довелось участвовать, он оставлял кусок своей плоти; пуля, настигшая Нельсона при Трафальгаре, если позволительно так выразиться, сразила всего лишь его половину — то, что еще уцелело от героя.
 Так писал Нельсон, когда вдруг услышал за спиною шорох, похожий на биение крылышек бабочки или запоздавшего эльфа, порхающего с цветка на цветок.
 Он обернулся и увидел леди Гамильтон.
 У него вырвалось радостное восклицание.
 Но Эмма Лайонна с пленительной улыбкой приложила палец к губам и, оживленная и изящная, словно статуя Счастливого молчания (как известно, молчание бывает разное), знаком велела не произносить ни слова.
 Потом она подошла и, склонясь к уху адмирала, шепнула:
 — Пойдемте со мной, Горацио. Наша дорогая королева ждет вас и желает переговорить с вами, прежде чем увидится с мужем.
 Нельсон вздохнул, подумав, что какие-нибудь вести из Лондона, быть может, изменят его местопребывание и разлучат с этой волшебницей, каждый жест, каждое слово, каждая ласка которой превращались в новое звено цепи, и без того связывающей его; он тяжело поднялся с кресла, во власти того головокружения, которое всегда ощущал, когда после краткой разлуки вновь видел эту ослепительную красоту.
 — Ведите меня, — сказал он. — Вы же знаете, что я слепну, как только вижу вас.
 Эмма сняла газовый шарф, которым она до того обвязала голову, превратив его в головной убор и в вуаль вроде тех, что мы видим на миниатюрах Изабе; бросив ему конец шарфа, который он схватил на лету и жадно поднес к губам, она сказала:
 — Пойдемте, дорогой мой Тесей, вот вам нить, чтобы не заблудиться в лабиринте, если вам придется покинуть меня как новую Ариадну. Но предупреждаю: если подобное несчастье случится, я не позволю никому утешать меня — даже если это будет какое-нибудь божество!
 Она направилась впереди, Нельсон вслед за нею. Поведи она его в ад — он сошел бы туда вместе с нею.
 — Дорогая королева, я привела к вам того, кто одновременно и властелин мой, и раб, — сказала она. — Вот он.
 Королева сидела на диване в будуаре, отделявшем ее спальню от комнаты Эммы Лайонны. В глазах ее поблескивали искорки, которые ей не удавалось потушить. На этот раз то были искорки гнева.
 — Пожалуйте сюда, Нельсон, мой заступник, — сказала она. — Сядьте поближе: я жажду беседы с героем, способным утешить меня в нашем унижении… Что скажете вы, — продолжала она, презрительно вскидывая голову, — о коронованном шуте, вздумавшем стать вестником собственного позора? Слышали, как он бесстыдно потешался над своей трусостью? Ах, Нельсон, Нельсон, сколь грустно гордой королеве и стойкой женщине быть женою короля, не умеющего держать в руках ни скипетра, ни шпаги!
 Движением руки она побудила Нельсона придвинуться к ней еще ближе; Эмма между тем села на подушки, лежавшие на полу, и, не переставая играть крестами и лентами адмирала, как Эми Робсарт играла ожерельем Лестера, окутала завораживающим взглядом того, кого ей велено было околдовать.
 — Дело в том, государыня, что король — большой философ, — отвечал Нельсон.
 Королева посмотрела на него, нахмурившись.
 — Не в шутку ли вы именуете философией такое полное пренебрежение к собственной чести? Что он лишен величия, приличествующего королю, это еще понятно: его ведь воспитали как лаццароне. Величие — дар, на который Небо скуповато. Но не иметь простого чувства собственного достоинства! Право же, Нельсон, сегодня вечером д'Асколи не только переоделся в королевский мундир, но и сам был как король, а король казался всего лишь его лакеем. Подумать только! Если бы якобинцы, которых он так боится, схватили д'Асколи, Фердинанд предоставил бы им повесить мнимого короля, не сказав ни слова, чтобы спасти его!.. Быть дочерью Марии Терезии и в то же время женою
 Фердинанда — это, согласитесь, одна из тех прихотей случая, которые могут поколебать веру в Провидение.
 — Пусть, — сказала Эмма, — будет все как есть. Разве вы не чувствуете, что только чудо Провидения могло сделать вас одновременно и королем и королевой? Лучше быть Семирамидой, чем Артемизией, и Елизаветой, чем Марией Медичи.
 — Ах, — воскликнула королева, не слушая подругу, — будь я мужчиной, будь у меня в руках шпага!..
 — Но она не была бы лучше этой, — сказала Эмма, вертя в руках шпагу Нельсона, — а пока вы под ее защитой, другой вам, слава Богу, и не требуется.
 Нельсон положил руку на голову Эммы и посмотрел на нее с выражением беспредельной любви.
 — Увы, дорогая Эмма. Бог мне свидетель, у меня сердце разрывается от слов, которые я сейчас скажу, — промолвил он. — Но неужели я вздохнул бы в ту минуту, когда увидел вас, никак этого не ожидая, если бы меня тоже не охватывал ужас?
 — Вас? — удивилась Эмма.
 — Я догадываюсь, что он хочет сказать! — воскликнула королева, прикладывая платок к глазам. — Да, я плачу, но это слезы негодования…
 — Зато я не догадываюсь, — сказала Эмма, — а раз не догадываюсь, надо мне это объяснить. Нельсон, что подразумеваете вы, говоря об ужасе? Говорите, говорите, я настаиваю!
 Обняв его за шею и грациозно приподнявшись на руке, она поцеловала его искалеченный лоб.
 — Эмма, — произнес Нельсон, — верьте, что если мой лоб, сияющий от гордости, потому что к нему прикоснулись ваши губы, не сияет в то же время от радости, так только потому, что я предвижу в ближайшем будущем великое горе.
 — Я знаю во всем мире одно только горе — это быть разлученной с вами.
 — Вот вы и догадались, Эмма.
 — Разлука! — вскричала молодая женщина с превосходно разыгранным чувством ужаса. — А кто может нас теперь разлучить?
 — Ах, Боже мой! Распоряжение Адмиралтейства, прихоть господина Питта. Мне могут приказать захватить Мартинику и Тринидад, как послали в Кальви, на Тенерифе, в Абукир. В Кальви я лишился глаза, на Тенерифе — руки, при Абукире у меня со лба сорвало кожу. Если меня пошлют на Мартинику или Тринидад, я хотел бы лишиться там головы, тогда всему будет конец.
 — Но если вы получите такой приказ, вы, надеюсь, не подчинитесь?
 — Но как же, дорогая Эмма?..
 — Вы подчинитесь приказу покинуть меня?
 — Эмма! Эмма! Разве вы не понимаете, что ставите меня перед выбором — любовь или долг… Это значит толкнуть меня на предательство или самоубийство.
 — Что же, — возразила Эмма, — я допускаю, что вы не можете признаться его величеству Георгу Третьему: «Государь, я не хочу уезжать из Неаполя, потому что безумно влюблен в жену вашего посла, которая тоже любит меня беззаветно»; зато вы можете сказать: «Ваше величество, я не хочу покидать королеву, которой служу единственной поддержкой, единственным защитником, единственной опорой; венценосцы обязаны хранить друг друга, вы отвечаете друг за друга перед Богом, создавшим вас избранниками». И если вы не решитесь на это потому, что подданному непозволительно так разговаривать со своим монархом, то сэр Уильям, располагающий в отношении своего молочного брата правами, которых нет у вас, вполне может это ему сказать.
 — Нельсон, — вмешалась королева, — возможно, я страшная эгоистка, но если вы не защитите нас, мы погибли. Речь идет о поддержке трона, о защите королевства; так неужели задача эта не представляется столь важной, чтобы такой великодушный человек, как вы, не пошел бы на некоторый риск?
 — Вы правы, государыня, — отвечал Нельсон, — я думал сейчас только о моей любви. В том нет ничего удивительного, эта любовь — путеводная звезда моего сердца. Я счастлив, что ваше величество указывает мне на возможность доказать мою преданность, в то время как я не думал ни о чем, кроме страсти. Сегодня же ночью я напишу моему другу лорду Сент-Винценту, или, вернее, закончу уже начатое письмо к нему. Я попрошу его, буду умолять оставить меня тут, а еще лучше — прикомандировать к вашим величествам. Он поймет, он поддержит мою просьбу в Адмиралтействе.
 — А сэр Уильям напишет непосредственно королю и господину Питту, — сказала Эмма.
 — Вы понимаете, Нельсон, как вы здесь нужны и какие важные услуги вы можете нам оказать! — продолжала королева. — По всей вероятности, нам придется покинуть Неаполь, отправиться в изгнание…
 — Неужели вы считаете положение столь безнадежным, государыня? Королева покачала головой, грустно улыбнувшись.
 — Мне кажется, — заметил Нельсон, — что, если бы король пожелал…
 — Если бы он пожелал, это для меня было бы истинным несчастьем, — я вполне отдаю себе в этом отчет. Неаполитанцы меня ненавидят; этот народ ревнив ко всякому таланту, всякой красоте, к любому проявлению мужества. Находясь под постоянным игом то немцев, то французов, то испанцев, они называют их чужаками, клевещут на всех, кто не является неаполитанцем. Они ненавидят Актона потому, что он родился во Франции, Эмму за то, что она из Англии, меня, так как я родилась в Австрии. Предположим, благодаря усилию воли — на что король не способен — удастся собрать остатки армии и остановить французов в ущельях Абруцци: тогда неаполитанские якобинцы, предоставленные самим себе, воспользуются отсутствием армии и поднимут восстание; тогда все ужасы, потрясшие Францию в тысяча семьсот девяносто втором и тысяча семьсот девяносто третьем годах, повторятся здесь. Кто поручится, что они не обойдутся со мной как с Марией Антуанеттой, а с Эммой — как с принцессой де Ламбаль? Король всегда выйдет из затруднительного положения благодаря лаццарони, обожающим его; защитой ему послужит его национальность, но Актон, но Эмма, но я, дорогой Нельсон, — все мы обречены. Следовательно, Провидение готовит вам большую роль: быть может, вам удастся сделать для меня то, чего Мирабо, господин де Буйе, шведский король, Барнав, господин де Лафайет, наконец, двое моих братьев, два императора, не сумели сделать для французской королевы.
 — Это покрыло бы меня великой славой, на которую я никак не смею рассчитывать, сударыня, — славой вечной, — ответил Нельсон.
 — Кроме того, не должны ли вы принять во внимание, Нельсон, что мы оказались в тяжелом положении из-за нашей преданности Англии. Если бы правительство Обеих Сицилии строго придерживалось договоров, заключенных с Республикой, и не разрешило вам запастись в Сиракузе водой и провиантом и устранить полученные вашими кораблями повреждения, вам пришлось бы отправиться для этого в Гибралтар, и вы уже не застали бы французский флот в Абукире.
 — Это правда, сударыня, и тогда я пропал бы. Вместо триумфа мне угрожал бы унизительный суд. Как мог бы я сказать: «Взоры мои обращены к Неаполю», в то время как долг предписывал мне смотреть в сторону Туниса?
 — Наконец, ведь именно в связи с празднеством, которое мы устроили в вашу честь, и разразилась война. Нет, Нельсон, судьба Королевства обеих Сицилии связана с вашей, а ваша — с судьбой его монархов. В будущем станут говорить: «Все покинули их — союзники, друзья, родственники; весь свет ополчился против них, один только Нельсон остался им верен. Нельсон их спас».
 С этими словами королева протянула Нельсону руку; он преклонил колено и поцеловал ее.
 — Ваше величество, вы можете дать мне одно обещание? — спросил он, восхищенный лестными словами королевы.
 — У тех, кто будет вам обязан всем, вы имеете право просить обо всем.
 — Так вот, я прошу вашего королевского слова, что в день, когда вы покинете Неаполь, вашу священную особу доставит на Сицилию корабль Нельсона, а не какой-нибудь другой.
 — Ах, это я вам твердо обещаю, Нельсон, и добавлю к этому, что там, где я окажусь, мой единственный, мой вечный, мой незаменимый друг, моя дорогая Эмма Лайонна будет всегда со мною.
 И в порыве, пожалуй, чересчур пылком для дружбы, как бы велика она ни была, королева обхватила голову Эммы, приблизила ее к своим губам и поцеловала ее в глаза.
 — Мое обещание незыблемо, государыня, — сказал Нельсон. — С этой минуты ваши друзья — мои друзья, а ваши враги — мои враги, и пусть, спасая вас, мне суждено погибнуть, я вас спасу.
 — Да, ты истинный рыцарь королей и защитник престолов! — воскликнула Эмма. — Да, ты действительно тот, кому я мечтала посвятить всю свою любовь, отдать свое сердце.
 И на этот раз новоявленная Цирцея приложилась устами уже не к искалеченному лбу влюбленного, а к его трепещущим губам.
 В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
 — Пройдите туда, друзья мои, — сказала королева, указывая на комнату Эммы, — это Актон несет мне ответ. Нельсон, опьяненный похвалами, любовью, гордостью, увлек Эмму в комнату, благоухавшую духами, и дверь за ними затворилась, казалось, сама собою.
 Выражение лица королевы мгновенно изменилось, словно она надела или сняла маску; взор ее стал суровым, и она холодно произнесла одно-единственное слово:
 — Войдите.
 Появился действительно Актон.
 — Так кто же дожидался его величества? — спросила она.
 — Кардинал Руффо, — ответил министр.
 — Вам известно, о чем они говорили?
 — Нет, государыня. Но мне известно, что они сделали.
 — Что же именно?
 — Они послали за Феррари.
 — Я так и думала. Надо все уладить.
 — При первой же возможности это будет исполнено. Ваше величество ничего мне больше не прикажет?
 — Ничего, — ответила королева. Актон поклонился и вышел.
 Королева бросила ревнивый взгляд в сторону комнаты Эммы и не спеша удалилась в свою.




 LXII. ДОПРОС НИКОЛИНО


 Несколько минут, протекшие после того как комендант дон Роберто Бранди уже ушел, а заключенный еще не явился, фискальный прокурор употребил на то, чтобы надеть поверх своего обычного платья судейскую мантию и увенчать свою маленькую продолговатую голову огромным париком, который, по его мнению, должен был придать величие его лицу; на парик он вдобавок водрузил квадратную шапочку.
 Секретарь принялся раскладывать по столу вещественные доказательства, а именно: два пистолета с буквой «Н» и письмо маркизы де Сан Клементе; затем он, по примеру начальства, занялся своим туалетом, сохраняя, однако, соответствующую разницу в одежде, а именно: мантия, в которую он облачился, была не столь широка, парик, который он надел на голову, менее пышен, а шапочка заметно пониже.
 Завершив туалет, он сел за маленький столик.
 Маркиз Ванни занял место за большим столом и, как человек, любящий порядок, поправил лежащие перед ним бумаги таким образом, чтобы ни одна не выступала из-под другой, проверил, есть ли в чернильнице чернила, рассмотрел кончик пера, подточил его перочинным ножом, а чтобы сравнять половинки, подрезал их на своем ногте; затем он извлек из кармана табакерку, украшенную портретом его величества короля Фердинанда, положил ее на стол, не столько для того чтобы брать из нее понюшки, сколько чтобы поигрывать ею с равнодушным видом судьи, который так же безразлично играет и жизнью человека; наконец, он стал ждать появления Николино Караччоло, приняв вид, который, по его расчету, мог произвести впечатление на узника.
 Однако Николино был не из тех, на кого можно воздействовать такими приемами; десять минут спустя после появления коменданта дверь снова распахнулась, пропуская заключенного; одетый столь изящно, как будто у него и не было долгих дней в весьма неблагоприятных тюремных условиях, он вошел с улыбкой на устах, напевая довольно точно «Pria che spunti l'aurora»  87 из «Matrimonio segreto».
 Его сопровождали четыре солдата; за ними шел комендант тюрьмы.
 Двое солдат остановились у двери, двое других стали по бокам заключенного, а он направился прямо к приготовленной для него скамье; перед тем как сесть, он внимательно осмотрелся вокруг и трижды прошептал по-французски: «Смотри-ка! Смотри-ка! Смотри-ка!» — слова, передающие, как известно, забавный оттенок удивления, и с величайшей почтительностью обратился к фискальному прокурору.
 — Неужели, маркиз, вы изволили прочитать «Удольфские тайны»?
 — Что это еще за «Удольфские тайны»? — проворчал Ванни.
 Так вопросом на вопрос имел обыкновение отвечать Николино.
 — Это новый роман некой английской дамы по имени Анна Радклиф.
 — Я романов не читаю, запомните это, сударь, — с достоинством заявил судья.
 — Напрасно, сударь, совершенно напрасно; среди них попадаются весьма забавные. Я не прочь был бы почитать какой-нибудь у себя в камере, будь там посветлее.
 — Сударь, я желаю, чтобы вы прониклись сознанием…
 — Чего, господин маркиз?
 — Что мы собрались здесь не для того, чтобы рассуждать о романах. Садитесь.
 — Благодарю вас, господин маркиз. Я хотел только сказать, что в «Удольфских тайнах» есть описание комнаты, удивительно похожей на эту. Именно в таком помещении атаман разбойников собирал свою шайку.
 Ванни призвал на помощь чувство собственного достоинства:
 — Надеюсь, подсудимый, что на этот раз… Николино прервал его:
 — Во-первых, я не подсудимый; вам это хорошо известно.
 — Перед законом нет сословных различий. Вы подсудимый.
 — Я принимаю это как слово, не отвечающее в данном случае его содержанию. В чем, скажите, я обвиняюсь?
 — Вы обвиняетесь в заговоре против государства.
 — Ну вот, вы опять за прежнее.
 — А вы по-прежнему неуважительны к правосудию.
 — Неуважителен к правосудию? Право же, господин маркиз, вы принимаете меня за кого-то другого. Бог мне свидетель, я чту правосудие больше, чем кто-либо. Правосудие! Да ведь это глас Божий на земле. Нет, нет, я отнюдь не такой нечестивец, чтобы не уважать правосудие! А вот что касается судей — это другое дело.
 Ванни нетерпеливо топнул ногой.
 — Собираетесь ли вы сегодня, наконец, отвечать на вопросы, которые я вам задам?
 — Это смотря по тому, какие будут вопросы.
 — Подсудимый! — вскричал Ванни вне себя.
 — Опять подсудимый! — возразил Николино, пожав плечами. — Ну, почему бы вам не называть меня князем или герцогом? Между этими двумя титулами я особой разницы не вижу. Ведь называю же я вас маркизом, а между тем, хоть вы и втрое старше меня, я стал князем или герцогом куда раньше, чем вы маркизом.
 — Хорошо. Довольно об этом… Сколько вам лет? Николино вынул из кармашка великолепные часы.
 — Двадцать один год, три месяца, восемь дней, пять часов, семь минут, тридцать две секунды. Надеюсь, на этот раз вы не упрекнете меня в недостаточной точности.
 — Ваше имя.
 — Все то же — Николино Караччоло.
 — Место жительства?
 — Замок Сант'Эльмо, камера номер три третьего яруса под антресолями.
 — Я спрашиваю, где вы жили, когда были арестованы.
 — Я нигде не жил, я находился на улице.
 — Хорошо. Ответ ваш не имеет значения, и без того известно, где вы жили.
 — В таком случае я скажу вам, как Агамемнон Ахиллу: «Зачем же вопрошать о том, что всем известно?»  88 
 — Участвовали ли вы в собрании заговорщиков в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября в развалинах дворца королевы Джованны?
 — Я не знаю в Неаполе подобного дворца.
 — Вы не знаете развалин дворца королевы Джованны на Позиллипо, почти против дома, где вы жили?
 — Простите, господин маркиз. Если простолюдин, извозчик, чичероне, даже министр народного просвещения — в наше время один Бог знает, откуда берут министров — допустят такую ошибку, это понятно; но вам, археологу, ошибиться в архитектуре на два с половиной столетия, а в истории — на пятьсот лет, вам я этого простить не могу! Вы имеете в виду развалины дворца Анны Карафа, супруги герцога де Медина, фаворита Филиппа Четвертого, которая не была ни задушена, как Джованна Первая, ни отравлена, как Джованна Вторая, — заметьте, я этого не утверждаю, ибо вопрос остался невыясненным, — но была съедена вшами, как Сулла и Филипп Второй… Ошибка совершенно недопустимая, господин Ванни, и если об этом узнают, вас могут принять за настоящего маркиза!
 — Ну, в развалинах дворца Анны Карафа, если вы предпочитаете называть его так.
 — Да, предпочитаю. Я всегда предпочитаю правду. Я последователь школы женевского философа и мой девиз: vitam impendere vero  89 . Однако если я заговорю по-латыни, меня могут принять за ненастоящего герцога!
 — Находились ли вы в развалинах дворца Анны Карафа в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября? Отвечайте: да или нет? — повторил Ванни в бешенстве.
 — А какого черта я стал бы там искать? Вы, верно, забыли, какая погода стояла в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября?
 — Так я вам скажу, зачем вы туда явились: принять участие в заговоре.
 — Да что вы! Я никогда не занимался заговорами в дождливую погоду, в хорошую и то скучно этим заниматься.
 — Давали ли вы в тот вечер кому-нибудь свой сюртук?
 — Я не так глуп, чтобы в проливной дождь дать кому бы то ни было свой сюртук. Даже будь их у меня два, так я оба напялил бы на себя.
 — Узнаете эти пистолеты?
 — Если бы я их узнал, мне пришлось бы сказать вам, что их у меня украли, а так как полиция работает у вас из рук вон плохо, вы все равно не разыскали бы вора, и это было бы унизительно для полиции. Но я не хочу никого унижать и поэтому не узнаю эти пистолеты.
 — А между тем они отмечены буквою «Н».
 — Но ведь не у меня одного в Неаполе имя начинается с буквы «Н».
 — Узнаете это письмо?
 И Ванни показал узнику письмо маркизы де Сан Клементе.
 — Простите, господин маркиз, но мне надобно рассмотреть его поближе.
 — Подойдите.
 Николино посмотрел по очереди на солдат, стоявших у него по бокам.
 — Е permesso?  90 — спросил он.
 Солдаты посторонились; Николино подошел столу и, взяв письмо, бросил на него беглый взгляд.
 — Нехорошо спрашивать у порядочного человека, узнает ли он почерк женщины! О, господин маркиз!
 С этими словами он спокойно поднес письмо к одному из канделябров, и бумажка вспыхнула. Ванни в ярости вскочил с места.
 — Что вы делаете? — крикнул он.
 — Сами видите, сжигаю письмо. Женские письма всегда надо сжигать, они компрометируют эти милые создания.
 — Солдаты!.. — закричал Ванни.
 — Не беспокойтесь, — сказал Николино, сдувая пепел в лицо Ванни, — дело сделано.
 И он преспокойно возвратился на свое место.
 — Хорошо, — проронил Ванни, — но хорошо смеется тот, кто смеется последним.
 — Я не смеялся, сударь, ни первым, ни последним, — с достоинством возразил Николино, — я говорю и действую как порядочный человек, вот и все. Я знаю, что не всем дано поступать таким образом. Тем хуже для них.
 Ванни взревел было, но, не собираясь прекратить допрос, тут же овладел собой, хоть и продолжал раздраженно размахивать правой рукой, в которой держал табакерку.
 — Вы племянник Франческо Караччоло?
 — Да, господин маркиз, имею честь приходиться ему племянником, — спокойно ответил Николино, поклонившись.
 — Часто вы с ним видитесь?
 — Как только могу.
 — Вам известно, что он заражен дурными идеями?
 — Мне известно, что это самый честный человек во всем Неаполе и, не считая вас, господин маркиз, самый преданный слуга его величества.
 — Слыхали вы, что он имел дело с республиканцами?
 — Да, в Тулоне он мужественно сражался против них и в этих битвах заслужил чин адмирала.
 — Вижу, что вы так ничего и не скажете, — сказал Ванни, словно приняв какое-то внезапное решение.
 — Как? Вы считаете, что я говорю слишком мало? А ведь говорю здесь почти что я один.
 — Я хотел сказать, что добротой мы не добьемся от вас никаких признаний.
 — И силой тоже, предупреждаю вас.
 — Николино Караччоло, вы не знаете, до чего обширны мои полномочия как судьи.
 — Нет, я не знаю, до чего может быть обширна тирания короля.
 — Николино Караччоло, предупреждаю, что буду вынужден прибегнуть к пытке.
 — Что же, маркиз, прибегните к ней, все-таки пройдет какое-то время, ведь в тюрьме так скучно!
 И Николино Караччоло потянулся, зевая.
 — Маэстро Донато! — вскричал выведенный из терпения фискальный прокурор. — Покажите подсудимому камеру пыток.
 Маэстро Донато потянул за шнурок, занавеси распахнулись, и Николино увидел палача, двух его помощников и страшные орудия пытки.
 — Вон оно что! — промолвил Николино, решивший не отступать ни перед чем. — Кажется, весьма любопытная коллекция. Можно взглянуть поближе?
 — Сейчас вы раскаетесь, что увидели ее слишком близко, несчастный закоренелый грешник!
 — Ошибаетесь, маркиз, — возразил Николино, тряхнув своей прекрасной благородной головой, — я не раскаиваюсь ни в чем, я ограничиваюсь презрением.
 — Донато, Донато! — крикнул фискальный прокурор. — Возьмите подсудимого.
 Решетка заскрипела на петлях и распахнулась, соединив комнату допроса с камерой пыток. Донато подошел к узнику.
 — Вы чичероне? — спросил юноша.
 — Я палач, — ответил маэстро Донато.
 — Маркиз Ванни, — сказал Николино, чуть побледнев, но с улыбкой на губах и ничем не выдавая своего волнения, — представьте меня господину; по законам английского этикета он не может ни разговаривать со мною, ни дотронуться до меня, пока я не буду ему представлен, а мы, как вам известно, с момента прибытия ко двору супруги английского посла живем по английским законам.
 — Пытать его! Пытать его! — взревел Ванни.
 — Маркиз, — заметил Николино, — мне кажется, своей поспешностью вы лишаете себя большого удовольствия.
 — Какого? — прошипел Ванни, задыхаясь.
 — Удовольствия самолично объяснить мне применение всех этих мудреных машин; как знать — может быть, такого объяснения окажется достаточно, чтобы сломить то, что вы именуете моим упорством?
 — Ты прав. Но тем самым тебе удастся отсрочить час, которого ты страшишься.
 — Предпочитаете приступить немедленно? — спросил Николино, пристально глядя на Ванни. — Что касается меня — мне безразлично.
 Ванни потупился.
 — Нет, — ответил он, — пусть не говорят, что я отказал обвиняемому — как бы ни был он преступен — в отсрочке, о которой он просил.
 На самом деле Ванни понимал, что описание мук, которым он собирается подвергнуть свою жертву, сулит ему ядовитую радость, сладкое предвкушение мести, ведь он предварит физическую пытку пыткой душевной, которая, быть может, хуже первой.
 — Я так и думал, — сказал Николино, усмехнувшись, — что разумным рассуждением можно от вас добиться всего. Начнем же, господин фискальный прокурор, с каната, прикрепленного к потолку и намотанного на блок.
 — С него-то мы и начинаем.
 — Как совпадают наши мысли! Вы говорили, что этот канат…
 — Это, мой юный друг, так называемая дыба. Николино поклонился.
 — Руки жертвы связывают за спиной, к ногам привязывают более или менее увесистый груз, канатом поднимают человека к потолку, потом постепенно, рывками, опускают, пока он не окажется на фут от земли.
 — От этого рост людей, вероятно, сразу увеличивается… А что это за каска, висящая у стены? Как она называется?
 — Это cuffia del silenzio  91 — очень удачно названная так, ибо чем сильнее боль, тем меньше преступник может кричать. На голову подсудимого надевают эту железную коробку, а с помощью винта она делается все теснее; на третьем обороте глаза у пытаемого вылезают из орбит и язык — изо рта.
 — Бог мой! Что же должно происходить при шестом обороте? — все так же насмешливо спросил Николино. — А это железное кресло с торчащими гвоздями и с жаровней под ним тоже идет в дело?
 — Сейчас увидите. На него сажают раздетого донага заключенного, крепко привязывают его к ручкам кресла, а в жаровне разводят огонь.
 — Это не так удобно, как решетка святого Лаврентия: вы не можете переворачивать пытаемого с боку на бок. А эти клинья, колотушки и доски?
 — Это «сапог»: ноги заключенного помещают между четырьмя досками, связывают их веревкой, а затем с помощью колотушки между досками вбивают клинья.
 — А почему бы сразу не вбить их между большой берцовой костью и малой? Вышло бы скорее… А эти козлы и котелки около них?
 — Здесь производится пытка водой; человека укладывают на козлы так, чтобы голова и ноги его находились ниже желудка, и вливают ему в рот пять-шесть пинт воды.
 — Сомневаюсь, маркиз, чтобы тосты, которые провозглашаются в вашу честь в таком положении, приносили вам благополучие.
 — Желаете продолжать осмотр?
 — Скажу по совести — нет, не хочу; я начинаю слишком презирать изобретателей всех этих приспособлений и еще больше тех, кто ими пользуется. Я решительно предпочитаю быть обвиняемым, чем обвинителем; жертвой, чем палачом.
 — Вы отказываетесь признаться в своих преступлениях?
 — Более чем когда-либо.
 — Примите во внимание, что сейчас не время шутить.
 — С какого рода пытки вам желательно начать, сударь?
 — С дыбы, — ответил Ванни, выведенный из себя хладнокровием Николино. — Палач, разденьте заключенного.
 — Постойте! Если позволите, я разденусь сам. Я очень боюсь щекотки.
 И Николино преспокойно снял с себя сюртук, жилет и рубашку, обнажив белый юношеский торс, быть может излишне худощавый, но все же прекрасный.
 — Спрашиваю в последний раз — угодно ли вам признаться? — закричал Ванни, отчаянно потрясая табакеркой.
 — Бросьте! — ответил Николино. — Возможно ли, чтобы у дворянина было два слова? Правда, — добавил он презрительно, — вы-то этого знать не можете.
 — Свяжите ему руки за спиной, свяжите руки! — взревел Ванни. — Привяжите ему по сто фунтов к ногам и вздерните под потолок.
 Подручные палача бросились к Николино, чтобы исполнить распоряжение фискального прокурора.
 — Минуту, минуту! — крикнул Донато. — Осторожнее! Бережнее! Чтобы длилось подольше! Старайтесь вывихнуть, но не сломать; это аристократическая roba  92 .
 И он собственными руками, очень осторожно, как и наказывал своим подручным, связал узнику руки за спиной, а те двое стали подвешивать груз к его ногам.
 — Не хочешь сознаться? Не хочешь? — крикнул Ванни, подойдя к Николино.
 — Хочу, — ответил Николино, — подойдите поближе. Ванни подошел; Николино плюнул ему в лицо.
 — Черт побери! — воскликнул Ванни. — Вверх его, вверх! Палач и его подручные уже взялись за дело, как вдруг к фискальному прокурору подскочил запыхавшийся комендант Роберто Бранди.
 — Спешная записка от князя де Кастельчикала, — сказал он.
 Ванни взял записку и жестом приказал палачам подождать, пока он не кончит чтения.
 Он развернул бумагу, но едва бросил на нее взгляд, как сильно побледнел.
 Прочитал еще раз — и его бледность стала мертвенной.
 Потом, чуть помолчав, отер залитый потом лоб и сказал;
 — Развяжите обвиняемого и отведите в тюрьму.
 — А как же пытка? — спросил маэстро Донато.
 — Отложим на время, — ответил Ванни.
 И он бросился вон из застенка, даже не приказав секретарю следовать за ним.
 — А ваша тень, господин фискальный прокурор? — крикнул ему вслед Николино. — Вы забыли свою тень!
 Николино развязали, и он облачился в рубашку, жилет и сюртук так же спокойно, как до того снял их.
 — Чертово ремесло! — вздохнул маэстро Донато. — Тут никогда ни в чем нельзя быть уверенным!
 Николино, казалось, был тронут огорчением палача.
 — Сколько вы зарабатываете в год, друг мой? — спросил он.
 — Я получаю четыреста дукатов, ваше сиятельство, десять дукатов за казнь и по четыре дуката за пытку. Но из-за упрямства трибунала уже больше трех лет никого не казнили, и вот — сами видите — только начали вас пытать, как пришло новое распоряжение. Пожалуй, выгоднее было бы мне подать в отставку с должности палача и наняться в сбиры, как мой друг Паскуале Де Симоне.
 — Возьмите, мой дорогой, — сказал Николино, вынув из кармана три золотые монеты, — вы растрогали меня. Вот вам двенадцать дукатов. Пусть не говорят, что вас побеспокоили зря.
 Маэстро Донато и его подручные поклонились.
 Тут Николино повернулся в сторону Роберто Бранди, который решительно не понимал, что здесь произошло, и сказал:
 — Разве вы не слышали, комендант? Господин фискальный прокурор приказал вам отвести меня обратно в тюрьму.
 И, став между солдатами, что привели его сюда, он вышел из комнаты пыток и отправился обратно в камеру.
 Читатель, вероятно, ждет объяснения, почему так изменился в лице маркиз Ванни, когда он читал записку князя де Кастельчикала, и что заставило его отложить пытку.
 Объяснение очень простое. Достаточно познакомить читателя с содержанием этой записки. Вот оно:
  «Минувшей ночью прибыл король. Неаполитанская премия разбита. Недели через две здесь появятся французы. 
  Князь де Кастельчикала». 
 Ванни решил, что, если французы войдут в Неаполь через две недели, не время пытать заключенного, чья вина состояла лишь в том, что он сторонник французов.
 Что же касается Николино, которому, при всем его мужестве, грозило страшное испытание, то он возвратился в камеру № 3, еще не зная, по какой счастливой случайности он отделался так дешево.




 LXIII. АББАТ ПРОНИО


 Почти в то же время, когда фискальный прокурор Ванни приказал отвести Николино в камеру, кардинал Руффо, исполняя обещание, данное королю прошлой ночью, появился у дверей его апартаментов.
 Слугам было приказано тотчас впустить его, и он беспрепятственно прошел к Фердинанду.
 Король как раз беседовал с незнакомцем лет сорока. В человеке этом можно было распознать аббата по еле заметной тонзуре, тонувшей в кипе его черных волос. А сложен он был богатырски и, казалось, создан скорее чтобы носить мундир карабинера, чем рясу духовного лица.
 Руффо при виде неизвестного отступил на шаг:
 — Простите, государь; но я думал, что застану вас в одиночестве.
 — Входите, входите, дорогой кардинал, — ответил король, — вы отнюдь не лишний. У меня аббат Пронио.
 — Прошу прощения, государь, — сказал Руффо, улыбаясь, — но я незнаком с аббатом Пронио.
 — И я был незнаком, — ответил король. — Аббат вошел за минуту до вас, он прибыл по поручению моего духовника монсиньора Росси, епископа Никосийского. Господин аббат только начал мне объяснять, по какому поводу он сюда прибыл; теперь он поведает об этом нам обоим, вместо того чтобы рассказывать мне одному. Знаю только, что, судя по немногим словам, сказанным господином аббатом, он говорит прекрасно, а действовать обещает еще лучше. Изложите же ваше дело; не беспокойтесь, господин кардинал — мой друг.
 — Мне это известно, государь, — сказал аббат, кланяясь кардиналу, — и даже один из лучших.
 — Если я не имею чести знать господина аббата Пронио, то он, как видите, наоборот, знает меня.
 — А кто же не знает вас, господин кардинал, вас — создателя укреплений Анконы, вас — изобретателя печи для накаливания ядер?
 — Вот вы и попались, любезный кардинал! Вы ожидали комплиментов насчет вашего красноречия и благочестия, а вас хвалят за ратные подвиги.
 — Да, государь. И жаль, что Богу не угодно было, чтобы вы доверили командование вашей армией его преосвященству, а не австрийскому хвастуну.
 — Вы сейчас изрекли великую истину, аббат, — сказал король, положив руку на плечо Пронио.
 Руффо поклонился.
 — Но я полагаю, — заметил он, — что господин аббат пожаловал сюда не только для того, чтобы изрекать истины, которые мне позволено будет принять за лесть.
 — Вы правы, ваше преосвященство, — ответил Пронио, кланяясь в свою очередь, — но истина, которую время от времени повторяют, когда для этого представляется случай, хотя подчас и вредит тому, кто неосторожно ее высказывает, ни в коей мере не может повредить королю, если он ее выслушивает.
 — Вы весьма проницательны, сударь, — заметил Руффо.
 — Вот и мне так показалось, — сказал король, — а между тем он всего лишь аббат, в то время как у меня в королевстве — к стыду моего министра вероисповеданий — столько ослов в сане епископов!
 — Но все это не объясняет присутствия аббата около вашего величества.
 — Объясните же, аббат, объясните! Кардинал напоминает мне, что у меня есть дело. Слушаем вас, аббат.
 — Я буду краток, государь. Вчера, в девять часов вечера, я зашел к своему племяннику; он почтмейстер.
 — Так, так, — молвил король, — я все думал, где я видел вас? Теперь вспомнил — именно там.
 — Воистину так, государь. За десять минут до моего прихода проехал курьер, который заказал лошадей, причем предупредил почтмейстера: «Торопитесь, это для весьма важной персоны». И он уехал, смеясь. Мне стало любопытно узнать, что же это за знатная особа: когда кабриолет остановился, я подошел поближе и, к великому своему изумлению, узнал короля.
 — Он узнал меня, но ничего не спросил. Уж одно это похвально с его стороны, не правда ли, преосвященнейший?
 — Я отложил вопрос до сегодняшнего утра, государь, — сказал аббат, кланяясь.
 — Продолжайте, продолжайте! Видите — кардинал слушает вас.
 — С величайшим вниманием, государь.
 — Король, о котором всем известно, что он находится в Риме, возвращается в кабриолете, без свиты, в сопровождении только одного придворного, одетого в королевский мундир, в то время как на короле мундир этого придворного! Это целое событие!
 — Да еще какое! — заметил Фердинанд.
 — Я расспросил кучеров в Фонди, и они, от кучера к кучеру добравшись до кучеров в Альбано, узнали, что произошло большое сражение, неаполитанцы разгромлены и король… Как бы сказать это, государь?.. — спросил, почтительно кланяясь, аббат… — И король…
 — Драпанул!.. Ах, простите, я забыл, что вы лицо духовное.
 — И вот меня стала преследовать мысль, что если неаполитанцы действительно бегут, то все они бегут к Неаполю и, следовательно, существует только один способ остановить французов, которые, если не преградить им путь, ринутся по пятам за неаполитанцами.
 — Что же это за способ? — спросил Руффо.
 — Надо поднять на ноги население Абруцци и Терра ди Лаворо и, раз уже нет армии, чтобы приостановить наступление французов, надо противопоставить им народ.
 Руффо взглянул на Пронио.
 — Да вы какой-то гений, господин аббат? — спросил Руффо.
 — Как знать, — отвечал аббат.
 — Мне кажется, что так оно и есть, государь.
 — Дайте ему высказаться, дайте высказаться, — вмешался король.
 — Так вот, сегодня утром я взял у племянника лошадь и помчался во весь опор в Капуа. В почтовой конторе Капуа я узнал, что король в Казерте; я направился в Казерту и смело подошел ко дворцу, представившись посланцем монсиньора Росси, никосийского епископа и духовника его величества.
 — Вы знакомы с монсиньором Росси? — перебил Руффо.
 — Я никогда не видел его, — ответил аббат, — но я надеялся, что король простит меня, принимая во внимание мои добрые намерения.
 — Черт возьми! Конечно, я вас прощаю! — сказал король. — Преосвященнейший, сейчас же дайте ему отпущение грехов!
 — Теперь, ваше величество, вам все известно, — продолжал Пронио. — Если король одобряет мой план восстания, то за этим дело не станет. Я призову народ к священной войне: не пройдет и недели, как я подниму всю страну от Акуилы до Теано.
 — И вы совершите это один? — спросил Руффо.
 — Нет, монсиньор. Я привлеку еще двух человек.
 — Кто они такие?
 — Один из них — Гаэтано Маммоне, более известный под прозвищем «Мельник из Соры».
 — Я, кажется, слышал это имя в связи с убийством этих двух якобинцев делла Торре? — спросил король.
 — Возможно, государь, — ответил аббат Пронио. — Редко случается, чтобы Гаэтано Маммоне не оказался около места, где кого-то убивают. Он чует кровь издали.
 — Вы знакомы с ним? — уточнил Руффо.
 — Мы друзья, ваше преосвященство.
 — А кто второй?
 — Молодой разбойник, подающий великие надежды, государь. Зовут его Микеле Пецца, но он называет себя Фра Дьяволо, вероятно принимая во внимание, что нет никого хитрее монаха и хуже черта. В двадцать один год он уже атаман шайки человек в тридцать, которая орудует в горах Миньяно. Он влюбился в дочь каретника из Итри и, как положено, посватался к ней; ему отказали. Тогда он честно предупредил своего соперника по имени Пеппино, что убьет его, если тот не отступится от Франчески — так зовут девушку. Соперник не уступил, и Микеле Пецца рассчитался с ним, как обещал.
 — То есть убил? — спросил Руффо.
 — В самый день свадьбы выстрелом из ружья с расстояния в сто шагов, среди большого скопления народа, но никого не задел.
 — Вы знаете его?
 — Он большой грешник, ваше преосвященство. Недели две тому назад он вместе с шестью самыми отчаянными товарищами проник ночью в сад, выходящий к подножию горы, оттуда — в дом отца Франчески, похитил девушку и увез ее к себе. Видно, мой шалопай знает секрет, как приворожить женщину. Франческа, прежде любившая Пеппино, теперь обожает Фра Дьяволо и разбойничает вместе с ним, словно всю жизнь только этим и занималась.
 — И таких-то людей вы рассчитываете привлечь к делу? — спросил король.
 — Государь, с помощью семинаристов народ не поднимешь.
 — Аббат прав, государь, — сказал Руффо.
 — Допустим. А такими средствами вы рассчитываете преуспеть?
 — Ручаюсь за успех.
 — И вы поднимаете Абруцци, Терра ди Лаворо?
 — Подниму всех — от детей до стариков. Я всех знаю, и все знают меня.
 — Не слишком ли вы уверены в успехе, дорогой аббат? — усомнился кардинал.
 — Уверен до такой степени, что предлагаю вашему преосвященству расстрелять меня в случае неудачи.
 — Итак, вы полагаете, что ваш друг Гаэтано Маммоне и грешник Фра Дьяволо станут вашими помощниками?
 — Я убежден, что они станут такими же командирами, как я: они не хуже меня, и я не лучше их. Лишь бы король соблаговолил подписать мне и моим друзьям полномочия, чтобы доказать крестьянам, что мы действуем от его имени; все остальное я беру на себя.
 — Что и говорить, я человек не щепетильный, но все же назвать моими уполномоченными двух таких головорезов… Дайте мне минут десять на размышления, аббат.
 — Десять, двадцать, тридцать, — сколько угодно, государь, — я ничего не страшусь. Дело слишком заманчивое, чтобы вы отказались от него, ваше величество, а его преосвященство слишком предан интересам короны, чтобы высказаться против него.
 — Хорошо, аббат. Оставьте же на минуту меня и его преосвященство наедине. Мы обсудим ваше предложение.
 — Я подожду в приемной, государь, и почитаю молитвенник. Ваше величество вызовет меня, когда будет принято решение.
 — Ступайте, аббат, ступайте. Пронио, поклонившись, вышел. Король и кардинал переглянулись.
 — Итак, что скажете, преосвященнейший? — спросил король.
 — Скажу, что перед нами настоящий мужчина, а они редки.
 — Но согласитесь, что это довольно странный святой Бернар и не ему проповедовать крестовый поход.
 — Что ж, государь, быть может, он преуспеет даже больше, чем настоящий святой.
 — Вы, значит, считаете, что мне следует согласиться с его предложением?
 — Я не вижу в нем ничего дурного, принимая во внимание, в каком положении мы оказались.
 — Однако подумайте: быть внуком Людовика Четырнадцатого, именоваться Фердинандом Бурбонским — и вдруг подписаться под полномочиями, предоставленными атаману разбойничьей шайки, который пьет кровь как чистую воду! Я ведь знаю этого Гаэтано Маммоне — хотя только по слухам.
 — Мне такая брезгливость понятна, ваше величество. А вы подпишете только полномочия аббата и поручите ему подписать полномочия двух остальных.
 — Вы чудесный человек, кардинал, с вами никогда не попадешь впросак. Позвать аббата?
 — Нет, государь. Пусть почитает молитвенник, а мы пока решим несколько небольших вопросов, столь же неотложных, как и его дело.
 — Вы правы.
 — Вчера вы, ваше величество, изволили поинтересоваться, каково мое мнение насчет подделки известного вам письма.
 — Помню отлично. И вы попросили дать вам время — одну ночь — чтобы обдумать эту загадку. Обдумали, преосвященнейший?
 — Только этим и был занят, государь.
 — И что же?
 — Есть обстоятельство, которое ваше величество не станет отрицать, а именно, что королева удостаивает меня своей ненависти.
 — Королева относится так ко всем, кто мне предан и верен, любезный мой кардинал. Если бы мы с вами, к несчастью, поссорились, она стала бы боготворить вас.
 — А потому, будучи, как мне кажется, и без того достаточно ненавидим королевой, я не хотел бы, государь, вызывать в ней еще большей ненависти, если это возможно.
 — К чему вы говорите мне это?
 — В связи с письмом его величества австрийского императора.
 — Что же вы подозреваете?
 — Я ничего не подозреваю, но вот как развертывались события.
 — Говорите, — сказал Фердинанд, облокотившись на ручки кресла, чтобы удобнее было слушать.
 — В котором часу вы, ваше величество, выехали в Неаполь в сопровождении Андрея Беккера в тот день, когда молодой человек имел честь обедать у вас?
 — Между пятью и шестью.
 — Так вот, между шестью и семью, то есть час спустя после отъезда вашего величества, почтмейстеру в Капуа было дано распоряжение сказать Феррари, когда он приедет за оставленной им там лошадью, что ему не следует ехать в Неаполь, ибо ваше величество находится в Казерте.
 — Кто дал такое распоряжение?
 — Я не хочу никого называть, государь. Но не буду мешать вам угадывать, кого я имею в виду.
 — Продолжайте, слушаю вас.
 — Итак, Феррари, вместо того чтобы направиться в Неаполь, поспешил в Казерту. Зачем кому-то надо было, чтобы он поехал туда? Не знаю. Вероятно, хотели попробовать подкупить его.
 — Я уже говорил вам, любезный кардинал, что считаю его совершенно неспособным на измену.
 — Проверять это не потребовалось, ибо обстоятельства и без того сложились как нельзя лучше: Феррари упал с лошади, потерял сознание и был перенесен в аптеку.
 — Секретарем господина Актона. Это нам известно.
 — Там, боясь, что он скоро очнется, то есть придет в себя в нежелательный момент, нашли целесообразным продлить обморок, дав пострадавшему несколько капель лауданума.
 — Кто вам сказал это?
 — Мне не пришлось никого расспрашивать. Если не хочешь быть обманутым, рассчитывай только на самого себя.
 Кардинал вынул из кармана кофейную ложку.
 — Вот ложечка, которою ему влили в рот капли; на ней еще остались следы лауданума, а это доказывает, что раненый не сам принял капли, ибо тогда он губами стер бы эти следы, а резкий и стойкий запах лауданума, еще ощутимый месяц спустя, говорит о том, что это были за капли.
 Король смотрел на кардинала с тем простодушным изумлением, что охватывало его всякий раз, когда ему доказывали нечто такое, чего он сам не мог сообразить, ибо такая догадка была непосильна его уму.
 — Да кто же все это устроил? — спросил он.
 — Государь, — напомнил кардинал, — я никого не называю. Я говорю: кто-то. Кто это устроил? Не знаю. Устроил кто-то. Вот все, что мне известно.
 — А дальше?
 — Ваше величество желает узнать все до конца, не так ли?
 — Разумеется.
 — Итак, государь, когда Феррари потерял сознание вследствие падения и вдобавок из предосторожности был усыплен лауданумом, кто-то вынул письмо у него из кармана, кто-то распечатал его, расплавив сургуч над свечой, кто-то прочитал письмо, и так как содержание его было прямо противоположно тому, на что рассчитывали, кто-то при помощи щавелевой кислоты вытравил написанное.
 — А откуда вам известно, что именно при помощи такой кислоты?
 — Вот пузырек. Не скажу, что в нем содержалась кислота, ибо точнее сказать: она в нем содержится — как изволите видеть, использовано меньше чем полпузырька.
 И подобно тому как он ранее вынул из кармана ложечку, теперь Руффо извлек из него пузырек, до половины наполненный жидкостью, бесцветной, словно родниковой водой, и явно дистиллированной.
 — И вы говорите, что с помощью этой жидкости можно вытравить чернила? — спросил король.
 — Пусть ваше величество соблаговолит дать мне какое-нибудь незначительное письмо.
 Король взял со стола первое подвернувшееся под руку прошение. Кардинал капнул на чернила немного жидкости, пальцем размазал ее на четыре-пять строк и подождал.
 Чернила стали желтеть, потом понемногу совсем исчезли.
 Кардинал промыл бумагу простой водой, высушил ее на свече и на очистившемся месте, не прибегая ни к каким иным процедурам, написал две-три строки.
 Опыт оказался безупречным.
 — Ах, Сан Никандро! Сан Никандро! Подумать только, ведь ты мог бы научить меня всему этому! — прошептал король.
 — Нет, он не мог бы научить, потому что сам этого не знал. Но он мог бы пригласить для этого человека более сведущего.
 — Вернемся к делу, — сказал король, вздохнув. — Что же произошло дальше?
 — Дальше, государь, произошло следующее: отказ императора начать военные действия заменили согласием, письмо опять скрепили печатью, схожей с печатью его императорского величества. Но так как дело происходило ночью, при свечах, не заметили, что красный сургуч чуть более темного оттенка, чем прежний.
 Кардинал показал королю письмо с той стороны, где была печать.
 — Посмотрите, государь: верхний слой сургуча отличается от нижнего. На первый взгляд цвет кажется одинаковым, но если приглядеться, разница, хоть и весьма незначительная, заметна.
 — Правда! — воскликнул король. — Ничего не скажешь! Правда!
 — А вот и палочка сургуча, послужившая для печати. Как видите, ваше величество, это сургуч того самого оттенка, что и сургуч верхнего слоя.
 Король с изумлением рассматривал три вещественные доказательства: ложечку, пузырек и палочку сургуча, которые Руффо разложил рядом на столе.
 — А как вы добыли эту ложку, пузырек, сургуч? — спросил король, до того заинтересованный этим хитроумным расследованием, что не хотел упустить ни одной подробности.
 — Очень просто, государь. Я почти что единственный врач в вашем поселении Сан Леучо, и мне время от времени приходится бывать в аптеке замка, чтобы взять какие-нибудь лекарства. Вот и сегодня я, по обыкновению, зашел в аптеку, но с особой целью: эту ложечку я увидел на ночном столике, этот пузырек в застекленном шкафу, а эту сургучную палочку на столе.
 — И вам этого было достаточно, чтобы все выяснить?
 — Кардиналу Ришелье требовались лишь три строчки, написанные человеком, чтобы уличить его и повесить.
 — Да, — сказал король. — К сожалению, есть люди, которых не вешают, что бы они ни совершили.
 — Теперь скажите, ваше величество: вы очень дорожите Феррари?
 — Конечно, дорожу.
 — В таком случае, государь, не худо было бы удалить его отсюда на некоторое время. Мне кажется, воздух Неаполя ему в настоящее время вреден.
 — Вы так думаете?
 — Не только думаю, государь, а уверен в этом.
 — Так что же, за чем дело стало? Я опять отправлю его в Вену.
 — Путешествие утомительно, государь. Однако иной раз утомление полезно.
 — Но, как вы сами понимаете, я хочу все это выяснить до конца. Поэтому я верну императору, моему зятю, депешу, в которой он сообщал, что выступит, как только я окажусь в Риме, и спрошу, что он думает насчет всего этого.
 — А чтобы не возбудить никаких подозрений, ваше величество уедет сегодня вместе со всеми в Неаполь и прикажет Феррари явиться ко мне ночью в Сан Леучо и исполнить все мои распоряжения так, словно они исходят от вас.
 — А сами вы?
 — А я напишу императору от вашего имени, выскажу ему наши сомнения и попрошу ответ прислать на мое имя.
 — Прекрасно! Но Феррари может попасться в лапы французов. Сами понимаете, все дороги находятся под наблюдением.
 — Феррари поедет через Беневенто и Фоджу в Манфредонию; оттуда он морем отправится в Триест, а из Триеста на почтовых поедет в Вену. Таким образом, если ветер будет попутным, он сбережет двое суток дороги и сутки усталости, а потом тем же маршрутом возвратится сюда.
 — Удивительный вы человек, любезный кардинал! Для вас нет ничего невозможного!
 — Вас удовлетворяет такой план, ваше величество?
 — Еще бы не удовлетворял!
 — В таком случае, государь, займемся другим делом. Как известно, каждая минута стоит часа, каждый час стоит дня, каждый день стоит года.
 — Займемся аббатом Пронио, хотите вы сказать? — спросил король.
 — Вот именно, ваше величество.
 — Вы полагаете, что он успел прочитать молитвенник? — усмехнулся король.
 — Ничего! Не успел дочитать сейчас — дочитает завтра, — отвечал Руффо. — Он не такой человек, чтобы сомневаться в спасении своей души из-за такого пустяка.
 Руффо позвонил.
 На пороге появился ливрейный лакей.
 — Скажите аббату Пронио, что мы ждем его.




 LXIV. УЧЕНИК МАКИАВЕЛЛИ


 Пронио не заставил себя ждать.
 Король и кардинал заметили, что чтение священной книги ничуть не убавило непринужденности, которую они до этого обнаружили в нем.
 Он вошел, немного задержался в дверях, почтительно поклонился сначала королю, потом кардиналу.
 — Жду приказаний вашего величества, — сказал он.
 — Приказания мои просты, дорогой аббат. Я приказываю исполнить все то, что вы мне обещали.
 — Готов служить, государь.
 — А теперь условимся.
 Пронио посмотрел на короля. Очевидно, слова «а теперь условимся» были ему совершенно непонятны.
 — Я спрашиваю: каковы ваши условия? — продолжал король.
 — Условия?
 — Да.
 — Мои? Но я не ставлю вашему величеству никаких условий.
 — Я спрашиваю, если вы предпочитаете это выражение, каких щедрот вы ждете от меня?
 — Только одного: служить вашему величеству и, если потребуется, умереть за вас.
 — Это все?
 — Конечно.
 — Вы не просите ни сана архиепископа, ни епископа, ни самого маленького аббатства?
 — Если я хорошо услужу вам, то когда все кончится, когда французы будут изгнаны из королевства, ваше величество меня вознаградит. Если плохо — расстреляет.
 — Как вам нравятся такие речи, кардинал?
 — Скажу, что они ничуть меня не удивляют, государь.
 — Благодарю, ваше преосвященство, — сказал Пронио, кланяясь.
 — Значит, остается только выдать вам грамоту?
 — Одну мне, одну Фра Дьяволо, одну Маммоне.
 — Вы их уполномоченный? — спросил король.
 — Я с ними не виделся, государь.
 — И, не повидавшись с ними, вы за них ручаетесь?
 — Как за самого себя.
 — Составьте грамоту на имя господина аббата, преосвященнейший.
 Руффо сел за стол, написал несколько строк и прочел следующее:
  «Я, Фердинанд Бурбон, король Обеих Сицилии и Иерусалима, объявляю: 
  будучи вполне уверен в красноречии, патриотизме, военных способностях аббата Пронио, назначаю его моим военачальником в Абруцци и Терра ди Лаворо, а в случае надобности и в других частях моего королевства; одобряю все, что он предпримет с целью защитить границы королевства и воспрепятствовать проникновению французов; уполномочиваю его подписывать грамоты, подобные этой, на имя двух человек, которых он сочтет достойными последовать его примеру в этом благородном деле, и обещаю признать народными вожаками избранных им двоих подданных; в удостоверение сего выдана ему настоящая грамота. 
  В нашем дворце в Казерте, 10 декабря 1798 года». 
 — Вас это удовлетворяет, аббат? — спросил король, когда кардинал прочел грамоту.
 — Вполне, государь. Замечу только, что ваше величество не угодно было взять на себя ответственность и подписать грамоты и на тех двух командиров, которых я имел честь вам рекомендовать.
 — Это верно, но я предоставил вам право самому подписать их. Я хочу, чтобы эти люди чувствовали, что обязаны вам.
 — Благодарю, ваше величество. Если ваше величество соблаговолит подписать эту грамоту и скрепить подпись своей печатью, мне останется только почтительнейше выразить свою признательность и отправиться исполнять ваши приказания.
 Король взял перо и подписался; потом, вынув из секретера печать, приложил ее рядом с подписью.
 Кардинал подошел к королю и шепнул ему несколько слов:
 — Вы считаете? — спросил король.
 — Таково мое скромное мнение, государь. Король повернулся к Пронио.
 — Кардинал считает, что господин аббат лучше, чем кто-либо…
 — Прошу прощения у вашего величества, — сказал, поклонившись, Пронио, — но вот уже пять минут, как я имею честь быть командиром добровольцев вашего величества.
 — Простите меня, мой дорогой командир, — засмеялся король, — я забыл, или, вернее, вспомнил, кто вы, когда увидел уголок молитвенника, торчащий у вас из кармана.
 Пронио вынул из кармана книгу, на которую обратил внимание король, и подал ему.
 Король взглянул на титул и прочел: «Государь. Сочинение Макиавелли».
 — Что это такое? — спросил он, не зная ни этого сочинения, ни его автора.
 — Государь, — ответил Пронио, — это молитвенник королей.
 — Вам знакома эта книга? — спросил Фердинанд у Руффо.
 — Я знаю ее наизусть.
 — Гм, — буркнул король. — А я всю жизнь знал наизусть только акафисты Богоматери, которым меня научил Сан Никандро, да и то с тех пор, пожалуй, несколько подзабыл их. Что поделать! Итак, командир, — раз уж вы теперь командир, — кардинал считает — он сейчас на ухо сказал мне это, — что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете сочинить воззвание, обращенное к населению тех двух провинций, где вы будете командовать добровольцами.
 — Его преосвященство — мудрый советчик, государь.
 — Значит, вы с ним согласны?
 — Вполне.
 — Так садитесь и пишите.
 — Говорить ли мне от имени вашего величества или от моего? — спросил Пронио.
 — От имени короля, сударь, от имени короля, — поспешил ответить Руффо.
 — Значит, от имени короля, раз так хочет кардинал, — промолвил Фердинанд.
 Пронио поклонился королю, благодаря не только за разрешение обращаться к народу от имени монарха, но и за позволение сесть в его присутствии. И он легко, просто, без помарок, написал следующее:
  «В то время как я нахожусь в столице христианского мира и занят восстановлением Святой Церкви, французы, с которыми я всячески старался поддерживать добрые отношения, угрожают вторжением в Абруцци. Поэтому я решил, несмотря на грозящую мне опасность, пройти сквозь их ряды и возвратиться в мою столицу, находящуюся под угрозой. Но, вернувшись в Неаполь, я пойду навстречу врагам во главе многочисленной армии и уничтожу их. В ожидании этого пусть народ вооружается, спешит на помощь религии, защищает своего короля или, лучше сказать, отца, который готов пожертвовать жизнью, чтобы сохранить для своих подданных их алтари и благосостояние, честь их женщин и свободу! Всякий, не ставший под знамена священной войны, будет считаться предателем родины; всякий, кто сначала объединившись под знаменами, затем покинет их, понесет кару как бунтовщик и враг Церкви и государства. 
  Рим, 7 декабря 1798 года». 
 Пронио подал прокламацию королю, чтобы он прочел ее. Но Фердинанд передал ее кардиналу, сказав:
 — Я не совсем понимаю, преосвященнейший. Руффо стал читать.
 Пронио довольно безразлично следил за выражением лица короля, пока он читал текст прокламации, зато с величайшим вниманием наблюдал, какое впечатление она производит на кардинала.
 Читая, Руффо два-три раза обращал взор на Пронио и всякий раз встречался с его пристальным взглядом.
 — Я не ошибся в вас, аббат, — сказал кардинал, прочитав листок до конца. — Вы человек незаурядный!
 Потом сказал, обращаясь к королю:
 — Никому, государь, во всем королевстве, осмелюсь сказать, не сочинить бы такого удачного воззвания, и ваше величество может смело подписать его.
 — Вы так считаете, мой преосвященнейший, и никаких возражений у вас нет?
 — Прошу ваше величество не изменять в нем ни единого слога.
 Король взял перо.
 — Как видите, я подписываю не колеблясь.
 — Ваше имя, сударь? — спросил Руффо у аббата, в то время как король подписывал воззвание.
 — Джузеппе, монсиньор.
 — А теперь, государь, пока перо у вас в руках, вы можете добавить повыше вашей подписи:
  «Командир Джузеппе Пронио уполномочен мною распространять от моего имени эту прокламацию и наблюдать, чтобы то, о чем в ней говорится, неукоснительно выполнялось». 
 — Так и писать? — спросил король.
 — Да, государь.
 Король без возражений добавил строки, продиктованные кардиналом.
 — Готово, — сказал он.
 — А теперь, ваше величество, — продолжал Руффо, — пока господин Пронио снимет с этой прокламации копию, — вы слышите, командир, король столь доволен вашей прокламацией, что желает снять с нее копию, — теперь, государь, подпишите на имя командира чек на десять тысяч дукатов.
 — Монсиньор! — воскликнул Пронио.
 — Подождите, сударь.
 — Десять тысяч дукатов… Ну и ну! — промолвил король.
 — Государь, умоляю ваше величество…
 — Хорошо, — согласился король. — На банк Коррадино?
 — Нет, на банк Андреа Беккера и компании. Это вернее, а главное — не будет задержки.
 Король сел и подписал чек.
 — Вот копия прокламации его величества, — сказал Пронио, подавая кардиналу листок.
 — А теперь поговорим, сударь, — обратился Руффо к аббату. — Вы видите, до какой степени доверяет вам король. Вот чек на десять тысяч дукатов; закажите в типографии такое количество прокламаций, какое можно напечатать за сутки; первые десять тысяч будут сегодня же расклеены в Неаполе, если удастся — еще до прибытия короля. Сейчас поддень; до Неаполя вы доберетесь за полтора часа; значит, все это может быть исполнено к четырем часам. Возьмите с собою десять, двадцать, тридцать тысяч листков; щедро раздавайте их, чтобы до завтрашнего вечера было роздано десять тысяч экземпляров.
 — А что делать с остальными деньгами, монсиньор?
 — Купите на них ружья, порох, патроны.
 Пронио, вне себя от радости, собирался броситься вон из приемной.
 — Куда вы, командир! — остановил его Руффо. — Разве вы не видите?
 — Что именно, монсиньор?
 — Что король протянул руку, чтобы вы приложились к ней.
 — О государь! — воскликнул Пронио, целуя руку короля. — Даже в тот день, когда я пожертвую ради вас жизнью, я все еще буду вашим неоплатным должником!
 И Пронио вышел, в самом деле готовый умереть за короля.
 Фердинанд с нетерпением ждал ухода Пронио. Участвуя в этой сцене, он сам не понимал, какую играет в ней роль.
 — Вероятно, и тут вина Сан Никандро, но черт меня побери, я никак не могу уразуметь, почему вы в таком восторге от воззвания, в котором нет ни слова правды, — сказал Фердинанд, когда дверь за аббатом затворилась.
 — Ах, государь, именно потому, что в нем ни слова правды, именно потому, что ни ваше величество, ни я ни за что не решились бы написать его, вот потому-то я и восторгаюсь им.
 — В таком случае объясните мне его смысл, чтобы я уверился, что мои десять тысяч дукатов не пропали напрасно, — сказал Фердинанд.
 — У вашего величества не хватило бы денег, если бы пришлось заплатить за него по его достоинству.
 — Ослиная башка! — буркнул король, стукнув себя кулаком по лбу.
 — Соблаговолите, ваше величество, еще раз ознакомиться с ним.
 — Слушаю, — сказал король и передал листок кардиналу. Тот прочитал  93 :
 «В то время как я нахожусь в столице христианского мира и занят восстановлением Святой Церкви, французы, с которыми я всячески старался поддерживать добрые отношения, угрожают вторжением в Абруцци…»
 — Я все еще не восторгаюсь.
 — Напрасно, государь. Обратите внимание на важность этих слов. В момент написания этого воззвания вы находитесь в Риме; вы спокойны, и единственная ваша забота — восстановление Святой Церкви; вы не рубите там деревья Свободы, вы не собираетесь повесить консулов, вы не позволяете черни сжигать евреев или топить их в Тибре; ваше пребывание там бескорыстно, вы действуете только в интересах папы.
 — Ах, вот оно что! — проговорил король, начиная кое о чем догадываться.
 — Вы там не для того, чтобы воевать с Республикой, — продолжал кардинал, — ведь вы сделали все возможное, чтобы сохранять с французами добрые отношения. Значит, хотя вы сделали для их умиротворения все что могли, они угрожают вторжением в Абруцци.
 — Так-так! — начал король понемногу понимать.
 — Следовательно, — продолжал Руффо, — в глазах каждого, кто прочтет этот манифест, а прочтут его решительно все, в разрыве, измене, предосудительных действиях — во всем этом будут виноваты они, а не вы. Несмотря на угрозы, что позволил себе посол Гара, вы доверяете им как союзникам, которых желаете сохранить любой ценой; вы направляетесь в Рим в полной уверенности насчет их лояльности, а пока вы находитесь в Риме, пока вы ничего не подозреваете, пока вы вполне спокойны, французы врасплох нападают на вас и громят Макка. Согласитесь, государь, что нет ничего удивительного, если полководец и его армия, застигнутые врасплох, терпят поражение.
 — Так-так! — король стал понимать все больше и больше.
 — Ваше величество добавляет: «Поэтому я решился, несмотря на грозящую мне опасность, пройти сквозь их ряды и возвратиться в мою столицу, находящуюся под угрозой. Но, вернувшись в Неаполь, я пойду навстречу им во главе многочисленной армии и уничтожу их». Видите, ваше величество: презрев опасность, грозящую вам, вы все-таки решаетесь прорваться сквозь вражеские ряды, чтобы вернуться в столицу, потому что над ней нависла угроза. Понимаете, государь? Вы не бежите от французов; вас не страшит опасность, вы, наоборот, идете ей навстречу. А зачем вы так отважно подвергаете риску свою священную особу? Чтобы вернуться в столицу, чтобы защитить ее, чтобы ее уберечь, чтобы отправиться, наконец, навстречу неприятелю во главе многочисленной армии и уничтожить неприятеля…
 — Довольно, довольно, дорогой мой кардинал! — воскликнул Фердинанд, рассмеявшись. — Понял. Вы правы, мой преосвященнейший. Благодаря этому манифесту я прослыву героем. Кто бы мог подумать об этом, когда я поменялся мундирами с д'Асколи на каком-то постоялом дворе в Альбано? Решительно, вы правы, дорогой кардинал, ваш Пронио — гений. Вот что значит изучать Макиавелли! Но смотрите-ка, он забыл свою книжку!
 — Ничего, государь, можете оставить ее у себя и тоже изучить на досуге. Он в ней ничего нового уже на найдет.




 LXV. В ОЖИДАНИИ ЧИНА ПОЛКОВНИКА МИКЕЛЕ-ДУРАЧОК СТАНОВИТСЯ КАПИТАНОМ


 В тот же день часов в пять-шесть пополудни глухой, грозный гул, подобный тому, что предвещает бурю или землетрясение, возникнув в старых кварталах Неаполя, стал постепенно распространяться по всему городу. Из типографии синьора Флорио Джордано на площади Меркателло выходили люди, причем на левой руке каждого висели широкие печатные листы, а в правой были кисти и ведерки с клеем; люди эти расходились по разным кварталам города, оставляя за собою множество афиш, возле которых собирались любопытные; по этим афишам можно было судить о маршруте расклейщика — он то поднимался по улице Инфраската к Вомеро, то спускался к Кастель Капуано, к Старому рынку, то шел к приюту Неимущих через площадь Пинье, то следовал вдоль всей улицы Толедо, подходил к Санта Лючии по спуску Джиганте или к Мерджеллине по мосту и набережной Кьяйа.
 Афиши, пестревшие по всему городу и так будоражившие жителей, были не чем иным, как воззванием короля Фердинанда, или, вернее, командира Пронио; имя последнего, как того и хотел кардинал Руффо, сияло на всех стенах столицы Обеих Сицилии. Гул все возраставших толп и волнение, охватившее все кварталы города, были вызваны именно этим воззванием.
 В самом деле, из него неаполитанцы узнавали одновременно о возвращении короля, как они полагали, находившегося в Риме, и о нашествии французов, армия которых, по их сведениям, наоборот, отступает.
 Из этих несколько туманных объяснений, сама запутанность которых была, впрочем, нарочитой и весьма обдуманной, следовало, что король — единственная надежда родины, ангел-спаситель королевства.
 Он прошел сквозь ряды французов, — ну да, недаром, значит, ходили слухи, что он ночью возвратился в Казерту! Он поставил на карту свою свободу, он подверг опасности свою жизнь, чтобы умереть вместе со своими верными неаполитанцами!
 Большего не совершили ни король Иоанн при Пуатье, ни Филипп Валуа при Креси.
 Невозможно было не оценить подобную самоотверженность, не вознаградить такие жертвы.
 Возле каждой прокламации толпились горожане, обсуждая, толкуя, комментируя ее. Люди грамотные — а таких было немного — наслаждались своим превосходством, разглагольствовали и делали вид, будто все отлично понимают, а потому остальные, не умевшие читать, слушали их, разинув рот, развесив уши и глядя во все глаза.
 На Старом рынке, где грамотных было еще меньше, чем в других местах, у дверей Беккайо собралась огромная толпа. Посреди нее выделялся наш друг Микеле-дурачок; чтобы прочесть воззвание, он пробрался поближе к стене и теперь упивался преимуществом, которое давало ему его утонченное образование, сообщая ошеломленной толпе новости, содержавшиеся в воззвании.
 — Из всего этого одно ясно, — заметил Беккайо со свойственным ему грубоватым здравым смыслом, устремив в Микеле свой горящий глаз — единственный оставшийся у него после страшной раны, которую нанес ему в Мерджеллине Сальвато, — главное, что мерзавцы-республиканцы — да провалятся они в преисподнюю! — задали bastonata  94 генералу Макку.
 — Тут об этом ни слова, — возразил Микеле, — однако, если сказать по чести, то похоже. Мы, люди образованные, в таких случаях говорим, что это подразумевается.
 — Подразумевается или не подразумевается, — стоял на своем Беккайо, — а как ни верти, французы — чума их побери! — идут на Неаполь, и не пройдет двух недель, как они будут здесь.
 — Да, из воззвания я заключаю, что они вторглись в Абруцци и явно держат путь на Неаполь, — сказал Микеле, — но только от нас самих зависит не пустить их сюда.
 — А как им помешать-то? — не унимался Беккайо.
 — Чего же проще, — возразил Микеле. — Ты, например, возьмешь свой нож, Пальюкелла — свое ружье, а я — свою саблю — словом, каждый вооружится чем-нибудь, и мы двинемся на них.
 — Двинемся на них, двинемся на них, — заворчал Беккайо, найдя предложение Микеле несколько легкомысленным. — Болтать, оно всегда просто.
 — А сделать еще того проще, дружище Беккайо. Нужно одно. Правда, этого не найдешь под шкурой баранов, которых ты режешь: нужно мужество. Мне из верных источников известно, что французов не больше десяти тысяч, нас же, лаццарони, в Неаполе шестьдесят тысяч — здоровых, сильных, с крепкими руками, крепкими ногами и зоркими глазами.
 — Зоркими глазами, зоркими глазами, — ворчал Беккайо, почувствовав в словах Микеле намек на свой изъян, — легко тебе так говорить.
 — Так вот, — продолжал Микеле, не обращая внимания на возражения Беккайо, — вооружимся каждый чем-нибудь, хотя бы камнем или пращой, как пастух Давид, и если каждый убьет шестую часть француза, их ни одного уже не останется, раз нас шестьдесят тысяч, а их только десять тысяч. Уж для тебя-то, Беккайо, это не составит особого труда, ведь ты сам говоришь, что тебе приходилось драться одному против шестерых.
 — И в самом деле, сколько бы мне не попалось в руки… — отозвался Беккайо.
 — Правильно! — промолвил Микеле. — Только, по-моему, не стоит ждать, когда они тебе попадутся в руки, а то как бы нам самим не оказаться в их руках; надо всюду опережать их, всюду их бить, где бы они нам ни попались. Надо быть мужчинами, черт побери! Раз я тебя не боюсь, раз я не боюсь Пальюкеллы, раз я не боюсь трех сыновей Бассо Томео, которые все грозятся убить меня, но не убивают, то тем более шесть человек, боящиеся одного, — трусы.
 — Микеле прав! Прав! Прав! — раздалось несколько голосов.
 — А если я прав, так докажите мне это. Я готов отдать свою жизнь, пусть же и другие, готовые отдать свою, объявят об этом.
 — Я готов! Я! Мы! Мы! — ответило человек пятьдесят. — Согласен возглавить нас, Микеле?
 — Еще бы, разумеется, согласен, — отвечал лаццароне.
 — Да здравствует Микеле! Да здравствует Микеле! Да здравствует наш капитан! — раздалось со всех сторон.
 — Хорошо! Вот я и капитан, — сказал Микеле. — Как видно, предсказание Нанно начинает сбываться. Хочешь быть моим лейтенантом, Пальюкелла?
 — Хочу, право слово, хочу! — отозвался тот, к кому обратился Микеле. — Ты славный малый, хоть и чванишься своей ученостью. Но раз уж непременно должен быть вожак, так лучше, чтобы это был тот, кто умеет читать, писать и считать, чем неуч.
 — Так вот, — продолжал Микеле, — пусть те, кто хочет, чтобы их вожаком был я, соберутся на улице Карбонара и ждут меня там с оружием, которым им удастся запастись. А я пойду за своей саблей.
 Толпа зашевелилась, и человек сто, готовые стать под его начало, отправились по домам за оружием, без которого нельзя было вступить в ряды новобранцев капитана Микеле.
 Что-то подобное происходило и на другом конце города, между улицей Толедо и Вомеро, — в верхней части дороги, ведущей от Инфраскаты, у начала подъема Капуцинов.
 Фра Пачифико, возвращаясь со сбора пожертвований со своим ослом Джакобино, заметил бегущих людей, на левой руке которых висели прокламации; они наклеивали их всюду, где находили подходящее место, так, чтобы их можно было прочесть. Брат-сборщик вместе с другими любопытными подошел к такой прокламации и стал разбирать ее не без труда, ибо не был таким большим грамотеем, как Микеле; все же он разобрался в ней, и неожиданные новости, о которых там сообщалось, распалили дремавший в нем воинственный пыл: еще бы, ненавистные якобинцы собираются перейти границу королевства!
 Тут, яростно стукнув об землю своей лавровой дубинкой, он попросил слова, влез на тумбу и, держа Джакобино за повод, стал объяснять благоговейно затихшей толпе, собравшейся вокруг него ввиду его популярности, что такое французы. По его словам выходило, что французы — безбожники, святотатцы, грабители; они насилуют женщин, душат детей, не верят, что статуя Мадонны Пие ди Гротта открывает и закрывает глаза, а волосы на статуе Христа в храме дель Кармине растут так пышно, что приходится каждый год подстригать их. Фра Пачифико уверял, что все французы — дьявольские ублюдки и, сколько он их ни видел, у каждого где-нибудь на теле можно найти отпечаток когтя — неопровержимое доказательство, что быть им в когтях нечистого. Поэтому надо во что бы то ни стало не допустить их в Неаполь, иначе город будет сожжен дотла и исчезнет с лица земли, словно его поглотил пепел Помпеи или лава Геркуланума.
 Речь фра Пачифико, особенно заключительная ее часть, произвели на слушателей огромное впечатление. Из толпы понеслись восторженные возгласы; два-три человека спросили, пойдет ли сам фра Пачифико на врага, в случае если неаполитанский народ поднимется против французов. Монах объявил, что не только он сам, но и его осел Джакобино готовы служить королю и Церкви и что верхом на этом скромном животном, которое Христос избрал для торжественного въезда в Иерусалим, он берется вести к победе тех, кто пожелает воевать вместе с ним.
 Тут раздались крики: «Мы готовы! Мы готовы!» Фра Пачифико попросил подождать пять минут, поспешно поднялся к монастырю капуцинов, чтобы сложить там груз, навьюченный на Джакобино. и ровно через пять минут, секунда в секунду, появился вновь; теперь он сидел на несшемся галопом осле, торопясь присоединиться к тем, кто его избрал своим вождем.
 Было около шести часов вечера, Неаполь находился в состоянии крайнего возбуждения, о котором и не подозревал Фердинанд, когда он, опустив голову и не зная, какой прием ожидает его в столице, въехал в город через Капуанские ворота. Чтобы не усугублять свое незавидное положение той враждебностью, которую народ питает к королеве и ее фаворитке, Фердинанд перед въездом в город отделился от них, попросив их следовать через ворота дель Кармине, по улицам Маринелла, Пильеро и площади Кастелло, в то время как сам он поедет по улицам Сан Джованни а Карбонара, Фориа, площади Пинье и улице Толедо.
 Итак, два королевских экипажа у Капуанских ворот разъехались: королева с леди Гамильтон, сэром Уильямом и Нельсоном поехали во дворец по названному нами маршруту, а король с герцогом д'Асколи, своим верным Ахатом, — через знаменитые Капуанские ворота, известные в Неаполе по стольким поводам.
 Как уже было сказано, Микеле случайно назначил место сбора своих единомышленников именно возле этих ворот, на площади, простирающейся от ступенек церкви Сан Джованни а Карбонара, — там, где шестьдесят лет спустя будет казнен Аджесилао Милано.
 К тому времени, когда по ней должен был проехать король, на эту площадь, расположенную вблизи бедных кварталов города, сбежалось более двухсот пятидесяти человек, ибо число добровольцев успело почти удвоиться.
 Король знал, что, пока он окружен своими дорогими лаццарони, опасаться ему нечего. Поэтому он был только удивлен, когда среди такого множества собравшихся, при свете фонарей, зажженных через каждые сто шагов, и свечей, горящих перед статуями Мадонн и куда более многочисленных, чем фонари, увидел блеск сабель и ружейных стволов. Он высунулся из экипажа и, коснувшись плеча того, кто казался главарем этого сборища, спросил на неаполитанском наречии:
 — Скажи, друг мой, что такое здесь происходит? Человек обернулся и оказался лицом к липу с королем. То был Микеле.
 — О! — вскричал он, задыхаясь от радости, что видит короля, от удивления и гордости, что монарх коснулся его. — О! Его величество! Его величество Фердинанд! Да здравствует король! Да здравствует наш отец! Да здравствует спаситель Неаполя!
 И все собравшиеся закричали в один голос:
 — Да здравствует король! Да здравствует наш отец! Да здравствует спаситель Неаполя!
 Если Фердинанд и предполагал, что по возвращении в столицу услышит приветственные крики, то, во всяком случае, не такие.
 — Слышишь? — спросил он у герцога д'Асколи. — Какого черта они так галдят?
 — Они кричат «Да здравствует король!», государь, — ответил герцог с присущей ему степенностью, — они называют вас своим отцом, спасителем Неаполя.
 — Ты уверен?
 Крики становились все громче.
 — Ну что ж, если им так угодно…
 И, высунувшись из окна кареты, он сказал:
 — Да, дети мои, это я. Да, это ваш король, ваш отец, как вы совершенно правильно говорите, я возвращаюсь, чтобы спасти Неаполь или умереть вместе с вами.
 Эти слова вызвали новый взрыв восторга, который дошел до неистовства.
 — Пальюкелла! — закричал Микеле. — Собери человек десять и бегите вперед, несите зажженные факелы, плошки!
 — Не надо, дети мои! — воскликнул король: ему это было неприятно. — Не надо! К чему такая иллюминация?
 — Чтобы народ видел, что Бог и святой Януарий возвращают его короля здравым и невредимым! Это они уберегли короля от опасностей, которым он подвергался, когда проходил сквозь ряды французов, торопясь возвратиться в преданный ему Неаполь! — кричал Микеле.
 — Факелов! Огня! Факелов! — не унимались Пальюкелла и его приятели, бежавшие как безумные по улице Сан Джованни а Карбонара. — Король возвращается к нам! Да здравствует король! Да здравствует наш отец! Да здравствует спаситель Неаполя!
 — Ну, пусть, — обратился король к д'Асколи, — по-моему, не стоит им препятствовать. Пусть делают что хотят.
 Возгласы Палыокеллы и его товарищей-лаццарони произвели волшебное действие: из домов стали гурьбой выбегать люди с факелами и свечами; во всех окнах зажглись огни; когда добрались до улицы Фориа, то оказалось, что она сверкает, как Пиза в день Луминары.
 Выходило так, что возвращение короля, которое после понесенного им поражения должно было стать постыдным, незаметными, превращается, наоборот, в триумф и торжество, как будто он одержал блистательную победу.
 У подъема к Бурбонскому музею народу стало уже невозможно терпеть, что его короля везут лошади; люди отпрягли лошадей и вместо них сами потащили карету.
 Когда королевский экипаж в такой упряжке доехал до улицы Толедо, с Инфраскаты уже спускалась другая толпа. Она слилась с той, в которой главенствовал Микеле-дурачок, и была не менее воодушевленной и шумной. Ее вел фра Пачифико; он сидел на своем осле и держал на плече палку, как Геркулес палицу; толпа насчитывала не менее двух или трех сотен.
 Стали спускаться по улице Толедо — она вся светилась огнями, а толпа с зажженными факелами представлялась фосфоресцирующим морем. Скопление было столь многочисленно, что карета еле продвигалась вперед. Ни один из античных триумфаторов — ни Павел Эмилий, победитель Персея, ни Помпеи, победитель Митридата, ни Цезарь, победитель галлов, — не удостоились шествия, равного тому, какое сопровождало во дворец этого короля-беглеца.
 Королева проехала по пустынным улицам и нашла дворец погруженным в тишину, почти безлюдным; потом до ее слуха стал издалека, словно раскаты грома, доноситься какой-то шум. Она вышла на балкон: с улиц и площади до ее ушей доходил какой-то торопливый топот, и она недоумевала, куда народ так спешит. Потом она стала яснее различать этот шум, услышала возгласы, увидела потоки света, спускавшиеся по улице Толедо к королевскому дворцу, и приняла все это за лавину революции. Она испугалась, ей вспомнились 5 и 6 октября, 21 июня и 10 августа, пережитые ее сестрой Антуанеттой. Она уже стала говорить о том, что надо бежать; Нельсон успел даже предложить ей убежище на борту своего корабля, как вдруг ей доложили, что это народ устроил триумфальную встречу королю.
 Королеве это казалось более чем невероятным — просто невозможным. Она посоветовалась с Эммой, Нельсоном, сэром Уильямом, Актоном; никто из них, даже Актон, глубоко презиравший человечество, не мог объяснить такое заблуждение целого народа. Они не знали о прокламации Пронио, о том, что король или, вернее, кардинал поручил автору воззвания отпечатать его и расклеить по городу, никому ничего об этом не сказав, а непривычка к философскому мышлению мешала всем этим знатным особам отдавать себе отчет в том, от каких ничтожных обстоятельств порою зависит упрочение или падение колеблющегося трона.
 Несколько успокоившись, королева поспешила на балкон; друзья последовали за ней. Только Актон остался в комнате; он презирал мнение черни с тем большим основанием, что неаполитанцы ненавидели его как иностранца, считая виновником всех бед, постигших трон, поэтому он избегал показываться народу, который почти всегда встречал его ропотом, иной раз доходящим до оскорблений. Пока он чувствовал или только полагал, что королева любит его, он демонстративно бравировал такой непопулярностью; но, с тех пор как он заметил, что Каролина стала держаться с ним высокомерно и, похоже, не боится его, он перестал пренебрегать общественным мнением, а просто, надо отдать ему справедливость, стал к нему глубоко равнодушен.
 Появление королевы на балконе прошло незамеченным или, по крайней мере, не произвело никакого впечатления, хотя Дворцовая площадь была запружена народом; все взоры, все возгласы, все порывы сердца были обращены к королю, который прошел сквозь ряды французов, чтобы умереть со своим народом.
 Тут королева распорядилась, чтобы герцогу Калабрийскому доложили, что родитель его возвращается, ибо, узнав о приезде матери, он не поторопился появиться в парадных апартаментах. Кроме того, она велела вывести на балкон всех своих детей, уступила им место, а сама стала позади.
 Выход на балкон царственных детей был встречен приветственными возгласами, но не отвлек внимания присутствующих — оно было всецело приковано к королевскому шествию, уже достигшему улицы Святой Бригитты.
 Что касается Фердинанда, он мало-помалу склонялся к мнению кардинала Руффо, которого все больше ценил как отличного советчика. Десять тысяч дукатов за подобный въезд в столицу совсем недорого, особенно если представить себе, каким он мог бы быть и какой его королевская совесть, сколь ни была она снисходительна, предрекала ему.
 Фердинанд вышел из кареты. Прокатив короля в экипаже, народ теперь пожелал понести его на руках; его взяли под руки и по главной лестнице доставили к дверям королевских апартаментов.
 Толпа была столь многолюдна, что Фердинанда разлучили с герцогом д'Асколи, на которого никто не обращал внимания, его так затолкали, что он просто исчез в человеческом море.
 Король вышел на балкон, подал руку принцу Франческо, облобызал детей под неистовые крики ста тысяч человек и, соединив юных принцев и принцесс в одну группу и обняв их, воскликнул:
 — Они тоже, они тоже умрут вместе с вами! Народ в один голос отвечал:
 — За вас и за них, государь, мы умрем все до последнего! Фердинанд вынул из кармана платок и сделал вид, будто вытирает слезу.
 Королева, бледная и взволнованная, ушла с балкона; в апартаментах она застала Актона; он стоял, опершись рукою на стол, и с чисто ирландским хладнокровием наблюдал это странное зрелище.
 — Мы погибли! — сказала она Актону. — Король останется.
 — Не беспокойтесь, сударыня, — ответил министр, кланяясь. — Он уедет, я беру это на себя.
 Народ толпился на улице Толедо, Дворцовой площади и спуске Джиганте еще долго после того, как король удалился и окна дворца были затворены.
 Фердинанд ушел к себе, даже не спросив, что сталось с д'Асколи, между тем как несчастного герцога без сознания, полуживым, побитым отнесли во дворец.
 Правда, королю не терпелось увидеть Юпитера, с которым он расстался больше полутора месяцев назад.




 LXVI. ЛЮБОВНИЦА-СУПРУГА


 Умы посредственные, люди, чей взгляд скользит по поверхности, видя это неожиданное, невиданное, почти всеобщее выражение верноподданнического восторга, могли подумать, что никакая сила даже на время не в состоянии подорвать трон, покоящийся на доверии всего народа. Но умы возвышенные, проницательные, не позволяющие заворожить себя пустыми словами и громогласными излияниями, столь свойственными неаполитанцам, за этим восторгом, слепым, как все проявления простонародных чувств, видели мрачную истину: бежавшего короля, разбитую неаполитанскую армию, французов, наступающих на Неаполь. Подобные люди, трезво воспринимающие события, предвидели их неизбежные последствия.
 Особенно сильное впечатление эти новости производили в доме, хорошо известном нашим читателям под именем Дома-под-пальмой. Объясняется это тем, что два человека, там обитавшие, были обо всем прекрасно осведомлены с двух разных сторон, причем оба с волнением ждали исхода событий: в одном случае причиной столь живого интереса было чувство, владеющее сердцем хозяйки дома, в другом — общественное положение хозяина.
 Луиза сдержала слово, данное Сальвато. После того как юноша уехал, после того как он покинул комнату, куда был принесен умирающим и где понемногу, благодаря уходу молодой женщины, вернулся к жизни, она проводила здесь все время, когда муж ее отсутствовал.
 Луиза не плакала, не жаловалась, у нее даже не было потребности поговорить с кем-нибудь о Сальвато. Джованнина, удивляясь тому, что ее госпожа никогда не упоминает о юном офицере, пробовала сама заговорить о нем, но ничего не добилась; Луизе казалось, что, раз Сальвато уехал, раз Сальвато нет, она может говорить о нем только с Богом.
 Непорочность этой любви, столь пылкой, всецело завладевшей ее душой, погрузила ее в состояние печальной безмятежности. Луиза входила в комнату, улыбалась предметам обстановки, ласково кивала им, словно добрым друзьям, нежно смотрела на них, садилась на привычное свое место, то есть у изголовья постели, и предавалась мечтам.
 У нее появилось новое, второе прошлое, и если о прежнем, первом, она совершенно забыла, то об этом втором думала беспрестанно. Грезы, в которых два минувших месяца проходили перед ее духовным взором один за другим, день за днем, час за часом, минута за минутой, прошлое оживало само собою, без какого-либо усилия памяти, и они, эти грезы, были полны неизъяснимого очарования. Иной раз, когда воображение рисовало ей час разлуки, она подносила руку к губам, словно хотела удержать единственный беглый поцелуй, запечатленный на них юношей в минуту разлуки, и поцелуй этот оживал во всей своей прелести. Прежде ей в часы одиночества нравилось заниматься какой-нибудь работой или чтением; ныне она забросила все — иглу, карандаш, музыку. Если возле нее находились муж или друзья, она жила в настоящем лишь наполовину. Оставшись одна, она всецело погружалась в минувшее, в воображаемую жизнь, куда более привлекательную, чем действительная.
 Прошло всего четыре дня с тех пор, как уехал Сальвато, и эти дни заняли в жизни Луизы огромное место; они превратились как бы в синее озеро, спокойное, уединенное и глубокое, где отражалось небо; если отсутствие Сальвато продолжится, это идеальное озеро грез станет все более расширяться; если же разлука будет вечной, озеро поглотит всю ее жизнь, прошлое и настоящее, затопит надежду на будущее, память о минувшем: оно превратится в море и берега его навсегда исчезнут из виду.
 В этой умозрительной жизни, постепенно вытесняющей жизнь реальную, все, как во сне, принимало призрачный облик; так, она терпеливо ждала, когда столь желанное письмо покажется вдали в виде белого паруса, еле видного на горизонте; ей явственно представлялось, как он словно бы растет, скользя белоснежным крылом по синим волнам, медленно подплывая все ближе к берегу, на котором она спала.
 Печаль, завладевшая ею после отъезда Сальвато и смягченная его обещаниями вернуться — твердым обещанием, что хранилось в ее сердце как жемчужина, — была так тиха, что даже муж, чья бесконечная доброта, казалось, не ведала большего счастья, чем видеть Луизу, не замечал ее тоски и, следовательно, не спрашивал о ее причине. Она же отвечала ему, как прежде, глубокой, нежной привязанностью, исполненной благодарности, и дочерней нежности, ничуть не ослабевшей от этой любви, что влекла ее к другому. Пожалуй, когда она выходила на крыльцо, чтобы встретить мужа, возвращающегося из библиотеки, ее лицо казалось немного бледнее; пожалуй, когда она приветствовала его, в ее голосе слышалась порой дрожь, словно от слез, но Сан Феличе мог бы заметить столь неуловимые перемены, только если бы кто-нибудь обратил на них его внимание. Итак, Сан Феличе по-прежнему оставался человеком спокойным и счастливым, каким был всегда.
 Но известие о возвращении короля взволновало их обоих, хоть и по-разному.
 Сан Феличе, придя в королевский дворец, не застал там принца, но адъютанту было приказано сообщить библиотекарю, что его высочество находится у короля, который минувшей ночью спешно возвратился из Рима.
 Хотя событие это и показалось Сан Феличе весьма важным, он все же, не зная, чем оно окажется для жены, и не подумал уйти из дворца хоть на минуту раньше: домой он вернулся в обычное время.
 Дома он рассказал Луизе о приезде короля как о новости скорее удивительной, чем тревожной. Но Луиза, со слов Сальвато знавшая, что сражение неминуемо, сразу же подумала, что внезапное возвращение короля связано именно с этим. Она уверенно заметила, удивив кавалера своей прозорливостью, что, если король возвратился, значит, произошла битва между французами и неаполитанцами и французы одержали верх.
 Но, высказывая такое предположение, в правильности которого она не сомневалась, Луиза вынуждена была сделать невероятное усилие воли, чтобы не выдать своего волнения, ведь французы не могли победить без боя, а в бою им, конечно, пришлось понести более или менее значительные потери: как знать, не оказался ли и Сальвато среди раненых или убитых?
 Под первым попавшимся предлогом Луиза удалилась в свою комнату и перед тем распятием, под которым некогда лежал князь Караманико, ее умирающий отец, а Сан Феличе поклялся исполнить его волю — жениться на ней и позаботиться о ее благополучии, она долго и горячо молилась, не говоря, о чем просит, и предоставив Богу самому читать в ее сердце.
 В пять часов до Сан Феличе донесся с улицы необычный шум; он подошел к окну и увидел людей, бегущих со всех сторон и расклеивающих прокламации, тут же привлекающие всеобщее внимание. Он спустился на улицу, подошел к одной из афиш и прочел непонятное воззвание. Потом, как всякому мыслящему человеку, ему захотелось узнать смысл этой политической загадки, и он спросил Луизу, не хочет ли она пройтись вместе с ним по городу, чтобы узнать новости, а когда она отказалась, отправился один.
 В его отсутствие пришел Чирилло; об отъезде Сальвато он еще не знал. Молодая женщина без утайки поведала ему все: как появилась Нанно и на своем иносказательном языке, поведав греческую легенду, дала Сальвато понять, что французам предстоит сражение и что он должен драться вместе с ними. Чирилло, так же мало знавший о событиях, как и Сан Феличе, был весьма встревожен, но постарался убедить Луизу, что, если с Сальвато не случилось несчастья, он тем или иным путем сообщит друзьям новости, а если он сам, Чирилло, что-нибудь узнает, то немедленно все передаст ей.
 Луиза умолчала о том, что надеется получить от Сальвато вести, по меньшей мере, так же скоро, как и доктор.
 Когда Сан Феличе возвратился домой, Чирилло давно уже ушел. Кавалер был озадачен и нежданным триумфом короля, и восторгами неаполитанцев. Запутанный и темный смысл воззвания не ускользнул от его проницательного ума, а сердцем он был не так прост, чтобы не почувствовать тут какой-то обман.
 Он пожалел, что не застал Чирилло, которого любил как человека и ценил как врача.
 В одиннадцать часов он удалился к себе, а Луиза ушла в свою комнату или, вернее, в комнату Сальвато, как имела обыкновение уходить туда, когда там ее ждал юноша. Теперь, когда его уже здесь не было, тревога придала ее любви еще небывалую страстность. Она опустилась на колени у постели и долго плакала, снова и снова прижимаясь губами к подушке, на которой покоилась голова раненого.
 Послышался легкий шорох, она обернулась: на пороге стояла Джованнина. Луиза встала, смущенная неожиданным появлением девушки, а та сказала, оправдываясь:
 — Я слышала, что вы плачете, и подумала: может быть, я вам нужна? Луиза в ответ только покачала головой: она не хотела говорить, боясь, как бы в смятении не сказать чего-нибудь такого, о чем следует молчать.
 На другой день Луиза была бледна, выглядела крайне растерянной; впрочем, оправданием ей служило то, что всю ночь слышался треск петард и mortaretti  95 .
 Кавалер кончал завтракать, когда у его ворот остановился экипаж. Джованнина отворила калитку и впустила секретаря принца. Принц обязан был присутствовать на заседаниях Совета в полдень, но перед тем желал поговорить с Сан Феличе, а потому прислал за ним экипаж и просил приехать немедленно.
 На крыльце кавалеру встретился почтальон; он застал калитку отворенной и вошел; в руках у него было письмо.
 — Мне? — спросил Сан Феличе.
 — Нет, ваше превосходительство, вашей супруге.
 — Откуда?
 — Из Портичи.
 — Отнесите поскорее! Вероятно, это от ее няни.
 И Сан Феличе, не задерживаясь, сел в экипаж и уехал.
 Луиза слышала слова, которыми обменялись ее муж и почтальон; она вышла почтальону навстречу и взяла письмо.
 Оно было написано незнакомым почерком.
 Луиза в растерянности распечатала его, увидела подпись и вскрикнула: письмо было от Сальвато.
 Она прижала его к сердцу, бросилась в священную комнату и заперлась.
 Ей казалось, что было бы кощунством прочитать первое послание ее друга иначе как в этой комнате.
 — От него! — шептала она, опускаясь к кресло у изголовья кровати. — От него!
 Несколько мгновений она не в силах была читать; кровь, отхлынув от сердца, прилила к голове: в висках стучало, глаза подернулись пеленой.
 Сальвато писал с поля битвы:
  «Благодарите Бога, возлюбленная моя! Я успел к сражению, и наша победа не обошлась без моего участия. Ваши святые, непорочные молитвы были услышаны: Бог, к которому взывал чистейший и прекраснейший из его ангелов, охранял меня и мою честь. 
  Никогда еще не бывало такой полной победы, любимая моя Луиза; еще на поле сражения мой дорогой генерал прижал меня к сердцу и произвел меня в командиры бригады. Армия Макка рассеялась как дым! Сейчас я уезжаю в Читтадукале, откуда постараюсь отправить Вам это письмо. В том беспорядке, который последует за нашей победой и разгромом неаполитанцев, нельзя положиться на почту. Люблю Вас всем сердцем, которое полнится любовью и гордостью. Люблю Вас! Люблю! 
  Читтадукале, 2 часа ночи. 
  Вот я уже на десять льё ближе к Вам! Мы с Этторе Карафа нашли крестьянина, который на моей лошади, оставленной мною здесь (поблагодарите за нее от меня Микеле), соглашается тотчас же отправиться в путь; он остановится, только когда лошадь падет под ним, а вместо нее возьмет другую. Он берется доставить письмо нашему другу, у которого Этторе скрывался в Портичи. Письмо к Вам будет вложено в тот же конверт, что и письмо к нему, и он Вам его перешлет. 
  Я говорю это, чтобы Вы не задумывались над тем, каким путем оно к Вам попало; это на несколько мгновений отдалило бы Вас от меня. Нет, я хочу, чтобы Вы испытали от чтения моего письма такую же радость, какую испытывал я, когда писал его. 
  Наша победа так значительна, что, как мне кажется, нам уже не придется еще раз давать сражение. Мы движемся прямо на Неаполь, и если ничто, как можно предполагать, не задержит нас, я увижу Вас самое большее через восемь-десять дней. 
  Оставьте открытым окно, через которое я ушел; через него я и вернусь. Я увижу Вас в той же комнате, где был так счастлив; я принесу Вам жизнь, что Вы даровали мне. 
  Я не упущу ни одной возможности написать Вам; однако если писем от меня не будет — не тревожьтесь: это всего лишь значит, что посланцы мои либо убиты, либо задержаны, либо оказались изменниками. 
  О Неаполь! Любезная моя родина! Вторая любовь моя после Вас! Итак, Неаполь, ты обретешь свободу! 
  Не хочу задерживать своего посланца, не хочу более ни на миг отдалять Вашу радость. Я дважды счастлив — своим счастьем и Вашим. До свидания, обожаемая моя Луиза. Люблю Вас! Люблю Вас! 
  Сальвато». 
 Луиза перечитала письмо юноши десять, быть может, двадцать раз. Она перечитывала бы его без конца, позабыв о времени.
 Вдруг в дверь постучалась Джованнина.
 — Кавалер возвращается, — сказала она.
 Луиза вскрикнула, поцеловала письмо, спрятала его у сердца, бросила, выходя, взгляд в другую комнату, на то окно, через которое выпрыгнул Сальвато и через которое он должен вернуться.
 — Да, да, — прошептала она, улыбнувшись ему. Любовь эта была так живительна, что одухотворяла все эти бесчувственные, привычные предметы.
 Когда Луиза входила в гостиную, в другой двери появился ее муж.
 Кавалер был явно озабочен.
 — Что с вами, друг мой? — спросила Луиза, идя ему навстречу и обратив к нему свой ясный взор — Вы грустны?
 — Нет, дитя мое, — ответил кавалер, — я не грущу, а беспокоюсь.
 — Вы виделись в принцем? — спросила молодая женщина.
 — Да, — ответил кавалер.
 — И беспокойство ваше вызвано разговором с ним? Кавалер молча кивнул. Луиза глядела на мужа, стараясь проникнуть в его мысли. Кавалер сел, взял обе руки стоявшей перед ним Луизы и тоже посмотрел на нее.
 — Говорите, друг мой, — сказала Луиза, чувствуя, как в ее душе рождается недоброе предчувствие. — Слушаю вас.
 — Положение королевской семьи, — ответил кавалер, — как мы вчера и предполагали, весьма серьезно Нет никакой надежды воспрепятствовать вторжению французов в Неаполь, поэтому король с королевой решили переехать на Сицилию.
 Сердце Луизы сжалось — она сама не понимала почему.
 По выражению ее лица кавалер понял, что в ее сердце царит смятение. Губы ее дрожали, глаза были полузакрыты.
 — Так вот, слушай внимательно, дитя мое, — произнес кавалер с отеческой нежностью, как порою говорил с нею. — Принц мне сказал: «Кавалер, вы единственный мой друг, единственный, с кем мне действительно приятно беседовать; всеми моими скромными познаниями я обязан вам; все, что придает мне некоторую ценность, исходит от вас; один только человек может помочь мне перенести изгнание — это вы, кавалер. Прошу вас, умоляю: если мне придется уехать, будьте вместе со мною!» По всему телу Луизы пробежала дрожь.
 — А что вы ему ответили, друг мой? — спросила она дрожащим голосом.
 — Я сжалился над королевским горем, над этой слабостью в могуществе, над принцем, в изгнании теряющим друга, над наследником престола, лишенным поддержки, как потом, быть может, лишится короны, — я обещал.
 Луиза вновь содрогнулась; это не ускользнуло от кавалера, ведь он держал ее за руки.
 — Но пойми, Луиза, — продолжал он с живостью, — я дал обещание только за себя, оно никого другого ни к чему не обязывает; ты далека от двора, при котором пренебрегла занять подобающее тебе место, и потому у тебя нет никакого долга по отношению к кому бы то ни было.
 — Вы так считаете, друг мой?
 — Считаю; поэтому ты, любимое дитя мое, вольна не уезжать из Неаполя, не покидать дом, который любишь, сад, где играла и резвилась ребенком, — словом, тот небольшой уголок земли, где за семнадцать лет у тебя накопилось немало воспоминаний… подумать только, ведь уже семнадцать лет, как ты здесь и радуешь меня своим присутствием! Мне все кажется, что ты здесь появилась только вчера.
 Кавалер вздохнул.
 Луиза ничего не ответила. Он продолжал:
 — Герцогиня Фуско, изгнанная королевой, вернется, как только королева уедет. Значит, рядом с тобой будет такой друг, что я смогу столь же мало тревожиться за тебя, как если бы тебя опекала твоя мать. Через две недели французы будут в Неаполе, но тебе нечего опасаться французов. Я долго жил среди них и хорошо их знаю. Они несут моей родине блага, которыми, к сожалению, не наделили ее наши монархи: прогресс, свободу, разум. Все мои друзья, а следовательно, и твои — патриоты. Тебе нечего страшиться революции, никакие преследования тебе не угрожают.
 — Значит, друг мой, вы думаете, что я могу счастливо жить без вас? — спросила Луиза.
 — Женщина твоего возраста не может тосковать по такому мужу, как я, — сказал Сан Феличе со вздохом.
 — Но даже если допустить, что это так, разве вы, друг мой, можете жить без меня?
 Сан Феличе опустил голову.
 — Вы боитесь, что мне будет недоставать этого дома, сада, этого уголка земли, — продолжала Луиза. — А вам разве не будет недоставать меня самой? Если наша совместная жизнь, которой вот уже семнадцать лет, вдруг оборвется, разве для вас не оборвется нечто привычное, даже необходимое?
 Сан Феличе молчал.
 — Если вы не желаете расстаться с принцем, который всего лишь ваш друг, — продолжала Луиза глухим голосом, — то как же можете вы предлагать мне расстаться с вами, с тем, кто одновременно и отец мой и друг, с тем, кто развил мой ум, открыл моему сердцу добро, моей душе — Бога?
 Сан Феличе вздохнул.
 — Словом, неужели, обещая принцу последовать за ним, вы подумали, что я не последую за вами?
 Из глаз кавалера на руку Луизы скатилась слеза.
 — Если вы так подумали, то напрасно, — продолжала она, ласково и грустно покачав головой. — Отец, умирая, соединил нас, Господь благословил наш союз; только смерть разлучит нас. Я поеду с вами, друг мой.
 Сан Феличе порывисто поднял голову, лицо его сияло счастьем, и теперь уже слезинка Луизы скатилась на руку ее мужа.
 — Значит, ты любишь меня? Благословение Господне! Ты меня любишь? — воскликнул кавалер.
 — Отец мой, вы проявили неблагодарность, — сказала Луиза, — просите у своей дочери прощения.
 Сан Феличе бросился на колени, покрывая руки Луизы поцелуями, в то время как она, возведя глаза к небу, прошептала про себя:
 «Боже мой, если бы я поступила иначе, разве не стала бы я недостойной их обоих?»




 LXVII. ДВА АДМИРАЛА


 Сообщая кавалеру Сан Феличе о том, что отъезд королевской семьи — дело решенное, принц Франческо считал, что говорит от имени отца и матери; на самом же деле он говорил только от имени матери. Было решено бежать во что бы то ни стало. Но король, видя преданность народа, заколебался, как ни был он слеп — или, вернее именно вследствие этой слепоты. Слыша клятвы ста тысяч человек в том, что все они вплоть до последнего готовы умереть ради него, Фердинанд вернулся к мысли защитить столицу, положившись вместо малодушной армии на мужественный народ, так пылко предлагающий себя в жертву.
 Встав утром 11 декабря, то есть на другой день после невероятного триумфа, который мы попытались описать нашим читателям, еще не приняв окончательного решения, но склоняясь скорее к сопротивлению, чем к бегству, король узнал, что адмирал Франческо Караччоло уже полчаса ожидает в приемной выхода его величества.
 Под влиянием королевы Фердинанд невзлюбил адмирала, однако не мог не уважать его за исключительную храбрость, выказанную им во многих стычках с берберийцами, за ловкость, с какою он вывел свой фрегат «Минерва» из тулонской гавани, когда город был отбит Бонапартом у англичан, за хладнокровие, с каким Караччоло защищал другие корабли, — да, пострадавшие от шторма и поврежденные снарядами, — но которые он, как бы то ни было, все до одного привел в гавань, за что и получил чин адмирала.
 В первых главах нашего повествования говорилось о том, по каким причинам королева была недовольна адмиралом. Вскоре Каролине, со свойственной ей ловкостью, удалось восстановить против него короля.
 Фердинанд подумал, что адмирал явился просить о снисхождении к его племяннику Николино, и был очень доволен, что из-за ложного положения, в которое поставил себя один из членов его семьи, Караччоло теперь вполне у него в руках. Горя желанием досадить адмиралу, Фердинанд приказал немедленно впустить его.
 Адмирал, одетый в парадный мундир, вошел, как всегда, с достоинством и спокойно; благодаря своему высокому положению члены этой семьи уже четыре столетия соприкасались с монархами всех династий — анжуйской, арагонской, испанской, — последовательно занимавшими неаполитанский престол. Аристократизм сочетался в адмирале с утонченной вежливостью — образцом ее явился его двойной отказ, за себя и за племянницу, которым он ответил королеве на приглашение принять участие в торжествах, устроенных неаполитанским двором в честь Нельсона.
 Такая изысканная учтивость, от кого бы она ни исходила, всегда несколько стесняла Фердинанда, которому тонкое обхождение было не слишком свойственно. Поэтому, когда он увидел, что адмирал почтительно остановился в нескольких шагах от него и, соответственно этикету, выжидает, пока король первый не заговорит с ним, он не нашел ничего лучше, как сразу же начать с упрека:
 — А, вот и вы, господин адмирал! Говорят, вы очень настойчиво выражали желание меня видеть?
 — Это правда, государь, — отвечал адмирал, кланяясь, — мне казалось, что я должен как можно скорее добиться чести быть принятым вашим величеством.
 — Понимаю, что вас ко мне привело, — сказал король.
 — Тем лучше для меня, государь, — отвечал Караччоло. — Значит, ваше величество по заслугам оценивает мою преданность.
 — Ну да, вы пришли, чтобы поговорить об этом негоднике, о Николино, вашем племяннике, не так ли? Он впутался, оказывается, в скверную историю, ведь речь идет не более не менее как о государственной измене. Но предупреждаю: любое заступничество, даже ваше, окажется бесполезным и его судьбу решит только правосудие.
 По суровому лицу адмирала пробежала улыбка.
 — Ваше величество заблуждается, — возразил он. — В дни великих политических катастроф мелкие семейные невзгоды меркнут. Я не знаю и не хочу знать, чем провинился мой племянник; если он невиновен, то это выяснится в ходе следствия, как выяснилась невиновность кавалера Медичи, герцога де Кассано, Марио Пагано и многих других обвиняемых, так что после трехлетнего заключения пришлось вернуть им свободу. Если племянник виновен, пусть правосудие скажет свое слово. Николино знатного происхождения; он будет иметь право на отсечение головы, а меч — вашему величеству это известно — оружие столь благородное, что даже в руках палача оно не позорит тех, на кого обрушивается.
 — Но в таком случае, раз вы явились не затем, чтобы похлопотать за племянника, для чего же вы пришли? — сказал король, несколько удивленный простым, спокойным и полным достоинства тоном адмирала, ибо ему самому такой тон был чужд.
 — Я пришел поговорить о вас, государь, и о королевстве.
 — Ах, вот как, вы хотите что-то мне посоветовать?
 — Если ваше величество окажет мне честь узнать мое мнение, — отвечал Караччоло, почтительно склонив голову, — я буду горд и счастлив предоставить мой слабый опыт в ваше распоряжение. В противном же случае я ограничусь тем, что предложу вашему величеству свою жизнь и жизнь доблестных моряков, которыми имею счастье командовать.
 Король рад был бы поводу разгневаться, но перед лицом такой скромности и такой почтительности у него не оказалось для этого ни малейшего основания.
 — Гм-гм! — буркнул он и, помолчав две-три секунды, сказал: — Ну что ж, адмирал, говорите.
 Фердинанд уже обернулся к Караччоло, готовый выслушать его, но тут в дверях приемной появился лакей. Он подошел к королю и тихо шепнул ему несколько слов, которых Караччоло не слышал, да и не пытался услышать.
 — Вот как? — удивился король. — И он здесь?
 — Здесь, ваше величество. Он говорит, что третьего дня, в Казерте, ваше величество сказали ему, что вам надо с ним переговорить.
 — Да, правда.
 И, обращаясь к Караччоло, король спросил:
 — То, что вы собираетесь сообщить мне, можно сказать при свидетеле?
 — Хоть перед всем светом, государь.
 — В таком случае просите, — сказал Фердинанд лакею и добавил, обращаясь к Караччоло: — Тем более что желающий войти — друг; более чем друг — союзник. Это прославленный адмирал Нельсон.
 Дверь распахнулась, и лакей торжественно провозгласил:
 — Лорд Горацио Нельсон Нильский, барон Бёрнем-Торпский, герцог Бронте! При перечислении этих титулов по губам Караччоло скользнула легкая улыбка, не лишенная горечи.
 Нельсон вошел; он не знал, кто находится у короля; устремив свой серый глаз на того, кто прежде его оказался в королевском кабинете, он узнал адмирала Караччоло.
 — Представлять вас друг другу, господа, нет надобности, — сказал Фердинанд. — Вы знакомы.
 — Со времени Тулона, государь, — заметил Нельсон.
 — А я имею честь знать вас, сударь, с более ранних пор, — отвечал Караччоло с обычной изысканной учтивостью, — я знаю вас с того дня, когда вы у берегов Канады воевали на бриге с четырьмя французскими фрегатами и ускользнули от них, проведя свой корабль по проливу, который дотоле считался непроходимым. Это было, если не ошибаюсь, в тысяча семьсот восемьдесят шестом году, то есть двенадцать лет тому назад.
 Нельсон поклонился. Суровому моряку тоже был непривычен такой слог.
 — Милорд, — сказал король, — адмирал Караччоло пришел, чтобы посоветовать мне кое-что относительно положения, в каком мы оказались. Вам оно хорошо известно. Садитесь и послушайте, что скажет адмирал; когда он выскажется, вы ответите ему, если захотите что-нибудь возразить. Но предупреждаю заранее: я буду рад, если двое таких выдающихся и столь искушенных в военном искусстве мужей окажутся одного и того же мнения.
 — Если милорд, в чем я не сомневаюсь, истинный друг королевства, — начал Караччоло, — я уверен, что в наших взглядах могут обнаружиться лишь мелкие расхождения, которые не помешают нам быть согласными в основном.
 — Говори, Караччоло, говори, — сказал Фердинанд, возвращаясь к привычке испанских и неаполитанских королей обращаться к своим подданным на «ты».
 — Вчера, — начал адмирал, — в городе стал распространяться — надеюсь, ложный — слух о том, что ваше величество, отчаявшись в возможности защитить королевство на материке, решили переехать на Сицилию.
 — А ты, стало быть, иного мнения?
 — Государь, — отвечал Караччоло, — я придерживаюсь и всегда буду придерживаться того мнения, которое ведет к чести, а не позору. Честь государства, ваше величество, и, следовательно, честь вашего имени требует, чтобы столица защищалась до последней возможности.
 — А тебе известно, в каком мы положении? — перебил король.
 — Знаю, государь, положение опасное. Но не безнадежное. Армия рассеяна, но не уничтожена; тысячи три-четыре убитых, шесть-восемь тысяч попавших в плен. Вычтите это число из пятидесяти двух тысяч — остается сорок тысяч, то есть армия, которая в четыре раза больше, чем у французов. Притом наша армия будет воевать на собственной земле, защищать неприступные ущелья, пользоваться поддержкой жителей двадцати городов и шестидесяти селений, помощью трех крепостей, которые нельзя взять, не располагая осадными приспособлениями, — Чивителла дель Тронто, Гаэта и Пескара, не считая Капуа, последнего рубежа, крайнего оплота Неаполя, до которого французы и не дойдут.
 — А ты берешься собрать армию?
 — Да, государь.
 — Объясни же, как ты за это возьмешься. Буду очень рад.
 — У меня под началом, государь, четыре тысячи моряков. Это люди проверенные, не чета новобранцам сухопутной армии. Дайте мне только приказ, и я немедленно пущу их в дело: тысяча воинов станет на защиту дороги из Итри в Сессу, тысяча — из Соры в Сан Джермано, еще тысяча приготовится защищать дорогу из Кастель ди Сангро в Изерниа; тысяча других — моряки ведь на все пригодны, милорду Нельсону это известно лучше, чем кому-либо: он не раз заставлял своих моряков творить чудеса! — итак, тысяча других превратится в саперов, займется укреплением этих трех перевалов и поможет артиллерии. С ними, даже если они будут вооружены всего лишь абордажными крюками, я сдержу натиск французов, как бы он ни был силен, а когда ваши солдаты увидят, как умирают моряки, они, государь, присоединятся к ним, особенно если ваше величество будет с ними, подобно знамени.
 — А кто в это время станет охранять Неаполь?
 — Наследный принц, ваше величество, и восемь тысяч солдат под командованием генерала Назелли, которых милорд Нельсон привез в Тоскану, где им уже нечего делать. Милорд Нельсон, если не ошибаюсь, оставил Часть своего флота в Ливорно; пусть он отправит быстроходный корабль с приказом вашего величества вернуть эти восемь тысяч свежих солдат, и они с Божьей помощью через неделю будут здесь. Итак, обратите внимание, государь, какое огромное воинство остается в вашем распоряжении: сорок пять — пятьдесят тысяч солдат, население тридцати городов и пятидесяти селений, готовое к восстанию, а позади всего этого — Неаполь с пятьюстами тысяч душ. Что станется с десятью тысячами французов, когда на них хлынет этот океан?
 — Гм! — проронил Фердинанд, глядя на продолжавшего молчать Нельсона.
 — Уехать, государь, вы всегда успеете, — продолжал Караччоло. — Поймите: у французов нет даже вооруженной лодки, а у вас в порту целых три флота: ваш собственный, португальский и флот его британского величества.
 — Что скажете о предложении адмирала, милорд? — спросил король у Нельсона, лишая его возможности долее отмалчиваться.
 — Я скажу, — ответил Нельсон, не вставая с места и продолжая левой рукой чертить пером на бумаге какие-то иероглифы, — скажу, что нет ничего хуже, как менять уже принятое решение.
 — Разве король уже принял решение? — спросил Караччоло.
 — Нет, видишь ли, решение еще не совсем принято. Я в нерешительности, я колеблюсь.
 — Уезжать решила королева, — сказал Нельсон.
 — Королева? — воскликнул Караччоло, не дав Фердинанду ответить. — Отлично. Пусть уезжает. В таких обстоятельствах женщинам позволительно удалиться от опасности, но мужчины обязаны встречать ее лицом к лицу.
 — Видишь, Караччоло, милорд Нельсон склоняется к решению об отъезде.
 — Простите, государь, — возразил Караччоло, — но мне кажется, милорд еще не высказал своего мнения.
 — Скажите же, милорд. Прошу вас! — настаивал король.
 — Мое мнение, государь, совпадает с мнением королевы, а именно — я буду счастлив, если ваше величество найдет на Сицилии верное убежище, каким уже не может служить вам Неаполь.
 — Я умоляю милорда Нельсона взвесить свои слова, — сказал Караччоло, обращаясь к своему коллеге, — ибо он должен предвидеть, сколь авторитетно будет суждение такого заслуженного человека.
 — Но я уже все сказал и от мнения своего не отрекусь, — твердо отвечал тот.
 — Государь, — возразил Караччоло, — не забывайте, что милорд Нельсон — англичанин.
 — Что это значит, сударь? — гордо спросил Нельсон.
 — То, что, будь вы неаполитанцем, милорд, вы судили бы иначе.
 — А почему я стал бы говорить иначе, если бы был неаполитанцем?
 — Вы посчитались бы с честью своей родины вместо того, чтобы заботиться о выгоде Великобритании.
 — А чем выгоден для Великобритании совет, который я подаю королю, сударь?
 — Чем хуже будут обстоять наши дела, тем больше Англия потребует за помощь. Всем известно, милорд, что она хочет получить Мальту.
 — Англия уже владеет Мальтой. Государь уступил остров Англии.
 — О! Государь! — воскликнул Караччоло с упреком. — Мне это говорили, но я отказывался верить.
 — А на кой черт, по-твоему, сдалась мне эта Мальта? — бросил король. — Скала, пригодная только на то, чтобы печь яйца на солнце!
 — Государь, — сказал Караччоло, уже не обращаясь к Нельсону, — умоляю вас от лица всех, в чьей груди бьется истинно неаполитанское сердце, не слушайте больше советов иностранцев, которые ставят ваш престол на самый край пропасти. Господин Актон, барон Карл Макк, сэр Уильям Гамильтон, да и сам милорд Нельсон — все они иностранцы. Могут ли они быть справедливы в оценке чести нашей страны?
 — Это верно, сударь. Зато они справедливо оценивают малодушие неаполитанцев, — ответил Нельсон, — вот потому я и говорю королю после того, что произошло при Чивита Кастеллана: «Государь, вам больше нельзя доверяться людям, которые бросили вас, будь они трусы или изменники».
 Караччоло страшно побледнел, его пальцы невольно потянулись к эфесу шпаги; но, вспомнив, что Нельсон не может извлечь свою, так как у него одна рука, и притом левая, он ограничился словами:
 — У каждого народа, государь, бывают дни невзгод.
 Французы, от которых мы бежим, трижды пережили свою Чивита Кастеллана: при Пуатье, при Креси, при Азенкуре. Одной победы было достаточно, чтобы зачеркнуть три поражения, — победы при Фонтенуа.
 Караччоло произнес эти слова, смотря в упор на Нельсона, который до крови закусил губы; потом он опять обратился к королю.
 — Государь, — продолжал он, — долг короля, любящего свой народ, предоставить ему возможность вновь подняться после поражения. Пусть король даст приказ, скажет одно слово, подаст знак — и ни один француз не выйдет из Абруцци, если неосмотрительно проникнет туда.
 — Любезный мой Караччоло, — сказал Фердинанд, подходя к адмиралу, чей совет отвечал его тайному желанию, — твое мнение совпадает с мнением человека, советами которого я весьма дорожу: кардинал Руффо говорил мне примерно то же.
 — Вашему величеству не хватало только поставить какого-нибудь кардинала во главе ваших войск, — заметил Нельсон, презрительно усмехнувшись.
 — У моего предка Людовика, не помню, то ли Тринадцатого, то ли Четырнадцатого, не так уж плохо получилось, когда некий Ришелье ничуть не повредил монархии, взяв крепость Ла-Рошель и форсировав проход у Сузы.
 — Вот-вот, государь! — воскликнул Караччоло, хватаясь за ниточку надежды, которую дал ему король. — Значит, вас вдохновляет добрый гений Неаполя; доверьтесь кардиналу Руффо, следуйте его советам, а я… что я могу еще сказать?.. Я буду выполнять его распоряжения.
 — Государь, — заявил Нельсон, вставая и кланяясь королю, — надеюсь ваше величество не забудет, что если итальянские адмиралы готовы подчиняться приказаниям священника, то английский адмирал подчиняется только приказам своего правительства.
 И Нельсон, бросив на Караччоло взгляд, суливший непримиримую ненависть, вышел через ту же дверь, в которую вошел: она вела в апартаменты королевы.
 Король проводил Нельсона взглядом, а когда за ним затворилась дверь, сказал:
 — Вот благодарность за двадцать тысяч дукатов ренты, за герцогство Бронте, за шпагу Филиппа Пятого и орден Святого Фердинанда! Он изъясняется кратко, но ясно.
 Потом король обратился к Караччоло:
 — Ты прав, дорогой мой Франческо, все зло в них, в иноземцах. Господин Актон, сэр Уильям, господин Макк, лорд Нельсон, даже сама королева — всюду ирландцы, немцы, англичане, австрийцы; только неаполитанцев нигде нет! Что за бульдог этот Нельсон! Но ничего, ты его славно отделал! Если когда-нибудь нам придется воевать с Англией и ты попадешь к нему в лапы — тебе несдобровать…
 — Я счастлив, государь, что заслужил ваше одобрение, — сказал Караччоло, смеясь. — Счастлив, хоть и нажил себе врага в лице победителя при Абукире.
 — Ты заметил, какую рожу он состроил, когда ты ему бросил в физиономию… Как ты сказал? Кажется, Фонтенуа?
 — Да, государь.
 — Значит, хорошо там с ними, с господами англичанами, расправились?
 — Основательно.
 — И подумать только: не сделай Сан Никандро из меня осла, я тоже мог бы так отвечать! К несчастью, сейчас уже поздно, этому делу не помочь.
 — Государь, — сказал Караччоло, — позвольте мне еще добавить…
 — Чего же добавлять, когда я и так с тобою согласен? Сегодня повидаюсь с Руффо, и мы вместе все это обсудим. Но скажи теперь, когда мы остались одни, какого черта ты восстановил против себя королеву? Ты же знаешь, уж если она кого невзлюбит, так не на шутку?
 Караччоло покачал головой, как бы говоря, что на этот вопрос ответить невозможно.
 — Словом, тут, как и с Сан Никандро, ничего не поделаешь. Не стоит об этом говорить.
 — Итак, — повторил Караччоло, оставаясь во власти все той же тревоги, — я уношу с собою надежду, что ваше величество отказывается от постыдного бегства и Неаполь будет защищаться до последней возможности?..
 — Ступай не только с надеждой, но и с полной уверенностью. Сегодня соберется Совет, я им объявлю, что решил остаться в Неаполе. Я помню все, что ты мне сказал о возможностях защиты, будь покоен. А что касается Нельсона, то теперь ясно: если кто хочет, чтобы он кусал себе губы до крови, достаточно бросить ему в лицо одно слово: Фонтенуа, не так ли? Отлично, запомним и это.
 — Государь, прошу еще об одной милости.
 — Проси.
 — Если, вопреки всем ожиданиям, ваше величество уедет…
 — Но я же сказал тебе, что не еду.
 — Словом, государь, если какая-либо случайность или неожиданность или перемена побудит ваше величество уехать, я надеюсь, что вы не воспользуетесь для этого английским кораблем и тем самым не нанесете оскорбления неаполитанскому флоту.
 — Ну, на этот счет можешь быть покоен. Если я и буду доведен до такой крайности… За королеву я тебе, разумеется, не ручаюсь, пусть поступает как хочет, но я — даю тебе честное слово — отправлюсь только на твоем корабле, на «Минерве». Так и знай; смени корабельного повара, если он плох, запасись макаронами и пармезаном, если их у тебя маловато. До свидания… Так ты говоришь — Фонтенуа, не правда ли?
 — Да, государь.
 И Караччоло, в восторге от беседы с королем, удалился, рассчитывая на два данные ему обещания.
 Фердинанд проводил его явно благосклонным взглядом.
 — Черт возьми, — решил он, — какая глупость ссориться с такими людьми из-за мегеры, вроде королевы, и распутницы, вроде леди Гамильтон!




 LXVIII. НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ НАРОДАМИ СВОБОДНЫМИ И НАРОДАМИ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМИ


 Король сдержал слово, данное Караччоло; на заседании Совета он определенно и решительно объяснил, что после народной демонстрации, свидетелем которой он стал накануне, он решил остаться в Неаполе и до последней возможности препятствовать вступлению французов в королевство.
 Оспаривать столь ясно высказанное решение было невозможно; возразить могла бы только королева, но, полагаясь на обещание Актона так или иначе побудить короля переехать на Сицилию, она отказалась от открытой борьбы, ибо, зная Фердинанда, понимала, что в таком случае он способен заупрямиться.
 По окончании заседания король застал у себя кардинала Руффо. Кардинал, всегда исключительно точный, исполнил все, что они с королем договорились предпринять: Феррари явился к нему ночью и полчаса спустя отправился через Манфредонию в Вену с поддельным посланием, чтобы показать его императору, с которым Фердинанд никак не хотел поссориться, ибо только император мог, благодаря своему влиянию в Италии, поддержать его в борьбе против Франции; точно так же как в случае враждебного столкновения Неаполя с Австрией, никто, кроме Франции, неспособен был бы оказать Неаполю серьезную помощь.
 К поддельному посланию была приложена объяснительная записка, собственноручно составленная кардиналом от имени короля и снабженная его подписью; без нее император не разобрался бы в этой загадочной истории.
 Фердинанд рассказал кардиналу, что произошло между ним, Караччоло и Нельсоном; Руффо вполне одобрил все соображения его величества и настоял на том, чтобы была устроена его встреча с Караччоло в присутствии короля. Они договорились подождать первых известий о том, какое впечатление произвело в Абруцци воззвание Пронио, и в зависимости от этого окончательно решить, что делать дальше.
 В тот день Фердинанд принял молодого корсиканца Де Чезари. Читатель помнит, что король произвел его в чин капитана и приказал явиться к нему в форме, чтобы убедиться: распоряжение его исполнено и военный министр выдал юноше соответствующий патент. Актон не замедлил исполнить волю короля, и вот молодой человек, которого чиновники уже стали принимать за наследника престола, ибо Де Чезари был на него очень похож, предстал перед королем в новом мундире и с патентом в руках.
 Молодой капитан был горд и счастлив; он повергал к стопам его величества преданность свою и своих друзей. Одно только мешало им немедленно доказать королю свою самоотверженность: дело в том, что престарелые принцессы ссылались на обещание позаботиться об их безопасности. Приходилось продолжать служить телохранителями, так как принцессы согласны были вернуть им это обещание лишь после того, как они окажутся на борту корабля, который должен доставить их в Триест. Поэтому семеро молодых людей обязались сопровождать их до Манфредо-нии, где им предстояло погрузиться на корабль. После этого офицеры собирались возвратиться в Неаполь и стать в ряды защитников престола и алтаря.
 Вести, которых ждали от Пронио, вскоре были получены. Они превзошли все надежды. Призыв короля был воспринят как глас Божий; священники, монахи, муниципальные чиновники горячо откликнулись на него. Клич «К оружию!» пронесся от Изолетты до Капуа и от Акуилы до Итри. Пронио встретился с Фра Дьяволо и с Маммоне, сообщил им о поручении, которое он на них возлагает, и они приняли его с восторгом. С грамотами в руках, с именем короля на устах они приобрели безграничное могущество, поскольку закон, вместо того чтобы преследовать, стал их охранять. С того момента как они получили возможность придать своему разбою политическую окраску, они могли поклясться, что поднимут на ноги всю страну.
 Разбой в Южной Италии — явление поистине национальное; это местный плод, зреющий в горах. Говоря о том, что производят Абруцци, Терра ди Лаворо, Базилика-та и Калабрия, можно сказать: долины дают пшеницу, кукурузу и инжир; холмы выращивают оливки, орехи и виноград; горы растят разбойников.
 В названных мною провинциях разбой — самое обычное занятие, не хуже любого другого. Разбойником становятся так же, как становятся булочником, портным, сапожником. В этом нет ничего предосудительного; отец, мать, брат, сестра отнюдь не считаются запятнанными ремеслом их сына или их брата, ибо и само это занятие не является пятном для тех, кто избрал его. Разбойник работает восемь месяцев в году, то есть весной, летом и осенью. Зима гонит его с гор и возвращает в родные места; тут его ждет радушный прием; он встречается с мэром, приветствует его, мэр отвечает ему тем же; зачастую они друзья, а то и родственники.
 С весной он достает свое ружье, пистолет, кинжал и уходит в горы. Отсюда поговорка «Разбойники распускаются вместе с листвой».
 С тех пор как в Неаполе существует свое правительство (а я просмотрел все архивы с 1503 года до наших дней), оно по временам выпускает постановления, направленные против разбойников, и, что любопытно, постановления испанских вице-королей ничем не отличаются от постановлений пьемонтских правителей, ведь преступления-то все те же. Это кражи со взломом, кражи с применением оружия на больших дорогах, вымогательства денег с угрозой поджечь дом, изувечить, убить; убийства, увечья и поджоги в случаях, когда угрозы не подействовали.
 Во время революций разбой принимает колоссальный размах, общественное мнение принимает его сторону, благонамеренный патриотизм служит ему оправданием; разбойники всегда на стороне реакционной партии — другими словами, они стоят горой за трон и алтарь, ибо только трон и алтарь приемлют таких союзников, в то время как либералы, прогрессисты, революционеры, напротив, отвергают и презирают их. Известные в летописях времена разбоя — это годы политической реакции: 1799, 1809, 1821, 1848, 1862, то есть пора, когда неограниченная власть, потерпев поражение, призывала себе на помощь разбойничьи банды.
 В таких случаях разбой особенно могуществен, ибо его поддерживают власти, которые в другое время призваны ему препятствовать. Муниципальные чиновники, офицеры национальной гвардии являются не только manutengoli, то есть пособниками разбойников, но и сами зачастую становятся бандитами.
 Основательную нравственную поддержку разбою оказывают священники и монахи: они бывают как бы его душою; разбойники, услышав их проповеди, призывающие к бунту, восстав, получают от них освященные образки, которые должны сделать их неуязвимыми. Если случится, что, невзирая на эту защиту, разбойник все-таки ранен, убит или расстрелян, образок, бессильный на земле, служит ему верным пропуском на Небеса, пропуском, к которому апостол Петр относится с неизменным уважением; у задержанного разбойника нога уже стоит на первой ступени Иаковой лестницы, ведущей прямо в рай; он прикладывается к образку и умирает как герой, ибо убежден, что расстрел поможет ему подняться до самого верха.
 Чем же объясняется разница между отдельными личностями и народом? Почему солдат иной раз бежит при первом же пушечном выстреле, а разбойник гибнет героически? Попробуем объяснить это, а то дальнейший наш рассказ может вызвать недоумение: читатель станет удивляться, почему же так отличается нравственная и физическая природа одних и тех же людей в зависимости от того, собраны ли они в единое целое или борются в одиночку.
 Вот объяснение.
 Коллективное мужество — качество народов свободных.
 Личное мужество — качество народов, которые всего лишь независимы. Почти все народы, живущие в горах, — швейцарцы, корсиканцы, шотландцы, сицилийцы, черногорцы, албанцы, друзы, черкесы — отлично обходятся без свободы, лишь бы у них не отнимали независимости.
 Объясним огромную разницу между словами: свобода и независимость. Свобода — это отказ каждого гражданина от какой-то доли своей независимости ради образования некой общественной основы, именуемой законом. Независимость — это право каждого пользоваться всеми своими способностями, удовлетворять все свои желания.
 Человек свободный — это член общества; он опирается на соседа, который в свою очередь опирается на него; а так как он готов жертвовать собою ради других, то имеет право требовать, чтобы и другие жертвовали собою ради него.
 Человек независимый — это человек естественный; он полагается только на самого себя; единственные его союзники — гора и лес; защитники — ружье и кинжал; его пособники — острое зрение и слух.
 Из людей свободных составляются армии.
 Из людей независимых — шайки.
 Людям свободным приказывают, как Бонапарт в битве при Пирамидах: «Сомкнуть ряды!»
 Людям независимым говорят, как Шарет в Машкуле: «Развлекайтесь, ребята!»
 Человек свободный берется за дело по слову своего монарха или по зову родины.
 Человек независимый действует, движимый корыстью или страстью.
 Человек свободный воюет.
 Человек независимый убивает.
 Человек свободный говорит: «Мы».
 Человек независимый говорит: «Я «.
 Человек свободный — это Братство.
 Человек независимый — это всего лишь Эгоизм.
 В 1798 году неаполитанцы были еще только на пути к независимости; они не ведали ни свободы, ни братства; потому-то в регулярном сражении они и были разбиты армией впятеро меньшей.
 Зато крестьяне неаполитанских провинций всегда были независимы. Вот почему по призыву духовенства, выступившего во имя Господа, по призыву короля, выступившего во имя династии, особенно же по призыву ненависти, выступившей во имя стяжательства, грабежа и убийства, поднялась вся страна.
 Каждый вооружился ружьем, топором, ножом и начал воевать, не ставя перед собою иной цели, кроме разрушения, не рассчитывая ни на что иное, кроме грабежа, следуя за своим начальником и не подчиняясь ему, подражая его примеру, а не слушаясь его приказаний. Толпа в целом бежала перед французами, отдельные люди пошли против них; армия рассеялась, народ вырос из земли.
 И как раз вовремя. Вести, приходившие из армии, были по-прежнему удручающими. Часть армии под командованием никому не ведомого генерала Мётча — даже Нельсон в своих письмах спрашивал, кто это такой, — отошла к Кальви и там набиралась сил. Макдональд, которому, как мы видели, Шампионне поручил развивать успех и торопить отход королевской армии, приказал Морису Матьё занять позиции неаполитанцев. Он занял все возвышенности вокруг города и предложил генералу Мётчу сдаться; тот согласился, но выставил неприемлемые условия. Тогда генерал Морис Матьё распорядился немедленно пробить брешь в стенах монастыря и через нее вступить в город.
 После десятого ядра появился парламентер.
 Но Морис Матьё, не дав ему заговорить, сказал:
 — Либо сдавайтесь на милость победителей, либо прощайтесь с жизнью. Королевские солдаты сдались на милость победителей.
 Быстрота, с какою Макдональд нанес удар, спасла часть пленных, взятых Макком, но всех спасти не удалось.
 В Асколи триста республиканцев были привязаны к деревьям и расстреляны. В Отриколи тридцать больных и раненых, в том числе безрукие и безногие калеки, недавно перенесшие ампутацию, были зарезаны в лазарете.
 Других, лежавших на соломе, безжалостно сожгли.
 Но Шампионне, верный обещанию, объявленному в прокламации, отвечал на все эти жестокости исключительно человеколюбием, резко отличавшимся от зверств королевских солдат.
 Один лишь генерал де Дама, французский эмигрант, считавший в качестве такового своим долгом послужить Фердинанду, — только он после страшного разгрома при Чивита Кастеллана поддержал честь белого знамени. Забытый Макком, чьей единственной заботой было спасти короля, де Дама обратился к генералу Шампионне, вернувшемуся, как нам известно, в это время в Рим, с просьбой разрешить ему пройти через город во главе семитысячного отряда неаполитанцев и присоединиться к остаткам королевской армии у Тевероне, — к остаткам, как уже говорилось, все же в пять раз превышавшим численность армии-победительницы.
 В ответ на это ходатайство Шампионне послал к Дама одного из молодых офицеров-аристократов, которыми он окружил себя.
 То был начальник штаба Бонами.
 Шампионне приказал ему выяснить положение дел и о результатах доложить.
 Бонами немедленно сел в седло и уехал.
 Эта великая эпоха в истории Республики заслуживает того, чтобы каждый офицер французской армии, по мере того как он предстает перед глазами читателей, был описан так, как Гомер в «Илиаде» описывает греческих вождей, а Тассо в «Освобожденном Иерусалиме» — вождей крестоносцев.
 Мы, однако, ограничимся замечанием, что Бонами, подобно Тьебо, был одним из тех умных и исполнительных офицеров, которым генерал может сказать: «Приглядитесь ко всему и действуйте соответственно обстоятельствам».
 У ворот Салариа Бонами повстречал вступавшую в город кавалерию генерала Рея. Он осведомил Рея о полученном им распоряжении и, не имея права приказать, посоветовал ему направить дозорных на дорогу в Альбано и Фраскати. Сам же он, во главе кавалерийского отряда, проехал через Понте Молле, древний Мульвиев мост, и погнал лошадь во весь опор в том направлении, где, как он знал, находится генерал де Дама; за ним, на расстоянии, следовали Рей со своим отрядом и Макдональд с легкой кавалерией.
 Бонами так спешил, что значительно оторвался от отрядов Макдональда и Рея, и им теперь требовалось не менее часа, чтобы догнать его. Желая дать им время подоспеть, он назвал себя парламентером.
 Его отвели к генералу де Дама.
 — Генерал, вы обратились к главнокомандующему французской армией, — сказал он, — поэтому мне поручено отправиться к вам, чтобы узнать в точности, о чем вы просите.
 — Прошу пропустить мою дивизию, — ответил генерал де Дама.
 — А если он ответит вам отказом?
 — Мне останется одно: пробиться с оружием в руках. Бонами улыбнулся.
 — Вы должны понимать, генерал, что добровольно предоставить вам пройти через город с семью тысячами солдат совершенно невозможно, — возразил он. — Насчет же того, чтобы пробиться с оружием в руках, предупреждаю вас, это задача не простая.
 — В таком случае, полковник, что же вы хотите мне предложить? — спросил генерал-эмигрант.
 — То, что предлагают командиру части, находящемуся в таком положении, как ваше, генерал: сложить оружие.
 Теперь улыбнулся генерал де Дама.
 — Господин начальник штаба, — ответил он, — когда имеешь семь тысяч воинов, а у каждого из них в ранце по восемьдесят патронов, — не сдаются. Идут напролом или умирают.
 — Ну что ж, — отвечал Бонами, — будем драться, генерал!
 Его собеседник задумался.
 — Предоставьте мне шесть часов, — сказал он, — чтобы собрать военный совет и сообща обсудить ваши предложения.
 Бонами на это согласиться не мог.
 — Шести часов не требуется, — возразил он, — даю вам час.
 Именно такой срок нужен был начальнику штаба, чтобы его пехота присоединилась к нему.
 Итак, было решено, что, поскольку генерал де Дама находится во власти французов, он даст ответ через час.
 Бонами пустил свою лошадь галопом, быстро добрался до генерала Рея и побудил его ускорить марш.
 Но и генерал де Дама воспользовался отсрочкой: когда
 Бонами вернулся со своим отрядом, он застал неаполитанцев отступающими в полном порядке по дороге в Орбетелло.
 Генерал Рей и начальник штаба Бонами — один во главе отряда 16-го драгунского полка, другой во главе 7-го егерского — устремились вдогонку и настигли их под Ла Стор-та, где с ожесточением на них напали.
 Арьергард остановился, чтобы дать республиканцам отпор.
 Рей и Бонами впервые встретились с серьезным сопротивлением противника, но после нескольких атак оно было преодолено. Тем временем стемнело. Мужество и самопожертвование арьергарда спасло армию. Генерал де Дама воспользовался темнотой и знанием местности, чтобы продолжить отступление.
 Французы были слишком утомлены, чтобы воспользоваться своей победой: они отошли к Ла Сторта, где и заночевали.
 В награду за находчивость, проявленную при переговорах, и за отвагу, выказанную в бою, Шампионне произвел Бонами в чин бригадного генерала.
 Но генерал де Дама еще не рассчитался с республиканцами. Макдональд послал одного из своих адъютантов к Келлерману, находившемуся в Боргетто вместе с частями, менее утомленными, чем те, которые участвовали днем в боях, чтобы сообщить ему, в каком направлении отступает колонна неаполитанцев. Келлерман незамедлительно собрал свои войска и направился через Рончильоне к Тосканелле, где и вошел в соприкосновение с колонной генерала де Дама. Люди, так легко поддававшиеся панике, когда ими командовал немецкий или неаполитанский генерал, под командованием француза держались стойко и оказали мощное сопротивление. Генералу де Дама все же пришлось отступать, и он сам руководил отходом своих войск, став во главе арьергарда, причем проявил редкостное мужество.
 Но одна из тех атак, какие умел проводить Келлерман, и рана, полученная генералом-эмигрантом, решили исход боя в пользу французов. Самый значительный отряд из колонны неаполитанцев уже достиг Орбетелло и успел погрузиться на неаполитанские суда, стоявшие здесь в порту. Генералу де Дама, оттесненному к городским стенам, удалось запереть за собою ворота, и то ли из уважения к его отваге, то ли потому, что Келлерман не хотел тратить время на осаду городишка, французский генерал дал Дама и его авангарду возможность, ценою потери артиллерии, спокойно погрузиться на корабли.
 Получилось так, что единственный генерал неаполитанской армии, не уронивший своей чести в этой недолгой и постыдной кампании, был французом.




 LXIX. РАЗБОЙНИКИ


 Оказавшись повсюду победителем и думая, что теперь уже ничто не мешает его походу на Неаполь, Шампионне приказал перейти неаполитанскую границу в трех местах.
 Части левого фланга под командованием Макдональда, пройдя через Акуилу, заняли Абруцци; им предстояло форсировать перевалы Капистрелло и Сору.
 Части правого фланга, которым командовал генерал Рей, прошли через Понтийские, Террачинские и Фондийские болота и заняли Кампанию.
 Центр, которым командовал сам Шампионне, прошел через Вальмонтоне, Ферентино, Чепрано и занял Терра ди Лаворо.
 Три цитадели, почти неприступные, защищали доступы в королевство: Гаэта, Чивителла дель Тронто, Пескара.
 Гаэта господствовала над дорогой к Тирренскому морю, Пескара — над дорогой к Адриатике, Чивителла дель Тронто стояла на вершине горы и господствовала над местностью по ту сторону Абруцци.
 Гаэту защищал старый швейцарский генерал по имени Чуди; под его началом было четыре тысячи человек и материальная часть, состоявшая из семидесяти пушек, двенадцати мортир, двадцати тысяч ружей; продовольствия могло хватить на год; наконец, в его распоряжении были корабли, стоявшие в гавани, море и земля.
 Генерал Рей потребовал, чтобы он сдался.
 Чуди, уже старик, недавно женился на молодой женщине. Боялся ли он за нее — как знать? Может быть, за самого себя. Вместо того чтобы защищаться, как это сделал позднее Филиппсталь, он собрал совет, на котором епископ предложил свое посредничество в заключении мира. Были созваны также представители от городских властей, которые ухватились за возможность избавить Гаэту от ужасов осады.
 Все же они еще колебались, сдаваться или нет, как вдруг французский генерал дал по городу пушечный выстрел; этого оказалось достаточно, чтобы Чуди послал к осаждающим парламентеров, поручив им выяснить условия сдачи крепости.
 — Сдавайте крепость на милость победителей; в противном случае пощады не будет, — ответил генерал Рей.
 Два часа спустя крепость сдалась.
 Дюгем, двигавшийся во главе полутора тысяч солдат по побережью Адриатики, направил к коменданту Пескары, по имени Прикар, парламентера с требованием сдаться.
 Комендант, словно намереваясь похоронить себя под развалинами крепости, показал французскому офицеру во всех подробностях свои средства защиты — укрепления, орудия, склады боеприпасов и продовольствия — и отослал его к Дюгему с высокомерным ответом:
 — Крепость, так основательно оборудованная, не сдается.
 Это не помешало коменданту при первом же пушечном залпе отворить ворота и сдать генералу Дюгему столь мощную крепость. Тот нашел здесь шестьдесят орудий, четыре мортиры, тысячу девятьсот солдат.
 Что же касается Чивителла дель Тронто, цитадели неприступной уже по своему расположению, да еще превосходно укрепленной, то ее защищал испанец по имени Хуан Лакомб. Тут было десять крупнокалиберных орудий, большое количество снаряжения и продовольствия. Она могла бы продержаться год, но продержалась всего один день и сдалась после десятичасовой осады.
 Значит, подошло время, чтобы, как мы сказали в предыдущей главе, главари шаек заменили генералов, а разбойники — солдат.
 Под руководством Пронио с быстротой молнии сформировались три шайки: одною он руководил сам, другою — Гаэтано Маммоне, третьей — Фра Дьяволо.
 Пронио первым вошел в соприкосновение с французскими отрядами.
 Захватив Пескару и оставив там гарнизон в четыреста человек, Дюгем направился по дороге в Кьети, чтобы возле Капуа соединиться, как ему было приказано, с отрядами Шампионне. Прибыв в Токко, он услышал со стороны Сульмоны ожесточенную перестрелку и ускорил марш своих частей.
 И в самом деле, отряд французов под командованием генерала Руска, беспрепятственно, с барабанным боем занявший город, вдруг увидел, что изо всех окон на них градом сыплются пули. Французы были удивлены этим неожиданным нападением и на мгновение растерялись.
 Пронио, засевший в церкви Сан Панфило, воспользовался этим, с сотней бойцов вышел из засады и бросился навстречу французам в то время, как огонь из окон усилился. Несмотря на все старания Руска, в его рядах началось замешательство, и он поспешно ушел из Сульмоны, оставив на улицах человек двенадцать убитых и раненых.
 Но при виде того, как бойцы Пронио уродуют убитых, как горожане приканчивают раненых, краска стыда залила лица республиканцев, они ободрились, с криками об отмщении вновь заняли Сульмону и стали отвечать на стрельбу как из окон, так и из-за угла.
 Между тем Пронио и его товарищи, притаившись в проемах дверей, спрятавшись в проулках, открыли бешеную стрельбу, так что французам, пожалуй, пришлось бы отступить вторично, когда до слуха их донеслась ожесточенная перестрелка с другого конца города.
 То были Дюгем и его люди: они поспешили на помощь, услышав выстрелы, обошли Сульмону и напали на Пронио с тыла.
 Пронио, с двумя пистолетами в руках, бросился к своему арьергарду, сплотил его, оказался лицом к лицу с Дюгемом и выстрелом ранил генерала в руку. Один из республиканцев бросился с поднятой саблей на Пронио, но тот выстрелил еще раз, убил француза, подобрал ружье и во главе своего отряда стал отходить. Обороняясь, Пронио на местном наречии дал своим бандитам распоряжение, которое французы не могли понять. Приказ заключался в том, чтобы, отступая, бежать врассыпную по всем проулкам и как можно скорее скрыться в горах. В одни миг городок опустел. Жители, стрелявшие из домов, бежали через сады. Французы оказались хозяевами Сульмоны, но честь эта была невелика, ведь разбойникам пришлось драться одному против десяти. Они были побеждены, зато нанесли республиканцам тяжелый урон. Вот почему эта стычка воспринималась в Неаполе как триумф.
 А Фра Дьяволо с сотней товарищей после взятия Гаэты, которая позорно сдалась, храбро защищал мост через Гарильяно, когда его атаковал адъютант Гудель с пятьюдесятью республиканцами; генерал Рей, не зная об участии разбойников в деле, послал своих людей с приказом захватить мост. Французы были отброшены, а Гудель, командир батальона, и несколько раненых офицеров и солдат, оставшихся на поле сражения, были подобраны полуживыми, привязаны к деревьям и сожжены на медленном огне под восторженные вопли населения Миньяно, Сессы и Теано, под исступленную пляску женщин, которые при таких обстоятельствах всегда превосходят мужчин в жестокости.
 Фра Дьяволо сначала попытался воспрепятствовать этим убийствам, этим мучительным расправам. Из чувства жалости он разрядил свои пистолеты и карабин в раненых. Но по тому, как хмурились мужчины, как извергали проклятия женщины, он понял, что такие человеколюбивые поступки могут подорвать его популярность. Он отошел от костров, на которых мучились республиканцы, и хотел увести от них Франческу, но его возлюбленная не захотела ничего упустить из этого жуткого зрелища. Она вырвалась из его рук и стала вопить и плясать еще более неистово, чем другие женщины.
 Что же касается Маммоне, он остановился у Капистрелло перед Сорой, между озером Фучино и рекой Лири.
 Ему доложили, что вдали, на спуске от истоков Лири, появился офицер во французской форме и при нем провожатый.
 — Приведите их обоих ко мне, — сказал Маммоне. Через пять минут оба стояли перед ним. Провожатый обманул доверившегося ему офицера и, вместо того чтобы отвести его к генералу Лемуану, которому офицер должен был доставить приказ Шампионне, повел его к Гаэтано Маммоне.
 То был Клэ — один из адъютантов главнокомандующего.
 — Ты подоспел вовремя, — сказал ему Маммоне, — мне как раз захотелось пить.
 Мы знаем, каким напитком Маммоне имел обыкновение утолять жажду. Адъютант ничего не сказал, ни о чем не просил, не пытался пробудить в своем мучителе жалость; он знал, в руки какого людоеда попал, и, по примеру античных гладиаторов, думал лишь о том, как достойно умереть.
 Маммоне приказал снять с адъютанта мундир, жилет, галстук и рубашку, скрутить ему руки и привязать к дереву.
 Потом он, чтобы не промахнуться, пальцем нащупал у него сонную артерию и вонзил в нее кинжал.
 Смертельно раненный, адъютант не вскрикнул, не застонал.
 Как из всякой артерии, кровь хлынула из раны фонтаном.
 Маммоне припал губами к шее адъютанта, как когда-то к груди герцога Филомарино, и с наслаждением стал пить жидкую плоть, именуемую кровью.
 Потом, утолив жажду, в то время как пленник все еще содрогался, Маммоне перерезал веревки, которыми тот был привязан к дереву, и потребовал пилу.
 Ему ее тотчас подали.
 Желая пить кровь из сосуда, соответствующего напитку, Маммоне распилил череп умиравшего вдоль бровей и над мозжечком, вынул мозг, образовавшуюся жуткую чашу вымыл кровью, которая все еще текла из раны, подобрал кверху волосы и связал их веревкою, чтобы поднять этот чудовищный сосуд, как поднимают за ножку бокал; тело он приказал раскромсать на куски и бросить псам.
 Потом, узнав из донесений лазутчиков, что по дороге в Тальякоццо движется небольшой отряд республиканцев, человек в тридцать или сорок, он приказал спрятать оружие, нарвать цветов и оливковых ветвей, дать женщинам в руки цветы, а оливковые ветви — мужчинам и юношам, направиться навстречу французам и предложить офицеру, командовавшему отрядом и его солдатам принять участие в празднике, который жители Капистрелло, сплошь патриоты, устраивают в их честь.
 Посланцы ушли, распевая песни. Все двери в домах распахнулись; на площади мэрии был накрыт большой стол; сюда принесли вино, хлеб, мясо, окорока, сыр.
 Другой стол был накрыт для офицеров в здании мэрии; окна из этой комнаты выходили на площадь.
 Неподалеку от села посланцы встретились с небольшим отрядом, которым командовал капитан Тремо  96 . Переводчик-предатель, служивший отряду проводником, объяснил республиканскому капитану, чего именно хотят эти мужчины, дети и женщины, вышедшие ему навстречу с цветами и оливковыми ветвями в руках. Капитан был человек отважный и прямодушный, ему и в голову не пришла мысль о предательстве. Он поцеловал милых девушек, которые поднесли ему цветы, приказал маркитантке откупорить бочонок с водкой. Стали пить за здоровье генерала Шампионне, за успехи Французской республики, потом, взявшись под руки и распевая «Марсельезу», направились в селение.
 Гаэтано Маммоне вместе с остальными жителями ожидал их у въезда в селение: там французов встретили восторженными возгласами. Опять стали брататься и под радостные крики направились к мэрии.
 Здесь, как мы уже знаем, были накрыты столы; приборов поставили по числу солдат. Внутри здания обед подали или, вернее сказать, должны были подать нескольким офицерам и муниципальным чиновникам, под видом которых выступали Гаэтано Маммоне и главные его подручные.
 Солдаты, в восторге от такого приема, составили ружья в козлы шагах в десяти от накрытого стола; женщины приняли у них сабли, и ребятишки затеяли с ними игру в войну; потом все уселись, откупорили бутылки, наполнили стаканы.
 Капитан Тремо, адъютант и два сержанта заняли места в комнате нижнего этажа мэрии.
 Люди Маммоне стали между столом и ружьями, которые капитан, перед тем как отправиться в дорогу, из предосторожности приказал зарядить; офицеров рассадили за столом в комнате так, что между ними оказалось по три-четыре разбойника.
 Сигнал к началу резни должен был дать Маммоне: он, стоя у одного из окон, поднимет наполненный вином череп адъютанта Клэ и провозгласит здравицу в честь короля Фердинанда.
 Все произошло, как он задумал. Маммоне снаружи подошел к окну, так что его самого не было видно, наполнил вином еще окровавленный череп несчастного офицера, взял его за волосы, как берут за ножку бокал, и, появившись у среднего окна, поднял череп, провозгласив задуманный тост.
 Тотчас же все присутствующие ответили ему криками:
 — Смерть французам!
 Разбойники бросились к составленным в козлы ружьям; те, кто окружал французов, якобы чтобы прислуживать им, отошли в сторону; раздались выстрелы в упор, и республиканцы повалились, сраженные их же собственным оружием. Те из них, кто случайно уцелел, были зарублены женщинами и детьми, вооружившимися саблями французов.
 Французские офицеры, сидевшие в зале, бросились было на помощь солдатам; но на каждого из них накинулось по пяти-шести человек и таким образом их удержали на месте.
 Торжествующий Маммоне подошел к ним с окровавленной чашей в руках и предложил сохранить им жизнь, если они согласятся выпить за здоровье короля Фердинанда из черепа их соотечественника.
 Все четверо с негодованием отказались.
 Тогда Маммоне приказал принести гвозди и молотки, заставил офицеров положить руки на стол и пригвоздил их к столу.
 Потом в комнату через двери и окна были брошены пучки и связки соломы; их подожгли, а затем плотно затворили двери и окна.
 Мученичество республиканцев длилось, однако, не так долго, как рассчитывали их палачи. У одного из сержантов хватило мужества оторвать руки от стола, к которому они были пригвождены, и он, схватив шпагу капитана Тремо, оказал страшную услугу троим товарищам: он заколол их, после чего закололся сам.
 Четверо героев умерли с возгласами: «Да здравствует Республика!»
 Вести эти достигли Неаполя; они обрадовали короля Фердинанда, и он, видя, как горячо его поддерживают верные подданные, твердо решил не покидать столицу.
 Предоставим Маммоне, Фра Дьяволо и аббату Пронио продолжать эти свои подвиги и посмотрим, что происходило в это время у королевы, которая, напротив, твердо решила уехать из Неаполя.




 LXX. ПОДЗЕМНЫЙ ХОД


 Караччоло сказал правду: для политики Англии было важно, чтобы Фердинанд и Каролина, изгнанные из столицы королевства на материке, обрели пристанище на Сицилии — острове, где они уже не могли бы рассчитывать на свои войска и на подданных, а только уповать на английские корабли и английских моряков.
 Вот почему Нельсон, сэр Уильям и Эмма Лайонна побуждали королеву к бегству, к которому она и сама склонялась, охваченная страхом. Королева знала, как ее ненавидят, и предвидела, что, если начнется республиканское движение, народ не защитит ее, хотя может заступиться за короля, но, напротив, допустит, чтобы она попала в тюрьму, а то и погибла!
 Призрак ее сестры Антуанетты, обхватившей руками голову, которая поседела за одну ночь, неотступно стоял перед нею
 И вот десять дней спустя после возвращения короля, то есть 18 декабря, Каролина беседовала у себя в спальне с Актоном и Эммой Лайонной
 Было восемь часов вечера Бешеный ветер бил крылами в окна королевского дворца, и слышался грохот моря, валы которого обрушивались на арагонские башни Кастель Нуово. В комнате горела единственная лампа, освещая план дворца, в чертежах которого королева и Актон, казалось, искали нечто ускользающее от них.
 В углу комнаты, в полумраке, виднелась застывшая, немая фигура; человек стоял неподвижно как статуя, и, по-видимому, ждал распоряжения, готовый тотчас исполнить его.
 У королевы вырвался нетерпеливый жест.
 — Но ведь существует же этот потайной ход! — воскликнула она. — Я в этом уверена, хотя им давно уже не пользуются.
 — И вы, ваше величество, считаете, что вам этот ход нужен?
 — Необходим! — отвечала королева. — Предание говорит, что он ведет к военной гавани, и только так можно будет незаметно перенести на английские корабли наши драгоценности, золото, произведения искусства, которые мы хотим взять с собою. Если народ догадается о нашем отъезде и увидит, что на борт «Авангарда» переносят хоть один сундук, все поймут, что происходит, и поднимется бунт, — тогда уже не уехать. Значит, ход надо найти во что бы то ни стало.
 И королева, вооружившись лупой, снова принялась упорно искать карандашные пометки, которые должны были обозначить подземный ход — средоточие всех ее надежд.
 Актон поднял голову, поискав глазами тень, о которой мы упомянули, и, найдя, позвал:
 — Дик!
 Молодой человек вздрогнул, словно не ожидал, что о нем вспомнят: казалось, мысль, верховная владычица тела, унесла его за тысячу льё от места, где он физически находился.
 — Что прикажете, монсиньор?
 — Вы знаете, о чем идет речь, Дик?
 — Никак нет, монсиньор.
 — Между тем вы здесь, сударь, находитесь уже около часа, — несколько нетерпеливо заметила королева.
 — Это правда, ваше величество.
 — Значит, вы должны были слышать, о чем мы говорим, и знать, что мы ищем.
 — Монсиньор не предупредил меня, государыня, что мне дозволяется слушать. Потому я ничего не слышал.
 — Сэр Джон, — не вполне уверенно сказала королева, — по-видимому, вы располагаете редкостным слугой.
 — Потому я и говорил вашему величеству, что весьма дорожу им.
 Затем он обратился к своему секретарю, который, как мы уже видели, столь умно и последовательно исполнял приказания хозяина в ночь, когда Феррари упал с лошади и потерял сознание.
 — Подойдите, Дик, — сказал он.
 — Я здесь, монсиньор, — ответил молодой человек, приблизившись.
 — Ведь вы, кажется, в некоторой степени архитектор?
 — Да, я два года изучал архитектуру.
 — В таком случае посмотрите, сюда. Быть может, вам удастся найти то, чего мы никак не можем отыскать. Здесь в подвалах должно быть подземелье с потайным ходом, который ведет из дворца к военной гавани.
 Актон отошел от стола и уступил место секретарю. Тот склонился над планом, но тотчас же выпрямился.
 — Мне кажется, искать бесполезно, — сказал он.
 — Почему же?
 — Если архитектор устроил в подвале потайной ход, то никак не стал бы обозначать его на плане.
 — Но почему же? — по обыкновению, раздраженно спросила королева.
 — Потому, государыня, что, если ход обозначен на плане, он тем самым перестает быть потайным, поскольку он известен всем, кому доступен план. Королева рассмеялась.
 — А ведь ваш секретарь рассуждает довольно логично, генерал.
 — Очень логично, и мне стыдно, что я сам этого не сообразил, — признался Актон.
 — Так помогите же нам, господин Дик, отыскать этот подземный ход, — вмешалась Эмма. — Если он будет обнаружен, я готова, как героиня Анны Радклиф, исследовать его и о результате доложить королеве.
 Прежде чем ответить, Ричард посмотрел на генерала Актона, как бы прося у него позволения.
 — Говорите, Дик, говорите! — подбодрил его генерал. — Королева разрешает, а я не сомневаюсь в вашем уме и в том, что вы умеете молчать.
 Дик слегка поклонился.
 — Мне кажется, прежде всего надо исследовать всю ту часть фундамента дворца, которая выходит в сторону внутренней гавани. Как бы тщательно ни замаскировали выход, наверное, все-таки можно его обнаружить по какому-нибудь едва заметному признаку.
 — Значит, надо подождать рассвета, — сказала королева, — а ночь будет потеряна.
 Дик подошел к окну.
 — Почему же, государыня? — возразил он. — Небо в облаках, но сейчас полнолуние. Всякий раз, когда луна станет выходить из облаков, будет достаточно светло для поисков. Мне надо бы только знать пароль, чтобы я мог спокойно заглядывать во все уголки гавани.
 — Чего же проще, — сказал Актон. — Мы вместе отправимся к коменданту дворца; он не только сообщит вам пароль, но и даст распоряжение часовым не обращать на вас внимания и предоставить спокойно заниматься своим делом.
 — В таком случае, генерал, как изволили заметить их величество, не следует терять время.
 — Идите, генерал, идите, — сказала королева. — А вы, сударь, постарайтесь оправдать то высокое мнение, которое сложилось о вас.
 — Я приложу все усилия, государыня, — ответил Дик. И, почтительно поклонившись, он удалился вслед за генерал-капитаном.
 Минут через десять Актон вернулся один.
 — Ну как? — спросила королева.
 — Наша ищейка взяла след, как сказал бы его величество, и я удивлюсь, если она возвратится ни с чем.
 Действительно, после того как дежурный офицер предупредил о нем часовых, Дик, зная пароль, принялся за поиски и в одном из углов стены обнаружил заржавленную, всю в паутине, решетку, мимо которой все проходили, не обращая на нее ни малейшего внимания. Дик не сомневался, что нашел один из концов потайного хода, и теперь ему оставалось только отыскать другой конец.
 Возвратившись в замок, он справился о том, кто из многочисленной челяди, кишащей в нижних этажах, самый старый; оказалось, что это отец буфетчика, некогда сам прослуживший в этой должности сорок лет; сын же унаследовал эту должность лет двадцать тому назад. Старику было восемьдесят два года; в должность он вступил при Карле III, который вывез его из Испании в год своего вступления на престол.
 Дик велел отвести его к старику.
 Он застал все семейство за столом. Семья состояла из двенадцати человек. Старик являлся ее стволом, а все остальные — ветвями. Было тут два сына, две снохи, семеро их детей и внуков.
 Один из сыновей был, как раньше его отец, буфетчиком, другой служил в замке слесарем.
 Глава семейства, несмотря на преклонные лета, был представителен, прям, еще крепок и, по-видимому, сохранил ясность ума.
 Дик вошел и обратился к нему по-испански.
 — Вас требует королева, — сказал он.
 Старик вздрогнул: после отъезда Карла III, то есть целых сорок лет, никто не обращался к нему на его родном языке.
 — Меня требует королева? — с удивлением ответил он на неаполитанском диалекте.
 Сидевшие за столом поднялись с мест, словно подброшенные пружиной.
 — Королева желает видеть вас, — повторил Дик.
 — Меня?
 — Вас.
 — Ваше превосходительство не заблуждается?
 — Нет, уверен.
 — А когда мне явиться?
 — Немедленно.
 — Но я не могу в таком виде предстать перед ее величеством.
 — Она требует, чтобы вы явились незамедлительно в таком виде, в каком вы есть.
 — Но, ваше превосходительство…
 — Королева ждет.
 Старик встал, скорее встревоженный, чем польщенный приглашением, и с некоторым беспокойством оглянулся на сыновей.
 — Скажите вашему сыну-слесарю, чтобы он не ложился спать, — продолжал Дик по-прежнему по-испански, — вечером он, вероятно, потребуется королеве.
 Старик повторил сыну приказание по-неаполитански.
 — Вы готовы? — спросил Дик.
 — Да, ваше превосходительство, — отвечал старик.
 И почти столь же твердым, хотя и более тяжелым шагом, чем у его провожатого, он поднялся по служебной лестнице, как того пожелал Дик; потом они двинулись по коридорам.
 Придверники видели, как молодой человек вместе с генерал-капитаном вышли из апартаментов королевы; они хотели возвестить о его возвращении; но Дик сделал знак, чтобы они не утруждали себя, подошел к дверям покоев королевы и тихонько постучал.
 — Входите, — раздался повелительный голос Каролины, рассудившей, что один только Дик мог из предосторожности не позволить придвернику доложить о себе.
 Актон бросился к двери, спеша отворить ее, но не успел он сделать и двух шагов, как Дик, сам распахнув дверь, вошел в комнату, оставив старика в передней.
 — Что же вы нашли, сударь? — спросила королева.
 — То, что вы искали, ваше величество. Так я, по крайней мере, надеюсь.
 — Нашли подземный ход?
 — Я нашел один из его выходов, который ведет к военной гавани, а также привел к вашему величеству человека, который, надо полагать, сумеет обнаружить и второй.
 — Человека, который обнаружит второй вход?
 — Это бывший буфетчик короля Карла Третьего, старик восьмидесяти двух лет.
 — Вы его расспросили?
 — Я не считал себя уполномоченным на это, ваше величество, и подумал, что вы изволите сделать это сами.
 — Где же этот человек?
 — Здесь, — ответил секретарь.
 — Пусть войдет.
 Дик направился к двери.
 — Войдите, — сказал он. Старик вошел.
 — Ах, это вы, Пачеко, — сказала королева, вспомнив, что лет пятнадцать или двадцать назад он прислуживал ей. — Я не думала, что вы еще живы. Очень рада, что вижу вас в добром здоровье.
 Старик поклонился.
 — Вы можете, именно в силу своего преклонного возраста, оказать мне услугу.
 — Готов служить вашему величеству.
 — Во времена покойного короля Карла Третьего — храни Господь его душу! — вы, вероятно, знали и слышали о потайном ходе, который вел из подвалов замка к внутренней, или к военной, гавани.
 Старик приложил руку ко лбу.
 — Да, что-то в этом роде припоминаю.
 — Вспомните, Пачеко, вспомните! Сейчас нам необходимо отыскать этот ход.
 Старик покачал головой; у королевы вырвался нетерпеливый жест.
 — Беда в том, что я состарился, — вздохнул Пачеко, — на девятом десятке память уже не та. Разрешите посоветоваться с сыновьями?
 — А кто они, ваши сыновья? — спросила королева.
 — Старший — ему уже пятьдесят — сменил меня в должности буфетчика, а другой, ваше величество, — слесарь, ему сорок восемь.
 — Слесарь, говорите вы?
 — Именно так, ваше величество. Он к вашим услугам, если только сумеет угодить.
 — Слесарь! Слышите, ваше величество? — сказал Ричард. — Чтобы отпереть дверь, понадобится слесарь.
 — Хорошо, — сказала королева. — Посоветуйтесь с сыновьями, но только с ними, а не с женщинами.
 — Да хранит вас Господь, ваше величество, — ответил старик и, поклонившись, вышел.
 — Пойдите с этим человеком, господин Дик, — приказала королева, — и возвращайтесь как можно скорее, чтобы доложить о результатах этого их совещания.
 Дик поклонился и вышел вслед за Пачеко. Четверть часа спустя он вернулся.
 — Ход отыскали, — сказал он, — и слесарь готов отпереть дверь по приказу вашего величества.
 — Генерал, — заметила королева, — в лице господина Ричарда вы располагаете бесценным человеком, и в один прекрасный день я, вероятно, попрошу вас уступить его мне.
 — В тот день, ваше величество, осуществятся его самые заветные желания, так же как и мои. А сейчас что прикажет ваше величество?
 — Пойдем, — обратилась королева к Эмме Лайонне, — бывает такое, что надо это видеть собственными глазами.




 LXXI. ЛЕГЕНДА ГОРЫ КАССИНО


 В тот самый день и час, когда дверь в потайной ход отворилась перед королевой и Эмма Лайонна, верная данному ею обещанию, собралась, как героиня романа, спуститься в подземелье, предшествуемая Ричардом со свечой в руке, — некий молодой человек взбирался верхом на коне по склону горы Кассино, куда обыкновенно поднимаются либо пешком, либо на муле.
 То ли он был вполне уверен в крепости ног своего коня или в собственном умении управлять им, то ли, может быть, этот всадник настолько привык рисковать, что презирал страх, — как бы то ни было, выехав из Сан Джермано верхом и не обращая внимания на предупреждения об опасности, уже весьма значительной при подъеме, а при спуске еще большей, он отправился по каменистой тропинке, что ведет к монастырю, основанному святым Бенедиктом и венчающему вершину горы Кассино.
 Под ногами коня расстилалась долина, где течет, извиваясь и вскоре исчезая из виду, а затем, возле Гаэты, впадает в море река Гарильяно. На берегу этой реки Гонсало де Кордова разгромил нас в 1503 году. И вот по странной прихоти судьбы всадник мог, поднимаясь на гору, все яснее различать биваки французской армии, которая три века спустя явилась, чтобы, свергнув испанскую монархию, отомстить за поражение Баярда, почти столь же почетное для него, как настоящая победа.
 Дорога все время петляла, так что взгляду путника то справа, то слева открывался город Сан Джермано и высящиеся над ним развалины старинной крепости, сооруженной на месте древнего Касина римлян. Крепость носила это имя, так же как и город, над которым она господствовала вплоть до 844 года, когда Лотарь, первый итальянский король, обосновавшись в герцогстве Беневенто и Калабрии, откуда он изгнал сарацинов, подарил храму Спасителя палец святого Жермена, епископа Капуанского.
 По этому-то драгоценному дару город стал называться именем святого, а по его мощам, что были увезены во Францию в монастырь бенедиктинцев в лесу Ледиа, то же имя  97 получил и французский город, где родились Генрих II, Карл IX и Людовик XIV.
 Гора Кассино, по которой взбирается сейчас неосторожный всадник, как мы видим, сохранила все то же название, правда, в итальянизированном виде. Это священная гора провинции Терра ди Лаворо. Именно здесь находят пристанище люди, претерпевшие личные катастрофы и великие политические крушения. Здесь покоится в могиле Карломан, брат Пипина Короткого; здесь останавливался Григорий VII по дороге в Салерно, где ему предстояло умереть; трое пап были настоятелями этой обители: Стефан IX, Виктор III и Лев X.
 В 497 году святой Бенедикт, родившийся в 480 году, преисполнившись отвращения к языческой распущенности, которая царила в Риме, удалился в Сублаквей, нынешний Субиако, где молва о его добродетели привлекла к нему множество учеников, что и дало повод к гонениям на него. В 529 году он покинул эту местность, обосновался в Касине и решил основать на вершине холма, господствующего над городом, монастырь своего ордена, быть может, даже не столько в надежде приблизиться к небу, сколько чтобы подняться выше испарений Гарильяно, которые распространяются по всей долине.
 А теперь, коль скоро никаких исторических данных не сохранилось, да позволено нам будет обратиться к легенде.
 Едва святой Бенедикт, именовавшийся тогда просто Бенедиктом, взошел на вершину облюбованного им холма, как понял, сколь трудно будет доставлять на такую высоту необходимые для постройки материалы.
 Тогда он решил призвать себе на помощь Сатану.
 Сатана не раз искушал его, но святой Бенедикт ему противился; однако противиться Сатане еще недостаточно, чтобы приказывать ему: для этого его надо одолеть. В этом отношении святой Антоний добился не меньшего, даже большего.
 Надо было поставить дьявола в такое положение, чтобы он не мог ни в чем отказать праведнику.
 То ли по собственной догадке, то ли по внушению свыше святому Бенедикту удалось найти то, что он искал.
 Он спустился в Касин, пришел в мастерскую славного кузнеца, которого знал как доброго христианина, ибо сам его крестил за неделю до того.
 Он велел кузнецу изготовить пару щипцов.
 Кузнец предложил заказчику прекрасные уже готовые щипцы; но святой Бенедикт от них отказался.
 Ему требовались щипцы совершенно особые, с двумя когтями в тех местах, где концы их сходятся. Он освятил воду, в которую мастеру предстояло опустить раскаленное железо, и, кроме того, посоветовал ему приступать к любой работе и кончать ее не иначе как перекрестившись.
 — Не прикажете ли, ваше превосходительство, когда щипцы будут готовы, доставить их вам? — спросил кузнец.
 В ожидании, когда монастырь будет построен, святой Бенедикт жил в пещере, которая еще и в наши дня почитается верующими как приют святого.
 — Нет, — ответил ему святой Бенедикт, — я сам приду за ними. Когда они будут готовы?
 — Послезавтра, к полудню.
 — Хорошо, приду послезавтра.
 В назначенные день и час святой Бенедикт пришел к кузнецу, а десять минут спустя вышел от него со щипцами, спрятав их под рясой.
 Не проходило ночи, чтобы, в то время как святой Бенедикт читал в своей пещере творения отцов Церкви, дьявол через входное отверстие или через щель, устроенную для пропуска света, не пробирался к нему и на тысячи ладов не пытался искушать праведника.
 Святой Бенедикт заготовил следующий договор:
  «Во имя всемогущего Господа, творца неба и земли, и Иисуса Христа, сына его единосущного: 
  я, Сатана, архангел, проклятый за то, что взбунтовался, обязуюсь всеми силами поспешествовать служителю Господа святому Бенедикту в сооружении монастыря, который он вознамерился воздвигнуть на горе Касин, и переносить туда камни, колонны, столбы — словом, все необходимое для постройки оного, и без прекословия, без лукавства подчиняться всем приказам, которые будет давать мне Бенедикт. 
  Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Да будет так!» 
 Сложенный лист пергамента, а также перо и чернильницу, послужившие ему, святой положил на стол.
 В тот же вечер он занялся кое-какими приготовлениями и стал спокойно ждать.
 Приготовления заключались в том, что он держал концы щипцов над пламенем, раскалив их докрасна.
 Но Сатана, казалось, опасался какой-то ловушки: он заставил себя ждать три дня или, вернее, три ночи.
 На четвертую ночь он, наконец, появился, воспользовавшись тем, что разразилась буря, которая, казалось, все перевернет вверх дном.
 Невзирая на раскаты грома и вспышки молний, святой Бенедикт притворялся, будто спит. Он лежал у очага, прикрыв только один глаз, а щипцы держал у себя под рукой.
 Святой так умело притворялся спящим, что обманул Сатану. Тот подошел на когтях и склонился над ним.
 А святому Бенедикту этого и надо было: он схватил щипцы и ловко поймал ими Сатану за нос.
 Если бы Сатане пришлось иметь дело с обыкновенными щипцами, то, как бы они ни были раскалены, он только рассмеялся бы, ведь огонь — его стихия; но то были щипцы, как нам известно, кованные под знаком креста и закаленные в святой воде.
 Почувствовав себя в ловушке, Сатана стал прыгать из стороны в сторону, обжигая лицо святого огненным дыханием, угрожая ему и выпуская когти. Но Бенедикту это было не страшно, потому что щипцы у него были длинные, и чем больше Сатана прыгал, чем больше грозился, тем крепче святой сжимал щипцы одной рукой, а другою крестился.
 Сатана понял, что имеет дело с тем, кто сильнее его, что Бог на стороне святого, и запросил пощады.
 — Хорошо, — отвечал ему святой Бенедикт, — мне только этого и надо. Прочти, что написано на листке, и подпишись.
 — Как же мне читать, когда у меня щипцы перед глазами?
 — А ты одним глазом прочти.
 Пришлось исполнить требование святого отшельника, и Сатана, страшно скосив глаза, прочитал, что было написано на пергаменте.
 Если Сатана попадается, он становится добрым чертом и обычно бывает покладист: все дело в том, чтобы схватить его.
 Прочитав пергамент, он сказал:
 — Как я подпишусь? Я совсем не умею писать.
 — В таком случае поставь крест, — ответил святой. При словах «поставь крест» Сатана так подпрыгнул, что, если бы не предусмотрительность святого, приказавшего снабдить щипцы крючками, он бы вырвал нос из тисков.
 — Выходит, проще всего подписаться, — вздохнул Сатана.
 И он взялся за перо.
 — Теперь все нужно сделать как полагается, — сказал святой. — Начнем с указания числа и года. А главное, писать будем разборчиво, чтобы не было никаких кривотолков.
 Сатана начертал прекрасной скорописью: «Июля 24 дня 529 года».
 — Готово, — сказал он.
 — Не ленись, — возразил святой. — Добавь: «от Рождества Господа нашего Иисуса Христа».
 Сатана засвистел, как змея, зарычал, как лев. Все было напрасно. Ему пришлось добавить: «от Рождества Господа нашего Иисуса Христа».
 Нечистый уже собрался подписаться, но святой Бенедикт остановил его:
 — Погоди, погоди! Подтвердим написанное.
 Сатана вздохнул, но все же добавил: «Подтверждаем вышенаписанное».
 — Вот теперь подпишись, — сказал святой.
 Сатане очень хотелось придумать какую-нибудь каверзу, но святой сжал щипцы еще крепче, и нечистый, спеша положить делу конец, подписался.
 Святой проверил, чтобы все шесть букв имени искусителя, а также и росчерк были на месте. Затем он приказал Сатане сложить пергамент вчетверо и положил на него свои четки.
 Только после этого он разжал щипцы.
 Сатана опрометью бросился вон из пещеры.
 В течение трех дней над Абруцци бушевал страшный ураган, рев его доносился даже до Неаполя. Везувий, Стромболи и Этна извергали пламя. Но так как ненастье это наслал Сатана, Бог не допустил, чтобы от него погиб хотя бы один человек или зверь.
 Едва буря улеглась, Бенедикт послал за зодчим. Святой в то время еще не был канонизирован, но уже пользовался в округе таким уважением, что зодчий явился к нему на другой же день.
 Святой Бенедикт объяснил, что ему требуется, и показал место, где он собирается построить монастырь.
 Он задумал воздвигнуть его, как мы уже говорили, на самой вершине горы. В то время туда можно было добраться лишь по узкой тропинке, проложенной козами.
 Как ни благоговел зодчий перед святым, он не мог не рассмеяться. Бенедикт спросил, чему он смеется.
 — А кто доставит сюда все нужное для постройки? — заметил зодчий.
 — Это уж мое дело, — ответил святой Бенедикт. Зодчий знал, что святой много странствовал по свету, и подумал, не узнал ли тот в Египте каких-нибудь особых способов переносить тяжести, поскольку египтяне, как известно, в древности были лучшими механиками. Пока же святой отшельник просил только одного: составить чертеж здания. Зодчий немедленно набросал его.
 На другой день святой Бенедикт, держа договор в руке, вызвал Сатану. Нечистый явился. Святой Бенедикт с трудом узнал его: он весь пожелтел от злости, а нос у него стал багровым, как раскаленный уголь.
 Вообще говоря, если уж Сатана примет на себя какое-нибудь обязательство, так выполняет его очень точно — в этом надо отдать ему справедливость.
 Святой вручил ему список всевозможных материалов, которые были нужны. Сатана вызвал десятка два чертей из числа самых проворных, и они тут же взялись за дело.
 Рядом с местностью, выбранной святым, был лес и храм, посвященный Аполлону; святой приказал Сатане прежде всего сжечь лес.
 Дух зла потерся носом о ствол смолистого дерева, оно сразу же загорелось, и огонь охватил всю чащу.
 Потом святой приказал убрать прочь языческий храм, оставив только несколько прекрасных колонн, которыми он собирался украсить церковь своего монастыря.
 Чтобы не повредить колонны, Сатана одну за другой сам перенес их на плечах в место, указанное святым; потом он дунул на остатки храма, и они сгинули.
 Тем временем святой Бенедикт, вооружившись молотком, стал разбивать изваяние языческого бога.
 Благодаря содействию Сатаны монастырь был сооружен быстро. А если кто-нибудь усомнится в сотрудничестве Сатаны, мы обратим его внимание на фрески Джордано, являющиеся, пожалуй, лучшей работой художника, ибо он создал их по возвращении из Испании, — другими словами, в пору расцвета своего таланта. А фрески изображают владыку преисподней и главных его приспешников, занятых, хоть и против воли, сооружением монастыря святого Бенедикта.
 Первый монастырь, построенный благодаря чудесной власти, которой святой подчинил дьявола, блистал своим великолепием, а Бенедикт, достигший к тому времени шестидесяти лет, находился на вершине своей славы, когда Тотила, король готов, наслышавшись о благочестивом основателе обители, решил посетить его. Но готы тогда еще не были христианами, и Тотилу влекла на гору Касин не вера, а только любопытство. Ему вздумалось проверить на собственном опыте, действительно ли тот, к кому он идет, настолько в милости у Бога, что может распознать, с кем он беседует, даже если посетитель явится к нему переодетым. Тотила облачился в одежду одного из своих слуг по имени Риго, свое же платье велел надеть слуге и направился в монастырь, затерявшись в толпе и рассчитывая таким образом ввести святого в заблуждение.
 Когда Бенедикту доложили о приходе короля, он вышел ему навстречу и, издали увидев Риго во главе шествия, в королевской мантии, с короной на голове, крикнул ему:
 — Сын мой, скинь с себя это одеяние, оно не твое!
 При этом возгласе, свидетельствовавшем о том, что Дух Божий сопутствует святому, Риго охватило раскаяние: он смиренно пал на колени перед праведником, а все остальные, в том числе и сам король, последовали его примеру.
 Святой Бенедикт направился прямо к Тотиле и помог ему подняться; потом, упрекнув его за распутство, призвал к благочинию и предсказал, что Тотила завоюет Рим и проживет после этого еще девять лет.
 Тотила ушел весьма пристыженный и полный решимости исправиться.
 В то время, а именно 12 февраля 543 года, преставилась святая Схоластика, сестра-близнец святого Бенедикта. Святой, стоявший на молитве в своей часовенке, услышал вздох, воздел руки к небесам и увидел, как крыша дома отверзлась, оттуда вылетела голубка и стала подниматься к небесам.
 — Это душа моей сестры! — радостно воскликнул он. — Да будет благословен Господь!
 Потом он созвал монахов, сообщил им благую весть, и все они отправились в знак ликования с пением, с зелеными ветвями и цветами к келье усопшей, которую душа действительно покинула, и опустили тело святой в могилу, заранее приготовленную для нее и ее брата.
 На другой год, а некоторые летописцы утверждают, что в том же году, 21 марта, святой Бенедикт сам тихо отошел в иной мир и, обремененный годами, увенчанный добродетелями, прославленный своими чудесами, воссел одесную Творца.
 Останки его погребли рядом с прахом святой Схоластики, в той же могиле. Святой Бенедикт родился в Нурсии, в Умбрии; он происходил из знатного рода Гуардати. Его мать прославилась благочестием и милосердием, была, как и он и его сестра, причислена под именем святой Абондансы к лику святых.
 Матери и сестры всех этих великих святых времен упадка Римской империи и средневековья (Гомером его стал Данте) почти все также были святыми; опираясь на своих сыновей и братьев, эти женщины, их спутницы на жизненной стезе, удостоились такого же поклонения, как и сами праведники.
 Так, рядом со святым Августином предстает святая Моника, рядом со святым Амвросием — святая Марселина.
 Монастырь, построенный святым Бенедиктом, был в 884 году, когда Сатана, по-видимому, взял верх, сожжен союзниками дьявола — сарацинами. К тому времени он был уже разграблен лангобардами в 589 году и превратился при норманнах в настоящую крепость. Аббаты его, уже получившие сан епископа, были пожалованы также титулом первого барона королевства, который они носят и поныне.
 Вслед за нашествием варваров разразились землетрясения, расшатавшие фундамент монастыря: первое в 1349 году, второе в 1649-м. Урбан V, в миру Гийом Гримор, избранный главою Церкви в Авиньоне, но снова перенесший папский престол в Рим, был папою благочестивым и образованным, художником и ученым, другом Петрарки; тиара нашла его в бенедиктинском монастыре, и он немало содействовал восстановлению святой обители.
 Всем известно, сколь многим обязана Франция трудолюбивым последователям святого Бенедикта. На горе Кассино ими были сбережены творения величайших писателей древности.
 В XI веке аббат Дезидерий, из рода герцогов Капуанских, заставлял своих монахов переписывать Горация, Гомера, Вергилия, Теренция, «Фасты» Овидия и «Идиллии» Феокрита. Кроме того, он вызвал из Константинополя художников-мозаистов, благодаря которым в Италии был восстановлен этот род искусства.
 Дорога, вьющаяся по склонам горы, на которой сооружен монастырь, проложена стараниями аббата Руджи. Она вымощена большими плитами неравной величины, подобно античным дорогам; такие плиты встречаются и на Аппиевой дороге, которую римляне называли царицей всех дорог и которая проходит в двух льё отсюда.
 По ней-то и ехал всадник, давший повод к этому археологическому отступлению. Он был закутан в широкий плащ и не обращал внимания на резкий ветер, что дул порывами, по временам вдруг слабел и давал волю потокам дождя, которые сопровождались, хоть дело и было в декабре, раскатами грома и вспышками молний, подобными тем, что свирепствовали в ночь, когда Сатана так неосмотрительно отважился забраться в пещеру святого Бенедикта. Когда ливень стихал, ветер снова принимался бушевать; он гнал тяжелые тучи так низко над землей, что всадник совсем скрывался в них, чтобы вновь появиться в минуты прояснения. Но и ливень, и гром, и молнии бьии ему, казалось, нипочем и не понуждали его ни замедлить, ни ускорить шаг коня.
 Через три четверти часа добравшись до вершины горы, он снова — в последний раз — исчез, но уже не в тучах, а в пещере, служившей, если верить легенде, обителью святому Бенедикту; выйдя из нее, он оказался у огромного здания монастыря: на сером почти черном фоне неба оно вырисовывалось перед путником величественной громадой.




 LXXII. БРАТ ДЖУЗЕППЕ


 Монастыри в южных провинциях Италии, особенно в Тер-ра ди Лаворо, Абруцци и Базиликате, каким бы монашеским орденам они ни принадлежали и сколь бы мирным ни был этот орден, в средние века представляли собою крепости, сооруженные для борьбы с нашествием варваров; в наше же время они по-прежнему являются крепостями, защищающими от других варваров, по своей дикости ничем не отличающихся от средневековых: мы имеем в виду разбойников. Проникнуть в эти здания, носящие характер одновременно и церковный, и военный, можно только через подъемные мосты, через опускные решетки, по приставным лестницам; с наступлением темноты, то есть часов с восьми вечера, ворота монастырей отворяются только по требованию могущественных особ или по распоряжению аббата.
 Как ни был с виду спокоен юноша, его все же тревожила мысль, что он может застать монастырь на горе Кассино запертым. Но для посещения обители у путника была всего лишь одна ночь, так что отложить его не представлялось возможности, поэтому он наудачу отправился в путь. Прибыв в Сан Джермано вместе с армией генерала Шампионне в половине восьмого вечера, он, не слезая с коня, осведомился, есть ли здесь среди иноков святой горы некий брат Джузеппе, одновременно и хирург, и монастырский лекарь. Ему сразу же ответили, что брат Джузеппе известен во всей округе как превосходный врач и человек, всеми глубоко уважаемый за добрые дела и любовь к ближнему. Хотя он монах только по своему одеянию, ибо не давал обета и состоит всего лишь братом услужающим, никто так глубоко, как он, не отзывается по-христиански на людские страдания, как телесные, так и нравственные. О последних надобно упомянуть отдельно, так как многие — и особенно священники — не могут быть чуткими утешителями по той причине, что они никогда не были отцами или мужьями и, следовательно, не теряли возлюбленную супругу или горячо любимого ребенка и им неведом язык, на котором надо говорить с теми, кто понес тяжкие утраты. В одном из прекрасных своих стихов Вергилий вкладывает в уста Дидоны мысль о том, что человек легко отзывается сочувствием на несчастья, которые он сам пережил. Именно таким состраданием Господь дает возможность умерять горести ближних. Плакать вместе со страждущим — значит утешать его. Между тем у священников, располагающих для смягчения горестей многими словами, редко находятся слезы для утешения страдальцев, как бы тяжелы ни были их беды.
 Этого нельзя было сказать про брата Джузеппе, прошлое которого, впрочем, никому не было известно. Однажды он попросил себе убежища в монастыре, обязавшись за то лечить всех больных.
 Предложение брата Джузеппе было принято, убежище ему предоставили, он же взамен отдал своим новым собратьям не только свои познания, но и сердце, и душу, и всего себя. Не было такого телесного или душевного недуга, который он, будь то днем или ночью, тотчас не поспешил бы врачевать. Для страданий душевных он находил слова, идущие из самой глубины сердца. Казалось, сам он пережил все эти муки: он умел утешать слезами, ниспосланными нам Богом, без которых страдания стали бы смертельными, как яд, когда нет противоядия. Природа наградила его даром лечить телесные недуги так же, как Провидение — искусством умерять мучения израненной души. Если ему не во всех случаях удавалось победить болезнь своего пациента, то боль он приглушал почти всегда. Казалось, для облегчения телесных мук растительное и минеральное царства открыли ему свои глубочайшие тайны. Особенно хорошо действовал брат Джузеппе, если надо было сделать операцию, когда речь шла не о длительных, страшных недугах, которые мало-помалу подтачивают организм и тем самым неуклонно ведут его к смерти, а о катастрофах, что обрушиваются на человека внезапно. Скальпель в его руках становился не инструментом отсечения, как у других, а, наоборот, инструментом сохранения. Он изучил и применял — будь пациент нищим или богачом — все средства, изобретенные современной наукой для уменьшения боли от ножа, вторгающегося в рану. То ли по наитию, то ли зная умение хирурга, больной всегда встречал его радостно, а когда брат Джузеппе раскладывал у его одра связку своих жутких диковинных инструментов, больного не охватывал ужас — в нем, напротив, вспыхивал луч надежды.
 Вот почему крестьяне Терра ди Лаворо и Абруцци, хорошо знавшие брата Джузеппе, дали ему прозвище, отлично передававшее благодарность этих наивных невежд за его заботы об их телесном и духовном благополучии: они называли его Чародеем.
 Никогда не жалуясь на то, что помешали его научным занятиям или нарушили его сон, снежной зимой и знойным летом, будь то днем или ночью, брат Джузеппе без малейшего неудовольствия, с улыбкой на устах расставался с креслом или постелью; он только спрашивал у пришедшего за ним: «Куда же надо ехать?» — и спешил на помощь к страдальцу.
 Вот какого человека разыскивал молодой республиканец: по синему мундиру, треуголке с трехцветной кокардой и лицу, одновременно спокойному и мужественному, легко было узнать в нем французского офицера, даже если бы встреча произошла не в штабе главнокомандующего.
 И вот, к великому своему удивлению, он нашел ворота обители незапертыми, а сам монастырь не погруженным в безмолвие: ворота были растворены, а колокол, эта душа монастырей, зловеще и жалобно стонал.
 Офицер спешился, привязал к железному кольцу коня, покрыл его своим плащом с той почти братской заботливостью, с какою всадник обычно относится к своему коню, наказал ему, будто разумному существу, стоять спокойно и терпеливо, потом переступил порог, направился по длинному монастырскому коридору и, различив в темноте далекие огоньки и услышав звуки песнопений, двинулся туда. Вскоре он дошел до храма.
 Здесь гостя ждало мрачное зрелище.
 Посреди храма, на возвышении, стоял гроб, покрытый белым и черным сукном; вокруг, сидя на скамьях, молились монахи; на алтаре и возле помоста горели бесчисленные свечи, а колокол, медленно раскачиваясь, оглашал воздух скорбной и трогательной жалобой.
 В обитель вошла смерть и оставила за собою ворота отворенными.
 Молодой человек достиг клироса, но ни одна голова не обернулась на звук его шагов и позвякивание шпор. Он вопросительно и со все возрастающей тревогой взглянул на присутствующих, ибо среди молящихся у гроба не видел того, к кому пришел. Он приблизился к одному из иноков, застывшему неподвижно, как римский сенатор на курульном кресле: казалось, монах покинул — хотя бы мысленно — земную юдоль, чтобы сопутствовать усопшему в неведомом мире. Коснувшись плеча инока, юноша спросил:
 — Отец мой, кто скончался?
 — Наш святой аббат, — отвечал тот. Молодой человек вздохнул.
 Потом, словно ему потребовалось несколько минут, чтобы подавить волнение, хотя оно никак не отразилось на его лице, пришелец помолчал, обратив к небесам благодарный взгляд, и спросил:
 — Разве брат Джузеппе в отлучке или хворает, что его не видно среди вас?
 — Брат Джузеппе не в отлучке и не болен: он у себя в келье работает, а это та же молитва.
 Подозвав послушника, инок прибавил:
 — Отведи этого чужестранца в келью брата Джузеппе. И не повернув головы, не посмотрев ни на того, ни на другого из тех, с кем он разговаривал, монах снова запел молитву и отрешился от окружающего, оставаясь по-прежнему совершенно неподвижным.
 Послушник жестом пригласил офицера следовать за ним. Они направились по коридору, откуда отрок повел посетителя по внушительной лестнице, казавшейся еще величественнее в зыбком мерцании свечи, которую юный провожатый держал в руке. Ее слабый свет придавал всему какие-то трепещущие, обманчивые очертания. Они прошли четыре этажа келий; наконец на пятом отрок повернул налево, дошел до конца коридора и, указав чужестранцу на дверь, сказал:
 — Вот келья брата Джузеппе.
 Указывая на дверь, он приблизил к ней свечу. Офицер успел прочитать на двери надпись:
  «В безмолвии Господь обращается к сердцу человека, в уединении человек обращается к сердцу Господа». 
 — Благодарю, — сказал он отроку.
 Послушник ушел, не добавив больше ни слова; его уже коснулась та монастырская бесстрастность, которой монахи полагают выразить свое равнодушие ко всему человеческому, а выражают только безразличие к человеку.
 Пришелец замер перед дверью, приложив руку к сердцу, словно хотел сдержать его биение, и глядя, как послушник удаляется и светлая точка меркнет во тьме огромного коридора.
 Отрок дошел до лестницы и стал не спеша спускаться по ней, ни разу не обернувшись в сторону того, кого он привел сюда. Отсвет свечи еще поиграл немного на стенах, все более бледнея, и наконец совсем погас, хотя еще несколько мгновений можно было слышать замирающие шаги отрока по каменным ступеням лестницы.
 Молодой человек, пораженный подробностями чинной монастырской жизни, постучался наконец в дверь.
 — Войдите! — ответил звонкий голос.
 Молодой человек вздрогнул от его живой интонации, столь неожиданной после того, что он здесь видел и слышал.
 Он отворил дверь и оказался лицом к лицу с человеком лет пятидесяти, хотя ему можно было дать не больше сорока. Лоб его бороздила одна-единственная морщина — плод раздумий. Ни единой серебряной нити, предвестницы старости, не было видно в его густых черных волосах, и напрасно было бы искать следы тонзуры. Правая его рука покоилась на черепе, а левою он перевертывал страницы книги, которую сосредоточенно читал. Картину эту освещала лампа с абажуром, выделяя ее в светлом кругу; в остальной части кельи царил полумрак.
 Молодой человек бросился вперед, раскрыв объятия; читающий поднял голову, с удивлением посмотрел на изящный мундир посетителя, показавшийся ему незнакомым; но едва свет лампы упал на лицо офицера, как оба одновременно воскликнули:
 — Сальвато!
 — Отец!
 То были действительно отец и сын, встретившиеся после десятилетней разлуки; узнав друг друга, они горячо обнялись.
 Наши читатели, вероятно, уже угадали Сальвато в облике ночного путника, но они, быть может, не распознали его отца в облике брата Джузеппе.




 LXXIII. ОТЕЦ И СЫН


 Счастье отца, в течение десяти лет лишенного радостей семейной жизни, выражалось, так сказать, во всей гамме человеческих чувств. При виде сына его охватила глубокая нежность и все неистовство отцовской любви. В ее выражении было одновременно нечто привлекающее своей ласкою и устрашающее своей мощью — это можно было бы сравнить с нежным воркованьем голубка, но также и с грозным рычанием льва.
 Он не бросился навстречу сыну — он на него накинулся. Ему мало было целовать его — он его обнял, поднял, словно ребенка, прижал к сердцу, рыдал и смеялся и словно искал место, куда бы перенести его навеки, прочь от мира, подальше от земли, поближе к небесам.
 Наконец он опустился на дубовую скамью, держа Сальвато у груди, как Мадонна Микеланджело держит на коленях тело своего распятого сына, и не в силах сказать ничего иного, только твердил:
 — Как? Это ты, мой сын, мой Сальвато, мое дитя? Это ты! Неужели?
 — Отец! Отец! — отвечал молодой человек, тоже задыхаясь. — Люблю вас, клянусь, люблю, как только может любить сын! Но я почти стыжусь слабости своей любви, когда вижу все величие вашей!
 — Нет, нет, не стыдись, сын мой, — отвечал Пальмиери. — Таково веление великой природы, Исиды со ста сосцами: любовь неизмеримая, бесконечная, беззаветная в сердцах отцов и любовь ограниченная в сердцах детей. Добрая, неизменно логичная и умная природа всегда глядит вперед: она пожелала, чтобы сын мог утешиться в смерти отца, ведь тому надлежит покинуть мир первым, а отец, наоборот, обречен быть безутешным, если, к несчастью, станет свидетелем смерти сына, которому предстояло пережить его. Посмотри на меня, Сальвато, и забудь о нашей десятилетней разлуке.
 Молодой человек обратил взор своих больших черных, диковатых глаз на отца, и на его суровом лице появилось выражение нежности.
 — Да, — сказал Пальмиери, глядя на Сальвато со странной смесью ласки и гордости, — да, я вырастил тебя сильным и могучим дубом севера, а не изящною пальмой, красавицей тропиков. Поэтому я был бы не прав, если бы вздумал жаловаться на то, что ствол этот покрыт шероховатой корой. Я хотел, чтобы ты был мужчиной и воином, и ты стал таким, как мне хотелось. Позволь же мне поцеловать твои эполеты — ты командир бригады, они свидетельствуют о твоей отваге. У тебя достало силы послушаться меня, когда, перед разлукой, я сказал: «Пиши мне только в том случае, если тебе понадобятся моя любовь и мои заботы». Ибо я страшусь земных слабостей и одно время надеялся, что Бог, тронутый моими устремлениями, откроется моему уму, ибо если сердце мое хочет веровать, то ум — пожалей меня, дитя мое! — упорствует в сомнении. Но у тебя — не правда ли? — недостало сил пройти мимо моей обители, не повидав меня, не обняв, не сказав: «Отец, на свете есть сердце, любящее тебя, и это сердце твоего сына!» Благодарю, возлюбленный мой Сальвато, благодарю!
 — Нет, нет, отец, я ни минуты не колебался; внутренний голос говорил мне, что я доставлю вам радость, которой вы ждете уже давно. И все же, когда я отправился в путь, у меня зародилось сомнение. Мы с вами расстались у подножия этой горы десять лет тому назад: я — чтобы погрузиться в мир, вы — чтобы приобщиться к Богу. Я ехал сюда, не подгоняя и не сдерживая коня; но я почувствовал, как горячо люблю вас, когда, войдя в храм, стал искать вас среди людей, склонившихся над гробом аббата, и не находил. У меня мелькнула мысль, не вы ли лежите под погребальным саваном? Я сам не узнал своего голоса, когда спросил, где вы. Ответ меня успокоил, отрок проводил меня к вам. У вашей двери сомнение вновь охватило меня. Я боялся, что увижу вас окаменевшим, как те шепчущие молитвы статуи, которые я видел в храме и которые, казалось, столь же далеки от человечества, как статуя Мемнона, ибо издавать звуки еще не значит жить. Но вашего слова «Войдите!» было достаточно, чтобы рассеять мои опасения. Отец, отец, слава Богу, вы единственный живой среди этого сонмища мертвецов!
 — Увы, любезный мой Сальвато, именно этой мнимой смерти я искал, удаляясь в монастырь, — ответил Пальмиери. — Монастырь, вообще говоря, хорош тем, что он предотвращает самоубийство. Удалиться в монастырь после тяжелого горя, после невозместимой утраты — это значит морально покончить с собою, это значит, по учению Церкви, убить тело, не убивая души; вот тут-то и возникают у меня сомнения, ибо такое утверждение противно природе. По учению Церкви, уничтожить в человеке человеческое — значит достичь совершенства, а внутренний голос кричит во мне, что, чем человек человечнее и, следовательно, чем больше он проявляет себя в науке, в милосердии, в талантах, в искусстве, в добрых делах — тем он лучше. Кто, пребывая в этой святой обители, меньше других слышит земные шумы, тот, как утверждают наши братья, наиболее удален от земли и ближе всех к Богу. Я хотел и духовно и телесно подчиниться этому учению и, будучи еще живым, стать трупом. Ум мой и тело воспротивились этому и сказали, напротив: «Совершенство, если оно существует, достигается совсем иным путем. Живи в одиночестве, но для того чтобы на пользу людям приумножать сокровища науки, которые ты обрел; живи созерцательной жизнью, но пусть созерцание будет не бесплодным, а приносящим обильные плоды; преврати свою скорбь в бальзам, состоящий из философии милосердия и слез, чтобы врачевать им страдания окружающих». Ведь сказано же в «Илиаде», что ржавчина . с копья Ахилла излечивает раны, наносимые этим копьем. Правда, страждущее человечество само помогло мне, обратившись ко мне, в то время как я колебался обратиться к нему; оно призвало себе на помощь слова, утверждающие жизнь, а не смерть. Тут я послушался своего призвания. Всем, кто взывал ко мне, я отвечал: «Я здесь!» Я не стал лучше, но, не сомневаюсь, стал полезнее. И — странное дело — удаляясь от обыденных правил, прислушиваясь к голосу совести, говорившему мне: «За время своего существования ты стоил жизни трем подобным тебе; вместо того чтобы раскаиваться, вместо того чтобы соблюдать посты, вместо того чтобы молиться — что может быть полезно только тебе лично, если допустить, что молитва, пост и покаяние искупят пролитую кровь, — облегчай как можно больше страданий, продлевай как можно больше жизней, и, поверь, благодарность тех, кому ты продлишь жизнь, тех, чьи страдания ты облегчишь, заглушит ропот негодяев, которых ты преждевременно отправил на тот свет, чтобы они отдали всемогущему отчет в своих преступлениях».
 — Продолжайте же жить, творя добро и жертвуя собою: вы обрели истину, отец мой… Я слышал, что говорят о вас и об окружающих вас людях: их боятся и уважают, вас же любят и благословляют.
 — И все-таки они счастливее меня, по крайней мере, в отношении веры. Они склоняются под бременем веры, а я борюсь с сомнением. Зачем Господь посадил в своем раю проклятое древо познания? Почему, чтобы достичь веры, надо отказаться от определенной, быть может лучшей, самой здравой части разума, в то время как неумолимая наука запрещает нам что-либо утверждать или даже во что-то верить без доказательств?
 — Понимаю, отец. Вы человек честный, не рассчитывающий на возмещение; вы человек добрый, не рассчитывающий на награду. Словом, вы не верите в иную жизнь, кроме нашей.
 — А ты веришь? — спросил Пальмиери. Сальвато улыбнулся.
 — В моем возрасте, — ответил он, — мало занимаются вопросами о жизни и смерти, хотя при моем ремесле всегда находишься между ними, и часто даже ближе к смерти, чем седовласые старики, которые, еле держась на ногах, стучатся в ворота camposanto  98 .
 Помолчав, он добавил:
 — Я и сам недавно постучался в эти ворота. Но если я не был уверен, что они не отворятся, я все же надеялся на это. Почему, отец, вы не поступаете так же? Зачем, подобно Гамлету, пытаться проникнуть во мрак могилы и думать о том, какие сны будут тревожить наш ум во время вечного сна. Почему, хорошо прожив жизнь, вы боитесь постыдно умереть?
 — Я не боюсь умереть постыдно, дитя мое. Я боюсь умереть весь, без остатка. Я из числа тех, кто не умеет учить тому, во что сами не верят. Мое искусство не столь непогрешимо, чтобы быть в силах вечно бороться со смертью. Один только Геркулес может быть уверен, что всегда победит. И вот когда больной, предчувствуя близкую смерть, говорит мне: «Вы уже не можете помочь мне как врач; попытайтесь же хотя бы утешить меня» — я, вместо того чтобы, пользуясь затемнением его рассудка, внушить ему надежду, которой сам не разделяю, умолкаю, чтобы не высказать умирающему бездоказательное суждение, чтобы не внушить надежды, за которую нельзя поручиться. Я не отрицаю существования потустороннего мира; я ограничиваюсь тем — и этого уже достаточно, — что не верю в него. А не веря в него, я не могу его обещать и тем, кто ищет его в потемках агонии. Боюсь, что, когда глаза мои закроются, я уже не увижу ни жены, которую любил, ни сына, которого люблю. Я не могу сказать мужу: «Ты вновь увидишь жену» — или отцу: «Ты вновь увидишь свое дитя!»
 — Но ведь вы знаете, что я увидел свою мать.
 — Не ты, дитя мое. Простая женщина, существо грубое, запуганное, уверяла: «У колыбели младенца стояла тень и пела, качая своего ребенка». А я, тогда еще молодой, увлекавшийся всем чудесным, сказал: «Да, это возможно». Я даже поверил, что так оно и было. Лишь старея — ты сам убедишься в этом, Сальвато, — лишь старея, начинаешь сомневаться, потому что все больше приближаешься к этой страшной и неизбежной истине. Сколько раз здесь, в своей келье, один на один с душераздирающей мыслью о небытии, которая в известном возрасте входит в наше сознание, чтобы уже не покидать его, и как невидимый, но ощутимый призрак шествует рядом с нами, — сколько раз перед этим распятием, коленопреклоненный, вспоминая поэтическую легенду времен твоего детства, и в час, когда, по поверьям, являются призраки, я, окруженный полным мраком, молил Бога повторить ради меня чудо, которое он совершил ради тебя! Бог не удостоил меня ответом. Знаю, что он волен не являть свое могущество и свою волю перед такой малостью, как я; но как бы то ни было, он проявил бы свою доброту, свое милосердие, если бы услышал мою мольбу. Он не снизошел.
 — Он снизойдет, отец.
 — Нет: это было бы чудо, а чудеса противны логике природы. Кто мы такие, чтобы Бог, пребывающий в незыблемой вечности, изменил предначертанный им ход вселенной? Кто мы такие для него? Неосязаемая плесень, что уже тысячи веков служит основою для сложного, необъяснимого, неуловимого процесса, именуемого жизнью. Процесс этот охватывает все: в растительном мире от лишайника до кедра, в животном — от инфузории до мастодонта. Шедевр растительного мира — мимоза, шедевр животного мира — человек. От чего зависит превосходство двуногого существа без оперения, упоминаемого Платоном, перед прочими животными? От случая. Его место в шкале тварей оказалось самым высоким: это дало ему право превзойти меньших братьев своею индивидуальностью. Что такое Гомер, Пиндар, Эсхил, Сократ, Перикл, Фидий, Демосфен, Цезарь, Вергилий, Юстиниан, Карл Великий? Это мозги, устроенные немного лучше, чем слоновьи, несколько более совершенные, чем у обезьян. В чем выражается это улучшение? В замене инстинкта разумом. Что доказывает их превосходство? Способность говорить, а не лаять или рычать. Но достаточно явиться смерти — и она обрывает речь, уничтожает разум; достаточно черепу — пусть то будет череп Карла Великого, Юстиниана, Вергилия, Цезаря, Демосфена, Фидия, Перикла, Сократа, Эсхила, Пиндара или Гомера — достаточно ему, подобно черепу Йорика, наполниться чистейшей грязью — и все: комедия жизни закончится, свеча в фонаре гаснет и уже больше не зажжется никогда! Ты часто видел радугу, дитя мое. Это огромная дуга, простирающаяся от одного до другого края горизонта и восходящая до облаков, однако обе крайние точки ее касаются земли; эти крайние точки — младенец и старик. Понаблюдай за младенцем и увидишь, что, по мере того как мозг его развивается, совершенствуется, зреет, его мысль, то есть душа, также растет, совершенствуется, созревает; посмотри на старца и заметишь, наоборот, что, по мере того как его мозг слабеет, сохнет, отмирает, мысль, а стало быть, душа, затуманивается, меркнет, затухает. Зародившись вместе с нами, она сопутствовала созреванию плодовитой юности; она будет сопутствовать старости в нашем бесплодном распаде. Где был человек до своего рождения? Никому это не ведомо. Чем был он? Ничем. Чем станет, перестав жить? Ничем, другими словами — тем, чем был до появления на свет. Нам предстоит возродиться в ином виде, говорит надежда; перейти в лучший мир, говорит гордыня. Что мне до этого, если я за время переселения потеряю память, если забуду, что жил, и если та же ночь, что окружала меня за пределами колыбели, вновь окружит меня за могилой? Если человек сохранит память о своих странствиях и преображениях, то он станет бессмертным и смерть окажется всего лишь эпизодом в его бессмертии. Один только Пифагор помнил о своей предшествующей жизни. Что же это за чудотворец, если он помнит себя в то время, как всеми все забыто?.. Довольно, однако, об этом удручающем вопросе, — оборвал себя Пальмиери, тряхнув головой. — Эти тягостные думы порождаются одиночеством. Я рассказал тебе о своей жизни, расскажи мне о своей. В твоем возрасте слово «жизнь» пишется золотыми буквами. Освети лучом своего рассвета и своих надежд потемки моих сумерек и моих сомнений. Говори, любезный мой Сальвато! Пусть я забуду все, что сказал, даже звук собственного голоса. Молодой человек исполнил его просьбу. Ему хотелось поведать отцу обо всем, что произошло на заре его жизни. Он рассказал о своих битвах, о победах, о пережитых опасностях, о своих увлечениях. Пальмиери то улыбался, то плакал. Он захотел осмотреть рану Сальвато, выслушать его. Отец неутомимо расспрашивал его, сын без устали отвечал, и так их застало утро; вместе с тем послышались барабанный бой и звуки фанфар, возвестившие им, что пора расставаться.
 Но Пальмиери хотелось побыть с сыном как можно дольше, и он, как десять лет назад, проводил Сальвато до первых домов Сан Джермано, опираясь на его руку и ведя его коня в поводу.




 LXXIV. ОТВЕТ ИМПЕРАТОРА


 Между тем время, как всегда, шло с безразличной размеренностью, и хотя шайки Пронио, Гаэтано Маммоне и Фра Дьяволо не давали французской армии покоя, она, бесстрастная, как время, следовала тремя потоками через Абруцци, Терра ди Лаворо и той части Кампании, берега которой омываются Тирренским морем. В Неаполе знали о продвижении республиканцев; с 20-го числа известно было и то, что основная часть армии, та, которой командует генерал Шампионне, вечером 18-го расположилась в Сан Джермано и через Миньяно и Кальви продвигается к Капуа.
 Двадцатого, в восемь часов утра, князь Молитерно и герцог Роккаромана, каждый во главе полка добровольцев, завербованных среди молодых дворян и богачей Неаполя и окрестностей, явились проститься с королевой и отправились навстречу республиканцам.
 Чем ближе становилась опасность, тем более отдалялись друг от друга партия короля и партия королевы.
 В первую входили кардинал Руффо, адмирал Караччоло, военный министр Ариола и все те, кто, дорожа честью неаполитанцев, стояли за сопротивление любой ценой и защиту Неаполя до последней возможности.
 Партия королевы, состоявшая из сэра Уильяма, Эммы Лайонны, Нельсона, Актона, Кастельчикала, Ванни и Гвидобальди, считала нужным покинуть Неаполь, оставить его, не оказав сопротивления, и безотлагательно бежать.
 Помимо всего прочего, еще одно обстоятельство волновало королеву: она боялась, что вот-вот возвратится Феррари. Король, понимая, что его бессовестно обманули, и догадавшись наконец, кто должен ответить за бедствия, обрушившиеся на королевство, мог, как все слабые натуры, почерпнуть в страхе энергию и волю и в этот момент навсегда скинуть с себя бремя, угнетающее его уже двадцать лет, — бремя министра, которого никогда не любил, и супруги, к которой охладел. Пока Каролина была молода и хороша собою, она располагала средством удерживать при себе короля и этим пользовалась, но теперь она, по выражению Шекспира, спускалась по жизненной долине вниз, и король, окруженный молодыми красивыми женщинами, легко вырывался из-под власти ее чар.
 Вечером 20-го состоялось заседание Государственного совета; король открыто и решительно высказался за сопротивление.
 Заседание кончилось в час ночи.
 Между полуночью и часом королева находилась в «темной комнате»; оттуда она привела к себе Паскуале Де Симоне, который получил здесь тайные распоряжения Актона, ожидавшего их в апартаментах королевы. В половине второго Дик отправился в Беневенто, куда еще за два дня до того конюх, пользовавшийся его доверием, доставил одну из лучших лошадей Актона.
 Двадцать первого числа день начался с урагана (они в Неаполе обычно продолжаются три дня и дали повод для поговорки: «Nasce, pasce, mori» — «Рождается, насыщается, умирает»).
 Несмотря на проливной дождь, сменявшийся бешеным ветром, взволнованный народ смутно чувствовал надвигающуюся великую катастрофу и толпился на улицах, площадях, перекрестках.
 О том, что это волнение вызвано какими-то необычными обстоятельствами, можно было судить по тому, что народ скапливался не в старых кварталах города, — причем, говоря о народе, мы имеем в виду толпы моряков, рыбаков и лаццарони, коль скоро иного народа в Неаполе нет. Итак, отовсюду стекались большие взбудораженные группы людей, которые громко рассуждали, бурно жестикулировали, толпясь от улицы Мола до Дворцовой площади — другими словами, на всем протяжении площади Кастелло, площади театра Сан Карло и улицы Кьяйа. Окружив королевский дворец, весь этот люд внимательно следил за улицами Толедо и Пильеро. Среди них можно было увидеть трех человек, уже хорошо известных по предыдущим бунтам; они и разглагольствовали громче, и суетились больше других. Эти трое были Паскуале Де Симоне, Беккайо, обезображенный шрамом и одноглазый, и фра Пачифико, который, хоть и не был посвящен в тайну и не знал, о чем идет речь, дал волю своему неуемному нраву, стучал дубиной из лаврового дерева то по мостовой, то по стене, то по спине несчастного Джакобино, служившего буйному францисканцу козлом отпущения.
 Вся эта толпа, сама не знавшая, чего она ждет, все же, казалось, ждала чего-то или кого-то. Король, также ничего не понимавший, но встревоженный этим скоплением людей, наблюдал за ним, скрывшись за ставней одного из окон дворца и машинально лаская Юпитера, а в толпе, подобно грому и бурлящему потоку, время от времени прокатывалось то «Да здравствует король!», то «Смерть якобинцам!».
 Королева, знавшая, где находился супруг, ждала с Актоном в соседней комнате, готовая действовать соответственно обстоятельствам, в то время как Эмма вместе с фрейлиной Сан Марко укладывала в покоях королевы наиболее секретные документы и самые ценные украшения своей августейшей подруги.
 Часов в одиннадцать какой-то молодой человек, галопом миновав на английском коне мост Магдалины, поскакал по Маринелле, улицам Нуова, Пильеро, площади Кас-телло, улице Сан Карло, обменялся знаками с Паскуале Де Симоне и Беккайо, въехал в главные ворота королевского дворца, спрыгнул на каменные плиты, бросил повод конюху и, словно заранее зная, где он найдет королеву, вошел в кабинет, где она с Актоном ожидала его; при его приближении дверь распахнулась.
 — Ну как? — спросили в один голос королева и министр.
 — Он следует за мною.
 — Когда приблизительно он будет здесь?
 — Через полчаса.
 — А тех, кто его ждет, предупредили?
 — Да.
 — Так идите ко мне и скажите леди Гамильтон, что пора уведомить Нельсона.
 Молодой человек направился по служебным лестницам так проворно, что можно было тотчас понять, насколько знакомы ему все закоулки дворца; войдя в комнату, он передал Эмме Лайонне пожелания королевы.
 — Есть у вас верный человек, который мог бы отнести записку милорду Нельсону?
 — Я, — ответил молодой человек.
 — Но вы знаете: время не терпит.
 — Знаю.
 — В таком случае…
 Она взяла с письменного столика королевы листок бумаги, перо, обмакнула его в чернила и написала одну только строчку:
  «Вероятно, сегодня вечером. Будьте наготове. 
  Эмма». 
 Молодой человек сбежал вниз по лестницам так же проворно, как и поднялся по ним, пересек двор, вышел на дорогу, ведущую к военной гавани, сел в лодку и, не обращая внимания на ветер и ливень, велел отвезти себя к «Авангарду», который стоял на якоре в пяти-шести кабельтовых от военной гавани со спущенными брамселями, чтобы легче было противиться ветру; его окружали английские и португальские суда, подчиненные адмиралу Нельсону.
 Молодой человек — наши читатели уже догадались об этом — был не кто иной, как Ричард. Он велел доложить о себе адмиралу, быстро взбежал по трапу правого борта, застал Нельсона в его каюте и подал ему записку.
 — Распоряжения ее величества будут выполнены, — сказал Нельсон, — вы станете тому свидетелем и сами об этом доложите.
 — Генри, — обратился Нельсон к командиру флагманского корабля, — прикажите подготовить шлюпку, чтобы доставить молодого человека на борт «Алкмены».
 Потом, спрятав записку Эммы у себя на груди, он написал на листке бумаги:
  «Сверхсекретно. 99  
  Нужны три лодки и малый куттер с «Алкмены». Команда не должна иметь иного оружия, кроме холодного. 
  Быть у площади Витториа точно в половине восьмого. Причалит только одна лодка; остальные будут находиться на некотором расстоянии, с поднятыми веслами. Лодка, которая причалит, будет с «Авангарда «. До семи лодкам надлежит находиться у борта «Алкмены «под наблюдением капитана Хоупа. Н а шлюпках иметь багры. 
  Все прочие шлюпки «Авангарда» и «Алкмены» с командами, вооруженными ножами, и катера с каронадами пришвартовать к борту «Авангарда», который под командованием капитана Харди точно в половине девятого выйдет в море на полпути от Молосильо. 
  На каждой шлюпке должно быть от четырех до шести стрелков. 
  Если потребуется помощь, подавайте знаки сигнальными огнями. 
  Горацио Нельсон. 
  «Алкмене „ быть готовой отплыть ночью, если это окажется необходимым“. 
 В то время, как эти приказы были приняты с почтительностью, равной той пунктуальности, с какою их надлежало исполнить, еще один гонец съехал с моста Магдалины и, следуя по пути первого, направился по набережной Маринеллы, улице Нуово и наконец прибыл на улицу Пильеро.
 Здесь он нашел еще более густую толпу, и, хотя на нем был мундир, по которому легко было узнать курьера из королевской канцелярии, ему с трудом удавалось продолжать путь прежним аллюром. К тому же простолюдины словно нарочно сталкивались с его лошадью, потом, недовольные этим, принимались браниться. Феррари — а это был он — привык, что к его мундиру относятся почтительно; потому сначала он отвечал на брань, сыпля направо и налево мощные удары хлыста. Лаццарони расступались и, по обыкновению, умолкали. Но возле театра Сан Карло какому-то мужчине вздумалось пройти наперерез лошади, и сделал он это так неудачно, что лошадь свалила его с ног.
 — Друзья, — воскликнул он, падая, — это не королевский гонец, хоть он и в мундире! Это удирает переряженный якобинец. Смерть якобинцу! Смерть!
 Крики: «Якобинец!», «Якобинец!», «Смерть якобинцу!» — раздались со всех сторон.
 Паскуале Де Симоне метнул в лошадь курьера нож, который вошел в тело животного по самую рукоятку.
 Беккайо бросился к лошади и, привыкнув резать баранов и коз, вскрыл ей шейную артерию.
 Животное встало на дыбы, заржало от боли, судорожно задергало передними ногами, и целый поток крови хлынул на окружающих. Вид крови оказывает на южные народы какое-то магическое действие. Едва лаццарони почувствовали на себе теплую красную жидкость, едва вдохнули ее острый запах, они с дикими криками кинулись на лошадь и всадника.
 Феррари понял, что, если лошадь упадет, ему несдобровать. Он изо всех сил старался поддержать ее ногами и поводом, но бедному животному был нанесен смертельный удар. Лошадь метнулась, шатаясь из стороны в сторону, потом опустилась на передние ноги, вновь поднялась, понукаемая отчаянными усилиями хозяина, и рванулась вперед. Феррари чувствовал, что конь под ним стремительно теряет силы. Он находился всего лишь шагах в пятидесяти от дворцовой кордегардии. Он позвал на помощь, но голос его затерялся в бесчисленных криках: «Смерть якобинцам!» Он выхватил из седельной кобуры пистолет, решив, что выстрел услышат скорее, чем его крики. В этот момент лошадь пала. От сотрясения пистолет выстрелил, и пуля сразила мальчика лет восьмидесяти.
 — Он убивает детей! — крикнул кто-то.
 При этом возгласе фра Пачифико, державшийся пока что довольно спокойно, ринулся в толпу, распихивая ее своими острыми и твердыми, будто дубовыми локтями. Он протиснулся в гущу толпы в ту саму минуту, когда несчастный всадник, упавший вместе с лошадью, пытался подняться на ноги. В этот момент на его голову обрушилась дубинка монаха, и он рухнул, как бык, оглушенный топором. Однако толпе этого было мало: она хотела, чтобы Феррари умер на глазах у короля. Пять-шесть сбиров, посвященных в тайну этой драмы, окружили несчастного, тщетно стараясь никого к нему не подпускать, но Беккайо, схватив Феррари за ноги, кричал:
 — Дорогу якобинцу!
 Мертвую лошадь, содрав с нее шкуру, оставили там, где она пала. Толпа последовала за Беккайо.
 Шагов через двадцать люди оказались у окна, за которым стоял король. Ему захотелось узнать причину суматохи, и он приоткрыл ставню. При виде его крики превратились в рев. Слыша этот вой, Фердинанд подумал, что расправляются с каким-нибудь якобинцем. Ему не претил такой способ избавления от врагов. Он, улыбаясь, поклонился народу; народ, почувствовав поддержку, захотел показать королю, что вполне достоин его. Несчастного окровавленного, искалеченного, изуродованного, но еще живого Феррари подняли, подхватив под мышки. В этот момент Феррари вдруг очнулся, открыл глаза, узнал короля и с криком: «Помогите! На помощь! Государь, это я, ваш Феррари» — протянул к нему руки.
 При этом неожиданном, страшном, необъяснимом зрелище король отпрянул от окна, бросился к креслу и сполз почти без чувств, в то время как Юпитер, не будучи ни человеком, ни королем, а стало быть, не имея никаких оснований быть неблагодарным, скорбно взвыл и с налившимися кровью глазами, с пеной у рта, кинулся из окна на помощь своему другу. Тут дверь комнаты отворилась. Королева вошла, схватила короля за руку, заставила его подняться, потащила к окну и, показывая на это стадо взбесившихся каннибалов, которые рвали тело Феррари на куски, сказала:
 — Вот люди, на которых вы рассчитываете для защиты Неаполя и нас самих; сегодня они убивают ваших слуг, завтра зарежут наших детей, послезавтра возьмутся и за нас. Вы по-прежнему настаиваете на своем желании остаться здесь?
 — Прикажите все приготовить! — воскликнул Фердинанд. — Сегодня же вечером я уеду…
 Ему казалось, будто он все еще видит, как терзают Феррари, слышит голос умирающего, который зовет на помощь. Он обхватил голову руками, зажмурился, заткнул уши и бросился в самую отдаленную от улицы комнату.
 Два часа спустя Фердинанд вышел оттуда, и первое, что он увидел, был Юпитер, лежавший, весь в крови, на клочке сукна от мундира, который, судя по остаткам меховой оторочки и брандебуров, принадлежал несчастному курьеру.
 Король опустился на колени возле Юпитера, удостоверился, что у его любимца нет серьезной раны, и, желая посмотреть, на чем лежит преданное и отважное животное, вытащил из-под него, невзирая на его стоны, кусок одежды Феррари, вырванный Юпитером из рук его палачей.
 По счастливой случайности, именно в этом лоскуте находился кожаный карман, предназначенный для депеш. Король расстегнул пуговицу и вынул нетронутый конверт с ответом императора на его письмо.
 Король вернул Юпитеру обрывок куртки, и тот, жалобно скуля, вновь улегся на него. Потом король удалился в свою комнату, заперся там, распечатал императорское послание и прочел:
  «Моему возлюбленному брату и любезному кузену, дяде, тестю, свойственнику и союзнику. 
  Я не писал того письма, которое Вы прислали мне с Вашим гонцом Феррари; оно подделано от начала и до конца. 
  Письмо, которое я имел честь направить Вашему Величеству, было написано мною собственноручно, и, вместо того чтобы побуждать Ваше Величество открыть военные действия, я советовал ничего не предпринимать раньше апреля, то есть до того времени, когда, по моим расчетам, прибудут наши славные, верные союзники — русские. 
  Если виновниками случившегося являются люди, которых может покарать Ваше правосудие, то не скрою: мне хотелось бы, чтобы они понесли должное наказание. 
  Имею честь пребывать Вашего Величества возлюбленным братом, любезным кузеном, почтительным племянником, зятем, свойственником и союзником. 
  Франц». 
 Итак, преступление, совершенное королевой и министром, оказалось бесполезным.
 Впрочем, не совсем: ведь оно побудило Фердинанда покинуть Неаполь и обосноваться на Сицилии.




 LXXV. БЕГСТВО


 Начиная с этого момента, как мы уже сказали, было принято окончательное решение бежать. Отъезд назначили на тот же вечер, 21 декабря.
 Король, королева, все королевское семейство, за исключением наследного принца, его супруги и дочери, а также сэр Уильям, Эмма Лайонна, Актон и самые близкие из числа придворных решили отправиться на Сицилию на борту «Авангарда».
 Как помнит читатель, Фердинанд обещал Караччоло, что если он покинет Неаполь, то не иначе как на его корабле; но от страха, снова подпав под власть жены, он забыл о своем обещании. Тому было две причины.
 Первая — его собственное чувство: ему было стыдно перед адмиралом уезжать из Неаполя, после того как он обещал не делать этого.
 Вторая причина — соображения королевы. Она думала, что Караччоло, разделяя патриотические чувства всей неаполитанской знати, может, вместо того чтобы доставить короля на Сицилию, выдать его якобинцам, а те, завладев таким заложником, заставят Фердинанда создать правительство, соответствующее их понятиям, а может быть, и того хуже — предадут короля суду, как англичане — Карла I, a французы — Людовика XVI.
 Было решено, что адмиралу в виде возмещения за такую обиду будет предоставлена возможность перевезти на Сицилию герцога Калабрийского, его семью и свиту.
 Престарелых французских принцесс уведомили о принятом решении, посоветовали позаботиться о своей безопасности при содействии семерых их телохранителей и послали им пятнадцать тысяч дукатов на переезд.
 Исполнив тем самым свой долг, о принцессах уже больше не беспокоились. В течение всего дня переносили и складывали в потайном ходе драгоценности, деньги, произведения искусства, статуи, ценную мебель — все, что хотели увезти на Сицилию. Королю очень хотелось взять с собою и своих кенгуру, но это было невыполнимо. Он ограничился тем, что поручил их заботам старшего садовника Казерты, написав ему собственноручно.
 Король был крайне огорчен изменой королевы и Актона, доказанной посланием императора; весь день он провел взаперти в своем кабинете и отказывался принять кого бы то ни было. Был дан строгий приказ не допускать и Франческо Караччоло, который, увидев со своего корабля суматоху возле дворца и сигналы на бортах английских кораблей, заподозрил в этом что-то необычное. Не был принят также и маркиз Ванни: он нашел двери королевы затворенными и, узнав от князя Кастельчикалы о готовящемся отъезде, тщетно пытался увидеться с королем.
 Фердинанд одно время тщетно собирался вызвать Руффо и взять его с собою в качестве спутника и советчика, но он вовремя вспомнил о разногласиях, возникших между кардиналом и Нельсоном. К тому же, как всем было известно, королева ненавидела Руффо, и Фердинанд, по обыкновению, ради собственного покоя пожертвовал дружбою и чувством признательности.
 Кроме того, он решил, что такой умный человек, как кардинал, сам найдет выход из положения.
 Посадку на судно назначили на десять часов вечера, а потому было дано распоряжение, чтобы все лица, которым предстоит сопровождать их величества на борту «Авангарда», собрались к этому времени в апартаментах королевы.
 Било десять часов, когда Фердинанд появился, держа Юпитера на поводке, — то был единственный друг, на преданность которого он полагался, и, следовательно, единственный, кого он брал с собою. Правда, король вспоминал также о д'Асколи и Маласпине, но подумал, что, как и кардинал, они сами найдут выход.
 Он бросил взгляд в огромную гостиную, погруженную в полумрак (опасались, как бы яркое освещение не породило догадку об отъезде), и увидел, что беглецы или, вернее, отчаявшиеся образовали здесь несколько групп.
 Главная группа состояла из королевы, ее любимого сына принца Леопольде, юного принца Альберто, четырех принцесс и Эммы Лайонны.
 Королева сидела на диване около Эммы Лайонны, которая держала у себя на коленях своего любимца принца Альберто, в то время как Леопольдо склонился головкой на плечо матери; четыре принцессы собрались около нее — кто в креслах, кто растянувшись на ковре.
 Актон, сэр Уильям и князь Кастельчикала стояли у окна и переговаривались, прислушиваясь к завываниям ветра и шуму дождя, стучавшего в окна.
 Другая группа, собравшаяся у одного из столиков, состояла из фрейлин; среди них можно было заметить и графиню Сан Марко, доверенную особу королевы.
 Наконец, вдали от всех, еле видимая в темноте, вырисовывалась фигура Дика, в тот день так ловко и преданно исполнившего распоряжения своего хозяина и королевы, которую отныне мог до некоторой степени тоже считать своей хозяйкой.
 При появлении короля все поднялись с мест и обернулись к нему, но он жестом попросил их остаться на месте.
 — Не беспокойтесь, — сказал он, — не беспокойтесь. Он опустился в кресло около двери, в которую вошел, и прижал голову Юпитера к своим коленям.
 Маленький принц Альберто, услышав голос отца, спрыгнул с колен Эммы, подошел к отцу и подставил ему свой бледный лобик под копной белокурых волос. Мать не любила его, и он искал у других ласку, столь необходимую детям.
 Король откинул кудри сына со лба, поцеловал его и, подержав некоторое время в задумчивости у груди, отослал к Эмме Лайонне, которую мальчик называл своей «мамочкой».
 В полутемной гостиной воцарилась зловещая тишина; если кто-нибудь и разговаривал, то шепотом.
 В половине одиннадцатого граф фон Турн должен был через потайную дверь по винтовой лестнице проникнуть во дворец. Фон Турн, немец по происхождению, находившийся на неаполитанской службе, так же как и маркиз де Ница, командующий португальским флотом, был подчинен Нельсону. Фон Турну был дан ключ от апартаментов королевы, откуда одна-единственная крепкая, массивная дверь вела к выходу в сторону военной гавани.
 В полной тишине часы пробили половину одиннадцатого.
 Почти тотчас же послышался стук в эту дверь.
 Почему фон Турн стучит, а не отпирает — ведь у него ключ?
 В других условиях эта загадка вызвала бы только недоумение и беспокойство; но в тех чрезвычайных обстоятельствах, в каких пребывали собравшиеся здесь люди, она повергла всех в ужас.
 Королева вздрогнула и поднялась с места.
 — Это еще что такое? — проронила она.
 Король только посмотрел на нее: он не знал принятых мер.
 — Но это может быть только граф фон Турн, — заметил Актон, спокойно и рассудительно как всегда.
 — Почему он стучит? Ведь я дала ему ключ.
 — Позвольте, ваше величество, я пойду узнаю, — сказал Актон.
 — Сходите, — ответила королева.
 Актон зажег свечу и пошел по коридору. Королева проводила его тревожным взглядом. Тишина, и без того довольно мрачная, стала гнетущей. Несколько мгновений спустя Актон появился.
 — Ну что? — спросила королева.
 — По-видимому, дверь давно не отпирали: ключ сломался в замке. Граф стучал, чтобы узнать, нельзя ли ее отворить изнутри. Я попробовал: не получилось.
 — Что же делать?
 — Высадить ее.
 — Вы дали ему такое распоряжение?
 — Да, ваше величество. Он пытается это сделать. Действительно, послышались сильные удары, потом раздался треск и дверь рухнула.
 В этих звуках было что-то зловещее.
 Послышались шаги, дверь в гостиную отворилась, вошел граф фон Турн.
 — Прошу прощения, ваши величества, за произведенный шум и за то, что я вынужден был сделать. Но никак нельзя было предвидеть, что ключ сломается.
 — Это предзнаменование, — промолвила королева.
 — Ну уж если предзнаменование, оно означает, что нам лучше остаться, чем уезжать, — заметил король с присущим ему здравым смыслом.
 Королева испугалась, что к ее августейшему супругу внезапно вернулась решительность.
 — Едемте, — сказала она.
 — Все готово, сударыня, — доложил граф фон Турн. — Но позвольте мне сообщить его величеству приказ, только что полученный мною от адмирала Нельсона.
 Король встал и подошел к канделябру, возле которого ждал граф фон Турн с бумагою в руках.
 — Читайте, государь, — сказал он.
 — Но здесь написано по-английски, а я английского не знаю, — возразил король.
 — Я вам переведу, ваше величество.
  «Неаполитанский залив, 21 декабря 1798 года. Адмиралу графу фон Турну. 
  Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению». 
 — Как вы сказали? — переспросил Фердинанд. Граф повторил:
 «Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению».
 — Вы уверены, что не ошибаетесь? — спросил король.
 — Уверен, государь.
 — Но чего ради сжигать фрегаты и корветы, которые обошлись так дорого и строились десять лет?
 — Чтобы они не попали в руки французов, государь.
 — А разве нельзя их переправить в Сицилию?
 — Таков приказ милорда Нельсона, государь. Вот почему, прежде чем передать приказ маркизу де Ница, на которого возложено его выполнение, я хотел уведомить о нем ваше величество.
 — Государь, государь! — сказала королева, подойдя к Фердинанду. — Мы теряем драгоценные минуты из-за пустяков!
 — Черт возьми, сударыня! — воскликнул король. — Вы называете это пустяками? Ознакомьтесь с бюджетом морского министерства за десять лет и увидите, что он превышает сто шестьдесят миллионов.
 — Государь, уже бьет одиннадцать, — сказала королева, — милорд Нельсон нас ждет.
 — Вы правы, — отвечал король, — милорд не из тех, кто может ждать — даже короля, даже королеву! Исполняйте, граф, приказ милорда Нельсона, жгите мой флот! То, чего Англия не решается взять, она сжигает. Ах, бедный мой Караччоло, как ты был прав и как я ошибался, что не следовал твоим советам! Идемте, господа, идемте, нельзя заставлять ждать милорда Нельсона.
 И Фердинанд, взяв канделябр из рук Актона, первым направился к двери; все последовали за ним.
 Неаполитанский флот был приговорен, и сам король утвердил приговор. Начиная с 21 декабря 1798 года мы столько раз были свидетелями того, как бегут короли, что, пожалуй, уже не стоит труда это описывать. Людовик XVIII, уехавший из Тюильри 20 марта, Карл X, бежавший 29 июля, Луи Филипп, скрывшийся 24 февраля, показали нам три варианта вынужденных отъездов. А в наши дни в Неаполе мы видим, как внук выходит из того же коридора, спускается по той же лестнице, что и его предок, и покидает возлюбленную родину ради горькой чужбины. Но предку предстояло вернуться, а внуку, по всей видимости, суждено изгнание навеки.
 Однако в эпоху, о которой идет речь, Фердинанд еще только прокладывал дорогу для таких ночных, тайных побегов. Продвигался он медленно, с замирающим сердцем прислушиваясь к тишине. На середине лестницы, у окна, выходящего в сторону спуска Джиганте, ему показалось, будто с этого крутого спуска, ведущего от Дворцовой площади к улице Кьятамоне, доносится какой-то шум. Он остановился; шум послышался снова. Тогда он задул свечу, и все оказались впотьмах.
 Теперь по узкой, неудобной винтовой лестнице пришлось спускаться на ощупь, шаг за шагом. Лестница была без перил, очень крутая и опасная. Все же до последней ступеньки добрались благополучно и тут почувствовали струю свежего, влажного воздуха.
 В нескольких шагах отсюда была пристань.
 В военной гавани, где море заключено между дамбами Мола и торгового порта, было спокойно; однако дул сильный ветер и слышно было, как за гаванью волны бьются о берег.
 Дойдя до своего рода пристани, что тянется вдоль стен замка, граф фон Турн бросил быстрый взгляд на небо. По нему мчались тяжелые, низкие тучи. Казалось, какое-то воздушное море течет над морем земным и спускается, чтобы волны их слились. По узкой полосе, разделяющей эти два моря, неслись страшные порывы юго-западного ветра, который вызывает кораблекрушения и всякие бедствия, так часто обрушивающиеся на Неаполитанский залив в ненастное время года.
 Король заметил тревожный взгляд графа.
 — Если погода уж очень плоха, нам не следует отправляться сегодня, — сказал он.
 — Таков приказ милорда, — ответил граф, — однако если ваше величество решительно отказывается…
 — Приказ! Приказ! — раздраженно повторил Фердинанд. — А что, если это опасно для жизни? Скажите, вы ручаетесь за нас, граф?
 — Я сделаю все, что можно сделать в борьбе со стихией, и постараюсь доставить вас на борт «Авангарда».
 — Черт побери, это еще не значит ручаться. А сами вы отправились бы в такую ночь?
 — Как видите, ваше величество. Я ведь только жду вас, чтобы проводить на борт флагманского корабля.
 — Я говорю: будь вы на моем месте.
 — На месте вашего величества, если бы мне пришлось считаться только с обстоятельствами и полагаться на волю Божью, я еще подумал бы.
 — Так что же, — нетерпеливо спросила королева, не решаясь все же спуститься в шлюпку прежде короля — такова сила этикета, — чего мы еще ждем?
 — Черт побери! — вскричал король. — Разве вы не слышали, что говорит граф фон Турн? Погода скверная; он за нас не ручается, и даже Юпитер дергает за поводок, советуя мне вернуться во дворец.
 — Так оставайтесь, государь, и пусть всех нас раздерут на части, как сегодня у вас на глазах растерзали одного из самых преданных ваших слуг. Что касается меня, я все же предпочитаю море и шторм Неаполю и его черни.
 — Поверьте, о своем верном слуге я сожалею больше чем кто-либо, особенно теперь, когда я догадываюсь о причине его смерти. Но что касается Неаполя и его населения, уж мне тут опасаться нечего.
 — Да, мне это известно. Этот сброд видит в вас своего представителя и поэтому обожает вас. Но я не имела счастья удостоиться его любви и поэтому уезжаю.
 И, пренебрегая этикетом, королева первая спустилась в шлюпку.
 Юные принцессы и принц Леопольдо, привыкшие слушаться скорее королевы, чем короля, последовали за нею, как выводок лебедей за своей матерью.
 Один только принц Альберто, вырвавшись из рук Эммы Лайонны, подбежал к королю и стал за рукав тащить его к шлюпке.
 — Поедем с нами, папочка! — твердил он.
 Король мог противодействовать, только когда видел, что его поддерживают. Он взглянул вокруг, надеясь найти в ком-нибудь сочувствие. Но в ответ на его взгляд, который скорее умолял, чем грозил, все потупились. Все были на стороне королевы — кто по эгоистическим соображениям, кто из страха. Король ощущал себя совсем одиноким, покинутым, склонил голову и пошел за маленьким принцем, ведя на поводке своего пса — единственного, кто, как и он сам, считал, что не следует покидать землю. Король спустился в лодку и сел на отдельную скамью, говоря:
 — Раз вы все этого хотите… Ко мне, Юпитер, ко мне! Как только король уселся, офицер, исполнявший в шлюпке обязанности загребного старшины, крикнул:
 — Отдать концы!
 Двое матросов баграми оттолкнули шлюпку от пристани, весла опустились, и она поплыла к выходу из гавани.
 Шлюпки, предназначенные для других беглецов, стали одна за другой подходить к пристани, приняли предназначавшийся им благородный груз и последовали за королевской.
 Какая разница была между этим поспешным ночным бегством среди завывания бури и рева волн и веселым торжеством 22 сентября, когда под горячими лучами осеннего солнца, под музыку Чимарозы, колокольный звон и раскаты пушек, скользя по безмятежной морской глади, те же лица отправлялись навстречу победителю при Абукире! С тех пор минуло всего лишь три месяца, и вот теперь, в полночной темноте, в шторм, приходится бежать от французов и просить убежища на том самом «Авангарде», которому тогда устроили триумфальную встречу, слишком рано празднуя разгром Франции.
 Теперь задача заключалась в том, чтобы как-нибудь добраться до адмиральского судна. Нельсон подошел ко входу в гавань так близко, как только было возможно без риска для корабля, и все же между военной гаванью и флагманским кораблем оставалось расстояние в четверть мили. Во время переправы шлюпки могли бы затонуть раз десять.
 И действительно, чем ближе к выходу из гавани подплывала королевская шлюпка (имея в виду столь опасные обстоятельства, мы позволим себе уделить ей особое внимание), тем опасность представлялась все очевиднее и грознее. Юго-западный ветер, дувший с берегов Африки и Испании, проносился между Сицилией и Сардинией, между Искьей и Капри, не встречая никаких препятствий начиная от Балеарских островов вплоть до подножия Везувия; он гнал огромные валы, которые, подкатываясь к берегу, опрокидывались, разверзая влажные пасти, словно какие-то чудовища, и грозили поглотить под своими сводами хрупкие шлюпки.
 Когда подошли к границе, отделяющей сравнительно спокойное море от моря неистовствующего, даже у королевы дрогнуло сердце и она заколебалась. Что до короля, то он сидел молча и неподвижно, держа у своих ног Юпитера и судорожно прижимая его к себе; он пристально, от ужаса широко раскрыв глаза, смотрел на гребни волн, которые вздымались, как морские кони, и обрушивались на Мол, а потом, ударившись о гранитное препятствие, с воем, жалобным и вместе с тем свирепым, низвергались у его подножия, вздымая трепещущую неощутимую пену, во тьме похожую на серебряный дождь.
 Несмотря на то что море явило беглецам столь грозный лик, граф фон Турн, ревностный исполнитель полученных распоряжений, старался преодолеть препятствия и сломить преграды. Стоя на носу шлюпки, уцепившись за борт и сохраняя равновесие, научить чему могли только долгие годы странствий по морям, он бросал вызов ветру, сорвавшему с него шляпу, и морю, с ног до головы обдававшему его брызгами. Он подбадривал гребцов, повторяя одну и ту же фразу монотонно, но твердо:
 — Гребите сильнее! Гребите! Шлюпка продвигалась вперед.
 Но едва они вышли в открытое море, борьба завязалась не на шутку. Три раза шлюпка победно взлетала над волной и опускалась по ее крутизне — и трижды следующая волна влекла ее назад.
 Даже граф фон Турн понял, что бороться с таким противником — безумие, и он обернулся, чтобы спросить у короля:
 — Государь, как вы распорядитесь?
 Но он не успел договорить. Чуть только граф, оглянувшись на секунду, оставил лодку без внимания, волна, высотой и мощью превзошедшая все предыдущие, обрушилась на нее и захлестнула. Шлюпка содрогнулась, раздался треск. Королева и юные принцы вскрикнули, подумав, что настал их последний час. Пес жалобно завыл.
 — Поворачивайте назад! — крикнул граф фон Турн. — Плыть в такую бурю значит искушать Творца. К тому же утром, часов около пяти, море, вероятно, успокоится.
 Гребцы, в восторге от такого распоряжения, круто повернули, провели шлюпку в гавань и пристали к набережной как можно ближе от входа.




 LXXVI. СЕРЬЕЗНАЯ ССОРА МЕЖДУ МИКЕЛЕ И БЕККАЙО


 В эту страшную ночь не одним только царственным беглецам пришлось бороться с ветром и морем.
 В половине третьего, как всегда, кавалер Сан Феличе вернулся домой и в волнении, заставившем его забыть все свои привычки, дважды громко позвал:
 — Луиза! Луиза!
 Луиза выбежала в коридор. По голосу мужа она поняла, что случилось нечто необычайное; увидя его, она в этом окончательно убедилась.
 Кавалер был смертельно бледен.
 Из окон библиотеки он мог наблюдать все, что происходило на улице Сан Карло, — иными словами, видел злодейское убийство Феррари. Несмотря на свою кроткую внешность, кавалер был чрезвычайно храбр (он был наделен той редкой отвагой, что рождается в великих сердцах под влиянием глубокого человеколюбия), поэтому его первым движением было спуститься вниз и броситься на помощь несчастному, которого он мгновенно узнал, ведь это был курьер короля. Но в дверях библиотеки его остановил наследный принц и своим вкрадчивым и холодным голосом осведомился:
 — Куда вы так спешите, Сан Феличе?
 — Куда я спешу?! Как, разве ваше высочество не видит, что там происходит?
 — Отлично вижу. Там убивают человека. Но разве это столь редкое событие на улицах Неаполя, чтобы принимать его так близко к сердцу?
 — Но ведь тот, кого убивают, королевский курьер!
 — Знаю.
 — Это Феррари!
 — Да, я узнал его.
 — Но как это возможно? И почему этого несчастного терзают под крики «Смерть якобинцам!»? Ведь он, напротив того, один из самых верных слуг короля!
 — Как возможно? И почему? А вы читали письма Макиавелли, посла славной Флорентийской республики в Болонье?
 — Разумеется, читал, монсиньор.
 — Стало быть, вам известен ответ, данный им флорентийским магистратам по поводу смерти Рамиро де Орко, которого нашли разрубленным на четыре части, насаженные на кол по четырем углам площади Имолы?
 — Рамиро де Орко был флорентиец?
 — Да, и поэтому сенат Флоренции счел себя вправе потребовать у своего посла отчет о подробностях этой странной смерти.
 Сан Феличе напряг свою память:
 — Макиавелли ответил: «Могущественные синьоры, мне нечего сказать вам по поводу смерти Рамиро де Орко, кроме того, что Чезаре Борджа — правитель, которому лучше других известно, кого казнить, а кого миловать сообразно его заслугам».
 — Отлично! — ответил герцог Калабрийский с бледной улыбкой. — Поднимитесь к себе на лесенку и обдумайте ответ Макиавелли.
 Кавалер отправился к своей лесенке, но не поднявшись еще на первые три ступеньки, понял: рука того, кому нужна была смерть Феррари, и направляла удары, только что сразившие его.
 Спустя четверть часа принца вызвали к королю.
 — Не покидайте дворец, не повидав меня, — сказал он кавалеру. — По всей вероятности, я сообщу вам какие-нибудь новые вести.
 Действительно, не прошло и часа, как принц вернулся.
 — Сан Феличе, — сказал он, — вы помните обещание, которое дали мне, — сопровождать меня на Сицилию?
 — Да, монсиньор.
 — И вы по-прежнему готовы его выполнить?
 — Без сомнения. Но только, ваше высочество…
 — Что?
 — Когда я сообщил госпоже Сан Феличе о чести, какой вы, ваша светлость, меня удостаиваете…
 — Так, и что же?
 — Она выразила желание меня сопровождать. Принц радостно воскликнул:
 — Благодарю за приятное известие, дорогой кавалер!
 Значит, у принцессы будет подруга, достойная ее. Ваша жена — идеал женщины. Помните, я говорил вам, что нам хотелось бы иметь ее в свите принцессы: она поистине с честью носила бы звание придворной дамы, но тогда вы мне отказали. Сегодня она сама пожелала присоединиться к нам. Передайте же ей, дорогой Сан Феличе, что ее ждет самый сердечный прием.
 — Я охотно повторю ей ваши слова, монсиньор.
 — Подождите минуту, я еще не все вам сказал.
 — Да, ваше высочество?
 — Мы все уезжаем сегодня ночью.
 Сан Феличе посмотрел на него с удивлением.
 — Я думал, — сказал он, — что король решится на отъезд только в самом крайнем случае.
 — Да, но все переменилось со смертью Феррари. В половине одиннадцатого он покидает дворец и вместе с королевой, принцессами, двумя моими братьями, послами и министрами погрузится на корабль лорда Нельсона.
 — А почему не на борт неаполитанского судна? Мне кажется, что предпочтение, отданное английскому кораблю, явится оскорблением всему неаполитанскому флоту!
 — Так пожелала королева, и, без сомнения, в виде компенсации мне предложено взойти на корабль адмирала Ка-раччоло, а следовательно, вместе со мною и вам.
 — В котором часу?
 — Еще не знаю. Об этом я вам сообщу позднее. Во всяком случае, будьте готовы. Отъезд состоится, вероятно, между десятью и двенадцатью вечера.
 — Хорошо, монсиньор.
 Принц взял кавалера за руку и, глядя ему в лицо, произнес:
 — Вы знаете, что я полагаюсь на вас.
 — Я дал вашему высочеству слово, — отвечал Сан Феличе, поклонившись. — Для меня слишком большая честь сопровождать вас, и я ни минуты не колеблюсь принять ее.
 Затем, взяв шляпу и зонт, он вышел.
 Толпа, все еще бурлящая, заполняла улицу. На площади перед дворцом пылало два-три костра, и там, на горящих углях, жарились куски мяса убитой лошади Феррари.
 Что касается несчастного курьера, он был разрублен на части. Один из толпы взял ноги, другой руки; нанизав их на концы кольев — у лаццарони еще не было ни пик, ни штыков, — они несли по улицам эти ужасные трофеи, оглашая воздух криками: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!»
 Выйдя из дворца, кавалер Сан Феличе столкнулся с Бек-кайо, который завладел головой Феррари и, воткнув ей в рот апельсин, нес ее на конце палки.
 Увидя хорошо одетого господина, что в Неаполе считалось признаком либерализма, Беккайо возымел желание заставить кавалера поцеловать голову Феррари. Но, как мы говорили, кавалер был человек не робкого десятка. Он отказался отдать мертвому последнее страшное лобызанье и резко оттолкнул подлого убийцу.
 — А! Проклятый якобинец! — завопил Беккайо. — Я решил, что ты поцелуешься с этой головой, и — mannaggia la Madonna! — вы сейчас у меня поцелуетесь!
 И он бросился на Сан Феличе.
 Кавалер, единственным оружием которого был зонт, стал им обороняться. На крик Беккайо: «Якобинец! Якобинец!» — весь сброд, имевший
 обыкновение сбегаться в таких случаях, уже сомкнул вокруг Сан Феличе грозное кольцо, как вдруг какой-то человек, пробившись сквозь толпу, ударом ноги в грудь отбросил Беккайо на десять шагов в сторону, обнажил саблю и, защищая ею Сан Феличе, воскликнул:
 — Да какой же это якобинец, черт вас возьми! Это кавалер Сан Феличе, библиотекарь его королевского высочества принца Калабрийского, и никто другой! Так что же вам нужно, — продолжал он, обороняя кавалера саблей, — чего вы привязались к кавалеру Сан Феличе?
 — Капитан Микеле! — закричали лаццарони. — Да здравствует капитан Микеле! Он наш!
 — Не «Да здравствует капитан Микеле!» надо кричать, а «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и кричать сейчас же!
 И толпа, которой было все равно, что кричать: «Да здравствует такой-то!» или «Смерть такому-то!» — лишь бы кричать, принялась горланить в один голос:
 — Да здравствует кавалер Сан Феличе! Один Беккайо молчал.
 — А ты что, воды в рот набрал? — сказал ему Микеле. — Если ты и получил у ворот его сада то, что тебе полагалось, это еще не значит, что ты не должен кричать «Да здравствует кавалер!».
 — А если я не хочу, если мне это не нравится? — проворчал Беккайо.
 — Наплевать мне на то, нравится тебе это или нет, раз я так хочу, — продолжал Микеле. — «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и все тут, или я вышибу у тебя второй глаз!
 И он потряс своей саблей над головой Беккайо, который сильно побледнел, не столько от гнева, сколько от страха.
 — Друг мой, мой добрый Микеле, — сказал кавалер, — оставь этого человека в покое. Ты же видишь, он не знал меня!
 — А хоть бы и не знал! Зачем он заставлял вас целовать голову этого несчастного, которого сам же и убил? Правда, лучше поцеловать голову этого честного человека, чем голову такого мерзавца, как он!
 — Вы слышите? — прорычал Беккайо. — Он называет якобинцев честными людьми!
 — Заткни свою глотку, негодяй! Этот человек вовсе не якобинец, ты сам отлично знаешь: это Антонио Феррари, курьер короля и один из самых верных слуг его величества. Если вы мне не верите, — обратился он к толпе, — спросите кавалера. Кавалер Сан Феличе, скажите этим людям, которые вовсе не злодеи, а только имели несчастье послушаться одного негодяя, объясните им, кем был бедный Антонио!
 — Друзья мои, — сказал Сан Феличе, — Антонио Феррари действительно стал жертвой какой-то роковой ошибки. Он был одним из самых преданных слуг нашего доброго короля, который в эту минуту оплакивает его кончину!
 Толпа слушала в оцепенении.
 — Посмей сказать теперь, что эта голова не Феррари и что Феррари не был честным человеком! Что ж, говори! Говори, чтобы я мог искромсать другую половину твоей физиономии!
 И Микеле поднял саблю над головой Беккайо.
 — Смилуйся! — взмолился тот, падая на колени. — Я скажу все, что ты захочешь!
 — А я, я скажу только то, что ты подлец! Убирайся-ка прочь и берегись, если когда-нибудь попадешься мне на пути ближе, чем на двадцать шагов!
 Беккайо бросился бежать под гиканье толпы, которая еще минуту назад поддерживала его, а теперь разделилась на две группы: одна с бранью преследовала Беккайо, другая сопровождала Микеле и Сан Феличе, выкрикивая:
 — Да здравствует Микеле! Да здравствует кавалер Сан Феличе!
 Микеле остановился у ворот сада, охраняя Сан Феличе, пока тот не вошел в дом и, как мы уже сказали, не позвал Луизу.
 Выше мы рассказали о том, что он видел из окон библиотеки и что с ним случилось на спуске Джиганте: двух подобных происшествий достаточно, на наш взгляд, чтобы объяснить его бледность.
 Едва супруг сообщил Луизе причину, которая так рано привела его сегодня домой, как она сделалась еще бледнее, чем он. Но она не сказала ни одного слова, не сделала ни одного замечания, только спросила:
 — В котором часу отъезд?
 — Между десятью и двенадцатью ночи, — ответил кавалер.
 — Я буду готова. Не беспокойтесь обо мне, мой друг.
 И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.




 LXXVII. РОК


 Но Луиза ушла не к себе: она поспешила в комнату Сальвато. В борьбе между долгом и любовью победил долг. Но, пожертвовав долгу своими чувствами, она сочла себя вправе оплакать свою любовь. И с того дня как Луиза сказала мужу: «Я поеду с вами» — она дала волю слезам.
 Не зная, как отправить письмо Сальвато, она не писала ему; но от него получила еще два послания.
 Пылкая любовь и глубокая радость, которыми дышала каждая строчка этих писем, терзали ей сердце, особенно при мысли о жестоком разочаровании, которое ожидало Сальвато, когда он, полный надежд, уверенный, что найдет окно отворенным и Луиза будет ждать его в комнате, где она сейчас так горько рыдала, увидит, что окно закрыто и любимой нет.
 И однако она ничуть не раскаивалась в принятом решении или, вернее, в принесенной жертве: выбор был сделан, и теперь, когда час отъезда настал, она поступала так, как решила.
 Она позвала Джованнину.
 Та явилась. Служанка видела в кухне Микеле, и у нее возникло подозрение, что случилось нечто необычайное.
 — Нина, — сказала ей госпожа, — сегодня ночью мы покидаем Неаполь. Вам я поручаю заботу о моих вещах: соберите и уложите в сундуки все, что мне необходимо. Вы ведь знаете, что мне нужно, не хуже меня. Не правда ли?
 — Разумеется, знаю. И сделаю все, что госпожа прикажет. Но мне хотелось бы, сударыня, услышать от вас одно разъяснение.
 — Какое же? Говорите, Нина, — сказала Сан Феличе, несколько удивленная сухостью тона, каким служанка отвечала ей.
 — Вы сказали: «Мы покидаем Неаполь»; кажется, сударыня, вы изволили произнести именно эти слова?
 — Да, конечно. Именно так.
 — Вы имели в виду взять с собою и меня?
 — Если вы пожелаете, да. Но если это почему-либо вам не по душе… Нина поняла, что зашла слишком далеко.
 — Если бы это зависело только от меня, я с огромным удовольствием последовала бы за вами хоть на край света, — сказала она, — но, к несчастью, у меня семья.
 — Иметь семью — никогда не может быть несчастьем, дитя мое, — возразила Луиза с ангельской кротостью.
 — Простите, сударыня, если я говорила слишком откровенно.
 — Вам незачем извиняться, милая. У вас родные, говорите вы, и эти родные, верно, не позволят вам покинуть Неаполь?
 — Да, сударыня, не позволят. Я в этом уверена, — с живостью ответила Джованнина.
 — Но, может быть, — продолжала Луиза, подумав о том, что для Сальвато будет легче встретить здесь в ее отсутствие кого-нибудь, с кем можно поговорить о ней, чем увидеть закрытую дверь и опустевший дом, — может быть, ваша семья разрешила бы вам остаться здесь как доверенному лицу, которому поручено охранять дом?
 — О, это они разрешат! — воскликнула Нина с поспешностью, которая открыла бы Луизе глаза, имей она хоть малейшее подозрение о том, что творится в сердце девушки.
 Затем, умерив свой пыл она добавила:
 — А для меня всегда будет честью и удовольствием выполнять поручения моей госпожи.
 — Хорошо, Нина, если так, то, хотя я и привыкла к вашим услугам, вы останетесь здесь, — сказала молодая женщина. — Быть может, наше отсутствие продлится недолго. Но тем, кто придет повидать меня, когда нас уже здесь не будет, — запомните, Нина, мои слова хорошенько, — вы скажете, что долг повелел моему мужу следовать за принцем, а мне долг жены повелел следовать за супругом; вы скажете, потому что понимаете это лучше, чем кто-нибудь другой, ведь вы сами не хотите уезжать из Неаполя, — скажете также, что я страдаю, покидая мой дом, что глаза мои устали от слез, которые я проливаю впервые, и в час отъезда я скажу свое последнее прости каждой комнате в этом доме и каждой вещи. И когда будете говорить о моих слезах, вы скажете, что они были непритворны, ведь вы сами видите, что я плачу.
 И молодая женщина разрыдалась.
 Нина смотрела на нее с какой-то тайной радостью, пользуясь тем, что Луиза, закрыв глаза платком, не могла в эту минуту видеть выражения, промелькнувшего на ее лице.
 — А если… — на мгновение она заколебалась, — если придет синьор Сальвато, что мне сказать ему?
 Луиза открыла лицо.
 — Скажи, что я люблю его вечно, что эта любовь будет длиться, пока я живу, — произнесла она с божественной ясностью взгляда. — А теперь пойди передай Микеле, чтобы он не уходил: мне нужно поговорить с ним перед отъездом; я надеюсь, что он проводит меня до лодки.
 Нина удалилась.
 Оставшись одна, Луиза прижалась лицом к подушке, лежавшей на кровати, и, поцеловав оставшуюся там впадину, в свою очередь вышла из комнаты.
 Пробило три часа, и кавалер Сан Феличе, с присущей ему точностью, которую ничто не могло нарушить, появился на пороге столовой из дверей своего рабочего кабинета. Одновременно с ним вышла из своей спальни и Луиза.
 Микеле в ожидании стоял на крыльце у входной двери.
 Кавалер обвел комнату глазами.
 — Где же Микеле? — спросил он. — Я надеюсь, он никуда не ушел?
 — Нет, — ответила Луиза, — вот он. Входи же, Микеле! Кавалер зовет тебя, и мне тоже нужно поговорить с тобою!
 Микеле вошел.
 — Ты знаешь, что сделал этот молодец? — обратился Сан Феличе к Луизе, положив руку на плечо Микеле.
 — Нет, — сказала молодая женщина, — но, наверное, что-нибудь хорошее, я в этом уверена. — И добавила меланхолически: — В Маринелле его зовут Микеле-дурачок, но дружба, которую он к нам питает, по крайней мере на мой взгляд, заменяет ему разум.
 — Черт возьми! — воскликнул Микеле. — Вот это славно!
 — Это истина, о которой едва ли стоит говорить, — продолжал Сан Феличе с доброй улыбкой, — я был так расстроен, входя сегодня, когда вернулся домой, что ничего тебе не рассказал. А ведь он спас мне жизнь!
 — Полноте! — запротестовал Микеле.
 — Спас жизнь! Но как это? — воскликнула Луиза внезапно изменившимся голосом.
 — Представь себе, нашелся такой шутник, который захотел заставить меня поцеловать голову этого несчастного Феррари и, когда я отказался, назвал меня якобинцем. А сейчас опасно иметь такую кличку. Слово возымело свое действие. Микеле бросился между мной и толпою и поиграл немного саблей. Тот молодчик убрался, как мне показалось, бормоча угрозы. Что же все-таки он мог иметь против меня?
 — Против вас — ничего. Вероятно, он просто обозлился, увидя ваш дом. Вспомните, что вы рассказывали доктору Чирилло про убийство, которое происходило под вашими окнами в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября. Видимо, это один из тех пяти-шести мерзавцев, которым так здорово досталось от их жертвы.
 — А-а! Так это возле моего дома он получил шрам под глазом?
 — Вот именно!
 — Мне понятно, что это место могло вызвать у него неприятные воспоминания. Но сам-то я тут при чем?
 — Разумеется, ни при чем. Но если у вас будет когда-нибудь дело в квартале Старого рынка, я вам скажу: «Синьор кавалер, пожалуйста, не ходите туда без меня!»
 — Это я тебе обещаю. А сейчас, мой мальчик, обними свою сестру и садись с нами за стол.
 Микеле привык к тому, что время от времени Сан Феличе и Луиза оказывали ему эту честь, и принял приглашение без всяких отговорок, тем более сейчас, когда, получив чин капитана, он поднялся по социальной лестнице на несколько ступенек, приблизившись тем самым к своим благородным друзьям.
 Около четырех часов пополудни на улице у калитки остановилась карета и Нина отворила дверь секретарю герцога Калабрийского, который прошел с кавалером в его кабинет и почти тотчас же вышел.
 Микеле сделал вид, что ничего не заметил.
 Выйдя из кабинета с секретарем принца и проводив его, кавалер сделал Луизе знак, без слов спрашивая, может ли он довериться Микеле.
 Луиза, знавшая, что Микеле готов умереть за нее также, как и за Сан Феличе, и даже с еще большей готовностью, ответила утвердительно.
 Кавалер с минуту молча смотрел на юношу.
 — Мой дорогой Микеле, — сказал он, — ты должен обещать нам, что бы ни случилось, ни единым словом не выдать тайны, которую мы собираемся тебе доверить.
 — О-о! А ты знаешь эту тайну, сестрица?
 — Да.
 — И нужно о ней молчать?
 — Ты слышал, что сказал кавалер? Микеле перекрестил себе рот.
 — Говорите. Это, как если бы Беккайо отрезал мне язык.
 — Хорошо, Микеле. Сегодня вечером все уезжают.
 — Как все! Кто же это?
 — Король, королева, королевская семья, мы сами. Глаза Луизы наполнились слезами. Микеле бросил на нее быстрый взгляд и увидел эти слезы.
 — И куда уезжают?
 — На Сицилию. Лаццароне покачал головою. Кавалер вздохнул.
 — Я не имею чести быть советчиком его величества, — сказал Микеле, — но если бы я им был, то сказал бы: «Государь, вы делаете ошибку».
 — Ах, почему у него нет таких честных советчиков, как ты, Микеле!
 — Ему говорили об этом, — возразил кавалер, — говорил и адмирал Караччоло, и кардинал Руффо; но королева боялась, господин Актон боялся, князь Кастельчикала боялся, и после сегодняшнего убийства король решил уехать.
 — О-о! — воскликнул Микеле. — Теперь я начинаю понимать, почему среди убийц я видел Паскуале Де Симоне и Беккайо. Что до фра Пачифико, то бедняга, так же как и его осел, просто не знал, зачем он там оказался!
 — Так, значит, Микеле, ты веришь, что королева… — начала Луиза.
 — Тсс, сестрица! О таких вещах в Неаполе не говорят вслух. О них только думают. Но что поделать, король совершает ошибку. Если бы он оставался в Неаполе, французы никогда не вошли бы сюда, никогда! Мы все скорее полегли бы тут костьми! Ах, если бы народ знал, что король хочет уехать!
 — Да, но об этом никто не должен знать, Микеле. Вот почему я заставил тебя поклясться не выдать ни словом того, что я собираюсь тебе открыть! Сегодня вечером мы уезжаем.
 — И сестрица тоже? — переспросил Микеле удивленно.
 — Да, она хочет ехать, хочет сопровождать меня, мое дорогое, возлюбленное дитя! — произнес кавалер Сан Феличе, протягивая через стол руку, чтобы пожать руку Луизы.
 — Что ж, — сказал Микеле, — вы можете гордиться: ваша жена святая!
 — Микеле!.. — прошептала молодая женщина.
 — Я знаю, что говорю. И вы уезжаете, вы уезжаете сегодня? Madonna! А я… о, как хотелось бы мне быть кем-нибудь, кто мог бы сопровождать вас!
 — Поедем, Микеле, поедем! — вскричала Луиза, не в силах устоять перед надеждой иметь рядом друга, с которым она могла бы говорить о Сальвато.
 — К сожалению, это невозможно, сестрица! У каждого свой долг. Твой долг призывает тебя уехать, мой — велит мне остаться. Я капитан, вожак народа, и сабля висит у меня на боку не только для того, чтобы вертеть ею над головой Беккайо. Она у меня, чтобы сражаться, защищать Неаполь и прикончить как можно больше французов. Луиза вздрогнула.
 — Ну-ну, успокойся, сестрица! — смеясь, сказал Микеле. — Я же не всех их убью!
 — Стало быть, — продолжал Сан Феличе, — мы отправляемся сегодня вечером с набережной Витториа. Оттуда нас доставят на фрегат адмирала Караччоло, который стоит позади Кастель делл'Ово. Я хотел просить тебя не покидать свою сестру и в случае необходимости при посадке сделать для нее то, что два часа тому назад ты сделал для меня, — другими словами, защитить ее.
 — О, на этот счет вы можете быть совершенно спокойны, кавалер. Ради вас я дал бы себя убить, но ради нее позволил бы изрубить себя на куски! Дело не в том. Вот если бы народ узнал обо всем этом, какой бы страшный мятеж начался!
 — Я полагаюсь на твое слово, Микеле, — напомнил кавалер, вставая из-за стола. — Ты не покинешь Луизу, пока она не сядет в лодку.
 — Будьте спокойны. Я не отойду от нее ни на шаг, буду как ее собственная тень в солнечную погоду, хотя сегодня я не очень-то знаю, что каждый из нас сделал со своей тенью.
 Кавалеру нужно было привести в порядок свои бумаги, уложить книги и все начатые рукописи — словом, все, что ему надо было взять с собою, и он удалился в свой кабинет.
 Микеле, которому пока нечего было делать, — ему оставалось только любоваться своей сестрой, — устремил на нее ласковый взгляд и увидел две крупные слезы, тихо катящиеся из прекрасных глаз.
 — На свете все ж таки есть счастливые люди, — сказал он, — и один из них кавалер Сан Феличе. Mannaggia la Madonna! Вот Ассунта не сделала бы для меня того, что делаешь для него ты!
 Луиза встала и направилась к себе, но как ни быстро она скрылась в своей комнате, как ни поспешно притворила дверь, Микеле услышал ее рыдания, которые теперь, когда она осталась одна, наперекор всем усилиям молодой женщины судорожно вырвались из ее груди.
 Мы были свидетелями другой сцены, когда не Луиза, а Сальвато покидал Неаполь, следя глазами за медленным движением стрелки стенных часов. Но тогда за ней следили два сердца, находя утешение друг в друге, и это, наверное, смягчало горечь разлуки. Сейчас же для бедного сердца единственной поддержкой было сознание исполненного долга.
 Луиза, как обычно, прошла через свою комнату и на цыпочках направилась в комнату Сальвато. Пересекая коридор, она, к своему удивлению, услышала голос Джован-нины, напевающей веселую неаполитанскую песню. Но эта не совсем уместная веселость вызвала у Луизы только вздох. «Бедная девочка! Она рада, что не покидает Неаполь! — подумала Луиза. — Если бы я была свободна и, как она, оставалась дома, я тоже запела бы какую-нибудь веселую неаполитанскую песню!»
 И она вошла в комнату Сальвато с еще более стесненным сердцем, ибо чужая веселость только заставила ее глубже ощутить свое горе.
 Нет нужды говорить, какие чувства переполняли сердце Луизы, когда она очутилась в святая святых своей любви. Вся ее жизнь проходила у нее перед глазами; мы говорим «вся ее жизнь», потому что в своих воспоминаниях она жила только шесть недель, пока здесь жил Сальвато.
 Начиная с минуты, когда его, израненного, внесли сюда и уложили в постель, до той, когда, выздоравливающий, он оперся здоровой рукой на подоконник окна, выходящего в узенький переулок, и спрыгнул вниз, но перед тем, как покинуть эту комнату, прижал свои губы к ее губам в первом и последнем поцелуе, вздохнув в нее свою душу, — начиная с этой минуты не только каждый день, но и каждый час, печальный или радостный, мрачный или светлый, проходил перед ее мысленным взором.
 Закрыв глаза, она, по обыкновению, предалась воспоминаниям об их чистой любви, как вдруг раздался тихий стук в дверь и Микеле голосом еще более тихим шепнул в замочную скважину:
 — Сестрица, это я.
 — Входи, входи, Микеле, — отозвалась она, — ты ведь знаешь, что всегда можешь сюда войти.
 Микеле вошел. В руке он держал письмо.
 Луиза, не отрывая от письма глаз, протянула руки. Дыхание ее пресеклось.
 Неужели ей будет дано в такую минуту высокое утешение — получить от Сальвато последний привет?
 — Это письмо из Портичи, — сказал Микеле. — Я взял его из рук почтальона и принес тебе.
 — О, дай, дай его мне! — воскликнула Луиза. — Это от него!
 Микеле передал ей письмо и притворил дверь. Но прежде чем закрыть ее, он спросил:
 — Остаться мне? Или уйти?
 — Останься, останься! Ты ведь знаешь, у меня нет от тебя тайн!
 Микеле остановился у двери.
 Луиза быстро распечатала письмо, и, как всегда, сначала не смогла прочесть ни строчки. От слез и волнения глаза ей застилал туман, и несколько мгновений она ничего не видела.
 Наконец она прочла:
  «Сан Джермано, 19 декабря, утро». 
 — Он в Сан Джермано или, вернее, был там, когда писал это письмо, — обратилась Луиза к Микеле.
 — Читай, сестрица, это тебя утешит, — сказал тот. Она снова попыталась читать, но не сразу: некоторое время сидела молча, запрокинув голову и прижав письмо к груди.
  «Сан Джермано, 19 декабря, утро. 
  Дорогая Луиза! 
  Позвольте мне поделиться с Вами огромной радостью: я только что снова увидел того единственного человека, к которому испытываю чувство, равное моей любви к Вам, хотя оно совершенно иное. 
  Я видел моего отца. 
  Кто он и где — это тайна, я должен хранить ее даже от Вас, но все-таки открыл бы Вам, будь я с Вами рядом. Тайна от Вас! Право же, я сам смеюсь над этим! Разве могут быть тайны от своей второй души? 
  Я провел всю ночь, с девяти вечера до шести утра, с моим отцом, которого не видел десять лет. Всю ночь он говорил мне о смерти и о Боге. Всю ночь я говорил ему о моей любви и о Вас. 
  Моему отцу присуще редкое сочетание возвышенного ума и нежного сердца. Он много любил, много страдал, и — пожалейте его — в нем не осталось веры. 
  Помолитесь оке за моего отца, мой милый ангел, и Бог, который Вам не должен ни в чем отказать, быть может, примирит его с верой. 
  Другая женщина, не Вы, Луиза, уже удивилась бы, не найдя в этих строчках двадцать раз повторенных слов: «Я Вас люблю!» Вы же прочли их уже сто раз, не правда ли? Ведь беседовать с Вами о моем отце, о котором я не могу говорить ни с кем другим, поведать Вам о радости нашего свидания — Вы ее хорошо поймете, не правда ли? — не значит ли это отдать мое сердце в Ваши руки и, стоя на коленях, повторять: «Я Вас люблю, моя Луиза, я Вас люблю!» 
  Сейчас я на расстоянии двадцати льё от Неаполя, моя прекрасная фея Дома-под-палъмой, а когда Вы получите это письмо, я буду к Вам еще ближе. Разбойники нас преследуют, убивают, калечат, но не могут остановить. Это потому, что мы отнюдь не армия завоевателей, которые идут захватить чужое королевство, чужую столицу: мы — идея, совершающая путь вокруг света. 
  Ну вот, я и заговорил о политике! 
  Бьюсь об заклад, что я угадал, где Вы читаете мое письмо. Вы читаете его в нашей комнате, сидя у изголовья моей кровати, в комнате, где мы скоро увидимся и где я забуду, глядя на Вас, долгие дни, проведенные в разлуке!» 
 Луиза прервала чтение: слезы затуманили ей глаза, рыдания сдавили горло.
 Микеле бросился к ее ногам.
 — Ну-ну, сестрица, успокойся. То, что ты делаешь, прекрасно, и Бог вознаградит тебя за это. И — как знать? — вы еще молоды: может быть, когда-нибудь и увидитесь!
 Луиза покачала головой, и от этого движения слезы градом полились из ее глаз.
 — Нет, — отвечала она, — нет. Мы никогда больше не увидимся, и так будет лучше; я слишком люблю его, Микеле. Только теперь, после того как решила с ним расстаться, я поняла, как сильно его люблю.
 — И потом, знаешь ли, сестрица, в твоем горе есть хорошая сторона, если даже ты не увидишь его больше, ведь ваша любовь плохо кончится, — вспомни, что предсказала Нанно.
 — Ах, — вскричала Луиза, — что для меня все предсказания на свете, если бы я могла любить его, не совершая преступления!
 — Ну, читай, читай дальше — это тебя утешит.
 — Нет, — ответила Луиза, пряча на груди недочитанное письмо, — нет, если он будет говорить дальше о счастье снова увидеть меня, я, может быть, не уеду!
 В эту минуту послышался голос Сан Феличе, звавший ее.
 Молодая женщина поспешно вышла в коридор, и Микеле закрыл дверь за ней, а потом, помедлив, — и за собой.
 Дверь из столовой, выходящая в гостиную, была отворена; в гостиной находился доктор Чирилло.
 Горячий румянец залил щеки Луизы. Ведь Чирилло также знал ее тайну. Впрочем, ей было известно лишь то, что письма Сальвато передавались через комитет освобождения, членом которого он был.
 — Милый друг, — сказал Луизе кавалер, — вот наш добрый доктор, который давно уже не был у нас и сейчас пришел справиться о твоем здоровье; надеюсь, он останется тобой доволен.
 Доктор приветствовал молодую женщину и с первого же взгляда заметил ее мучительное смятение.
 — Ей лучше. — сказал он, — но она еще не совсем поправилась, и я рад, что зашел сегодня.
 Доктор сделал упор на слове «сегодня». Луиза опустила глаза.
 — Итак, — сказал Сан Феличе, — надо оставить вас одних. Поистине, вы, врачи, имеете привилегии, каких нет даже у мужей. К счастью для вас, мне предстоит сделать кое-какую работу; иначе я, конечно же, подслушивал бы у дверей.
 — И напрасно, дорогой кавалер, — сказал доктор, — потому что мы будем говорить о самых важных политических делах, не правда ли, мое милое дитя?
 Луиза попыталась улыбнуться; но ее губы искривились, и из них вырвался только вздох.
 — Ну-ну, оставьте же нас, кавалер, — сказал Чирилло. — Боюсь, тут гораздо серьезнее, чем я думал.
 Смеясь, он подтолкнул Сан Феличе к двери и затворил ее за ним.
 Потом, вернувшись к Луизе и взяв обе ее руки, сказал:
 — Мы вдвоем, моя дорогая дочь. Вы плакали, и много?
 — Да, да! И много, — пошептала она.
 — С тех пор, как получили его письмо, или раньше?
 — И раньше, и с тех пор.
 — Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья?
 — Благодарение Господу, нет.
 — Тем лучше, потому что это благородная и мужественная натура. Один из тех людей, которых так недостает в нашем бедном Неаполитанском королевстве. Значит, у вашей печали другая причина?
 Луиза ничего не ответила, но глаза ее наполнились слезами.
 — Я полагаю, у вас нет жалоб на Сан Феличе?
 — Ах, — воскликнула Луиза, сложив руки, — это ангел отеческой доброты!
 — Я понимаю: он уезжает, а вы остаетесь.
 — Он уезжает, и я с ним.
 Чирилло посмотрел на молодую женщину с удивлением, и взор его увлажнился.
 — А вы, — сказал он, — разве вы сами не ангел? Я не знаю на Небе ни одного ангела, имени которого вы не могли бы носить и который был бы достоин носить ваше имя.
 — Вы хорошо видите, что я не ангел, потому что я плачу; ангелы не плачут, выполняя свой долг.
 — Выполняйте его и плачьте, выполняя. Тем выше ваша заслуга. Выполняйте ваш долг, а я выполню свой: я скажу ему, как вы его любите и как страдаете. С Богом! Вспоминайте меня иногда в своих молитвах. Такие голоса, как ваш, доходят до Бога.
 Чирилло хотел поцеловать ей руку; но Луиза бросилась ему на шею.
 — Обнимите меня как отец обнимает дочь, — сказала она.
 И когда знаменитый доктор со смешанным чувством уважения и восторга обнял ее, она тихонько шепнула ему на ухо:
 — Вы скажете ему об этом? Вы скажете? Чирилло сжал ее руку в знак обещания.
 Сан Феличе вошел в гостиную и увидел Луизу в объятиях своего друга.
 — Отлично! — сказал он, смеясь. — Итак, вы даете больным врачебные советы, обнимая их?
 — Нет, я обнимаю, только прощаясь с теми, кого люблю, кого почитаю, перед кем благоговею. Ах, кавалер, кавалер! Вы счастливый человек!
 — Он так достоин быть счастливым, — сказала Луиза, протягивая руку своему мужу.
 — Счастье не всегда даруется достойным, — заметил Чирилло. — А сейчас до свидания, кавалер, ибо я надеюсь, что мы увидимся. Счастливого пути! Служите своему принцу. Я же, я останусь в Неаполе и постараюсь служить моей родине.
 Затем, соединив в своей руке руки мужа и жены, доктор сказал:
 — Хотел бы я быть святым Януарием, и не для того, чтобы совершать чудо два раза в год, что, впрочем, не так уж и плохо в наш век, когда чудеса стали редкостью, но затем, чтобы одарить вас счастьем, как вы того заслуживаете. Прощайте!
 И он быстро вышел.
 Сан Феличе проводил его до подъезда и на прощание помахал рукой; потом, вернувшись, сказал жене:
 — В десять часов карета принца заедет за нами.
 — Я буду готова к десяти, — ответила Луиза.
 И действительно, она была готова. Сказав прости дорогой ее сердцу комнате, попрощавшись с каждой вещью, которую она там оставляла, отрезав локон своих прекрасных белокурых волос и привязав ими к подножию распятья записку, в которой было пять слов: «Мой брат, я люблю тебя!», Луиза оперлась на руку мужа и, безутешная, как Магдалина, но чистая, как дева Мария, поднялась с ним в карету принца.
 Микеле стал на козлы.
 Нина дрожащими от радости губами поцеловала руку своей госпоже.
 Дверца кареты захлопнулась, и экипаж покатил.
 Мы уже говорили о том, какова была в тот вечер погода. Дождь, град и ветер били в окна экипажа, и залив, который, несмотря на мрак, просматривался до самого горизонта, казался лишь пеленой пены, вздымаемой морскими валами. Сан Феличе с ужасом взглянул на это яростное море, которое Луиза, измученная другой бурей, неистово бушевавшей в ее душе, даже не заметила. Кавалера страшила мысль об опасности, которой должно было подвергнуться сейчас это единственное в мире дорогое ему существо. Он посмотрел на Луизу. Она сидела в углу кареты, бледная и неподвижная. Глаза ее были закрыты, и из них по щекам струились слезы, которые она, полагаясь на темноту, даже не старалась удержать. Тогда впервые Сан Феличе пришла мысль, что его жена принесла ему какую-то великую жертву, о которой он ничего не знал. Он взял ее руку и поднес к губам. Луиза открыла глаза и улыбнулась ему сквозь слезы.
 — Как вы добры, мой друг, и как я вас люблю! — сказала она.
 Кавалер обнял Луизу за шею, прижал ее голову к своей груди и, откинув капюшон шелковой мантильи, которой она была укутана, коснулся ее волос дрожащими губами, на этот раз более чем отеческим поцелуем.
 Луиза не смогла удержать стона.
 Кавалер не подал вида, что он его услышал.
 Карета остановилась у спуска к набережной Витториа. Лодка с шестью гребцами уже ждала, с трудом удерживаясь на волнах, которые выталкивали ее на песок.
 Едва гребцы увидели остановившуюся карету и поняли, что там, внутри, те, кого они ждут, они закричали:
 — Скорее! Море неспокойно! Мы еле справляемся с лодкой!
 И действительно, Сан Феличе было достаточно бросить один взгляд на небольшое судно, чтобы убедиться, что оно и все, кто взойдет на него, подвергнутся гибельному риску.
 Сан Феличе шепнул что-то вознице, потом Микеле, взял Луизу на руки и спустился с нею вниз.
 Они не достигли еще берега, как морской вал, разбившись о песок, окатил их пеной.
 Луиза вскрикнула.
 Сан Феличе обнял ее и прижал к сердцу.
 Затем, знаком подозвав Микеле, сказал жене:
 — Подожди. Я спущусь в лодку, потом Микеле и я поможем тебе.
 Отчаяние Луизы достигло того предела, за которым следует полный упадок сил и безволие. И она перешла, почти не замечая, из рук мужа в объятия своего молочного брата. Кавалер решительными шагами приблизился к лодке, которую двое гребцов с помощью багра удерживали если не на месте, то, во всяком случае, близко от берега, прыгнул в лодку и крикнул:
 — Отчаливай!
 — А синьора? — спросил хозяин лодки.
 — Она остается, — ответил Сан Феличе.
 — Да уж, в такую погоду с женщинами на море небезопасно, — отозвался хозяин. — Дружнее, ребята, дружнее, разом! И живо!
 В одну секунду лодка уже была на расстоянии десяти саженей от берега. Все это произошло так быстро, что у Луизы не было времени догадаться о решении мужа и воспротивиться ему.
 Но когда она увидела, что лодка удаляется, крик вырвался из ее груди.
 — А как же я?! — твердила она, пытаясь освободиться из рук Микеле и броситься вслед за мужем. — Как же я? Значит, вы меня оставили?
 — Что сказал бы твой отец, которому я обещал беречь тебя, если бы он увидел, какой опасности я тебя подвергаю? — отвечал Сан Феличе, повышая голос.
 — Но я не могу оставаться в Неаполе! — кричала Луиза, ломая руки. — Я хочу ехать, хочу следовать за вами! Ко мне, Лучано! Если останусь — я погибла!
 Кавалер Сан Феличе был уже далеко. Порыв ветра донес его слова:
 — Микеле, поручаю ее тебе!
 — Нет, нет! — кричала Луиза в отчаянии. — Никому, кроме тебя, Лучано! Ты же ничего не знаешь! Я люблю его!
 И, бросив Сан Феличе эти слова, в которые она вложила свои последние силы, Луиза почувствовала, что душа ее отлетает.
 Она потеряла сознание.
 — Луиза, Луиза, — повторял Микеле, тщетно пытаясь вернуть к жизни свою молочную сестру.
 — Ananke! — раздался голос за спиной Микеле. Лаццароне обернулся. Перед ним стояла женщина: при свете молнии он узнал албанку Нанно — это она, видя, что кавалер уехал в Сицилию, а Луиза осталась в Неаполе, произнесла по-гречески таинственное и грозное слово, которое мы сделали заглавием настоящей главы, — Рок.
 В то же мгновение лодка, увозившая кавалера Сан Феличе, исчезла за мрачной громадой Кастель делл'Ово.




 КОММЕНТАРИИ


 Одно из самых выдающихся произведений Дюма, роман «Сан Феличе» («La San Felice»), — история трогательной любви молодой неаполитанки из семьи, близкой к королевскому двору, и французского офицера-республиканца, итальянца родом, — разыгрывается на фоне революции 1798 — 1799 гг. в Королевстве обеих Сицилии.
 В основу романтической линии книги положены подлинные отношения прототипов его героев, но значительно измененные и идеализированные. В то же время историческая канва романа воспроизводится автором чрезвычайно точно, и это не удивительно, поскольку Дюма основательно изучал историю Неаполитанского королевства в самом Неаполе.
 Дело в том, что Джузеппе Гарибальди, в знак признательности за помощь, оказанную ему Дюма летом 1860 г. в борьбе против неаполитанских Бурбонов (а у писателя был к ним особый счет, как это становится ясно из романа), назначил его на почетный пост директора раскопок и музеев Неаполя. Дюма жил в Неаполе с осени 1860 г. по весну 1864 г. и даже издавал здесь двуязычную (на итальянском и французском языках) газету «L'Indipendente» // «L'Independent» («Независимый»). Получив возможность знакомиться с государственными архивами, он написал на итальянском языке многотомную хронику «Неаполитанские Бурбоны» (I Borboni di Napoli, 1862 — 1863). Эти архивные материалы были использованы автором в исторических отступлениях романа «Сан Феличе» и примыкающего к нему романа «Воспоминания фаворитки» («Souvenirs d'une favorite», 1865).
 Роман «Сан Феличе» впервые публиковался в газете «Пресса» («La Presse») с 15.12.1863 по 3.03.1865.
 Первое книжное издание: «Michel Levy freres», 12 mo, 9 v., Paris, 1864-1865.
 Огромный по своим размерам, в книжных изданиях роман одно время (начиная с 1873 г.) разделялся на две части, вторая из которых публиковалась под названием «Эмма Лайонна» («Emma Lyonna»); этой второй части романа соответствует том 29 настоящего Собрания сочинений.
 Перевод романа сверен Л.Чурбановым с изданием: Gallimard, Paris, 1996, подготовленным Клодом Шоппом (Claude Schoppe). Примечания, имеющиеся в этом образцовом издании, были учтены при составлении настоящих комментариев.
 … События относятся к тому периоду Директории, который охватывают годы с 1798-го по 1800-й. — Согласно конституции 1795 I., законодательная власть во Франции принадлежала двум Палатам: Совету пятисот, обладавшему правом законодательной инициативы, и Совету старейшин, утверждавшему законы. Исполнительную власть с широкими полномочиями осуществляла в 1795-1799 гг. Директория, состоявшая из пяти членов (директоров); ежегодно один из них по жребию подлежал переизбранию.
 … Два важнейших события той поры — завоевание Неаполитанского королевства генералом Шампионне и восстановление на троне короля Фердинанда кардиналом Руффо… — Неаполитанское королевство — термин, применяющийся иногда для обозначения возникшего в XI — нач. XII в. на юге Италии феодального государства со столицей в городе Неаполе (статус королевства получило в 1130 г.). Периодически оно включало в себя остров Сицилию (считавшийся с кон. XIII — нач. XIV в. отдельным государством) и поэтому с 1504 г. официально называлось Королевством обеих Сицилии. В 1798 г. неаполитанский король Фердинанд IV вступил в войну против Французской республики, но его войска были разбиты, а владения на Апеннинском полуострове заняты французами. Королевское семейство и правительство бежали на Сицилию. В Неаполе в январе 1799 г. при поддержке французских войск была провозглашена Партенопейская (или Неаполитанская) республика; власть в ней в основном принадлежала представителям либерального дворянства, которые провели некоторые прогрессивные реформы, направленные против феодальной аристократии и высшего духовенства. Однако отказ от проведения аграрной реформы и насилия французов вызвали недовольство горожан и крестьян, и без того настроенных в пользу монархии и католической религии. В результате организованного реакцией восстания в июне 1799 г. республика при поддержке английского флота была свергнута и королевская власть восстановлена. Свержение республики сопровождалось жестокой расправой с ее сторонниками. В 1806 г. после новой войны Неаполитанское королевство было завоевано войсками Наполеона, и до 1815 г. власть там находилась в руках его ставленников. С 1816 г. Неаполь и Сицилия окончательно составили единое королевство (до этого их связывал лишь общий монарх). В результате революции 1860 г. Королевство обеих Сицилии вошло в состав сначала Сардинского королевства (Пьемонта), а затем — единого Итальянского королевства. Шампионне, Жан Этьенн (1762 — 1800) — французский военачальник, сторонник Революции; начал службу рядовым солдатом в Испании; после возвращения во Францию принимал участие в заседаниях политических клубов; участник войны с первой антифранцузской коалицией европейских государств (1792 — 1797); 21 ноября 1798 г. принял командование войсками, вступившими в Рим в феврале 1798 г.; стал одним из основателей Партенопейской республики 1799 г.; затем на него было возложено главное командование в Северной Италии; в сентябре и ноябре 1799 г., сражаясь с русскими и австрийцами, потерпел несколько поражений, что способствовало его добровольной отставке, после которой он вскоре умер. Фердинанд (1751-1825) — с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанда III) и Неаполя (под именем Фердинанда IV) из династии Бурбонов; третий сын испанского короля Карла III (см. примеч. к с. 6); придерживался крайне реакционных взглядов и отличался жестокостью и вероломством; в 1799 и 1806-1815 гг., во время вторжений французских войск, бежал на Сицилию; в 1816 г., после изгнания наполеоновских ставленников, под именем Фердинанда I принял титул короля Соединенного королевства обеих Сицилии.
 В 1820-1821 гг., когда в Неаполе произошла новая революция, Фердинанд вынужден был подписать конституцию, ограничивавшую его права; однако вскоре он сумел сообщить австрийскому императору, что соблюдать конституцию поклялся против собственной воли, и просил Австрию и Англию оказать ему всемерную помощь. 23 марта 1821 г. австрийские войска вошли в Неаполь и восстановили там неограниченную монархию. Руффо, Фабрицио (1744 — 1827) — кардинал, неаполитанский политический деятель; происходил из княжеского рода ди Баранелло; хотя и не имел особой склонности к исполнению службы священника, пользовался покровительством папы Пия VI (см. примеч. к с. 45), жаловавшего ему высокие должности; обвиненный в растрате находившихся в его ведении средств, вынужден был переехать в Неаполь; после начала революции уехал в Палермо, а в первой половине февраля с несколькими единомышленниками высадился в Калабрии и начал создавать «Христианское королевское войско». Грабежи и убийства, начавшиеся в Неаполе после вступления туда санфедистской армии (см. примеч. ниже), состоявшей из калаб-рийских крестьян и неаполитанских лаццарони, заставили Руффо искать пути к прекращению военных действий и установлению порядка. Согласно акту о капитуляции Неаполя от 23 июня 1799 г., сторонникам республики была гарантирована амнистия, но английский адмирал Нельсон (см. примеч. к с. 14), прибывший на следующий день, не признал ее. Начались жестокие репрессии, в результате которых погибло около четырех тысяч человек. Руффо не сделал ни единой попытки вмешаться в ход этих событий. Однако сам факт подписания капитуляции вызвал раздражение двора, и Руффо вынужден был отправиться в Рим, а затем в Париж, где нашел поддержку со стороны Наполеона Бонапарта; последние годы жизни он провел в Неаполе, занимаясь изучением военного искусства, экономики и сельского хозяйства.
 … отправившись из Мессины с пятью сторонниками… — Мессина — город в северо-восточной части острова Сицилия, бывшая греческая колония; крупный порт на западном берегу Мессинского пролива, отделяющего Сицилию от материка.
 … пройдя весь полуостров от Реджо до моста Магдалины… — Реджо (Реджо ди Калабрия) — город в Южной Италии, в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины, приблизительно в 420 км к юго-востоку от Неаполя. Мост Магдалины — находится в восточной части Неаполя, недалеко от площади Меркато; переброшен через неширокую и мелководную речку Себето, впадающую в море; получил название от стоящей рядом небольшой церкви Марии Магдалины.
 … появляется в Неаполе во главе сорока тысяч санфедистов и восстанавливает на престоле свергнутого короля. — Неаполь — крупнейший город в Южной Италии, на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. «Новый город»); был основан колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии Палеополиса (гр. «Старого города»), или Парте-нопеи, с которой впоследствии слился; в 290 г. до н.э. был завоеван римлянами; в 1130-1860 гг. столица Королевства обеих Сицилии. Создавая «Христианское королевское войско», кардинал Руффо провозгласил лозунг «Вера и король» и призвал вступить в него всех защитников Святой веры (ит. Santa fede) — поэтому его сторонников стали называть санфедистами.
 … вновь выступая после семи— или восьмилетнего молчания… — То есть, по-видимому, после завершения публикации романа «Графиня де Шарни» (1856), четвертого в тетралоши, посвященной Великой французской революции. Однако назвать этот период молчанием трудно: в 1859 г. завершилось издание дилогии «Парижские могикане» и «Сальватор»; в 1855-1863 гг. вышло в свет множество произведений, в том числе романы «Соратники Иегу» (1857), «Госпожа де Шамбле» (1857), «Блек» (1857), «Волчицы Машкуля» (1858), «Предсказание» (1858), «Огненный остров» (1859), «Маркиза д'Эс-коман» (1860), «Ночь во Флоренции» (1861), «Волонтёр 92-го года» (1862); исторические хроники «Дорога в Варенн» (1858), «Гарибальдийцы» (1860), «Неаполитанские Бурбоны» (1862 — 1863); путевые очерки «Кавказ» (1859), «В России» (1860); большое количество малых художественных прозаических сочинений, очерков и драм.
 … мы нигде не найдем … народа, характерным представителем которого мог бы служить Маммоне. — Маммоне, Гаэтано (ум. в 1802 г.) — мельник из города Сора, возглавивший восстание жителей города и его окрестностей против республиканского правительства и получивший от короля чин генерала; отличался неукротимым нравом и патологической жестокостью. Осенью 1799 г., несмотря на заслуги перед Бурбонами, Маммоне, его братья и соратники, участвовавшие в кражах и грабежах, были арестованы. После побега из тюрьмы на острове Искья Маммоне был снова арестован в сентябре 1801 г. и обвинен в заговоре против короля; находясь в тюрьме, отказывался от пищи, чтобы избежать позорной смерти на виселице; умер в начале 1802 г. (вероятно, от голода).
 … Жозеф Гориани, французский гражданин, как он сам себя именует, автор книги «Тайные критические заметки о дворах, правительствах и нравах крупнейших итальянских государств». — Гориани, Джузеппе, граф (1740-1819) — экономист и политический деятель; в молодости длительное время путешествовал по различным странам Европы; с 1770 по 1790 гг. жил в Италии, где собрал материал для своего прославленного труда «Memoires secrets et critiques des xours, des gouvernements et des moeurs des principaux Etats de l'ltalie», Paris, 1793, в котором подверг критике реформаторскую деятельность монархов и правительств различных итальянских государств; поддерживал дружеские и научные связи с виднейшими деятелями просветительского движения Италии и французскими энциклопедистами; после начала Великой французской революции переехал в Париж и получил французское гражданство; принимал активное участие в политической жизни, сблизившись с группировкой жирондистов, представлявших умеренное революционное течение; в 1794 г. эмигрировал в Швейцарию, где и провел последние годы жизни.
 … Когда скончался Фердинанд VI, король Испании, Карл III покинул неаполитанский престол, с тем чтобы занять престол испанский… — Фердинанд VI Мудрый (1713 — 1759) — испанский король из династии Бурбонов с 1746 г., сын первого короля Испании из этого рода — Филиппа V (см. примеч. к с. 28); отличался мягким характером и был подвержен меланхолии, приступы которой усилились после кончины жены и способствовали сокращению его дней; фактически не принимал участия в делах управления; однако в его царствование в стране был проведен ряд реформ в духе просвещенного абсолютизма, были завоеваны герцогства Парма и Пьяченца в Италии.
 Карл III (1716-1788) — сводный брат Фердинанда VI; в 1734-1759 гг. под именем Карла VII король Обеих Сицилии, где провел ряд реформ, принесших ему большую популярность: с 1759 г., после смерти старшего брата, король Испании; в новом своем государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны; во внешней политике ориентировался на союзнические отношения с Францией.
 … он объявил, что старший его сын неспособен править государством… — Старший сын Карла III, принц Филипп (род. в 1747 г.), с раннего детства отличался физической немощью и слабостью умственного развития. В 1759 г., когда обсуждался вопрос о престолонаследии, Карл III, исходя из государственных интересов, согласился с решением специально созданной им комиссии, признавшей принца слабоумным.
 … второго сына он провозгласил принцем Астурийским… — Принц Астурийский — титул наследника престола в Испании (Астурия — историческая область на севере Испании).
 Здесь имеется в виду Карл IV (1748 — 1819) — второй сын Карла III, король Испании в 1788 — 1808 гг.; неспособный править страной, он всецело находился под влиянием своей жены Марии Луизы Парм-ской (1751-1819) и ее фаворита дона Мануэля Годоя (1767-1851), с 1792 г. (с перерывом) фактического правителя страны. В 1808 г. в результате народного восстания он отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда VII (1784-1833), но в том же году уступил трон Наполеону (тот передал его своему брату Жозефу), а сам до изгнания французов находился в плену во Франции.
 … третьего оставил в Неаполе, где тот был, несмотря на малолетство, провозглашен королем. — Речь идет о короле Фердинанде IV.
 … то была саксонская принцесса… — Женой Карла III с 1738 г. была Мария Амелия из дома Веттинов (ум. в 1759/1760 г.).
 … князь Сан Никандро, предложивший наиболее крупную сумму, оказался победителем. — Доменико Каттанео, князь де Сан Никандро — член регентского совета, созданного в 1759 г. при малолетнем Фердинанде IV; воспитатель короля; был известен своим невежеством и равнодушием к наукам и искусствам; не ставил никаких преград своеволию и плебейским наклонностям своего царственного воспитанника.
 … никогда ничего не читавший, кроме акафистов Богоматери… — Акафист — в христианском богослужении особое хвалебное песнопение или молитва в честь Иисуса, Богоматери или святых.
 … принца Астурийского, ныне короля Испании… — То есть Карла IV.
 … их король Испании взял под свое католическое и монаршее покровительство. — Намек на старинный почетный титул испанских королей: католическое величество.
 … первой наставницей стала его молодая жена. — Имеется в виду эрцгерцогиня (принцесса Австрийского дома) Мария Каролина Габсбургская (1752-1814) — жена Фердинанда IV с 1768 г., дочь императрицы Марии Терезии (см. примеч. к с. 18) и сестра французской королевы Марии Антуанетты (см. там же); отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.
 … Плодом подобного воспитания должно было явиться чудовище, нечто вроде Калигулы. — Калигула — римский император Гай Юлий Цезарь (12-41 н.э.), правивший с 37 г.; Калигула — его прозвище, полученное в детстве, так как он носил сапожки военного образца (по-латыни caligula — «сапожок»); его правление отличалось крайним деспотизмом и произволом; был убит заговорщиками.
 … Фердинанд созвал во дворце Казерта Государственный совет… — В 1734 г. Карл III решил ознаменовать свое правление в Неаполе возведением в различных частях королевства дворцов, не уступающих по размерам и великолепию убранства самым знаменитым резиденциям монархов Европы. Наиболее известным из этих зданий является дворец в городе Казерта (в 25 км северо-восточнее Неаполя), сооруженный по проекту Ванвителли (см. примеч. к с. 346). После окончания строительства (1752) королевская семья проводила в нем ежегодно весенние месяцы. В царствование Карла III, чуждого суеты и не склонного к шумным празднествам, Казерта не была центром светской жизни, какой она стала при Фердинанде IV.
 …на нем присутствовали королева, министр Актон, Караччоло и еще несколько человек. — Актон (точнее: Эктон), Джон Фрэнсис Эдвард (1737-1811) — сын врача, англичанин, родившийся во Франции и начавший там свою карьеру флотского офицера; после многолетней службы в Великом герцогстве Тосканском в 1778 г. принял предложение Фердинанда IV приступить к реорганизации неаполитанского флота; в следующем году занял пост государственного секретаря по делам флота, а затем и всех вооруженных сил; через некоторое время ему было передано управление департаментами финансов и торговли. Росту влияния Актона на государственную политику способствовала благосклонность к нему Марии Каролины, стремившейся изменить направление внешней и внутренней политики Неаполя. В 1785 г. Актон был назначен первым министром королевства и занимал этот пост до конца жизни. Мария Каролина неизменно высоко ценила Актона и внимательно прислушивалась к его советам, но свойства его личности и проанглийская политика вызывали недовольство представителей разных слоев неаполитанского общества.
 Караччоло, Франческо (1752 — 1799) — адмирал, один из создателей флота Неаполитанского королевства; сопровождал королевскую семью в Сицилию во время ее бегства при наступлении французов, но уже 3 марта 1799 г., с позволения короля, вернулся в Неаполь для решения своих имущественных проблем. Некоторое время ему удавалось устраниться от участия в политической жизни, но затем он вынужден был согласиться на предложение временного правительства Партенопейской республики принять на себя командование остатками неаполитанского флота (шесть бомбардирских судов, восемь канонерских лодок и два гребных судна). Через неделю после подписания капитуляции (30 июня) замка Сант'Эльмо (см. примеч. кс. 15) Караччоло был обвинен в измене и казнен по приговору суда, председателем которого был Нельсон. Судьба неаполитанского адмирала была решена в Палермо, так как король и королева испытывали панический страх при мысли о новой революции и считали, что Караччоло представляет угрозу для их безопасности.
 Доезжачий — старший псарь, управляющий сворой и обучающий собак и охотников.
 … в той части моря, что прилегает к горе Позиллипо, в трех-четырех милях от Неаполя. — Позиллипо — возвышенность к западу от старого Неаполя, на берегу Неаполитанского залива.
 Лаццарони (в ед. ч. — лаццароне) — бездельники, хулиганы, босяки; деклассированные люмпен-пролетарские элементы Южной Италии. Это неаполитанское диалектальное слово происходит от испанского lebbroso и переводится как «прокаженный». Новый смысл оно приобрело во время народного восстания 1647 — 1648 гг. против испанцев (см. примеч. к с. 237). В первые же дни в борьбу вступил отряд сборщиков мусора, среди которых было много прокаженных, и очень скоро кличкой «лаццарони» стали называть участников всего движения, которые населяли улицы, прилегавшие к главному рынку. По окончании восстания слово это не было забыто и вошло в неаполитанский народный язык.
 … мы расспросим друга дома, Палъмиери де Миччике, маркиза де Виль-альба, любовника любовницы короля… — Пальмиери де Миччике, Микеле — знатный сицилийский дворянин; его перу принадлежит цитируемое здесь сочинение на французском языке «Нравы и обычаи двора и народа Обеих Сицилии» («Des moeurs de la cour et des peuples des Deux-Siciles», Paris, 1834). Рассуждения Микеле Пальмиери, а также факты, сообщаемые им, не вызывают доверия у исследователей неаполитанской истории.
 Последней любовницей, а затем второй женой (с 1814 г.) Фердинанда IV была Лючия Мильяччио, герцогиня де Флоридиа (1770-1826), вдова князя ди Партана.
 … Шестьдесят тысяч неаполитанцев под командованием австрийского генерала Макка, подбадриваемых присутствием короля, победоносно продвигались к Риму… — Макк, Карл, барон фон Лайберих (1752 — 1828) — австрийский военачальник, фельдмаршал (1819); с отличием участвовал в войне первой коалиции европейских государств против Франции; в 1798 г. возглавил неаполитанскую королевскую армию; после поражения, понесенного от Шампионне, обвинил неаполитанцев и особенно князя Молитерно (см. примеч. к с. 133) в предательстве, однако уклонился от дуэли, когда тот потребовал удовлетворения за нанесенное оскорбление. В 1805 г. возглавляемая Макком австрийская армия была при Ульме пленена Наполеоном I. Поведение Макка на поле боя было охарактеризовано как трусость, он был приговорен к смертной казни, замененной затем трехлетним заключением в одной из австрийских крепостей; впоследствии он вернулся на военную службу.
 … Шампионне и Макдональд, соединив свои слабые войска, напали на эту армию и обратили ее в бегство. — Макдональд, Жак Этьен Жозеф Александр (1765 — 1840) — французский военачальник; родился в семье шотландского эмигранта; в 1784 г. вступил во французскую королевскую армию; после начала Великой французской революции перешел на ее сторону и сделал блестящую военную карьеру: в 1796 г. уже командовал дивизией и одержал ряд побед над австрийскими и прусскими войсками; в 1798 г. занял Рим и был назначен военным губернатором города и всей Папской области; в следующем году в сражении на реке Треббия (правый приток реки По, Северная Италия) потерпел поражение от союзных войск, возглавляемых А.В.Суворовым. В последующие годы занимал ряд командных постов во французской армии, пока в 1804 г. не был уволен за связь с осужденным генералом Моро (см. примеч. к с. 197); через пять лет вернулся на военную службу и принимал участие в войнах Наполеона, получив от него чин маршала Франции и титул герцога; после отречения императора перешел на службу к Бурбонам и остался верен им во время «Ста дней». О наступлении неаполитанских войск на Рим и об их разгроме при Чивита Кастеллана подробно рассказывается в романе ниже.
 … Фердинанд узнал об этом сокрушительном поражении, когда находился в Альбано. — Альбано — город на Аппиевой дороге (см. примеч. к с. 207), в 25 км к юго-востоку от Рима, на холме близ Аль-банского озера; летняя резиденция римских пап.
 … Дорогой мой Асколи, сам знаешь, какое множество якобинцев кишит всюду в наши дни! — Асколи, Траяно Марулли, герцог д' (ум. в 1823 г.) — камергер при дворе Фердинанда IV; отличался худобой и невысоким ростом, поэтому многим казался неправдоподобным рассказ об обмене им одеждой с королем, человеком мощного телосложения и с такими своеобразными и известными всем чертами лица, которые не могли изменить никакие уловки. Фердинанд IV никогда не скрывал своего страха, с обезоруживающей искренностью рассказывал о бегстве из Рима и, чтобы расстаться со страхом, старался вызвать у слушателей смех; для этого и была придумана им история с переодеванием. Самозабвенная верность королю, о которой идет речь в рассказе Пальмиери де Миччике, была не единственной отличительной чертой герцога д'Асколи: по отзывам современников, он обладал талантом военачальника, был вспыльчив, упрям и крайне самолюбив.
 Якобинцы — революционно-демократическая политическая группировка во Франции в период Великой французской революции. В течение лета 1793 — лета 1794 гг. эта группировка находилась у власти, боролась с внешней и внутренней контрреволюцией, стремилась к углублению революционных завоеваний. Название она получила по месту заседаний своего клуба в библиотеке якобинского монастыря (монастыря святого Иакова). Термин «якобинец» стал в кон. XVIII и в XIX в. (особенно в литературе и разговорном языке) синонимом радикального революционера. Здесь якобинцами названы неаполитанские республиканцы. Возникновение в Неаполе республиканских клубов относится к 1793 — 1794 гг. Они объединяли представителей передовых кругов буржуазии и дворянства, сторонников открытой и решительной борьбы за изменение политического строя своей страны. Среди членов этих клубов были многие будущие участники революции 1799 г.
 Активизации деятельности республиканцев в столице и провинциях способствовало пребывание в бухте Неаполя французского флота под командованием Латуш-Тревиля (см. примеч. к с. 61). При одобрении и содействии французов в начале августа 1793 г. из нескольких небольших клубов образовалось «Патриотическое общество». Известие о возвращении кораблей Латуш-Тревиля во Францию и решение Англии направить свой флот в Средиземное море помогли Марии Каролине и Актону освободиться от сковывавшего их страха и добиться решения Фердинанда IV разорвать отношения с революционной Францией. 28 августа неаполитанский двор объявил о своем отказе поддерживать с Францией какие-либо отношения и просил ее посла в недельный срок оставить пределы королевства. Разрыв с Францией изменил политическую обстановку в стране. Стремление короля и королевы вырвать с корнем «зло», посеянное французами, привело к разгрому «Патриотического общества». Однако этот разгром лишь ускорил сплочение наиболее решительных республиканцев, создавших революционную организацию «Республика или смерть». Но планы руководителей нового клуба, готовивших восстание в Неаполе, из-за предательства стали известны полиции, и многие его участники оказались под арестом.
 … этого коронованного пульчинеллу… — Пульчинелла (Pulcinella) — традиционный персонаж итальянской комедии масок, шут. Обычное его прозвище — Дурень (Cetrullo); оно отражает его привычки и стремления: это глупый шут, мечтающий о сладком безделье, обжора, пьяница; он всегда готов соврать и, если подвернется удобный случай, стащить все, что попадет ему под руку.
 … их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали воруженное сопротивление моим или союзным солдатам… — Бароном в Неаполитанском королевстве именовался любой дворянин (от захудалого до самого родовитого), располагающий неотчуждаемым земельным владением, которое переходит по наследству к старшему в роду, — майоратом.
 … арестовать всех городских синдиков… — Синдик — должностное лицо городского самоуправления.
 … участвовали в лишении власти моего наместника генерала Пиньятелли… — Пиньятелли, Франческо, граф ди Ачера, маркиз ди Лаино (1734 — 1812) — генерал, наместник короля в Неаполе, назначенный накануне бегства Бурбонов в Палермо; выполнял эти обязанности с 21 декабря 1798 г. по 16 января 1799 г.; ему не удалось успокоить столицу и помешать дальнейшему продвижению французов: для этого у него не было необходимой энергии и решительности; 11 января 1799 г. он подписал в селении Спаранизе перемирие с Шампионне, согласившись на уплату военной контрибуции и оккупацию французами большой территории королевства, после чего бежал в Палермо и был там арестован.
 … Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которых стояли отец и сын Беккеры. — Молина Сан Феличе, Луиза (1764 — 1800) — прототип героини настоящего романа; родилась в Неаполе, в семье служившего в неаполитанской армии испанского офицера дона Педро де Молино и Камиллы Салинеро. Семнадцати лет она вышла замуж за своего кузена неаполитанского аристократа Андреа дельи Монти Сан Феличе (1763 — 1808). Андреа Сан Феличе, главными качествами которого были самодовольство, тщеславие, расточительность и неспособность к какому-либо делу, очень скоро привел свою семью к полному финансовому краху. Уже в 1787 г. по просьбе матери Луизы над имуществом семьи Сан Феличе была установлена опека. Луиза и Андреа получили предписание поселиться в одном из принадлежавших им имений; трое их детей были помещены в монастырские воспитательные дома. Но установление опеки не изменило характеры супругов Сан Феличе, и они продолжали, по выражению, употребленному в документе того времени, «вести обычную распущенную и до крайности скандальную жизнь». В 1791 г. по приказу короля Луиза была заключена в монастырь Санта София в Монте-корвино; Андреа попал под надзор настоятеля монастыря в Ночере. Революция 1799 г. застала Луизу и Андреа в Неаполе, но не сделала их участниками политической борьбы. К мучительной гибели Луизу Сан Феличе привела горячая привязанность к одному из ее поклонников.
 В 1799 г. дом Сан Феличе посещали двое молодых людей — сын богатого негоцианта, тайный роялист, чиновник военно-морского ведомства Джерардо Беккер (1769-1799) и приверженец республики Фердинандо Ферри. По итальянскому обычаю того времени, Луиза открыто благоволила к обоим.
 Джерардо Беккер стал одним из организаторов роялистского заговора в Неаполе. Накануне выступления заговорщиков, в начале 1799 г., Беккер вручил Луизе специальный «билет», который должен был служить ей охранной грамотой во время контрреволюционного восстания. Тревожась за судьбу Ферри и желая спасти его, Луиза передала этот документ ему. Ферри поспешил сообщить о заговоре членам Временного правительства. Во время допроса Луиза не назвала имя Беккера, но «билет» помог открыть участников заговора. Все они были арестованы и многие из них вскоре казнены. В одной из самых влиятельных республиканских газет вскоре появилась восторженная статья о Луизе Сан Феличе, которая неожиданно для нее самой принесла ей славу пламенной революционерки. Луизу стали называть «спасительницей Республики» и «матерью Отечества».
 После падения республики Луиза Сан Феличе была схвачена неаполитанскими лаццарони, заключена в тюрьму, подвергнута суду и 13 сентября приговорена к смерти. Ее просьба о помиловании была отвергнута, однако сомнения в правильности толкования королевского приказа привели к отсрочке исполнения приговора. Смысл второй депеши Фердинанда IV был предельно ясен, и 28 сентября Луиза снова оказалась в часовне, куда помещали приговоренных к смерти, но и на этот раз ей удалось избежать казни: ее спасло заявление о беременности, которая была подтверждена проявившими милосердие врачами. Однако обман был разоблачен, когда она по настоянию отца казненного
 Д.Беккера и по приказу короля была доставлена в Палермо. Попытка невестки Фердинанда IV Марии Клементины добиться прощения Луизы кончилась неудачей: ее просьба была решительно отклонена. 1 сентября 1800 г. Луиза была возвращена в Неаполь и 11 сентября казнена. В романе Дюма Луиза погибла потому, что судьба ее была предопределена и ни любовь, ни самопожертвование ее возлюбленного и мужа не могли победить силу рока. В действительности же она боролась за свою жизнь, не имея почти никакой поддержки. Фердинандо Ферри, находившийся в изгнании во Франции, даже не сделал попытки помочь Луизе. Андреа Сан Феличе был растерян, напуган и неспособен ни на какие действия. Только мать Луизы с упорством и неустанной верой в милосердие власть имущих добивалась прощения для своей несчастной дочери. Куоко, Винченцо (1770-1823) — итальянский историк, писатель и политический деятель; получив прекрасное первоначальное образование в родном городе Чивита Кампомарано, в 1787 г. переехал в Неаполь и стал учеником и сотрудником своего земляка Джузеппе Мария Галанти (см. примеч. к с. 521). Главным увлечением Куоко были наука и литература, поэтому в течение нескольких лет он был далек от политики, но в апреле 1799 г. наряду с Ф.Ферри и другими лицами подписал «мемориал», разоблачавший заговор братьев Бек-керов. Куоко бывал в доме Луизы Сан Феличе в качестве поверенного ее мужа, и супруги часто пользовались его деловыми советами. Имя Куоко появилось 13 апреля в «Неаполитанском мониторе» (см. примеч. к с. 14) рядом с именем Луизы. Включение в политическую жизнь, возможно не вполне обдуманное, изменило судьбу Куоко. После возвращения Бурбонов он был арестован и приговорен к изгнанию и конфискации имущества; обосновавшись в Милане, начал издавать (с 1804 г.) «Итальянскую газету», на страницах которой уделял большое место обсуждению проблем формирования национального сознания. В 1806 г., после второго бегства Фердинанда IV, Куоко вернулся в Неаполь и прожил там до 1815 г., занимая ряд важных должностей и тесно сотрудничая со ставленником Наполеона, маршалом Франции, королем (с 1808 г.) Иоахимом Мюратом (1767 — 1815). Последние годы жизни Куоко были омрачены тяжелой душевной болезнью, стремительно развивавшейся после крушения империи Наполеона I. Отец и сын Беккеры — участники антиреспубликанского заговора с целью восстановления королевской власти, невольно выданного Луизой Сан Феличе.
 Отец: Беккер, Винченцо де Гасаро (1733-1818) — богатый неаполитанский коммерсант; был удостоен различных почестей после возвращения Бурбонов; вслед за захватом Неаполя в 1806 г. французами был в заключении до падения Наполеона; прототип королевского банкира Беккера в романе.
 Сын: Беккер, Джерардо де Гасаро (1769 — 1799) — неаполитанский офицер; вместе со старшим братом Дженнаро участвовал в заговоре и был казнен; прототип героя романа банкира Андреа Беккера, влюбленного в Луизу Сан Феличе.
 … ди Фьоре может продолжать там действовать по-прежнему… — Фьоре, Анджело ди — до революции 1799 г. председатель королевского суда в провинции Катандзаро (Калабрия); участник похода санфедистской армии на Неаполь, затем советник созданных кардиналом Руффо первой и второй Государственной джунты; человек свирепый и безжалостный, сторонник самых суровых мер наказания для деятелей республиканского движения.
 … Любящий Вас Фердинанд Б. — то есть Фердинанд Бурбон. Династия Бурбонов правила во Франции в 1589-1792, 1814-1815 и 1815-1830 ir.; в Испании в 1700-1868, 1874-1931 гг. и с 1975 г.; в Королевстве обеих Сицилии в 1734 — 1860 гг. и в герцогстве Парм-ском в 1748-1797 и в 1847-1860 гг.
 … полутигр-полугорилла, по имени Гаэтано Маммоне. См. примеч. К С. 6.
 … только один автор рассказывает о нем как о человеке, с которым он был лично знаком, — это Куоко. — Написанный В.Куоко «Исторический очерк Неаполитанской революции» («Saggio sulla revolu-zione di Napoli») был издан в 1801 г. в Милане без обозначения имени автора и очень небольшим тиражом (до наших дней сохранилось всего несколько экземпляров). В 1806 г. появилось второе издание, отредактированное автором. Современные исследователи признают труд Куоко одним из самых высоких образцов итальянской историографии XIX в., который отличают широта взгляда на события 1799 г., взвешенность оценок, спокойный, но не бесцветный тон изложения.
 … главнокомандующий повстанцами Соры… — Сора — город в области Лацио, в 130 км к северо-западу от Неаполя.
 …он возродил зверства Прокруста и Мезенция. — Согласно греческой мифологии, Прокруст («Вытягиватель») — прозвище разбойника Дамаста, известного также под именем Полипемона; попадавших ему в руки путников он укладывал на специальное ложе и, в зависимости от их роста, вытягивал или отрубал им ноги. Мезенций — полуле1 ендарный царь италийского племени этрусков; правил в городе Цере, расположенном в 40 км северо-западнее Рима; римская литературная традиция изображает его тираном, изгнанным из собственного царства за жестокость.
 … это королева Мария Каролина, чей образ мы попытались бы дать в общих чертах, если бы он уже не был выразительно нарисован принцем Наполеоном в великолепной речи, произнесенной им в сенате… — Принц Наполеон — Бонапарт, Жозеф Шарль Поль (1822 — 1891), племянник Наполеона I, сын его младшего брата Жерома (1784 — 1860); французский военачальник и политический деятель, сенатор Второй империи, министр колоний; в 1847 г. после смерти своею старшего брата принял имя Жером; известен гакже под прозвищами «Плон-Плон» и «Красный принц». Речь, о которой упоминает Дюма, была произнесена во французском сенате 1 марта 1861 г.; она была посвящена итальянским проблемам, в частности будущему юга Италии.
 … это Нельсон, чью биографию написал Ламартин… — Нельсон, Горацио, лорд (1758-1805) — адмирал английского флота, выдающийся флотоводец, сыгравший большую роль в развитии военного морского искусства; родился в семье сельского священника, чей приход находился в Бёрнем-Торп на побережье Северного моря (графство Норфолк); в 1771 г. начал службу мичманом (самый младший офицерский чин в британском флоте того времени); в 1779 г., не достигнув и 21 года, стал капитаном фрегата «Хинчин-брук»; решающую роль в развитии карьеры Нельсона сыграла война между Англией и Францией; в конце января 1793 г. он получил под свое командование линейный корабль «Агамемнон», который входил в состав эскадры адмирала Худа (1724 — 1816), и принял участие в многомесячной блокаде французского флота в Тулоне, его главной средиземноморской базе; в начале сентября 1793 г., выполняя поручение Худа, прибыл в Неаполь, чтобы передать специальное письмо английскому посланнику сэру Уильяму Гамильтону (см. примеч. к с. 17); свойственные Нельсону смелость, решительность, способность принимать неожиданные, но единственно верные решения сыграли важную роль при достижении победы английского флота над испанцами в феврале 1794 г. у мыса Сан-Висенти (крайняя юго-западная оконечность Португалии); эта победа принесла Нельсону орден Бани, возводивший его в дворянское достоинство, и одновременно ускорила очередное производство; последнее сражение, в котором участвовал Нельсон и одержал победу, прославившую его имя, произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар (южнее Кадиса, к северу от Гибралтарского пролива); это сражение закончилось разгромом франко-испанской эскадры, командующий которой адмирал Вильнёв спустил свой флаг и сдался в плен; в ходе этого боя, еще до того как стало несомненным решительное превосходство англичан, Нельсон получил смертельное ранение, однако до последней минуты не соглашался сдать командование эскадрой и скончался через несколько часов, выслушав доклад о достижении полной победы. Тело адмирала было помещено в бочку с водкой и доставлено в Лондон.
 Ламартин де Прат, Альфонс (1790 — 1869) — знаменитый французский поэт, историк и политический деятель, республиканец, член Французской академии; с 1821 по 1830 гг. секретарь посольства в Неаполе и Флоренции, в 1848 г. министр иностранных дел Второй республики. В числе исторических работ Ламартина — биография адмирала Не гьсона: «Nelson (1758 — 1805)», изданная в Париже в 1859 г.
 … это Эмма Лайонна, чьи двадцать портретов можно увидеть в Королевской библиотеке… — Гамильтон, Эмма (1765-1815) — английская авантюристка; родилась в графстве Чешир, в семье деревенского кузнеца по фамилии Лайон; не достигнув и 15 лет, вынуждена была искать работу; выполняла обязанности прислуги в нескольких богатых семьях до 1782 г., когда стала хозяйкой большого дома молодого аристократа-холостяка, 33-летнего Чарлза Гревилла, и получила возможность учиться и развивать свои природные дарования; в 1784 г. Эмма познакомилась с дядей Гревилла сэром Уильямом Гамильтоном (см. примеч. к с. 17), в 1791 г. стала его женой; во время пребывания в 90-х гг. мужа в качестве посла в Неаполе сблизилась с Нельсоном; после его гибели продолжала жить вместе с их дочерью Горацией Нельсон-Томпсон; скромная пенсия, которой она могла располагать, казалась ей ничтожной, росли ее долговые обязательства, и к концу жизни финансовое положение семьи оказалось безнадежным; несколько последних месяцев жизни Эмма провела во Франции, недалеко от Кале, куда она бежала от преследований кредиторов, где и скончалась 15 января 1815 г.
 Подробная история ее жизни изложена Дюма в романе «Воспоминания фаворитки», написанном в жанре псевдомемуаров. Некоторые портреты Эммы Гамильтон, созданные художником Ромни (см. примеч. к с. 31), находятся в Национальной галерее в Лондоне. Это крупнейшая картинная галерея Англии — одно из самых полных хранилищ Западной Европы; основана в 1824 г.; ее коллекция собрана преимущественно в XIX в. Другая часть упомянутых Дюма портретов находится в лондонской Национальной портретной галерее, отделении Национальной галереи, основанном в 1856 г. и открытом для публики в 1859 г. При отборе произведений, помещаемых в Национальной портретной галерее, главное внимание обращается не на качество портрета и имя художника, а на известность выбранной модели.
 … это Шампионне … кто, как и Марсо, Гош, Клебер, Дезе, как мой отец, имел счастье не дожить до конца царства свободы… — Перечисленные имена принадлежат представителям плеяды талантливых военачальников эпохи Великой французской революции. Марсо, Франсуа Дегравьер (1769-1796) — французский генерал, выслужившийся из рядовых; участник войны с первой коалицией европейских государств; за выдающуюся храбрость получил прозвище «лев французской армии»; погиб в бою. Гош (Ош), Луи Лазар (1768 — 1797) — французский генерал (1793), начавший службу рядовым; в 1789 г. перешел на сторону Революции; по политическим взглядам — якобинец; участник войны против первой антифранцузской коалиции и подавления контрреволюционного восстания в Вандее; один из талантливейших полководцев Республики; предполагают, что он был отравлен. Клебер, Жан Батист (1753-1800) — сын каменщика, родом из Эльзаса; начал военную карьеру на австрийской службе, в 1792 г. вступил волонтёром в революционную армию и уже в 1793 г. стал генералом; участвовал в войне с первой антифранцузской коалицией и в подавлении мятежа в Вандее; в 1798 г. принимал участие в Египетской экспедиции и после отъезда Бонапарта во Францию командовал войсками, оставшимися в Египте; убит в Каире в июне 1800 г. Дезе (Дезэ, Дез'Э) де Вейгу, Луи Шарль Антуан (1768-1800) — королевский офицер, принявший сторону Революции; участник первой и второй Итальянских кампаний Бонапарта и похода в Египет; погиб в бою; один из самых талантливых генералов Республики; пользовался огромной любовью солдат.
 Дюма, Тома Александр Дави де ла Пайетри (1762-1806) — побочный сын богатого колониста на острове Сан-Доминго маркиза де ла Пайетри (1714 — 1786) и рабыни-негритянки Луизы Сезетты Дюма (ум. в 1772 г.); в 1776 г. вступил в драгунский королевский полк под именем Дюма; в начале кампании 1792 г. принимал участие в сражениях, которые вели французские революционные войска, и вскоре обратил на себя внимание своей отвагой, атлетическим сложением и геркулесовой силой. В 1794 г. генерал Дюма был назначен командующим армии, действовавшей в Восточных Пиренеях; в 1797 г. служил в
 Италии под командованием Бонапарта; в следующем году принимал участие в Египетской экспедиции. На обратном пути Дюма попал в плен к неаполитанцам, провел в тюрьме два года (1799 — 1801) и был там отравлен, что превратило его в инвалида. Генерал Дюма сохранил до конца жизни непоколебимую верность республиканским принципам, вследствие чего был отстранен Бонапартом от службы и умер в почетной бедности. Под «концом царства свободы» здесь, видимо, нужно понимать установление в 1804 г. империи Наполеона.
 … великие и поэтичные фигуры, что появляются и блистают во время политических катаклизмов: во Франции они именуются Дантоном, Камиллом Демуленом, Бироном, Баш, госпожой Ролан… — Дантон, Жорж Жак (1759 — 1794) — виднейший деятель Французской революции; депутат Конвента, вождь правого умеренного крыла якобинцев; был казнен.
 Демулен, Камилл (1760-1794) — французский политический деятель и публицист (по образованию юрист-адвокат); после назначения Дантона министром юстиции стал его секретарем; разделял многие его идеи, в частности с осени 1793 г. начал активно выступать за отказ от политики террора; казнен вместе с Дантоном. Бирон, Арман Луи (1747 — 1793) — генерал французской республиканской армии; командовал войсками, действовавшими на северозападной границе, а затем на юге Франции; в 1793 г. одержал несколько побед над участниками восстания в Вандее и их союзниками, однако вскоре заявил о нежелании вести войну против своих сограждан. Революционное правительство — Комитет общественного спасения — не приняло его доводов; в июле он был обвинен в измене, арестован и в конце того же года казнен по приговору Революционного трибунала.
 Байи, Жан Сильвен (1736-1793) — французский астроном и политический деятель; член Французской академии; в первые годы Великой французской революции принимал активное участие в политической жизни, принадлежал к умеренному крылу революционеров; занимал пост мэра Парижа; в эпоху террора был арестован, предан революционному суду по обвинению в сговоре с королевским двором и казнен.
 Ролан де Ла Платьер, Манон Жанна (урожденная Флипон; 1754 — 1793) — жена Жана Ролана, одного из лидеров жирондистов; хозяйка политического салона; оказывала большое влияние на политику жирондистов, была автором многих их программных документов; после установления якобинской диктатуры казнена.
 … а в Неаполе — Этторе Карафа, Мантонне, Скипани, Чирилло, Чимароза, Элеонорой Пиментель. — Карафа, Этторе, граф ди Руво (1763-1799) — в молодости путешествовал по Франции; после возвращения в Неаполь принял активное участие в якобинском движении; в 1795 г. был заключен в замок Сант'Эльмо, бежал и вернулся на родину с французскими войсками; в чине полковника республиканской армии участвовал во многих военных экспедициях; по приговору королевского суда был обезглавлен 4 сентября 1799 г. Мантонне, Габриэле (1764 — 1799) — офицер, ученый-математик; принадлежал к знатной дворянской семье выходцев из Савойи; военную карьеру начал в 12 лет; в кампании 1798 г. против французов участвовал в чине капитана артиллерии; в дни Партенопейской республики получил звание генерала и выполнял обязанности министра сухопутных и морских вооруженных сил, а также министра внешних сношений; реорганизация правительства привела его на пост председателя Законодательной комиссии. Королевская джун-та приговорила Мантонне к смертной казни, и приговор был приведен в исполнение 24 сентября 1799 г.
 Скипани, Джузеппе, герцог Диано (1739-1799) — участник якобинского движения в Неаполитанском королевстве; много лет, вплоть до июня 1798 г., провел в тюрьме; после освобождения недолгое время был офицером королевской армии, а в период существования Партенопейской республики в чине генерал-лейтенанта участвовал в многочисленных экспедициях, направлявшихся в различные провинции для подавления контрреволюционных мятежей. 14 апреля созданный Скипани «Легион Брутии» был разгромлен отрядом сторонников короля, а сам он попал в плен, был перевезен на остров Искья и казнен 19 июля 1799 г.
 Чирилло, Доменико Леоне (1739 — 1799) — потомственный врач, ботаник, профессор Неаполитанского университета, автор многочисленных научных работ, высоко ценившихся многими известными европейскими учеными; до начала революции 1799 г. не участвовал в политической жизни Неаполя, хотя всегда сочувствовал республиканцам; после вступления в Неаполь французских войск отклонил предложение Шампионне войти в состав Временного правительства, заявив о своем желании заняться организацией помощи бедным согражданам. Однако после роспуска Временного правительства, осуществленного в марте 1799 г., Чирилло возглавил Законодательную комиссию; был казнен 29 октября 1799 г. Чимароза, Доменико (1749-1801) — один из самых талантливых оперных композиторов Италии XVIII в.; европейской известностью пользовались его комические оперы, особенно «Тайный брак»; в 1787 — 1792 гг. жил и работал в России и был, по свидетельству одного из придворных, «обласкан всеми»; в 1799 г. по предложению революционного правительства написал музыку для республиканского гимна, что послужило причиной его ареста в декабре этого же года; оказавшись в тюрьме, написал кантату, посвященную Фердинанду IV; король был возмущен таким «оппортунизмом», однако стремление композитора заслужить благосклонность двора несомненно ускорило его освобождение.
 Фонсека, Элеонора Пиментель де (1752 — 1799) — поэтесса, журналистка, основательница и редактор газеты «Неаполитанский монитор»; родилась в Риме в семье португальского дворянина, вскоре после ее рождения переселившегося в Неаполь; литературные способности ее ярко проявились уже в детстве: она обладала даром импровизатора, писала стихи на латинском и итальянском языках. В возрасте 25 лет Элеонора вышла замуж за немолодого неаполитанского дворянина, офицера, но уже через несколько лет стала жить отдельно; ее единственный ребенок умер в раннем возрасте, и основным содержанием ее жизни стала литература и наука. Обладая серьезными знаниями в области математики, физики и естествознания, главное внимание она уделяла изучению экономических проблем и гражданского права; на протяжении многих лет исповедовала идею просвещенной монархии и даже одну из своих работ посвятила Фердинанду IV; неаполитанский двор не раз награждал ее специальными премиями. Но с течением времени совершился ее переход от идеала монархического к идеалу демократическому, чему способствовала Французская революция. В октябре 1798 г. она была арестована по подозрению в сочувствии республиканским идеям, а 22 января 1799 г., находясь в замке Сант'Эль-мо, вместе с другими патриотами участвовала в провозглашении Партенопейской республики; на протяжении последующих месяцев принимала самое деятельное участие в политической жизни Неаполя; казнена 20 августа 1799 г.
 Газета «Неаполитанский монитор» («Monitore napolitano») выходила два раза в неделю со 2 февраля до 9 июня 1799 г.
 Галера — парусно-гребное судно, существовавшее в VII — XVIII вв. во флотах почти всех европейских государств; галеры имели длину до 60 м, ширину до 7,5 м, осадку до 2 м и до 32 пар весел.
 … Между скалой, которую Вергилий, поместив здесь могилу Гекторо-ва трубача, назвал Мизеной… — Вергилий, Публий Марон (70-19 до н.э.) — древнеримский поэт, автор поэм «Буколики» и «Георги-ки», а также героического эпоса «Энеида», посвященного подвигам и странствиям Энея, одного из героев Троянской войны (похода героев греческой мифологии на город Трою в Малой Азии); в поэме нашли отражение древнегреческие мифы и местные италийские легенды.
 По преданию, Мизенский мыс, ограничивающий Неаполитанский залив с запада, получил свое название по имени Мизена — сына повелителя ветров Эола, трубача предводителя троянцев Гектора. После гибели Гектора он перешел на службу к Энею. На пути из Трои в Италию Мизен утонул в море во время шторма и был похоронен Энеем на упомянутом мысе. История Мизена описана Вергилием в шестой книге «Энеиды».
 … и мысом Кампанелла, который видел на одном из своих склонов рождение изобретателя буссоли, а на другом — скитания изгнанника и беглеца, автора «Освобожденного Иерусалима»… — Мыс Кампанелла — оконечность полуострова Сорренто, ограничивающего Неаполитанский залив с восточной стороны. Буссоль — геодезический и артиллерийский инструмент; служит для определения горизонтальных углов между магнитным меридианом и направлением на какой либо предмет. Согласно легендам, буссоль изобрел в сер. XV в. Флавио Биондо (позднее он принял фамилию Джойя), житель приморского города Амальфи, расположенного к 25 км к северо-востоку от мыса Кампанелла. Автор христианской героической поэмы «Освобожденный Иерусалим», посвященной первому крестовому походу, итальянский поэт Торквато Тассо (1544 — 1595) был родом из города Сорренто, находящегося к северо-западу от мыса Кампанелла, и первые годы жизни провел в городе Салерно, к востоку от Неаполя. Спасаясь от политических преследований, его отец, секретарь князя Салерн-ского, скрылся из Салерно и в 1554 г. забрал к себе сына. С этого времени и начинаются беспрерывные скитания Тассо. Одержимый болезненной религиозностью и манией преследования, Тассо в 1577 г. бежал из города Феррары, где он тогда жил, в Сорренто, а затем скитался по итальянским городам до 1579 г., когда был заключен в больницу для умалишенных; выйдя оттуда в 1586 г., продолжал скитальческую жизнь.
 … обширный амфитеатр холмов, что протягивает одну свою руку до Низиды, а другую до Портичи… — Низида — остров в западной части Неаполитанского залива, близ мыса Позиллипо, к юго-западу от него.
 Портичи — город и порт на побережье Неаполитанского залива к юго-востоку от Неаполя; расположен у подножия вулкана Везувий.
 … чтобы прижать благодатный город к склонам горы Сант'Эльмо, увенчанной, подобно каменной короне на челе современной Партено-пеи, древней крепостью государей-анжуйцев. — Имеехся в виду замок Сант'Эльмо; заложен в XIII в. на носящем то же название холме (неаполитанский район Вомеро); перестроен в XVI в.; в описываемое в романе время служил тюрьмой.
 Как повествуют древние греческие и римские легенды, город Пар-тенопея (см. примеч. к с. 5) возник рядом с могилой сирены (см. примеч. к с. 194) Партенопы, которая не вынесла мучений неразделенной любви и покончила с собой, бросившись в море и превратившись в утес. Современной Партенопеей назван здесь Неаполь, стоящий на месте этого города.
 Государи-анжуйцы — монархи из Анжуйской династии, которая в средние века находилась у власти в ряде европейских стран. Основателями ее были графы Анжу, чьи владения находились в Северо-Западной Франции. Первым представителем династии в Южной ' Италии и в Сицилии был брат французского короля Людовика IX Святого (см. примеч. к с. 317), граф Анжу и Прованса, правивший под именем Карла I (1227 — 1285; царствовал с 1266 г.). Власть ан-жуйцев над Южной Италией продолжалась до 1442 г., Сицилия же была потеряна ими в 1302 г.
 … На колокольне храма святого Фердинанда, возвышающегося на углу улицы Толедо и площади Святого Фердинанда… — Улица Толедо — одна из главных магистралей Неаполя; проложенная от королевского дворца вблизи залива через центр в северном направлении, пересекает весь город.
 Площадь Святого Фердинанда (соврем, площадь Триесте и Трен-то) — примыкает к западному фасаду королевского дворца; название получила в честь церкви, построенной иезуитами в XVII в. и с 1767 г. посвященной святому Фердинанду.
 Фердинанд III Святой (1199-1252) — король Кастилии и Леона (1230), изгнавший мавров из Кордовы (1236) и Севильи (1248) и канонизированный в 1671 г., один из святых покровителей Испании; день его почитания — 30 мая.
 … пушки форта дела 'Ово, Кастель Нуово и Кастель дель Кармине… — Форт делл'Ово — Кастель делл'Ово («Замок-яйцо»; назван так потому, что в основании имеет овальную форму), одно из старинных укреплений Неаполя; расположен на берегу Неаполитанского залива (ныне на городской набережной).
 Кастель Нуово («Новый замок») — замок-крепость на берегу Неаполитанского залива; заложен в XIII в.; в 1279 — 1292 гг., в период правления основателя Анжуйской династии Карла I, была построена главная башня; в последующие столетия появились новые сооружения: Часовня наместника — в нач. XIV в., Триумфальная арка — в XV в.
 Кастель дель Кармине — старинное укрепление в городской черте восточной части старого Неаполя, вблизи церкви Санта Мария дель Кармине; строительство его было начато в 1381 г.; к настоящему времени от него остались лишь руины.
 … направлялась в открытое море в сопровождении десяти — двенадцати барок поменьше… — Барка — здесь: быстроходное судно, распространенное в западноевропейских странах в эпоху позднего средневековья и строившееся по типу галеры.
 … судно, что могло бы поспорить в роскоши с «Бу центавром», везущим дожа на бракосочетание с Адриатикой. — Имеется в виду отличавшееся роскошью отделки и величиной гребное судно, на котором начиная с XVI в. правители Венеции, дожи, выходили в Адриатическое море и, в знак господства Республики над морем, бросали туда перстень, тем самым как бы сочетаясь с ним браком; получило название в честь сказочного чудовища, получеловека-полубыка.
 … принадлежал он к старинному княжескому роду Караччоло, представители которого привыкли быть послами королей и любовниками королев. — Караччоло — одна из самых древних и богатых семей Неаполя, многие представители которой вплоть до XVIII в. были королевскими посланниками. Любовником неаполитанской королевы был Серджиани Караччоло (см. примеч. к с. 51).
 … палуба была затянута пурпурным тентом, украшенным гербом Обеих Сицилии… — Герб Королевства обеих Сицилии состоял из нескольких элементов: над венком, сплетенным из двух дубовых ветвей, парит корона, а в его центре находится заключенная в круг белая лилия — геральдический знак династии Бурбонов, которая тогда правила в Неаполе.
 … на мундирах виднелись золотые ключи, свидетельствовавшие о том, что особы эти имеют честь состоять камергерами. — Камергер — почетное придворное звание, не обязывающее к постоянной службе при дворе и не влияющее на получение военных и гражданских чинов; знак отличия камергера — прикрепленный к его мундиру на поясе со стороны спины золотой ключ.
 … Фердинанд IV… Божьей милостью король Обеих Сицилии и король Иерусалима, инфант Испанский, герцог Пармы, Пьяченцы и Кастро, наследный великий князь Тосканы… — Фердинанд владел указанными землями (фактически или номинально) и титулами в силу исторической традиции или родственных связей. Титул короля Иерусалима неаполитанские Бурбоны унаследовали от Фридриха II Гогенштауфена (1194 — 1250), императора (с 1212 г.) и короля Сицилии (с 1197 г.). Иерусалимское королевство было создано в 1099 г. участниками первого крестового похода; Фридрих II получил титул короля Иерусалимского в результате шестого крестового похода (1228 — 1229), который он возглавлял. Парма и Пьяченца окончательно перешли в руки Бурбонской династии по Ахенскому мирному договору, увенчавшему войну за Австрийское наследство (1740-1748).
 Кастро — родовое владение семьи Фарнезе, к которой принадлежала жена испанского короля Филиппа V, деда Фердинанда, Елизавета, принцесса Пармская (1692 — 1766).
 Великим герцогством Тосканским владел с 1738 г. отец неаполитанской королевы Марии Каролины — Франц Стефан Лотаринг-ский (см. примеч. к с. 152); с 1790 г. великим герцогом был его внук Фердинанд III (см. примеч. к с. 416), племянник Фердинанда и Марии Каролины; титул наследного князя означает здесь, видимо, признание наследственных прав Фердинанда при отсутствии прямого наследника правящего великого герцога.
 … золотые кольца с драгоценными античными камеями. — Камея — ювелирное украшение, резной камень (большей частью слоистый с выпуклым изображением); носится в кольце, в виде броши, подвески и т.д.
 … Он носил только два ордена — Святого Януария и красную ленточку ордена Бани… — Святой Януарий (Сан Дженнаро) — католический святой, епископ города Беневенто (см. примеч. к с. 83), почитаемый как главный покровитель Неаполя; после мученической смерти, случившейся около 305 г. в Поццуоли (город вблизи Неаполя) святой Януарий и семь его сподвижников были похоронены недалеко от места казни на Марсовом поле; через некоторое время их останки были перевезены в Неаполь (район Каподимонте), где в катакомбах, носящих имя Сан Дженнаро, сохранились свидетельства почитания его уже в эпоху раннего средневековья: относящее— . ся к V в. изображение фигуры святого с нимбом и монограммой Иисуса Христа над головой и надпись «Святой мученик Януарий»; в IX в. его мощи были перевезены в Беневенто, затем в Монтевер-джине, откуда в 1497 г. возвратились в Неаполь. Всемирной известностью пользуется чудо, связанное с кровью святого Януария, которое на протяжении многих веков ежегодно повторяет— я 19 сентября (в день принятия им мученичества) и в ряде других случаев; чудо заключается в том, что кровь, хранящаяся в тщательно закупоренных ампулах, переходит из твердого состояния в жидкое вне зависимости от температуры во внешней среде; ампулы в свою очередь хранятся в специальном ларце с двумя хрустальными стенками, отделанными металлом; ларец находится на строгом попечении канцелярии архиепископа Неаполя и совета, состоящего из двенадцати знатных граждан города.
 Орден Святого Януария был основан в 1738 г. королем Карлом III по случаю его свадьбы с принцессой Марией Амелией; знак ордена представляет собой большой бело-красный четырехконечный крест с раздвоенными концами (т.н. «мальтийский»), увенчанный короной; в середине креста находится изображение святого Януария в епископском облачении.
 Орден Бани — один из высших английских орденов, учрежденный в 1399 г. королем Генрихом IV; с 1815 г. им награждали не только за военные, но и за гражданские заслуги; название происходит от слова bath (англ. «баня», «купель»): перед вручением знака отличия новопосвященных рыцарей купали в воде; знак ордена представляет собой крест, в середине которого находятся скипетр с розой и чертополохом и три короны.
 … То был сэр Уильям Гамильтон, молочный брат короля Георга III… — Гамильтон, Уильям (1730 — 1803) — происходил из древнего аристократического рода герцогов Гамильтонов, но, как младший сын, не унаследовал ни состояния, ни титула; в молодости имел определенно выраженную склонность к изучению естественных наук и археологии, но из-за отсутствия достаточных средств вынужден был около одиннадцати лет прослужить в гвардии (с 1747 г.); после женитьбы на своей родственнице Кэтрин Гамильтон, владевшей богатым поместьем, получил возможность оставить военную службу; в 1764 г. благодаря связям в высшем свете был назначен на пост посла в Неаполе, который занимал 36 лет; при назначении получил рыцарский крест ордена Бани и право называться сэром; в 1782 г. сэр Уильям овдовел; в сентябре 1791 г. женился на Эмме Лайонне, с которой познакомился во время приезда в Лондон в 1784 г. Мать Уильяма Гамильтона, происходившая из семьи Аберкорн, в свое время была кормилицей короля Георга III. Георг III (1738 — 1820) — английский король и курфюрст германского государства Ганновер в 1760 — 1820 гг.; стремился к личному правлению страной; периодически страдал умопомешательством и в 1811 г. окончательно сошел с ума; в годы его царствования Англия стала ведущим участником европейских коалиций против революционной, а потом наполеоновской Франции.
 … маркиз Маласпшш, адъютант короля… — Маласпина, Филиппе (ум. в 1857 г.) — маркиз, сын придворного Карла III, офицер королевской армии, адъютант и доверенное лицо короля; непоколебимый сторонник власти Бурбонов; после бегства двора на Сицилию получил приказ сопровождать кардинала Руффо во время его похода на Неаполь; в 1837 г. в Ливорно было напечатано его сочинение «Замечания на Исторические записки аббата Д.Саккинелли» («Osservazioni alle Метопе storiche dell'abate D.Sacchinelli»), посвященное неаполитанским событиям 1799 г.
 … группа, напоминавшая картину кисти Ангелики Кауфман… — Кауфман, Анна Мария Ангелика (1741-1807) — швейцарская художница-портретистка и автор картин на мифологические, исторические и религиозные сюжеты, много лет жившая в Италии. Написанные ею портреты находятся во многих музеях и частных коллекциях различных стран, особенно Англии, где она провела около пятнадцати лет (1765-1780). Принадлежащий ее кисти семейный портрет неаполитанских Бурбонов хранится в картинной галерее дворца Каподимонте.
 … это была не кто иная, как дочь Марии Терезии, сестра Марии Антуанетты. — Мария Терезия (1717 — 1780) — императрица Священной Римской империи с 1740 г., мать Марии Антуанетты и Марии Каролины.
 Мария Антуанетта (1755-1793) — королева Франции в 1774 — 1792 гг., с 1770 г. жена Людовика XVI; во время Революции была вдохновительницей реакции; казнена после падения монархии.
 … отдыхал в своем гареме в Сан Леучо… — В 1773 г. по приказу Фердинанда IV недалеко от Казерты был сооружен охотничий домик. Через некоторое время он был перестроен и стал служить местом многодневного пребывания королевской семьи, нужды которой обеспечивали крестьяне, переселенные из других мест. Но постепенно с ростом их числа многие уже не имели возможности получить работу в имении и стали заниматься домашним шелкопрядением. В 1778 г. Фердинанд IV приказал перестроить старое здание таким образом, чтобы оно включало в себя не только королевскую резиденцию, но и шелкопрядильную мануфактуру, которая получила название колонии Сан Леучо; ее устройство и деятельность определялись специальными законодательными актами, разработанными в период сотрудничества Бурбонов с представителями неаполитанского просвещения. На основе этого законодательства (основные положения его были опубликованы в 1785 г.) рабочим колонии предоставлялись различные привилегии и некоторые социальные гарантии.
 … В своих интимных отношениях с какой-нибудь современной Сапфо она, несомненно, действовала как наследница Фаона, которого Венера одарила склянкой с драгоценным маслом, чтобы он мог внушать необоримую любовь. — Сапфо (Сафо; первая пол. VI в. до н.э.) — древнегреческая поэтесса; стояла во главе содружества девушек из знатных семей, воспевая красоту и любовь подруг; с ее именем связывают женскую однополую, т.н. «лесбийскую» любовь; согласно одной из легенд, отвергала мужскую любовь, за что была наказана богиней любви и красоты Афродитой (рим. Венерой): по воле богини она влюбилась в Фаона и, когда тот не ответил ей взаимностью, покончила жизнь самоубийством.
 Фаон — молодой лодочник с острова Лесбос в Эгейском море; согласно мифу, однажды перевез на лодке Венеру, ничего не испросил за это, и получил от богини в дар сосуд с благовониями, сделавшими его прекраснейшим из смертных.
 … потом взгляд постепенно прояснялся, и ему являлась богиня. — Здесь содержится намек на эпизод из «Энеиды» (I, 402 — 405): в явившейся Энею женщине по ее величественному виду герой узнает свою мать Венеру.
 … могла бы потягаться умом, изяществом и красотой с гречанкой Аспазией, египтянкой Клеопатрой и римлянкой Олимпией. — Аспазия (V в. до н.э.) — греческая гетера (женщина, ведущая свободный образ жизни); подруга, затем жена Перикла (см. примеч. к с. 624); отличалась умом и красотой; в ее доме собирались художники и поэты. Клеопатра (69 — 30 до н.э.) — дочь египетского царя Птолемея XI, египетская царица, возлюбленная римских полководцев Юлия Цезаря (см. примеч. к с. 22) и Марка Антония (см. примеч. к с. 279); была известна своей красотой, образованностью и любовными похождениями; после поражения в войне с Римом покончила с собой. Олимпия Мальдакини — авантюристка, любовница своего родственника папы Иннокентия X (в миру — Джамбаттиста Памфили; 1574 — 1655; папа с 1644 г.), избранного на престол в результате ее интриг.
 … из-под бровей, словно выведенных кистью Рафаэля… — Рафаэль, Санти (1483 — 1520) — великий итальянский живописец и архитектор, представитель Высокого Возрождения; в своих картинах (в том числе в многочисленных изображениях Богоматери) воплотил возвышенные человеческие идеалы.
 … нехолодные статуи, вышедшие из-под античного резца, а восхитительные, трепещущие создания Жермена Пилона… — Пилон, Жермен (1535-1590) — известный французский скульптор, занимавший при дворе короля Карла IX (см. примеч. к с. 140) пост главного контролера портретных изображений и наблюдавший также за чеканкой монет и медалей. Самое известное произведение Пилона — скульптурная часть надгробного памятника королю Генриху II (см. примеч. к с. 607), созданного для аббатства Сен-Дени (три фации, поддерживавшие бронзовую урну, в которой хранилось сердце короля).
 Грации (гр. хариты) — первоначально античные божества плодородия; затем богини красоты и радости, олицетворения женской прелести.
 … уста у нее были как у крестницы феи, той принцессы, что с каждым словом роняла жемчужину, а с каждой улыбкой — алмаз… — В сказке французского поэта и критика Шарля Перро (1628-1703) «Волшебница» добрая и вежливая девушка с каждым словом роняет изо рта жемчуг, розу или драгоценный камень, а злая и грубая — змею, жабу или крысу.
 … на ней был простой кашемировый хитон… — Кашемир — легкая шерстяная, полушерстяная или хлопчатобумажная ткань; название получила от области Кашмир в Индии.
 Хитон — у древних греков род широкой, падающей складками одежды, льняной или шерстяной.
 … в наряде крестьянки из Аверсы… — Аверса — город в Кампании, в 20 км к северу от Неаполя.
 … наследник престола Франческо, герцог Калабрийский. — Франче-ско I Бурбон (1777-1830) — король Обеих Сицилии с 1825 г.; второй сын Фердинанда IV и Марии Каролины; получил титул наследного принца и герцога Калабрийского в 1778 г. после смерти старшего брата; более образованный и воспитанный, чем отец, Франческо не обладал его энергией и настойчивостью; спокойный и мягкий характер часто мешал ему принимать самостоятельные решения, противостоять воле родителей; его образованность не сочеталась с большими способностями: в течение всей жизни он сохранял любовь к античной литературе, но этот интерес проявлялся главным образом в цитировании общеизвестных отрывков из нее.
 … виднелся всего лишь один орден — Мальтийский крест, что может быть пожалован только человеку из знатного рода, известного не менее двухсот лет. — Мальтийский крест, или орден Святого Иоанна Иерусалимского, — знак отличия военно-монашеского Мальтийского ордена; существовал в виде награды ветвей ордена, обосновавшихся в ряде европейских стран; в Италии жаловался лицам дворянского происхождения и христианского вероисповедания, сделавшим необходимый взнос в кассу ордена; представляет собой золотой эмалированный четырехконечный крест с раздвоенными концами; носился сначала на четках, затем на шейной цепи или в петлице. Сам же военно-монашеский Мальтийский орден (орден Святого Иоанна Иерусалимского, или орден иоаннитов, госпитальеров) был основан в 1099 г. в Палестине крестоносцами для обороны их владений от мусульман. Орденские рыцари приносили обеты послушания, бедности, целомудрия и т.д., но, кроме того, обязывались ухаживать за больными, для чего организовали в Иерусалиме госпиталь с церковью во имя святого Иоанна Иерусалимского при нем, чем и объясняется наименование «госпитальеры». После изгнания крестоносцев из Пилюгины иоанниты обосновались сначала на острове Родос, а с XVI в. — на острове Мальта, откуда в 1798 г. были изгнаны захватившими остров французами В кон. XVIII в. центр ордена переместился в Россию (при этом русский император, как его великий магистр, получил право жаловать орденские знаки Иоанна Иерусалимского, которыми был награжден, например, А.В.Суворов), а в нач. XIX в. — в Италию под покровительство римского папы. В конце того же столетия орден превратился в благотворительную организацию.
 …то был знатный неаполитанец кавалер Сан Феличе… — Для создания образа этого персонажа своего романа Дюма использовал имя мужа главной героини — Андреа дельи Монти Сан Феличе (см. примеч. к с. 12). Реальный Сан Феличе ни в коей мере не обладал ни мудростью, ни богатством, которыми наделил своего героя автор. Кавалер — звание, которое в Италии означает принадлежность к дворянскому сословию.
 … она была эрцгерцогиня из надменного рода Габсбургов… — Габсбурги — немецкая императорская и королевская династия, правившая в Священной Римской империи германской нации в 1273 — 1806 гг. (с перерывами), в Австрийской империи и Австро-Венгерской монархии в 1804-1918 гг. и в Испании в 1516-1700 гг.
 … звали ее Клементиной Австрийской. — Мария Клементина Австрийская (ум. в 1801 г.) — дочь императора Леопольда II (см. примеч. кс. 112); с 1797 г. супруга Франческо, герцога Калабрийского.
 … Дочь, которую она прижимала к сердцу … была вторая Мария Каролина… — Мария Каролина (1798 — 1870) — старшая дочь короля Франческо I, с 1816 г. жена герцога Беррийского, племянника французского короля Людовика XVIII (см. примеч. к с. 637); широкую известность получила ее попытка в 1832 г. поднять во Франции восстание в пользу своего сына, наследника Бурбонов, свергнутых Июльской революцией 1830 г.; после ареста и огласки факта ее второго, тайного брака и рождения в нем ребенка отошла от политической деятельности. Герцогиня Беррийская — героиня романа Дюма «Волчицы Машкуля» (1858).
 … она станет супругою герцога Беррийского… — Герцог Беррийский, Шарль Фердинанд (1778 — 1820) — французский принц, второй сын графа д'Артуа, будущего короля Карла X (см. примеч. к с. 637). На нем были сосредоточены надежды роялистов на продолжение рода Бурбонов, так как его дядя король Людовик XVIII и старший брат герцог Ангулемский не имели детей.
 … кинжал Лувеля превратит ее во вдову… — Лувель, Пьер Луи (1783 — 1820) — сын купца, рабочий-седельник; служил в артиллерийских частях французской армии; фанатично ненавидел Бурбонов, считал их врагами Франции, чей род не имел прав на существование, 13 февраля 1820 г. смертельно ранил герцога Беррийского, и тот через день скончался; был присужден к смерти и казнен.
 … она — одна из всей старшей ветви Бурбонов — оставит по себе во Франции добрую память. — Во Франции династия Бурбонов во второй пол. XVII в. разделилась на две линии: старшую, королевскую (см. примеч. к с. 13) и младшую — дом Орлеанов, основателем которой был брат Людовика XIV герцог Филипп I Орлеанский (1640-1701).
 … наслаждаясь звуками упоительной музыки, которой ведал славный Доменико Чимароза… — См. примеч. к с. 14.
 … галера прошла мимо Резины, Портичи, Торре дель Греко… — Эти города находятся на берегу Неаполитанского залива, у подножия Везувия: Резина (с 1969 г. — Геркуланум) — в 10 км к юго-востоку от Неаполя, Торре дель Греко — в 12 км, а Портичи (см. примеч. к с. 15) лежит между ними.
 … ветерком, дувшим со стороны Байев и столь роковым для чести римских матрон. — Байи — приморское селение близ Неаполя, к западу от него; во времена Римской империи было излюбленным местом отдыха и развлечений римской знати, известным царившей там легкостью нравов.
 Возможно, здесь скрыт намек на строки римского поэта Пропер-ция (Секст Аврелий Проперций; ок. 47 — ок. 15 до н.э.):
 Только как можно скорей покинь ты развратные Байи: Многих к разлуке привел берег злокозненный их, Берег, что исстари был целомудренным девам враждебен. Сгиньте ж любви палачи — байские злые ключи! («Элегии», I, 11, 27-30; перевод Л. Остроумова.)
 Матрона — в Древнем Риме знатная женщина, мать семейства.
 … дважды в год зацветали пестумские розы. — Здесь явно намек на стих Вергилия:
 Я, вероятно б, воспел, каким прилежаньем украсить
 Пышные можно сады и розарии
 Пестума, дважды
 В год цветущие …
 («Георгики», IV, 119; перевод С.Шервинского.)
 Пестум — селение на берегу залива Салерно, к юго-востоку от Неаполя. …на горизонте, еще далеко от Капри и мыса Кампанелла, показались очертания военного корабля… — Капри (древн. Капрея) — небольшой гористый остров в Тирренском море в 30 км к юго-востоку от Неаполя; от мыса Кампанелла отделен широким проливом.
 … на гафеле был учтиво поднят красный английский флаг. — Гафель — наклонная рея (брус, прикрепленный к мачте судна); служит для подъема флага и сигналов; на парусных судах к нему крепят верхнюю кромку косого паруса.
 Подъем флага на мачте в военном флоте при встрече с другим кораблем в море является, так же как орудийный салют, знаком приветствия.
 Английский военно-морской флаг («джек») представляет собой красное полотнище, перечеркнутое двумя бело-синими крестами, прямым и косым.
 … Командовал им коммодор Горацио Нельсон, только что уничтоживший французский флот при Абукире, тем самым отняв у Бонапарта и у республиканской армии всякую надежду на возвращение во Францию. — Коммодор — первый адмиральский чин в британском и некоторых других флотах.
 В 1798 — 1801 гг. Францией по инициативе и под командованием Бонапарта была предпринята военная экспедиция в Египет (сам он оставался там до 1799 г.). Это предприятие имело целью завоевание новой колонии, защиту интересов французских коммерсантов в Восточном Средиземноморье и создание плацдарма для борьбы с Англией на Востоке, прежде всего базы для дальнейшего наступления на Индию, главную английскую колонию. Директория тем охотнее согласилась с планами Бонапарта, что надеялась на длительное удаление, а может быть, и гибель ставшего опасным популярного генерала. После завоевания долины Нила и неудачного похода в Палестину французы закрепились в Египте. Однако еще раньше в сражении у мыса Абукир (при впадении Нила в Средиземное море; соврем. Абу-Кир) 1 — 2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона (см. примеч. к с. 14) уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта. Таким образом, французская армия лишилась свободного сообщения со своей страной и фактически оказалась в Египте отрезанной. В 1801 г. она была вынуждена капитулировать перед турками и англичанами. Бонапарт, Наполеон (1769-1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; во время Революции — генерал Республики; в ноябре 1799 г. совершил государственный переворот и, при формальном сохранении республиканского образа правления, получил всю полноту личной власти, установив т.н. режим Консульства; в 1804 г. стал императором под именем Наполеона I; в апреле 1814 г., потерпев поражение в войне против коалиции европейских держав, отрекся от престола и был сослан на остров Эльбу в Средиземном море; весной 1815 г. ненадолго вернул себе власть (в истории этот период называется «Сто дней»), но, потерпев окончательное поражение, был сослан на остров Святой Елены в Атлантическом океане, где и умер.
 … грозного врага Франции, пролившего ее лучшую, чистейшую кровь при Абукире и Трафальгаре… — О битве при Трафальгаре см. примеч. к с. 14.
 … они становятся Ганнибалом и Сципионом, Цезарем и Помпеем… — Ганнибал (или Аннибал; 247/246 — 183 до н.э.) — знаменитый карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; внес большой вклад в развитие военного искусства. Сципион — по-видимому, Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 237 — ок. 183 до н.э.), прославленный римский полководец; покорил большую часть Испании, возглавлял римские войска в Африке во время Второй Пунической войны (218-201 до н.э.) между Римом и Карфагеном; одержал победу над Ганнибалом при Заме (202 г. до н.э.).
 Цезарь, Гай Юлий (102/100 — 44 до н.э.) — древнеримский полководец, политический деятель и писатель, диктатор; был убит заговорщиками-республиканцами.
 Помпеи, Гней (106 — 48 до н.э.) — древнеримский полководец и политический деятель, консул 70, 55 и 52 гг. до н.э.; за свои победы получил прозвище «Великий»; вначале — противник сената и союзник Цезаря, потом его противник в борьбе за власть; был разбит Цезарем при Фарсале в Греции (48 г. до н.э.), после чего бежал в Египет, где был убит.
 … Родился он в Бёрнем-Торпе, деревушке в графстве Норфолк… — Норфолк — графство на востоке Англии у побережья Северного моря; главный город — Норидж; Бёрнем-Торп находится в 35 км к северо-западу от Нориджа.
 … Дядя Нельсона, служивший во флоте и состоявший в родстве с Уолполами… — Имеется в виду Морис Саклинг (1725 — 1778), брат матери Нельсона, урожденной Марии Саклинг. Уолполы — английская семья, давшая в XVIII-XIX вв. несколько политических деятелей, членов парламента и литераторов. Наиболее известен из них Роберт Уолпол, первый граф Орфорд (1676 — 1745), лидер партии вигов, премьер-министр (1715 — 1717 и 1721-1742), при котором окончательно сложилась действующая до сих пор система управления страной кабинетом министров во главе с лидером партии, получившей большинство в парламенте. Современником Нельсона был сын Роберта Уолпола, Хорас (или Горацио), второй граф Орфорд (1717 — 1797) — политический деятель и литератор.
 … взял его в качестве гардемарина… — Гардемарин — в английском флоте кон. XVIII в. молодой человек, готовящийся к экзамену на первый офицерский чин и проходящий морскую практику на военном корабле.
 … Юноша побывал у полюса… — Эта экспедиция состоялась в апреле-октябре 1773 г.
 …он женился на вдове по имени миссис Нисбет… — Нисбет, Фрэнсис (Фанни; род. в 1758 г.) — жена Нельсона с 1787 г.; по мнению ряда исследователей, роман, возникший между ним и Фрэнсис, носил рассудочный характер, сильная страсть не была главной причиной их брака. После смерти мужа леди Нельсон получила от английского правительства значительную пенсию и большие ежегодные выплаты в счет его наследственного имущества.
 … он взял с собою ее сына от первого брака, подростка по имени Джошуа. — Нисбет, Джошуа — английский морской офицер, пасынок Нельсона; спас ему жизнь при штурме Тенерифе, переправив раненого адмирала с берега на флагманский корабль.
 … адмирал Трогов и генерал Моде сдали Тулон англичанам… — Трогов, Жан Оноре, граф де (1751 — 1794) — французский адмирал, роялист; в августе 1793 г. во время контрреволюционного восстания в Тулоне сдал англичанам находившиеся там французские военные корабли; после подавления восстания эмигрировал в Испанию и вскоре умер.
 Моде — возможно, здесь опечатка: в соответствующем контексте романа «Воспоминания фаворитки» упомянут не Моде (Maudet), a Мандес (Martdes) — граф, генерал и комендант гарнизона Тулона. Тулон — военно-морская база Франции на Средиземном море; в мае 1793 г. там началось контрреволюционное восстание. В июле роялисты, возглавлявшие его, передали город и порт английским, испанским и пьемонтским войскам. Республиканской армии удалось освободить Тулон только в декабре 1793 г.
 … в английском посольстве на углу набережной и улицы Кьяйа. — Улица Кьяйа, одна из старейших в Неаполе (была известна еще в древнеримскую эпоху), находится в западной части Неаполя, в природной трешине, образовавшейся между окрестными холмами; в эпоху средневековья застраивалась богатыми домами и монастырями; ведет от королевского дворца в юго-западном направлении к набережной Кьяйа; в том месте, где она выходит на набережную, располагается дворец Калабритто, служивший резиденцией английского посла.
 … нос у него был орлиный, как у многих военных, вследствие чего Цезарь и Конде похожи на хищных птиц… — Дюма здесь имеет в виду часто повторяемый им образ из «Божественной комедии» Данте («Ад», IV, 123): «И хищноокий Цезарь, друг сражений» (перевод МЛозинского).
 Конде — Луи де Бурбон, принц Конде (1621 — 1686) — французский полководец, прозванный «Великий Конде»; одержал много побед в войнах середины и второй половины XVII в.; один из вождей Фронды (движения дворянства и буржуазии против абсолютизма во Франции в 1648-1653 гг.); после ее поражения сражался против Франции на стороне Испании.
 … Нельсон рассчитывал найти свою смерть при взятии Кальви, где он потерял глаз… — Кальви — небольшая крепость на северо-западном берегу острова Корсика; в июне 1794 г. была осаждена английскими войсками и флотом и в августе сдалась. Нельсон участвовал в осаде Кальви в качестве одного из командиров блокирующей эскадры.
 … в походе на остров Тенерифе, когда он лишился руки… — В июле 1797 г. небольшая английская эскадра под командованием Нельсона совершила нападение на порт Санта-Крус-де-Тенерифе на острове Тенерифе из группы Канарских в Атлантическом океане, чтобы захватить т.н. «золотой галион» — корабль с грузом золота из испанских колоний в Америке. Несмотря на то что эффект внезапности был утрачен, Нельсон все же высадил десанты и атаковал крепость, которая успела приготовиться к обороне. Из-за его грубой ошибки атаки англичан были отбиты с большими потерями. Часть атаковавших попала в плен, а сам адмирал был тяжело ранен в руку, которую пришлось тут же ампутировать.
 … Ему поручили блокировать французский флот в Тулонском порту… — Нельсон во главе сильной эскадры блокировал Тулон в апреле — мае 1798 г., поскольку английское командование было обеспокоено подготовкой в этом порту крупной морской экспедиции, о назначении которой ничего не было известно. Обманутый затем распространенными Бонапартом слухами, что тулонский флот готовится для нападения на Ирландию, Нельсон стал ожидать его при выходе из Средиземного моря у Гибралтара. Однако, получив сведения, что французы двинулись в восточном направлении и заняли Мальту, адмирал бросился искать французскую эскадру в Египте, куда прибыл раньше экспедиции Бонапарта. Так как в Египте о Бонапарте, естественно, ничего еще не знали, Нельсон поплыл искать его в Константинополь. Эта цепь ошибок Нельсона позволила Египетской экспедиции беспрепятственно достичь цели.
 … флот ускользнул у него из-под рук, по пути занял Мальту и высадил в Александрии тридцатитысячную армию. — Мальта была занята отнюдь не по пути — это входило в стратегические планы Бонапарта, желавшего иметь промежуточный укрепленный пункт между Францией и Египтом. Для этого он заранее вошел в сношения с рыцарями-французами. Французский флот подошел к острову 9 июня 1798 г. На следующий день, после отказа впустить его корабли в гавань, Бонапарт высадил десант. 12 июня Мальта сдалась; по договору о капитуляции орден передал свои владения Французской республике, на острове был оставлен французский гарнизон. Французская армия высадилась в Египте 30 июня — 2 июля 1798 г. в рыбацком поселке Марабу в нескольких километрах от Александрии. Сам город был с боем занят французами 2 июля.
 … запастись водой и продовольствием в портах Мессины и Сиракузы, в Калабрии же получить лес для замены поломанных мачт и рей. — Мессина — см. примеч. к с. 5.
 Сиракуза — портовый город на юго-востоке Сицилии. Калабрия — полуостров и область на юго-западной оконечности Апеннинского полуострова, напротив острова Сицилия. Рея (рей) — часть деревянных деталей парусного вооруженного корабля; крепится своей серединой к мачте и служит для несения прямых парусов.
 … Королевство обеих Сицилии было связано с Францией мирным договором… — В 1796 г. успехи революционной Франции и начавшийся распад направленной против нее первой коалиции европейских держав заставили неаполитанских Бурбонов смирить на время свою антиреспубликанскую ярость. Установление французского военного господства над значительной частью Северной Италии, явившееся результатом наступления Итальянской армиии под командованием Бонапарта, его призывы к созданию «Свободной Италии» привели к полному крушению надежд неаполитанского двора. Никакие репрессии не могли предотвратить распространение идей Французской революции. После подписания Парижского мира с Францией (11 октября 1796 г.), условия которого были продиктованы Бонапартом, Фердинанд IV вынужден был согласиться с назначением нового французского посла Гара и обещать прощение всем политическим заключенным, за которых будет просить французское правительство.
 «Вильгельм Телль» — корабль назван по имени героя швейцарской народной легенды, борца против владычества Австрии, меткого стрелка из лука.
 … приказал позвать капеллана, дабы получить последнее напутствие… — Капеллан — здесь: военный священник на корабле.
 … В ненависти этого человека к Франции чувствовалось дыхание титана. — Титаны — в древнегреческой мифологии боги старшего поколения, олицетворение стихийных сил природы; дали жизнь олимпийским богам; были побеждены ими после десятилетней борьбы и заключены в Тартар, в страшную бездну, которая находится в самой глубине Космоса.
 … Быстроходное судно доставило … английскому адмиралтейству весть о победе Нельсона… — Английское адмиралтейство — высший орган управления военно-морскими делами в Англии, исполняющий функции морского министерства.
 … Бонапарт, герой Тулона и 13 вандемьера… — Во время осады Тулона республиканцами артиллерийский капитан Бонапарт указал надежнейший путь взятия города: захватить командующие портом высоты и прогнать поддерживающий роялистов английский флот артиллерийским огнем. План этот был выполнен, и Тулон пал. Этот успех открыл Бонапарту путь к славе и к карьере: он был произведен сразу в бригадные генералы.
 12-13 вандемьера (4-5 октября 1795 г.) Бонапарт подавил в Париже мятеж роялистов; имя его уже на следующий день получило широкую известность в столице; эта заслуга Бонапарта способствовала назначению его командующим Итальянской армией. Вандемьер (месяц сбора винограда) — первый месяц года по республиканскому календарю; соответствовал 22 сентября — 21 октября.
 … прославившийся в битвах при Монтенотте, Дего, Арколе и Риволи, победивший Больё, Вурмзера, Алъвжци и принца Карла… — Дюма перечисляет здесь некоторые сражения первой Итальянской кампании Бонапарта в 1796 — 1797 гг.
 В сражении у Монтенотте (в Северной Италии, в 60 км к западу от Генуи) 12 апреля 1796 г. были разбиты главные силы австрийцев. Дего (в 6 км к северу от Монтенотте) был взят у австрийцев 14 — 15 апреля 1796 г.
 В сражении у селения Арколе (в Северной Италии, к западу от Падуи) 15-17 ноября 1796 г. Бонапарт нанес поражение австрийцам. Риволи — селение (в Северной Италии, на реке Адидже, к северо-западу от Вероны), около которого 14 января 1797 г. Бонапарт нанес поражение австрийским войскам.
 Больё, Иоганн Петер (Жан Пьер; 1725 — 1819) — австрийский фельдмаршал, бельгиец по происхождению; участник войны первой коалиции европейских держав против Франции; в 1796 г., столкнувшись в Италии с Бонапартом, проиграл ему несколько сражений (Монтенотте, Миллезимо и др.) и передал командование австро-сардинскими войсками Вурмзеру.
 Вурмзер, Дагоберт Сигизмунд, граф фон (1724-1797) — австрийский генерал; участник войны против революционной Франции; в 1795 г. командовал армией на Рейне; в следующем году был направлен в Италию, где, стараясь остановить наступление Бонапарта, неоднократно вступал в сражения с французской армией, но потерпел ряд неудач. Понесенные поражения вынудили Вурмзера укрыться в крепости Мантуя, при обороне которой он проявил храбрость и упорство; однако отсутствие продовольствия и распространение среди солдат болезней послужили причиной его согласия на почетную капитуляцию (2 февраля 1797 г.).
 Альвинци фон Барберек, Йозеф (1735-1810) — один из самых талантливых генералов Австрийской империи; в конце 1796 г. принял командование над армией, которая должна была снять осаду крепости Мантуи, оборонявшейся войсками Вурмзера; 15-17 ноября 1796 г. потерпел поражение при Арколе. Попытка Альвинци добиться реванша закончилась его новым поражением в битве при Риволи, а через две недели пала Мантуя.
 Принц Карл — Карл Людвиг Иоганн Габсбург (1771 — 1847), австрийский эрцгерцог, третий сын императора Леопольда II, прославленный военачальник; в 1796 г. успешно командовал армией на Рейне и одержал ряд побед над французами; после разгрома в Италии армии генерала Альвинци попытался изменить ход кампании, но задача эта, при учете потерь, понесенных при Арколе, Риволи и Мантуе, стала невыполнимой; он был разбит Бонапартом в ряде сражений, что привело к заключению перемирия в Леобене (Шти-рия), подписанного в апреле 1797 г. на выгодных для Франции условиях; в 1798 — 1800 гг. руководил военными действиями против Франции в Швейцарии и Южной Германии; в 1801 — 1809 гг. провел преобразования в австрийской армии; в 1805 — 1809 гг. военный министр; в 1809 г., потерпев поражение в войне с Наполеоном, вышел в отставку.
 … превзошел Ганнибала и Сципиона… — См. примеч. к с. 22.
 … задумал завоевать Египет, чтобы прославиться, как Александр и Цезарь… — Александр Македонский (356-323 до н.э.) — царь Македонии с 336 г. до н.э., великий полководец и завоеватель; создал огромную державу, в которую вошли многие страны Ближнего и Среднего Востока, однако она распалась после его смерти. Египет, входивший до этого в персидскую державу Ахеменидов, был без сопротивления занят Александром в 332 — 331 гг. до н.э. Цезарь (см. примеч. к с. 22) прибыл в Египет во второй пол. 48 г. до н.э. в ходе гражданской войны за власть в Риме. Его вмешательство во внутренние дела страны вызвало мощное восстание в Александрии. Одержав победу, он подчинил страну римскому влиянию.
 … На гигантской шахматной доске — долине Нила… где слоны носят имя Камбиза, короли — Сезостриса, королевы — Клеопатры… — Камбиз II (ум. в 522 г. до н.э.), персидский царь, предпринявший в 525 г. до н.э. поход на Египет, провозглашенный там фараоном и присоединивший страну к державе Ахеменидов. Сезострис — собирательное имя египетского фараона в античной литературе. Некоторые авторы отождествляли его с Рамзесом II, время правления которого в 1317 — 1251 гг. до н.э. было периодом политического подъема и могущества Древнего Египта.
 … от Георга III — звание пэра Великобритании… — Пэры — представители высшей аристократии в феодальном государстве, составляющие особую корпорацию и обладающие известными правами и привилегиями. Пэры в Англии — часть титулованной аристократии, входящая вместе с англиканскими епископами в верхнюю палату парламента — палату лордов, пользовавшуюся в XVIII — XIX вв. огромным политическим влиянием в стране.
 … от палаты общин — титул барона Нильского и Бёрнем-Торпско-го… — Палата общин — низшая, выборная палата английского парламента. Здесь у Дюма неточность: титулы в Великобритании жаловались и жалуются до сих пор не парламентом, а королем.
 … от ирландского парламента… — Ирландия, первая английская колония, тем не менее с кон. XIII в. имела свой парламент, в котором, правда, преобладающим влиянием пользовались английские лорды, владевшие ирландскими землями. Но после подавления освободительного восстания 1798 г. страна была лишена всякой автономии, а ирландские парламентарии с 1 января 1801 г. включены в состав палаты общин.
 … от Ост-Индской компании… — Имеется в виду компания (1600 — 1858) английских купцов, торговавшая с Ост-Индией (куда входила территория современной Индии и некоторых стран Южной и Юго-Восточной Азии); имела собственную армию и аппарат колониального управления.
 … от султана… — Имеется в виду Селим III (1761 — 1808) — турецкий султан в 1789 — 1807 гг.; участвовал в войне второй антифранцузской коалиции (1798 — 1801); пытался предотвратить распад Османской империи с помощью реформ, однако был свергнут с престола в результате мятежа, заключен в крепость, а затем казнен.
 … от короля Сардинии… — Имеется в виду Карл Эммануил IV Савойский (1751 — 1819) — король Сардинского королевства (Пьемонта) в 1796 — 1802 гг.; в декабре 1797 г. был свергнут с престола революционным движением, развернувшимся в стране под влиянием Французской революции и побед Бонапарта в Италии, и бежал на остров Сардиния, сохранив свои материковые владения лишь номинально. Когда 26 мая 1799 г. в Турин вошла русская армия, А.В.Суворов, исполняя официальную инструкцию своего правительства, попытался вернуть трон Карлу Эммануилу, но столкнулся с сопротивлением Австрии, требовавшей, чтобы управление гражданскими делами в Пьемонте оставалось в руках ее представителей. Позиция Австрии заставила Карла Эммануила в июне 1802 г. отречься от престола. В 1815 г. он стал членом ордена иезуитов.
 Закинф (Занте) — греческий остров в Ионическом море из группы Ионических; с кон. XV в. принадлежал Венеции, а по договору 1797 г. был передан Французской республике; в конце октября 1798 г. был освобожден русской эскадрой адмирала Ф.Ф.Ушакова (1745-1817), посланной в 1798-1800 гг. из Черного моря в Средиземное для помощи там морским и сухопутным силам государств-участников второй антифранцузской коалиции.
 Палермо — один из древнейших городов Сицилии; в XI — XIII вв. — столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806 — 1815 гг. столица Фердинанда IV после его бегства из Неаполя; ныне — административный центр одноименной провинции.
 … от его друга Бенжамина Хэллоуэлла… — Хэллоуэлл-Керью, сэр Бенжамин (1760 — 1834) — английский военный моряк, участник войн с Французской республикой и подавления Партенопейской республики, адмирал (1830). Приведенное ниже удостоверение и письмо Хэллоуэлла к Нельсону были опубликованы в третьем томе издания «Донесения и письма вице-адмирала лорда виконта Нельсона» (см. примеч. к с. 527).
 Грот-мачта — вторая от носа и последующие, кроме кормовой, мачты на многомачтовом парусном судне.
 … Достопочтенному Нельсону, К.Б. — То есть кавалеру и баронету.
 … долгое время хранился на его полубаке. — Полубак — частично утопленная в корпус судна надстройка в его носовой оконечности; используется для размещения служебных помещений.
 … пренебрегая тем, что подумает об этом французский посол Гара … тот самый, что прочел Людовику XVI смертный приговор… — Гара, Жозеф Доминик (1749-1833) — французский политический деятель и литератор, депутат Генеральных штатов 1789 г. (к этому же времени относится начало его журналистской деятельности); депутат Учредительного собрания и Конвента, постоянно лавировавший между жирондистами и якобинцами; в 1792 — 1793 гг. был министром юстиции и в этом качестве должен был сообщить Людовику XVI (1754 — 1793), королю Франции с 1774 г., низложенному в 1792 гг., о смертном приговоре, вынесенном ему Конвентом (см. примеч. к с. 50); в 1793 г. — министр внутренних дел; в последующие годы читал курсы лекций по философии и политике; во время Империи — граф, сенатор, член Французской академии; после изгнания Наполеона был выслан из Парижа. В данном случае у Дюма анахронизм: Гара занимал пост французского посла в Неаполе в январе — мае 1798 г., то есть ко времени описываемого приезда Нельсона он был уже отозван.
 … Королева … находилась в это время под двойной угрозой — из-за присутствия французских войск в Риме и провозглашения Римской республики. — Французские войска заняли Рим 11 февраля 1798 г. Тогда же при их содействии была свергнута светская власть папы, а 15 февраля Папская область была провозглашена республикой, во главе которой стали представители местной либеральной буржуазии. В ноябре 1798 г. Рим был занят неаполитанскими войсками (см. об этом ниже), вскоре снова вытесненными оттуда французами. Римская республика, принявшая конституцию по образцу французской, просуществовала до сентября 1799 г., когда поражения Франции в войне со второй коалицией вынудили ее оставить Рим. Город был вторично занят неаполитанскими войсками, и светская власть папы восстановлена.
 … указ о пожаловании Нельсону титула герцога Бронте… — В данном случае Дюма несколько смещает события: патент Нельсону на герцогский титул датирован 13 августа 1800 г. Бронте — город в северо-восточной части Сицилии.
 … подарил ему от себя лично шпагу, пожалованную Людовиком XIV своему внуку Филиппу V, когда тот уезжал в Испанию, чтобы взойти на королевский престол… — Людовик XIV (1638-1715) — король Франции с 1643 г.; его царствование — время наивысшего расцвета французского абсолютизма. Упомянутый эпизод относится к многолетней войне Франции с коалицией европейских держав за т.н. Испанское наследство (1701-1714), поводом для которой было признание в 1700 г. испанским королем Карлом II (1661-1700; царствовал с 1665 г.) единственным своим законным наследником герцога Анжуйского, внука Людовика XIV.
 Филипп V (1683-1746) — второй внук Людовика XIV, первый король Испании из династии Бурбонов (с 1700 г.); до вступления на испанский трон носил титул герцога Анжуйского, издавна принадлежавший принцам французского королевского дома.
 … затем шпага перешла к сыну Филиппа V, дону Карлосу, когда тот отправился на завоевание Неаполя. — Дон Карлос — испанский король Карл III (см. примеч. к с. 6).
 В 30-х гг. XVIII в. Испания воспользовалась большой европейской войной за т.н. Польское наследство (1733 — 1735), а фактически за гегемонию в Европе, чтобы вернуть себе итальянские владения, уступленные Австрии после войны за Испанское наследство. В начале 1734 г. дон Карлос двинулся с испанской армией из Пармы и Пьяченцы в Северной Италии, герцогом которых он был, на Неаполитанское королевство. Страна восстала против австрийского господства, перешла на сторону Карла, и в мае он торжественно вступил на неаполитанский престол. До конца года его сторонниками была также завоевана Сицилия и взяты крепости, еще удерживаемые австрийцами в самой Италии.
 Флинт — город на западе Англии в графстве Флинтшир северо-восточной части Уэльса.
 … перекочевал из графства Флинтшир в графство Чешир… — Чешир — графство в Западной Великобритании на берегу Ирландского моря; старинный промышленный район; главный город — Честер.
 … она встретила известную лондонскую куртизанку по имени мисс Арабелла… — Мисс Арабелла — возможно, речь идет об английской актрисе Мери Робинсон, в 1780-1782 гг. содержанке принца Уэльского, будущего Георга IV (см. примеч. к с. 33).
 … художник писал эскиз с валлийской крестьянки… — Валлийцы — жители полуострова Уэльс (Валлис) на западе Великобритании. Уэльс населен потомками древнего кельтского населения Англии, сохранившими в известной степени свой язык и обычаи.
 Шиллинг — английская монета и денежно-счетная единица; одна двадцатая часть фунта стерлингов.
 Гинея — английская золотая монета крупного достоинства, стоимостью в 21 шиллинг; начала чеканиться в 1663 г. из золота, привезенного из Гвинеи (что и дало ей название); как ценовая единица сохранилась до второй пол. XX в.
 … «Джордж Ромни, Кавендиш-сквер, № 8»… — Ромни, Джордж (1743 — 1802) — известный английский художник-портретист; не имея возможности получить профессиональное образование, в течение четырех лет был учеником странствующего художника, а в возрасте девятнадцати лет поселился в Лондоне и через некоторое время добился первых успехов; широкую известность приобрел во второй пол. 70-х гг., после возвращения из Италии, где он провел два года; познакомился с Эммой в 1782 г. и вскоре написал, используя ее как натурщицу, несколько картин на мифологические и литературные сюжеты, которые считаются лучшими его работами. Кавендиш-сквер — большая площадь с садом в западной части Лондона XVIII в.
 …на маленькой улочке Вильерс, которая выходила одним концом к Темзе, а другим — к Стренду. — Стренд — одна из центральных улиц Лондона; проходит через квартал театров и дорогих магазинов. Улица Вильерс ведет от Стренда к Темзе в юго-восточном направлении.
 Лестер-сквер — небольшая площадь в центре Лондона, недалеко от Стренда, к востоку от Кавендиш-сквер.
 Друри-Лейн — один из старейших лондонских театров; сооружен по заказу драматурга Томаса Киллигрю (1612 — 1683), содержавшего собственную труппу актеров; на основании грамоты Карла II Стюарта (1630 — 1685; король с 1660 г.) получил название Королевского театра; первый спектакль был сыгран на его сцене 7 мая 1663 г.
 «Ромео и Джульетта» — трагедия великого английского поэта и драматурга У. Шекспира (1564 — 1616).
 … она была любовницей принца-регента, которому едва исполнилось семнадцать лет. — Имеется в виду наследник английского престола принц Уэльский Георг (1762-1830); в 1811-1820 гг. во время болезни своего отца Георга III — регент Англии; в 1820-1830 гг. король под именем Георга IV: был известен распутным образом жизни.
 … английская Фрина, по воле злых языков превратившись в Сапфо… — Под именем Фрина известна афинская гетера Мнесарета, служившая моделью прославленному древнегреческому скульптуру Прак-сителю (ок. 390 — ок. 330 до н.э.) для его статуи Афродиты Книдской. Сапфо — см. примеч. к с. 19.
 … война, которую Англия вела в американских колониях… — Имеется в виду Война за независимость (1775 — 1783) североамериканских колоний Англии, в результате которой эти колонии добились самостоятельности и образовали новое государство — Соединенные Штаты Америки.
 … принудительная вербовка в матросы… — В XVIII в. одним из способов пополнения людского состава английского флота было насильственное привлечение на службу. Матросов забирали с торговых (даже иностранных) судов, ловили с помощью специальных отрядов в портах и т.д.
 … она уговорила подругу очаровать адмирала Джона Пейна. — Пейн, Джон Уиллет (1752 — 1803) — английский контр-адмирал, друг и доверенное лицо принца Георга Уэльского, с 1788 г. — член парламента.
 … Эмма была не из числа женщин, подобных Дидоне, что покончила с собою из-за измены Энея. — Дидона — легендарная основательница и царица Карфагена, возлюбленная Энея, героиня «Энеиды»; взошла на костер, когда Эней, повинуясь воле богов, покинул ее и оставил Карфаген («Энеида», IV, 583-704).
 … единственным исходом стал для нее тротуар Хеймаркета… — Хей-маркет — улица в центре Лондона; примыкает с одной стороны к кварталу аристократических клубов, а с другой — к улице Пикадил-ли, району ночных развлечений.
 … То был пресловутый доктор Грехем, таинственный адепт некоего сладострастного мистицизма… — Грехем, Джеймс (1745 — 1794) — английский врач, известный своими мистификациями; родился в Шотландии в семье шорника; закончил Эдинбургский университет, где получил специальность медика по болезням глаз, уха, горла и носа; несколько лет провел в Северной Америке; вернувшись в Англию, в 1775 г. поселился в Лондоне и открыл необычное медицинское заведение, сведения о котором поражали воображение англичан и рождали самые фантастические слухи; холл дома Грехема, расположенный рядом с входом, был украшен костылями, от которых отказались его пациенты; в верхних комнатах находились замысловатые электрические машины, опутанные проводами, магнетическое кресло, специальная ванна, через которую пропускался электрический ток, различные химические препараты; составными элементами действа, призванного удивить и покорить пациента, были также живописные полотна, скульптура, оконные витражи, впечатление от которых усиливали музыка, благовония и, наконец, огромного роста ливрейные лакеи; в 1781 г. Грехем демонстрировал публике Эмму Лайонну в виде богини здоровья. Адепт — приверженец какого-либо учения или религии.
 … свою Венеру — Астарту он нашел в образе Венеры Стыдливой. — Астарта — женское божество плодородия, почитавшееся в Финикии: покровительница оплодотворяющей силы природы, богиня брака и любви; в античной мифологии нередко отождествлялась с Афродитой — Венерой. В некоторых областях Греции и Рима Венера — Астарта считалась богиней грубой чувственности.
 … он поместил ее на ложе Аполлона, под покрывало, прозрачнее той сети, в которой Вулкан держал плененную Венеру на виду у Олимпа… — Аполлон — в древнегреческой мифологии бог солнечного света, блюститель космической и человеческой гармонии, пластического совершенства, бог искусства и художественного вдохновения. Вулкан (гр. Гефест) — в античной мифологии бог-кузнец, покровитель ремесла, муж Венеры — Афродиты. Здесь имеется в виду сатирический рассказ из древнегреческой мифологии: Гефест, уличив свою жену в прелюбодеянии с богом войны Ареем (или Аресом, рим. Марсом), накрыл любовников на их ложе не зримыми глазу сетями и в таком виде представил богам-олимпийцам. Олимп — горный массив в Греции; в древнегреческой мифологии — священная гора, местопребывание верховных богов, которые поэтому называются «олимпийцами»; здесь — собрание всех богов.
 … Апеллес и Фидий были побеждены. — Апеллес из Колофона (кон. IV в. до н.э.) — древнегреческий художник; прославился своими портретами Александра Македонского, а также изображениями олимпийских богов, написанными для многих греческих храмов. Ему принадлежит открытие энкаустики — восковой живописи, выполняемой горячим способом (расплавленными красками). Фидий (нач. V в. — 432/431 до н.э.) — древнегреческий скульптор, архитектор, мастер литейного дела, декоратор; в 450 г. до н.э. руководил художественным оформлением Афин, способствуя их превращению в культурный центр всей Греции; произведения его до нашего времени не сохранились; представление о них дают описания в литературе и многочисленные копии.
 … стал рисовать ее в разных видах — в образе Ариадны, вакханки, Леды, Армиды… — Ариадна — в древнегреческой мифологии царевна с острова Крит, возлюбленная афинского героя Тесея, который был привезен на съедение чудовищу Минотавру, получеловеку-полубыку, обитавшему в лабиринте, откуда невозможно было найти выход. Тесей вошел в лабиринт, разматывая клубок ниток, полученных от Ариадны (отсюда возникло выражение «нить Ариадны» — путеводная нить), убил Минотавра, вышел на волю, следуя нити, и бежал на родину со своими друзьями и Ариадной. Однако по воле богов, предназначивших девушку в жены богу вина и виноделия Дионису (рим. Бахусу, или Вакху), он был вынужден покинуть ее на одном из островов.
 Вакханки — неистовые женщины, спутницы Диониса — Вакха. Леда — в древнегреческой мифологии царица города Спарты; в большинстве сказаний о ней — возлюбленная верховного бога-громовержца Зевса, который явился к ней в образе лебедя. Сюжет «Леда и лебедь» весьма распространен в изобразительном искусстве средних веков и нового времени.
 Армида — одно из действующих лиц в поэме Тассо «Освобожденный Иерусалим» (см. примеч. к с. 15), владелица роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.
 … ныне в Королевской библиотеке хранится серия рисунков, изображающих эту чаровницу во множестве сладострастных поз… — См. примеч. к с. 14.
 … сэр Чарлз Гревилл из знаменитой семьи Уорвика, прозванного «делателем королей»… — Гревилл, Чарлз (1762 — 1832) — английский аристократ, пятый сын тогдашнего графа Уорвика. Уорвик (правильнее: Уорик) — старинное семейство, возвысившееся при короле Вильгельме I Завоевателе (1066 — 1087). Ричард Невилл граф Уорвик (1428 — 1471) играл выдающуюся роль во время т.н. войны Алой и Белой розы (1455 — 1485) — борьбе за престол двух ветвей английского королевского дома: Ланкастеров (в гербе их была алая роза) и Йорков (в гербе — белая роза); переходя с одной стороны на другую, способствовал возведению на царство нескольких представителей враждующих династий, за что был прозван «делателем королей»; погиб в бою. Однако род «делателя королей» пресекся вместе с ним, а затем угасло и потомство его дочери. Гревиллы не принадлежали к семейству Невиллов: они получили их наследство в нач. XVII в., а титул графов Уорвик — в сер. XVIII в.
 … она декламировала стихи не хуже миссис Сиддонс… — Сиддонс, Сара (1755 — 1831) — знаменитая английская трагическая актриса; после дебюта в провинции в течение многих лет (с 1775 г.) выступала на сцене театра Друри-Лейн; славу принесло ей исполнение главных ролей в пьесах У.Шекспира.
 … влюбленный лишь в афинские мраморы и статуи Великой Греции… — Великая Греция — группа древнегреческих городов в Южной Италии; возникали начиная с VIII в. до н.э.; отличались высокой культурой; в III в. до н.э. попали под власть Рима.
 … живая красота может взять верх над холодной и бледной красотой Праксителя и Фидия. — Пракситель (ок. 390 — ок. 330 до н.э.) — греческий скульптор; его произведения, в т.ч. впервые изображавшие обнаженную Афродиту (Афродита Книдская), известны по поздним римским копиям. Фидий — см. примеч. к с. 35.
 Набережная Кьяйа (Ривьера Кьяйа) — одна из самых богатых и красивых улиц Неаполя, место прогулок; проходит в западной части Неаполя параллельно побережью Неаполитанского залива, отделенная от него обширным парком; застроена дворцами и виллами знати.
 … Всем известны события 1789 года, то есть взятие Бастилии и возвращение из Версаля Людовика XVI и Марии Антуанетты… — Бастилия — крепость на окраине Парижа, позже вошла в черту города; известна с XIV в.; служила тюрьмой для государственных преступников; 14 июля 1789 г. была взята восставшим народом, и этот день считается началом Великой французской революции. Версаль — дворцово-парковый ансамбль в окрестности Парижа, юго-западнее города; архитектурный шедевр мирового значения; построен Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; до Французской революции — главная королевская резиденция. Королевская семья вынуждена была оставить Версаль по требованию беднейшего населения столицы: 5 октября 1789 г. многотысячная толпа парижан, главным образом женщин, доведенная до отчаяния тяжелым положением с продовольствием в городе, двинулась на Версаль, требуя хлеба, а 6 октября народ ворвался во дворец и заставил короля с семьей переехать в Париж.
 … драма 1793 года — их казнь… — Людовик XVI был казнен 21 января 1793 г., а Мария Антуанетта — 16 октября 1793 г.
 … события 1796 — 1797 годов, то есть победы Бонапарта в Италии… — Имеется в виду первая Итальянская кампания Бонапарта, в ходе которой впервые в полной мере проявилось его полководческое дарование. Победы Бонапарта над войсками Сардинского королевства (Пьемонта) и Австрии обеспечили победу Франции в войне с первой европейской коалицией.
 Кабельтов — единица длины в мореходной практике, одна десятая морской мили — 185,2 м.
 «Godsave the King!» («Боже, храни короля!») — национальный гимн Великобритании; слова и музыка его анонимны и восходят к нескольким политическим песням и гимнам XVII в.; в 1740 г. был аранжирован и исполнен в честь дня рождения короля Георга II (1683-1760, правил с 1727 г.); с 1745 г. исполнение гимна считалось знаком лояльности к королевской власти. В разное время и разными исследователями авторами музыки гимна назывались композиторы Джон Булль (1563 — 1628), Джон Кэри (ум. в 1743 г.) и Георг Фридрих Гендель (1685-1759).
 … приказал лень в дрейф… — то есть расположить паруса таким образом, чтобы одни сообщали ему движение вперед, а другие — назад. В итоге корабль, попеременно совершая движения в противоположные стороны, в итоге остается на месте.
 … почувствовал себя если не в христианском раю, так, по меньшей мере, в Магометовом… — Магомет (Мухаммед; ок. 570 — 632) — арабский религиозный и политический деятель, основоположник религии ислама. Согласно Корану, священной книге ислама, в раю праведников услаждают прекрасные девы — гурии.
 … лентой только что учрежденного королем ордена Святого Фердинанда «За заслуги»… — Этот орден был учрежден позже, в 1800 г., в честь возвращения Бурбонов в Неаполь после падения Партено-пейской республики. Патроном ордена считался святой Фердинанд III (см. примеч. к с. 15); имелось две степени ордена (с 1810 г. — три). Знак ордена — увенчанная короной шестиконечная звезда с белыми бурбонскими лилиями между лучами и с изображением святого Фердинанда в центре; имел девиз «Fidei et Merito» (лат. «Вере и Добродетели») и носился на темно-синей ленте с красной каймой.
 … по сути, она нарекала его герцогом Грома Небесного, ибо Бронт — имя одного из трех циклопов, ковавших молнии Юпитера в огненных безднах Этны. — В древнегреческой мифологии упоминаются две разновидности циклопов: дикие великаны-пастухи и, как здесь, — три сына Урана — Неба и Геи — Земли, одноглазые великаны, искусные кузнецы, помощники Вулкана — Гефеста; циклопы выковали Юпитеру — Зевсу его оружие — молнии.
 Имя одного из циклопов Бронт — по-древнегречески «гром». Дюма указывает здесь на его сходство с названием города, имя которого входило в герцогский титул Нельсона (см. примеч. к с. 28). Этна — действующий вулкан на острове Сицилия, самая высокая огнедышащая гора в Европе (высота 3 323 м).
 … передал командование «Авангардом» Генри, своему флаг-капитану… — Флаг-капитан — офицер, выполняющий обязанности начальника штаба соединения военных кораблей.
 … остров Капри … был куплен у неаполитанцев или, вернее сказать, взят Августом в обмен на остров Искья… — Август (63 до н.э. — 14 н.э.) — древнеримский государственный деятель и полководец; до 27 г. до н.э. носил имя Гай Юлий Цезарь Октавиан; с 27 г. до н.э. первый римский император (под именем Цезаря Августа). Искья (древн. Энария) — небольшой остров в Тирренском море, в 25 км к юго-западу от Неаполя.
 Светоний (см. примеч. к с. 316) рассказывает эту историю так: «Когда на острове Капри с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию» («Божественный Август», 92).
 … ученые рассуждения о Тиберии, его двенадцати виллах… — Тибе-рий Клавдий Нерон (42 до н.э. — 37 н.э.) — римский император Тиберий Цезарь Август с 14 г. н.э.; с 27 г. н.э. поселился на Капри, где вел уединенный образ жизни, управляя Империей и руководя римским сенатом путем переписи.
 Тиберий построил на Капри двенадцать великолепных вилл в честь двенадцати богов, главная из них носила имя Юпитера; виллы эти поочередно, каждая в течение месяца, служили главной крепостью острова и резиденцией императора.
 … по всей вероятности, Лазурный грот был известен и древним… — Лазурный грот — неглубокая пещера в прибрежных скалах на северном берегу Капри; известна чрезвычайно живописным темно-голубым светом, разлитым внутри нее и создаваемым отсветами заливающей ее морской воды и рассеянными солнечными лучами, которые проникают через трещины в каменном своде. Описанию острова Капри Дюма посвятил главу «Капрея» своей книги путевых очерков о поездке по Средиземному морю «Сперо-нара»(1842).
 … коменданты четырех неаполитанских фортов наблюдали в подзорные трубы… за флагманской галерой… — Имеются в виду Каетель дель Кармине, Кастель Нуово, Кастель делл'Ово и Кастель Сант'Эльмо.
 Прочида — остров у входа в Неаполитанский залив, к юго-западу от Мизенского мыса.
 Сирокко — сильный теплый и сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравии большое количество пыли и песка.
 … Прежде всего направились в храм святой Клары… — Имеется в виду один из самых старых и самых известных храмов Неаполя (в ит. произношении — Санта Кьяра); его строительство осуществлялось с 1310 по 1328 гг. в стиле французской готики мастерами Карла Анжуйского; в XVIII в. был перестроен в стиле барокко; находится в центре города на одноименной улице, к северу от королевского дворца и неподалеку от улицы Толедо.
 «Те Deum» (точнее: «Те Deum laudamus» — «Тебе, Бога, хвалим») — христианское благодарственное песнопение.
 … Нельсон, сэр Уильям и Эмма Лайонна, как еретики… — Нельсон и супруги Гамильтон принадлежали к официальной в Великобритании англиканской церкви, одному из течений протестантизма. Поэтому, с точки зрения католиков-итальянцев, они были отступниками от истинной веры, еретиками.
 … Молебен служил монсинъор Капече Дзурло, неаполитанский архиепископ… — Капече Дзурло (или Дзуроло), Джузеппе Мария (1711-1801) — архиепископ Неаполя с 1782 г., кардинал, друг королевской семьи; был заподозрен в симпатиях к Республике и после возвращения Бурбонов в Неаполь сослан в монастырь, где и умер.
 Porporato (букв.: «пурпуроносец») — итальянское прозвище кардиналов, намекающее на их красное одеяние.
 … Апостолы — в Венеции… — Возможно, имеется в виду апостол Марк, автор одного из канонических евангелий, покровитель Венецианской республики, которая в средние века даже называлась Республикой святого Марка.
 Однако в романе Дюма «Воспоминания фаворитки», где часто повторяются мотивы и целые пассажи из «Сан Феличе», в этом же контексте говорится: «Эванджелиста — в Венеции»; Эванджелиста (Evangelista — ит. букв, «евангелист») — знатное и влиятельное итальянское семейство.
 … Бурбоны — во Франции… — См. примеч. к с. 13.
 … Колонна — в Риме… — Колонна — одна из самых знаменитых фамилий Италии, которая насчитывала большое число кардиналов, военачальников, государственных деятелей и литераторов. По предположению некоторых историков, предки Колонна переселились в Умбрию (область Центральной Италии) из Германии; но не подвергается никакому сомнению тесная связь членов этой семьи с Альбериком I, знатным римлянином, более двадцати лет самовластно управлявшим Папской областью в X в. С течением времени семья Колонна разделилась на несколько ветвей, одна из которых осталась в Риме, другие же переселились в Неаполитанское королевство и на Сицилию.
 … Сансеверино — в Неаполе… — Сансеверино — одна из самых знатных и знаменитых неаполитанских фамилий, основателем которой был норманнский военачальник, пришедший в Италию в нач. XI в. и превративший в свое владение графство Сансеверино (провинция Марке). На протяжении веков семья Сансеверино была близка к полному исчезновению, но вновь и вновь возрождалась и восстанавливала свое влияние. В XIII в. ее представители, поддерживавшие римских пап и Анжуйскую династию, подвергались преследованиям со стороны немецкой императорской династии Гоген-штауфенов, стремившихся удержать власть над Южной Италией. В XV в. многие из них были зверски убиты в наказание за участие в заговоре неаполитанских баронов. Сансеверино состояли в родственных связях со многими королевскими семьями Европы; их представители занимали важнейшие государственные посты в Неаполитанском королевстве.
 … Руффо — в Калабрии… — Руффо — знатная калабрийская фамилия, представители которой играли значительную роль в истории Южной Италии в средние века. Калабрия — см. примеч. к с. 24.
 … Анджело Браски, будущему папе Пию VI… — Пий VI (в миру — граф Джованни Анджело Браски; 1717 — 1799) — римский папа с 1775 г.; во время Итальянской кампании 1796-1797 гг. французы вынудили его подписать сначала перемирие (1796 г.), а затем по Толентинскому миру (февраль 1797 г.) согласиться с потерей ряда территорий Папского государства (Болоньи и Феррары) и выплатить большую денежную контрибуцию; после провозглашения республики был изгнан из Рима; свои последние дни провел в заключении, во французской крепости Баланс.
 … Он приходится племянником Томазо Руффо, старшине священной коллегии. — Священная коллегия — конгрегация священной канцелярии, высшее ведомство по делам веры папской курии; осуществляет надзор за чистотой веры и морали, выносит суждения по этим проблемам, решает вопросы, связанные с браком.
 … ребенок испытывал своего рода муки Тантала. — Тантал — в греческой мифологии сын Зевса; в наказание за свои преступления был низвергнут в подземное царство и там подвергнут жестокому наказанию: стоя по горло в воде, он не может напиться, так как вода тотчас отступает от губ; с окружающих его деревьев свисают спелые плоды, но ветви тут же взмывают вверх, стоит Танталу протянуть к ним руки; над его головой нависает скала, ежеминутно грозящая падением. Этот миф дал начало крылатому выражению «танталовы муки».
 … укрепил Анкону и изобрел новый способ раскаливать докрасна пушечные ядра. — Анкона — город и порт в Средней Италии на Адриатическом море; с XVI в. входил в состав папских владений. Раскаленные (или каленые) ядра — зажигательные средства гладкоствольной артиллерии, применявшиеся до появления разрывных снарядов с горючими веществами; раскалялись в специальных печах перед стрельбой по деревянным и легковозгорающимся объектам — бортам кораблей, домам, пороховым погребам и т.д.
 … придал поселению еще и аббатство, приносившее двадцать тысяч ливров ренты. — Ливр — французская серебряная монета; основная счетно-денежная единица страны до Революции, во время которой была заменена почти равным ей по стоимости франком. Здесь, как и в некоторых других местах романа, термин «ливр» — вероятно, по инерции — употреблен по отношению к другим денежным единицам.
 … был молод, отважен и горд, как прелаты времен Генриха IVи Людовика XIII… — В средние века высшие церковные иерархи часто вели вполне светскую жизнь и даже участвовали в войнах. В частности, в кон. XVI — первой пол. XVII в. во Франции и других странах известны несколько епископов и кардиналов — видных военачальников и флотоводцев своего времени.
 Генрих IV (1553-1610) — король Франции с 1589 г. (фактически с 1594 г.), первый из династии Бурбонов; стремление взойти на французский престол и играть первостепенную роль в Европе заставило его отказаться от протестантской религии и перейти в католичество. Добившись королевской власти, он сумел подавить заговоры знати и способствовал проведению ряда успешных мер, направленных на стабилизацию экономики страны; благодаря официальной пропаганде в народной памяти остался как патриархальный владетель, гуляка и защитник простых людей. Людовик XIII (1601-1643) — король Франции с 1610 г., сын Генриха IV; отец Людовика XIV.
 … спрашивая, когда он будет торговать рыбой на Мерджеллине или есть макароны в театре Сан Карло. — Мерджеллина — район Неаполя, расположенный на его западной окраине, на берегу залива. Сан Карло — неаполитанский оперный театр, один из самых известных в Италии; считался самым большим в Европе; его строительство было завершено в 1737 г., ко дню тезоименитства короля Карла III; в 1816 г. была произведена его внутренняя реконструкция, а в последующие годы перестраивались его отдельные части; располагается рядом с королевским дворцом неподалеку от берега Неаполитанского залива.
 … мачты, наподобие тех, что в праздничные дни воздвигаются в Венеции на Пьяцетте… — Пьяццетта — небольшая площадь, примыкающая к главной площади Венеции — Сан Марко; на Пьяццетте находится дворец дожей (см. примеч. к с. 16), ныне историко-худо-жественный музей; там же стоят три высокие мачты, на которых когда-то висели знамена подвластных Венеции островов Кипра и Крита и полуострова Морей (средневековое назв. Пелопоннеса) на юге Греции.
 … в обширном дворце, подобном волшебному жилищу Армиды, разливались неведомые звуки и благоухание. — Имеется в виду эпизод из «Освобожденного Иерусалима»: XVI, 1-2, 9 — 16.
 … Апиций, который некогда тоже жил в Неаполе и которому Тиберий пересылал из Капреи тюрбо, чересчур крупную и дорогую для него самого … покончил с собою, когда у него осталось всего-навсего несколько миллионов… — Апиций — римский аристократ, живший во времена императора Тиберия (см. примеч. к с. 42); большую часть своего огромного состояния растратил, устраивая поражавшие воображение современников роскошные пиры; узнав, что у него осталось «всего» два миллиона сестерциев, и опасаясь голодной смерти, покончил с собой.
 Упомянутую историю о драгоценной рыбе рассказал Луций Анней Сенека (ок. 4 — ок. 65 н.э.), римский государственный деятель, философ и писатель, в своей книге «Нравственные письма к Луцилию» (XCV, 42).
 Тюрбо — рыба из семейства камбаловых; водится в Атлантическом океане и Средиземном море; высоко ценится своими вкусовыми качествами.
 … мелодия, заказанная Людовиком XIVЛюлли в честь изгнанного из Виндзора Якова II, царственного гостя Сен-Жермена… — Люлли, Жан Батист (1632-1687) — французский композитор; на протяжении многих лет был капельмейстером французских придворных оркестров.
 Виндзор — замок к западу от Лондона; построен в XI в., но с тех пор неоднократно перестраивался и расширялся; загородная резиденция английских королей.
 Яков II Стюарт (1633-1701) — английский король (1685-1688); стремился к восстановлению в Англии абсолютизма и католичества; в декабре 1688 г. был свергнут с престола его противниками в результате государственного переворота, т.н. «Славной революции»; бежал во Францию, где провел последние годы жизни в замке Сен-Жермен (в городе Сен-Жермен-ан-Ле у западных окраин Парижа), предоставленном ему Людовиком XIV. Этот замок-крепость известен с XII в., в XIV в. перестроен в загородный дворец; до сер. XVII в. был одной из резиденций французских королей.
 … словно на пороге пиршественного зала показался призрак Банка или статуя Командора. — Банко — персонаж трагедии Шекспира «Макбет», убитый по наущению захватившего престол заглавного героя. На пиру Макбету является, чтобы напомнить о совершенных им преступлениях, призрак Банко, видимый только ему одному (III, 4). Командор — персонаж испанской легенды о распутнике и вольнодумце доне Хуане Тенорио (Дон Жуан в мировой литературе); чтобы отомстить за утерянную честь дочери, он является к Дон Жуану в образе надгробной статуи и увлекает его в ад. Здесь, вероятно, имеется в виду сцена из пьесы французского драматурга и театрального деятеля Мольера (настоящее имя — Жан Батист Поклен; 1622-1673) «Дон Жуан» (V, 5).
 … от имени Национального конвента зачитал в Тампле смертный приговор Людовику XVI. — Национальный конвент — высший представительный и правящий орган Франции во время Французской революции, избранный на основе всеобщего избирательного права и действовавший с 21 сентября 1792 г.; декретировал уничтожение монархии, установил Республику и принял решение о казни Людовика XVI; окончательно ликвидировал феодальные отношения в деревне, беспощадно боролся против внутренней контрреволюции и иностранной военной интервенции; осуществлял свою власть через созданные им комитеты и комиссии, а также через комиссаров, посылаемых на места и в армию; в 1795 г. после принятия новой конституции был распущен. Тампль (от фр. temple — «храм») — укрепленный монастырь в Париже, построенный в XII в.; служил резиденцией рыцарей военно-монашеского ордена тамплиеров (храмовников); после восстания 10 августа 1792 г. в Тампль были заключены Людовик XVI и его семья; разрушен в 1811 г.
 … Более прямолинейный, чем тот римлянин, что явился в сенат Карфагена, неся под полой своей тоги на выбор мир или войну… — Карфаген — древний город-государство, основанный в 825 г. до н.э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны — 264 — 146 гг. до н.э.) закончилась в 146 г. до н.э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен. Упомянутый Дюма эпизод описан Титом Ливием (см. примеч. к с. 314). Во время напряженных переговоров накануне Второй Пунической войны между Римом и Карфагеном (218 — 201 гг. до н.э.) туда было послано римское посольство, которое было принято в карфагенском сенате. Один из послов, сенатор Квинт Фабий, произнес речь, в которой запрашивал о политике Карфагена в Испании. Получив по сути дела отказ дать какие-либо разъяснения, он свернул полу тоги и сказал: «Вот здесь я приношу вам войну и мир; выбирайте любое!» Выслушав гордый ответ: «Выбирай сам!», Фабий распустил тогу и воскликнул: «Я даю вам войну!» («История Рима от основания Города», XXI, 18, 3 — 14.)
 Тога — верхняя одежда граждан Древнего Рима, длинная накидка без рукавов, обычно из белой шерсти.
 … Новый Валтасар и его гости замерли в ужасе от трех магических слов… — Имеется в виду библейское отражение реального исторического события: падения в 539 г. до н.э. Вавилонского царства, присоединенного к Персидской державе, и гибели при взятии Вавилона Валтасара — сына последнего вавилонского царя. Согласно Библии (Даниил, 5), во время пира Валтасара и его вельмож были осквернены священные сосуды иудеев, и тогда, к ужасу присутствующих, таинственным образом появившаяся рука начертала на стене слова «мене, текел, фарес» (в православной традиции транскрипция этой надписи: «мене, текел, упарсин»). Пророк Даниил истолковал их как предсказание скорой гибели Валтасара и падения Вавилона. В ту же ночь Валтасар был убит, а Вавилон пал. Выражение «валтасаров пир» стало нарицательным: оно означает «пир во время чумы», празднество накануне неизбежной гибели.
 … как античный фециал, бросивший на вражескую землю раскаленное и окровавленное копье — символ войны… — Фециалы — коллегия из 15 (по другим сведениям — 20) жрецов в Древнем Риме, облеченных обязанностью объявлять войну и заключать мир, соблюдая при этом священные обряды. Первоначально в случае конфликта с соседним народом четыре фециала отправлялись на границу требовать удовлетворения. Если они его не добивались, то через тридцать дней возвращались и их глава, произнося установленную формулу, бросал во вражескую землю копье, что означало открытие военных действий. Позднее, после значительного расширения римского государства, эта церемония проводилась в Риме у храма богини войны Беллоны.
 … забыв о благодетельных царствованиях Марка Аврелия и Траяна… — Марк Аврелий Антонин (полное имя — Марк Элий Аврелий Вер Цезарь Антонин; 121-180) — римский император с 161 г., крупный полководец и выдающийся представитель стоической философии, учившей безропотно следовать природе и року. Траян, Марк Ульпий (53 — 117) — римский император с 98 г.; значительно расширил пределы государства, укрепил императорскую власть.
 Тацит (см. примеч. к с. 314) и Светоний (см. примеч. к с. 316) называли правление императоров династии Антонинов, к которой принадлежали Траян и Марк Аврелий, «золотым веком», несмотря на многочисленные войны и восстания в завоеванных провинциях.
 … народ, до сего времени восторгаясь отравителем Британика и убийцею Агриппины, связывает с именем сына Домиция Агенобарба многие здания… — Имеется в виду римский император с 54 г. Нерон (Клавдий Цезарь; 37 — 68), носивший до его усыновления императором Клавдием (10 до н.э. — 54 н.э.; правил с 41 г.) и провозглашения наследником престола имя Луций Домиций Агенобарб; отличался чудовищной жестокостью и развращенностью, казнил множество своих приближенных, действительных и мнимых врагов и просто богатых римлян, чтобы завладеть их имуществом; выступал публично как актер и певец, что с точки зрения римских нравов было постыдно; в конце концов был свергнут с престола и покончил жизнь самоубийством.
 Британик Клавдий Цезарь (ок. 41-55) — сын Клавдия и его третьей жены Мессалины; был отстранен своей мачехой Агриппиной Младшей от престолонаследия, а затем отравлен по приказу Нерона. Агриппина Младшая (16 — 59) — сестра Калигулы, жена Домиция Агенобарба, мать Нерона и четвертая жена императора Клавдия — своего дяди, подозревалась в его отравлении; была убита по приказанию сына, раздраженного ее вмешательством в дела управления. Гай (по другим источникам — Гней) Домиций Агенобарб (ум. в 40/42 г.) — отец Нерона, представитель знатного плебейского рода, консул 32 г.; был известен своей жестокостью и безнравственностью.
 … демонстрирует всякому приезжему бани Нерона, башню Нерона, гробницу Нерона… — Построенные Нероном общественные бани (термы) находились в левобережной части Рима, рядом с площадью Навона (см. примеч. к с. 437); еще одни термы были построены им в городе Остия (см. примеч. к с. 432).
 Башня Нерона — часть дворца Гая Цильния Мецената (74/64 — 8 до н.э.), соратника императора Августа, древнеримского политического деятеля, известного своим покровительством поэтам и художникам; согласно преданиям, с высоты этой башни Нерон наслаждался зрелищем пожара Рима в 64 г. и в театральном одеянии пел «Крушение Трои» (песнь, сочиненную им самим). Нерон покончил с собой 7 июня 68 г. и был похоронен в родовой усыпальнице Домициев (ныне это место находится в ценгре Рима). Однако, возможно, речь идет о ложной гробнице Нерона на виа Ла Сторта, к северо-западу от Рима.
 … Дворец, построенный двумя веками позже царствования бесстыжей анжуйки, бьиг заказан не преступною супругой Андрея и не любовницей
 Серджиани Караччоло, а Анною Карафа, супругою герцога Медины, фаворита герцога Оливареса, которого звали графом-герцогом и который сам был фаворитом короля Филиппа IV. — «Бесстыжей анжуйкой» автор называет неаполитанскую королеву Джованну (Иоанну) I (1326-1382; правила с 1341 г.), принадлежавшую к одной из ветвей Анжуйской династии. Джованна I была замешана в убийстве своего мужа венгерского принца Андрея (Андре, Андраша); Джованна I — героиня очерка из сборника Дюма «Знаменитые преступления». Серджиани (Джованни) Караччоло был фаворитом другой неаполитанской королевы — Джованны И (1370 — 1435, правила с 1414 г.), последней представительницы Анжуйской династии. Филипп IV (1605 — 1665) — король Испании с 1621 г.; безвольный и апатичный, он почти не принимал участия в государственных делах, и фактическим правителем Испании на протяжении двадцати с лишним лет был герцог Оливарес.
 Оливарес, Гаспар де Гусман, граф и герцог д' (1587-1645) — испанский государственный деятель; сын испанского посла при папском дворе, ставший опекуном и одним из приближенных наследного принца, будущего короля Филиппа IV; после его восхождения на престол стал первым министром и был правителем государства до 1643 г.; человек энергичный и честолюбивый, он поставил себе целью преобразовать систему государственного управления, проводя политику централизации, стремясь укрепить абсолютную монархическую власть. Амбициозные проекты Оливареса, неудачи, преследовавшие испанскую армию в ходе Тридцатилетней войны (1618 — 1648), привели к разорению казны и падению политического влияния Испании в Европе; ставшие следствием этих изменений восстания в Каталонии (1640) и Португалии (1641), добившейся независимости, положили предел политической карьере Оливареса: в 1643 г. он ушел в отставку.
 Анна Карафа — жена вице-короля Неаполя в 1637-1644 гг. Рамиро де Гусмана герцога де Медина де Лас Торрес, по приказу которой было начато строительство упомянутого дворца на западном побережье Неаполитанского залива, у южного края Мерджеллины. Неаполитанцы ненавидели и презирали вице-короля и его жену. В 1644 г. герцог де Медина по приказу короля вернулся в Испанию; донна Анна не последовала за мужем, а поселилась в своем дворце в Портичи, где вскоре и умерла. Землетрясение 1688 г. и разрушительное действие ветра превратили здание так и недостроенного в силу ряда неблагоприятных обстоятельств нового дворца в живописные развалины.
 … тени, облаченные в длинные белые балахоны, то есть в одежду кающихся, так называемых bianchi… — Кающиеся — верующие, которые совершили какой-либо тяжкий грех и за это были приговорены священником-исповедником к церковному наказанию (ограничению в посещении храма, посту, чтению дополнительных молитв и т.д.). Кающиеся в Западной Европе объединялись в братства, называвшиеся по цвету их особых одежд (в данном случае — белых: ит. bianchi — «белые»).
 Церковь Санта Мария ди Пие ди Гротта — возведена в XIII в. у входа в грот, находящийся на Позиллипо; украшением церкви является образ Богоматери, в честь которой ежегодно 8 сентября вблизи церкви устраивались пользовавшиеся большой известностью народные празднества.
 … обосновался на Маринеме… — Маринелла — улица, которая берет начало от церкви Санта Мария дель Кармине, продолжая улицу Нуова Марина, и тянется далее в восточном направлении; в XVII-XVIII вв. ее население составляли представители городской бедноты — мелкие торговцы, ремесленники, рыбаки и т.д.
 … учредила во имя борьбы с якобинцами Государственную джунту, приговорившую .. к смерти трех несчастных юношей: Эммануэле Де Део, Витальяни и Галъяни… — Государственная джунта — специальная комиссия, созданная неаполитанским правительством в 1794 г. по инициативе Марии Каролины и Актона для борьбы со сторонниками прогрессивных идей и подготовки судебных процессов над обвиняемыми; действовала, по-видимому, до 1795 г. После этого все собранные ею материалы, касающиеся республиканского движения в Неаполе, были уничтожены.
 Де Део, Эммануэле (1772-1794) — студент-неаполитанец, уроженец области Апулия; в 90-х гг. воспринял идеи Французской революции; в 1794 г. принял участие в заговоре с целью свержения королевского абсолютизма в Неаполе; в июне того же года был арестован и в октябре казнен.
 Витальяни, Винченцо (1772-1794) — ремесленник-краснодеревщик, участник заговора с целью свержения абсолютизма Бурбонов; казнен в октябре 1794 г.
 Гальяни, Винченцо (1771 — 1794) — ученый, историк и юрист; был арестован папскими солдатами, обвинен в организации заговора и казнен в Неаполе.
 Витальяни и Гальяни на следствии покаялись и выдали товарищей. Сбир — здесь: судебный стражник в Италии.
 … как на кинжале немецкой святой Феме… — Имеется в виду уголовный суд Феме (от нем. Vehme — «показание»), называвшийся также просто Феме, фемическим трибуналом и Трибуналом свободных судей, который существовал в XII — XVI вв. в Германии. В отличие от местной юстиции, зависимой от феодальных владетелей, суд Феме считал себя свободным (что было зафиксировано в одном из его названий), так как подчинялся непосредственно императору, а членами, чиновниками и подсудимыми в нем были исключительно лично свободные граждане. На практике суд Феме был тайным, наводящим ужас судилищем. Делопроизводство, вынесение и исполнение приговоров поручалось, как правило, его же членам и велось в обстановке строгой секретности.
 … шайка злодеев, сообщество, столь характерное для Неаполя… — Имеется в виду Каморра, существующая в Неаполе до сих пор преступная организация, которая имеет ряд общих черт с сицилийской мафией; по мнению историков, возникла, всего вероятнее, в период испанского господства; происхождение названия толкуется неоднозначно; возможно, оно связано с испанским словом camorra, переводимым как «ссора»; не исключено, что источником названия стало слово gamurria, близкое к испанскому chamarra — так называлась одежда испанских и неаполитанских простолюдинов; Каморра находила своих приверженцев в среде неаполитанского плебса.
 … галера не что иное, как место отдыха преступников… — В средние века гребная команда галер в значительной степени комплектовалась из преступников, осужденных на каторжные работы. К кон. XVIII в., когда галерный флот почти вышел из употребления, ссылка на него была уже заменена работами на суше. Однако в обиходной речи слово «галера» сохранялось как синоним каторги.
 … фейерверки взвивались на площади Кастелло, на Меркателло и площади Пинье… — Площадь Кастелло находится у стен Кастель Нуово (см. примеч. к с. 16), к северо-востоку от королевского дворца. Меркателло, или площадь делло Спирито Санто («Святого Духа») — небольшая площадь неправильной формы, расположенная на скрещении нескольких улиц; находится в центре Неаполя рядом с улицей Толедо; на ней возвышается украшенное 26 статуями прекрасное полукруглое здание, воздвигнутое в честь короля Карла III; название Меркателло («Маленький рынок») связано с тем, что здесь каждую среду продаются овощи и другие съестные припасы; сейчас носит имя Данте.
 … столь же трудно, как пройти по острию меча, — условие, необходимое, чтобы достичь порога Магометова рая. — Согласно Корану, в день Страшного суда все люди должны будут пройти по мосту, переброшенному через ад и ведущему в рай. Удастся это только тем, кто не отягощен грехами, поскольку мост гонок, как волос, и остр, как меч.
 … сделал остановившему его масонский знак… — Масоны, или франкмасоны (от фр. franc-macons — «вольные каменщики») — участиики религиозно-этического движения, возникшего в нач. XVIII в. и. широко распространенного преимущественно в высших слоях об-щества. Масоны стремились создать всемирное тайное общество, целью которого было объединение всего человечества в религиозный братский союз. Свое название и форму своих тайных лож масоны заимствовали у средневековых цехов, братств ремесленников-каменщиков. Масонские организации неоднократно подвергались преследованиям со стороны светских и церковных властей.
 … подобно тому как на верху лестницы королевской усыпальницы в Сен-Дени умерший король Франции ждет своего наследника. — Сен-Дени — городок у северных окраин Парижа; известен старинным одноименным аббатством, основанным в VII в. и с XIII в. служившим усыпальницей французских королей. Согласно обычаю, прах умершего короля оставляли в гробнице в церкви до смерти его преемника и только после нее опускали в склеп.
 … вынул из кармана часы с репетиром… — Репетир (нем. repetiren — «повторять» от лат. repeto — «повторяю») — особый механизм для часов, изобретенный в кон. XVII в., а также часы, снабженные этим механизмом (настольные, настенные, карманные); репетир производит бой при натяжении шнурка или нажиме на кнопку — эти действия вызывают удары молоточка в колокольчик или гонг; существовали репетиры и с автоматическим боем (самобойные).
 … вы просто-напросто франкмасоны, члены запрещенной в Обеих Сицилиях секты… — В Италии ожесточенным врагом масонов (см. примеч. к с. 55) было папство, под влиянием которого гонения на «вольных каменщиков» начались там с первой пол. XVIII в.
 Карафа, Мантонне, Скипани, Чирилло — см. примеч. к с. 14.
 … Итальянское название гильотины. — Гильотина — орудие для отсечения головы во время казни, в котором тяжелый нож, укрепленный на специальной раме, падает сверху на шею жертвы. Эта машина получила название по имени французского врача, профессора анатомииЖозефа Игнаца Гильотена (Гийотен; 1738-1814), пропагандировавшего ее использование как гуманный способ казни. Однако аналогичное устройство, называвшееся mannaia (ит. букв, «топор»), задолго до того уже существовало в Италии.
 … напоминал героев Плутарха… — Плутарх (ок. 45 — ок. 125) — древнегреческий писатель и философ, автор «Сравнительных жизнеописаний» знаменитых греков и римлян.
 … в Грумо, деревеньке в Терра диЛаворо. — Грумо (Грумо Невано) — селение в 12 км к северу от Неаполя.
 Терра ди Лаворо — плодородная равнина в Кампании, орошаемая рекой Вольтурно; простирается от границы с областью Лацио на северо-западе до холмов у окраин Неаполя на юго-востоке.
 …он путешествовал по Франции, познакомился с Нолле, Бюффоном, д'Аламбером, Дидро, Франклином… — Нолле, Жан Антуан (1700-1770) — аббат, французский естествоиспытатель, автор научных трудов по биологии и электричеству.
 Бюффон, Жорж (1707-1788) — знаменитый французский естествоиспытатель. Д'Аламбер, Жан Лерон (1717-1783) — французский философ-просветитель, математик и физик.
 Франклин, Бенжамин (1706 — 1790) — американский ученый, естествоиспытатель (известен своими трудами по электричеству) и экономист, просветитель, писатель и государственный деятель; участник борьбы североамериканских колоний за независимость; в 1776 — 1785 гг. дипломатический представитель США во Франции.
 … оказывали на них то же действие, что Вергилий приписывает светилу, которому поручено рассеивать мрак и страхи, порожденные тьмой… — Вероятно, имеется в виду образ из «Энеиды» Вергилия (II, 255): греки двигаются ночью на штурм Трои «под защитой луны молчаливой» (перевод С. Ошерова под ред. Ф.Петровского).
 … то был своего рода аристократический Дантон… — О Дантоне см. примеч. к с. 14.
 … Он воспламенился при первых же веяниях республиканских идей, подувших в Неаполе после прибытия Латуш-Тревиля… — Латуш-Тре-виль, Луи Рене де (1745-1804) — французский адмирал (1790), участник морских войн монархии и Республики во второй пол. XVIII — нач. XIX в.; осенью 1792 г. командовал французской эскадрой, посланной в Неаполь с целью военной демонстрации, чтобы удержать Королевство обеих Сицилии от войны с Францией; в 1804 г. его эскадра в Тулоне дважды отразила нападения Нельсона.
 … юный лейтенант, уроженец Кальтаджироне, что на Сицилии … согласился не только способствовать побегу графа, но и сопутствовать беглецу… — Арестованный 19 июля 1793 г., Карафа бежал с помощью лейтенанта Фердинандо Априле 17 апреля 1796 г. Кальтаджироне — город в центральной части Сицилии.
 … казнь была ему заменена пожизненным заключением в ужасной темнице на острове Фавиньяна. — Фавиньяна — один из Эгадских островов у западного побережья Сицилии, на широте портового города Трапани.
 … характер Шампионне представлялся графу слепком с характеров Фокиона и Филопемена… — Фокион (397 — 317 до н.э.) — афинский полководец и государственный деятель; его отличительными чертами были непритязательность, простота обхождения и честность. Филопемен (253 — 183 до н.э.) — древнегреческий политический деятель и полководец из города Мегалополь; был воспитан в духе любви к свободе и верности родине.
 … происходил он из Савойи, о чем свидетельствует и его имя. — Савойя — историческая область на юго-востоке Франции; возможно, однако, что речь здесь идет о лежащем несколько восточнее герцогстве Савойском (в XV в. оно слилось в единое владение с Пьемонтом, а в 1720 г. вошло в Сардинское королевство).
 … обладал геркулесовой мощью и такою же силой воли… — Геркулес (Геракл) — величайший герой древнегреческой мифологии, известный своей атлетической мощью, богатырскими подвигами, мужеством и силой духа.
 … стал командиром полка и адъютантом генерала Фонсека. — Кавес де Фонсека, Джузеппе — генерал королевской неаполитанской армии, командовавший артиллерийской бригадой; сочувствовал республиканцам, но не принимал участия в их движении; однако в апреле 1799 г. революционное правительство назначило его командующим всей сухопутной артиллерией; после поражения республиканцев был осужден чрезвычайным советом Государственной джунты и приговорен к годичному тюремному заключению.
 Николино — Караччоло, Никола, по прозвищу Николино (1780 — 1862) — неаполитанский аристократ; в 1799 г. способствовал вступлению в Неаполь французов и провозглашению республики. После его смерти Дюма посвятил ему некролог «Николино Караччоло», опубликованный 16 ноября 1862 г. в «Независимом».
 … Николино доводился … братом герцогу Роккаромана, самому изящному, самому отчаянному, самому рыцарственному из приближенных королевы… — Роккаромана, Луцио Караччоло, герцог де (1771 — 1833) — участник профранцузской группировки в Неаполе; во время владычества там французов (1806 — 1815) генерал; участвовал в походе 1812 г. в Россию; после возвращения Фердинанда IV перешел на службу к нему и командовал гвардией.
 … южный тип нашего герцога Ришелье, возлюбленного мадемуазель де Валу а и победителя при Маоне… — Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696 — 1788) — французский военачальник, маршал Франции; внучатый племянник кардинала Ришелье (см. примеч. к с. 359); был известен своими галантными похождениями; автор интересных мемуаров; во время Семилетней войны (1756 — 1763) руководил захватом у англичан острова Минорки (1756) — основное сражение произошло тогда близ города Маона, столицы острова. Валуа, Шарлотта Аглая Орлеанская, мадемуазель де (1700 — 1760) — французская принцесса, дочь герцога Филиппа II Орлеанского (1664 — 1723), регента Франции во время малолетства Людовика XV; возлюбленная герцога Ришелье около 1720 г.; позднее — герцогиня Моденская.
 … перед умственным взором этих политических дамоклов порою поблескивало острие сабли или кинжала, напоминая, что над головою у них висит меч. — Дамокл — любимец сиракузского тирана Дионисия Старшего (ок. 430 — 368 до н.э.), завидовавший богатству, власти и счастью своего повелителя. По преданию, чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий посадил Дамокла на пиру на свое место, но при этом велел повесить над его головой на конском волосе меч. Увидев его, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана. Выражение «дамоклов меч» в переносном смысле — близкая и грозная опасность, нависшая над видимым благополучием.
 …он свернул с дороги, ведущей из Рима в Санта Мария… — Санта Мария — небольшой город в области Кампания, в 30 км к северу от Неаполя и в 7 км к северо-западу от Казерты.
 … добрался до моря, оставив коня в Поццуоли… — Поццуоли (древн. Путеолы) — город на побережье одноименной бухты в западной части Неаполитанского залива; находится в нескольких километрах к западу от Позиллипо.
 … словно Сциллова свора, они с лаем носились вокруг него… — Сцилла (или Скилла) — в древнегреческой мифологии морское чудовище с двенадцатью ногами и шестью собачьими головами; жило в пещере на берегу узкого пролива и похищало и пожирало моряков с проходящих судов. На другом берегу этого пролива жило другое смертоносное чудовище — Харибда, имевшее вид страшного водоворота. Этот миф дал выражение «между Сциллой и Харибдой», обозначающее две ужасные опасности, избежать которых чрезвычайно трудно.
 … взывали к Мадонне и святому Яну арию. — О святом Януарии см. примеч. к с. 17.
 … Мы из тех греков, что сожгли Трою… — Здесь намек на предания о том, что некоторые вожди-покорители Трои (см. примеч. к с. 15) осели впоследствии в Италии.
 … этот из рода Аякса, Оилеева сына: он спасется наперекор богам! — Имеется в виду эпизод из греческих мифов и «Одиссеи» Гомера (см. примеч. к с. 309) — гибель одного из греческих героев Троянской войны Аякса, сына Оилея («малого Аякса»). Во время возвращения из-под Трои корабль Аякса погиб в посланной богами буре. Сам герой был спасен богом моря Посейдоном (рим. Нептуном), выбросившим его на скалу. Но возгордившийся Аякс воскликнул, что спасся вопреки воле богов. Тогда Посейдон обрушил скалу и Аякс погиб («Одиссея», IV, 499-510).
 … республиканский мундир, который, благодаря таким, как Гош, Марсо, Дезе и Клебер, стал достоянием не только истории, но и непреходящей памяти… — См. примеч. к с. 14.
 … мог бы потягаться в стрельбе с лучшим тирольским стрелком и, мчась во весь опор на лошади, пулей пригвоздить дукат к стене. — В австрийской армии в 1778 г. был сформирован из жителей графства Тироль в Западной Австрии корпус тирольских стрелков (или егерей), солдат-пехотинцев, предназначавшихся преимущественно для стрелкового боя.
 Дукат — серебряная, затем золотая монета крупного достоинства (3,4 г), чеканившаяся с XII в. в Венеции; с XVII в. подобные монеты чеканились по ее образцу (иногда под названием цехина или флорина) почти во всех европейских государствах. Монтекассино — старинный монастырь на горе Кассино в 90 км северо-западнее Неаполя; его история описана ниже в главе LXXI.
 … в городе Ларине, что в провинции Молизе… — Мочизе — область в Южной Италии, юго-восточнее Рима.
 Ларино — город в Молизе, в 25 км к юго-западу от побережья Адриатического моря.
 … незыблемое целомудрие девушки, само имя которой, казалось, было символом его. — Имя Анджолина (Angiolina) в переводе означает «ангельская» и произведено от ит. angiolo — «ангел».
 … Драгонарский замок, что по ту сторону реки Форторе. — Река Форторе вытекает из озера Оччито и впадает в Адриатическое море к востоку от Ларино. Кастелло ди Драгонаро находится на правом берегу Форторе.
 Кампиери — члены отрядов вооруженных крестьян на службе у крупных землевладельцев Италии, охранявшие его имущество, урожай и скот.
 … Епископа заменял викарий… — Викарий (лат. vicarius — «заместитель») — здесь: помощник епископа по управлению епархией.
 …за час — за два до «Ave Maria»… — «Ave Maria» (в православной традиции — «Богородице, Дево, радуйся») — христианская молитва, обращенная к Богоматери; согласно католическим канонам, читается верующими утром, в полдень и вечером по призыву колокольного звона.
 … отправился… к монастырю капуцинов, расположенному в двух милях от города. — Этот монастырь находится к востоку от Ларино. Капуцины — члены католического монашеского ордена, основанного в XVI в.; свое название получили от носимого ими остроконечного капюшона, по-итальянски — cappucio.
 … На полдороге от Ларино до монастыря находится источник святого Пардо, покровителя тех мест… — Святой Пардо — католический святой, епископ города Ларино; день его празднуется 26 мая.
 … Это будет поистине суд Божий. — Суд Божий — испытание обвиняемого огнем и водой в средневековом судебном процессе или поединок тяжущихся: прошедший испытание или победитель в поединке считался правым.
 … бросился вплавь через Биферно … доскакал до Манфредонии… — Биферно — река в Южной Италии, протекает в областях Абруцци и Молизе, к западу от города Ларино, и впадает в Адриатическое море. Однако на указанном пути беглецу пришлось переплывать бы не Биферно, а приток этой реки — Синьо.
 Манфредония — город в Южной Италии на берегу одноименного залива Адриатического моря; находится в области Апулия, в 100 км к востоку от Ларино.
 … сел на далматинский корабль… — То есть корабль одного из портов Далмации, исторической области на Балканском полуострове на восточном побережье Адриатического моря (ныне она входит в состав Хорватии). Этот район еще с древнейших времен отличался развитым мореходством. Во время действия романа Далмация принадлежала Австрии.
 … и доплыл до Триеста. — Триест — город и крупный порт в северной части Адриатического моря; во время действия романа принадлежал Франции (в настоящее время входит в состав Италии).
 … пройдя могилу Саннадзаро… — Саннадзаро, Якопо (1455-1530) — один из самых известных итальянских поэтов своего времени; происходил из знатной семьи, имевшей владения вблизи Салерно; в 1475 г. поселился в Неаполе и стал одним из создателей Неаполитанской академии; с 1504 г. вел уединенную жизнь на своей вилле в районе Мерджеллина. Самое прославленное произведение Саннадзаро — «Аркадия», пасторальный роман в стихах, созданный между 1480 и 1485 гг. и впервые опубликованный во Франции в нач. XVI в.; пользовался большим успехом и вызвал к жизни многочисленные подражания.
 Львиный фонтан — один из самых старинных и знаменитых фонтанов Неаполя; представляет собой голову льва, из пасти которого течет вода в специальный бассейн; вода этого фонтана считалась лучшей в Неаполе и поступала из источника на холме в районе Мерджеллина.
 … старуха не первая в своем роду преисполнилась духа сивилл: он осенил еще ее предков под могучими дубами Додоны… — Сивиллы (или сибиллы) — легендарные прорицательницы древности. Близ Додоны, города в Эпире, было общегреческое святилище — дубовая роща, посвященная Зевсу; там также находился оракул, открывавший людям волю божества.
 … с тех пор как ее семья после смерти Скандербега Великого, то есть в 1467 году, покинула берега реки Аос и поселилась в горах Калабрии… — Скандербег Великий (настоящее имя Кастриот, Георг; 1403/1404 — 1468) — национальный герой Албании, руководитель освободительной борьбы албанского народа против турецких завоевателей; происходил из княжеского рода, в детстве был отправлен в заложники турецкому султану; служил в турецких войсках и за одержанные победы получил имя Искандер-бея (искаженное — Скандербег) в честь Александра Македонского; после смерти отца (Иоанна Кастриота) отказался от службы султану; в 1443— г. был провозглашен князем Албании; попытки турок подавить албанское восстание кончились их поражением, и до 1468 г. — года смерти Скандербега — страна сохраняла свою независимость. Георг Кастриот оставил свой след и в неаполитанской истории: он принимал-участие в войне неаполитанского короля Ферранте I (Фердинанда I) Арагонского (1458-1494) против анжуйцев и получил в награду титул герцога Сан Пьетро.
 Аос — старинное название реки Вьоса в южной части современной Албании. … ветер, дующий над ледяными вершинами Томора… — Томор — горный хребет в южной части Албании.
 … не донес до какой-нибудь новой пифии дыхание божества… — Пифия — жрица-прорицательница в храме Аполлона в Дельфах; сидя на треножнике, она, вдохновленная Аполлоном, в состоянии экстаза сообщала предсказания, которые жрец переводил в стихотворную форму.
 … в полночь, в час кабалистический… — то есть в колдовской, таинственный. Кабала (или каббала) — средневековое мистическое учение в иудейской религии, проповедовавшее поиск основы всех вещей в цифрах и буквах еврейского алфавита
 … в античном стиле, вошедшем в моду после раскопок Помпеи… — Помпеи — древний италийский город на берегу Тирренского моря неподалеку от Неаполя; в августе 79 г. вместе с соседними городами — Геркуланумом и Стабией — при извержении вулкана Везувий был засыпан толстым слоем пепла; с нач. XVIII в. — место археологических раскопок.
 … на белом мраморном столике, единственная ножка которого представляла собою грифона с распростертыми крыльями. — Грифон — сказочное существо: крылатый лев с орлиной головой.
 … могло бы занять место в будуаре Аспазии… — Аспазия — см. примеч. кс. 19.
 … вы уйдете через особняк герцогини Фуско. — Фуско Капано, Элеонора, герцогиня (1761 — 1841) — как и многие другие представители неаполитанской аристократии, горячая сторонница Партенопей-ской республики. Хотя не найдены документальные материалы, позволяющие утверждать, что Луиза Сан Феличе и герцогиня Фуско были близкими подругами, однако существует бесспорное доказательство их знакомства: в 1799 г. они жили в доме под № 6, расположенном в одном из округов центральной части Неаполя, носившем название Карита; дом этот сохранился до наших дней.
 … часто приходилось спать в Беневенто под открытым небом… — Беневенто — один из главных городов области Кампания; расположен в 55 км к северо-востоку от Неаполя.
 … Иов, великий пророк, говорит… — Иов — праведник, персонаж Библии и автор библейской Книги Иова, повествующей о его страданиях. Иов не утратил веры в Бога, решившего с помощью Сатаны испытать его стойкость и пославшего ему множество страданий и тяжелых лишений. Процитированные слова (Иов, 37: 7) принадлежат человеку по имени Елиуй, старавшемуся убедить Иова, что страдания не всегда являются наказанием за грехи: иногда Бог посылает испытания и праведникам, чтобы утвердить их в добродетели.
 … словно понимая что-то в хиромантии. — Хиромантия — гадание по линиям и выпуклостям человеческой ладони.
 … смотрите книгу моего превосходного друга Дебарроля. — Дебар-роль, Адольф (1801 — 1886) — французский художник и писатель, автор романов и иллюстрированных книг путевых очерков; осенью 1846 г. совместно с Дюма совершил путешествие по Испании; был знатоком хиромантии. В данном случае речь идет о книге Дебарроля «Новая хиромантия. Тайны руки, раскрытые и объясненные» («Chiromancie nouvelle. Les Mysteres de la main reveles et expliques», Paris, 1859), в которой содержались описания рук многих знаменитых современников автора, в том числе и Дюма.
 … Чтобы отвести дурной глаз, поднимают указательный палец и мизинец, а большие пальцы прячут в ладони. — Имеется в виду особый знак — рожки, сделанные указательным пальцем и мизинцем правой руки. Этот жест, скорее всего арабского происхождения, распространен среди испанцев и итальянцев (не исключительно, но по преимуществу у жителей Южной Италии, сицилийцев и неаполитанцев, вследствие как активного арабского влияния в IX — XI вв., так и испанского господства на юге Италии в XIII — XVIII вв.); у итальянцев он называется джеттатура; служит тому, чтобы отгонять злых демонов.
 … имел несчастье встретить на дороге каноника Йорио! — Йорио — священник неаполитанской церкви Санта Мария дель Кармине, участник антиреспубликанского заговора в 1799 г.
 … Посмотрим на Венерин холм… — Хиромантия делит ладонь человека на семь частей, называя их все холмами, даже если они представляют собой впадины или ровные места. Венерин холм — большая выпуклость ладони ниже большого пальца.
 … тянется от холма Юпитера… — То есть от выпуклости на руке ниже указательного пальца, помеченной в хиромантии знаком планеты Юпитер.
 … до холма Меркурия… — То есть до выпуклости ладони ниже мизинца. Меркурий — планета, названная в честь античного бога (гр. Гермеса), первоначально олицетворявшего могучие силы природы, а затем ставшего в мифологии вестником Юпитера, покровителем торговцев, путешественников и атлетов.
 … прерывается под Сатурном… — То есть у впадины под средним пальцем, помеченной знаком планеты Сатурн. Планета названа в честь одного из древнейших римских богов Сатурна, в III в. до н.э. отождествленного с гр. Кроносом (Кроном), символом неумолимого времени.
 … пересекает равнину Марса… — То есть впадину в средней части ладони.
 … клонится к Лунному холму. — То есть к возвышению у края средней части ладони, находящемуся ниже мизинца.
 …Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое — по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом. — Шампионне был усыновлен содержателем почтовой станции в городе Балансе (в Юго-Восточной Франции) Этьенном Граном и его служанкой Мадлен Коллион. Фамилию мальчик получил от названия городского квартала, в котором его приемный отец владел собственностью.
 … отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска. — Валлоны — народ, живущий на юге современной Бельгии и на севере Франции. Поскольку Бельгия в XVI — нач. XVIII в. входила в состав Испанской монархии, из валлонов набиралась часть испанской гвардии. Полк валлонской гвардии был сформирован в кон. XVI в. и участвовал во многих войнах, но с нач. XVIII в. нес службу только внутри страны; в нач. XIX в. был распущен.
 … В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара… — Гибралтар — скалистый полуостров и возведенная на нем крепость на южном побережье Испании; важнейший стратегический пункт при входе в Средиземное море; с 1704 г. английская военно-морская база. В 1705 г. при осаде крепости франко-испанскими войсками на перешейке (единственном пути, соединяющем полуостров с материком) осаждающие построили цепь укреплений, т.н. «Сен-рокские линии» (или «линии святого Рока»). Эти укрепления использовались французами и испанцами и при неудачной осаде 1779 — 1783 гг., о которой здесь идет речь. Лагерь святого Рока — по-видимому, расположение осаждающих около этих укреплений. По некоторым сведениям, участие Шампионне в этой осаде является легендой: в то время он работал поваром в Барселоне. Святой Рок (или Рох; ок. 1295-1327) — французский священник, посвятивший себя уходу за больными чумой в Италии, за что был причислен к лику святых; католиками считается защитником от этой болезни.
 … среди солдат Бретонского полка он встретил несколько своих школьных товарищей… — Бретонский полк — один из т.н. «старых» полков дореволюционной французской армии, носивших имена провинций королевства (в данном случае Бретани) и принцев крови. Революция отменила эти наименования, присвоив воинским частям порядковые номера. В 1815 г. Реставрация восстановила старые названия для полков кавалерии.
 … как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями. — В Евангелии от Луки (15: 11-32) рассказывается притча о некоем человеке, который, получив свою долю наследства, отправился в дальнюю страну, где, живя в распутстве, растратил свое достояние. Испытав нужду и лишения, он вернулся к отцу, раскаялся и просил прощения. Родитель простил его, велел одеть в лучшую одежду и устроил в честь вернувшегося блудного сына пир.
 … В самом начале событий 1789 года… — См. примеч. к с. 38.
 … 10 августа раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. — 10 августа 1792 г. в Париже в результате народного восстания была свергнута монархия Бурбонов.
 Первая антифранцузская коалиция европейских держав начала формироваться еще в 1790 г. В конечном счете в нее вошли Австрия, Пруссия, Испания, Пьемонт, некоторые мелкие германские государства, а несколько позже, с начала 1793 г., и Англия. В апреле 1792 г. Франция в ответ на враждебные действия членов коалиции и поддержку ими вооруженных формирований эмигрантов начала войну. После первых неудач армии Республики с осени 1792 г. в основном одерживали победы. В результате успехов революционных армий в 1795 г. начался распад коалиции — из нее вышли Пруссия и Испания. В 1797 г. на мир с Францией пошла Австрия и первая коалиция прекратила свое существование. Одна лишь Англия сохраняла состояние войны с Республикой до 1802 г.
 … каждый департамент выставил по батальону волонтёров… — Разложение французской армии в результате Революции и угроза войны потребовали усиления вооруженных сил страны, поэтому по решению правительства департаменты в 1791-1792 гг. за свой счет формировали и вооружали т.н. «национальные батальоны волонтёров», то есть добровольцев. С началом военных действий эти подразделения вливались в действующую армию и назывались по имени пославших их департаментов. Их формирование и прибытие в Париж ускорились осенью 1792 г. в связи с ухудшением военного положения Республики и объявлением отечества в опасности. Однако волонтёрские подразделения себя не оправдали. Число добровольцев, несмотря на неоднократные призывы, было невелико, снаряжение волонтёрских батальонов — плохим, а боевые качества при всем их патриотизме — низкими. Эти обстоятельства, а также полное революционизирование к 1793 г. регулярной армии сделали волонтёров ненужными. Зимой 1792 — 1793 гг. было принято решение о слиянии волонтёрских и регулярных батальонов в единые полки. Департамент — новая единица административного территориального деления, введенная во Франции во время Революции вместо прежних провинций (соответствует нашей области); название получал по имени гор, рек и других ландшафтных объектов на своей территории.
 … департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безан-сон… — Департамент Дром — расположен в Юго-Восточной Франции по среднему течению реки Рона; административный центр — город Баланс.
 Безансон — город в восточной части Франции на реке Ду; административный центр департамента Ду.
 … Пишегрю, назначенный командующим армией Верхнего Рейна… — Пишегрю, Шарль (1761-1804) — один из самых знаменитых генералов Французской республики, полководческое дарование которого высоко ценил Наполеон Бонапарт; получил образование в монастыре, занимал место репетитора в Бриенском военном училище, одним из учеников которого был будущий император Франции; службу в армии начал в качестве канонира; принимал участие в Войне за независимость американских колоний Англии; в начале Революции командовал батальоном национальной гвардии; в 1792 г. занимал ряд командных должностей в Рейнской армии и наконец возглавил ее; в начале 1795 г. вступил в Амстердам и захватил голландский флот у острова Тексел близ побережья Северных Нидерландов. Конвент наградил его званием «спасителя Отечества». В руках Пишегрю сосредоточилась огромная власть: он был назначен командующим трех армий. Директория, не без оснований подозревавшая его в тайных связях с роялистами, отстранила его от командования, но не смогла лишить политического влияния. В мае 1797 г. он был избран членом, а затем председателем Совета пятисот. 4 сентября (18 фрюктидора) большинство неугодных депутатов обеих законодательных палат было арестовано по приказу Директории. Пишегрю был сослан в Гвиану, французскую колонию в Южной Америке, но ему удалось бежать оттуда в Англию. В 1804 г. он тайно вернулся в Париж для осуществления плана, предусматривавшего свержение власти Бонапарта; его сообщником был фанатично преданный Бурбонам бретонский крестьянин Жорж Кадудаль (1771 — 1804). Роялистский заговор был раскрыт, и его участники арестованы (Пишегрю — 27 февраля); 18 мая 1804 г. постановлением Сената Наполеон Бонапарт был объявлен императором Французской республики, а через три дня Пишегрю повесился в тюремной камере на собственном шелковом галстуке. Современники полагали, что он был убит тюремной стражей по приказанию Наполеона.
 … имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубе-ра, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота. — Жубер, Бартеле-ми Катрин (1769-1799) — прославленный французский генерал: до начала военной карьеры был студентом факультета права Дижон-ского университета и начал службу с нижних чинов, но уже в 1795 г. за храбрость и талант был произведен в бригадные генералы; в Итальянской кампании 1796 — 1797 гг. отличился в сражениях при Лоди, Кастильоне, Арколе; его триумфом стала битва при Риволи, после которой он совершил труднейший переход через Тироль и приблизился к Вене; в дальнейшем занимал пост губернатора Венеции, командовал французской армией в Голландии, а в июле 1799 г. был назначен главнокомандующим Итальянской армии, действовавшей против объединенных русско-австрийских войск, во главе которых стоял А.В.Суворов. 15 августа в битве при Нови французская армия потерпела поражение и вынуждена была отступить. Жубер был сражен случайной пулей в самом начале боя. Марсо, Гош и Клебер — см. примеч. к с. 14.
 Журдан, Жан Батист (1762 — 1833) — один из самых известных генералов французской революционной армии; 26 июня 1794 г. наголову разбил союзные войска в решающем сражении при Флёрюсе около города Шарлеруа на юго-западе Бельгии, устранив опасность вторжения противника во Францию и изменив ход кампании 1794 г. в пользу Франции; перешел бельгийскую границу и занял Брюссель, Льеж и Антверпен; в 1796 г. потерпел ряд поражений от австрийцев; подал в отставку и вошел в состав Совета пятисот; в 1799 г. принял на себя командование Дунайской армией, но в ряде сражений был разбит эрцгерцогом Карлом; в годы Империи не играл важной роли, хотя и стал маршалом Франции и обладателем многих титулов и званий; после реставрации Бурбонов получил звание пэра. Бернадот, Жан Батист Жюль (1764 — 1844) — французский военачальник, маршал Франции; начал службу простым солдатом и выдвинулся во время войны с первой антифранцузской коалицией; участник войн Республики и Империи; посол в Вене в 1798 г.; военный министр в 1799 г.; в 1810 г. был избран наследником шведского престола; в 1813-1814 гг. командовал одной из союзных армий в войне шестой коалиции европейских государств против Наполеона; с 1818 г. король Швеции под именем Карла XIV Иоанна (Юхана).
 … «Удачлив, как бастард». — Бастард — в средневековой Европе незаконнорожденный сын феодала, часто сам получавший права высшего дворянства.
 … на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена. — Дюнкерк — город и порт в Северной Франции на берегу Северного моря.
 Флиссинген — город в Нидерландах, порт при впадении реки Западная Шельда в Северное море; находится в 100 км к северо-востоку от Дюнкерка.
 … После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж… — Мирный договор 17 октября 1797 г., подписанный близ деревни Кампоформио в Северо-Восточной Италии, оформил выход Австрии из первой антифранцузской коалиции. Австрия уступала Франции Бельгию и признавала Цизальпинскую республику, созданную в Северной Италии и включавшую Ломбардию. По тайной статье договора Австрия обязывалась содействовать закреплению за Францией земель на левом берегу Рейна в обмен на территориальные уступки в Баварии; земли прекратившей существование Венецианской республики были поделены между Францией и Австрией. Договор обеспечил французам гегемонию в Италии и дал Австрии передышку для подготовки к новой войне.
 … При взятии Алътенкирхена он первым бросился в атаку. — 17 апреля 1797 г. у города Альтенкирхена в Западной Германии (в 38 км к северу от Кобленца) произошел бой между австрийскими войсками и правым крылом французской армии Самбры-и-Мёзы, возглавляемым Шампионне. Французы отбили атаки австрийцев, те отступили и перенесли свой главный удар на другое направление.
 … Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. — Реку Лан, правобережный приток Рейна, французские войска под началом Шампионне форсировали в ходе дальнейшего наступления 18 апреля 1797 г. после победы под Альтенкирхеном.
 … В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. — Ланбах-ский проход войска Шампионне форсировали в тот же день, продолжая наступление в южном направлении от Лана на Франкфурт -на-Майне. Однако заключение перемирия с Австрией помешало закончить эту операцию.
 … в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. — Этот бой произошел 19 мая 1798 г. во время попытки англичан захватить бельгийский город Остенде. Шампионне, назначенный в январе командующим войсками в этом районе, возглавлял операции против английского десанта.
 … контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены… — Полк носил имя наследного принца Великобритании.
 … полководца, прославившегося при Арколе и Риволи… — См. примеч. к с. 25.
 Баррас, Поль Франсуа Жан Никола, виконт де (1755 — 1829) — французский политический деятель; офицер королевской армии, перешедший на сторону Революции; член Конвента; в качестве командира одной из дивизий принимал участие в осаде Тулона; после свержения 9 термидора (27 июля 1794 г.) якобинской диктатуры был избран председателем Конвента; руководил подавлением якобинских восстаний. В 1795 г. Баррас стал одним из пяти членов Директории; по его рекомендации и при его содействии Наполеон Бонапарт был назначен командующим Итальянской армии; переворот 18 брюмера (9-10 ноября 1799 г.), при подготовке которого
 Баррас придерживался выжидательной тактики, привел к крушению его политической карьеры; выйдя в отставку, он поселился в своем имении, затем переехал в Бельгию; окончательно вернулся во Францию в 1814 г.
 … отвечал генерал с простотой, достойной спартанца. — Граждане древнегреческого города-государства Спарта отличались суровостью и простотой нравов, а также четкостью и краткостью речи.
 … Он приехал в Вечный город год спустя после убийства генерала Дюфо… — Вечный город — установившееся в мировой литерагуре синонимическое название Рима, ныне подразумевающее его непреходящее значение как культурного центра. Восходит к пятой элегии второй книги «Элегий» древнеримского поэта Альбия Ти-булла (ок. 50 — 19 до н.э.), утверждавшего вечность Рима как политического центра. В этом же смысле образ Рима — вечного города — использовался и рядом писателей первых веков нашей эры. Дюфо, Леонар (1770-1797) — генерал французской армии; случайно погиб 28 декабря 1797 г. во время столкновений римских республиканцев с папскими жандармами.
 Пий VI — см. примеч. к с. 45.
 … Честь возвестить миру об этом восстании суждено была Бер-тье. — Бертье, Луи Александр (1753 — 1815) — королевский офицер, перешедший на сторону Революции; в 1789 — 1792 гг. служил в национальной гвардии; с 1795 г. находился на штабных должностях; с 1796 г. — бессменный начальник главного штаба Наполеона Бонапарта; маршал Франции с 1804 г.; получил также титулы князя Ваграмского и Невшательского; после отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам; во время «Ста дней» находился в Германии, где и умер (по некоторым сведениям, был убит неизвестными заговорщиками).
 … поднялся на Капитолий, как античный триумфатор, идя по той самой виа Сакра… — Капитолий — один из семи холмов, на которых располагался Древний Рим; политический центр города: там заседал сенат, проходили народные собрания, находились главные храмы и крепость.
 Виа Сакра (лат. via Sacra — «Священная дорога») — главная улица Древнего Рима, по которой проходили триумфальные шествия с Форума на Капитолий.
 … дважды обошел вокруг площади, где возвышается статуя Марка Аврелия… — Имеется в виду старинная площадь на вершине Капитолийского холма, на которой находится ратуша Рима. В XVI-XVII вв. она была реконструирована по проекту Микеланджело (см. примеч. к с. 346). В XVI в. на середине площади была установлена античная бронзовая (ранее позолоченная) конная статуя императора Марка Аврелия (см. примеч. к с. 51), работы неизвестного мастера.
 … Души Катона, Помпея, Брута, Цицерона, Гортензия! — Здесь названы выдающиеся сторонники республиканского устройства Древнего Рима.
 Катон, Марк Порций Младший Утический (ок. 96 — 46 до н.э.) — древнеримский политический деятель, убежденный республиканец, противник Юлия Цезаря, прославившийся своей прямотой и честностью; покончил с собой в городе Утика в Северной Африке (с чем и связано прозвище Катона). Помпеи — см. примеч. к с. 22.
 Брут, Марк Юний (85 — 42 до н.э.) — древнеримский политический деятель, друг Юлия Цезаря и один из вождей заговора, приведшего к убийству диктатора.
 Цицерон, Марк Туллий (106 — 43 до н.э.) — римский политический деятель, знаменитый оратор, писатель.
 Гортензий, Гортал Квинт (114 — 50 до н.э.) — римский политический деятель, поэт и оратор; противник, а затем единомышленник Цицерона; как теоретик ораторского искусства защищал риторику в противовес философии.
 … Сыны Галлии с оливковой ветвью в руке пришли в это священное место… — Галлия — страна, населенная кельтскими племенами, занимавшими области современной Франции, Бельгии, Швейцарии и Северной Италии; к I в. до н.э. была покорена Римом и восприняла его цивилизацию; считается исторической предшественницей французского государства. Оливковая ветвь — древний знак мира и дружбы.
 … чтобы восстановить алтари свободы, воздвигнутые первым из Брутов. — То есть принести Риму политическую свободу. Брут, Луций Юний (VI в. до н.э.) — древнеримский государственный деятель, возглавивший восстание против царского рода Тарк-виниев и, по преданию, установивший в Риме в 510 — 519 гг. республиканский строй; был в числе первых консулов (высших должностных лиц республики); погиб на войне в единоборстве с вождем противников. По свидетельству Тита Ливия, Брут «не менее горяч был как страж свободы, чем прежде как освободитель» («История Рима от основания Города», II, 1, 8).
 … сажали деревья Свободы… — Дерево Свободы — одна из первых эмблем Французской революции; возникла из старого обычая сажать «майское дерево» в честь прихода весны. Первое дерево Свободы было посажено в мае 1790 г. в одном из селений департамента Вьен в Западной Франции, а затем этот обычай распространился по всей Франции и вместе с армиями Империи проник за границу. Посадка деревьев Свободы проходила в торжественной обстановке, они украшались революционными символами. Всего было посажено примерно шестьдесят тысяч деревьев; после реставрации Бурбонов они в большинстве своем были выкорчеваны. Во время революции 1848 г. во Франции обычай посадки деревьев Свободы возродился.
 … монеты было предписано сдать … в казну Люксембургского дворца… — Так назывался королевский дворец в Париже, построенный в нач. XVII в. архитектором Саломоном де Броссом (ок. 1571 — 1626); во время Революции использовался как тюрьма; в 1795 — 1799 гг. — резиденция Директории, а позже, до 1804 г., — правительства Бонапарта.
 … Затем началась распродажа национальных имуществ… — Во Франции во время Революции национальными имуществами называлась конфискованная государством движимая и недвижимая собственность церкви (с 1789 г.), короны, эмигрантов (с 1792 г.), казненных государственных преступников (с 1793 г.) и всех контрреволюционеров (с 1794 г.); после конфискации выставлялись на продажу и приобретались состоятельными буржуа и зажиточными крестьянами. Такие же действия практиковались и в период существования Римской республики.
 … Директория … очень нуждалась в средствах для Египетской армии… — См. примеч. к ее. 5 и 21.
 … Ведомство анноны, обязанное снабжать жителей съестными припасами (возникнув еще при императорах, оно сохранилось и в папском Риме), не могло произвести нужные закупки на бумажные деньги… — Аннона (лат. annona — «ежегодный урожай») — годовая потребность Рима в зерне, запас продовольствия. Магистратура анноны отвечало за продовольственное снабжение Рима; во главе этого ведомства стоял префект анноны. Со времен Августа императоры возлагали эту должность на себя, чтобы жители Города были обязаны своим питанием лично им.
 … солдаты из Чивитавеккья не смогли помешать берберийскому судну захватить рыбацкий баркас… — Чивитавеккья — порт и приморская крепость на Апеннинском полуострове в его западной части на берегу Тирренского моря; во время действия романа входила в состав папских владений.
 Берберия (Барбария, Варварийский берег) — общее название, данное европейцами региону Западной Африки, особенно его береговой полосе. Произведено от слов «варвар» в связи с деспотическим образом правления в местных мусульманских государствах и жестоким обращением там с невольниками-христианами. В берберийских государствах (Тунис, Алжир и др.) вплоть до нач. XIX в. было широко развито морское пиратство; их суда действовали в Средиземноморье и Атлантическом океане. Баркас — тип многовесельной гребной шлюпки.
 … ему должны были доставить из Алессандрии и Милана миллион ' патронов и десять пушек с их парком. — Алессандрия — крепость в Северо-Восточной Италии; до начала революционных войн принадлежала герцогству Савойскому; в 1798-1799 гг. одна из французских военных баз.
 Милан — главный город области Ломбардия в Северной Италии; с 1797 г. столица вассальной по отношению к Франции Цизальпинской республики.
 Здесь имеется в виду артиллерийский парк: в XVIII — нач. XX в. специальная воинская часть, хранящая и перевозящая боевые припасы, а также снабжающая ими артиллерию.
 … он должен был добраться до французского посольства, занимавшего второй этаж: дворца Караманико… — Этот дворец находится на улице Кьятамоне, близ Кастель делл'Ово (рядом с соврем, улицей Дюма).
 … ориентиром ему служили трехцветный флаг и фасция, увенчанная красным колпаком. — Имеется в виду флаг национальных цветов, заменивший в 1789 г. белое знамя королевской Франции; к нему были добавлены цвета революционного Парижа — синий и красный.' Фасция — пучок прутьев березы или вяза, окружавший топорик — знак ликторов, стражей высших должностных лиц Древнего Рима., Пучок прутьев, надетый на высокий шест и увенчанный красным колпаком, служил одним из символов Великой французской революции.
 Красный (фригийский) колпак — остроконечная шапка с загнутым набок верхом; ее фасон восходит к Фригии, стране в древней Малой Азии; модный головной убор во время Революции. Считался символом свободы (в Древнем Риме фригийскую шапку получали отпущенные на волю рабы).
 … и превосходящем в этом отношении даже Критский лабиринт. — См. примеч. к с. 35.
 … приехал из Капуа верхом… — Капуа — город в Кампании, в 35 км к северо-западу от Неаполя, на дороге в Рим; неподалеку от нее находятся развалины древней Капуи, одного из самых значительных городов античной Италии.
 … ученые, как и стерновские путешественники, могут разделяться и даже подразделяться на множество категорий… — Здесь речь идет о романе английского писателя Лоренса Стерна (1713 — 1768) «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768) — откровенной пародии на традиционный литературный жанр путевых впечатлений. В главе «Предисловие» Стерн разделил путешественников на одиннадцать категорий: праздные, пытливые, лгущие, гордые, тщеславные, желчные, путешественники поневоле и т.д.
 … людям типа Бюффона, Гельвеция и Гольбаха… — Бюффон — см. примеч. к с. 59.
 Гельвеции, Клод Адриан (1715-1771) — французский философ-материалист; считал сознание и страсти человека главной движущей силой общественного развития.
 Гольбах, Поль Анри (1723-1789) — французский философ, по рождению немец, один из основателей французской школы материализма и атеизма XVIII в.
 … изучив, подобно Галилею и Сваммердаму, бесконечно большие и бесконечно малые… — Галилей, Галилео (1564-1642) — итальянский физик и астроном, один из основателей точного естествознания; защищал гелиоцентрическую систему мира, за что подвергся преследованиям церкви, вынудившей его отречься от своих взглядов. Сваммердам, Ян (1613 — 1680) — голландский натуралист; его исследования в области эмбриологии имели большое научное значение.
 … инфузориям, плавающим в капле воды… — Инфузории — класс простейших одноклеточных животных.
 … превращения личинки в куколку и куколки в скарабея… — Скарабеи — род жуков из семейства навозников.
 … гигантского Сатурна, объем которого в девятьсот раз больше объема Земли, причем один оборот его вокруг Солнца вместе с громоздким оснащением в виде семи лун и еще не разгаданным украшением в виде кольца, длится около тридцати лет. — Объем Сатурна равен 767 объемам земного шара.
 У Сатурна девять спутников (они носят имена божеств древнегреческой мифологии); ко времени написания настоящего романа было открыто восемь. Кольца Сатурна были открыты в XVII в., но только в XX в. было установлено, что все три концентрических кольца в основном состоят из мелких твердых частиц. Время оборота Сатурна вокруг Солнца — 29,46 года.
 … созерцал и самого Бога — не так, как созерцал его пророк Иезекииль в грозе и буре… — В ветхозаветной Книге пророка Иезекииля, относящейся, вероятно, ко времени вавилонского пленения евреев (VIII в. до н.э.), описывается «видение подобия славы Господней» (2: 1): среди ветра и сияющего огня пророку явился Бог; он возвышался над вершиной свода, под которым с быстротой молний двигались четыре таинственных животных (1: 5-28).
 … не так, как узрел его Моисей в неопалимой купине… — Моисей — величайший из пророков, наставник и вождь еврейских племен; стоны и жалобы находившихся в египетском плену евреев были услышаны Богом, и он повелел Моисею, бежавшему в землю Ма-диамскую, вернуться к своему народу и спасти его от рабства, для чего Моисей был наделен чудотворной силой. Глас Божий Моисей услышал из пылающего, но не сгоравшего куста (неопалимой купины), появившегося перед ним, когда он пас свое стадо овец (Исход, 3: 1-14).
 … Бог открывался ему осиянный величавым покоем извечной любви, подобной гигантской лестнице Иакова, по ступеням которой восходит и нисходит все сотворенное. — Иаков (второе имя: Израиль) — согласно ветхозаветному преданию, древнееврейский патриарх, давший начало двенадцати коленам (племенам) Израилевым; получив обманным путем благословение своего отца Авраама, превратившее его в наследника вместо брата Исава, Иаков бежал из дома; во время долгого пути ему приснился вещий сон: он увидел доходившую до неба лестницу и поднимавшихся и опускавшихся по ее ступеням ангелов; вблизи ее вершины находился бог Яхве (Иегова), который предрек судьбу Иакова и его потомков: «Землю, на которой ты лежишь, я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной; и распространишься к морю и к востоку, и к северу, и к полудню» (Бытие, 28: 13-14).
 … чувства, которые имел в виду римский поэт, сказав: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». — Выражение из комедии «Самоистязатель» (I, 1) древнеримского писателя Теренция (Публий Теренций Афер; ок. 195 — 159 до н.э.); часто цитируется по-латыни: «Homo sum: humani nihil a me alienum puto»; у Теренция имеет иронический оттенок, но со временем превратилось в крылатое изречение.
 … то был князь Джузеппе Караманико. — Франческо Мария д'Акви-но, князь ди Караманико (1738 — 1795) — неаполитанский государственный деятель, великий магистр неаполитанских масонов; на протяжении нескольких лет фаворит Марии Каролины (молва называла его любовником королевы); вследствие интриг Актона был удален из состава Государственного совета и назначен послом в Лондон (1781), а затем в Париж (1784); с 1786 по 1795 гг. вице-ко— роль Сицилии, неустанный продолжатель полигики реформ. Караманико не носил имя Джузеппе.
 … один из них оказался Орестом, другой — Пиладом… — Орест — в древнегреческой мифологии и античных трагедиях сын Агамемнона (см. примеч. к с. 536) и Клитемнестры, предательски убившей мужа. Мстя за смерть героя-отца, Орест убил мать, что положило начало его странствиям и приключениям.
 Пилад — сын дяди Ореста, фокидского царя Строфия. Пилад испытывал к Оресту чувство преданной дружбы и сопровождал его во время многочисленных странствий. Отношения Ореста и Пилада стали хрестоматийным примером мужской дружбы.
 … полк Липариотов, названием своим обязанный Липарским островам… — Липарские острова — группа из 17 небольших островов, по-видимому, вулканического происхождения; находятся в Тирренском море севернее Сицилии; обитателей их называют липари-отами.
 … Караманико стал уже первым министром… — Караманико никогда не занимал этого поста, но одно время пользовался большим политическим влиянием.
 … сделал его рыцарем Мальтийского ордена, освобожденным от обета… — То есть от обета безбрачия. О Мальтийском ордене см. примеч. к с. 20.
 … обратился к великому герцогу Тосканскому Леопольду… — Леопольд (1747 — 1792) — австрийский эрцгерцог из дома Габсбургов; великий герцог Тосканский в 1765-1790 гг.; с 1790 г. — император Священной Римской империи под именем Леопольда II.
 … эти знатоки Геркуланума, эти копатели Помпеи… — См. примеч. к с. 82.
 … нарекли избранницу мифологическим именем Амалфеи. — По греческим мифам, младенец Зевс был спрятан в пещере горы Ида на Крите, где его вскормила своим молоком коза Амалфея.
 … обладала столь же богатым и разнообразным гардеробом, как Мадонна дель Весковато. — Весковато — городок на северо-востоке Корсики, резиденция местного епископа.
 … как все великие умы, был отчасти пантеистом… — То есть сторонником пантеизма, философского учения, отождествляющего бога с природой и рассматривающего природу как воплощение божества.
 … Египтяне клали скарабеев в гробницы своих любимых покойников. — Один из видов скарабеев (см. примеч. к с. 109) — скарабей священный — почитался в Древнем Египте; его изображения, вырезанные из камня, служили предметами культа, амулетами, украшениями.
 … Луна помнит, как некогда она была дочерью Юпитера и Латоны, родилась на плавучем острове, звалась Фебой, была влюблена в Энди-миона… — Речь идет об античной богине Диане (гр. Артемиде), охотнице и девственнице, покровительнице живой природы, дочери Юпитера (гр. Зевса) и богини Латоны (гр. Лето). Артемида — Диана, которую в Древнем Риме называли также Фебой, родилась вместе с братом-близнецом Аполлоном на плавучем острове Астерия, который после этого прирос к морскому дну в Эгейском море и стал называться Делосом. Римляне считали Диану олицетворением Луны, поэтому здесь Дюма смешивает ее с древнегреческой богиней луны Селеной.
 По преданию, Селена влюбилась в прекрасного юношу по имени Эндимион и уговорила Зевса погрузить его в вечный сон, чтобы навсегда сохранить ему юность. По другому варианту мифа, Зевс погрузил Эндимиона в сон за то, что тот, взятый на небо, попытался овладеть его женой — богиней Герой.
 Льё — старая французская мера длины: 4,444 км.
 … в их доме появился трепел — его купили, чтобы обновить медную кроватку… — Трепел (полировальный сланец) — минерал желтоватого цвета, легко поддающийся размельчению; состоит целиком или почти целиком из твердых остатков особого вида водорослей; употребляется в качестве полировочного материала.
 … сто восемьдесят семь миллионов таких инфузорий составят всего лишь один гран этого порошка! — Остатки инфузорий (см. примеч. к с. 109) не входят в трепел, но присутствуют в диатомите, похожей на него горной породе, которая также состоит из твердых остатков погибших водорослей.
 Гран — старинная малая единица массы, равная 0,053 г. В переносном смысле термин употребляется для обозначения ничтожно малой величины.
 … Их хватило на то, чтобы создать огромные горные цепи в Перу, именуемые Кордильерами. — Кордильеры — величайшая по протяженности горная система земного шара; окаймляет западные окраины Северной и Южной Америки на всем их протяжении.
 … Апеннины в Центральной Италии … тоже построены из их останков… — Апеннины — горная система в Италии, проходящая почти через весь Апеннинский полуостров.
 … крошечное существо в ер мет … заполняет пустоту, оставляемую мадрепорами и кораллами… — Вермет — брюхоногий моллюск; обитает в теплых и умеренно-теплых морях; прикрепляется к камням. Мадрепоры (точнее: мадрепоровые кораллы) — отряд кораллов, морских беспозвоночных животных, обладающих мощным наружным известковым скелетом. Кораллы обычно живут колониями, и в теплых водах Индийского и Тихого океанов их останки образуют острова и рифы.
 … тубипоры образуют в Океании острова в тридцать льё в окружности… — Тубипоры — колонии коралловых полипов, наслоения которых напоминают трубчатые органы.
 Океания — общее название островов в центральной и юго-западной части Тихого океана, расположенных в тропических и субтропических широтах.
 … Около 1790 года князь Караманико был переведен из Лондона в Париж… — Караманико официально был неаполитанским послом в Париже в 1784 — 1786 гг., но фактически находился на своем посту с октября 1884 г. по январь 1785 г.
 … когда роялисты сдали Тулон англичанам… — См. примеч. к с. 23.
 … правительство Обеих Сицилии, не объявляя себя союзником г-на Питта, послало войска против Франции… — Имеется в виду Уильям Питт Младший (1783-1806) — английский государственный деятель, лидер партии тори; премьер-министр в 1783 — 1801 и в 1804 — 1806 гг., один из главных организаторов коалиций против революционной, а затем наполеоновской Франции.
 … добился назначения Караманико вице-королем Сицилии, вместо только что скончавшегося маркиза Караччоло. — Караччоло, Джо-ванни, маркиз де Вилламарина (1715 — 1789) — неаполитанский государственный деятель эпохи Просвещения, поэт и музыкант, известный остроумец.
 … город стал свидетелем казни Эммануэле Де Део, Виталъяни и Галь-яни… — См. примеч. к с. 54.
 … Это происходило в конце 1795 года… — Караманико скончался 9 января 1795 г.
 … Луизе шел двадцатый год… — Для сравнения жизни и характера героини романа и ее прототипа см. примеч. к с. 12.
 … один из быстроходных кораблей, именуемых сперонарами… — Сперонара (или эсперонд) — тип быстроходного мальтийского парусного судна; известен с античных времен.
 … им показалось, что они попали в некрополь… — Некрополь (гр. nekropolis от nekros — «мертвый» и polis — «город», букв, «город мертвых») — древний могильник, где производятся раскопки, а также кладбище вообще.
 … город, сам себя называвший Счастливым… — Палермо (см. примеч. к с. 26) получил прозвание «Счастливый» благодаря своему исключительно удачному местоположению в плодородной долине между гор, которые защищают город от неблагоприятных ветров, что создает в нем уникальные климатические условия.
 … в собор несли раку святой Розалии. — Рака — урна, ларец из драгоценного металла или саркофаг, предназначенные для хранения святых мощей.
 Святая Розалия — небесная покровительница Палермо (с XVII в.); сведения, сохранившиеся о ней, немногочисленны, отрывочны и не всегда заслуживают доверия. Согласно некоторым из них, Розалия была дочь герцога Симибальдо, жившего в XII в.; избрав отшельническую жизнь, поселилась в одной из пещер, находящихся в горах Пеллегрино (недалеко от Палермо), где и скончалась в 1160 г. Широчайшее распространение ее культа и признание ее покровительницей города вызвано совпадением двух событий: обнаружения ее останков и чудесного внезапного завершения эпидемии чумы, свирепствовавшей на Сицилии в 1626 г. Пещера, в которой обитала святая Розалия, была превращена в часовню, а ее мощи покоятся в кафедральном соборе Палермо; 4 сентября в городе отмечается связанный с ее именем праздник, носящий характер своеобразного фестиваля сицилийского народного творчества.
 … стояли у входа в старинный дворец Рожера, в противоположном порту конце города. — Имеется в виду дворец графов и королей Сицилии, который начал строиться во второй пол. XI в. и постепенно перестраивался. В числе его строителей были Рожер I (1031 — 1101), сын Танкреда де Отвиля (см. примеч. к с. 262), граф Сицилийский с 1061 г., и его сын Рожер II (ок. 1095-1154), король Сицилии с ИЗО г., объединивший норманнские владения в Южной Италии и Сицилии в единое централизованное государство.
 … несмотря на свои сорок восемь лет… — Караманико умер в возрасте пятидесяти семи лет.
 … Плутон, женившись на дочери Цереры, хоть и был богом, все же не мог подарить ей ничего другого, кроме вечной ночи, и она умерла бы от тоски и печали, если бы мать не дарила ей шесть светлых месяцев. — Согласно античной мифологии, Плутон (гр. Аид) — владыка подземного мира и царства мертвых, похитил Персефону — дочь Цереры (гр. Деметры), богини земледелия и плодородия. Разгневанная Церера перестала посылать людям урожаи, и тогда Зевс приказал Плутону вернуть Персефону матери. Плутон, не решившись перечить Зевсу, позволил ей на половину или на две треги юда возвращаться на землю, чтобы Персефона могла это время проводить с матерью; перед этим он заставил ее проглотить несколько зернышек граната (символ супружеской верности).
 … вкусил от этих плодов Асфальтового озера… — Так именовалось в древности Мертвое море — озеро в Палестине, названное так потому, что из-за высокого содержания в его воде солей в нем почти отсутствует органическая жизнь; с его поверхности собирали асфальт, использовавшийся как вяжущее и клеящее средство.
 … «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». — Имеется в виду евангельский рассказ о прощении Иисусом неверной жены, которую по закону Моисееву следовало побить камнями. Христос обратился к обвинителям: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». А когда они устыдились и разошлись, он сказал женщине: «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Иоанн, 8: 7, 11).
 Собор святой Розалии — кафедральный собор Палермо, построенный в готическом стиле во второй пол. XII в., но, по мнению некоторых исследователей, испорченный пристройками кон. XVIII в.; соединен арками с колокольней и дворцом епископа. В соборе покоятся мощи святой Розалии (см. примеч. к с. 122) и находятся , могилы нескольких сицилийских властителей.
 Улица Толедо (соврем. Виктора Эммануила) — центральная улица Палермо; ведет от порта в юго-западном направлении; на ней стоит кафедральный собор.
 «De Profundis» (полностью: «Из глубин взываю к тебе, Господи») — христианская погребальная молитва на текст 129-го псалма. Герцогиня Фуско — см. примеч. к с. 82.
 … в лучшем неаполитанском банкирском доме придворных банкиров господ Симоне и Андреа Беккеров. — См. примеч. к с. 12. .. Звали его князь Молитерно. — Молитерно, Джироламо Пиньятел-ли, князь ди (1774 — 1849) — офицер армии Бурбонов, известный своей храбростью и твердостью характера; 16 января 1799 г., после подписания королевским наместником Франческо Пиньятелли перемирия с французами, был избран неаполитанскими лаццарони «народным генералом», принял участие в революционных событиях в Неаполе, состоял во Временном правительстве и в феврале 1799 г. в составе республиканской делегации отправился в Париж;' после поражения Неаполитанской революции вступил во французскую армию в чине бригадного генерала; затем снова перешел на сторону Бурбонов и участвовал в партизанских действиях против французов; после реставрации власти Фердинанда вернулся в неаполитанскую армию.
 … представлявшим собою в Неаполе одновременно и Ришелье и Сен-Жоржа. — О Ришелье см. примеч. к с. 63.
 Сен-Жорж, шевалье де (1745-1799/1801) — капитан гвардии герцога Орлеанского; по другим сведениям — королевский мушкетер; мулат с острова Гваделупа, сын французского дворянина и рабыни-негритянки; спортсмен и музыкант; в 1792 г. с организованной им ротой присоединился к революционной армии.
 … как разрешал это Потемкин Екатерине II, с тем условием, что сам он остается любовником постоянным… — Потемкин, Григорий Александрович (1739 — 1791) — русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал; фаворит Екатерины II; оказывал большое влияние на внутреннее управление и внешнюю политику России даже после разрыва с императрицей; чтобы сохранить свое положение при дворе содействовал ее сближению со своими ставленниками.
 Екатерина II Алексеевна (1729 — 1796) — российская императрица с 1762 г.; пришла к власти в результате дворцового переворота, во время которого был свергнут и убит ее муж император Петр III (1728 — 1762; правил с 1761 г.); была известна многочисленными любовными похождениями. В годы ее царствования Россия играла ведущую роль в европейской политике, границы государства значительно расширились. Екатерина жестоко преследовала свободомыслие в России, хотя находилась в переписке с прогрессивными философами Запада и выдавала себя за сторонницу Просвещения; активно участвовала в борьбе европейских монархов против Французской революции.
 … состоял в должности главного конюшего. — Конюший (или шталмейстер; букв.: заведующий придворной конюшней) — одно из высших званий при монарших дворах.
 . . Она уехала в Базиликату, где находилось ее имение… — Базилика — одна из южных областей Италии; главный город — Потенца; территория области носит преимущественно гористый или холмистый характер, равнины составляют лишь незначительную часть ее площади; земли большей частью заболочены и непригодны для ведения сельского хозяйства.
 … торжественно привез в Неаполь юную эрцгерцогиню Марию Клементину… — См. примеч. к с. 20.
 … мы последовали бы примеру древнеримского поэта и, спеша к развязке, сразу же познакомили бы читателей с ходом Государственного совета… — Ссылка на образ из стихотворного письма Горация о поэтическом искусстве, получившем еще в древности название «Наука поэзии»:
 Сразу он к делу спешит, бросая нас в гущу событий,
 Словно, мы знаем уже обо всем, что до этого было;
 Все, что блеска рассказу не дает, он оставит в покое
 (148 — 150; перевод М.Гаспарова).
 Квинт Гораций Флакк (65-8 до н.э.) — древнеримский поэт, необычайно популярный в эпоху Возрождения и нового времени; автор сатир, од и посланий на морально-философские темы.
 … Кончина Фердинанда VI в 1759 году призвала на испанский трон его младшего брата, короля Неаполитанского, наследовавшего ему под именем Карла III. — См. примеч. к с. 6.
 … У Карла III было три сына; старший, Филипп, с восшествием его отца на престол должен был стать принцем Астурийским и наследником испанского трона… — См. примеч. к с. 6.
 … второй, Карл, заняв место, освободившееся вследствие болезни старшего брата, правил под именем Карла IV… — См. примеч. к с. 6.
 … третий сын, Фердинанд, получил от отца неаполитанскую корону… — Имеется в виду Фердинанд IV.
 … Политическим его опекуном стал Тануччи, регент королевства… — Тануччи, Бернардо (1698-1783) — адвокат и профессор юриспруденции в университете Пизы. Его записки, касавшиеся проблем политического устройства Италии, привлекли внимание Карла Бурбона, герцога Пармы и наследника престола Тосканы. После того как Карл стал королем Неаполя, Тануччи получил должность королевского советника, затем — министра юстиции, иностранных дел и министра двора; ему были пожалованы дворянство и титул маркиза (1734). Наивысшего могущества Тануччи достиг после перехода власти к регентскому совету при малолетнем Фердинанде IV; главой этого совета он стал по воле Карла III, унаследовавшего испанскую корону. Влияние Тануччи сохранялось на протяжении многих лет — при вступлении на престол Фердинанда IV он стал его первым министром. Положение начало постепенно меняться после женитьбы короля на австрийской принцессе Марии Каролине, проявлявшей постоянное недовольство происпанской политикой Тануччи; в 1777 г. она добилась его отставки.
 … моральным — его воспитатель князь Сан Никандро. — См. примеч. к с. 6.
 … он сразу стал бы посредственностью, если бы пришлось сравнивать его с Кольбером или даже с Лувуа. — Кольбер, Жан Батист (1619 — 1683) — французский государственный деятель, генеральный контролер (министр финансов) Людовика XIV; упорядочил государственные финансы, проводил политику накопления денежных средств внутри страны; в годы его управления Франция достигла большого экономического расцвета.
 Лувуа, Мишель Летелетье, маркиз де (1641 — 1691) — французский государственный деятель, военный министр Людовика XIV, реформатор французской армии.
 … у матери Фердинанда, королевы Марии Амелии… — См. примеч. к с. 6.
 … эта королева, несмотря на то же имя, не имеет ничего общего, кроме родства, с достойной всяческого уважения королевой Марией Амелией, вдовой короля Луи Филиппа. — Мария Амелия Бурбонская (1782 — 1866) — внучка предыдущей, неаполитанская принцесса, дочь Фердинанда IV и Марии Каролины; с 1809 г. жена герцога Луи Филиппа Орлеанского; в 1830 — 1848 гг. — королева Франции. Луи Филипп Орлеанский (1773 — 1850) — принц французского королевского дома, представитель его младшей линии — Орлеанов; участник Французской революции на ее первом этапе, с 1792 г. — эмигрант; вернулся во Францию в 1814 г.; в 1830 г. в результате Июльской революции стал королем Франции; свергнут с престола в 1848 г. и кончил жизнь в эмиграции.
 …Он был флорентиец, и перед его взором стоял пример флорентийки Екатерины Медичи, которая правила последовательно при Франциске II, Карле IX и Генрихе III… — Екатерина Медичи (1519-1589) — французская королева с 1547 г., жена Генриха II (см. примеч. к с. 607), мать королей Франциска II (1544-1560; правил в 1559 — 1560 гг.), Карла IX (1550-1574; правил в 1560-1574 гг.) и Генриха III (1551-1589; правил в 1574 — 1589 гг.), в период царствования которых оказывала решающее влияние на дела государственного управления; происходила из рода флорентийских банкиров Медичи, правивших этим городом в XV — XVIII вв.
 … Преподавать французский язык будущему королю был приглашен немец-иезуит… — Иезуиты — члены Общества Иисуса, важнейшего монашеского ордена католической церкви, основанного в XVI в.; ставили своей целью борьбу любыми способами за укрепление церкви против еретиков и протестантов; их имя стало символом лицемерия и неразборчивости в средствах для достижения цели; уделяли много внимания образованию мирян, контролировали или содержали ряд учебных заведений.
 … Однажды достопочтенный воспитатель обнаружил в руках Фердинанда «Записки Сюлли»… — Сюлли, Максимильен де Бетюн, барон де Рони, герцог де (1560-1641) — французский государственный деятель, друг и советник Генриха IV; с 1594 г. — первый министр; его политика способствовала развитию экономики Франции. Точное название сочинения Сюлли, в котором автор обильно цитирует речи Генриха IV, — «Записки о мудром государственном управлении» («Memoires des sages et royales economies d'Etat»); оно вышло в свет в Амстердаме в 1635 г. Акафисты Богоматери — см. примеч. к с. 6.
 … Король Карл III, подобно Нимроду, был сильным звероловом пред Господом. — Нимрод — персонаж Библии, царь Вавилона и других земель, великий охотник (Бытие, 10: 9).
 … францисканский монах отец Фоско… — О францисканцах см. примеч. к с. 237.
 … в Монополи, что в провинции Бари на Адриатическом море. — Мо-нополи — город в Южной Италии на берегу Адриатического моря в провинции Апулия, входившей в состав Неаполитанского королевства; расположен приблизительно в 30 км южнее главного города этой провинции — порта Бари.
 … по вашему совету вручил митру немалому числу ослов… — Митра — позолоченный головной убор, надеваемый высшим священнослужителем во время службы.
 … отправилась из Аверсы в Неаполь… — Аверса — см. примеч. к с. 20.
 …Он находился в Каподимонте: настало время перелета славок… — Каподимонте — один из загородных дворцов неаполитанских Бурбонов, сооруженный у северных окраин столицы; его строительство было начато в 1738 г. и продолжалось многие десятилетия; в 1759 г. там была размещена коллекция произведений искусства, принадлежавшая королевской семье; таким образом было положено начало пользующейся всемирной известностью Национальной галерее Неаполя, одной из богатейших в Италии по количеству и ценности живописных полотен и рисунков многих прославленных мастеров эпохи Возрождения и по уникальному собранию картин неаполитанских художников XIII — XVIII вв.
 Славки — род певчих птиц (семейства славковых), длиной 12 — 15 см; обитают по опушкам лесов, в садах и на лугах.
 … население этого нового Салента, основанного новым Идомене-ем… — Идоменей — в греческой мифологии и античных поэмах царь острова Крит, один из героев Троянской войны; по одним мифам, после взятия города счастливо вернулся домой, а по другим — был изгнан с Крита и отправился в Италию, в Калабрию, где основал город Салент (соврем. Саленто, в 125 км к юго-востоку от Неаполя). Основателем Салента Идоменей называется также в «Энеиде» и в философско-утопическом романе «Приключения Телемака» (1699) французского писателя и педагога, архиепископа Франсуа де Салиньяка де Л а Мот Фенелона (1651-1715), посвященном странствованиям сына одного из вождей греков под Троей Одиссея (Улисса). В этом романе под видом идеального героя-царя Идоменея изображен Людовик XIV.
 … преувеличенное представление о правах, даруемых королевской власти, доведенное до такой же степени, как у Людовика XIV… — О Людовике XIV см. примеч. к с. 28.
 … Бог назвал его Фердинандом IV, Сицилия — Фердинандом III, Венский конгресс — Фердинандом /… — Венский конгресс — собрание представителей всех государств Европы во главе с важнейшими участниками антифранцузских коалиций (Англией, Австрией, Пруссией и Россией) в Вене в октябре 1814 — июне 1815 гг. для закрепления результатов войн против Французской республики и Наполеона; установил послевоенное устройство Европы в интересах реакционных монархий, произвел территориальный передел этой части света и колоний.
 … У каждого народа бывал король, являвшийся выразителем национального духа: у шотландцев — Роберт Брюс, у англичан — Генрих VIII, у немцев — Максимилиан, у русских — Иоанн Грозный, у поляков — Ян Собеский, у испанцев — Карл V, у французов — Генрих IV, у неаполитанцев это был Носатый. — Роберт Брюс (1274-1329) — шотландский феодал, защитник независимости страны; провозглашен королем в 1306 г. под именем Роберта I; в 1314 г. в битве при Баннокберне разгромил вторгшуюся в Шотландию армию английского короля Эдуарда II; окончилась неудачей и новая попытка англичан (1319) подчинить себе Шотландию; в 1323 г. стороны заключили перемирие, Англия признала Роберта I королем, а еще через пять лет признала и независимость Шотландии. Генрих VIII Тюдор (1491 — 1547) — английский король с 1509 г.; в годы его правления укрепилась неограниченная монархия; в 1537 г. власти короля были подчинены сохранявшие до этого времени определенную независимость пять северных графств и Уэльс; в 1524 г. ввел в Англии протестантизм: на основании специального акта принял титул главы английской церкви, что сделало ее независимой от римского папы; по указам короля проводилась конфискация церковных земель, за бесценок переходивших в руки дворянства и буржуазии; политическая и религиозная борьба в годы правления Генриха VIII сопровождалась массовыми и жестокими казнями; сам король был известен своей распущенностью. Максимилиан I (1459-1519) — император Священной Римской империи с 1493 г., сын и преемник Фридриха III Габсбурга, добившегося объединения земель в Верхней, Нижней и Внутренней Австрии; путем войн и династических браков Максимилиан сумел расширить территорию наследственных земель, провел ряд реформ, имевших своей целою укрепление императорской власти. Иоанн (Иван) IV Грозный (1530 — 1584) — великий князь Московский с 1533 г.; первый русский царь с 1547 г.; годы его правления отмечены укреплением самодержавной власти и усилением централизации государства, ставшими результатом реформ центрального и местного самоуправления (49 — 60-е гг.) и политики чрезвычайных внутренних мер; укреплению власти царя способствовали и успешные военные походы: в 1547 — 1552 гг. было присоединено Казанское ханство, в 1566 г. — Астраханское ханство, ряд территорий (в том числе Сибирь) попали в зависимость от Москвы; Иван IV вел также многолетнюю упорную, но безрезультатную борьбу за овладение берегами Балтийского моря. Ян III Собеский (1624 — 1696) — польский полководец, король с 1674 г.; в годы его правления Польша достигла ряда военных успехов в борьбе с Турцией; подписав в 1686 г. «Вечный мир» с Россией, Ян III стал проводить политику широкого сотрудничества с восточным соседом; неудачно пытался укрепить королевскую власть и превратить польскую республику в наследственную монархию. Карл V Габсбург (1500 — 1558) — император Священной Римской империи (1519-1556), король Испании (1516 — 1556) под именем Карлоса I; в состав его державы входили также Нидерланды, Южная Италия, Сицилия, Сардиния и испанские колонии в Америке; проводил политику жестого подавления реформации; вел многочисленные войны за создание единой христианской монархии; после провала этих планов отрекся от своих престолов. Генрих IV — см. примеч. к с. 47.
 … прекрасными статуями, извлеченными в Помпеях и Геркулануме или привезенными в Неаполь из музея Фарнезе. — Помпеи, Геркуланум — см. примеч. к с, 82.
 Музей Фарнезе — принадлежавшая семье Фарнезе коллекция, известная главным образом своми античными статуями, которые были извлечены из раскопок. В 30-х гг. XVIII в. собрание по наследству перешло к неаполитанским Бурбонам и ныне находится в Национальном музее в Неаполе.
 … страну, где зреют лимоны, как сказал германский поэт… — Имеется в виду строка «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?» из песни Миньоны — героини романа великого немецкого поэта и мыслителя Иоганна Вольфганга Гёте (1749 — 1832) «Годы учения Вильгельма Мейстера» (III, 1; перевод Б.Пастернака).
 … на благословенной земле … где родился Тассо, где умер Вергилий. — О Тассо см. примеч. к с. 15.
 Вергилий (см. там же) умер в городе Брундизий (соврем. Бриндизи в провинции Апулия) на восточном побережье Апеннинского полуострова.
 … сорвать на Позиллипо лавровый лист с могилы Августова певца… — То есть Вергилия, прославлявшего в своих произведениях императора Августа. Легендарная могила Вергилия находится у западных окраин старого Неаполя.
 … другой лист — с дерева, осеняющего в Сорренто колыбель певца Готфридова. — Готфрид (Годфруа) Бульонский П061 -1100) — герцог Нижней Лотарингии, один из вождей первого крестового похода, король Иерусалимского королевства, основанного крестоносцами на Востоке; герой поэмы «Освобожденный Иерусалим».
 … Будет ли то Эвриал или Танкред, Hue или Рено? — Эвриал — здесь: герой «Энеиды», товарищ Ниса; их союз стал одним из лучших литературных примеров верной мужской дружбы. Танкред — герой поэмы «Освобожденный Иерусалим», христианский рыцарь, прообразом которого был прославленный своей храбростью и благочестием южноитальянский феодал Танкред из Аль-тавиллы (ок. 1076 — 1112), один из вождей первого крестового похода; князь Галилеи (с 1099 г.) и Антиохии (с 1111 г.); внук Робера Гвискара (см. примеч. к с. 262).
 Рено — герой поэмы «Освобожденный Иерусалим», храбрый и верный своему долгу христианский рыцарь.
 … Сама она готовилась стать Камиллой или Эрминией, Клориндой или Дидоной. — Камилла — героиня «Энеиды», королева-воительница, возглавлявшая италийские племена латинов. Эрминия — героиня «Освобожденного Иерусалима», один из самых прекрасных женских образов, созданных Тассо. Клоринда — героиня «Освобожденного Иерусалима», сарацинская дева-воительница, в которую был безответно влюблен Танкред. Дидона — см. примеч. к с. 35.
 … Леопольд II, как и его брат Иосиф II, был проникнут философскими идеями… — О Леопольде II см. примеч. к с. 112. Иосиф II (1741 — 1790) — император Священной Римской империи с 1765 г.; до 1780 г. — соправитель своей матери Марии Терезии; провел в своих владениях ряд реформ в духе просвещенного абсолютизма.
 … как ее мать сказала своим венграм: «Якороль Мария Терезия»… — Обращение Марии Терезии (см. примеч. к с. 18) к венграм (т.е. к венгерскому дворянству) имело место в сложных обстоятельствах ее воцарения. Император Карл VI (1685-1740; правил с 1711 г.), не имея мужского потомства, в 1713 г. издал новый закон о престолонаследии и в 1720 — 1723 гг. заключил с входившими в его владения землями т.н. «Прагматическую санкцию» — соглашение о передаче короны его дочери Марии Терезии. Так как в доме Габсбургов до тех пор не было прецедента наследования престола женщиной, ряд европейских и германских государств (Франция, Пруссия, Бавария и др.) воспользовались этим как предлогом для попытки раздела его' владений. Возникла война за Австрийское наследство (1740 — 1748). В этой войне государства и земли, входившие в состав Австрийской монархии, оказали поддержку Марии Терезии, что облегчило наследование ею императорского титула и сохранения в основном целостности ее державы. Переговоры императрицы с венгерским сеймом в Пресбурге велись в течение трех месяцев, с конца июня до конца сентября 1741 г. Во время их Мария Терезия несколько раз появлялась в сейме и на других дворянских собраниях в старинной короне и мантии, а однажды пришла с новорожденным сыном, будущим императором Иосифом II, на руках, принесла торжественную королевскую клятву и совершила другие ритуальные действия согласно старинному обычаю. В обмен на значительные расширения прав Венгрии, входившей тогда в качестве отдельного государства в состав Австрийской монархии, император которой был одновременно и венгерским королем, Марии Терезии была оказана помощь в виде выставленной сеймом тридцатитысячной армии и созыва дворянского ополчения.
 … неаполитанский двор находился … при Филиппе V и Фердинанде VI… под влиянием Франции. — О Филиппе V см. примеч. к с. 28. О Фердинанде VI см. примеч. к с. 6.
 … педантизм, свойственный представителям Лотарингского дома… — Императрица Мария Терезия, последняя в роду Габсбургов, вышла замуж за герцога Лотарингского Франца (1708-1765; с 1745 г. — император Франц I), ставшего родоначальником Лотарингской линии династии Габсбургов, отцом императоров Иосифа и Леопольда, королев Марии Каролины и Марии Антуанетты.
 … Леопольд … был создан, скорее чтобы держать а руках указку Ор-билия, чем скипетр Карла Великого. — Орбилий Пупилл (113 — 12 до н.э.), римский грамматик, учитель поэта Горация. Имя его стало нарицательным для обозначения ограниченного, педантичного и крайне сурового школьного учителя.
 Карл Великий (742-814) — с 768 г. франкский король; с 800 г. император. … изречения философов, начиная с Пифагора и кончая Жан Жаком Руссо… — Пифагор (ок. 540 — 500 до н.э.) — греческий философ родом с острова Самоса в Эгейском море, создавший религиозно-философское учение, центральная идея которого — единство мира, воплощенное в числах (совершенное число — 10). Его последователи, пифагорейцы, проповедовали переселение душ, занимались математикой, дающей ключ к познанию мира, а также магической практикой.
 Руссо, Жан Жак (1712 — 1778) — французский философ, писатель и композитор; пользовался огромным влиянием на умы современников; сыграл выдающуюся роль в идейной подготовке Французской революции.
 … поместили в больницу Пеллегрини в Неаполе… — Госпиталь Пел-легрини — неаполитанская больница для паломников; находилась неподалеку от церкви святой Клары.
 … в результате потворства духовника и хирургов… — В средние века медицина разделялась на лечение внутренних болезней и хирургию, причем терапевты считались собственно медиками, представителями науки, а хирурги — ремесленниками, близкими к цирюльникам.
 … Такой промысел во всяком другом городе привел бы подобную святую либо в уголовную полицию, либо в Птит-Мезон… — Птит-Мезон — психиатрическая больница, открытая городскими властями Парижа в 1497 г.; считалась образцовым медицинским учреждением; была разрушена в 1868 г.
 … в то время, когда над миром сверкают молнии энциклопедистов. — Энциклопедисты — коллектив авторов-просветителей, группировавшихся вокруг издаваемой в 1751 — 1780 гг. во Франции «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел». Вдохновителями и редакторами «Энциклопедии» были Дидро (см. примеч. к с. 59) и д'Аламбер (см. там же). Энциклопедистов, среди которых были наиболее передовые ученые и писатели Франции, объединяло, несмотря на известную разницу во взглядах, неприятие феодального общества и церковного мировоззрения. «Энциклопедия» сыграла выдающуюся роль в идейной подготовке Французской революции.
 … когда в 1780 году заболел малолетний принц Карл, герцог Апулий-ский… — Имеется в виду наследник неаполитанского престола Карл Тит; умер 17 декабря 1778 г.
 … Производя его на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет. — По свидетельству древнегреческого историка философии Диогена Лаэртского (первая пол. III в.), подобная фраза принадлежит писателю, историку и военачальнику из Древних Афин Ксено-фонту (ок. 430 — 355/352 до н.э.), и сказал он ее по поводу гибели своего сына.
 … у Фердинанда и Каролины не было таких веских оснований для бесплодия, как у Людовика XVI и Марии Антуанетты… — Мария Антуанетта длительное время была бесплодна вследствие того, что Людовик XVI из-за врожденного физического недостатка не способен был к выполнению своих супружеских обязанностей. Вопрос этот ввиду отсутствия прямого наследника престола приобрел важное политическое значение и потребовал специального тайного приезда во Францию брата королевы австрийского императора Иосифа II. Тот убедил короля подвергнуться необходимой операции, после чего Мария Антуанетта родила трех детей.
 … генеалогическое древо, составленное дель Поццо… — Генеалогическое дерево — графическое изображение родословия семьи в виде дерева. Здесь речь идет о книге Л. дель Поццо «Гражданская и военная хроника Обеих Сицилии во время пребывания Бурбонской династии начиная с 1734 года» («Cronaca civile e militare delle Due Sicilie sotto la dinastia borbonica dell'anno 1734 in pi», Naples, 1857).
 … первым ребенком Фердинанда и Каролины была принцесса Мария Терезия… — Мария Терезия Сицилийская (1772 — 1807) — жена австрийского эрцгерцога Франца, ставшего в 1792 г. императором Священной Римской империи; имела от него тринадцать детей, в числе которых была эрцгерцогиня Мария Луиза (1791-1847), с 1810 г. вторая жена Наполеона.
 … шпаги … какой Вателъ перерезал себе горло… — Ватель — метрдотель принца Конде; в 1671 г. в замке Шантийи под Парижем он заколол себя шпагой, когда не была доставлена к сроку рыба, заказанная для приглашенного туда Людовика XIV.
 … это были первые придворные синьоры, аристократы, занесенные в Золотую книгу Неаполя. — «Золотая книга» упомянута здесь, по-видимому, фигурально. Историческая «Золотая книга», впервые составленная в 1297 г. и получившая свое название в 1506 г., включала в себя перечень патрицианских родов Венеции, которые имели исключительные права участвовать в делах правления Республики; она несколько раз обновлялась, а 4 июня 1797 г. была сожжена у подножия дерева Свободы вступившими в Венецию французскими солдатами.
 … являли собой летучий отряд, ничуть не уступавший тому, что был у Екатерины Медичи. — Согласно литературной традиции (о которой несколько раз упоминает в своих романах Дюма), королева Екатерина Медичи (см. примеч. к с. 140) использовала своих фрейлин как шпионок и обольстительниц придворных, указанных им госпожой. В романе «Виконт де Бражелон» Дюма называет штат фрейлин королевы Екатерины «летучим отрядом», используя военный термин XVII-XIX вв., обозначавший подвижную отдельно действующую группу войск.
 … Нечто подобное имело место десять лет спустя в Малом Трианоне… — Малый Трианон — один из дворцов в Версальском парке, построенный архитектором Ж.А.Габриелем (1698-1782). Здесь, однако, имеется в виду не сам дворец, а т.н. «Каприз» — построенная поблизости в Версальском парке ферма, где Мария Антуанетта и ее приближенные играли в сельскую жизнь.
 … зовись он хоть Диллон, хоть Куанъи, ничуть не уступал князю Караманико ни в изяществе, ни в красоте, ни даже в знатности. — Диллон, Эдуар, граф (1751 — 1839), прозванный «красавчик Диллон» — участник Войны за независимость североамериканских колоний Великобритании, приближенный к французскому двору генерал, чье имя упоминалось в обвинениях по поводу нарушения супружеской верности, выдвинутых Революционным трибуналом против Марии Антуанетты; эмигрировал в Германию и сражался на стороне антифранцузской коалиции.
 Куаньи, Мари Франсуа де Франкето (1737 — 1820) — великий конюший королевы Марии Антуанетты, ее близкий друг; некоторыми современниками подозревался в интимных отношениях с королевой; во время Революции — эмигрант; после реставрации королевской власти — герцог, маршал Франции.
 … Подобное же наказание постигло герцогиню де Кассано Серра… — Лаура Серра, герцогиня де Кассано, была известна своей благотворительной деятельностью; эмигрировала после возвращения Бурбонов в Неаполь.
 … она, как некогда Ганнибал в отношении Рима, дала клятву, что месть ее будет беспощадной. — По сообщениям античных писателей, отец Ганнибала (см. примеч. к с. 22), знаменитый карфагенский полководец Гамилькар Барка (ум. в 229 г. до н.э.), заставил сына в десятилетнем возрасте дать клятву в непримиримой вражде к Риму и мести за понесенные Карфагеном поражения. Клятву эту Ганнибал сдержал. Отсюда возникло выражение «Ганнибалова клятва» — твердая решимость бороться с чем-либо или кем-либо до последней возможности.
 … узнав сначала о смерти Людовика XVI, а через восемь месяцев о гибели Марии Антуанетты, Каролина почти обезумела от ярости. — О датах этих казней см. примеч. к с. 38.
 … ей всюду мерещились Мирабо, Дантоны, Робеспьеры… — Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (1749 — 1791) — один из виднейших деятелей первого этапа Французской революции, автор политических трактатов, блестящий публицист и оратор, сторонник конституционной монархии; в 1790 г. тайно перешел на сторону двора. Дантон — см. примеч. к с. 14.
 Робеспьер, Максимилиан (1758 — 1794) — виднейший деятель Французской революции; депутат Учредительного собрания и Конвента, вождь якобинцев; глава революционного правительства (1793 — 1794); был казнен после переворота 9 термидора.
 … наделяла кличкой якобинца всякого … кто коротко стриг волосы… — Вероятно, имеется в виду мода на короткую прическу «под Тита» (см. примеч. к с. 229), появившаяся в годы Французской революции и ставшая признаком революционности.
 … были арестованы такие, как Пагано, Конфорти, Чирилло… — Па-гано, Франческо Марио (1748 — 1799) — философ, литератор, адвокат, профессор юриспруденции Неаполитанского университета, главный судья Адмиралтейства; в 1796 г., обвиненный в распространении революционных идей, был арестован и находился в заключении более двух лет; после освобождения (июль 1798 г.) уехал в Рим, где за несколько месяцев до этого была провозглашена республика, и выступил с курсом лекций по истории гражданского права; в 1799 г. принял деятельное участие в Неаполитанской революции, был членом первого Временного правительства и президентом Законодательной комиссии; ему принадлежит один из проектов республиканской конституции; казнен 29 октября 1799 г. Конфорти, Джан Франческо (1743 — 1799) — неаполитанский республиканец, член Законодательной комиссии. Чирилло — см. примеч. к с. 14.
 … подозрения королевы обратились на высшую аристократию — на князя Колонна, Караччоло, Риарио и, наконец, на графа ди Руво… — Джузеппе Риарио Сфорца, маркиз ди Корлето (1778 — 1799) — член неаполитанского революционного правительства; казнен в Неаполе 22 октября 1799 г. Граф ди Руво — см. примеч. к с. 14.
 … она обратилась к своему племяннику, австрийскому императору, с просьбой предоставить ей барона Макка… — Имеется в виду Франц II (1768 — 1835), сын Леопольда II, женатый на дочери Марии Каролины и Фердинанда; император Священной Римской империи с 1792 г. до ее официального упразднения в 1806 г., а с 1804 г. император австрийский под именем Франца I; один из руководителей борьбы европейских монархов против Французской республики и Наполеона. О бароне Макке см. примеч. к с. 9.
 … при помощи Цирцеи, именуемой Эмма Лайонна, ей удастся сделать Нельсона своим союзником… — Цирцея (Кирка) — в древнегреческой мифологии и в «Одиссее» Гомера волшебница, владычица острова Эя на крайнем западе земли; держала у себя в плену целый год героя Одиссея (рим. Улисса), а его спутников ударом жезла превратила в свиней. В переносном смысле — коварная обольстительница.
 … А вдруг Франция не станет дожидаться коалиции? — Укрепление французского влияния в Европе и Египетская экспедиция вызвали в 1798 г. образование второй коалиции против Республики, вдохновителями которой были Англия и Россия. К ним присоединились Австрия, Пруссия, Турция, Неаполь и некоторые мелкие германские и итальянские государства. Первоначально союзники имели успех, но выход из коалиции в 1800 г. России склонил чашу весов на сторону Франции. В 1801 г. Австрия, после ряда понесенных ею поражений, заключила мир с Францией, что означало окончательный распад антифранцузского союза. Война второй коалиции закончилась миром между Францией и Англией в 1802 г. Феррари, Антонио (ум. в 1798 г.) — доверенное лицо и посыльный Фердинанда IV.
 … в Евангелии сказано: «quaere el invenies». — Эти слова («Ищите, и найдете») содержатся в поучении Иисуса апостолам (Матфей, 7: 7).
 … генерал-капитан Актон… — Генерал-капитан — в XVIII — XIX вв. в Испании губернатор области, командующий военным округом; здесь этот термин обозначает высокое положение Актона в системе государственного управления Неаполя.
 … то были Кастельчикала, министр иностранных дел, Гвидобальди, несменяемый уже четыре года вице-президент Государственной джун-ты, и Ванни, прокурор фиска. — Руффо, Фабрицио, князь Кастельчикала (1763-1832) — итальянский дипломат, один из наиболее преданных приближенных Фердинанда IV и доверенное лицо министра Актона; в начале своей дипломатической карьеры, в конце 80-х гг., занял пост неаполитанского посла в Лондоне; в 1795 г. был назначен министром иностранных дел и в 1799 г. последовал за Бурбонами на Сицилию; в 1801 г. был снова направлен послом в Лондон, а с 1815 г. стал послом в Париже.
 Гвидобальди, Джузеппе, барон — неаполитанский чиновник, государственный следователь; после возвращения Бурбонов управляющий налоговыми сборами.
 Ванни, Карло, маркиз (ум. в 1798 г.) — прокурор налогового ведомства, с 1794 г. член Государственной джунты; был известен как фанатичный и бескорыстный приверженец полицейской службы, участник судебных расправ над республиканцами.
 … бледная, освещенная, как леди Макбет, пламенем свечи… — Имеется в виду сцена из трагедии Шекспира «Макбет» (V, 1)., когда леди Макбет, вдохновительница преступлений своего мужа, бродит ночью во сне, мучаясь угрызениями совести.
 … Бог и святой Паскуале, мой покровитель, помогли мне. — Вероятно, небесным покровителем шпиона был святой Паскуале Байон («Советчик»; 1540 — 1592) — испанский пастух, который, став монахом, был известен благочестивой жизнью и участием в вооруженной борьбе с еретиками, обладал репутацией хорошего советчика; в 1690 г. был причислен клику святых. Возможно также, что имеется в виду папа римский в 817-824 гг. Пасхалий (в ит. транскрипции Паскуале) I, который был причислен к лику святых, несмотря на свои преступления: убийство нескольких высших духовных лиц, захваты монастырской собственности и составление подложных документов.
 … он из Бассо Порто или с Порта Капуана… — Бассо Порто — порт в Неаполе, куда приставали небольшие суда. Порта Капуана (Капуанские ворота) — находятся на северо-восточной окраине Неаполя; построены в 1485 г., в 1535 г. реставрированы и украшены статуями.
 … назначил им свидание возле статуи Джиганте… — Имеется в виду гигантская статуя, найденная при раскопках храма Гигантов в Куме (близ Неаполя) и воздвигнутая в высшей точке широкой аллеи, которая соединяет Дворцовую площадь с военной гаванью.
 … пошли вверх к вилле Лукулла. — Лукулл, Луций Лициний (ок. 117 — 56 до н.э.) — римский полководец, обладатель огромного богатства; прославился своими роскошными пирами, вошедшими в пословицу; одна из вилл Лукулла находилась в окрестности Неаполя — вблизи Мизенского порта на берегу залива Поццуоли.
 Вомеро — район Неаполя, расположенный на возвышенности к западу от центральной части города и к северо-востоку от Позиллипо.
 … королевского особняка, которым ныне владеет князь Торлониа… — Фамилия Торлониа впервые встречается в исторических документах, относящихся к кон. XVII в., когда члены этой семьи поселились в Риме. Наиболее известен Джованни Торлониа (1755 — 1829) — он происходил, по некоторым сведениям, из низших слоев общества и был торговцем лентами: служил агентом одного из австрийских князей при Ватиканском дворе; в 1794 г. был включен в состав дворянского сословия Священной Римской империи, а в 1809 г. внесен в список римского патрициата и приобрел титул маркиза ди Ромавеккья и Турита; в 1819 г. стал основателем банка Торлониа; впоследствии приобрел княжество Чивителла Чези и получил от папы Пия VII разрешение присовокупить к своему имени соответствующий новый титул.
 Здесь, вероятно, имеется в виду его второй сын, унаследовавший банкирский дом, Алессадро Торлониа, князь де Чивителла Чези, герцог Чези и маркиз Ромавеккья (род. в 1800 г.). Церковь Санта Мария ди Порто Сальво («Святой Марии Надежной гавани») — одна из самых красивых церквей Неаполя; находится в его западной части; отличается изяществом конструкции; воздвигнута в 1554 г. корпорацией рыбаков, искавших святое покровительство во время штормов и моливших о даровании благополучного возвращения рыбацких судов в порт.
 … пусть они позовут сюда дона Микеланджело Чиккона. — Чикконе, Микеланджело (1751 — 1800) — неаполитанский священник, поэт, приверженец передовой французской философии; во время Республики выступил со стихами, прославлявшими ее и Шампионне. Ниже Дюма неправильно называет дату его смерти — 13 июля 1799 г. (он умер 18 января 1800 г.).
 … мне осталось шесть гранов… — Гран — мелкая медная монета, имевшая хождение в Неаполе и Сицилии с первой пол. XV в. Пиастр — итальянское название старинной испанской серебряной монеты пезо (или песо); пезо чеканилось с XVI в. и весило около 24 г.
 … Бассо Порто, на углу Каталонской улицы. — Эта улица расположена в районе порта, неподалеку от Кастель Нуово.
 … более всего напоминали тайные судилища инквизиции… — Инквизиция (от лат. inquisitio — «розыск») — тайное судебно-полицей-ское учреждение католической церкви в XIII — XIX вв., созданное для борьбы с ересями.
 Кастельчикала — см. примеч. к с. 175.
 Ариола, Джан Баттиста — неаполитанский государственный деятель, в 1798 г. — военный министр; считался ответственным за плохую организацию военной кампании против Франции, однако ему удалось сохранить свой пост после бегства Бурбонов на Сицилию.
 Симонетти, Саверио, маркиз — неаполитанский государственный деятель; некоторое время был министром юстиции.
 Коррадино, Фердинанде, маркиз — неаполитанский государственный деятель, министр вероисповеданий и финансов.
 Маркиз дель Галло — маркиз Марцио Мастрилли Галло дель Галло (1753 — 1833), неаполитанский дипломат, сначала посол в Вене, затем — первый министр; во время владычества Франции (1806-1815) — министр иностранных дел; в 1820 г. был снова назначен на этот пост; возлюбленный Марии Каролины.
 Пинъятелли — см. примеч. к с. 12.
 Колли Ричи, Луиджи (1760 — 1812) — генерал, командовавший пье-монтской армией, которая в 1796 г. безуспешно пыталась противостоять войскам Наполеона; затем перешел в австрийскую армию и был направлен в качестве начальника наемного отряда, вошедшего в состав войск папы, которые также не сумели оказать сопротивление генералам Наполеона; в 1798 г. перешел на французскую службу.
 Парит, Джузеппе — маршал, один из наиболее влиятельных неаполитанских государственных деятелей; вместе с Актоном участвовал в разработке реформы армии, используя опыт реорганизации, проводимой в Австрии; основал Неаполитанскую военную академию.
 … в море со множеством опасных рифов и сирен, за шесть столетий погубивших восемь различных владычеств… — Дюма имеет здесь в виду различные феодальные династии, сменявшие друг друга в Неаполе и Сицилии в XII — нач. XIX в.
 С 1139 г. королевство Сицилии и Неаполя принадлежало норманнским завоевателям.
 В 1194 г. их земли перешли по наследству к немецкой династии Гогенштауфенов, императоров Священной Римской империи. В 1266 — 1381 гг. в Неаполе правила французская Анжуйская династия, а в 1381 — 1435 гг. ее венгерская линия.
 В 1442-1503 гг. Неаполь и Сицилия были владением одного из испанских королевств — Арагона, а в 1503-1707 гг. — объединенного испанского королевства, где с 1516 г. правила испанская ветвь австрийской династии Габсбургов.
 В результате войны за Испанское наследство Сицилия была в 1713 г. передана владетелям герцогства Савойского, а в 1720 г. обменена ими у австрийских Габсбургов, получивших в результате раздела Испанского наследства Неаполь, на остров Сардинию.
 В 1734 — 1735 гг. Неаполь и Сицилия были завоеваны испанскими Бурбонами, которые в свою очередь были изгнаны из Неаполя французами в 1799 г., а затем вторично в 1806-1815 гг. Таким образом, история Королевства обеих Сицилии с XII в. насчитывает 8-9 различных владычеств.
 Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа: полуптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов на опасные места и губившие их; в переносном смысле сирена — коварная обольстительница.
 … им следует придерживаться пифагорова молчания. — Пифагор (см. примеч. к с. 152) считал, что сосредоточенность человека в себе, чему помогает длительное молчание, наряду с другими условиями способствует здоровью его души и тела.
 …не уступая в уме коням Ипполита, брел за своим хозяином, понурив голову и поджав хвост. — Имеется в виду эпизод, рассказанный одним из героев трагедии французского драматурга Жана Расина (1639 — 1699) «Федра», которая написана на сюжет из древнегреческой мифологии (см. примеч. к с. 372). Когда Ипполит, сын Тесея, царя Афин, несправедливо изгнанный своим отцом, уезжал, кони его колесницы скорбели вместе с ним о его участи:
 … Лихие скакуны, Что были вскормлены, что были вспоены Царевичем, его без слова понимали, — Брели понурые, деля его печали. («Федра», V, 6; перевод М.Донского.)
 … вытянув вперед лапы, в позе сфинкса. — Сфинкс — в Древнем Египте статуя фантастического существа, воплощающая царскую власть: лежащий лев с человеческой головой (обычно с лицом правящего фараона) или с головой фантастического животного; статуи сфинксов ставились вдоль дорог к храмам.
 … Буонапарте, хоть он и именует себя победителем при Дего, Мон-тенотте, Арколе и Мантуе… — См. примеч. к с. 25.
 … мог бы приписывать себе по праву также победы при Роверето, Бассано, Кастильоне и Миллезимо… — Роверето (или Ровередо) — город в Австрии в провинции Тироль, около которого Бонапарт 4 сентября 1796 г. нанес серьезное поражение австрийским войскам. Сражение при Кастильоне (город в Северной Италии, к северо-западу от Мантуи) 5 августа 1796 г. между французами под командованием Наполеона и австрийцами во главе с Вурмзером закончилось тем, что австрийская армия была рассечена и вынуждена с большими потерями отступить.
 При городе Бассано (Бассано дель Граппа в Северной Италии) Наполеон окончательно разгромил основные силы Вурмзера, у которого осталось лишь четверть первоначального войска (8 сентября 1796 г.). Миллезимо — деревня в Северной Италии в провинции Генуя, близ которой Бонапарт 13 апреля 1796 г. нанес поражение войскам Сардинского королевства (Пьемонта).
 … у Франции остаются еще Массена, победитель при Риволи… — Массена, Андре (1758 — 1817) — французский полководец, маршал Франции (1804); начал службу простым солдатом; участник революционных и наполеоновских войн; один из талантливейших военачальников Республики; отличился с сражении при Риволи (см. примеч. к с. 25) и впоследствии получил от Наполеона титул герцога Риволийского.
 … Бернадот, победитель при Тальяменто… — Река Тальяменто находится в венецианской провинции Истрия, куда французские войска вторглись в начале 1797 г. Бернадот (см. примеч. к с. 95) во время форсирования Тальяменто командовал авангардом и отличился при проведении этой операции.
 … Ожеро, победитель при Поди… — Ожеро, Пьер Франсуа Шарль (1757-1816) — французский военачальник; сын лакея; начал службу солдатом в Италии, выдвинулся во время революционных войн, получив чин генерала (1793); сподвижник Наполеона, от которого получил звание маршала Франции (1804) и титул герцога Кастиль-оне(1806).
 Лоди — город в Ломбардии (в Северной Италии), у которого Бонапарт 10 мая 1796 г. нанес поражение войскам Австрии и Пьемонта. Ожеро особенно отличился при штурме ключевого пункта позиции австрийцев — моста через реку Адда.
 Все вышеперечисленные сражения произошли во время первой Итальянской кампании Бонапарта.
 … Журдан, победитель при Флёрюсе… — См. примеч. к с. 95.
 … Брюн, победитель при Алкмаре… — Брюн, Гийом Мари Анн (1763 -
 1815) — французский военачальник, маршал Франции (1804); участник войн Французской революции и Наполеона; в 1791-1793 гг. был близок к Дантону, но не оказал ему поддержки, когда тот подвергся преследованиям; погиб во время роялистского террора на юге Франции после свержения Наполеона. Здесь имеются в виду успешные действия в августе — октябре 1799 г. французских и голландских войск под командованием Брюна против высадившейся в Голландии англо-русской армии во время войны Франции против второй коалиции европейских государств. Целью англо-русской экспедиции было вытеснение французов из Голландии, ставшей в результате французской оккупации и провозглашения марионеточной Батавской республики зависимым от Франции государством, восстановление в этой стране дореволюционных монархических порядков и захват голландского флота. Потерпев несколько поражений от войск Брюна, главнокомандующий союзной армией был вынужден подписать 18 октября 1799 г. в голландском городе Алкмаре капитуляцию, по которой обязался возвратить 8 000 французских и голландских военнопленных и вывести свои войска из Голландии.
 … Моро, победитель при Раштадте… — Моро, Жан Виктор (1763 — 1813) — один из талантливейших генералов Французской революции; по образованию юрист; начал службу солдатом в королевской армии; участник войн с первой и второй антифранцузскими коалициями европейских держав; после установления власти Бонапарта находился в оппозиции к нему; в 1804 г. за участие в роялистских интригах был выслан из Франции и жил в США; в 1813 г. стал военным советником русского императора Александра I в войне против Наполеона; был смертельно ранен в бою; похоронен в Петербурге.
 В сражении при Раштадте (Юго-Западная Германия) 4 июля 1796 г. Моро нанес поражение австрийской армии, сбив ее с укрепленных позиций на высотах.
 … Шампионне, победителе при Дюнах… — См. примеч. к с. 95.
 … как в тысяча семьсот девяносто шестом году, послать в помощь союзникам четыре кавалерийских полка, которые совершили чудеса храбрости в Тироле… — Тироль — горный район в Западной Австрии; с XII — XIII вв. — графство, включенное в сер. XIV в. в состав монархии австрийских Габсбургов; в 1796 — 1797 гг. территория Тироля входила в театр военных действий Итальянской кампании Бонапарта; ныне — одна из земель (областей) Австрии.
 Молитерно — см. примеч. к с. 133.
 … гражданин Буонапарте порядком убавил ему спеси Кампоформийским договором. — О Кампоформийском договоре см. примеч. к с. 95.
 … ваш племянник Франц — человек осмотрительный. — См. примеч. к с. 162.
 … глубокое и грустное изречение Ларошфуко, что в несчастье друга для нас всегда заключается нечто приятное. — Ларошфуко, Франсуа VI, герцог де (1613-1680) — знаменитый французский писатель-моралист, автор книги «Максимы и моральные размышления» («Reflextions ou Sentences et Maximes morales»), представляющей собой сборник изречений и афоризмов; активный участник Фронды, события и атмосферу которой изобразил в своих мемуарах (1662). Упомянутый здесь афоризм (в переводе Э.Линецкой: «В невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя») содержится в первом издании «Максим» (1665) по. номером 99; в современных изданиях — под номером 583.
 … двадцать две тысячи находятся в лагере Сан Джермано. — То есть у города Сан Джермано (с 1871 г. — Кассино), расположенного неподалеку от побережья Тирренского моря в северной части тогдашнего Неаполитанского королевства, в 90 км к северо-западу от Неаполя.
 … шестнадцать тысяч в Абрущи… — Абруцци — гористая область в средней части Италии, к северу от Неаполя.
 … восемь тысяч в долине Сессы… — Сесса — город в Кампании, в 65 км к северо-западу от Неаполя.
 … шесть тысяч в Гаэте… — Гаэта — сильнейшая приморская крепость Италии, расположенная на берегу Тирренского моря в 60 км к северо-западу от Неаполя; 31 декабря 1798 г. была без боя взята французами, но в августе отвоевана роялистами при поддержке флота Нельсона.
 … три тысячи в Беневенто и Понтекорво. — Беневенто — см. примеч. к с. 83.
 Понтекорво — город в Южной Италии в провинции Казерта, в 40 км к северу от Гаэты ив 18 км к западу от Кассино.
 Лядунка — сумка на перевязи через плечо для хранения патронов.
 … я ведь всего лишь бригадный генерал. — Бригадный генерал — первый генеральский чин в ряде европейских государств.
 … такая неудача постигла всех военачальников императора, включая и его дядю, вашего брата принца Карла… — Принц Карл (см. примеч. к с. 25) был не дядя, а родной брат императора Франца II и племянник Марии Каролины.
 … ордена и ленты Марии Терезиии Святого Яну ария. — Австрийский орден Марии Терезии (полное название — «Военный орден Марии Терезии») был учрежден этой императрицей (см. примеч. к с. 18) в 1757 г. в честь победы над пруссаками при Колине (в Чехии). Им награждались только лица благородного происхождения за боевые подвиги и раны, а также за многолетнюю службу. Хотя статуты ордена этого не разрешали, им награждались и иностранцы. Это была одна из самых редких и почетных австрийских наград. Орден имел три степени. Его знаки состояли из небольшого белого эмалевого креста с расширяющимися концами и с девизом «Forti-tudini» (лат. «Доблестные дела») и пунцовой с белым ленты; на оборотной стороне креста был изображен золотой лавровый венок с портретом императрицы. Об ордене Святого Януария см. примеч. к с. 17.
 … Как и Якову I, ему претил вид железа. — Яков I (1566 — 1625) — сын Марии Стюарт, с 1567 г. король Шотландии под именем Якова VI, а с 1603 г. король Англии, первый из династии Стюартов; был превосходно образован, но некоторые странности характера делали его смешным в глазах окружающих; так, он не переносил вида обнаженного меча, что во времена, когда воинская доблесть была главной добродетелью дворянина, производило неблагоприятное впечатление. Современники пытались объяснить это шоком, пережитым будущим королем в чреве матери, когда почти на глазах у Марии Стюарт шотландские дворяне-заговорщики убили ее фаворита и секретаря итальянца Давида Риччо (9 марта 1566 г.).
 … прислал и план кампании, разработанный его придворным советом… — Имеется в виду придворный военный совет, высший орган военного управления в Австрии в 1556-1849 гг. (в русской литературе обычно называется Гофкригсрат, сохраняя свое немецкое наименование); сочетал в себе функции военного министерства и генерального штаба. Имея известное положительное влияние на организацию и снабжение вооруженных сил в мирное время, в период войны Гофкригсрат, стремясь руководить действиями войск из отдаленного центра — Вены, осуществлял мелочную опеку над командующими и навязывал им свои планы, сковывал инициативу полководцев и подрывал оперативность в управлении армиями.
 … У гражданина Буонапарте, говорят, в его кабинете на улице Шан-терен в Париже висит большая карта, на которой он заранее показывает … где он разгромит австрийских полководцев. — Улица Шан-терен расположена в богатых кварталах северной части Парижа кон. XVIII в., вне пределов Бульваров, проложенных на месте бывших городских стен; известна с 1675 г.; неоднократно меняла свое название; в декабре 1797 г. названа улицей Победы в честь успехов Бонапарта в Италии.
 Наполеон жил на этой улице в 1796 — 1798 и 1799 гг. в доме своей первой жены Жозефины Богарне (разрушенный в 1857 г., он помещался на месте современных домов № 58 и № 60). Проигрывание будущих действий по крупномасштабной карте входило в обыкновение Наполеона при стратегической подготовке кампании.
 … шестьдесят тысяч солдат размещены в четырех-пяти местах вдоль линии между Гаэтой и Акуилой. — Акуила — город в области Абруцци, в 120 км к северу от Гаэты (см. примеч. к с. 198).
 … там были всего лишь Больё, Вурмзер, Альвинци и принц Карл. — См. примеч. к с. 25.
 … сорок тысяч — вдоль реки Тронто, в Сессе, в Тальякоццо и в Акуиле. — Тронто — река в Средней Италии; протекает через области Лацио, Марке, Абруцци и Молизе и впадает в Адриатическое море.
 Сесса — см. примеч. к с. 198.
 Тальякоццо — город в Средней Италии, в области Абруцци, в 75 км к северо-востоку от Рима.
 … переправляется через Тронто, выгонят французский гарнизон из Асколи… — Асколи (Асколи Пичено) — город в области Марке, на реке Тронто; один из важнейших торговых центров Италии; основан италийским племенем пикенов в III в. до н.э.; с сер. XIII в. входил в состав папских владений.
 … двинутся по Эмилиевой дороге на Фермо. — Эмилиева дорога (виа Эмилиа) — древнеримская военная дорога; проходила от города Плаченции (соврем. Пьяченца), расположенного в Северной Италии на реке По, на юго-восток до города Аримина (соврем. Рими-ни) на Адриатическом море; ее протяженность составляла около 300 км; дорога была построена солдатами римской армии в 187 г. до н.э. Руководил строительством Марк Эмилий Лепид, принадлежавший к роду Эмилиев, известный полководец и консул 187 г. до н.э. Дюма, видимо, называет здесь Эмилиевой дорогой и ее продолжение от Римини на юго-восток, вдоль побережья Адриатического моря.
 Фермо — город в Средней Италии в области Марке, в 55 км к северу от Асколи, неподалеку от побережья Адриатического моря.
 … выступят из Акуилы, займут Риети и направятся на Терни… — Риети — город в Средней Италии в области Лацио на границе с Умбрией, в 45 км к западу от Акуилы. Терни — город в области Умбрия, в 30 км к северо-западу от Риети.
 … спустятся из Тальякоццо в Тиволи, чтобы предпринимать набеги в Сабине… — Тиволи (древн. Тибур) — небольшой город в области Лацио; расположен на реке Аньене в 25 км к северо-востоку от Рима и в 60 км к юго-западу от Тальякоццо.
 Сабина — горный скотоводческий район Центральной Италии (область Лацио) к востоку от Рима, в древности заселенный италийским племенем сабинов; с XIII в. и до объединения Италии входил в состав Папской области.
 … выйдут из лагеря в Сессе и проникнут в папские владения по Аппи-евой дороге… — Аппиева дорога (виа Аппиа) — одна из древнейших римских дорог; построена в 312 г. до н.э. цензором Аппием Клавдием Цеком (т.е. «Слепым»; ум. в 295 г. до н.э.); соединяла Рим и лежащую к юго-востоку от нее Капую; в 244 г. до н.э. доведена до Брундизия на юго-восточной оконечности Апеннинского полуострова; в III в. н.э. было проложено ее ответвление — виа Геркулиа («Геркулесова дорога»), получившее в средние века название «Новая Аппиева дорога».
 … погрузятся на корабли, отправятся в Ливорно и преградят пути французам, отступающим через Перуджу. — Ливорно — второй по величине город Тосканы; расположен вокруг крупного торгового порта в южной части равнины, граничащей с долиной реки Арно; был основан в XVI в. представителями купеческого рода Медичи. Перуджа — главный город области Умбрия в Средней Италии; возвышается на крутом холме, господствующем над долиной Тибра; находится примерно в 180 км к юго-востоку от Ливорно.
 … Направлюсь по дорогам на Чепрано и Фрозиноне. — Эти города лежат в области Лацио, к северо-западу от Сан Джермано, на дороге к Риму: Фрозиноне — в 75 км, Чепрано — в 95 км от Рима.
 … отступает к Чивита Кастеллана, представляющей собою могучую крепость. — Чивита Кастеллана — город со старинным замком-крепостью, в 50 км к северу от Рима.
 … не воспитывал меня как будущего Александра или Ганнибала. — Имеется в виду Александр Македонский — см. примеч. к с. 26. Ганнибал — см. примеч. к с. 22.
 … я не учился в Бриенском училище, как гражданин Буонапарте! — В 1779 г. Наполеон Бонапарт вместе со старшим братом Жозефом был помещен в Отёнский коллеж, но вскоре получил стипендию в военном училище в городе Бриене (Восточная Франция) и учился в нем до 1784 г.; уровень преподавания в училище был невысоким, но Наполеон много читал, увлекался математикой, географией, античной историей и французской литературой.
 … Я не читал Полибия! — Полибий (ок. 201 — ок. 120 до н.э.) — древнегреческий историк и политический деятель; после 168 г. до н.э. много лет прожил в качестве заложника в Риме, где сблизился с кругом образованной аристократии; как писатель сосредоточивался на изучении политической и военной истории и объяснении причин и взаимосвязи событий; его основной труд «Всеобщая история» содержит многочисленные сведения о постановке военного дела у различных народов древности.
 … не читал я и «Записки» Юлия Цезаря… — Юлию Цезарю (см. примеч. к с. 22) приписывались несколько книг «Записок» о различных его войнах; созданы они были, как выявили позднейшие исследования, его соратниками. Из литературного наследия самого Цезаря до нас дошли «Записки о Галльской войне» в семи книгах, посвященные покорению племен галлов в 58-51 гг. до н.э. и положившие начало античной мемуарной литературе.
 … а также труды шевалье Фолара, Монтекукколи, маршала Саксонского… — Фолар, Жан Шарль де (1669 — 1752) — французский военачальник и военный писатель; служил также в войсках Мальтийского ордена и Швеции; в своих трудах по военному делу: «Новые открытия в военном искусстве» («Nouvelles decouverte sur la guerre», 1724), «Комментарии к Полибию» («Commentaire sur Polybe», 1727-1730) и др. — высказал ряд мыслей о тактике пехоты и артиллерии, не понятых и раскритикованных современниками, но полностью подтвердившихся в европейских войнах второй пол. XVIII — нач. XIX в.
 Шевалье — рыцарь, кавалер, низший дворянский титул во Франции. Монтекукколи (Монтекуккули), Раймунд, герцог Мельфи, граф (1609 — 1680) — австрийский полководец и военный теоретик, фельдмаршал, автор трудов по военному искусству; по рождению итальянец.
 Маршал Саксонский — граф Мориц Саксонский (1696-1750), незаконный сын курфюрста Саксонии и короля Польши Августа Сильного; французский полководец и военный теоретик, маршал Франции; придавал большое значение моральному фактору в войне; автор труда «Мечтания, или заметки о военном искусстве» («Mes Reveries ou Memoires sur l'art de la guerre»; 1732; изданы в 1757 г.), в котором сформулировал многие принципы военного дела, воплотившиеся в практику в войнах Французской революции.
 … Потомку Генриха Четвертого и внуку Людовика Четырнадцатого все это известно без учения… — Генрих IV (см. примеч. к с. 47) был основателем династии Бурбонов, к которой принадлежал и Фердинанд IV — праправнук Людовика XIV (см. примеч. к с. 28).
 … путь отступления будет у него закрыт Тосканой… — Тоскана — область в Центральной Италии севернее Рима; в описываемое в романе время великое герцогство, где правила младшая линия Габсбургов; в 1801 — 1807 гг. — зависимое от Франции королевство Этрурия; затем до 1814 г. французское владение. После крушения Наполеона в Тоскану вернулась прежняя династия. В 1861 г. Тоскана вошла в Итальянское королевство.
 … десять тысяч — в Понтийские болота… — Понтийские болота — болотистая местность на западном побережье Средней Италии в области Лацио, юго-восточнее Рима; отличалась до ее осушения крайне нездоровым климатом; название это стало нарицательным.
 … восемь тысяч я направил бы в Тоскану. — Тосканское правительство отказывалось участвовать в войнах против Французской революции. План Руффо имеет целью навязать герцогству это участие.
 … приступая к войне, которая заслуживает названия священной, лучше обратиться к Петру Отшельнику, чем к Готфриду Бульонско-му… — Петр Отшельник (или Петр Амьенский; ок. 1050-1115) — французский монах, проповедник и один из вождей первого крестового похода (1096 — 1099), в котором возглавлял стихийно собравшееся крестьянское ополчение; после его разгрома принял участие в походе рыцарей; был причислен к лику святых, день его памяти — 11 марта.
 Готфрид Бульонский — см. примеч. к с. 150.
 … подвела будущего победителя при Чивита Кастеллана… — Сражение при Чивита Кастеллана (см. примеч. к с. 208), закончившееся разгромом неаполитанской армии, описано ниже в главах LIV — LV.
 … связала его по рукам и ногам, как опутали Гулливера в Лилипу-тии… — Имеется в виду эпизод из романа английского писателя Джонатана Свифта (1667-1745) «Путешествия Гулливера» (I, 1): герой, выброшенный без памяти на берег страны лилипутов, очнулся весь опутанный веревками, которые были привязаны к вбитым в землю колышкам.
 … полномочия господина Питта… — См. примеч. к с. 120.
 … вексель в миллион фунтов стерлингов, который выдаст сэр Уильям Гамильтон, а я индоссирую. — Индоссировать — сделать передаточную надпись, дающую право получить по векселю другому лицу.
 … Мне легко уступить остров. Он принадлежит не мне, а Ордену. — Имеется в виду Мальтийский орден (см. примеч. к с. 20).
 … император Карл Пятый в качестве наследника Арагонского королевства пожаловал остров рыцарям-госпитальерам, изгнанным в тысяча пятьсот тридцать пятом году с острова Родос Сулейманом Вторым. — Арагонское королевство возникло в Северо-Восточной Испании в XI в.; в XII-XIVbb. в его состав вошли Каталония, часть Прованса, ряд островов в Средиземном море, Сицилия, земли в Северной Африке, в сер. XV в. — Неаполь; в 1479 г. объединилось с Кастилией в единое испанское государство, королем которого с 1516 г. был император Карл V (см. примеч. к с. 149). Сулейман II Кануни («Законодатель»; 1494 -
 1566) — турецкий султан с 1520 г., при котором Турция достигла наибольшего военного могущества и сделала обширные завоевания на Балканах, в Средиземноморье (в том числе покорила Родос; см. также примеч. к с. 20), Северной Африке и Передней Азии.
 … Вы достойны заменить … даже герцога делла Саландра в качестве главного ловчего. — Герцог Винченцо делла Саландра Ревертера — придворный Фердинанда IV, главный ловчий короля (начальник королевской охоты); генерал-лейтенант королевской армии, преданный и неустрашимый слуга Бурбонов; во время Республики неизменно появлялся в общественных местах в траурной одежде. Некоторые исторические источники называют его главой одного из роялистских заговоров, существовавших в Неаполе в 1799 г.; после капитуляции республиканцев был назначен главнокомандующим королевской армии.
 … в семи льё отсюда, на темных склонах Анакапри. — Анакапри — городок в северо-западной части острова Капри.
 … мнением Бюффона, высказанным в его книге «Эпохи природы» … о том, что Земля оторвалась от Солнца в результате падения кометы… — «Эпохи природы» («Les epoques de la nature», 1778) — работа Бюффона (см. примеч. к с. 59) по геологии; в этой книге в значительной степени были исправлены неверные взгляды автора на формирование рельефа земной поверхности, выраженные в предшествующих работах. Изложенная здесь гипотеза об образовании земного шара была выдвинута Бюффоном в его труде «Теория земли» («Theorie de la terre», 1749).
 … проводя остальные полгода в Фаворите или в Каподимонте… — Фаворита — королевская вилла в Неаполе. Каподимонте — см. примеч. к с. 146.
 … веселую песенку Санта Лючии… — Санта Лючия — улица, начинающаяся недалеко от побережья Неаполитанского залива (в районе Кастель делл'Ово); идет в северном направлении до церкви Санта Лючия.
 … отправлялись до Баньоли или Поццуоли… — Речь идет о селении Баньоли на западном склоне мыса Позиллипо, на берегу бухты Поццуоли, к востоку от города Поццуоли (см. примеч. к с. 64).
 … Доменико Чимароза, автор «Горациев», «Тайного брака», «Итальянки в Лондоне», «Импресарио в затруднении»… — Чимароза — см. примеч. к с. 14.
 «Горации» (точнее: «Горации и Куриации») — опера-сериа (т.е. серьезная опера; обычно на мифологический или легендарно-исторический сюжет), созданная в 1794 г. на сюжет из истории Древнего Рима о сражении трех братьев-римлян Горациев с тремя братьями из рода Куриациев, жителями соседнего города. «Тайный брак» — опера-буфф (т.е. комическая опера на бытовой сюжет), премьера которой состоялась в 1792 г. в Вене; либретто итальянского поэта Джованни Бертати (1735 — 1803). «Итальянка в Лондоне» — опера-буфф, поставленная в 1778 г. «Импресарио в затруднении» — опера-буфф, поставленная впервые в 1786 г. в Неаполе.
 … свежий, ясный голос, без фиоритур, что так редко встречается в театре. — Фиоритура (от ит. fioritura — «цветение») — звуковые переходы, украшающие мелодию трелями и одним или несколькими звуками, предшествующими основному.
 … великолепный гитарист, которого звали Витальяни, как и того мальчика, казненного вместе с двумя другими подростками Эммануэле ДеДео и Гальяни, что стали жертвами первой реакции. — Витальяни, Джованни Андреа (1771-1799) — неаполитанский патриот, по профессии часовщик, искусный игрок на гитаре; был казнен на площади Старого рынка в Неаполе в июле 1799 г. Его брат Винченцо Витальяни был казнен в Неаполе в октябре 1794 г. вместе с Эммануэле Де Део и Гальяни (см. примеч. к с. 54).
 … Элеонора Фонсека Пиментель, соперница г-жи де Сталь в области публицистики и импровизации, ученица Метастазио… — Элеонора Пиментель де Фонсека — см. примеч. к с. 14. Сталь-Гольштейн, Анна Луиза Жермена де (1766 — 1817) — французская писательница, публицистка и теоретик литературы; противница политического деспотизма; в кон. 80-х — нач. 90-х гг. XVIII в. хозяйка литературного салона в Париже, где собирались сторонники конституционной монархии; в 1792 г. эмигрировала и вернулась во Францию после переворота 9 термидора; в годы наполеоновского господства подверглась изгнанию. Метастазио, Пьетро (подлинное имя — Пьетро Трапасси; 1698 — 1782) — знаменитый итальянский поэт, автор многочисленных оперных либретто, член академий разных стран; в 1718 — 1730 гг. жил в Неаполе, затем был приглашен в Вену и получил звание придворного либреттиста; черпал свои сюжеты из произведений античных авторов, а также из романтических поэм XVI в.; его драмы легли в основу либретто опер, авторами музыки которых были многие европейские композиторы.
 … синьора Баффи, жена ученого коллеги Сан Феличе… — Баффи, Па-скуале (1749 — 1799) — известный ученый, знаток греческого языка и истории Древней Греции, профессор Неаполитанского университета; по рождению албанец; отличался благородным и сильным характером; состоял в движении масонов, за что в 1776 г. подвергся аресту; участвовал в провозглашении Республики в 1799 г., был депутатом Представительного собрания; в ноябре 1799 г., после возвращения Бурбонов, был казнен. По-видимому, события жизни Баффи, черты его личности и характера, а также самоотверженные попытки его жены Терезы Баффи Кальдора спасти мужа дали Дюма материал для создания образов Луизы и кавалера Сан Феличе.
 … бросала на ветер, как античная сивилла, строфы, казавшиеся как бы отзвуками Пиндара или Алкея… — Пиндар (521 — 441 до н.э.) — знаменитый древнегреческий поэт из Фив, автор песен, сложенных в честь победителей общегреческих конных состязаний (до нашего времени дошло только 45 песен), а также погребальных плачей и застольных песен (сохранились лишь во фрагментах). Алкей (кон. VII — нач. VI в. до н.э.) — древнегреческий поэт из города Митилена (остров Лесбос); одна из главных тем его творчества — политическая борьба между демократической и аристократической партиями на Лесбосе, в результате которой он оказался в изгнании.
 … Супруга дряхлого Тифона заставляет себя ждать… — Речь идет о древнегреческой богине утренней зари Эос, которая, согласно мифам, полюбила сына троянского царя Лаомедонта Тифона и, став его женой, просила Зевса даровать ему бессмертие, но забыла испросить для Тифона вечной юности, и поэтому была обречена проводить свои дни с дряхлым, неумирающим старцем.
 … она наряжалась, чтобы предстать как возлюбленная Марса! — То есть Венера — Афродита.
 … все это произошло in partibus… — Полностью: «in partibus infide-lium» («в стране неверных») — добавление к номинальному титулу католических епископов в нехристианских странах, преимущественно восточных. В переносном смысле — «в чужих краях».
 … Микеле, прозванный Микеле il Pazzo… — Прототипом этого персонажа является Микеле Марино (1753-1799) — колбасник и торговец сыром и вином; один из вождей лаццарони, боровшихся с французами в январе 1799 г., но затем перешедший на сторону республиканцев. Знакомство с эпизодами романа, в которых действует Микеле, приводит к заключению, что он был человеком неглупым и находчивым, даже хитроумным. Именно такими свойствами обладал и сам Марино, имевший два прозвища: «II Pazzo» (ит. «безумный») и «Маккиавелли». Марино был казнен 29 августа 1799 г.
 … я не решился бы попасться ему на глаза, будь у меня прическа на манер Тита и панталоны, а не кюлоты… — Прическа «под Тита» стала модной среди парижской молодежи после исполнения знаменитым французским актером Тальма (1763 — 1826) роли Тита в трагедии Ж.Расина (см. примеч. к с. 195) «Береника» (1670), посвященной любви иудейской принцессы Береники (28 — 79) и римского императора Тита (см. примеч. к с. 316), который не мог жениться на своей возлюбленной, так как римляне не желали иметь императрицу-еврейку, да еще не отличавшуюся высокой нравственностью. Для этой роли артист сделал себе в точном соответствии с римскими бюстами короткую прическу с ровно подстриженными со всех сторон волосами.
 Кюлоты — короткие штаны до колен в обтяжку, сшитые из дорогой ткани; накануне и во время Французской революции носились дворянами и богатыми буржуа; в глазах народных масс служили признаком сословной и политической принадлежности.
 … наука пришла к нам из Персии благодаря ученикам Авиценны… — Авиценна (Ибн-Сина, Абу Али; ок. 980 — 1037) — среднеазиатский ученый, естествоиспытатель, философ, врач, математик и поэт, по происхождению таджик; жил в Бухаре, Хорезме и Иране; стремился возродить интерес к изучению природы, критически переработал достижения предшествующей науки и привел их в систему, создал оригинальную классификацию наук; за свое свободомыслие подвергался преследованиям мусульманского духовенства; его основное сочинение «Медицинский канон» стало известно европейцам в XII в. и пять столетий считалось важнейшим руководством для студентов-медиков и врачей.
 … и из Испании благодаря ученикам Аверроэса… — Аверроэс (Ибн-Рошд; 1126 — 1198) — арабский ученый, философ и государственный деятель; родился и прожил большую часть своей жизни в Испании, завоеванной арабами в нач. VIII в.; занимал ряд важных должностей в период правления султана Юсуфа (1163-1184); известен как переводчик и толкователь трудов античных авторов; углубленное изучение греческой философии способствовало созданию им собственных оригинальных философских трудов, порицавшихся как мусульманскими вероучителями, так и католическими богословами: он не сомневался в существовании всеобщего объективного разума и считал, что материальный мир существует вечно, не имея своего начала. Аверроэсу принадлежит идея о «двойственной истине» — истине научной и религиозной, которые существуют параллельно, каждая в своей сфере, и не могут одна другую опровергнуть. Исследования арабского ученого способствовали также развитию медицины и астрономии.
 …на Старом рынке будет, вероятно, большая сумятица… — Старый рынок (Меркато) — одна из самых больших площадей Неаполя, на которой по понедельникам и пятницам при большом стечении народа и торговцев проходила главная торговля съестными припасами в городе; на ней также проходили казни; располагается в восточной части города, неподалеку от берега залива.
 … вяжущий настой дымянки, подорожника и полыни. — Дымянка — однолетняя трава из семейства маковых; растет преимущественно в Средиземноморье; в некоторых западноевропейских справочниках признается лекарственным растением.
 Carrozzella — итальянский четырехколесный экипаж, в который запрягалось две или три лошади; служил в Риме и Неаполе для прогулок туристов.
 Улица Нуова Марина («Новая Морская улица») — проходит в центральной части Неаполя на небольшом расстоянии от берега залива в районе порта; в восточном направлении продолжается улицей Маринелла.
 … в этом шумном уголке старого Неаполя, своего рода Дворе Чудес, где между лаццарони, каммористами и гуаппи ведется нескончаемый спор о том, кто здесь главный… — Двор Чудес — полуразрушенное здание (по другим сведениям, квартал) в центре средневекового Парижа, постоянное местопребывание нищих, воров, бродяг и т.д., база организованной преступности того времени; название получил от того, что нищие, как правило здоровые люди, выходя на промысел, успешно представлялись калеками и чудесным образом выздоравливали, возвращаясь домой. В 1656 г. этот притон, описанный в нескольких исторических и художественных произведениях (из них особенно известен роман
 В.Гюго «Собор Парижской Богоматери»), был разгромлен полицией. Однако память о нем сохранилась даже до XIX в. в названии одного из бедных административных подрайонов в центре старого Парижа. Каморристы — см. примеч. к с. 54.
 Гуаппи (guappi) — неаполитанское диалектальное слово: так называли в XVIII в. людей с преступными наклонностями.
 … где Мазаньелло начал свое восстание… — Имеется в виду народное восстание 1647 — 1648 гг. в Неаполитанском королевстве, направленное против экономического и политического гнета Испании, короли которой были в то время и государями Неаполя. Оно было обусловлено всем ходом социально-экономического и политического развития страны в кон. XVI — первой пол. XVII в.; различные меры правительства привели к застою в экономической жизни столицы, к банкротству и разорению части буржуазии, к обнищанию низших слоев населения города, к обострению отношений между классами, к росту отчаяния. Поводом к восстанию послужило возобновление налога на фрукты, отмененного в 1619 г. К начавшемуся в Неаполе движению городской бедноты присоединились крестьяне окрестных областей. Восставшие расправлялись с испанской администрацией и итальянскими феодалами, разбили правительственные войска и добились отмены вновь введенных налогов. В октябре 1647 г. Неаполь был провозглашен республикой, однако испанцам, воспользовавшимся переговорами для разложения рядов своих противников, удалось в апреле 1648 г. подавить восстание и восстановить свою власть.
 Мазаньелло — сокращенное имя Аньелло, Томмазо (1620 — 1647), подручного рыботорговца, уроженца Амальфи, вождя восстания в Неаполе на первом кратчайшем его этапе (7-16 июля 1647 г.). Огромная власть, которая оказалась в руках Мазаньелло, присвоившего себе титул «главнокомандующего верноподданнейшего народа», стала для него тяжелым испытанием, и ему не суждено было ее выдержать: он окружил себя княжеской роскошью, с каждым днем все более росла его вера в свою миссию, все явственнее стали проявляться высокомерие и пугавшая многих легкость, с которой он распоряжался чужими жизнями. Все это привело Мазаньелло к скорой гибели: 16 июля он был убит в монастыре дель Кармине, объявлен изменником делу народа; останки его были осквернены и брошены на одной из окраин Неаполя. Целый день столичный плебс праздновал победу над врагами, к которым был причислен и недавно почитавшийся им «главнокомандующий», но на следующий день настроение народа изменилось, к чему привело сокращение на одну треть веса хлеба при сохранении прежней цены; повсюду снова стало звучать имя Мазаньелло, его опять стали называть народным заступником. Опасаясь новых волнений, городские власти приказали торжественно захоронить его останки в церкви монастыря дель Кармине; смерть Мазаньелло нанесла первый удар восстанию.
 … как в Везувии зарождались все землетрясения, разорявшие Резину, Портичи и Торре дель Греко. — См. примеч. к с. 21.
 … монастыря святого Ефрема, расположенного на подъеме Капуцинов… — Святой Ефрем (ит. Эфрамо; ок. 306 — 372) — один из отцов христианской церкви, по происхождению сириец; некоторое время выполнял обязанности диакона (в то время лицо, следившее за порядком в церкви и ведавшее церковным имуществом), затем, возможно, был возведен в сан священника; в 363 г. вместе со многими христианами переселился в Эдессу (соврем. Урфа на юго-востоке Турции), где основал знаменитую богословскую школу, устройству которой посвятил последние годы своей жизни. Святой Ефрем — автор многочисленных религиозных сочинений; согласно его пониманию и толкованию, христианская жизнь — это борение духа, и оружием христиан против пороков и зла должны быть воздержание, молитва и чтение Библии.
 … по длинной улице, ведущей от ворот святой обители к улице Инф-раската. — Улица Инфраската (соврем, улица Аввоката) — находится в северной части старого Неаполя, неподалеку от окончания улицы Толедо.
 … стан его был перехвачен чудо-веревкой святого Франциска… — Франциск Ассизский (1181/1182-1226) — католический церковный деятель; сын богатого торговца, он удалился от мира и стал проповедовать покаяние и бедность; основал несколько монашеских орденов, в том числе нищенствующий орден францисканцев, или «меньших братьев» — миноритов; в 1228 г. причислен к лику святых. Согласно преданию, в 1209 г., уже начав свою проповедь бедности, святой Франциск услышал от одного священника поучение Христа апостолам не брать с собой в путь денег, лишней одежды, обуви и посоха. Вникнув в латинский текст поучения, Франциск снял свою обувь, бросил посох и препоясался веревкой. В память этого поступка монахи, вступающие в орден францисканцев, должны отказаться от обуви, облачиться в рясу и подпоясаться веревкой.
 … фра Пачифико, что в переводе означает «брат Миротворец». — Имя фра Пачифико носил поэт и музыкант, один из первых учеников святого Франциска Ассизского, отличавшийся скромностью и бескорыстием.
 … глаза с ужасным взглядом, который во Франции встречается лишь у уроженцев Авиньона и Нима… — Авиньон — древний город в Юго-Восточной Франции, в Провансе; в 1309 — 1377 гг. был резиденцией римских пап; в средние века и во время Французской революции был известен многочисленными беспорядками на религиозной и политической почве, описанных Дюма в нескольких романах и очерках. Ним — город на юге Франции, административный центр департамента Гар; основан еще до нашей эры; в средние века — один из центров антицерковных ересей, протестантизма и народных восстаний.
 … а в Италии — только у абруццских горцев, потомков самнитов, которых римлянам было так трудно одолеть… — Самниты — воинственные горные племена Средней Италии, с которыми Римское государство в IV — III вв. до н.э. вело длительные войны, т.н. «Самнитские». Самниты были вынуждены подчиниться римлянам в результате поражений, понесенных ими в Третьей Самнитской войне (298-290 до н.э.).
 … или у марсов, которых они и вовсе не одолели. — Марсы — древнее италийское племя, жившее в Средней Италии вокруг Фуцинского озера; во время Самнитских войн выступали на стороне самнитов и были покорены Римом в начале III в. до н.э.
 … приют Аннунциаты, куда поступают все неаполитанские найденыши. — Приют Аннунциаты находился на одноименной улице, расположенной к северу от площади Меркато и площади дель Кармине, рядом с улицей Эджициака а Форчелла.
 … то на площади Мола, то на улице Пильеро, тона СантаЛючии… — Площадь Мола — имеется в виду площадь на старинном молу торгового порта, Моло Анжоино, который располагается недалеко от Кастель Нуово.
 Улица Пильеро (соврем, улица Христофора Колумба) — ведет вдоль берега моря от Кастель Нуово, соединяясь с улицей Нуова Марина. Санта Лючия — см. примеч. к с. 221.
 … наказание это, вместо того чтобы излечить Франческо от ненависти к «санкюлотам», только усилило ее… — Санкюлоты (от фр. sans — «без» и culotte — «кюлоты») — презрительное прозвище, данное аристократией рядовым участникам Французской революции, простолюдинам, так как они носили длинные брюки из грубой ткани навыпуск. Прозвище это было теми с гордостью принято и стало синонимом слов «патриот», «революционер».
 … опорожнить бутылочку красного вина с Ламальга или белого из Каста. — Ламальг — форт на одноименном холме, господствующем над рейдом Тулона. Виноградники на склонах этого холма славились своими винами.
 Касис — селение на юге Франции в департаменте Буш-дю-Рон, в 35 км к западу от Тулона.
 … имевшиеся там орудия были тотчас же обращены против английских, португальских и неаполитанских кораблей. — Португалия, с нач. XVIII в. находившаяся под протекторатом Англии, занимала по отношению к Французской революции враждебную позицию и участвовала в антифранцузских коалициях.
 … Однажды ночью Бонапарт захватил Малый Гибралтар… — Малый Гибралтар — полевое укрепление, построенное англичанами на одном из ключевых участков обороны Тулона; был взят республиканцами в ночь с 16 на 17 декабря 1793 г.; свое название получил от крепости Гибралтар.
 … на другой день были взяты форты Эгийетт и Балагер… — Эти форты, построенные в XVII в., вместе с оборонительной Королевской башней прикрывали вход на т.н. Малый рейд тулонской гавани.
 … все паруса, начиная с нижних и кончая бом-брамселями. — Брамсель — третий снизу парус на мачте с прямым парусным вооружением, которое стояло на фрегатах. К его названию обычно прибавляется наименование части стоячего такелажа, к которому он крепится. Бом-брамсель крепится к бом-брам-стеньге, самому верхнему продолжению мачты.
 … ядро сорвало рею, на которой стоял матрос. — Рея — см. примеч. к с. 24.
 … повсюду, от фок-мачты до бизань-мачты, на вантах… — Фок-мачта — первая от носа мачта корабля. Бизань-мачта — третья от носа мачта корабля. Ванты — снасти, поддерживающие мачты с боков судна.
 … стал на верху почетного трапа, чтобы должным образом встретить неофита. — Неофит — новообращенный сторонник какого-либо учения или религии.
 … все ясно, как вода из Львиного фонтана. — См. примеч. к с. 80.
 … и запрячут меня где-нибудь in pace… — То есть в подземной монастырской темнице для провинившихся монахов, где заключенные обычно оставались до самой смерти. Название, по-видимому, происходит от слов латинской погребальной молитвы «Requiescat in расе!» — «Да почиет в мире!».
 … по всем окрестностям Неаполя, от Маринеллы до Позиллипо, от Вомеро до Мола… — То есть с востока на запад, с севера на юг.
 … Разве в заповедях Господних не сказано: «Не кради» ? — Исход, 20: 15. Морская пехота — в сер. XVII — нач. XX в. небольшая часть команды военного корабля, первоначально предназначенная для ведения ружейного огня по вражескому экипажу при сближении и абордаже, а затем — для десантных операций.
 … добрался до грот-марса, пролез в его отверстие… — Марс — площадка на верхней оконечности мачты и ее продолжения — стеньги; служит для крепления вант и рабог при подъеме и уборке парусов; в парусном военном флоте на марсы во время боя посылались стрелки, а иногда ставились небольшие пушки. Грот-марс — марс грот-мачты (см. примеч. к с. 26).
 … бросился к грот-салингу, не останавливаясь здесь, перешел на брам-стеньгу… — Салинг — деревянная конструкция для соединения стеньги с ее продолжением вверх — брам-стеньгой. Грот-салинг — салинг грот-брам-стеньги, продолжения грот-мачты.
 … поднимается по грот-бом-брам-стеньге, что уже было сверх обещанного… — Грот-бом-брам-стеньга — самая верхняя оконечность продолжений грот-мачты: продолжение грот-брам-стеньги.
 … боялся, как бы тот, подобно шиллеровскому герою, не остался на дне. — Шиллер, Иоганн Фридрих (1759 — 1805) — выдающийся немецкий поэт, драматург, историк и теоретик искусства; один из основоположников немецкой классической литературы. Его творчеству свойственны бунтарский пафос, утверждение человеческого достоинства, романтический порыв, напряженный драматизм. Здесь имеется в виду стихотворение поэта «Кубок», которое повествует о короле, швырнувшем золотой кубок со скалы в ревущую морскую бездну и бросившем вызов окружающим — кто из них осмелится нырнуть за кубком, получив его в награду? Отважный паж ныряет и возвращается с кубком, но он потрясен видением ужасных морских чудовищ, таящихся в глубинах и едва его не погубивших. Тем не менее, король, услышав этот ужасный рассказ, снова бросает в море драгоценность, обещая доставшему руку дочери, молодой человек ныряет вторично — и на этот раз уже не возвращается.
 … все к лучшему в этом лучшем из миров… — Здесь цититруется осмеянный Вольтером в философской повести «Кандид, или Оптимизм» (1759) философ-оптимист Панглос, при всех неприятностях неизменно говоривший, что все идет к лучшему. В свою очередь, это выражение восходит к формуле философского оптимизма немецкого философа, математика и физика Готфрида Вильгельма Лейбница (1646 — 1716), утверждавшего, что «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров».
 … пиастр оценивался в двенадцать карлино и восемь гранов… — Пиастр — см. примеч. к с. 190.
 Карлино (карлин) — неаполитанская золотая монета крупного достоинства; впервые стала чеканиться в 1278 г. при короле Карле I Анжуйском (см. примеч. к с. 15); в кон. XIII — нач. XIV в. неаполитанские короли чеканили также серебряные карлино. В нач. XVIII в. в некоторых итальянских государствах серебряные карлино стали чеканиться снова. Серебряный карлино, получивший в 1303 г. название «украшенный лилией», имел широкое хождение в течение всего периода существования Королевства обеих Сицилии и составлял 1/10 дуката или 10 гранов (см. примеч. к с. 189); монеты того же названия чеканились также в Савойе и Папском государстве.
 … нечто среднее между дубинкой Неистового Роланда и палицей Геркулеса… — Неистовый Роланд — герой одноименной поэмы итальянского поэта и драматурга Лудовико Ариосто (1474 — 1533). Постоянным оружием и атрибутом Геркулеса (см. примеч. к с. 62) была огромная палица.
 … обитатели Инфраскаты, улицы Студи, площади Спирито Санто, Порт'Альба… — Улица Студи — располагалась рядом с Инфраска-той (см. примеч. к с. 237) и площадью Спирито Санто (см. примеч. к с. 55).
 Порт'Альба — городские ворота, находившиеся в центральной части города, недалеко от церкви святой Клары; были построены в сер. XVII в. и названы в честь вице-короля Неаполя в 1622-1629 гг. Альвареса де Толедо, герцога д'Альба.
 … мясники переулка Ротто… — Вероятно, имеется в виду переулок Ротто аль Меркато в районе рынка.
 … садоводы из Санта Лючии… — По-видимому, речь идет о районе Санта Лючия аль Монте на восточном склоне холма Сант'Эльмо.
 … торговцы, еще во времена Мазаньелло взбунтовавшиеся против налога, которым герцог д'Аркос вздумал обложить торговлю фруктами… — В 1619 г. испанский вице-король Неаполя в 1616-1620 гг. герцог д'Оссуна, стремясь ослабить социальную напряженность в городе и предотвратить стихийные народные выступления, отменил вызывавший всеобщее негодование налог на торговлю фруктами, вернее, пошлину на привозимые в столицу для продажи плоды.
 Но в конце 1646 г. налог был возобновлен городской джунтой, что, как и слухи о намерении вице-короля герцога д'Аркоса утвердить это решение, вызвало в Неаполе крайнее недовольство. В результате 7 июля 1647 г. в городе произошли подготовленные заранее беспорядки, в которых приняли участие как местные жители, так и приезжие торговцы. Беспорядки переросли в бунт, ставшим первым событием восстания 1647 — 1648 гг. (см. примеч. к с. 237). Аркос, Понсе де Леон Родриго, герцог д' (1602 — 1672) — вице-король Неаполитанского королевства с начала 1646 г.; вынужден был решать сложнейшие внутренние и внешнеполитические проблемы (народные волнения и борьба с Францией за господство над Южной Италией; не сумев трезво оценить обстановку и предотвратить восстание Мазаньелло, был неспособен подавить его; в январе 1648 г. д' Аркос сдал свои полномочия и покинул Неаполь.
 … лабиринт улочек, тянувшихся от Викариа до улицы Эджициака а Форчелла… — Викариа (другое название — Кастель Капуано) — старинный дворец в торговой части Неаполя, заложенный в XII в.; название Викариа дворец получил после того, как в XVI в. в него перевели пять трибуналов, и среди них трибунал Высшего совета наместничества (Gran Corte della Vicaria); здание это служило тюрьмой, в которой томились многие неаполитанские патриоты; в настоящее время — дворец правосудия.
 Улица Эджициака а Форчелла (Марии Египетской у Трезубца) — расположена к северу от площади Меркато; своим названием обязана церкви святой Марии Египетской (трезубец образуют сходящиеся у церкви улицы); на ней располагался приют раскаявшихся проституток.
 … назвать амбы, терны, кватерны и квины в предстоящей лотерее… — Амба (фр. ambe) — «двойка»; терна (фр. terne) — «тройка»; квартерна (фр. quaterne) — «четверка»; квин (фр. quine) — «пятерка»; серии из двух, трех, четырех и пяти выигравших номеров в лотерее.
 …он двинулся по виа Гранде, переулку Барреттари… — Виа Гранде («Большая улица») — находится в старинной торговой части Неаполя у дворца Викариа. Улица Барретари — примыкает к площади Меркато с севера.
 … причт ее хранит … плаху с гербом, на которой герцог Анжуйский, смуглый монарх, по словам Виллани «мало спавший и никогда не смеявшийся», отрубил головы Конрадину и герцогу Австрийскому. — Речь идет о гибели Конрада V, герцога Швабского (1252 — 1268), последнего из Гогенштауфенов (рода императоров Священной Римской империи), прозванного Конрадином, который попытался отвоевать бывшие владения своего отца (Сицилию и Неаполь) у захватившего их Карла Анжуйского. Воспитывавшийся при Баварском дворе, Конрадин был призван в Италию партией гибеллинов (итальянских феодалов — сторонников германских императоров) и отправился туда вместе со своим еще более юным другом герцогом Фридрихом II Баденским (ок. 1254 — 1269), получившим в 1248 г. титул принца Австрийского; не убоявшись папского отлучения, он завладел Римом и, одерживая победы на суше и на море, продвигался к Неаполю, но 23 августа 1268 г. был остановлен и разбит
 Карлом Анжуйским; вскоре попал к нему в плен, вместе с Фридрихом предан суду, специально собранному из послушных Карлу дворян, и с восьмью ближайшими соратниками приговорен к казни, состоявшейся 29 октября 1268 г. в Неаполе при большом скоплении народа; это судебное убийство послужило одной из причин к т.н. Сицилийской вечерне — восстанию 31 марта 1382 г. против анжуйцев в Палермо, сигнал к которому был дан звоном колоколов, созывающих прихожан на вечернюю службу. Виллани, Джованни (1275 — 1348) — итальянский политический деятель, купец, автор известного сочинения «Новая хроника» («Nuova cronica») в двенадцати книгах, отражающей важнейшие события экономической и политической жизни Италии и Европы за 1300 — 1348 гг. и содержащей многочисленные сведения, которые характеризуют состояние и развитие экономики Флоренции; после смерти Джованни Виллани составление «Хроники» продолжали в 1348-1363 гг. его брат Маттео и в 1363-1364 гг. племянник Филип-по. Первое издание труда Виллани появилось в Венеции в 1537 г., второе издание вышло там же в 1559 г.
 Джованни Виллани дает такой портрет Карла Анжуйского: «Он очень редко улыбался, был праведен и благочестив, как монах, на расправу крут, взгляд имел суровый, росту был высокого, сложения крепкого, цвет кожи у него был смуглый, нос крупный, и весь его облик, как ни у кого иного, соответствовал королевскому достоинству. Он мало спал и постоянно был на ногах, говоря, что сон отнимает много времени» (VII, 1, перевод М.Юсима).
 … фазаны из Каподимонте… — См. примеч. к с. 146.
 … перепелки с Мизенского мыса… — См. примеч. к с. 15.
 … куропатки из Ачерры… — Ачерра — селение неподалеку от Неаполя, в северном направлении.
 … дрозды из Баньоли… — См. примеч. к с. 221.
 … нырки с озера Аньяно… — Аньяно — озеро в кратере одноименного вулкана в 9 км к западу от Неаполя, неподалеку от залива Поц-цуоли; известное с давних времен, в 1870 г. оно было осушено.
 … лиловой смоквы с Позиллипо и Поциуоли, изображение которой неаполитанцы в течение года выбивали на монетах как символ своей призрачной свободы… — Изображение смоквы украшало монеты, чеканившиеся в Неаполе во время восстания 1647 — 1648 гг. (см. примеч. к с. 237) — в период республики, провозглашенной 22 октября 1647 г. и закончившей свое существование в апреле 1648 г. Сан Джованни а Маре — улица в торговой части Неаполя, недалеко от залива; находится у западной стороны Рыночной площади. Улица Меркато — ведет к Рыночной площади от улицы Нуова Марина; до 1850 г. носила название «Sospiri di impiccati» (ит. «Вздохи повешенных»).
 Сант 'Элиджио — улица в торговой части Неаполя, примыкающая к Рыночной площади с запада; название получила от находящейся на ней церкви святого Элигия, построенной французскими мастерами в 70-х гг. XIII в. в стиле французской готики; считается одной из красивейших в городе. Святой Элигий (Элуа; ок. 588 — 659) — епископ города Нуайон в
 Северной Франции, ювелир и казначей франкских королей, славился высочайшим мастерством; небесный покровитель золотых и железных дел мастеров.
 … Антонио Авелла, которого все звали Пальюкелла по привычке, свойственной неаполитанскому простонародью, давать каждому прозвище… — Авелла, Антонио, по прозвищу Пальюкелла (1739 — 1799) — друг Микеле иль Паццо; вместе с ним перешел на сторону Неаполитанской республики; возглавлял один из отрядов лаццарони, сражавшихся против французов, но затем перешел на сторону Республики, стал членом городской управы и комитета, ведавшего делами полиции; по указанию Шампионне был также назначен мировым судьей; после поражения революции был повешен 29 августа 1799 г. Перед казнью его бывшие соратники подвергли его мучительному наказанию: обмазали ему тело медом, ставшим приманкой для мошкары, и привязали к ослу, который доволок его по земле до виселицы.
 Прозвище Пальюкелла (Pagliuchella) на неаполитанском диалекте характеризует человека, не имеющего никакой цены, ничтожество.
 … лучше бы тебе сходить в церковь Мадонны дель Кармине… — Имеется в виду церковь Санта Мария дель Кармине; первый храм с таким названием (впоследствии разрушенный) появился на Рыночной площади в 1114 г.; строительство колокольни нынешней церкви, расположенной на стыке улиц Нуова Марина и Маринел-ла, рядом с Рыночной площадью, было начато в 1458 г., а завершено к 1631 г.; основные здания достраивались и реконструировались на протяжении XVIII в.; церковь украшают многочисленные произведения искусства, а ее интерьер богато декорирован; к церкви относился и расположенный рядом кармелитский монастырь (в настоящее время не существует).
 … сплясал посреди улицы несколько па тарантеллы. — Па (фр. pas — «шаг») — отдельное выразительное движение какого-либо танца. Тарантелла — итальянский народный парный танец, исполняемый в быстром темпе под звуки гитары, тамбурина и кастаньет; название происходит от города Таранто на юге Италии.
 … в храме покоятся останки юного и поэтичного Конрадина, племянника Манфреда, и его друга Фридриха Австрийского… — Конрадин и Фридрих Австрийский — см. примеч. к с. 252. Манфред (1231 — 1266) — внебрачный, но узаконенный сын Фридриха II Гогенштауфена (см. примеч. к с. 17) и сводный брат другого сына Фридриха II — Конрада IV (1228-1254), отца Конрадина. В 1258 г. Манфред привлек на свою сторону мусульман из Северной Африки, с их помощью победил других претендентов и стал королем Сицилии. Однако в 1266 г. армия Манфреда при Беневенто была разбита Карлом Анжуйским и сам Манфред погиб на поле сражения.
 … здешняя статуя Христа однажды склонила голову, чтобы избежать пушечного ядра Рене Анжуйского… — Рене (Ренато) I Добрый, герцог Анжуйский (1409 — 1480) — король Неаполитанский и Сицилийский; получил Неаполитанское королевство в наследство (1434), но не смог его удержать и был изгнан в 1442 г. Недолгое правление Рене не было спокойным: крайнее разорение страны позволило одному из претендентов на престол короля Арагона и Сицилии Альфонсу V (1416 — 1458) преодолеть сопротивление войск Рене, захватить Неаполь и короноваться под именем Альфонса I (1442).
 …на голове ее так обильно растут волосы, что неаполитанский синдик раз в год приезжает в храм и торжественно стрижет их… — Синдик — см. примеч. к с. 12.
 … он переехал из Мерджеллины на Маринеллу, и теперь от прежнего жилья его отделяли набережная Кьяйа, Кьятамоне, Кастель делл 'Ово, Санта Лючия, Кастель Нуово, Мол, порт, улица Нуова и, наконец, ворота дель Кармине. — Улица Кьятамоне — продолжает набережную Кьяйа (см. примеч. к с. 38) к юго-востоку; до XVIII в. ее населяли рыбаки и контрабандисты; в XVIII-XIX вв. превратилась в одну из самых престижных улиц города; здесь, в бывшей летней резиденции короля Франческо II, дворце Кьятамоне, с 13 сентября 1860 г. по 6 марта 1864 г. жил Дюма. Улица Нуова (Нуова Марина) — см. примеч. к с. 236. Ворота дель Кармине — находились на восточной окраине старого Неаполя, на одноименной площади.
 … несуществующего дядюшку, который по указаниям Марко Поло отправился в империю Катай. — Марко Поло (ок. 1254-1324) — итальянский купец-путешественник; в 1271-1273 гг. совершил путешествие в Китай, находившийся тогда под властью монголов, где прожил около 17 лет. «Книга Марко Поло», написанная с его слов (в ней использованы также рассказы его отца и дяди Никколо и Маффео Поло, посетивших Китай ранее) и описывающая, в частности, путешествие в эту страну, была одним из первых источников знаний европейцев о странах Центральной, Восточной и Южной Азии.
 Катай — одно из старинных европейских названий Китая.
 … улов вроде того, какой евангельские рыбаки вытянули на Генниса-ретском озере… — Геннисаретское озеро (Тивериадское озеро, море Галилейское) — озеро на севере Палестины, связанное с Мертвым морем рекой Иордан.
 Здесь имеется в виду евангельский рассказ о призвании Иисусом апостолов Петра, Иакова и Иоанна, которые были рыбаками на Геннисаретском озере. Знамением, явленным им Христом, был огромный улов, после того как они безуспешно ловили рыбу всю ночь (Лука, 5: 4 — 10). В христианской традиции этот эпизод носит название «чудесный лов рыбы».
 Улица Сант 'Андреа дельи Скопари — расположена близ улицы Нуова Марина, несколько к западу от площади Меркато; название получила от небольшой церкви во имя святого апостола Андрея Первозванного (рядом с этой церковью находились лавки ремесленников, изготавливавших и продававших метлы — ит. scopari).
 … Дом этот, известный под названием дворца дета Торре, действительно принадлежал герцогу, носившему это имя. — Имеется в виду Филомарино, Антонио, герцог делла Торре (1748 — 1798) — математик, ученый-естествоиспытатель, автор труда, посвященного извержениям Везувия; библиофил.
 … халат алого цвета, застегнутый на груди шелковыми брандебурами. — Брандебуры — украшения одежды военного покроя: петлицы или золотые, а также цветные шнуры.
 … сорочка, украшенная изящным кружевным жабо… — Жабо — здесь: кружевные или кисейные оборки вокруг воротника или на груди мужской рубашки; были в моде в XVIII в.
 … то был поэт, поэт в духе Саннадзаро, Бертена, Парни… — Сан-надзаро — см. примеч. к с. 80.
 Бертен, Антуан де (1752-1790) — французский поэт; рано приобрел известность благодаря звучности и легкости своего стиха; в основном писал любовную лирику, но был также автором стихотворений о природе и путевых заметок в стихах и прозе. Парни, Эварист Дезире де Форж (1753-1814) — французский лирический поэт, известный своим свободомыслием; автор сборника «Эротические стихи» (1778) и атеистической поэмы «Битва старых и новых богов» (1799).
 … то был дон Клементе Филомаржо, младший брат герцога делла Торре… — Филомарино, Клементе (1773-1798) — поэт, член литературной академии Аркадия, открывшейся в Риме в 1690 г. (к концу этого столетия ее филиалы появились во многих городах Италии, а в следующем веке — во многих странах Европы); был сторонником революционных идей, за что подвергался тюремному заключению. Искавшие всюду измену лаццарони расстреляли обоих Филомарино, узнав от их парикмахера, что один из братьев получил письмо из захваченного французами города Капуа. Тела братьев были залиты смолой, которую убийцы купили на деньги, найденные в карманах герцога делла Торре. Во время Республики главные зачинщики расправы над братьями были повешены, а тела их, в назиданием другим, оставались на виселицах в течение двух дней.
 … Даже Королевская библиотека — неаполитанская, разумеется, — не могла сравниться с его собранием эльзевиров… — Неаполитанская Королевская национальная библиотека была основана Карлом Бурбоном и находилась во дворце дельи Студи (теперь он принадлежит Национальному музею). Первоначальную основу фонда библиотеки составили книги, входившие в коллекцию семьи Фарнезе, унаследованную неаполитанскими королями; статус публичной библиотека получила в 1804 г.
 Эльзевиры — семья голландских типографов-издателей XVI — XVIII вв. Эльзевирами называются также выпущенные их типографией книги, напечатанные особым шрифтом «эльзевир», изобретателем которого был художник XVII в. Христофел (или Христофер) ван Дейк, сотрудничавший с семьей издателей; особенно ценятся маленькие эльзевиры, среди которых значительное место занимают сочинения античных авторов.
 … в книгохранилище герцога имелось почти полное собрание изданий Лодевейка, Исаака и Даниила — другими словами, отца, сына и племянника. — Здесь может иметься в виду Лодевейк (Лодовек) Эльзевир-старший (ок. 1546 — 1617), основатель фирмы, или скорее всего Лодевейк Эльзевир-младший (1604-1670), который основал свое книгоиздательское дело в Амстердаме (ранее фирма базировалась в Лейдене) и выпустил в свет более 350 названий (некоторые из них считаются большой редкостью).
 Исаак Эльзевир (1596 — 1651) — один из наиболее известных представителей этой многочисленной семьи, основатель типографии при Лейденском университете.
 Даниил Эльзевир (1626-1680) — последний выдающийся представитель фирмы; издал 260 книг; пользовался большим уважением современников.
 … Ученые расходятся в мнении на этот счет: одни утверждают, что Исаак — сын Лодевейка, другие считают Исаака его племянником. — Основываясь на более поздних исследованиях, можно утверждать, что Исаак был второй сын Матфея Эльзевира (1565 — 1640), внук Лодевейка I и племянник Лодевейка II.
 … обладает всеми их изданиями, начиная с первого, вышедшего в свет в 1592году под титулом «Eutropii historiae romanae», lib. X»… — «Римская история Евтропия» в 10 книгах была издана Лодовейком Эльзевиром в Лейдене в 1592 г., в восьмую долю листа. Евтропий (ум. ок. 370 г.) — древнеримский историк; ок. 367 г. по поручению императора Валента II (правил в 364-378 гг.) написал «Краткую историю Рима» («Breviarium historiae Romanae») в 10 книгах от основания Города до второй пол. IV в., служившую в течение нескольких столетий общепринятым учебником римской истории.
 … до «Pastissierfrancois», появившегося у Лодевейка и Даниила и помеченного 1655 годом. — «Pastissier francois» («Французский кондитер») — кулинарная книга, содержащая преимущественно рецепты изготовления кондитерских изделий самого разного вида; считается большой редкостью; издана в Амстердаме в 1655 г. Лодевейком-младшим и Даниилом Эльзевирами.
 … Минерва и оливковое дерево с надписью «Ne extra oleas»… — Минерва (гр. Афина Паллада) — богиня-воительница и девственница, покровительница мудрости в античной мифологии. Эмблема намекает на миф о споре Афины и Посейдона (рим. Нептуна) за власть над областью Аттика в Древней Греции. Посейдон выбил из скалы источник морской воды. Афина же, вонзив копье в землю, вырастила оливковое дерево и получила первенство.
 Девиз «Ne extra oleas» («He выходя из-под оливы») означает требование оставаться в определенных границах, не выходить за установленные рамки; он был введен в типографии Эльзевиров в Амстердаме в 1642 г.
 … заставка, изображающая голову Медузы… — В древнегреческой мифологии Медуза — одна из горгон, крылатых чудовищ с женской головой и змеями вместо волос; лица горгон были столь ужасны, что человек, взглянув на них, обращался в камень.
 … гирлянда из штокроз… — Штокроза — род декоративных травянистых растений, распространенных в восточной части Средиземноморья.
 … отличались шириной полей, достигавшей в некоторых экземплярах пятнадцати и даже восемнадцати линий. — Линия — единица измерения малых длин до введения метрических мер; во Франции равнялась 2,2558 мм.
 … Она начиналась с рукописи, скрепленной печатью Танкреда де От-виля… — Танкред де Отвиль (X — XI вв.) — феодал, который владел землями во французском герцогстве Нормандия, основанном в 911г. выходцами из Скандинавии. В первые десятилетия XI в. отряды норманнских наемников стали участниками междоусобных войн феодалов в Южной Италии, а вскоре стали действовать самостоятельно и завоевывать одну область за другой; особого успеха добились сыновья Танкреда де Отвиля (их было двенадцать; в Италии их имя стало звучать как Альтавилла). В 1043 г. Вильгельм Железная Рука захватил часть Апулии и провозгласил себя графом; в 1057 г. его брат Робер (ок. 1015 — 1085), по прозвищу Гвискар («Хитрец»), отличавшийся властолюбием и неиссякаемой энергией, стал герцогом Апулии и Калабрии; в 1061 г. он вместе с младшим братом приступил к завоеванию Сицилии; по словам Макиавелли (см. примеч. к с. 314), «от этого Робера пошло начало королевства Неаполитанского» («История Флоренции», I, XV); к концу XI в. вся Южная Италия и Сицилия оказались во власти норманнов.
 … комической поэмы в духе «Налоя» Буало… — Буало-Депрео, Никола (1636 — 1711) — французский поэт и критик, теоретик поэтики классицизма.
 «Налой» — ирои-комическая поэма (1674 — 1683), в которой забавная история ссоры двух священнослужителей рассказана в стиле, пародирующем героический эпос. По мысли автора такая трактовка жизненного сюжета является наилучшей формой комического произведения.
 … Уж не нашли ли вы, случаем, Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года ? — Об упомянутом издании Теренция (см. примеч. кс. 110) Дюма в «Моих мемуарах» пишет: «В Теренции 1661 года он заменил на бычью голову и сирену гирлянду из штокроз, которая находилась на большом числе изданных им книг» (глава LXXIV).
 … мне попался Персии тысяча шестьсот шестьдесят четвертого! — Персии Флакк, Авл (34 — 62 н.э.) — древнеримский поэт-сатирик; в своих стихах развивал моральные принципы стоической философии. Об этом издании Дюма в «Моих мемуарах» писал: «В Персии 1664 года „Даниил Эльзевир“ принял заставку, середину которой занимали два жезла, скрещенные над щитом» (глава LXXIV).
 … хотя у нас с вами и нет заслуг Клеобиса и Битона, боги будут достаточно благосклонны, чтобы послать нам смерть в один и тот же день и час. — Клеобис и Битон — прославившиеся своей сыновней преданностью дети жрицы богини Геры в древнегреческом городе Аргосе. Согласно легенде, они длительное время везли колесницу матери, отправившейся на религиозное празднество, на себе, так как предназначенные для этого волы не прибыли вовремя. В награду за преданную любовь к матери им была послана смерть во сне. Мать молила Геру даровать ее сыновьям как «высшее благо, доступное людям», и после молитвы и жертвоприношения юноши навсегда заснули в святилище. Повествование о Клеобисе и Бито-не содержится в «Истории» древнегреческого историка Геродота (ок. 484 — ок. 425 до н.э.), выдававшего его за рассказ знаменитого афинского государственного деятеля и поэта Солона (ок. 638 — 559 до н.э.). «Божество дало ясно этим понять, — заключает Геродот, — что смерть для людей лучше, чем жизнь» (I, 31).
 … можно было подумать, что не Средиземное море, а сам Пактол выбросил на сушу все свои богатства. — Пактол (соврем. Сарт-Чайи) — небольшая река в Малой Азии, несшая, согласно преданиям древности, много золотоносного песка. Во французском языке это слово имеет значение источника богатства.
 … Дорада с золотистыми бликами… — Дорада — золотистая или серебристая рыба из семейства сомовых; водится в водах Атлантического океана; имеет усы и приметные костяные щитки, шипы и пятна.
 … макрель с чешуей стального цвета… — Макрель (или скумбрия) — ценная промысловая рыба из отряда окунеобразных; водится в бассейне Атлантического океана.
 … серебристая спинола… — Возможно, имеется в виду не spinola, a spigola — это ит. название лаврака, или морского волка, — промысловой крупной рыбы с черной спиной, которая водится в Средиземном море.
 … тригла с красным оперением… — Тригла (или морской петух) — рыба из отряда окунеобразных; имеет живописный вид благодаря яркой окраске и большим плавникам; очень вкусна; водится в прибрежных водах морей субтропического и умеренно! о пояса.
 … круглорылый лобан… — Лобан — рыба из семейства кефалей; водится в водах тропической, субтропической и умеренной зоны всех океанов.
 … луна-рыба, которую можно принять за упавший в море баскский бубен… — Луна-рыба — рыба из отряда сростночелюстных; часто встречается в Средиземном море; во взрослом состоянии обладает строением, сильно отличающим ее от других рыб: бесхвостое тело в профиль напоминает неправильный эллипс и сильно сжато с боков; в длину имеет до 2,5 м.
 … рыба святого апостола Петра (на боках которой остались следы от пальцев святого)… — Это простонародное итальянское название небольшой очень вкусной рыбы Атлантики и Средиземного моря — солнечника пятнобокого (из семейства скумбриевых). Согласно легенде, апостол Петр, в бытность свою рыбаком, как-то поймал эту рыбу и по божественному откровению нашел у нее во рту монетку, которой заплатил подати. Оставшиеся после этого на боках солнечника круглые пятна — следы пальцев святого.
 … великолепного тунца весом, по меньшей мере, в шестьдесят рото-ли… — Тунец — крупная промысловая рыба из семейства скумбриевых; водится главным образом в тропических и субтропических морях.
 Ротоло (мн. ч. — ротоли) — старинная итальянская мера веса; в разных частях страны имела разное значение; неаполитанский ротоло весил около 885 г (по другим источникам — 8911).
 … казавшегося тем морским царем, которого в «Немой из Лортичи» словами чарующей песни обещает своим друзьям Мазанъелло. — «Немая из Портичи, или Фенелла» (1828) — опера известного французского композитора и музыкального деятеля Даниеля Франсуа Эсп-ри Обера (1782 — 1871); либретто — Скриба и Делавиня. С этой оперой, посвященной восстанию в Неаполе XVII в. против испанцев (см. примеч. к с. 237), связано крупное общественное событие: ее представление в 1830 г. в Брюсселе вызвало манифестацию в театре, и с нее началась бельгийская революция 1830 г. Здесь речь идет о первой сцене второго акта оперы, когда Мазань-елло призывает рыбаков выйти в море и говорит, что морской царь не ускользнет от них.
 Скриб, Опостен Эжен (1791-1861) — французский драматург; оставил множество произведений для театра — комедий, водевилей, оперных либретто и пр. (значительную их часть написал в соавторстве с другими литераторами).
 Делавинь, Казимир Жан Франсуа (1793-1843) — французский поэт и драматург; классическую форму трагедий он пытался сочетать с романтическим сюжетом; в его творчестве получили также отражение антиклерикальные и антидеспотические мотивы.
 … славящих основателя ордена кордельеров… — Кордельеры (от фр. corde — «веревка») — французское название нищенствующего монашеского ордена францисканцев, основанного в нач. XIII в. Франциском Ассизским (см. примеч. к с. 237).
 Мюскаден (от фр. muse — «мускус», букв, «душащийся мускусом») — щёголь-роялист эпохи Директории.
 … Это обманщик, санкюлот, сентябрист… — 2 — 5 сентября 1792 г. простонародье Парижа, возбужденное неудачами в войне с вторгшимся во Францию неприятелем и слухами о контрреволюционном заговоре в парижских тюрьмах, произвело там массовые казни заключенных аристократов, священников и королевских солдат. Участников этой массовой расправы стали называть сентябристами.
 … стал спускаться в сторону Иммаколателлы… — Иммаколател-ла — фонтан работы Бернини и Наччерино, воздвигнутый в 1601 г. на площади Иммаколата на углу гавани Санта Лючия рядом с одноименной улицей (см. примеч. к с. 221).
 Бернини, Пьетро (1562 — 1628) — итальянский художник и скульптор; работал в Неаполе.
 Наччерино, Микеланджело (1550 — 1622) — итальянский скульптор; жил в Неаполе в нач. XVII в.
 … как Антей тщился оттолкнуть душившего его Геркулеса. — В древнегреческой мифологии Антей — великан, сын богини Геи — Земли; был непобедим, пока соприкасался с матерью и черпал от нее все новые силы; Геркулес победил Антея, подняв его в воздух и задушив.
 Суппортико Стреттело — вероятно, речь идет об улице Стреттойа Суппортико недалеко от Нуова Марина.
 … Толпа разлилась вплоть до переулка Марина дель Вино… — Марина дель Вино — улочка в старой торговой части Неаполя, в районе улицы Нуова Марина; названием обязана находившимся поблизости складам вина, прибывавшего в Неаполь по морю.
 … Домициан говорил, имея в виду христиан: «Мало того, что они умрут; надо, чтобы они чувствовали, что умирают». — Домициан, Тит Флавий (51 — 96) — римский император с 81 г., жестокий тиран, возможно человек с садистскими наклонностями (по свидетельству ис— ториков, впрочем, к нему явно неблагосклонных, в минуты отдыха от государственных дел он развлекался, давя мух или отрывая им крылья), ненавистный населению Рима и даже ближайшему окружению.
 По христианским преданиям (античные источники довольно смутно говорят об этом), Домициан предпринял в 95 — 96 гг. одно из жестоких гонений на христиан (их обвиняли в отказе приносить жертвы обожествленному императору, т.е., по сути, в государственном преступлении).
 Однако фразу «Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает» повторял палачам император Калигула (см. примеч. к с. 7), когда по его приказанию осужденных забивали насмерть. Об этом свидетельствует Светоний (см. примеч. к с. 316): «Гай Калигула», 30.
 … кобылица эта, потомок коней Диомеда, не раз питалась человеческим мясом. — В древнегреческой мифологии Диомед — царь Фракии, обладатель чудесных, но очень свирепых кобылиц, которых он кормил мясом посетивших его чужеземцев. Геркулес убил Диомеда и увел его лошадей; они были отпущены потом на волю и съедены дикими зверями.
 Картина Леопольда Ровера. — Робер, Луи Леопольд (1794-1835) — французский художник, долгие годы проживший в Риме; сюжетом для многих его картин служили сцены из жизни крестьян области Кампания и окрестностей Неаполя.
 Вероятно, здесь имеется в виду «Возвращение с праздника Мадонны дель Арко» (1827) — одна из четырех картин, в которых художник намеревался изобразить четыре времени года и четыре главные ветви итальянской нации. «Возвращение» олицетворяет весну и Неаполь. На картине изображена группа танцующих и два музыканта с мандолиной и тамбурином на фоне Везувия и Неаполитанского залива. На втором плане находится запряженная двумя белыми быками повозка.
 … у башни Кастеллоне близ Гаэты, ошибочно называемой гробницей Цицерона… — Цицерон был похоронен в окрестности современного города Итри (к северо-западу от Гаэты — см. примеч. к с. 198) — там, где находилось его имение и где его настигли убийцы.
 … в Итри, где Гораций, направляясь в Брундизий, отведал угощение Капитона и переночевал у Мурены… — В 37 г. до н.э. Гай Цильний Меценат (см. примеч. к с. 51) отправился из Рима в Брундизий (соврем. Бриндизи) — портовый город на берегу Адриатического моря, откуда уходили в плавание к берегам Греции; Мецената сопровождали Фонтей Капитон (легат Марка Антония в Азии) и юрист Кокцей Нерва. Целью поездки Мецената было заключение мира между Гаем Юлием Цезарем Октавианом (будущим императором Августом — см. примеч. к с. 42) и его соперником в борьбе за власть Марком Антонием (ок. 83 — 30 до н.э.), видным военачальником и политическим деятелем Рима, соратником Цезаря. Гораций (см. примеч. к с. 138) присоединился к Меценату и его спутникам в древней столице племени вольсков Ансуре. Одна из остановок состоялась на берегу залива Гаэта в городе Формии (соврем. Формиа). Итри находится в 6 км к северо-западу от Формиа. Мурена — Варрон Мурена, Авл Теренций, римский полководец, сенатор, приемный сын знаменитого ученого Марка Теренция Варрона (116 — 28 до н.э.); в 23 г. до н.э. был избран консулом, а в следующем году возглавил заговор против Августа, был обвинен в «оскорблении величества» и казнен; был женат на Теренций, сестре
 Мецената, и, таким образом, являлся его зятем. Мурена и Капитон владели в Формии домами; комментаторы Горация предполагают, что Мурены не было в городе и поэтому угощение состоялось в доме Капитона.
 .. городок Итри более не urbs Mamurrarum… — Гораций называет его «urbs Mamurrarum» — «городом Мамурры» («После, усталые, в городе мы отдохнули Мамурры» — «Сатиры», I, 5, 37), так как там жил некий казнокрад Мамурра, которому покровительствовал Юлий Цезарь и которому посвятил несколько эпиграмм знаменитый поэт Гай Валерий Катулл (87 — 57 до н.э.).
 … веселые звуки местного тамбурина… — Тамбурин — ударный музыкальный инструмент; род небольшого барабана, высота которого значительно больше его диаметра.
 … склоны Апеннинских гор, где в старину жили суровые пастухи-самниты, что заставили пройти под ярмом легионы Постумия… — В 321 г. до н.э., во время Второй Самнитской войны (327-304), в конце концов окончившейся победой Рима над самнитами (см. примеч. к с. 238), римская армия под командованием консулов, одним из которых был Спурий Постумий, была окружена в Кавдинском ущелье и капитулировала. Воины и командиры сдали свое оружие, одежду и военное имущество и должны были совершить позорный обряд — пройти «под ярмом», то есть через низкие воротца, связанные из копий. За такое поражение римский сенат выдал Постумия самнитам. Эту историю, вошедшую в поговорку как один из примеров величайшего унижения, рассказал Тит Ливии (см. примеч. к с. 314): «История Рима от основания Города», IX, 1-6.
 … непобедимые марсы, с которыми избегали воевать римляне… — См. примеч. к с. 238.
 … Это младший из трех братьев Пецца… — Пецца, Микеле (Фра Дьяволо; 1771-1806) — сын крестьянина, занимавшегося, как и все его родственники, извозом и ремонтом экипажей, а возможно, и контрабандой. Наследственным ремеслом смолоду владел и Микеле, но ему пришлось стать солдатом. Тюремное заключение, грозившее ему за совершенное в деревенской драке двойное убийство, было заменено тридцатилетней службой в армии. В декабре 1798 г. он оказался в Итри, откуда был родом, и возглавил отряд вступивших в борьбу с французами крестьян, которые высоко ценили его военный опыт и отвагу. Прозвище «Фра Дьяволо» Пецца получил от романистов — современникам оно не было известно. Ему посвящена комическая опера Обера «Фра Дьяволо» (либретто Скриба), впервые поставленная в 1830 г.
 … ссыпаясь на пример царя Давида, который танцевал перед ковчегом… — Давид (ок. 1000 — ок. 972 до н.э.) — второй царь Израильско-Иудейского царства, герой древних евреев, певец и поэт. Здесь имеется в виду библейский эпизод перенесения священного ковчега, где хранились божественные записи, в Иерусалим. Вступление ковчега в город сопровождалось ликованием народа и плясками, в которых участвовал и сам царь (2 Царств, 6: 14-16).
 … Микеле нельзя было назвать юношей, помышляющим только о Небесах, как это можно было предположить, основываясь на его имени… — Микеле (ит. транскрипция имени Михаил) — тезка архангела Михаила, предводителя (архистратига) небесного воинства.
 … как при Сократе, состоит добрый дух, дающий ему благие советы. — Сократ (470/469 — 399 до н.э.) — древнегреческий философ; один из родоначальников диалектики; почитался в древности как идеал мудреца; был обвинен в «поклонении новым божествам» и «развращении молодежи»; приговоренный к смерти, он выпил яд цикуты.
 Согласно утверждениям греческих историков, Сократ говорил, что ему помогает некий дух, который удерживает его от дурного и побуждает к добру.
 … множество гадюк терзает его, как они терзали дона Родриго, заточенного в склепе. — Родриго (Родерих) — король (709-711) государства, основанного в Испании вторгшимся туда германским племенем вестготов; пропал без вести в битве с ворвавшимися на Пиренейский полуостров арабскими завоевателями. Согласно исторической легенде, нашествию мусульман помог граф Юлиан, комендант крепости Сеута в Северной Африке, который мстил за бесчестье, нанесенное Родриго его дочери Каве (Флоринде). В книге путевых впечатлений «Из Парижа в Кадис» Дюма в связи с этой легендой писал: «Тогда дону Родриго было явлено божественное откровение, что он должен заточить себя в склепе вместе с живым ужом и принять это заточение безропотно как воздаяние за зло, которое он причинил» (глава XLIII).
 … вышли на главную дорогу, ведущую к Фонди… — Фонди (древн. Фунды) — город в Южной Италии в провинции Казерта на Аппи-евой дороге, в 90 км к северо-западу от Неаполя и в 5 км от побережья Тирренского моря.
 … как Давид — филистимлянину Голиафу… — Здесь имеется в виду библейский рассказ о начале возвышения Давида (см. примеч. к с. 282) от простого пастуха до царя. Он выступил против наводившего ужас на его соотечественников великана Голиафа и убил его камнем из своей пращи (1 Царств, 17: 40-50). Филистимляне (древнееврейское название — «пелиштим») — древний народ, населявший с XII в. до н.э. юго-восточный берег Средиземного моря; согласно Библии, постоянные противники древних евреев. От их имени произошло название страны — «Палестина».
 … глаза его… завораживали, как взгляд боа. — Боа — большая неядовитая змея, удав; водится в тропических странах.
 … замер на месте, приподнявшись с земли в позе раненого гладиатора… — Гладиаторы — в Древнем Риме специально обученные рабы, обреченные на забаву зрителям сражаться друг с другом или дикими зверями.
 Здесь, по-видимому, Дюма вспоминает древнегреческую скульптуру пергамской школы «Умирающий галл» (или «Гладиатор») из Капитолийского музея в Риме. Она изображает раненого гладиатора: он полусидит-полулежит, опираясь на одну руку и зажимая рану на бедре другой рукой. Возможно также, что имеется в виду «Фарнез-ский гладиатор» из Неаполитанского музея.
 … Одну зовут мадам Виктория, другую — мадам Аделаида. — «Мадам» в дореволюционной Франции — титул дочери короля и жены его брата. Здесь имеются в виду дочери Людовика XV (1710 — 1774; король с 1715 г.), тетки Людовика XVI — принцесы Виктория Луиза Мария Тереза Французская (1733-1799) и Мария Аделаида Французская (1732-1800).
 … Когда началась Революция, они удрали в Австрию, а из Вены перебрались Рим… — В феврале 1791 г. принцессы Аделаида и Виктория пытались бежать из революционного Парижа, но были задержаны неподалеку от границы. После выступления в их защиту Мирабо (см. примеч. к с. 161) им было разрешено отправиться в Италию. Принцессы приехали в один из центров французской контрреволюционной эмиграции — столицу Пьемонта Турин, оттуда перебрались в Рим. В феврале 1797 г., накануне вступления в город французской армии, они вместе с большой группой эмигрантов и беженцев уехали в Неаполь, где Фердинанд предоставил в их распоряжение дворец Казерту.
 …у них есть еще сестра, третья, самая древняя развалина по имени мадам Софи… — Софи Филиппина Элизабет Жюстина (1734 — 1782) — дочь Людовика XV, умершая задолго до описываемых здесь событий.
 … исхлопотали у генерала Бертье разрешение на пребывание… — О Бертье см. примеч. к с. 98.
 … ведь они все же дочери Франции. — Дети Франции («дочь Франции» и «сын Франции») — почетные титулы детей французского короля.
 … это их придворный кавалер, и зовут его граф Шатильон. — По-видимому, здесь неточность: дочерей Людовика XV сопровождал граф Анри Жорис Сезар де Шастелу, придворный мадам Виктории; он оставил воспоминания об их переезде в Триест, когда принцессы вынуждены были покинуть Неаполь: «Отчет о путешествии принцесс  100 » («Relation du voyage des Mesdames  101 », 1816).
 … Гара, сын врача из Юстариса… — Юстарис — городок на юге Франции в соврем, департаменте Атлантические Пиренеи.
 …за сочиненные им похвальные слова о Сугерии, г-не де Монтозье и Фонтенеле удостоился академических премий. — Сугерий (Сюрже; ок. 1081-1151) — настоятель (с 1122 г.) расположенного вблизи Парижа аббатства Сен-Дени; советник французских королей Людовика VI Толстого (1081-1137; правил с 1108 г.) и Людовика VII (1120 — 1180; правил с 1137 г.); активно участвовал в управлении государством, упорно стремясь полностью подчинить королевской власти светских и духовных феодалов; автор ряда сочинений, ставших ценным источником по истории Франции; основатель и покровитель существовавший при аббатстве школы художников — создателей картин из цветных стекол (витражей). Монтозье, Шарль де Сент-Мор, герцог де (1610 — 1690) — французский государственный деятель; воспитатель сына Людовика XIV, дофина Людовика (1661 -1711), скончавшегося до смерти отца; был известен суровой прямотой, непоколебимой строгой нравственностью.
 Фонтенель, Бернар Ле Бовье, де (1657-1757) — французский писатель, поэт и ученый-популяризатор; в своих сочинениях в изящной и доступной форме пропагандировал достижения науки; в 1697 г. был избран в члены Французской академии и стал ее непременным секретарем.
 Гара был удостоен премий за свои речи в честь Сугерия, Монтозье и Фонтенеля соответственно в 1779, 1781 и 1784 гг.; тогда же эти речи были выпущены в свет отдельными изданиями.
 … Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор. — См. примеч. к с. 28.
 … эти дамы уже появлялись, будучи лет на тридцать моложе, в нашей книге «Джузеппе Балъзамо»… — См. главу XXVIII второй части названного романа.
 … сомневаюсь, что Бог, если бы ему вздумалось сжечь современный Содом, стал бы посылать своего ангела к королю, как некогда к Лоту… — В ветхозаветном предании Лот — племянник патриарха Авраама, переселившийся вместе с ним из Месопотамии в Ханаан (так в древности назывались территории Палестины и Финикии); после ссоры с Авраамом Лот обосновался в городе Содоме (долина Иордана); за неправедность и нечестивость Бог обрек жителей Содома и соседнего города Гоморры на уничтожение; ангелы спасли праведника Лота, велев ему вместе с семьей покинуть город и не оглядываться в пути; жена Лота нарушила повеление и превратилась в соляной столб (Бытие, 19: 1-26).
 … приключение это если не в подробностях, то в основе своей считалось повторением истории ханаанеянина Лота, как известно, прискорбно позабывшего о семейных узах и ставшего отцом Моава и Бен-Амми. — После спасения Лот с дочерьми поселился в пещере, где его дочери, чтобы продолжить его род, напоили отца и обманом принудили его сожительствовать с ними. Они родили от него сыновей Моава и Бен-Амми, ставших родоначальниками народов мо-авитян и аммонитян (Бытие, 19: 30-38).
 Моавитяне — семитский народ, живший в Палестине к юго-западу от Мертвого моря; около 1000 г. до н.э. создал свое государство, воевавшее с Израильским царством.
 Аммонитяне (или аммониты) — племя, жившее на восточном берегу Иордана и постоянно враждовавшее с древними евреями; во II в. упоминания о них исчезают из исторических источников.
 … Он родился в Колорно, в великом герцогстве Пармском, получил имя графа Луи де Нарбонна… — Колорно — небольшой город в области Эмилия Романья, являвшейся частью Папского государства; расположен в 15 км к северу от Пармы (провинциального центра), при слиянии горных потоков Лорно и Парма.
 Нарбонн-Лара, Луи Мари Жан, граф де (1755 — 1813) — принадлежал к знатному пармскому роду; его мать была фрейлиной мадам Аделаиды, дочери Людовика XV; французский военный деятель и дипломат; воспитывался при дворе вместе с детьми Людовика XV и был очень на него похож (поэтому его считали незаконным сыном короля); примкнул к Революции в ее начале; сопровождал теток Людовика XVI в эмиграцию и затем был назначен военным министром (декабрь 1791 — март 1792); после падения монархии эмигрировал; вернулся вслед за установлением власти Наполеона и служил ему, получив чин генерала; участвовал в кампании 1812 г.
 … Госпожа де Сталь, после отставки своего отца г-на Неккера, оставившего пост председателя Совета, все же сохранила некоторое влияние и в 1791 году содействовала назначению графа де Нарбонна военным министром. — Госпожа де Сталь (см. примеч. к с. 221) находилась в близких отношениях с графом Нарбонном: он был отцом ее сыновей Опоста и Альберта, носивших фамилию де Сталь. Неккер, Жак (1732-1804) — французский государственный деятель, родом из Швейцарии; глава финансового ведомства в 1776 — 1781, 1788-1789 и 1789-1790 гг.; пытался укрепить положение монархии и предотвратить революцию с помощью частичных реформ. Отставка Неккера 11 июля 1789 г. привела к волнениям в Париже, предшествовавшим восстанию 14 июля и взятию Бастилии.
 … Оказавшись 10августа в списке обвиняемых, он пересек пролив… — То есть Ла-Манш.
 … они уехали 21 января 1791 года; по этому случаю Мирабо произнес одну из своих последних и притом самых ярких речей, названную им «О свободе эмиграции». — Дочери Людовика XV покинули Париж 19 февраля 1791 г.; вскоре после того как принцесс задержали, Мирабо выступил в их защиту в Якобинском клубе, а 28 февраля 1791 г. в Национальном собрании и добился для принцесс разрешения уехать из Франции.
 … посетитель, просивший принять его, — воин армии Конде… — Конде, Луи Жозеф де Бурбон, принц де (1736 — 1818) — член французского королевского дома; командовал корпусом дворян-эмигрантов, сражавшихся против Французской революции. Этот корпус был организован Конде в 1789 г. на свой счет и с успехом участвовал в боях с французскими войсками в Германии во время войны первой антифранцузской коалиции — в составе прусской и австрийской армий. В 1797 г., после окончания войны, корпус Конде был принят на русскую службу и в 1799 г. сражался в составе войск второй коалиции в Швейцариии. В 1801 г. в связи с окончанием войны Конде распустил свои отряды.
 … он почтительно представляет вашим высочествам господина Джо-ванни Баттиста Де Чезари, корсиканца по происхождению, служившего в армии Конде… — Де Чезари, Джованни Баттиста (род. в 1770 г.) — французский роялист, по происхождению корсиканец; во время Революции эмигрировал и сражался в корпусе Конде; в 1798 — 1799 гг. вместе с несколькими соотечественниками сопровождал дочерей Людовика XV в Неаполь; после их отъезда в Австрию и бегства Фердинанда IV в Палермо принял участие в восстании против Партенопейской республики; за оказанные королю услуги получил чин бригадного генерала, титул барона и пенсию; в дальнейшем следы его теряются.
 … правил некоей корсиканской провинцией во время одной из бесконечных войн, которые мы вели с генуэзцами. — В 1300 г. верховное управление Корсикой было передано Генуе итальянским городом Пиза, но корсиканцы признали это лишь в 1387 г. В дальнейшем население острова вело упорную борьбу за независимость, неоднократно перераставшую в восстания (крупнейшие из них происходили в 1553-1570, 1729-1730, 1735-1741 гг.). Последнее из этих восстаний было подавлено с помощью французских войск, но после их ухода в том же году вспыхнуло с новой силой и повторилось в 1752 г. Сопротивление корсиканцев прекратилось лишь в 1774 г., после перехода острова под власть Франции (1768).
 … один только господин де Боккечиампе — человек благородный в том смысле, как это понимает ваше королевское высочество… — Боккечиампе, Джованни Франческо (1773 — 1799) — неаполитанский роялист, корсиканец, живший во Франции, откуда эмигрировал во время Революции и воевал против Республики в корпусе Конде; в 1798 г. вернулся в Неаполь и сражался против вторгшихся в королевство французов; был взят в плен и расстрелян перед отступлением французской армии.
 … не имеют права быть занесенными в Золотую книгу… — См. примеч. кс. 158.
 … принадлежит к знаменитому роду Колонна. — См. примеч. к с. 45. Гуидоне, Антонио — корсиканец, спутник и соратник Де Чезари.
 … находились при его королевском высочестве в Виссамбуре, Гагенау и Бертшайме… — 13 октября 1793 г. произошло сражение между переправившимися через Рейн силами первой антифранцузской коалиции и войсками Французской республики. Французским войскам пришлось отступить, оставив ряд населенных пунктов, в том числе стратегически важный Лотербур (Лаутербург). Взятие в этот же день Виссамбурских (Вейссенбургских) линий (системы французских пограничных укреплений) считается наиболее крупным успехом, одержанным эмигрантской армией принца Конде за все время ее участия в боях.
 Гагенау (соврем. Агно) — старинная крепость в Эльзасе (департамент Нижний Рейн); один из опорных пунктов французов; была оставлена ими после сдачи Виссамбурских линий (18 октября) и занята войсками коалиции. Однако коалиционная армия в свою очередь оставила Гагенау в декабре вследствие своего общего отступления за Рейн.
 Бертшайм — деревня в Эльзасе вблизи Гагенау; около нее эмигрантские войска принца Конде 2 и 8 декабря 1793 г., накануне отступления за Рейн, отразили атаки французской армии.
 … вскоре был заключен Кампоформшский мир… — См. примеч. к с. 95.
 … остальных звали Раймондо Корбара, Лоренцо Дурацци и Стефано Питталуга. — Корбара, Раймондо — авантюрист родом из Тосканы; пытался организовать экспедицию английского флота против Ионических островов в Средиземном море, занятых с 1797 г. французами, но был пленен североафриканскими пиратами. Дурацци, Лоренцо — корсиканский авантюрист, спутник и соратник Корбары.
 Питталуга, Стефано — корсиканский авантюрист, участник предприятий Де Чезари и Корбары.
 … подражая Гомеру, царю эпических поэтов, вынуждены заняться описанием наших воинов. — Здесь, вероятно, имеются в виду два отрывка из «Илиады», поэмы легендарного слепого певца и поэта Гомера (жил, по античным источникам, в XII — VII вв. до н.э.): II, 493-877 и III, 167-235, где перечисляются вожди греческого и троянского войска и некоторым из них даются краткие характеристики.
 … подтвердить доказательствами свое благородное происхождение с тысяча триста девяносто девятого года я бы затруднился и поэтому не мог бы занять место в карете короля. — Почетное право ехать в королевской карете имели дворяне, древность рода которых была не менее 400 лет.
 … Огромный дворец Корсики последовательно занимали Жозеф Бонапарт, посол Республики, и Бертье, приехавший, чтобы отомстить за два убийства: Бассвиля и Дюфо. — Корсини — знатная флорентийская семья, поселившаяся в Риме в сер. XIII в. и игравшая большую роль в его политической жизни. В XVII — XVIII вв. многие ее члены были кардиналами; самый известный из них — Лоренцо Корсини (1652-1740), избранный папой в 1730 г. и получивший имя Климента XII. Многие представители этой семьи славились как покровители искусств и неутомимые коллекционеры старинных книг; их именем называется знаменитая библиотека, основу которой положил Лоренцо Корсини в нач. XVIII в. В середине того же века его племянник Нери Корсини перевез семейную картинную галерею и библиотеку во дворец, получивший название «Вилла Корсини». Этот дворец был построен на правом берегу Тибра в 1732-1736 гг. архитектором Фернандо Фуга (1694-1780) на месте старинного палаццо XV в.
 Бонапарт, Жозеф (1768 — 1844) — старший брат Наполеона; французский военный и государственный деятель; в кон. 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806-1808) и Испании (1808-1813); после падения Империи жил в эмиграции Бассвиль, Никола Жан Жозеф Юг де (1753-1793) — французский журналист и дипломат; с 1792 г. — чиновник французского посольства в Неаполе; в ноябре 1792 г. был направлен в Рим в качестве представителя Франции; не имея определенных полномочий, старался объединить вокруг себя сторонников революционных преобразований и развернул профранцузскую пропаганду; убит 13 января 1793 г. во время народных волнений, явившихся результатом подстрекательств представителей папских властей, которые не решались открыто пресечь его деятельность. Конвент возложил ответственность за его убийство на Рим, однако французы не в состоянии были тогда ответить адекватными действиями. Убийство Дюфо (см. примеч. к с. 97) дало французам повод разорвать Толентинский мирный договор; Жозеф Бонапарт в знак протеста против этого убийства оставил папскую столицу, а спустя несколько дней Директория приказала генералу Бертье (см. примеч. к с. 98) занять Рим и учредить там республику, которая и была провозглашена 15 февраля 1798 г.
 … план Папской области в границах, установленных Толентинским договором… — В начале февраля 1797 г. Наполеон Бонапарт в течение нескольких дней разбил папские войска и вынудил Пия VI подписать 19 февраля Толентинский мирный договор, по которому папское правительство утрачивало власть над областью Романья в Средней Италии, соглашалось на французскую военную оккупацию Анконы (см. примеч. к с. 46) и обязывалось уплатить Франции контрибуцию.
 Толентино — городок в области Марке (провинция Мачерата), недалеко от побережья Адриатического моря.
 … целая коллекция гравюр Пиранези… — Пиранези, Джованни Бат-тиста (1720-1778) — итальянский архитектор и художник, создатель серии гравюр, запечатлевших античные руины Рима.
 … тут вперемешку лежали сочинения Тита Ливия, Полибия, Монте-кукколи, «Записки» Цезаря, сочинения Тацита, Вергилия, Горация, Ювенала, Макиавелли… — Ливии, Тит (59 до н.э. — 17 н.э.) — древнеримский историк, автор знаменитого труда «История Рима от основания Города».
 Полибий, Монтекукколи, «Записки» Цезаря — см. примеч. к с. 208. Тацит, Публий Корнелий (ок. 55 — ок. 120) — древнеримский историк и писатель, убежденный сторонник республиканского правления; автор трудов по истории Рима, Римской империи и древних германцев; самый знаменитый его труд — «Анналы»; среди книг, лежавших на столе во дворце Корсини, могла быть и «Жизнь Юлия Агриколы». Одновременно с литературной деятельностью Тацит неоднократно занимал государственные должности (квестор ок. 80 г., консул в 97 г.) и был введен в сенаторское сословие; позже был проконсулом в провинции Азия. Вергилий — см. примеч. к с. 15. Гораций — см. примеч. к с. 138.
 Ювенал, Децим Юний (60-127) — древнеримский поэт-сатирик; круг тем его произведений охватывает все современное ему римское общество.
 Макиавелли, Никколо (1469-1527) — один из виднейших деятелей итальянского Возрождения, историк, писатель, политик, постоянно развивавший идею о необходимости создания на территории Италии сильного независимого государства; идеолог сильной государственной власти, ради усиления которой допускал применение любых средств. Его основные произведения: «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513-1519), «Государь» (1513), «О военном искусстве» (1519-1520), «История Флоренции» (начата в 1520 г.; первая книга этого труда посвящена политической истории Древнего Рима). Им был написан также ряд стихотворных произведений, новелл и комедий.
 … он служил в ирландском полку Диллона… — Английская колониальная политика в Ирландии приводила к массовой эмиграции из этой страны. Так, во Франции в XVII — XVIII вв. из ирландцев было сформировано несколько полков. Ирландскими эмигрантами были и графы Диллоны, подвизавшиеся при французском дворе накануне и во время Революции.
 Здесь, вероятно, имеется в виду граф Теобальд Диллон (1745-1792), французский генерал, участник Войны за независимость английских колоний в Америке; в начале Революции служил военным комендантом Лилля и был растерзан толпой.
 … отличился при Жемапе… — Жемап — селение в Бельгии; недалеко от него 6 ноября 1792 г. французские войска нанесли поражение австрийской армии; победа открыла французам дорогу для завоевания бельгийской территории. Сражение при Жемапе вошло в историю военного искусства как первый пример применения новой пехотной тактики, выработанной в эпоху Революции.
 … одержал в нескольких боях победу над герцогом Йоркским… — Герцог Йоркский, Фредерик Август (1763 — 1827) — второй сын английского короля Георга III, фельдмаршал (1795); главнокомандующий английской армией (1798 — 1809, 1811-1827), участник войн первой и второй антифранцузских коалиций; в 1799 г. бездарно командовал англо-русскими союзными войсками, высадившимися в Голландии; был известен злоупотреблениями по службе и покровительством казнокрадам.
 … переправился по льду через Ваал, захватил, командуя своей пехотой, голландский флот… — Ваал — река в Южных Нидерландах; была форсирована французскими войсками под командованием Пишег-рю (см. примеч. к с. 95) во время их вторжения в Голландию зимой 1794-1795 гг.
 Голландский флот был захвачен французской кавалерией в январе 1795 г. у острова Тексел близ побережья Северных Нидерландов.
 … То был Жозеф Александр Макдональд, будущий маршал Франции, получивший впоследствии титул герцога Тарентского. — См. примеч. к с. 9.
 … Французской революции было свойственно … ставить рядом с Кар-то, Россиньолем, Лютером таких людей, как Миоллис, Шампионне, Сегюр, — другими словами, сочетать начало материальное, грубое с началом интеллектуальным, духовным. — Карто, Жан Франсуа (1751 — 1813) — французский генерал, в прошлом драгун, затем жандарм; художник-баталист; не имел никакого образования, но отличался крайней самоуверенностью; руководил подавлением контрреволюционных восстаний на юге Франции в 1793 г.; был смещен со своего поста в 1793 г. по докладу Наполеона Бонапарта. Россиньоль, Жан Антуан (1759-1802) — рабочий-ремесленник, участник всех народных выступлений в Париже в 1789 — 1792 гг.; пользовался большим авторитетом в демократических кругах столицы; во время мятежа в Вандее был назначен командующим дивизии, составленной из иррегулярных и полурегулярных частей. Люкнер, Никола, барон (1722 — 1794) — французский военачальник, маршал Франции (1791); в 1792 г. в начале войны с антифранцузской коалицией неудачно командовал армией; был казнен по обвинению в измене.
 Миоллис, Секст Александр Франсуа, граф (1759-1828) — французский генерал; вступил на военную службу в возрасте тринадцати лет, принимал активное участие в американской войне за независимость; с воодушевлением встретил Французскую революцию и как командир батальона волонтёров сражался против ее врагов в 1792 г.; в качестве бригадного генерала принимал участие в Итальянской кампании в 1797 г.; в феврале 1808 г. по приказу Наполеона Бонапарта занял Рим, который в мае того же года стал частью Французской империи; в 1814 г. после отречения Наполеона служил Бурбонам, но во время «Ста дней» вновь примкнул к императору, после второго отречения Наполеона был в отставке. Сегюр, Филипп Поль, граф, де (1780-1873) — французский генерал, бывший аристократ, перешедший на сторону Наполеона и участвовавший в его войнах; состоял в свите императора во время его похода в Россию; историк, автор известных работ, выдержавших многочисленные издания: «История Наполеона и Великой армии за период 1812 года» («Histoire de Napoleon et de la Grande Armee pendant l'annee 1812»; 1824), «История России и Петра Великого» («Histoire de Russie et de Pierre le Grand», 1829) и др.
 … Лукан создал во славу Катона один из прекраснейших своих стихов… — Лукан, Марк Анней (39 — 65) — римский поэт, сторонник республиканской формы правления; участвовал в заговоре против императора Нерона и по его приказанию покончил жизнь самоубийством; автор поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне», в которой подробно и точно описывается война 49-47 гг. до н.э., возникшая из-за соперничества Цезаря и Помпея. Здесь имеется в виду следующий стих, рисующий непреклонность Катона (см. примеч. к с. 98) в борьбе с деспотизмом: «Causa diis victrix placuit, sed victa Catoni» — «Победившее дело угодно богам, побежденное мило Катону» («Фарсалия», I, 128).
 … что же вы в таком случае скажете о Бруте, о Кассии? — Гай Кассий Лонгин (85 — 42 до н.э.) — римский политический деятель, сторонник республиканской формы правления, один из руководителей заговора против Юлия Цезаря. Брут — см. примеч. к с. 98.
 … нечто вроде лучших учеников афинской школы, плагиаторы Гармо-дия и Аристогитона… — Под учениками афинской школы здесь имеются в виду сторонники рабовладельческой демократии, оплотом которой в Древней Греции многие века считались Афины, где фактическая власть находилась в руках представителей богатых и древних родов, опиравшихся на демократические институты. Гармодий и Аристогитон — афинские граждане, братья из рода Ги-фириев; в 514 г. до н.э. составили заговор против Гиппия и Гиппар-ха, сыновей тирана Писистрата, правивших в городе после его смерти в 527 г. до н.э. Заговор не удался, Гиппий остался жив, жестоко расправился со своими противниками и правил до 510 г. до н.э. Хотя Гармодий и Аристогитон были движимы личными мотивами, они в позднейших представлениях греков считались освободителями Афин от тирании.
 … вспомните нашу вчерашнюю прогулку по Капитолийскому музею… — Капитолийский музей — одно из самых знаменитых в мире собраний скульптуры; размещается на одноименном холме в Риме, в великолепном дворце, построенном в 1644 — 1655 гг. архитектором Карло Райнальди (1611-1691)
 … occhi griffagni, по выражению Данте… — См. примеч. к с. 23.
 … «Nigris et vegetis oculis» — no выражению Светония, и, если позволите, я сошлюсь именно на него: «Глаза черные и живые». — Здесь цитируются слова из книги «Жизнь двенадцати цезарей» («Божественный Юлий», 45, 1) римского историка Гая Светония Транк-вилла (ок. 70 — ок. 140).
 … Цезаря упрекали в том, что он распахнул двери сената таким сенаторам, которые даже не знали туда дороги… — Это намек на один из эпизодов политической истории Рима, содержащийся у Светония («Божественный Юлий», 80, 1-2): «Уже и народ был недоволен существующим положением, но явно и тайно тяготился единовластием Цезаря и мечтал об освобождении республики. Когда чужестранцы были приняты в сенат, на стенах появилась такая афиша: „В добрый час! Не показывать новым сенаторам дорогу в курию!“ Повсюду распевали песенку:
 Галлов Цезарь вел в триумфе, ввел их также и в сенат. Сняв штаны, они надели тогу с пурпурной каймой». (Перевод Д.Кончаловского.)
 Цезарь увеличил сенат до 900 человек, введя в него и представителей провинциальных кругов, поддержкой которых пользовался и с которыми были связаны многие его сторонники в Риме. Увеличив число сенаторов за счет своих приверженцев, он укрепил свое политическое влияние.
 «В добрый час» («Bonum factum») — в Древнем Риме обычная начальная формула официальных оповещений народа. Курия — здание, в котором в Древнем Риме заседал сенат. Штаны галлов (у римлян не принято было их носить) служили в Городе предметом насмешек.
 … Западные варварские племена — Иберия, Галлия, даже Арморика — все станет ему доступно. — Иберия — древнее название Испании; племена иберов первоначально населяли южное и восточное побережье Пиренейского полуострова; Иберия была завоевана римлянами в кон. III — во II в. до н.э. Галлия — см. примеч. к с. 98.
 Арморика (кельт. «Взморье») — старинное название Северо-Западной Галлии, главным образом морского побережья, между устьями Сены и Луары. С VII в. эта часть современной Франции получила название Малой Бретани, а позднее — Бретани.
 … Семитский мир, представленный Карфагеном, а также Иудея оказывают Риму сопротивление: Карфаген разрушают, иудеи рассеиваются по всему свету. — Семитские племена — сирийцы, израильтяне, арабы, которые населяли восточное побережье Средиземного моря и называли себя ханаанеями, а у греков и римлян были известны под именем финикийцев или пунийцев. Карфаген — см. примеч. к с. 50.
 После распада Израильско-Иудейского царства (ок. 935 г. до н.э.) возникло Иудейское царство; на протяжении почти восьми веков оно находилось под господством властителей различных государств и лишь в 167 г. до н.э. стало независимым; однако обострение социальной борьбы привело к установлению там протектората Рима. В 40-е гг. до н.э. римляне передали власть в Иудее новой династии Иродов; в 6 г. н.э. Иудея стала провинцией, управлявшейся римскими наместниками (прокураторами). Гибель Иудейского царства стало результатом Иудейской войны 66-77 гг. — восстания населения против власти римлян, закончившегося полным поражением восставших. В ходе этой войны, по сведениям древних историков, было убито несколько сотен тысяч человек, огромное число жителей Иудеи погибло от голода и было продано в рабство.
 … за Августом, Тиберием, Калигулой, Клавдием, Нероном, то есть за римскими Цезарями… — Цезари — фамильное прозвище императоров первой династии Рима Юлиев-Клавдиев, связанных родственными узами с Юлием Цезарем. В дальнейшем это название утвердилось за всеми римскими императорами. Тиберий — см. примеч. к с. 42. Калигула — см. примеч. к с. 7. Клавдий и Нерон — см. примеч. к с. 51.
 … следуют Флавии — уже всего лишь италийцы… — Флавии — римская императорская династия в 69 — 96 гг., основателем которой был командующий войсками, действовавшими против восставших иудеев, Тит Флавий Веспасиан (9 — 79), император с 69 г. В отличие от своих предшественников, он не принадлежал к римской аристократии, а был выходцем из средних слоев Сабинской земли в Италии. Его отец и дед были командирами и чиновниками невысокого ранга. К этой же династии принадлежали его сыновья: император с 79 г. Тит Флавий Веспасиан (39-81; известен как Тит) и император Тит Флавий Домициан (см. примеч. к с. 276).
 … потом Антонины — испанцы или галлы… — Антонины — римская императорская династия (96 — 192), получившая название от имени одного из ее представителей, императора с 138 г. Антонина Пия (86 — 161; полное имя — Тит Элий Антонин); он происходил из галльского города Немауза (соврем. Ним) и получил прозвище Пий (лат. Pius — «Благочестивый») за уважение к римским религиозным обычаям. Основателем династии Антонинов был Марк Кокцей Нерва (30/35 — 98), император с 96 г., принадлежавший к старому и знатному сенаторскому роду. Он усыновил своего преемника популярного полководца Марка Ульпия Траяна (см. примеч. к с. 51), который был родом из испанского города Италика.
 Уроженцами Испании были также императоры династии Антонинов Адриан, Публий Элий (76 — 138) — император с 117 г., усиливший централизацию государственного управления и создавший систему пограничных укреплений, а также Марк Аврелий (см. примеч. к с. 51).
 … потом Септимий, Каракалла, Гелиогабал, Александр Север — африканцы и сирийцы. — Септимий — Луций Септимий Север (146 — 211), император с 193 г., родом из Африки; пришел к власти и правил, опираясь на армию; провел значительные внутренние реформы; был основателем династии Северов, правившей до 235 г. Каракалла — Марк Аврелий Антонин (186 — 217), сын Септимия Севера, император с 211 г.; усилил нажим на высшие классы населения, даровал права римского гражданства почти всем свободным жителям Империи; чтобы снискать популярность плебса, построил в Риме огромные и роскошные общественные бани (термы); прозвище «Каракалла» связано с введением им в обиход особого рода галльской одежды.
 Гелиогабал (или Элагабал; 204-222; император с 218 г.) — до избрания на царство назывался Варий Ават Бассиан; став императором, принял имя Марк Аврелий Антонин; дальний родственник жены Септимия Севера; возведен на престол войсками, стоявшими в Азии; вел крайне распущенный образ жизни, пытался ввести в Риме восточный культ солнца, жрецом которого был; погиб в результате восстания гвардейцев.
 Александр Север (208 — 235) — римский император с 222 г., двоюродный брат Гелиогабала; пытался править в союзе с сенатом и ограничить политическую роль армии, но был убит в результате военного заговора.
 … До Аврелиана и Проба, грубых иллирийских земледельцев… — Аврелиан, Луций Домиций (214/215 — 275) — император с 270 г.; начал период правления императоров-иллирийцев (племен, живших в древности между Адриатическим морем и Дунаем); укрепил единство Империи, нарушенное в результате смут и угроз варваров; провел ряд внутренних реформ.
 Проб, Марк Аврелий (232-282) — император с 276 г.; уроженец Иллирии; провозглашен императором подчиненными ему солдатами, которые в конце концов, недовольные его стремлением укрепить дисциплину в армии, убили его.
 … на римский престол взошли араб Филипп и гот Максимин… — Филипп — Марк Юлий Филипп (204-249) — один из военачальников римской армии; был родом из Аравии, за что и получил прозвище Араб; провозглашен императором в 244 г. сирийскими легионерами; погиб в борьбе за престол; в его правление 6 апреля 248 г. отмечалось тысячелетие Рима.
 Готы — германское племя, жившее в начале христианской эры на южном берегу Балтийского моря; в III в. вторглись в восточные области Римской империи (на Балканский полуостров и в Малую Азию) и завоевали ряд территорий; в сер. IV в. создали сильный племенной союз, разгромленный в 375 г. гуннами; после этого разделились на две ветви — восточную (остготы) и западную (вестготы), создавшую на территории Империи ряд своих государств. Под именем Максимина имеется в виду Гай Юлий Вер Максимин (172-238; правил с 235 г.), прозванный Фракийцем и открывший эру т.н. «солдатских императоров». Он был пастухом, сыном фракийского крестьянина (по другим источникам — готского) и начал службу с низшего чина; вел войны с варварами, во внутренней политике опирался исключительно на армию, значительно усилил денежные поборы, что вызвало всеобщее недовольство и восстание; был убит солдатами во время междоусобной борьбы.
 … рухнул престол под гунном Рому лом Августулом, который умер в Кампании, получая содержание в шесть тысяч фунтов золотом от Одоакра, царя герулов. — Гунны — кочевой народ Центральной Азии, создавший на территории Монголии и Южного Прибайкалья в III — II вв. до н.э. племенной союз; в I в. н.э. гунны начали движение на запад и к IV в. заняли земли от Дона до Карпат; в сер. V в. под предводительством Атиллы (ум. в 453 г.) совершили ряд опустошительных вторжений в пределы Римской империи и создали на ее территории государство, которое после смерти их вождя распалось.
 Ромул Августул (род. ок. 459 г.) — последний император Западной Римской империи (475 — 476); был возведен на престол своим отцом Орестом (ум. в 476 г.): по одним сведениям, римским патрицием, по другим — предводителем наемников-варваров; после свержения был сослан (по одним сведениям, в окрестность Неаполя, по другим — в Константинополь).
 Кампания — область на юго-западе Италии; главный город — Неаполь; считалась самой благодатной землей на Апеннинском полуострове.
 Одоакр (ок. 431 — 493) — правитель Италии в 476 — 493 гг.; принадлежал к германскому племени скиров (герулов); был предводителем одного из наемных германских отрядов армии императора Западной Римской империи; после 476 г. номинально признавал верховную власть византийского императора, а себя — его наместником; владения его в кон. V в. были завоеваны остготами, а сам он был убит.
 … Рим еще высится по-прежнему. Capitoli immobile saxum. — Здесь дается фрагмент стиха из «Энеиды»: «Dum domus Aenae Capitoli immobile saxum // accolet» (IX, 448). Прославляя подвиг одного из предков римлян воина Ниса, Вергилий говорит, что память о герое не сотрется, пока род Энея владеет «нерушимой скалой Капитолия».
 … за всю их историю у них не было ни одной Жанны д 'Арк… — Жанна д'Арк (ок. 1412-1431) — героиня французского народа; во время Столетней войны (1337 — 1453) стала во главе борьбы против английских захватчиков; в одном из сражений была взята в плен, предана англичанами суду в Руане и, по официальной версии (оспариваемой некоторыми исследователями), сожжена на костре как колдунья.
 … ни одной Агнессы Сорель… — Сорель, Агнесса (ок. 1422 — 1450) — возлюбленная французского короля Карла VII (1403 — 1461; правил с 1422 г.)., своей славой обязанная тому влиянию, которое умела оказывать на короля; многие современники отмечали ее ум, любезность, прекрасные манеры и спокойный характер; никто так, как она, не мог радовать, утешать короля и возвращать ему молодость.
 … у них не было ни Карла Великого… — См. примеч. к с. 152.
 … ни Людовика Святого… — Людовик IX Святой (1214 — 1270) — король Франции с 1226 г.; предпринял решительные шаги, направленные к централизации страны в юридическом и финансовом отношении; в памяти современников и ближайших потомков остался как создатель царства истинной справедливости; возглавлял два крестовых похода (1249 — 1255 и 1270); благодаря своему благочестию после смерти был причислен к лику святых (1297).
 … Разве можно сравнивать наших средневековых военачальников, наших рыцарей, сражавшихся при Креси, Пуатье и Азенкуре… — Имеются в виду французские воины, участвовавшие в известных сражениях Столетней войны.
 Креси — местечко в Северной Франции, где 26 августа 1346 г. французский король Филипп VI Валуа (1293-1350; правил с 1328 г.) потерпел поражение от англичан, возглавляемых королем Эдуардом III (1312-1377; правил с 1327 г.).
 19 сентября 1356 г. в сражении при Пуатье (Центральная Франция) Эдуард III нанес французам новое поражение: погиб цвет французского рыцарства, французский король Иоанн II Добрый (1319 — 1364; правил с 1350 г.) и его сын Филипп были взяты в плен. Азенкур — селение в Северной Франции; вблизи него войска английского короля Генриха V (1387-1422; правил с 1413 г.) разгромили 25 октября 1415 г. превосходящие силы французов.
 …со Сфорца, Малатеста, Браччо, Кангранде, Фарнезе, Карманьола, Балъони, Эццелино… — Сфорца — правящий род в Милане, сохранявший свою власть в Ломбардии в 1450 — 1535 гг. Основателем династии был сын крестьянина Франческо Сфорца (1401 — 1466), талантливый и удачливый кондотьер (предводитель наемных отрядов); в 1450 г. он был провозглашен Народным собранием синьором Милана и вскоре благодаря удачной женитьбе стал герцогом. Один из самых известных представителей этой династии — Лодо-вико Моро (1479 — 1508); в годы его правления власть синьора Милана была близка к абсолютной; политика Лодовико Моро в период Итальянских войн (1494 — 1559) привела его в конце концов к полному поражению: 7 апреля 1500 г. его войска были разбиты французами, он был взят в плен и заключен в один из замков. Малатеста — одна из старейших итальянских фамилий; ее члены имели значительные владения и были сторонниками римских пап (примыкали к партии гвельфов); с сер. XIV в. многие Малатеста служили в качестве кондотьеров у семьи Висконти. Самый известный представитель фамилии Малатеста — Сиджизмондо (1417 — 1463); это был храбрый военачальник, известный своей грубостью и жестокостью, но в то же время отличавшийся образованностью и любовью к искусству.
 Браччо да Монтоне — прозвище Андреа Фортебраччи (1368 — 1424), члена одной из самых знатных фамилий Италии, знаменитого кондотьера; в 1420 г. признан папой Мартином V (1368 — 1431; первосвященник с 1417 г.) правителем Перуджи; в следующем году присоединил к своим владениям Капуа; вскоре выступил против папы и умер от раны, полученной при осаде Аквилы, одного из владений Мартина V.
 Кангранде — Скала Кангранде («Большой Пес»; 1291-1329) — синьор Вероны с 1308 по 1329 гг.; в 1311 г. захватил Виченцу, а затем ряд других городов Северной Италии; в 1318 г. был избран главой гибеллинской лиги Ломбардии.
 Фарнезе — знаменитый римский княжеский род, восходящий к XIII в.; его представители с сер. XVI в. с перерывами занимали престол герцогства Парма и были связаны брачными и политическими отношениями с дворами Австрии, Испании и Неаполя. Наиболее выдающимся полководцем из этого рода был Алессандро Фарнезе, принц Пармский (1547 — 1592). Мужская линия семейства Фарнезе пресеклась в 1731 г.
 Карманьола — прозвище Франческо Буссоне (1385 — 1432), кондотьера, служившего семье Висконти; в 1422 — 1424 гг. был правителем Генуи; в силу ряда причин его отношение к Висконти изменилось, он перешел на службу Венеции и нанес поражение своему бывшему покровителю, однако позднее был обвинен в сговоре с ним и по решению венецианского сената арестован, подвергнут суду и приговорен к смерти.
 Бальони — старинная и знатная семья из Перуджи. Здесь, вероятно, имеется виду прославленный кондотьер Джампаоло Бальони, сражавшийся против Чезаре Борджа; обвиненный папой Львом X (см. примеч. к с. 608) в заговоре, был обезглавлен; в результате в 1520 г. Перуджа стала папским владением. Возможно также, что имеется в виду Малатеста Бальони (1491 — 1531), который находился на службе у Флорентийской республики, но в 1530 г. предал ее, чтобы получить от папы Климента VII (1438 — 1534, папа с 1523 г.) владение Перуджей.
 Эццелино — имя, которое носили в XII — XIII вв. многие члены семьи Да Романо, имевшие владения в Северной Италии; родоначальником семьи был Этцель, выходец из Германии, переселившийся в Италию в первой пол. XI в.; наиболее прославленный его потомок — Эццелино III (1194-1259), утвердившийся в Вероне и долго сохранявший власть над другими ломбардскими городами благодаря помоши германского императора и своей политической искушенности; умер от смертельной раны, полученной в сражении.
 … как Чезаре Борджа хотел поглотить всю Италию… — Борджа (Борха) — знатный итальянский род испанского происхождения; основателем его могущества был Алонсо Борха (1378 — 1458), избранный в 1455 г. папой и получивший имя Калликста III. Под именем Александра VI взошел в 1492 г. на папский престол племянник Алонсо — Родриго Борджа (1451-1503). Чезаре (1475-1507) — сын Родриго; правитель Романьи; в 27 лет стал кардиналом, затем отказался от духовного сана и получил титул герцога; руководя политикой папы, стремился создать на территории Италии крупное централизованное государство, однако эта попытка закончилась неудачей. Вмешательство папы в дела других итальянских государств, грабежи его наемников наносили тяжелый урон стране и усиливали ее раздробленность.
 … Бонапарт, которого считают сидящим в ловушке в Египте… — См. примеч. кс. 21.
 …на крыльях ли Дедала… — Дедал — в древнегреческой мифологии мудрый и искусный афинский мастер, скрывавшийся на острове Крит после убийства им одного из своих родственников. Он выстроил подземный дворец с лабиринтом (см. примеч. к с. 35), куда сам был заточен по приказу критского царя Миноса. Жена царя освободила Дедала; не находя другого пути к спасению, он сделал себе и своему сыну Икару по два крыла, связав и скрепив воском птичьи перья, что позволило беглецам улететь с Крита, но по пути на Сицилию Икар поднялся слишком высоко, солнце растопило воск его крыльев, и он упал в море.
 … на гиппогрифе ли Астольфа, он все же вырвется оттуда… — Гип-погриф — сказочное животное, наполовину лошадь, наполовину хищная птица; мифологической его родиной был Восток. Астольф — один из персонажей поэмы «Неистовый Роланд» (см. примеч. к с. 248). На гиппогрифе Астольф совершает сказочное путешествие на Луну, т.е. достигает неба.
 … есть разница между римлянами времен Гракхов и даже времен Кола ди Риенци и нынешними. — Гракхи — Тиберий Семпроний (163 — 133 до н.э.) — народный трибун (133 г. до н.э.) и Гай Семпроний (153 — 121 до н.э.) — народный трибун (123-122 до н.э.). Братья Гракхи пытались провести реформы, расширяющие права мелких собственников и ограничивающие владычества аристократии; были убиты политическими противниками.
 Кола ди Риенци (или Риенцо; полное имя — Никколо ди Лоренцо Габрини; Кола или Колаццо — уменьшительное от Никколо, Риенцо — от Лоренцо; ок. 1313-1354) — вождь римского народного движения, направленного против феодальной аристократии; в мае 1347 г. захватил власть в городе и провозгласил республику, но уже в ноябре был свергнут в результате восстания баронов; в августе 1354 г. занял Рим во главе отряда папских войск и снова стал правителем города; в ноябре 1354 г. погиб во время нового аристократического мятежа.
 … словно барельефы, сошедшие с бронзовой колонны Траяна… — При Траяне (см. примеч. к с. 51) Римская империя достигла своих максимальных границ. Колонна, носящая его имя, высотою в 38 м, была воздвигнута в Риме в 111-114 гг.; вначале она была увенчана бронзовым орлом, затем статуей Траяна, а с 1587 г. — статуей апостола Петра. Ствол колонны покрывают расположенные по спирали рельефы, изображающие войну Траяна с даками — племенами, занимавшими земли к северу от Дуная до отрогов Карпатских гор. Дакия стала римской провинцией в 106 г.
 … Жнецов своих они выписывают из Абруцци, грузчиков — из Берга-мо… — Абруцци — см. примеч. к с. 198.
 Бергамо — один из древнейших городов Северной Италии, третий по количеству населения в области Ломбардия; расположен у подножия Бергамских Альп.
 … Ведь жена — это римская матрона, да еще не времен Лукреции: та сама пряла шерсть и охраняла свой очаг… — Матрона — см. примеч. кс. 21.
 Лукреция — жена Тарквиния Коллатина, родственника последнего римского царя Тарквиния Гордого (559-534 до н.э.); согласно преданию, отличалась скромностью и трудолюбием, была верной и преданной женой; обесчещенная сыном царя Секстом Тарквини-ем, лишила себя жизни, что послужило поводом для изгнания Тар-квиниев и основания Римской республики.
 … это матрона времен Катилины и Нерона, которая сочла бы для себя позором держать иголку в руке, если только игла не предназначена для того, чтобы проткнуть язык Цицерону или выколоть глаза Октавии. — Каталина, Луций Сергий (108 — 62 до н.э.) — древнеримский политический деятель, организатор нескольких заговоров с целью достижения личной власти; в 63 г. до н.э. поднял восстание против сената, но был разбит и погиб в бою. Нерон — см. примеч. к с. 51.
 Цицерон (см. примеч. к с. 98) погиб во время репрессий, сопровождавших гражданские войны за власть в Риме после смерти Цезаря, от руки убийц, посланных его политическим и личным врагом Марком Антонием (см. примеч. к с. 279). Ему отрубили голову и доставили ее в Рим Антонию, где его жена Фульвия (ум. в 40 г. до н.э.), принимавшая большое участие в политической жизни Рима, проткнула язык мертвого оратора булавкой, издевательски заметив, что теперь-то он поговорит.
 Октавия (42-62) — дочь императора Клавдия и Мессалины; в 53 г. вышла замуж за Нерона, который развелся с ней в 62 г. и сослал; в том же году по его приказу она была убита. По свидетельству Тацита (см. примеч. к с. 314) голова Октавии после убийства была доставлена для осмотра Поппее Сабине (ок. 31 — 65), второй жене императора, и та выколола мертвой глаза («Анналы», 14, 64).
 … потомки тех, кто ходил от дома к дому, собирая спортулы… — Спортула — корзинка с едой, которая ежедневно выдавалась в Древнем Риме клиентам — людям, отдававшимся под чье-либо покровительство, зависимым от патрона.
 … потомки тех, кто по полгода жил на средства, вырученные от продажи своего голоса на Марсовом поле… — Значительную часть населения Древнего Рима составляли разорившиеся крестьяне, ремесленники, беднота всякого рода и т.д., жившие фактически за счет государства; эти паразитические слои были объектом подкупа, прямого и косвенного, со стороны политических деятелей на многочисленных выборах.
 Марсово поле — первоначально долина между Тибром, холмами Капитолий, Квиринал и Садовым; до I в. н.э. находилось вне границы Рима; было названо в честь бога Марса — покровителя римской общины и в этом качестве одновременно бога плодородия, дарующего изобилие, и бога войны, приносящего победу. На Марсовом поле в VI — I вв. до н.э. происходили т.н. «центуриатные ко-миции» — один из видов римского народного собрания, где избирались высшие должностные лица; эти комиции вели свое начало от войсковой сходки и потому должны были проводиться вне городской черты, ибо в Городе предписывалось хранить вечный мир и не собираться с оружием.
 … потомки тех, кому Катон, Цезарь и Август раздавали по несколько буасо пшеницы… — Государственные и частные раздачи хлеба (эти пайки получало несколько десятков тысяч человек) были важным источником существования для римского плебса в последний период Республики и при императорах, а также (вместе со спортула-ми, зрелищами и т.д.) формой его косвенного подкупа. Катон — см. примеч. к с. 98. Цезарь — см. примеч. к с. 7. Август — см. примеч. к с. 42.
 Буасо — старинная мера сыпучих тел, равная 12,5 л.
 … тех, для кого Помпеи сооружал форумы и бани… — Строительство различных общественных сооружений и зданий было для политических деятелей и полководцев Древнего Рима обычным способом увековечить свое имя и приобрести симпатии и, следовательно, голоса граждан на выборах. В число этих построек входили и бани, которые были в городе чем-то вроде клубов. На римском форуме было несколько комплексов зданий, имевших название «форум такого-то». Однако форума Помпея (см. примеч. к с. 22) не существовало. Но в 55 г. до н.э. Помпеи воздвиг между форумом и Тибром первый в Риме каменный театр, вмещавший до 40 тыс. зрителей, а около театра портик (перекрытие, поддержанное колоннадой или аркадой). Поблизости же находилась курия Помпея — здание, где заседал сенат и где был убит Цезарь.
 … тех, у кого был префект анноны, которому поручалось их кормить… — См. примеч. к с. 99.
 … меч был неразлучен с легионером… — Легионер — солдат римской армии, разделявшейся на несколько основных тактических единиц — легионов, число которых постепенно возросло до нескольких десятков. Легион (численность которого в I в. до н.э. достигала 10 тыс. человек) состоял из тяжеловооруженных воинов, строившихся в определенный боевой порядок, а также вспомогательных легковооруженных отрядов и небольшого количества кавалерии.
 … как шекспировский Макдуф, он был живым извлечен из лона умершей. — Макдуф, один из героев трагедии Шекспира «Макбет», произносит, обращаясь к своему врагу Макбету:
 Пусть дьявол, чьим слугой ты был доныне
 Тебе шепнет, что вырезан до срока
 Ножом из чрева матери Макдуф (V, 7; перевод Ю.Корнеева).
 … шел через Изолетту, Ананьи, Фрозиноне… — Изолетта — возможно, имеется в виду маленькое селение на пути из Неаполя в Рим, в 3 км к востоку от Чепрано.
 Ананьи — городок в 18 км к западу от Фрозиноне (см. примеч. к с. 207). … В Милане вы встретитесь с Жубером… — О Жубере см. примеч. к с. 95.
 … пусть передаст их, если сможет, генералу Келлерману; это отличный кавалерист… — Келлерман, Франсуа Этьенн (1770-1835) — выдающийся французский кавалерийский генерал, сын маршала Франсуа Кристофа Келлермана (1735-1820), бывший королевский офицер, присоединившийся к Революции; участник войн Республики и Империи; бригадный генерал с 1796 г.; в 1796 — 1800 гг. командовал кавалерийскими частями в Италии; после первого отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов, но во время «Ста дней» снова примкнул к императору; при Второй реставрации вышел в отставку.
 … напишите от моего имени командирам всех частей, расположенных в Террачине, Пиперно, Просседи, Фрозиноне, Вероли, Тиволи, Асколи, Фермо и Мачерате, чтобы они … отступили бы к Чивита Кастелла-на… — Террачина — приморский город в области Лацио, в 100 км юго-восточнее Рима по дороге в Неаполь.
 Пиперно (Приверно, древн. Приверн) — небольшой город в области Лацио, южнее Рима; известен с глубокой древности, в IV в. до н.э. был завоеван римлянами; находится в 20 км к северу от Террачины. Просседи — селение в области Лацио, в 8 км к северо-востоку от Приверно.
 Вероли — селение в области Лацио, в 10 км к северо-востоку от Фрозиноне.
 Тиволи, Асколи, Фермо — см. примеч. к с. 207. Мачерата — город в Средней Италии в области Марке, центр одноименной провинции; в описываемое в романе время входил в состав папских владений.
 … «Весь секрет ведения войны заключается в следующих двух положениях …» — Изложенные далее рассуждения неоднократно повторяются в трактате Макиавелли (см. примеч. к с. 314) «О военном искусстве» (особенно в главе VII), где он высказал свои взгляды на комплектование, организацию, вооружение и тактику современных ему армий.
 … Сципион пришел доложить… — Принятие камердинером французского военачальника римского имени отражает общее увлечение античностью, которое существовало во Франции накануне и во время Революции; перенимались древние имена, детали костюма, воинская атрибутика и т.д., в литературе, публицистике, музыке охотно употреблялись идеи и образы Древней Греции и Рима. Героика античности была оружием в идейной политической борьбе. Здесь слуга принял фамилию одной из семей знатного римского рода Корнелиев, из которой наиболее известны Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (см. примеч. к с. 22) и Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (ок. 185 — 129 до н.э.), успешно воевавшие против Карфагена.
 … отнюдь не будучи платоником… — То есть предпочитал любви чисто духовной (т.н. «платонической») любовь чувственную. Пие ди Гротта — см. примеч. к с. 52.
 … Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца… — Нижеследующие слова Гамлет произносит, когда тень уже удалилась, раскрыв сыну тайну гибели его отца.
 … чтобы освободиться от магических флюидов, которыми окутал ее этот огненный вздох… — Флюиды — по научным представлениям XVIII в., тончайшая гипотетическая жидкость, наличием которой объяснялись физические явления тепла, магнетизма и электричества; также некий «психический ток», излучаемый человеком …на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия… — Константиновский орден Святого Георгия был, по преданию, учрежден в 317 г. римским императором Константином I Великим, или Равноапостольным (ок. 285 — 337; правил с 306 г.) провозгласившим полную веротерпимость и покровительствовавшим христианству. В 1697 или 1699 гг. герцог Пармский купил права главы ордена у наследника одной из византийских династий. В 30-х гг. XVIII в. эти права по наследству перешли к испанским Бурбонам, а с 1734 г. — Неаполитанскому королевству. Орден имел несколько степеней. Его знаки: красный крест с цветком на концах (т.н. «процветший») и с наложенным на него косым золотым крестом, белая лента и черная восьмиконечная звезда с орденским крестом в середине. К кресту высшей степени привешивалась фигурка святого, поражающего дракона. Девиз: буквы «I.H.S.V.» (первые буквы слов «In hoc signo vinces» — лат. «Сим победиши»). Святой Георгий — христианский мученик; римский воин, ставший проповедником христианства и казненный ок. 303 г. во время гонений на христиан; согласно легенде, убил змея-дракона, истреблявшего жителей некоего города, и освободил дочь правителя этого города, отданную змею на съедение (строго говоря, по наиболее распространенной версии предания, святой Георгий привел змея к повиновению молитвой, после чего дева отвела чудовище в город, где святой и поразил его мечом, а восхищенные жители обратились в христианство).
 Военные ордена, учрежденные в честь святого Георгия, существовали почти во всех европейских государствах; ими награждались за военные подвига и воинское искусство.
 … Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов… — Бернар, Самюэль (1651 — 1739) — богатый французский финансист, выдвинувшийся из низших слоев общества; ссужал деньги государству; в один из трудных периодов своего царствования Людовик XIV (см. примеч. к с. 28), нуждаясь в финансовой помощи, пригласил его в замок Марли.
 … что, через Мерджеллину проложена какая-нибудь новая дорога в Казерту ? — Ирония этого вопроса состоит в том, что Казерта лежит к северу от Неаполя, а Мерджеллина находится на юго-западной окраине старого города.
 … люди, желающие сохранить здоровье, должны избегать миазмов Понтийских болот и испарений озера Аньяно… — Понтийские болота — см. примеч. к с. 210. Озеро Аньяно — см. примеч. к с. 252.
 … взор своих черных глаз, ясных, как алмаз Нигритии… — Нигри-тия — старинное название Судана.
 … один из последних ее владетелей предал своего зятя Манфреда и отчасти явился виновником его поражения в битве при Беневенто. — См. примеч. к с. 256.
 … Людовика XIVмногие упрекали за неудачный выбор местности для Версаля… — Этот дворец (см. примеч. к с. 38) был построен Людовиком XIV около небольшой деревни, так что для его обслуживания и размещения придворных и учреждений пришлось выстроить целый город (правда, в какой-то степени за счет частных застройщиков, которым предоставлялись льготы). Кроме того, окрестности дворца не имели источников водоснабжения, поэтому пришлось дополнительно провести огромные работы.
 … он руководствовался благоговейной памятью об отце: ему хотелось сохранить … прелестный охотничий домик… — Людовик XIII (см. примеч. к с. 47) в 1627 г. построил в Версале небольшой охотничий дом, а затем охотничий дворец, вокруг которого и развернулось при Людовике XIV, его сыне, грандиозное строительство.
 … архитектору Ванвителли, построившему Казерту… — Ванвител-ли, Луиджи (1700 — 1773) — известный итальянский архитектор.
 … пришлось разбить сад вокруг прежнего парка и провести сюда воду с горы Табурно… — Гора Табурно, высотой в 1394 м, находится в 20 км к востоку от Казерты.
 … подобно тому как Реннекен-Свальм вынужден был, наоборот, доставлять воду из реки на гору при помощи установленной в Марли машины. — Реннекен-Свальм (точнее: Свальм Ренкин, именовавшийся Луи; 1644 — 1708) — механик из Льежа, построивший водо-взводную машину в Марли в 1682 г. Это приспособление представляло собой сложную систему колес и насосов, приводимых в действие, очевидно, механической гягой, и поднимало воду из Сены в водоем на высоту 155 м по длинному акведуку; затем вода по каналу шла в Версаль.
 Марли (точнее; Марли-ле-Руа) — окруженный садами замок-дворец в окрестности Парижа; построен Людовиком XIV как его частная резиденция; разрушен во время Революции.
 … распорядился вывезти эти сокровища из Рима и разместить в Ка-зерте до тех пор, пока залы замка Каподимонте не будут готовы к их приему… — Каподимонте — см. примеч. к с. 146.
 …то было художественное наследие его предка папы Павла III… — Павел III (в миру — Алессандро Фарнезе; 1468 — 1549) — папа с 1534 г., происходил из знатной фамилии, покровительствовал искусству; вел активную, хотя и запутанную и противоречивую внешнюю политику, главными целями которой была борьба с протестантизмом и противодействие турецкой экспансии. Он приходился Фердинанду IV отдаленным предком, так как тот был внук второй жены испанского короля Филиппа V Бурбона — Елизаветы Фарнезе. Ее же предком был незаконнорожденный сын Павла — Луиджи Фарнезе (см. примеч. к с. 428).
 … того самого, который отлучил от церкви Генриха VIII… — Поводом для реформации в Англии был начавшийся в 1527 г. конфликт с Римом по поводу признания недействительным брака Генриха VIII (см. примеч. к с. 149) с его первой женой Екатериной Арагонской (1485 — 1536). Климент VII (в миру — Джулио Медичи; 1478 — 1534; папа с 1523 г.) отказал в этом; Павел III продолжил его противостояние с Генрихом VIII, пригрозил ему отлучением от церкви и наложил на Англию интердикт (полное или частичное запрещение отправления культа). В ответ на это английский парламент 1529 — 1536 гг., получивший прозвище реформационного, в 1534-1536 гг. принял законодательные акты, вводившие в Англии протестантизм; новый духовный суд подтвердил развод короля; в 1536 и 1539 гг. были приняты законы о закрытии монастырей.
 … заключил с Карлом Vи Венецией союз против турок… — Павел III стремился приостановить борьбу Франции с Империей за Италию и укрепить влияние папского престола на итальянские государства. С этой целью папа добился в конце 1538 г. перемирия между французским королем Франциском I и императором Карлом V, а также союза с Империей, направленного портив турок. Однако эти договоренности были малопродуктивны и недолговечны. Воспользовавшись неудачей Карла V в походе 1541 г. против Алжира, бывшего тогда вассалом Турции, Франция возобновила военные действия против Империи.
 … и продолжил постройку храма святого Петра, поручив ее Микелан-джело. — Древнейшая церковь в Риме была воздвигнута в нач. IV в. в честь апостола Петра по повелению императора Константина I Великого (см. примеч. к с. 340). Этот храм, именовавшийся обычно базиликой Константина, пришел со временем в ветхость, и в 1482 г. было принято решение о его перестройке, однако денег для этого постоянно не хватало, и новый храм был заложен лишь в 1506 г. План нового собора, крестообразного в плане, с центральным куполом, был создан итальянским архитектором Донато Браманте (1444-1514), который руководил строительством с момента закладки до своей смерти.
 Позднее, с 1546 г., главным архитектором собора, спроектировавшим и воздвигнувшим его купол, стал великий итальянский скульптор, художник, архитектор и поэт Микеланджело Буонарро-ти (1475-1564). Собор был достроен лишь в 1590 г., а освящен в 1626 г.
 … То была этнологическая коллекция, собранная на Сандвичевых островах экспедицией, последовавшей за той, в которой погиб капитан Кук… — Этнология (от гр. ethnos — «народ») — наука, изучающая состав, происхождение, расселение и культурно-исторические взаимоотношения народов, их материальную и духовную культуру, особенности быта.
 Сандвичевы острова — устаревшее название Гавайских островов, архипелага в центральной части Тихого океана; ныне один из штатов США.
 Кук, Джеймс (1728 — 1779) — английский моряк, капитан военного флота; руководил тремя кругосветными экспедициями И 768 — 1771, 1772 — 1775 и 1776 — 1779), сделавшими много открытий в Тихом и Северном Ледовитом океане; в 1778 г. открыл значительную часть Гавайских островов; в следующем году был убит там во время столкновения с туземцами, вызванном насилиями англичан. В 1786 г. Гавайские острова посетила экспедиция французского исследователя
 Ж.Лаперуза (1747 — 1788), а в кон. 1791 — нач. 1792 гг. — экспедиция английского мореплавателя Дж.Ванкувера (1758 — 1798), соратника Кука.
 … восемнадцать живых кенгуру, самцов и самок, вывезенных из Новой Зеландии. — В Новой Зеландии кенгуру не водятся.
 … он отдал меня в Йенский университет… — Это один из известных университетов в Германии, сыгравший большую роль в культурной жизни страны; основан в 1558 г. в городе Йена (Прусская Саксония); в нем учились и преподавали многие выдающиеся немецкие ученые.
 … Капитан Флиндерс как раз собирался в такое плавание… — Флиндерс, Метью (1774 — 1814) — английский военный моряк; совершил несколько плаваний в водах Австралии (1797, 1798, 1801 — 1802, 1802 — 1803), в том числе вокруг всего этого континента (кругосветным оно не было), сделав много географических открытий; ввел в научный оборот само название «Австралия» (1814).
 … Обнаружив вдоль южного побережья Новой Голландии несколько неизвестных островов, капитан назвал их островами Кенгуру… — Новая Голландия — старинное название Австралии. Кенгуру — лесистый остров в Большом Австралийском заливе у южного побережья Австралии; был открыт Флиндерсом во время третьего плавания 1801 — 1802 гг. и назван так из-за обилия там этих животных, мясом которых питался экипаж его корабля.
 … Позже Флиндерс отправился с Бассом во второе путешествие… — Басе, Джордж (1771-1803) — английский исследователь; служил в качестве военного врача в Австралии и увлекся географическими открытиями; в начале 1798 г. прошел на шлюпке между Австралией и землею Ван-Димена, высказав мысль, что она является островом, а не полуостровом, как предполагалось; в конце года его предположение подтвердилось благодаря совместному плаванию с Флиндерсом; открытый пролив получил название Бассова.
 … они обнаружили пролив, отделяющий землю Ван-Димена от материка. — Землей Ван-Димена голландский мореплаватель Абель Янсзон Тасман (1603-1659) назвал в 1642 г. землю, принятую им за Австралию; с 1853 г. она стала называться Тасманией. Ван-Ди-мен — голландский губернатор Восточных Индий.
 … В Геркулануме откопали штук двадцать — тридцать обугленных свитков… — Остатки Геркуланума (см. примеч. к с. 82) были случайно обнаружены в нач. XVIII в. при поисках строительного материала для одной виллы в Портичи. В 1736 г., когда король дон Карлос (испанский Карл III — см. примеч. к с. 6) выкупил это имение, там начались систематические раскопки. Поэтому территория Геркуланума и все найденное там принадлежали Фердинанду IV как сыну и наследнику Карла III.
 … Третьего дня он прислал мне восемнадцать кенгуру, а я отдал ему восемнадцать папирусов. — Загон для восемнадцати кенгуру был построен не в Казерте, а в парке, расположенном на западной окраине столицы на вилле Флоридиана, которую Фердинанд IV подарил в 1817 г. своей второй жене Лючии Мильяччио (см. примеч. к с. 9), герцогине ди Флоридиана. Экзотические животные были действительно привезены из Англии и обменены на папирусы из Геркуланума, но при посредничестве сэра Уильяма Эккурта, а не Уильяма Гамильтона. Дюма несомненно знал об этом, так как был знаком с «Историей Неаполитанского королевства» («Storia del Reame di Napoli») П.Коллетты (VIII, 2), но не устоял перед соблазном включить столь колоритный эпизод в свой роман. Папирусы — древние рукописи на писчем материале того же названия, изготовленного впервые в глубокой древности в Египте из стеблей одноименного водяного растения. Папирус как материал для письма использовался с III тысячелетия до н.э. до кон. I тысячелетия н.э. (известны даже папирусы XI в.) в Древнем Египте, Греции, Риме, Иудее, Персии и других странах Ближнего Востока.
 … со временем найдут и панегирик Вергинию, сочиненный Тацитом… — Вергиний — римский наместник Верхней Германии Лу-ций Вергиний Руф (14 — 98); после подавления восстания наместника Северной Галлии Виндекса против императора Нерона войска предложили Вергинию императорскую власть, но он колебался, заявлял о верности сенату и народу Рима, на престол не претендовал и в конечном счете от Нерона не отступился; отказывался он от таких предложений и позже — после смерти Нерона, а также после самоубийства Отона (32 — 69; римский император в 69 г.); твердостью своих взглядов завоевал уважение и любовь римлян. Вергиний, консул первой пол. 97 г., был торжественно похоронен за счет государства. Похвальную речь покойному от имени сената произнес Корнелий Тацит (см. примеч. к с. 314), который был консулом во второй пол. 97 г.; нет сведений о том, что эта речь была записана.
 … и его речь против проконсула Мария Приска… — Проконсул — в Древнем Риме правитель завоеванной провинции; обычно назначался из числа консулов, отбывших срок своих полномочий. Проконсулы обладали всей полнотой власти и обыкновенно отличались жестокостью и взяточничеством.
 Проконсул Марий Приск, управлявший в кон. I в. н.э. провинцией Африка (в районе соврем. Туниса) был обвинен местными жителями в вымогательстве. Около 99 г. Тацит в качестве защитника провинциалов выступил в сенате с речью, поддерживая это обвинение. Марк Приск был осужден и отправлен в изгнание.
 … зато уж за полинезийскую коллекцию … я отдал всего лишь глиняные горшки, к тому же разбитые. — Полинезия — одна из островных групп центральной части Тихого океана; простирается от Гавайских островов на севере до Новой Зеландии на юге; включает несколько архипелагов.
 … пять-шесть великолепных греческих амфор, найденных при раскопках в Сант 'Агата деи Готи… — Амфора — древний глиняный (реже металлический сосуд) для жидких и сыпучих продуктов; имеет округлую или вытянутую форму, две ручки и узкое горло. Сант'Агата деи Готи — небольшой город в 10 км к северо-востоку от Казерты; основан в глубокой древности племенем самнитов.
 … луки и стрелы, вывезенные из королевства его величества Камеха-меха /… — Камехамеха I — король Гавайских (Сандвичевых) островов в 1789-1819 гг.; отличался умом и предприимчивостью, сумел подчинить своей власти других вождей, правивших различными островами.
 … неизменно бывал в музее Фарнезе… — См. примеч. к с. 150.
 …Он назвал Фердинанду имена предполагаемых творцов «Фарнезско-го быка» — Аполлония и Тавриска… — «Фарнезский бык» — скульптурная группа мастеров древнегреческой родосской школы (IV — III вв. до н.э.) Аполлония Траллийского и его брата Тавриска, изображающая Дирку, царицу города Фив, притеснявшую племянницу своего мужа Антиопу, возлюбленную Зевса. Дирка велела сыновьям Антиопы привязать ту к рогам дикого быка; однако, когда юноши узнали, что Антиопа их мать, они предали той же казни Дирку. Этот момент и запечатлен в скульптуре, которая (как и упоминаемые ниже другие скульптуры греческих мастеров, дошедшие до нашего времени в римских копиях) долгое время находилась в коллекции семьи Фарнезе.
 … группа эта … вышла из школы Агесандра Родосского, создателя «Лаокоона». — Античная скульптурная группа «Лаокоон» создана родосскими ваятелями Агесандром, Атенодором и Полидором (между III и I вв. до н.э.); затем она воспроизводилась в многочисленных копиях; оригинал хранится в музее Ватикана. В греческой мифологии Лаокоон — троянский прорицатель или жрец Аполлона; он был жестоко наказан покровительницей греков богиней Афиной Палладой за то, что предупреждал своих сограждан об опасности, которую представлял собой деревянный конь, оставленный греками у ворот Трои (в нем спрятались греческие воины). После того как его призывы и мольбы не были услышаны троянцами, он попытался преградить путь коню, и тогда по воле Афины из моря выплыли две огромные змеи и задушили Лакоона и его сыновей; сцену их гибели и запечатлели античные скульпторы.
 … колоссального Геркулеса, известного также под именем «Геркулеса Фарнезского»… — Эта громадная статуя II в. работы скульптора Гликона из Афин изображает обнаженного Геркулеса на отдыхе: он облокотился на свою палицу, на которую наброшен другой его атрибут — львиная шкура.
 … теперь она всем известна под именем «Флоры Фарнезской». — Имеется в виду статуя некой второстепенной римской богини (имя Флоры получила условно), найденная в XVI в. при раскопках в Риме грандиозных общественных бань, построенных императором Каракаллой (см. примеч. к с. 316). Эта статуя работы неизвестного греческого мастера имеет размер около 3,5 м и отличается большим изяществом; первоначально она находилась в коллекции рода Фар-незе, ныне — в Национальном музее в Неаполе. В древнеримской мифологии Флора — богиня цветения, «мать цветов»; ей поклонялись садоводы и земледельцы, почитавшие ее как богиню цветущей юности.
 … обратил внимание короля на выдающиеся творения Тициана: Данаю под золотым дождем… — Тициан (Тициано Вечеллио; ок. 1476/1477 или 1489/1490 — 1576) — замечательный итальянский живописец, глава венецианской школы; выдающийся мастер цвета. Даная — в греческой мифологии дочь аргосского царя Акрисия, мать одного из величайших героев Персея. Желая избежать судьбы, предсказанной ему оракулом (смерти от руки сына Данаи), Акри-сий заточил свою дочь в подземелье, но влюбленный в нее Зевс проник в темницу в виде золотого дождя, и она родила сына Персея. Услышав голос Персея, Акрисий спустился в подземелье, увидел внука и повелел бросить его и мать в сундуке в море. Однако они спаслись, и Персей совершил великие подвиги. Акрисий все же не ушел от судьбы: диск, брошенный рукой Персея во время состязаний, случайно стал причиной смерти Акрисия. Картина Тициана (написана ок. 1554 г.) ныне находится в музее Прадо в Мадриде; она изображает обнаженную Данаю на ложе, на которое проливается золотой дождь.
 … и великолепный портрет Филиппа II, короля, который никогда не смеялся… — Филипп II (1527 — 1592) — король Испании с 1556 г., Неаполя и Сицилии с 1555 г.; в союзе с Австрией стремился к европейской гегемонии и боролся против протестантизма и национальных движений. Характерными чертами его личности были нерешительность и подозрительность, из-за чего он даже получил прозвище «Осторожный». Его недоверчивость часто перерастала в манию преследования, нередко приводя к гибели многих его приближенных. Упомянутый портрет Филиппа II создан в 1550-1551 гг. и находится в Национальном музее в Неаполе.
 … и которого в наказание за многочисленные убийства покарала рука Господня, поразив его тем же страшным и отвратительным недугом, от которого умер Сулла, а воследствии предстояло умереть Фердинанду II… — Филипп II был поражен какими-то накожными язвами, которые вызвали его смерть. По некоторым сведениям, их причиной был сифилис.
 Сулла, Луций Корнелий (138-78 до н.э.) — римский политический деятель и видный полководец; лидер аристократической партии; диктатор в 82 — 79 гг. до н.э.; проводил жестокую репрессивную политику.
 Согласно Плутарху (см. примеч. к с. 59), диктатор страдал от каких-то внутренних язв, которые вызывали кожные нарывы, полные насекомых. Во время припадка ярости Суллы один из внутренних нарывов лопнул, что вызвало сильное кровотечение и быструю смерть диктатора («Сулла», 36 — 37).
 Фердинанд II (1810-1859) — неаполитанский король с 1830 г., сын Франческо I; жестоко подавлял революционное движение; за бомбардирование города Мессины в 1848 г. был прозван «королем-бомбой»; если судить по свидетельствам различных источников, причиной его смерти был сыпной тиф.
 … перелистал рукописные «Акафисты Богоматери» с миниатюрами Джулио Каовио… — Кловио, Джулио, дон (1498 — 1548) — итальянский живописец, миниатюрист; учился сначала в одном из монастырей своей родины Хорватии, а потом в Италии; жил в Мантуе и Риме; прославился искусными миниатюрами, украшавшими молитвенники, богослужебные книги и другие рукописи.
 … был перенесен из Бурбонского музея в королевский дворец,,. — Бур-бонский музей (ныне Национальный музей) размещается в старинном дворце, расположенном в северной части исторического Неаполя. Коллекцию музея составляют разнообразные произведения искусства, полученные Карлом Бурбоном в наследство от семьи Фарнезе, а также бесценные ювелирные изделия, фрагменты фресок и предметы обихода, извлеченные из земли при археологических раскопках, которые проводились в Помпеях, Геркулануме, Кумах и других древних поселениях Кампании. Украшением экспозиции являются коллекция старинных монет и собрание памятников этрусского и египетского искусства, принадлежавшее роду Борджа.
 … неистовая, неукротимая любовь к искусству, превратившая Кар-дильяка в убийцу, а маркиза Кампану — в недобросовестного хранителя. — Кардильяк — герой новеллы немецкого писателя Эрнста Теодора Амадея Гофмана (1776-1822) «Мадемуазель де Скюдери» (1819), гениальный ювелир и одновременно маньяк, убивавший своих заказчиков, будучи не в силах расстаться с изготовленными им драгоценностями.
 Кампана ди Кавелли, Джанпьетро, маркиз ди (1807 — 1880) — итальянский антиквар XIX в., составивший богатейшую коллекцию древнегреческой, этрусской и римской скульптуры, а также раннего итальянского искусства; разорившись, заложил коллекцию в ломбард, генеральным директором которого состоял, и за допущенные при этом нарушения законов был приговорен к двадцати годам каторги (приговор был заменен изгнанием); коллекция была продана и перевезена в 1861 г. в Париж, часть ее хранится в Лувре.
 … думал встретить в его лице нечто вроде невежественного и чванливого Тюркаре… — Тюркаре — герой одноименной комедии (1709) французского писателя Алена Рене Лесажа (1668 — 1747), всесильный финансист.
 … испробовал щавелевую кислоту, виннокаменную, соляную… — Щавелевая кислота — органическое соединение, включающее в себя углерод, водород и кислород; используется в текстильной промышленности, производстве красителей и выведении пятен. Виннокаменная (или винная) кислота — природное соединение, которое получается из винного камня, т.е. осадка, состоящего главным образом из кислого калия и образующегося при брожении вина.
 … Я всегда предпочту Акида Полифему. — Согласно греческой мифологии, Акид (Ацид), сын бога лесов и полей Пана, красивый юноша, возлюбленный прекрасной нимфы Галатеи, был убит из ревности циклопом Полифемом — одноглазым уродливым великаном, бросившим на него скалу. Опечаленная Галатея превратила юношу в реку.
 … Я не Анна Австрийская, а господин Руффо не Ришелье… — Анна Австрийская (1601-1666) — королева Франции с 1615 г., жена Людовика XIII, мать Людовика XIV и в годы его несовершеннолетия — регентша.
 Ришелье, Арман Жан дю Плесси (1585 — 1642) — французский государственный деятель, кардинал, с 1624 г. — первый министр; проводил политику укрепления королевской власти. Анна Австрийская была политическим врагом Ришелье и поддерживала попытки французской знати свергнуть министра, чья политика ущемляла их интересы. (Дюма, правда, пишет в своих романах, будто эта вражда была вызвана тем, что королева отвергла ухаживания кардинала.) Однако попытки Анны противостоять влиянию Ришелье на короля постоянно кончались ее поражением.
 … австрийский император … займет не только провинции, которыми он владел до Кампоформийского договора, но и Романью… — Ро-манья — историческая область в Центральной Италии; главный город — Равенна; с сер. VIII в. до 1860 г. (с перерывом во время наполеоновского владычества в 1797 — 1814 гг.) входила в состав Папской области; ныне относится к административной области Эмилия Романья.
 … Филипп, отец Александра… — Имеется в виду Филипп II (ок. 382 — 336 до н.э.), царь Македонии с 359 г. до н.э., видный полководец, отец Александра Македонского (см. примеч. к с. 26). Акростих — стихотворение, в котором начальные буквы каждой строки, читаемые сверху вниз, образуют какое-нибудь слово или фразу.
 … двое его офицеров или, вернее, его друзей — капитаны Трубридж и Бола… — Трубридж, Эдвард Томас (1758 — 1807) — потомственный моряк, адмирал английского флота; пользовался полным доверием и неизменным уважением Нельсона, а в период неаполитанской кампании являлся его заместителем; отряд английских кораблей (часть эскадры Нельсона) под командование Трубриджа блокировал в 1799 г. с моря Неаполь и захватил ряд островов, подчиненных республиканской власти. Вначале позиция, занятая им по отношению к республиканцам, мало отличалась от позиции Нельсона, но знакомство с реальной обстановкой в королевстве, которое он назвал «гнездом всяческого позора», заставило его изменить свое поведение и отказаться от роли беспощадного карателя, которую он на протяжении некоторого времени выполнял; этому способствовало также пришедшее понимание того, что участие английских моряков в деяниях неаполитанских контрреволюционеров наносит удар престижу его страны. Появление в Средиземном море французского флота содействовало исполнению желания Трубриджа оставить неаполитанские берега — он был отозван Нельсоном, а его полномочия перешли к капитану Футу.
 Болл, сэр Александр Джон, баронет (1757-1809) — английский военный моряк, в 1798 — 1800 г. руководил блокадой Мальты; в 1797 г., будучи капитаном флагманского корабля эскадры Нельсона, спас судно от почти неминуемой гибели во время шторма, после чего стал личным другом адмирала.
 … одним из предков маркиза был mom самый военачальник из войска Карла V, что попал в плен в Равенне… — Речь идет о Фердинандо
 Франческо д'Авалосе, маркизе де Пескара (1490 — 1525), одно время главнокомандующем армией императора Карла V (см. примеч. к с. 149).
 Сражение при Равенне произошло 11 апреля 1512 г. во время Итальянских войн 1494 — 1559 гг. — борьбы Франции с Испанией и Империей за Неаполь. Там столкнулись армии Карла V и Людовика XII (1462-1515), французского короля с 1498 г. Битва закончилась победой французов и привела к пленению маркиза де Пескара.
 … женился на знаменитой Виттории Колонна и находясь в тюрьме, сочинил в ее честь «Диалог о любви»… — Виттория Колонна (1490 — 1547) была известной поэтессой, но в памяти потомков имя ее сохранилось главным образом благодаря обращенным к ней сонетам и стихотворным посланиям Микеланджело (см. примеч. к с. 346). Большинство стихов В.Колонна посвящено памяти мужа, скончавшегося вскоре после победы при Павии.
 Книга «Диалог о любви» («Discorso deU'Amore») была написана во время заключения ее автора в Миланской тюрьме после битвы при Равенне.
 … принял в Павии из рук побежденного Франциска I его шпагу… — Франциск I (1494 — 1547) — французский король с 1515 г. из династии Валуа; проводил активную внешнюю политику, покровительствовал искусству.
 В сражении при городе Павия в Северной Италии 24 февраля 1525 г. французская армия Франциска I была разгромлена имперскими и испанскими войсками. Битва при Павии, фактически положившая конец французским притязаниям на Италию, сыграла заметную роль в истории военного искусства, показав превосходство вооруженной огнестрельным оружием пехоты над рыцарской конницей.
 Потерпев поражение при Павии, Франциск I не пожелал сдаваться в плен Карлу, герцогу де Бурбону (1490-1527), более известному как коннетабль де Бурбон, — французскому военачальнику, сражавшемуся сначала под знаменами Франциска I, а затем против него; по преданию, произнеся: «Все потеряно, кроме чести», — он вручил свою шпагу маркизу де Пескара. По другим сведениям, эти слова были в письме, которые Франциск после битвы отправил своей матери Луизе Савойской, герцогине Ангулемской (1476 — 1531), регентше королевства.
 … другой же его предок по имени маркиз Дель Гуасто, или дю Тает, как называет его наш летописец Этуаль, стал любовником Маргариты Французской и пал жертвой убийцы. — Этуаль, Пьер Тесан, де (1546-1611) — французский писатель, автор подробных хроник правления Генриха III (1551 — 1589), короля Франции с 1574 г., и Генриха IV (см. примеч. к с. 47). Сведения о Гасте, которого он называет «дворянином из Дофине» (провинция в Восточной Франции), Этуаль сообщает в записи, датированной 31 октября 1575 г. Маргарита Французская (1553 — 1615) — дочь Генриха II и Екатерины Медичи, с 1572 г. — первая жена Генриха IV, который в момент их свадьбы носил титул короля Наварры; в 1599 г. их бездетный брак был расторгнут папой.
 … герцог делла Саландра, главный королевский ловчий, впоследствии попытавшийся взять в свои руки командование армией после неудачи Макка… — См. примеч. к с. 218.
 … князь Пинъятелли, на которого позже, при бегстве своем, король возложил тяжкие обязанности главного наместника… — См. примеч. к с. 12.
 … до какой степени восторженного упоения доводила эта новая Ар-мида своих зрителей и слушателей. — Армида — см. примеч. к с. 35.
 … южан, так горячо воспринимающих пение, музыку, поэзию, наизусть знающих Чимарозу и Метастазио! — Чимароза — см. примеч. к с. 14. Метастазио — см. примеч. к с. 221.
 … Во время первых наших поездок в Неаполь и Сицилию… — Эти путешествия описаны Дюма в его книгах «Сперонара» (1842), «Капитан Арена» (1842) и «Корриколо» (1843).
 … узких платьев, способных свести на нет грацию самой Терпсихоры… — Терпсихора — в греческой мифологии муза танца (музы — древнегреческие богини, покровительницы искусств и поэзии, спутницы Аполлона).
 … два рубина, подобные баснословным античным карбункулам… — Карбункул — старинное название густо-красных драгоценных камней (рубина, граната и др.). Возможно, здесь намек на древнегреческий миф об ожерелье Гармонии, жены Кадма — основателя города Фив. Оно приносило гибель каждой своей обладательнице. При этом очередной светлый камень в нем превращался в красный.
 … ноги в голубых котурнах… — Котурны — в античном театре обувь трагических актеров, которая придавала им более высокий рост.
 … приблизиться ко мне не так опасно, как уснуть под манцинеллой или посидеть под бохон-упасом. — Манцинелла (мантинелла) — американское тропическое растение, листья и кора которого содержат ядовитый сок, используемый туземцами для отравления стрел. Бохон-упас (бохун-упас) — дерево из семейства тутовых, произрастающее в тропических частях Азии и Африки (более известно под названием «анчар»). Распространенное в XIX в. и нашедшее отражение в поэзии мнение о губительности испарений и прикосновения к анчару — неверно. Однако сок одного из азиатских видов бохун-упаса может вызывать нарывы на коже и в старину использовался туземцами для отравления стрел.
 О вредоносных свойствах этих деревьев Дюма писал в своем раннем стихотворении «Манцинелла» из сборника «Поэтические прелюдии» (1829).
 Сапфические строки — т.е. стихи о лесбийской любви, воспетой Сапфо (см. примеч. к с. 19).
 … Хотите сцену на балконе из «Ромео и Джульетты»? — Имеется в виду один из наиболее романтических эпизодов трагедии Шекспира — объяснение в любви между Ромео и стоящей на балконе Джульеттой (II, 2).
 … вы знаете, конечно, веронское предание о Монтекки и Капулет-ти? — Действие трагедии Шекспира происходит в североитальянском городе Верона, однако легенда о несчастных влюбленных, ставших жертвой вражды их семей, происходит из тосканского города Сиена. Она была введена в литературу итальянским писателем Мазуччо Салернитанцем (настоящее имя — Томмазо Гуардати; ок. 1420 — ок. 1475) в двадцать втором рассказе его сборника «Но-веллино» (1476). Имена Ромео и Джульетта дал влюбленным итальянский писатель Луиджи да Порта (1489-1529) в своей книге «Вновь найденная история двух знатных любовников» («Historia novella-mente ritrovata di due nobili amanti»).
 … труп Тибальта начинает гнить… — Тибальт — персонаж трагедии «Ромео и Джульетта», двоюродный брат героини, убитый Ромео.
 … чудовищных, как стоны мандрагоры… — Мандрагора — род южных многолетних трав, корни которых иногда по форме напоминают человеческую фигуру; по-видимому, поэтому мандрагоре в древности приписывали магические свойства; в средние века существовало поверье, что корень мандрагоры издает стоны, когда его вырывают из земли.
 … твое здоровье пью, Ромео! — Здесь монолог Джульетты дан в переводе с английского. Следует, однако, отметить, что в оригинале романа Дюма использовал обработанный им текст французского перевода пьесы Шекспира.
 … будь то Джульетта, леди Макбет или Клеопатра. — Имеются в виду героини трагедий Шекспира «Ромео и Джульетта», «Макбет», «Антоний и Клеопатра».
 … театральные триумфы миссис Сиддонс и мадемуазель Рокур… — Сиддонс — см. примеч. к с. 36.
 Мадемуазель Рокур — Франсуаза Мария Антуанетта Сокеротт-Рокур (1756 — 1815) — французская трагическая актриса, дебютировала в 1772 г. и имела чрезвычайный успех; играла в Комеди Франсез (см. примеч. к с. 384); во время Революции из-за своих роялистских убеждений некоторое время находилась в тюрьме.
 … сильно встряхнула ее, словно будя сомнамбулу… — Сомнамбула — человек, подверженный сомнамбулизму, т.е. лунатизму, когда во сне из-за расстройства сознания автоматически совершаются привычные действия.
 … одной из тех мимолетных нежных прихотей, которым южная Семирамида была подвержена точно так же, как Семирамида северная. — Семирамида (Шаммурамат; кон. IX в. до н.э.) — царица Ассирии; жена царя Нина, после смерти которого правила самостоятельно; вела завоевательные войны; с ее именем связывают «висячие сады» на террасах в Вавилоне, считавшиеся одним из «семи чудес света». Северной Семирамидой современники льстиво называли российскую императрицу Екатерину II Алексеевну (см. примеч. к с. 133). Здесь Дюма сравнивает с Екатериной Марию Каролину, так как обе они известны своими любовными похождениями.
 … той лесбосской лирой в руках, к которой не решалась притронуться ни одна женщина, с тех пор как ее выпустила из своих рук Митилен-ская муза, бросившись с вершины Левкадской скалы. — Имеется в виду Сапфо, жившая в городе Митилены на острове Лесбос. Левкадская скала — круто обрывающийся в море мыс (соврем. Дукато) на южной оконечности одного из принадлежащих Греции Ионических островов — острове Левкада. В Древней Греции с Лев-кадской скалы каждый год сбрасывали в море преступника, который должен был искупить грехи всех своих сограждан. Предание, что с Левкадской скалы бросилась в море Сапфо, по мнению историков, не заслуживает доверия.
 … взор ее горел всепожирающим пламенем, который Венера-мстительница зажгла в глазах Федры… — По греческим преданиям, Ипполит, сын афинского царя Тесея, презирал любовь и славился как охотник и почитатель Артемиды (см. примеч. к с. 118); разгневанная Афродита (рим. Венера) внушила Федре, жене Тесея, преступную страсть к пасынку; когда целомудренный юноша отказался осквернить ложе отца, Федра покончила с собой, в предсмертных словах обвинив Ипполита в насилии над ней. Тесей проклял сына, призвав гнев Посейдона, и Ипполит погиб, растоптанный собственными конями.
 … все нечистые страсти античности — вожделение Мирры к отиу, страсть Пасифаи к критскому быку… — Мирра — в древнегреческом мифе, обработанном Овидием (см. примеч. к с. 614), кипрская царевна, состоявшая в кровосмесительной связи с собственным отцом; чтобы скрыть грех, бежала в Аравию, где родила Адониса, божество умирающей и воскрешающей природы. По другому варианту мифа, Мирра соблазнила своего отца, напоив вином. Страсть к нему была внушена ей Венерой в наказание за гордыню. Когда царь узнал о своем грехе, он бросился на дочь с мечом и ранил ее; девушка спаслась, обратившись в дерево, а из трещины в стволе родился ребенок удивительной красоты — Адонис. В XVII-XVIII вв. миф о Мирре неоднократно был сюжетом различных литературных произведений.
 Пасифая — в греческой мифологии дочь бога Солнца Гелиоса, жена критского царя Миноса, которой была по воле богов внушена страсть к быку (о причинах этого существуют разные варианты мифов). От этой противоестественной связи родилось чудовище с телом человека и головой быка — Минотавр.
 … королевские врачи и хирурги Веро, Тропа, Котуньо… — Сведений о Веро обнаружить не удалось.
 Тройа, Микеле — знаменитый неаполитанский врач, отец известного историка и общественного деятеля Карло Тройа. Котуньо, Доменико (1736 — 1822) — знаменитый физиолог и анатом, прозванный «Неаполитанским Гиппократом»; был придворным врачом королевского семейства.
 In anima vili (лат. «На животном») — научное выражение, употребляемое относительно экспериментов над животными.
 … двадцать капель лауданума Сиденхема. — Сиденхем (Сайденхем), Томас (1624 — 1689) — знаменитый английский врач, известный своими исследованиями внутренних и особенно заразных болезней и оказавший значительное влияние на развитие клинической медицины; в 1660 г. предложил снотворное лекарство на основе опиума и некоторых его производных — лауданум.
 … конверт, запечатанный личной печатью австрийского императора
 … печатью с головой Марка Аврелия. — О Марке Аврелии см. примеч. к с. 51.
 Шёнбрунн — летняя резиденция австрийских императоров под Веной.
 … русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками… — Суворов, Александр Васильевич, граф Рымникский, князь Италийский (1729 — 1800) — великий русский полководец и военный теоретик, генералиссимус; внес большой вклад в развитие военного искусства; в 1799 г. руководил военными действиями против Франции в Италии и Швейцарии. Главнокомандующим союзных войск Суворов был назначен именно по инициативе австрийской стороны.
 … Пошлите за врачом в Санта Марию… — Санта Мария — см. примеч. к с. 64.
 Рождественские ясли короля Фердинанда. — Согласно евангелию от Луки (2: 7), Христос родился в Вифлееме, куда его приемный отец Иосиф пришел с беременной Богоматерью, чтобы пройти объявленную императором Августом перепись населения Иудеи. Так как на постоялом дворе не было места, Мария спеленала новорожденного сына и положила его в хлеву в ясли. Позднейшая легенда говорит, что там его согревали своим дыханием бык и осел, которые иногда изображаются на средневековых рисунках рождения Христа. Обычай устраивать рождественские ясли стал распространяться в Неаполе под влиянием короля Карла III, много внимания уделявшего их устройству, которое поручалось заботам известных художников и декораторов. Рождественские ясли, сооружавшиеся во дворце Казерты, отличались особым великолепием.
 … потому, что дул сирокко, потому, что дул трамонтана. — Сирокко — см. примеч. к с. 43.
 Трамонтана (ит. tramontane — «загорный ветер») — название в Средней и Южной Италии холодного северного или северо-восточного ветра, дующего из-за Апеннин.
 … те, как и во времена Фигаро, в одной руке держат бритву, в другой — ланцет. — Фигаро — герой трилогии французского драматурга Пьера Огюстена Бомарше (1732 — 1799): комедий «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» (1775), «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (1784), «Преступная мать, или Новый Тартюф» (1792); это плутоватый слуга, умный, энергичный и ловкий. В средние века цирюльники выполняли также функции вспомогательного хирургического персонала: им поручали незначительные операции, в частности кровопускания.
 Ланцет — небольшой хирургический нож с обоюдоострым лезвием; употребляется для кровопускания, прививок и т.д.
 … подмостки, равные по величине подмосткам Французского театра. — Французский театр — официальное название театра Французской комедии (Комеди Франсез) — старейшего драматического театра Франции; основан в 1680 г.; известен исполнением классического репертуара, главным образом пьес Мольера. В годы, описываемые в романе, Французский театр играл в помещении театра Одеон (построен в 1774-1782 гг.), зал которого был одним из самых больших в Париже.
 … до распятия на Голгофе… — Голгофа — холм, располагавшийся к северо-западу от древнего Иерусалима; в евангелиях — место распятия Иисуса Христа.
 Слово «Голгофа» означает «череп», «место черепа», а в русском языке — «Лобное место». Первоначально, вероятно, имелось в виду, что холм по форме напоминает череп, однако, согласно христианской традиции, считается, что именно там захоронен прах Адама, поэтому на многих иконах, изображающих распятие, рисуют череп Адама: он лежит под крестом, на котором распят Иисус; кровь Христа, стекая на череп, омывает его и избавляет все человечество от греха, совершенного Адамом и Евой.
 … вела из Вифлеема к Голгофе. — То есть от рождения Христа до его смерти. Вифлеем — город в 10 км к юго-западу от Иерусалима; в Ветхом завете родина царя Давида; в евангелиях — место рождения Иисуса Христа.
 … виднелся молящийся Иосиф. — Иосиф — ремесленник-плотник, обрученный по знаку Бога с Девой Марией; взял ее в супруги, даже узнав, что она уже носит младенца, а потом заботился о ней и об Иисусе.
 … то была пальма, упоминаемая в предании: она давным-давно засохла, но вновь ожила и зацвела, когда Богоматерь в родовых муках обхватила ее. — Этот эпизод содержится в апокрифической «Книге о рождестве Марии».
 … три царя-волхва, принесшие для божественного младенца драгоценные камни, сосуды и богатые ткани. — Имеется в виду евангельский рассказ о поклонении новорожденному Иисусу волхвов (мудрецов) с Востока. Волхвы были приведены к месту его рождения звездой, которая указывала им путь (Матфей, 2: 1-11).
 … три пастуха, которым путь указывает звезда… — В евангелии от Луки (2: 8 — 18) эпизод поклонения младенцу Иисусу описывается иначе, чем у Матфея. К новорожденному приходят местные пастухи, весть которым о рождении Христа приносят ангелы.
 … на втором плане, было представлено бегство в Египет… — Согласно евангелию от Матфея (2: 13-16), царь Ирод приказал уничтожить в Вифлееме, где родился Иисус, всех младенцев; поэтому Иосиф и Мария с Христом были вынуждены бежать в Египет.
 Площадь Кастелло — см. примеч. к с. 55.
 … Христа, беседующего с книжниками… — В канонических евангелиях есть несколько эпизодов бесед Христа с книжниками, обличения их и богословских споров с ними (например, Матфей, 15: 1 — 11 и Лука, 11: 37-54). Возможно также, что имеется в виду беседа двенадцатилетнего Христа с учителями в иерусалимском храме, когда «все слушавшие его дивились разуму и ответам его» (Лука, 2:46-47).
 … его встречу с самарянкой… — Имеется в виду евангельский эпизод разговора Иисуса у колодца с женщиной из города Самария, с которого началась его проповедь в этом месте (Иоанн, 4: 1-42).
 … чудесный лов рыбы… — См. примеч. к с. 258.
 … Христа, когда, шествуя по водам, он поддерживал робеющего святого Петра… — Рыбак, будущий апостол Петр, увидел, как к его лодке приближается шествующий во водам Христос и возжелал сам подойти к нему по воде, но, напуганный ветром, стал тонуть. И тогда «Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?» (Матфей, 14: 25-33).
 … Христа с женщиной, обвиненной в прелюбодеянии… — См. примеч. к с. 129.
 … сценой трапезы у Марфы, трапезы, во время которой Магдалина умастила ноги Христа благовониями и вытерла их собственными волосами. — Когда Иисус навестил своего друга Лазаря из Вифании, которого ранее воскресил, одна из сестер Лазаря — Марфа — служила им за ужином, а другая сестра — Мария, взяв благовония, «помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги его» (Иоанн, 11: 1-2; 12:2-3).
 Дюма отождествляет эту Марию с Марией Магдалиной, христианской святой, происходившей из города Магдала (соврем. Мигдал в Израиле), отсюда и ее прозвище. Мария Магдалина была одержима бесами и вела развратную жизнь, однако, исцеленная Христом, покаялась и стала его преданнейшей последовательницей и проповедницей его учения.
 … торжественный вход Господа в Иерусалим в Вербное воскресенье. — Торжественный въезд Иисуса на осле в Иерусалим состоялся в последнее воскресенье перед пасхой и описан с некоторыми разночтениями во всех канонических евангелиях: Матфей, 21:1-9; Марк, 11: 1-10; Лука, 19: 28-38; Иоанн, 12: 12-19. Народ Иерусалима, приветствуя Христа, махал пальмовыми ветвями и бросал их ему под ноги.
 … Примечательно, что Иерусалим был укреплен в духе Вобана и вооружен пушками… — Вобан, Себастьен ле Претр, маркиз (1633 — 1707) — знаменитый французский военный инженер, участник войн Людовика XFV, строитель многих крепостей, маршал Франции; разработал принципы инженерной и артиллерийской атаки укрепленных пунктов; был автором научных трудов по политической экономии и военному делу, почетным членом Французской академии. Изображение Иерусалима в виде современного города вполне соответствует традиции средневековой религиозной живописи. Так как художники и иконописцы имели весьма смутное представление об археологии и реалиях древней Иудеи, они обычно рисовали персонажей и пейзажи Библии в соответствии с тем, что их окружало. Отметим, что в Европе пушки появились только в кон. XIII — нач. XIV в.
 … что, как известно, не помешало Титу взять его. — В 66 г. н.э. в Палестине вспыхнуло антиримское восстание (Иудейская война 66 — 73 гг.); при подавлении этого восстания сын императора Веспа-сиана, будущий император Тит (см. примеч. к с. 316), взял в 70 г. Иерусалим после длительной осады и разрушил храм Яхве, никогда более не восстанавливавшийся.
 … на противоположной стороне раскинулась Иосафатова долина… — Согласно Библии, это долина вблизи древнего Иерусалима, названная в память погребенного там иудейского царя Иосафата. Среди богословов преобладает мнение, что Священное писание имеет в виду не конкретное место, а пророческий символ. В христианском вероучении Иосафатова долина — место, где будет происходить Страшный суд, куда соберутся все жившие ранее на земле и где с неба раздастся «громкий голос как бы многочисленного народа» (Апокалипсис, 19: 1).
 … пляшущие панталоне, ссорящиеся паяцы… несколько пульчинелл, с блаженным видом уплетающих макароны… — Панталоне — одна из важнейших масок венецианского карнавала и непременный персонаж итальянской комедии масок с XVI в.; обычно это старый, скупой, трусливый и глупый венецианский купец, часто попадающий впросак. Возможно, что название этой маски связано со святым Панталоне, одним из покровителем Венеции. Пульчинелла — см. примеч. к с. 10.
 … это все равно что античная амброзия, своего рода пища богов, с Олимпа упавшая на землю. — Амброзия — согласно греческой мифологии, пища богов-олимпийцев (см. примеч. к с. 35), дающая бессмертие каждому вкушающему ее.
 … на Беккайо, как на Фальстафа, напало целое войско; одного только он не утверждал: что оно было одето в зеленое сукно. — Фальстаф — герой комедии Шекспира «Виндзорские проказницы» и хроники «Король Генрих IV» — веселый бездельник, обжора, балагур, пьяница, трус и хвастун. В хронике Фальстаф, оправдывая свое бегство с места стычки, утверждает, что ею противниками были двое, четверо, семеро, девять и, наконец, одиннадцать человек «в клеенчатых плащах» и трое негодяев, одетых «в зеленое кендальское сукно» («Король Генрих IV», часть первая, II, 4).
 Пилат, Понтий (I в. н.э.) — древнеримский прокуратор (правитель) Иудеи в 26 — 33 гг. н.э.; под давлением иудейских первосвященников и жителей Иерусалима вынужден был осудить Христа на казнь; согласно евангельской легенде, после осуждения Иисуса Пилат умыл руки перед народом и сказал: «Невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы» (Матфей, 27: 24).
 … на ней голова императора Марка Антония… — Марка Аврелия, хотели вы сказать… — Император Марк Аврелий (см. примеч. к с. 51) перепутан с Марком Антонием (см. примеч. к с. 279).
 … переводим с английского на французский для наших читателей… — Нижеследующее письмо Нельсона опубликовано в уже упоминавшемся выше издании «Депеши и письма вице-адмирала лорда виконта Нельсона» (т. III).
 … слова великого Уильяма Питта, графа Четема… — Питт, Уильям (обычно называемый Питтом Старшим; 1708 — 1778), первый граф Четем — английский государственный деятель, лидер партии вигов; член парламента (1735), член кабинета министров (1746), министр иностранных дел и военный министр (в 1756-1761 с перерывом в 1757 г.); фактически руководил в эти годы всей английской политикой; премьер-министр (1766 — 1768); проводил активную внешнюю и колониальную политику, целью которой было сокрушение главной соперницы Англии — Франции. Кастелъчикала, Гвидобальди, Винни — см. примеч. к с. 175.
 … Имена их… должны быть начертаны историком на медных таблицах в назидание потомству наравне с именами таких, как пресловутые Лафема и Джефрис. — Лафема, Исаак, де Юмон де (ок. 1587 — 1657) — сподвижник кардинала Ришелье, член специальной комиссии для рассмотрения дел мятежных аристократов; был прозван «великим вешателем» за то, что судил без всякого снисхождения. Джефрис, Джордж, барон (1648 — 1689) — английский государственный деятель; в качестве одного из высших судебных чиновников королевства осуществлял жесточайшие репрессии против протестантов — сторонников побочного сына короля Карла II (1630 — 1685; правил с 1660 г.) мятежного герцога Джеймса Монмаута (1649 — 1685), армия которого была разбита корочевскчми войсками; в благодарность за оказанные ему услуги Яков II (см. примеч. к с. 49) назначил Джефриса лордом-канцлером.
 … будущее и приберегло для себя подобного ему злодея в лице сицилийца Спецьяле… — Спецьяле, Винценцо (1760 — 1813) — судья из Палермо; в апреле 1799 г. королевский комиссар на Прочиде; с июля 1799 г. во время расправ над республиканцами — член Государственной джунты.
 Фукье-Тенвиль, Антуан Кантен (1746-1795) — с 1793 г. общественный обвинитель при Революционном трибунале; участвовал в подготовке казней и роялистов, и представителей всех революционных групп — вплоть до Робеспьера и его сторонников; был казнен после переворота 9 термидора по обвинению в организации противоправительственного заговора.
 … Он выступал как обвинитель от имени Комитета общественного спасения… — Комитет общественного спасения — орган, исполнявший функции революционного правительства Франции; был создан Конвентом в апреле 1793 г. Большинство в нем представляли жирондисты, однако руководящую роль играл Дантон (см. примеч. к с. 14). В июле того же года после народного восстания 31 мая — 2 июня и разгрома жирондистов Комитет был переизбран. В него вместе с некоторыми дантонистами (сам Дантон избран не был) вошли Робеспьер и его сторонники. Комитет проводил радикальную политику и заслужил наименование «Великий»; ему подчинялись все органы власти, и, хотя он еженедельно отчитывался перед Конвентом, его доклады принимались как директивные; руководил всеми сторонами государственной жизни. Каждый член Комитета ведал порученной ему отраслью управления; общее руководство принадлежало Робеспьеру. После переворота 9 термидора 1794 г. состав Комитета был изменен, а сам он был поставлен под контроль Конвента; в октябре 1795 г. вместе с роспуском Конвента прекратил свое существование.
 … подобно жуткому Карлу Анжуйскому, чей впечатляющий портрет нам оставил Виллани… — См. примеч. к с. 252.
 … при рассмотрении дела князя ди Трасиа. — Трасиа, князь (ум. в 1799 г.) — испанский аристократ, входивший в ближайшее окружение Фердинанда IV: некоторое время был управляющим шелковой фабрикой в Сан Леучо и попал под следствие в результате злоупотреблений своих помощников; расследование, проводимое Ван-ни, непомерно затянулось, как полагали современники, под влиянием Актона.
 … такой пытки он потребовал в отношении главарей предполагаемого заговора, то есть кавалера Медичи, герцога де Кассано, аббата Мон-тичелли… — Медичи, Луиджи, князь Оттавиано де (1757/1760 — 1830/1836) — глава полиции Неаполитанского королевства; друг многих философов-просветителей, сторонник просвещенного абсолютизма; сблизился с неаполитанскими якобинцами, подвергал постоянной критике политику Актона; предположительно участвовал в якобинском заговоре 1793-1794 гг.; по доносу одного из заговорщиков был арестован и заключен в крепость Гаэты (впрочем, его подлинная роль до конца не выяснена, так как до ареста он был одним из членов Государственной джунты, судившей якобинцев); вышел из заключения накануне событий 1799 г.; в период Республики не играл заметной роли, но в эпоху реакции был снова арестован; после освобождения вернулся к политической жизни и неоднократно занимал пост министра в правительстве Бурбонов; скончался в должности премьер-министра.
 Герцог де Кассано — по-видимому Луиджи Серра, герцог де Кассано; в 1797 г. подвергся преследованию как глава республиканского заговора.
 Монтичелли — возможно, имеется в виду Монтичелли, Теодоро 1759-1845) — монах ордена бенедектинцев, профессор Неаполитанского университета до 1794 г.; за активную революционную деятельность шесть лет провел в тюрьме; в 1808 г. вернулся к преподаванию.
 … представлялся фигурой куда пострашнее маэстро Донато. — Маэстро Донато — традиционное прозвище неаполитанских палачей; в 1799-1800 гг. эту должность занимал некий Томмазо Парадизо.
 … столпились возле королевского дворца, запрудив с одной стороны спуск Джиганте, с другой — улицу Толедо… — Спуск Джиганте ведет от Дворцовой площади в юго-западном направлении, к улице Кьятамоне. Улица Толедо (см. примеч. к с. 15) ведет от королевского дворца в северном направлении.
 … Впоследствии … там была построена во исполнение обета церковь святого Франциска Паоланского. — Церковь святого Франциска Па-оланского была построена против королевского дворца на юго-западной стороне площади Плебисцита в 1817-1846 гг.; архитектура ее повторяет один из античных храмов Рима. Святой Франциск Паоланский (1416-1507) — основатель католического монашеского ордена миноритов, ответвления ордена францисканцев; уже в годы ранней молодости удалился от мира и начал вести отшельническую жизнь, которая послужила примером для его многочисленных учеников и последователей; пользовался доверием и уважением папы Сикста IV (в миру — Франческо делла Ровере; 1414 — 1484; папа с 1471 г.), был его советником; в 1483 г. переселился во Францию и оказывал большое влияние на политику Людовика XI (1423-1483; король с 1461 г.) и Карла VIII (1470 — 1498; король с 1483 г.); по приказу последнего для ордена миноритов был построен большой монастырь в Туре (Северо-Западная Франция, провинция Тюрень); Франциск Паоланский был канонизирован в 1519 г.; считается защитником и покровителем всех находящихся в море.
 … площадь, ныне именуемую площадью Плебисцита… — Площадь
 Плебисцита (бывш. Дворцовая) — находится в исторической части Неаполя у западного фасада королевского дворца; свое название получила в честь плебисцита 21 октября 1860 г., предшествовавшего вхождению Неаполитанского королевства в единую Италию; основой ее послужила территория военного лагеря короля Карла I Анжуйского, в период правления Анжуйской династии застроенная монастырями и церквами; при испанском владычестве здесь был сооружен дворец вице-королей, а от него проложена новая прекрасная улица в северном направлении — улица Толедо; в XVIII в. на этой площади был построен королевский дворец.
 … высших военных чинов, среди которых можно было заметить генералов Мишеру и де Дама, двух эмигрантов-французов… — Мишеру, Антонио Альберто (1735 — 1805) — неаполитанский генерал и дипломат, по происхождению француз; в 1785 — 1805 гг. дипломатический представитель в Венеции; участник войны против Франции в 1798 — 1799 гг.; после возвращения Бурбонов в Неаполь — маршал. Дама д'Антиньи, Жозеф Элизабет Роже, граф де (1765 — 1823) — французский роялист; начинал службу младшим лейтенантом в королевской гвардии, затем служил в России под началом Потемкина; Екатерина II наградила его именной шпагой, а впоследствии присвоила ему генеральский чин; затем он перешел под знамена принца де Конде и сражался на стороне австрийцев; в 1798 г. находился на неаполитанской службе и участвовал в походе на Рим. После подавления Республики ему была поручена реорганизация неаполитанской армии.
 … генерал Назелли, которому предстояло командовать экспедиционным корпусом, направленным против Тосканы… — Назелли, Диего, князь ди Арагона (1754-1832) — происходил из знатной сицилийской фамилии; командовал шеститысячным неаполитанским корпусом, направленным в конце 1798 г. в Ливорно. Фердинанд IV и Мария Каролина считали чрезвычайно важным присутствие неаполитанских войск в Тоскане для того, чтобы помешать великому герцогу Фердинанду III (см. примеч. к с. 416) уклониться от участия в войне. К сохранению нейтралитета герцога склонял маркиз Федерико Манфрезини (1743 — 1829), пользовавшийся его особым доверием; тосканские реакционеры обвиняли Манфрезини в сочувствии якобинцам; эти обвинения поддерживали и неаполитанские монархи, по мнению которых вступление Тосканы в войну должно было положить конец его влиянию на герцога. Назелли не сумел выполнить возложенную на него миссию: столкнувшись с французскими войсками, он потерпел поражение и вынужден был отступить; в 1799 г. был обвинен как якобинец, арестован и отправлен по приказу Руффо в Мессину.
 Генерал Паризи — см. примеч. к с. 194.
 Гамб (Гамбс), Даниэле де — генерал королевской армии Неаполя; 23 декабря 1798 г. войска под командованием генералов Гамба, Диллона и Чуди потерпели поражение в бою с наступавшей французской армией; в период Республики Гамб оставался в Неаполе и, как и некоторые другие приверженцы Бурбонов, был арестован по подозрению в содействии готовившим заговор контрреволюционерам; в июле 1799 г. вошел в состав Государственной джунты.
 Генерал Фонсека — см. примеч. к с. 62.
 Полковник Сан Филиппе — см. примеч. к с. 411 о принце Филипп-стале. …Со времени битвы при Веллетри в 1744 году, когда испанцы одержали победу над немцами и тем упрочили трон Карла III… — 11 августа 1744 г. войска неаполитанского короля Карла III (см. примеч. к с. 6) и войска Испании нанесли поражение австрийской армии у города Веллетри в Папской области (примерно в 35 км юго-восточнее Рима). Битва эта произошла в ходе войны за Австрийское наследство (см. примеч. к с. 151).
 … рассчитывал еще и на дивизию, которую предоставит ему Пьемонт. — То есть Сардинское королевство (см. примеч. к с. 26).
 … князь Бельмонте отправил кавалеру Приокка, министру сардинского короля, частную депешу. — По-видимому, речь идет о неаполитанском аристократе Пиньятелли, князе Бельмонте. Приокка, Клементе Дамиано, кавалер (1749 — 1813) — пьемонтский государственный деятель, роялист; 7 декабря 1798 г. опубликовал манифест, направленный против завоевательной политики Директории.
 … по примеру Готфрида Булъонского начал священную войну… — См. примеч. к с. 150.
 … острие косы в руке статуи Времени на часах Сан Карло подходило к десяти. — Речь идет о театре Сан Карло (см. примеч. к с. 47).
 … присутствие в театре на двух актах оперы и на трех актах балета — До сер. XIX в. вечернее представление обычно составлялось из нескольких произведений, в музыкальном театре — из оперы, балета и дивертисмента (вставного, непосредственно не связанного с сюжетом номера — балетного или оперного). Вместо балета могла быть показана небольшая комическая опера.
 Принц Филиппсталъский — Людвиг Филиппсталь, принц Гессенский (1766 — 1816); происходил из немецкого княжеского рода, в кон. XVIII в. состоял на неаполитанской службе (носил в это время фамилию Сан Филиппо) и с отличием участвовал в походе против Римской республики; в 1806 г. защищал Гаэту от французов и капитулировал после шестимесячной осады; сохранил свое звание в неаполитанской армии и после установления господства Франции.
 … доверенный адъютант короля маркиз Маласпина… — См. примеч. к с. 17.
 … личный его друг герцог д'Асколи… — См. примеч. к с. 9.
 … На шляпе его развевался султан, своей белизной и пышностью способный поспорить с тем, что некогда украшал шлем его предка Генриха IVв сражении при Иври… — 14 марта 1590 г. войска Генриха IV (см. примеч. к с. 47) нанесли поражение армии Католической лиги в битве при Иври под Парижем. Перед этим сражением Генрих обратился к своим солдатам, воодушевляя их: «Потеряв начальника-руководителя, устремляйтесь туда, где будет развеваться белый султан моей шляпы, — вы всегда найдете его на пути к славе и победе».
 … султан победителя герцога Майенского… — Войсками Католической лиги в битве при Иври руководил Карл Лотарингский, герцог
 Майенский (1554 — 1611), отличавшийся личной храбростью как воин и осторожностью как военачальник; после поражения, нанесенного его армии Генрихом IV в 1595 г., заявил о своей лояльности к королю, которому оставался верен до конца.
 … любимцу королевы, Леопольде, ставшему впоследствии принцем Са-лернским, было девять, Альберто, любимцу короля, — шесть лет, но дни его уже были сочтены. — Имеются в виду младшие сыновья короля: Леопольдо (1790-1851) и Альберто Филиппо (1792-1799). Площадь Святого Фердинанда — см. примеч. к с. 15 Дворцовая площадь — см. примеч. к с. 407.
 … направился по длинной улице Толедо, по площади Меркателло, мимо Порт Альба и по площади Пинье, оказался на дороге в Капу а… — То есть поехал через весь город строго на север.
 Сан Джермано, Абруцци, Сесса, Гаэта — см. примеч. к с. 198. Ливорно — см. примеч. к с. 207.
 … переправился через Тронто, подгоняя незначительный французский гарнизон, стоявший в Асколи… — См. примеч. к с. 207.
 … по Эмилиевой дороге двинулся в направлении Порто де Фермо… — См. примеч. к с. 207.
 … направился по Аппиевой дороге… — См. примеч. к с. 207.
 .. двинулся на Рим по дороге, идущей через Чепрано и Фрозиноне. — Чепрано, Фрозиноне — см. примеч. к с. 207.
 … король остановился в доме синдика… — Синдик — см. примеч. к с. 12.
 … я требую, чтобы Вы без малейшего промедления отвели з Цизальпинскую республику французские войска… — Цизальпинская республика (от лат. cis-alpinus — «находящийся по эту сторону Альп», т.е. к югу от них) — одна из зависимых от Франции республик, возникших на территории завоеванных стран в ходе революционных войн; была основана Бонапартом на территории итальянских областей Романья и Ломбардия в 1797 г.; в 1802 г. была преобразована в Итальянскую республику, превращенную в 1805 г. в Итальянское королевство, государем которого стал Наполеон и которое просуществовало до его первого отречения в 1814 г. После падения империи Наполеона и, следовательно, Итальянского королевства, его земли в основном отошли к Австрии.
 … буду считать враждебным актом, если французские войска ступят на землю великого герцога Тосканского. — То есть Фердинанда III Лотарингского (1769 — 1824), правившего в Тоскане с 1790 г. Фердинанд придерживался консервативных взглядов и отменил ряд законодательных и административных реформ, проведенных его отцом герцогом Леопольдом (см. примеч. к с. 112). Вместе с тем он категорически отказывался принять участие в антифранцузских коалициях.
 … вы застанете нас, вероятно, между Ананьи и Валъмонтоне. — Это города в области Лацио юго-восточнее Рима по пути из Неаполя в столицу Италии: Ананьи (см. примеч. к с. 321) — в 65 км от Рима, Вальмонтоне — в 40 км.
 … он назвал себя генералу Дюгему, руководившему отступлением на этом участке… — Дюгем, Филипп Гийом (1766-1815) — начинал военную карьеру в 1791 г. капитаном волонтёров, но благодаря чрезвычайной храбрости вскоре стал дивизионным генералом; участник войн Республики и Наполеона, от которого получил титул графа; в 1799 г. принимал участие в Неаполитанской военной кампании; геройски погиб при Ватерлоо.
 … У ворот СанДжованни его снова задержали… — Ворота Сан Джо-ванни (точнее: Сан Джованни ди Латерано) — находились в юго-восточной части городской стены Рима на Новой Аппиевой дороге; первоначально назывались Ослиными воротами; нынешнее наименование получили от храма Сан Джованни ди Латерано (см. примеч. к с. 436).
 Тьебо, Поль Шарль Франсуа Адриан Анри Дьёдонне (1769 — 1846) — французский офицер, с 1800 г. генерал, участник войн Республики и Наполеона; в 1798 г. адъютант генерала Шампионне. Эбле, Жан Батист, граф (1758-1812) — французский генерал инженерных войск, участник войн Республики и Империи; некоторое время был советником младшего брата Наполеона Жерома Бонапарта (1784-1860) в бытность того королем Вестфалии (1807 — 1813); участвовал в походе на Москву, при переправе через Березину наводил со своими саперами мосты, стоя по пояс в ледяной воде, что привело затем к гибели от болезней всей команды во главе с начальником.
 … житель древней провинции Самний. — Самний — горная область в Средней Италии; в древности была населена враждебными Риму племенами самнитов (см. примеч. к ее. 238 и 280), от которых и получила свое название.
 … Директория не нашла лучшего времени, как именно сейчас просить у меня три тысячи, чтобы подкрепить гарнизон Корфу. — Корфу — крепость на одноименном острове из группы Ионических (соврем. Керкира в Греции); до 1797 г. принадлежала Венеции, в 1797 г. захвачена Францией и стала одной из ее главных баз в Восточном Средиземноморье; в ноябре 1798 г. была заблокирована русской эскадрой адмирала Ф.Ф.Ушакова (см. примеч. к с. 26) и в марте 1799 г. сдалась после ожесточенного штурма.
 … барон Салис привез меня в Неаполь вместе с Ожеро, тогда всего лишь сержантом, и с полковником де Поммерей, который так и остался в том же чине. — Салис — по-видимому, Генрих Зизерс, барон Салис (1753-1819), наемный швейцарский офицер на французской службе, роялист. Возможно также, что здесь имеется в виду кто-либо другой из швейцарской семьи Салисов, несколько представителей которой служили во французской гвардии и армии накануне Революции. Ожеро — см. примеч. к с. 197.
 Поммерей, Франсуа Рене Жан (1745 — 1823) — французский артиллерийский офицер, наставник Наполеона во время учебы того в военной школе; в 1787 г. был послан для реорганизации артиллерии в Неаполь, где получил чины бригадира, генерал-майора и генерал-инспектора; в 1790 г. был вынужден покинуть пост из-за обострения отношений Неаполя с Францией; в 1796 г. был приглашен Наполеоном Бонапартом в Итальянскую армию, где стал начальником артиллерии и получил чин дивизионного генерала; в 1800 г. перешел на гражданскую службу и стал крупным администратором Империи, получив титул барона; в 1816 г. был изгнан за то, что присоединился к Наполеону во время «Ста дней»; автор большого числа работ по истории и военному делу.
 … Принц Евгений, не зная, кто стоит во главе армии, которая выступила против него, сказал: «Если это Вилъруа — я разгромлю его; если Бонфер — мы сразимся, а если Катина — он разгромит меня». — Принц Евгений Савойский (1663-1736) — один из известнейших австрийских полководцев XV1I-XVIII вв.; отличался смелостью, решительностью, хладнокровием, тонким пониманием обстановки, в которой ему приходилось действовать, и особенностей противников, с которыми ему приходилось сражаться. Вильруа, Франсуа, герцог де (1644 — 1730) — французский военачальник, маршал Франции; друг детства Людовика XIV, благосклонностью которого неизменно пользовался, несмотря на свои скромные дарования; воспитатель Людовика XV. Что касается Бонфера, то, по-видимому, здесь какая-то опечатка в тексте оригинала: полководца с таким именем во Франции не было. Возможно, вместо Бонфер (Bonffert) следует читать Бофор (Beaufort), и тогда имеется в виду герцог Луи Жозеф де Вандом (1654 — 1712), французский полководец, маршал Франции; один из лучших военачальников Людовика XIV, во время войны за Испанское наследство (см. примеч. к с. 28) он командовал войсками в Италии и Испании. Евгений Савойский мог назвать его так потому, что титул герцогов де Бофор принадлежал семейству Вандомов и был дарован Генрихом IV их прародительнице, а его любовнице Габриель д'Эстре (1573-1599).
 Катина, Никола, де (1637-1712) — один из талантливейших полководцев Людовика XIV; маршал Франции; участник войн кон. XVII — нач. XVIII в.; отличался бескорыстием и пользовался любовью солдат; оставил обширную переписку и мемуары. Катина, Вильруа и Вандом поочередно командовали французскими войсками в Италии во время войны за Испанское наследство, не раз терпели поражения от Евгения Савойского, но также (кроме Вильруа) и одерживали над ним победы.
 … распорядитесь, чтобы в замке Святого Ангела дали пушечный выстрел в знак тревоги… — Замок Святого Ангела — монументальный мавзолей римского императора Адриана (см. примеч. к с. 316) на правом берегу Тибра в центре Рима; в средние века — крепость, затем — тюрьма.
 Имя Святого Ангела замок получил потому, что при папе Павле III (см. примеч. к с. 346) на вершине его башни, с которой был снят купол, венчавший ее в древности, была поставлена статуя предводителя небесного воинства архангела Михаила, вкладывающего свой меч в ножны. Это было сделано в память об избавлении Рима от чумы в 590 г.: когда крестный ход, моливший о спасении, проходил по ведущему к замку мосту, люди якобы услышали доносящуюся с неба молитву ангелов Богоматери, присоединились к ней и увидели на вершине замка архангела, вкладывающего в ножны меч в знак прекращения истребления жителей.
 … гарнизон под командованием генерала Матьё Мориса собрался на Народной площади.
 Матьё Морис — Давид Морис Жозеф Матьё де ла Редорт (1768-1833), французский генерал (1798), участник войн Республики и Империи; в 1798 г. принимал участие в военных действиях против войск Неаполя.
 Народная площадь (пьяцца дель Пополо) — находится у северной стороны античного Рима, застроена в XVI-XVII вв. по единому плану; один из центров планировки города, откуда в южном направлении лучами расходятся три главных магистрали левобережной части города: Рипетта, Корсо и Бабуино. Между этими лучами размещаются две одинаковые церкви, построенные в сер. XVII в.
 … под полой своего плаща вы несете мне войну. — См. примеч. к с. 50.
 … Никто, будь он хоть самим Алкивиадом, не умрет от того, что ему случайно пришлось отведать черной похлебки Ликурга. — Алкивиад (ок. 450 — 404 до н.э.) — полководец, дипломат и политический деятель Древних Афин; отличался крайней аморальностью и политической беспринципностью. Как сообщает в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарх, в Спарте, граждане которой были известны суровым образом жизни, изнеженный Алкивиад, стремясь «польстить народу», подражал спартанскому образу жизни: коротко остригся, купался в холодной воде, ел ячменные лепешки и черную похлебку («Алкивиад», 23).
 Ликург — полулегендарный законодатель Спарты, живший в VIII в. до н.э. Исторические источники, относящиеся к V в. до н.э. и более позднему периоду, называют его преобразователем государственного строя Спарты, который стал основой ее могущества. Плутарх сообщает, что любимым кушаньем спартанцев в эпоху преобразований Ликурга была именно черная похлебка («Ликург», 12).
 … Завтрак, хоть не был сибаритским, отнюдь не являлся и спартанским… — Сибарис — древнегреческий город в Южной Италии (VIII — VI вв. до н.э.); богатство города приучило жителей к столь изнеженному образу жизни, что сделало понятие «сибарит» нарицательным.
 … Благодаря подвалам его святейшества Пия VI… — О Пие VI см. примеч. к с. 45.
 … у меня, как у Сократа, на службе состоит дух. — См. примеч. к с. 284.
 … три тысячи прибыли в Анкону и погрузились на суда… — Об Анконе см. примеч. к с. 46.
 … спартанцев было всего лишь триста человек. — В 480 г. до н.э., во время греко-персидских войн 500 — 449 гг. до н.э., в Фермопилах (горном проходе между Северной и Средней Грецией) произошло сражение между армией царя Ксеркса (см. примеч. к с. 472) и союзными войсками греческих городов-государств во главе с царем Спарты Леонидом (508/507 — 480 до н.э.; правил с 488 г. до н.э.). После того как персы обошли Фермопилы, Леонид приказал своим войскам отступить, а сам во главе трехсот спартанских воинов остался защищать проход. Все они погибли после героического сопротивления. Фермопилы остались в истории как пример стойкости и мужества.
 … подорвать мост в Тиволи на Тевероне и мост в Боргетто на Тибре… — Тиволи — см. примеч. к с. 207.
 Тевероне (иное название — Аньене) — небольшая река в области Лацио (Средняя Италия), левый приток Тибра. Альбанское — высококлассное вино, красное и белое, производимое в окрестностях города Альбано (см. примеч. к с. 9); славилось еще в древности.
 … в тысяча семьсот девяносто девятом году, при гражданине Барра-се… — То есть в эпоху Директории, одним из руководителей которой был Баррас (см. примеч. к с. 96).
 … нельзя защищать город, укрепленный в двести семьдесят четвертом году, при императоре Аврелиане… — Аврелиан (см. примеч. к с. 316) первым из римских правителей понял, что начавшиеся в III в. набеги варваров на Империю могут угрожать не только государству, но и самому городу Риму; в 217 — 272 гг. он построил новые мощные оборонительные городские стены протяженностью в 18 км.
 … Если бы генерал Макк напал на меня с парфянскими стрелами, болгарскими пращами или даже со знаменитыми таранами Антония… — Парфяне — народ, обитавший в древности в Западной Азии на территории современного Ирака и Ирана. По отзывам современников, парфяне отличались свободолюбием и воинственностью, но вместе с тем и коварством; любимым способом боевых действий у них было притворное отступление, а затем нанесение удара по потерявшему бдительность противнику; славились также как отличные лучники.
 Праща — ручное метательное оружие древности: ременная или по-лотнянная петля с вложенным в нее камнем или шаром (либо металлическим, либо глиняным). Искусными пращниками считались жители Балеарских островов в западной части Средиземного моря, служившие наемниками в войсках Карфагена и Рима. Таран — стенобитное орудие древности и средних веков: бревно с металлическим наконечником, достигавшее 30 м длины и подвешиваемое на цепях под передвижным навесом или в первом этаже осадной башни. Здесь речь идет о громадном таране длиной в 80 футов, который, согласно Плутарху («Антоний», 38), Марк Антоний (см. примеч. к с. 279) вез в обозе среди прочих осадных машин во время похода в Армению в 36 г. до н.э. Из-за трудностей пути обоз и машины по дороге были оставлены и затем разрушены противниками римлян. Жубер — см. примеч. к с. 95.
 … напротив … возвышается дворец Фарнезе… — Дворец Фарнезе — одно из самых красивых зданий в Риме; начал строиться в первой пол. XVI в. по заказу папы Павла III (см. примеч. к с. 346), происходившего из рода Фарнезе, архитектором Антонио да Сангалло Младшим (1483 — 1546) под руководством Микеланджело (см. примеч. к с. 346); возводился из камня, добытого из древних римских зданий; известен своими стенными и потолочными росписями и размещенной в нем коллекцией античных скульптур; находится на пьяцца Фарнезе на левом берегу Тибра, напротив дворца Корсини.
 … Дворец Корсини — там, заметим вскользь, скончалась Христина Шведская… — Дворец Корсини — см. примеч. к с. 312. Шведская королева в 1632 — 1654 гг. Христина (Кристина Августа; 1629 — 1689), одна из образованнейших женщин своего времени, отреклась от престола после своего тайного перехода в католичество и жила вне Швеции, главным образом в Риме.
 … коснуться расположенной на другой стороне улицы Лунгара изящной виллы Фарнезины, увековеченной Рафаэлем. — Улица Лунгара проходит между дворцом Корсини и виллой Фарнезиной, почти параллельно Тибру, на его правом берегу.
 Вилла Фарнезина — небольшой дворец на правом берегу Тибра; построен в 1508-1511 гг. архитектором и живописцем Б.Перуцци (1481-1536) для известного любителя искусств банкира Агостино Киджи (1465-1520); в 1518-1520 гг. была расписана Рафаэлем (см. примеч. к с. 19) и его учениками; в 1580 г. перешла во владение семейства Фарнезе.
 … монастырь святого Онуфрия, где умер Тассо. Он скончался от горячки в те самые дни, когда Климент Восьмой пригласил его в Рим, чтобы торжественно увенчать. — Святой Онуфрий Великий (IV в.) — христианский подвижник; 60 лет прожил один в пустыне, страдая от голода и жажды и укрываясь от холода только своими волосами; считается защитником от скоропостижной смерти и детских болезней и помощником при трудных родах. Монастырь в его честь в Риме был построен на холме Джаниколо (лат. Яникул) на правом берегу Тибра в первой пол. XVI в.
 Тассо (см. примеч. к с. 15), который провел в Риме последние месяцы своей жизни, умер в монастыре святого Онуфрия 25 апреля 1595 г. от лихорадки; известна келья, где он жил; могила поэта находится у входа в монастырскую церковь.
 Климент VIII (в миру — Ипполито Альдобрандини; 1536 — 1605) — римский папа с 1592 г.
 … Климент Восьмой — единственный человек, которого Сикст Пятый, как сам он говорил, нашел в Риме, — приказал заключить в темницу Савелла … знаменитую Беатриче Ченчи. — Сикст V (в миру — Феличе Перечти; 1521-1590) — папа с 1585 г.; сын крестьянина, монах-францисканец, выдающийся проповедник; покровительствовал просвещению, вел большое строительство, но вместе с тем весьма обременил Рим налогами.
 Савелла — тюрьма на левом берегу Тибра, неподалеку от площади Навона (см. примеч. к с. 437).
 Здесь имеется в виду скандальная и кровавая история, происшедшая в 1598 — 1599 гг. в высшем римском обществе. Казначей папского престола Франческо Ченчи (род. в 1523/1524 гг.), известный своей развратной жизнью и жестоко притеснявший собственную семью, был зверски убит наемными преступниками при деятельном участии своей дочери Беатриче и своей второй жены Лукреции Петрони — мачехи Беатриче. Когда преступление раскрылось, сочувствие общества было на стороне убийц, так как Франческо обращался со своими детьми чрезвычайно жестоко, подстроил убийство двух старших сыновей и принуждал дочь к сожительству. Заступникам почти удалось добиться от Климента VIII помилования, но в это время произошли убийства родственников и в других знатных римских семьях, поэтому встревоженный папа приказал поступить с обвиняемыми по всей строгости закона. Беатриче Ченчи, один из ее брагьев и ее мачеха были публично казнены.
 Эта драма описана Дюма в очерке «Семейство Ченчи», входящем в сборник «Заменитые преступления», и французским писателем Стендалем (настоящее имя — Анри Мари Бейль; 1783 — 1842) в новелле «Ченчи» из книги «Итальянские хроники». При этом оба писателя, по-видимому, пользовались одним источником.
 … Гвидо Рени написал ее прекрасный портрет, который вы … сможете увидеть во дворце Колонна. — Рени, Гвидо (1575 — 1642) — итальянский художник; уже в детские годы прекрасно рисовал, музицировал и пел; первые уроки живописи получил в болонской Академии братьев Караччи (см. примеч. к с. 437), куда поступил в 1595 г.; постепенно его имя начинает приобретать известность и уже через несколько лет он упоминается как один из членов совета болонской конгрегации художников. К нач. XVI в. относится его первое пребывание в Риме, куда он приехал по приглашению Павла V (в миру — Камилло Боргезе; 1552-1621; папа с 1605 г.), предложившего ему расписать стены в нескольких римских церквах и дворцах. Последующие годы художника, совпавшие с расцветом его таланта, проходят в Болонье и Риме; после 1617 г. он работает и в других городах — Генуе, Равенне и Неаполе (1622); в последние годы жизни, испытывая в силу ряда причин острый недостаток средств к существованию, пишет одну картину за другой, неизбежно нанося ущерб своему таланту и умаляя заслуженную славу. Упомянутый Дюма портрет, написанный, по преданию, накануне казни Беатриче Ченчи, ныне находится во дворце Барберини в Риме. Римский дворец Колонна, построенный в первой пол. XV в., известен большой коллекцией живописи.
 … к несчастью для Беатриче, в это время князь де Санта Кроне убил свою мать, подобие Мессалины… — Сын маркизы Констанцы Санта Кроме, Паоло, убил свою шестидесятилетнюю мать за то, что она не хотела объявлять его единственным наследником, после чего бежал. Мессалина (ок. 23 — 48) — третья жена императора Клавдия (см. примеч. кс. 51); снискала репутацию распутной, властной, коварной и жестокой женщины; была казнена с согласия Клавдия за участие в заговоре против него.
 … переход был построен по распоряжению Александра Шестого… — Этот переход, существующий и в настоящее время, представляет собой крытую галерею, которая идет по верху высокой мощной стены, соединяющей папский дворец с замком Святого Ангела. Александр VI — см. примеч. к с. 317.
 … мог уйти из Ватикана и спрятаться в замке Святого Ангела. — Ватикан — комплекс дворцов и религиозных зданий в центре Рима, главная резиденция папы римского и высших учреждений католической церкви; мировой центр католицизма; создавался в течение нескольких столетий, начиная с кон. XIV в. Слово «Ватикан» иногда употребляется как синоним папства. В настоящее время Ватикан представляет собой самостоятельное карликовое теократическое государство.
 … чтобы посетить кардиналов, которых он сажал в гробницу Адриана, а затем, продолжая традицию Калигулы и Нерона, душил, предварительно принудив их составить завещание в его пользу. — Гробница Адриана — это замок Святого Ангела (см. примеч. к с. 420).
 В эпоху римских императоров, так же как в папском Риме в средние века, политические репрессии обычно сопровождались конфискацией имущества осужденного.
 … здесь был Триумфальный мост, по которому вел путь к храму Марса, что находился там, где ныне возвышается собор святого Петра… — Триумф — одна из высших почестей победоносному полководцу в Древнем Риме: торжественное вступление его в город во главе процессии, в которой вели пленных и несли трофеи; слово это стало нарицательным.
 Триумфальный мост находился примерно на том месте, где ныне стоит мост Короля Виктора Эммануила; во времена Римской империи назывался мостом Нерона. Собор святого Петра — см. примеч. к с. 346.
 … по этому мосту прошли Эмилий Павел, победивший Персея… — Луций Эмилий Павел (228-160 до н.э.) — римский военачальник и политический деятель, консул; получил прозвище «Македоник» и был удостоен триумфа за победу в 192 г. до н.э. над македонским царем Персеем.
 Персей (212 — 146 до н.э.) — царь Македонии (179 — 168), враг Рима, против которого пытался создать коалицию греческих и малоазиатских государств; потерпев поражение в Третьей Македонской войне (171 — 167 до н.э.), сдался и остаток жизни провел под надзором в Риме.
 … Помпеи, победивший Тиграна, царя Армении… — Тигран II Великий (ок. 140 — ок. 55 до н.э.) — царь Армении с 95 г. до н.э.; в начале царствования присоединил к своим владениям ряд новых территорий, заключил союз с Митридатом VI Евпатором (см. примеч. к с. 566), царем Понта, что способствовало успешному завершению его новых военных предприятий, но во время третьей войны римлян с Митридатом и Тиграном обнаружилось, что союз этот утратил свою силу. Царь Армении опасался интриг и коварства Митри-дата и не оказал союзнику поддержки, когда войска того были уничтожены во время войны 74 — 64 гг. до н.э. Тигран прибыл в лагерь Помпея (см. примеч. к с. 22) и униженно просил там о мире. В 66 г. до н.э. он стал вассалом Рима, «другом и союзником римского народа», потерял все свои владения, за исключением территории царства Армении Великой.
 … Артока, царя Иберии… — Иберия — сильное рабовладельческое государство, возникшее в Восточной Грузии на рубеже IV — III вв. до н.э. Весной 65 г. до н.э., во время походов Помпея на Восток (66 — 62 гг. до н.э.), туда вторглись римляне, но они не смогли утвердиться и ограничились заключением созного договора. Царь Арток подчинился условиям Помпея и выдал ему своих детей в качестве заложников.
 … Ороиза, царя Албании… — Албания — одно из древнейших рабовладельческих государств в Закавказье на территории современного Азербайджана; во время похода туда Помпея в 66/65 гг. до н.э. потеряло свою независимость; римляне одержали над албанами победу, но все же покинули их землю. Албанский царь Ороиз в середине зимы 66/65 гг. до н.э. напал на римские отряды, однако был разбит Помпеем.
 … Дария, царя Мидии… — Дарий — имя трех персидских царей из династии Ахеменидов (VI — IV вв. до н.э.). Мидия — рабовладельческое государство на территории современных Ирана и Азербайджана (VI — IV вв. до н.э.). При Дарий I, царствовавшем в 522-480 г. до н.э., Мидия вошла в состав Персидской монархии; во II в. до н.э. она оказалась в составе Парфянского царства, хотя и имела своего царя, и в I в. до н.э. воевала с Римом. Упоминаемая некоторыми античными историками победа Помпея над Мидией и ее царем Дарием, является, согласно мнению современных ученых, выдумкой, порожденной двусмысленными победными реляциями самого полководца.
 … Аретаса, царя Набатеи… — Набатейское царство существовало на территории современной Иордании с кон. III — нач. II в. до н.э.; в 106 г. было завоевано Римом. Во время военных походов Помпея его царем был Аретас (Харитат) II, правивший в 87-62 гг. до н.э. Его завоевательная политика была приостановлена помощниками Помпея.
 … Лнтиоха, царя Коммагены… — Антиох XIII Азиатский, царь Сирии из династии Селевкидов, в 68-64 гг. до н.э. был лишен престола Помпеем.
 Коммагена (Куммух) — рабовладельческое государство, возникшее на территории современной Турции (на ее юго-востоке) на рубеже II — I тысячелетий до н.э.; в VIII в. до н.э. было покорено Ассирией; в 162 г. до н.э. добилось независимости; в 17 г. было присоединено к римским владениям.
 … и пиратов. — Имеется в виду блестяще проведенная Помпеем в 67 г. до н.э. крупная военная операция по очищению Средиземного моря от пиратов, которые господствовали на морских путях, мешали снабжению Рима продовольствием и его сообщению с провинциями и грабили берега. Получив в свое распоряжение крупные военные и морские силы и денежные средства, Помпеи начал планомерную борьбу с противником, разделив театр военных действий на 30 округов, где война велась одновременно. За три месяца пиратские флотилии и их крепости-базы были уничтожены.
 … воздвиг … прекрасный храм Минервы, украшавший площадь Септа Юлия близ акведука Девы… — Здесь речь идет о сооружениях I в. до н.э. в районе Рима между улицей Корсо и левым берегом Тибра. К ним относятся большие общественные бани, построенные полководцем Випсанием Агриппой (63 — 12 до н.э.), соратником императора Августа.
 К баням в 20 г. до н.э. из источника, находившегося за 14 миль к северо-востоку, был проведен водопровод, акведук Девы. Это название связано с тем, что, согласно преданию, место его начала было указано Агриппе некоей девушкой. В сер. XV в. акведук, пришедший к тому времени в упадок, был восстановлен. Рядом с банями, с восточной стороны, находился храм Минервы (об этой богине см. примеч. к с. 261).
 Площадь Септа Юлия располагалась несколько восточнее этих зданий.
 … Помпеи Великий, император… — Помпеи не был монархом — единоличным правителем. Он мог быть назван императором как обладатель империума (лат. imperium) — высшей власти на определенной территории, предоставленной ему на время борьбы с пиратами.
 В республиканский период истории Древнего Рима почетный титул императора (imperator по-латыни означает также «победитель», «полководец») получали от своих солдат военачальники за одержанные победы. Помпеи был провозглашен императором своим войском после побед в Африке в 80-х гг. до н.э.
 … покорив все земли от озера Мерис до Красного моря… — Озеро Мерис — одно из ирригационных сооружений Древнего Египта: водохранилище, наполнявшееся водой из Нила в период разлива и снабжавшее влагой поля в период ее недостатка; остатки его существуют в районе Каира до настоящего времени.
 … по этому мосту прошли еще Юлий Цезарь, Август, Тиберий. — Юлий Цезарь — см. примеч. к с. 7. Август и Тиберий — см. примеч. к с. 42.
 Мост Святого Ангела (древн. мост Элия) — сооружен императором Адрианом в 136 г. (Элий — родовое имя Адриана).
 … Его реставрировал Бернини и добавил к нему свои обычные украшения. — Бернини, Лоренцо (1598-1680) — итальянский скульптор и архитектор, художник, драматург и поэт, представитель искусства барокко; сын Пьетро Бернини (см. примеч. к с. 270); его скульптурам свойственно сочетание динамики фигур и сильно выраженного религиозного чувства; сооружения отличаются пространственным размахом и пышными украшениями. Мост Святого Ангела был реставрирован и украшен статуями в 1688 г., уже после смерти Бернини, но по его проекту.
 … постоялый двор «Медведь» с той самой вывеской, какая была у него во времена, когда здесь останавливался Монтень, великий скептик, избравший своим девизом два слова: «Что я знаю?» — Монтень, Мишель Эйкем де (1533 — 1592) — французский философ эпохи Возрождения, гуманист; по специальности юрист, некоторое время был членом парламента (высшего провинциального суда) в Бордо; в своих трудах выступал против богословия и догматизма, выдвинул этический идеал жизни согласно велениям матери-природы, рассматривал человека как самую большую ценность, ставил разум выше авторитета.
 Монтень останавливался на постоялом дворе «Медведь» (ит. «Dell'Orso») 30 ноября 1580 г., о чем он пишет в своем «Дневнике путешествий» в Италию, Швейцарию, Германию, впервые изданном в 1774 г.
 Афоризм «Что я знаю?» содержится во второй книге основного труда Монтеня «Опыты» («Essais»), вышедшей в 1580 г., в главе XII — «Апология Раймунда Сабундского».
 … пройдет еще шесть тысяч лет — и явится новый скептик, который скажет: «Может быть!» — Слова «Может быть!» были сказаны перед смертью французским писателем-гуманистом Франсуа Рабле (1494-1553), автором романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1532), энциклопедического памятника французского Возрождения.
 … Павел Третий … завещал эти обширные земли сыну, герцогу Пармскому… — Имеется в виду Пьетро Луиджи Фарнезе (1503 — 1547) — незаконный, но признанный сын Павла III (см. примеч. к с. 346), который способствовал передаче ему нескольких итальянских мелких герцогств, а в 1545 г. пожаловал ему в лен Пьяченцу, Парму и Новару, относившиеся к папским владениям.
 Церковь святого Иеронима — одна из красивейших в Риме; была построена, по-видимому, в кон. XVI — нач. XVII в.; находилась неподалеку от дворца Фарнезе; в нач. XIX в, была перестроена.
 … Ревнуя свою сестру Лукрецию, Чезаре Борджа убил своего брата, герцога Гандийского… — Лукреция Борджа (1480 — 1519) — дочь папы Александра VI и сестра Чезаре Борджа (см. примеч. к с. 317); отличалась необыкновенной красотой, но была бесхарактерной, что сделало ее орудием интриг отца и брата, любовницей которых она была. Герцог Гандийский, Джованни Борджа, был соперником Чезаре Борджа не только в любви к их сестре Лукреции, но и в получении милостей и доходных должностей от папы Александра VI; в 1496 г. он был убит бандитами, нанятыми братом, а тело его утоплено в Тибре. Это убийство (как и другие преступления сейства Борджа) подробно описано Дюма в очерке «Борджа», входящем в сборник «Знаменитые преступления».
 … от дворца Корсики до конца Рипетты… — Рипетта — одна из главных улиц в центре левобережной части Рима; проложена в нач. XVI в.; начало берет на Народной площади.
 Церковь Санта Мария дель Пополо — построена на пьяцца дель По-поло в самом кон. XI — нач. XII в. неподалеку от могилы Нерона, чтобы очистить оскверненное место. В 1227 г. на пожертвования граждан Рима было возведено новое здание церкви, которая стала называться «Народной» (дель Пополо), — а также, по-видимому, дала название площади и воротам; в XV — нач. XIX в. неоднократно перестраивалась и достраивалась многими выдающимися мастерами.
 … догоните нас на дороге в Ла Сторту. — Л а Сторта — селение к северо-западу от Рима, первая почтовая станция от Рима в этом направлении.
 Улица Бабуино — находится на левом берегу Тибра; одна из центральных магистралей Рима, ведет от Народной площади в юго-восточном направлении, к площади Испании.
 … вышли из Рима через Народные ворота. — Эти декоративные городские ворота на пьяцца дель Пополо построены в сер. XVI в.
 … сделали привал в Альбано. — Альбано — см. примеч. к с. 9.
 … С холма хорошо был виден Рим и вся долина вплоть до Остии. — Остия — морская гавань Рима в устье реки Тибр, в 25 км к юго-западу от города.
 … сразу же направится в Сан Карло на благодарственное богослужение. — То есть в церковь святого Карла на Корсо.
 … под холмом Альбано, там, где за тысяча восемьсот пятьдесят лет до этого произошла ссора Кгодия с Милоном, осталась Аппиева дорога. — Публий Клодий Пульхр (ок. 92 — 52 до н.э.) — древнеримский политический деятель, народный трибун 58 г. до н.э., сторонник Юлия Цезаря; проводил демагогическую политику, опираясь на вооруженные отряды рабов и гладиаторов; отличался беспринципностью и скандальным образом жизни; погиб в случайной стычке с отрядом Милона.
 Милон — Тит Анний Милой Папиан (95-48 до н.э.), народный трибун 57 г. до н.э.; занимал также ряд других выборных должностей; сторонник сената и личный враг Клодия, которому нанес смертельный удар во время схватки их приспешников; в 48 г. до н.э. поднял восстание против Цезаря и был убит в бою.
 … Тюилъри, откуда после 10 августа все разбежались… — Тюиль-ри — королевский дворец в Париже, построенный во второй пол. XVI в.; в кон. XVIII и в XIX в. — главная резиденция французских монархов; в 1871 г., во время событий Парижской коммуны, основная часть дворца была уничтожена пожаром. 10 августа 1792 г. в Париже произошло народное восстание, которое привело к аресту короля Людовика XVI, заключению его в замок Тампль и свержению монархии. Перед штурмом король с семьей бежали из дворца и укрылись в Национальном собрании. Защитники дворца покинули его в результате штурма.
 … лепестки они кидали в воздух, как в праздник Тела Господня. — Имеется в виду католический церковный праздник в честь таинства пресуществления (превращения) вина и хлеба в кровь и тело Христа («святые дары»); установлен в 1264 г.; отмечается в девятое воскресенье после Пасхи, т.е. во второе воскресенье после Троицы.
 … военный оркестр… играл самые жизнерадостные мелодии Чимаро-зы, Перголезе и Паизиелло… — Чимароза — см. примеч. к с. 14. Перголезе, Джованни Баттиста (настоящая фамилия — Драги; 1710 — 1736) — итальянский композитор родом из города Пергола в области Марке, где жили предки композитора; автор ораторий, опер, комических опер и интермедий, которые с течением времени стали исполняться как самостоятельные произведения. Паизиелло, Джованни (1740-1816) — итальянский композитор, создавший более ста опер, несколько симфоний, многочисленные пьесы для камерного оркестра; был известен и как автор духовной музыки; в 1776 — 1784 гг. служил капельмейстером при дворе Екатерины II, в начале следующего века жил в Париже и был любимым композитором Наполеона Бонапарта.
 … аллеи, ведущие к церквам Святого Креста Иерусалимского и Санта Мария Маджоре… — То есть улицы Базилики святой Марии Мад-жоре, находящейся в восточной части древнего Рима. Церковь Святого Креста Иерусалимского — одна из старейших в Риме; построена святой Еленой (сер. Ill в. — 335?), матерью императора Константина I Великого (см. примеч. к с. 340), в память о нахождении ею в Иерусалиме креста, на котором был распят Христос; перестроена в XIII и XVIII вв.
 Церковь Санта Мария Маджоре («Большой храм святой Марии») — находится в восточной части императорского Рима; заложена в сер. IV в., неоднократно перестраивалась, реставрировалась и достраивалась в V, XIII, XVI и XVIII вв. многими выдающимися итальянскими архитекторами; обладала самой высокой колокольней в Риме и считалась старшей среди всех церквей Рима, посвященных Богоматери. Название «Маджоре» получила как по своей величине, так и по почитанию верующими.
 … направились напрямик к древней базилике… — Базилика — один из типов христианских храмов: здание в форме вытянутого прямоугольника, разделенного рядами колонн на несколько помещений; ведет свое происхождение от древнеримских судебных зданий. Здесь речь идет о соборе Сан Джованни ди Латерано (святого Иоанна Латеранского) — старейшей христианской церкви в Риме, «матери и главы всех церквей в Городе и мире»; построена императором Константином I первоначально в качестве домово! о храма Латеранского дворца (некогда принадлежавшего старинному роду Плавтов Латеранов и подаренного императором Константином I римскому епископу); отдельное здание сооружено в 311 — 314 гг.; неоднократно достраивалась и перестраивалась; современный главный фасад воздвигнут в 1735 г.; храм является собственным кафедральным собором римских пап; обладает богатым внутренним убранством и многочисленными христианскими реликвиями
 .. благотворителем который был Гених IV, а каноником стал Фердинанд — в качестве его внука. — Каноник — в католической и англиканской церкви член капитула (коллегии, состоящей при епископе или настоятеле епископского собора или другой крупной церкви). В средние века каноником могли быть и представители местной знати.
 Хотя Фердинанд IV назван здесь внуком Генриха IV (см. примеч. к с. 47), их родство гораздо более отдаленное: Фердинанд был потомком основателя династии только в шестом колене.
 … она находилась в доме Пилата… — О Пилате см. примеч. к с. 390.
 … Христос, направляясь в преторий, касался ее своими босыми окровавленными ногами… — Преторий — первоначально палатка главнокомандующего и плац, на котором он вершил суд и расправу над подчиненными; позднее — судебное учреждение вообще и место суда.
 … полюбовался великолепным обелиском, воздвигнутым в Фивах Тут-мосом II и пощаженным Камбизом, который низвергнул или повредил все прочие памятники. — Здесь допущена неточность, которая повторялась в старых путеводителях по Италии и, возможно, оттуда перешла в роман: фиванский обелиск, о котором идет речь, был воздвигнут фараоном Тутмосом III (род. ок. 1504 г. до н.э.; царствовал самостоятельно ок. 1483 — 1450 до н.э.) перед храмом бога Амона.
 Тутмос II (ок. 1520 — ок. 1504 до. н.э.) — отец Тутмоса III. Рассказы античных авторов о варварстве персидского царя Камби-за (см. примеч. к с. 26), чаще всего основанные на египетских источниках, содержат много преувеличений.
 … Впоследствии этот обелиск был вывезен Константином… — По приказу Константина Великого этот обелиск высотой 32,5 м сплавили по Нилу, но успели довезти только до Александрии.
 … а при раскопках извлечен из Большого цирка. — После смерти Константина обелиск по морям и Тибру был доставлен в Рим, где его установили в Большом цирке; в XVI в. обелиск, разбитый на части и ушедший глубоко в землю, был по приказу папы Сикста V реставрирован и водружен на Латеранской площади. Большой цирк был воздвигнут в долине между холмами Палатином и Авентином, по преданию, царем Луцием Тарквинием Древним (правил в 616 — 578 гг. до н.э.), а на самом деле, скорее всего уже при республике (VI — V вв. до н.э.); первоначально это было даже не строение, но приспособленная для зрелищ часть естественного рельефа; перестроен Цезарем в виде трехъярусного амфитеатра, вмещавшего, если верить современникам, до 200 тыс. зрителей; не сохранился.
 … направился по длинной улице Сан Джованни ди Латерано, полого спускающейся к Колизею… — Колизей (лат. colosseus — «громадный») — построенный в 75 — 80 гг. I в. н.э. в Риме амфитеатр для гладиаторских боев и конных ристаний; вмещал 50 тыс. зрителей.
 … выехал на площадь Траяна, где высилась знаменитая колонна… — См. примеч. кс. 317.
 … затем повернул направо на Корсо и с площади Венеции, что на другом конце той же улицы имеет себе пару — Народную площадь, спустился к площади Колонны… — Корсо — средняя из трех центральных магистралей, расходящихся лучами от пьяцца дель Попо-ло; торговая улица, проходящая через аристократические кварталы; известна с античных времен.
 Площадь Венеции — находится на южном конце Корсо у подножия Капитолийского холма; название получила от построенного на ней в XV в. дворца Венеции, в котором помещалось посольство Венецианской республики при папском дворе; в XX в. на ней воздвигнут грандиозный мемориал в честь Виктора Эммануила II (1820 — 1878), короля Сардинского королевства (Пьемонта) с 1849 г., а с 1861 г. первого короля объединенной Италии. Народная площадь (см. примеч. к с. 420) находится на северном конце Корсо.
 Площадь Колонны размещается в средней части Корсо; окружена дворцами средневековой аристократии; спланирована в XVII — XVIII вв. вокруг античной колонны в честь побед императора Марка Аврелия (см. примеч. к с. 51) над германцами.
 … направился по виа делла Скрофа, где стоит церковь святого Людовика Французского… — Улица Скрофа продолжает улицу Рипетта в южном направлении.
 Церковь святого Людовика Французского — главный храм французских католиков в Риме; построена в 1589 г.
 … потом поехал по громадной площади Навона, мимо Агонального форума римлян… — Площадь Навона — вытянутая в плане площадь на левом берегу Тибра несколько западнее южного конца улицы Скрофа; расположена на месте античного стадиона и повторяет его очертания; спланирована в XVII в. и со всех сторон окружена зданиями, составляющими единый архитектурный ансамбль; богато украшена статуями, фонтанами и возвышающейся посередине церковью XVII в.
 Атональный форум (от лат. agon — «цирковая борьба») — большой стадион, построенный императором Домицианом (см. примеч. к с. 276) на том месте, где теперь находится площадь Навона.
 … миновав дворец Браски, что напротив Паскуино… — Дворец Брас-ки — построенный в кон. XVIII в., расположен у юго-западного угла площади Навона; во второй пол. XIX в. был занят государственными учреждениями; построен для герцога Браски, племянника папы Пия VI (см. примеч. к с. 45).
 Паскуино — статуя, относящаяся к III в до н.э. и обнаруженная в Риме во время археологических раскопок (1501); была установлена недалеко от того места, где потом был построен дворец Браски. Согласно традиции, ее название каким-то образом связано с именем римского жителя (по разным версиям, портного, цирюльника, учителя и т.д.); от этого имени получили свое название прикреплявшиеся к статуе тексты, которые содержали сатирические стихи или прозу, написанные на латинском языке или на римском диалекте итальянского языка; эти тексты стали называться «паскуина-тами» (пасквилями); они высмеивали и порицали пап, папскую курию, кардиналов и правительство; такого рода произведения были популярны в Риме на протяжении длительного времени — с XVI по XIX вв.
 … достиг Кампо ди Фьори и дворца Фарнезе… — Кампо ди Фьори — небольшая площадь на левом берегу Тибра, с северо-восточной стороны дворца Фарнезе (см. примеч. к с. 425).
 … великолепного здания, шедевра трех величайших зодчих — Сангал-ло, Виньолы и Микеланджело… — Сангалло — см. примеч. к с. 425. Виньола — Джакомо Бароцци да Виньола (1507 — 1573), знаменитый итальянский живописец и архитектор, ученик Антонио да Сангалло Младшего, автор проектов различных сооружений в Болонье, Пьяченце и Риме; в период понтификата Юлия III (в миру — Джо-ванни Мария Чокки дель Монте; 1487 — 1555; папа с 1550 г.) получил должность главного папского архитектора, участвовал в сооружении собора святого Петра. Микеланджело — см. примеч. к с. 346.
 … большой галерее, расписанной Аннибале и Агостино Караччи и их учениками. — Караччи — братья Агостино (1557 — 1602) и Аннибале (1560-1609) — итальянские художники; основали (вместе со своим кузеном Лодовико; 1555-1619) известную Болонскую школу, носившую название «Академия ищущих новые пути» («Accademia degli incamminati»). Самым талантливым и знаменитым среди братьев Караччи был Аннибале. Фресками, выполненными Караччи и их учениками в 1595-1597 гг., украшен потолок грандиозного центрального зала дворца Фарнезе в Риме; однако наиболее сложной по замыслу является роспись галереи того же дворца. Караччи работали во дворце в 1597 — 1606 гг. и создали в его т.н. «большой галерее» (62 фута в длину и 19 в ширину) великолепные фрески на сюжеты античной мифологии.
 … получили вознаграждение в пятьсот золотых экю… — Экю — старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. — из серебра и стоила 3 ливра.
 … Покиньте же, Ваше Святейшество, скромное жилище в картезианском монастыре… — Папа Пий VI был изгнан из Рима республиканцами в январе 1798 г. После кратковременного пребывания в городе Сиена (южнее Флоренции, в Тоскане) он был заточен в монастыре Чертоза дель Галлуццо, который покинул 1 апреля 1799 г.
 Картезианский монастырь — обитель ордена картезианцев, возникшего в XI в. католического монашеского ордена со строгим уставом (доходы ордена должны были употребляться на строительство церквей, монастыри его славились гостеприимством и благотворительностью); название получил от монастыря Шартрез (Chartreuse) в Восточной Франции, куда для отшельнической жизни удалились основатели ордена.
 … на крыльях херувимов, как наша Богоматерь Лоретская, снизойдите в Ватикан… — Согласно преданию, когда возникла угроза разрушения турками дома, в котором жила в Назарете Богоматерь, этот Святой дом (Santa Casa) был перенесен ангелами сначала (1241) в Далмацию, а затем (10 декабря 1295 г.) в Италию, в лавровую рощу (лат. laurentum). Рядом со Святым домом возник небольшой городок, носящий название Лорето (провинция Марке, недалеко от Анконы). Лоретская христианская святыня привлекала к себе многочисленных паломников, которые верили, что Святой дом перенесли на своих крыльях ангелы, исполнявшие божественное повеление; в кон. XV в. это чудо было признано папой Сик-стом IV (см. примеч. к с. 407). Соответствующий праздник (10 декабря) был установлен в кон. XVIII в.
 … Король ненадолго остановился у театра Арджентина… — Римский театр Арджентина был открыт в 1732 г.; первое время там давались оперные и драматические спектакли, но с 1739 г. его репертуар составляли оперы-сериа и балетные дивертисменты.
 … где должны были спеть кантату в его честь. — Кантата (от ит. cantare — «петь») — произведение торжественного или лирико-эпического характера, состоящее из нескольких номеров и исполняемое солистами и хором в сопровождении оркестра.
 … потом поднялся на самую вершину Пинчо… — Пинчо — покрытый садами холм, возвышающийся над пьяцца дель Пополо.
 … от Народной площади до пирамиды Кая Цестия… — Имеется в виду памятник в виде пирамиды, который был воздвигнут родственниками римского претора (должностного лица судебного ведомства) Кая Цестия (ум. ок. 43 г. до н.э.), известного как противника Марка Антония (см. примеч. к с. 279); находится около ворот Сан Паоло в Аврелиановой стене.
 … костер сложен из дерева Свободы… — Дерево Свободы — см. примеч. к с. 98.
 … кинулись собирать королевские карлино, дукаты и пиастры… — Карлино, пиастр — см. примеч. к ее. 248 и 190. Дукат — см. примеч. к с. 72.
 … «Революции подобны Сатурну: они пожирают собственных детей», — сказал Верньо. — Сатурн — в древнеримской мифологии одно из древнейших божеств, первоначально бог земледелия, в позднейшее время его отождествляли с гр. Кроном (или Кроно-сом), богом неумолимого времени; в борьбе за власть над миром сверг и искалечил своего отца Урана. Так как Сатурну было предсказано, что он будет свергнут одним из своих детей, то он проглатывал новорожденных, но все же был низринут своим сыном Зевсом (рим. Юпитером) и заточен в подземном царстве. Верньо, Пьер Виктюрьен (1753 — 1793) — деятель Французской революции; депутат Конвента, один из лидеров жирондистов; был казнен.
 Процитированные слова содержались в речи Верньо в Конвенте 13 марта 1793 г.
 … подумали о тополе с площади Ротонды… — Небольшая по размерам площадь Ротонда находится на левом берегу Тибра между Кор-со и площадью Навона; известна круглой церковью в форме ротонды, переделанной из античного храма, и установленным на ней древним египетским обелиском.
 … оба чиновника жили как раз поблизости: один на улице Магдалины, другой на улице Пие ди Мармо… — Улицы Магдалины и Пие ди Мармо расположены в бедной части города между Корсо и площадью Навона.
 … одна из них изображала жертвоприношение Авраама, другая — Агарь и Измаила, заблудившихся в пустыне… — Согласно Библии, праотец Авраам был готов принести в жертву Богу своего сына Исаака, но в последний момент ангел остановил его руку с жертвенным ножом и указал на запутавшегося в кустах барана, который и был предан всесожжению (Бытие, 22: 6-13). Агарь — египтянка, рабыня Авраама и его наложница, родившая ему сына Измаила. Когда жена Авраама Сарра стала притеснять Агарь (еще до ее родов), та бежала в пустыню. Но там ее нашел ангел, предрек ей рождение сына, его судьбу, и повелел вернуться к хозяйке (Бытие, 16: 1-16). Измаил, которому была предначертана судьба одиночки-изгоя (в этом смысле имя его стало нарицательным), вместе с матерью по проискам Сарры был изгнан отцом, удалился в пустыню, где стал впоследствии родоначальником аравийских племен (Бытие, 21: 9-21). Уйдя от Авраама, Агарь и Измаил заблудились и умирали от голода и жажды, но посланный Богом ангел создал для них колодец.
 … нашему архиепископу Капече Дзурло, кого я сильно подозреваю в приверженности к якобинству… — Поддержка кардиналом Капече Дзурло (см. примеч. к с. 45) действий Шампионне стала результатом обстоятельств, в которых он оказался. Капече Дзурло никогда не был сторонником якобинцев, но испытывал страх перед неистовством лаццарони и угрозами французов, считавшими церковь оплотом старого режима.
 Ариола — см. примеч. к с. 193.
 … их повесит палач на площади Замка Святого Ангела… — Площадь Замка Святого Ангела находится напротив замка, на противоположном, левом берегу Тибра.
 … напротив Папской улицы, между аркой Грациана и Валентиниана и Тибром. — Валентиниан — Флавий Валентиниан I (321 — 375), римский император, провозглашенный войском в 365 г.; по существу, принял на себя управление только западной частью Империи; укрепил положение границ в борьбе с наступлением варваров; проявлял широкую веротерпимость.
 Грациан (359-383) — сын Валентиниана I, римский император с 375 г.; успешно противостоял натиску варваров на границах; отошел от веротерпимости отца, решительно поддерживал христиан и сурово преследовал язычников; был убит заговорщиками. Арка Валентиниана и Грациана была воздвигнута на левом берегу Тибра напротив замка Святого Ангела у одноименного моста (см. примеч. к с. 428).
 … Тюрьма стояла до 1848 года, когда ее разрушили в связи с провозглашением республики, которой суждено было просуществовать даже меньше, чем республике 1798 года. — Имеется в виду Римская республика, провозглашенная 9 февраля 1849 г. в ходе итальянской революции 1848 — 1849 гг. 16 ноября 1848 г. в Риме произошло народное восстание, после которого Пий IX (в миру — Джованни Мария, граф Мастаи Феретти; 1792-1878; папа с 1846 г.) согласился на установление в Папской области светского правления. Однако 25 ноября он бежал в Гаэту, откуда обратился к католическим державам с просьбой о помощи. Власть в Риме перешла к республиканцам, которые провели ряд мероприятий против церкви и в пользу городских низов. Однако они не ликвидировали феодальные отношения в сельских местностях Папской области, не провели аграрную реформу и, следовательно, не привлекли на свою сторону крестьянство, а оставаясь изолированными, не смогли, несмотря на ряд побед, противостоять начавшейся в марте 1849 г. интервенции Франции, Австрии, Испании и Неаполитанского королевства. 2 июля 1849 г. французские войска вступили в Рим и 14 июля была восстановлена власть папы.
 Трастевере (от ит. trans — «за», Tevere — «Тибр»; букв. «Затибрье») — квартал Рима, лежащий за Тибром, т.е. на правом берегу, отделенный рекой от основной части города; в XVIII в. — южная окраина, населенная беднотой.
 … так их и повезли в церковь Сан Джованни… — Церковь Сан Джованни (Сан Джованни ди Фьорентини — святого Иоанна Флорентийского) — храм, построенный в Риме в нач. XVI в. (фасад — в 1725 г.) выходцами из Флоренции; находится на левом берегу Тибра у Флорентийского моста (соврем, мост Мадзини), на набережной Сангалло.
 … проезжал по улице Джулиа… — Улица Джулиа расположена на левом берегу Тибра неподалеку от набережной; в конце ее находится церковь Сан Джованни ди Фьорентини.
 … от Мерджеллины до моста Святой Магдалины и от монастыря святого Мартина до Мола. — То есть с запада на восток и с севера на юг.
 Мерджеллина — см. примеч. к с. 47. Мост Святой Магдалины — см. примеч. к с. 5. Картезианский монастырь святого Мартина, один из самых богатых в Италии, находился около замка Сант'Эльмо, к востоку от него.
 Святой Мартин (ок. 316 — ок. 397/400) — епископ города Тур во Франции (с 371 г.), славившийся своей добротой. Согласно легенде, еще будучи простым солдатом, он встретил зимой раздетого нищего и, разорвав свой плащ, отдал несчастному половину. На следующую ночь к нему во сне явился сам Бог, сказал, что это его Мартин спас от холода, и вернул половину плаща.
 … на Липарские острова и на Сицилию были отправлены быстроходные суда… — О Липарских островах см. примеч. к с. 111.
 … отпускал остроты, мало похожие на аттические… — то есть грубые, тяжелые. В древности жители области Аттика в Средней Греции считались людьми тонкими и остроумными; возникло даже выражение «аттическая соль», означающее язвительное остроумие.
 … сегодня воскресенье Адвента… — Адвент (от лат. adventus — «приход», «пришествие») — в католической церкви особый период, предшествующий Рождеству Христову, время приготовления к этому празднику, которое должно сопровождаться постом, покаянием и молитвами. Обычай Адвента установился, по-видимому, в VI в.; занимает примерно четыре недели, здесь имеется в виду воскресенье первой из них. У православной церкви Адвенту по времени соответствует рождественский пост.
 … они звали ее Нике, считали ее дочерью Силы и Доблести, уделяли ей место, наравне с Фемидой, в свите Юпитера. — Нике (Ника) — в древнегреческой мифологии богиня победы, дочь титана Палланта и океаниды Стикс; ее сестры: Сила, Мощь и Рвение — божества, приближающие победу; изображалась обычно в виде крылатой девушки. Нике — непременный атрибут верховного бога Зевса-Юпитера и Афины Паллады (см. примеч. к с. 261): они изображаются с ее фигуркой в руках.
 Фемида (Темида, Темис) — древнегреческая богиня правосудия; обычно изображалась с рогом изобилия в руках, весами и повязкой на глазах — знаком ее беспристрастия.
 « Vae victis!» («Горе побежденным!») — ставшие крылатым выражением слова вождя племени галлов: он произнес их, нагло добавив свой меч к неверным гирям на весах, отвешивавших золото, которое Древний Рим должен был уплатить галлам в 390 г. до н.э. за снягие осады с города. Этот эпизод рассказан Титом Ливием (см. примеч. к с. 314): «История», V, 48, 8-9.
 … лущат греческий, как бобы, и просеивают латынь, как муку! — Вероятно, это намек на Академию делла Круска — основанную во Флоренции в 1582 г. литературную академию, ставившую целью установление идеальных норм итальянского языка. Название ее дано от ит. crusca («отруби»); этим подчеркивалось, что Академия желает отделить чистую муку языка от отрубей.
 Ахилл у Деидамии. — Ахилл (Ахиллес) — в греческой мифологии один из героев Троянской войны, сын героя Пелея и нереиды (морской нимфы) Фетиды; ему была предсказана жизнь, полная славы — но короткая, или длинная — но безвестная; пытаясь спасти сына от уготовленной ему судьбы, Фетида спрятала переодетого в женское платье сына на острове Скирос, царем которого был Ли-комед. Деидамия, дочь царя, стала возлюбленной Ахилла и, после того как греки с помощью хитрости опознали его и увезли в Трою, родила сына Неоптолема, которого она называла Пирром, помня о женском имени, которое носил его отец на острове Скирос — Пирра («Рыжеволосая»).
 … Вот что орлы Троады поведали албанским ястребам. — Троада — область в северо-западной части полуострова Малая Азия, на которую распространялась власть царей Трои (Илиона), великого города, разрушенного героями Греции.
 … возник союз между морской богиней по имени Фетида и фессалий-ским царем по имени Пелей. — Пелей — один из героев древнегреческой мифологии; изгнанный с родины за убийство брата, стал царем города Фтия в Фессалии (Северная Греция).
 … Нептун и Юпитер хотели взять Фетиду в жены… — Верховный бог Зевс (рим. Юпитер) хотел взять в жены нереиду Фетиду, но испугался пророчества, что любой рожденный ею сын будет могущественнее отца. За Фетидой ухаживал и бог моря Посейдон (рим. Нептун), но и он испугался этого пророчества. Поэтому было решено отдать ее в жены смертному Пелею, дабы дети их были смертными. Фетида могла сделать своего сына Ахилла неуязвимым, но не бессмертным.
 … они уступили ее сыну Эака. — Эак — в древнегреческой мифологии сын Зевса и речной нимфы Эгины, дочери Асопа; отец Пелея, царь острова Эгина; основатель рода Эакидов; славился как самый благочестивый и справедливый царь.
 … всех она одного за другим бросила в костер… — Фетида не убивала шестерых своих сыновей от Пелея, а лишь выжигала все, что в них было смертного, отправляя затем на Олимп. Ахилл был их седьмым сыном.
 … Пелей вырвал младенца у нее из рук и убедил не убивать его, а только окунуть в воды Стикса… — Пелею удалось выхватить у Фетиды сына, когда все тело ребенка, за исключением лодыжки, она уже сделала неуязвимым, закалив на огне и натерев амброзией; оскорбленная вмешательством Пелея, Фетида покинула мужа. По другому варианту мифа, по-видимому позднейшему, Фетида сделала сына неуязвимым, окуная его в воды Стикса. При этом она держала Ахилла за пятку, и лишь та осталась уязвимой (отсюда возникло выражение «ахиллесова пята»),
 Стикс (гр. stix — «ненавистный») — в греческой мифологии божество одноименной реки в царстве мертвых и сама река.
 … Фетида выпросила у Плутона позволение спуститься — один-единственный раз — в преисподнюю… — О Плутоне см. примеч. к с. 127.
 … тебе не понадобится, как Улиссу, показать мне меч, чтобы напомнить, что я мужчина. — Улисс (рим. Одиссей) — один из храбрейших греческих героев Троянской войны, славившийся также мудростью и хитроумием; после взятия Трои десять лет скитался по морям, пока добрался до родины.
 Разведав местопребывание Ахилла, Одиссей прибыл на Скирос под видом купца и среди прочих товаров предложил царским дочерям меч и копье. Во время торга его спутники затрубили тревогу — девушки разбежались, а Ахилл, схватив оружие, бросился в бой и, таким образом, был узнан.
 … они слушаются и впредь будут слушаться лишь потомков великого Скандербега. — О Скандербеге см. примеч. к с. 81.
 … молится Панагии за французов… — Панагия (гр. «Всесвятая») — церковный эпитет Богородицы в православии, к которому относилась часть албанцев.
 … столько дураков, — не считая тех, что из Аверсы… — Аверса — см. примеч. к с. 20.
 … ноги ее, как у нимфы Дафны, не в силах были оторваться от земли. — Дафна, преследуемая влюбленным Аполлоном (см. примеч. к с. 35), взмолилась о помощи к богам и была превращена в лавр.
 … Чивита Кастеллана, которую долгое время ошибочно принимали за древние Вейи… — Вейи — богатый и могущественный этрусский город-государство; после длительной войны с Римом (406 — 396 до н.э.) город был взят римлянами и разграблен, а жители его порабощены; находился в 17 км к северу от Рима, около соврем. Изо-ла ди Фарнезе.
 … развалины, обнаруженные неподалеку от города, являются, вероятно, руинами Фалерий. — Фалерии — древний город этрусков; в 293 г. до н.э. был после длительной борьбы с римлянами покинут жителями и разрушен.
 Развалины Фалерий действительно находятся около Чивита Кастеллана.
 … крепость, построенную Александром VI… — Об Александре VI см. примеч. кс. 317.
 … Генерала Лемуана с пятьюстами штыков он направил в ущелье Терни… — Лемуан, Луи (1754-1842) — французский генерал (1795); начал службу солдатом королевской армии; участник революционных войн; в 1798 — нач. 1799 г. участвовал в боях с неаполитанской армией и одержал несколько побед.
 Терни (см. примеч. к с. 207) находится в 50 км к северу от Чивита Кастеллана.
 … сказал ему, как Леонид спартанцам: «Вы идете на смерть!» — См. примеч. к с. 423.
 … Казабьянка и Руска получили такой же приказ относительно ущелий Асколи… — Казабьянка, Рафаэль, граф де (1738 — после 1819) — французе кий генерал, по рождению корсиканец; участник революционных войн; в 1798 г. служил в Римской армии под командой Шампионне; во время Империи — сенатор; после падения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.
 Руска, Франческо Доменико (по другим источникам — Жан Батист Доменик; 1759-1814) — французский генерал (1796), родом из княжества Монако, врач по специальности; как сторонник революционных идей, вынужден был бежать во Францию, где вступил в армию; в 1796-1799 гг. участвовал в военных действиях в Италии; затем сражался в войсках Наполеона, служил при вице-короле Италии, пасынке императора — принце Евгении Богарне (1781 — 1824). Асколи — см. примеч. к с. 207.
 …он поспал нарочных к генералу Пиньятелли, занятому размещением своего римского легиона между Читтадукале и Марана… — Пиньятелли, Франческо, князь ди Стронголи (1775-1853) — деятельный участник Неаполитанской революции; начал свою военную карьеру в Австрии, затем вступил в ряды французской республиканской армии; в период существования Римской республики командовал т.н. римским легионом добровольцев-республиканцев из Рима, присоединившихся к французский армиии, и способствовал разгрому неаполитанской королевской армии у Чивита Кастеллана; вместе с Шампионне вступил в Неаполь, где исполнял обязанности члена различных военных комиссий при Временном правительстве; оставил Неаполь вместе с Макдональдом, избежав тем самым виселицы; вернулся на родину во время правления Жозефа Бонапарта и оставался там при Мюрате; в 1815 г. удалился от политической деятельности, но в 1848 г. был назначен командующим национальной гвардией.
 Читтадукале (букв. «Город герцога») — город к северо-востоку от Чивита Кастеллана, в 7 км к востоку от Риети (см. примеч. к с. 207), в средней части долины реки Велино; название города связано с историей его возникновения на земле, пожалованной герцогу Роберту Калабрийскому в 1309 г.
 Марана — селение на реке Атерно, в 25 км к северо-востоку от Читтадукале.
 … с приказом выступить … и соединиться с польским генералом Кня-жевичем… — Княжевич, Карл (1762 — 1842) — польский генерал, родом из Курляндии; произведен в генералы на поле сражения во время польского национального восстания 1794 г.; в период военной кампании 1798-1800 гг. командовал одной из польских воинских частей французской армии, сформированных из эмигрантов в Италии (он вступил в нее в 1797 г.); в 1812 г. в составе Великой армии в качестве командующего дивизией принимал участие в походе Наполеона на Россию.
 … который командовал 2-м и 3-м батальонами 30-й пехотной полу-бригады… — Полубригадами во французской армии во время ее реформирования в 90-х гг. XVIII в. стали называться пехотные полки; в нач. XIX в. им было возвращено старое наименование.
 … двумя эскадронами 16-го драгунского полка… — Эскадрон — до сер. XX в. основная тактическая и административная единица кавалерии; появился в сер. XVI в.; первоначально подразделялся на несколько рот.
 Драгуны — род кавалерии в европейских армиях в XVTI — нач. XX в., предназначенный для действия как в конном, так и пешем строю. Название получили от изображения дракона (лат. draco) на их знаменах и шлемах, а по другим предположениям — от коротких мушкетов (фр. dragon), которыми они были вооружены.
 … ротой 19-го полка конных егерей… — Конные егеря — вид легкой кавалерии в европейских армиях в XVIII-XIX вв.; предназначались для разведки и рейдов в тыл противника.
 … командиру бригады Лаюру было приказано разместиться с 15-й полубригадой в Риньяно перед Чивита Кастеллана… — Лаюр, Луи Жозеф (1763-1853) — французский военачальник, по происхождению бельгиец, участник Брабантской революции 1790-1791 гг.; затем вступил в бельгийский легион французской армии; в 1798 — 1799 гг. командовал бригадой в Италии; был тяжело ранен в бою, что положило конец его военной карьере.
 Риньяно (точнее: Риньяно Фламинио) — селение в 10 км к юго-востоку от Чивита Кастеллана, на Фламиниевой дороге.
 … а генералу Морису Матьё отправиться в Винъянемо, чтобы не дать неаполитанцам занять Орте и помешать их переправе через Тибр. — Матьё — см. примеч. к с. 420.
 Виньянелло — селение в 18 км к северо-западу от Чивита Кастел-лана. Орте — город на реке Тибр, в 22 км к северу от Чивита Кастеллана; в средние века вследствие своего выгодного стратегического положения был объектом феодальных споров; в 1384 г. отошел к папским владениям.
 … послал курьеров на дороги в Сполето и Фолинъо… — Сполето — город в области Умбрия (провинция Перуджа), в 60 км к северо-востоку от Чивита Кастеллана; известен с античных времен; в средние века главный город одноименного герцогства; в XIII в. вошел в состав папских владений.
 Фолиньо — город в области Умбрия (провинция Перуджа). в 25 км к северу от Сполето; в древности — важный экономический центр Римской империи; с 1439 г. — владение римских пап.
 … он должен был бы вызвать в Перуджу корпус генерала Назелли, доставленный в Ливорно Нельсоном… — См. примеч. к с. 407.
 … жители окружающих городов, то есть Риети, Отриколи и Витер-бо… — Риети — см. примеч. к с. 207.
 Отриколи — городок в 15 км к северу от Чивита Кастеллана. Витербо — город в 30 км к северо-западу от Чивита Кастеллана.
 …на великолепном мосту с двойной аркадой, перекинутом через Рио-маджоре и возведенном в 1712 году кардиналом Империалы… — Речь идет о мосте Клементино, построенном в 1709 г. через реку Рио-маджоре, приток Тибра, и названном в честь папы Климента XI (в миру — Джованни Франческо Альбани; 1649 — 1721; папа с 1700 г.). Мост представлял собою шесть соединенных двухэтажных аркад.
 … дух революции 1789 года, которому суждено было выродиться в преклонение перед одним-единственным человеком и в преданность ему. — Имеется в виду чрезвычайная популярность и восторженное отношение во Франции к Наполеону Бонапарту, возникшее после его блестящих побед в Италии в 1796 — 1797 гг. Вслед за установлением в 1799 г. режима его личной власти и провозглашением в 1804 г. Империи в результате новых успехов это восхищение усилилось. После падения Наполеона в 1815 г. память об императоре стала легендарной и превратилась в настоящий культ его имени.
 … они ветераны Арколе и Риволи… — См. примеч. к с. 25.
 … подобно тому как триста спартанцев, любя родину и свободу, чуть было не победили несметную армию Ксеркса… — Здесь имеется в виду битва при Фермопилах (см. примеч. к с. 423).
 Ксеркс I (ум. в 465 г. до н.э.) — персидский царь из династии Ахеменидов; правил с 486 г. до н.э.; в 480-479 гг. до н.э. возглавлял вторжение в Грецию, закончившееся его поражением.
 Геродот (см. примеч. к с. 265) сообщает, что только сухопутная часть армии Ксеркса в походе на Элладу составляла 1 700 000 чел. («История», VII, 60) — число, явно преувеличенное.
 … распорядился выдать на каждую роту по бочонку вина из Монте-фьясконе… — Монтефьясконе — город в области Лацио, в 45 км к северо-западу от Чивита Кастеллана, между Витербо и Орвьето, у озера Бальсано; известен производством белого столового вина, отличающегося чрезвычайно оригинальным вкусом.
 … полковые оркестры сыграли «Марсельезу» и «Походную песню». — «Марсельеза» — революционная песня; первоначально называлась «Боевая песнь Рейнской армии»; с кон. XIX в. — государственный гимн Франции; написана в Страсбуре в апреле 1792 г. поэтом и композитором, военным инженером Клодом Жозефом Руже де Ли-лем (1760-1836); под названием «Гимн марсельцев» (сокращенно «Марсельеза») в 1792 г. была принесена в Париж батальоном добровольцев из Марселя и вскоре стала популярнейшей песней Революции.
 «Походная песня» — военная патриотическая песня эпохи Французской революции, созданная в 1794 г.; слова поэта Мари Жозефа Шенье (1764 — 1811), музыка композитора Этьенна Никола Меюля (1763-1817).
 … приказал солдатам построиться в каре… — Каре (от фр. сагге — «квадрат») — построение пехоты в виде квадрата или четырехугольника, строй каждой стороны которого обращен к неприятелю; применялось до сер. XIX в.
 … между Отриколи и Канталупо… — Канталупо (Канталупо ин Сабина) — селение на правом берегу Тибра, восточнее Чивита Кастеллана, в 25 км к юго-востоку от Отриколи (см. примеч. к с. 469).
 … под командованием генерала Дюгема, недавно переведенного из Рейнской армии в Римскую. — О Дюгеме см. примеч. к с. 417.
 … Дюгему хотелось сразу же показать солдатам с Тичино и Минчо, что он достоин командовать ими. — Тичино и Минчо — реки в Северной Италии, притоки реки По; они протекают через театр военных действий Итальянской кампании Бонапарта 1796 — 1797 гг., во время которых французская армия одержала блестящие победы над войсками Австрии и Пьемонта.
 … с мужеством, какое десятью годами позже, при Ваграме, удивило императора… — Ваграм — селение около Вены, вблизи которого 5-6 июля 1809 г. произошло сражение между французскими и австрийскими войсками; Наполеон одержал в нем победу, решившую исход кампании. В этом сражении Макдональд (см. примеч. к с. 9) командовал соединениями, наносившими на второй день боя главный удар; за заслуги в эгой операции он был удостоен звания маршала Франции.
 … на дороге в Витербо, между Рончилъоне и Монтероси… — Витербо — см. примеч. к с. 469.
 Рончильоне — небольшой город в 20 км к западу от Чивита Кастеллана ив 12 км к северо-западу от селения Монтероси.
 … ты можешь, как Ричард Третий, предложить свою корону за коня! — Имеется в виду возглас Ричарда III, потерявшего в бою коня, из исторической хроники Шекспира «Король Ричард III»: «A horse! a horse! my kingdom for a horse!» (V, 4; «Коня! Коня! Корону за коня!» — перевод М.Донского).
 Ричард III (1452-1485) — король Англии с 1483 г., из династии Йорков; достиг престола после многих преступлений; погиб в битве.
 … перед неодолимым порывом furia francese неаполитанцы стали отступать. — Словами furia francese («французская ярость») Макиавелли (см. примеч. к с. 314) охарактеризовал наступательный порыв французских войск в битве при Форново (6 июля 1495 г.) во время Итальянских войн 1494 — 1559 гг. Французы были атакованы при Форново войсками Венеции и Мантуи, имевшими огромное превосходство в силах, но отразили атаку и сумели пробить путь отступления на родину.
 … по векселю, который сэр Уильям выписал на Английский банк… — Английский банк — акционерное финансовое предприятие, ставившее своей целью кредитные операции, в первую очередь — кредитование правительства; был основан в 1694 г. и в XVIII в. фактически выполнял функции государственного банка, получив право выпуска бумажных денег. В настоящее время — главный государственный эмиссионный банк Великобритании.
 …со времени начала кампании 1792 года… — Военная кампания — совокупность боевых операций, проводимых в тот или иной период времени на самостоятельном театре военных действий. Здесь имеется в виду начало в апреле 1792 г. войны Франции против первой коалиции европейских государств. Однако, в строгом смысле этого понятия, в 1792 г. одновременно велось несколько кампаний, так как бои шли одновременно на достаточном удалении друг от друга: в Нидерландах, на Рейне, в Восточной Франции, в Северной Италии и т.д.
 … отправился в Корнето охотиться на кабана… — Корнето — селение севернее Рима, в области Лацио (провинция Витербо); расположено на месте древнего города этрусков.
 Дефиле — узкий проход между препятствиями (горами, болотами и т.п.), используемый обороняющимися войсками для задержания противника.
 … где давали «Matrimonio segreto» Чимарозы… — См. примеч. к с. 221.
 … и подходящий к случаю балет «Вступление Александра в Вавилон»… — То есть балет, написанный на сюжет о захвате Александром Македонским (см. примеч. к с. 26) в 331 г. до н.э. Вавилона. Вавилон — город на реке Евфрат на территории современного Ирака; в XIX — VI вв. до н.э. — столица Вавилонского царства; в 538 г, до н.э. вошел в состав Персидской монархии Ахеменидов и стал одним из ее центров.
 … пообедал в обществе своих приближенных — герцога д 'Асколи, маркиза Маласпина, герцога делла Саландра… — Д'Асколи — см. примеч. к с. 9.
 Маласпина — см. примеч. к с. 17. Саландра — см. примеч. к с. 218.
 … главного конюшего князя де Мильяно… — Мильяно, Лофредо, князь де — неаполитанский дипломат, придворный Фердинанда IV; его главный конюший.
 … своего духовника монсиньора Росси, архиепископа Никосийского… — Никосия — город в центральной части Сицилии.
 … вызывали кастрата Веллути … ему перевалило уже за сорок… -
 Вероятно, имеется в виду Веллути, Джанбатгиста (1780 — 1861) — известный оперный певец, тенор, имевший великолепный голос и отличавшийся артистичной манерой исполнения, хотя во время действия романа ему было еще далеко до сорока. В средние века в Западной Европе довольно часто кастрировали молодых певцов (особенно в церковных капеллах) для сохранения у них на всю жизнь голоса высокой тональности.
 … затолкал в глотку такую лавину макарон, что ее можно было бы сравнить лишь с каскадом в Терпи… — Это знаменитый Мраморный каскад около города Терни на левом притоке Тибра — реке Велино, круто спускающейся с Апеннинских гор севернее Рима; состоит из трех последовательных водопадов на искусственном канале, проведенном для стока вод озера Луко.
 … Перед глазами у них был уже не король, а какой-то Паскуино, какой-то Марфорио… — Сатирические тексты, вывешенные на Паскуино (см. примеч. к с. 437), чаще всего были написаны в форме диалога с Марфорио, как римляне называли огромную полуразрушенную античную статую, представляющую собой изображение речного бога Тиберина; предполагается, что имя это произошло от названия одной из площадей Рима — Марсова форума, — где некоторое время возвышалась эта статуя, несколько раз менявшая свое местоположение (с 1894 г. находится в Капитолийском музее); в 1597 г. она была установлена у подножия Капитолийского холма и превратилась в своеобразный стенд, к которому римляне прикрепляли листы с текстами сатирических сочинений, высмеивавших правительство, знать, пап и кардиналов.
 … даже хуже того — оскский шут, пульчинелла. — Оски — италийское племя, населявшее в сер. I тысячелетия до н.э. Кампанию; были покорены самнитами; в результате их смешения произошли кампанцы, отдаленные предки неаполитанцев.
 … один из них, миновав Талъякоццо и Капистрелло, дойдет до Со-ры… — Капистрелло — селение в области Абруцци, в 18 км к юго-востоку от Тальякоццо (см. примеч. к с. 207), вблизи истоков реки Лири. От Капистрелло до Соры (см. примеч. к с. 13) 35 км к юго-востоку вдоль берега Лири.
 … другой, пройдя через Тиволи, Палестрину, Вальмонтонеи Ферентино, достигнет Чепрано… — Этот второй маршрут проходит южнее первого.
 Палестрина — город в области Лацио (Римская провинция), в 40 км к юго-востоку от Тиволи (см. примеч. к с. 207); в описываемое в романе время — зависимое от Ватикана герцогство.
 Вальмонтоне (см. примеч. к с. 417) находится в 7 км к юго-востоку от Палестрины.
 Ферентино — старинный город в области Лацио (провинция Фрозионе), в 30 км к юго-востоку от Вальмонтоне.
 Чепрано (см. примеч. к с. 207) находится в 30 км к юго-востоку от Ферентино.
 … покончив со своими делами в Риме, должен был выйти через Пон-тийские болота на дорогу в Веллетри и Террачину. — Понтийские болота — см. примеч. к с. 210.
 Веллетри — см. примеч. к с. 408. Террачина — см. примеч. к с. 322.
 … Превосходнейший брат мой, кузен, дядя, тесть… — Император Франц II был женат вторым браком на дочери Фердинанда и Марии Каролины — Марии Терезии (см. примеч. к с. 157).
 … кавалькада повернула направо вдоль крепостной стены Аврелиана, миновала ворота Сан Лоренцо, потом ворота Маджоре… — Стена Аврелиана — см. примеч. к с. 423.
 Ворота Сан Лоренцо — находились на восточной окраине города. Ворота Маджоре — располагались у восточной окраины Рима, юго-восточней ворот Сан Лоренцо.
 Константиновский орден Святого Георгия — см. примеч. к с. 340. Орден Марии Терезии — см. примеч. к с. 202. Орден Святого Януария — см. примеч. к с. 17.
 … Дождем полились оды, кантаты, сонеты, акростихи, катрены, дистихи… — Ода — стихотворение, написанное в торжественном стиле в честь какого-либо важного события, а также воспевающее такое событие оркестрово-хоровое произведение. Сонет — лирическое стихотворение, написанное в строгой стихотворной форме.
 Акростих — см. примеч. к с. 361. Катрен — четверостишие. Дистих — самостоятельное двустишие.
 … оно состояло из «Горациев» Доменико Чимарозы… — См. примеч. к с. 221.
 … мудрому рыцарю Убальдо, который уже готов был стальным жезлом разогнать чудовищ, охраняющих вход во дворец Армиды… — Убальдо — персонаж поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим» (см. примеч. кс. 15), рыцарь-крестоносец; вместе со своим соратником Карлом, победив чудовищ, преградивших им путь, освободил из дворца волшебницы Армиды одного из вождей крестоносцев Ринальдо; не надеясь на силу стального меча Карла, Убальдо прибегнул к помощи волшебной лозы и свиста, устрашивших чудовищ; вступив в чертоги Армиды, Убальдо сумел убедить плененного ею рыцаря освободиться от сковывавших его чар и выполнить свой долг. Подвиг Убальдо описан в песнях пятнадцатой и шестнадцатой поэмы.
 … у меня в Кумах, в Сант 'Агата деи Готи и в Ноле имеются куда более древние могилы… — Кумы — древний город близ Неаполя, на побережье Тирренского моря, греческая колония, основанная, по преданию, в XI в. до н.э.; ныне сохранились только ее развалины. Сант'Агата деи Готи — см. примеч. к с. 353.
 Нола — древний город в Кампании (провинция Казерта), в 30 км к северо-востоку от Неаполя; его дважды осаждал Ганнибал; здесь умер император Август.
 … весил более двухсот ротоли. — См. примеч. к с. 266.
 … Людовик XIV в своей самодержавной гордыне первый сказал «Государство — это я». — Согласно преданию, эти слова были сказаны Людовиком XIV на заседании Парижского парламента (высшего суда) 10 апреля 1655 г., когда, явившись туда в охотничьем костюме и с хлыстом в руках, он потребовал внесения в парламентские протоколы его распоряжений без всякого обсуждения. Английские историки приписывают эти слова, ставшие крылатыми, королеве Елизавете I (см. примеч. к с. 530).
 … Юноше было только двадцать три года… — Реальному Де Чезари было в то время около 28 лет.
 … Германский цезарь не может двинуть в поход двухсоттысячную армию… — Цезарь — титул императора Священной Римской империи германской нации.
 «Все потеряно, даже несть» — перефразированное крылатое выражение короля Франциска I (см. примеч. к с. 361).
 … Вот кто заслуживал бы выпить этого превосходного бордо, я же достоин разве что асприно. — Бордо — группа высококлассных вин, преимущественно красных столовых, производимых в районе города Бордо в Юго-Западной Франции.
 Асприно — слабое кислое белое вино, производимое в Аверсе.
 … возвращаясь к нашим баранам… — «Вернемся к нашим баранам» — вошедшая в поговорку фраза из средневекового французского фарса об адвокате Патлене; употребляется в значении «вернемся к теме или к делу, от которых мы отвлеклись».
 … австрийский император пойдет на Минчо… — Минчо — см. примеч. к с. 475.
 … не в чести у Римского двора. — То есть у римского папы.
 … один из камней, которыми вымощен ад. — Здесь намек на известную французскую поговорку: «Ад вымощен благими намерениями».
 … имя было дано замку в связи с изваяниями Приапа, которыми жители Никополиса обозначали границы своих земельных участков и домов, называя эти изваяния Терминами. — Приап — в античной мифологии божество, символизирующее производительные силы природы, покровитель садов, полей, вод, охранитель межевых столбов; особенной популярностью пользовался в Древнем Риме. Термин — в древнеримской мифологии божество границ, межевых знаков, разделявших земельные участки; его образ в виде камня, столба или ствола дерева обозначал границы полей, городов, великих держав и целых народов.
 Никополис — название нескольких городов в Древней Греции. По-видимому, здесь какая-то неточность, так как по контексту речь должна идти о Неаполисе.
 … свяжем это название с часовней святого Эразма… — Святой Эразм (или святой Эльм; ум. в 303 г.) — мученик и чудотворец, епископ; жил в Сирии и Ливане, обратил в христианство многих язычников, подвергался ссылкам и гонениям; претерпел смертельные пытки, которые пережил с Божьей помощью; был спасен архангелом Михаилом, который привел его в итальянский город Формия (близ соврем. Гаэты), где святой и умер.
 … при Карле IIАнжуйском, по прозвищу «Хромой», башня была перестроена в замок… — Карл II Анжуйский, по прозвищу «Хромой» (1248 — 1309) — старший сын и наследник короля Сицилии Карла I Анжуйского (см. примеч. к с. 15); в период войны с королевством Арагон за Сицилию, т.н. «Войны Сицилийской вечерни» (1289 — 1302), выполнял обязанности правителя королевства; в 1284 г. в битве в районе Неаполитанского залива потерпел поражение и был заключен сторонниками Арагонской династии в один из укрепленных замков; после смерти отца (1285) унаследовал престол, но получил свободу только в 1288 г.; через год был коронован папой Николаем IV (в миру — Джироламо Маши; ок. 1230-1292; папа с 1288 г.); продолжал политику отца, пытался возвратить себе Сицилию, но по мирному договору 1302 г. остров был признан наследственным владением Арагонской династии; в последние годы жизни добился провозглашения своего сына Карла Мартелла королем Венгрии и сумел укрепить позиции Анжуйского дома на Востоке, а также в Тоскане и Пьемонте.
 … его значительно укрепили, когда Неаполь был осажден Лотре-ком… — Лотрек, Одо де Фуа, виконт (1485 — 1528) — французский военачальник, маршал Франции, начал военную службу в 16 лет; участник Итальянских войн; в 1527 — 1528 гг. командовал французской армией в Италии; умер во время осады Неаполя.
 … синьор Джузеппе Галанти, автор «Неаполя и его окрестностей»… — Галанти, Джузеппе Мария (1743 — 1806) — итальянский экономист, сторонник проведения политических и (экономических реформ. Здесь имеется в виду книга Галанти «Краткое описание Неаполя и окрестностей. С приложениями», вышедшая в Неаполе в 1803 г. («Breve descriptione di Napoli e contorno con un appendice»).
 … с тех пор, как дон Карлос вступил на неаполитанский престол… — Король Карл, отец Фердинанда, вступил в Неаполь 10 мая 1734 г.
 … коменданту замка дону Роберто Бранди было приказано обновить оборудование старинного зала пыток. — Ниже, в главе CLXXIII, Бранди назван именем Рикардо; в книге Филиппо Маласпина «Оккупация французами Неаполитанского королевства в 1799 г. и действия, предпринятые кардиналом доном Фабрицио Руффо ди Ба-ранелло для изгнания французов из Неаполитанского королевства» («Occupazionne de'Francesi del regno di Napoli deU'anno 1799, et l'im-presa interprise del cardinale Don Fabrizio Ruffo di Baranello nello di cacciare i Francesi del regno di Napoli») он носит имя Луиджи Бранли.
 … тут не Христос умирает со словами всепрощения на устах, а злой разбойник испускает последний вздох вместе с последним богохульством. — Христос был распят вместе с двумя разбойниками. Один из них ругал Иисуса «и говорил, если ты Христос, спаси себя и нас. Другой же, напротив, унимал его». Этот второй разбойник признал невиновность Христа и покаялся, за что ему было обещано царствие небесное (Лука, 23: 32, 39-43).
 Улисс и Цирцея. — См. примеч. к с. 163.
 … под началом адмирала лорда графа Сент-Винцента… — Имеется в виду Джервис, Джон (1735-1823) — английский флотоводец, учитель Нельсона, организатор внутреннего распорядка и корабельной службы британского флота, неуклонный охранитель дисциплины; родители предназначали его к карьере чиновника, но он в 13 лет бежал из дома и поступил добровольцем на корабль; отличился в нескольких морских войнах; в 1795-1799 г. командовал Средиземноморским флотом; в феврале 1797 г. одержал победу над испанцами у мыса Сан-Винсенте, за что получил титул графа Сент-Вин-цент (в английской транскрипции); с 1800 г. до конца жизни — первый лорд Адмиралтейства; значительно усилил боеспособность флота; пользовался большим уважением, но не был любим из-за своей черствости и жесткого характера.
 … что опубликована в IIIтоме «Писем и донесений»… — Имеется в виду издание «Донесения и письма вице-адмирала лорда виконта Нельсона, с примечаниями сэра Николаса Харриса Николаса» («The Dispatches and Letters of Vice-Admiral Lord Viscount Nelson, with s by Sir Nicholas Harris Nicolas»-), вышедшее в Лондоне в 1841-1846 гг.
 … потомство, уже две тысячи лет осуждающее возлюбленного Клеопатры… — То есть Марка Антония (см. примеч. к с. 279).
 … эльфа, порхающего с цветка на цветок. — Эльфы — божества германской мифологии; первоначально души умерших, затем олицетворение творческих сил природы.
 … превратив его в головной убор и в вуаль вроде тех, что мы видим на миниатюрах Изабе… — Вероятно, имеется в виду Изабе-младший, Жан Батист (1767 — 1855) — французский художник, портретист и миниатюрист; во время Революции приобрел известность как автор портретов членов Национального собрания; при Наполеоне стал его придворным живописцем; при короле Луи Филиппе (см. примеч. к с. 139) — хранитель королевских музеев.
 … дорогой мой Тесей, вот вам нить, чтобы не заблудиться в лабиринте, если вам придется покинуть меня как новую Ариадну. — См. примеч. к с. 35.
 … не переставая играть крестами и лентами адмирала, как Эми Робсарт играла ожерельем Лестера… — Это сцена из романа английского писателя Вальтера Скотта (1771 — 1832) «Кенилворт» (1821), глава VII. Эми Робсарт — супруга графа Лестера, Роберта Дадли (ок. 1532 — 1588), фаворита английской королевы Елизаветы I (см. примеч. к с. 530). В упомянутой сцене Эми расспрашивает мужа о многочисленных орденских знаках, украшавших его грудь. Ожерелье Лестера — это знак ордена Золотого Руна, одного из старейших и почетнейших европейских орденов, который жаловался только представителям знати. Орден представлял собой изображение бараньей шкуры и носился на шейной красной ленте (в торжественных случаях — на цепи); был учрежден герцогом Бургундским Филиппом III Добрым (1396-1467; правил с 1419 г.) в 1430 г. в связи с его намерением предпринять крестовый поход, который мыслился как новый поход аргонавтов — мифологическое плавание героев Греции в Колхиду за золотым руном (золотой шкурой сказочного барана). В XVI в. орден по наследству перешел к испанским Габсбургам, а после прекращения их линии в 1725 г. права на него были разделены между Испанией и Австрией.
 … Лучше быть Семирамидой, чем Артемизией, и Елизаветой, чем Марией Медичи. — Семирамида — см. примеч. к с. 371. Артемизия — имеется в виду царица города Галикарнасс (на юге-западе Малой Азии) Артемизия II (IV в до н.э.), сестра и жена царя Мавсола, его преемница на престоле; воздвигла покойному супругу богатейшую гробницу, названную мавзолеем. Елизавета — вероятно, имеется в виду английская королева-девственница Елизавета I (1533 — 1603; правила с 1558 г.), укрепившая позиции абсолютизма и восстановившая англиканскую церковь. Мария Медичи (1573-1642) — королева Франции с 1600 г.; при жизни своего мужа Генриха IV не пользовалась политическим авторитетом; будучи регентшей во время малолетства своего сына Людовика XIII, находилась под влиянием фаворитов; потеряла власть вслед за убийством одного из них; после безуспешной борьбы с Людовиком XIII и Ришелье была отправлена в изгнание.
 … Мне могут приказать захватить Мартинику и Тринидад, как послали в Кальви, на Тенерифе, в Абукир. — Мартиника — остров в западной части Атлантического океана в группе Малых Антильских островов, с 1635 г. — колония Франции; в 1693-1802 гг. была оккупирована Англией; ныне заморский департамент Франции. Тринидад — остров в Атлантическом океане, близ северо-восточных берегов Южной Америки; был открыт в 1498 г. и стал владением Испании; в 1797 г. был захвачен Англией. Кальви и Тенерифе — см. примеч. к с. 23. Абукир — см. примеч. к с. 21.
 … Кто поручится, что они не обойдутся со мной как с Марией Антуанеттой, а с Эммой — как с принцессой де Ламбаль? — Ламбаль, Мария Тереза Луиза де Савой-Кариньян, принцесса де (1749 — 1792) — одна из самых знатных дам французского двора, преданная подруга Марии Антуанетты; в 1774-1775 гг. суперинтендантка (управляющая) ее двора; отстраненная в результате придворных интриг, осталась верной королеве; во время Революции разделила с ней тюремное заключение и погибла в тюрьме во время сентябрьской резни.
 … быть может, вам удастся сделать для меня то, чего Мирабо, господин де Буйе, шведский король, Барнав, господин де Лафайет, наконец двое моих братьев, два императора, не сумели сделать для французской королевы. — Мирабо — см. примеч. к с. 161. Буйе, Франсуа Клод Амур, маркиз де (1739-1800) — французский генерал, участник Войны за независимость североамериканских колоний Англии, ярый противник Французской революции; в 1789 — 1790 гг. губернатор Меца, Туля, Вердена, провинций Эльзас и Франш-Конте, командующий войсками на немецкой границе; в 1791 г. принимал участие в организации попытки бегства Людовика XVI из Парижа; после ареста короля эмигрировал в Англию, где и умер. Шведский король — имеется в виду Густав III (1746 — 1792), правивший с 1771 г.; собирался начать войну против революционной Франции, но во время подготовки к ней был убит своими политическими противниками.
 Барнав, Антуан (1761-1793) — французский политический деятель и социолог; депутат Законодательного собрания, сторонник конституционной монархии; в период усиления революционного движения вступил в тайные сношения с королевским двором; был казнен.
 Лафайет, Мари Жозеф Поль, маркиз де (1757 — 1834) — французский военачальник и политический деятель; сражался на стороне американских колоний Англии в Войне за независимость; участник Французской революции; сторонник конституционной монархии, после свержения которой пытался поднять свои войска в защиту короля, однако потерпел неудачу и эмигрировал. Под двумя императорами имеются в виду Иосиф II и Леопольд II (см. примеч. к ее. 151 и 112).
 … долг предписывал мне смотреть в сторону Туниса… — То есть наблюдать за берегами Северной Африки и блокировать французскую армию, занимавшую в то время Египет (см. примеч. к с. 21). Тунис лежит против острова Сицилия, на берегу своего рода пролива, через который можно было ожидать (как оно в действительности и было) прорыва французских судов к родным берегам.
 … вы изволили прочитать «Удольфские тайны»? — «Удольфские тайны» — вышедший в 1794 г. роман английской писательницы Анны Радклиф (1764-1823), автора т.н. «готических романов», полных мрачных и таинственных событий и героев.
 … Двадцать один год, три месяца, восемь дней, пять часов, семь минут, тридцать две секунды. — Николино, предположительно, родился 1 сентября 1777 т.
 … я скажу вам, как Агамемнон Ахиллу: «Зачем же вопрошать о том, что всем известно?» — Согласно древнегреческой мифологии и поэмам Гомера, Агамемнон — царь города Микены, возглавлявший войска греков в Троянской войне; после падения Трои вернулся домой, но вскоре был убит изменившей ему женой, давно готовившейся отомстить ему за жестокость, проявленную им по отношению к ее детям.
 Здесь приводятся слова Агамемнона из трагедии Ж.Расина (см. примеч. к с. 195) «Ифигения в Авлиде» (1674). Она посвящена конфликту из-за принесения в жертву дочери Агамемнона Ифигении (на чем настаивал сам отец) в качестве искупительной жертвы богам, чтобы они не препятствовали отплытию войска из беотийского порта Авлида в Трою. Ифигению привезли в Авлиду под предлогом ее брака с Ахиллом (см. примеч. к с. 455).
 … Вы имеете в виду развалины дворца Анны Карафа, супруги герцога де Медина, фаворита Филиппа Четвертого… — См. примеч. к с. 51.
 … которая не была ни задушена, какДжованна Первая, ни отравлена, как Джованна Вторая… — См. там же.
 … но была съедена вшами, как Сулла и Филипп Второй… — См. примеч. к с. 354.
 … Я последователь школы женевского философа и мой девиз: vitam im-pendere vero. — To есть Руссо (см. примеч. к с. 152), взявшего своим девизом стих Ювенала (см. примеч. к с. 314) — «Сатиры», IV, 91.
 … Это не так удобно, как решетка святого Лаврентия… — Лаврентий (210-258) — святой католической церкви, мученик, по происхождению испанец; был диаконом в Риме; во время гонения на христиан раздал богатства церкви бедным вместо того, чтобы выдать властям; был сожжен на серебряной решетке.
 … вливают ему в рот пятъ-шесть пинт воды. — Скорее всего имеется в виду старая французская пинта, равная 0,93 л.
 Пронио, Дзкузеппе Габриэле Антонио (1760-1804) — итальянский священник; после поражения неаполитанской армии в походе на Рим вступил на службу к Фердинанду IV и был одним из вождей народной борьбы с французами; вслед за восстановлением королевской власти в Неаполе был произведен в полковники и пожалован титулом барона.
 … создан скорее чтобы носить мундир карабинера, чем рясу духовного лица. — Карабинеры — в западноевропейских армиях XV — XIX вв. отборные солдаты в пехоте и кавалерии, вооруженные лучшим огнестрельным оружием; с кон. XVII в. стали составлять отдельные части. Карабинерные конные полки были близки к тяжелой кавалерии, которая, как правило, комплектовалась из людей крупного телосложения.
 … создателя укреплений Анконы … изобретателя печи для накаливания ядер… — См. примеч. к с. 46.
 … я подниму всю страну от Акуилы до Теано. — То есть с севера до юга.
 Теано — селение в Южной Италии в 50 км севернее Неаполя и в 120 км к югу от Акуилы (см. примеч. к с. 206); в описываемое в романе время входило в Королевство обеих Сицилии; ныне относится к провинции Казерта.
 … атаман шайки человек в тридцать, которая орудует в горах Минъ-яно. — Вероятно, подразумевается селение Миньяно Монте Лунго, расположенное у подножия горного кряжа, в 20 км к северу от Сессы и в 20 км к северо-западу от Теано.
 … это довольно странный святой Бернар и не ему проповедовать крестовый поход. — Святой Бернар Клервоский (ок. 1091 — 1153) — теолог, церковный деятель, основатель аббатства Клерво во французской провинции Шампань (1115); проповедник аскетизма и преследователь еретиков, вдохновитель второго крестового похода (1147-1149).
 Крестовые походы — военно-колонизационные экспедиции западноевропейских феодалов на Ближний Восток в XI — XIII вв.; вдохновлялись и направлялись католической церковью, выдвинувшей в качестве предлога для них отвоевание от мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. Историческая наука насчитывает их восемь.
 … быть внуком Людовика Четырнадцатого… — См. примеч. к с. 208.
 … Кардиналу Ришелье требовалось лишь три строчки, написанные человеком, чтобы уличить его и повесить. — О Ришелье см. примеч. к с. 359.
 … поедет через Беневенто и Фоджу в Манфредонию… — Беневен-то — см. примеч. к с. 83.
 Фоджа — город в Южной Италии на восточных склонах Апеннин в области Апулия, центр одноименной провинции; основан в XI в.; был одной из итальянских резиденций германских императоров. Манфредония — см. примеч. к с. 79.
 … оттуда он морем отправится в Триест… — См. там же.
 … король Обеих Сицилии и Иерусалима… — См. примеч. к с. 17. «Государь. Сочинение Макиавелли» — см. примеч. к с. 314.
 … он то поднимался по улице Инфраската к Вомеро, то спускался к Кастель Капуано, к Старому рынку, то шел к приюту Неимущих через площадь Пинье, то следовал вдоль всей улицы Толедо, подходил к Санта Лючии по спуску Джиганте или к Мерджеллине по мосту и набережной Кьяйа. — Инфраската — см. примеч. к с. 237. Вомеро — см. примеч. к с. 182. Кастель Капуано — см. примеч. к с. 252.
 Приют Неимущих — гигантская богадельня, которая была спроектирована в 1750 г. по приказу короля Карла III и должна была вместить всех бедняков и сирот королевства; в народе называлась «Зверинец»; находится на соврем, площади Карла III. Санта Лючия — см. примеч. к с. 221. Спуск Джиганте — см. примеч. к с. 406.
 Вероятно, здесь имеется в виду мост Кьяйа через расселину между холмами; представляет собой двойную аркаду, сооруженную' из камня и кирпича.
 … Большего не совершили ни король Иоанн при Пуатье, ни Филипп Валуа при Креси. — См. примеч. к с. 317.
 Пальюкелла — см. примеч. к с. 254.
 … вооружимся каждый чем-нибудь, хотя бы камнем или пращой, как пастух Давид… — См. примеч. к с. 291.
 … пусть те, кто хочет, чтобы их вожаком был я, соберутся на улице Карбонара… — Улица Карбонара находится в северной части старого Неаполя, недалеко от Порта Капуано.
 … не верят, что статуя Мадонны Пие ди Гротта открывает и закрывает глаза… — Речь идет о статуе Богоматери в церкви Санта Мария Пие ди Гротта (см. примеч. к с. 52).
 … а волосы на статуе Христа в храме дель Кармине растут так пышно, что приходится каждый год подстригать их. — Имеется в виду церковь Мадонны дель Кармине (см. примеч. к с. 255).
 … словно его поглотил пепел Помпеи или лава Геркуланума. — См. примеч. к с. 82.
 … верхом на этом скромном животном, которое Христос избрал для торжественного въезда в Иерусалим… — См. примеч. к с. 388.
 … въехал в город через Капуанские ворота. — См. примеч. к с. 178.
 … попросив их следовать через ворота дель Кармине, по улицам Маринелла, Пильеро и площади Кастелло… — То есть кружным путем, по юго-восточной окраине.
 Ворота дель Кармине — см. примеч. к с. 257.
 Улица Маринелла — см. примеч. к с. 53.
 Улица Пильеро — см. примеч. к с. 238.
 Площадь Кастелло — см. примеч. к с. 55.
 …в то время как сам он поедет по улицам СанДжованни а Карбонара, Форш, площади Пинье и улице Толедо. — Этот путь проходит по центральной части города.
 Улица Сан Джованни а Карбонара — то же, что улица Карбонара (см. примеч. к с. 563).
 Фориа — одна из главных улиц Неаполя; находится в северной части старого города.
 … король с герцогом д 'Асколи, своим верным Ахатом… — Ахат — персонаж «Энеиды», образец преданности в дружбе.
 … на площади, простирающейся от ступенек церкви Сан Джованни а Карбонара… — Церковь святого Иоанна на улице Карбонара — одна из старейших в Неаполе, строительство ее было начато в 1343 г.; в XV и XVIII вв. перестраивалась и расширялась. Площадь того же названия находится внутри квартала между улицами Карбонара и Фориа.
 … там, где шестьдесят лет спустя будет казнен Аджесилао Мила-но. — Аджесилао, Милано — солдат из Калабрии, 8 декабря 1856 г. совершивший покушение на неаполитанского короля Фердинанда II.
 … сверкает, как Пиза в день Луминары. — Луминара — иллюминация в день большого религиозного празднества; особенно знаменита была Луминара в Пизе (Средняя Италия).
 … Ни один из античных триумфаторов — ни Павел Эмилий, победитель Персея… — См. примеч. к с. 427.
 … ни Помпеи, победитель Митридата… — Помпеи — см. примеч. к с. 427.
 Митридат VI Евпатор (132 — 63 до н.э.) — царь Понта (государства, располагавшегося по берегам Черного моря), непримиримый враг Рима, с которым вел несколько войн; потерпев поражение в т.н. Третьей Митридатовой войне (74-64 до н.э.), приказал рабу, чтобы тот убил его.
 … ни Цезарь, победитель галлов… — См. примеч. к с. 208.
 … ей вспомнились 5 и б октября, 21 июня и 10 августа, пережитые ее сестрой Антуанеттой. — 5 и 6 октября — см. примеч. к с. 38. Далее речь идет, видимо, о народном выступлении в Париже 20 июня (а не 21) 1792 г. Народ, возмущенный неудачами в недавно начавшейся войне против коалиции европейских держав и двуличным поведением двора, ворвался в Тюильри. Людовику XVI пришлось выйти к манифестантам и выслушать их требования прекратить сопротивление революции и сношения с эмигрантами. Король был вынужден дать обещание соблюдать верность конституции, надеть поданный ему красный колпак — символ революции — и выпить из солдатской бутылки вина за здоровье парижан. ' 10 августа 1792 г. — см. примеч. к ее. 95 и 435.
 …от каких ничтожных обстоятельств порою зависит упрочение или падение колеблющегося трона. — Эту мысль Дюма неоднократно повторяет в различных вариантах во многих своих романах; она носит, можно сказать, «программный» характер и отражает его точку зрения на движущие силы исторического процесса. Писатель полагал, что исторические события, даже самые важные и определяющие дальнейший ход истории, могут быть вызваны самыми незначительными и случайными причинами.
 … приковано к королевскому шествию, уже достигшему улицы Сеятой Бригитты. — Улица Святой Бригитты находится в центре Неаполя, чуть севернее королевского дворца, и выходит на улицу Толедо; названа в честь шведской принцессы Бригитты (ок. ПОЗ-ПУЗ), основательницы католического монашеского ордена, церковной писательницы, причисленной в 1391 г. клику святых.
 … Все мои друзья, а следовательно, и твои — патриоты. — В годы Великой французской революции слово «патриот» было синонимом слова «революционер».
 … как выяснилась невиновность кавалера Медичи, герцога де Кассано, Марио Пагано… — О Медичи и Кассано см. примеч. к с. 401. О Пагано см. примеч. к с. 161.
 … трех крепостей, которые нельзя взять, не располагая осадными приспособлениями, — Чивителла дель Тронто, Гаэта и Пескара, не считая Капу а, последнего рубежа, крайнего оплота Неаполя… — Чивителла дель Тронто — одна из самых сильных крепостей Неаполитанского королевства; находилась в одноименном селении в Аб-руццских горах к северу от столицы (ныне область Абруцци); в 1806 г. была разрушена французами. Гаэта — см. примеч. к с. 198.
 Пескара — портовый город и сильная крепость у места впадения одноименной реки в Адриатическое море. Капуа — см. примеч. к с. 104.
 … тысяча воинов станет на защиту дороги из Итри в Сессу… — От Итри (см. примеч. к с. 279) до Сессы (см. примеч. к с. 198) около 35 км к востоку.
 … тысяча — из Соры в Сан Джермано… — От Соры (см. примеч. к с. 13) до Сан Джермано (см. примеч. к с. 198) около 40 км к юго-востоку.
 … тысяча приготовится защищать дорогу из Кастель ди Сангро в Изерниа… — Кастель ди Сангро — селение в области Абруцци, к северу от Неаполя.
 Изерниа — селение в области Молизе, в 18 км к юго-востоку от Кастель ди Сангро; представляет собой удобную оборонительную позицию, так как располагается между двумя горными речками.
 … у вас в порту целых три флота: ваш собственный, португальский и флот его британского величества. — См. примеч. к с. 239.
 … Французы, от которых мы бежим, трижды пережили свою Чивита Кастеллана: при Пуатье, при Креси, при Азенкуре. — См. примеч. к с. 317.
 … Одной победы было достаточно, чтобы зачеркнуть три поражения, — победы при Фонтенуа. — В сражении при селении Фонтенуа в Бельгии 11 мая 1745 г. французские войска под командованием Морица Саксонского (см. примеч. к с. 208) одержали победу над англо-голландско-ганноверскими войсками; этот успех значительно поднял военный престиж Франции.
 … Ришелье ничуть не повредил монархии, взяв крепость Ла-Рошель и форсировав проходу Сузы. — Ла-Рошель — порт и крепость в Западной Франции на побережье Атлантического океана; в XVI — нач. XVII в. один из политических центров французских протестантов; в 1627 г. была осаждена королевской армией во главе с кардиналом Ришелье и сдалась в ноябре 1628 г. Суза — город у северо-западной границы современной Италии; в XVII в. находился во владениях герцогства Савойского. В марте 1629 г., во время войны за Мантуанское наследство 1628 — 1631 гг. (борьбы двух претендентов из боковых линий пресекшегося рода герцогов Гонзага на его владения в Северной Италии, а фактически — между стоявшими за ними Францией, с одной стороны, и Австрией и Испанией — с другой), французские войска, при которых находились Людовик XIII и Ришелье, форсировали горный проход у города и овладели Сузой.
 … запасись макаронами и пармезаном… — Пармезан — сыр с пряностями, изготовляющийся в окрестностях города Пармезан в Северной Италии; употребляется с макаронами.
 … пронесся от Изолетты до Капу а и от Акуилы до И три. — Изолет-та — см. примеч. к с. 321. Капуа — см. примеч. к с. 104. Акуила — см. примеч. к с. 206. Итри — см. примеч. к с. 279.
 … я просмотрел все архивы с 1503 года… — В 1503 г. Неаполь приобрел статус испанского вице-королевства.
 … постановления испанских вице-королей ничем не отличаются от постановлений пьемонтских правителей… — В результате революции 1860 г. Королевство обеих Сицилии вошло в состав Сардинского королевства (Пьемонта); о новых, пьемонтских властях в Неаполе здесь, видимо, и говорит Дюма.
 … Во время революций разбой принимает колоссальный размах… — Эту мысль Дюма проводит также в своем очерке, вышедшем на итальянском языке в 1863 г. в Неаполе: «Сто лет разбоя в провинциях Южной Италии» («Cento anni di brigantaggio nelle provincie meridionali d'ltalia»).
 … Известные в летописях времена разбоя — это годы политической реакции: 1799, 1809, 1821, 1848, 1862… — В 1799 г., после ниспровержения Партенопейской республики, в Неаполитанском королевстве сирепствовали репрессии и реакция. В 1807 — 1810 гг. Неаполитанское королевство охватило широкое крестьянское движение, получившее название «бандитизм»; оно было вызвано нищетой, реквизициями, непосильными налогами и рекрутскими наборами; в борьбе против французского господства участвовало несколько десятков больших вооруженных отрядов. В 1821 г. под влиянием испанской революции июля 1820 г. в Королевстве обеих Сицилии началась революция. Она приняла форму восстания воинских частей, которыми командовали офицеры-карбонарии. В королевстве была введена конституция, составленная по образцу испанской конституции 1812 г. Неаполитанская революция носила верхушечный, чисто политический характер и не удовлетворила интересы широких народных масс. Поэтому, когда в начале 1821 г. в страну вторглись австрийские войска, народ не поддержал сопротивление конституционного правительства и в стране была восстановлена абсолютная монархия.
 В январе 1848 г. в Королевстве обеих Сицилии (сначала в Палермо, затем в Неаполе) началось народное восстание против режима Бурбонов. Король Фердинанд II (см. примеч к с. 354) вынужден был ввести в стране конституционный образ правления. Однако весной после подавления крестьянского восстания в Калабрии и поражений революции в Северной Италии Фердинанд II совершил в Неаполе государственный переворот (15 мая) и уничтожил либеральные реформы. В следующем году было подавлено восстание в Сицилии.
 В апреле 1860 г. в Сицилии началось новое восстание против династии Бурбонов и поддерживавшихся ею феодальных порядков. В августе освободительная армия, состоявшая из отрядов восставших и прибывших им на помощь добровольцев-интернационалистов, переправилась на Апеннинский полуостров, и власть Бурбонов в Неаполе была свергнута. Это создало предпосылки для вхождения Королевства обеих Сицилии в единое Итальянское королевство. Однако последний оплот Бурбонов — крепость Гаэта — капитулировала только в феврале 1861 г., и роялистские банды действовали на юге страны еще некоторое время.
 … Муниципальные чиновники, офицеры национальной гвардии … сами зачастую становятся бандитами. — При публикации романа в парижской газете «Пресса» («La Presse») Дюма в номере от 18 июня 1864 г. сделал к этому месту следующее примечание: «Читатели „Прессы“, может быть, вспомнят, чте на ее страницах сообщалось о процессе над бандитами, похитившими и спрятавшими юного Фальвелла. Эти бандиты — мэр и капитан национальной гвардии „городка“ Буонабикола. Они были оба приговорены к шестнадцати годам каторги». Дюма при этом ссылается на свои статьи под рубрикой «Разное» в номерах от 29, 30 и 31 января 1863 г. Сведения о Фальвелла, юноше семнадцати лет, были сначала опубликованы в газете Дюма «Независимый» («L'lndependente») под заголовком «Заказ на разбой» в №№ 12-16 от 16, 17, 19, 20 и 21 января 1863 г.
 … служит ему верным пропуском на Небеса, пропуском, к которому апостол Петр относится с неизменным уважением… — По христианским повериям, апостол Петр является привратником рая, в который он пропускает праведников или задерживает у райских дверей грешников.
 … у задержанного разбойника нога уже стоит на первой ступени Маковой лестницы, ведущей прямо в рай… — См. примеч. к с. 110. Друзы — религиозная секта, основанная в XI в., и народность, обитающая на Ближнем Востоке на территории Сирии и Ливана. Они исповедуют ислам особого толка с примесью иудаизма, христианства и положений древних философских систем. Вероучение друзов долгое время было облечено тайной, и европейцы познакомились с ним только в кон. 20-х гг. XIX в.
 … Человек независимый — это человек естественный… — Здесь прямой намек на учение Руссо, который в своих произведениях, осуждая неравенство и современную ему цивилизацию, исходил из идеала якобы некогда существовавшего «естественного» состояния общества свободы и равенства и воспевал патриархальный быт и простую, «естественную жизнь».
 … Людям свободным приказывают, как Бонапарт в битве при Пирамидах: «Сомкнуть ряды!» — Пирамиды — гигантские каменные или кирпичные гробницы древнеегипетских фараонов, сооруженные в III тысячелетии — XVIII в. до н.э. и повторявшие форму могильных курганов. Самые крупные пирамиды, о которых здесь идет речь, находятся на Ниле около Каира.
 В сражении у Пирамид 21 июля 1798 г. Наполеон разбил войска местных феодалов.
 Во время Египетской экспедиции французские войска обычно встречали атаки восточной конницы в плотных колоннах. Этим и объясняется команда Бонапарта.
 … Людям независимым говорят, как Шарет в Машкуле: «Развлекайтесь, ребята/» — Шарет де ла Контри, Франсуа Атаназ (1763-1796) — мелкопоместный дворянин, отставной морской офицер, один из руководителей контрреволюционного восстания, которое началось 10 марта 1793 г. в различных частях департамента Вандея (Северо-Западная Франция). Этот мятеж, ставший следствием политики Конвента и подстрекательства со стороны духовенства и дворянства, вскоре захватил также провинции Нормандия и Бретань. Отношение восставших к республиканцам отличалось чрезвычайной жестокостью. В местечке Машкуль, которое захватил отряд, возглавляемый Шаретом, при его поощрении было казнено более 500 пленных; при взятии города Нуармутье он велел расстрелять всех сдавшихся республиканцев. После ряда поражений, понесенных вандейцами, Шарет в феврале 1795 г. подписал с представителями Конвента мирный договор, но потом нарушил его. В марте возглавляемый им отряд был разгромлен правительственными войсками, а сам он был взят в плен и казнен.
 … Часть армии под командованием никому не ведомого генерала Мёт-ча … отошла к Кальви… — Имеется в виду Кальви Рисорта, в 8 км к юго-западу от Теано (см. примеч. к с. 547). Асколи — см. примеч. к с. 207. Отриколи — см. примеч. к с. 469.
 … лишь генерал де Дама … поддержал честь белого знамени. — Дама — см. примеч. к с. 407.
 Знамя королевской армии до Французской революции было белым. Революция установила знамя новых национальных цветов: синего и красного (цветов революционного Парижа), соединенных с белым.
 Тевероне — см. примеч. к с. 423.
 … То был начальник штаба Бонами. — Бонами, Шарль Огюст, называвшийся также де Бельфонтен (1764-1830) — французский генерал (1798), аристократ, принявший сторону Революции; начал службу добровольцем в 1791 г., участник революционных и наполеоновских войн; в 1798 г. был начальником штаба Шампионне; после отставки своего начальника был уволен из армии и арестован, но затем освобожден Бонапартом и продолжал службу; участвовал в походе 1812 г. и во время Бородинского сражения был взят в плен.
 … как Гомер в «Илиаде» описывает греческих вождей… — См. примеч. к с. 309.
 … а Тассо в «Освобожденном Иерусалиме» — вождей крестоносцев. — Главные герои поэмы Тассо (см. примеч. к с. 15) — вожди первого крестового похода, которым автор дает подробные, хотя часто идеализированные, характеристики: Готфрид Бульонский — см. примеч. к с. 150; Марк Тарентский (1065-1111) — талантливый полководец и политик, прозванный в честь сказочного великана Боэмундом, князь Антиохии (1098-1100);
 Танкред (см. примеч. к с. 150) — племянник Боэмунда; Ринальдо Шатильонский (ум. в 1187 г.) — участвовал только во втором походе, но изображен автором как юный рыцарь; соратник названных выше вождей.
 … У ворот Салариа … повстречал вступавшую в город кавалерию генерала Рея. — Имеются в виду ворота в сохранившейся северной части античных стен Рима, на виа Салариа (Соляной дороге). Рей, Антуан Габриель Венанс (1768-1836) — французский генерал (1793), горячий сторонник Революции, участник республиканских и наполеоновских войн, в том числе Неаполитанской кампании 1798 — 1799 гг.; из-за враждебного отношения к установлению режима личной власти Бонапарта (1799) вынужден был на некоторое время перейти на дипломатическую службу; поддержал Наполеона во время «Ста дней», за что в 1816-1820 гг. был изгнан из Франции; затем вернулся в армию.
 … на дорогу в Альбано и Фраскати. — Фраскати — городок в 15 км к юго-востоку от Рима, несколько севернее Альбано (см. примеч. к с. 9).
 … проехал через Понте Молле, древний Мульвиев мост… — Имеется в виду один из древнейших мостов через Тибр; расположен севернее Рима (в границах 1798 г.); по нему идет дорога на север.
 … он застал неаполитанцев отступающими в полном порядке по дороге в Орбетелло. — Орбетелло — селение в Тоскане, известное с древних времен; находится на побережье Тирренского моря, к западу от Чивита Кастеллана; с 1736 г. — владение королей Неаполя.
 … настигли их под Ла Стерта… — Ла Сторта — см. примеч. к с. 432.
 … послал одного из своих адъютантов к Келлерману, находившемуся в Боргетто… — О Келлермане см. примеч. к с. 321.
 … направился через Рончильоне к Тосканелле… — Рончильоне — см. примеч. к с. 477.
 … им предстояло форсировать перевалы Капистрелло и Сору. — См. примеч. к ее. 486 и 13.
 … прошли через Понтийские, Террачинские и Фондийские болота и заняли Кампанию. — Понтийские болота — см. примеч. к с. 210. Террачинские болота — часть болотистой низменности на побережье Тирренского моря в окрестностях города Террачина (см. примеч. к с. 322).
 Фондийские болота — низменность в окрестностях города Фонди (см. примеч. к с. 290).
 Кампания — см. примеч. к с. 316.
 Перечисление этих географических названий показывает одно из направлений движения французской армии от Рима на Неаполь — вдоль западного берега Апеннинского полуострова.
 … прошел через Вальмонтоне, Ферентино, Чепрано и занял Терра ди Лаворо. — Вальмонтоне — см. примеч. к с. 417. Ферентино — см. примеч. к с. 486. Чепрано — см. примеч. к с. 207. Терра ди Лаворо — см. примеч. к с. 59. … Три цитадели, почти неприступные, защищали доступы в королевство: Гаэта, Чтителла дель Тронто, Пескара. — См. примеч. к с. 581.
 … Гаэту защищал старый швейцарский генерал по имени Чуди… — Чуди, Фридлин Жозеф (1741 — 1803) — генерал неаполитанской службы, на которой состоял с 1772 г., один из командиров наемной швейцарской гвардии; с 1798 г. был комендантом крепости Гаэта; капитулировал перед французами.
 … Вместо того, чтобы защищаться, как это сделал позднее Филипп-сталь… — См. примеч. к с. 411.
 … направился по дороге в Къети… — Кьети (древн. Теати италийского племени сабелов) — город в области Абруцци в 15 км к югу от Пескары.
 … Прибыв в Токко, он услышал со стороны Сульмоны ожесточенную перестрелку… — Токко (Токко да Казауриа) — небольшой город в Апеннинах, в области Абруцци, в 30 км к юго-западу от Кьети. Сульмона — город в Апеннинах, в области Абруцци, в 25 км к югу от Токко; известен с глубокой древности.
 … отряд французов под командованием генерала Руска… — Руска — см. примеч. к с. 468.
 … храбро защищал мост через Гарильяно… — Гарильяно — река в провинции Казерта, впадает в Тирренское море восточнее крепости Гаэта.
 … сожжены на медленном огне под восторженные вопли населения Миньяно, Сессы и Теано… — Миньяно, Теано — см. примеч. к с. 547. Сесса — см. примеч. к с. 198.
 … остановился у Капистрелло перед Сорой, между озером Фучино и рекой Лири. — Капистрелло (см. примеч. к с. 486) находится в 35 км к северо-западу от Соры (см. примеч. к с. 13). Фучино (древн. Фукина) — широкая котловина в горах Абруцци, в районе, носящем название Марсика; в прошлом была наполнена водой и представляла собой озеро, отличавшееся чрезвычайно непостоянным уровнем воды. В годы правления Юлия Цезаря появился план осушения озера, осуществленный при императоре Клавдии: в 52 г. он приказал вырыть подземную галерею длиной в 5 653 м, через которую воды озера были отведены в реку Лирис (соврем. Лири). В эпоху средневековья канал пришел в упадок, перестал действовать, и озеро Фучино появилось снова. В 1855 — 1869 гг. оно было осушено.
 Лири — верхнее течение реки Гарильяно (см. примеч. к с. 596).
 … слышался грохот моря, валы которого обрушивались на арагонские башни Кастель Нуово… — В период правления короля Альфонса I Арагонского (см. примеч. к с. 256), в 1451 — 1452 гг., пять башен Кастель Нуово (см. примеч. к с. 16) были перестроены и укрепле— . ны; замок превратился в неприступную крепость и поражал воображение современников своей мощью.
 … Предание говорит, что он ведет к военной гавани… — Имеется в виду гавань у юго-восточного угла королевского дворца; ныне носит имя Актона.
 … я готова, как героиня Анны Радклиф, исследовать его… — Имеется в виду Эмилия Сент-Обер, героиня романа А.Радклиф (см. примеч. к с. 535) «Удольфские тайны», которая открывала тайны подземелий и секретных ходов замка Удольфо в Апеннинах. Эпизод с обследованием подземелий леди Гамильтон действительно имел место и воспроизведен в нескольких сочинениях о Нельсоне.
 … монастырю, основанному святым Бенедиктом и венчающему вершину горы Кассино. — Святой Бенедикт Нурсийский (480 — ок. 547) — основатель аббатства Монтекассино и старейшего в Западной Европе монашеского ордена бенедиктинцев; родился в Нурсии (область Умбрия в Центральной Италии), образование получил в Риме; уже в молодости отказался от литературной деятельности и вел уединенную жизнь в Сабинских горах (части Апеннин, находящейся в области Абруцци); в апреле 529 г. в 80 км к северо-западу от Неаполя основал на месте святилища Аполлона обитель Монтекассино. В правилах монастырской жизни, разработанных Бенедиктом, послушникам предписывалось неустанно заниматься физическим трудом, который должен спасти их от лени — матери всех пороков; кроме того, их время должно быть посвящено чтению священных книг и исполнению церковных песнопений. Аббатство Монтекассино стало одним из центров итальянской средневековой культуры уже после смерти Бенедикта. С течением времени монахи-бенедиктинцы все более приобретали известность как переписчики и распространители копий древних рукописей духовного и светского содержания.
 … На берегу этой реки Гонсало де Кордова разгромил нас в 1503 году. — Гонсало де Кордова (1453 — 1515) — испанский полководец; пользовался в свое время большой известностью и имел прозвище «Великий капитан»; участник войн с маврами в Испании и с французами в Италии; в 1504-1507 гг. вице-король Неаполитанского королевства.
 28 декабря 1503 г. Кордова в двух местах форсировал Гарильяно, атаковал французскую армию и нанес ей полное поражение. Эта победа заставила Францию начать мирные переговоры.
 … биваки французской армии, которая три века спустя явилась, чтобы, свергнув испанскую монархию, отомстить за поражение Баярда, почти столь же почетное для него, как настоящая победа. — Под испанской монархией подразумевается господство неаполитанских Бурбонов, происходивших от испанской ветви этой династии. Баярд, Пьер дю Терайль, сеньор де (ок. 1475 — 1524) — французский военачальник; прославлен современниками как образец мужества и благородства и прозван «рыцарем без страха и упрека». Баярд участвовал в сражении при Гарильяно (хотя и не был командующим французской армией). В конце битвы он с небольшим отрядом прикрывал у моста отступление французов, покрыв себя при этом славой. В 1524 г. Баярд в безнадежном положении принял командование французскими войсками в Милане и погиб при отступлении.
 … слева открывался город Сан Джермано и высящиеся над ним развалины старинной крепости, сооруженной на месте древнего Касина римлян. — Касин (или Казин) — город самнитов, впоследствии завоеванный римлянами; находился у подошвы горы Кассино.
 … Лотарь, первый итальянский король, обосновавшись в герцогстве Беневенто и Калабрии, откуда он изгнал сарацинов… — Лотарь I (795 — 855) — франкский император (840), внук Карла Великого, с 817 г. соправитель своего отца Людовика Благочестивого; после войн с братьями заключил с ними в 843 г. Верденский договор, закрепивший распад империи его деда; при разделе, сохранив императорский титул, получил Италию и полосу земель от устья Рейна до устья Роны; незадолго до смерти отказался от императорского титула и разделил свои земли между сыновьями; последние годы жизни провел в борьбе с норманнами (см. примеч. к с. 262). Сарацинами в средневековой Европе назывались арабы и некоторые другие народы Ближнего Востока.
 Область города Беневенто (см. примеч. к с. 83) в кон. VI в. стала герцогством, находившимся с кон. VIII в. в зависимости от франкского государства; в XI в. областью Беневенто овладели норманны, а город вошел в состав папских владений. Калабрия — см. примеч. к с. 24.
 … подарил храму Спасителя палец святого Жермена, епископа Капу-анского. — Святой Жермен (ум. ок. 540 г.) — видный церковный дипломат; в качестве папского легата принимал большое участие в переговорах с византийским императором и представителями восточных христианских церквей, догматы которых заметно отличались от тех, что придерживалась западная католическая церковь; некоторое время был епископом города Капуа в Кампании.
 … по его мощам, что были увезены во Францию в монастырь бенедиктинцев в лесу Ледиа, то же имя получил и французский город, где родились Генрих II, Карл IX и Людовик XIV. — Согласно западным церковным преданиям, во Францию были увезены из Константинополя мощи святого Германа (фр. Жермена, ит. Джермано), патриарха Константинопольского (ок. 644 — 740), борца с еретиками и защитника иконопочитания.
 Упомянутый город — это Сен-Жермен-ан-Ле (см. примеч. к с. 49). Генрих II (1519 — 1559) — король Франции с 1547 г.; в 1559 г. завершил Итальянские войны; в его царствование во Франции значительно усилились преследования протестантов и налоговое бремя; случайно был убит на рыцарском турнире.
 Карл IX (1550-1574) — король Франции с 1560 г.; второй сын Генриха II; санкционировал массовое избиение французских протестантов (гугенотов) в 1572 г. — т.н. Варфоломеевскую ночь.
 Людовик XIV — см. примеч. к с. 28.
 … Это священная гора провинции Терра ди Лаворо. — Терра ди Лаво-ро — см. примеч. к с. 59.
 … Здесь покоится в могиле Карломан, брат Пипина Короткого… — Карломан (ум. в 754 г.) — с 741 г. майордом (верховный правитель) части Франкского государства; в 747 г. оставил правление и переселился в Рим, затем принял монашество в монастыре Монтекас-сино.
 Пипин Короткий (714 — 768) — младший брат Карломана, майордом Франкского государства в 741 — 751 гг.; в 751 г. захватил престол и стал первым королем из династии Каролингов; проводил завоевательную политику, поддерживал папство.
 … здесь останавливался Григорий VII по дороге в Салерно, где ему предстояло умереть… — Григорий VII (1015/1020 — 1085) — римский папа с 1073 г.; до избрания на папский престол носил имя Гильдебранда и уже с 1059 — 1061 гг. был руководителем политики Ватикана; провозглашал верховенство духовной власти над светской и стремился поставить государей Европы и все духовенство на местах под свой исключительный контроль; был изгнан из Рима вместе с норманнскими воинами, которых он призвал для защиты своих интересов против германского императора и которые подвергли Город разорению; умер в Салерно.
 Салерно — город и порт южнее Неаполя, на берегу Салернского залива, известен с глубокой древности; с кон. XI в. один из опорных пунктов норманнских завоевателей, затем вошел в состав Неаполитанского королевства; в средние века важный центр ремесел и торговли, а также медицинской науки; ныне главный город одноименной провинции области Кампания.
 … трое пап были настоятелями этой обители: Стефан IX, Виктор III и Лев X. — Стефан IX (в миру — Фридрих, герцог Лотаринг-ский; ум. в 1058 г.) — настоятель монастыря Монтекассино; папа с 1057 г.; был возведен на престол с помощью Гильдебранда, чьи идеи он поддерживал.
 Виктор III (в миру — Дезидерий Эпифани; ок. 1027 — 1087) — настоятель монастыря Монтекассино с 1058 г., преемник Григория VII, папа с 1086 г. (интронизирован в 1087 г.). Лев X (в миру — Джованни Медичи; 1475-1521) — папа с 1513 г.; покровительствовал искусству и собиранию античных редкостей; в 1520 г. в специальном послании осудил основоположника протестантизма Мартина Лютера (1483-1546); известен также покровительством своим родственникам.
 … удалился в Сублаквей, нынешний Субиако… — Субиако — небольшой город в Средней Италии, в области Лацио; основан в I в. н.э. рабами, строившими виллу Нерона; с 1872 г. местопребывание центра ордена бенедиктинцев; его латинское название Sublaquem означает «Под озерами», так как при строительстве виллы были вырыты три искусственных озера.
 … В этом отношении святой Антоний добился не меньшего, даже большего. — Антоний Фивский, или Великий (251-356) — один из самых почитаемых святых католической церкви; основатель монашества; жил в Египте и, терзаемый страшными видениями, умерщвлял свою плоть в пустыне. Так называемые «искушения святого Антония» — одна из излюбленных тем религиозной живописи.
 … Везувий, Стромболи и Этна извергали пламя. — Везувий — см. примеч. к с. 82.
 Стромболи (древн. Стронгила) — действующий вулкан высотой 926 м на одноименном острове из группы Липарских к северо-западу от Сицилии; на Стронгиле, по преданию, обитал античный бог ветров Эол. Этна — см. примеч. к с. 40.
 … Святой в то время еще не был канонизирован… — Канонизация (от гр. kanon — «закон», «правило») — официальное причисление церковью кого-либо к лику святых.
 … Рядом с местностью, выбранной святым, был лес и храм, посвященный Аполлону… — Раскопки, произведенные в монастыре в 1950 г., обнаружили на его территории, на месте, занятым одной из церквей, остатки римской застройки, возможно действительно храма Аполлона.
 … фрески Джордано, являющиеся, пожалуй, лучшей работой художника, ибо он создал их по возвращении из Испании… — Джордано, Лука (1634 — 1705) — итальянский художник неаполитанской школы; работал в нескольких столицах государств Италии и в Мадриде, где изучал творчество испанских живописцев; отличался эффектной техникой и огромной продуктивностью; его картины (главные из них в большинстве своем находятся в Неаполитанском музее) посвящены библейским и мифологическим сюжетам.
 … Тотила, король готов, наслышавшись о благочестивом основателе обители, решил посетить его. — Тотила — король германского племени остготов (541 — 552); продолжал политику своих предшественников, начавших в 535 г. длительную войну с Византийской империей, под властью которой находился тогда весь Апеннинский полуостров; дважды захватывал Рим (в 546 и 549 гг.) и заставил Ве-лизария, полководца византийского императора Юстиниана (см. примеч. к с. 624), оставить Италию; в 550 г. высадился на Сицилии, но удача оставила его, и после временных успехов остготы потерпели полное поражение при городе Тагине и их король погиб в бою. Имя Тотилы чаще, чем имена других вождей варваров, встречается в знаменитых «Диалогах о жизни италийских отцов» (593 г.), принадлежащих перу папы Григория I Великого (ок. 540 — 604; папа с 590 г.); вторая книга «Диалогов» целиком посвящена жизнеописанию Бенедикта Нурсийского, рассказу о творимых им чудесах. О чудесах святого Бенедикта писал и игумен аббатства Монтекассино Дезидерий (см. примеч. к с. 608).
 … преставилась святая Схоластика, сестра-близнец святого Бенедикта. — Схоластика (460 — 543) — христианская святая; основательница женской ветви ордена бенедиктинцев; память ее отмечается 10 февраля.
 … воссел одесную Творца. — То есть на почетном месте справа.
 … Гомером его стал Данте… — Данте Алигьери (1265 — 1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка, автор поэмы «Божественная комедия», сборников стихотворений, научных трактатов.
 … рядом со святым Августином предстает святая Моника… — Святой Августин (354 — 430) — христианский теолог и церковный' деятель, автор многих религиозных сочинений; один из известнейших отцов католической церкви; был причислен к лику святых. Моника (331 -387) — святая католической церкви, мать святого Августина; вела благочестивый образ жизни и усердно посещала церковь; «пламенная духом» к добрым делам («Блаженный Августин», «Исповедь», VI, 2), она сыграла важную роль в обращении сына к Евангелию, которое привело в 387 г. к его крещению.
 … рядом со святым Амвросием — святая Марселина. — Амвросий Медиоланский (ок. 340 — 397) — святой католической церкви, один из ее отцов, христианский писатель, поэт и музыкант; принадлежал к знатной семье латинской части Римской империи, занимал должность правителя провинции Лигурия, а затем был избран епископом Медиолана (Милана); прославился как борец с язычниками и еретиками и обличитель гордости и насилий, творимых сильными мира сего; его страстные проповеди сыграли немаловажную роль в обращении Августина.
 Марселина (ум. ок. 398 г.) — святая католической церкви, старшая сестра Амвросия Медиоланского; после смерти отца, правителя Галлии, посвятила жизнь воспитанию братьев и в 353 г. приняла постриг; провела жизнь в умерщвлении плоти (ослабила свой аскетизм только в последние годы) и в духовных упражнениях; день ее памяти — 17 июля.
 … Монастырь, построенный святым Бенедиктом, был в 884 году
 … сожжен союзниками дьявола — сарацинами. — Мусульмане сожгли Монтекассино в 833 г.
 … К тому времени он был уже разграблен лангобардами в 589 году… — Монастырь Монтекассино был разграблен лангобардами в 581 г. Лангобарды — древнегерманское племя, начавшее в союзе с другими племенами германцев и славян вторжение в Италию в 568 г. Они завоевали Северную Италию и часть Южной и создали там свое феодальное государство. Столкновения с Римом привели к войнам с Франкской монархией, в результате которых Лангобардское королевство было в 773 — 774 гг. завоевано франками.
 … Урбан V, в миру Типом де Гримор, избранный главою Церкви в Авиньоне, но снова перенесший папский престол в Рим, был папою благочестивым и образованным, художником и ученым, другом Петрарки… — Урбан V (в миру — Гийом де Гримор; 1310 — 1370) — глава католической церкви с 1362 г., шестой папа, чей престол пребывал в Авиньоне (Южная Франция), куда был перенесен Климентом V (в миру — Бертран де Го; папа в 1305 — 1314 гг.), находившимся в полной зависимости от французского короля Филиппа IV Красивого (1268-1314; правил с 1285 г.); в 1367 г. при содействии императора Священной Римской империи Карла IV (1347 — 1378) и поддержке римлян Урбан V переехал в Италию и перенес туда свой престол, но в силу ряда обстоятельств не сумел прочно утвердить там свою власть и вынужден был вернуться в Авиньон, где вскоре умер; пользовался известностью как покровитель наук.
 Петрарка, Франческо (1304 — 1374) — итальянский поэт, писатель-гуманист и дипломат, писал по-латыни и по-итальянски; автор философских трактатов и любовных сонетов, принесших ему славу и признание; семья Петрарки переселилась в Авиньон в 1312 г.
 … В XI веке аббат Дезидерий, из рода герцогов Капуанских, заставлял своих монахов переписывать Горация, Гомера, Вергилия, Терен-ция, «Фасты» Овидия и «Идиллии» Феокрита. — Под управлением Дезидерия, будущего папы Виктора III (см. примеч. к с. 608), который происходил из лангобардской семьи города Беневенто, аббатство Монтекассино стало одним из главных культурных центров Италии: Дезидерий воздвиг много новых зданий, собрал коллекцию старых рукописей, всемерно поощрял авторов исторических штудий и уделял много внимания переписке рукописей разного характера.
 Гораций — см. примеч. к с. 138. Гомер — см. примеч. к с. 309. Вергилий — см. примеч. к с. 15. Теренций — см. примеч. к с. 110.
 «Фасты» — состоящая из шести книг поэма древнеримского поэта Овидия (Публий Овидий Назон; 43 до н.э. — 17 н.э.), которую он писал одновременно (с 3 г. н.э.) с его знаменитой мифологической энциклопедией в стихах «Метаморфозы». Название поэмы «Фасты» переводится как «Календарь». Основываясь на обширных знаниях в области римской мифологии, истории, археологии, астрономии и других наук, Овидий описывает занесенные в римский календарь праздники и объясняет их происхождение. Феокрит (315/310 — ок. 250 до н.э.) — древнегреческий поэт, родом из Сиракуз (Сицилия); в состав сборника его произведений, появившегося, по мнению исследователей, в I в. до н.э., входят 30 идиллий и 25 эпиграмм.
 Идиллии — образцы буколической поэзии, источником вдохновения которой были идеализированные картины сельской жизни, природы, быта и чувств земледельцев, рыбаков, а чаще всего пастухов (гр. «буколос») и пастушек; в описании таких картин Феокрит достиг высокого мастерства.
 … одновременно и хирург, и монастырский лекарь. — См. примеч. к с. 153.
 … В одном из прекрасных своих стихов Вергилий вкладывает в уста Дидоны мысль о том, что человек легко отзывается сочувствием на несчастья, которые он сам пережил. — Имеется в виду следующая строка: «Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным» («Энеида», I, 630; перевод С.Ошерова под ред. Ф.Петровского). Дидона — см. примеч. к с. 35.
 … неподвижно, как римский сенатор на курульном кресле… — Так называлось особое кресло, восседать на котором имели право лишь высшие должностные лица Древнего Рима при исполнении ими своих обязанностей.
 … он у себя в келье работает, а это та же молитва. — Возможно, здесь перефразированы известные слова святого Бенедикта «трудиться и молиться», относящиеся к принципам организации жизни монахов.
 … как Мадонна Микеланджело держит на коленях тело своего распятого сына… — Имеется в виду знаменитая скульптурная группа Микеланджело (см. примеч. к с. 346) «Оплакивание Христа» (1498-1501) в соборе святого Петра в Риме.
 … Таково веление великой природы, Исиды со ста сосцами… — Исида (Изида) — греческая транскрипция имени древнеегипетской богини Исет, сестры и супруги Осириса, бога царства мертвых; почиталась как богиня плодородия и защитница людей и богов, спасающая их от смерти; культ Исиды был также распространен в Древней Греции, Древнем Риме и в странах Ближнего Востока; изображалась в виде женщины, голова которой украшена солнечным диском, или коровы (олицетворение плодородия), несущей этот диск между рогами; в III — I вв. до н.э., когда греческий язык и культура распространились в Египте, Сирии и Малой Азии и возникла философия, сочетавшая элементы греческой науки с восточными местными мистическими учениями, Исиду изображали в виде азиатского женского божества с грудями, расположенными по всему телу.
 … столь же далеки от человечества, как статуя Мемнона, ибо издавать звуки еще не значит жить. — В греческой мифологии Мем-нон — царь сказочной страны Эфиопии, сын богини утренней зари Эос и троянского царевича Тифона (см. примеч. к с. 222); участник Троянской войны, принявший смерть в сражении с Ахиллом; его изображением называли один из двух колоссов, сооруженных в Египте при фараоне Аменхотепе III (ок. 1455-1419 до н.э.); поврежденный землетрясением колосс издавал на заре звук, похожий на звон струны, и эллины говорили, что это Мемнон приветствует свою мать Эос.
 … Ведь сказано же в «Илиаде», что ржавчина с копья Ахилла излечивает раны, наносимые этим копьем. — Копье Ахилла, столь тяжелое, что его мог поднять только сам владелец, обладало целительной силой. Царь Мисии (страны в Малой Азии) Телеф, раненный Ахиллом, по совету оракула явился в стан греков просить исцеления, так как рана его никак не заживала. Тогда Ахилл по совету Одиссея посыпал рану металлическими стружками, которые соскреб с острия копья, и Телеф выздоровел.
 История Телефа известна нам из греческих мифов и античных трагедий. В «Илиаде» она не содержится.
 … Зачем, подобно Гамлету, пытаться проникнуть во мрак могилы и думать о том, какие сны будут тревожить наш ум во время вечного сна… — Имеются в виду слова из знаменитого монолога Гамлета:
 … Умереть, уснуть. — Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне … («Гамлет», III, 1; перевод М.Лозинского.)
 … от инфузории до мастодонта. — Инфузории — см. примеч. к с. 109.
 Мастодонты — большая группа вымерших хоботных млекопитающих животных; предки современных слонов.
 … От чего зависит превосходство двуногого существа без оперения, упоминаемого Платоном, перед прочими животными? — Платон (428/427 — 348/347 до н.э.) — величайший древнегреческий философ; уроженец Афин, ученик Сократа (см. примеч. к с. 284); развивал диалектику; создал стройное и глубокое философско-идеали-стическое учение, охватывающее чрезвычайно широкий круг теоретико-познавательных и общественных проблем (разработал учение о вечных идеях и наметил схему основных ступеней бытия; создал утопическое учение об идеальном государстве; много занимался вопросами образования, воспитания и т.п.); оказал огромное влияние на последующее развитие мировой (в первую очередь европейской) философии. Сочинения Платона отличаются не только глубиной мысли и богатством проблематики, но и редкостным мастерством изложения. Платон называл человека двуногим животным без перьев.
 … Что такое Гомер, Пиндар, Эсхил, Сократ, Перикл, Фидий, Демосфен, Цезарь, Вергилий, Юстиниан, Карл Великий ? — Пиндар — см. примеч. к с. 222.
 Эсхил (ок. 525 — 456 до н.э.) — древнегреческий драматург, прозванный отцом трагедии.
 Перикл (ок. 490 — 429 до н.э.) — государственный деятель и полководец Древних Афин, вождь демократической группировки; время его правления было периодом расцвета афинской рабовладельческой демократии и культуры. Фидий — см. примеч. к с. 35.
 Демосфен (384 — 322 до'н.э.) — политический деятель Древних Афин; вождь демократической группировки, противник Александра Македонского; знаменитый оратор. Его речи считались непревзойденным образцом политического и судебного красноречия. Цезарь — см. примеч. к с. 22. Вергилий — см. примеч. к с. 15.
 Юстиниан (Флавий Савватий Юстиниан; 482/483 — 565) — византийский император с 527 г.; происходил из крестьянской семьи; проводил политику сохранения рабовладельческого строя; вел завоевательные войны, стремясь восстановить Римскую империю; при нем была проведена кодификация римского права. Карл Великий — см. примеч. к с. 152.
 … достаточно ему, подобно черепу Йорика, наполниться чистейшей грязью… — Йорик — придворный шут у отца Гамлета; его череп, случайно выкопанный могильщиками, стал предметом философских размышлений заглавного героя («Гамлет», V, 1). В той же сцене Гамлет прежде рассматривает другой череп и, предполагая, что это череп крупного скупщика земли, иронизирует: и толку-то было во всем его крючкотворстве, если теперь «his fine pate full of fine dirt» (букв, «его превосходная башка полна превосходной землей»).
 … Один только Пифагор помнил о своей предшествующей жизни. — Среди учеников Пифагора (см. примеч. к с. 152) распространялись слухи (возможно, к ним при жизни был причастен сам Пифагор), что он помнит о событиях своих предшествующих жизней, в частности — о своем участии в осаде Трои.
 … теперь она, по выражению Шекспира, спускалась по жизненной долине вниз… — Имеются в виду слова Отелло, мавра на службе Венеции, из трагедии Шекспира «Отелло» (III, 3): «For I am declin'd // Into the vale of years», переданные Дюма весьма точно. В переводах на русский язык этот образ потерян: у Б.Пастернака просто — «Я постарел», у М.Лозинского — «Я уже на склоне лет».
 … толпясь от улицы Мола до Дворцовой площади … на всем протяжении площади Кастелло, площади театра Сан Карло и улицы Къяйа. — Дворцовая площадь — см. примеч. к с. 407. Площадь Кастелло — см. примеч. к с. 55.
 Площадь Сан Карло — находится у северо-западной части королевского дворца, рядом с площадью Святого Фердинанда; на ней стоит театр Сан Карло. Улица Кьяйа — см. примеч. к с. 23.
 Улица Толедо — см. примеч. к с. 15. Улицо Пильеро — см. примеч. на с. 238.
 … служившему буйному францисканцу козлом отпущения. — Козел отпущения (или искупления) — формула, возникшая на основе религиозного обряда, заповедованного древним евреям Богом (Левит, 16: 20-22). После периодического очищения святилища и жертвенника полагалось привести живого козла, возложить на его голову все беззакония, преступления и грехи сынов Израиля, после чего отпустить козла в пустыню.
 Улица Сан Карло — находится в центре Неаполя, неподалеку от берега залива и королевского дворца; проходит от улицы Толедо мимо театра Сан Карло и Кастель Нуово.
 … Нужны три лодки и малый куттер с «Алкмены». — Куттер (или тендер) — небольшое одномачтовое военное судно. Корабль «Алкмена» назван в честь героини древнегреческой мифологии, матери Геркулеса.
 … Быть у площади Витториа… — Площадь Витториа (площадь Победы) расположена в начале набережной Кьяйа, у берега моря.
 … катера с каронадами пришвартовать к борту «Авангарда», который под командованием капитана Харди точно в половине девятого выйдет в море на полпути от Молосильо. — Каронада — тип гладкоствольного артиллерийского морского орудия, производимого с последней трети XVIII в. на заводе Каррон в Шотландии; имели короткий ствол и малую зарядную камеру и, следовательно, низкую скорость полета ядра; были чрезвычайно эффективны в морском ближнем бою против деревянных корпусов кораблей. Харди, Томас Мастерман (1769-1857) — баронет (1806), лорд (1830); личный друг Нельсона; командовал двумя флагманскими кораблями под его началом: «Авангардом» (с августа 1798 г.) и «Викторией», принимавшей участие в бою под Трафальгаром; с 1837 г. — вице-адмирал.
 Молосильо — сад у южного фасада королевского дворца, выходящий на берег залива; заложен при Анжуйской династии около 1302 г.
 … предадут короля суду, как англичане Карла I, а французы — Людовика XVI. — Карл I Стюарт (1600-1649) — английский король с 1625 г.; казнен во время Английской революции по приговору специально созданного Верховного судебного трибунала. Людовик XVI — см. примеч. к с. 28.
 … группа состояла из королевы, ее любимого сына принца Леополъдо, юного принца Альберто, четырех принцесс… — Здесь перечислены дети Марии Каролины и Фердинанда: младшие сыновья Леопольдо и Альберто Филиппо (см. примеч. к с. 412) и дочери: принцессы Луиза Амалия (1773-1802), Мария Кристина (1779-1849), Мария Амелия (1782-1866) и Мария Антония (1784-1896)
 … Фон Турн, немец по происхождению, находившийся на неаполитанской службе… — Джузеппе Турн, граф Вальвасино — немец на неаполитанской службе, морской офицер, командир фрегата «Минерва»; участвовал в суде над адмиралом Караччоло и отдал приказ о его казни.
 … маркиз де Ница, командующий португальским флотом, был подчинен Нельсону. — Ница, Доминго Шавьер де Лима, маркиз (1765 — 1802) — португальский военный моряк; командовал подразделением португальского флота, оказывавшим содействие Нельсону в блокировании Мальты и операциях в Неаполитанском королевстве; в 1800 г. получил чин адмирала, затем был послом Португалии в Санкт-Петербурге.
 … Людовик XVIII, уехавший из Тюильри 20марта… — Людовик XVIII (1755-1824) — французский король в 1814-1815 и 1815-1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; с 1792 г. — эмигрант; после казни в 1793 г. старшего брата, Людовика XVI, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, считавшемся роялистами законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) — французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.
 Здесь имеется в виду бегство Людовика XVIII из дворца Тюильри вечером 19 марта 1815 г. во время «Ста дней» — возвращения Наполеона из первой ссылки на остров Эльба. Вечером 20 марта во дворец прибыл император.
 … Карл X, бежавший 29 июля… — Карл X (1757 — 1836) — французский король в 1824 — 1830 гг., последний из династии Бурбонов; младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII; до вступления на престол носил титул графа д'Артуа; летом 1830 г. предпринял попытку ликвидировать конституционные гарантии, установленные Хартией 1814 г., что вызвало Июльскую революцию 1830 г., окончательно низвергшую во Франции монархию Бурбонов. 27 июля, когда в Париже началось восстание, Карл X находился в загородном дворце Сен-Клу. После победы революции в ночь с 30 на 31 июля он уехал оттуда, 2 августа отрекся от престола и 16 августа покинул Францию (умер в Австрии).
 … Луи Филипп, скрывшийся 24февраля… — 22 февраля 1848 г. в Париже началось народное восстание, переросшее в революцию 1848 — 1849 гг., когда была свергнута Июльская монархия и в стране установлена Вторая республика (1848 — 1852). Король Луи Филипп (см. примеч. к с. 139) днем 24 февраля, когда восставшие подходили к Тюильри, отрекся от престола и бежал из дворца. 2 марта он покинул Францию (умер в Англии).
 … А в наши дни в Неаполе мы видим, как внук … покидает возлюбленную родину ради горькой чужбины. — Правнук Фердинанда IV, Франческо II (1836-1894; правил в 1859-1860 гг.), вынужден был покинуть Неаполь перед натиском революционных войск в сентябре 1860 г.; он удалился в Гаэту и там продержался до февраля 1861 г., а после капитуляции крепости уехал в Рим; умер в городке Арко (в области Трентино) на севере Италии.
 … между Искьей и Капри… — Остров Искья (см. примеч. к с. 42) находится j 25 км к северо-западу от острова Капри. Эти два острова как бы образуют вход в Неаполитанский залив.
 … письма Макиавелли, посла славной Флорентийской республики в Болонье… — Занимая в 1498 — 1512 гг. должность государственного секретаря Флорентийской республики, Макиавелли (см. примеч. к с. 314) неоднократно исполнял важные дипломатические поручения, которые описал в своей книге «Легатства». Республиканское устройство существовало во Флоренции с 1115 по 1530 гг.
 Болонья — древний город в Северной Италии, в области Эмилия, столица одноименной провинции; с XI в. там установилась городская республика; в 1511 i. была захвачен римскими папами.
 … ответ, данный им флорентийским магистратам по поводу смерти Рамиро де Орко, которого нашли разрубленным на четыре части, насаженные на кол по четырем углам площади Имолы… — Магистрат — в Древнем Риме и в средние века лицо, занимавшее какую-либо государственную должность.
 Рамиро де Орко — правитель города Чезена (в Северной Италии, неподалеку от побережья Адриатического моря); массовыми казнями подавил оппозицию своему повелителю, Чезаре Борджа; был четвертован, когда Чезаре Борджа (см. примеч. к с. 317) понадобилось привлечь симпатии жителей на свою сторону. История Рамиро де Орко рассказана Макиавелли, который был флорентийским послом в Чезене, в главе 7 его книги «Государь». Имола — город в 45 км к северо-западу от Чезены. (В «Государе» речь идет о городской площади Чезены.)
 Процитированное в тексте письмо Макиавелли приведено Дюма в его очерке «Борджа».
 … безутешная, как Магдалина, но чистая, как дева Мария… — Согласно евангелиям, Мария Магдалина (см. примеч. к с. 388) вместе с Богоматерью присутствовала при распятии Иисуса и участвовала в его погребении. Она же, скорбевшая, обнаружила исчезновение его тела из гробницы, и ей первой Христос явился после воскресения (Матфей, 27: 56, 61; 28: 1-10; Марк, 15: 40, 47; 16: 1-9; Лука, 24: 1-10; Иоанн, 19: 25; 20: 1-17).
 Апапке (Ананке) — в древнегреческой мифологии богиня необходимости. Согласно Платону, она мать богинь-мойр, которые отмеряют срок жизни человека и вынимают из урны его жребий, то есть, в конечном счете, вершительница судеб. Ананке близка также, по Платону, Адрастее — Возмездию и Дике — Справедливости.