---------------------------------------------


 Енё Рейто


 Аванпост



EJTO JENO «AZ ELORETOLT HELYORSEG»



© Copyright Рейто Ено «Аванпост».



© Copyright Перевод с венгерского С.А. Солодовник, 1991



Москва, «Художественная литература»,1993.





 Глава первая




1

 Голубь отлетел к стене, но уже в следующую секунду так двинул такелажнику в челюсть, что тот от неожиданности проглотил четверть фунта жевательного табаку и зашелся в икоте.
 Рулевой только того и ждал. Здоровенной своей ручищей он сгреб Голубя в охапку, собираясь, по своему обыкновению, раскрутить его и швырнуть в самый дальний угол пивной. Рулевой славился этим трюком во всех крупных портах мира.
 Огромная ручища как раз приподняла жертву, когда откуда-то со стороны захваченного соперника в лицо рулевому вдруг врезался металлический предмет, отчего он на неопределенное время погрузился в кромешную тьму. Друзья потом клятвенно заверяли его, что это был кулак Голубя.
 Через несколько секунд рулевой, пошатываясь, поднялся на ноги и открыл глаза. И тут же схлопотал такую оплеуху, что опять сел на пол. Когда он предпринял новую попытку встать, Голубь наградил его еще двумя пощечинами, и он снова рухнул.
 Не пытаясь больше подняться, рулевой кротко произнес:
 — Меня зовут Алек Рваный. Сделайте одолжение, прервемся ненадолго.
 — Как вам будет угодно. Жюль Манфред Аренкур, с вашего позволения.
 — Послушайте, Жюль Манфред Аренкур… Вы можете гордиться. Меня еще никому не удавалось избить. Сегодня такое случилось со мной в первый раз.
 — Начинать всегда трудно. Со временем привыкнете. Однако признайтесь, мсье, почему вы хотели меня убить?
 — Присаживайтесь, я вам все объясню…
 Вышеописанная драка и последовавший за ней любезный диалог имели место в одном из популярных увеселительных заведений Марсельского порта, которое избранная публика портового дна знала под названием «У бешеной собаки».
 Настало время упомянуть и о некоей шхуне «Бригитта», в течение двух лет бороздившей Тихий океан. Руленой шхуны Рваный и такелажник Поль, естественно, не предполагали, что в Марселе за это время могло кое-что измениться. Так, судя по всему, они понятия не имели о существовании Голубя. Он всего год как приехал из Парижа, «Бригитта» тогда еще плавала где-то у западных берегов Индии.
 Голубь был долговязый и большеротый, но довольно привлекательный молодой человек. С его лица не сходила улыбка, а большие голубые глаза смотрели на окружающих с безграничным доверием. Никто не спрашивал его откуда он приехал и чем прежде занимался. Здесь, в порту, считалось дурным тоном интересоваться чьим-нибудь прошлым. Каждый приезжает оттуда, откуда хочет или откуда его выпускают.
 Голубь появился на набережной в канотье, небрежно перекинув через руку полосатый, видавший виды пиджак, при этом он поигрывал бамбуковой тросточкой, тихонько насвистывал и курил. В гуще простого портового люда, по большей части докеров и воров, его светская внешность сразу же бросалась в глаза. Самое пристальное внимание привлекали штиблеты. Один был особенно элегантным — лакированный, с белой вставкой и на пуговицах.
 Воля ваша, но если человек заботится о своей внешности, это не остается незамеченным. Небольшая толпа, на протяжении всего пути терпеливо следовавшая за изысканным незнакомцем, была тому лучшим свидетельством.
 Из трактира «Тигр» доносилась музыка. Туда-то и заглянул новоприбывший.
 …Позже, когда военный патруль и «скорая помощь» навели порядок и собрали раненых, растерянный хозяин смог поведать капитану полиции немногое:
 Зашел какой-то ненормальный с тросточкой, сказал, что хочет сыграть на губной гармошке… и разгромил весь трактир…
 Хозяин не врал. Аренкур действительно вышел на середину зала и, почтительно улыбаясь, произнес:
 — Дамы и господа! Позвольте мне попросить у дирижера губную гармошку и исполнить вам несколько пастушеских фантазий. А потом, опять же с вашего позволения, я просил бы о материальном вспомоществовании для бедного, но талантливого музыканта.
 Трактирщик вежливо посоветовал ему убираться к черту. Какой-то великодушный грузчик был иного мнения и потребовал, чтобы слабоумному разрешили поиграть.
 Чугун, стодвадцатикилограммовый гангстер, который в тот день разругался со своей подружкой и поэтому пребывал в ярости, хрипло рявкнул:
 — Сгинь! Идиот!
 Аренкур шутливо погрозил ему пальцем.
 — Ай-ай-ай, малыш! Нехорошо грубить…
 Великан в два шага оказался перед незнакомцем и…
 И, описав плавную дугу, таинственным образом отлетел назад к своему столику, попутно сметая на пол всех собравшихся, равно как и десятки бутылок рому.
 Дальше события разворачивались стремительно. Часть гостей повскакала с мест и ринулась на незнакомца. Он схватил стул и разбил лампу.
 Поднялся всеобщий переполох. Трактир наполнился грохотом, криками, шумом драки, и, улучив подходящий момент, Голубь обрушил на дерущихся всю стойку, следом полетели хозяин с кухонным ножом, его подручный с раскаленной кочергой и главный официант с сыном…
 …На другой день трактир привели и порядок, вечером заиграл оркестр, и, если не считать уложенных в больницу, нее общество было в сборе.
 В девять часов отворилась дверь, и появился жизнерадостный незнакомец.
 Изящным движением приподняв соломенную шляпу и учтиво улыбаясь, он прошествовал на середину зала, хозяин, его помощник у стойки и главный официант с сыном застыли в оцепенении.
 — Дамы и господа! — начал Голубь. — Отложенный из-за вчерашней вечерней разминки концерт с вашего позволения состоится сегодня. Если господин дирижер передаст мне гармошку, я не заставлю вас долго ждать.
 После чего он принял от оркестранта гармошку, забрался на стул, сел на спинку, небрежно швырнул свой пиджак главному официанту и прочувствованно сыграл «Кочегар Луи уехал на Гибриды». Второй куплет он пропел. Номер имел успех. Обстановка в зале все ещё оставалась накаленной, но многие перестали сжимать в карманах ножи, а это в здешних краях своего рода знак примирения. Когда же Голубь продудел марш «Эй, моряк, эй, моряк, что тебе буря, что тебе смерть», который он завершил энергичной чечеткой, все хлопали и, яростно стуча ногами, требовали продолжения концерта.
 Аренкур до самого закрытия прилагал все силы для упрочения своей популярности, в пригоршню к нему дождем сыпалась мелочь, а когда он сыграл «Смейся паяц, над разбитой любовью…» на расческе, обернутой папиросной бумагой, это вызвало такой восторг, что велосипедный вор Лала, и без того известный своей щедростью, заказал земляничный крюшон, и еще много бутылок рома было выпито до утра.


2

 Аренкур стал любимцем порта. Мало кто решался помериться с ним силой, по и он по возможности избегал столкновений и терпеливо сносил даже самые обидные шутки.
 За кротость его прозвали Голубем.
 По вечерам он давал концерты в ресторанах. В ход шла не только губная гармошка. Когда требовалось, он играл на скрипке, цитре и даже показывал карточные фокусы. Никто не слышал, чтобы он когда-нибудь ругался. Даже с четырнадцатилетним мальчишкой-разносчиком он разговаривал так вежливо, словно тот был ровня самым отпетым из завсегдатаев. Неизменно он был чисто выбрит, а в день рождения Мими, подавальщицы в забегаловке «Мастер поножовщины», посылал ей цветы.
 Ревнивые ночные рыцари не однажды пытались его прирезать, и у них были на то основания. Тогда он, словно заботливый отец, самолично дотаскивал их до ближайшего врача.
 Таким был Голубь.
 Ни рулевой, которого звали Алек Рваный, ни такелажник не знали этих обстоятельств, что само по себе еще не было бедой, но два моряка привели в ресторан приглянувшуюся им толстуху Иветту, которая, хотя весила восемьдесят кило, личико имела совершенно кукольное. Иветта с воодушевлением хлопала Голубю. Одно это уже было рулевому не по нраву. А немного погодя толстуха Иветта с непередаваемым бесстыдством взяла у такелажника пять франков и бросила их этому бродячему комедианту.
 — Эй! Шут гороховый! Верни пять франков! — сказал такелажник, выйдя на середину зала.
 К его величайшему изумлению, артист отдал монету.
 — Как вам угодно, любезнейший. Только не нервничайте, а то моего кузена вот так когда-то хватил удар. Бедняга владел мелочной лавкой в Меце.
 — Ах, ты еще издеваться?! Получай!…
 Остальное вы знаете.
 Теперь они вместе выпивали за столиком в углу, и рулевого не раздражало даже то, что толстуха Иветта (у которой было совершенно кукольное личико) не сводила с Голубя глаз.
 — Просто удивительно, — сказал рулевой, окуная время от времени свой распухший до размеров хобота нос в стакан с водой, — что ты выбрал такое паскудное ремесло. Перед, человеком с твоими кулаками все дороги открыты.
 Такелажник согласно кивал: он мог бы засвидетельствовать это под присягой.
 — Отличное ремесло, — защищался Голубь, — пение и танцы в наши дни хорошая профессия.
 — Твое место в море! В море! Ты никогда не думал стать моряком?
 Голубь погрустнел.
 — Уже был.
 — Вот и прекрасно! Можешь наняться на «Бригитту», если ты нам подойдешь. Документы есть?
 — Нет.
 — Тогда подойдешь. Хочешь плавать с нами?
 Неожиданно вмешалась Иветта:
 — Не соглашайтесь, господин Голубь! «Бригитта» скоро потонет. Старая, разбитая посудина. Я вам честно скажу, пусть господа матросы меня простят, на нее нанимаются одни только головорезы.
 — Не слушай Иветту. «Бригитта» отличное судно, — неуверенно возразил рулевой.
 Иветта побледнела от негодования.
 — Это вы мне говорите? Мне толкуете, каким должно быть судно, когда я двадцать лет вожу дружбу с моряками всего мира? А я говорю, что «Бригитта» пойдет ко дну, у неё весь остов прогнил и посадка на полдюйма ниже ватерлинии.
 — Это правда, — признал рулевой, -но в конце концов ведь не ради спокойной старости люди выходят в море. Так идешь с нами, Голубь, или не идешь?
 — Неужели это действительно столь опасно? — задумчиво спросил Голубь.
 Рулевой вздохнул и пожал плечами.
 — Поскольку среди нас присутствует нежная покровительница моряков, скажу правду: первый приз «Бригитта» не возьмет. Будь у тебя семья, я б и уговаривать не стал.
 — Спасибо. Поскольку у меня есть семья, я принимаю ваше предложение и поступаю на «Бригитту».
 — А у тебя точно нет документов?
 — Ни одной бумажки.
 — Это ещё надо будет доказать. Наш капитан — человек старомодный, некоторые принципы для него святы. Пошли.
 — Не ходите, господин Голубь! — запричитала Иветта, словно оплакивала супруга, и ее совершенно кукольное личико сморщилось в печальную гримасу. — Не ходите, господин Голубь, я всегда с радостью одолжу вам пять — десять франков…
 — Спасибо за предоставленный кредит, но я не могу им воспользоваться, Эй! Жанетта! Стакан рому и букет цветов за мой счет для прекрасной дамы… Целую ручки,сударыня.
 Они ушли. Но и на улице продолжали слышаться стенания Иветты:
 — Не ходите, господин Голубь…




 Глава вторая




1

 Однако господин Голубь пошел.
 Достаточно было издали бросить взгляд на "Бригитту», чтобы понять: Иветта не преувеличивала. На этом суденышке опасно отправляться даже на короткую прогулку. А ему предстояло в течение многих месяцев бороздить морские просторы. Час спустя Голубь обо всем договорился с капитаном. Через четыре дня они отплывают в Гавану и по Панамскому каналу выходят в Тихий океан. Вернутся в лучшем случае через год.
 — Скажи, — спросил такелажник, когда они опять сошли на берег, — почему ты сразу же согласился, как только услышал, что плавать на нашем судне опасно? Ты что, смерти ищешь?
 — Ни в коем случае! — немного испуганно воскликнул Голубь. — Просто люблю рисковать.
 Ого! Надо быть осторожнее, подумал он. В одном из кафе он написал матери и сестре письмо. Его вдовая мать и четырнадцатилетняя сестра Анетта жили в богатом квартале Парижа, в заложенном-перезаложенном фамильном особняке. Их светские знакомые даже и не подозревали, что молодой Аренкур поет в трактирах Марселя и именно из его заработков черпаются средства на скромное содержание всеми уважаемого, изысканного аристократического дома.
 Аренкур был воспитанником морской академии. Его и там любили, поскольку некоторые люди словно для того и рождаются на свет, чтобы их любили все. Однако такие мрачные субъекты, как морской инспектор маркиз Лотон Траси, непреклонно противятся любому обаянию. Лотон Траси в полном одиночестве жил на своем винограднике в окрестностях Лиона и по временам на несколько дней появлялся в академии или на учебном судне, чтобы, грозя костлявым пальцем и сурово хмуря на морщинистом высохшем личике мохнатые брови, читать нотации.
 Кадеты жили из-за него в постоянном страхе. Преподаватели тоже не питали к нему особой любви. Однако благодаря высоким семейным связям он мог не сомневаться, что последний миг застанет его на каком-нибудь торжественном параде, а не на заслуженном отдыхе. То, что вышло иначе, заслуга Аренкура, которого инспектор после учебных маневров лишил очередного повышения в звании.
 В тот день Аренкур весело заявил в спальне:
 — Старик Траси не оправдал моего доверия. Я его увольняю в отставку.
 — Дурак ты, — рассудил один из кадетов, и не без основания.
 — Спорим на серебряную зажигалку, что до следующих экзаменов дедулю отправят на пенсию?
 — Спорим.
 Аренкур выиграл зажигалку, но распрощался с карьерой. Увольнение в отставку главного морского инспектора произошло при довольно печальных обстоятельствах. Во время первой мировой войны союзники обоюдно отметили в дружественных армиях некоторых офицеров. Английским кавалеристам французы присвоили почетные звания капитанов сенегальской пехоты, а англичане произвели своих французских соратников в офицеры шотландских и ирландских войсковых соединений. Все знали, что Траси — почетный капитан какого-то шотландского полка. Тогда в Париж как раз приехал принц Уэльский; по этому случаю морская академия, пользовавшаяся покровительством его высочества, давала бал, на который пригласили и Траси. Кадеты трудились не покладая рук. Аренкур был среди тех, кто рассылал приглашения. Государственный секретарь, который подписывал приглашения, конечно, все их не читал, иначе бы он заметил, что на одном изменен текст. Впрочем, не то чтобы совсем изменен. Просто в конце сделана маленькая приписка: «Почетных офицеров английской армии просят явиться в соответствующей парадной форме».
 Невозможно описать, какую сенсацию произвел дряхлый, лысый Траси, явившись на блестящий бал в форме капитана шотландской армии: в клетчатой юбке и с голыми коленками. Об этом событии продолжали говорить еще годы спустя. По мнению премьер-министра, зрелище было незабываемое. Обошлось без скандала. Его высочество принц Уэльский сказал едва живому Траси несколько непринужденных слов и поблагодарил за красноречивый знак внимания, которым главный инспектор подчеркнул давнюю дружбу между Францией и Англией.
 Те, кто не могли удержаться от смеха, переходили в соседний зал. В скором времени там оказался и принц.
 Теперь уже все вокруг заговорили о том, что старику инспектору пора на пенсию. Высокопоставленные родственники предпочли остаться в тени, и Аренкур стал обладателем зажигалки. Однако пригласительный билет Траси, хотя и не извинял наивности старика, служил вещественным доказательством того, что в деле имеется виновный. Так закончилась карьера Аренкура в военно-морском флоте.
 Для семьи это было страшным ударом. Аренкур знал, к чему приведет его легкомыслие. Но решил, что исправит положение. Мать и сестра не должны страдать из-за него. Он принесет себя в жертву. Аренкур был застрахован на десять тысяч долларов. Страховка действовала полгода и выплачивалась в случае «гибели офицера военно-морского флота Жюля Манфреда Аренкура при исполнении им служебных обязанностей».
 Он решил, что страховку получат родные. А уж его дело позаботиться о том, чтобы смерть настигла его «при исполнении служебных обязанностей».
 Так Аренкур попал в Марсель, потому и обрадовался предложению наняться на развалюху «Бригитту». Матрос — чем не служба. Десяти тысяч долларов матери и сестре вполне хватит, чтобы жить безбедно.
 Завсегдатаи питейных заведений даже не подозревали, что трогательные и смешные песни распевает человек, приговоривший себя к смерти.


2

 Выяснилось, однако, что, хотя жить трудно, умереть тоже нелегко.
 Было восемь часов вечера, и «Бригитта» до полуночи готовилась сняться с якоря. Рулевой, такелажник и Голубь устроили на прощанье небольшую вечеринку в ресторанчике «Веселая мертвецкая».
 Напоследок Голубь еще раз спел лучшую из своих песен. Грянули бурные аплодисменты, полетели цветы и деньги, но поскольку рулевой с такелажником уже ушли, Голубь тоже помахал своей соломенной шляпой, сунул под мышку тросточку и удалился. Он весело шагал по ведущему к пристани узкому проулку. Вдруг из подворотни перед ним возникла Иветта.
 — Господин Голубь, — проворковала она сквозь заливавшие ее кукольное личико слезы.
 Аренкур любезно улыбнулся.
 — Целую ручки, сударыня. Я больше вас не увижу, но эта встреча навечно сохранится в моей памяти.
 Он галантно поцеловал ей руку и пошел дальше. Вернее, собирался пойти.
 Однако восьмидесятикилограммовая наперсница морского братства, отбросив все сомнения нежного сердца и глотая обильные слезы, так шарахнула его по голове резиновой дубинкой, что господин Голубь очнулся только на рассвете. На булыжной мостовой пустынного проулка.
 «Бригитта» давно уже плыла в открытом море.




 Глава третья




1

 Аренкуру оставалось жить всего пять месяцев. За это время он должен умереть, если не хочет, чтобы дом его предков пошел с молотка, а его обитатели пополнили армию парижской бедноты.
 Об этом он и размышлял в тоске, сидя на лавочке в порту и грызя после нищенского обеда свой скромный десерт — несколько семечек.
 Блуждающий взгляд его неожиданно наткнулся на форт Сен-Жан, сборный пункт легнонеров-новобранцев на вершине холма, напротив церкви Нотр-Дам-де-ла-Гард. Легион!
 Ведь служба в легионе тоже служба! Заключаешь договор с французским правительством, тебе идет жалованье. И умереть там пара пустяков. Впрочем, зачем умирать? — О-ля-ля!
 Быстро в город. Вот и огромное здание страхового общества на улице Каннебьер. В предместье элегантная внешность Аренкура вызывала благоговение (особенно одна туфля, чья белая вставка с пуговицами сохранилась почти в целости), здесь же его почему-то не пропустили к директору. Однако несколько смертельных угроз, вопиюще оскорбительных выпадов и ограничение личной свободы швейцара путем сокращения доступа воздуха через дыхательные пути дали-таки ему возможность предстать перед управляющим.
 Аренкур с воодушевлением изложил свой план.
 — У меня к вам блестящее предложение. Поговорим начистоту. Если я сейчас поступлю на такую службу, где меня ждет верная гибель, вы заплатите десять тысяч долларов. Дайте мне пять тысяч, и я обещаю вам остаться в живых.
 — Пожалуй, лучше вам умереть, — после некоторых размышлений дружелюбно посоветовал управляющий. — Несолидно нарушать сделку.
 — Позвольте, мсье, выходит, смерть человека для вас ничего не значит?
 — Отчего же, значит. Ликвидацию страхового договора.
 — Но вы останетесь в прибыли, если согласитесь на мое предложение, — настойчиво убеждал Аренкур:— А если не согласитесь, я вынужден буду в ближайшее время погибнуть — и вам придется выплатить все десять тысяч долларов.
 — Не совсем так. По закону мы удерживаем определенную сумму, кроме того, семьдесят четыре цента высчитываются как процент за банковские операции, — пробубнил управляющий, водя карандашом по листку бумаги. — Но независимо от этого в наши дни не существует сферы деятельности, где бы власти не обязывали принимать предохранительные меры.
 — А если я вступлю в легион?
 Управляющий удивленно вскинул голову.
 — Это не считается… Минутку! — Он потянулся к телефону и нажал кнопку. — Юридический отдел, пожалуйста… Попросите адвоката Лагарда. Доброе утро! Тут у меня один господин застраховался на случай смерти при исполнении служебных обязанностей и хочет вступить в легион… Как?… Спасибо… — Он положил трубку. — Вы правы. Если вы умрете в легионе, мы уволим того, кто оформлял вам страховку. Надо было точно указать род деятельности, поскольку профессиональная армия тоже существует.
 — Значит, вы согласны выплатить мне половину страховки, пять тысяч долларов? Не то в легионе я использую первую же возможность, чтобы умереть.
 — Послушайте, мсье, оставим все как есть. Несолидно нарушать сделку. Придумайте что-нибудь еще.
 Он встал с вежливой улыбкой и проводил молодого человека до двери.
 Голубь кипел от негодования.
 — Вы вспомните еще бессонными ночами о человеке, которого видите сейчас перед собой! — яростно выкрикнул он. — Вас замучат угрызения совести, вы будете метаться в рыданиях по подушке…
 — Рад буду сделать это для вас, мсье, раз уж ничем другим не могу помочь, — учтиво ответил управляющий. — Угодно еще что-нибудь?
 — Нет. Вы думаете, я трус? Ошибаетесь. Можете не сомневаться, я умру! Мое почтение!
 Управляющий склонился в любезном поклоне.
 — Покоитесь с миром…
 Голубь в ярости сбежал по лестнице. Не раздумывая, он сразу же отправился в форт и записался в легион.


2

 Голубь недовольно наблюдал за собой. И что это у него вечно рот до ушей? Человек, которому предстоит умереть, должен вести себя по меньшей мере серьезно, если уж о значительности мечтать не приходится.
 Он нисколько не сомневался в том, что принесет себя в жертву служебным обязанностям, прежде чем настанет срок выплаты очередного страхового взноса. А до тех пор, господин Аренкур, извольте подумать о душе! Решившись на столь страшный шаг, человек предается размышлениям или пишет дневник, а не свистит как заведенный. Однако напрасно он напускал на себя мрачность. Попытки посерьезнеть ввиду приближающейся кончины не привели ни к каким результатам.
 Между тем рота новобранцев через два дня отбывала. Форт Сен Жан требовалось освободить, и новоиспеченных легионеров готовили к погрузке на судно.
 Однажды утром Аренкур как раз прогуливался, старательно принимая удрученный вид, когда унтер-офицер крикнул ему, чтобы он шел на склад разбирать подштанники. Кладовщиком был старый искалеченный капрал, безжалостный кровопийца, будто созданный для того, чтобы показать этим разболтанным штатским, что такое дисциплина. Человек этот никогда не улыбался, потому что в голове у него сидел пулеметный заряд, который невозможно было извлечь.
 — Кидайте сюда белье по штуке, а я буду отмечать.
 — Идет.
 — Молчать! Легионер не разговаривает!
 Голубь виновато улыбнулся и начал бросать белье. Потом вдруг вытянулся по стойке смирно. Капрал вопросительно посмотрел на него.
 — Разрешите обратиться, господин капрал: дозвольте посвистеть.
 Кровопийца оторопел. Этот парень прошел армейскую выучку, по выправке видно. А ведь совсем еще мальчишка… Следовало бы его, конечно, отчитать за подобные слова, но есть у него в физиономии что-то от симпатичного пса… Черт с ним.
 — Свистите, коли есть охота. С чего бы только, ведь послезавтра в Африку.
 — И там люди живут… Не съедят же, во всяком случае не сразу…
 И он засвистел. Да не какую-нибудь новомодную замысловатую мелодию, а старинную песню парижских извозчиков. Но уже на то, чтобы, подобно танцовщице с шалью, помахать в такт своему свисту ночной сорочкой, прежде чем грациозно кинуть ее капралу, он не стал просить особого разрешения. У парня явно не все дома, это точно.
 Когда они покончили с работой, капрал угрюмо
 буркнул новобранцу:
 — Можете пропустить со мной стаканчик вина, если желаете.
 Голубь хорошо разбирался в людях. Он так щелкнул каблуками, что стены склада задрожали.
 — Благодарю, mon chef!
 Да, порядок он знает, это точно…
 В столовой все были просто поражены, наблюдая, как нелюдимый капрал с пулей в голове усаживает новобранца за уединенный столик.
 — Ту вот… Ту вот песенку просвистите-ка еще разок, молокосос вы этакий!
 — Как прикажете, старина… — ответил Аренкур, уравновешивая обращение «старина» очередным щелчком каблуков под столом, от которого подпрыгнули стаканы.
 За первой песней последовали другие, при этом друзья не забывали про бордо. После четвертой бутылки капрал признался Голубю, что до сих пор не может равнодушно смотреть на этих проклятых женщин. Голубь обнял его за плечи, опустил голову на зеленые петлицы и пропел в ответ нежным, берущим за душу голосом: «Никто не нужен мне, одну тебя люблю, о, улица Мальзерб, храни тебя Господь…»
 У капрала, похоже, был насморк: он шумно сопел, и трубка его решительно не желала раскуриваться.
 Днем Голубя опять вызвали на склад, но вместо сортировки белья он угощался домашней колбасой — занятие для новобранца весьма приятное: ведь назавтра они отправлялись в Оран, а оттуда в пустыню.
 На следующий день была перекличка, построение, и отряд оставил форт, двинувшись в сторону пристани, где его дожидалось отплывающее в Африку судно.
 Голубь в ошеломлении стоял на плацу.
 Его фамилии не прочитали! Отряд увели без него! Он собирался сию же секунду пойти и возмутиться этой непонятной оплошностью, когда рядом возник капрал с пулей в голове:
 — Благодарите меня, молокосос вы этакий. Я устроил, чтобы вас временно оставили при складе.




 Глава четвертая




1

 Голубь зарекся еще когда-нибудь стараться понравиться. Целую неделю драгоценного времени потерял он в этом Марселе, где легионеру при всем желании невозможно стать жертвой служебных обязанностей. Старый кладовщик тоже уже пожалел, что вздумал уберечь на какое-то время этого младенца от ужасов пустыни. После того как отряд отбыл без него, новобранец высвистывал на складе исключительно наимоднейшие джазовые мелодии, да и те столь фальшиво, что у капрала не переставая ныла рана в голове. Посему очень скоро Аренкур уже плыл в направлении Орана на судне под названием «Отец легиона».
 Маленькое грязное суденышко беспокойно подпрыгивало в волнах Средиземного моря. Легионеры сидели в трюме и пили из котелков неизменный кофе. Вонючий дым от сигарет «Капораль» плотным туманом заволакивал помещение. Поскрипывая, раскачивалась зарешеченная лампа, солдаты сидели скорчившись на дне сумрачного трюма среди разбросанных узлов, сундучков и одеял.
 Снаружи доносились раскаты бушующего моря. В Африку вместе с новобранцами возвращался бывалый легионер, который, прежде чем приступить ко второму пятилетнему сроку, отгулял два месяца в отпуску в Марселе. У него были длинные темные усы с проседью и мощный кадык. Звали его Пилот. Сейчас он неторопливо попыхивал трубкой и тихим голосом рассказывал неискушенным новобранцам о том, что их ждет.
 — Сначала там здорово тяжко, ну а потом, как поймешь, что бежать все равно некуда, так привыкаешь потихоньку…
 Солдаты слушали, не сводя с него тревожных, потемневших глаз. Не люди, портретные наброски. Вытянутые, бескровные мальчишечьи лица, под глазами темные круги, торчащие смуглые скулы. Лишь один легионер не обращал на Пилота ни малейшего внимания. Тощий и лопоухий. От крыльев носа до уголков рта на лице у него протянулись две одинаковые морщинки. Когда он улыбался, морщины углублялись, а поскольку улыбался он всегда, то казалось, будто на лице у него вырезаны две борозды. Его блестящие, юркие глазки так и шныряли из стороны в сторону, а зачесанные на лоб волосы лишь подчеркивали идиотское выражение лица. Он пытался рисовать всем, что ни попадалось под руку, поэтому его прозвали Карандашом. Очень скоро Карандаш стал объектом грубых шуток. Но он, казалось, и не подозревал об этом.
 — А кормят как? — спросил кто-то.
 — Кормят отлично. Только на марше скудновато. Коли нет времени готовить, выдадут каждому по нескольку горстей муки да луковицу — и обходись как знаешь.
 Напротив Пилота сидел самый чудной тип в легионе. Невысокий, плотный здоровяк. Он был не толстым, а именно здоровым. Бычья шея, могучие плечи, широченный таз, жуткая обезьянья челюсть, а на лысеющей голове несколько густых и длинных, растрепанных прядей черных волос. Говорил он редко, больше поглядывал вокруг с меланхолической грустью или читал что-то на грязных обрывках бумаги, которыми были забиты все его карманы.
 — Я слышал, — вступил он в разговор сиплым, пропитым голосом, — в легионе не редкость встретить артиста.
 Пилот сплюнул.
 — Года два назад служил я с одним акробатом из Норвегии, Крюгманном. Укокошили бедолагу во время ерундовой потасовки в трактире. Еще знаю одного обойщика в Мекнесе при саперном гарнизоне, который хорошо играл на трубе. Других артистов в Африке не встречал.
 — А вы что, артист? — обратился к здоровяку кто-то из новобранцев.
 Тот задумчиво поскреб мощный, как у гориллы, подбородок, на котором ввиду небритости произрастала густая черная щетина, и, вздохнув, ответил:
 — Да… я артист.
 — В какой области?
 — Моя фамилия Троппауэр, я поэт…
 Он произнес это тоном человека, ожидающего встретить восторженное изумление. Но равнодушные ко всему солдаты не выказали никакого трепета. Наоборот, с пониманием переглянулись, словно врачи, пришедшие после консилиума к единому мнению.
 — Если позволите, — скромно произнес Троппауэр, поэт, — я прочитаю вам одно из лучших моих стихотворений.
 И прежде чем по поводу его просьбы было высказано какое бы то ни было суждение, он вытащил из грязного вороха листок, любовно разгладил его и, к величайшему удивлению товарищей, произнес:
 — Гюмер Троппауэр. «Я подобен цветку».
 И стал читать. Со спокойной, самодовольной улыбкой, теребя по временам свои длинные темные пряди…
 Прочитав последнюю строчку, он победно огляделся вокруг. В трюме царила зловещая тишина. Пилот держал руку на рукоятке кинжала.
 Раздался лишь один голос восторженного одобрения:
 — Браво! Превосходно!
 Это был Голубь. Он просто снял от полученного удовольствия. Гюмер Троппауэр расслабленно поклонился, уронив обезьяний подбородок на грудь и тряхнув «локонами».
 — Я, право, не знаю… чем заслужил… ваше признание, — растроганно сказал он. — Возможно, это стихотворение мне так удалось, потому что, сочиняя его, я вспоминал мою бедную матушку… Упокой Господь ее душу… — Ошеломленные солдаты увидели, как из глаз Троппауэра выкатились две слезы, голос его срывался. — Если позволите, я прочитаю вам коротенький рассказ в стихах, чтобы вы поняли, что за человек была моя матушка…
 — Просим! Просим! — с воодушевлением воскликнул Голубь и захлопал.
 — Просим! Просим… — пискляво поддакнул ему тоненький голосок.
 Он принадлежал Карандашу. Но тот не понимал, о чем идет речь.
 Роняющий слезы поэт, однако, не смог прочитать новое произведение, ибо несколько солдат решительно поднялись и направились к нему.
 — А ну проваливай со своими идиотскими стихами! — потребовал дюжий детина из Канады.
 — Но, мсье… Разве мои стихи вам… не нравятся? — Казалось, Троппауэр сейчас разрыдается.
 — Глупее и скучнее не придумаешь… — рявкнул, потрясая кулаком, борец грек.
 То, что за этим последовало, походило на дурной сон. Поэт закатил такую оплеуху борцу-профессионалу, что тот с треснутой челюстью врезался в столб и потерял сознание. Потом легким движением руки он отправил канадского лесоруба в объятия товарищей.
 К плодотворно работающему поэту поспешило еще несколько придирчивых критиков… Все напрасно. Троппауэр расшвыривал их, словно щепки.
 Солдаты смотрели на него в испуге.
 Битва закончилась, поэт в одиночестве стоял посередине трюма и укоризненно разглядывал окружающих.
 Кто— то стонал, но в общем было тихо.
 Поэт вернулся на свое место, разгладил грязную стопку бумаг и благоговейно произнес:
 — Гюмер Троппауэр. «Матушка, для сына-сироты, ты — путеводная звезда». Песнь первая…
 Легионеры слушали пространное стихотворение на двадцати двух страницах с неослабевающим вниманием.


2

 Вдалеке показался Оран. Сквозь марево отвесных полуденных лучей смутно проступал африканский берег с разбросанными там-сям белыми домами-коробочками и пальмами.
 — Строиться! — прокричал в трюм унтер-офицер. Все с вещами поднялись на палубу. Лейтенант у поручней разглядывал в подзорную трубу берег. Солдаты тоже впились взором в приближающуюся пристань. Вот она, Африка!
 Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по легионерам. И вдруг встрепенулся.
 — Арен… кур…
 Голубь тоже был поражен.
 — Шам… бель… — пролепетал он. Они вместе учились в академии!
 — Господин сержант разрешит вам в виде исключения выйти из строя. Я хотел бы сказать вам пару слов, — произнес офицер.
 Они отошли с лейтенантом в сторону.
 — Ты что, спятил… Аренкур? — нервно спросил, Шамбель, когда они удалились от остальных.
 — Позвольте, господин лейтенант…
 — Называй меня Жан, как прежде.
 — Так вот, милый Жан… Что ты имеешь против моего вступления в легион?…
 — Ты прекрасно знаешь, что такое легион! Пусть сюда вступают те, кого не жаль подставить под бедуинские пули. Послушай, у меня хорошие связи, комендант Орана, маршал Кошран — мой дядя. Может, я с ним поговорю…
 Ареикур побледнел.
 — Не вздумай! Я хочу умереть, и кончено! Это мое личное дело! Очень прошу тебя, ни при каких обстоятельствах не вмешивайся в мои дела…
 Послышались лязганье и всплеск — бросили якорь. Офицер быстро пожал бывшему товарищу руку, и Аренкур встал в строй.
 Опустился, ударившись о берег, трап. Блеснула капитанская сабля и поплыла но мосткам, следом затопали тяжелые солдатские башмаки.
 Шамбель провожал отряд грустным взглядом. В облаке раскаленной солнцем пыли он удалялся по дороге, ведущей средь желтых домов и зеленых пальм к форту Сен-Терез. И вот уже последний солдат, безучастно отмеривая шаг, скрылся за поворотом.
 Бедный Аренкур, — вздохнул Шамбель.




 Глава пятая




1

 Их встретил весьма благодушный фельдфебель. Лицо его было изуродовано взрывом пороха, и единственный глаз едва виднелся в складках изрытой, бугристой кожи.
 От усов осталось лишь несколько торчащих, словно у кота, волосков. Но, несмотря на это, фельдфебель был необычайно приветлив. Он еще издали помахал новобранцам рукой, потом подошел к ним и оглядел с ног до головы.
 — Я очень вами доволен, — с неподдельным одобрением сказал он. — Печально было бы, если б сюда привезли подыхать нормальных людей, потому что вы все тут подохнете… Rompez! [ Разойдись! (фр.) ]
 Он помахал солдатам с одобрительной, благодушной улыбкой и исчез. Таков был прием, вернее, таков был фельдфебель Латуре.
 Новобранцам показали их кровати в длинной комнате с белеными стенами, и они тут же, невзирая на усталость, принялись начищать пряжки и пуговицы.
 Только слабоумный Карандаш растянулся, как всегда ухмыляясь, на постели и заснул. Голубь потряс
 — Эй! Господин идиот! Приведите в порядок обмундирование, не то вас завтра накажут за грязные пуговицы.
 — Пустяки. У меня был дядя в Страсбурге, так вот однажды во время службы, когда надо было чистить пуговицы…
 — Что вы мне морочите голову? Если утром ваши пуговицы не будут блестеть, вам, не поздоровится.
 — Пустяки.
 И он опять улегся. Голубь разозлился. Содрал с Карандаша рубашку, взял его вещи и начал чистить вместе со своими. Остальные уже давно спали, а он снова и снова разогревал на спичке кусочек воска и тер им Карандашову пряжку, посылая в адрес мирно спящего идиота самые нелестные выражения.
 …Где— то, должно быть, шли военные действия, потому что вместо положенного на подготовку срока новобранцы пробыли в Оране всего четыре недели. Строевые занятия, упражнения в стрельбе и штыковом бое, заполнившие эти четыре недели, превзошли их самые мрачные ожидания.
 Фельдфебель Латуре в изнурительный полдневный зной, бывало, пробегался вдоль разваливающейся колонны и покрикивал:
 — Бодрее, братцы, бодрее!… Что-то вы запоете, когда по-настоящему окажетесь на марше?… Строевым!
 Этого еще не хватало!
 Тяни теперь ноги и шлепай ступней о землю.
 — Вперед, голубчики! Всей ступней опускайте ногу на землю, всей ступней, черт вас дери, это вам не вальс, а воинский шаг! Раз-два… Бегом!… Унтер-офицер! Возьмите этого парня на повозку, а когда придет в себя, поставьте в караул перед комендатурой.
 Голубь с отвращением вынужден был признать, что толстеет. Суровая солдатская жизнь была ему не в новинку, однако известная на весь мир легионерская выучка все-таки должна бы хоть немного приблизить его к небытию.
 Вместо этого он оказался единственным из легионеров, кому за время учебной подготовки грозный фельдфебель дал увольнительную в город. Этот улыбчивый голубоглазый молокосос так чеканил строевой шаг, что, казалось, пустыня сейчас провалится под его ногами, а в ружье и на плечо брал, как какой-нибудь автомат… Неясно, что это с ним приключилось, только в один прекрасный день фельдфебель сказал:
 — Можете идти до отбоя. Не лыбьтесь, я вас уже предупреждал!
 И Голубь отправился в долгое путешествие по извилистым, замызганным, узеньким улочкам. Зашел в кофейню-саманку. Четыре голые стены с одним проемом— дверью. Нигде ни стульев, ни столов, лишь старый бородатый араб примостился на земле на корточках перед жаровней с углями. В небольшом сосуде он кипятил с чашку воды и, когда солдат вошел, без слов бросил в воду ложку кофе. Только потом произнес:
 — Салям…
 — Вам также, старина…
 Комнатушка была три шага в длину, три в ширину. Не больше обычного свинарника. И пахла не лучше. Голубь проглотил кофе и выскочил.
 И тут произошло одно очень странное событие.
 Выйдя из саманки, Голубь отошел в сторону, чтобы пристроить на камне ногу и пришить на штанине разболтавшуюся пуговицу. Почти у всех легионеров есть при себе иголка и нитки. Оторванная пуговица или крошечная дырочка грозят таким наказанием, что только самые отчаянные плюют на меры предосторожности. Поставил он, значит, ногу на кирпич, вдел нитку и пришил пуговицу. Заодно закрепил и другую.
 И вдруг укололся от неожиданности.
 Из саманки вышла женщина.
 Голубь был уверен, что, пока он пришивал пуговицу, в кофейню никто не входил. А минуту назад в тесной комнатушке с голыми стенами сидел только араб. Ни входа с другой стороны, через который можно было бы пойти, ни мебели, за которой можно было бы спрятаться, там не было. Древний араб не мог превратиться в молодую женщину, и из гладкой утрамбованной глины она тоже не могла вырасти.
 Как же могла выйти из дома женщина, которой там не было?
 Голубь решил вернуться в кофейню. Но дверь оказалась закрытой! То ли женщина закрыла ее снаружи, то ли, что вероятнее, араб заперся на засов изнутри.
 Что это? Чудо? Призрак?
 Женщина не видела солдата, потому что сразу же заспешила в противоположном направлении. Вот на углу мелькнули ее белые брюки для верховой езды и лаковые сапожки — и она скрылась за поворотом.
 Голубь бросился за ней. Из окраинного района, за которым располагался форт Сен-Терез, женщина направилась в сторону европейского квартала, петляя между дощатыми домами протяженной авеню Мажента. Наверное, она привыкла к тропикам: ее пробковый шлем был сзади без сетки.
 На запястье правой руки у женщины было правильной формы родимое пятно. Голубь хорошо его видел, поскольку шел всего в двух шагах. Темное треугольное пятно на запястье! На красивой гладкой коже. Чудно! Голубь и сам не знал, почему идет за ней. Во всяком случае, женщина, выросшая из-под земли, представляет кое-какой интерес. Особенно если у нее на руке треугольное родимое пятно.
 Они дошли до квартала вилл. Женщина ускорила шаг. Голубь немного отстал и осторожно крался за ней, прячась за пальмами.
 Женщина остановилась у задней калитки дома, окруженного буйно разросшимся садом. Оглянулась. Голубя она не заметила, потому что он вовремя спрятался за деревом.
 Быстро позвонила. Калитка открылась. Голубь хорошо видел, что ее открыл старый лакей, склонившийся в глубоком поклоне. Женщина вошла.
 Аренкур немного подождал, потом вернулся на дорогу, к главным воротам. Он осмотрел виллу со стороны фасада. Это было огромное старомодное двухэтажное здание. Неприветливое и безмолвное. Все жалюзи опущены, ворота закрыты, парк пуст, нигде ни звука, ни человеческого существа.
 Тем временем мимо проходил полицейский, дружелюбно махнувший легионеру рукой.
 Голубя обуяло детское любопытство.
 — Скажите, коллега, — обратился он к полицейскому, — кто живет в этой красивой вилле?
 — Никто. Пустует.
 Гм… Весьма загадочно.
 — Миленький домишко.
 — Только охотников снять не находится. Вот уже больше полугода стоит незаселенным, с тех пор как доктор Андре Бретай застрелил жену и капитана спаги, а потом покончил с собой. Сигаретки не найдется? Что?… — Как вы сказали?… Да, пожалуйста…
 — Уберите свой карандаш. Я просил сигарету… — Он сложил руки рупором и по слогам прокричал, видя, что бедняга явно глух: — Си-га-ре-ту!
 — Спасибо, я не курю… — сказал Голубь, потирая лоб и нервно засовывая в рот сигарету. — Вы уверены, что здесь действительно никто не живет?
 — Уверен! — рявкнул полицейский. — Я уже год на этом участке! У ночного сторожа есть ключи, и он каждые три дня обходит сверху донизу все виллы, в которых никто не живет.
 — Не орите, не то прирежу. Вы случайно не знаете даму, у которой на правой руке такое странное треугольное родимое пятно? Я тут видел одну.
 Полицейский перекрестился.
 — Ну, так как же? — наступал Голубь. — Да не креститесь вы! Знаете или нет?
 — Я только одну знал с таким странным знаком, — ответил полицейский. — Несчастную жену доктора Бретая, которую он застрелил в этом доме…


2

 Больше Голубь не расспрашивал. Развернулся и зашагал обратно.
 Мерси! От этого увольте. Ему нет никакого дела до детективных историй и домашних привидений. Ему самому надо срочно превращаться в домашнее привидение.
 Голубь любил хорошо поесть, всласть посмеяться, попеть красивые песни, иногда дать кому-нибудь в зубы или заняться гимнастикой иного рода, но всякие там тайны, загадки и холодящие кровь приключения он ненавидел от всего сердца. Он решил забыть об этом случае и вернулся в форт.
 — Вас вызывают в полковую канцелярию к капитану Рафлю, — сообщил, завидя его, капрал. Командир полка капитан Рафль пользовался всеобщей любовью за свою доброжелательность. Голубя он встретил дружелюбной улыбкой.
 — Я слышал, что вы человек достойный. Фельдфебель Латуре отзывался о вас самым положительным образом. Первый раз за десять лет этот живодер отнесся к кому-то с симпатией. Нам сейчас требуются новые унтер-офицеры, поэтому мы решили нескольких заслуживающих того человек, в том числе вас, направить в школу унтер-офицеров. Это значит, что вы еще три месяца останетесь здесь, в форте.
 Голубь пришел в ужас. Черт бы побрал этот его проклятый покладистый характер!
 — Разрешите обратиться, mon commandant [ командир (фр.) ], я хотел бы отправиться в пустыню.
 Капитан с удивлением посмотрел на него, потом хлопнул ладонью по столу:
 — Рядовой! Я вам приказываю отбыть по распределению в школу унтер-офицеров! Кругом! En avant! Marche! [ Вперед! Марш! (фр.) ]
 Выйдя во двор, Голубь несколько секунд грыз от ярости кулаки. Просто рок какой-то: удача, словно бешеная собака, преследует его и не дает спокойно жить, тo есть спокойно умереть.
 — Ну, что, желторотый! — окликнул его подошедший фельдфебель, на чьей обожженной физиономии топорщились три рысьих уса. — Ваша судьба была в моих руках. Приезжал тут маршал Кошран побеседовать насчет вас с капитаном, какой-то его родич приятельствовал с вами. Да только в легионе протекция ничего не значит. Капитан сказал: «Пожалуйста, вот фельдфебель Латуре, от него зависит, смогу ли я что-нибудь сделать для этого человека». Если б не ваш строевой шаг, не видать бы вам никакой школы…
 Фельдфебель весьма удивился бы, догадайся он, что сейчас думает солдат о нем, о строевом шаге и вообще обо всем семействе Латуре




 Глава шестая




1

 Из окна унтер-офицерской школы Голубь наблюдал, как взвод готовится к отправке в пустыню. Что он мог поделать? О Господи!… Живущие на Монмартре бедная вдова и милая, очаровательная девочка, которых он любит больше всего на свете, могли бы получить десять тысяч долларов, для этого нужно только, чтобы умер такой бездельник и лентяй, как он. Выходит, человеку и умереть не дадут?
 Ему повезло. На занятии как раз объясняли, какие взыскания полагаются за разные воинские провинности. В конце занятия Голубь с облегчением вздохнул. Среди прочих параграфов был и такой: «Побег из части влечет за собой лишение всех льгот и привилегий. Кандидаты в унтер-офицеры разжалуются в рядовые и возвращаются на прежнее место службы».
 Все отлично! Он сегодня же сбежит, пойдет в бассейн, а послезавтра, как того требует закон, отправится со своим старым подразделением в пустыню.
 Через час Голубь взобрался по водосточной трубе на стену на заднем дворе форта и, когда часовой немного отошел, перемахнул через стену. А там дал деру…
 После отбоя восемь патрульных отрядов отправились на его поимку, оставив фельдфебеля Латуре меланхолически пощипывать щетину над верхней губой.


2

 Голубь безмятежно прогуливался под пальмами на пристани, слушал крики грузчиков, пароходные гудки и сирены автомобилей, с наслаждением втягивал в себя налетающие вместе с приливом струи соленого воздуха и любовался дрожащими на слюдяной глади моря отблесками береговых фонарей. Он ждал, когда попадется. Минута бежала за минутой. В чем дело вообще?
 Чего они медлят? Где патруль? Пли здесь создают тиру все условия для вечернего променада? Дисциплина, она или есть, или ее нет!
 Голубь огляделся, но нигде не приметил ни одного патрульного. Ничего себе служба! Сбежавший субъект спокойно покуривает в самой оживленной точке города, а достопочтенный легион и ухом не ведет. От злости он не знал, что и делать. В конце концов он попросту направился на Главную площадь, под огромные фонари перед резиденцией коменданта. У военного коменданта был, судя по всему, прием, поскольку к зданию особняка один за другим подкатывали автомобили и вверх по лестнице устремлялись роскошные мундиры, горностаевые манто и белые фраки. Голубь и здесь проторчал с полчаса. Да что же это, в конце концов? Почему его не хватают?
 А объяснялось все довольно просто. Все патрульные отряды взяли курс на старый город, рыбацкую пристань, соседние леса и разные другие места, где, как предполагалось, мог спрятаться сбежавший легионер, у него есть хоть капля разума. Возле резиденции коменданта его, конечно же, никто не искал. Впрочем, нет. Искали. Поэт, Гюмер Троппауэр. Он любил Голубя, который всегда был таким понимающим слушателем. Чтобы он позволил себе поймать этого милого, приятного человека? Ни за что, и как командир отряда он громогласно скомандовал:
 — Направление — Главная площадь!
 Уж там— то они точно не наткнутся на сбежавшего. Но стоило им дойти до аристократического квартала, как один из парней ткнул Троппауэра в бок:
 — Эй, смотри! Вон беглец.
 Поэт, похолодев, схватился за голову,
 — Чтоб ему провалиться…
 Не тут— то было. С самой что ни на есть радостной улыбкой Голубь замахал им руками, потом подошел и раздраженно накинулся на Троппауэра:
 — Где вы шлялись столько времени? В жизни не видал такого патруля!
 Что было делать? В мрачном молчании они окружили его и повели в форт.
 — Какая нелегкая принесла вас на Главную площадь? — спросил Троппауэр.
 — Скука, — ответил Голубь. Затем сам задал вопрос:— Скандала не было?
 — Был. Терпимый. Латуре лекарства глотает.
 Они вышли на окраину. Голубь весело насвистывал. Слонявшиеся по узенькой улочке арабы жались к длинным домам и недобрыми взглядами провожали удаляющийся отряд.
 — А все-таки вам, что ни говори, повезло, — сказал Троппауэр. — Мы самое позднее послезавтра отбудем в ад, а вы останетесь здесь, в Оране.
 — Теперь я тоже не останусь. Я же сбежал!
 — Я и говорю, что вам повезло. Тот, кого поймали в течение двадцати четырех часов, не считается дезертиром. Влепят наказание за самовольную отлучку, и все дела.
 Снятый Боже! Значит, ему опять повезло! Удача преследует его, словно голодный пес, но он так просто не сдастся!
 Голубь ловко подставил Троппауэру подножку. Поэт так грохнулся, что в ночи еще долго ощущалась вибрация воздуха. Солдаты не поняли, что происходит, а когда сообразили, пленник был уже далеко.
 Следуя инструкции, Троппауэр приказал открыть огонь:
 — En joue… Feu! [ Целься! Огонь! (фр.) ]
 Шесть ружей нацелились на луну и прошили очередью небеса.
 Pas de gymnastique! En avant… Marche! [ Бегом! Вперед! Марш! (фр.) ]
 Убивать Голубя они не хотели, но поймали бы теперь с удовольствием.
 Голубь несся что было сил. Сзади громыхали тяжелые шаги. Неожиданно до него дошло, что они уже в богатом квартале. Вот и вилла несчастного доктора Бретая. О-ля-ля! В ней ведь якобы никто не живет. В кромешной тьме Голубь перемахнул через забор.
 Через несколько секунд подоспел патруль. Солдаты кричали, светили в разные стороны фонариками. Они не видели, куда исчез Голубь, знали только, что след его потерялся на этом самом месте. То ли он свернул на боковую улочку, то ли прячется па одном из незастроенных участков.
 Скоро к патрульным присоединились полицейские и помогли поднять совершеннейший тарарам. Голубь на цыпочках подкрался к дому. Закрытая вилла с темными жалюзи на окнах и теперь стояла безмолвная и покинутая… На одном из окон нижнего этажа жалюзи не было. Наверное, комната для прислуги или туалет.
 Напуганный страшным шумом и стрельбой, владелец соседней виллы позвонил в военную охрану. Неожиданно взвыла сирена. Голубь воспользовался моментом. Отступил и метнул в закрытое окно штык. Личное оружие влетело в комнату, попутно разбив стекло. Звон стекла на фоне воющей сирены был все равно что мушиное жужжание рядом с львиным рыком. Голубь перелез через подоконник.
 Дошел до кухни. Ощупью добрался до другой двери, прислушался. Потом медленно нажал на дверную ручку. И, сам не зная почему, вздрогнул от протяжного, резкого скрипа, наполнившего огромный холл. Ибо дверь открывалась в холл, громадный и темный. Сверху через форточку светила луна.
 Тихо было, как в могиле.
 Голубь пошел вперед по расходящемуся в разные стропы коридору и добрался до двери, возле которой видел таинственную женщину. Черный вход. Он подергал за ручку. Закрыто.
 Голубь бесцельно поплутал по боковым коридорчикам. Он искал какой-нибудь выход, но дом был настоящим лабиринтом. Тогда Голубь присел на лестнице, ведущей в комнаты для прислуги, и выкурил сигарету. Что ж, можно остаться здесь до завтра. Он выбросил окурок и отправился дальше. И опять оказался в безмолвном, темпом холле. Тишина угрожающе нависала над залом. Но у Голубя были крепкие нервы. Он решил отыскать хоть какое-то подобие кровати, где сможет проспать те несколько часов, которые необходимы, чтобы стать полноценным дезертиром.
 Он двинулся вверх по лестнице, которая вела из холла на антресоли. Наверняка спальни там.
 Деревянная лестница пронзительно скрипела, выдыхая из себя тучи пыли. Вот уж правда удобное местечко для привидений.
 Наконец— то коридор. Голубь ткнулся в первую же дверь напротив лестницы. Кромешная темнота. Не беда. Главное, чтоб было куда лечь, спать и так лучше всего в темноте, ну а привидения, глядишь, не станут его трогать.
 Он осторожно передвигался вдоль стены. Около шкафа рука нащупала выключатель. Щелчок. Вспыхнул свет.
 И Голубь испуганно вскрикнул.
 Посреди комнаты в луже крови ничком лежал мужчина в пижаме, мертвый.




 Глава седьмая




1

 — Но-но… — вполголоса произнес Голубь, попятившись. — Но-но… Не теряй голову, Аренкур. Судьба, видно, во что бы то ни стало намерена втянуть тебя в какую-нибудь пакость. Берегитесь, мсье! Будьте благоразумны!…
 Голубь склонился над трупом. Сколько, интересно, он здесь лежит?
 Что значит сколько? Господи помилуй!… Ведь кровь еще даже не свернулась, из лужи медленно вытекает ручеек, который вот-вот достигнет ковра. Он тронул лежащего за руку. Рука сохраняла остатки тепла. Голубь опустился рядом с телом на колени и перевернул его на спину. Остекленевший взгляд с несомненностью доказывал, что смерть уже наступила.
 Убитому мужчине было лет около сорока. В полуметре от него лежал кинжал, которым ему пронзили сердце. Постойте, это не кинжал! Это штык! Узкий легионерский штык. Голубь поднял его…
 Будь он детективом, вот ему готовая улика. Легионеры всегда помечают свое оружие, чтобы, если кто потеряет или забудет, не мог стащить у другого.
 Чтобы лучше разглядеть знак, Голубь поднес штык к самому лицу.
 И, потрясенный, выронил его из рук.
 Это был его собственный штык!
 Но-но!
 Главное — благоразумие, Аренкур. Соберитесь с мыслями. Что здесь могло произойти? Как что?!
 Ведь этот штык он метнул в окно, когда раздался вой сирены.
 Значит?
 Значит, пока он слонялся по коридорам в поисках выхода, кто-то проник из сада в дом, прихватил его, поднялся сюда, убил этого человека и…
 И? Одним прыжком он оказался за дверью и слетел вниз по лестнице. Не исключено, что убийца еще в доме.
 Он включил в холле свет. Неподвижная пыльная мебель, тишина, лишь отзвуки его собственных шагов и скрип пересохшего паркета.
 И вдруг… Что это?… Вдалеке будто бы послышалось приятное женское пение… Голубь застыл на месте. Значит… все-таки привидения существуют?
 Глупости!
 Он прислушался. Где-то очень тихо напевала женщина:
 Si l'on savait… Si l'on savait… [ Если б знать… Если б знать… (фр.) ]
 А дальше без слов, одну мелодию, будто укачивая ребенка…
 Голубь пошел на звук голоса. Вверх по лестнице…
 Через открытую дверь было видно лежащее на полу неподвижное тело. Вперед…
 Он явственно слышал, что поют в комнате, соседней с той, где произошло убийство. Приложил к двери ухо.
 Сомнений не было: в комнате приятно напевал женский голос. Какая-то ненормальная или… или кто?
 Но— но!
 Но— но, Аренкур. Что за странное ощущение, словно ты чем-то подавился? За дверью поют. Да, поют. А ты стоишь снаружи, и руки у тебя немного потные и холодные. Вперед, рядовой! Вперед, черт возьми, пора с этим кончать, ведь вы все же благородный жулик!
 Он толкнул дверь и…
 В комнате сразу стало тихо. Последние звуки растаяли, уже когда он входил.
 Комната была пуста.
 Та комната, в которой, когда он взялся за ручку, еще кто-то пел, теперь была пуста, на полу, покрытом толстым слоем пыли, не виднелось ни одного следа.
 Кто же тогда пел?
 Не важно. Пусть ищет, кто хочет. С него довольно. В конце концов какое ему до всего этого дело? Голубь вышел из комнаты и закрыл дверь. Надо забрать с собой штык, чтобы не оставлять следов, и бегом отсюда.
 Si I'on savait… Si I'on savait…
 Опять запела в комнате женщина.
 Опять?!
 Ах, проклятье, ну я тебе… Молнией он влетел в комнату. Никого. И песня не слышна, хотя, пока он открывал дверь, последний звук слышался отчетливо.
 Голубь выглянул в коридор. В огромном, залитом светом холле все было тихо и неподвижно. Он закрыл дверь и облокотился на перила. У человека, прошедшего морскую академию, нервы так просто не сдают. И все-таки.
 Si I'on savait… Si I'on savait…
 Опять зазвучала в комнате песня. Скрестив руки на груди, Голубь сверлил глазами дверь. «Ошибаешься, голубушка, если думаешь, что я стану тебя открывать. В привидения я не верю. Всей этой неразберихи понять не могу и признаю, что в левой части груди ощущаю некоторую тяжесть».
 Он вернулся в комнату, где лежал убитый. Теперь пение не прекращалось.
 За слегка прикрытой, оклеенной обоями дверцей слышалось тихое журчание. Голубь заглянул туда и обнаружил, что это ванная комната. Из крана над ванной текла вода, готовая вот-вот перелиться через край. Подскочив, Голубь завернул кран, потом огляделся. На стуле лежал разложенный белый фрак со всеми причиндалами. На полочке перед зеркалом кисточка и бритва. Ими, видно, недавно пользовались, потому что мыло не успело высохнуть… На маленьком столике валялась всякая мелочь: часы, носовой платок, самопишущее перо…
 «Благодарю покорно. Пора отсюда убираться. Для одного раза многовато», — подумал Голубь и вышел из ванной.
 Перед ним вырос лейтенант в парадной форме, щелкнул каблуками и, отдав честь, отрапортовал: — Разрешите доложить, половина двенадцатого.
 Превосходно. У его ног валяется труп. В соседней комнате кто-то поет. И лейтенант докладывает рядовому, что уже половина двенадцатого.
 Голубь нутром чуял, что тут какая-то путаница, но выяснять сейчас, что к чему, опасно. Он слегка откашлялся и спросил:
 — Неужели уже половина двенадцатого?
 — Так точно, господин майор.
 Первым его желанием было обернуться и посмотреть на этого стоящего за его спиной майора. Пришлось напрячь все свои нервы, чтобы оставаться как можно более спокойным и безучастным.
 — Конечно, конечно… — сказал он, вынужденный в очередной раз откашляться.
 — Машина у черного входа. Извольте одеться, а я пока выключу повсюду свет. Это сейчас самое важное.
 Неужели? Голубь безразлично пожал плечами, хотя в глубине души полагал ход мыслей лейтенанта несколько странным, если он считает, что, стоя рядом с убитым минутой назад человеком, самое главное-повсюду выключить свет…
 Когда лейтенант ушел, Аренкур потер двумя руками лоб. Да, здесь нужны стальные нервы. Тут как в воде, когда схватит судорога: начнешь дергаться — тебе конец, а распластаешься неподвижно — останешься на плаву.
 Поэтому Голубь вернулся в ванную и преспокойно начал одеваться. Облачился в приготовленный белый фрак. Он был немного широковат, но не слишком.
 С обувью тоже повезло. Туфли оказались всего на размер больше, чем нужно. Голубь переложил в карманы свои вещи и огляделся. На вешалке висел тропический шлем. Он и его надел. На туалетном столике лежал массивный золотой портсигар, карманный нож на форменной офицерской цепочке и другие мелочи. Он все сунул в карман, испытывая, как джентльмен, вполне понятную брезгливость. Чужие вещи! Но что он мог поделать?
 Под шелковым носовым платком оказались еще одни часы. Наручные! Слыханное ли дело, чтобы человек носил сразу двое часов? Видно, время в этой дурацкой истории играет особую роль.
 Плыть по течению, главное — плыть по течению, убеждал себя Голубь, застегивая на руке часы. Безвкусная барочная вещица. Серебряная крокодилья голова, украшенная разными завитушками. Изо рта выступает завод. Только больной наденет такие часы на светский прием. Но что тут поделаешь?
 Он вышел из ванной.
 Лейтенант стоял рядом с трупом и, завидя Голубя, вытянулся в струнку.
 — Можем отправляться? — спросил он.
 Голубь нерешительно кивнул в сторону мертвеца.
 Лейтенант махнул рукой. — Не станем из-за него задерживаться.
 Пожалуй. Дался ему, действительно, этот труп. Они спустились по скрипучей лестнице. Пересекли холл и по коридору двинулись к черному входу.
 Теперь он был открыт!
 Они вышли в безлюдный переулок. В тени раскидистых деревьев стоял невероятно маленький закрытый автомобильчик. Офицер открыл дверцу и сказал:
 — Прошу садиться, господин майор… Уже двенадцать.
 Голубь влез в машину. Лейтенант сел за руль, захлопнул дверцу, и они тронулись.
 Машина проехала авеню Мажента и, развернувшись, подкатила прямо к освещенным воротам…
 Ого!
 Резиденции коменданта! Хорошо он будет выглядеть… Но дверь автомобиля уже распахнулась, швейцар склонился в угодливом поклоне и не разгибался, пока лейтенант и за ним Аренкур входили в вестибюль. В ярко освещенном просторном зале их встретили лакеи в позументах.
 Десять лет тюрьмы, как пить дать, думал Голубь, безучастно скользя взглядом по мощным колоннам из черного мрамора.
 По мраморной лестнице, уходящей, подобно лестнице Иакова, куда-то в небеса, навстречу им торопливо спускался полковник. У Голубя дрогнули колени. Еще секунда — и он бы щелкнул каблуками и застыл по стойке смирно.
 — Добро пожаловать, мой друг… — радостно приветствовал его полковник.
 Со смятенным сердцем Голубь пожал протянутую ему руку и изобразил на лице вымученную улыбку, словно его принуждали улыбаться, тыча в спину длинной иглой.
 Но полковник уже вел его по устланной красным ковром лестнице Иакова.
 Пожизненное заключение, как пить дать… С головы до ног в кандалах.
 Навстречу им попался какой-то господин с физиономией юфтевой выделки, на белом фраке его поблескивал орден, голову венчала красная феска. Наверное, паша.
 Полковник на ходу представил Голубя:
 — Маркиз Франсуа Вербье.
 Что же это творится, Господи! Чистое безумие!
 Они дошли до огромного зала, где по сверкающему паркету фланировали лишь несколько пожилых дам и
 двое— трое военных высокого ранга. К ним приблизился седой великан, увешанный орденами, в парадном маршальском мундире.
 Комендант Орана!
 — Ваше превосходительство, — вымолвил полковник, — разрешите представить вам моего старого друга, маркиза Франсуа Вербье.
 — Рад с вами познакомиться… Маршал Кошран. Военный комендант этого прекрасного города.
 Утром получу пулю в затылок, решил про себя Голубь.
 Теперь полковник тащил его к низенькому, толстому генералу с длиннющими усами, шепча по дороге:
 — Ну, с этим, по крайней мере, не нужно знакомиться…
 Как так? Почему с этим не нужно знакомиться? Впрочем, все равно. Не нужно так не нужно. Он не будет настаивать. Полковник многозначительно кивнул и покинул их. Что это? Куда он уходит?… Генерал, улыбаясь, похлопал Голубя по плечу и негромко сказал:
 — Вы отлично выглядите, мой друг. — Потом нежно взял его под локоток и куда-то повел.
 Утром поставят к стенке. Теперь уже точно.
 Они вышли на большой балкон, откуда по мраморной лестнице можно было спуститься в расположенный за дворцом парк. В нем, казалось, росли все редкостные и цветы, встречающиеся в этих местах, пальмы были увешаны крошечными разноцветными лампочками. А на ступеньках ведущей вниз белоснежной мраморной лестницы в почетном карауле стояли солдаты. По одному на каждой ступеньке.
 — Идите к фонтану, — быстро прошептал генерал. — Маккар, возможно, не пришел, но это не страшно. Для вас сейчас главное пригласить на танец госпожу Колетт, остальное узнаете у фонтана. Виконт Ламбертье вас найдет. Так что идите. Но имейте в виду, что Маккар, возможно, не пришел.
 — Не беда. Я уже знаю…
 Направление — фонтан! Генерал наверняка смотрит, так что нужно идти туда.
 На влажно поблескивающие статуи гигантского фонтана лили свет мощные шарообразные лампионы. Искрились в танце водяные струи, в пряном от цветочного запаха воздухе плыла томная мелодия. Чья-то рука опустилась Голубю на плечо.
 — Рад вас видеть.
 С хорошо разыгранным безразличием Голубь ответил:
 — Я счастлив, виконт Ламбертье…
 Подошедший смертельно побледнел, колени у него подогнулись.
 — Ради всего святого! Вы сошли с ума?… Не называйте меня по имени!
 Ну, знаете, пора кончать. Они, видно, тут сговорились его дурачить. Почему только этот парень такой бледный и стучит с перепугу зубами? Нет, уже улыбается и, показывая рукой на одну из украшающих фонтан нимф, говорит:
 — Карту принесли?
 Вытянув руку в сторону другой нимфы, Голубь ответил:
 — Нет.
 — И хорошо сделали, что не взяли ее с собой. За нами наверняка следят. Подождем до завтра, Маккар не пришел.
 Голубь пренебрежительно отмахнулся:
 — Не беда…
 Виконт исчез. Ну, пора дать деру. Самое время. С безучастным видом он сделал несколько шагов, как вдруг перед ним вырос лакей с сандвичами. Хо-хо, а ведь он голодный! Да еще какой голодный!
 Голубь съел два сандвича. У другого лакея несколько кусков торта. Теперь он сам отыскивал лакеев. За два-три круга он наелся до отвала, зато чертовски захотел пить. Прохладительные напитки тоже разносили. Но Голубь ни на секунду не осмеливался остановиться: он забыл свое имя и старался избежать новых знакомств. Поэтому он хватал с подноса проходящего мимо лакея стакан, быстро опрокидывал его и шел дальше. В желудке у него смешался невиданный коктейль:
 шампанское, малиновый сок, вермут, миндальное молоко, красное шабли и порция разбавленного нашатырного спирта, которым обносили на случай комариных укусов.
 Смотри— ка, этот парк еще и вертится!
 …Позже, когда хлопающие в ладоши гости уже в третий раз исполняли вместе с ним «Луи уехал на Гибриды», Голубь с изумлением обнаружил, что играет на рояле, а музыканты со своими инструментами стоят напротив сцены. Почему это они не играют?
 Он уже не помнил, что сам прогнал их. Господи, он же в приличном обществе… Господин майор… Начнем, пожалуй, с этого до-минорного этюда… Как же там? Проклятый Шопен! Вечно с ним что-нибудь не так… Знаете, пока он вспомнит этот пассаж, лучше сыграть, если они не против, конечно, «Песню веселых шахтеров»…
 …Маркиз Вербье покорил общество. Оно и понятно: подобные балы только тогда и удаются, если среди гостей найдется какой-нибудь веселый, открытый и слегка подвыпивший субъект.
 Теперь Голубь готов был уйти, но его окружали все новые и новые толпы, а он все бубнил сквозь зубы: «Убирайся восвояси… быть беде… иди домой…»
 Желудок, вообразив себя миксером, с силой взбалтывал выпитое. Кажется, там сбоку было что-то вроде двери… Пойдем посмотрим…
 Кто— то выступил из-за клумбы и взял его за руку.
 — Я Маккар.
 — А мне сказали, что вы не придете… — испуганно промямлил Голубь.
 — Они ошиблись. Завтра на место отправятся трое. Меня к вам послал Лорсакофф. Будьте добры, скажите, который час?
 Голубь вынул из кармана золотые часы.
 — Уже час ночи…
 Маккар оглянулся и, не говоря ни слова, взял часы и положил их себе в карман.
 — Все в порядке… — прошептал он.
 — Вы думаете? — грустно поинтересовался Голубь.
 — Прошу, — сказал тот, второй. — Вот вам пачка «Симон Арц». И он сунул в руку Голубю какую-то пачку. Невелик барыш. Двадцать штук сигарет за золотые часы… Если б хоть «Капораль»…
 — До свидания, — попрощался Маккар и быстро тихим шепотом добавил:— В пачке пятнадцать тысяч франков…
 И был таков.
 — Эй! Вернитесь! Пожалуйста… — крикнул Голубь, но Маккар исчез. — Не беда…
 Но как он опять оказался у фонтана, в самой толпе? А вон и толстый низенький генерал с большими усами… Его лицо Голубь видел за вечер много раз, тот явно следил за ним…
 Кто— то тронул Голубя за плечо.
 — Половина второго.
 Он обернулся. Перед ним стоял лейтенант, имеющий привычку гасить свет, когда в доме покойники. А еще сообщать точное время. Без слов Голубь последовал за ним.
 Перед воротами стоял все тот же неправдоподобно маленький автомобильчик. Детская коляска с мотором!
 Лейтенант включил зажигание…
 Молча они петляли по городским улицам, сначала широким и освещенным, потом, ближе к предместью, убогим и заброшенным. Наконец остановились. Из-под колес автомобиля прыснули в разные стороны бездомные собаки. Лейтенант нажал на тормоз и тихо произнес:
 — Два часа…
 Ну как есть радио! Регулярно сообщает точное время.
 Голубь вышел в недружелюбную, пустынную ночь и стал поджидать провожатого. Но тот хлопнул дверью, газанул и уехал, оставив его одного.
 В белом фраке! Посреди поля!
 Ну и видок у него сейчас! Нигде ни души. Одна за другой вернулись собаки и, терзаемые любопытством, бродили в отдалении. Хорошие шуточки позволяет себе господин лейтенант, в смятении думал Голубь.
 В нескольких шагах от него стояла одинокая хибара. Отлично! Вдруг там найдется какое-нибудь тряпье, в которое можно переодеться.
 Но что он будет делать без своих вещей? Он хотел всего лишь вернуться в свою роту, а за потерю обмундирования полагается несколько лет принудительных работ.
 Эхма, ну и влип он в историю…
 С тяжелым сердцем и отвратительным вкусом во рту открыл Голубь дверь хибарки. Вошел в затхлое помещение, чиркнул спичкой. И даже вскрикнул от изумления.
 На лавке в образцовом порядке лежала его форма, личное оружие, а под лавкой аккуратно стояли башмаки.




 Глава восьмая




1

 Лорсакофф метался по комнате, словно загнанный в клетку хищник. Его окно выходило на рыбацкую пристань с чахлыми, изъеденными пылью пальмами. Светало. В маленьком грязном пригородном домишке было тихо. Кофейня на первом этаже давно закрылась, и хозяин-араб спал теперь на одеяле перед своим заведением.
 В коридоре скрипнули деревянные ступеньки. Русский потянулся к заднему карману. В дверь постучали. Он слегка приоткрыл ее.
 — Ну наконец-то! — сказал он и, впустив посетителя, снова запер дверь. — Принесли часы?
 — Все в порядке, — ответил Маккар, ибо посетителем был именно он.
 Видевшие его на балу никогда бы не догадались, что это тот же самый человек. На нем был голубой комбинезон, какой обычно носят портовые грузчики, и грязные теннисные тапочки без шнурков, надетые на босу ногу.
 Маккар вынул часы. Лорсакофф жадно потянулся за ними.
 — Но ведь… Ив говорил про наручные…
 — Он отдал эти.
 — Погасите свет!
 Маккар повиновался. Через секунду русский опять подал голос:
 — Зажгите!
 После того как щелкнул выключатель и вновь вспыхнул свет, к желудку Маккара оказался приставлен револьвер и смертельно бледный Лорсакофф прошипел:
 — А ну выкладывайте часы! И не вздумайте отпираться! С вами все ясно, Маккар. Я уже год подозреваю вас в предательстве. Вы точно так же продали братьев Юнгханс. Но теперь вы попались.
 — Вы что, спятили? — спокойно поинтересовался Маккар. — Я спросил его, который час, он, как и было условлено, щелкнул крышкой, я взял у него часы и отдал сигаретную пачку.
 — Ив совершенно определенно сказал по телефону, что речь идет о наручных часах. О часах доктора Бретая.
 — А это что за часы? Да вы посмотрите получше!
 — Достаньте часы, — приказал Лорсакофф, все еще держа Маккара на прицеле. — Стойте на месте и давайте их сюда… Да не ройтесь в кармане, не то пристрелю.
 Он осмотрел часы и с удивлением пробормотал:
 — Б. И. Это часы лейтенанта, вне всякого сомнения. Бертрам Ив.
 Лорсакофф уже не так уверенно держал револьвер. Пришедший насмешливо улыбнулся.
 — Послушайте, Лорсакофф, я вас нисколько не боюсь, я в любую минуту могу с вами расправиться. — Говоря это, он прижал к ладони большой палец, и из массивного перстня вырвалась длинная, тонкая струйка какой-то жидкости, которая, шипя, запенилась на скатерти, оставив на ней через несколько секунд большую дыру. — Серная кислота… Пока вы рассматривали часы, я мог вас запросто прикончить. Но мне это не выгодно, мы нужны друг другу. Особенно теперь, когда стало ясно, что Ив работал на себя, а нас с вами использовал в своих целях.
 — Тогда зачем он так подробно рассказывал мне по телефону об этих часах в виде крокодильей головы с защелкивающейся крышкой?
 — Чтобы потянуть время и замести следы.
 Лорсакофф опустил револьвер.
 — Странно… Но я вижу, что относительно вас я, кажется, ошибался. Хуже всего, что никто из нас не знает этого лейтенанта в лицо.
 — Отчего же, я его сегодня видел.
 — Откуда вы знаете, что это был он?
 — Генерал Обер спустился с ним под руку по лестнице, а позже он встретился с виконтом Ламбертье в условленном месте у фонтана.
 — Ну и каков он из себя?
 — Еще чуднее, чем о нем говорят. Желторотый мальчишка лет двадцати двух, клянусь. Недурен собой, хотя немного веснушчатый, все время улыбается и строит из себя дурачка. Так притворялся пьяным, что любой артист позавидовал бы.
 — Но зачем ему было говорить по телефону, что план у него в часах, если он собирался нас обмануть?
 — Может, когда звонил, еще не собирался. А потом что-то произошло.
 Лорсакофф выругался.
 — Ну, если все действительно так, он еще об этом пожалеет. Я ему шею сверну!
 — Каким образом?
 — Глупец! Разве вы не знаете, как мы договорились? План доктора Бретая необходимо проверить на месте. Он должен туда приехать. И тогда он в моих руках. Сообщите обо всем Лапорте и Хильдебранту.
 — По-моему, в первую очередь надо поговорить с Гризоном. Он один был лично связан с лейтенантом.
 — Вы правы! Идемте к Гризону.
 Лорсакофф сунул часы в карман, потушил свет, и они отправились. У ворот русский на секунду остановился:
 — Хм… Тут только что спал араб. Куда он мог подеваться?
 Они постояли, вертя в задумчивости головами по сторонам, но дело было срочное, и они поспешили уйти.
 …Хозяин кофейни осторожно спустился с лестницы. Потому как все это время он подслушивал за дверью.


2

 Серый, промозглый рассвет съел сантиметр за сантиметром ночные тени вокруг деревьев и домов.
 Лорсакофф и Маккар почти бежали.
 Протянувшийся до самого берега моря длинный переулок зиял пустотой. Вдруг, однако, перед ними возникла фигура. То был солдат, вдребезги пьяный. Он что-то напевал себе под нос и натыкался на стены домов. Потом принялся грязно поносить арабов, вызывая их на улицу для расправы… Потом, привалившись к одному из домов, откопал в кармане сигарету и еще издали призывно замахал двум одиноким пешеходам.
 — Подойдите поближе, господа… дайте огонька бедному солдату… который завтра, может, умрет за цивилизацию… родина вас не забудет… Vive lа France!!!! [ — Да здравствует Франция! (фр.) ]
 Лорсакофф и Маккар направлялись именно в тот дом, у которого остановился легионер. Лорсакофф, смеясь, вытащил зажигалку и долго щелкал ею: бензина, по-видимому, осталось совсем мало. Солдат, как это свойственно всем пьяным, почти навалился на него.
 — Не поднимайтесь…
 — Гризона нет дома?
 — Он дома. Мертвый. Его убили.
 — Иди на рыбный рынок…
 Зажигалка наконец вспыхнула, солдат несколько раз затянулся и, сдвинув набекрень фуражку, пошел дальше, шатаясь и распевая что-то нечленораздельное…
 — Бедный Гризон, — сказал Маккар. — Вы были правы, Лорсакофф. Кто-то встрял в игру, и Ив решил с нами порвать.
 — Берегитесь, Маккар, кроме вас, никто с ним не говорил, только вы знаете его в лицо, и он помнит об этом…
 — Можете меня не пугать, я…
 Грянул выстрел. Пуля просвистела рядом с головой Маккара. Оба метнулись в подворотню. Подождали.
 Тишина.
 Маккар осторожно выглянул. Улица была безмолвна и пустынна. Нигде никого.
 — Norn de Dieu… [ Черт… (фр.) ] — скрипнул зубами Маккар. — Видно, мерзавцы взялись за дело всерьез.
 На рынке, в утренней суете, они опять встретились с солдатом, который окликнул их, попросив поднести ему стакан водки, — он как-никак отправляется в пустыню. Они зашли в кабак.
 Рассказывай, Хильдебрант, — прошептал русский.
 — Ночью у меня с Гризоном была назначена встреча, -заговорил солдат. -Я постучал, никто не открывает. Тогда я нажал на ручку. Оказалось, дверь не заперта. В квартире все вверх дном, вещи валяются на полу, постельное белье порвано, а посреди комнаты лежит мертвый Гризон с раздробленным черепом, весь исколотый ножом.
 Они помолчали.
 — Вы сегодня выступаете? — спросил Маккар.
 — Да. В Ат-Тарир, Гризон все точно разнюхал.
 — Послушай, — перебил солдата Лорсакофф, — пока не поступят новые указания, имей в виду: если раздобудешь ручные часы в виде крокодильей головы, получишь пятьдесят тысяч франков. С Лапорте я тоже хочу поговорить. Мы еще сегодня встретимся. А до тех пор действуйте, как договорились.
 Легионер поспешил в казарму. Перед выступлением солдаты получили увольнительную до утра. Пока он разговаривал с начальником караула, патруль привел Голубя. Тот с сияющей физиономией протянул запястья, чтобы на них защелкнули наручники.
 Хильдебрант побледнел!
 На руке дезертира красовались часы в виде крокодильей головы!


3

 Фельдфебель Латуре, который за время этой истории пришел в полный разлад с самим собой, ни слова не сказал своему неблагодарному и вероломному протеже. Он лишь то и дело поглаживал свои обожженные кошачьи усы и таращил на Аренкура налитые кровью глаза. Norn de Dieu… — читалось в его взгляде.
 — Ты с ума сошел? — накинулся на Голубя поэт Троппауэр, который после всего случившегося счел резонным перейти с приятелем на «ты». — У тебя здесь было теплое местечко, совсем как у моего коллеги Данте в Раю, а ты валяешь дурака!
 Голубь пожал плечами.
 — Я не для того вступил в легион, чтобы дохнуть со скуки. Я полюбил твои стихи и хочу слушать их всегда, в огне и в воде!
 — Ты это серьезно? — растроганно спросил поэт.
 — Совершенно серьезно. Я с детства боготворю поэзию и уверен, когда-нибудь стану гордиться тем, что был одним из первых почитателей великого Троппауэра.
 Вокруг обезьяньей челюсти заходили жевательные мышцы, и большие осоловелые глаза заволоклись слезами.
 — Я обещаю тебе, что не скрою от потомков этот факт, если стану когда-нибудь великим поэтом. Я понимаю твое восхищение, но чтобы следовать за мной в пустыню… это… это действительно трогательно…
 — За твои стихи я готов в огонь и в воду! — вдохновенно воскликнул Аренкур. — Я полюбил их и не хочу без них жить ни дня!
 Троппауэр покраснел и потупил взгляд.
 — Я рад, что подарил тебе целый мир… — запинаясь, пробормотал он и дрожащей лапищей неловко выудил из кармана состряпанный наспех эпос. Разгладил листки, взволнованно пожевал губами и трагическим голосом возвестил: — Гюмер Троппауэр. «Завтра выступаем, эхма!»
 Голубь отлично приспособился думать о своем, когда Троппауэр осчастливливал его своими пространными творениями. У него уже вошло в привычку размышлять под жужжание сиплого голоса, а если поэт вдруг с восторженным лицом замирал, Голубь бросался его обнимать, восклицая наобум:
 — Превосходно! Изумительно! Незабываемо! Больше нет?
 — Есть, продолжение, еще четыре песни.
 — Почему так мало! Читай скорее! Ты… Ты просто Пушкин!
 Поэт в упоении облизывал толстые, выпяченные губы, смущенно почесывал заросший сизый подбородок и читал дальше. А Голубь опять принимался раздумывать над тем, что делать с пятнадцатью тысячами франков. Деньги ему не принадлежат, это ясно. Он не может прикарманить чужие деньги только потому, что они по ошибке оказались у него… Значит, первым делом нужно внимательно осмотреть бумажник, который он вынужден был сунуть в карман вместе с другими вещами убитого. Переодевшись тогда в хибарке, он взял вещи себе. Сейчас они в кармане рубашки, но разглядеть их можно только в «герметически» надежном месте. А в их казарме многое устроено по-дурацки. В умывальных комнатах, например, нет дверей. Чтобы тот, за кем положено следить, ни на секунду не оставался без присмотра. Где уж тут разглядеть бумажник! Глупость все-таки: бумажник в кармане, а в него даже не заглянуть! В спальне всегда кто-нибудь сшивается, там не получится, в столовой и подавно… В город не выпускают… Проклятье!
 — Ну как?! — торжествующе спросил Троппауэр.
 — Просто не нахожу слов… Удивительно! Как ты, со своим гением, еще здесь, а не в Швеции на вручении Нобелевской премии!…
 — Что в наши дни поэт может ждать от современников? — с горьким смирением вопросил Троппауэр и провел пятерней по редким, но длинным прядям. — Так тебе понравилось?
 — Колоссально! Только последние две строки, как бы тебе сказать…
 — Да-да!… Ты прав, — с воодушевлением согласился поэт, — ты видишь самую суть! Я тоже чувствовал, что и этой части настроение уже не то, надо бы там кончить, где я остаюсь один во Вселенной, словно одинокая звезда…
 Он вытащил чернильный карандаш, послюнявил его и тут же вычеркнул две последние строки.
 — Теперь идет третья песня, она немного длинная, но по своим достоинствам превосходит две первые.
 — Что значит длинная, если речь идет о произведении Троппауэра! Читай, или я разделаюсь с тобой! Неблагодарный!
 Двор в спешке пересекли два офицера. В форте царила суматоха. После обеда в прачечной взорвалась ручная граната, и из бывших там солдат лишь один остался в живых, тяжело раненный. Все в волнении ждали следственную комиссию из штаба полка. Однако пришла телефонограмма, что комиссия прибудет только утром, а до тех пор велено охранять место происшествия и ничего там не трогать.
 Любопытных тут же отогнали от прачечной, и лейтенант громогласно приказал:
 — Фельдфебель Латуре!
 — Qui, mon comandant.
 — До приезда комиссии поставьте у прачечной караул! Чтобы все оставалось в том же положении, что и сейчас! Внутрь никого не пускать!
 …Голубь как раз дошел в своих размышлениях до того, что к чертям собачьим все эти тайны. Никогда уже он не научится находить в них удовольствие. А Троппауэр как раз дошел до строчки «если дрогнет земля и проклятие грянет с Небес…».
 И оно грянуло!
 — Троппауэр, бестолочь, восьмигорбый верблюд, это еще что за…
 Словом, из уст фельдфебеля Латуре грянули такие проклятья, что земля воистину содрогнулась, и даже будь его утверждения правдивыми лишь наполовину, и этого было бы достаточно, чтобы самые дальние представители рода Троппауэров от стыда провалились сквозь землю.
 Поверженный в прах поэт поплелся ужинать, унося свои бумажки и всклокоченную голову. Голубь застыл как вкопанный. Латуре поглаживал усы и не сводил с него глаз. Рубцы от ранений на его лице побагровели.
 — Рядовой!
 — Oui, mon chef.
 Фельдфебель выдержал многозначительную паузу.
 — В прачечной лежит восемь трупов, вернее говоря, то, что от них осталось. Я вас назначаю до утра в караул. Через пять минут в полном походном снаряжении явитесь в караульное помещение.
 Это было довольно безжалостно. Лейтенант вовсе не имел в виду, что ночью в таком жутком месте нужно поставить одного часового. Тем более солдата, который на рассвете отправляется в пустыню.
 — Приказ ясен?
 — Ясен, господин фельдфебель!
 — Что вы ухмыляетесь? — взвыл фельдфебель, ожидавший, что Голубь позеленеет от ужаса и злости. — Вы, может быть, рады?
 — Рад, господин фельдфебель! — искренне ответил Аренкур, потому что действительно был рад. В этом уединенном месте он сможет наконец спокойно рассмотреть хранящийся в кармане бумажник. Уж там-то ему наверняка никто не помешает.
 Фельдфебель побагровел от ярости.
 — Вы!… Вы ненормальный!… Я вас еще отучу ухмыляться, будьте уверены!… Вы… Вы… Rompez! Rompez! Пока я отбивную из вас не сделал!
 Бедняга, как он разозлился, думал Голубь, поднимаясь в спальню. Пилот сидел на кровати и на ночь натирал ноги жиром. Он-то знал, что значит выступать в поход!… Хильдебрант писал письмо, а сам тем временем наблюдал за собирающимся Голубем и украдкой поглядывал на другого легионера, который, казалось, спал.
 Его звали Пенкрофт. Это был носатый, худой, но довольно широкоплечий человек. Он приехал из Америки. Опоздай он хоть минутой на пароход, быть ему на электрическом стуле. А так с ним ничего не могли сделать. Он был замешан в политическом убийстве, сумел бежать из Шербура… С Хильдебрантом его редко видели вдвоем. Он дружил с греком Адрогопулосом, чемпионом по кетчу. Они сошлись на почве спорта. Как профессиональный боксер, Пенкрофт когда-то обучал полицию разных стран средствам самозащиты. Хильдебранта чаще всего видели вместе с графом. Господин граф был задумчивым молодым человеком с высоким лбом и несколько кислым выражением лица. Его принадлежность к лучшим слоям общества не оставляла сомнений. Он, впрочем, никогда не рассказывал о своем прошлом.
 Голубь со всеми был в приятельских отношениях. Солдаты любили его, а благодаря одному официанту из Марселя кличка Голубь перекочевала с ним и в Африку. Когда вступивший в легион официант впервые назвал его этим именем, все страшно потешались. А потом привыкли, и Аренкур остался при своем прозвище. Но самым близким его другом был все-таки Троппауэр, поэт. С Карандашом Голубь тоже дружил, если можно назвать дружбой, когда кто-то опекает несчастного идиота. Стоило Карандашу улыбнуться, как на его лице проступали старческие морщины, признак врожденного слабоумия. Сейчас он спал, положив руки под голову и надвинув на глаза кепи, а вокруг в беспорядке валялись его вещи. Голубь растолкал его:
 — Старик! Утром выступаем! Со всем барахлом! Поспать и потом можно…
 — Поспать всегда можно… — ответил Карандаш, расплывшись в улыбке. — Что тебе от меня надо, Голубь? Команды ведь еще не было…
 — Да, но когда протрубят построение, собираться будет поздно.
 — Ну и не надо… Так пойдем. — Тут он опять надвинул на глаза кепи и засопел.
 Что тут будешь делать?
 — Хильдебрант! Собери этому несчастному вещи. Я иду охранять прачечную.
 Все уставились на Голубя.
 — Эти восемь трупов? — спросил Адрогопулос, содрогнувшись.
 — Их, голубчиков. У меня уже нет времени возиться с Карандашом.
 Подошедший Пилот начал собирать рюкзак слабоумного, бурча с каменным лицом:
 — Послушай, Голубь! Здесь у нас легион, а не Армия спасения…
 Но как он ни был зол, рюкзак все-таки собрал.
 Голубь к тому моменту уже умчался к фельдфебелю. Латуре придирчиво оглядел его с головы до ног. Если бы не необходимость срочно выставить в прачечную охрану, он наверняка нашел бы непорядок. А тут лишь наставительно произнес:
 — Имейте в виду, что вверенный вам пост равноценен караулу перед комендатурой! Три шага — поворот, опять три шага — все по уставу. Посмейте только присесть или закурить — отдам под трибунал! Ясно?
 — Так точно!
 …Нет, вы только послушайте… это его «так точно», можно подумать, его наградили. Так и сияет. И Латуре со зловещей улыбкой продолжил, уже не заботясь о том, что сам несколько отступает от устава:
 — Электричество тратить попусту конечно же не стоит, побудете в темноте! Что легионеру восемь трупов, да и привидений он не боится!… Что? Чему вы радуетесь? Чему улыбаетесь? JRompez… Rornpez!… Heто кишки выпущу!
 Латуре был вынужден расстегнуть воротник, ибо чувствовал, что его вот-вот хватит удар.
 …А Голубь и в самом деле радовался. С первыми лучами рассвета он разглядит содержимое бумажника, не опасаясь никаких неожиданностей, ведь в темноте его не видно с улицы, тогда как он еще издали заметит, вздумай к нему кто-нибудь подкрасться.
 Добрых десять минут ходьбы отделяли прачечную от других строений форта. Солдаты даже днем ходили туда редко, только если непременно требовалось постирать, как тем, кто стали жертвой разорвавшейся гранаты. Домишко стоял на другом конце огромного, пустынного в ночное время учебного плаца.
 В здании, стало быть, лежат восемь трупов. Судьба, видно, решила стращать меня на каждом шагу, похихикал про себя Голубь. Кабы не надорвалась, бедняжка. И он спокойно, едва ли не весело, шагнул с темного поля в заброшенную прачечную.
 Вдалеке протрубили отбой, и видневшиеся желтые окна главных корпусов вскоре погасли. Одиноко стоял маленький домик среди застывших пальм на самом конце гигантского поля.
 Голубь прикрыл дверь. И медленными шагами принялся ходить взад-вперед, как приказал фельдфебель…


4

 Десять часов…
 В окно без москитной сетки проникает лунный свет и медленно ползет вперед, захватывая в свой световой круг сантиметр за сантиметром.
 Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…
 …Тоска, да и только. Хоть бы покурить. Или глазком глянуть, что происходит вокруг.
 Вдалеке что-то глухо звякнуло. В немой тишине скрипят от его шагов половицы. Для нервного человека задание не из приятных. Хорошо, что в роду Аренкуров таких не бывало. Голубь безмятежен, словно он на обеде в столовой. Время от времени он ловит себя на том, что беззвучно свистит…
 Вот что— то треснуло в углу. Целых два раза. Опять тишина. Конечно, полы старые, днем доски разбухают от жары, а ночью, когда становится холоднее, опять сжимаются. От этого и треск.
 Физику надо знать, а то так и кондрашка хватит.
 Издали послышался протяжный паровозный гудок. В окно видно, как по пустынному полю бежит бездомная собака. Все тихо, только слышится звук падающих капель. Наверное, какой-нибудь кран течет… Опять треск. Хм… Почему, интересно, охлаждение воздуха так странно влияет на пол, что он трещит все время в одном и том же месте?…
 Лунный свет продвинулся еще дальше и освещает теперь голову лежащего навзничь солдата. Белое как мел мертвое лицо с синими губами, глаза открыты.
 Ну и страшен ты, братец, прямо тебе скажу. Но ты ничего не бойся, Голубь тебя не обидит, он только тебя охраняет. А завтра вас всех восьмерых чин чином похоронят, тогда уж и тлейте себе на здоровье. День туда, день сюда — что для вечности такие пустяки?… Бедняга Латуре. Царствие ему небесное, если по воле неисповедимой судьбы его хватит удар: ведь он будет вне себя от ярости, он уверен, что такая ночка непременно должна кончиться для нормального человека эпилептическим припадком… Лунный свет скользнул дальше, и стало видно коричневое пятно, разорванная рубашка, которую в спешке набросили на труп…
 Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…
 Ну, знаете, это уж слишком, опять этот треск. Сколько можно… Не потому что… Просто здесь кто-то есть, а у него строгий приказ. И что за глупость прятаться в таком месте? Хотя нельзя забывать и про грызунов.
 Тр— р-тр-р…
 Лунный луч, постепенно сползая с головы, освещает теперь бледную сжатую в кулак руку… Вдалеке раздается бой часов. Еще пятнадцать минут прошло. Какая-то птица вскрикивает в ночи. Теперь луна чертит на полу длинные тени от верхушки застывшей пальмы.
 Опять тихий треск… И еще два раза, уже громче…
 Повадилось это чертово привидение!
 А ну— ка, что там полагается? В ружье! Щелчок затвора -и Голубь во весь голос крикнул:
 — Halte! [ Стой! (фр.)] 
 Тишина…
 Он вынул карманный фонарик. Свет зажигать не стоит. Вдруг действительно всего лишь крысы, тогда ему за нарушение приказа всыплют по первое число. А тот усатый еще думает, что он боится. Когда бояться совершенно нечего. Какого дьявола бояться, если у тебя в руках штык?
 Фонарный луч заплясал по прачечной — по полу, стенам, даже по потолку. Нигде ничего. От взрыва лопнула стоявшая возле двери бочка с суриковой краской, которой покрывали жестяные крыши. Ржавая, тягучая масса, словно какое-нибудь доисторическое пресмыкающееся, расползлась от одной стены до другой. В углу, откуда слышался треск, в большой луже крови ничком лежит парень, накрытый с головой шинелью. Этот бедолага уже не издаст ни звука… А вот тот… левее, с поджатыми коленками, относительно легко отделался… Только где же его голова?… Заляпанная осколками и кровью штукатурка, повсюду клочья тряпок и неподвижные тела на полу, застывшие почти в естественных позах… Восемь штук.
 Или нет… Девять… Вроде бы говорили про восемь? Хм. Тут точно девять… Смотри-ка. Чудеса!
 Бес его знает. Как ни верти, здесь девять человек и одна нога… Голубь выключил фонарь. Взвалил ружье на плечо и опять принялся ходить. Опись убитых составим потом… Восемь или девять, не все ли равно?… Их явно не прибавилось и не убавилось с тех пор, маловероятно, чтобы кто-то воровал здесь трупы…
 Нет, этот пол все-таки загадка!…
 Опять два раза что-то треснуло, прошуршало… и стихло…
 …Луна теперь освещает почти всю прачечную, добравшись до солдата, который лежит в углу… Пол трещит именно там, это точно и…
 Нет, здесь все-таки нужны крепкие нервы… Он готов поклясться, что солдат в углу сначала лежал, раскинув обе руки. А теперь одна.,. А, не важно…
 Не хватало ему еще вникать во все мелочи! Каждый мертвец лежит так, как ему вздумается. Бьет двенадцать… На полу залитые лунным светом неподвижные тела… Полумрак, иногда слышен звук падающей капли, а за окном простирается пустынное ночное поле…
 Раз, два, три… Ногу приставить… Раз, два, три…
 …Что, интересно, сейчас поделывает Колетта, как ни в чем не бывало подумал Голубь о своей парижской знакомой танцовщице. С ней он успел повидаться перед отъездом…
 Страшный треск!…
 Он схватил ружье наперевес, бросился в угол и в изумлении застыл.
 Навстречу ему несся какой-то темный предмет… Зверская боль в плече — а ведь целились явно в голову! Голубь пустил в ход штык, но штык проткнул лишь воздух. Сам он тем временем вышел из освещенного пространства, поэтому и второй чудовищный удар девятого мертвеца пришелся ему не по голове, а по плечу… Боль пронзила руку. Голубь выронил ружье и теперь уж точно знал, что перед третьим ударом он беззащитен. Однако нет!
 Третьего удара не последовало…
 Откуда— то из-за спины Голубя грянуло два выстрела! Дверь прачечной распахнулась, и девятый мертвец, выскочив, понесся по полю… Его тень стремительно удалялась.
 Хотя плечо и правая рука онемели от боли, Голубь, подхватив ружье одной левой, бросился за ним…
 Та— ра-ра! Та-ра-ра!
 Услышав звуки выстрелов, часовые подали сигнал тревоги. И тут же ночь огласил пронзительный крик дежурного унтер-офицера:
 — Aux armes! [ К оружию! (фр.) ]
 Нападавший бежал от Голубя шагах в тридцати. Видна была только его тень. Достигнув невысокой каменной ограды, он одним махом перескочил через нее…
 Ночная тьма поглотила девятого мертвеца.
 Когда Голубь вернулся, на безлюдное поле стекался народ. С ружьями наготове и ацетиленовыми горелками мчались часовые, со всех сторон спешили унтера, на бегу застегивая ремни, капитан тоже подходил в сопровождении нескольких офицеров.
 Впереди всех бежал фельдфебель Латуре, и даже в самом кровопролитном сражении он чувствовал себя уютнее, чем сейчас.
 — Halte! Fixe! [ Стой! Смирно! (фр.) ] — гаркнул начальник караула, когда они достигли отряженного в прачечную часового, который стоял перед ними без кепи, с ружьем в левой руке.
 — Докладывайте, рядовой!
 — Разрешите обратиться! Примерно пятнадцать минут назад кто-то в темноте напал на меня, ударил несколько раз тяжелым предметом и убежал.
 — Вы попали, когда стреляли в него?
 — Это не я стрелял.
 — Кто же тогда?
 — В прачечной прятался кто-то еще.
 — Norn de Dieu, — прошипел сквозь зубы капитан, потому что такого скандального и таинственного происшествия в казарме еще не бывало.
 — Честь имею доложить, mon commandant, часовой просто струсил и нарочно устроил эту заваруху со стрельбой. Этот тип и так уже сбегал, несмотря на все мое покровительство. Хитрый, трусливый и лицемерный субъект…
 Чтоб тебя, подумал Голубь. Кое-кто из офицеров склонен был согласиться с Латуре. Но прежде чем они смогли продолжить выяснение, случилось нечто, что привело капитана в больший трепет, нежели если б восемь мертвецов вдруг встали, чтобы выкурить на этом свете последнюю трубочку табаку. Тот же пронзительный голос дежурного по части возвестил в ночи:
 — Aux armes! Aux armes!
 Зазвучала труба, но на сей раз это была не тревога, а построение!… Святые угодники! Ведь это означает прибытие высшего начальства.
 Приехал комендант города.


5

 Заслышав сигнал тревоги, маршал Кошран с проклятиями выбрался из постели. Куча дерьма, позор всей колониальной армии, что это, спрашиваю я вас?! Аванпост в безлюдной Сахаре? Разве это не Оран? Не местопребывание высшего военного трибунала и командования колониальной армии? Ну погодите! Погодите у меня, напялившие форму разгильдяи… Подобные ругательства изрыгал маршал, натягивая на себя китель, в то время как жена, плача, умоляла его не нервничать.
 — Послушай, Жозефина! — безжалостно набросился он на жену. — Это ты во всем виновата! Твои бесконечные гости, которые отнимают у меня время и не дают должным образом следить за этими разжиревшими проходимцами! Они же что хотят, то и делают!… Но больше я этого терпеть не намерен, Жозефина! Где моя сабля?
 — Господи! Я-то в чем провинилась?
 — Не нервируй меня! Я не тебя собираюсь убивать!… Антуан! Антуан! Шофера!… Быстро!
 …Когда автомобиль, беспрерывно гудя, достиг форта, раздался возглас «в ружье», зазвенела труба, широкие кованые ворота распахнулись настежь, и перед мысленным взором офицеров замаячили зловещие очертания самых отдаленных укреплений…
 — Разрешите доложить, численный состав… Тяжело сопя, Кошран отмахнулся от лейтенанта:
 — Оставьте вы свой численный состав! Идемте! Попрошу фонарь, и вперед, туда, где мелькает свет… Я вам… Я вам покажу, что такое порядок… я вам покажу открытку с видами, где-нибудь поближе к Конго… Сержант! Сержант! Трубите отбой, негодяй вы этакий. Что вы тут выстроили целую гвардию легионеров! Rompez! Rompez!
 Словно самум, пронесся маршал по территории форта, бряцая оружием, пыхтя и отдуваясь, с зажатой под мышкой саблей. За ним поспешали бледные, насмерть перепуганные офицеры.
 Перед прачечной, окружив кольцом Голубя, собрался весь караульный отряд. Когда высокому гостю оставалось до них шагов двадцать, капитан обнажил саблю и скомандовал:
 — Garde a vous! [ На караул! (фр.) ]
 Как один, щелкнули каблуки, в унисон просвистели обнаженные офицерами сабли… Кошран, посапывая, безмолвно смерил офицеров взглядом и принялся бегать взад-вперед.
 Немного успокоившись, он остановился перед одним из офицеров, тот выступил из шеренги и доложил:
 — Отряд в количестве трех человек построен.
 — Не суть важно… Количество будет другим… Придется сменить здесь весь гарнизон… Доложите лучше, сделайте милость, — обратился он к капитану, — что там произошло с гранатой, почему подняли тревогу и затеяли всю эту стрельбу? Поскольку я, изволите ли знать, уже много лет живу в иллюзии, что на севере Африки еще со времен моего покойного друга, маршала Лоте, не бывает столкновений, между тем, оказывается, в Оране по ночам стреляют и бьют тревогу. Вот об этом, если вы будете столь любезны… Rornpez! Господа офицеры могут вложить сабли в ножны, им очень скоро придется частенько оголять их во имя отечества… А сейчас вольно! Всем!… Так рассказывайте, я слушаю…
 Не меняя почтительного тона, однако с некоторой холодностью в голосе капитан ответил:
 — Извольте, ваше превосходительство. Весьма вероятным кажется предположение, что этот солдат из страха поднял ложную тревогу.
 — Часовой! — выкрикнул Кошран. — Подойдите сюда! Почему вы стреляли?
 Голубь стоял ни жив ни мертв. Сейчас узнает.
 — Разрешите доложить, ваше превосходительство, я не стрелял. В темноте меня что-то так сильно ударило в плечо, что я выронил ружье.
 — Лампу! — прорычал маршал. Сам взял лампу и посветил Голубю в лицо. Секунду остолбенело рассматривал его. Узнал. Но лишь одну секунду было видно, что Кошран озадачен, потом он громким голосом приказал:— Дайте сюда ваше ружье… Лист белой бумаги… — Он засунул бумагу в дуло. Понюхал. — Из этого ружья не стреляли. Покажите плечо!
 Что это? Не может быть, чтобы Кошран его не узнал! Или здесь никого не волнует, что он то маркиз во фраке, то рядовой?… Что за чудеса? У маршала ни один мускул "на лице не дрогнул, будто он видит его в первый раз.
 Кошран светил Голубю на плечо, по которому расползся здоровый кровоподтек.
 — Так вы полагаете, милейший капитан, что молодой человек сам нанес себе этот зверский удар, а потом выстрелил из ружья?
 Капитан посмотрел на фельдфебеля Латуре, задумчиво так и грустно посмотрел, но у фельдфебеля почему-то все задрожало внутри.
 — Когда вас поставили сюда? — последовал вопрос,
 — В восемь часов ровно.
 — А почему в полном снаряжении?
 — Моя рота утром выступает.
 — А, вот как… интересно… чрезвычайно интересно… — протянул Кошран. — Стало быть, во всем форте Сен-Терез имеется только одна рота, ибо в противном случае я не смею предположить, чтобы в десятичасовой караул назначили солдата из маршевого подразделения… Начальника караула!
 — Разрешите доложить, — выступил вперед Латуре, — этот солдат отбывает наказание, он вчера пытался бежать.
 Его превосходительство в курсе, подумал Голубь.
 — Ага! Ага!… — покивал Кошран. — Отбывает наказание… Это что же, решение военного трибунала или, может быть, такое необычное наказание содержится в сегодняшнем приказе по форту? Или речь идет всего лишь о мести?! Так сказать, выражение личной неприязни некоего фельдфебеля по отношению к беглецу?… И разве господин фельдфебель не знает, что в подобных местах не выставляют одного часового?! Рядовой! Как выглядел нападавший?
 — Я его не видел. Было темно.
 — Разве в прачечной нет света? Почему было темно?
 — Таков был приказ, с вашего позволения, экономить электричество.
 — Что?!
 Кошран поперхнулся, кадык так и заходил вверх-вниз у него на шее, вылупленные глаза застыли, словно выдавленные из черепа пуговицы.
 — Что?! Как вы сказали? Повторите!… Или нет, не повторяйте… Этого унтер-офицера, у которого столь развито чувство бережливости, необходимо как можно скорее отправить в зону боевых действий! Вот уж где расточительство! Там такие бережливые нужны! Я попрошу вас проследить, капитан, чтобы начальник караула сменил кого-нибудь в маршевой роте… Теперь мне все понятно! Месть! Самая обыкновенная месть! Поставить прогневившего его рядового в темноте, одного, перед самым выступлением! Чтобы переполошить весь Оран и чтобы завтра на наш счет прошлись все газеты! Да, еще, капитан, в пустыне фельдфебель с дозорным отрядом пойдет впереди роты. Приказ такой: перед каждым броском фельдфебель с восемью солдатами разведуют местность до ближайшего привала. Солдаты каждый раз меняются, фельдфебель остается. А этот легионер, которого он здесь поставил на часах, до самого конца поедет как раненый в санитарной повозке… Я покажу этим господам унтер-офицерам!… И сделайте одолжение, чтобы остаток ночи прошел без тревог. Честь имею!… Приятных сновидений! Поздравляю!!!
 — Garde a vous!
 Просвистели сабли, щелкнули каблуки, и тут же грузно затопали сапоги маршала, удаляющегося в сопровождении нескольких бледных офицеров.


6

 …Тем временем на темной лестнице, ведущей в спальню легионеров, перешептывались Хильдебрант и Пенкрофт.
 — Как же это, черт возьми, произошло? — спросил Пенкрофт.
 — Во-первых, — все еще тяжело дыша, сказал Хильдебрант, который пробегал около двух часов, прежде чем вернуться в форт через главные ворота, притворившись пьяным, — во-первых, этот сопляк — или идиот, или слишком умен, к тому же без нервов. Я думал, стоит мне на него напасть, как он обезумеет от страха. Черта с два! Я так рассчитывал: подкрадусь незаметно и сшибу его с ног. Не тут-то было! Где-то совсем рядом дважды выстрелили.
 — Как это могло случиться?
 — А так, что нас в прачечной было не двое, а трое. Я туда пробрался, пока юнец ходил к фельдфебелю, но, очевидно, меня кто-то опередил. Значит, в легионе есть
 еще один человек, который занимается этим делом… И теперь он знает меня, потому что видел из темноты, когда я пришел прятаться.
 — А кто этот молокосос?
 — Лорсакофф не сказал. Сказал только: достань часы, получишь деньги. Наверняка тоже причастен к делу… Но завтра узнаем. Лорсакофф придет встретиться с нами перед выступлением.
 — Мы должны знать, кто здесь охотится за часами. Может, парень его сообщник.
 — У меня есть одно соображение. Вспомни, кто был в комнате, когда Голубь сказал, что идет в караул. Я сразу сообразил, что могу спрятаться в прачечной, пока он докладывает фельдфебелю, и потом напасть на него. Другим это тоже могло прийти в голову. Кто был в комнате? Ты, Адрогопулос, господин граф, Троппауэр, Пилот, Джазмирович, этот идиот Карандаш, Линдманн и я.
 Пенкрофт обрадованно подхватил:
 — Хорошо бы узнать, кто выходил из комнаты…
 — Я тебе больше скажу. Взрывом разорвало бочку с суриком, и краска вытекла. Я себе все башмаки перемазал. Может, тот, второй, который в меня стрелял, не заметил на себе следов краски, и по ней мы его узнаем…
 — С этим человеком нужно в первую очередь разделаться…
 С улицы, невнятно бормоча и с трудом переставляя ноги, возвращались несколько легионеров. Когда один из них зажег внизу свет, американец Пенкрофт уже крепко спал, растянувшись во всю длину на лестнице, раздувая на губах клочья пены и всхрапывая. Хильдебрант сидел в расстегнутой рубашке, ремень свешивался у него с шеи, кепи надвинулось на самый кончик носа, и он, глотая слова, объяснял что-то некоей почтенной барышне-кассирше и при этом икал с такой силой, что, казалось, сейчас перекувырнется. Возвратившиеся в казарму солдаты и сами были не в лучшем состоянии, исключая унтер-офицера, который при виде двух развалившихся на лестнице типов презрительно сплюнул.
 Последним шел Троппауэр в лавровом венке вместо кепи, предрекая простертой вперед дланью грозную опасность, которая, начиная с завтрашнего дня, ждет в лице поэта каждого непокорного туземца. Он прошел совсем рядом с сидевшими, едва не наступив на Хильдебранта своей слоноподобной ножищей, и прямиком' ввалился в спальню.
 …Его башмаки покрывал вызывающе толстый слой суриковой краски…




 Глава девятая




1

 Построение!
 Почти все вернулись в казарму вдребезги пьяные, едва успели поспать, а теперь в считанные секунды одеваются, наспех протирают заляпанные, грязные башмаки и к моменту, когда в дверь вламывается дежурный капрал, чтобы сообщить этой банде ленивых проходимцев свои обычные утренние впечатления, почти все уже застегивают ремни.
 Смолкает труба, рота стоит на плацу, и после нескольких прощальных напутствий капитан отдает команду «Вперед!». Потом «Шагом марш!» — и офицер на лошади трогается с места, его обнаженная сабля блестко взлетает ввысь, оркестр разражается маршем, и подразделение с зычной песней сворачивает на улицу…
 Тем временем уже давно был получен приказ, который предписывал фельдфебелю Латуре «сменить причисленного к маршевой роте унтер-офицера Ларнака и на протяжении всего пути следования выполнять обязанности командира дозорного отряда».
 Латуре любил обильно производимое в окрестностях Орана сухое красное вино, он полюбил форт Сен-Терез и покойную жизнь отвоевавшего свое ветерана, но теперь он с радостью отправлялся в адское пекло отдаленного укрепления, потому что там Голубь будет у него под рукой… Позорное пятно на его карьере, сокрушитель его унтер-офицерского авторитета, этот ухмыляющийся молокосос, этот подлый притворщик, он ему еще покажет… Norn du nom.
 В настоящий момент, однако, ухмыляющийся молокосос спал в тени крытой брезентом повозки с красным крестом, здоровый как бык, но пользующийся всеми преимуществами больного солдата. Ему было от души жаль этого беднягу Латуре. Закоренелый солдафон, конечно, но в общем неплохой парень.
 А рота все идет и идет. Настанет вечер, потом опять утро. А она все будет идти…
 Голубь выглянул сзади в щелочку. За повозкой, на порядочном расстоянии, плелся арьергард с навьючеными на мулов пулеметами. Еще дальше то появлялись, то вновь скрывались за барханами конные отряды туземцев.
 Легионеры не любят этих странствующих рыцарей, которые сопровождают регулярные войска по пустыне и располагаются лагерем вблизи укреплений. Настоящая разбойничья шайка, которую в любом сражении интересует только добыча.
 Впереди повозки вилась длинная змея растянувшихся по пустыне людей. Среди бесконечных желтых холмов, в невыносимом пекле, когда нигде не видно ни пятнышка тени, только режущий глаз белесый покров и мягкие волны… волны… насколько хватает зрения, везде только желтые волны…
 Врач спал, разостлав на сложенных в кучу мешках «…» одеяло… Может, сейчас рассмотреть бумажник?…
 Нет… Пока он не выяснит, что внутри, нужно быть очень осторожным. Вот, пожалуйста… Несут солдата, который бьется в судорогах… На губах выступила пена, харкает кровью… Его укладывают. Вскакивает сонный врач. Кладет больному на голову лед… Бесполезно!… Наверняка закупорка легких… Лопнул сосуд… Лицо и руки солдата покрывает серая пыль.
 — Fini!… [ Кончено! (фр.) ] — шепчет кряжистый доктор и вытирает полотенцем короткую, волосатую шею…
 К четырем часам пополудни они достигают первого оазиса. Длинный свист. Полковой врач косится в сторону рассевшегося в повозке здорового солдата.
 — Прошу вас, господин главврач, — неожиданно обратился к нему Голубь, — я хотел бы вернуться в строй, но мне приказано ехать в повозке. Не мог бы я отдать свое место более немощному? Рана в плече уже совсем меня не беспокоит.
 — Я улажу этот вопрос, — с готовностью ответил Доктор. -Достойное решение… Я думаю, господин лейтенант возьмет на себя ответственность и позволит вам Уступить свое место какому-нибудь инвалиду…
 Лейтенант помянул в дневном приказе, что место полностью поправившегося рядового номер сорок в санитарной повозке может занять другой больной, и рядового номер сорок отправили по месту службы, в маршевую роту…
 2
 Наконец— то…
 В быстро остывающем ночном воздухе Сахары все закутались в шинели, вдалеке, в лагере туземцев, светились кремни, которые используют для жарки лепешек. Трубач протрубил отбой.
 Голубь в одиночестве пробирался между редкими пальмами, чтобы в каком-нибудь укромном местечке изучить содержимое бумажника. В ветвях повизгивали обезьяны, кругом стрекотали бесчисленные цикады.
 — Постой, приятель! — раздался позади крик. Это был граф. Неужели опять помешают?
 — В чем дело, ваша милость?
 — Не издевайся… Вот уж от тебя не ожидал. Не ожидал, что ты… под стать всем остальным.
 — Клянусь тебе, я и не думал издеваться. У тебя такие изысканные манеры, старик, что поневоле поверишь в твое высокое происхождение.
 — Мое происхождение… — Удлиненное, тонкое лицо графа помрачнело. Высокий лоб с причудливыми залысинами над висками покрылся морщинами, большие, чистые, голубые глаза устремились вдаль. — Я хочу тебе кое-что сказать… Ты не такой, как другие… Подружился с поэтом, вдруг я тоже смогу быть с тобой откровенен…
 Против своей воли Голубь выдавил из себя:
 — Ради Бога… сделай милость, расскажи все… хотя сейчас…
 — Я поляк, родом из Луковца. Когда мне было пятнадцать лет, я нашел ружье…
 Вздохнув, Голубь сел рядом с графом на камень. Вот, оказывается, что. Ну-ну… Деваться некуда, послушаем драму этого господина.
 — Моя настоящая фамилия Шполянский, и… Как ты думаешь, кто был мой отец?
 — Герой войны за независимость. Казнен по приказу царя Павла I…
 — Почти угадал, но не совсем…
 — Послушай… По тебе видно, что ты благородных кровей. Признайся, что ты убил ту женщину… или что, будучи гвардейским офицером, спустил в карты полковую кассу, рассказывай свое кино, и ляжем спать…
 Граф вздохнул. Грустно помотал головой и поднялся.
 — Нет. Все же не могу рассказать… Даже тебе… Не сердись…
 — Я не в обиде, — с плохо скрываемой радостью ответил Голубь.
 Шполянский с тяжким вздохом поплелся к лагерю… Одну ногу он чуть-чуть приволакивал… Хромой он, что ли?
 А, не важно!
 Голубь вышел к самой границе оазиса, где пыль уже толстым слоем покрывала кусты. В лунном сиянии перед ним простиралось бескрайнее, серебристо-белое море песка, словно настоящий океан.
 Он огляделся… Нигде никого. В тишине раздавались лишь крики какого-то неугомонного какаду, кваканье нескольких лягушек, и откуда-то совсем издалека доносилась монотонная песня туземных конников.
 Сквозь ветви стройных пальм пробивалась полоска лунного света. Как раз можно читать. Голубь вытащил бумажник. Обыкновенный кожаный бумажник, какие встречаются на каждом шагу. В бумажнике было много всякой всячины. Во-первых, пятнадцать тысяч франков. Несколько квитанций, множество визитных карточек. Вырезка из газеты — заметка в полстраницы, обведенная красным карандашом:


КРОВАВАЯ СЕМЕЙНАЯ ДРАМА В ДОМЕ ДОКТОРА БРЕТАЯ

 Вчера вечером в аристократическом квартале Орана, точнее на бульваре Бонапарта, произошли кровавые события. Доктор Бретай застрелил свою жену и капитана Коро, а потом покончил с собой. Доктор Бретай не так давно вернулся из окрестностей Нигера, куда он сопровождал пропавшую экспедицию исследователя Рюселя, будучи секретарем этого большого ученого. По возвращении домой доктор Бретай женился на вдове трагически погибшего исследователя. Женщина необычайной красоты, она когда-то была певицей и лишь ради Рюселя оставила сцену. Однако в Оране, где чета
 Рюсель жила открытым домом, в прошлом известная певица принимала иногда участие в благотворительных вечерах. Обычно она пела свою знаменитую песню «Si l'on savait».
 Si l'on savait…
 Песня в комнате рядом с мертвецом! Песня, которая постоянно звучала, но ее никто не пел! Голубь читал дальше.
 «…После смерти ученого его личный секретарь, доктор Бретай, женился на вдове Рюселя, и их супружество, казалось, было вполне счастливым, пока вчера вечером не разыгралась кровавая семейная драма.
 В доме находились лишь двое лакеев, и показания последних полностью совпадают. Доктор Бретай был в отъезде, кажется в Алжире, а мадам Бретай принимала в гостях капитана спаги Коро, знаменитого наездника. По свидетельству лакеев, капитан Коро не раз появлялся в доме в отсутствие доктора Бретая. Драма разыгралась в одиннадцать часов вечера. Один из лакеев накрывал в гостиной чай. Мадам Бретай сидела за роялем и пела «Si l'on savait». Внезапно в дверях показался Бретай! Лакей услышал два выстрела, вскрик и звук падающего тела. Капитан Коро и женщина упали с простреленными головами. И, прежде чем слуга успел вмешаться, доктор Бретай выстрелил себе в висок. Когда приехала «скорая помощь», все они были мертвы…»
 Голубь закурил. Вспомнилась вилла. Пыльные комнаты и та странная женщина с родимым пятном…
 «…Были ли основания для ревности? Кто знает, — писалось дальше в заметке. — Возможно, пережитые в экспедиции треволнения подточили нервную систему доктора Бретая, или, может быть, интересная женщина, носившая треугольный знак не только на руке, но и в сердце, и в самом деле воспылала страстью, сначала к бывшему секретарю мужа, а теперь к капитану Коро? Никто не даст нам точного ответа на вопрос. Безусловно одно: общество Орана понесло ощутимую утрату…»
 Посередине заметки помещалась фотография… Красивая женщина, голова необычной лепки, сросшиеся, густые брови и на редкость выразительные, грустные глаза,
 Вдруг где-то, где-то совсем рядом, тихо зазвучал знакомый приятный женский голос;
 Si l'on savait…
 …Голубь замер.
 …От ночного ветра пальмовые листья соприкасались друг с другом, издавая шо^ох,… Теперь слова перешли в напев… Точно… Тот же самый голос!
 Голубь вскочил!… И пошел на звук голоса, но мелодия странным образом удалялась… Сам черт его морочит… Вот опять ясно слышится: «Si l'on savait…»
 Еще несколько деревьев, и начинаются пески.
 Голубь остолбенело застыл!
 Господь Всемогущий…,
 У подножия бархана в пустыне сидела женщина! Та, которая только что смотрела на него с газетной страницы! Лунный свет освещал ее. Она была в белом костюме для верховой езды, пробковом шлеме, вся снежно-белая! Отчетливо видны большие, грустные глаза, немного густые, сросшиеся брови… Она смотрит на Голубя, улыбается и поет:
 Si l'on savait… Si l'on savait…
 Твердым шагом, но не торопясь, Голубь направляется в сторону женщины.
 Она медленно встает. Ударяет стеком по сапогам п устремляется от него…
 Черт возьми! Если она скроется за холмами… Голубь бросается бежать. Надо раз и навсегда покончить с этим, с этими назойливыми привидениями. Неужели они теперь никогда не оставят его в покое?
 Он обогнул холм.
 Никого…
 Но откуда-то очень издалека, с расстояния холмов в пятьдесят… звучала мелодия тихой, напевной колыбельной.
 Голубь сел и нервно засвистел. Словно человек, подбадривающий себя на пустынной улице. Потому что это все-таки слишком, согласитесь.
 Он больше не пытался преследовать привидение. Удивительно, но голос этой дамы слышен уже совсем далеко…
 Только пусть она не надеется, что по ее милости одного из Аренкуров хватит кондрашка.
 Однако черт бы побрал это пение…
 Голубь нервно закурил.
 Как могла попасть в пустыню женщина в городском костюме? Легионеры должны бы заметить ее на этой безлюдной равнине… И что она шастает здесь в сорокапятиградусную жару, посреди Сахары, так, будто ей это ничего не стоит? Кто она? Ясно, что не живой человек… Тут уж нет сомнений… Он, правда, никогда не верил в привидения, но теперь куда деваться… Его тоже поднимут на смех, как старых матросов, когда они рассказывают о похожих случаях, но только на море. Хорошо, что ему не придется рассказывать о своих приключениях, ведь он в ближайшее время умрет в результате «несчастного случая при исполнении служебных обязанностей». Но уж он-то не будет устраивать по ночам такие концерты. Это свинство. Барская блажь… Обычные женские штучки. Сначала флиртует с капитаном спаги, а потом, когда ей пустили пулю в лоб, пристает к незнакомым мужчинам… Что ей от него нужно? Он что, приставал к ней?
 И вдруг поющее привидение возникло совсем рядом, так близко, что казалось, стоит протянуть руку, как он схватит его… И при этом громко, вызывающе пело!
 Даже если сделать скидку на лунный свет, который искажает перспективу, до него шагов пятьдесят, не больше… Голубь рванулся к нему.
 Теперь не уйдешь!
 Опля!
 Он определенно видел: женщина побежала за холм… Он за ней. Никого…
 «Si l'on savait» — послышалось где-то далеко-далеко,…
 …Тут уж Голубь окончательно поверил, что имеет дело не с человеком. Быть совсем рядом, а потом оказаться Бог весть где, а потом опять в пятидесяти шагах?… Однако на песке ясно видны следы сапог…
 Голубь пошел по следу.
 Кругом было множество четких отпечатков. Ага! Ее милость привидение оставляет след своей ножки на песке?! Значит, мадам имеет вес! И объем! И точно так же ступает по земле, как все прочие смертные… Таких привидений даже во времена его дедушки не бывало… Тут какой-то обман, а этого он не любит…
 Следы вели назад к оазису… Но вдруг…
 Голубь похолодел!
 За холмом, где открывался небольшой кусок ровного пространства, следы исчезали.
 Просто— напросто исчезали! Как вам это нравится?!
 Следы обрывались на гладком песчаном поле между двумя холмами, совершенно пустом, словно женщина взлетела отсюда в воздух. Два последних отпечатка виднелись вполне отчетливо, а дальше ничего, только ровный песок…
 Нет, больше он этим делом не занимается. Увольте. Он примет к сведению, что привидения все-таки существуют. Да еще какие хорошенькие!
 Голубь снова устроился меж кустами и принялся дальше исследовать содержимое бумажника. Куда ему тягаться с привидением. Ваша взяла, мадам!
 …В бумажнике было письмо. Адресованное мсье Анри Гризону. Его просили поскорее покончить «с делом», потому что «Калимегдан может ждать только до осени…». Гм-гм, подумал Голубь. Мсье Калимегдан может бежать, раз ему так не терпится, поскольку до осени мсье Гризон вряд ли покончит «с делом»: нет никаких гарантий, что день Страшного Суда наступит именно в этом году, а равно и связанное с ним Воскресение. Но теперь он по крайней мере знает, кто убитый. Анри Гризон, авеню Мажента, 9.
 Что там еще?
 Костяной жетон. Смотри-ка… Написано «в звании майора», а имени нигде нет. Или тут внизу: «выдано лично мною. Генерал — подпись неразборчива». И номер: «88». А сверху золотыми буквами: «Генштаб. Управление „Д“.
 Одним словом, мсье Гризон был старый заслуженный вояка, и это что-то вроде памятного подарка или юбилейной медали в честь десятилетия какой-то битвы. Ну хорошо… А это какое-то извещение…
 Чтоб тебя!…
 …Неподалеку, у подножия холма, сидело, обняв коленки, привидение и пело!
 Голубь смотрел на него. Но не двигался с места. Зачем? Начинать опять все сначала? Он сидел и смотрел. Потом закурил сигарету. Привидение встало и протянуло к нему руки. Аренкур отмахнулся. Не желает он больше знать никаких привидений!… С него довольно. Оставьте его в покое… Он приставал к кому-нибудь? Что им от него нужно?…
 Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…
 Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…
 Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.
 Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…
 Но призрак скрылся за одним из холмов.
 …Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.




 Глава десятая




1

 Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.
 Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.
 Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.
 Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.
 — Рядовой!
 — Oui, mon chef! [ Ружья на землю! (фр.) ]
 — Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?
 — По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.
 — Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!
 Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».
 Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…
 — Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.
 Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:
 — О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…
 — Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.
 — Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!
 И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…
 Бах!
 Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…
 В лагере уже трубили тревогу.
 Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.
 — Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.
 Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.
 Святый Боже!
 Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…
 — Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?
 Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.
 — Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…
 — Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!
 — Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.
 — Трубите еще раз построение, — бросил лейтенант унтер-офицеру.
 Загремела труба.
 — A terre! — скомандовал лейтенант.
 Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.
 — Вот оно! — крикнул наконец сержант.
 В руках у него было ружье Голубя.


2

 — Рядовой!
 Голубь сделал шаг вперед.
 — Где вы были, когда раздался выстрел?
 — Гулял, но оружие было не со мной.
 — Вас кто-нибудь видел?
 — Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.
 — Вы ссорились?
 — Что вы. Поэт — мой лучший друг.
 — За мной, марш!
 Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.
 — Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.
 Троппауэр в изумлении приподнялся.
 — Это исключено.
 — Что за тон?! — накинулся на него лейтенант. — Вы виделись с ним перед случившимся?
 — Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…
 — Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?
 Троппауэр торжествующе воскликнул:
 — Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…
 Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.
 — Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил лейтенант Троппауэра.
 — Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.
 Виновник не объявился. Голубь раздумывал, стоит ли рассказать о привидении. Все-таки это странно: сначала его преследует привидение, потом из его ружья кого-то ранят… Может, это дело рук грустного призрака?… Но Троппауэр-то чем провинился?
 Голубь остался возле Троппауэра и читал ему его стихи, которые раненый слушал с закрытыми глазами…
 — Извини, Голубь…
 Рядом возникла фигура графа. Его мелодичный, нежный голос был сама деликатность и предупредительность.
 — Милый Троппауэр, — обратился он к больному, — мне так малы твои ботинки. Я даже хромаю. Прошу тебя, давай поменяемся обратно.
 Поэт обменялся с графом башмаками. Удивленный Голубь поинтересовался, в чем дело.
 — Еще в Оране, в вечер перед выступлением, — объяснил Троппауэр, — граф попросил меня поменяться ботинками, потому что я все равно иду в город, стало быть, ботинки придется чистить, а он хотел бы лечь, но его обувь заляпана чем-то красным, и он вынужден будет с ней возиться. Ну, ты знаешь, каковы поэты? Я поменялся с ним, а наутро мы уже выступили… Значит, мои ботинки ему малы… Прочитай то место, где я сравниваю любовь со спелым яблоком, когда оно падает с дерева…
 Голубь стал читать, а поэт слушал, закрыв глаза и млея от наслаждения…




 Глава одиннадцатая




1

 Следующий переход до оазиса Мурзук: десять остановок на отдых, четыре раза с разбивкой лагеря. Фельдфебель Латуре обследует местность. Все прекрасно знают, что это дополнительное патрулирование он исполняет в наказание. И не без злорадства наблюдают по утрам, как за полчаса до построения он устремляется в пустыню. Но напрасно они ждали, что старый солдат выкажет усталость или недовольство. На его изрезанном шрамами лице не отражалось никаких чувств. Обожженные белые рысьи усы его все так же воинственно щетинились, и он так же зорко подмечал любую небрежность или беспорядок, как и прежде.
 Было еще темно, когда восемь человек тронулись в путь, среди них Голубь, позади фельдфебеля Латуре. Рядом с ним оказался русский студент Ильич. Ильич, или, как его звали в легионе, Малец, часто дышал, что есть верный признак переутомления, при котором расширяются сосуды легких…
 — Проклятый поход… — сказал он свистящим шепотом. — Знать хотя бы, куда идем, ведь Сахара в этих местах не изучена…
 — Глупости, — успокоил его Голубь. — Оазис Мурзук — узел караванных путей из Марокко и Алжира…
 Малец горестно покачал головой.
 — Я знаю больше простого солдата. Мурзук -последний оплот цивилизации. Оттуда до экватора доходили только несколько ученых. Этот район всегда вызывал интерес, потому что если найти путь через Мурзук до провинции Нигер, то можно будет построить до Верхней Гвинеи железную дорогу. Из-за этой дороги здесь были и Хорнеманн, и Барт, и самым первым Светоний Паулин, и все они погибли. В провинции Нигер остался еще огромный кусок ничейной земли, которым завладеет тот, кто быстрее до него доберется.
 :— Скажи, Малец, где ты нахватался стольких никому не нужных сведений о путешественниках, которые во все суют свой нос?… Чистое безумие в твои годы копаться в такой ерунде… Дойдем до Мурзука — и все…
 — Ошибаешься. В Мурзуке укрепления спаги и сенегальцев.
 — И это ты знаешь! — с некоторым подозрением уставился на него Голубь. В последнее время он недолюбливал солдат, располагающих необычными познаниями. Тайны, тайны… Тьфу!
 Малец смутился.
 — Знаю… Мне стало это известно случайно, благодаря одной даме… Я многое знаю, мне в разных обстоятельствах рассказывали кое-что интересное о политических интригах здесь, в Сахаре…
 — Очень тебя прошу, поделись этим «интересным» с кем-нибудь другим. Я, братец, тебе честно скажу, меня гораздо больше занимает твоя последняя любовница, в том случае, конечно, если ее милость говорила что-нибудь забавное, а еще ее любимая песня, которую я тебе как-нибудь сыграю на губной гармошке.
 Малец испытующе посмотрел на Голубя.
 — Мне кажется, ты притворяешься. Если бы мы говорили искренне…
 Да что это с ними? После того как он отмочил ту первоклассную шутку с Троппауэром, расхвалив его стихи, все хотят почтить его своей откровенностью. Сначала граф вздыхал об искренности, теперь вот этот Малец…
 — Оставим искренность, старик. Что толку сейчас мусолить семейное прошлое. Растратил, и точка…
 — Да нет…
 — Ну тогда проиграл в карты — и делу конец.
 — Все было не так…
 — Хорошо-хорошо… Убил — и забудем об этом.
 Малец вскинул голову.
 — Откуда ты знаешь?…
 — Да здесь у всех одно и то же. Проиграл, убил или растратил, ну еще женился ненароком при живой жене или что-нибудь такое. Забудь ты об этом… Я тебе говорю.
 Латуре время от времени оглядывался на болтающих легионеров, но молчал… Беседуй, голубчик, беседуй… Можешь даже покурить, но потом… Когда настанет подходящий момент… Nom du nom…
 Палило солнце, и отражавшийся от песка ярко-желтый слепящий свет, казалось, с шумом бил через глаза прямо в мозг, с этого бескрайнего, вечного моря холмов, невыносимо… Уф-ф…
 — Шевелите ногами, канальи!… Вы не на прогулке… Марш легиона запевай!… Un… Deux… Trois… Allons!… [ Раз… Два… Три… Начали!., (фр.) ]
 Из пересохших почти до трещин глоток вырвались бессильные, фальшивые, хриплые звуки:
 Tin t'auras du boudin, Tin t'auras du boudin…
  На все плевать, нас некому ждать, 
  На все плевать, нас некому ждать… (фр., арго) 
 Бух! Грохнулся оземь Коллер, плотник…
 Nom de Dieu!…
 С ним остался другой легионер. Раскинули палатку, будут дожидаться роты…
 — Garde a vous… En avant… Marche! Патрульный отряд продолжал свой путь по Сахаре.
 Уже без песни. Фельдфебель не возобновил команду. Экие неженки! В его времена, когда в моде были колодки, ямы и прочие наказания, когда отставшего привязывали к телеге, чтобы он шел или его волочило, как ему будет угодно, когда со свалившегося в пустыне легионера просто снимали снаряжение и проходили мимо, тогда еще пели, а кто не хотел или не мог, того привязывали к колесу, чтоб он сдох… Но теперь другие порядки. Газетные писаки столько носились с легионом, столько всего понастрочили, что командование о том только и думает, чем бы еще скрасить службу в легионе каждому городскому бродяге и проходимцу…
 — Я тебе скажу, Голубь, коли ты интересуешься. Это тайна, но я скажу.
 — Нет! — испуганно вскричал Голубь. — Если тайна, не интересуюсь и очень тебя прошу, ничего не говори…
 — Но… лучше, если ты будешь знать…
 — Нет, не лучше!
 — Пройти туда… до сих пор считалось дерзкой затеей… Дороги нет… Через Мурзук это вздор, оттуда до Нигера еще никто не добирался… Они даже создали пост… Величайший скандал двадцатого века… Люди мрут как мухи и дорогой, и там… но им нужен путь до Гвинеи… Тимбукту слишком далеко на запад… неудобно… Уф… больше не могу…
 Еще один солдат, шатаясь, подался из строя… Его тоже оставили ждать роту с напарником покрепче.
 …Если бы старый добряк Латуре не зыркал то и дело так грозно в его сторону, он бы попробовал сыграть ребятам, вдруг поможет от усталости…
 Хм… Он все-таки попробует… Ну что будет? Вот ведь почти все курят, а он молчит… Ну заорет, чтоб прекратил. В такой мелочи Голубь ему не откажет.
 Печет солнце…
 Уже шесть часов идут они по бесконечному желтому морю, как вдруг Латуре в изумлении вскидывает голову. Он слышит какой-то мелодичный, тихий, свистящий звук… Что это? Сейчас на последнем, самом трудном этапе смертельного марша, ибо ровно час отделял их от стоянки и отдыха… Что это?
 Он обернулся.
 Sacrebleu! [ Проклятье! (фр.) ] Желторотый пиликает на своей гармошке… И… громы небесные! Тащит на плече два ружья! Взял у студентика!… Нет, не надо ничего говорить… Если сделать замечание, то плохо будет только этому хлюпику, которому впору сидеть дома возле маминой юбки, а не служить в легионе… Пусть тащит чужое ружье, пусть, скоро он обрадуется, если будет стоять на ногах… Но как он в этой пыли и духоте еще может дудеть в свою гармошку?… Окончательно свихнулся и на втором переходе наверняка свалится… И прекрасно… Давай дуй…
 И Голубь дул. Теперь уже совсем весело. За этот последний час никто не вышел из строя.
 — Halte!… Fixe! A terre! [ Стой  !… Смирно! Ружья на землю! (фр.) ]
 Два часа отдыха.


2

 Теперь они шли только впятером. Фельдфебель, Голубь, Малец (чье ружье нес Голубь), Надов, великан-туркестанец, который за день не произносил и двух слов, и врач из Австрии Минкус. Из положенных семи часов они отшагали четыре.
 И Голубь играл на гармошке.
 Потом вдруг перестал. Латуре обернулся, чтобы наконец-то увидеть, как он валится в изнеможении на песок, но вместо этого увидел, как Аренкур достает из мешка кусок холодной баранины, которая и в горячем-то виде была не Бог весть каким лакомством, и смачно вгрызается в нее.
 Ну и тип! У привычного к пустыне старого фельдфебеля уже слегка заплетались ноги. А этот ухмыляется, ест, пиликает, тащит два ружья и выглядит так, словно он на курорте…
 Ба— бах! Великан-туркестанец Надов повалился на землю, как столб. Минкус склонился над ним, чтобы послушать сердце, и сам, изящно перекувырнувшись, растянулся рядом.
 — Рядовой!
 Это относилось к студенту. Он пока держался на ногах, хотя синие губы его дрожали, а глаза закрывались.
 — Натяните над больными палатку и ждите подразделение. Ружье взять!… Отряд! Внимание! А mon соmmandemant… En avant… marche! [ За командиром… Вперед… марш! (фр.) ]
 Отряд, то есть Голубь, вытянувшись в струнку, трогается за фельдфебелем.
 Через несколько шагов он начинает несмело наигрывать, но, видя, что Латуре не реагирует, наяривает изо всех сил.
 Смеркалось, на потускневшем небе над пустыней вспыхнули первые бледные звезды, а отряд из двух человек все шел: впереди фельдфебель, с тремя по-рысьи торчащими усами, за ним Голубь с ружьем, не выпуская изо рта гармошку.
 — Рядовой!
 — Oui, mon chef!
 — Когда вы привыкли к тропикам?
 — За эти дни, mon chef!
 — Не врите! Вы не первый раз в пустыне!
 — Разрешите доложить, mon chef, я никогда не вру. Дурная привычка, mon chef.
 Они шли дальше. Иногда вокруг них кружили гиены, бежали то впереди, то сзади, но близко не подступали… Некоторые вдруг принимались истошно выть, голосом, напоминающим хриплый истерический женский хохот…
 Вдали показался слабый свет. Вон он, Мурзук.




 Глава двенадцатая




1

 Оазис Мурзук — жандарм пустыни. Здесь стоят гарнизоны спаги, сенегальских стрелков, войска Западной Сахары. Время от времени они совершают вылазки в пустыню, чтобы наводить страх на туарегов, берберов и рифов. К югу от Мурзука простирается великое ничто.
 Но в Мурзуке проведено электричество, есть радиостанция, больница и дороги вымощены керамитом. Рота легионеров вступает в оазис между шеренгами спаги, играет полковой оркестр, и местные жители глазеют на усталых солдат.
 Для маршевых подразделений в Мурзуке есть особая казарма. Сюда и направляют новоприбывших. Пыльные и измученные легионеры получают недостающие обмундирование и амуницию, затем следует врачебный осмотр и три дня полной свободы.
 Сопровождающий роту конный отряд окружают спаги, отводят его в дальний конец оазиса и там, вбив колья, огораживают колючей проволокой. У проделанной для входа и выхода дыры ставят стражу — изолируют от регулярной армии. Но туземцы не в обиде: потягивают себе спокойно за проволокой гашиш и пекут лепешки. Перед входом расположился какой-то щуплый седобородый араб в бурнусе, который за несколько сантимов варит на жаровне кофе.
 Легионеры с удивлением обнаруживают, что все вокруг обращаются с ними, словно с любимыми родственниками или тяжелобольными. Даже спаги, которые обыкновенно задирают нос, дарят им сигареты и сладости, угощают отличным кофе, и каждый может пить столько красного вина, сколько захочет.
 — Не нравятся мне эти нежности, — сказал Пилот молчаливому Надову.
 — Почему? — спросил дюжий туркестанец низким, как у контрабаса, голосом.
 — Похоже, жалеют нас.
 Толстый африканец в форме стрелка суданской армии дружески похлопал их по плечам.
 — Вы куда, ребята?… Пошли, угощу кофе или чем-нибудь покрепче…
 — Скажите, сержант, — спросил Пилот чернокожего Мафусаила, когда тот поставил перед ними кофе, — вы куда приписаны?
 — К сектору «Б» хозяйственного отдела. Мы снабжаем вас бельем… И рубахами для арестантов.
 — Ого! — раздался сзади оживленный голос. — Что я слышу? Дальше пойдем в арестантской одежде?
 И через головы сидящих кружком солдат на землю, скрестив по-турецки ноги, плюхнулся Голубь.
 — Разве вы не знаете, что сопровождаете арестантов? — удивился сержант.
 — Дай солдатам столько кофе, сколько они пожелают, — произнес за их спинами капитан в голубой гусарской форме, верно, командир спаги. — Не вскакивайте, ребята, сидите спокойно и пейте, ешьте, в общем, отдыхайте…
 Он дружески помахал им рукой и пошел дальше.
 — У меня такое чувство, — сказал Голубь, — что здесь не военный лагерь, а какая-нибудь миссия, где трепетные сестры маскируются под капитанов.
 Действительно, любезное обращение — не совсем то, чем капитаны спаги известны в пустыне.
 — Вас теперь долго не будет, — сказал какой-то лысый чернобородый длинный араб. — Пойдете на дальний пост… в Ат-Тарир. В Мурзуке принято хорошо обращаться с теми, кто сменяют людей в Ат-Тарире.
 — А что рассказывают вернувшиеся? Молчание.
 Подошел Малец. Встал позади кружка, опершись на кол от заграждения. Улыбается и жует жвачку.
 — Почему не говорите, что рассказывают? — беспокойно спросил Надов. — Если пополнение проходит через Мурзук, значит, снятые войска тоже здесь останавливаются.
 Опять молчание, и Пилот не выдерживает.
 — Да говорите же, черт вас побери! — в нетерпения кричит он. — Не нянчитесь с нами, как с младенцами, а лучше скажите, если нас в Ат-Тарире ждут неприятности, чтобы мы были готовы! Что рассказывали те, кто оттуда возвратился?
 — В том-то и дело… — тихо сказал сержант-африканец.
 — В чем?
 — Что я еще ни разу не разговаривал ни с кем, кто бы вернулся из Ат-Тарира…
 Стало совсем тихо.
 — И что же… — немного хрипло спросил Минкус, облизнув губы и откашлявшись, — много рот прошло туда через Мурзук?
 — Видите ли… этот аванпост существует всего полтора года… — уклончиво ответил лысый верзила.
 — Прямо говори! — взревел Минкус. — Сколько рот прошло здесь на Ат-Тарир, с тех пор как вы служите в хозяйственном отделе?!
 — Хм… Двенадцать…
 Гнетущее чувство охватило небольшую компанию, расположившуюся под плотной, глянцевой пальмовой листвой…
 — Значит… — протянул Надов, — сменили… двенадцать гарнизонов… и пополнение пошло… но оттуда… никто не вернулся…
 И опять стало тихо. Только черные тучи мух с жужжанием кружили над оазисом…
 — Где этот аванпост? — спросил Минкус.
 — Да… точно этого никто не знает, — ответил долговязый. — Там, кроме армии, никто не бывал. Но, кажется, в той стороне, где начинаются тропические леса.
 — Да это же замечательно! — ликующе воскликнул Голубь. — Там уже экватор! Мы потом сможем всем рассказывать, что повидали свет.
 Его шутка не вызвала восторга. Всем было не до смеха. Неужели их зашлют в непроходимые тропические леса, неужели топать через всю Сахару? И неужели в этом гиблом месте, почти на краю света, есть аванпост?…
 — Ты что-то такое сказал, — обратился между тем к сержанту Пенкрофт, — что мы конвоируем арестантов…
 — Говорил, — кивнул суданец. — Там рядом колония…Вдалеке послышался стук палок, рев верблюда, и на сидящих накинулось невиданное количество мух. К ним подошел здоровенный араб с лоснящейся кожей. Вокруг его руки обвилась рогатая гадюка. Араб предсказывал будущее и продавал амулеты: зашитые в кожу мизинцы нерожденных младенцев и крошечные пергаментные свитки с магическим текстом. У шоколадного здоровяка были длинные усы и огромный нос крючком.
 — Привет, старик! Мы с тобой, кажется, встречались! — крикнул ему Голубь, которому померещилось, будто он уже видел этого человека в Марселе. Или в Оране?
 — Я с вами не встречался, белый господин.
 — Но могу поклясться, что тогда ты расхаживал без этой беззубой твари…
 — Беззубой?… — вежливо осведомился араб и, слегка нажав змее на шею, поднес ее совсем близко к лицу Голубя. — Извольте посмотреть…
 Все повскакали с мест и отпрянули…
 У рогатой гадюки были целы оба ядовитых зуба!
 Моментальная верная смерть в страшных мучениях, и никакого противоядия…
 Голубь еще ближе придвинул свою ухмыляющуюся физиономию и, словно заботливый врач, заглянул змее прямо в горло.
 — Тащи ее отсюда, — нетерпеливо закричали несколько легионеров заклинателю. — Тащи отсюда, дьявол!
 — Я хотел только показать, что она не беззубая, — любезно пояснил большеусый араб, — как сказал этот белый господин…
 — Я был неправ, приятель, — весело тряхнул головой Аренкур, — но продолжаю утверждать, что тебя я. уже где-то видел…
 — Не припоминаю… Боюсь, вы изволите ошибаться.
 — Ну-ну… человеку свойственно ошибаться, значит, и со мной такое может случиться. Садись-ка тогда поближе, старый торговец проклятиями, да спрячь куда-нибудь свою зубастую детку, чтобы почтенная публика тоже могла занять свои места, и предскажи мне будущее. Да по возможности хорошее, тогда получишь чашку кофе.
 И он крикнул арабу, который продолжал колдовать над жаровней:
 — Стакан кофе господину змеиному воспитателю! Шевелись, пацан!
 Пацан, которому было никак не меньше восьмидесяти, снял с углей медный сосуд… Заклинатель оторвал от руки змею, запихнул ее в кожаный мешок, завязал отверстие и вперил взгляд в ладонь Голубя.
 — У тебя будет долгая жизнь… — начал он. Голубь возмутился. Только этого не хватало!
 — Послушай, старик, не пытайся меня обмануть. Можешь смело сказать, что жить мне осталось недолго…
 — У белого господина будет долгая жизнь… точно говорю. Вот линия жизни, она идет от большого пальца через ладонь… Четкая длинная линия…
 — Да ты посмотри внимательней… Не такая уж она н длинная, просто у меня руки грязные, вот тебе и кажется… Но если вглядеться… — почти уговаривал Голубь старика.
 Однако заклинатель был непреклонен:
 — Точно говорю… У тебя будет долгая жизнь… А здесь… Интересно… странная вещь… Тебя преследует призрак женщины!
 Что?! Ага! Призрак… Вот видите!
 — Послушай, старый Али-баба! Ты знаешь что-нибудь об этом призраке?…
 — Да… Знаю… Призрак красивой, грустной женщины следует за ротой…
 Тут вдруг Надов пробормотал:
 — Помереть мне на этом месте, если это не так… Я вам признаюсь, недавно… мы как раз дошли до какого-то оазиса… я думал, это спьяну, потому что в оазисе я всегда пьяный… Так вот я видел женщину, она сидела в пустыне, за оазисом, и пела…
 — Надов! Это не спьяну! Я тоже ее видел, — поддакнул Голубь и повернулся к заклинателю. — Послушай, Аладдин! Если ты знаком с этой дамой и случайно ее увидишь, передай ей от меня привет и скажи, чтоб не боялась меня, я не кусаюсь, кроме того, она мне очень нравится… Я не прочь свести с ней знакомство.
 — Какие глупости вы несете, — нервно сказал молчавший до сих пор Хильдебрант. — Знаешь, Голубь, в пустыне лучше не шутить с привидениями.
 — Вовсе не глупости, приятель, — принялся объяснять ему Голубь, — за ротой идет привидение, элегантная дама с треугольным родимым пятном на руке. Вот ее любимая песня…
 И он вынул губную гармошку…
 …Над пустыней сияли миллионы звезд, слепяще-ярких, необыкновенно больших, мерцающих то красноватым, то серебристым светом сквозь неподвижные листья пальм и фикусов. И Голубь, закрыв глаза, с чувством вибрируя ладонью, красиво и звучно заиграл на своем маленьком инструменте песню:
 Si l'on savait…
 Две обезьяны, перебазировавшиеся с тамариска на противоположный платан, застыли, свесив меж листьев свои изумленные мордочки… В серебристом свете луны отчетливо виднелось вдали вьющееся над пустыней облако пыли…
 А Голубь продолжал играть, все глаза были устремлены к пустыне, словно в надежде, что при звуках песни, как на зов, появится привидение.
 Но произошло другое, нечто гораздо более неожиданное…
 — Мерзавец! — вскрикнул Малец. — Грязный убийца!…
 И, почти пролетев по воздуху, он, как тигр, набросился на… Пенкрофта!
 Он тряс американца, схватив его обеими руками за горло, уже блеснул нож, еще секунда — и он бы вонзился, но поджарый боксер с мышиной физиономией успел вырваться, нанеся студенту по всем правилам хук справа. Пенкрофт едва мог размахнуться, но, очевидно, сила в его руках была непомерная, потому что послышался легкий хруст — и Малец без сознания повалился на землю…
 Все в изумлении застыли. Пенкрофт, отдуваясь, поправлял рубашку, а Малец даже без сознания дрожал всем телом. С ним случилось что-то вроде шока…
 …Над лесом поплыли звуки отбоя, и все поспешили к своим казармам.


2

 И вот они опять идут…
 Но теперь это уже не рота, а настоящее переселение народов. Во-первых, в Мурзуке легионеры получили два броневика, оснащенных малокалиберными скорострельными орудиями, далее они разбогатели на три тягача, которые везли боеприпасы, еще к ним прибавилась длинная вереница мулов с пулеметами, огнеметами и прожекторами и поместительный лазарет на колесах с рыжим санитаром.
 Кроме того, за ними следовало множество верблюдов, мулов и машин с различными грузами и необходимым для строительства дорог оборудованием. Они везли с собой на гигантских станинах бревна, стальные траверсы, провода, кабель и медную проволоку.
 Посреди процессии двигались двести арестантов. Туземцы и белые вперемешку. Связанные по двое за правое запястье. Одеты они были в грубые коричневые полотняные робы. Их сопровождали пятьдесят конников арабской кавалерии — самые безжалостные блюстители законов колониальной администрации, пышно разодетые, с претензией на отличное знание всех служебных тонкостей, усвоенной от обучавших их унтер-офицеров.
 Конники эти тоже были вынуждены выбирать между тюрьмой и службой в дальнем гарнизоне, поскольку они так исколошматили попавших в полицию за драку, но и там не образумившихся английских матросов, что трое из них умерли от увечий.
 Арабские конные жандармы, к несчастью, ничего не понимают в дипломатии, им и невдомек, насколько деликатный товар английский матрос, если его убить. Покуда он жив, он точно такой же голоштанный морской бродяга, как и остальные моряки, но стоит его убить, как он превращается в акт! Акт, на который положено отвечать следующим образом: «На основании проведенного расследования признанные виновными жандармы подвергнуты примерному наказанию…»
 Возможно, не все пятьдесят конников были бы признаны виновными, понадобись их в Ат-Тарире меньше.
 Военных инженеров Бюрка, Ленормана и Илье тоже уличили в каких-то проступках и в наказание перевели в Ат-Тарир.
 Горького пьяницу капитана Гардона, устроившего в опере скандал из-за дамы, телеграммой вызвали из его уютной парижской квартиры в Мурзук, где он должен был дождаться пополнения из Орана и занять в Ат-Тарирском гарнизоне пост помощника командира при майоре Делэе…
 Чертыхаясь, капитан изодрал длинную телеграмму в клочья. Он знал, что кроется за этим славным назначением. Попадет куда-нибудь в самое пекло, где либо сдохнет, либо получит повышение…
 Однако и он лишь в Мурзуке, поговорив с майором ротной канцелярии, узнал, куда именно его направляют.
 — Отсюда и до экватора?… — в замешательстве спросил он, склонившись над картой.
 — Не совсем… — ответил майор. — Но местность трудная, спору нет…
 — Что он из себя представляет, этот Ат-Тарир?… И что за места между Сахарой и провинцией Нигер, ведь там, кажется, еще не ступала нога человека…
 — Как не ступала!… Давайте вспомним. Два года назад из Мурзука впервые отправился на юг разведывательный отряд, но на этом вот самом месте патруль был убит и посланная карательная рота не обнаружила даже следов убийц… Установили, что это дело рук сокота, но они обитают за Нигером и за лесами. Никто не знает, как они сюда попали. Потом не вернулся Норман со своей экспедицией. Из Тимбукту на их поиски был послан отряд, который установил, что их всех перебили. Потом была экспедиция Рюселя, о ней вы наверняка слышали, она наделала много шуму, в нее были вложены значительные средства, Рюсель искал проход к западному побережью, но он тоже пропал…
 — Прошу меня простить… Но ведь это неизвестный, неизученный путь…
 — Лендер, Хорнеманн и Кайе в достаточной степени изучили его…
 — Но не для похода и не для создания военного поста! — с горечью стукнул по столу Гардон.
 Майор пожал плечами.
 — Для солдата невозможно лишь одно — обсуждать приказ. Полтора года назад решили создать между экватором и Сахарой военный пост, в небытии, и с тех пор этот военный пост есть. Это Ат-Тарир. Нужна дорога вместо потерянного пути Рюселя. Значит, дорога будет, и тот, кто вернется оттуда после прихода пополнения, сделает первоклассную карьеру…
 — Если вернется, — сказал бледный Гардон.
 — Ну конечно… А если не вернется, то о нем будут вспоминать с благодарностью.
 Это он произнес уже довольно холодно и встал. Майор был хорошим солдатом, и Гардон ему не понравился.
 Так рота тронулась в путь с вечно пьяным, привыкшим к Парижу капитаном Гардоном, арестантами и сотней неопытных новобранцев.


3

 — Ты мне скажи, почему ты набросился на Пенкрофта? — спросил Минкус Мальца.
 Наверняка какие-нибудь болезненные изменения психики, подумал он.
 — Не знаю. Вокруг меня все запылало, я даже не помню, как это произошло…
 За спиной у них поскрипывали колеса, гремели цепи на грузовиках, тарахтели броневики, глухо ударялись о спины верблюдов палки погонщиков — казавшаяся бесконечной колонна шаг за шагом продвигалась по раскаленной пустыне.
 — Со мной однажды тоже такое случилось, — вступил в разговор Надов. — В Смоленске как-то раз на ярмарке я так напился, что потом два дня не мог проснуться…
 — Это у тебя малярия, -убежденно сказал Пилот, — при малярии часто так бывает: сначала припадок, а потом начинается озноб.
 — Может быть, — согласился Малец. — Во всяком случае, я был не в себе.
 — Ты с этим гангстером никаких дел не имел? — спросил сапожник Главач. Меткое прозвище гангстер Пенкрофт получил от товарищей.
 — Нет! Никогда… — ответил Малец.
 Больше они не разговаривали. Воздух накалился еще сильнее. Полуденный ветер, что-то вроде сирокко, принес невыносимую головную боль и лениво вихрящиеся клубы пыли… Мулы фыркали и с ревом били задами, свистели плетки, барабанили кулаки, погонщики вовсю ругались. Капитан ехал впереди на лошади, его мучила дурнота вперемешку со злобой, каждое движение больно отдавалось в черепе. Время от времени он вытаскивал из седельного кармана бутылку и прикладывался к ней.
 В тени какого-то высоченного бархана они разбили лагерь. Дальше идти было невозможно. У одного из грузовиков полетел шатун, требовался длительный ремонт. Лошади и мулы слепо шарахались из стороны в сторону…
 Голубь с радостью удостоверился, что здесь бездна великолепных возможностей умереть. Он уже видел десять тысяч долларов в кармане своих близких. Смерть не заботила его. Кого не заботит жизнь, тот и мысли о смерти переносит с легкостью.
 Голубь решил навестить Троппауэра, который все еще не поправился.
 — Послушай… — окликнул его Малец.
 — В чем дело, парень?
 — Мне нужно с тобой поговорить…
 — Я в твоем распоряжении, дружище… — Я хочу доверить тебе страшную тайну…
 — От этого уволь, старик. У меня уже голова кругом идет от ваших тайн… И почему ты выбрал именно меня? Я тебя предупреждаю, что я легкомысленный, пустой, несерьезный человек, к тому же болтун и сплетник, которому никак нельзя доверять…
 — Прошу тебя… не дурачься… Давай отойдем на пару минут куда-нибудь в сторонку… Этот мерзавец, я знаю, сейчас на посту… Мы можем спокойно поговорить. От меня непременно избавятся… Поэтому я должен тебе все рассказать…
 У Мальца был такой горестный и убитый вид, что Голубь пожалел его. Черт бы побрал эти тайны и загадки!
 — Ладно, пошли, парень, но я тебя умоляю, не делай такой жалобной физиономии…
 Они сели в тени отдаленного бархана.
 — Я учился в Париже в университете, — начал Малец. — Вел веселую жизнь, хотя есть было нечего, но нужду не замечаешь в студенческие годы, сам знаешь, будущее виделось мне радужным и… Тут-то я и познакомился с этой женщиной…
 — Неприятности всегда так начинаются, — со знанием дела заметил Голубь, пересыпая меж пальцами песок с одной руки на другую и думая о том, что было бы неплохо остаться здесь в пустыне в качестве песочных часов.
 — Эта женщина пообещала помочь с карьерой. У нее, мол, есть хороший друг, некий Анри Гризон…
 — Как ты сказал?!
 — Анри Гризон… Что ты так вскинулся?
 — Я встречался с этим господином…
 — Где?
 — В одном занятном доме… Он меня принял в пижаме, на полу…
 Малец впился в него взглядом…
 — Я знаю… знаю, кто ты… — И, немного помолчав, он посмотрел Голубю прямо в глаза и произнес: — Баталанга.
 Он ждал, что Голубь будет сражен. Но тот глупо пялился на него. Потом потрогал у Мальца лоб.
 — Возможно, ты и прав, но все-таки не помешает померить температуру…
 Малец твердо и насмешливо смотрел на него, потом опять, почти по слогам, повторил:
 — Ба-та-лан-га!…
 Что им от него нужно? Теперь еще это. Какая-то Баталанга!
 — Ты большой артист, — сказал Малец, — но не думаю, что ты станешь и дальше притворяться, если я признаюсь тебе, что был в Баталанге…
 — Понятно, парень… Ты был в Баталанге, я это запомню. А теперь лучше скажи-ка, кто этот Анри Гризон и где живут его родственники или наследники.
 — Я почти ничего о нем не знаю. Я попал в экспедицию Рюселя по его рекомендации…
 Голубь опять оживился.
 — Рюсель! Постой! Это ведь тот ученый, на чьей вдове потом женился… доктор Бретай… О-ля-ля! Это становится интересным…
 — Я знал, что тебе будет интересно.
 — Еще как! Ведь привидение, которое идет за ротой, — жена доктора Бретая.
 Побелев как мел, Малец вскочил на ноги.
 — Молчи! Умоляю тебя, молчи!… Я сойду с ума… — И с горькими рыданиями он рухнул на землю.
 Аренкур заботливо помог ему подняться. Теперь и он поверил в серьезность происшедшего, и ему было жаль студента. Он не знал, в чем там дело, видел только, что парнишка страдает.
 — Мне известно, — тихо сказал он Мальцу, — что Бретай застрелил жену и капитана, а потом покончил с собой.
 — Это неправда… — прошептал Малец. — Их всех троих убили!
 Миллионы крошечных песчинок кололи им лица, раскаленный воздух, казалось, застыл над пустыней.
 — Странно… — пробормотал Голубь. — А ты случайно не знаешь подробностей?… Кто был убийца?…
 — Я!…




 Глава тринадцатая




1

 На этот раз Голубь вздрогнул. Даже он, при его веселом, беспечном, легкомысленном характере, почувствовал трагизм этой зловещей тайны. Оставим Баталангу, пусть маркиз с фонтаном тоже только шутка. Труп перед ванной — прекрасно, главное, потушить свет. Фельдмаршал узнает его во время тревоги — подумаете! Маккар не приходит на вечер — ерунда. Но тут другое, пострашнее: сидит посреди Сахары двадцатилетний Малец и рыдает, что убил нескольких человек. И что здесь всего ужаснее для человека легкомысленного: знает обо всем этом только он один. Надо же теперь что-то делать. Не поймите превратно: речь идет не о гармошке или какой-нибудь глупой шутке, а о вполне серьезных делах.
 — Прошу тебя, перестань реветь… Лучше бы я слушал стихи Троппауэра. Они очень похожи на твою историю. Такие же волнующие, грустные — и ничего нельзя понять… На вот, возьми сигарету, закуривай и рассказывай все по порядку.
 Переведя дух, студент кое-как унял свои всхлипывания и задышал ровнее. Временами, правда, еще шмыгал носом. Его трясло от волнения, так что поначалу стучащие зубы рассекали слова на слоги…
 — Теперь вы все узнаете, — прошептал он. Потом многозначительно добавил: — Господин майор.
 Голубь вскочил и, взвыв, шваркнул кепи о песок. — Только без этих глупостей, умоляю!
 — Хорошо, хорошо… Не будем об этом. Предположим, я ничего не знаю.
 — Во всей этой истории именно я — тот, кто ничего не знает. И чем больше мне пытаются что-то объяснить, тем меньше я понимаю.
 Малец хитро улыбнулся.
 — Договорились. Так слушай. Предположим, ты ничего не знаешь. Просто ты мой верный друг, и я рассказываю тебе все ужасы затем, чтобы, если я умру, было кому затянуть петлю на шее мерзавцев. Для начала имей в виду, что все это множество людей, которые расположились здесь вокруг нас лагерем, никогда не вернутся оттуда, куда идут. И причиной тому несколько мерзавцев, которые убили Рюселя.
 — Объясни мне наконец, какой такой эликсир жизни изобрел этот господин Рюсель.
 — Он нашел путь, который искали две тысячи лет. Светоний Паулин еще в первом веке побывал здесь, и он упоминает в своих записях о некоей Крокодильей троне, которая беспрепятственно ведет через пустыню до страны Черных Великанов. Поскольку вдоль берегов Нигера
 в тех местах, которые описывал Светоний, живут пигмеи, Рюсель предположил, что великаны — это народ сокота. Они по сравнению с пигмеями действительно огромного роста. Так это упоминание, которому серьёзные ученые из-за слова «великаны» не придавали значения, сослужило Рюселю добрую службу, и он доказал, что оно верно. Равно как и слова Геродота, до известной степени. Теперь о Геродоте…
 — Друг… Не надо о Геродоте! Или где-нибудь в другом месте, но только не в Сахаре! Мне с этими древними и в морской академии было одно мучение.
 Сквозь серую пелену пыли проглядывала молочно-бледная луна. Ее тусклый свет падал на уходящие в бесконечность песчаные холмы. Горестно заржал напугавшийся чего-то мул, и издали ему ответили гиены.
 — Ты должен это выслушать… — сказал Малец. — Из-за этого погибнут тысячи людей…
 — Не сердись, но это глупость, что из-за каких-то там классиков в пустыне гибнут люди! Здесь жара, нездоровый климат. Но ни Вергилий, ни Шекспир тут ни при чем!
 — Я знаю, ты притворяешься. Но все-таки прошу тебя, потерпи еще немного. Геродот пишет, что между Нилом и Нигером есть сообщение. И туманно объясняет это крокодилами. По мнению Рюселя, Крокодилья тропа ведет через Сенегамбию, а Геродот, который шел дорогой Светония, очевидно, перепутал Нил с Гамбией. Тот, кто найдет этот путь, соединяющий Сахару с провинцией Нигер, сделает величайшее открытие нашего времени и поможет освоению Африки. Построить тогда железную дорогу через Сахару будет пара пустяков. Она соединила бы Средиземное море с портами на западноафриканском берегу. Потом Франция захватила бы свободные земли в Сенегамбии, ту самую Баталангу, где Живет народ сокота.
 Сокота знают этот путь, который со времен Светония и Геродота все пытаются найти. Рюсель считал свое предположение о том, где он должен быть, абсолютно верным… Но Рюсель исчез. И никогда не вернется. В Марокко возвратился только доктор Бретай, смертельно больной, а еще Анри Гризон остался живехонек…
 — Этот Гризон… Он тоже был там вместе с Рюселем?
 Малец хрипло, вызывающе рассмеялся:
 — Был?… Он его и убил!


2

 То есть этот человек, чей бумажник лежит у него в кармане, кого проткнули в доме доктора Бретая его штыком, этот самый Анри Гризон убил Рюселя?
 — А ты откуда все это знаешь?
 — Меня с Гризоном свела та женщина, я подозреваю, что она была его любовницей или агентом. Гризон втерся в доверие к Рюселю, выдавая себя за богатого путешественника и охотника на львов. Как человек опытный, он и организовывал экспедицию, и меня с собой взял.
 — А кем он был на самом деле?
 — Теперь-то я знаю: прожженным политическим авантюристом. То он становился мусульманским пророком и устраивал беспорядки в Аравии, то в качестве рабочего поднимал забастовку на иракских нефтяных приисках, за немалые деньги, конечно. Я и Лапорте, один охотник, были самыми молодыми в экспедиции.
 Мы остановились лагерем в пустыне, недалеко от тропиков, в том месте, где позднее создали пост Ат-Тарир. Жившие в лесу пигмеи помогали в работе по лагерю. Отсюда Рюсель отправился в свой последний путь. С ним пошел только доктор Бретай. Возможно, Рюсель подозревал, что в экспедиции есть сомнительные люди, поэтому никого больше не взял. До лагеря добрались только Лапорте, Лорсакофф, он русский, Гризон, англичанин Байрел и я, остальные из-за болезни или по другим причинам отстали по дороге.
 Вечером наши помощники-туземцы, человека четыре, среди которых был и вождь, Илломор, устроили небольшой праздник и пригласили на него нас, своих белых хозяев.
 Они казались совсем мирными, угощали нас киви. Это такой напиток из побегов особого вида пальмы. Водка без цвета и без запаха. По древнему поверью, побеги должны пережевывать девушки-девственницы и массу сплевывать изо рта в кувшин, который потом передается из рук в руки. Почти у всех примитивных народов есть такой перебродивший от человеческой слюны напиток. Надо мной еще шутили, что для новичка в тропиках это самая страшная минута. Потому что не принять из рук вождя кувшин — смертельная обида. Туземцы разожгли большой костер, бренчали на каких-то своих простеньких инструментах, и мы пили. Второй стакан я уже проглотил без особого отвращения. Крепкий напиток вроде пшеничной водки, только немного шипучий… Туземцы очень скоро начали что-то дико выкрикивать и в экстазе козлами скакать вокруг костра.
 Непонятно почему я тоже вдруг почувствовал, что и мне надо прыгать. Голова у меня горела, костер, лес, пигмеи — все качалось перед глазами, потом руки-ноги у меня вдруг задергались, и в последнее мгновение перед тем, как полностью потерять разум, мне померещилось, будто я уже тоже прыгаю вместе с туземцами вокруг костра…
 Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу связанный, а рядом со мной сидит Лапорте.
 — Лежи-лежи, не вставай, — сказал он мне кротким голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.
 Голова у меня просто раскалывалась.
 — Почему… почему я связан?… Лапорте молчал.
 — Почему вы не отвечаете? — воскликнул я раздраженно.
 — Понимаете, вам вчера было плохо, и вот… Мы забыли, что у некоторых людей киви вызывает приступ бешеной ярости… Очень редко, но иногда это случается.
 Я немного приподнялся…
 И… о ужас!
 В нескольких шагах от меня по-турецки сидел вождь, рядом с ним Гризон. А перед ними лежали двое пигмеев и Байрел… Мертвые!… Я их застрелил!
 Можешь представить, что я чувствовал?… В припадке ярости от этого дурмана я начал палить во все стороны и убил двух туземцев и одного европейца. Револьвер с пустым барабаном лежал рядом со мной.
 Малец замолчал и, тяжело дыша, уставился перед собой. Две нахальные гиены подкрались к ним совсем близко и сели в нескольких шагах, словно они тоже слушали рассказ. Голубь швырнул в них ком песка, и звери с хриплым тявканьем убежали в пустыню.
 — Тут все и началось, — продолжал Малец. — Позже Лапорте развязал мне руки. Голова болела отчаянно. Время близилось к полудню. Вождь сидел не шевелясь и не произносил ни слова. Его звали Илломор. Я потому и запомнил, что такое странное имя — Илломор… Гризон пробовал говорить с ним, сказал, что похоронит мертвецов. Илломор не ответил. Только сидел и ковырял в пальцах ног, уставившись в пространство. Лорсакофф сказал, это плохой знак. Если вождь молчит-, значит, он дает обет. После торжественного обета туземец может молчать неделями, и никто не знает, какой он дал обет. Может, он на несколько месяцев укроется в лесу, а может, всех нас прирежет, прежде чем мы тронемся дальше…
 Трупы сфотографировали. Потом составили протокол. Что я, одурманенный киви, убил Байрела и туземцев, Гризон и Лапорте подписали его. Тогда Лорсакофф подал бумагу и мне, сказав, что, если не подпишу, суд признает это только отягчающим обстоятельством. Да я и не собирался ничего отрицать. Какой в этом был смысл? При четырех свидетелях?
 Я подписал.
 Потом Лорсакофф сказал, что нужно идти навстречу Рюселю. Может, с ним и Бретаем что-нибудь случилось? Мы похоронили мертвецов и двинулись в путь.
 Идя по их следам, мы углубились в самую чащу леса. Через некоторое время мы с Лапорте остановились отдохнуть, а Лорсакофф с Гризоном пошли вперед. Через час они вернулись и сказали, что нужно идти, следов что-то не видно. Между тем мы уже находились в глубинных районах таинственной земли Баталанга:
 К вечеру мы наткнулись на труп Рюселя. Он был убит выстрелом в голову. Лапорте, Гризон и Лорсакофф, казалось, в отчаянии бросились к трупу.
 — Убийство… — пробормотал русский.
 — А Бретай? — спросил я.
 — Или он тоже убит, или…
 — Или?…
 Никто из них не ответил. Труп сфотографировали, В молчании мы двинулись обратно. Все это было тягостно и непонятно. Уже когда мы шли по пустыне, Гризон сказал мне:
 — Вы совершили страшное преступление. Если вас не посадят, то до конца дней упрячут в сумасшедший дом. Я не хочу портить вам жизнь. Лорсакофф с Лапорте тоже будут молчать. О протоколе никто не узнает. Но за это вы станете моим человеком. Мне нужны верные помощники. А вам я доверяю. Если вы когда-нибудь обманете мое доверие, протокол и фотографии из моего кармана выйдут на свет Божий. В любой момент я могу обречь вас на жизнь умалишенного, арестанта или бродяги…
 — Чего вы от меня хотите?
 — Пока еще не знаю. Я агент международной разведывательной службы. Если вы сдержите слово, у вас ле будет причин жаловаться.
 С тех пор я стал игрушкой в его руках. У меня слабый характер, а у него были доказательства моей страшной вины. Да и вообще… Что я мог предпринять против такого сильного, властного, могущественного человека?
 Мы прибыли в Марокко, потом в Оран. Постепенно я по крохам узнавал разные подробности. Например, что Рюселя застрелил Гризон. Но не нашел у него плана. Его унес с собой Бретай, который скрылся другой дорогой, потому что они подозревали, что среди сопровождающих есть предатель. Рюсель как раз тем утром нашел таинственный путь. Он был болен. Поэтому торопил Бретая, чтобы тот уходил один. Но так, чтобы не встретиться с нами. Бретай ждал Рюселя в Оране. А вместо него приехали Лорсакофф, Лапорте и Гризон. Они и Бретая шантажировали. Так же, как и меня. Фотографией и протоколом о смерти Рюселя. На Бретая легло ужасное подозрение, что он убил своего учителя. Даже если б его оправдали, он никогда бы не смыл с себя этого подозрения. Еще его шантажировали письмами. Жена Рюселя и секретарь уже давно любили друг друга. Когда-то она написала ему несколько писем, якобы компрометирующих, и Лорсакофф их выкрал. Вдова Рюселя и Бретай попали в ужасное положение. Им пришлось сдаться. Бретай признался, что план у него. Он согласился вступить в сделку, но сказал, что отдаст план только покупателю из рук в руки и сам назначит цену. Лорсакофф считал, что это справедливо, только с тем условием, если они будут следить за каждым шагом Бретая. Мы с Лапорте устроились к нему в дом лакеями и не спускали с него глаз. Если он куда-нибудь выходил, на углу всегда ждали Лорсакофф и Гризон.
 Бретай тянул с делом как мог. Сначала сказал, что Должен доработать план, который составлялся наспех, потом долго торговался с покупателем, которого привел Гризон. Потом женился на вдове Рюселя. Плана никто не видел. Даже не догадывались, где он его прячет. Ведь набросанный в чаще рисунок не то, что огромная карта. Это может быть всего клочок бумаги. Хочешь — сунь в карман, хочешь — в спичечный коробок. Шантажисты наседали на Бретая и исходили злостью. А он теперь откровенно смеялся им в лицо, когда они грозили оглаской. Ведь они стали его сообщниками. Если удастся обвинить Бретая в смерти Рюселя, как они объяснят, почему так долго скрывали известные им свидетельства преступления?
 Ситуация изменилась: теперь они обоюдно держали друг друга за горло. Но стоило кому-нибудь потуже, сомкнуть пальцы, как он мог задушить себя. Лапорте не один раз обыскивал по ночам дом, искал карту, но даже и предположить не мог, где она. Бретай продолжал тянуть время, придумывал все новые и новые уловки. Между тем в дом стал наведываться капитан Коро, как правило, когда Бретая не было. Они с мадам Бретай явно нашли общий язык.
 В тот день налетел сирокко… Дул пронизывающий до костей, жгучий ветер, в ушах у меня стучало, голова раскалывалась от давления. Я пошел в свою комнату, чтобы прилечь. В такие дни я способен был только лежать пластом, спасаясь коньяком… Я, по обыкновению, проглотил разом полбутылки и растянулся на кровати, чтобы заснуть. Вдруг жар бросился мне в голову, задергались руки… ноги… я не мог ни встать, ни крикнуть… Что такое?…
 Тут, как в кошмаре, открылась дверца шкафа и из него вышел полуголый вождь пигмеев с кольцом в носу — Илломор!
 Я хотел вскрикнуть, позвать на помощь, потому что мои руки и ноги двигались в такт тамтаму, но продолжал беспомощно лежать, и вождь тихо произнес:
 — Вот мой обет.
 Он положил на стол револьвер и на своем лаконичном языке, одним движением губ, произнес, как выплюнул:
 — Убей!
 Я еще видел, как он уходит, подняв копье и широко ступая, как все пигмеи…
 Потом вокруг меня все запылало, завыли трубы, зазвучали гортанные африканские песни, застучал тамтам… Больше ничего не помню…
 С пепельно-серым лицом Малец уставился прямо перед собой, совершенно без сил от долгого рассказа и гнета страшных воспоминаний. I
 — …Я очнулся на кровати, связанный. Лапорте мокрым полотенцем отирал мне лицо. Ты, верно, догадываешься, что произошло…
 — Не надо… — с ужасом вымолвил Голубь… — Не говори… Я подумаю…
 Они замолчали.
 …Над пустыней занимался рассвет, и порхающие блестки песка вспыхивали по временам в беловатых сумерках.
 С застывшим, как маска, лицом Малец прошептал:
 — Всех троих… я… одурманенный киви.
 Трубы заиграли подъем. Пришлось бегом возвращаться в лагерь…
 — Самое главное… — задыхаясь, выговорил на бегу Малец, — я тебе еще не сказал… В легион меня заставил вступить Лапорте… Они сумели устроить, чтобы я попал именно в эту роту…
 — Потом доскажешь…
 — Нет-нет… лучше сейчас. Лапорте настоял, чтобы я вступил… От Ат-Тарира строят дорогу… Вместо утерянной… Через тропический лес… Безумное предприятие… и все-таки строят… Люди гибнут сотнями… В этой роте многие хотят воспрепятствовать строительству… Поэтому меня Лапорте с Гризоном и заставили…
 Он выдохся от бега, горло сдавило, но все-таки ему удалось произнести:
 — Лапорте в легионе и… его имя…
 Больше он не мог говорить, слова не шли из горла, при каждом шаге из легких вырывался свист… Но он все же хотел назвать имя…
 Грянул выстрел!
 На бегу перевернувшись в воздухе, Малец растянулся на песке, перекатился на спину и раскинул руки. Больше он не двигался, только в уголке рта выступила кровь.




 Глава четырнадцатая




1

 — A terre!
 Действо повторяется.
 Все кладут ружья на землю, и лейтенант с капитаном идут вдоль строя. Голубь делает шаг вперед и стоит навытяжку.
 Капитан оглядывает его с ног до головы.
 — Где ваше ружье?
 — Не могу найти, mon commandant.
 Лейтенант, к своему изумлению, узнал солдата.
 — Ведь того гориллу тоже ранили из вашего ружья. Где вы были во время выстрела?
 И опять не удалось навесить на Голубя покушение. Не меньше пяти человек подтвердили, что он бежал рядом с жертвой.
 Пришел унтер-офицер, держа в руках ружье.
 — Валялось за холмом, в пятидесяти шагах от раненого.
 — Это ваше ружье? — спросил лейтенант Голубя.
 — Oui, mon adjutant.
 — Странно. У вас всегда алиби, а вашим ружьем совершается преступление за преступлением.
 Установить ничего не удалось, но вокруг Голубя, несмотря на неопровержимые доказательства, почему-то сгустилась атмосфера недоверия и подозрительности.
 Колонна продолжала свой путь. Пуля задела Мальцу левое плечо и легкое. Полковой врач и рыжий санитар взяли его на попечение.
 Теперь они шли по такому району Сахары, куда годами не забредал человек. Каждый метр давался с муками. Ноги выше щиколотки увязали в раскаленном песке, кожа на ногах покрылась язвами, и положенные на день полтора литра затхлой воды нисколько не спасали их. И люди, и животные были раздражены до последней степени. Даже Голубь злился. В гармошку забился этот мерзкий песок, и почти половина звуков фальшивила. А потом она и вовсе засорилась. Душевное состояние Голубя тоже немного напоминало засорившуюся гармошку. Он проникся теплым чувством к этому бледному, перепуганному Мальцу. Бедняга. Какой грустный случай: чтобы в столь раннем возрасте под воздействием алкоголя стать убийцей. Ну ничего, когда-нибудь парень выберется отсюда, и тогда он даст ему хороший совет: почаще заглядывать в кафешантан, это помогает от угрызений совести. Да! Именно такой совет он ему даст, коли уж это милйе дитя ему доверилось. И еще он ему посоветует бросить таскаться по Африке, это не приведет ни к чему хорошему, пусть лучше поищет какого-нибудь места, скажем железнодорожника или газетчика, правильная жизнь со временем приведет его в норму.
 Проклятая гармошка!
 — Рядовой… — обратился к Голубю капрал, отплевываясь от песка, столбом вившегося вокруг колонны, — вы носорог?! Или из жести?! Тьфу… Тут люди пачками мрут, а он возится с гармошкой!… Тьфу… кхм… кхм… Бедные мои легкие!
 Полуденный ветер вздымал на каждом шагу смерчи. Обернувшись к капралу, Голубь вежливо поинтересовался:
 — Кому-то стало плохо?
 — Кому-то! Четверых сегодня хватил тепловой удар!
 — Это, верно, от солнца.
 Ноги у солдат подгибались от кашля, налетавшие то и дело смерчи и жгучая пятидесятиградусная жара превратили колонну в стонущий ад, а Голубь пилочкой для ногтей старательно пытался ослабить сбоку гармошки винт…
 Чем ближе они подходили к экватору, тем мучительнее становилось это бесконечное странствие по пескам. Они вошли в зону пассатов. От мечущихся песчинок раскаленная почва, казалось, дымилась, и сквозь пелену пыли дышало жаром съежившееся угольком солнце.
 — Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — орет капрал, потому что колонна поминутно разваливается.
 — У вас случайно нет отвертки? — вежливо обращается к нему Голубь.
 — Norn de Dieu…
 Ругаясь и кашляя, капрал плетется дальше. Какой-то солдат падает, другие хватаются за головы и стонут… Отказал броневик. Трое едва стоящих на ногах механиков возятся в моторе, склонившись в плавающих вокруг бензиновых парах… Кто-то трогает почти не соображающего механика за плечо. Он оборачивается и видит Голубя.
 — Очень вас прошу, когда закончите с этой работой, приведите в порядок мою гармошку…
 …Жизнь ему спасло только то, что он неожиданно нагнулся, поэтому молоток прошел в нескольких сантиметрах от его головы.


2

 Вечером, когда спала жара, они ускорили шаг. Вихрившиеся над пустыней смерчи улеглись в ледяном белом сиянии.
 Господин граф, довольно бодро шагавший всю дорогу, от холода пришел в уныние. Подошедший к нему случайно Главач вдруг увидел, что его высокородный друг стучит зубами.
 — Никогда бы не поверил, что человек способен такое вынести, — сказал Главач.
 — Я могу вынести все, что угодно, но только не холод, — дрожа, ответил граф. Служба впервые отразилась на его изысканной внешности. Седеющие волосы вокруг высокого лба, классически правильное лицо и великолепная мужественная фигура — все это сейчас имело жалкий вид. — Коллега… Я не пожалею пятнадцати франков, если вы достанете мне какую-нибудь… рубашку… которую я мог бы надеть под форму… У меня больше нет белья… а в двух рубашках я бы меньше мерз… Конечно… в хорошем обществе не принято… носить две пары белья… Но иногда… приходится пренебречь… этикетом…
 — Вы и впрямь готовы пожертвовать столько денег? — спросил Главач.
 — Клянусь… У вас есть лишняя рубашка?
 — У меня-то нет, но я могу украсть, — раздумчиво произнес сапожник. — Вам какую хочется?
 — Я вообще-то не одобряю подобных дел… но случай такой исключительный, что я готов закрыть глаза!… Если бы я мог выбирать из рубашек нашей роты, то… я предпочел бы рубашку Аренкура. Вам ведь все равно у кого красть. Или нет?… У Аренкура, должно быть, хорошая рубашка…
 — Пожалуйста. Пусть будет его, но это вам обойдется в двадцать франков.
 — Почему же в двадцать?
 — Странный вопрос. Хорошая рубашка всегда дороже. Например, рубаху Надова я бы оценил дешевле.
 Против этого граф не смог возразить.
 После восьмидневного марша они достигли последнего отмеченного на карте оазиса, Агадира. О нем тоже знали только понаслышке, что есть такой. Половина солдат была больна. Маленький оазис, почти скрывшийся под песком посреди тоскливой, однообразной равнины, населенный лишь несметными полчищами мух, огласился адским шумом, стонами, грохотом…
 Животные брыкались и ревели, ибо мухи свисали с них гроздьями. Все средства защиты от них оказались бесполезными.
 Между конными туземцами и легионерами разместили арестантов и дюжих жандармов. Не рекомендовалось соединять вольные отряды и регулярную армию… Скандалы и так возникали, ведь легионеры и теперь наведывались к старому арабу за чашкой горячего кофе. Тайком они покупали у него также водку, хотя продажа водки считалась привилегией маркитанта. Но у него не было той, которую любили легионеры. Крепкого, настоянного на разных цветах, обжигающего нутро напитка с запахом помады и горького миндаля. Вокруг араба всегда полукружием сидели по-турецки легионеры и обсуждали происходящие события. Теперь они с радостью приветствовали приближающегося Голубя. Он шутил, что они с арабом откроют в Сахаре кафешантан.
 Но сейчас он подходил не обычной своей подпрыгивающей походкой, а плелся, понурив голову, и, сев, даже не вытащил гармошку…
 — Не нравится мне все это, — мрачно сказал он.
 — Мне тоже… — поддакнул Надов, вспомнив о больных, оборванных товарищах, которые вынуждены прозябать в этом гиблом месте, отрезанные от всего мира.
 — У тебя тоже украли рубашку? — оживленно вскинул голову Голубь. — Невозможно вообразить, какие потрясения ожидают человека в пустыне… Украли рубашку… У меня и было всего две… Обе отличные… Вторая такая же, как на мне, в желто-голубую полоску и с белыми крапинками. Настоящий искусственный шелк… — И он опять погрустнел.
 — Прикажете кофе, белый господин, или водки? — проскрипел хриплым, пронзительно-резким голосом араб. — Душистой, крепкой водки… или вкусного кофе?…
 — Давайте кофе, малыш, — горестно произнес Голубь.
 Когда он обращался к кому-нибудь на «вы», это безошибочно свидетельствовало о его дурном настроении.
 — Мне водки, — потребовал, подходя, обливающийся потом Рикайев, парикмахер из Дании, — да поживей… Уфф… жарища… — он, как и все, расстегнул рубашку, — и эти мухи… мухи меня доконают…
 Вокруг них жужжали тысячи, они залетали в открытые рты, глаза, напрасно араб размахивал тряпкой. Они жужжали, сбившись в плотные комки. Голубь взял кофе и стал уныло его помешивать. Араб нырнул в повозку и вытащил большой бидон, в котором хранил запас водки, но вдруг он подскользнулся и… о ужас!… Опрокинул весь бидон на Голубя. Ядовито пахнущий напиток стекал с него ручьями.
 — Идиот! — вскочив, в отчаянии воскликнул Голубь. — Мне теперь сто лет не отделаться от этого мерзкого запаха!
 — Простите меня, белый господин, — заверещал, как попугай, старик и бросился вытирать Голубя тряпкой. — О моя проклятая неловкость…
 Солдаты хохотали. Хоть какое-то движение взбаламутило застоявшийся над оазисом спертый зной. Тут раздался боевой клич Гюмера Троппауэра:
 — Солдаты, ко мне!
 Поэт дрался с пятьюдесятью жандармами.




 Глава пятнадцатая




1

 Самый свирепый из жандармов Бенид Тонгут обходил грязную кучу отдыхающих арестантов, которые пребывали в еще более ужасном, чем легионеры, состоянии. С дюжину человек к тому моменту уже похоронили в пустыне. При выступлении так и рассчитывали, что до места из каторжников доберется процентов на тридцать меньше.
 Грязные, с вызывающей ухмылкой, циничные, лохматые, с дико сверкающими африканскими глазами и усталые, грустные, вполне цивилизованного вида — все они со скучающей, безразличной гримасой сносили свист жандармской нагайки, полностью смирившись с мыслью о неминуемой смерти.
 Коренастый, бронзовый от загара корсиканец Барбизон пользовался среди арестантов непререкаемым авторитетом. Во время отдыха он затянул какую-то итальянскую песню про любовь да про закат, а когда закончил, к нему подошел заросший щетиной громила с обезьяньей челюстью и телячьими глазами.
 — Разрешите за ваше поистине королевское пение преподнести вам полплитки жевательного табаку. Я поэт.
 — Спасибо. Меня зовут Барбизон. Я был бандитом на Корсике.
 — Рад это слышать, — ответил поэт, — ибо многие говорят, что я похож на Наполеона. — И он пригладил на лбу свои жидкие, длинные сивые волосы.
 — В самом деле похожи… Особенно голос… Знаете, тут одному вору плохо, наверное, солнечный удар, а у меня не осталось воды, может, дадите немного?
 — Сколько угодно… — И добросердечный Троппауэр протянул Барбизону свою фляжку.
 Тот быстро принялся поить несчастного, но неожиданно получил такой удар нагайкой, что выронил фляжку, и вода пролилась.
 — Грязный бандит! Стоит мне отвернуться, как ты уже нахальничаешь… да я тебя… — И рассвирепевший Бенид Тонгут ударил его еще дважды.
 Он ударил бы и третий раз, но тут кто-то схватил его за руку. Это был Троппаузр. Кротким задушевным голосом он произнес:
 — Господин жандарм… В Библии говорится: «Солнце да не зайдет во гневе вашем…»
 — Что?… Подите вон! И отпустите мою руку… — Он выдернул запястье, но поэт уцепился за рукав.
 — «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…» Будьте милосердны, господин жандарм… ведь и вы все-таки человек…
 Разразившись бранью, жандарм толкнул Троппауэра в грудь…
 Когда он через некоторое время очнулся, два приятеля держали его над лоханью и терли ему нос. Вода в лохани была красной, и Бенид Тонгут так никогда и не поверил коллегам, что поэт дал ему всего-навсего одну пощечину.
 Эта пощечина внесла некоторое оживление в унылую атмосферу лагеря. Во-первых, Голубь, завидев своего друга-поэта в непосредственной близости от жандармских кулаков, чтобы помочь ему еще до прибытия на место драки, швырнул в самую гущу стражнкков десятилитровый бидон. Сразу же повеяло свежим воздухом, поскольку двое жандармов шлепнулись на землю, а остальные отскочили в сторону.
 …Началась обыкновенная драка. У одного араба загорелась одежда, и он с криком бросился на землю, другой только хотел взвести курок, как ему заехали по физиономии постромками, и теперь его никто уже не мог узнать.
 Прибежал фельдфебель Латуре, за ним усиленный патруль со штыками наперевес.
 — Fixe!… En joue! [ Смирно  !… На прицел! (фр.) ]
 Драка в секунду прекратилась.
 В пустыне при таких делах не шутят. Пришли врач с рыжим санитаром. Унесли раненых. Остальные замерли на месте…
 Дознание было коротким. Приговор тоже. Барбизона отвели к столбу. Троппауэра и Голубя на неделю лишили полпорции воды, а остальные солдаты и жандармы, принимавшие участие в драке, получили двойное задание — пошли в наряд до полуночи.
 — Ты что, спятил?! — накинулся на Троппауэра Голубь, когда они в казарме отрабатывали метелками наказание. — Зачем ты бьешь жандармов? Читай стихи легионерам, их ты уже воспитал.
 — Я не собирался читать ему стихи. Он обидел одного доброго бандита, а ты знаешь, какой я чувствительный… Я этому скоту Библию цитировал… Что оставалось делать поэту в такой ситуации?
 — Да, но зачем было так бить, что он отлетел в другой конец оазиса?
 Троппауэр в смущении теребил свои рукава.
 — Господи… Я ведь поэт. Что я могу?


2

 — Вы уверены, что мы доберемся до Ат-Тарира? — спросил Гардон лейтенанта Финли перед выступлением.
 — Экипированы мы как надо. Рота получила все необходимое. К сожалению, людские ресурсы никуда не
 годятся.
 Гардон ужасно страдал. Его обожженное солнцем лицо под загаром приобрело какой-то желтый, нездоровый оттенок. Он тяжело дышал, пот лил с него ручьями… А ведь он всю дорогу проделал верхом.
 — Кроме того, — продолжал лейтенант Финли, — я боюсь, сюда затесалась пара-тройка сомнительных личностей, облеченных особыми полномочиями. Не одна великая держава с радостью воспрепятствует этой безумной затее — построить в тропиках железную дорогу, до британских владений в Гвинее. Происходят какие-то загадочные, подозрительные события… Например, эти два таинственных выстрела… Единственная надежда, что представители французской секретной службы здесь тоже есть.
 Веки Гардона смыкались от усталости.
 — Что?… Секретной службы?… Да ну! Где?
 — Откуда же мне знать. Может, среди арестантов, а может, в легионе или кто-то из водителей транспорта…
 — Детские сказки! Французский офицер не станет вступать рядовым в легион и не позволит измываться над собой жандармам… Такого быть не может.
 Лейтенант улыбнулся.
 — Еще как может. Вспомните дело капитана Пуассона, который еще в прошлом году был командиром в Айн-Сефре. Майор Ив целый год служил рядовым, чтобы выяснить истинные причины бунта. После его донесения Пуассона отправили на пенсию, а двух лейтенантов, которые целыми днями охотились, свалив свою работу на фельдфебеля, заслали в Судан.
 — Я бы так не смог…
 Гардон тяжело вздохнул и накрыл лицо мокрым платком.
 Беспокойная суета в лагере свидетельствовала о том, что до выступления остались считанные часы. Все готовились к походу, о котором никто не мог сказать, сколько он продлится. Те, кому предстояло довольствоваться урезанной порцией воды, старались напоследок влить в себя побольше. К ним принадлежал и Голубь. Он вновь обрел веселое расположение духа. Его хорошего настроения не мог испортить даже запах опрокинутой на него водки, от которого подкашивались ноги.
 Вдруг Голубь увидел седоусого шоколадного араба, который гадал ему в Мурзуке. Ба! А этот как сюда попал?!
 — Эй! Почтенный колдун! Вы приехали на автобусе?!
 — Я еду с конным отрядом, белый господин, — ответил заклинатель змей. — Повсюду следую за вами.
 — Очень любезно с твоей стороны, по крайней мере не будем скучать. А где ты оставил свою изворотливую подружку?
 — Не поверите, белый господин, ее украли. Слыханное ли дело?
 — Отчего же нет? На диком западе крадут лошадей, а в Сахаре гадюк. Вполне симпатичный зверек.
 — Тревожно мне, — покачал головой араб, — много недобрых дел совершилось при помощи змей. Владелец рогатой гадюки может убить, кого хочет. Надо только достать рубашку…
 Голубь разинул рот:
 — Что?… Опять это… Рубашку, говоришь?
 — Если здесь кого-то захотят убить, надо засунуть ношеную рубашку этого человека в мешок с гадюкой. Змее не давать есть, бить по мешку палкой, словом, мучить животное. А потом ночью выпустить змею недалеко от хозяина рубашки. Гадюка из сотни человек отыщет того, чья рубашка была в мешке, и укусит его.
 — Неужели? Недурно…
 — Это древний способ убийства, его здесь все знают, а один господин говорил мне… что в Индии тоже так делают… Салям…
 Араб низко поклонился и исчез в снующей толпе.
 Вспомнил!
 Конечно! Теперь он вспомнил, где видел его. Этот поклон… Сомнений нет! Лакей!
 Лакей на вилле Бретая, когда обольстительный призрак явился ему впервые… Женщина позвонила у черного входа, и ее впустил лакей. Это был он! Он просто чем-то намазался! А на самом деле белый! Эй! Ну погоди у меня, жалкий комедиант!… Где же он?… Простите, вы не видели заклинателя змей, который покрашен коричневой краской, а на самом деле лакей?… Надо же быть таким идиотом!… Эй!… Слушай, куда же он подевался?!… Его надо поймать! Он наверняка что-нибудь знает о привидении, которое до сих пор является, но только во сне, и устоять перед ним невозможно… Эй!…
 Но напрасно Голубь искал его. Поддельный араб как сквозь землю провалился. Никто о, нем ничего не знал, нигде его не видели…
 Глупости всё, эти россказни о рубашке. Вечно его стращают какой-то ерундой. Змея не ищейка. Является этакий Шерлок Холмс и ведет на поводке рогатую гадюку, чтобы она нашла след преступника. Доверчивому человеку чего только не наплетут. Взять хотя бы матросов, которые пугают новичков баснями о Летучем Голландце да морских змеях. Хорошо еще, что его такими глупостями не проймешь. Рубашку украли, польстившись на красивый рисунок.
 После отбоя все улеглись: завтра выступать. Около полуночи лагерь был поднят на ноги ужасающим воплем. В палатке Голубя спали четверо. Рядовой Крамарц с криками выскочил наружу… Его укусила рогатая гадюка, вонзившая свои зубы так глубоко в предплечье, что не могла их вытащить. Только уже на улице, перед палаткой, гадюка отцепилась от легионера, и на нее разом обрушилось восемь прикладов.
 Бедный Крамарц через несколько минут скончался. От яда рогатой гадюки спасения нет.
 Голубь стоял в страхе и смотрел. Когда общая паника улеглась, он сел под дальней пальмой. Остальные опять попрятались по палаткам. Завтра выступать.
 Голубь, однако, никак не мог успокоиться. Ему было не совсем понятно, почему, если украли его рубашку, гадюка укусила Крамарца? Или ей отказал нюх?… В конце концов, у гадюки тоже может быть насморк… До чего все было бы просто, укуси она его. Больше никаких забот о том, как сыграть в ящик.
 А может, это он виноват в смерти Крамарца?… Но если гадюку натаскивали на его рубашку, почему она поползла к Крамарцу? И кто стащил рубаху?… Разве что призрак! Та женщина! С треугольным родимым пятном… Призрак пустыни… Попадись она ему только на глаза…
 Кто— то тронул Голубя за плечо:
 — Добрый вечер.
 Перед ним стояло привидение в белом.




 Глава шестнадцатая




1

 Где— то вскрикнул разбуженный попугай. Больше ничто не нарушает немой тишины. Прямо перед ним стоит привидение…
 — Ну? — холодно спросила женщина. Голубь улыбнулся.
 — Хорошо, что вы пришли, я как раз думал о том, что в лагере происходят странные вещи и неплохо бы при встрече спросить вас, не знаете ли вы подробностей…
 Женщина в сердцах воскликнула:
 — Нет, скажите! Неужели вы ничего не чувствуете когда стоите вот так глаза в глаза с убитой?! В чьей смерти вы тоже повинны!
 — Эту клевету я решительным образом отвергаю!
 — Послушайте, я давно наблюдаю за вами, — дрожащим голосом сказала женщина. — Спору нет, вашим нервам можно позавидовать, вы отличный актер, и то, что вы делаете, даже превосходит слухи о вас, однако мне кажется, что у вас есть сердце… Я видела, как вы помогали слабым…
 — Мадам! Я уже привык, что мне время от времени ненароком сообщают нечто, чего я не понимаю и к чему не имею ни малейшего отношения… Я примирился с тем, что никто не верит правде и, наоборот, знает обо мне что-то такое, что не соответствует действительности, но может быть, вы все-таки откроете мне кое-какие подробности…
 — Нет смысла притворяться передо мной… Я знаю, кто вы!
 — Кто же, позвольте спросить? Неплохо бы и мне об этом узнать!
 — Вы майор Ив!
 — Чтоб мне провалиться в тартарары вместе с этим майором! Я тогда присоединюсь к вам, ваша милость, и мы вдвоем будем наведываться в этот мир.
 С минуту женщина недоверчиво смотрела на него.
 — Ну и кто же вы, по вашему собственному утверждению?
 — Аренкур. Жюль Манфред Аренкур, изгнанный из морской академии кадет и меломан. Засим разрешите узнать, о ком мне скорбеть в вашем лице?
 Женщина невольно улыбнулась. Но потом презрительно скривила губы:
 — Вы хотите, чтобы я поверила этой сказке? Зря стараетесь…
 — Пожалуйста, я могу вам все о себе рассказать. Я надеюсь, привидению можно довериться, там, внизу, наверное, не особенно сплетничают… Извольте слушать.
 …И Голубь рассказал все. Начиная с академии и продолжив встречей с управляющим страховой компанией, в общем, если не считать нескольких отступлений, когда он отвлекался на знакомых женщин и любимые песни, он довольно связно изложил дело…
 Женщина не переставала смотреть на него с подозрением… Хотя благодаря не сходившей с лица легионера детской улыбке ему хотелось верить. Наконец она нерешительно произнесла:
 — Вам ничего не стоит доказать, что вы не майор Ив… Если ваш рассказ правдив, старые часы не представляют для вас никакого интереса…
 — К сожалению, я отдал их Маккару…
 — Как?! — Женщина, побледнев, задрожала. — Но мне сказали, что Маккар… не придет…
 — Чепуха. Он пришел. И унес золотые часы…
 — Но кто говорит о золотых? Простые ручные часы в виде крокодильей головы…
 — Ах, эти! Я от них с радостью избавлюсь, хотя они и не мои… Пожалуйста… Тысяча чертей!… — воскликнул Голубь. — Их украли.
 Часов на запястье не было…


2

 Женщина расхохоталась.
 — А я чуть было не поверила всей этой комедии…
 — Клянусь вам…
 — Не клянитесь!… И я тоже хороша… Еще сомневалась, кто вы… Не хотела верить, что вы притворяетесь… Ваша ложь сбила меня с толку…
 — Прошу вас, поверьте…
 — Полно!… Часы вы передадите туда, где их ждут, а виновата в том я, потому что спасла вас.
 — От чего, позвольте спросить?
 — Глупец! Если бы старый араб не облил вас водкой, вы были бы сейчас мертвы. Я, безумная, спасла вас!
 Вон оно что, водка! Змея не смогла найти владельца рубашки, потому что все вокруг было пропитано резким запахом водки. Чтобы не уползать ни с чем, она укусила беднягу Крамарца. Так, значит, он обязан жизнью арабу, который варит кофе.
 Точнее говоря, этой женщине… Нехорошо она поступила! Однако, что ни говори, со стороны покойницы это знак симпатии…
 — Прошу вас, поверьте мне… — молил Голубь. — Я совсем не рад, что вы спасли мне жизнь, для меня это страшный удар, но я рад, что вы думали обо мне… и… чувствуете ко мне расположение. Я тоже очень много думал о вас.
 Голубь взял женщину за руку. Обыкновенная теплая рука. У мертвецов это редкость. Но та с раздражением выдернула руку. — Не смейте до меня дотрагиваться!
 Женщина оттолкнула его и побежала… Голубь за ней… Теперь не исчезнешь, как в пустыне!… О-ля-ля! За поворотом дорогу преграждает изгородь из мимозы.
 Женщина неслась вперед… Добежала до изгороди, Голубь мчался за ней огромными скачками и уже почти настиг, когда из-за кустов его так огрели по голове, что он без сознания повалился на землю.




 Г лава семнадцатая




1

 Когда он пришел в себя, в голове шумело. Он не чувствовал боли, казалось только, что вместо головы у него бочка, из которой хотят вырваться десять тысяч пчел.
 Светало…
 Голубь ощупал затылок. Он слегка припух и болел от прикосновения…
 Дьявол! Хорошо ему по черепушке съездили! Он пошел обратно в лагерь.
 Так, значит, его спасло привидение. С помощью старика араба. Конечно! Араб слышал, что у него украли рубашку, он знал, что змея пропала, и, вероятно, догадывался о связи этих событий. Поэтому он быстренько облил его вонючей водкой. В этой пустыне чего только не случается!… Постоянно жизнью рискуешь!… Нет чтобы потерять ее… Не дай Бог…
 Значит, привидению он понравился. Жаль только, что оно не верит ему… А он с радостью отдал бы ту барочную вещицу. Часы в виде крокодильей головы… К тому же с защелкивающейся крышкой, такие теперь только отставные пожарники носят, пришпилив их к груди на медной цепочке… Но вот ведь украли… Поди догадайся, кому они понадобились…
 Та— ра-ра!… Та-ра-ра!…
 Построение!
 О— ля-ля! Надо скорей бежать к остальным, чтобы было алиби. Самое время прихлопнуть кого-нибудь из его ружья, как здесь повелось.
 Но сегодня в виде исключения ничего подобного не произошло. Все разбежались по своим взводам, солдаты построились, заурчали моторы, заскрипели повозки, послышались ругань, свист нагаек, слова команды, и наконец колонна тронулась…
 Троппауэр вернулся в строй. Как ни в чем не бывало. Пока они стояли в оазисе, он совершенно оправился от ранения. Поэт крикнул Голубю:
 — Где тебя, дьявола, носило? Я тебя повсюду искал… Тебя Малец спрашивал. Хочет с тобой поговорить… Он в санитарной повозке, плохо ему, бедняге…
 — Жалко, что меня не было… Несчастный парень, как только будет возможность, я к нему загляну…
 Протяжный свист и где-то далеко-далеко резкий крнк: «Шагом марш!»
 Днем, во время часового привала, Голубь отправился к повозке.
 — Привет, парень… Как дела?! — поприветствовал он больного.
 Малец лежал пожелтевший, исхудавший, кожа да кости, и, увидев Голубя, с живостью завертел головой, словно от нетерпения…
 — Тебе нельзя говорить… — замахал на него руками Голубь. — Будем переписываться. Я принес карандаш и бумагу. Представь, что ты Троппауэр, и пиши, только чтобы я понял…
 Больной кивнул, взял блокнот и написал: «Я убил Бретая, его жену и капитана Коро. Нас в доме было только двое: я и Лапорте. Прежде чем вызвать полицию, Лапорте заставил меня вместе с ним обыскать комнату. Из руки капитана выпала записка. Я ненавижу Лапорте. И записку сразу же уничтожил. Там были такие слова: „За нами следят. Если вы захотите узнать, сколько времени, переведите стрелки на солнце. В полночь будет точное время. Доктор Бретай“. Я знал, что уничтожаю важный документ. Лапорте научил меня, что сказать полиции». Голубь прочитал записку.
 — Старик, я мало что понимаю из всей этой белиберды. Но твоего Лапорте с удовольствием прикончил бы, жаль, что его нет в легионе.
 Больной в изумлении посмотрел на него. Когда Голубь сунул исписанный листок в карман, он опять взял блокнот и, волнуясь, написал:
 «Лапорте служит в легионе вместе с нами под именем…»
 — Garde a vous!
 Голубь вскочил. Рядом стоял полковой врач.
 — Вам что здесь, казино? Убирайтесь немедленно! Голубь выскользнул вон.
 Что за глупости настрочил этот Малец? Но если Лапорте действительно в легионе, он ему покажет, что такое настоящий бокс.
 — Извините…
 Выходя из повозки, Голубь налетел на графа. Ага! Никак он подслушивал? Может, он и есть тот самый Лапорте?
 — Признайтесь, — с ходу накинулся он на него, — вы случайно не носите псевдонима?! А?!
 — Но позвольте…
 — Никаких позвольте! Советую вам впредь быть поосторожнее! И нечего вертеться вокруг повозки! Если вы еще раз обидите этого парня, вам несдобровать… Как вас зовут? Не Лапорте?! Отвечайте!…
 — Об этом не может быть и речи…
 — Ваше счастье. — С этими словами Голубь оставил его.
 Граф мрачно посмотрел ему вслед. Подошел санитар.
 — Грубый тип… — сказал он.
 — Значит, говорите, нет надежды? — спросил санитара граф.
 — Доктор сказал, что если телегу еще хоть раз тряхнет, то ему конец… кровоизлияния не избежать…
 — И никаких шансов, что он выздоровеет?
 — Абсолютно никаких, — помотал головой санитар и вынул из кармана кусок хлеба. Смачно откусил. — Вена открыта, и рана не зарубцовывается. Надо бы сделать операцию, но в таких условиях невозможно.
 — Спасибо… — Граф сунул санитару монету и в задумчивости удалился.
 Голубь как раз ставил палатку, когда к ним во взвод пришел унтер-офицер.
 — У туземцев два случая тифа, — громогласно оповестил он солдат. — Тщательно вычистите форму, чтобы на ней по возможности не осталось ни личинок, ни вшей, потому что они главные разносчики заразы. Белье надо выстирать. Санитар даст вам карболки.
 Тьфу, пропасть, подумал Голубь. Даже переодеться не во что. Украли рубашку, негодяи. Ну ничего. Выстирает ту, что на нем, пока они отдыхают. Где там мыло? Он развязал вещмешок.
 И от изумления выронил его на землю, так что все вещи рассыпались. Рубашка была на месте.
 Его красивая яркая рубашка, немного мятая, но тут как тут.
 Ха! Вот радость… Какие, однако, порядочные убийцы. Гадюке она больше не нужна, и они вернули его замечательную рубашку!
 С нежностью Голубь развернул ее. И тут — о чудо! — из рубашки на землю вывалились часы! Часы с крокодилом, которые так просило привидение и которые тоже украли, нашлись! Они были завернуты в рубашку…


2

 Только в полночь они тронулись дальше в путь. Судя по всему, до Ат-Тарира было уже совсем близко.
 Строй развалился. Ни о какой дисциплине после стольких километров пути не могло быть и речи. Капитан Гардон сидел на лошади, словно оплывшая восковая кукла, только водка еще как-то поддерживала его. Он был не в состоянии исполнять свои обязанности. Вместо него распоряжался лейтенант Финли.
 Уже которую неделю тащились они по жаре и песку, задача, непосильная для человека, и каждый солдат чувствовал: еще шаг — и он упадет.
 Ночью легионеры заснули вповалку, кто где, не соорудив вокруг лагеря никакого ограждения. У кого было желание, разбили палатки, другие же рухнули на землю и мгновенно заснули, как в бездну провалились.
 Тем временем фельдфебель Латуре расстелил под ацетиленовой горелкой карту, его окружили офицеры. Финли смотрел на красную линию, которой был обозначен пройденный путь.
 — Наверное, здесь, после Агадира, когда обходили ту хамаду, мы на несколько градусов отклонились от нужного направления.
 — Вряд ли, mon adjutant, — сказал Латуре, — тогда бы мы попали в Бильмао.
 Недалеко от них рыжий санитар держал еще одну горелку, и врач пытался с помощью инъекции кофеина привести, в чувство капитана Гардона.
 — Будем и дальше держаться юго-восточного направления, — подытожил обмен мнениями Финли. — Каждые полчаса подавайте сигнал ракетой, может, нас откуда-нибудь увидят.
 Где— то на этих бескрайних пустынных просторах затерялся, ровно иголка в стогу сена, малюсенький пост, если они в ближайшее время не найдут его -им конец.
 Светало. В стелющихся лучах солнца они видели вокруг лишь уходящие в бесконечность одуряюще однообразные желтые пески.
 — Да что же это… Сколько можно идти? — задыхаясь, проговорил Гардон, с трудом удерживаясь в седле.
 Финли стиснул зубы.
 — Не исключено, что мы заблудились…
 Это капитан смог уразуметь. От ужаса он чуть не свалился с лошади. Заблудились в Сахаре?
 — Eh bien!… Sergent!… [ Ладно!… Сержант!… (фр.) ] — заорал он хриплым голосом на Латуре. — Какого дьявола мы идем, прикажите гоmpеz… Rompez! Все к чертовой матери! Дайте по крайней мере умереть спокойно, пусть люди лягут или сядут…
 — Вот я вам насыплю соли на хвост! Чушь собачья! К вечеру будем на месте…
 — Вы же знаете, что мы заблудились! Не обманывайте меня! Вы сами не верите в свои слова.
 Фельдфебель с ругательствами покинул его. Днем, в самую жару, устроили большой привал. Вечером солдаты отказались идти дальше. Финли и лейтенант Брюс с унтер-офицерами и остатками послушной команды встали полукругом, направили на роту дула орудий. Финли загнал в самую гущу легионеров броневик и сам с пистолетом в руке метался среди них, криками заставляя вернуться в строй.
 Настоящий ад. Офицеры понимали, что это не бунт, просто у солдат отказали нервы.
 Наконец обессиленный и упавший духом караван тронулся. В последний раз. На этот счет ни у кого сомнений не было. Больше эту команду не поднимешь ни пулеметом, ни пушкой.
 Волны отчаяния накатывали все сильнее: едва забрезжил рассвет, а до самого края неба перед ними расстилались сплошные пески.
 И тут в строю что-то тихо запиликало…
 Губная гармошка!
 Звуки становились все громче, все веселее, и слабоумный Карандаш, который со свойственной идиотам выносливостью шел от самого Орана, молча ухмыляясь, вдруг что-то гаркнул.
 В рядах засмеялись. Раззадоренный одобрением, идиот начинает выводить непослушными губами под гармошку:
 Le sac, ma foi, toujours au dos… [ Любовь свела меня с ума… (фр.) ]
 Глупая солдатская песня о том, что «Мешок, клянусь вам, всегда при мне, идешь, идешь, нет чтобы кого-нибудь обнять…».
 Поначалу солдаты лишь смеются, но потом шофер одного из грузовиков начинает подпевать: кто устоит против гармошки? А когда холмы на горизонте проглотили красное, набухшее, почти малиновое солнце, уже вся рота яростно распевала с залихватской удалью идущих на смерть людей…
 Le sac, ma foi, toujours au dos…
 Звуки гармошки, словно мановение Моисеева посоха, исторгли из окаменевшей глыбы исстрадавшихся душ мелодию.
 Чуть позже Голубь пилочкой для ногтей произвел ремонт оркестра, ибо Сахара не способствовала его чистому звучанию.
 Финли понимал, что значила сейчас для них эта музыка. Возможно, самое жизнь. Он подошел к Голубю и похлопал его по плечу:
 — Отличная игра!
 — О, я немного не в форме. Классику я играю лучше. — И он тут же грянул популярную среди легионеров любовную песню:
 LL'amour m'a rendu fou…
 А они все шли и шли…
 И вдруг ближе к ночи, в ответ на одну из их бесчисленных ракет, где-то далеко-далеко небо прочертила голубая змейка…
 Рота разразилась ликующим ревом. Легионеры в радости обнимали друг друга, бросали в воздух кепи. Стреляли по очереди из ракетницы, и каждому ответом была взлетающая ввысь голубая змейка… Ат-Тарир подавал знак!


3

 Они были еще далеко от укрепления. Они не заблудились. Просто расстояние было таким неправдоподобно большим.
 Когда лейтенант Финли, идя вдоль строя, опять поравнялся с Голубем, тот, сделав шаг вперед, вытянулся в струнку.
 — В чем дело? — спросил Финли. — Ты хороший солдат. Проси чего хочешь.
 — Мой друг тяжело болен, mon adjutant, и я хотел бы навестить его. Он, бедняга, один в повозке.
 — Откуда ты знаешь, что один?
 — Врач и санитар уже давно занимаются господином капитаном. А другим не позволено входить в повозку. Так что бедняге с середины дня некому дать попить и перевязать раны.
 — Иди! Унтер-офицер! Этот солдат получил разрешение ухаживать за своим больным другом. Внесите в приказ!
 Обрадованный Голубь направился к повозке. Во-первых, ему был по душе Малец, ну а потом, эта история начинала занимать его. К примеру, за ними следует женщина. Ясно, что она замешана в том же деле, из-за которого стреляли в Мальца. И в Троппауэра стреляли. Какое только отношение может иметь к ним этот забубённый поэт?
 Несомненно, что ключ к загадке нескольких убийств, одной военной тайне и поступкам многих бесчестных людей — Малец. Теперь-то он не будет слушать его признания вполуха. Голубь поставил ногу на колесо и влез под брезент. И, отпрянув, замер на месте. Малец лежал на кровати мертвый.
 Убили все-таки.




 Глава восемнадцатая




1

 Он был мертв уже несколько часов.
 И убили его каким-то мудреным способом. На теле нашли шесть или восемь красных пятен. Их происхождение так и не смогли установить… Они выглядели как щипки или ссадины и затрагивали лишь поверхность кожи,.словно кто-то ущипнул его в нескольких местах двумя пальцами. Через поры кое-где сочилась кровь, едва заметными капельками.
 — Я слышал о подобных симптомах, но в данном случае это невозможно, — сказал врач. — От укуса коралловой змеи, которая водится в Южной Америке, у жертвы происходит закупорка вен, и кровь, скопившись в артериях, начинает сочиться через поры. Однако на теле этого человека нет укусов, и мы не в Южной Америке. Несомненно одно: его убили.
 А Голубь опять был вне подозрений: когда он вошел в повозку, Малец был уже давно мертв.
 Офицеры мерили его недобрыми взглядами. Они знали, что в роту могли затесаться самые разные люди. Наверху их предупреждали перед выступлением, чтобы они не спускали глаз с подозрительных личностей…
 — В кандалы его… — сказал Гардон, когда Финли доложил ему о случившемся. — Учинить допрос и с усиленной охраной отправить в Тимбукту, пусть военный трибунал разбирается.
 — А что писать в донесении? Что стреляли из его ружья, хотя его не было на месте преступления? Или что убили больного, которого он пришел проведать?
 — Не защищайте его! Мы в армии. Когда он взорвет строящуюся дорогу или склад боеприпасов, будет поздно куда бы то ни было его отправлять.
 — Не сочтите за дерзость, господин капитан, но я бы не советовал вам так поступать. В первую очередь надо расспросить его фельдфебеля. Военный трибунал станет заниматься им только в том случае, если найдутся основания для обвинения.
 — Только, пожалуйста, не умничайте, — ответил Гардон, которому близость укрепления вернула его самонадеянность, и теперь ему было стыдно, что, поддавшись страху смерти, он выказал слабость. — Фельдфебеля я в любом случае выслушаю, а потом решу, исходя из высших стратегических соображений, которые диктуются моментом.
 Позвали Латуре.
 Он рассказал, что Аренкур был направлен в унтер-офицерскую школу, но за побег лишен полученных привилегий. Что поход он переносит так, словно уже бывал в Африке, хотя и отрицает это. По службе замечаний не имеет, разве что жалобы некоторых унтер-офицеров, недовольных обращением «старик»…
 — Вот видите!… — возликовал Гардон. — Этот тип записался новобранцем, а фельдфебель считает, что он уже был в Африке. Это подтверждает мои подозрения. Фельдфебель Латуре! Не спускайте с этого прохвоста глаз. Давайте ему самые сложные задания. Большой беды не будет, если этот подозрительный субъект не вынесет тягот службы… Rompez!
 Финли промолчал, а Латуре ушел.
 — Конечно, вы поступили бы иначе… — свысока бросил капитан. — Запомните, мой друг, что в армии осторожность иногда заставляет быть безжалостным. Чем скорее все сомнительные лица сыграют в ящик, тем лучше. Именно этого от меня ждали наверху, когда доверяли столь необычное задание…
 И поскольку Финли по-прежнему молчал, капитан продолжил еще более официальным тоном:
 — Распорядитесь, господин лейтенант, чтобы эта банда подтянулась и вступила в форт не как цыганский табор! Надо отметить, что, пока я был нездоров, дисциплина почти полностью развалилась. К сожалению, я ке могу поспеть всюду один…
 Финли щелкнул каблуками и ушел.
 У палатки его догнал фельдфебель и доложил:
 — Четырех солдат с подозрением на тиф оставляю, согласно предписанию, на месте, чтобы в форте могли предпринять все необходимое.
 — Как вы хотите их оставить?
 — С палаткой, лекарствами и продовольствием. Под присмотром Аренкура.
 Финли оглядел фельдфебеля с ног до головы и презрительно сказал:
 — Что ж, все по уставу. Rompez!


2

 Финли не разозлился бы так, знай он, как обрадовался Голубь безжалостному приказу. Хо-хо! Можно считать, у него уже тиф! Самая что ни есть верная смерть «при исполнении служебных обязанностей», тут уж не придерешься!
 Остальные уже были далеко, шли по направлению к Ат-Тариру, а он сидел перед палаткой, внутри которой лежало четверо больных. Светало.
 На сердце у Голубя было тяжело. Он привязался к Мальцу. Господи… Господи… бедняга… Какая жестокая, страшная жизнь и каким чудовищным, подлым способом убили этого милого, запуганного парнишку… Но теперь он этого дела так не оставит! Достаточно он в своей жизни прочитал детективных романов, чтобы знать, как вести себя в подобных случаях. Все очень просто.
 Прежде всего надо выстроить цепочку рассуждений. Причем с железной логикой.
 Значит, так! Мальца мог убить только Лапорте. Кто в легионе Лапорте? Вот это и нужно вычислить с железной логикой.
 Хм, не идет.
 Ну хорошо, такого нельзя требовать даже от настоящего детектива. Возможно, тут не обошлось без привидения. Кто эта женщина? Какая разница. Она ведь никого не убивала. Все очень просто, если потребуется, он докажет это с железной последовательностью. Все очень просто… Почему Мальца убила не она? Ответ: потому что не она, и все тут. Тогда кто же? Лапорте. А кто Лапорте? У этого графа такой вид— не то большой барин, не то барский лакей — и крутится вечно вокруг повозки… Хм… Вот он, враг номер один железной логики — граф.
 Но вдруг у него возникла новая идея. О-ля-ля! Придумал! Его тут много раз путали с каким-то майором. Некий майор Ив. Что из этого следует? Что в легионе есть переодетый майор. Глупость какая. Зачем майору идти в форме рядового, если, надев свою форму, он может ехать верхом? Да, но этот майор хочет остаться инкогнито. Он выслеживает Лапорте!…
 Есть!
 Этот майор заметил, что его, Голубя, с кем-то путают, и решил, прекрасно, пусть себе путают. Поэтому к нему все пристают, а майор тем временем издали наблюдает.
 Но кто же этот майор?
 Посмотрим-ка сначала часы. Посмотрим, вдруг в них спрятана какая-нибудь записка, которая все разъяснит…
 Голубь открыл часы. Ничего. Обыкновенные дешевые старомодные часы. Он открыл и заднюю крышку, но увидел лишь механизм. Спереди на циферблат когда-то, видно, упал тяжелый предмет, потому что местах в десяти он был надтреснут. В конце концов Голубь убедился, что в часах ничего не спрятано.
 И все— таки. Часы значат чертовски много. Теперь в этом не может быть никаких сомнений.
 Итак, подведем итоги: нужно узнать, кто из солдат Лапорте, кто майор и кто та красивая женщина, очень красивая, особенно когда злится.
 Лапорте украл его рубашку и часы.
 Майор выкрал вещи у Лапорте и вернул ему. Это очевидно… Нужно выяснить, стало быть, кто украл рубашку у Лапорте.
 — Вернуть… Аренкуру… рубашку…




 Глава девятнадцатая




1

 …В ту же секунду Голубь был в палатке. Там лежали четверо метавшихся в жару больных. Лица у всех горели…
 Один из них майор, точно.
 Тот, кто говорил о рубашке!
 …Посмотрим! Справа лежит добрейший доктор Минкус. Ну, он, конечно, не майор. Пьяница и тугодум, к тому же спит на ходу. Ему не до шпионских дел. Рядом какой-то бербер. А сзади двое других больных: сапожник Главач и парикмахер из Дании Рикайев.
 Голубь подождал.
 Вскоре Главач произнес:
 — Рубашка… Аренкура…
 Главач — майор Ив!
 Браво, Голубь! Ты приблизился к решению проблемы. Этот незаметный Главач, который выдает себя за сапожника, на самом деле майор французской армии. Нюх — великое дело…
 Голубь напоил больных. Он прикасался к ним голыми руками. Ему оставили карболку, но он ею не пользовался. Только так можно заработать тиф. Надел на себя чью-то рубаху. Пил из стакана, который принадлежал другому больному. Миллионов двадцать бацилл захлебнул. Прекрасно. Теперь можно и подождать, пока начнет болеть голова, помутится сознание. Это уже тиф.
 Он сел перед палаткой и стал ждать. Просидел несколько часов.
 Наконец вдалеке показался крытый брезентом грузовик. Ехали санитары. По прибытии в форт лейтенант Финли первым делом распорядился насчет доставки больных.
 Сначала погрузили тифозных. Потом палатку и вещи.
 . Голубь сел рядом с шофером. Он надеялся, что уже болен. Внимательно прислушался к своим ощущениям. И сокрушенно вздохнул.
 Его мучило лишь одно неприятное чувство.
 Чувство зверского голода.


2

 Голубь не стал подниматься в спальню. Пошел погулять вокруг форта. Здесь был свободный выход, все равно далеко не уйти.
 Он поспешил к туземцам. Женщина или заклинатель змей могли быть только там. Среди легионеров на марше не скроешься. Голубь проверил весь лагерь. Оглядел каждого человека, зашел в каждую палатку. Но их нигде не было. Разве что по воздуху передвигается эта женщина в одном-единственном костюме для верховой езды! А куда мог исчезнуть заклинатель змей? Не на воздушном же шаре он улетел! Проклятье!
 Одно было точно. Здесь они нигде не могли спрятаться, а среди солдат их нет. Какой-то бородатый араб окликнул блуждающего легионера:
 — Что ты ищешь, господин?
 — Заклинателя змей.
 — Который гадал белому господину в Мурзуке?
 — Да, его.
 — Он с нами не поехал. Остался в Мурзуке.
 — Мать твоя… осталась в Мурзуке со всем своим семейством! Я в дороге беседовал с заклинателем!
 — Исключено, господин…
 Хм… Настоящий сумасшедший дом. Но есть же еще араб с кофе! Он тоже из этой компании. Это ведь он облил его водкой, чтобы обмануть гадюку.
 — А скажи-ка, любезнейший, ты знаешь араба, который путешествует вместе с вами и потчует всех кофе?
 — Абу эль-Кебира?
 — Да-да. Абу эль-Кебира. Этого щуплого гимназистика с воспаленными глазами… Где он?
 — Он умер вчера вечером… несчастный… Аи-аи, белый господин… нехорошо так ругаться…
 Голубь повернулся к арабу спиной. С него довольно. Здесь спасует даже сыщик-виртуоз. Кончено. Все пути перекрыты. Часть людей исчезает, остальные умирают, как этот Абу эль-Кебир… Все умирают, только он один, для кого это так срочно и жизненно необходимо, не может умереть…
 В дальнейшем оказалось, что его волнения были напрасными. Ат-Тарир предоставлял чрезвычайно благоприятные условия для всех, кто по какой-либо причине срочно желал умереть.
 Пост располагался в нескольких сотнях метров от тропического леса, в голой пустыне, где уже с раннего утра температура поднималась до пятидесяти градусов. Даже для привычного к тропикам человека пребывание здесь оказывалось невыносимым. Но чтобы люди хлебнули еще и неведомого в пустыне горя, ровно на этом самом месте из ближайшего леса тянуло смрадом гниющих мангровых болот, плесневое дыхание чащи несло мучительные головные боли, разламывающий кости ревматизм и ядовитые испарения… Единственной положительной особенности пустынной жары — сухости, и той здесь не было. Густые пары леса катили на раскаленный форт свои влажные зловонные волны.
 Голубь вернулся в гарнизон. На плацу почти никого не было. Он поднялся в комнату рядового состава. Легионеры спали, полумертвые от усталости. Поход всех основательно вымотал. Но где же, черт возьми, здешние солдаты?
 Дежурный капрал чертил за столом какую-то таблицу, подчеркивая строчки с помощью карандаша и линейки.
 — Скажите, пожалуйста, это правда, что здесь, кроме прибывшей роты, больше нет солдат?
 — А я кто? Классная дама? Дурак!
 — И сколько же тут человек, если не считать вас, господин унтер-офицер?
 — За исключением тех, кто завтра умрет: я, майор, два унтера и девять рядовых, да еще я. Всего четырнадцать.
 — Себя вы два раза посчитали. Или вы в двух экземплярах командуете?
 Медлительный спокойный капрал поднял на Голубя глаза и незлобиво пробасил;
 — Закрой рот!
 Потом старательно выровнял линейку, провел черту и по слогам произнес то, что писал:
 — Три чис-тых ши-не-ли. Точка.
 Голубь растянулся на кровати. Значит, то, чему они не хотели верить в Мурзуке и считали байкой, выдуманной легионерами со страху, правда: из Ат-Тарира никто не возвращается. Сколько сюда уже посылали рот, а в живых осталось всего девять солдат. Лейтенанты и те все погибли…
 …Капитан Гардон тоже размышлял над этой грустной статистикой. Он стоял перед майором. Делэй был изящным мужчиной, тонкокостным, хрупкого сложения, скорее лет шестидесяти, чем пятидесяти. Его отличали изысканные манеры. В деликатных делах всегда полагались на его мнение. Его приветливое маленькое личико светилось то лукавством, то иронией. Вот уже почти год он исполнял обязанности командира в этом ужасном месте, но лишь в последние недели почувствовал себя больным. Всегда веселое лицо его помрачнело, кожа приобрела желтоватый оттенок, и он расслабленно сидел в кресле, в пропахшей табаком ротной канцелярии. Перед ним стоял Гардон.
 — А нельзя ли обеспечить для гарнизона более здоровые условия? — спросил капитан.
 На усталом лице Делэя мелькнула лукавая усмешка.
 — А как же… Я и сам думал об этом. Попросим у командования немножечко горного воздуха… — И, чтобы Гардон не обиделся на шутку, он тут же добавил: — Смиримся, мой друг, с тем, что на земле есть несколько точек, не оставляющих человеку шансов выжить. Окружающая среда не позволяет… У армии могут быть в этих местах определенные задачи, и тогда следует отбросить все второстепенные соображения. Здесь как раз такая ситуация…
 Майор был слаб, да и вообще он не имел привычки много говорить. Обессиленный голос его затих, и, закрыв глаза, он откинулся на спинку кресла. Гардон нервно шагал взад-вперед.
 — Я лишь тому удивляюсь, что люди здесь послушно мрут сотнями и никогда не случалось никаких мятежей.
 — Бунт… здесь невозможен… На заднем дворе… форта… есть несгораемый шкаф с невероятно сложным Шифром… Восемь букв и восемь цифр… В шкафу водопроводный кран… Два раза в день… я сам открываю его… на час… Кроме меня, еще только один офицер знает… комбинацию… Если мой адъютант и я неожиданно умрем… тогда в двадцать четыре часа… гарнизон погибнет от жажды… и все заключенные тоже… Потому что в лес вода поступает отсюда… по отводной трубе.
 — А где ваш адъютант? — испуганно спросил Гардон, и Делэй сразу понял, что имеет дело с трусом.
 — Я последний офицер в форте, — ответил он. — Мой адъютант позавчера умер.
 — Тогда скажите же мне его скорее… — вскричал Гардон, ужаснувшись от мысли, что больной старик может в любую минуту умереть и унести с собой в могилу тайну шифра.
 — Поскольку теперь есть еще два офицера, а я в таком состоянии, что необходимо позаботиться и о помощнике командира, я скажу шифр одновременно вам и Финли.
 Гардон нервно сглотнул. Скорей бы уж шел этот проклятый Финли! Ведь больной старик может с минуты на минуту умереть.
 — Может, все-таки лучше скажете, господин майор…
 — Зачем? Я еще протяну какое-то время… И потом… здесь не стоит бояться смерти. Она будет сто раз в день подстерегать вас в разных обличьях.
 К огромному облегчению капитана, вошел Финли.
 — Прошу вас, Финли, господин майор хочет сообщить нам шифр от сейфа…
 — Да-да… — сказал Делэй и своими маленькими, сухонькими пальчиками неторопливо вынул из портсигара сигару. Аккуратно отломил кончик и закурил. Потом повернулся к Финли. — Финли… Финли… Вы не француз?
 — Мой отец был англичанином, но родился я во Франции.
 В этом до черноты загорелом офицере со строгим взглядом и резкими чертами лица была какая-то особая твердость. Ноздри его мелко подрагивали от сдерживаемого пыла.
 — Прошу вас, Финли, — сказал Гардон, — господин майор хочет сообщить комбинацию шифра от крана с водой…
 — Да-да… — отмахнулся майор. — Что касается здешней ситуации, то в Ат-Тарир посылают отбросы колониальной армии. Еще здесь есть каторжники… Количество арестантов неизвестно. С ними небезопасно вступать в связь. Хотя инженеров они кое-как терпят.
 — А нельзя навести порядок?
 — Мы загоняем арестантов в лес, но следить за няни не в состоянии…
 Гардон задрожал, ибо майор вздохнул, ладонью потер грудь и с гримасой отвращения притушил сигару.
 — Леса они не могут покинуть, поскольку продовольствия и воды им хватит не больше чем на час… Они должны строить дорогу, иначе не получат еды и питья. Но посылать туда отряды для проверки… или наказания… невозможно. Я устал и почти без сил. Всем распоряжаться придется вам. Поступайте по своему усмотрению так, как сочтете нужным. Не считайтесь со временем и людьми… Все, кто здесь находятся, будь то арестант, рядовой или капитан, поставили на своей жизни крест. — Майор кончил говорить. Потом черкнул что-то на бумажке. — Это вам нужно запомнить… Записывать нельзя… Хозяин положения тот, кто владеет тайной шифра… Если она станет известна… с вами в два счета расправятся…
 Финли достаточно было бросить на бумажку взгляд. Гардон ходил взад-вперед, запоминая шифр. Но на следующий день мог открыть кран, лишь призвав на помощь Финли…




 Глава двадцатая




1

 В пять часов утра построение.
 Латуре назначал посты, распределял дежурства и набирал конвойный отряд.
 Хуже задания не было. Сторожить арестантов, прокладывающих дорогу через тропический лес…
 Конвойный отряд состоит из пятидесяти человек в полном боевом снаряжении. Три взвода сменяют друг друга каждые восемь часов. Взвод располагается в самом начале дороги, между пустыней и лесом, и не спускает глаз с каторжников, солдатам приказано стрелять при малейшем неповиновении. Легионеры следят, чтобы восемь посыльных от арестантов забирали еду и другие необходимые вещи. Если к отряду приближается больше восьми человек, требование то же — стрелять.
 Из— за сократившегося численного состава все унтер-офицеры и рядовые (не больше двадцати человек) получили назначение в конвойный отряд. Настоящими охранниками, впрочем, были вода и пища, от которых не оставалось ни крошки, чтобы припрятать про запас. Потому что у себя в лесу, вдали от поста, каторжники делали что хотели.
 Когда легионера наказывали ссылкой в арестантскую колонию, это было равносильно смертному приговору; как только осужденный пропадал из поля зрения конвоя, его убивали. Солдаты прекрасно знали здешние порядки, и если кого-то, скажем, на неделю отправляли на travaux forces [ каторжные работы (фр.) ], у него отбирали удостоверяющий личность жетон. Когда срок наказания истекал, в регистрационной книге гарнизона отмечали, что рядовой номер такой-то и такой-то выбыл из списков в результате смерти.
 Полностью экипированный конвойный отряд в отупении сидел во дворе, когда раздался голос капрала, итальянца Батисты:
 — Debout! En route! En avant, marche! [ Встать! В дорогу! Вперед, марш! (фр.) ]
 Пятьдесят человек тронулись.
 Один из лейтенантов, Илье, военный инженер, которого специально прислали на строительство дороги, пошел к каторжникам. Делэй предупредил его, что надо быть полюбезнее с арестантами, постараться завязать с ними дружеские отношения. Инженера они не станут убивать, он необходим для строительства. Но если он их чем-нибудь разозлит, ничто его не спасет.
 Отряд отдает завтрак. Восемь каторжников угрюмо забирают тележку, никаких приветствий. Враждебные взгляды.
 Легионеры мучительно страдают от жары. Из леса вырываются тучи комаров, среди остатков еды с жужжанием роятся мухи. Невыносимо. Все истекают кровью от укусов москитов.
 Раздают хинин. Голубь тайком выплевывает свою порцию. Малярия ему обеспечена. Он с радостью терпит боль от укусов. Не может быть, чтобы среди комаров не оказалось разносчика болезни.
 Вонь стоит страшная. От арестантов несет чумным духом. Облаченные в лохмотья скелеты толкутся, громыхают чем-то в лагере. Потом начинают что-то делать почти перед носом конвоя. Смотри-ка… Из рукавов у них вместо рук будто белые тростинки свисают, скулы так выступают, словно хотят проткнуть тончайший слой кожи, который на них еще остался…
 Рядом с Голубем стоит Карандаш. Со своим обычным кретииским видом, но спокойно. Солдаты завидуют ему: парализованная нервная система почти нечувствительна к физическим страданиям…
 — Прими хинин! — орет на него капрал Кобенский.
 — Спасибо, у меня не болит голова…
 Кобенский наотмашь бьет Карандаша по лицу. Рука у Голубя сжимается в кулак…
 — Прими, не то башку размозжу!
 — Тогда она будет болеть, — скалит зубы дурак, из носа у него хлещет кровь.
 Голубь выходит из строя и вытягивается по стойке смирно.
 — Разрешите доложить, этот солдат слабоумный.
 — Что?! Докладывать здесь будешь?!. Почему… покинул строй?
 Капрал заносит кулак, но рука Голубя едва заметно скользит вниз по ремню, словно он собирается взять наперевес. Кобенский хорошо знает людей и понимает: если он ударит, ружье слетит с плеча и штык вонзится прямо в него…
 — Я уже принял хинин… — довольно сообщает Карандаш.
 Но Кобенский орет:
 — Гамберич! Пелли! Хаммер и Буйон! A moi! [ Ко мне! (фр.) ]
 Это были солдаты из старого набора. Они тут же подошли вместе с унтер-офицером.
 — Разоружить этого рядового и связать!
 Голубь хладнокровно снес процедуру. Его швырнули на песок. Кепи слетело у него с головы, но никто его не поднял. Так он и лежал с непокрытой головой под палящим солнцем.
 — Вы четверо отведите его в форт! На час к столбу… — жестко выговорил капрал. — Доложите фельдфебелю, что рядовой покинул конвойный отряд!


2

 Солдаты со скукой наблюдали из окна за привычным зрелищем. До пояса раздетого Голубя привязали посреди двора к столбу. Подтянули за скрученные веревкой запястья так, чтобы кончики пальцев ног доставали до земли, потом закрепили веревку.
 Через пятнадцать минут Голубь потерял сознание. Тогда его отвязали, окатили водой. В течение часа он четырежды терял сознание и четырежды все начиналось сначала. Потом его отнесли в казарму и швырнули на кровать. Латуре наблюдал за наказанием с непроницаемым выражением лица. Пусть теперь валяется, негодяй. Если до вечера не придет в себя, отправится на день в изолятор…
 Латуре не поверил своим глазам, когда, зайдя через пятнадцать минут в столовую, увидел там сидящего за бутылкой вина Голубя, который весело наигрывал на гармошке…
 — Рядовой! — заорал Латуре.
 Тот вскочил. Фельдфебель продолжал тихим голосом:
 — Послушайте, рядовой. В связи с донесением Кобенского вас полагается на двое суток приговорить к pelote [ горбу (фр.) ], но господин капитан надбавил еще три дня, с двойным весом и двухчасовым бегом…
 Такого наказания не существовало. Никто не вынес бы этого. На самом деле pelote — это раз в сутки вода и хлеб и в полдень часовая пробежка с двадцатью килограммами камней в вещмешке. Однако Гардон, задавшийся целью избавиться от подозрительного солдата, потребовал для Голубя сорока килограммов, пяти дней и двух часов бега. Латуре ждал, что жизнерадостная физиономия рядового вытянется. Но не тут-то было! Глаза его оживленно заблестели, а рот расплылся в улыбке.
 — Что вы смеетесь?! Глупец! Прощайтесь с жизнью!
 — Разрешите обратиться, господин фельдфебель, благодарю за наказание.
 Голубя закрыли в карцер, грязную сырую камеру. Лавки там не было. Вот теперь он и в самом деле окочурится и развяжется с этой темной историей. Что за дело, в конце концов, мертвому человеку до каких-то там запутанных, подозрительных событий? Он сюда прибыл затем, чтобы его родные получили причитающиеся им по страховке десять тысяч долларов. Это произойдет сразу же, как только у него от жары случится кровоизлияние в мозг или закупорка легких, и кончено. Спасибо капитану, он разрешил все его проблемы. Однако принесенный надзирателем хинин он на всякий случай выкинул. Хотя теперь не так уж важно схватить малярию. Достаточно будет и pelote. Но подстраховаться никогда не помешает. К черту хинин.
 Днем, в пятидесятиградусную жару, взводный Батиста протрубил:
 — Pas de gymnastique… en avant… marche! [ Бегом… вперед… марш! (фр.) ]
 И Голубь побежал. Без особого труда. Легионеры в ужасе наблюдали из окна, как он бегает целых три четверти часа и лишь потом падает. Но через десять минут снова встает и бежит. Господи помилуй, целых полчаса! А потом три раза по пятнадцать минут. Латуре тем временем сидел где-то на складе и мрачно курил.
 О чем он думал, останется тайной.
 Словно какую-нибудь тряпку, втащили два легионера насквозь мокрого, потерявшего сознание Голубя в карцер и бросили его на грязный пол.
 Латуре увидел Аренкура на следующий день, когда его привели из карцера. Наконец-то парень сломался! Щеки ввалились, глаза утомленные, голос хриплый…
 — Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.
 — Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.
 — Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…
 Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.
 Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…
 Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!
 Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.
 Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!




 Глава двадцать первая




1

 Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.
 Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!
 Голубь собрал все свои силы и приподнялся.
 — Кончай… иди отсюда… сопляк!
 Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.
 Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.
 Голубь заснул.
 Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…
 Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…
 Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…
 У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:
 — Молчи, собака… не то!
 Вон оно что, тогда молчу…
 Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.
 С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.
 Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.
 — Только открой рот… свинья… зарежу!
 Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!
 — Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял
 Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?
 Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.


2

 Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.
 — Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.
 Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:
 Le sac, ma foi, toujours au dos…
 Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.
 Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.
 Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…
 И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'
 — Ребята… мое ружье… пропало…
 Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…
 Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.
 — Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…
 — Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…
 В дверь долбанули прикладом. Патруль!
 — Рядовой! Почему не явились на построение? Через пять минут в рабочей одежде на допрос!
 …Даже гармошка Голубя онемела. Лучший друг, поэт с головой как арбуз и плечами каменотеса отправляется после обеда на каторжные работы!
 Его приговорили к двум неделям, но это в конечном счете не имело значения. Его убьют в первый же день. Латуре разрешил ему напоследок поговорить с Голубем.
 Но тот не мог говорить. Только часто сглатывал слюну — что-то сжимало горло — и долго не выпускал руку друга из своей. А Троппауэр улыбался. Поминутно облизывая свой большой, клоунский рот. Он был такой безобразный и такой милый. Поглаживал в смущении сизую щетину на обезьяньем подбородке, переступал с одной косолапой ноги на другую — и наконец отдал Голубю пачку листков.
 — Мои произведения, — сказал он взволнованно, — избранный Троппауэр, сто десять опусов. Сохрани их. Это твой долг перед потомством…
 — Встать! — крикнул капрал, и Троппауэр ушел с конвойным отрядом.
 От места, где дорога сворачивала в лес, он пошел один. Через несколько минут поэт скрылся из виду. Все понимали: навсегда.
 Переваливаясь с ноги на ногу, Троппауэр все дальше углублялся в чащу. Лейтенант Илье в тот момент как раз наблюдал за арестантами, заливавшими расчищенный участок земли холодным битумом.
 — Рядовой номер тысяча восемьсот шестьдесят пять прибыл на две недели на каторжные работы.
 Лейтенант отметил что-то у себя в блокноте и кивнул.
 — Идите к бунгало. Троппауэр пошел…
 Вскоре офицер перестал различать его спину за толстыми деревьями. Илье вздохнул. Он знал, что никогда больше не увидит этого солдата. Ужасно. И ничего не сделаешь. Дорогу нужно построить любой ценой.
 …Троппауэр еще издали разглядел насмешливую и зловещую толпу арестантов возле бунгало. В груди заныло…
 Какой— то здоровенный тип угрожающе помахал ему кулаком. У этого полуголого Тарзана был костлявый, лошадиный череп и борода Деда Мороза, спускавшаяся до самого пояса. В руках он подбрасывал дубинку.
 — Братцы! Еще одним солдатом меньше… — воскликнул Тарзан. — Но его надо будет подальше зарыть, а то прошлый приманил сюда гиен.
 И он пошел навстречу приближавшемуся поэту, чтобы первым ударить его. Не сбежать ли, мелькнула у Троппауэра мысль. Но куда? Кругом непроходимая чаща. И он продолжал идти прямо на каторжника.
 — Собака! Дерьмо, кровопийца! — выкрикнул похожий на Деда Мороза дикарь и поднял дубинку. Но кто-то схватил его за руку и отшвырнул в сторону, словно кулек с леденцами.
 — Этого человека не трогать!
 Одетые в лохмотья, полусгнившие скелеты все ближе подступали к ним, что-то угрожающе восклицая…
 Перед Троппауэром, расставив руки, стоял корсиканец Барбизон.
 — Это тот самый легионер, который дал воды, чтобы я напоил тебя, Грюмон. Это он дрался из-за нас с Жандармами. Тот, кто его хоть пальцем тронет, будет иметь дело со мной. Клянусь Мадонной…
 Сама по себе угроза корсиканца не возымела бы никакого действия. Полуголый Дед Мороз отступил лишь тогда, когда услышал, что солдат дал воды арестанту. Эти едва живые, полупомешанные люди в своем истерическом состоянии с легкостью переходили от оголтелой злобы к чувствительности. Теперь они хлопали Троппауэра по плечу и подмигивали ему.
 Могучий поэт высвободился из их объятий и, улыбаясь во весь рот, сказал:
 — Тогда, с вашего позволения, я прочитаю вам мои стихи, — и вытащил из кармана грязный листок бумаги. — Гюмер Троппауэр. «Рассветные розы над Сахарой».
 Арестанты испуганно смолкли.
 Голубь до крови был искусан москитами, но хинин по-прежнему летел в мусор. Он не выпил ни грамма. В отличие от Рикайева, который, остерегаясь малярии, принял такое количество хинина, что начал глохнуть. Голубь же с готовностью подставлял себя комарам, поскольку знал, что попасть в лазарет с малярией равносильно смерти.
 Но вечером в столовой его опять терзал отнюдь не жар, а невыносимый голод. А когда наконец принесли ужин, Рикайев вдруг забился в лихорадке на полу, подскакивая чуть ли не на полметра, и его стиснутые зубы скрежетали так, словно терлись друг о друга два шершавых камня.
 Стоило врачу лишь взглянуть на датчанина, как он тут же, махнув рукой, определил: «Малярия…» И Рикайева унесли…
 «Честное слово, судьба дурачит меня, — с горечью подумал Голубь. — Но мне все равно надо умереть!» — твердил он про себя, заглатывая огромными кусками ужин.
 Бедный Троппауэр! Его стихи Голубь убрал в клеенчатый мешочек, в котором хранил бумажник Гризона и костяной жетон с цифрой 88.
 В столовую тем временем приплелся Главач. Он только что оправился после приступа лихорадки, который приняли за тиф. Мучимый угрызениями совести, Главач робко подсел за столик к Голубю. Он на самом деле был сапожником. Два года назад он поджег свою мастерскую, и страховая компания добилась его заключения. Выйдя из тюрьмы, Главач вступил в легион, и ему даже в голову не приходило, что фантааер Голубь подозревает в нем в связи с кражей рубашки переодетого майора секретной службы.
 Гелубь щелкнул под столом каблуками и подмигнул. Он только сейчас сообразил, что не видел Главача после того, как узнал, что тот майор Ив. Конечно, этот мнимый сапожник ни о чем не догадывается, ведь он был в беспамятстве. Голубь еще раз подмигнул испуганному Главачу и, наклонившись к самому его уху, прошептал:
 — Я все знаю…
 Сапожник побелел… Сейчас история с рубашкой выйдет наружу!
 — Не понимаю… — дрожащими губами едва смог выговорить он.
 Голубь снова подмигнул и значительно произнее шепотом:
 — Рубашка!… Вы проговорились в бреду… Главач весь задрожал и уцепился за стул.
 — Умоляю… я… я… если узнают…
 — Можете на меня положиться… Я человек слова…, И отличный сыщик… Уж поверьте мне…
 — Прошу вас… — лепетал Главач, — мне Шполянский велел… я, правда, ни при чем…
 — Хорошо-хорошо… Главное, что вы можете на меня рассчитывать. Я чуть было не стал морским офицером. Темляк у меня отобрали, но любовь к родине нет. Vive la France… — И он приложил палец к губам. — Я умею молчать. Но еще раз повторяю: можете на меня рассчитывать. До свидания… господин майор!
 И он выпорхнул за дверь. Главач сидел ни жив ни мертв и вытирал ручьями лившийся с него пот. Господи… Ну и влип он в историю, если этот парень действительно сошел с ума.




 Глава двадцать вторая




1

 Физиономия капитана Гардона окончательно приобрела зеленовато-коричневый желчный оттенок, тот противоречивый колорит, который дают жаркое солнце и стремительно развивающееся малокровие, — сочетание восковой бледности и креольского загара. Голова у него трещала целыми днями, и лишь обилие водки помогало как-то скрасить эту убийственную службу.
 От безделия, бессильной злобы и раздражения Голубь стал для него настоящей манией. Еще в пустыне Гардон вбил себе в голову, что «этого подозрительного типа» необходимо уничтожить. А ему то и дело докладывают, что он как ни в чем не бывало перенес очередную смертельную пытку! Гардон бесился, что, несмотря на травлю целой команды унтер-офицеров, Голубь все еще жив, это здесь-то, где смерть раздают направо и налево! Ненависть к легионеру, которую Гардон объяснял себе бдительностью, поглотила капитана целиком, он даже забыл о других своих горестях.
 Вот и сейчас Голубь попался ему на глаза. Идет и свистит! Гардон как рявкнет:
 — Рядовой! Где ваш ремень?
 Голубь стоит перед ним на раскаленном плацу форта.
 — Я сейчас отдыхаю, mon commandant, — отвечает с»н.
 — Где ваш ремень, я спрашиваю?
 — После бега с выкладкой я всегда оставляю его сушиться, чтобы воск не расплавился.
 — Доложите взводному, что вы вышли во двор без ремня. Rompez! [ Здесь: петля (фр.). ]
 Кобенскому доставляло кучу хлопот то, что этот легионер все еще вертится под ногами. Он прекрасно понимал капитана, и уж никак не его молитвами Голубь по-прежнему оставался в живых.
 Он с искаженным от злобы лицом выслушал доклад Аренкура, потом гримаса перешла в какую-то зверскую усмешку.
 — Ну теперь я с тобой расправлюсь! Гнусная свинья! На двадцать четыре часа en crapaudine!
 Фельдфебель Латуре пошел к капитану: даже два с половиной часа «петли» — запрещенный срок. А двадцать четыре в этом климате означают не что иное, как мученическую смерть. Он не берет на себя такой ответственности. Однако капитан устроил ему настоящий разнос:
 — Мы с вами не в тылу! Здесь особые обстоятельства и многое делается против правил. Но иначе нельзя.
 Латуре пошел за пленником. Тот уже ждал его в рабочей одежде… и… nom du nom… улыбался!
 — Аренкур! Вас приговорили на двадцать четыре часа к «петле». Должен сказать, что я здесь ни при чем… И если… Что вы улыбаетесь! Осел! За двадцать четыре часа вы десять раз успеете умереть!
 «Господи, расщедрись наконец хоть на один раз! Хоть на один», — молился про себя Голубь и был определенно счастлив.
 Его повели на гауптвахту. Рядом с караульным помещением у ворот какой-то унтер-офицер колотил пряжкой Шполянского, господина графа.
 — Ах ты, собака! Заснуть на посту! Дерьмо… Из-за тебя господин лейтенант меня накажет, мерзавец… спать на посту!
 Слабые физически люди после еды часто впадают в тропиках в состояние полуобморочного сна. С этой сонливостью невозможно бороться, любые ухищрения напрасны. С окровавленным лицом Шполянский упал на землю.
 — Свяжите Шполянского на два часа заодно с другим негодяем.
 En crapaudine — средневековое наказание. У лежащего на животе человека связывают запястья и лодыжки и стягивают их так, до тех пор пока ступни не соприкоснутся с кистями. В такой позе человека заталкивают в яму и сверху закрывают.
 Лежа на животе в яме, Голубь чувствовал, как кровь бросается ему в голову, а сердце бешено бьется.
 Рядом с ним, тоже связанный, лежал, несчастный Шполянский. На солнце было выше пятидесяти градусов, что в Сахаре не редкость. Яму накрыли брезентом. Через полчаса в ней будет страшная жара.
 Хм… Кровь отлила от головы, а сердце бьется вроде бы нормально. Да, двадцати четырех часов может и не хватить, чтобы умереть…
 — Аренкур… — простонал Шполянский, — я не вынесу… двух часов…
 — Да брось ты! Два часа так даже в карты играть можно. Не говоря уже о губной гармошке.
 — Но у меня… расширение аорты…
 — А зачем было тащиться в Сахару, если ты такой нежный? Старайся не двигаться, тогда кровообращение замедлится и веревка не будет так сильно резать.
 — А ты… зачем… шевелишься?
 — Хочу умереть…
 Под брезентом становилось все жарче, а выдыхаемый двумя солдатами углекислый газ делал пребывание в этом пекле совершенно убийственным. От брезента несло жаром, как от натопленной печки, но наружу тепла он не пропускал.
 — Аренкур… — выдохнул Шполянский, — послушай… Я должен рассказать тебе… что знаю… Сказать тебе… кто я… перед смертью…
 — Офицер гвардии и растратчик или маркграф и убийца. Все едино…
 — В Польше я был государственным человеком…
 — Министерским советником?
 — Нет… Палачом…
 — Прости, как ты сказал?
 Господин граф — палач? С его-то внешностью? Но почему? Почему бедный Троппауэр — вылитый палач — и поэт. А граф похож скорее на поэта, а палач… Да, неплохо у нас тут обстоят дела с таинственными незнакомцами.
 — Я был палачом… Это у нас наследственная профессия, передается от отца к сыну…
 — Не бери в голову…
 Шполянский глубоко вздохнул. Повернулся на другой бок, от чего ему стало немного легче.
 — Так слушай, Аренкур… хотя я ее и не достоин.,, я решил украсть у тебя рубашку…
 — И ты тоже?… Что, вся рота хочет ходить в моем белье? — Задохнувшись, он смолк. — Чертовски тяжело все-таки.
 — Один солдат вызвался добыть ее для меня… И добыл… но тут меня накрыл Пенкрофт. Он сказал, что, если я не отдам ему рубашку, он донесет… а ты знаешь… как здесь обходятся… с ворами… Я был в его руках…
 Фу, проклятье… Ну и жарища…
 — Он взял рубашку… А я, сумасшедший… открыл ему мою тайну… рассказал о моем изобретении… Ведь меня выгнали… за изобретение…
 — Нечего было изобретать… Государственный человек должен жить своим призванием…
 — Знаешь… Беда в том… что я относился к своему делу… как человек религиозный… Я… хотел казнить… без боли… я придумал одну вещь… Но они не согласились… А это… ужасно… когда человека вешают… поверь мне…
 — Ну.,, раз ты говоришь.,.
 — Я думал… если докажу им… они согласятся… и один раз попробовал… пока приговоренного еще не повели… на эшафот… но что-то не вышло… и меня выгнали… С тех пор я усовершенствовал изобретение… и живу лишь надеждой… отдать его на благо человеку… Преступник не должен страдать во время казни… Я затем и вступил в легион… чтобы тут… если встретится смертельно раненный или больной… испробовать…
 У Голубя вдруг мелькнуло подозрение.
 — Скажи! Ты все шептался с санитаром… Когда Малец лежал раненный…
 — Да… я с ним договорился… что если врач откажется… то он мне разрешит… попробовать…
 — Так это ты его убил?!!
 — Нет… Потому что… когда я собрался… Это такая длинная, изогнутая проволока… с зажимами. Зажимы съемные, и когда кладешь проволоку… на тело… каждый зажим… попадает на основную вену… Стержень специально так… изогнут… нажимаешь сверху на захват… и все зажимы закрываются… все вены… в секунду оказываются… перекрыты… сердце сразу останавливается… умирает мозг… дыхательные органы… все, больше не могу…
 — Ты мне про убийство расскажи, — задыхаясь, выговорил Голубь.
 — Санитар сказал… что Мальцу лучше… и есть надежда… и я не стал пробовать. Но этот мерзавец… стащил у меня… зажим… и… и… убил…
 — Пенкрофт?!
 — Он… — Шполянский взметнулся в воздух и с хрипом упал вниз. Потом с судорожным вздохом добавил:— Но у него есть еще одно имя…
 — Лапорте!
 — Д-да!… О-ох!


2

 Так, значит, Лапорте — это Пенкрофт? Кто бы мог подумать… О, какой же он дурак!… Ведь когда он играл в Мурзуке «Si I'on savait», Малец выкрикнул «убийца» и бросился на Пенкрофта…
 Голубь еще видел, как Шполянского развязывают и окатывают водой…
 Он уже умер или пока нет?…
 Его опять закрывают… Он чувствует на губах пену… Сколько, интересно, прошло времени? Кругом темно… Кровь с шумом стучит в виски, и… он теряет сознание… «Кончено… Слава Богу, наконец-то кончено…» — последняя рефлекторная мысль, мелькнувшая у него в мозгу…
 Очнулся он на больничной койке. Над ним заботливо склонился врач. Вместе с капитаном. Рыжий санитар держит на вытянутой вверх руке лампу. Сзади фельдфебель Латуре. Что это? Он вынес все двадцать четыре часа?
 Ему льют в рот бренди. Сразу становится тепло, кровь приходит в движение. Черт бы побрал этот его несокрушимый организм!
 Полковой врач случает сердце.
 — Этот человек из железа. Сердцебиение уже ритмичное…
 — Фельдфебель… — говорит капитан, — когда больному станет лучше, проводите его в канцелярию… Желаю вам выздоровления, мой друг…
 Что?!. Что значит «мой друг»? И «выздоровления»? С каких это пор капитан так нежен с ним?… Что случилось? Или они все-таки сговорились со страховщиками, чтобы не дать ему умереть? Что опять за штучки?…
 Но у него пока нет сил говорить.
 А случилось вот что. В четыре часа дня Голубь потерял сознание. В половине пятого за ним пришел караульный отряд с капитаном во главе. С ними был полковой врач и санитар с носилками. Приди они получасом позже, Голубя уже не было бы в живых.
 Причина же в том, что Финли доложил больному Делэю о наказании, которому подвергли рядового, проявившего мужество во время марша.
 — Что?! — вскричал майор. — На двадцать четыре часа?! Унтер-офицер! Вызовите ко мне капитана!
 Гардон едва не бросился на Финли с саблей. Но майор заступился за лейтенанта.
 — Это я попросил Финли докладывать мне обо всех наказаниях, — сказал он. — Так что не в его власти было скрыть случившееся.
 — Ну что ж… По моему глубокому убеждению, это рядовой шпион. При назначении меня предупреждали, чтобы я присматривался здесь к подозрительным личностям, и поскольку я не могу доказать виновность рядового, а она несомненна, остается одно — уничтожить его! Что человеческая жизнь и служебные предписания по сравнению с высшими стратегическими интересами!…
 — Если все так, как вы говорите, — сказал майор, — надо было уже давно проверить вещи легионера. Финли, трубите построение и, пока люди будут на плацу, обыщите его вещмешок.
 — Я тоже пойду, — сказал капитан.
 …Развязав клеенчатый мешочек, они первым делом наткнулись на стихи Троппаузра. Потом нашли жетон майора секретной службы под номером восемьдесять восемь. Генштаб, управление «Д»…
 Гардон стал мертвенно-бледным…
 Сложив все вещи обратно, он принес маленький мешочек и его содержимое в канцелярию.
 — Так вы думаете… — пролепетал он.
 — Я думаю, — ответил Финли, — что в управлении «Д» генштаба в ранге майора служит лишь один офицер, Ив. Я думаю, что человек, которого вы приговорили к «петле», майор Ив.
 — Но… кто же… кто… приговорил его к «петле»?… Эй, фельдфебель!… Стража!… Врача и носилки!… — он быстро сунул Финли мешочек. — Прошу вас, закройте в сейф.
 Финли закрыл вещи в сейф и отдал ключи Гардону, который тут же отправился за Голубем.
 …Чувствуя необыкновенный прилив сил и именно поэтому опечаленный, Аренкур стоял перед капитаном.
 — Рядовой!… Тут некоторые скоты гнусно обращались с вами. Они будут наказаны. Латуре навечно пойдет в конвой, а двух унтер-офицеров я отправил в одиночку. — Немного тише Гардон добавил: — Меня предупреждали при назначении, что моя помощь может понадобиться некоторым доверенным лицам… Передо мной раскрыли карты, поскольку… у меня есть стратегическое чутье… Скажите мне, какие у вас пожелания, и я все исполню…
 Голубь ничего не понял из речи капитана, но, не колеблясь ни секунды, выпалил:
 — Моего друга Троппауэра послали на каторжные работы…
 Гардон опять побледнел. Дьявол, еще один из секретной службы. Не хватает ему вляпаться здесь в историю, вроде капитана из Айн-Сефры… Фу, как неприятно!
 — Почему вы не доверились мне раньше, май… рядовой? Этот человек наверняка уже мертв… Виной тому жестокость Латуре и в первую очередь Финли… — Капитан снял трубку. — Караул?… Пусть конвой передаст арестантам, что они не получат ни капли воды до тех пор, пока не пришлют посланного на каторжные работы легионера. По крайней мере сообщат о его судьбе… — Он положил трубку и направился к сейфу. — Мы тут хранили некоторые ваши вещи… Если угодно, вы можете взять их… Я не хотел, чтобы они попали в чужие руки.
 Гардон в изумлении отступил. Отделение сейфа, где лежал клеенчатый мешочек, было пусто.




 Глава двадцать третья




1

 — К сожалению, вещи исчезли, — сказал капитан Голубю, — но если у вас есть какая-либо нужда… можете смело мне сказать…
 — Мне бы, господин капитан… в первую очередь с Троппауэром…
 — Ах да, этот второй солдат… — Зазвенел телефон, Гардон снял трубку. — Да? Прекрасно. Пусть конвой выделит патрульных, и они немедленно приведут его в форт. — Положив трубку, он с удивлением посмотрел на Голубя. — Небывалый случай. Солдат по фамилии Троппауэр жив. Если хотите, можете пойти встретить его…
 — Ура! — воскликнул Голубь, позабыв обо всем на свете, и бросился бежать…
 Троппауэр вернулся слегка похудевший, но улыбающийся и почти не обремененный одеждой. Они с Голубем долго обнимали друг друга.
 — Как тебе удалось остаться в живых? — спросил Голубь.
 — Очень просто. Меня не убили, — радостно сообщил поэт. — Видишь, как полезно иногда дать по морде жандарму. У меня до сих пор руки чешутся, когда вижу этого расфуфыренного Бенида Тонгута. Тот бандит с Корсики, которому я дал воды, составил мне протекцию. Он похлопотал перед одним полуголым господином, чтобы меня не убивали… Но… знаешь… Есть один щекотливый вопрос… Эти каторжники так странно себя вели…
 — Неужели не слушали тебя, когда ты читал стихи?
 — Нет, это дело я уладил довольно легко, но они… понимаешь… хотят бунтовать…
 — Что?!
 — Я толком ничего не знаю. К ним там ходил один пигмей. Они в лесу живут… К каторжникам должно прийти племя сокота. Надо только дождаться, когда Нигер спадет. Тут-то каторжники и восстанут. В форте многие солдаты об этом знают… Кобенский замешан в дело и этот Хильдебрант.
 — Ну а как же с водой?… Вода ведь у офицеров.
 — Должен кто-то приехать и привезти подрывника, Они взорвут трубы и получат доступ к воде.
 — Что же нам делать?… Если выдать каторжников, мы можем навлечь беду на многих легионеров. Но я все-таки французский кадет…
 — А я художник, а художники известны своей любовью к родине. Черт его знает, что тут можно сделать. Доносить на товарищей, конечно, нехорошо…
 — Я знаю, что мы сделаем. Мы посоветуемся с одним майором. Я тут разоблачил переодетого майора. Ему можно довериться.
 — Кто такой?
 — Главач! — торжествующе ответил Голубь.
 — Никогда бы не поверил… — удивился Троппауэр. — Сапожник Главач?… Лучше ничего не мог придумать.
 Они пошли к Главачу, который горевал в столовой за бутылкой вина… Голубь подсел к нему за столик.
 — Беда… — зашептал он Главачу в ухо. Тот побледнел.
 — Так я и знал, что этот Шполянский продаст… — сказал он, решив, что поляк доложил о краже рубашки по начальству.
 — Речь не о том. Вот Троппауэр, ему вы можете доверять, он поэт. На послезавтра планируется восстание. Что ты здесь вертишься? — накинулся Голубь на подавальщика. — Принеси лучше бутылку вина.
 Темнокожий юнец отошел к стойке и стал наливать в бутылку вино.
 — Не понимаю… — сказал Главач. — Чего вам от меня нужно?
 — Послушайте… нам необходим вам совет. Готовится бунт, солдаты хотят захватить форт…
 Мальчишка-араб принес вино и стал разливать его по стаканам.
 — Нужно что-то предпринять, — напирал Голубь. — Поймите, господин майор…
 — Но позвольте… — опешил Главач.
 — Прошу прощения… — опомнился Голубь. И опять в ярости зарычал на подростка: — Ты уберешься отсюда когда-нибудь?
 — Вы должны сказать нам, что делать, — подбодрил Главача Троппауэр.
 Тот нервно потер себе лоб. Знать бы, чего им нужно. Дрожащей рукой он поднес вино ко рту и залпом выпил.
 — Ну, первым делом… Кто зачинщики? И… еще… сколько тех, кто не бунтует?… — робко выговорил он в страшных терзаниях.
 — Отлично. Мы узнаем, кто замешан в бунте.
 — Или, — вступил в разговор Троппауэр, — найдем тех, кому можно доверять. Это уже половина победы.
 — Победа! Выпьем за победу, — оживился сапожник, поскольку пользовался любым случаем выпить.
 — На нашей стороне Надов и Рикайев, — начал перечислять Троппауэр.
 — И еще Шполянский, — продолжил Голубь. — У человека, получавшего пенсию, должна быть преданность государству. Потом доктор Минкус, тоже хороший парень, еще этот старый рубака Пилот…
 — За его здоровье! — с радостью выпил за Пилота сапожник.
 — Я знаю, о чем вы думаете, — самолюбиво посмотрел на Главача Голубь и снял рубашку, поскольку жара стояла невыносимая. — Вы планируете, что мы соберем верных людей и в случае необходимости восстановим порядок.
 — Что-то вроде того… — неуверенно поддакнул сапожник.
 — Каторжники все на их стороне и среди легионеров тоже многие, — вставил Троппауэр.
 — Я думаю, нам лучше сначала сделать вид, что мы тоже на их стороне, — сказал Голубь, — вы не согласны?
 — Ну почему же… — с муками выдавил из себя сапожник, — только… надо осторожней… За ваше здоровье!
 — Не беспокойтесь, — заверил его Голубь и надел рубашку. — Пойдем, — сказал он Троппауэру.
 Они дружно кивнули Главачу и пошли искать Пилота.
 — Умный человек, сразу видно, — сказал Троппауэр, когда они уже были во дворе.
 — Что ты хочешь… Майор секретной службы… Но этому Пенкрофту-Лапорте я бы с радостью свернул шею. Только Шполянского жаль впутывать в историю… Поэтому пусть пока походит на свободе… Ты что?
 Поэт смущенно потирал свой обезьяний подбородок.
 — Я знаю, тебе тяжело с ними расстаться, — сказал он, потупив взор, — но все-таки прошу тебя, верни мне стихи, которые я отдавал на хранение…
 Голубь молчал. Как сообщить поэту ужасную новость?
 — Друг, — сказал он наконец убито. — Мужайся…
 — Боже!
 — Стихи были в клеенчатом мешочке, и их украли… — Они стояли, не произнося ни звука. Поэт тяжело вздыхал. Голубь попытался утешить его: — Там еще был мой бумажник… с пятнадцатью тысячами франков.
 — Ах, что деньги! Негодяю нужны были… мои стихи. Какие тут могут быть сомнения, ведь он хотел убить меня из-за них… О…
 По щеке Троппаузра скатилась слеза…
 Они молча пошли рядом. Пилот был в спальне, в чем мать родила. Даже этого бывалого легионера измучил зной.
 — Послушай, старый вояка, — начал Голубь, — тут некоторые затевают грязное дело. Не знаю, как ты, а я даже в этом подлом месте останусь верным солдатом Франции. Что ты насчет всего этого думаешь?
 Пилот помедлил.
 — Чего вы хотите?… Если нужно драться, можете на меня рассчитывать, но никого предавать…
 — Об этом речи нет, — успокоил его Голубь.
 — Только драться, — мечтательно произнес поэт, облизывая губы.
 Потом друзья отыскали Шполянского, который в тот день вышел из больницы.
 — Послушай, — стал объяснять ему Голубь, — ты человек государственный и обязан быть верен родине. Позор всему заплечному цеху, если хоть один из его представителей окажется недостойным носить котелок и черный галстук.
 — Господа, — благородно заявил Шполянский, -вы можете положиться на меня. Моя верность вне сомнений. Я в своей жизни повесил не одного мерзавца, но только из любви к родине.
 — А также доказал, — продолжил поток восхвалений Голубь, — что можешь быть солдатом, даже если все веревки оборвутся…
 Минкус, Надов и выздоровевший после лихорадки Рикайев примкнули к ним. Их Голубь настроил в свою пользу признанием, что Главач — майор секретной службы и, по его сведениям, к ним следует карательный отряд. На Главача все теперь смотрели другими глазами, и многие даже с удовольствием оплачивали ему выпивку. Сапожник не понимал причины своей неожиданной популярности, но легко примирился с ней, ибо питал к вину самые нежные чувства.
 — Теперь пойдем в столовую, — сказал Голубь, поскольку пара-тройка людей у них уже была, а он видел, как давит на Троппауэра пропажа стихов. — Я тебе сыграю отличную песню.
 Но поэт продолжал мрачно идти рядом с ним и тяжело вздыхать.
 — Лучшие мои стихи украли. Там был мой эпос «Завтра рота тренирует кисти рук». Тебе он так нравился…
 Они сели за столик в углу. Им принесли вина, и Голубь полез в карман за гармошкой.
 Но ее там не оказалось.
 Вместо гармошки он вытащил бумажник Гризона с майорским жетоном, пятнадцать тысяч франков, блокнот и вырезку из газеты…
 Голубь глупо уставился на ворох вещей.
 — Что это? — спросил Троппауэр.
 — Вещи, которые… были в клеенчатом мешочке… Который пропал из сейфа… А теперь они в кармане!
 — Мои стихи! Они ведь тоже были там! — в волнении воскликнул поэт. — Смотри скорей в кармане!
 Но напрасно Голубь шарил. Стихов не было.
 — Нету… — пробормотал он. — Все отдал обратно… даже пятнадцать тысяч франков…
 — Так я и думал, — горько сказал поэт, — он знал, мерзавец, что ему нужно. Станет он цепляться за какие-то пятнадцать тысяч франков, когда у него есть почти все подлинники Троппаузра.
 Губы у него дрожали, а большие серые глаза влажно блестели…


2

 Голубь угрожающе поднялся.
 Так— так! Никто другой, кроме как мальчишка-араб, который постоянно вертелся возле стола вокруг снятой рубашки, не мог подсунуть ему вещи в карман! Но куда же подевался этот шпаненок?
 Голубь оставил Троппауэра и, ни слова не говоря, направился за стойку, к кухне. Там никого не было. Он пересек кухню. Вышел в небольшой, окруженный каменной оградой дворик, где чистили картошку и выливали оставшуюся от мытья посуды воду.
 Вот он! Стоит и чистит ботинки.
 Голубь схватил его.
 — А ну, признавайся, чертенок, не то сверну тебе шею! Как к тебе попали эти вещи?
 — Я все скажу… только отпустите меня… господин…
 Но стоило Голубю чуть разжать пальцы, как мальчишка выскользнул у него из рук и по узенькой тропинке помчался к дому. Голубь схватил его за запястье… Их руки едва не прищемило дверью. Но парень вырвался и влетел в комнату, где жил маркитант. Голубь надавил плечом на дверь, с легкостью выломал замок — и вот он уже на пороге.
 В живот ему уперся здоровенный унтер-офицерский револьвер, который подрагивал в трясущихся мальчишеских руках…
 — Только троньте, застрелю!
 Голубь с удивлением смотрел в отважно сверкающие глаза темнокожего подростка. Потом перевел взгляд на его руки. И обомлел. Там, где рука задела за дверь, кожа была белой и на ней виднелось треугольное родимое пятно! Призрак! Это вовсе не темнокожий мальчишка-араб, а белая женщина! Голубь в волнении отступил.
 — Извините… я не знал… что…
 Мальчишка проследил за его взглядом… И в испуге прикрыл на руке пятно. Стало тихо.
 — Ну и глупая я… — грустно сказала женщина. — Понятно было, что вы догадаетесь, если положить все обратно в карман…
 — Знаете ли, — небрежно махнул рукой Голубь, — я со всем этим делом стал первоклассным сыщиком. Так что извольте принять это к сведению. А теперь скажите мне, кто вы. Потому что я упорно не хочу верить в привидения… Женщина на секунду задумалась.
 — Магда Рюсель… Исследователь, которого подло убили, был моим отцом, а мать позже… вышла замуж за доктора Бретая.
 — Теперь все ясно… потому вы так похожи на нее… и это родимое пятно…
 — Прошу вас… Я сейчас ничего не могу вам рассказать. Я долго думала, что вы… предатель. Например…когда просила часы… там, в оазисе. Вы ведь помните?…
 — Смутно… — недовольно ответил Голубь и закашлялся…
 — Потом я убедилась благодаря одному человеку, что вы… абсолютно… порядочный и…
 Голубь с сияющими глазами шагнул к ней и взял за руку.
 — Я давно ждал этого разговора… И должен вам. сказать…
 — Нет, не говорите ничего, — перебила его девушка и пунцово покраснела.
 — Ах да… конечно… часы… если угодно…
 — Ничего… Держите их у себя… но прошу вас, — ома добавила с искренней тревогой, — будьте осторожны, вас за них хотят убить…
 — Но почему-то все никак не убьют! — огорченно воскликнул Голубь.
 Запела труба. Отбой.
 — Когда я вас увижу?… — быстро спросил Голубь.
 — Возможно… еще представится случай… Позвольте мне самой решить. Я сейчас не принадлежу себе, но обещаю вам, что скоро увидимся…
 Девушка не стала бы противиться, если бы Голубь поцеловал ей руку. Но у него, кажется, и в мыслях такого не было.




 Глава двадцать четвертая




1

 Было видно, что солдат форта охватило какое-то странное беспокойство. В углах перешептывались. Безжалостный Кобенский ходил с рядовыми чуть ли не в обнимку, а те злобно косились на Латуре и Батисту и шушукались за их спинами.
 Вечером Финли докладывал больному Делаю о донесениях унтер-офицеров. Стоило майору почувствовать себя лучше, как офицеры собирались в его комнате на чашку чая, ибо даже в своем крайне немощном состоянии Делэй оставался душой гарнизона.
 — В периоды засухи они всегда беспокойны, — сказал он, когда Финли покончил с докладом. — А может быть, действительно что-то замышляют от тоски… но в любом случае у нас есть такое оружие, как вода… в этом адском пекле жажда прикончит их за полдня…
 — А вы не думаете, — заметил Гардон — что они все-таки могут найти способ вскрыть сейф?…
 — Это исключено… — ответил Делэй, с трудом переводя дыхание. — Его можно… только взорвать… Именно поэтому… на складе гарнизона… нет тринитрофенола.
 Делэй откинулся на подушки.
 — Успех… зависит от понимания… в каких случаях вам следует применять безжалостную строгость… а в каких… посмотреть на что-то сквозь пальцы… Это нужно знать… Теперь оставьте меня… я должен отдохнуть…
 Он устало закрыл глаза.
 В конторе офицеров поджидал какой-то толстый мужчина в штатском.
 — Я доктор Бордан. Мы к вам из Тимбукту с бригадой Красного Креста. Нигерийская миссия получила разрешение провести среди каторжников медицинское обследование.
 Гардон просмотрел бумаги. Разрешение на имя доктора Бордана и его спутников, уполномоченных провести в провинции Нигер анализы крови с целью воспрепятствовать распространению сонной болезни, было составлено по всем правилам.
 Гардон подписал его и распорядился, чтобы конвой проводил бригаду до леса.
 Доктор Бордан вернулся к машине и сел за руль. Кроме него, там находились еще двое.
 — Все в порядке, — сказал Бордан своим спутникам. Это были Лорсакофф и Маккар.
 В салоне автомобиля лежало несколько больших свертков с эмблемой Красного Креста. Целых пять упаковок тринитрофенола.


2

 Утром Шполянский отозвал Голубя в сторону.
 — Сегодня после обеда начнется, когда будет сменяться конвой. Вроде бы каторжники раздобыли оружие и взрывчатку. Сейф взорвут. Конвой примет их сторону. Кобенский тоже с ними,
 — Подонок.
 — Не только он. Чуть ли не все солдаты с ними заодно. Нервы не выдерживают этого безделья, однообразия, этой удушливой жары, они готовы идти на верную гибель только ради того, чтобы хоть что-то делать. Я знаю, я одно время занимался психологией.
 — Это ты правильно сделал… А скажи, может, стоит предупредить Финли… или нет?… — размышлял Голубь.
 — На мой взгляд, поздно. Людей озлобили. Здесь для этого совсем немного требуется. Теперь все будет идти как идет, события покатятся лавиной, все быстрее и быстрее. Это я в одном романе вычитал.
 — Мы сделаем все, что в человеческих силах. Для начала устроим военный совет. Послеобеденный взрыв не должен застать нас врасплох.
 Голубь пошел искать Главача и Троппауэра, которого он решил позвать на военный совет.
 Пора засухи вступила в свой последний, самый страшный период. Тяжесть воздуха была почти осязаемой, кости ломило, полуденный ветер доводил людей до исступления.
 Днем в канцелярию явился Илье, и с ним каторжник, Барбизон. По приказу лейтенанта конвой пропустил его, чтобы дотащить до форта огромную сумку с инструментами. Илье сразу же поспешил к Гардону.
 — Этого человека зовут Барбизон. Его послала секретная служба. — Он передал капитану удостоверение. В нем было написано, что за оказанные отечеству услуги бывший бандит помилован и назначен агентом секретной службы. В его обязанности входила сыскная деятельность в среде каторжников.
 — Итак? — спросил Гардон, изучив документ. — Вы имеете что-нибудь доложить?
 — Более чем, — ответил бандит. — Сегодня начнется бунт. К арестантам под видом бригады Красного Креста нроникли умелые организаторы. Они привезли с собой тринитрофенол.
 Гардон побледнел.
 — Бунт, — продолжал Барбизон, — невозможно предотвратить. Недовольство умело подогревается. План был разработан еще в Оране. Их людей большинство и среди туземцев, и среди жандармов, и среди каторжников, да и в конвойном отряде тоже. Верных солдат не наберется даже на один патруль. Но самое опасное, конечно, тринитрофенол. Если они взорвут трубу в том месте, где она ответвляется к нам, мш останемся без воды. Кроме того, к арестантам часто наведывается какой-то туземный вождь и обещает им поддержку племени сокота, которое придет с того берега Нигера, а в случае если они займут форт, то и выведет их тайной тропой к Верхней Гвинее.
 Гардон в страхе тер подбородок. Все это звучало крайне неутешительно. Первым подал голос Финли:
 — Батиста!
 Когда итальянец вошел, он отдал приказ:
 — Распорядитесь, чтобы Латуре выставил четыре пулемета и подготовил двадцать пулеметных лент.
 Капрал спешно удалился.
 — Вечером, на световой сигнал, каторжники, объединившись с конвоем, ворвутся в форт и быстро расправятся со всеми, кто станет оказывать сопротивление…
 — Илье, — сказал Финли, — будьте любезны, отдайте приказ, чтобы закрыли ворота, и попросите Латуре втащить пулеметы на бруствер, вы с Барбизоном ни во что не вмешивайтесь, что происходит внутри, ваше дело следить и, когда конвой с каторжниками подойдет к стенам форта, открыть по ним безжалостный огонь! Это единственное, что нас еще может спасти.
 Илье и Барбизон вышли. Гардон беспомощно молчал. Внутри у него все похолодело от страха.
 — Но почему же… — выговорил он наконец охрипшим голосом, — если они все знали.,, почему ничего не сказали? Мы ведь могли послать за пополнением… Спаги… добрались бы сюда из Тимбукту за неделю…
 — Мне кажется, — ответил Финли, — они намеренно не стали вмешиваться в события и позволили назреть бунту… Судя по всему, люди из секретной службы, следуя за сокота, хотят отыскать тот самый найденный Рюселем путь…
 Они помолчали. Вернулся Батиста с пулеметными лентами. Свалил их на пол. Он казался спокойным, но
 в любом случае зрелище было довольно тягостное: наблюдать, как он проверяет патронные гнезда.


3

 Голубь с Главачем и Троппауэром держали последний военный совет. Естественно, за бутылкой вина, будто они всего лишь невинно развлекаются.
 — Мы можем рассчитывать на шестнадцать человек, — сказал Голубь. — Заговорщики предлагали нам присоединиться, но мы дали уклончивый ответ. Что делать дальше?
 — Дальше… — неуверенно протянул сапожник, — хорошо бы, наверное… узнать… чего они хотят… И потом… что могут шестнадцать человек… против стольких… Я не знаю… по правде сказать…
 . Сапожник не знал и того, зачем вообще нужно усмирять бунтовщиков. Но поди здесь поспорь с двумя сумасшедшими…
 — Сегодня вечером, — сказал Троппауэр, — конвой вернется с каторжниками. Им из форта будет дан сигнал.
 Вошел Пенкрофт и пристально посмотрел на них.
 — Чего шепчетесь? — вызывающе произнес он. — Послушай, Аренкур! Пора бы тебе понять, что ты зря стараешься. Надеюсь, все ясно?! Других это не касается. Только тебя. Просто обидно за такого умного человека.Поздно уже шушукаться. Понял?
 — У меня такое чувство, Пенкрофт, — радостно ответил Голубь, — что мы с тобой в скором времени подеремся. Ты силач и прекрасный боксер, а для меня нет большего счастья, чем выбить зубы такому…
 Пенкрофт окинул его насмешливым взглядом и вышел.
 — Будешь его лупить, обязательно предупреди меня, — сказал Голубю Троппауэр. — Я тоже хочу отвесить ему парочку оплеух.
 — Еще один вопрос, — обратился Голубь к Главачу. — Что делать, когда заваруха начнется?
 — Прошу вас… мне не хотелось бы… давать… советы…— с мукой ответил сапожник. Что им от него нужно? Не желает он тягаться со столькими бунтовщиками! — Самое правильное… по-моему… — промямлил он наконец, — вытащить из подвала… ром и вино… потому что… все равно там всего много…
 Голубь вскочил.
 — Гениально! Потрясающе!…
 Сидевшие неподалеку солдаты уставились на него, поэтому немного тише он добавил:
 — Благодарим вас. Блестящая мысль. Именно так… ром!
 Знать бы, чего он радуется, недоумевал Главач. Если вспыхнет бунт и их всех перебьют, так хоть напиться сначала, мысль самая простая. Но почему гениальная?
 — Ты понял? — спросил Голубь Троппауэра, когда они вышли во двор. — Первоклассная идея. Когда начнется заваруха, мы взломаем погреб. Пейте себе на здоровье все, кто есть в форте, а мы сами пить не будем.
 — Ну разве что хлебнем по глоточку, — вставил поэт. — Если уж…
 — Нет! Мы должны оставаться трезвыми, — решительно возразил ему Голубь.
 И покинул Троппауэра. Он уже четыре дня не видел Магды. Утром рядом со своей тарелкой он нашел маленькую записку. «Жду вас в пять» — значилось в бумажке.
 Было как раз пять часов. Голубь поспешил в комнату за кухней. Когда он подбежал, дверь тихонько приоткрылась. Магда ждала его.
 Голубь расплылся в улыбке. Вместо мальчишки-араба, его принимал призрак в белом костюме. Красивая, грустная женщина, которая пела в пустыне.
 — Нам нельзя здесь долго оставаться… — сказала Магда Рюсель. — Не стоит рисковать.
 Первым делом Голубь поцеловал ей руку.
 — Будьте спокойны, положитесь на меня.
 — Вы знаете, что в форте готовится бунт?…
 — Знаю, — отмахнулся Голубь. — Так и быть, открою вам, что Главач не сапожник, а майор французской секретной службы. С его помощью мы в два счета расправимся с бунтовщиками.
 Плача и смеясь, Магда взяла Голубя за руку.
 — Ради Бога, ничего не предпринимайте, вы такой безрассудный и легкомысленный ребенок…
 — Ошибаетесь, — самонадеянно возразил ей Голубь. -Те времена давно прошли. Лучше расскажите что-нибудь о себе…
 — …Вы уже знаете, что я дочь Рюселя. Мой бедный отец был нервным, своенравным человеком. Добрым, гениальным, но необузданным, легко впадающим в ярость… Из-за него я в шестнадцать лет ушла из дома. Мы не могли ужиться. Я тоже, как и мама, стала актрисой… Потом разыгралась эта трагедия… Отец пропал… Сейчас я уже знаю, что его убили. Маме навязали в этой истории некрасивую роль, будто бы она обманывала своего второго мужа, доктора Бретая. Мама давно любила Бретая и была несчастна с моим отцом, но оставалась ему верна. Поэтому я решила доискаться до правды. Я вступила в эту страшную борьбу, чтобы восстановить честь моей бедной матери. Но великое открытие отца — найденный им путь через пустыню — оказалось неотделимо от всей этой трагической истории. Я сражалась в одиночку, только старый слуга, который ушел когда-то со мной из отцовского дома, метис Махмуд, был рядом. Это его вы видели однажды в качестве лакея, а в другой раз как заклинателя змей в Мурзуке. Я и сама проделала немалую работу, я все-таки актриса, умею гримироваться. Я следила за теми, кто был с отцом в экспедиции. Я понимала, что преступник — кто-то из них. Чтобы проникнуть на окраину, где европейская женщина не может остаться незамеченной, я надевала бурнус, красила кожу коричневой краской и, чтобы меня уж совсем невозможно было узнать, надевала мужскую маску… Если вы помните старого араба в саманке, на авеню Мажента… Голубь чуть не упал.
 — Что?! Тот безобразный, дряхлый старик?… Это были вы?… И бороду приклеили?… О-ля-ля! Вон оно что! То-то я не видел, как вы вошли в дом, из которого вышли! Вы сидели в бурнусе… с бородой! А пока я пришивал пуговицу, переоделись в женский костюм и выскочили… А я-то за вами бежал, я-то все никак не мог понять… Так, значит, вы были тем старым арабом!
 — И Абу эль-Кебир — тоже я, тот щуплый старикашка с трахомными глазами, длинной седой бородой и пронзительным голосом…
 Голубь опять разинул от изумления рот. Потом притянул к себе девушку и поцеловал.
 — Не сердитесь, — бормотал он, — вы спасли мне жизнь! Даже поцелуем я не смогу выразить вам свою благодарность…
 — Больше не надо… выражать свою благодарность… Махмуд сопровождал меня повсюду как заклинатель змей. Когда он понял, что гадюку украли и в то же время у вас пропала рубашка, он предупредил, что может случиться, но он считал вас предателем, а я… я уже тогда… Словом, я начала сомневаться. Потому и вылила на вас водку… — Магда отпрыгнула. — Нет, прошу вас, сейчас не время выражать благодарность… Вот такая история…
 — А часы?…
 — Да, часы… в них спрятана карта местности, где проходит найденный отцом путь, но никто не может разгадать их тайну.
 Они замолчали. Голубь взял девушку за руку, и она не отнимала руки.
 — Может, стоит еще раз взглянуть на часы? — спросил Голубь. — Вдруг что-нибудь придумаем… Постойте! Вспомнил… Бедный Малец мне что-то писал.
 Листок, на котором писал больной, так и лежал у него в кармане. Он совсем забыл о нем. Магда выхватила у него из рук бумажку и в волнении прочитала:
 — «За нами следят. Если вы хотите узнать точное время, поставьте стрелки днем и внимательно следите за секундной стрелкой. В полночь будет точное время…» Господи Боже мой, — дрожащим голосом прошептала девушка, — как можно быть таким легкомысленным. Ведь это крайне важно… Давно надо было сказать…
 Она подошла с часами к окну и щелкнула крышкой. Солнце осветило треснутый циферблат. Магда покрутила завод… Вдруг обнаружится какой-нибудь тайник… Долго крутила, но напрасно…
 — Идея! — воскликнул Голубь. — Там сказано: «В полночь будет точное время…» Поставьте обе стрелки на двенадцать. Это как раз полночь…
 — Сейчас…
 Магда быстро завертела стрелками. Когда они одна за другой достигли двенадцати, подождала. Ничего… Вздохнув, она отдала часы Голубю.
 — Наденьте… И прошу вас, — молила она, пока он застегивал на запястье ремешок, — очень прошу… будьте осторожны, потому что…
 — Эй! Что здесь происходит?! — с криком ввалился в комнату Пенкрофт. — Смотрите-ка! Любопытно!
 Голубь расстроенно повернулся к Магде.
 — Простите меня, Магда, но я вынужден избить этого господина до потери сознания… Хотя и понимаю, что неприлично вести себя подобным образом в присутствии дамы… — И поскольку Пенкрофт тем временем подошел совсем близко, Голубь закатил ему такую пощечину, что он врезался головой в шкаф, проломил его ветхую дверцу и вместе со всеми вещами рухнул на пол.
 Однако тут же вскочил и бросился на Голубя. Хук слева, хук справа — и Голубь сразу понял, что перед ним свой человек. Кулаки Пенкрофта обрушивались ему на голову, подобно кувалде.
 Магда испуганно забилась в угол и, чтобы не кричать, зажала ладонью рот.
 Противники неистово колотили друг друга. Удар в челюсть — и Голубь отшатнулся назад. Но тут же боднул Пенкрофта головой в живот, наскочил на него и заехал кулаком в нос. Обливаясь кровью, они пинали и молотили друг друга. Но вот блеснул кинжал… Магда тихо вскрикивает… Голубь отскакивает — но поздно, Пенкрофт бьет. Голубь перехватывает его руку. Они борются… Если американец вырвет руку с ножом — Голубю конец… Левой рукой он бьет снизу в челюсть… Гангстер откидывается назад. Еще пинок… Пенкрофт шатается, не в силах высвободить руку. С размеренностью автомата Голубь наносит левой рукой еще один удар… и еще один, по носу, по губам, в челюсть — Пенкрофт валится на пол… Пинок… Не двигается… Запыхавшийся Голубь поворачивается к Магде.
 — Я думаю, на время стоит забыть о наших разногласиях, — говорит он. — Первым делом свяжем нашего голубчика и отложим его куда-нибудь в сторонку до поры до времени… Это не помешает…
 Произнося все это, Голубь уже сорвал с какого-то тюка веревку и крепко-накрепко связал Пенкрофту руки, ноги, заткнул ему рот и закатил под кровать.
 — Готово! Можем идти. Я потом пришлю сюда Троппауэра, он записался на несколько ударов… — Только теперь Голубь заметил, что Магда борется с дурнотой. Он нежно обнял ее за плечи. — Не принимайте близко к сердцу всю эту возню!
 — Не думайте, что я слабонервная. Но столько всего произошло, и потом, этот климат… Даже меня он убивает… А ведь я выросла в Африке…
 — В любом случае для женщины это слишком. Обещайте мне, что на время бунта вы ляжете отдохнуть…
 — Вы сошли с ума? — спросила Магда, пораженная тоном Голубя: он говорил о бунте, словно о каком-то маленьком недоразумении. — Не исключено, что всех нас перебьют и…
 — Бросьте, пожалуйста… — отмахнулся он, улыбаясь и наспех приводя себя в порядок, — мы все быстро уладим… Не понимаю, зачем из мухи делать слона. Одна хорошая шутка — и мятежу конец… Они же отличные парни, просто несколько мерзавцев задурили им головы. Тем надавать тумаков, и готово дело… Может, вообще никакого мятежа не будет… И пожалуйста, если мы больше не увидимся…
 — Скажите… Почему вы так хотите умереть? Если вас смущает мой вопрос, не отвечайте.
 Голубь помрачнел. Как он мог забыть об этом… А ведь дома срочно нужны деньги… Ну да теперь все одно…
 — Мадемуазель Рюсель… К сожалению, настала минута, когда я вынужден задуматься. До этого все было просто. Речь шла только о моей жизни. Теперь положение серьезнее. На карту поставлена моя солдатская честь. Дело в том, что после моей смерти моя мать и сестра были бы обеспечены на всю оставшуюся жизнь страховкой. Одно могу вам сказать: если мне и случалось когда пожалеть о своей жизни и немного испугаться мысли о смерти, это бывало в те минуты, когда ваша покойная, но очаровательная персона являлась мне в пустыне. Ибо у меня есть серьезное подозрение, что я по уши в вас влюбился…
 Они замолчали. Было жарко, как в котле, за стенами форта араб из туземного отряда выводил гортанным голосом какую-то монотонную мелодию. В воздухе было черно от роящихся на каждом шагу жирных, жужжащих мух. Это была отвратительная кошмарная Африка, с ее угнетающей, невыносимой, жгучей жарой… И все-таки стоило им встретиться взглядами, как лица их осветились улыбкой и Голубь привлек Магду к себе…
 — Если вы разгадаете тайну часов, — шепнула девушка, нежно прижавшись к нему, — то станете… баснословно богатым… Можете получить хоть миллион франков… А можете и больше… План Рюселя стоит столько, сколько за него запросят… Надо только отгадать загадку…
 — Часы — ваше наследство… Даже если я разгадаю тайну… Неужели вы думаете… что я присвою себе ваши деньги?… Вот если бы… — смущенно пробормотал Голубь, — мы могли поделить их… Но только так, чтобы вся сумма… была общей… Словом, чтобы деньги остались в семье…
 Магда опустила голову на плечо Голубя, и он нежно гладил ее по волосам. Так они и стояли. Думая о том, что их разговор бессмыслен: тайна часов неразрешима. Под кроватью что-то зашуршало: Пенкрофт пришел в себя, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой… Было слышно, как на заднем дворе кто-то выливает из бочки воду. Они стояли, глядя друг другу в глаза.
 В раскаленной полуденной тишине гулко прогремел выстрел.
 — Началось! Оденьтесь мальчишкой-арабом, так вы будете в безопасности… Мне надо бежать…
 — Но…
 Голубь стремительно прижал к себе девушку, поцеловал и умчался.


4

 Батиста и Латуре притащили пулеметы в канцелярию. Сначала пришел Батиста и свалил тяжесть на пол. Лейтенант вопросительно поднял на него глаза.
 — Некому доверить.
 Тут подошел Латуре. Он — в отличие от Батисты — нашел верного солдата. Но это нисколько его не успокоило. Ему помог дурачок Карандаш. Во всем гарнизоне остался лишь один человек, на которого можно было положиться, и тот слабоумный. Скаля зубы, Карандаш бросил пулемет и козырнул. Глаза его бешено вращались, и все лицо с глубокими морщинами у рта походило на клоунскую маску.
 Это был единственный солдат в Ат-Тарире, которому еще осмеливались приказывать. Он ухмылялся и часто дышал.
 Ситуация прояснилась. Финли сочувственно сказал последнему верному легионеру:
 — Там, возле двери, лавка, садись-ка, парень, и подыми.
 — Разрешите обратиться… чем?
 — Сигаретой.
 — Разрешите обратиться, какой такой сигаретой? У рядового нет сигареты.
 Несмотря на безысходность положения, Финли рассмеялся. Дал Карандашу сигарету.
 — Сними-ка, друг, со стены ружье. Не надо стоять на посту, садись себе, отдыхай, но, если кто войдет без разрешения, стреляй, не задумываясь. Понял?
 — Ага…
 И единственный надежный в гарнизоне солдат, полоумный Карандаш, гордо удалился, улыбаясь во весь рот.
 — Не попробовать ли, — подал голос Гардон, зажигая дрожащими руками спичку, — поймать… зачинщиков… остановить…
 Грянул выстрел.
 — Поздно, — сказал Финли.




 Глава двадцать пятая




1

 Трубач хотел дать сигнал тревоги, но у него вышибли из рук горн.
 — Брось! Кому это нужно! Хватит с нас!
 Борец Адрогопулос и Бенид Тонгут, главные сообщники Хильдебранта, увлекли недовольных во двор, чтобы они взяли в кольцо столпившихся легионеров.
 Озлобленные, смертельно усталые, взвинченные люди, к тому же через одного больные… Было уже шесть часов вечера, жара постепенно изнемогала.
 Хильдебрант вскочил на лавку.
 — Братцы! Хватит с нас Сахары! Мы не хотим сдохнуть в этой пустыне. Вырвемся отсюда вместе с каторжниками, которых так же, как и нас, обрекли на уничтожение! Скоро нам на помощь подойдет племя сокота и выведет нас всех тайной тропой к британским владениям. Там мы будем свободны. У нас нет других целей, кроме этой. Но мы должны обеспечить безопасность нашим спасителям. Поэтому мы вынуждены завладеть фортом, чтобы отсюда по ним не стреляли. Мы никого не тронем. Офицеры, если хотят, могут пойти с нами. С нами вместе или сами по себе, как им угодно. Но мы прикончим каждого, кто вздумает нам мешать! О воде можете не беспокоиться. До вечера нам хватит. А вечером у нас будет взрывчатка, чтобы разнести ящик над краном. Но если до этого дойдет, если нам не откроют шифр замка, пусть умрут все до одного, кто против нас! А пока мы не будем устраивать шум, не будем никого трогать… — Хильдебрант беспокойно поискал глазами Пенкрофта, но его нигде не было. Куда он мог подеваться? — Я сейчас пойду в канцелярию. Побеседую с господами офицерами. Меня может долго не быть. Вы спокойно ждите. Мы не хотим беспорядков и крови, мы хотим только выбраться из этого ада!
 — Правильно! — загудели легионеры.
 — Жандармы тоже на нашей стороне! Только трое из них, — продолжал Хильдебрант, — отказались присоединиться.
 Дюжий сержант Бенид Тонгут стоял в гуще мятежников. Все стали хлопать его по плечу. Барбизон с горящими глазами на бруствере потирал руки.
 — Пока я не вернусь, сохраняйте порядок! Если через час меня не будет, значит, со мной расправились. Тогда никому не давайте пощады! — закончил Хильдебрант свою речь и решительным шагом направился к главному корпусу.
 Солдаты зашумели.
 …Когда грянул первый выстрел, Латуре и Батиста были на лестнице, ведущей к канцелярии. Фельдфебель выхватил револьвер. Батиста тоже. Но тут кто-то прыгнул на них со спины — и они остались без оружия. Перед фельдфебелем стояли Голубь, Троппауэр, Шполянский и Надов.
 — Связать! — отдал команду Голубь. — Приступай, Шполянский!
 Поляк достал веревку и повернулся к бессильно клянущему их Латуре,
 — Вы позволите?… — вежливо осведомился он и с легко объяснимой ловкостью крепко связал фельдфебеля. Затем подступил к Батисте, словно желая пригласить его на танец. — Можно?…
 И прежде чем итальянец успел выразить свое несогласие, он был уже связан. Пленников оттащили в туалет.
 — Спокойно, дедуля, — уговаривал Латуре Голубь, — все будет в полном порядке, я хороший мальчик и позабочусь о вас. Вот только складируем вас ненадолго.
 — Знаете, Аренкур, — презрительно сказал фельдфебель, — до сих пор я думал, что вы просто недисциплинированный и самонадеянный тип. Я даже жалел вас, когда вы мучились в «петле». Но теперь я вижу, что вы самый обыкновенный предатель, подлый и трусливый, и я раскаиваюсь, если когда-нибудь сказал вам хоть одно доброе слово.
 — Ворчи-ворчи, старый. Я все равно знаю, что ты питаешь ко мне слабость. Можешь не отвечать, Голубь — хороший мальчик, он любит дяденьку фельдфебеля. Тронулись, дети мои.
 И они пошли в спальню. Здесь под предводительством Пилота собрался отряд Аренкура: Минкус, Главач, Рикайев и еще восемь надежных человек.
 — Дети мои! Мы поступаем в распоряжение майора Главача. Сейчас мы спустимся вниз и сделаем вид, что примкнули к бунтовщикам. А сами взломаем погреб, и пусть все хоть зальются ромом или чем там еще.
 — Верно! — с воодушевлением воскликнул Главач.
 — Вперед! — подал команду Голубь, останавливая кинувшегося к двери Главача. — Вам лучше не выходить. Нельзя рисковать вашей жизнью. Для этого есть рядовые…
 — Но если достанут ром… — разочарованно замямлил тот, — я хотел бы быть с вами…
 — Я понимаю, что вы готовы героически повести нас за собой, но мы отвечаем за вашу жизнь, господин майор. Пошли, ребята! — Голубь отстранил Главача и запер дверь.
 Сапожник в растерянности уставился перед собой; потом возмутился:
 — Хорошенькое дельце! Я придумал про ром, и мне же ничего не дают… Свинство!
 Но делать было нечего…
 Голубь между тем произнес на лестнице маленькую речь:
 — Солдаты, если кто из вас выпьет хоть каплю, тот, считай, растоптал свою воинскую честь, и клянусь, я пристрелю того на месте.
 — К чему эта мелочность, — прогудел Троппауэр, — уж один-то стаканчик…
 Но Голубь так на него посмотрел, что он сразу замолк. На улице они с разбегу врезались в беспокойную толпу солдат.
 — Ура! — крикнул Голубь. — Свобода! По домам, ребята! Не будем ждать, пока откроют воду, пошли промочим горло! В погребе есть ром! Разве мы не заслужили пары глотков после стольких мытарств?
 — Верно! — подхватил Троппауэр.
 — Верно! — загалдели многочисленные выпивохи. Через минуту погреб был взломан.
 В бочки вонзились штыки, топоры, у кого что нашлось. И мигом во все стороны устремились потоки рома, кругом хохотали, что-то выкрикивая.
 — Ого! Да это виски, — пробормотал кто-то, и все сгрудились вокруг него, как бараны…
 Вскоре и гармошка запиликала…
 — Что здесь происходит?! — крикнул с лестницы Адрогопулос.
 «Это опасный человек. Он давно шепчется с Пенкрофтом», — промелькнуло в сознании Голубя.
 — Солдаты! — испуганно вопил грек. — Нельзя напиваться! Тогда всему конец…
 Шатаясь, будто пьяный, Голубь подошел к нему…
 — Ты чего лезешь?… Иди лучше выпей с нами… Ты, что ли, будешь здесь приказывать… командир нашелся… На, пей…
 Грек в сердцах отстранил стакан, на что Голубь истошно завопил:
 — Ах, ты драться! Убью, собака!
 И пока грек не пришел в себя от изумления, ведь он и не думал драться, Голубь так саданул его в живот, что тот сперва повалился навзничь, а потом, как на санках, съехал в погреб. Но стоило ему вскочить, как на него обрушился очередной свистящий удар. Голубь понимал, что Адрогопулос все может испортить. От него необходимо избавиться!
 Легионеры решили, что это обычная драка, и, гогоча, обступили дерущихся.
 Неожиданно грек схватил соперника в охапку. Голубь не без тревоги почувствовал, что перевес на его стороне: руки у борца были словно из мрамора. Удар снизу в подбородок — и у Голубя потемнело в глазах. Он вслепую ответил хуком. К счастью, попал. Грек покачнулся… Привалился на секунду к бочкам, готовясь к прыжку. Его бородатая физиономия исказилась злобной гримасой и…
 С самого верха пирамиды из составленных друг на друга бочек — может быть, потому что он качнул ее своим мощным торсом — на голову ему свалился небольшой бочонок гектолитра в два и расплющил ему череп…
 Солдаты на секунду обомлели.
 Троппауэр тем временем выполз из-за пирамиды: сообрази кто-нибудь, что это он сбросил на голову Адрогопулоса два гектолитра, беды не миновать.
 — Будешь знать теперь… — заплетающимся языком проговорил Голубь, — как приказывать легионерам… Дерьмо… Довольно мы терпели!
 Кто— то завопил, что нашел коньяк. Все с нечленораздельными воплями столпились вокруг него, и вскоре возле мертвого грека не осталось ни души.
 Гармошка Голубя грянула любимую песню;
 Le sac, ma foi, toujours au dos!…
 Они пели и пили. Некоторые за неимением сосудов зачерпывали ром кепи. Половины запаса уже как не бывало. В самом дальнем углу сверкали ножи, кто-то выяснял отношения. Другие в беспамятстве валялись на земле, погреб наполняли хриплые возгласы, а гармошка все пела и пела…
 Смеркалось. Голубь продолжал играть. Кучка жандармов повздорила с легионерами. Прогремели выстрелы… Появились первые жертвы веселья, человек пять-шесть. Никто даже и не вспомнил о Хильдебранте и конвое… Шполянский, Троппауэр и все, кто был в отряде, не смели взять в рот ни капли. Вон он, Голубь, сидит на лестнице, наигрывает на гармошке, а на коленях у него огромный унтер-офицерский револьвер.
 К половине седьмого рота лежала в лежку. Выпито было столько, что и поверить трудно…
 …Батиста и Латуре, связанные, более или менее отчетливо представляли себе собственное будущее: они слышали дикие возгласы… И вот, выстроенный в две шеренги, явился небольшой отряд в полной боевой готовности. Впереди Троппауэр и Пилот с нацеленными ввысь, подобно печным трубам, огнеметами. Командовал Голубь. Он быстро перерезал на унтер-офицерах веревки. Латуре вскочил.
 — Грязное отребье… Подлые предатели, мерзавцы!
 — Скажи, когда закончишь, старик, — спокойно перебил его Голубь, — поскольку у нас еще много дел. Или вам больше хочется ругаться, чем взять на себя командование отрядом и переловить бунтовщиков?
 Произнося эти слова, Голубь подал унтер-офицерам их оружие.
 — Что за дела? — глупо спросил Батиста.
 — Если бы мы вас не связали, вы бы пошли учить бунтовщиков уму-разуму и вас бы обоих прихлопнули. А нам еще пригодятся два таких бравых унтер-офицера, даже несмотря на то, что кое-кто из них уже не первой молодости… — Голубь повернулся к Латуре. — Мы обезоружили бунтовщиков, но они об этом даже не догадываются. Они ворвались в погреб, напились рому и едва держатся на ногах. Фельдфебель! Мы готовы идти за вами и схватить их… Да пошли же! En avant, папаша! Marche! — скомандовал он по уставу.
 — Если это правда… Аренкур… тогда я не стыжусь… что иногда жалел вас… когда вы отбывали наказание… — Глаза Латуре блеснули, редкие кошачьи усы победно устремились вперед, и он встал во главе маленького отряда. — A mon commandant!… En route! Marche!
 Когда тяжелые, громыхающие шаги приблизились к погребу, едва ли кто из находившихся там солдат мог подняться. Отряд остановился в дверях. На лежащих нацелились огнеметы, страшное оружие, способное в секунду сжечь всех, кто был внутри.
 — En joue! — прохрипел Латуре, и штыки скользнули вниз.
 …Через десять минут дверь погреба заперли на замок, а бунтовщики остались лежать на земле, крепко связанные… Нападение на жандармов было столь стремительным и неожиданным, что те не успели даже подумать о сопротивлении. Их быстро связали. Трех пленников — жандармов, которые не примкнули к восставшим, быстро освободили и выдали им оружие. Бенид Тонгут дал деру, через заднее окошко. Вскарабкался на бруствер в безлюдной части форта… У него была веревка… Сейчас он спустится с противоположной стороны и подождет там туземцев… Не сегодня завтра сокота будут уже здесь, в пустыне.
 Но Бенид Тонгут не подозревал, что за ним следят. Некто, у кого было к сержанту неотложное дело. Косые лучи заходящего солнца отбрасывали на камни длинные тени, когда жандарм добрался до бойницы. Кто-то метнулся к нему из полумрака и схватил за горло. Сержант увидел прямо перед собой беспощадное лицо Барбизона.
 — На минутку, приятель… — шепнул корсиканец.
 Бенид Тонгут почувствовал лишь, что горло ему раздирает жгучая боль, потом что-то хрустнуло… Потом он полетел вниз с пятнадцатиметровой высоты…


2

 Выглянув из окна и увидев толпу солдат, Финли отвернулся.
 Гардон вытирал потное, желтое от страха лицо.
 — Что вы обо всем Этом думаете? — спросил он лейтенанта.
 — Нам конец, — равнодушно ответил тот. — Если у них есть тринитрофенол, тогда мы бессильны, потому что они взорвут трубу. Потом, если действительно подойдут сокота и если бунтовщики нас еще не убьют, самое лучшее пустить себе пулю в лоб, поскольку я, естественно, не собираюсь сдаваться туземцам…
 — Но ведь… если нас возьмут в плен…
 — Бросьте! Они нас тут же прикончат.
 — Не уверен, более того… Какая им в том польза?
 Финли почувствовал отвращение. Даже если ты трус, умей все-таки владеть собой, коли видишь, что смерть неизбежна и помощи ждать неоткуда. И такой человек носит форму французского офицера! Снаружи послышался голос идиота:
 — Сделайте одолжение, стойте, иначе рядовой должен стрелять… Это приказ…
 — Проваливай к дьяволу! — ответил ему кто-то и, судя по всему, отпихнул в сторону, ибо дверь открылась и вошел Хильдебрант.
 — Рядовой! — отчеканил Финли. — Почему вы без разрешения и стука…
 — Подождите! — перебил его капитан. — Я командир. Что вам нужно? — обратился он к Хильдебранту.
 — Господин капитан! Легион прислал меня для переговоров с господами офицерами. Мы отказываемся дальше подчиняться! Мы хотим идти домой и пойдем домой. Никто нас не остановит. Офицеры не делали нам зла, и мы не собираемся их трогать. Форт тоже пусть стоит как есть. Скажите нам шифр, мы запасемся водой на дорогу, и Франция сохранит себе этот аванпост, а офицеры — жизнь. Но если вы этого не сделаете, тогда мы займем форт. Если понадобится, взорвем главный корпус, у нас достаточно тринитрофенола, так что сопротивление офицеров бесполезно. Мы в любом случае доберемся до воды. Но тогда мы взорвём водопроводные трубы, уничтожим форт и всех, кто не на нашей стороне. Таково решение восставшего гарнизона.
 — Убирайся! — вскричал Финли. — Мы не ведем переговоров с бунтовщиками, все вы…
 — Попрошу тишины! — значительно сказал капитан. Он не чувствовал непосредственной угрозы, поэтому опять заважничал. — Какая роль в этом деле отведена неким туземцам сокота? — — Сокота находятся на пути к Ат-Тариру. Через своего вождя они сообщили нам, что, если мы займем форт и им не надо будет бояться французских солдат, тогда они выведут нас тайным путем к британским владениям в Верхней Гвинее. Мы не хотим ссориться с туземцами, но и вас возьмем под защиту, если вы не вынудите нас повести себя иначе.
 — Выйдите ненадолго, — сказал Гардон Хильдебранту, — и подождите в коридоре.
 Хильдебрант понял, что победил. Он по-военному развернулся и вышел. Следом в дверь просунулась голова Карандаша.
 — Господин офицер… не надо убивать рядового?
 — Убирайся вон!
 Карандаш гоготнул и скрылся. Гардон свысока обратился к Финли:
 — Это дело, на мой взгляд, требует дипломатии. Геройство здесь ни к чему. Главное — форт и дорога. Так сказано в приказе. И пусть эти мятежники убираются, куда хотят. Я не беру на себя ответственности за уничтожение форта.
 Гардон напыжился и надменно посмотрел на своего заместителя.
 — Не хотите ли вы открыть им воду, капитан? Или, может быть, сказать шифр?
 — А почему бы и нет! Они хорошие ребята, только ожесточились. Немного дипломатии не помешает… Пусть уходят… так по крайней мере мы сохраним пост. Если они взорвут трубу, то форту конец… Мы не гложем лишиться этого важного военного, стратегического пункта.
 — Я не разделяю вашего мнения, господин капитан, — яростно раздувая ноздри, ответил Финли.
 — Правда? Ну да это неважно… Меня затем сюда и прислали, чтобы выполнять деликатные задачи… Господин лейтенант, я даю вам приказ проводить бунтовщиков к крану и сообщить им шифр сейфа.
 — Я отказываюсь повиноваться! — последовал незамедлительный ответ.
 — Вашу саблю!
 Резкими, быстрыми движениями Финли отстегнул саблю и положил ее на стол.
 — Идите в свою комнату и оставайтесь там до моих дальнейших приказаний. Я сам скажу им шифр и под свою ответственность открою кран… Рядовой!
 Через тонкую дверь было слышно каждое слово, так что Хильдебрант радостно влетел в комнату, и Гардон уже собирался открыть рот — но испуганно попятился.
 Из груди стоящего против него Хильдебранта неожиданно высунулся штык… Выпучив глаза и разинув рот, солдат на секунду замер… и грохнулся об пол. За ним с ружьем в руке стоял Карандаш, со штыка капала кровь…
 — Майор Ив, с вашего позволения, — тихо сказал он и посмотрел Гардону прямо в глаза. — Капитан! Отдайте вашу саблю Финли! Вы арестованы за измену родине…




 Глава двадцать шестая




1

 Солнце закатилось за пески, и Кобенский, начальник конвоя, ждал сигнала: на стене форта должен был вспыхнуть прожектор.
 Но маленькая крепость безмолвно белела в надвигающихся сумерках, казалось, она вымерла.
 На людей навалилось предчувствие беды. Каторжники собрались у начала строящейся дороги, готовые по первому же знаку объединиться с конвоем. Арестантов возглавлял так называемый доктор Бордан и двое других приехавших, Лорсакофф и Маккар. Они раздали несколько ружей, совсем немного, сколько смогли провезти с собой в автомобиле. Тут же в двух ящиках стоял тринитрофенол.
 Режущими слух голосами захохотали гиены, над желтыми барханами зажглись первые бледные звезды.
 — Черт его знает… — пробормотал Кобенский, вглядываясь в безмолвный, словно всеми покинутый форт.
 — Что-то произошло, — сказал один из солдат.
 — Но что? Они помолчали.
 — Выясним, как только сменится конвой, — через головы арестантов сказал Лорсакофф.
 Пришло время развода. И ничего. На Сахару опустилась темная ночь. Стоявшие напротив каторжники и легионеры казались друг другу бесформенным нагромождением теней.
 Наконец ворота форта открылись. Изнутри вырвался сноп света, и даже издалека было видно, что к ним идет солдат…
 Один— единственный!
 Ворота за ним сразу же захлопнулись. Тень медленно, спокойно приближалась по дороге, которую уже порядком засыпало песком… Всего несколько шагов отделяло солдата от конвоя.
 И тут только его узнали.
 — Троппауэр! — воскликнул один из конвоиров. Действительно, это был поэт. Теперь ни у кого не
 оставалось сомнений, что что-то произошло.
 — Братцы! — сказал Троппауэр, подойдя к конвойным. — Меня послали к вам, потому что с арестантами я тоже на дружеской ноге… Случилась беда. В последнюю минуту большинство легиона передумало. Зачинщиков схватили, а остальные приняли решение не делать этой глупости и честно защищать форт…
 Воцарилась гробовая тишина. Душная, темная ночь всей своей жуткой тяжестью навалилась на бунтовщиков.
 …На стенах форта вспыхнул свет. Но это не был сигнал. По песку заскользили перекрещивающиеся лучи восьми или десяти прожекторов.
 — Ерунда! — выкрикнул Лорсакофф. — Солдаты не станут в нас стрелять!…
 — Ребята велели передать вам, — заметил Троппауэр, — что всех безоружных впустят. Но иначе будут стрелять. Закроют кран с водой и не откроют до тех пор, пока все не сдадутся…
 Последовала долгая пауза. Резко и монотонно кричала над лесом какая-то птица: ки-ри-ри… ки-ри-ри… ки-ри-ри… С шорохом перекатывая песок, над пустыней гонялся ветер…
 — Майор приказал конвою вернуться назад в форт, а арестантам в колонию, тогда он будет считать, что ничего не произошло… Только зачинщики получат по заслугам, — и он со вздохом добавил: — Вас, Кобенский, скорее всего повесят… Что ж, такова жизнь: сегодня здесь, завтра там. В конце концов, там у вас уже ничего не будет болеть.
 — Не слушайте этого предателя! — завопил Кобенский. — Он лжет!
 — Если понадобится, мы весь гарнизон разнесем в клочья! — вторил Лорсакофф.
 Но это отважное заверение не встретило особого восторга. Лишь Троппауэр подал голос в ответ, на той же истошной ноте:
 — Что мы, дураки умирать за вас? Зачем нам совать голову в петлю, когда мы можем выйти сухими из воды?! Лучше бы вы сюда не приезжали…
 — Ах ты собака! — взвился Кобенский и подскочил к Троппауэру. — Я тебе покажу, как носиться со своими идиотскими стихами…
 Поношений в адрес своего творчества поэт, естественно, не перенес, и Кобенский потом еще долго тихонько лежал на земле.
 Лорсакофф выхватил револьвер, но один из каторжников скрутил ему руку. На Маккара набросились двое солдат.
 — Мы не сумасшедшие подыхать за вас! — выкрикнул Тарзан с бородой Деда Мороза. — Троппауэр прав!
 — Сами расхлебывайте вашу кашу… — поддакнул другой скелет и, подняв в воздух иссохшую руку, погрозил кулаком доктору Бордану…
 Через десять минут безоружный конвой возвратился в форт, таща за собой связанных зачинщиков.
 Притихшие каторжники разошлись по своим жилищам и ждали решения своей участи…




 Глава двадцать седьмая




1

 Офицеры собрались в комнате Делэя. Майор чувствовал себя немного лучше. Приподнявшись на локте, он курил в кровати. После обеда у него был приступ, и ему только теперь стало известно о событиях.
 — Честь наша спасена, — сказал Делэй. — Но мы не можем чувствовать себя в безопасности, пока есть вероятность нападения сокота.
 — Знать бы, откуда они придут, мы бы с ними мигом расправились, — заметил Финли.
 — Но ведь мы не знаем, — сказал Ив. — И почти нет надежды узнать… Хотя часы, которые у того парня… часы — разгадка всему…
 Он словно не замечал, с каким удивлением смотрят на него остальные. Карандаш действительно изменился до неузнаваемости. От его худощавости веяло теперь энергией. Он стал похож на подтянутого, загорелого англичанина, ясный взгляд его светился умом.
 — Когда вы открылись Финли? — спросил Делэй.
 — Когда того симпатичного парня, которого вы приняли за меня, приговорили к «петле». Надо было спасать его. Тогда я и посоветовал Финли доложить вам о наказании в обхвд Гардона. Но сначала мне пришлось признаться, кто я. Финли достал из сейфа клеенчатый мешочек, который потом другой мой приятель подбросил легионеру. Там был бумажник Гризона, жетон с моим номером и какие-то исписанные листки. Со стихами. Я решил просмотреть стихи, вдруг о моем любимом Троппауэре тоже выяснится, что он ломает комедию и на самом деле шпион. Слава Богу, стихи совершенно меня успокоили.
 Вошел Латуре с Голубем.
 — Входите, мой друг… — обратился к Голубю Делэй. — Вы сослужили отечеству великую службу и достойны особой награды…
 — Господин майор! О таких пустяках не стоит даже говорить, не то что думать о награде. Каждый человек обязан сделать во имя отечества все, что в его силах. Кроме того, успех всего дела не моя заслуга, а майора Ива… Боже мой!
 — Что такое?… Что случилось? — всполошились офицеры.
 — Господин майор! Разрешите отлучиться на несколько минут. Я еще днем запер кое-где одного офицера, и, возможно, он хочет есть или пить…
 Майор с удивлением кивнул. Опять заговорил отступивший было в тень Карандаш:
 — Этот парень считает, что майор Ив — не кто иной, как сапожник Главач, есть тут один, Аренкур его замучил…
 Так оно и было. Главач сидел в спальне голодный и без капли воды. Стоило Голубю приоткрыть дверь, как он, опасаясь новых осложнений, в ужасе бросился в столовую.
 В гарнизоне тем временем сменялись посты. Слышался стук опускаемых ружей и команды Батисты.
 Была полночь.


2

 Вопреки обещанию Голубь не пошел обратно к майору, ибо совсем забыл о военной дисциплине. Ничто не извиняло его легкомыслия, разве только влюбленность: случалось, это чувство пагубно влияло даже на самых серьезных людей.
 Голубь устремился к столовой, но не прошел и полпути, как в темноте перед ним вырос мальчишка-араб, Магда!
 Он обнял девушку и крепко прижал к себе.
 — Вот видите, — шепнул он, — я же говорил, что эта суматоха долго не продлится.
 — Я страшно волновалась за вас, — ответила Магда. — Но теперь, слава Богу…
 — Дело далеко еще не кончено. Во-первых, мы не знаем, как поведут себя каторжники. Потом, туземцы там тоже что-то замышляют.
 Наверху на бруствере монотонно отмеривал шаги часовой…
 — Да, я знаю… — грустно сказала Магда. — Путь, который искал мой отец, — тайна этих самых туземцев…
 — Ну да, путь, — кивнул Голубь. — Если б мы его наконец нашли, какое бы здесь воцарилось благоденствие… Неужели действительно вся загвоздка в этих часах?
 Они оба уставились на безобразную крокодилью голову.
 — Точно, в них… Ничего не поделаешь, хоть умри. В этих часах скрыт план местности. Именно его доктор Бретай хотел отдать капитану Коро в тот вечер, когда их убили.
 Голубь уныло смотрел на поцарапанную крышку. Рука машинально потянулась к заводу и нажала на него. Крышка щелкнула и…
 И они вскрикнули от изумления.
 На циферблате была карта!
 …История гарнизона не знала таких случаев. Едва не растянувшись на пороге, в комнату майора ворвался человек и подлетел к Делэю. Прыгая от нетерпения и не обращая ни малейшего внимания на начальство, он вопил:
 — Свет!… Погасите свет!… Нашел! Вот она!… Сейчас… — И он с шумом отдувался от бега по лестнице.
 Это был Голубь. Карандаш выключил свет.
 …Струя зеленовато-желтое мерцание, в чью орбиту попадала и серебряная крокодилья голова, перед ними светились линии-паутинки миниатюрной карты найденного Рюселем пути!…
 В темноте было слышно лишь приглушенное дыхание онемевших от неожиданности людей…


3

 Как все, оказывается, просто! Ученый нарисовал на циферблате карту каким-то фосфорным или радиевым веществом.
 Блеклые, тонкие, как волоски, линии были почти невидимыми между трещинками циферблата и светились только ночью, если предварительно подержать часы на ярком солнце, чтобы они потом могли отдать впитанный свет. Теперь Рюсель мог не бояться, что его схватят и обыщут, пусть разбирают часы хоть на винтики — все равно ничего не найдут.
 И сейчас все, вытаращив глаза, разглядывали часы, словно столкнулись с потусторонним явлением.
 Тонкая пунктирная линия обозначала путь до Нигера от точки, отмеченной буквой «Л». Это мог быть только «лагерь». Последнее место стоянки экспедиции. Где теперь построили форт Ат-Тарир. Ниже стояло: 1 мм = 2 км. Вся линия была длиной сантиметров около двух, то есть до самого прохода их отделяло приблизительно сорок километров. Пунктирную линию пересекала маленькая черточка, обозначенная буквой «Н». Нигер! Внизу было написано: III.10-VI.25. Это тоже было ясно и понятно. От десятого числа третьего месяца до двадцать пятого числа шестого месяца уровень воды в Нигере таков, что коридором можно пользоваться, в остальное время река его затопляет.
 — Если б мы знали это раньше, — нарушил потрясенное молчание майор Ив, — сколько людей могло бы остаться в живых!
 Кто— то включил свет.
 — Смотри-ка, дурак Карандаш! — воскликнул Голубь.
 — Нет, дружище, — улыбаясь, сказал Карандаш. — Я и есть тот самый майор Ив, из-за которого у вас было столько неприятностей. Hо рот все-таки лучше закрыть, поскольку вид у вас сейчас не слишком привлекательный.
 Голубь, однако, так разинул рот, насколько это вообще возможно. Вытянул вперед шею, выпучил глаза и, испуганно вертя по сторонам головой, смотрел то на Карандаша, который держался на удивление непринужденно, то на смеющихся офицеров.
 — У-у-у! — выдохнул он наконец.
 — Повторю сказанное уже моим другом Делэем: вы сослужили отечеству великую службу. Вы — самый легкомысленный и самый лучший солдат в мире. Что же касается Карандаша, этого несчастного идиота, то позвольте мне от его имени особо пожать вам руку.
 И он крепко сжал Голубю руку. А тот, все так же хлопая глазами, переводил взгляд с одного офицера на другого и повторял в смятении:
 — Цирк… Настоящий цирк, клянусь…
 — Наш друг Голубь ко всему еще и счастливчик, — вмешался в разговор Финли. — Волею судьбы именно он разгадал загадку часов, над которой бились столько понимающих людей…
 — Хорошо, что вы напомнили! — сказал Делэй, приподнявшись на локте в кровати, поскольку в изможденного старика поистине вдохнули новые силы. — Рано еще почивать на лаврах, сокота могут напасть на нас. каждую минуту.
 — Теперь это не так опасно, — успокоил его Ив. — Во-первых, сегодня восьмое марта и маловероятно, что путь до земли Баталанга будет проходим раньше, чем через три-четыре дня. У Рюселя на карте значится десятое. Потом, имея карту, мы можем устроить засаду возле туннеля. Наверняка под Нигером есть туннель с прочным каменистым ложем.
 — Ложе! — завопил опять диким голосом Голубь и хлопнул себя по лбу. — Я где-то под кроватью забыл одного мерзавца по фамилии Лапорте.
 — Лапорте! — вскочил майор Ив. — Где он? Я-то думал, что он ускользнул от меня. Идемте!
 Голубь и майор поспешили в комнату за кухней, где лежал связанный гангстер.
 Когда веревки сняли, руки-ноги Пенкрофта распластались на полу, словно вываленные из узла тряпки. Жизнь в нем едва теплилась.
 Голубь покачал головой.
 — Здорово потрепало его одиночество…




 Глава двадцать восьмая




1

 К рассвету гарнизон затих. Все крепко спали после бурного дня. Часть солдат угодила в больницу с тяжелым алкогольным отравлением. Остальные явились утром на построение с дикой головной болью и ломотой во всех членах. В нескольких коротких фразах Финли сообщил им, что командование готово рассматривать все происшедшее не как преступление, а как пьяную выходку, поэтому каждый десятый человек из провинившихся будет приговорен на четыре дня к «горбу». Но если еще раз произойдет что-либо подобное, участники предстанут перед военным трибуналом.
 Его выслушали молча. Проснулось солнце, и чуть ли не с каждой секундой становилось все жарче и жарче.
 Потом набрали конвойный отряд. Исключительно из надежных людей: Голубь, Шполянский и прочие из их компании. Командовал Финли, хотя Латуре тоже пошел с ними.
 Уже с вечера прошлого дня каторжники напрасно вертели ручку крана. Воды не было. Ночь прошла терпимо, но утром, в палящий зной, они страшно ослабели от жажды, измученные, сидели они в душном лесу, больше двухсот человеческих скелетов, все плыло у них перед глазами… На желтых, ссохшихся черепах бились синие жилки, набухшие, красные веки обреченно закрывались, и меж бескровных, расползшихся губ бессильно повисли белые языки…
 Они видели, как подходит конвой. Видели, как офицер скомандовал «в ружье» и на них нацелились штыки. Но никто не двинулся с места. В них будут стрелять? Все возможно…
 От конвоя отделяется несколько человек, которые во главе с офицером приближаются к ним. Кто-то из арестантов с трудом привстает. У них и в мыслях нет нападать на горстку людей.
 Сорвавшийся бунт отнял у них последние жизненные силы.
 — Вчера я обещал вам, — начал свою речь Финли, — что, если вы вернетесь в лагерь, никто не будет наказан. Я сдержу свое слово. Скоро мы откроем кран, вы получите еду, но отныне при любых сомнительных обстоятельствах сюда будет приходить патруль. И те, кто не подчинятся дисциплине, будут расстреляны. Ат-Тарир превратится в самый настоящий сторожевой пост. Завтра мы начнем строить бараки, у вас будет своя больница, врач, но мы требуем полного порядка. Через тридцать минут пустят воду. Я оставляю здесь одного-единственного солдата. Вы будете пить в той очередности, в какой он скажет. Если с этим легионером что-нибудь случится, я расстреляю каждого десятого. Rompez!
 Отряд углубился в лес. Каторжники безучастно толпились на месте, некоторые уже давно потеряли сознание. Вдруг стоящий у крана солдат, Рикайев, подал голос:
 — Вода уже течет. Внимание! Построиться в ряд и подходить по очереди со своей кружкой!
 Арестанты выстроились в шеренгу, тихо, без толкотни попили, и одинокий часовой остался цел и невредим…
 Отряд тем временем продолжал свой путь через лес по проложенной слонами тропе, к поселению пигмеев. Вождь пигмеев самолично выбежал им навстречу, решив, что подходят бунтовщики. Он был горько разочарован, увидев впереди солдат офицера.
 — Рад видеть тебя… господин… — залепетал он.
 — Напрасно радуешься, — ответил Финли, — тебя ждет грустный день, вождь. Ибо я повешу тебя, а лагерь твой уничтожу…
 — Ты не можешь так поступить, господин… Я старый друг белых солдат.
 — Со всех сторон на тебя и на твой народ нацелены ружья, вождь.
 Народ состоял из двенадцати туземцев, которые обитали в четырех свайных лачугах.
 — Соберитесь в одной лачуге и оставайтесь там, пока вам не вынесут приговор. За вами будут следить восемь солдат.
 Пигмеи безропотно подчинились. Восемь солдат взяли на караул. Остальные снесли посуду и оружие туземцев в одну большую кучу и подожгли. Подожгли и опустевшие три лачуги, а потом срубили на лужайке десять кокосовых пальм, составлявших имущество племени.
 Вождя же, заковав в кандалы, взяли с собой.
 — Как тебя зовут? — спросил по дороге Финли трясущегося от страха пигмея.
 — Илломор, господин… — ответил вождь.


2

 Майор Ив с лихорадочной скоростью проводил в канцелярии гарнизона дознание. После короткой радиосвязи он сообщил офицерам, что из Тимбукту к ним на помощь выслан отряд спаги и что все участники событий на самолете будут доставлены в Оран.
 Пенкрофт не сказал ни слова. Вождь Илломор был немного разговорчивее, зато Голубь молол не переставая обо всем, что приходило ему в голову.
 — Сосредоточьтесь, мой друг, — уговаривал его Ив, — для нас важна каждая мелочь.
 — Да я, честное слово, все рассказал… Ну разве что несколько пощечин пропустил, потому что я их раздавал несчетное количество… Нет, вот еще одно… когда я стоял на посту в прачечной, на меня напали… Наверняка этот гусь Лапорте. Но кто-то выстрелил в него из темноты, до сих пор ума не приложу, кто это мог быть.
 — Это был я, — улыбаясь, сказал майор. — Я спал, и вы волновались из-за моих вещей, но я все слышал, что вы говорили. И не сомневался, что другие тоже слышат. Поэтому я до вашего прихода проскользнул в прачечную и видел Хильдебранта, ибо это был он, а не Пенкрофт, видел, как он укладывался на полу. Я как раз вовремя подоспел, чтобы в случае необходимости вам помочь… Только ботинки перемазал красной краской, пришлось ловко подсунуть их Шполянскому…
 — Ботинки! А он обменял их с Троппауэром и из-за этого хромал…
 — Бедного Троппауэра потому и хотели убить. Они думали, что вы майор, а он ваш помощник. А сейчас я позову еще одного важного свидетеля…
 Он подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, и вернулся с Магдой Рюсель. Она была в обычном женском дорожном платье и с улыбкой наблюдала за удивленным Голубем.
 — Так вы… знакомы…
 — Нет, — засмеялась девушка, — мы недавно стали сообщниками. Я здесь познакомилась с господином майором. Он за мной следил и почтил меня своим доверием.
 — Мадемуазель Магда стала моей незаменимой помощницей. Она была первой, к кому я обратился с просьбой о содействии. Ибо я никому не доверял. В определенном смысле вы подтолкнули меня к этому, Аренкур. Я тогда еще не хотел открывать Финли мое инкогнито, а надо было как-то вам помочь, чтобы вы не отдали Богу душу из-за сорокакилограммового «горба». Вот мы и решили с мадемуазель Рюсель использовать одну из ее масок. Абу эль-Кебира. Она подкупила Батисту и таким образом сумела вам помочь. Вы должны быть ей благодарны…
 — О, я еще не раз выражу ей свою благодарность! — с воодушевлением воскликнул Голубь, и девушка покраснела.


3

 Прощальный вечер устроили в комнате выздоравливающего Делэя, куда все были званы на чай. Включая двух рядовых. Без них компания была бы неполной. Один был, естественно, Голубь, а второй — Гюмер Троппауэр.
 Поэт поминутно краснел, теребил рукава и спотыкался о ковер.
 Само собой разумеется, на вечере присутствовала и Магда Рюсель, в том белом костюме для верховой езды, который Голубь так любил.
 По желанию Делэя, майор Ив последовательно изложил все происшедшее.
 — Гризона я знал давно, — начал Ив, уставившись в чашку с чаем, словно там двигалась кинолента, которая шаг за шагом воскрешала минувшие события. — Темная личность, но разведчик толковый. В нашем деле иногда приходится отдавать предпочтение не честности, а профессиональному умению. Когда шло судебное разбирательство по поводу мятежа в Айн-Сефре, я должен был явиться туда свидетелем. Я знал, что многие мои недруги только и мечтают о том, как бы увидеть меня в лицо. Ведь даже командование не знает людей из секретной службы. Только начальник управления «Д» генерал Обер лично входит с нами в сношения. У меня была давняя привычка в определенных случаях подставлять вместо себя других лиц, которые брали мое имя. Так я привлек к делу Гризона, желая тем самым обмануть всех, кто меня выслеживал. Он заранее выучил мои показания и фигурировал на процессе как майор Ив. Его ни разу не допрашивали вместе с обвиняемыми и не устраивали очных ставок. Вина мятежников была несомненна. Квартиру Гризон снимал тоже на имя майора Ива и открыто являлся на службу в отдел, чтобы окончательно сбить с толку тех, кто за ним следил. Но в то же самое время он под именем Гризона или Дюпона — он использовал оба имени — занимался делом Рюселя. Я об этом ничего не знал. Маккар, уполномоченный железнодорожного общества, которое не заинтересовано в строительстве железной дороги через Сахару, развернул деятельность в Оране, выдавая себя за богатого коммерсанта. Вместе с Гризоном, позже к ним присоединился Лорсакофф, они пытались добыть карту Рюселя. Затем Гризон и убил ученого, но плана при нем не нашли. Своих приятелей Гризон тоже обманывал. Он им сказал, что майор Ив, то есть я, согласен работать на них, за большие деньги. Если им требуется подтверждение, они могут позвонить майору по телефону. Они ведь не знали, что Гризон был моим подставным лицом и, естественно, снимал квартиру на мое имя, поэтому попались. Гризон представился по телефону как майор и дал им понять, что готов войти с ними в контакт, через Гризона. То есть он сделал себя моим доверенным лицом. Зачем ему это было нужно? Расчет был такой: найти на вилле Рюселя карту и получить за нее две части из положенной в награду колоссальной суммы. Одну как Гризон, а другую — как майор Ив. И ему это почти удалось, поскольку меня в тот момент даже не было в Африке. Я находился в Константинополе в связи с другим делом. Тут генерал Обер вызвал меня обратно сообщением, что мне необходимо в составе роты отправиться в Ат-Тарир, где у меня будет важное задание. Я поехал в Марсель и вступил в легион. Здесь, в Оране, уже внимательнее приглядываются к новобранцам, знают, что секретная служба не преминет подсунуть своего человека. Потом приплыл вместе со всеми в Оран. Я не стал являться по месту службы и ничего не знал о махинациях Гризона. Догадался я о них совершенно случайно. Как-то я увидел его на улице вместе с Маккаром, и у меня зародились подозрения. Я соединился с Обером, но тот меня успокоил. Сказал, что считает Гризона весьма надежным человеком и сам дал ему поручение по делу Рюселя. Гризон между тем попросил от моего имени у мадемуазель Рюсель разрешения провести один день на вилле, якобы в целях расследования. И получил согласие. Ему пришла в голову гениальная, хотя и очевидная мысль: карта может быть спрятана только в том предмете, который был у Рюселя, а потом попал к Бретаю, и в день убийства он был у Бретая, поскольку тот собирался передать его капитану Коро. Так Гризон пришел к выводу, что на вилле карты нет, потому что все вещи убитых были арестованы прокуратурой на время следствия. Он выяснил в прокуратуре, что по окончании процесса вещи будут возвращены наследникам. Ему оставалось только узнать день, когда состоится передача имущества. На этот день он и испросил разрешения для майора Ива побывать на вилле, чтобы еще раз тщательно все осмотреть. Но теперь я уже следил за ним. Я дал задание одному из моих людей не спускать с него глаз. Так я узнал, что он ходил в прокуратуру. Потом я как бы случайно столкнулся с ним на улице. Его испуганное лицо недвусмысленно говорило о том, что он играет мою роль отнюдь не с благородными намерениями. Он сказал, что собирается обследовать виллу Бретая, и, когда я выразил желание к нему присоединиться, с радостью согласился, вновь обретая самообладание. Но в тот день со мной в казарме сыграли злую шутку: унтер-офицер закрыл меня в погребе и забыл там до вечера. Я никак не мог выбраться и попал на виллу только к одиннадцати часам. Я тут же позвонил тому человеку, который на меня работал, и узнал от него, что днем из прокуратуры были доставлены кое-какие вещи Бретая, более того — и это удивило меня чрезвычайно — Гризон в лице майора Ива оповестил секретную службу, что убил на вилле напавшего на него человека. Шпиона. За ним должны приехать на машине, чтобы везти на бал к Кошрану, так пусть этот же человек позаботится об исчезновении трупа. Сотрудники секретной службы часто бывают вынуждены пустить в ход оружие, когда нет времени на расследование и вынесение приговора. В таких случаях они держат ответ только перед генералом. Так было, когда я проткнул штыком Хильдебранта, и с Гардоном я бы покончил без колебаний, не найдись у меня другой возможности воспрепятствовать раскрытию шифра. Меня мучили догадки: кто тот человек, которого убил Гризон. В одиннадцать я был уже на вилле. Проник в сад и обошел дом кругом. Я хотел попасть туда незамеченным. Тут я услышал выстрелы и увидел бегущего легионера. За ним патруль. Его явно преследовали. Легионер перемахнул через забор и оказался в саду. Я узнал любезного Аренкура. Он разбил штыком окно и влез в дом. Я прыгнул за ним. В комнате на полу я увидел штык, который солдат легкомысленно забыл подобрать. Мне не хотелось оставлять улик, ведущих в легион, поэтому я поднял штык, засунул его за пояс и устремился дальше. На улице слышались громкие команды, распоряжения, выкрики. Я на цыпочках подкрался к комнате, где горел свет. Мне было любопытно, кого же убил Гризон. Я заглянул в замочную скважину и с удивлением обнаружил, что в комнате нет никакого трупа. Я тут же сообразил, что к чему! Ведь у Гризона со мной было назначено свидание. Я и был тот самый труп, который необходимо убрать. Он просто-напросто собирался застрелить меня и с помощью секретной службы замести следы, быстро и надежно. Ведь лично меня знал только генерал Обер, а он такими делами не занимается. Он бы прочитал донесение Гризона, и на этом со мной было бы кончено.
 Тут я вошел в комнату. Гризон с удивлением посмотрел на меня. Потом начал что-то говорить, а сам под скатертью нащупывал револьвер. Еще секунда — и он, бы выстрелил в меня, но я выхватил штык и прикончил, его. Только потом я обратил внимание, что убил его штыком Аренкура, который торчал у меня из-за пояса. Тут я услышал приближающиеся шаги. Что делать: выйти? Того и гляди заметят. Я выключил свет и залез в гардероб. Вернулся наш друг Аренкур, который, вместо того чтобы уносить ноги, черт его знает зачем разгуливал по вилле. Я надеялся, что он в страхе убежит, увидев проткнутый труп Гризона, но теперь-то мы знаем, что Аренкур не любит убегать.
 — В нашем роду нет этой наследственной болезни… — виновато пояснил Голубь.
 Ив продолжал:
 — Офицер, которого прислали спрятать труп, нашел мертвого Гризона. Но он не знал ни его, ни меня. Знал только, что на вилле Бретая вместе с мертвецом его майор Ив. Поскольку в наличии был только Аренкур, он ни секунды не сомневался, что видит перед собой майора секретной службы, который по какой-то причине одет в форму рядового легионера. Аренкур в свою очередь не мог открыть рта и безропотно последовал за офицером. Я решил воспользоваться этой путаницей в своих целях. Сразу же, с виллы, позвонил генералу Оберу, рассказал ему обо всем, что произошло, и мы договорились не раскрывать ошибки офицера. Пусть многочисленные замешанные в деле негодяи считают, что сбежавший легионер — майор Ив. На вечере у коменданта Обер разыграл все как по нотам, чтобы сделать подмену совсем правдоподобной. От маршала Кошрана до Маккара все как один поверили, что Аренкур — майор Ив. А я в роли слабоумного Карандаша получил в дальнейшем возможность спокойно наблюдать за всеми, кто крутился вокруг мнимого майора Ива. После вечера Лорсакофф и Маккар поняли, что Ив обманул их и скрылся с часами, о которых Гризон тогда говорил по телефону. Магда Рюсель подслушала их разговор, переодевшись арабом. Она тоже сделала из него вывод, что Ив — предатель. Тогда же она узнала, что карта спрятана в часах. Магда последовала за ротой в Ат-Тарир. Труп Гризона перетащили по приказу Обера на его квартиру в каком-то закоулке, которую он снимал под именем Дюпона. Значение часов открылось мне, только когда Лапорте стащил их у Аренкура, пока тот Мылся, а я все видел. Я в тот же день выкрал их у Лапорте, внимательно обследовал, разобрал, но так и не решил загадки. Кроме того, в рюкзаке Лапорте я наткнулся на рубашку Аренкура, которую он так любил, и подбросил ее вместе с часами нашему другу. Когда мы прибыли в форт, я был вынужден открыться мадемуазель Рюсель, которая мне очень помогла. Впрочем, много полезного сделал и Махмуд, слуга мадемуазель Рюсель. Сейчас он, к сожалению, в больнице, с тяжелейшим приступом лихорадки. Потом я привлек к "дел у Финли и с его помощью завладел клеенчатым мешочком.
 Троппауэр едва не подавился куском.
 — Мои стихи! — воскликнул он в отчаянии.
 — В целости и сохранности, — улыбаясь, сказал Ив, — я только прочитал их.
 — И как они вам понравились, позвольте спросить?
 — Превосходные стихи. Особенно одно, под названием «Сахара, я грежу в твоих эмпиреях…».
 — Это да, случайно вышел шедевр… — буркнул Троппауэр и проглотил целиком крутое яйцо.
 Позднее, получив свои стихи, он все ходил за майором, в надежде запечатлеть на его руке поцелуй.


4

 — Одновременно прояснилась и вторая сторона этого дела, — продолжал Ив. — Я имею в виду последнюю экспедицию Рюселя. Ученого окружала целая свора авантюристов. Но он, судя по всему, кое о чем догадывался, потому что последний отрезок пути проделал лишь вдвоем с доктором Бретаем, которому полностью доверял, а остальных оставил в лагере. Что там произошло, я знаю от Илломора. Вечером они выпили киви, и легко возбудимый Малец присоединился к танцующим туземцам. Потом он обессилел и потерял сознание. Байрел тоже напился и повздорил с пигмеями. Нескольких он застрелил, но в конце концов его закололи. Тогда Лапорте со своими сообщниками связали слабонервного студента. Утром они уверили его, что под воздействием киви он в озлоблении прикончил Байрела и двух пигмеев. Илломор, который на самом деле вполне сносно говорит по-французски, сидел, не произнося ни слова, и разыгрывал всю эту комедию с обетом. Бедный Малец оказался хорошим медиумом, и мерзавцы решили воспользоваться этим и в дальнейшем. Проведав, в чьи руки попала карта Рюселя, они сговорились убить Бретая. Илломор, который был постоянным связным между племенем сокота и авантюристами, в тот момент как раз находился в Оране. Когда Малец мучился от сирокко, они подмешали ему в коньяк лошадиную дозу снотворного, хотя не исключено, что одной его способности к самовнушению было бы достаточно, чтобы впасть в транс и принять все за чистую монету, когда из шкафа вышел обнаженный пигмей с копьем, протянул ему револьвер и сказал: «Убей!» Впрочем, парень никого не убивал, а заснул. Вечером мерзавцы убили капитана Коро, доктора Бретая и его жену. Это сделал или Пенкрофт, или Лорсакофф. Мальцу они внушили, что это он убил трех человек, будучи опьянен киви. Этим они вынудили его дать следствию нужные Пенкрофту показания. Таким образом, два свидетеля рассказали о разыгравшейся на вилле драме «ревности». В Ат-Тарире они тоже собирались использовать юношу в своих целях, потому и заставили его вместе с Пенкрофтом вступить в легион. Но когда увидели, что его нервная система больше не выдерживает, убрали с дороги.
 …Настало утро. Желтые палящие лучи солнца, подобравшись к окну, ворвались в комнату. Все сидели молча, перебирая в усталом мозгу кошмарные события последнего времени.
 — Да, оживленные были недельки, — тихо заметил Голубь и, так чтобы никто не видел, пожал Магде под столом руку.




 Глава двадцать девятая




1

 — Теперь вы можете отдать часы, рядовой. Скажите, что вы за них просите, и мадемуазель Рюсель также имеет право высказать свои требования, — вернулся к разговору майор Ив. — Мои полномочия простираются довольно далеко.
 — Часы, к сожалению, пропали, — ответил Голубь. Все в ужасе уставились на него.
 — Что вы такое говорите? — воскликнул Делэй, приподнявшись на локте. — Вы отдаете себе отчет в своих словах?
 — Часы пропали, но они моментально найдутся, — продолжал Голубь, — если я буду отчислен из легиона по причине общей физической немощности, чтобы отчасти поддержать мою старую семью и отчасти создать новую. Если это не будет исполнено, часы никогда не найдутся, так хорошо я их спрятал.
 Ив наморщил лоб. Просьба Аренкура превосходила все армейские понятия.
 — Хорошо, — сказал он наконец. — Больше вы ничего не желаете?
 — Нет, почему же. Произведения Гюмера Троппауэра. И настаиваю на выполнении этой просьбы!
 — Я верил в тебя, — пролепетал поэт.
 — За заслуги в подавлении мятежа рядовой Троппауэр будет отмечен особо, — вступил в разговор Делэй.
 — Кроме того, если вы получаете часы от меня, то купить их должны, естественно, у мадемуазель Рюсель. Я заслужил вознаграждение лишь как нашедший.
 — Все будет в порядке, — заверил Ив. — Внесем ваши требования в протокол, и я, ввиду своих безграничных полномочий, выполню все ваши странные просьбы.
 Подготовили протокол. От имени управления «Д» генштаба майор Ив брал на себя обязательства выполнить вышеперечисленные условия. Офицеры подписали его.
 — Ну а теперь скажите нам, где часы, — поторопил Голубя Ив.
 — Где могут быть часы? -удивился Аренкур. — На руке, конечно! — Он задрал рукав рубахи, и все увидели на запястье безобразную крокодилью голову.


2

 енкрофта расстреляли однажды на рассвете на задах военной тюрьмы вместе с Кобенским; Маккар и Лорсакофф добились изменения приговора и получили пожизненное заключение, а лишенный звания Гардон освободился через два года.
 На этом в драме была поставлена точка.
 Прежде чем покинуть Оран, Голубь с невестой еще раз посетили проклятую виллу и со стесненным сердцем обошли пыльные, заброшенные, печальные комнаты…
 — Это действовало как лифт, — улыбаясь, вспомнила Магда.
 — Что?!
 — В комнате стоял граммофон с электрическим устройством. Небольшое приспособление постоянно возвращало иголку на начало пластинки. Когда в холле зажигали свет, граммофон включался, а если выключали — замолкал.
 — Да, но когда я вошел?…
 — Это и есть лодъемный механизм! На двери соединялись два провода. Когда ее открывали, электрическая цепь разрывалась. Когда закрывали, провода опять соединялись и граммофон начинал работать. Я заказала это устройство, потому что с самого начала было понятно, что убийцы еще вернутся на виллу искать план. На пластинке был записан голос моей бедной матери, и я надеялась, что убийца в страхе убежит от привидения, которое услышит, как только откроет дверь. Но одному из убийц, Гризону, меня угораздило признаться, когда он здесь хозяйничал…
 — Скажи мне еще одно… Там, в пустыне, когда исчезли твои следы… Как это могло быть?
 Магда рассмеялась.
 — Какой же ты ребенок! Я просто набрала в шлем песок и, пятясь задом, преспокойно засыпала свои следы.
 Голубь уставился в пол.
 — Не выйдет из меня все-таки сыщика… — помолчав, тихо сказал он.
 Они заперли виллу и покинули Оран.
 Но еще долгое время в доме никто не хотел селиться…


3

 По возвращении в Париж Голубь, сверх предъявленных майору Иву требований, получил еще и орден Почетного легиона, что заставило его воскликнуть:
 — Отныне я буду беречь свое здоровье. Я не намерен болеть!
 …Свадьбу пришлось отложить на две недели, поскольку Голубь свалился в тяжелейшем гриппе. Он впервые заболел с того дня, как оставил Париж! Смерть с улыбкой предупреждала его, что не любит шутить. Но организм Аренкура все-таки победил, он выздоровел и женился на Магде Рюсель. После свадьбы маленькое семейство поселилось сообща в старом родовом особняке. Магда получила за карту такую сумму, что смогла очистить от долгов не только дом, но и всю их дальнейшую жизнь.
 В гости к ним часто наведывался младший лейтенант в отставке Латуре, все так же воинственно топорщивший свои обожженные усы, и Гюмер Троппауэр, поэт, который донимал терпеливое семейство своими стихами.
 В окрестностях Парижа, куда не кажут носа скучные великосветские знакомые, Аренкур прикупил несколько гектаров виноградников. Время от времени там собиралось странное общество. Изысканного вида палач, старый Пилот, Минкус, «майор» Главач, великан Надов, Латуре, капрал Батиста и, конечно же, майор Ив, всякий раз, когда оказывался в Париже. Хозяин в такие вечера играл на губной гармошке, жена обносила гостей отменным шабли, и под веселую музыку пиликающего «меломана» майор Ив начинал тихим голосом запевать, остальные подхватывали, как когда-то, «в старые добрые времена», когда они шли и шли по бесконечному, раскаленному, смертоносному желтому песку:
 Le sac, ma foi, toujours au dos…