---------------------------------------------


 Александр Дюма
 Жорж



 Глава I. ИЛЬ-ДЕ-ФРАНС


 Не случалось ли вам, в один из грустных и холодных зимних вечеров, когда, наедине со своими мыслями, вы слушаете, как ветер свистит в коридорах и дождь хлещет по стеклам окон, не случалось ли вам, когда вы сидите у камина и смотрите на потрескивающие в нем угли, не случалось ли вам почувствовать отвращение к нашему мрачному климату, к нашему сырому и грязному Парижу и умчаться в мечтах в какой-то волшебный оазис, зеленый и свежий, где вы можете в любое время года, на берегу живительного источника, у подножия пальмы, в тени ямбозы, задремать, постепенно погружаясь в блаженство и негу?
 Ну, так вот! Этот рай, о котором вы мечтаете, существует, этот Эдем, куда вы стремитесь, вас ждет, этот ручей, убаюкивающий вашу дневную дремоту, устремляется водопадом и рассыпается водяной пылью; пальма, охраняющая ваш сон, колышет на ветерке свои длинные листья, словно султан на шлеме великана. Ветви ямбозы, покрытые плодами, отливающими цветами радуги, манят вас в свою благоухающую тень. Следуйте за мной.
 Поплывем в Брест, этот воинственный брат торгового Марселя — вооруженный часовой, сторожащий океан, и там, среди сотен кораблей, охраняющих его порт, выберите один из бригов с узким корпусом, с легкими парусами и удлиненными мачтами, какими наделил своих смелых пиратов соперник Вальтера Скотта, автор поэтических романов о море.
 Сейчас как раз сентябрь — месяц, благоприятствующий долгим путешествиям. Взойдем на борт корабля, которому мы доверили нашу общую судьбу, оставим за собой лето и пойдем на встречу с весной. Прощай, Брест, привет тебе, Нант, привет, Байонна, прощай, Франция.
 Видите ли вы направо от нас этот гигант высотой в десять тысяч футов, гранитная голова которого теряется в облаках, словно подвешенная к ним? Сквозь прозрачную воду можно различить его каменные корни, вонзающиеся в бездну. Это пик Тенериф, древняя Нивария, место встречи океанских орлов: вы видите, как они летают вокруг своих гнезд; отсюда они кажутся не крупнее лесных голубок. Но проплывем мимо, не это цель нашего путешествия, ведь здесь только цветник Испании, а я обещал вам сад мира.
 Видите ли вы слева эту голую скалу, лишенную растительности, беспрерывно обжигаемую тропическим солнцем: к этой скале шесть лет был прикован современный Прометей, это пьедестал, на котором Англия сама воздвигла статую своего позора, под стать костру Жанны д'Арк и эшафоту Марии Стюарт, это политическая Голгофа, у которой в течение восемнадцати лет благоговейно встречались все корабли; но мы направляемся не сюда. Проплывем мимо, нам здесь нечего делать; цареубийца Святая Елена лишилась останков погибшего на ней мученика.


***

 Вот мы и у мыса Бурь. Вы видите эту гору, устремляющуюся вверх посреди туманов, это тот самый великий Адамастор, который предстал перед автором «Лузиады». Мы проплываем мимо крайней точки земли, этот мыс, обращенный к нам, выглядит словно нос корабля. В самом деле, посмотрите, как об него свирепо разбивается океан, но он бессилен, потому что корабль не боится бурь, потому что он направляется в порт вечности, а ведет его сам бог. Проплывем мимо; за зеленеющими горами мы увидели бы бесплодные земли и обожженные солнцем пустыни. Проплывем мимо; я обещал вам прохладные воды, нежную тень ветвей, беспрерывно зреющие фрукты и вечные цветы.
 Привет Индийскому океану, куда нас несет западный ветер, привет тем местам, где происходит действие сказок «Тысячи и одной ночи», мы приближаемся к цели нашего путешествия. Вот печальный остров, Бурбон, подтачиваемый вечным вулканом; бросим взгляд на пылающий там огонь и улыбнемся царящим вокруг ароматам, потом, сделав еще несколько узлов, пройдем между островами Плоским и Пушечным клином, обогнем мыс Канониров; остановимся у флагманского судна. Бросим якорь, рейд здесь удобный, наш бриг, утомленный столь долгим переходом, требует отдыха.
 Впрочем, мы достигли цели своего путешествия, потому что это и есть та счастливая земля, которую природа, кажется, скрыла на краю света, как ревнивая мать прячет девственную красоту своей дочери от оскверняющих ее взглядов, потому что эта земля — земля обетованная, жемчужина Индийского океана, это Иль-де-Франс.
 А теперь, целомудренная дочь морей, родная сестра острова Бурбон, счастливая соперница Цейлона, позволь мне приподнять край твоей вуали и показать тебя моему другу иностранцу, сопровождающему меня брату-путешественнику, позволь мне развязать твой пояс, о прекрасная пленница, ведь мы два странника из Франции, а быть может, когда-нибудь Франция выкупит тебя, богатая дочь Индии, ценою какого-нибудь захудалого королевства Европы.
 А вы, следившие за нами глазами и мыслью, позвольте теперь рассказать вам о чудесной стране, о ее всегда плодородных полях, где урожай собирают два раза в год, где весна и лето следуют друг за другом, беспрестанно чередуясь, и где фрукты приходят на смену цветам, а цветы — плодам. Позвольте мне рассказать вам о поэтическом острове, ноги которого погружены в море, а голова прячется в облаках; это словно Венера, его сестра, этот остров, рожденный морской пеной, поднимающийся из влажной колыбели к своему небесному Царству, украшенный то сверкающим днем, то звездной ночью, вечными нарядами, дарованными ему самим господом, которых Англия не смогла еще у него отнять.
 Пойдемте же! Если воздушные путешествия пугают вас не больше, чем морские, ухватитесь, подобно новому Клеофасу, за край моего плаща, и я перенесу вас на перевернутый конус Питербоота, самой высокой горы на острове после пика Черной реки. Когда мы окажемся там, мы посмотрим во все стороны: направо, потом налево, вперед и назад, вниз и вверх.
 Над нами вы видите небо, всегда чистое, усеянное звездами, как лазурная скатерть, где бог своей поступью поднимает золотую пыль, любая пылинка которой являет собой целый мир.
 Перед нами — весь остров, он расстилается у наших ног, как географическая карта в сто сорок пять лье в окружности со своими шестьюдесятью речками, которые кажутся отсюда серебряными нитями, привязывающими море к берегам острова, и тринадцатью горами, украшенными лианами и пальмами. Среди всех речек обратите внимание на водопады Редюи и Ла Фонтан, которые из глубины лесов, где они зарождаются, устремляют свои потоки и со страшным шумом, подобным грохоту бури, несутся на встречу с морем, которое ждет их и, спокойное или бушующее, отвечает на их вечный вызов то презрением, то гневом: победители соревнуются, кто совершит на земле больше опустошений и создаст больше грохота. Потом, после этой картины обманутого тщеславия, полюбуйтесь Черной рекой, спокойно катящей живительные воды; она отдает свое славное имя всему, что ее окружает, доказывая тем самым победу мудрости над силой и спокойствия над гневом. Среди всех этих гор вы увидите еще мрачный Брабант — гигантский часовой, стоящий на северной оконечности острова, чтобы защищать его от внезапных нападений врага и от яростных волн океана. Посмотрите на Тройной Пик, у подножия которого протекают реки Тамарэн и Рампар, как будто индийская Исида захотела во всем оправдать свое имя. Наконец, посмотрите на Пус, самый величественный пик острова после Питербоота, на вершине которого мы с вами находимся. Пус как будто поднимает к небу палец, чтобы показать хозяину и его рабам, что над ними есть судия, который рассудит их дела по справедливости.
 Перед нами Порт-Луи, бывший Порт-Наполеон, столица острова с многочисленными деревянными домами, с двумя ручьями, которые после каждой грозы превращаются в потоки, с островом Бочаров, защищающим подступы к городу с его пестрым населением; последнее, кажется, состоит из представителей всех народов мира, начиная с ленивого креола, который, если ему нужно перейти на другую сторону улицы, заставляет нести себя в паланкине, а говорить для него так утомительно, что он приучил своих рабов повиноваться жестам, и до негров, которых утром ведут на работу, погоняя кнутом, а вечером тот же кнут возвращает их домой. Между этими двумя крайними ступенями социальной лестницы вы видите ласкаров , одетых в зеленое и красное, — вы их отличите по тюрбанам исключительно тех же цветов и по бронзовым лицам, являющим смесь малайского и малабарского типов. Посмотрите на негра Иолофа, высокого и красивого уроженца Сенегалии, черного, как агат, с глазами, горящими, как рубины, с белыми, словно жемчуг, зубами. Маленький китаец с плоской грудью и широкими плечами, с голым черепом и висячими усами; никто не понимает, что он говорит, и все же все с ним общаются, потому что китаец продает любые товары, знает все ремесла и все профессии; потому что китаец — это еврей колоний.
 Малайцы, медного цвета, маленькие, мстительные, хитрые, всегда забывают благодеяние и вечно помнят обиду, как цыгане; они продают такие вещи, о которых у них спрашивают только вполголоса. Мозамбикцы, кроткие, добрые и глупые, их уважают лишь за их физическую силу. Мальгаши, хитрые, изворотливые, с оливковым цветом лица, с широким носом и тонкими губами, отличаются от негров-сенегальцев красноватым оттенком кожи. Намакейцы, высокие, стройные, ловкие и гордые, с детства приученные к охоте на тигров и слонов, изумляются, что их перевезли на землю, где нет чудовищ, с которыми надо бороться. Наконец, среди всех этих народностей — английский офицер из островного гарнизона или служащий в порту; офицер в красном жилете с круглым вырезом, с кивером в форме фуражки и в белых штанах; английский офицер, который с высоты своего величия смотрит на креолов и мулатов, на хозяев и рабов, на колонистов и туземцев, говорит только о Лондоне, хвалит только Англию и уважает лишь самого себя.
 За нами Большой порт, бывший Имперский порт, когда-то построенный голландцами, но покинутый ими, потому что ветер там всегда дует с моря к острову, и тот же бриг, который гонит корабли в этот порт, мешает им из него выйти. Поэтому порт развалился и превратился в поселок, где дома понемногу поднимаются из развалин, теперь это маленькая бухта, где шхуна ищет укрытия от абордажа пиратов, вокруг нее горы, покрытые лесами, где раб спасается от тирании хозяина. Потом.., переведя взгляд поближе, мы различим почти у нас под ногами, на внешней стороне гор, окружающих порт, Моку, благоухающую алоэ, гранатами, смородиной. Местность Мока — такая свежая, что она, кажется, вечером снимает сокровища своего убора, чтобы на заре вновь украситься ими; Мока, которая наряжается каждое утро так же, как другие наряжаются к празднику; Мока — сад острова, названный нами садом мира.
 Займем Наше прежнее положение, повернемся лицом к Мадагаскару и посмотрим налево: у наших ног, по ту сторону опорного пункта, расстилаются равнины Уильямса, они начинаются за Мокой, самой прелестной частью острова, заканчиваются у равнины Сен-Пьер горой Кордегардии, по форме похожей на спину лошади; потом за горой и за большими лесами расположен район Саванн; здесь протекают реки, получившие нежные названия: речка Лимонных деревьев, Купальня негритянок, Аркадия, со своим портом, так хорошо защищенным крутыми берегами, что туда не может проникнуть никакой враг; вокруг него пастбища, соперничающие с равнинами Сен-Пьер, там такая девственная почва, какая встречается только в безлюдной Америке; наконец, в глубине лесов — большой пруд, где водятся такие гигантские мурены, что их уже нельзя назвать ужами, — это змеи; случалось, что они затаскивали к себе преследуемых охотниками оленей и пожирали их, а также беглых негров, рискнувших выкупаться в пруду.
 Посмотрим направо. Вот район Крепости, над которым возвышается пик Открытия; над вершиной его парят мачты кораблей, которые отсюда кажутся тонкими и гибкими.., как ветви ивы. Вот мыс Несчастный, вот бухта Могил, вот церковь Памплемуссов. В этом районе находились по соседству друг с другом хижины мадам де ла Тур и Маргариты ; о мыс Несчастный разбился «Сен-Жеран» ; у бухты Могил нашли тело девушки, сжимавшей в руке чей-то портрет; в церкви Памплемуссов два месяца спустя рядом с этой девушкой похоронили юношу такого же возраста. Вы уже угадали имена этих двух возлюбленных, покоящихся в одной могиле, под одним камнем. Это Поль и Виржиния, два Алкиона тропиков; море, со стоном разбиваясь о прибрежные скалы, кажется, беспрестанно оплакивает их, как тигрица, вечно оплакивающая своих тигрят, которых сама же и растерзала в приступе ярости или ревности.
 Теперь вы пройдете по острову от Декорн на юго-западе, или от Маэбура до Малого Малабара, проследуете вдоль берега или направитесь вглубь, спуститесь по течению рек или подниметесь в горы, и воспламенит ли равнину своими огненными лучами сверкающий диск солнца или посеребрит холмы лунный серп своим печальным светом, если у вас ноги устали, голова отяжелела, глаза закрываются, если, опьяненный благоуханием китайских роз, испанского жасмина, вы чувствуете, как ваши ощущения в истоме тают, вы сможете, о мой спутник, без страха погрузиться в сокровенное и глубокое блаженство индийского сна. Ложитесь же в густую траву, спите спокойно и проснитесь без страха, потому что легкий шум, который, приближаясь, колышет листву, устремленные на вас черные сверкающие глаза — это не шорох ямайской змеи, это не глаза бенгальского тигра, спите спокойно и просыпайтесь безмятежно. Никогда на острове эхо не повторяло резкого шипения змеи или ночного рева хищного зверя. Нет, это молодая негритянка раздвигает стебли бамбука, чтобы показать свою красивую головку и с любопытством посмотреть на вновь прибывшего европейца. Подайте ей знак, даже не изменив позы, она сорвет для вас сочный банан, душистый плод манго или стручок тамаринда, скажите ей хоть одно слово, и она ответит вам ласкающим голосом: «Позвольте мне сделать то, что вам будет приятно». Она обрадуется, если за ее услугу заплатят приветливым взглядом, тогда она предложит проводить вас в жилище своего хозяина. Следуйте за ней, куда бы она ни повела, и когда вы увидите красивый дом, окруженный цветами, к которому ведет обсаженная деревьями аллея, это будет значить, что вы пришли: это жилище плантатора, тирана или патриарха, доброго или злого; но, будь он тем или другим, это вас не касается и не имеет для вас значения. Входите смело, садитесь за семейный стол, скажите: «Я ваш гость», и тогда перед вами поставят самую красивую китайскую тарелку с прекрасной гроздью бананов и хрустальный в серебре бокал, наполненный лучшим пенистым пивом острова; вы будете охотиться, сколько захотите, с ружьем хозяина в его саваннах, вы будете ловить рыбу в речке его сетями, и каждый раз, когда вы придете к нему сами или пошлете своего друга, будет заколот жирный теленок, потому что появление гостя — это праздник, такое же счастье, как некогда было возвращение блудного сына.
 Вот потому-то англичане, вечные завистники Франции, издавна устремили взгляд на ее любимую дочь, беспрестанно присматривались к ней, пытаясь то соблазнить ее золотом, то напугать угрозами, но на все эти предложения прекрасная креолка отвечала презрением, так что скоро стало очевидно, что влюбленным англичанам не удастся соблазнить ее, и они решили завладеть ею силой. Пришлось не спускать с нее глаз, охраняя ее, как испанскую монахиню. Некоторое время они пытались захватить ее, но это были недостаточно серьезные, а следовательно, безрезультатные попытки. Наконец, Англия, не в силах больше сдерживаться, бросилась на остров, очертя голову, и когда однажды утром на Иль-де-Франс узнали, что его брат, остров Бурбон, уже захвачен, его обитатели попросили своих защитников лучше охранять их, чем это делалось в прошлом, и те начали всерьез точить ножи и раскалять ядра, потому что врага ждали с минуты на минуту.
 23 августа 1810 года по всему острову загремела грозная канонада, возвестившая о прибытии врага.




 Глава II. ЛЬВЫ И ЛЕОПАРДЫ


 Было около пяти часов вечера в один из нечастых в нашей Европе чудесных летних дней. Половина обитателей Иль-де-Франс расположилась полукругом на холмах, возвышающихся над Большой гаванью, и, затаив дыхание, созерцала битву, разыгравшуюся внизу, как когда-то римляне с высоты ступеней Колизея смотрели на бой гладиаторов или на гибель мучеников. Только на этот раз ареной служила широкая бухта, окруженная подводными скалами, где сошлись противники.
 Лишенные возможности маневрировать, они без помех терзали друг друга. И здесь не было весталок, которые, поднимая палец, требовали бы пощады побежденным; все хорошо понимали, что бой идет смертельный, до полного уничтожения.
 Десять тысяч зрителей хранили тревожное молчание. Молчало и море, так часто бушующее в этих широтах, как будто старалось не заглушать рев грохочущих пушек.
 А произошло вот что.
 20-го утром капитан Дюперре, шедший от Мадагаскара на фрегате «Белл она» в сопровождении корветов «Минерва», «Виктория», «Цейлон» и «Уиндгэм», распознал Горы Ветров, что на Иль-де-Франс, и решил зайти в Большую гавань отремонтировать свои суда, сильно потрепанные после трех сражений, из которых он вышел победителем; это было тем более легко, что остров принадлежал французам, и трехцветный флаг, развевающийся на укреплениях острова Пасс и на трехмачтовом судне, стоявшем на якоре у его берега, внушал храброму моряку уверенность в том, что он будет встречен друзьями. Поэтому капитан Дюперре велел обогнуть остров Пасс, расположенный приблизительно в двух лье от Маэбура и, чтобы осуществить этот маневр, приказал корвету «Виктория» выйти вперед, «Минерве», «Цейлону» и «Беллоне» следовать за ним, а «Уиндгэму» замыкать шествие. Итак, флотилия пустилась в путь, причем корабли следовали друг за другом, потому что ширина пролива не позволяла даже двум судам идти рядом. Когда «Виктория» приблизилась на расстояние пушечного выстрела к трехмачтовому судну, стоявшему на якоре у форта, с этого корабля подали сигналы, означавшие, что в виду острова курсируют английские суда. Капитан Дюперре ответил, что он это отлично знает; флотилия, замеченная с корабля, состояла из «Волшебницы», «Сириуса» и «Ифигении», и командовал ими командор Ламбер. Поскольку с подветренной стороны острова находился еще капитан Гамлен с кораблями «Предприимчивый», «Ла-Манш» и «Астрея», сил у французов хватало, чтобы принять бой, если неприятель станет его навязывать. Несколько секунд спустя капитану Буве, шедшему вторым, показалось, что он замечает враждебные действия на корабле, только что подававшем сигналы. К тому же сколько он ни рассматривал этот корабль во всех его деталях проницательным взглядом, так редко обманывающим моряка, он не мог признать, что это судно принадлежит французскому флоту. Буве поделился своими наблюдениями с капитаном Дюперре; тот приказал ему подготовиться к бою. Что касается «Виктории», то ей невозможно было передать эти распоряжения, она ушла вперед слишком далеко, и всякий поданный ей сигнал мог быть замечен с форта или с подозрительного корабля.
 Итак, «Виктория» продолжает доверчиво идти вперед, подгоняемая свежим юго-восточным бризом; весь ее экипаж высыпал на палубу. Два других корабля, идущих за «Викторией», с тревогой следят за движением на трехмачтовом судне и на форте; впрочем, это судно и «Виктория» пока не выражают враждебных намерений; два корабля, стоящих совсем близко друг к другу, обмениваются даже несколькими словами. «Виктория» продолжает путь, она уже прошла мимо форта, как вдруг по бокам судна, стоявшего на якоре, и на зубцах крепости появляется полоса дыма. Внезапно загремели сорок четыре пушки, пронзая французский корвет, разрывая его паруса, поражая его экипаж, ломая его малый марсель. В то же время трехцветный французский флаг исчезает с укреплений и с трехмачтового судна, уступив место английскому знамени. Нас одурачили, мы попали в ловушку.
 Но, вместо того чтобы повернуть обратно, что было бы возможно, если бы он покинул корвет, капитан Дюперре подает сигнал «Уиндгэму», который уходит в море, и приказывает «Минерве» и «Цейлону» форсировать пролив. Сам он будет поддерживать их огнем, а «Уипдгэм» тем временем предупредит командование французского флота о положении, в котором находятся эти четыре корабля.
 Суда продолжают двигаться вперед, не так уверенно, как «Виктория», но с зажженными фитилями; каждый матрос стоит на своем посту; на корабле царит глубокое молчание, обычно предшествующее великим событиям. Вскоре «Минерва» оказывается борт о борт с вражеским трехмачтовым судном, но на этот раз она предупреждает его: двадцать две пушки стреляют одновременно, защитные заслоны английского судна разлетаются на куски, слышатся приглушенные крики, потом судно отвечает всеми своими орудиями и возвращает «Минерве» вестников смерти, которых она только что получила; артиллерия флота тоже бьет по «Минерве», но при этом лишь убивает нескольких матросов и разрушает снасти.
 Подходит «Цейлон», красивый двадцатидвухпушечный бриг, за несколько дней перед тем захваченный у англичан, который, так же как «Виктория» и «Минерва», должен теперь сражаться за Францию, свою новую повелительницу.
 Он движется, легкий и грациозный, как морская птица, едва касаясь волн. Когда он приближается к форту и трехмачтовому судну, то судно и «Цейлон» сразу воспламеняются, поднимается оглушительный грохот оттого, что все стреляют одновременно, и дым их смешивается, так близки они друг к другу.
 Остается капитан Дюперре, командующий «Беллоной».
 Уже тогда это был один из самых храбрых и искусных офицеров нашего флота. Он подходит в свою очередь, держась ближе к острову Пасс, чем остальные корабли; потом стоящие борт о борт суда воспламеняются, обмениваясь смертью в упор, на расстоянии пистолетного выстрела. Корабли проходят через пролив, четыре судна оказались в гавани: они встречаются подле реки Эгретт и встают на якорь между островами Обезьян и мысом Колонии.
 Капитан Дюперре тотчас же связывается с городом и "узнает, что остров Бурбон взят, но что, несмотря на попытки захватить Иль-де-Франс, неприятель смог овладеть только островом Пасс. Тотчас к храброму генералу Декаэну, губернатору острова, направляют курьера, чтобы сообщить ему о том, что в Большую гавань прибыли четыре французских корабля: «Виктория», «Минерва», «Цейлон» и «Беллона».
 Генерал Декаэн получает эти сведения 21-го, в полдень, и передает их капитану Гамлену, который тут же дает находящимся под его командованием судам приказ сниматься с якоря, сухопутным путем посылает капитану Дюперре подкрепление и предупреждает его, что сделает все возможное, чтобы прийти ему на помощь, так как, по-видимому, Дюперре угрожают превосходящие его силы.
 В самом деле, 21-го в 4 часа утра, пытаясь стать на якорь в устье Черной реки, «Уиндгэм» был захвачен английским фрегатом «Сириус». Командовавший этим фрегатом капитан Пим узнает, что четыре французских судна под командованием капитана Дюперре вошли в Большую гавань, где их задерживает ветер; он тотчас приказывает выходить капитанам «Волшебницы» и «Ифигении», и все три фрегата пускаются в путь. «Сириус» возвращается в Большую гавань с попутным ветром, а два других фрегата, гонимые им, направляются туда же.
 Капитан Гамлен наблюдает эти маневры, сопоставив их с переданными ему новыми сведениями, он предполагает, что капитан Дюперре будет атакован. Поэтому он сам спешит сняться с якоря, но, как ни старается, к выходу он готов лишь 22-го утром. Три английских фрегата опережают его на три часа, и ветер, который дует с юго-востока, усиливаясь с минуты на минуту, еще усугубляет препятствия, испытываемые капитаном на пути к Большой гавани.
 21-го вечером генерал Декаэн садится на коня и в 5 часов утра прибывает в Маэбур вместе с главными плантаторами и неграми, на которых они могут положиться. Господа и рабы вооружены ружьями; если англичане предпримут десант, каждый островитянин сможет сделать пятьдесят выстрелов. Генерал Декаэн встречается с капитаном Дюперре.
 В полдень английский фрегат «Сириус», шедший под ветром, а следовательно, испытывавший меньше трудностей, чем два других фрегата, появляется у входа в пролив, приближается к трехмачтовому судну, стоящему на якоре у форта, фрегату «Нереида» под командованием капитана Виллоугби. Эти корабли, словно собираясь атаковать французскую флотилию, движутся на нас, следуя тем же курсом, которым идем мы, слишком приблизившись к берегу. «Сириус» сел на мель; его экипаж потратил целый день, чтобы сняться с нее. Ночью прибыло подкрепление — матросы, посланные капитаном Гамленом; их размещают на четырех французских кораблях, где оказались тысяча семьсот матросов и сто сорок две пушки. В два часа пополудни фрегаты «Волшебница» и «Ифигения» появляются у входа в пролив; подходят к «Сириусу» и «Нереиде», и все четыре корабля идут против нас. Два из них сели на мель, два — стали на якорь, имея тысячу семьсот матросов и двести пушек.
 Наступает торжественный и напряженный момент, когда десять тысяч зрителей, расположившихся на холмах, увидели, как четыре вражеских фрегата приближаются без парусов, только благодаря слабому напору ветра, дующего в сторону снастей; их численное превосходство позволяет им чувствовать себя уверенно, и они выстроились на расстоянии пушечного выстрела от французской флотилии. Они, так же как и мы, встретили немало препятствий на своем пути, но, как и мы, заранее решили сражаться.
 Началась борьба не на жизнь, а на смерть: схватились львы и леопарды и принялись терзать друг друга своими медными зубами и ревущими залпами.
 Наши моряки, менее терпеливые, чем французские гвардейцы при Фонтенуа , первые подают сигнал к битве. По бокам на бортах четырех кораблей, на носу которых развевались трехцветные флаги, появляется полоса дыма, в то же время раздается рев семидесяти пушек, и ураган огня обрушивается на английскую флотилию.
 Англичане отвечают почти тотчас, и тогда начинается одна из тех смертельных схваток, которых со времен Абукира и Трафальгара еще не засвидетельствовала морская летопись. Вначале можно было подумать, что преимущество на стороне врага, так как первые залпы англичан вывели из строя часть орудий «Минервы» и «Цейлона», и огонь двух кораблей оказался в значительной части замаскированным.
 Но под командованием своего капитана «Беллона» берет на себя все, отвечая стрельбой четырем английским судам; словно действующий вулкан, в течение двух часов она беспрерывно извергает огонь, пока «Цейлон» и «Минерва» устраняют возникшие повреждения. Эти корабли, стремясь наверстать упущенное время, в свою очередь, принимаются преследовать врага. Им нужно было спасти «Беллону», вернуть ее в свою флотилию и тем самым восстановить единство отряда кораблей.
 Тогда же капитан Дюперре замечает, что «Нереида», уже поврежденная тремя залпами, которые французская флотилия послала ей, когда она форсировала пролив, ослабила стрельбу. Тотчас был отдан приказ усилить обстрел и не давать ей ни малейшей передышки. В течение целого часа на «Нереиду» посылались ядра и пули в надежде, что она спустит флаг, но, поскольку флаг оставался на месте, обстрел продолжался, круша ее мачты, сметая все с палубы, пробивая подводную часть, пока, испустив предсмертный вздох, не замолчала ее последняя пушка. Теперь «Нереида», оголенная, как понтон, оставалась в неподвижном безмолвии смерти.
 В то время, когда капитан Дюперре отдает приказание своему помощнику Руссену, осколок картечи попадает ему в голову и опрокидывает его на батарею; поняв, что опасно, быть может, смертельно ранен, он зовет капитана Буве, передает ему командование «Беллоной», приказывает взорвать четыре корабля, но не сдаваться; отдав такой приказ, пожимает Буве руку и теряет сознание. Никто не заметил этого момента; Дюперре не покидает «Беллону», его заменяет Буве.
 К десяти часам стемнело настолько, что приходилось стрелять наугад, но наблюдавшие с берега люди понимали, что это всего лишь передышка, и оставались на своих местах. В самом деле, в час ночи появилась луна, и при ее бледном свете битва возобновилась. Во время передышки «Нереида» получает дополнительное вооружение; заменяются пять или шесть разбитых пушек. Фрегат, который считали мертвым, был всего лишь в агонии, он приходит в себя, подает признаки жизни и даже снова атакует нас.
 Тогда Буве посылает лейтенанта Руссена на борт «Виктории», капитан которой ранен. Руссен получает приказ снять «Викторию» с якоря, подойти к «Нереиде» и разбить ее в упор всей своей артиллерией; прекратить пальбу только тогда, когда фрегат будет уничтожен.
 Руссен точно выполняет приказ: «Виктория» разворачивает кливер и грот-марсель и без единого выстрела бросает якорь в двадцати шагах от кормы «Нереиды»; отсюда он и открывает огонь, на который «Нереида» отвечает, на каждый залп. На заре фрегат умолкает. На этот раз он окончательно разбит, но английский флаг все еще развевается на его гафеле.
 Вдруг на «Нереиде» раздаются крики: «Да здравствует император!», семнадцать французов, взятых в плен фрегатом на острове Пасс и запертых в трюме, ломают дверь своей тюрьмы и выходят через люки с трехцветным знаменем в руках. Знамя Великобритании свергнуто, на его месте развевается трехцветное. Лейтенант Руссен дает приказ идти на абордаж, но в тот момент, когда наши матросы начинают цепляться за борт фрегата, враг направляет огонь на «Нереиду», которая ему уже неподвластна. Бесполезно продолжать борьбу, «Нереида» теперь всего лишь понтон: французы его захватят, как только будут уничтожены другие корабли.
 «Виктория» оставляет фрегат плавать, подобно мертвому киту; она забирает на борт семнадцать пленников, занимает свое место в ряду сражающихся и залпом батареи возвещает англичанам, что она вновь на своем посту.
 Французским кораблям отдается приказ направить огонь на «Волшебницу»; капитан Буве намеревается разбить вражеские фрегаты один за другим; к трем часам пополудни «Волшебница» становится целью для всех пушек, в пять часов она лишь слабо отвечает на наш огонь, словно готова пойти ко дну; в шесть часов с земли замечают, что ее экипаж готовится покинуть судно; сначала крики, затем сигналы предупреждают об этом французскую флотилию, сила огня удваивается, два вражеских фрегата посылают «Нереиде» шлюпки, с нее бросают пушки в море и спускают на воду лодки; оставшиеся невредимыми и легкораненые матросы садятся в шлюпки, но пока они добираются до «Сириуса», две из них тонут от ядер, и море покрывается матросами, плывущими к двум соседним фрегатам.
 Вскоре из бортовых люков «Волшебницы» появляется легкий дымок; с минуты на минуту он становится все гуще, и вот через люки можно разглядеть выползающих оттуда людей; они тащатся, поднимают искалеченные руки, зовут на помощь, потому что дым уже сменился пламенем, изо всех отверстий судна вырываются огненные языки, они выходят наружу, ползут по снастям, поднимаются на мачты, окружают реи, и среди этого пламени слышатся душераздирающие крики, потом вдруг корабль раскалывается, как разверзается кратер вулкана. Раздается сильный взрыв. «Волшебница» разлетается на куски. Некоторое время все следят за тем, как ее горящие обломки взлетают вверх, падают и, шипя, угасают в воде. От прекрасного фрегата «Волшебницы», которая еще накануне считала себя царицей океана, не остается ничего — ни обломков, ни раненых, ни убитых.
 Одно лишь обширное пустое место между «Нереидой» и «Ифигенией». Потом, устав от борьбы, с ужасом глядя на это зрелище, англичане и французы умолкают; остаток ночи посвящается отдыху.
 На рассвете бой возобновляется. Теперь французская флотилия избирает своей жертвой «Сириус». Огонь четырех кораблей — «Виктории», «Минервы», «Беллоны» и «Цейлона» — уничтожает «Сириус». На него направляются все ядра и картечь. Два часа спустя у него уже не остается ни одной мачты, его борт снесен, вода проникла в его киль через многие пробоины: если бы он не сидел на мели, то пошел бы ко дну. Наконец, команда покидает его, капитан сходит последним. Как и на «Волшебнице», возникает пожар, огонь на борту достигает пороха, и в одиннадцать часов утра раздается страшный взрыв — «Сириус» исчезает навсегда!
 Тогда на «Ифигении», сражавшейся не снимаясь с якоря, понимают, что дальнейшая борьба невозможна. Она одна остается против четырех судов, потому что, как мы уже сказали, «Нереида» представляет собой безжизненную массу;
 «Ифигения» разворачивает паруса и, пользуясь тем, что она цела и почти невредима, так как не подвергалась обстрелу, удаляется, чтобы укрыться под защитой форта.
 Капитан Буве тут же приказывает «Минерве» и «Беллоне» произвести ремонт и сняться с мели. Дюперре, лежа на окровавленной койке, узнает все, что произошло. Он приказал, чтобы ни один из англичан не смог спастись и сообщить Англии о поражении. Нам нужно отомстить за Трафальгар и Абукир! В погоню! В погоню за «Ифигенией»!
 И оба доблестных фрегата, изувеченные, поднимаются, выпрямляются, разворачивают паруса и плывут, приказав «Виктории» захватить «Нереиду». Что до «Цейлона», то он до такой степени искалечен, что не может сдвинуться с места, пока матросы не законопатят его многочисленные раны.
 И тогда раздаются громкие торжествующие крики: все население острова, до тех пор хранившее молчание, вновь обретает дыхание и голос, чтобы поддержать «Минерву» и «Беллону», преследующих английский фрегат. И «Ифигения», менее поврежденная, чем два ее неприятеля, заметно опережает их. «Ифигения», миновав остров Эгретт, подходит к форту Пасс, «Ифигения» вот-вот выйдет в открытое море и будет спасена. Ядра, которыми ее преследуют «Минерва» и «Беллона», уже не достигают ее и тонут за кормой, как вдруг при входе в пролив появляются три корабля с трехцветным флагом; это капитан Гамлен прибыл из Порт-Луи в сопровождении «Предприимчивого», «Ла-Манша» и «Астреи». «Ифигения» и крепость Пасс оказываются между двух огней; они должны сдаться на милость победителя; не ускользнет ни один англичанин.
 В это время «Виктория» во второй раз приближается к «Нереиде». Боясь какой-либо неожиданности, «Виктория» подходит к ней осторожно. Но молчание, царящее на корабле, это, несомненно, признак смерти. Палуба покрыта трупами, лейтенант, первым взошедший на судно, по щиколотку погружается в кровавое месиво.
 Один из раненых приподнимается и рассказывает, что шесть раз отдавался приказ спустить флаг и шесть раз французские залпы сбивали матросов, пытавшихся выполнить его. Капитан уходит в свою каюту, и больше его никто не видел. Лейтенант Руссен направляется в каюту и находит капитана Вилоугби за столом, на котором стоят кувшин с грогом и три стакана. У капитана оторваны бедро и рука.
 Перед ним лежит его первый помощник Томсон, убитый — картечью, прошившей ему грудь; у ног капитана — его племянник, Уильям Маррей, раненный картечью.
 Затем капитан Вилоугби единственной рукой отдает лейтенанту Руссену шпагу; лейтенант, приветствуя умирающего англичанина, говорит:
 — Капитан, когда шпагой дерутся столь доблестно, как вы, она принадлежит только богу!
 И приказывает сделать все возможное, чтобы оказать капитану Вилоугби помощь. Но тщетны усилия: мужественный защитник «Нереиды» скончался на следующий день.
 Племянник оказывается счастливее дяди. Рана Уильяма Маррея, хоть и глубокая, и опасная, не смертельна. Вот почему он еще будет играть роль в нашем повествовании.




 Глава III. ТРОЕ ДЕТЕЙ


 Само собой разумеется, что англичане, потеряв четыре корабля, все же не отказались от намерения завоевать Иль-де-Франс. Напротив, теперь им предстояло одержать новую победу и отомстить за былое поражение. Не прошло и трех месяцев после событий, о которых мы только что рассказали читателю, как в самом Порт-Луи, то есть в точке, диаметрально противоположной той, где происходило описанное сражение, разгорелась новая битва, не менее ожесточенная, чем первая, но приведшая к совсем иным результатам.
 На этот раз речь шла не о четырех кораблях и не о тысяче восьмистах матросах. Двенадцать фрегатов, восемь корветов и пятьдесят транспортных судов высадили на остров двадцать или двадцать пять тысяч солдат, и эта оккупационная армия двигалась на Порт-Луи, который назывался тогда Порт-Наполеон. Трудно изобразить зрелище, какое являла собой столица острова, в то время как ее атаковали столь мощные военные силы. Со всех частей острова стекались массы народа, на улицах царило необычайное волнение. Поскольку никто не был осведомлен о действительной опасности, каждый создавал себе воображаемую, и больше всего верили самым преувеличенным, самым неслыханным россказням. Время от времени вдруг появлялся кто-то из адъютантов главнокомандующего, он отдавал очередной приказ и обращался к толпе, стараясь вызвать в ней ненависть к англичанам и возбудить патриотизм. Когда он говорил, со всех сторон взлетали шляпы, надетые на конец штыка, раздавались крики «Да здравствует император!», люди клялись друг другу победить или умереть; трепет энтузиазма охватил толпу, которая перешла от пассивного ропота к ожесточенным действиям и бурлила теперь, требуя приказа выступить навстречу врагу.
 Больше всего народа собралось на площади Армии, то есть в центре города. Можно было видеть то направлявшиеся туда фургоны с несущейся галопом парой маленьких лошадок из Тимора или Пегю, то пушку, которую катили артиллеристы-добровольцы, юноши пятнадцати — восемнадцати лет, с лицами, опаленными порохом и потому от этого казавшимися бородатыми. Сюда стягивались национальные гвардейцы в военной форме, добровольцы в причудливой одежде, приделавшие штыки к охотничьим ружьям, негры, наряженные в остатки военных мундиров, вооруженные карабинами, саблями и копьями; все это смешивалось, сталкивалось, валило друг друга с ног, создавало невообразимый шум, поднимавшийся над городом подобно гулу огромного роя пчел над гигантским ульем Однако ж, прибыв на площадь, эти люди, бегущие поодиночке или группами, принимали более упорядоченный и спокойный вид. Дело в том, что на площади была выстроена в ожидании приказа о выступлении половина гарнизона острова, состоявшего из пехотных полков, в общем насчитывавших тысячу пятьсот или тысячу восемьсот солдат; они держались гордо и в то же время беззаботно, как бы воплощая молчаливое осуждение беспорядка, создаваемого теми, кто был хуже осведомлен о событиях и все же обладал мужеством и искренним желанием принять в них участие. Пока негры толпились на краю площади, полк островитян-добровольцев, как бы повинуясь военной дисциплине солдат, остановился против частей гарнизона и построился в таком порядке, как они, стараясь подражать, хоть и безуспешно, правильности их рядов.
 Тот, кто казался командиром полка и кто изо всех сил старался достичь упомянутого порядка, человек лет сорока — сорока пяти, носил погоны командира батальона. Природа наградила его одной из заурядных физиономий, которым никакое волнение не способно придать то, что принято называть выразительностью. Впрочем, он был завит, побрит, подтянут, как будто пришел на парад; время от времени он расстегивал пуговицы сюртука сверху вниз одну за другой, постепенно раскрывая его: под сюртуком можно было видеть пикейный жилет, рубашку, жабо и белый галстук. Возле командира стоял красивый мальчик лет двенадцати, которого на расстоянии нескольких шагов ожидал слуга негр, одетый в пиджак и брюки из хлопчатобумажной ткани; мальчик же с непринужденностью, свойственной тем, кто привык хорошо одеваться, носил рубашку с большим вышитым воротником, пиджак из зеленого камлота с серебряными пуговицами и серую фетровую шляпу, украшенную пером. На боку у него висели ножны, а маленькую саблю он держал в правой руке, стараясь подражать воинственному виду офицера, которого мальчик время от времени громко называл «отец», чем командир батальона, казалось, гордился не меньше, нежели высоким положением в Национальной гвардии, до которого его вознесло доверие граждан.
 На небольшом расстоянии от этой группы, явно выставлявшей напоказ свое превосходство, можно было различить другую, бесспорно, менее блестящую, но, несомненно, более примечательную. Она состояла из мужчины лет сорока пяти — сорока восьми и двоих его детей, мальчиков четырнадцати и двенадцати лет. Человек этот был высокий, крепкий, поджарый, слегка сутулый. Его нельзя было назвать пожилым, но бросались в глаза униженность и смиренность, с какими он держался. В самом деле: по темному цвету лица, по вьющимся волосам можно было с первого взгляда узнать в нем мулата; он был одним из тех, кто благодаря своей предприимчивости нажил в колониях большое состояние и кому все же не могли простить цвет кожи. Одет он был богато, но просто, в руке держал карабин, украшенный золотой насечкой, и был вооружен штыком; на боку у него висела кирасирская сабля. Помимо патронов, наполнявших патронташ, карманы его также были набиты патронами.
 Старший из двух детей, сопровождавших этого человека, был, как мы уже сказали, высокий четырнадцатилетний подросток. Привычка охотиться в еще большей степени, чем африканское происхождение, придала темный цвет его коже.
 Находясь постоянно в движении, он вырос сильным юношей, потому отец и разрешил ему принять участие в предстоящем сражении. Он также был вооружен двустволкой, той самой, которой привык пользоваться во время прогулок по острову, и, несмотря на юные годы, уже снискал репутацию умелого стрелка, служившую предметом зависти самых известных охотников острова. Однако, хоть он и казался старше своего возраста, сейчас он вел себя, как мальчик. Положив ружье на землю, он возился с огромной собакой мальгашской породы, которая, казалось, явилась сюда на тот случай, если англичане привезут с собой несколько своих бульдогов.
 Брат юного охотника, младший сын высокого и смиренного с виду человека, тот, кто дополнял изображаемую нами группу, был подростком лет двенадцати, хрупким и хилым; ему не достались ни высокий рост отца, ни внушительная осанка брата, который, казалось, захватил всю силу, предназначавшуюся им обоим. Поэтому, в противоположность Жаку, так звали старшего брата, маленький Жорж выглядел года на два моложе, чем ему было на самом деле. Будучи небольшого роста, с грустным бледным лицом, обрамленным длинными черными волосами, он не выглядел сильным; однако в его тревожном и проницательном взгляде сквозил такой пылкий ум, а в нахмуренных бровях была такая решимость и твердая воля, что можно было лишь удивляться, как в одном существе сочеталось столько слабости и столько силы.
 У мальчика не было оружия; он стоял подле отца, крепко сжимая маленькой рукой дуло красивого, с золотой насечкой, карабина, переводя живые проницательные глаза с отца на командира батальона и, казалось, размышлял о том, почему его отец, более ловкий и сильный, чем командир, не был отмечен, подобно тому, каким-либо почетным знаком, особым отличием.
 Негр, одетый в синий полотняный костюм, так же как другой негр, приставленный к мальчику с вышитым воротником, ждал, когда войска двинутся в путь: если отец и брат пойдут сражаться, младший мальчик должен был остаться с негром в полотняном костюме.
 С самого рассвета слышался грохот пушек, потому что еще утром генерал Вандермасен, командовавший остальной частью гарнизона, вышел навстречу врагу, чтобы остановить его в ущельях Длинной горы и у переправ через реки Пон-Руж и Латанье. С утра генерал упорно держался на этих рубежах; но, не желая сразу вводить в бой все силы и опасаясь, что наблюдаемое им наступление было предпринято лишь для отвода глаз и что англичане войдут в Порт-Луи через какую-то другую брешь, генерал взял с собой только восемьсот человек, оставив, как мы уже сказали, для защиты города половину гарнизона и добровольцев-островитян.
 В результате, проявив чудеса храбрости, его маленькое войско, воевавшее против четырех тысяч англичан и двух тысяч сипаев, вынуждено было сдавать позицию за позицией, используя каждую неровность местности, если она представляла собой недолговременный рубеж, чтобы задержать неприятеля. Вскоре, однако, пришлось вновь отступать. С площади, где были сосредоточены резервы, хотя сражающиеся солдаты оставались вне пределов обозрения, можно было судить о том, на сколько подошли англичане, по возрастающему с каждой минутой гулу артиллерии. Скоро между мощными залпами вкрался стрекот мушкетов; нужно сказать, однако, что этот звук, вместо того чтобы испугать защитников Порт-Луи, осужденных приказом генерала на бездействие и неподвижно стоявших на площади, лишь возбуждал их храбрость. В то время как пехотинцы, рабы дисциплины, кусали губы и бормотали сквозь зубы ругательства, добровольцы-островитяне бренчали оружием и громко кричали, что, если приказа долго не последует, они расстроят ряды и пойдут воевать каждый поодииочке.
 В этот момент раздался сигнал общего построения. Тотчас прискакал адъютант и, подняв вверх шляпу, отдал команду: «К укреплениям! На врага!» Мгновенно загремел барабан регулярных войск; солдаты, построившись в ряды, двинулись навстречу врагу.
 Как ни соперничали добровольцы с регулярными войсками, они не могли бы действовать так же умело. Некоторое время ушло на построение; потом, образовав ряды, они внезапно замешкались. Тогда высокий человек, вооруженный карабином, обнял младшего сына и, оставив его на негра в синем костюме, побежал вместе со старшим, чтобы скромно занять места в ряду добровольцев. Но при приближении двух отверженных их соседи справа и слева сдвинулись, оттолкнув при этом стоявших рядом так, что оба мулата, отец и сын, оказались в центре круга, нарушив тем самым ряды волонтеров.
 Командир батальона, который только что перед тем с большим трудом выровнял строй добровольцев, заметил возникший беспорядок и, обращаясь к виновникам сутолоки, приказал:
 — В ряды становись!
 Но на этот приказ, произнесенный не допускавшим возражений тоном, ответил общий крик добровольцев:
 — Не желаем терпеть мулатов! Нам не нужны мулаты!
 Весь батальон, словно эхо, повторил эти слова. Офицер понял причину сумятицы, увидев в центре широкого круга вооруженного мулата и его старшего сына, пылавшего гневом против тех, кто вытолкнул его из боевой шеренги. Командир батальона, быстро пройдя сквозь ряды добровольцев, направился к мулату. Приблизившись к нему, он смерил его с ног до головы возмущенным взглядом и заявил:
 — Мюнье, разве вы не слышали, что ваше место не здесь, тут вас не хотят терпеть!
 Стоило Пьеру Мюнье поднять свою мощную руку на толстяка, так грубо разговаривавшего с ним, и он сокрушил бы того одним ударом. Вместо этого Мюнье ничего не ответил; растерянно подняв голову и встретив взгляд своего собеседника, он смущенно отвел от него глаза; это еще больше обозлило толстяка.
 — Что вам здесь надо? — сказал он, толкая мулата в сторону.
 — Мсье де Мальмеди, — ответил Пьер Мюнье, — я надеялся, что в такой день, как сегодня, разница в цвете кожи померкнет перед общей опасностью.
 — Вы надеялись, — сказал толстяк, пожимая плечами и громко посмеиваясь, — вы надеялись; и кто же, скажите, пожалуйста, внушил вам эту надежду?
 — Я готов умереть, чтобы спасти наш остров.
 — Наш остров, — пробурчал командир батальона, — наш остров! Потому что эти люди, имея плантации, такие же, как у нас, считают, что остров принадлежит им.
 — Остров не более наш, чем ваш, господа белые, я это хорошо знаю, — робко ответил Мюнье. — Но если мы будем спорить об этом в тот момент, когда нужно сражаться, то вскоре он станет не вашим и не нашим.
 — Довольно! — сказал командир батальона, топнув ногой, чтобы заставить замолчать своего собеседника. — Довольно; состоите ли вы в списках Национальной гвардии?
 — Нет, сударь, ведь вам известно, — ответил Мюнье, — когда я явился к вам, вы отказались принять меня.
 — Ну хорошо, а что вы теперь хотите?
 — Я прошу разрешения стать добровольцем и следовать за вами.
 — Невозможно, — сказал толстяк.
 — Но почему невозможно? Ведь если бы вы захотели, господин Мальмеди…
 — Невозможно, — повторил командир батальона, — эти господа, которыми я командую, не хотят, чтобы среди них были мулаты.
 — Нет! Не хотим мулатов! Не нужно мулатов! — в один голос закричали национальные гвардейцы.
 — Но тогда ведь я не смогу сражаться, сударь, — сказал Пьер Мюнье, в отчаянии опустив руки и едва сдерживая слезы, дрожавшие у него на ресницах.
 — Организуйте отряд из цветных и станьте во главе их или присоединяйтесь к отряду чернокожих, который последует сейчас за нами.
 — Но… — прошептал Пьер Мюнье.
 — Приказываю вам покинуть батальон; я вам это приказываю, — грубо повторил де Мальмеди.
 — Идемте же, отец, идемте, оставьте этих людей, которые вас оскорбляют, — произнес дрожащий от гнева мальчик.
 Кто-то стал оттаскивать Пьера Мюнье с такой силой, что он сделал шаг назад.
 — Да, Жак, я иду с тобой, — сказал он.
 — Это не Жак, отец, это я, Жорж.
 Мюнье с удивлением оглянулся. Действительно, то был мальчик, который вырвался из рук негра и подошел к отцу, чтобы дать ему урок чести.
 Пьер Мюнье глубоко вздохнул.
 В это время ряды Национальной гвардии выровнялись, господин де Мальмеди занял место во главе отряда, и солдаты двинулись ускоренным маршем. Пьер Мюнье остался с сыновьями, лицо у одного из них было багровое, у другого мертвенно-бледное. Расстроенный вид сыновей был для отца горьким упреком.
 — Ничего не поделаешь, дорогие мои детки, — вот как с нами обращаются.
 Наблюдая эту сцену, Жак не придал ей особого значения; хотя вначале она и произвела на него тяжелое впечатление, но, поразмыслив, он успокоился.
 — В конце концов черт с ним, пусть этот толстяк презирает нас! — ответил он отцу. — Вы богаче и сильнее его, не правда ли, отец? А я, если увижу его сына Анри возле моей девушки, я залеплю ему такую пощечину, что он запомнит меня навсегда.
 — Мой дорогой Жак, — сказал Пьер Мюнье, как бы благодаря его за утешение; затем он обратил взор на младшего сына, чтобы проверить, настроен ли он так же благоразумно, как старший.
 Жорж оставался безучастным; все, что отец мог заметить на его холодном, как лед, лице, была чуть заметная улыбка; впрочем, как непроницаемо ни было его лицо, в улыбке Жоржа таилось столько презрения и жалости, что Пьер Мюнье не знал, что сказать; он произнес:
 — Боже мой, но что же, по-твоему, мог я сделать?
 Жорж ничего не ответил, но, взглянув на площадь, сказала.
 — Там стоят негры, они ждут того, кто будет ими командовать.
 — Ну что же, ты прав, Жорж, — радостно воскликнул Жак, преисполнившись чувства собственного достоинства, и повторил изречение Цезаря:
 — "Лучше командовать этими, чем подчиняться тем".
 Пьер Мюнье, выслушав совет младшего сына и поучение старшего, подошел к неграм, спорившим о будущем командире; увидев человека, которого каждый чернокожий на острове уважал, они столпились вокруг него, как вокруг истинного вождя, и попросили его возглавить отряд.
 Внезапно Мюнье странным образом изменился: чувство унижения, которого он не мог побороть перед лицом белых, исчезло, уступив место чувству собственной значимости. Он выпрямился во весь свой могучий рост, глаза его, выражавшие смирение, когда он стоял перед де Мальмеди, загорелись. Дрожавший прежде голос зазвучал грозно и убежденно; вскинув ружье на плечо, вытащив саблю из ножен и протянув мускулистую руку в сторону противника, он отдал команду: «Вперед!»
 Затем, бросив взгляд на младшего сына, стоявшего подле негра и с одобрением приветствовавшего отца, он направился с отрядом вслед за пехотинцами гарнизона и солдатами Национальной гвардии, в последний раз крикнув негру:
 — Телемак, береги моего сына!
 Линия обороны была разделена на три части. Налево бастион Фанфарон, выстроенный у самого моря и снабженный восемнадцатью пушками, в середине главное укрепление — двадцать четыре орудия, направо — батарея Дюма, защищенная только шестью пушками.
 Англичане, вначале двигавшиеся тремя колоннами, преследуя три разные цели, скоро обнаружили силу двух первых и сосредоточились на третьей, которая не только, как мы сказали, была самой слабой, но обслуживалась одними лишь местными артиллеристами. Однако же, против всякого ожидания, при виде плотной массы, двигавшейся на нее в грозном порядке, эта воинственная молодежь вовсе не растерялась. Все поспешили занять свои посты, маневрируя быстро и ловко, подобно опытным солдатам, открыли прицельный огонь. Вражеские войска решили, что они ошиблись относительно мощности батареи и числа обслуживающих ее людей. И все же они шли вперед, потому что чем смертоноснее стреляла батарея, тем насущнее была необходимость погасить ее огонь. Но вот проклятая батарея совсем разгневалась и, подобно фокуснику, который заставляет забыть один свой невероятный фокус, показав другой, удвоила залпы, вслед за ядрами посылая картечь, причем с такой быстротой, что в рядах врагов началось смятение. В то же время, поскольку англичане подошли на расстояние ружейного выстрела, началась перестрелка, так что неприятель, видя, как его ряды редеют или вовсе уничтожаются, удивленный этим неожиданным отпором, отступил и занял новую позицию.
 По приказу главнокомандующего регулярные войска и батальон национальных гвардейцев, которые до того были сосредоточены в самом опасном месте, пошли в атаку на фланги противника, в то время как грозная батарея продолжала громить его с фронта. Регулярные войска точно осуществили маневр, бросились на англичан, прорвали их ряды, вызвав замешательство в боевых порядках. Батальон островитян под командой де Мальмеди действовал безуспешно. Вместо того чтобы обрушиться на левый фланг и пойти в атаку вслед за регулярными войсками, он взял неверное направление и атаковал англичан с фронта. Тогда батарее пришлось прекратить огонь, который больше всего пугал противника. Англичане, видя, что у неприятеля меньше солдат, чем у них, вновь осмелели и обрушили огонь на национальных гвардейцев, которые, следует отдать им должное, выдержали удар, не отойдя ни на шаг.
 "Однако они не могли долго сопротивляться. Зажатые врагом, более опытным и превосходящим их числом, с одной стороны и своей батареей, которая вынуждена была прекратить огонь, с другой, добровольцы начали отступать. Вскоре левый фланг англичан в красных мундирах напал на правый батальон островитян, и они, уже почти окруженные и достаточно разумные для того, чтобы не пытаться противопоставить свое каре сильно превосходящему по численности противнику, чуть было не погибли. Англичане продолжали продвигаться вперед и, подобно морскому приливу, уже почти окружили своими волнами этот островок солдат, как вдруг раздался возглас: «Франция! Франция!»; последовала страшная стрельба, затем наступила тишина, более грозная, чем грохот орудий.
 В задних рядах противника возникло необъяснимое волнение, оно почувствовалось вскоре и в передних рядах; красные мундиры не выдержали мощной атаки штыками, были подкошены, словно колосья серпом крестьянина. Теперь неприятель попал в окружение, настала его очередь отражать нападение и справа, и слева, и с фронта. Подошедшие свежие силы добровольцев не давали им передышки, и некоторое время спустя отряд Мюнье, пробившись сквозь кровавую брешь в строю противника, вышел к злосчастному батальону национальных гвардейцев, находящемуся в окружении. Выполнив эту задачу, негритянский отряд атаковал левый фланг противника. Де Мальмеди направил вслед за ним своих добровольцев на левый фланг англичан, так что перед батареей не осталось французских войск; не теряя времени, она пришла на помощь, изрыгая на неприятеля потоки картечи; это и обеспечило полную победу французов.
 Почувствовав себя вне опасности, де Мальмеди подумал о своих освободителях, которых он уже видел в сражении, но все еще колебался признать их подвиг, осознать, что они спасли ему жизнь, — ведь то был столь презираемый им отряд цветных добровольцев, следовавший за национальными гвардейцами. Во главе его был Пьер Мюнье, который, видя, что враги окружили де Мальмеди, направил триста своих бойцов против англичан и разгромил их. Да, то был Пьер Мюнье, задумавший этот маневр как гениальный полководец и осуществивший его как храбрый солдат.
 Заняв опасную позицию, он смело сражался. То был Пьер Мюнье, голос которого порою слышался в пылу битвы, когда, покрывая чудовищный ее гул, он кричал: «Вперед!» Его солдаты успешно продвигались вперед, и ряды англичан все больше расстраивались; раздался возглас: «Захватим их знамя! Захватим знамя!» Мюнье бросился в середину группы англичан, упал, поднялся, исчез в их рядах и через секунду появился вновь, в разорванной одежде, с кровью на лбу, но со знаменем в руках.
 В этот момент генерал, боясь, что победители слишком далеко продвинутся вперед, преследуя англичан, и попадут в какую-нибудь ловушку, приказал отступать. Первыми повиновались войска гарнизона, уводя своих пленных, затем с — Национальная гвардия, уносившая убитых, наконец, замыкали шествие негры-добровольцы, окружившие знамя.
 Весь город сбежался в порт, люди толпились, отталкивая друг друга, чтобы приветствовать героев. Жители Порт-Луи считали, что вражеской армии нанесено полное поражение, надеялись, что англичане не возобновят нападения; победителей, проходивших по площади, встречали возгласом «ура!».
 Все были счастливы, все считали себя героями, люди уже не владели собой. Неожиданная радость наполняла сердца, кружила головы. Жители острова — мужчины, женщины, дети, — узнав об успешном сражении, поклялись ценою жизни защитить остров. Каждый произносил клятву с твердым намерением исполнить свой долг.
 Среди общего ликования ничто так не привлекало внимания, как английское знамя и тот, кто его захватил; вокруг Пьера Мюнье и его трофея постоянно раздавались удивленные возгласы, на которые негры отвечали бахвальством, а их командир, вновь ставший смиренным мулатом, с робкой учтивостью отвечал на вопросы, которые ему задавали.
 Возле победителя, опиравшегося на двустволку, не бездействовавшую в сражении, стоял Жак с гордо поднятой головой, в то время как Жорж, убежавший от Телемака к отцу, судорожно сжимал его могучую руку, безуспешно стараясь сдержать слезы радости.
 Подле Пьера Мюнье стоял господин де Мальмеди, уже не столь напыщенный и подтянутый, каким он был в момент выступления войск, а с разорванным галстуком, с превратившимся в лохмотья жабо, покрытый потом и пылью; его тоже окружала и поздравляла семья, поздравляла не победителя, а человека, только что избежавшего опасности.
 Вот почему, стоя в центре группы, он казался смущенным и, чтобы придать себе достоинства, спросил, где его сын Анри и слуга Бижу. Они уже приближались, расталкивая толпу:
 Анри, чтобы броситься в объятия отца, а Бижу, чтобы поздравить своего господина.
 В это время Пьеру Мюнье сообщили, что один из негров, сражавшихся под его командованием, смертельно раненный и находящийся в соседнем доме, чувствуя, что умирает, хочет попрощаться с ним. Мюнье огляделся, ища Жака, чтобы вручить ему знамя, но Жак нашел в это время своего друга, мальгашскую собаку, которая тоже пришла поздравить победителей, и он резвился с ней невдалеке от отца. Жорж все это видел и, протянув руку, сказал:
 — Отец! Дайте знамя мне. Я сохраню его для вас!
 Пьер Мюнье улыбнулся, ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь покусится на трофей, принадлежавший ему по праву победителя; он поцеловал Жоржа и отдал ему знамя, которое мальчик едва мог удержать обеими руками.
 Сам же Мюнье поспешил к умирающему, одному из своих храбрых добровольцев.
 Жорж остался один, но не чувствовал себя одиноким, слава отца охраняла его, и сияющим взглядом он взирал на окружавшую толпу; вдруг счастливый Жорж увидел мальчика, который презрительно смотрел на него, как бы недоумевая, почему не его отцу досталось знамя. Этот мальчик решил, что если у него нет принадлежащего ему знамени, то нужно присвоить себе чужое. Анри смело подошел к Жоржу, который, хоть и угадал его враждебные намерения, не сделал ни шагу назад.
 — Дай мне это, — сказал Анри.
 — Что это? — спросил Жорж.
 — Знамя, — продолжал Анри.
 — Знамя не твое. Оно принадлежит моему отцу.
 — Какое мне дело, я хочу его взять и все.
 — Ты его не получишь.
 Мальчик с вышитым воротником протянул руку, чтобы схватить древко знамени, Жорж, закусив губы, побледнев сильнее обычного, немного отступил. Это лишь подбодрило Анри, который, как все избалованные дети, думал, что достаточно пожелать чего-либо, чтобы желание тотчас исполнилось; он сделал два шага вперед, теперь верно рассчитав расстояние.
 Ему удалось схватить древко, он грубо обратился к Жоржу:
 — Говорю тебе, я хочу это знамя.
 — А я тебе говорю, что ты его не получишь, — повторил Жорж, отталкивая Анри одной рукой, а другой прижимая завоеванное знамя к груди.
 — А, несчастный мулат, ты посмел тронуть меня, — вскричал Анри. — Ну, хорошо! Сейчас увидишь.
 И, выхватив свою маленькую саблю из ножен, прежде чем Жорж успел подготовиться к защите, он изо всех сил ударил его по голове.
 — Подлец! — хладнокровно сказал Жорж.
 Разъяренный этим оскорблением, Анри хотел повторить удар, но Жак, одним прыжком очутившийся возле брата, сильно ударил обидчика кулаком по лицу, так, что тот отлетел шагов на десять. Схватив саблю, которую Анри, падая, уронил, Жак сломал ее и бросил ему обломки.
 Настала очередь мальчика с вышитым воротником почувствовать, как кровь появилась на его лице, хотя эта кровь была от удара кулаком, а не саблей.
 Вся сцена разыгралась так быстро, что ни господин де Мальмеди, который, как мы уже сказали, стоял в нескольких шагах от детей, принимая поздравления семьи, ни Пьер Мюнье, выходивший из дома, где только что скончался негр, не успели помешать тому, что произошло: они подбежали к детям после драки оба в одно время — Пьер. Мюнье, едва переводя дух, подавленный, господин де Мальмеди — раскрасневшийся и гневный.
 — Вы, — задыхаясь вскричал де Мальмеди, — вы видели, что сейчас произошло?
 — Увы, да, мсье де Мальмеди, — ответил Пьер Мюнье, — и, поверьте, если бы я был здесь, этого бы не случилось.
 — И все же ваш сын поднял руку на моего, — вскричал де Мальмеди. — Сын мулата посмел ударить сына белого.
 — Я в отчаянии от того, что произошло, мсье де Мальмеди, — пробормотал несчастный отец, — и смиренно прошу у вас извинения.
 — Ваши извинения, подумаешь, ваши извинения, — продолжал колонист, заносчивость которого росла по мере того, как становился все более покорным его собеседник. — Вы думаете этим ограничиться?
 — Но что же я еще могу сделать, сударь?
 — Что вы можете сделать, что вы можете сделать! — повторял де Мальмеди, сам не зная, какое удовлетворение хотел бы он получить. — Вы можете отхлестать мерзкого парня, который ударил моего Анри..
 — Отхлестать меня, меня! — сказал Жак, поднимая с земли свою двустволку. — Ну что ж, попробуйте-ка вы, мсье де Мальмеди!
 — Жак, замолчи! — вскричал Пьер Мюнье.
 — Прости, отец, — сказал Жак. — Но я прав и не буду молчать. Это Анри ударил моего брата саблей, а он ничего ему не сделал; тогда я ударил мсье Анри, стало быть, Анри не прав, а я прав.
 — Ударил саблей моего сына! Ударил саблей моего Жоржа! Жорж, мое любимое дитя! — вскричал Пьер Мюнье, бросаясь к своему сыну. — Правда ли, что ты ранен?
 — Невелика беда, отец, — произнес Жорж.
 — Как невелика? — вскричал Пьер Мюнье, — но у тебя рана на лице. Слушайте, мсье де Мальмеди, вы видите, Жак говорит правду, ваш сын чуть не убил моего Жоржа.
 Так как отрицать очевидное было невозможно, господин де Мальмеди обратился к сыну:
 — Послушай, Анри, как было дело?
 — Папа, я не виноват, я хотел взять знамя и принести его тебе, а этот мерзкий мальчишка не давал мне его.
 — Почему же ты не захотел отдать знамя моему сыну, наглец ты этакий? — спросил господин де Мальмеди.
 — Потому что знамя принадлежит не вашему сыну и не вам: знамя принадлежит моему отцу.
 — Что же было дальше? — расспрашивал де Мальмеди сына.
 — Видя, что он не хочет отдать мне знамя, я решил отобрать его силой, но тут подошел этот огромный детина и ударил меня кулаком в лицо.
 — Значит, все так и произошло?
 — Да, отец.
 — Нет, он врет, — сказал Жак, — я ударил его только после того, как увидел кровь на лице брата, если бы не это, я не стал бы его бить.
 — Молчи, негодяй! — вскричал де Мальмеди., Потом он обратился к Жоржу:
 — Дай мне знамя!
 Жорж изо всех сил прижал знамя к груди и отошел в сторонку.
 — Дай знамя, — угрожающим тоном сказал де Мальмеди.
 — Но, послушайте, ведь это я отобрал знамя у англичан, — возразил Пьер Мюнье.
 — Мне это известно, но мулат не имеет права не выполнять моих приказаний. Я требую знамя.
 — Но все же, мсье…
 — Я так хочу, я приказываю, выполняйте приказ командира.
 Пьеру Мюнье хотелось ответить: «Вы не мой командир, ведь вы не захотели зачислить меня в солдаты», но слова замерли у него на устах; обычное смирение побороло храбрость, и, хотя ему нелегко было подчиниться столь несправедливому приказанию, он взял знамя из рук Жоржа и отдал его командиру батальона, который удалился с захваченным трофеем.
 Это казалось странным, невероятным; обидно было видеть, как столь значительный, умный, сильный человек уступил свое законное право ничтожной, грубой личности. Уму непостижимо, но это было так, такие порядки существовали в колониях. Привыкнув с детства почитать белых как людей высшей расы, Пьер Мюнье всю жизнь позволял этим «аристократам цвета» угнетать себя, и теперь, не пытаясь сопротивляться, уступил; встречаются такие герои, которые идут с поднятой головой, не боясь картечи, но становятся на колени перед предрассудком. Лев, земной образ Бога, нападает на человека, но, говорят, в ужасе убегает, заслышав крик петуха.
 Что касается Жоржа, который не пролил ни одной слезы, почувствовав на лице кровь, но горько заплакал, когда у него отняли знамя, то отец даже не пытался его утешать, в то время как Жак кусал руки от гнева и клялся, что когда-нибудь отомстит Анри, господину де Мальмеди и всем белым.
 Через десять минут после описанной сцены прибыл покрытый пылью гонец и объявил, что десять тысяч англичан спускаются по равнинам Уильямса и Малой реки. Почти тотчас же после этого наблюдатель, стоявший на холме Открытия, просигналил о появлении новой английской эскадры, которая, бросив якорь в бухте Большой реки, высадила на берег пять тысяч человек. Наконец, тогда же стало известно, что части английской армии, оттесненные утром, собрались на берегах реки Латанье и готовятся идти на Порт-Луи, сочетая свои маневры с действиями двух других частей оккупационных войск, которые продвигались вперед, одна вдоль бухты Куртуа, а вторая через убежище. Сопротивляться таким силам не было возможности. Лицам, обращавшимся к главнокомандующему, в отчаянии напоминавшим о данной ими клятве победить или умереть и требовавшим, чтобы их вели в сражение, главнокомандующий отвечал, что распорядился отпустить национальных гвардейцев и добровольцев, объявив населению, что он облечен всей полнотой власти императором Наполеоном, и вскоре договорился с англичанами о сдаче города.
 Только безумцы могли противостоять этому решению; двадцать пять тысяч солдат окружали неполные четыре тысячи островитян, поэтому по приказу командующего добровольцы вернулись домой; в городе остались только регулярные войска.
 В ночь со 2-го на 3 декабря капитуляция была решена и подписана в 5 часов утра, был произведен обмен договорами; в тот же день неприятель занял главные военные объекты, на следующий день он завладел городом и рейдом.
 Через неделю пленная французская эскадра вышла из порта на всех парусах, увозя с собой гарнизон, подобно бедной семье, изгнанной из родительского дома. Пока можно было различить развевающиеся флаги, толпа оставалась на набережной, но когда последний фрегат исчез из виду, все в мрачном молчании разошлись. Только два человека оставались в порту: мулат Пьер Мюнье и негр Телемак.
 — Да, ты прав, мой славный Телемак, — воскликнул Пьер Мюнье, — и если мы не заметим их, то по крайней мере увидим корабль, на котором они плывут.
 И Пьер Мюнье быстро, словно юноша, ринулся к холму Открытия, в одно мгновение поднялся на него и смог до наступления ночи следить взглядом если не за сыновьями, то хотя бы за фрегатом «Беллона», на борту которого они находились.
 Дело в том, что Пьер Мюнье решил, чего бы это ему ни стойло, расстаться с детьми и послал их во Францию, под покровительство мужественного генерала Декаэна. К тому же отец поручил заботиться о них двум-трем богатым негоциантам Парижа, с которыми он уже давно состоял в деловых отношениях. Детей отправляли под тем предлогом, что они должны получить образование. Настоящая же причина их отъезда — ненависть, которую питал к ним де Мальмеди из-за скандала со знаменем, и бедный отец боялся, что рано или поздно они станут жертвой этой ненависти, ведь то были дети с непокорными и независимыми характерами.
 Другое дело Анри: мать так сильно любила его, что не могла расстаться с ним. Впрочем, ему и не нужно было знать ничего, кроме того, что любой цветной человек должен уважать его и подчиняться ему. Таковым Анри уже предстал перед нами.




 Глава IV. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ


 День, когда на горизонте показалось судно, направляющееся к порту, стал праздником на Иль-де-Франс. Дело в том, что покинувшие родную землю обитатели колонии с, нетерпением ожидали новостей из-за океана от соотечественников, семей или знакомых; каждый на что-то надеялся и потому, заметив вдали корабль, уже не сводил глаз с морского вестника, думая, что тот, быть может, везет к нему друга или подругу, портрет или письмо.
 Этот корабль, предмет страстных ожиданий, источник стольких надежд, был хрупкой цепью, соединявшей Европу с Африкой, летучим мостом, переброшенным с одной стороны света на другую. Потому никакая новость не могла бы распространиться по всему острову столь мгновенно, как произнесенные с пика Открытия слова: «Корабль на горизонте».
 Да, с пика Открытия, потому что корабль должен искать восточного ветра, когда он проходит мимо Большой гавани на расстоянии двух-трех лье от берега, затем огибает мыс Ката-Коко и следует между островами Плоским и Пушечным клином.
 Через несколько часов судно, пройдя пролив, появилось У причала Порт-Луи. Жители, предупрежденные о приближении корабля, столпившись на набережной, с волнением поджидали его.
 Теперь, когда мы поведали, с каким нетерпением островитяне ожидали вестей из Европы, читатель, разумеется, не удивится столпотворению на пристани в конце февраля 1824 года около одиннадцати часов утра.
 Именно в это время можно было увидеть, как становился на рейд «Лейстер», красивый тридцатишестипушечный фрегат.
 Мы хотим, чтобы читатель познакомился, а точнее будет сказать, возобновил знакомство с двумя мужчинами, прибывшими на борту фрегата. Один из них был светловолосый человек, с правильными чертами спокойного лица, с голубыми глазами, выше среднего роста; на вид можно было дать ему не более тридцати лет, хотя на самом деле ему уже сорок. На первый взгляд в нем не замечалось ничего выдающегося, но обращала на себя внимание какая-то особая благопристойность. При более внимательном взгляде можно было увидеть, что руки и ноги у этого пассажира были небольшие, правильной формы, а это во всех странах, и в особенности у англичан, считается признаком благородного происхождения.
 Второй был молодой брюнет с бледным лицом, обрамленным черными волосами, с первого взгляда в нем угадывался твердый характер, хотя глаза, большие, с восхитительным разрезом, чудесно бархатистые, смягчали эту твердость; за внешней безмятежностью чувствовалось, что мысль его постоянно работает. Если он сердился, что случалось редко, то следовал не инстинкту, а нравственному побуждению; глаза его загорались как бы изнутри и метали молнии, рождавшиеся в глубине его души. Хотя черты его лица были приятны, им недоставало правильности; отлично вылепленный красивый лоб прорезал шрам, почти незаметный, когда он был спокоен, но становившийся отчетливой белой полоской, когда кровь подступала к лицу. Черные волосы, усы, красивые, как и брови, оттеняли большой рот с полными губами, за которыми блестели великолепные зубы.
 Эти два господина встретились на борту «Лейстера»; один сел на корабль в Портсмуте, другой — в Кадиксе. С первого взгляда они узнали друг друга, так как ранее уже встречались в салонах Парижа и Лондона, поэтому они поздоровались, как старые знакомые. Не будучи представлены Друг другу, они не заговорили; мешала сдержанность, присущая воспитанным людям, которые даже в исключительных обстоятельствах соблюдают правила приличия.
 Однако одиночество на борту корабля, ограниченность доступного пространства, а также взаимное влечение, которое инстинктивно испытывают друг к другу светские люди, скоро сблизили их; вначале спутники обменялись несколькими словами, затем их разговор стал более оживленным.
 За три месяца, проведенных вместе, спутники не интересовались тем, какое положение каждый из них занимает в обществе, хотя и считали себя братьями по духу. Они знали лишь, что направляются на Иль-де-Франс, и больше ни о чем друг друга не расспрашивали.
 Очевидно было, что оба с нетерпением ждут прибытия, потому что каждый просил предупредить, когда на горизонте покажется остров. Для одного из них это сообщение оказалось запоздалым, потому что черноволосый молодой человек находился на палубе, когда стоявший на вахте матрос произнес:
 «Впереди земля!» — слова, во все времена волнующие даже моряков. Услышав это, спутник молодого человека быстро подошел к нему, и они разговорились:
 — Ну что ж, милорд, — сказал молодой человек, — вот мы и прибыли, во всяком случае, нас уверяют в этом: хотя, к. стыду своему, как я ни вглядываюсь в горизонт, я вижу там только нечто вроде пара, и это может быть просто туман, плывущий над морем, а не остров в океане.
 — Да, я вас понимаю, — ответил старший, — только глаз моряка может с уверенностью отличить, особенно на таком расстоянии, воду от неба или землю от облаков; но я, — продолжал он, прищурившись, — я старый морской волк, вижу очертания острова.
 — Да, милорд, — ответил молодой человек, — вот и опять проявилось ваше превосходство, по-видимому, вы правы.
 — Возьмите же подзорную трубу, — сказал моряк, — я опишу вам берег острова, и вы убедитесь, что я прав.
 — Милорд, я уверен, что вы знаете этот остров лучше, чем кто-либо из нас, и не сомневаюсь в правоте ваших слов, так что, поверьте, вам не нужно подтверждать их какими-либо доказательствами; если я и взял подзорную трубу, то скорее повинуясь вашей просьбе, чем простому любопытству.
 — Ну, оставьте, — смеясь, сказал светловолосый человек, — я вижу, что воздух земли уже действует на вас и вы становитесь льстецом.
 — Я льстец, милорд? — воскликнул молодой человек и покачал головой:
 — О, ваша милость ошибается. Клянусь, «Лейстер» мог бы несколько раз пройти кругосветное путешествие, но не обнаружили бы во мне какую-либо перемену. Нет, я не льщу вам, милорд, я только благодарю за то внимание, какое вы оказывали мне во время этого бесконечного плавания и, осмелюсь сказать, за дружбу, с которой ваша милость относилась к такой незначительной личности, как я.
 — Дорогой спутник, — ответил англичанин, протягивая руку собеседнику, — надеюсь, что для вас, как и для меня, незначительны в этом мире только люди вульгарные, глупые и бесчестные, но что для нас сродни каждый благородный человек, и, где бы мы его ни встретили, мы узнаем в нем представителя нашей среды. Однако довольно комплиментов, мой юный друг; возьмите подзорную трубу и смотрите, потому что мы движемся так быстро, что скоро географический экскурс, который я хотел бы предпринять, потеряет всякий смысл.
 Молодой человек взял подзорную трубу и посмотрел в нее.
 — Видно? — спросил англичанин.
 — Великолепно.
 — Направо от нас остров, похожий на конус, стоящий одиноко посреди моря. Видите Круглый остров?
 — Прекрасно вижу.
 — Видите, невдалеке Плоский остров, у подножия которого сейчас проходит бриг; мне кажется по очертаниям, что это военный бриг. Сегодня вечером мы будем в том месте, где он находится сейчас, и пройдем там, где он курсирует.
 Молодой человек опустил подзорную трубу и попытался разглядеть невооруженным глазом то, что его спутник различал так легко, а он с трудом разглядывал в подзорную трубу. Улыбаясь, он сказал с удивлением — Это чудеса, — и снова поднес трубу к глазам.
 — Вы видите Пушечный клин, — продолжал его спутник, — он отсюда почти сливается с мысом Несчастный, навевающим печальные размышления. Видите Бамбуковый пик, за которым поднимается Фаянсовая гора? Видите гору Большой гавани, а слева от нее холм Креолов?
 — Да, да, вижу и узнаю, потому что все эти вершины знакомы мне с детства, и я хранил их в памяти, как мы храним сувениры. Но и вы, — продолжал путешественник, — не впервые видите этот берег, вы мне описали его скорее по воспоминаниям, чем по тому, что видите сейчас.
 — Это правда, — улыбаясь сказал англичанин, — провести вас невозможно. Я уже видел этот берег, хотя воспоминания о нем у меня менее приятны, чем у вас! Да, я приехал сюда в то время, когда, по всей вероятности, мы могли бы быть врагами, друг мой, ведь с тех пор прошло четырнадцать лет.
 — Правильно, я именно тогда покинул Иль-де-Франс.
 — Вы еще были на острове во время морской битвы, которая происходила в Большой гавани и о которой я не должен был говорить, хотя бы из чувства национальной гордости, так здорово нас там побили.
 — О, говорите, милорд, говорите, — прервал его наш герой, — вы так часто брали реванш, господа англичане, что, право, можете признаться в единственном поражении.
 — Так вот, я прибыл сюда в то время, когда служил на флоте.
 — Вероятно, как гардемарин?
 — Как помощник капитана фрегата.
 — Но, позвольте заметить, милорд, вы ведь были тогда ребенком?
 — Сколько, по-вашему, мне лет?
 — Мы приблизительно одного возраста, я думаю, вам не более тридцати.
 — Скоро исполнится сорок, — улыбаясь ответил англичанин. — Я вам уже сказал, что сегодня вы льстите мне.
 Пассажир посмотрел на своего спутника более внимательно и убедился по морщинкам у глаз, что тот и вправду мог быть старше, чем он предполагал, хотя и выглядел значительно моложе своих лет. Затем, перестав разглядывать англичанина, он продолжил разговор.
 — Да, — сказал он, — я помню эту битву и помню другую, ту, что происходила на противоположной стороне. Вы были в Порт-Луи, милорд?
 — Нет, я был опасно ранен в бою и не видел Индийского океана; теперь, вероятно, мне придется провести там некоторое время.
 Последние слова, которыми они обменялись, пробудили у обоих давние воспоминания; затем, предавшись мечтам, они разошлись: один направился к носовой части корабля, другой — к рулевому управлению.
 На следующий день, обогнув Янтарный остров и пройдя мимо Плоского острова, фрегат «Лейстер», как мы уже сказали в начале этой главы, встал на рейд в Порт-Луи посреди стечения публики, привычно ожидающей каждый корабль из Европы.
 На этот раз встречавших было особенно много; власти острова ждали прибытия нового губернатора, который, когда корабль огибал остров Бочаров, вышел на палубу в парадном генеральском мундире. Лишь тогда черноволосый пассажир понял, кто был его спутник, до тех пор он знал только, что тот был аристократом.
 Представительный англичанин был не кто иной, как лорд Уильям Маррей, член палаты лордов; после службы в Адмиралтействе он стал послом и ныне его величеством королем Великобритании назначен губернатором Иль-де-Франс.
 Приглашаем теперь читателя вновь повстречаться с английским лейтенантом, которого он мельком видел на борту «Нереиды», когда тот лежал у ног своего дяди капитана Виллоугби, раненный картечью. Ранее мы предупреждали читателя, что лейтенант появится в качестве одного из главных действующих лиц нашей истории.
 Расставаясь со своим спутником, лорд Маррей обратился к нему:
 — Через три дня я устраиваю для властей прием и обед; надеюсь, вы окажете мне честь быть одним из моих гостей.
 — С величайшим удовольствием, милорд, — ответил молодой человек, — но, прежде чем принять приглашение, считаю своим долгом сказать вашей милости, кто я…
 — Вы доложите о себе, когда прибудете на прием, мсье, — ответил лорд Маррей, — и тогда я узнаю, кто вы, а пока мне известно, что вы — благородный человек.
 И, пожав руку своему спутнику, новый губернатор вместе с капитаном спустился в правительственную шлюпку, где их ждали десять сильных гребцов, удалился от корабля и вскоре ступил на землю у фонтана Свинцовой собаки.
 Солдаты, построенные в боевом порядке, отдали честь, забили барабаны, прогромыхал залп пушек с фортов и с фрегата, и, подобно эху, им ответили другие корабли; раздался возглас: «Да здравствует лорд Маррей!» Люди радостно приветствовали нового губернатора, который, поклонившись всем, кто устроил ему столь почетную встречу, направился ко дворцу, окруженный правителями острова.
 Люди, которые приветствовали теперь посланца Его Величества короля Великобритании, были те самые островитяне, что прежде оплакивали отъезд французов. Однако с тех пор прошло четырнадцать лет; старшее поколение частью вымерло, новое же самоуверенное поколение хранило воспоминание о прошлом, как хранят старые семейные документы. Прошло четырнадцать лет, и этого более чем достаточно, чтобы забыть о смерти лучшего друга, нарушить клятву, чтобы убить, похоронить или изменить имя великого человека или великой нации.




 Глава V. БЛУДНЫЙ СЫН


 Собравшиеся не сводили глаз с лорда Маррея, пока тот не вошел в здание правительства, когда же двери дворца закрылись за ним, внимание всех обратилось к фрегату.
 В этот момент наш герой сходил с корабля, и любопытство толпы было приковано к нему, ведь все видели, как учтиво разговаривал с ним лорд Маррей и как дружески пожал ему руку. Поэтому собравшаяся толпа с присущей ей проницательностью решила, что незнакомец принадлежит к высшей знати Франции или Англии. Предположение превратилось в уверенность, когда присутствующие увидели две ленточки в его петлице, одна из которых, следует признать, в описываемую нами эпоху встречалась не столь часто, как теперь. У обитателей Порт-Луи было время рассмотреть вновь прибывшего, который, всматриваясь в собравшихся, казалось, искал кого-то из друзей или родственников. Он остановился на берегу, ожидая, пока выгрузят лошадей губернатора. Его слуга с загорелым лицом, одетый, как африканский мавр, оседлал двух коней и повел на поводу, словно бы не доверяя их онемевшим ногам; он последовал за хозяином, который шел, оглядываясь вокруг, как будто ожидая, что увидит среди равнодушных знакомое лицо.
 Среди людей, встречавших иностранцев в месте, носившем меткое название «Мыс Болтунов», стоял господин де Мальмеди, толстый человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с седеющими волосами, грубыми чертами лица, с резким голосом. Здесь же находился красивый молодой человек двадцати пяти или двадцати шести лет. Пожилой мужчина был одет в коричневый шерстяной сюртук, нанковые брюки и белый пикейный жилет. На нем был вышитый галстук; длинное жабо, обшитое кружевом, красовалось на его груди. Черты лица молодого человека были немного резче, чем черты его спутника, и все же он походил на него, очевидно было, что эти двое состоят в самом близком родстве; на младшем были серая шляпа и шелковый платок, небрежно повязанный на шее, и белые брюки и жилет.
 — Удивительно интересный мужчина, — обмолвился толстяк, глядя на незнакомца, проходившего в тот момент мимо него. — Если он останется на острове, матери и мужья должны приглядывать за своими дочерьми и женами.
 — Смотрите', какая замечательная лошадь, — сказал его собеседник, поднося лорнет к глазам, — если не ошибаюсь, чистокровная арабская.
 — Ты знаешь этого господина, Анри?
 — Нет, отец, но если он пожелает продать свою лошадь, то на нее найдется покупатель, он заплатит тысячу пиастров.
 — Купит ее Анри де Мальмеди, не так ли? — заметил отец, — ведь ты богат, можешь позволить себе такую роскошь.
 Вероятно, вновь прибывший слышал, о чем говорили Анри с отцом, так как он обратил на них взгляд, исполненный презрения: казалось, он отлично знал, что это за люди.
 Не отрывая от них глаз, он промолвил:
 — Опять они! Всегда они!
 — Что ему от нас надо? — спросил отец.
 — Не знаю, — ответил Анри, — при первой встрече с ним, если он вновь злобно на нас посмотрит, я потребую объяснения.
 — Чего ты от него требуешь, — приезжий человек, он не знает, кто мы такие.
 — Ну что ж, тогда я объясню, кто мы, — пробормотал Анри.
 Иностранец, презрительный взгляд которого вызвал столь угрожающее намерение, даже не обернулся и, нимало не беспокоясь о произведенном впечатлении, продолжал путь к крепостной стене. Когда он подошел к парку Компании , внимание его привлекла группа людей, собравшихся на мостике, который соединял парк с двором красивого дома. На середине мостика стояла очаровательная девушка лет пятнадцати или шестнадцати. Иностранец, человек, близкий к искусству, а следовательно, неравнодушный к прекрасному, остановился, чтобы вдоволь полюбоваться ею. Девушка стояла на пороге своего дома; очевидно, она принадлежала к одной из богатых семей острова; подле нее стояла гувернантка, по белокурым волосам и прозрачной коже в ней можно было признать англичанку. Здесь же был старый негр, готовый по первому знаку исполнить любое приказание девушки.
 Перед девушкой стоял человек, у которого она хотела купить веер из слоновой кости — хрупкий, прозрачный, словно кружево. То был китаец в большой соломенной шляпе, из-под которой свешивалась длинная коса; он был одет в синие холщовые брюки и блузу из той же материи. У его ног лежал бамбуковый шест, на концах шеста были прикреплены корзины, наполненные мелкими безделушками, которые в колониях, да и во французских изысканных магазинах Альфонса Жиру и Сюсса, кружат голову девушкам, а иногда даже их матерям.
 Как мы уже сказали, из сокровищ, разложенных на коврике у ее ног, прекрасная креолка обратила внимание на веер с изображениями домов, пагод, сказочных дворцов, собак, львов и фантастических птиц, а также людей и животных, которые могли существовать лишь в прихотливом воображении жителей Кантона и Пекина.
 Она спросила о цене веера. Однако трудность заключалась в том, что китаец, высадившийся на острове всего несколько дней назад, не знал ни французского, ни английского, ни индийского языков, потому он ничего не ответил на заданный ему на этих трех языках вопрос. Обитатели берегов Желтой реки в Порт-Луи иначе не называли его, как Мико-Мико; только эти два слова он произносил, пробегая по улицам города с длинным бамбуком и корзинами то на одном, то на другом плече. По всей вероятности, эти слова означали:
 «покупайте, покупайте». Общение Мико-Мико с его клиентами сводилось до сих пор к языку жестов и мимики. Вот и красивая девушка, которая не имела случая глубоко изучить язык аббата Эпе , не могла теперь объясниться с Мико-Мико.
 В этот-то момент к ней приблизился чужеземец.
 — Простите, мадемуазель, — сказал он, — видя, что вы в затруднительном положении, осмеливаюсь предложить вам свои услуги: соблаговолите воспользоваться мною как переводчиком?
 — О, мсье, — ответила гувернантка, в то время как щеки девушки зарделись, — благодарю вас за любезное предложение; вот уже десять минут, как мадемуазель Сара и я упражняемся в филологии, но не можем заставить этого человека понять нас. Мы обращались к нему по-французски, по-английски, по-итальянски, но он не понимает ни одного из этих языков.
 — Может быть, мсье знает какой-нибудь язык, на котором говорит этот человек, милая Анриет, — сказала девушка. — Мне так хочется купить этот веер, что, если бы мсье удалось узнать его цену, он оказал бы мне истинную услугу.
 — Но вы же видите, что это невозможно, — возразила Анриет, — китаец не говорит ни на каком языке.
 — Во всяком случае, он говорит на языке страны, где родился, — сказал иностранец.
 — Да, но он родился в Китае, а кто же говорит по-китайски?
 Незнакомец улыбнулся и, повернувшись к торговцу, обратился к нему на каком-то чужом языке.
 Напрасно старались бы мы передать удивление, отразившееся на лице бедного Мико-Мико, когда слова родного языка зазвучали в его ушах, словно знакомый мотив. Он уронил веер, который держал в руках, и, бросившись к тому, кто говорил с ним, схватил его руку и поцеловал ее; потом, так как иностранец повторил вопрос, удивленный китаец ответил, назвав цену веера.
 — Двадцать фунтов стерлингов, мадемуазель, — сообщил иностранец, повернувшись к девушке. — Это приблизительно девяносто пиастров.
 — Сердечно благодарю вас, мсье, — ответила Сара, смутившись. Потом она обратилась к гувернантке:
 — Не правда ли, как нам повезло, милая Анриет, что мсье говорит на китайском языке?
 — Да, это удивительно.
 — Все очень просто, мадам, — сказал иностранец по-английски. — Моя мать умерла, когда мне было три года, моя кормилица, бедная женщина с острова Формозы, служила у нас в доме. Ее язык был первым, на котором я начал лепетать, и хотя мне не часто приходилось на нем говорить, я, как видите, запомнил несколько слов — и всю жизнь не перестану радоваться этому, ведь благодаря этим нескольким словам я смог оказать вам столь малую услугу.
 Потом, передав китайцу монету и сделав знак своему слуге следовать за ним, молодой человек ушел, непринужденно поклонившись Саре и Анриет.
 Чужеземец пошел по улице Мока, но, пройдя с милю по дороге, ведущей в Пай, и приблизившись к подножию горы Открытия, внезапно остановился и устремил свой взгляд на скамейку, стоявшую у подножия горы. На скамье неподвижно, положив руки на колени и устремив глаза на море, сидел человек.
 Чужеземец посмотрел на этого человека, словно сомневаясь в чем-то, но потом сомнение как будто рассеялось.
 — Он, — прошептал незнакомец. — Боже! Как он изменился!
 Затем, вновь посмотрев на старика с пристальным вниманием, молодой человек пошел по дороге, желая подойти к нему незамеченным. Это ему удалось, но он часто останавливался, и, прижав руку к груди, словно старался унять слишком сильное волнение.
 Пьер Мюнье — а это был он — не пошевелился при приближении незнакомца, можно было подумать, что он не слышал шагов. Однако это предположение было бы ошибкой; как только подошедший сел рядом с ним на скамейку, старик повернул к нему голову, встал и, робко поклонившись, сделал несколько шагов, намереваясь удалиться.
 — Не беспокойтесь, мсье, — сказал молодой человек.
 Старик вернулся и вновь присел на скамью.
 Наступило молчание; старик продолжал смотреть на море, а незнакомец — на старика.
 Наконец, после нескольких минут безмолвного созерцания, иностранец заговорил.
 — Мсье, — сказал он, — вас, по-видимому, не было на набережной, когда «Лейстер» бросил якорь в порту?
 — Простите, мсье, я был там, — ответил старик, удивленно глядя на Жоржа.
 — Значит, вас не волнует прибытие корабля из Европы?
 — Но почему же? — спросил старик.
 — Если бы вы интересовались, то не сидели бы здесь, а пришли бы в порт.
 — Вы ошибаетесь, мсье, вы ошибаетесь, — грустно ответил старик, качая поседевшей головой, — напротив, я с большим интересом, чем кто-либо другой, отношусь к прибытию судов. Вот уже четырнадцать лет каждый раз, когда приходит корабль из какой-либо страны, я прихожу сюда и жду, не доставил ли он писем от моих сыновей или не вернулись ли они сами. Слишком тяжело стоять на ногах, потому я прихожу сюда с утра и сажусь здесь, на том месте, откуда я смотрел, как уходили мои дети, и остаюсь здесь весь день, пока все не разойдутся и пока не потеряю надежду.
 — Но почему вы сами не идете в порт? — спросил иностранец.
 — Я ходил туда первые годы, — ответил старик, — но тщетны были мои ожидания. Каждое новое разочарование становилось все тяжелее, в конце концов я стал ждать здесь, в порт же посылаю своего слугу Телемака. В этом случае надежда теплится дольше: если он возвращается вскоре, я могу думать, что он сообщит об их прибытии, если задерживается, полагаю, что он ждет письма. Но он неизменно приходит с пустыми руками. Тогда я иду домой один, вхожу в безлюдный дом, провожу ночь в слезах и говорю себе: «Наверное, это будет в следующий раз».
 — Бедный отец! — прошептал незнакомец.
 — Вы жалеете меня? — с удивлением спросил старик.
 — Конечно, я вас жалею.
 — Значит, вы не знаете, кто я такой?
 — Вы человек, и вы страдаете.
 — Но ведь я мулат, — тихо, с глубоким смирением ответил старик.
 Лицо собеседника слегка покраснело.
 — Я тоже мулат, мсье.
 — Вы? — вскричал старик.
 — Да, я.
 — Вы мулат, вы?
 И старик с удивлением посмотрел на красно-синюю ленточку, красовавшуюся на груди собеседника.
 — Вы мулат, тогда вы меня не удивляете. Я принял вас за белого, но если вы цветной, как и я, это другое дело, тогда вы мне друг и брат.
 — Да, друг и брат, — сказал наш герой, протягивая старику обе руки, потом он тихо прошептал, глядя на него с глубокой нежностью:
 — А может быть, и более.
 — Тогда я могу сказать вам все, — продолжал старик. — Я чувствую, что мне станет легче, если я расскажу вам свое горе. Представьте себе, что у меня есть, вернее, были, потому что бог знает, живы ли они еще; представьте себе, что у меня было двое сыновей, которых я любил, как только может любить отец, в особенности младшего.
 Незнакомец вздрогнул и ближе придвинулся к старику.
 — Вас удивляет, не так ли, — продолжал старик, — что я по-разному отношусь к своим детям, и что одного люблю больше, чем другого? Да, я признаю, это несправедливо, но он был младше и слабее своего брата, меня можно простить.
 Незнакомец поднес руку ко лбу, и, пользуясь моментом, когда старик, словно устыдясь произнесенной исповеди, отвернулся, смахнул слезу.
 — О, если бы вы знали моих детей, — продолжал старик, — вы бы это поняли. Жорж не был красивее брата, напротив, его брат Жак был гораздо красивее, но хрупкое тело Жоржа исполнено было таким сильным духом, что если бы я отдал его в коллеж в Порт-Луи, чтобы он учился вместе с другими детьми, уверен, что он вскоре обогнал бы всех учеников.
 Глаза старика на мгновение сверкнули гордостью и воодушевлением, но тут же погасли; взгляд вновь принял непроницаемое выражение и затуманился.
 — Я не мог отдать его в местный коллеж. Коллеж был основан для белых, а мы ведь мулаты.
 Лицо незнакомца вспыхнуло, его словно осветило пламя презрения и гнева. Старик продолжал:
 — Вот почему я отправил их обоих во Францию, надеясь, что образование отучит старшего от склонности к скитаниям и смягчит слишком упрямый характер младшего. Но, видимо, бог не одобрил моего решения, потому что, приехав однажды в Брест, Жак поступил на борт пиратского судна, и с тех пор я получил от него лишь три письма. И всякий раз из нового места на земном шаре. А в Жорже, по мере того как он рос, все усиливалась непреклонность нрава, которой я так опасался. Он писал мне чаще, чем Жак, то из Англии, то из Египта, то из Испании, потому что тоже много путешествовал, и хотя письма его очень содержательны, клянусь, я не посмел бы показать их кому-нибудь.
 — Так, значит, ни тот ни другой ни разу не сообщили вам, когда вернутся?
 — Ни разу. И кто знает, увижу ли я их когда-нибудь, а ведь минута эта была бы самой счастливой в моей жизни; и все же я никогда не уговаривал их вернуться. Если они остаются там, значит, там они счастливее, чем были бы здесь, если не испытывают желания увидеть старого отца, значит, они нашли в Европе людей, которых полюбили больше, чем его. Пусть все будет так, как они хотят, особенно если они счастливы. И хотя я сильно скучаю по обоим, все-таки больше мне не хватает Жоржа, и самое большое горе мне доставляет то, что я никогда не получу весточки о его приезде.
 — Если он не сообщает вам о своем возвращении, мсье, — заметил собеседник, тщетно пытаясь подавить волнение, то, быть может, потому, что хочет приехать внезапно, чтобы не мучить вас надеждой, а явиться нежданной радостью.
 — Дай-то бог, — сказал старик, воздев руки к небу.
 — Может быть, он хочет предстать перед вами неузнанным и до того, как вы узнаете его, насладиться сознанием вашей любви к нему?
 — Ах! Невозможно, чтобы я его не узнал.
 — Однако же, — вскричал Жорж, не способный больше сдерживать волнение, — вы не узнали меня, отец!
 — Вы.., ты.., ты… — вскричал в свою очередь старик, окинув незнакомца жадным взглядом и дрожа всем телом.
 Потом он произнес:
 — Нет, нет, это не Жорж; правда, он немного похож на васино он невысокий, не такой красивый, как вы, он ребенок, а вы — мужчина.
 — Это я, я, отец, неужели вы не узнаете меня? — вскричал Жорж. — Подумайте, прошло четырнадцать лет с тех пор, как я вас покинул, подумайте, ведь мне скоро двадцать шесть лет, а если вы сомневаетесь, то смотрите — вот шрам у меня на лбу, это след удара, который мне нанес Анри де Мальмеди в тот день, когда вы так прославились, захватив английское знамя. Примите меня в свои объятия, отец, И когда вы меня обнимете и прижмете к своему сердцу, вы перестанете сомневаться в том, что я ваш сын.
 С этими словами незнакомец бросился к отцу, который, глядя то на небо, то на сына, долго не мог поверить счастью и не решался расцеловать Жоржа.
 В этот момент у подножия горы Открытия появился Телемак; он шел, опустив голову, уныло глядя перед собой, в отчаянии от того, что опять возвращается к хозяину и не несет ему известий ни от одного из сыновей.




 Глава VI. ПРЕОБРАЖЕНИЕ


 Теперь пусть читатели позволят нам покинуть отца с сыном во время их счастливой встречи и, вернувшись вместе с нами к прошлому, согласятся проследить духовное преображение, происшедшее за четырнадцать лет с героем нашей истории, которого мы ранее показали мальчиком и только что — взрослым человеком.
 Вначале мы хотели передать читателю то, что Жорж рассказал отцу о событиях, имевших место четырнадцать лет назад, но подумали, что такое повествование явилось бы отражением личных впечатлений и могло бы вызвать недоверие к человеку с таким характером, каким наделен у нас Жорж.
 Потому мы решили по-своему рассказать эту историю во всех подробностях, и, поскольку это не личная исповедь, мы не скроем ничего, ни плохого, ни хорошего, и не утаим никаких мыслей, будь они похвальные или постыдные.
 Итак, начнем.
 Пьер Мюнье, чей характер мы уже пытались очертить, еще в начале своей сознательной жизни, и тогда, когда стал взрослым мужчиной, занял по отношению к белым позицию, от которой не отступал никогда; чувствуя, что у него нет ни сил, ни воли сражаться с бесчеловечным предрассудком, он решил обезоружить противников тем, что старался возвеличить свой род неизменным смирением и безграничной покорностью. Человек глубокого ума, он не пытался занять какую-либо должность или особое положение в обществе, старался затеряться в толпе, никому не показываться на глаза. Стремление, заставившее его отвлечься от общественных интересов, руководило им в личной жизни.
 Щедрый по натуре и богатый человек, он не признавал в доме никакой роскоши и содержал его с монашеской скромностью. К тому же у него было около двухсот негров, что соответствует ренте более чем в двести тысяч ливров. Путешествовал он всегда верхом, до тех пор, пока возраст, а вернее, огорчения, сломившие его раньше времени, не заставили сменить эту скромную привычку; он купил паланкин, такой же простой, как у самого бедного обитателя острова. Тщательно избегая малейших ссор, всегда вежливый и любезный, он готов был оказать услугу даже тем, к кому в глубине души не чувствовал симпатии. Он предпочел бы потерять десять арпанов земли, чем начать или даже продолжить судебный процесс, в результате которого мог бы выиграть двадцать. Если у кого-нибудь из обитателей острова случалась нужда в участке, засаженном кофе, маниоком или сахарным тростником, он мог быть уверен, что найдет его у Пьера Мюнье, который еще поблагодарит его за то, что тот обратился именно к нему. Все эти добрые поступки, совершаемые по велению отзывчивого сердца, могли быть отнесены за счет его покорного характера. Это снискало ему дружбу соседей, но дружбу своеобразную: соседям и в голову не приходило сделать ему добро, они ограничивались тем, что
 не причиняли ему зла. В то же время среди них имелись и завистники, которые не в состоянии были простить Мюнье значительное состояние, наличие рабов и безупречную репутацию; они постоянно старались унизить его напоминанием о том, что он мулат; господин де Мальмеди и его сын Анри были в их числе.
 Жорж рос в тех же условиях, что и его отец, но, слабый здоровьем, не мог заниматься гимнастикой. Все свои способности он ограничил сферой раздумий и, раньше времени возмужав, как это часто бывает с болезненными детьми, невольно наблюдал за поведением отца, переживания которого понял, еще будучи ребенком. Глубокая обида, жившая в груди с ранних лет, заставила его ненавидеть белых, презиравших его, и относиться с пренебрежением к мулатам, которые терпели подобного рода унижения. Потому он твердо решил в отличие от отца избрать для себя иной образ жизни и смело противостоять абсурду расовых предубеждений.
 Он готов был сразиться с расистами, как Геркулес с Антеем.
 Юный Ганнибал, подстрекаемый отцом, поклялся в вечной ненависти к целой нации; юный Жорж, вопреки желанию отца, объявил смертельную войну предрассудкам.
 После рассказанной нами сцены Жорж покинул колонию, прибыл во Францию вместе с братом и поступил в коллеж Наполеона. Он хорошо учился. Первый успех укрепил в нем веру в себя, показав меру его возможностей. Воля его становилась необоримой, а успехи приумножались. Правда, при напряженном состоянии духа, при постоянных упражнениях мысли он ощущал физическое недомогание; и все же бог дал опору бедному деревцу. Жорж мог спокойно жить, опекаемый Жаком, который был самым сильным и вместе с тем самым ленивым учеником в классе, в то время как Жорж — самым прилежным.
 К несчастью, такое положение продолжалось недолго.
 Через два года после приезда, когда Жак и Жорж вместе поехали на каникулы в Брест к другу отца, которому были рекомендованы, Жак, влюбленный в морскую стихию, воспользовался случаем и, не желая больше скучать в «тюрьме», как он называл коллеж, поступил матросом на пиратское судно; в письме же к отцу сообщил, что поступил на «государственный корабль». Вернувшись в коллеж, Жорж глубоко переживал одиночество. Оставшись без защиты брата, он возненавидел мальчишек, которые завидовали ему как первому ученику, оскорбляли и избивали его. Жорж мужественно переносил тяжелые испытания.
 Он продолжал прилежно учиться, стремясь во что бы то ни стало сохранить интеллектуальное превосходство, которого добился в предыдущие годы. Он начал играть с товарищами, стал требовательным, озорным.
 Он затевал драку при каждой ссоре; когда бывал побежден, снова лез в драку, пока в свою очередь не оказывался победителем. Это внушало уважение к нему и вместе с тем заставляло как следует подумать, прежде чем обидеть его. Жорж почувствовал, что рискует жизнью, но зачем была ему эта жизнь, если в ней не главенствовали сила и ловкость. Натура его оказалась здоровой; физическая слабость, побежденная энергией воли, исчезла, как неверный слуга, изгнанный непреклонным хозяином. Три месяца неустанных упражнений придали хилому мальчику столько силы, что по его возвращении товарищи усомнились в том, что это был тот самый Жорж.
 Тогда он первый затеял ссору с другими и побил тех, кто столько раз бил его. Его стали бояться и, боясь, уважать.
 Окончив философский факультет, Жорж был теперь элегантный мужчина, высокого роста, поджарый, с прекрасной фигурой. Он знал, что обладает знаниями, необходимыми светскому человеку. Однако, поняв, что ему недостаточно только не уступать обыкновенным людям, он решил добиться превосходства над ними.
 Занятия, которые он сделал для себя обязательными теперь, когда освободился от школьных уроков и мог распоряжаться своим временем, не отягощали его. Он установил такой порядок дня: утром, в шесть часов, отправлялся на прогулку верхом, в восемь шел в тир стрелять из пистолета, с десяти утра до полудня занимался фехтованием, от полудня до двух слушал лекции в Сорбонне, с трех до пяти занимался рисованием в мастерской художника, наконец, вечером посещал театр. Его охотно принимали в светском обществе. Он был связан с элитой Парижа — с художниками, учеными и вельможами.
 Хорошо знавшего искусство и науку, его стали считать одним из самых умных и галантных кавалеров столицы. Он достиг своей цели.
 Поселившись затем в Лондоне, Жорж был всюду учтиво принят; он держал лошадей, собак и петухов, заставляя одних драться, а других бегать, соглашался на всякое пари, с аристократическим хладнокровием выигрывал и проигрывал сумасшедшие деньги; спустя год он покинул Лондон с репутацией безупречного джентльмена, так же как в Пари же имел репутацию блестящего кавалера. Во время пребывания в столице Британии он встречался с лордом Марреем, но, как мы уже сказали, тогда между ними не завязалось близкого знакомства.
 В ту эпоху вошли в моду путешествия на Восток. Жорж посетил Грецию, Турцию, Малую Азию, Сирию и Египет.
 Он был представлен Магомету Али ; Ибрагим-Паша в то время готовил экспедицию в Сайд. Жорж сопровождал сына вице-короля, дрался у него на глазах и получил от него почетную саблю и двух арабских лошадей, самых породистых в королевском табуне.
 Во Францию Жорж вернулся через Италию. Готовился поход в Испанию. Примчавшись в Париж, он просил разрешения воевать добровольцем; разрешение было ему дано.
 Жорж занял место в рядах первого батальона, находившегося на передовых позициях. К несчастью, испанцы воевали плохо, и война, которая обещала быть ожесточенной, оказалась, в общем, просто военной прогулкой. Однако в Трокадеро ситуация изменилась, и стало ясно, что придется брать силой этот оборонительный рубеж революции на полуострове.
 Полк, к которому был приписан Жорж, не предназначался для осады крепости, поэтому Жорж вышел из него и присоединился к гренадерам. Когда была пробита брешь во вражеских укреплениях и дан сигнал к штурму, Жорж бросился в ряды наступавших и смело вошел в крепость.
 Его имя было упомянуто в приказе по армии, он получил из рук герцога Ангулемского орден Почетного легиона и из рук Фердинанда VII крест Карла III. Честолюбивый молодой человек был наверху блаженства.
 Тогда он подумал, что ему пора вернуться в Иль-де-Франс: все, о чем он мечтал, исполнилось, все, чего хотел достичь, было достигнуто; ему больше нечего было делать в Европе.
 Борьба с цивилизацией кончилась, начиналась борьба с варварством. Эта исполненная гордости душа не согласилась бы истратить на счастье в Европе силы, так старательно собранные для битвы в родном краю; все, что он делал за последние десять лет, было сделано для того, чтобы опередить своих соотечественников, мулатов и белых, и одному уничтожить расовый гнет, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной. Ему не было дела до Европы и до ста пятидесяти миллионов ее обитателей, не было дела до Франции и тридцати трех миллионов ее жителей; ему было безразлично, правят ли там депутаты или министры, республика там или монархия. Всему остальному миру он предпочитал маленький уголок земли, затерянный на карте, как песчинка на дне моря.
 Этот уголок занимал его мысли; в этом краю ему предстояло совершить подвиг, решить великую задачу. У него было одно воспоминание — то, что пережито, и одна надежда — исполнить свой долг.
 Между тем «Лейстер» зашел в Кадикс. Фрегат направлялся на Иль-де-Франс, где должен был стоять продолжительное время. Жорж попросил, чтобы его взяли на борт корабля, и, так как был рекомендован капитану французскими и испанскими властями, получил разрешение. Подлинная причина проявленной к нему милости заключалась в следующем: лорд Маррей узнал, что тот, кто просил разрешения идти на «Лейстере», был уроженцем Иль-де-Франс; для лорда Маррея было вовсе не лишним, чтобы на одном корабле с ним плыл человек, который в течение перехода в четыре тысячи лье мог бы сообщить ему многие сведения политического или житейского характера, которые столь важно иметь губернатору, приступающему к исполнению своих обязанностей.
 Читатель видел, как сблизились друг с другом Жорж и лорд Маррей и как, ступая на берег Порт-Луи, они договорились встретиться.
 Мы знаем также: Жорж, каким почтительным и преданным сыном он ни был, явился к отцу лишь после трудных испытаний, каким он так долго себя подвергал. Радость старика должна была быть тем сильнее, чем меньше он надеялся на возвращение сына; вернувшийся был так непохож на того, кого он ждал, что по дороге в Мока отец пристально смотрел на сына; останавливаясь, так крепко прижимал его к сердцу, что Жорж, несмотря на умение владеть собой, чувствовал, как слезы появляются у него на глазах.
 Через три часа они пришли на плантацию, но Телемак обогнал их; поэтому Жорж и отец увидели негров, ждавших их с радостью и вместе с тем со страхом: Жорж, которого они знали ребенком, стал теперь их новым хозяином, а каким он окажется?
 Что означало для этих бедных людей появление Жоржа? Счастье или беда ждет их в будущем? Казалось, все должно было сложиться хорошо. Жорж начал с того, что освободил их на два дня от работы.
 Ему не терпелось осмотреть свои земли; наскоро пообедав, в сопровождении отца он обошел плантацию. Выгодная торговля, прилежная работа под умелым руководством хозяина превратили ее в одно из лучших владений острова.
 В центре имения стоял дом, простое и просторное здание, окруженное тройной цепью банановых кустов, манговых и тамариндовых деревьев. От дома к дороге тянулась длинная аллея, обсаженная деревьями, задняя дверь дома вела в душистые фруктовые сады. Далее, насколько охватывал глаз, расстилались огромные поля сахарного тростника и кукурузы, которые, казалось, устали под грузом плодов и молили о том, чтобы рука сборщика их освободила.
 Наконец, они пришли к тому месту, которое на каждой плантации называется Лагерем черных.
 Посреди лагеря возвышалось большое здание, которое зимой служило амбаром, а летом танцевальным залом; оттуда доносились радостные крики и звуки тамбуринов, тамтама и мальгашской арфы. Негры, воспользовавшись тем, что их отпустили, тотчас же начали праздник; эти примитивные натуры легко переходят от трудов к удовольствиям и, танцуя, отдыхают от усталости. Жорж и отец неожиданно появились среди них. Негры сразу прекратили танцы, бал был прерван, каждый встал подле соседа, стараясь образовать ряды, как это делают солдаты при неожиданном появлении командира. Наступила тишина, затем хозяев приветствовали громкие голоса присутствующих. Негров здесь хорошо кормили, хорошо одевали; они обожали Пьера Мюнье, может быть, единственного мулата в колонии, который не был жесток в обращении с неграми. Что до Жоржа, внушавшего серьезные опасения этим добрым людям, то, угадав, какое впечатление произвел на них, он дал знак, что хочет говорить. Воцарилось глубокое молчание, и негры стали слушать.
 — Друзья мои, я взволнован оказанным мне приемом и еще более тем, что вижу улыбки на ваших лицах, я знаю, что с отцом вы были счастливы, я благодарен ему; мой долг, так же как и его, сделать счастливыми тех, кто будет мне послушен. Вас здесь триста человек, и на всех лишь девяносто хижин. Мой отец хочет, чтобы вы построили еще шестьдесят, тогда получится одна на двоих; у каждой хижины будет маленький сад, и всем будет позволено сажать там табак, картофель и держать свиней и кур; те, кто захочет превратить все это в деньги, в воскресенье пойдут на рынок в Порт-Луи, а выручкой смогут распоряжаться по своему усмотрению.
 Если обнаружится воровство, тот, кто обокрал своего брата, будет сурово наказан; если кого-нибудь несправедливо побьет надзиратель, пусть он докажет, что не заслужил наказания, и с надзирателем поступят по закону. Я не предвижу случая, чтобы кто-нибудь из вас сбежал, потому что вы счастливы здесь, надеюсь, и в дальнейшем будете довольны и не покинете нас.
 Вновь раздались возгласы радости в ответ на эту речь, которая, очевидно, покажется наивной шестидесяти миллионам европейцев, живущим при конституционном режиме, но которую слушатели приняли с большим воодушевлением; ведь то была первая хартия такого рода, дарованная неграм в колонии.




 Глава VII. БЕРЛОК


 Вечером следующего дня, в субботу, многочисленная группа негров, не столь счастливых, как те, с которыми мы уже познакомились, собралась под широким навесом и, сидя вокруг большого очага, где горели сухие ветки, устроила, как говорят в колониях, берлок, то есть встречу людей разных наклонностей, которые собрались каждый со своей работой: один мастерил какое-нибудь изделие, чтобы на следующий день продать его, другой варил рис, маниок или жарил бананы. Кое-кто, вооружившись деревянной трубкой, курил табак, выращенный в своем саду, некоторые вполголоса разговаривали. Среди собравшихся присутствовали женщины и дети, их обязанностью было поддерживать огонь в очаге. Несмотря на то что люди были заняты делом и этот вечер предшествовал дню отдыха, чувствовалось, что над несчастными неграми тяготеет нечто зловещее и тревожное — гнет надсмотрщика, который сам был мулатом. Навес находился в нижней части равнины, у подножия горы с тремя вершинами, вокруг которой располагались владения нашего старого знакомца, господина де Мальмеди.
 Де Мальмеди нельзя было назвать плохим хозяином в том смысле, какой мы во Франции придаем этому слову. Нет; но де Мальмеди, толстый, как бочка, и незлобивый, был человек в высшей степени тщеславный, очень заботившийся о своем общественном положении; его преисполняла гордость, мысль о чистоте крови, текущей в его жилах, и глубокая убежденность в правоте расовых предрассудков, унаследованных от предков, которые на острове Иль-де-Франс издавна ущемляли права цветных. Что касается рабов, то им у него жилось не хуже, чем у других хозяев, но рабы были несчастны повсюду; де Мальмеди не считал негров людьми, они были машинами"им полагалось приносить доход. А если машина не дает дохода, который должна давать, ее заводят механическим способом; де Мальмеди просто и ясно применял к своим неграм эту теорию. Если негры переставали работать из-за лености или усталости, надсмотрщик пускал в ход кнут; машина вновь начинала крутиться, и к концу недели хозяин получал прибыль сполна.
 Что до Анри Мальмеди, то он был точный портрет отца, только на двадцать лет моложе и еще более заносчивый.
 Словом, как мы сказали, моральное и имущественное положение негров равнины Уильямса сильно отличалось от образа жизни негров района Мока. Поэтому на увеселительных вечерах у рабов Пьера Мюнье царило непринужденное веселье, в то время как у негров господина де Мальмеди его надо было вызывать песней, сказкой или импровизированным представлением. Впрочем, в тропиках, как и в наших странах, под навесом ли у негров или на солдатском бивуаке всегда найдется шутник, который возьмет на себя задачу рассмешить собравшихся, за что благодарные слушатели не останутся в долгу; если же общество забудет расплатиться, что иногда случается, то шут напомнит ему о его долге.
 Во владениях де Мальмеди обязанности Трибуле или Анжели, знаменитых шутов королей Франциска I и Людовика XIII, исполнял низкого роста человек, тучный торс которого поддерживали такие тонкие ноги, что даже не верилось, что подобная фигура могла существовать в природе. Руки его были невероятно длинные, как у обезьян, расхаживающих на задних лапах и не нагибаясь хватающих все, что попадется на земле.
 Персонаж, которого мы только что ввели в действие, представлял собой диковинную смесь смешного и ужасного, в глазах европейца безобразное брало верх и внушало непреодолимое отвращение, негры же, не столь приверженные прекрасному и не такие ценители красоты, как мы, видели в нем только комическую сторону, хотя временами он обнажал когти и показывал оскал тигра.
 Его звали Антонио, он родился в Тингораме, и, чтобы не путать его с другими Антонио, которых такая ошибка могла бы оскорбить, все звали его Антонио-малаец.
 Берлок, то есть вечер встречи на досуге, тянулся довольно скучно, когда Антонио, проскользнув за один из столбов, поддерживавших навес, высунул из-за него зеленовато-желтое лицо и тихо свистнул, подражая змее с капюшоном, одной из самых грозных рептилий Малайского полуострова. Если бы этот свист раздался на равнинах Танасерина, в болотах Явы или в песках Килоа, услышавший его замер бы в ужасе, но на Иль-де-Франс, кроме акул, стаями плавающих вдоль берега, нет других опасных животных; поэтому свист никого не испугал, а только заставил чернокожих широко раскрыть глаза и взглянуть на пришедшего. Раздался возглас:
 — Антонио-малаец! Уа, уа, Антонио!
 Только два или три негра вздрогнули и приподнялись с земли, опираясь на локоть, это были мальгаши, йокофы, занзибарцы, которые в молодости слышали такой же свист и не забыли его.
 Один из них, молодой негр, встал; если бы не темный цвет его лица, его можно было бы принять за белого; шум нарушил его раздумья, посмотрев, что происходит, он вновь улегся, пробормотав с презрением:
 — Э, Антонио-малаец!
 Антонио в три прыжка очутился в центре круга; потом, перепрыгнув через очаг, уселся с другой стороны, поджав свои длинные ноги, как сидят портные.
 — Антонио, песню! Спой песню! — закричали все.
 Но Антонио делал вид, что не слышит, и на самые настойчивые просьбы упрямо молчал. Наконец один из тех, кто сидел ближе всех к нему, хлопнул его по плечу:
 — Что с тобой, малаец, ты мертв?
 — Нет, — ответил Антонио, — я живой.
 — А что ты делаешь?
 — Я думаю.
 — О чем?
 — Я думаю, что время берлока — хорошее время. Когда бог гасит солнце и настает час любимых занятий, каждый работает с удовольствием, потому что каждый работает для себя; правда, есть и лентяи, которые курят и теряют время, как, например, ты, Тукал, или лакомки, забавляющиеся тем, что жарят бананы, вроде тебя, Камбеба. Но, как я уже сказал, некоторые работают. Ты, Кастор, делаешь стулья, ты, Боном, — деревянные ложки, ты, Назим, лелеешь свою лень.
 — Назим делает что хочет, — ответил негр. — Назим — Олень Анжуана, а Лайза — Лев Анжуана, а в то, что делают львы и олени, змеям нечего совать нос.
 Некоторое время продолжал звучать пронзительный голос молодого раба. Затем вновь заговорил малаец:
 — Я уже сказал вам, что вечер — хорошее время, но, чтобы работа не была утомительной для тебя, Кастор, и для тебя, Боном, чтобы дым табака был тебе приятен, Тукал, чтобы ты не заснул, пока жарится твой банан, Камбеба, нужен рассказчик, знающий увлекательные истории.
 — Это правда, — сказал Кастор, — Антонио знает забавные анекдоты и поет занятные песни.
 — Но если Антонио не поет песни и ничего не рассказывает, — продолжал малаец, — что тогда происходит? Да мы спим — устали за целую неделю работать. Ты, Кастор, перестаешь мастерить бамбуковые стулья. Ты, Боном, не делаешь деревянных ложек, у тебя, Тукал, гаснет трубка, а у тебя, Камбеба, сгорает банан, не правда ли?
 — Правда, — хором ответили все, а не только те рабы, кого назвал Антонио. Лишь Назим хранил презрительное молчание.
 — Тогда вы должны быть благодарны тому, кто рассказывает интересные истории, чтобы вы не заснули, и поет забавные песни, чтобы рассмешить вас.
 — Благодарим, Антонио, спасибо! — благодарили все.
 — Кроме Антонио, кто может рассказать вам что-нибудь?
 — Лайза, Лайза тоже знает очень интересные истории.
 — Да, но его истории наводят на вас ужас.
 — Это правда, — ответили негры.
 — А кроме Антонио, кто может спеть вам песни?
 — Назим, Назим знает очень трогательные песни.
 — Да, но от его песен вы плачете.
 — Это правда, — сказали негры.
 — Значите один лишь Антонио знает песни и анекдоты, которые вас смешат.
 — Это тоже правда, — отвечали негры.
 — Значит, благодаря мне вы развлекаетесь за работой, получаете удовольствие и не спите, пока жарятся ваши бананы. А так как я не могу делать ничего, потому что жертвую собой для вас, было бы справедливо, чтобы за мои труды мне что-нибудь дали.
 Справедливость этого замечания поразила всех; однако же долг историка говорить только правду заставляет нас признать, что лишь несколько голосов, вырвавшихся из самых чистых сердец, ответили согласием.
 — Так, значит, — продолжал Антонио, — будет справедливо, если Тукал даст мне немного табаку, чтобы я мог курить его в своей хижине, не так ли, Камбеба?
 — Справедливо, — вскричал Камбеба в восторге от того, что контрибуцией облагался не он, а кто-то другой.
 И Тукалу пришлось разделить свой табак с Антонио.
 — Теперь, — продолжал Антонио, — я потерял свою деревянную ложку. У меня нет денег, чтобы купить ложку, ведь, вместо того чтобы работать, я пел песни и рассказывал вам истории: было бы справедливо, если бы Боном дал мне ложку, чтобы я мог есть суп. Правда, Тукал?
 — Справедливо! — воскликнул Тукал в восхищении от того, что Антонио соберет налог не только с него. И Антонио протянул руку к Боному, который вручил ему ложку.
 — Теперь у меня есть табак, — продолжал Антонио, — и есть ложка, чтобы хлебать суп, но у меня нет денег, чтобы купить мясо для бульона. Поэтому будет справедливо, если Кастор отдаст мне табурет, который он мастерит, чтобы я продал его на базаре и купил говядины, не так ли, Тукал, не так ли, Боном, не так ли, Камбеба?
 — Правильно, — в один голос вскричали Тукал, Боном и Камбеба. — Правильно! — И Антонио, наполовину с его согласия, наполовину силой, вытащил табурет из рук Кастоpa, когда тот только что приколотил к нему последний кусок бамбука.
 — Теперь, — продолжал Антонио, — я расскажу вам историю, но будет справедливо, если я съем что-нибудь и наберусь сил, не так ли, Тукал? Не так ли, Боном? Не так ли, Кастор?
 — Да, да, — в один голос ответили уплатившие подать.
 Тут испугался Камбеба.
 — Но мне нечего положить на зубок, — сказал Антонио, показав свои челюсти, сильные, как у волка. Камбеба почувствовал, что волосы у него встали дыбом, и машинально протянул руку к очагу.
 — Значит, будет справедливо, — продолжал Антонио, — если Камбеба даст мне банан, как вы думаете?
 — Да, да, так будет справедливо, — крикнули в один голос Тукал, Боном и Кастор, — да, справедливо, банан, Камбеба. — И все голоса подхватили хором:
 — Банан, Камбеба!
 Несчастный Камбеба с растерянным видом посмотрел на сборище негров и бросился к очагу, чтобы спасти свой банан, но Антонио остановил его, крюком схватил веревку и зацепил пояс Камбебы. Камбеба вдруг почувствовал, что его отрывают от земли и под улюлюканье всей компании он поднимается к небу. Примерно на высоте десяти футов Камбеба повис, судорожно протягивая руки к злосчастному банану, отнять который у врага теперь не было никакой возможности.
 — Браво, Антонио, браво, Антонио! — закричали все присутствующие, изнемогая от хохота, в то время как Антонио, отныне полновластный хозяин банана, вокруг которого завязался спор, осторожно раздул золу и вытащил дымящийся банан, в меру поджаренный и потрескивающий так, что у зрителей потекли слюнки.
 — Мой банан, мой банан, — воскликнул Камбеба с глубоким отчаянием в голосе.
 — Вот он, — сказал Антонио, показав банан Камбебе.
 — Я не могу его взять.
 — Ты не хочешь его?
 — Мне его не достать.
 — Тогда, — продолжал Антонио, поддразнивая несчастного, — тогда я его съем, чтобы он не сгнил.
 И Антонио начал снимать кожуру с банана с такой комичной серьезностью на лице, что хохот присутствующих перешел в конвульсии.
 — Антонио, — крикнул Камбеба, — Антонио, прошу тебя, отдай мне банан, банан был приготовлен для моей бедной жены, она больна и не может есть ничего другого. Я его украл, он мне был очень нужен.
 — Краденое добро не идет на пользу, — наставительно ответил Антонио, продолжая чистить банан.
 — А! Бедная Нарина, бедная Нарина, ей нечего будет есть, она будет голодна, сильно голодна.
 — Но пожалейте же этого несчастного, — сказал негр из Анжуана, который среди всеобщего веселья оставался серьезным и печальным.
 — Я не такой дурак, — сказал Антонио.
 — Я не с тобой разговариваю, — заметил Назим.
 — А с кем же ты разговариваешь?
 — Я говорю с мужчинами.
 — Так вот, говорю с тобой; замолчи, Назим.
 — Отвяжите Камбебу, — решительно проговорил молодой негр с достоинством, которое оказало бы честь королю.
 Тукал, державший веревку, повернулся к Антонио, не уверенный, должен ли он повиноваться. Но малаец повторил:
 — Я тебе что сказал? Замолчи, Назим!
 — Когда пес лает на меня, я ему не отвечаю и продолжаю свой путь. Пес ты, Антонио.
 — Берегись, Назим, — сказал Антонио, качая головой. — Когда нет здесь твоего брата, ты беспомощен, ты не посмеешь повторить того, что сказал.
 — Ты пес, Антонио, — произнес Назим, вставая.
 Негры, сидевшие между Назимом и Антонио, раздвинулись, так что благородный негр из Анжуана и отвратительный малаец оказались на расстоянии десяти шагов друг против друга.
 — Ты говоришь это, стоя в сторонке, Назим, — сказал Антонио, стиснув от гнева зубы.
 — Я скажу это вблизи, — вскричал Назим, одним прыжком оказавшись подле Антонио, и гневно, презрительно произнес в третий раз:
 — Ты собака, Антонио.
 Казалось, белый человек бросился бы на врага и задушил его, если бы на то хватало силы. Антонио сделал шаг назад, изогнулся, как змея, которая готова броситься на добычу, и незаметным движением вытащил нож из кармана куртки.
 Назим разгадал намерение Антонио и поджидал, не сходя с места.
 Малаец наблюдал за врагом; затем, выпрямившись со змеиной гибкостью, воскликнул.
 — Лайзы здесь нет, горе тебе.
 — Здесь Лайза, — произнес чей-то суровый голос;
 Эти слова были произнесены спокойным тоном, не сопровождаемые каким-либо жестом, и все же при звуке этого голоса Антонио внезапно остановился, нож выпал из его руки.
 — Лайза! — закричали все негры, повернувшись к вновь прибывшему, всем своим видом выражая готовность повиноваться.
 Человек, произнесший эти слова, произвел сильное впечатление на всех негров и, конечно же, на Антонио. То был мужчина в расцвете лет, среднего роста, с мощными мускулами, свидетельствовавшими о колоссальной силе. Он стоял неподвижно, скрестив руки, с повелительным взглядом, подобным взгляду задумавшегося льва.
 Видя, как все собравшиеся, исполненные молчаливой покорности, ждут слова или знака этого человека, можно было подумать, что африканское войско ждет сигнала к войне или перемирию, о чем должен оповестить их царь, — а ведь это был всего лишь раб среди рабов.
 Постояв несколько минут неподвижно как статуя, Лайза медленно поднял руку и протянул ее к Камбебе, который все это время оставался подвешенным на веревке и молча следил, как и все остальные, за разыгравшейся только что сценой. Тукал опустил веревку, и Камбеба, очень довольный, очутился на земле. Первой его заботой было разыскать свой банан; но в сумятице, последовавшей за сценой, которую мы сейчас описали, банан исчез.
 Во время поисков банана Лайза вышел, но вскоре вернулся, неся на плечах отбившегося от стада дикого кабана, которого он бросил возле очага.
 — Вот, друзья, я подумал о вас, берите на всех.
 Этот щедрый подарок взволновал сердца негров, тронул в них самые чувствительные струны — благодарность и аппетит.
 — О, какой хороший ужин будет у нас сегодня, — сказал негр с Малабара.
 — Он черный, как мозамбиканец, — сказал мальгаш.
 — Он жирный, как мальгаш, — сказал негр из Мозамбика.
 Однако, как легко представить, возвышенные чувства вскоре уступили место обыкновенному делу; в мгновение ока животное было рассечено на куски, часть их отложили на следующий день, а остальное мясо разрезали на довольно тонкие ломти — их положили на уголья, а более толстые куски стали жарить на огне.
 Негры заняли свои прежние места, лица их повеселели, потому что каждый предвкушал хороший ужин. Один Камбеба стоял в углу, печальный и одинокий.
 — Что ты там делаешь, Камбеба? — спросил Даиза.
 — Я ничего не делаю, отец Лайза, — грустно ответил Камбеба.
 Как известно, «отец» — почетный титул у "негров, и все негры плантации, от самого юного до старца, называли так Лайзу.
 — Тебе все еще больно, но ведь тебя повесили за пояс? — спросил негр.
 — О нет, отец, я ведь не такой неженка.
 — Тогда у тебя какое-нибудь горе?
 На этот раз Камбеба утвердительно кивнул головой.
 — Какое у тебя горе? — спросил Лайза.
 — Антонио взял мой банан, а я украл его для больной жены, и жене теперь нечего есть.
 — Ну так дай ей кусок этого кабана.
 — Она не может есть мяса, не может, Лайза.
 — Кто даст мне банан? — громко спросил Лайза.
 Из-под золы была вытащена по крайней мере дюжина бананов. Лайза выбрал самый лучший и передал его Камбебе, тот схватил его и убежал, не успев даже поблагодарить Лайзу. Повернувшись к Боному, которому принадлежал банан, Лайза сказал:
 — Ты не прогадаешь, Боном, вместо банана получишь порцию кабана, предназначавшуюся Антонио.
 — А я, — нагло спросил Антонио, — что получу я?
 — Ты получил уже банан, ведь ты его украл у Камбебы.
 — Но он пропал, — заявил малаец.
 — Это меня не касается, — сказал Лайза.
 — Верно, — отозвались негры, — ворованное добро никогда не идет на пользу.
 Малаец встал, злобно посмотрел на людей, которые только что одобряли его требования, а теперь согласились наказать его, и вышел из-под навеса.
 — Брат, — сказал Лайзе Назим, — берегись, я его знаю, он сыграет с тобой дурную шутку.
 — Берегись ты, Назим, на меня он напасть не осмелится.
 — Ну, ладно! Значит, я буду охранять тебя, а ты — меня, — сказал Назим. — Но сейчас нам нужно поговорить вдвоем.
 — Да, но не здесь.
 — Давай выйдем.
 — Правда, когда начнут ужинать, никто не обратит на нас внимания.
 — Ты прав, брат.
 И оба негра принялись тихо болтать о чем-то незначительном, но как только мясо поджарилось на угольях, они вышли, воспользовавшись суетой, которая всегда предшествует еде, приправленной хорошим аппетитом, причем, как предвидел Лайза, остальные даже не заметили их исчезновения.




 Глава VIII. ПРЕВРАЩЕНИЕ В БЕГЛОГО НЕГРА


 Было около десяти часов вечера, ночь сияла звездами, как обычно в тропических странах; на небе сверкали созвездия, знакомые нам с детства, — Малая Медведица, Пояс Ориона и Плеяды, но расположенные совсем не так, как мы привыкли их видеть, и поэтому европейцу трудно было бы их узнать; среди них блистал Южный Крест,
 неведомый в нашем северном полушарии. Безмолвие ночи нарушалось лишь шумом многочисленных танреков , населяющих район Черной реки и грызущих кору деревьев. Слышалось пение голубых птиц, гнездившихся в ветвях смоковниц, а также фонди-джали, этих малиновок и соловьев Мадагаскара, и едва различимый треск высохшей травы, ломающейся под ногами братьев.
 Некоторое время оба шли молча, тревожно осматриваясь, останавливаясь и вновь продолжая путь; наконец, дойдя до более густых зарослей, вошли в маленькую бамбуковую рощу и остановились посреди нее, снова прислушиваясь и оглядываясь вокруг. Очевидно, результат показался им утешительным; они сели у подножия дикого бананового куста, простиравшего свои широкие листья, подобно роскошному вееру, среди тонких стеблей окружавшего их тростника.
 Первым заговорил Назим:
 — Ну, так что же, брат?
 — А ты не изменил своего решения, Назим? — спросил Лайза.
 — Решительно нет, брат. Ты же видишь, я умираю здесь, работаю из последних сил. Я, сын вождя, больше не могу так жить. Вернусь в Анжуан или погибну.
 Лайза вздохнул.
 — Анжуан далеко отсюда, — сказал он.
 — Ну так что ж? — ответил Назим.
 — Сейчас как раз время дождей.
 — Тем быстрее погонит нас ветер.
 — А если лодка опрокинется?
 — Будем плыть, пока хватит сил, а когда не сможем больше плыть, в последний раз посмотрим на небо, где нас ожидает Великий Дух, обнимемся и утонем.
 — Увы! — сказал Лайза.
 — Это лучше, чем быть рабом, — возразил Назим.
 — Значит, ты хочешь покинуть остров?
 — Хочу.
 — С риском для жизни?
 — С риском для жизни.
 — Десять шансов против одного, что ты не доберешься до Анжуана.
 — Но есть один шанс против десяти, что я доберусь туда.
 — Хорошо, — сказал Лайза, — пусть будет по-твоему, брат.
 Однако же подумай еще.
 — Два года я уже думаю. Когда вождь монгаллов взял меня в плен, как и тебя, и, как и тебя, продал капитану-работорговцу, я сразу решил! Я был в цепях и попытался задушить себя этими цепями. Меня приковали к трапу. Тогда я решил разбить голову о стенку корабля; мне под голову подложили соломы. Тогда я начал голодовку. Мне открывали рот, но не могли заставить меня есть, зато заставили пить.
 Затем высадили на острове и продали за полцены; тут я решил броситься с утеса. И вдруг услышал твой голос, брат, ощутил волнение твоего сердца и почувствовал себя таким счастливым, и подумал, что смогу жить. Так продолжалось год. А потом, прости меня, брат, твоя дружба уже не облегчала мою жизнь. Я вспоминал наш остров, отца, вспомнил Зирну. Работа казалась мне крайне тяжелой, унизительной, нестерпимой. Тогда я сказал тебе, что хочу бежать, вернуться в Анжуан, увидеть Зирну, увидеть отца, а ты, ты был добр, как всегда, ты сказал мне: отдохни, Назим, ты слаб, я буду работать за тебя, я сильный. И ты стал каждый вечер выходить на работу, вот уже четыре дня ты работал, пока я отдыхал. Правда, Лайза?
 — Да, Назим, но все-таки послушай: лучше еще подождать, — продолжал Лайза, подняв голову. — Сегодня мы рабы, а через месяц, или через три месяца, или через год, может быть, будем хозяевами!
 — Да, — сказал Назим, — да, я знаю твою тайну, знаю, на что ты надеешься.
 — Значит, ты понимаешь, какое это будет счастье видеть, что белые, гордые и жестокие, будут теперь унижаться и умолять нас? Понимаешь ли ты, какими мы станем счастливыми, когда заставим их работать по двенадцать часов в день? Понимаешь ли ты, что мы, в свою очередь, сможем их бить палками, стегать розгами? Их двенадцать тысяч, а нас двадцать четыре; в тот день, когда мы соберемся вместе, они пропали.
 — Я сомневаюсь, что тебе это удастся.
 — Но я отвечу тебе так же, как ты ответил мне, — сказал Назим, — есть один шанс против десяти, что мне это удастся, прошу тебя, останься.
 — Душа матери повелела мне вернуться на родину.
 — Она являлась тебе?
 — Вот уже две недели каждый вечер птичка фонди-джали садится на ветвь над моей головой, Та самая, что пела над ее могилой в Анжуане. Она прилетела ко мне через море.
 Я узнал ее пение, послушай!
 И действительно, в тот же миг мадагаскарский соловей, сидевший на самой высокой ветке дерева, подле которого лежали Лайза и Назим, начал издавать мелодичные трели над головой братьев. Оба слушали, грустно опустив головы, пока соловей не умолк; улетая в родные края рабов, он снова завел ту же мелодию, но теперь уже самые громкие трели можно было услышать лишь с трудом.
 — Он вернулся в Анжуан, — сказал Назим, — он еще прилетит за мной и будет указывать мне путь, пока я не приеду в свой край.
 — Тогда убегай, — сказал Лайза.
 — А как это сделать?
 — Все готово. В одном из глухих мест на Черной реке напротив утеса я выбрал огромное дерево, в стволе его выдолбил челнок, из ветвей вырезал два весла. Вытащи челнок, для этого надо пошевелить дерево, и он упадет, подтащи челнок к реке и плыви по течению, если ты решил бежать, Назим, ну что ж, тогда сегодня ночью отправляйся!
 — А ты разве не пойдешь со мной? — спросил Назим.
 — Нет, — ответил Лайза, — я остаюсь.
 Назим глубоко вздохнул.
 — А почему ты не хочешь, — спросил он, помолчав с минуту, — вернуться вместе со мной в страну наших отцов?
 — Почему я не поеду, я тебе уже объяснил, Назим; вот уже год, как мы готовим восстание, друзья выбрали меня вождем. Я не могу предать друзей, не могу покинуть их.
 — Не только это удерживает тебя, брат, — сказал Назим, покачав головой, — есть и другая причина.
 — Какая же другая, как ты думаешь, Назим?
 — Роза Черной реки, — ответил негр, пристально глядя на Лайзу.
 Лайза вздрогнул, потом, помолчав немного, сказал:
 — Это правда. Я люблю ее.
 — Бедный брат, — продолжал Назим, — и что же ты думаешь делать?
 — Не знаю.
 — На что ты надеешься?
 — Увидеть ее завтра, как видел ее вчера, как видел ее сегодня.
 — Но она, знает ли она?
 — Сомневаюсь.
 — Она когда-нибудь говорила с тобой?
 — Никогда.
 — А что же наша родина?
 — Я забыл ее.
 — А Нессали?
 — Я не помню ее.
 — А наш отец?
 Лайза схватился руками за голову, затем промолвил:
 — Послушай, все, что ты сказал мне, чтобы заставить меня уехать, так же бесполезно, как мой совет тебе остаться. Она все для меня — и семья, и родина! Мне нужна ее жизнь, чтобы жить, я хочу дышать тем же воздухом, что и она. Пусть каждый живет, как ему суждено. Возвращайся в Анжуан, Назим, а я остаюсь здесь.
 — А что я скажу отцу, когда он спросит, почему не вернулся Лайза?
 — Ты скажешь ему, что Лайза умер, — сдавленным голосом ответил негр.
 — Он мне не поверит, — сказал Назим, качая головой.
 — Почему?
 — Он мне скажет: если бы мой сын умер, то ко мне явилась бы душа моего сына; душа Лайза не появлялась перед отцом; Лайза не умер.
 — Ну ладно! Скажи ему, что я люблю белую девушку, и он проклянет меня. Но я ни за что не покину остров, пока она здесь.
 — Великий дух внушит мне, как поступить, — ответил Назим, вставая, — сведи меня туда, где находится челнок.
 — Подожди,"— сказал Лайза, и, подойдя к дуплу дерева, вытащил оттуда осколок стекла и флакон, полный кокосового масла.
 — Что это? — спросил Назим.
 — Послушай, брат, — сказал Лайза, — возможно, что при попутном ветре через неделю ты и достигнешь Мадагаскара или даже Большой Земли. Но возможно также, что завтра или послезавтра шторм отбросит тебя обратно к берегу. Когда все узнают о твоем побеге, твои приметы будут сообщены по всему острову, тогда ты станешь беглым негром и тебе придется бежать из одного леса в другой, от одного утеса к другому.
 — Брат, меня прозвали Оленем Анжуана, как тебя прозвали Львом.
 — Да, но и олень может попасть в ловушку. Надо все предусмотреть, чтобы они не могли поймать тебя, чтобы ты ускользнул из их рук. Вот стекло, чтобы остричь волосы, вот кокосовое масло, чтобы намазать тело. Иди сюда, брат, я превращу тебя в беглого негра.
 Назим и Лайза вышли на лужайку, и при свете звезд Лайза начал стричь брата так умело, как не смог бы сделать самый ловкий брадобрей. Когда стрижка была окончена, Назим сбросил одежонку; брат полил ему на плечи кокосовое масло, и молодой человек размазал его рукой по всему телу. Так, покрытый маслом с головы до ног, красивый негр из Анжуана стал походить на древнего атлета, готовящегося к борьбе.
 Но для полного успокоения Лайзы нужно было еще одно испытание. Подобно Алсидамасу Лайза мог остановить лошадь, схватив ее за задние ноги, и лошадь напрасно старалась бы вырваться из его рук. Как Милон из Кротона , он хватал быка за рога и взваливал его на плечи или бросал на землю у своих ног. Значит, подумал Лайза, если Назим сможет выскользнуть у него из рук, то он выскользнет из рук всякого. Лайза схватил Назима за руку и сжал его пальцы всей силой своих железных мускулов. Назим потянул руку к себе, и она выскользнула из железных тисков Лайзы, как уж выскальзывает из рук охотника. Охватив Назима вокруг пояса, Лайза прижал его к груди, как Геркулес прижимал Антея; Назим оперся о плечи Лайзы и проскользнул по телу брата, как змея проскальзывает между когтями льва. Тогда только негр успокоился; Назима нельзя было схватить врасплох; если бы пришлось состязаться в беге с оленем, Назим бы опередил оленя, чье имя стало его прозвищем.
 Тогда Лайза отдал Назиму флакон, на три четверти полный кокосового масла, и посоветовал старательно хранить его, а также беречь корни маниока, которыми он должен был питаться в пути, и воду, чтобы можно было утолить жажду.
 Назим обмотал флакон ремнем и привязал к поясу. Потом оба брата, взглянув на небо и увидев по расположению звезд, что полночь миновала, направились к утесу Черной реки и вскоре исчезли в лесу, покрывающем подножие горы с тремя вершинами. Однако в двадцати шагах от места, где происходил переданный нами разговор между братьями, из зарослей бамбука вдруг поднялся человек; его можно было принять за ствол одного из деревьев, среди которых он прятался. Словно тень проскользнув в чащу, он на секунду появился на опушке леса и, угрожающе махнув рукой в сторону братьев, когда они исчезли из виду, бросился в Порт-Луи.
 Человек этот был Антонио-малаец; он решил отомстить Лайзе и Назиму и готовился исполнить свое намерение.
 Теперь, как ни быстро бежал он на своих длинных ногах, мы, с позволения читателя, опередим его появление в столице Иль-де-Франс.




 Глава IX. РОЗА ЧЕРНОЙ РЕКИ


 Заплатив Мико-Мико за китайский веер, цену которого сообщил ей Жорж, девушка, на миг представшая перед нами на пороге, вернулась в дом в сопровождении гувернантки, в то время как ее слуга помогал торговцу убирать товар в корзины.
 Весьма довольная сделанной покупкой, о которой, впрочем, она вскоре забыла, девушка подошла к дивану той ленивой и томной походкой, которая придает креолкам неизъяснимое очарование. Диван стоял в глубине прелестного маленького будуара, уставленного пестрым китайским фарфором и японскими вазами; стены его были обиты красивым ситцем, который жители Иль-де-Франс привозят с берега Короманделя и называют патна. Стулья и кресла, как это принято в тропических странах, были сделаны из бамбука, а два окна, расположенных друг против друга, выходили одно во двор, засаженный деревьями, другое на обширную террасу, и пропускали сквозь занавески, сплетенные из ветвей бамбука, морской ветерок и аромат цветов.
 Как только девушка улеглась на диван, из клетки вылетел маленький, величиной с воробья, попугай с серой головкой и, усевшись на ее плече, стал клевать веер, которым забавлялась хозяйка, раскрывая и вновь закрывая его.
 Однако мысли девушки были заняты не веером, как прелестен он ни был и как она ни радовалась ему. Погруженная в мечты, девушка ничего не замечала вокруг себя. Нежная улыбка озаряла ее лицо. Гувернантка, молча понаблюдав за своей воспитанницей, спросила:
 — Что с вами, милая Сара?
 — Со мной? Ничего, — ответила девушка, вздрогнув от неожиданности. — Как видите, я играю с попугаем и с веером, вот и все.
 — Да, вижу, вы играете с попугаем и с веером, но когда я потревожила вас, вы, похоже, думали не о них.
 — О, Анриет, клянусь вам…
 — Вы не привыкли лгать, и особенно мне, — прервала ее гувернантка. — Зачем же вы говорите не правду?
 Девушка залилась румянцем; мгновение поколебавшись, она сказала:
 — Вы правы, дорогая Анриет, я думала совсем о другом.
 — О чем же вы думали?
 — Я думала о том, что это за молодой человек, который так вовремя появился и помог нам. Я никогда не встречала его раньше, наверное, он прибыл на корабле, доставившем сюда губернатора. А что, разве предосудительно думать о нем?
 — Нет, дитя мое, здесь нет ничего дурного, но вы солгали мне, когда сказали, что думаете о другом.
 — Я поступила нехорошо, простите меня, — сказала девушка.
 И она потянулась прелестной головкой к гувернантке, которая поцеловала ее в лоб.
 Обе на мгновение замолчали, но так как Анриет, будучи строгой англичанкой, не могла допустить, чтобы ее воспитанница слишком долго предавалась воспоминаниям, и так как Сара тоже чувствовала неловкость от затянувшегося молчания, — обе одновременно решили поговорить о чем-либо другом. На этот раз первой заговорила Сара:
 — Что вы хотели сказать, милая Анриет?
 — Но ведь и вы, Сара, начали что-то говорить. Что вы сказали?
 — Я желала бы знать, как новый губернатор, что, он молодой?
 — А если молодой, вы будете довольны, не так ли, Сара?
 — Конечно. Если он молодой, он будет устраивать праздники, давать обеды, балы, и это оживит наш скучный Порт-Луи, где всегда так уныло. О, в особенности балы! Если бы он устроил прием!
 — Вы ведь очень любите танцевать, дитя мое?
 — Люблю ли я танцевать! — воскликнула девушка.
 Анриет улыбнулась.
 — Разве неприлично любить танцы? — спросила Сара.
 — Неприлично, Сара, всему предаваться с такой страстностью, как это делаете вы.
 — Чего же ты хочешь, милая Анриет, — сказала Сара ласковым, полным очарования тоном, к которому она при случае умела прибегнуть. — Такой уж у меня характер: я люблю или ненавижу и не умею скрыть ни ненависть, ни любовь.
 Разве ты сама не говорила мне, что скрытность — большой недостаток?
 — Конечно, но неспособность скрывать свои чувства и безудержно предаваться желаниям, я бы даже сказала — инстинктам, — далеко не одно и то же, — ответила серьезная англичанка, которую смущали откровенные рассуждения ее воспитанницы, так же как ее неудержимые порывы.
 — Да, я знаю, вы часто говорили мне это, милая Анриет; я знаю, что женщины в Европе, те, кого называют порядочными, нашли нечто среднее между откровенностью и скрытностью — сдержанность. Но, милая бонна, от меня нельзя слишком многого требовать, я ведь не цивилизованная женщина, а маленькая дикарка, выросшая среди дремучих лесов, на берегах Большой реки. Если то, что я вижу, мне нравится, я желаю, чтобы это мне принадлежало. Видите ли, Анриет, меня немного избаловали, и я стала своевольной. Что бы я ни просила, мне ни в чем не отказывали, а если и отказывали, я брала сама.
 — И что же при таком отличном характере будет, когда вы станете женой Анри?
 — О, Анри покладистый юноша; мы уже условились, что я буду позволять ему делать все, что он захочет, и сама буду делать все, что пожелаю. Не правда ли, Анри? — продолжала Сара, повернувшись к двери, которая в этот момент открылась, чтобы впустить господина де Мальмеди и его сына.
 — В чем дело, дорогая Сара? — спросил молодой человек, подойдя и целуя ей руку.
 — Правда, что, если мы поженимся, вы никогда не будете мне противоречить и будете делать все, что я захочу?
 — Черт, — сказал де Мальмеди, — вот так женушка, она заранее ставит условия!
 — Правда, — продолжала Сара, — что, если я все еще буду любить балы, вы будете сопровождать меня на них и ждать, а то ведь эти противные мужья потанцуют немного и уходят. При вас я смогу петь, сколько захочу, удить рыбу? А если мне захочется красивую шляпу из Франции, вы мне купите ее? Нарядную шаль из Индии? Красивую арабскую или английскую лошадь?!
 — Конечно, — улыбаясь, произнес Анри. — Что до арабских лошадей, то мы сегодня видели двух очень красивых, и я рад, что вы их не видели: они не продаются, и если бы вам случилось захотеть их, я не смог бы их вам подарить.
 — Я их тоже видела, — сказала Сара, — они, наверное, принадлежат молодому иностранцу, брюнету с чудесными глазами.
 — Однако, Сара, — сказал Анри, — вы, кажется, обратили внимание больше на всадника, чем на его лошадь?
 — Да нет, Анри, всадник подошел и заговорил со мной, а лошадей я видела издали, они даже не ржали.
 — Как, этот юный фат заговорил с вами, Сара? По какому же поводу?
 — Да, по какому поводу? — повторил господин де Мальмеди.
 — Во-первых, — сказала Сара, — я не заметила в нем ни капли фатовства, да вот наша Анриет была со мной, она тоже не заметила в нем самодовольства. По какому поводу он заговорил со мной? О боже мой, по самому естественному поводу. Я возвращалась из церкви, а у дверей дома меня ждал китаец с корзинами, полными всякой всячины. Я спросила у него, сколько стоит вот этот веер… Посмотрите, какой он красивый, Анри.
 — Ну, и что же дальше? — спросил де Мальмеди. — Все это не объясняет нам, почему этот человек заговорил с вами.
 — Сейчас объясню, дядя, сейчас объясню, — ответила Сара, — я спросила у китайца цену, но он не смог мне ответить, ведь он говорит только по-китайски. Мы были в большом затруднении, Анриет и я, мы спрашивали всех, кто окружил нас, чтобы полюбоваться красивыми предметами, нет ли среди них кого-нибудь, кто мог бы стать нашим переводчиком. И тогда незнакомец подошел к нам, предложил помочь, поговорил с китайцем на его языке и, повернувшись к нам, сказал: «Восемьдесят пиастров». Это ведь недорого, правда, дядя?
 — Гм! Столько стоил негр, пока англичане не запретили торговать ими, — сказал де Мальмеди.
 — Так, значит, этот господин говорит по-китайски? — с удивлением спросил Анри.
 — Да, — ответила Сара.
 — Ах, отец, — воскликнул Анри, разражаясь хохотом, — вы не слышали? Он говорит по-китайски!
 — Ну и что же? Что же тут смешного? — спросила Сара.
 — Конечно, ничего, — продолжал Анри, не переставая хохотать. — Ну как же! У этого красавца иностранца чудесный талант, и он счастливый человек. Он может разговаривать с коробками для чая и с ширмами.
 — Вообще-то китайский язык не очень распространен, — сказал мсье де Мальмеди.
 — Это какой-нибудь мандарин, — сказал Анри, продолжая потешаться над молодым незнакомцем, высокомерный взгляд которого он не мог забыть.
 — Во всяком случае, — ответила Сара, — это образованный мандарин, потому что, после того как он поговорил с торговцем по-китайски, он разговаривал со мной по-французски и с нашей милой Анриет по-английски.
 — Черт! Так, значит, он говорит на всех языках, этот молодчик, — сказал господин де Мальмеди. — Такой человек был бы не лишним в моих конторах.
 — К сожалению, дядя, — сказала Сара, — тот, о ком вы говорите, как мне кажется, был на такой службе, после которой любая другая служба покажется ему неинтересной.
 — А на какой же?
 — На службе у короля Франции. Вы не заметили, что он носит в петлице ленточку ордена Почетного легиона и еще другую какую-то ленточку?
 — О, в настоящее время, чтобы получить такой орден, вовсе не обязательно быть военным.
 — Но все-таки человек, которому дают орден, должен чем-то отличаться от других людей, — возразила Сара. Задетая, сама не зная почему, она защищала иностранца, следуя инстинкту, присущему простым сердцам и заставляющему их защищать тех, на кого несправедливо нападают.
 — Ну что ж, — сказал Анри, — наверное, его наградили за то, что он владеет китайским языком. Вот и все!
 — Впрочем, мы узнаем это, — сказал де Мальмеди тоном, доказывающим, что он не заметил неприязни, возникшей между двумя молодыми людьми, — потому что он прибыл на корабле губернатора, а так как на Иль-де-Франс не приезжают для того, чтобы уехать на следующий день, он, разумеется, останется здесь.
 В это время вошел слуга и вручил письмо с печатью губернатора, которое только что принесли от лорда Маррея.
 Это было адресованное господину де Мальмеди, Анри и Саре приглашение на обед в следующий понедельник и на бал, который должен был состояться после обеда.
 Сомнения Сары относительно губернатора рассеялись; значит, это, безусловно, галантный мужчина, если начало своей деятельности на острове он ознаменовал торжественным приемом. Сара обрадовалась, узнав, что сможет провести вечер в танцах. Она особенно ликовала, потому что как раз получила из Франции прелестные украшения из искусственных цветов; теперь ей представлялся случай показать их на балу.
 Что касается Анри, то эта новость, с каким бы внешним равнодушием он ее ни принял, не была для него безразлична: Анри считал себя одним из самых красивых молодых людей колонии, и, хотя его брак с кузиной был делом решенным и он считался ее женихом, Анри не прочь был пококетничать с другими женщинами. Это было тем более нетрудно, что Сара, по беспечности ли своей или по складу характера, никогда не выказывала ревности.
 А де Мальмеди-отец заважничал, узнав о приглашении; ведь не прошло и двух часов после приезда губернатора, как он уже был приглашен на обед, — честь, которую, по всей вероятности, губернатор оказывал только самым влиятельным лицам острова.
 Приглашение несколько изменило планы, намеченные семьей Мальмеди. Анри назначил на следующее воскресенье и понедельник большую охоту на оленей в районе Саванны, который в те времена был еще пустынным. Там в изобилии водилась крупная дичь, и, так как охота должна была частично происходить во владениях отца, Анри пригласил человек двенадцать друзей в воскресенье утром на свою прелестную виллу, на берегу Черной реки, в одном из живописнейших мест острова. Теперь, когда на один из дней был назначен губернаторский бал, необходимо было перенести охоту. Поэтому Анри вернулся к себе, чтобы написать письма, которые Бижу должен был отнести адресатам, с оповещением о том, что охота состоится на день раньше.
 Де Мальмеди попрощался с Сарой, объяснив, что у него деловое свидание; на самом же деле он пошел объявить соседям, что через три дня сможет поделиться мнением о новом губернаторе.
 Что касается Сары, то она заявила, что, ввиду Неожиданных обстоятельств, у нее очень много дел, связанных с подготовкой к балу; в субботу утром она не сможет поехать с господами, но присоединится к ним в субботу вечером или в воскресенье утром. Остаток дня и весь следующий день прошли, как и предвидела Сара, в приготовлениях к торжественному вечеру. Благодаря разумным действиям Анриет Сара смогла уехать, как и обещала дяде. Наиболее важное было сделано, платье примерено, и опытная портниха пообещала, что оно будет готово вовремя.
 Итак, Сара уехала в хорошем настроении; после балов она больше всего любила природу В самом деле, за городом она могла предаться безделью или пойти на прогулку; ничего подобного нельзя было представить себе в городе. На природе Сара была полностью предоставлена самой себе, не слушая ничьих наставлений, ни даже указаний милой Анриет. Если она хотела предаться лени, то выбирала красивое место, ложилась под кустом ямбоз или памплемуссов, и здесь, среди цветов и птиц, дышала успокоительным воздухом, слушала пение птиц, забавлялась, глядя, как обезьяны прыгают с ветки на ветку или висят, зацепившись хвостом за сучок, следила за грациозными движениями зеленых ящериц, которых так много на Иль-де-Франс, их можно встретить на каждом шагу. Здесь она оставалась часами, словно слившись с природой. Если появлялась потребность в движении, она становилась газелью, птицей, бабочкой; переплывала поток, гонялась за стрекозами с блестящими, как рубины, головками, склонялась над пропастью, чтобы сорвать водяные лилии с широкими листьями, на которых дрожали капли росы; она была подобна русалке под водопадом, чья водяная пыль обволакивала ее словно газом. В отличие от других креолок, лица которых почти никогда не розовеют, ее щеки покрывались таким алым румянцем, что негры, привыкшие давать каждому явлению и человеку имя на своем поэтическом и красноречивом языке, называли Сару не иначе как Роза Черной реки.
 Итак, Сара была совершенно счастлива; наступали дни, когда она сможет предаться тому, что любила больше всего на свете: природе и праздничному балу.




 Глава X. КУПАНИЕ


 В то время остров еще не был, как теперь, пересечен дорогами, позволяющими проехать в экипаже в любую часть колонии, единственными средствами передвижения были верховые лошади и паланкины. Всякий раз, когда Сара ездила за город с Анри или господином де Мальмеди, она предпочитала лошадь, потому что верховая езда была одним из привычных упражнений девушки; когда же она путешествовала вдвоем с Анриет, приходилось отказываться от этого способа передвижения: строгая англичанка решительно предпочитала паланкин. И вот теперь Сара и гувернантка находились в паланкине, который несли четыре негра. За ними следовали еще четыре человека, чтобы сменить носильщиков, когда те устанут. Сара и Анриет сидели достаточно близко друг к другу и могли разговаривать, отдернув разделяющие их занавески. А несущие паланкин негры, уверенные в том, что получат хорошее вознаграждение, громко распевали, оповещая таким образом прохожих о щедрости своей молодой хозяйки. Нужно сказать, что Анриет и Сара как в физическом, так и в духовном отношении являли собой резкий контраст. Читатель уже знаком с Сарой, капризной черноволосой девушкой, с черными глазами, с цветом лица, менявшимся, как и ее настроение, с жемчужными зубами и фигурой, стройной, как у сильфиды. С разрешения читателя мы скажем теперь несколько слов о милой Анриет.
 Анриет Смит родилась в Англии, она была дочерью учителя. Отец, предназначая ее к преподавательской деятельности, с детства обучал ее итальянскому и французскому языкам, благодаря чему она говорила теперь на этих языках столь же свободно, как на своем родном. Каждому известно, что преподавание — это не такая профессия, с помощью которой можно скопить большое состояние.
 Джек Смит умер бедным, оставив свою дочь Анриет без гроша приданого, поэтому девушка достигла двадцатипятилетнего возраста, так и не найдя себе мужа.
 Одна из ее подруг, прекрасная музыкантша, и так же, как сама Анриет, превосходный филолог, предложила мисс Смит объединить усилия и вместе открыть пансион. Предложение было принято, но, хотя обе компаньонки добросовестно воспитывали девушек, проявляя о них исключительную заботу, заведение их не процветало, и вскоре им пришлось разойтись.
 В это время отец одной из учениц Анриет, богатый лондонский негоциант, получил письмо от своего клиента де Мальмеди, в котором тот просил найти гувернантку для своей племянницы, предлагая достаточно солидную оплату. С письмом ознакомили мисс Анриет. У бедной девушки не было никаких средств; оставаться в стране, где ей пришлось бы влачить жалкое существование, она не желала. Анриет сочла предложение ниспосланным ей с небес и села на первый же корабль, направлявшийся на Иль-де-Франс. Ее рекомендовали господину де Мальмеди как особу, достойную самого глубокого уважения. Господин де Мальмеди принял ее подобающим образом и поручил ей воспитание своей племянницы Сары, которой было тогда девять лет. Мисс Анриет начала с того, что спросила де Мальмеди, какое воспитание он хотел бы дать племяннице. Тот ответил, что ему это совершенно безразлично, он выписал воспитательницу, чтобы она освободила его от всяких забот, и она, кого ему рекомендовали как весьма знающую особу, должна научить Сару всему, что знает сама. Он оговорил только как своеобразное условие, что, поскольку девушка предназначалась в жены своему кузену Анри, крайне важно, чтобы она не полюбила никого другого. Решение господина де Мальмеди о будущем союзе его сына и племянницы было вызвано не только любовью к ним обоим, но также тем, что Сара, оставшись сиротой в возрасте трех лет, получила в наследство около миллиона, и эта сумма должна была удвоиться за те годы, что де Мальмеди был опекуном Сары.
 Вначале Сара очень боялась приезда воспитательницы, которую ей выписали из-за океана; нужно сказать, что с первого взгляда вид мисс Анриет не очень ее успокоил. В самом деле, все в этой высокой тридцатилетней женщине, которой работа в пансионе придала особую строгость, свойственную учительницам, — холодный взгляд, бледный цвет лица, тонкие губы, — казалось удивительно неприступным, и даже ярко-желтые волосы не могли смягчить ощущение холодной чопорности. Она была аккуратно одета, затянута в корсет, с самого утра причесана; Сара ни разу не видела ее неприбранной и долгое время считала, что вечером мисс Анриет, вместо того чтобы лечь в постель, как это делают все смертные, вешает себя в платяной шкаф, подобно куклам Сары, и выходит из него на следующее утро в том виде, в каком вошла в него накануне. В результате первое время Сара почти безотказно подчинялась гувернантке и немного выучилась английскому и итальянскому языкам. Что касается музыки, то Сара сама была как соловей, она бегло играла, почти не учившись, на рояле и на гитаре, хотя любимым ее инструментом была мальгашская арфа, из которой она извлекала звуки, восхищавшие самых знаменитых на острове мадагаскарских виртуозов.
 Однажды гувернантка и ее воспитанница спускались по берегу Черной реки, которая постепенно расширялась; вдали сверкала бухта, похожая на огромное зеркало. По берегам высились густые леса, где деревья, словно высокие колонны, стремились к небесам, к воздуху и солнцу, сквозь обширный купол листьев, такой плотный, что только в редких местах можно было видеть небо. Корни же этих деревьев, похожие на множество змей, которые, будучи не в силах проникнуть в скалы, беспрерывно скатываются с вершины утесов, огибая их своими изгибами. По мере того как русло реки становилось шире, деревья на двух берегах склонялись, образуя своды, подобные гигантской палатке. Весь пейзаж казался заброшенным, спокойным, исполненным меланхолической поэзии и хранившим некую тайну; единственный звук, раздававшийся здесь, был резкий крик попугая с серой головкой, единственные живые существа — рыжеватые обезьяны, которых называют эгретками; это был бич плантаций, их столько водилось на острове, что все попытки уничтожить их ни к чему не приводили. Время от времени испуганный звуком шагов Сары и ее гувернантки зеленый зимородок с белой грудкой и животом испускал резкий жалобный крик, срывался с деревьев манго, погружавших ветви в воду, быстро, подобно стреле, пересекал реку и, блестя, как изумруд, исчезал в манговых деревьях другого берега. Анриет не оставалась равнодушной к такому великолепному зрелищу, но привычная боязливость мешала ей полностью насладиться пейзажем. Поднявшись на вершину маленькой горы, откуда был виден довольно обширный участок земли, она устроилась здесь. Отсюда Анриет стала наблюдать за удалявшейся девушкой; затем, вытащив из кармана десятый том «Кларисы Гарлоу», своего любимого романа,
 принялась в двадцатый раз перечитывать его.
 Сара же продолжала идти вдоль берега бухты и вскоре исчезла за огромными зарослями бамбука: там ее ждала мулатка с купальными костюмами.
 Девушка приближалась к берегу, прыгая с одного утеса на другой, похожая на трясогузку, любующуюся своим отражением в воде. Потом с робкой стыдливостью античной нимфы, убедившись, что вокруг не было никого, постепенно сбросила с себя все, что было на ней надето, и облачилась в тунику из белой шерсти, плотно облегавшую шею и талию, опускавшуюся ниже колен и оставлявшую обнаженными руки и ноги, чтобы можно было свободно двигаться в воде. Одетая в этот костюм, девушка напоминала Диану-охотницу, готовую войти в реку.
 Вдруг мисс услышала, что ее зовут: она подняла голову и огляделась, затем, когда позвали во второй раз, повернулась в сторону, откуда доносился зов, затем прекрасная купальщица, как русалка, заскользила по поверхности воды между двумя берегами.
 Первым побуждением бедной гувернантки было позвать Сару к себе, затем поняв, что это было бесполезно, она только с упреком махнула воспитаннице рукой и, поднявшись, приблизилась к берегу, насколько позволяла крутизна утеса. В этот момент ее внимание привлекли знаки, которые подавала ей Сара. Загребая воду одной рукой, она протягивала другую в сторону чащи леса, показывая, что под темными сводами зелени что-то происходит. Мисс Анриет вдруг услышала отдаленный лай своры собак. Через секунду ей показалось, что лай приближается, и новые знаки Сары подтвердили это; в самом деле, с каждым мигом шум становился все явственнее, и вскоре раздался быстрый топот, доносившийся из леса; на двести шагов ниже того места, где сидела Анриет, показался красавец олень с откинутыми назад рогами; он выбежал из леса, одним прыжком перескочил через реку и исчез на другом берегу.
 Секунду спустя появились собаки, они пересекли реку в том же месте, где ее перепрыгнул олень, бросились по его следу и скрылись в лесу.
 Сара смотрела на это зрелище с искренним восхищением. Вдруг раздался душераздирающий крик; Анриет в ужасе обернулась и увидела старую мулатку, которая, стоя на берегу, показывала на огромную акулу, проникшую за ограждение и плывущую по течению в сторону Сары. Гувернантка, лишившись чувств, упала наземь. Услышав крик мулатки, Сара обернулась и увидела угрожавшую ей опасность. С удивительным присутствием духа она направилась к берегу. Но, как быстро и ловко она ни плыла, ясно было, что чудовище настигнет ее раньше, чем она доплывет до берега.
 В это время вновь раздался крик, и негр, сжимавший в зубах длинный кинжал, выскочил из чащи и бросился в реку и со сверхчеловеческой скоростью поплыл наперерез акуле, которая, в уверенности, что овладеет добычей, быстро плыла к девушке. Сара, поворачивая голову при каждом взмахе руки, видела, как к ней приближались акула и негр, плывущий девушке на помощь.
 Настал страшный момент для старой мулатки и пришедшей в чувство Анриет.
 Стоя на пригорке, они увидели ужасное зрелище; обе, обезумев от страха, лишь протягивали руки и, не в силах чем-либо помочь Саре, громко кричали. Несмотря на усилия пловца, акула опередила его. Негр был примерно в двадцати гребках от акулы, когда чудовище находилось уже совсем близко к девушке. Неимоверной силы удар хвостом еще приблизил акулу к Саре. Бледная как смерть девушка слышала плеск воды позади себя. В отчаянии она бросила последний взгляд на берег, до которого не могла доплыть; поняв, что бесполезно дальше бороться за жизнь, подняла глаза к небу, надеясь на бога, единственного, кто мог ей помочь. Акула повернулась, чтобы схватить добычу, как вдруг вместо ее зеленоватой спины на поверхности воды показался ее серебристый живот. Мисс Анриет закрыла рукой глаза, чтобы не видеть того, что должно было произойти; в этот момент раздался двойной выстрел из ружья, и чей-то спокойный и звучный голос тоном довольного собой охотника произнес:
 — Точно, попал!
 Мисс Анриет обернулась и увидела молодого человека, который, держа в одной руке дымящееся ружье, а другой ухватившись за тростник, следил за конвульсиями акулы.
 Раненая акула мгновенно повернулась, словно искала поразившего ее врага; затем, увидев негра, который был от нее на расстоянии трех или четырех взмахов руки, отвернулась от Сары и бросилась на негра, который при ее приближении нырнул и исчез под водой; вскоре река заволновалась под ударами хвоста, поверхность воды окрасилась кровью, и стало видно, что в глубине реки происходит борьба.
 В это время мисс Анриет спустилась, а вернее, соскользнула со скалы и подошла к берегу, чтобы подать руку Саре, которая, обессилев и все еще не веря, что избежала смертельной опасности, долго не могла прийти в себя. А мисс Анриет, увидев, что ее воспитанница спасена, вновь потеряла сознание.
 Первое, что поразило женщин, как только они пришли в себя, был вид негра Лайзы, покрытого кровью, с раненой рукой и бедром; на поверхности моря плавала мертвая акула.
 Затем обе одновременно обратили взор к скале, на которой мгновение назад появился спаситель. Теперь на скале никого не было, ангел-спаситель исчез, однако не так быстро, чтобы они не успели узнать в нем молодого иностранца, с которым познакомились в Порт-Луи.
 Сара обернулась к негру, только что свершившему величайший подвиг. Безмолвно взглянув на Сару, негр бросился в лес. Напрасно Сара пыталась разыскать кого-либо из них двоих: исчезли и негр, и молодой иностранец.




 Глава XI. ЦЕНА НЕГРОВ


 Тут же прибежали двое мужчин: с высокого берега они видели сцену, о которой мы только что рассказали; это были господин де Мальмеди и Анри. Девушка вспомнила вдруг, что она в купальном костюме, и, покраснев при мысли, что ее увидят без платья, позвала старую мулатку, надела пеньюар и, опираясь на руку Анриет, все еще дрожавшей от пережитого ужаса, подошла к дяде и Анри.
 Они шли по следу оленя и выбрались на берег реки как раз в тот миг, когда раздался выстрел Жоржа: сначала они подумали, что один из охотников стреляет в оленя; посмотрели в сторону, откуда донесся выстрел, и издали увидели разыгравшуюся драму.
 Вслед за господином де Мальмеди пришли другие охотники. Сара и мисс Анриет оказались в кругу собравшихся.
 Охотники расспрашивали их о том, что произошло, но мисс Анриет была еще слишком потрясена и взволнована, чтобы отвечать; рассказывать стала Сара. Ее рассказ произвел сильное впечатление. Каждый из слушателей подобострастно выражал сожаление, что не оказался на месте неизвестного героя или негра. Каждый уверял, что стрелял бы так же метко, как незнакомец, и оказался бы таким же прекрасным пловцом, как негр. На все эти уверения в преданности и ловкости тайный голос из глубины сердца Сары отвечал:
 «Только те двое могли сделать то, что сделали».
 В эту минуту лай собак возвестил, что олень загнан. Известно, каким праздником для настоящих охотников становится зрелище того, как собаки терзают животное, за которым они гонялись все утро. Сара спасена, ей нечего больше бояться. Поэтому незачем было терять время на сочувственные речи по поводу происшествия, которое не имело никаких неприятных последствий, можно лучше использовать это время; два или три охотника, стоявших поодаль от девушки, исчезли, они поспешили туда, откуда доносился собачий лай, за ними последовали еще четверо. Анри заметил, что невежливо было бы с его стороны бросить тех, кого сам пригласил и кому должен был показать имение; и вскоре подле Сары и мисс Анриет остался один только господин де Мальмеди. Все трое вернулись на виллу, где охотников ждал вкусный обед; они вскоре появились во главе с Анри, который галантно преподнес кузине ногу оленя в качестве трофея. Сара поблагодарила за трогательное внимание, а Анри, со своей стороны, поздравил ее с тем, что лицо ее вновь разрумянилось, и казалось теперь, что ничего особенного не произошло; другие охотники хором подтвердили его слова.
 За обедом было очень весело. Милая Анриет попросила разрешения не присутствовать; бедная женщина пережила такой страх, что у нее поднялась температура Что касается Сары, то она, по крайней мере внешне, была совершенно спокойна и исполняла роль хозяйки с присущим ей очарованием.
 За десертом было произнесено несколько тостов; походя упомянули о разыгравшейся утром драме, но никто не назвал имени негра и охотника-иностранца; благодарность за свершенное чудо обратили к провидению, спасшему для де Мальмеди и Анри так нежно любимую ими племянницу и невесту.
 Однако, если никто и словом не упомянул Лайзу и Жоржа, охотники долго говорили о своих личных подвигах, и Сара с пленительной иронией наделила каждого похвалой за ловкость и смелость.
 Когда же вставали из-за стола, вошел надзиратель; он сообщил господину де Мальмеди, что пойман негр, пытавшийся бежать, и что его только что привели в лагерь. Так как подобные вещи случались каждый день, де Мальмеди сдержанно ответил:
 — Хорошо, пусть его накажут, как принято.
 — Что случилось, дядя? — спросила Сара.
 — Да ничего, дитя мое, — ответил господин де Мальмеди.
 И гости продолжали начатый разговор.
 Десять минут спустя доложили, что лошади готовы.
 Так как обед и бал у лорда Маррея были назначены на завтра, все хотели освободить завтрашний день, чтобы приготовиться к торжественному приему, поэтому решили вернуться в Порт-Луи сразу после обеда.
 Сара пришла в комнату мисс Анриет: бедная гувернантка чувствовала себя скверно, была по-прежнему взволнована; Сара потребовала, чтобы она осталась на Черной реке.
 Впрочем, Саре повезло: теперь, когда мисс Анриет задержалась здесь, не нужно было возвращаться в паланкине; она поехала верхом.
 Когда кавалькада выезжала из ворот, Сара увидела, что несколько негров режут на куски акулу: мулатка указала им, где найти мертвое чудовище, и они вытащили его из реки, чтобы использовать жир.
 Приближаясь к горе, охотники издали увидели, что там собрались все негры, а подъехав, поняли, что это сборище ожидает начала экзекуции; в таких случаях было принято, чтобы негры плантации присутствовали при наказании провинившегося невольника.
 Виновный, юноша семнадцати лет, связанный по рукам и ногам, сидел возле стремянки, к которой его должны были привязать, и ожидал наказания; по настоятельной просьбе другого негра оно было отложено до прибытия охотников; негр, просивший об этой милости, заявил, что он должен сообщить нечто важное господину де Мальмеди.
 В тот момент, когда де Мальмеди проезжал мимо пойманного негра, другой негр, сидевший возле него и занятый тем, что бинтовал ему рану на голове, встал и подошел к дороге, но надзиратель задержал его.
 — В чем дело? — спросил де Мальмеди.
 — Мсье, — обратился надзиратель, — сейчас негр Назим будет наказан: сто пятьдесят ударов кнутом!
 — А за что его столь жестоко наказывают? — спросила Сара.
 — За то, что он хотел сбежать, — ответил надзиратель.
 — А! Это тот негр, который совершил побег?
 — Тот самый.
 — А как вы его поймали?
 — О, боже мой! Очень просто: я подождал, пока он будет от берега так далеко, что не сможет достичь его ни вплавь, ни на веслах; тогда я взял шлюпку с восемью гребцами, чтобы догнать его; обогнув юго-западный мыс, мы увидели его примерно в двух лье от берега. Поскольку у него было только две руки, а у нас шестнадцать, и у него была плохонькая лодчонка, а у нас великолепная пирога, мы быстро его догнали. Тогда он бросился вплавь, пытаясь вернуться на остров, ныряя, как китенок, но в конце концов он первым выбился из сил, и так как это становилось утомительно, я взял у гребца весло и в тот момент, когда он выплыл на поверхность воды, так ударил его по голове, что подумал: на этот раз он не вынырнет. Но вскоре он опять выплыл, мы положили его в пирогу, связали по ногам и рукам и привезли в бессознательном состоянии.
 — Этот несчастный, быть может, тяжело ранен? — вмешалась Сара.
 — Нет, боже мой, нет, — возразил надзиратель, — у него просто царапина. Эти чертовы негры страшные неженки.
 — Почему же медлят и не подвергают его наказанию? — сказал де Мальмеди. — Я приказал, и мое приказание должно быть выполнено.
 — Мы так бы и поступили, — ответил надзиратель, — но его брат, прилежный работник, уверил меня, что он должен сообщить вам какую-то важную вещь, прежде чем ваш приказ будет исполнен. Я решил подождать вас.
 — И хорошо сделали, — сказала Сара. — А где же он?
 — Кто?
 — Брат этого несчастного.
 — Да, где он? — спросил де Мальмеди.
 — Я здесь, — сказал Лайза, выступив вперед.
 Сара была поражена: в брате осужденного она узнала того, кто так героически доказал свою преданность и спас ей жизнь.
 Однако же — удивительно! Негр даже не взглянул в ее сторону, как будто не знал ее: вместо того чтобы просить ее быть заступницей, на что, безусловно, имел право, он подошел к де Мальмеди.
 Сара не ошиблась: на руке и бедрах негра виднелись кровоточащие раны, нанесенные акулой.
 — Что тебе надо? — спросил де Мальмеди.
 — Прошу у вас милости, — ответил Лайза, понизив голос, чтобы его брат, сидевший поблизости, не услышал этих слов.
 — Какой?
 — Назим слабый! Назим хилый мальчик, он ранен в голову, потерял много крови! У Назима слишком мало сил; он не выдержит наказания. А вы лишитесь негра, который стоит уж по крайней мере двести пиастров…
 — Ну, ладно, так что же ты хочешь?
 — Хочу предложить вам замену.
 — Какую замену?
 — Прикажите мне дать сто пятьдесят ударов кнутом, которые он заслужил. Я сильный, я перенесу их, это не помешает мне завтра, как обычно, выйти на работу, а он, повторяю, он умрет.
 — Невозможно, — ответил де Мальмеди, в то время как Сара не сводила с невольника глаз, выражавших удивление.
 — Но почему невозможно?
 — Потому что это было бы несправедливо.
 — Вы ошибаетесь, я главный виновник.
 — Ты?
 — Да, я, — сказал Лайза, — это я уговорил Назима бежать, я соорудил челнок, на котором он плыл, я побрил ему голову осколком бутылки, я дал ему кокосовое масло, чтобы он натер. тело. Вы видите, что наказывать надо меня, а не Назима.
 — Ты ошибаешься, — ответил Анри, вмешавшись в их спор. — Вы оба должны быть наказаны: он за то, что сбежал, а ты — за то, что помог ему бежать.
 — Тогда прикажите мне дать триста ударов кнутом!
 — Надзиратель, — сказал де Мальмеди, — прикажите дать каждому из них по сто пятьдесят ударов, и на том все будет кончено.
 — Минутку, дядя, — вмешалась Сара, — я требую, чтобы вы помиловали их.
 — Но почему? — удивленно спросил господин де Мальмеди.
 — Потому что этот человек сегодня утром бросился в воду, чтобы спасти меня.
 — Она меня узнала! — воскликнул Лайза.
 — Потому что вместо наказания, которого он не заслужил, его надо вознаградить, — воскликнула Сара.
 — Тогда, если вы думаете, что я заслужил вознаграждение, помилуйте Назима.
 — Черт побери! — сказал де Мальмеди, — Вот он чего захотел. Это ты спас племянницу?
 — Нет, не я, — ответил негр, — без молодого охотника она бы погибла.
 — Но он сделал все, что мог, чтобы спасти меня, дядя.
 Он боролся с акулой, — вскричала девушка, — посмотрите, вы видите? Из его ран все еще сочится кровь.
 — Я боролся с акулой, но боролся, защищаясь, — продолжал Лайза. — Акула набросилась на меня, и мне пришлось убить ее, чтобы спасти себя.
 — Ну что, дядя, вы откажете мне, не помилуете их? — спросила Сара.
 — Нет, конечно, — ответил де Мальмеди, — потому что если один раз подать пример — помиловать в подобных обстоятельствах, они все сбегут, эти черномазые, и будут надеяться на то, что найдется какой-нибудь нежный голосок, вроде вашего, который заступится за них.
 — Но, дядя..
 — Спроси у господ, возможно ли такое, — сказал де Мальмеди доверительным тоном, указывая на молодых людей, сопровождавших его сына.
 — Конечно, — сказали они, — подобная милость была бы плохим примером.
 — Видишь, Сара…
 — Человека, который рисковал ради меня жизнью, нельзя наказывать. И если вы должны его наказать, то я хочу его вознаградить.
 — Ну что ж, у каждого из нас есть свой резон: когда он будет наказан, ты его вознаградишь.
 — Послушайте, дядя, в конце концов, что плохого сделали эти несчастные люди, чем они вам так навредили?
 — Чем они мне навредили? Грош им теперь цена. Беглый негр теряет в цене. Эти два молодца еще вчера стоили восемьсот пиастров. Ну так вот, если сегодня я запрошу за них шестьсот, мне их не дадут.
 — Я, например, сейчас не дал бы за них и шестидесяти пиастров, — сказал один из охотников, сопровождавших Анри.
 — Ну, мсье, я буду щедрее вас, — произнес голос, заставивший Сару задрожать, — я даю за них тысячу.
 Девушка повернулась и узнала иностранца, появившегося на утесе. Он стоял, одетый в элегантный охотничий костюм, опираясь на двустволку Он все слышал.
 — А, это вы, — сказал господин де Мальмеди, — разрешите сначала поблагодарить вас, моя племянница мне сказала, что она обязана вам жизнью, и если бы я знал, где вас найти, я поторопился бы увидеть вас не для того, чтобы пытаться рассчитаться, мсье, это невозможно, но чтобы выразить вам свою признательность Незнакомец молча поклонился.
 Сара сказала:
 — Мой дядя прав, за такой подвиг немыслима награда, но заверяю вас, пока жива, я буду помнить, что обязана вам жизнью.
 — Две свинцовые пули не стоят благодарности, мадемуазель, а я буду счастлив, если господин де Мальмеди продаст мне виновных негров.
 — Анри, — тихо сказал господин де Мальмеди, — нам ведь сообщили, что прибывает корабль работорговцев?
 — Да, отец.
 — Хорошо! Сможем приобрести новых рабов.
 — Я жду ответа, — сказал незнакомец.
 — Ну что же, я согласен, негры ваши, вы можете взять их, однако на вашем месте я бы их наказал.
 — Теперь уж это мое дело, — улыбаясь, сказал иностранец, — тысяча пиастров будет у вас сегодня вечером.
 — Простите, сударь, — сказал Анри, — но вы ошиблись: мой отец не намерен продавать негров, он их подарит вам.
 Жизнь двух ничтожных негров не идет ни в какое сравнение с драгоценной жизнью моей милой кузины. Позвольте ж по крайней мере подарить вам то, что у нас есть и что вы хотели бы иметь.
 — Нет, сэр, — ответил незнакомец, гордо подняв голову, в то время как де Мальмеди с укоризной смотрел на сына, — не таковы были наши условия.
 — Тогда позвольте мне, — сказала Сара, — той, кому вы спасли жизнь, нарушить условия — мы вам дарим негров.
 — Благодарю вас, мадемуазель, — сказал иностранец, — было бы нелепо настаивать на своем. Я принимаю ваш дар, и теперь считаю себя обязанным вам.
 И, как бы давая понять, что не хочет дольше задерживать уважаемую компанию, иностранец поклонился и отошел в сторону.
 Мужчины обменялись поклонами, Сара и Жорж посмотрели друг на друга.
 Кавалькада продолжала путь. Жорж некоторое время провожал ее глазами, нахмурив брови, как всегда, когда его занимала какая-то мысль; затем подошел к Назиму.
 — Прикажите освободить этого человека, — обратился он к надзирателю, — он и его брат принадлежат мне.
 Надзиратель слышал разговор незнакомца с господином де Мальмеди и потому без возражений исполнил приказание. Назим был отвязан и передан новому владельцу.
 — Теперь, друзья мои, — сказал иностранец, повернувшись к неграм и вынимая из кармана кошелек, полный золотых монет, — так как я получил подарок от вашего бывшего хозяина, справедливо будет, если я сделаю подарок вам.
 Возьмите этот кошелек на всю компанию.
 И, отдав кошелек стоявшему рядом негру, он обратился к двум рабам:
 — Ну а вы делайте теперь что хотите, идите куда хотите, вы свободны.
 Лайза и Назим радостно вскрикнули; казалось, они не могли поверить в такое великодушие человека, которому сами не оказали никакой услуги. Жорж повторил свои слова, и тогда Лайза и Назим стали на колени, поклонились в порыве невыразимой благодарности и поцеловали руку своему освободителю.
 Смеркалось; Жорж надел соломенную шляпу, которую до того держал в руке, и, вскинув ружье на плечо, продолжал свой путь в Моку.




 Глава XII. БАЛ


 На следующий день, как мы упоминали, во дворце губернатора должен был состояться обед и бал, об этом только и говорили в Порт-Луи. Лорд Маррей с аристократической вежливостью, характерной для англичан высшего света, встречал каждого нового гостя: женщине предлагал руку и, сопровождая в зал, говорил что-либо приятное; мужчину встречал рукопожатием, обменивался с ним любезностями, и все признали, что новый губернатор — очаровательный человек.
 Объявили о приходе господ Мальмеди и мадемуазель де Мальмеди. Их ждали с нетерпением и любопытством, ведь де Мальмеди принадлежал к наиболее состоятельным и знатным гражданам Иль-де-Франс, а Сара была одной из самых богатых и элегантных девушек острова, вот почему все следили за губернатором, когда он вышел навстречу Саре; приглашенных же красавиц прежде всего интересовал ее туалет.
 К удивлению креолок и вопреки их ожиданиям, туалет Сары был весьма прост: восхитительное платье из индийской ткани, прозрачной и легкой, как тот газ, который Ювенал назвал воздушным, без вышивки, без единой жемчужины, без единого бриллианта, украшенное только веткой розового боярышника. Венок из тех же цветов венчал ее голову, а букет красовался у пояса; ни одного браслета не было на руках, ожерелье не оттеняло золотистый цвет ее кожи. Только волосы, тонкие, шелковистые и черные, падали длинными локонами на плечи. В руке она держала веер — чудо китайского искусства, купленный у Мико-Мико.
 Как мы уже говорили, на Иль-де-Франс все знали друг друга, и когда приехала семья Мальмеди, гости решили, что ждать больше некого, потому что те, кто по своему положению и состоянию имел обыкновение собираться вместе, были уже здесь; взгляды собравшихся, естественно, уже не устремлялись на двери. Общество начинало недоумевать, кого еще мог ждать лорд Маррей, как вдруг дверь отворилась, и слуга объявил:
 — Мсье Жорж Мюнье.
 Вероятно, удар грома не произвел бы большего впечатления на собравшихся, чем эти простые слова. Каждый был заинтригован, каждый недоумевал, кто бы это мог быть; имя Жоржа Мюнье было хорошо известно на Иль-де-Франс, но он длительное время отсутствовал, и все успели о нем забыть.
 Жорж вошел в зал.
 Лорд Маррей поспешил к нему навстречу еще более почтительно, чем к прочим гостям, и, взяв под руку, представил его дамам и английским офицерам, стоявшим поблизости; затем, обратившись к собравшимся, произнес:
 — Господа, я не представляю вам мсье Жоржа Мюнье, вы его знаете, он ваш соотечественник, и прибытие столь замечательного человека должно стать для нас чуть ли не национальным праздником.
 Жорж поклонился в знак благодарности, однако, как ни уважали здесь губернатора, никто не пожелал произнести какие-либо слова в ответ на представление.
 Маррей не придал этому значения и, так как слуга объявил, что обед подан, взял под руку Сару, и все направились в столовую.
 Зная характер Жоржа, можно предположить, что он сознательно заставил ждать себя. Решительно восстав против ложных суждений о людях с темной кожей, он бесстрашно предстал теперь перед врагом: его появление в обществе произвело именно то впечатление, которого он ожидал.
 Из представителей высшего света больше всех была взволнована Сара. Зная, что молодой охотник с Черной реки приехал на Иль-де-Франс вместе с лордом Марреем, она ждала встречи с ним и, может быть, именно ради прибывшего из Европы придала своему туалету элегантную простоту, которая так ценится у нас, и которую, надо признать, в колониях слишком часто заменяет чрезмерная роскошь.
 Войдя в зал, она надеялась увидеть Жоржа. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что его здесь не было. Решив, что он скоро придет и о его приходе будет объявлено, Сара была уверена, что узнает его имя.
 Предположения Сары подтвердились. Едва она заняла свое место в кругу женщин, а господа Мальмеди — среди мужчин, как объявили о приходе Жоржа Мюнье.
 При этом имени, столь известном на острове, но которое не привыкли упоминать в высшем свете, Сара вздрогнула от неясного предчувствия и в испуге обернулась. Она узнала в нем незнакомца, с которым недавно говорила в Порт-Луи.
 Своей уверенной походкой, спокойным челом и высокомерным взглядом он произвел на нее впечатление еще более красивого и благородного человека, чем при первых встречах.
 С волнением Сара следила за тем, как лорд Маррей представил Жоржа собравшемуся обществу, и сердце ее сжалось, когда неприязненность к мулату выразилась в оскорбительном молчании; глаза ее затуманились слезами, когда она заметила быстрый и проницательный взгляд, брошенный на нее Жоржем.
 Затем лорд Маррей предложил ей руку, и она уже больше ничего не видела, потому что, поймав взгляд Жоржа, почувствовала, что краснеет, и, убежденная, что все на нее смотрят, потупилась, чтобы скрыть смущение. Однако Сара заблуждалась: никто не думал о ней, потому что никто, кроме господина де Мальмеди и его сына, ничего не знал о событиях, которые перед тем сблизили молодого мулата и девушку, и никто не мог предположить, что таинственная нить соединила Сару де Мальмеди и Жоржа Мюнье.
 Сидя за столом, Сара обвела взором присутствующих. Она занимала место по правую руку от губернатора, слева от которого сидела жена военного коменданта; напротив расположился сам комендант между двумя женщинами, принадлежавшими к уважаемым семьям. Направо и налево от этих дам сидели господа де Мальмеди, отец и сын; что касается Жоржа, то он был предупредительно усажен между лордом и двумя англичанами. Сара почувствовала себя свободнее; она знала, что расовые предрассудки, столь ненавистные Жоржу, не были присущи иностранцам; их придерживались уроженцы метрополий, длительное время проживавшие в колониях. Она заметила, что Жорж вел себя как галантный кавалер, и английские дамы восхищены тем, что их сосед говорит по-английски так, как будто родился в Англии.
 Внезапно Сара заметила устремленный на нее взгляд Анри. Она поняла, что могло происходить в душе ее жениха, и, покраснев, невольно опустила глаза.
 Лорд Маррей был настоящим аристократом, прекрасно исполнявшим роль хозяина дома; научиться этому невозможно, если не усвоить эту манеру с юных лет. Когда некоторая напряженность торжественного обеда рассеялась, лорд заговорил с гостями: английским офицерам он напомнил о знаменитых сражениях, коммерсантам — о выгодных сделках; когда он обращался к Жоржу, речь касалась общей культуры, а не только коммерции или военного дела.
 Так прошел обед. Будучи человеком скромным и обладая острым и проницательным умом, Жорж отвечал на вопросы губернатора так, что присутствующие офицеры понимали, что он был на войне, а коммерсанты — что он разбирается в коммерции, превращающей весь мир в семью, объединенную общими интересами. В разговоре упоминались имена тех, кто занимал высокое положение в обществе Франции, Англии и Испании. Жоржу известны были эти имена, он был осведомлен о талантах, характере и положении людей, о которых шла речь.
 Несмотря на то что большинство гостей, если можно так выразиться, пропустили этот разговор мимо ушей, среди приглашенных было несколько человек, достаточно культурных, чтобы оценить эрудицию, проявленную Жоржем; поэтому, хотя чувство неприязни к молодому мулату не исчезло, многие были удивлены, а вместе с удивлением в иные сердца закралась зависть. Анри же, находивший, что Сара интересуется Жоржем больше, чем это допускают положение невесты и достоинство белой женщины, чувствовал, как в глубине его сердца рождается досада. К тому же при имени Мюнье в нем проснулись детские воспоминания; он вспомнил день, когда хотел вырвать знамя из рук Жоржа и брат Жоржа, Жак, сильно ударил его кулаком в лицо. Прежние обиды, причиненные обоими братьями, отдавались глухой болью в груди Анри. Мысль же, что Сара накануне была спасена Жоржем, не только не смягчала прошлую обиду, но еще более усиливала ненависть к Жоржу. Что касается господина де Мальмеди-отца, то он в течение всего обеда рассуждал с соседом о новом способе очистки сахара, который должен был увеличить на одну треть его доходы. Удивившись вначале, что Жорж стал спасителем Сары и что он встретил его затем у лорда Маррея, он больше не обращал на Жоржа внимания.
 Как мы уже сказали, Анри был настроен по-иному он внимательно прислушивался к вопросам Маррея и ответам Жоржа, в последних он уловил здравый смысл и серьезную мысль; он уловил ясный взгляд Жоржа, выражающий непреклонную волю, и понял, что перед ним был не прежний мальчик, но энергичный и умный противник, готовый отразить любые удары.
 Если бы Жорж, вернувшись на Иль-де-Франс, оставался в том же положении, которое, по мнению белых, было определено ему природой, Анри, возможно, не заметил бы его, или, во всяком случае, не вспомнил бы обиду, нанесенную четырнадцать лет назад. Но дело обстояло совсем иначе: гордый мулат вернулся открыто и успел к тому же оказать великое благодеяние семье Анри. Превосходя Анри умом, он на равных правах занял положение в обществе, и теперь они сидели за одним столом. Этого Анри не мог стерпеть и мысленно уже объявил Жоржу войну.
 Когда гости вышли из салона и направились в сад, Анри подошел к Саре, которая вместе с другими женщинами сидела под сенью деревьев вблизи тенистого уголка, где мужчины пили кофе. Сара вздрогнула, инстинктивно почувствовав, что ее кузен заговорит с ней о Жорже.
 — Ну что, моя прелестная кузина? — спросил Анри, опираясь на спинку бамбукового стула, на котором сидела девушка. — Как вам понравился обед?
 — Я думаю, вы спрашиваете меня не о сервировке стола, — улыбаясь ответила Сара.
 — Нет, дорогая кузина, хотя, быть может, для некоторых из гостей, кто в жизни питается не только росой, воздухом и ароматами, подобно вам, такой вопрос был бы уместен.
 Нет, я спрашиваю вас, понравился ли вам обед с точки зрения общественных нравов, если можно так выразиться.
 — Как вам сказать, по-моему, все было прекрасно; мне кажется, что лорд Маррей замечательный хозяин, он был чрезвычайно любезен со всеми.
 — Да, бесспорно! Но я глубоко удивлен, что столь изысканный человек, как он, рискнул поступить с нами весьма неосмотрительно.
 — А в чем дело? — спросила Сара, понявшая, что имеет в виду кузен и решительно настроенная против него.
 — А вот в чем, — ответил Анри, смущенный суровостью ее взгляда, — ведь он пригласил к одному столу нас и Жоржа Мюнье!
 — Меня удивляет другое, Анри: почему именно вы говорите мне об этом, а не кто-нибудь другой?
 — Но почему же я не могу сказать об этом, дорогая кузина?
 — Да ведь если бы не Жорж Мюнье, чье присутствие вас так оскорбляет, я могла бы погибнуть; и люди оплакивали бы меня, а вы и ваш отец были бы сейчас в трауре.
 — Да, — ответил Анри, покраснев, — да, я понимаю, как мы должны быть благодарны мсье Жоржу за то, что он спас столь драгоценную жизнь. Вчера вы видели, что когда он решил купить двух негров, которых отец собирался наказать, я подарил их ему.
 — И, подарив ему жизнь двух этих негров, вы считаете, что щедро вознаградили его? Благодарю вас, кузен, за то, что вы цените жизнь Сары де Мальмеди в тысячу пиастров.
 — Боже мой! Дорогая Сара, — сказал Анри, — как вы странно рассуждаете. Разве я мыслил назначить цену за жизнь той, за кого я отдал бы свою? Нет, я только хотел обратить ваше внимание на затруднительное положение, в которое лорд Маррей поставил бы женщину, если бы мсье Жорж вздумал пригласить ее танцевать.
 — По вашему мнению, дорогой Анри, эта женщина должна была бы ему отказать?
 — Не сомневаюсь.
 — Я не буду танцевать ни с кем, — холодно продолжала Сара, встала и подошла к англичанке, сидевшей за столом рядом с Жоржем, — это была одна из ее подруг.
 Анри до крови прикусил губу и инстинктивно стал искать глазами Жоржа. Жорж занял место среди танцующих, его партнершей была англичанка, которую он под руку вел к столу. Сара обратила на них внимание. Ее сердце сжалось.
 Теперь Жорж танцевал с другой. Он, может быть, и не думал о ней — той, которая только что принесла ему жертву, на какую еще накануне она не считала себя способной. Время, пока продолжалась кадриль, было мучительным для Сары.
 Когда кадриль кончилась, Сара стала пристально следить за Жоржем. Проводив англичанку на место, он, как показалось Саре, стал искать кого-то; он искал лорда Маррея. Заметив его, он подошел и сказал ему несколько слов; потом оба направились к Саре.
 — Мадемуазель де Мальмеди, не окажете ли мне честь, дав согласие на кадриль? — обратился к ней Жорж.
 — О, мсье, — сказала Сара, — я, право, сожалею и надеюсь, вы простите меня. Я только что отказала своему кузену, потому что не собираюсь танцевать сегодня.
 Жорж улыбнулся с видом человека, который все понял, и бросил на Анри взгляд, исполненный такого презрения, что лорд Маррей догадался, какая глубокая и закоренелая ненависть разъединяет этих людей, однако, сделав вид, что ничего не заметил, сказал:
 — Сара, не вчерашнее ли ужасное происшествие так удручает вас?
 — Да, милорд, — ответила она. — Я плохо себя чувствую и прошу кузена предупредить моего дядю, что хотела бы уйти с бала.
 Анри и лорд Маррей направились сообщить о намерении девушки, Жорж наклонился к ней.
 — У вас благородное сердце, мадемуазель, — сказал он вполголоса, — я благодарю вас.
 Сара вздрогнула и хотела ответить, но лорд Маррей уже вернулся. Она лишь невольно обменялась взглядом с Жоржем.
 — Вы не изменили решения покинуть нас, мадемуазель? — спросил губернатор.
 — Увы, нет, — ответила Сара. — Я бы так хотела остаться, милорд, но я действительно плохо себя чувствую.
 — В таком случае я понимаю, что эгоистично было бы пытаться удержать вас; экипажа мсье де Мальмеди, вероятно, нет у ворот, поэтому я сейчас прикажу, чтобы запрягли мой. — И лорд Маррей удалился.
 — Сара, — начал Жорж, — когда я покидал Европу, единственным моим желанием было встретить девушку с отзывчивым сердцем, но мне казалось, что надежда моя не сбудется.
 — Мсье, — прошептала Сара, невольно подчиняясь проникновенному голосу Жоржа, — я не знаю, что вы хотите сказать.
 — Я хочу сказать, что со дня приезда во мне живет мечта, и если эта мечта когда-нибудь осуществится, я буду самым счастливым человеком.
 Не ожидая ответа, Жорж почтительно поклонился и, видя приближающихся господина де Мальмеди с сыном, отошел от Сары.
 Вскоре вновь появился лорд Маррей, сообщил Саре, что экипаж готов, и предложил ей руку. Дойдя до дверей, девушка с грустью окинула взором зал и вышла.
 Возвращаясь в дом, после того как он проводил мадемуазель де Мальмеди к экипажу, губернатор встретил в передней Жоржа, который также собирался покинуть бал.
 — И вы тоже? — сказал лорд Маррей.
 — Да, милорд, вы ведь знаете, я живу в Моке и должен проехать восемь лье. Антрим доставит меня за час.
 — Между вами и Анри никогда не происходило серьезной размолвки? — с интересом спросил губернатор.
 — Нет, милорд, пока нет, но, судя по всему, может произойти.
 — Возможно, я ошибаюсь, мой друг, — сказал губернатор, — но думаю, что причины вашей вражды с этой семьей лежат в далеком прошлом.
 — Да, милорд, былые мальчишеские ссоры перешли ныне в неистребимую ненависть мужчин; уколы булавками могут стать ударами шпаг.
 — И нет возможности все уладить? — спросил губернатор.
 — Я на это надеялся, милорд; я думал, что четырнадцать лет английского владычества искоренили унизительный предрассудок, но я ошибся; воин должен выйти на арену.
 — Не встретите ли вы больше мельниц, чем великанов, мой дорогой Дон Кихот?
 — Посудите сами, — улыбаясь сказал Жорж, — вчера я спас жизнь мадемуазель Саре де Мальмеди. Знаете ли вы, как ее кузен отблагодарил меня сегодня?
 — Нет.
 — Он запретил ей танцевать со мной.
 — Невероятно!
 — Да, я клянусь честью, милорд.
 — Но почему же?
 — Потому, что я мулат.
 — И что же вы думаете делать?
 — Я?
 — Простите мою нескромность, вы же знаете, с какой симпатией я отношусь к вам, ведь мы старые друзья.
 — Что я думаю делать? — улыбаясь, повторил Жорж.
 — Да. Ведь вы что-то придумали.
 — Да, я действительно принял решение.
 — Какое же? Я скажу вам свое мнение.
 — Через три месяца я стану супругом мадемуазель де Мальмеди.
 И прежде чем лорд Маррей успел произнести хоть слово, Жорж поклонился и вышел. У дверей его ждал слуга с двумя арабскими лошадьми.
 Жорж вскочил на Антрима и галопом поскакал в Моку.
 Вернувшись домой, он справился об отце; ему сообщили, что отец вышел из дома в семь часов вечера и еще не возвращался.




 Глава XIII. ТОРГОВЕЦ НЕГРАМИ


 На следующее утро Жорж Мюнье зашел к отцу. После своего приезда Жорж несколько раз осмотрел великолепное имение, принадлежавшее отцу, и задумал несколько преобразовать его сообразно европейским вкусам. Отец прекрасно понял смысл замысла Жоржа, однако им недоставало рабочих рук. Запрет на торговлю неграми неизмеримо повысил стоимость рабов; теперь без огромных затрат на острове невозможно было купить пятьдесят или шестьдесят невольников. Случайно Пьер Мюнье в отсутствие Жоржа узнал о том, что вблизи острова появился корабль работорговца. По обыкновению, принятому среди колонистов и торговцев невольниками, прошлой ночью он вышел к берегу, чтобы принять сигнал с корабля и вступить с ним в переговоры.
 Утром Пьер Мюнье пришел объявить Жоржу эту новость: условились, что вечером, около девяти часов, отец и сын будут у мыса Кав, ниже Малого Малабара. Договорившись с сыном, Пьер Мюнье, как обычно, отправился наблюдать за работой на плантациях, а Жорж, взяв ружье, направился в лес, чтобы предаться своим мечтам.
 То, что Жорж сказал лорду Маррею, расставаясь с ним накануне, не было бахвальством; это было твердое решение.
 Как мы уже знаем, свою жизнь молодой мулат посвятил тому, чтобы воспитывать в себе волю, непреклонную дерзновенную волю. Достигнув успехов во многих замыслах, будучи достаточно обеспеченным человеком, чтобы жить во Франции или Англии, в Лондоне или Париже, Жорж, воодушевленный идеей борьбы, вернулся, однако, на Иль-де-Франс. Здесь была особенно ощутима явная несправедливость в отношениях между белыми, нефами и мулатами — зло, которое Жорж считал своим долгом искоренить. Исполненный благородной гордости, он надеялся одержать победу. Жорж скрыл от многих свой приезд на остров. Поэтому он мог исподволь изучать своего врага, который не подозревал о готовящейся схватке, и готов был напасть в тот момент, когда недруг меньше всего ожидал этого.
 Еще сойдя на берег и увидя лица людей, которых он оставил, покидая остров, Жорж осознал неоспоримую истину, над которой часто раздумывал в Европе: на Иль-де-Франс ничего не изменилось, хотя прошло четырнадцать лет, остров стал английским и назывался теперь островом Святого Маврикия. И Жорж держался настороже, готовясь к нравственному поединку так же, как готовятся к обыкновенной дуэли; со шпагой в руке он ждал случая нанести удар противнику.
 В день приезда в Порт-Луи, случайно встретив пленительную девушку, Жорж сохранил в душе светлое воспоминание. Провидение вновь свело его с ней, и он спас девушке жизнь. Когда судьба вновь столкнула их, он понял, что любит и любим. С тех пор борьба приобрела для него новый смысл; теперь он не только защищал свою честь, но и оберегал свою любовь.
 Потерпевший поражение в начале битвы, лишенный спокойствия духа, он был теперь захвачен мятежным чувством, всепоглощающей страстью.
 Обстоятельства, при которых Жорж предстал перед Сарой, всколыхнули юную и чистую душу девушки. Воспитывавшаяся в доме господина де Мальмеди с того дня, когда потеряла родителей, как бы самой судьбой предназначенная для того, чтобы удвоить своим приданым состояние наследника этого дома, она привыкла смотреть на Анри как на будущего мужа, и тем легче ей было подчиниться судьбе, что Анри был красивый и смелый юноша, один из самых богатых и элегантных колонистов не только в Порт-Луи, но и на всем острове. Что касается друзей Анри, ее кавалеров на балах, она слишком давно их знала, чтобы полюбить кого-либо из них. Они были друзьями ее юности, и Саре казалось, что эта дружба будет длиться всю жизнь.
 Сара пребывала в полном спокойствии духа, когда впервые увидела Жоржа. В жизни любой девушки нечаянная встреча с молодым героем является событием, а тем более если это происходит на Иль-де-Франс.
 Его лицо, голос, произнесенные им слова запечатлелись в ее душе, словно мелодия, которую, однажды услышав, запоминаешь навсегда. По воле провидения Жорж и Сара вновь встретились при драматических обстоятельствах на Черной реке. Внезапно Жорж преобразился в глазах девушки: из постороннего человека он превратился в ангела-спасителя, избавил ее от неминуемой смерти. Счастье, которое жизнь обещает в шестнадцать лет, Жорж вернул ей в тот момент, когда она должна была все это потерять. Наконец, они встретились на балу, и, когда она уже была готова выразить свою любовь, переполняющую ее сердце, ей запретили общаться с ним, хуже того, ее вынудили нанести ему обиду. Это было совершенно немыслимо. И тогда благодарность, подавляемая в ее сердце, превратилась в любовь; один ее взгляд все открыл Жоржу, так же как одно его слово все сказало Саре. Сара не отвергла признания. И Жорж поверил возникшему чувству. Мысленно она сравнивала поведение Анри, своего будущего супруга, с поведением этого человека. Насмешки Анри над Жоржем обижали ее. Она вспомнила, как Анри поспешил к загнанному оленю, вместо того чтобы остаться подле невесты, только что избежавшей смертельной опасности. К тому же повелительный тон Анри на балу оскорбил ее. Все это заставило Сару задать себе вопрос, любит ли она своего кузена. И впервые она почувствовала полное безразличие к нему. До осознания того, что она любит Жоржа, был всего лишь шаг.
 Затем Сара стала размышлять о поведении дяди. Ее состояние исчислялось в полтора миллиона. Это было вдвое больше, чем у кузена; и Сара задалась вопросом, был бы ее дядя так же заботлив, внимателен и нежен с ней, если бы она была бедной сиротой, а не богатой наследницей; и ответила себе, что заботы господина де Мальмеди — лишь расчет отца, который готовит выгодный брак своему сыну.
 Жорж предвидел, что Сара поймет истинное положение, и, рассчитывая на ее чувства, стремился представить в выгодном свете свои и умалить чувства соперника. Основательно поразмыслив, он решил в тот день ничего не предпринимать, хотя ему не терпелось вновь увидеть Сару.
 Он вышел с ружьем на плече, надеясь в охоте, своей неизменной страсти, найти развлечение, которое поможет убить время. Но Жорж ошибся: любовь к Саре в его сердце заглушила уже все другие чувства.
 Итак, около четырех часов, не в силах больше сопротивляться желанию увидеться с Сарой, Жорж приказал оседлать Антрима, и быстроногий арабский скакун меньше чем за час доставил его в столицу острова.
 Жорж приехал в Порт-Луи, полный надежды, но, как мы сказали, она всецело зависела от случая. На этот раз Жоржу не повезло. Напрасно ездил он по улицам, соседним с домом мсье де Мальмеди, и дважды пересек парк Кампании, место обычных прогулок жителей Порт-Луи; напрасно объезжал Марсово поле, где шла подготовка к предстоящим бегам, нигде даже издали он не видел женщины, фигура которой могла походить на облик Сары.
 В семь часов Жорж потерял надежду и с тяжелым сердцем, словно перенеся большое горе, разбитый от усталости, вернулся к Большой реке. Обратно он двигался шагом, придерживая коня, потому что теперь удалялся от Сары. Разумеется, она и не догадывалась, что Жорж не один раз проехал по Театральной улице и улице Правительства, что он был в ста шагах от ее дома.
 Возвращаясь, он проезжал по лагерю свободных негров, расположенному за чертой города, и все еще одергивал Антрима, не привыкшего к такой необычной езде, как вдруг из барака вышел человек и, бросившись к стременам коня, обнял колени Жоржа и поцеловал его руку; это был продавец веера Мико-Мико.
 Жорж смекнул, что этот человек может быть ему полезен: торговля позволяла ему проникнуть в каждый дом, а незнание языка исключало всякое недоверие к нему.
 Жорж спешился и вошел в лавку Мико-Мико, где увидел все его сокровища. Невозможно было ошибиться в чувстве, которое бедняга питал к Жоржу, оно вырывалось из его груди при каждом слове. Это объяснялось просто: кроме двух или трех соотечественников-торговцев, а следовательно, если не врагов, то, во всяком случае, соперников, Мико-Мико не нашел в Порт-Луи ни единого человека, с кем бы он мог поговорить на родном языке. И он желал отплатить за то счастье, которым был обязан Жоржу. Жорж попросил у него совсем простую вещь: внутренний план дома мсье де Мальмеди, чтобы при случае знать, где найти Сару.
 С первых же слов Мико-Мико все понял.
 Чтобы облегчить общение Мико-Мико с Сарой, а может быть, и из других соображений, Жорж написал на визитной карточке цены различных предметов, которые могли понравиться девушке, и предупредил Мико-Мико, чтобы тот показал эту карточку только Саре.
 Затем он дал торговцу еще несколько монет и велел прийти в Моку на следующий день около трех часов.
 Мико-Мико обещал быть вовремя, а до того узнать и запомнить расположение комнат в доме Мальмеди с такой точностью, как если бы он сам был архитектором.
 Часы пробили восемь, и, так как свидание с отцом было назначено на девять, Жорж вновь сел на коня и пустился по направлению к Малой реке; у него стало легче на сердце: немного нужно влюбленному, чтобы настроение его изменилось!
 Наступила темная ночь, когда Жорж прибыл к месту встречи. Отец, перенявший у белых привычку к точности, уже поджидал его. Взошла луна.
 Этого момента ждали Жорж и отец. Взглянув на острова Бурбон и Песчаный, они заметили там луч, блеснувший и отразившийся от зеркальной поверхности моря. Увидев этот сигнал, хорошо известный колонистам, Телемак, сопровождавший своих господ, зажег на берегу огонь. Они стали ждать. Не прошло и получаса, как на море появилась черная полоска, похожая на рыбу, плывущую по поверхности воды. Затем полоска увеличилась и приняла форму пироги. Вскоре выяснилось, что это большая шлюпка, и, хотя звука весел, ударяющих о воду, еще не было слышно, их движение угадывалось по мерцанию лунных лучей на поверхности моря. Наконец шлюпка вошла в устье Малой реки и пристала к берегу.
 Жорж с отцом пошли навстречу. Человек, сидевший на корме, вышел из шлюпки. За ним на берег сошла дюжина матросов, вооруженных мушкетами и топорами. Это были те самые люди, которые гребли с ружьями на плече. Человек подал им знак, и они начали высаживать негров. Их было тридцать, вторая шлюпка должна была привезти столько же. Оба мулата и человек, первым сошедший на берег, обменялись несколькими словами, и Жорж с отцом убедились, что перед ними сам капитан-работорговец.
 То был человек приблизительно тридцати — тридцати двух лет, с признаками недюжинной физической силы, которая не могла не вызывать уважения; круто вьющиеся волосы были черны, бакенбарды соединялись на шее, а усы сходились с бакенбардами; лицо и руки, загоревшие под солнцем тропиков, были того же цвета, что у индийцев Тимора или Пегю. Он был одет в синий полотняный пиджак и брюки, какие носят охотники на Иль-де-Франс; на нем была широкополая соломенная шляпа, на плече ружье, на поясе висела арабская сабля.
 Если капитан-работорговец стал предметом внимательного изучения со стороны двух обитателей Моки, то не менее внимательно он рассматривал их. Жорж и отец не замечали этого пристального взгляда; они начали торговаться — ведь для того они и пришли сюда, — оглядывая одного за другим негров, доставленных первой шлюпкой. Почти все они были родом с западных берегов Африки, то есть из Сенегалии и Гвинеи. Это обстоятельство повышало их цену; в отличие от мадекассов, мозамбикцев и кафров у них почти нет надежды вернуться на родину, и они не пытаются бежать. Несмотря на это, капитан запросил на нефов очень умеренную плату. Сделка была заключена, когда прибыла вторая шлюпка. Быстро договорились относительно второй партии негров: капитан привез прекрасный товар, он был отличным знатоком своего дела. Для Иль-де-Франс было просто удачей, что он привел сюда свой корабль: до сих пор он привозил негров, главным образом, на Антильские острова.
 Когда все негры сошли на берег и сделка была заключена, Телемак, который был родом из Конго, приблизился к ним и заговорил на их родном языке. Он расхваливал их будущую жизнь, сравнивая ее с той, какую вели их соотечественники у других рабовладельцев острова, и сказал, что им повезло: они попали к мсье Пьеру и Жоржу Мюнье, то есть к лучшим плантаторам на острове. Негры приблизились к двум мулатам и, упав на колени, обещали быть достойными счастья, которое им даровано провидением.
 Услышав имена Пьера и Жоржа Мюнье, капитан-работорговец, который слушал речь Телемака с вниманием, доказывавшим, что он знает диалекты африканских народов, вздрогнул и принялся вглядываться еще более внимательно, чем прежде, в двух мужчин, с которыми он только что заключил сделку, принесшую ему около ста пятидесяти тысяч франков.
 Жорж и его отец, казалось, не замечали, что он не сводит с них глаз. Наконец настал момент завершить сделку. Жорж спросил работорговца, как он предпочитает получить плату: золотом или ценными бумагами — отец привез золото в карманах своего седла и ценные бумаги в бумажнике. Работорговец предпочел золото. Ему сейчас же отсчитали требуемую сумму, которую перенесли во вторую лодку; затем матросы сели в нее.
 К великому удивлению Жоржа и Пьера Мюнье, капитан не спустился в шлюпку; по его приказанию обе шлюпки отчалили, а он остался на берегу.
 Некоторое время капитан следил взглядом за лодками; когда они были уже далеко, он повернулся к удивленным мулатам, подошел к ним и, протянув руку, сказал:
 — Здравствуйте, отец, здравствуй, брат.
 Они были поражены.
 — Да что с вами! Не узнаете своего Жака?
 Оба вскрикнули от удивления и простерли к нему руки.
 Жак бросился в объятия к отцу, потом к Жоржу. Пришла очередь Телемака; нужно сказать, что его охватила дрожь, когда он осмелился коснуться рук работорговца. Итак благодаря счастливому случаю встретилась вся семья; глава ее, будучи мулатом, всю жизнь терпел унижения, старший сын наживал богатства, торгуя невольниками, младший же готов был пожертвовать жизнью, чтобы добиться равенства людей различных рас.




 Глава XIV. ФИЛОСОФИЯ РАБОТОРГОВЦА


 То действительно был Жак, отец не видел его четырнадцать лет, а Жорж двенадцать.
 Жак, как мы уже говорили, отплыл на борту одного из тех корсарских кораблей, снабженных кагерскими свидетельствам ми Франции, которые неожиданно вылетали из наших портов, как орлы из своих гнезд, и набрасывались на англичан.
 Он прошел суровую школу на этих кораблях, которые нельзя было сравнить с судами имперского флота, запертыми в портах и большей частью стоявшими на якоре, в то время как другой флот, подвижный, легкий и независимый, беспрерывно находился в плавании.
 В самом деле, каждый день происходила новая битва; при этом наши корсары, как храбры они ни были, не нападали на военные корабли, но, падкие на индийские и китайские товары, набрасывались на большие суда с толстым брюхом, возвращающиеся из Калькутты, Буэнос-Айреса или с Веракрус. Корабли эти сопровождались английскими фрегатами с острыми клювами и когтями или были хорошо вооружены и сами защищались. В последнем случае это обычно была просто игра, перепалка на два часа, после чего все было кончено, но иногда дело обстояло иначе: обменивались множеством ядер, убивали с обеих сторон много людей, ломали снасти, затем наступал абордаж; разгромив друг друга на расстоянии, начинали бой врукопашную.
 В это время торговый корабль ускользал и если не встречал, как осел из басни, другого корсара, который нападал на него, то заходил в любой английский порт, к большому удовлетворению Индийской компании, добивавшейся вознаграждения своим защитникам. Так обстояли дела в ту эпоху.
 Из тридцати или тридцати одного дня в месяце сражались в течение двадцати или двадцати пяти; затем, во время бурь, наступал отдых.
 В этой школе обучение было коротким. Здесь, как и на военных судах, экипажи пополнялись не из рекрутов. В импровизированной войне погибало довольно много людей, и экипажи кораблей формировались из добровольцев Во время сражения каждый должен был исполнять любые обязанности, при строгом повиновении капитану и его помощнику. Правда, на борту «Калипсо» — так называлось судно, которое выбрал Жак, чтобы пройти обучение морскому делу, — шесть лет назад двое матросов нарушили дисциплину — нормандец и гасконец; один возразил капитану, другой — его помощнику. И одного капитан убил топором, а другого помощник — выстрелом из пистолета. Трупы выбросили за борт. С тех пор никто и не помышлял спорить ни с капитаном Бертраном, ни с лейтенантом Ребаром, так звали двух суровых моряков, обладавших неограниченной властью на борту «Калипсо».
 У Жака всегда было желание стать матросом; мальчишкой он пропадал на борту судов, стоявших на рейде Порт-Луи, поднимался на ванты, влезал на стеньги, качался на снастях, соскальзывал по веревкам. Так как он занимался этими упражнениями главным образом на борту кораблей, поддерживающих коммерцию с его отцом, капитаны были с ним очень ласковы, поощряли его увлечения, давали нужные объяснения, позволяли подниматься от трюма до брам-стеньги и спускаться с брам-стеньги в трюм. В результате в десять лет Жак был отличным юнгой; правда, не имея судна, он все проделывал на воображаемом корабле: влезал на деревья, которые служили мачтами, и поднимался по лианам, воображая, что это снасти; в двенадцать лет он помнил названия всех частей корабля, знал, как должно маневрировать судно, мог исполнять обязанности гардемарина на любом корабле.
 Но, как нам известно, отец принял другое решение: вместо того чтобы отправить Жака в морское училище в Ангулем, куда его влекло призвание, определил его в коллеж Наполеона. Подтвердилась пословица: человек предполагает, а бог располагает. Жак провел в коллеже два года, рисуя корабли в тетрадях для сочинений и пуская фрегаты в большом бассейне Люксембургского сада; он воспользовался первым представившимся случаем, чтобы оставить занятия в коллеже. Во время пребывания в Бресте он посетил бриг «Калипсо» и сказал сопровождавшему его брату, чтобы тот возвращался домой, а сам он поступит на морскую службу;
 Жорж вернулся в коллеж Наполеона один.
 Что до Жака, чье открытое лицо и смелая осанка сразу расположили к себе капитана Бертрана, он тут же был удостоен звания матроса, хотя его товарищи были недовольны этим.
 Жак не обращал внимания на их недовольство, хорошо сознавая свои права; те же, с кем его уравняли, еще не знали его способностей и считали несправедливым, что новичок был возведен в ранг матроса. Но при первой же буре Жак полез на брам-стеньгу и отрезал парус, которому не правильно завязанный узел не давал спуститься с мачты, так что парус угрожал сломать ее; при первом же абордаже Жак вбежал на вражеское судно прежде капитана, за что получил такой удар кулаком, что был оглушен на целых три дня. Он не знал, что на «Калипсо» существовало правило — первым поднимается на вражеское судно капитан. Однако же, приняв извинения Жака, капитан разрешил ему в будущих сражениях ступать на вражеское судно после него; и действительно при следующем абордаже Жак взошел на корабль вслед за капитаном.
 С того времени экипаж проникся доверием к Жаку, а старые матросы первыми протягивали ему руку.
 Так продолжалось до 1815 года; до 1815-го потому, что капитан Бертран, настроенный весьма скептически, не принимал всерьез падения Наполеона; может быть, это было связано с тем, что он совершил два путешествия на остров Эльбу и во время одного из них имел честь быть принятым бывшим властелином мира. Что сказали друг другу император и пират во время этого свидания, никто никогда не узнал; заметили только, что Бертран, возвращаясь на борт, насвистывал:
  Баптаи, план, тирслир, 
  Посмеемся, бригадир! - 
 что для капитана Бертрана было знаком полнейшего удовлетворения. Затем капитан вернулся в Брест и, никому не говоря ни слова, начал приводить «Калипсо» в порядок, запасся порохом и ядрами и нанял несколько человек, которых ему недоставало, чтобы довести экипаж до полного состава.
 Люди, хорошо знавшие Бертрана, могли догадаться, что втайне готовится представление, которое должно поразить публику. В самом деле, через шесть недель последнего путешествия капитана Бертрана в Порто-Феррао Наполеон высадился в заливе Жуан. Через двадцать четыре часа император вступил в Париж, а через семьдесят два часа после этого корабль Бертрана вышел из Бреста на всех парах с развевающимся трехцветным знаменем.
 Не прошло и недели, как воинственный Бертран вернулся, ведя на буксире великолепное английское судно, груженное тончайшими индийскими пряностями. Капитан-англичанин остолбенел, увидев трехцветное знамя, — он считал его навеки исчезнувшим, ему в голову не пришло оказать хотя бы малейшее сопротивление.
 Добыча разохотила капитана Бертрана; продав товары за подходящую цену и уплатив часть денег экипажу, который отдыхал в течение года и которому отдых порядком наскучил, капитан «Калипсо» бросился на поиски новой жертвы. Но, как известно, не всегда находишь то, что ищешь: в одно прекрасное утро, последовавшее за темной ночью, «Калипсо» нос к носу встретилась с фрегатом «Лейстер», именно тем кораблем, который привезет в Порт-Луи губернатора и Жоржа.
 На «Лейстере» было на десять пушек и на шестьдесят матросов больше, чем на «Калипсо»; он не имел никакого груза вроде корицы, сахара и кофе, но зато богатый арсенал снарядов и ядер. Поняв, к какому роду кораблей принадлежит «Калипсо», «Лейстер», не предупреждая, послал ей образец своего товара — ядро калибром тридцать шесть сантиметров, вонзившееся в подводную часть корвета.
 В противоположность своей сестре «Галатее», которая старалась скрыться, будучи замеченной, «Калипсо» охотно исчезла бы еще до того, как ее заметят, «Лейстер» не мог представить собой добычу, даже если бы удалось захватить его в плен, что, впрочем, было совершенно невероятно. Не представлялась также возможность избежать встречи с ним, потому что капитаном «Лейстера» был тот самый Уильям Маррей, который в ту пору служил на флоте и был известен как бесстрашнейший морской волк из всех проходивших от Магелланова пролива до бухты Баффен.
 Итак, капитан Бертран приказал установить две большие пушки на корме корвета и стал удирать…
 «Калипсо» — настоящий корабль-хищник, построенный для сверхскоростного хода, с длинным и узким килем, однако на сей раз бедная ласточка морей имела дело с орлом океана, и, несмотря на ее легкость, стало скоро ясно, что фрегат догоняет ее.
 Каждые пять минут «Лейстер» посылал ядра, чтобы заставить «Калипсо» остановиться; впрочем, на это «Калипсо» отвечала также снарядами.
 В это время Жак внимательно рассматривал мачтовый лес, из которого был сделан их корабль, и давал лейтенанту Ребару советы, касающиеся оснастки, предназначенной, как это было в данном случае, для погони или для ухода от преследования. Необходимы были серьезные изменения в брам-стеньгах, и Жак, продолжая рассматривать места возможных повреждений, давал указания. Не получая ответа, он взглянул на лейтенанта и все понял: лейтенант Ребар был убит.
 Положение становилось серьезным: было ясно, что очень скоро суда станут борт о борт и придется, как выражаются матросы, перейти в рукопашную схватку. Жак решил посоветоваться с наводчиком, орудовавшим возле одной из пушек, как вдруг тот, нагнувшись, чтобы прицелиться, как показалось, оступился, упал лицом на пушку и не встал.
 Жак вынужден был наклониться к пушке, поправить прицел и скомандовать «Огонь!». Пушка загремела. Капитан выскочил на борт, чтобы посмотреть, какое действие произвел снаряд, который он только что послал.
 Действие было разрушительное. Фок-мачта, срезанная немного выше большой стеньги, согнулась, как дерево под ветром, затем со страшным треском упала, завалив палубу парусами и такелажем и сломав часть стены правого борта.
 На борту «Калипсо» раздался крик ликования. Фрегат резко остановился, опустив в море сломанное крыло, в то время как шхуна, целая и невредимая, если не считать нескольких порванных канатов, продолжала путь, освободившись от преследования.
 Когда опасность миновала, первой заботой капитана было назначить Жака своим помощником на место Ребара; впрочем, все корсары считали, что, если эта должность освободится, она должна быть предоставлена именно ему. Когда объявили о назначении, раздались приветственные возгласы.
 Вечером была совершена церковная служба за упокой убитых. Трупы матросов бросали в море, а первому помощнику капитана были оказаны почести: его зашили в сетку, привязав к каждой ноге по ядру. Церемония была завершена, и бедный Ребар присоединился к мертвецам, получив скромное преимущество опуститься в самую глубину моря, вместо того чтобы плавать на его поверхности.
 Вечером капитан Бертран воспользовался темнотой, чтобы изменить направление, и благодаря перемене ветра возвратился в Брест, в то время как «Лейстер», заменив сломанную мачту запасной, гнался за «Калипсо», взяв курс на Зеленый мыс.
 Все происшедшее резко ухудшило настроение капитана Маррея, и он поклялся, что, если когда-нибудь ему под руку подвернется «Калипсо», она не улизнет от него так легко, как ей удалось это сделать теперь.
 Устранив повреждения, капитан Бертран снова ушел в море; с помощью Жака он творил чудеса. К несчастью, произошло сражение при Ватерлоо, после Ватерлоо — второе отречение, и после второго отречения наступил мир. -На этот раз сомнений и надежд не оставалось. Капитан видел, как пронесся на борту «Беллерофона» пленник Европы. Бертран дважды бывал на острове Святой Елены и знал, что оттуда сбежать не так легко, как можно было сбежать с Эльбы.
 Будущее Бертрана оказалось под угрозой после этой огромной катастрофы, разрушившей столько судеб. Нужно было заняться другим делом: он был владельцем отличного корвета, экипаж которого составляли сто пятьдесят смелых моряков, готовых разделить судьбу Бертрана, и он решил заняться торговлей невольниками.
 Это было выгодное дело, пока его не подорвали либеральные разглагольствования, и те, кто занимался им, могли заработать хорошее состояние. В Европе война прекращается моментально, в Африке же она длится вечно; там имеются племена, увлекающиеся алкоголем. Обитатели прекрасной страны давно поняли, что самый верный способ доставать водку — это иметь побольше пленных невольников. В ту пору достаточно было пройтись по берегам Сенегалии, Конго, Мозамбика и Занзибара, чтобы в обмен на бутылку коньяка привести на корабль двух негров. Матери
 иногда продавали детей за стакан водки.
 Капитан Бертран вел выгодную торговлю неграми в течение пяти лет и надеялся заниматься этим всю жизнь, как вдруг случилось нечто, разрушившее его планы. Однажды он плыл по Рыбной реке на Западном берегу Африки вместе с вождем готтентотов. Вождь должен был отдать Бертрану за две бочки рома партию намакуанов — высоченных негров, их капитан собирался продать на Мартинике и в Гваделупе. В пути он случайно наступил на хвост гревшейся на солнце бокейры.
 Хвост этих пресмыкающихся очень чувствителен: природа наделила его множеством колокольчиков, чтобы путник, предупрежденный этим звуком, не наступил змее на хвост. Гремучая змея молниеносно выпрямилась и укусила Бертрана в руку. Капитан, как ни вынослив он был, вскрикнул от боли.
 Вождь готтентотов обернулся, увидел случившееся и поучительно сказал:
 — Укушенный змеей человек обречен.
 — Да, это так, черт бы ее побрал. — И, желая оградить других, Бертран схватил гремучую змею и руками свернул ей шею; вслед за этим силы оставили храброго капитана, и он упал мертвым подле змеи.
 Все это произошло столь мгновенно, что когда Жак, шедший за капитаном на расстоянии двадцати пяти шагов, подошел к нему, тот уже зеленел, как ящерица. Он хотел сказать что-то, но едва смог пробормотать несколько бессвязных слов и испустил дух. Десять минут спустя его тело было испещрено черными и желтыми пятнами, словно ядовитый гриб.
 Нечего было и думать о том, чтобы перенести тело капитана на борт «Калипсо», так быстро оно разлагалось от действия змеиного яда. Жак и двенадцать матросов вырыли могилу, положили в нее капитана и навалили на тело все камни, какие удалось найти в окрестности, чтобы по возможности предохранить его от гиен и шакалов. Что до гремучей змеи, то ее взял один из матросов, вспомнив, что его дядя, аптекарь из Бреста, просил привезти ему гремучую змею, живую или мертвую; он поставит ее в банке у дверей аптеки между двумя сосудами с красной и синей водой.
 У коммерсантов существует пословица: «Дело прежде всего». Именно так повели себя вождь готтентотов и Жак; несчастье не помешало им осуществить задуманную сделку. Жак отправился в соседний поселок за десятком намакуанов, а вождь готтентотов прибыл на бригантину за двумя бочками рома. Совершив обмен, оба коммерсанта расстались, довольные друг другом, пообещав не прерывать торговых связей.
 В тот же вечер Жак собрал на палубе всех матросов, от юнги до боцмана. После короткой, но красноречивой речи о бесчисленных добродетелях, присущих капитану Бертрану, он предложил экипажу два варианта: продать весь груз, заполнявший корабль, а также самую шхуну, и, поделив выручку, разойтись в разные стороны в поисках счастья. Во втором случае предстояло избрать нового капитана, чтобы продолжать торговлю, фирмы «Калипсо» и компания". Жак объявил, что, как первый помощник, он считает необходимым выбрать нового капитана большинством голосов, после чего был единогласно провозглашен капитаном.
 Капитан назначил своим первым помощником смелого бретонца родом из Лориана, которого, ввиду исключительной твердости черепа, все называли Мэтр Железная Голова.
 В тот же вечер «Калипсо», быстрая, как нимфа, имя которой она носила, направилась к Антильским островам; лишившись одного хозяина, она обрела другого, отнюдь не худшего. Покойный капитан был одним из старых морских волков, скорее рутинеров, чем новаторов. Иным был Жак, который всегда действовал с учетом обстановки, обладая при этом обширными познаниями в области мореплавания.
 Во время битвы или бури он командовал не хуже любого адмирала, а при случае мог завязать узел не хуже хорошего юнги. С Жаком экипаж не знал отдыха, зато и не ведал скуки. С каждым днем все более толково распределялись обязанности между матросами и улучшалась оснастка судна.
 Жак обожал «Калипсо», как можно обожать любовницу, и постоянно думал о том, как получше нарядить ее, то изменяя форму лиселя, то упрощая движение реи. И кокетливая «Калипсо» слушалась нового господина так, как не слушалась до этого никого; она оживлялась, едва услышав его голос, послушно наклонялась и выпрямлялась под его рукой, бросалась вперед по его команде, как конь, почувствовавший шпоры. Казалось, Жак и «Калипсо» созданы друг для друга, и было трудно представить, что они могли бы жить один без другого.
 Лишь грустные воспоминания об отце и брате омрачали жизнь капитана. Вообще же Жак стал самым счастливым человеком на земле и на море. Он не был жадным торговцем, не гонялся за большой прибылью. Он был только расчетливым коммерсантом, заботился о кафрах, готтентотах, о сенегальцах и мозамбикцах, относясь к ним так, как если бы это были мешки с сахаром, ящики с рисом или пачки хлопка. Невольников хорошо кормили, они спали на соломе, два раза в день выходили на палубу, чтобы подышать воздухом. Цепи предназначались только для бунтовщиков.
 На «Калипсо» продавали мужей вместе с женами, а детей вместе с матерями, — так редко поступали другие работорговцы. Негры Жака переходили к другому хозяину здоровыми и веселыми; капитан «Калипсо» сбывал их по высокой цене.
 Ведя привольную жизнь, Жак не променял бы ее даже на жизнь короля, тем более что королям в то время жилось несладко. Он был совершенно счастлив, если бы, как мы уже упоминали, мысли его не омрачали воспоминания об отце и Жорже.
 И вот однажды, взяв на борт груз в Сенегалии и Конго, Жак решил пройти до Маврикия, встретиться с отцом и узнать, не вернулся ли на остров брат. Приближаясь к берегу, он подал сигнал; по счастливой случайности на сигнал ответил отец. Жак оказался не просто на родном берегу, но в объятиях родных, без которых не мог жить.




 Глава XV. ЛАРЕЦ ПАНДОРЫ


 Большим счастьем для отца и братьев, которые столь долго не виделись, было встретиться именно в тот момент, когда они меньше всего этого ожидали. И хотя Жорж, получивший европейское образование, не мог одобрить того, что брат занимается торговлей человеческими душами, это чувство вскоре рассеялось. Что касается Пьера Мюнье, который никогда не покидал острова и потому смотрел на все с точки зрения принятой в колониях морали, то он вообще не придал этому значения; впрочем, любящий отец был всецело поглощен неожиданно свалившимся на него счастьем.
 Ничто не могло помешать Жаку прийти ночевать в родительский дом. Он, Жорж и отец не расставались до глубокой ночи. Во время откровенного разговора каждый поведал все, что было у него на душе. Пьер Мюнье излил переполнявшую его радость; Жак рассказал о своей насыщенной приключениями жизни и развлечениях. Настала очередь Жоржа; он рассказал о своей любви.
 Пьер Мюнье слушал этот рассказ с душевным волнением; Жорж, мулат, сын мулата, любил белую и, признаваясь в этой любви, заявил, что девушка будет принадлежать ему.
 Такая смелость считалась в колониях неслыханной, беспримерной дерзостью и, по мнению отца, должна была навлечь на того, в чьем сердце она зажглась, земную кару и гнев небес.
 А Жак прекрасно понимал, что Жорж может любить белую женщину, хотя он сам решительно предпочитал негритянок. Он был настроен достаточно демократично, чтобы понимать и уважать вкусы другого. К тому же он считал, что Жорж красавец, богач, во всем превосходящий других мужчин, может претендовать на руку белой женщины, будь то хоть Алина, царица Голконды !
 Не долго думая он изложил Жоржу свой план действий, который очень упрощал дело: в случае отказа господина де Мальмеди Жак предлагал похитить Сару и отвезти в какое-нибудь место на земле, где Жорж мог бы присоединиться к ней. Жорж поблагодарил брата за предложение, но, так как он сам наметил другой план, отказался.
 На следующий день обитатели Моки сошлись чуть ли не на рассвете; им нужно было сообщить друг другу много такого, что не успели сказать накануне. Около одиннадцати часов Жаку захотелось увидеть места, где проходило его детство, и он предложил отцу и брату совершить прогулку и поделиться воспоминаниями. Старик Мюнье согласился, но Жорж, как мы знаем, ожидал новостей из города, потому ему пришлось отпустить их вдвоем и остаться в доме, где он назначил свидание Мико-Мико.
 Полчаса спустя появился посланник Жоржа, он нес свой длинный бамбуковый шест с двумя корзинами, как обычно, когда занимался торговлей в городе; предусмотрительный продавец полагал, что, возможно, по дороге ему встретится какой-нибудь любитель китайских изделий. Несмотря на свое с таким трудом приобретенное самообладание, Жорж открыл дверь с сердечным волнением; ведь китаец встречался с Сарой и должен был рассказать об этой встрече.
 Как и следовало ожидать, все прошло как нельзя более удачно. Мико-Мико воспользовался привилегией свободно входить в дом господина де Мальмеди. Бижу, который видел, как его хозяйка покупала у китайца веер, провел его прямо к Саре.
 Увидев Мико-Мико, Сара была потрясена, она подумала о Жорже; девушка поспешила принять китайца, сожалея лишь о том, что принуждена объясняться с ним только знаками. Мико-Мико вытащил из кармана карточку, на которой Жорж своей рукой написал цены различных товаров.
 Мико-Мико надеялся, что товары эти понравятся Саре. Он подал карточку девушке, повернув той стороной, где было написано имя Жоржа.
 Сара невольно покраснела и быстро перевернула карточку. Она поняла, что Жорж, не имея возможности ее увидеть, воспользовался способом напомнить о себе. Не торгуясь, она купила все вещицы, цена которых была обозначена на карточке, и так как продавец не просил вернуть ему карточку, оставила ее у себя.
 Когда Мико-Мико выходил от Сары, его остановил Анри.
 Он позвал китайца к себе, чтобы посмотреть его товар. Анри ничего не купил, но дал понять Мико-Мико, что вскоре собирается жениться на кузине и что ему понадобятся самые прелестные безделушки, какие только сможет достать китаец.
 Этот визит позволил Мико-Мико тщательно рассмотреть дом. А так как среди шишек, украшавших голый череп Мико-Мико, больше всех выделялась шишка памяти, он прекрасно запомнил внутреннее расположение дома господина де Мальмеди.
 Во время рассказа Мико-Мико Жорж часто улыбался, но каждый раз выражение его лица менялось. В первый раз он улыбнулся, когда его посланник сказал, что Сара оставила себе карточку; затем — когда тот сообщил, что Анри женится на кузине, и, наконец, когда сказал, что в павильон можно попасть через окно, выходящее на террасу.
 Жорж положил перед Мико-Мико карандаш и бумагу; пока торговец чертил план дома, он взял перо и принялся писать письмо.
 Письмо и план дома были закончены одновременно.
 Жорж встал и прошел в спальню, откуда принес восхитительную шкатулку работы Буля, достойную принадлежать мадам де Помпадур. Он положил в нее только что написанное письмо, запер на ключ и передал шкатулку и ключ Мико-Мико, сопроводив эти действия наставлениями, после чего Мико-Мико опять получил монету за новое поручение, которое должен был выполнить. Приведя свой бамбуковый шест в равновесие на плече, китаец отправился в город с той же скоростью, с какой пришел оттуда.
 Прибыв в Порт-Луи, он направился к дому господина де Мальмеди, куда теперь благодаря заказу Анри мог входить беспрепятственно. Он вошел в дом тем более уверенно, что, проходя через порт, видел там господ де Мальмеди, отца и сына: они смотрели на корабли, стоявшие на якоре, капитаны которых, опасаясь сильных порывов ветра, велели закрепить суда двойными швартовами. Итак, Мико-Мико вошел в дом, не боясь, что кто-нибудь помешает осуществить его намерение. Бижу, который утром видел Мико-Мико, совещавшегося с молодым хозяином и с той, кого Бижу уже считал молодой хозяйкой, вновь повел китайца к Саре, которая, по своему обыкновению, находилась в павильоне.
 Как и предвидел Жорж, из новых предметов, предложенных торговцем взору юной креолки, внимание ее привлекла прелестная шкатулка. Сара взяла ее, осмотрела со всех сторон, полюбовавшись внешним видом, захотела посмотреть, как выглядит шкатулка внутри, и спросила ключ, чтобы открыть ее; тогда Мико-Мико, пошарив в карманах, знаками показал, что ключа у него нет, быть может, он забыл его дома и сейчас пойдет за ним, и вышел, оставив шкатулку Саре.
 Десять минут спустя, когда девушка с любопытством вертела в руках чудесный ларец, появился Бижу и подал ей ключ, который прислал Мико-Мико.
 Бижу вышел из комнаты, чтобы закрыть ставни в доме, — приближался ураган.
 Жорж все это предвидел и рассчитал.
 Важно, чтобы Сара была одна в тот момент, когда найдет его послание. Оно не должно быть запечатано, чтобы Сара не смогла вернуть письмо, не прочитав.
 Секунду Сара колебалась, но, поняв, от кого письмо, движимая глубоким чувством, которым было исполнено ее сердце, не смогла побороть желание узнать, что пишет Жорж; взволнованная, зардевшаяся, она взяла записку и прочла:
  "Сара! 
  Нет надобности говорить вам, что я люблю вас, вы это знаете; мечтой моей жизни была такая подруга, как вы. В жизни бывают исключительные обстоятельства и напряженные моменты, когда все общественные условности исчезают перед настоятельной необходимостью. 
  Сара, вы любите меня? 
  Подумайте, какой будет ваша жизнь с Анри! Представьте себе, какой она будет со мной. 
  С ним — уважение общества. 
  Со мной — позор ложных суждений. 
  Но, повторяю, я люблю вас больше, чем кто-либо другой, и всегда буду любить. 
  Мне известно, что господин де Мальмеди спешит стать вашим мужем, поэтому нельзя терять времени. Вы свободны. С открытым сердцем выбирайте между мной и Анри. 
  Ответ ваш будет для меня святыней, словно повеление моей матери. Сегодня в десять часов вечера буду в павильоне. 
  Жорж". 
 Сара с испугом осмотрелась вокруг. Ей казалось, что она сейчас увидит Жоржа.
 В этот момент дверь отворилась, и вместо Жоржа появился Анри; она спрятала письмо на груди.
 Как мы уже видели, Анри обычно не очень деликатно вел себя по отношению к кузине. На этот раз он выбрал самый неблагоприятный момент, когда она была всецело поглощена мыслями о другом.
 — Простите меня, милая Сара, — сказал Анри, — я пришел, не предупредив, но при наших отношениях, при том, что через две недели мы станем мужем и женой, надеюсь, что моя дерзость оправданна. Я пришел сказать вам: если в саду есть цветы, которыми вы дорожите, лучше внести их в дом.
 — Почему? — спросила Сара.
 — Разве вы не видите, что приближается ураган и для цветов, как и для людей, лучше оставаться дома?
 — О боже! — вскричала Сара, думая о Жорже. — Значит, следует опасаться.
 — Нам, у которых прочный дом, опасаться нечего, — ответил Анри, — но беднякам, живущим в хижинах, или тем, кто окажется на дороге.., признаться, я не хотел бы быть на их месте.
 — Вы думаете, будет ураган, Анри?
 — Черт возьми! Конечно, думаю. Разве вы не слышите?
 — Чего?
 — Как стонут кипарисы в саду…
 — Да, они стонут, а это признак бури?
 — И посмотрите на небо, оно все в тучах… Так вот, повторяю, Сара, если у вас есть цветы, которые надо внести в дом, не теряйте времени; а я спрячу наших собак.
 В самом деле, темнота наступала с необыкновенной быстротой, небо покрывалось зловещими черными тучами, время от времени налетали порывы ветра, сотрясавшие дом, затем наступало затишье, но это было похоже на агонию задыхающейся природы. Сара посмотрела в окно и увидела, что манговые деревья дрожат, словно предчувствуя борьбу, которая начинается между ветром, землей и небом, а китайская сирень печально склоняет свои гроздья к земле. При виде этого девушку охватил ужас; она сложила руки и прошептала:
 — Боже мой! Господи! Спаси его.
 В этот момент Сара услышала голос дяди, который звал ее. Она открыла дверь.
 — Сара, дитя мое, — сказал господин де Мальмеди, — идите сюда, в павильоне небезопасно.
 — Иду, дядя, — сказала девушка, запирая дверь и унося с собой ключ, она боялась, что кто-нибудь войдет в ее отсутствие. Но, вместо того чтобы присоединиться к Анри и его отцу, Сара вернулась, в спальню. Минуту спустя господин де Мальмеди пришел посмотреть, что она там делает: она стояла на коленях перед распятием у подножия кровати.
 — Что же вы делаете здесь, вместо того чтобы пить чай с нами?
 — Дядя, — сказала Сара, — я молюсь за путешественников.
 — О господи! — сказал господин де Мальмеди. — Я уверен, что на всем острове не найдется безумца, который пустится в путь в подобную погоду.
 — Дай-то бог, дядюшка, — сказала Сара.
 И продолжала молиться.
 Сомнений не было: бедствие, которое предчувствовал Жак своим верным чутьем моряка, вот-вот должно было разразиться; один из ужасных ураганов, гроза колоний, надвигался на Иль-де-Франс.
 Как мы уже сказали, ночь наступала с устрашающей быстротой, но молнии сверкали так часто и ярко, что темноту почти вытеснил голубоватый мертвенный свет, придававший всем предметам тусклый оттенок исчезнувших миров, в которые Байрон заставил проникнуть Каина в сопровождении сатаны.
 Короткие промежутки, когда молнии позволяли мраку воцариться над землей, были заполнены тяжелым грохотом грома, который зарождался за горами, скатывался по склонам, поднимался над городом и исчезал далеко за горизонтом. Мощные порывы ветра следовали за молнией, возникавшей в разных местах, и проносились, сгибая, как тонкие ивы, самые мощные деревья, которые затем выпрямлялись, боязливо и медленно, жаловались и стонали под новыми, еще более сильными порывами.
 В центре острова, в особенности в районе Мока и па равнинах, свирепствовал ураган, словно радуясь своей разбушевавшейся стихии. Потому Пьер Мюнье был вдвойне напуган, узнав, что Жак уехал, а Жорж готов уехать, но осознал свое. бессилие. Сжимаясь от воя ветра, бледнея от раскатов грома и вздрагивая при каждой вспышке молнии, бедный отец и не пытался удержать Жоржа подле себя. А Жорж, казалось, становился все смелее по мере того, как приближалась опасность: в отличие от отца он поднимал голову при звуках грома, улыбался при вспышках молнии. Он, который уже успел испытать все человеческие страсти, казалось, подобно Дон Жуану, с нетерпением ждал теперь случая сразиться с самим богом.
 Поэтому, когда настал час отъезда, Жорж с присущей ему решимостью подошел к отцу, протянул ему руку и, слов, но не понимая, почему дрожит рука старика, вышел уверенным шагом и со спокойным лицом, как будто не случилось ничего особенного. У дверей ему встретился Али, который с ленивым восточным послушанием держал за уздечку оседланного Антрима. Словно почувствовав свист самума или рев камзена, сын пустынь с ржанием уперся, но, услышав знакомый голос хозяина, успокоился, косясь в сторону Жоржа диким глазом и раздувая ноздри. Жорж погладил его и сказал несколько слов по-арабски; затем с легкостью превосходного наездника вскочил в седло без помощи стремян.
 В тот же миг Али отпустил поводья, и Антрим поскакал с быстротою молнии, так, что Жорж не заметил отца, который, желая как можно позже расстаться с любимым сыном, приоткрыл дверь и следил за ним глазами до тех пор, пока Жорж не исчез в конце аллеи, ведущей к дому.
 Он ехал не менее часа, перескакивая через стволы поваленных деревьев, ручьи, превратившиеся в потоки, выкорчеванные из земли и катящиеся по склонам гор камни. Вскоре он увидел море, взволнованное, зеленоватое, пенящееся, грохочущее, грозно ударяющее о берег, словно его уже не сдерживали руки бога.
 Жорж приблизился к подножию горы Сигналов, объехал ее, пересек мост, ведущий в город, свернул направо, на улицу Кот д'Ор, пересек укрепления и по улице Рамп спустился в парк Компании. Потом, поднявшись в гору по пустынному городу, среди обломков поваленных труб, обрушенных стен, летящей черепицы, он продолжал путь по Театральной улице и, резко повернув направо, выехал на улицу Правительства. Углубившись в тупик улицы, Жорж соскочил с коня, отодвинул барьер, отделявший тупик от переулка подле дома господина де Мальмеди, закрыл за собой калитку, бросил уздечку на шею Антрима. Пройдя по крышам и спрыгнув на землю, он очутился на террасе, куда выходили окна павильона.
 В это время Сара была в своей комнате; она слушала рев ветра, осеняя себя крестным знамением при каждой вспышке молнии, беспрерывно молилась, сначала призывая бурю, в надежде, что буря не позволит Жоржу выехать из дома; потом тихонько шептала, что, если такой человек, как Жорж, обещает что-либо, он исполнит обещание, пусть даже мир обрушится на него. Тогда она взывала к богу, чтобы он успокоил ветер и потушил молнии; ей представлялось, что Жорж раздавлен деревом, разбился о скалу, катится по дну потока. Внезапно поняв, какую власть ее спаситель уже имеет над ней, она почувствовала, что сопротивляться этому влечению бесполезно, никакое сопротивление не властно над любовью, уже родившейся и такой могущественной, что бедное сердце может только биться и стонать, признавая себя побежденным.
 По мере того как шло время, волнение Сары усиливалось. Устремив взгляд на часы, она следила за движением стрелки, и голос сердца говорил ей, что с каждой минутой Жорж приближается. Часы показывали девять, половину десятого, без четверти десять; буря не успокаивалась, а становилась все более грозной. Дом содрогался до основания, каждую секунду казалось, что ветер снесет его с фундамента. Время от времени, сквозь стоны кипарисов и крики негров, хижины которых менее прочные, чем дома белых, рушились под порывами урагана, как от дуновения ребенка его картонный замок.
 Среди всех разнообразных звуков этого шума разрушения Саре показалось, что она слышит ржание лошади.
 Она вдруг встала; решение было принято. Человек, который, пренебрегая опасностью, когда самые храбрые дрожали в своих домах, приехал к ней, миновав выкорчеванные леса, мощные потоки, зияющие пропасти — лишь для того, чтобы сказать: «Я люблю вас, Сара, а вы, вы любите меня?» — этот человек достоин ее. Это сделал Жорж, который спас ей жизнь, а теперь рисковал ради нее своей жизнью; она принадлежит ему. Это не было просто решение, которое она добровольно принимала; то была рука провидения, которому она не могла противиться: предопределение свыше — она лишь подчинялась року.
 С решительностью, обретаемой в крайних обстоятельствах, Сара вышла из комнаты, дошла до конца коридора, спустилась по маленькой лестнице, которая, казалось, шаталась под ее ногами, очутилась в углу квадратного двора, пошла вперед, опираясь о стену павильона, чтобы не быть опрокинутой ветром, и подошла к двери. В тот момент, когда она взяла в руки ключ, сверкнула молния, и при ее свете Сара смогла увидеть согнутые манговые деревья, растрепанные кусты сирени, сломанные цветы: она ясно представила себе, что происходит в природе. И вновь подумала, что, может быть, напрасно ждет.
 Жорж не приедет, не потому что побоится, а потому что погибнет в пути: при этой мысли все затуманилось в ее голове, и Сара быстро вошла в павильон.
 — Благодарю вас, Сара, — произнес голос, потрясший ее до глубины души, — благодарю вас! О, я не ошибся: вы меня любите, Сара, о, будьте же благословенны.
 И она почувствовала, как чья-то рука берет ее руку, чье-то сердце бьется возле ее сердца, чье-то дыхание смешивается с ее дыханием. Дрожь пробежала по ее телу: задыхаясь, она склонилась, как цветок на стебле, упав на плечо Жоржа, и могла только прошептать:
 — Жорж! Жорж! Пожалейте меня!
 Жорж услышал этот призыв слабости к силе, целомудрия девушки к честности возлюбленного; может быть, раньше он не думал об этом, но сейчас вдруг почувствовал, что с этого часа Сара принадлежит ему, что все, что он получит от невинной девушки, будет отнято у супруга; дрожа от любви, от желания, от счастья, он подвел ее ближе к окну, чтобы увидеть при блеске молнии, и, склонившись к юной креолке, воскликнул:
 — Сара, вы моя! Сара, не правда ли, моя на всю жизнь?
 — О да, да! На всю жизнь, — прошептала девушка.
 — Ничто не разлучит нас, никогда! Только смерть!
 — Только смерть!
 — Вы клянетесь в этом Сара?
 — Клянусь моей матерью, Жорж!
 — Хорошо! — сказал молодой человек, дрожа от счастья и гордости. — С этой минуты вы моя жена, Сара, и горе тому, кто попытается отнять вас у меня!
 С этими словами Жорж обнял девушку и, боясь, что не сдержит себя, бросился в соседнюю комнату и исчез.
 В этот момент раздался такой оглушительный удар грома, что Сара упала на колени. Почти сразу же дверь павильона открылась, и вошли де Мальмеди и Анри.




 Глава XVI. СВАТОВСТВО


 Ночью ураган стих, но только на следующее утро можно было увидеть причиненные им разрушения.
 Часть кораблей, находившихся в порту, получила значительные повреждения, остальные были снесены ураганом с места стоянки и при этом разбиты. У большинства судов были сломаны мачты, палубы опустошены так, что стали похожи на понтоны. Два судна вместе с якорями были выброшены на остров Бочаров; один корабль потонул в порту с грузом, его не удалось спасти.
 На самом острове разрушений было не меньше. Многие дома в Порт-Луи серьезно пострадали от ужасной катастрофы. Унесло крыши со строений, крытых дранкой, шифером, черепицей, железом, сохранились только здания с плоскими крышами и террасами, построенными по индийскому образцу.
 К утру улицы были усеяны обломками, многие здания держались на фундаментах только благодаря подпоркам. Трибуны, приготовленные на Марсовом поле для предстоящих бегов, были опрокинуты. Две пушки крупного калибра, стоявшие поблизости от Большой реки, сдвинуло ветром, и утром все увидели, что жерла их направлены в противоположную сторону.
 Три дня тому назад в жизни Сары произошла разительная перемена. Впервые увидев Жоржа, она уже тогда запомнила его образ, фигуру, голос; после того она не раз с невольным вздохом думала о своем обручении с Анри, на которое уже давно молчаливо согласилась. Могла ли она подозревать, что в жизни ее возникнут обстоятельства, при которых этот брак станет невозможным! Однако уже со дня обеда у губернатора она почувствовала, что выйти замуж за кузена значило обречь себя на несчастную жизнь. Наконец, как мы видели, настал момент, когда это чувство превратилось в убеждение, и Сара торжественно обещала Жоржу принадлежать ему и никому Другому. Читатель согласится, что в таких обстоятельствах шестнадцатилетней девушке было о чем подумать естественно, что праздники и удовольствия, которые до сих пор она считала важнейшими событиями в жизни, стали казаться ей не такими уж важными.
 Вот уже пять дней господа де Мальмеди находились в тревоге; когда Саре было запрещено танцевать с Жоржем, она решительно отказалась танцевать с кем бы то ни было и покинула бал, хотя обычно уходила последней: она не желала отвечать, когда кузен и дядя заговорили о свадьбе, — все это вызывало недоумение, потому они решили заранее подготовить предстоящую свадьбу, а затем оповестить Сару. За последнее время заботы, обуревавшие каждого, породили холодную замкнутость и натянутые отношения между обитателями дома Мальмеди. Они встречались обычно за обедом, затем в пять часов, во время чаепития, и в десять — за ужином.
 Три дня тому назад Сара получила разрешение завтракать у себя. Это позволяло избегать нескольких минут неприятного общения, однако оставались еще встречи, от которых можно было уклониться только под предлогом болезни, но такой предлог не мог повторяться дважды, поэтому Сара покорилась необходимости и появлялась в привычные часы.
 Через день после драмы на реке, около пяти часов, она сидела у окна в большой гостиной и вышивала, что позволяло ей сосредоточиться, в то время как мисс Анриет приготовляла чай с прилежанием, на какое способны только английские дамы при столь важном занятии, а господа де Мальмеди, сидя подле камина, разговаривали вполголоса. Вдруг дверь отворилась, и Бижу объявил, что пришли лорд Уильям Маррей и мсье Жорж Мюнье.
 Легко понять, что каждый из присутствующих принял это сообщение по-своему. Господа де Мальмеди, думая, что они ослышались, заставили повторить произнесенные имена. Сара, покраснев, опустила глаза на свою работу, а мисс Анриет, которая только что открыла кран, чтобы налить кипяток в чайник, была так поражена, что, глядя по очереди на господ де Мальмеди, Сару и Бижу, не заметила, что кипяток уже наполнил чайник и течет на стол.
 Бижу, улыбаясь, вновь произнес имена пришедших.
 Господин де Мальмеди и его сын с удивлением посмотрели друг на друга, потом, чувствуя, что надо на что-то решиться, де Мальмеди сказал:
 — Просите их войти.
 Лорд Маррей и Жорж вошли.
 Оба были в черных фраках, что подчеркивало значимость визита. Господин де Мальмеди сделал несколько шагов навстречу гостям, в то время как Сара, покраснев, встала и, склонившись в реверансе, вновь села, вернее, упала на стул, а мисс Анриет, заметив, что она натворила, быстро закрыла кран.
 Бижу, повинуясь жесту хозяина, придвинул два кресла, но Жорж поклонился, знаком показав, что будет стоять.
 — Мсье, — сказал губернатор, обращаясь к де Мальмеди, — Жорж Мюнье попросил меня сопровождать его и поддержать просьбу, с которой он хочет к вам обратиться. Так как я искренне желал бы, чтобы его просьба была исполнена, я решил не отказывать ему, тем более что это предоставляет мне честь видеть вас.
 "Губернатор поклонился, отец и сын ответили на поклон.
 — Мы так обязаны мсье Жоржу Мюнье, — сказал де Мальмеди, — что будем счастливы оказать ему любую услугу.
 — Если вы хотите, — ответил Жорж, — намекнуть на то, что я имел счастье спасти мадемуазель от угрожавшей ей опасности, то позвольте сказать, что это я должен благодарить бога, который привел меня туда, чтобы я сделал то, что каждый сделал бы на моем месте. К тому же, — улыбаясь, добавил Жорж, — вы сейчас увидите, что мое поведение в этом случае было не вполне бескорыстно.
 — Простите, мсье, я вас не понимаю, — сказал Анри.
 — Будьте спокойны, — продолжал Жорж, — вы поймете, сейчас я все объясню.
 — Мы слушаем.
 — Дядя, мне уйти? — спросила Сара.
 — Если бы я смел надеяться, — сказал Жорж, поклонившись ей, — что мое желание может иметь значение, мадемуазель, я, напротив, умолял бы вас остаться.
 Сара осталась. Наступило молчание, господин де Мальмеди сделал знак, что он ждет.
 — Мсье, — сказал Жорж совершенно спокойным голосом, — вы меня знаете, вы знаете мою семью, знаете мое состояние. Сейчас оно составляет два миллиона. Простите, что вхожу в эти подробности.
 — Однако же, — возразил Анри, — признаюсь, я не понимаю, почему все это может интересовать нас…
 — Честно говоря, сказанное мною вас не касается, — продолжал Жорж, сохраняя спокойствие, в то время как Анри нервничал. — Я обращаюсь к вашему отцу.
 — Позвольте вам заметить, я не понимаю, зачем и отцу эти признания.
 — Сейчас поймете, — холодно возразил Жорж. И, пристально глядя на господина де Мальмеди, продолжал:
 — Я пришел просить у вас руки мадемуазель Сары.
 — Для кого? — спросил господин де Мальмеди.
 — Для себя, мсье, — ответил Жорж.
 — Для вас! — воскликнул Анри, обращаясь к мулату.
 Сара побледнела.
 — Для вас? — спросил господин де Мальмеди.
 — Для меня, мсье, — с поклоном повторил Жорж.
 — Но вы прекрасно знаете, — воскликнул Мальмеди, — что моя племянница предназначена моему сыну.
 — Но кем, мсье? — в свою очередь спросил Жорж.
 — Кем? Черт возьми! Мною, — сказал де Мальмеди.
 — Но позвольте заметить, — продолжал Жорж, — ведь мадемуазель Сара не дочь ваша, а только племянница, она не обязана повиноваться вам.
 — Мсье, спор этот представляется более чем странным.
 — Простите меня, я люблю мадемуазель Сару и думаю, что смогу сделать ее счастливой! Я
 действую сообразно совести и по велению сердца.
 — Но кузина не любит вас! — вскричал Анри.
 — Вы ошибаетесь, мадемуазель Сара позволила мне сказать вам, что любит меня.
 — Она! — вскричал де Мальмеди. — Это немыслимо!
 — Вы заблуждаетесь, дядя, — сказала Сара, — мсье говорит чистую правду.
 — Как вы смеете, кузина?! — воскликнул Анри, бросившись к Саре.
 Жорж рванулся к ним, но губернатор удержал его.
 — Я смею повторить, — сказала Сара, обращаясь к кузену, — то, в чем я признавалась мсье Жоржу. Я принадлежу ему. Он спас мне жизнь.
 И с этими словами она протянула руку Жоржу.
 — Нет, этому не бывать! — вскричал Анри и пригрозил мулату тростью. Уильям Маррей старался успокоить Анри.
 Жорж с презрением взглянул на Анри, подошел к Саре и проводил ее до двери. Мисс Анриет последовала за ней, и они обе вышли.
 Жорж вернулся.
 — Вы больше не сомневаетесь в том, как ко мне относится Сара, мсье? Я осмелюсь просить вас благословить наш брак. Я жду ответа.
 — Ответа, мсье! — воскликнул господин де Мальмеди. — Вы нагло домогаетесь ответа! На что вы надеетесь?
 — Я хотел бы знать, как вы относитесь к моему предложению.
 — Надеюсь, вы не ожидаете ничего, кроме отказа! Ваше предложение отвергнуто, — воскликнул Анри.
 — Я обращаюсь к вашему отцу, а не к вам, пусть он ответит мне, а с вами мы поговорим позднее.
 — Так вот, — заявил Мальмеди, — решительный отказ!
 — Хорошо, — заметил Жорж, — так я и думал, но из приличия я обратился к вам.
 Жорж произнес эти слова спокойно, словно ничего существенного не произошло, вслед за тем он повернулся к Анри:
 — Теперь, мсье, поговорим с вами. Я напомню вам. Однажды вы ударили меня саблей. — Жорж, откинув волосы, показал шрам на лбу. — Теперь вы позволили себе угрожать мне тростью.
 — Ну и что? — сказал Анри.
 — Я настаиваю на дуэли за нанесенные оскорбления. Вы храбры, я это знаю, и надеюсь, что вы, как подобает мужчине, ответите на мой вызов.
 — Вы признаете, что я не трус, но ваше мнение мне безразлично, — усмехаясь, ответил Анри, — так я отвечу на ваш вызов.
 — Каков же будет ваш ответ?
 — Ваше требование бессмысленно. Я не собираюсь драться с мулатом.
 Жорж побледнел от негодования.
 — Это окончательное решение?
 — Да, — ответил Анри.
 — Чудесно, — продолжал Жорж. — Теперь я знаю, что мне остается делать.
 И, поклонившись господам де Мальмеди, он вышел вместе с губернатором.
 — Я вам предсказывал подобного рода исход, — сказал лорд Маррей, когда они вышли за дверь.
 — Я тоже это предполагал, милорд, но я прибыл на остров, полагаясь на судьбу. Испытаю же ее до конца. Я буду решительно отстаивать равные права для всех жителей острова. Либо я погибну в этой борьбе, либо искореню позорный предрассудок.
 Жорж раскланялся с губернатором и направился в сторону парка Кампании. Лорд Маррей следил за ним, потом, когда Жорж исчезла углом улицы Рамп, он, покачав головой, произнес:
 — Вот человек, который идет прямо к своей гибели, а жаль, это благородное сердце!




 Глава XVII. СКАЧКИ


 На следующий день должны были состояться скачки.
 Обычные бега проходили на Иль-де-Франс с большой пышностью; эти же, задуманные в честь праздника, а главное, предложенные губернатором, должны были превзойти все, что обитатели острова видели доныне.
 Местом, где предстояло состояться празднику, было Марсово поле; всю площадь, кроме небольшой части, отведенной для бегов, заполнили зрители, так как ожидались не только выступления наездников. Спортивному состязанию должны были предшествовать другие, шутливые игры, особенно привлекательные для островитян, потому что все они могли в них участвовать. В начале праздника были бега со свиньей, бега в мешках и скачки на пони. Победителям состязаний полагался приз, учрежденный губернатором. Победителю скачек на пони предназначалось великолепное ружье работы Ментона, победителю бега в мешках — роскошный зонтик, победитель же бега со свиньей вместо приза получал в собственность саму свинью.
 Призом главных скачек была изумительная серебряная чаша, ценная не столько материалом, из которого была изготовлена, сколько работой превосходного мастера.
 Как мы уже сказали, на рассвете места, оставленные для публики, были заполнены зрителями, но высший свет начал собираться только к десяти часам. Как в Лондоне и Париже, словом, повсюду, где бывают бега, места на трибуне предназначались для знатных персон. Самые красивые женщины Порт-Луи прибыли на праздник в своих экипажах. Те, кому были отведены для этого специальные места, сидели в своих колясках, выстроившись в ряд подле губернаторской ложи; ряд трибун был предоставлен городским торговцам и ремесленникам. Прискакавшие на конях молодые люди должны были присоединиться к участникам скачек. Тут же любители, члены жокей-клуба Иль-де-Франс, разгуливали по траве и заключали пари, веселясь с чисто креольской непринужденностью.
 В половине одиннадцатого, казалось, весь Порт-Луи собрался на Марсовом поле. Среди самых элегантных женщин в роскошных колясках выделялись мадемуазель Куде и мадемуазель Сипри де Жерсиньи. Сипри де Жерсиньи была также одной из красивейших женщин на Иль-де-Франс. Ее роскошные черные волосы служили предметом разговоров даже в парижских салонах. Привлекали к себе внимание шесть барышень Дреон, белокурых, свежих, грациозных; они обычно выезжали в экипаже все вместе, и их не называли иначе как букет роз.
 Трибуна губернатора в тот день предстала перед зрителями, подобная букету роз барышень Дреон. Тот, кто никогда не посещал колонии, особенно же кто не был на Иль-де-Франс, не может представить себе шарма и грации креольских женщин с бархатными глазами и черными как смоль волосами, среди которых, подобно северным цветам, выделяются бледные дочери Англии. Для многих молодых людей букеты юных девушек, по всей вероятности, были бы более ценными призами, чем чаши Одио, ружья Ментона и зонтики Вердье, которые щедрый губернатор готовился вручить победителям.
 В первом ряду трибуны лорда Уильяма между господином де Мальмеди и мисс Анриет сидела Сара; Анри же расхаживал по полю, пытаясь выведать, кто поставил не на его лошадь; нужно сказать, однако, что таких было немного, ведь он слыл отличным наездником, и скакун его считался самым быстрым на острове.
 В одиннадцать часов гарнизонный оркестр, расположившийся между двумя трибунами, дал сигнал к началу представления; как мы уже сказали, первыми были скачки со свиньей.
 Читателю известно это шуточное зрелище, бытующее в деревнях Франции: хвост свиньи смазывают топленым салом, и участники игры пытаются поймать свинью, причем разрешается хватать ее только за хвост. Тот, кто остановит свинью, считается победителем. Так как могут состязаться все желающие, то списка участников не составляли.
 Животное привели два негра; это был великолепный кабан на высоких ногах, заранее намазанный жиром и готовый вступить в борьбу. При виде его раздался крик, и негры, индейцы, малайцы, мадагаскарцы, туземцы, ломая барьер, за который до сих пор не смели зайти, ринулись к кабану.
 Испуганное суматохой животное бросилось бежать.
 Однако были приняты меры, чтобы кабан не смог ускользнуть от преследователей: обе передние ноги бедного животного были привязаны к задним, приблизительно так, как связывают ноги лошадям, чтобы научить их иноходи. В результате кабан мог бежать только весьма умеренной рысью, что вызывало огорчение зрителей.
 Ясно, что первые участники игры имеют мало шансов стать победителем; намазанный жиром хвост невозможно удержать в руках, и свинья без труда вырывается от преследователей. Но, по мере того как руки участников стирают жир, животное, чувствуя приближающуюся опасность, начинает хрюкать и даже визжать. Когда весь жир с хвоста оказывается стерт, кабан, хотя и отбивается, но уже тщетно: он достается победителю. В тот день все шло обычным порядком. Кабан сравнительно легко освободился от первых преследователей и, несмотря на связанные ноги, начал обгонять всех. Но вот самые быстрые участники игры, догнав бедное животное, начали хватать его за хвост, не давая ни секунды передышки; кабан отчаянно сопротивлялся, продолжая отдаляться от преследователей.
 В конце концов пять или шесть его врагов, запыхавшись и тяжело дыша, начали отставать. По мере того, как число претендентов уменьшалось, шансы тех, кто продолжал борьбу, росли; воодушевленные криками зрителей, они удвоили скорость и силу.
 В числе претендентов, тех, кто, казалось, решился довести дело до победного конца, были двое наших добрых знакомых:
 Антонио-малаец и китаец Мико-Мико. Оба бежали за кабаном с самого начала, не отставая ни на минуту: много раз хвост ускользал из их рук, но это не обескураживало; они чувствовали, что дело идет на лад, и предпринимали все новые попытки.
 Наконец, обогнав всех конкурентов, они остались вдвоем. Вот тогда-то борьба стала по-настоящему захватывающей, и люди начали заключать пари на крупные суммы.
 Бега продолжались еще минут десять. Обежав вокруг все Марсово поле, кабан вернулся к исходному пункту, визжа, ворча и наскакивая на своих мучителей; упорное сопротивление не смущало преследователей, которые по очереди хватали кабана за хвост. Наконец Антонио остановил беглеца, и все подумали, что он победил. Однако животное, собрав последние силы, рванулось вперед, и хвост вновь выскользнул из рук малайца;
 Мико-Мико, бывший настороже, сейчас же схватил его; удача, которая, казалось, минуту назад была на стороне Антонио, перешла теперь к Мико-Мико. Зрители решили, что он оправдал их надежды. Схватив хвост двумя руками, китаец позволил кабану тащить себя. За ним следовал малаец, готовый сменить китайца; он натер песком руки, чтобы покрепче ухватиться за хвост, в то время как Мико-Мико готов был уже одержать победу. Протащив за собой китайца десять шагов, кабан, словно признав себя побежденным, остановился, но затем вновь ринулся вперед.
 Так продолжалось в течение нескольких секунд, как вдруг все увидели, что противников разметало в разные стороны: кабан покатился вперед, Мико-Мико назад. Антонио радостно ринулся к кабану, сопровождаемый криками всех заинтересованных в его победе. Но радость оказалась преждевременной.
 Антонио постигло жестокое разочарование. В тот момент, когда он готов был схватить животное за хвост, как того требовали условия игры, у несчастного кабана его не оказалось. Хвост остался в руках Мико-Мико, который, ликуя, предстал со своим трофеем перед публикой.
 Случай поистине был непредвиденный; пришлось положиться на совесть судей, которые большинством голосов — трое против двоих — решили, что, поскольку Мико-Мико задержал кабана, даже если животное предпочло остаться без хвоста, он, несомненно, был победителем.
 В результате имя Мико-Мико было объявлено, и ему вручили приз. Китаец, уразумев решение судей, тут же схватил свою собственность за задние ноги и повез перед собой, как везут тачку.
 Антонио же, ворча, удалился и смешался с толпой, которая, впрочем, оказала ему радушный прием, — ведь толпа всегда великодушно относится к тем, кого постигло несчастье.
 В это время среди зрителей, как всегда бывает по окончании зрелища, привлекшего внимание присутствующих, царил сильный шум, но вскоре все успокоились; было объявлено начало бегов в мешках, каждый занял свое место, весьма довольный только что закончившимся первым состязанием и жаждущий увидеть второе.
 Дистанция для бега в мешках была установлена в сто пятьдесят шагов и завершилась у трибуны губернатора. По данному сигналу участники — их было пятьдесят — вышли вприпрыжку из хижины, специально для них сооруженной, и построились в ряд.
 Пусть читатель не удивляется большому числу участников состязания: призом, назначенным победителю, был роскошный зонтик, а яркий зонтик на Иль-де-Франс всегда был предметом вожделения негров. Почему эта страсть достигла у них такой силы, что стала просто манией, не знаю; да и люди, более ученые, чем я, занимались изучением этого явления, но их труды оказались бесплодными. Мы просто отмечаем этот факт, не доискиваясь его сути. Словом, губернатору дали хороший совет, когда он выбирал приз победителю.
 Многие наши читатели хотя бы раз в жизни видели такие скачки: на человека надевают мешок, отверстие которого завязывают на шее так, что руки и ноги оказываются в мешке. Человек не может бежать, ему приходится прыгать.
 Это состязание всегда бывает смешным, здесь же зрелище, становилось особенно забавным: зрителей поражали странные головы, торчавшие из мешков, различного цвета лица негров и индейцев, принимавших участие в представлении.
 Среди участников были негры — Телемак и Бижу; унаследовав взаимную ненависть своих хозяев, они редко встречались без того, чтобы не обменяться бранью, часто превращавшейся в изрядные потасовки; но на этот раз, когда руки их были скованы, они довольствовались тем, что бросали друг на друга злобные взгляды; к тому же между ними находились четыре их собрата. В момент старта к ним вприпрыжку присоединился новый конкурент — Антонио-малаец.
 По сигналу все бросились вперед, как стая кенгуру; прыгая причудливым образом, они толкались, сваливали друг друга с ног, катались по земле, вновь вставали, вновь толкались и падали. Пока не прошли первые шестьдесят шагов, невозможно было предвидеть будущего победителя: двенадцать участников следовали друг за другом на таком близком расстоянии, падения их были так неожиданны и так меняли обстановку, что в одну секунду первые становились последними и последние первыми. Однако среди наиболее умелых, тех, кто все время шел впереди, были Телемак, Бижу и Антонио. За сто шагов от исходной точки они остались втроем, и вся борьба должна была произойти между ними.
 По злобным взглядам, которые Бижу и Телемак бросали друг на друга, хитрый Антонио быстро понял их взаимную ненависть и теперь рассчитывал на это не меньше, чем на собственную ловкость. Случайно оказавшись между ними, коварный малаец тут же отполз в сторону.
 Как он предполагал, так и случилось: Бижу и Телемак, увидев, что находятся рядом, мгновенно приблизились друг к другу, грозно оглядываясь и скрежеща зубами, как обезьяны, когда они ссорятся из-за ореха, и начали ругаться.. К счастью, находясь в мешке, они не могли перейти от слов к драке. Но легко было заметить, что им очень хотелось побить друг друга. Движимые взаимной ненавистью, они сблизились, их мешки соприкасались, и при каждом прыжке они толкали друг друга, ругались все ожесточеннее и грозились, что, как только освободятся из мешка, встреча их будет более свирепой, чем все предыдущие. В это время Антонио приближался к финишу.
 Увидев, что малаец опередил их на пять или шесть шагов, оба негра моментально перестали ругаться и попытались более мощными прыжками, чем прежде, наверстать упущенное. Особенно преуспел Телемак после неожиданного падения Антонио.
 Эта случайность оказалась тем более роковой, что все они были шагах в десяти от финиша; Бижу, издав вопль, с отчаянным усилием ринулся к сопернику, но Телемак не позволил себя перегнать: он продолжал прыгать с возрастающей скоростью; теперь каждый мог поклясться, что зонтик принадлежит Телемаку. Однако человек предполагает, а бог располагает. Телемак оступился, зашатался при громких криках толпы и упал, но, падая, движимый ненавистью к Бижу, постарался преградить ему дорогу. Бижу не смог на бегу отойти в сторону, наткнулся на Телемака и, в свою очередь, покатился по пыльной площадке.
 У обоих одновременно возникла одна и та же мысль: чем позволить победить сопернику, лучше, чтобы приз получил кто-то третий. Поэтому, к великому удивлению зрителей, оба мешка, вместо того чтобы подняться и продолжать продвижение к цели, едва встав на ноги, бросились колотить друг друга, насколько позволяла им холщовая тюрьма.
 Пустив в ход головы на манер бретонцев, они позволили Антонио без помех, спокойно продолжать бег. Они же перекатывались друг через друга и, лишенные возможности пустить в ход ноги и руки, во всю мочь кусались.
 Тем временем Антонио, торжествуя, достиг цели и выиграл зонтик, который тут же был ему вручен. Он сразу раскрыл его под рукоплескания публики, в большинстве состоявшей из негров, завидовавших счастливому обладателю этого сокровища.
 Бижу и Телемака разняли, потому что они продолжали драться Бижу отделался частью носа, у Телемака же было оторвано ухо.
 Настал черед выступления пони; тридцать маленьких лошадок, уроженок Тимора и Пегю, вышли из-за устроенной для них ограды; верхом на них сидели индийские наездники, мадагаскарцы либо малайцы. Их появление было встречено всеобщим оживлением, потому что эти бега больше всего увлекают черное население острова. Действительно, полудикие, почти не укрощенные лошадки в своей необузданности таят много неожиданностей. Поэтому раздались тысячи возгласов, ободряющих загорелых наездников, под которыми летело стадо демонов; чтобы удержать их, требовалась вся сила и ловкость всадников; они мчались во весь опор, не глядя по сторонам, не ожидая сигнала. Но губернатор вовремя распорядился, и сигнал был дан.
 Пони ринулись, вернее, взлетели, потому что были больше похожи на стаю птиц, летящих над землей, чем на стадо четвероногих, бегущих, едва касаясь земли. Однако, доскакав до могилы Малартика , они по привычке начали «баловать», как говорят на жаргоне скачек: половина их умчалась в темные леса, унося с собой всадников, несмотря на их усилия удержаться на Марсовом поле.
 Настала очередь главных скачек; устроили перерыв на полчаса, стали раздавать программы и заключать пари.
 Самым азартным из тех, кто заключал пари, был капитан Ван ден Брок; сойдя со своего корабля, он прошел прямо к Вижье, лучшему ювелиру города, известному своей неподкупной честностью, присущей овернцам, и обменял бриллианты на ассигнации и золотые монеты на сумму около ста тысяч франков.
 Ван ден Брок превзошел самых смелых спортсменов и вызвал всеобщее изумление, поставив всю сумму на одну лошадь, имя которой было никому не известно на острове, — ее звали Антрим.
  Были записаны четыре лошади: 
  Реставрация — полковник Дрипер, 
  Виржини — господин Рондо де Курси, 
  Джестер — господин Анри де Мальмеди, 
  Антрим (имя владельца было заменено тремя звездочками). 
 Самые крупные суммы были поставлены на Джестера и Реставрацию, которые в прошлом году стали победителями.
 На этот раз на них рассчитывали еще больше, потому что всадниками были их хозяева — превосходные наездники; что до Виржини, то она участвовала в скачках впервые.
 Между тем, вопреки благоразумному совету, который расценивал его поведение как поступок сумасшедшего, капитан Ван ден Брок сделал ставку на Антрима, что возбуждало всеобщее любопытство по отношению к лошади и ее владельцу.
 Наступил момент, когда лошади и всадники вышли из-за ограды. Со стороны малабарского лагеря появился и тот, кто вызывал всеобщее любопытство. Его вид не только не рассеял, но еще усилил недоверие публики; он был одет в египетский костюм, вышивка виднелась из-под бурнуса, закрывавшего половину лица; он сидел на лошади по-арабски, то есть с короткими стременами; лошадь была оседлана по-турецки. В то же время с первого взгляда становилось очевидно, что это был великолепный наездник. Когда появился конь, все догадались, что именно эта лошадь записана под именем Антрим; и Антрим, казалось, оправдывал доверие, заранее оказанное ему капитаном Ван ден Броком, — такой это был изящный, легкий конь, под стать своему наезднику.
 Никто не узнал ни лошади, ни всадника, но так как запись вел сам губернатор, для которого не могло быть неизвестных всадников, все уважали инкогнито вновь прибывшего; одна только девушка, быть может, угадала, кто был этот всадник, и, краснея, наклонилась вперед, чтобы лучше разглядеть его, — это была Сара.
 Участники скачек построились в ряд; как мы уже сказали, их было четверо, потому что репутация Джестера и Реставрации устраняли других возможных конкурентов; каждый думал, что борьба будет происходить только между ними.
 Так как предполагался лишь однократный выезд всадников, судьи, чтобы продлить зрителям удовольствие, решили, что все лошади сделают два круга вместо одного; следовательно, каждая лошадь должна была пробежать приблизительно три мили, что давало больше шансов менее знаменитым скакунам.
 По сигналу все ринулись вперед, но, как известно, в таких обстоятельствах по началу еще нельзя ничего предсказать. На середине первого круга Виржини, которая, повторяем, участвовала в состязаниях впервые, обогнала всех на тридцать шагов, почти рядом с ней бежал Антрим, а Реставрация и Джестер бежали позади, по-видимому, сдерживаемые наездниками. Там, где местность возвышалась, то есть за две трети круга, Антрим вышел вперед, в то время как Джестер и Реставрация приблизились на десять шагов; это означало, что они могли обогнать его, и зрители, наклонясь вперед, аплодировали, подбадривая всадников; вдруг, случайно или с намерением, Сара уронила свой букет. Незнакомец увидел его и, не замедляя бега коня, с поразительной ловкостью соскользнул под его живот, как это делают арабские наездники, поднял упавший букет, поклонился его прекрасной владелице и продолжал путь, потеряв не более десяти шагов, которые, казалось, он и не пытался наверстать.
 Посредине второго круга Реставрация догнала Виржини, за которой следовал Джестер, в то время как Антрим все еще оставался на семь или восемь шагов позади, но так как наездник не торопил его ни хлыстом, ни шпорами, все понимали, что небольшое отставание ничего не значит и что он наверстает потерянное расстояние, когда найдет нужным.
 На мостках Реставрация споткнулась о камень и упала вместе с всадником; тот, не вынимая ног из стремени, силился поставить ее на ноги. Разумная лошадь едва привстала, но тут же упала: у нее была сломана нога.
 Три остальных соперника продолжали скачку; в тот момент впереди был Джестер, Виржини следовала за ним, а Антрим скакал рядом с Виржини. Но там, где дорога шла в гору, Виржини стала отставать, в то время как Джестер сохранял свое преимущество, а Антрим без всяких усилий начал обгонять его. Теперь он отставал от соперника только на длину корпуса лошади; Анри, чувствуя, что его нагоняют, начал хлестать Джестера. Двадцать пять тысяч зрителей этих поразительных скачек рукоплескали, махали платками, подбадривая соперников. Тогда незнакомец наклонился к гриве Антрима, произнес несколько слов по-арабски, и умный конь, словно поняв, что говорит ему хозяин, удвоил скорость. До финиша оставалось только двадцать пять шагов; они скакали напротив первой трибуны, и Джестер все еще опережал Антрима.
 Тут незнакомец, видя, что нельзя терять времени, пришпорил коня и, поднявшись в стременах, отбросив капюшон своего бурнуса, сказал сопернику:
 — Мсье Анри де Мальмеди, за два оскорбления, которые вы мне нанесли, я отвечу вам одним, но надеюсь, что оно будет равноценно двум вашим.
 И, подняв руку, Жорж — а это был он — ударил Анри хлыстом по лицу.
 Потом, пришпорив Антрима, он опередил своего соперника у финиша на две длины корпуса лошади, но, вместо того чтобы остановиться и получить приз, продолжал бег и, посреди всеобщего удивления, исчез в лесах, окружающих могилу Малартика.
 Жорж был прав; за две обиды, нанесенные ему де Мальмеди в прошлом, он воздал ему одним публичным оскорблением, которое решало его будущее, потому что было не только вызовом сопернику, но и объявлением войны всем белым.
 Итак, неумолимым ходом событий Жорж был поставлен лицом к лицу с укоренившейся системой, для разрушения которой он совершил столь долгий путь. Предстояла решительная борьба с варварским пережитком.




 Глава XVIII. ЛАЙЗА


 Жорж находился в доме отца в Моке, когда сообщили, что его спрашивает какой-то негр. Сначала он подумал, что принесли письмо от Анри де Мальмеди, и распорядился, чтобы впустили посланца. При первом же взгляде Жорж убедился, что ошибся; у него возникло смутное воспоминание, что он где-то видел этого человека, но при каких обстоятельствах, он не мог вспомнить.
 — Вы меня не узнаете? — спросил негр.
 — Нет, однако мы где-то с вами встречались."Не так ли?
 — Дважды.
 — Где же?
 — В первый раз у Черной реки, где вы спасли девушку, а потом…
 — Верно, вспоминаю; а где еще?
 — А потом, когда вы нам вернули свободу. Мое имя — Лайза, а имя брата — Назим.
 — Что же стало с твоим братом?
 — Назим, когда был рабом, хотел бежать в Анжуан, вы освободили его, и он отправился к отцу. Благодарю вас.
 — Но ты ведь тоже свободен, почему ты не уехал?
 — Сейчас расскажу, — улыбаясь ответил негр.
 — Слушаю, — сказал Жорж. Эта история заинтересовала его.
 — Я сын вождя племени, во мне течет арабская и занзибарская кровь, я не рожден жить в неволе.
 Жорж улыбнулся: ему понравился мятежный дух негра; он и сам не желал быть покорным.
 Негр продолжал:
 — Вождь Керимбо захватил меня в плен во время войны и продал Мальмеди. Я предложил выкуп — двадцать фунтов золотого песка, но слову негра не поверили, и мне отказали.
 Некоторое время я убеждал, а потом.., в моей жизни что-то случилось, и я перестал думать об отъезде.
 — Мальмеди обращался с тобой по-человечески?
 — Не об этом речь. Три года спустя мой брат также попал в плен, и затем, к счастью, был продан тому же плантатору, что и я, но, в отличие от меня, решил бежать. Что произошло потом, вы знаете, ведь вы его спасли. Я любил брата, как своего ребенка, а вас, — продолжал негр, скрестив руки на груди и поклонившись, — я люблю, как отца. Итак, слушайте, что происходит. Здесь живут восемьдесят тысяч негров и мулатов и двадцать тысяч белых.
 — Знаю, — сказал Жорж, улыбаясь.
 — Из этих восьмидесяти тысяч по крайней мере двадцать тысяч могут сражаться, в то время как среди белых, включая гарнизон англичан, наберется не более четырех тысяч.
 — Мне это известно, — ответил Жорж.
 — Тогда вы догадываетесь, о чем идет речь? — спросил Лайза.
 — Я жду, что ты мне объяснишь.
 — Мы твердо решили избавиться от гнета белых. Мы, слава богу, достаточно страдали, настал час расплаты.
 — Ну и что? — спросил Жорж.
 — Так вот — мы готовы!
 — Что же вы медлите, почему не отомстите?
 — У нас нет вождя; хотя нам и предлагают двоих, но они для нас не подходят.
 — Кто же они?
 — Один из них Антонио-малаец.
 При этих словах Жорж презрительно, улыбнулся.
 — А кто другой?
 — Другой — это я.
 Жорж посмотрел в лицо этого человека, который мог бы послужить примером скромности для белых; он ведь заявил, что недостоин роли вождя.
 — Значит, другой — это ты?
 — Да, — ответил негр, — но для такого дела нужен лишь один руководитель.
 — Так, так, — возразил Жорж, решив, что Лайза хотел бы стать вождем движения.
 — Да, нужен один, достойный вождь.
 — Но как найти такого человека?
 — Он найден, — сказал Лайза, пристально глядя на молодого мулата, — но согласится ли он?
 — Он рискует головой, — заметил Жорж.
 — А разве мы ничем не рискуем?
 — Но какую гарантию вы ему дадите?
 — Мы тоже должны быть в нем уверены; нам нужен вождь, которого преследовали в прошлом и который возглавит борьбу в будущем.
 — Какой вы выработали план?
 — Завтра, после праздника Ямсе , когда белые, усталые после развлечений и сожжений Гуня, разойдутся по своим домам, ласкары останутся одни на берегу реки Латанье, тогда со всех сторон соберутся африканцы: малайцы, мадагаскарцы, малабарцы, индийцы — все, кто участвует в заговоре, и наконец, изберут вождя. Так вот, ваше согласие — и вы будете вождем.
 — Кто же поручил тебе сделать мне такое предложение?
 Лайза надменно улыбнулся:
 — Никто.
 — Тогда это ты сам?
 — Да.
 — Кто же подсказал тебе такое решение?
 — Вы сами.
 — Почему я?
 — Только с нашей помощью вы сможете достичь своей цели.
 — А кто тебе сказал, какую цель я преследую?
 — Вы желаете жениться на Розе Черной реки и ненавидите Анри де Мальмеди. Вы хотите обладать одной и отомстить другому! Только мы сможем оказать вам помощь в этом деле, иначе вам не отдадут в жены Сару, вы не сможете наказать вашего врага.
 — А откуда ты знаешь, что я люблю Сару?
 — Я наблюдал за вами.
 — Ты ошибаешься.
 Покачав головой, Лайза произнес:
 — Глаза иногда ошибаются, но сердце — никогда.
 — Может быть, ты мой соперник? — с иронией заметил Жорж.
 — Соперником может быть человек, который надеется, что его полюбят, а Роза Черной реки никогда не полюбит Льва Анжуана.
 — Значит, ты не ревнуешь?
 — Вы спасли ей жизнь, и ее жизнь принадлежит вам, это справедливо; мне не досталось счастья умереть за нее, но тем не менее, поверьте, я сделал все, что следовало сделать для этого.
 — Конечно же, — произнес Жорж, — ты мужественный человек, но другие? Могу ли я надеяться на них?
 — Я могу отвечать лишь за себя; я преданно буду служить вам.
 — Ты первым будешь повиноваться мне?
 — При всех обстоятельствах.
 — Даже в том, что касается… — Жорж замолк, глядя на Лайзу.
 — Даже в том, что касается Розы Черной реки, — произнес негр, поняв, что хотел сказать молодой мулат.
 — Но откуда у тебя такая преданность ко мне?
 — Олень Анжуана должен был умереть под плетьми палачей, но вы выкупили его. Лев Анжуана был закован цепями, но вы дали ему свободу. Среди зверей лев не только самый сильный, но и самый великодушный, и потому, что он самый сильный и великодушный, — продолжал негр, скрестив руки и гордо подняв голову, — его и назвали Лайза, Лев Анжуана.
 — Ладно, — сказал Жорж, протягивая негру руку. — Дай мне день на размышление — А что вам мешает сейчас решиться на это?
 — Сегодня я среди толпы смертельно оскорбил Анри де Мальмеди.
 — Знаю, я при этом присутствовал.
 — Если де Мальмеди будет драться со мной на дуэли, я ничего определенного сказать не могу.
 — А если откажется?
 — Тогда я в вашем распоряжении. Но он храбр, дважды дрался на дуэли, убил белого человека, он может вновь оскорбить меня, ранее он уже нанес мне оскорбления. Довольно!
 — О, тогда вы наш вождь; белый никогда не станет драться на дуэли с мулатом.
 Жорж нахмурился, он уже думал об этом, но как же белый может стерпеть позор оскорбления, нанесенного ему мулатом? В этот момент вошел Телемак.
 — Господин, — сказал он, — голландский капитан хочет говорить с вами.
 — Капитан Ван ден Брок? — спросил Жорж.
 — Да.
 — Очень хорошо.
 Затем, обратившись к Лайзе, он добавил:
 — Подожди меня здесь, я скоро вернусь, полагаю, что смогу ответить тебе согласием.
 Жорж вышел из комнаты, где остался Лайза, и с распростертыми объятиями направился туда, где его ожидал капитан.
 — Значит, ты меня узнал, брат? — спросил капитан.
 — Ну, конечно, Жак, — счастлив тебя обнять, особенно сейчас.
 — Ты чуть было не лишился этого счастья.
 — В чем дело?
 — Я должен был бы уже отплыть.
 — Почему?
 — Губернатор оказался старой морской лисой.
 — Как угодно назови его, Жак, волком, тигром, но он — знаменитый капитан Уильям Маррей, в прошлом — капитан «Лейстера».
 — "Лейстера"! Как я мог в этом сомневаться! Тогда нам нужно свести старые счеты; я теперь все понял.
 — Что же случилось?
 — А вот что: после скачек губернатор любезно обратился ко мне, сказав, что у меня прекрасная шхуна. «Могу ли я иметь честь побывать на ней завтра?» — добавил он.
 — Он что-то подозревает.
 — Да; а я, глупец, не подумав, пригласил его позавтракать на борту, и он согласился.
 — Ну и что?
 — Придя на шхуну, я заметил, что с горы Открытия подают сигналы в море. Подумав, что сигналы подаются в мою честь, я поднялся на гору и, осмотрев горизонт в зрительную трубу, заметил, что на расстоянии двадцати миль находится корабль, который отвечает на эти сигналы.
 — Это был «Лейстер»?
 — Несомненно: меня намерены блокировать; а тебе известно, Жорж, что я не такой уж простак; ветер юго-восточный, и судно может войти в Порт-Луи, лавируя вокруг берега.
 При этом ему надо часов двенадцать, чтобы достичь острова Бочаров, тем временем я умчусь; а теперь я пришел за тобой.
 — За мной? Почему я должен покинуть остров?
 — Я тебе еще не все сказал. Так вот. Зачем ты отхлестал красивого юношу? Это было неосмотрительно.
 — Разве ты не знаешь, кто он такой?
 — Ну как же, ведь я держал с ним пари на тысячу луидоров. Кстати, Антрим чудесный конь, приласкай его за меня.
 — Ну хорошо, а ты помнишь, как четырнадцать лет назад, в день сражения, этот самый Анри де Мальмеди?..
 Жорж откинул назад волосы и показал брату шрам у себя на лбу.
 — Да, верно, — произнес Жак, — черт побери, ты озлоблен против него. Я забыл, что тогда произошло, впрочем, припоминаю: в ответ на его удар шпагой я ударил его кулаком по лицу.
 — Да, и я готов был простить нанесенную мне обиду, но когда он вновь оскорбил меня…
 — Как же?
 — Он отверг предложение, сделанное мною его кузине.
 — Ишь чего ты захотел! Отец и сын воспитывали наследницу, как перепелку в клетке, чтобы ощипать ее в свое удовольствие путем выгодного брака. Когда же перепелка стала жирной, приходит браконьер, который хочет взять ее себе. Ну как же так! Разве они могли поступить иначе, как не отказать тебе? К тому же, дорогой мой, ведь мы всего лишь мулаты.
 — Я и не был оскорблен отказом, но во время спора он замахнулся на меня тростью.
 — Значит, в ответ на оскорбление ты его избил?
 — Нет, — ответил Жорж, улыбаясь, — я потребовал дуэли.
 — И он отказал; ну что ж, это естественно, ведь мы мулаты. Бывает, мы иногда избиваем белых, но белые не дерутся с нами на дуэли, считают это унижением своего достоинства.
 — Тогда я заявил, что заставлю его драться.
 — Потому-то ты во время скачек coram populo , как мы выражались в коллеже Наполеона, залепил ему пощечину.
 Неплохо было придумано, но все оказалось напрасным.
 — Почему?
 — Мне известно, что вначале Анри хотел было согласиться на дуэль, но его друзья отказались быть секундантами, и дуэль не могла состояться.
 — Тогда пусть ходит побитым, он волен решать сам.
 — Да, но тебя ожидает другое.
 — Что же?
 — Когда Анри настаивал на дуэли, его друзья пообещали ему найти другой способ мести.
 — Какой же?
 — В ближайший вечер, когда ты будешь в городе, человек десять собираются устроить засаду на пути в Моку и, схватив тебя, избить до полусмерти.
 — Подлецы, так они поступают с неграми!
 — А кто мы такие, мы — мулаты! Светлые негры, ничто иное.
 — Они ему обещали так расправиться со мной?
 — Именно.
 — Ты убежден?
 — Я присутствовал при их сговоре, меня приняли за чистокровного голландца, и потому при мне открыто все обсуждали.
 — Ладно, — заявил Жорж, — я решил.
 — Ты отправляешься со мной?
 — Я остаюсь.
 — Послушай, Жорж, последуй совету старого философа: уедем отсюда.
 — Невозможно! Получится, что я струсил, а кроме того, ведь я люблю Сару.
 — Ты любишь Сару?.. Что это значит: «Я люблю Сару»!
 — Это значит, что либо она должна принадлежать мне, либо я погибну.
 — Ты делаешь ошибку. Представился счастливый случай, другого не будет. Я отплываю сегодня в час ночи, тайком; поедем вместе, завтра мы уже будем далеко отсюда и посмеемся над белыми господами с острова Маврикия; ну а если мы поймаем кого-нибудь из них, то четверо моих матросов отблагодарят их тем же способом, каким они хотели расправиться с тобой.
 — Благодарю, брат. Согласиться не могу!
 — Ну что ж, ты настоящий мужчина; не можешь, значит, я отплываю без тебя.
 — Да, отправляйся и плыви вблизи от острова, ты увидишь необычайную сцену.
 — Что же я увижу? Затмение луны?
 — Ты увидишь, как от пролива Декорн до холма Брабант и от Порт-Луи до Маэбура поднимается вулкан, подобный вулкану на острове Бурбон.
 — О, это другое дело; ты, видно, затеял что-то пиротехническое, объясни же мне.
 — Вот что: через неделю эти белые господа, которые презирают меня, угрожают мне, хотят отхлестать меня, как беглого негра, будут кланяться мне в ноги.
 — Небольшое восстание, я понимаю, — сказал Жак, — но это было бы возможно, если б на острове насчитывалось хотя бы две тысячи воинов, подобных моим ста пятидесяти ласкарам. Называю их по привычке ласкарами, хотя среди моих дружков нет ни одного, кто принадлежал бы к этой презренной расе; у меня замечательные бретонцы, храбрые американцы, настоящие голландцы, чистокровные испанцы — лучшие люди, представляющие свою нацию. Но кто с тобой, кто поддержит твое восстание?
 — Десять тысяч рабов, которым надоело повиноваться, которые теперь сами хотят командовать.
 — Да что ты, негры, я их хорошо знаю, я ими торгую; они легко переносят жару, могут насытиться бананом, выносливы в труде, им присущи многие хорошие черты, я не хочу обесценивать свой товар, но, как тебе сказать, — они плохие солдаты, ведь как раз сегодня на скачках губернатор интересовался моим мнением о неграх. Он мне сказал: «Послушайте, капитан Ван ден Брок, вы много путешествовали, мне представляется, что вы проницательный наблюдатель, как бы вы поступили, если бы были губернатором острова, а на нем произошло бы восстание негров?»
 — И что ты ответил?
 — Я сказал: «Милорд, я расставил бы сотню открытых бочек с вином на улицах, по которым должны пройти негры, а сам пошел бы спать, оставив ключ в дверях».
 Жорж до крови закусил губу.
 — Итак, вновь прошу тебя, брат, пойдем со мной, это самое разумное решение.
 — В третий раз повторяю: не могу.
 — Этим все сказано; прощай, Жорж, но послушай меня: не доверяй неграм.
 — Значит, ты отплываешь сегодня?
 — Да, черт возьми, я не гордый и сумел бы улизнуть; если «Лейстер» пожелает сыграть со мной в кегли в открытом море, он увидит, откажусь ли я, но в порту, под огнем форта — благодарю за любезность. Итак, в последний раз: ты отказываешься?
 — Отказываюсь.
 — Прощай!
 — Прощай!
 Молодые люди обнялись в последний раз, Жак направился к отцу, который, ничего не подозревая, спал крепким сном, Жорж вошел в комнату, где его ждал Лайза.
 — Ну как? — спросил негр.
 — Вот что, — ответил Жорж, — скажи повстанцам, что у них есть вождь.
 Негр скрестил руки на груди и, не спросив ничего более, низко поклонился и вышел.




 Глава XIX. ЯМСЕ


 Как мы уже поведали, скачки были лишь основным представлением второго дня празднества, и, так как они завершились в три часа пополудни, пестрая толпа, расположившаяся на возвышенности, направилась к Зеленой равнине, в то время как элегантные дамы и господа, присутствовавшие на состязании, в экипажах и верхом возвратились домой, с тем чтобы после обеда вновь приехать посмотреть гимнастические упражнения ласкаров, своеобразные танцы, борьбу, сопровождаемую нестройным пением и негритянской музыкой.
 То и дело раздавались громкие возгласы негров, предлагавших бананы, тростниковый сахар, простоквашу.
 Это представление продолжалось до шести часов вечера, затем началось малое шествие, названное так в отличие от большого шествия следующего дня.
 Негры и люди с цветной кожей по природе своей любопытны и всегда рады потолкаться без дела. Они оставались здесь до конца гулянья; затем разошлись в разные стороны, одна группа направилась к Малабарскому лагерю и углубилась в лес, другая пошла вверх по реке.
 В это время послышался легкий шум, и показались два негра, ползком направлявшиеся к берегу реки; один полз со стороны батареи Дюма, другой — от Длинной горы. Приблизившись с двух сторон к потоку, они поднялись и обменялись знаками — один три раза хлопнул в ладоши, другой трижды свистнул.
 Тогда из чащи леса и укрепленных сооружений, из-за скал, возвышающихся над потоком, из-за манговых деревьев, склоняющихся с берега к морю, вышло множество негров и индийцев, о присутствии которых в этой местности никто не подозревал.
 Индийцы разместились вокруг одного из своих предводителей, то был человек с оливковым цветом кожи, говорил он на малайском диалекте.
 Негры расположились вокруг другого вождя, тоже негра, он говорил то на мадагаскарском, то на мозамбикском наречии. Один из вождей прохаживался среди собравшихся, громко болтал, декламировал, строил гримасы — то был типичный образец тщеславного человека, низкопробного интригана; звали его Антонио-малаец.
 Другой вождь, спокойный, сдержанный, молчаливый, не размахивал руками, не заискивал ни перед кем, но все же привлекал к себе внимание. То был человек могучей силы и разумных поступков — Лайза, Лев Анжуана.
 Они-то и являлись руководителями восстания, а окружавшие их десять тысяч метисов были их сподвижниками, единомышленниками.
 Антонио заговорил первым:
 — Существовал некогда остров, управляемый обезьянами и населенный слонами, львами, тиграми, пантерами и змеями.
 Управляемых было в десять раз больше, чем правителей, но правители обладали талантом, павианьей хитростью, позволявшей разобщить обитателей леса, так что слоны ненавидели львов, тигры — пантер, змеи — всех остальных зверей. И получилось так, что, когда слоны поднимали хобот, обезьяны заставляли набрасываться на них змей, пантер, тигров, львов, и, как бы сильны ни были слоны, дело кончалось их поражением. Если поднимали рев львы, обезьяны направляли на них слонов, змей, тигров, так что и львы, какими бы ни были храбрыми, всегда оказывались на цепи. Если оскаливали пасть тигры, обезьяны натравливали на них слонов, львов, змей, пантер, и тигры, как бы они ни были сильны, всегда попадали в клетку. Если бунтовали пантеры, то обезьяны принуждали других зверей укротить пантер, несмотря на всю их ловкость. Наконец, если шипели змеи, обезьянам удавалось усмирить их тем же способом. Хитроумные правители сотни раз, под сурдинку, применяя свою тактику, душили восстания.
 Так продолжалось долго, очень долго. Но однажды змея, более смышленая, чем другие звери, стала раздумывать: она знала четыре правила арифметики — ни больше ни меньше, чем любой кассир, и подсчитала, что число обезьян по отношению к другим зверям составляет один к восьми.
 Собрав слонов, львов, тигров, пантер и змей на какой-то праздник, змея спросила у них:
 «Сколько вас?»
 Звери подсчитали и ответили:
 «Нас восемьдесят тысяч».
 «Правильно, — сказала змея, — теперь подсчитайте ваших укротителей и скажите, сколько их».
 Звери подсчитали обезьян и, объявили:
 «Их восемь тысяч».
 «Так вы же дураки, — сказала змея, — если не уничтожили обезьян, ведь вас восемь против одной».
 Звери объединились, уничтожили обезьян и стали хозяевами острова. Лучшие фрукты предназначались теперь им, лучшие поля, дома, обезьяны же стали их рабами, а самок обезьян они сделали своими наложницами… Вам понятно? — спросил Антонио.
 Раздались громкие крики, возгласы «ура» и «браво», Антонио своей басней произвел не меньшее впечатление, нежели консул Менений речью, произнесенной много веков назад.
 Лайза терпеливо ждал, пока все угомонятся, затем жестом, призывающим к тишине, произнес простые слова:
 — Был остров, где рабы решили сбросить иго рабства; они объединились, подняли восстание и стали свободными. Ранее остров этот назывался Сан-Доминго, ныне он называется Таити, последуем их примеру, и мы будем свободными!
 Вновь раздались крики «ура» и «браво», хотя, надо признаться, эта речь была слишком простой и не вызвала того энтузиазма, которым сопровождалась речь Антонио. Он это заметил, и в нем укрепилась надежда на успех в будущем.
 Антонио подал знак, что хочет говорить, и все замолчали.
 — Верно, Лайза говорит правду; я слышал, что за Африкой, куда заходит солнце, есть большой остров, где все негры — короли. Но и на моем острове, и на острове Лайзы был один избранный всеми вождь, только один.
 — Справедливо, — сказал Лайза. — Антонио прав, разделение власти расслабляет народ, я согласен с ним, должен быть один вождь.
 — А кто будет вождем? — спросил Антонио.
 — Пусть решают те, кто здесь собрался, — ответил Лайза.
 — Человеком, достойным стать нашим вождем, — сказал Антонио, — будет тот, кто сможет на хитрость ответить хитростью, силе противопоставить силу, смелости — смелость.
 — Согласен, — заметил Лайза.
 — Нашим вождем, — продолжал Антонио, — достоин быть лишь тот человек, который жил среди белых и черных, кровно связан с теми и другими; который, будучи свободным, пожертвует свободой, человек, имеющий хижину и поле, и рискующий потерять их. Только такой может стать нашим вождем.
 — Согласен, — молвил Лайза.
 — Я знаю лишь одного, который нам подходит.
 — И я знаю, — заявил Лайза.
 — Ты предлагаешь себя? — спросил Антонио.
 — Нет, — ответил Лайза.
 — Ты согласен, что вождем должен быть я?
 — Нет, и не ты.
 — Кто же тогда, — закричал Антонио, — кто же, где он?
 — Да, кто же он? Пусть появится, — закричали в один голос негры и индийцы.
 Лайза три раза ударил в ладоши, послышался топот лошади, и при первых лучах рождающегося дня все увидели появившегося из леса всадника, который на скаку въехал в толпу людей и резко остановил коня.
 Лайза торжественно протянул руку в сторону прибывшего всадника и, обратившись к толпе негров, сказал:
 — Вот ваш вождь.
 — Жорж Мюнье! — воскликнули все десять тысяч повстанцев.
 — Жорж Мюнье, — провозгласил Лайза. — Вы требовали вождя, который смог бы противопоставить хитрость хитрости, силу силе, смелость смелости, вот он! Вы потребовали вождя, который ранее жил с белыми и черными, человека смешанной крови, готового пожертвовать свободой, — и он перед вами! Где вы найдете другого? Он единственный.
 Антонио был потрясен; взоры всех присутствующих обратились к Жоржу, послышались громкие одобрительные возгласы.
 Жорж знал людей, с которыми был кровно связан, он понимал, что ему надо было прежде всего произвести впечатление своим внешним видом, поэтому на нем был роскошный, вышитый золотом бурнус, под бурнусом надет был кафтан, полученный от Ибрагима-паши, на нем блестели кресты Почетного легиона и Карла III. Его конь Антрим, покрытый великолепной красной попоной, подрагивал под своим всадником.
 — Но кто нам за него поручится? — воскликнул Антонио.
 — Я, — сказал Лайза.
 — Жил ли он среди нас, знает ли, чего мы хотим, знает ли наши нужды?
 — Нет, он не жил среди нас, он рос среди белых, изучал их науки. Да, он хорошо знает наши нужды и наши желания, ведь у нас одно желание — свобода.
 — Пусть тогда он начнет с того, что освободит триста своих рабов.
 — Уже сделано, с сегодняшнего утра они свободны, — заявил Жорж.
 — Да, да, это правда, мы свободны, Жорж освободил нас, — раздались громкие голоса в толпе.
 — Но он дружит с белыми, — произнес Антонио.
 — Я заявляю всем вам, — ответил Жорж, — что вчера я порвал с ними навсегда.
 — Но он любит белую девушку, — возразил Антонио.
 — И это еще одна победа для нас, цветных, — ведь белая девушка любит меня.
 — Но если ее предложат Жоржу в жены, — воскликнул Антонио, — он нас продаст и помирится с белыми.
 — Если мне предложат ее в жены, я отвергну это предложение: я желаю, чтобы она сама избрала меня в мужья, помощь белых мне не нужна.
 Антонио хотел было еще что-то сказать, но в этот момент раздался возглас: "Да здравствует наш вождь Жорж!
 Да здравствует наш вождь!", — и малаец умолк.
 Жорж обратился к толпе:
 — Друзья мои, наступает день и час, когда мы расстанемся. В четверг будет праздник, вы не работаете и сможете явиться сюда в восемь вечера, я буду здесь, возглавлю вашу колонну, и мы направимся в город.
 — Да, да, согласны, — закричала в один голос толпа.
 — Еще условимся: если среди нас окажется предатель, и если предательство будет доказано — каждый из нас может безотлагательно предать его смерти любым способом. Согласны так поступить с предателем? Я первый принимаю такое решение.
 — Да, да, — в один голос воскликнула толпа, — если окажется предатель — смерть ему. Смерть предателю!
 — Так, хорошо, а теперь скажите, сколько вас?
 — Нас десять тысяч, — сказал Лайза.
 — Триста моих единомышленников должны выдать каждому из вас по четыре пиастра, к четвергу вы все обязаны приобрести какое-нибудь оружие. До встречи в четверг.
 Жорж попрощался и исчез так же быстро, как и появился.
 Сразу же триста негров открыли мешки с золотом и начали раздавать обещанные деньги.
 Этот царственный дар обошелся Жоржу Мюнье в двести тысяч франков. Но что значила эта сумма для богатого человека, который готов был пожертвовать всем состоянием во имя сокровенной мечты, которой издавна был увлечен. Наконец эта мечта должна осуществиться.
 Перчатка брошена.




 Глава XX. СВИДАНИЕ


 Жорж возвратился домой гораздо более спокойным, чем можно было ожидать. Он был одним из тех людей, которых убивает бездеятельность и возвышает борьба. На случай непредвиденного нападения он приготовил оружие, чтобы, если потребуется, отступить в Большие леса, которые не раз обошел еще ребенком. Таинственность леса и необъятность моря с детства привили ему романтическую мечтательность.
 И все же тем, на кого пала вся тяжесть непредвиденных событий, был его отец. В течение прошедших четырнадцати лет сокровенным желанием его было вновь увидеть своих детей; наконец желание его исполнилось. Он увидел их обоих, однако с тех пор жизнь его стала беспокойной; один из сыновей — капитан невольничьего судна, вынужден был беспрестанно бороться со стихией и с принятыми законами, другой — заговорщик — восстал против расовых предрассудков и сильных мира сего. Оба вступили в борьбу против самых могучих противников, оба подвергаются опасности, в то время как он, скованный привычкой к спокойному повиновению, вынужден молча наблюдать, как оба они приближаются к пропасти, будучи не в силах удержать их, и утешает себя лишь тем, что беспрестанно повторяет: «По крайней мере я убежден в одном — я умру вместе с ними».
 В самое ближайшее время должна была решиться судьба Жоржа; через два дня произойдет событие, которое определит его место в истории: либо он станет вторым Туссен-Лувертюром , либо новым Петионом . В эти дни Жорж жалел только о том, что не может поговорить с Сарой, ведь было бы неосторожным пойти в город и искать там своего постоянного гонца Мико-Мико. Но вместе с тем Жорж был убежден, что девушка верит в него так же, как он верит в нее.
 Оставив окно полуоткрытым, повесив пистолеты у изголовья и положив саблю под подушку, Жорж уснул богатырским сном. Пьер Мюнье, вооружив пять нефов, в которых он был уверен, и оставив их сторожить свой дом, сам стал на пост, охранявший дорогу в Моку. Так он оградил Жоржа от опасности быть захваченным врасплох.
 Ночь прошла спокойно.
 Нужно сказать, что среди заговорщиков существует закон: строго соблюдать тайну. Эти бедные люди еще не столь цивилизованны, чтобы считать, сколько можно заработать на измене. Следующая ночь прошла, как и предшествовавшая, и Жорж был убежден, что его не предали. Всего лишь несколько часов оставалось до начала осуществления его замысла.
 К девяти часам утра явился Лайза, Жорж провел его в свою комнату. Ничего не изменилось в обусловленном плане восстания, преданность Жоржу, вызванная его великодушием, возрастала. В десять часов десять тысяч вооруженных повстанцев должны были собраться на берегах реки Латанье; заговорщики должны были приступить к действию.
 В то время как Жорж расспрашивал Лайзу о расположении отрядов и обсуждал с ним реальные возможности успеха их рискованного предприятия, он издали увидел своего друга Мико-Мико, который, держа на плече корзины на бамбуковой палке, приближался к дому. Этот визит был как нельзя более кстати: со дня скачек Жорж даже мельком не видел Сару.
 Как ни владел собой молодой мулат, он все же открыл окно и подал знак Мико-Мико поскорее войти в дом. Лайза хотел удалиться, но Жорж задержал его, потому что должен был еще что-то ему сказать.
 Как и предвидел Жорж, Мико-Мико явился в Моку не по собственному желанию: войдя, он вручил записку от Сары.
 Вот что в ней содержалось; «Дорогой друг, приходите сегодня к двум часам пополудни к лорду Уильяму Маррею, вы узнаете новость, о которой я не могу сообщить ни слова, настолько я счастлива. Посетив его, зайдите ко мне, буду ждать в нашем павильоне. Ваша Сара»..
 Жорж дважды перечитал записку, но ничего не понял о двух предстоящих свиданиях. Какую новость мог сообщить ему губернатор, которая осчастливила Сару, и как мог Жорж, выйдя от лорда Маррея, средь бела дня, в присутствии многих, появиться у де Мальмеди?
 Один лишь Мико-Мико мог бы объяснить ему все; и Жорж стал расспрашивать китайца, но тот ничего не знал.
 Сара послала за ним Бижу, китаец последовал за негром и встретился в павильоне с девушкой, она передала ему письмо Жоржу и дала золотую монету; больше он ничего не знал.
 В это время послышался стук копыт, прибыл курьер от губернатора, он вошел в комнату Жоржа и вручил ему письмо от лорда Маррея, в котором говорилось: «Мой дорогой спутник по путешествию! Все это время, что мы не виделись, я был занят устройством ваших дел; мне представляется, что они идут успешно. Будьте любезны прийти ко мне сегодня в два часа. Надеюсь сообщить вам приятные новости. Ваш лорд У. Маррей».
 По содержанию оба письма были сходны; поэтому, как ни опасно было появиться в городе при сложившейся ситуации и как ни был Жорж осмотрителен, он все же с присущей ему гордостью счел, что отказаться от свиданий было бы проявлением трусости. Поэтому он обратился к курьеру с просьбой приветствовать лорда и сообщить, что прибудет в назначенный час.
 Курьер удалился, а Жорж сел за стол и написал Саре:
 "Да будет благословенно ваше письмо! Это первое письмо, которое я получил от вас, и хотя оно очень короткое, вы сказали все то, что я хотел знать, вы меня не забыли, вы любите меня, вы преданы мне, как и я вам.
 Я пойду к лорду Маррею в указанный вами час. Будете ли вы там? Об этом вы умолчали. Увы! Радостные для меня новости могут исходить только из ваших уст, так как единственное счастье для меня в этом мире — стать вашим мужем. До сих пор я делал для этого все, что мог. Будьте же верны мне, Сара, как буду верен вам я. Каким бы близким ни казалось счастье, я очень боюсь, что, прежде чем обрести его, нам придется пережить мучительные испытания. И все же я убежден: никто на свете не может противостоять нашей непоколебимой воле, нашей глубокой и преданной любви. Ваш Жорж".
 Он вручил письмо Мико-Мико, который, подхватив свой бамбуковый шест с корзинами, отправился в Порт-Луи.
 Жорж остался вдвоем с Лайзой. Лайза слышал и понял все, что здесь происходило.
 — Вы идете в город? — спросил он Жоржа.
 — Да, — ответил тот.
 — Это неосторожно.
 — Да, я знаю, но я должен идти, я был бы трусом, если бы не пошел.
 — Согласен, идите, но если в десять часов вас не будет на реке Латанье?..
 — Значит, я арестован или мертв, тогда явитесь все в город освободить меня либо отомстить.
 — Хорошо, — произнес Лайза, — положитесь на меня.
 И два человека, понимавшие друг друга с первого слова; с одного движения руки, расстались, ничего более не пообещав и не посоветовав друг другу.
 В десять утра от отца пришел слуга пригласить Жоржа к завтраку.
 В столовой он вел себя так, как будто ничего не случилось. Пьер Мюнье, посмотрев на него с отеческой заботой, увидел, что сын выглядит спокойным; приветствуя отца, он улыбался, как обычно.
 — Да благословит тебя господь, дорогое дитя! Видя, что тебе несут одно письмо за другим, я боялся, что ты получишь плохие известия, но твой вид успокаивает меня; значит, мои опасения не оправдались.
 — Вы правы, дорогой отец, — ответил Жорж, — все идет хорошо, восстание назначается сегодня вечером, а посланцы принесли мне два письма: одно от губернатора, который назначил мне свидание сегодня, другое от Сары, она признается, что любит меня.
 Пьер Мюнье был поражен. Впервые он услышал от Жоржа о готовившемся восстании рабов и о его дружбе с губернатором; Пьер что-то слышал об этом раньше и был поражен до глубины души, что его любимый Жорж вступил на этот путь.
 Он произнес несколько слов, но Жорж остановил его.
 — Отец, — воскликнул он с улыбкой, — вспомните тот день, когда вы проявили чудеса храбрости, после того как освободили добровольцев, захватили знамя. Знамя это забрал у вас Мальмеди, тогда вы предстали перед врагом — мужественный, благородный; впрочем, таким вы всегда будете встречать любую опасность. Тогда я поклялся, что настанет день, когда отношения между людьми будут дружественными; день этот наступает, я не нарушу данной мною клятвы. Бог рассудит спор между рабами и господами, между слабыми и сильными, между мучениками и палачами, вот и все! Такова жизнь!
 В то время как Пьер Мюнье, чувствуя, словно на него навалилась вся тяжесть мира, не решился возражать пылким словам сына и сидел, удрученный и подавленный, Жорж приказал Али оседлать коня. Закончив завтрак и с грустью взглянув на отца, он направился к выходу.
 Старик бросился к сыну. Жорж обнял и расцеловал отца.
 — Сын мой! Сын мой! — воскликнул Пьер Мюнье.
 — Отец! У вас будет спокойная и благородная старость, или я лягу в кровавую могилу. Прощайте.
 Жорж выбежал из комнаты, старик же с глубоким стоном опустился в кресло.




 Глава XXI. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОТВЕРГНУТО


 В двух лье от дома отца Жорж увидел Мико-Мико, идущего из Порт-Луи, он остановил лошадь, подозвал китайца и тихим голосом сказал ему несколько слов. Мико-Мико, поняв, что от него хотят, удалился.
 У подножия горы Открытия Жоржу встретилось множество горожан. Внимательно всмотревшись в лица, он пришел к убеждению, что им ничего не известно о восстании, которое должно было начаться вечером. Жорж продолжал путь, прошел лагерь негров и прибыл в город.
 В городе было спокойно. Все, казалось, занимались своими делами. Не ощущалось никакой напряженности. Суда плавно покачивались в укрытии порта. Набережная была заполнена гуляющими. Прибывшее из Калькутты американское судно стало на якорь против Свинцовой собаки.
 Однако же появление Жоржа произвело заметное впечатление; очевидно, это было связано с происшествием на скачках, с тем, что мулат нанес неслыханное оскорбление белому человеку.
 Находившиеся здесь люди, увидев молодого мулата, перестали говорить о делах и, перешептываясь, стали наблюдать за ним, удивляясь, что он осмелился вновь появиться в городе. Но Жорж, казалось, не придал этому значения; он с таким презрением посмотрел на окружающих, что те мгновенно смолкли.
 К тому же две чеканные рукоятки пистолетов торчали у него из-за пояса.
 Особое внимание обратил Жорж на солдат и офицеров, которых увидел на дороге. Они производили впечатление скучающих людей, перенесенных с одного континента на другой, приговоренных к изгнанию за тридевять земель. Если бы эти солдаты и офицеры знали, какое занятие готовит им Жорж на ночь, они наверняка были бы если не более оживленными, то, во всяким случае, более озабоченными!
 Все в городе внушало спокойствие.
 В таком состоянии духа Жорж подъехал к дому губернатора, бросил уздечку коня на руки Али и приказал тому не отлучаться. Затем он пересек двор, поднялся на крыльцо и оказался в приемной губернатора.
 Слугам заранее был отдан приказ: как только появится Жорж Мюнье, доложить о его приходе. Слуга открыл дверь салона и доложил о прибывшем.
 Жорж вошел; в салоне были лорд Маррей, господин де Мальмеди и Сара. Она устремила взгляд на молодого человека и была удивлена, увидев, что лицо Жоржа выражало скорее озабоченность, нежели радость; он нахмурился, брови его сошлись, горькая улыбка мелькнула на губах.
 Сара при его появлении быстро встала, но, почувствовав, что ноги ее подгибаются, медленно опустилась в кресло.
 Господин де Мальмеди удовольствовался едва заметным поклоном; лорд Уильям Маррей направился к Жоржу, протягивая руку.
 — Мой юный друг, — заговорил он, — я счастлив сообщить вам новость, которая, надеюсь, будет осуществлением вашей мечты. Господин де Мальмеди, горя желанием положить конец розни между расами и кастами, которая вот уже два века порождает несчастье не только на нашем острове, но и во всех колониях, — так вот, мсье де Мальмеди дает согласие на ваш брак с его племянницей Сарой де Мальмеди.
 Сара, покраснев, украдкой взглянула на молодого человека, но Жорж только поклонился, не обмолвившись ни словом. Господин де Мальмеди и лорд Маррей посмотрели на него с удивлением.
 — Дорогой мсье де Мальмеди, — произнес Маррей, улыбаясь, — я вижу, наш недоверчивый друг не верит моим словам; скажите же ему вы, что согласны принять его предложение и что вы хотели бы, чтобы вражда между вашими семьями была навсегда забыта.
 — Разумеется, мсье, — весьма неохотно произнес де Мальмеди, — господин губернатор сказал сущую правду о моем отношении к вам. Если вы сохранили неприятные воспоминания о прошлом, о событиях при захвате Порт-Луи, забудьте их; мой сын поступит так же, я обещаю это от его имени. О вашем союзе с моей племянницей господин губернатор уже сказал, я даю согласие на этот брак, слово за вами, если сегодня вы не откажетесь…
 — О, Жорж! — воскликнула Сара, увлеченная мгновенным порывом.
 — Не спешите осуждать меня, дорогая Сара, — произнес молодой человек, — поверьте, мое решение продиктовано настоятельной необходимостью. Сара, клянусь перед богом и людьми, после вечера в павильоне, после встречи на балу, после того, как я впервые увидел вас, Сара, вы моя жена, никакая женщина, кроме вас, не будет носить имя человека, которого вы так великодушно не отвергли, хотя это имя и — унижено расовым предрассудком, я скажу лишь, что требуются некоторые формальности и время.
 Жорж обратился к губернатору.
 — Благодарю вас, — продолжал он, — благодарю. Тем, что сейчас происходит, я обязан вашему великодушию и дружескому расположению. Но с того момента, когда мсье де Мальмеди отказал мне в руке своей племянницы, а мсье Анри вновь оскорбил меня, я считал долгом отомстить за отказ и за нанесенное мне оскорбление, предав обидчика публичному позору; тем самым я решительно порвал с белыми, и отныне сближение между нами невозможно. Я не знаю, что руководит поступками мсье де Мальмеди, каковы его намерения; может быть, в чем-то он может пойти мне навстречу, однако я не могу и не хочу идти навстречу ему.
 Если мадемуазель Сара любит меня, она свободна, она изберет мужа по своему разумению, сама распорядится своим состоянием. Если она снизойдет до моего положения, то этим еще более возвысится в моих глазах.
 — О, мсье Жорж, — воскликнула Сара, — вы хорошо знаете…
 — Да, я знаю, что вы благородная девушка с любящим сердцем и чистой душой. Я знаю, вы будете со мной, вопреки всем предрассудкам и преградам. Я знаю, что должен только ждать, и вы придете ко мне, потому что вы приносите жертву, вы уже решили великодушно принести ее. Что касается вас, мсье де Мальмеди, и вашего сына Анри, отвергнувшего мой вызов, понадеявшись на то, что его друзья отхлещут меня кнутом, то знайте, что между нами будет вечная борьба; смертельная ненависть наша найдет выход лишь в кровавом поединке или в моем глубочайшем презрении; пусть же ваш сын выбирает.
 — Господин губернатор, — возразил де Мальмеди с достоинством, какого трудно было от него ожидать. — Вы видите, я сделал все, что от меня зависело; пожертвовал гордостью, забыл нанесенные мне оскорбления, но, не нарушая приличий, я не могу еще чем-либо поступиться и буду ожидать объявленную мсье Жоржем войну. Мы будем ждать нападения и будем защищаться. Отныне мадемуазель, как объявил мсье, вы свободны и вольны распоряжаться своим сердцем и состоянием.
 Выбирайте же: оставаться с ним или уйти со мной.
 — Мой долг следовать за вами, — обращаясь к дяде, сказала Сара. — Прощайте, Жорж; я ничего не поняла из того, что вы говорили; несомненно, вы сказали то, что должны были сказать.
 С исполненным достоинства реверансом, обращенным к губернатору, Сара удалилась с господином де Мальмеди.
 Лорд Уильям Маррей проводил их до двери, вышел с ними и некоторое время спустя возвратился.
 Его проницательный взгляд подметил решимость Жоржа и непоколебимую уверенность в себе. Мгновение оба молчали, отлично понимая друг друга.
 — Итак, — произнес губернатор, — вы отвергли предложение.
 — Я счел своим долгом так поступить, милорд.
 — Простите, не подумайте, что я допрашиваю вас; но не могу ли я узнать, какие побуждения продиктовали ваш отказ?
 — Чувство собственного достоинства.
 — Это единственная причина?
 — Если есть другая, то, господин губернатор, разрешите о ней не говорить.
 — Послушайте, Жорж, — сказал губернатор в порыве непринужденности, которая вовсе не была свойственна его холодной натуре, — послушайте. С того момента, как я встретил вас на борту «Лейстера», с тех пор, как я смог оценить ваши высокие душевные качества, во мне живет желание поручить вам важную миссию — объединить враждующие касты острова. Я проникся вашими убеждениями, вы раскрыли передо мной тайну своей любви, и я согласился исполнить вашу просьбу — быть посредником в ваших делах. За это, Жорж, — продолжал лорд Маррей, кивком ответив на поклон Жоржа, — за это, дорогой мой друг, вы мне ничего не должны; вы искренне приняли мои добрые пожелания, помогли составить план примирения враждующих групп, уточнили мои политические проекты. Я сопровождал вас, когда вы направились к мсье де Мальмеди, я старался поддержать вашу просьбу своим присутствием, авторитетом, значением своего имени.
 — Я знаю, милорд, и благодарю вас. Однако вы сами убедились, что ни авторитет вашего столь уважаемого имени, ни ваше присутствие, как бы оно ни было для меня лестно, не смогли предотвратить полученный мной отказ.
 — Мне было столь же тяжело, как вам, Жорж, я восхищался вашей сдержанностью, ваше хладнокровие подсказало мне, что вы готовили грозное возмездие. Это возмездие свершилось на глазах у всех, в день скачек, и тогда я понял, что, по всей вероятности, следует отказаться от проекта примирения враждующих слоев населения острова.
 — Тогда, прощаясь, я предупредил вас об этом.
 — Да, я помню, но послушайте: я не признал себя побежденным; вчера, придя в дом к мсье де Мальмеди, я обратился с настоятельной просьбой, почти злоупотребляя влиянием, связанным с моим положением, и добился от отца согласия предать забвению былую неприязнь к вашему отцу, а от Анри — забыть вновь возникшую ненависть к вам; и я добился согласия их обоих на то, чтобы мадемуазель де Мальмеди стала вашей супругой.
 — Сара вольна поступить, как пожелает, милорд, — живо прервал его Жорж, — и, чтобы стать моей женой, благодарение богу, она не нуждается в чьем-либо согласии.
 — Да, это так, — продолжал губернатор, — но согласитесь, есть разница, похитите ли вы девушку из дома воспитателя, или получите ее руку с согласия семьи. Поразмыслите над тем, что вам диктует ваша гордость, мсье Мюнье, и вы поймете: я сделал все возможное, чтобы полностью удовлетворить ее, добился успеха, какого вы и сами не ожидали.
 — Это верно, — ответил Жорж, — к несчастью, слишком поздно пришло это согласие.
 — Но почему же, почему слишком поздно?
 — Избавьте меня от ответа на этот вопрос, милорд. Это моя тайна.
 — Ваша тайна, бедный мой юноша, ну хорошо же; хотите, я раскрою эту тайну, которую вы от меня скрываете?
 Жорж посмотрел на губернатора с недоверчивой улыбкой.
 — Ваша тайна! — продолжал губернатор. — Вы думаете, что тайна надолго сохранится, если она доверена десяти тысячам людей?
 Жорж продолжал смотреть на губернатора, теперь уже без улыбки.
 — Послушайте меня, — сказал губернатор, — вы хотите погубить себя, а я хочу спасти вас. Я пришел в дом де Мальмеди, уединился с ним и сказал: «Вы не оценили Жоржа Мюнье, грубо оттолкнули, вынудили его открыто порвать всякие отношения с вами, вы совершили ошибку, так как Жорж Мюнье — выдающаяся личность, человек с чувствительным сердцем и благородной душой. Такой человек способен на многое, и доказательством служит то, что ныне жизнь наша в его руках; он руководитель массового заговора. Завтра в десять часов вечера Жорж Мюнье направится в Порт-Луи во главе десяти тысяч негров, — я говорил с ним об этом вчера. Мы располагаем гарнизоном всего в тысячу восемьсот человек, и если у меня не возникнет план спасения, какие порой рождаются у здравомыслящих людей, пройдет день, и Мюнье, которого вы презираете как потомка рабов, быть может, станет нашим властелином и не пожелает иметь вас в числе своих рабов. Так вот, мсье, вы можете предотвратить эту беду, — сказал я ему, — можете спасти колонию. Забудьте прошлое, согласитесь на брак вашей племянницы с Жоржем, в чем вы ранее ему отказали; если он выразит согласие — ведь роли переменились и соотношение сил тоже может измениться, — этим вы сможете спасти не только собственную жизнь, свободу, состояние, но и жизнь, свободу и состояние всех нас». Вот что я ему сказал. И тогда он согласился на мою мольбу, на мою настоятельную просьбу и повеление. Но случилось именно то, что я предвидел: вы слишком далеко зашли, приняв на себя обязательства, которые не можете теперь нарушить.
 Жорж следил за речью губернатора с возрастающим удивлением, но с совершенным спокойствием.
 — Итак, — сказал он, — вам все известно, милорд?
 — Ну конечно же, все мне отлично известно; кажется, я ничего не забыл.
 — Ничего, — произнес Жорж, улыбаясь, — ничего, ваши шпионы прекрасно осведомлены, примите мои комплименты, ваша полиция хорошо работает.
 — Ну так вот, — сказал губернатор, — теперь вы знаете, почему я действовал так; решайте, еще есть время, согласитесь принять руку Сары, примиритесь с ее семьей, откажитесь от безумных помыслов, а я буду вести себя так, как будто ничего не знаю, ни о чем не осведомлен, все забыл.
 — Невозможно, — произнес Жорж.
 — Подумайте же, с какими людьми вы связались.
 — Вы забыли, милорд, что эти люди, о которых вы отзываетесь с таким пренебрежением, — мои братья; что, презираемые белыми, люди так называемой низшей расы, меня признали, избрали своим вождем; вы забываете, что они всецело доверили мне свои жизни, и я предан им навсегда.
 — Итак, вы отказываетесь?
 — Да!
 — Отвергаете все мои условия?
 — Простите, милорд, я не могу их принять.
 — Несмотря на вашу любовь к Саре и на ее любовь к вам?
 — Несмотря ни на что.
 — Подумайте как следует.
 — Бесполезно. Я не изменю своего решения.
 — Ну хорошо, Жорж, теперь, — сказал лорд Маррей, — последний вопрос.
 — Говорите.
 — Если бы я был на вашем месте, а вы на моем, как бы вы поступили?
 — Не понимаю.
 — Ну, если бы я был Жорж Мюнье, руководитель восстания, а вы лорд Уильям Маррей, губернатор Иль-де-Франс, если бы вы держали меня в руках, как я вас ныне держу в своих, скажите, как поступили бы вы?
 — Как бы я поступил, милорд? Я разрешил бы свободно выйти отсюда человеку, который явился по вашему приглашению, полагая, что идет на место встречи, а не завлечен в ловушку; а вечером, если я убежден в правоте своего дела, я обратился бы к богу с просьбой, чтобы всевышний разрешил Наш спор.
 — Так вот, это было бы неверным шагом, Жорж, ибо с того момента, как я бы обнажил шпагу, вы уже не смогли бы меня спасти; как только я зажег бы пламя восстания, следовало бы погасить его в моей крови. Нет, Жорж, я не хочу, чтобы такой человек, как вы, погиб на эшафоте, как обыкновенный мятежник, намерения которого будут истолкованы превратно, а имя проклято. И, чтобы спасти вас от подобного несчастья, чтобы судьба не глумилась над вами, — отныне вы мой пленник; я арестую вас.
 — Милорд! — воскликнул Жорж, оглядываясь вокруг в поисках оружия, которым он мог бы защищаться.
 — Господа, — громко произнес губернатор, — войдите и арестуйте этого человека.
 Появились четыре солдата во главе с капралом и окружили Жоржа.
 — Отведите его в полицию, — сказал губернатор, — заключите в камеру, которую я приказал подготовить, установите строгую охрану, но следите за тем, чтобы ему было оказано должное уважение.
 При этих словах губернатор поклонился арестанту, и Жорж вышел из кабинета.




 Глава XXII. ВОССТАНИЕ


 Все, что произошло, случилось так быстро и столь неожиданно, что у Жоржа даже не было времени подготовиться к этому. Благодаря исключительному самообладанию, он скрыл нахлынувшие на него чувства за непринужденной улыбкой. Арестант и его охранники вышли через заднюю дверь, у порога которой стоял экипаж губернатора; но случилось так, что Мико-Мико проходил мимо, когда Жорж садился в экипаж; наш герой и его постоянный гонец обменялись взглядами.
 По приказу губернатора Жорж был доставлен в полицию.
 Само название говорило о том, для чего предназначалось это здание, расположенное на улице Правительства подле театра.
 Жоржа ввели в камеру, указанную губернатором; это была комната, заранее приготовленная по приказанию лорда Маррея, и было заметно, что ее стремились сделать по возможности комфортабельной. Мебель была весьма опрятной, а кровать даже изящной; ничего в этой комнате не напоминало тюрьму, кроме зарешеченных окон.
 Когда дверь закрылась и узник остался в одиночестве, он подошел к окну, выходившему на особняк Коанье. Одно из окон особняка находилось напротив комнаты Жоржа, и он мог. видеть все, что делалось там; к тому же окно было открыто.
 Жорж возвратился к двери, прислушался и понял, что в коридоре находится часовой.
 Затем он вновь подошел к окну и открыл его. На улице не было часовых; полагались на массивные решетки, которые казались надежнее самой бдительной охраны.
 Итак, надежды бежать без посторонней помощи не было.
 И все же Жорж ожидал помощь; оставив окно открытым, он пристально смотрел в сторону особняка Коанье, который, как мы уже сказали, возвышался напротив здания полиции. И действительно, к своей радости, примерно через час Жорж увидел, что в комнату напротив окна тюрьмы швейцар особняка привел Мико-Мико с бамбуковым шестом на плече. Арестант и Мико-Мико обменялись одним лишь взглядом, но этот взгляд, каким мгновенным он ни был, вернул Жоржу спокойствие духа.
 С этого момента Жорж казался безмятежным, как будто он находился в своем доме в Моке. Лишь внимательный наблюдатель заметил бы, как порою хмурились его брови и он проводил рукой по лбу; за внешне спокойным обликом крылись тревожные, мятежные мысли, которые, словно бушующее море, своим приливом и отливом волновали Жоржа.
 Однако проходило время, и не было никаких признаков какого-либо беспорядка в городе. Не слышно было ни боя барабана, ни лязга оружия. Два или три раза Жорж подбегал к окну, обманутый донесшимся шумом, но всякий раз шум, принятый им за барабанный бой, оказывался грохотом проезжавшей по улице телеги с бочками.
 Наступала ночь, и по мере ее приближения возбуждение Жоржа возрастало. В лихорадочном волнении он шагал от двери к окну; выход по-прежнему охранялся часовыми, а окно было прочно зарешечено.
 В раздумье Жорж прижимал руку к груди, лицо его слегка искажалось, и это свидетельствовало о том, как сильно бьется его сердце, от чего не застрахован даже самый мужественный человек в момент грозных поворотов судьбы. Разумеется, он думал об отце, который не подозревает о нависшей над семьей опасности.
 Что касается губернатора, то, как ни велика была неприязнь к нему Жоржа, потерпевшего неудачу, подобно проигравшему игроку, он не мог не понимать, что губернатор, с присущим аристократу тактом, желал его спасти, и, лишь после того как Жорж отверг все его предложения, приказал его арестовать.
 Итак, Жорж Мюнье был арестован по обвинению в государственной измене.
 Сумерки сгущались. Жорж взглянул на часы: была половина девятого, в десять часов должно было начаться восстание.
 Подняв голову, Жорж вновь взглянул на особняк Коанье; в комнате напротив мелькнула тень, затем Жоржу подали знак. Он отошел от окна; какой-то сверток пролетел сквозь прутья решетки и упал посреди камеры.
 Бросившись к свертку, Жорж поднял его: в нем были веревка и напильник; то была помощь извне, которую с нетерпением ждал Жорж. Теперь свобода зависела от него, но он желал воспользоваться ею в тот момент, когда начнется восстание.
 Жорж спрятал веревку под матрац; когда наступила полная темнота, он начал подпиливать прутья решетки.
 Прутья находились на таком расстоянии один от другого, что, убрав один из прутьев, Жорж смог бы пролезть в образовавшийся проем.
 Однако дело продвигалось медленно: пробило девять часов, половина десятого, десять; узник продолжал пилить железную решетку, как вдруг ему показалось, что в конце улицы Правительства, подле театра и в порту, вспыхнули яркие огни, но ни один патруль не появился на улице, ни один солдат не возвращался в свою казарму. Жорж не мог понять причин бездеятельности губернатора; он слишком хорошо знал его и был уверен, что тот предпримет охрану города; между тем город, казалось, оставался без охраны, словно всеми покинутый.
 Но вот в десять часов Жорж услышал гул, доносившийся со стороны Малабарского лагеря; именно оттуда, очевидно, должны были появиться повстанцы, собравшиеся на берегу Латанье. Жорж принялся действовать более энергично: внизу прут был уже перепилен, он начал пилить сверху. Гул усиливался: сомнений не было — то был гул многих тысяч голосов.
 Лайза сдержал слово; радостная улыбка появилась на лице Жоржа, гордость озарила его чело; значит, будет битва, и если суждена не победа, то, во всяком случае, борьба!
 И он, Жорж, присоединится к схватке: прут решетки уже еле держится! С бьющимся сердцем он напряг слух: шум приближался, а свет, который он заметил раньше, становился все ярче. Был ли то пожар в Порт-Луи? Едва ли: не было слышно криков отчаяния.
 Более того, в нарастающем гомоне можно было различить скорее возгласы ликования, чем угрозы, не слышалось бряцания оружия, а улица, где находилось здание полиции, оставалась пустынной.
 Жорж прождал еще четверть часа, надеясь, что раздастся стрельба, и он, наконец, убедится, что началась борьба, однако слышался лишь тот же странный шум.
 Тогда узник решил, что главное для него — бежать из тюрьмы. Последним усилием он вырвал прут из решетки, крепко привязал веревку у основания решетки, выбросил на улицу отпиленный прут, решив, что он послужит оружием, пролез сквозь проем, соскользнул по веревке и без затруднений опустился на землю; затем подобрал железный прут и ринулся в одну из прилегающих улиц.
 Приближаясь к Парижской улице, которая пересекает северный квартал города, Жорж увидел, что свет становится все ярче, до его слуха донесся возрастающий гул: наконец он достиг одной из ярко освещенных улиц и все понял.
 Улицы, примыкавшие к Малабарскому лагерю, как раз к тому месту, откуда повстанцы предполагали войти в город, были ярко освещены, словно по случаю праздника; в разных местах, перед наиболее заметными домами, стояли открытые бочки с араком, ромом и водкой, предназначенные для бесплатной раздачи. Негры двинулись на Порт-Луи, словно лавина, издавая воинственные и яростные крики. Но, войдя в город, они увидели, что улицы освещены и повсюду стоят бочки с вином. Это был неодолимый соблазн. Некоторое время их удерживала боязнь, что вино отравлено, а также приказ Лайзы. Вскоре, однако, природная страсть одержала верх над дисциплиной и даже над страхом; несколько человек бросились к бочкам и начали пить. Буйная радость смельчаков увлекла всю толпу негров, началось повальное пьянство; огромное множество невольников, которые могли бы захватить Порт-Луи, мгновенно рассеялось и, окружив бочки, принялось с радостным бешенством поглощать водку, ром, арак — эту вечную отраву рабов, при виде которой негры, не в силах устоять перед соблазном, готовы продать детей, отца, мать, наконец самих себя.
 Именно отсюда доносился зловещий гомон, которого Жорж не мог объяснить. Губернатор воспользовался советом Жака и, как мы сможем убедиться, с успехом применил его. Повстанцы, вошедшие в город, прежде чем пересечь квартал, расположенный между Малой горой и Тру-Фанфароном, задержались невдалеке от губернаторского дома.
 Глядя на ужасное зрелище, Мюнье не сомневался более в трагическом исходе восстания; он вспомнил наставления Жака, и ему стало стыдно.
 И с этими людьми он надеялся изменить жизнь негров на острове, добиться их освобождения от гнева рабства, в котором они пребывали в течение двух веков! Чего же он добился? Вот они, пьяные, распевают песни, танцуют, веселятся, ни о чем другом не думают; триста солдат смогли бы теперь отвести на плантации и заставить работать этих опустившихся, распоясавшихся десять тысяч негров!
 Итак, длительный этап самовоспитания оказался напрасным; углубленное изучение собственных сил, сердца, личных возможностей было бесполезным; превосходство характера, ниспосланное богом, житейский опыт — все потерпело крах перед торжеством инстинкта расы, увлеченной алкоголем и пренебрегшей свободой.
 В этот миг Жорж осознал бесплодность своих помыслов; его гордость вознесла было его ввысь, затем все низверглось; то было лишь видение — и Жорж очутился на том же месте, где его обуяла неуемная гордость. Группа любопытствующих, несомненно, не понимала причин импровизированного праздника, устроенного губернатором для рабов, и смотрела на все происходящее, вытаращив глаза и разинув рты; каждый спрашивал соседа, что это означает, и сосед; такой же несведущий, как и он, не мог дать никакого объяснения.
 Жорж переходил от группы к группе, вглядываясь в ярко освещенные улицы, где шатались пьяные негры, бормотавшие несусветные глупости. Он искал среди толпы падших единственного человека, на которого мог бы положиться посреди общего разгула. То был Лайза!
 Вдруг Жорж услышал шум, несущийся от здания полиции; с одной стороны раздавались сильные залпы, следовавшие с регулярностью, характерной для войсковых подразделений, с другой стороны велся редкий беспорядочный огонь.
 Итак, все-таки было место, где происходило сражение.
 Жорж бросился туда и пять минут спустя оказался на улице Правительства. Он не ошибся, группой сражавшихся командовал Лайза, который, узнав, что Жорж арестован, возглавил отряд из четырехсот верных бойцов, обошел город вокруг и направился к зданию полиции, чтобы освободить Жоржа. Власти, по-видимому, узнали об этом, и как только группа инсургентов была замечена в конце улицы, батальон англичан двинулся ей навстречу.
 Лайза полагал, что ему не удастся освободить Жоржа без борьбы, но рассчитывал на прибытие в город тех мятежников, которых он ждал со стороны Малабарского лагеря; они должны были помочь. По известной уже нам причине этого не произошло.
 В мгновение ока Жорж оказался среди сражавшихся; он громко закричал: «Лайза! Лайза!» Значит, он все же нашел негра, достойного называться человеком; он встретил душу, родственную его душе.
 Два вождя объединились в огне сражения и, не пытаясь обезопасить себя, не боясь свистящих вокруг пуль, обменялись несколькими словами, продиктованными безысходностью положения.
 Лайза был обо всем осведомлен; покачав головой, он произнес:
 — Все погибло.
 Желая внушить ему надежду, Жорж посоветовал воздействовать на пьяниц, но Лайза с презрением заметил:
 — Они будут пить, пока ничего не останется, надеяться не на что. Множество бочек было открыто, чтобы вина хватило на всех.
 Великая борьба уже изначально становилась бессмысленной. Жорж, которого Лайза стремился спасти, был теперь на свободе; оставалось лишь пожалеть убитых и раненых негров и дать сигнал к отступлению.
 Но отступать по улице Правительства было невозможно; в то время как отряд Лайзы стоял против английского батальона, преграждавшего ему путь, другой правительственный отряд, укрывшийся в засаде у порохового завода, вышел с барабанным боем и преградил дорогу, по которой ранее проникли в город Лайза и его сподвижники. Пришлось отступить по улицам, прилегающим ко Дворцу правосудия; и по ним добираться до Малабарского лагеря.
 Пройдя шагов двести, Лайза и отряд оказались на освещенных улицах, где стояли бочки с вином. Перед ними предстала картина необузданного разгула.
 А в конце каждой улицы виднелись сверкавшие в темноте штыки английской роты. Жорж и Лайза переглянулись с горькой улыбкой, означавшей, что речь теперь может идти уже не о победе, а лишь о смерти, но о мужественной смерти.
 Однако оба попытались сделать последнее усилие: они бросились на главную улицу, стремясь присоединить свой отряд к восставшим неграм. Некоторые из повстанцев были не в состоянии понять, чего от них хотят предводители, другие пели песни и танцевали, едва держась на ногах; большинство же напившихся до бессознательного состояния валялись на земле.
 Лайза схватил хлыст и начал изо всех сил избивать несчастных. Жорж, опираясь на железный прут, единственное свое оружие, смотрел на них с глубоким презрением.
 Вскоре Мюнье и Лайза окончательно поняли, что надеяться не на что и каждая потерянная минута угрожает их жизни; к тому же кое-кто из верных рабов, соблазненных бочкой с вином, также предали своих вождей. Нельзя было терять время, следовало отступить.
 Жорж и Лайза собрали небольшой отряд из верных людей и направились по улице, на которой находились солдаты английского гарнизона. Пройдя небольшое расстояние, они увидели направленные в их сторону ружья; внезапно вспыхнул огонь, град пуль посыпался на их ряд, сразив не менее десяти человек, и тогда раздалась команда:
 —"Вперед!"
 Вскоре оба отряда сошлись, и завязалась рукопашная.
 То была кровопролитная схватка; известно, сколь мужественны английские солдаты и как геройски они умирают.
 Но ныне они имели дело с отчаявшимися людьми, которые знали, что, если попадут в плен, их ждет позорная смерть, и поэтому хотели умереть свободными.
 Жорж и Лайза показывали чудеса отваги и мужества.
 Лайза — с ружьем, которое он держал за ствол, пользуясь им, как бичом; Жорж — с железным прутом тюремной решетки, служившим ему дубинкой; сподвижники помогали им, бросаясь со штыками на англичан, в то время как раненые, ползая по земле, наносили противнику ножевые раны.
 Минут десять продолжалась яростная, смертельная борьба; трудно было предсказать, на чьей стороне будет победа: однако отчаяние победило дисциплину; ряды англичан разомкнулись, словно прорванная плотина, что позволило потоку негров ринуться в брешь и выйти за пределы города.
 Жорж и Лайза, руководившие атакой, находились теперь в арьергарде, чтобы обеспечить отступление. Вскоре прибыли к подножию небольшой горы, крутой и хорошо укрытой, так что англичане не рискнули бы направиться сюда. Здесь остановились, и воины смогли перевести дух. Человек двадцать чернокожих окружили вождей, остальная же часть отряда рассеялась во все стороны; отныне не приходилось думать о сражении, предстояло укрыться в Больших лесах.
 Жорж определил место сбора повстанцев вокруг Моки, где проживал его отец; он сказал,
 что выйдет из Моки на следующий день на заре и направится к Большому порту, где раскинулись дремучие леса. В этот миг луна, проплывая между облаками, озарила бледным светом отряд, которым командовал Жорж, как вдруг в растущем вблизи кустарнике блеснул огонь, раздался выстрел, и Жорж упал к ногам Лайзы, сраженный пулей. Вслед за тем кто-то бросился из дымящегося кустарника в лощину, пробираясь к английским войскам, расположившимся на берегу ручья Пюсоль.
 И хотя стрелявший бежал быстро, Лайза узнал его. Прежде чем Жорж потерял сознание, он услышал возглас Лайзы:
 — Антонио-малаец!




 Глава XXIII. СЕРДЦЕ ОТЦА


 В то время как события, описанные нами, происходили в Порт-Луи, Пьер Мюнье в Моке с тревогой ожидал исхода борьбы, на которую намекал ему сын. Привыкший, как мы уже сказали, к вечному господству белых, отец давно решил для себя, что это господство не только благоприобретенное право, но и естественное состояние. Как ни велика была его преданность сыну, он не мог поверить, что можно устранить вековые расистские преграды.
 Итак, Пьер Мюнье с тревогой ожидал возвращения сына.
 Смертельно бледный, он безмолвно сидел в своей комнате, устремив взгляд на дверь.
 Внезапно послышались шаги множества людей. Шум приближался и усиливался; несчастному отцу почудилось, что это похоронная процессия.
 Вскоре в переднюю молча вошли люди; в тишине старику послышался стон, и ему показалось, что это стон его сына.
 — Жорж, — воскликнул он, — Жорж, это ты, ради бога, отвечай, говори, иди ко мне!
 — Да, отец, — ответил Жорж слабым, но спокойным голосом, — это я.
 В тот же миг дверь открылась, вошел Жорж и остановился, опираясь на дверь; он был так бледен, что Пьеру Мюнье на мгновение почудилось, будто это тень от его сына, которую он вызвал и которая возникла перед ним. Поэтому он не бросился к сыну, а отступил назад.
 — Во имя неба, — прошептал он, — что с тобой, что случилось?
 — Ранение тяжелое, но, успокойтесь, отец, не смертельное, вот видите, я стою на ногах, правда, долго стоять не могу.
 Затем он слабым голосом произнес:
 — Ко мне, Лайза, помоги.
 И упал на руки негра. Пьер Мюнье бросился к сыну, но Жорж уже потерял сознание.
 С присущей ему необычайной силой воли Жорж, несмотря на слабость, почти умирая, хотел показаться отцу здоровым — на этот раз не из чувства гордости, но лишь потому, что знал, как любит его отец, и боялся, что, если тот увидит сына на носилках, его может поразить смертельный удар. Не слушая уговоров Лайзы, он встал с носилок, на которых негры по очереди несли его, пробираясь по ущельям горы Пус. С нечеловеческим усилием, подчиняясь могучей воле, преодолевающей физическую немощь, он поднялся, уцепился за стену и, стоя, предстал перед отцом.
 Как он и предполагал, это успокоило старика.
 Лайза стоял в углу подле буфета, опираясь на ружье, и, то и дело поглядывая на окно, ожидал наступления рассвета.
 Другие негры, бесшумно удалившиеся, после того как перенесли Жоржа на диван, теснились в соседней комнате, по временам просовывая свои черные головы в дверь. Некоторые расположились возле дома, перед окнами; многие были ранены, но, казалось, никто не думал о своих ранах.
 С каждой минутой число негров возрастало, так как беглецы, рассыпавшиеся во все стороны, чтобы не попасть в руки англичан, подходили к дому Мюнье разными дорогами, один за другим, словно заблудившиеся овцы, которые возвращаются в стадо. В четыре часа утра вокруг дома собралось около двухсот негров.
 Тем временем Жорж пришел в себя и попытался успокоить отца, но голос его был настолько слаб, что, как ни радовался старик, он попросил сына замолчать; затем он спросил, куда ранен Жорж и какой врач перевязывал рану; улыбаясь, слабым движением головы Жорж указал на Лайзу.
 Известно, что некоторые негры в колониях славятся как умелые хирурги; иногда даже белые колонисты предпочитают обращаться к ним, а не к профессиональным врачам. Дело объясняется просто: эти первобытные люди подобны нашим пастухам, которые часто отнимают пациентов у самых опытных докторов, постоянно находясь в царстве природы и постигая, так же как звери, некоторые ее тайны, неведомые другим людям. Лайза слыл на острове замечательным хирургом; негры объясняли его знания тем, что он постиг тайну магических заклинаний, представители же белой расы считали, что он знает травы и растения, названия и свойства которых не известны никому другому. И Пьер Мюнье успокоился, узнав, что рану сына перевязывал Лайза.
 Между тем близился час рассвета. С каждой минутой Лайза, казалось, все сильнее беспокоился. Ждать дольше было нельзя; под предлогом, что хочет пощупать пульс больного, он подошел к Жоржу и тихо произнес несколько слов.
 — О чем вы спрашиваете и что вы хотите, дорогой друг? — спросил Пьер Мюнье.
 — Вы должны знать, чего он хочет, отец: он хочет, чтобы я не попал в руки белых, и спрашивает меня, чувствую ли я себя достаточно хорошо, чтобы меня можно было перенести в Большие леса.
 — Перенести тебя в Большие леса! — воскликнул старик. — Такого слабого, нет, это невозможно.
 — Но ведь другого выхода нет, отец, иначе меня арестуют у вас на глазах, и…
 — Что им нужно от тебя? Что они могут тебе сделать? — спросил встревоженный Пьер Мюнье.
 — Они желают, отец, расправиться с ничтожным мулатом, осмелившимся бороться против них и, может быть, в какой-то момент заставившим их дрожать от страха. Что они могут со мной сделать?! О! Самую малость, — улыбаясь произнес Жорж, — они могут отрубить мне голову в Зеленой долине.
 Старик побледнел и задрожал всем телом, охваченный негодованием. Затем он поднял голову и, глядя на раненого, прошептал:
 — Схватить тебя, отрубить тебе голову, отнять от меня моего мальчика, убить его, убить моего Жоржа! Только за то, что он красивее их, смелее их, образованнее… Пусть-ка они придут сюда!..
 И с отвагой, на которую еще пять минут назад казался неспособным, старик ринулся к карабину, пятнадцать лет висевшему без применения на стене, схватил его и воскликнул:
 — Да, да! Пусть придут и тогда поглядим! Вы лишили бедного мулата всего, господа бледнолицые, — лишили его самоуважения. — Он помолчал. — Если даже вы лишили бы его жизни, то и тогда он не произнес бы ни слова, но вы хотите отнять у него сына, чтобы посадить в тюрьму, чтобы пытать его там, отрубить ему голову! Ну, господа белые, приходите, и тогда посмотрим. Пятнадцать лет в нас зреет ненависть; приходите же, настало время свести с вами счеты!
 — Прекрасно, дорогой отец, прекрасно! — воскликнул Жорж, приподнявшись на локте, лихорадочно блестящими глазами глядя на старика, — прекрасно! Теперь я узнаю вас!
 — Итак, решено, в Большие леса, — сказал старик, — и посмотрим, осмелятся ли они преследовать нас. Да, сын, отправляйся; лучше быть в Больших лесах, чем в городе. Там над нами бог; пусть всевышний видит и судит нас. А вы, друзья, — продолжал мулат, обращаясь к неграм, — ведь вы всегда считали меня хорошим хозяином?
 — О да! Да! — в один голос воскликнули негры.
 — Разве вы не говорили много раз, что преданы мне не как рабы, а как родные дети?
 — Да, да!
 — Так вот, настал час, когда вы должны доказать мне свою преданность.
 — Приказывайте, хозяин, приказывайте!
 — Входите, входите все! — Комната наполнилась неграми. — Знайте, — продолжал старик, — мой сын решил спасти вас, дать вам свободу, сделать вас людьми; вот какое вознаграждение он получил. Но это еще не все; они, белые, хотят отнять его у меня, раненного, в крови, умирающего. Хотите его защитить, спасти его, решитесь ли вы умереть за него и вместе с ним?
 — Да, да! — закричали все.
 — Тогда в Большие леса, в Большие леса, — произнес старик.
 — В Большие леса! — повторили негры.
 Вслед за тем люди подняли сплетенные из веток носилки к дивану, на котором лежал Жорж, перенесли на них раненого, четыре негра ухватились за ручки и вынесли Жоржа из дома.
 Их сопровождал Лайза, за ним следовали все негры; Пьер Мюнье вышел последним, оставив дом открытым, брошенным, безлюдным.
 Колонна из двухсот негров продвигалась по дороге, ведущей от Порт-Луи в Большой порт; спустя некоторое время колонна повернула направо и поспешно приблизилась к подножию Средней горы, направляясь к истоку Креольской реки.
 Прежде чем зайти за гору, Пьер Мюнье, замыкавший колонну, поднялся на холм и в последний раз обратил взор в сторону покинутого им прекрасного дома. Перед его глазами раскинулась богатая плантация тростника, маниока и маиса, роскошные заросли памплемуссов, на горизонте высились величественные горы, обрамлявшие его поместье, подобно гигантской стене. Он подумал, что понадобилось три поколения честных, трудолюбивых людей, каким был он сам, чтобы на этой первозданной земле создать рай. Вздохнув и смахнув слезу, он поспешил к носилкам, где его ожидал раненый сын, ради которого он покидал родные места.




 Глава XXIV. БОЛЬШИЕ ЛЕСА


 Занимался день, когда группа беглецов достигла истоков Креольской реки; лучи солнца с востока осветили вершину Гранитной горы; пробуждалась жизнь леса. На каждом шагу у негров из-под ног выбегали танреки и спешили спрятаться в норы; обезьяны прыгали по ветвям, цепляясь за них хвостами, раскачиваясь, они с удивительной ловкостью прыгали с одного дерева на другое, укрываясь, в густой листве. С громким шумом взлетал глухарь, сотрясая воздух своими тяжеловесными крыльями, а серые попугаи, словно потешаясь над ним, игриво сопровождали его; появилась и другая птица — кардинал, подобный летящему пламени, быстрый, как молния, и сверкающий, как рубин. Природа, всегда молодая, беззаботная, всегда плодоносная, своей прозрачной тишиной и спокойной беспечностью являла вечный контраст людскому обществу с его волнениями и скорбями.
 После нескольких часов ходьбы отряд сделал остановку на равнине у подножия Безымянной горы, невдалеке от протекавшей реки. Все проголодались; к счастью, по дороге люди успешно занимались охотой, некоторые палками забили танреков — для негров это настоящее лакомство, другие убили обезьян и глухарей. Наконец, Лайза подстрелил оленя, за которым погнались четыре негра, через час они доставили его в лагерь. Итак, пищи хватило на всех.
 Лайза воспользовался стоянкой для того, чтобы перевязать раненого; по дороге он часто отдалялся от носилок, собирал травы или растения, целебные свойства которых были известны только ему. Когда пришли на стоянку, он смешал травы, положил собранный ворох в расщелину скалы и растер круглым камнем. Закончив это, он выжал из смеси сок, смочил им чистую тряпку и, сняв старую повязку, приложил новый компресс на двойную рану: к счастью, пуля не застряла в теле, а, попав под левое ребро, прошла насквозь и вышла наружу под бедром.
 Пьер Мюнье с тревогой следил за этой операцией. Рана оказалась тяжелой, но не смертельной; можно было ожидать, что если не поврежден какой-либо жизненно важный орган, то выздоровление пойдет в этих условиях даже быстрее, чем оно шло бы под наблюдением городского врача.
 Жорж, несмотря на боль, причиняемую перевязкой, даже не поморщился и старался, чтобы рука его, которую отец держал в своей руке, не дрожала.
 Но вот перевязка была завершена, трапеза закончена; пришла пора продолжать путь. Большие леса приближались, но немногочисленный отряд шел медленно; несли раненого, и трудно было продвигаться по лесной местности; на пути, где проходил отряд, от самого дома оставался заметный след. В течение часа шли вдоль берега Креольской реки, затем свернули влево и оказались у опушки леса. На пути все чаще стали встречаться густые заросли мимозы, между деревьями высоко поднимались гигантские папоротники, с вершин, подобные змеям, зацепившимся за них хвостами, свисали лианы; это означало, что отряд проник в Большие леса.
 Лес становился непроходимым, сближались стволы деревьев, папоротники обволакивали друг друга, а лианы создавали такие преграды, продираться сквозь которые становилось все более трудно, особенно тем, кто нес носилки. Жорж при виде очередных препятствий пытался встать на ноги, но всякий раз Лайза запрещал ему подниматься, а отец обращался к нему с такой нежной мольбой, что больной, не решаясь обидеть их, оставлял попытки сойти с носилок.
 Вместе с тем трудности, встреченные беглецами в девственных лесах, служили как бы гарантией их безопасности, потому что те же препятствия должны были преодолеть преследователи — английские солдаты, которые не обладали сноровкой негров пробираться в лесах, а привыкли маршировать по Марсову полю.
 В конце концов отряд подошел к такому дремучему лесу, по которому дальнейшее продвижение было невозможно.
 Люди долго шли вдоль сплошной стены деревьев; пройти сквозь чащу можно было, лишь орудуя топором, но ведь через этот проход могли потом пройти преследователи!
 После долгих поисков негры обнаружили охотничий сарай, в котором догорал огонь. По свежим следам было ясно, что беглые негры бродили здесь недавно и не могли уйти далеко.
 Лайза пошел по следу. Общеизвестна ловкость дикарей, которые в безмолвии лесов отыскивают друг друга или врага.
 Нагнувшись над землей, Лайза заметил, что трава была примята, из земли вышиблены камни, отогнуты ветки деревьев; наконец, он подошел к месту, где след терялся. С одной стороны с горы спускался ручей, впадавший в Креольскую реку, с другой — громоздилась гряда скал и камней, похожая на стену; лес, росший на ней, казался еще гуще, чем в других местах.
 Лайза перешел ручей, надеясь обнаружить пропавший след, но попытка оказалась тщетной; это означало, что негры — их было несколько — не могли уйти дальше.
 Лайза постарался подняться на стену; забравшись туда, он понял, что не сможет дальше вести людей, среди которых были раненые. Он спустился со стены, убедившись, что тот, кого он ищет, находится невдалеке, и оповестил о себе громкими возгласами, по которым беглые негры обычно узнают друг друга; Лайза стал ждать.
 Вскоре в чаще кустарника, покрывавшего каменную стену, что-то зашевелилось; человек, не привыкший к тайнам природы, мог бы принять это за трепетание листьев под ветром. Лайза же стал пристально наблюдать за кустарником; вскоре между ветвями он увидел два встревоженных глаза, они оглядели все вокруг и впились в Лайзу; Лайза повторил уже данный им сигнал, между камнями, словно змея, прополз человек; вскоре перед Лайзой предстал беглый негр.
 Они обменялись несколькими словами, после чего Лайза вернулся к отряду и отвел его туда, где встретил негра.
 Раздвинув камни, беглецы образовали в них проход, по которому прошли по двое и очутились в огромной пещере.
 Затем негр положил камни на место, чтобы снаружи следов прохода не было видно, цепляясь за кустарник и выступы камней, перелез через стену и исчез в лесу.
 Двести человек укрепились в чаще леса, и самый опытный глаз не мог бы постигнуть, каким путем они проникли сюда. Сохранив в тайне свое убежище, беглецы могли прожить здесь, ни в чем не нуждаясь, пока не выздоровеет Жорж, и уже затем решить, как действовать дальше. Какое бы решение ни принял молодой вождь, несчастные негры, которых Жорж сделал своими сообщниками, твердо намеревались до конца разделить его участь.
 Тяжелораненый Жорж сохранял свое обычное хладнокровие; оглядывая пещеру, он неотступно думал о возможностях защиты найденного Лайзой убежища.
 Жорж подозвал Лайзу и разъяснил ему, что, когда будет укреплен наружный вход в пещеру, следует вырыть окоп перед внутренним входом, а кроме того — заминировать пещеру порохом, который они захватили в Моке. Тотчас составлен был план сооружений и предприняты указанные работы. Жорж полагал, что, по всей вероятности, его намерены судить не как обычного беглеца и что белые будут считать себя победителями лишь тогда, когда захватят его живым.
 Итак, под наблюдением Пьера и Жоржа отряд принялся готовить пещеру к обороне; Лайза решил, что особо следует укрепить участок, который примыкал к входу.
 Приближалась ночь. Лайза оставил десять человек на этом важном участке, а сам направился к Жоржу доложить о результатах осмотра горы.
 Он застал Жоржа в шалаше, наспех сплетенном из ветвей деревьев, окопы были почти готовы; внезапно наступившая темнота не помешала работе.
 В караул вокруг укрепленной пещеры были расставлены двадцать пять человек, они сменялись каждые два часа.
 Пьер Мюнье охранял пещеру, а Лайза, сменив повязку Жоржу, тоже вернулся на свой пункт охраны.
 Каждый беглец ждал новых событий, которые, несомненно, должны были произойти с наступлением ночи.




 Глава XXV. СУДЬЯ И ПАЛАЧ


 Ночь перед предстоящей схваткой между повстанцами и теми, кто жаждал с ними расправиться, благоприятствовала преследователям и вызывала тревогу у беглецов.
 Эта ночь была величественной и ясной, хотя луна появилась совсем поздно. В тишине и во мраке Лайза улавливал едва слышный трепет листьев, журчание ручья, вой зверей; ни один из этих смутных звуков не ускользнул от слуха Лайзы; то был дикарь-охотник, человек, привыкший к одиночеству, вечный путешественник по лесным дебрям.
 Он слышал, как танреки грызут корни деревьев, узнавал шаги оленя, направлявшегося к знакомому источнику, улавливал полет летучей мыши. Прошло два часа, эти звуки не нарушали неподвижности Лайзы, как вдруг, словно очнувшись, он понял, что приближается патруль — шесть или восемь человек, во главе которых шел Пьер Мюнье. Лайза узнал его по одежде и по высокому росту.
 Лайза рванулся к ним.
 — Скажите, — спросил он, — люди, посланные вами в разведку, уже вернулись?
 — Да, они сообщили, что нас преследуют англичане.
 — А где они?
 — Час назад они остановились между вершиной Средней горы и истоком Креольской реки.
 — Англичане идут по нашим следам?
 — Да, надо полагать, они завтра появятся.
 — Нет, раньше, — ответил Лайза.
 — Почему раньше?
 — Потому что, если мы отправили своих разведчиков в деревню, то и они сделали то же самое.
 — Как же нам быть?
 — Вот что: поблизости бродят люди.
 — Откуда вы знаете, вы что — слышали их голоса, видели их следы?
 — Нет, но я услышал бег оленя и понял, что он испугался кого-то.
 — Итак, вы полагаете, что нас преследует какой-то разведчик?
 — Я убежден в этом. Тише!
 — Что?
 — Слушайте…
 — Да, я слышу шум.
 — Это полет глухаря, он в двухстах шагах от нас.
 — Откуда он летит?
 — Со стороны рощи.
 — Вы думаете, что его спугнул человек?
 — Человек или люди, не могу сказать, сколько их было.
 — Я не об этом спрашиваю. Вы думаете, что он взлетел, потревоженный кем-то?
 — Звери инстинктом узнают себе подобных и не пугаются их, — ответил Лайза.
 — Что же происходит?
 — Они приближаются… Тихо, вы слышите? — произнес негр.
 — Что это? — шепотом спросил старик.
 — Треск сухой ветки под ногой человека.
 — Тихо, они рядом с нами, могут услышать; спрячьтесь за ствол. Я буду на посту.
 И Лайза вернулся на свое место, а Пьер Мюнье скользнул за дерево; негры, которые были с ними, также затерялись в тени кустов и стояли неподвижно, словно безмолвные статуи.
 На минуту воцарилось молчание; ничто не нарушало покой ночи, как вдруг послышался грохот стремительно летевшего в пропасть камня. Почувствовав возле себя дыхание Пьера Мюнье, пытавшегося заговорить с ним, Лайза схватил его за руку; старик понял, что этого делать не следует, и промолчал.
 В тот же миг с клекотом вновь взлетел глухарь и, пролетев над вершиной тамариска, исчез в горах.
 Неизвестный путник был шагах в двадцати от людей, след которых он, по-видимому, разыскивал. Лайза и Пьер Мюнье затаили дыхание, остальные негры также стояли молча.
 Серебряный луч осветил вершины горной цепи, видневшейся на горизонте в просвете между деревьями. Вскоре над холмом Креолов появилась луна, ее ущербный диск медленно поплыл по небу. В это время послышался легкий шелест; кустарник, окаймлявший дорогу, раздвинулся, и среди ветвей возникла голова человека.
 В этом месте кустарник был освещен яснее, его не затеняли деревья. Пьер Мюнье и Лайза заметили, как шевелятся ветви.
 Некоторое время шпион неподвижно осматривался, затем, убедившись, что вблизи никого нет, вышел из кустарника. Лайза крепко сжал руку Мюнье, давая понять, что надо быть осторожным; негр не сомневался в том, что шпион отыскал их следы.
 И действительно, дойдя до края дороги, шпион наклонился к земле, пытаясь разглядеть, нет ли на ней следов прошедших здесь людей.
 В этот момент луна озарила верхушки деревьев и осветила лицо шпиона.
 Лайза молниеносно поймал одну из гибких ветвей, за которыми прятался и, словно орел, устремившийся к жертве, в один прыжок очутился у подножия скалы, схватил шпиона за пояс и вернулся с ним к своим сподвижникам.
 Он зорко следил за пленником, который крался с ножом в руке, безуспешно пытаясь поразить противника. Ночной мрак не помешал неграм узнать шпиона; то был Антониомалаец. Все произошло настолько стремительно, что Антонио не успел даже вскрикнуть.
 Наконец-то Лайза держал в руках своего смертельного врага; теперь предатель и убийца будет казнен. Когда он сдавил малайца между колен и с жестокостью победителя дал понять, что тому не на что надеяться, вдалеке вдруг послышался лай собаки.
 Не расслабляя рук, которыми он сжимал врага, Лайза поднял голову и прислушался.
 — Все в свое время, — как бы про себя произнес Лайза и обратился к окружавшим его неграм:
 — Привяжите этого человека к дереву, я должен поговорить с Пьером Мюнье.
 Негры схватили Антонио за ноги и за руки и привязали к стволу такамака. Убедившись, что малаец привязан крепко, Лайза отвел старика в сторону и показал рукой в сторону, откуда доносился собачий лай.
 — Вы слышали?
 — Что? — спросил старик.
 — Лай собаки.
 — Нет.
 — Послушайте! Они приближаются.
 — Вот теперь слышу.
 — За нами охотятся, как за оленями.
 — Ты думаешь, это нас преследуют?
 — А кого же еще?
 — Может быть, какая-то бездомная собака ищет еду.
 — Может быть, — ответил Лайза.
 Вскоре в лесу явственно послышался собачий лай.
 — Нас преследуют, — заявил Лайза.
 — Но откуда ты знаешь?
 — Это не охотничья собака, — сказал Лайза, — а собака, которая ищет хозяина. Проклятые изверги нашли ее у хижины беглого негра, и она ведет их по следу; если этот негр с нами, мы погибли.
 — Да это же лай Фиделя! — с ужасом произнес Пьер Мюнье.
 — Теперь узнаю, — сказал Лайза, — я уже слышал его вчера"он выл, когда мы принесли вашего раненого сына в Моку.
 — В самом деле, я забыл взять его с собой, когда мы уходили; но если это был Фидель, он уже прибежал бы прямо к нам. Слышишь, как усиливается вой?
 — Они его держат на поводке и следуют за ним, пес, быть может, ведет за собой целый полк, его нельзя винить, бедное животное, — с грустью произнес негр из Анжуана, — он не может идти быстрее, но, будьте спокойны, он приведет их.
 — Что же нам делать?
 — Если бы нас ожидало судно в Большом порту, до которого отсюда всего лишь восемь лье, мы устремились бы туда.
 Нет ли там у вас какой-либо возможности для побега?
 — Никакой!
 — Тогда придется драться, лучше погибнуть, защищаясь, чем сдаться врагу.
 — Стало быть, идем, — сказал Мюнье, обретая решимость, как только речь зашла о схватке. — Собака приведет их к входу в пещеру, внутрь они не пройдут.
 — Верно, — ответил Лайза, — идите к окопам.
 — А ты не пойдешь со мной?
 — Я должен остаться на несколько минут.
 — Когда же ты придешь?
 — При первом выстреле я буду с вами.
 Старик подал руку Лайзе — нависшая опасность стерла различия между ними — и, вскинув на плечо ружье, в сопровождении своих негров стремительно направился к входу в пещеру.
 Лайза провожал его взглядом, пока он не исчез во мраке, затем вернулся к Антонио, которого негры по его приказу привязали к дереву.
 — Теперь, малаец, — сказал он, — мы остались вдвоем.
 — Да, вдвоем, — произнес Антонио дрожащим голосом, — и чего же хочет Лайза от своего друга и брата?
 — Я хочу, чтобы ты вспомнил о том, что было сказано на празднике Ямсе на берегу Латанье.
 — Там много чего говорилось, и мой брат Лайза был очень красноречив, поэтому все с ним соглашались.
 — Не вспомнишь ли ты самое главное, — объявленный тогда приговор предателям?
 Антонио задрожал всем телом и, несмотря на медный цвет лица, заметно побледнел.
 — Кажется, мой брат забыл, — продолжал Лайза. — Хорошо, я напомню ему: тогда условились, что если в нашей среде объявится изменник, то каждый из нас вправе убить его, предать мгновенной или медленной, легкой или мучительной смерти. Точны ли слова клятвы и вспоминаешь ли ты их, брат мой?
 — Вспоминаю, — едва внятно ответил Антонио.
 — Тогда отвечай на мои вопросы.
 — Я не признаю за тобой право допрашивать меня, ты не судья, — воскликнул изменник.
 — Хорошо, тебя буду допрашивать не я. — И Лайза обратился к неграм, лежавшим вокруг него на земле. — Поднимитесь, — сказал он им, — и отвечайте.
 Негры повиновались; десять или двенадцать человек молча выстроились полукругом перед деревом, к которому был привязан Антонио.
 — Это рабы, — воскликнул предатель, — меня не могут судить рабы, я свободный негр, если я совершил преступление, меня должен судить трибунал, но не вы.
 — Довольно, — произнес Лайза, — судить тебя будем мы, а потом ты обратишься с жалобой к кому захочешь.
 Антонио умолк; в тишине, последовавшей за приказами Лайзы, раздался лай приближавшейся собаки.
 — Так как обвиняемый не желает отвечать, — обратился Лайза к неграм, окружившим малайца, — вместо него будете отвечать вы. Кто донес губернатору о заговоре только из-за того, что вождем восстания был избран не он, а другой?
 — Антонио-малаец, — глухо, но в один голос произнесли негры.
 — Не правда, — завопил малаец, — это ложь, клянусь; я отвергаю это обвинение.
 — Молчать, — приказал Лайза и продолжал:
 — После того как заговор был выдан губернатору, кто стрелял в нашего вождя и ранил его у подножия Малой горы?
 — Антонио-малаец, — ответили негры.
 — Кто меня видел? — закричал малаец. — Кто осмелится сказать, что то был я, кто может ночью отличить одного человека от другого?
 — Замолчи! — спокойно сказал Лайза. — После доноса губернатору о заговоре, после попытки убить нашего вождя кто пришел ночью в наш лагерь и ползал вокруг, как змея, чтобы найти проход, через который могли бы проникнуть к нам английские войска?
 — Антонио-малаец, — вновь воскликнули негры с не покидающей их убежденностью.
 — Я хотел присоединиться к своим, — воскликнул пленник. — Я шел к вам, чтобы разделить вашу участь, какой бы она ни была, клянусь; я отрицаю свою вину.
 — Верите ли вы тому, что он сказал?
 — Нет! Нет! Нет! — закричали все.
 — Дорогие, добрые мои друзья, — обратился к ним Антонио, — послушайте меня, я вас умоляю!
 — Молчать! — сказал Лайза суровым тоном, в котором как бы отражалось величие возложенной на него миссии. — Антонио трижды предал нас; значит, он заслуживает троекратной смерти. Антонио, готовься предстать перед Великим Духом, потому что ты сейчас умрешь!
 — Это убийство, — вскричал Антонио, — вы не имеете права убивать свободного негра, к тому же вблизи англичане, я буду кричать! Звать! Ко мне!.. Ко мне!.. Они хотят меня зарезать! Они хотят…
 Лайза схватил малайца за горло и заглушил его крик, затем обратился к неграм:
 — Приготовьте веревку!
 Услышав приказ, предвещавший его судьбу, Антонио сделал столь неимоверное усилие, что одна из повязок, прикреплявших его к дереву, порвалась. Однако он не смог высвободиться от самой крепкой из пут — руки Лайзы, который понял, что, если он будет и дальше сжимать горло врага, никакой веревки не потребуется; Антонио уже корчился в конвульсиях, когда Лайза освободил шею пленника.
 — Я обещал тебе дать время, чтобы ты смог предстать перед Великим Духом. Остается десять минут, готовься.
 Антонио хотел что-то сказать, но голос изменил ему. Лай собаки с каждым мгновением становился все более звучным.
 — Где веревка?
 — Вот она, — ответил негр, подавая ее Лайзе.
 — Хорошо, — отвечал тот. — Судья вынес приговор, палач должен привести его в исполнение.
 Лайза взял одну из толстых ветвей тамариндового дерева, притянул ее к себе, накрепко привязал к ней конец веревки, из другого конца сделал петлю, которую надел на шею Антонио, приказав двум помощникам придерживать ветвь, и, убедившись, что Антонио прочно прикреплен к дереву, он вновь предложил тому готовиться к смерти.
 Осужденный решился заговорить, но, вместо того чтобы взывать к богу о милосердии, он стал просить людей сжалиться над ним.
 — Да, братья мои, друзья мои, — льстивым голосом заговорил он, — я признаю себя виновным! — И, желая любой ценой спасти жизнь, чего не мог добиться ранее, отвергнув обвинение, произнес:
 — Я виновен! Решайте, как поступить со мной. Надеюсь, что вы проявите милосердие к своему старому другу. Вспомните, как вы веселились на наших посиделках! Кто распевал для вас песни, рассказывал увлекательные истории? Как же вы останетесь без меня? Кто вас потешит? Кто отвлечет от мук, от тяжелого труда? Сжальтесь, друзья мои, помилуйте бедного Антонио! Даруйте мне жизнь. Нижайше прошу вас!
 — Предстань пред Великим Духом, тебе остается жить пять минут, — произнес Лайза.
 — Нет, дорогой Лайза, позволь продлить мою жизнь на пять лет, — продолжал малаец. — Я буду твоим рабом. Буду тебе верно служить, исполнять твои приказы, а если что не так, ты будешь бить меня кнутом, розгами, веревкой, я все стерплю и буду всегда говорить, что ты великодушный человек, спас мне жизнь. Молю тебя о жизни!
 — Антонио, ты слышишь вой собаки?
 — Ты думаешь, это я посоветовал ее взять? Нет, не я!
 Клянусь, не я!
 — Антонио, — сказал Лайза, — белому не пришло бы в голову направить собаку по следам ее хозяина, ты научил его так поступить! Ты виновен в этом!
 Малаец тяжело вздохнул; он надеялся убедить сурового судью и готов был стерпеть любое унижение.
 — Да, — сказал он, — это я. Великий Дух покинул меня, жажда мести превратила в безумца. Сжалься над безумцем, Лайза, во имя твоего брата Назима, прости меня!
 — А кто предал Назима, когда он собрался бежать? Напрасно ты взываешь к имени Назима. Малаец, ты сейчас умрешь!
 — Нет, нет, Лайза, друзья мои, будьте милосердны!
 Не слушая жалоб, увещеваний и мольбы осужденного, Лайза одним взмахом ножа перерезал крепления, его помощники отпустили ветвь, к которой был привязан Антонио, и она поднялась, увлекая за собой гнусного предателя.
 Ужасный крик, последний крик, в котором, казалось, соединились отчаяние, страх, одиночество, разнесся по лесу; все было кончено, и тело Антонио превратилось в труп, качавшийся на веревке над пропастью.
 Лайза некоторое время молча наблюдал, как колеблется веревка, которая постепенно становилась неподвижной Затем он вновь прислушался к лаю собаки, находившейся уже подле пещеры, подобрал лежавшее на земле ружье и обратился к неграм:
 — Идемте, друзья! Месть совершена, теперь мы можем спокойно умереть.
 Сопровождаемый сподвижниками, он направился к пещере.




 Глава XXVI. ОХОТА ЗА НЕГРАМИ


 Лайза не ошибся: собака шла по следам хозяина и привела англичан прямо к входу в пещеру; прибежав туда, она бросилась в густой кустарник и принялась скрести и лизать камни. Англичане поняли, что они пришли к цели.
 По приказу начальника солдаты с кирками начали пробивать проход. Вскоре проем, через который мог пройти человек, был готов. Один солдат просунулся в него до пояса, но последовал выстрел, и солдат упал с простреленной грудью; второго постигла та же участь; попытался проникнуть третий, но также был убит.
 Повстанцы первыми начали стрельбу, полные решимости сопротивляться до конца. Нападавшие же приняли меры предосторожности; тщательно прикрываясь, они расширяли проем, чтобы одновременно могли пройти несколько солдат; забили барабаны, и гренадеры ринулись со штыками вперед.
 Однако преимущество осажденных было столь велико, что вскоре брешь заполнилась убитыми, и, прежде чем начать новый приступ, следовало убрать трупы.
 На этот раз ценою больших жертв англичане прорвались к центру пещеры; используя укрытие, которое было сооружено по указанию Жоржа и под командой Лайзы и Пьера Мюнье, негры стреляли метко.
 Все это время Жорж, находясь в шалаше, мысленно проклинал себя; рана не позволяла ему принять участие в сражении. Запах пороха, ружейная стрельба, беспрерывные атаки англичан — все это вызывало в нем неистовое желание драться, которое заставляет человека рисковать жизнью без оглядки. Ведь сражение велось не за какие-то мелкие интересы, не за прихоть короля, даже не за попранную честь нации, за которую следовало отомстить; нет, это было кровное дело защищавших себя негров; и он, Жорж, мужественный, умный человек, ничем не мог помочь, ни делом, ни даже советом. Он мог лишь плакать от бессильной ярости.
 При второй атаке, проникнув в пещеру, англичане начали обстрел укреплений, и, поскольку шалаш, где лежал Жорж, находился за укреплениями, несколько пуль со свистом пролетели сквозь листья веток, из которых он был сплетен Свист пуль мог бы напугать кого угодно, но Жоржа он успокоил и возбудил в нем чувство гордости: он тоже подвергался опасности и если не отомстит за своих друзей, то по крайней мере сможет умереть.
 Англичане на короткое время прекратили атаку; по глухим ударам кирки можно было понять, что они готовятся к новому приступу; и действительно, вскоре часть внешней стены пещеры рухнула, и проход расширился вдвое. Вновь забил барабан, и при свете луны в третий раз засверкали штыки у входа в пещеру.
 Пьер Мюнье и Лайза переглянулись; стало очевидно, что борьба будет жестокой.
 — Что вы можете еще предпринять? — спросил Лайза.
 — Пещера заминирована, — ответил старик.
 — В таком случае у нас есть возможность спастись, только в решающий момент делайте все, что я скажу, или мы погибнем: невозможно отступать с беспомощным раненым.
 — Ну что ж! Пусть меня убьют подле него.
 — Зачем же? Лучше спасти вас обоих.
 — Меня и сына?
 — Вначале вас, а потом его, это не имеет значения.
 — Я не оставлю сына, предупреждаю тебя, Лайза.
 — Вы оставите его — только так можно его спасти.
 — Что ты хочешь сказать?
 — Объясню потом!
 Затем он обратился к неграм:
 — Итак, друзья, настал решающий момент. Огонь по красным курткам, стреляйте без промаха! Через час пороха и пуль останется совсем немного.
 Началась стрельба. Негры, отличные стрелки, точно исполняли приказ Лайзы; ряды англичан стали редеть, однако колонна, несмотря на преграды, продолжала продвигаться в подземелье. К тому же со стороны англичан не было ни одного выстрела; казалось, на этот раз они хотят захватить укрепления только с помощью штыков.
 Тяжелая для всех обстановка была особенно невыносимой для беспомощного Жоржа. Вначале он привстал, опираясь на локоть, затем ему удалось встать на ноги, но когда он хотел было пойти, то почувствовал невероятную слабость; земля словно уходила из-под ног, и он вынужден был ухватиться за висевшие над ним ветви. Отдавая должное смелости преданных ему негров, он не мог не восхищаться также холодной храбростью англичан, которые продолжали продвигаться, как на параде, хотя с каждым шагом несли потери. Жорж понял, что на этот раз они не отступят и через пять минут, несмотря на непрерывный обстрел своих рядов, захватят укрепления.
 Он подумал еще, что всему виною был он, что из-за него, вынужденного играть роль беспомощного наблюдателя, все эти люди обречены на смерть, и его стали терзать угрызения совести. Он вновь попытался сделать шаг, желая стать в ряды сражающихся, сдаться врагу — ведь ясно было, что, захватив его, англичане прекратили бы битву, но он почувствовал, что не сможет пройти и трети расстояния, отделявшего его от англичан. Он хотел крикнуть осажденным, чтобы те прекратили огонь, а англичанам — чтобы они прекратили наступление, и объявить, что он сдается; но его слабый голос терялся в непрекращающейся перестрелке. К тому же в этот миг он увидел отца, который во весь рост поднялся в окопе с горящей ветвью сосны в руках и сделал несколько шагов в сторону англичан, потом, среди пламени и дыма, поднес факел к траве. Огонь стал быстро распространяться, земля вздыбилась, произошел страшный взрыв, и под ногами англичан возникла огненная лава, свод пещеры, а за ним опиравшаяся на него скала рухнули; в невообразимом хаосе, под вопли оставшихся по другую сторону англичан, исчез подземный подход к пещере.
 — Теперь, — воскликнул Лайза, — нельзя терять время.
 — Приказывай, что надо делать?
 — Поспешите к Большому порту, постарайтесь найти приют на французском судне, я позабочусь о Жорже.
 — Я говорил тебе, что не оставлю сына.
 — А я вам сказал, что вы это сделаете, потому что, оставаясь с ним, вы обрекаете его на смерть.
 — Но почему?
 — Ваша собака у них, и они неустанно будут следовать за вами, будь вы в лесу или в пещере, собака направит их в ваше логово, и вы, находясь с Жоржем, погубите его. Если же вы уйдете отсюда, они подумают, что ваш сын с вами, и пустятся в погоню, а я тем временем с четырьмя друзьями унесу Жоржа в противоположную сторону, мы доберемся до лесов, окружающих Бамбуковый холм. Если у вас будет возможность спасти нас, дайте знать, зажгите огонь на острове Птиц; тогда мы спустимся на плоту по Большой реке к устью, и вы возьмете нас в шлюпку.
 Пьер Мюнье, затаив дыхание, выслушал наставление и, обняв негра, сказал:
 — Лайза, ты прав, я согласен, только так надо действовать; вся свора англичан непременно последует за мной, и ты спасешь моего сына.
 — Я спасу его либо погибну с ним, вот все, что я могу вам обещать.
 — Я убежден, что ты будешь верен слову. Подожди, я хочу только попрощаться с сыном.
 — Нет, — сказал Лайза, — если вы его увидите, то не сможете расстаться с ним. Немедленно все в путь; пусть четыре самых сильных и преданных друга останутся со мной.
 Остаться пожелало человек двенадцать. Лайза выбрал четверых и, так как Мюнье все еще колебался, он предупредил старика:
 — Поймите, вот-вот нагрянут англичане!
 — Итак, встречаемся у устья Большой реки, — согласился Мюнье.
 — Да, если нас не убьют или не возьмут в плен.
 — Прощай, Жорж, — произнес Мюнье и, сопровождаемый группой негров, быстро пошел в сторону горы Креолов.
 — Отец, — воскликнул Жорж, — куда вы идете, что вы делаете, почему не пожелали умереть со своим сыном? Отец, подождите, я сейчас…
 Но Пьер Мюнье был уже далеко, и слабый возглас сына не мог быть услышан стариком.
 Лайза рванулся к раненому, тот стоял на коленях.
 — Отец! — прошептал Жорж и упал без сознания.
 Лайза не терял времени; он весьма удачно воспользовался этим обмороком: Жорж, будь он в сознании, не стал бы бороться за свою жизнь, побег он счел бы позором. Теперь же он всецело был во власти Лайзы, который уложил его, бывшего все еще без сознания, на носилки. Четверо негров взялись за ручки и под предводительством Лайзы понесли носилки через район трех островов, откуда он рассчитывал, следуя по берегу Большой реки, добраться до Бамбукового холма.
 Не пройдя и четверти лье, они услышали лай собаки.
 Лайза подал знак, носильщики остановились. Жорж все еще был без сознания или настолько слаб, что не обращал внимания на все происходящее.
 Случилось то, что предвидел Лайза; англичане влезли на окружающую пещеру стену, намереваясь с помощью собаки преследовать беглецов. Наступил тревожный момент: Лайза прислушался к лаю собаки; вначале лай исходил из определенного места; собака добежала до пещеры, где ранее произошло сражение, и направилась к шалашу, где некоторое время лежал раненый Жорж, и где его навещал отец; вслед за тем лай удалился к югу; в этом направлении шел Пьер Мюнье — уловка Лайзы удалась. Англичане были обмануты, они пошли по ложному следу за Пьером Мюнье, оставив сына.
 Показались первые лучи солнца, в лесу становилось светлее. Разумеется, если бы Жорж чувствовал себя здоровым и сильным, каким он был всегда, дело обстояло бы куда лучше; сейчас Лайза не скрывал от себя, что положение создалось исключительно опасное.
 Он боялся, что, как это часто бывало, англичане наймут себе в помощь рабов, специально обученных охоте за беглыми нефами, пообещав им свободу, если им удастся схватить Жоржа. Не поступили бы они и на этот раз подобным образом…
 Друзья Лайзы вернулись с охоты; когда еда была готова, негры позвали Лайзу, который неотлучно сидел подле Жоржа. Лайза встал и присоединился к друзьям; вдруг он заметил на белье одного из негров кровь, сочащуюся из ран; в тот же миг у него возникло сомнение: англичане могли их преследовать, как преследуют раненую лань, лишь для того, чтобы захватить пленника; ведь от него можно было получить важные сведения; разумеется, они сделают все возможное, чтобы заполучить такого языка. Подумав об этом, Лайза хотел было отдать приказ своим четырем сподвижникам, сидевшим на корточках вокруг огня, немедленно двинуться в путь, как вдруг из небольшой, но очень густой рощицы раздались выстрелы, и несколько пуль просвистели рядом с ним. Один из негров упал лицом в костер, трое кинулись в чащу, но двое из них были убиты и лишь одному удалось укрыться в лесу.
 В непрекращающейся стрельбе, окутанный дымом, Лайза бросился к носилкам, где лежал Жорж, взял раненого на руки, как ребенка, и, хотя тяжесть была велика, тоже устремился в лес.
 Внезапно десять солдат, сопровождаемые группой негров, выскочили из рощи и принялись преследовать беглецов, в одном из которых они узнали раненого Жоржа. Как и предвидел Лайза, они шли по кровавому следу. На всем пути преследования Лайза не был защищен от пуль английских солдат. Миновав лес, он устремился к небольшой поляне, за которой вновь простирался лесной массив. Он понимал, что если пуля не настигнет его и он доберется до леса невредимым, тогда ему и Жоржу, быть может, удастся спастись.
 Лайза удалялся от преследователей, но когда он появился на склоне холма, англичане заметили его, раздалось одновременно несколько выстрелов; преследователям показалось, что Лайза пошатнулся. И действительно, сделав несколько шагов, он остановился, опять пошатнулся, и, положив на землю Жоржа, так и не пришедшего в сознание, выпрямился, обратился лицом к врагам и, проклиная их, выхватил из-за пояса нож и вонзил его себе в грудь.
 Солдаты подобно охотникам, загнавшим зверя, бросились к нему, издавая радостные крики; несколько секунд Лайза стоял, затем рухнул, как поваленное дерево; лезвие ножа пронзило ему сердце.
 Приблизившись к двум беглецам, солдаты обнаружили, что Лайза мертв, а Жорж умирает; чтобы не попасть живым в руки врага, он последним усилием сорвал повязку со своей раны, из которой потоком хлынула кровь.




 Глава XXVII. РЕПЕТИЦИЯ


 То, что произошло в течение двух или трех дней после рассказанных нами событий, оставило у Жоржа лишь неясное воспоминание; его рассудок, блуждавший в бреду, смутно запечатлел все, что случилось; он не имел понятия ни о том, сколько времени прошло, ни о последовательности нахлынувших событий. Однажды утром он проснулся, как после тяжелого сна, и понял, что находится в тюрьме. Подле него сидел хирург гарнизона Порт-Луи. Припоминая все, что с ним случилось, Жорж смутно представлял себе картины происшедшего; как бывает в природе, когда туман окутывает озера, горы и леса и люди едва различают их формы, так теперь Жорж с трудом воскрешал в памяти все до того момента, когда был ранен; он еще помнил, как пришел в Моку, а затем ушел из дома с отцом, но с момента прибытия в Большие леса все представлялось ему неясным, похожим на сон.
 Неопровержимая и печальная действительность заключалась в том, что он находился в руках врагов.
 Жорж слишком презирал окружающих, чтобы задавать какие-либо вопросы или пользоваться чьими-либо услугами. Поэтому он не мог знать, что произошло на самом деле.
 И все же в глубине души он был страшно встревожен. Спасся ли его отец? Любит ли его по-прежнему Сара?
 Эти мысли всецело владели им: они сменяли одна другую, как прилив и отлив, и волновали его сердце.
 Душевная буря не отразилась на его внешнем облике. Он был хладнокровен и спокоен, бледен, как мраморная статуя. Когда врач нашел, что у раненого достаточно сил, чтобы выдержать допрос, Жорж подтвердил это властям, и на следующий день уже вежливо приветствовал представителей власти, хотя не мог еще встать с постели; с терпением, исполненным достоинства, приподнявшись на локте, он объявил, что готов ответить на все поставленные ему вопросы.
 Наши читатели хорошо знают характер Жоржа и не подумают, что у него могла возникнуть мысль отрицать предъявленные ему обвинения. Он отвечал на вопросы с полной правдивостью, объяснив, впрочем, что сейчас он еще слишком слаб и потому не сегодня, а завтра сможет продиктовать секретарю подробную историю заговора.
 Предложение показалось весьма заманчивым, и, естественно, чиновники правосудия приняли его.
 Поступая так, Жорж ставил перед собой двойную цель: ускорить ход процесса и взять на себя ответственность.
 На следующий день чиновники вновь пришли к нему.
 Жорж продиктовал обещанные показания, но не назвал имени Лайзы; следователь прервал его, указав, что он не упомянул это имя: ведь смерть Лайзы послужит смягчающим обстоятельством при определении вины преступников.
 Только теперь Жорж узнал о смерти Лайзы и о том, как он погиб; до сих пор обо всем этом Жорж имел лишь смутное представление.
 Он ни разу не произнес имени своего отца, оно вообще в деле не упоминалось; не было произнесено и имя Сары.
 Показания Жоржа были вполне достаточны для того, чтобы прекратить допрос. Жоржа больше никто не посещал, кроме врача. Как-то утром доктор увидел, что арестант расхаживает по камере.
 — Мсье, — обратился врач к нему, — я запретил вам вставать с постели, вы еще слишком слабы.
 — Простите, дорогой доктор, вы меня оскорбляете, сравнивая с рядовыми преступниками, которые нарочно отдаляют день суда; я же, скажу вам чистосердечно, хочу ускорить решение своего дела. Разве необходимо быть совершенно здоровым, чтобы умереть? У меня достаточно сил, чтобы достойно взойти на эшафот, — а это все, чего от меня могут потребовать люди, и все, о чем я могу молить бога.
 — Но кто вам сказал, что вы будете приговорены к смертной казни?
 — Моя совесть, доктор; я участвовал в игре, ставкой в которой была моя голова, я проиграл, готов расплатиться, вот и все!
 — И все-таки, — сказал врач, — я считаю, что вам необходимо отдохнуть некоторое время, прежде чем предстать перед судом, вы же будете волноваться в ожидании приговора.
 Но в тот же день Жорж написал следователю, что совершенно здоров и потому находится полностью в распоряжении суда.
 На следующий день началось судебное разбирательство.
 Представ перед судьями, Жорж с волнением осмотрелся и был весьма доволен, когда обнаружил, что судить будут его одного.
 Затем он окинул взглядом зал: весь город присутствовал на суде, за исключением господина де Мальмеди, Анри и Сары.
 Некоторые из присутствующих, казалось, жалели обвиняемого, большинство же выражало явное презрение.
 Что касается Жоржа, то он, как всегда, был спокоен и надменен. На нем был черный сюртук и галстук, жилет и белые брюки, две орденские ленты в петлице.
 Назначили государственного адвоката, так как Жорж отказался выбрать защитника; он не хотел, чтобы кто-либо даже пытался защищать его.
 То, что сказал Жорж, нельзя было назвать оправдательной речью, то была история его жизни. Он не скрывал, что прибыл на Иль-де-Франс, чтобы вести борьбу всеми возможными силами против предубеждений, унижающих цветные народы; однако не обмолвился ни словом о том, почему он поторопился осуществить свой замысел.
 Один из судей задал ему вопрос по поводу его отношений с господином де Мальмеди, но Жорж попросил разрешения не отвечать на этот вопрос.
 Хотя подсудимый делал все возможное, чтобы облегчить суду ведение процесса, прения продолжались три дня: ведь когда адвокатам и нечего сказать, они все равно говорят без умолку.
 Прокурор говорил четыре часа; он произнес сокрушительную речь. Жорж выслушал с величайшим спокойствием, подтверждая свои признания кивком головы; затем, когда речь прокурора была закончена, председатель спросил обвиняемого, желает ли он взять слово.
 — Нет, — ответил Жорж. — Замечу лишь, что господин прокурор был весьма красноречив.
 Прокурор поклонился.
 Председатель объявил, что заседание суда закончено, и Жоржа отвели в тюрьму: приговор должны были объявить в отсутствие обвиняемого и затем оповестить его.
 Вернувшись в тюрьму, Жорж попросил бумаги и чернил, чтобы написать завещание. Так как по английским законам решение суда не влечет за собой конфискацию имущества, он мог распорядиться своей частью семейного состояния.
 Доктору, который лечил его, он завещал три тысячи фунтов стерлингов. Начальнику тюрьмы — тысячу фунтов стерлингов, каждому из его помощников тысячу пиастров, для "них это было целое состояние.
 Саре он оставил золотое кольцо, доставшееся ему от матери. Когда он собирался подписать завещание, вошел секретарь; Жорж встал, держа перо в руке. Секретарь прочитал приговор. Предчувствие Жоржа подтвердилось: он был приговорен к смертной казни.
 Когда чтение было окончено, Жорж поклонился и расписался твердым почерком.
 Затем направился к зеркалу, чтобы взглянуть на себя: лицо оставалось бледным и спокойным, Жорж был доволен собой и, улыбнувшись, прошептал:
 — Ну что ж! Я думал, смертный приговор вызовет у меня более глубокое волнение.
 Пришел доктор и, по обыкновению, спросил, как он себя чувствует.
 — Очень хорошо, вы чудесно меня лечили, досадно, что вас лишают возможности довести лечение до конца.
 Затем Жорж поинтересовался, не изменился ли способ казни после английской оккупации острова. Способ оставался прежним; Жорж был весьма доволен; это была не гнусная виселица Лондона и не мерзкая гильотина Парижа, нет: казнь в Порт-Луи носила живописный и поэтический характер, она не унижала Жоржа. Негр-палач отсекал голову топором. Так были обезглавлены Карл I, Мария Стюарт, Сен-Мар и де Ту .
 День прошел для Жоржа, как и все предшествовавшие; он только написал письмо отцу и брату. Потом взял перо, чтобы написать Саре, но внезапная мысль остановила его, он отодвинул бумагу и поник головой.
 Он долго сидел в таком положении, и если бы кто-нибудь видел в это время его лицо, сохранявшее обычное для него выражение высокомерия, то едва ли мог заметить, что глаза Жоржа покраснели и слезы появились на длинных черных ресницах.
 С того самого дня, когда он пришел к губернатору и отказался жениться на прелестной креолке, он не только больше не встречался с ней, но не слышал о ней ни единого слова.
 Однако он не мог поверить, что Сара забыла его.
 Наступила ночь. Жорж лег в обычный час и заснул. Утром встал и попросил позвать начальника тюрьмы.
 — Мсье, — сказал он, — я хотел бы попросить вас об одной услуге.
 — О какой же?
 — Я желал бы поговорить с палачом.
 — Для этого мне нужно получить разрешение губернатора.
 — Пустяки! — сказал Жорж, улыбаясь. — Обратитесь к нему от моего имени. Лорд Маррей — джентльмен, он не откажет в этой милости старому другу.
 Начальник вышел, пообещав выполнить просьбу.
 Вслед за ним появился священник.
 Представления о вере у Жоржа были такие же, как у нас в наше время; отвергая церковный ритуал, он глубиной сердца воспринимал все, что овеяно святостью: мрачный собор, уединенное кладбище, похоронная процессия производили на него глубокое впечатление.
 Священник был одним из тех почтенных старцев, которые, не стремясь убедить вас, говорят с вдохновенным убеждением. Он был одним из тех людей, выросших и воспитанных среди величественной природы, которые искали и нашли всевышнего в его творениях; это был человек святой души, один из тех, кто привлекает к себе страждущие сердца для того, чтобы поддержать и утешить их, принимая на себя часть их скорби.
 При первых же словах, которыми они обменялись, Жорж и священник подали друг другу руки, это была интимная беседа, а не исповедь молодого человека старику; высокомерный перед сильными мира сего, Жорж предстал смиренным перед слабым существом. Жорж обвинил себя в гордыне; как у сатаны, это был его единственный порок, и порок этот погубил его. Но теперь гордыня придавала ему силы, поддерживала и возвышала его.
 На устах молодого человека постоянно было имя Сары"хотя он и стремился забыть ее.
 Во время разговора священника с осужденным вошел начальник тюрьмы.
 — Человек, которого вы желали видеть, здесь и ждет встречи с вами.
 Жорж побледнел, легкая дрожь пробежала по его телу.
 Однако он ничем не выдал обуревавших его чувств.
 — Просите его войти.
 Священник хотел удалиться, но Жорж удержал его.
 — Нет, останьтесь, — сказал он, — то, что я хочу сказать этому человеку, можно сказать и при вас.
 Быть может, эта гордая душа для поддержания своих сил нуждалась в присутствии свидетеля?
 Привели негра, высокого, с осанкой Геркулеса, он был обнажен, только живот был обвязан куском красной материи. Крупные невыразительные глаза выражали крайнюю ограниченность. Он обратился к начальнику, который его привел, а затем к священнику и Жоржу.
 — С кем из двух я имею дело? — спросил он.
 — С молодым человеком, — ответил начальник и удалился.
 — Вы палач? — холодно спросил Жорж.
 — Да, — ответил негр.
 — Очень хорошо, подойдите сюда, мой друг, и отвечайте мне.
 Негр подошел.
 — Вы знаете, что должны казнить меня завтра?
 — Да, в семь утра.
 — Так, значит, в семь утра, благодарю вас. Я справлялся у начальника, но он меня не известил. Дело не в этом.
 Священник почувствовал, что теряет сознание.
 — Я никогда не видел казни в Порт-Луи, но желаю, чтобы она прошла достойно, потому я послал за вами, чтобы заранее определить, как в театре, ритуал этого зрелища.
 Устроим репетицию.
 Негр ничего не понял. Жоржу пришлось объяснить ему внятно, чего он хочет.
 Тогда негр взял табурет, который должен был заменить плаху, подвел к нему Жоржа, показал расстояние, на каком он должен был стать на колени перед плахой, и научил, как следует наклонить голову, пообещав отсечь ее одним взмахом.
 Старик хотел удалиться, он не мог перенести это чудовищное упражнение, при котором оба исполнителя сохраняли полное бесстрастие, один — в силу отсутствия разума, другой — благодаря своему мужеству.
 Но ноги священника подкосились, и он упал в кресло.
 Закончив предсмертную репетицию, Жорж снял с пальца бриллиантовое кольцо.
 — Друг мой, у меня нет при себе денег, но я не хочу, чтобы вы понапрасну теряли время; примите это кольцо.
 — Мне запрещено что-либо принимать от осужденных, но они мне оставляют наследство; сохраните его на вашем пальце, и завтра, когда вы будете мертвы, я сниму его.
 — Хорошо, — сказал Жорж и хладнокровно надел кольцо на палец. Негр вышел. Жорж повернулся к священнику. Тот был смертельно бледен.
 — Сын мой, — сказал старик, — я был счастлив встретить столь великодушного человека, как вы, впервые я провожаю приговоренного на эшафот, боюсь, у меня не хватит сил. Вы меня поддержите, не так ли?
 — Будьте спокойны, отец мой, — ответил Жорж.
 Это был священник небольшой церкви Святого Духа, расположенной на пути следования осужденных, которые обычно останавливались здесь, чтобы прослушать последнюю мессу. Она называлась церковью Святого Спасителя.
 Священник ушел, обещав вернуться вечером. Жорж остался один.
 Что происходило в душе этого человека, никто не знал; быть может, природа, этот безжалостный кредитор, вступила в свои права; быть может, он стал настолько же слаб, насколько в прошлом был силен. А может быть, и не так; во всяком случае, когда тюремщик принес обед, он застал осужденного совершенно спокойным — Жорж раскуривал сигару.
 Как обычно, он пообедал, затем позвал тюремщика и попросил приготовить ванну к шести часам утра и разбудить его в половине шестого.
 В девять часов вечера пришел священник, Жорж с книгой лежал на кровати. Священник спросил, какую книгу он читает в предсмертные часы: были ли это Библия или «Федон». Жорж протянул ему книгу, то был роман «Поль и Виржиния». Удивительно, но в столь страшный час приговоренный избрал эту трогательную поэтическую историю.
 Священник оставался с Жоржем до одиннадцати. Говорил один Жорж, объяснял священнику, как он понимает бога, развивая свою теорию бессмертия. Жорж и в обычной жизни был красноречив, в последний же вечер был божественно величествен. Осужденный поучал, священник слушал.
 В одиннадцать часов Жорж извинился перед священником: чтобы не терять сил перед казнью, он должен был немного отдохнуть. Когда приговоренный остался один, в душе его разразилась буря; он вновь позвал священника, тот вернулся, но Жорж с огромным усилием произнес: «Нет, ничего, отец мой, ничего». Жорж лгал: ему все время хотелось произнести имя Сары, поговорить с ней, но он не вымолвил ни слова; старик удалился.
 На другой день на заре в камеру вошел тюремщик; Жорж крепко спал.
 Проснувшись, он произнес:
 — А ведь это правда, осужденный, может спать в последнюю ночь.
 Но никто не знал, в котором часу он заснул.
 Принесли ванну. В этот момент вошел доктор.
 — Вот видите, доктор, — сказал Жорж, — , я придерживаюсь правил древних греков. Афиняне перед сражением принимали ванну.
 — Как вы себя чувствуете? — спросил доктор. С таким банальным вопросом обращаются к людям, когда нечего сказать.
 — Конечно же, хорошо, — улыбаясь ответил обреченный, — я начинаю верить, что не умру от раны. — Он передал врачу запечатанное завещание. — Доктор, — продолжал он, — назначаю вас исполнителем моего завещания, в этой бумаге вы найдете три строчки, касающиеся вас, я хотел оставить вам воспоминание о себе.
 Прослезившись, доктор пробормотал несколько слов.
 Жорж принял ванну.
 — Скажите, доктор, каков нормальный пульс человека?
 — Шестьдесят четыре — шестьдесят шесть ударов в минуту.
 — Проверьте мой, я хотел бы знать, какое воздействие на кровь оказывает приближение смерти.
 Доктор достал часы, взял руку Жоржа и стал считать пульс.
 — Шестьдесят восемь, — сказал он.
 — Так я доволен, доктор, а вы?
 — Поразительно: вы что, сотворены из железа?
 Жорж с гордостью улыбнулся.
 — А, господа белые, — сказал он, — вам не терпится увидеть меня мертвым, я понимаю; быть может, необходимо преподать вам урок мужества, я это сделаю.
 Вошел тюремщик и объявил, что скоро пробьет шесть.
 — Дорогой доктор, — сказал Жорж, — разрешите выйти из ванны? Пожалуйста, не удивляйтесь, мне будет крайне приятно пожать вам руку, прежде чем я покину тюрьму.
 Доктор ушел.
 Жорж вышел из ванны, надел белые брюки, лакированные ботинки, батистовую рубашку, затем подошел к зеркалу, привел в порядок волосы и бороду с большим усердием, чем если бы отправлялся на бал. Затем он подошел к двери и постучал, чтобы дать знать, что готов к выходу.
 Вошел священник и взглянул на Жоржа. Никогда в своей жизни молодой мулат не был так красив. Глаза его блестели, лицо сияло.
 — Сын мой! Сын мой! — сказал"священник. — Остерегайтесь гордыни, гордыня погубила ваше тело, как бы она не погубила вашу душу.
 — Вы помолитесь за меня, и бог, я убежден, ни в чем не откажет такому святому человеку, как вы.
 В этот момент Жорж заметил палача, стоявшего у двери.
 — А, это вы, мой друг, идите сюда.
 Негр был закутан в широкий плащ и прятал под ним топор.
 — Ваш топор хорошо наточен?
 — Да, будьте покойны, — ответил палач.
 Жорж заметил, что взгляд негра устремлен на руку с бриллиантовым кольцом, которое накануне было ему обещано.
 — Будьте покойны, вы получите свое кольцо.
 И он вручил кольцо священнику, знаком указав, что оно предназначено для палача.
 Затем он подошел к маленькому бюро, открыл его, достал два письма: одно — отцу, другое брату и вручил их старику.
 В этот момент пробило шесть.
 — Ну, идем! — И Жорж в сопровождении священника и палача вышел из тюрьмы.
 На нижней площадке он встретил доктора, который ждал его, чтобы проститься. Жорж протянул руку, сказав: «Поручаю вашим заботам мое тело». И устремился во двор.




 Глава XXVIII. ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО СПАСИТЕЛЯ


 Улица была заполнена любопытными. Такое зрелище в Порт-Луи бывало нечасто, и все хотели видеть если не казнь, то хотя бы смертника.
 Начальник тюрьмы спросил осужденного, как он желает добраться до эшафота. Жорж ответил, что хочет идти пешком. Его желание было исполнено; то была последняя любезность губернатора.
 Восемь кавалеристов верхом на лошадях ожидали Жоржа у ворот тюрьмы. На улицах, по которым он должен был пройти, английские солдаты были выстроены в два ряда, чтобы охранять пленника и сдерживать шумную толпу.
 Когда появился осужденный, послышался громкий ропот, в котором, однако, не было ненависти, раздавались разные возгласы, но они главным образом выражали участие и жалость, которые толпа всегда питает к благородному, мужественному человеку, обреченному на казнь.
 Жорж шагал твердо, высоко подняв голову, со спокойным лицом. Однако на сердце у него была невыносимая тяжесть.
 Он думал о Саре, Саре, которая не пыталась его увидеть, не написала ни слова, не прислала ничего на память.
 Он верил ей, и ей теперь обязан был своим последним разочарованием.
 Впрочем, если бы она его любила, ему не хотелось бы умирать; забытый Сарой, он готов был испить чашу до конца.
 Переживая разочарование в любви, он страдал и от оскорбленной гордости. Он потерпел поражение во всем, его чувство превосходства над всеми оказалось напрасным. Результатом упорной борьбы стал эшафот, к которому он шел, покинутый всеми. Когда люди будут говорить о нем, они скажут: это был безумец. И все же на своем пути он надеялся увидеть Сару, искал ее тревожным взглядом на улицах, во всех окнах.
 Сара, которая бросила ему букет, когда он, уносимый Антримом, устремился к победе и стал победителем; неужели она не уронит ни слезы теперь, когда он"побежденный, идет к эшафоту?
 Но се нигде не было видно. Он прошел всю Парижскую улицу, повернул направо и приблизился к церкви Святого Спасителя. Церковь была затянута черной тканью, как бывает по случаю похорон.
 Подойдя к дверям, Жорж содрогнулся. Подле доброго старика священника, ждавшего его на паперти, стояла женщина, одетая в черное, с черной вуалью на лице. Эта женщина в траурном платье, что делает она здесь? Кого ждет? Пораженный, Жорж ускорил шаг, не сводя с нее глаз. По мере того как он приближался, сердце его билось все сильнее; бесстрашно ожидавший близкую смерть, он был потрясен.
 Когда он подошел к порогу церкви, она первая шагнула навстречу. Жорж бросился к ней, поднял вуаль, вскрикнул и упал на колени.
 Это была Сара.
 Она молча подала ему руку; в толпе воцарилось молчание.
 — Послушайте, — обратилась она к собравшимся на пороге церкви, куда он входил, прежде чем сойти в могилу, — я всех вас перед богом и людьми призываю в свидетели, в свидетели того, что я, Сара де Мальмеди, спрашиваю Жоржа Мюнье, хочет ли он взять меня в жены?
 — Сара, — воскликнул Жорж, рыдая, — Сара, ты самая великодушная, самая благородная, самая прекрасная из женщин!
 Затем, поднявшись и обхватив Сару рукой, как будто боясь потерять ее, Жорж произнес:
 — Приди, моя вдова.
 И ввел ее в церковь.
 Если когда-либо триумфатор был горд своим триумфом, то это в полной мере относится к Жоржу. В мгновение ока все изменилось для него. Одним своим словом Сара возвысила его над людьми, смотревшими с грустной улыбкой, как он шел к алтарю. То был уже не бедный безумец, безуспешно стремящийся к недосягаемой цели и умирающий, прежде чем достиг ее; то был победитель, повергнутый в момент своей победы.
 Эпаминонд , вырывающий копье из своей груди, но последним взглядом преследующий убегающих врагов.
 Так, благодаря своей неодолимой силе воли он, мулат, заставил бедную женщину полюбить себя; не произнеся ни единого слова, не написав письма, не подав никакого знака, сумел так воздействовать на нее, что она сама ждала его на пути к эшафоту и перед лицом всех назвала его своим супругом.
 Теперь Жорж мог спокойно умереть, вознагражденный за свою неутомимую борьбу с расовым предубеждением, развеяв ложные предрассудки ценой своей жизни.
 Двадцать человек выстроились в два ряда в церкви: четверо охраняли клирос. Жорж прошел между рядами, не замечая их, и стал вместе с Сарой на колени перед алтарем.
 Священник начал брачную мессу. Жорж не слушал его; держа руку Сары, он по временам взглядывал на присутствующих, сознавая свое величие.
 Во время брачной церемонии Жорж, повернувшись, увидел в толпе Мико-Мико, жестами умолявшего солдат пропустить его к клиросу. Жорж обратился к английскому офицеру с просьбой позволить китайцу подойти к нему. По знаку офицера солдаты расступились, и Мико-Мико бросился к клиросу.
 Бедный торговец питал дружеские чувства к Жоржу с момента их первой встречи, поэтому он разыскивал Жоржа в полиции, а теперь явился к нему перед казнью.
 Мико-Мико упал на колени, Жорж подал ему руку, и в этот момент китайцу удалось сунуть другу записку. Жорж встрепенулся.
 Затем, сделав вид, что просил только позволения проститься с Жоржем и больше ему ничего не нужно, не произнеся ни слова, китаец удалился.
 Жорж, нахмурившись, держал записку в руке. Что написано в ней? Наверное, что-то очень важное, но он не осмеливался прочесть, боясь, что заметят охранявшие его солдаты. Проблеск надежды возник у него, хотя в его положении тщетно было на что-то надеяться.
 Желание прочесть записку терзало Жоржа, но, собрав присущую ему силу воли, он сдержался.
 Сара молилась.
 Наступило время освящения даров; священник вынес из алтаря священные дары, мальчик, прислуживающий в церкви, зазвенел колокольчиком, все стали на колени.
 Жорж воспользовался этим моментом, и, также преклонив колена, прочитал записку. Там была одна лишь строка:
 «Мы здесь, приготовься».
 Первые слова были написаны Жаком, остальные — почерком Пьера Мюнье. Не успел Жорж окинуть удивленным взором окружающих, как дверь ризницы распахнулась, из нее выбежали восемь моряков и, схватив четырех солдат, стоявших у клироса, приставили к груди каждого по два кинжала.
 Жак унес Сару, а Пьер увел Жоржа. Оба супруга оказались в ризнице, туда же вбежали моряки, каждый держал перед собой английского солдата; тем самым они оберегали себя от пуль англичан. Жак и Пьер закрыли дверь и прошли через другую, выходившую в поле, у которой их поджидали два оседланных коня; то были Антрим и Ямбо.
 — Пусть-ка они попробуют вырвать нас у моих моряков! — сказал Жак, сажая Сару в свое седло. — Ко мне, мои ласкары! — вскричал он.
 В это время Мюнье сажал на коня своего сына.
 Тотчас из лесов Длинной горы появились сто двадцать молодцев, вооруженных до зубов.
 — Ну, в путь, — сказал Жак Cape, — спасите моего отца и брата.
 — А вы? — спросила Сара.
 — Не волнуйтесь, мы последуем за вами.
 — Жорж! Во имя всевышнего, едем! — И девушка пустила лошадь в галоп.
 — А отец? — воскликнул Жорж.
 — Клянусь жизнью, я отвечаю за все, — ответил Жак, подхлестывая Антрима.
 И Антрим помчался, словно ураган, унося своего всадника: через десять минут он вместе с Сарой оказался за Малабарским лагерем, в то время как Пьер Мюнье, Жак и его моряки последовали за ними с такой скоростью, что англичане не успели опомниться.
 Небольшой отряд высадился на другом берегу реки Пюссель, где никакая пуля не могла их настигнуть.




 Глава XXIX. «ЛЕЙСТЕР»


 К пяти часам вечера того дня, когда произошли рассказанные нами события, корвет «Калипсо» шел под всеми парусами, гонимый ветром.
 Кроме матросов, капитана и его старшего помощника, уже известного читателю, мэтра Железная Голова, на корабле были теперь еще трое: Пьер Мюнье, Жорж и Сара.
 Пьер Мюнье с Жаком прогуливались от грот-мачты до бизань-мачты, Жорж и Сара сидели на корме, он смотрел на нее и держал ее руку в своих; взор Сары был обращен к небесам.
 Следовало оказаться в их положении, чтобы понять бесконечную радость, охватившую их, когда они почувствовали себя свободными в необъятном океане, уносившем их далеко от родины, которая, словно мачеха, безжалостно преследовала их. Теперь над ними было только небо, впереди — только море; на полной скорости легкий корвет стремительно уносил их от Иль-де-Франс, жизнь на котором едва не привела к роковому концу.
 Пьер и Жак разговаривали; Жорж и Сара сидели молча.
 Пьер Мюнье смотрел на них с восхищением; старик так настрадался, что сам не мог понять, откуда у него берутся силы, чтобы вынести теперь неожиданное счастье. Жак, менее сентиментальный, смотрел в том же направлении; его взгляд был устремлен туда, где за горизонтом скрывался Порт-Луи.
 Казалось, он не только не разделял общей радости, но был взволнован и порою проводил рукой по лбу, словно пытаясь рассеять тревожные думы.
 Что касается Железной Головы, то он спокойно беседовал с рулевым; добряк-бретонец размозжил бы голову первому, кто помедлил бы выполнить его приказ; однако во всем остальном он не был гордым, со всеми здоровался за руку, готов был завести разговор с первым встречным.
 Весь экипаж чувствовал себя беззаботно, как это обычно бывает после победного сражения либо после утихшей бури; дежурные несли вахту на палубе, несколько матросов находились у орудий.
 Пьер Мюнье, всецело поглощенный счастьем Жоржа и Сары, заметил все же, что старший сын его чем-то встревожен; вначале ему показалось, что Жака беспокоят тучи, плывшие с запада.
 — Нам не угрожает буря? — спросил он у сына, пристально наблюдавшего за горизонтом.
 — Буря! Поверьте, «Калипсо» не боится бури, как эти чайки, что пролетают мимо; однако нам угрожает нечто похуже.
 — Что же нам угрожает? — в испуге спросил Мюнье. — Я-то думал, что с того момента, как мы ступили на твое судно, мы вне опасности.
 — Несомненно, — ответил Жак, — сейчас мы имеем больше шансов спастись, чем несколько часов назад, когда мы прятались в лесах Малой горы, а Жорж произносил свою последнюю молитву в церкви Спасителя. Но хотя я и не хочу огорчать вас, отец, пока еще я не могу поручиться за то, что наши головы прочно держатся у нас на плечах. — Затем он скомандовал:
 — Человек, на брам-стеньгу!
 Мгновенно туда ринулись три матроса, один из них поднялся за несколько секунд, а двое спустились.
 — Но чего ты боишься, Жак, — продолжал старик, — думаешь, они попытаются преследовать нас?
 — Да, отец, на этот раз вы угадали, у них в Порт-Луи стоит фрегат под названием «Лейстер», я его хорошо знаю и, должен вам признаться, боюсь, что нам не избежать встречи с ним, он задержит нас, не даст уйти, не предложив партию в кегли, которую мы вынуждены будем принять.
 — Но мне кажется, — сказал Мюнье, — что при всех условиях мы опережаем его на двадцать пять — тридцать миль и при нашей скорости быстро окажемся вне поля зрения.
 — Бросить лаг, — приказал капитан.
 Три матроса принялись за дело, Жак внимательно наблюдал за ними, а затем спросил:
 — Скорость?
 — Десять узлов, капитан, — ответил матрос.
 — Ну что ж, для корвета, подгоняемого боковым ветром, это прекрасный ход, в английском флоте имеется лишь один фрегат, который может идти на четверть узла быстрее; к несчастью, нам придется иметь дело именно с ним, если губернатор вздумает преследовать нас.
 — О, если это зависит от губернатора, то он, конечно же, не будет нас преследовать, — заметил Мюнье, — ты ведь знаешь, что губернатор был другом твоего брата!
 — Прекрасно знаю! Это не помешало ему, однако, позволить приговорить Жоржа к смертной казни.
 — Но мог ли он поступить иначе, не нарушив своего долга?
 — В данном случае, отец, речь идет не о нарушении долга, здесь затронуто самолюбие губернатора. Ведь понятно, что, если бы губернатор имел право помиловать Жоржа, он бы это сделал, доказав тем самым свое великодушие, но Жорж улизнул от него в момент, когда тот считал, что крепко держит его в руках. Значит, Жорж победил в этой истории; естественно, губернатор не захочет быть униженным.
 — Парус! — закричал матрос-наблюдатель.
 — Где он? — спросил Жак, подняв голову.
 — Позади нас, под ветром, — ответил матрос.
 — На какой высоте?
 — Приблизительно на высоте острова Бочаров.
 — И откуда он идет?
 — Кажется, из Порт-Луи.
 — Это за нами, — прошептал Жак, взглянув на отца, — я же вам говорил, что мы еще не спаслись от их когтей.
 — Что происходит? — спросила Сара.
 — Ничего, — ответил Жорж, — кажется, нас преследуют.
 — О боже! — воскликнула Сара. — Вернув его мне, вы сотворили чудо, так неужели лишь для того, чтобы отнять его у меня? Это немыслимо…
 Жак взял подзорную трубу и поднялся на большой марс; несколько минут он наблюдал за парусом, замеченным матросом, затем положил трубу и, насвистывая, спустился и подошел к отцу.
 — Ну что? — спросил старик.
 — Как видно, — сказал Жак, — я не ошибся, наши добрые друзья англичане охотятся за нами; к счастью, через два часа наступит полная темнота, а луна взойдет лишь за полночь.
 — И тогда, ты думаешь, нам удастся улизнуть от них?
 — Мы сделаем все возможное, отец, — сказал Жак, — не волнуйся. О, я не бахвалюсь, я не люблю оставаться побитым. Так будет и на этот раз.
 — Что ты говоришь, Жак, — воскликнул Жорж, — ты, бесстрашный и непобедимый, хочешь бежать от врага? Знаешь, ведь скажут, что ты испугался!
 — Ну и что, разве лучше будет, если нас захватят? Тогда дело пропало, нас повесят на реях всех до одного, если же мы одержим верх, мы вынуждены будем потопить их вместе с судном.
 — Как потопить?!
 — Непременно, как же иначе, если бы это были негры, мы бы их продали, но ведь это белые, зачем они нам нужны?
 — О, Жак, дорогой брат, вы никогда не совершите подобное, не правда ли?
 — Сара, милая сестрица, — молвил Жак, — мы сделаем все, что в наших силах; если понадобится, мы поместим вас в укромное местечко, и вы ничего не увидите.
 Затем, поглядев на идущее сзади судно, произнес:
 — Да, вот оно появляется, видна верхушка марселя, видите, отец?
 — Я вижу лишь белую точку, она колеблется на волне, словно чайка.
 — Вот-вот, он похож на чайку, но.., это просто-напросто тридцатишестипушечный фрегат; фрегат ведь тоже птица, только не ласточка и не чайка, а хищный орел.
 — Но, может быть, это какое-нибудь другое, торговое судно?
 — Торговое судно не будет мчаться на всех парусах.
 — Но ведь и мы не стоим на месте.
 — О, мы другое дело, мы не могли пройти мимо Порт-Луи, для нас это означало бы очутиться в пасти волка, поэтому нам пришлось избрать более безопасный путь.
 — Ты не можешь увеличить скорость корвета?
 — Он мчится во всю мочь, отец; когда будем под ветром, поднимем еще несколько парусов и ускорим ход на два узла, но фрегат сделает то же самое; скорость «Лейстера» превышает нашу на одну милю. Я хорошо это знаю.
 — Значит, он догонит нас завтра днем?
 — Да, если мы не сможем ночью ускользнуть от него.
 — Ты думаешь, нам это удастся?
 — Смотря какой капитан управляет им.
 — Ну а если он нас догонит?
 — Тогда дело решит абордаж; понимаете, артиллерийский бой для нас неприемлем. Прежде всего «Лейстер», если это он, и я готов поручиться, ставлю сто негров против десяти, что это он, «Лейстер» имеет на двенадцать орудий больше, чем мы, к тому же на случай ремонта острова Бурбон, Иль-де-Франс и Родригес в его распоряжении, у нас же лишь безбрежное море и необъятное пространство. Суша нам враждебна, спасением для нас могли бы послужить только быстролетные крылья.
 — А если абордаж?
 — Тогда мы сможем выступить на равных, у нас есть гаубицы, которыми, правда, запрещено пользоваться на военных судах, но это не очень соблюдается, и мы, пираты, пользуемся ими по собственному усмотрению. Далее, экипаж фрегата в мирное время имеет команду в двести семьдесят человек, у нас же — двести шестьдесят, а если учесть, какие они молодцы, то, как видите, силы наши равны. Теперь успокойтесь, отец, колокол зовет к ужину.
 Действительно, было семь часов, и с обычной для судна пунктуальностью раздался звонок к ужину. Жорж взял Сару под руку, Пьер Мюнье последовал за ними; втроем они спустились в каюту Жака, здесь, ввиду присутствия Сары, была устроена столовая. Жак немного задержался, чтобы отдать распоряжение помощнику, Железной Голове. Обед длился в течение часа, который прошел для них быстро, как одна секунда, затем все поднялись на палубу и посмотрели назад, в сторону фрегата. Наступила минута молчания.
 — Вы знаете, мне кажется, фрегат исчез, — сказал Мюнье.
 — Это паруса вошли в тень, так как солнце опустилось к горизонту, но посмотрите в этом направлении, отец. — И капитан жестом показал, с какой стороны видит корабль.
 — А, теперь вижу, — сказал старик.
 — Он даже приблизился, — заметил Жорж.
 — Да, примерно на милю или две; взгляни, Жорж, ты различишь даже нижние паруса, фрегат в пятнадцати милях от нас.
 В этот момент, удаляясь от острова, «Калипсо» находилась в проливе Кап, солнце на горизонте садилось в облака; со стремительностью, характерной для тропических широт, наступила ночь.
 Жак позвал Железную Голову, который подошел со шляпой в руке.
 — Ну, мэтр Железная Голова, что это за судно?
 — Простите, капитан, вам это известно не хуже, чем мне.
 — Не важно, я желаю знать ваше мнение. Торговое ли это судно или военное?
 — Изволите шутить, капитан, — ответил Железная Голова, широко улыбаясь, — во всем торговом флоте и даже у Индийской компании нет судна, которое могло бы сравниться с нами в скорости, а это нас догоняет!
 — На сколько же оно догнало нас с того момента, как мы его заметили?
 — Мой капитан хорошо это знает.
 — Я спрашиваю ваше мнение, Железная Голова, вдвоем мы определим точнее. Ум хорошо, а два лучше.
 — Мой капитан, оно догнало нас примерно на две мили.
 — Хорошо, а как вы полагаете, что это за судно?
 — Вы его опознали, капитан!
 — Быть может, но я боюсь, что ошибаюсь.
 — Исключается, — произнес Железная Голова, вновь засмеявшись.
 — Все равно, говорите.
 — Это «Лейстер», черт бы его побрал.
 — Как вы думаете, кого он преследует?
 — Мне кажется, «Калипсо», вы отлично знаете, капитан, что фрегат давно затаил злобу против «Калипсо», хотя бы за то, что наш корабль посмел сломать ее фок-мачту.
 — Прекрасно, мой друг, я знал все, что вы мне сообщили, но хотел убедиться, что вы разделяете мое мнение; через пять минут сменится вахта, пусть дадут отдохнуть тем, кто отдежурил, недалек час, когда им понадобятся свежие силы.
 — Но разве капитан не воспользуется ночью, чтобы навести фрегат на ложный след? — спросил мэтр Железная Голова.
 — Тихо, об этом поговорим после, сейчас займитесь своим делом и исполняйте мои приказания.
 Пять минут спустя вахта сменилась, и свободные от дежурства матросы покинули палубу; вскоре все они погрузились в сон. Среди команды не было ни одного, кто бы не знал, что за кораблем охотятся, но они отлично понимали своего капитана и полагались на него.
 Корвет продолжал идти в прежнем направлении, но волнение в открытом море снижало его скорость. Сара, Жорж и Пьер Мюнье спустились в каюту, Жак остался на палубе.
 Наступила ночь, и фрегат исчез из виду. Некоторое время спустя Жак вновь позвал помощника, который тотчас же предстал перед капитаном.
 — Мэтр Железная Голова, как вы полагаете, где мы сейчас находимся?
 — Севернее Куэн де Мир, — ответил помощник.
 — Прекрасно; сможете ли вы провести корвет между Пушечным клином и Плоским островом, не коснувшись берега?
 — Я пройду с завязанными глазами.
 — Чудесно, в таком случае предупредите людей, чтобы приготовились к маневрированию, время терять нельзя.
 Каждый матрос занял свое место; наступила тишина. Затем раздался приказ:
 — Поворот другим бортом!
 — Есть другим бортом, — ответил Железная Голова.
 Раздался свисток капитана: «Калипсо» некоторое время колебалась, как несущийся галопом конь, которого внезапно останавливают, затем медленно повернулась, накренившись под действием свежего ветра и высоких волн.
 — Отпустить штурвал, — приказал Жак, — поднять левые паруса.
 Корабль маневрировал быстро и бесшумно. Корвет повернул на курс, задние паруса надулись, передние также, и грациозное судно ринулось к горизонту в новом направлении.
 — Мэтр Железная Голова, — обратился к нему Жак, следивший за ходом корвета с таким вниманием, с каким всадник следит за бегом своего скакуна, после того как был завершен маневр, — обогните остров, используйте каждое дуновение ветра и следуйте вокруг скал, которые простираются от пролива Декорна до бухты Флак.
 — Есть, капитан, — ответил помощник.
 — Ну что ж, доброго пути, друг, — произнес Жак, — разбудите меня, когда поднимется луна.
 Жак отправился спать с безмятежностью человека, привыкшего лавировать между жизнью и смертью. Вскоре он погрузился в сон и спал так же крепко, как и каждый его матрос.




 Глава XXX. СРАЖЕНИЕ


 Мэтр Железная Голова сдержал слово: он благополучно миновал канал между Пушечным клином и Плоским островом и, обогнув пролив Декорн и Янтарный остров, насколько было возможно, приблизился к берегу. В половине первого ночи, когда рог луны показался к югу от острова Родригес, он, согласно полученному приказу, пошел разбудить капитана.
 Поднявшись на палубу, Жак осмотрел горизонт цепким взглядом моряка. Ветер становился все свежее и изменял направление с восточного на северо-восточный; протяженностью в девять миль, с правого борта, виднелась едва заметная в тумане земля, вокруг не было видно судов.
 Корабль находился в окрестностях порта Бурбон.
 Жак придумал наиболее удачный из всех возможных ход.
 Если фрегат, потерявший «Калипсо» ночью из виду, продолжит путь на восток, то на заре ему будет поздно поворачивать обратно, и тогда «Калипсо» спасена. Если же командир фрегата распознает хитрость Жака и пойдет следом за «Калипсо», то у корвета еще останется возможность скрыться, используя извилистые очертания острова.
 — Что случилось?
 — Ничего, небольшой порыв ветра, вот и все.
 — Нам на пользу?
 — Да, если фрегат следует прежним курсом. Если же нет, то усилие ветра благоприятствует фрегату, и мы должны учитывать это. — Затем, обращаясь к боцману, заменившему помощника, Жак распорядился:
 — Поднять лиселя.
 — Есть поднять лиселя, — повторил боцман.
 Корвет ускорил ход. Жорж обратил на это внимание брата.
 — Да, — сказал Жак, — он, как Антрим, у него острый нюх, он не ждет кнута, чтобы ускорить ход, надо лишь добавить парусов, и он помчится как надо.
 — Сколько теперь миль мы делаем в час? — спросил Жорж.
 Жак скомандовал:
 — Бросить лаг.
 Приказ тотчас был исполнен.
 — Сколько узлов?
 — Одиннадцать, капитан.
 — Идем на две мили быстрее. Большего нельзя требовать, ведь это дерево, полотно и железо, и если бы за нами гналось другое судно, а не этот дьявол «Лейстер», я смог бы провести его, как на поводке, до мыса Доброй Надежды. А там бы мы ему сказали: до свидания!
 Жорж ничего не ответил, братья продолжали молча прогуливаться по палубе: однако Жак, когда выходили на корму, всякий раз пристально всматривался в темноту. В пятнадцати милях он заметил фрегат, который шел тем же курсом, что и корвет. Жак хотел сообщить об этом брату, но в это время дежурный матрос объявил:
 — Позади парус.
 — Да, — ответил Жак, словно самому себе, — да, я заметил его, он следует нашим курсом, но, вместо того чтобы пройти между островами Плоским и Пушечным клином, направился к Круглому острову и потому потерял два часа. У капитана, видимо, не было опытного лоцмана.
 — Но я ничего не вижу, — сказал Жорж.
 — Смотри, вон там можно разглядеть нижние паруса, а когда судно поднимается на волне, виден даже нос корабля, словно рыба, высовывающая голову из воды, чтобы вдохнуть воздух.
 — Действительно, — сказал Жорж, — ты прав!
 — Что вы видите, Жорж? — раздался нежный голос позади молодого мулата.
 Жорж обернулся и увидел Сару.
 — Что я вижу, Сара? Великолепный восход солнца. Но ведь всякая радость бывает чем-нибудь омрачена, и представший передо мной пейзаж испорчен появлением фрегата. Вопреки надеждам брата корабль не потерял наш след.
 — Жорж, — сказала Сара, — господь, сотворив чудо, соединил наши сердца. Он не покинет нас в момент, когда мы больше всего нуждаемся в его помощи. Пусть этот фрегат не помешает вам любить господа в его творениях. Взгляните, Жорж, как прекрасен мир!
 Сара впервые видела столь великолепное море; как зачарованная, она не отводила от него глаз: Жоржа, не раз совершавшего долгие путешествия, интересовало главным образом то, что занимало и остальных: фрегат, преследовавший их, все приближался, хотя сейчас, залитый солнечным светом с востока, стал менее заметен; корвет же должен был быть виден с «Лейстера».
 — Ничего не поделаешь, — прошептал Жак, — он тоже видит нас, вот он поднимает бонетты, Жорж, друг мой, ты ведь знаешь, женщины не любят неожиданностей; по-моему, тебе следует заранее предупредить Сару о том, что нам предстоит.
 — Что сказал ваш брат? — спросила Сара.
 — Он сомневается в вашем мужестве, а я ручаюсь за вас.
 — Вы правы, мой дорогой. Когда наступит решительный момент, вы скажете, что мне делать, и я исполню свой долг.
 — Этот демон мчится, словно на крыльях, милая сестрица, не знаете ли вы, случайно, имя командира судна?
 — Я встречалась с ним несколько раз в нашем доме и отлично помню его имя — Джордж Патерсон, но сейчас командует «Лейстером» другой. Патерсон болен, и, говорят, смертельно.
 — После смерти Патерсона командиром корабля должен стать его помощник, иначе было бы несправедливо. В добрый час. Приятно иметь дело с таким удальцом. Посмотрите, как спешит его судно, словно конь на скачках: недалек час, когда придется вести бой врукопашную.
 — Ну что ж, будем драться, — сказал старик Мюнье, поднимаясь на палубу; глаза его при мысли о грядущей опасности загорелись огнем.
 — Дорогой отец, — обратился к нему Жак, — я восхищен вашим мужеством! Скоро каждый воин будет нам необходим.
 Сара слегка побледнела, и Жорж почувствовал, что девушка сжимает его руку; он обернулся к ней, улыбаясь:
 — Друг мой, вы же всегда надеялись на бога, неужели теперь вы в нем сомневаетесь?
 — Нет, Жорж, нет, даже когда из глубины трюма я услышу рев пушек, свист ядер, крики раненых, клянусь вам, буду верить, что вновь увижу моего Жоржа живым и здоровым.
 Мы прошли самые тяжкие испытания, и, как на смену ночной тьме приходит яркое солнце, так пройдет ночь, и наступит светлый день.
 — В добрый час! — воскликнул Жак. — Это хорошо сказано. Клянусь честью, не знаю, почему бы мне не повернуть назад и не встретить этот дерзкий корабль, это избавило бы его и нас от лишних забот; что ты на это скажешь, Жорж, хочешь попробуем?
 — Охотно, — ответил Жорж, — но ты не боишься, что если в порту Бурбон стоят английские суда, то, услышав пальбу, они ринутся на помощь соотечественнику?
 — Знаешь, брат, ты рассуждаешь, как святой Иоанн Златоуст, будем продолжать путь. А, это вы, Железная Голова, вы пришли вовремя, как видите, мы находимся на высоте Брабанта, держите курс на юго-запад. А мы пойдем завтракать, все надо предвидеть — не известно, доведется ли обедать.
 Предложив руку Саре, Жак в сопровождении Пьера и Жоржа первым спустился в каюту.
 Чтобы развлечь своих гостей в момент грозной опасности, Жак постарался, насколько возможно, продлить время завтрака, и только два часа спустя они поднялись на палубу. Капитан устремил взор на «Лейстер». Фрегат заметно приближался, теперь уже видна была батарея. И все же капитан ожидал, что за это время фрегат подойдет ближе.
 Осмотрев снасти корвета и положение парусов, чтобы удостовериться, что ничего не изменилось, он сказал:
 — Не понимаю, Железная Голова, что произошло, мне кажется, что мы идем немного быстрее, чем два часа назад.
 — Да, капитан, вроде бы так.
 — Что же вы сделали с кораблем?
 — О, пустяки! Я передвинул балласт и приказал матросам пройти вперед, ближе к носу.
 — Вот это да, вы смышленый парень, и что мы на этом выиграли?
 — Одну милю, капитан, одну жалкую милю, только и всего. Мы идем со скоростью двенадцать узлов. Я только что бросал лаг. Но это не спасет нас; разумеется, «Лейстер» сделал то же самое, пятнадцать минут назад он увеличил скорость. Смотрите, капитан, он совсем на виду. Да, предстоит встреча с морским волком, который наделает нам хлопот; это мне напоминает, как он гнался за нами, когда им командовал Уильям Маррей.
 — А, черт возьми, теперь мне все понятно! — воскликнул Жак. — Держу пари, Жорж, это твой разгневанный губернатор на борту корабля. Он, видимо, захотел взять реванш.
 — Ты так думаешь, брат, — вставая со скамьи и схватив брата за руку, произнес Жорж, — ты так думаешь? Признаюсь, я был бы счастлив, ведь и я желаю воздать ему должное.
 — Это он, он — собственной персоной, бьюсь об заклад, только эта ищейка могла напасть на наш след. Черт побери!
 Какая честь выпала на долю мне, жалкому работорговцу: иметь дело с командиром королевского флота! Благодарю, Жорж, это тебе я обязан такой удачей.
 Жак оглядел свой корвет, его надводный борт, бортовые коечные сетки, он посмотрел на экипаж; матросы разделились на группы, каждый держался вблизи батареи, которую должен был обслуживать; по всему было видно, что все они, так же как он, знают о том, что должно сейчас произойти.
 Ждать пришлось недолго, ветер уже доносил барабанную дробь с вражеского фрегата.
 — Вот видишь, — произнес Жак, — не скажешь, что они медлят Ребята, поспешим. Господа моряки королевского флота знают свое дело; следуя их примеру, мы только выиграем.
 Затем он отдал команду:
 — Приготовиться к бою!
 Тотчас на корвете раздались дробь барабана и пронзительные звуки флейты, на палубе появились три музыканта, вылезшие из люка, они маршем прошли по палубе и скрылись в люке на противоположной стороне. Появление музыкантов и их музыка произвели магическое впечатление на всех.
 В мгновение ока каждый матрос занял заранее определенный пост у предназначенного ему орудия; ряд бойцов, вооруженных карабинами, заняли места у марсовой мачты; бомбардиры расположились в конце палубы и у шкафутов . Пушки были высвобождены и выдвинуты на огневую позицию.
 Наступила полная тишина. Жак убедился, что подготовка к бою закончена, и начал проверку. Каждый матрос стоял на своем посту. Жак понимал, что ему предстоит самое серьезное сражение в жизни. Во время проверки, продолжавшейся полчаса, он осмотрел все орудия и поговорил с каждым матросом.
 Когда он поднялся на палубу, фрегат был уже совсем близко, на расстоянии не более полутора миль. На корвете царило молчание. Вдруг легкая пелена дыма возникла на борту фрегата, и торжественно взвился флаг Великобритании.
 Сражение было неизбежно; корвет уже не мог плыть под ветром, превосходство противника в скорости было очевидно. Жак приказал спустить бездействовавшие при маневре паруса, затем обратился к Саре:
 — Видите, сестрица, все разошлись по своим местам, и вы должны быть в каюте.
 — О, боже, неужели все-таки предстоит сражение?
 — Через четверть часа, — сказал Жак, — начнется схватка, надо полагать, она будет решительной, и посторонние должны удалиться.
 — Сара, — обратился к ней Жорж, — не забудьте, что вы мне обещали.
 — Да, конечно, я повинуюсь, Жорж, я все понимаю, но вы ведь будете благоразумны?
 — Но послушайте, я полагаю, вы не просите меня оставаться безучастным, ведь ради меня столько смелых людей рискуют жизнью!
 — О нет, прошу вас лишь думать обо мне и помнить, что, если вы погибнете, умру и я.
 Пожав руку Жаку, она попрощалась с Пьером Мюнье и в сопровождении Жоржа спустилась в каюту.
 Четверть часа спустя Жорж с абордажной саблей в руке и с пистолетами за поясом появился на палубе. Пьер Мюнье был вооружен украшенным инкрустацией карабином; это был старый друг, не раз его выручавший.
 Жак стоял на капитанском мостике, держа в руке рупор, через который отдавал команды; на нем были сабля и маленький шлем.
 Корабли шли по курсу, фрегат теснил «Калипсо», и с корабля можно было видеть, что происходит на палубе противника.
 — Мэтр Железная Голова, — обратился к помощнику Жак, — у вас верный глаз и трезвый рассудок, сделайте одолжение, поднимитесь на бизань-мачту и скажите, что там происходит.
 Помощник, как простой матрос, мгновенно поднялся на мачту.
 — Ну что? — спросил капитан.
 — Вот что: каждый на боевом посту, канониры у батарей, солдаты морской пехоты у шкафута и у шканцев; капитан на мостике.
 — Нет ли на борту других военных, кроме матросов и солдат?
 — Не думаю, капитан, если только они не скрываются за батареями; все одеты в одинаковую форму.
 — В таком случае силы почти равны. Вот все, что я хотел знать; спускайтесь, мэтр Железная Голова.
 — Постойте, постойте, англичанин берет рупор. Тихо! Попробуем послушать, что он скажет.
 Однако, несмотря на наступившую тишину, никаких звуков со стороны фрегата не доносилось до борта корвета; капитан фрегата отдал приказ, сверкнула молния, раздался выстрел, и два ядра пронеслись за кормой «Калипсо».
 — Так, — сказал Жак, — на их корабле, как и у нас, только восемнадцатидюймовые орудия, шансы равны. — Затем он приказал помощнику:
 — Спускайтесь, вам нечего там делать, вы нужны здесь.
 Железная Голова подчинился приказу и оказался возле капитана. Корабль англичан приближался, не стреляя: пристрелка показала, что ядра еще не попадают в цель.
 — Железная Голова, — обратился Жак к помощнику, — идите к батареям, пока будем отступать, пользуйтесь ядрами, но когда пойдем на абордаж, стреляйте снарядами, только снарядами, вам понятно?
 — Так точно, — ответил помощник и спустился по задней лестнице.
 В течение получаса оба корабля продолжали идти вперед; фрегат не стрелял, и на корвете решили, что бессмысленно расходовать боеприпасы и производить ответные удары на вызов врага. Однако по настроению матросов и собранности капитана можно было ожидать, что вот-вот начнется решительная схватка. И действительно, на фрегате вновь вспыхнул огонь, раздались два взрыва, два ядра пронзили паруса корвета, повредили бизань-мачту, разрушив две или три снасти.
 Жак окинул взглядом повреждения, полученные корветом, и, заметив, что они незначительны, воскликнул:
 — Ну что же, ребятки, по всему видно, они ждут разговора с нами, ответим же им, будем вежливы. Огонь!
 В тот же миг корвет задрожал от двойного взрыва; взглянув за борт, Жак увидел результат ответного удара: одно ядро разбило передний борт, другое вонзилось в кормовую часть фрегата.
 — Прекрасно! — воскликнул Жак. — Почему вы молчите, черт возьми? Цельтесь в рангоут, подкосите ему ноги, продырявьте крылья. Мачты сейчас ему дороже людей. Посмотрите-ка!
 В это время два ядра вновь пронзили паруса корвета.
 — Огонь, черт побери, огонь, берите пример с этих парней, — командовал Жак. — Двадцать пять луидоров тому, кто первым повалит мачту на фрегате!
 Мгновенно последовал выстрел, и можно было проследить полет ядра сквозь паруса вражеского судна.
 В течение четверти часа огонь продолжался с той и другой стороны. Казалось, ветер, развеянный взрывами, почти обессилел. Пространство между кораблями было окутано дымом, так что пушки стреляли почти наугад. Фрегат все же шел впереди, и над дымом видны были верхушки его мачт, в то время как корвет, следовавший по ветру и стрелявший с кормы, оставался вне дымовой завесы.
 Этого момента и поджидал Жак, он сделал все, чтобы избежать абордажа, но теперь, измученный невероятной скоростью, он, словно раненый кабан, решил, наконец, броситься на охотника. Настал момент, когда фрегат шел правым бортом к корвету и начал обстрел «Калипсо» артиллерийскими снарядами: корвет отвечал ему с кормы. Видя преимущество своей позиции, Жак решил воспользоваться моментом и дал команду:
 — Поднять снасти!
 Снасти мгновенно поднялись над палубой.
 В ходе перестрелки последовало приказание: лавировать у грота.
 Как только приказ был исполнен, корвет, управляемый рулем и задними парусами, сблизился с правым бортом «Лейстера», и, сохраняя подвижность, перерезал путь фрегату.
 Фрегат не мог маневрировать, так как задние паруса его были повреждены, он не мог даже обогнуть движимый ветром корвет. Вскоре «Лейстер» оказался зацеплен винтами противника. В последний раз раздалась команда Жака:
 — Огонь! Обстреливайте его продольным огнем, обивайте мачты!
 Десятки пушечных снарядов обрушились на фрегат, который уже не смог ответить на вулкан огня, на град пуль.
 По бушприту на фрегат, оттесняя друг друга, устремились пираты. Напрасно английские моряки встретили их орудийными залпами: вышедших из строя сменяли другие воины; раненые, ползая по палубе, бросали во врага гранаты. Жорж и Жак уже решили было, что одержали победу, как вдруг раздался крик:
 «Все на палубу!» Английские матросы оставили орудия и поднялись на палубу через бортовой люк; это придало новые силы солдатам, которые уже, казалось, готовы были сдаться.
 Жак не ошибся: отряд возглавлял бывший капитан «Лейстера», именно он хотел взять реванш. Жорж Мюнье и лорд Уильям — смертельные враги — встретились лицом к лицу посреди кровавой сцены с саблями в руках.
 Они узнали друг друга и попытались сойтись в схватке, но попытка эта была столь яростной, что их словно вихрем разносило в разные стороны.
 Братья, оказавшись среди английских солдат, наносили удары противнику; сражались с хладнокровием, отвагой и упорством. Два английских матроса, попытавшиеся было поднять топор над головой Жоржа, упали, убитые наповал: это Пьер Мюнье с карабином в руке спас своих сыновей.
 Вдруг страшный крик, заглушивший взрывы гранат, ружейную стрельбу и стоны раненых, охватил ужасом сражавшихся:
 — Пожар!
 В тот же миг из заднего и бортового люков повалил густой дым. Оказалось, что один из снарядов взорвался в каюте капитана, и пламя распространилось по фрегату.
 На миг все остановилось на «Лейстере», затем вновь разгорелся бой в нетерпимом и дымном чаду. И тогда раздался громовой голос Жака:
 — Все на борт «Калипсо»!
 Пираты, прыгая с борта на борт, мгновенно покинули фрегат; Жак и Жорж с несколькими смельчаками прикрывали отступление. Два солдата морской пехоты, угрожавшие Жоржу штыками, упали мертвыми у его ног.
 Губернатор бросился к пиратам, расстреливая их в упор, намереваясь проникнуть вместе с ними на борт «Калипсо»;, первыми туда вбежали пираты, они кинулись к орудиям.
 Ядра и гранаты вновь обрушились на «Лейстер». Тем, кто еще оставался на фрегате, были переброшены тросы; каждый ухватился за швартовы. Жак поднялся на борт, оставался лишь Жорж; губернатор попытался схватиться с ним.
 Жорж поджидал его, как вдруг чья-то железная рука подхватила Жоржа и отвела в сторону. Это отец в третий раз спас сына от верной смерти.
 Вдруг над полем смертельной битвы раздался голос:
 — Вперед левым бортом, поднять кливер, спустить главный парус, штурвал на правый борт!
 Хотя все приказы, поданные звучным голосом капитана, мгновенно исполнялись проворными англичанами, они все же не успевали за пиратами и не смогли помешать судам разъединиться. Корвет, словно чувствуя грозившую опасность, мощным усилием оторвался от фрегата.
 Затем с палубы «Калипсо» можно было наблюдать нечто ужасное.
 Пожар на фрегате не был потушен вовремя и продолжал разгораться.
 В этот момент, когда все было объято пламенем, проявилась разумная строгость английской дисциплины. Капитан фрегата поднялся на скамью левого борта и, взяв рупор, обратился к солдатам:
 — Соблюдайте порядок, молодцы, я отвечаю за все!
 И люди успокоились.
 — Шлюпки в море! — продолжал губернатор.
 Шлюпки тотчас были спущены вокруг фрегата.
 — Четыре шлюпки для солдат и матросов, — распорядился губернатор.
 Тем временем «Калипсо» продолжала уходить и удалилась настолько, что уже не было слышно приказаний, но отчетливо вырисовывалось все, что происходило на палубе вражеского корабля; несчастные раненые ползали по палубе, умоляя о помощи. Жак, видя, что они погибают, приказал:
 — Две шлюпки в море!
 Две лодки отошли от борта «Калипсо» и подобрали часть раненых.
 Губернатор оставался на борту; его хотели взять в одну из шлюпок, но, будучи не в состоянии спасти раненых, он решил умереть вместе с ними. На море воцарилась картина страшного бедствия.
 Четыре шлюпки поплыли от горящего корабля, часть матросов устремилась вплавь к двум лодкам корвета.
 Неподвижный, окутанный дымом, с командиром на вахтенном мостике и ранеными, фрегат горел.
 Зрелище было столь ужасным, что Жорж, почувствовав дрожащую руку Сары на своем плече, даже не обернулся, чтобы посмотреть на нее.
 Лодки приближались к корвету. Спасенные рассказали о том, что произошло на фрегате. Дым становился все более густым. Через люки просочилась змейка огня, она подползла к мачтам, пожирая паруса и снасти; затем воспламенились бортовые лодки, внезапно выстрелили никем не управляемые пушки.
 В это время раздался страшный взрыв, судно раскололось пополам, образовался дымящийся кратер, облако пламени и дыма устремилось в небеса, и можно было видеть, как падали в кипящее море обломки мачт и снастей.
 Вот и все, что осталось от «Лейстера».
 Сара спросила Жоржа:
 — Где лорд Уильям Маррей?
 — О друг мой, — обернувшись, ответил Жорж, — если бы я не мог посвятить жизнь тебе, то, клянусь честью, я желал бы умереть, как он!