Аннотация: Рассказы Владимира Кисилева привлекают сочетанием фантастики и узнаваемости жизненных реалий.


---------------------------------------------


 Владимир Киселев


 Атомное предупреждение

 Когда-то считали, что любовь у человека помещается в сердце.
 А совесть?
 Изображение любящего сердца, пронзенного наискось стрелой, я часто видел на скамейках в парке, на деревьях, сердечки-медальоны, в которые легко заправить портреты любимых, продаются в галантерейных магазинах.
 С совестью вопрос несколько сложней. Я во всяком случае ни разу не встречал в литературе прямых указаний на то, где она помещается в человеческом организме. Поэтому я плохо представляю себе, где она находится у других людей, но, где это у меня, могу показать пальцем. Чуть ниже пупа. Где-то возле аппендикса. Как только я вспомню о каком-нибудь своем недостойном поступке, так у меня немедленно начинает там что-то крутить. Это не больно, но противно. Вот почему я всегда старался не вспоминать об Иветт Пуапель. Только так, иногда, самым краешком сознания, на мгновение, и сразу же – мимо.
 Но сейчас я фотографировал Иветт на фоне крепости Шоте-де-Дюк, Иветт и ее тринадцатилетнюю дочку Жюстин и господина Леннека – усатого мужа Иветт, и слушал разговоры о том, как граф Реннский Конан Первый, завоевавший герцогство Бретань в конце десятого века, взял эту крепость, и совесть моя уютно свернулась в клубочек где-то под отростком слепой кишки и тихо дремала.
 Мы осматривали надвратную башню и пытались найти в ней все, что было написано в путеводителе.
 Говорилось об этом в путеводителе так: «Надврат-ная башня представляет собой сложное сооружение, состоящее из большого прямоугольного здания, ориентированного длинной стороной перпендикулярно оси проезда, в которое как бы врезан вытянутый параллельно оси проезда четырехгранный объем; он выступает со стороны проезда подобно граненой абсиде, а со двора возвышается над обходной аркадой галереи второго яруса в виде обрезанной плоскости».
 Никто из нас так и не сумел разобраться в том, где же эта «абсида», «зубцы-мерлоны», с которыми мы встретились дальше, и «незатейливый декор из фаллических элементов». Но все равно проверять по путеводителю, все ли имеется в наличии, было интересно, и господин Леннек, муж Иветт, сказал, что именно так на станции по обслуживанию автомобилей, где он работает механиком, проверяют комплектность оборудования.
 Я смотрел на Иветт с ее редкими, сожженными завивкой волосами, с ее круглыми провинциальными очками – когда мы встретились и потянулись поцеловаться, ее очки стукнулись о мои с костяным звуком – и ничего не узнавал в ней. Если б я с ней просто встретился на улице, то прошел бы мимо, и она бы мне ни о чем не напомнила. А если бы я прошел по улице мимо господина Леннека, то уж ему я, несомненно, ни о чем бы не напомнил – он меня видел впервые в жизни. Но сейчас, пока я пытался отыскать, где же эти «фаллические элементы в декоре», он присматривался ко мне.
 В 1943 году мне было 19 лет, а Иветт было 18 лет, и она и ее мама, госпожа Пуапель, прятали меня, раненого, от немцев на чердаке своего одноэтажного дома, и Иветт была для меня всем: утренней звездой и надеждой на спасение, безудержной радостью первой в жизни близости с любимой и человеком, который ради меня рисковал головой.
 Я был дважды женат и, кроме жен, бывал близок с другими женщинами, и никогда и ни с кем мне не было так хорошо, как с Иветт. Я был у все первым, и все равно у нее все это получалось как-то лучше, чем у других. Ею двигал какой-то особый инстинкт.
 Потом я бывал близок с очень опытными дамами, и все равно все это было не так. И теперь, в моем почтенном возрасте, мне иногда приходится закрывать глаза и представлять себе Иветт: только тогда я на что-нибудь способен.
 Но Иветт, которую я фотографировал на фоне предполагаемых «фаллических элементов из декора», была совсем другой, и дочка ее Жюстин, запечатленная на том же фоне, была похожа на Иветт теперешнюю, а не прежнюю. Не изменилась только мать Иветт, госпожа Пуапель.
 Странное дело. Ведь когда я впервые с ней встретился, она казалась мне глубокой старухой, а ведь ей, очевидно, не было еще и сорока. Сейчас я много старше, чем она была тогда. Нужно мне будет почаще об этом вспоминать, особенно в тех случаях, когда мои ассистентки показывают мне свои красивые колени и смотрят влажными и бесконечно преданными глазами с голубыми белками. У них не бывает желтизны в белках. У них печень, как у акул. И острое зрение. И, быть может, все-таки они видят меня таким, какой я видел госпожу Пуапель, когда она перевязывала мне плечо.
 Она тогда была акушеркой, женщиной, которая втыкала в землю заступ на своем огороде за домом и, едва помыв руки, отправлялась к какой-нибудь роженице; акушеркой она оставалась и сейчас, и огород за домом был тот же, но заступ в землю уже вонзала Иветт перед тем, как уйти в лицей, где она преподает химию.
 Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы я поступил правильно, если бы не сумел совладать с этим жжением под пупком и вернулся бы к ним назад. Может быть, это я преподавал бы в лицее химию, деля свое время между огородом и лицейским химическим кабинетом, потому что я тоже химик, но других, так сказать, масштабов: я директор института, академик, известный в ученых кругах далеко за пределами Франции, в общем, как говорит моя младшая дочка, «важная персона». И муж Иветт, которого, по-моему, только я называю господином Леннеком, а все, несмотря на усы, зовут просто Жаном-Люком, пытается держаться со мной, как с равным, но сам он не чувствует себя равным, и поэтому разговаривать с ним сущее наказание. Впрочем, возможно, я его вполне заслужил, особенно если учесть что ему, несомненно, известна история моих отношений с Иветт.
 – А теперь, – сипло сказал господин Леннек, заглядывая в путеводитель, – мы пойдем посмотрим выдающееся произведение бретонского зодчества – церковь Сент-Мелен, построенную в 1715 году на месте значительно большей каменной церкви 1086 года.
 – Хорошо, – сразу согласился я, хотя эту церковь мне бы хотелось посмотреть без них, одному. Меня интересовал отнюдь не этот казус, что меньшую церковь построили на месте большей, а в принципе, наверное, следовало поступать наоборот. Просто я уже видел эту церковь. Я пробирался к ней от побережья, раненый, через какое-то кладбище, и тогда она мне показалась похожей на громадный танк, который ползет с горы вниз на меня. Впрочем, современная физика, а особенно производные от кибернетики науки, вроде семиотики или структуралистики, приучили нас к мысли о том, что многое зависит от точки зрения и состояния наблюдателя. Мне хотелось пробраться к церкви Сент-Мелен по тому же самому пути, если только я сумею его отыскать.
 Я сказал, что я тут, так сказать, турист, а у них, наверное, свои дела, что дальше я с помощью путеводителя сумею и сам разобраться в красотах бретонского зодчества. К моему удивлению, и Иветт и ее муж господин Леннек неожиданно легко со мной согласились, взяв с меня слово, что я не опоздаю к обеду. Правда, Жюстин, соблазнившись возможностью оттянуть время, когда придется сесть за уроки, попробовала было увязаться за мной, но я решительно воспротивился, напомнив о близких экзаменах и позолотив пилюлю обещанием устроить вечером соревнование – кто съест больше мороженого.
 Жюстин улыбнулась в ответ благодарно и растроганно, я бы сказал, даже как-то неадекватно тому удовольствию, которое следовало из моего обещания.
 Это со мной уже не в первый раз. В последнее время люди стали как-то словно добрее, внимательнее друг к другу, снисходительнее к промахам. Может быть, это объясняется тем, что постепенное повышение общего жизненного уровня дало такой скачок в области человеческих отношений. А может быть, дело просто во мне, в точке зрения наблюдателя и в его состоянии.
 То ли потому, что я не нашел точки, с которой смотрел когда-то на церковь Сент-Мелен, то ли потому, что я был другим, но ничего похожего на танк в этой церкви я теперь не заметил. Я доверился тропинке, но, вероятно, протоптана она была местными мальчишками, мало подходила для моего возраста, потому что круто вела вверх по глинистому склону, и в глине я заметил какие-то кости. Мне показалось даже, что это человеческие ребра, – ведь тут и прежде было кладбище, и хоронить на нем людей начали никак не позже 1086 года, когда здесь была вошедшая в путеводитель большая каменная церковь.
 Затем я выбрался на это кладбище с неровными гранитными плитами над старыми могилами. Я продолжал путь по тропинке над обрывом, и вдруг слева я заметил, что у одной из могил свежая глина и в ней словно что-то шевелится.
 Я подошел, заглянул в яму, которая уходила как-то вбок, и увидел, что в земле медленно движется странное существо, которое, как мне показалось, что-то жует грязным ртом. Мне трудно описать это существо, так как оно было в земле. Больше всего оно напоминало человеческий зародыш, каким его изображают в книгах по анатомии или какими их для чего-то держат в банках со спиртом. Но оно было больше, пожалуй, с метр в длину. Кожа грязно-серого цвета была запачкана землей, глаз не было видно, а челюсти шевелились.
 Что оно ело?… Я никогда не отличался особенной брезгливостью, но тут я гадливо отшатнулся и торопливо, по временам оглядываясь, ушел. Я уже не пошел к церкви Сент-Мелен, а обогнул ее, выбрался на улицу и уже медленней, преодолевая одышку, направился к дому Иветт.
 «Что же это такое? – думал я. – Собака?… Нет, на собаку это было непохоже. И что оно там жрало?… Фу, какая гадость… А может быть, мне это просто померещилось?»
 До сих пор у меня ни разу в жизни не было никаких галлюцинаций. Но, в конце концов, с человеком все когда-нибудь случается в первый раз. И хотя мне казалось, что я очень ясно видел это странное и отвратительное белесо-серое существо с грязными пятнами, с короткими отростками вместо лап, скрученное, как червяк в яблоке, я думал, что если бы это и была галлюцинация, она, вероятно, оставила бы у меня такое же ясное ощущение реальности.
 Нужно было вернуться и посмотреть еще раз, но при одной мысли об этом я ускорил шаги.
 – Проголодались? – спросила Иветт. Она теперь иногда говорила мне «вы», а иногда «ты». – Вот и хорошо. У нас сегодня ракушки «сен-Жак». Как погуляли?
 – Хорошо, – ответил я.
 – После прогулки совсем другой аппетит, – заметила мать Иветт, госпожа Пуапель.
 Действительно, после этой прогулки у меня был совсем другой аппетит – одна мысль о еде вызывала у меня тошноту и отвращение. К тому же в комнате сильно пахло Ляруссом, и этот запах для меня сливался с тем, что я увидел, или с тем, что мне показалось, будто я увидел, на старом кладбище.
 Многое переменилось в этом доме. На стенах новые обои из какой-то синтетической пленки, похожей на гобелен. На голом когда-то полу настоящий турецкий ковер, новая люстра, новая бронзовая решетка у камина вместо старой чугунной, телевизор с большим экраном. И лишь одно, пожалуй, осталось прежним – книжный шкаф, на полках которого и тогда уже стояли все семнадцать тяжелых томов Большого всеобщего словаря XIX века Лярусса, и тогда заполнявшие дом запахом старой слежавшейся бумаги и прогнившего клейстера.
 И все-таки я пообедал и распил с господином Леннеком полбутылки кальвадоса, чего я себе уже давно не позволяю, а потом Иветт предложила мне отдохнуть. Они предоставили мне маленькую комнату, очевидно, переселив из нее на время Жюстин.
 – Тебе тут не жестко будет? – спросила Иветт, потыкав кулаком в новенькое накрахмаленное белье, которым была застелена, очевидно, специально для меня, узкая железная кровать.
 – Нет, – ответил я. – Спасибо.
 Вошла госпожа Пуапель с кувшином и большой фарфоровой чашкой.
 – А это, – сказала она, – домашний сидр. Жан-Люк нас так приучил, что и мы теперь все пьем сидр.
 – Что это у вас тут на старом кладбище? – спросил я.
 – А что?
 Иветт и госпожа Пуапель быстро переглянулись.
 – Там, – сказал я, – могила разрытая… И в ней что-то такое копается…
 Я не решился сказать, на что было похоже это существо.
 – Не знаю, – ответила Иветт. – На этом кладбище уже давно никого не хоронят, так что там некому рыть ямы… Может, померещилось что-то?…
 – Может, и померещилось, – не сразу согласился я.
 Большой опыт путешественника – перед тем, как приехать в Порт д'Арвор, я вернулся из Токио, а еще перед тем был в Канаде – научил меня, что для благополучного путешествия в одном кармане следует иметь кошелек с деньгами, а в другом – флакон с содой. Японская мелко наструганная сырая рыба, канадские полусырые бифштексы с кровью и бретонские ракушки с сыром «сен-Жак» слишком экзотические блюда для человека, который завтракает овсяной кашей, в обед ест бульон и отварную курицу, а на ужин ограничивается бисквитом с минеральной водой «Виттель». Я налил в кружку душистый пенистый сидр, насыпал туда соды, залпом выпил и лег, дав себе слово в дальнейшем быть благоразумнее.
 Слова своего я не сдержал. В мою честь был устроен званый ужин для самого узкого круга: директор лицея с женой, хозяин станции по обслуживанию автомобилей с женой, главный врач больницы с дочкой, женщиной лет тридцати, которая курила, даже поднося вилку ко рту.
 Меня называли доктором, как обычно называют врачей, а не химиков, пили за мое здоровье и здоровье госпожи Пуапель и Иветт, которым передовая французская наука обязана тем, что ее выдающийся представитель остался в живых, так как с риском для жизни они спасли его в период оккупации, господин Леннек посоловевшими глазами присматривался к тому, как улыбается мне Иветт, а я проникался все большим расположением ко всем этим людям.
 Они здесь были, по-видимому, уже не в первый раз, так как никто будто бы не замечал запаха, исходившего от Лярусса, и, казалось, принадлежали все к одной какой-то странной секте, исповедующей идею относительности общепринятых ценностей. Во всяком случае, в их словах в разной форме по разным поводам мелькали мысли о том, что бытие так непродолжительно по отношению к бесконечному небытию, что комфорт и другие преимущества бытия не стоят тех усилий, которые на них затрачиваются. В общем, если можно представить себе веселый поминальный ужин, в котором бы участвовали доброжелательные и несколько нетрезвые люди, то они, вероятно, вели бы между собой примерно такие или похожие разговоры.
 На десерт были поданы розовощекие, словно только что сорванные с ветки яблоки – мне объяснили, что их теперь заворачивают не в бумагу, как прежде, а в специальную пленку, и они сохраняются в первозданном виде до нового урожая. Дочка главного врача мадемуазель Равелон разрезала яблоко и внезапно отшатнулась, выронила сигарету, испуганно посмотрела на своего отца и вся словно сжалась. Я посмотрел на яблоко. Там был изогнутый червяк. Формой своей он напоминал существо, которое я увидел на старом кладбище. Присутствующие сделали вид, что ничего не заметили, а Иветт молча взяла яблоко и вынесла его за дверь.
 Спал я плохо, часто просыпался, каждый раз пил сидр с содой, мне ничего не снилось, но, просыпаясь, я, словно в тяжелом кошмаре, вспоминал отвратительное существо, которое увидел в разрытой могиле, и то, как переглянулись Иветт и мадам Пуапель, и как испугалась червяка мадемуазель Равелон, и думал, что, по-видимому, я заболел каким-то странным, несомненно, психическим заболеванием. И начало его лежало не на этом кладбище, а еще в Париже. Зачем бы я иначе сюда приехал через столько лет.
 Когда я проснулся утром и допил свой сидр с содой, все, кроме госпожи Пуапель, уже разошлись – Иветт и Жюстин в школу, а господин Леннек на станцию по обслуживанию автомобилей. Я отказался от завтрака, сказал, что погуляю, и решительно, не оставляя себе времени на то, чтобы раздумать, отправился на старое кладбище.
 Когда я заглянул издали в разрытую могилу – я остановился за несколько шагов от края, – то увидел, что там ничего нет. Казалось, это должно было меня особенно встревожить, значит, я в самом деле подвержен теперь галлюцинациям, но я, наоборот, успокоился. Я подошел ближе и решил, что спущусь в яму, хотя мне очень не хотелось этого делать.
 И тут я заметил, что уже в другом углу под слоем земли и глины что-то шевелится, мне показалось даже, что я различаю беловато-грязную кожу. Я отступил от могилы, поискал глазами и увидел то, что мне нужно, – повалившийся крест, сваренный из водопроводных труб, длиной метра в полтора. Я взял ржавый тяжелый крест в руки, вернулся к яме, опустил трубу вниз и стал ковырять ею в том месте, где, как мне показалось, шевелилось это существо. Оно было на месте. Оно по-прежнему что-то жевало и едва двигалось, и никак не реагировало на то, что я разгребаю землю концом трубы. Но когда я нечаянно толкнул его этим тупым концом, оно вдруг негромко завизжало, как визжит ушибленная крыса. Я вытащил крест, бросил его на землю и быстро ушел.
 Это не было галлюцинацией. Это было какой-то бессмыслицей. Находка нового жука – событие в науке. А здесь – совершенно неизвестное существо, и никто об этом не слышал?…
 На лице Иветт я увидел ту же решимость и ту же боль, как в тот день, когда я снова ушел к партизанам. Она тогда словно предчувствовала, что я к ней не вернусь. По указанию руководителей местного Сопротивления меня переправили в Англию, где я учился готовить взрывчатку из подручных средств. Там и началась моя карьера химика. Впервые я увидел ее прежней Иветт.
 – Не нужно было снова туда ходить, – сказала она.
 – Не нужно было, – подтвердила госпожа Пуапель.
 Мы были втроем на кухне, и лица женщин были напряжены и сосредоточены.
 – Мы знаем об этом, – сказала Иветт. – Хоть сами не видели. И не слышали, что уже и на старом кладбище…
 – Не понимаю, – сказал я. – Значит, какие-то люди сталкивались с этим существом?
 – Да, – сказала Иветт. – Только не тут, а в лесу возле Рейгана.
 Я был ошеломлен.
 – Но ученые, специалисты какие-нибудь обследовали это явление? Что это все-таки такое?
 – Не знаю, – ответила Иветт.
 Я не хотел их обидеть, но все-таки сказал, что у них здесь какие-то средневековые нравы, какое-то отношение к явлениям природы, как к оборотням или ведьмам, что прежде всего следовало сообщить об этом каким-нибудь специалистам, которые смогли бы разобраться в том, что же это такое.
 – Не знаю, – снова сказала Иветт. – У нас об этом, наверное, все слышали. Но разговаривать не станут. Страшно всем и гадко. Может, только господин Блоссак. Это наш инспектор. Он естественник. Преподает биологию. Поговори с ним…
 После того, как я прикоснулся к этому похожему на человеческий зародыш существу концом железной трубы и услышал негромкий писк, меня не покидало странное ощущение легкого недомогания – что-то вроде начинающегося гриппа: озноб, и тихий звон в ушах, и слегка ломило суставы.
 – Как вы? – спросила госпожа Пуапель. – Я вам сейчас грога горячего… С ромом. Может, вы приляжете?… – И, цедя слово за словом, неохотно добавила: – Говорят, кто это увидит, потом чувствует себя нездоровым…
 Ночью мне снилось, что в комнате ослепительный свет, я каждый раз просыпался от этого, но было совершенно темно. Я закрывал глаза, засыпал, и снова, мне казалось, вспыхивало что-то, похожее на мощную лампу, на прожектор, на солнце, а может быть, на взрыв.
 Господин Блоссак – человек лет немного за тридцать, похожий на Иисуса Христа, пережившего акселерацию, ростом почти под два метра, в сером костюме, судя по отворотам пиджака, конфексионного происхождения, слушал меня, морщась и слегка пофыркивая.
 – Вы кто по специальности? – спросил он бесцеремонно.
 – Химик, – ответил я сдержанно.
 – Химия теперь как философия, – пренебрежительно отозвался господин Блоссак. – Какой вы химик?
 Химия в самом деле стала теперь необыкновенно обширной наукой, и мне трудно было бы объяснить человеку, далекому от моей специальности, чем я занимаюсь.
 – Лиофильность глинистых минералов, – ответил я. – В общем, это коллоидная химия.
 – А теорию эволюции вы себе хоть как-то представляете?
 – Думаю, что представляю, – рассердился я. – Для того, чтобы услышать ваш ответ, я что, должен доказать вам, что разбираюсь в теории эволюции?
 – Нет. Я просто хотел бы выяснить, известно ли вам, что эволюция это не только естественный отбор. Эволюция не прямой процесс – многое зависит от случайностей, от действия наследственности и изменчивости, от мутаций.
 Я молчал.
 – Как бы вам это объяснить понаглядней? Ну вот господин Дарвин рассказал когда-то о том, как влияет количество кошек на урожай клевера. Как вам, вероятно, известно, клевер опыляют шмели. Но полевые мыши разоряют шмелиные гнезда. И в тех районах, где есть кошки, вероятность высоких урожаев клевера выше, чем в тех районах, где кошек нет. Теперь представим себе, что погибли бы и кошки, и мыши, и шмели. Что бы случилось с клевером?
 – Клевер бы тоже погиб, – высказал я предположение.
 – Нет. Среди массы клевера всегда найдутся несколько цветков, способных опыляться иным способом, без помощи шмелей. Это уродцы. Случайные отклонения, которые под действием стабилизирующего отбора элиминируются. Но если бы исчезли шмели, остались бы только они. Природа обладает возможностями для создания бесчисленного количества вариантов. И вот теперь, когда уровень радиации на земном шаре значительно повысился и может повыситься еще в сотни тысяч раз, природа создает новые варианты – существа, которые смогут жить только в условиях самой высокой радиации. Сейчас им ее недостает, сейчас они немощны и, вероятно, быстро гибнут. Но если случится атомная катастрофа, они получат все, что им нужно для жизни. Появление их, по всей вероятности, это и есть предвестник атомной катастрофы.
 – Все это нужно сначала доказать, – возразил я,– – Где же эти доказательства? Почему все молчат? Почему об этом никто не знает?
 – А жители Хиросимы знали, что завтра над их головами вспыхнет атомный взрыв? А сейчас люди знают, какие силы заключены в атомных и водородных бомбах, которые хранятся на складах, мо-мет быть, своим существованием подталкивая к жизни этих мутантов?
 Господин Блоссак зябко поежился.
 – И все-таки, – сказал он, – что-то такое люди, вся масса людей, по-видимому, чувствуют. Они замечают, что рак «становится моложе», что этой болезнью заболевает все больше людей. Они все больше ощущают в себе то, что прежде казалось пустой абстракцией и было на годы исключено из жизни народов целых государств – я имею в виду совесть. Для многих она становится не просто абстрактным понятием, а как бы физическим ощущением.
 Господин Блоссак посмотрел мне в глаза печально и сочувственно.
 – А разве вы этого не чувствуете?
 Я прислушался к себе. Там, у отростка слепой кишки, у меня ничего не шевелилось. Совесть моя была совершенно спокойна. Хотя это я доказал, что одна из модификаций такого глинистого минерала – аттапульгита – может быть очень полезной при разделении изотопов урана. Но задолго до моих исследований эти изотопы умели разделять десятком других способов. Люди слишком верят в сказки, которые сами придумали. В сказку о джинне, выпущенном из бутылки. Джинна нельзя в ней удержать. Когда приходит время, он все равно из нее выбирается. А потому важно лишь одно, чтобы люди поручали этому джинну строить волшебные дворцы, а не разрушать их. Чтобы джинном управляли компетентные специалисты, а не дураки, которые даже плохо знают свое дурацкое ремесло и способны из-за ничтожных престижных соображений отказаться от подписи под запретом испытаний атомного оружия.
 – Все это очень интересно, – сказал я сухо. – Но я сейчас же свяжусь с атомной комиссией, приглашу сюда группу специалистов, а уж затем мы с вами сможем точно узнать, насколько соответствовали действительности ваши занимательные предположения.
 – Что ж, приглашайте, – ответил господин Блоссак. – Хорошо только было бы, если б они успели приехать.
  Порт д'Арвор – Новгород-Северский