Аннотация: Историческая повесть «Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья» рассказывает о первых днях французской революции 1789 года.


---------------------------------------------


 Евгения Яхнина
 Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья



 Глава первая
 НАКАЗ БАБУШКИ ПЕЖО


 — Пиши! Пиши! Не зевай. Эдак мы и к завтрему не кончим! На чем это мы остановились?
 Бабушка Пежо вскинула седую голову и, не дожидаясь ответа Жака, продолжала:
 — Ну, пиши… «Все, чем мы владеем, — это участок земли в двенадцать арпанов  [1] . Четверть его занимает огород, четверть — виноградник. Посудите сами, как мы богаты. Ведь это все, что у нас есть. Прошлым годом я со своей четвертушки собрала винограда ровно на четыре бочки вина и продала в Париже за четыре луидора. А для нашего милостивого короля я с каждой бочки отдала по шестьдесят шесть ливров, а всего получается двести шестьдесят четыре ливра.
 А еще я плачу нашему милостивому королю ни много ни мало пятьдесят два ливра подушной подати да налога за то, что я родилась бедной и не принадлежу к сословию аристократов, да еще за то, что развожу виноград. Всего только пятьдесят два ливра! И то потому, что я старая. Мне, с вашего позволения, девяносто восемь лет! Говорят, что если я трачу на жизнь четыреста ливров в год, то должна уплатить милостивому нашему королю еще двести. Вот и выходит, как ни считай, что за свой участок я плачу в год двести шестьдесят четыре да пятьдесят два, да двести, всего пятьсот шестнадцать ливров. Считать-то я, слава богу, умею!»
 Бабушка Пежо остановилась, чтобы перевести дыхание. Жак воспользовался этим и расправил затекшие пальцы. Но бабушка Пежо была неутомима.
 — «Я уже и не жалуюсь на то, что соль, табак, башмаки, чепчики — все, что я покупаю, на откупе его величества. Но почему, хотелось бы мне спросить у его величества, в соль, которую мне продают, кладут всякий мусор?
 Есть у меня еще другая беда, господа представители Генеральных штатов. На мое несчастье, я живу рядом с большим сеньором. Чего только у него нет! Есть у него и красивое, проворное животное. Называется оно не то косуля, не то олень. И ему, видите ли, в парке сеньора не хватает места. Вот косуля и повадилась ломать мою изгородь, пожирать мою капусту и мой виноград, объедать кусты! А я ее и не тронь! Правда, господин судья объясняет, что это так и положено! Ведь косуле надо гулять? Надо! А разве кому есть дело до того, что у меня шестеро детей, столько же невесток и зятьев, да внуки и внучки, а всего двадцать восемь душ! Прокормиться-то всем надо! Только не подумайте, что все мы размещаемся на моем участке. Если бы это было так, то курице не осталось бы места, где снести яйцо. Но кормушка у нас все равно одна. Вот двоих внуков у меня забрали в рекруты. На то, чтобы их выкупить, надо много денег — три тысячи ливров. А вся-то моя землица стоит сто пятьдесят. Откуда же их возьмешь!
 Выслушайте же, что вам скажет старуха Пежо. Жить мне уже недолго, и я люблю родную страну и своего короля. Но если ничего не изменится, вот какой совет дам я своим детям и внукам, перед тем как переселиться в лучший мир. «Идите, — скажу я, — ищите себе другое солнце, другое отечество, где воздух чище, а люди добрее. Даже в той стране, где живут людоеды, нет такой жестокости, как у нас».
 Вот все это я и высказала сборщику налогов, когда две недели назад он пришел, чтобы проверить, сколько вина налила я в свои бочки. А знаете, что он мне в ответ? Кстати, забыла вам сказать: меня зовут или, лучше сказать, звали, когда я была молода, Марго. Так вот, представьте себе, он прищелкнул пальцами и говорит: «Марго, что я вижу! — а потом вдруг как запоет:



   Марго, малютка, ты шалишь,
   Исчезло вдруг вино!
   Ведь ты, работая, не спишь,
   А сухо в бочке дно.
   Куда ж девался урожай,
   Похитил кто его?
   Ведь не земля у вас, а рай,
   А в бочке — ничего!



 Надеюсь, ты от моих слов аппетита не потеряешь, а, Марго?»
 Видали вы такого нахала? Это он мне-то говорит об аппетите! А когда кто-нибудь из семьи Пежо не имел доброго, здорового аппетита? И разве в нем дело! Дайте вы, господа, хороший подзатыльник этому лоботрясу, чтобы он забыл дорогу в наш «рай»! Отомстите, пожалуйста, за бабушку Пежо всем этим лазалыцикам по бочкам, чтобы им неповадно было! Заставьте их взяться за дело! Пусть-ка они -как следует поработают руками, а то нынче у них руки не шевелятся, так их одолела господская болезнь — подагра. Тогда они и на желудки перестанут жаловаться, а то, видите ли, они пожирают все, а переварить ничего не могут: ни бульона, ни бисквитов, ни сахара, ничегошеньки из тех яств, что нам и не снятся! Срубите же эти бесполезные деревья, они годны только на дрова!
 Был у меня намедни наш кюре — отец Поль, а он большой добряк и всегда за нас заступается. Вот он меня и спрашивает: «Как живешь, все ли идет хорошо?» — «Не очень, господин кюре, — отвечаю я. — Вы и сами знаете: у меня и у моих детей и внуков нет хлеба, хоть и трудимся мы все не покладая рук. Никак не заработаем и половины того, что нам нужно». — «Утешься, — ответил мне наш добрый пастырь. — Скоро соберутся Генеральные штаты, и все объедалы, все защитники соляного закона получат по рукам. Не будет больше ни чиновников, ни интендантов, ни подушной и иной подати, ни налога на виноделие, ни обязательных повинностей, ни алчных откупщиков. А если олень захочет полакомиться вашей капустой, вам не поставят в вину, если вы вместо этого полакомитесь оленьим мясом! Сам король, сам министр финансов — господин Неккер, парламент, аристократы, горожане, священники — все согласны с этим»…
 Бабушка обвела взглядом свое скромное жилище. В узкие окна смотрели зеленые ветви густо разросшихся каштанов, отнимая у комнатки и без того скудно пробивавшийся в нее свет.
 — «Но может ли быть, господин кюре, — спросила я, — что мне не придется платить налога на вино, капусту и бобы? Что соль и табак не будут обходиться нам так дорого?» — «Уверяю вас, бабушка Пежо, соль и табак будут свободны от налога». — «А как же наш милостивый король, господин кюре? Ведь я люблю короля и королеву да и господина Неккера, как самую себя, и наших добрых священников также. Я предпочитаю голодать сама, лишь бы только не видеть, что они недоедают. Лучше уж я продам свой дом и сад… „ — Бабушка и теперь улыбнулась, вспоминая, как хитро она ответила. — «Да ведь я уже сказал вам, бабуся, — говорит мне наш добрый кюре, — что при новом порядке король получит не меньше, а больше, чем прежде. Ведь это не долю короля надо сократить, а долю тех трутней и дармоедов, которые его окружают. И тогда народ останется не в обиде, и король получит, что ему надо — наши открытые кошельки и разверстые сердца!“
 Как только ушел от меня господин кюре, я упала на колени, воздела руки к небу и воскликнула:
 «Милосердный боже! Сделай так, чтобы господин кюре не оказался обманщиком!» Тут же позвала я своего внука — он у меня большой грамотей — и начала диктовать ему наказ. Да прочтут его не только господа члены Генеральных штатов, но и сам милостивый король! Пусть узнает он правду из уст бабушки Пежо!
 И еще прошу вас, господа, скажите королю, что я готова без сожаления отдать ему двадцать ливров, если я и в самом деле смогу впредь свободно распоряжаться своим участком и убить этого противного тонконогого оленя с ветвистыми рогами или, может быть, косулю. До сих пор я платила двести двадцать, значит, я выгадаю двести ливров. В общем, подумайте, господа, о том, что пообещал мне господин кюре. Это совсем не так уж глупо!» Поставь точку, Жак. А сверху напиши: «Наказ». И не только господам членам Генеральных штатов, а и его величеству, милостивому нашему королю Людовику Шестнадцатому. «А писал в году от Рождества Христова тысяча семьсот восемьдесят восьмом, в месяце апреле под диктовку Маргариты-Симоны Пежо внук ее от дочери Анны-Марии Жак Менье… « Теперь, Жак, собирайся в путь!
 В путь так в путь! Мысленно Жак уже давно подготовился к далекому и трудному путешествию в Париж.
 Как только в деревню Таверни, где жили Пежо-Менье, докатилась весть о том, что наконец, по прошествии ста семидесяти пяти лет, вновь созываются Генеральные штаты, а значит, появились надежды на лучшую жизнь, бабушка Пежо стала словно одержимая. Одновременно с избранием депутатов населению предложили вручать им наказы о своих жалобах и нуждах. В деревне только и говорили, что о наказах, и хотя было объявлено, чтобы их составляли по приходам и по провинциям, бабушка задумала написать депутатам свой личный наказ. Вдобавок, она решила, что ее наказ должен прочитать сам король. Это было ни с чем не сообразно, но кто возьмется переубедить заупрямившуюся старуху!
 Не случись большого события в семье Пежо, бабушка, быть может, только грозилась бы, да так и не написала бы свой наказ. Но то, что произошло, изменило всю жизнь этой крестьянской семьи.
 Старший сын Маргариты Пежо, Жюльен, уже давно жил в столице и мало-помалу совсем забыл о родной деревне. Изредка доходили вести, что он живет припеваючи, купил книжную лавку, женился на парижанке, вдове с тремя дочерьми — Жанеттой, Бабеттой и Виолеттой, которых он удочерил. Вдруг пришло письмо. Жюльен скончался, и его вдова, Франсуаза, просит прислать к ней в Париж Жака. Без мужчины ей в лавке невозможно, посторонним доверять нельзя, а дочери когда еще станут на ноги… Впрочем, как знать, старшей, Жанетте, скоро исполнится восемнадцать, того и гляди выйдет замуж. И все равно, зять в семье не то, что племянник мужа, — как ни прикидывай, не своя, а чужая кровь… А Жаку, если только он окажется смышленым, нечего и мечтать о лучшей доле. Он многому может научиться, особенно если хорошо грамотен. Ни он, ни его родители не пожалеют о том, что вверили его судьбу тете Франсуазе.
 И вот начались волнения и споры в семье Жака. Бабушка сразу решила, что это — подходящее предложение, а раз бабушка решила, ее зятю Андре — отцу Жака — оставалось только подтвердить ее слова. Так уж было заведено. Слабохарактерный Андре Менье безропотно покорялся воле тещи и жены, унаследовавшей строптивый характер бабушки Маргариты. Но тут произошло неожиданное: поездке Жака воспротивилась его мать Мари, и вот с ней-то и пришлось повоевать бабушке и внуку, потому что Жаку не терпелось вырваться из родного Таверни в далекий, манящий, казавшийся сказочным Париж. Мари упрямилась. Ее доводы были вески: брат оставил семью в тяжелое время; Маргариту, свою мать, не поддерживал, хотя устроился в Париже хорошо. Собственного сына не завел, а о племяннике ни он, ни его жена Франсуаза не вспоминали. А как приспичило — подавай ей Жака!
 Но бабушка была такой человек: раз что задумала — не отступится. Хотя ей ох как не хотелось расставаться с любимым внуком! Частенько она его бранила, а между тем втайне сознавала, что он унаследовал ее характер и похож на нее упрямством и горячим, порой несдержанным нравом.
 Так прошла зима, а когда весной снова начались разговоры, что с созывом Генеральных штатов больше тянуть не будут, бабушка решила, что мешкать уже нельзя, кстати и ее наказ Жак отвезет в Париж. Летом и дорога будет не так трудна, и к чужим людям и к городу легче привыкнуть.
 И Мари, которую всю зиму не оставляли в покое ни мать, ни сын, была вынуждена дать согласие.
 Из восьми детей Мари выжило только четверо. И Жак был старший. Но хотя он любил родителей, бабушку, братьев, сестру, землю Шампани и свой виноградник, — мысль о предстоящей разлуке не вызывала у него грусти. Жак хотел учиться, хотел видеть, как живут люди за пределами Таверни.
 К тому же он испытывал и некоторую гордость. Ведь он уезжал в Париж не только для того, чтобы зарабатывать деньги и помогать своим. Бабушка сочла его достойным отвезти ее наказ Генеральным штатам. Это поручение не казалось Жаку трудным. Но вот как быть с королем? Бабушка, как всегда, сказала тоном, не допускающим возражений:
 — Надо, чтобы мой наказ прочел и наш милостивый король. Пусть-ка и он узнает, что мы думаем здесь, в Таверни!
 Упоминание о короле смутило Жака. Как к нему попасть? Как передать бабушкино послание?
 Король в представлении Жака был существом особенным, посаженным на трон самим богом. Министры и придворные — дело другое, те могут быть хуже или лучше. Все беды от них. И новые налоги, и то, что не хватает хлеба, и то, что сеньор дает волю своему крутому нраву. Правда, судя по тому, что пишут книги, и короли бывают добрые и жестокие. Но об этом узнают только после их смерти. «Ах, как хорошо было при старом короле!» — говорят люди. Или: «Ох, как лютовал прежний властитель!» Но о том короле, который правит, никто не смеет слова сказать. Никто не говорит, значит, и Жаку не надо. Но думать он может… Как же ему не думать, когда у него есть такой хороший учитель, советчик и друг — деревенский кюре, господин Поль! У него Жак научился сперва грамоте, а потом и любви и уважению к книге. Много страниц одолел Жак за годы учения у кюре. И мать и бабушка не мешали мальчику углубляться в чтение, когда он улучал для этого свободную минутку. «Ведь это наш добрый кюре велел ему прочитать все эти книги!» А о чем они, духовного ли, иного ли содержания, им было невдомек.
 И хотя матери и бабушке всегда было недосуг и они не понимали по-латыни, обе охотно слушали, как Жак наизусть отхватывает целые страницы Библии, и без устали им восхищались. При этом они не забывали воздать хвалу и доброму кюре за его милости, что он так хорошо обучил их Жака.




 Глава вторая
 ЖАК-ЗАДИРА


 Все лучшие воспоминания детства были связаны у Жака с отцом Полем. И не потому, что Жак любил его больше, чем родных. Но жизнь дома была одинаково тяжелой для всех его обитателей: для детей, как и для взрослых. Всех — кого больше, кого меньше — снедала забота о куске хлеба. Приходя к отцу Полю, Жак как бы оказывался в другом мире.
 Отец Поль был тоже не из богатых. Он не походил на других деревенских священников, которые тянули со своих прихожан сколько могли: и за свадьбы, и за крестины, и за похороны. Казалось, только одному отцу Полю не придет в голову потребовать с прихожан, чтобы они поработали в его саду, присмотрели за его птицей. А ведь и такие поборы считаются во французском королевстве законными.
 Скромнее скромного жил отец Поль л сам вместе со своей старой служанкой Кристиной Грийе, подоткнув полы сутаны, возился у себя на огороде и в саду. А когда паства призывала отца Поля совершить ту или иную требу, господин Поль никогда сам не назначал цены — каждый давал сколько мог. Отец Поль думал не только о насущном хлебе: у него была цель в жизни — делать людям добро, облегчать их страдания. И только одну слабость знали прихожане за отцом Полем: он так любил книги, что они заменяли ему все житейские радости — и обильную, изысканную пищу, и сон, и покой.
 Ну, а в книжном шкафу господина Поля стояло столько книг, что, пожалуй, самому владетельному сеньору было впору позавидовать. И каких книг! Только очень ученый человек мог прочесть хотя бы половину из них.
 Видя, как тяжело приходится семье Пежо, кюре решил помочь чем может. Грамотному человеку всегда легче выйти в люди, и потому хорошо бы заняться обучением старшего внука, Жака. Сказано — сделано. И отец Поль начал учить мальчика. Жаку как раз исполнилось тогда девять лет. Но как быстро стал он складывать буквы в слоги, слоги в слова!
 Отец Поль знал, что Жак, как и другие внуки Маргариты Пежо, никогда не наедается досыта, и старался всегда после урока чем-нибудь угостить мальчика.
 Католическая церковь обязывает своих служителей не жениться, не обзаводиться семьей. А отец Поль нежно любил детей, и сына ему заменил племянник Фирмен, которого сестра отдала кюре на воспитание. Деревенские старожилы еще помнили рослого, веселого мальчика, который сначала жил у дяди, а потом стал наезжать к нему только летом. Наводя строжайшую экономию в своем скудном хозяйстве, отец Поль из года в год посылал сестре в Париж деньги, требуя, чтобы Фирмена обучали лучшие учителя. Летом отец Поль получал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда, проверяя успехи Фирмена, убеждался, что мальчик способный и много, не по возрасту, знает. Потом… потом мать Фирмена умерла, а дядя продолжал ему помогать, чтобы он осуществил свою мечту — стал студентом медицинского факультета.
 Жак много слышал от отца Поля о его племяннике Фирмене Одри. Кюре говорил о нем, пожалуй, с не меньшим уважением, чем о греческих и римских героях, которых ставил в пример своему ученику.
 Из Парижа, где он жил, учась на последнем курсе медицинского факультета, Фирмен Одри поехал путешествовать и пропал без вести. О необыкновенных способностях, свободолюбии и справедливости Фирмена кюре Поль мог рассказывать часами, и говорил при этом так увлекательно, что никогда не надоедало его слушать.
 На стене скромно обставленного кабинета кюре висел обрамленный засохшими цветами портрет Фирмена, сделанный рукой неизвестного и малоопытного художника. И хоть краски и были положены неумело, а черты лица расплывчаты, Жак читал в них то, что не укрылось и от взгляда художника: человек, изображенный на портрете, был горд и неукротим духом; несмотря на это, весь его облик дышал добротой.
 Куда бы ни пересаживался Жак в кабинете кюре, он не мог уйти от взгляда этих темных, глубоких глаз. Слушая рассказы кюре, Жак не раз обещал себе подражать во всем Фирмену. Он знал много случаев из его жизни: вот Фирмен бросается в воду и спасает молодую женщину, которая хотела покончить самоубийством. Узнав, что она одинока и бедствует, он берет на себя заботу о ее судьбе, устраивает ее швеей к известной портнихе. В университете Фирмен — любимец студентов; одного из них, Малэна, решают исключить за то, что он плохо учится. Фирмен узнаёт причину: Клод Малэн очень нуждается, на его руках большая семья. Он пропускает лекции, потому что для оплаты их нанялся носильщиком в почтовую контору и таскает на себе багаж пассажиров. После тяжелой физической работы наука не идет ему в голову. Фирмен добивается, чтобы Клоду разрешили экзаменоваться среди года, сам готовит его к экзамену, и — о чудо! — Клод блестяще отвечает на все вопросы. Хозяйка, госпожа Филипп, у которой Фирмен снимает комнату-чуланчик, становится жертвой уличной катастрофы: на нее наехал экипаж богача Ленотра, у женщины поврежден позвоночник. Одинокая, она лежит без помощи. Помощь приходит в лице Фирмена Одри. Он сам накладывает ей повязку, готовит лекарства. Ведь он кончает медицинский факультет и не сегодня-завтра станет врачом. Выходить больную — это его дело, но разве можно оставить безнаказанным виновника беды Ленотра?
 Фирмен пробивается к богачу сквозь толпу слуг. Сначала он пробует усовестить его, но, когда видит, что это бесполезно, пускает в ход последнее средство: напоминает ему, что бедный люд в квартале, где живет госпожа Филипп, терпелив, но… только до поры, до времени. Уже был когда-то в их квартале похожий случай. Карета винодела Мино сбила с ног торговку каштанами. Мино не пожелал ничем помочь пострадавшей. А через некоторое время карета Мино перевернулась на полном ходу. На этот раз сломал ногу сам ее владелец. Оказалось, что кто-то подпилил ось у колеса. Полиция так и не дозналась, кто виновник происшествия. Перепуганный Ленотр, услышав этот рассказ, торопливо вручает Фирмену луидор, в счет ежемесячной пенсии, которую богач обязался выплачивать госпоже Филипп.
 И еще, и еще рассказы о великодушии, самоотверженности, находчивости, смелости Фирмена.
 А дальше? Дальше судьба Фирмена загадочно обрывается.
 Почему Фирмен поехал путешествовать, не успев закончить университет, где так блестяще учился? Вероятно ли, что он пропал без вести? Неужели никто не пытался его разыскать? Может быть, он попал к людоедам, и поэтому доброму отцу Полю тяжело об этом рассказывать? Так или иначе, но словоохотливый кюре умолкает, как только речь заходит о загадочной гибели Фирмена. Жак понимает, что отцу Полю слишком тяжело об этом вспоминать, и не настаивает.
 Деревенские старожилы, к которым обращался с расспросами Жак, тоже не могли пролить свет на таинственную судьбу Фирмена. Они могли только добавить, что, потеряв племянника, отец Поль сразу состарился, поседел, на какое-то время стал неразговорчивым и угрюмым. Потом понемногу пришел в себя и еще больше полюбил деревенских ребятишек, принимая горячее участие в их судьбе.
 У отца Поля за его долгую жизнь в Таверни было немало учеников, но ни одним он так не гордился, как Жаком Менье. Он полюбил Жака словно родного сына. У Жака после работы в поле и в саду оставалось немного времени. Но мальчик хотел все узнать, всему научиться и так успевал в науках, что отец Поль только диву давался.
 С первого же раза, как Жак увидел в шкафу у священника книги совсем тоненькие и толстенные, маленькие и большие, он убежденно сказал:
 — Я хочу все их прочесть!
 Отец Поль посмеялся над детским желанием своего воспитанника. Но время шло, и Жак с таким успехом черпал всё новые познания из книг, что священник только покачивал головой и говорил:
 — Ну, Жак, ты скоро меня обгонишь, и тебе нечему будет у меня учиться!
 Отец Поль умел пробуждать мысль мальчика. Если он учил его священной истории — а изучению Библии он посвящал немало времени, — он подчеркивал моральную сторону притчи. И, захлопывая книгу, Жак делал вывод, подсказанный ему учителем: надо быть стойким, верным, честным!
 Если это была история Древней Греции и Рима, в ней Жак находил те же образцы стойкости, верности и честности. И еще образцы гражданского мужества. Затаив дыхание слушал Жак, что рассказывает отец Поль о Солоне, Гракхах, Бруте и других героях древности.
 Когда Жак уходил домой, то не переставал думать о том, что его взволновало на уроке. «Почему, — думал он, — еще в Афинах мудрый законодатель Солон сложил земельные и денежные долги с бедняков? А трибун Кай Гракх  [2] в Риме требовал, чтобы хлеб продавался по доступной для всех цене? Его брат Тиберий  [3] , тоже трибун, провел в жизнь закон, ограничивающий частную земельную собственность. А земли, которые после этого остались свободными, Тиберий предложил разделить между безземельными гражданами. Почему в таком случае королю Людовику XVI не додуматься до похожих законов? Ведь и он, поди, изучал историю Греции и Рима. Почему же он не хочет облегчить жизнь, которая стала тяжкой для крестьян, почему не снимет непосильных налогов?»
 И свои недоуменные вопросы Жак обращал все к тому же отцу Полю:
 — Почему аристократы освобождены от налогов? Почему крестьянин, кроме прямых налогов — одной десятой и одной двадцатой, которые взимаются в пользу сеньора, — платит еще и талью — налог с имущества? Почему французы должны вносить особый сбор при перевозке товаров по дорогам, рекам и мостам, словно они живут во вражеской стране? Почему королю надо платить за то, что пьешь вино из собственного виноградника? Почему крестьянин обязан платить ежегодно соляной налог, даже если он совсем обходится без соли?..
 И отец Поль отвечал Жаку:
 — Да, сын мой! В мире много несправедливости. Все люди равны по природе, а меж тем равенства в правах у них нет. И французские короли, увы, забывают порой, что не народы созданы для правителей, а правители для народа.
 Среди учеников, которых было немало у отца Поля, был и Леон Бари, сын управляющего владениями сеньора. Прослышав, сколь образован священник и как хорошо учит детей, господин Бари вверил своего сына заботам отца Поля. Однако Леону, хоть он и был старше других мальчиков, ходивших на уроки к священнику, наука не давалась, и он доставлял много огорчений своему наставнику, который от души желал, чтобы все его воспитанники равно преуспевали в науках.
 С Леоном Жак часто встречался во дворе или в саду у священника. Мальчики невзлюбили друг друга. Жак знал, что Леон туп и ленив, а Леона злило, что отец Поль всегда ставит ему в пример Жака — мужика, который держится так независимо, словно он, а не Леон, — сын управляющего.
 Кличка «Задира» прочно укрепилась за Жаком с тех пор, как в тринадцать лет он затеял ссору с пятнадцатилетним Леоном.
 Дело было к вечеру. Жак, у которого днем не было времени ходить к отцу Полю, возвращался с урока.
 Дом священника был расположен на краю деревни. Свернув с дороги, Жак решил пойти домой самым коротким путем — мимо болота. К своему удивлению, он увидел сидящего на кочке у самой воды Леона, разодетого, как всегда, в нарядный новехонький костюм. У Жака уже готов был сорваться недоуменный вопрос: «Что ты здесь делаешь в такую пору?» Но тут он заметил, что Леон держит в руках лягушонка и старается вывернуть ему лапки. Лягушонок дергается, вырываясь из крепко зажавших его пальцев мальчика.
 Жак возмутился. Он не мог спокойно видеть, как мучают животных. И ведь Леон не какой-нибудь несмышленый малыш, а великовозрастный детина!
 Жак крикнул:
 — Зачем мучаешь лягушонка? Брось сейчас же!
 — Разве он твой собственный? — стараясь вложить в свой вопрос как можно больше яда, спросил Леон. — Не вижу на нем пометки.
 — Брось, говорю тебе! У тебя что, другого дела нет! — крикнул Жак, все больше распаляясь.
 Трусливый Леон послушно отбросил лягушонка. Но признать свое поражение не хотел и заносчиво возразил:
 — Другие дела! А что, спрашивается, мне среди вас, деревенских, делать! Вот пошлет меня отец в Париж. Там он наймет мне дорогих учителей. Он обещал, что я буду учиться танцевать и фехтовать. Знаешь, что такое — фехтовать? Это — драться на рапирах.
 — Я не хуже тебя знаю, что такое рапира. Но послушать тебя, так тебе только парижской науки не хватает. А здесь ты уже самый умный стал?
 — А чему и впрямь можно научиться у деревенского священника! Разве это для меня учитель? Что он знает, твой отец Поль!
 Жак вспыхнул.
 — Как ты смеешь так отзываться об отце Поле! Вся деревня его уважает. Такого учителя, как он, и в Париже не сыщешь! Он столько знает и такой ученый…
 — Много ты сам знаешь! Ведь ты дальше своего дома и носа не высовывал. А вот я слышал, что наш отец Поль только прикидывается таким смиренником, а на самом деле…
 — Что? Что на самом деле?.. — грозно переспросил Жак, чувствуя, как сердце колотится у него в груди. У Жака с детства была одна особенность: когда он волновался или его охватывало смущение, он весь бледнел, а уши у него начинали гореть, да не просто гореть, а так, что это всем бросалось в глаза. И сейчас волнение Жака изобличали уши.
 — Очень просто, его племянник, которым он нахвалиться не может, оказался не то вором, не то убийцей. В общем, каторжник!
 В глазах у Жака потемнело: «Фирмен — вор! Фирмен — убийца!»
 — Ты врешь! Врешь!
 — А вот и не вру! Это твой Поль врун, а не я. Ведь потому, что его племянник — вор, о нем никто и не говорит, да и сам отец Поль не заикается…
 Как на грех, в конце дороги показались мальчишки из деревни. Они шли стайкой; среди них Жак различил сына кузнеца и Мельникова сына.
 Леон кивнул в их сторону и злобно произнес:
 — Вот сейчас при них повторю! Пусть и они знают!
 — Не повторишь!..
 И, прежде чем Леон успел раскрыть рот, Жак столкнул его в болото.
 У деревенских мальчишек Жак пользовался большим уважением. Все знали, что он хотя и сильный, но справедливый. Зря кулаки не пустит в ход. Слабого защитит, с сильным не побоится вступить в ссору. А Леон? Кто же его любил! Вот почему теперь они глядели на барахтавшегося в грязи Леона и дружно гоготали.
 — Поделом тебе! — кричал сын мельника.
 — Не скоро теперь обсохнешь! — радовался сын кузнеца.
 — Вот тебе наука, не зазнавайся! — ликовал третий, коренастый крепыш.
 — Почем фунт лягушек? — ехидно спрашивал четвертый мальчуган.
 Гнев Жака быстро утих. Он считал, что достаточно проучил Леона. Великодушно протянув руку своему врагу, он помог ему выбраться из болота. Как ни злился Леон, как ни хотел поскорей отсюда убраться, он все-таки выудил из грязи свою великолепную широкополую шляпу. В ней он отличался от всех деревенских мальчишек и не снимал ее при любой погоде. Теперь она вся промокла, поля ее обвисли, и Леон судорожно разглаживал их грязной рукой. Он был до смешного жалок и походил на мокрую курицу. Потом он стал фыркать и отряхиваться; брызги грязи летели от него во все стороны.
 — Ну, насмотрелись, а теперь марш отсюда! — решительно скомандовал Жак.
 И мальчишки повиновались.
 — Ты не собираешься меня бить? — испуганно спросил Леон.
 Но Жак только рукой на него махнул.
 — Пока не собираюсь, но…
 — Я отцу пожалуюсь, — осмелел Леон, узнав, что Жак не намерен с ним расправиться. — Я расскажу ему, как ты ко мне пристал ни за что, ни про что. И еще лягушку хотел отнять…
 — Жалуйся сколько хочешь, да и ври сколько вздумается. Только помни! Если ты когда-нибудь посмеешь повторить то, что сказал про отца Поля, тебе несдобровать.
 Леон мрачно молчал.
 — Дай слово ничего не говорить, и я тебя отпущу. — И, не удержавшись, насмешливо добавил: — Помни только, что твое слово — дворянское, не то что мое, мужицкое! Твое дорого стоит. Дашь его — так уж держись!
 Леон оглядел своего противника с ног до головы. Конечно, силой он с ним помериться не мог. Мальчишки все до единого на стороне Жака. Если дойдет до драки, Леону, хоть он и сын управляющего, придется плохо. С другой стороны, отец Леона не позволит, чтобы сына обижал какой-то там крестьянский мальчишка. Но он не погладит и Леона по голове, узнав, что тот порочит отца Поля.
 И Леон неохотно бросил:
 — Ладно! Даю слово!
 В ответе оказался один Жак. Он не захотел никому рассказывать о причине ссоры, не мог допустить, чтобы кто-нибудь повторил слова Леона, оскорбительные для отца Поля. Леон тоже не рассказал, почему вышла ссора, только объяснил, что зачинщиком был Жак.
 Господин Бари вызвал к себе Андре Менье и имел с ним недолгий, но многозначительный разговор. Сын его Жак слишком много себе позволяет, дерзит, ввязывается в драки. Не в пользу ему, видно, идет учение у кюре. Управляющий мог бы расправиться с непокорной семьей Пежо, чтобы они надолго запомнили, как потакать мальчишке, но Андре — работяга, жена его Мари — тоже. Жалея их, Бари разрешает Андре самому проучить сына.
 Конечно, управляющий смягчился не столько от обещаний и заверений Андре, сколько от даяния, которое тот поспешил ему вручить. Даяние было скромное — две курочки-несушки. И с ними нелегко было расстаться беднякам Пежо. Но… другого выхода не было.
 В семье Пежо-Менье розги были не в почете, но распоряжение управляющего Андре выполнил, да так крепко взялся за дело, что бабушке Пежо пришлось вмешаться. Она схватила зятя за руку и помешала ему продолжать экзекуцию. А Андре, как то случается иногда с добрыми, но не очень умными людьми, так переусердствовал, что спина Жака была вся исполосована. Бабушка пообещала, что сама выведает у внука, «из-за чего подрались мальчишки». Но и ей не удалось ничего узнать. Так же тщетны были попытки отца Поля дознаться истины. «Сын мой, неужели ты и от меня хочешь утаить, что заставило тебя забыть мои наставления и броситься на Леона, который слабее тебя?»
 Жак стоял перед отцом Полем и молчал. Ему хотелось признаться своему наставнику, спросить у него, откуда пошла такая молва о Фирмене, что же произошло с ним на самом деле. Но мысль, что он может своим рассказом сделать больно отцу Полю, удерживала его. Закусив губу, он не проронил ни слова.
 Так никто в Таверни и не узнал, что произошло между Леоном Бари и Жаком Менье. Теперь, когда Леон встречал Жака, он еще издали переходил на другую сторону, чтобы избежать встречи, хотя Жак и не думал его задевать. А вскоре Леон и в самом деле уехал в Париж.
 Между тем слова Леона глубоко запали в душу Жака. Какая тайна окружает гибель Фирмена? Нет, не мог быть ни убийцей, ни грабителем этот человек, которого так любил Жак, хотя никогда его и не видел.
 У мальчишек всегда найдется повод затеять ссору и драку. Поэтому в деревне не очень доискивались причины вражды Леона и Жака. А так как Жак и не думал оправдываться, принимал наказание, как должную кару, все и решили, что зачинщиком был он и что он — задира. И Жак уже не мог отвязаться от этого прозвища, которое он, может быть, и заслужил, но не в этот раз, когда встал на защиту доброго имени Фирмена и отца Поля. Самое печальное было, что отец Поль поверил в то, что Жак искал ссоры. Жаку припомнили все прежние «подвиги». Их у него набралось немало. Полез в драку со стаей мальчишек, которые были сильнее и старше его, бросился усмирять быка, не дожидаясь, чтобы подошли взрослые, надерзил управляющему, господину Бари, чем едва не повредил всей семье Маргариты Пежо…
 Андре Менье твердил сыну, а теперь стал повторять еще чаще: «Уступай, уступай всем, сынок! Сильного тебе все равно не пересилить, а жить будет легче, коли прослывешь податливым да уступчивым… «
 Отец Поль тоже осуждал строптивость. Но это была совсем иная наука. «Не обижай слабого, а сильному докажи свою правоту, не мерясь с ним силой. Убеди его словом, силой рассуждения. Если хочешь, рази стрелой, но пусть мечет ее не рука твоя, а язык».
 А бабушка Пежо рассуждений не любила. Жак понимал, что она не находит ничего зазорного в том, что он проучил богача. Раз Жак проучил — значит, было за что! Разговаривать об этом ни ей, ни ему было недосуг. Но Жак и без разговоров понимал, что бабушка, как ни плохо ей живется, каких унижений ни приходится терпеть, будет отстаивать свои права, пока может. И за это он любил ее еще больше.




 Глава третья
 ОТЕЦ ПОЛЬ


 Направляясь к отцу Полю, чтобы получить его благословение на дорогу, Жак с волнением думал о том, что ему предстоит долгая разлука с любимым наставником. С ним и его книгами, которые притягивали к себе Жака, как магнит.
 Господин Поль приветствовал Жака словами:
 — Добро пожаловать, Жак! Ну что, собрался, готов?
 — Собрался, отец Поль, вот и пришел к вам… Благословите меня на дорогу.
 — Охотно, сын мой! Но не прежде, чем мы выпьем по чашечке кофе и потолкуем!.. Мадам Грийе, дайте-ка нам кофе!
 Старушка служанка, жившая у кюре много лет и состарившаяся вместе с ним, накрыла на стол и подала кофе.
 — Особых напутствий, дитя мое, я тебе не даю — ты и так их от меня наслушался немало! Я верю, что ты будешь помнить все, чему я тебя учил. Париж велик, он даже больше, чем ты себе представляешь, — голова может легко закружиться. А ты ее не теряй, не зазнавайся! Что бы ни случилось, оставайся честным! Тут я за тебя спокоен. Ты хорошо усвоил, что такое честность и честь, стойкость и мужество!
 Жак поделился с отцом Полем своей заботой: бабушка велела передать свой наказ в руки королю. А как это сделать?
 — Тут я тебе плохой советчик, — смеясь, ответил отец Поль. — И сам во дворце не бывал, и никто из моих близких туда вхож не был. Однако мне приходилось слышать, и не раз, что есть только один верный способ передать просьбу во дворец — это через кого-либо из дворцовой челяди. Ты и представить себе не можешь, сколько есть у короля, и особенно у королевы, парикмахеров, массажистов, одевалыциков, пудрильщиков, — да всех и не перечтешь! Один наклеивает волосы на материю, другой расчесывает парик, третий пудрит, четвертый надевает, и так без конца… Впрочем, не думаю, чтобы сам король поинтересовался бедами твоей бабушки. Вот Генеральные штаты — это дело другое. Неспроста их созыв откладывают с месяца на месяц, с года на год. В Генеральных штатах соберутся представители не только аристократии и высшего духовенства. Там будут и представители третьего сословия — людей самых разных профессий. Им-то понятнее, в чем беда народная… Главное же наказы. Это — великое дело. Каждый может сейчас изложить в наказе свое горе, свою нужду, предложить, как сделать жизнь легче… Ты, Жак, прожил на свете немного — всего шестнадцать лет, но ты хорошо знаешь, как обращается сеньор с крестьянами. Так что объяснять тебе не надо, сколь мало пользы от представителей дворянства. А духовенство? Не доверяй, Жак, и нашему брату, священнику. Это ведь мы, деревенские пастыри, простодушны и бедны, а там, где священники богаты, где они имеют власть, опасайся, беги их. Они не просто зубастые волки, они еще и волки в овечьей шкуре.
 — Ну, а король? — настаивал Жак.
 Отец Поль не умел лгать, он отвел глаза в сторону, вздохнул и сказал:
 — Я хочу верить, что король внемлет голосу представителей народа. Как и все, я с волнением и надеждой жду, когда же заговорят наконец Генеральные штаты.
 Разговор перешел на предстоящий отъезд Жака.
 — Ты частенько сетовал на меня за то, что я разрешаю тебе читать не все книги, что стоят у меня вот тут, в книжном шкафу. Помнишь, как ты надулся на меня, когда я отобрал у тебя «Дух законов» Монтескье. — Кюре беззвучно рассмеялся. — И ведь не потому, что книга плохая. Напротив, книга эта просто клад. Но, чтобы ты оценил этот клад, чтобы ты понял каждую строчку этого драгоценного труда, надо сначала прочесть много другого… Я потому напомнил тебе об этой нашей стычке, что там, в лавке тети Франсуазы, тебе придется самому отбирать себе книги для чтения. Но, думается мне, я тебя достаточно к этому подготовил: ты не будешь увлекаться пустыми светскими романами, будешь помнить, что книга не развлечение, к которому прибегаешь, когда тебе нечего делать. Книга — это твой друг.
 Жак старался не пропустить ни одного словечка из того, что говорил отец Поль. Жиденький кофе давно уже остыл в его чашке. Это не укрылось от внимания священника.
 — Что же ты не пьешь, Жак? Разговоры разговорами, а выпить кофе можно. Кстати, знаешь, что я надумал. Я попрошу твою мать и бабушку, чтобы вместо тебя ко мне ходил теперь Мишель.
 — Вот хорошо! Брат будет учиться не хуже меня!
 Уже стемнело, когда Жак собрался домой. Кюре положил руку ему на плечо и задушевно сказал:
 — Послушай, сын мой, я хочу доверить тебе одну тайну. Ты сейчас узнаешь правду о моем названом сыне Фирмене…
 Сердце Жака ёкнуло. Неужели он сейчас узнает то, что мучило его так давно. Три года прошло с тех пор, как Леон назвал Фирмена каторжником, и Жак все это время молчал. Теперь он боялся взглянуть на кюре, а тот продолжал после короткой паузы:
 — Фирмен не уезжал в путешествие, он не исчез без вести… Он попал в лапы королевской полиции.
 Опять наступила короткая пауза, показавшаяся Жаку вечностью.
 — Дело это было очень давно, когда царствовал Людовик Пятнадцатый. Так вот, Фирмен то ли получил из Англии, то ли сам написал книжки о возлюбленной Людовика Пятнадцатого — госпоже Помпадур. Она так крепко взяла короля в свои руки, что в те годы его царствование называли царствованием госпожи Помпадур. Тяжело жилось народу!.. В книжках Фирмена говорилось о том, сколько стоят государству наряды госпожи Помпадур, ее бриллианты, выезды, лакеи и повара. Замахнувшись на королевскую фаворитку, Фирмен замахнулся и на самого короля. Автор книги даже подсчитал, сколько муки уходит на пудреные парики придворных, в то время как ее не хватает для выпечки хлеба…
 Тут отец Поль взглянул на Жака. Он хорошо знал своего ученика. Пылающие уши выдавали его волнение.
 — Бедный, бедный Фирмен! — продолжал кюре. — Он хотел справедливости и верил, что ее можно добиться. Все в нем кипело при одной мысли, что налоги на простых смертных увеличиваются день ото дня, а король, выполняя прихоти госпожи Помпадур, тратит на нее народные денежки. Вот он и решил распространять эти книги во Франции. Был он не один, с ним вместе, не отступая ни на шаг, действовал его друг, по имени Робер, а вот фамилии его никто не упоминал. — Кюре сокрушенно покачал головой. — Да мы и не скоро узнали о существовании этого Робера, а когда узнали, стали там-сям справляться, но как в стенку уперлись: никто не слыхал ни о судьбе Фирмена, ни о том Робере. Люди говорили, будто Робер, который помогал Фирмену перевозить и распространять книги и чуть ли не сам додумался до этого дела, был одним из королевских шпионов. А Фирмен был доверчив, как дитя, хотя бесстрашен и смел, как закаленный воин…
 Отец Поль говорил, а Жак слушал затаив дыхание. В его голове теснились мысли. «Так вот кого Леон посмел назвать каторжником и убийцей!» Он, Жак, искал своих героев в древней истории, видел их непременно то ли в длинных тогах на площади Римского сената, то ли закованными в латы и в шлемах. А вот, оказывается, рядом тоже был герой, ходил в обычном платье и, может, даже не умер, живет еще и сегодня!
 — Куда девался Робер после того, как увезли Фирмена, я не знаю, — продолжал отец Поль. — Говорили, что он сперва домогался невесты Фирмена. О ней же слыхал только, что она не соблазнилась ни богатством Робера, ни его знатностью, хоть и была простой белошвейкой. Не надеюсь я, что Фирмен жив, если он попал в Бастилию. Но хотя бы узнать о его судьбе. Бывали случаи, правда редко, когда из Бастилии узников переводили в другие тюрьмы. Их во Франции много. Не очень я верю, что тебе удастся что-нибудь разведать о моем дорогом Фирмене. Но как знать! Может, в лавке твоей тетушки бывают умные люди. Ты мальчик смышленый, сообразишь сам, с кем можно посоветоваться, а при ком попридержать язык. Я не знаю парижских нравов и обычаев, но, думается мне, в Париже можно договориться с адвокатом или каким-нибудь судейским из тех, что помельче, чтобы он занялся этим делом. Денег, Жак, я не пожалею. Напишешь мне, и я тотчас тебе пришлю.
 Отец Поль ласково смотрел на Жака. Вот теперь и с ним приходится расстаться!
 А Жак, взволнованный, в смятении, вскочил со стула, на котором сидел, и подошел вплотную к своему наставнику.
 — Как только в Париж приеду, пущусь на поиски Фирмена. Может, вы помните, где он жил? На какой улице?.. И если' Фирмена нет в живых, может, еще жив этот Робер. Все, что могу, сделаю, чтобы узнать, кто же на самом деле погубил Фирмена! — И Жак сжал кулаки.
 — Где жил Фирмен, я хорошо знаю: улица Томб Иссуар, дом двенадцать. Только сомневаюсь, дружок, удастся ли тебе найти там его след. Когда дело касается Бастилии, все становятся глухи и немы…
 Кюре мягко опустил ладонь на голову Жака.
 — Отправляйся с богом! Учись у тети книжному делу. Ты ведь такой книгочей, что оно тебе, наверное, придется по душе. Но не забывай и Таверни. Шли вести бабушке и мне, докажи, что недаром научился выводить буквы так красиво, словно заправский писарь. Об одном тревожусь я, Жак, — тут лицо священника стало очень серьезным, — боюсь я твоего горячего нрава. Иной раз оно и неплохо, но только… иной раз. В деревне тебя прозвали Задирой… Прозвище-то ведь не очень лестное! — Кюре вопросительно посмотрел на Жака. Тот ничего не ответил, только опустил голову, а уши зарделись еще пуще. — Помни, Жак, — продолжал отец Поль, — отвага и задор — две разные вещи. Отважным будь всегда, а задирой… Не делай ничего сгоряча. Решать надо, когда кровь утихла, а сердце пусть остается горячим и никогда — равнодушным…
 Видя, какое впечатление произвели его слова на Жака, кюре ласково улыбнулся и добавил:
 — А уж если очень круто тебе придется и станет невтерпеж, прежде чем на что-нибудь решиться, начни считать. Сочтешь до десяти, за это время голова-то и остынет.
 Отец Поль осенил Жака крестом и сказал:
 — Иди. Благословляю тебя!
 Уходя, Жак бросил украдкой взгляд на портрет Фирмена и мысленно повторил свое обещание.




 Глава четвертая
 МЫ ЖЖЕМ ЗЕМЕЛЬНЫЕ ЗАПИСИ


 До Труа — главного города Шампани — Жак должен был добираться пешком. Только в Труа он мог при удаче получить место в дилижансе, едущем в Париж.
 Отец Жака никуда дальше Таверни не выезжал. И у него Жак не мог получить совета, который помог бы ему в предстоящем путешествии. Перед тем как отправиться в путь, он разузнал у старейших обитателей деревни, какого направления ему следует держаться.
 Жак не прошел и половины пути, когда начало смеркаться, и решил остановиться на ночлег в ближайшей деревушке.
 Он, не переставая, думал о том, что услышал на прощанье от отца Поля. Вот, значит, как все было на самом деле! Значит, Бастилия?.. Грозная Бастилия!.. Так много о ней говорили, да и сам Жак повторял не раз связанные с ней страшные рассказы, но никогда и не помышлял, что среди ее узников может быть и Фирмен Одри, племянник отца Поля и тем самым близкий Жаку человек…
 Занятый своими мыслями, Жак свернул в лес с большой дороги, окаймленной с двух сторон зелеными виноградниками, и вскоре оказался на тенистой просеке. Пройдя еще немного и направляясь к деревне Муаньо, Жак вышел на прогалину. Тут ему открылось небо, все задернутое красной пеленой, сквозь которую тучи казались налитыми кровью. Жак не сразу понял, что это отсвет зарева сильного пожара. «Не в добрый час, видно, попаду я в эту деревню! — с беспокойством подумал юноша. — Не до меня будет, коли там пожар!» Но оставаться ночевать в лесу не хотелось. Ведь ему предстояло пройти еще много миль. И, не убавляя шага, он направился в Муаньо.
 В деревне происходило нечто необычное: несмотря на поздний час, все были на ногах; кричали взрослые, плакали дети, мычали коровы.
 В общем переполохе трудно было разобраться, что происходит. Спросить некого: все взбудоражены, взволнованы, все куда-то бегут.
 Взгляд Жака остановился на пожилой крестьянке. Она стояла несколько поодаль и держала в руках ведро. Очевидно, она шла доить корову, и то, что произошло, застигло ее врасплох. О корове она позабыла, хотя из хлева раздавалось ее жалобное мычание.
 — Что тут у вас происходит? — спросил Жак.
 — Палят замок нашего сеньора, графа Декорб, — просто ответила женщина.
 — Почему? — Жак сам не знал, как это у него вырвался такой глупый вопрос.
 — Мы жжем земельные записи, которые хранятся у сеньора в башне, — пояснила крестьянка. — В них записаны за сеньором те участки, что искони принадлежали нам. Сожжем бумаги — пускай тогда не останется и следов от прежней несправедливости! Может, соберутся Генеральные штаты, прочтут наши наказы, увидят, что нельзя больше жить, как сейчас, и по-новому запишут за нами ту землю, что нынче оказалась землей нашего сеньора, господина Декоро.
 Жак не стал ждать дальнейших объяснений и устремился к замку вместе с толпой.
 Казалось, весь замок охвачен пламенем. Однако, подойдя ближе, Жак удостоверился, что горит только башня, отделенная от хором сеньора красивой мраморной галереей.
 Вдобавок крестьяне снесли во двор всевозможные гербовые бумаги, хранившиеся у управляющего, и зажгли костер.
 Хотя крестьянам было не до разговоров, Жак все-таки узнал, что граф Декоро уехал в Париж. Его отсутствием и решили воспользоваться, чтобы уничтожить ненавистные земельные записи. Вместе с ними будет уничтожено право сеньора на землю, несправедливо отторгнутую от крестьян графом и его предками.
 — Эх, и хорошо же разгорается! Тут и моя доля есть! — не без гордости сказал пожилой крестьянин. Он стоял, заложив руки в карманы и любуясь пламенем, отсвет которого падал на его лицо.
 — Куда нам с графом тягаться! — высказала опасение молодая женщина с ребенком на руках. Ребенок как завороженный глядел на пламя и тянулся к нему руками. — Все равно, сгорят эти бумаги, граф напишет новые…
 — Э, нет, — возразил пожилой крестьянин. — Прошло их времечко! Не будет граф с нами тяжбу начинать да приниматься за старое. Нынче крестьянин не тот, что был прежде. Вот и стали знатные господа бояться нашего брата крестьянина… И в Париже остерегаются, как бы сам король за нас не вступился…
 Один из графских лакеев, опасливо оглядываясь по сторонам, стал выпихивать ногой из пламени увесистую пачку бумаг. От внимания Жака не ускользнуло, как воровато озирался лакей. Несомненно это были как раз те бумаги, которые и хотели уничтожить крестьяне.
 — Эге! Стой! Что это ты собираешься спасать?! Зачем лукавишь!
 И Жак с силой отбросил кучу бумаг обратно в огонь. Они тотчас занялись. Лакей хотел удрать, но крестьяне бросились на него с криком:
 — Графский лизоблюд!
 — Графский потатчик!
 — Может, в этих бумагах вся наша недоля крестьянская упрятана!
 Получив несколько крепких тумаков, лакей все же ухитрился выбраться из толпы и скрылся за горящим зданием.
 — Откуда ты такой взялся? Ты ведь не из наших! Молодец! — сказал пожилой крестьянин, подходя к Жаку.
 Пришельца окружили несколько человек, с сочувствием расспрашивая, где он живет, куда направляется. А узнав, что он из Таверни, осведомились, не собираются ли и в их деревне заявить сеньору о своих правах. Ведь теперь самое время!
 Хотя жители Муаньо и надеялись на вмешательство и покровительство короля, они с тревогой ждали, что — пока там еще разберутся! — успеет нагрянуть полицейская стража. Но она не появлялась. Крестьяне постарше стали увещевать молодых. Пусть-де сгорит башня — эта графская «канцелярия», которая, как кость, застряла в горле у крестьян, но на владения графа, на его имущество замахиваться не следует. И поэтому надо преградить дорогу пожару, чтобы он не перекинулся через галерею в замок.
 Голосу «осторожных» вняли «безрассудные». Появились бочки с водой, багры… Графская челядь, которая высыпала в сад, окружавший замок, и глядела со страхом на происходящее, но огня тушить не смела, теперь бросилась на помощь добровольным пожарным.
 О Жаке тотчас позабыли. Впрочем, он и сам понимал, что должен уйти в лес. Ведь стража может нагрянуть в любую минуту, и чужак с котомкой за спиной покажется подозрительным. А Жак сейчас не имеет права рисковать: на груди у него бабушкин наказ, И едва ли не важнее тот, который он получил на словах от отца Поля. Но сердце его оставалось с теми, кто посмел вступить в схватку с Декоро.
 От односельчан Жак много слыхал о том, что по всей Франции бунтуют крестьяне: где подожгли барский замок, где закидали камнями сборщика налогов, а где самовольно отобрали полосу земли. С особенным ожесточением уничтожали крестьяне пергамента, в которых были записаны права феодалов на землю.
 Обычно бунтовщиков приводили к повиновению оружием, а зачинщиков сажали в тюрьмы, и следа их потом нельзя было доискаться… Но в последнее время, говорил отец Поль, слишком громок стал крестьянский ропот, слишком часты крестьянские бунты, чтобы так просто было с ними справиться. Да и расправы за «бунт» не так жестоки.
 «Вот и в Таверни у нас не лучше, — думал Жак. — Никто не наедается досыта, земли мало, она не родит. Уж наверное наш сеньор не уступит в жестокости и самодурстве этому самому Декоро, а вот не смеем мы на него замахнуться!»
 Размышляя так, Жак выбрал удобное местечко и улегся под мощным дубом с густой кроной. Но заснул не скоро, несмотря на усталость. В голове вертелись мысли, перегоняя одна другую. С бабушкиным наказом просто — все написано. А вот как быть с поручением отца Поля? Так или иначе, Жак должен найти следы Фирмена… Узнать о судьбе человека, который стал родным и близким, которым Жак гордился, хоть никогда его и не видал… Вспомнил Жак прощанье с родными. Маленькая сестренка Клементина попросила: «Привези из Парижа сахар!», а братец Диди только сказал: «Хлеба! Много хлеба!» И в глазах у него был голодный блеск. Жак хорошо его знал. Ведь ребят не накормишь виноградом и морковью. Они всегда просят хлеба! А где возьмешь хлеба на всех? Жак повернулся на другой бок, устроился поудобнее. Сын соседа, Жюль, его однолеток, посоветовал ему, прощаясь: «Смотри, держись, Жак, не женись на парижанке. Они все ветреные и хитрющие — не заметишь, как вокруг пальца обведут. — А потом прибавил, краснея: — Но зато… красивые!» Покраснел и Жак, сконфузился и ответил грубовато: «Жениться не собираюсь! Вот еще!» Почему-то вспоминался теперь и этот разговор, о котором он тогда сразу же забыл. И сквозь все раздумья и воспоминания настойчиво пробивалась мысль: «Одолеют ли крестьяне графа Декоро или он опять возьмет над ними верх? Чем это может кончиться?» Сон все не приходил. Только когда на небе показалась узкая полоска зари, Жак погрузился в глубокий, тяжелый сон без сновидений.




 Глава пятая
 НОВЫЙ ТОВАРИЩ


 В Париж Жак приехал не один. В пути, продолжавшемся очень долго, он неожиданно обрел товарища.
 Знакомство завязалось в дилижансе.
 Жаку дилижанс казался неслыханной роскошью. Шутка ли, проезд стоил шестнадцать су каждое лье. А от Труа до Парижа было не более и не менее, как тридцать пять лье.
 Вот почему, когда он увидел огромную, громоздкую карету с большущими колесами и впряженной в нее шестеркой разномастных лошадей, всю увешанную сзади и с боков различным багажом, Жак почувствовал уважение к невиданному экипажу, словно тот был частью самого Парижа. Он протиснулся со своим небольшим тюком в двери дилижанса, но грубые окрики пассажиров, которым он, продвигаясь по узкому проходу, поневоле наступал на ноги, чуть не заставили его отступить. Однако раздумывать было некогда, и Жак плюхнулся на свободное место.
 Кучер в обшитой серебряными галунами куртке и в красном жилете, исполнявший одновременно роль кондуктора, быстро пересчитал путешественников, проверил их билеты. Вскочив на правую переднюю лошадь, он дал знак второму извозчику, сидевшему на облучке. Тот вытянул лошадей длиннющим бичом, и дилижанс, подпрыгивая, с грохотом покатил по ухабистой, изрытой колдобинами дороге. Сначала у Жака закружилась голова от оглушительного грохота колес, а тут еще цепи, которыми был подвязан багаж, не переставая скрипели. Но мало-помалу Жак освоился и огляделся.
 Справа от него сидела худенькая старушка с корзинками, баульчиками, саквояжами и огромным ридикюлем, заслонявшим от Жака ее лицо, слева — молодой парень в городском платье. Парень сидел, совсем съежившись, потому что по другую сторону от него поместился плотный мужчина, дворянин, как про себя определил его Жак. Ручного багажа у дворянина не было, но зато он держал большую клетку с зеленым попугаем. Дворянин был явно из небогатых: такие не владеют собственными каретами, на своей земле не сидят, зато спеси у них хоть отбавляй. Особенно, когда им приходится сталкиваться с простолюдинами. Они ими гнушаются, их презирают. Но что поделать, если карман не позволяет избегать тесного с ними общения!
 К путешествиям дворянин, видимо, привык. Дилижанс не казался ему, как Жаку, в диковинку. Он чувствовал себя здесь как дома и с соседями не церемонился. Освободившись от шейного платка, дворянин передвинул клетку и для большего удобства поставил ее на колени молодому человеку, а тот съеживался все больше и, казалось, становился все меньше.
 Жак исподлобья наблюдал за этой сценкой. Все было ему интересно: и попугай, которого до сих пор Жак видел только на картинках, и оба пассажира. Особенно привлек его внимание парень, по всей вероятности его однолеток. Одет по-городскому, наверное бывалый, а вишь какой тихоня! Платил-то он небось за билет, как все, а сбросить клетку не смеет.
 И Жак не утерпел.
 — Далеко ли едешь? — спросил он у юноши.
 — В Париж. — Голос у юноши оказался робкий и тихий.
 — Впервые?
 — Нет, я там уже три года работаю, — с важностью ответил юноша и чуть отстранил от себя клетку. — У ювелира Бажона, слыхал?
 Конечно, Жак не слышал. Он отрицательно покачал головой. Но его разбирало любопытство.
 — Как тебя зовут? Откуда ты едешь?
 — Зовут меня Шарлем. Я домой к своим ездил. Сейчас возвращаюсь к хозяину. А ты кто?
 — Я — Жак Менье.
 Тут в беседу вмешался дворянин. Прочно утвердив клетку на коленях Шарля, он иронически оглядел Жака с головы до ног и, явно глумясь над ним, сказал так, чтобы все слышали:
 — А-а! Ты, значит, будешь из Жаков-простаков  [4] . А меж тем ты так называешь свое имя, как будто за ним последует громкий титул и будто ты такая знаменитость, что все обязаны тебя знать…
 У Жака на языке вертелся готовый ответ: «Да, я из тех, кого вы кличете Жаком-простаком. И имя мое пока, может быть, не известно. Но если вам его мало, сударь, то узнайте мое прозвище. Меня в деревне называют Жак-задира!»
 Но уроки отца Поля не прошли даром. И Жак произнес как только мог смиренно, хотя в голосе его слышалась скрытая насмешка:
 — Вы правы, ваша милость, похвалиться мне нечем. Имя мое незнатно. Да и то правда, похваляться хорошо лишь в том случае, если нет никого другого, кто бы тебя похвалил.
 — Что?! Что ты мелешь?
 — Это не я говорю, ваша милость, а великий Эразм!  [5] 
 — Кто? Кто?! Какой там еще Эразм? — Лицо дворянина побагровело.
 В дилижансе все замолкли, прислушиваясь к разговору дворянина и Жака.
 — Эразм Роттердамский, если угодно вашей милости. Эразм, рука которого написала «Похвалу глупости».
 — А тебе откуда это известно? — спросил дворянин, не в силах скрыть своего удивления.
 — Оттого, что я учился и читал эту книгу, да позволит мне это сказать ваша милость.
 Дворянин, как и думал Жак, был из неученых и не нашелся что ответить. Начитанность Жака, его умение вовремя найти нужное слово смутили и задели дворянского неуча.
 А Жак как ни в чем не бывало обратился к Шарлю:
 — Признайся, Шарль, тебе удобно ехать с попугаем на коленях? Если нет, скажи об этом прямо господину. Ведь, если я не ошибаюсь, ты уплатил за свой билет ровно столько же, сколько и он.
 Случись такой дерзкий разговор всего за полгода перед этим, несдобровать бы Жаку. Пришлось бы его спине отведать дворянской палки. Но время изменилось. И хоть никто не предписывал аристократам быть осторожнее, они сами теперь побаивались восстанавливать против себя население. От крестьян можно ждать сейчас всяких неприятностей. Ведь не ровен час — кого только не встретишь в дилижансе. Одного забияку поддержит другой; глядишь, вступился третий. И не успеешь оглянуться, как окажешься один против двадцати. И припомнят тебе тогда не только твои собственные вины, которых у каждого скопилось немало, а еще и вины всех твоих соседей. Так что уж лучше не связываться.
 А тут как раз из глубины дилижанса раздались голоса:
 — Птица, выходит, главнее человека!
 — Совсем малого стеснили!..
 Под хор этих дружественных голосов Жак вскочил, схватил клетку и с силой водрузил на колени ее владельцу. Встревоженный попугай что-то невнятно забормотал.
 Общее сочувствие пассажиров явно склонилось на сторону Жака. Дворянин оказался не в состоянии с ним состязаться. Тут бы Жаку и остановиться, но он так разошелся, что не удержался и продолжал сыпать остротами:
 — Подвигайся, Шарль, садись как следует на свое место. У тебя билет не хуже, чем у других. Мы с тобой, правда, не так воспитаны, как его милость. Но что поделаешь! Мы ведь не учились в господских пансионах. Но господин дворянин, наверное, хорошо помнит, что говорит Шамфор  [6] по поводу воспитания и такта. Так вот, Шамфор говорит: такт — это хороший вкус в поведении и манере держать себя, а. воспитанность — хороший вкус в беседе и речах. Понятно тебе, Шарль?.. Ваша милость, конечно, разделяет мнение господина Шамфора?
 Совершенно ошеломленный познаниями деревенского парня, дворянин вспылил:
 — Любого попугая можно заставить повторять все, что хочешь!
 — Безусловно! Но ведь надобно подобрать нужные слова, а этого попугай, пожалуй, сам и не сможет! Как жаль, ваша милость, что ваш попугай оказался, видимо, неспособным! Он хоть и бормочет что-то невнятное, но сомневаюсь, чтобы это были изречения великих умов.
 Дворянин на этот раз смолчал. Жаку только это и нужно было. Он весело обратился к Шарлю:
 — Вот теперь нам будет удобнее беседовать!
 Шарль расправил плечи и обрадованно улыбнулся. Бывают такие лица — посмотришь, и не покажется оно привлекательным. Черты грубоватые, нос слегка вздернут, а губы чрезмерно толсты. Глаза, их тоже не замечаешь, но вдруг — какое чудо преображения! Толстые губы раздвинулись в улыбке, да какой ослепительной! Приоткрылись два ряда ровных зубов, один к одному. Оказывается, и глаза хороши — в них светится добрая, открытая душа.
 Через полчаса Шарль и Жак стали друзьями. Новому знакомству не могли помешать злобные взгляды дворянина и соседки Жака. Тщедушная старушка сочувствовала господину и, не смея высказаться прямо, косвенно давала понять, насколько презирает это мужичье.
 Оказалось, что Шарль почти на год старше Жака: ему уже исполнилось семнадцать. Родную деревню он хоть и навещал, но вполне освоился с Парижем и чувствовал себя там как рыба в воде.
 Шарлю очень понравилось, как его новый приятель разговаривал с дворянином, и, оглядывая Жака с ног до головы, он с готовностью предложил:
 — Я покажу тебе Париж. Всю неделю я работаю, зато по воскресеньям свободен. Мы пойдем с тобой в Булонский лес. Там ты увидишь придворных дам. Они выезжают кататься в роскошных каретах, с ливрейными лакеями на запятках. Все красавицы, как на подбор. А потом я покажу тебе настоящее чудо — Пале-Рояль…
 — Ну, а Бастилия? — неожиданно спросил Жак.
 — Что — Бастилия? Крепость как крепость, и стоит, как стояла.
 — А тебе что, в Бастилию захотелось? — спросил дворянин. Он был не на шутку задет, что в их стычке последнее слово осталось за Жаком. — Так ты не беспокойся: она не для таких прощелыг, как ты. Для тебя сойдет и Ля-Форс!
 Жак рассмеялся:
 — В самом деле, жаль, что я не дворянин и вы со мной на пари не пойдете. А не то я побился бы о заклад, что в тюрьму скорее угожу не я, а… кто-нибудь другой!
 Лицо дворянина побагровело, рука судорожно сжалась и… разжалась. А Шарль весело улыбался: он хоть и отличался робким нравом, позубоскалить был не прочь, недаром прожил в Париже три года.
 Настал час обеда. И Шарль, не скупясь, выложил из чистого клетчатого платка полученные дома гостинцы: крутые яйца, кусок только что сбитого масла, домашний сыр и даже кусок сала. Провизия Жака была куда скуднее. Бабушка и мать дали ему в дорогу все, что смогли: каравай белого хлеба, несколько головок чесноку и корзинку, полную винограда и слив. Правда, фрукты, переложенные виноградными листьями, выглядели очень заманчиво, но здоровый аппетит Жака было трудно утолить скромными дарами сада в Таверни.
 Десять суток тряслись наши путешественники в дилижансе. Много раз за это время сменяли лошадей: буланых, гнедых в подпалинах, с завязанными узлом хвостами. Дворянин встретил в дилижансе знакомого и, чтобы быть к нему поближе, обменялся местами с каким-то стариком, так что ничто больше не мешало беседе новых друзей.
 — А скоро ли Париж? — с любопытством спрашивал Жак непрестанно глядевший в окно.
 Ведь Шарль проделывал этот сложный путь не впервые в должен был хорошо его знать.
 — Скоро, скоро! — успокаивал его Шарль.
 — А это что? — Жак ткнул пальцем в небольшое деревянное строение, мимо которого они проехали. Спросил потому, что у этого неказистого дома возле будки стоял часовой.
 — Да это застава! Мы уже в Париже! — И, видя, что Жак не очень-то уразумел, что это значит, словоохотливо пояснил: — Застава! Таможенная застава. Ее еще барьером называют. Их много, во всех концах Парижа. А они для того поставлены, чтобы взимать пошлину с товаров, которые везут в Париж… Построены-то заставы из дерева, но их можно было бы из чистого золота делать, если бы на их постройку тратили те денежки, что здесь берут с крестьян за провоз зерна, мяса, шерсти…
 — Вот оно что! — только и сказал Жак.
 По мере приближения к Парижу его волнение все усиливалось. Он не думал уже о родном Таверни. Но Париж?.. Что-то он там найдет? Как его встретят в доме тети? Как ему удастся передать наказ бабушки? И как он найдет следы Фирмена?
 — Мы и в Париже будем дружить? — с некоторым сомнением спрашивал в двадцатый раз Шарль.
 — А кто же нам помешает! Друзей в Париже у меня нет. У дяди одни только дочери. А что толку от девчонок!
 — Я тебе все покажу, — убежденно заверял Шарль. — И если тебе не понравится в книжном деле, поговорю с господином Бажоном. Может, и ты подашься в ювелиры.
 — Н-не, — чистосердечно ответил Жак. — С книгой мне легче.
 — Так-то оно так, но знаешь, сколько ювелиры зарабатывают!
 — Вот, говорят, соберутся Генеральные штаты и поубавят всем доходы, а бедным прибавят. Ювелиры-то и останутся со своими драгоценностями. Кто их тогда покупать будет?..
 — Это уж нет, — с глубоким убеждением произнес Шарль, — пока есть придворные дамы, будут покупать и драгоценности.
 Жак не нашелся что ответить.
 — Ты, главное, не спеши выходить без меня. Подожди, пока все пассажиры выйдут. А не то зазеваешься, забудешь адрес и до лавки дядюшки не доберешься…
 — Я без тебя ни шагу! — заверил Жак. Издали Париж казался ему страшным, чужим. Мудрено ли в нем заблудиться! Вдвоем легче!
 Шарль рассказал новому другу, что снимает каморку на улице, которая расположена совсем неподалеку от квартала, где находится лавка дядюшки Жюльена.
 — Смотри не спеши выходить из дилижанса! — снова и снова повторял Шарль. — А уж коли тебя оттеснят от меня, никуда не уходи и жди там, где остановится дилижанс!




 Глава шестая
 ВОТ ЭТО ПАРИЖ?!


 — Вот это Париж?! — с удивлением и разочарованием воскликнул Жак, когда дилижанс встряхнуло с такой силой, что все пассажиры попадали со своих мест.
 — Приехали! Выходите! — крикнул кучер, на ходу подбирая упавшую кладь.
 В дилижансе началась суматоха. Каждый старался отыскать свой багаж, отвязать от верхней перекладины сумку, саквояж, корзинку. У Жака весь скарб был при себе, поэтому он оказался первым у выхода. А Шарль замешкался: дворянин, выходя, толкнул своей клеткой старушку, вещи ее рассыпались, и Шарль под ее причитания стал их собирать.
 Соскочив с высокой ступеньки прямо в огромную лужу, Жак остановился как вкопанный.
 Было чему удивиться: накануне шел дождь, и на улице была непролазная грязь. «Совсем как у нас в Шампани», — определил про себя Жак. Темно, кое-где мигнет свет тусклого фонаря, но в двух шагах почти ничего не видно. Неизвестно куда ступить. А ведь кучер сказал, что дилижанс остановится в самом центре города. Хорош же Париж, если он такой, каким представился Жаку с первого взгляда!
 Вдалеке Жак смутно различал высокие здания, иные даже в четыре-пять этажей; о них он слышал, их мечтал увидеть. Но это вдалеке, а здесь темные, узкие улицы. Жак осмотрелся и увидел маленькие, грязные, будто вросшие в землю домишки, крытые черепицей. Кажется, никто в этих домишках не живет, в них одни только мастерские — столярные, кузнечные, слесарные. Двери приоткрыты, и, несмотря на поздний час, в мастерских не прекращается работа.
 Забыв про Шарля, Жак бессознательно пошел вдоль улицы. Его влекло все дальше, вперед. Хотелось узнать, что там, за углом, и уже не казалось так темно.
 Сколько улиц и площадей пересек Жак и сколько протекло времени с тех пор, как он по неосторожности расстался с Шарлем, Жак не заметил. В одной руке он держал свой тючок, в другой сжимал адрес тетушки Франсуазы. Не доверяя себе, он выучил его наизусть: Сент-Антуанская улица, семнадцать. Но сейчас он меньше всего думал о том, чтобы найти лавку тети.
 Чем дальше он шел, стуча по камням тяжелыми деревянными башмаками — сабо, тем больше удивлялся движению на улицах. На той, куда прибыл дилижанс, было совсем малолюдно. Здесь же люди шли, ехали на простых одноконных извозчиках и в роскошных каретах, запряженных парой, а то и четверкой лошадей. Наряду с простолюдинами Жаку встречались нарядно одетые парижане, и, опьяненный этой необычной для него суетой, он удовлетворенно думал: «Да, вот это Париж! Это и в самом деле Париж!»
 Неожиданно он очутился перед серой каменной громадой. Восемь мрачных, тяжелых башен словно надвинулись на него. Непроницаемые стены. Караул. Сердце Жака сжалось. Перед глазами встал кабинет отца Поля. Стена, на ней засохшие цветы, венчающие портрет Фирмена Одри.
 — Что это? — спросил он вслух, хотя и знал, что услышит в ответ.
 — Эх ты простофиля! Спрашиваешь! Да ведь это же Бастилия!
 Слова эти произнес коренастый человек в рабочей блузе. Он подошел вплотную к Жаку, и на Жака блеснул ясный взгляд широко расставленных серых глаз. Жак ответил незнакомцу таким же доверчивым взглядом.
 — Я-то знал, что Бастилия здесь и в Париже от нее никуда не денешься, — сказал он откровенно, — но не подумал, что увижу ее вот так вдруг.
 — Все же, скажу я тебе, приятель, увидеть ее снаружи лучше, чем изнутри, — рассмеялся незнакомец.
 Жак тоже рассмеялся в ответ.
 Он с трудом оторвал взгляд от башен Бастилии, как будто его притягивал к ним магнит. Тут только он вспомнил о Шарле. Как же он совершенно забыл о нем, потерял! А еще навязывался ему в друзья! Что подумает о нем Шарль? Ведь Жак даже толком не узнал, где тот живет, как его фамилия. Правда, Шарль-то догадался, взял его адрес. Но разыщет ли он Жака? Нужен ли ему деревенский парень, случайный знакомый по дилижансу, здесь, в Париже? Кстати, а где бумажка с адресом тети Франсуазы? Замечтавшись, Жак сунул ее неизвестно куда. Он долго шарил по карманам. Исчезла! Когда же он наконец обнаружил записку у себя за обшлагом, то увидел, что так понравившийся ему незнакомец все еще тут и весело на него поглядывает.
 — Скажите, сударь, — обратился к нему Жак, — что это за улица, и далеко ли отсюда до Сент-Антуанской улицы?
 — Мы с тобой стоим сейчас на улице Сент-Антуанского предместья, а я живу как раз там, куда тебе надо. Пойдем вместе! Сент-Антуанская улица, которую ты ищешь, начинается вон там, за углом.
 По дороге Жак узнал, что незнакомца зовут Мишель Гамбри, что он красильщик обоев на фабрике Ревельона и хорошо знает семью дядюшки Жюльена, так как живет по соседству.
 Дом, где жила тетя Франсуаза, ничем не отличался по виду от других домов, в ряду которых стоял. Жаку открыли не сразу. Оглядев его забрызганную грязью одежду, сабо, оставлявшие на чисто вымытом полу мокрые следы, женщина, впустившая его в дом, строго спросила:
 — Чего тебе здесь надо?
 — Мне надо видеть госпожу Франсуазу Пежо, — робко ответил Жак. Только сейчас он почувствовал, как устал, как манит его тепло, идущее из комнат этого дома.
 — А зачем она тебе понадобилась? Франсуаза — это я!
 — Тетя Франсуаза!
 — Ты — Жак! Так сразу бы и сказал! Да ты весь в грязи!
 Не проявляя никаких родственных чувств, тетя Франсуаза дала Жаку умыться, велела почистить платье, залепленные грязью чулки. Озабоченно оглядев юношу с ног до головы, как будто сантиметром смерила, она деловито сказала:
 — Сюртук дяди Жюльена будет тебе велик, придется его укоротить.
 Когда Жак умылся, и одежда его, елико возможно, была приведена в порядок, тетя Франсуаза повела его в комнату, служившую и столовой и гостиной одновременно. Смущение Жака еще увеличилось, когда он заметил, что в комнате сидят три девушки. «Которая из них Бабетта?» — подумал Жак. Больше других ему полюбилось это имя.
 — Девочки, это ваш двоюродный брат Жак. Не смотрите, что он плохо одет и не знает парижских манер. Мы его приоденем, а манерам он научится. Научится и торговать. Вам придется меньше сидеть в лавке, и у меня дела поубавится. А ты, Жак, не дичись. Ты ведь не в гости пришел.
 Франсуаза говорила однотонно и сухо. Жак потоптался на месте, не решаясь подойти ни к одной из сестер.
 До чего же хороши были эти городские барышни! Одна лучше другой. А как одеты! Такие платья, как на них, Жак видел до сих пор только на картинках. Ему казалось, что так одеваются только придворные дамы, а на самом-то деле накрахмаленные юбки и стоящие кружевные воротники, которые произвели на него такое впечатление, носили все горожанки. Жак подыскивал слова приветствия, но тут вдруг заметил следы своих сабо на чистом полу и вовсе онемел.
 Три пары девичьих глаз уставились на Жака, и, хотя он считал себя отнюдь не робким, он опустил голову под их изучающим взглядом.
 Сам того не зная, он выдержал испытание. Парижские девушки нашли, что он недурен собой: выше среднего роста, ладно скроен. Красивым назвать его нельзя, однако он привлекателен: цвет лица смуглый, да к тому же Жак загорел; нос, может быть, великоват, но зато рот правильной формы, и над верхней губой чуть заметна темная полоска пробивающихся усов. Глаза и вовсе хороши: темно-карие, почти черные, но их насмешницы почти не могли рассмотреть, потому что Жак не поднимал головы.
 — Ты умеешь говорить по-французски или только по-провансальски? — с явной насмешкой спросила, видимо, младшая из сестер.
 Почему-то Жак уже не сомневался, что это Виолетта. Она была прехорошенькая: с очень белой кожей, золотистыми волосами и светло-голубыми глазами.
 Жак взял себя в руки и ответил с достоинством:
 — Я говорю по-французски, мадемуазель, потому что это мой родной язык.
 Ему на помощь пришла старшая. Она была еще лучше: высока, стройна, черты лица правильные. Выражение лица и холодных зеленоватых глаз с длинными ресницами оставалось надменным, когда она сказала:
 — Что ты болтаешь! Кузен приехал из Шампани. А ты думала из Прованса?
 Но младшая нимало не смутилась. Весело смеясь, она воскликнула:
 — Жанетта, он называет меня не по имени, не «сестрица», а мадемуазель! Слыхала? Ха-ха-ха! — И снова раздался ее веселый, заразительный смех. — Угадай же, как меня зовут?!
 Хотя все улыбалось в этой маленькой кузине: и глаза, и ямочки, и сложенный бантиком рот, Жак, несмотря на свое простодушие, понял, что эта его кузина, как и старшая, добротой не отличается.
 — Ты… вы — Виолетта! — Уши Жака предательски покраснели.
 Чтобы скрыть смущение, он бойко подошел к третьей девушке. У этой были глубокие, темно-синие глаза, а выражение лица задумчивое. В девушке не было высокомерия Жанетты и насмешливости Виолетты, и это привлекло к ней Жака.
 — Здравствуй, сестрица Бабетта! — сказал он. Ему очень нравилось произносить имя Бабетта! В деревне у них не было ни одной девочки с таким именем.
 Все три девушки звонко рассмеялись. Враждебности к Жаку как не бывало. Но тетя Франсуаза сказала все тем же неласковым, трескучим голосом:
 — Ну что же, Жак, теперь ты познакомился со всеми. Сегодня отдохнешь, а завтра с утра девочки поведут тебя в лавку. Я покажу тебе, чем ты будешь заниматься. Мне писали, что ты грамотный. — Тетушка Франсуаза с недоверием на него покосилась.
 — Конечно! — с уверенностью ответил Жак. — Не беспокойтесь, тетя Франсуаза, я справлюсь с делом, которое вы мне поручите… Я книги люблю…
 — Это совсем не нужно! — отрезала тетя Франсуаза. — Не любить книги надо, а уметь их предложить покупателю. А сейчас поешь горячего супа, ты, наверное, в пути проголодался, и — спать… Жанетта, покажешь Жаку его комнату.
 Жак готов был следовать за Жанеттой хоть на край света. Но Виолетта вдруг ни с того ни с сего прижала к губам носовой платочек, чтобы скрыть душивший ее смех, однако и эта предосторожность не помогла. Как ни сдерживалась — она прыснула.
 Франсуаза строго на нее посмотрела.
 — Скажи, матушка, у них там у всех такие красные уши?
 Надо ли говорить, что от этих слов уши Жака запылали еще ярче.
 — Перестань, Виолетта! — одернула ее мать.
 Но Виолетта продолжала смеяться так, что слезы проступили у нее на глазах.
 — Ну, что еще? — спросила недовольная мать.
 — Сабо… — еле выговорила Виолетта, давясь от смеха.
 Все четыре пары глаз были устремлены теперь на несчастные сабо Жака, в которых до сих пор он чувствовал себя весьма удобно, не подозревая, что в Париже никто уже не носит эту крестьянскую обувь.
 Франсуаза чуть было не рассмеялась, как и ее дочери. Но не дала себе воли.
 — Ну и что из того? В деревне все ходят в сабо. Завтра же он сбросит их. А пока делай, как я приказала.
 Комната, предназначенная Жаку, была достаточно велика, чтобы в ней поместилась узкая деревянная кровать, но слишком мала, чтобы можно было поставить еще какую-нибудь мебель. Но Жак был счастлив, когда, сбросив тяжелые сабо и платье, вытянулся на своем неудобном ложе. Первые несколько минут ему еще казалось, что его трясет и качает дилижанс, но усталость взяла свое, и не прошло и четверти часа, как он погрузился в глубокий сон. И все же он успел пообещать самому себе, что еще покажет этим городским красавицам. Не они над ним будут смеяться, а он над ними… Дайте только время. Последней его мыслью была досада, что он потерял Шарля — друга, который был ему так нужен в этом огромном чужом Париже.




 Глава седьмая
 А ВЕДЬ ХЛЕБ-ТО ВЗДОРОЖАЛ!


 Людовик XV оставил в наследство своему преемнику, Людовику XVI, Францию, доведенную до полного упадка.
 При Людовике XVI положение страны еще ухудшилось. Произвол французских королей, их разорительное управление страной, возрастающие все время налоги и дорогостоящая роскошь двора ввергли в нищету население городов и деревень. В довершение всего на четырнадцатом году царствования Людовика XVI Францию постигло страшное бедствие — неурожай.
 Весть о новом вздорожании хлеба пришла и в лавку покойного Жюльена. Ее принес друг семьи Пежо — владелец типографии Сильвен Горан.
 — Я забежал к вам по дороге из булочной. Хлеб-то вздорожал! Как узнал я эту невеселую новость, так подумал: надо сейчас же сообщить госпоже Пежо. Только что вместо четырнадцати су я заплатил за четырехфунтовый хлебец четырнадцать с половиной! Как вам это нравится: четырнадцать с половиной! Всего лишь год прошел с тех пор, как он стоил девять су! И какой был хлеб! Разве его сравнишь с нынешним? Чего только в него теперь не подмешивают!
 Франсуаза пожала плечами.
 — Да, это неприятно, — ответила она, как всегда, сухо, хотя и благоволила к Сильвену — человеку состоятельному и, на ее взгляд, вполне солидному. — Особенно для такой большой семьи, как наша. Нас ведь пятеро…
 Стоя спиной к Франсуазе, Жак разбирал книги. Он не видел ее лица, но ему казалось, что она смотрит на него, когда говорит о большой семье. А ведь он недаром ест ее хлеб. Видит бог, он работает усердно. Вот уже три недели не покладая рук, не за страх, а на совесть, он сортирует книги по алфавиту и по содержанию, метелкой из перьев смахивает пыль с высоких полок, подметает лавку, убирает ее после посетителей, а их много. За это короткое время он успел завоевать доверие строптивой Жанетты. Хохотушка Виолетта перестала насмешничать и дразнить его за то, что он все делает, «как заведено где-то там, не то в Провансе, не то в Шампани, в общем в Таверни, но как не принято в Париже». А Бабетта, самая молчаливая из трех, приветствовала его теперь словами: «Доброго утра, братец!» Большего он от нее и не ждал.
 — Народу на улицах тьма-тьмущая! — продолжал Сильвен. — То ли боятся, что на всех не хватит хлеба, то ли пекарню собираются разнести. Господин Наве грозится, что закроет свою булочную, если все не разойдутся.
 — Жак, сходи узнай, только ли господин Наве поднял цену или и другие пекари тоже.
 Жак не заставил себя просить дважды. Он ведь почти не бывал днем на парижских улицах. Несколько раз он сопровождал Франсуазу, когда она ходила в другие книжные лавки, да раза три по его просьбе она брала его с собой, когда делала хозяйственные покупки. Полдник ему приносила в лавку одна из сестер, а возвращался он домой к восьми часам, тогда и обедал. Вечерами и рано поутру, когда город был еще наполовину скрыт туманной дымкой, он видел за домами громаду Бастилии. Видел ли ее Жак на самом деле или только угадывал ее очертания? Как бы то ни было, он ощущал ее за своей спиной. Прошло уже столько времени, а он ничего не предпринял, чтобы выполнить поручение отца Поля!
 Выбежав сейчас из дома, Жак с упоением вдыхал свежий воздух. Как много цветов! У лавочек стоят большие ведра с водой, в них цветы. Нет даже продавщиц-цветочниц! Если прохожему понравился букетик, он возьмет его сам, а на ступеньки возле ведра положит одно су. Как видно, неспроста говорят, что парижанин скорей останется без обеда, чем без цветов.
 Вот едет водовоз, он развозит воду, набирая ее из специальных фонтанов в центре и на окраинах города; огромная бочка дребезжит по неровным камням, там, где есть мостовая, а где ее нет — вязнет в глубокой колее. Из бочки медленно, капля по капле, сочится вода.
 Жак стремительно обежал несколько соседних булочных. Всюду та же картина. Толпы народа. Преимущественно женщины. Кричат, бранятся, негодуют. Удостоверившись, что цены повышены повсюду, Жак вернулся к булочной Иаве. Первый, кого он здесь увидел, был Мишель Гамбри — тот самый человек, с которым судьба свела Жака у Бастилии в первый день приезда. С тех пор Жак встречал его не однажды.
 К Мишелю Гамбри Жака притягивает неосознанная, но прочная симпатия. Всем нравится провинциалу этот истинный парижанин: насмешлив, но в меру, никогда не бывает груб, взгляд проницательный. Но когда Гамбри тебя уже распознал, выражение его лица становится другим: в нем и участие, и доброта, и сердечность. Но их надо заслужить. И Жак это хорошо понимает.
 А Гамбри тут как тут, подает голос, да еще какой громкий у него, оказывается, голос:
 — Эге, парижане! Мы что же, будем смотреть сложа руки, как булочники поднимают цены на хлеб, а на заставах растут таможенные сборы? Дорожает хлеб, вы подумайте! Недаром его называют насущным. Ведь это самое что ни на есть необходимое для каждого: хлеб!
 Толпа дружно поддержала Гамбри:
 — Чего смотреть! В лавку! Наведем там свои порядки!
 — Может ли быть? Неужто в самом деле хлеб опять вздорожал? — возмущается чей-то юношеский, еще не окрепший голос.
 Вот чудеса! Да ведь это Шарль!
 Молодые люди обнялись.
 — Ишь ты какой стал! Чем не парижанин? — сказал Шарль, одобрительно оглядывая Жака.
 Жак покраснел от удовольствия, хотя, по правде сказать, чувствовал себя не совсем свободно в перешитом дядюшкином костюме.
 — Я так горевал, что не узнал твоего адреса. И ума приложить не мог, как тебя разыскать.
 — Эх ты простофиля! Зато я не потерял твоего адреса. И сейчас, думаешь, куда я шел? Я несу один срочный заказ и решил по дороге забежать к твоей тетушке. До сих пор я к вам не собрался потому, видишь ли, что дела у меня было позарез. День и ночь сидел над заказом. Уж очень он был к спеху, и такая кропотливая да мелкая работа — впору ослепнуть! А сейчас я несу заказ и вижу — толпа; говорят, вздорожал хлеб. Я и остановился. Дай, думаю, погляжу. Оказывается, и ты здесь. Вот удача-то! А хочешь, покажу тебе, какую штуку я сработал? — Шарль с важностью вынул из глубокого кармана красивый футляр.
 Он приподнял крышку, и Жак зажмурился от блеска драгоценных камней. Браслет, лежавший на бархатной подушечке, сверкал бриллиантами, сапфирами и рубинами. Таких драгоценностей Жаку никогда не приходилось видеть.
 — Нашел место, где хвастаться! — с укором сказал Жак, указывая глазами на возмущенных голодных женщин, грозивших кулаками по направлению булочной.
 — Ты только скажи: красиво? — спросил Шарль, поспешно пряча футляр в карман.
 — Ну конечно! Так красиво, что ослепнуть можно!
 — Еще бы! — с гордостью подтвердил Шарль. — На деньги, что стоит этот браслет, двадцать парижских семей могут безбедно прожить целый год. А предназначен он для госпожи Кессон, фаворитки графа Ламуаньона… Да ты чего глаза таращишь, не слыхал, видно, кто такой Ламуаньон?
 — Не слыхал.
 — Бывший министр юстиции. Теперь он в отставке, но, хоть и лишился прежнего доходного места, все еще особа влиятельная.
 Шарль уже не выглядел таким забитым и робким, как тогда, в дилижансе. Сейчас он казался бывалым парижанином и не прочь был поучать Жака, к покровительству которого прибегал еще так недавно.
 — Помнишь, я тебе говорил: пока есть короли, будут и придворные дамы, а значит, будет и нужда в ювелирах. А так как короли будут всегда, то не переведутся и ювелиры…
 — Короли будут всегда? — с насмешкой в голосе переспросил Гамбри, оказавшийся рядом.
 В голосе рабочего звучало явное сомнение. Шарль вытаращил глаза, да и Жак с удивлением взглянул на Гамбри. Красильщик, видимо, не разделял мнения, что без короля Франция существовать не может.
 Как раз в эту минуту, на пороге булочной появилась толстая фигура хозяина Наве. Он замахал руками на обступивших его женщин.
 — Если вы не угомонитесь, — крикнул он, — я уйду и ничего вам не скажу!
 — Тише, тише! — закричали те, что за минуту перед тем были самыми горластыми.
 Все надеялись, что булочник произнесет какие-то утешительные слова. Но он решительно сказал, как отрезал:
 — А разве это я? Разве только в моей лавке подорожал хлеб? И в других булочных тоже. Все повысили цену! Чем я хуже других?
 Толпа заволновалась еще больше, все загудели, двинулись к дверям. Но булочник, несмотря на свою толщину, ловко юркнул в дверь. Звук щелкнувшей задвижки убедил женщин, что лавка закрыта. Жак мог только подтвердить, что Наве не солгал: хлеб поднялся в цене и в других булочных.
 — Ну, мне пора, — заторопился Шарль. — Авось мадам Кессон расщедрится и даст мне хорошие чаевые. За такую-то вещицу, поди, не жаль!
 — Когда же мы увидимся?.. Постой, тетя обещала, что в воскресенье отпустит меня погулять, посмотреть Париж… Заходи же за мной в двенадцать часов.
 — Идет! А ты скажи мне, как твои сестры?
 — Сестры?.. Да ничего. — Жак не стал рассказывать, как далеки от него эти сестры, с которыми ему так хотелось подружиться.
 — А красивые они? Которая лучше всех?
 Тут Жак совсем сконфузился. «Которая же лучше?» Он сам для себя еще этого не решил. «Как ответить?» И он пробормотал:
 — Вот придешь и увидишь! Не плохи и не хороши!




 Глава восьмая
 В ЛАВКЕ ТЕТУШКИ ФРАНСУАЗЫ


 Повышение цен на хлеб продолжало волновать парижан. А тут еще некоторые торговцы объявили, что хлеб отныне будет стоить пятнадцать су. Это вызвало всеобщее возмущение. Булочную на улице Сен-Жак, где хозяин оказался особенно крутым, разгромили. Мишель Гамбри помог распределить вынесенный оттуда хлеб между женщинами, осаждавшими булочную. Напуганные власти поспешили наложить штраф на зарвавшихся владельцев пекарен. Но цена в четырнадцать с половиной су уже не понизилась, а, напротив, прочно утвердилась в Париже, Муки в столицу поступало мало, на все население ее не хватало, и возле булочных с утра выстраивались длинные очереди.
 Между тем в книжной лавке тетушки Франсуазы, которая помещалась рядом с домом, где жили Пежо, все шло своим чередом. Солнце еще только показывалось на небе, а Жак уже стоял возле полок, усердно смахивая с них пыль перяным веником. Когда все в доме вставали, Жак принимался за разборку книг, а немного спустя начинали приходить клиенты. И тут уже Жак не присаживался.
 В субботний день Жак поднялся едва рассвело и приступил к своей обычной работе с особым рвением. Причин было достаточно: вчера Бабетта бросила ему на лету ласковое слово — она похвалила его за «удачную выдумку». В устах немногословной Бабетты это было чрезвычайным поощрением.
 Удачной выдумкой Жака было то, что он взялся за дело, которое дядя Жюльен только собирался осуществить. В ту пору в Париже начали появляться кабинеты для чтения. Дядя Жюльен уже подготовил небольшую комнату при лавке, в которой хранились до тех пор веревки, оберточная бумага, ящики и другая тара, купил несколько легких стульев и столиков. Но дядя Жюльен умер, не успев довести до конца свою затею. Жак тотчас растолковал тете Франсуазе, сколько выгоды принесет такой кабинет для чтения. Каждый желающий может прийти и с восьми часов утра до восьми вечера сидеть за столиком, выбрав чтение по своему вкусу. Он может также по своему вкусу платить либо за каждое посещение кабинета четыре су, либо подписаться на год. Тогда ему будет предоставлена скидка. Читатель найдет в кабинете все, начиная от объемистой «Энциклопедии» и кончая летучими листками — газетками размером в одну небольшую страницу. В них печатаются наиболее важные сообщения, а стоят они очень дешево. В этом году таких листков выходило не менее сорока, так что выбор у читателя был немалый. Правда, хлопот прибавится у всех, и у Жака в первую очередь, но игра стоит свеч. Можно еще выпустить и абонементы для чтения на дому. За три ливра вы становитесь абонентом кабинета. Но тут тетя Франсуаза замахала руками. Куда там, хорошо бы хоть с этим новшеством справиться!
 Жак пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить тетю Франсуазу. На его сторону неожиданно встала Жанетта, и он одержал победу с ее помощью. Последним доводом, убедившим Франсуазу, было заверение Жака, что не придется нанимать служащего. Все будет делать он сам. В лавку притащили два кресла и два стула из квартиры тети, поставили дополнительную масляную лампу-кинкет и свечи. Все три сестры сразу же нашли, что читальня получилась на славу.
 Была и Другая причина, приведшая Жака в хорошее настроение, отчего он, сам того не замечая, мурлыкал себе под нос какую-то песенку. Завтра — воскресенье, и он договорился с Шарлем пойти в Пале-Рояль, о котором слышал столько чудес! Жак унесся мыслями к удовольствиям, которые сулил ему завтрашний праздничный день. Но слова Жанетты, произнесенные скучным, назидательным тоном, вернули его к будничной действительности.
 — Когда расставляешь книги, смотри хорошенько, чтобы они стояли в том порядке, в каком идут буквы…
 — По алфавиту, хотите вы сказать?
 Называть ли Жанетту на «ты» или на «вы», Жак еще окончательно не решил и часто сбивался. Он негодовал на себя за то, что высокомерная Жанетта, которая, как и ее мать, видит в книгах только возможную прибыль, все-таки нравится ему больше других. «Это потому, что она такая красивая», — пробовал он оправдаться в собственных глазах. Но ведь и Виолетта и Бабетта были, пожалуй, не хуже.
 Жак понимал, что Жанетте не по вкусу, когда ее замечания оказываются ненужными. Но он хотел любой ценой добиться, чтобы она признала его превосходство, по крайней мере в книжном деле. А уязвленная Жанетта между тем думала: «Откуда эта деревенщина знает слово „алфавит“? Откуда вообще он в книгах разбирается, как настоящий горожанин?»
 — Этих томов не трогай! — распорядилась она, указывая на стопку книг, стоявших в стороне. — Это иностранные.
 — Зачем же валить их в одну кучу! Я разберу, которые латинские, которые немецкие.
 Глядя, как проворно Жак сортирует книги, только посматривая на корешки, Жанетта почувствовала себя посрамленной. Она не смогла бы так бойко разобраться, на каком языке напечатана книга. После смерти отца к иностранным книгам вообще никто не прикасался.
 Уверовав, что Жаку действительно по плечу то, что для них, трех сестер, невозможно, Жанетта подвела его к большому книжному шкафу, стоявшему в дальнем углу и наполовину нагруженному книгами.
 — Здесь лежат особо ценные, редкостные книги. Они стоят много денег, если найти любителя. Отцу случалось продавать одну, другую из этой кучи, тогда он радовался и считал, что мы можем позволить себе какой-нибудь дополнительный расход. И знаешь, — неожиданно добавила она, — мама не будет возражать, если тебе удастся найти покупателя. Из первых же денег она обещала купить мне помаду, настоянную на фиалках, и перчатки.
 Жак не обрадовался доверительному тону кузины. Она поделилась с ним своими расчетами и соображениями, но не как с братом или другом, а так, словно он был ее приказчиком.
 Но Жак недолго размышлял об отношении к нему Жанетты. Стоило ему взглянуть на книги, как все мысли о красивой девушке тотчас улетучились. Какие сокровища хранил шкаф! На верхней полке лежала только «Энциклопедия»; на ней записка, видно сделанная рукой дяди: «Не продавать!» Когда отец Поль рассказывал Жаку об этой драгоценной книге и вспоминал наизусть отдельные места из нее, у него начинали блестеть глаза, и Жак жадно ловил каждое его слово. И вот наконец эта «книга всех книг» лежит перед ним. Тут бы и читать ее: выписывать все, что хочешь, запоминать то, что говорят в ней великие просветители Даламбер  [7] , Дидро  [8] и другие о свободе человека, о его правах! Но, видно, никогда не бывает полного счастья. Вместо того чтобы самому читать, Жак должен приветливо встречать посетителей, подавать им книги и газеты.
 Среди завсегдатаев особенно усердно посещали лавку сын нотариуса господин Лефатис, худосочный молодой человек с прыщавым лицом, господин Адора, юрист, и господин Горан, владелец типографии.
 О господине Лефатисе Жак так и не успел составить мнения. Этот молодой человек был чрезвычайно вежлив со всеми. Читал он только газеты, никогда ничем не интересовался, не вступал ни в какие разговоры. Жак даже не знал, как звучит его голос. Говорили, что его единственная страсть — триктрак, и этой карточной игре он отдает все свое свободное время.
 Огюст Адора служил секретарем у известного судьи по фамилии Карно. Огюст Адора, образованный человек, придерживался передовых взглядов и страстно любил книги. Как только у него в кармане заводился лишний франк, он бежал за покупкой к дядюшке Жюльену и так бережно обращался с облюбованной книгой, словно боялся, что она истреплется от одного только прикосновения к ней. Адора был очень красноречив, и когда начинал говорить, особенно на интересовавшую его тему, Жаку чудился за его словами голос доброго отца Поля.
 Юрист понравился Жаку с первой же встречи, когда юноша увидел, как Адора нервными, тонкими пальцами перелистывает страницы полюбившейся ему книги. Казалось, ничего не существует для него, кроме этих сухих, шуршащих страниц. Даже когда в лавку входила Жанетта, он не поднимал головы, не бросал на нее украдкой взгляда. Жаку это казалось почти невероятным. Кто из посетителей не стремился забежать сюда лишний раз, чтобы только взглянуть на красивую девушку?
 Очень скоро Жак отважился о чем-то спросить Огюста Адора. Тот ответил, заинтересовался начитанностью молодого продавца. И между ними завязалась дружба. Огюста послал учиться в Париж отец, винодел из-под Бордо. По окончании юридического факультета встал вопрос: как устроиться? И отец купил ему место у судьи. Огюст оказался очень способным. Платя гроши, судья заставлял его корпеть до поздней ночи над перепиской всевозможных бумаг, благо у молодого человека был хороший почерк. Мало-помалу, убедившись, что на серьезность Огюста можно положиться, судья стал поручать ему мелкие дела в суде. И теперь Огюст не без основания надеялся в скором времени оставить своего патрона и заняться адвокатурой.
 Мало-помалу и Жак стал рассказывать Огюсту Адора о своей жизни в деревне, об отце Поле. Много раз он был готов поделиться с Адора своей заботой о том, как разыскать Фирмена. Отец Поль говорил ему, что какой-нибудь судейский, посещающий книжную лавку, может оказаться полезным в деле его племянника. Но тот же отец Поль предостерегал Жака от излишней болтовни. И потому Жак выжидал.
 Если Адора не уделял внимания дочерям дядюшки Жюльена, то зато третий завсегдатай лавки — владелец типографии Сильвен Горан, напротив, не упускал случая побеседовать с ними, особенно с Жанеттой. В лавку он заходил отнюдь не потому, что был книголюбом, а из-за дружеских отношений с семьей Пежо. Привлекало его и то, что здесь можно было услышать свежие городские новости.
 Господин Горан был вдовец. И Жак с ревнивым неудовольствием отмечал, какое внимание оказывает он старшей дочери Франсуазы. По мнению Жака, господину Горану впору было обратить свои взоры на ее мать. Жанетта на нее походила. Франсуаза и сейчас была хоть куда, а в молодости и подавно.
 Владелец типографии был плотный человек лет пятидесяти, уверенный в себе, отчего казался еще более представительным. Рассуждал он здраво, говорил громко, взвешивая каждое слово и зная ему цену.
 Весь Париж был взбудоражен созывом Генеральных штатов. Они должны были собраться в мае, а с февраля уже шли выборы по всем округам города. Предстоящее событие получало совершенно разную оценку в устах Адора и Горана.
 Господин Горан с шумом входил в кабинет для чтения, оглядывал читателей, медленным движением руки вскидывал очки на лоб и, если Жак сидел за конторкой, громко обращался к нему:
 — Это хорошо, молодой хозяин, что ты всегда за работой! Нет того, чтобы бегать за барышнями где-нибудь в Тюильри или Люксембургском саду, — сидишь, уставив глаза в книгу. Хвалю! Не забывай, мы — третье сословие. И ты, когда достигнешь положенного возраста и выйдешь в люди, будешь иметь честь к нему принадлежать. Мы скоро себя покажем — станем членами Генеральных штатов и потребуем реформ. Впрочем, молодой человек, запомни: никаких легкомысленных поступков! Гордость, сознание, что ты связан с третьим сословием, что ты за ним, как за каменной стеной, — это хорошо. Однако не следует забывать, кто — хозяин, кто — только служащий. Возьми, к примеру, меня. Рабочие не могут на меня пожаловаться: я для них как отец родной. Разве я их когда обижал? А между тем что мы видим? Бывало, заприметив меня издали, подмастерья скидывают шапку да так и стоят с непокрытой головой, пока я не пройду. А нынче я иду, а они хоть бы пошевельнулись, стоят и зубы скалят… И не один я жалуюсь, все так говорят. Плохо, что в наши дни подмастерья и рабочие вышли из повиновения, забыли о почитании старших. От такой вольности нельзя ждать ничего хорошего. Или возьмем женщин. Бывало, жена только и думает, как бы угодить мужу. — Тут Горан бросал многозначительный взгляд в сторону Жанетты или ее сестер. — Ничего, кроме дома, мужа и детей, для женщины не существовало. А теперь разве ее удержишь дома? Ей подавай развлечения, прогулки, общество — ну, точь-в-точь как мужчине. Нет, нет, все эти вольности до добра не доведут…
 Огюст держался иного мнения.
 — Что такое третье сословие? — говорил он Жаку. — Ведь это и мой хозяин господин Карно, и фабрикант обоев господин Ревельон, капиталов которого не сосчитать, и Горан. Буду принадлежать к третьему сословию и я, как только встану на ноги. К нему принадлежал бы и твой дядюшка, если бы ему пришлось дожить до Генеральных штатов. Но при существующем порядке большинство населения, как ты его ни называй, все равно лишено права участвовать в выборах. Ведь для того, чтобы голосовать, надо достичь двадцати пяти лет, надо платить налог, да такой, что из шестисот тысяч парижан едва ли наберется сорок тысяч, имеющих право голоса. Не забывай при этом, Жак, что только одни дворяне имеют право выбирать своих депутатов прямым голосованием. Что же касается третьего сословия, то здесь выборы трехстепенные. Это значит, что те, кто получил право голоса, наметят выборщиков, а выборщики, в свою очередь, изберут депутатов. Аббат Сийес, а он великий умница, в своей брошюре, которая недавно вышла в свет, спрашивает: «Что такое третье сословие?» — и сам отвечает: «Все! Чем оно было до сих пор? Ничем! Чего же оно требует? Стать чем-нибудь!» Но скажу тебе прямо, Жак, в своих выводах я иду дальше Сийеса. Я хочу, чтобы третье сословие было не чем-нибудь, а настоящей силой. Однако для того, чтобы защищать его интересы, нужно, чтобы в Генеральных штатах было достаточно представителей третьего сословия. А кто они будут, на страже чьих интересов будут стоять? Возьмем хотя бы того же Ревельона. Он дальше собственного носа не видит и, конечно, будет печься только о таких же фабрикантах, как он сам…
 Разговаривать об этом можно было без конца. Уж слишком животрепещущей была тема предстоящего созыва Генеральных штатов.
 Горана же Огюст спрашивал с чуть уловимой насмешкой в голосе:
 — Не слыхали ли вы, господин Горан, о листке, право, не могу вам сказать, в какой типографии он напечатан, — знаю только, что называется он «Размышления суконщика, адресованные третьему сословию города Парижа». В нем высказывается неудовольствие, что выбирать депутатов третьего сословия предписано всем шестидесяти парижским округам вместе. Это неудовольствие справедливо. Правильнее было бы выбирать депутатов в каждом округе отдельно. Там все люди знают друг друга. А собрание людей из шестидесяти округов будет похоже на овечье стадо. Каких депутатов смогут они выбрать, коли для них что один, что другой — все равно! Зато каждое сословие голосует отдельно. Дворяне отдельно от духовенства, и оба они без нас. Это тоже несправедливо. Разве герцог и колбасник, хотя они и голосуют врозь, не являются гражданами одного и того же города Парижа? Впрочем, господин Горан, это ведь думаю не я, так говорится в листке. А мне просто хотелось знать, читали ли вы его. Вот я и спрашиваю…
 Горан пытался что-то ответить, объяснить, но только путался и зря горячился. Где ему было состязаться в красноречии с адвокатом Адора?
 Горан надеялся попасть в депутаты Генеральных штатов/ и это его сейчас волновало больше всего.




 Глава девятая
 ПОКА БУДУТ КОРОЛИ…


 Тетушка Франсуаза неохотно отпускала Жака из лавки и дома. Она предпочитала, чтобы он был у нее на глазах. Но с тех пор, как племянник показал себя не только старательным и усердным продавцом, но еще и дельным, толковым советчиком, она предоставила ему большую свободу.
 Как только Жак немного привык к Парижу, он решил прежде всего заняться поручением бабушки. Он представлял себе его гораздо сложнее, чем это оказалось на самом деле.
 Он-то думал, что ему надо будет отправиться в Версаль, где находилась канцелярия Генеральных штатов. А оказалось, что на площади Шатлэ и в мэрии установлены ящики, куда надо опускать наказы. Жак поспешил на площадь Шатлэ.
 Закрытый на ключ массивный ящик показался Жаку очень внушительным. Но его благоговейное отношение к этому хранилищу народных чаяний и надежд тотчас улетучилось, оттого что какой-то шутник, стоявший позади него, ехидно сказал: «Опускай свой наказ, да осторожно, а то гляди, как бы ящик не лопнул… от смеха. Ведь чего только не просят люди, которые поверили, что могут свободно выражать свои пожелания!»
 Жак не нашелся что сказать, но шутник и не ждал ответа, только раскатисто засмеялся и исчез.
 О том, чтобы вручить наказ королю в собственные руки, как хотела Маргарита Пежо, и думать было нечего. Но Жаку помог Сильвен Горан. Он был знаком с золотошвейкой, которая расшивала золотом парадные мундиры для придворных. Сама-то она, конечно, не была вхожа во дворец. Но она дружила с дворцовой гладильщицей. Та, в свою очередь, согласилась попросить камеристку королевы передать наказ одному из вельмож, лично известных королю.
 Правда, Адора посмеялся над наивностью Жака. Неужели он думает, что король будет заниматься бабушкиным наказом?
 Но Жак не захотел разочаровывать бабушку и тотчас написал ей. Он старался возможно подробнее рассказать о своей новой жизни и сообщал, что наказ передан во дворец.
 О двоюродных сестрах Жак ничего не писал. Зато дружбе с Шарлем он отвел в письме целых полстраницы.
 Отцу Полю Жак тоже описывал парижскую жизнь, не скупясь на восторженные похвалы книгам, которые теперь проходят через его руки. Как он ни занят, он понемногу читает не только «Энциклопедию», но и сочинения господ Вольтера  [9] и Дидро и многие книги, переведенные с английского языка. В них говорится о том, что все люди рождаются равными и как попирают права человека те, кто несправедливо присвоили себе львиную долю земных богатств. Особенно интересуют Жака страницы, в которых авторы рисуют картины разумно устроенного общества. Как дорого Жаку то, что в каждой из прочитанных книг он находит подтверждение тому, чему учил его добрый отец Поль. «К сожалению, — писал Жак, — дело с Фирменом не продвинулось ни на шаг, и я все еще не знаю, как к нему приступить».
 Тетя Франсуаза, желая поощрить Жака, для того чтобы он и впредь относился с тем же рвением к делу, разрешила ему отправиться на прогулку с Шарлем в воскресный день.
 Шарль зашел за Жаком, как было условленно заранее, в двенадцать часов. Он хотел не ударить лицом в грязь и нарядился в праздничный костюм. По мнению Жака, Шарль выглядел настоящим парижанином. Как-то его встретят кузины?
 Первой вышла в лавку Виолетта. Шарль засмотрелся на красавицу и потерял всю свою уверенность. Появление Жанетты и Бабетты только еще усилило его смущение.
 — Черт побери! До чего же они хороши, все три!.. — пробормотал он, когда друзья вышли на улицу.
 Жак этой темы не поддержал, хотя Шарль все время к ней возвращался…
 Жак был в каком-то лихорадочном нетерпении: поскорее увидеть Пале-Рояль, о котором он столько слышал с тех пор, как попал в Париж. Поэтому он не обращал внимания на улицы, какими они шли.
 А Шарль, словно выхваляя свой товар, на каждом шагу пояснял:
 — Посмотри направо, это особняк принцессы де Ламбалль. Налево — особняк Ревельона. Хоть господин Ревельон и не аристократ, но денег у него куры не клюют. Любой аристократ ему дорогу уступит… Стой! Да ты же сейчас попадешь под колеса!.. — Шарль схватил друга за руку.
 Жак послушно отпрянул в сторону и через стекло успел только заметить огромный веер, перья на голове дамы, плюмаж на бархатной шляпе ее кавалера.
 — Если экипаж тебя опрокинет, удовольствия от этого ты не получишь… Хотя мадам де Грасси одна из приближенных дам королевы, — продолжал свои пояснения Шарль. — Она…
 Но Жак не слушал, забыв обо всем на свете, отдаваясь радости быть свободным, разгуливать по парижским улицам рядом с другом. Какое чудесное слово «друг»! Наконец друг существует не только в его мечтах, не только в книгах — вот он здесь, шагает с ним нога в ногу.
 А Шарль не уставал объяснять и показывать новому парижанину все достопримечательности.
 На Елисейских полях, куда они забрели, им встретился странный человек: на его голове высился колпак, украшенный перьями цапли, а за спиной был привязан жестяной сосуд. На животе, позвякивая, болтались два серебряных стаканчика. Он шел, покрикивая: «Кому свеженькой?.. « Это был известный в своем квартале продавец напитка собственного производства — лакричной воды. Ребятишки, няньки, подмастерья, школьники тотчас облепили его, благо цена была невелика: всего три денье за стаканчик сладкой водички.
 Многое из того, что Шарль, ставший истым парижанином, просто не замечал, привлекало внимание Жака, возбуждало его интерес.
 Накануне шел дождь, и, хотя сегодня солнце светило вовсю, на мостовой блестели серебряные лужи. Вот из дома вышла дама, одетая богато, модно. Но Жак сразу определил, что она не из тех аристократок, которые имеют свои выезды. Даме надо перейти улицу, но не хочется замочить ноги. Она поискала глазами, сделала знак. К ней подбежал крепкий мальчик лет четырнадцати. Не рабочий и не нищий. Может быть, подмастерье или помощник грузчика? И снова дама, ничего не говоря, делает знак, юноша крепко упирается ногами в землю, наклоняется чуть не до земли, подставляя даме широкую спину. Не задумываясь, она проворно взбирается на это предложенное ей сиденье, высоко вздымая множество шуршащих кружевных юбок. Еще секунда — и мальчик со своей ношей на спине, хлюпая по лужам ногами в тяжелых башмаках, переносит даму на другой тротуар.
 — Да чего ты глазеешь? Смотришь не туда, куда надо! — упрекнул Шарль друга.
 А Жак между тем с любопытством глядел, как дама расплачивается с юношей, тщательно выбирая холеными пальцами какую-то мелкую монетку из своего ридикюля.
 — Да ты не отвлекайся! Иначе мы никогда не попадем в Пале-Рояль, — досадливо торопил Шарль.
 — А это что за нищий?
 Жак уставился глазами на стоявшего на перекрестке молодого здорового человека в синей рабочей блузе и с картузом на голове. До него долетел вопрос Жака.
 — Я не нищий и не прошу подаяния. Я — рабочий, но у меня нет работы, потому что нет инструмента. Я протягиваю руку, чтобы собрать денег и купить кирку и лопату. Тогда вместе с другими я смогу пойти рыть канавы.
 — Если мы будем останавливаться на каждом шагу, мы никогда не дойдем до Пале-Рояля! — снова повторил Шарль. — А именно там — самое интересное.
 Париж по праву гордился своим Пале-Роялем.
 Прежде Пале-Рояль, как и многочисленные кафе, был закрыт для простых смертных; сюда воспрещался вход солдатам, лакеям и прочей челяди, а также «рабочим, учащимся и собакам». Но с недавнего времени все эти запрещения были уничтожены: сначала для солдат, стоявших гарнизоном в Париже и не знавших, куда деваться в свободное время, а затем постепенно и для других простолюдинов.
 Пале-Рояль представлял собой дворец со множеством галерей, выходящих в сад.
 В витринах галерей были выставлены всевозможные предметы роскоши: сверкали, переливаясь всеми цветами радуги драгоценные камни, оправленные и без оправ, шлифованные и неграненые, разнообразные украшения, перья, веера, ленты, шпоры, перчатки, всякие мелочи, дополняющие мужской и женский туалет, на которые в то время обращали большое внимание. Были выставлены в галереях костюмы и домино для маскарадов, лионские сукна и бархат по пять луидоров за локоть, тонкий фарфор, камышовые тросточки, часы с компасом и без него. Стараясь потрафить покупателям, продавцы предлагали лилейное мыло, помаду, настоянную на фиалках, перчатки, надушенные жасмином… К услугам любителей были цветные гравюры и новые книги. Для тех, кто хотел полакомиться, — вафли, ликеры, апельсины, пирожные… Прибавьте к этому всевозможные новинки вроде зажигательных стекол и зажигалок — связки серных спичек, всунутых во флакончик, натертый фосфором, — и вы будете иметь приблизительное представление о всех чудесах Пале-Рояля. Удивительно ли, что у бедного деревенского юноши Жака разбежались глаза.
 — Погоди, это еще не все! — радостно улыбаясь, продолжал восторгаться Шарль. — Посмотри, какие рестораны, кафе. А видишь, там, где большие окна, — галерея, в которой художники выставляют свои картины. А вот цирк, за ним — театр. В нем поют, играют, смешат народ… Туда мы, конечно, не пойдем. Но мороженым я тебя сейчас угощу. с
 Друзья вошли в кафе, уселись за столик. От смущения Жак не знал, как себя вести в красивом зале, где кругом расположились нарядные дамы и кавалеры; кое-где, правда, виднелись и небогатые костюмы людей третьего сословия. Их было меньше. Смущение Жака довершили красивые вазочки, в которых им подали разноцветное мороженое.
 Отведав его, Жак не мог удержать восхищенного возгласа.
 — До чего же это вкусно!
 Глаза Жака скользнули по большому зеркальному стеклу окна. Через него видны были аллеи парка и разношерстная толпа гуляющих по ним людей. Но взгляд Жака остановился не на них. Его внимание привлекла фигура грязного, оборванного мальчугана лет десяти, жадно прильнувшего к стеклу. Мальчик, не отрываясь, смотрел голодными, жадными глазами на ястве, украшавшие столики. Изредка он шевелил губами, проглатывая слюну. Жак замер, отставив ложечку с мороженым, которое, тая, стекало на мраморную доску столика. Лицо его вытянулось, стало как будто неживым.
 Шарль не на шутку испугался.
 — Что ты? Что с тобой? Неужто тебя от холода так свело?
 — Н-нет… — еле проговорил Жак. Краска вернулась на его щеки. — Мне вдруг страшно стало: здесь так богато, так сытно, а совсем рядом… голодные, вздорожавший хлеб, который не на что купить…
 Жак говорил и видел перед собой худенькое личико Диди. Мальчик глядел на брата и настойчиво повторял: «Привези мне сахара, побольше сахара!» Нет, нет, о сахаре говорила Клементина. Диди просил хлеба. Диди! И этот мальчик тоже! И все голодные!.. Вместо объяснений Жак показал рукой на окно, но маленький оборвыш уже исчез.
 Шарль принялся уговаривать друга. Ведь не оставлять же мороженое, за которое заплачены деньги. Конечно, плохо, что хлеба нет… Но вот соберутся Генеральные штаты…
 — Да, да… — кивал головой Жак.
 Мороженое он доел. Никакого удовольствия оно ему уже не доставило, но о Клементине и Диди он не сказал другу ни слова.
 На обратном пути Жак больше ни о чем не расспрашивал Шарля — все как будто стало ему неинтересно. И Шарль, понимая душевное состояние товарища, тоже молчал.
 Внимание друзей вскоре привлекла двигавшаяся им навстречу толпа, но не та, которая только что заполняла дорожки парка и галереи Пале-Рояля. Крики и свистки сопровождали группу людей, шедших прямо посреди улицы по мостовой.
 Они приблизились, и юноши увидели чучело, которое высоко над головой несли два рослых человека. Дергая за веревки, они заставляли чучело дрыгать руками и ногами.
 Толпа, приплясывая, пела:
 Сегодня мы бросим в огонь Ламуаньона!
 А завтра придет черед и другим!
 От прохожих, охотно толковавших все происходившие события, друзья узнали, что за несколько часов перед тем толпа напала на дом начальника ночного караула. От него требовали ответа за поборы, которые он самовольно берет с населения, что еще удорожает и без того невыносимо дорогую жизнь. В дозорных солдат бросали камнями, будки часовых на близлежащей улице были снесены.
 Что касается министра юстиции Ламуаньона, то хоть он сейчас и в отставке, он успел так насолить парижанам неправедными приговорами и темными спекуляциями, что, дабы неповадно было его заместителю, они решили сжечь чучело Ламуаньона. А потом… недалеко то время, когда дойдет черед и до его особняка.
 Жак не заметил, кто и когда подал сигнал, увидел только, что какой-то человек среднего роста в рабочем костюме отделился от толпы и поднес к чучелу кусок горящей пакли. Чучело вспыхнуло и смешно задергалось во все стороны. Жак стоял неподалеку, до него долетали хлопья сажи, потянуло гарью. Шарль поперхнулся. В воздухе мелькали зажженные факелы, угрожающе махали сжатые в кулаки руки.
 — Идем! Идем! Нам пора! — настойчиво сказал Шарль, пытаясь силой увести упиравшегося Жака.
 Шарль был совершенно растерян. В его представлении господин Ламуаньон был не просто могущественным человеком, но и символом власти. Как же теперь будет с ювелирными заказами? Господин Ламуаньон остался доволен браслетом и заказал еще новые драгоценности для госпожи Кессон. Шарлю казалось, что под ним колеблется почва. Если такие люди, как Ламуаньон, оказываются бессильными, куда же все это приведет?
 А Жака, напротив, обуяла радость. Так вот, значит, как! Трудовой люд Парижа больше не хочет терпеть несправедливости. Разве можно допустить, чтобы госпожа Кессон украшала руки драгоценными камнями, которые стоят больше, чем расходуют в год двадцать семей парижских рабочих!
 — Идем, идем с ними! — потребовал Жак.
 — Нет, что ты! — взмолился Шарль. — Зачем? Да вот гляди, и солдаты появились…
 И в самом деле, навстречу толпе, несущей зажженные факелы в руках, двигался отряд дозорных.
 О демонстрации против Ламуаньона узнали не сразу в других районах, и, когда усталый, взволнованный Жак приплелся домой, у тети Франсуазы о ней еще ничего не слыхали. Жак тоже не стал распространяться о том, чему был свидетелем. И с грустью подумал, что в доме дядюшки ему не с кем поделиться своими впечатлениями.
 Как он ни был встревожен, усталость все же взяла свое. «Завтра поговорю обо всем с господином Адора, — подумал Жак, засыпая. — Нет, не с господином Адора, лучше с Гамбри… «
 Долго ворочался без сна и Шарль на своем ложе. В голове у него вертелась одна тревожная мысль: «Если не будет господина Ламуаньона, не будет и госпожи Кессон. И станут тогда не нужны ювелиры. А как же тогда?.. Ведь пока будут короли, будут и ювелиры… Пока будут короли… « Получалось что-то не так, и, убоявшись своих мыслей, Шарль успокоился на том, что не ему решить столь сложный вопрос.




 Глава десятая
 ПЕРВЫЙ ШАГ


 Наконец-то Жаку удалось сделать первый шаг на пути, который, как ему казалось, вел к разгадке тайны Фирмена.
 Поиски он решил начать с дома, где за тридцать пять лет перед тем Фирмен Одри жил на улице Томб Иссуар.
 Было семь часов утра. И по дороге Жаку попадались рабочие, отправлявшиеся в мастерские и на постройки. Они шли поодиночке или группками в три-четыре человека. За спиной или под мышкой они несли свой несложный инструмент. Их грубые башмаки гулко цокали по мостовой.
 Навстречу им выходили из домов женщины с жестяными кувшинами в руках. Желающим они нацеживали в глиняные небольшие кружки горячего кофе с молоком на два су.
 Встречались Жаку и зеленщики — кто пешком, а кто и на своей кляче. Они едут с рынка, и пустые корзины из ивовых прутьев болтаются с двух сторон и бьют лошадь по бокам. Но она не обращает на это внимания и неторопливо трусит, не ожидая, чтобы ее подгоняли.
 А вот и расклейщики объявлений. На груди у них болтается жестяной номерок, удостоверяющий, что они зарегистрированы в префектуре. В руках ведерко с клеем и большая кисть. Они срывают старые афиши и наклеивают на стены домов различные постановления судебной палаты, объявления о торгах и продаже имущества за неуплату долгов или по случаю смерти его владельца. Но есть и более веселые извещения: о всевозможных представлениях и зрелищах, в театрах и на открытых площадях.
 Но по мере того, как Жак приближался к своей цели, встречных попадалось все меньше, а уж фиакры и верховые сюда и вовсе не заглядывали.
 Вот и улица Томб Иссуар. Прохожих мало. Лавок и мастерских нет, так что улица кажется вымершей. Что за чертовщина! Дом номер десять стоит на месте, потом идет номер одиннадцать, потом тринадцать. А куда же девался дом под номером двенадцать? На двадцать втором номере улица кончается — она упирается в пустырь. На месте дома номер двенадцать — двор, густо заросший травой и чертополохом. На пустыре мирно пасется коза, поодаль — другая. Вид такой, словно это не Париж, а глухая, забытая деревня. Жаку вспомнилась родная Таверни.
 Жак снова пошел по. улице до конца и убедился, что напротив дома номера двадцать два находится номер первый. Только за два года перед тем в Париже произвели реформу: перенумеровали все дома — до тех пор их знали по фамилиям владельцев; номера четные и нечетные шли подряд. Нововведением было и то, что сначала названия улиц прибивали к домам на отдельных дощечках, теперь же их вырезали на стенах двух крайних домов.
 Подумав, Жак отважился войти в дом номер десять, постучался в дверь к привратнице и вежливо осведомился:
 — Не скажете ли вы мне, сударыня, где номер двенадцать по вашей улице?
 — Да он давно сгорел.
 — А куда девались жильцы?
 — Почем мне знать, молодой человек! В ту пору я здесь и не жила. Дом-то сгорел тому лет десять… Вряд ли кто из жильцов остался на нашей улице. Разбрелись кто куда… Впрочем, спросите в доме номер тринадцать.
 В доме под этим номером Жак решился прямо спросить о Фирмене Одри. Такого имени ни привратница, ни выходившая из подъезда женщина никогда не слыхали.
 Жак все же не хотел отступать. Он вышел из темного подъезда, и его ослепили солнечные лучи, игравшие на пустыре. Ему неудержимо захотелось пробежаться босыми ногами по высокой траве, как, бывало, он бегал у себя в деревне.
 Посреди пустыря была свалка, ее давно не очищали, и она высилась горкой над зеленой сочной травой. Жак еще издали увидел согбенную мужскую фигуру, стоявшую к нему спиной. Это был старьевщик. В руках он держал длинную палку с крючком на конце. Он ловко выуживал из кучи вываренные белые кости, тряпье, кусочки жести, рваные башмаки. Появление Жака спугнуло черного кота с худыми, впалыми боками. Он встрепенулся, выгнул спину и дал стрекача. А старьевщик был так поглощен своим занятием, что не заметил, как сзади к нему подошел Жак.
 — Простите, сударь, могу я вас побеспокоить?..
 Не привыкший к такому вежливому обращению, человек удивленно обернулся. У него было дряблое, все в морщинах и складках лицо, глаза слезились.
 — Вы давно здесь работаете, сударь? — столь же вежливо продолжал Жак.
 Человек явно встревожился.
 — Давно, очень давно, когда ты еще на свет не родился, — прошамкал он беззубым ртом. — И давно уже мы поделили землю с Одеттой Делэ. Она пришла позже, чем я, и ей достался участок в начале улицы. Пусть он и похуже, но ведь я пришел первый. А здесь я один и никому ничего не уступлю!.. — Старик грозно нахмурил седые брови.
 — Да я не о том, — поспешил Жак заверить старьевщика.
 Но старик не дал ему договорить:
 — Я вижу, что одет ты по-господски, а кто знает, что у тебя на уме. С виду ты прост, а может, из молодых да ранний. Ты что думаешь, наше дело легкое и всякому по плечу?
 Жак решил успокоить старика и рассказать все начистоту.
 — Да что вы, сударь, я вовсе не за тем пришел, чтобы вас лишить куска хлеба. Я разыскиваю родственника, который когда-то жил на этой улице. И если вы и в самом деле. давно здесь работаете, может, знали жильцов из двенадцатого дома…
 — А почему ты меня спрашиваешь, а не кого другого? — все еще подозрительно спросил старьевщик. Но в его голосе уже не было прежней настороженности.
 — Да ведь дом-то сгорел, и никого из жильцов не осталось…
 — Это так! — сказал сразу успокоившийся старик. — Садись, потолкуем! — И он опустился на траву рядом со зловонной свалкой, не обращая внимания на огромных зеленых мух, взлетевших из кучи нечистот.
 «Была не была!» — подумал Жак и, хотя пожалел добротный дядюшкин костюм, сел на траву рядом со стариком.
 — Так как же зовут твоего родственника, молодой человек?
 — Фирмен Одри!
 Услышав это имя, старик опять насторожился.
 — А давно ты его не видел? — уклончиво спросил он.
 «Надо действовать напрямик! — снова решил Жак. — Иначе я ничего не добьюсь!»
 — Я знаю, что его арестовали и увезли. Куда — неизвестно ни мне, ни другой родне. Вот я и хотел узнать, кто навещал его перед тем, как он исчез, кто из бывших соседей может рассказать о нем и его друзьях. Сам-то я из деревни и потому не знаю, как за это приняться.
 Старик обратил к Жаку свои слезящиеся, водянисто-голубые глаза и испытующе посмотрел на него, словно хотел убедиться, говорит ли он правду.
 — Хороший человек был Фирмен Одри, — медленно произнес он, — всех в квартале лечил бесплатно, да еще и денег, бывало, на лекарство даст… Я прежде с покойной женой вместе тряпичничал, еще когда Одетта Делэ и носа сюда не совала. Так он, случалось, и жену мою лечил…
 Долго и сбивчиво говорил старик, вспоминая свою прошлую жизнь и не упуская случая похвалить Фирмена и послать проклятья на голову Одетты Делэ.
 Терпеливо слушая рассказ старика, Жак время от времени вставлял слово, чтобы вернуть разговор к интересовавшей его теме.
 — Может, вы знали кого из друзей Фирмена? Может, самого его близкого друга?
 — Того, кто его предал? — оживился старик. — Как же не знать! Ведь я не только за этой ямой присматривал, я и дворы подчищал. И всегда-то они бывали вместе, неразлучны…
 — А как его звали?
 — Дружка-то? Кажись, Робером.
 — А по фамилии как?
 — Вот этого не помню, да, кажется, и не знал… Был он куда хуже нашего Фирмена, сам толстый, а с лица невидный. Но как приключилась беда с Фирменом, говорят, сватался к его невесте. И вдруг, откуда ни возьмись, у него оказалась карета… Он к Фирменовой невесте в той карете приехал руки просить.
 — А она? — с замиранием сердца спросил Жак.
 — Она его на глаза к себе не пустила — выгнала! Вот какая девушка была!
 — А ее как звали? Может, вспомните? — спросил Жак без всякой надежды услышать ответ.
 — Хоть никогда ее и не видывал, а имя помню, как же. Звалась она Эжени!
 — Эжени!.. — повторил Жак. — Ну, а фамилия? Была же у нее фамилия? И что с ней сталось? Где она?
 — Фамилия, кажись, Лефлер или, может быть, Лекер, вот уж не помню, ведь давненько то было… А что красавица она писаная была, это все говорили… Пока дом не сгорел, жильцы долго об этом деле толковали, хоть Одри не первый и не последний угодил в тюрьму за то, что за бедных душой болел. А потом дом сгорел, жильцы разъехались кто куда… А Эжени ведь сюда не ходила, Фирмен сам ее навещал. Что сталось с ней, не знаю, не слыхивал, да, верно, и никто в нашем квартале не знает.
 — Ну, а Робер? Куда он девался? Что с ним?
 — С таким-то что станется! Живет небось, как прежде, в довольстве, в богатстве. Не одного, наверное, человека загубил и за каждого-то погубленного денежки получал…
 Больше Жаку ничего не удалось узнать. Прощаясь со стариком, он вытащил из кармана два су, которые Франсуаза нехотя отсчитывала ему раз в неделю на «карманные» расходы.
 — Спасибо за то, что вы мне рассказали! А за то, что время потратили на меня, возьмите эту мелочь.
 Старик покачал головой.
 — Я вижу, ты добрый малый, и это понятно, раз ты роднёй приходишься господину Фирмену. Но денег твоих мне не надо. Ты молодой, они тебе пригодятся, а мне хватает и этого… — Старик поднял с земли палку с крючком и указал ею на помойную яму.
 В его тоне звучала такая решимость, что Жак не посмел настаивать. «Все-таки первый шаг сделан, — подумал он. — Хоть имя ее теперь известно: Эжени! Но как узнать, Лекер она или Лефлер?»




 Глава одиннадцатая
 СЕСТРЫ ПЕЖО


 Время шло. Пролетела осень 1788 года, за ней — зима. Много событий произошло в доме и лавке тетушки Франсуазы, еще больше — вне его.
 Наступил апрель. Радостный, ласковый месяц, когда весна неудержимо врывается в окна и людские сердца. От родных из деревни Жак получил всего два письма. У них, сообщали они, ничего не изменилось. И налоги те же, но хлеба меньше, а барских причуд все больше. Может, Генеральные штаты еще не собрались, одна надежда — когда они соберутся, рассмотрят бабушкины просьбы… Слыхать, деревня Птит Ривьер хлопотала о снятии налогов — им налоги и сняли. А в Таверни все по-прежнему. Мишелю достается — он не только выполняет всю работу Жака по дому и саду. Сеньор придумал новое занятие для крестьян. Его сон, видите ли, беспокоит кваканье лягушек. Вот Мишель вместе с другими деревенскими ребятишками должен вставать на заре, отправляться в барскую усадьбу и колотить палкой по заросшим илом прудам и рвам, чтобы лягушкам было неповадно беспокоить сеньора. А когда же ему помогать в хозяйстве дома, да еще выкраивать время на ученье у кюре!
 В каждом письме родители Жака упоминали о том, как добр к ним и Мишелю отец Поль. И Жак все с новой силой ощущал, что время идет, а он еще ничем не помог своему наставнику. С тревогой он думал, что, видно, напрасно понадеялся на самого себя. Сам ищет, сам хочет добиться правды. Не проще ли поискать кого-нибудь, кто поможет? Ведь отец Поль сказал, что заплатит юристу или судейскому, чтобы тот помог отыскать следы Фирмена. Кто подходит для этого более, чем Адора. И деньги, которые сулил отец Поль, ему пригодятся — Адора в них очень нуждается.
 И, выбрав удобную минуту, Жак рассказал Адора все, что сам знал о Фирмене.
 Адора слушал очень внимательно, не перебивая Жака, не задавая ему никаких вопросов. Но как только Жак заговорил о деньгах, Адора вскочил со стула, на котором сидел, подбежал к Жаку, сильной рукой взлохматил его волосы и сердито сказал:
 — Я считал тебя умней. Как ты мог подумать, что я, Огюст Адора, могу взять за помощь тебе или отцу Полю деньги! Да в уме ли ты!..
 Увидев, что Жак совсем обескуражен, Адора сразу смягчился и сказал ему ласково и шутливо:
 — Дурень! Я сделаю все, что смогу. Но могу я чрезвычайно мало. Порасспрошу кое-кого из стариков, не вспомнят ли они, что это за брошюры и кто их автор. Скажу тебе прямо: разыскать следы человека, попавшего в Бастилию, да еще много лет назад, труднее трудного.
 Хоть этот разговор и не давал Жаку никаких особых надежд, он еще более укрепил его симпатию к Огюсту. Да и адвокат, зная теперь, какая забота гложет сердце этого беспечного на вид юноши, стал к нему относиться как к младшему брату.
 В семье дяди уважение к Жаку сильно возросло. Теперь не было ни одного дела, которое тетя Франсуаза решала бы без его совета. Еще недавно она следила за каждым шагом Жака, проверяла покупки, хотя порой чувствовала, что Жак лучше ее разбирается в книгах. Но понемногу она уверовала в его торговые способности и умение. К тому же ей нравилось, что он вежливый и обходительный и дома и с посетителями. «Наш Жак — молодой человек хоть куда. Не скажешь, что еще недавно он носил сабо!» — не без гордости говорила она соседкам.
 В голове этой деловой, рассудительной женщины зародился даже план, с которым она не спешила ни с кем поделиться. Что, если женить Жака на одной из дочерей? Это было бы неплохо. Тогда, во всяком случае, владелице лавки не придется брать в компаньоны чужого человека. Но с этим спешить нечего. Может, сыщется жених и получше.
 Видя благосклонность матери к Жаку, и сестры стали относиться к нему по-иному. Они ценили, что благодаря Жаку в доме стало больше денег: от каждой удачной покупки или продажи какой-нибудь книги девушкам перепадала мелочь на безделушки.
 Одна только Бабетта любила читать и интересовалась покупками Жака ради самих книг, а не только потому, что прибавлялось карманных денег.
 Как-то раз при нем Жанетта повздорила с Виолеттой. И Виолетта, рассердясь, крикнула:
 — Напрасно ты злишься!.. От злости у тебя краснеет нос, а это совсем не идет тебе, мадам Горан!
 Жак простодушно удивился:
 — Почему ты называешь ее мадам Горан?
 — Да потому, что к лету Жанетта будет уже не мадемуазель Пежо, а мадам Горан. Какой ты глупенький, братец! Ничего-то ты не замечаешь!
 — Так ведь он намного старше Жанетты, ему бы впору жениться на тетушке Франсуазе! — вырвалось у Жака.
 — Ну и что из того, что старше? — произнесла небрежно Виолетта и тоном своей матери добавила: — Горан не плохая партия. Он — вдовец, дети взрослые, типография приносит немалый доход…
 Оторопелый Жак перевел взгляд на Жанетту. Она закраснелась, и он понял, что это правда. Еще некоторое время он никак не мог примириться с тем, что Жанетта станет женой Горана. Жак старался утешиться тем, что никогда не говорил ей, что она ему нравится, да и она никогда ему ничего не обещала, ничем не подала надежды. И все-таки он не мог заглушить в себе обиды и досады.
 Предстоящая свадьба сестры очень занимала Виолетту, и как-то раз, беседуя с Жаком, она долго перечисляла, какие выгоды для Жанетты и всей семьи последуют от этого брака.
 — Ну что ж, — глубокомысленно закончила она свою речь, — кто боится взлететь высоко, тот так и останется на земле.
 — Что ты хочешь этим сказать?
 — А вот что: Жанетта при ее красоте могла бы стать женой какого-нибудь вельможи, а все же удовольствовалась Гораном. Бабетта, та, конечно, выйдет за лавочника, выше она не поднимется… А я…
 — Что ты?
 — Я торопиться не стану, но уж выберу безошибочно. Как тебе кажется, хорошо звучит «графиня Мирабо», например?
 — Да ты, кажется, с ума сошла! Вон куда замахнулась! Ведь Мирабо — граф, депутат Генеральных штатов.
 — Да мне и не нужен твой Мирабо! Он стар для меня да к тому же, я слышала, урод чрезвычайный… Но любой из тех, кто на устах у всех парижан, был бы мне вполне под пару. Иначе я не согласна…
 Когда Шарль узнал о помолвке Жанетты, он воскликнул: «Надеюсь, Виолетту еще не сосватали!» — и этим выдал свое чувство к ней, о котором Жак только догадывался. И теперь Жак с горечью подумал: «Бедный Шарль! У него нет никакой надежды понравиться Виолетте!»
 С тех пор как Жаку предоставили самостоятельность в ведении дядюшкиного дела, в нем пробудилась кипучая энергия. Он бродил часами по Новому мосту, где устроились букинисты, сновал среди маленьких книжных ларьков, перебирая пожелтевшие страницы, не спеша рассматривал гравюры. В первый раз он купил несколько старых книг на свой страх и риск и, к своему удивлению, тут же нашел для них покупателя, который дал ему большую цену. И вскоре к нему стали обращаться с просьбами достать ту или иную нужную книгу. Среди всего этого книжного богатства Жак чувствовал себя как рыба в воде. С каждой удачной покупкой росло уважение к нему тети Франсуазы, а значит, и трех ее дочерей.
 С ними у него мало-помалу установились ровные отношения, хотя к каждой из них он относился по-особому. Теперь его уже не обманывала красивая внешность Жанетты. Она скрывала пустоту и равнодушие! Жанетту занимали только наряды, прогулки с Франсуазой в сад Тюильри, куда мамаши водили гулять своих дочерей, чтобы высмотреть там хорошего жениха. До остального ей и дела не было.
 Если она и проявляла когда интерес к приобретениям Жака, то лишь потому, что верила в его коммерческие способности. Тут же она начинала прикидывать в уме, перепадет ли ей какая-нибудь мелочь на платочки, перчатки, духи или кружева. Мать никогда не отказывала ей, если покупка Жака сулила прибыль.
 Как-то раз Жак купил у знакомого букиниста толстую книгу о царствовании Людовика VI. Довольный, с добычей под мышкой, он отправился в свою лавку. Здесь его встретила Жанетта, как всегда красивая, тщательно одетая, в туго накрахмаленном пышном платье.
 — Ох какая толстенная книга! Наверное, дорогая? — с некоторым уважением произнесла она.
 — Посмотри! Видишь, что здесь напечатано? — И Жак, ликуя, провел пальцем по надписи: MDCXXVIII. — Видишь, какой год?
 — Вижу, вижу! — поспешно сказала Жанетта.
 Жак сразу понял, что она не может прочесть римские цифры, но ни за что в этом не признается. Он не мог отказать себе в удовольствии чуть-чуть ее поддразнить.
 — Ну, так какой же год? — повторил он свой вопрос.
 — Не все ли равно! — сказала с досадой Жанетта.
 — Эх, ты! А ведь это так просто. По-латыни М — тысяча, D — пятьсот, С — сотня, X — десять…
 — Знаю, знаю. Просто я все перезабыла, ведь с тех пор, как ты приехал, мне редко приходится иметь дело с книгами. — И, чтобы скрыть смущение, она поспешила подозвать Бабетту, которая, по поручению матери, сидя за конторкой, крупным детским почерком переписывала какой-то счет. — Посмотри, братец сделал хорошую покупку. Эту книгу не поднимешь, такая она тяжелая!
 В отличие от своих сестер, Бабетта была неразговорчива. Но бывает, что люди долго беседуют, подробно объясняют друг другу свои мысли и чувства, а в памяти от разговора не остается и следа. А бывает, что люди молчат, но молчание это значительнее разговора, и о нем потом долго вспоминают. Так в последнее время вспоминал Жак о своих встречах с Бабеттой. Ему редко приходилось слышать ее голос.
 В этот раз Жаку повезло. Бабетта заинтересовалась новой покупкой. И Жанетта сочла за благо удалиться, чтобы не поддерживать разговора о книге, которая ее не занимала. С трудом передвинув книгу с места, Бабетта прочла вслух:
 — «Царствование Людовика Шестого», — и затем добавила: — Его прозвали Толстым. И ведь почти все короли имели, кроме собственного имени, еще какое-нибудь… Людовика Двенадцатого прозвали Отцом народа, Людовика Тринадцатого — Справедливым. А так ли это было на самом деле? Правда ли, что Людовик Двенадцатый был отцом для народа?
 — Не думаю, — откровенно признался Жак, счастливый, что Бабетта говорит с ним так дружески.
 — А ты хотел бы иметь какое-нибудь прозвище? — вдруг спросила она и пытливо посмотрела на Жака. — Ведь каждый, даже самый простой, человек может надеяться, что когда-нибудь к его имени прибавят и прозвище… Мне надеяться нечего, — неожиданно засмеялась она. — Женщин никогда никак не называют, разве что прибавляют: «Прекрасная»…
 — Нет, почему же… За Катериной Медичи осталось в веках прозвище Кровавая… Надеюсь, ты не хотела бы такого?
 — Ну, этой славы никому не пожелаешь… А все же, если бы ты волен был выбирать прозвище, какое бы ты выбрал?
 — Если ты говоришь не в шутку, а всерьез, — сказал Жак, подумав минуту, — я скажу тебе правду. Конечно, прозвище Справедливый — хорошее, если оно дано по заслугам. Но я бы хотел заслужить прозвище Отважный. — Жаку вспомнился отец Поль, его слова о задоре и отваге. И он добавил: — Именно заслужить!
 — Жак Отважный! — повторила Бабетта. И лицо ее стало очень серьезным.
 Эта короткая беседа сразу сблизила Жака с Бабеттой.
 Как-то к вечеру, когда читальня почти опустела, Жак, стоя за своей конторкой, углубился в чтение и не заметил, как к нему подошла Бабетта.
 — Что ты читаешь, братец?
 — Вряд ли тебе эта книга понравится!
 — Дай все же я взгляну. — И, перегнувшись через его плечо, Бабетта прочла вслух: — «Марат. „Цепи рабства“. А тебе нравится?
 — Мне — очень.
 — Ну, расскажи мне, о чем в ней говорится.
 — Видишь ли… автор говорит… — Жак подыскивал понятные слова. — Он утверждает, что борьба против тирании — естественное право и даже священный долг народов…
 — Постой, кто ее написал? Здесь напечатано: «Марат». Я такой фамилии не слышала.
 Жак смутился. Сам он почти ничего не слышал об авторе. Что же рассказать о нем Бабетте?
 — Марат — врач. Только он сейчас не лечит больных, а пишет книги и статьи, выступает где может, проповедуя равенство людей.
 — Я думаю, что поняла бы его книгу, если бы прочитала своими глазами то, что написано. Но ты зря, братец, думаешь, что меня занимает только рукоделье. Хочешь, я расскажу тебе, что со мной приключилось в воскресенье?
 — Расскажи.
 — Я пошла в церковь к мессе, взяла с собой, как всегда, молитвенник, а это был вовсе и не молитвенник…
 Бабетта оживилась. От ее обычной сдержанности не осталось и следа, синие глаза блестели.
 — Понимаешь, это был совсем не молитвенник! — повторила она.
 — Как так? Не понимаю.
 — Это была светская книга — «Похождения Телемака» Фенелона  [10] . Я читала ее дома, да так увлеклась, что взяла ее с собой в церковь, а молитвенник оставила на столе.
 Оба дружно рассмеялись.
 — Представляю, как ты испугалась.
 — Еще бы! Я поскорей захлопнула книгу, прикрыла ее, как могла, пальцами и шалью, а сама, уж конечно, думала не о молитве и не о том, что проповедовал кюре. У меня была лишь одна мысль, как бы ни он, ни Жанетта, с которой я была в церкви, ничего не заметили. Как ты полагаешь, большая я грешница?
 И она снова засмеялась. Жак радостно смотрел на нее. Как непохожа она на сестер: болтливую Виолетту и высокомерную Жанетту!
 Между тем Бабетта легко встала со стула и направилась к двери. А Жаку так не хотелось, чтобы она ушла!
 — Бабетта, куда ты? Я хочу сказать тебе что-то важное…
 Бабетта остановилась, вскинула на него глаза.
 — О чем это ты?
 — Ты рассказала мне свою маленькую тайну. И я в ответ хочу доверить тебе свою, и даже не маленькую.
 И, повинуясь безотчетному порыву, Жак рассказал ей все, что сам знал о Фирмене Одри.
 Бабетта слушала затаив дыхание.
 — Что я могу сделать? Как помочь тебе в твоих поисках?
 — Боюсь, ты мне ничем не можешь помочь… Вот я узнал, что невесту Фирмена звали Эжени Леклер или Лефлер, что она была белошвейкой и кончила тем, что сошла с ума.
 — Постой, постой!.. — Бабетта наморщила лоб, силясь что-то припомнить.
 — Неужели ты поможешь мне ее найти?
 — Не знаю… Может быть, это всё глупости, простое совпадение. Не хочу тебя обнадеживать понапрасну.
 — Говори, говори, не тяни!
 — Понимаешь, здесь на улице Муфтар живет белошвейка, то есть она не белошвейка… — волнуясь и путаясь говорила Бабетта. — Теперь она вышивает платочки и косынки, но когда-то шила и бельё… Она безумная, фамилии я ее не знаю. Но имя тоже Эжени. В квартале ее зовут Поющей Сорокой. Может быть, это она и есть. Я, конечно, не знаю. Но Виолетта что-то ей заказывает…
 — Виолетта? Надо сейчас же с ней поговорить.
 — Не торопись, братец! Даже не думай говорить с ней без меня. Ты же знаешь, какая она насмешница! Я поговорю с ней сама.
 Оставшись один, Жак почувствовал раскаяние. Ведь рассказав Бабетте о Фирмене, он невольно согрешил против отца Поля. Но юноша тут же успокоился. «Бабетта сохранит тайну. Ей можно довериться во всем! К тому же она обещала мне помочь!»
 Через несколько дней Бабетте удалось устроить так, чтобы они остались втроем.
 — Послушай, Виолетта! — обратилась к ней сестра. — Как зовут ту женщину, которая в прошлый раз сплела тебе из кружев косынку? Помнишь, эта косынка еще нам всем так понравилась!
 — Поющая Сорока! А зачем тебе?
 — А как ее настоящее имя? Ведь должно быть у нее имя!
 — Раз она сумасшедшая, не все ли равно, как ее зовут.
 — Послушай, Виолетта, ты можешь быть серьезной хотя бы на минуту? Расскажи толком все, что ты о ней знаешь.
 — А зачем это тебе?
 — Это нужно не мне, а Жаку.
 — Жаку?! Уж не книгу ли какую он хочет у нее купить? Так ведь разума у нее не больше, чем у ее сороки… Жак, что ты хочешь о ней узнать?
 — Прежде всего ее имя.
 — А зачем?
 — Я знаю сам: ее зовут Эжени. А фамилия Лекер.
 — И вовсе не Лекер!
 — Тогда Лефлер!
 — А может быть, ни Лекер, ни Лефлер, а Лемер!
 — Перестань дурачиться, Виолетта! — прикрикнул на нее Жак.
 Девушки еще никогда не видали его таким сердитым.
 Но Жак тут же спохватился, что суровость может только испортить все дело и сказал уже другим тоном:
 — Ты прекрасно знаешь, Виолетта, что если ты мне скажешь, как зовут эту белошвейку, я в долгу у тебя не останусь. Мне удалось купить на днях очень ценные книги и…
 Жаку не пришлось договаривать: практичная Виолетта, так же как и ее старшая сестра, знала, что выгодно приобретенные книги сулят им всевозможные удовольствия.
 — Эжени Лефлер живет не так далеко, — сдалась Виолетта. — Пройдись на улицу Муфтар. Все ее там знают. Теперь она уже старая, совсем не выходит из дому, а когда-то, говорят, была красавицей. Притом она замечательная мастерица. И, даром что безумная, делает из шелка такие цветы, что у нее их охотно заказывают важные дамы.
 — А при чем тут Поющая Сорока?
 — У нее живет ученая сорока. У сорок-то вообще век короток. Так, говорят, какая-то добрая душа подменяет ей птицу каждый раз, когда старая умирает. Я, конечно, не знаю, правда ли это…
 — Где же она живет?
 — Кто? Сорока? — с насмешкой спросила Виолетта.
 — Да нет, Эжени Лефлер, конечно!
 — Она живет в доме девять по улице Муфтар…




 Глава двенадцатая
 ДРУЖИТЬ ТАК ДРУЖИТЬ!


 Хорошо, когда у тебя есть друг! Услышал Жак от Адора последние политические новости, сделал удачную покупку, вот он и спешит поделиться всем этим с другом. А о письмах из деревни и говорить нечего! Кто, как не Шарль, должен первый выслушать, что происходит у Жака дома!
 Новости из деревни приходили невеселые.
 Выслушав Жака, Шарль говорил:
 — Да и у меня, признаться, тоже ничего хорошего нет. Приезжал наш сосед из деревни, рассказывал, до лета хлеба нипочем не хватит. Мы вдобавок живем так далеко, что, когда везем на мельницу наше зерно и оливки, тратим полдня на поездку туда да столько же на обратный путь. Дорога лежит через реку, там водовороты, а мостов нет. И все-таки приходится возить хлеб именно туда. Ведь не сами мы себе мельников выбираем. Как прикажет сеньор! Дома, что у тебя, что у меня, никуда от сеньора не уйдешь. Пляши под его дудку, и всё! Словно цепью к нему прикованы. Не то в Париже. Возьми хоть господина Бажона. Видит, что я стараюсь, он и дает мне работу получше, пусть и потруднее. О тебе уж и говорить нечего — ты ведь сам себе хозяин…
 А Жак вспоминал первый день своего пребывания в доме тети Пежо, и в ушах звенел скрипучий голос Франсуазы: «Не любить книги надо, надо уметь предложить их покупателю!» Вспоминались и насмешки сестер, и косые взгляды тетушки! Хорошо, хоть теперь она поверила в честность и добросовестность Жака и перестала проверять каждое вырученное и истраченное им су… Но разве Жак не зависит целиком от нее? И Жак горячо говорил:
 — Всякий хозяин плох, что в Париже, что в деревне — всё одно!
 Сейчас роли Жака и Шарля переменились. Прежде Жак прислушивался к каждому слову «старого парижанина» Шарля и даже внимал его практическим советам.
 Но мало-помалу Жак стал непререкаемым авторитетом для Шарля. Шарль восхищался начитанностью Жака, его знанием книг. Теперь не он Жаку, а Жак ему сообщал все, что делается в городе. Шарль узнавал у своего ювелира главным образом столичные сплетни. Жак из кабинета и лавки приносил политические новости, которые сейчас все так жадно ловили.
 Шарль очень ценил, что Жак никогда не показывает своего превосходства и охотно делится с ним своими знаниями. Он, как Жак в детстве, жадно смотрел на книжные шкафы в лавке. Но времени для чтения у бедняги почти не оставалось после утомительной для глаз работы ювелира. И он предпочитал, чтобы Жак пересказывал ему прочитанное.
 Бессознательно Шарль стал даже подражать Жаку. Шарль присмотрелся к тому, как разговаривает Жак с тетей Франсуазой. Почтительно? Да, но без тени подобострастия или лести. Глядишь, Шарль тоже усвоил такой тон по отношению к господину Бажону. Может быть, хозяин даже не замечает этого, но Шарль полон достоинства, когда говорит с ним. А прежде этого не было.
 Во время одной из бесед, когда она приняла особо доверительный характер, Жак рассказал другу историю Фирмена. Она поразила Шарля.
 — Так вот какие люди томятся в Бастилии! А я-то, осел, верил, что в Бастилию попадают только мошенники, фальшивомонетчики и злостные банкроты! — сказал он сокрушенно.
 И когда Шарль со всем пылом, на который был только способен, потребовал, чтобы впредь все поиски Фирмена они вели вместе, Жак почувствовал, что Шарль потрясен до глубины души.
 Жак теперь часто забегал в мастерскую господина Бажона. Сначала хозяин Шарля косился на стройного юношу, но мало-помалу переменил свое отношение к нему. Одно то, что Жак был в родстве с почтенной семьей Пежо, хорошо его рекомендовало. К тому же юноша вел себя так скромно и солидно, что господин Бажон стал встречать его приветливо. Теперь при появлении Жака он уже больше не принимался перевешивать на крошечных весах крупинки золота и осколки драгоценных камней, бросая на пришельца обидно-подозрительные взгляды. В них Жак читал опасение, как бы гость не соблазнился его сокровищами.
 В этот раз Жак вбежал к Шарлю, запыхавшийся, взволнованный.
 — Скорей кончай уборку, мне надо с тобой поговорить! У меня такие дела, такие дела!..
 Шарль вытаращил глаза.
 — Что ты говоришь! Неужто ты нашел Фирмена?
 — Экий ты скорый! — разочарованно сказал Жак. Он-то думал удивить друга, рассказав, какая ему выпала удача — он нашел Эжени. А Шарль сразу решил, что найден Фирмен, будто это такое простое дело. — Отыскал я не Фирмена, а набрел на след его невесты.
 — Этой самой Эжени?
 — Ну да, сейчас я тебе все расскажу по порядку. Давай помогу тебе, чтобы ты скорей управился. — И, засучив рукава, он принялся помогать другу убирать мастерскую.
 Когда наконец Жак начал свой рассказ, Шарль слушал его, затаив дыхание и не перебивая, хотя ему не терпелось поскорей узнать все подробности.
 Как только Жак умолк, Шарль воскликнул:
 — Надо первым делом разыскать Эжени!
 — Да и разыскивать нечего. Я знаю ее адрес.
 — Я пойду с тобой!
 — Нет! Я пойду один. Как знать, она может испугаться. Если она и впрямь тронутая, она и меня, наверное, не очень ласково встретит…
 — Пожалуй, ты прав… Но, если через нее тебе удастся разыскать Робера, как быть тогда?
 — Как быть?! — Глаза Жака сверкнули. — Я убью его! Убью своими руками!
 — Ты? — Шарль растерянно взглянул на Жака. — Ты мог бы его убить?
 — Он трус и предатель! Он предал самое святое, что есть на свете, — дружбу. Как же прикажешь с ним поступить?!
 Шарль задумался, а потом робко спросил:
 — Вот ты говоришь: друг. Робер был другом Фирмена. А ты… ты мне друг?
 — Вот тебе и на! — рассмеялся Жак. — Неужто ты сомневаешься?
 — Нет, я верю, что мы настоящие друзья. А если друзья, значит, все друг другу говорить. — Шарль вдруг запнулся. Он вспомнил о Виолетте. Смутился и Жак. Он тоже подумал в эту минуту, что они с Шарлем всегда избегают разговоров о сестрах Пежо.
 Стараясь побороть смущение, Шарль быстро закончил:
 — А главное, помогать друг другу в беде и в горе…
 — В беде и в горе, это просто. А в счастье, в удаче, как тогда?
 — Ну, это уж совсем просто. Счастье делить легко…
 — Нет, нет, счастье-то как раз делить трудно! Возьми, к примеру: станешь ты через два года мастером-ювелиром, а потом, глядишь, и собственным делом обзаведешься. А я? Я и к этому времени, и после все буду бегать и в дождь, и в жару по набережным да по бульварам в поисках хорошей книги… Может, ты и вовсе не захочешь со мной знаться тогда.
 — Что ты! Что за ерунду ты говоришь! — Шарль возмутился, и на его открытом лице выразилось такое искреннее негодование, что Жаку это даже доставило удовольствие. — Может, ты раньше меня в люди выбьешься и тогда скажешь: горе я готов с тобой делить, ну, а счастье ни-ни?
 Тут пришла пора возмутиться Жаку.
 — Ну, брат, это на меня совсем непохоже! И ты это прекрасно знаешь. Но вот что я сейчас подумал: о чем мы с тобой, два дурака, говорим? Разве счастье в том, чтобы быть богатым, хоть оно и неплохо и самому каждый день обедать, и чтобы все твои близкие сыты были… Счастье…
 — В чем оно?
 Жак задумался.
 — Не могу ответить сразу. Знаю одно: не в сытости. А ты как думаешь?
 — Как и ты. Но где искать счастья — не знаю…
 Жак вдруг рассмеялся от души:
 — У нас еще есть время над этим подумать… Ты про Ореста и Пилада слыхал?
 — Н-нет…
 — Это были такие друзья — их дружбе ни разлука, ни беда, ни нужда не могли стать помехой. Этот миф мне еще отец Поль рассказывал, когда я в деревне жил. А в лавке у меня чудесная книга про них есть. Приходи нынче ко мне, я тебе почитаю… Вот кто умел дружить!
 — И мы сумеем! — твердо сказал Шарль.
 — Сумеем! — подтвердил Жак. — И в беде, и в счастье! Дружить так дружить!




 Глава тринадцатая
 ПОЮЩАЯ СОРОКА


 Когда, подойдя к маленькому домику, затесавшемуся между двух более высоких домов, Жак робко спросил у привратницы, живет ли здесь госпожа Лефлер, она посмотрела на него очень внимательно и ответила вопросом:
 — Поющая Сорока?
 Он утвердительно кивнул головой.
 В просторной комнате, куда его ввели, почти не было мебели. Вся обстановка состояла из кушетки, маленького столика, на который были кучей набросаны лоскутки какой-то шелковой материи, мотки ниток разных цветов, обрывки всевозможных лент. Впрочем, в комнате было очень чисто. Такой же опрятной казалась сидевшая у стола с шитьем в руках женщина маленького роста, выглядевшая почти ребенком. Однако, всмотревшись, Жак увидел сеть морщин на детском личике, румяном, похожем на печеное яблоко. Когда Жак приблизился, женщина подняла на него прозрачные, почти кукольные глаза. И только тут Жак заметил, что по полу, описывая круги возле женщины, ходит сорока, важно поглядывая черными бусинками-глазами.
 — Вы ко мне? — спросила женщина молодым, слегка надтреснутым голосом. Видимо, что-то в Жаке — то ли его юность, то ли сдержанность манер — расположило Эжени, вызвало ее доверие. — Вы друг Фирмена? Это он вас прислал?
 Не дожидаясь ответа, женщина заговорила быстро-быстро, поминутно теряя связь между мыслями и словами:
 — Вы, наверное, учились вместе с Фирменом… Я так боялась, что он заболеет. Там холодно, очень холодно… Я хотела вышить ему платок на шею. Вы знаете, когда болит голова, очень хорошо держать ее в тепле… Я всегда это говорила Фирмену… — Женщина вдруг рассмеялась совершенно сознательно и добавила: — Еще тогда, когда я не была Поющей Сорокой.
 Как бы вторя своей хозяйке, сорока на полу издала какие-то странные гортанные звуки, и Жаку стало не по себе от всей этой обстановки. «Что за чертовщина!» — подумал он.
 — Вы говорили о Фирмене, — робко напомнил он Эжени. — Скажите, давно вы его не видали?
 Лицо Эжени стало необычайно серьезно.
 — Он со мной все время, всегда, — ответила она. — И никого другого я не слышу. А он говорит. Только другие не догадываются. Но пусть этого не знает тот… с пустыми глазами. — Она наморщила лоб и строго погрозила пальцем неизвестно кому, может быть, тому, кто ей виделся позади Жака. — Они решили, что если упрятали Фирмена туда, значит, его больше нет на свете… Габи, замолчи! — обратилась она к сороке. — Ты опять заглушаешь его голос. Он пришел, а ты поёшь…
 «Только в голову сумасшедшей может прийти такая несуразность: „человек с пустыми глазами“. Что это значит — пустые глаза? Куда же они делись, если они пустые?! — думал Жак. — Кто этот человек с пустыми глазами? И как узнать, где Робер? Тряпичник сказал, что друг Фирмена был толстый, а с лица невидный… Легко ли искать человека по таким признакам?»
 — Скажите, а господин Робер… — начал было Жак, но при упоминании этого имени Эжени пришла в неописуемое волнение и ее лицо исказилось от гнева.
 — Робер! Я его прокляла! Он должен сгинуть с лица земли!..
 И она начала повторять какие-то бессмысленные слова. Все попытки Жака вернуть ее к действительности были бесполезны.
 Еще полчаса такой же бессвязной речи Эжени, и Жак понял, что ему от нее ничего не добиться.
 Попрощавшись с белошвейкой, которая очень мило протянула ему маленькую, высохшую ручку и пригласила приходить еще, Жак вышел из ее комнаты на улицу. Солнце светило, и на серой поверхности стен вдруг заиграли отблески его лучей. Унылая улочка сразу словно ожила, и дома перестали казаться такими сумрачными и одноцветными. Жак постоял с минуту в раздумье. С лестницы шумно спустилась привратница.
 — Вы уже были у госпожи Эжени? — с любопытством спросила она.
 — Да, — ответил Жак.
 — Вы не ее племянник? Господин Морис?
 — К сожалению, нет.
 — Она все время твердит о своем племяннике Морисе, надеется, что он придет, навестит ее. А он и глаз не кажет. Мы начинаем думать, что бедняжка просто все выдумала, а его и на свете нет… До чего же она несчастна!
 «Судьба идет мне навстречу! — обрадованно подумал Жак. — Сейчас я все узнаю». И вежливо, как только мог, он приподнял шляпу — так делали молодые люди хорошего общества в Пале-Рояле, здороваясь с дамами.
 — Извините меня, сударыня, но я очень хотел бы узнать кое-что о госпоже Лефлер. Скажите, давно ли она здесь живет?
 — Я, конечно, немало могла бы порассказать о ней, только здесь не очень-то удобно, — словоохотливо начала привратница. — С тех самых пор, как погиб ее жених Фирмен, она и переселилась сюда. О, это длинная и грустная история!..
 — Сударыня, — взволнованно сказал Жак, — клянусь вам, что я порядочный человек и вам не придется раскаиваться, что вы мне доверились!.. Умоляю вас, не откажите зайти со мной в тот кабачок, напротив, и выпить чашечку кофе!..
 Жак с волнением подумал, что до сих пор ему еще никогда не случалось приглашать никого в кафе и вот теперь он войдет в первый раз в кабачок, да еще в сопровождении незнакомой пожилой женщины.
 Привратница не заставила себя долго просить.
 — Сейчас сбегаю домой, немного приоденусь… — кокетливо сказала она. И в самом деле через минуту она появилась с красивым кружевным платком на плечах.
 — Как вас зовут, молодой человек?
 — Жак Менье.
 — Хорошее имя! А меня в квартале называют тетушкой Мадлен, хотя, право, я еще не так стара, чтобы быть всеобщей тетушкой. Но я не возражаю, ведь меня здесь любят… А это куда как ценно!
 Пока тетушка Мадлен бегала прихорашиваться, Жак успел пересчитать деньги и прикинуть, хватит ли их на угощение его спутницы. К своему удовольствию, он убедился, что хватит не только на чашку кофе, но и на миндальное печенье.
 Сидя напротив Жака за столиком кабачка и попивая маленькими глотками дымящийся кофе, тетушка Мадлен начала не спеша свой рассказ.
 — Она поселилась в этом доме до того, как я стала здесь привратницей, а привратницей я здесь уже тридцать лет. Но когда я сюда пришла, здесь только и разговоров было, что о ее горестях и злоключениях… Говорят, многие добивались руки Эжени Лефлер. Особенно настойчивыми были Фирмен Одри и один дворянин. Но разве мог этот дворянин сравниться с Фирменом! И уже назначили день, когда Фирмен должен был повести Эжени в церковь и стать ее мужем. И тут соперник призвал на помощь коварство и предательство. Что он сделал, никому не известно, только накануне свадьбы Фирмена увезли в Бастилию. Эжени была безутешна. За некоторое время перед тем, как угодить в тюрьму, Фирмен подарил своей невесте сороку — не эту, конечно, а другую — и уверил ее, что она поет. Впрочем, говорят, та и в самом деле пела. Ну, а потом, уже не знаю, как и когда, Эжени совсем потеряла разум… Говорят, беда случилась с ней после объяснения с этим самым дворянином. Она всегда была скромницей и ест и пьет не больше, чем сорока. Когда первая-то сорока умерла, соседка госпожа Валентен — добрая душа — купила ей другую, а бедняжка и не заметила подмены. С тех пор так уж повелось: мы все, живущие в этом доме, даем кто сколько может и следим, чтобы Эжени не оставалась без сороки. Ведь у нее-то друзей — только одна эта птица! Никто у нее не бывает, а того дворянина, говорят, она прогнала, когда исчез Фирмен. И имени его никогда не упоминает. Даром что сумасшедшая, только и говорит, что о своем Фирмене. Иногда она вспомнит, скажет что-то, а что — понять трудно. Говорит о каких-то книгах, о том, что во всем виноват коварный друг…
 — А вы-то знаете его имя? — с замиранием сердца спросил Жак.
 — Ни я, никто другой. Она, хоть и не в своем уме, остерегается назвать своего погубителя. А в квартале у нас говорят, будто он вскоре после несчастья уехал то ли в Англию, то ли в далекие заморские страны… И никого у нее нет! Так и живет она… И мы ее не обижаем.
 — Скажите, она никогда при вас не произносила имени Робера?
 — Нет, честно вам скажу, ни этого, ни другого имени я не слышала. Да, забыла вам сказать, что у нее золотые руки. Она делает красивые наколки из лент и цветы из шелковых лоскутков; богатые дамы берут их нарасхват. Так что она даже зарабатывает немного, но деньги ей не нужны… А вы, молодой человек, чем занимаетесь?
 Побеседовав еще немного о том о сем с тетушкой Мадлен, Жак сослался на то, что ему пора в лавку, и распрощался с ней.
 Рассказывая о своем приключении жильцам дома, тетушка Мадлен не могла нахвалиться воспитанным юношей, с которым ей довелось познакомиться. Она даже высказала надежду, что бедной Поющей Сороке станет легче жить, если ею заинтересовался такой человек, как Жак,
 А Жак с грустью размышлял о том, что свидание с Эжени не привело ни к чему. Робер?! Толстый, с лица невидный… Сколько таких Роберов ходит по Парижу? А еще… что это еще за пустые глаза?
 Тетя Франсуаза не любила, когда Бабетта садилась за книжку.
 — Только глаза портишь! Лучше возьми вышиванье!
 У Бабетты душа не лежала к рукоделью. Она никогда не противоречила матери, но и не уступала ей. Жанетта и Виолетта, те ссорились с матерью, дерзили, плакали, но всегда в конце концов делали так, как хотела она. А Бабетта казалась уступчивой и мягкой, но Франсуаза с удивлением говорила: «Выходит, ты все-таки опять настояла на своем!»
 Поэтому, когда Франсуаза, которая была сегодня в дурном настроении, потребовала, чтобы дочь взялась за рукоделье, Бабетта отложила книгу в сторону. Не спеша она достала вышиванье. Уже много недель она повсюду таскала за собой наполовину расшитую шелками наволочку для подушки и цветные мотки шелка.
 Жанетта о чем-то мечтала, сидя за вышиваньем точно такой же подушки, отличавшейся лишь тем, что наволочка у Бабетты была оранжевая, а у Жанетты — сиреневая.
 — Не понимаю, куда запропастился Жак! — проговорила в сердцах Франсуаза. — Уже давно бы ему пора быть дома! Нет, положительно он в последнее время забрал себе волю и не так ретиво относится к делу, как вначале… Он привык, что мы к нему чересчур снисходительны. Особенно ты, Жанетта… Да, да, ты! Не смотри на меня так, словно тебя это не касается. Вечно ты со своими похвалами: «Хорошо, что Жак продал то, сделал то, теперь мы можем позволить себе кое-что лишнее… „ Да и ты, Бабетта: «Братец — то да братец — сё!“ Можно подумать, что без него мы и впрямь не можем обойтись… Вот что: с завтрашнего же дня я заведу новые порядки — никакой беготни, никаких отлучек! Только с моего разрешения! Пусть сидит с утра до вечера в лавке, как другие. А когда понадобится, я сама его пошлю…
 Бабетта насторожилась. Она оторвалась на минутку от рукоделия, что-то сообразила и, приложив палец к губам, бросила таинственный взгляд сначала на мать, потом на Жанетту. Франсуаза тотчас поняла, что Бабетта хочет остаться с ней наедине.
 — Жанетта, поищи в передней и на кухне, не оставила ли я ключи. Не могу вспомнить, куда я их положила.
 — Ах, матушка, какая вы, право, рассеянная стали! — сказала Жанетта недовольно. Ей не хотелось вставать лишний раз, но ослушаться матери она не смела.
 Как только Жанетта вышла, Бабетта зашептала:
 — Вы браните Жака за то, что его долго нет… А знаете, куда он бегает? Он хочет сделать вам сюрприз: договориться о том, чтобы снять добавочное помещение для нашего кабинета для чтения. И вы знаете где? В самом Пале-Рояле!
 — Что ты говоришь! Но ведь это будет дорого стоить.
 — Не беспокойтесь, матушка. Жак не хуже нас с вами знает, что дешево, что дорого…
 — Это ты права, — нехотя согласилась Франсуаза. — Но к чему эти вечные секреты?
 — Я уже вам сказала, что Жак хочет устроить сюрприз. Да к тому же не все еще подготовлено и рано говорить, толку не будет. А Жанетта так болтлива — она не утерпит, сболтнет тому же Горану, а если дело сорвется, господин Горан может подумать, что мы его нарочно обманули.
 Щеки Бабетты пылали. Она сама не могла бы объяснить, откуда только у нее берутся слова, отчего так легко плетется созданная ею только что выдумка.
 — Ну и голова у нашего Жака! — сказала довольная Франсуаза. Она редко хвалила кого-нибудь, но сейчас не скрывала, что новая затея Жака пришлась ей по душе. — Он для нас настоящая находка! — И, так как Жанетта недоуменно остановилась на пороге, услышав слова матери, Франсуаза добавила: — Да, да, я говорю о Жаке. Нечего перед ним задирать нос. Ну и голова у него! Он далеко пойдет. До чего же он похож на покойного Жюльена!
 Бабетте предстояла трудная задача: предупредить Жака о своей выдумке, перехватить его, когда он появится, и сделать это до того, как его увидит мать. Она поджидала Жака в кухне, через которую он шел в свою каморку.
 — Иди сюда! — таинственно поманила его Бабетта. — Мама очень сердилась, что ты опять пропал так надолго. А накануне ты задержался у этой Эжени… И главное, мама пригрозила, что совсем не будет выпускать тебя из дому. Как же ты сможешь тогда продолжать свои поиски? Кто знает, куда только тебе ни придется ходить, чтобы найти племянника отца Поля… Вот я и сказала маме, я выдумала…
 — Что ты выдумала? — волнуясь, спросил Жак.
 — Ты не будешь сердиться, братец?.. Я сказала, что ты ведешь переговоры, чтобы снять в Пале-Рояле дополнительное помещение для абонемента…
 — Откуда ты это взяла?
 — Помнишь, ты говорил, что наша улица не бойкая, торговля не может тут хорошо идти, и обмолвился про Пале-Рояль… Я и поняла, что это будет больше всего похоже на правду, и сказала… Ты не беспокойся, пусть из этого потом ничего не выйдет, но пока что матушка поверила. И не просто поверила, совсем перестала сердиться и только повторяет: «Ну и голова у нашего Жака! Весь пошел в покойного Жюльена!»
 — Бабетта! — Жак схватил девушку за руку. — Какая ты… находчивая! — На лице его были написаны благодарность, смущение и растерянность.




 Глава четырнадцатая
 ЦИРЮЛЬНИК И ТЮРЕМЩИК


 Мишель Гамбри все больше привлекал к себе Жака, хоть им и не приходилось часто встречаться. Он, конечно, был не так образован, не прочел столько книг, как Адора, но Жаку казалось, он ближе понимает крестьянские заботы и нужду, хотя давно стал рабочим и горожанином. Жак охотно забегал к Гамбри и не раз заставал у него других рабочих, которые приходили к нему за советом. Видимо, на фабрике любили, уважали красильщика и считались с его мнением. И Жак решил спросить совета у Гамбри, как вести поиски Фирмена.
 Правда, отец Поль строго наказывал Жаку не говорить лишнего о Фирмене. А Жак нарушил свое обещание, поведав о нем уже троим: Шарлю, Бабетте и Адора. Но Шарль был его лучшим другом. Бабетта… Он знал, что поступил правильно, доверившись ей. А Адора был адвокат и хороший советчик во всех делах. К сожалению, старания Адора пока успехом не увенчались. И Жак отправился к Мишелю.
 Гамбри слушал юношу очень внимательно, ничему не удивляясь, а когда тот кончил, покачал головой.
 — Боюсь, что тут я тебе не многим смогу помочь. Все же попробую. Отведу-ка я тебя к Жерому Рике. Он славный малый… А так как он цирюльник и живет почти в самой Бастилии, посмотрим, не будет ли он полезен в нашем деле.
 Жак воспрянул духом от того, что Гамбри принял так близко к сердцу его рассказ, и особенно потому, что он сказал: «в нашем деле». К тому же это были не туманные обещания подумать, поискать, постараться, а реальная помощь.
 Гамбри не преувеличил, упомянув, что брадобрей живет почти в самой Бастилии. Его заведение прилепилось к одной из крепостных стен и как будто вросло в нее. Жером — веселый малый с черными, чуть насмешливыми глазами — обрадовался Гамбри и радушно встретил Жака, однако слегка задел его самолюбие словами:
 — Добро пожаловать, хотя этому молодому человеку мои услуги, пожалуй, понадобятся не раньше, чем годика через два-три.
 А Жак-то считал, что его усы видны каждому.
 Гамбри рассказал Жерому, что Жак разыскивает своего родственника, томящегося в одной из тюрем.
 — Вот что, дружище, — закончил он свой рассказ, — к тебе ходят бриться и стричься многие молодцы из тюремной стражи. Можешь ты нам помочь?
 Жером задумался на минутку, потом сказал:
 — Пожалуй, лучше всего обратиться к Круазе, он частенько ко мне забегает. Этот старый тюремный сторож хитер, как лиса. Сразу с ним поговорить не удастся, но надо, чтобы он попривык к твоему молодому другу. Увидит его раз, другой, а там можно будет его и спросить…
 С того дня у Жака прибавилось дела: как только выдавалась свободная минута или если ему случалось по поручению тети Франсуазы проходить мимо цирюльни, он забегал к Жерому.
 В цирюльне Жером работал один, если не считать подручного, Люсьена, малого лет пятнадцати, с глуповатой ухмылкой на круглом невыразительном лице.
 Наконец Жак познакомился с Круазе — угрюмым, молчаливым человеком лет шестидесяти, крепкого сложения, с заросшим темной бородой лицом. Если бы какому-нибудь живописцу пришло в голову написать портрет Круазе, то он мог бы не делать под ним подписи: «тюремщик». Никто все равно не усомнился бы, что именно такова профессия этого угрюмого человека.
 На Жака он даже и не взглянул и лишь на третий или на четвертый раз заметил его присутствие.
 И вот настал день, когда Жером шепнул Жаку:
 — Пора! Спрашивай у него, что тебе надо. Он к тебе благоволит. Начинай, пока нет других клиентов.
 Круазе сел в кресло. Жером занялся подготовкой инструментов, вытащил из футляра большие ножницы, достал ремень, бритву, стал ее точить.
 — То-то у вас дел, я думаю, — начал Жак издалека. — Вон какая борода у вас выросла. Некогда ее и подстричь.
 Круазе подмигнул Жерому:
 — Без работы мне сидеть не приходится, что правда, то правда!
 — А не надоело вам, господин Круазе, возиться с ключами да узниками? Ведь сколько их прошло через ваши руки! И все злодеи!
 — Прошло столько, сколько тебе и не сосчитать! — согласился Круазе, и на его угрюмом лице появилась самодовольная улыбка.
 — И неужели всех, кто у вас на запоре, вы помните по имени? Ну и память надо иметь, чтобы всех их не спутать…
 — Эх ты, простак! Если я спутаю, такой кавардак пойдет, что не обрадуешься, и концов потом не найдешь!
 Жак продолжал льстить Круазе, восхваляя трудности его ремесла. И как ни был осторожен тюремщик, но и он поддался на удочку лести.
 — Ты говоришь «спутать»… Глуп ты, вот что я тебе скажу! Ведь это только дураки думают: попал человек в Бастилию, и пиши пропало… А у нас там такой порядок: все записано, расписано, никто не умрет раньше положенного срока, зато и не выйдет прежде, чем надо. Знаю я эти россказни: посадили, мол, преступника, а потом забыли о нем… Мы всех наперечет знаем…
 — Неужто, коли преступник попал в Бастилию, даже если он не у вас под охраной, вы его имя знаете?
 Круазе бросил подозрительный взгляд на Жака, словно хотел прочесть его мысли.
 Жак струхнул. Как он ни готовился заранее к этому разговору, на него нашел какой-то столбняк. С чего начать? Как лучше подойти к тому, что его интересует? «Была не была!» — только успел он подумать и спросил, тут же пожалев, что не подождал еще хоть немного:
 — А преступник, по имени Фирмен Одри, не проходил через ваши руки?
 Круазе, как улитка, тотчас ушел в себя. Недобрая морщина пролегла у губ.
 — Не помню такого! — буркнул он. — А тебе к чему?
 Жером был настороже и, услышав, что Жак брякнул лишнее, прервал их беседу и начал уговаривать Круазе:
 — Помолчи, а то как бы я тебя не порезал!
 Жак и сам пожалел, что слишком рано заговорил об Одри, и, чтобы поправить ошибку, продолжал с беспечным видом:
 — Я-то недавно из деревни и, конечно, не знаю, что за преступники у вас сидят…
 — Не знаешь и знать не должен… А зачем спрашиваешь? И с чего ты интересуешься этим Одри?
 — А я в книжной лавке работаю. Так меня предупреждали: надо смотреть в оба, чтобы какая-нибудь запрещенная книга не проскочила… Говорили, будто этот самый Одри скверные книги писал. И за это, все твердят, его упрят… посадили в Бастилию. Вот мне и интересно.
 — Вижу я, что ты парень со смекалкой… — Круазе прищурил глаза: они стали узкими, как щелки, и от этого совсем непроницаемыми.
 Жером вновь занялся бородой своего клиента, заботясь о том, чтобы Круазе мог теперь свободно разговаривать.
 — Ах, противный мальчишка Люсьен, воды не приготовил! Люсьен, Люсьен, где же ты?! — И Жером выбежал в кухню, чтобы дать возможность Жаку побыть с Круазе наедине.
 «Что же мне сказать?! Вот всегда так со мной! Готовился, готовился к встрече, а теперь ни с места!» — думал Жак и решил подойти с другой стороны.
 — Вот что я подумываю. Книжная торговля хороша, не спорю, но что, если мне податься в тюремщики?
 — Ну и умора! — Круазе расхохотался так, что все его тело сотрясалось от смеха. — Ну и выдумал, да куда такому молокососу в нашу крепость! Тут нужно смотреть в оба и держать ушки на макушке. Попадет к нам арестант, мы у него тотчас все отнимаем, чтобы он ничего над собой не учинил. Даже пряжки с подвязок и башмаков. И все-таки нашелся один, который нас обманул и проглотил большущую пряжку с башмака. Недоглядели! Вот оно как бывает!..
 Жака охватил ужас. Что, если именно Фирмен проглотил пряжку? В этот миг он позабыл, что даже неизвестно, находится ли Фирмен в Бастилии. Может, он давно уже умер или сидит в другой крепости? Голос Жака дрогнул, когда он спросил:
 — Ну и что же?
 А Круазе, приписав волнение юноши страху, который, по его мнению, естественно должен был испытывать каждый при слове «Бастилия», охотно пояснил:
 — Как — что! Еще спрашивает! Влетело нам всем! Еле голова на плечах осталась.
 — Ну, а заключенный что?
 — Отправился на тот свет. Туда ему и дорога… А еще в нашем ремесле большущая сила нужна. Ведь не все узники спокойные да тихие. Бывают такие, что только держись! Иной раз дашь им тумака, да такого, что у самого рука заболит…
 Круазе умолк, боясь сказать лишнее.
 Но Жак уже не хотел отступать.
 — Так этому выучиться можно… Я уж со всем старанием…
 — Молод ты еще да зелен! — сказал Круазе, окидывая юношу недружелюбным взглядом.
 — Молод я, это правда, — нашелся Жак. — Зелен — тоже. Но и то и другое дело проходящее. Буду я и старше, и опытнее. А вы думаете, в книжной лавке легко работать?
 — Ладно, — снисходительно бросил Круазе. — Хочешь в тюремщики идти, первым делом научись молчать. Знаешь, как в народе Бастилию называют, слыхал? — Круазе пытливо посмотрел на Жака.
 «Не сказать бы лишнего. Раз, два, три, четыре», — подумал Жак и сказал:
 — Откуда мне знать? Я ведь только недавно из деревни.
 — Так вот знай: ее называют Домом молчания. Все потому, что кто в нее попадет, должен молчать. А коли попробует подать голос, его тотчас… — И Круазе сделал рукой такое движение, словно свернул птице голову. — Если же узнику посчастливится, — продолжал он, — и он живым выйдет из Бастилии, то должен поклясться на Библии, что ни единым словом не проговорится о том, что видел в ее стенах…
 Жером появился вовремя с тазом кипящей воды. Позади него со щипцами для завивки волос шествовал Люсьен.
 Несмотря на то что свидание с тюремщиком оказалось неудачным и совсем не таким, как задумал его Жак, он вызвался проводить Круазе до ворот Бастилии.
 «Интересно, как он в нее проникнет? Пока он будет открывать ворота, я загляну в них, а там… « — думал Жак. И он уже слышал, как звенят в кармане страшного Круазе страшные ключи.
 Но никаких ключей от ворот и от казематов, как воображал Жак, тюремщик с собой в карманах не носил.
 Подойдя к караульному помещению, он крикнул:
 — Жиро, это я, Круазе!.. — и всунул на минутку голову в караульное окошко. Тотчас высунулся обратно и буркнул: — А ты, малый, иди своей дорогой и не заглядывай куда не надо!
 И Жак даже краешком глаза не увидел тюремного двора.




 Глава пятнадцатая
 ПРИГОВОР НАРОДА


 Имя Ревельона Жаку приходилось слышать часто. В Сент-Антуанском предместье хорошо знали этого богатого человека, владельца большой обойной фабрики. С тех пор как Жак получил последнее письмо из дома, его не оставляла мысль, что хорошо было бы выписать из деревни Мишеля. Не устроить ли его учеником на фабрику Ревельона? Он решил и тут посоветоваться с Гамбри.
 — Зачем пожаловал? — спросил Гамбри, который вышел навстречу Жаку, и его серые, широко расставленные глаза ласково блеснули.
 — Да вот насчет братишки Мишеля пришел к вам. Невмоготу им там в деревне. Ему уже тринадцать лет. Шарль говорит, чтобы я отдал его в ученики к ювелиру, а по-моему, на фабрике работать лучше. Так вот, я подумал, не поможете ли вы его к Ревельону определить.
 — К Ревельону?! Да ты с ума сошел! Разве не знаешь, какой это живодер?! Худший из худших. Как ни трудно сейчас найти работу, а с ним дела иметь нельзя. Не жалеешь ты своего братишку, что ли?
 — А как же мне с Мишелем быть? Ведь в Таверни у нас есть нечего.
 Брови Гамбри сошлись на переносице. Он дружески потрепал Жака по плечу и сказал:
 — Ладно, не вешай носа! Все вы в Париж стремитесь. А здесь скоро будет еще голодней, чем в деревне, если только народ вовремя не скажет свое слово… Завтра мне недосуг, потому что мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски, а вот послезавтра в это самое время приходи ко мне. Обсудим, посоветуемся, куда твоего братишку девать, чтобы ему и сытно было и чтобы работа была не очень тяжела.
 — Хорошо, что послезавтра, — обрадовался Жак. — Завтра с утра госпожа Пежо велела мне отправиться на тот берег Сены в один дом за книгами. Я там весь день проканителюсь.
 — Идет! До послезавтра!
 С утра 27 апреля, взяв с собой оберточную бумагу, веревки и небольшую сумму денег, Жак по поручению тетушки отправился за книгами в богатый дом, где продавалась целая библиотека.
 Весна в этом году не предвещала французам ничего доброго.
 Позади были два неурожайных года. А нынче поля уже пострадали от жестокого града. В городах и деревнях опять не хватало хлеба.
 Бремя налогов становилось все тяжелее для населения.
 Недовольство охватило всю Францию. В деревнях то и дело вспыхивали крестьянские бунты. Роптал и Париж. А особенно волновалось и роптало рабочее население Сент-Антуанского предместья.
 Здесь жили преимущественно мебельщики и мастеровые, изготовлявшие соломенные сиденья для стульев. Кто из них не знал Ревельона! У него на фабрике работало четыреста рабочих, значит, четыреста семей кормилось около господина Ревельона. Но как кормилось, это другое дело.
 Ревельон пользовался дурной славой. Еще не прошло и двух лет с тех пор, как он круто расправился с рабочими своей другой фабрики, в Курталине. Рабочие там вздумали бастовать, но с Ревельоном не шути! Он был накоротке с полицией и, чуть что, прибегал к ее помощи.
 А сейчас Ревельон снова выступил против рабочих. На собрании избирателей третьего сословия в округе святой Mapгариты он во всеуслышание заявил, что рабочий с семьей может вполне прокормиться на пятнадцать су в день. Поэтому-де он сокращает наполовину жалованье своим рабочим. Но ведь хлеб-то стоил теперь четырнадцать с половиной су — разве не знал об этом Ревельон? А если знал, то чего добивался — не хотел ли просто довести до отчаяния тех, кто своими руками строил его благополучие?
 Вдобавок Ревельон редактировал наказ третьего сословия от своего района и, подыгрывая аристократам, отказался включить в него требования рабочих.
 Когда о выступлении Ревельона на собрании избирателей узнали в Сент-Антуанском предместье, возмутились не только рабочие с его фабрики, но и другой трудовой люд. Не составляли ли все рабочие и ремесленники одну большую семью бесправных, у которых теперь хотели отнять и то немногое, что они имели?
 О том, что рабочие могут еще туже подтянуть животы, говорил на собрании не только Ревельон, говорил и селитровар Анрио. Один стоил другого.
 С утра 27 апреля над Сент-Антуанским предместьем как будто нависла тяжелая туча. На бульварах деревья зловеще шелестели листьями, разросшимися так, словно то был не апрель, а знойное лето. Казалось, вот-вот разразится гроза, какое-то общее смятение чувствовалось в воздухе. Словно повинуясь неслышному приказу, лавки стали закрываться, с шумом захлопывались ставни жилых домов. Праздношатающиеся поспешили очистить улицы, не дожидаясь, чтобы их об этом попросили. А на улицах появились новые толпы. Откуда взялось столько людей?
 Все взволнованы. В руках палки, жерди. Но что это? Идет группа людей. На вытянутых руках одни несут чучела, изображающие хозяев предместья — Ревельона и Анрио, другие — большой кусок картона с надписью: «Приговор третьего сословия; Ревельона и Анрио повесить и сжечь на Гревской площади!»
 — На Гревскую площадь! Там свершим правый суд! — слышатся голоса.
 — На Гревскую! — вторят другие.
 Все понимают: там собираются уничтожить не самих предпринимателей, а только их чучела. Парижане привыкли к такому зрелищу. Оно служит предупреждением; народ хочет, чтобы хозяева знали и понимали — кары им не избежать.
 Еле пробиваясь по мостовой сквозь стену людей, медленно двигается роскошная коляска, в которой сидят два аристократа.
 Гамбри отделяется от толпы, подбегает к экипажу, выхватывает из рук кучера поводья и спрашивает у седоков:
 — Кто вы такие?
 — Моя фамилия дю Тийе.
 — А ваша?
 — Я — герцог де Люин, — робко произнес второй.
 — В таком случае, кричите: «Да здравствует третье сословие!» Да погромче! — требует Гамбри.
 — Да здравствует третье сословие! — покорно крикнули аристократы.
 Власти встревожились. Дело не шуточное — ведь в Сент-Антуанском предместье рабочих тысячи. На свои войска для подавления, пожалуй, рассчитывать не приходится, иноземные надежнее. Всего лучше для этого швейцарцы. Их много сейчас скопилось в Версале, где они охраняют королевский дворец.
 Часть восставших направилась к роскошному особняку Ревельона, но тут перед ними возникло неожиданное препятствие: охранявшие его военные отряды. Кто же так быстро осведомил полицию? Откуда взялись войска?
 Замешательство длилось недолго.
 — Друзья! — крикнул Гамбри. Он шел теперь впереди, неся на вытянутых руках модель виселицы с болтавшейся на ней фигуркой Ревельона. — Селитровар Анрио ничем не лучше Ревельона. Идем к особняку Анрио!
 И все бросились к дому селитровара. В толпе замелькали длинные шесты. У многих в руках оказался инструмент: у кого молоток, пила, у кого лекало. Это потому, что к восставшим присоединилось много рабочих-инструментальщиков.
 — Вот как живут те, кто предлагают нам кормиться на пятнадцать су в день!
 В самом деле, пышный дом Анрио с лепными украшениями на стенах и тяжелыми шелковыми драпри на окнах выглядел особенно богатым и роскошным, когда возле него толпились сейчас плохо одетые, истощенные голодом бедняки.
 — Тащи мебель! Выноси из дома! Мы устроим сейчас хороший костер!
 Десятки крепких рук стали выбрасывать из окон дорогую мебель фабриканта. Внизу ее подхватывали такие же уверенные руки; и восставшие по двое, а то и по трое тащили ее прямо на Гревскую площадь.
 — Сжечь ее! Проучим богачей!.. — такова была воля сотен собравшихся людей.
 Слухи о восстании в Сент-Антуанском предместье быстро распространились по Парижу. Толпы рабочих из квартала Нотр-Дам присоединились к восставшим. Появился еще другой плакат: «Пусть будут снижены цены на хлеб и на мясо!»
 К рабочим с ревельоновской фабрики присоединились рабочие со стекольной.
 — Закрывайте лавки! Идите к нам! — приглашают восставшие владельцев маленьких лавчонок.
 Но их голоса перекрывает испуганный возглас:
 — Солдаты! Идут солдаты!
 В самом деле, солдаты французской и швейцарской гвардии, королевского и драгунского полков вытянулись в линию от Монмартрского бульвара до Сент-Антуанского предместья.
 В солдат полетели камни, вывороченные из мостовой.
 Но разве камни, дубины, жерди, молотки могут противостоять ружейным залпам?
 Вот упали первые раненые, среди них — случайные прохожие. Но это не испугало смельчаков. Отчаянная борьба продолжалась.
 Как будто очищена мостовая от людей, но это только кажется; там, наверху, на крышах, между трубами, засели восставшие, и сверху летят в солдат и полицейских куски сорванной черепицы.
 Однако солдаты не дремали. Один из них бросился к Гамбри.
 — Эй, кто там, подсоби! — крикнул Гамбри.
 И паренек лет шестнадцати бросился ему на подмогу. Гамбри дубиной оглушил солдата, и вдвоем они вмиг отняли у него шляпу и саблю.
 Еще через минуту Гамбри, вооруженный саблей солдата, насадил первый трофей — солдатскую шляпу — на свою дубинку и высоко поднял ее над головой.




 Глава шестнадцатая
 ПРИГОВОР ВЛАСТЕЙ


 Ничего не подозревая, Жак с тяжелыми тюками, в которых лежали выгодно приобретенные книги, направлялся домой. Он был доволен своей покупкой.
 Но добраться до дому Жаку оказалось не так просто: все Сент-Антуанское предместье было оцеплено войсками. Проносили раненых, среди них были и женщины. До Жака долетали отдельные слова:
 — Швейцарцам легко стрелять в бедняков, у которых все оружие — камни, куски черепицы и дубины!
 Богатое население возмущалось, в свою очередь:
 — До какой наглости дошли! Останавливали кареты и заставляли дворян кричать: «Да здравствует третье сословие!» И тем приходилось подчиняться.
 Жак еле добрался домой. Там уже слышали о происходящих событиях.
 — Какой ужас! Говорят, арестовали многих, многие убиты! — со страхом сообщила ему Виолетта.
 А наутро узнали страшное.
 Восставшим все-таки удалось пройти на Гревскую площадь и совершить там правый суд: сжечь изображения Ревельона и Анрио. Демонстрантам дали уйти с площади, но в узких улицах их настигли пули. До четырех часов утра продолжалась пальба и охота за восставшими. А потом подсчитали: несколько сот убитых и раненых. А сколько арестовано? Числа не называли, только многозначительно качали головой.
 Сестры Пежо ничего не знали, и Жак понадеялся, что ему все расскажет Гамбри.
 Жак вышел пораньше из дому. Но тут же на улице услышал от соседей, что Гамбри арестовали вместе с другими «зачинщиками». Говорят, с приговором тянуть не будут. Сегодня же объявят.
 Жак сидел в лавке как на иголках. Перед глазами стоял Гамбри, каким он видел его всего два дня назад: решительный, уверенный, веселый. Взбудораженные происшедшим, завсегдатаи кабинета для чтения сегодня не пришли. И Жак решил, что можно пораньше закрыть лавку. Но не тут-то было. Впервые у него произошла ссора с Жанеттой.
 Увидев, что Жак собирается уходить, она бросила:
 — Еще рано! Могут прийти посетители!
 — Какие там посетители! — раздраженно ответил Жак. — Сегодня людям не до книг!
 — Так, по-твоему, из-за каких-то смутьянов и книги перестанут читать? Может, прикажешь и вовсе лавку закрыть?..
 Уши Жака залила краска.
 — Как ты можешь так говорить! У тебя что, сердца нет?
 — На всех сердца не хватит!
 Жак не мог больше сдерживаться. Он с силой бросил связку ключей на конторку и ринулся к двери, крикнув на ходу:
 — Возьми ключи! И торгуй книгами сама!
 Жанетта раскрыла рот от удивления. Жака словно подменили. Она никогда не видела его в такой ярости.
 — Жак! — беспомощно крикнула она.
 Но он даже не обернулся и выбежал на улицу.
 Первое, что бросилось в глаза Жаку, — было огромное скопление народа у столба с объявлениями. Жак подошел. Приговор. Быстро пробежал он глазами список осужденных, нашел Гамбри и против его фамилии — слово «Повесить!».
 — Боже мой! Боже! — воскликнул Жак, он не верил своим глазам. — Гамбри будет казнен! Неужели его нельзя спасти?..
 — Его уже нет в живых! — лаконично бросил человек с плотничьим инструментом подмышкой. — Видишь? — И узловатым пальцем он показал на другое объявление немного ниже.
 В нем говорилось, что на Гревской площади в шесть часов утра, при стечении публики, был приведен в исполнение суд над Гамбри и его товарищами.
 Таких, как он, семь человек. Остальные присуждены к публичному клеймению у позорного столба и вечной каторге.
 Забыв обо всем, не обращая внимания ни на кого, Жак прильнул головой к столбу и зарыдал, как ребенок.
 Кругом него плакали женщины, возмущались мастеровые, соболезновали жители квартала… До Жака, как сквозь пелену, долетали подробности издевательской процедуры клеймения палачом.
 Жак поневоле прислушивался к этим словам и приходил все в большее отчаяние. Сколько он простоял так, прижавшись головой к столбу, он не знал и очнулся, только когда его окликнул знакомый голос.
 — Жак! Стыдись! Казалось мне, что ты собираешься стать гражданином и борцом. А борцы не плачут!
 — Господин Адора! — вскричал Жак. — Господин Адора! Что же будет? Гамбри казнен!
 — Не плачь! Знаешь, что мне сейчас рассказал очевидец казни на Гревской площади? Он видел своими глазами, как Гамбри шел к месту казни, решительно и с поднятой головой. Священник говорил ему слова утешения и надежды на загробную жизнь, но Гамбри не слушал его. Он окинул взглядом площадь, как бы прощаясь с теми, кто толпился на ней, и с теми, кого на ней не было, и так же гордо подставил под петлю свою шею.
 Жак слушал как завороженный.
 — Идем! — Адора властно взял Жака под руку и повел. — Гамбри погиб — это большое несчастье! — И голос Адора потеплел. — Здесь вчера вступили в открытую борьбу Ревельон и его враги. Понятно, что они его не пощадили.
 Жак ожесточенно замотал головой.
 — Гамбри знал, на что идет, знал, что борьба без жертв не обходится… Вот что я тебе скажу, друг, и ты это запомни: если когда-нибудь наша возьмет и мы провозгласим равенство людей, я не могу посулить тебе мира и тишины. Мы обезоружим тем или иным способом тех, кто будет сопротивляться, и, уверяю тебя, церемониться не будем! Обещаю тебе одно: мы уничтожим унизительную процедуру позорного столба и клеймения палачом!..
 В эти дни король получил от одного из своих «верноподданных» записку. В ней стояло: «… смею доложить вам, ваше величество, что гнев народный дошел до предела, со всех сторон слышны жалобы, и эти жалобы превратятся в народную ярость, если вы, ваше величество, не внесете успокоения в умы, понизив цены на хлеб, потому что, поверьте, ваше величество, всеми нашими несчастьями мы обязаны этому вздорожанию».
 А еще через несколько дней в казарму на улице Муфтар пришла молодая женщина.
 — Пропусти меня, братец! — попросила она часового.
 Часовой оглядел женщину с головы до ног. Молодая, одета, как простолюдинка, в ситцевом платье, на голове белый чепец. Открытый взгляд карих глаз устремлен прямо на него.
 — Чего ты уставился? Я без оружия. А мне надо к солдатам, хочу с ними поговорить. Неужто ты меня испугался?
 — Чего мне пугаться? — нерешительно сказал часовой.
 — Тогда пропусти! — женщина рассмеялась. — Я белошвейка с улицы Святых Отцов. Зовут меня Жермини Леблюэ. Так что, видишь, я ни от кого не таюсь. Да мне и скрывать нечего.
 Часовой пожал плечами.
 — Ну иди!
 И она вошла в казарму. Солдаты были заняты кто чем: один чистил амуницию, другой пришивал пуговицу, третий шомполом прочищал ружье…
 — Меня зовут Жермини Леблюэ, — обратилась женщина к солдатам. — А пришла я сюда, чтобы вас устыдить. Как могли вы стрелять в своих же братьев — парижских рабочих?! Пули ваши летели, и вы сами не знаете куда, в кого они попали. А меж тем вы убили старика Бланшара. Слыхали про такого? Ему семьдесят лет, он давно уже не работает и вылез из дома, чтобы купить хлеба на последние гроши… Хлеб достается дорого, а ему, бедняге, он и вовсе дорого обошелся. Скосила его ваша пуля. Другая пуля прервала жизнь Жоржеты Гаду. Ей нынче исполнилось бы шестнадцать лет, если бы не приказ одного из ваших офицеров…
 Солдаты слушали, не прерывая, безмолвно переглядывались, словно спрашивали друг у друга, как поступить. А женщина, воспользовавшись этим, приступила к главкому:
 — На вас теперь кровь, и так легко ее вам не смыть! Разве вы не такие же граждане Парижа, как те, кого вы убили? Как те, которых вчера осудили и повесили? Сегодня вы под ружьем! Завтра станете кто красильщиком, кто жестяником, кто чернорабочим. А те, в кого вы стреляли, тоже встанут под ружье, если у нас будет война с иноземцами. А чего добивались рабочие Ревельона?.. Только того, чтобы жить не по-собачьи, а по-людски…
 — А кто тебя прислал к нам? — спросил молодой солдат, протискиваясь ближе к Жермини.
 — Меня? — изумленно спросила женщина. — Никто! Пришла я потому, что сердце мне подсказало. Прямо как к горлу подступило. Надо, думаю, пойти и все им объяснить…
 — Что это еще за бунтовщица?! — гневно окликнул женщину офицер, которому доложили о ее появлении в казарме.
 — Это я-то бунтовщица? — искренне удивилась Жермини. — Бунтовщики — это те, кто с оружием. А у меня какое оружие? Язык — вот мое оружие!
 — Вот то-то, что язык у тебя слишком длинный! Посидишь немного в тюрьме, он и укоротится! — пригрозил офицер.
 — Я тюрьмы не боюсь. Со мной правда… Она всегда в конце концов верх возьмет…
 — Пико, Жанен, отведите ее в Сальпетриер! Посидит в тюрьме — одумается, поймет, что такое бунт! — приказал офицер.
 Два солдата отделились от других. Пико, человек уже немолодой, неохотно дотронулся до плеча Жермини.
 — Идем! — пробурчал он.
 — Идем! — согласилась Жермини. Она сделала два шага к двери, потом повернулась к солдатам и сказала: — Запомните все же мои слова. Может, сейчас я пришла слишком поздно, так пригодится в другой раз. — Она помахала рукой в знак прощального приветствия и последовала за конвойными.
 А позади нее слышался недовольный ропот:
 — За что же это ее в тюрьму?!
 — Выходит, и слова молвить нельзя…
 — Она же и в самом деле от сердца…
 Жак шел, как всегда, со связкой книг под мышкой и даже не сразу заметил, что очутился на улице Муфтар. Его неодолимо влекло на эту улицу, где жила Эжени. Уже не первый раз он сюда сворачивал, хотя мог бы пройти домой более близким путем.
 Он не разглядывал прохожих, не глазел по сторонам, только, проходя мимо дома номер девять, внимательно смотрел на окошко, в котором могла показаться Эжени. Он и видел ее: она сидела за шитьем, не поднимая головы от стола. Подле нее на ворохе цветных лент сидела сорока. Но в окно Эжени не глядела. У подъезда не видно было и тетушки Мадлен.
 — Молодой человек! — вдруг окликнул Жака женский голос, и Жак не сразу понял, что обращаются к нему.
 Он поднял глаза и увидел обычную в те дни сценку: двое солдат ведут арестованного. Необычным было лишь то, что вели они молодую женщину. Она шла легкой походкой, как будто целью ее была прогулка.
 — Будет тебе горланить! — беззлобно сказал солдат постарше. — Иди тихонько, и все обойдется хорошо.
 — Молодой человек, — повторила женщина, не обращая внимания на слова конвойного, — мой брат, цирюльник Жером, живет у самой стены Бастилии. Передай ему, что его сестру Жермини арестовали и ведут в Сальпетриер.
 — Я знаю Жерома, знаю! — закричал Жак. — Но за что это вас? — Следуя за Жермини, Жак пошел в ногу с солдатами.
 — За то, что я хотела спросить солдат, кто утрет слезы оставшимся вдовам и сиротам.
 — Перестанешь ты болтать?! — рассердился второй солдат. — И откуда только ты такие слова берешь? Они и камень разжалобят!
 — Хорошо, кабы мои слова проняли тех, у кого сердца каменные!
 Тут солдат постарше потерял терпение и накинулся на Жака:
 — А ты чего за нами увязался? Уходи подобру-поздорову, пока за тебя не взялись!.. Свернем-ка направо, в переулок, — бросил он своему товарищу.
 Жермини улыбнулась Жаку.
 — Если выполнишь мою просьбу, спасибо! А если не сделаешь, бог тебе судья!
 И женщина, сопровождаемая двумя конвойными, скрылась в переулке. Жак долго смотрел ей вслед.




 Глава семнадцатая
 УРОК КОРОЛЯМ


 Теперь, когда Генеральные штаты должны были вот-вот начать свою деятельность, значение Горана, избранного депутатом от третьего сословия, еще больше возросло в глазах семьи Пежо.
 Франсуаза говорила не без удовольствия:
 — Ну вот, теперь у нас есть своя «рука» в Генеральных штатах. Подумайте, ведь Штаты — это вся Франция!
 Жанетта кокетливо улыбалась, когда Горан навещал их.
 — Представляю себе, сколько теперь у вас дел, — говорила она. — И как только вы находите время для нас!
 — Вы шутите! Для вас, да не найти времени! Тот день, когда я вас не вижу, мадемуазель Жанетта, кажется мне потерянным…
 Девушка заливалась румянцем. А Франсуаза, в присутствии которой происходили эти разговоры, не скрывала своего удовлетворения тем, что ее будущий зять так любезен и хорошо воспитан.
 Открытие Генеральных штатов должно было состояться 5 мая. И Франсуаза захотела непременно присутствовать на этом торжестве. Разодевшись в парадное платье, она распорядилась, чтобы и дочери ее нарядились как можно лучше. Удостоверившись, что в праздничных костюмах они выглядят «не хуже, чем любые аристократки», Франсуаза отправилась с ними в Версаль. Перед уходом она сказала Жаку:
 — Сегодня великий день! Не думаю, чтобы нашлись охотники посидеть в кабинете. Ну да если и найдутся, ты один великолепно справишься.
 Жанетта торжествовала оттого, что Жак остается дома. Она не забыла, как он сказал, что у нее нет сердца, и если не пожаловалась на него матери, то лишь потому, что не хотела, на всякий случай, портить с ним отношений. А Жак и не скрывал, как хочется ему сегодня поехать в Версаль.
 Бабетта улучила минутку, подбежала к нему и шепнула:
 — Я постараюсь ничего не пропустить, подметить каждую мелочь и все, все тебе расскажу.
 Жака тронуло внимание Бабетты, но все-таки увидеть церемонию своими глазами — это совсем не то, что услышать рассказ, даже самый подробный…
 Когда Франсуаза и ее дочери поздно вечером вернулись из Версаля, они принялись наперебой рассказывать, что там видели.
 — Даже представить себе нельзя, сколько там было народу! — начала Франсуаза. — Можно подумать, что сегодня весь Париж перебрался в Версаль. На всем пути, по которому должны были прошествовать депутаты, дома и балконы были разукрашены разноцветными шелковыми и бархатными материями, мостовые засыпаны цветами. И всюду, всюду — люди, даже на крышах! Они облепили фонари, ступени, крылечки, пустые фиакры… И сколько женщин!..
 — Ну, а депутаты? — с волнением в голосе спросил Жак.
 — Матушка, дайте я расскажу! — взмолилась Жанетта, которой мать не давала вставить слово. — Вот было зрелище, когда проследовали дворяне в своих шитых золотом костюмах, в шляпах с перьями! От кружев и золотых украшений рябило в глазах!
 — Большинство священников было в скромных темных рясах, — подхватила Виолетта. — Тем красивее казались красные и лиловые сутаны и мантии, в которые были облачены представители высшего духовенства. Они казались яркими пятнами на черном фоне…
 — Ну, а депутаты третьего сословия? — нетерпеливо перебил Жак.
 — Это как раз было совсем некрасивое зрелище, — сказала Жанетта, — хотя они и шли стройными рядами. Черные шелковые короткие накидки с прорезями для рукавов, черные береты. Ни единого цветного пятнышка! Говорят, их всего шестьсот человек… Среди них был, конечно, господин Горан!
 — Может, это и не было красиво, — сказала Бабетта, наконец сумевшая вмешаться в разговор. — Но как ни были разодеты дворяне и высшее духовенство, они не вызвали у народа ни капли воодушевления. Стояла полная тишина. Наверное, им было не очень приятно, что их так приняли. Зато когда в конце процессии появились представители третьего сословия, от рукоплесканий и радостных возгласов, которые неслись навстречу им из окон, с балконов домов, прямо с улицы, все дрожало!
 — А ведь и правда странно, что народ молчал, — произнесла озабоченно Франсуаза.
 — Говорят, что молчание народа — это урок королям, — спокойно сказал Жак.
 — Откуда ты это взял? — спросила Франсуаза. Она была явно озадачена.
 — Как же! Ведь рукоплесканиями народ выразил свое отношение к сословиям. Если же он молчал, значит…
 — Мне кажется, братец, что ты слишком много читаешь! — с укором сказала Жанетта. — А знаешь, это тебя не доведет до добра!
 — Все равно, что бы мы ни толковали, мы, женщины, мало понимаем в этих делах. А ты, Жак, еще молод… Вот придет господин Горан и все нам разъяснит, — примирительно заключила Франсуаза.
 Можно было подумать, что Жанетта вполне довольна своей судьбой. Но счастлива ли она была на самом деле?
 Ни мать, ни Виолетта не задавали себе этого вопроса. А Бабетта не могла примириться с той будничной обстановкой, которая сопровождала предстоящий брак сестры.
 Улучив минутку, когда они сидели вдвоем за вышиваньем, а Виолетта дежурила в лавке, Бабетта спросила:
 — Скажи, Жанетта, ты любишь господина Горана?
 — Глупенькая, об этом я думаю меньше всего. Да и что понимать под словом «любовь»? Господин Горан будет хорошим мужем.
 — Когда господин Горан приходит, только и разговора, что о доходах от типографии. И с тобой он ни о чем другом не говорит, лишь о барышах да выгодах. Наверное, он хороший человек, но такой скучный…
 — Я в замужестве веселья не ищу, — наставительно заметила Жанетта. — Зато я буду жить безбедно, стану хозяйкой богатого дома…
 — И это все, чего ты хочешь? — разочарованно спросила Бабетта. — Ведь господин Горан…
 Бабетта не окончила фразы, потому что в комнату вихрем ворвалась Виолетта.
 — Жанетта, Бабетта, кончайте шить! Мама обещала повести нас сейчас на ярмарку. Там будет представление!
 Жанетта охотно отбросила в сторону вышивание, продолжая на ходу неоконченный разговор:
 — Хотела бы я знать, где и когда ты видела человека достойнее господина Горана? Человека, который больше подошел бы как жених девушке нашего круга?
 — Ну, я не знаю… Хотя бы Шарль…
 — Ах, вот в чем дело! — весело рассмеялась Виолетта. — Ты, плутовка, затеваешь разговор о Шарле, а у самой в мыслях — Жак!
 Бабетта вспыхнула до корней волос, сама не отдавая себе отчета почему.
 — Я сказала «Шарль», его и имела в виду. Но и Жак тоже умный, у него благородные помыслы… — Она не кончила фразы и, бросив на ходу: — Давайте собираться на ярмарку, а не то маменька будет нас бранить, если мы опоздаем, — поспешно вышла из комнаты.
 Ей вдогонку Жанетта крикнула со злостью:
 — Твой Жак — грубиян! — А потом, повернувшись к младшей сестре, спокойно добавила: — Маменьке ничего не говори о нашей болтовне! Но неужели ты и в самом деле думаешь, что Бабетте нравится Жак? Все это вздор! Маменька готовит ей в женихи господина Лефатиса.
 Виолетта прыснула.
 — Да ведь он урод! Какой же он жених?!
 — Он совсем не так дурен, — рассудительно сказала старшая сестра. — К тому же стерпится — слюбится! Дай время, и Бабетта к нему привыкнет!
 Если бы кто-нибудь спросил Жака, как он относится к Бабетте, он вряд ли смог бы ответить. Сам себе он не задавал такого вопроса. Но с ней он хотел говорить без конца, рассказывать ей все, знать, что таится у нее в душе… А еще интересней отгадывать, как поступила бы она в том или ином случае. Как хорошо понимала она его волнения и заботы! Как сочувствовала Фирмену Одри! Единственная из сестер, она была потрясена смертью Гамбри, единственная разделяла с ним скорбь о его гибели! Как нежно и предупредительно относилась она к Жаку все те дни, когда он работал, выполняя поручения Франсуазы, а сам ходил как потерянный, не в силах забыть о Гамбри, не в силах простить его смерть!
 Что знал Жак о любви? Отец Поль, проживший всю жизнь в одиночестве, не мог ему об этом рассказать. Мать?.. Усталая, обремененная постоянными заботами, Мари никак не выказывала своего отношения к мужу. Соединило ли их когда-то нежное чувство? Может быть, но это было так давно. Сейчас она была ему преданной женой, он ей — таким же преданным мужем. Вот и все! Не до любви им было. Муж тети Франсуазы? Он удочерил трех ее девочек, заботился о них; они вспоминали о нем с благодарностью… Может быть, Жюльен и Франсуаза любили друг друга, но об этом никто не вспоминал и не говорил… Господин Горан? Но разве можно было назвать его чувство к Жанетте любовью?
 Свои познания о любви Жак черпал из книг. В книгах любовь приводила людей к подвигам, заставляла совершать героические деяния. Вот о такой любви мечтал Жак, и ему казалось, что ее достойна только Бабетта. В ней соединилось все самое лучшее и доброе. Ему не страшны никакие испытания, ему по плечу любой благородный поступок, если рядом с ним будет Бабетта.




 Глава восемнадцатая
 ЧЕРНЫЙ БАРХАТНЫЙ БЕРЕТ


 Жизнь Жака как будто разделилась на две части: все то, что было до казни Гамбри, и дальше — та жизнь, в которой Гамбри уже не было. Его широко расставленные серые глаза преследовали Жака, а в ушах все еще звучали слова: «Мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски!» И вот как обернулось дело! Выходит, Ревельон поговорил с рабочими на своем языке — на языке солдатских пуль.
 Все, что происходило вокруг, приобретало в глазах Жака иной смысл. И то новое, что он перечувствовал и передумал, на время заслонило от него образ Фирмена.
 Зато окрепла его дружба с Адора. Адвокат любил пошутить, посмеяться, иногда даже подтрунить над Жаком. Но как-то само собой вышло, что, обращаясь к нему, он стал называть его «Малыш»! И Жак воспринимал это обращение, как если бы оно исходило от старшего брата.
 Каждый раз, как адвокат появлялся в кабинете для чтения, Жак бежал ему навстречу, надеясь узнать от него что-нибудь новое. Адора так много знал, и Жак жалел только, что в свое время адвокат не познакомился ближе с Гамбри. Они хорошо поняли бы друг друга.
 Первый, с кем Жак поделился всем тем, что услышал от Франсуазы и ее дочерей об открытии Генеральных штатов, был Адора.
 — Ну что ж, — сказал адвокат, — король добивается, чтобы третье сословие даже и по внешнему виду отличалось от двух привилегированных сословий, что уже само по себе унизительно. А тут еще черный бархатный берет, загнутый вверх с трех сторон, без всяких галунов и украшений! Ты — юноша начитанный, и хоть в театрах не бывал, вероятно, слышал, что черный бархатный берет украшает там голову Сганареля — этого ловкого пролазы и плута. Таким образом, этим подчеркивается насмешливое отношение к третьему сословию. Надо добавить, что когда депутаты представлялись королю, то и в этой церемонии было много унизительного для третьего сословия. Представителей духовенства и аристократии король принял в своем кабинете, причем для духовенства раскрылись обе дверные створки, для дворянства — лишь одна. Ну, а делегатов третьего сословия он принял просто в своей спальне. Это бы еще куда ни шло: так заведено исстари. Но епископ нантский, произнося в церкви Святого Людовика проповедь о том, что счастье народа в вере, позволил себе подчеркнуть разницу. сословий такими словами: «Примите, ваше величество, уверения в преданности духовенства, знаки уважения аристократии и униженные мольбы третьего сословия». Мольбы?! Понимаешь, Жак?!
 Ни для кого не секрет, что, когда председатель третьего сословия Байи отправился к хранителю печати, чтобы установить церемониал представления третьего сословия королю, хранитель печати сказал: «Не хотелось бы, конечно, предлагать делегатам третьего сословия, обращаясь к королю, преклонять колени, но два других сословия требуют, чтобы была установлена разница в обращении привилегированных сословий и третьего».
 Когда Байи возмутился, хранитель печати сказал: «Но ведь на торжественных церемониях я сам, обращаясь к королю, становлюсь перед ним на колени. Чего же вы хотите?» Байи нашелся и ответил: «Это обязательство связано с вашей должностью, и, принимая ее, вы знали, что вас ожидает, а нам это условие было неизвестно».
 Так-то, Жак! Скажу тебе откровенно, я опасаюсь, уж не хочет ли король повторить то, что было уже однажды сделано в тысяча шестьсот четырнадцатом году. Созванные тогда Штаты закончили свою работу, и… их не созывали сто семьдесят пять лет. Сейчас король и двор рассчитывают, что Штаты помогут придумать новые налоги и утвердить старые. Но король боится, как бы депутаты третьего сословия не стали вмешиваться в другие законы и не потребовали новых политических прав,
 …В семье тети Франсуазы на все политические события смотрели глазами господина Горана. Одна Бабетта приносила свежие новости с улицы, где жизнь била ключом. К великому неудовольствию матери, она часто отлучалась из дому.
 Однажды в середине мая она прибежала в читальню, оживленная, в радостном возбуждении. Ее длинные пальцы сжимали букетик свежесорванных ландышей; с восковых, тонко вырезанных чашечек свисали капельки росы.
 — Жак, угадай, откуда я иду! — И, не дожидаясь, чтобы он высказал какое-либо предположение, рассказала сама: — Матушка послала меня на рынок. Я сразу увидела, что в рыбном ряду все не так, как обычно. Рыба разложена на столах, а торговок не видать. Иду дальше. И что же вижу? На мешках с картофелем стоят женщины, по очереди держат речи. И о чем бы ты думал? Все равно, сколько ни гадай, не угадаешь. Женщины, торгующие на рынке рыбой и фруктами, обратились к представителям третьего сословия с просьбой, чтобы, засвидетельствовав Генеральным штатам их почтение, они передали им наказ: пусть третье сословие помнит о нуждах народа и печется о нем. При этом пусть оно не забывает и о женщинах: ведь они — матери, жены и сестры — неизменные и верные спутницы мужчин! Вдобавок рыночные торговки сложили в честь третьего сословия куплеты.
 — И ты все время была там и слушала?
 — Я даже помогла этим дамам писать наказ, — сконфуженно призналась Бабетта. — Ты, я знаю, меня не побранишь. Но что сказала бы матушка, если бы увидела меня на мешке с картошкой среди рыбных торговок? Но она этого не узнает… Кстати, я даже получила вознаграждение за свой скромный труд. Вот… — Девушка, смеясь, хлопнула букетиком ландышей по волосам Жака.
 Жак пристально посмотрел на Бабетту и вдруг неожиданно резко спросил:
 — Послушай, ты могла бы мне солгать?
 — Солгать? Зачем? Ведь ты знаешь, Жак, как я тебе верю, к чему бы мне тебе лгать?
 — Ты так легко обманула свою маму — помнишь, когда сказала ей о Пале-Рояле, и нисколько не смутилась. А теперь хочешь от нее скрыть, что была на рынке. Скажи, ты и мне могла бы солгать так легко?
 — Но ведь я солгала для тебя, чтобы тебе помочь. А ты же еще меня за это коришь!
 Лицо ее было серьезно, глаза чисты.
 — А про рынок, если я маме не скажу, — добавила она с лукавой улыбкой, — так это значит: я не солгала ей, а только скрыла.
 Жак волновался и не знал, что сказать. Уши его запылали огнем.
 — А мне? Я все-таки хочу знать… Ты можешь и мне солгать?
 — Тебе, Жак, нет!.. Тебе я никогда не солгу! Никогда!
 У Жака сразу отлегло от души.
 Он схватил тонкую руку Бабетты в свои, но Бабетта вырвалась и ринулась к двери.
 Жак бросился за ней вдогонку, но в дверях столкнулся с Адора и чуть не сбил его с ног.
 — Что с тобой? Куда это вы все спешите? — Он посмотрел вслед удалявшейся Бабетте, улыбнулся и добавил: — Ну, Малыш, теперь за дело! Я спешу!
 И он прошел за загородку, где обычно сидел Жак. Жак последовал за ним.
 — Дай-ка мне, дружище, мэтра Руссо  [11] . Или, пожалуй, лучше Дидро, — попросил адвокат, опустившись в кресло. — Поищу-ка я у него хороших мыслей. Проклятый хозяин уже вовсе перестал стесняться, не удостаивает меня больше своими объяснениями. Он считает, что мне ни к чему знать, какое дело он собирается вести. Он просто заявляет: «Огюст, мне нужна речь на два часа, да такая, чтобы в ней было и о справедливости, и о народе и его правах, но чтобы под нее можно было хорошо спать!» Потом он мою речь вызубрит наизусть, и слушатели будут дремать под перлы его, то бишь моего, красноречия! Видано ли подобное бесстыдство? Словно пошел в лавочку и купил два локтя шелка! Ну, я еще с ним когда-нибудь расквитаюсь! Зато под эту речь, — Адора вынул из кармана и помахал в воздухе какой-то маленькой книжечкой, — никто не спал! И ее не мешало бы прочесть моему патрону, господину Карно!
 На лице Жака отразилось такое неподдельное любопытство, что Адора охотно пояснил свои слова:
 — Есть в Аррасе адвокат, пока еще малоизвестный, хотя он уже избран в Генеральные штаты от своего округа. Фамилия его Робеспьер  [12] . А в этой книжечке напечатана защитительная речь, произнесенная им в Арраском суде. Нам всем, адвокатам, следовало бы поучиться у этого Робеспьера. Дело вот в чем. Некто Виссери, проживающий в городе Сент-Омер, увлекался изучением физики. Для того чтобы обосновать какие-то свои наблюдения над атмосферным давлением, он установил на своем доме самодельный громоотвод. А громоотвод, как тебе должно быть известно, придумал не он, а Франклин  [13] . Тем не менее сент-омерские власти усмотрели в действиях Виссери какое-то колдовство, чуть не черную магию. Они постановили громоотвод снести, а Виссери привлечь к ответственности. Защищать его взялся Робеспьер и не только отстоял подзащитного, но публично выступил против мракобесия и превратил речь в настоящее политическое выступление.
 — Дайте мне прочесть! — взмолился Жак. У него загорелись глаза, а руки сами потянулись к брошюрке.
 — Подожди, подожди, все в свое время. Изучу ее как следует, потом дам и тебе. Ну, где же мой Дидро?
 Жак неохотно отправился выполнять поручение Адора. Через несколько минут извлеченный из глубины одного из шкафов аккуратно переплетенный томик Дидро лежал перед адвокатом на столе.
 Перелистывая нервной рукой страницы, Адора говорил, как бы отвечая на собственные мысли:
 — Говорят, что каждый из нас родился под одним из знаков Зодиака: кто под знаком Близнецов, кто — Весов, кто — Козерога. Я же, как многие в наше время, родился под знаком секретных предписаний об аресте — приказов в запечатанных конвертах! В эти белые листы бумаги, на которых стоит подпись короля, можно вписать что угодно.
 — А я-то думал, что эти секретные предписания кончились вместе с царствованием Людовика Пятнадцатого, — вырвалось у Жака.
 — Увы, нет! Может, пользуются этими бумагами реже, но они, к сожалению, не исчезли и попадают в руки не только к приближенным короля, но и к приближенным этих приближенных. Даже самые незначительные чиновники иногда располагают ими, а это уже совсем беда… Погоди-ка! Вот здорово! Наш добрый мудрец Дидро как будто подслушал наш разговор. Взгляни только! — И Адора ткнул пальцем в страницу трактата «Терпимость».
 Жак склонился над книгой и прочел:
 — «…чего стоят восемьдесят тысяч тайных приказов об аресте, изданных в одно только правление кардинала Флери?  [14] За этой цифрой скрываются восемьдесят тысяч добрых граждан, либо брошенных в темницы, либо бежавших из отечества в отдаленные страны, либо сосланных в далекие хижины. Все они были рады пострадать за доброе дело, но все погибли для государства, которому эти преследования обошлись в огромную сумму. На одни обыски после появления книги «О новом духовенстве» были истрачены миллионы. Пусть бы позволили свободно печатать этот скучный памфлет, на который так набросились вначале, и никто не стал бы его читать… «
 — Неглупо сказано, а, Малыш?
 Строки Дидро произвели на Жака большое впечатление, но обменяться с Адора мыслями по этому вопросу ему не удалось, так как в кабинет пришел виноторговец Клэро и потребовал свежих газет.
 Когда Жак наконец освободился и подошел к Адора, он увидел, что томик Дидро уже захлопнут, на нем лежит стопка бумаги, исписанная знакомым бисерным почерком адвоката.
 — Ну вот я все и просмотрел! Теперь два слова о твоих делах. Один из молодчиков, торговавший, говорят, как раз теми предписаниями об аресте, о которых мы с тобой только что толковали, продает хорошую библиотеку. Он сейчас наш клиент и перед отъездом хочет уладить кое-какие имущественные дела. Он почему-то совершенно секретно собирается в Англию и, судя по всему, возвращаться во Францию и не помышляет. Я полагаю, что он замешан в грязных комбинациях с налогами, из-за которых Ламуаньону пришлось уйти в отставку. Ведь, помимо налогов, так сказать, официальных, эти молодчики позволяли себе брать с живого и мертвого дополнительные поборы в свою пользу. Мой клиент, видимо, чует, что меняется политическое положение в стране, и хочет замести следы. Уж если этот книголюб решил расстаться со своей библиотекой, значит, неспроста.
 — Как это ни заманчиво, боюсь, что с покупкой у нас ничего не выйдет. Тетя Франсуаза стала куда как скупа и боится потратить на книги лишнее су. У нее только одна присказка: «Все эти волнения до добра не доведут. И книги вовсе перестанут читать!» Я, как умею, доказываю ей, что книжная торговля уж никак не может пострадать. Книги и газеты читают и будут читать во все времена. Да куда там! Она и слышать ничего не хочет…
 — Вот что, Малыш, я ведь не забыл о родственнике твоего отца Поля, — перебил Адора. — Если не говорю с тобой о нем, то лишь потому, что ничего пока не придумал. Но, может статься, у господина Жана-Эмиля Бианкура среди его книжных сокровищ ты найдешь даже сочинения того автора, которого разыскиваешь. Господин де Бианкур слывет любителем запрещенных книг. Он человек со связями и не боится неприятностей. Другой за хранение подобных книг, может быть, попал бы в тюрьму. А этот выйдет сухим из воды.
 У Жака даже во рту пересохло и загорелись уши, когда он подумал, что, может, ему удастся своими глазами увидеть то, что писал Фирмен.
 — Спасибо вам, господин Адора! Спасибо! Я к нему пойду! А с тетей Франсуазой как-нибудь договорюсь… К тому же мне любопытно взглянуть на негодяя — простите, я оговорился, — на человека, способного торговать приказами об аресте…




 Глава девятнадцатая
 ЛЮБИТЕЛЬ КНИГ


 И вот Жак очутился в особняке господина Бианкура, на улице Сент-Онорэ. Лакеи, ковры, фарфор, картины в тяжелых золоченых рамах на стенах.
 К Жаку вышел секретарь — начинающий полнеть человек лет пятидесяти — и, введя его в большой кабинет, обставленный дорогой массивной мебелью, указал на шкафы, в которых, блестя золотыми корешками, стояли рядами книги.
 — Вы можете ознакомиться с книгами по списку, составленному мной. Господин Бианкур не прочь расстаться со всей библиотекой. Но так как он понимает, что не просто найти покупателя, принимая во внимание ее большую стоимость, он согласен распродать ее по частям. Господин Адора рекомендовал вас как сведущего человека, хоть вы и очень молоды, — добавил секретарь с сожалением.
 Жак поклонился и сел на предложенный ему секретарем стул.
 Сколько же здесь чудесных книг! Тут и древние авторы: Тацит, Плутарх, Сенека. И сочинения знаменитых французских писателей: Монтеня, Паскаля, Сирано де Бержерака! Отдельно собраны голландские, швейцарские, английские издания. Это всё произведения, которые по цензурным причинам не могли быть изданы во Франции. Их издавали в других странах. Иногда имя автора было скрыто под псевдонимом, иногда автор вовсе не был упомянут.
 Увидев, что Жак поглощен своим занятием, секретарь удалился, но на всякий случай оставил дверь кабинета открытой. Возможно, он следил за Жаком из другой комнаты, но юноша был настолько захвачен представшими перед ним книжными богатствами, что не обратил на это внимания. С трудом оторвался Жак от томов, любовно переплетенных в сафьян, свиную и лайковую кожу, с золотыми, медными застежками и без них.
 «Надо все же поискать памфлет, изданный Фирменом. Ведь для этого я сюда и пришел», — с трудом вспомнил Жак о цели своего прихода.
 Он перешел к другой полке. Там, аккуратно уложенные в папки, лежали всевозможные газеты, листки и обращения, которые со времени открытия Генеральных штатов выпускались в большом числе. Для Жака они не были новостью — даже те из них, которые считались официально запрещенными. Он хотел найти если не сам памфлет Фирмена, то хоть какое-нибудь указание на него в списке. Возможно ли, чтобы такой книголюб, как Бианкур, пропустил столь интересное издание?
 Но время бежало, и Жак, для того чтобы не ударить лицом в грязь перед господином Бианкуром, должен был хотя бы приблизительно наметить книги, которые он либо приобретет для своего кабинета для чтения, либо перепродаст кому-нибудь из богатых клиентов тети Франсуазы. Он лихорадочно стал составлять список изданий, которые можно было бы приобрести. К сожалению, у него не так-то много денег на покупку, а это всё дорогие книги. Взгляд Жака скользнул по бюро красного дерева, стоявшему у окна. Удобный стол — ничего не скажешь! На нем справа лежит огромная книга в свином переплете с золотыми застежками. Наверное, Библия. Мудрая книга, как называл ее отец Поль. Надо посмотреть, когда она издана. Он подошел к бюро и еле сдвинул книгу с места, таким тяжелым оказался переплет, хотя пергаментная бумага была легче обычной.
 Жак открыл крышку, звякнули застежки. Так и есть: Библия. И ей почти сто лет. Жак улыбнулся, вспомнив, как беспомощна была Жанетта, пытаясь прочесть римские цифры. На первой странице крупными буквами было что-то написано от руки. Это его не удивило: в добрых католических семьях всегда полагалось вести запись семейных событий именно в Библии. Глаза Жака скользнули по ровным строчкам: «15 мая 1732 года от Мари-Кристины Карель и Франсуа-Виктора Пуайе родился сын Жан-Робер-Эмиль Пуайе». Затем следовали годы поступления в коллеж и его окончания Робером-Эмилем. Немного дальше шла другая запись. Едва Жак взглянул на нее, сердце его ёкнуло. Он прочел: «13 июля я поведу к венцу Эжени Лефлер». Дата была перечеркнута, восстановлена, и, наконец, вместо нее стояла дата 12 сентября, тоже зачеркнутая, и уже окончательно. Эжени Лефлер! Откуда здесь это имя? Неужели это тот самый Робер?
 Не веря своим глазам, Жак протер их, прочитал запись еще раз: «Эжени Лефлер!», «Робер Пуайе!» Ошибки быть не может!
 Торопясь, так как в его распоряжении было очень мало времени, Жак захлопнул крышку и заглянул на последнюю страницу книги. Обычно предполагалось, что все события человеческой жизни должны уместиться на этих двух страничках — первой и последней. Вот почему, прочитав всю первую, Жак решил найти дальнейшие записи в самом конце Библий. Он не ошибся — он увидел то, что искал. Тем же почерком, что и раньше, было написано:
 «Я, Робер Пуайе, даю обет, если святой Робер, мой заступник и покровитель, поможет мне одолеть Ф. О., пожертвовать монастырю доминиканцев половину тех денег, которые я за это получу. Руку приложил верный раб церкви Робер Пуайе. 1755 год, 15 апреля».
 — Эту Библию я не продаю! Эта Библия фамильная! — услышал Жак над своим ухом резкий, неприятный голос.
 Он вздрогнул, чувствуя, что его застигли на месте преступления. Подняв голову, он увидел, что в кабинет бесшумно вошел человек, одетый по-домашнему, но по моде, принятой у аристократов. В ней соединялась небрежность с изысканностью: синий фрак без украшений, жилет с узкой вышивкой, темные панталоны, клетчатые чулки.
 Видимо, это и был владелец особняка и библиотеки господин Бианкур. Был он выше среднего роста, тучный и рыхлый. Одутловатость дряблых щек, шея в морщинах, выглядывавшая из белоснежного воротника и жабо, и тяжелые складки век, прикрывавшие глаза, говорили о его возрасте. Господину Бианкуру было под шестьдесят, хотя он явно молодился: на щеке, на подбородке, над губой чернели искусно прикрепленные мушки.
 — Разрешите представиться. Жак Менье! — сказал юноша, стараясь справиться с волнением, которое выдавал его дрожащий голос. — Меня прислала госпожа Пежо, чтобы я отобрал книги, подходящие для нашего магазина. — Жак склонился в почтительном поклоне.
 Бианкур скользнул неодобрительным взглядом по стройной фигуре молодого человека. А Жака мучила беспокойная мысль: «Ведь совпадают и даты… Отец Поль говорил, что Фирмен исчез как раз в 1755 году. Как могла оказаться фамильная Библия Пуайе в кабинете аристократа Бианкура? Что общего между Робером и богачом Бианкуром? Да, тут уже не один, не два, а двадцать раз придется прибегнуть к рекомендованному отцом Полем средству. Раз, два, три, четыре… «
 — Если позволите, я буду продолжать знакомиться с вашей библиотекой? — обратился он к Бианкуру.
 Бианкур безмолвно показал на большой книжный шкаф, дверцы которого оставались полуоткрытыми, а Библию, кряхтя под ее тяжестью, переложил в другой, поменьше, стоявший у противоположной стены. Скрипнули застежки переплета. Щелкнул ключ в замке.
 «Прощай, Библия!» — подумал Жак. К счастью, у него была хорошая память — она не раз вызывала восхищение отца Поля. Вот и теперь, прочитав только один раз надпись, юноша запомнил текст наизусть. Но были ли после этой надписи другие, он не успел рассмотреть.
 — Сколько времени вам надо, чтобы ознакомиться с моей библиотекой? — спросил Бианкур, не скрывая раздражения.
 Как видно, хозяину библиотеки не понравилось, что Жак вторгся так бесцеремонно в его «личные дела». Посетителей Бианкур обычно принимал в гостиной или в комнате, носившей название канцелярии, где сидел писец. В библиотеку допускались немногие, и они были настолько тактичны, что не дотрагивались до лежавшей у него на столе Библии.
 — Боюсь, что мне не хватит жизни, — стараясь лестью заслужить доверие хозяина книжных богатств, ответил Жак. — Но, чтобы отобрать хотя бы часть из них, понадобится часа три.
 — Хорошо, — коротко бросил Бианкур. — Сейчас сюда придет мой секретарь и поможет вам разобраться.
 Он позвонил в колокольчик, и на пороге показался лакей.
 — Позовите сюда господина Гийома!
 — Слушаюсь! — Лакей исчез.
 Господин Бианкур развалился в кресле и стал читать газету, лежавшую на маленьком столике.
 Жак принялся рассматривать книги на нижней полке. Но руки его дрожали, и он никак не мог сосредоточиться. «Раз, два, три, четыре… « — начал он считать. Он бросил взгляд на Бианкура. Тяжелые веки опущены. Спит? Дремлет? Притворяется? Наблюдает? Жак не знал, на что решиться.
 А Бианкур действительно наблюдал.
 На него как-то незаметно надвинулась одинокая старость, а теперь еще со всех сторон грозили обрушиться неприятности. С особой остротой он ощущал, что его привязывает к жизни только одно — собранные им за долгие годы книжные сокровища. Их он на самом деле любил, любил без всякого лукавства. И с ними вынужден сейчас расстаться. Человек, пришедший, чтобы купить его книги и тем самым отобрать у него его любимое детище — библиотеку, заранее был ему неприятен. А тут он еще вздумал рыться в его вещах! Но вспышка, вызванная нескромностью Жака, понемногу улеглась, и он сейчас почти умилился, глядя, как любовно перебирает Жак книги. До этой поры Бианкуру не приходилось их продавать — он всегда выступал в качестве покупателя. И как хорошо он знал тот трепет, который охватывает книголюба, когда он наталкивается на ценный редкий экземпляр. Но то ли Бианкур в самом деле начинал стариться, то ли из-за волнений последних дней притупилось его внимание, только от его проницательных глаз укрылось, что волнение юноши связано не с дорогими книгами, а со сделанной им в Библии находкой.
 — Кто научил вас любить книги, молодой человек? — неожиданно нарушил тишину скрипучий голос хозяина.
 — Наш деревенский священник, отец Поль, — ответил, не задумываясь, Жак.
 — Это хорошо, это очень хорошо! — Бианкур живо представил себе добродетельного сельского кюре, наставляющего Жака в вере и благочестии. «Жаль, что я уезжаю, — подумал он. — Этот мальчишка мог бы мне пригодиться… Ему, наверное, можно доверить библиотеку и деньги. А сманить его из магазина тетки, думается, нетрудно. Бедняга Гийом заметно стареет и, главное, ничего не смыслит в книгах. К тому же не любит их. Впрочем, надо посмотреть, как сложатся дела дальше… Если вовремя выкинуть черни кость, она угомонится, и, кто знает, может, мне и не придется никуда уезжать». Лицо Бианкура прояснилось, морщины сразу как-то разгладились.
 А сердце Жака меж тем все еще учащенно билось. «Сомнений нет! Ф. О. — это Фирмен Одри. Робер сам расписался в своем предательстве!» Мысли Жака были далеко, и он не видел ни названий, ни текстов книг, на которые, казалось, устремлены его глаза.
 Когда вызванный хозяином Гийом зашел в кабинет, он увидел, что Бианкур, удобно устроившись в кресле, читает газету, Жак поглощен книгами.
 — Вы звали меня, господин Бианкур? — почтительно осведомился Гийом.
 — Я думаю, молодой человек не закончит своей работы сегодня, — дружелюбно сказал Бианкур. — И ему придется прийти еще, и не один раз. В случае моего отъезда вам придется самому закончить с ним это дело.
 — Слушаюсь!
 Гийом отметил про себя необычайное расположение своего патрона к покупателю, совершенно для него, Гийома, неожиданное. Но больше всего поразило его другое: господин Бианкур был всегда очень точен в выражениях. Почему же он сказал: «В случае моего отъезда»? Это не была обмолвка. Неужели он раздумал уезжать?
 Жак охотно согласился на сделанное ему предложение прийти вторично. Кто знает, может, ему удастся заслужить доверие Бианкура, еще порыться в его книгах и вновь перечитать таинственные записи в Библии.
 — Я полагаю, что мне необходимо прийти снова еще и потому, что без разрешения владелицы магазина — моей тетушки Франсуазы Пежо — я не могу тратить наличными деньгами больше определенной суммы. А ваша библиотека, сударь, как вы сами знаете, в своем роде единственная и… бесценная!
 — Похвально, молодой человек, что в ваши годы вы умеете ценить книгу. — Тут господин Бианкур взглянул на Жака, и тот впервые увидел его глаза. Увидел и удивился.
 Глаза смотрели на собеседника, но, казалось, не видели его. А может, напротив, видели, а собеседник этого не подозревал. Прочесть что-либо в таком взгляде невозможно! Прозрачность! Пустота!
 И вдруг Жака словно осенило: пустые глаза! Вот что значит: пустые глаза!
 А господин Бианкур продолжал:
 — До свидания, господин… господин… молодой человек! — и на прощание одарил Жака любезной улыбкой.
 Еле сдерживая волнение, Жак вбежал в контору господина Карно, где Адора работал, склонившись над бумагами.
 Когда скрипнула дверь, адвокат поднял голову и, увидев Жака, заулыбался.
 — За чем пожаловал, Малыш? — спросил он. — Почему такое волнение?
 Жак не заставил себя просить дважды. Он рассказал обо всем, что произошло в кабинете господина Бианкура.
 — Чем же все кончилось? — спросил Адора.
 — Вот в том-то и дело, что ничем. Я условился прийти еще раз, так как я-де не сделал выбора. Но ведь это не подвинуло меня ни на шаг. Я не знаю, какая связь существует между Бианкуром и Пуайе, не в родстве ли они? Иначе, почему бы он сказал, что Библия фамильная. Почему он рассердился? Почему не продает Библию, в которой записи делал Робер?
 Огюста заинтересовал рассказ Жака. Он заставил его вернуться к началу, расспрашивал о подробностях.
 — Так, так… — бормотал он, покачивая головой, а Жак часто путался и сбивался, не соблюдая последовательности в рассказе.
 — Казалось, мне бы радоваться надо, что я напал на какие-то следы, а вместо этого у меня руки опустились. Не знаю, что и делать! — закончил свой рассказ Жак.
 — Прежде всего не отчаиваться и не торопиться. Давай рассуждать трезво. Нам надо выяснить, какое отношение имеет Бианкур к Пуайе. В этом наша задача. Ты, как видно, будешь у него в библиотеке не раз. Может, тебе удастся найти еще какой-нибудь документ, который прольет свет на его прошлое. Ты искал памфлеты Фирмена, вместо этого нежданно-негаданно набрел на следы его тайны. И где? В Библии. Будем надеяться, что твои поиски и дальше не окажутся безрезультатными. А я помогу тебе по мере своих сил. Посмотрим-ка еще раз бумаги этого Бианкура.
 И Адора начал рыться в папках, лежавших горкой по обе стороны стола. Найдя то, что искал, он довольно улыбнулся.
 — Вот, кажется, то, что нам надо. Как полное имя твоего Робера?
 — Жан-Робер-Эмиль Пуайе.
 — Ну и полное имя Бианкура — Жан-Эмиль-Робер. Вероятно, желая избавиться от имени Робер, которое по тем или иным причинам было ему в свое время неудобно носить, он стал называть себя просто Жаном-Эмилем. Но как только дело доходит до официальных бумаг, как, например, сейчас, когда он должен доказать свои права на имеющееся у него недвижимое имущество, он подписывается всеми тремя именами.
 — А фамилия как же? — с волнением спросил Жак.
 — Что касается фамилии, то он где-то потерял старую и приобрел другую. Это иногда случается с такими людьми, как Пуайе-Бианкур. От имени своего святого он не отказывается, так как набожен и верит, что святые ему помогут. А фамилия — это дело иное.
 Жак взглянул на бумагу, проследил за строкой, по которой водил пальцем Адора. Несмотря на волнение, он все же заметил, что обет, записанный в Библии, и подпись под актом на владение домами сделаны одной рукой.
 — Неужели нам приоткрылась тайна? — В голосе Жака слышались и радость и тревога. — Я не буду торопиться, раз вы не велите, но если бы вы знали, как это трудно!
 — Я знаю, что терпение труднее всего дается таким вот юнцам, как ты, у которых голова горячая и кровь постоянно кипит. Но придется тебе все-таки подождать, пока мы все не выясним. А тогда уже будем думать и о том, как покарать виновника гибели Фирмена.




 Глава двадцатая
 ТАК РОДИЛОСЬ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ!


 Интерес народа к Генеральным штатам непрерывно рос. С первого дня, как они открылись, в Версаль, где происходили заседания Штатов, направлялись из столицы толпы людей, желающих послушать, как выступают их делегаты. Среди них было немало женщин.
 От Парижа до Версаля и обратно было около тридцати пяти километров, а так как у простолюдинов не было ни экипажей, ни верховых лошадей, им приходилось проделывать этот путь пешком. Но настолько велико было стремление парижан так или иначе принять участие в политической жизни, что, невзирая на трудности, преодолевая усталость, люди шли и шли, заполняя всю ширину версальских улиц.
 По распоряжению короля третье сословие собиралось отдельно от остальных двух. И самым энергичным и решительным оказалось то самое третье сословие, которым так пренебрегал король и которое он старался как мог унизить.
 17 июня на одном из заседаний третьего сословия, которые велись теперь почти непрерывно, депутат Легран, обращаясь к своим собратьям — представителям третьего сословия, вопросил: «Кто мы такие?» И сам же ответил: «Делегаты, которые образуют настоящее Собрание, — единственные законно и гласно избранные представители народа. Мы — представители нации, значит, наше Собрание должно называться тем именем, которое ему пристало, — Национальным собранием».
 Присутствовавшие громко высказали свое одобрение. Депутат аббат Сийес поднялся на трибуну и повторил слова Леграна:
 — Да, наше Собрание заслужило право называться Национальным. А Национальное собрание должно немедленно заняться выработкой Конституции.
 Оба предложения были восторженно приняты собравшимися. Каждый депутат почувствовал, что на него смотрят как на представителя всей нации, а это налагало на него еще большую ответственность перед народом.
 На этом же заседании депутаты признали все существующие налоги недействительными, как введенные без согласия нации. Однако третье сословие временно разрешило их взимать — до тех пор, пока заседает Национальное собрание.
 Эта маленькая хитрость предусматривала, что роспуск Национального собрания будет означать и уничтожение всей системы налогов.
 Король был возмущен, что третье сословие поднимает голову, что оно выступает от имени народа. До сих пор от имени французов выступал только он, Людовик XVI. В прежние времена Генеральные штаты созывали, когда надо было ввести какой-нибудь экстренный налог. А теперь депутаты желают, чтобы он передал им распоряжение всеми налогами! Подчиниться третьему сословию? Ни король, ни аристократы, ни высшее духовенство на это не пойдут! И король повелел:
 — Закрыть залы заседаний! Пусть дворяне и духовенство также покинут залы. Они могут затем собраться вновь для обсуждения интересующих их вопросов. Что касается делегатов третьего сословия, распустить их по домам!
 Распорядитель церемониала заседаний Генеральных штатов был ошеломлен: дворянство и часть духовенства подчинились приказу беспрекословно, но депутаты третьего сословия; как один, остались сидеть на своих скамьях. К ним присоединилась наибеднейшая часть духовенства.
 Тогда распорядитель церемониала подошел к председателю Национального собрания Байи и спросил:
 — Разве вы не слышали приказ короля?
 — Слышал, — почтительно ответил Байи, — но теперь я хочу выслушать приказ Национального собрания.
 Тут поднялся один из лучших ораторов своего времени — адвокат Мирабо. Он умел говорить с такой силой, что потрясал стены зала; когда же он хотел проникнуть в сердца слушателей, в его голосе звучали задушевные, ласковые ноты.
 — У вас нет здесь ни места, ни права, ни голоса! — крикнул он. — Прочь отсюда! И передайте вашему повелителю, что мы — избранные волей народа — покинем этот зал, только уступая штыку!
 И король применил штык. 20 июня депутаты увидели у входа в зал заседаний отряд вооруженных солдат.
 — Вход закрыт, потому что в зале внезапно скончался королевский секретарь, — объявил распорядитель церемониала.
 — Да, но мы хотим быть уверены, что в зал не войдут аристократы и духовные лица! — нашелся Сийес.
 А подошедший офицер королевской стражи, не зная, какой предлог выдвинул распорядитель, сказал:
 — Господа, я очень сожалею, но впустить вас не могу. Зал закрыт для ремонта. Двадцать третьего июня здесь состоится торжественное заседание в присутствии короля, и залу надо придать надлежащий вид.
 Версаль был населен лакеями и прочей дворцовой челядью, живущей подачками придворных вельмож. У кого здесь искать сочувствия! Шел проливной дождь. Шестьсот представителей народа, пришедшие пешком из Парижа, промокшие насквозь, по колено в грязи, под порывами сильного ветра, но бодрые духом не захотели расходиться, несмотря на непогоду.
 Неподалеку от дворца находилось помещение с залом для любимой в те годы игры — игры в мяч. Его содержал небогатый человек.
 К нему-то и обратился один из делегатов, который понял, что на короля надеяться нечего: он ни за что не откроет двери для третьего сословия.
 Выслушав просьбу делегата, хозяин помещения возмущенно спросил:
 — Неужели король оставил вас на улице?
 — Потому-то я и обратился к вам, что мы остались на улице. Мы уплатим за зал сколько полагается.
 Хозяин перебил его:
 — Друг мой, я согласен отдать мой зал представителям народа. Но только если вы примете мое условие.
 — Любое. Говорите!
 — Мое условие: ни слова о деньгах! Представителям народа я могу отдать свое помещение лишь бесплатно.
 Так, один из тех, кто занимал самое незаметное положение в обществе, но входил в могучее сейчас третье сословие, дал приют представителям народа, которых Людовик XVI прогнал с их депутатских мест.
 Взволнованный делегат снял свой черный берет и низко поклонился хозяину.
 — От имени народных представителей спасибо истинному гражданину Франции.
 И началось заседание. Полутемный зал с трудом вместил шестьсот человек. Стены зала были черные, без единого украшения, для того чтобы легче было следить за полетом кожаных мячей и считать очки. У проживавшего рядом портного одолжили деревянный некрашеный стол, стульев не нашлось. Вот какова была обстановка этого торжественного собрания, ставшего историческим. За столом занял место, тоже стоя, председатель Байи. Вокруг него столпились делегаты. Кто-то раздобыл кресло и предложил его Байи, но тот наотрез отказался: он не хотел сидеть, когда остальные депутаты были вынуждены стоять.
 В зале царил безупречный порядок: ораторы выступали один за другим.
 Они настойчиво повторяли, что намерены обсуждать не только финансовые вопросы, как того требовал король, но и общее положение дел во Франции. Они хотели ограничить власть короля, править вместе с ним.
 Слово «конституция» стало все чаще слышаться в речах депутатов. Казалось, произносимые здесь слова подтачивают устои трона, на котором по-прежнему беспечно сидит король; он еще не понимает или не хочет понять, как важно для Франции то, что происходит сейчас в этом невзрачном на вид помещении.
 Весь день длились прения, а к концу заседания выступил Робеспьер, в то время мало кому известный адвокат. От имени депутатов департамента Артуа, который представлял и он, Робеспьер предложил текст присяги. Делегаты единодушно приняли текст, и эта присяга вошла в историю под названием клятвы в зале для игры в мяч.
 «Нам не нужны ни пышный зал, ни торжественная обстановка; где бы ни собирались впредь депутаты данной Ассамблеи, это всегда будут заседания Национального собрания.
 Депутаты приносят торжественную клятву, что не перестанут собираться до той поры, пока не будет прочно установлена Конституция».
 23 июня король созвал представителей всех трех сословий на торжественное заседание. Оно показало, что абсолютной монархии во Франции уже не существует. Король был вынужден даровать свободу печати и согласиться с тем, что отныне налоги будет устанавливать Национальное собрание.
 А как только король удалился, депутаты третьего сословия, к которым присоединилось низшее духовенство, немедленно приняли постановление о том, что личность избранников народа неприкосновенна. Каждый, посягнувший на делегата, кто бы он ни был, будет объявлен предателем по отношению к нации и виновным в тяжком государственном преступлении.
 Людовик XVI считал, что уступки, на которые ему пришлось согласиться, останутся пустым обещанием. И с легким сердцем он отправился в Марни на охоту — развлечение, которое он больше всего любил.
 Но гнев Марии-Антуанетты был беспределен. Народ «смеет» требовать Конституции, он посягает на уничтожение налогов! Она считала непозволительной слабостью короля, что он не решается разогнать Генеральные штаты.
 — Люди, принадлежащие к этому пресловутому третьему сословию, которое сейчас у всех на устах, то же, что псы на охоте: их можно остановить только ударами плетки. Да и то, если бить их плеткой прямо по морде! Войско! Войско! Вот, что необходимо, чтобы их усмирить!
 Когда же один из вельмож осмелился заметить, что народ в Париже возбужден, потому что голоден, потому что нет хлеба, Мария-Антуанетта переспросила:
 — Голодны? У них нет хлеба? Ну так пусть едят камни — мало их разве на парижской мостовой!
 И вместе со своими приближенными королева лихорадочно принялась составлять список, куда каждый вносил имена людей, казавшихся ему опасными для трона. В списки попали самые разные лица, начиная с тех, кто и впрямь помышлял о свержении короля и королевы, и кончая умеренными депутатами, мечтавшими видеть Людовика XVI во главе конституционного правления. Все они должны были быть безжалостно уничтожены. А еще через несколько дней Мария-Антуанетта вызвала к себе барона де Бретейль.
 — Вы знаете, для чего я пригласила вас? — спросила королева.
 — Знаю.
 — Надо применить решительные меры.
 — Против черни я не знаю других.
 — Возможно, придется уничтожить половину мятежников.
 — Можете на меня положиться.
 — А если понадобится — сжечь Париж!
 — Мы его сожжем.
 — В таком случае, — заключила беседу королева, сопровождая свои слова самой очаровательной улыбкой, — я вижу, что в вашем лице провидение посылает нам именно того человека, который будет способствовать укреплению монархии во Франции!
 И с этого дня к Парижу начали срочно подтягивать войска.




 Глава двадцать первая
 МЕСТЬ СВЕРШИТСЯ РАНО ИЛИ ПОЗДНО


 Господин Бианкур был очень взволнован. Так, по крайней мере, показалось его лакею Люку.
 Войдя к себе в кабинет, Бианкур стал нетерпеливо стягивать с пальцев перчатки, которые позабыл второпях снять в передней. Высокий воротник с пышным, накрахмаленным жабо явно душил его: пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу. После этого он грузно опустился в глубокое кресло, стоявшее между бюро и книжным шкафом.
 Люк был прав. У его хозяина были причины для волнения, и не малые. «Круг смыкается». Эти слова незаметно для себя Бианкур произнес вслух. В самом деле, случилось невероятное: то, что Бианкур считал скрытым навеки и забытым навсегда, вдруг всплыло наружу. Сколько тайных дел совершил он за свою жизнь, и все было прочно погребено! И это потому, что в самые критические минуты Робер оставался спокойным и невозмутимым. Но теперь спокойствие и способность трезво рассуждать вдруг покинули его. Мудрено ли! Много лет Бианкур чувствовал себя в полной безопасности за спиной могущественного человека — министра Ламуаньона и его приближенного Леже. Все сходило с рук Бианкуру: темные махинации, вписывание имен личных врагов в королевские приказы об аресте, незаконные сделки на продажу зерна, хлеба и мяса, тайные соглашения с поставщиками королевского двора… Но вот поколебалось влияние Ламуаньона. Ему пришлось уйти в отставку, на время скрыться из Парижа. Тучи сгущались. Однако опасность миновала, все, казалось, вновь идет хорошо… Ламуаньон вернулся к делам, хотя уже не как министр. Опять вокруг него завертелись разные люди. Но среди них Бианкуру уже не нашлось места. Леже забыл услуги, оказанные ему Бианкуром. А разве не Леже получал львиную долю доходов от сделок, которые совершал Бианкур?
 Но теперь Леже испугался: а вдруг это неуемное третье сословие станет проверять, как могло получиться, что население сидит без хлеба, а зерно, которого не хватает в стране, тайно уплывает за границу. Пусть Бианкур сам выпутывается, как знает, из неприятного положения, в каком они очутились. Леже ничем не хочет ему помочь: ведь доказательств, что Бианкур действовал с согласия Ламуаньона, нет. Бианкур в полном смятении. И в самом деле, на тех сделках, за которые можно сейчас жестоко поплатиться, подписи Ламуаньона нет. Нет и подписи Леже. Неужели же он, сам не раз подводивший других, попал сейчас впросак? Где тонко, там и рвется; ему докладывают, что в Пале-Рояле какой-то негодяй распевает куплеты. В этих куплетах говорится о том, что французский народ голодает, а зерно между тем вывозят в Англию. Хорошо, что пока не называют его имени. Но кто поручится, что завтра новый куплетист не посвятит стихи лично ему? А последней каплей, переполнившей чашу, был доктор Мерэн. В руки этого доктора Бианкур не раз вручал свою жизнь, и все обходилось хорошо. Но надо же было, чтобы сегодня, как всегда внимательно осмотрев больного, доктор сказал, что необходимо пустить ему кровь.
 — Ну что ж, если надо, то пустите, — равнодушно согласился Бианкур.
 Но когда доктор с ланцетом в руках склонился над больным, тот вдруг громко закричал:
 — Нет, не надо, не надо! Я не хочу! — и заслонился от доктора руками.
 — Почему? — недоуменно спросил Мерэн.
 — Не надо! Не надо! — повторял Бианкур.
 Считая, что это каприз больного, доктор не стал настаивать.
 Между тем Бианкур боялся признаться самому себе, что его испугало. Откуда-то из глубины памяти пришло вдруг воспоминание. В ранней молодости Бианкур, который и тогда уже отличался тучностью, внезапно заболел. Его лучший друг, врач, встревожился. Друг — да! В тот момент он еще был его другом, хотя Робер уже занес над ним нож. И вот Фирмен — так звали врача — пустил ему кровь. Робер очень ослабел и дрожащим голосом спросил: «Я теряю силы, это так и должно быть?» Фирмен рассмеялся. «Пойми, ты — лучший мой друг. Если я рискнул лечить тебя, значит, не сомневался ни минуты в твоем исцелении. А чтобы ты был вполне спокоен, мы сейчас побратаемся с тобой!» Фирмен схватил ланцет, которым только что пускал ему кровь, хладнокровно разрезал себе палец и помазал свежую ранку несколькими каплями крови из руки Робера: «Теперь мы братья навеки!» При этом Фирмен смеялся тем особым смехом, который свойствен людям здоровым, бесстрашным, любящим жизнь и в то же время презирающим страх смерти.
 И теперь снова ланцет в руках врача! Бианкуру показалось, что сквозь черты лица склонившегося над ним доктора Мерэна проступают давно забытые черты Фирмена Одри.
 Бианкур вспоминал, и его била мелкая дрожь.
 Как же все произошло? Что заставило его предать друга? Страх перед расплатой за общие «прегрешения»? Да, среди других причин был и страх, что откроются имена авторов памфлета. Но не только это. В минуту трезвого размышления Бианкур понял, что ему-то глубоко безразлично, прочтет народ правду о госпоже Помпадур или нет. Азарт, который его охватил, когда он сам впервые предложил Фирмену напечатать брошюру в Англии, улетучился. Он ведь думал, что книжка принесет большие доходы, что потом можно будет широко жить, не считая денег, не клянча их каждый раз у родителей.
 Если вспомнить зарю его дружбы с Фирменом, надо признаться, положа руку на сердце, что в глубине души он всегда немного завидовал этому удачнику. Их свела и когда-то сблизила любовь к книгам. Любителем книг Робер остался на всю жизнь. Оба были молоды, жизнерадостны, оба чувствовали себя счастливыми. Фирмен не имел ни гроша за душой. Родители Робера, хоть и не были богаты, имели средний достаток. Фирмен преуспевал в учении. Роберу наука давалась туго. Удача сопутствовала Фирмену во всем, все ему улыбалось. Робер охотился за богатой невестой и для этого прибегал к всевозможным ухищрениям. А Фирмена красавица Эжени полюбила на всю жизнь. «Фирмену всегда во всем везет. Вот и Эжени готова пойти за ним хоть на край света. Но я лучше знаю жизнь. Я докажу Фирмену, что ни одна женщина не устоит перед золотом!» И он начал ухаживать за Эжени. Но красавица только смеялась над ним. Между тем Робер не на шутку влюбился в невесту Фирмена. Теперь он возненавидел своего друга.
 Как нарочно, Фирмен сообщил ему: «Полиция напала на наш след. Надо придумать, куда спрятать кипы отпечатанных брошюр. Только не у Эжени. Ни один волос не должен упасть с ее головы. Ты знаешь, что приспешники короля не щадят ни женщин, ни детей. И для Бастилии все одно — мужчина или женщина, — она одинаково поглощает навек свои жертвы».
 Бастилия! При этом слове ужас охватил Робера. Ночью он просыпался в холодном поту, не верил, что он лежит в собственной постели в собственной комнате, а не на соломенном ложе в тюремной камере. Днем при каждом шорохе ему чудилось, что за ним пришли. «Пропади все пропадом! Что мне король, госпожа Помпадур, Фирмен? Я хочу жить и выхожу из игры, пока не поздно!» В первое время да и спустя годы Робер старался успокоить свою совесть: «Фирмен сам понимал, что ему угрожает Бастилия. Если бы даже я не посодействовал этому, он все равно рано или поздно угодил бы в тюрьму».
 Услуги, какие оказал Робер, ценятся дорого. Правда, Эжени осталась непреклонна и после исчезновения Фирмена не захотела его видеть. Между тем завербовавшие Робера лица требуют от него дальнейших услуг. Ведь в Париже то и дело появляются памфлеты, брошюры, стихи, направленные против двора, а порой и против самого короля. Надо узнать, кто их пишет, кто печатает. Хорошо! Робер согласен! Он не гнушается любой работой. Если нужно — пишет донос, если нужно — переодетый, смешивается с толпой, слушает, примечает. Но за это он хочет получить другое имя, дворянство, карету с гербом. Он их получает. Только Эжени по-прежнему не пускает его к себе. Он приезжает еще и еще раз… «Она помешалась», — говорят ему люди, добровольно принявшие на себя заботу о ней.
 Бианкур схватился за голову. «Да, Фирмен был такой человек, что, полюбив его, Эжени уже— не могла его забыть и полюбить другого». Фирмен! Эжени! Как давно все это было! Не надо вспоминать! Пуайе он или Бианкур — все равно, немало слез пролито по вине того и другого. Но эти слезы его не трогали. Сколько обличий переменил он за это время: сегодня — важный чиновник, завтра — торговец, на следующий день — актер. Сегодня у него на боку висит шпага, а вечером, глядишь, он уже носит брыжи — туго накрахмаленный воротник, натянутый на проволоку. Вот он в обличье писаря с длинными волосами, вот — пехотинец со шпагой. А назавтра уже прогуливается по бульварам и на Новом мосту, опираясь на палку с золотым массивным набалдашником, И кто -из парижан поверит, что это одно лицо. Парижане знают, что город кишит королевскими шпионами, но не подозревают, что их целый полк, только они все одеты по-разному и меняют свою форму чуть не ежедневно. Да, Бианкур ни от чего не отказывался, выполнял все поручения. Зато ему была дана свобода и возможность вершить крупные финансовые сделки. Он хотел денег, много денег, и он их имел. А когда надо было убрать с дороги врага, ему давали приказы в запечатанных конвертах — чистый листок бумаги, таивший в себе страшную судьбу для любого человека.
 Что ж, теперь все прошло, все давно забыто! Робера уже не волновала участь Эжени, а Фирмена поглотила Бастилия, где он окончил или окончит свои дни. Но почему же тени этих забытых людей — тени прошлого вновь бродят здесь, не дают ему покоя?
 Уехать скорей! Вот что ему остается. «А после меня хоть потоп!» — повторил он знаменитые слова Людовика XV,
 Бианкур нажал кнопку. В дверях появился Люк.
 — Попросите ко мне господина Гийома. И срочно!
 В кабинет вошел секретарь. Он и не догадывался о душевном состоянии своего хозяина.
 Едва ответив на приветствие Гийома, Бианкур молча указал ему на стул и многозначительно спросил:
 — У вас есть новости?
 Секретарь отрицательно покачал головой.
 — Ну, а у меня новости есть, и плохие.
 Секретарь насторожился.
 — Надеюсь, это не помешает вашему отъезду?
 — Я тоже надеюсь. Но все может измениться в последнюю минуту. Дело в том… — Бианкур оглянулся по сторонам. — Я полагаю, ни Люка, ни Мориса нет поблизости, и я могу говорить с вами с полной откровенностью.
 Секретарь безмолвно подошел к дверям и, удостоверившись, что рядом никого нет, вернулся и почтительно сказал:
 — Я весь внимание.
 — Каким-то образом в Париже стало известно о нашей последней сделке… продаже партии зерна в Англию. Когда я говорю: в Париже, я имею в виду лавочников, ремесленников, этих крикунов стряпчих и всех тех, кто слоняется без работы, а следовательно, постоянно жалуется на голод… Я считаю поэтому целесообразным поторопиться с отъездом. К сожалению, сам я не успею закончить все дела, кое-что придется поручить вам…
 Лицо Гийома вытянулось.
 — Простите, я хочу задать вам один вопрос. Считаете ли вы, что, оставаясь в Париже, я буду в безопасности?
 — Вы не можете уехать, бросив все дела. Да и куда вы могли бы уехать?
 — Да хотя бы к моему батюшке, в Бретань…
 — Боюсь, что это невозможно. Осталось сделать еще очень много. Этот проклятый адвокат Карно и его помощник Адора затягивают продажу моего особняка и имения в Провансе. Я не настолько им доверяю, чтобы разрешить закончить сделку без меня. Здесь нужен глаз да глаз… Я полагаю, что вы-то как раз и замените меня. Кстати, напрасно вы думаете, что в Бретани спокойно. И там бунтуют крестьяне…
 Гийом молчал.
 — Разумеется, ваши услуги будут оплачены в двойном, тройном размере…
 — Я не сомневаюсь в вашей щедрости, господин Бианкур. Но боюсь, как бы моя жизнь не оказалась в опасности. Мое имя слишком тесно связано с вашим. Вы человек одинокий, вам трудно понять мои опасения. А у меня семья,: жена, сын…
 — С чего это вы взяли, что ваша жизнь в опасности?
 — Сегодня никто не чувствует себя в безопасности. Ни для кого не секрет, что военная сила стала не очень-то надежной. Рассчитывать можно лишь на иностранных солдат. Вы слышали, что произошло на днях в казарме Сен-Марсель?
 — Нет, не слышал.
 — А вот послушайте… Несколько рот национальных гвардейцев, недовольные тем, что их заставляют идти против «французского народа», как они выражаются, самовольно ушли с постов. Несмотря на то что офицеры пытались их удержать сначала угрозами, потом добрыми словами, они отправились в кафе на улице Вожирар и продолжали там разглагольствовать. Узнав, кто эти пришельцы, завсегдатаи кафе приветствовали их и заплатили за все, что они в этом кафе изволили выпить… Вас и это не пугает?
 — Все эти сказки не имеют никакого отношения к нашим с вами делам…
 — Да, но солдаты говорили, что они призваны охранять короля, а не воевать с народом.
 — Ну, это уж слишком! Я полагаю, что их все-таки обуздают. В беспрекословной покорности солдат заинтересовано все население. Конечно, я не говорю о бунтовщиках.
 — В самом деле происходит что-то необычное. Я никак не возьму в толк… Из деревень в Париж прибывают владельцы поместий, так как там боятся бунтов. А отсюда многие бегут за границу, увозя ценности… И вы тоже спешите покинуть Париж. Да и господин Ревельон, говорят, еще не вернулся из Бельгии и ждет там, пока в Париже все утихнет.
 Но Бианкур не слушал секретаря и продолжал, как бы отвечая на собственные мысли:
 — Круг сужается, Гийом. В Париже законы диктуют какие-то новые люди… Во что бы то ни стало я должен срочно покинуть Париж. Понимаете? Я уже говорил вам, что должен уехать налегке. Моя библиотека, — тут Бианкур тяжело вздохнул, — единственная моя радость, теперь стала мне помехой. Кстати, этот юноша больше не появлялся?
 — Какой юноша? — Гийом с трудом вернулся от своих невеселых мыслей к не менее грустной действительности.
 — Да этот букинист… Он производит хорошее впечатление. Можете немного ему уступить…
 И поведение, и разговор господина Бианкура становились все более непонятными Гийому. А он-то воображал, что знает своего хозяина, как никто другой. Впервые за пять лет службы он видел его рассеянным и даже растерянным.
 — Перейдем к делу, — обычным своим сухим тоном сказал Бианкур. — Начнем со сделки с зерном. Она больше всего меня беспокоит.
 В кабинет неслышными шагами вошел Люк. Он нес на маленьком серебряном подносе запечатанный конверт.
 Небрежным жестом Бианкур взял письмо, не торопясь его распечатать. Как деловой человек, он предпочитал покончить сперва с одним делом, а потом уж перейти ко второму.
 Заняв место за своим бюро рядом с секретарем, Бианкур достал из ящика ведомости на поставки и стал их просматривать вместе с Гийомом.
 — Цифры вы должны на всякий случай запомнить наизусть. Но при разговоре с англичанином делайте вид, что ведомости у вас… — промолвил Бианкур.
 — А где же они будут?
 — До чего вы наивны! Их надо уничтожить…
 — Уничтожить ведомости?!
 — Конечно, уничтожить! Как вы не понимаете простых вещей. Ведь уже были нападения на заставы, уже останавливали подводы и захватывали зерно, которым они были гружены. Так неужели вам непонятно, что этот пресловутый «народ» не может отнестись одобрительно к тому, что его зерно уплывает за границу. А вам вдруг понадобилось хранить доказательства наших дел с Англией… И вообще, чего вы трусите? Вы проявляли куда больше смелости, когда надо было убрать с дороги ювелира Кристофа или вставить в приказ об аресте имя Ледрю…
 Лицо Гийома передернулось.
 — Тогда я был не один… Вы приказывали, я выполнял. А сейчас вы хотите оставить меня одного, да вдобавок еще, когда, как вы сами говорите, в городе неспокойно.
 — Я полагаю, что вам даже легче будет справиться одному… — Говоря это, Бианкур небрежно разрезал конверт серебряным ножичком, лежавшим на столе. Так же небрежно ом извлек из конверта сложенный вчетверо листок бумаги. — Я вас слушаю, можете продолжать.
 Но, взглянув на своего патрона, Гийом онемел, и приготовленные слова застыли у него на губах. Бианкур побагровел, щеки его как-то надулись, слились с подбородком и повисли складками над воротником. Он приоткрыл рот, словно ему не хватало воздуха. Рука, державшая письмо, так дрожала, что листок колебался, как от ветра.
 — Господин Бианкур, что с вами?!
 — Воды! — прохрипел тот.
 На зов Гийома прибежали Люк и Морис. Взяв господина Бианкура под руки с обеих сторон, лакеи отвели его в спальню.
 Гийом едва дождался, чтобы слуги удалились. Оставшись в кабинете один, он жадно схватил письмо, которое выпало из рук Бианкура, и, боясь, чтобы тот не спохватился и не прислал за ним, стал торопливо его читать.
 В письме стояло всего несколько слов. Почерк крупный, непохожий на почерк делового человека, которому приходится часто и много писать.
 Вот что прочел Гийом:
 «Трепещите, г-н Робер Пуайе-Бианкур! Ваша тайна стала нам известна. И от нашей карающей руки Вам не уйти. Кайтесь, молитесь, пока еще есть время. Месть свершится рано или поздно!» И подпись: «Мстители за невинно погибшего Фирмена Одри».
 — Странно! — пробормотал вслух Гийом.
 Он едва успел вложить письмо обратно в конверт, как на пороге показался лакей.
 — Господин Бианкур пришел в себя и спрашивает, где письмо, — доложил Люк.
 — Слава богу, что господину Бианкуру лучше. А письмо вот оно! — И как ни в чем не бывало Гийом протянул Люку письмо. — Если хозяин меня спросит, скажите, что я работаю в канцелярии. — И Гийом вышел из кабинета.
 «Что бы это могло значить? Какие еще дела у него на совести, кроме тех, что я знаю? Почему Пуайе? Откуда у него эта двойная фамилия? Я знаю о многих преступлениях, которыми отягощена его совесть. Но что это еще за Одри, которого он, видимо, убрал с пути таким же способом, каким при мне убрал Кристофа и Ледрю да и других. Нет, видно, его приперли к стенке. Иначе он не впал бы в такую тревогу! Но если так, первый, кого он бросит в минуту опасности, буду я. Что же мне делать?»




 Глава двадцать вторая
 ПАЛЕ-РОЯЛЬ


 С тех пор как Жаку приоткрылась тайна Пуайе-Бианкура, прошло две недели. Адора он не видел, так как адвокат сейчас погрузился с головой во всевозможные судебные дела. Но Шарлю Жак рассказывал о своей находке подробно, и не один раз. И их беседы привели к неожиданному решению: написать предателю такое письмо, чтобы оно повергло его в трепет и заставило во всем признаться.
 — Надо посоветоваться с Адора! — сказал все же Жак.
 Но Шарль, немного ревновавший друга к молодому адвокату, запротестовал:
 — К чему? Ты и сам говорил, что у него дела по горло. А мы ведь только попугаем твоего Бианкура.
 Сказано — сделано! Немало бумаги извели друзья, пока наконец письмо не было одобрено обоими, исправлено и переписано. И теперь они с трепетом ждали, чтобы Бианкур опять пригласил к себе Жака, предвкушая, какие интересные наблюдения ему удастся сделать во время этого визита.
 Когда после долгого отсутствия Адора заглянул наконец в кабинет для чтения, Жак рассказал ему о написанном письме как о большой победе. К его великому удивлению, Адора отнесся к письму совсем по-иному.
 — Ну что мне с тобой делать! До чего же ты легкомысленный! Ведь на языке охотников такое поведение называется «спугнуть дичь». Не такой младенец Бианкур, чтобы испугаться угроз, зато он может скрыть кое-какие улики. Так чего же ты достиг?
 Жак понурил голову.
 Увидев это, Адора дружески похлопал его по плечу:
 — Ну ладно, Малыш! Еще не все потеряно! Наберись терпения. Я повторяю тебе это уже который раз. Обещай ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной.
 И Жак обещал.
 …Выдумка Бабетты сослужила службу семье Пежо. Жак и в самом деле договорился о найме в аренду второго помещения для кабинета в самом Пале-Рояле. Это было необычайно выгодной сделкой во всех отношениях, и теперь речь шла только о сроке, когда откроется новый кабинет для чтения. Сначала переговоры, затем хлопоты по устройству кабинета развязали руки Жаку. Он больше не должен был отчитываться перед тетей Франсуазой и мог ходить в Пале-Рояль невозбранно.
 Чего только не придумывал Шарль, чтобы лишний раз отлучиться из магазина и побывать вместе с другом в Пале-Рояле! Это был уже не тот Пале-Рояль, который окружал посетителя всевозможными приманками и забавами. Не Пале-Рояль, поражавший на каждом шагу роскошью и изобретательностью выдумок. Это был клуб, где кипела и била ключом политическая мысль.
 Здесь постоянно сменялись люди: некоторые, мелькнув, бесследно исчезали. Многие из них, побывав в Пале-Рояле один раз, превращались в завсегдатаев. Иные становились любимцами парижан на несколько часов. Слава других утверждалась надолго. Среди последних часто упоминали имена Дантона и Камилла Демулена. Несмотря на природный недостаток — заикание, Демулен увлекал слушателей, произнося пламенные речи, слагал стихи, бросал в толпу сатирические куплеты, осмеивающие наиболее ненавистных народу вельмож, приближенных ко двору, и толпа, смеясь, вторила ему.
 В Пале-Рояле можно было купить листки с текстом его стихов, а также стихов других авторов, воззвания, наказы и газеты. Их было множество. После открытия Генеральных штатов в одном только Париже насчитывалось сто пятьдесят газет, и каждая находила своего читателя и приверженца. Купцы и рыночные торговки жаловались, что газеты отбивают у них покупателей, так как люди готовы тратить свои последние деньги на газеты, вместо того чтобы покупать съестные припасы.
 Жаловались и владельцы кафе. Бывало, придут два-три человека, познакомятся, разговорятся и примутся за карты… И глядишь, карты картами, а уж редко кто из партнеров обойдется одним стаканчиком. Выпьют, сыграют партию и снова выпьют, так что хозяева кафе не остаются в накладе… А нынче те же люди устроятся где попало — на бульваре, на улице, на крылечке — и читают вслух новый выпуск газеты. Им и в голову не приходит промочить горло!
 Вот и сейчас подростки десяти — двенадцати лет то и дело бегают от Пале-Рояля к типографии и обратно и приносят влажные еще от типографской краски листки. Листки не задерживаются у юных продавцов. Только успели притащить огромную кипу, сбросить ее наземь, глядишь — от нее не осталось и следа.
 Для ораторов нет специальных трибун: кто вскакивает на стол, на скамью, а иной просто опрокинет ящик и взберется на него. Каждый стремится лишь к тому, чтобы его услышали. Те, кто побойчее, импровизируют речи, а те, кто лишены дара импровизации, читают приготовленную заранее. Толпа настроена к ораторам благожелательно. Почти всегда их провожают криками: «Браво!» Ну, а если речь очень понравилась, то оратору, как актеру, приходится повторять наиболее удачные места.
 Не теряют времени зря и уличные глашатаи-любители. Они переходят от одной группы собравшихся к другой и кто как умеет сообщают последние новости: один придает сообщению иронический характер, второй интонацией подчеркнет то, что кажется ему важным, третий не ждет, чтобы его попросили, а добавит от себя свое толкование событий.
 И сегодня, как обычно, друзья останавливались у каждой группы, стараясь не пропустить ничего интересного. Отношение к ораторам у них было разное: Шарль принимал всё и всех, Жак критиковал, разъяснял другу прослушанную речь. Вот взять оратора, которого они только сейчас слышали: слов много, а до смысла не доберешься. Повторяет ежеминутно, что надо стремиться к равенству, а как этого равенства достичь, не поясняет.
 Они подоспели как раз в ту минуту, когда несколько поодаль другой оратор, долговязый и худощавый, кончал свою речь словами:
 — Пусть знают Генеральные штаты, что люди рождены свободными и равными в правах и что власть должна принадлежать народу. Пусть помнят, что все граждане должны иметь право думать, говорить, писать и публиковать все, что им угодно!
 Шумные аплодисменты были ответом собравшихся в этом уголке Пале-Рояля на слова оратора.
 — Опоздал! У нас нет больше Генеральных штатов! У нас есть Национальное собрание! — крикнул парень, стоявший рядом с Жаком и Шарлем. — Ура Национальному собранию! — И он подбросил вверх свою шляпу.
 И Жак, и Шарль, а за ними и вся толпа закричала:
 — Ура Национальному собранию!
 — Подождите кричать! Послушайте лучше, какую штуку я вам сейчас прочитаю. Этот памфлет называется: «Предупреждение народу» или «Разоблаченные министры», а написал его господин Жан-Поль Марат.
 — Слушайте! Слушайте!
 — «Сограждане! Остерегайтесь министров! Они задумали распустить наше Национальное собрание! Они окружают нас солдатами. Они только ждут, чтобы мы вышли из терпения, и тогда обратят против нас штыки!»
 — Кто ты такой? — с восхищением спросил Жак.
 — Я бондарь, а зовут меня Фелисьен, — охотно ответил молодой человек. У него были рыжие волосы, очень белое лицо, усыпанное веснушками, и задорная улыбка. — Как только у меня выдается свободная минутка, я сюда прибегаю. Сам послушаю и другим расскажу, что узнал. Хозяин у меня ничего, покладистый, не бранит за то, что я часто здесь торчу. В Версале-то я побывал всего два раза, уж очень он далеко. А сюда сбегать' недолго!
 — Хорошо сказал этот длинный, что люди рождены свободными! — восхищенно произнес Шарль.
 — Неплохо, — согласился бондарь. — Но скажу я вам, довелось мне давеча вот здесь услышать, как говорил Камилл Демулен. Он тоже объяснял, что Национальное собрание займется Конституцией, чтобы королю было легче нами управлять, а нам легче жить… Ну и говорил он! Слова сами в душу просятся… И когда он говорил, так тихо стало, что, кажись, муха пролетит и ту услышим.
 — Идем с нами! — предложил Жак.
 И дальше друзья уже шли втроем.
 Услыхав взрыв веселого смеха, они направились к небольшой площадке, где столпилась группа людей. Что всех рассмешило? Надо остановиться и послушать.
 Небольшого роста человек, стоя посреди собравшихся, рассказывает притчу. Это она вызывает у публики раскаты смеха. А оратор — его едва ли можно назвать этим именем — говорит обычным голосом, ничуть не повышая его, словно беседует с добрыми знакомыми:
 — А было дело так: решили кошки и мыши отныне жить в мире и позабыть былые распри. «Пусть будет у нас конституция, и мы все ей подчинимся!» Сказано — сделано! Выбрали кошки восемь представителей, мыши — шесть, но тут мыши сказали: «Господа, все равно вы сильнее нас, так давайте же будем представительствовать поровну: нас восемь и вас восемь». Кошки согласились, но, как только стало шестнадцать представителей, кошки заявили: «Впредь мы будем обсуждать все вопросы отдельно от вас, а вы — от нас!» Оставшись одни, кошки тотчас постановили; «Принимая во внимание, что мышиное мясо вкусно и что мы поедали мышей в течение веков, — мы и впредь будем их пожирать!»
 Притча имела большой успех. Посмеявшись вдоволь, Жак, Шарль и бондарь отправились туда, где еще какое-то зрелище вызвало скопление людей.
 Подойдя ближе, они увидели, что малыш лет шести, прочно усевшись на плечи рослого носильщика Матьеза и свесив ноги ему на грудь, высоко поднял над головой небольшой кусок картона. На нем углем была выведена надпись:
 ПРИГОВОР ФРАНЦУЗСКОГО НАРОДА:
 выслать г-жу Полиньяк за сто лье от Парижа,
 принца Конде — также, графа д'Артуа — также!
 — Ну, и насолили же народу все эти принцы и графы, если против них восстают и младенцы! — сказал Шарль, громко смеясь.
 И Жак весело ему вторил.
 А бондарь добавил:
 — Говорят, прошлого короля разоряла мадам де Помпадур, а эта самая госпожа Полиньяк разоряет не короля, а королеву. Она ее лучшая подруга и потому без счета строит себе особняки да замки, покупает драгоценности и наряды… Ей у королевы отказа нет. А денежки-то все равно те же, народные. Что король, что королева их тратит — все одно. Из карманов тех, кто работает, не разгибая спины…
 — А брат короля, граф д'Артуа, — подхватил пожилой человек, стоявший рядом с Жаком, — только от своих домов и угодий получает в год свыше двух миллионов дохода. И все равно берет из королевской казны, как из собственного кармана. А принц Конде, тот… — Пожилой человек готов был продолжать свои объяснения, но шум и крики возле одного из кафе привлекли внимание друзей.
 — Что там такое? Что за шум? Взглянем-ка!
 Шарль потащил Жака за рукав к тому месту, где у столиков, вынесенных прямо в сад, под открытое небо, образовалась толпа. Пока они проталкивались, Жаку, который с интересом разглядывал всех окружающих, показалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо. Мелькнуло и исчезло. Где-то он видел эти опущенные тяжелые веки?!
 Друзья подошли ближе и увидели то, что сейчас завладело вниманием этой кучки парижан.
 Окруженный плотно обступившими его людьми, стоял человек лет пятидесяти, судя по одежде — чиновник, с длинными волосами до плеч, с широким вздернутым носом, придававшим его лицу нахальное выражение. Настроение толпы было явно враждебное: пойманный человек, видно, сильно провинился.
 — Похоже, что они хотят устроить самосуд над этим писцом! — сказал шепотом Шарль.
 Но как тихо он ни говорил, а его услышал широкоплечий парень, оказавшийся рядом.
 — Какой это писец! Это сыщик!
 — Сыщик?! — воскликнули Жак и Шарль одновременно.
 — Сейчас будем его бить! — предвкушая расправу с ненавистным доносчиком, сказал широкоплечий. — Ведь мы застали его на месте преступления. Он шныряет здесь всегда, со всеми заговаривает, ко всему прислушивается, а сам все примечает и наматывает себе на ус. А сегодня до такого нахальства дошел, что на глазах у всех вытащил записную книжку и давай писать. Мы выхватили у него листок, а там донос с описанием того, что говорил разносчик газет Тюрпен, продавая свои газеты! Сейчас мы ему покажем! — И широкоплечий сжал кулаки.
 Но парню не удалось осуществить свои намерения. Только сейчас заметил Жак, что в последних рядах столпившихся людей стоит Огюст Адора. Пробивая себе рукой проход через толпу, Адора крикнул:
 — Не стоит марать руки об этого мерзавца! Мы устроим ему наказание не столь жестокое, сколь позорное! Первым делом — долой платье, которое ему не пристало, его носят судейские, а они в основном честные люди! Но прежде спросим согласия у пострадавшего. Как ты, Тюрпен, согласен?
 Тюрпен, малый лет тридцати, с широкой физиономией, расплылся в улыбке.
 — Согласен! Я как все!
 Предложение Адора понравилось. Десятки рук протянулись к сыщику. Когда же он, жалкий, дрожащий, остался в одном белье, Адора схватил со столика кафе картонное меню и на обороте его написал крупными буквами: «ДОНОСЧИК!»
 Ему не пришлось объяснять, для чего нужна эта надпись.
 Под громкий смех и улюлюканье толпы ее повесили доносчику на спину.
 — Теперь прочь отсюда! — скомандовал Адора. — Да поскорей! Но берегись! Надписи не снимай, пока не дойдешь до дома!
 И сыщику пришлось с позорным ярлыком на спине проследовать по аллеям Пале-Рояля и выйти на улицу. А кругом все смеялись и с презрением показывали на него пальцами.




 Глава двадцать третья
 ЭТО БЫЛ НЕ ЧЕЛОВЕК


 Выйдя из Пале-Рояля, друзья распрощались с бондарем и направились вдоль Сены к Новому мосту.
 Здесь еще не было парапетов, и легкий речной ветерок, не встречая на пути никаких преград, приятно овевал их разгоряченные лица.
 Левый берег Парижа так отличался от правого, как будто находился в другом городе. Здесь видны были только верфи да убогие лачуги, в которых ютился бедный люд.
 Речи, которых приятели наслушались в Пале-Рояле, были так увлекательны, что Жак, идя рядом с Шарлем, сосредоточенно молчал. Он повторял про себя слова ораторов, которые больше всего ему понравились.
 А мысли Шарля уже вернулись к тому, что его больше всего волновало в последнее время. Ему не терпелось поделиться этим с Жаком. И он» обратился к нему без всякой связи с тем, о чем они только недавно говорили:
 — Она меня не отвергает! Она согласна!
 Не надо было объяснять Жаку, кто она. И без объяснений он знал, что речь идет о Виолетте.
 — Она мне сказала так: «Все -говорят, что нас ждут большие перемены. Матушка даже опасается, как бы вовсе не пришлось закрыть торговлю. А я думаю, она не понимает главного — ведь с каждым днем, напротив, все больше народа заходит к нам в лавку. И когда, как не во время великих событий, выдвинуться простому человеку? Так что, Шарль, гляди в оба, не зевай… Прославишься, станешь независимым, и кто знает… Виолетта Пежо, пожалуй, станет более благосклонной».
 Жак покачал головой.
 — И ты считаешь это обещанием?
 — А то как же! Виолетта — капризница, но и такие слова — для нее обещание. Она ведь на них во как скупа! Но не в словах дело. Она так на меня смотрела, так улыбалась… Нет, нет, Виолетта не передумает! — убежденно добавил Шарль.
 — Ну что ж, за чем дело стало! Тебе остается только совершить какой-нибудь подвиг.
 Но, не замечая насмешки, звучавшей в словах друга, Шарль простодушно сказал:
 — Что считать подвигом? Я так понимаю подвиг: когда ты, не боясь, рискуешь жизнью или чем-нибудь очень дорогим для тебя, идешь напролом ради чего-то очень важного, во что ты искренне веришь.
 Жаку понравилось, как рассуждает Шарль. Это было непохоже на то, о чем писали книги, но зато очень верно.
 — Думаешь, с ними обеими так просто сладить — с Виолеттой и госпожой Франсуазой? — продолжал Шарль. — Вот вбила твоя тетка себе в голову, что должна при жизни устроить счастье дочерей. Жанетта, та слушается, а вот с Бабеттой ей будет нелегко.
 При упоминании имени Бабетты Жак насторожился. Он не понимал, к чему клонит Шарль.
 — Бабетта так легко не уступит, — продолжал Шарль.
 — А в чем она должна уступить?
 — Вот чудак! Живешь с ними бок о бок и не знаешь, что госпожа Франсуаза задумала выдать ее замуж за сына нотариуса Лефатиса.
 — За господина Лефатиса? А он?
 — Да он сам еще ничего не знает. Твоя тетушка ведь ни перед чем не останавливается. Ей пришло в голову, что теперь начнут издавать новые законы, вот тогда судейские, адвокаты, нотариусы пойдут в ход. А чем в таком случае Лефатис не жених? Она не глядит на то, что он не помышляет о Бабетте, и не сомневается, что его уговорит. Впрочем, может, и впрямь, если его надоумить, он не откажется. Только вот с Бабеттой ей будет потруднее…
 — Откуда ты все это знаешь? — Жак побледнел.
 — От Виолетты. Да ты не беспокойся! — поспешил Шарль заверить товарища. — Ведь это не Бабетта придумала, а госпожа Франсуаза. Я тебе для того и рассказал, Поговори с Бабеттой начистоту.
 — Если бы только я мог!
 — Ты? — Шарль оторопел. — Ну, если ты отступаешь перед девушкой, что же остается мне?
 Жак ничего не ответил, и они продолжали идти молча. Потом Шарль сказал, как бы продолжая давно начатый разговор:
 — Помнишь, ты рассказывал мне о Муции Сцеволе, как он участвовал в заговоре против этрусского царя Порсенны?
 — Помню, конечно. Ну и что?
 — Так вот, я запомнил слово в слово, как ты говорил: когда Муция схватили, он, чтобы доказать свою неустрашимость, в присутствии царя положил правую руку в огонь жертвенника, и она сгорела…
 — И поэтому ему дали прозвище Сцевола, что означает по-латыни «Левша». Ну и что же дальше?
 — Я этого не забыл и уже дважды пробовал…
 — Что пробовал? — заинтересовался Жак.
 — Жег руку…
 Жак весело рассмеялся.
 — Это здорово! Но я думаю, дружище, что ты зря подвергал себя мучениям. Подожди жечь руку, она может тебе еще очень пригодиться, и в самом недалеком времени…
 — Ты имеешь в виду Виолетту?
 — Да нет, она ни при чем. Просто, когда послушаешь, что говорят в Пале-Рояле, поневоле сжимаешь кулаки и думаешь: «Они могут мне пригодиться».
 — Ты прав! — горячо отозвался Шарль. — Будь уверен, тебе не придется за меня краснеть. Кем-кем, а трусом я не буду…
 Жак только собрался ответить Шарлю, но тут его внимание привлекла фигура двигавшегося им навстречу человека.
 — Какое знакомое лицо!.. — Жак повернулся к Шарлю. — Где я его видел?
 Почтенный господин в скромном черном костюме и берете, типичный представитель третьего сословия, не торопясь приближался к ним. Где же мог Жак видеть это лицо? И вдруг из-под тяжелых век на него глянули водянистые глаза. Пустые глаза!
 — Да это же Бианкур! Тот Бианкур, к которому я ходил покупать книги! — шепнул Жак другу. — Только что за маскарад? Ведь он дворянин, и ему не пристал этот костюм! Да еще черный берет на голове! Это он! Это он! Теперь у меня больше нет сомнений!
 — Выходит, он не только доносчик, а еще и сыщик? — растерянно спросил Шарль.
 — Как их там ни называй: сыщиками, доносчиками, шпионами, у них ремесло одно.
 Между тем Бианкур остановился, словно поджидая их.
 — Идем!.. — решительно скомандовал Жак и двинулся напрямик к застывшему на месте Бианкуру. — Вот видишь, встречи с нами ты не избежал! — загремел голос Жака. В ушах юноши еще звучали вольнолюбивые речи ораторов Пале-Рояля, а человек, погубивший Фирмена, стоял перед ним. — Не уйти тебе от расплаты! Но прежде отвечай, где Фирмен Одри?
 Что-то грозное почудилось Бианкуру в позе надвигавшихся на него юношей. «Неужели этот безобидный мальчишка — один из авторов письма? Кто его науськал? — промелькнуло в голове у Робера. — Но ему-то что до Фирмена? Что может быть у них общего?»
 — Какой Фирмен? — опомнившись, сухо спросил Робер и поспешно опустил руку в карман, словно что-то там нащупывая. — Я не знаю никакого Фирмена.
 — Не лги! Не отпирайся!.. — Жак весь кипел от ненависти. В порыве безудержного гнева он схватил Пуайе за шиворот и стал его трясти.
 Шарль бросился с другой стороны и уже занес было руку, но его остановил голос Бианкура:
 — Вдвоем на одного?!
 Пальцы Жака невольно разжались, поднятая рука Шарля опустилась.
 — Скажи, где Фирмен, и мы тебя отпустим! — прокричал Жак.
 — Н-не знаю… я… — запинаясь, произнес Робер.
 Он сразу как-то обмяк, во всем его облике появилось что-то жалкое и униженное. Съехавший набок берет придавал его лицу какое-то комическое выражение. Куда вдруг исчезла его спесь!
 — Мы хотим знать правду! Говори же! — И Жак снова схватил его с силой за плечо.
 — Он погиб в Бастилии! — с трудом вымолвил Бианкур.
 — Когда?
 — Давно, давно… Он погиб давно… — скороговоркой ответил Бианкур. — Я сожалею, раскаиваюсь…
 — Ах, так?! Значит, ты в самом деле Робер Пуайе, предатель и доносчик! — И хотя Пуайе вызывал у Жака физическое отвращение и ему было противно прикасаться к нему, он еще крепче вцепился в его плечо.
 — Это было так давно! Теперь я сожалею, раскаиваюсь… — лепетал Пуайе.
 — Убирайся! — с презрением крикнул Жак и с силой отбросил от себя Робера.
 Из кармана предателя выпал на землю небольшой кинжал в ножнах, украшенных драгоценными камнями.
 — Так ты не только предатель и трус! Ты еще и убийца! Убийца исподтишка! Не зря ты носишь с собой кинжал! — гневно прошипел Жак и снова крикнул, сжав кулаки: — Убирайся поскорей! Я за себя не отвечаю!
 Не дожидаясь дальнейших угроз, Пуайе пустился наутек.
 Шарль наклонился, поднял оброненный им кинжал и протянул другу,
 — Возьми, может, пригодится…
 — Зачем я его отпустил?! Но я не мог… «Вдвоем на одного», как он это сказал, у меня руки опустились. А у него-то кинжал за пазухой!.. Нет, надо было его убить!
 — Убить человека? Неужели ты…
 — А разве Гамбри не убили? Честного, справедливого, мужественного? Этот Пуайе — негодяй! Сколько преступлений на его совести! И, может быть, не одно убийство!.. Недаром он задумал удрать в Англию…
 Взволнованные, друзья не заметили, как, свернув дважды, подошли близко к самой Сене.
 И вдруг… Кто бы поверил! Навстречу им двигалась фигура все того же Пуайе-Бианкура.
 — Смотри, опять он!
 — Послушай, Жак, а если он нам солгал? Вдруг Фирмен жив и вовсе не в Бастилии, а где-нибудь в другом месте. Давай спросим….
 Погруженный в свои мысли, Бианкур увидел друзей, только когда они оказались шагах в двадцати от него. Он сделал какое-то странное движение — не то хотел броситься на них, не то схватить что-то.
 «У них кинжал! Я сам его дал им в руки! — с ужасом подумал Пуайе. — Бежать! Бежать!»
 Боясь повернуться спиной к друзьям, чтобы они не напали на него сзади, он стал пятиться к реке.
 — Трус! — крикнул с презрением Жак.
 Бианкур продолжал отступать, хотя ни Шарль, ни Жак не думали его преследовать.
 — Осторожно, там вода… Упадете! — невольно вырвалось у Шарля.
 Но его предупреждение опоздало, а может быть, потрясенный, испуганный Робер не слышал его. Так ли, иначе ли, только он рухнул прямо в Сену. При падении он зацепился за одинокий куст, росший у края воды, и на какие-то короткие секунды повис на нем, пытаясь удержаться. Но тут же сорвался и исчез в зеленовато-серой воде.
 Шарль окаменел.
 Жак, взволнованный не меньше Шарля, повинуясь бессознательному порыву, ринулся к воде, чтобы прыгнуть в нее и спасти утопающего, но вдруг остановился у самого края. За короткую минуту в его голове пронесся целый рой мыслей: «Тонет! Пойдет ко дну! Спасти! Помочь! Кому — убийце Фирмена?»
 — Этот человек утонул!.. — заикаясь, пролепетал Шарль.
 — Человек? Нет, предатель! — сказал тихо Жак. — И он сам вынес себе приговор!
 Жак, потрясенный, вбежал к Бабетте, которая сидела за рукоделием. Он чувствовал необходимость рассказать ей поскорей о смерти Робера, объяснить ей, а может быть, и самому себе, как все произошло.
 — Что бы ты сказала, Бабетта, если бы я… убил человека?
 — Ты, Жак? Ты?
 Бабетта побледнела, ее лицо сразу осунулось, потемнело.
 — Понимаешь, Бабетта, я не совсем убийца, сам я никого не убил, не ранил. Но все-таки человек погиб из-за меня. И, кажется, я об этом не жалею…
 И Жак рассказал во всех подробностях о встрече с Робером на набережной Сены.
 — Вода была такая зеленая, зеленая… Мне кажется, я ее вовек не забуду! — закончил свою исповедь Жак.
 По мере того как Жак говорил, лицо Бабетты прояснялось.
 — Нет, Жак, ты не убийца! Я не знаю, как это сказать по-ученому. Господин Адора, может, рассудил бы по-иному, как велит закон, на то он и адвокат. Я же говорю так, как подсказывает мне сердце. И думается мне, отец Поль — он добрый и справедливый, — наверное, как и я, отпустил бы тебе твой грех. Да грех ли это? Я сердцем чувствую, что Робер сделал много зла, так много, что ты, может, и не представляешь. Подумай, ведь он убил и Эжени, отнял у нее ее любовь. Это тоже смертный грех… Нет, нет, я говорю не то, хотя чувствую правильно…
 — Бабетта! Ты удивительная, ты чудесная! — Больше слов Жак не нашел. «Я люблю ее! — думал он восхищенно. — Теперь я знаю, что люблю! И ничто на свете мне не страшно!»




 Глава двадцать четвертная
 ЦЕНА ОДНОЙ КУРОПАТКИ


 В последнее время бабушка Маргарита Пежо Стала заметно стариться. Месяц за месяцем, год за годом, — глядишь, девяносто девять стукнет, а там и все сто. Но нет, плоха нынче стала Маргарита Пежо, не дотянет, видно, до ста, а в чем ее хворь — неизвестно. По-прежнему властвует над всем домом. Если самой тяжело выполоть грядку, подвязать высокую лозу, сейчас же позовет Мишеля или Клементину и распорядится, как и что сделать. А когда приспеет время сдавать налоги, не спускает глаз с Мари или Андре, боясь, чтобы те чего-нибудь не напутали и не переплатили лишнего сантима в пользу милостивого нашего короля. Но стала часто задумываться Маргарита, а этого с ней никогда прежде не бывало.
 Окликнет вдруг Мари, которая снимает гусениц с яблони, и спросит:
 — Мари, какой у нас сегодня месяц?
 — Июнь, матушка, — отвечает Мари и не удивляется.
 Мать часто задает ей теперь вопросы, которых, казалось бы, и задавать не к чему.
 — А число какое?
 — Второе, матушка.
 — А год?
 — Тысяча семьсот восемьдесят девятый. — Мари и тут не удивляется.
 — А много времени уже прошло с тех пор, как уехал Жак?
 — Да уж год с лишком, — отвечает мать Жака.
 — Скучно без него! Что-то давно от него не было вестей. — Бабушка произносит эти слова совсем тихо, словно сама с собой разговаривает.
 Мари кажется, что она при этом вздыхает. Но Мари не поддерживает разговора. Она крестьянка и с детства знает, что тоска по сыну, боль от разлуки с ним — это дело не для деревни. Там, в городе, живут какие-то другие люди, они хотя тоже французы, но у них есть досуг тосковать да задумываться. А если у тебя когда и защемит сердце от тоски по старшенькому, помни, что там ему лучше, сытнее, а здесь без него одним ртом меньше.
 И опять бабушка спрашивает, как будто продолжая все ту же свою мысль:
 — Год, говоришь, прошел? А про мой наказ ничего не слыхать… Видно, депутаты не удосужились до сих пор его прочесть.
 — Да мало ли у них дел, у депутатов-то, матушка, — решается высказать свое мнение Мари.
 Бабушка вспыхивает.
 — Мой наказ не глупее других, я думаю! Пособили бы нам господа из Генеральных штатов, глядишь, и другим легче бы стало…
 Мари хочет сказать матери, что в Таверни не хуже, чем в других деревнях, что кругом стон стоит, а наказы так и сыплются в Генеральные штаты… Хочет, но не говорит, уж очень ослабели память и слух Маргариты Пежо.
 Вот бабушка опустила руку со спицей. В другой — недовязанный чулок. Но бабушка не смотрит ни на свою работу, ни на гусениц, которых набралось полное ведерко, не распоряжается она и чтобы гусениц отнесли курам. Бабушка Пежо уставила в небо свои большие голубые глаза, которые от старости почти совсем выцвели.
 Бабушка не работает, она смотрит на небо. Есть чему удивиться, если бы было время. Но его нет ни у кого в Таверни. Каждый в Таверни занят своим делом.
 — Какое красивое небо! Я никогда и не замечала, как быстро по нему бегут облака. Бывало, сто раз взглянешь, не набежала ли туча, не пошлет ли бог дождика, а вот не замечала, что облака несутся по небу так, словно парусник по Сене….
 Мари с недоумением взглянула на мать, но на небо посмотреть ей уже было недосуг. Ведерко наполнилось, надо его отнести в курятник, опорожнить и снова приняться за гусениц. От них уже в глазах зарябило у Мари, но ведь ветки высокие, надо успеть их все облазить. Клементина и Мишель заняты — возят навоз. А Диди еще слишком мал, не ровен час — сорвется и упадет!
 Однако, несмотря на все появившиеся у бабушки странности, она продолжала оставаться полновластной хозяйкой в своем доме. И когда она приказала скосить сено, хотя трава могла бы еще постоять, Андре безмолвно принялся точить косу. Мари же только сказала:
 — Как бы эта косьба не обошлась нам слишком дорого! Ведь вы сами знаете, матушка, что косить запрещено…
 Это было одно из последних распоряжений сеньора; словно чуя, что ему недолго осталось самоуправствовать, он запретил крестьянам косить, ведь в скошенной траве куропаткам негде укрываться. А теперь любимым занятием сеньора стала охота именно на куропаток. Недаром пословица говорит: у каждого сеньора своя фантазия! Так вот, графу де Кастель полюбились куропатки. Весной он распорядился, чтобы землю не унавоживали, предвидя, что мясо куропаток, наевшихся крестьянского зерна с унавоженной земли, будет дурно пахнуть. Теперь распоряжение о косьбе… Что еще он придумает во славу своих куропаток?
 Бабушка ожила от слов дочери и словно в былые времена сказала, как отрезала:
 — Сейчас самая пора снимать траву. А в случае чего, с управляющим графа я поговорю сама! Не те нынче времена!
 Андре кликнул Мишеля, и они вдвоем отправились косить.
 Бабушка Пежо, чувствуя неожиданный прилив энергии и сил, отправилась к винограднику. Солнца нынче было мало, и гроздья, хоть и налились, казались Маргарите Пежо недостаточно разогретыми солнцем, как полагалось бы уже в это время года.
 Но то ли она стала медленно работать, то ли солнце пекло чересчур сильно и бабушка разомлела под его лучами, то ли в самом деле Андре и Мишель косили недолго, — только не успела она оглянуться, как увидела, что к ней бежит Мишель. На лице мальчика был испуг.
 — Б-а-бу-ш-ка! Б-а-бу-шка! — едва выговорил он, так запыхался от волнения и бега.
 — Ну, что там у вас еще случилось? — сурово спросила Маргарита, а сама почувствовала, как и ей передается волнение внука.
 — Куропатка! — прошептал Мишель.
 Бабушка рассердилась.
 — Да говори ты, дурень этакий, что еще за куропатка?
 — Бабушка, мы косили, все ничего, а тут я как пошел по полосе, вдруг чувствую, коса будто за камень зацепилась и не то кто-то пищит, не то вздыхает, не то коса о камень звенит… Отец как взглянет, да так и вскрикнет. Коса-то моя не камень задела, а куропатку подрезала!..
 — Вот еще беды не хватало! — сердито бросила бабушка. — Видал кто?.. Небось вы шуму подняли на всю деревню!
 — Нет-нет, — обрадовавшись, что хоть в этом не грешен, поспешил заверить Мишель, — никого и не было кругом.
 — А Диди-болтун где был?
 — Его Клементина с собой взяла.
 — Хорошо! А куропатка где?
 — Там и осталась! — сокрушенно вздохнул Мишель.
 Не сказав больше ни слова, бабушка, сколько ей позволяли силы, поспешила к месту происшествия.
 На свежескошенной, уже начавшей благоухать траве лежал маленький серый комочек — куропатка. Рядом, опершись на косу, стоял здоровый детина — Андре, отец Жака и Мишеля. Он словно замер в этой позе, и нельзя было определить, сколько времени он стоит вот так: то ли встал только сейчас, а может, застыл в этом положении со вчерашнего дня.
 — Ты что, панихиду по куропатке справляешь? — напустилась на него бабушка. — Если так убиваться по каждой земной твари, слез не хватит! Лучше б ты, старый дуралей, смотрел за сыном. Ему, чай, не семь лет, вон какая дылда! А косить ты его не научил… Давай ее сюда!
 Перепуганный Андре подобрал еще теплую куропатку, и струйка ее крови медленно потекла по его ноге.
 — Э-эх! — укоризненно произнесла бабушка. — Даже и для этого ты не годишься. Давай сюда лопух, да побольше! — обратилась она к Мишелю.
 Через минуту куропатка была обернута в огромный зеленый лопух, и бабушка со своей ношей отправилась в дом. Мужчины облегченно вздохнули, когда она скрылась из глаз, и снова принялись за косьбу.
 — Отец, — после нескольких минут молчания обратился к нему Мишель, — как ты думаешь, даст нам бабушка отведать этого лакомого господского блюда?
 — Навряд, — ответил раздумчиво Андре. — Да и разве нам хватило бы одной такой птички на всю семью?
 На этом история скошенной куропатки не кончилась. Во всяком случае, она породила другую…
 Дала ли бабушка отведать кому-нибудь мяса убитой птицы, где она ее схоронила, никто не знал. О куропатке в доме Пежо было запрещено упоминать. И все же скрытое вышло наружу.
 Не прошло и десяти дней, как бабушку, которая все возилась на винограднике — никак не могла с ним управиться, — окликнула Клементина. Это была рослая и очень красивая одиннадцатилетняя девочка; лицом она напоминала Жака, гордостью осанки — мать, а вернее, бабушку в ее молодые годы, когда у нее от женихов не было отбоя.
 — Бабушка, приехал господин Бари. Он хочет с вами поговорить. — У девочки хватило выдержки произнести эти слова совершенно спокойно, а сердце у нее билось, как пойманная птичка.
 Господин Бари был управляющим графа де Кастель; граф доверял ему все дела по имению, и власти у него было достаточно, чтобы испортить жизнь семье Пежо и каждому из ее многочисленных членов.
 Бабушка пожевала губами, что было у нее признаком большого волнения, машинально поправила чепчик и не спеша, как полагается хорошо воспитанной даме, прошествовала к дому.
 У крыльца на лавочке сидел, расставив ноги, в небрежной позе господин Бари. Увидев бабушку, он не счел нужным ни подняться со скамьи, ни снять шляпу, что бабушка тут же восприняла как знак специально проявленной по отношению к ней невежливости.
 — Так, так, Маргарита Пежо! Значит, ты опять не хочешь подчиняться распоряжениям?
 — Каким таким распоряжениям?.. — Бабушка независимо взглянула на Бари и приказала Клементине: — Принеси мне стул!
 Бабушка удовлетворенно опустилась на принесенный ей внучкой стул и сразу почувствовала себя на равной ноге с управляющим.
 — Распоряжением сеньора косить запрещено. А законы надо уважать.
 — Ваша правда, господин Бари! — Маргарита Пежо подчеркнуто не назвала его управляющим, как делали другие крестьяне, желавшие заслужить милости Бари. — Законы уважать надо. Но закона о косьбе я что-то не припомню.
 — Вот что, старая, мне некогда терять с тобой время! За то, что скосила, уплатишь штраф. А впредь, чтобы никто из твоих и не думал косить!
 — Что ж, так и прикажете пол-луга скосить, а половину нескошенным оставить?..
 — А мне неважно, будет ли твой участок лысым или нет, — явно издеваясь, сказал Бари. И на всякий случай добавил: — Вы тут своей косьбой всех наших куропаток перебудоражили…
 При слове «куропатка» бабушка встрепенулась. «Неужто прослышали или кто наябедничал?» — мелькнуло у нее в голове. Она не нашлась что ответить.
 А Бари, сверля бабушку глазами, заметил ее беспокойство.
 — Ты думаешь, старая, что мы далеко от вас, так и не знаем, что у вас делается. Напрасно ты так думаешь!..
 — Так ведь никто плохого не хотел! — вырвалось у нее.
 — Ах т-а-к! — протянул Бари, почувствовав, что бабушка что-то скрывает. — Не хотели?.. Знаю вас! Зла не хотели, а все-таки натворили…
 Бабушка, всегда такая находчивая, тут словно онемела. А Бари все примечал да на ус наматывал.
 — Ну, выкладывай все начистоту, мне надоело ждать! Я понимаю, виновата не ты, а твой внук.
 — Да он же не нарочно, он только…
 Бабушка вдруг осела и вся поникла. В ее голове смешалось и то, что было и чего не было. Все, что ее беспокоило в бессонные ночи, все, чего опасалась, хорошо скрывая страх, когда оказывалась вот так лицом к лицу со своим врагом — будь то сам управляющий или один из его подручных.
 А Бари, глумясь, продолжал:
 — Так вот, старая, чтобы тебе вовек не забылась куропатка, ты сначала уплатишь штраф в пятьдесят су за то, что самовольно косила, а потом…
 Но бабушка прервала его, всплеснув руками:
 — Боже мой, боже! Так во что же станет одна-то куропатка! Пятьдесят су! Где же нам взять…
 Маргарита Пежо не докончила фразы — она вдруг запрокинулась назад и, скользнув по спинке стула, грохнулась наземь.
 Бари испугался.
 — Эй, кто там?! — крикнул он не своим голосом. — Госпожа Мари, скорей сюда!..
 На крик управляющего прибежали Андре, Мари, Мишель и Клементина. Но было уже поздно. Маргарита Пежо скончалась, не дожив нескольких недель до девяноста девяти лет и ровно одного месяца до революции.
 С отцом Полем прихожане делились своими радостями, которые не часто выпадали им на долю, и невзгодами, которых было куда больше, так что он волей-неволей знал все, что происходит в деревне. К тому же отец Поль читал газеты и мог порассказать, что творится на белом свете.
 Всем своим прихожанам он помогал и советом и делом.
 Особенное внимание он оказывал теперь семье Пежо, где главой стала Мари. Хоть и невелико было хозяйство бабушки, однако после ее смерти надо было выполнить много формальностей, написать ворох бумаг и всевозможных ходатайств. Тут отец Поль оказывал Пежо неоценимую помощь.
 Об истории с куропаткой начали понемногу забывать. Конечно, не порань тогда Мишель эту злосчастную птицу, не сплоховала бы бабушка перед господином Бари. Но что поделаешь! Видно, так было предначертано судьбой! И все смирились, кроме Мишеля, который не находил себе места, считая себя косвенным виновником смерти старой Маргариты Пежо.
 Однажды под вечер все члены семьи Пежо, окончив каждый свою работу, собрались, как обычно, у крылечка. Здесь на лавочке их уже ожидал отец Поль. Сегодня он с удовольствием сообщил Мари об успехах Мишеля. Мать, хоть и была довольна, ничем этого не показала: скорбная складка раз и навсегда застыла у ее рано увядших губ. Глаза глядели невесело, в них глубоко затаилась грусть.
 — Что пишет Жак? — спросил господин Поль. Его огорчало, что бывший питомец в последнее время не находит времени ему писать.
 — Видно, зря вы его учили, святой отец, — грубовато пошутил Андре, — неохотлив он писать… — И вдруг с недоумением спросил: — А этот зачем к нам еще пожаловал?
 То же недоумение и испуг отразились и на лицах остальных: у калитки показался управляющий Бари.
 Поравнявшись с крылечком, Бари приветливо снял шляпу и сказал:
 — Отдыхаете? Что ж, это хорошо. После дня работы нужен отдых. Ну, как разобрались маленько после смерти госпожи Пежо-старшей? Она ведь такая проворная была. Без нее -у вас, наверное, для каждого нашлась добавочная работа. Да что вы так на меня глядите, словно и не ждали? Ведь я к вам за своим должком пришел. С вас полагается пятьдесят су штрафа за косьбу да за… куропатку…
 Если бы гром грянул среди ясного неба, он не застал бы всех так врасплох, как эти слова.
 Мари вскочила со скамьи, угрожающе сжав кулаки:
 — Так вам мало того, что вы из-за своей куропатки отправили на тот свет мою мать!.. Вы…
 От неожиданности Бари попятился назад, но ничего не успел ответить, потому что с места встал кюре и, выпрямившись во весь рост, словно проповедь читал, заявил:
 — Господин Бари, вы, видно, совсем потеряли совесть и забыли о боге. А он с вас спросит — и не в ином, лучшем мире, а здесь, на земле… Как ваш духовный пастырь, говорю вам: лучше для вас будет, если вы выбросите эти бумаги! — Тут кюре ткнул пальцем в квитанцию, которую, очевидно, чтобы припугнуть семью Пежо, выписал Бари. Уже давно в деревне Таверни, как и во многих других, для упрощения дела не прибегали к таким формальностям. — И не забывайте, что не только божий суд грозит тем, для кого цена куропатки выше цены человеческой жизни!.. — Голос отца Поля был уверенный, строгий, неумолимый.
 Все молчали, глядя на отца Поля, а господин Бари от неожиданности застыл на месте.
 Глаза Мишеля сверкали. Он выхватил из рук Бари злосчастную квитанцию и разорвал ее.
 Бари был хорошо осведомлен о том, что кругом в деревнях неспокойно, но такого дружного отпора в семье Пежо он не ожидал встретить. Да, видно, в самом деле, сейчас было не время теснить крестьян из-за такой малости.
 Ничего не ответив священнику и даже не пригрозив «дерзкому» мальчишке, Бари поспешил покинуть сад Пежо..
 А потрясенная Мари упала перед кюре на колени. Ей хотелось поблагодарить его, высказать все те чувства, какие теснили ее грудь, но она не знала, как это сделать, слов у нее не находилось. И вместо этого она пролепетала привычные с детства слова:
 — Благословите нас, святой отец!..




 Глава двадцать пятая
 ЖАРКИЕ ИЮЛЬСКИЕ ДНИ


 Нестерпимо, беспощадно жжет июльский зной. Но сильнее зноя жжет сердца парижан гнев против короля, желание положить предел самовластию ненавистной королевы.
 Никогда, кажется, политические события не чередовались с такой быстротой, как в июле 1789 года.
 По королевскому распоряжению со всех сторон к Парижу и Версалю стягивались в эти дни войска. Поговаривали, что число вызванных солдат достигает двадцати тысяч. Военные части, уже стоявшие в столице, как недостаточно надежные, были заменены швейцарскими, немецкими и фламандскими. Ими командовали также иноземцы. И офицеры и солдаты этих частей не знают чувства любви к Франции. Они будут стрелять, в кого им прикажут. А содержание наемных войск обходится дорого, и ложится оно новым бременем на плечи народа.
 Обеспокоено и Национальное собрание. 8 июля при участии Мирабо оно составляет петицию, в которой просит короля отозвать из столицы войска, в первую очередь иноземные.
 «Мы платим солдатам за то, чтобы они нас защищали, а не за то, чтобы они разрушали наши очаги».
 Ознакомившись с петицией, король отвечает, что просьбу депутатов выполнить не может. Войска-де созваны для того, чтобы поддерживать порядок на улицах, охраняя честных граждан от грабителей.
 Национальное собрание не удовлетворено ответом короля. 9 июля оно объявляет себя Учредительным собранием. Отныне оно станет высшим представительным и законодательным органом Франции. Оно выработает Конституцию. Это ознаменует начало новой эпохи французской истории: власть короля будет ограничена.
 В столице, в провинции, в деревнях население страдает от голода. Недород прошлого года, плохие виды на новый урожай сказываются сейчас с особой силой. Хлеба мало, он непрерывно дорожает, в нем все больше примесей. С ночи выстраиваются у булочных длинные очереди. Министр финансов Неккер прибегает к крайней мере — договаривается закупить хлеб за границей. Но пока хлеба нет, хлебные лавки пусты…
 А тут, как гром среди ясного неба, 12 июля парижане узнают, что король уволил Неккера, того самого Неккера, на которого как на спасителя направлены сейчас все взгляды.
 Неккер был крупным банкиром. Зная его финансовые способности, король дважды прибегал к его помощи в минуты тяжелого экономического положения страны и приглашал банкира на пост министра финансов. Неккер считал необходимым сократить расходы двора и этим снискал популярность в народе. Третье сословие было ему благодарно и за то, что, вернувшись на место министра финансов в 1788 году, Неккер приложил немало усилий, чтобы король согласился наконец созвать Генеральные штаты.
 Отставка Неккера вносит смятение во все круги парижского общества: финансисты и дельцы решают закрыть биржу, и это вызывает еще большую панику. Патриоты понимают, что король ищет предлога распустить Национальное собрание.
 Весть об отставке Неккера быстро распространяется по Парижу. А между тем Неккер по приказу короля уже покинул Париж и катит по дороге в Бельгию. Вместо него назначен де Брейтель. Тот самый барон де Брейтель, который еще недавно похвалялся перед Марией-Антуанеттой, что сожжет Париж, если это понадобится.
 Все эти новости еще больше разжигают справедливый народный гнев. Он обрушивается на ненавистные таможенные заставы. Уничтожить их! Поджечь! Стереть с лица земли!
 И две или три заставы тут же сожжены дотла.
 Если сегодня на площадях и улицах Парижа многолюдно как никогда, то в Пале-Рояле и вовсе невозможно протиснуться.
 Здесь раздаются тревожные голоса:
 — Король хочет сорвать гнев на Неккере… Но скоро не от желания короля, не от произвола придворных будут зависеть судьбы французского народа…
 — А кто, как не Неккер может сейчас спасти Францию, когда она увязла в долгах? Ни для кого не секрет, куда уходят народные денежки. Стоит только подсчитать, во что обходится содержание любимиц и любимчиков королевы, ее горничных, парикмахеров, поваров… Недаром ее прозвали «госпожа Дефицит»! Дорого стоят народу ее прихоти!
 — Куда уходят народные деньги, говорите вы? А знаете ли, что на одни свечи Мария-Антуанетта тратит сто пятьдесят семь тысяч франков в год. И огарки тоже не пропадают! Они идут в пользу ее любимой камеристки, и той это приносит чистого дохода пятьдесят тысяч франков в год!
 — А вы слышали, «она» распорядилась укрепить гарнизон Бастилии. В погреба подвезены запасы пороха и оружия.
 — Говорят, что из бойниц Бастилии торчат дула пушек. И направлены они на Сент-Антуанское предместье.
 — А куда же им еще их направлять? Ведь стрелять будут туда, где больше всего рабочего люда!..
 Торопясь высказаться, перебивая друг друга, изливают парижане свое негодование. И вдруг тишина.
 — Говорит Камилл Демулен!
 Демулен вскочил на скамейку, кругом него уже столпились люди: лавочники и стряпчие, купцы, ремесленники и рабочие — кого здесь только нет!
 Длинные волосы оратора чуть колеблет легкий ветерок, и они развеваются вокруг худощавого лица с резко очерченным профилем и выдающимися скулами. На нем длиннополый коричневый сюртук; на голове треугольная шляпа.
 Демулен говорит взволнованно, горячо, увлекательно, хотя слегка заикается. И его слова падают на благоприятную почву — ему внимают парижане, терпение которых иссякло, которые больше не хотят ждать.
 — Граждане, нельзя терять ни минуты! — говорит Демулен. — Увольнение Неккера — это набат, который предупреждает патриотов о готовящейся против них Варфоломеевской ночи. Знайте, сегодня вечером швейцарские и немецкие батальоны выйдут с Марсова поля, чтобы покончить с народом, который уже не хочет скрывать своего недовольства!
 Для большего эффекта Демулен с минуту помолчал, затем продолжал с новой силой:
 — Нам остается только одно — взяться за оружие, чтобы защитить свои права. Но прежде для опознавания друг друга мы должны установить какой-нибудь отличительный знак, ну хотя бы кокарду. Выбирайте, какой цвет вам по душе?
 — Выберите вы сами! — послышались голоса со всех сторон.
 — Какой вы предпочитаете: голубой или зеленый, цвет надежды?
 — Зеленый! Зеленый! Цвет надежды! — грянул хор голосов.
 — Друзья, сигнал подан! — продолжал Демулен. — Я вижу устремленные на меня глаза полицейских и их соглядатаев. Но живым в их руки я не дамся. Вот, смотрите! — Демулен вытащил из карманов два пистолета. — Берите пример с меня! К оружию!
 Толпа зашумела. Как бы в ответ ей, зашелестели, зашуршали деревья, с которых сотни вытянутых рук срывали зеленые листья, превращая их в кокарды. На сюртук Демулена какая-то женщина прикрепила розетку из зеленой атласной ленты. Еще немного, и не осталось в Пале-Рояле человека, не украшенного либо зеленой' розеткой, либо ветвью, приколотой к шляпе или поясу.
 — Вооружайтесь!
 — Вооружайтесь!
 И вот уже слышно:
 — На Бастилию!
 — Разрушить Бастилию!
 Призыв уничтожить ненавистную крепость — этот символ королевского произвола и беззакония — уже не впервые раздавался в эти дни. Но еще немногие из тех, кто готов был взять Бастилию хотя бы голыми руками, ясно представляли себе, что ее уничтожение положит начало Великой французской революции.
 Здесь встретились сейчас адвокаты и пекари, торговцы Центрального рынка и водоносы, уличные разносчики и портные, ремесленники и студенты, доктора и философы. Все они знали одно: дольше терпеть невозможно, надеяться на милости короля поздно!
 Пока наэлектризованная толпа внимала Демулену, в Ратуше уже заседала новая городская власть — только что организовавшийся Постоянный комитет. Его образовали парижские выборщики — представители третьего сословия всех шестидесяти округов Парижа, на которые не так давно разделили столицу для удобства выборов в Генеральные штаты. Тут же было решено создать народную милицию для поддержания порядка в городе. Каждый округ должен был избрать по двести граждан, пользующихся известностью в своем округе и способных носить оружие. Так из двенадцати тысяч парижских граждан составится милиция. Общественное спокойствие не должно ничем нарушаться. Пусть каждый, у кого есть сабля, ружье, пистолет, отнесет его в свое районное подразделение комитета.
 Новая власть распорядилась:
 «Пусть никто не ложится спать в эту ночь! Пусть в домах и на улицах до самого утра горит огонь! Измена пуще всего боится света! Да сгинет мрак!»
 И город, как в дни большого торжества, заблистал тысячами огней. Но не было слышно радостных возгласов, как в праздничные дни. В ночи раздавались только мерные шаги патрулей да свист молотов. Это ковали оружие.
 А к утру, словно по мановению волшебного жезла, в городе выросли баррикады; улицы разъединили прорытые за ночь рвы; на верхние этажи домов руки добровольцев втащили булыжники, чтобы можно было их метать с крыш.
 Лавки тотчас закрылись; только не закрыли своих дверей городские кузницы. В них ночью и днем неумолчно стучали молоты, выбивавшие огонь на наковальнях и ковавшие пики. Прошло едва полтора суток, а народ получил уже пятьдесят тысяч пик. Женщинам тоже нашлась работа; в Ратуше отвергли зеленый цвет для кокард, так как это был цвет герба одного-из аристократов — графа д'Артуа. И вместо зеленых надо было спешно заготовить кокарды цветов города Парижа — синего и красного. Вот женщины и принялись без промедления их шить.
 Но огнестрельного оружия у восставших все-таки не было. Толпа бросилась к королевским складам, но того, что было ей нужно, там не нашли. Вытащили на улицу две оправленные в серебро пушки, которые сиамский король когда-то прислал в подарок «Людовику XIV, позолоченную шпагу Генриха IV, старинные копья, шпаги, арбалеты. Все эти музейные доспехи были непригодны для того, чтобы вооружить людей, собирающихся не на шутку сразиться с королевскими солдатами.
 Толпа восставших — ремесленники, торговцы, служащие — двигается в Ратушу, требуя вооружения. Сначала к ним выходят представители городских властей и пытаются их успокоить. К чему вооружаться? Ведь Постоянный комитет создает милицию, охрана города будет обеспечена.
 Но толпа не успокаивается:
 — Оружия!
 Купеческий старшина де Флессель, стоящий во главе муниципалитета, — ярый сторонник королевской власти. Всеми правдами и неправдами он старается скрыть оружие, лишь бы только оно не досталось восставшим.
 Он выходит на балкон.
 — Успокойтесь, господа! Приходите сюда к пяти часам, и вы получите оружие.
 Чем руководился де Флессель, давая обещание? Может быть, втайне надеялся, что рабочие сюда не вернутся? Но его надежды не оправдались. Толпа решила не расходиться и ждать оружия.
 Не имея еще точно обдуманного плана, как помешать парижанам вооружиться, де Флессель хотел хотя бы выиграть время. И для этого пускался на всевозможные хитрости.
 Между пятью и шестью часами в самом деле появились телеги. На них навалом лежали ящики, а на ящиках наклеены ярлыки: «Артиллерия!»
 Ожидавшие у Ратуши люди встретили медленно приближавшиеся подводы криками: «Ура!» Но их радость тотчас сменилась возмущением и гневом. Из разбитых ящиков вывалились… тряпки и щепки.
 — Это недоразумение, — твердит де Флессель. — Идите в монастырь Сен-Лазар, где заготовлено оружие. — И он даже подписывает ордер на реквизицию якобы имеющихся там ружей и патронов.
 Каково же возмущение прибывших туда парижан, когда настоятель монастыря объявляет, что у них нет никаких запасов оружия! Ему не верят. Парижане самолично производят обыск и убеждаются, что настоятель не солгал. Зато хлеба и мяса здесь спрятано вдоволь. Монахи — люди предусмотрительные, их запасы могут удовлетворить много голодных.
 Народ бросается в оружейные лавки. Никто не дотрагивается до денег, лежащих в кассе, никто не прикасается ни к одной из дорогих вещей, берут лишь то, что пригодно для вооружения.
 — Нам нужно не золото, не серебро! Нам нужно железо! — говорят парижане.
 Между тем подтверждаются распространявшиеся по Парижу слухи: ненавистная Мария-Антуанетта, не довольствуясь тем, что король стягивает войска к Парижу, дала распоряжение привести Бастилию в состояние, годное, чтобы выдержать осаду.
 Бастилия преграждает путь народу из восточных предместий к центру города. Если взять Бастилию, королю не совладать с парижанами.
 Подсчитав все раздобытое оружие, восставшие понимают: с таким вооружением ничего сделать нельзя. Без пороха Бастилией не овладеть!
 Но порох! Где его взять? В Париже его нет, так, по крайней мере, все уверяют.
 — Нет, порох в Париже есть, но его сейчас, сию минуту вывозят из города! — это говорит де Флесселю подмастерье парикмахера. Он говорит прерывающимся голосом, он что было сил спешил сюда. Ко лбу его прилипли волосы, так он вспотел. Вместе с ним продавец молока, этот постарше. Оба волнуются, настаивают. Ведь как раз в эту минуту из Арсенала по Сене вывозят тридцать пять бочек пороха… Уж не в Версаль ли его везут?
 Сообщение подмастерья не вызывает ни у кого сомнений. Тотчас находятся добровольцы. Они составляют отряд. Не проходит и часа, как порох отбит, и Ратуша принимает в свои стены этот ценный дар.
 Национальное собрание заседает в Версале; туда время от времени парижский народ посылает своих гонцов. Тем не менее новая власть — Постоянный комитет, как его называют, — должна брать на себя важные решения тут же, на месте, без проволочки.
 Так возникает постановление назначить аббата Лефевра ответственным за сохранность пороха и за его распределение.
 Задача трудная и опасная. Несколько раз в эту памятную ночь аббат был в двух шагах от смерти.
 Какой-то предатель, так и оставшийся неизвестным для истории, выстрелил из пистолета прямо в аббата, после чего скрылся в толпе. К счастью, он промахнулся, но пуля, даже миновав аббата, легко могла воспламенить порох. Может быть, именно на это и рассчитывал преступник. Еще большей опасности подвергся склад и все члены муниципалитета, сидевшие в зале, расположенном над складом, когда в погреб ввалился какой-то пьяный с зажженной трубкой в зубах. Лефевр понял, что спорить с пьяным бесполезно, а всякая попытка отобрать у него трубку силой может кончиться пожаром и взрывом. Однако аббат не растерялся.
 — За сколько ты продашь трубку? — обратился он к неожиданному посетителю.
 — За пять су, — заплетающимся языком ответил тот.
 — Получай десять, давай твою трубку и проваливай! — Аббат сунул ему монету в руку и тут же ловко вытащил у него изо рта горящую трубку.
 Так вновь был спасен склад.
 — На Бастилию!..
 Кто первый бросил этот клич, осталось неизвестным. Но в сердце каждого из тех, кто вышел сейчас на улицы, он нашел горячий отклик. Даже в сердцах тех, кто никогда прежде и не помышлял об уличной борьбе. А люди это были самые разные: горожане всех профессий, крестьяне, прибывшие из деревни, солдаты, офицеры, примкнувшие сейчас к народу, священники, даже женщины.
 В возгласе «На Бастилию!» воплотилось все возмущение народа, все его чаяния и надежды на лучшее будущее, на то, что можно еще как-то переделать эту беспросветную жизнь.
 Сами не сознавая, что они сейчас совершат, почти безоружные люди шли на штурм Бастилии, чтобы сбросить ненавистный гнет монархии, тяготевший веками над Францией.




 Глава двадцать шестая
 ЭЖЕНИ ЛЕФЛЕР ВЫХОДИТ НА УЛИЦУ…


 Клич «На Бастилию!» услышали и на улице Муфтар.
 Как могло случиться, что Эжени Лефлер, годами не выходившая из дому, очутилась на улице? Все знали Эжени в ее квартале. Как же она прошла, никем не замеченная, не остановленная?
 Объяснялось это просто: парижане были так взбудоражены, что казалось, только и ждут сигнала. И вот сигнал раздался, и все, побросав свои дела, ринулись на улицу. И никому не было дела до Поющей Сороки.
 Когда через открытое окно к ней донесся с улицы крик: «Вооружайтесь!», она не обратила на него внимания и продолжала раскладывать на столе лоскутки разноцветного шелка. Но вот до ее слуха долетел возглас: «На Бастилию!», и от этого знакомого слова она вся встрепенулась. Подойдя к окну, она высунулась из него до половины, прислушалась.
 Ее не поразило ни то, что на улице непривычно людно, ни то, что толпа непрерывно растет. Теперь люди шли уже не только вдоль домов, но заполняли всю мостовую. Из дома, где жила Эжени, тоже выбежали несколько человек. Среди них Эжени узнала тетушку Мадлен.
 Тревожно зазвонили колокола сначала только нескольких церквей. К ним присоединились понемногу все остальные. Их звон превратился в мощный набат. А голоса людей слились в сплошной гул:
 — На Бастилию!..
 Это слово всколыхнуло в памяти Эжени уснувшие воспоминания, и в возбужденных криках «На Бастилию!» она почувствовала какую-то смутную надежду.
 В раздумье она подошла к шкафу, вынула с полки кучку косынок, тщательно перебрала их и выбрала кружевную, нарядную… Затем, так же не спеша, вытащила из вазы цветок, розовую гвоздику, кокетливо воткнула его в прическу.
 — Будь умницей, Габи! — обратилась она к сороке, но та наклонила голову набок, серьезно посмотрела на нее своими бусинками-глазами и что-то пропищала.
 Эжени была склонна понимать сороку так, как ей самой того хотелось.
 — Ты не хочешь оставаться дома, Габи? Ну что ж, полезай! — Эжени присела на пол, и Габи привычным движением вспорхнула к ней на колени. Эжени взяла сороку на руки, как ребенка, спустилась по лестнице и оказалась на улице.
 Почти полдороги к Бастилии Эжени продвигалась беспрепятственно. Но чем дальше, тем труднее становилось идти. Несколько раз ее предупреждали доброжелательные люди:
 — Поверните назад, мадам! Там не место женщине!..
 Эжени была не единственной женщиной в толпе. Но другие сопровождали своих мужей, отцов, братьев и сыновей или шли группками. А Эжени шла одна, ни с кем не заговаривая, никого не замечая. Да и что-то в ее старомодном наряде и манерах отличало ее от всех.
 Обычно она боялась шума, скопления людей, лошадей, фиакров. Она привыкла быть одна и сторонилась людей. Но тут она не испытывала страха. Напротив, ее словно подгоняло какое-то любопытство, ей хотелось увидеть, что будет дальше. И она старалась не отставать от других.
 В конце Сент-Антуанской улицы, когда прямо перед ее глазами выросли башни Бастилии, Эжени не могла пройти, так густа была собравшаяся здесь толпа.
 — Назад! Назад! — крикнул ей какой-то солдат, грубо схватив ее за руку. — Дальше идти нельзя!
 Простодушно улыбнувшись, Эжени встала в театральную позу. Одной рукой чуть приподняла краешек юбки, другой крепко прижала Габи к груди и вдруг запела свежим, звонким голосом куплет, который когда-то напевал ее возлюбленный Фирмен:
 Ну и дела во Франции прекрасной,
 Здесь можно дурой быть из дур
 И все же править государством…
 Пример — маркиза Помпадур!
 Хотя прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как умерла маркиза Помпадур, куплет Эжени имел неожиданный успех.
 — Ай да забавница! Ай да песенка! Спой-ка еще раз, красотка!
 Эжени не заставила себя просить дважды. Разрумянившись от удовольствия, она повторила свой номер еще более задорно и выразительно.
 Стараясь не отставать от других, она порой ускоряла шаги, а иногда и просто бежала. Было нестерпимо жарко. Вынув кружевной носовой платочек, она кокетливо обмахивала им свое разгоряченное лицо.
 Эжени Лефлер было невдомек, что именно здесь, неподалеку от нее, разворачиваются великие события 14 июля.




 Глава двадцать седьмая
 14 ИЮЛЯ


 Что-то должно свершиться. Что именно, никто не знал. Но разве можно усидеть дома? На улицу! Скорей на улицу, вместе со всеми! Ждали только сигнала.
 Ждали сигнала и Жак с Шарлем.
 В ночь на 14 июля они условились не спать, дежурить в городе и не возвращаться домой, пока они могут быть хоть чем-нибудь полезными для общего дела.
 Вечером, уже договорившись с Шарлем о встрече, Жак решил попрощаться с Бабеттой. Разговор, который произошел между ними после смерти Бианкура, сблизил их, и теперь Жаку казалось невозможным не поделиться с Бабеттой тем, что было самым важным для него в эту минуту: он будет участвовать в событиях, которые вот-вот разразятся.
 Бабетта мыла на кухне посуду. Жак остановился на пороге и загляделся на нее. Что бы она ни делала, ему все нравилось в ней, каждое ее движение. Длинными пальцами она легко касалась чашек, взмахивала рукой, вытирала их и легко ставила на полку.
 Он забыл, что хотел ей сказать, наверное, какие-то торжественные слова, соответствующие важности наступивших тревожных дней. Вместо этого он произнес просто:
 — Я хочу попрощаться с тобой, Бабетта… Я иду на улицу… Кто знает… — И пока Жак произносил эти отрывистые слова, он успел задумать: «Если Бабетта назовет меня „братцем“, значит, она не любит меня».
 Бабетта опустила чашку на стол.
 — Будь осторожен! Мало ли что может случиться.
 В ее синих глазах затаилась тревога.
 — Дай мне на счастье руку! — попросил Жак, а у самого сердце взволнованно забилось. Сейчас сна скажет: «Братец!»
 Но Бабетта опять этого не сказала.
 — Будь осторожен, Жак… милый Жако!
 Жак завладел обеими руками Бабетты, уткнулся в ее мягкие ладони пылающим лицом.
 В это время, откуда ни возьмись, появилась Виолетта. Она насмешливо оглядела отпрянувших друг от друга Жака и Бабетту и протянула:
 — Чем ты здесь занят, братец?
 Она намеренно произнесла слово «братец» тем певучим голосом и с той же интонацией, как произносила Бабетта.
 — Помогаю Бабетте!
 И Жак стремительно выбежал из кухни, опрокинув по дороге кочергу и щипцы для угля, прислоненные к стене.
 Позади он услышал веселый девичий смех. Это смеялась не Бабетта.
 Друзья бродили по городу, прислушиваясь к тревожному звону церковных колоколов. С каланчи Ратуши раздавался набат.
 На каждом шагу Жак и Шарль сталкивались с патрулями городской милиции. Постоянный комитет составил их из зажиточных горожан. Но парижской бедноте это казалось недостаточным. И наряду с отрядами милиции шли отряды людей из народа, одетые как придется, вооруженные чем попало: музейными ружьями, алебардами, шпагами, и это вынужденное разнообразие оружия не вызывало ни у кого усмешки.
 Накануне из избирательного округа Кордельеров, где наиболее влиятельными членами были Дантон и Камилл Демулен, дали знать всем постам, что в подвалы Дома инвалидов, служившего Арсеналом, по распоряжению королевского двора свезено большое количество ружей.
 И с утра многочисленные толпы подошли к Дому инвалидов. Напуганный комендант Арсенала Сомбрейль приказал привести в негодность ружья, сняв с них курки и шомпола. Но инвалиды — гарнизон Дома — не приняли на свою совесть греха против революции и, делая вид, что выполняют приказание коменданта, за шесть часов вывели из строя только двадцать ружей. Когда же толпа овладела Домом инвалидов, то все увидели, что ружья покрыты соломой.
 — Эге, — высказал кто-то вслух подозрение, возникшее сразу у многих, — солому-то здесь, видно, подложили недаром. Как придет подходящая минута, ее и подожгут.
 — А я так думаю, что ружья просто-напросто упрятали под солому, чтобы их не сразу отыскали, — отозвался другой.
 Коменданту не оставалось ничего иного, как дать беспрепятственно увезти тридцать тысяч ружей и пять пушек — все, чем располагал в данное время Арсенал.
 Жак и Шарль оказались напротив оружейного магазина Тандрие как раз в ту минуту, когда толпа ворвалась в помещение.
 — Нам бы тоже не худо запастись ружьями, — проговорил Жак.
 Шарль в ответ кивнул головой.
 — Хорошо бы, только я не умею стрелять.
 — Научимся!
 — А про кинжал ты не забыл? — тихо спросил Шарль.
 — Помню. Он вот здесь, у меня в кармане.
 — Ох, и хороши же на нем камешки!
 Толпа меж тем разбирала ружья, люди набивали карманы патронами. Жак и Шарль не смели сами ни до чего дотронуться. Но у кого спросить разрешение? И, набравшись смелости, Жак обратился к пожилому человеку, который с хозяйским видом долго осматривал выбранное ружье:
 — Скажите, кто здесь распоряжается?
 — Народ!
 — Распоряжается народ!.. — с некоторым сомнением повторил Шарль. — А где же все те, кто так хорошо выступает в Пале-Рояле? Камилл Демулен, например… Или этот Робеспьер, о котором столько рассказывал Адора?
 Жак испытывал те же сомнения, что и Шарль, только не решался их высказать вслух. Он все же нашелся и ответил:
 — А ты думаешь, мало у них дела в Национальном собрании, особенно сейчас. Ведь такие, как Робеспьер, заседают там день и ночь… Надо подготовить новые законы, чтобы во Франции была Конституция… Да, да, не смотри так на меня. Отныне народ будет править вместе с королем.
 По мере того как Жак говорил, он и сам начинал верить в свои слова.
 Однако разговоры разговорами, а надо было не отставать от других. Жак подмигнул Шарлю, и на улицу юноши вышли уже с ружьями за плечом. Им недоставало теперь только пуль, но те, кто были более предусмотрительными и не ждали ничьих разрешений, тут же поделились с ними дробью.
 Незнакомец был прав. Жак и Шарль скоро это поняли: сегодня всем, что происходило, распоряжался народ. И поэтому, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, они пошли куда все — к Бастилии.
 Ох, эта Бастилия! Недаром ее поминали во всех наказах, требуя, чтобы ее смели с лица земли. Когда-то ее назначение было защищать Париж от чужеземцев и от нападений крупных феодалов. Но при последних королях она стала оплотом монархии, символом произвола. Как ненавидели ее все, кто собрался сейчас для того, чтобы ею овладеть, сокрушить, разнести по камню!..
 Пока же она стояла еще во всей своей мощи. В конце Сент-Антуанской улицы высились восемь мрачных, тяжелых башен. В башнях на большом расстоянии друг от друга были пробиты узенькие оконца. На каждом — тройной ряд решеток; отверстия одного ряда не совпадали с отверстиями следующего, так что окна почти не пропускали света. Верхушки башен смотрели в небо красиво вырезанными острыми зубцами.
 Вход в самую крепость был с Сент-Антуанской улицы. Здесь стояла передовая караульня, в которой днем и ночью сидел часовой. По первому подъемному мосту, перекинутому через глубокий ров, входили в первый двор. Здесь был вырыт второй ров, через него также перекинут подъемный мост, который вел во второй, так называемый комендантский двор. Перед вторым двором была своя караульня. А всего, для того чтобы проникнуть в крепость, надо было пройти два подъемных моста и пять ворот. Все ворота охраняли часовые. Кроме того, в Бастилии был двор для прогулок заключенных и множество разных строений, переходов и галерей, в которых впору было заблудиться и тому, кто был здесь своим человеком.
 Вот какова была Бастилия! Вот что предстояло сокрушить французскому народу!
 — Тираны народов! Убийцы! Сгиньте с лица земли! Ваше царство кончилось! Трепещите! — крикнул кто-то.
 А другой голос, совсем рядом с Жаком, отозвался:
 — Эх, песню бы! Хорошую, зовущую на дело! Хочется петь!..
 И Жаку показалось, что это высказали вслух его собственную мысль. Действительно, недоставало песни, зовущей на бой. Она была создана позднее и стала известна под названием «Марсельеза».
 Друзья прислушивались к тому, что говорили кругом.
 — А комендант-то выставил пушки. Глянь, торчат из всех бойниц!
 И в самом деле, угрожающие жерла пушек на башнях крепости смотрели прямо на Сент-Антуанское предместье.
 — Потеснитесь! Потеснитесь! Пропустите делегацию!
 Это была уже не первая делегация. Их посылали различные округа столицы, требуя, чтобы комендант де Лоне снял пушки. Но комендант даже не принял представителей народа, не захотел внять их голосу. Однако отказаться принять делегацию Ратуши де Лоне не решился.
 Ратуша требовала, чтобы комендант убрал с башен пушки, опустил подъемный мост, дал возможность делегатам пройти к нему в крепость. А главное требование заключалось в том, чтобы в войска, охраняющие Бастилию, были включены отряды милиции, подчиняющиеся непосредственно Ратуше. «Ибо, — говорилось в бумаге, которую бережно держал в руках один из делегатов, — в Париже не должно быть иной военной силы, кроме той, которая будет сосредоточена в руках Комитета парижской милиции».
 Но комендант отнюдь не намеревался уступать, он только желал выиграть время. «Достаточно, чтобы один снаряд атакующих попал в погреб, где хранится порох, и мы все взлетим на воздух! — думал он. — Этого допустить нельзя. Но… и не такие простаки, как этот сброд, попадались на удочку хитрости». И тут же пригласил депутатов к столу позавтракать.
 Депутаты охотно проследовали в апартаменты де Лоне. Но как только делегатов пропустили, подъемный мост вновь подняли, и делегаты оказались отрезанными глубоким рвом от тех, кто их послал.
 — Слишком долго они там едят; может, оно так и полагается именитым особам, но нам не с руки, — произнес Леблан, высокий человек в рабочей блузе и картузе.
 И все-таки народ продолжал ждать.
 Де Лоне еще не решался вступить в открытую борьбу с народом. Узнав от своих дозорных, что люди всё прибывают к Бастилии, он отпустил делегатов, пообещав убрать пушки. Однако остальные требования выполнить отказался.
 Между тем де Лоне отдал приказание не убрать пушки, а лишь отодвинуть их в глубь амбразур, чтобы успокоить осаждающих. Это давало ему возможность в любую минуту снова навести их на Сент-Антуанское предместье.
 Пока велись переговоры, народ внизу роптал:
 — Сдавай Бастилию! Этого хочет народ!
 — Солдаты, спускайтесь вниз! Идите к нам!
 — Тьфу ты, какое пекло! Наверное, в самой преисподней не так жарко, как в преддверии Бастилии! — сказал молодой подмастерье. Он пришел сюда прямехонько из сапожной мастерской в том виде, в каком сидел за своими колодками: в кожаном фартуке поверх рабочей блузы. — А самое плохое, что никто не предложит тебе стакана воды. Не то что на Сент-Антуанской улице.
 — А что там? — поинтересовался Леблан.
 — Да там какая-то красотка притащила на улицу большущий кувшин и кружку и всем, кто бежал сюда, предлагала: «Хотите свеженькой?» Вода и впрямь у нее такая свежая, что хоть мертвых ею оживляй, холодная, как из ключа! А сама-то как хороша! Глазищи у нее огромные, синие…
 — Это Бабетта! — убежденно сказал Жак.
 — Что еще за Бабетта? — удивился сапожник.
 А Жак только переглянулся с Шарлем и ничего не ответил.
 — Какой толк от всех этих переговоров! Нам бы только справиться с подъемным мостом, и никакая сила нас тогда не остановит, — задумчиво сказал человек с топором в руках.
 — Но за первым мостом есть еще и второй, — сказал сапожник.
 — Ты думаешь, достаточно первого? — обратился Жак к человеку с топором, не спуская глаз с его инструмента. А у самого уже зрел в голове план. — Дай мне топор! — вдруг повелительно сказал он.
 Владелец топора, бывший солдат Боннемер недоверчиво скосил на него глаза.
 — Тебе зачем?
 — Увидишь! — И такая уверенность зазвучала в голосе Жака, что Боннемер протянул ему топор.
 — За мной! — бросил Жак Шарлю.
 Шарля не надо было просить дважды — он так верил в своего друга, что повиновался беспрекословно.
 Жак, а за ним Шарль быстро взобрались на крышу дома, принадлежавшего парикмахеру Жерому. Жаку хорошо был знаком этот домик. Он примыкал к крепостной стене. И друзья без труда перебрались с крыши на стену, по которой пролегала так называемая дорога ночного дозора. Со стены они перелезли на крышу гауптвахты, а оттуда спрыгнули вниз.
 Гарнизон Бастилии, состоявший главным образом из инвалидов, и караульные привыкли сторожить безоружных заключенных. И сейчас неожиданное для них вторжение народа, пусть плохо вооруженного, привело их в полное смятение. Даже караульный бросил свой пост. Все внимание гарнизона было сейчас устремлено на ворота крепости, и это дало возможность юношам беспрепятственно пройти прямо в караульню. Они надеялись найти там ключи от подъемного моста, но надежды их не оправдались — ключей не было.
 Тогда Жак с помощью топора стал выворачивать петли я задвижки с моста. Шарль не отставал от него.
 — Не попробовать ли еще это? — крикнул вдруг Жак и, к большому удовольствию Шарля, вытащил из кармана кинжал и пустил его в ход, чтобы отвернуть петли. Не только ножны, но и рукоять кинжала были украшены драгоценными камнями; к такой грубой работе он был не приспособлен, и поэтому из оправы выпало несколько камней. На мгновение у Шарля мелькнула мысль подобрать их. Слишком уж он привык ценить в мастерской Бажона эти блестящие игрушки. Но он тотчас устыдился своего неуместного порыва. Боясь, чтобы Жак не прочел по его лицу, как он чуть было не поддался искушению, он с новым жаром принялся помогать Жаку. Когда караульные наконец опомнились, мост уже был опущен при радостных кликах толпы, в беспорядке устремившейся по нему в первый двор.
 В общей суматохе многие из осаждавших не поняли, что происходит, и решили, что это комендант, одумавшись, велел опустить мост.
 — Что это за молодец? — спросил Леблан Боннемера, указывая на Жака.
 — А кто его знает! Мне известно только, что он привел в негодность не только мост, но и мой топор, — ответил, смеясь, Боннемер.
 Леблан опустил тяжелую руку на плечо Жака.
 — Кто ты такой? Как тебя звать?
 — Разрушитель Бастилии! — с гордостью ответил Жак.
 — Это я вижу. А имя? Должно же у тебя быть имя?
 — Зовите Жаком, если вы не против.
 — Жаков много. Ты вполне заслужил, чтобы тебя отличали от других Жаков и звали Жаком Отважным.
 На этот раз не только уши, но и щеки Жака залила густая краска. Пот и без того градом катился с его лица, а сейчас он впервые за день почувствовал, как нестерпим июльский зной.
 — Видишь, слава идет за тобой по пятам! — восторженно прошептал Шарль. И на добром его лице не отразилось ни тени зависти. Жак успел это заметить, хотя думал лишь об одном — как пробиться вперед.




 Глава двадцать восьмая
 БАСТИЛИИ БОЛЬШЕ НЕТ!


 А толпы все прибывали. И тот людской поток, в котором оказалась Эжени, вплотную подошел к Бастилии.
 Эжени очутилась в одном ряду со стариком рабочим и молодым человеком; оба подбодряли ее шутками и острыми словцами, столь свойственными парижанам. Да Эжени и не думала унывать. Время от времени она обращалась с какими-то восклицаниями к своей Габи. Та, видимо, ее понимала, так как отвечала такими же короткими звуками, понятными только ее хозяйке.
 — Как тебя зовут? — обратился юноша к своей соседке.
 — Эжени. А тебя?
 — Меня зовут Фелисьен, я бондарь, — словоохотливо ответил юноша.
 Эжени только собралась ответить, что она белошвейка и большая мастерица, но тут загремело орудие.
 Де Лоне, решив, что пора кончать с мятежниками, дал команду:
 — Залп!
 Залп вызвал смятение. Ряды сразу поредели. Упали первые раненые.
 В общем шуме Фелисьену показалось, что он расслышал слабый стон где-то совсем рядом. Он тревожно оглянулся. Эжени рухнула наземь.
 — Она ранена! — крикнул Фелисьен старику.
 Взвалив на плечи обессиленное, сразу ставшее тяжелым тело Эжени, Фелисьен, пробиваясь сквозь поредевшую толпу, с помощью старика отнес ее и опустил у крыльца какого-то дома. Она была мертва. Убитую тем же выстрелом сороку не заметили, и она осталась лежать на мостовой.
 — Ну что же, — сказал старик, — мы ведь даже не знаем, ни кто эта женщина, ни как ее звали. И как она жила, тоже неизвестно, но умерла она хорошо, достойно. Вечная ей память! А нам надо вперед!
 И он указал на толпу, которая понемногу снова собралась, готовая продолжать штурм Бастилии.
 Увидев мертвую Эжени, молодой человек в красном кирасирском колете  [15] вскочил на камень и, простирая руки к крепости, откуда прогремел выстрел, поразивший Эжени, закричал во весь голос:
 — Кто бы ни был ты, обагривший руки этой первой кровью, если ты унизил себя до того, что убил беззащитную женщину, ты недостоин считаться французом! Погибель тебе! Вперед!..
 Все ринулись за человеком в колете и влились в толпу, штурмовавшую Бастилию.
 Между тем другие толпы непрерывно шли на Гревскую площадь, к Ратуше. Народ ждал от городских властей помощи. Купеческий старшина де Флессель должен заставить коменданта Бастилии сдать неприступную крепость городской милиции.
 И хотя за последние два дня де Флессель не раз бессовестно обманывал народ, всем казалось, что уж теперь он не может пойти на предательство.
 Свое появление на балконе Ратуши, вокруг которой волновалось море голов, де Флессель обставил крайне торжественно. Под звуки трубы он появился в парадном костюме, со свитком бумаги в руке.
 В наступившей тишине купеческий старшина начал читать заранее составленную им успокоительную речь, обращенную к населению Парижа. Он объявлял, что у коменданта Бастилии самые мирные намерения и что он никогда не пустит в ход оружия против народа.
 Едва только де Флессель произнес эти слова, как раздался зловещий гул пушечного выстрела, того самого выстрела, от которого погибла Эжени. Это выстрелила пушка Бастилии.
 Послышались крики: «Измена! Измена!»
 И в ту же секунду раздался ответный выстрел, уже из ружья. Де Флессель был убит наповал рукой неизвестного мстителя.
 Большинство собравшихся на Гревской площади, полные решимости сломить сопротивление де Лоне, бросились теперь к Бастилии.
 Сюда поминутно подходили подкрепления. Вот отряд ремесленников, им руководят краснодеревцы братья Кабер; вот еще отряд, его ведет шестидесятилетний старик с военной выправкой. Он старый, испытанный в боях воин, теперь в отставке. А вот и отряды французской регулярной армии, перешедшие на сторону восставших.
 Теперь перед осаждавшими стояла задача пробиться ко второму подъемному мосту. Они намеревались поступить с ним так же, как и с первым. Но неожиданно раздавшийся из крепости залп вызвал суматоху среди нападающих, которые в большинстве были неопытными воинами и сражались впервые в жизни. Они отпрянули назад, пытаясь укрыться кто под сводами, кто во дворе. Однако вскоре паника прошла, и все, кто имел ружья, стали в ответ стрелять в солдат, расположившихся вдоль по валу.
 — Шагайте вперед, мальчики! — бодро крикнул Леблан, заметив минутное колебание друзей. — Только не отступать! — И он подал пример, бросившись навстречу картечи.
 Жак и Шарль не отставали от него.
 Рядом с Шарлем упал навзничь человек средних лет. Кровь окрасила серые плиты двора.
 — Мне страшно! — прошептал Шарль, схватив Жака за руку.
 — Мне тоже! — выдохнул Жак. На минуту он представил себе, как пуля попадает в него, причиняет ему невыносимые страдания, на него наступают, по нему идут… А еще страшнее, если пуля попадет в Шарля… Нет, нет, думать не надо! Долой страх!
 Жак наклонился над раненым. Кто-то уже отодвинул его в сторону от толпы. Впервые Жаку пришлось увидеть, как умирают люди под пулями.
 А раненый еле слышно прошептал:
 — Не уничтожайте этих камней!
 Жак подумал было, что человек бредит, и, желая чем-нибудь ему помочь, может быть, сообщить его родным, спросил:
 — Кто вы? Как ваше имя?
 — Пьер Фонтэн, художник… Я… — Человек передохнул и, собравшись с силами, добавил более внятно: — Камни Бастилии… Пусть их топчут, попирают ноги прохожих, людей всей Франции…
 Человек замолк. Перестал дышать. Жак понял, что помочь ему невозможно, но бросить его казалось ему жестоким.
 — Дорогу, дорогу! — услышал он чей-то знакомый голос.
 Обернувшись, он увидел, что двое — мужчина и женщина — несут раненого. Мужчина держал его за плечи и голову, женщина поддерживала ноги. Платье женщины было все в пятнах крови и уличной грязи.
 Жак мгновенно узнал цирюльника Жерома и его сестру. Ее лицо и взгляд, такой спокойный тогда, когда она шла между двух жандармов, теперь были полны скорби.
 — Куда вы? — спросил Жак, бросившись к ним.
 — Ко мне в цирюльню, — ответил Жером. — Уже многих мы там положили, целый госпиталь… А тут еще и еще…
 — Возьмите и этого! — взмолился Жак.
 Жером только взглянул на лежащего человека и покачал головой.
 — Нет, с этим уже всё! Нас ждут другие… Дорогу! Дорогу!..
 Жак проследил глазами, пока брат и сестра не скрылись из виду со своей ношей. Тогда он снова присоединился к своим.
 — Беда! — произнес кто-то. — Ведь пушечные ядра с Бастилии могут попасть в город, обрушиться на мирных людей. Что нам делать?
 Неожиданно появились городские пожарные. Они притащили с собой пожарные трубы и направили струи воды на галереи Бастилии, рассчитывая, что мокрые пушки станут непригодны для боя, но, увидев, что их усилия бесполезны, пожарные побросали свои трубы и сами взялись за оружие.
 На выстрелы с Бастилии теперь отвечали пули осаждающих — солдат французской гвардии и городской милиции.
 Отставной драгунский офицер Эли стал вдохновителем атаки и добровольно взял на себя обязанности военачальника.
 Несколько раз осаждающие бросались к подходу на второй мост. Но каждый раз выстрелы с вала останавливали их, покрывая землю убитыми и ранеными.
 — Без пушек нам не справиться! — сказал с досадой Эли. — Только пушечные ядра могут заставить крепость сдаться.
 О том, как взять Бастилию, думали не одни только осаждающие.
 — Пропустите меня! — закричал столяр Меден. — Я знаю, как одолеть крепость. Надо устроить огромный таран и при его помощи пробить стены цитадели.
 — Нет, это не годится! — Пивовар из Сент-Антуанского предместья оттолкнул Медена. — Мне пришла в голову чудесная мысль. Бастилию надо сжечь, иначе ее не одолеть! Для этого надо поджечь бочки гвоздичного и лавандового масла. И этим кипящим маслом облить крепость с помощью пожарных труб…
 Предложения, самые разнообразные, так и сыпались в Ратушу, но генерал-майор парижской милиции де ля Коссидьер решительно их отвергал.
 — Друзья! — сказал он. — Бастилия — крепость, и ее можно взять только правильной осадой и штурмом.
 Наконец прибыли и пушки, захваченные в Доме инвалидов. Раздался первый залп. Сразу в сердцах осаждавших возродилась надежда; каждый с новым пылом схватился за свое оружие: кто за ружье, кто за саблю, кто за пистолет.
 Видя, что напор толпы растет, инвалиды единогласно и решительно потребовали от де Лоне, чтобы он сдался.
 Де Лоне был не уверен в инвалидах с самого начала и предложил остальной части гарнизона — швейцарцам, чтобы они расстреливали по его указанию тех инвалидов, которые откажутся ему повиноваться. Он договаривался об этом со швейцарцами на немецком языке, рассчитывая, что никто, кроме них, не поймет его слов. Швейцарцы согласились. Но среди инвалидов нашелся солдат, проделавший на своем веку немало походов в иноземные страны и поэтому понимавший немецкий язык. Он предупредил своих товарищей об угрожающей им опасности. Однако инвалиды не испугались угрозы, а решили противодействовать коменданту.
 Увидев, что и в самой крепости у него нет опоры, де Лоне заметался. Он решил, что одних пуль, которыми поливали осаждающих, недостаточно, и распорядился сбрасывать на них еще и камни. Большой булыжник разбил зубец нижней башни. Осколки, большие и маленькие, посыпались на землю. Стоявшему подле Жака крупному коренастому человеку осколок угодил в голову. Тот, охнув, свалился наземь. Более мелкий осколок попал Жаку в правую ступню. От нестерпимой боли Жак едва не потерял сознания и на мгновение закрыл глаза. Шарль пришел ему на помощь.
 — Обопрись на меня, да сильней! — И Шарль поддержал Жака, скрючившегося от боли.
 — Пока могу, буду идти сам! — совладав с собой, сказал Жак. — Вот посмотри на Эли!
 Эли действительно мог служить примером мужества и неустрашимости. Лицо почернело от порохового дыма, пот струился ручьями, из раны на левом плече сочилась кровь. Но он не выпускал из рук ружья и продолжал стрелять.
 Инвалиды первые произнесли слово: «Капитуляция!» Тогда де Лоне с мрачным видом медленными шагами поднялся на платформу Башни Свободы. Солдаты, полагавшие, что он пожелал удостовериться, насколько справедливы их донесения о положении дел, ждали его возвращения очень терпеливо. Но они ошибались: у коменданта было на уме другое: он захватил на ходу зажженный фитиль и направился к отделению башни, где хранился порох, с тем, чтобы взорвать Бастилию. Но у пороховой камеры стоял часовой — солдат Ферран. Он отгадал намерение коменданта и, решившись помешать ему, загородил собой вход.
 Напрасно де Лоне кричал, требовал, приказывал, Ферран не двинулся с места. А потом стремительно вырвал из рук коменданта фитиль, затоптал его и прогнал де Лоне, угрожая ему штыком. Так Ферран спас не только осаждавших Бастилию, но и значительную часть города, которая неминуемо взлетела бы на воздух вместе с крепостью.
 — Вы хотели взорвать Бастилию! — крикнул с ненавистью один из инвалидов.
 — Да, я предпочитаю погибнуть здесь, в Бастилии, смертью солдата! — ответил де Лоне.
 — Это смерть не солдата, это смерть труса и убийцы! Ведь вместе с Бастилией взлетят на воздух ближайшие кварталы, а с ними погибнут десятки тысяч невинных людей.
 — Ну и пусть гибнут! По крайней мере, я отомщу этой сволочи!
 — Для вас это сволочь, а для нас французы! — кричали инвалиды, обступившие де Лоне со всех сторон. — Мы не дадим взорвать крепость! Мы хотим сдаться!..
 — А я приказываю вам драться до конца!
 — Мы отказываемся!
 — Солдаты! — выйдя из себя, обратился де Лоне к швейцарцам.
 Они зашевелились было, но инвалиды с таким грозным видом двинулись на них, что те отступили.
 Поняв, что все потеряно, де Лоне начал умолять инвалидов, чтобы они дали ему бочонок пороха: если ему помешали взорвать крепость, он взорвет самого себя.
 — Нет! — отвечали инвалиды. — Прикажите бить отбой! Сдавайтесь восставшим! Выбросим белое знамя!
 — У меня нет белого знамени! — ответил де Лоне.
 — Дайте платок!
 Один из инвалидов взял белый платок коменданта и, прикрепив его к ружью, взбежал на башню в сопровождении барабанщика, который три раза прошел по стенам крепости, не переставая бить отбой. Между тем одно из ядер, пущенных осаждающими, сбило цепи второго подъемного моста. Мост опустился. Но подход к нему был загорожен двумя горевшими телегами с соломой. Завеса дыма мешала видеть, что делается за мостом.
 Жак, а за ним несколько человек бросились в пламя, раскидали куски горящих телег и затушили их ногами. Проход освободился. Эли, Жак, Шарль, за ними другие бросились вперед, отворили ворота и первые вошли в знаменитый внутренний двор Бастилии, освещенный кровавым заревом пожара.
 Инвалиды выстроились вправо от входа и сложили оружие вдоль стены. Швейцарцы, стоявшие прямо напротив входа, сделали то же самое, но инвалиды были французами, и их возгласы и выражение лиц говорили об их радости по поводу победы народа. Швейцарцы же, еще черные от пороха, хранили мрачное, недружелюбное молчание.
 Несколько человек устремились к де Лоне с криком:
 — Смерть ему!..
 Но Эли удержал их.
 — Не троньте его! Пусть коменданта судит народ! Это будет наш справедливый суд!
 Де Лоне и его помощников окружили и повели по улицам Парижа. Народ восторженно встречал тех, кто сокрушил Бастилию, а теперь конвоировал де Лоне.
 — Бастилия взята!
 — Бастилии больше нет! — кричали те, кто еще не остыл от боя за овладение ненавистной крепостью.
 — Бастилии больше нет! — вторили те, кто сейчас приветствовал победителей.
 Комендант шел под усиленным конвоем с опущенной головой, стараясь не прислушиваться к возгласам возмущенных парижан. А они кричали:
 — Ага! Настал твой черед! Пусть тебе придется позавидовать жребию тех, кого ты сгноил в Бастилии! Пусть их участь покажется тебе желанной! Проклятый убийца! Сгинь вместе со своей Бастилией!..
 Несмотря на все старания конвойных, коменданта не удалось довести до Ратуши. Весь гнев парижан против королевского деспотизма, против его оплота — Бастилии, против того, кто непосредственно осуществлял страшные приказы, вырвался сейчас наружу. Несколько человек бросились на де Лоне. Попытки конвойных их остановить не увенчались успехом, и к дверям Ратуши народ доставил лишь голову де Лоне, водруженную на пику.




 Глава двадцать девятая
 УЗНИКИ БАСТИЛИИ


 Бастилия взята, но победители не расходились.
 Скорей освободить узников! Проверить склады! Захватить архивы!..
 — Какая подлость! Взгляни! — Жак схватил Шарля за рукав и показал ему на страшную скульптуру, которая неизменпо должна была стоять перед глазами заключенных во время их кратких прогулок на тюремном дворе.
 Она изображала двух рабов, согбенных под тяжестью собственных цепей; цепи обвивали им шею, руки и ноги, змеились вокруг туловища. На спинах рабов покоился циферблат больших часов, оковы ползли вокруг всего корпуса, соединяясь и образуя огромный узел на переднем плане. Лица были искажены страданиями, на них был написан ужас, безнадежность: они рабы и никуда не уйдут от своих цепей.
 — Как ненавистны были заключенным эти часы!.. — вырвалось у Жака. — Ну-ка, приятель, одолжи мне твой лом! — обратился он к стоявшему рядом каретнику.
 Тот окинул взглядом прихрамывающего юношу, встретился с его сверкающими гневом глазами и отдал ему лом.
 — Раз! — замахнулся Жак, и одна из фигур раскололась пополам.
 — Стой!.. — крикнул Шарль и остановил руку Жака, которую тот снова занес. — Запомните все, что в тюремный двор Бастилии мы вошли ровно в четыре с половиной часа!.. Видишь? — И он показал на еще сохранившийся циферблат и двигавшуюся по нему стрелку. — А теперь продолжай!
 Под крики одобрения другие довершили начатое Жаком дело, и вскоре на земле валялись лишь обломки того, что было страшной эмблемой Бастилии. -
 — Уничтожайте бумаги! Те бумаги, что хранил комендант! Вот страшные свидетели страшных дел!..
 Этот голос шел из канцелярии, окна которой выходили на тот же тюремный двор. И те, у кого еще не остыла жажда все крушить, все уничтожать, бросились в канцелярию.
 Здесь на полках были аккуратно расставлены ящики, в которых таились судьбы сидевших в камерах людей. Десятки рук потянулись к ящикам, стали выворачивать их, выбрасывать хранившиеся там документы. Клочья бумаги и куски картона закружились в воздухе, разлетелись по двору крепости, забелели во рвах.
 — Друзья! Подождите! Опомнитесь! Нам еще ох как пригодятся эти бумаги! Ведь это живые обвинители тюремщиков! — -послышался голос Адора. — К сожалению, кто-то постарался уничтожить до нас часть бумаг. Соберем же оставшиеся и отнесем их в Ратушу. Там их разберут!
 Жак нисколько не удивился, услышав голос Адора. Он был уверен, что адвокат должен находиться здесь, у стен Бастилии, где решалась судьба Парижа, всей Франции… И как же он был ему сейчас рад!
 Те, кто только что готовы были все истребить и предать огню, остановились, прислушиваясь к словам Адора.
 — Вот смотрите! Слушайте! Читайте! — Адора вытащил из кучи спасенных бумаг одну, обгоревшую с углов, и огласил ее текст: — «27 мая 1776 года по сообщению сыщика Реньяра, некто Эдмонд Прот намеревался провезти в Париж целый тюк запрещенных книг. Было дано знать на заставы, где он и был задержан со своим грузом. Препровожден в Бастилию». А вот и другой документ.
 Толпа притихла.
 — Здесь вот оторван уголок, недостает числа, когда написан приказ об аресте, нет и самого начала приказа. Теперь вы сами видите, как плохо, что вы не сохранили всю кипу бумаг. И все же мы постараемся его восстановить. Слушайте! «… переплетчик, он же книготорговец… „ В фамилии недостает двух или трех букв. По-видимому, его звали Мариньи. Так вот, он арестован в Версале за то, что предлагал придворным запретные издания. Мариньи признал себя виновным, однако заявил, что даже смерть не заставит его назвать имена тех, кто дал ему распространять эти листки… А вот письмо заключенного, адресованное коменданту крепости. «Во имя бога прошу вас не о том, чтобы меня выпустили из Бастилии, — я знаю, это невозможно. Не о сохранении жизни, нет! Что мне жизнь сейчас, когда у меня отняли самое дорогое для человека — свободу! Я умоляю вас — вы сами отец, муж, брат, — дайте мне знать, жива ли, здорова ли моя жена. Ведь я пять лет о ней ничего не знаю. Одно только слово, только ее имя, написанное ее собственной рукой, и я благословлю на веки веков ваше великодушие. 7 октября 1752 года“.
 Прочтенные документы произвели огромное впечатление на победителей Бастилии.
 — Парижане! Он прав! Спасайте бумаги!.. — закричали разные голоса. И к Адора потянулись десятки рук с обрывками бережно подобранных и спасенных от огня бумаг.
 Но Жак продолжал неотступно думать о своем.
 — А заключенные? — громко крикнул он, покрывая своим голосом голоса всех других. — Освободим скорее узников! Ведь они еще и не догадываются, что пришло их спасение.
 Жак, а за ним другие ринулись во двор, где в башенные стены были вмурованы страшные, лишенные света казематы. Под ломами, топорами начали трещать двойные и тройные, окованные железом двери казематов. Висевшие на них тяжелые замки издавали протяжный, воющий звук, когда тюремщики поворачивали в них заржавленные ключи. Их скрежет возвещал пленникам о времени, когда им приносили пищу. Но как часто возвещал он о наступившем для них смертном часе!
 — Сюда тюремщиков! Тюремщиков сюда! Да куда же они попрятались! Ключи! Ключи!..
 — Где Пьер Круазе? Сюда Круазе! — громко потребовал Жак.
 Но никто не отзывался. Испуганные, трепещущие перед справедливым возмездием тюремщики попрятались кто куда.
 Но их все-таки нашли. Вот и Пьер Круазе. Жак хорошо запомнил этого человека. Но сейчас он не похож на самого себя. В его глазах затаился животный страх перед неминуемой расплатой. Судить будет народ, а это страшный судья.
 Жак схватил Круазе за шиворот.
 — Теперь ты больше не будешь лгать! Отвечай, когда умер Фирмен Одри? Где похоронен?
 — Он жив, — пролепетал Круазе, — он здесь!
 — Как?! — рука, державшая Круазе, разжалась. — Идем! Скорей! Где он?
 Жак подумал, что Круазе хитрит и хочет завести в тупик, когда тот повел его по извилистым коридорам, по темным, замшелым ступеням туда, где на девятнадцать футов ниже уровня двора, в подземельях, находились самые страшные из казематов. Словно в насмешку, башня, где они находились, называлась Башней Свободы. Но Круазе был слишком напуган, чтобы пытаться ослушаться победителей.
 Жака словно что-то подтолкнуло к последней, самой массивной двери.
 — Ключи от этой камеры! — потребовал Жак.
 — Их взяли… всю ту связку…
 — Кто взял?
 — Те, кто первые вошли во двор.
 Это было похоже на правду. Тогда на дверь посыпались удары. Не щадя своих рук, заколотили в двери люди, пришедшие вместе с Жаком. Но ответом было молчание. Вдруг изнутри послышался чей-то далекий глухой крик и бессильные удары в дверь. Это придало людям новые силы, и они принялись высаживать дверь. Только каретник догадался, что Круазе лжет; он бросился к нему и вытащил у него из кармана связку ключей. Один из них после некоторых усилий каретника повернулся в замке. Скрипя, открылась тяжелая дверь.
 Перед взорами осаждавших предстал седой как лунь, изможденный старец. При виде вошедших он поднял руки, пытаясь закрыть ими голову. Высохшая кожа, обтягивавшая руки, походила на пергамент.
 — Кто вы? Как ваше имя?
 Старик беспомощно мотал головой.
 — Я человек! — наконец через силу выговорил он шепотом.
 — Фирмен! Фирмен Одри! — в отчаянии позвал его Жак.
 Услышав свое имя, старец выпрямился, подался вперед, будто отзываясь на тюремной перекличке. С ужасом увидел Жак бессмысленное выражение глядевших на него глаз.
 — Он уже давно не в себе… Помешался… — начал было Круазе, но Жак с силой оттолкнул его.
 Сознание, вернувшееся к Фирмену на мгновение, когда он услышал свое имя, тотчас его покинуло. Он не отвечал ни на один вопрос, несвязно бормотал что-то о мадам де Помпадур, Людовике XV. Вот все, что сохранила его память.
 Каретник, опустив руку на его плечо, ласково произнес:
 — Очнитесь! Опомнитесь! Царство Людовика Пятнадцатого давно кончилось. Мадам де Помпадур умерла. А вы выйдете сейчас на свободу.
 Но эти слова не произвели на старика ни малейшего впечатления. Он уныло мотал головой и вдруг так же бессмысленно беззвучно рассмеялся.
 «Так вот во что превратили этого человека, который когда-то имел мужество пойти против короля и его фаворитки! Это жалкое существо, этот выходец с того света — тот Фирмен, о котором отец Поль говорил с таким уважением, подражать которому с детских лет я стремился! Это тот Фирмен, которого любила Эжени Лефлер». У Жака мороз пробежал по коже. Может быть, как в волшебной сказке имя любимой вернет Фирмена к жизни? Если бы Жак умирал и при нем произнесли: «Бабетта!» — он победил бы смерть! Жак это твердо знал. И, подойдя вплотную к Фирмену, Жак произнес:
 — Эжени Лефлер придет сюда за вами!
 Опять на мгновение, только на мгновение, в глазах Фирмена проскользнула искра сознания, промелькнула и угасла…
 А в это время другая группа победителей освободила еще двух заключенных, запертых в башне Бертодьер.
 Напуганные сторожа, боясь народного гнева, сами отдали ключи от остальных темниц.
 Заключенных, или, вернее, тех, кто были еще живы, оказалось гораздо меньше, чем предполагали. Трое из них, так же как и Фирмен, были безумны. Их всех отправили в больницы. Но сколько людей нашли смерть в проклятых стенах этой крепости?! Об этом свидетельствовали кости и черепа, найденные в подземельях. Кому они принадлежали — удастся ли когда узнать! Победители собирались уже расходиться, как вдруг кто-то громко произнес:
 — Меня зовут Манюэль. Я сам был узником Бастилии. И я один из немногих счастливцев, кто наперекор судьбе вышел отсюда живым и в полном рассудке. Меня освободили совсем недавно. Я горжусь честью, какая выпала мне на долю: вместе с вами я штурмовал сейчас ненавистную Бастилию… Я хорошо знаю все переходы и закоулки крепости. Там, наверху, есть еще казематы. Вперед, друзья, за мной!
 Толпа кинулась за Манюэлем, высоким мужчиной с изборожденным морщинами лицом. А он привел своих спутников во второй этаж.
 — Ломайте дверь! Здесь! Здесь! — в каком-то странном волнении кричал он и тут же пояснил: — В долгие часы моего заключения, которому я не предвидел конца, я начертал на спинке стула с задней стороны проклятья Бастилии. Я писал их без всякой надежды на то, что они исполнятся, но вы осуществили сегодня мои пожелания. А сейчас здесь, наверное, томится какой-нибудь другой горемыка. Освободим же его!
 Когда победители вместе с Манюэлем дружно выломали двери, они увидели, что камера пуста.
 — Никого нет! — с некоторым разочарованием в голосе произнес Манюэль.
 Затем он бросился к стулу, схватил его и повернул спинкой.
 — Смотрите! Слушайте! — И он стал читать вслух нацарапанную ножом, выцветшую, плохо сохранившуюся надпись: — «Бастилия! Здесь заковывают в цепи ум, помыслы, желания, волю… Здесь люди обречены умирать заживо. Так пусть же народ разрушит твои темницы! И если одного Парижа будет мало, чтобы раздавить твою надменную твердыню, пусть восстанет вся Франция! Пусть на тебя опрокинутся твои стены и ад разверзнется под тобой! О, если бы я мог увидеть твои пушки, обращенные в пепел и прах, встретить последний вздох твоего последнего коменданта, о, тогда я был бы готов умереть от счастья!»
 Все спешили обнять Манюэля, пожать ему руки.
 — Смерть коменданту! — таков был единодушный клич народа.
 Люди, овладевшие Бастилией, еще не знали о его смерти, но их слова были приговором не только де Лоне. В них звучала угроза всем тем, по чьей воле была воздвигнута Бастилия и другие столь же страшные тюрьмы.
 Между тем народ не расходился с площади Бастилии, требуя ее немедленного разрушения.
 — Да, да, прочь эти толстые стены, эти башни, эти страшные казематы! Мы взяли Бастилию, но этого мало! Сроем ее до основания. И пусть почва, на которой она стояла, будет очищена другим памятником, воздвигнутым в честь народной победы и торжества свободы. Национальное собрание обсуждает сейчас законы, говорит и действует в Версале. Разрушенная Бастилия тоже заговорит, и ее голос услышат во всем мире!
 Эти слова произнес Дантон, один из любимейших ораторов Пале-Рояля. Тотчас его окружили со всех сторон.
 — Однако, друзья, мы сделаем это еще не сегодня, — продолжал он. — О разрушении Бастилии будет издан специальный декрет.
 Несмотря на слова Дантона, к которому все прислушивались с уважением, народ еще долго теснился на площади, где покоренная Бастилия еще не была снесена с лица земли. В эту достопамятную ночь никто в Париже не сомкнул глаз. В Ратуше тоже не спали. Под радостные клики в зал Ратуши народ внес на руках гвардейца Эли, который стал сегодня героем дня и сейчас был увенчан лавровым венком. О его мужественном поведении говорили все. Напрасно старался Эли отклонить от себя почести, тщетно утверждал, что он действовал, как и все, повинуясь желанию видеть Францию счастливой, а Париж — освобожденным от призрака Бастилии. Толпа силой поставила его на стол, чтобы все могли его видеть. Всклокоченные волосы, разгоряченное лицо, разорванное платье, ружье в правой руке, промокшая от крови повязка на плече — все придавало ему воинственный вид.
 В левой руке Эли держал связку ключей от Бастилии. Вместе с другим трофеем — сбитым с башен Бастилии знаменем — их торжественно вручили выборщикам. Поднесли им и взятый у коменданта устав Бастилии, а затем сложили к ногам избранников народа серебро, посуду, золотые часы с бриллиантами, принадлежавшие коменданту. Один из тюремщиков, следовавший за толпой, принес деньги — пять тысяч ливров, отданные ему утром на сохранение комендантом. Никто и не помыслил дотронуться до личных вещей коменданта — весь зал был заставлен драгоценными предметами: свидетельством бескорыстия победителей.
 Так закончился в Париже день 14 июля 1789 года, вошедший в историю.
 В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь.
 Король имел все основания быть недовольным днем 14 июля. Его охота в этот день была столь неудачна, что в сердцах он записал в своем охотничьем журнале против этой даты: «Ничего!»
 Когда же новость: «Бастилия взята!» — дошла до его слуха, он воскликнул:
 — Да это бунт!
 — Нет, государь, — ответил докладывавший ему герцог де Лианкур, — это не бунт, а революция!




 Глава тридцатая
 ЧТО СКАЗАЛА БАБЕТТА?


 Нога у Жака распухла, и опухоль на месте ушиба росла с каждым часом. Вызванный Франсуазой врач сделал ему перевязку, положил какую-то мазь, и Жаку стало легче.
 Когда Жак вернулся домой после взятия Бастилии, сестры встретили его как героя. И даже тетя Франсуаза смекнула, что в наступившие непонятные времена иметь дома «своего» покорителя Бастилии не так уж плохо. Положа руку на сердце, она не могла бы сказать, на чьей она стороне и согласна ли с тем, что убили де Лоне — коменданта, которого на эту должность поставил сам король. В то же время, как и почти все жители их квартала, она была рада, что перед ее глазами не будет больше стоять грозным призраком крепость.
 Сестры почти не оставляли Жака, которому доктор рекомендовал посидеть дня два-три дома с вытянутой ногой. Девушки были полны сочувствия к пострадавшему и наперебой засыпали его расспросами. Как все произошло, как убили де Лоне, как Жак получил ранение, неужели он и в самом деле вместе с Шарлем участвовал в разрушении крепости? Все хотелось им узнать. И Жак, который был скуп на слова, когда дело касалось его собственного поведения во время штурма, не жалел красок, когда описывал мужество Шарля и его стойкость.
 Несмотря на неожиданно ласковую встречу дома и заботы о нем всех трех сестер, Жаку было не по себе. Прошло уже несколько дней, а ему все не удавалось остаться наедине с Бабеттой и поговорить с ней по душам, а ему так этого хотелось! К тому же после всего, что он видел там, на площади Бастилии, уютная квартирка тети Франсуазы, где все блестело чистотой, озабоченные домашними делами девушки, горка книг, которую он оставил неразобранной в столовой и которая словно ждала его возвращения, — все говорило о ничем не нарушаемой мирной жизни. Неужели все осталось так, как было? И буря, пронесшаяся над Бастилией, не коснулась этого дома и других? Ведь сегодня все должно не походить на то, что было вчера, а завтра — на то, что было сегодня. И эта улица, и дом, и квартира, и люди, живущие в ней…
 Как-то вечером, когда Жак сидел у окна в столовой, ему удалось наконец остаться с Бабеттой наедине. Виолетта почему-то решила, что Жака следует напоить липовым чаем, и исчезла в кухню. Но разговор, которого так жаждал Жак, как-то не клеился.
 Ему больше всего хотелось в эту минуту узнать, кто была та девушка с кувшином холодной воды. Если б это и в самом деле была Бабетта! И, словно угадав его мысли, Бабетта робко сказала:
 — Матушка не выпускала нас из дома все эти дни. Они тянулись без тебя так долго. Но все-таки один раз я выбежала и…
 — Это была ты, Бабетта, с кувшином? — перебил ее Жак.
 Девушка заулыбалась, счастливая, что он угадал. Она полуоткрыла рот, желая что-то сказать, но не успела: Виолетта внесла чашку липового чая, от которой поднимался душистый пар.
 «Милая! Милая!» — подумал Жак, но не о той, кто так заботливо поила его сейчас чаем, а о той, которая на улице поила водой разрушителей Бастилии.
 Бабетта наклонилась к нему и ласково спросила:
 — Братец, что бы тебе еще сделать приятное?
 — Дай мне светильник со свечой, я буду ночью писать бабушке.
 И, не зная, что бабушки уже нет в живых, Жак написал ей длинное письмо. Он сообщал ей, что теперь уже, наверное, Генеральные штаты, которые превратились сначала в Национальное, а затем и в Учредительное собрание, примут во внимание не только наказ Маргариты Пежо, но и все другие наказы из городов и деревень. Он сообщал ей и о том, что разрушена ненавистная крепость Бастилия, умолчав при этом о своем участии в этом деле. Жак не сомневался, что нашел такие слова, которые вдохнут надежду в старое сердце бабушки.
 Ну, а вот отцу Полю он ничего радостного рассказать не мог. Жак старался как умел смягчить рассказ о страшном виде, в каком предстал перед ним замученный тюрьмой Фирмен. Но скрыть от отца Поля правду Жак не хотел и не имел права. Он не знал, послужит ли его наставнику утешением весть о смерти Робера. Сам Жак теперь больше чем когда-либо был убежден, что свой бесславный конец Пуайе заслужил.
 С 14 июля прошло немного времени, и Постоянный комитет вынес постановление: срыть до основания то, что было крепостью, и превратить место, которое Бастилия занимала, в городскую площадь.
 Жак дешево отделался. После того как его ушибло камнем, он только слегка прихрамывал, что не мешало ему свободно передвигаться. Узнав о постановлении, он вместе с Шарлем и десятками других парижан отправился на площадь. Вооруженные ломами и лопатами, они с песнями и шутками крушили развалины крепости.
 Жак был немало удивлен, увидев среди зевак знакомую фигуру господина Горана. Ну уж он-то совсем не был похож на ротозея. Как же он здесь очутился? Увидев Жака, господин Горан с ним предупредительно раскланялся: ведь теперь в Сент-Антуанском квартале стало известно, что Жак был в числе тех, кто брал Бастилию.
 — Каким ветром вас сюда занесло, господин Горан? — с любопытством спросил Жак.
 Он оперся о лопату, на лбу и щеках блестели капли пота, ворот синей рабочей блузы был широко распахнут. Ветерок играл его длинными волосами. Утомительная работа не казалась трудной в этот радостный для парижан день.
 — А я, мой юный друг, высматриваю, какие из камешков или железных украшений смогут пригодиться впоследствии. Пройдет немного времени, от Бастилии не останется и следа, и каждому будет приятно получить на память вот, например, такую вещицу.
 Горан сначала подтолкнул ногой, а затем и поднял кусок разбитого бронзового канделябра.
 — Обточить, подправить, вставить свечу — и получится чудесный подсвечник! А главную ценность ему придаст надпись: «Сделан из канделябра, найденного при разрушении Бастилии».
 Жак искренне рассмеялся. Каков коммерсант! Ни самому Жаку, да, пожалуй, никому из его товарищей не пришло бы в голову назавтра после разрушения крепости пытаться сохранить на память что-нибудь из ее обломков. «Ну, за таким мужем Жанетта не пропадет!»
 Однако желание смеяться тотчас исчезло у Жака. Ему вспомнились слова художника, который умер за то, чтобы Бастилию срыли с лица земли. Его последним желанием было, чтобы люди всей Франции топтали ногами камни, из которых была сложена Бастилия. А Горан даже из этих камней хочет извлечь наживу.
 Между тем Горан, несколько задетый смехом Жака, продолжал:
 — Вы, молодые люди, всегда считаете себя умнее других, а еще посмотрим, кто окажется прав.
 Жак молчал. Почувствовав в его молчании скрытое неодобрение, Горан решил переменить тему:
 — Мне пришла в голову хорошая мысль. Ведь, когда сроют Бастилию, в Париже станет одной площадью больше. Что, если на этой площади воздвигнуть колонну. А на ней написать: «Королю Людовику XVI, восстановившему свободу для народа!» Каково?! Я думаю обратиться с этим предложением в Постоянный комитет.
 — Что ж, предложите! — сдержанно ответил Жак.
 Он и не заметил, как к нему подошел Леблан, высокий мужчина в рабочей блузе и картузе. Жак видел за эти дни многих дравшихся вместе с ним у стен Бастилии, но Леблана запомнил особенно хорошо. Ведь это он первый назвал его Жаком Отважным.
 — Я тебя искал, а ты вот где! — сказал Леблан. — Ну-ка, отойдем с тобой в сторонку, чтобы не мешать другим работать. Только я позабыл, ты Жак или Жан? Скажи, ведь это ты первый догадался взобраться на крышу дома парикмахера, вооружиться топором и сбивать засовы с моста?..
 — Я…
 — Это ты разобрал горящие телеги? Ты разбил знаменитые часы, которые неотступно напоминали узникам об их участи? — И, обращаясь не столько к Жаку, сколько к стоявшим кругом людям, продолжал: — Благодаря тебе мы смогли прорваться во двор Бастилии. Это был ты?
 — Я… — Жак все еще не понимал, к чему он клонит. — Да ведь пушечное ядро сбило цепь второго моста, а без второго мы не справились бы!
 — Все равно! Ты заслужил, чтобы твое имя было запечатлено на веки веков среди имен людей, сокрушивших Бастилию!
 Тут уже Жак ничего не ответил.
 — Получай! И отправляйся с этой вот бумажкой в Сент-Антуанскую мэрию. Там спросишь гражданина Прево.
 Все еще не понимая, к чему идет дело, Жак взял из рук Леблана листок бумаги, на котором неуверенным, почти детским почерком было выведено: «Податель сей бумаги отличился при взятии Бастилии своей отвагой!» Следовал перечень заслуг Жака, причем не было забыто, что он «пролил кровь, атакуя Бастилию».
 Жака удивило, что в бумаге было упомянуто все, кроме его имени и фамилии. Он уже готов был сказать, что Шарль неотступно следовал за ним, не трусил и шел прямо в огонь… Хотел сказать, но вдруг как будто что-то сообразил и улыбнулся. Он неумело поблагодарил Леблана и снова взялся за лопату. Шарль посмотрел на друга и подозрительно спросил:
 — Чего это от тебя понадобилось Леблану?
 — Да так, пустое, — ответил Жак.
 Только когда стемнело и каменщик Палуа, которого Постоянный комитет пригласил руководить работой по расчистке двора Бастилии, объявил, что пора расходиться, Жак сказал другу:
 — Идем!
 Но, к удивлению Шарля, направились они не домой.
 По шумным, все еще не успокоившимся улицам друзья шли, почти не разговаривая. В ряду других двух и трехэтажных строений стояло здание Сент-Антуанской мэрии.
 Они вошли в мэрию, спросили гражданина Прево. Слово «гражданин» было еще внове. Оно впервые прозвучало на заседании Национального собрания 19 июня и так потрясло присутствовавших, что газета «Народный трибун» тут же отметила: «19 июня 1789 года мы получили из уст Национального собрания имя „граждане“! Да будет благословен месяц июнь!»
 Шарль ничего не спрашивал и терпеливо ждал, пока Жак не объяснит ему, зачем они сюда пришли.
 Гражданин Прево, старичок в черном сюртуке, с батистовым белым жабо и в седом парике, сидел за столом и разговаривал со стоявшей перед ним женщиной. Хотя Жаку она была видна со спины, он догадался, что женщина молодая.
 Прево говорил глухим, старческим голосом:
 — Жермини Леблюе, вы занесены в число победителей, победительниц, — тут же поправился Прево, — Бастилии…
 — Благодарю вас! — с чувством ответила женщина и обернулась.
 Жак узнал в ней сестру Жерома, Жермини. Она тоже узнала Жака и улыбнулась.
 — Рискуя жизнью, вы, Жермини, спасали раненых, вытаскивали их из-под обломков Бастилии. Об этом свидетельствуют двадцать граждан. Вот их подписи! — Прево ткнул пальцем в лежавшую перед ним бумагу, пестревшую фамилиями, написанными разными почерками. — Благодарное потомство не забудет вас!
 — Право, я не заслужила такой чести… — конфузясь, говорила Жермини.
 А Прево между тем взял из рук Жака листок, вытащил из огромного футляра очки, надел их и прочитал:
 — Так! Так! Сколько же тебе лет, разрушитель Бастилии? — улыбнувшись неожиданно доброй улыбкой, спросил он.
 — Семнадцать!
 — Что ж, это хорошо! В семнадцать лет ты показал себя храбрецом, не испугался пуль, бесстрашно дрался, да еще сделал то, чего не догадались сделать другие, постарше тебя.
 Юноша слушал молча.
 — Ты вполне заслужил, чтобы твое имя было записано среди имен первых завоевателей Бастилии. Так как же тебя зовут?
 — Шарль Гошар! — произнес без запинки Жак.
 Шарль оцепенел от неожиданности, а потом крикнул:
 — Ты с ума… — но не успел докончить. Пальцы Жака так впились в его руку, что он чуть не взвыл от боли.
 — Шарль Гошар, твое имя будет внесено в список, куда наряду с твоим будут записаны имена лучших из лучших! — многозначительно сказал старичок.
 А стоявший рядом с Прево человек в адвокатской мантии добавил:
 — Поздравляю тебя, Шарль Гошар!
 Жак торжественно поклонился, как подобало в такую минуту, и потащил за собой упиравшегося Шарля.
 — Что ты наделал! Что ты наделал! — жалобно сказал Шарль, когда они вышли на улицу. — Ведь это непоправимо!
 А Жак между тем почувствовал себя так, словно у него с души упал наконец тяжелый камень. Неужели же он заколебался в какую-то минуту? Нет! Он твердо знает, что слава для него не так важна, как сознание, что он доволен собой, — ведь он сделал то, что должен был сделать.
 — Ну вот и хорошо! Теперь у Виолетты не будет оснований раздумывать! — Жак рассмеялся и дружески хлопнул Шарля по плечу. — Да чего ты сомневаешься? Разве мы не сражались вместе рука об руку? Разве ты хоть раз отступил? Просто мне повезло — я попал в число отмеченных счастливцев, а ты нет. Ведь нельзя же было в самом деле всех упомнить и всех наградить!
 Шарль все еще не пришел в себя. Он круто остановился и спросил в упор:
 — А Бабетта?
 — Бабетта?! Бабетте нужно знать, что я не струсил перед пулями. Она поверит мне на слово, что я заслужил право называться Жаком Отважным. А ты… ты это подтвердишь, если понадобится, — добавил Жак и снова рассмеялся.
 Были сумерки, когда Жак, взволнованный, радостный и немного смущенный, пришел домой. Какую из сестер он застанет дома?
 Ему посчастливилось: Бабетта была одна.
 Она стояла у комода в профиль к нему, разбирая стопку глаженого белья. В сумеречном освещении он увидел ее задумчиво склоненную голову, нежные черты лица, мягкие линии стройной фигуры.
 — Это ты, Жак? — спросила она, сразу узнав его шаги, и повернула к нему лицо. Оно все светилось радостью.
 Путаясь и перебивая сам себя, Жак рассказал ей, как пришел к тому, что должен отказаться от славы в пользу друга. И по мере того как он говорил, а Бабетта слушала, он понимал, что поступил так, как надо. Но ему хотелось услышать из уст Бабетты, что она его одобряет. И он спросил:
 — Может, ты осуждаешь меня?
 — Нет! Шарлю дорога слава. Без нее он не найдет пути к сердцу Виолетты. Мы же с тобой оба знаем правду, а она в том, что ты не отступил перед опасностью… и не отступишь! Для меня ты уже давно заслужил право называться Жаком Отважным.
 И Бабетта подошла к нему, медленно закинула обе руки ему на плечи и, глядя в глаза, словно желая навеки запечатлеться в его зрачках, поцеловала Жака. Да, поцеловала! Что же можно было к этому еще прибавить?
 Жак, не дыша, не смея пошевелиться, прошептал:
 — Бабетта, я люблю тебя!..
 …Прошло еще несколько дней, и от грозных башен Бастилии не осталось и следа. Мусор, щебень, обломки, камни, свезенные в кучи, — вот; чем была сейчас заполнена площадь, где недавно стояла страшная тюрьма.
 Но для Жака и Шарля так много было связано с этой площадью, что теперь свидания друг другу они назначали именно здесь.
 Как-то раз они пришли сюда под вечер, как только спал жар душного июльского дня.
 К их радости, они увидели Огюста Адора. Адвокат шел им навстречу. Под мышкой он держал большую папку, из которой торчали опаленные, надорванные бумаги.
 — Господин Адора! Наконец-то я вас вижу! Вы совсем перестали заходить в наш кабинет. Я даже справлялся о вас в конторе господина Карно. И мне сказали, что вы теперь дни и ночи проводите в мэрии, разбирая эти бумаги. — Жак указал на папку, которую держал Адора.
 — Ты угадал, Малыш! Много интересного рассказали нам спасенные из огня бумаги. Говорил я, чтобы их не жгли, да, к сожалению, немного опоздал. Вот и эту папку с важными свидетельствами злодеяний, творившихся в Бастилии, я нашел в бывшем подземелье. Сейчас трудно что-нибудь отыскать в груде камней. Папку совсем было засыпало землей, но я ее все-таки откопал!
 — Господин Адора! Расскажите нам последние новости. Вы ведь знаете больше нашего.
 — Новости! Увы, я ничем не могу вас порадовать. Как бы я хотел сообщить вам, что народные представители вняли просьбам, изложенным в многочисленных крестьянских наказах, в том числе в наказе твоей бабушки. Но прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как начали заседать Штаты, а потом Национальное и Учредительное собрание, а все осталось, как было. И повинности крестьяне несут те же и так же тяжело живут.
 — Так о чем же говорят представители народа на своих заседаниях?
 — О чем? Сначала депутаты занимались вопросом о том, как вести заседания, о том, как голосовать. Затем перешли к вопросу о выработке Конституции.
 — А король? — с нетерпением спросил Шарль.
 — Король? Пока все остается по-прежнему, власть его ничем не ограничена. Пятнадцатого июля он вышел к представителям Собрания и милостиво прикрепил к своей груди трехцветную кокарду, дарованную ему народом. К двухцветной кокарде прибавили белую полоску — цвет короля. И народ ликовал, видя такое расположение монарха… Вот пока и все!
 — Так что же будет дальше? — вырвалось у Жака.
 — Уж очень ты прыткий, Малыш! — сказал с улыбкой Адора. — Я этого не знаю. Знаю одно — остаться так как было, не может!
 — Конечно! — радостно подхватил Жак. — Прежнее ведь не может повториться. Когда-то здесь стояла страшная тюрьма, в ней страдали, гибли люди… Народ разрушил ее. Не для того же, чтобы все осталось по-прежнему! Нет, пусть никогда здесь не будут литься слезы…
 Жак отбежал в сторону, схватил брошенный кем-то кусок картона и углем написал на нем:
 ЗДЕСЬ БУДУТ ТАНЦЕВАТЬ!..
 Шарль бросился ему на подмогу, и вдвоем они укрепили катон так, чтобы ему, по крайней мере, первое время не были страшны ни ветер, ни дождь.
 — «Здесь будут танцевать!.. « — прочел вслух Адора — Это неплохо. Значит, Малыш, ты хоть отчасти знаешь, что будет
 — Я так хотел бы это знать!
 Во Франции начиналась революция.