---------------------------------------------


 Хемингуэй Эрнест
 Альпийская идиллия

 Эрнест Хемингуэй 
 Альпийская идиллия 
 Жарко было спускаться в долину даже ранним утром. Лыжи у нас на плечах оттаивали и сохли на солнце. Весна еще только начиналась в долине, но солнце уже сильно припекало. Мы шли по дороге в Голотурп, нагруженные лыжами и рюкзаками. На кладбище, мимо которого мы проходили, только что кончились похороны. Я сказал "Gruss Gott" [Бог в помощь (нем.)] пастору, когда он, уходя с кладбища, поравнялся с нами. Пастор поклонился. 
 - Странно, что пасторы никогда не отвечают, - сказал Джон. 
 - Я думал, ему будет приятно сказать "Gruss Gott". 
 - Они никогда не отвечают, - сказал Джон. 
 Мы остановились посреди дороги и смотрели, как церковный сторож засыпает свежую могилу. Тут же стоял чернобородый крестьянин в высоких кожаных сапогах. Сторож перестал работать и выпрямился. Крестьянин в высоких сапогах взял заступ из рук сторожа и стал засыпать могилу, разравнивая землю, как разравнивают навоз на грядках. Майское утро было так ясно и солнечно, что свежая могила казалась нелепой. Не верилось, что кто-то мог умереть. 
 - Вообрази, что тебя хоронят в такое утро, - сказал я Джону. 
 - Хорошего мало. 
 - Ну, - сказал я, - пока что этого не требуется. 
 Мы пошли дальше по дороге, мимо городских домов, к гостинице. Мы целый месяц ходили на лыжах в Сильвретте и рады были очутиться в долине. В Сильвретте мы хорошо походили на лыжах, но там уже наступила весна, - снег был крепок только рано утром и потом к вечеру. В остальное время мешало солнце. Мы оба устали от солнца. Некуда было от него спрятаться. Только скалы и хижина, выстроенная у ледника под выступом скалы, отбрасывали тень, а в тени пропотевшее белье замерзало. Без темных очков нельзя было посидеть перед хижиной. Нам нравилось загорать дочерна, но солнце очень утомляло. Оно не давало отдохнуть. Радовался я и тому, что ушел от снега. В Сильвретте уже слишком сильно чувствовалась весна. Мне немного надоели лыжи. Мы слишком долго пробыли в горах. У меня во рту остался вкус талой воды, которую мы пили, собирая ее с железной крыши хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине. 
 На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар. 
 - Привет лыжникам! - сказал хозяин. 
 - Привет! - ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки. 
 - Хорошо было наверху? - спросил хозяин. 
 - Отлично. Только слишком много солнца. 
 - Да, в это время уже слишком много солнца. 
 Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту - пачку писем и несколько газет. 
 - Давай выпьем пива, - сказал Джон. 
 - Давай. Только здесь, не на воздухе. 
 Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма. 
 - Не выпить ли еще? - сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки. 
 - Много писем, - сказала она. 
 - Да. Много. 
 - "Prosit" [на здоровье (нем.)], - сказала она и вышла, захватив пустые бутылки. 
 - Я уже забыл, какой вкус у пива. 
 - А я нет, - сказал Джон. - Там, в хижине, я часто вспоминал его. 
 - Ну вот, - сказал я, - дорвались наконец. 
 - Ничего нельзя делать слишком долго. 
 - Нельзя. Мы пробыли там слишком долго. 
 - До черта долго, - сказал Джон. - Не годится делать что-нибудь слишком долго. 
 Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками. 
 Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой - церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях. 
 - Что будем пить? - спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал. 
 - Что ты хочешь? 
 - Шнапс, - сказал крестьянин. 
 - И четверть литра красного, - сказал сторож служанке. 
 Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал. 
 Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка. 
 - За все? - спросила она. 
 - За все, - сказал крестьянин. 
 - За вино я сам заплачу, - сказал сторож. 
 - За все, - повторил крестьянин, обращаясь к служанке. 
 Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу. 
 - Вот он идет, - сказал он. 
 - В "Эдельвейс"? 
 - Да. 
 Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона. 
 - Он, видно, устал. 
 - Да, мы рано поднялись. 
 - Обедать скоро будете? 
 - Хоть сейчас, - сказал я. - Что у вас есть? 
 - Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку. 
 Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку. 
 - Вот тебе Speisekarte, - сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный. 
 - Не выпьете ли вы с нами? - спросил я хозяина. Он подсел к нам. 
 - Скоты эти крестьяне, - сказал хозяин. 
 - Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город. 
 - Он жену хоронил. 
 - Вот что! 
 - Скотина. Все эти крестьяне скоты. 
 - Почему скоты? 
 - Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история. 
 - Расскажите. 
 - Просто не верится. - Хозяин повернулся к сторожу. - Франц, поди-ка сюда. - Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан. 
 - Молодые люди только что вернулись из Висбаденерхютте, - сказал хозяин. 
 Мы поздоровались. 
 - Что вы будете пить? 
 - Ничего. - Франц отрицательно повел пальцем. 
 - Еще четверть литра? 
 - Пожалуй. 
 - Вы понимаете диалект? - спросил хозяин. 
 - Нет. 
 - А в чем дело? - спросил Джон. 
 - Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город. 
 - Я все равно ничего не пойму, - сказал Джон. - Они говорят слишком быстро. 
 - Он приехал сегодня хоронить жену, - сказал хозяин. - Она умерла в ноябре. 
 - В декабре, - поправил сторож. 
 - Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину. 
 - Восемнадцатого декабря, - сказал сторож. 
 - Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег. 
 - Он живет по ту сторону Пазнауна, - сказал сторож, - но он нашего прихода. 
 - Он никак не мог привезти ее? - спросил я. 
 - Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, - сказал он сторожу, - только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли. 
 - Очень смешно вышло с пастором, - сказал сторож. - В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза: 
 - Она очень страдала? 
 - Нет, - сказал Олз. - Я пришел домой и вижу - она лежит поперек кровати мертвая. 
 Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось. 
 - Отчего у нее сделалось такое лицо? 
 - Не знаю, - сказал Олз. 
 - А ты подумай, может быть, вспомнишь, - сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора. - Вы хотите знать? 
 - Я должен знать, - сказал пастор. 
 - Вот тут-то и начинается самое интересное, - сказал хозяин. Слушайте. Рассказывай, Франц. 
 - Так вот, - сказал Олз, - она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь. 
 - Зачем ты это делал? - спросил пастор. 
 - Не знаю, - ответил Олз. 
 - И часто ты это делал? 
 - Каждый раз, когда вечером работал в сарае. 
 - Ты поступил очень дурно, - сказал пастор. - Ты любил свою жену? 
 - О да, любил, - сказал Олз. - Я очень любил ее. 
 - Вы все поняли? - спросил хозяин. - Вы все поняли про его жену? 
 - Почти. 
 - А как насчет обеда? - спросил Джон. 
 - Заказывай, - сказал я. - Выдумаете, это правда? - спросил я хозяина. 
 - Конечно, правда, - сказал он. - Скоты эти крестьяне. 
 - А куда он пошел? 
 - Он пошел в другой трактир, в "Эдельвейс". 
 - Он не захотел пить со мной, - сказал Франц. 
 - Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, - сказал хозяин. 
 - Послушай, - сказал Джон, - а как насчет обеда? 
 - Давай, - сказал я.