---------------------------------------------


 Густав Эмар
 Вождь Сожженных лесов



 Глава I. Сожженные леса


 Читателю будет небезынтересно узнать обильную приключениями историю капитана Оливье; попросим читателя ознакомиться с этой личностью. Капитан Джон Оливье Грифитс был один из тех суровых людей, железный характер которых нелегко поддается силе обстоятельств. Бегство донны Долорес де Кастелар, так хорошо продуманное и не менее искусно выполненное, привело капитана в бешенство; но когда он узнал о безуспешном преследовании Маркотета и о результате его свидания с Черными Порогами, то ярость его не имела границ.
 Теперь он ясно видел, что Искатель следов был против него, что он сам не мог открыть убежище донны Долорес де Кастелар и тем менее мог способствовать этому открытию, что похищение молодой девушки было совершено вождем индейцев Курумиллой, другом Валентина Гиллуа.
 Последствия далеко не похвального поступка Джона Грифитса давали ему теперь себя чувствовать.
 Ослепленный страстью, он совершил уголовное преступление, похитив молодую девушку, родители которой с таким радушием и гостеприимством приняли его в свой дом и окружили всевозможными попечениями.
 Часто угрызения совести мучили его, и он, упрекая себя за недостойность поведения, давал слово загладить свою вину, но страсть часто бывает сильнее рассудка.
 Увлечение капитана было так сильно, что осуществление своего доброго намерения он всегда откладывал на будущее время.
 В настоящую минуту он горько раскаивался в этом колебании, так как оно было причиной крайне затруднительного положения, в котором он находился теперь.
 Вот как это произошло.
 Было невыносимо жарко, когда капитан Грифитс, отправляясь в Сопору, ехал вдоль берега Рио-Браво, направляясь к Пасо дель Порте.
 Он был один.
 Опустив поводья, он предоставил полную свободу лошади, которая шла медленным, ленивым шагом, с опущенной головой и дремля под влиянием зноя.
 Направо развернулась широкой лентой желтоватая и мутная Рио-Браво; на левой стороне поднимались расположенные на вершине холма высокие, окаймленные зубцами стены великолепной асиенды; на горизонте, на левом берегу реки, кокетливо выглядывали выбеленные домики Пасо дель Порте; со стороны мексиканской виллы, на правом берегу, виднелся в густом тумане город Тексиен, недавно основанный Франклином, где капитан намеревался остаться ночевать.
 Было около двух часов пополудни, когда он проезжал мимо довольно густых кустарников, часто встречаемых по дороге в Сопору, как вдруг лошадь его бросилась в сторону, и в ту же минуту из кустов выскочили четыре разбойника с свирепою наружностью и с яростью напали на него со всех сторон разом.
 Странно, что капитан нисколько не испугался такого внезапного и зверского нападения, он быстро стал в оборонительную позицию и храбро начал защищаться.
 К несчастью, он имел дело с настоящими мошенниками.
 После долгого сопротивления ему удалось избавиться от двух противников, которые упали у ног его мертвыми, но зато другие два атаковали его с остервенением, и через несколько минут капитан, потеряв сознание, упал на землю.
 Когда он очнулся, то с удивлением увидел себя лежащим на постели в роскошно меблированной комнате; его окружали несколько лиц, которые, казалось, с нетерпением ожидали его возвращения к жизни и смотрели на него с чувством глубокого сожаления.
 Их было четверо: мужчина средних лет, по-видимому хозяин дома, монах, совершенно занятый попечениями о нем, и две дамы — как видно, мать и дочь.
 Последняя была семнадцати или восемнадцати лет, замечательной красоты.
 Ему рассказали, что слуги хозяина дома, в котором он находится в настоящую минуту, проезжая около кустарников, нашли его там в обмороке, лежащего рядом с трупами двух бандитов; они сжалились над ним и привезли в асиенду дона Сантьяго Леона де Кастелар.
 Раны капитана хотя и были не опасны, однако заживали медленно и заставляли его оставаться довольно долго в асиенде, в кругу доброго, гостеприимного семейства, члены которого наперерыв старались оказать больному как можно более внимания.
 Капитан с первого же дня страстно влюбился в донну Долорес, дочь дона Сантьяго де Кастелар.
 Молодой девушке и в голову не приходила мысль, что она любима капитаном, но тем не менее она выказывала ему самое дружеское расположение, которое, впрочем, еще более усиливало страсть молодого человека; ее участие к гостю, как говорится, подливало масла в огонь.
 Между тем капитан совершенно выздоровел; некоторые, довольно важные дела требовали его немедленного отъезда, но так как разбойники ограбили его совершенно, то он послал в город Франклина, откуда ему привезли платье, деньги, оружие, белье и лошадь.
 Отъезд его был назначен на следующий день.
 Дальнейшая нерешительность была немыслима, он должен был объясниться как можно скорее.
 Гуляя по одной из аллей роскошного сада асиенды, капитан с донной Долорес и ее матерью вели самый обыкновенный разговор; в конце аллеи они свернули в тенистую рощу и сели на скамейке.
 В это время к ним подошла горничная и просила сеньору де Кастелар в асиенду для некоторых необходимых распоряжений, требующих ее присутствия.
 Капитан и молодая девушка остались одни.
 Настала минута, которой следовало воспользоваться, и капитан открыл свою любовь прекрасной собеседнице.
 Донна Долорес внимательно выслушала его, печально опустив голову на грудь.
 Когда он кончил, она отвечала ему немного дрожащим голосом, но совершенно спокойно.
 Молодая девушка откровенно сказала ему, что давно уже любит другого, с которым обручена, что ее свадьба, отложенная по некоторым домашним обстоятельствам, должна состояться через два месяца.
 — Мой жених, — продолжала она, — дон Пабло Гидальго, которого я люблю и кроме которого никогда никого не буду любить. Что же касается вас, — прибавила она, протягивая к нему свою крошечную руку, — я буду любить вас как брата, потому что в моем сердце нет уже места для другого чувства.
 Капитан стоял бледный, расстроенный; он не ожидал такого тяжелого удара.
 Холодно поклонившись молодой девушке, он удалился.
 — Она будет принадлежать мне или никому! — прошептал он, направляясь к асиенде, между тем как в голове его теснились один за другим самые разнохарактерные планы.
 Вечером капитан простился с семейством де Кастелар.
 Со времени свиданья в роще он не обмолвился с молодой девушкой ни одним словом.
 При прощании она подарила его взглядом, заставившим его вздрогнуть.
 На следующий день утром капитан сам оседлал свою лошадь и уехал.
 — О, я отомщу! — пробормотал он, бросая угрожающие взгляды в ту сторону, где находилась комната молодой девушки.
 Прошло два месяца.
 В среду, за три дня до свадьбы донны Долорес и дона Пабло Гидальго, которая была назначена в субботу, донна Долорес отправилась в Пасо дель Порте, чтобы сделать некоторые покупки для своего свадебного туалета.
 К пяти часам вечера она возвращалась в асиенду в сопровождении горничной и двух слуг.
 Когда они приблизились к тому месту, где некогда был атакован капитан Грифитс, их внезапно окружили несколько человек, лица которых были скрыты под масками из черной материи; все они были в костюмах индейцев.
 Нападение было так быстро, что слуги не успели опомниться, как уже были опрокинуты и связаны; горничная подверглась той же участи.
 Что касается донны Долорес, то на нее набросили плащ и, взвалив на плечи, отнесли в лодку, скрытую в кустах.
 Дружным ударом весел лодка отчалила от берега и через минуту уже скользила по гладкой, зеркальной поверхности реки.
 Четверть часа спустя они достигли противоположного берега и находились на территории Соединенных Штатов.
 Там ожидали их несколько лошадей, на одну из которых посадили донну Долорес, и похитители поспешно удалились.
 Слугам молодой девушки не было причинено ни малейшего зла и ничего не было у них снято.
 Несколько часов спустя их нашли и освободили.
 Известие об этом ужасном происшествии произвело страшный переполох в асиенде.
 Дон Пабло поклялся отомстить за свою невесту и, отправившись тотчас же за похитителями, спасти молодую девушку, хотя бы это стоило ему жизни.
 В восемь дней он успел собрать небольшой отряд из лесных охотников под начальством Кастора и, прибавив к ним несколько слуг своих, отправился во главе этого отряда, поклявшись возвратиться домой не иначе, как с невестой.
 Дон Пабло был очень богат и не жалел денег для достижения своей цели, а потому через несколько дней ему удалось напасть на след похитителей молодой девушки.
 Не теряя из виду раз найденного следа и с неутомимой энергией следуя по нему, он углубился в горы Рошез.
 Остальное известно читателю.
 Этот поступок капитана Грифитса был первым шагом к следующим за тем преступлениям.
 Он упрекал себя в беспечности, которая была причиной того, что добыча ускользнула из его рук.
 Капитан потерял всякую надежду на изменение обстоятельств к лучшему; напротив, он видел, что положение его становилось все хуже и хуже, так как, вооружив против себя в одно и то же время и белых охотников, и краснокожих, он не имел ни малейшего повода надеяться возобновить когда-нибудь дружественные с ними отношения.
 Единственным оставшимся у него союзником, на содействие которого он имел право рассчитывать и с которым он смело встретил бы всевозможные опасности, был капитан Кильд.
 Капитан Грифитс узнал через своих шпионов, что племена индейцев, собиравшиеся зимою для преследования бизонов и серых медведей на своей территории охоты, составили наступательный и оборонительный союз; что Валентин Гиллуа участвует со своими охотниками в этом союзе; что Искатель следов, хотя, по-видимому, и не принимает никакого участия в делах индейцев, в действительности же он главный начальник этого грозного союза, и что вожди краснокожих ничего не делают без его инициативы.
 В то время как капитан с грустью вдумывался в свое неловкое положение и досадовал на себя, сознавая, что во всем этом много было его собственной вины, его ожидали две новости, последовавшие одна за другой, которые ставили его в высшей степени затруднительное, критическое положение.
 Одно из этих известий привез ему задушевный друг его Джемс Форстер, который однажды утром возвратился в свой лагерь с двумястами пятьюдесятью всадников Сожженных лесов.
 В первую минуту капитан был в восторге от встречи с Джемсом Форстером; помощь двухсот пятидесяти человек, храбрых, испытанных в военном деле и привыкших к опасностям, была для него драгоценна в настоящую минуту, когда он был окружен врагами и должен был каждую минуту ожидать нападения на свои траншеи.
 Но его радость была непродолжительна, вскоре она заменилась сильной досадой.
 Капитан Форстер привез ему несколько писем, содержание которых было для него далеко не утешительно; в подлинности этих сообщений нельзя было сомневаться, так как они исходили от главного начальника республики Красной реки.
 Вот содержание этих писем вкратце:
 «Генерал-губернатор Канады, глубоко оскорбленный приемом, которым встретили Сожженные леса посланного им губернатора, и особенно манерой, с которою они требовали от губернатора возвращения Канады, решился отомстить бунтовщикам, как он их называет, и заставить их повиноваться».
 Далее говорилось, что он, не заявляя никому жалоб за нанесенное оскорбление, скрыл свой гнев, чтобы замаскировать свои действия и чтобы потом, застав неприятеля врасплох, нанести ему страшный удар; он потихоньку собрал значительные силы на нескольких пунктах канадской границы, и, когда, по его мнению, настала минута, чтобы уничтожить тех, которые осмелились сопротивляться британскому правительству, он сконцентрировал свои силы, собрав их в одну массу, и неожиданно передвинул их на территорию союза, с ожесточением нападая и разрушая все, что только попадалось на пути; офицер, командовавший этой грозной экспедицией, был личный враг Сожженных лесов; опираясь на некоторые обстоятельства, он утверждал, что имеет основательные причины относиться к ним враждебно.
 Вследствие этой вражды он даже и не пробовал смягчать получаемые им бесчеловечные приказания, а, напротив, еще преувеличивал их, так что эту войну смело можно было сравнить с войною диких или пруссаков, и это сравнение нисколько не было бы преувеличено, потому что как у одних, так и у других был один и тот же девиз: грабеж, насилие и пожар.
 К счастью Сожженных лесов, губернатору Канады не удалось обмануть их своим наружным спокойствием; они не доверяли англичанам и притом были слишком опытны, хитры и скрытны, чтобы не следить за тайными действиями неприятеля; как ни старались усыпить их бдительность, они всегда были настороже и с удвоенным вниманием наблюдали за всем, что происходило.
 Это недоверие спасло их.
 Атака, так хорошо придуманная, была ужасна.
 Но Сожженные леса ожидали ее и встретили мужественно.
 Война внезапно приняла характер всеобщего ожесточения.
 Сожженные леса хотя и были отбиты во многих стычках, но они также нанесли англичанам громадные потери и вынудили их вести партизанскую войну.
 Все деревни были опустошены; испуганные жители, оставив дома свои, уничтожили съестные припасы и скот, которые они не могли взять с собою; остались обитаемы только два или три города, которые были в состоянии держаться в осадном положении; вся страна вооружилась.
 Положение англичан было ужасно; всюду, где только они являлись, находили еще горящие развалины; жатвы были сожжены на пне; ни продовольствия для людей, ни фуража для лошадей они нигде не могли достать; доставка же провианта из Канады была сопряжена с большими затруднениями, так как большая часть обозов была отбиваема союзниками, отряды которых скрывались с этой целью в оврагах и лесах.
 Положение Сожженных лесов также далеко не было блестяще и обещало сделаться критическим, если бы война продолжилась долгое время.
 Колонна, состоящая из шестисот всадников, под начальством Джоржа Эллиота получила задание от английского правительства пробиться через горы Рошез до окрестностей реки Неас, где она должна была соединиться с корпусом в тысячу пятьсот человек, высланным из Ванкуве, или, вернее, из английской Колумбии.
 Эти полторы тысячи человек, собранные в Книсбору (нынешний Ню-Вестминстер) и уже раз действовавшие с войсками сира Джоржа Эллиота, должны были отправиться на союзников Красной реки и поставить их таким образом между двух огней.
 Начальник союзников, располагавший очень малым количеством войск, поспешил отправить к Джону Грифитсу капитана Джемса Форстера с двумястами пятьюдесятью человек — единственные силы, которые он мог предоставить распоряжениям Грифитса, — с приказанием препятствовать во что бы то ни стало соединению английского отряда, следовавшего из Книсбору, с армией сира Джоржа Эллиота; капитану Джемсу Форстеру велено было находиться под командой Джона Грифитса и повиноваться ему во всем беспрекословно.
 Воспрепятствовать соединению двух корпусов — дело не легкое! Но капитан Грифитс очень хорошо понимал, что если ему это удастся, то дело союзников никогда не может быть проиграно.
 Обо всем этом он сообщил в нескольких словах своему другу Джемсу Форстеру.
 — Враги наши, — прибавил он, — без сомнения, выжидают только удобного случая, чтобы воспользоваться нашею оплошностью, а потому мы должны действовать как можно энергичнее, чтобы избегнуть грозящей нам опасности.
 В это время в комнату вошел лейтенант Маркотет и сказал, что в их лагерь прибыл маленький отряд, состоящий из десяти всадников, что начальник отряда желает видеться с капитаном Грифитсом, чтобы лично вручить ему очень важное письмо.
 — Что это за люди? — спросил Грифитс.
 — Я их не знаю, — отвечал лейтенант, — но они, кажется, американцы.
 — Гм! Откуда они прибыли?
 — Их начальник сказал мне, что обо всем остальном сообщит только вам лично.
 — Вот примерная скромность! Однако следует поскорее избавиться от этих людей, тем более что их известия, как мне кажется, должны быть не совсем приятные, иначе они не действовали бы с такою осторожностью. В нашем положении не следует ничем пренебрегать, чтобы знать, как держать себя. Как вы думаете, Форстер?
 — Совершенно согласен с вами, мой дорогой Джон.
 — Попросите, лейтенант, войти этого таинственного путешественника.
 Маркотет вышел и тотчас вернулся в сопровождении человека лет сорока, с мрачным взглядом, с резкими и решительными манерами; он был весь в черном и вооружен с ног до головы.
 — Я догадываюсь, с кем мне приходится иметь дело, — тихо проговорил Джон Грифитс, всматриваясь в эту мрачную личность, — это мормон.
 Незнакомец молча поклонился двум офицерам и, опершись на ручку своей длинной сабли, ожидал, чтобы с ним заговорили.
 Это должен быть большой плут! — пробормотал капитан Форстер.
 — С кем имею честь говорить? — спросил капитан Грифитс.
 — Мое имя Ионафан Моберт, — отвечал незнакомец сиплым голосом.
 — Прошу вас садиться.
 Незнакомец молча взял стул, который подал ему лейтенант Маркотет.
 — Вы, как я слышал, имеете письмо ко мне? — снова спросил Грифитс.
 — Да, капитан.
 — От кого это письмо?
 — Оно вручено мне в собственные руки начальником святых последних дней.
 — Вас послал ко мне Бриггам Юнг?
 — Я получил поручение из уст самого пророка.
 — Значит, вы прибыли из Дезере?
 — Прямо из Дезере, не останавливаясь ни днем ни ночью, с поспешностью беглеца, который чувствует за собой погоню.
 — Но для того чтобы получить подобное поручение от самого пророка, вы должны занимать почетное место между святыми?
 — Я смиренный данит, служитель алтаря, — отвечал посетитель, опустив глаза вниз.
 Даниты — это самые задушевные советчики пророка мормонов; слепо повинуясь во всем его приказаниям, каковы бы они ни были, даниты часто делаются убийцами, словом, это люди, которых пророк, посвящая в свои тайны, употребляет для исполнения своих целей и которые выполняют все его приговоры в точности, не рассуждая о том, справедливы ли они или нет.
 Оба офицера тотчас же поняли, что имеют дело с ханжою мормоном, и немного робко поглядывали на этого таинственного вестника, неподвижно и мрачно сидевшего перед ними.
 — Поручение ваше должно быть очень важно и экстренно, что вы так спешили исполнить его? — продолжал Грифитс.
 — Да, капитан, оно очень важно и не менее экстренно.
 — Давайте же мне это письмо.
 Данит вынул скрытый на груди его пакет, поднес его к губам своим и, почтительно поцеловав, отдал, наконец, капитану Грифитсу.
 Капитан вскрыл печать и пробежал глазами это послание.
 Оно было коротко и содержало следующие несколько строк::
 «Именем Господа Всемогущего, молитвой и деянием пророка Святых последних дней нашему возлюбленному капитану Джону Оливье Грифитсу, прошу вас принять в свой лагерь нашего дорогого брата Ионафана Моберта и не отказать ему в помощи при исполнении им святого и важного поручения, мною на него возложенного.
 Призываю благословение Всевышнего на сына моего Джона Оливье Грифитса.
 Пророк Святых последних дней
 Бриггам Юнг.
 Дезере, 27 октября 1859 года».
 Прочитав это странное послание, капитан Грифитс на минуту задумался, потом он сложил его и спрятал в карман.
 — Я не откажу вам в гостеприимстве, о котором просит меня пророк, — сказал он, обращаясь к своему собеседнику, который сидел по-прежнему молча и неподвижно.
 — Благодарю! Пророк был уверен, что вы не поступите со мною иначе, — отвечал данит и снова замолчал.
 — Пророк пишет мне, что, возложив на вас очень важное поручение, он просит меня содействовать вам в исполнении его; но прежде чем оказать вам помощь, я должен узнать, в чем состоит это поручение, так как я вовсе не хочу быть слепым орудием личной мести или чего-нибудь в этом роде.
 — Святые последних дней не мстят, они только наказывают виновных, — холодно отвечал данит. — Их правосудие непогрешимо, но оно также и неумолимо к заблудшим людям; оно преследует их на край света, и никто не может избегнуть исполнения приговора, произнесенного над ним пророком, даже если бы виновному удалось скрыться в недра земли…
 — Это ко мне вовсе не относится, — перебил его капитан Грифитс, — и я не имею ни малейшего желания вмешиваться в ваши дела, но так как вы нуждаетесь в моем содействии, то я решусь на это не иначе как с условием, что от меня не потребуют ничего такого, что бы не согласовалось с долгом моей чести.
 — Если вы так преданы долгу своей чести, то почему же вы не доверяете нам? Возможно ли сравнивать честь благородного человека с честью святых, которых приговор есть не что иное, как выражение воли Всевышнего?
 — Все это громкие фразы и фокусничество! Считаю не лишним предупредить вас, что я вовсе не расположен ни слушать, ни соглашаться как с одним, так и с другим. Я говорю с вами как человек, прошу вас отвечать мне тем же.
 — Спрашивайте меня.
 — Предоставлено ли вам право посвятить меня в тайну возложенного на вас поручения? Заранее предупреждаю вас, что только это откровение может ручаться вам в моем согласии содействовать вам, но в таком только случае, если намерение пророка, в исполнении которого он предлагает мне быть соучастником, будет вполне согласоваться с долгом чести и законами справедливости. Теперь говорите и будьте откровенны, если имеете на это право; но только, пожалуйста, без всяких разглагольствований, иначе я заставлю вас замолчать! Говорите, я вас слушаю!
 — Как эти люди нетерпеливы и недоверчивы! — сказал данит свысока. — Пророк приказал мне сообщить вам все, тем более что вы некоторым образом заинтересованы в этом деле.
 — Вот так бы давно следовало вам начать разговаривать со мною. Но все-таки я не понимаю, чем я могу быть заинтересован в этом деле.
 — Вы можете думать, как вам угодно, но я прошу вас выслушать меня с большим терпением.
 — Хорошо, говорите, я вас слушаю!
 — Прежде чем я буду говорить, прикажите подать мне стакан воды, потому что я чувствую такую сильную жажду, что язык прилипает к гортани.
 — Извините, пожалуйста, что я до сих пор не предложил закусить ни вам, ни вашим товарищам, — сказал Грифитс и подал лейтенанту знак, который был понят последним.
 Маркотет вышел, и через пять минут два лакея внесли и поставили на стол огромный поднос, уставленный всевозможных сортов закусками и винами.
 — Пейте и ешьте, брат мой, — сказал капитан, — и еще раз простите мне, что забыл правила гостеприимства.
 — Мы так спешили, что со вчерашнего дня ни люди, ни лошади ничего не ели, — сказал данит, набросившись с волчьим аппетитом на поданные закуски.
 — Но отчего же вы так спешили? — спросил капитан. — Ведь вы же знали, что меня всегда можно застать дома.
 — Я имел в виду не только вас, — отвечал данит, усердно опустошая поднос.
 — Кого же еще?
 Данит слегка поднял голову и посмотрел искоса на капитана.
 — Того, кого мы преследуем, — сказал он глухим голосом и снова принялся набивать себе рот.
 — Кого же вы преследуете?
 — Вы скоро узнаете.
 — Опасен он?
 — Вы увидите.
 Капитан Грифитс убедился, что ничего не добьется от голодного данита, кроме неясных и отрывистых ответов, перестал его спрашивать и, предоставив мормону полную свободу пожирать поставленные перед ним блюда, начал вполголоса разговаривать с другом своим, капитаном Джемсом Форстером.
 Между тем лейтенант Маркотет, приказав накормить товарищей данита и лошадей их, возвратился в комнату.
 Данит продолжал бесстрастно свою трапезу, не обращая, по-видимому, ровно никакого внимания на все, что происходило и говорилось вокруг него.
 Наконец настала-таки минута, когда, при всем своем желании, он не мог проглотить более ни одного куска.
 Налив себе стакан вина, данит выпил его залпом, отодвинул от себя поднос с тарелками, тщательно вытер рот и потом, вынув из кармана красивый портсигар, педантично, спокойно и с большим знанием выбрал себе сигару и принялся курить ее методично и не теряя своего достоинства.
 Окончив все это, он самодовольно крякнул.
 — Ну, — спросил капитан, — как вы теперь себя чувствуете?
 — Гораздо лучше, благодарю, капитан; я был в страшном изнеможении, а теперь чувствую возобновление своих сил.
 — Расположены ли вы теперь рассказать мне о цели вашего посещения?
 — С удовольствием, капитан, если вы только будете согласны терпеливо выслушать меня хоть несколько минут.
 — Ну, говорите же скорее.
 — Вот в чем дело, капитан. Месяца два тому назад, побывав в одной из моих ферм, находящейся в пяти лье от Дезере, я возвращался в святой город; я ехал с одной из своих жен, француженкой, которую я очень люблю Когда мы поравнялись с глубоким оврагом, находящимся немного в стороне от дороги и который называется Волчьей Долиной, жена моя, указав на хищных птиц, которые с криком кружились над этим оврагом, спросила меня, что привлекает их к этому месту. Я взглянул, и действительно, большие вороны, серые орлы и другие хищные птицы кружились над Волчьей Долиной.
 — Вероятно, — отвечал я, — они чуют в этом овраге добычу. Без сомнения, труп какого-нибудь волка или мула.
 — А если это труп человека? — спросила жена.
 — Быть может, хотя я вовсе этого не думаю.
 Я слез с лошади и спустился в овраг; при моем приближении птицы с криком разлетелись, и я увидел труп человека. Несмотря на то, что труп этот сильно разложился и наполовину был съеден хищными птицами, мне стоило только бросить беглый взгляд, чтобы узнать в нем одного из наших святейших данитов. Несколько дней перед моим открытием он уехал из Дезере с другим данитом, по имени Гарри Браун, с которым он всегда находился в самых дурных отношениях. С тех пор как они оставили святой город, мы не получали никаких известий ни о том, ни о другом. Взвалив труп на одного из следуемых за нами мулов, я отправился в город и тотчас по приезде сообщил обо всем этом пророку, который собрал всех данитов, и труп несчастного был тщательно осмотрен; кроме перерезанного горла у него не оказалось никаких ран.
 — Я знаю человека, который убил нашего брата, — сказал пророк, — он не избегнет кары правосудия. — Затем пророк отвел меня в сторону и сказал: — Убийца — Гарри Браун! Он совершил это преступление, чтобы осуществить свои тайные планы, которые он давно уже обдумывал. Сегодня вечером ты отправишься за ним в погоню в сопровождении десяти человек и встретишь убийцу в горах Рошез или, быть может, у реки Журдан. Я дам тебе письмо к капитану Грифитсу, который находится на охоте в здешних местах; он поможет тебе в преследовании убийцы.
 — Как же я узнаю, где он находится? — спросил я пророка.
 — Очень легко, — отвечал он. — Браун слишком хорошо знаком язычникам, чтобы осмеливаться показываться между ними; он не так глуп, чтобы рисковать быть повешенным. Он и убил брата нашего только для того, чтобы воспользоваться именем и платьем последнего, и теперь он, наверно, путешествует совершенно новой личностью.
 — Как зовут этого человека, которого так изменнически убил Гарри Браун? — быстро спросил Грифитс.
 — Имя этой святой жертвы Гедеон Кильд, — отвечал данит с невозмутимым спокойствием.




 Глава II. Каменная деревня


 С первой же минуты свидания с мормоном капитаном Грифитсом овладело какое-то мрачное предчувствие, а потому он вовсе не ожидал услышать от этого злополучного вестника что-нибудь приятное, но как ни был он приготовлен к дурной вести, он, однако, не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть при имени Кильда.
 — Гедеон Кильд? — переспросил он.
 — Разве вы его знаете? — холодно спросил данит.
 — Быть может и знаю, — отвечал уклончиво капитан.
 — Но тем не менее вы не откажетесь помочь мне отомстить за него?
 — О, теперь я готов от всего сердца содействовать вам в этом; но все это так странно, так неожиданно, что я непременно должен обдумать это дело и составить себе план для дальнейших действий.
 — Отчего же вы находите это странным?
 — Вы скоро узнаете.
 — Пророк был прав, говоря, что это дело заинтересует вас.
 — Больше, чем вы думаете.
 — Тем лучше; итак, я могу на вас рассчитывать?
 — Вполне, как я уже сказал вам.
 — Хорошо, я надеюсь на вас.
 — Еще один вопрос!
 — Какой?
 — Кто этот Гарри Браун?
 — Вы желаете знать его историю?
 — Да, если вы можете рассказать мне ее.
 — Отчего же нет, тем более что вы не отказываете мне в своем содействии.
 — На этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Говорите, я слушаю.
 — Мы имеем привычку собирать самые тщательные сведения о людях, с которыми нам приходится иметь сношения в делах, если же кто-нибудь заявит желание пристать к семье святых, то ни одна черта его характера (не говоря уже о его наружных свойствах) не ускользнет от нашего внимания; мы его узнаем насквозь, прежде чем назовем своим братом. Гарри Браун — человек лет тридцати, высокого роста, хорошо образован, красивый малый, одарен редкими способностями и замечательной силой; если бы этот человек применил к добру свои редкие способности, как он употреблял их на зло, из него бесспорно вышел бы замечательный человек. Когда он одевал другое платье и изменял свою физиономию, то самые близкие ему люди не могли узнать его; он не мог изменить только своего взгляда.
 — Это, без сомнения, и была одна из главных причин, побудивших его убить несчастного Кильда! — перебил его капитан.
 — Я сам того же мнения; ему всего нужнее были громадные очки, с которыми Кильд никогда не расставался. Я должен вам сказать, что труп Кильда, когда я нашел его, был совершенно обнажен; все платья были сняты и очков также не было при нем.
 — Итак, не подлежит более никакому сомнению, что его убил Гарри Браун. Но для чего? Что побудило его скрываться?
 — Выслушайте меня, и вы узнаете это.
 — Говорите, я слушаю.
 — Гарри Браун получил блестящее воспитание; он свободно говорит на языках: английском, французском, испанском, итальянском, португальском и немецком, так что положительно невозможно определить, к какой нации он принадлежит. Правда, он выдавал себя за англичанина и уверял, что убежал из тюрьмы Южного Нового Валиса; но насколько это справедливо, никто не может сказать. Что касается меня, то я, конечно, не могу поверить этому, так как в Бостоне, где я встретил его в первый раз, он называл себя поверенным известного торгового дома в Нью-Йорке, что и было в действительности, как я после узнал.
 Мое первое знакомство завязалось с ним по случаю доставки продовольствия для наших жен и детей, он взял на себя эту миссию и выполнил ее, впрочем, в точности. Но Гарри Браун был игрок, пьяница и соединял в себе все недостатки, какие только свойственны потерянному человеку. Вскоре он прекратил с нами сношения и совершил столько преступлений, что должен был скрываться попеременно во всех уголках республики; дошло до того, что он участвовал в кражах и даже убийствах. Полиция преследовала его во всех тех местностях, где только подозревалось его присутствие, и он бы погиб непременно, если бы не обладал замечательной способностью изменять свой наружный вид. Но положение его делалось все более и более ужасно; каждую минуту ему грозила опасность быть арестованным. Из-за своей неспокойной, неуживчивой натуры он имел бездну врагов. Наконец, он решился скрыться в пустыню, где и скитался некоторое время, пренебрегая тысячью опасностей и ужасных лишений, но скоро увидел, что такое странствование ему не вынести долго, и в эту критическую минуту ему пришла в голову мысль сделаться мормоном. Явившись в Дезере, он представился пророку и после долгого с ним разговора был причислен к великому и патриархальному семейству Святых последних дней.
 — И принять этого негодяя вам не помешали сведения, которые вы даже не имели надобности собирать, потому что они были вам известны? — спросил с иронической улыбкой капитан Грифитс.
 — Вы, язычники, не понимаете и не можете понять высоких целей, стремясь к которым мы часто пренебрегаем мелочами, — сказал данит с презрением. — Принимая к себе этого человека, мы знали его, как знали и его поступки; но вместе с тем нам были известны его выходящие из ряда способности; это один из тех высокопросвещенных людей, которые не имеют почвы под собою; после целого ряда ошибок и неудач они бросаются в наши объятия, как в последнее убежище, а такого сорта люди драгоценны для нас; они держатся у нас ради совершенных ими преступлений и невозможности уйти от нас, так как за пределами нашего братства их ожидает неминуемая гибель. Этот дамоклов меч, вечно висящий над их головами, не только гарантирует нас в их беспрекословном повиновении, но и ручается нам в их совершенной преданности. Бывает, что эти люди пробуют сбросить с себя это иго, но каждый раз их планы на первом же шагу разбиваются вдребезги. Словом, мы часто пользуемся их замечательными познаниями и употребляем с пользой их силы, которые до сих пор служили только злу.
 — Все это очень правдоподобно, но напрасно вы оправдываетесь в своих действиях, тогда как я этого от вас вовсе не требую, тем более что все это для меня далеко не интересно; не лучше ли нам возвратиться к предмету нашего разговора, Гарри Брауну, от которого мы слишком уж удалились.
 — Это правда. Гарри Браун пробыл в нашем обществе около семи лет, в продолжение которых, надо отдать ему справедливость, он безукоризненно исполнял свои обязанности. За это время он ни разу не навлек на себя неудовольствия и не получил ни одного выговора; зато он скоро был произведен в святое и грозное достоинство данита; в Дезере все единодушно сознали справедливость этого повышения. Года два тому назад в Дезере прибыл один иностранец и остановился в квартире Гарри Брауна, где пробыл десять дней, в продолжение которых ни разу не выходил. Наконец, незнакомец, которого за все это время почти никто не видел, удалился из Дезере, и Гарри Браун проводил его довольно далеко. Это посещение показалось нам весьма подозрительным, тем более что с тех пор Гарри Браун сделался угрюмым, как никогда не был до того времени. После того он несколько раз получал письма, чего прежде также никогда не случалось, и каждый раз по получении письма он удалялся из Дезере, находясь в отсутствии довольно долго.
 Месяца три тому назад он опять получил письмо и снова удалился из Дезере, но на этот раз уже не один, а в сопровождении нашего брата Гедеона Кильда; это всех нас очень удивило, так как эти два человека страшно ненавидели друг друга.
 Несколько дней спустя я нашел страшно обезображенный труп несчастного Кильда, брошенный в овраг Волчьей Долины; этот овраг находится в стороне от дороги, и никто туда не заходит, даже краснокожие; остальное вам известно. Теперь мне остается только просить вас дать мне некоторые инструкции и сказать мне, думаете ли вы, что Гарри Браун находится в горах?
 — Очень может быть. Я никогда не видел Гарри Брауна, но много слышал о нем; вот еще дней пятнадцать тому назад мне говорил о нем при свидании капитан Гедеон Кильд, которого я хорошо знаю.
 — Вы видели Гедеона Кильда?
 — Да, я видел его и прежде, но недавно, желая переговорить с вашим пророком относительно дел союзников Красной реки, я сообщил мои предложения Гедеону Кильду при последней моей с ним встрече, то есть при последнем его путешествии; но так как он не мог ничего взять на себя, то просил меня подождать до следующего нашего свидания, выразив при этом надежду, что дела наши устроятся согласно моему желанию и что пророк, вероятно, согласится назначить мне свидание, несмотря на ненависть, которую он, как говорят, питает к язычникам. Порешив таким образом дела, Кильд уехал в Юту, а я возвратился в республику Красной реки. Несколько дней тому назад мои передовые разъезды донесли мне, что отряд эмигрантов прибыл со стороны укрепления и расположился в недалеком расстоянии от моего лагеря, но я не придавал большого значения этой новости. Несколько дней спустя мой лейтенант услышал сигнал в равнине и тотчас же уведомил меня об этом; это был сигнал, условленный между мною и Гедеоном Кильдом. Меня в высшей степени удивило это обстоятельство, я никак не мог объяснить себе, почему Гедеон Кильд по возвращении своем из Юты не отдал мне отчета, как было между нами условленно, в деле, которое я ему поручил, зная, как важны для меня эти сведения. Кроме того, я никак не мог понять, каким образом он успел так скоро возвратиться.
 — В самом деле, он не потерял напрасно времени, — сказал данит с иронией.
 — Не знаю почему, но это быстрое возвращение и притом с той стороны, откуда я не ожидал капитана Кильда, породило в уме моем невольные сомнения, так что я решился тотчас же разъяснить себе все это. Я сел на лошадь и отправился на свидание: глазам моим, действительно, представился Гедеон Кильд, который сидел на перекрестке перед огнем и спокойно курил свою огромную фаянсовую трубку; я сел возле него, и разговор начался. Его голос показался мне слегка изменившимся, сам он как будто сделался немного выше, словом, мне показалось, что передо мною стоял двойник Гедеона Кильда, но призрак был слишком естествен. Между тем мои сомнения росли все более и более. Я, конечно, ожидал, что Кильд станет говорить мне о том, что он сделал в Дезере по моему делу, и передаст мне ответ пророка, но он ни слова не говорил мне об этом, как будто он совершенно забыл о поручении, которое взял на себя; вместо того он начал говорить мне о женщинах и детях, которых он привез, и предлагал мне купить их у него, при этом он ссылался на то, что будто бы я уже покупал у него прежде этот товар. Заметьте, что между мною и Кильдом никогда и речи не было о подобной покупке; он хорошо знал мое отвращение к этой бесчестной торговле.
 — Гедеон Кильд, — перебил его данит, — без сомнения, говорил Гарри Брауну о том, что он намерен быть у вас, но так как он, вероятно, не хотел открыть ему цель этого свидания, то, чтобы удовлетворить его любопытство, он, наверно, сказал ему, что имеет в виду продать вам женщин и детей.
 — Очень может быть, тем более что он был сведущ в этой человеколюбивой торговле, но мои сомнения увеличивались все более и более, так что я начал, наконец, подозревать какую-то низость, вследствие чего, несмотря на то, что от души презираю подобного рода спекуляцию, я согласился купить у него женщин и детей, и между нами начался постыдный торг. Он хотел тотчас же покончить наше дело, но я отказался от этого, и мы решили отложить нашу сделку до того времени, когда мы оба встретимся в местности, называемой Прыжок Лоси, находящейся в окрестностях реки Журдан.
 — Я знаю эту местность, — заметил данит, — она находится отсюда на расстоянии двенадцати дней пути.
 — Да, для каравана, который подвигается медленно и с большими предосторожностями, но в моем отряде есть превосходный скороход, который может пройти это расстояние не более как в три дня.
 — Прекрасно! Но скажите, пожалуйста, с целью ли вы поставили подобное условие?
 — Конечно! Я тотчас же отправил нарочного в Дезере, чтобы уведомить пророка обо всем происшедшем между мною и Гедеоном Кильдом, причем я просил его сообщить мне некоторые подробности относительно дела, в котором я ровно ничего не понимаю и под которым, быть может, кроется какое-нибудь преступление.
 — Отлично! И вы сделали все это?
 — Еще бы! В тот же вечер, тотчас же после отъезда мнимого Кильда, я послал в Дезере с письмом нарочного, который теперь должен быть уже на возвратном пути, словом, в Прыжке Лоси мы, наверно, застанем ответ от пророка.
 — Браво! Дело идет как нельзя лучше! Обыскали ли вы вашего торговца?
 — Нет, я не мог этого сделать, потому что он находился не у меня, а в собственном лагере, но я не терял его из виду, я наблюдал за ним с большим тщанием, я, как говорится, следовал по пятам его.
 — Итак, в нашем успехе нельзя сомневаться?
 — Я так думаю. Гарри Браун не захочет удалиться куда-нибудь подальше, имея в виду заключить со мною очень для него выгодную сделку, а для этого он непременно должен быть в Прыжке Лоси.
 — Но не находит ли он это место свидания слишком близким к Юте?
 — Все может быть! Определить с точностью намерения этого человека, конечно, трудно.
 — Ничего не было легче, как арестовать этого мерзавца, если бы вы задержали его здесь.
 — Это не так легко, как вы думаете.
 — Отчего?
 — На это есть много причин.
 — Я хотел бы знать хоть одну.
 — Во-первых, под его командой двадцать четыре отважных бандита.
 — Я этого не знал.
 — Во-вторых, мы не можем ничего предпринять до тех пор, пока не будем иметь верного доказательства, что это действительно тот человек, которого мы ищем.
 — Но ведь мы имеем доказательства.
 — Очень слабые; правда, нас все заставляет предполагать, что это он: его платье, его лицо, но с точки зрения правосудия это еще не доказательства. Мы должны непременно заручиться более вещественными доказательствами, которые не могли бы нас ввести в заблуждение.
 — О, если бы мы были вынуждены прибегать к подобным мерам…
 — То вы бы никого не преследовали, не правда ли? — перебил его капитан с иронией. — По вашим мормонским законам это возможно, но наше правосудие иначе смотрит на вещи: мы не можем осудить человека, основываясь на одних лишь подозрениях. Вы знаете, что Гарри Браун очень умен; можете ли вы быть уверены, что человек, которого мы принимаем за него, есть подставное лицо? Что человек этот, будучи подкуплен, не играл роль Гедеона Кильда, не зная всей важности и последствий дела, за которое он взялся? Решились ли бы вы осудить его в таком случае?
 — Нет.
 — Теперь вы видите, что мои предположения не лишены основания.
 — Что же надо делать, по-вашему?
 — Надо действовать хитро: прежде всего нужно выманить его из лагеря, что, быть может, не так трудно, как мы думаем, если воспользоваться для этого его маленьким недостатком — скупостью, и, когда он будет в наших руках, мы постараемся разгадать его замыслы и узнать, какие меры нам следует принять относительно этого дела.
 — Эта идея мне очень нравится, тем более что она так несложна.
 — А следовательно, тем более шансов для успеха. Заметьте, что закоренелого мошенника можно поймать только такими простыми средствами, на которые не поддастся даже и десятилетний ребенок; но главное, нужно действовать крайне благоразумно: прежде всего необходимо, чтобы ваше присутствие в моем лагере не никому известно; стоит только подать малейшее подозрение, и все пропало; тогда нам трудно будет поймать его. Итак, вы вместе со своими товарищами должны будете скрываться в хижинах, которые я велю отвести вам; для большей же предосторожности вы должны заменить вашу одежду платьем, менее бросающимся в глаза, которое я вам предложу. Согласны ли вы?
 — Кто желает успеха в деле, тот должен решиться на всякие средства! Мои товарищи и я согласны на все, что только может обещать нам успех в деле, которое поручил нам пророк.
 — Приготовления наши не будут долго длиться. В эту же ночь я начну действовать против человека, которого мы преследуем. Предоставьте мне действовать; план мой готов.
 — Я вполне полагаюсь на вас.
 — Это самое лучшее, что вы только можете сделать. Маркотет, проводите этого господина к его товарищам и постарайтесь, чтобы им не было ни в чем недостатка. Прощайте, мистер Моберт!
 — До свиданья! — отвечал, кланяясь, данит.
 И он последовал за лейтенантом.
 — Вот странное происшествие! — сказал капитан Джемс Форстер, когда мормон удалился.
 — Не правда ли? — проговорил с улыбкой Грифитс.
 — Что вы на самом деле намерены предпринять?
 — То, что я сказал; весь наш интерес заключается в том, чтобы разоблачить этого негодяя.
 — Извините меня, но, право, я не совсем вас понимаю; ведь не судьи же мы здесь, в пустыне.
 — Это правда, но преследование этого человека необходимо нам для того, чтобы заставить замолчать клевету: нас обвиняют в том, что мы находимся в сообщничестве с пиратами степей, а также и с негодяями, которые вредят белым; задержание этого ужасного бандита, преступления которого в продолжение десяти лет приводят в ужас Соединенные Штаты, было бы самым блестящим опровержением возводимых на нас обвинений низких клеветников.
 — Разве мы пользуемся такой дурной репутацией?
 — Э, мой друг! Не забудьте, что мы все бунтовщики. Губернатор Канады в своих интересах старается оклеветать нас, чтобы в некоторых местностях лишить нас симпатии жителей, которые могли бы быть нам полезны. В местностях этих обитает бродячее население, состоящее из охотников и трапперов. Население это многочисленнее, чем предполагают; оборонительный союз с этими храбрыми людьми удвоил бы наши силы. В особенности многочисленны краснокожие, и если мы соединимся с ними, то можем причинить много зла нашим гонителям, канадцам. Вот именно этому-то союзу хотят они помешать, а чтобы достичь своей цели, то все средства хороши, в особенности клевета, которую употреблять никто не стесняется. Вот почему всевозможные мои усилия сойтись с охотниками не привели меня до сих пор ни к какому результату. Успех моего проекта зависит теперь от одного человека, и, быть может, дело, начатое сегодня, поможет мне сойтись с ним и доказать ему, что все взводимые на нас обвинения ложны.
 — О ком вы говорите?
 — О лесном бродяге, которому индейцы дали кличку Искатель следов.
 — И вы предполагаете, что этот лесной бродяга имеет такое громадное влияние…
 — Он? — прервал его Грифитс, — так, значит, вы его не знаете?
 — Извините, я знаю его понаслышке: он француз, имя его Валентин Гиллуа.
 — Да, это он! Знаете ли вы, мой друг, что этот человек — настоящий царь пустыни? Краснокожие и охотники повинуются каждому его слову; он разбирает все их споры, и его приговор, каков бы он ни был, имеет законную силу. Ничего не делается без его воли; во всех степях вы не найдете ни одного человека, ни одного, заметьте это, который бы не был обязан ему признательностью за какую-нибудь услугу; он пользуется всеобщей глубокой преданностью и безграничным доверием. Словом, в его руках мир и правосудие степей. Когда настанет день, в который ему понадобится помощь жителей, то слово его в степях, где он постоянно скитается, будет могущественно, как слово властелина. Стоит только мне привлечь на свою сторону этого человека, чтобы знаменитая экспедиция полковника Эллиота не заслуживала моего внимания. Кстати, сколько у нас остается времени до того, как мы должны будем начать противодействовать хитрому плану губернатора Канады?
 — Восемь дней.
 — Восемь дней? Это более, чем мне надо! Мне говорит предчувствие, что я буду иметь успех.
 — Если Богу угодно будет!
 — Поверьте мне, я твердо надеюсь, что скоро мне удастся побороть все препятствия; мое предчувствие меня никогда не обманывает. Однако пойдемте обедать. Надеюсь, вы не откажетесь от моего гостеприимства и поселитесь в моей квартире. Сегодня ночью, в одиннадцать часов, я отправлюсь верхом в сопровождении нескольких человек бродить в окрестностях лагеря нашего друга Кильда Брауна. Вы мне позволите оставить вас?
 — О, пожалуйста, мой друг, не стесняйтесь со мною.
 — Возьмите сигару, и, пока накроют стол, я покажу вам мой лагерь.
 Они закурили сигары и вышли из комнаты.
 В одиннадцать часов ночи десять всадников стояли у ворот лагеря.
 Ночь была прекрасная и хотя не лунная, но довольно светлая.
 Между тем как капитан Грифитс был занят некоторыми приготовлениями к отъезду, в комнату вошел его лейтенант, Ипполит Маркотет.
 — Что нового? — спросил его Грифитс, — все ли возвратились из разъезда?
 — Последний возвратился десять минут тому назад, капитан.
 — Ну, что же они видели?
 — Ничего особенно интересного для нас, но, кажется, неблагоприятные вести для капитана Кильда, а так как вы намерены отправиться для розысков в ту сторону, если только вы не изменили ваш план…
 — Нет, — прервал его Грифитс, — я действительно намерен отправиться к лагерю торговца невольниками. Я хочу даже лично побывать в этом лагере, если уважаемый капитан позволит, — прибавил он с иронией.
 — Если так, то для вас очень важно знать о текущих событиях.
 — Разве что-нибудь случилось?
 — Да. Все время от обеда и до вечера шли переговоры между белыми охотниками Валентина Гиллуа и расположившимися против них лагерем Индейцами-кроу Анимики.
 — Уверен ли ты в этом?
 — Совершенно.
 — Хорошо, что же далее?
 — В начале ночи было заметно большое движение между краснокожими и охотниками: сперва они соединились вместе, потом, разделившись на три отряда, пошли тремя различными дорогами по направлению к лагерю капитана Кильда, в окрестностях которого они должны теперь находиться.
 — Черт возьми! Это, кажется, дело серьезное.
 — Очень серьезное, капитан.
 — Но ведь тебе известно, что капитан Кильд, не знаю вследствие каких причин, разделил вчера свой отряд на две части и устроил два лагеря в довольно значительном расстоянии один от другого. О котором из них ты говоришь?
 — О передовом, в котором находятся все женщины.
 — По-видимому, предстоит атака, но я не понимаю, отчего Валентин Гиллуа вмешивается в это дело? Каким образом оно может интересовать его?
 — Это мне неизвестно, капитан.
 — Но я узнаю об этом сегодня. Есть еще некоторые вещи, о которых я непременно должен знать.
 — Ваши приказания останутся без изменений?
 — Нет; так как мы можем ожидать стычки, то прикажи усилить конвой пятнадцатью всадниками, а также и сам приготовься ехать со мною; охранять же наш лагерь я поручу Джемсу Форстеру.
 Маркотет вышел, чтобы исполнить приказания, а Грифитс, объяснив своему другу обо всем случившемся, сообщил ему свои намерения.
 — Будьте покойны, — отвечал Форстер, — вы найдете ваш лагерь в таком порядке, как оставляете его.
 — Я совершенно уверен в этом, мой друг, — сказал Грифитс, подавая ему руку.
 В это время в комнату вошел лейтенант Маркотет, вооруженный с ног до головы и при шпорах.
 — Все готово, капитан, — сказал он.
 — Итак, отправимся, — сказал Грифитс, надевая плащ и шляпу.
 Они вышли и сели на лошадей.
 Капитан Форстер проводил их до ретраншиментов лагеря.
 — До свидания, дорогой мой Джемс, присматривайте получше за лагерем, — сказал Грифитс, выезжая вперед отряда.
 — Будьте покойны, желаю вам успеха!
 И всадники поехали полною рысью.
 — Это удивительно! — сказал Грифитс после некоторого молчания, обращаясь к своему лейтенанту, ехавшему с ним рядом, — мы скользим по степям, как призраки, не производя ни малейшего шума.
 — Черт побери! — заметил Маркотет, — ведь мы отправляемся на розыски, а следовательно, должны быть осторожны, тем более в эту ночь, когда в горах зорко следят за всем тем, что происходит. По моему мнению, чтобы скрыть следы, следует обвязать ноги наших лошадей бизоновой кожей.
 — Превосходная идея, товарищ! — отвечал капитан, дружески потрепав его по плечу.
 Это сильно польстило лейтенанту, которого привязанность к Грифитсу доходила до обожания.
 Два лагеря, так называемых эмигрантов и лагерь Сожженных лесов, находились один от другого не более как на расстоянии трех с половиной лье.
 Но дорога была очень неудобна, в особенности в темную ночь; Сожженные леса должны были прибегнуть к большим предосторожностям, чтобы не быть открытыми расставленными в горах пикетами краснокожих и охотников.
 Таким образом, они должны были употребить три часа, для того чтобы проехать расстояние в три с половиной лье, на которое днем потребовалось бы не более одной трети этого времени, но они прибыли в окрестности лагеря капитана Кильда только после двух часов утра.
 Вдруг Сожженные леса услышали залп, сопровождаемый страшным криком краснокожих, и почти тотчас же началась частая перестрелка.
 — Атака началась, — сказал Грифитс, обращаясь к лейтенанту, — теперь бесполезно идти далее, но так как в настоящую минуту всеобщее внимание обращено на лагерь и никто не вздумает наблюдать за нами, то десять человек из нашего отряда сойдут с лошадей и последуют за мною; после я скажу им, что делать. Вы же, лейтенант, с остальными нашими людьми останетесь здесь; будьте готовы каждую минуту — Если услышите крик орла — значит, я нуждаюсь в помощи, тогда вы поспешите ко мне. Хорошо ли вы поняли?
 — Да, капитан, будьте осторожны.
 — Хорошо, хорошо! — отвечал он, спрыгнув с лошади.
 Десять человек, которых капитан назвал по имени, передали своих лошадей товарищам и под предводительством капитана быстро скрылись в лесу.
 По мере того как они приближались к месту схватки, шум делался все яснее; эмигранты, казалось, мужественно сопротивлялись врагам.
 Сожженные леса тихо пробирались в темноте, скользя, как призраки, в чаще леса.
 Скоро они нашли тропинки и направились по ним прямо к лагерю; они уже видели мерцающий свет огня.
 Вдруг капитан остановился.
 Все последовали его примеру.
 В нескольких шагах от того места, где они находились, происходил оживленный спор.
 — Нет, — говорил тонкий, почти женский голос, — мы не пойдем за вами, Браун; лейтенант сказал нам, чтобы мы оставались здесь до его приезда.
 — Лейтенант ранен, он не придет сюда, — отвечал грубый голос.
 — Вы лжете, — возразил первый голос, — Блю-Девиль не ранен и непременно придет сюда, я в этом уверен.
 — Молчи, проклятый Пелон! — вскричал второй голос, — или…
 — Не боюсь я вас, — возразил Пелон, — попробуйте только до меня дотронуться, и я размозжу вам голову выстрелом из револьвера.
 — Молчи, дитя, — сказал нежный женский голос. — Ни угрозы ваши, Браун, ни просьбы не заставят нас последовать за вами.
 — Вы так думаете? — спросил насмешливый голос. — Лейтенант хочет опутать меня своими обещаниями, но я хитрее его! Я вам говорю, что вы тотчас же последуете за мною.
 — Попробуйте только дотронуться, — возразила молодая женщина.
 — Не долго вы будете ожидать этого, — сказал бандит.
 С этими словами он свистнул, и в ту же минуту семь или восемь человек выскочили из засады.
 — Ступайте по доброй воле, или я силой заставлю вас следовать за мною, — грубо сказал бандит, — капитан Кильд ожидает вас, моя милая; вы не избегнете его.
 Он сделал движение, чтобы схватить молодую женщину.
 — О Боже! — вскрикнула она, с отчаянием озираясь вокруг, — никто не придет к нам на помощь!
 — Mordieu! — закричал Грифитс, бросаясь вперед, — я спасу вас, кто бы вы ни были! Вперед!
 Его люди бросились на бандитов, но последние, не ожидая их нападения, отскочив в сторону, в мгновение исчезли в горах.
 Остался в плену только один Браун, которого Грифитс крепко схватил за горло; негодяй тотчас же был связан по рукам и по ногам.
 — Мадам, — сказал молодой человек, почтительно кланяясь, — я капитан Джон Оливье Грифитс, командую отрядом Сожженных лесов. Оставаться здесь вам невозможно, а потому я решаюсь предложить вам убежище в своем лагере. Я честный человек и ручаюсь вам, что там вы будете в совершенной безопасности; завтра же, если вы захотите возвратиться к своему покровителю или уведомить его о случившемся, я доставлю вам к этому все средства.
 — Я вполне полагаюсь на ваше слово, милостивый государь, — отвечала донна Розарио. — Самопожертвование, с которым вы оказали нам услугу, слишком велико, чтобы не доверять вам. Я и спутники мои готовы следовать за вами; укажите нам дорогу.
 — Да, — заметил Пелон, — капитан Грифитс честный человек и вполне заслуживает доверия; я часто слышал о нем.
 Усадив обеих дам на лошадей и отдав приказание взвалить пленника на мула и привязать его покрепче, капитан Грифитс отправился вперед.
 «Само небо покровительствует мне сегодня, — сказал он про себя, — теперь только надо суметь воспользоваться этим неожиданным случаем».
 По прибытии в свой лагерь капитан отвел донне Розарио и ее спутникам самое комфортабельное помещение своей квартиры и, вежливо простившись с обеими женщинами, возвратился в свою комнату.
 Приказав лейтенанту Маркотету строго следить за пленником, окружив его надежным конвоем, капитан Грифитс бросился в постель, устроенную из мехов, и заснул крепким сном.
 Он был сильно утомлен, но эта ночь не прошла для него даром.




 Глава III. Железная рука


 Джон Грифитс проспал не более трех часов, в половине девятого утра он уже проснулся.
 Солнце ярко светило на безоблачном небе, и день обещал быть превосходным.
 Трех часов отдыха было для капитана совершенно достаточно, и он встал в самом веселом настроении духа.
 Быстро осмотрев лагерь для того, чтобы удостовериться, все ли было в своем обычном порядке, Грифитс, оставшись вдвоем с Джемсом Форстером, сообщил ему со всеми подробностями о результатах своего ночного путешествия.
 — Что вы думаете обо всем этом? — спросил он своего друга.
 — Я думаю, — отвечал Форстер, — что это ничего более, как дело такого случая, который редко может представиться, и что положение наше со вчерашнего дня много улучшилось.
 — Я сам так думаю, — отвечал капитан. — Теперь нам нужно только действовать, не увлекаясь и с величайшим благоразумием. Человек, которого я арестовал, находится, без сомнения, под строжайшим присмотром?
 — Будьте покойны в этом отношении, я сам позаботился об этом.
 — Важнее всего, чтобы этот негодяй не убежал, так как он нам скоро понадобится. Я так сильно был утомлен ночной поездкой, что забыл отправить с восходом солнца разъезды по нескольким направлениям, чтобы получить сведения о происшествиях этой ночи, подробности о которых, конечно, мы не имели времени узнать.
 — Но ведь я вовсе не был утомлен, — сказал Форстер с улыбкой, — и так как вы вверили мне власть в лагере, то я час тому назад послал нарочных по четырем различным направлениям; я думаю, что они скоро возвратятся и привезут нам какие-нибудь новые известия.
 — Благодарю вас, мой дорогой Джемс; этим вы сделали мне большое одолжение. А что поделывают наши мормоны?
 — Их совсем не слышно; они почти не выходят из своих хижин и, так как вы вчера им советовали, переменили платья, в которых нисколько не отличаются от наших охотников.
 — Тем лучше. Для нас очень полезно, чтобы их присутствие не было пока никем замечено.
 — Что вы думаете о Кильде, или о Брауне, как вы его называете? Кажется, его положение очень плохо в настоящую минуту?
 — Да, я тоже так думаю, но это тонкий плут! Не успеют его схватить, как уж он успеет найти средства освободиться; этот человек живуч, как кошка, которая всегда падает на лапы, как бы вы ее ни бросали. Теперь его шайка, наверно, находится в совершенном беспорядке после страшного ночного поражения, но если дать ей время оправиться, то через несколько дней она снова соберется и сделается еще многочисленнее против прежнего, приняв к себе новых бандитов, в которых нет недостатка в пустыне и которые с удовольствием примут участие в разбоях и грабежах, получая при этом жалованье.
 — Что же вы намерены теперь делать?
 — Действовать как можно решительнее и начать с того, что постараться немедленно открыть их сборное место, тем более что главное дело сделано. Приобретенная нынешней ночью добыча откроет нам путь к давно желанному результату. Задержание этого человека я считаю единственным средством доказать честным людям, что мы никогда не были соучастниками этих мерзавцев, и восстановить прежнее о себе мнение в их глазах.
 — Берегитесь, мой друг! Этот человек не задумается открыть, что вы покупали у него невольников, имея в виду если не оправдаться этим, то по крайней мере запутать дело.
 — Так что же? Разве вы не слышали вчера моего разговора с Ионафаном Мобертом? Эта продажа, или, скорее, покупка, была ничего более как ловушка, которую я ему приготовил. Я принял все предосторожности, чтобы не было возможности заподозрить меня в подобной мерзости.
 — Как так?
 — Да разве вы забыли о том, что я написал обо всем этом Бриггаму Юнгу и что письмо это уже вручено ему?
 — В самом деле вы отправили нарочного к Бриггаму Юнгу?
 — Конечно, разве вы сомневаетесь в этом?
 — Признаться, да.
 — Значит, вы находите меня способным решиться на эту отвратительную покупку? От души благодарю вас за подобное обо мне мнение; однако вы, как видно, очень хорошо знаете меня.
 — Конечно, я знаю и люблю вас, мой друг; но тем не менее я не мог не подумать, что вы не совсем со мною откровенны.
 — Но как же мог я иначе поступить?
 — Я думал, что вы просто забыли отправить нарочного, что было бы для нас великим несчастьем.
 — Конечно, но успокойтесь, нарочный отправлен. Скажу вам откровенно, что, вмешиваясь в это дело, я знал, что мне предстоит иметь дело с тонким мошенником, а потому я принял всевозможные предосторожности; понятно, что на будущее время я буду поступать не менее благоразумно. Не скрою от вас, что я намерен употребить маленькую хитрость: через три дня отряд мормонов засядет в Прыжке Лоси, и затем я выполню в точности все то, о чем говорил вчера Ионафану Моберту.
 — Слава Богу! Какое-то бремя свалилось с груди моей. Я знаю, что вы страшно беспечны, мой друг, в делах, касающихся вас лично, вследствие чего я и заподозрил вас в подобной оплошности.
 — Это правда, я несколько беспечен, если речь идет о моей личности, но в то же время я отношусь совершенно серьезно к делу, касающемуся моей чести, которая, благодаря Бога, осталась до сих пор неприкосновенною.
 — Никому это так не известно, как мне, мой друг, — сказал Джемс Форстер, протягивая Грифитсу руку, которую тот пожал с чувством.
 В это время дверь, или, скорее, плетенка хижины, приподнялась, и вошел лейтенант Маркотет.
 — А, это ты, Маркотет! — сказал Грифитс. — Ну что? Какие новости?
 — Все идет хорошо, капитан. Молодой человек, слуга двух дам, которых мы вчера привезли, желает говорить с вами.
 — А! Хорошо, пусть войдет.
 — Войдите, — сказал Маркотет, подымая плетенку, — капитан желает вас видеть.
 Пелон вошел и вежливо поклонился трем офицерам.
 — Это вы, дитя мое! — сказал капитан с улыбкой. — Что вам угодно? Вы, без сомнения, пришли ко мне с поручением от вашей госпожи?
 — Да, капитан, — отвечал Пелон.
 — Как она себя чувствует после происшествий ночи?
 — Моя госпожа чувствует себя очень хорошо, капитан.
 — Очень рад. Что же ей угодно?
 — Она желает говорить с вами, капитан.
 — Я весь к ее услугам.
 — Значит, она может прийти?
 — О нет! Если ваша госпожа желает что-нибудь сообщить мне, то я буду иметь честь сам прийти к ней.
 — Итак, капитан, я могу сказать…
 — Что через десять минут, — перебил его капитан с улыбкой, — я буду иметь честь сделать ей визит.
 — Благодарю, капитан, я передам моей госпоже ваши слова.
 — Ступайте, мой милый, я следую за вами.
 Пелон поклонился и вышел.
 — О! — воскликнул капитан, радостно потирая руки, — сама судьба сближает меня с Валентином Гиллуа.
 — Что вы говорите о Валентине Гиллуа?
 — Теперь я понимаю, — продолжал капитан задумчиво, — я сильно ошибался, думая, что присутствие в наших горах отряда мнимого Кильда не есть одна из важных причин, побудивших Искателя следов прибыть в эту местность; ни один раз он не бывал здесь без какой-нибудь серьезной цели. Быть может, от моей прекрасной посетительницы я узнаю многое.
 — Это правда, — заметил Форстер, — вы непременно выясните себе из разговора с ней некоторые темные стороны дела. Идите, мой друг, идите! Желаю вам успеха!
 — Все зависит от счастья!
 Капитан Грифитс вышел и направился к хижине, занимаемой донной Розарио и ее верной мисс Гарриэтой Дюмбар.
 Стоявший на пороге Пелон, увидев капитана, предупредил об этом свою госпожу и потом ввел посетителя.
 Молодая женщина сидела, облокотившись на спинку кровати; все стены избушки были завешаны мехами, а толстый ковер скрывал земляной пол.
 Огонь горел в камине и распространял приятную теплоту в избушке, сплетенной из сучьев и ветвей дерев.
 Гарриэта Дюмбар сидела на табурете около своей госпожи.
 Донна Розарио встретила капитана с очаровательной улыбкой и протянула ему руку.
 Грифитс почтительно наклонился к этой маленькой, изящной ручке, слегка коснувшись ее своими губами.
 — Благодарю вас, — сказала она с некоторым смущением, — благодарю за услугу, которую вы мне оказали, капитан.
 — Прошу вас, сеньора, — отвечал Грифитс, — считать меня одним из самых покорных и преданнейших слуг ваших; я ожидаю от вас новых приказаний.
 — Прежде чем просить вас о новой услуге, капитан, — отвечала она, — я считаю своим долгом сказать вам, кто я такая, и познакомить вас с личностью, которой вы спасли жизнь. Милая Гарриэта, подайте стул капитану.
 Молодая девушка поспешила исполнить ее просьбу, но Пелон предупредил ее, схватив табурет и подавая его капитану.
 — Увы! — сказал Грифитс с печальной улыбкой, — я знаю вашу историю, она походит на историю многих несчастных, преследуемых судьбою, как вы, мадам; поведение капитана Кильда давно уж обратило на себя всеобщее внимание; всем в этой местности известно отвратительное ремесло его. Он вас, вероятно, похитил из вашего семейства, насильно принудил следовать за ним с целью продать мормонам, но, слава Богу, его низкий замысел не удался! Теперь вы свободны и находитесь в безопасности от ваших преследователей.
 — Увы! — отвечала донна Розарио с печальной улыбкой, — капитан Кильд не так виноват, как вы думаете, потому что я была ему продана.
 — Что вы хотите этим сказать, мадам?
 — Вот в нескольких словах моя грустная история, капитан. Я родилась далеко отсюда, в самом конце Южной Америки, в Чили. Мой отец был французский дворянин и принадлежал к одному из самых древних родов своей страны. Мать моя была американка и происходила от одного из лучших семейств в Чили. Я и брат мой жили в доме наших родителей, которых мы боготворили. Один из наших родственников, смертельный враг отца моего, напал однажды на нашу асиенду вместе с индейцами Ароканами. Дикие сожгли асиенду и убили моего отца и мать. Бесчеловечный наш родственник взял меня и брата с собою и отвез нас в Новый Орлеан. Итак, мы расстались с Чили, с нашей милой родиной! Спустя некоторое время он снова посадил нас на корабль и перевез в Бразилию. Не знаю, вследствие каких причин наш родственник скоро взял нас из Бразилии и возвратил в Новый Орлеан. По возвращении нашем туда этот бесчувственный человек разлучил меня с братом. Я не знаю, где теперь брат мой!.. бедный брат! он был так прекрасен, такой искренний и так любил меня!
 — Он умер?
 — Увы! Я ничего не знаю, я не видела его более никогда, после нашей разлуки я не получала никаких о нем известий.
 — Он, без сомнения, почти одних лет с вами, сеньорита?
 — Да, почти, но он немного старше меня; если он еще жив, на что в глубине моего сердца сохранилась еще надежда, то ему должно быть около двадцати одного года; он был красив, высокого роста, хорошо образован и бесконечно добр!.. бедный Луи!
 Донна Розарио замолкла и тихо плакала, закрыв лицо руками.
 — Не унывайте, сеньорита, — сказал капитан после некоторого молчания, — ваш брат, наверно, жив еще и возвратится к вам. Бог милостив, надейтесь на Него!
 — Благодарю вас, сеньор, за ваши утешения, — отвечала она, поднимая голову и вытирая слезы, медленно катившиеся по ее бледным щекам. — Мы остались одни, круглыми сиротами, без всякой опоры; но у нас была святая любовь друг к другу, которую Бог вселил в наши страждущие сердца для того, чтобы мы могли утешать один другого и мужественно, без ропота переносить несправедливые удары судьбы.
 Увы! Теперь я одна! Нет уж более моего друга, моей опоры! Слух мой не лелеет более его нежный, сладкий голос, который беспрестанно повторял мне: «Не унывай, бедная сестра моя! Настанет наконец минута, когда судьба утомится преследовать нас, справедливость восторжествует, и мы будем счастливы!» Теперь я одна, совершенно одна! Но нет, у меня есть еще два друга, которые преданы мне, не оставляли и не оставят ни за что и никогда!
 — Что же с вами случилось, сеньорита, после того как вас разлучили с вашим братом? — спросил капитан.
 — Недостойный наш родственник, который не переставал быть нашим палачом, желая воспользоваться нашим громадным состоянием, поместил меня в Новом Орлеане в девичий пансион, где я пробыла несколько месяцев. Это короткое время было для меня отдыхом после долгих и беспрерывных страданий. Я была любима своими подругами; лица же, которым был вверен присмотр за мною, окружили меня всевозможным вниманием, так что если бы я могла забыть свое горе, то была бы совершенно счастлива. Но увы! это было невозможно. Между тем, скрывая свою скорбь в глубине сердца, я невольно стала сосредоточиваться в самой себе, предаваясь часто в уединении мечтаниям. Но ненавистный мой родственник не упускал меня из виду. Однажды, гуляя со своими подругами в окрестностях города, я с умыслом отстала от них, чтобы несколько отдалиться от их беззаботного смеха и веселых игр, и погрузилась в свои думы. Вдруг я неожиданно была схвачена, в то же время покрывало упало мне на лицо, меня грубо взвалили на плечи, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, то увидела себя в повозке, запряженной одною лошадью, которая везла нас полной рысью через густой лес. Я была во власти капитана Кильда.
 — Вы говорили мне, сеньорита, о двух друзьях ваших, которые так преданы вам; неужели они не могли ничего сделать для вас?
 — О, капитан, они слишком много сделали для меня. После моего похищения они беспрестанно искали меня и успели подослать в лагерь капитана Кильда людей своих, которым я вполне могла довериться. Один из этих людей лейтенант самого капитана.
 — Блю-Девиль! — воскликнул Грифитс с величайшим изумлением.
 — Да, — отвечала донна Розарио с обворожительной улыбкой, — а другой — мексиканский охотник, который служит путеводителем каравана, Бенито Рамирес.
 — Знаменитый лесной скороход?
 — Да, сеньор.
 — Странно! А эти два друга, о которых вы говорите, сеньорита, очень могущественны?
 — Не знаю, сеньор; мне известно только то, что эти люди безгранично мне преданы.
 — Можете ли вы мне сказать имена этих людей, сеньорита?
 — Конечно, капитан; один из них близкий родственник моей матери, который видел нас с братом еще в детстве; он очень богат и не задумается посвятить себя нашему спасению; его имя дон Грегорио Перальта.
 — Я не знаю этого имени, сеньорита, — отвечал Грифитс в задумчивости, — а другой?
 — Другой — француз, молочный брат моего отца, его старый друг, который был безгранично предан ему и который теперь дорожит его памятью, — это скиталец лесов; его зовут Валентином Гиллуа.
 — Валентин Гиллуа? — вскричал капитан, невольно вспыхнув от такой неожиданности.
 — Вы его знаете? — спросила донна Розарио, внезапно выпрямляясь на своей кровати.
 — Только понаслышке, сеньорита; я никогда не имел чести с ним встретиться. О! Если у вас такой друг, как знаменитый Искатель следов, то вам, сеньорита, совершенно нечего бояться капитана Кильда.
 — Я еще вчера так думала; желание освободить меня было единственной причиной того, что Валентин Гиллуа со своими охотниками и индейцами напал на лагерь. Все уж было приготовлено к моему бегству.
 — Но подоспел этот мерзавец Браун?
 — Да, сеньор; без вас я бы погибла.
 — О! Теперь вам совершенно нечего бояться.
 — Я это знаю и благодарю вас. Но смотрите, капитан, ведь я неблагодарна.
 — Вы, сеньорита?
 — Да, я говорила вам только о двух моих друзьях, между тем как забыла о третьем, быть может, более всех преданном мне, — это вождь индейцев.
 — Друг и названный брат Валентина Гиллуа? — перебил ее капитан, — Курумилла, не так ли, сеньорита?
 — Да, капитан; я уверена, что этот человек более двух остальных заботился о моем освобождении, и я забыла его. Это дурно с моей стороны!
 — Что же вы намерены теперь делать, сеньорита?
 — Я хотела бы уведомить моих друзей, которые, без сомнения, в страшном отчаянии от моего внезапного исчезновения. Я хотела бы уведомить их обо всем происшедшем и, сообщив им об услуге, которую вы мне оказали, дать им знать, где и под чьим покровительством я нахожусь в настоящую минуту. Я приготовила утром, когда встала, письмо, которое желала бы отправить к Валентину Гиллуа как можно скорее.
 — Ничего нет легче, сеньорита; я не знаю, в скольких лье отсюда находится знаменитый скиталец лесов, но в моем отряде есть один охотник, которому известны все тропинки пустыни и который обладает замечательной способностью отыскивать тех, кого ему надо; напасть же на след Валентина Гиллуа будет тем удобнее, что он, наверно, оставил людей в окрестностях каждого лагеря, чтобы отыскать вас.
 — Могу ли я просить вас об одном одолжении, кабальеро? — прервала его донна Розарио с улыбкой.
 — Говорите, сеньорита, вы не знаете еще, какое участие я принимаю в вашем деле?
 — Я не сомневаюсь в этом, а потому и решаюсь обратиться к вам с следующей просьбой: я желала бы, чтобы этот молодой человек, который меня сопровождает, сам отвез мое письмо и вручил по адресу; он рассудителен, очень предан мне и хорошо знаком с местностью; кроме того, он знает многих из людей Валентина Гиллуа, и если встретит кого-нибудь из них на дороге, то тогда, конечно, можно быть уверенным, что письмо скоро дойдет по назначению.
 — Пусть будет по-вашему, сеньорита! Предоставляю вам действовать, как вам будет угодно; если вы находите нужным послать этого молодого человека, то я исполню ваше желание; я же довольствуюсь тем, что имею честь быть вам полезным. Я также пошлю охотника, чтобы узнать о событиях ночи.
 — Я думаю, сеньор, что так будет лучше, тем более что вы, конечно, не написали бы того, что я написала, — сказала она с очаровательной улыбкой.
 — Когда вы хотите, чтобы отправился этот мальчик, сеньорита?
 — Как можно скорее.
 — Чтобы скорее возвратиться?
 Молодая девушка молча кивнула головой.
 — Хорошо, сеньорита, он отправится сейчас же.
 Капитан отворил дверь и знаком подозвал к себе лейтенанта Маркотета, который чинно прохаживался в нескольких шагах с сигарой во рту.
 — Лейтенант, прикажите сейчас же оседлать лучшую лошадь, — сказал капитан. — Умеешь ли ты управлять лошадью, мальчик? — продолжал он, обращаясь к Пелону.
 — Я сын гамбусино! — гордо отвечал мальчик.
 — О! в таком случае я совершенно спокоен, — заметил капитан с улыбкой. — Есть ли у тебя оружие?
 — Да, капитан, у меня есть ружье, револьвер и нож.
 — Хорошо, теперь недостает только сумки с съестными припасами, но тебе принесут ее, пока ты соберешься. Когда лошадь будет оседлана, приведите ее сюда, лейтенант, а также прикажите приготовить сумку. Ступайте и распорядитесь, чтобы все было готово как можно скорее.
 Через пять минут великолепная вороная лошадь прыгала перед хижиной и рвалась из рук лейтенанта, который крепко держал ее под уздцы.
 — Вот тебе письмо, Пелон, — сказала донна Розарио, обращаясь к молодому человеку, лицо которого сияло от восторга при сознании, что ему доверяют такое серьезное поручение. — Ты должен вручить его Валентину Гиллуа в собственные руки.
 — Положитесь на меня, сеньора, я доставлю его или умру.
 — Поезжай, Пелон, поезжай, мой друг, мой брат, поезжай, и да хранит тебя Бог!
 Молодой человек вежливо поклонился и вскочил в седло с ловкостью и проворством, которые ручались в успехе возложенного на него поручения.
 Если бы капитан Кильд увидел теперь этого прекрасного молодого человека, с сверкающим взглядом, грациозными манерами и твердой посадкой на лошади, он, без сомнения, не узнал бы в нем бедного Пелона, с которым он привык обходиться с таким презрением.
 Но тогда он был жалкий невольник, между тем как теперь он был свободен и чувствовал, что он также человек.
 Почтительно раскланявшись с донной Розарио и капитаном, он пустил лошадь охотничьим галопом и выехал из лагеря, ворота которого были для него отворены. Пять минут спустя он исчез с горизонта.
 — Как мне нравится этот красивый молодой человек! — весело сказал капитан, обращаясь к донне Розарио. — Довольны ли вы, сеньорита? — прибавил он. — Все ли я исполнил, что обещал вам ночью?
 — О да, сеньор! Вы слишком добры и внимательны, чтобы я не заплатила вам за все это моей искренней признательностью.
 — Теперь я, кажется, бесполезен для вас, все зависит от вашего посланного.
 — О, я в нем совершенно уверена, сеньор.
 Капитан почтительно поклонился донне Розарио и снова поцеловал ее руку.
 — О, сеньора! — сказала Гарриэта Дюмбар, когда они остались только вдвоем, — как прекрасен сделался вдруг Пелон!
 Донна Розарио обняла ее, смеясь.
 — Теперь он свободен, мой друг, — отвечала она, — и чувствует свою силу, как орел, у которого выросли крылья.
 Теперь мы оставим на некоторое время лагерь Сожженных лесов и последуем за Пелоном.
 Молодого человека вовсе нельзя упрекнуть в хвастовстве за то, что он гордо отвечал капитану: «Я сын гамбусино!» Он не только мастерски ездил на лошади, как вообще все мексиканцы, но, несмотря на свою молодость — ему было около восемнадцати лет, — он обладал замечательным знанием самых уединенных уголков и тропинок пустыни.
 Постоянно сопровождая отца своего, который большую часть времени проводил в странствовании по лесам и степям, Пелон имел случай близко познакомиться со всеми трудностями жизни лесного бродяги; он приобрел также необыкновенную способность открывать следы и неуклончиво следовать по ним; но, что всего важнее, он умел направлять выстрел в чаще темного леса так же верно, как бы он стрелял в открытом поле, покрытом только высокой травой.
 Сверх того он был храбр, благоразумен, осторожен и хорошо знаком с оружием, которое он постоянно носил и в котором он был похож на настоящего охотника.
 Словом, донна Розарио имела основание доверять ему.
 Расставшись с лагерем Сожженных лесов, Пелон продолжал скакать до тех пор, пока не углубился в самую середину равнины.
 Наконец, он остановился и поворотил свою лошадь головой к востоку.
 Трава была так высока, что молодой человек, хотя и был довольно высокого роста, однако должен был подняться на стременах, чтобы обозреть местность.
 Мертвая тишина царствовала вокруг; ничто не нарушало ее.
 Молодой человек хорошо знал позиции различных лагерей; он попробовал определить с точностью направления, в которых они находились от него, для того чтобы лучше представить в своем уме местность, где был лагерь охотников, к которым он хотел направиться.
 Это была долгая и трудная работа, но, по-видимому, результаты получились удовлетворительные, так как на губах его появилась самодовольная улыбка.
 — Я должен направиться прямо к северу, — сказал он, — но так, чтобы все время эти две возвышенности находились с правой стороны от меня; одна из них, как следует предполагать, называется Воладеро, которую так часто мне описывал Блю-Девиль и о которой он еще вчера говорил мне во время похода и даже указывал на нее пальцем; там я, без сомнения, могу получить сведения о человеке, которого ищу. Блю-Девиль никогда ничего не говорит и не делает без основания. Итак, я отправляюсь к Воладеро; но, чтобы быть свободнее в своих действиях и не иметь более надобности останавливаться, я позавтракаю здесь, тем более что я очень голоден; притом же, — прибавил он, взглянув на солнце, — теперь не более десяти часов с половиною.
 Пелон остался очень доволен своим заключением; соскочив на землю и разнуздав лошадь, которая с жадностью принялась щипать траву, он сел возле нее, положил свое ружье в таком от себя расстоянии, чтобы во всякое время его можно было достать не вставая, и, разложив перед собою свою провизию, начал есть так, как едят в его лета, т. е. с превосходным аппетитом.
 Съедая все, что попадалось ему на зубы, молодой человек погрузился в глубокие размышления, что, однако, не мешало ему быть каждую минуту настороже и не пропускать мимо ушей ни малейшего шума.
 Но ничто не нарушало величественной тишины этого неизмеримого зеленого океана.
 Наконец Пелон окончил свой завтрак, который продолжался не более двадцати минут.
 Его лошадь также подняла вверх голову и с нетерпением озиралась по сторонам.
 Молодой человек снова собрал оставшиеся съестные припасы и сложил их в свою сумку; затем он выпил залпом из дорожной бутылки вина, взнуздал свою лошадь и прыгнул в седло.
 Бросив испытующий взгляд вокруг себя, он заметил дорогу, извилинами прорезывающую долину и ведущую к лагерю, в который он решился заехать.
 Он ехал таким образом около двух часов, и ничто не разнообразило его монотонного путешествия.
 Наконец, перед ним раскинулся громадный и густой лес; молодой человек окинул его внимательным взглядом, чтобы не ошибаться в своем направлении, и только тогда решился ехать по широкой дороге, пролегавшей через этот лес.
 Вдруг он заметил свежие следы нескольких всадников.
 Копыта лошадей с точностью отпечатались на мягкой, рыхлой земле.
 Молодой человек принял необходимые предосторожности и пришпорил лошадь.
 Спустя несколько минут до его слуха долетел какой-то неопределенный шум, который становился все явственнее и который, наконец, можно было принять за ссору.
 Пелон остановил свою лошадь: в незначительном от него расстоянии, с правой стороны дороги слышались человеческие голоса.
 Вдруг раздался выстрел, послышался болезненный стон и вслед за тем брань.
 Пелон вздрогнул: ему показался один из этих голосов хорошо знакомым.
 Молодой человек въехал в чащу леса, сошел на землю, крепко привязал свою лошадь и, взяв в руки ружье, пополз, как змея, между кустарниками.
 Скоро он так к ним приблизился, что мог расслышать следующий разговор:
 — Ah, Demonio! — говорил злобный голос, — на этот раз ты не уйдешь от меня!
 — Лжешь! — отвечал второй такой же голос, — ты сам умрешь, собака!
 Пелон продолжал подвигаться с величайшею осторожностью; наконец, он увидел двух человек: один из них стоял за деревом, так что Пелон не мог хорошо рассмотреть его, но голос этого человека приводил его в трепет. Другой стоял возле убитой лошади и держал ружье наперевес. Пелон узнал в этом последнем ненавистного Шакала.
 Два врага стояли на прогалине леса один против другого, и в лицах их выражалась решимость бороться на жизнь и смерть.
 Пелон осторожно своротил налево, так что очутился по правую сторону бандита, затем он приподнял ружье свое и встал на ноги.
 — Ты должен умереть, Шакал! — вскрикнул он.
 — Ах ты змея! — закричал бандит, оборачиваясь и узнав Пелона.
 Но прежде чем он успел переменить направление ружья, молодой человек, которому хорошо был известен этот маневр, опустил курок.
 Раздался выстрел, и бандит, не вскрикнув, повалился мертвым: пуля Пелона размозжила ему череп.
 В ту же минуту человек, стоявший за деревом, бросился к молодому человеку с распростертыми руками и закричал задыхающимся от волнения голосом:
 — Мой сын! мой сын!
 — Отец! — вскрикнул Пелон.
 И они упали друг другу в объятия.
 — Что там такое? — спросил вдруг насмешливый голос. — Убивают и в то же время целуются! Что это значит?
 Отец и сын быстро обернулись.
 Перед ними стоял Блю-Девиль, опершись на ствол своего ружья и устремив на них взгляд, исполненный крайнего изумления.
 — Это значит, господин Блю-Девиль, — отвечал гамбусино, по лицу которого градом катились слезы, — что я отыскал моего сына.
 — И всадил без промаха Шакалу в лоб пулю? Отлично! А я так спешил, чтобы вовремя оказать помощь! Значит, мне вовсе не следовало так торопиться.
 — Это не я убил Шакала.
 — А кто же?
 — Это я, господин Блю-Девиль, — отвечал молодой человек, кланяясь.
 — И хорошо ты сделал, мой друг, что убил эту подлую тварь, — сказал лейтенант, — я всегда говорил, что он этим кончит.
 Гамбусино снова обнял сына и начал целовать его.
 — Но каким образом ты попал сюда? — продолжал Блю-Девиль.
 — Я ищу Валентина Гиллуа.
 — На что он тебе?
 — Чтобы вручить ему очень важное письмо.
 — А ты убиваешь бандитов, вместо того чтобы исполнить свое поручение? Знаешь ли ты, что сталось с донной Розарио?
 — Вы не доверяли мне, лейтенант?
 — Да, — отвечал Блю-Девиль, хмуря брови, — и начал думать, что был прав.
 — Не спешите обвинять меня, лейтенант, вы скоро в этом раскаетесь.
 — Это почему?
 — Потому что я не оставлял ее ни на одну минуту.
 — И это правда?
 — Мой сын не умеет лгать, — заметил гамбусино.
 — Я это знаю, — отвечал Блю-Девиль.
 — Письмо, которое я должен передать Искателю следов, — от донны Розарио.
 — Она в безопасности? — быстро спросил Блю-Девиль.
 — Да, но не думайте, что об этом похлопотал Браун, человек, которому вы доверяли и который подло изменил нам.
 — Я догадывался, что это так… О подлец, если бы ты попался мне в руки…
 — Это не так трудно, как вы думаете: он в плену.
 — Как это случилось?
 — Валентин Гиллуа расскажет вам, проводите меня к нему.
 — Хорошо, но прежде надо обыскать карманы этого мошенника.
 Лейтенант выворотил карманы Шакала, вытащил оттуда портфель, туго набитый бумагами, и возвратился к молодому человеку.
 — Ну, теперь скорее в путь! — сказал он. — У нас еще много дел впереди! Есть ли у тебя лошадь?
 — Да, она скрыта в кустах.
 — Тем лучше; ну так отправимся же!




 Глава IV. Зеленый океан


 Когда Валентин Гиллуа узнал о непостижимом исчезновении донны Розарио, им овладело странное отчаяние.
 Бенито Рамирес, казалось, был близок к помешательству вследствие этой неудачи.
 Даже Блю-Девиль, человек вообще холодный и, по-видимому, невозмутимый, находился в сильно возбужденном состоянии; он никак не мог простить себе непредусмотрительности, с которой он положился на человека, в честности которого никогда не имел случая убедиться, поэтому вследствие этой оплошности он некоторым образом был причиной ужасной катастрофы.
 Блю-Девиль знал, что если Браун успел возвратить несчастную девушку в руки капитана Кильда, то он, Блю-Девиль, ничем не сможет загладить свою вину. Следовало не теряя ни минуты преследовать похитителей молодой девушки.
 К несчастью, Валентин Гиллуа слишком был занят делами, относящимися к его обязанности властелина, чтобы принять участие в розысках, а потому он возложил это поручение на людей, ему преданных.
 Бальюмер, Блю-Девиль, Бенито Рамирес и Навая бросились во все стороны и с неутомимой энергией старались напасть на след.
 Валентин Гиллуа заметил с удивлением, что Курумилла не выказывал ни малейшего желания отправиться на розыски молодой девушки.
 Между тем, когда вождь индейцев узнал об исчезновении донны Розарио, он внимательно осмотрел следы, оставленные похитителями у входа в пещеру, и исчез в чаше леса, но через полчаса он снова показался у опушки леса.
 — Ну что, вождь? — спросил его Валентин.
 — Все хорошо! — отвечал Курумилла, не останавливаясь и направляясь к лагерю.
 Валентин не расспрашивал его более; он слишком давно знал вождя индейцев, чтобы сомневаться в верности его наблюдений; он также был уверен в том, что Курумилла безгранично предан несчастным детям дона Луиса.
 Искатель следов догадался, что в голове вождя индейцев созрел какой-то план.
 Они оба вошли в лагерь.
 Борьба прекратилась; кроу, как голодные волки, рыскали по неприятельскому лагерю и грабили все, что попадалось им под руки.
 Валентин Гиллуа не мешал им.
 Анимики свято выполнил условие, заключенное им с Искателем следов: ни один из его подчиненных не нападал на женщин и не оскорблял их ни словом, ни действием; они были собраны в одном из углов лагеря под надзором двух охотников.
 Несчастные дрожали от страха и холода, их жалкий вид невольно возбуждал сострадание.
 Валентин отозвал вождя Воронов в сторону; переговорив несколько слов вполголоса и пожав друг другу руку, они расстались.
 Валентин просил Анимики позволить женщинам и детям взять свою одежду.
 Вождь Воронов считал себя слишком одолженным помощью охотников, чтобы отказать в такой незначительной просьбе их начальнику, который притом не мешал ему воспользоваться добычей.
 Анимики хорошо понимал, как было для него полезно жить в ладу со своим могущественным союзником, а также, что, полагаясь на собственные силы, он никогда не успел бы овладеть лагерем.
 Вследствие таких соображений он поспешил отдать приказание возвратить в целости женщинам и детям все их вещи.
 Это распоряжение тотчас же было исполнено в точности.
 Валентин Гиллуа собрал охотников, велел навьючить вещи невольниц на нескольких мулов; потом, простившись с вождем Воронов, он удалился со своим отрядом, в середине которого находились женщины и дети.
 Охотники направились к Воладеро.
 Несчастные невольницы не знали, в какие руки они попали; они думали только о том, что у них теперь другие хозяева, и со страхом ожидали неведомого своего будущего.
 Во все время перехода они плакали и горевали так что их невозможно было утешить.
 Охотники мало заботились о них, потому что должны были с трудом отыскивать в темноте дорогу и с большим вниманием следить за тем, чтобы их мулы не свалились в пропасть, которая тянулась вдоль всего берега реки Журдан.
 Наконец к семи часам утра они достигли Воладеро.
 Валентин должен был сделать несколько поворотов, чтобы наконец отыскать вход, которым женщины могли, хотя с большим затруднением, войти в подземелья.
 Охотники зажгли огни в нескольких пещерах, соединенных между собою узкими проходами; женщины и дети были помещены в отдельной пещере.
 Постели им были устроены из сухой травы, а сложенная в этой пещере одежда была предоставлена в их полное распоряжение.
 Затем Валентин приказал охотникам удалиться, предоставив несчастным невольницам свободно предаться сну, в котором они так нуждались.
 Охотники расположились в гроте, уже знакомом читателю.
 Четверть часа спустя все обитатели Воладеро были погружены в глубокий сон, за исключением одного только Искателя следов, который сидел перед огнем, опустив голову на руку и предавшись размышлениям.
 Около десяти часов утра вошел Бальюмер.
 Валентин поднял голову.
 Охотник приблизился и сел возле него.
 — Что нового? — спросил его Валентин после некоторого молчания.
 — Ничего особенного, только одно верное известие.
 — Какое?
 — Что донна Розарио и те, которые сопровождали ее, не попали в руки капитана Кильда.
 — Отчего вы так думаете, мой друг? — быстро спросил Валентин.
 — Я не только думаю, но и убежден в этом,
 — Но откуда же вы получили такие сведения?
 — Я напал на следы бандитов, которые ясно отпечатались вокруг пещеры, где была скрыта донна Розарио; эти следы привели меня в лес, где я тотчас же и потерял их. Потом я снова напал на следы, по которым пришел к новому лагерю, устроенному капитаном в великолепной позиции, так что этот лагерь кажется недоступным.
 — Как, капитан успел устроить новый лагерь? — спросил Валентин с изумлением, — но, вероятно, у него очень мало людей в нем!
 — Вы ошибаетесь, мой друг; заметьте, что бандитов очень мало было убито; после первых выстрелов они разбежались во все стороны; как только опасность миновала, жадность возвратилась к ним, и они собрались снова, чтобы вознаградить себя за все потерянное; кроме того, чувство самосохранения заставило их позаботиться о сооружении нового лагеря. Притом же их капитан успел спасти все предметы большей важности.
 — Сколько, вы думаете, осталось у него людей?
 — От сорока пяти до пятидесяти человек.
 — Не более?
 — Как раз половина того, что у него было.
 — Это правда; уверены ли в том, что донны Розарио нет в этом новом лагере?
 — Совершенно уверен; там нет ни одной женщины.
 — Однако вы не проникли в лагерь?
 — Не мог же я добровольно подвергать себя такой очевидной опасности.
 — Как же вы после этого можете быть уверены, что там нет ни одной женщины?
 — А вот как: капитан послал нескольких человек прорубить засеку, чтобы сделать таким образом свободный проезд к своему лагерю. Я внезапно овладел одним из этих работников и, приставив нож к горлу, стал допрашивать. Мошенник начал было сопротивляться и спорить, но, когда увидел, что я не шучу, счел более благоразумным повиноваться. Он сознался мне, что индейцы увели всех женщин, и когда я, не поверив этому, сильно уколол его концом своего ножа, он мне сказал: «Посмотрите сами, в нашем лагере нет еще ни одной палатки, где же мы могли бы скрыть женщин, если бы они были с нами?» Замечание было совершенно справедливо, и я был вынужден отпустить его; я даже воздержался от того, чтобы дать ему несколько пинков в дорогу. После того я возвратился прямо к вам с известием, что старому плуту капитану Кильду не удалось захватить добычу. Нет ли у вас каких-нибудь приятных новостей?
 — Благодарю вас, Бальюмер, — сказал задумчиво Валентин, — эта весть все-таки приятная; но увы! Что сталось с бедным ребенком в продолжение этой ужасной ночи?
 — Она же была не одна, мой друг!
 — Я это знаю, ее сопровождала другая молодая девушка, с ней был еще молодой человек, почти ребенок.
 — Блю-Девиль утверждает, что этот мальчик необыкновенно храбр, благоразумен, превосходно знает местность и, главное, очень предан донне Розарио.
 — Все это я допускаю, мой друг, но все-таки не думаю, чтобы ребенок мог защитить ее.
 В это время вошел Кастор.
 — Откуда вы идете, мой друг? — спросил его Валентин.
 — Я шлялся по окрестностям и думаю, что недаром.
 — Объяснитесь же.
 — Гуляя по окрестности довольно долго, мне вдруг пришла в голову мысль взойти на возвышение, называемое, не знаю почему, Чертово Седалище, с которого можно обозревать окрестности, насколько хватит глаз.
 — Ну что же далее?
 — Далее я увидел в ущелье Красного Бизона целый ряд всадников, которые подвигались по четыре в ряд и следовали в строгом военном порядке; это меня сильно обеспокоило. К несчастью, густой туман, покрывавший низменные равнины, поднялся вверх и помешал мне лучше рассмотреть этих людей; но, как мне кажется, это должны быть Сожженные леса; судя по их направлению, они непременно должны были проезжать не более в ста шагах от того места, где мы находимся.
 — О, это известие довольно серьезное! — сказал Валентин, нахмурив брови.
 Курумилла встал.
 — Нечего беспокоиться, — сказал он, — начальник этих всадников называется донна Розарио; пусть мой брат не беспокоится, он скоро все узнает.
 — Вы знаете что-нибудь, вождь? — вскричал Валентин с волнением.
 — Отчего Курумилла не знает, разве у него глаз нет? Курумилла все знает. Валентин предполагает, что Курумилла оставался бы здесь, если бы ничего не знал? Пусть мой брать не боится Сожженных лесов; скоро он будет очень обрадован.
 Тщательно осмотрев свое ружье, Курумилла направился к выходу из пещеры.
 — Куда идет брат мой? — спросил Валентин.
 — У Курумиллы глаза хороши, — отвечал тот. — Курумилла идет посмотреть на всадников, которых видел Кастор.
 — Хорошо, — сказал Валентин с улыбкой, — пусть мой брат не забудет ничего.
 — Pardieu! У вас превосходная мысль, вождь, — сказал ему Кастор.
 Индеец молча вышел.
 — А теперь, — сказал Валентин, вставая, — я думаю, что пора позаботиться об этих несчастных женщинах, которых нам удалось освободить в эту ночь.
 — Да, — сказал Бальюмер, — они сильно напуганы своим новым положением, так как они не знают, в какие руки попали.
 — Я думаю, — возразил Валентин, — что прежде всего следует утолить их голод; к несчастью, я так занят своими делами, что совершенно забыл позаботиться о них.
 — Не беспокойтесь об этом, Валентин, — сказал Кастор, — вы слишком заняты более серьезными делами, чтобы помнить о таких мелочах. Я уже приготовил для них сухари, вареный маис, холодную дичь и печеный картофель; этого, кажется, будет достаточно для их первого завтрака. Надеюсь, что вы, Бальюмер, не откажетесь пойти со мной, чтобы вместе раздать им все это.
 — О, конечно! — отвечал Бальюмер.
 — Благодарю вас, Кастор, — сказал Валентин, — за то, что вы хотите заменить меня; признаюсь, что после этой ужасной ночи я совершенно потерял голову.
 — О, мой друг, я вполне понимаю это, но слова вождя должны бы вас успокоить.
 — Это правда, — отвечал Валентин, — его спокойствие много ободрило меня; я знаю, что Курумилла никогда не лжет, и потому решился терпеливо ожидать пока сбудутся его предсказания.
 — Бог никогда не оставляет уповающих на Него, — заметил Бальюмер. — Я твердо уверен, что с донной Розарио ничего дурного не случилось.
 — Мы сделали все, что от нас зависело, — сказал Валентин, — остается возложить все свои упования на Господа Бога, да будет Его святая воля! Однако, — продолжал он после некоторого молчания, вставая, — пойдемте успокоим несчастных пленниц.
 — А главное, накормим их.
 — Пойдемте, Бальюмер, — сказал Кастор.
 Бальюмер и Кастор вышли, а Валентин направился к пещере, в которой помещались женщины и дети.
 При входе охотника на лицах невольниц выразилось беспокойство, но добродушная физиономия Искателя следов тотчас же их успокоила.
 — Не бойтесь меня, mesdames, — сказал Валентин по-французски, так как этот язык был понятен для всех молодых девушек. — Не думайте, что вы попали в руки бандитов или людей, торгующих невольниками; нападая в эту ночь на лагерь капитана Кильда, мы не имели другой цели, как только возвратить всех вас родителям вашим, которые, без сомнения, оплакивают вас и потеряли всякую надежду когда-нибудь снова увидеть вас.
 Плач и рыдания заглушили слова Валентина; он должен был подождать, пока утихнет этот взрыв внезапной радости.
 — Вы свободны, — продолжал Искатель следов, — и я хотел сегодня же отправить вас к вашим родным, но некоторые важные причины вынудили меня отложить ваш отъезд еще на несколько дней; успокойтесь и будьте веселы, если это возможно; вооружитесь терпением и думайте только о том, что через несколько дней вы будете в объятиях ваших близких. Даю вам честное слово охотника, что вам нечего теперь страшиться ваших ненавистных похитителей, так как вы находитесь среди ваших друзей и защитников. Никто и никогда во всей пустыне, ни из краснокожих, ни из бледнолицых, не решится сомневаться в слове Валентина Гиллуа.
 — Валентин Гиллуа! — радостно вскрикнули все женщины, — так вы Валентин Гиллуа!
 — Да, — отвечал он, — и повторяю вам, что вы можете положиться на мое слово.
 — О, милостивый государь, — отвечала молодая девушка от имени всех прочих, — мы безгранично верим вам! Ваше имя знакомо нам! Мы часто слышали его, и каждый раз нам говорили о вас, как о честнейшем человеке; мы вполне полагаемся на ваше слово и никогда не забудем оказанной нам услуги; в сердцах своих мы сохраним к вам вечную признательность.
 — Итак, — сказал он с улыбкой, — дождитесь терпеливо, пока наступит час отъезда, который я постараюсь ускорить, насколько это будет возможно.
 — Нас охраняет ваша честь, милостивый государь, и этого совершенно достаточно, чтобы мы спокойно и с терпением ожидали минуты нашего отъезда; мы знаем, что вы исполните свое обещание в точности.
 — Очень рад, что вы успокоились, — сказал он весело, — и чтобы видеть доказательство вашего ко мне доверия, предлагаю вам позавтракать, так как вы, вероятно, очень голодны.
 — Сознание, что мы находимся в руках честных людей, возвратило нам аппетит, — отвечала с улыбкой молодая девушка, которая все время говорила от имени всех остальных.
 — Вот и товарищи мои, которые принесли вам завтрак, — сказал Валентин, указывая на вошедших двух охотников.
 — Подходите, подходите, mesdames, — сказал Бальюмер, смеясь.
 — Еще минуту, — сказал Валентин, — эти два охотника каждый день будут доставлять вам продовольствие и занимать вас разговором, чтобы сократить время до вашего отъезда. Вы можете прогуливаться по этим пещерам, но я не советую вам выходить из них, так как это не совсем безопасно для вас. Я оставил здесь вашу одежду, — продолжал он, указывая на груду платьев различных фасонов и величины, которыми был завален весь угол пещеры, — для того чтобы каждая из вас могла найти во всякое время то, что ей нужно. Никто из людей моего отряда не будет беспокоить вас, и только я иногда приду узнать, в каком состоянии вы находитесь, да эти два мои товарища, которые взяли на себя труд снабжать вас продовольствием, дровами, водою, освещением и всем необходимым. Помещение ваше, правда, далеко не комфортабельное, оно даже печально, но зато безопасно; повторяю вам, что через несколько дней вы оставите его и возвратитесь к своим семействам. Итак, вы будете с терпением ожидать, не правда ли?
 — О да, милостивый государь!
 — Мы совершенно счастливы!
 — Благодарим вас от всего сердца!
 — Наша признательность к вам будет беспредельна!
 — Бог наградит вас!
 Выражения признательности невольно вырвались у этих несчастных, измученных душевной скорбью созданий, сердца которых так внезапно переполнились радостью.
 — Хорошо, хорошо! — прервал их Валентин. — Теперь желаю вам хорошего аппетита! Пейте, ешьте и не думайте ни о чем! Скоро ваши заветные желания исполнятся!
 Поклонившись бедным невольницам, которым он принес надежду и счастье и которые теперь толпились вокруг него с выражением радости и упования, Искатель следов удалился, оставив Кастора и Бальюмера раздавать завтрак.
 Охотники между тем уже проснулись и были прилежно заняты своими утренними работами: одни чистили лошадей, помещенных в отдельной пещере, другие отправились искать воды и сухих дров, наконец, третья деятельно хлопотали о приготовлении завтрака.
 Когда вошел Валентин Гиллуа, все с еще большим усердием занялись каждый своим делом.
 Появление Искателя следов было встречено единодушным восклицанием; каждый спешил пожать ему руку и пожелать доброго утра.
 Валентин отвечал каждому из них радушным приветствием.
 К полудню приготовления окончились и все собрались к обеду.
 Охотники расположились группами по восемь или по десять человек; они весело разговаривали, смеялись и шутили.
 Валентин Гиллуа, Бальюмер и Кастор поместились отдельно у огня; между ними царствовало мертвое молчание.
 Наконец, Бальюмер прервал его.
 — Между нами недостает еще многих, — сказал он, — не говоря уже о вожде, причина отсутствия которого мне известна, я не вижу ни Навая, ни экс-лейтенанта капитана Кильда… как вы его называете, Валентин?
 — Блю-Девиль, — отвечал охотник.
 — Ни Блю-Девиля, ни Бенито Рамиреса; разве они еще не возвратились?
 — Нет еще.
 — Странно! — заметил Бальюмер.
 — А! О волке помолвка, а он на порог, — сказал Кастор. — Вот и Рамирес!
 И действительно, в эту минуту на пороге показался молодой человек.
 Он молча подошел к присутствующим и сел между Бальюмером и Кастором.
 Рамирес был чрезвычайно задумчив и печален.
 — Вы ничего не открыли? — спросил его Валентин.
 — Ничего, — уныло отвечал молодой человек.
 — Дорогой мой Октавио, — сказал охотник, тихо положив руку на его плечо, — не падайте духом, вооружитесь терпением!
 — О, если бы вы знали, как я страдаю, — пробормотал он с выражением полного отчаяния, — мое сердце разбито!
 — Не унывайте, мой друг, донна Розарио находится в безопасности, с ней ничего дурного не случилось!
 — Вы в этом уверены? — быстро спросил Рамирес, поднимая голову.
 — Совершенно уверен.
 — Как же вы узнали об этом? Разве вы получили какие-нибудь известия?
 — Я не сам узнал об этом, но мне говорили…
 — Кто?
 — Курумилла.
 — Вождь, наш друг?
 — Да.
 — Он видел донну Розарио?
 — Не думаю.
 — Но в таком случае как же он мог узнать, что она находится в безопасности?
 — Не знаю, но вам известно, что Курумилла никогда не лжет, что он не был бы так спокоен, если бы не был убежден в том, что он высказал.
 — Это правда, — сказал Рамирес. — Я сам заметил, что он, сверх обыкновения, слишком мало принимает участия в этом деле, поднявшем всех нас на ноги.
 — Вот видите!
 — Но, быть может, он ненавидит донну Розарио!
 — Вы с ума сошли, мой друг! Он любит ее больше, чем я себя.
 — Вы правы, мой друг, я положительно потерял голову; но как же он мог узнать?
 — Это всегда было для меня загадкой, я живу с ним почти неразлучно около двадцати пяти лет, в продолжение которых не раз бывали подобные случаи, но Курумилла никогда не ошибался. Я совершенно убежден в том, что все то, что сегодня он сообщил мне, сбудется с математической точностью.
 — Но что же, наконец, он сообщил вам?
 — Он сказал мне час тому назад, когда мы сидели вместе: не беспокойтесь, Курумилла хорошо видел; донна Розарио в безопасности; сегодня брат мой получит приятные известия и узнает все.
 — Он так сказал вам?
 — Слово в слово, как я передал вам; эти господа были при этом.
 — Это правда, — подтвердили два охотника.
 — Отчего же он выразился так неясно?
 — Курумилла человек осторожный, он никогда не выскажет того, что, по его мнению, не следует говорить.
 — И вы поверили всему этому?
 — Вполне. Я знаю, что Курумилла никогда не решился бы обманывать меня; его уста никогда не осквернялись ложью. Неужели вы думаете, что я был бы так спокоен, если бы не полагался на слова вождя?
 — Это правда; простите мне мое недоверие.
 — Берите пример с меня, мой друг, вооружитесь терпением и спокойно ожидайте, пока сбудутся предсказания вождя; будьте благоразумны.
 — Вы совершенно правы; мне совестно за свое малодушие.
 — Ну, вот и давно бы так! Я вижу, что вы наконец успокоились.
 — О да! Вы не говорили бы таким тоном, если бы ожидали какого-нибудь несчастья; ваше спокойствие внушило мне надежду на счастье, дало мне жизнь!
 — Браво! Вот это мне нравится! За ваше здоровье!
 — И за ваше также! — воскликнул весело молодой человек. — Вы превосходный доктор и неоценимый товарищ, Валентин; в несколько минут вы вылечили меня от тяжкого душевного недуга.
 — От сумасшествия, — подсказал охотник.
 Так печально начавшийся завтрак окончился шумными, веселыми тостами и шутками.
 Все присутствующие закурили трубки и продолжали оживленный разговор.
 В это время в пещеру вошли три человека: Блю-Девиль, гамбусино Навая и Пелон.
 — Пелон! — вскрикнул Рамирес, роняя изо рта зажженную сигару.
 Навая казался полупомешанным; от радости он не знал что делать: он смеялся и плакал в одно и то же время и каждую секунду душил сына в своих объятиях, повторяя восторженным голосом:
 — Сын мой со мною! Мой сын Пелон, мой дорогой сын! Храбрый мальчик, он убил Шакала! Обними меня, дитя мое, еще! еще! как долго мы были в разлуке! Бедный Пелон, он много перенес! он убил Шакала, бандита, немца! Молодец Пелон! Это мой сын, сеньор Валентин! Не правда ли — он вырос, сделался прекрасен и возмужал? Обними своего отца, малютка! твоего отца, который так долго тебя оплакивал!
 Потом мало-помалу эти восторженные порывы утихли; гамбусино сел, подпер голову руками, и устремил на сына взоры с выражением безграничной любви, между тем как по его лицу катились крупные слезы, которых он и не думал вытирать.
 — Этот молодой человек Пелон сопровождал донну Розарио, — сказал Рамирес, обращаясь к Валентину, — он должен знать, где она находится, не спросить ли его?
 — Ему известно, где она теперь находится, — сказал тогда Блю-Девиль, — он не оставлял ее ни на одну минуту. Славный мальчик! Он приехал прямо от донны Розарио, на дороге он встретил Шакала, одного из самых свирепых бандитов капитана Кильда, и, не долго думая, размозжил ему череп выстрелом из своего ружья.
 — Он очень рассудительный и красивый молодой человек, — заметил Валентин, который в продолжение нескольких минут молча наблюдал за Пелоном. — Он мне очень нравится и должен быть честный малый.
 — Да, — подтвердил Блю-Девиль, — несмотря на свои лета, он заслуживает совершенного доверия.
 — Спросите же его, — настаивал Рамирес с раздражением.
 — Вы правы, мой друг, я сейчас же расспрошу его, так как нам не следует терять времени. Пойдите сюда, молодой человек, — прибавил он, обращаясь к сыну гамбусино.
 — К вашим услугам, милостивый государь, — отвечал молодой человек, подходя и вежливо кланяясь.
 — Мне сказали, что вы желаете говорить со мною от имени особы, пославшей вас ко мне?
 — Да, милостивый государь, если только вы Валентин Гиллуа.
 — Я Валентин Гиллуа, друг мой, говорите.
 — Моя госпожа, донна Розарио де Пребуа-Крансе поручила мне вручить вам письмо.
 — Как здоровье вашей госпожи, как вы называете ее? — спросил с улыбкой Валентин.
 — Ее здоровье превосходно; но не угодно ли вам, милостивый государь, прочесть ее письмо, из которого вы, вероятно, узнаете все, что с ней случилось.
 Он вынул письмо из-за пояса, где оно было спрятано, и передал его Валентину.
 Искатель следов взял письмо; рука его немного дрожала от волнения, когда он знаком пригласил Пелона следовать за собою к широкому отверстию, которое служило в пещере окном; там он распечатал письмо и начал читать его.
 Валентин два раза прочел это письмо; он, казалось, взвешивал каждое слово, изучал каждую фразу; его вечно спокойное и невозмутимое лицо меняло теперь свое выражение каждую секунду.
 Его друзья не решались спрашивать, но тем не менее ожидали новостей в каком-то напряженном состоянии.
 Наконец, Валентин сложил письмо и, тщательно спрятав его на груди, посмотрел прямо в глаза молодому человеку.
 — Скажете ли вы мне правду? — спросил он его.
 — Я никогда не лгу, — отвечал молодой человек с достоинством.
 — Хорошо, — сказал Валентин, — я вам верю. Правда ли все то, что пишет мне донна Розарио?
 — Я не знаю, о чем пишет вам моя госпожа, милостивый государь, но если она сообщает вам в этом письме, что Браун в плену, что она непременно бы погибла без помощи капитана Грифитса, с которой последний подоспел как раз вовремя; что он, по просьбе госпожи моей, постарался снабдить меня всеми средствами, чтобы доставить вам это письмо; что капитан Грифитс человек в высшей степени великодушный и честный охотник и что он обходится с госпожой моей с надлежащим почтением и вежливостью; если моя госпожа писала вам обо всем этом, то я могу поручиться за справедливость этих известий.
 Валентин Гиллуа слушал молодого человека с большим вниманием. Когда Пелон окончил, он на минуту задумался, потом положил руку на плечо молодого человека и снова устремил на него свой проницательный взгляд.
 — Верю, — сказал он, — что вы не обманываете меня. Вы вместе со мною отправитесь к вашей госпоже.
 — Вы доставите ей этим большое удовольствие, — отвечал Пелон с радостью, — ее единственное желание — как можно скорее вас видеть.
 — Хорошо; не говорите никому ни слова о том, что знаете относительно вашей госпожи.
 Молодой человек поклонился.
 Валентин подошел к огню.
 — Господа, — сказал он, — донна Розарио находится в безопасности, и я отправляюсь к ней; я надеюсь, что она скоро будет между нами.
 Позвольте мне не говорить теперь вам ничего более, потому что я не могу этого сделать. Дон Октавио, друг мой, еще несколько часов терпения, прошу вас об этом во имя нашей дружбы.
 — Я повинуюсь, — отвечал грустно молодой человек.
 — Всего важнее, чтобы меня никто не сопровождал. Пойдемте, Пелон!
 — Вы уводите моего сына! — вскрикнул гамбусино.
 — Да, мой друг, — отвечал Валентин, — а разве вы мне не доверяете его?
 — Вам? О, сеньор! И отец, и сын всецело принадлежат вам.
 Пелон обнял своего отца и последовал за Валентином.
 Через пять минут оба отправились полной рысью по направлению лагеря Сожженных лесов.
 — Что бы это значило? — пробормотал Рамирес.
 — Терпение, — отвечал со смехом Блю-Девиль, который его подслушал.




 Глава V. Вождь Сожженных лесов


 В продолжение всего пути от Воладеро до Сожженных лесов оба всадника не сказали друг другу ни одного слова.
 Валентин снова возвратился к письму донны Розарио, стараясь припомнить его содержание.
 Искатель следов был вполне уверен, что оно было написано молодой девушкой под диктовку начальника Сожженных лесов и что ни одна в нем фраза не выражала настоящей ее мысли.
 Это письмо, по его мнению, было ничего более как ловушка.
 Охотник усиленно напрягал свой ум, стараясь открыть причины, побудившие капитана Грифитса прибегнуть к подобному средству для достижения какой-то скрытой цели.
 Иногда он готов был поверить, что донна Розарио писала это послание без посторонней помощи, и тогда поступок капитана Грифитса представлялся в его глазах действительно честным и великодушным
 Но вдруг он подымал голову и восклицал:
 — Это невозможно! Этот человек хитрит, он пробует поймать меня на удочку! Похититель донны Долорес де Кастелар, авантюрист, который решается вести постыдный торг с этим мерзавцем капитаном Кильдом и покупать у него несчастных молодых девушек с целью продать их потом мормонам, — такой человек не может быть честным. Он хочет меня провести, он хитрит, но для чего?
 И он снова погрузился в размышления.
 И действительно, все перечтенные охотником поступки капитана Джона Грифитса падали черным пятном на его репутацию.
 Уж одно похищение донны Долорес возмущало его до глубины души.
 Коммерческие сношения начальника Сожженных лесов с капитаном Кильдом, имеющие целью доставлять мормонам несчастных молодых девушек, силой отнятых у их родителей, внушали отвращение честной натуре Искателя следов, в его глазах человек, так цинически производивший, в виду всех, эту постыдную торговлю, не мог быть способен на доброе дело.
 Но несмотря на то, что он сознавал всю низость подобного поведения, что он инстинктивно чувствовал, что под этой маской кроется что-то темное, таинственное, чего ему никак не удавалось разгадать, — сомнение невольно вкрадывалось мало-помалу в его душу.
 — Кто знает? — говорил он, — но теперь все разъяснится!
 Теперь он уже не рассуждал утвердительно, он сомневался, он готов был даже выслушать оправдание капитана, быть может, в глубине своего сердца он искренно желал найти его невинным.
 У Валентина Гиллуа была прежде всего честная натура, прямой и благородный характер, и он, как и все люди, обладающие подобными качествами, старался во всем отыскать свои хорошие стороны.
 Между тем Пелон вовсе не предавался подобным размышлениям, он весело скакал рядом с Валентином, гордый и счастливый тем, что так удачно исполнил поручение своей госпожи, и заранее радовался тому, что посещение охотника доставит донне Розарио большое удовольствие.
 Было уже около трех часов пополудни, когда всадники достигли лагеря.
 Часовые допустили их приблизиться почти до самого подножья ретраншиментов.
 Пелона тотчас же узнали.
 — А, это вы! — сказал один из часовых.
 — Да, мистер Корник, — отвечал молодой человек, — я желал бы войти.
 — Я не вижу в этом никаких затруднений, но кто это еще с вами?
 Молодой человек приблизился, чтобы ответить. Валентин остановил его.
 — Молодая дама, которой вы оказали большую услугу, просила меня через этого молодого человека посетить ее, могу ли я теперь быть принят?
 — Отчего же нет! — отвечал старый авантюрист, — этой даме предоставлено полное право распоряжаться своими действиями по своему усмотрению и принимать кого ей угодно.
 Позвольте мне только предупредить об этом лейтенанта, для соблюдения формальности; тогда я отопру вам барьер, и вы можете свободно пройти к этой даме. Попроси лейтенанта Маркотета прийти сюда на минуту, — продолжал он, обращаясь к своему товарищу.
 Лейтенант Маркотет был недалеко и через пять минут подошел к барьеру.
 Старый Корник в нескольких словах объяснил ему, в чем было дело.
 — А, хорошо! — сказал лейтенант, — отоприте барьер и впустите этих двух господ.
 Валентин и Пелон въехали в лагерь.
 Лейтенант, почтительно поклонившись охотнику, сказал ему:
 — Вы желаете, милостивый государь, видеть донну Розарио де Пребуа-Крансе?
 — Да, милостивый государь, — сказал Валентин, отвечая на поклон, — если это возможно?
 — Как если это возможно? Напротив, ничего нет легче! Идите за этим молодым человеком, который, как мне кажется, оказал большую услугу этой даме; он проведет вас прямо к ней.
 — Благодарю вас, милостивый государь.
 — Очень рад, что имел возможность удовлетворить вашу просьбу, милостивый государь.
 Они оба вежливо раскланялись, и лейтенант удалился, между тем как Валентин последовал за Пелоном.
 Проходя во всю длину лагеря к хижине, где помещалась донна Розарио, Валентин удивлялся порядку, дисциплине и в особенности опрятности, царствовавшей во всем лагере Сожженных лесов.
 Он не был похож на стоянку бандитов или стан авантюристов — это был лагерь настоящих солдат, усердно выполняющих свои воинские обязанности.
 Все это возбудило в Искателе следов удивление, смешанное с удовольствием.
 «Он не ожидал меня, — подумал Валентин. — Я начинаю сомневаться в том, что он расставляет мне сети; видно по всему, что это настоящие солдаты; да и справедливо ли все то, что говорят о союзниках Красной реки? Однако надо подождать, не следует торопиться с решением подобных вопросов».
 Пелон пошел предупредить свою госпожу о прибытии охотника.
 Когда Валентин остановился перед хижиной, он увидел донну Розарио, ожидающую его на пороге.
 Бледный, растроганный, он поспешил к ней навстречу.
 Молодая девушка была живой портрет своей матери.
 Увидев ее, Валентин почувствовал какую-то жгучую боль в сердце; ему показалось, что он видит ту самую Розарио, которую так любил некогда и которую так любит еще и до сих пор; перед ним стояла она все так же молода и прекрасна, как была в ту минуту, когда он последний раз ее видел.
 — Розарио! — вскрикнул он взволнованным, разбитым голосом, — наконец я нашел вас, дорогое дитя мое!
 — Валентин, мой второй отец, мой единственный друг! Это вы, вы здесь, о Боже! Боже!
 И она почти без чувств упала в его объятия.
 Охотник отнес ее, как ребенка, во внутренность хижины.
 — Успокойтесь, ради самого Бога! — воскликнул он, — вы меня пугаете.
 — Не беспокойтесь, это радость, это счастье, — отвечала она, улыбаясь сквозь слезы, — я так много страдала со смерти моего отца и моей матери.
 — Бедное дитя! — сказал Валентин с глубоким чувством.
 — Хорошо, что от радости не умирают, а то я непременно бы умерла в ту минуту, когда вы так живо напомнили мне отца моего.
 — Называйте меня вашим отцом, дорогая моя Розарио, — отвечал Валентин, целуя ее в голову, — я хочу заменить вам отца; конечно, я не могу возвратить вам все то, что вы потеряли, — прибавил он, вытирая слезы, струившиеся по его щекам, — но я твердо уверен в том, что Бог поможет мне обеспечить ваше счастье, бедное дитя мое!
 — О, вы слишком добры, чтобы не любить вас! Увидав вас издали, я тотчас же узнала доброго друга бедного отца моего.
 — Но ведь вы никогда меня не видели, дорогая моя.
 — Я часто представляла вас в своем уме и не ошиблась; кроме того, как только мы с братом подросли настолько, что могли понимать, наш отец часто подводил нас к вашему портрету, с которым вы имеете поразительное сходство, и говорил нам растроганным голосом: это портрет моего брата, человека, которого я люблю больше всего на свете, которому ваша мать и я обязаны своим счастьем; любите и помните его, дети! По воле Провидения мы разошлись в разные стороны, но когда меня не станет, он возвратится, и вы встретите в нем отца, так же нежно любящего вас, как тот, которого вы потеряли.
 — Он говорил вам это? — спросил дрожащим голосом Валентин.
 Давно сдерживаемые слезы блеснули на его глазах, и он зарыдал.
 Давно уж он не был так сильно взволнован; его сильная, закаленная в беспрерывной борьбе с опасностями и лишениями натура не выдержала; его мужество изнемогало под гнетом тяжелого воспоминания о давно минувшем счастье; после стольких лет немых страданий и сосредоточенности в самом себе его затаенные чувства пробудились с новой силой, и он плакал как ребенок.
 — Да, — отвечала донна Розарио, растроганная его страданиями, — он говорил нам это каждый день, а мать наша повторяла нам после его слова, так что мы, вырастая, все более и более любили вас; когда же несчастье постигло нас, мы с братом в минуты страшного отчаяния, бедные сироты, оставленные всеми, говорили друг другу: не будем падать духом, если жив еще Валентин, наш второй отец, если Бог нам сохранил его, он спасет нас!
 — Это правда? Вы говорили это? — воскликнул Искатель следов с воодушевлением, — так вы надеялись на меня?
 — Да, иначе я не обратилась бы к вам теперь.
 — Это правда, но действительно ли вы, Розарио, свободны здесь, в этом лагере?
 — Да, отец мой, я здесь совершенно свободна и окружена самым почтительным вниманием, — отвечала молодая девушка совершенно спокойно. — Капитан Грифитс поступил со мною, как поступил бы каждый честный человек; без него я бы погибла.
 — Все ли то справедливо, о чем вы мне писали?
 — Все. У меня нет никаких причин на что-нибудь пожаловаться. В письме своем, сколько мне помнится, я старалась только выразить всю мою признательность к этому честному человеку, который, не зная меня, не задумался подать мне помощь и вырвать из рук бандитов, которые готовы были увлечь меня.
 — Хорошо, дитя мое, если все это так, то я отблагодарю капитана Грифитса, и поверьте мне, что он останется доволен услугой, которой я отплачу ему за ваше спасение.
 — Благодарю, но вы мне ничего не сказали о моем брате. Вероятно, его нет при вас?
 — Нет, дитя мое, — печально ответил Валентин, — но я надеюсь скоро получить о нем известия.
 — Бедный Луи! — сказала молодая девушка голосом, в котором слышались слезы, — что с ним сталось!
 — Успокойтесь, дитя мое, быть может, скоро и он также будет в безопасности.
 — Вы так думаете? — быстро спросила донна Розарио.
 — Я имею основания предполагать это, моя милая.
 — Какие?
 — Есть два человека, которые хлопочут о вашем освобождении: я, исключительно посвятивший себя этому, другой…
 — Кто другой? — прервала она его с нетерпением.
 — Старый друг вашего семейства, родственник вашей матери, который видел вас еще в детстве, вас и вашего брата, и который вас любит…
 — Дон Грегорио Перальта! — радостно воскликнула молодая девушка.
 — Да, вы угадали, мое милое дитя.
 — Нет, — отвечала она с очаровательным движением головы, — мне подсказало мое сердце. О, если он взял на себя труд отыскать моего брата, то он найдет его, я в этом уверена.
 — И я также, потому что он безгранично вам предан.
 — О да! Он всегда любил нас, ведь это он уведомил вас о постигшем нас несчастии, не правда ли?
 — Да, дитя мое, это он.
 — А я сомневалась в этом! — воскликнула вдруг она. — О, отец мой! Я думаю, что с этой минуты я становлюсь счастливой.
 — Я употреблю все усилия, чтобы вы не ошиблись, дитя мое. А теперь, милая Розарио, когда мы оба сделались немного хладнокровнее, поговорим о вещах более серьезных.
 — Говорите, мой добрый отец, мой дорогой Валентин, я вас слушаю, как самая покорная дочь. Если мой другой отец и моя добрая мать видят нас с неба и следят за своей дочерью, то они должно быть очень счастливы тем, что видят нас наконец вместе; они знают, что я ограждена теперь от всевозможных бедствий.
 — Да, дитя мое, они очень счастливы, потому что от них ничто не скрыто; они все читают в сердцах наших. Но ваше место, дорогое дитя мое, не здесь, среди этих солдат, где угрожают вам всевозможные опасности.
 — Это правда.
 — Согласны ли вы оставить этот лагерь и последовать за мною?
 — Если вы находите это нужным, то я сейчас же готова ехать с вами.
 — Но я хотел бы знать ваше желание.
 — О, это мое единственное желание! Я приняла покровительство этого честного и учтивого человека, но теперь, когда вы за мною приехали, когда вы здесь, я должна и я хочу отправиться вместе с вами — разве вы не принадлежите к нашему семейству?
 — К несчастью, нет, бедное дитя.
 — Но вы позволите мне, не правда ли, взять с собою эту молодую девушку, моего друга, которая мне очень преданна?
 — О, я не оставлю вас, госпожа! — воскликнула Гарриэта Дюмбар, целуя ее руки, — разве я не поклялась вечно оставаться с вами?
 — Не беспокойтесь, mademoisell, — сказал Валентин с улыбкой, — друзья моей дочери — мои друзья; вы и Пелон будете сопровождать донну Розарио.
 — Слава Богу! — воскликнула Гарриэта Дюмбар, радостно всплеснув руками. — Я знала, что ваш названый отец согласится оставить меня при вас.
 — Успокойся же, милая моя, — сказала донна Розарио, обнимая молодую девушку.
 — Дорогое дитя мое, — сказал Валентин, — приготовьтесь же к отъезду, между тем как я отправлюсь поблагодарить капитана Грифитса за оказанную вам услугу.
 — Мне кажется, что я, со своей стороны, могу поблагодарить его и после, перед отъездом, не правда ли? Это будет и удобно и прилично для меня.
 — Конечно, вы должны это сделать, но поспешите, дитя мое.
 — Хорошо! Но разве вы уйдете, не обняв меня?
 — О, извините, извините, дитя мое! — воскликнул Валентин, заключая ее в свои объятия.
 Он вышел.
 — Как она похожа на свою мать, — прошептал Искатель следов. — То, что она называет меня отцом, какою-то болью отзывается в моем сердце.
 Он подошел к Пелону, который, вычистив лошадей, на которых они приехали, хлопотал о том, чтобы накормить их.
 Валентин спросил его, где квартира капитана.
 — Не знаю, где он теперь, — отвечал Пелон, — но вот идет лейтенант Маркотет, он проводит вас.
 — Благодарю, — сказал Валентин.
 И он подошел к лейтенанту, который с сигарой во рту обходил лагерь.
 Увидев Искателя следов, Маркотет пошел к нему навстречу и почтительно раскланялся.
 — Чем могу служить вам, милостивый государь? — спросил он.
 — Я желал бы, милостивый государь, видеть капитана Грифитса, — отвечал Валентин, в свою очередь раскланиваясь, — но не знаю, где могу найти его.
 — Вы желаете знать, где его квартира?
 — Да, милостивый государь, и, во-вторых — может ли он меня принять?
 — Ничего нет легче, как ответить вам на оба вопроса: не угодно ли вам следовать за мною.
 Они оба прошли вкось через весь лагерь и через пять или десять минут остановились перед небольшим домиком, стоявшим отдельно от прочих хижин лагеря, у дверей которого стоял вооруженный охранник.
 — Вот, милостивый государь, квартира капитана, — сказал лейтенант. — Не угодно ли вам подождать одну секунду, пока я доложу о вас капитану?
 Валентин молча поклонился.
 — Войдите, милостивый государь, если желаете, — сказал Маркотет, снова показываясь на пороге, — капитан к вашим услугам.
 — Благодарю вас, милостивый государь, — отвечал Валентин и вошел в комнату.
 Капитан был один; он лежал во всю длину свою на огромной карте гор Рошез, на которой накалывал некоторые пункты булавками с разноцветными головками.
 Увидев охотника, он тотчас же встал и вежливо приветствовал его.
 Эти два человека в первый раз встречались лицом к лицу.
 Одного пристального взгляда было для них обоих достаточно, чтобы оценить друг друга.
 Оставшиеся еще у Валентина подозрения относительно поведения капитана исчезли в первую же минуту.
 Джон Грифитс, со своей стороны, при виде этой честной открытой физиономии почувствовал невольное уважение к человеку, которого боготворили все обитатели пустыни.
 Охотник поклонился и взял стул, предложенный ему капитаном.
 — С кем имею честь говорить? — спросил капитан, садясь на свое место.
 — Я тот, — отвечал охотник, — за которым посылала сегодня утром нарочного дама, которую вы так великодушно спасли.
 — Значит, вы Валентин Гиллуа? — воскликнул капитан с волнением. — А, милостивый государь, я очень счастлив, что вижу вас у себя.
 — Да, капитан, я действительно Валентин Гиллуа, но как вы могли это знать?
 — Совершенно просто, милостивый государь: сегодня утром эта дама пригласила меня посетить ее и, сказав, что вы ее названый отец, просила отправить к вам ее письмо.
 — И вы были так добры, что тотчас же исполнили ее просьбу.
 — Мог ли я отказать ей, милостивый государь? Эта дама согласилась воспользоваться моим гостеприимством и уж этим одним поставила меня в совершенную от нее зависимость.
 — Вас не оскорбит, капитан, то, что эта дама сегодня же оставит ваш лагерь и отправится со мною?
 — Меня оскорбит? Какое же я имею право, милостивый государь, обижаться этим? Разве вы не названый отец этой дамы?
 — Да, капитан.
 — Ну, а следовательно, вы опекун ее и настоящий покровитель; этого права никто не может у вас оспаривать, ее место возле вас, милостивый государь, и я уверяю вас, что буду очень рад видеть ее под вашим могущественным покровительством.
 После этого разговор у них не клеился; оба держали себя как-то принужденно.
 Наконец, Валентин первый прервал это неловкое молчание.
 — Желаете ли вы, капитан, — сказал он, — поговорить со мною откровенно, как могут говорить между собою два честных человека?
 — Я не желал бы ничего лучше, милостивый государь, — отвечал капитан, в глазах которого сверкнула молния.
 — Я начну, — продолжал Валентин, — но прежде всего прошу вас не оскорбляться тем, что я вам буду говорить.
 — Разве мы не условились быть откровенными друг с другом? — отвечал капитан. — Говорите, милостивый государь, я вас слушаю.
 — Благодарю вас, капитан, будьте уверены, что я не стану злоупотреблять нашим договором. Около трех месяцев тому назад, когда я был в горах Рошез, я слышал о вас много…
 — Худого? — подсказал капитан, — не правда ли, милостивый государь?
 — Признаюсь, мне рассказали две истории, которые внушили мне к вам отвращение; вы видите, как я откровенен.
 — Да, милостивый государь, и хорошо делаете; какие же это истории?
 — Одну из них я слышал от той самой девушки, которую, как говорят, вы насильно увезли от ее родителей с целью сделать своей любовницей или, еще хуже, уступить ее мормонам…
 — О, это низкая клевета! — прервал его молодой человек. — Не скрою от вас, что я действительно увез эту девушку; правда, это была большая ошибка, это бесчестный поступок, я с этим согласен; но я любил ее, милостивый государь, страсть ослепила меня, я был сумасшедший! Я вовсе не хотел сделать эту девушку своей возлюбленной и тем менее уступить мормонам, я хотел жениться на ней, если бы мне удалось заслужить ее любовь; вот что справедливо, милостивый государь, остальное все чистейшая ложь. Я не имею ни малейшего желания прикрывать дурные стороны этого дела, а также извинять свой, далеко не похвальный, поступок, но я надеюсь загладить свою вину. В продолжение всего времени, как эта девушка находилась в моем лагере, мне не приходила в голову даже мысль воспользоваться ее положением; напротив, она была здесь окружена всевозможным вниманием и уважением.
 — Все это совершенно справедливо, милостивый государь; донна Долорес де Кастелар повторяла мне несколько раз то же самое, после того как я помог ей убежать из вашего лагеря, и говорила, что она вовсе не чувствует к вам ненависти, что она даже сожалеет о вас и почти извиняет; ее последнее слово, когда она расставалась со мною, чтобы возвратиться в Мексику, под защитой своего жениха, было: я совершенно уверена, что капитан Грифитс честный человек, но он с ума сходит от любви ко мне; когда он будет в состоянии хладнокровно обдумать свои действия, то он прежде всего пожалеет о том, что решился в порыве страсти на отвратительный поступок со мною.
 — О, она была права, говоря это, — сказал капитан взволнованным голосом, — я уже давно раскаялся в том, что сделал.
 — Если так, то первый ваш поступок в моих глазах извинителен, так как вы, совершая его, не имели дурной цели.
 — Но что же вам еще говорили обо мне? Даю вам слово, милостивый государь, что я не знаю, какая это может быть вторая история; говорите, пожалуйста!
 — Эта вторая история, милостивый государь, далеко серьезнее первой, но я начинаю думать, что вас оклеветали; впрочем, я боюсь, что, во всяком случае, одно слово правды может вас сильно огорчить.
 — Вы меня пугаете, милостивый государь; говорите, ради Бога, скорее!
 — Говорят, милостивый государь, что вы имеете некоторые сношения с одним гнусным бандитом пустыни, относительно торговли белыми женщинами, которых будто бы вы доставляете, в компании с ним, мормонам.
 — Значит, вас уверили, что я сообщник этого мерзавца Кильда?
 — Да, милостивый государь.
 Молодой офицер разразился громким, неудержимым смехом; он хохотал так чистосердечно, что Валентин Гиллуа окончательно сбился в своих предположениях.
 — Ради Бога, простите мне, милостивый государь, это нарушение приличий, — сказал капитан, когда его припадок смеха прекратился, — но это обвинение до того нелепо, что я не мог выдержать.
 — Как нелепо? — спросил с удивлением Валентин.
 — Знаете ли вы, милостивый государь, настоящего Кильда, или мнимого?
 — Но… я думаю, милостивый государь…
 — Итак, вы знаете, что это отъявленный мошенник, который убил настоящего Кильда, чтобы занять его место.
 — Я знаю, что это бандит, которого настоящее имя…
 — Гарри Браун, не правда ли?
 — Да, Гарри Браун.
 Капитан отпер один из ящиков своего письменного стола, вынул оттуда бумагу и, развернув ее, передал охотнику.
 — Читайте, — сказал он.
 Валентин начал читать.
 — Прочтите со вниманием эти три письма, — добавил капитан.
 Прочитав все три письма, Валентин возвратил их Грифитсу и, поклонившись, протянул ему руку.
 — Извините, — сказал он, — я не знал, что это так.
 — Но теперь вы знаете, не правда ли?
 — Я знаю, милостивый государь, что вы благородный, честный человек; я знаю, что вы спасли жизнь моей названой дочери, которую я люблю больше всего на свете; я предлагаю вам свою дружбу и буду очень счастлив, если вы согласитесь принять ее.
 — От всей души, милостивый государь! — воскликнул молодой человек с увлечением.
 — Теперь вы можете вполне рассчитывать на меня, как я буду рассчитывать на вас.
 Они пожали друг другу руки.
 Все уж было высказано между этими двумя сильными и благородными натурами, и договор был заключен.
 — Я вас заставил много страдать, — заметил Валентин после минутного молчания.
 — Это правда, милостивый государь, но вы так щедро вознаградили меня, что радость заставляет меня забыть страдание.
 — Теперь позвольте мне проститься с вами. Ночь наступает, между тем как со мною отправляется дочь моя и ее камеристка.
 — Не лучше ли вам, милостивый государь, переночевать у меня? Завтра же на рассвете вы можете отправиться.
 Валентин на минуту задумался.
 — Нет, — сказал он, — это невозможно, потому что я обещал друзьям моим возвратиться сегодня. Они не будут знать, где я, и будут беспокоиться; я должен сегодня ехать.
 — Не стану настаивать, милостивый государь, но я не отпущу вас одного ночью, а главное, с двумя женщинами; в настоящее время бандиты наводняют наши окрестности; кроме того, капитан Кильд, наверно, следит теперь за каждым вашим шагом и непременно поспешит воспользоваться случаем, который, согласитесь, будет для него как нельзя более кстати.
 — Вы правы; если бы я был один, для меня бы все это не составляло большого затруднения, но так как со мною две женщины, то проехать это пространство не совсем безопасно; но что же делать?
 — Это очень просто: я дам вам конвой, под прикрытием которого вы смело можете отправиться, куда вам угодно.
 — Благодарю вас, и так как я не могу у вас долее оставаться, то отчего бы вам не посетить меня? Мы будем беседовать все время не только в дороге, но и в продолжение всей ночи о ваших делах, которые теперь меня очень интересуют и которые, кажется, не совсем в порядке; я сознаюсь, что во многом виноват я. Не превосходная ли это мысль, как вы думаете, капитан?
 — Я с удовольствием принимаю ваше приглашение, милостивый государь, и сам провожу вас сегодня.
 — Прекрасно, это будет очень кстати.
 — Через несколько минут мы можем отправиться. Лакур!
 На пороге показался слуга капитана.
 — Попросите ко мне капитана Джемса Форстера и лейтенанта Маркотета. Потом оседлайте двух смирных лошадей для дам, а для меня — моего вороного Султана. Ступайте и поспешите!
 Слуга вышел.
 Несколько минут спустя в комнату вошли капитан Джемс Форстер и лейтенант Маркотет.
 — Дорогой мой Джемс, — сказал капитан, — имею честь представить вам господина Валентина Гиллуа.
 — Искатель следов, — отвечал капитан Форстер, вежливо раскланиваясь. — Я много слышал о вас, милостивый государь, и буду очень рад познакомиться.
 — Господин Валентин Гиллуа, позвольте мне представить вам моего второго капитана, Джемса Форстера.
 Валентин Гиллуа и Форстер раскланялись и пожали друг другу руки.
 — С лейтенантом моим вы, кажется, уже знакомы, — сказал Грифитс.
 — Да, я имел удовольствие видеть господина лейтенанта, — отвечал Валентин с улыбкой.
 — Распорядитесь, лейтенант, — сказал Грифитс, обращаясь к Маркотету, — чтобы двадцать отборных всадников собрались через четверть часа у ворот лагеря.
 Маркотет поклонился и вышел.
 — Дорогой мой Джемс, — сказал капитан, обращаясь к Форстеру, — я отправлюсь проводить господина Валентина Гиллуа и возвращусь только завтра, а потому поручаю вам занять на эту ночь мое место в лагере.
 — Будьте покойны, Джон, — отвечал капитан Форстер, — все будет в порядке во время вашего отсутствия.
 — Я это знаю, мой друг, и заранее благодарю вас; кстати, позаботьтесь о наших мормонах, а также не забудьте послать разъезд, чтобы открыть сборное место Кильда и по возможности наблюдать за ним.
 — Хорошо, мой друг.
 В это время вошел Пелон.
 — Сеньор, — сказал он, обращаясь к Валентину Гиллуа, — сеньора уже готова, лошади оседланы, и мулы навьючены.
 — Хорошо, — отвечал Валентин, — попросите сеньору подождать еще несколько минут.
 Пелон поклонился и тотчас же вышел.
 — Дорогой мой Джемс, — сказал капитан, — пожалуйста, постарайтесь присмотреть за всем, а в особенности наблюдайте за краснокожими.
 — Будьте покойны, — отвечал капитан Форстер, — я не упущу из виду ни белых, ни красных. Положитесь на меня.
 — Вполне полагаюсь, — отвечал капитан, выходя.
 На дворе ожидала его лошадь, которую держал Лакур.
 — Итак, до завтра! — сказал капитан своему другу, вскочив в седло.
 — До завтра! — отвечал Форстер.
 Валентин Гиллуа подошел к донне Розарио; молодую девушку начинало уже беспокоить такое долгое отсутствие ее названого отца, но при виде охотника она снова успокоилась.
 Валентин объяснил ей в нескольких словах обо всем происшедшем и помог обеим девушкам сесть на лошадей.
 Минут десять спустя они съехались у ворот лагеря с капитаном Грифитсом.
 К семи часам вечера они прибыли в Воладеро; в дороге с ними ничего особенного не случилось.
 Валентин Гиллуа был и удивлен, и обрадован, когда при входе в пещеру он был встречен старым другом своим, доном Грегорио Перальта.




 Глава VI. Отряд под именем Сожженных лесов


 Курумилла, как мы уже говорили, оставил пещеру с целью проследить неизвестных всадников, о которых говорил Кастор и которые, судя по взятому ими направлению, должны были проехать в ста шагах от Воладеро.
 Вождь был человек очень осторожный; он никогда не выходил из пещеры и не входил в нее без того, чтобы не осмотреть предварительно окрестности; поступая таким образом, он имел в виду то, что какой-нибудь шпион очень легко мог скрыться вблизи с целью открыть вход в пещеру, служащую местопребыванием охотникам.
 На этот раз, как и всегда, индеец, прежде чем удалиться, начал свои исследования.
 Едва только он успел пройти несколько шагов, как вдруг его брови наморщились, и он припал к земле.
 Курумилла увидел на земле едва заметные человеческие следы, невидимые для других, менее его проницательных людей.
 В продолжение нескольких секунд вождь рассматривал эти следы с сосредоточенным вниманием и нашел, что они не принадлежали ни индейцам, ни охотникам, потому что в них ясно отпечатались подошвы башмаков с гвоздями, между тем как ни те, ни другие не носили такой тяжелой и утомительной обуви, предпочитая более легкую и удобную, как вообще у краснокожих.
 Сожженные леса тоже не носили башмаков.
 Итак, не оставалось никакого сомнения, что это был след бродяги, одного из бандитов капитана Кильда, и что он проходил здесь недавно, так как след был совсем еще свежий.
 Откуда пришел этот человек и куда он направился?
 Вот что нужно было знать Курумилле.
 Но для хитрого и такого опытного индейца это было нетрудно.
 Не сомневаясь более ни на минуту, что это был шпион торговца невольниками, Курумилла усердно принялся за свои исследования.
 След продолжался еще пять или десять футов, на протяжении которых трещина утеса была завалена навозом; но затем на очень большом пространстве не было видно ничего, кроме мелких камней.
 Но вождь не унывал.
 Он слишком надеялся на свое искусство слежения и знание местности.
 Скоро он снова напал на след, который шел прямо к лесу.
 Заметив это направление, Курумилла самодовольно улыбнулся.
 — Это очень тонкий мошенник, — прошептал он, — но бледнолицые не настолько хитры, чтобы обмануть индейца!
 Он пополз далее тихо, как змея, тщательно осматривая каждый дюйм.
 Несколько в стороне от следа, по которому пола Курумилла, последний заметил чрезвычайно тонкую линию, которая, по-видимому, была проведена каким-то железным орудием, слегка скользнувшим по земле.
 Вождь улыбнулся и встал на ноги.
 Он был под деревом, длинные и густые ветви которого совершенно скрывали его.
 Одна из ветвей приходилась как раз над линией, проведенной по земле.
 Курумилла поднял глаза кверху и тщательно осмотрел эту ветку, но на ней он не заметил ничего особенного.
 Охотник индеец, казалось, на минуту задумался.
 Вдруг он поднял голову и, обойдя вокруг дерева, влез на него.
 В две-три минуты он достиг ветвей и, остановившись там, внимательно осмотрелся вокруг.
 Довольная и гордая улыбка показалась на его губах; он пополз по ветке, находящейся над следом, там он заметил место, в котором кора была содрана, как будто бы от трения какого-нибудь предмета.
 Курумилла тотчас же спустился с дерева, этим последним обстоятельством ему объяснялось все, что он хотел знать.
 Один или несколько человек, пробираясь по лесу и желая скрыть свои следы, прыгали с одного дерева на другое, и потому в некоторых местах была содрана кора и ветки поломаны.
 Когда эти люди видели, что не могут продолжать далее таким образом свой путь, они забрасывали на следующее дерево веревку, вероятно аркан, и так мало-помалу подвигались к утесам; немного далее они поползли по земле, принимая всевозможные предосторожности.
 В одном месте они сделали громадный прыжок с помощью палки, окованной железом, которою, как видно, и была проведена линия, замеченная вождем, и очутились таким образом на утесе.
 Теперь Курумилла не думал о том, где находились люди, которых он преследовал; он знал, что найдет их без труда: они могли проникнуть в середину бесчисленного множества утесов, но выйти оттуда, минуя его, им не представлялось ни малейшей возможности, так как с другой стороны утесов находилась неизмеримой глубины бездна, о существовании которой шпионы, без сомнения, не знали.
 Осмотрев тщательно свое ружье, вождь подполз к утесам и стал тихо подвигаться среди них, озираясь по сторонам и останавливаясь в промежутках, чтобы каждую минуту быть готовым услышать малейший шум.
 Наконец, Курумилла достиг такого места, откуда он одним взглядом мог окинуть все пространство, занимаемое утесами.
 Тогда его глазам представилось зрелище, в высшей степени поразившее его.
 Два человека были крепко привязаны арканом к остроконечному утесу, возвышавшемуся как раз над широким отверстием, которое заменяло окно охотникам, собравшимся в пещере; один из них висел над глубочайшей в Воладеро пропастью, другой был привязан несколько ниже, почти в уровень с землею, и в ту минуту, когда Курумилла заметил шпионов, он, упираясь ногами о плоское место утеса, помогал своему товарищу подняться выше и достичь отверстия, проникавшего в пещеру, чтобы этот последний мог видеть все, что происходит в местопребывании охотников.
 Курумилла, схватив свое ружье, прицелился в шпиона, который был ниже, и спустил курок.
 Пуля попала прямо в грудь бандита, который, сделав отчаянный прыжок, повис над разверстой пропастью, испустив в предсмертной агонии пронзительный крик.
 В одно мгновение вождь снова зарядил свое ружье и начал не торопясь подвигаться к другому бандиту, который, трепеща от ужаса всем телом, как-то бессмысленно смотрел на приближение противника.
 — Мой брат устал, — сказал вождь, — висеть на аркане, конечно, очень утомительно и, кроме того, очень опасно, потому что аркан мог бы оборваться и тогда мой брат упал бы в эту страшную бездну.
 Бандит продолжал растерянно смотреть на индейца и, казалось, не понимал его.
 Курумилла захохотал.
 — Желаю приятного отдыха после трудной работы, — сказал он. — Пусть мой брат будет покоен, он будет долго отдыхать.
 Говоря это, Курумилла приблизился к убитому бандиту, отвязал его от утеса и сбросил в пропасть.
 Потом он отвязал другого бандита и, когда последний вздумал было сопротивляться, крепко связал его арканом.
 Поставив таким образом шпиона в невозможность сделать малейшее движение, он тщательно осмотрел его, потом взвалил к себе на плечи с такою легкостью, как будто имел дело с ребенком, и вошел с ним в ущелье, которое было до того узко, что невозможно было осмотреться вокруг себя; там он осторожно опустил бандита на пол и сказал:
 — Здесь будет очень покойно моему брату: никто не помешает ему заснуть в ожидании. Вождь скоро возвратится, до свиданья!
 Он оставил бандита и сошел на платформу Воладеро; окинув испытующим взглядом раскинувшуюся перед ним окрестность, Курумилла поставил свое ружье под левую руку, как делают обыкновенно индейцы, и на минуту задумался, стараясь начертать в уме своем дальнейший план своих действий и определить направление, принятое всадниками, о которых говорил Кастор.
 Вдруг он решительно пошел вперед; но вождь шел, как умеют ходить только одни индейцы: не оставляя за собою положительно никаких следов, он, подобно полету птицы, прорезывал лес кратчайшим путем, не удаляясь ни на один дюйм от прямого направления.
 Эта манера хождения очень удобна и сокращает расстояние почти наполовину, потому что путешественник не делает при этом ни одного поворота, но такая способность дается не всякому.
 Для этого необходимо иметь железные ноги и силу индейца, не бояться головокружения, обладать чрезвычайной верностью глаза и гибкостью ног серны или дикой козы, так как в этих случаях приходится взбираться на почти отвесные скалы, проходить узкими тропинками по покатостям и уступам гор и рисковать каждую минуту, потеряв равновесие, низвергнуться в бесконечную пропасть.
 Но вождь не думал об этих крайних, по-видимому, непреодолимых опасностях; ничто не замедляло его чрезвычайно быстрой походки, так что не более как в полтора часа он прошел пространство, для которого всякому другому понадобилось бы не менее трех и даже четырех часов.
 Было около одиннадцати часов, когда он вышел на обширную прогалину леса, через которую протекает глубокий ручей; чрезвычайно прозрачная вода с тихим журчанием быстро стремилась по его кремнистому руслу, расположенному между двумя живописными берегами, поросшими различными водяными травами.
 Вождь окинул прогалину проницательным взглядом и, довольный, по-видимому, глубокой тишиной, царствовавшей вокруг, собрал сухих дров в кучу в недалеком расстоянии от ручья и зажег.
 Несколько минут спустя, когда огонь хорошо разгорелся, Курумилла достал из своей сумки четыре или пять больших картофелин и зарыл их в пепел; потом он вынул несколько кусков дичи, положил их на горячие угли и, присев около огня, спокойно начал курить, положив на землю свое ружье в таком расстоянии от себя, чтобы каждую минуту можно было достать его рукою.
 Так прошло минут двадцать, в продолжение которых вождь, продолжая курить, внимательно наблюдал за приготовлением своего завтрака, поворачивая дичь время от времени концом своего ножа; наконец, когда он нашел, что все было готово, охотник достал из своей сумки несколько сухарей и деревянную тарелку.
 Вынув из пепла картофель, он его тщательно очистил и положил на лист, заменяющий блюдо, потом разрезал на деревянной тарелке дичь и собрался завтракать.
 Не успел он проглотить первого куска, как в чаще послышался легкий шум; вождь улыбнулся, как будто он ожидал этого, и весело повернул в ту сторону голову.
 В это время показался охотник, который тихо, волчьими шагами, пробирался по опушке; ствол его ружья был направлен вперед, а палец лежал на курке.
 — Гм! — сказал Курумилла вполголоса.
 — Вождь! — вскрикнул с удивлением охотник, который был не кто иной, как наш старый знакомый Павлет.
 — Мой брат пришел кстати, — сказал вождь, указывая ему на завтрак и жестом приглашая присесть к огню.
 Павлет положил свое ружье, выпрямился и, приблизившись к индейцу, подал ему руку, сказав:
 — Здравствуйте, вождь, очень рад вас встретить.
 — Мой брат охотник разделит дичь со своим другом? — спросил учтиво Курумилла.
 — Охотно, вождь, я не стану церемониться с таким старым другом, как вы, тем более что я страшно голоден, — отвечал охотник, помещаясь против индейца.
 И они с большим аппетитом принялись за свой завтрак, в продолжение которого никто из них не сказал ни одного слова.
 Наконец, охотник, утолив немного свой голод, первый прервал молчание.
 — Как хорошо, что я вас здесь встретил, вождь, — сказал он, — я начинал уже думать, что сбился с пути.
 — Охотник взял хорошее направление — его друг ожидал моего брата.
 — Как, вождь, вы ожидали меня? Возможно ли это?
 — У Курумиллы хорошие глаза; он видел много всадников; он сказал: хорошо, Павлет возвращается в Воладеро; вождь встретит его; теперь мой брат видит.
 — Да, вождь, я вынужден уступить перед очевидностью, но все-таки я не понимаю.
 — Что мой брат не понимает?
 — Ведь мы должны были возвратиться втроем, между тем теперь нас идет целая сотня; как же вождь мог знать, что его друг находится между этими всадниками?
 — Павлет очень весел: он шутит со своим другом.
 — Совсем нет, вождь, я вовсе не шучу с вами, но положительно не понимаю, как вы узнали.
 — Охотник встретил в горах Седую Голову; он присоединился к нему, чтобы быть его проводником.
 — Все это так, вождь, но как же вы могли узнать об этом?
 — У Курумиллы хорошие глаза; он видел Седую Голову и молодого Андского Грифа, которого Седая Голова отыскал; большая будет радость Валентину, когда он увидит сына Большого Орла.
 — Вы правы, вождь.
 — Курумилла не проговаривается; он встретил своего друга, чтобы проводить его кратчайшим путем.
 — Это превосходная мысль, вождь, благодарю вас от всего сердца; но что же там нового?
 — Новости очень хорошие; мой брат сам увидит.
 Павлет не настаивал; он знал, что вождя нельзя заставить говорить о том, чего он не хотел высказать.
 — Отчего Павлет здесь один? — спросил Курумилла после минутного молчания.
 — Я иду вперед, чтобы выбрать место стоянки; мои друзья находятся в одном лье отсюда.
 — Эта прогалина хорошее место для стоянки.
 — Конечно; мы остановимся здесь. Далеко отсюда до Воладеро?
 Курумилла поднял глаза к небу и, казалось, предался каким-то вычислениям.
 — Всадники не могут идти так, как индейцы, — ответил он наконец, — они должны делать много поворотов, а потому мы придем в Воладеро только к заходу солнца.
 — Отлично, — сказал охотник, потирая руки, — вы также останетесь с нами, не правда ли, вождь?
 — Да, Курумилла останется со своими братьями бледнолицыми охотниками, — отвечал индеец с величественным жестом, — он обещал им быть проводником и сдержит свое слово.
 — Ну, тогда все пойдет отлично, я сейчас зажгу огни, — сказал весело охотник.
 — Курумилла поможет своему брату, — заметил индеец.
 И они принялись собирать сухие дрова, что вовсе было нетрудно, так как пустыня была наполнена ими.
 Менее чем в полчаса десять костров запылали, возвышаясь все более и более огненными языками к небу.
 Исполнив это, собеседники опять сели друг против друга перед костром, зажженным Курумиллой прежде, и снова принялись курить в ожидании прибытия каравана.
 Их ожидание было непродолжительно, так как через десять минут на прогалине показались первые всадники.
 Встреча с Курумиллой была большой и неожиданной радостью для дона Грегорио Перальта и Луиса.
 Все охотники давно уже знали вождя; встреча с ним была настоящим для них праздником.
 Ответив на все приветствия и пожав каждому из охотников руку, Курумилла приблизился к дону Грегорио Перальта и дону Луису, которые ожидали его с явным нетерпением.
 Дон Луис, увидев старого и верного товарища и друга своего отца, человека, которому он был обязан собственным и сестры своей спасением, так как он не знал хорошо, как это все произошло, бросился со слезами на глазах в объятия этого человека, которого он уважал, как члена своего семейства.
 На глазах Курумиллы, этого бесстрастного и вечно невозмутимого индейца, показались, быть может в первый и последний раз в его жизни, слезы, которые струились по его щекам и которых он не мог и не пробовал удержать.
 Он осыпал молодого человека ласками и дрожащим от волнения голосом проговорил:
 — О! Андский Гриф достойный сын Большого Орла! Его сердце доброе, он будет великий воин своей нации; у него львиное сердце и душа Колумба; он грозен и кроток в одно и то же время! Курумилла безгранично счастлив, что видит его; он любит его, как любил его отца и как любит Валентина.
 Когда первые порывы радости немного утихли, все трое сели в отдалении, вокруг огня Курумиллы.
 Дон Грегорио Перальта сгорал от нетерпения услышать от Курумиллы о том, что произошло в его отсутствие.
 Конечно, вождь не был так скрытен с друзьями своими, как с Павлетом, и тотчас же рассказал им о том, что сделал Валентин по прибытии своем в горы Рошез.
 Его рассказ, из которого не было упущено ни одной малейшей подробности, слушали дон Грегорио Перальта и дон Луис с большим наслаждением.
 — Я хочу скорее видеть сестру мою! — воскликнул дон Луис с увлечением, — я хочу узнать такого доброго и уважаемого человека, которому мой отец завещал меня и сестру мою и который успел уже сделать нам благодеяние, за которое заплатить ему не хватит всей нашей вечной признательности и безграничной преданности.
 — Валентин любил Большого Орла и Розовую Лилию; он любит их детей, как бы любил своих; не признательностью ему надо отплатить, а искренней сыновней любовью.
 — Да, вы правы, вождь, — с жаром воскликнул молодой человек, — только истинной сыновней любовью можно назвать мое чувство к Валентину Гиллуа, моему второму отцу!
 — Седая Голова не рассказал еще, как он успел отыскать и спасти молодого Андского Грифа, — сказал Курумилла.
 — Я вам расскажу все, вождь, и вы увидите, что как в освобождении донны Розарио, так и дона Луиса, само Провидение покровительствовало нам.
 — Бог всемогущ и добр, — отвечал Курумилла, возводя руки к небу. — Он любит добрые сердца и покровительствует им. Пусть Седая Голова говорит; уши вождя открыты.
 Дон Грегорио Перальта, в свою очередь, рассказал со всеми подробностями о своем путешествии из Миссури в Сен-Луи, о том, как он отыскал дона Луиса и как освободил его.
 Курумилла слушал этот рассказ с большим вниманием. Когда дон Грегорио дошел до возмущения черных на плантации Жозуа Левиса, лицо вождя просияло.
 — О! — сказал он, сжав руку молодого человека с каким-то лихорадочным волнением, — молодая голова большое сердце! Андский Гриф не может жить иначе, как только на свободе, рабство не для него.
 Но когда дон Грегорио рассказал сцену славной мести, которой молодой человек прежде всего подверг своего палача, энтузиазму не было пределов; он дрожал всем телом, в глазах его сверкала молния.
 Он встал, заключил молодого человека в свои объятия и чуть не задушил от восторга.
 — Хорошо! — восклицал он, — молодой орел похож на своего отца еще более сердцем, чем лицом; он ужасен для негодяев и настолько же кроток для добрых и несчастных; Валентин Гиллуа будет гордиться таким сыном, Курумилла также будет ему отцом.
 Вождь снова присел к огню и, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, в продолжение нескольких минут.
 Оба собеседника смотрели на него с искренним участием, затем их начало беспокоить это необыкновенное волнение у такого твердого человека, как Курумилла.
 Но через несколько минут вождь поднял голову; его лицо было по-прежнему холодно и выражало обыкновенное невозмутимое бесстрастие индейца.
 — Гм! — проговорил он совершенно спокойно, — пусть Седая Голова извинит меня; Курумилла слишком состарился; его сердце делается нежно, как у ребенка, когда говорят о таких геройских поступках, но теперь все кончено, пусть мой брат продолжает.
 Дон Грегорио снова принялся за свой рассказ, и вождь не прерывал его более ни одного раза.
 — Я думаю, — сказал дон Грегорио в заключение, — что теперь, когда наши дети освобождены, собранные мною охотники будут для нас бесполезны.
 — Быть может, — отвечал Курумилла, поднимая голову.
 — Что вы хотите этим сказать, вождь?
 — Ничего, — отвечал он.
 — Но вы, кажется, не разделяете моего мнения?
 — Курумилла вождь, он не говорит того, что не следует, разве Седая Голова не знает его?
 — Я знаю, что вы очень скромны, вождь, и что если не отвечаете мне, значит, не находите это уместным.
 — Прекрасно!
 — Из этого следует, что прежде, чем предпринять какое-нибудь намерение, я должен поговорить с Валентином Гиллуа.
 — О! Седая Голова говорит превосходно; Курумилла — вождь своего племени; Валентин — единственный вождь бледнолицых охотников, он должен изъявить свое согласие.
 — Я понимаю вас, вождь, и последую вашему совету.
 — Седая Голова — большой мудрец.
 Разговор в этом роде продолжался еще некоторое время.
 Курумилла рассказал о том, как он, оставив пещеру Воладеро, напал на след, как он с помощью этого следа открыл двух бандитов, из которых одного убил, а другого связал и положил в безопасное место, чтобы взять его на обратном пути.
 Дон Луис с благоговением слушал Курумиллу, к которому он чувствовал теперь большое расположение и подвиги которого достойны были в его глазах удивления.
 Вождь был первый индеец, которого он видел.
 До сих пор молодой человек представлял себе индейцев похожими наружным видом на негров, — существами, занимавшими самую низкую ступень в лестнице рода человеческого.
 Он был убежден, что это дикие хищники, без всякого понятия о добре и зле, обладающие инстинктом зверей, среди которых они живут; что, имея наружное сходство с человеком, они в грубой, необлагороженной душе своей далеко не способны чувствовать и быть великодушными.
 При виде вождя — человека такого доброго, любящего, искреннего и с таким здравым умом, все предположения дона Луиса разрушились до основания; он не знал теперь, чему верить — чему не верить; но он заключил, что Курумилла представляет собою исключение из общего правила и что другие индейцы были действительно такие, какими он представлял их себе прежде.
 Впрочем, ему суждено было скоро переменить и это мнение.
 Из разговора дона Грегорио с Курумиллой он понял, наконец, что индейцы ничем более не отличаются от белых, как только цветом кожи; но что в действительности они имеют те же страсти, те же добродетели и те же пороки, как и у остальных членов обширного рода человеческого.
 Наконец, настал час выступления, стоянка была оставлена.
 Курумилла дал направление колонне, которой он был проводником, с замечательным искусством и знанием своего дела.
 После трехчасового похода охотники находились не более как в полулье от Воладеро, которого темная масса, окруженная остроконечными утесами, резко выделялась на небе.
 — Я думаю, мой старый друг, — сказал дон Луис, — что мы не слишком поздно достигнем Воладеро.
 — Через час, не более, — отвечал спокойно Курумилла.
 — Как же это так?
 — Да, с заходом солнца.
 — Но посмотрите, ведь мы уж совсем близко от Воладеро.
 — Мой сын так думает?
 — Но ведь я же вижу, вождь.
 — Мой сын ошибается.
 — Я разделяю мнение вождя, — вмешался дон Грегорио.
 — Бледнолицые — большие мудрецы, но малоопытны.
 — Что вы хотите сказать, вождь, я вас не понимаю?
 — Вождь хочет сказать, мой дорогой Луис, — сказал дон Грегорио с улыбкой, — что мы, белые, превосходно знаем теорию, но в практике большие невежды, и я вполне разделяю это мнение.
 — Это очень лестно для нас! — сказал молодой человек со смехом.
 — Хотите ли вы иметь доказательство?
 — Конечно.
 — Хорошо, попросите вождя объяснить вам, отчего мы находимся гораздо дальше от Воладеро, чем нам кажется.
 — Вы слышите, вождь, не можете ли вы сделать мне это удовольствие?
 — Молодой Орел шутит, он сам так же хорошо знает, как и Курумилла.
 — Уверяю вас, что нет.
 — Объясните, объясните, вождь, — попросил его дон Грегорио. — Луис говорит правду, мы должны учить молодых людей.
 — Пусть мой сын слушает, — сказал Курумилла, — мой сын молод, его взгляд еще не привык к горам, он дурно видит; в горах большие массы, резко выделяясь, поглощают своею величиною малые, которые почти совершенно теряются для глаза, а так как пространство, отделяющее нас от цели нашего путешествия, покрыто возвышениями незначительными сравнительно с Воладеро, то и расстояние это теряется перед грандиозностью последнего.
 — Действительно, вождь, я это совсем и не рассчитал, теперь я понимаю. Как я до сих пор об этом не подумал, между тем как это так просто?
 — Потому, что мой сын еще молод, — отвечал, смеясь, Курумилла, — он еще не привык к пустыне; его глаза не видят хорошо, они слишком привыкли к узкому горизонту городов; только один опыт может научить их хорошо видеть.
 — Совершенно справедливо, — сказал молодой человек с улыбкой. — Мне недостает опыта, но я думаю, что скоро приобрету его, если Валентин Гиллуа и вы согласитесь учить меня и сделать человеком.
 — Но для чего это моему сыну? Молодой Орел богат; он привык к городу, а потому ему будет тяжел наш суровый образ жизни.
 — Быть может, но эта бродячая жизнь должна иметь свои прелести; жить здесь, в горах, в местности, отдаленной от света, где просвещение так тесно связывает членов своей громадной ассоциации, пользоваться полнейшей свободой действий, жить вдали от людей, от их коварства и злобы, пустого тщеславия и низкого двуличия… О! — воскликнул молодой человек с энтузиазмом, — это значит быть вполне счастливым!
 — Тише, тише, ребенок! — прервал его дон Грегорио. — К счастью вашему и тех, которые вас любят, вы никогда не испытаете ничего подобного.
 — Кто знает! — весело воскликнул молодой человек, — кто знает!
 Курумилла украдкой окинул его своим проницательным взглядом с ног до головы.
 Между тремя собеседниками воцарилось довольно продолжительное молчание.
 Колонна подвигалась скорым шагом, но Курумилла шел пешком так же скоро, как и всадники; дон Грегорио предлагал ему лошадь, но вождь отказался, — он предпочитал идти пешком.
 Солнце быстро опускалось к горизонту; на низменные равнины ложились длинные тени всадников.
 — С каким удовольствием я обниму Валентина! — сказал дон Грегорио.
 — И я тоже! — воскликнул дон Луис.
 — Валентина, вероятно, нет еще в Воладеро, — заметил Курумилла.
 — Как, он в отсутствии? — воскликнули почти в одно время оба его спутника.
 — Еще препятствие! — прибавил печально дон Луис.
 — Куда же он отправился?
 — Он возвратится сегодня вечером; мои братья увидят его, — сказал Курумилла, не отвечая на вопрос дона Грегорио.
 — В самом деле, вождь? — спросил молодой человек.
 — Курумилла никогда не лжет; Валентин возвратится в пещеру сегодня вечером, надо иметь терпение. Пусть мои братья продолжают свой поход, Курумилла скоро присоединится к ним.
 — Куда же вы?
 — Отыскать пленника.
 Он исчез в середине утесов, но через десять минут возвратился с пленником, которого нес на своих плечах.
 Несколько минут спустя они достигли пещеры.
 Валентина Гиллуа еще не было.
 Читателю известно, куда и с каким намерением он отправился.




 Глава VII. Мормоны


 Встреча друзей была очень трогательна.
 Валентин Гиллуа, увидев сына своего друга таким красивым, сильным и мужественным, не мог удержаться, чтобы не выразить своего удивления.
 В первую же минуту он почувствовал к молодому человеку не только расположение, но безграничную любовь и дружбу.
 Сжимая в своих объятиях двух детей своего молочного брата, охотник в первый раз после стольких лет был действительно счастлив.
 Когда утихли первые порывы его радости, Валентин представил своим друзьям капитана Джона Грифитса, сообщив им о важной услуге, оказанной ему вождем Сожженных лесов, которого охотники очень ласково приветствовали.
 Перед пещерой был устроен лагерь для охотников, приведенных доном Грегорио, и для людей капитана Грифитса.
 Двух пленников отвели в безопасное место и заперли отдельно.
 Мы говорим — двух пленников, потому что, кроме бандита, пойманного Курумиллой, капитан Грифитс по просьбе Валентина Гиллуа отдал ему Брауна, которого привели сюда крепко привязанного к одному из мулов, навьюченных багажом донны Розарио.
 За ужином все были очень веселы, исключая одного только Бенито Рамиреса, или, скорее, дона Октавио Варгаса, который все время был скучен и задумчив.
 Донна Розарио едва замечала его присутствие и только один раз обменялась с ним взглядом при первой встрече, но этого было слишком мало для молодого человека, так искренне любившего ее.
 Октавио Варгас был не из числа людей, умеющих тщательно скрывать от других свое внутреннее волнение; но вместе с тем он сознавал, что такое поведение молодой девушки могло быть извиняемо волновавшими ее чувствами глубокой признательности и уважения к людям, которым она была так много обязана, и потому молодой человек был уверен, что дойдет очередь и до него и что тогда донна Розарио вполне вознаградит его за свою наружную к нему холодность.
 Но тотчас же после ужина Валентин Гиллуа проводил молодую девушку в отдельную пещеру, исключительно для нее приготовленную, и, поцеловав ее в голову, вышел, оставив молодую девушку в компании с преданной ей камеристкой Гарриэтой Дюмбар.
 Пелон, сын гамбусино, разостлал волчью кожу у запертой решетки, заменяющей дверь в гроте, где помещалась донна Розарио, лег на ней спать и таким образом добровольно посвятил себя охранять сон молодой девушки и быть готовым исполнить ее приказания.
 — Ну, друзья мои, — весело сказал Валентин, обращаясь к дону Грегорио и дону Луису, — не взыщите, что не могу предложить вам другой постели, как только состоящую из сухих листьев, покрытых мехами зверей. Ложитесь, потому что ночь скоро пройдет, между тем как вам необходим отдых после долгого путешествия; поговорить же мы успеем и завтра.
 Курумилла исчез тотчас же после ужина в сопровождении Павлета и Кастора, которые были в восторге от подарков, переданных им товарищем от дона Пабло Гидальго.
 Вождь индейцев, который, несмотря ни на какое радостное событие, никогда не забывал о серьезных делах, вероятно, успел уже обдумать новый план, к осуществлению которого он пригласил Павлета и Кастора.
 Но прежде чем оставить пещеру, они предложили присоединиться к ним Октавио Варгаса, который в грустной задумчивости ходил взад и вперед у входа в пещеру, чтобы рассеять свои печальные мысли.
 Молодой человек с радостью принял предложение Курумиллы, которое он считал самым лучшим средством излечиться от своей меланхолии.
 После минутного совещания эти четыре человека внимательно осмотрелись вокруг и исчезли в темноте ночи.
 Но мы их оставим на некоторое время и возвратимся в пещеру.
 Все охотники уже спали, исключая Бальюмера, Навая и Блю-Девиля, которые молча сидели у огня и курили.
 Немного дальше Валентин Гиллуа разговаривал с Джоном Грифитсом тихо, но с некоторым воодушевлением.
 Этот таинственный разговор между двумя вождями продолжался за полночь; был час утра, когда Валентин Гиллуа, собираясь проститься, сказал капитану Грифитсу:
 — Да, дорогой мой капитан, долг чести, как и долг игры, должен быть уплачен не далее как в двадцать четыре часа. Времени терять невозможно после всего того, что вы мне сказали.
 — Это правда, — отвечал капитан, — время нам очень дорого.
 — Предоставьте мне действовать, — сказал Валентин, пожав ему руку, — укройтесь вашим плащом и спите спокойно; ваше пробуждение будет веселее.
 — Что вы хотите сделать?
 — Положитесь на меня, мой друг; до скорого и приятного свиданья! — Валентин подошел к огню; Бальюмер и гамбусино уже спали, между тем как Блю-Девиль все еще сидел в прежнем положении. — Где вождь? — спросил Валентин.
 — Не знаю, — отвечал Блю-Девиль, — тотчас же после ужина он ушел в сопровождении Павлета и Кастора.
 — Вероятно, он обдумал какой-нибудь новый план, — сказал Валентин, — но предоставим ему действовать по своему усмотрению: он слишком умен, чтобы поступить необдуманно. Отчего вы не ложитесь?
 — Я хочу кое-что сообщить вам.
 — Важное?
 — Очень важное; вы увидите сами.
 — Подождите немного, я сию же минуту возвращусь к вам. Бальюмер, Навая, вставайте вы, лентяи!
 — Славно! Лентяи, потому что спим ночью! — отвечал Бальюмер, смеясь и протирая глаза.
 — Я готов! — воскликнул гамбусино, вскочив на ноги.
 — Послушайте, товарищи, прошу вас сию же минуту оседлать трех лучших лошадей, и мы отправимся.
 Оба охотника поспешили оставить пещеру.
 — Теперь я вас слушаю, — сказал Валентин, снова подойдя к Блю-Девилю.
 — Курумилла привел сегодня пленника, — сказал бывший лейтенант капитана Кильда.
 — Да, он мне говорил.
 — Знаете ли вы, кто этот пленник?
 — Как же я могу это знать, мой друг? Я даже не видел его.
 — Это правда; притом вы бы, наверно, не узнали его, но я его тотчас же узнал.
 — Кто же это такой?
 — Ваш смертельный враг.
 — Вы в этом уверены?
 — Вполне.
 — Итак, вы думаете, что это…
 — Дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон.
 — Может ли это быть? О, это большое счастье! Смотрите, чтобы он не убежал! Удвойте над ним стражу!
 — Положитесь на меня, вы знаете, как я осторожен.
 В эту минуту вошел Бальюмер и сообщил, что лошади готовы.
 — Хорошо, — сказал Валентин. — Берегите же его во время моего отсутствия, — продолжал он, обращаясь к Блю-Девилю.
 — Я уже принял свои меры; будьте покойны, я отвечаю вам за пленника.
 Валентин бросил еще последний взгляд на капитана Грифитса, который, плотно завернувшись в свой плащ, лежал, опершись спиной о стену пещеры, и вышел.
 Проходя через лагерь охотников дона Грегорио, Валентин увидел Тома Трика и Джонсона, которые горячо спорили между собою.
 — А! — воскликнул Том Трик, — вот господин Валентин, он нас рассудит.
 — Что у вас такое? — спросил Валентин.
 — Не очень важная вещь, — отвечал Джонсон, — и я думаю, что Том Трик напрасно беспокоит вас.
 — Да как же быть иначе? — воскликнул Том Трик сердито.
 — Я стою на своем, что ничего нельзя делать без разрешения своих вождей; что же вышло бы, если бы каждый делал то, что ему вздумается!
 Том Трик чувствовал себя побежденным логикой своего противника и не знал, что отвечать, но скоро он снова нашелся.
 — Правда, — сказал он, — Валентин Гиллуа наш вождь, но ведь и Курумилла вождь; Валентин часто говорил нам, когда мы были с ним в нескольких экспедициях: слушайте Курумиллу так же, как и меня! Ну, что же ты еще скажешь?
 — Мне кажется, друзья мои, — сказал Валентин, — что было бы гораздо лучше, если бы один из вас объяснил мне в двух словах, о чем тут у вас речь.
 — Это правда, господин Валентин, — сказал Том Трик. — Около восьми часов вечера вождь оставил лагерь вместе с Павлетом, Кастором и еще одним, которого я не знаю; немного погодя прибежал к нам испуганный Павлет и сказал: друзья мои, сорок человек из вас по приказанию Курумиллы тотчас же должны последовать за мной; поспешите: это очень важно.
 — Вы дали им этих людей? — быстро спросил Валентин.
 — В ту же минуту; но хорошо ли мы сделали?
 — Да, если Курумилла просил помощи, значит, он имел в ней крайнюю необходимость.
 — Это правда, он не такой человек, который беспокоил бы людей из-за какого-нибудь вздора, зная, что они так сильно утомлены.
 — Совершенно справедливо. Давно ли вы послали им помощь?
 — Около часу тому назад; они пошли пешком, и даже не пошли, а побежали, как стадо испуганных бизонов.
 — Хорошо, друзья мои, вы оба правы: вы, Том Трик, благоразумно поступили, повинуясь приказанию Курумиллы, которому вы обязаны подчиняться так же, как и мне; а вы, Джонсон, хорошо делаете, что, как настоящий охотник, защищаете дисциплину и не берете на себя ответственности. Итак, друзья мои, надеюсь, что вам не о чем более спорить?.. да? Ну и прекрасно! До свиданья!
 Он удалился, направляясь к тому месту, где находились лошади.
 Десять минут спустя Валентин Гиллуа оставил лагерь со своими компаньонами.
 Ночь скоро прошла.
 С восходом солнца охотники встали и прилежно занялись своими обыкновенными утренними работами.
 Дон Грегорио и дон Луис очень были удивлены отсутствием Валентина.
 Блю-Девиль, которого они спросили, отвечал им, что Искатель следов оставил лагерь в час ночи в сопровождении двух охотников и что он, по всей вероятности, скоро возвратится.
 Впрочем, эти сведения мало удовлетворили дона Грегорио и дона Луиса, которые отправились в лагерь, чтобы осмотреть, все ли находилось в порядке, и в надежде узнать там о причине отъезда Валентина.
 Там они нашли капитана Грифитса, наблюдавшего за утренними работами своих людей.
 Вдруг невдалеке послышался сильный шум и вслед за тем показался многочисленный отряд краснокожих, которые мчались прямо к лагерю; во главе этого отряда ехали Валентин Гиллуа, Бальюмер и Навая.
 Большая часть всадников остановилась на пистолетный выстрел от лагеря.
 Валентин Гиллуа, Бальюмер, Навая и десять индейских вождей въехали в лагерь.
 Охотники открыли вход в лагерь и выстроились в два ряда, чтобы принять прибывших с надлежащими почестями.
 Когда Валентин Гиллуа и вожди индейцев въехали в лагерь, Искатель следов вежливо пригласил их сойти с лошадей.
 — Братья мои, — сказал он, — хорошо сделали, что прибыли в мой лагерь; теперь они находятся у своего друга.
 Представив им главнейших охотников: дона Грегорио, дона Луиса и прочих, Валентин взял за руку капитана Грифитса и сказал, обращаясь к индейцам:
 — Вот великий вождь Сожженных лесов; мы ошибались на его счет: он подтвердит моим братьям все то, что я уже говорил им от его имени; я же представляю вам его как истинного друга краснокожих.
 — Иначе и быть не может, — сказал капитан, — Сожженные леса не забыли, что краснокожие некогда покровительствовали их отцам.
 Индейцы поклонились вежливо, но отчасти холодно.
 — Сахемы, — сказал Красный Нож от имени всех прочих индейских вождей, — братья и друзья великого бледнолицего охотника; они верят его слову и прибыли для того, чтобы выслушать вождя Сожженных лесов; они готовы похоронить всякие распри, существующие между ними и бледнолицым охотником, если это только от них зависит; они вовсе не считают белых хищниками, готовыми отнять у них их владения; мир для них лучше, чем война.
 Дон Грифитс поклонился и отступил на шаг назад.
 Он сказал достаточно для первого свидания, тем более что такой серьезный вопрос должен обсуждаться не иначе как в совете.
 — Между тем как мои молодые люди приготовят хижину, в которой соберется наш великий совет, прошу начальников сесть к огню и закурить калюме; надеюсь также, что братья мои разделят с нами дичь и огненную воду.
 Сахемы поклонились и присели к огню около Валентина, дона Луиса, дона Грегорио, Блю-Девиля и нескольких главнейших охотников.
 Бальюмер по знаку Валентина удалился для исполнения кое-каких его приказаний, которые состояли в устранении малейшего повода для краснокожих подозревать существование пещеры и подземных ходов — это было очень важно для Валентина.
 Все без исключения охотники собрались в лагере, и одни только женщины оставались в пещере, но им строго приказали не показываться оттуда, причем им сообщили, что в лагере находятся краснокожие, а этого было достаточно, чтобы они постарались ничем не заявить о своем присутствии.
 Между тем как двадцать охотников занялись деятельным приготовлением хижины для совета, другие, сопровождаемые Наваей, отправились знакомиться с прибывшими индейцами и угощали их на славу.
 Пятьдесят человек индейцев, принадлежащих различным племенам и имеющих различных вождей, расположились невдалеке лагерем и привязали лошадей своих к вбитым в землю кольям.
 Сахемы, несмотря на то, что все было для них совершенно неожиданно, маскировали свое внутреннее удивление полнейшей холодностью и индейским бесстрастием; они были далеки от мысли встретить Валентина во главе такого значительного отряда белых охотников, неслыханное мужество которых давно уж внушало им страх и некоторое уважение.
 Все это возвысило Искателя следов в их глазах и дало понять всю важность союза с таким человеком.
 Под влиянием такого благоприятного для охотника впечатления индейцы, так недавно еще относившиеся к планам Валентина совершенно холодно и державшие себя чрезвычайно принужденно, мало-помалу смягчились и сделались даже учтивы.
 Одно неожиданное обстоятельство окончательно расположило их в пользу Валентина и заставило сбросить свою маску.
 У входа в лагерь внезапно послышался шум, и из лесу вышел отряд охотников с Курумилой, Павлетом и Кастором во главе.
 В середине этого отряда шли пятнадцать человек с лицами, покрытыми кровью и грязью, большая часть из них были ранены.
 — Привяжите этих собак к столбам и охраняйте, пока свершится над ними приговор, — сказал Курумилла.
 Это приказание было тотчас же исполнено.
 Тогда Курумилла присел к огню между двумя индейскими вождями, которые подвинулись, чтобы дать ему место и предложить курить.
 Курумилла взял сперва калюме Анимики, потянул его несколько раз, возвратил с благодарностью и принял от Красного Ножа.
 Охотники остановились в почтительном отдалении и составили широкий полукруг около вождей.
 Курумилла стряхнул пепел со своего калюме на ноготь большого пальца своей левой руки, потом сбросил его в огонь и возвратил калюме Красному Ножу.
 Несколько минут царствовало глубокое молчание, в продолжение которых Курумилла, казалось, старался собраться с мыслями, потом он поднял голову и протянул руки вперед.
 — Пусть мои братья слушают, — сказал он, — вождь хочет говорить.
 Все присутствующие молча поклонились.
 — Курумилла открыл новый лагерь горных пиратов; он знал, в какой неприступной позиции устроил его вождь этих бледнолицых воров и собак, но Курумилла вождь; небо покровительствует ему, зная, что Курумилла защищает только справедливость. С помощью своих людей и небольшого числа воинов Сожженных лесов, с готовностью оказавших свое содействие, за которое он им очень благодарен, Курумилла проник, ползя, как змея, в лагерь пиратов, которые были пьяны и спали крепким сном. Битва была ужасная; кровь проливалась без всякой пощады; двое из отряда Сожженных лесов и один охотник убиты и несколько человек легко ранены; лагерь сожжен, все пираты убиты, за исключением трех, которые, покровительствуемые духом зла, успели скрыться в темноте ночи. Оставшихся в живых бандитов Курумилла привел сюда, чтобы вожди произнесли над ними свой приговор. Имущество этих мерзавцев, нажитое грабежом и сваленное в угол лагеря, попало в мои руки. Пусть Искатель следов решит, как поступить с ним. Я сказал.
 — Кто эти бандиты, которые успели убежать? — спросил Валентин после некоторого молчания, — мой брат их знает?
 — Курумилла знает их, — отвечал вождь, — это одни из самых виновных. Первый называется капитаном Кильдом, второй — Линго, а третий простой пират. Но они разбиты и потеряли все, исключая оружия; ящик, обитый жестью и наполненный бумагами и драгоценностями Кильда, находится в руках Курумиллы: волки свободны, но не могут кусать, потому что зубы у них вырваны; скоро они будут взяты силой, как дикие быки. Десять воинов Сожженных лесов под командой храброго бледнолицего охотника Бенито Рамиреса отправились преследовать их и не замедлят привести их сюда.
 — Я не в силах высказать вам всей глубокой признательности моей, — сказал Валентин твердым голосом, — за услугу, оказанную вами не только для нас, но для всего человечества, очистив местность от этих ненавистных бандитов, наводивших ужас на всю пустыню. Отнятые вами драгоценности, нажитые неправым путем, не должны попасть в наши руки, потому что тогда нас могут обвинить в нападении на этих бандитов с гнусным намерением воспользоваться их имуществом.
 — Нет, нет! — закричали все охотники, — мы не хотим его!
 — Оно, — продолжал Валентин, — должно возвратиться по назначению: наши братья краснокожие больше всего пострадали от грабежа этих мерзавцев; отдадим же, товарищи, им эти вещи, потому что они им принадлежат, и очистим таким образом себя от нареканий. Согласны ли вы на то, товарищи?
 — Да! — отвечали все охотники в один голос. — Валентин прав, вся добыча должна достаться нашим союзникам, краснокожим.
 — Мои братья сахемы слышали, что скажут они?
 — Бледнолицые охотники храбры и благородны, — отвечал Красный Нож. — Валентин истинно любит краснокожих воинов, он для них больше, чем союзник: он их друг, их брат. Сахемы считают за особенную для себя честь принять этот богатый подарок из рук бледнолицых охотников и никогда не забудут щедрости и великодушия величайшего охотника из бледнолицых. Я сказал.
 Все прочие сахемы наклонили головы в знак согласия.
 — Прикажите, — сказал Валентин, обращаясь к Бальюмеру, — принести тотчас же все тюки с вещами в лагерь великих братьев красных воинов.
 Бальюмер тотчас же встал, сделал знак нескольким охотникам следовать за ним и удалился.
 Снова наступило минутное молчание.
 — Нам остается исполнить еще один последний долг, — сказал наконец Валентин, обращаясь к краснокожим вождям и охотникам, сидящим у огня, — долг ужасный, но мы не вправе отказаться от него: эти раненые и окровавленные пленники ожидают нашего приговора; мы обязаны как можно скорее прекратить их страшное ожидание своей участи. Вам известны гнусные преступления этих людей; вы и судите их, мои братья и союзники. Пусть каждый из вас подаст мнение. Начинаю с вас, брат мой, — прибавил он, обращаясь к Красному Ножу.
 Красный Нож и другие вожди индейцев, за исключением Курумиллы, приговорили пленников к мучениям и смерти. Курумилла и другие вожди белых — к смерти без мучений.
 Валентин обратился тогда к охотникам, стоящим позади.
 — Линч! — вскрикнули они в один голос.
 — Они должны умереть, — сказал Валентин, — но большинство голосов приговаривает их к простой смерти, сверх того, мы, бледнолицые, не имеем обыкновения мучить наших врагов; человеколюбие требует, чтобы мы не смотрели на смерть виновных как на средство к удовлетворению своей мести, а только как на неизбежный акт правосудия. Итак, пленники подвергнутся закону Линча, то есть будут повешены. Приготовьте все к исполнению приговора.
 Все встали со своих мест.
 В деревьях не было недостатка, и через десять минут приказание Валентина было исполнено.
 По знаку его пленников подвели к деревьям, заменяющим виселицы.
 Никто из этих жертв правосудия не думал сопротивляться; они с каким-то немым отчаянием смотрели на все приготовления к их страшной смерти, и никто из них не пошевелил ни одним членом, когда у них на шее завязывали роковой узел.
 К ветвям двух огромных дубов было привязано семнадцать петель, по числу пленников.
 Когда все было готово и несколько охотников стояли по своим местам, держа каждый из них за конец веревки, чтобы разом, по данному сигналу, подтянуть петли, Валентин Гиллуа сказал печальным голосом:
 — Пусть Бог сжалится над этими несчастными, но мы должны исполнить этот ужасный закон лугов; око за око, зуб за зуб!
 По его знаку в одну секунду взлетели на воздух семнадцать пленников.
 В продолжение двух или трех минут несчастные колебались в предсмертной агонии, потом их движения сделались тише, и наконец жертвы остались неподвижными.
 В продолжение двадцати минут царствовало мрачное молчание вокруг двух роковых дубов, украшенных такими ужасными плодами.
 Наконец, Валентин сделал знак; веревки скользнули по ветвям, и трупы упали на землю.
 Впереди была вырыта глубокая яма, в которую опустили трупы и положили их один возле другого, не снимая с них платья и не обыскивая их карманы; но в ту минуту, когда хотели засыпать эту могилу землею, Блю-Девиль наклонился к уху Валентина и тихо сказал ему несколько слов.
 — Это правда, — отвечал Искатель следов. — Выворотите карманы этих несчастных, — продолжал он, обращаясь к охотникам, — если найдете какие-нибудь бумаги, принесите их ко мне.
 Приказание это было исполнено с каким-то отвращением.
 Во всех карманах нашлись значительные суммы золота, от которого охотники наотрез отказались и ссыпали его на земле в одну кучу; но, кроме золота, в карманах нашлись связки бумаг.
 — Не прав ли я? — заметил Блю-Девиль тихо, пожимая руку Валентина.
 — Да, вы правы, мой друг, я упустил это из виду, — отвечал охотник печально.
 Яму засыпали землей и на могилу эту взвалили большие камни, чтобы дикие быки не могли вырыть трупов.
 По знаку Искателя следов один из охотников собрал, с видом презрения, золото и принес его к Валентину.
 — Пусть мой брат разделит это золото между сахемами, — сказал последний, обращаясь к Красному Ножу, — оно принадлежит моим братьям краснокожим.
 Вождь не заставил себя долго просить и тотчас же исполнил волю Валентина, разделив золото между своими товарищами, которые с алчной радостью набросились на него.
 Затем все возвратились к огню.
 Утренний завтрак был приготовлен на этот раз великолепно.
 Валентин Гиллуа хорошо знал краснокожих и знал, как надо с ними обходиться, чтобы добиться желаемой цели.
 Простой стол, составленный из нескольких досок, прибитых к кольям, воткнутым в землю, был уставлен дичью, громадными паштетами, медвежьими окороками, различных сортов подогретыми консервами, целой грудой сухарей и прочее, кроме того, было приготовлено множество бутылок вина, рому, виски и ликеров различных сортов; словом, Валентин решился израсходовать весь свой запас продовольствия, чтобы только завладеть расположением сахемов.
 На вежливое приглашение Валентина сахемы и остальные гости заняли места на скамейках, устроенных таким же образом, как стол, — и завтрак начался; несколько охотников по просьбе Валентина согласились прислуживать за столом.
 Обжорство и пьянство диких вошло в пословицу; эти люди во время войны или охоты чрезвычайно трезвы, воздержаны и переносят всевозможные лишения; но когда представляется случай спокойно поесть и попить, они забывают всякую воздержанность и всецело предаются излишеству.
 Трудно определить, какое количество съестных припасов они в состояния поглотить, потому что они вообще едят до тех пор, пока не остается на столе ничего.
 Валентин все это имел в виду и для достижения своей цели употребил все усилия, чтобы насытить гостей.
 Завтрак был в полном смысле изобильный; ничего не было забыто, чтобы устроить настоящий пир, и все было приготовлено в громадном количестве.
 Но настала, наконец, минута, когда гости с отчаянием заметили, что на столе уже ничего более не оставалось, что они берут в рот последний кусок, запивая его последними каплями вина или ликера.
 Валентин извинялся как мог, но горю все-таки не в состоянии был помочь, потому что у него не оставалось более ничего, что бы он мог предложить ненасытным гостям.
 Волею или неволею сахемы должны были согласиться с этими извинениями и безропотно подчиниться своей участи, тем более что, несмотря на свою жадность и обжорство, они почувствовали, что много ели и много пили.
 Ввиду такой неизбежности они сделались до того учтивы, что даже поблагодарили Валентина за гостеприимство.
 В эту самую минуту один из охотников пришел уведомить Валентина, что хижина для совета совершенно окончена.
 Валентин ожидал этого известия с видимым нетерпением; он поспешил уведомить об этом сахемов.
 Последние, ввиду совершенной невозможности более пить и есть, решились наконец встать из-за стола и отправиться на совет.
 Мы уже имели случай в нескольких предшествовавших наших сочинениях рассказать о длинных церемониях краснокожих, совершаемых последними в то время, когда они присутствуют на совете, а потому мы ограничимся здесь только описанием того, как Валентину удалось достичь своей цели.
 Сахемы, прельщенные вежливым приемом Валентина и еще находившиеся под впечатлением, произведенным превосходным завтраком, чрезвычайно благосклонно и с большим вниманием выслушали длинную речь вождя Сожженных лесов, из которой они поняли, что он далеко не был их врагом, а, напротив, истинным другом и человеком очень полезным.
 К счастью, краснокожие не разделяются на политические партии, как в Европе, а решают всегда вопросы единодушно.
 Когда в заключение Валентин сказал им речь, то красноречие его до того подкупило сахемов, что они не только заключили мир с Сожженными лесами, но заявили прямо, что готовы начать войну с их опасным и непримиримым врагом — английским правительством.
 Затем они заключили с капитаном Грифитсом оборонительный и наступательный союз, в котором, к удовольствию краснокожих, и Валентин принимал участие.
 Когда все было между ними покончено, Валентин сообщил своим союзникам о положении дел Сожженных лесов, о важности успеха их проекта и о том, что необходимо приступить немедленно к наступательным действиям, чтобы одним решительным и сильным ударом окончательно расстроить планы неприятеля и обессилить его.
 Совещание продолжалось довольно долго и наконец заключилось всеобщим соглашением.
 Было решено, чтобы на следующий день, спустя два часа по заходе солнца, все союзники — красные, Сожженные леса и белые — собрались в долине, находящейся у входа в ущелье Прохода Бизонов, где должны были быть избраны главнейшие начальники, и затем уж отправиться против врага.




 Глава VIII. Лагерь вождя Сожженных лесов


 Скоро капитан Грифитс имел случай убедиться в том, что Валентин Гиллуа был совершенно прав, стараясь помирить его с краснокожими, не теряя ни минуты, и вынудить их заключить с ним союз.
 Спустя два часа после отъезда индейских вождей капитан Грифитс после долгой аудиенции с Искателем следов собирался сесть на лошадь, чтобы присоединиться к своему отряду, как вдруг получил эстафету от капитана Джемса Форстера.
 Это послание было отправлено с необыкновенной поспешностью и заключало в себе чрезвычайно важные известия.
 Джон Грифитс вскрыл конверт дрожащей рукой и, быстро пробежав глазами письмо, передал его Валентину Гиллуа.
 — Читайте, — сказал он.
 Джемс Форстер сообщал, что колонна сира Джоржа Эллиота, состоящая из шестисот всадников, находилась не более как в восьми лье от Воладеро, она подвигалась чрезвычайно быстро, так что, по всей вероятности, она завтра к одиннадцати часам утра достигнет ущелья Прохода Бизонов.
 — Что вы думаете об этом? — спросил капитан, когда Валентин возвратил ему письмо.
 — Я думаю, мой дорогой капитан, — отвечал охотник, — что мы должны поспешить, и надеюсь, что Бог поможет нам.
 — Да, в самом деле, во всем случившемся я вижу перст Всевышнего, — отвечал капитан с волнением. — О, мой друг! — прибавил он, с чувством пожимая руку Валентина, — теперь я только вижу и понимаю все то, чем вам обязан.
 — А вы забыли уже о том, что спасли жизнь моей названой дочери?
 — Да, — отвечал капитан с жаром, — но вы, мой друг, вы спасли мне больше, чем жизнь: вы спасли мою честь.
 — Хорошо, хорошо, но не забывайте, что теперь нам время дорого, — весело сказал Валентин, — приготовимся лучше исполнить наш долг; завтра будет великий день для союзников Красной реки. Но до того я прошу вас выслушать меня.
 — Говорите.
 — Сколькими людьми располагаете вы?
 — Сколько всех у меня?
 — Нет, готовых к строю?
 — Около четырехсот; у меня было двести девяносто человек; капитан Форстер привел мне в подкрепление двести пятьдесят; тридцать человек я оставлю для охраны моего лагеря… словом, готовых к действию я буду иметь четыреста с лишком человек.
 — Отлично, со стороны краснокожих будет, быть может, немного больше; что же касается меня, я могу служить вам двумястами самых мужественных и самых опытных во всех лугах большого Фореста воинов, — так что мы будем иметь тысячу человек, почти вдвое более неприятеля. Позволите ли вы мне начертать один план, или, вернее, высказать одну мысль, которая пришла мне в голову? Я не великий стратег, но я был французский солдат, и, кроме того, уж не раз приходилось мне вести войну в пустыне.
 — Говорите, говорите! Вы знаете, что я ничего не сделаю без вашего совета.
 — И вы, быть может, будете не правы, потому что моя мысль может оказаться плохой.
 — Не думаю, но посмотрим прежде, что это за мысль?
 — Вы, без сомнения, знаете ущелье Прохода Бизонов?
 — Да, немного.
 — Прекрасно, значит, вы знаете, что при ширине своей ущелье это имеет около одной мили в длину и сто оно проходит между двумя лесистыми горами, состоящими из чрезвычайно крутых покатостей?
 — Конечно.
 — Вы также знаете, что это ущелье выходит в долину, состоящую из неизмеримых трясин, скрытых под зеленой травой, и что через эти болота проходит шоссе шириной в двадцать шагов, не более?
 — Нет, уверяю вас, что я не знаю всех этих подробностей.
 — Множество тропинок, известных только охотникам, прорезывают эти болота во всех направлениях.
 — О, это превосходная, как мне кажется, позиция!
 — Не правда ли? Предположим, что я засяду со своими охотниками в этих болотах, имея перед собой ущелье не более как в половину лье; со стороны равнины, в которую выходит ущелье, я устрою крепкие баррикады, позади которых станут мои искусные стрелки. Половина наших краснокожих и половина или, скорее, третья часть ваших Сожженных лесов расположатся на лесистых покатостях ущелья; остальные краснокожие и вторая треть Сожженных лесов засядут позади ущелья, что очень не трудно; наконец, остальная часть вашего отряда поместится за баррикадами, чтобы подкрепить моих стрелков. Англичане проникнут в ущелье…
 — И пройдут под беглым огнем?
 — Нет, напротив, никто не тронется со своего места; они пройдут ущелье без выстрела и вступят в долину; когда они взойдут на шоссе, со всех пунктов болот, о существовании которых они, конечно, не знают, мы откроем по ним огонь. Англичане будут мужественно отстреливаться, потому что они храбры и дерутся как львы, но вместе с тем они вынуждены будут отступить и снова войти в ущелье; тогда засевшие на покатостях стрелки дадут по ним залп, между тем как вы ударите в неприятеля с тыла, а я нападу на него с противоположной стороны ущелья. Вот моя мысль — как вы ее находите?
 — Господи, мой друг! — вскричал Грифитс с энтузиазмом, — это самый гениальный план, а не мысль, как вы скромно его называете.
 — Но, быть может, вы найдете нужным сделать какие-нибудь изменения?
 — Никаких изменений; англичане будут беспощадно разбиты.
 — Но я нисколько не буду в претензии, если вы выскажете свое мнение.
 — Я последую по вашему плану от А до Z, и мы останемся победителями.
 — Очень рад, что вы одобряете мой проект; теперь поезжайте в ваш лагерь и… до завтра.
 — Прощайте, благодарю вас за все то, что вы для меня сделали; только вам я буду обязан блестящим успехом. Будьте уверены, что я ничего не забуду относительно нашего условия. Благодарю вас еще раз, мой добрый гений. О, отчего я не знал вас раньше!
 — Поезжайте, поезжайте! — сказал с улыбкой Валентин, — там вас ожидают с нетерпением.
 — Это правда; до завтра!
 — Прощайте!
 Капитан сел на лошадь и поскакал к своим людям, которые давно уж ожидали его приказания выступать.
 Когда капитан совершенно исчез со своим конвоем, Валентин возвратился в пещеру и поспешил к донне Розарио, которую он столько времени не видел.
 Молодая девушка сидела в первой пещере и весело разговаривала со своим братом и доном Грегорио Перальта; Гарриэта Дюмбар находилась у ее ног, а Пелон, присев к огню, не спускал глаз со своей госпожи, чтобы предупредить ее малейшее желание.
 Увидев Валентина, молодая девушка быстро вскочила со своего места, подбежала к нему и, обняв его, сказала нежным голосом:
 — Здравствуйте, отец! Вы совсем забыли свою дочь! Говорите же, отчего я не видела вас до сих пор и не могла обнять ни разу?
 — Это не от меня зависело, милое дитя мое, — отвечал Валентин, лаская ее, — но дон Грегорио и ваш брат должны были сказать вам…
 — Да, да, — прервала его донна Розарио, — они наговорили мне много вещей, совершенно, впрочем, для меня непонятных; но мне кажется, что ничто не может помешать отцу обнять и поцеловать свою дочь.
 — Так, Розарио, так, сестра моя, — заметил дон Луис с улыбкой, — отец вполне заслужил твое неудовольствие.
 — Ну, уж так и быть, признаю себя виновным, — отвечал Валентин добродушно.
 — Вот что значит иметь детей, — заметил со смехом дон Грегорио.
 — Прибавьте: которые перестанут любить его, если он будет так поступать, — сказала донна Розарио с улыбкой.
 — Остановись, сестра: ты слишком далеко зашла! — воскликнул весело дон Луис. — Я всегда буду любить его.
 — И я тоже, — сказала молодая девушка, — в особенности теперь, когда меня так скоро оставил мой союзник.
 Разговор в этом роде продолжался несколько времени.
 Заметно было, что донна Розарио хотела что-то спросить, но не решалась; Валентин заметил это и, смеясь в душе, спокойно подтрунивал над молодой девушкой.
 Вошел вождь.
 — А, вот и Курумилла! — воскликнула молодая девушка, оборачиваясь к нему. — Здравствуйте, вождь!
 — Розовая Лилия смеется, она довольна, — Курумилла счастлив; он любит Розовую Лилию и Молодого Орла.
 — Мы это знаем, вождь, и тоже вас любим, — отвечала она.
 — Откуда вы пришли, вождь? — спросил Валентин.
 — Я проводил Красного Ножа; великий воин Красный Нож, он любит Валентина; все воины остались очень довольны богатыми подарками; они хорошо будут драться с красными мундирами.
 — Я уверен в этом.
 — Да, это правда, они очень довольны; что хочет бледнолицый охотник от своего друга?
 — Я хочу просить вас оказать мне одну услугу.
 Индеец расхохотался.
 — Услугу? — спросил он. — Валентин и Курумилла — пальцы и рука, у них одни желания; что хочет мой брат?
 — Вы знаете, что завтра я должен оставить пещеру с охотниками.
 — Да, чтобы сражаться с красными мундирами.
 — Но я оставляю здесь дона Грегорио, донну Розарио и бедных женщин, которых нам удалось спасти.
 — Курумилла понимает. Пусть мой брат не беспокоится и смело ведет своих воинов; вождь останется в Воладеро и будет охранять Седую Голову, Розовую Лилию и бледнолицых невольниц. Ничего дурного не случится; Курумилла защитит Розовую Лилию.
 — Хорошо, вождь, я знаю ваше доброе сердце, — отвечал Валентин, пожимая ему руку.
 — Позвольте и мне также остаться здесь, — сказал Блю-Девиль, который только что вошел в пещеру, — мне следовало бы присмотреть за двумя пленниками, а также рассмотреть бумаги, найденные в карманах повешенных утром бандитов; мне Курумилла отдал эти бумаги, и я думаю, что они очень важны; не откроют ли они нам тайных замыслов дона Мигуэля де Кастель-Леон.
 — Вы также останетесь здесь, мой друг, это будет лучше, — сказал Валентин. — Нам, кажется, нечего бояться нападения, — продолжал он, обращаясь к Курумилле, — к тому же я оставляю пятнадцать человек, которых вам будет, по моему мнению, совершенно достаточно.
 — Даже много, — отвечал вождь, кланяясь.
 — Лучше много, чем мало, — заметил Валентин с улыбкой. — Сверх того, — прибавил он, бросая украдкой взгляд на донну Розарио, — с возвращением дона Октавио Варгаса, то есть Бенито Рамиреса, из его экспедиции у вас прибавится еще восемь или десять человек, которые находятся с ним; все они, кажется, из отряда Сожженных лесов.
 — Да, они все из отряда капитана Грифитса.
 — Задержите их до моего возвращения.
 — Хорошо, я задержу их.
 При имени Октавио Варгаса молодая девушка покраснела; как будто темное облако пронеслось по ее очаровательному личику.
 — Разве дон Октавио Варгас участвует в экспедиции? — спросила она с притворным равнодушием.
 — Да, дитя мое, — отвечал он с улыбкой, — он преследует бандитов, которых нам не хотелось бы выпустить из рук, вот почему ты его не видишь здесь. Вчера он отправился с Курумиллой, но я надеюсь, что он скоро возвратится: быть может сегодня, а завтра уж наверно.
 — Курумилла возвратился, отец мой, отчего же дона Октавио нет до сих пор? Вероятно, люди, которых он может встретить здесь, не слишком интересуют его, — сказала молодая девушка с заметным оттенком неудовольствия.
 — Вы ошибаетесь, дитя мое; если его здесь нет, то он в этом нисколько не виноват. Вы напрасно обвиняете его.
 — Разве я обвиняю его? Я сказала только, что молодой человек вовсе не интересуется теми, которых, как вам кажется, он любит. Для меня же положительно все равно, поступит ли дон Октавио Варгас так или иначе; он совершенно свободен в своих действиях.
 — Вы несправедливы к этому молодому человеку, милое дитя мое, он не заслуживает подобного о нем мнения; мы все здесь исполняем наш долг, и никто не вправе отказаться от него; но я уверен в том, что дон Октавио исполняет в настоящую минуту свою обязанность совершенно против воли.
 — Правда, правда, отец мой, я несправедлива, — отвечала молодая девушка со слезами на глазах, — я слишком раздражительна и сама не знаю, что говорю, простите меня.
 — Вас простить! — сказал Валентин, целуя ее. — В чем же мне вас прощать? Что же вы сделали дурного?
 — О, как вы добры! — прошептала она, обнимая его.
 Вся покраснев от волнения, она удалилась в свою пещеру.
 Валентин встал, закурил сигару и вышел.
 Дон Грегорио, слышавший этот короткий, но тем не менее заинтересовавший его разговор, тоже встал со своего места и отправился почти вслед за Валентином.
 — Что это за человек, которого вы называете один раз Бенито Рамиресем, другой раз Октавио Варгасом и о котором вы только что говорили с донной Розарио? — спросил он Валентина, небрежно смявшего тоненькую сигаретку между своими пальцами.
 Валентин улыбнулся.
 — Это целый роман, мой дорогой дон Грегорио, — весело сказал Валентин, — это роман, преисполненный чистой, целомудренной и глубокой любви и который заинтересует вас так же, как и меня, если я расскажу вам его.
 — Он уже и теперь интересует меня, мой друг; расскажите.
 — Хорошо, я расскажу вам его, если вы хотите. Дон Октавио Варгас принадлежит к одной из лучших мексиканских фамилий, очень богат, одарен замечательными способностями и добрым сердцем и, что важнее всего, честный, неиспорченный молодой человек.
 — И этот молодой человек находится здесь только для донны Розарио?
 — Только для нее одной.
 — Он ее любит?
 — До сумасшествия. Разве я не говорил вам об этом?
 — Но отчего же вы, мой друг, не рассказали мне до сих пор этой истории, которая должна быть очень интересна?
 — С удовольствием расскажу ее вам теперь, тем более что, говоря откровенно, я очень люблю дона Октавио Варгаса: это мой фаворит.
 — Хорошо, говорите, мой друг, я вас слушаю.
 В несколько минут Валентин рассказал другу своему со всеми подробностями историю, которую читатель знает уже.
 Дон Грегорио слушал с большим вниманием и не прерывал его более.
 — Как вы находите эту историю? — спросил Валентин, окончив свой рассказ, — не правда ли, она очень интересна?
 — О да! — отвечал дон Грегорио, — это, как видно, прекрасный молодой человек и любит, наверно, донну Розарио от всего сердца.
 — Значит, вам нравится мой Октавио?
 — Очень.
 — И вы согласны со мной, что он сделает ее счастливой!
 — Конечно, если это только от него будет зависеть. Кстати, эта новая экспедиция, ради которой вы нас завтра оставляете, очень серьезна?
 — Да, мой друг; мы идем атаковать один английский отряд, который намерен соединиться с другим отрядом, идущим из Кинсбору, в английской Колумбии.
 — Что вы мне говорите, мой друг?
 — Правду.
 — Я это знаю, но отчего вы мешаетесь в это дело, вы, человек такой опытный и дальновидный?
 — Вот вследствие того, что я такой человек, как вы говорите, я и мешаюсь в это дело.
 — Ровно ничего не понимаю.
 — Быть может; но вы меня поймете.
 — Ничего не желал бы лучше.
 — Вы знаете, что Канада уступлена Англии французами?
 — Да, об этой сдаче я часто слышал рассказы моих охотников, которые чрезвычайно враждебно относятся к англичанам.
 — Ну вот, следствием смешения двух рас, белых и красных, были Сожженные леса.
 — Жестокие люди.
 — Не правда ли? В продолжение ста лет эти Сожженные леса чрезвычайно размножились, но остались почти такими же, как были и прежде, то есть полуцивилизованными, неустрашимыми охотниками, превосходными трапперами, обожавшими только свободу и сохранившими непримиримую ненависть к англичанам. Они основали несколько деревень, которые со временем превратились в города. Тогда англичанам вздумалось присоединить это народонаселение к своим владениям. Конечно, Сожженные леса начали сопротивляться, и завязалась страшная война, которая продолжалась около десяти лет и окончилась победой на стороне англичан. Теперь численное превосходство и многие другие благоприятные условия на нашей стороне; торжество же Сожженных лесов сохранит и упрочит за нами последнюю границу наших территорий охоты.
 — Понимаю; но уверены ли вы в победе?
 — Твердо уверен, потому что на то воля Провидения, противодействовать которой человек не в силах. Европейцы сделали свое дело в Америке и должны в недалеком будущем исчезнуть; дни существования европейских колоний в Америке сочтены; в народонаселении Канады нет ни малейшего сочувствия к Англии, которая сделала ей гораздо более вреда, чем пользы. Не более как лет через двадцать Канада составит с этой местностью одну независимую республику или же присоединится к Соединенным Штатам; это ничего более, как вопрос времени. Первый удар молота уже нанесен английскому могуществу Сожженными лесами, или союзниками Красной реки, как они себя называют; англичане разбиты своими врагами, которые теперь ничего не боятся, потому что первый успех ободрил их и вдохнул в них непреоборимое мужество, и они добьются своей единственной, заветной мечты: быть свободными.
 — И вы думаете, что эта битва будет серьезная?
 — Очень серьезная, мой друг.
 — Вы возьмете с собой дона Луиса?
 — Конечно, дон Луис никогда не простит мне, если я не возьму его с собой.
 — Вы правы, но скажите пожалуйста…
 — Что такое?
 — В Новом Орлеане я отдал вам на сохранение одно письмо…
 — От моего молочного брата?
 — Да. Оно теперь при вас?
 — Я никогда не оставляю его, мой друг.
 — Вы помните наше условие?
 — Да, конечно, у нас было условие, чтобы возвратить вам его, когда мы встретимся в пустыне.
 — Совершенно справедливо.
 — Вы хотите, чтобы я вам отдал его?
 — Да.
 — Правда, неизвестно, что может случиться.
 — О, что вы говорите, мой друг! — быстро воскликнул дон Грегорио.
 — Мало ли примеров, мой друг? Я подвергаюсь большой опасности и очень легко могу быть убитым. Для предосторожности передайте мне содержание этого письма.
 — О, мой друг! Я вам возвращу его.
 — Но не будет ли поздно?
 — Нет, нет, мой друг, вы ошибаетесь; я вполне уверен, что ничего дурного не случится. Если я беру у вас это письмо, то с тем, чтобы скоро возвратить вам его.
 — Да будет по-вашему.
 Он вынул из своего кармана бумажник, достал оттуда запечатанный конверт и передал его дону Грегорио.
 — Возьмите, мой друг, — сказал он.
 — Благодарю, — ответил дон Грегорио, спрятав письмо с видом удовольствия, что очень заинтересовало Искателя следов.
 — Теперь выслушайте меня, — сказал Валентин. — Тотчас же после сражения я пришлю вам Кастора и Павлета с некоторыми инструкциями, которые прошу вас выполнить и точности.
 — Обещаю.
 — С ними вместе придут к вам пятнадцать охотников.
 — Разве вы не возвратитесь сюда?
 — Нет, мы соединимся с вами после.
 — Но для чего же вы мне пришлете столько людей?
 — Вы это узнаете. Могу ли я положиться на вас?
 — Как на самого себя.
 — Благодарю. Теперь мы с вами расстанемся. Будьте так добры, пришлите ко мне дона Луиса; мне необходимо его видеть.
 — Сейчас, мой друг.
 И они расстались.
 — Отчего он взял у меня письмо? — пробормотал Валентин в задумчивости.
 — Я хочу, чтобы он был счастлив, когда возвратится! — говорил между тем дон Грегорио, направляясь к пещере.
 Войдя в лагерь, Валентин позвал несколько охотников и приказал им собрать всех остальных своих товарищей, сказав, что хочет с ними говорить.
 Охотники тотчас же удалились, чтобы исполнить его приказание.
 В эту минуту к нему подошел дон Луис.
 — Дон Грегорио передал мне, что вам необходимо со мною видеться, отец мой, — сказал он,
 — Ничего нет важного, мой дорогой Луис, — отвечал Валентин с улыбкой, — я только хочу сказать вам, что мы должны расстаться на несколько дней. Вот почему я просил дона Грегорио позвать вас ко мне. Я не хотел говорить вам об этом в пещере, так как там могла меня услышать ваша сестра; ее опечалило бы это известие, а я именно этого и хотел избегнуть.
 — Как, я расстанусь с вами, мой отец? Но ведь это невозможно! — воскликнул молодой человек.
 — Это необходимо, дитя мое; вы слышали наш разговор при свидании с краснокожими, который происходил при вас. Завтра мы отправляемся на битву. Дело, по всей вероятности, будет серьезное и…
 — Вы отправляетесь на битву, — прервал его молодой человек с жаром, — подвергаете себя опасности рискуете, быть может, своею жизнью, — что же может меня удержать здесь? О, вы не любите меня, мой отец!
 — Напротив, дитя мое, из любви к вам я и не хочу подвергать вас…
 — Нет, нет, мой отец, это не потому!
 — Но почему же, мой милый Луис?
 — Потому что вы считаете меня трусом, недостойным сражаться вместе с вами! — отвечал молодой человек, вспыхнув.
 — О, дорогой мой Луис! Возможно ли так ошибаться во мне? Уверяю вас, что я только ввиду вашей безопасности хочу, чтобы вы поступили так, как я советую вам.
 — Не стану спорить с вами, отец мой, — отвечал молодой человек с твердой решимостью. — Верю, что вы говорите только то, что думаете. Конечно, вы имеете право не взять меня с собою, но уверяю вас святой памятью о моей матери, что ничто не может мне помешать последовать за вами, ничто на свете! Я отправлюсь один и выполню мой долг солдата.
 — Дитя мое, вы находитесь в возбужденном состоянии.
 — Быть может, но не настолько, чтобы не отличить честь от бесчестия, отец мой. Моя решимость непоколебима; я ни за что не изменю своего намерения.
 — Хорошо ли вы обдумали свое намерение отправиться со мною, Луис? — спросил его Валентин после небольшого молчания.
 — Да, обдумал и твердо решился поступить таким образом; но я вижу, что в душе вы одобряете мое намерение, отец мой, я уверен в этом.
 Валентин не мог выдержать долее, к тому же он достиг своей цели, так как ему только хотелось испытать молодого человека.
 — Хорошо, пусть будет так! — сказал он, протягивая ему руку, — я согласен, Луис, чтобы вы отправились со мною.
 — О, благодарю вас, благодарю, отец мой! — воскликнул молодой человек, бросаясь в его объятия.
 Между тем посредине лагеря, согласно с распоряжением Валентина, собрались все охотники и ожидали его приказаний.
 Они подошли к собравшейся группе охотников; Валентин поднялся на стол, молча и внимательно окинул их взглядом и, сняв свою меховую шапку, поклонился и сказал:
 — Здравствуйте, товарищи; я созвал вас, чтобы говорить с вами об одном очень важном деле.
 В одно мгновение все головы обнажились, и охотники почтительно приветствовали Искателя следов в один голос.
 — Товарищи, я собрал вас для того, чтобы сообщить вам важное известие; обращаюсь в особенности к тем из вас, которые были приглашены от моего имени из Сен-Луи Миссури доном Грегорио Перальта; все прочие — мои старые друзья, они поклялись следовать за мною всюду; я слишком надеюсь на их доверие ко мне, чтобы спрашивать их мнения.
 — Да, да! — отвечали прежние охотники.
 — Я должен говорить с вами, товарищи, — продолжал Валентин, — откровенно, как с друзьями, которые мне дороги и которые знают, что я всегда защищаю их интересы, где только могу.
 — Да, да! — отвечали все охотники.
 — Вы знаете, что англичане из Канады давно уж ведут войну с союзниками Сожженных лесов и Красной реки. Цель их очевидна: они хотят поработить Сожженные леса, завести колонии в обильных роскошными травами равнинах Красной реки, соединить Колумбию и Ванкуве с Канадой и устроить в горах Рошез крепости. Вы теперь понимаете, товарищи, каких несчастных последствий нам следует ожидать от этого ужасного плана? Если он осуществится, то наши богатые охотничьи территории будут англичанами уничтожены, мы будем разорены и вынуждены умереть от голода.
 В толпе охотников эти последние слова произвели волнение, которое продолжалось несколько минут; Валентин дал ему время утихнуть, потом продолжал:
 — Я решился препятствовать осуществлению этого ненавистного плана, который для нас — все равно что смерть. Вот почему я заключил двойной союз: с краснокожими и Сожженными лесами. Завтра английская колонна, вышедшая из Канады, должна проходить недалеко от того места, где мы находимся, чтобы соединиться с другой колонной, высланной из Колумбии. Я и мои союзники решились напасть на эту колонну, разбить ее и потом пойти навстречу другой колонне, чтобы возвратить ее в Колумбию. Согласны ли вы следовать за мною и сознаете ли, что это сражение для нас полезно?
 — Да, да! — закричали охотники с энтузиазмом.
 — Кто хочет последовать за мною, пусть станет по правую сторону, — сказал Валентин.
 — Это бесполезно! — воскликнул Том Трик, влезая на стол, — мы последуем все… впрочем, смотрите.
 В эту минуту все без исключения охотники выстроились на правой стороне.
 — Благодарю вас, товарищи, — сказал Валентин, — еще одно слово.
 Тотчас же снова воцарилась тишина
 — Битва будет жестокая, а потому берите из своей среды одиннадцать надежных вождей: один будет командовать всем отрядом, остальные десять — отдельными частями, состоящими каждая из двадцати человек.
 — Командира целого отряда нетрудно выбрать, это вы! — закричал Том Трик. — Никто искуснее вас не сумеет повести нас в битву; притом, разве вы и так не вождь наш везде и всегда?
 Этот первый выбор был встречен всеми охотниками с энтузиазмом.
 — Благодарю вас, — сказал Валентин, — будьте уверены, что я оправдаю ваше доверие ко мне. Теперь выберите остальных вождей, но не подавайте голосов ни за Курумиллу, ни за Блю-Девиля, ни за Бенито Рамиреса, они не будут участвовать в экспедиции.
 Выборы начались; дон Луис со всей юношеской восторженностью принимал в них участие.
 Прения длились около часу; наконец, Том Трик приблизился к Валентину и поднес ему список выбранных охотников.
 — Вожди выбраны, — сказал он, передавая ему лист бумаги.
 — Хорошо, по мере того как я буду провозглашать их имена, все мною вызванные становитесь по левую сторону. Потом вы последуете за мной, чтобы получить последние инструкции. Слушайте!
 Воцарилось глубокое молчание.
 Валентин прочитал:
 — Бальюмер, Кастор, Навая, Павлет, Луис де Пребуа-Крансе, Том Трик, Джонсон, Лесманн, Янсен, Мортье.
 Каждый поименованный кланялся и отходил в сторону.
 При имени Луиса Валентин сильно сжал руку молодого человека, гордясь этим отличием.
 — Выбор очень удачный, — сказал Валентин. — Теперь, товарищи, почистите ваше оружие, сделайте запас продовольствия на два дня и возьмите с собою мешки; мы пойдем пешком; выступление в три часа утра; вечером мы выпьем старой французской водки, чтобы подкрепить наши силы, и затем наполним бутылки на дорогу.
 Он возвратился в пещеру, сопровождаемый десятью новыми вождями.




 Глава IX. Индейцы


 Была светлая, морозная ночь; по темно-голубому безоблачному небу, усеянному сверкающими звездами, разливался бледный свет полной луны; воздух был до того чист и прозрачен, что можно было различать предметы на довольно значительном расстоянии; ни малейшее дуновение ветра не нарушало тишины, царствовавшей в горах, остроконечные, неправильные верхушки которых величественно возвышались к небу и, освещенные бледными, трепещущими лучами луны, придавали всей окрестности какой-то чудный, фантастический характер.
 В пещере также все было тихо; несколько человек, завернувшись в плащи, спали, растянувшись на земле.
 Курумилла сидел у огня, опершись коленями о стену и опустив на руки голову; около него стояло прислоненное к стене его ружье; он был неподвижен, как статуя. В таком положении он находился в продолжение нескольких часов.
 Спал ли он?
 Никто не мог ответить на этот вопрос.
 Вдруг он вздрогнул, поднял голову и окинул пещеру испытующим взглядом.
 Решетка, заменяющая дверь в пещере донны Розарио, тихо приподнялась, и хорошенькая головка молодой девушки показалась у этого входа.
 Шум, происшедший от этого осторожного движения, до того был незначителен, что, казалось, не должен был коснуться самого утонченного слуха, но только не вождя индейцев.
 Его взоры направились к молодой девушке; он улыбнулся и положил палец на губы.
 Очаровательная головка исчезла, и решетка снова затворилась.
 Тогда Курумилла встал, подошел к окну пещеры и, устремив глаза к небу, казалось, наблюдал за чем-то с большим вниманием в продолжение нескольких минут.
 Потом, когда, по его мнению, вычисления были определены с точностью, он возвратился к огню и, слегка наклонясь к первому спавшему, опустил руку на его плечо и сказал тихим голосом:
 — Вставайте, Валентин, пора!
 Искатель следов потянулся и тотчас же вскочил на ноги.
 Курумилла разбудил второго спящего, потом третьего и так следовал до последнего.
 В несколько секунд все уже были на ногах.
 Все это были новые, выбранные после обеда офицеры.
 Валентин собрал их вокруг себя.
 — Друзья, — сказал он, — теперь два часа, дайте нашим товарищам позавтракать и выпить водки, потому что нехорошо отправляться в дорогу с пустым желудком, тем более в такую холодную ночь. Но поспешите, мы выступаем ровно в три часа, непременно.
 Все десять лейтенантов тотчас же оставили пещеру.
 — Что касается вас, вы знаете, как было условленно: как только вы получите от меня подкрепление, оставьте здесь женщин под защитой десяти человек, а сами тотчас же с остальными людьми отправьтесь в Прыжок Лося, на реке Журдан, где мы с вами соединимся.
 — А донна Розарио?
 — Вы приведете ее ко мне; я не хочу более расставаться с ней, это бедное дитя и так уж подвергалось многим опасностям.
 В эту минуту кто-то тихо ударил его по плечу.
 Валентин быстро обернулся.
 Перед ним стояла донна Розарио.
 — Вы не хотите со мной расставаться, отец мой, — сказала она с очаровательной улыбкой, — а между тем отправляетесь, не простившись со мной.
 — Хорошо, дорогое мое дитя, я поцелую вас от всего моего сердца, но я не решался будить вас в такое позднее время.
 — Но вы видите, я сама встала. О, мой добрый отец! — воскликнула она, бросаясь в его объятия со слезами на глазах, — я счастлива только тогда, когда нахожусь около вас! Пожалейте меня, не подвергайте себя слишком большой опасности. Я трепещу при мысли, что вы отправляетесь на битву, потому что знаю, как вы отважны. Боже, Боже! Что со мной будет, если вы умрете! О, если бы я тоже могла умереть тогда! Умоляю вас, сохраните себя для двух несчастных детей, которых ваш молочный брат вам завещал и которые любят вас как отца!
 — Бедное дитя мое, — отвечал Валентин взволнованным голосом, — успокойтесь, не плачьте, вы отнимаете у меня мужество; я не буду подвергать себя опасности. Уповайте на Бога, дорогое дитя мое; он защитит меня и теперь, как всегда до настоящего времени.
 — Вы не будете безрассудно подвергать себя опасности? Вы обещаете мне это? — настаивала она.
 — Я буду исполнять свой долг, как вождь и как солдат, дитя мое. Но я не стану подвергать себя опасности иначе, как для того, чтобы показать пример моим товарищам. Прощайте, дитя мое, пора нам расстаться. Уйдите к себе, я вас прошу, я должен оставить вас.
 — Я повинуюсь вам, отец мой, но обнимите меня еще раз!
 Валентин сжал ее в своих объятиях, и слезы невольно готовы были брызнуть из его глаз.
 — Прощайте, отец мой, я иду молить Бога о вашей безопасности.
 — Да, дитя мое, молитесь! Молитва утешит и подкрепит вас. Бог услышит вас, потому что вы один из Его ангелов.
 Он проводил молодую девушку и затворил решетку в ее пещеру.
 — О, как хорошо быть любимым, — прошептал он, — не чувствовать своего одиночества на земле и слышать около себя биение двух искренно преданных сердец.
 Валентин вытер струившиеся по его щекам слезы и подошел к Курумилле.
 Вождь отвернулся, чтобы не видеть слабости своего друга.
 — Прощайте, вождь, — сказал Валентин, — вы приведете с собою донну Розарио и двух пленников. Не забудьте.
 — Отчего же с ними не покончить здесь?
 — Нет, это невозможно. Они будут нам необходимы в Прыжке Лося.
 Курумилла пожал плечами, но ничего не отвечал.
 Они вышли из пещеры и направились к лагерю.
 Охотники завтракали, пили и грелись у разложенных костров.
 — Готовы ли вы, товарищи? — весело спросил Валентин.
 Охотники отвечали утвердительно.
 — Разделили ли вы отряд на десять частей, как я вам говорил?
 — Все сделано так, как вы говорили.
 — Хорошо. Стройтесь в колонну; уже три часа.
 Охотники поднялись со своих мест.
 — Мы не с краснокожими ведем войну, — продолжал Валентин, — и потому не имеем надобности скрывать свои следы, — как делают это индейцы; тем не менее нам не следует пренебрегать осторожностью. Самое главное, чтобы скрыть свое число. Для этого мы должны составить плотную массу, чтобы невозможно было пересчитать наши шаги. Вы понимаете меня?
 — Да, командир, — отвечали охотники.
 — Хорошо. Каждый офицер должен идти около своей части отряда, чтобы быть готовыми каждую минуту. Ну, теперь пусть нам Бог поможет! Стройся справа по четыре. Смирно! Марш!
 Отряд тронулся.
 Валентин пожал в последний раз руку вождя и отправился во главе отряда.
 Курумилла стоял неподвижно до тех пор, пока отряд не исчез совершенно в изгибах бесконечных горных тропинок; тогда он возвратился в пещеру.
 Искатель следов хорошо был знаком с самыми глухими местами гор Рошез: не было ни одной тропинки, ни одного оврага, ни одного утеса в этой местности, положение которых он не мог бы определить с замечательной точностью.
 Старые охотники отряда, которые в продолжение многих лет скитались в этих горах, не узнавали местности, по которой они теперь проходили; по мере того как Валентин делал поворот за поворотом, они положительно сбивались с толку в своих соображениях и должны были наконец сознаться, что совершенно не понимают направления, взятого их командиром.
 По их вычислениям долина Прохода Бизонов находилась в шестнадцати лье от Воладеро, если идти обыкновенным, им известным путем; но Валентин, не упуская из виду направления этого пути, вел их по самим глухим тропинкам и тем сократил расстояние на четыре лье.
 Охотники были очень удивлены, когда к семи часам утра, на рассвете, они вышли из гор и увидели совершенно неожиданно перед собою равнину Прохода Бизонов, близости которой они даже и не подозревали.
 Они сделали этот переход в четыре часа, тогда как, если бы идти их обыкновенным направлением, понадобилось бы не менее шести; сверх того они выиграли в расстоянии четыре лье, — результат превосходный.
 Валентин расположил свой лагерь в чаще леса, чтобы скрыть свое присутствие от лазутчиков неприятеля, если бы они приблизились к равнине, и отдал приказание зажечь огни, приготовить чай и завтрак.
 Охотники тотчас же занялись этими приготовлениями с большим усердием, потому что продолжительный поход возбудил в них сильный аппетит.
 Отправляясь осматривать окрестности, Искатель следов взял с собою дона Луиса, который был в восторге от своей новой роли предводителя, и притом еще во время экспедиции.
 Валентин замечал не без удовольствия этот юношеский пыл и склонность молодого человека к скитальческой жизни охотника.
 Перед ними раскинулся красивый горный ландшафт.
 Горы со всех сторон были окружены неизмеримым девственным лесом, состоящим из дуба, сосновых, кедровых и пробковых деревьев; широкая равнина тянулась внизу вдоль реки, или скорее потока, падающего каскадами с возвышенных уступов и терявшегося в зеленых лугах, под высокой травой которых скрывались неизмеримой глубины трясины, довольно характерно названные в Мексике chinapmas; на всем пространстве равнины виднелись кое-где группы деревьев, расположенные в виде уступов и почти скрытые в высокой зеленой траве.
 От равнины во все стороны, как из центра, тянулись радиусами хребты гор, покрытые густыми кустарниками и оканчивающиеся длинным и широким ущельем. Это место, в котором Валентин предполагал устроить засаду, называлось Проходом Бизонов; налево, где должны были проходить англичане, тянулось ущелье, которое было несравненно уже и длиннее первого, имело гораздо более изгибов и поднималось к верху очень крутыми, опасными покатостями.
 В эту минуту испарения поднялись с болот и образовали густой туман.
 Казалось, невозможно было не потерять направления в таком непроницаемом тумане, но для знаменитого Искателя следов это обстоятельство не составляло препятствия.
 Валентин, спустившийся было в середину равнины, старался держаться более возвышенных мест и продолжал идти с уверенностью, которая приобретается только опытом.
 Все время Искатель следов, поддерживая разговор со своим молодым спутником, объяснял ему, как следует держать себя во время похода, чтобы не скоро уставать; показывал ему знаки на деревьях, по которым можно было отыскать дорогу, и знакомил его со всеми приметами, которые не должен упускать из виду ни один охотник.
 Все это молодой человек слушал с удвоенным вниманием и старался запечатлеть в своей памяти.
 — Единственное средство для того, чтобы не сбиться в пустыне с направления, мой дорогой Луис, — говорил Валентин, — это не пренебрегать ничем: самые ничтожные вещи могут быть для нас очень полезны. Посмотрите на эти потертые ветви; ведь это тоже следы; но кто их сделал? Человек ли тут проходил, или животное? Как вы думаете?
 — Я думаю, что животное.
 — На чем же вы основываете это предположение?
 — Я заключаю это из того, что повреждения ветвей сделаны на расстоянии трех футов от земли, и думаю, что эти следы оставило преследуемое кем-нибудь животное, бросившееся в просеку.
 — Гм! Предположение это очень далеко от истины; в пустыне умеют так же хорошо лазить, как и ходить. Осмотрите внимательно эти ветви, и вы увидите, что они умышленно свиты между собою, тогда как животное только содрало бы кору.
 — Это правда, — отвечал молодой человек, — я бы не заметил этого.
 — Чтобы быть хорошим охотником, надо все замечать, — сказал Валентин. — В этом-то и состоит наше ремесло, в котором вы, по всей вероятности, не будете иметь надобности.
 — Быть может, отец мой, но я чувствую большую склонность к этому ремеслу.
 — Все хорошо, что ново! Этот юношеский пыл скоро у вас остынет, дитя мое; но возвратимся к нашему разговору. Ветви сломаны человеком, который лез по ним. Вот посмотрите на этот след — не правду ли я вам сказал?
 — Это след ноги человека! — вскрикнул Луис с удивлением.
 — Да, но скажите мне, чей это след? Индейца или охотника?
 — Ну, это невозможно, отец мой, ведь все же ноги имеют сходство между собою; разве не одну и ту же обувь носят и индейцы, и охотники?
 — Да, это правда, но, во-первых, мы носим ее иначе, во-вторых, у нас походка совсем другая, наконец, в устройстве ноги индейца и охотника есть разница. Это след индейца, который шел на войну.
 — Неужели вам могут быть известны такие подробности?
 — Да. Посмотрите: позади этого следа заметна на земле еще небольшая черта. Не правда ли?
 — Да. Но что же это?
 — Это следы волчьих хвостов, которыми индейцы обыкновенно привязывают свою обувь; один из этих хвостов отвязался и волочился по земле. Теперь посмотрите на самое устройство ноги: у охотника она далеко не так сжата внутри, как эта; наконец, пятка отпечаталась гораздо яснее остальных частей ступни — это потому, что индейцы всегда больше на нее наступают. Не замечаете ли вы, как удален большой палец от остальных? Это оттого, что в этом месте протянут ремень, который стягивает башмак индейца.
 — Все это совершенно верно. О, как много мне надо еще учиться! Однако я теперь гораздо больше знаю, чем час тому назад.
 — Посмотрите, Луис, сквозь деревья. Ведь это лагерь краснокожих.
 — Действительно…
 — Постойте, вам необходимо знать еще одну вещь.
 — Что такое?
 — Вы должны выучиться подражать крику животных и птиц, потому что это язык пустыни. Слушайте!
 И Валентин закричал, подражая крику серого орла с таким совершенством, что Луис, хотя и был предупрежден, однако невольно поднял кверху голову, как бы ожидая увидеть орла.
 Валентин расхохотался.
 В эту минуту такой же самый крик послышался за деревьями, а почти вслед за тем явились Красный Нож и Анимики.
 После первых взаимных приветствий Валентин и дон Луис приняли любезно приглашение вождей и, отправившись в их лагерь, сели у огня совета.
 Валентину тотчас же предложили курить.
 Вдруг с противоположной стороны лагеря снова раздался крик серого орла и повторился три раза.
 Красный Нож и Анимики тотчас же встали и, ответив на этот сигнал, удалились.
 Скоро они возвратились в лагерь в сопровождении капитана Грифитса и капитана Джемса Форстера.
 Когда все начальники заняли свои места около огня совета, Ашесто передал Красному Ножу большой калюме, наполненный дымящимися травами.
 Калюме два раза обошел весь круг, потом Ашесто собрал с него пепел, подбросил его кверху и, оборотившись лицом к югу, проговорил:
 — О, Ваканда! Ниспошли мудрость детям твоим. — Потом он, обращаясь к присутствующим, сказал: — Великий совет открыт.
 Первое слово предложили капитану Грифитсу, избранному главнокомандующим всего союза.
 Прежде всего он сообщил им свой план, начертанный Валентином Гиллуа; Грифитс не изменил в нем ни одного слова.
 Краснокожие приняли этот план с энтузиазмом.
 — Теперь я сообщу вам два приятных известия, — продолжал Грифитс. — В эту ночь прибыл в мой лагерь белый охотник и объявил мне, что краснокожие, бывшие союзники англичан, изменили английскому отряду, высланному губернатором Колумбии навстречу сиру Джоржу Эллиоту, и нанесли этому отряду такое сильное поражение, что нам теперь нечего страшиться неприятеля с этой стороны: потерпевшие англичане не скоро будут в состоянии снова начать военные действия.
 — Мы сделаем с другим отрядом то же самое, — сказал Красный Нож.
 — В этом нет никакого сомнения, — заметил Валентин. — Имеете ли вы какие-нибудь сведения о движении англичан?
 — Я только что хотел сказать вам об этом, — отвечал Грифитс, — они расположились лагерем в двух лье отсюда, а к десяти часам намерены перейти ущелье; им еще неизвестна участь отряда, с которым они должны соединиться.
 — Превосходно, — заметил Красный Нож.
 — Ваконда покровительствует своим детям, — добавил Анимики, — он предаст им янки.
 — Надо поспешить с приготовлениями к засаде, — сказал капитан Грифитс, — половина моих людей уже заняли позицию у входа в ущелье.
 — Я займу левую сторону ущелья и беру на себя строить и охранять баррикаду, расставив своих стрелков по болоту, — сказал Валентин.
 — Красный Нож со своими воинами отправится на правую сторону ущелья и поставит своих пеших стрелков на болоте.
 — Анимики расположится с половиной своих всадников около Сожженных лесов у входа в ущелье; другая же половина его отряда останется позади баррикады с воинами великого вождя Сожженных лесов.
 — Какой у нас будет сигнал к нападению? — спросил Искатель следов.
 — Крик серого орла, три раза повторенный, — отвечал капитан Грифитс.
 — Мой брат, вождь Сожженных лесов, великий воин, — сказал Красный Нож, — его братья индейцы одобряют его план, он хорош; они в точности выполнят его распоряжения и победят янки 1 . Все краснокожие воины храбры; они смеются над смертью; мои бледнолицые братья увидят, как они дерутся.
 — Нам известна храбрость краснокожих, и мы совершенно уверены в них.
 — О! — сказал Анимики, — наши бледнолицые братья будут довольны; они дерутся, чтобы сохранить краснокожим их обширные охотничьи владения; сахемы любят их; они самые верные союзники.
 Валентин Гиллуа встал, все остальные вожди последовали его примеру.
 Совет окончился.
 — Я поспешу соединить моих охотников, — сказал Валентин Гиллуа, — время дорого.
 — Более всего я рассчитываю на вас, друг мой спаситель! — сказал капитан Грифитс, обращаясь к Валентину и с жаром пожимая его руку.
 — Будьте покойны, — отвечал с улыбкой Искатель следов, — я даю вам слово.
 — Я немного не доверяю индейцам; боюсь, чтобы они не изменили.
 — Ваши опасения совершенно напрасны, мой друг; я вам ручаюсь за них; кроме того, они сами заинтересованы в этом деле. Краснокожие никогда не изменят нам, они не сделают этого ради меня, которого они любят и к которому питают полное доверие; будьте покойны, они выполнят свой долг. Кстати, справедливы ли известия, которые вы сообщили на совете относительно индейцев Колумбии?
 — Это мой собственный вымысел. Я выдумал эту историю, чтобы ободрить наших союзников.
 — Но мы воспрепятствуем их соединению, будьте этом уверены.
 — Дай Бог!
 — Он поможет нам!
 И они расстались.
 Каждый спешил к своему отряду, чтобы приготовить засаду, в которой заключалась гибель английской колонны.
 Туман все более и более сгущался; в четырех шагах ничего не было видно, но этот мрак только способствовал успешным приготовлениям союзников, привыкших отыскивать направление чутьем и обладающих инстинктом, свойственным только диким обитателям пустыни.
 Окончив постройку баррикады и расположив своих охотников согласно условленному плану, Валентин Гиллуа оставил при себе две части своего отряда под командой Бальюмера и Луиса.
 Он хотел видеть, насколько сохранит присутствие духа его названый сын, в первый раз участвовавший в серьезном деле.
 К десяти часам утра подул сильный ветер, и туман исчез, открывая, как занавес в театре, перед глазами собравшихся воинов великолепный пейзаж равнины, озаренной поднявшимся над горизонтом солнцем.
 Глубокая тишина царствовала вокруг.
 Вдруг перед Валентином очутился краснокожий.
 — Ну что? — спросил Искатель следов.
 — Янки приближаются; они идут спокойно и решительно, — отвечал индеец.
 — Не подозревают ли они? — быстро спросил Валентин, — где они?
 — Их авангард приблизился уже к ущелью не далее как на ружейный выстрел.
 — Хорошо, пусть мой брат возвратится к своему посту; мы готовы.
 Индеец исчез.
 Позади баррикады Валентина Гиллуа находилась одна из групп деревьев, о которых мы упоминали выше.
 Эти деревья были необыкновенно высоки.
 Искатель следов сделал знак охотникам, и пять или шесть человек, вскинув ружья наперевес, бросились к этим деревьям и влезли на них так высоко, как только было возможно.
 Между тем Валентин подошел к баррикаде, чтобы осмотреть, все ли было в порядке и все ли находились на своих местах.
 Подойдя к месту, где находились Бальюмер и дон Луис, он бросил украдкой взгляд на своего названого сына.
 Молодой человек стоял, опершись на свое ружье; он был бледен, но на спокойном лице его выражалась твердая решимость.
 — Ну что? — спросил его Валентин, — неприятель приближается, и через несколько минут мы встретим его лицом к лицу; как вы себя чувствуете, дитя мое?
 — Недурно, отец мой; признаюсь, впрочем, что я нахожусь под влиянием какого-то необъяснимого беспокойства, но это пройдет.
 — Друг мой, — отвечал Валентин, — мы все испытывали то же самое, когда в первый раз принимали участие в сражении.
 — Выпейте немного старой французской водки, — сказал Бальюмер с улыбкой, — это ободрит вас.
 — Нет, я вовсе не хочу искусственно воодушевлять себя! Но это пройдет само собою, это ничего более как невольное чувство самосохранения, которое овладевает человеком помимо его желания. Не беспокойтесь, у меня достанет силы воли преодолеть это непрошенное волнение, и я с полным сознанием выполню мой долг.
 — Так и следует, дитя мое, — сказал Валентин, — не обращайте внимания на этот невольный трепет; все мы испытали это чувство, но, поборов в себе его один раз, мы уже не думали более ни о чем в такие минуты, как только чтобы восторжествовать над неприятелем.
 — Я убежден в том, что дон Луис храбр и что он скоро докажет нам это на деле, — заметил Бальюмер.
 — Благодарю вас, друг мой, — сказал молодой человек, с чувством пожав ему руку. — Да, вы скоро увидите, что я заслуживаю подобное о себе мнение.
 В это время раздался крик серого орла и повторился три раза.
 — Браво! — прошептал Бальюмер. — Скорее, чем я предполагал.
 В ущелье между тем завязался жаркий бой; выстрелы сливались в какой-то неумолкаемый гул, и битва, казалось, все более и более приближалась к выходу из ущелья.
 Время от времени среди беспрерывной перестрелки слышались угрожающие крики английских солдат и команда их офицеров.
 Вдруг дикий воинственный крик индейцев огласил всю окрестность, и в середине ущелья завязалась страшная схватка, среди которой раздавались стоны, угрозы, ропот и крики победы.
 Сир Джорж Эллиот был не только храбрый воин, но и превосходный полководец.
 Ввиду только крайней необходимости соединиться с другим английским отрядом он решился проникнуть в это опасное ущелье, которое невозможно было избегнуть.
 К тому же ему и в голову не приходило, чтобы капитан Грифитс с горстью своих авантюристов отважился напасть на хорошо организованный отряд, состоящий из шестисот опытных солдат.
 Англичане вступили в ущелье без малейшего подозрения о засаде; они были уже почти в середине ущелья, и мысль об угрожающей опасности даже не приходила им в голову, как вдруг раздался сигнал, вслед за тем на них посыпались выстрелы со всех сторон в одно и то же время, и они очутились лицом к лицу с неприятелем.
 В первую минуту они решились было возвратиться назад, но Сожженные леса уже отрезали им путь к отступлению.
 Полковник обнажил саблю и с криком «вперед!» бросился к выходу из ущелья.
 Это было в ту минуту, когда краснокожие со страшным криком напали на неприятеля.
 Англичане, отстреливаясь насколько позволяла им поспешность, с которой они старались выйти из ущелья, проходили буквально между двумя огнями.
 Наконец они вышли на шоссе.
 То, что они считали своим спасением, было их окончательной гибелью, потому что на болоте их встретили охотники под командой Валентина.
 Борьба была ужасна; англичане сражались с отчаянием, никто из них не думал просить пощады.
 Оставшиеся в живых человек сто или сто пятьдесят из всего отряда устраивали баррикады из трупов убитых лошадей и продолжали защищаться с геройской отвагой, твердо решившись скорее умереть, чем сдаться.
 — Стой! — раздался вдруг голос Валентина Гиллуа. — Перестаньте стрелять!
 Выстрелы прекратились, и Валентин в сопровождении дона Луиса, который не отставал от него ни на шаг, подошел к английским баррикадам, сооруженным из трупов лошадей.
 Оба они были без оружия.
 — Что вам угодно? — спросил полковник, опуская шпагу.
 — Мы хотим сохранить вам жизнь.
 — Мы не просим вас об этом! — гордо отвечал полковник. — Мы хотим умереть!
 — Да, да! Мы хотим умереть! — повторили все солдаты.
 — Но ведь это безумие. Выслушайте меня.
 — Ничего мы не хотим слушать, — отвечал полковник. — Вы устроили против нас подлую засаду, вы убили наших товарищей, и мы умрем здесь все до последнего, но прежде отомстим!
 — Месть врагам! — закричали солдаты.
 — Выслушайте меня, умоляю вас! я обещаю вам жизнь и свободу! даю вам честное слово…
 — Уйдите! Мы не верим ни вашему слову, ни вашим обещаниям. Защищайтесь!
 Полковник снова поднял шпагу.
 Все солдаты последовали за ним, и битва снова началась, но еще ожесточеннее.
 Луис дрался впереди всех и собою прикрывал Валентина от неприятельских выстрелов.
 Вдруг он пошатнулся и опрокинулся навзничь.
 Первым движением Валентина было поднять своего сына, но, к его радости, Луис тотчас же сам вскочил на ноги.
 Пуля попала в пряжку, которой застегивался его пояс, и не причинила ему ни малейшего вреда.
 Между тем ряды англичан редели с каждой секундой; они падали, как зрелые колосья под косой.
 Это уже не было сражение, а скорее страшное, неслыханное побоище.
 Вскочив на ноги, Луис увидел, что полковник был один и с отчаянием защищался против четырех охотников, нападавших на него со всех сторон.
 — О, я спасу его! — вскричал он.
 Прыгнув, как тигр, в середину этой схватки, он бросился к полковнику и оттолкнул нападающих.
 — Сдавайтесь, вы мой пленник! — закричал он, бросаясь в его руки.
 — Назад! — закричал Валентин.
 Нападающие охотники удалились искать другие жертвы.
 Полковник бросил печальный взгляд вокруг себя.
 Все его товарищи были убиты, один только он оставался на ногах.
 — Бедные мои солдаты, мои дети! — прошептал он с отчаянием.
 — Пойдемте, пойдемте, полковник! — сказал Луис, стараясь отвлечь его от этого неприятного зрелища.
 — Благодарю вас, добрый молодой человек, — отвечал полковник, — и вас также, храбрый охотник, — прибавил он, обращаясь к Валентину, — благодарю вас за одолжение, которое вы мне сделали, но оно для меня бесполезно. Посмотрите: меня окружают только трупы моих несчастных товарищей, павших жертвами этого страшного побоища. Я остался один в живых, но я не хочу этого. Прощайте! Еще раз благодарю вас!
 Он мгновенно достал из-за пояса револьвер и выстрелил себе в висок, прежде чем Валентин и Луис успели помешать.
 Валентин и Луис поспешили удалиться с поля боя.
 Итак, победа союзников была полная, колонна сира Джоржа Эллиота была уничтожена.
 Союзникам досталось много продовольствия, солдатская амуниция и прочие военные принадлежности.
 Валентин настоял на том, чтобы все тела были тотчас же погребены, что и было исполнено.
 Благодаря выгодной позиции союзников потеря с их стороны была незначительна; убитыми и ранеными было не более тридцати человек.
 Теперь, как и всегда в подобных обстоятельствах, индейцы потерпели более всех.
 Союзники расположились лагерем на поле битвы.
 На следующий день они расстались.
 Краснокожие удалились тотчас же после раздела добычи.
 Джемс Форстер отправился по поручению Грифитса с тремястами человек навстречу отряду, вышедшему из Колумбии.
 Валентин отправил в пещеру Воладеро пятьдесят человек под командой Кастора.
 Потом Джон Грифитс и Валентин Гиллуа, соединив свои отряды, отправились вместе к Прыжку Лося на реке Журдан.
 Луис также был с ними.




 Глава X. Два боковых дуба


 Прошло десять дней.
 Лагерь охотников находился теперь в живописной местности, называемой Прыжок Лося, на левом берегу реки Журдан.
 Не далее как на ружейный выстрел от них расположился лагерем капитан Грифитс со своим отрядом.
 На противоположной стороне реки раскинули свои палатки мормоны.
 Эти десять дней ознаменовались многими событиями, которые мы сообщим читателю в нескольких словах.
 Спустя несколько часов после отъезда Валентина Гиллуа из Воладеро дон Грегорио Перальта долго разговаривал о чем-то наедине с донной Розарио.
 Разговор этот сильно расстроил молоденькую девушку, слезы градом катились по ее щекам, когда она слушала дона Грегорио, который тщетно старался утешить ее.
 — Я исполню волю отца моего, — сказала она голосом, в котором слышалась глубокая печаль, — но я не перенесу этого.
 И она удалилась, пошатываясь, между тем как давно сдерживаемые рыдания вырвались из ее груди.
 — Хорошо ли я поступил? — задумчиво проговорил дон Грегорио. — Что, если, повинуясь последнему желанию отца своего, она будет несчастна?
 В это время к нему подошел Курумилла.
 — Зачем Седая Голова заставил плакать Розовую Лилию? — сказал он, положив руку на его плечо. — Валентин будет очень огорчен печалью молодой девушки. Отчего мой брат не предоставил Искателю следов самому передать ей волю его молочного брата Луиса? Мой брат поступил необдуманно.
 Дон Грегорио молча опустил голову; он начинал сознавать свою ошибку.
 Вечером, перед заходом солнца, Бенито Рамирес возвратился в Воладеро с десятью солдатами отряда Сожженных лесов и с крепко связанным капитаном Кильдом, которого он успел поймать.
 Бандит отчаянно защищался, но, наконец, должен был уступить далеко превосходившей его силе.
 Дон Грегорио тотчас передал воинам отряда Сожженных лесов приказание их вождя.
 Бенито Рамирес просил дона Грегорио позволить ему повидаться с донной Розарио.
 Но молодая девушка, узнав о прибытии своего возлюбленного, сама поспешила к нему навстречу.
 Она страшно изменилась в это короткое время; на ее бледном, изнеможенном лице заметны были следы недавних слез; в ее впалых глазах выражалось глубокое страдание, между тем как ее поблекшие губы были осенены печальной улыбкой.
 — Боже мой! — вскричал с испугом молодой человек, — что случилось? Неужели вас постигло новое несчастье?
 — Ужасное несчастье, — отвечала она, тщетно стараясь подавить в себе рыдания, — забудьте меня, Октавио!
 — Вас забыть? Но разве это возможно?
 — Забудьте меня, — повторила она, — это неизбежно! Мы должны расстаться навсегда!
 Она долее не выдержала и повалилась без чувств на руки Курумиллы, который вовремя успел оказать ей эту помощь.
 — Боже мой, Боже мой! — восклицал разбитым голосом Рамирес. — Что это значит? Возможно ли это? О, я должен знать, я хочу знать причину этого несчастья!
 Он снова бросился к молодой девушке, но Курумилла остановил его.
 — Пусть мой брат не унывает, — сказал он.
 — Не унывать! — прошептал молодой человек, падая на груду мехов и рыдая, как ребенок, — не унывать! Возможно ли это, когда сердце мое разбито?
 — Ничего, это пройдет, — возражал вождь, — надейтесь, вам говорит это Курумилла; Валентин ничего не знает; надейтесь, говорю вам.
 В эту минуту Блю-Девиль, видевший издали всю эту сцену, подошел к дону Грегорио.
 — Вам бы следовало, прежде чем начать действовать, переговорить с Валентином.
 — Быть может, — сказал печально дон Грегорио.
 — Можно ли после этого поверить, что вы любите донну Розарио? Посмотрите, как эти молодые люди любят друг друга, а вы разрушили их счастье.
 — Что вы хотите этим сказать? Вы меня пугаете.
 — Я хочу сказать, что вы убили этих молодых людей, — резко ответил Блю-Девиль.
 — Валентин любит Розовую Лилию, как свою дочь, он никогда не простит вам зла, которое вы ей сделали, — сказал Курумилла.
 — Он проклянет вас, — добавил Блю-Девиль.
 — О нет, я не допущу этого! Я хочу, чтобы она была счастлива!
 — И вследствие этого отнимаете у нее того, кто ей дороже всего на свете! — сказал с иронией Блю-Девиль.
 — Но это воля ее отца!
 — Ее отец желал ей счастья, но не смерти; она умрет, если не выйдет за того, кого любит.
 — Нет, этого не будет! — вскричал дон Грегорио. — Если она умрет, то не через меня! — прибавил он, направляясь к пещере, в которой скрылась донна Розарио.
 Он там пробыл довольно долго.
 — Ну что? — спросил Блю-Девиль, когда дон Грегорио снова показался.
 — Ничего, она чувствует себя гораздо лучше и спокойнее; я утешил ее и подал ей надежду.
 — Вы поступили бы гораздо лучше, если бы не говорили ей всего этого; она была бы тогда несравненно счастливее и спокойнее.
 — Правда, правда! Я сознаюсь, что поступил необдуманно глупо!
 Мало-помалу дону Грегорио, Курумилле и Блю-Девилю удалось, наконец, успокоить немного молодых людей, в сердца которых снова возвратилась надежда.
 Однако они все еще были печальны: сомнение вкралось в их души и поколебало их счастье.
 Тотчас же по заходу солнца, на третий день после отъезда Валентина Гиллуа, в Воладеро прибыли охотники под командой Кастора.
 Их прибытие было встречено всеобщей радостью.
 Когда Кастор рассказал обо всем случившемся, донна Розарио была в восторге от благородных подвигов своего брата, рисковавшего своей жизнью, чтобы спасти Валентина.
 Потом Кастор передал распоряжения Валентина, которые состояли в том, чтобы он, Кастор, отвел в Форт-Снеллинг женщин и детей, отнятых у капитана Кильда.
 Искатель следов ассигновал на каждую из этих несчастных по двести долларов и по сто долларов на каждого из детей, чтобы доставить им на первое время все необходимое; кроме того, Валентин приказал представить бывших невольниц властям этого города и попросить последних позаботиться о возвращении жертв капитана Кильда их семействам.
 Конвой в пятнадцать охотников должен был проводить их до Форт-Снеллинга.
 Октавио Варгас, посоветовавшись с Курумиллой, которому он вполне доверял, решился сам проводить женщин.
 Тогда Кастор передал ему два письма.
 Одно было адресовано банкиру Искателя следов, другое — на имя губернатора Форт-Снеллинга.
 Радость пленниц не имела пределов, когда они узнали о своей участи.
 Они сожалели только о том, что не имели возможности выразить свою глубокую признательность своему избавителю.
 На следующий день, на восходе солнца, дон Рамирес собрался в дорогу; он спешил скорее отправиться, чтобы скорее возвратиться.
 Спустя два часа после его отъезда Курумилла, который перед тем долго разговаривал с Кастором, отправился по следу молодого человека, взяв с собой четырех смелых охотников.
 Как всегда, он исчез, не сказав никому ни слова.
 Кастор и его товарищи начали между тем готовиться к отъезду.
 Приготовления эти были довольно продолжительны, потому что в лагере охотников было много багажа, который надо было собрать и уложить.
 К счастью, в лошадях недостатка не было, потому что охотники, отправляясь в экспедицию, оставили своих лошадей в Воладеро.
 Наконец, два дня спустя после отъезда Бенито Рамиреса все лошади были навьючены багажом, и охотники на третий день утром, в восемь часов, оставили Воладеро.
 Пленники были сопровождаемы крепким конвоем. В первые два дня путешествия с охотниками не случилось ничего особенного.
 На третий день, часа за два до ночной стоянки, при переходе через одну довольно опасную местность в караване наших путешественников произошел беспорядок, так как в этом узком проходе с трудом можно было провести лошадей.
 Вдруг раздалось несколько выстрелов, направленных в охотников, которые старались восстановить порядок между взволновавшимися от этой неожиданности животными.
 Вслед за тем на одном из утесов показался человек, в свирепой наружности и вообще во всей фигуре которого было что-то демоническое; одним громадным прыжком он очутился около донны Розарио, которая была выбита из седла падением лошади, пораженной в голову выстрелом одного из невидимых врагов наших путешественников; крепко обхватив руками молодую девушку, бандит взвалил ее на плечи и скрылся в чаще леса.
 Но ему не суждено было далеко уйти со своей драгоценной ношей.
 Не успел он сделать нескольких шагов, как в погоню за ним бросились Пелон и Курумилла, внезапно появившиеся на месте этого происшествия.
 Пелон скоро настиг разбойника и мужественно напал на него, но последний схватил одной рукой ружье и замахнулся прикладом на своего противника. Пелон быстро отскочил в сторону, но не успел избегнуть сильного удара, повергнувшего его на землю.
 Падая, молодой человек метнул в бандита свой нож с такою силою, что клинок его совершенно исчез в груди последнего.
 Разбойник, который был не кто иной, как презренный Линго, зарычал, как дикий зверь.
 — Я задушу тебя, червяк! — вскричал он с яростью.
 И, замахнувшись снова, ударил прикладом молодого человека в голову.
 Пелон опрокинулся навзничь и лишился чувств.
 Вдруг Линго почувствовал, что кто-то схватил его за волосы так сильно, что голова его совсем откинулась назад.
 Он невольно выпустил из рук донну Розарио и, стараясь вырваться, упал на колени.
 — Я погиб! — прошептал бандит с испугом, увидев перед собой Курумиллу.
 Вождь, продолжая держать левой рукой разбойника за волосы, вытащил правой рукой свой острый нож и, придушив коленями своего противника, скальпировал его голову.
 — Умри, собака! — сказал он с презрением.
 Сильно потянув бандита за волосы, вождь сорвал их с головы последнего вместе со скальпированным телом.
 Обезумевший от боли Линго, по лицу которого струились целые потоки крови, сделал над собой сверхъестественные усилия, чтобы подняться, и, пошатываясь, направился к деревьям, где некогда были повешены охотниками его товарищи.
 — Ты будешь так же повешен, как и твои товарищи, — сказал неумолимый вождь голосом, от которого бандит невольно вздрогнул.
 Затем он протянул веревку под руки Линго, и через несколько секунд бандит висел на значительной высоте, покачиваясь в воздухе.
 — Сжалься надо мною! Убей меня! — умолял Линго хриплым голосом.
 — Нет, — твердо отвечал Курумилла, — ты не щадил никого, не ожидай же состраданья! Ты будешь висеть, пока смерть прекратит твои мучения.
 Скоро вождь присоединился к путешественникам, которые, прибыв на место ночлега, расположились на отдых.
 Спустя три дня охотники достигли без дальнейших приключений Прыжка Лося, где их ожидал Валентин Гиллуа уже несколько дней.
 Благодаря вниманию Джона Грифитса, которое он старался оказать Валентину Гиллуа, для донны Розарио была приготовлена со всевозможными удобствами та самая хижина, в которой некогда пробыла несколько дней донна Долорес де Кастелар.
 Теперь эта хижина была обставлена такой роскошью, какую не всегда можно встретить даже и в населенных городах Нью-Йорке и Новом Орлеане.
 Оставив молодую девушку на попечение преданных ей Гарриэты Дюмбар и Пелона, Валентин вошел в хижину, где поместились Кастор и Курумилла.
 Кастор рассказал ему со всевозможными подробностями обо всем случившемся с той минуты, когда он оставил долину, названную Английской долиной в честь блистательного поражения англичан.
 — Отчего же вы возложили на Бенито Рамиреса обязанность проводить невольниц в Форт-Снеллинг?
 — Я вовсе не возлагал на него этой обязанности, тем более что не считал себя вправе сделать это, но он сам предложил заменить меня и настаивал на этом.
 — Странно! — заметил Валентин, взглянув вопросительно на Курумиллу.
 Вождь молча улыбнулся.
 — Бенито Рамирес показался мне очень печальным и озабоченным, — продолжал Кастор.
 — Печален и озабочен? Бенито Рамирес? — спросил Валентин с изумлением.
 — Да, — отвечал Кастор.
 Когда охотник рассказал о внезапном нападении Линго, Валентин несколько успокоился.
 — Ну, теперь для меня совершенно понятно дурное настроение моей названой дочери, которое она, очевидно, старалась скрыть от меня; такой сцены совершенно достаточно, чтобы расстроить молодую девушку.
 Курумилла снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке проглядывала некоторая ирония, обеспокоившая Валентина.
 — Храбрый друг мой, — сказал Валентин, когда Кастор окончил свой рассказ, — вы мне оказали так много услуг, что я не знаю, буду ли иметь когда-нибудь случай отплатить вам за всю вашу ко мне преданность.
 — Напротив, я считаю себя должником вашим, а потому и желал бы, чтобы наш счет был отложен на неопределенное время.
 Он поклонился и вышел.
 — Вы, кажется, хотите мне что-то сказать? — спросил Валентин Курумиллу после некоторого молчания.
 — Да, — отвечал вождь. — Курумилла знает все.
 — В таком случае скажите мне, отчего Бенито Рамирес взял на себя это поручение?
 — Бледнолицый охотник любит Розовую Лилию.
 — Я знаю. Уж не поссорились ли влюбленные?
 — Нет, Седая Голова был причиной всему этому.
 — Как, дон Грегорио, который так любит донну Розарио и который мне так предан? Вы ошибаетесь, вождь.
 — Курумилла не ошибается.
 И он рассказал Искателю следов обо всем происшедшем.
 — О, дон Грегорио должен разъяснить мне эту загадку! — воскликнул Валентин, вскочив со своего места. — Я сейчас же отправлюсь к нему…
 — Нет, пусть мой брат подождет до приезда Рамиреса.
 В это время в хижину вошел Бальюмер.
 — Мормоны желают говорить с вами, друг мой.
 — Попросите их войти.
 Бальюмер вышел и через минуту возвратился с тремя мормонами.
 Валентин вежливо приветствовал посетителей и попросил их садиться.
 — С кем имею честь говорить и что вам угодно? — спросил он.
 — Мы смиренные даниты, — отвечал один из мормонов, — посланные пророком Бриггамом Юнгом к капитану Грифитсу, чтобы просить его содействия в аресте данита преступника Гарри Брауна, который убил одного из наших собратьев. Капитан Грифитс сказал нам, что презренный изменник находится в ваших руках.
 — Это правда.
 — Мы пришли теперь просить вас, чтобы вы предали нам этого преступника.
 — Нет, господа, этот человек сделал несколько других преступлений, в которых он должен отдать мне отчет, и потому я не могу предать его вам; но сегодня этот преступник, а также и один из его соучастников будут судимы импровизированным судом, состоящим из трех Сожженных лесов, трех охотников и трех мормонов. Приговор суда будет немедленно исполнен здесь, в моем лагере.
 Мормоны молча поклонились и вышли.
 Через час суд, состоящий из Валентина Гиллуа, Бальюмера, Курумиллы, Ионафана Моберта, двух мормонов, Джона Грифитса, лейтенанта Маркотета и капитана Джемса Форстера, собрался под деревом, находящимся в центре лагеря.
 Перед ними стоял, охраняемый стражей, один из пленников.
 Это был мнимый капитан Кильд.
 Он окинул судей самонадеянным взглядом, поклонился им и сел на приготовленную для подсудимых скамейку.
 — Как ваше имя? — спросил Валентин.
 — Гедеон Кильд, — отвечал обвиняемый.
 — Откуда вы?
 — Из Массачусетса.
 — Сколько вам лет?
 — Пятьдесят три.
 — Чем занимаетесь?
 — Покупаю женщин и детей и доставляю их мормонам.
 — Вы обвиняетесь в насильственном похищении нескольких женщин и детей с целью продать их мормонам.
 — Это неправда.
 — Вас также обвиняют в похищении одной молодой девушки, испанки.
 — Это ложь, я купил ее у ее родителей. В моих бумагах вы найдете акт, свидетельствующий об этой покупке.
 — Вы обвиняетесь в нескольких убийствах и, между прочим, в убийстве Гедеона Кильда.
 — Это тем менее вероятно, что я сам Гедеон Кильд.
 — Итак, вы не желаете признаться ни в одном из ваших преступлений?
 — У меня нет преступлений.
 — Хорошо, мы даем вам полчаса для размышлений. Уведите обвиняемого и приведите его товарища.
 Ко второму пленнику Валентин обратился с теми же вопросами.
 Обвиняемый отвечал, что его имя Давид Стилдер, что он уроженец столицы Перу, что ему сорок семь лет, что он приглашен был в Сен-Луи Миссури на службу к капитану Кильду и что более ничего не имеет сказать.
 Пленник добавил, что он положительно не понимает, каким образом он подвергнут военному суду, тогда как он не только не виновен, но даже не участвует ни в каком преступлении.
 — По всей вероятности, вы забыли, что пойманы на месте преступления, что вас схватили в ту самую минуту, когда вы, в качестве шпиона капитана Кильда, старались подсмотреть, что происходит в нашем лагере. Вас обвиняют в присвоении чужого имени и в соучастии в нескольких похищениях молодых девушек и убийстве капитана Кильда.
 — Это чистейшая ложь.
 — Так вы тоже ни в чем не хотите признаться?
 Пленник на минуту задумался.
 — Нет, — отвечал он потом, — я не чувствую за собою ни одного преступления.
 Валентин приказал привести другого пленника.
 — Подумали ли вы? — спросил он его.
 — Мне не о чем было думать, — отвечал мнимый Кильд коротко,
 — Но ведь вам докажут, что вы виновны во всех перечисленных мною преступлениях.
 — Для меня было бы очень интересно слышать эти доказательства.
 По знаку Валентина Бальюмер вышел и через минуту возвратился в сопровождении Блю-Девиля, который вместо охотничьего костюма был одет с ног до головы в черное.
 Увидев его, капитан Кильд вскочил со своего места и хотел подойти к пришедшему, но охотники остановили его, и он снова опустился на скамейку.
 — Знаете ли вы этого господина? — спросил его Валентин.
 — Да, это мой бывший лейтенант.
 — А вы? — обратился Валентин ко второму обвиняемому.
 — Я его тоже знаю. Это бывший лейтенант капитана, пользовавшийся полнейшим его доверием, который потом подло изменил капитану и обокрал его, — отвечал бандит, между тем как нервная дрожь охватила все тело его. — Я не понимаю, — продолжал он, — как можно принимать во внимание свидетельское показание такого мерзавца.
 — Вы оба лжете бессовестно! — вскрикнул Блю-Девиль с жаром. — Довольно уж и так мы разыгрывали комедию. Долой маски! Я начинаю, берите с меня пример.
 Одним быстрым движением он сорвал свой парик, сбросил фальшивую бороду и вытер свое лицо платком.
 В одну минуту он так преобразился, что никто не признал бы в нем прежнего Блю-Девиля.
 — Теперь вы узнаете меня, подлецы? — вскричал он, поднимая голову.
 — Джон Естор! Вождь тайного луизианского общества! — вскрикнули почти в одно время оба бандита с невыразимым ужасом.
 — Я погиб, — прошептал капитан глухим голосом.
 Его товарищ дрожал всем телом и не мог произнести ни слова.
 — Да, Джон Естор, вождь тайного луизианского общества, — продолжал Блю-Девиль. — Вот уж пять месяцев, как я вас подстерегаю, разбойники! Пять месяцев, как я следую за вами шаг за шагом, не упуская из виду ни одного из ваших движений. Павлет, мой друг, будьте так добры, прикажите привести в порядок туалет этих господ.
 По знаку Павлета несколько охотников схватили мошенников и таким образом поставили их в невозможность пошевелиться.
 Тогда Павлет приблизился к бандитам, сорвал с них парики и фальшивые бороды и, смочив губку, вытер их лица, чтобы стереть следы краски, употребляемой ими для изменения цвета лица.
 Превращение было еще блистательнее первого.
 Мнимый капитан Кильд оказался молодым человеком не более тридцати лет, с красивой, надменной и дерзкой физиономией, в которой между тем проглядывала самая утонченная хитрость.
 Называвший себя Давидом Стилдером был человек дет пятидесяти с типичной испанской физиономией.
 В одной из предшествующих глав мы описывали подробно лица их обоих, а потому ограничиваемся теперь только этими их общими чертами.
 — Ну, finita la comedia! Я сознаюсь, что я Гарри Браун, — сказал капитан Кильд.
 — Но ведь вы также и Корнелио Бустаментэ, проворовавшийся кассир?
 — Какой дьявол доставляет вам все эти сведения? — воскликнул бандит с отчаянием.
 Джон Естор, не отвечая ему, обратился к заседавшим в суде.
 — Господа, — сказал он, — этот Корнелио Бустаментэ, называвший себя Гарри Брауном, капитаном Кильдом и многими другими именами, был присужден семью штатами, пять раз он присутствовал на суде, а два раза не явился. Тождество всех присвоенных им имен доказано теперь самым законным образом; правосудие должно сделать наконец свое дело. Вот вам доказательство всего мною сказанного, — добавил он, бросая на стол бумагу.
 — Хорошо, — сказал спокойно бандит, — я погиб, но почтенный мой родственник, дон Мигуэль де Кастель-Леон, совершивший множество убийств, продавший мне свою племянницу, не задумавшийся убить своего отца и свою мать, — также должен быть наказан; если суд не обратит внимания на все мною перечисленные преступления и оправдает его, то это будет несправедливо.
 Суд приговорил обоих бандитов к смерти с тем, чтобы приговор его над Корнелио Бустаментэ был исполнен мормонами.
 Преступник громко протестовал против последнего приговора, заявляя, что он не заслуживает мучений, которым, по всей вероятности, подвергнут его мормоны, но охотники заставили его замолчать и передали мормонам, которые, подвергнув бандита страшным мучениям, повесили на одном из деревьев.
 После захода солнца был также исполнен приговор над Мигуэлем Тадео де Кастель-Леон: он был повешен без предварительных мучений.




 Глава XI. Бандит в опасности и торговец женщинами


 На следующий день с восходом солнца исчезли все следы этой ужасной трагедии.
 Погода была превосходная.
 Валентин Гиллуа перед отъездом велел приготовить великолепный завтрак, на который пригласил вождей мормонов и Сожженных лесов.
 Во время завтрака Ионафан Моберт передал Валентину письмо от Бриггама Юнга, в котором последний, выражая свою искреннюю благодарность Искателю следов за оказанные им услуги, приглашал его к себе в Дезере и сообщал Валентину, что он может беспрепятственно проходить со своими охотниками во всякое время по территории мормонов.
 Джон Грифитс, со своей стороны, вручил Валентину письмо, в котором союзники Красной реки старались выразить ему глубокую признательность за помощь, оказанную Искателем следов их союзникам, Сожженным лесам.
 Полчаса спустя мормоны и Сожженные леса разошлись по двум различным направлениям.
 Отдав распоряжение сделать необходимые приготовления к отъезду, Валентин зашел в хижину, где находились: Курумилла, дон Грегорио Перальта, Октавио Варгас, Луис и Джон Естор.
 — Попросите сюда, дитя мое, сестру вашу, — сказал он, обращаясь к своему названому сыну.
 — Теперь, дорогой мой дон Грегорио, — продолжал он, когда молодой человек вышел, — я попрошу вас передать мне письмо моего дорогого брата Луиса де Пребуа-Крансе; мне кажется, что теперь наконец настала минута, когда я могу прочесть его.
 Дон Грегорио молча передал письмо Искателю следов.
 — Вам, без сомнения, известно содержание этого письма, — сказал Валентин, рассматривая печать, которая была неприкосновенна.
 — Я вам говорил уж об этом, мой друг, в Новом Орлеане, — отвечал дон Грегорио и продолжал слегка дрожащим голосом: — Я только выполнил буквально последнее желание вашего брата…
 — Я и не думаю в чем-нибудь упрекать вас, мой друг, — перебил его тихо Искатель следов. — Я знаю, какой тесной дружбой вы были связаны с Луисом и какое живое участие вы принимаете в его детях.
 В эту минуту вошли дон Луис и его сестра.
 Донна Розарио была бледная и взволнованная.
 — Дорогие дети мои, — сказал Валентин, — ваши родители должны быть очень счастливы, если могут с высоты неба видеть нас в настоящую минуту, когда нам удалось, наконец, побороть все препятствия и оградить по возможности от опасностей ваше будущее. Но я считал бы свой долг невыполненным, если бы не позаботился о вашем будущем счастье. Вот письмо вашего отца; я не знаю еще его содержания, потому что хотел узнать его волю в вашем присутствии. Теперь же, когда мы все трое можем услышать его последнее желание, я приступлю к чтению этого письма.
 — Я знаю волю отца моего, — отвечала донна Розарио дрожащим от волнения голосом, — дон Грегорио передал мне содержание этого письма, и я готова повиноваться вам, мой друг…
 — Дорогая моя Розарио, — перебил ее Валентин, — ваш отец завещал мне вас, вы теперь моя дочь. Отчего же вы не хотите называть меня именем, которое вы еще недавно произносили с такою радостью?
 — Мой… отец! — сказала молодая девушка с глазами полными слез.
 — Да, ваш отец, дорогое дитя мое; мой брат завещал мне вас, и я свято выполню мой долг…
 Говоря это, Валентин дрожащей рукой сломал печать, вынул письмо и приступил к чтению.
 Содержание письма было следующее:
 «Дорогой друг мой и брат Валентин.
 Пишу тебе эти строки под впечатлением тяжелого предчувствия. Враги мои окружают меня все теснее и теснее своими сетями. Я чувствую, что мне угрожает большое несчастье. К сожалению, тебя здесь нет, чтобы защитить меня, — тебя, которому я обязан жизнью жены моей и счастьем, которым я наслаждался в течение двадцати пяти лет.
 Со дня твоего отъезда за мной постоянно следят. Я знал, где ты находился, что ты делал, и это было для меня единственным утешением. Часто я намеревался отыскать тебя, чтобы обнять, но меня всегда удерживала боязнь растравить рану твоего сердца. Сегодня, ввиду грозящей мне опасности, я решился писать тебе; письмо это — мое духовное завещание. Когда ты его получишь, Розарио, моя дорогая Розарио и я, мы не будем уже существовать, и двое детей моих останутся сиротами, одними, слабыми, беззащитными, среди неумолимых врагов наших.
 Единственный мой друг, на которого я могу вполне положиться, передавая тебе это письмо, сообщит тебе, без сомнения, все подробности ужасной катастрофы, которая прекратит мою жизнь и осиротит моих детей. Я не прошу тебя мстить моим врагам, а только заменить меня детям моим, которых я завещаю тебе; теперь они твои; от тебя одного зависит их счастье или несчастье. Ты не чужой им, потому что с тех пор как они начали понимать, мы много говорили им о тебе и старались внушить им любовь к тебе такую же сильную, как они чувствуют к нам. Луис, мой сын, — это честный и добрый мальчик, которого ты, наверно, полюбишь с первой минуты. Моя дочь Розарио — скромная, грациозная и прекрасная, как ее мать, она тебя любит. Расставаясь с жизнью, мы утешаем себя надеждой, что ты не откажешься исполнить наше последнее желание — женившись на ней.
 Прощай, дорогой брат мой. Молю небо, чтобы заветная мечта моя осуществилась, и повторяю, что счастье детей моих в твоих руках.




 27 августа 1856 года.


 Луис, граф де Пребуа-Крансе».
 Окончив это длинное послание, Валентин обнял детей своих и крепко прижал их к своему сердцу.
 Все присутствующие казались сильно взволнованными.
 — О отец, отец! — воскликнула донна Розарио, поднимая к небу глаза полные слез, — я исполню волю твою!
 — Тише, дитя мое! — остановил ее Валентин. — Вы не поняли воли отца вашего: он завещал мне вас, как другу, как брату своему; он возложил на меня священный долг, который я выполню. Пойдите сюда, Октавио. Дорогие дети мои, — продолжал он, взяв за руку донну Розарио и Октавио Варгаса, — вы любите друг друга святой и чистой любовью. Исполняя последнюю волю брата моего, который вверил мне счастье детей своих, благословляю союз ваш.
 Молодые люди бросились в его объятия.
 Два часа спустя охотники оставили Прыжок Лося.
 Прошло два месяца.
 Охотники прибыли в Санта-Розу, асиенду дона Октавио Варгаса, которая считалась одним из самых обширных и самых богатых поместий в Мексике.
 Однажды вечером, через несколько дней после свадьбы донны Розарио и дона Октавио, Валентин объявил, что на следующий день намерен оставить их.
 — Как, вы хотите уехать от нас! — воскликнули почти в одно время молодые люди.
 — Да, дети мои, вы любите друг друга, вы счастливы, теперь я не нужен вам; пора мне заняться своими делами. Кроме того, я так привык к скитальческой жизни, что не могу оставаться долго на одном месте.
 — О! Неужели у вас, отец мой, достает духу оставить нас, которые вас так любят и которых единственное теперь желание — не расставаться с вами ни на минуту? — сказала донна Розарио.
 — Я знаю, дети мои, что вы очень добры и любите меня, но не удерживайте меня, потому что это бесполезно. Мне будет тесно у вас, потому что я привык к простору, сроднился с жизнью, исполненной тревог и всевозможных приключений, словом — с жизнью пустыни.
 — Но могу ли я быть счастлива, зная, что никогда более не увижу вас!..
 — Вы ошибаетесь, дитя мое: я слишком люблю вас, чтобы решиться оставить вас навсегда. Напротив, я даю вам слово часто приезжать к вам.
 — Но вы были бы гораздо счастливее, оставаясь с нами; мы посвятили бы себя всецело попечениям о вас…
 — Все это я знаю, дитя мое, но решение мое непоколебимо.
 — Не настаивайте, донна Розарио, — сказал дон Грегорио, — потому что это бесполезно; отец ваш старался удержать его в продолжение двадцати пяти лет и не успел в этом. Он может быть счастлив только при полной свободе. Свобода — это его жизнь. Притом же он дает слово часто навещать вас и, конечно, исполнит его.
 — Вы правы, мой друг: свобода — это жизнь моя, — отвечал Валентин, пожав ему руку. — Надеюсь, что вы теперь не станете удерживать меня, дети мои. Итак, прощайте, друзья мои!
 — Я вижу, что необходимо повиноваться вам, отец мой, — сказала донна Розарио со слезами на глазах.
 Она едва могла сдерживать рыдания.
 Прощанье было довольно продолжительно; наконец Валентин удалился в свою комнату.
 На следующий день с восходом солнца Искатель следов и Курумилла оставили асиенду.
 Тишина царствовала вокруг; казалось, все еще спали; между тем, когда они оглянулись назад еще в последний раз, две прекрасные женские головки показались в одном из окон асиенды и печально следили глазами за их удалением.
 Искатель следов был печален и задумчив; он никак не мог объяснить себе поведения Луиса, который, присутствуя при прощанье, оставался к нему совершенно холоден; молодой человек ни одним словом не постарался выразить ему свое расположение или удержать его; он обнял своего названого отца так же равнодушно, как и каждый вечер, и утром, в минуту отъезда, он даже не вышел проводить его.
 Холодность молодого человека глубоко оскорбила Валентина.
 — Боже! Неужели я заслужил такую неблагодарность!
 И он снова предавался размышлениям.
 Около одиннадцати часов сделалось довольно жарко и пора было остановиться на несколько часов, чтобы дать отдохнуть лошадям и переждать жару.
 — Избрали ли вы место для отдыха? — спросил Валентин, который в продолжение всей дороги не сказал ни одного слова.
 — Да, — лаконически отвечал Курумилла.
 — Далеко ли отсюда?
 — Мы уже приехали.
 Валентин поднял голову и радостно вскрикнул.
 Перед разложенным огнем сидел Луис и усердно был занят приготовлением завтрака.
 Молодой человек быстро вскочил на ноги и бросился к своему названому отцу.
 — Вы здесь, в лесу, и так далеко от асиенды?
 — Да, отец мой, — весело отвечал молодой человек. — Неужели вы думали, что я мог бы быть так спокоен вчера при прощании, если бы не имел твердого намерения последовать за вами?
 — Хорошо, дитя мое, я очень рад вас видеть, а еще более рад, что ошибся в своем заключении… признаюсь, я считал вас неблагодарным.
 — Неблагодарным… меня — который вас так любит! О, как вы могли допустить эту мысль!
 Между тем Валентин встал с лошади и сел под тенистым деревом.
 — Дитя мое, — сказал он, обращаясь к молодому человеку, — ваше внезапное отсутствие очень обеспокоит сестру вашу, а потому вам необходимо тотчас же возвратиться в асиенду. Для меня достаточно, что я вас видел; теперь я знаю, что вы меня любите. Обнимите меня и поезжайте.
 — Я вас обниму, но не поеду.
 — Отчего?
 — Выслушайте меня, отец мой: я один, ничем не занят; моя сестра, которую я очень люблю, слишком счастлива теперь, чтобы долго горевать о моем отсутствии. В продолжение трех месяцев, проведенных мною вместе с вами, я чувствовал, что был счастлив и что другая жизнь была бы мне в тягость. Вы, конечно, заметили, с каким вниманием я слушал ваши уроки. Отец мой завещал вам заботиться о моем счастье, и вы обещали исполнить его волю; если вы не переменили этого намерения, то вы не оставите меня и постараетесь сделать из меня человека; мое место возле вас, и вы сделаете меня несчастным, если не возьмете с собой.
 — Но ваша сестра, дитя мое? — возразил Валентин с волнением.
 — Благодаря вам моя сестра теперь счастлива и не нуждается во мне; кроме того, она знает мой план и одобряет его; согласны ли вы теперь взять меня с собой?
 Валентин на минуту задумался, потом он обнял молодого человека и сказал взволнованным голосом:
 — Пусть будет так; оставайтесь, дитя мое.
 Луис, вне себя от восторга, бросился к нему на шею.
 — Ну, теперь будем завтракать, — сказал Валентин.
 — Хорошо, будем завтракать, — отвечал молодой человек, — я все уж приготовил. Куда мы теперь отправимся, отец мой?
 — В пустыню, — отвечал Валентин.
 — Наконец-то осуществилась моя заветная мечта! — воскликнул Луис с восторгом.