---------------------------------------------


 Толстой Лев Николаевич
 Благодарная почва

 Л.Н.Толстой 
 БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА 
 Из дневника 
 Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним. 
 Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: "Вылезь!" - с особенным ударением на втором слоге. И изредка: "У! Дьявол!" И опять: - "Вылезь... Дьявол". Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. "Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется", - думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: "Бог на помощь". 
 Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается. 
 - Что же, лучше сохи? 
 - Как же, много легче. 
 - А давно завел? 
 - Недавно, да вот украли было. 
 - Как же, нашли? 
 - Нашли, своей же деревни. 
 - Что же, и в суд подали? 
 - А то как же? 
 - Зачем же подавать, коли плуг нашелся? 
 - Да ведь вор. 
 - Что ж, что вор, посидит в остроге - хуже воровать научится. 
 Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль. 
 Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь. 
 - Нет, вы не можете. 
 - Только тебе борозду испортил. 
 - Это ничего, справлю. 
 Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать. 
 - На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, - пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы. 
 Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него. 
 - Из какой деревни? 
 - Из Ботвиньина. 
 - Далече? 
 - Вон маячит на горке. - И он показал мне. 
 - Что же так далеко от дома пашешь? 
 - Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся. 
 - Как нанялся, на лето? 
 - Не, посеять нанялся - вспахать, передвоить, как должно. 
 - Что же, у него земли много? 
 - Да мер двадцать высевает. 
 - Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь. 
 - Да кобыла ничего, - говорит он с спокойной гордостью. 
 Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян. 
 - Верно, живешь в людях, извозом занимаешься? 
 - Не, дома, один и хозяи 1000 н. 
 - Такой молодой? 
 - Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, - сказал он с спокойным сознанием своего достоинства. 
 - Женат? 
 - Нет. 
 - Так кто же у тебя по домашности? 
 - А матушка? 
 - И корова есть? 
 - Коров две. 
 - Вот как! Сколько же тебе лет? - спросил я. 
 - Восемнадцать, - отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И это, очевидно, было ему приятно. 
 - Какой еще молодой, - сказал я. - Что же, и в солдаты придется? 
 - Как же, лобовой, - сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.
 Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал. 
 - Ну, а вино пьешь? 
 Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду. 
 - Пью, - сказал он тихо, пожимая плечами. 
 - А грамоте знаешь? 
 - Хорошо знаю. 
 - Что же, не читал книг о вине? 
 - Нет, не читал. 
 - Что же, а лучше бы не пить совсем. 
 - Известно, добра от него мало. 
 - Так и бросить бы. 
 Он молчит, и видно, что понимает и думает. 
 - Ведь можно, - говорю я, - а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается со мною и называет меня по имени-отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь? 
 - Как же. Сергей Тимофеич. 
 И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем. 
 - И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, - сказал я. - И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было. 
 - Да, это точно. 
 - Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. Брось и ты, и как хорошо будет. 
 Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку. 
 - Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было. 
 Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание. 
 - Ну что же, можно, - совершенно неожиданно, как-то весело и решительно говорит он. 
 - Неужели обещаешь? - говорю я с удивлением. 
 - А то что ж? Обещаю, - говорит он, кивая головой и чуть улыбаясь. 
 И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно хочет исполнить то, что обещает. 
 От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я стал слаб на слезы; на слезы умиления - радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова. 
 Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут): 
 - Так смотри же, Александр: не давши слова - крепись, а давши слово держись. 
 - Да это уж как есть, верно будет. 
 Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него. 
 Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, и - грешный человек - мне пришло в голову, что весь разговор наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за книгами. Я с гостями сидел на великолепной террасе перед разбитыми клумбами с урнами среди цветовых горок. Вообще среди той роскошной обстановки, за которую всегда стыдно перед людьми рабочего народа, когда вступаешь с ними в человеческие отношения. 
 Я вышел к нему и первым делом повторил вопрос: не раздумал ли? верно ли будет держать обещание? Опять с той же доброй улыбкой он сказал: 
 - А то как же, я и матушке сказал. Она рада, благодарит вас. 
 За ухом у него я увидал бумажку. 
 - А куришь? 
 - Курю, - сказал он, очевидно ожидая, что я буду уговаривать его и это бросить. Но я не стал. Он помолчал и по какой-то странной связи мыслей, связь эта, я думаю, была в том, что, видя во мне сочувствие к своей жизни, он хотел сообщить мне то важное событие, которое ожидало его осенью, - он сказал: 
 - А я вам не сказывал: меня уже сосватали. - И он улыбнулся, вопросительно глядя мне в глаза. - Осенью. 
 - Вот как! Хорошее дело. Где берете? 
 Он сказал. 
 - С приданым? 
 - Нет, какое приданое. Девушка хорошая. 
 И мне пришло в голову сделать ему тот вопрос, который всегда занимает меня, когда имеешь дело с хорошими молодыми людьми нашего времени. 
 - А что, - спросил я, - уж ты прости меня, что я тебя спрашиваю, но, пожалуйста, скажи правду: или не отвечай, или всю правду скажи. 
 Он уставил на меня спокойный, внимательный взгляд. 
 - Отчего ж не сказать. 
 - Имел ты грех с женщиной? 
 Ни минуты не колеблясь, он просто отвечал: 
 - Помилуй бог, не было этого. 
 - Вот и хорошо, очень хорошо, - сказал я. - Радуюсь за тебя. 
 Говорить больше было сейчас нечего. 
 - Ну так вот, я сейчас вынесу тебе книжки, и помогай тебе бог. 
 И мы простились. 
 Да, какая чудная для посева земля, какая восприимчивая. И какой ужасный грех бросать в нее семена лжи, насилия, пьянства, разврата. Да, какая чудная земля не переставая парует, дожидаясь семени, и зарастает сорными травами. Мы же, имеющие возможность отдать этому народу хоть что-нибудь из того, что мы не переставая берем от него, - что мы даем ему? Аэропланы, дредноуты, тридцатиэтажные дома, граммофоны, кинематограф и все те ненужные глупости, которые мы называем наукой и искусством. И главное - пример пустой, безнравственной, преступной жизни. Да еще хорошо, если бы мы за то, что берем от него, давали бы ему только одна ненужные, глупые и дурные примеры. А то вместо уплаты хоть части своего неоплатного долга перед ним мы засеиваем эту алчущую истинного знания землю одними "терниями и волчцами", запутываем этих милых, открытых на все доброе, чистых, как дети, людей коварными, умышленными обманами. 
 Да, "горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит". 
 Мещерское, 21-го июня 1910 года, - Ясная Поляна, 9-го июля 1910 года.