---------------------------------------------


 Булат Ширибазаров
 Великий чабан
  Повесть 

 У-у-у, у-у-у, — словно волк, воет степной ветер  шурган . Воет нудно, протяжно. Степи холодно и тоскливо, и с этой тоской она вторит, подвывает степному бродяге. Шурган — ветер особенный. Он не спешит и всюду успевает. Он не холодный, но пронизывает насквозь, до самых костей; но страшен он даже не этим, а тем, что воет. Словно невидимый волк крадется к своей жертве, и нет ей спасения.
 Хочча никогда не любила шурган, потому что всегда чувствовала в нем что-то волчье, а волков она ненавидела, как любой волкодав.
 Хочча — высокая светло-серая монгольская овчарка — переживала свою восьмую зиму и именно в эту зиму, впервые за последние три года, принесла четверых щенят. Трое из них родились мертвыми, а четвертый, словно вобрав в себя всю силу и энергию своих погибших братьев, был очень крупным и сразу нашел теплые материнские соски. Погибших щенят так никто и не увидел (природа забрала обратно то, что лишено жизни), а уцелевший, вдоволь насосавшись материнского молока, сладко уснул, уютно прижавшись к матери. Хочча облизывала малыша и с тревогой вглядывалась в темноту, туда, где протяжно и нудно выл шурган, словно подкрадываясь к ее миру, и невольно верхняя губа ее дергалась, обнажая белые, острые клыки.
 А щенок спокойно спал, прижавшись к матери. Судьба кинула ему жребий родиться степной овчаркой, выбросив его в мир тревог и постоянной готовности защищать то, что ему доверят. Природа наградила его врожденной силой и отвагой, и самым ценным, что она может дать, тем, что ставит его значительно выше заклятого соперника — волка, — преданностью. Но щенок ничего этого пока не понимал и сладко спал, прижавшись к теплой и нежной матери.


* * *

 Не прошло и месяца, как щенок, прозванный хозяином Ату, решился не только покинуть теплую и уютную будку, но и выйти за ограду чабанской стоянки, где он родился.
 Холодный степной ветер с примесью терпкого запаха полыни и ковыля набросился на его неокрепшее тельце, опьянил, пронизал, будоража, и он впервые почувствовал Свободу, — то, без чего нельзя стать истинным защитником. Ветер трепал его нежную шерстку, резал холодом щенячьи глазки, но Ату не замечал ветра, его холода. Ветер будил в нем истинную суть — суть борца и защитника, и чем сильнее дул ветер, тем крепче становился дух Ату. Он уверенно встал на крепкий утренний наст и, грозно рыча, с вызовом взглянул в степь, и в его сиреневых глазках уже горел дух степного волкодава.
 Старый хромой чабан Бадма — хозяин Хоччи — очень плохо разбирался в людях, потому что всю жизнь им безгранично верил и отказывался признавать обман. Но его единственный полупьяный глаз сразу же заметил тот самый дух в мохнатой рукавичке. Кряхтя и улыбаясь, он наклонился и взял на руки юного наглеца, и, потрепывая по мягкому загривку, занес его обратно в ограду.
 — Рано тебе степи дерзить, — ласково пробубнил Бадма, закидывая Ату в будку, — она не прощает обид.
 В эту минуту дверь дома резко распахнулась, и на улицу выбежал взъерошенный мальчик лет семи, с большими темно-карими глазами.
 — Деда! — прокричал он, задыхаясь от волнения, — Бороо жеребится, Жалсан-ахай из кошары рукой машет, — и, застегивая на бегу пальтишко, побежал к кошаре. Бадма заковылял следом.
 Весь месяц Жалсан жил на стоянке у Бадмы, ухаживая за Бороо. Кобыла плохо ела и тяжело носила плод, и Бадма попросил своего племянника пожить у него, ибо Жалсан считался лучшим ветеринаром совхоза и редко в чем ему отказывал.
 Последние месяцы единственный глаз Бадмы был уже не так пьян. После долгих лишений и неудач он наконец-то воспрял духом. Он верил, что все начнется заново и все будет хорошо.
 Старушка Алтын-Бороо выходила зиму, выдержала, несмотря на то, что уже под старость носила в себе плод от ярого, громадного скакуна Халзана, того самого, который дважды обошел легендарного старика Урагана и затмил самого Сударя, лучшего племенного жеребца в табуне. Сама Бороо, гордость Бадмы, была полукровкой и много лет держала первенство среди беговых кобыл. Зависть погубила ее славу, но не опоганила ее кровь. Бадма знал, кто перебил ей копыто, но мстить не стал, потому что не умел этого делать, и, вопреки всем бедам, выходил кобылу, не отдал под нож.
 Втиснувшись вслед за внуком в узкую дверь кошары, Бадма заковылял к хлеву, где последние дни закрывали Бороо. Лошадь уже стояла на ногах и, тяжело всхрапывая, то и дело наклонялась к маленькому съежившемуся тельцу. Жеребенок сразу же попытался встать, смешно взбрыкивая своими длинными, тонкими ножками. Рядом с засученными рукавами стоял Жалсан.
 — Чуть не потеряли, слабая очень, — произнес он, вытирая руки сеном, — годы все-таки немалые для лошади, зато кобылешка какая, полоска на лбу, как у отца… — Бадма лишь молча смотрел на жеребенка, словно на чудо. Плевать на потерянные годы, все начинается заново!


* * *

 Пришла весна. После холодной сухой и ветреной зимы наконец-то наступила оттепель. Спал снег. Степь оживала. После тяжелого окота и голодных зимних месяцев овцы набирали вес на первых, пробившихся сквозь мерзлую толщу подснежниках. Весну Ату полюбил. Теплое солнце впервые непривычно и очень нежно грело его еще неуклюжее, но значительно окрепшее тело. Ату радовался первой в своей жизни весне. Целыми днями он носился по степи, жадно вдыхая свежий весенний воздух, который наполнял его тело тем, что снова и снова влекло его в степь, в ее бесконечность. Ату рос быстро и очень рано стал самостоятельным, и так же быстро угас материнский инстинкт Хоччи. Природа защитника сурова, порою жестока, но именно эта природа воспитывает настоящий дух защитника. Хочча не понимала законов природы, но чувствовала их… Однажды Ату, торопливо опустошив миску с едой, сунулся к миске Хоччи, которая всегда при этом отходила в сторону. Но в этот раз не отошла. Одним неуловимым движением она раз и навсегда отучила Ату от щенячьей привычки. И это было только начало. Словно чужака, Хочча кусала Ату все чаще и больнее.
 Природа собак и волков проста и безжалостна: выживает сильнейший. И право на жизнь они отстаивают с самого рождения. Ату взрослел, и вот наступил момент, когда природа бросила ему вызов на поединок, награда за победу в котором — право на достойное существование. Большой опыт Хоччи всегда требовал выкладки, и несчастный щенок-сын постепенно стал щенком-жертвой. Стоило Ату появиться у миски с едой или в сеннике, где он любил ночевать, как неожиданно, словно из под земли, появлялась Хочча. Поначалу он бросался в бегство, но тяжелые неуклюжие лапы не спасали его от легкой стремительной Хоччи, а ее острые клыки все больнее били его по самым слабым местам. Яростно клацая клыками, Ату пытался обороняться и всякий раз падал на землю, сбитый широкой грудью матери.
 Но с каждым месяцем Ату становился тяжелее, сильнее и проворнее. Все реже он попадался на уловки Хоччи, бесшумно обходя стороной сенник и терпеливо наблюдая, как нехотя, лениво, не спеша опустошает его миску мать.
 Уже к лету Ату твердо знал, что в схватке самые слабые места — шея и корешок хвоста.
 Спасаясь от взбесившейся матери, он целыми днями пропадал в степи, рядом с пасущимся стадом овец.
 Наступившее лето наполнило природу чем-то новым для Ату. Очень тонкий нюх молодого пса терялся в невидимом танце степных ароматов, и, словно пьянея, мчался он сам не зная куда, оглашая степь громким лаем. В бешеном восторге он ловил на лету саранчу, гонялся за мышами, выслеживал сусликов и куропаток и просто кувыркался в высокой траве. Инстинкт охотника неумолимо просыпался в его теле. Несколько раз он пытался преследовать старого лиса-корсака, жившего неподалеку от стоянки Бадмы. Загнав его в нору, он часами терпеливо рыл землю лапами, в то время как сзади него корсак злорадно скалил клыки, выбравшись из запасного выхода. В конце концов хитрый лис нашел себе другую нору, подальше от дотошного пса.
 Однажды Ату уловил новый запах, не похожий на запах корсака.
 Неподалеку от территории лиса зрело пшеничное поле. Ату бросился к этому полю и на самом краю его наткнулся на непонятного зверя, совсем не похожего на корсака. Им оказался детеныш барсука. Увидев пса, барсучонок бросился наутек, громко вопя при этом, но Ату в три прыжка нагнал его. Выгибаясь и подпрыгивая вверх, Ату игриво вертелся вокруг ощерившегося барсучонка, пытаясь придавить его лапой, но тот ловко выгибался, громко шипя, чем вызывал еще больший интерес Ату.
 Увлекшись своей жертвой, молодой пес не заметил, как сзади к нему подкрался другой барсук, более крупный, весь в рубцах, — матерый отец семейства. Неожиданно острая боль заставила Ату громко взвизгнуть, и не успел он испугаться, как барсук снова бросился на него. Обезумев от боли и ярости, Ату заметался между барсуками, тщетно пытаясь дать отпор. Матерый хитро изворачивался и больно кусал в ответ. Молодой барсук, почувствовав поддержку, постоянно отвлекал Ату, что позволяло матерому кусать его безнаказанно, и не выдержавший такого напора Ату, поджав хвост, бросился в бегство.
 Визжа от страха и стыда поражения, он долго бежал, пока не появилась спасительная стоянка. С трудом отдышавшись, Ату забрался в будку и принялся зализывать раны.
 Но неприятности его на этом не закончились. В круглом проеме будки показалась лобастая морда Хоччи.
 Ехидно оскалившись, она вытянула Ату из будки за крепкий ошейник. В следующий миг он уже лежал на земле, а Хочча прыгала вокруг, игриво, но больно покусывая Ату, не позволяя ему встать. С трудом вскочив, он снова попытался бежать, но Хочча тут же поймала его за хвост, уже покусанный барсуками.
 Страх неожиданно перерос в ярость, и Хочча едва успела увернуться от клыков, клацнувших у самого уха. Опешив, она несколько секунд отступала от отчаянно нападавшего Ату, но, опомнившись, с силой толкнула его передними лапами и, снова повалив на землю, крепко схватила за загривок.
 Жалсан, помогавший Бадме смазывать телегу, с интересом наблюдал за возней собак.
 — Что-то часто она его лупит, вам не кажется, Бадма-ахай? — заметил он, но Бадма, продолжая наводить деготь, равнодушно пробубнил:
 — Ничего, то ли еще будет! Хочча знает, что делает.


* * *

 Бадма нашел Хоччу в степи. Она была единственной из всех щенков, кто не замерз в ту зимнюю ночь.
 Ее мать, белая монгольская овчарка, по зову крови предпочла своим собратьям-псам матерого волка-одиночку, некогда грозного вожака, изгнанного из стаи и ставшего проклятием всей округи из-за огромного опыта и хитрости.
 На волка постоянно устраивали облавы, но он всякий раз каким-то чудом уходил, оставляя в недоумении охотников и собак. Разве могли подумать пастухи, что звери тоже могут любить?!
 Охотники много раз утверждали, что волк уходит именно с той цепи, где шла по следу белая овчарка. Но хозяин ее не верил подобным слухам, ибо не раз охотился с ней на волков и весьма успешно. В конце концов суеверные пастухи-монголы сошлись на том, что волк-одиночка — никто иной, как нечистая сила —  боохлдэ  (оборотень), и усердно принялись читать молитвы и заклинания, в то время как тайный союз овчарки и матерого становился все крепче.
 Но однажды хозяин понял, в чем дело. Его скот матерый не трогал, что вызывало много слухов и подозрений у соседей, а когда овчарка принесла шестерых волчат, ему стало все понятно. Подкараулив в одну из ночей, хозяин убил матерого, а щенят от него раскидал по степи, вверив их воле степных духов. Быть может, по их воле пьяный Бадма во время очередного тайного путешествия в Монголию к знакомому приятелю на чашку архи, уже возвращаясь, наткнулся на замерзавшего, почти не скулившего волчонка. За год до этого случая Бадма выменял у монголов щенка на старое седло. Бургуту был уже год, когда Бадма привез домой полумертвую Хоччу. Целый месяц он отпаивал ее теплым молоком, держал у печи в картонной коробке. Щенок был на редкость непокладистым, хмурым и очень больно кусался.
 “Бузур”, — ругался Бадма, обрабатывая покусанные руки йодом, но в душе ликовал. Найти такую собаку было действительно счастье, ибо при хорошем воспитании она обещала стать хорошей овчаркой и надежным защитником.
 Об этой истории никто не знал, кроме Жалсана и Лхамы, которая не очень жаловала Хоччу за крутой нрав. Росла Хочча быстро и в год уже не уступала в росте бурому красавцу Бургуту. Знакомство их было долгим. Хочча никого не подпускала к себе, кроме хозяев, но Бургут, со всем присущим ему упорством, был невероятно терпелив и настойчив. Целый год притирались Бургут и Хочча. К тому времени все остальные собаки Бадмы спешно разбежались по другим стоянкам, опасаясь невероятной резкости Хоччи и жуткой ревности Бургута.
 Окончательно сдружил их случай. Поздней осенью по просьбе Бадмы соседний чабан Солбон привез ему молодого, связанного волка, которого он поймал на капкан. Бургут и Хочча выросли в высоких, красивых и очень крепких овчарок, и наступал момент, когда им предстояло доказать, что они настоящие защитники. Первым на серого пустили Бургута, который тут же без страха бросился на волка, но тот, несмотря на повреждённую лапу, ловко извернулся и клацнул пса за бок, оставив глубокую рану. Но боль лишь разозлила Бургута, и в прыжке он снова попытался схватить волка за загривок. Серый, присев на задние лапы, уворачивался и бил в ответ клыками-кинжалами. Более тяжелый Бургут был менее ловким, и его густая длинная шерсть быстро покрылась кровавыми пятнами.
 Бадма знал, что собака должна понять: волк дерется не силой, а хитростью и умом, и поэтому сознательно не останавливал бой, который поворачивался не в пользу Бургута. На миг пес остановился и пригнулся в выжидательной стойке, но разъяренный волк теперь уже сам бросился в атаку. Едва отразив нападение передними лапами, Бургут наконец схватил волка за загривок, и в ту же секунду Бадма спустил Хоччу. Ни ее хозяин, ни Солбон не заметили, как острые клыки коснулись шеи волка, горячая струя крови брызнула в лобастую морду Хоччи, и вскоре волк бился в конвульсиях. Наблюдавший за всем Солбон лишь одобрительно кивал головой.
 — А сука-то по-волчьи берёт, — заметил он, — хорошая псина! У-уря, первый щенок мой, договорились?
 — Конечно, сосед — охотно согласился Бадма, — самого лучшего тебе отдам.
 Он был счастлив. Время и силы не были потрачены напрасно: собаки стали хорошими волкодавами и отличной парой. Вскоре Хочча и Бургут прославили его на всю округу как лучшего волчатника.
 Наступившая зима была очень холодной и снежной. Много волков пришли с Монголии и начали нападать на домашний скот. Чабаны собирались и устраивали облавы, и ни одна из них не проходила без участия Бургута и Хоччи.
 Охотились в основном на одиночек. Именно они резали скот из-за неспособности охотиться в степи. Одиночество заставляет волка постоянно хитрить, поэтому охота на него утомительна. Но Хочча каким-то особым чутьем всегда угадывала очередную уловку бродяги, и серому редко удавалось скрыться.
 Бадма процветал: его собаки были лучшими, скот без потерь переносил зиму, а знаменитая Алтын-Бороо каждое лето неизменно держала первенство в сезонных забегах на любых дистанциях. Имя Бадмы всегда было на устах у всех охотников, пастухов и табунщиков. Его уважали, ему завидовали и даже боялись. Не раз Жалсан предупреждал Бадму, чтобы тот был осторожней и внимательнее прислушивался к тому, что о нем говорят.
 Многие считали, что Бадма заговорил своих лошадей и собак у монгольских шаманов, ибо ни для кого не было тайной, что в Монголию одноглазый наведывается часто.
 — Зависть и страх — это злые духи, которые вселяются в человека, — философствовал Бадма по пьяной лавочке, — они вроде бы разные, но все происходит от зла. Злой человек всегда завистлив и труслив. Трудно перебороть в себе зло, но интересно. Зло тоже происходит от зависти и страха. Человек боится быть хорошим, потому что именно хорошие люди много страдают, и как только он начинает бояться этого, так тут же в нем пробуждается зависть, отсюда все беды… Человек просто перестает быть человеком, начинает зависеть от мнения других, и, как странно, — говорил Бадма, — плохие люди сбиваются в стаи и боятся друг друга. Человек отличается от зверей тем, что думает, а эти даже думать перестают, вроде как овцы… Но те хотя бы друг другу не мешают, а эти… Чтобы остаться человеком, нужны силы, но чтобы быть сильным, нужно терпение, ибо сила, как вода, — утекает. Если нет терпения, зло высосет силу и тогда всё, словно на цепь себя сажаешь, и попробуй, сорвись.
 Бадма нашел в себе силы и терпение остаться человеком, быть может, поэтому ему так везло, но зло, словно отыгрываясь, било по тому, что было для него особенно дорого.
 Однажды Бадма не нашел в стойле своих лошадей. Оба мерина паслись неподалеку, но Бороо с ними не было. Она пришла через день, вернее, приковыляла. Вся спина ее была исполосована до кровавых рубцов. Но беда была даже не в этом. Бороо не могла наступить на переднее правое копыто. Кто-то сильно ударил по нему железом, и лошадь была испорчена навсегда. А через день она выкинула то, чего так ждали и Бадма, и его внук Гэсэр, и Жалсан. На грязном свалявшемся сене лежал недоношенный плод, и Бороо, словно взбесившись, никого не подпускала близко. Бадма, упав на колени, долго выл, заливаясь злыми слезами и мешая седые волосы с грязной травой.
 — Это я виноват, — хрипел он позже в пьяном бреду, — не уберег. Загордился, позволил завидовать… — Но пить долго ему не пришлось. Уводя Бороо, недоброжелатели разбросали куски заразного мяса (когда-то уже пытались подбросить отраву, но Хочча, чувствуя ее запах, не брала отравленное мясо и не позволяла этого сделать Бургуту). Хотя мясо съел один лишь Бургут, заболели обе собаки, и снова Жалсан жил у Бадмы, и вместе они выхаживали животных. Хочча и Бургут поправились быстро, но лошадь лечили почти год, и после она уже не подпускала к себе жеребцов. Вредителям удалось сделать главное — погасить в скакуне голос крови.
 — Это инстинкт, — успокаивал Бадму Жалсан. — Должно пройти. Природа свое возьмет!
 Словно почуяв опасность, Хочча уже никого не пускала на стоянку, кроме Жалсана. Однажды табунщик Седельников проезжал мимо. По тонкому ветру Хочча учуяла ненавистный запах, знакомый еще по отравленному мясу. Незаметно она скрылась в темноте, а к полуночи Бадма проснулся оттого, что кто-то тихо стучал в дверь. Открыв ее, он увидел распростертое тело табунщика.
 — Волк напал, — прохрипел тот, вползая, — молча напал, а я ружье дома забыл. Помоги, Бадма-ахай, — жалобно скулил Седельников.
 Бадма знал, кто именно виноват в событиях той страшной ночи, но сейчас об этом даже и не вспомнил. Жалсан, на счастье табунщика ночевавший у Бадмы, обработал ему раны и, перевязав бинтами, повез его в совхозный медпункт на своем стареньком “Урале”. По дороге Седельников обещал ему лучшего жеребенка из табуна и на чем свет костерил тех, кто недавно так насолил Бадме. Жалсан лишь сильнее давил на газ, крепко сжав зубы: “Словно на цепь себя сажаешь”, — вспомнились ему слова Бадмы. “…и тупеешь”, — подумал Жалсан.
 — Ну и тварь же ты, — бросил он в сердцах табунщику, но Седельников из-за сильного степного ветра, дувшего навстречу, не услышал Жалсана. А может, сделал вид, что не услышал.
 Как только затих рокот удаляющегося мотоцикла, мучимый худшими предчувствиями, Бадма вышел во двор и громко окликнул собак. Подбежал к нему лишь Бургут и тоскливо отозвался Сокол, запертый в сарае. Хоччи не было.
 Бадма заковылял в сенник, прихватив с собой фонарь. Хочча лежала на своем любимом месте. Увидев хозяина, она не вскочила, как обычно, и не пошла навстречу.
 — Ну что, старуха. — Бадма нежно погладил ее по холке, но та неожиданно глухо зарычала.
 — А ну-ка. — Он направил на нее фонарь. На правом боку Хоччи зияла глубокая рана от охотничьего ножа, который хитрый табунщик всегда носил за голенищем сапога. Взяв на руки тяжелую, огрызавшуюся собаку, Бадма понес ее в дом.
 Почти до утра, под причитания и бытовую матерщину Лхамы, он зашивал рану собаке, которая то и дело огрызалась и мешала лечить себя.
 — Я же говорила, что это дьявол, а не собака, ничего хорошего не будет от этой зверюги… — выла Лхама, но Бадма молча повернулся к ней и взглянул единственным, как-то странно блестевшим глазом. Она тут же замолчала, а Бадма лишь устало произнес:
 — Ты еще поблагодаришь Бурхана за то, что он дал нам ее.


* * *

 Шла седьмая зима в жизни Хоччи, и всю эту зиму с Монголии дул нудный, пронизывающий шурган. Несмотря на то, что наступал февраль, степь была бесснежна.
 “Сухой весна будет”, — предчувствовал Бадма. И весна наступила и была действительно сухой. А вслед за сухой весной наступило засушливое лето. Знойное солнце выжгло лучшие покосы, задушило посевы и высушило озера и родники. Началась засуха.
 Все лето Бадма гонял стада овец и коров за много километров по степи на водопой к единственному уцелевшему озеру. Но вода в озере была соленая и мало спасала от жары. Вслед за летом пришли неурожайная осень и голодная зима. Стадо Бадмы поредело наполовину, и наступившая зима также не предвещала ничего хорошего.
 Голод и мор не обошли и волков, и все чаще стали беспокоить хитрые хищники Бадму и его соседей. В райцентре приняли меры: за каждую голову хищника была объявлена солидная премия, но даже это не спасало положения. Волки бродили всюду и не боялись выстрелов. Каждую ночь Бадма выходил из дома, сжимая заряженное картечью ружье. Каждую ночь возбужденно, с подвыванием, лаял Бургут, бросаясь в темноту, и даже молчаливая Хочча вторила ему своим тихим, тонким лаем. И каждое утро Бадма подсчитывал потери.
 Чабаны — народ особенный. Каждый живет в своем мире, своем маленьком государстве и мало интересуется тем, что происходит вне его территории. В редких, исключительных случаях они собираются вместе. На этот раз таким исключением были волки.
 Однажды утром на стоянку Бадмы приехал сосед Солбон — чабан скупой, хваткий, но честный, за что Бадма его очень уважал. А еще за то, что Солбон был опытным волчатником и лучшим стрелком в округе, за то, что в войну Солбон был снайпером, и, наконец, просто за то, что тот был хорошим человеком.
 На плече его висел старенький, но тщательно пристрелянный тульский дробовик. Сопровождали его собаки — четыре красивых, высоких борзых, с которыми Солбон охотился на лис, и Барда — громадный и добродушный сын Хоччи и Бургута из их первого выводка.
 Бадма сдержал обещание, данное соседу. Щенков было двое, и Солбон долго щурился, приглядываясь к ним. Черный был крупнее и почти не скулил, а когда обоих щенков подняли за холки, тихо висел, прикрыв сиреневые глазки. Рыжий громко визжал, пытаясь вырваться и укусить обидчика.
 — Хитрым рыжий будет, — сухо заметил Солбон, — а мне умная собака нужна. — И забрал черного. Рыжего Бадма оставил себе, о чем позже не раз жалел. В отличие от своего брата, Сокол вырос очень хитрым и подлым. Как-то раз уже взрослый Барда пришел вслед за Солбоном к Бадме. Воспитанный пес остался ждать хозяина у коновязи. Ни Хочча, ни Бургут не нападали на чужих собак, если те ждали хозяев у коновязи. Но Сокол нарушил этот неписаный закон, напал на Барду и, получив достойный отпор, поднял шум, который привлек Бургута. Сокол незаметно улизнул, а хозяева долго растаскивали сцепившихся псов.
 С тех пор собаки возненавидели друг друга, а Бадма невзлюбил Сокола, но избавиться от него не мог, слишком хитрым оказался пес. На всякий случай Бадма закрыл его вместе с Бургутом в сарае.
 — Сайн-байну у-уря, — пропел Солбон, привязав коня к коновязи. Собаки остались рядом с лошадью.
 — Хэнда, — ответил Бадма, приветствуя соседа.
 — Не ждал меня, одноглазый… — Солбон шутливо ткнул Бадму кулаком в грудь, и, продолжая безобидно шутить, они прошли в дом.
 Лхама молча принялась накрывать на стол, пока мужчины, сидя у печки, закручивали цигарки с табаком Солбона. Два месяца Солбон выслеживал стаю, что прижилась в их округе, и выследил. Волки были рыжие, и стая была очень большой, и правила стаей рыжая волчица.
 Два месяца Солбон ждал удобного случая. Рыжий волк слабее, но значительно хитрее и опаснее серого, и охота на него требует особой сноровки, и Солбон прекрасно это понимал.
 — Что-то рано ты сегодня, — заметил Бадма, но сам знал, зачем приехал сосед, и еще с вечера наготовил жаканов.
 — Я вот думаю, куда мои куцаны деваться стали. — Солбон шутливо, с хитрецой уставился на Бадму, щуря и без того очень узкие глаза. — Они же вонючие, волк их есть не станет. Значит, сосед одноглазый что-то здесь мудрит, а-а… — и, бросив окурок в помойное ведро, уже серьезно добавил: — Волки сегодня в Белой пади.
 — Я смотрел, — продолжал он, — матерых очень мало, в основном молодежь. Поэтому и наглые, даже моих куцанов режут для забавы.
 Лхама, услышав про волков, недовольно засопела и, нарочито громко поставив на стол большую чашу с дымящимся вареным мясом, ушла в другую комнату.
 Как только мужчины сели за стол, во дворе снова залаяли собаки. Постепенно собирались остальные чабаны, заранее предупрежденные Солбоном, все на лошадях, с ружьями и собаками.
 Немного позже приехали косой Дото и Жалсан на своих мотоциклах. Собирались недолго. Всем не терпелось скорее начать облаву во главе с Солбоном.
 Белая падь представляла из себя очень глубокую прогалину с двумя отвесными каменными стенами. Начало эта падь брала с самой вершины Лысой горы и выходила в долину. Заросшая дикой черемухой и боярышником, мелким кустарником, прекрасно защищенная от ветра, падь была идеальным местом для отдыха волков, но вместе с тем и очень опасным. Стены пади, очень высокие, были отвесными и фактически неприступными. При хорошей облаве хищники попадали в отличную ловушку, ибо выхода из этой пади было только два.
 С самого начала охотникам показалась странной такая неосторожность стаи, но времени на размышления не было. У выхода из пади натянули флажки, по краям которых засели несколько стрелков. Загонять решили сверху, с вершины Лысой горы, на лошадях.
 Сигнал — выстрел — гулко отозвался в пади, подняв в воздух стаю крикливых соек. С ружьями наизготовку всадники начали спускаться, пустив вперед борзых.
 Расчет был прост: молодые кинутся вниз по пади и выйдут на флажки и стрелков, матерые должны броситься вверх или к склонам, где их ждали по разным сторонам пади Бадма и Солбон.
 Бадма не отрывался от бинокля. Все шло по плану. Несколько волков мчались вниз, к флажкам. Раздались первые выстрелы. Отлично воспитанные Хочча и Бургут сидели рядом, ожидая команды, и лишь Сокол, увязавшийся следом, нервно скулил. Но вдруг Хочча, вскочив, уставилась в сторону горы. На противоположном склоне затарахтел “Днепр” Дото — Солбон яростно махал рукой, тоже в сторону горы.
 — Скала, — простонал неожиданно Бадма, вспомнив, как однажды Хочча взобралась на склон по скале. Вожак стаи знал тайную тропку, почти отвесную и очень узкую. Взобраться по ней мог только один волк, остальные двигались только следом.
 — Быстрее, — прохрипел Бадма, и “Урал” Жалсана понесся по склону вверх, туда, где по плану волки не могли пройти. Прорваться удалось четверым волкам, остальные угодили под пули загонщиков. Оставалось одно — преследовать.
 Волки разделились после первого же выстрела. Один ткнулся в снег и снова вскочил, но только на передние лапы. Пуля угодила в таз хищника. Второй бросился вверх, к спасительному краю горы, который был ближе и за которым ему навстречу спешил Солбон.
 Бадма скрипнул зубами, когда увидел, как Сокол, обогнув подранка, бросился дальше, за вторым. Но Хочча, не менее хитрая, четко уловила движение волков. Остальные двое бежали прямо, явно намереваясь скрыться за сопками, и Бургут продолжал гнать их по следу, в то время как Хочча бросилась наперерез через сопку. Они не раз использовали эту тактику, и ни разу этот прием их не подводил. Но жестокая интуиция хищников оказалась тоньше, чем хитрость Хоччи.
 Волки неожиданно свернули к долине, рискуя попасть под пули и угодить в многолетние промоины после дождей. Хочча слишком поздно поняла свою ошибку. Промоины были заметены снегом, который смерзся в крепкий наст, и поэтому не были препятствием для волков, но в первую же из них угодил “Урал” Жалсана.
 Преследовать волков уже не было ни смысла, ни возможности, и Бадме пришлось лишь надеяться на опыт и сплоченность своих собак, а также на то, что Хочча быстро поймет свою ошибку и успеет прийти на помощь Бургуту.
 А в это время собаки Солбона встретили волка, бежавшего через гору. Всем своим весом Барда налетел на опешившего хищника, а борзые бросились на Сокола, бежавшего следом.
 С трудом разняв собак и закинув в люльку убитого волка, Солбон и Дото не спеша поехали проверить, что случилось с Жалсаном и Бадмой, по пути подобрав издохшего подранка. Ситуация была серьезной. Мотоцикл перевернулся, Бадма вывихнул руку, а Жалсан повредил плечо. Руку Бадме тут же вправил Дото, слывший хорошим костоправом, но с Жалсаном все было сложнее, и его срочно повезли в райцентр.
 Охоту можно было считать удачной. Загонщикам и стрелкам удалось убить двоих волков, по одному подстрелили Солбон и Бадма. Премию договорились поделить поровну, а так как стая рассеяна, то волки скорее всего сменят место охоты, а там есть другие чабаны.
 После недолгой пьянки по случаю удачной охоты все разъехались. До глубокой ночи Бадма выходил во двор и громко кричал, зазывая своих собак, но отвечал ему лишь Сокол, крепко помятый борзыми Солбона. Бадма уже ложился спать, когда во дворе радостно залаял Сокол.
 Выйдя на улицу, он увидел взъерошенную, в страшных укусах Хоччу. Утром, объезжая те места, куда уходили волки, Бадма нашел Бургута.
 Хочча слишком поздно поняла свою ошибку и, быть может, только поэтому простила хозяина, который так и не пришел им на помощь. По следам Бадма увидел, как волки, почуяв, что их преследует только один пес, резко развернулись и бросились на Бургута. Неравная схватка длилась достаточно долго, и, угадай Хочча хитрость матерых, возможно, все обернулось бы иначе… Но Хочча опоздала, и после короткой схватки волки продолжили бегство.
 Хочча долго сидела рядом с издыхавшим Бургутом и уже ночью, когда тот издох, вернулась на стоянку. Три дня она ничего не ела и лишь зализывала раны, лежа в сеннике, угрюмо косясь на людей.
 Бадма не проронил ни слова в тот день, когда привез домой мертвого Бургута. Долго шептал молитвы, сидя за столом, в то время как внук Гэсэр тихо сидел рядом с мертвым псом, гладя его по застывшей голове. Мальчик всегда восхищался силой и отвагой Бургута, и в детском сознании никак не могла уложиться мысль о том, что его любимца больше нет.
 Каждый раз Бургут провожал Гэсэра до поворота на сельскую дорогу, когда того увозили на учебу в интернат, и всегда восторженно встречал его, когда маленький хозяин приезжал на каникулы и выходные. В школе Гэсэр с гордостью рассказывал об отважных Хочче и Бургуте, которые храбро дрались с волками, защищая родную стоянку. Гэсэр никак не мог поверить в смерть, и яркий мир мальчика, в котором всегда было лето и светило солнце, раскрывался перед благородным псом, впуская его в свою бесконечность. Гэсэр видел, как тот носился и кувыркался в высокой траве, счищая с себя всю грязь, что осталась на нем с прежней жизни. Вот он остановился, маленькая детская ладонь легла на широкий мохнатый лоб Бургута, и его глубокие глаза взглянули Гэсэру в лицо.
 — Я не ухожу, хозяин, — словно бы прочел в них мальчик, — я всегда буду рядом…
 Около часа Бадма читал молитвы, затем вынес труп собаки во двор и ножом отрезал хвост.
 — Зачем ты это делаешь, деда? — опешил Гэсэр, случайно вышедший во двор и увидевший все это. Но Лхама тут же крепко схватила мальчишку и занесла в дом.
 — Деда не любил Бургута, — в истерике визжал мальчик, пытаясь вырваться и выбежать на улицу.
 — Тише, внучек, тише, — успокаивала его Лхама, — запомни, дед ничего не делает просто так, а хвост отрезал, чтобы Бургут снова родился, но уже человеком. Ты не ругайся на дедушку, хорошо?
 Лхама прижимала к себе всхлипывавшего Гэсэра и, непонятно почему, тоже едва сдерживала слезы
 Всю жизнь она мучилась с Бадмой, с его неуемностью и никому не понятной простотой, и лишь к закату жизни, глядя на горячо любимого внука, начала понимать, что прожила эти годы не напрасно.
 Три года Бороо не подпускала к себе никого, кроме Бадмы. Все эти годы Бадма и Жалсан ходили за ней, словно за выкормышем-жеребенком.
 — Это инстинкт, Бадма-ахай, это должно пройти. Природа свое возьмет!
 Жалсан оказался прав. Бороо постепенно успокаивалась, а однажды, когда мимо их стоянки вел свой косяк кобыл Халзан, тревожно всхрапнула, высоко подняв голову, и призывно заржала. Халзан услышал ее и почти на месяц остался у Бадмы.
 Совсем недавно и он был гордостью совхоза в забегах и его также чуть не постигла участь Бороо. Но Халзан, жеребец гордый и сильный, сумел не только вырваться, но и наказать одного из подлецов. Один из табунщиков Седельниковых угодил в больницу с переломами ребер. Подобной дерзости животному не простили, и через два месяца после того, как Халзан увел свой косяк от Бадмы, случилось то, чему никто не удивился. Халзана нашли на рапсовом поле со страшно вздувшимся животом, и Звездочка, по роковому стечению обстоятельств, оказалась последним творением знаменитого жеребца.
 Она переняла от отца почти все: и темно-гнедой окрас, и белые носочки на ногах, и длинную гибкую шею, и белое пятно на лбу, и, главное, невероятно строптивый характер. Вопреки всем стараниям Гэсэра, Ату со Звездочкой никак не мог, да и не желал поладить. Единственная попытка в присутствии любимого хозяина показать Звездочке свое почтение закончилась плачевно. Молодой и неопытный Ату, пытаясь заигрывать с ней, неосторожно оказался сзади нее. В следующий миг громкий визг огласил стоянку. Ату попытался укусить обидчицу, но лишь еще удобнее угодил под задние копыта и, истошно скуля, c поджатой передней лапой заковылял прочь. С тех пор между двумя любимцами Гэсэра вспыхнула лютая вражда. Ату демонстративно уходил в те моменты, когда Гэсэр увлеченно возился со Звездочкой, и облаивал ее по любому поводу. В сеннике Ату больше не ночевал, там хозяйничала Звездочка, которой очень понравилось преследовать молодого пса.
 Зато Хочча все реже обижала Ату. К году он знал почти все ее повадки и умело уклонялся от ее выпадов. Утомительное напряжение в ожидании очередной каверзы Хоччи постепенно переросло в собранность и прекрасную реакцию.
 Мышцы Ату крепли, крепли нервы, слух, обоняние. Благодаря этому по ночам он все точнее угадывал приближение Хоччи.
 Все лето и осень Бадма натаскивал молодого пса на пастбище, и из любимого развлечения пастьба превратилась в утомительную, долгую работу. Хочча не прощала ни единой ошибки, и уже к зиме Ату научился чувствовать свою мать. Оказывается, каждое движение Хоччи, незаметное и обычное с виду, несло огромный смысл. Она ничего не делала просто так.
 — Поразительная интуиция, — восхищался Жалсан, наблюдая за тем, как работала Хочча. — Бадма-ахай, вам бы в цирке надо выступать!
 — Да что там, — скромничал тот. — Все от собаки зависит. Тупую хоть всю жизнь учи, она ярку от куцана не отличит!
 Чем старше и умнее становился Ату, тем уважительнее относилась к нему Хочча. Их игры уже не походили на обычную возню, как раньше.
 — Смотрите, Бадма-ахай, — заметил как-то Жалсан, — она учит его, не иначе. Вот и думай после этого, что собаки живут только инстинктами.
 Хочча действительно учила Ату всевозможным уловкам и приемам. Порою их игры напоминали танцы. Сам того не понимая, Ату повторял ее движения: подпрыгивал вверх, затем, падая вниз и срываясь вперед, делал громадный круг, разворачивался, сталкиваясь с преследовавшей его Хоччой. Он натыкался на острые зубы, но уже в следующий момент ловко выкидывал вперед лапы, отражая нападение, падал, садился на зад и вертелся по кругу, отбиваясь от нападавшей со всех сторон Хоччи.
 Незадолго до появления на свет Ату Сокол перебрался на стоянку Солбона, после того, как Хочча едва не оставила его без уха. С гигантом Бардой и борзыми ужиться оказалось значительно проще. И, конечно, того, что Сокол и Барда являются его братьями, Ату не мог знать.
 Солбон редко приезжал к Бадме, лишь по особому случаю. Эта зима выдалась очень снежной, безветренной и спокойной. Солбон раньше всех закончил заготовку кормов и вывоз сена с покосов и теперь скучал. Из-за глубокого снега собаки неохотно шли на лис, овцы целыми днями паслись у соломенных скирд пшеничного поля, выкапывая остатки зерна и мякину, а коровы и лошади жались поближе к сытному сеннику.
 Гостей Солбон не любил и поэтому, прихватив пару бутылок “первачка”, что сам гнал у себя в бане, все чаще стал наведываться к Бадме на партию в шахматы, которые оба они очень уважали.
 Барда был лучшим из всех щенков Хоччи и Бургута и по своей известности не уступал родителям. Рост его достигал метра в холке, но из-за густой черной шерсти он выглядел значительно крупнее. После гибели Бургута его место в облавах занял Барда. Почти все собаки Солбона были без ушей, что особенно Барде придавало очень жуткий вид. Таким его и увидел в первый раз Ату и в ужасе набросился на гиганта сбоку, целясь схватить за шею. Но зубы его клацнули в пустоту, и в следующий миг он уже лежал на земле, а мощные челюсти Барды крепко держали его за загривок. Лишь случайное появление Хоччи спасло Ату от хорошей трепки.
 С Хоччой Барда вел себя уважительно и в бой с ней вступать не собирался, но неожиданно появился Сокол и сзади бросился на свою мать. Все произошло в считанные секунды: подлым ударом более тяжелый Сокол сбил Хоччу с ног и попытался схватить ее за горло. Закон природы собак и волков запрещает кобелям драться с суками, и природа жестоко мстит за нарушение ее законов. Уже в следующий миг Ату вцепился в неприкрытую шею Сокола. Солоноватый привкус горячей, живой крови растекся по клыкам, ударил в нос. Опьяненный, Ату снова бросился в атаку, но сделать ничего не успел. Неуловимым движением Хочча вывернулась из-под Сокола и схватила его за корешок хвоста. Хрипло взвизгнув, Сокол попытался прыгнуть на Ату, но в следующую секунду, нелепо выгнувшись, упал на землю и вскоре забился в агонии. Барда, стоявший в стороне, невозмутимо наблюдал за жестокой расправой. Так же невозмутимо наблюдали за всем Солбон и Бадма:
 — В семье не без урода, — задумчиво произнес Солбон. — Я давно собирался пристрелить Сокола, хитрый больно. Все сзади нападал, всех моих борзых так закусал. А Хочча твоя все-таки волчица, у-уря!
 — Уж какая есть, — грустно подытожил Бадма, — шкуру себе заберешь?
 — Если надо, бери, — с показным безразличием произнес Солбон и, словно опомнившись, добавил: — Хотя нет. Унты мои износились. Новые пора править. Шкура красивая, густая, заберу! Жалсан, сынок, сними, пожалуйста, а то куда мне, старому…
 Бадма лишь рассмеялся в ответ и хлопнул Солбона по спине. Тут же забыв о произошедшем, они направились в дом доигрывать партию, а Жалсан принялся снимать шкуру с издохшего Сокола. Он уже заканчивал это не совсем приятное поручение Солбона, когда пальцы его нащупали странную опухоль у таза собаки. С невольным страхом и уважением Жалсан взглянул на сидевшую неподалеку Хоччу: крепкий позвоночник Сокола был сломан.


* * *

 Шесть лет правила рыжая волчица большой стаей. Матерый волк, опытный и очень хитрый боец и охотник, был ее надежной опорой все эти годы. Всех других волков, более или менее опытных, хитрая пара умело устранила, используя силу и глупость молодняка. Все эти годы Рыжая полновластно решала: кому жить, а кому убраться из стаи.
 Тонкое чутье, природная хитрость и интуиция безошибочно позволяли ей вычислить очередного опасного выскочку. И впервые за шесть лет она ошиблась, не углядев в тощем, высоком “облезлом”, с виду простом и незаметном волке хитрость, расчетливость и коварство.
 Матерый старел. Реакция его была уже не такой, как раньше, но оставалась отвага и преданность Рыжей. Несколько раз на них устраивали облавы, но опыт матерого всегда выручал, инстинкт редко подводил его.
 Однажды, после долгой миграции, в бегстве от голода и холодных ветров, их стая наткнулась на следы серых собратьев. Прежде они всегда обходили эти стаи стороной, но сейчас их мучил голод, а места, куда они забрели, были достаточно богаты дичью, и за это стоило побороться.
 Серые — крупнее и сильнее, но рыжих было значительно больше, и Матерый уверенно повел стаю по следу. Серые отдыхали после удачной охоты и гостей не ждали, и рыжим удалось напасть внезапно. Почти никому из серых не удалось спастись. Рыжая сцепилась с высокой, молодой волчицей, подругой вожака серых, помогал ей Рваное Ухо. Матерый сошелся в поединке с вожаком, и никто не пришел ему на помощь. Он бы обязательно погиб, не будь противница Рыжей молодой и недостаточно опытной. В жестокой схватке погибли почти все годовики, и даже опытные волки пострадали очень сильно.
 Сильнее всех пострадал Матерый. Страшные раны покрывали его тело, но, не думая о себе, он начал зализывать раны Рыжей. И в этот момент Облезлый, все время выжидавший удобного случая, бросился вперед. Острые клыки пронизали густую, потрепанную шерсть на шее Матерого, вспарывая плоть и разрывая артерии. В ту же секунду Матерый ответил не менее страшным ударом, и огромный рубец на морде Облезлого не заживал очень долго. Но подлый удар оказался смертельным. Матерый упал и забился в судорогах, и в этот момент на его угасающее тело набросилась стая. Лютый страх, в котором держал свою стаю Матерый, обернулся против него самого. Рыжая лишь беспомощно наблюдала за тем, как терзали тело ее преданного друга. С этого момента вся власть принадлежала Облезлому. Даже после смерти Матерого Рыжую продолжали бояться, и Облезлый умело использовал этот страх. Природа предусмотрела все в волчьей иерархии. Руководить стаей способен только самый сильный и опытный волк-вожак. Это закон природы. Рыжая стала жертвой собственной хитрости. Молодые волки, имея мало опыта, но много сил, не особо боялись Облезлого, но, воспользовавшись замешательством, он подчинил себе Рыжую, страх перед которой позволил ему утвердиться на месте вожака. После голодной миграции молодым волкам было все равно, кто ими правит, и, быстро освоившись на новых местах, стая скоро забыла о Матером.


* * *

 Шла одиннадцатая зима в жизни Хоччи. Слава о собаке, без которой не обходилась ни одна облава на волков, шла по всей округе. Мало кто видел, чтобы она виляла своим коротким хвостом, большая часть которого отмерзла в ту самую зиму, когда Бадма нашел ее в степи. Редко кому удавалось погладить ее большую, в старых рубцах, лобастую голову. Взгляд ее всегда был выжидающе-изучающим. Зеленые глаза смотрели прямо. Никто не мог поспорить с тем, что Хочча беспрекословно подчиняется Бадме, с малейшего жеста угадывая, что хочет от нее хозяин. Но порою он и сам не мог понять свою собаку. Стоило ему повысить на нее голос, как та, глухо рыча, убегала в сенник и долго не показывалась на глаза.
 С самого раннего возраста хмурая полусобака-полуволчица держалась обособленно. Пищу она брала только из рук Бадмы, и в редких случаях — Лхамы, которая всегда боялась, что непредсказуемая Хочча однажды покусает ее любимого внука. Гэсэру строго-настрого запретили подходить к ней, но как велико было изумление двух умудренных жизнью стариков, когда однажды они увидели своего внука верхом на лежавшей на боку Хочче. Рядом ползали маленькие, еще слепые Барда и Сокол, к которым она не подпускала даже Бадму и Бургута. Мальчик весело смеялся, сидя на собаке и наблюдая, как смешно тыкаются в соски щенята.
 Хочча, вопреки всем опасениям Лхамы, лежала, щурясь на весеннее солнце, словно не замечая проделок Гэсэра. Мальчику крепко досталось в тот день, но мнение о собаке у Лхамы изменилось.
 Замуж за Бадму она вышла очень рано, в канун самой войны. Вернее, молодой и очень горячий Бадма, получив отказ ее родителей, просто украл ее однажды ночью. Несколько дней им пришлось скрываться в степи, на стоянке единственного дяди Бадмы (Бадма был сиротой), а потом наступила война. Пожениться им так и не удалось, и едва Бадме исполнилось семнадцать лет, он сразу же ушел на фронт.
 Всю войну он прошел кавалеристом и уже к окончанию, в одном из боев лишился глаза и, так и не дойдя до Берлина, вернулся в родной бурятский улус. На широкой, молодой груди Бадмы сияла медаль “За отвагу”, а возмужавшее лицо пересекала черная лента, скрывавшая поврежденный глаз и шрам поперек лба.
 Но родители Лхамы, отец которой был председателем совхоза, все так же отказывались принимать молодого героя. Позже Бадма узнал, что Лхаму хотели выдать замуж за парня из соседнего улуса, который учился в городе и в войну служил летчиком. Но Лхама не захотела выходить замуж за летчика и однажды сама сбежала к Бадме.
 Отец попытался вернуть беглянку, но на этот раз встретил жесткий отпор и, взглянув в единственный глаз Бадмы, молча удалился из их жизни и больше никогда их не беспокоил. Прирожденный охотник и лошадник, Бадма не мог жить без природы, после смерти дяди принял его хозяйство и начал тревожную, рутинную жизнь чабана. С годами, некогда дерзкая, острая на язык красавица Лхама, полнея от однообразия, не раз задавала себе вопрос: “А стоило ли тогда уходить к Бадме?”.
 Но однообразной жизнь была только внешне. Бадма, словно магнит, притягивал к себе невероятнейшие истории, и даже жизнь на чабанской стоянке рядом с ним наполнялась непонятною остротой, живостью, яркостью и вместе с тем контрастной всему этому трагичностью.
 Порою на старика невозможно было смотреть без слез. Как-то раз в порыве отчаяния Лхама бросила ему: “Ты сам создаешь эти беды. У всех мужья как мужья, а у меня Дон-Кихот какой-то!” (когда-то Лхама мечтала поступить в театральное училище). Бадма лишь молча взглянул на нее и в тот же день перестал курить у печки. Обедая, он перестал просить добавки и свободное время проводил не у черно-белого телевизора, как обычно, а в кошаре, общаясь с лошадьми. Лхама поняла, что сгоряча сказала лишнее, и уже не подходила к мужу в тот день, ибо Бадма очень не любил, когда перед ним извинялись, и даже не обижался, а скорее замыкался в себе. Он никогда не винил кого-то, твердо зная, что во всех бедах и неудачах виноват, прежде всего, он сам.
 Переживая что-либо, он всегда уходил к лошадям и порою до полуночи беседовал с ними, и конь Сивка никогда не отходил от перегородки до тех пор, пока хозяин не уходил сам.
 Дети Бадмы очень рано покинули родной дом. Старший сын, отслужив в армии, поступил в Ленинградский архитектурный институт и там же утонул в глазах темноокой киргизской красавицы Фатимы. Один раз в год из Бишкека прилетали незначительные весточки с фото сына и снохи, в окружении трех дочерей, внучек Бадмы, которых он ни разу не видел. Но отец был рад за сына, несмотря ни на что. Дочь, как когда-то мечтала мать, поступила в Иркутское театральное училище, и также упорхнула в мир крылатых взлетов и звездных падений. Порою, словно легкий, пахучий ветерок, появлялась она в родительском доме. Неохотно ела мясо, умеренно пила молоко и бесконечно нежила сына Гэсэра, спрашивая по нескольку раз об отметках. Красивая, холеная, как-то по-особенному, как казалось Бадме, не по-настоящему, курила дорогие сигареты. И, как правило, на третий день так же легко вспархивала с родимого гнезда и снова улетала в свой яркий мир, без которого не могла жить, оставив после себя легкий запах духов и дорогой косметики.
 Отец Гэсэра оставил семью, когда тому не исполнилось и года. Бравый курсант военного училища быстро завоевал сердце молодой красотки-театралки. В быту все оказалось сложнее и банальнее… Отца Гэсэр не помнил и с раннего детства рос и воспитывался любящими его бабушкой и дедушкой. Бадма не осуждал зятя, он не умел этого делать, но и понять тоже не пытался. Знал лишь, признавался себе, что воспитал очень впечатлительную дочь. Чувство прекрасного, вкус к природе и любовь к простому и честному миру животных обратились в ней в то, что позже захлестнуло ее, унесло, затянуло, обернулось совсем другим боком…
 С каждым годом Лхама с тревогой и одновременно с умилением замечала во внуке те же замашки и привычки, что и у деда. Она долго училась понимать мужа. Некогда, как ее дочь, натура тонкая и впечатлительная, она была избита и изломана утомительным трудом войны, но тайные мечты она все же сохранила и привила их дочери. Когда-то, уходя к Бадме, она надеялась, что он поможет ей их осуществить. Но Бадма не относился к категории романтиков, скорее он был искателем того, что неизбежно рушило любую романтику.
 Даже после войны он продолжал бороться, порою не совсем понимая, за что именно. Мир людей тяготил его своими неправдами и надуманностью. Лхама же не могла жить без людей. Порою лошади понимали Бадму лучше, чем Лхама. И все эти годы муж не прекращал быть для нее загадкой, ненамеренно, порою удивленно косясь на нее, не понимая, чего хочет от него жена. И лишь воспитывая Гэсэра, наблюдая за ним, Лхама вдруг начала понимать, что годы, которые она провела рядом с Бадмой, не прожиты напрасно. Глядя на внука, она всякий раз поражалась тому, что такой огромный мир свободно умещается в этой маленькой вихрастой головке.
 Бадма всегда общался с ним на равных, они понимали друг друга с полуслова и не придавали этому никакого значения. Гэсэр никогда не тяготился одиночеством, в его мире одиночества не было, и краски для этого мира он черпал в суровой обыденности, не воспринимая ее таковой. Впервые за долгую суровую жизнь в мире Бадмы появился еще один житель. Даже чуткий взгляд жены не мог разглядеть этот мир, а внук словно родился в нем.
 В мире Гэсэра и Бадмы не было холодных зим, и мальчик постоянно выбегал на улицу раздетым, а Бадма никогда не носил много одежды. В их мире не было места злу, и мальчик кувыркался на боку суровой и молчаливой Хоччи, спокойно лежавшей, словно вся эта возня доставляла ей удовольствие. В их мире не было место жестокости и смерти, и мальчик так и не смог смириться со смертью отважного и доброго Бургута. Благородный пес продолжал жить и общаться с Хоччей, и, быть может, именно поэтому Хочча так быстро привязалась к мальчику, признав в нем второго хозяина.
 Видя это, Лхама вдруг начала понимать смысл слов, когда-то сказанных ей Бадмой: “Ты еще поблагодаришь Бурхана за то, что он дал нам ее…”. Этот мир, столь прекрасный и огромный, был одновременно воздушным и хрупким, ибо теперь зависел не только от Бадмы, старого и опытного фронтовика и охотника, но и от крохотного, почти беззащитного мальчика Гэсэра. И этот богатый, бесценный мир нуждался в надежной защите.


* * *

 Очередная зима подходила к концу. Наступил брачный сезон, и стая постепенно начала рассеиваться, редеть. Рыжая выжила из стаи большинство волчиц, и на каждую оставшуюся приходилось по три-четыре волка-самца. Для Облезлого наступил самый тревожный момент, тот самый, которого так ждала Рыжая. Он отличался хитростью и коварством, но не смелостью и силой. Взбешенные природой самцы каждый день грызлись между собой, и Облезлый постепенно терял свою власть.
 Все менялось именно так, как хотела Рыжая. Она не спешила. Среди всей стаи было очень мало достойных ее внимания, ибо всех сильных волков она выжила раньше, и теперь приходилось терпеливо ждать, пока кто-нибудь из стаи не бросит вызов Облезлому.
 Но Облезлый оказался хитрее себя. Из страха перед Рыжей стая относилась к ней нейтрально, и, пользуясь этим, подстегиваемый собственным страхом и ненавистью, Облезлый сумел вывести стаю с привычного места. Постоянно ссорясь между собой, волки снова направились туда, где в открытых, бескрайних степях вожаку было проще держать всех под контролем.
 Впервые Рыжая столкнулась с более хитрым волком, чем она сама. Облезлый, добиваясь своего, шел против всех законов природы. Хаос стаи усиливался. Постоянное передвижение мешало волкам объединиться в пары, чем и пользовался Облезлый. Замешательством и голодной яростью молодых, глупых и сильных волков он успешно убирал тех, кто мог ему помешать.
 После жестокого ветреного февраля степь была бесснежна. Уцелевшая дичь пряталась умело, так как выживали самые хитрые. Той дичи, что попадалась стае, было настолько мало, что мучительное чувство голода с голодом природы — размножением — переплелись в дьявольский клубок. Именно голод сплачивает волков в стаи. Он же заставляет слушаться более хитрого и умного, того, кто может утолить этот голод.
 С каждым днем Облезлый становился все злее и коварнее. Его подстегивал страх, и он умело сеял раздор в стае. Но однажды несколько волчиц незаметно ушли к другим волкам, и раздор усилился. Облезлый перестарался. Большинство волков потянулись к Рыжей, и она снова почувствовала себя хозяйкой положения.
 Власть Облезлого пала. Но, поняв это, он не смирился, люто возненавидел всех и стал терпеливо выжидать, томимый глухой и жестокой жаждой мщения. Голод и голос крови, вплетаясь в эту жажду, будили в нем нечто ужасное, что подавило в волчьей сути все врожденные законы и инстинкты.


* * *

 Прошло два года с тех пор, как Ату и Хочча расправились с Соколом. Ату окреп и в росте почти не уступал Барде, и Хочча уже не позволяла себе прежние шалости по отношению к сыну. Она заметно старела. Ее клыки были все так же остры и напоминали кинжалы, но видела она хуже и ошибалась все чаще, ибо притупился когда-то неизменный нюх. Овец она пасла все реже, предпочитая оставаться в сеннике, и стадо целыми днями охранял Ату, ставший к тому времени отличной овчаркой.
 Звездочка из несуразного жеребенка выросла в красивую, стройную кобылу. С Ату они все так же не ладили, но Звездочка уже не искала ссор сама и предпочитала держаться от пса подальше. Время шло, наступала пора объезжать молодую лошадь, приучать к седлу и хозяину.
 Бадма никогда не ломал лошадей плетью.
 — Лошадь чувствовать должна, чего хочет от нее хозяин, — говорил он, часто ругая табунщиков Седельниковых за их жестокие методы седлания лошадей. Седлание заключалось в “обламывании”, многодневном выматывании лошадей без воды и пищи, а затем захлестывании плетями для “пущей пугливости”.
 — Вам на скотобойне надо работать, а не табунщиками, — твердил им в сердцах Бадма, но те упорно продолжали все делать по-своему.
 — Портят своих, потом завидуют и чужим покою не дают. Что за люди? Хуже шакалов… — за прямоту Бадму не раз били, но старик при этом лишь кряхтел, снова и снова пытаясь встать. После Жалсан собирал друзей и мстил за него, чтобы не так сильно били в следующий раз, и снова Бадма с присущей ему простотой находил новые проблемы.
 Лошадей он любил больше, чем людей, и воспитывал их грамотно и умело. Бороо и Сивка подпускали его к себе даже в открытом поле. Объездка требует огромного терпения. Стоит только лошади почувствовать, что хозяин невнимателен к ней, как все идет насмарку, — в этот день она уже никого к себе не подпустит.
 — Чтобы конь хороший был, его любить надо, — учил Гэсэра Бадма — Она не как человек, тем же отвечать будет!
 К двум годам Звездочка свободно подпускала к себе и Бадму, и Гэсэра и позволяла надеть на себя седло. Каждый день, усадив внука верхом, Бадма водил Звездочку под уздцы, сначала у стоянки, а затем и в степи.
 Чувствуя внимание и любовь со стороны хозяев, Звездочка, несмотря на жуткую капризность, отвечала тем же и была покладистой.
 Чтобы воспитать в лошади дух скакуна, упорства и терпения требуется не меньше, чем при объездке. Верхом на Сивке, невысоком меринке-полумонголе, отличавшемся выносливостью, Бадма целыми днями скакал по степи, ведя за повод Звездочку с Гэсэром в седле.
 Поправившийся за лето, Сивка постоянно держался впереди, то и дело срываясь в галоп и тем самым передавая зажигающий ритм Звездочке. Сивку Бадма любил особенно. Именно на нем он путешествовал в Монголию и в райцентр. Воспитанный конь никогда не бросал хозяина, когда тот, набравшись лишку, падал в степи с седла. На Сивку никто не зарился. Под чужим седоком он резко менялся, плелся, едва перебирая копытами, низко опустив шею, и нисколько не хотел переходить в галоп. Но стоило его ударить плетью, как в следующий миг обидчик летел на землю, сброшенный с седла. Сивка не был красив, зато был очень крепок. Когда-то давно, в колхозном табуне Бадма по одному, едва уловимому движению, угадал в молодом сивом заморыше-меринке того, кто последующие годы верой и правдой служил ему, отвечая на любовь большой преданностью. Сивка ни разу не участвовал в забегах, зато прекрасно освоил роль учителя будущих бегунов.
 Очень часто к Бадме приводили на воспитание молодых полукровок. Проскакав целый день в степи, мерин спокойно отправлялся в сенник, где его ожидала заслуженная кадушка с овсом, а ученик, будущий чемпион, еще долго приходил в себя, отпыхиваясь, тяжело вздымая влажные от пота бока. Звездочка тоже стала ученицей Сивки.
 — Лошадь чувствовать должна, ветер чувствовать, — кричал восторженно Бадма на скаку Гэсэру: если ветер раздувает огонь, тот еще сильней горит и сияет ярче. В этом суть настоящего скакуна…
 И Звездочка постепенно просыпалась. Вольный степной ветер будоражил ее, и с каждым днем все быстрее скакала она по степи, красиво выгибая длинную гибкую шею. И даже невозмутимый Сивка робел перед молодой красавицей, и словно оживала несправедливо отнятая природа. Он так же яро рвался вперед, вдыхая могучими легкими степной ветер, пытаясь спорить с ним, и тем самым показать себя в этом бешеном танце неумолимой природы, прекрасной и бессмертной!


* * *

 К началу весны стая осталась без вожака. Невидимое противостояние Рыжей и Облезлого ввело стаю в полный хаос. Потерявшие контроль молодые волки постоянно грызлись между собой. Рыжая снова стала хозяйкой стаи, но смятение, наступившее с приходом Облезлого, унять было непросто.
 Несколько раз Рыжая, пользуясь случаем, пыталась броситься на Облезлого, но тот ловко уходил от поединка и умело переводил губительное внимание на кого-нибудь другого. Обезумевшие от голода и гона самцы готовы были рвать самих себя и бросались на любого по поводу и без повода.
 Но время шло. Рыжая оказалась на редкость терпеливой, и Облезлый прекрасно понимал, что обречен. К тому времени стая поредела настолько, что охота в открытых степях была невозможной, и лишь противостояние Рыжей и Облезлого гнало стаю все дальше в пустые и голодные равнины. Облезлый продолжал влиять на ситуацию, ибо знал, куда движется стая. Ветер все чаще будоражил обостренный до предела нюх стаи запахами дыма и овчины. Чаще стали попадаться останки павших животных, уже исклеванные воронами, но голодные волки были рады даже такой пище.
 Волки обычно сторонятся тех мест, где живут люди, ибо где люди, там собаки и ружья. Эта стая уже не придерживалась никаких принципов. Отупевшие волки двигались к человеческому жилью в неумолимой жажде наконец-то утолить голод.
 Места, куда пришла стая, для многих были знакомы. Когда то Матерый, отличавшийся умом и дерзостью, привел сплоченную и многочисленную стаю в эти места так же вопреки всем обычаям волков.
 Стая охотилась аккуратно, не тратя особо силы. Матерый допустил единственную непоправимую ошибку. Молодые волки начали убивать легкую добычу ради забавы. В конце концов охотники выследили их и рассеяли стаю, убив нескольких волков.
 Матерый увел оставшихся, чтобы спасти. Облезлый привел стаю обратно, чтобы погубить. Без отдыха волки двигались вперед, на губительный запах добычи.
 Вначале им повстречался косяк лошадей, но кони оказались не по зубам уставшим волкам. Обойдя их стороной, стая направилась дальше, и вскоре Облезлый хриплым подвыванием оповестил всех о добыче.
 Вдалеке легким галопом скакали две лошади. Одна была с всадником, которого почти не было видно. Лошади скакали устало, и внимание Облезлого привлекла та, что была с всадником, ибо явно устала больше. Инстинкт подсказывал даже неуправляемой стае, что не стоит охотиться на человека, но Облезлый молча бросился наперерез лошадям, и стая последовала за ним. Рыжая ничего не могла поделать, так как Облезлый играл на самом могучем и страшном инстинкте хищников — страхе перед голодом, и волчица обреченно помчалась вслед за стаей.


* * *

 Четыре недели свирепствовал февраль, заметая дороги, калитки и ворота совхозных дворов. Три недели чабаны не решались выбраться в совхоз, а чабанские дети все выходные проводили в интернате.
 Гэсэр, с нетерпением ждавший каждые субботу и воскресенье, изнывал от безделья и, стараясь не думать о доме, целыми днями читал книги о любимых героях. Фантазии мальчика не было предела, и даже в шумном и вместе с тем скучном интернате Гэсэр был там, где хотел быть. В юном сознании не было границ, и мальчик знал и видел, что именно сейчас, когда за окном воет ветер, бабушка стряпает вкусные бузы и в доме пахнет свежеиспеченным хлебом. Дедушка латает валенки и курит у печи, а Хочча, задремав радом с ним, поскуливает во сне, перебирая крепкими лапами. Ату, ночуя в сеннике, все ссорится со Звездочкой, которая от скуки пытается заигрывать с ним, а Сивка степенно стоит у изгороди, прищурив на ветер большие, задумчивые глаза. И все они ждут его и любят.
 Но пролетел февраль, и веселый март с бодрящим весенним ветерком набросился на талые сугробы, разметая то, что оставила после себя ворчливая зима. Наступили каникулы. В дневнике выставлены четвертные отметки и совхозный автобус, развозивший детей чабанов по стоянкам, наконец-то остановился у калитки интерната. Каникулы Гэсэр ждал с особым нетерпением. Наконец-то целыми днями можно было не слезать с седла и поздно ложиться спать, не тяготясь мыслью, что завтра снова в школу.
 Приехав домой, Гэсэр весь вечер уговаривал деда отпустить его с утра погонять Звездочку. Просьба внука была обычной, но какое-то непонятное чувство тревоги подсказывало Бадме, что мальца не стоит отпускать в степь одного. И все же он уступил внуку, несмотря на то, что с приходом весны Сивка переживал не самые лучшие времена, похудев из-за постоянных прогонов Звездочки и резкой перемены погоды.
 Гэсэр сам с утра вынес из кладовки красивое монгольское седло, отороченное серебром. За кушаком, опоясывавшим теплый меховой дэгэл, висела новенькая плеть, связанная дедом в подарок, как и просил, с выстрелом. Почти два часа он носился по сеннику за строптивой Звездочкой, пока не поймал ее. Перекинув через ее шею повод, Гэсэр подвел Звездочку к забору, взобравшись на него, взнуздал неохотно поддавшуюся кобылу и повел ее к воротам.
 Обычно Ату всегда сопровождал хозяина, но на этот раз, в наказание за покусанного петуха, Бадма посадил его на цепь, и тот жалобно скулил, наблюдая за Гэсэром.
 — Далеко от дома не отъезжай, и Сивку не гоняй сильно, — строго наказал Бадма внуку и долго любовался, как тот умело развернул коня и держа за повод Звездочку, скакал по степи. Сивка всегда срывался в галоп, когда чувствовал рядом Звездочку. Около часу они носились на виду, недалеко от стоянки, как и просил Бадма. Приехал Жалсан. Был в разгаре сакман, несколько ярок никак не могли окотиться, и мужчины сразу же направились в кошару. Лхама начала готовить обед, и никто не заметил, как Гэсэр исчез из виду. Сивка то и дело рвался вперед, всхрапывая. Звездочка, грациозно выгибая шею, скакала рядом, игриво косясь на старого мерина. Чувствуя это, Сивка горячился еще больше, а Гэсэр лишь с упоением наблюдал за танцем лошадей и наслаждался весенним ветром, бившим в лицо.
 И казалось ему, что он летит на легком истребителе навстречу целой эскадрилье вражеских самолетов. Вот он нападает, заходит с тыла, делает мертвую петлю и снова нападает. Трассы пуль неизбежно находят врага. В дыму падают вниз сбитые самолеты, а он снова бросается в бой…
 Но вот он уже мчится по бескрайним равнинам государства Хорезм. Где-то впереди многочисленная орда свирепых кочевников. И плеть превращается в красивую саблю голубой дамасской стали, а в седле сидит уже не он, а молодой и грозный военачальник Великой армии Хорезма на горячем арабском скакуне. Он спешит навстречу врагу, а рядом с ним скачет его лучший друг, царевич Хорезма, отважный, легендарный Джелаль эд Дин. Еще минута, и они вместе врубятся в гущу свирепых кочевников и будут драться плечом к плечу, не жалея сил, защищая Великий и прекрасный Хорезм…
 Гэсэр не сразу понял, что Сивка беспокоится. Время шло к вечеру, и конь устал. Но дело было даже не в этом. Сивка, тревожно всхрапывая, сам поворачивал к дому, чего раньше не было. Умный конь всегда ждал команду. Не понимая в чем дело, Гэсэр оглянулся и с ужасом увидел несколько точек, которые быстро приближались, спускаясь со склона. Словно во сне, он швырнул повод Звездочки, прижался к высокой луке седла и дико закричал, в надежде, что его услышат. Но его никто не слышал. Увлекшись, Гэсэр не заметил, как далеко отъехал от дома, и несколько волков отрезали путь к бегству.
 Паника и дикий животный страх охватили мальчишку, но старый, умудренный опытом конь действовал спокойно и уверенно. Он сразу понял, что пути к бегству отрезаны, и, словно приняв условия волков, повернул в сторону от дома, вытягивая шею и оглядываясь назад. На какую-то секунду он остановился и забил копытом о землю. Волки тут же устремились к нему. Сивка сильно рисковал, ибо очень устал от постоянной скачки, а подобный прием требовал огромных усилий.
 Волки были уже близко, когда Сивка неожиданно рванул к склону, откуда недавно появились хищники. Не ожидавшие такого оборота волки скучились, и конь, уверенно сделав крюк, во весь опор понесся к полю, через которое минуту назад ему отрезали путь к отступлению. За полем — дорога и спасительная стоянка, и, будь Сивка помоложе и чуточку свежее, волки непременно бы отстали. Но Сивка был стар и очень устал, и уже из последних сил скакал по полю, рискуя споткнуться.
 Тем временем Звездочка во весь дух мчалась к стоянке. Преследовать ее никто не стал, и, вскоре, испуганно всхрапывая, она металась по двору.
 Жалсан и Бадма сидели на крыльце, решив покурить перед тем, как съездить посмотреть Гэсэра, а Лхама, что-то бормоча себе под нос, выносила помои, когда вдруг появилась Звездочка. Секунду смотрел на нее Бадма, а в следующую Хочча своим резким, тоскливым лаем подтвердила его страшную догадку.
 Не проронив ни слова, старик вломился в дом и, выхватив из шкафа ружье и патронташ, в одной рубахе выбежал на улицу. Жалсан уже завел свой старенький “Урал”, а Лхама, спустив с цепи Ату, спешно усаживалась в люльке мотоцикла. Хочча, не ожидая команды уже бежала в степь, следом поспевал Ату.
 — За ними, быстрее, — прохрипел Бадма, заряжая на ходу ружье картечью и нашептывая молитвы. “Урал” Жалсана работал как часы и вихрем сорвался с места. А уставший Сивка из последних сил скакал по пашне. Прорваться к дороге ему не удалось, и пришлось скакать по полю. Теперь его задачей было пересечь это поле и выйти к старой стоянке, где прежде стоял Бадма. Там можно было найти высокий угол и отбиваться от волков, пока не подоспеет помощь.
 Быть может, всего этого Сивка и не понимал, но поступил именно так. Прорвавшись к старой стоянке, он со всего маху уперся грудью в угол старой, плетенной из тонких ив изгороди. Первый же волк, попавший сзади под копыто, упал со сломанной лапой. Хищник настолько отощал, что отбросить его не составило никакого труда. Тут же Сивка снова махнул обеими ногами перед самым носом второго волка, и стая остановилась в нерешительности, утомленная голодом и долгим преследованием.
 Дорога была каждая секунда, и именно этой секундой конь спас себя и своего хозяина!


* * *

 Добыча оказалась на редкость находчивой, и, вместо того чтобы обмануть усталого коня, волки сами попались на его трюк, и началась утомительная погоня. Угадав намерение коня прорваться к дороге, Облезлый помчался параллельно с ним, заставляя скакать его по пашне. Так он должен был неизбежно споткнуться, потеряв силы. Но конь снова обманул волков, и свернув в другую сторону от Облезлого, пересек пашню и помчался к видневшимся вдали остовам человеческого жилья. Но взбешенные прежними неудачами волки не поддались на этот трюк, и конь, уперевшись грудью в старую, но высокую плетеную изгородь, начал отбиваться, первым же ударом покалечив одного молодого волка. На второй удар едва не попалась Рыжая.
 Будь волки свежее и сплоченнее, коня свалили бы уже в первые секунды, но волки устали, добыча была загнана и можно было подождать. Облезлый, не дожидаясь исхода схватки, уже карабкался с другой стороны изгороди, раздвигая сильными лапами ссохшиеся от времени прутья.
 Он уже добрался до макушек старых ив и, раздвинув их, изготовился к прыжку, когда неведомая сила сорвала его с изгороди за корень хвоста. Обезумев от боли, Облезлый выгнулся и, влекомый все той же силой, с маху шлепнулся спиной о землю… Позвонки хрустнули, и Хочча, не дожидаясь, пока противник снова встанет, бросилась дальше, вслед за успевшим проскочить мимо нее Ату.
 Стая тем временем снова, уже наверняка, бросилась в атаку, и в этот момент им на встречу выскочил Ату. Он был крупнее и тяжелее любого из них, но опыта борьбы с волками у Ату не было, и его первый же рывок, с попыткой подмять под себя Рваное Ухо провалился. Ловко извернувшись, тот ударил клыками пса в бок, словно направляя его дальше, к стае. Но в следующий миг жестокая боль пронзила его шею. Острые клыки-кинжалы вспороли вены и артерии, а мощный удар грудью свалил с ног поверженного волка.
 Ату уже вертелся, словно в бешеном танце, пытаясь отбиться от насевшей со всех сторон стаи и невольно отвлекая на себя внимание. Волков оставалось четверо, но были они все так же опасны в своей тупой, голодной ярости, и Ату пришлось очень туго, несмотря на то, что Хочча подоспела вовремя.
 Расправившись со вторым, пользуясь замешательством, она так же незаметно попыталась схватить за корешок хвоста третьего волка — рыжую волчицу. Но та, словно почувствовав угрозу, вывернулась и ответила страшным ударом, от которого Хочча едва устояла. В следующую секунду вся стая бросилась на Хоччу, оставив вконец истрепанного Ату. Расправиться с ней оказалось значительно сложнее, и схватка полностью поглотила все внимание стаи.
 С трудом поднявшись, Ату из последних сил бросился на помощь матери и схватил волчицу за заднюю лапу. Проворный хищник сразу же вырвался, а остальные волки снова повалили Ату, но Хочча своего момента не упустила, и мощные челюсти сомкнулись на горле Рыжей.
 Выстрел мгновенно прервал неравную схватку, происходившую на глазах у перепуганного, с ужасом наблюдавшего за битвой Гэсэра. Один из волков упал и, нелепо выгнувшись, забился в агонии, остальные бросились бежать. Бадма выстрелил второй раз, и еще один волк закувыркался на весенней, в проталинах, земле. Последнего преследовать не стали. Степь не прощает обид, и хищника ждала неминуемая смерть от собственной жестокости, называемой бешенством.
 Недавнее поле битвы представляло собой страшную картину. У изгороди, тревожно всхрапывая, стоял Сивка, и Гэсэр, сидя в седле, крепко прижимался к шее коня, зажмурив глаза. Несколько волков лежали на земле, а Ату, полусидя-полулежа зализывал раны. Хочча, истекая кровью, мертвой хваткой держала уже издыхавшую волчицу. Выхватив из люльки топор, Жалсан тут же добил Рыжую.
 Растрепанная, не успевшая даже снять кухонный передник, Лхама сразу же бросилась к целому и невредимому, но ошалевшему от всего произошедшего внуку. И только когда бабушка сняла его с седла и прижала к себе, беспорядочно целуя его и причитая что-то, мальчик забился в истерике, судорожно прижимаясь к такой теплой и родной бабушке, словно проснувшись после страшного сна, пытаясь спрятаться от пережитого кошмара.
 Бадма, не в силах смотреть на них, сел к ним спиной на холодную весеннюю землю, пытаясь прикурить дрожащими пальцами папиросу. Жалсан тем временем пытался разжать челюсти Хоччи, сжимавшие горло волчицы. Все тело ее исказила судорога, и жизнь потихоньку покидала собаку. Но она все так же крепко сжимала горло ненавистного хищника, когда-то подло убившего Бургута и теперь так же подло покушавшегося на жизнь любимого хозяина. И вся ненависть, жившая в ней все эти годы, наконец-то вылилась в эту смертельную, последнюю в ее жизни хватку!


* * *

 Весь вечер Жалсан зашивал и бинтовал раны Хоччи и Ату, кторому повезло больше: мощный ошейник с вделанными в него болтами (иначе собаки из него вылезали) спас его от смерти. С Хоччой все было хуже. Она умирала. Все, что мог, Жалсан сделал. Большая, светло-серая, почти белая, измазанная кровью, она лежала у печи, как когда-то давно, когда Бадма привез ее еще маленьким щенком. Непривычно беспомощная, она не пыталась встать. Жизнь медленно покидала ее тело.
 — Сделай что-нибудь, — почти умоляюще просил Бадма Жалсана, — ведь ты же ученый, в институте тебя еще не такому учили. Постарайся?! — Бадма прямо смотрел единственным глазом на племянника, сильно постаревший, с растрепанными седыми волосами, непривычно жалкий. Жалсан не мог ответить ему и помочь тоже ничем не мог.
 — Поймите, Бадма-ахай, я не волшебник! Чудес не бывает, — примерно в десятый раз повторил Жалсан, но Бадма, никогда не сомневавшийся в его знаниях, словно отказывался этому верить.
 — Вы думаете, я не хочу ее спасти? — Нервно сжимая холодеющие лапы собаки, Жалсан в отчаянии бросил: — Я не понимаю, почему онавообще еще жива. Она борется до сих пор. А за что? Любой организм предпочтет смерть таким мукам! — Он резко встал, закурил папиросу и, поперхнувшись, закашлялся. Жалсан впервые ничем не мог помочь Бадме, и бессилие угнетало его еще хуже, чем боль.
 Рядом с Хоччой сидел Гэсэр, нежно гладя ее по широкой, лобастой голове. После всего пережитого у него не осталось слез, и он молча наблюдал, как умирала Хочча. Детское сознание отказывалось принимать боль, и мир мальчика уже раскрывался, принимая умирающего героя, впуская его в себя. Несмотря на полночь, в мире мальчика был день и ярко светило солнце. Степь цвела, и по высокой траве легко и размашисто бежал Бургут, все такой же добрый, красивый и отважный. Его глубокие, темные глаза сверкали радостью, и мальчик видел, как Хочча пытается вырваться и броситься навстречу Бургуту, но что-то ее сдерживает. Она словно не решалась это сделать.
 — Беги, — тихо прошептал Гэсэр, — он ждет тебя.
 Словно услышав мальчика, собака огромным усилием разжала челюсти, и теплый собачий язык коснулся детской ладони.
 Бадма сидел рядом у печки, осунувшийся, мешковатый. Наклонившись, он провел тяжелой шершавой ладонью по голове верной и преданной до конца собаки.
 — Спи спокойно, старуха, не бойся за нас. Мы справимся без тебя… — двойная доза димедрола, которую Жалсан ввел собаке шприцем, начала действовать. Собака наконец-то засыпала. Навсегда. Могучее тело вытянулось в последней судороге, словно перед прыжком, и плечи Бадмы задрожали. Старик тихо и незаметно плакал, а по цветущей, зеленой степи, куда-то далеко, где тихо оседал теплый, ласковый закат, мчались по высокой траве Бургут и Хочча. Порою на секунду Хочча останавливалась и тревожно оглядывалась назад, пристально глядя своими зелеными глазами. Но Бургут, нетерпеливо заигрывая с ней, снова уводил ее далеко-далеко, туда, где сиял ласковый закат и где не было зла…
 — Гэсэр, — отозвал мальчика Жалсан. Бадма не мог позволить себе излить чувства при внуке, и Жалсан вывел Гэсэра на улицу. Лхама после всего пережитого несколько раз падала в обморок, и лишь уколы с успокоительным привели ее в чувство, и она тревожно заснула. Впервые атмосфера дома тяготила Жалсана.
 — Пойдем посмотрим, как там Сивка со Звездочкой, — предложил он мальчику, и они молча направились в кошару. Сивка стоял у кадушки и задумчиво жевал овес. Его глубокие сиренево-черные глаза смотрели грустно и устало.
 — Жалсан-ахай, он наверное устал? — тихо спросил Гэсэр.
 — Конечно, устал, — ответил ему дядя, но мальчик добавил: — От жизни устал, от зла?!
 — И от зла тоже! — Жалсан, думая о чем-то своем, тихо похлопал Сивку по крепкой шее.
 — Жалсан-ахай, а почему зло появилось? — примерно в сотый раз спрашивал его Гэсэр, и Жалсан никогда не мог однозначно ответить на этот вопрос.
 — А как ты думаешь, зачем оно нужно? Ведь зачем-то оно появилось? — спросил его в ответ Жалсан. Положив вихрастую голову на руки, мальчик долго смотрел на Сивку, и его пухлые губы что-то тихо шептали. Он думал.
 — Ну что, понял, зачем оно нужно? — снова спросил его Жалсан, но Гэсэр лишь молча отвернулся и понуро побрел из кошары. Жалсан понял, что сказал лишнее, но останавливать мальчишку не стал. Гэсэр уже закрылся в себе и вряд ли услышал бы слова оправдания.
 На крыльце молча сидел Бадма. Рядом лежала нераскрытая пачка папирос и спички. Гэсэр тихонько примостился рядом и прижался к деду.
 — Что сынок, покурить со мной хочешь? — не нашел ничего лучшего сказать Бадма. Голос его был каким-то пустым и виноватым. Холодный весенний ветерок трепал его всклокоченные волосы, и в просвете от сеней он походил на сказочного старика-лесовика.
 — Курить вредно, — уныло ответил ему внук и тут же спросил, словно желая подтвердить свою догадку: — Деда, а куда теперь попала Хочча?
 Старик прекрасно знал, что в мире внука его собаки продолжают жить, и поэтому тихо ответил: — Не знаю, сынок, как называются эти места, но туда попадают только герои, вот так-то!
 Гэсэр лишь крепче прижался к деду. Подошел Жалсан и, усевшись по другую сторону от Гэсэра, молча закурил.
 — Вы знаете, Бадма-ахай, собаки — странные натуры, — произнес он, — столько всего в них…Я уже много лет наблюдаю за ними. Есть у них разум. И у лошадей есть. И даже у коров и овец, и, что странно, когда этого не понимаешь, лечить проще. Ведь звери, казалось бы, инстинкты одни. А вот глянет, а в глазах мольба, помощи просит. Сердце сжимается!
 — А ты как думал, — тихо ответил Бадма. — Они, как люди, только говорить не могут. Я многое понял, наблюдая хотя бы за скотом. Они — как зеркало, все свои недостатки в них видишь. Даже стыдно как-то становится, особенно перед лошадьми и собаками. Вот собаки, есть борзые, гончие, овчарки и просто дворняги. Их много всяких пород, настоящих и выдуманных. И все они, как наша жизнь, настоящая и выдуманная! Все что-то делают: пасут, охраняют, охотятся…
 Есть среди них хорошие собаки, и плохие тоже есть. А есть еще волки, и шакалы тоже есть! Но с шакалами все понятно: они хитрые, подлые и опасные, но трусливые, на них просто не стоит обращать внимания. А вот волки… Волк — натура сильная, жестокая, никого не пощадит. Он убивает все, что движется, порою просто так, и живет сам по себе. Он даже с себе подобными живет ради того, чтобы убивать легче было и плодить себе подобных. И главное, собаки боятся их, но не все. Есть волкодавы! Они натуры особенные! Они сильны и умны, как волки, и презирают шакалов. Но главное, они отличаются от волков тем, что служат чему-то общему. Есть стадо. Стадо принадлежит совхозу, совхоз — округу… Охраняет стадо волкодав.
 Думая обо всем этом, я начинаю верить в Бога, потому что у людей тоже есть свой Великий Чабан, и Он помогает тем, кто жертвует собой ради чего-то общего. Он есть, иначе люди давно бы уже перегрызлись между собой, и их съели бы волки!
 Жалсан молча и внимательно слушал своего дядю и, немного подумав, слегка усмехнувшись, спросил:
 — А вот представьте себе, что волки захватили все, и всем миром теперь правят волки?
 Но Бадма лишь удивленно буркнул:
 — Как? Если волки все захватят, то они все съедят, а что не съедят, просто перережут. Натура у них такая! Да и волкодавы не дадут этого сделать. Их меньше, но они сильнее, ведь им помогает Бог, Великий Чабан!
 — Жалсан-ахай, а я понял, зачем зло появилось, — вмешался в разговор Гэсэр.
 — И зачем? — с интересом спросил Жалсан.
 — Чтобы герои были героями и попадали туда, куда злые не могут попасть. И были вместе!
 — Гм, — удивленно протянул Жалсан, — так это что получается, другой мир тоже есть?
 — Есть! — твердо ответил Гэсэр. — Ведь правда, деда?
 — Конечно, сынок, конечно. — Бадма нежно провел грубой ладонью по вихрастой голове внука. Жалсан улыбнулся и долго молча смотрел на деда и внука.
 — А вы знаете, Бадма-ахай, ведь среди людей тоже есть и волки, и волкодавы, и другие породы…
 — Я о чем тебе и говорю, — пробубнил Бадма.
 — Я не о том, — продолжал Жалсан, — настоящего волкодава способен воспитать лишь настоящий волкодав в душе, ведь так, Бадма-ахай?
 — Наверное, — неуверенно согласился Бадма, а Жалсан в непонятном порыве продолжал:
 — У трусливого хозяина не может быть настоящего волкодава. Он не может дать собаке того, чего у него нет, — отваги и благородства. Вот оно, еще одно зеркало. Дело ведь не в породе, а внутренней силе!
 — Это верно, — согласился Бадма и взял на руки заснувшего Гэсэра. — Ну все, хватит философствовать. Завтра день трудный, поспать надо, — и молча зашел в дом, неся на руках внука.
 Жалсан, немного подумав, закурил вторую папиросу и, откинув голову назад, молча уставился на звездное небо, отыскивая знакомые созвездия.
 В будке тихо поскуливал израненный, но живой Ату. Он вздрагивал во сне. Ему снилась зима, его первая в жизни зима, и он в теплой и уютной будке прижимается, упираясь лапками, к теплым материнским соскам, наполненным молоком. Мать ласково облизывает его, и боль куда-то исчезает. И ему хорошо рядом с ней! Тепло и спокойно!