---------------------------------------------


 Енко К , Т
 Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини

 К. и Т. Енко 
 ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ГИТЛЕРА, ГЕББЕЛЬСА, МУССОЛИНИ. 
 Объективное издание о частной жизни трех знаменитых политиков середины XX века Западной Европы. В книге увлекательно рассказано об интересных и малоизвестных событиях частной жизни Гитлера, Геббельса и Муссолини. Это повествование тем занимательно, что оно через любовь показывает ту сторону правды об этих людях, которая, как правило, скрывается, но именно она рассказывает о них больше, чем самый глубокий анализ их поведения в других сферах жизни. 
 1. Гитлер 
 ФЮРЕР И ЕГО ЖЕНЩИНЫ 
 Всегда и во все времена, вожди не ограничивали себя одной женщиной. 
 У фюрера, или вождя нации, партии и государства в фашистской Германии, Адольфа Гитлера тоже было много женщин. 
 ...Наша пирога - лодка, выдолбленная из одного ствола дерева, - быстро скользит вдоль левого берега великой реки Южной Америки - Амазонки. Мы направляемся в стойбище племени индейцев камаюра, местечко Альта-Шингу. 
 Это - длинное путешествие по Амазонке, но мы ограничимся лишь одним эпизодом - встречей с вождем племени и его женами. 
 В стойбище нас доставил на своей лодке индеец Такуни. Он же был и переводчиком с португальского языка, на котором говорят в Бразилии, на язык камаюров. 
 Через некоторое время пирога подошла к обрывистому берегу, около которого находились такие же лодки. Вдали поднимались тоненькие струйки дыма от костров. 
 К берегу спустился окруженный своими соплеменниками, выкрашенными с ног до головы в красную краску, широкоплечий, высокий, физически крепкий индеец. На вид ему можно было дать лет сорок. 
 Такуни подошел к нему и сказал несколько слов на местном наречии. После этого состоялась церемония представления, закончившаяся крепкими рукопожатиями. 
 Вождя звали Уаюкума. У него, как оказалось, было семь жен. Такуни пояснил, что Уаюкума - богатый, сильный, смелый и удачливый охотник, поэтому у него много жен. 
 - Но семеро - это не предел, - пояснил вождь. У моего деда было одиннадцать. 
 - Зачем так много? 
 - Про запас. 
 - Какой "запас"? 
 Уаюкума рассказал, что в прежние времена, когда нечего становилось есть, одну или две жены съедали. Таким образом, семье вождя удавалось пережить голод. 
 - Но сейчас подобное не практикуется! - поспешно добавил Такуни, участвовавший в разговоре. 
 Впрочем и в наше время вожди едят своих жен. Таким "профессиональным" людоедом был Иди Амин, вождь-президент Уганды, который правил этой небольшой африканской страной с 1971 по 1979 год. В его дворце находились вместительные холодильники, набитые расчлененными и замороженными трупами людей. Иди Амин, по свидетельству очевидцев, особое предпочтение отдавал женским грудям, ягодицам и вырезкам из спины. 
 У Амина было много жен. Однажды он приказал зажарить на вертеле одну из них, заподозрив её в неверности. Приготовленное таким образом "жаркое" подали на богато сервированный стол. 
 Вождь ел сам и строго следил, чтобы от человечины не отворачивались его придворные, особенно любовник, якобы соблазнивший его жену... 
 Гитлер, конечно же, не употреблял в пищу своих женщин, он был вегетарианцем. Не употреблял ни мясо, ни рыбу. По его мнению, "мясоеды" так же ужасны и безжалостны, как дикие звери". Но занимался фюрер любовью весьма замысловатыми способами. 
 Он был скорее садо-мазохистом, чем садистом. По свидетельству одной из его любовниц, актрисы Ренаты Мюллер, после знакомства с Гитлером она стремилась вступить с ним в сексуальную связь и получила приглашение посетить личные апартаменты фюрера в рейхсканцелярии. Когда они разделись, то, вместо того, чтобы забраться поскорее в постель с молодой, очаровательной женщиной, Гитлер бросился перед ней на пол и стал умолять ударить его и потоптать ногами. Мюллер испытала настоящий шок. Она просто не смогла сделать ничего подобного, но Гитлер стал кричать, уверяя, что он её раб и недостоин находиться с Ренатой в одной комнате. Он так возбудился, что Мюллер не осталось ничего другого, как уступить мазохистским наклонностям вождя. 
 Наступив на него ногой, она стала хлестать его плеткой, которую он ей вручил, сопровождая, по его просьбе, свои действия нецензурными оскорблениями и бранью. Фюрер приходил во все больший экстаз и, наконец, начал мастурбировать. 
 Вскоре после оргазма он спокойным голосом предложил актрисе одеться, поцеловал Ренате руку и, по благодарив за приятный вечер, приказал, чтобы её проводили... 
 Гитлер много говорил о сексе, и, главным образом о "извращенных" сексуальных приемах. Его телохранителями стали гомосексуалисты. Но сам Гитлер таковым не был. Скорее его можно охарактеризовать, как психического гермафродита. 
 Гермафродиты - двуполые люди, но Гитлера можно считать таковым лишь частично. Советский патологоанатом, производивший вскрытие полусожженного трупа фюрера, найденного во дворе рейхсканцелярии в Берлине в мае 1945 года, обнаружил у него лишь одно левое яичко, что считается первым признаком гермафродизма. 
 Психический гермафродизм отразился на социальном поведении Гитлера, а не на структуре его половых органов. 
 По данным науки, один из каждых двух тысяч новорожденных младенцев гермафродит. Эти люди талантливы, обладают незаурядным интеллектом, а иногда и выдающимися способностями. В южной Индии до сих пор существует каста гермафродитов, где обоеполых существ высоко почитают. Им внушают, что они - избранные существа, с гораздо более богатой психикой, колоссальными умственными способностями. Говорят о их особом предназначении. 
 Из истории известно, что фараон-реформатор Древнего Египта Аменхотеп IV, принявший впоследствии имя Эхнатон, был гермафродитом. На сохранившихся статуях фараона видны пририпухлые девичьи губы, тонко очерченные удлиненные щечки, явно женские груди и широкие бедра. 
 Женой Эхнатона была Нефертити - прекраснейшая из женщин древнего мира, ставшая для многих эталоном женской красоты. Сохранились изображения, на которых Нефертити выступает одновременно в двух началах - женском и мужском. Гигантские статуи этой женщины придают ей статус царя. Их пол до сих пор не установлен. 
 Некоторые историки утверждают, будто гермафродитом был величайший художник человечества Леонардо да Винчи. 
 Психический же, неполный гермафродизм Гитлера привел его лишь к извращениям, патологической ненависти и жестокости к людям, пренебрежение ими. Гитлеру принадлежит фраза: "У мужчины с высоким интеллектом должна быть примитивная и глупая женщина". Далеко не все женщины фюрера оказались такими, но он-то их расценивал по-своему. 
 Назовем некоторых дам, вступивших в интимную связь с Гитлером, которые называли себя "подругами Волка". Это были: жена фортепьянного фабриканта Карла Бехштейна - Хелена; Виктория фон Диркзен; весьма состоятельная Гертруда фон Зейдлиц; жена известного мюнхенского издателя Хуго Брукмана Эльза; жена заместителя директора мюнхенского университета по учебной части - Карола Хоффман; финка по имени фон Зейдл; принцесса фон Гогенлоэ, разведенная с принцем Францем фон Гогенлоэ-Вальденбург-Шиллингом Стефания; сестра шофера Гитлера - Женни Гауг; землячка Гитлера, бывшая монахиня "Пия" (в миру Элеонора Бауэр), которая участвовала в ноябре 1923 года в его шествии к мюнхенскому "Дому полководцев", а позже родила ребенка, получившего образование за счет НСДАП и временно работавшего в редакции газеты "Фелькишер беобахтер" - Суси Липтауэр; неоднократно посещавшая в 1938 году дом Гитлера в Леондинге, а после 1945 года проживающая у его сестры Паулы - Мария Рейтер; дочь посла США в Берлине Вильяма Додда - Марта; леди, дочь лорда Ридсдейла и свояченица вождя английских фашистов сэра Ocвальда Мосли - Юнити Валькирия Митфорд; Зигрид фон Лафферт; бывшая актриса и последняя жена Роберта Лея - Инга; дочь Ангелы Гитлер, сводной сестры Адольфа - "Гели" (Ангела) Раубаль. Это далеко не полный список любовниц фюрера, который не пренебрегал также хорошенькими танцовщицами и актрисами. 
 Гитлер использовал свое влияние, которое оказывал на женщин. Он рассказывал 10 марта 1942 года своим гостям, собравшимся в "Волчьем логове": "Из моих "материнских" подруг лишь старая фрау директор Хоффман была всегда добра и заботлива. Даже к фрау Брукман никогда больше не стали приглашать одну даму из мюнхенского общества вместе со мной, после того как хозяйка дома как-то поймала взгляд, который эта женщина бросила на меня, в то время как я наклонился к ней с приветствием. Она отличалась своей красотой, и я, по-видимому, был просто ей интересен. Я знаю одну даму, голос которой становился хриплым от волнения, стоило мне переброситься несколькими словами с другой женщиной". 
 Не случайно женщины были самыми активными покровителями Гитлера и его партии до прихода его власти. Так, например, 3 апреля 1923 года "Мюнхенер пост" писала о "влюбленных в Гитлера женщинах", которые одалживали ему деньги или делали благотворительные взносы, притом не только чистой монетой. Немало состоятельных покровительниц жертвовали Гитлеру ценные художественные изделия и украшения, которыми он мог свободно распоряжаться. Одна из них, Хелена Бехштейн, утверждала, согласно протоколу допроса полицейского управления Мюнхена от 27 мая 1924 года, что не только её муж поддерживал НСДАП ("неоднократно... деньгами"), но и от неё Гитлер получал значительные взносы. "Но не деньгами, - заявила она и уточнила: - я, скорее, вручала ему кое-какие произведения искусства для пользования, заметив, что он может делать с ними все, что хочет. Речь шла о художественных изделиях, представляющих большую ценность". 
 Гертруда фон Зейдлиц 13 декабря 1923 года дала показания мюнхенской полиции о том, что она поддерживала Гитлера не только личными средствами, но и склоняла других кредиторов в Германии и за границей на поддержку Гитлера финансами. 
 В кругу близких друзей без дам Гитлер нередко весьма пренебрежительно высказывался о браке и женщинах вообще. Так, например, 25-26 января 1942 года он заявил: "Что самое плохое в браке, так это то, что он создает законные притязания! Лучше всего иметь любовницу". Впрочем, такую возможность он признавал "только для выдающихся мужчин". "Мужчина, - сказал он далее, - должен иметь возможность поставить свою печать на каждую женщину. А женщина и не хочет ничего другого". 
 Приведем ещё несколько высказываний Гитлера на эту тему: "Если женщина начинает думать о бытие, это плохо... тогда это любому действует на нервы"... "Мир мужчины велик в сравнении с миром женщины... Мир женщины мужчина. О другом она думает лишь время от времени... Женщина может любить глубже, чем мужчина. У женщины это вовсе не зависит от интеллекта. У женщины есть лишь горячее желание, чтобы все симпатичные мужчины восхищались ею. Если женщина приводит себя в порядок, то её усердие часто подстегивается тайной радостью разозлить другую. Женщины обладают способностью, которой нет у нас, мужчин, целовать подругу и одновременно уколоть её иглой. Совершенно бессмысленно желать сделать женщин лучше в этом смысле. Пусть им останутся эти маленькие слабости! Если этим можно осчастливить женщину, - отлично! В тысячу раз лучше, если женщина занята этим, а не вдаваться в метафизику". 
 Несмотря на такое пренебрежительное мнение о женщинах, он заставлял своих дам поверить, что считает их красивыми, восхищается ими и боготворит. Каждой он целовал ручку, даже замужним секретаршам. На своих "пишущих дам" никогда не кричал, даже тогда, когда они допускали существенные ошибки. "Моя красавица" и "прекрасное дитя" - вот обращения, которое Гитлер любил употреблять. Он уважительно здоровался с ними, пропускал вперед. В их присутствии никогда не садился первым, хотя это правило отнюдь не соблюдал на приемах иностранных государственных деятелей, как, например, при встрече с Чемберленом и Даладье в 1938 году. В присутствии дам его гортанный голос преображался, становился мягким и вкрадчивым. Многие женщины, которые до встречи с Гитлером ожидали увидеть в нем свирепого грубияна, уходили от фюрера, восхищаясь и восторгаясь им. Он относился к ним с участем, постоянно высказывая свою заботу. 
 Даже нарушение некоторых указаний, которым неукоснительно следовали обычно Геббельс, Шпеер, Борман и другие влиятельные люди в его окружении, как, например, запрещение курить в его присутствии, он позволил дамам - и при этом иногда ещё шутил. 
 Как-то раз, Макс Шмелинг, Альберт Шпеер, Йозеф Геббельс и Ильзе Браун сидели за карточной игрой и закурили, после того как Гитлер ушел отдыхать. Когда он неожиданно появился, сигареты исчезли, а Ильзе Браун села на пепельницу, в которую положила свою горящую сигарету, что не ускользнуло от Гитлера. Он стал возле неё и попросил подробно объяснить правила карточной игры. Затем ушел. На следующее утро Ева Браун осведомилась у своей сестры, не прошли ли у неё "пузыри от ожогов на попе". 
 Женщинам Гитлер прощал высказывания, которые стоили бы мужчинам свободы, а, млжет быть, и смерти. 
 ДЕТСТВО АДОЛЬФА ГИТЛЕРА 
 Адольф Гитлер родился в апреле 1889 года в городе Браунау-на-Инне (Австрия). 
 Мать Гитлера Клара Пельцль (1860-1907) была дочерью Иоганна Пельцля (1829-1902) и Иоганны Гютлер (1836-1906). В 1876 году, когда ей исполнилось 16 лет, она стала членом семьи кузена её матери Алоиса Гитлера, своего дяди и будущего мужа. По требованию Франциски Матцельбергер (Фанни), законной супруги хозяина дома, её в конце концов отправили назад на родную ферму. Через четыре года, когда Фанни тяжело заболела, Клару возвратили к Алоису некому стало заботиться о детях. В это время она стала любовницей дяди. 
 Крупная, спокойная, добрая и необыкновенно красивая женщина, Клара получила строгое католическое воспитание с его ясной концепцией греха и наказания. Была чрезвычайно набожной. Ее скромность и терпеливость вместе с природным умом помогали контролировать свое поведение, когда она должна была взять на себя заботу о детях своего любовника и его законной супруги. Клара сумела занять достойное положение в доме, став приемной матерью для трехлетней Ангелы и двухлетнего Алоиса. Она забеременела в августе 1884 года, примерно за четыре месяца до свадьбы, и родила своего первого ребенка, Густава. Ей исполнилось тогда 25 лет, а её мужу - 48. Клара третья супруга Алоиса - родила ему шестеро детей, четверо из которых умерли в раннем возрасте. В 1887 году похоронили Густава. За ним последовала в 1888 году Ида. Отто ушел из жизни буквально через несколько дней после своего рождения, затем такая же участь постигла умершего в 1894 году Эдмонда. 
 Во второй половине 1888 года Клара снова забеременела. Адольф стал её четвертым ребенком. Будущий фюрер увидел свет в облачный и пасмурный день 20 апреля 1889 года - в канун Пасхи. Мальчик оказался слабым и болезненным, поэтому мать часто брала его к себе в постель и кормила грудью почти до двух лет. В в 1896 году родилась самая младшая - Паула, которая умерла 1 июня 1960 года в Берхтесгадене, где жила под именем Паулы Вольф. 
 Адольф Гитлер относился к своей матери с экзальтированной аффектацией. Он, любивший говорить о себе, как о человеке, лишенном эмоций, "холодном как лед" и "твердом как сталь", всю жизнь не расставался с её изображением. Портреты Клары висели над постелью во всех его спальнях: в рейхсканцелярии, в Мюнхене, в Оберзальцбергере. 
 Большинство соседей считали, что отношения матери и сына "граничат с патологией". Семейный врач утверждал, что за всю свою долговременную практику он "никогда не был свидетелем более тесной привязанности между матерью и сыном". 
 Разочаровавшись в муже, который, даже по словам своего ближайшего друга, едва ли когда вообще говорил дома с женой и был с ней "по-свински груб", Клара всю силу своих чувств перенесла на детей и дом, который просто сверкал чистотой: нигде ни пятнышка, ни пылинки. Дети были тщательно ухожены, за грязь на одежде их строго наказывали. 
 Хозяйство фрау Гитлер считалось в городе безукоризненным. По словам соседей, она производила впечатление вечно спешащей домой женщины, которая никогда не останавливалась, чтобы просто поболтать. Клара умела печь замечательно вкусные пирожные с кремом, любовь к которым Адольф сохранил на всю жизнь. 
 Когда 17 декабря 1907 года Клара умерла от рака груди, сын долго сидел в сумерках над её телом и рисовал свою любимую маму уже мертвой. Гитлер признавался, что плакал два раза в жизни: во время поражения своей родины в 1918 году и над могилой матери. В 1923 году он посвятил ей прочувствованное стихотворение. 
 Алоис Гитлер (1830 - 1903) был рожден Анной Шикльгрубер (1796 - 1847), соблазненной евреем, сыном хозяина, на которого она тогда работала. Частично этим возможно объясняется патологическая ненависть Гитлера к евреям. 
 С января 1877 года отец Адольфа, таможенный служащий Шикльгрубер, стал называть себя Гитлером, чтобы прикрыть свое и внебрачное, и еврейское происхождение. 
 На одном из изображений того времени мы видим Алоиса Гитлера в полной униформе чиновника таможенной службы с двумя наградами на груди: блестяще одетый господин при сабле, в пенсне, за которым поблескивают лукавые и умные глаза человека, который хорошо понимает подлинные ценности жизни. Одним словом, на этом портрете он достаточно импозантен, чтобы вскружить голову 17-летней девушке и увезти её - "стройную, с темно-коричневыми, почти черными волосами" - к себе в дом, а затем покорить на всю жизнь. 
 Умер Алоис внезапно. Он имел привычку ежедневно в десять утра заглядывать в ближайший трактир, где Алоис выпивал свои два, максимум три бокала вина. 3 января 1903 года, в субботу, Алоис пришел в пивную, но после первого же глотка внезапно упал и умер ещё до того, как успели прийти священник и врач. 
 Юношей Адольф был высокого, 175 см., роста, весом до 79 килограмм. Шатен, с рыжеватым оттенком, прическа с пробором, длинная прядь волос падала налево, доходя до брови. Лицо чуть одутловатое, с большим носом. Носил усики щеточкой. 
 Грудь у фюрера была впалая, правое плечо выше левого, позвоночный столб искривлен, ноги тонкие, потеющие, с неприятным запахом, большими подошвами сорок четвертого размера. Походка четкая, деревянная, слух нормальный, обоняние тонкое, зрение испорченное, зубы плохие, желто-коричневые. В 1923 году он заменил часть их протезами, а с 1934 года уже имел полный рот искусственных зубов. 
 Болезненный юноша с 16 лет страдал кровохарканием, постоянным хриплым продолжительным кашлем, перенес три хирургических вмешательства. Позднее, в 24 года заболел пневмонией. К этому добавилась невралгия, хроническая экзема, нарушение работы кишечника, бессонница, увеличение печени, монохордизм. У него находили и болезнь Паркинсона, и базедову болезнь, и частичный паралич левых конечностей. Был перелом ключицы, произошла прогрессивная интоксикация вследствие злоупотребления лекарствами. 
 Гитлер всегда был склонен к вспышкам насилия и буйства. Имел тенденцию к чрезмерному хвастовству. Импульсивен, крайне активен, непоследователен, всегда возбужден, чем-то одержим. Любил классическую музыку (особенно Вагнера), театр, оперу, кино, живопись, общество юных женщин, животных (особенно собак и ворон). Ненавидел евреев, профессиональных военных, латинскую расу, клерикалов, бюрократов, интеллектуалов, аристократов, больных, не терпел благовоний, рукопожатий, вообще физических контактов. 
 Обладал интуитивно-логическим умом, огромной памятью, тенденцией к крайней субъективности, имел сильную волю. 
 Адольф не закончил среднюю школу, но любил читать, хорошо рисовал. 
 Был невоспитан, пренебрегал общепринятыми нормами. 
 Считал себя католиком, верил в Бога, но обрядов не придерживался. 
 В пище - умерен, ел мало, в основном яйца, овощи, особенно сырые, чай, кофе. Очень любил сладости: пирожные с кремом, шоколад, другие лакомства. 
 Боялся плавать на кораблях и летать на самолетах, предпочитал не ездить верхом. Не любил солнца, жары, яркого света луны; опасался воды и сквозняков. 
 Носил двубортный пиджак, семь пуговиц которого были всегда застегнуты. Обычно предпочитал темные тона, особенно коричневый и черный, но носил и белые пиджаки. Ненавидел примерки. Ему нравилось ходить с непокрытой головой, но если одевал фуражку, то слегка сдвигал её на правое ухо так, чтобы козырек прикрывал глаза. К своей униформе имел десятки черных галстуков. 
 ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ ФЮРЕРА 
 "Гитлер всегда запирался на ночь в комнате, в которой ложился спать, сообщает в своей книге "Интимная жизнь Гитлера" Георгий Хлебников. - Никто и ни под каким предлогом не мог - по его категорическому приказу беспокоить его ранее 10 часов утра. Обычно камердинер приходил его будить в назначенное время, в 11 часов. Он стучал в дверь и говорил: "Добрый день, мой фюрер! Вам пора вставать!" Положив на стул, стоящий возле двери, кипу газет, камердинер удалялся. Сам властелин Германии в мирное время просыпался между одиннадцатью и полуднем. 
 Лакеи караулили момент, когда дверь приоткрывалась и рука Гитлера протягивалась, чтобы взять со стула заранее подготовленные утренние газеты, важные телеграммы и сообщения. 
 Затем Гитлер возвращался в постель и там прочитывал все бумаги". Хлебников далее описывает повседневную жизнь фюрера. 
 Рейхсканцлер мылся, брился, непременно используя два лезвия для бритья. Одевался всегда сам, принимая помощь слуги только тогда, когда нужно было завязать его галстук "бабочку". Гитлер никому не разрешал присутствовать при его туалете и появлялся перед людьми только умытым, чисто выбритым, одетым с аккуратно завязанным галстуком. 
 Он фиксировал время, за которое успевал одеться и раздеться. Поэтому, если было время, его слуга, которого он не допускал в свою спальню, стоял возле дверей с секундомером в руках и выкрикивал: "Давай!" Окончив одеваться, Адольф кричал: "Конец!" и мчался из комнаты посмотреть, удалось ли ему на этот раз побить свой собственный рекорд. 
 Затем фюрер завтракал: две чашки горячего молока, два бисквита и немного молотого шоколада, который он добавил в свое утреннее меню после 1944 года. Ранее Гитлер вообще довольствовался стаканом молока, мятным (или ромашковым) чаем, а иногда просто яблоком и сыром. Позже фюрер стал употреблять на завтрак что-то вроде каши довольно сложного состава, куда входили молоко, овсяные хлопья, тертое яблоко, несколько орехов и лимон. Он быстро глотал эту странную похлебку и пробегал глазами выдержки из зарубежной прессы, которые для него заранее переводились сотрудниками Иоахима фон Риббентропа. В 11 часов Гитлер встречался со своим помощником и посвящал час или два первой аудиенции (в войну в 12 часов происходило "ежедневное совещание" с генштабом, на котором выступал, разумеется, только сам Гитлер). 
 Однако по-настоящему день у Гитлера начинался вместе с обедом, которому отводилось важное место в распорядке дня. За столом фюрер встречался с нужными ему людьми и, хотя большую часть времени говорил сам, умел и слушать. Несмотря на то что время обеда было установлено в 14. 00, Гитлер садился за стол, когда хотел. В мирное время он очень часто обедал вне дома. Если оставался у себя, то мог начать трапезу нередко после 15. 00 или в 16. 00, почти всегда превращая её в торжественную церемонию, в которой участвовало 15 - 30 человек. За столом - "старые товарищи". В их числе - шеф личной охраны, адъютанты Брюкнер и Шмундт, Мартин Борман, который вел к столу хозяйку дома Еву Браун. Иногда приглашали личных шофера и пилота фюрера. Гитлер не терпел за столом непристойностей, но ему правилась простая и непринужденная атмосфера, в которой иерархия ничего не значила, а царил прямой дух "армейской дружбы". 
 Фюрер помнил всех и все: имена, даты, события; он находил свое слово для каждого гостя - годы спустя в его гигантской памяти по-прежнему ярко оставались подробности какой-нибудь избирательной стычки, уличной драки, жаркой схватки. Имена друзей были выгравированы в ней "навсегда". Закончив обход и поговорив с каждым из гостей, Гитлер садился в кресло, стоящее в углу, и начинал излагать присутствующим последние новости со своими комментариями обо всем, что происходило в мире. Это длилось минут пятнадцать, иногда полчаса. Фюрер не спешил. Когда он, наконец, заканчивал, появлялся метрдотель и торжественно раздвигал занавеску, отделяющую банкетный зал от холла. Гитлер следовал первым, публика - за ним без какого-либо особого порядка. 
 В просторном помещении по углам были расположены небольшие столы для приглашенных, в центре - круглый стол, накрытый примерно на 15 приборов. Вместительные деревянные кресла обиты кожей. Повсюду - большие букеты цветов. На всем отпечаток чего-то сельского, какой-то безыскусной простоты. Массивные стены, высокие потолки, прочная мебель - все создавало впечатление чего-то надежного, незыблемого. 
 Фюрер располагался перед окном, лаконичным жестом указывал двум "счастливчикам" места рядом с собой: одному слева, другому справа; остальные садились, кто как может, не было никакого протокола, который регулировал бы порядок присутствия. 
 Обед начинался часто без всяких закусок, с почти монастырской простотой - это обычная, повседневная еда заурядной немецкой семьи. Здесь, за столом фюрера, пища, наверное,была проще, чем в обычных домах. Начинали по немецкому обычаю с супа, прозрачного и горячего, который подавали очень быстро. Так требовал фюрер: он не любил ничего холодного и не терпел ожидания. 
 Раз в неделю в рейхсканцелярии, как и позднее в бункере, за столом диктатора ели - по введенному им обычаю - только одно блюдо, "большой горшок" овощного супа. Без колебаний Гитлер угощал им своих гостей, которым следовало понимать, что в эти трудные годы Германия должна выбирать между пушками и маслом. В другие дни для них подавали одно мясное блюдо: большей частью вареное мясо с зелеными овощами и неизменной картошкой. 
 Фюрер приходил в восторг от испеченной в печи картошки с салом, на которую щедро лил постное масло. Еда была проста, но по качеству безукоризненна. Так, овощи к столу доставлялись с грядок, на которых растения поливались доставляемой с гор родниковой водой. 
 Ел фюрер быстро, - за пять минут завтракал, за двадцать - обедал, - но держать себя за столом не умел: опираясь левой рукой на поручень кресла, он ставил правый локоть на скатерть и, наклонившись, быстро подносил пищу ко рту, и, почти не прожевывая, поглощая огромные куски. У себя в Бергхофе он мог без всякого стеснения есть икру ложками, предлагая в то же самое время гостям отмеренные кусочки вареной рыбы. 
 От гостей требовалось, чтобы съедали все, что дают. Слуги имели распоряжение не уносить тарелки с остатками пищи - продуктов в Германии не хватало, фюрер не забывал об этом. 
 ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ 
 Первая любовь Гитлера оказалась безответной. Девушку, которая была на два года старше его, звали Стефани. Высокая, стройная блондинка с ясными и выразительными глазами, со свежим лицом. 
 Первая встреча произошла в начале лета 1905 года. Гитлер был поражен, когда увидел её прогуливающейся в Линце с матерью по респектабельной Ландштрассе. Она была прекрасно одета - сразу видно, что и из хорошей семьи. Отец Стефани, высокопоставленный правительственный чиновник, умер несколько лет назад, оставив вдове значительную пенсию. 
 С тех пор Адольф каждый день в в пять часов стоял на углу Ландштрассе, ожидая, когда появятся мать и дочь. 
 Поведение шестнадцатилетнего юноши было скромным, "совершенно в границах морали... и абсолютно нормальным. Ничего не случилось", - так напишет позже верный друг Адольфа Гуcтав (Густль) Кубицек. Молодой человек так стеснялся, что долго запрещал своему товарищу любые попытки выяснить, кто такая Стефани. Девушка казалась ему идеалом расового совершенства, воплощением тевтонских добродетелей, настоящей немкой. Адольф не делал никаких попыток сближения. Он предпочитал любить Стефани издалека, выражая свои чувства в лихорадочной интеллектуальной активности. Адольф вел пространные морализирующие разговоры, в которых с юношеским пылом осуждал все формы секса. "Он не допускал даже мастурбации", - писал его друг. 
 Итак, Адольф в своем воображении идеализировал образ Стефани, воздерживаясь от личного знакомства. Перед Кубицеком юный Гитлер рисовал картины сельской идиллии: деревенская усадьба, хозяйство, идеальная семейная жизнь и, разумеется, дети. Много детей. Ибо для Гитлера, по словам Густля, предлагать женщине руку и сердце можно только для того, чтобы иметь детей. Но сейчас он пока ещё не овладел никакой профессией и, следовательно, не мог жениться. 
 Естественно, юная особа и не подозревала о существовании молодого человека. Стефани окончила лицей для девочек, обладала неплохим голосом, пела и очень любила танцевать. Ее часто видели в обществе молодых красивых офицеров. Особенно настойчивым Гитлеру казался один из них, но Густль, быстро установил, что это был брат девушки. У дико ревновавшего Адольфа несколько отлегло от сердца, но личная жизнь Стефани сводила его с ума. Чтобы спасти её от неотразимых лейтенантов, он разрабатывал детальный план похищения красавицы. 
 Адольф, на словах так презиравший все устои бюргерского общества, сразу же вспоминал о них, когда Кубицек предлагал ему заговорить с девушкой. "Но я ей не представлен!" - сразу же ответствовал он. Энтузиазм юноши был так велик, что он серьезно опасался, в случае знакомства "упасть в обморок". 
 Как-то раз Стефани, равнодушно проходя по улице, отвела глаза в сторону, увидев беспокойно ожидающего её Гитлера. Его отчаяние не имело предела. "Я не могу это больше терпеть! Я положу этому конец!" - сказал он Кубицеку и стал разрабатывать планы самоубийства, считая, разумеется, что девушка должна умереть вместе с ним. 
 Во время одного из праздников Стефани участвовала в торжественном выезде и, разбрасывая в толпу цветы, случайно кинула один цветочек Адольфу. Он засиял от счастья и с экзальтацией заговорил о совместном будущем с красавицей. Цветок юноша постоянно носил с собой в медальоне. 
 Уезжая в Вену, Гитлер абсолютно не сомневался, что Стефани спросит о нем Кубицека (абсурдная, конечно, мысль). В этом случае друг должен был ответить: "Он не болен, а уехал в Вену, чтобы стать художником. Когда он закончит свое образование, то в течение года, разумеется, станет путешествовать за рубежом. А через четыре года вернется, чтобы просить вашей руки. Если вы согласитесь, то сразу же будет предпринято все необходимое для заключения брака". 
 Эта длившаяся более четырех лет страсть молодого Гитлера так ничем и не кончилась. 
 РЕАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ 
 НЕ ЗАСТАВИЛА СЕБЯ ЖДАТЬ 
 После смерти матери в 1907 году, Адольф уезжает в Вену, где начинает испытывать, по его собственным признаниям в книге "Майн Кампф", серьезные материальные затруднения. Гитлер меняет места жительства; у него нет определенного занятия, профессии. Он ночует в прибежищах для бездомных, а днем посещает кафе, где общаются бедные интеллектуалы. 
 Как вспоминал Густав Кубицек, Адольф соблазнял, провоцировал женщин, но проявлял странную сдержанность, холодность и отсутствие эмоций по отношению к прекрасному полу. Кубицек пишет: "Как-то мы отправились с Адольфом на поиски комнаты. В одном из домов нас приняла дама средних лет в великолепном дезабилье. Обращаясь преимущественно к Гитлеру, она показала комнату, которую намеревалась сдать. "Нужно убрать одну кровать, чтобы мой друг мог поставить пианино", - заметил Адольф. 
 Дама не скрыла своего разочарования. Ей почему-то явно хотелось, чтобы комнату занял сам Гитлер. Узнав, что у него уже есть жилье, - она стала советовать, чтобы он оставил свою комнату мне, а сам перешел к ней. Внезапно пояс её одежды сам собой развязался, так что стали видны кожа, лифчик и некая волшебная ложбинка. Перепуганный Адольф схватил меня за руку и бросился на улицу с криком: "Бежим, это проститутка!" 
 Адольф в то время курил (по некоторым данным, до сорока сигарет в день), любил жирную свинину и носил бородку, которая делала его похожим на еврея. Якобы именно в одном из кафе молодой человек свел знакомство с женщиной, посвятившей его в прелести физической любви. И вроде бы после этого Адольф бросился наверстывать упущенное. Гитлер между двумя кружками пива атакует ласковых и недорогих гретхен, выбирая тех, которые им восхищаются. 
 В Майдлинге ему приписывают флирт с одной молочницей из Оттакринга, а на следующий год, переехав в общежитие Бригиттенау, Адольф, по слухам, имеет успех у француженки из кабаре Пратера. В это время он ещё не особенно разборчив: кое-кто считает, что у Гитлера была связь с еврейкой, заразившей его сифилисом, - событие, вполне подходящее для объяснения глубокой ненависти фюрера к "избранному народу". 
 Перебравшись в 1913 году из Вены в Мюнхен, Гитлер снимал здесь скромную комнату, но регулярно посещал Хофбраухауз и другие крупные пивные города, где увлеченно слушал многочисленных ораторов, превозносящих пангерманизм. Между этими занятиями он познакомился с некоей Хеленой, особой легкого поведения, не обремененной моральными запретами. Молодые люди решают жить вместе, однако нрав юной женщины скандализировал весь квартал. Вспыхивали неизбежные ссоры, и непрочный союз распался. 
 На период с мая 1913 по август 1914 года, перед Первой мировой войной, в Мюнхене приходятся случайные связи Гитлера с женщинами и девушками. 
 Об этом сексуальном опыте Гитлер рассказал 1 марта 1942 г. в своей штаб-квартире. По его словам, он узнавал от многих девушек-официанток о их внебрачных детях. Сыновья буржуа, к которым принадлежал молодой Гитлер в силу своего происхождения, финансового положения и деятельности, сохраняли в тайне свои случайные связи с проститутками. Естественно темпераментный молодой Гитлер, свободно распоряжающийся своим временем, с незаурядной внешностью привлекал к себе внимание женщин. 
 С августа 1914-го до конца 1918 года Гитлер находится на Западном фронте. 
 Доказано свидетельствами его фронтовых товарищей и жителей французских местечек Премона, Фурне, Вафрена, Ла Бассе и бельгийского Ардуа, что Гитлер в 1916 и 1917 годах поддерживал интимную связь с похожей на цыганку француженкой Шарлоттой Эдокси Алидой Лобжуа. Она позировала ему в Ардуа, в ярком платке, покрывающем голову, с расстегнутой блузой и частично открытой грудью. Чувственная крестьянская матрона родила в марте 1918 года, в Секлене (французская Фландрия), в доме друзей, внебрачного сына. 
 В мае Гитлер узнал о существовании своего сына, Его звали Жане-Мари, но впоследствии он неоднократно менял свое имя (с 1918 по 1922 г. - Лобжуа, потом Лоре, через двенадцать лет - Лоре-Фризон, а потом опять Лоре). 
 Его бывшая возлюбленная родилась 14 мая 1898 года на севере Франции в деревне Себонкур. Привлекательная дочь мясника Луи Жозефа Альфреда Лобжуа впервые встретила Гитлера в апреле 1916 года в Премоне, на севере Франции. Шарлотту Эдокси Алиду свели с Адольфом родственники и знакомые. Воспитанная в родительском доме в антирелигиозном и вольнодумном духе, хотя и привыкшая к строгой дисциплине, молодая девушка переступила границы дозволенного, покинув родительский дом. Родственники, жившие в Премоне на Рю де Женераль Тизон, развязали ей руки и не имели ничего против связи Шарлотты с усатым немецким солдатом Адольфом Гитлером. В Премоне она вступила с Гитлером в интимные отношения и летом 1917 года последовала за ним сначала в Фурне, Вафрен и Секлен на севере Франции, а затем в Ардуа в бельгийской Фландрии. 
 Французские и бельгийские жители названных мест рассказали немецким солдатам в июне 1940 года, что их фюрер оставил "здесь, во Франции" в 1918 году сына и возлюбленную. Баварский правительственный чиновник Ганс Бухен оставил об этом слоедующее сообщение: "В июне 1940 года, в то время я был командиром войсковой 14-й роты 519-го истребительного полка. Во время нашего наступления во Франции в местечке Лилле у меня было задание расквартировать нашу роту в деревне Себонкур. Это предполагало многочасовые переговоры с бургомистром... По окончании переговоров бургомистр сообщил мне, что выходец их деревни, один молодой человек, является родным сыном Гитлера. Конечно, он знает, как подчеркнул бургомистр, не только сына Гитлера, но и его мать, так как она родом из его сельской общины". 
 Йозеф Геббельс по секрету рассказал некоторым из своих сотрудников в 1936 году, что у фюрера во время Первой мировой войны родился сын, француз, который живет в интернате во Франции. 
 Немецкая художница Элизабет Кайзер-Линднер, зарекомендовавшая себя экспертом по сравнительному анализу внешности, свидетельствовала 13 декабря 1977 года: "Я училась в 20-е годы в Государственной школе искусств для текстильной промышленности в Плауене (окончила с оценкой "отлично" по рисованию) и позднее должна была так часто рисовать рейхсканцлера Адольфа Гитлера, с которым познакомилась ещё 14-летней ученицей, что я сейчас не в состоянии даже приблизительно сказать, сколько раз это происходило. То, что во Франции у Гитлера есть сын от француженки, я знаю вот уже 47 лет из абсолютно надежных источников". 
 Гитлер заинтересовался своим сыном после падения Франции во Второй мировой войне. Он посетил 29 мая, 2 июня и 25 и 26 июня 1940 года местности, которые французы и бельгийцы называли родиной возлюбленной Гитлера. 19 июля 1940 года фюрер приказал Гиммлеру найти его бывшую возлюбленную и сына в Северной Франции. Хайнц Линге вспоминал: "Я точно помню поездку Гитлера в Ардуа (29 мая 1940 г.) и в Фурне (26 июня 1940 г.), куда должен был его сопровождать (наряду с Максом Аманом, Эрнстом Шмидтом и другими)... Фюрер был очень оживлен, посещая места, где воевал во время первой мировой войны. Он беседовал в Ардуа со своим бывшим квартиродателем Гетхальсом во дворе его дома. О чем он с ним говорил, мы не могли понять, так как Гитлер, по-видимому, преднамеренно не хотел, чтобы посторонние слушали их беседу. То, что поездки в Ардуа и Фурне его особенно занимали и в последующее время, бросилось мне в глаза; но у меня не было по этому поводу вначале никаких мыслей. Только спустя три недели после нашего посещения Фурне я стал кое-что понимать. В присутствии Герхарда Энгеля (адъютанта) и меня Гитлер вдруг вновь, уже в Берлине, вернулся к разговору о тех деревнях и времени, которое он провел там, будучи солдатом времен Первой мировой войны. Он говорил не о войне, не о боях и не о враге. Что-то другое двигало им. Потом пришел Генрих Гиммлер, и фюрер приказал ему сейчас же найти кого-либо из местных жителей в окрестностях указанных населенных пунктов. Так как мы вскоре вышли из комнаты, я не знаю, какие детальные указания Гиммлер получил от фюрера. О ком шла речь при этом, я тоже точно не знаю; но видимо о женщине и её сыне. Из факта, что Гитлер не хотел иметь свидетелей при этом разговоре с Гиммлером, я сделал вывод, что разговор, должно быть, шел о довольно необычном деле". 
 После того как служба СД за границей нашла осенью 1940 года в Париже и бывшую возлюбленную Гитлера Шарлотту Лобжуа, и её сына Жана-Мари Лоре-Фризона, они были деликатно допрошены в октябре 1940 года в парижском "отеле Лютеция", в котором располагалась немецкая военная разведка. Молодого человека, которому в то время уже было 22 года, подвергнули антропологическому обследованию. Ни любовницу, ни сына Гитлер не захотел видеть. Однако, как известно из достоверных источников, он несколько раз пытался с конца 1940-го по 1944 год взять к себе юного француза, отцом которого себя признавал. 
 Сестра Евы Браун, Ильзе, была убеждена, что Ева не имела и понятия об этом эпизоде из прошлого Гитлера. "Если бы Ева это знала, - убежденно говорила Ильзе, - она бы наверняка уговорила Гитлера позаботиться о своем сыне и его матери". 
 Возлюбленная Гитлера Шарлотта Лобжуа до самой смерти 13 сентября 1951 года так и не была им признана. Только на смертном одре она поведала своему сыну, что Адольф Гитлер - его отец. 
 Немногие деревенские жители, которые знали её лично и догадывались об её отношениях с Гитлером, держали язык за зубами. После отвода немецких войск в конце 1918 года Шарлотта уехала в Париж и в 1926 году навсегда рассталась с семьей, для которой считалась пропавшей. 
 В битве при Сомме Адольфа ранило осколком снаряда и он был эвакуирован в Берлин. В госпитале Гитлер знакомится с Гретой Шмидт, сестрой милосердия с стройной фигуркой и миловидным лицом. 
 Грета с интересом и симпатией отнеслась к раненому. Она прислушивалась к его пламенным обвинениям предателей-тыловиков, которые наживаются на войне и крови соотечественников безоговорочно соглашалась с его политической аргументацией. 
 Грета замужем, и у неё есть сын, но это не мешает ей без памяти влюбиться в патриота-фанатика. До сих пор остается загадкой для историков: кто или что соблазнило сиделку - молодой мужчина или его поразительная способность убеждать. Ее видят в Мюнхене на собраниях национал-социалистов, где она с раскрытым ртом буквально впитывает каждое слово своего кумира. Увы, однажды газеты сообщат, что ревнивый супруг перерезал неверной жене горло... 
 После войны Гитлер, как большинство его товарищей, лихорадочно старался "наверстать" упущенные сексуальные возможности. С начала двадцатых годов он считается в Мюнхене ярко выраженным покорителем женских сердец и "королем города", у ног которого лежат самые красивые и богатые женщины. Гитлер рассказывает гостям в ночь с 16 на 17 января 1942 года в "Волчьем логове": "Тогда я знал очень много женщин. Некоторые меня тоже любили". 
 Когда Адольф стал выступать на митингах в Мюнхене, его сопровождал преданный круг поклонниц. 
 Однако успехи у женщин могут отвлечь от главного - политической борьбы за освобождение Германии от "еврейского финансового ярма", от борьбы против "жидо-коммунистов". Партия проявляет беспокойство по поводу нравственного поведенния своих членов. "Никаких слишком привязанных женщин - это приказ партии!" - объявляет Адольфу Рудольф Гесс. Но Гитлер это знает и сам: по сравнению с политикой дамы и их любовь ничего для него не значат. 
 В этот период особую группу его поклонниц составляли так называемые "друзья-матери", зрелые дамы, которые принимали на себя добровольные обязательства по патронированию многообещающего молодого человека. Хелена Бехштейн испытывала огромную симпатию к Адольфу. Она не только пригласила его останавливаться во время приездов в Берлин в специальном отеле, но, как уже было сказано выше, сделала в кассу тогда ещё крайне бедной партии крупный денежный взнос. В её доме молодой агитатор и пропагандист мог поучиться хорошим манерам. Лестным и не менее полезным для него знакомством стала встреча с княгиней Кантакузен. Она имела блестящее положение в свете и оказывала своими связями Гитлеру не меньше услуг, чем деньгами. К числу своих побед Адольф прибавил и фрау фон Людендорф, которая сумела организовать сближение политического "гения" и влиятельнейшего мужа генерала "на пользу Великой Германии". Эти дамы посещали фюрера во время его ареста в крепости-тюрьме Ландсберга, делали ему подарки и носили передачи. 
 Пожилая К. Хоффман предоставляла движению свой небольшой домик в предместье Мюнхена для секретных собраний; зная слабость Адольфа Гитлера к сладкому, она почивала его пирожными с кремом. Г. Зайдлиц - поклонница фюрера, владевшая значительными средствами в целлюлозных фабриках Финляндии, - оказала вместе с другими спонсорами финансовую помощь в приобретении партийной газеты "Фелькишер беобахтер". 
 Личный шофер и телохранитель Эмиль Морис вспоминал, что в свободное от политики время Гитлер охотно принимал в своей холостяцкой квартире на Тикштрассе хорошеньких мюнхенок. "Он всегда дарил им цветы, даже если ему ничего не светило", - утверждал Морис. Особое предпочтение Гитлер оказывал балеринам. Его безмерно восхищала Мириам Берне, американская танцовщица, которую он впоследствии удостоит приглашения в Бергоф. "Берне, - по его словам, - парила в воздухе как богиня!" 
 ПЕРВАЯ ДЕВУШКА 
 "Первой девушкой" Гитлера была Мария Райтер, Мими, Мицерль или Мицци, как он её называл. 
 Во время их знакомства ей исполнилось 16 лет. Хорошенькая блондинка с красивыми, светло-голубыми глазками, которые Адольф сравнивал с глазами своей матери, привлекла внимание будущего фюрера. 
 В 1925 году Гитлер жил в отеле "Немецкий двор". Собственно, первыми познакомились животные: Принц, овчарка Гитлера, стал ухаживать за Марко, собачкой Мими, а затем и Адольф начал флиртовать с девицей. Долгое время он не мог решиться назначить ей свидание, но потом набрался духа, зашел в магазин её сестры Анни и пригласил Мицци на концерт. Анни запротестовала: "Но вам 36 лет, а моей сестре только 16!" Фюрер оскорбился, но через помощника передал второе приглашение на вечер в "Немецком дворе"-ему хотелось поразить Мицци своими ораторскими талантами. Сестры пришли на это, как оказалось, партийное собрание, и Мицци потом долго помнила, как Гитлер "все время смотрел на наш стол и останавливал свои глаза прямо на мне". Девушка чувствовала себя неуютно, но Адольфу сказала, что речь ей очень понравилась. Гитлер был счастлив. Он сразу же стал вести себя фамильярно: называл младшую сестру Мицерль, начал кормить её со своей вилки тортом и так нежно ворковал, что дочь владельца отеля Метке, влюбленная в популярного политика, "от ревности стала желто-зеленой". Затем посерьезнел, прочувственно заговорил о своей матери, предложил сходить к ней на могилу. 
 В этот же вечер он дал девушке пример своей мужской силы, воли и твердости характера. Во время выгула собак Принц проявил какое-то непослушание, и Гитлер на глазах испуганной Мицци избил своего пса до полусмерти. Понятно поэтому, что при расставании она отказала ему в традиционном поцелуе. По словам девушки, он пришел в бешенство, но справился с ним и ещё раз продемонстрировал ей свою мужественность: вытянулся во фрунт, выбросил руку в нацистском приветствии и прокричал: "Хайль Гитлер!" Его лицо стало суровым: "Мы не должны больше видеться", будто бы сказал он. Однако маленькая Райтер не была дурочкой. Она написала ему: "Возвращайтесь". Адольф вернулся и во время первой же прогулки поцеловал подростка в губы. Почти мгновенно Мцци сдалась и перестала сопротивляться. Гитлер страстно обнял её и произнес: "Я хочу тебя раздавить!" 
 Были ещё свидания, во время которых фюрер флиртовал с Мицци, а его приятель - с её сестрой Анни. Однажды они вчетвером катались в просторном "мерседес-бенце". Гитлер сидел с Мими на заднем сиденье и все время пытался закрыть её глаза пальцами, утверждая, что она должна заснуть и увидеть сон, а он в это время будет её охранять. Другой раз он привез её на кладбище и произнес, задумчиво глядя на могилу матери: "Я ещё не так далеко зашел!". Затем, повернувшись к девушке и обхватив её плечи руками, добавил: "Я хочу, чтобы ты называла меня Волком!". Все это казалось ей странным и врезалось в память. 
 Мицци хорошо запомнила и такой случай. Однажды они с Адольфом пошли в лес, где на траве "возились как дети". Потом он опять стал серьезным и подвел Мицци к огромной ели. "Он поставил меня перед ней, поворачивая то налево, то направо. Затем отошел назад и попросил стоять совершенно спокойно, как модель художника... "Знаешь, кто ты теперь? Теперь ты моя лесная фея", - сказал он". 
 Мицци, восприняв все в шутку, весело расхохоталась и поинтересовалась, что все это значит. Гитлер сурово пресек смех: "Это ты поймешь, Мицци, моя девочка, гораздо позже, и никогда не смейся надо мной!" 
 Фюрер подарил ей свой экземпляр "Майн кампф", а Мцци, по обычаю немецких девушек своего времени, вышила Адольфу подушку свастиками. Они продолжали встречаться и в Мюнхене, где Гитлер поговаривал о том, чтобы снять квартирку и жить вместе, а Мими мечтала о браке. 
 Она попыталась покончить с собой в июле 1928 года, когда, вернувшись в Берхтесгаден, узнала, что Адольф здесь, но увлечен другой женщиной. В отчаянии Мицци взяла бельевую веревку, обмотала один конец вокруг шеи, а другой привязала к двери. Она избежала смерти в последний момент - муж сестры, Готфрид, нашел девушку, когда её ещё можно было спасти. 
 Избавившись от психических и физических травм, Мицци 10 мая 1930 года вышла замуж за владельца отеля. Брак оказался неудачным. По одним сведениям, в конце 1931-го, а по другим - в начале 1932 года Гесс, по желанию фюрера, пригласил её к Гитлеру. Не раздумывая, Мицци собирает вещи, оставляет мужа и едет в Мюнхен Адольф сказал ей: "Останься сегодня ночью со мной!". В его квартире на Принцрегентенплац, она проводит памятную ночь после чего скажет: "Я позволила ему делать со мной все, что он хотел". 
 Мицци настаивала на браке, но Гитлер отказался наотрез, обещая ей все, если она согласится стать его любовницей. Райтер тогда не согласилась. И все же она развелась со своим мужем и в 1934 году пришла к Адольфу ещё раз. Все повторилось, но он Гитлер опять не согласился на брак. Больше они как будто не виделись. 
 В 1936 году Мария вышла замуж за гауптштурмфюрера СС Кубиша. Когда в 1940 году он погиб в бою, Гитлер послал ей сто алых роз. 
 ДВЕ ЖЕНЩИНЫ, 
 КОТОРЫЕ ПОМНЯТ И ЛЮБЯТ 
 Хелена Ханфштенгль так описывает свою первую встречу с Гитлером: "Мы ехали в нижнюю часть города (Мюнхена) на трамвае, когда в салон вошел Гитлер. Я быстро посмотрела на этого мужчину, который интересовал, если не сказать - очаровывал, столь многих... В то время это был стройный, застенчивый молодой человек с отсутствующим выражением своих очень голубых глаз. Одет он был, можно сказать, убого: дешевая белая рубашка, черный галстук; поношенный темно-синий костюм, с которым носил неподходящую темно-коричневую кожаную куртку... 
 И мой муж познакомил меня с ним". 
 Мужем Хелены был Эрнст Ханфштенгль (друзья звали его Путци), в то время доверенное лицо Гитлера, талантливый пианист и наблюдательный писатель. После разрыва с Гитлером эмигрировал в США, где стал советником президента Рузвельта. 
 "После того как мы обменялись несколькими словами, - продолжала Хелена. - я пригласила его приходить к нам на ланч или обед, когда у него будет время; и с того дня он стал постоянным визитером, наслаждавшимся тихой и уютной домашней атмосферой; время от времени он играл с моим сыном Эгоном, а также часами говорил о своих планах и надеждах по возрождению Германского рейха. Казалось, что ему нравилось бывать в нашем доме больше, чем во всех других, куда он был приглашен; может быть, потому, что у нас его не мучили постоянно завистливыми вопросами и не представляли другим гостям "как грядущего спасителя" и он мог, если хотел, спокойно сидеть где-нибудь в углу, читая или делая заметки. Мы не делали из него знаменитость...". 
 Гитлер, как считали в семье Ханфштенглей, находился с Хеленой в тайной связи, хотя очаровательная супруга и говорила мужу, что смотрит на Адольфа, как на импотента ("абсолютный сексуальный нуль"). Однако за время их многолетней дружбы Гитлер каждый год на её день рождения посылал Хелене букет кроваво-красных роз. Даже тогда, когда она в 1936 г., разведясь с Путци, вернулась в Америку, чтобы там вторично выйти замуж, Гитлер не изменил своей привычке и продолжал посылать даме розы. 
 Хелена была настоящей леди, подлинной аристократкой. Таких Адольф прежде не встречал. Ее остроумная, провоцирующе-уклончивая манера вести беседу, тонкое воспитание и врожденный здравый смысл очаровали от природы чувствительного к расовому совершенству Гитлера. 
 Даже спустя десятилетия, вспоминая это счастливое время, Хелена скажет, что она была "одной из немногих женщин в его жизни, кто мог высекать в нем случайные искры веселости". Удивленно и несколько изумленно вглядываясь в фюрера, Хелена находила в нем дарование настоящего актера. Его любовь к драме - очевидна. Гитлер сам рассказывал, что в детстве его самым горячим желанием было стать проповедником. 
 Когда провалился пивной путч, Гитлер в панике бежал в дом Ханфштенглей, где спрятался в платяном шкафу Хелены от преследовавших его полицейских. Увы, дом в Уффинге был хорошо известен и полиция уже шла по следам Гитлера. На следующее утро Хелена забрала у него из рук пистолет, чтобы предотвратить истерическое самоубийство. Вращая глазами, Гитлер, рыдая, говорил: "Все кончено... Финиш! Это уже конец!" 
 Но все ещё только начиналось. Вскоре Хелене, по её собственным словам, опять пришлось спасать Гитлера от самоубийства, когда он вдруг стал отказываться от всякого приема пищи в первое время своего тюремного заключения. 
 Как и при других любовных похождениях Гитлера, обе стороны, по-видимому, умели очень хорошо прятать все концы туда, где их не сумели найти до сих пор. Тем не менее, сын Хелены Эгон засвидетельствовал-таки один любопытный инцидент интимной биографии фюрера. В тот раз он сидел один в гостиной с Хеленой на низкой софе при гаснущем вечернем свете. 
 "Гитлер испытывал эмоциональное и физическое влечение к моей матери, вспоминал Эгон. - Что-то в ней особенно взывало к нему. Возможно, то, что она никогда не поощряла его чувств. Она смотрела на него, как на сексуальное "ничто", хотя лично я думаю могла и ошибаться. Я уверен, что она была для него чрезвычайно привлекательна. 
 Момент самый подходящий: вместе, одни, полумрак смягчает очертания вещей, его обычная сдержанность должна была отступить. Совершенно внезапно он оказался на коленях у её ног - его темная голова искала что-то в складках её платья. 
 - О, если бы, - он рыдал, - у меня был кто-нибудь, чтобы позаботиться обо мне!.. 
 Миг или два успели пройти, прежде чем молодая дама смогла понять, что происходит: Адольф на свой собственный странный манер занимается с ней любовью. Его руки обвивали её колени, их объятия становились все сильней. С максимальной деликатностью, на которую она была способна, Хелена оттолкнула его в сторону. 
 - Послушайте, это не поможет, - сказала она своему кавалеру, будто плачущему малышу. 
 Гитлер шатался, его руки висели как плети, он казался обессиленным, когда вновь сел на софу. Но она вела себя совершенно спокойно. Наверное, больше всего ей хотелось по-женски его утешить, но, как светская дама, она не могла рисковать и должна была отвергнуть его патетическое притязание. Поэтому Хелена сделала вид, будто ничего не произошло, и просто спросила: 
 - Почему же тогда вы не женитесь? Ведь, конечно... 
 Он разрыдался, прерывая ее: 
 - Я никогда не смогу жениться. Моя жизнь посвящена моей стране! 
 Взрыв эмоций заставил её замолчать. Она вспоминала другие случаи, когда он проявлял к ней необычайное внимание...". 
 Но в этом семействе была ещё одна дама - сестра Путци, - Эрна, о которой Адольф Гитлер писал: 
 "Однажды в Хоф-отеле Байрейта собралась толпа женщин: все удивительные, все в бриллиантах; но тут появилась одна дама, красота которой заставила всех остальных поблекнуть в сравнении с ней. На ней не было бриллиантов. Это была Эрна Ханфштенгль". 
 В тот день, когда Эрна в первый раз ждала к себе в гости нацистского лидера, она приготовила на ланч омлет и салат, которые, как она знала, должны были ему понравиться: 
 "Мне удалось получить от одного друга из деревни несколько яиц, вспоминала Эрна, - и наскрести достаточно жира, чтобы его приготовить. У нас было так мало всего в те дни. Но я слышала об этом мужчине и хотела произвести на него впечатление, поэтому сделала все, что могла". 
 В тот день он пришел в её мюнхенские апартаменты, но был сдержан и подозрительно насторожен. Однако после еды Адольф несколько расслабился. 
 Эрна продолжает: 
 "Я помню, мы говорили очень много, главным образом о политике, он был чрезвычайно интересен. Гитлер не показывал и тени нетерпения, когда я высказывала ему свои взгляды. И, надо признать, он совершенно не пугал меня, понимаете, я была испорченная девочка, красавица. И я происходила из большого дома, где было четырнадцать слуг, лошади и английская гувернантка. Когда я впервые встретила его, то подумала: "Вот молодой человек, получивший диплом за хорошую учебу, подобно многим другим из простых семей. Только и всего... Я не думаю, что он слушал женщин так, как мужчин. Я узнала также, что он стал ненавидеть евреев, когда жил в Вене. Конечно, в то время венское общество находилось под их господством: их женщины имели лучшие бриллианты, наилучшие меха и духи. Было нетрудно не любить их. Мы же в Германии оказались страшно бедными. Такие, как я, не имели нижнего белья и часто располагали только одним заношенным платьем. А у бедняков вообще не было одежды. Они не могли даже послать своих детей в школу. Никто в Англии никогда не поймет, как мы тогда страдали... Когда я думаю об этом времени после войны, то спрашиваю себя, чем мы тогда действительно жили? Не было ни картошки, ни хлеба, ни яиц, ни жиров в достаточном количестве, ни мяса... Это просто ужасно. И мы думали ещё о миллионах наших брошенных солдат, у которых ничего не было за плечами: ни продуктов, ни работы. Это действительно страшно. И мы очень хорошо понимали, что нам говорил Гитлер. Он предлагал всем тем, кто не имел ничего, шанс получить по меньшей мере корочку хлеба, молоко для детей и, возможно, даже какую-то работу. Таков он был, небольшой забавный человечек, ничего больше. Немного ниже меня ростом и очень худой в то время. Потому что у него тоже не хватало еды. Но он имел смелость предложить нам надежду, и ради этого каждый готов был идти за ним. 
 И я, конечно, оказалась права, - продолжает вспоминать Эрна, - Гитлер был бедной личностью, с которой плохо обходились. И именно это обеспечивало ему успех у женщин. Когда женщина видит, что мужчина беден и нуждается, она хочет защитить его. Часто она готова дать ему все. Знаете, католички молились, заказывали мессы о спасении души Гитлера, потому что думали, что он находится в руках демона-разрушителя, который заставляет его творить страшные вещи. Они хотели спасти его, потому что были женщинами! 
 Он не мог заниматься любовью ни с одной женщиной, разве что в извращенной, перверсивной форме. И ее-то разделила с ним Ева Браун, которая была просто маленькой продавщицей. Она стала добровольным партнером его актов садо-мазохизма". 
 Наблюдательная Эрна, сама не раз присутствовавшая на публичных актах Гитлера, настойчиво подчеркивает: 
 "Так много женщин оказалось жертвами его политики. Он, как кажется, возбуждал в них странный трепет, граничащий с экстазом. Это состояние легко могло привести к саморазрушению, но оно ощущалось как высшее удовлетворение страсти. Человек, который работал уборщиком в Мюнхене во времена Гитлера, говорил мне, что после речей, произнесенных фюрером, много мест, на которых сидели дамы, нуждались в уборке. Оглушенные бешеным возбуждением, эти женщины не могли больше контролировать свои мочевые пузыри. "Иногда весь фронтальный ряд, где сидели женщины, нужно было досуха вытирать губкой", говорил мне этот человек". 
 Была ли Эрна любовницей фюрера? 
 Тонкая и злая наблюдательница, Белла Фромм, корреспондент одной немецкой газеты, писала: 
 "О Гитлере говорят, будто он осаждает Эрну своими ухаживаниями в то время, когда её штатный любовник-хирург, профессор Фердинанд Зауэрбух, читает лекции в Мюнхенском университете. Но Эрна не захочет давать отставку хирургу - это кажется ей меньшим риском..." 
 У Эрны Ханфштенгль было много любовных афер с высокопоставленными партнерами, но о её самой блестящей победе говорить не полагалось. Адольф восхищался красавицей Эрной, блондинкой с огромной копной волос. Она одевалась провоцирующе: простая маленькая белая юбка и блузка, но никаких украшений или накрашенных ногтей. В её профиле, светлых, тициановского оттенка волосах, зачесанных на верх от бледного лба, в расположении глаз, изгибе теплого рта и коже, подобной полированной слоновой кости, было нечто такое, что привлекло фюрера. 
 Через много лет после его гибели Гитлера Эрна говорила: 
 "Он не был совершенно нормальным. Это правда. Мне всегда казалось, что это его самая большая проблема. Видите ли, его перверсия была просто страшной. Любил ли он Еву Браун? Я сказала бы "нет", определенно - "нет"! Но он был ей благодарен. Потому что оставался одинок. А эта простоватая, без сложностей девица стала для него просто подушкой... Гитлер единственный мужчина в её жизни. Это несомненно. Она была девственницей, пока не встретила его. Он также происходил из простого дома, имея самое поверхностное образование и никакого реального тренинга. Он чувствовал, что находится, и действительно находился, в крайне невыгодной ситуации. Он нуждался в ней так же, как она в нем". 
 УБИЙСТВО МОЛОДОЙ ЛЮБОВНИЦЫ 
 Гели Раубаль родилась 4 января 1908 года. Она была вторым ребенком Ангелы Гитлер, сводной сестры Адольфа Гитлера, и Лео Раубаля. 
 В доме своего дяди, Гитлера, в Мюнхене Гели появилась в сентябре 1929 года. Ее мать служила экономкой у фюрера. 40-летний "дядя Альфи" сам назначил себя попечителем и защитником Гели, поселив в комнате по соседству с собственной спальней. 
 Гели совсем не отвечала вкусам Гитлера. У неё были жгуче-черные волосы и овальное славянское лицо. Высокая, стройная девушка, говорившая с милым венским акцентом, не казалась ни раздражительной, ни истеричной. Она была на 19 лет моложе своего дяди и примерно в том же возрасте, в котором его мать вышла замуж за его отца - тоже своего дядю. Такие "совпадения" завораживали Гитлера. Он просил Гели называть себя "дядя Альфи", а сам всегда обращался к ней: "моя племянница Гели", подражая собственным родителям, которые звали друг друга "дядя" и "племянница". 
 Накануне гибели Гели в её апартаментах слышали приглушенный шум и возбужденные голоса. Утром 18 сентября 1931 года, в субботу горничная Адольфа Гитлера Анни Винтер обнаружила, что комната Гели заперта изнутри. На сначала осторожный, а затем все более и более настойчивый стук никто не ответил. Когда муж Анни выбил дверь, они увидели, что Гели Раубаль лежит на полу мертвая. Ее светло-голубая, вышитая алыми розами ночная рубашка пропиталась кровью. Рядом валялся пистолет её дяди - "вальтер" калибра 6,35 мм. 
 Пуля прошла мимо сердца, и девушка медленно истекла кровью. Для всех, кто её знал, это самоубийство было необъяснимым. Накануне вечером Адольф отправился в очередное пропагандистское турне по Германии. На прощание Гели помахала ему с балкона. Мать должна была приехать к дочери только в понедельник, двадцатого. За ней следила партийная полиция - по личному распоряжению фюрера, безумно ревновавшего свою племянницу. 
 Фрау Винтер тут же сообщила о случившемся Рудольфу Гессу, который связался с Гитлером по телефону и сообщил, что с Гели произошел несчастный случай. Пока фюрер мчался на своем "мерседесе" из Нюрнберга в Мюнхен, Гесс отправился в его роскошную квартиру на Принцрегентенплац и успел осмотреть место происшествия ещё до прибытия полиции. 
 Через несколько часов он заявит Адольфу, что Гели покончила жизнь самоубийством, но своей жене, Герингу и Геббельсу скажет, что ничего подобного не было: "Войдя в комнату, - констатирует он, - я наклонился над её телом. На носу были подозрительные кровоподтеки, виднелись явные следы ударов на плечах, верхней части бедер и правой груди, которая обнажилась, наверное, потому, что порвалась бретелька ночной рубашки". 
 После смерти Гели Гитлер всем понравившимся ему женщинам станет твердить, что они похожи на Гели, а своим близким скажет о любви в действительности только к одной женщине, на которой мог бы жениться, своей племяннице. 
 Генриетта Хоффман и её муж Бальдур фон Ширах, хорошо знавшие Гели, находили её простой, приятной и "неотразимо обаятельной". Бальдур фон Ширах вспоминает в своих "Мемуарах" о том, как фюрер впервые представил её партии в ночь на Новый год, и о том впечатлении, которое она производила: "...в его голосе была смесь гордости и нежности, когда он её представил, как свою племянницу фройляйн Раубаль... Она называла его "дядя Альфи"... Это шокировало меня, не знаю, почему... Он оживленно болтал с ней, похлопывал по руке и едва нашел время произнести краткий спич. Точно в 11 часов он поднялся и ушел вместе с Гели, хотя праздник только начинался. У меня осталось впечатление, что Гели охотно осталась бы и дольше... Мы её полюбили... Присутствие Гели делало Гитлера спокойнее, расслабляло его. Со своими близкими друзьями он показывал ей свои штучки с черными галками. По его призыву птицы влетали через открытое окно, и он развлекался, глядя, как они ссорятся с его овчарками. У Гели было право подсмеиваться над "дядей Альфом" и поправлять его галстук. Ей не тебовалось казаться особенно умной или веселой. Она подавала себя такой, какой была, - свеженькой и простой". 
 Фюрера племянница покорила. Он терял голову. По-видимому, это становилось уже опасным. Адольф сам выбирал ей наряды и украшения, сопровождал во всех прогулках, пикниках, поездках за покупками. Ходил с ней в кинотеатры и оперу, подбирал круг общения и общество. Стал слепо ревнив, следил за Гели, регулировал её жизнь. Это не мешало Гели вступать в сексуальные отношения с охранниками, приставленными к ней Гитлером. В её присутствии он преображался, становился мягким, расслабленным, счастливым, "поступая, как 17-летний мальчишка". 
 Шофер Адольфа Гитлера, Эмиль Морис, с самого начала состоявший в службе безопасности НСДАП, которого фюрер прогонит от себя, заподозрив, что он имел интимную связь с Гели, высоко оценивает качества молодой женщины: "Она была настоящей принцессой... люди на улице оборачивались, чтобы посмотреть на нее, хотя в Мюнхене это не принято". Его наблюдения над Адольфом не оставляют сомнений в характере чувств диктатора к своей племяннице: "Гитлер любил выходить с ней. Ему нравилось показывать её повсюду... Он любил её, но странною любовью, которая не осмеливалась проявиться. Был слишком горд, чтобы признаться в какой-либо страсти". 
 Эмиль Морис рассказывает, что простым присутствием Гели удавалось "привести всех в наилучшее состояние духа". Для своего дяди она стала тем, чем когда-то Стефания, воплощением "совершенной юной женственности: прекрасной, свежей и неиспорченной, веселой, интеллигентной, такой же чистой и прямой, как её создал Бог..." Сам Гитлер в 1943 году скажет одной из своих секретарш: "Ева Браун очень мила, но в моей жизни одна Гели смогла внушить мне подлинную страсть. У меня никогда не возникла бы мысль жениться на Еве. Единственная женщина, с которой я мог бы связать свою жизнь, - это Гели". И за месяц до финальной катастрофы, в марте 1945-го он повторит: "Гели - это единственная женщина, которая сумела завоевать мое сердце и на которой я мог бы жениться". 
 Какими были собственные ощущения юной женщины? Сначала её очаровал этим загадочный человек. Он казался ей привлекательным и, как она пишет в письме к подруге, необыкновенным и редким мужчиной. Но её настроения и желания быстро менялись. Согласно воспоминаниям приближенного фюрера Ханфштенгля, Гели думала только о том, как бы воспользоваться ситуацией и женить на себе того, который заявил: "Шеф НСДАП должен иметь только одну жену - Германию!" Под предлогом стремления к "естественности" и желания принимать солнечные ванны она разгуливала по апартаментам своего дяди абсолютно голой. Но, видимо, не смогла ответить адекватно на чувства Адольфа. Ее, скорее всего, манил не он сам, её влекла та роль, которую она могла бы играть при нем. 
 Гели явно не нравилось то, что в интимных ситуациях навязывал ей знаменитый дядя. "Мой дядя чудовище, - говорила она Отто Штрассеру. - Вы и представить себе не можете, какие вещи он заставлял меня делать". После настойчивых просьб она дала следующую информацию, ставшую основным источником сведений о сексуальных пристрастиях фюрера: "Гитлер заставлял меня раздеться... Затем он ложился на пол, а я должна была присесть над его лицом", чтобы он вблизи мог исследовать анатомию любовницы. Это приводило его в упоительное возбуждение. Когда последнее достигало кульминации, он требовал, чтобы она помочилась на него, что давало ему дополнительное сексуальное наслаждение. Гели говорила, что вся эта процедура была для неё чрезвычайно неприятной... и не давала ей никакого удовлетворения". 
 Копрофильская перверсия (любителя экскрементов) Адольфа Гитлера подтверждается его давним и стойким интересом к моче, фекалиям и слизи. Ему нравилось ставить самому себе клизмы. Он носил с собой плети, которыми хлестал самого себя. Известна его детская страсть проклинать и поносить себя, которую он демонстрировал в интимной ситуации с различными женщинами. Забавлялся Гитлер и имитациями самоубийства: приказывал, например, слуге затягивать на своей шее галстук, пока он не досчитает до десяти. 
 Один из наиболее интеллигентных свидетелей среди приближенных фюрера, Эрнст Ханфштенгль, вспоминал несколько случаев, которые показывают, что отношения между дядей и племянницей отнюдь не были безоблачными. Однажды, когда Ханфштенгль пил кофе у казначея партии Ксавера Шварца (дело было в начале 1930-го), последний рассказал, что недавно вынужден был выкупить у одного господина порнографические рисунки, сделанные рукой Адольфа. В его руках оказалась серия абсолютно нецензурных набросков Гели Раубаль, выполненных с анатомической точностью. Только законченный извращенец был способен на подобные рисунки, а тем более на принуждение женщины принимать столь рискованные позы. 
 - Почему вы сразу не уничтожили эту гнусность? - спросил Ханфштенгль . 
 - Невозможно, - ответил Шварц. - Гитлер не хотел их потерять. Он потребовал, чтобы я сохранил их в Коричневом Доме. 
 Не менее любопытно и другое наблюдение Ханфштенгеля. Как-то, встретив Адольфа и Гели в мюнхенском театре, Путци с женой пригласили их в кафе. После ужина они шли часть пути вместе. Гитлер, говоривший о политике, вошел в раж и, чтобы подчеркнуть свои угрозы противникам, принялся яростно колотить по мостовой своей большой тростью, с которой никогда не расставался. "Случайно бросив взгляд в этот момент на Гели, - рассказывает Ханфштенгль, - я заметил у неё на лице такое выражение ужаса, смешанного с презрением, что у меня перехватило дух. "Помимо всего прочего, он её ещё и бичует", - подумал я. Несчастная вызывала у меня жалость. Она и в ресторане не показала по отношению к Гитлеру никакой аффектации, время от времени бросая через плечо мрачный взгляд в сторону других столиков. Я не мог не подумать, что её роль в этой связи чисто пассивная...". 
 Интересна информация, касающаяся предполагаемой связи Гели Раубаль с одним еврейским художником. Семья фюрера прекрасно знала, в чем причина самоубийства Гели. Она предполагала, что эта последняя была в действительности беременна от одного молодого еврея, профессора рисунка из Линца, которого знала с 1928 года и за которого готовилась выйти замуж. 
 Разумеется, все это должно было привести Гитлера в неописуемую ярость. Его карьера, судьба миссии, повисли на волоске: не дай Бог немцы узнают, что его родная племянница и единственная любовь спит с каким-то евреем! Для Гитлера единственным выходом смыть бесчестие, могло стать "самоубийство" Гели. Но она не решилась сделать это сама, и её убили. Тогда становятся понятными и шум, который слышали соседи, и засвидетельствованная странная сдержанность Гитлера при прощании с Гели 17 сентября (он ей едва ответил), и поспешность самого отъезда, и бурная сцена между племянницей и дядей. 
 Гитлер приказал сделать это, раз у Гели не хватит сил покончить с собой. Так все, наверное, и произошло. Это соответствует одной из разновидностей нацистских казней, когда осужденному дается для самоубийства оружие, а если он отказывается, его убивают, но версия самоубийства остается. 
 Кроме смерти матери, ни одно другое событие не поразило Гитлера так, как смерть Гели. Она роковым образом изменила отношение фюрера к людям. Отныне он был абсолютно свободен. Его не связывало больше ничто человеческое. Но испытание было ужасно. Целую неделю Адольф находился на грани коллапса. Вместо того чтобы ехать к матери Гели, он в тот же трагический день поехал на виллу Адольфа Мюллера, которая находилась на берегу Тегернзее. Гесс, Геринг и Штрассер не отходили от него ни на шаг. Они тайно убирают оба его "вальтера", два дня и две ночи не покидают вождя. Гитлер почти не спал, отказывался есть, не слышал и не отвечал на задаваемые вопросы. Он одиноко мерил свою комнату из угла в угол и громко разговаривал сам с собой: "Но почему? Для кого? Нет, я оставлю политику!" Слышали, как он обещал покончить с собой, говорил, что никогда больше не посмотрит на другую женщину, что его карьера кончена... 
 Гели похоронили на центральном кладбище в Вене. Когда все кончилось, Адольф поехал на её могилу и там залился слезами. Его едва удалось увести. Начались недели глубокой депрессии... 
 Богатая и не без вкуса меблированная комната Гели на Принцрегентенплац со светло-зелеными стенами, где, кстати сказать, висела акварель кисти фюрера, изображавшая поле боя в Бельгии, была превращена им в святилище. Он запер дверь и запретил входить туда всем, кроме фрау Винтер, которой, однако, нельзя было что-либо менять в комнате или переставлять вещи. Она обязана была каждый день ставить там букет свежих хризантем. В своем первом завещании 1938 года Гитлер специально распорядился о судьбе вещей, принадлежавших Гели: "Никто не должен их трогать; нужно возвратить их её матери". По фотографиям профессор Адольф Циглер, президент Немецкой академии художеств, создал портрет мадемуазель Раубаль, который висел в большой комнате Бергхофа. Профессор Торак изваял бюст Гели, который занял видное место в рейхсканцелярии. Каждый год в один и тот же день перед Рождеством (когда Гитлер впервые представил Гели партии) вплоть до самой войны Адольф приходил в эту комнату вечером и о чем-то долго вспоминал... 
 В окружении фюрера существовало неписаное правило, запрещавшее упоминать имя Гели при фюрере. Если он сам говорил о ней, на его лице появлялись слезы. 
 После смерти Гели Йозеф и Магда Геббельс, у которых обычно любил обедать Гитлер, старались подобрать для фюрера привлекательных дам. Так, например, они пригласили тридцатилетнюю Гретл Слезак, дочь знаменитого оперного певца, чтобы развеселить и отвлечь Гитлера. Как далеко зашли отношения Гитлера с "породнившейся с евреями" (ее бабушка была еврейка) белокурой дочерью Слезака, точно не установлено. Однако достоверно известно, что Гретл и Гитлер довольно часто, тщательно скрываемые Геббельсами, бывали вместе. 
 ОН ЛЖЕТ ТЕБЕ ТАКЖЕ, 
 КАК И ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ 
 Следующей любовницей Гитлера стала Винифред Вагнер. Она родилась 23 июня 1897 года в Гастингсе. Ее отцом был английский журналист Джон Уильямс, матерью - немка Эмилия Кароп. С детства болезненная, Винифред приехала в Германию, где познакомилась и с музыкой знаменитого композитора Рихарда Вагнера, и с его сыном Зигфридом, за которого вышла замуж в 1915 году. 
 Знакомство с фюрером состоялось 1923 году. Оно произошло в тот день, когда Гитлер посетил дом Вагнера в Байрейте. Адольф стал частым гостем семьи. Дети Винифред и Зигфрида - Виланд, Вольфганг, Фриделинда и Ференис называли его "дядей" и обращались на "ты". Гитлер был сразу и бесповоротно покорен нордическим обаянием невестки великого Вагнера. Наверное, и для Винифред это была любовь с первого взгляда. 
 По прошествии многих лет она, вспоминая эти времена, говорила: "Я восхищалась им, и он восхищался мной". 
 Когда Адольф на девять месяцев отправился в тюрьму Ландсберг, именно Винифред Вагнер стала одной из самых деятельных женщин, которые проводили кампанию по сбору средств для того, чтобы его жизнь была более сносной. Именно Винифред вместе с Хеленой Ханфштенгль и своей подругой Бекштейн умолили молодого истерика отказаться от добровольной голодовки, когда она стала угрожать его жизни. 
 Когда в тюрьме ему требовалась теплая одежда, усиленное питание или особая диета, она была тут как тут, чтобы доставить их. 
 Когда возникала необходимость в бумаге, чтобы не остановилась работа над "Майн кампф", Винифред добывала и её. Ее поведение в те времена было поведением безоглядно влюбленной женщины. 
 Ее дочери Фриделинде было всего три или четыре года, когда фюрер в первый раз пришел в гости к Вагнерам. Но потом она часто видела "дядю Адольфа" и многое запомнила. Фриделинда вспоминала: 
 "Я думаю, наша семья пришлась ему очень кстати. Я подозреваю, у него были причины посещать нас так часто, как он это делал. Он засиживался глубоко за полночь в гостиной моей матери и все время говорил. Вокруг него всегда собирались люди, чтобы послушать. Это - то же самое гипнотическое обаяние, которым он пользовался во время своих публичных выступлений. Люди, которых мама приглашала для встречи с Адольфом, были им очарованы. А ведь лиц эти влиятельные. И мама делала для него все. Я думаю, она и впрямь верила, будто он станет спасителем человечества". 
 Обычно приезжая в Байрейт, Гитлер в качестве особого гостя Винифред, останавливался в мемориальном доме Вагнера Ванфриде. Когда в 1930 году умер Зигфрид, визиты Гитлера стали ещё более частыми. Гитлер и Винифред наслаждались полной гармонией; он открыто восторгался эротическими партитурами вагнеровских опер, она разделяла его страсть к германской музыке и восхищалась политическими целями. 
 В таких условиях соблазнительно-привлекательная дама дарила своему преданному "другу" не только интеллектуальный и душевный комфорт, а и свое тело. 
 Младшая дочь Винифред, Ференис, весело проводила время с "дядей Адольфом", которому, как скажет позже другая дочь Фриделинда, "было совершенно легко только с Ференис - ведь вы всегда можете понять, когда мужчине трудно с противоположным полом..." Фриделинда вообще была какая-то странная, не любила ни фюрера, ни его идеи, хотя однажды её воспитанием занялась сама тетя Магда Геббельс. Дело было вечером, за ужином, когда "дядя Адольф" весело рассказывал, как его "берлинские ребята" отловили евреев и отправили их в концентрационный лагерь. Девочке стало дурно от последовавших подробностей, но высокий голос фрау Геббельс вернул её к реальности: 
 - Посмотрите на Фриделинду, она совершенно бледна. Вы не должны их жалеть, дитя мое. Никогда вообще не испытывайте жалости. 
 Последовавшие события, однако, показали не только отвращение Фриделинды к Третьему рейху, но и поразительную любовь её мамы к фюреру, чувство к которому было у неё гораздо сильнее, чем к собственному ребенку. Спасаясь от "нового порядка", уже взрослая Фриделинда бежала в Цюрих, однако Винифред нашла её и там. Между матерью и дочерью произошел серьезный разговор. Фриделинда рассказывает: 
 "Она верила в него абсолютно. Ничто из того, что я говорила, не могло изменить её мнения. Когда мой брат был ранен на польском фронте, Гитлер лично принес ему розы и посидел рядом на кровати. Она думала, что он ангел..." 
 Во время разговора Фриделинда спросила у матери: 
 - Ты действительно думаешь, что он говорит правду? Он лжет тебе так же, как и всем остальным. 
 "Мама застыла, - продолжала свой рассказ Фриделинда, - дружеское, оживленное выражение на её лице мгновенно сменилось маской ужаса, затем холодной ненависти. Она не была бы так взбешена, если бы я усомнилась в благости Божией". 
 Несколько опомнившись от неожиданного потрясения, Винифред бросила в лицо непокорной дочери: 
 - Ты должна вернуться в Германию немедленно, где тебя будут держать в надежном месте... какое-то время... Если не согласишься, тогда тебя выкрадут. Но если и эти меры будут недостаточны, тебя уничтожат, сотрут с лица земли... 
 Это были не её слова, а Адольфа Гитлера, переданные матерью. На следующий день Фриделинда уехала в Англию. 
 После войны Ханс Юрген Зиберберг провел много часов, снимая в Байрейте свой маленький шедевр документальный фильм: "Признания Винифред Вагнер". Во время съемок у него сложилось полное убеждение, что между Гитлером и Винифред что-то было. Те, кто видел фильм, также выходили из кинозала с впечатлением, о том, что видели любовную историю. Зиберберг говорит: "Они часто встречались в лесах. Я бы подумал... Я не знаю, где это произошло, но полагаю, что для обоих это было чем-то особенным..." Зиберберг знал, что Винифред способна на глубокое эмоциональное увлечение. Примерно через три или четыре года после смерти Зигфрида она завела роман с одним из ведущих музыкальных режиссеров того времени. Очевидно, Винифред не могла ни тронуть любовь, как бы сердце её ни было опустошено вдовством. 
 Стоя перед кинокамерой Зиберберга, Винифред говорила: "Возможно, это трудно понять, но я могу полностью "отделить" Гитлера, которого я знала, от человека, которого сейчас обвиняют. Если бы Гитлер сейчас прошел через эту дверь, я была бы так же рада видеть его, как и тогда". 
 Винифред считала Гитлера меценатом. С 1933 года он приезжал на Байрейтские фестивали только инкогнито, чтобы внимание к его особе не нарушило праздник,.. И тем не менее оказывал как сам лично, так и через свое правительство официальную поддержку проведению фестивалей. Таким образом, фрау Винифред достигла всемирной известности и упрочила свое благосостояние. Байрейт стал музыкальной столицей Европы, как и мечтал Рихард Вагнер. Гитлер приглашал сюда знаменитых людей, государственных деятелей, дипломатов, знатоков искусства, высших сановников своей партии, генералитет - всю элиту "нового порядка". 
 По прямому приказу Гитлера фестивали в Байрейте продолжались даже во время войны: чтобы обеспечить для них аудиторию, спецпоезда свозили в этот маленький баварский город раненых солдат. Последний раз сам Гитлер посетил Байрейт в июле 1940 года. Он слушал тогда оперу "Сумерки богов"... 
 Винифред было за что его благодарить. Но как и многие другие дамы, имевшие близкие отношения с Гитлером, она с неуклонным упорством отрицала их. 
 В тоже время Адольф говорил: "Если я женюсь, то кто ещё может быть лучшей первой дамой Германии, чем невестка величайшего композитора страны?". 
 "Он всегда говорил, что не может жениться, - писала Винифред. - Потому что принадлежит своей стране. Он был очень одинок, поэтому приходил проведать своих друзей, когда только мог. Но он никогда не искал жену. Ну, а слухи о его намерении жениться... начались, когда Гитлер послал мне огромный букет гвоздик, причем не во время карнавала. Гвоздики были поздравлением в связи с конфирмацией детей, но люди почему-то подумали, что он... ну, вроде бы ухаживает за мной. Истина, однако, в том, что он никогда не думал о браке, так как опасался, что брак будет мешать его официальным обязанностям". 
 Винифред принадлежала к той маленькой группе женщин из узкого круга нацистской элиты, власть фюрера над которыми была абсолютной. Для этих женщин Гитлер был новым мессией, божеством в человеческой оболочке. 
 Последний раз Винифред видела его незадолго перед 20 июля 1944 года. Уходя, Гитлер повернулся к ней и сказал: 
 - Я слышу биение крыльев Богини Победы. 
 ...Винифред навсегда осталась лояльной ему. Даже тогда, когда все было безвозвратно потеряно, даже тогда, когда суд победителей конфисковал все её личное богатство, приговорил её к 450 дням спецлагерей и запретил на пять лет занимать какую-либо общественную должность или становиться членом любой политической партии, когда ей запрещали иметь даже легковой автомобиль, а её сыновья приняли англосаксонскую национальность матери. Отвечая на назойливые вопросы корреспондентов, она говорила: 
 "Вы должны понять, что моей единственной целью является попытка опровергнуть все то ложное, которое связывают теперь с именем этого уникального человека. Говорят, будто он не женился потому, что ему нравились женщины много моложе его. Это неверно. Его подруги ни в коем случае не были наполовину моложе него. Подумайте о фрау Хелен Бекштайн, фрау Брукман и, наконец, но не в последнюю очередь обо, мне! Он хотел, чтобы женщина была женственной в лучшем значении этого слова, чарующей во всех отношениях, милой и, если возможно, хорошенькой. Поэтому ему нравились молоденькие дочери его друзей, и он всегда с восторгом встречал мою дочь Ференис. В моем доме он любил наблюдать, как танцует молодежь..." 
 УМЕНЬЕ УГАДЫВАТЬ 
 ОСОБЫЕ ВКУСЫ ГИТЛЕРА 
 Генни (Генриетта) Хоффман считалась одной из самых привлекательных женщин в окружении Адольфа Гитлера. 
 Генни, умело кружившая голову немецкому фюреру, была первой леди родной страны Гитлера Австрии, женой гауляйтера Вены и вождя Гитлерюгенда Бальдура фон Шираха, известного гомосексуалиста своего времени. 
 Когда Гитлер пришел в студию её отца, фотографа Хоффмана, Генни было всего восемь лет, но девочки часто выглядят старше своего возраста, а в расслабляющей и соблазнительной атмосфере, царившей в апартаментах отца, Генриетта, взрослела не по дням, а по часам. Хоффман наполнил студию веселыми девицами и уступчивыми молодыми людьми без комплексов. Здесь, в продуманно освещенной студии, где все было позволено, Гитлеру сразу понравилось. Ему, привыкшему к богемной жизни, требовалась именно такая игровая площадка, где бы он мог всей душой отдохнуть от аскетического популистского имиджа, который приходилось сохранять перед добропорядочными бюргерами. 
 Как рассказывала Генни, с Генрихом Хоффманом Адольф Гитлер подружился сразу же. "Мой отец был одним из немногих людей, которые понимали Гитлера... Они были очень близки... Это была дружба, начавшаяся в детстве. Они плавали в одной и той же речке - Гитлер в Линце, мой отец - в Ревенсбруке. Я думаю, мой отец всегда видел в нем такого вот простого старого друга из деревни, человека, с которым не было ни малейшей необходимости важничать". 
 Это умение угадывать особые вкусы Адольфа Гитлера и редкая способность находить им применение, фюрер оценил по заслугам: как только национал-социалисты пришли к власти, Хоффмана назначили персональным фотографом рейхсканцлера и фюрера. Должность, которая, как все понимали, буквально озолотила бы малорослого блондина Генриха. И семья это понимала: супруга Хоффмана, пока была жива, также вносила свою долю в ухаживание за фюрером. Говорили, что у неё был особый дар превращать мрачную мину Адольфа в улыбку, возвращать ему мужественность и даже веселить, когда его одолевала депрессия. Эта дама и сама увлеклась Гитлером, играя некоторое время "роль мамы" по отношению к нему. После смерти фрау Хоффман дом развалился и стал походить на сборище гомосексуалистов и лесбиянок. Здесь много пили и проповедовали полную свободу в сексуальных отношениях всех видов. Гитлер часто посещал эти вечеринки и очень подружился с Генни. 
 Соратники Гитлера предполагали, что фюрер соблазнил Генни, когда ей было всего 16 лет, а затем купил молчание Хоффмана, устроив брак его дочери с богатым женихом фон Ширахом. Генни заняла блестящее положение в свете. 
 Несомненно, что продвижению Генни в свете помогало искусство Хоффмана обвораживать фюрера и его безошибочный инстинкт. Он собрал коллекцию "голубых" фильмов, которые украдкой показывал в своей студии вождю. Фаворит Гитлера вызывал огромную зависть. Нацистская элита, особенно Геббельс, пользовались, как известно, разнузданной сексуальной свободой, имея для себя даже что-то вроде узаконенных гаремов в виде "источников жизни" домов, где они могли беспрепятственно оплодотворять "чистокровных ариек". Но противоестественные наслаждения Гитлера всегда вызывали у них тщательно скрываемую ревность. 
 Бывший председатель Данцигского сената и приближенный Гитлера Герман Раушнинг вспоминал: "Но самой гнусной из всех была вонючая миазма скрытой противоестественной сексуальности, которая наполняла и разлагала всю атмосферу вокруг него, подобно эманации зла. Ничто в его окружении не было прямым. Тайные сношения, эрзацы и сексуальные символы, фальшивые сантименты и спрятанные пороки, - ничто не имело открытости здорового, естественного инстинкта..." 
 Погруженная в порок с молодых лет Генни умело скрывала в своих послевоенных интервью эту ночную сторону жизни боготворимого кумира. Она пересказывала слова Адольфа: "Я был так беден, - говорил он ей, - студент без гроша, и никто сначала меня не хотел. А затем я оказался на войне, в окопах и стал ещё более одиноким. Ни дома, ни собственности, ничего своего... И вот внезапно я стал знаменит. Я могу иметь любую женщину, какую захочу. Но это невозможно, ибо я не могу даже назначить девушке рандеву без того, чтобы об этом сразу же все не узнали. Я вам говорю, что я не могу даже посидеть в кофейне или в Английском парке здесь в Мюнхене и встретиться с девицей по её приглашению без скандала. Итак, вы видите, Генни, что мое время прошло..." Он выглядел таким печальным, говорила Генни, и я понимала, что он хотел сказать. Гитлер чувствовал её симпатию к себе, и это объясняло все. 
 Разумеется, те же самые душераздирающие сказки Адольф умело рассказывал каждой женщине, которой увлекался. В этих словах Гитлер просто панически требовал секретности своих интимных отношений. Генриетта Хоффман, в это время уже вполне созревший подростк, насмотрелась и наслушалась в фотостудии своего отца всего, что ей не полагалась знать. И она на всю жизнь усвоила уроки соблюдения секретности личной жизни своего фюрера. 
 Поэтому, наверное, она энергично отрицала заболевание фюрера неизлечимой формой третичного сифилиса, а также склонность его к извращенным формам секса. 
 Возможно, Гитлер заключал в себе не одну, а несколько индивидуальностей. И, вероятно, умел удовлетворять свои похоти с разными особами и с каждой по-своему. 
 После войны Генриетта постарела и обеднела. Союзники в свое время реквизировали как ценную библиотеку её отца, так и вообще бесценный фотоархив. Правда, кое-что она с братом отыскала. На жизнь этого хватало. Кроме того, Генни жила ещё и на гонорары от своих мемуаров. 
 ЛЮБОВЬ К АНГЛИЙСКОЙ ДЕВУШКЕ 
 Англичанка Нэнси, старшая сестра Юнити Митфорд, ставшей впоследствии поклонницей Гитлера, присутствовала её рождении. В одной из своих книг "Водяной паук" она так описывает это событие. В 1914 году Нэнси гостила в доме дедушки Редесдейла, на Кенсингтон-Хайстрит, вместе с Пам, Томом, Дианой, Блор (няней Митфордов) и Адой, кормилицей, когда 8 августа родилась девочка, которую окрестили Юнити - по имени актрисы, которую обожала мать, и Валькирией, в честь девы войны. 
 Юнити и её сестра Джессика быстро росли и развивались. Джессика так описывает развлечения изобретательных малышек: "Юнити и я создали целый язык, названный будледидж, непонятный всем, кроме нас самих, на который мы переводили различные грязные песенки (чтобы можно было безопасно распевать их перед взрослыми) и обширные куски из "Оксфордской книги английской поэзии". Дебо и я организовали "Общество Гоне..." 
 Сама Джессика развила теорию, из которой следовало, что их отец реликт раннего развития человечества, "недостающее звено", "Старый недочеловек". Суждения и поведение сестер были похожими - бунт, революция, стремление отбросить патерналистское влияние, каким бы оно ни было. В этом чувствовалось что-то люциферианское. Восстание против любого влияния привело к парадоксальному результату: одна из сестер стала коммунисткой, другая - фашистской. Обе попали в зависимость от двух наиболее демонических идеологий XX века. 
 О повороте Юнити к национал-социализму её сестра рассказывала: "Это был год, когда Гитлер пришел к власти. Боуд (еще одно прозвище Юнити) намеревалась поехать в Германию, выучить немецкий язык и встретить фюрера... Над её преданностью нацизму нельзя было подсмеиваться. Она полностью запродалась нацистам. Их салют - "Хайль Гитлер!" с поднятой рукой - стал её стандартным приветствием каждому человеку, семье, друзьям, даже удивленной почтальонше в деревне Свинбрук". 
 Нацистские взгляды сблизили Юнити с до сих пор далекой от неё Дианой, которая сопровождала Боуд в Германию и вошла в тесный круг нацистского нобилитета. Фюрер не замедлил оценить расовую безупречность подруг, и газеты пересказали слова Адольфа Гитлера, который назвал их "совершенными образцами арийской женственности". 
 Но все это произошло несколько позже, а в первый раз Юнити увидела фюрера, определившего её судьбу осенью 1933 года, когда в составе английской делегации приехала на съезд нацистской партии. Он проходил с 1 по 5 сентября. В присутствии иностранных делегаций Гитлер обратился к Лиге германской культуры. Юнити пожирала фюрера глазами и упивалась звуками его голоса. "В первый же момент, когда я его увидела, я поняла, что нет больше никого, с кем бы я хотела встретиться", - заявила она. Сохранилась официальная нацистская брошюра, напечатанная через несколько недель после съезда, где поместили фотографию английской делегации, в составе которой Юнити оказалась единственной женщиной. Она изображена там в твидовом пиджаке с поясом, черной рубашке, перчатках и с рукой, поднятой в привычном германском приветствии. Юнити с неестественно напряженным лицом и всепоглощающим вниманием смотрит туда, где, как можно догадаться, находится Адольф Гитлер. В это время ему исполнилось 45 лет. Гитлер был более чем в два раза старше своей юной поклонницы, но у него было все, что сводит с ума женщин - успех, слава, деньги, а главное, власть, власть, которая обещает все и дает ещё больше. 
 В 1934 году Юнити оставалась в Германии чаще, чем в родной Англии. Но окончательно она утвердилась на немецкой земле с мая, приехав к баронессе Ларош. 
 Юнити Митфорд была подготовлена к встрече со своим идолом не только идеологически (полагая, например, что фашизм неизбежно распространится на весь мир, а евреи настолько живучи, что их нужно просто сжечь), но и... психологически. В Свинбруке, где располагалось поместье Митфордов, не терпели слабых людей. Сестры вонзали себе в руку перочинный нож, и боль следовало переносить, не высказывая никаких эмоций. В семье часто рассказывали жуткую историю о студенте-медике, наверное, чтобы приучить девочек к сложностям реальной жизни. Молодой человек из хорошей семьи подвесил над кроватью своей подружки замерзшую человеческую руку так, чтобы девица обязательно схватилась за холодную, как лед, конечность, когда потянется включать свет. Все с нетерпением ждали воплей девушки, но время шло и никто не кричал. Пошли посмотреть, что происходит. Юная леди сидела в кровати и ела отрубленную руку. Эти, несомненно, фрейдистские истории гармонировали с общей атмосферой дома пятого барона (в котором Юнити была пятым ребенком). Леди и лорд Редесдейлы были непредсказуемы и передали свою эксцентричность детям, отдавшимся всевозможным крайностям: Диана стала женой английского лидера чернорубашечников, Джессика - коммунисткой, Дебора - герцогиней, Нэнси - новеллисткой, Юнити - любовницей Гитлера. 
 Принцесса фон Гогенлоэ рассказала красивой иностранке, что фюрер время от времени обедает в полдень в ресторане "Остерия Бавария". Узнав об этом, Юнити устроила там засаду. Это случилось, по одним источникам, в конце 1934-го, по другим - весной 1935 года. Нежная блондинка с задумчивым взглядом и врожденным благородством аристократки регулярно приходила в "Остерию". Никто из постоянных посетителей толком не знал, что, собственно, изучает эта студентка, так как она плохо говорила по-немецки. Элла, официантка, получавшая от англичанки царские чаевые, с молниеносной предусмотрительностью предоставляла ей место напротив стола, который Гитлер считал своим. 
 Наконец, настойчивость Юнити была вознаграждена: её белокурые волосы (Фриделинда Вагнер верила, что Юнити их обесцвечивала) нордическая внешность, мечтательный взгляд, которым она пожирала фюрера, пробудили интерес Гитлера. Он послал помощника, чтобы завязать знакомство. Адъютант-эсэсовец Шауб, навел справки у владельца ресторана и сообщил фюреру, что это никому не англичанка. Гитлер пригласил юную студентку за свой стол. Беседа протекала вяло, так как девушка едва понимала по-немецки, а познания Гитлера в английском всегда оставались весьма скромными. С этого времени немецкого вождя и его английскую "леди" (он использовал эту форму обращения) все чаще видели вместе. 
 Юнити делала удивительно быстрые успехи в языке и скоро уже могла без всякого труда и даже с легким баварским акцентом вести беседу. С первой же минуты Гитлер, этот тонкий знаток женщин, воспламенился: его захватила ослепительная внешностью, горделивая походка, белокурые волосы и лайковая нежность кожи. Склонившись к раскрасневшейся Юнити, грудь которой оживленно поднималась и опускалась, Гитлер шептал ей на ухо: "Только англичанки обладают подобной кожей; частые дожди и долгие прогулки в восхитительном климате Британских островов создают такую". Наделенный живым воображением, фюрер увидел в английской студентке расовый шедевр, прототип германской красоты, подтверждение своей теории, что бритты и немцы-единственные представители германского класса господ; они созданы для того, чтобы править миром. 
 Гитлер оказывал иностранке, чрезвычайные милости.Стоило появиться Юнити, как его лицо светлело. Она всюду следовала за ним и его солдатами. Во время аннексии Чехословакии корреспондент лондонской "Санди экспресс" писал: "В этом напряженном кризисе национальной капитуляции мило прогуливалась юная английская женщина, светлые волосы которой падали на её плечи, как у какого-нибудь саксонского тана... На отвороте её серого твидового пиджака - эмблема свастики германского агрессора. Юнити Митфорд объявила на террасе Пражского Эспланад-отеля: "Я ношу её, потому что мне так нравится. Ее дал мне Гитлер!" 
 Юнити постоянно в эскорте Гитлера, её видели везде: в Байрейте, Мюнхене, в Берлине, во время партийных съездов в Нюрнберге, даже в Берхтесгадене. Редчайшая фотография ясно показывает отношение Гитлера к Юнити Митфорд. На ней Ева Браун и Юнити стоят плечом к плечу на трибуне партсъезда, где могли находиться исключительно персональные гости фюрера. 
 Ева Браун пишет о новоявленной Валькирии в презрительных и злобных тонах. Судя по дневнику, который она вела до второй попытки самоубийства, можно почувствовать её завистливую ревность и мрачное отчаяние. Были ли для них основания? Из всех женщин вокруг Адольфа Гитлера Юнити Митфорд более всего была готова вытеснить Еву с её привилегированного места. Браун не только много раз встречалась со своей соперницей, но по прямому приказу Гитлера должна была знакомить её со своим домом в Берхтесгадене. Ева получила воспитание в монастырской школе и никогда не могла позволить себе какого-либо нарушения этикета. Наверное, на душе у неё скребли кошки, но Ева демонстрировала по отношению к англичанке изысканную вежливость 
 Увлечение Адольфа Гитлера молоденькой девушкой зашло настолько далеко, что, когда капитан Фриц Видеманн (некогда, во время Первой мировой войны, командир Гитлера, а потом - его адъютант и эпизодический дипломатический сотрудник) возвратился из Лондона, где выполнял чрезвычайно важное задание и встречался с лордом Галифаксом, поспешил в Бергхоф, к Гитлеру, чтобы информировать его о результатах своей миссии, ему сказали, что фюрер занят и не может его принять! И чем же? Что могло так занимать Гитлера, чтобы он пренебрег сообщением о крайне натянутых отношениях с Англией? Фюрер прогуливался по зеленой травке с мисс Юнити Митфорд! 
 Гитлер, вероятно, ценил её крайнюю простоту и невинность - ведь Юнити никогда не испытала ни одной серьезной любовной истории. 
 Диана Мосли тоже восхищалась Гитлером, и одно время была почти так же близка к нему, как и её сестра Юнити. Она присоединялась к ним и другим видным нацистам во время ланча и вечерних парти в простой мюнхенской траттории на Шеллингштрассе. Диана вспоминала: "Я не находила его особенно привлекательным для женщин... У него был шарм великого умницы и, конечно, имелся ещё невероятный дар речи. Речи Гитлера, - как и у Ллойда Джорджа, который, я думаю, имел много общего с ним, - отличались исключительной эмоциональностью. Она была абсолютно бессознательной и, может быть, в ней проглядывалось нечто сексуальное... Люди стараются сейчас показать, будто он смотрел на Англию её (Юнити) глазами, но я считаю это абсолютной чушью. Люди не настолько просты. Он был невероятно блестящей, умной личностью, и никто не мог провести его за нос. Мысль о том, что если какой-нибудь англичанин входил в его комнату, то это уже была для него Англия, нелепа..." 
 Леди Мосли счтала Гитлера некоей разновидностью немецкого буржуа, который живет в маленькой квартире и проводит много времени в ресторанах. Она вспоминала, что Адольф любил собирать вокруг себя компанию, стимулирующую его мысли. "Еще один нонсенс, - считает Диана, - будто он всегда окружен охранниками, готовыми в любой момент выхватить пистолеты. Гитлер верил, что в Мюнхене он является всего лишь частным лицом. Он не считал, что кто-либо проявляет к нему особенный интерес, пока он там находился... Он был человеком настроения, временами болтлив, иногда мрачен и молчалив. Полной чепухой является утверждение, будто он всегда произносил длинные монологи, так что никто больше не мог и слова вставить. Гитлер любил беседу, обмен репликами, и если Юнити вставляла какое-нибудь меткое замечание, ему это очень нравилось". 
 Леди Диана находила особый интерес в том, чтобы быть возле фюрера ведь все зависело от воли этого человека. Вечером, когда посыльный приносил фюреру дневные новости, её возбуждала возможность стать свидетельницей того, как он именно в этот момент формирует течение событий, истории. Юнити была с ней солидарна.. 
 Брак с сэром Освальдом Мосли - второй для Дианы. В то время, когда Мосли ухаживал за её сестрой Юнити, число британских чернорубашечников, имевших членские билеты, доходило до миллиона. Это была впечатляющая сила и попасть в партию считалось престижным. Первые успехи тоталитаризма давали о себе знать - Гитлер создавал рабочие места, строил в своей стране отличные дороги, возрождал настоящее экономическое чудо. Муссолини также "творил чудеса" для своей страны. 
 Оставив известного промышленника Гиннесса, Диана вышла замуж за перспективного политика. По странным причинам, которые так никогда и не были прояснены, нацисты не устанавливали прямых отношений с британскими единомышленниками. Гун утверждает, что Юнити устроила свадьбу своей сестры с сэром Освальдом Мосли в Мюнхене, но не в квартире Гитлера, а у одного из его друзей. Гитлер не был свидетелем, но пригласил молодых к себе на ужин. Он беседовал с Мосли, о котором позже снисходительно заметил: "У этого парня очень много доброй воли". А Юнити услужливо поддакивала: "Мой зять, мой фюрер, должен ходить к вам в школу". 
 Гитлер воспринимал Юнити Митфорд очень серьезно. Он подарил ей, как было сказано выше, партийный значок национал-социалистов, что для иностранки крайне необычно, послал ей свой портрет в серебряной рамке, который она повсюду показывала и ставила на свой ночной столик, даже когда путешествовала в спальном вагоне. Гитлеру, который знал о Великобритании только из альманах военно-морских сил "Джейн", Юнити рассказывала о своей стране много такого, чего он не знал. Она отнюдь не была последним человеком в Англии: её представляли ко двору, она часто встречалась с Чемберленом, Уинстоном Черчиллем, лордом Ротермиром, Антони Иденом и другими знаменитостями политического истэблишмента. В словах Юнити было много такого, что импонировало Гитлеру: английское правительство якобы не представляет страну... в Британии существует сильное националистическое течение... одни только евреи хотят войны и покупают голоса политиков, включая Черчилля, которого Юнити называла могильщиком Британской империи... английская молодежь восхищается немецким вождем... объединившись с Англией, Германия могла бы вместе с ней править миром. 
 Эти рассказы восторженной девочки служили для Гитлера неопровержимым доказательством правильности его политического инстинкта. Автомобиль Юнити украшали два флага: со свастикой и английский - "Юнион Джек". Она утверждала, что выкует неразрушимый союз между немецким фюрером и английским королем - Господином Суши и Властелином Морей. Она была убеждена в своей миссии и говорила: "Уже мое имя, Юнити, тому залог. Оно обозначает единство". 
 Имел ли Гитлер реальное намерение жениться на Юнити Митфорд? Хотя бы для того, чтобы соединением кровей мистически укрепить будущее объединение мировой англо-германской империи? Или же он давал девушке повод тешиться обманчивыми надеждами? Во всяком случае, близость между ними имела как будто не столько физический, сколько политический характер. Так, Юнити официально хвасталась, что Мюнхенский договор был заключен именно благодаря ей, как, впрочем, и договор об ограничении военно-морского флота; она клялась берлинцам, что её отчизна, Англия, никогда не пойдет войной против Германии. 
 Но наступило 3 сентября 1939 года, день, в который Англия объявила войну Германии. Еще за год до войны в нацистской клинике, где Юнити лечилась от пневмонии, она обронила: "Если будет война с Англией, меня не будет". Теперь в своем обращении к нации Чемберлен заявил, что его страна находится в состоянии войны с Германией. Мир Юнити рухнул. Уже через час после объявления войны по радио она разыскала мюнхенского гауляйтера Адольфа Вагнера и передала ему большой запечатанный конверт, адресованный Гитлеру. Прежде чем переговорить с фюрером, находившимся тогда в Польше, Вагнер, разумеется, вскрыл конверт. В нем находились партийный значок, подарок Адольфа, фотография с его посвящением и мелодраматичное послание: "Я разрываюсь между моей лояльностью к вам, мой фюрер, и своим долгом как англичанки... Оба наши народа рухнули в одну и ту же пропасть... Один увлечет за собой другой... Моя жизнь больше ничего не стоит". 
 Узнав от Вагнера о содержании конверта, Гитлер, просил его найти и успокоить девушку, но тот не смог её найти. Только во второй половине дня 4 сентября мюнхенской полиции стало известно, что вчера вечером на скамье Английского парка была найдена неизвестная с тяжелыми ранениями. Врач из хирургического отделения клиники на Ореховой улице показал, что молодая женщина, не имевшая при себе никаких документов, два раза выстрелила себе в голову. Одна из пуль застряла в черепе и парализовала нервную систему. Состояние самоубийцы безнадежное. Вагнер установил, что это действительно была Юнити Митфорд. Гитлер приказал, чтобы Юнити лечили самые лучшие врачи за счет государства. Больной занимался знаменитый профессор Магнус. Он считал, что в данный момент она вне опасности, но необходима операция по удалению пули. 
 Вернувшийся из Польши 10 сентября Гитлер тут же проведал свою поклонницу, но она его не узнала. Месяцами Юнити оставалась в состоянии беспамятства, потеряв дар речи. По распоряжению фюрера с пациенткой обходились по-царски. Ева Браун по желанию Адольфа посылала в больницу цветы, заботилась о белье и необходимых туалетных принадлежностях раненой англичанки. Гитлер приказал также передать своему послу в Берне (Швейцария была посредником между двумя воюющими сторонами), чтобы он доверительным образом известил о случившемся родителей Юнити. Только весной 1940 года она вроде бы вернулась к нормальному состоянию. 
 Фрау Шауб, жена адъютанта Гитлера, часто посещавшая больную, утверждает, что сама вернула Юнити партийный значок и подписанную фотографию, но англичанка якобы фотографию разорвала, а значок проглотила. Только вторичное чудотворное вмешательство профессора Магнуса спасло ей жизнь. Опасаясь, что Юнити умрет, а в Англии станут винить фюрера в преднамеренном убийстве своей возлюбленной, профессор Магнус отказался проводить трепанацию черепа. Тогда Гитлер отослал Юнити к родителям. Часть поезда "Мюнхен - Цюрих" была оборудована таким образом, чтобы там можно было поместить больную и в случае крайней необходимости даже прооперировать её в дороге. Для этого Юнити сопровождали врач Райзер и медсестра. На цюрихском вокзале больную уже ждал английский врач. Отсюда через Кале она возвратилась в Англию, где её позже прооперировали. Смерть Юнити наступила только через девять лет после выстрелов в висок. 
 НОВАЯ ФАВОРИТКА 
 Еще одной любовницей Гитлера была Лени Рифеншталь. Она родилась 23 августа 1902 года в Берлине, на Гинденбургштрассе. Ее отец, Альфред Рифеншталь, богатый берлинский торговец, сколотил капитал на отопительных системах и оборудовании для ванных комнат. Будучи практичным человеком, Рифеншталь надеялся увидеть своего первенца мальчиком, которого он сможет обучить секретам ремесла, а в будущем завещать ему семейное дело. Впрочем, он обрадовался и рождению дочери. 
 Мать Лени, в девичестве Берта Шерлах, очень любила своего мужа, Она также была практичной женщиной и разумно полагала, что юная Рифеншталь едва ли заинтересуется ватерклозетным делом. И Берта оказалась права. Сначала Лени проявила настолько яркий талант в живописи, что её мать была уверена дочь станет художницей. Позже, однако, у девочки пробудился интерес к танцам. "Когда мне было шесть или семь лет, я увидела в театре "Лебединое озеро", и с этого момента мне хотелось только одного - танцевать", вспоминала Рифеншталь. 
 Но отец, узнав о её склонности, пришел в бешенство. Он требовал, чтобы дочь брала в школе уроки бизнеса и оказалась готовой вести дела семьи, как только закончит школу. "У тебя нет мозгов для бизнеса, - говорил он дочери, - но я тебя научу. В моей семье не будет танцовщиц!" 
 Лени стала брать уроки танцев тайком от отца. Когда Альфред узнал, что делается у него за спиной, он решил поместить её в наилучшую танцевальную школу Берлина! Там она сама поймет, что не обладает подлинным талантом. С немецкой последовательностью он уже на следующий день после своего решения записал Лени в знаменитую Русскую балетную школу. Увы, его ждало приятное разочарование: после первого же урока для наставницы Ютты Кламмт стало очевидно, что её новая ученица обладает огромным талантом. 
 Лени была необычной девочкой: "Я хотела танцевать одна, руководствуясь собственными фантазиями. Я всегда отличалась от других. Я сама проектировала мои костюмы и хореографию своих композиций". 
 Подростком она заинтересовалась новыми формами танца, возникавшими в то время. Блистательная Айседора Дункан создала стиль простой, естественной импровизации. Одной из великих современных танцовщиц стала Мари Вигман, последовательница новых идей Рудольфа фон Лабана. Вигман открыла свою собственную школу, и Лени стала её выдающейся ученицей. Вскоре Рифеншталь засверкала на первых сценах Европы: Берлин, Дрезден, Мюнхен, Прага, Цюрих, Кельн... В сопровождении матери и своего аккомпаниатора-пианиста, Герберта Кламмпта, Лени гастролировала в великих городах старого континента. За каждое выступление она получала обычно от 600 до 700 марок - по тем временам большие деньги. 
 Несмотря на родительские запреты, Лени несколько раз снималась в кино. Но главным объектом её внимания по-прежнему оставался танец. Наверное, кинематограф так никогда и не приобрел бы в лице Рифеншталь одну из своих самых ярких звезд, если бы Лени не повредила себе в танцах колено. Ее лечили лучшие врачи Берлина, но безрезультатно. Наконец специалисты заявили, что необходима срочная операция, иначе колено перестанет сгибаться. Пришлось согласиться на операцию, которая показала, что у Лени заработала себе опухоль кости и разрыв хряща. Началось долгое выздоровление, во время которого она посмотрела фильм "Гора судьбы", поразивший её воображение и изменивший отношение к кинематографу. 
 Позже Рифеншталь никогда не жалела ни о своих занятиях живописью, ни о раннем знакомстве со сценой: как подготовка танцовщицы, так и умение рисовать помогли ей достичь успеха в кинематографе. Лени говорила: "Эти два элемента: танец и живопись сыграли свою роль в создании стиля моих композиций и формировании образа". 
 В 1925 году кинорежиссер А. Фанк отчаянно нуждался в актрисе на главную роль в своем новом фильме. Его героиня должна была танцевать и карабкаться по горам, а Лени как раз соответствовала этим требованиям. Успех сопровождал её с самого начала. 
 В 1930 году она впервые снялась в звуковом кино и опять без труда завоевала зрителя благодаря своему мелодичному голосу. Затем последовал "Голубой свет". В 1932 году фильм посмотрел Гитлер, которого очаровали не только сценарий и визуальные эффекты, но и звезда фильма Лени Рифеншталь. 
 Была ли Лени любовницей Гитлера? 
 После Второй мировой войны она утверждала, что никогда не стремилась к блиости с ним и никогда не танцевала для него в интимных, провоцирующих и соблазнительных позах, заставляющих вспомнить великие примеры Саломеи и Шахерезады, и, следовательно, он никогда не был её любовником. 
 Иначе думают те, кто её знал, любил или ненавидел. Эрнст Ханфштенгль (Путци) описывает вечер в апартаментах Йозефа и Магды Геббельсов, когда Лени впервые встретила фюрера. Вот портрет актрисы, увиденной глазами писателя: "Она была чрезвычайно живой и привлекательной женщиной, поэтому ей не стоило особых трудов убедить Геббельса и Гитлера отправиться к ней в студию после обеда". Разумеется, пригласили и Путци. "Вечеринка только началась. Для Геббельсов в приглашении Лени не было ничего нового - они и раньше много раз знакомили Гитлера с той же целью - женить и приобрести наследника его "трону", но пока без желаемого результата. Лени, - пишет Путци, - была ещё одной стрелой, направленной в эту цель". 
 Чтобы Лени могла развернуться, Геббельсы присоединились к Ханфштенглю, котороый импровизировал на фортепьяно. Они склонились над инструментом, повернувшись спиной к парочке, уютно устроившейся на комфортабельной софе. Гитлер впал в панику. "Уголком глаза, - продолжал наблюдательный Путци, - я мог видеть, как он для виду изучает корешки томов в её книжном шкафу". Тем временем молодая женщина делала все, что было в её силах, чтобы завоевать интерес могущественного человека. "Рифеншталь, несомненно, задала ему работенку. Всякий раз, когда я оглядывался назад, она танцевала под мою музыку рядом с ним, устраивая настоящую выставку дамских прелестей". Нетрудно вообразить, как Лени оценивала эти наблюдения Путци "краешком глаза". Не было это тайной и для самого джентльмена. "Я усмехнулся и посмотрел Геббельсам в глаза, как бы говоря им, что если это не сумеет Рифеншталь, то не сможет никто, а нам следует удалиться". Опытный в амурных делах Йозеф и не менее искушенная в любви Магда без труда поняли намек. Последовали необходимые извинения ("Завтра очень занятой день"), сказано "адье" счастливчику Адольфу, и трио оставило Гитлера в соблазнительных коготках немецкой Лени. 
 После этого вечера Лени добилась исключительных привилегий от Гитлера для своей кинематографической деятельности. Скорее всего при этом были пущены такие безотказно действующие на Адольфа средства, как танец в необременительных одеждах, а точнее, вообще без оных. 
 В 1932 году Лени снималась в одном из своих ранних фильмов "СОС-айсберг" и должна была вместе со съемочной группой ехать на Балеарские острова. Именно в этом году произошла встреча Лени и Адольфа. Вся команда, снимавшая фильм, ждала в условленном месте свою звезду. Когда Лени так и не появилась, началась тихая паника. Ее отсутствие продолжалось несколько дней. Никто не имел ни малейшего представления о том, где она может быть. Наконец, когда напряжение достигло предела, зазвонил телефон, и чей-то голос официальным тоном информировал продюсера, что личный аэроплан господина Гитлера только что произвел посадку. Фройляйн Рифеншталь сошла с борта машины и вскоре будет с ними. Лени гостила на вилле фюрера поблизости от Нюрнберга. Она вошла в коридор отеля с гигантским букетом цветов. Ее глаза блуждали где-то далеко, все существо преобразилось. Она хотела, чтобы все знали, что она только что пережила. 
 Лени имела многочисленных любовников. Она жила в вихре путешествий, танцев, киносъемок и любовных афер. Незадолго до начала нацистской революции Лени вернулась в Берлин для продолжительного сожительства с очередной зазнобой, евреем-продюсером. Они сняли квартиру в Западном секторе и роскошно обставили её. 
 Лени считалась фавориткой Гитлера, и заботливо сохраняла свой завораживающий имидж. Она создала для себя хорошую роль застенчивой, робкой и альтруистичной особы, которая вся сжимается от грубых прикосновений реальности. Масса людей попалась на эту удочку. 
 Гитлер готов был принять её в любое время. Он подарил ей виллу в Далеме. Лени не скрывала восторга перед этим необычным человеком. Для неё он был "величайшим из живущих ныне людей", она была "ошеломлена им". Анни Винтер, старая и наблюдательная экономка Гитлера, знавшая много его интимных секретов, была убеждена, что её дорогой хозяин и Лени Рифеншталь любовники: "Лени страстно любила Гитлера. Она говорила мне, что он - её величайшая любовь и она была бы счастлива остаться с ним хотя бы в дружеских отношениях, но Гитлер её не хочет". 
 Как-то Лени послала следующую телеграмму фюреру в благодарность за присланные цветы: 
 "Пожелание счастья, которое посылает мне мой фюрер, может исполниться. Поэтому мое сердце преисполнено благодарностью. Сегодня я держу в обеих руках розы, которые так же алы, как горы вокруг меня в ласке последних лучей солнца. Я смотрю на розовый сад, его светящиеся башни и стены, гляжу на красные цветы и знаю только, что я невыразимо счастлива 
 Ваша Лени Рифеншталь". 
 Лени считалась одной из самых шикарных женщин Германии. Она была независимой красавицей, которой восхищались мужчины. Близкую приближенную Гитлера не порабощала его воля. Во многих отношениях Рифеншталь сохраняла независимость и свободу суждения. Она была самоуверенна, решительна, пряма и не разрешала мужчинам доминировать над собой. 
 Имя Лени постоянно соединяли с именами многих мужчин. Откровенно-чувственная красота и какой-то особый, но безошибочно ощущаемый магнетизм пола, экстравагантная и эксцентричная личность, открытость и чарующее бесстрашие перед жизнью привлекали к Рифеншталь множество поклонников. Объектом домогательства её делали и статус суперзвезды немецкого кинематографа, и слава директора многих фильмов, и высокий престиж близкого доверенного лица "вождя немецкого народа". 
 В 1944 г., когда полуневменяемый от болезни и лечения Гитлер потерял её из виду, Рифеншталь вышла замуж за майора немецкой армии Петера Якоба. Через два года он её бросил, влюбившись в актрису Эллен Шварс. Были и другие увлечения. Наивно предполагать, что любовные дела Лени Рифеншталь уникальное явление в интимном кружке фюрера. Геббельса знали, как "романтика", успешно компенсировавшего свой физический недостаток и связанный с ним комплекс тем, что он соблазнял столько женщин, сколько мог; список его успехов и побед был чрезвычайно длинным. Для этого Геббельс имел все возможности, так как, помимо своей султанской должности, вращался в светских кругах, где женщины охотились на него, стремясь повысить свой престиж и получить протекцию. Что касается актрис, то многие из них старались получить через него свои роли, так что почти каждая из них либо подозревалась, либо находилась в связи Геббельсом. Кроме, разумеется, Лени Рифеншталь, имя которой никогда с ним не связывали. Ее особым другом, как говорили, был Адольф Гитлер. Она проводила много времени в его обществе в Берлине, Мюнхене и других городах. Именно её он выбирал для съемок своих наиболее важных фильмов. Сохранилась стопка фотографий, где она стоит рядом с Адольфом Гитлером, Йозефом Геббельсом, Юлиусом Штрайхером, Мартином Борманом, Генрихом Гиммлером и Хансом Франком. 
 Она явно обожала своего фюрера, что бы ни говорила потом, после проигранной им войны. И ему она нравилась. Гитлер признавался Отто Скорцени: "Лени Рифеншталь - великая актриса, важная женщина для Германии. В ней есть что-то чарующее. Она обладает холодной чувственностью, которая меня так привлекает. Она - наиболее честолюбивая из женщин, которых я когда-либо знал". 
 Адольф Гитлер защищал доброе имя Лени. Так, когда Герман Геринг позволил себе в присутствии Гитлера после просмотра одного из её эпических горных фильмов двусмысленное замечание по адресу Рифеншталь ("Она - трещина рейха"), Фюрер пришел в неописуемую ярость. "Гитлер был очень увлечен Лени Рифеншталь, - вспоминал капитан Отто Вагнер, - и никто не мог позволить себе подшутить над ней в его присутствии без того, чтобы не получить резкий отпор". 
 ЛЮБОВНЫЕ ЭПИЗОДЫ 
 Ежедневно Гитлер получал огромное количество записок откровенного, иногда даже неприличного содержания. Со всех концов Германии ему слали вышитые (часто свастикой) подушки, к которым обычно прилагались фотографии. Во время публичных выступлений Гитлера женщины рыдали от восторга и со всех сторон протягивали к нему руки, надеясь на чудо, - случайное рукопожатие "величайшего из немцев". Молоденькие девушки 15-16 лет бросались под машины, чтобы получить травму и удостоиться прикосновения обожаемого вождя. 
 Гитлер, несомненно, тяготел к флирту и испытывал слабость к красавицам, которых ласково именовал "моя маленькая графиня" или "моя принцесса". Возможно, он вполне мог отдаваться и предварительным ласкам, но как только дело шло к нормальному финалу... что-то удерживало его от естественного развития событий. Едва ли можно сомневаться в крайне существенных аномалиях интимной жизни фюрера. Он принимал визиты дам: штурмбанфюрер СС Ханс Линге, его слуга, проставлял в таких случаях в графе "личное" своего ежедневника дату и два инициала... Этот удивительно хорошо вышколенный слуга одного господина - как его ни провоцировали со всех сторон - так и остался "с зашитым ртом", не раскрыв секретов своего хозяина. Однако жена адъютанта личной охраны фюрера фрау Вильма Шауб оказалась менее скромной и охотно цитировала даты и имена. С её слов, Адольф в 24 года ублажал еврейку Иоганну Ваксман, пробыв с ней целых три месяца, а в 25 лет познал, но не задержал возле себя Хелену Рокштайн. 
 Граф Галеаццо Чиано, министр иностранных дел фашистской Италии, писал в своем дневнике о Зигрид (Зиги) фон Лаппус как о признанной фаворитке фюрера. Она происходила из разорившейся мекленбургской знати, но её родители получили от Гитлера значительную финансовую поддержку. Зиги с Адольфом впервые встретились на водах в Хайлигендаме. Семнадцатилетняя девица поразила даже избалованного фюрера. Прослышав об этом, её кузина Виктория фон Диркзен (по прозвищу Тори) - будучи сама без ума от вождя привезла красавицу в Берлин, чтобы она "еще больше понравилась Гитлеру". Юная баронесса произвела фурор в свете и дипломатических кругах. Большой ценитель женщин, итальянский посол Дино Альфиери вспоминал: "У неё была дразнящая грудь, длинные ноги, самый крошечный ротик в мире, и она никогда не красилась. Свои светлые волосы Зиги носила в виде короны". 
 Фриц Видеманн, адъютант фюрера, вспоминает несколько эпизодов из этих отношений. Однажды по заданию Гитлера он принес Зиги 24 алые розы, когда она лежала в больнице. Другой раз Адольф пригласил её на чай и, заранее зная ответ, спросил: 
 - Почему, собственно, вы, баронесса, до сих пор не замужем?" 
 - Мой фюрер, вы же знаете! Вы очень хорошо знаете, почему.., - твердо ответила Зигрид фон Лаппус, одарив фюрера взглядом, который говорил все. Позже она уехала в Париж, где стала женой сына немецкого посла графа Иоганна фон Вельчека. 
 Особый резонанс приобрел и флирт Адольфа с Мартой Додд, дочерью посла США в Германии Уильяма Додда. Этот ученик Вудро Вильсона и декан исторического факультета Чикагского университета неудачно выступал в качестве представителя великой страны. Он даже плохо говорил по-немецки, хотя год проучился в Лейпциге. Зато его чрезвычайно хорошенькая дочь, учившаяся в одном из лучших колледжей Соединенных Штатов, очень любила жизнь. Кокетливая, легкомысленная и обворожительная, она очаровывала общество своими смелыми чарльстонами и суперкороткими (для того времени) платьями. Сначала Марту возмутило и заинтриговало прохладное отношение к ней фюрера, несмотря на то, что она вышла к нему полуодетой. На самом деле Марта попалась ему на глаза ещё в Байрейте, на одном из представлений его любимого "Парсифаля", и показалась похожей на Гели. Фюрер приказал пригласить её в Кайзерхоф, после чего стал с ней встречаться. Видели, как Пуцци Ханфштенгль зачастил в американское посольство, кое-кто начал поговаривать о немецко-американском сближении. Марта со своей стороны старалась вовсю. Она провозгласила, что испытывает пылкую страсть и в любовном томлении мечтает только об одном: почаще видеть своего фюрера. Увы, в романтические отношения вмешались спецслужбы, и разразился неизбежный скандал: внезапно Геринг добыл документы, из которых мир узнал, что веселая Марта Додд, так хорошо танцевавшая современные танцы, не только алкоголичка, наркоманка и преступница, но , что гораздо серьезнее, - агент НКВД. 
 Гитлер был испуган и шокирован. Он отказался встречатся с Мартой и бойкотировал её даже на крупных дипломатических приемах. Поговаривали, что она в отчаянии пыталась вскрыть себе вены, но этому никто не верил. Интересно, что после войны госпожа Додд вышла замуж за миллионера Штерна, а в пресловутые времена маккартизма им обоим было предъявлено обвинение, как советским шпионам. Супруги бежали в Чехословакию и стали жить в Праге. 
 Не менее серьезно уверяют, что в своем римском путешествии Адольф требовал на ночь общество камеристки, единственной обязанностью которой было медленно и бесконечно долго ласкать его до утра. Увы, более достоверные рассказы мало чем отличаются от этих: несколько хористок, которым Гитлер приказывал прийти к себе на ночь, сообщали, что абсолютно ничего с ними не случилось: "Гитлер просто сидел, похваляясь своими величием и силой". 
 Нельзя в то же время полностью исключать возможность для Гитлера более обычных форм интимной близости с прекрасным полом, особенно если принять во внимание употребление им эротически возбуждающих средств. В связи с этим фраза Магды Геббельс - "фюрер слишком мало мужчина, чтобы держать возле себя настоящую женщину" - легко может быть понята буквально: "слишком мало" ещё не значит "совсем не мужчина", а до "настоящей женщины" имеется достаточное количество "просто" женщин, которыми "счастливо довольствуется большинство из нас". 
 МАРИКА РЕКК 
 ДЕВУШКА МОЕЙ МЕЧТЫ 
 Для многих советских кинозрителей имя Марики Рекк ассоциируется с весной сорок пятого года, с праздником Победы. 
 В том году появился на экранах Москвы и других городов цветной и музыкальный "трофейный" фильм "Девушка моей мечты", главную роль в котором исполняла Марика Рекк - венгерская певица и танцовщица. 
 Зритель был восхищен её песнями и танцами. Волнующий голос, слегка вызывающие танцы, костюмы, манящие взгляды, безмерное кокетство, частые раздевания-одевания, её восхитительные ножки, на которых постоянно акцентировалось внимание, - все это зрелище кружило голову, несло заряд непривычного дурманящего эротизма. Острые и пикантные сцены она проводила так, чтобы эротка не била в лоб, но и не смахивала на откровенную дешевку. Марика была искренней, циничной и нежной сумасбродкой с золотым сердцем и ко всему прочему выглядела такой безупречно новенькой и чистенькой куколкой, словно её только что извлекли из хрустящей целлофановой обертки. 
 Этот фильм поставили в Германии в 1944 году, в самом конце войны. Среди советских зрителей ходили слухи, что Марика Рекк любовница или даже жена Гитлера. На самом деле у Марика имела двух мужей и немало любовников. 
 Рекк была очень талантлива. Она начала регулярно выступать на сцене с одиннадцати лет и снималась до самой старости. В 1988 году состоялась премьера фильма "Замок Кенигсвальд", в котором семидесятипятилетняя Марика Рекк с присущим ей темпераментом и задором танцует буги-вуги, а её постоянных партнер по театру и танцам Хельмут Кетельс неоднократно перебрасывает её через себя. 
 "Когда я, - рассказывает Марика Рекк, - в начале 1934 года приехала в Берлин, чтобы стать знаменитостью, мне едва минуло двадцать, и уж никак не скажешь, что я появилась там как лучезарная богиня на триумфальной колеснице, о нет! В одиннадцать лет я танцевала в варьете "Мулен руж" в Париже, в двенадцать попробовала свои силы на Бродвее, стала любимицей публики бульварного кольца в Будапеште, а в Вене за роль в "Звезде манежа" меня превознесли до небес, как новое светило под куполом цирка. 
 Я любила зрителей, веселых людей, живую реакцию зала, смех и овации темпераментной Марике. Американцы называли меня "маленькой венгерской принцессой". А теперь необъезженный жеребенок попал в ежовые рукавицы берлинских кинодеятелей. Я очень хотела стать кинозвездой, но мне вовсе не улыбалось блистать и сверкать в скучной деловой атмосфере, царившей на студии УФА. 
 В Берлине люди были совсем не такие, как на моей родине, гораздо суше и сдержаннее. Они не осыпали меня комплиментами и не говорили "целую ручку великой артистке", как наши венгры. Они вообще ничего не говорили. В то время на студии УФА собралось столько звезд и великих актеров, что при желании ими можно было бы заполнить Колизей. Поэтому такая дебютантка, как я, мало что значила для кинофирмы с мировым именем, хотя наличие у меня таланта считалось само собой разумеющимся. 
 Так что я старалась глядеть во все глаза и все время быть начеку. Я потеряла былую уверенность в себе. Стоило двум осветителям, беседуя между собой, мельком взглянуть в мою сторону, я тут же бросалась к ним и шипела сквозь зубы: "Что вы сказать обо мне?" Ведь я ещё не умела правильно говорить на их языке. Свою роль в "Звезде манежа" я вызубрила наизусть и протараторила, как попугай. То есть общий смысл я, конечно, понимала, но не знала, что значит каждое слово в отдельности. 
 В Германии я первым делом спросила: "Где я смогу брать уроки танцев?" Так я попала к Сабине Ресс и сразу почувствовала, что очень понравилась ей. Эта красивая, обаятельная и благородная - да-да, именно благородная! женщина с той минуты была рядом со мной все двенадцать счастливых лет на студии УФА, и каждый мой шаг вперед в профессиональном смысле, и каждое танцевальное па тех лет связаны с нею. Она буквально излучала покой, а именно его-то мне как раз и не хватало. 
 Я была дикое дитя подмостков, привыкшее к огромным залам и размашистым жестам. Я всегда пускала в ход сильнодействующие средства и, словно дрессировщица, подчиняла публику своим необузданным темпераментом и вулканической жестикуляцией. Вся моя манера противоречила той интимности, которую кинокамера создает между зрителем и актером. А ведь раньше я в общем и целом просто слушалась своего отца, но отнюдь не умела с готовностью выслушивать чьи-то советы, а тем более - плясать под чью-то дудку. 
 За всю жизнь меня ещё никто не неволил. Сабина Ресс интуитивно догадалась об этом. Свои бесчисленные промахи мне всегда приходилось осознавать самой. Удивительно лишь, что я и впрямь делала это довольно часто. Господь Бог наделил меня от рождения могучим инстинктом, а также необычайной энергией в сочетании с несокрушимым здоровьем. И когда я в те годы мылась в ванной, я терла себя мочалкой с такой силой, что затраченной энергии хватило бы на то, чтобы отмыть дочиста небольшое стадо слонов. Да что там говорить! Если бы я не была такой сильной, я умерла бы от перенапряжения прямо в ванной. 
 Мой первый немецкий фильм назывался "Легкая кавалерия". Он был широко разрекламирован, но успеха не имел. Сама я ещё не умела себя подать, другие тем более не знали моих возможностей. Я была уже не девочка, но ещё и не женщина. В пышных туалетах светской дамы я казалась школьницей на масленичном бале-маскараде, а в подростковом платье - молодящейся матроной. В те годы ещё не придумали такой спортивной одежды для слабого пола от семи до семидесяти, которая идет и нравится всем. 
 Честно говоря, я была к тому же довольно пухленькая. Стою я однажды в живописной позе у стола с закусками на вилле продюсера Цайслера на озере Ваннзее. При детской полноте - длинные ярко-рыжие волосы, роскошное лазоревое платье до пят, очень гармонирующее с моими зеленовато-голубыми глазами и шоколадной от загара кожей. 
 Тут в зал влетает моя судьба, но я и бровью не веду, потому что ничего не замечаю: ни малейшего дуновения, ни намека на предчувствие будущих триумфов, блаженства и нежности. В дверях появился мужчина с суровым лицом и строго поджатыми губами; хозяин дома без всякой задней мысли тут же подвел его ко мне и сказал: "Разрешите представить вам господина Якоби. Свой следующий фильм он собирается делать с вами". 
 О своей первой встрече с Гитлером Марика Рекк рассказывает: 
 "Я сделала карьеру в Германии в период нацизма. После войны мне это припомнили. Три года в пору наивысшего расцвета моих жизненных сил мне было запрещено выступать и сниматься. Меня обзывали "шпионкой", всячески оплевывали и указывали на дверь. За что пришлось мне расплачиваться? 
 Совсем молоденькой девушкой приехала я в Германию, страну, которой восхищался мой отец, которая предоставила мне возможность для неслыханного профессионального взлета, страну, где я нашла восторженного зрителя, где жители казались мне, венгерке, богатыми и счастливыми. 
 И я полюбила Германию, мне здесь все очень нравилось, а о нацистском режиме я не могла судить, поскольку была совершенно далека от политики. Я и теперь в ней ничего не смыслю. Я всегда была поглощена своей профессией. Конечно, будучи кинозвездой, я видела только светлую сторону жизни нацистской Германии. 
 Впервые получив приглашение на прием к самому фюреру, я сразу же подумала: что надеть? Мне было тогда двадцать шесть лет. Съемки "Алло, Жанин" как раз только что закончились. За минувшие годы я завоевала имя, приобрела восхищенного зрителя. Жестикуляция моя утратила былую размашистость, движения стали более мягкими. Кинокамера очень сильно скорректировала мою игру. 
 На прием явился весь цвет киномира - в том числе и деятели Венской киностудии, которые впоследствии утверждали, что их там не было. Гости выстроились в длинную очередь, как будто впереди раздавали какие-то даровые блага. Гитлер и Геббельс стояли в дверях и каждому проходящему запросто пожимали руку. 
 Мужчины приветствовали Гитлера взмахом вытянутой руки, после чего им её пожимали. Дамы же поднимали руку, согнутую в локте. На мне было вечернее платье, сплошь усеянное блестками, и я подумала: нет, не буду делать как все. Никогда я не воздевала руку в гитлеровском приветствии. Мне этот жест казался неженственным. 
 Я была явно самой молодой среди собравшихся. К тому же ещё и выглядела моложе своих лет. Оказавшись перед Гитлером, я вдруг сделала книксен: видимо, сказалась привычка к актерству. 
 А он, заметив: "А, наша маленькая венгерка!", взял мою руку и поцеловал. Я была поражена. Видели ли это все остальные? - подумала я. Я только-только заставила себя отвыкнуть от целования ручки и ограничиваться деловым рукопожатием - и вдруг такое. 
 Платье вдруг стало жать мне в груди. И я павой проплыла в зал - по направлению к столам, уставленным едой. Человеку необходимо вовремя покушать. 
 Наложив себе полную тарелку разных вкусных вещей, я подошла к столику, уже занятому двумя мужчинами и одной дамой, и плюхнулась на свободный стул. 
 Гитлер начал обходить гостей. Подходил то к одному столику, то к другому, и сразу лица сидящих расцветали улыбками и поворачивались за ним, как подсолнечник поворачивается вслед за солнцем. Эти улыбки как бы говорили: этот день навеки останется в нашей памяти. А я думала об одном: только бы он не подошел к моему столику! Потому что я все ещё не слишком хорошо справлялась с немецким языком. Вдруг он что-нибудь спросит, и я не пойму. А он уже стоял рядом. 
 И сказал мне: "Я вас сразу узнал. Вы наша новая звездочка из Венгрии. Я видел фильмы с вашим участием. Вы очаровательны..." - и так далее в том же духе. Он обращался только ко мне, ко мне одной. 
 А я думала: слава Богу, я все понимаю. Потом он спросил: "Вы столько всего умеете - и скакать на лошади, и танцевать, и делать акробатику. У вас есть дублерша?" 
 Я выдавила: "Нет, никакой дублерши!" 
 Только теперь он обратился к молчаливой троице за моим столиком и сказал: "Эта маленькая венгерка действительно может делать чудеса, не правда ли?" Все трое энергично закивали. А мне он сказал: "Ну, моя маленькая чудесница, а чего вы не умеете?" 
 И у меня вырвалось: "Говорить правильно по-немецки, господин Гитлер!" Все засмеялись. И он - громче всех. "Вы даже не представляете себе, сколько немцев тоже не говорят правильно по-немецки!" - сказал он и двинулся дальше по залу. 
 Тут-то и произошло нечто: трое сидевших за моим столиком сразу вскочили, словно их подбросило пружиной, и стали увиваться вокруг меня, расхваливать на все лады, чуть ли не лезть с объятиями. 
 В то время я ещё не понимала, что все это значит, чего стоит в глазах остальных явное благоволение Гитлера к кому-либо. 
 После этого приема Гитлер прислал мне красивый букет алых роз. Однажды он пригласил покататься с ним на автомобиле. Затем наши отношения с ним развивались очень быстро. Несколько раз я была в его апартаментах. Здесь он меня просил танцевать перед ним голой. Между нами было её кое-что, но об этом я рассказывать не буду. 
 Наши отношения закончились перед началом съемок кинофильма "Девушка моей мечты", зимой 1943-1944 годов. В это время я уже была беременна от своего мужа - известного кинорежиссера Якоби. Когда мы начали снимать "Девушку моей мечты" мне опять пришлось ехать в горы, опять лезть куда-то под небеса. Съемки происходили в Обертауерне, в Австрии. 
 Но там было одно утешение в образе фрау Ясни, нашей милой, заботливой, энергичной хозяйки, распоряжавшейся всем в отеле "У почты" в городе Радштадт, у которой мы жили. Фрау Ясни обожала артистов и баловала нас, как могла. Она выменивала в деревнях продукты, готовила еду, добывала винцо и давала советы. 
 Во время съемок фильма "Девушка моей мечты" моя беременность проявила себя: все девять месяцев меня регулярно выворачивало наизнанку, я чувствовала себя совершенно разбитой. От одного запаха спиртного мне становилось дурно. На белках глаз выступили красные жилки - для цветного фильма истинное несчастье. 
 С уверенностью можно утверждать лишь одно: в "Девушке моей мечты" я давно уже была не девушка, а беременная женщина. Но делать было нечего: играть все равно пришлось. 
 Большой ревю-эпизод завершался вальсом. При звуках вальса обычно накручивали массу всяких красивостей: златокудрые ангелочки играли на арфах, пушистые облака наплывали на танцующую пару - поначалу, естественно, всегда невпопад. Такие эпизоды не удавалось снять без долгих репетиций и дублей. 
 Мне опять - в который уж раз - стало дурно. В этот момент в павильон вошел мой партнер Валентин Фроман, красавец белорус. Он был прекрасный танцор и человек в высшей степени честолюбивый; позже он уехал в Америку. Для этого завершающего эпизода он специально надел свой собственный фрак, так как считал, что казенные фраки из костюмерной недостаточно элегантны. 
 На мне было пышное белое кружевное платье, скрывающее животик. Мы с ним, несомненно, являли весьма привлекательную пару. Фроман гордо похлопал себя по крахмальной манишке: "Заплатил из собственного кармана! - сияя, сообщил он. - Кучу денег отвалил!" 
 "Фрак того стоит", - заверила его я. Он засиял пуще прежнего. Мы стали репетировать. Фроман старался меня особенно не утруждать. Но на генеральной репетиции пришлось делать все всерьез. В конце Фроман посадил меня к себе на плечо, облака наплывали и наплывали на нас, а мы с ним, кружась, поднимались все выше и выше - до седьмого неба включительно. Во всяком случае, мне так казалось. Потому что желудок мой отделился от меня и передвигался в животе как бы сам по себе. Я стала хватать ртом облако пара, как рыба хватает воздух, высовываясь из воды в жаркий летний день. 
 "Опусти меня на пол, меня тошнит", - выдохнула я. Фроман завопил: "Мой фрак!" Видимо, подумал: плакали мои денежки! Впав в панику, он бросился вон, по-прежнему держа меня на плече. А облака все вплывали и вплывали и были на этот раз именно такой плотности, какой нужно. Фроман пронзил их как стрела. 
 Спрыгнуть на пол я просто физически не могла. Да он ещё и обхватил мои ноги словно стальными клещами. Вскрикнув "Потерпи еще!", он промчался со мной на плече через наш павильон, потом через соседний, держа курс на клозет. Трое мужчин обернулись на шум. Они имели полное право находиться здесь: уборная-то была мужская. 
 Но мне это было без разницы. Фроман элегантно опустил меня на пол. Наконец-то! Мужчины, как истинные джентльмены, в тот же миг выскочили за дверь. Как известно, "джентльмены страдают молча". Во всяком случае, перепугались они больше, чем я, клянусь. 
 Тушь с ресниц растеклась, прическу и весь макияж пришлось делать заново. Но фрак Фромана был спасен. 
 Он опять посадил меня на плечо. Теперь я чувствовала себя намного лучше. Облака вплыли в нужный момент и были такой плотности, какой нужно, ангелочки во всю мочь заиграли на арфах, и Фроман с безукоризненной элегантностью вознес меня на небеса. На нем был фрак его мечты". 
 После Гитлера Марика Рекк познакомилась с русскими солдатами. Вот, что она рассказывает об этом: 
 "Когда я ещё жила под запретом после войны, вдруг пришла телеграмма от русских властей: приглашение дать концерт в Хофбурге, причем за деньги! Но как туда доехать? Нордхауз сказал: "У нас же есть паспорта!" Конечно. И я упаковала костюмы к фильму "Дорога славы" и составила перечень номеров. 
 На австрийской границе поезд стоял бесконечно долго. В купе вошли двое русских - совсем молодые парни: 
 "Паспортный контроль". 
 Мы предъявили наши паспорта. Старые. Со свастикой. Русские уставились на них как на скорпионов. Потом разразились потоком бранных слов, из которых я уловила только "наци!" и "нет!". 
 Они вытолкали нас из вагона. Один даже взял при этом карабин на изготовку. Однако я не позволяю себя толкать. А тем более хватать. Самому китайскому императору не поздоровилось бы, вздумай он меня толкнуть. Уж лучше бы сразу застрелил. А посему я начала вопить не своим голосом и отбиваться что есть силы. Нордхауз схватил меня за руки и зашептал: "Ты что, с ума сошла?" Я разрыдалась, испуская целые водопады слез. Мне говорили, что русские не могут вынести вида слез. Эти могли. 
 Все пассажиры высунулись из окон. Ну и ну - Рекк арестовали! 
 Одна кричала: "Заберите эту нацистскую подстилку!", другая утешала: "Дорогая фрау Рекк, ничего они вам не сделают!" 
 А я продолжала рыдать. Ведь чего только не наслушалась: кого-то схватили на улице и сутками не вспоминали о нем, других увели из дома и неделями не выпускали. Так что мне было отчего рыдать. 
 Другой русский, немного постарше первых двух, спросил меня: "Фрау, почему ты плакать?" 
 Ему что-то ему объясняли. Я ответила: "Вот у меня телеграмма от вашего генерала из Вены!" - и стала размахивать ею как флагом. 
 Он посмотрел мне в глаза твердо и с легким укором, а потом энергично возразил: "Ах, генерал! Здесь я генерал!" Выхватив телеграмму, он порвал её на мелкие клочки. 
 Я взвизгнула: "Танец, фильм, я танец, фильм, кино, ты понимать?" 
 Он глядит на мой паспорт, на меня, опять на паспорт, снова на меня. И вдруг восклицает: "Ты-ы-ы?" Белозубая улыбка во весь рот. Он меня узнал. 
 "Фото! Фото!" - требуют теперь они все хором. Нордхауз вытаскивает подаренное мной. А у меня с собой нет. Разве в такой поездке рассчитываешь на толпы почитателей? 
 Как я потом узнала, у русских военных в Вене имелось секретное указание насчет моих фильмов. Один из них даже явился к владельцу кинотеатра и, угрожая оружием, потребовал: "Даешь МарикаРекк-фильм!" Тот, побелев от страха, в конце концов раздобыл где-то одну копию. В общем, они заполнили кинотеатры и смотрели мои фильмы по три-четыре часа подряд, при этом ели и пили. Своеобразное народное гулянье "С Марикой". Лента "Девушка моей мечты" нравилась им больше всех остальных. 
 Мой "генерал", размахивая фотографией, словно боевым трофеем, как истинный кавалер, проводил меня к поезду. Остальные шли следом, образуя некое подобие почетного эскорта. Я была рада до смерти. Поскорее бы вскочить в поезд. И вдруг он трогается. 
 "Тео!" - завопила я в отчаянии. "Тео!!" Он все ещё растерянно переминался с ноги на ногу на платформе. Не успел сориентироваться. Потом раздались два выстрела. Тео, подумала я. 
 Когда я пришла в себя, меня держал на руках какой-то незнакомый мужчина. Тео стоял рядом с ним. "Ты жив?" - глупо спросила я. 
 "Как видишь", - удивленно ответил он. 
 Объяснилось все очень просто: русские стреляли в воздух, давая условный сигнал. Два выстрела означали: стоп! Что машинист и сделал. Это был с их стороны акт вежливости. Я с перепугу подумала Бог весть что. 
 Мы опять втиснулись в свое купе. И увидели страшную картину: сторонники и противники Рекк успели подраться между собой и теперь пристыжено молчали. Мои сторонники победили. 
 На вокзале в Вене меня встречал этакий белокурый голубоглазый великан, похожий на богатыря из старых немецких сказок, - русский офицер по фамилии Штифельман. 
 "Вы прибегали к псевдонимам?" - спросил он. 
 "Да нет, а зачем?" 
 Меня угощали икрой и шампанским. Шик! К сожалению, со старым паспортом пришлось расстаться. Мне выдали письменное "разрешение", с которым я и ездила по стране, пока американская контрразведка не оформила мне удостоверение личности. 
 Когда мой процесс кончился, я получила настоящий паспорт как немка. Сейчас имею двойное гражданство - Австрии и ФРГ. 
 В дверь моего номера в венском отеле "Амбассадор", где я остановилась в тот свой приезд, вдруг как-то странно постучали. Я вздрогнула. В те годы все вздрагивали, услышав неожиданный стук в дверь. На пороге стоял огромный русский парень, державший в руках громадный ящик. Увидев меня, расплылся во все лицо: "От командира - тебе, маме, папе, малышке, мужу и тетке. Ты мне фото?" У меня не было. Зато я улыбнулась ему, как девушка его мечты. Потом принялась распаковывать ящик. Помимо гонорара там было съестное. Восхитительно! У русских есть врожденное уважение к искусству и его служителям". 
 ПОЛЕТ НА РАКЕТЕ В ПОСТЕЛЬ К ФЮРЕРУ 
 Любовницей фюрера стала Ханна Райч - женщина небольшого роста, плотная, но хорошо сложенная, с узкой костью и большой головой. 
 Все её дела отличались какой-то безумной смелостью и невероятной удачей. Она, например, испытывала ранние прототипы ФАУ-снарядов, которые позже дождем пролились на Лондон и другие английские города. Только проверив возможности этого мощного оружия в воздухе, можно было довести его до требуемых параметров. С удивительной для женщины дерзостью Ханна забралась в маленькую пилотскую кабинку, как седло прикрепленную к испытываемой модели летающей бомбы, провела испытания и посадила ракету, не нанеся вреда ни себе, ни ей. 
 За это она была награждена Железным крестом первого класса, получив его из рук самого фюрера. Перед этим Гитлер лично провел инструктаж. Ханна рассказывала: "Меня вызвали и сказали, что я получу инструкции лично от фюрера - удивительно, насколько глубоко он был информирован. Не знаю, возможно, он особенно интересовался предметом нашего обсуждения, так как наша встреча стала по необходимости очень краткой, но мое уважение к нему было огромным". 
 Ханна была фанатично влюблена в Гитлера. Образ Гитлера сверкал в глубине её сознания с такой интенсивностью, что в момент апогея сексуальной любви она в самозабвении выкрикивала его имя. 
 В конце войны Ханна Райч сумела совершить один из наиболее мелодраматических подвигов ради фюрера. Это был день, когда Гитлер отступил в свое последнее убежище - подземный бункер под садом рейхсканцелярии. Фюрер потребовал, чтобы к нему в бункер явился один из его фаворитов генерал-полковник Люфтваффе Риттер фон Грайм. Ханне приказали выполнить последнюю команду фюрера, и она доставила генерала в бункер. 
 "Понимаете, - сказал ей Риттер фон Грайм, - мы должны решиться на крайне рискованное приземление. Русские обстреливают центр города. Я хочу, чтобы вы доставили меня на самолете как можно ближе к месту, откуда я смог бы добраться до фюрера в его бункере". Задание крайне рискованное. Но приказ есть приказ. В ночь с 25 на 26 апреля 1945 года фон Грайм и Райч вылетели в Рейхлин, чтобы рано утром отправиться в Берлин. Они обнаружили на аэродроме лишь один самолет, да и тот поврежденный. 
 Но нашелся сержант-пилот, который когда-то доставил Шпеера в бункер. Ему приказали повторить опыт и отправить фон Грайма тем же путем. Он отремонтировал самолет (это был "Фокке-Вульф-190" с местом лишь для одного пассажира). Тут Ханне помог её маленький рост, что дало ей возможность поместиться в хвосте самолета, куда пилот проникла через аварийный выход. Их эскортировало 40 истребителей, когда они прорывались к Гатову, единственному берлинскому аэродрому, все ещё находившемуся в руках немцев. "Фокке-Вульф" отделался лишь несколькими пробоинами в крыльях, но часть сопровождавших истребителей было потеряно. Из Гатова фон Грайм попробовал связаться с рейхсканцелярией по телефону, но это оказалось невозможным. Найдя на аэродроме тренировочный самолет, генерал-полковник принял решение лететь в город и приземлиться на улицах, в пределах пешей досягаемости рейхсканцелярии. Фон Грайм сам вел машину, а Райч в качестве пассажирки сидела у него за спиной. Чтобы генерал мог взлететь, оставшиеся немецкие истребители завязали бой с советскими летчиками. Фон Грайм поднялся в воздух и на уровне верхушек деревьев полетел к Бранденбургским воротам. 
 Под ними, в Грюневальде, уличный бой шел в полном разгаре. Через несколько минут сильный огонь русских стал рвать днище самолета, и одна из пуль разнесла правую ступню пилота. Перегнувшись через его плечо, Ханна взяла управление на себя, выровняла над самой землей ныряющий в сторону самолет и с теряющим кровь полубессознательным генералом совершила наиболее замечательную посадку в своей карьере. Они сели на Вест-Ост-Аксис. К счастью, мимо проезжала машина. "Приказ фюрера", - заорала Ханна, и фон Грайм был доставлен в рейхсканцелярию. По дороге ему оказали первую помощь, а в бункере Штумпффегер привел в порядок его раненую нору. Это случилось вечером 26 апреля. 
 Затем в операционную пришел Адольф Гитлер. Его лицо, по словам Ханны Райч, светилось благодарностью за то, что генерал все-таки доставлен. "Даже солдат имеет право не повиноваться приказу, который кажется ничтожным и безнадежным", - сказал Гитлер. Потом он поинтересовался у фон Грайма, знает ли тот, зачем его вызвали. Ответ был отрицательным, и Гитлер объяснил: "Потому что Герман Геринг предал как меня, так и отечество. За моей спиной он установил связь с врагом. Его действия - знак трусости! Он послал мне унизительную телеграмму, утверждая, что я однажды назначил его своим преемником, и поэтому сейчас, поскольку я не могу больше командовать из Берлина, он готов править из Берхтесгадена вместо меня. Заканчивая телеграмму, Геринг сообщил, что если он не получит от меня ответа до 9.30 вечера (а уже было 22.00), то станет считать это моим согласием!" Пока Гитлер говорил, в его глазах стояли слезы. Голова фюрера провисла, лицо побледнело, руки дрожали, когда он передавал фон Грайму для прочтения фатальную телеграмму. Пока генерал читал, Гитлер смотрел на него, тяжело дыша. Мускулы лица были перекошены. Внезапно он закричал: "Ультиматум, явный ультиматум! Теперь не осталось ничего!.." После паузы к фюреру вернулось самообладание, и он сообщил Риттеру фон Грайму, что назначает его главнокомандующим Люфтваффе в ранге генерал-фельдмаршала вместо Геринга. 
 Получив телеграмму, Гитлер впал в маниакальное отчаяние и дезавуировал Геринга как "коррупционера, банкрота и наркомана". Не была забыта и известная история о пулевом ранении Геринга в пах во время первой мировой войны и последующая импотенция. Огромная туша фельдмаршала, как следствие охолостившего его ранения, была безжалостно высмеяна. Бывший глава военно-воздушных сил, рейхсфюрер был тут же снят со всех постов и должностей. Когда Мартин Борман предположил, что Геринг должен быть арестован за государственную измену, Гитлер тут же согласился. Но следовало найти какую-то замену, тогда-то и послали за фон Граймом. 
 Несмотря на то, что фон Грайм и Райч просили фюрера позволить им остаться в Берлине и "своими жизнями искупить позор люфтваффе", Гитлер настоял на их возвращении. В эту ночь он вызвал Ханну Райч в свою комнату. Его лицо было изборождено морщинами, глаза блестели от постоянных слез. Фюрер сообщил ей, что дело теперь стало безнадежным, разве что - как он все ещё надеется - армия Венка сможет прорваться и освободить город с юго-запада. Но если русские успеют взять Берлин, то они с Евой приняли решение совершить суицид и сжечь свои тела в огне. Несколько театральным жестом фюрер вручил Ханне Райч последнее свидетельство своего доверия и любви: пузырьки с ядом для неё и фон Грайма - на крайний случай. 
 В эту ночь советские снаряды начали падать на саму рейхсканцелярию, и обитатели бункера слышали, как мощное перекрытие трещит и скрипит у них над головами. 
 Ханна провела большую часть ночи, не сомкнув глаз, рядом с кроватью Риттера фон Грайма, готовясь к совместному с ним самоубийству, если утром прорвутся русские. Они договорились, что выпьют яд, который дал Гитлер, и быстро, прежде чем он начнет действовать, выдернут чеки из тяжелых гранат рядом с собой. Таким образом они уйдут из этого мира, громко хлопнув дверью: не только умрут от яда, но и тела их будут разорваны на куски. 
 Пробыв три дня в бункере, Райч сумела поднять свой самолет вместе с генералом фон Граймом над пылающей Унтер дер Линден. Ранним утром 28 апреля 1945 года её самолет, оставил к восходу солнца далеко за спиной жуткое зрелище полыхающего Берлина. Он с трудом забирался на высоту, для которой вовсе не был предназначен. Вскоре они достигли Рехлина, откуда прибыли в ставку адмирала Деница под Пленом. 
 ЖЕНА ФЮРЕРА 
 ТРАГЕДИЯ ЕВЫ БРАУН 
 Под конец жизни Гитлера его женой стала Ева Браун. 
 О первой встрече с Адольфом Гитлером Ева рассказала своей сестре Ильзе. Это было в начале октября 1929 года. "После праздничного вечера я осталась в фотоателье, где работала, чтобы привести в порядок бумаги, говорила Ева. - Я как раз забралась на приставную лесенку у шкафа с документами, когда вошел шеф с каким-то господином уже в известном возрасте и с комичными усиками. На нем было светлое английское пальто, в руке он держал большую фетровую шляпу. Оба сели напротив меня в противоположном углу комнаты. Я, не оборачиваясь, косилась в их сторону и заметила, что незнакомый мужчина рассматривает мои ноги. Как раз в этот день я укоротила юбку и чувствовала себя не совсем удобно, так как не была уверена, что правильно обшила края. Ты ведь знаешь, что я не очень охотно прошу маму о помощи. Я спустилась вниз, и владелец фотоателье Генрих Хоффман нас представил: "Господин Вольф - наша бравая, маленькая фройляйн Ева. - И тут же добавил: - Будь любезна, фройляйн Браун, принеси нам из трактира на углу пива и ливерного паштета". 
 Интерес своего гостя к юной женщине опытный Хоффман определил с первого взгляда, ведь ему уже приходилось удовлетворять некоторые деликатные потребности фюрера. 
 Ева продолжает свой рассказ: "Я проголодалась, поэтому проглотила предложенный мне паштет и из вежливости выпила несколько глотков пива. Пожилой господин делал мне комплименты, мы беседовали о музыке и какой-то театральной пьесе. При этом он буквально пожирал меня глазами. Потом - было уже поздно - я хотела уходить. Он предложил отвезти меня домой в своем "мерседесе", но я отказалась: представь себе лицо папы! Но прежде, чем я ушла, Хоффман затащил меня в угол и спросил: "Разве ты не догадалась, кто такой этот господин Вольф? Разве ты никогда не смотришь наши фото?" Я смущенно ответила: "Нет". "Это Гитлер, наш Адольф Гитлер!" "А?" - сказала я". 
 Ева Анна Паула фон Браун родилась 6 февраля 1912 года. 
 Фриц фон Браун и Франциска Катарина Кронбургер, её родители, поженились 27 июля 1908 года. Это была образцовая бюргерская семья. "Наш брак не имел ни одной тени, ни одной серьезной размолвки. И это несмотря на тяготы двух мировых войн, двух финансовых кризисов, двух инфляций и катастрофических лет после краха Германии в 1945 году", - говорила Франциска Браун. 
 Ева - не первый ребенк в семье: в 1909 году родилась дочь Ильза. Родители хотели сына, подобрали ему даже имя - Рудольф, но девочке также остались рады. Семья особенно ни в чем не нуждалась, и Ева счастливо росла в трехкомнатной квартире учителя профессиональной школы, пока не началась первая мировая война и Фриц, произведенный в лейтенанты, не отправился на фронт. 
 Учиться Ева начала в ближайшем монастыре, монахини которого только и могли о ней сказать, что девочка была "очень прожорлива" и вместе со своим ужином поедала ещё и чужой. После окончания войны Браун стала посещать мюнхенскую народную школу. Учиться ленилась, но, как и её мать в молодости, очень охотно занималась спортом, в котором преуспевала. Один из учителей характеризовал её как "дикого ребенка", который вечно отвлекается и никогда не учит уроки, но благодаря природному уму и сообразительности всегда может "пробиться". 
 Для завершения образования Брауны посылали своих девочек в монастырскую школу (лицей). "Ева была честолюбива и интеллигентна", вспоминает бывшая настоятельница этого лицея Тереза Иммакулата, а фройляйн фон Хайденабер, её старая учительница, свидетельствовала, что девушка "быстро понимала главное и могла самостоятельно думать". Любовными романами и историями Ева не интересовалась. В её свидетельстве об окончании лицея много хороших оценок. 
 Браун брала уроки музыки, живописи, изучала английский и французский языки. Последним владела настолько свободно, что могла без труда вести на нем застольную беседу или поддерживать разговор. С сестрами она ходила на занятия танцами, которыми очень увлекалась. Любила американские мюзиклы и джаз. Дома она устраивала импровизированные театральные представления и в качестве поощрения получала шоколадное пирожное. 
 До окончания лицея Ева считалась очень набожной: два раза в неделю посещала исповедь (таков, правда, был общий порядок) и входила в избранное число "детей девы Марии", которые имели привилегию время от времени украшать алтарь. Папа Браун держал своих дочерей в ежовых рукавицах: вскрывал их корреспонденцию, подслушивал телефонные переговоры, контролировал вечерние отлучки, никогда не давал денег на карманные расходы. В своем понимании родительского долга он доходил до того, что уже в 10 часов вечера выключал в комнатах сестер свет, поэтому им пришлось раздобыть карманные фонарики, чтобы читать, укрывшись с головой одеялом. 
 За время посещения монастыря Ева прибавила пять килограммов. Под несколько узковатым платьем хорошо просматривались округлившиеся бедра, а юбка, не доходившая до колен, давала возможность созерцать прекрасно оформленные ноги. Когда в конце июля 1929 года она оставила монастырь, ей было 17 лет, но её не целовал ещё ни один мужчина. 
 Под руководством старшей сестры Ева за несколько месяцев превратилась в современную девушку: она носила коричневый костюм, коричневый берет, туфли и сумочку того же цвета; на круглых щеках появилась пудра, на губах алый мазок помады. Вместо длинной косы - распущенные до плеч волосы. 
 Чтобы иметь деньги на личные расходы, она чисто случайно постучалась в двери фотоателье Генриха Хоффмана на Шеллингштрассе, 5, и была принята бухгалтером (эту профессию она изучала в монастырской школе). В действительности ей приходилось выполнять разную работу для оборотистого фотографа. Этот маленький блондин, "драгоценный Хоффман", всегда окруженный женственными молодыми людьми с пышными шевелюрами, был одним из интимных друзей Гитлера, но едва ли Ева знала об этом, когда поступала на место. в Германии наступила экономическая депрессия, поэтому Хоффман, без сомнения, должен был увидеть в Еве что-то особенное - ведь ему было из кого выбирать, девушек во вкусе фюрера ("молодые, смазливые, невинные") в Германии хватало. И он не ошибся. Ева подошла по всем статьям. Она любила переодеваться мужчиной (травести), снималась для фоторекламы и особенно охотно принимала позы женщины-вамп. 
 Как-то после первого знакомства с "господином Вольфом" будущая Ева осторожно осведомилась у отца, не знает ли он, кто такой "этот Адольф Гитлер"? Франц Браун, который позже всех в семье примкнет к национал-социалистическому движению, ответил: 
 - Гитлер? Да просто ничтожество... 
 Но Ева, которая имела обо всем свое суждение, ему не поверила. Она не сомневалась в пророчестве одной гадалки, которая наворожила, что "весь мир станет говорить о ней и её великой любви". А кто, кроме великого человека, "вождя всех немцев", мог быть её достоин? Он целовал ей руку, кланялся, говорил комплименты, называл "Моя прекрасная нимфа у Хоффмана", дарил конфеты и, конечно, цветы. Несколько высохших лепестков от первых желтых орхидей, подаренных фюрером, Ева преданно сохранила. 
 Отношения долгое время оставались неопределенными: она продолжала ходить на танцы, модно одевалась, пользовалась дорогой косметикой; он при случае ухаживал за ней, приглашал в оперу, кинотеатры, рестораны. Иногда поглаживал руку, но в общем избегал каких бы то ни было двусмысленностей, даже следил за тем, чтобы она возвращалась домой до полуночи - в общем вел себя, как опытный соблазнитель. Ева делала все, чтобы ему понравиться. 
 Дочь Хоффмана Генни, с которой молодая Браун подружилась, рассказывает, что, ожидая посещения Гитлера, "Ева набивала свой бюстгальтер носовыми платками, чтобы придать груди недостающую округлость, которая, как ей казалось, интересовала Гитлера". Усилия не остались незамеченными, и к концу 1930 года Адольф стал уделять маленькой нимфе, ростом всего лишь один метр 64 сантиметра, все больше внимания. Еве пришлось изменить некоторые привычки. Если до встречи с будущим любовником Эффи (как иногда называли Еву) любила спорт, игры, гимнастику, плаванье, лыжи, пинг-понг, пила вино и принимала солнечные ванны, надевая считавшийся в то время чрезвычайно смелым двухэлементный купальник, то теперь из-за ненависти фюрера к загорелой коже (слишком похожа на кожу "низших рас") отказалась от долгого пребывания на солнце и потом в угоду ему - от массажа, танцев и даже от любимых духов "Шанель № 5". Гитлер вообще терпеть не мог никаких ароматов. 
 В своих отношениях они с самого начала стали соблюдать строгую секретность, так что об их подлинном характере долгие годы знал чрезвычайно узкий круг лиц. Гитлер слишком дорожил своей репутацией защитника традиционной морали и широкой помощью женщин, чтобы рисковать ею. Например, при выездах на природу Ева по его требованию садилась в другой автомобиль. На пикниках, которые фюрер очень любил, всегда присутствовали старые партийные товарищи и друзья. 
 Гитлер питал слабость к монологам и ненавидел, когда ему возражали. Он подолгу рассказывал Еве о чудовище озера Лох-Несс, поражал знанием литературы, цитировал Гете, Шекспира, Вагнера, Грильпарцера, с воодушевлением говорил о планах создания ракеты для полета человека на Луну. Чтобы разобраться в том, что он говорил, Ева много читала, погружаясь в энциклопедические словари и справочники, но в конце концов сдалась и решила быть "просто женщиной". Адольф большего и не требовал. Позже Ева будет предпочитать его речам романы Перл Бак, Маргарет Митчелл, К. Холланд, журналы мод и киноревю. 
 Время шло, однако встречи с "перспективным политическим гением" оставались по-прежнему платоническими. Без памяти увлеченный своей племянницей Гели (Ангелой) Раубаль, Гитлер едва ли серьезно относился к прогулкам с Евой, хотя первая знала о существовании последней и ревновала её к "дяде Альфу". Гитлер, со своей стороны, следил за тем, чтобы обе девушки не встречались. Гели, в частности, отказывалась осмотреть фотоателье Хоффмана. Ева же ни о чем не догадывалась. Они с мамой успели уже присоединиться к общегерманскому национал-социалистическому движению, семья политизировалась, и шли бесконечные дебаты между ними, с одной стороны, и папой и Ильзой, с другой. Ильза работала медсестрой у врача-еврея, специалиста по болезням уха, горла и носа, за которого позже вышла замуж (что впоследствии вынудило её покинуть Германию), и защищала взгляды мужа - Мартина Леви Маркса - со всем энтузиазмом преданной женщины. 
 Все изменилось после того, как 18 сентября 1931 года Гели нашли мертвой в своей комнате, застрелившейся (или застреленной) из личного пистолета фюрера. Эта смерть раскрыла Еве глаза. Она не только узнала, что у её друга была другая женщина, но и сумела оценить всю глубину чувств и страданий Адольфа. "Теперь я знаю, - сказала она Ильзе, - что смерть Гели стала для него катастрофой. Она, должно быть, была выдающейся женщиной". С удивительным тактом Ева стала имитировать привычки умершей, на которую она, к тому же, походила во всем, кроме цвета волос. Ева одевалась как Гели Раубаль, так же причесывалась, выработала новую походку. Однако она имела то преимущество, что была на целых четыре года моложе. 
 Ева Браун стала любовницей Гитлера в первые месяцы 1932 года. Разница в возрасте - 23 года - была именно той, которая ему была нужна; она соответствовала различию в возрасте его матери и отца. И глаза Евы "прозрачно-фарфоровой голубизны" - как раз под цвет глаз его матери. Теперь фюрер впервые привел её в свою роскошную квартиру на Принцрегентенплац. Ева Браун часто приходила туда, когда Гитлер приезжал в Мюнхен. Она непрерывно бегала за ним и непременно хотела остаться с ним наедине. 
 У этой баварской красавицы со стройным телом оказался лишь один физический недостаток: её влагалище было слишком маленького размера для нормального секса. Ева перенесла болезненную операцию, а затем прошла курс длительного послеоперационного лечения. Личный гинеколог Евы погиб в автомобильной катастрофе сразу же после того, как объявил о полном выздоровлении пациентки. 
 Однако отношения складывались непросто. Борьба за власть внутри партии требовала от Адольфа Гитлера огромного внимания и полной отдачи сил. Шоком для Евы, конечно, оказалась и извращенная сексуальная техника партнера, к которой предстояло адаптироваться. К этому следует добавить и тот факт, что фюрера постоянно окружали самые блистательные дамы. 
 Ева Браун почувствовала себя брошенной. 1 ноября 1932 года в праздник "Всех святых", после полуночи, она в спальне родителей выстрелила себе в сердце. Кровь забрызгала даже потолок. Однако Ева нашла в себе силы позвонить доктору Плате, который тут же доставил её в больницу. Он был шурином Хоффмана, и Ева не сомневалась: её возлюбленному наверняка обо всем доложат. Узнав, что самоубийство - не инсценировка и его подруга действительно оказалась на волосок от смерти, Гитлер поразился: "Она сделала это из любви ко мне!" - заявил он Хоффману и стал гораздо внимательнее к Браун. 
 Однако политическая деятельность по-прежнему занимала Гитлера. Несмотря на привязанность к девушке, Адольф не всегда был ей верен. Кроме того, политические соображения могли потребовать заключения брака, в котором интересы страны следовало предпочесть чувствам. Все это привело к новому кризису. Доведенная до отчаяния необъяснимыми перепадами настроения фюрера, его внезапными появлениями и такими же неожиданными отлучками, а также полным неведением по поводу своей судьбы, Ева предприняла вторую попытку самоубийства. 
 Драматичное состояние описано молодой женщиной в её интимном дневнике, переплетенном в зеленую кожу, который чудом сохранился. Это 22 страницы, аутентичность которых подтверждается видевшей его ещё в 1935 году Ильзой Браун. Дневник написан так, как Ева говорила - на баварском диалекте, и охватывает период с 6 февраля по 28 мая 1935 года. 
 Этот дневник более полное свидетельство об отношении Гитлера к женщинам, чем множество обширных сведений, интерпретаций свидетелей и якобы хорошо информированных биографов. Он также говорит о трагедии молодой женщины, полюбившей фюрера. 
 6. II. 35 г. 
 Сегодня, вероятно, как раз тот день, когда 
 можно посвятить себя дневнику... 
 Я счастливо достигла 23 лет. Но счастлива 
 ли я - это другой вопрос. В данный момент 
 определенно нет... 
 Я представляю себе также что-то многое, 
 имея в виду такой "важный" день... 
 Если бы у меня была хотя бы собачка, то 
 я не была бы совсем одинокой. Но я слишком 
 много требую. Фрау Шауб пришла как 
 "эмиссар" с цветами и телеграммой... 
 Мое бюро выглядит как цветочный магазин, 
 и пахнет здесь как в зале благословений... 
 Собственно, я неблагодарна. Но мне уж 
 так хотелось иметь таксу, а теперь снова 
 нет ничего... 
 Может быть, потом, на следующий год... 
 Или ещё позже, тогда это больше 
 подойдет старой деве... 
 Только не отказываться от надежды. 
 Я теперь, вероятно, должна научиться 
 терпению... 
 Два лотерейных билета купила я сегодня, 
 так как твердо решила: теперь или 
 никогда. Это были пустые билеты... 
 Я уже никогда не буду богатой, тут уж 
 ничего не поделаешь... 
 Я сегодня чуть не уехала на поезде с Гертой, 
 Гретель, Ильзе и мамочкой и пожили бы 
 там в свое удовольствие, так как это 
 всегда самая большая радость, когда и 
 другие с тобой радуются... 
 Но ничего не вышло с поездкой... 
 Сегодня вечером я иду с Гертой ужинать. 
 Что может ещё сделать в 23 года женщина. 
 И я, таким образом, закончу свой день 
 рождения - "жратвой и выпивкой"... 
 Я полагаю, что я действовала и в его духе... 
 11. II. 35 г. 
 Сегодня он был здесь. Но никакой собачки, 
 никакого гардероба. Он даже не спросил, 
 есть ли у меня какое-нибудь желание ко дню 
 рождения. Сейчас я сама купила себе 
 украшение: цепочку, серьги и кольцо за 50 марок... 
 Все очень красивое. Надеюсь, ему понравится. 
 Если нет, то он может сам для меня 
 разыскать что-нибудь. 
 15. II. 35 г. 
 С Берлином, кажется, теперь получится. То 
 есть пока я не в рейхсканцелярии, я не верю еще 
 этому. Надеюсь, этот счастливый 
 случай представится... 
 Жаль, что вместо Шарли не может пойти 
 Герта. Гарантия, что с нею было бы весело 
 несколько дней. Очевидно, будет большая "скука", 
 так как я не считаю, что Брюкнер в виде 
 исключения проявит свое любезное отношение 
 к Шарли... 
 Я боюсь ещё по-настоящему радоваться, 
 но все может быть чудесно, если все 
 получится. Будем надеяться! 
 18. II. 35 г. 
 Вчера он пришел совершенно неожиданно, 
 и это был восхитительный вечер... 
 Но самое прекрасное - это то, что он лелеет 
 мысль забрать меня из магазина и (но я не буду 
 лучше пока так радоваться), подарить мне домик. 
 Я просто не могу об этом думать - так чудесно 
 было бы это. Мне больше не нужно было бы 
 отрывать "почетным" клиентам дверь и быть за 
 продавца. Милый Бог! Сделай так, чтобы это в 
 обозримом времени осуществилось... 
 Бедная Шарли больна и не может ехать со мной 
 в Берлин. Ей действительно не везет. Но, может 
 быть, это к лучшему... 
 При всех обстоятельствах Брюкнер очень груб 
 с нею, и тогда она была бы ещё несчастнее... 
 Я так бесконечно счастлива, что он меня так 
 любит, и молюсь, чтобы это осталось навсегда. 
 Я никогда не хочу быть виноватой в том, что 
 он когда-нибудь разлюбит меня... 
 4. III. 
 Я уже снова страшно несчастлива, так как я 
 не могу ему написать, именно поэтому мой 
 дневник должен услышать мой плач... 
 В субботу он пришел. Вечером в субботу был бал 
 в городе Мюнхене. Фрау Щварц подарила мне на 
 него билет в ложу, таким образом, мне 
 непременно нужно было пойти туда, после 
 того как я уже согласилась... 
 До 12 часов я провела у него несколько 
 чудесных часов, а затем, с его разрешения, 
 на два часа пошла на бал... 
 В воскресенье он обещал мне, что я снова его 
 увижу. Но, несмотря на это, я позвонила в 
 "Остерию" и попросила Верлина передать, что 
 я жду от него сообщения. А он просто уехал в 
 Фельдафинг и даже отказался от приглашения 
 Хоффмана на кофе и ужин. Все можно 
 рассматривать теперь с двух сторон. Может 
 быть, он хотел побыть один с доктором 
 Геббельсом, который здесь был, но тогда он 
 все же мог бы меня уведомить... 
 Я сидела у Хоффмана как на горящих углях и 
 все время думала, что он вот-вот придет. Потом 
 мы отправились на поезд, как вдруг он 
 уехал, и мы увидели лишь красные огни поезда... 
 Хоффман снова слишком поздно вышел с нами 
 из дому, и таким образом я даже не могла 
 попрощаться. Может быть, я смотрю снова 
 слишком мрачно, надеюсь, что я сделаю это, но 
 он теперь не придет 14 дней, а до тех пор я 
 несчастлива и нет покоя... 
 Хотя я не знаю, почему он может злиться на 
 меня, может, из-за бала, но он же мне 
 разрешил... 
 Я зря ломаю себе голову из-за причины, что 
 он так рано уехал, не попрощавшись... 
 ("Так рано" зачеркнуто Евой Браун). 
 Хоффманы дали мне на сегодняшний вечер 
 билет на венецианскую ночь, но я туда не 
 пойду. У меня слишком плохое настроение. 
 11. III. 35 г. 
 Я желаю себе только одного: тяжело 
 заболеть и хотя бы восемь дней ничего не 
 знать о нем. Почему со мной ничего не случается, 
 почему я должна переживать все это? Лучше 
 бы я его никогда не видела. Я в отчаянии. Сейчас 
 я снова покупаю себе снотворное, тогда я снова 
 нахожусь в полузабытьи и больше не думаю 
 об этом так много... 
 Почему черт не заберет меня, у него определенно 
 лучше, чем здесь... 
 Три часа я прождала перед "Карлтоном" и 
 должна была увидеть, как он покупал цветы 
 Ондре и пригласил её на ужин... 
 (Добавлена фраза "сумасшедшее воображение" написанная 26. III.) 
 Я нужна ему только для определенных целей, 
 другое невозможно (идиотизм)... 
 Когда он говорит, что любит меня, то он 
 подразумевает только это мгновение. Так 
 же, как и его обещания, которые он никогда 
 не выполняет... 
 Зачем он меня так мучает и сразу не 
 покончит со мной? 
 16. III. 
 Он снова уехал в Берлин. Если бы я только 
 не всегда выходила из домика, когда я могу 
 видеть его меньше чем обычно. Собственно, 
 это же само собой разумеется, что я теперь 
 не представляю для него большой интерес, 
 поскольку он так много занимается политикой... 
 Я сегодня еду с Гретл и думаю, что мое 
 сумасшествие потом уляжется... 
 Снова все стало хорошо и в этот раз не 
 будет по-другому. Нужно лишь спокойно ждать 
 и проявить выдержку. 
 1 апреля 35 г. 
 Вчера он пригласил на ужин в "Четыре 
 времени года". Мне пришлось сидеть около 
 него три часа, и я не могла переброситься 
 с ним ни одним словом... 
 На прощание он протянул мне, как уже 
 было однажды, конверт с деньгами. Как было 
 бы прекрасно, если бы он ещё написал мне 
 приветствие или приятное слово, я бы так 
 порадовалась. Но он об этом не думает... 
 Почему он не идет на обед к Хоффманам, 
 тогда он хоть на несколько минут был бы 
 мой? Я желаю только, чтобы он приходил, 
 пока не будет готова его квартира. 
 29 апреля. 
 Дела у меня идут неважно. Даже очень. 
 Во всех отношениях. Я все время настраиваю 
 себя: "все будет хорошо", но это мало помогает. 
 Квартира готова, но я не могу пойти к нему. 
 Кажется, в данный момент любовь вычеркнута 
 из его программы. Теперь, когда он снова в 
 Берлине, я опять оживаю. Но в последнюю неделю 
 были дни, когда я каждую ночь плакала больше, 
 чем обычно. С тех пор как я плакала на Пасху 
 одна дома... 
 Я экономлю, собираю. Я уже всем действую 
 на нервы, потому что я хочу продать все... 
 Начала с костюма, фотоаппарата до 
 театрального билета... 
 Ну, наверное, снова станет лучше, не могут 
 же быть такими большими долги. 
 10. V. 35 г. 
 Как сообщила мне фрау Хоффман, любезно 
 и так же бестактно, что сегодня у него есть 
 мне замена. Ее зовут Валькирия, она и выглядит 
 так, включая ноги. Но он же любит эти размеры, 
 то есть, если это так, то он скоро доведет 
 ее до того, что она похудеет, если у неё нет 
 таланта толстеть из-за горя. У неё злость 
 возбуждает аппетит... 
 Но если наблюдение фрау Хоффман, которое 
 она мне сообщила, правда, то я считала бы 
 беспочвенным не сказать мне об этом... 
 В конце концов, он мог бы уже узнать 
 меня настолько, что я никогда не стала бы 
 у него на пути, если он вдруг раскрывает 
 сердце другой. Что будет со мной, возможно, 
 ему все равно... 
 Я жду ещё только до 3 июня, это как раз 
 будет четверть года со дня нашей последней 
 встречи, и попрошу объясниться. Теперь 
 пусть попробует кто-нибудь сказать мне, 
 что я нескромна... 
 Погода такая чудесная, а я, любовница 
 самого великого человека в Германии 
 и на земле, сижу и могу смотреть на 
 солнце через окно... 
 Что же он так мало понимает и все 
 еще заставляет меня низко кланяться 
 посторонним... 
 Но воля человека... и т. д. Но как укладываться 
 в постель... 
 Наконец, это же моя вина, но такое любят 
 перекладывать на других... 
 Этот пост тоже когда-то закончится, 
 а потом все будет ещё вкуснее. Только 
 жаль, что сейчас как раз весна. 
 28. V. 35 г. 
 Только что отослала ему решающее 
 для меня письмо. Посчитает ли он его 
 важным?.. 
 Ну, посмотрим. Сейчас 10 часов вечера, 
 пока никакого ответа. Сейчас приму свои 
 25 пилюль и спокойно усну... 
 И это его безумная любовь, в которой он 
 меня так часто уверял, если он мне три 
 месяца не говорит доброго слова... 
 Хорошо, у него голова была полностью 
 забита в это время политическими проблемами, 
 а теперь разве нет отдыха? А как это было 
 в последнем году? Рем и Италия тоже тогда 
 доставляли хлопот, и все же он находил время 
 для меня... 
 Мне, правда, трудно судить, не намного ли 
 сложнее для него теперешняя ситуация, но 
 неужели несколько добрых слов у Хоффманов 
 или ещё где-то очень бы его отвлекли... 
 Я боюсь, за этим скрывается что-то 
 другое. Я не виновата. Определенно нет... 
 Может быть, другая женщина, конечно, 
 не девушка Валькирия. Этого не может 
 быть, но есть же так много других... 
 Какие ещё могут быть причины? Я не вижу 
 ни одной. 
 28. V. 
 Боже мой, я боюсь, что он сегодня не 
 даст ответа. Если бы хоть один человек 
 мне помог, все это не было бы таким 
 ужасным и безнадежным... 
 Может быть, мое письмо дошло до него в 
 неподходящий час. Может быть, мне не надо 
 было писать... 
 Как бы там ни было, неизвестность 
 переносить ужаснее, чем внезапный конец... 
 Боже, помоги мне, чтобы я смогла еще 
 сегодня поговорить с ним. Завтра будет 
 слишком поздно... 
 Я решила принять 35 штук, в этот раз 
 должно быть действительно "смертельно"... 
 Если бы он хотя бы попросил позвонить. 
 На этом дневник Евы Браун заканчивается. Ильзе Браун, которая разыскала поздним вечером Еву, чтобы вернуть ей взятую напрокат одежду для танцев, увидела свою сестру без сознания, вырвала записи из открытого дневника и позвонила врачу, который и спас Еве жизнь. Позже Ильзе возвратила сестре дневник. Ева сохранила его на Оберзальцберге. Ее просьбу, изложенную в письме незадолго до самоубийства в Берлине, уничтожить записи, Ильзе и Гретл не выполнили. Они скрывали эти страницы у матери офицера СС, где из-за болтливости одного посвященного, их обнаружили американцы, конфисковали и отправили в Америку. Национальный архив в Вашингтоне предоставил документ для опубликования. 
 Гитлер узнал о содержании дневника и выполнил свои обещания, подарив Еве собак и дом в лучшем квартале Мюнхена Он освободил её от работы у Хоффмана. Теперь не проходило дня или ночи, чтобы Адольф не позвонил или не послал записку своей Патшерль (одно из ласковых имен, которым он её звал). 
 Когда в 1936 году Гитлер перестроил Бергхоф, он расположил её комнаты так, чтобы непосредственно связать с его собственными. Его нежность к ней непрерывно возрастала. Ева удивительно дополняла Гитлера, давая ему то, в чем он отчаянно нуждался: спокойствие, умиротворенность, нежность, тепло и психическую энергию юного, ещё не обессиленного жизнью существа. Она была идеалом той женщины, которую он так часто описывал: сообразительна, уютна, нежна, наивна, мила и глупа. Ева казалась фюреру женским воплощением Германии, той податливой, светлой стихией, мощной, но безвольной, которой он, "мужской гений" страны, был призван повелевать и руководить. Наконец, с ней прекрасно отдыхалось. 
 Генерал Кейтель вспоминал: "Ева Браун была среднего роста. Очень стройна и очень элегантна со своими светло-шатеновыми волосами. Ее ноги совершенны, и это то, что все замечалив первую очередь, глядя на нее. Эта особа очень красива. В то же время робка, по меньшей мере, очень сдержана. Она всегда держалась в тени, и только случайно её можно было увидеть в Бергхофе". 
 Гитлер следил за тем, чтобы Ева не участвовала в политической жизни. Ее имя воспрещалось упоминать в официальной прессе. Часто Ева ждала всю ночь, пока длился "час чая" - прием важных гостей, искренне завидуя, а потом и испытывая настоящую ненависть к овчарке Блонди, которая лежала у ног хозяина, тогда как она до утра коротала ночь в одиночестве. 
 Он щедро вознаграждал Еву подарками. Не прошло и недели со дня его прихода к власти, как Гитлер подарил ей к совершеннолетию драгоценный турмалиновый гарнитур: браслет, серьги и кольцо. Камни - средней величины, но оправа редкая, изысканной работы. Ева очень любила эти драгоценности, всегда держала их при себе и надела на себя в страшный день совместного с Гитлером самоубийства. Он, осуждавший мотовство,оказался удивительно щедрым к любовнице. Ева имела целую коллекцию платьев от Роматского, дорогие меха, двухэтажную виллу в Мюнхене, машину. Она получала конверты с деньгами, секретные выплаты из партийной кассы, не говоря уже о леопардовом купальнике, наборе красивых и ценных баварских корсажей, передников и т. д. Среди подарков Гитлера называют также двух агатово-черных фокстерьеров (Негри и Негус).Еву сопровождал на прогулках, держась, правда, со своими двумя эльзасскими волкодавами на почтительном расстоянии, огромный негр-охранник из СС. 
 В Бергхофе её звали "хозяйкой дома". Во время войны фюрер назначил её управляющей Бергхофа, соблюдая, таким образом, закон об обязательном труде. Она распоряжалась мажордомом-интендантом СС Кенненбергером, его женой, - с которой, правда, постоянно, ссорилась, - слугой Хансом и служанкой Лизи. 
 Ее комната была обставлена просто, что нравилось Адольфу: большой полукруглый диван с подушками, над которым висела картина "Акт" обнаженная, стоящая на коленях молодая женщина с откинутой назад головой, похожая на Еву. На противоположной стене висел портрет Гитлера. Здесь, как и на мюнхенской вилле, стоял телефон, имевший прямую связь со спальней фюрера. Эту последнюю мало кто видел. Обычная кровать, столик, простой шкаф и везде разбросанные книги, которые Гитлер читал с поражающей быстротой. Из спальни дверь вела на большой балкон, куда, кроме Адольфа, могла заходить только Ева. Говорили, что глубокой ночью Гитлер любил выходить на него и подолгу смотреть на звезды. Но в точности никто не знал, что он делал в это время. Сама атмосфера Бергхофа вызывала гнетущее ощущение. Одна из секретарш фюрера Т. Юнге вспоминала: "Я никогда не чувствовала себя в Бергхофе по-домашнему... Там было что-то странное в воздухе, что-то необъяснимое, что угнетало и вызывало недоверие..." 
 Среди ласковых имен, которыми фюрер звал свою Еву, особенно любопытны австрийские уменьшительные - Гашерль, Патшерль и Чапперль. В интимной обстановке Ева Браун называла его Дольф, Ади или Альф; на людях, как и все: "мой фюрер!" 
 За столом Ева отвечала за аранжировку цветов. Адольф, который был плохим хозяином и обычно вел себя бесцеремонно, тем не менее, отличался истинно немецким педантизмом в том, что касалось сервировки, и метал громы и молнии, если хотя бы одна ложка лежала косо или криво. Столовое серебро имело монограмму "Гитлер", фарфор - позолоченный "Розенталь-порцеллян". Солонки, стоявшие по обоим краям стола, графинчики с уксусом и оливковым маслом, - из чешского хрусталя. 
 Положение хозяйки дома подчеркивалось тем, что обычно к столу Еву вел сам Мартин Борман. Она всегда сидела по левую руку от Гитлера, а почетный гость - по правую. По другой версии, Ева располагалась справа от вождя, а приглашенный - напротив нее, спиной к окну. Как и Адольф, Ева пила минеральную воду или яблочный сок. Во время еды не принято было говорить о политике. Гитлер любил распространяться о прекрасных дамах, описывая присутствующим в мельчайших деталях внешность и манеру поведения выдающихся женщин своего времени, с которыми был знаком, особенно подчеркивая естественность и отсутствие косметики. Но на Еву это не действовало, и она по-прежнему транжирила помаду и пудру. Когда удавалось, она переводила беседу на модную пьесу или новый фильм. 
 Выходя из-за стола, галантный Гитлер целовал ручку всем присутствующим дамам, но первой всегда Еве. Обед, как правило, продолжался один час. Затем отправлялись на прогулку. Летом во время автомобильных поездок, когда молодая женщина изъявляла желание искупаться, охранники СС на машинах преграждали дороги по всем направлениям, и Ева входила в воду голой без всякого стыда. В это время Адольф располагался на траве, читал свежие газеты или изучал донесения. Зимой собирались вокруг камина и говорили на разные темы. Используя для иллюстрации тарелки, вилки, ложки, Гитлер развивал планы на будущее, рассказывал о своих проектах. Если он засыпал в своем кресле, все тактично понижали голос. 
 Нижнее белье Евы, - а Адольф любил белье из тонкой ткани, маркировалось клеверными листочками с четырьмя лепестками, получавшимися из переплетения двух латинских противоположных букв "Е" и "В". В мюнхенском доме сестер Браун, где в голубой комнате жила Ева, а зеленая сохранялась за Адольфом, после войны нашли постельное белье, вышитое свастиками. Ими же отмечались стулья, на которых обычно сидел фюрер. Там же обнаружили фарфоровый сервиз, каждый предмет которого имел на себе различные изображения фюрера. В этих аппартаментах хранился также обширный запас различных лекарств, без которых Гитлер, возивший с собой штат врачей, не обходился и противозачаточных средств. 
 В ожидании своего любовника Ева каждый вечер выпивала полбутылки шампанского. Если за ней посылали, она шла к фюреру и покорно выполняла то, что от неё требовалось. По мнению экспертов, врожденный монохордизм Гитлера должен был повлечь за собой клиническую импотенцию и неспособность к обычным интимным отношениям. 
 Ева рассказывала следующее: "Он даже туфли часто не снимает, а иногда мы и до постели не добираемся. Мы растягиваемся прямо на полу. На полу он выглядит очень эротически". Гитлер предпочитал сам раздевать её, снимая детали одежды дрожащими пальцами, что её страшно раздражало. Он любил фотографировать обнаженную Еву, и подобные снимки пополняли его огромную коллекцию порнографических фотографий и открыток; он очень любил снимать крупным планом её ягодицы. 
 Но кроме прежних извращенных удовольствий, появились и новые варианты: фюрер, например, заставлял нагую красавицу выполнять перед ним акробатические упражнения, читать всю ночь напролет. Гитлер принуждал женщин унижать и избивать себя, чтобы обрести силу и психическую мощь ("чтобы достичь власти, необходимо пройти через крайние унижения"; "умереть человеком, чтобы воскреснуть сверхчеловеком" и т. п.). 
 Удовлетворяя странности своего Альфа, Ева имела и свои маленькие радости. Несмотря на формальное запрещение курить, она все же иногда выкуривала сигарету, правда, каждый раз после этого тщательно чистила зубы и полоскала горло, чтобы истребить малейший запах табака. Одно время она тайком ходила к художнику Рудольфу Кеплеру, который, перед тем как овладеть ею, рисовал Еву обнаженной. Несмотря на все меры предосторожности, художник очень быстро стал жертвой соперничества с могущественным человеком: Гитлер застрелил его в постели. 
 Он решительно отказал Еве, которая страстно хотела детей от него. "Никаких детей, никаких тайных или незаконных родов". Смирившись, Ева Браун стала пользоваться противозачаточными средствами. 
 На отношения вождя с Евой значительное влияние оказывал его страх стать отцом девочки. До крайности возмущенный столь абсурдной возможностью он говорил: "Какая-нибудь маленькая Гитлер!.. Представьте - меня! - отцом маленькой девочки!" 
 29 апреля 1945 года стало знаменательным днем для Гитлера - состоялась регистрация его брака с Евой Браун. Ева прилетела в Берлин, чтобы умереть вместе с Гитлером. Церемония проходила в нижней части бункера и была сокращена до предела, а провел её совершенно неизвестный человек, Вальтер-Вагнер, один из городских инспекторов, находившихся в подчинении у Геббельса. Так что его, с некоторой натяжкой, можно считать представителем администрации Берлина. Господин Вагнер прибыл, одетый в партийную униформу. Гитлер и Ева Браун ожидали его в одной из крошечных комнат нижнего этажа бункера, стоя рядом друг с другом. Были заданы, в самом кратком виде, положенные в таком случае вопросы и выслушаны ответы, после чего "представитель городской администрации" объявил их мужем и женой. Хотя ритуал сократили до минимума, но вопрос об арийском происхождении лиц, вступающих в брак, не был забыт. Его задали каждому из вступающих в брак, и оба они ответили утвердительно. Единственными свидетелями оказались Геббельс и Борман; они же расписались в свидетельстве о браке. Новобрачная подписала брачный контракт: "Ева Б. Гитлер, урожденная Браун". 
 Она стала его женой через пятнадцать с лишним лет после их знакомства.". Немного позже в ответ на обычное обращение "фройляйн" она, улыбаясь, сказала: "называйте меня просто фрау Гитлер". Их официальный брак продолжался 40 часов. 
 Тем временем в коридоре, у дверей комнатки, собралась небольшая группа поздравляющих; последовали многочисленные рукопожатия, похлопывания жениха по плечу и целование руки невесты, а потом в комнатку к новобрачным были приглашены Геббельс и Магда. Там обе пары за бокалом шампанского вспомнили счастливое старое время, когда ещё супруги Геббельс были женихом и невестой, а Гитлер - свидетелем на их свадьбе. Но мрачное настоящее незримо присутствовало за столом; вскоре Гитлер снова начал проклинать предателей, а затем покинул общество и ушел в свой кабинет. 
 Там он продиктовал свою последнюю волю и свое политическое завещание, в котором, впрочем, не сказал ничего нового. Он снова подтвердил справедливость нацистского режима, остановился на коварстве международного еврейства и досадных упущениях в обеспечении боеспособности войск, особенно высшего военного командования. Продиктовав этот документ, Гитлер составил ещё один, в котором было письменно подтверждено исключение из партии Геринга и Гиммлера и вывод их из состава государственных организаций и учреждений. Далее Гитлер назвал нового главу государства. Рейхспрезидентом и главнокомандующим вермахта назначался гроссадмирал Дениц, которому, однако, не было позволено сформировать правительство. Гитлер сделал это сам, как вождь германского народа. Он назначил также Геббельса рейхсканцлером, а Бормана - главой нацистской партии. 
 Так они продолжали сидеть в бункере, под объятой пожарами столицей, ожидая неизбежного прихода русских танков, пробивавшихся все ближе к центру города. 
 В завещании Гитлера имелась и вторая часть, посвященная не политическим, а личным делам; там он в кратких выражениях воздал должное своей жене и сотрудникам, распорядился по поводу имущества (назначив Бормана исполнителем завещания) и в заключение объявил, что он и его жена отныне готовы закончить счеты с жизнью. 
 После этого одна из секретарш Гитлера, фрау Юнге, перепечатала весь документ на машинке. Гитлер его подписал, а Геббельс и Борман заверили подлинность подписи фюрера. Внизу была проставлена дата и время: 29 апреля, четыре часа утра. Составив политическое завещание, Гитлер успокоился. 
 В бункере Гитлер проводил свои последние часы в непрерывных совещаниях. Наконец стало известно, что русские появятся в районе бункера не позднее чем через сорок восемь часов. 
 После обеда Гитлер отравил свою овчарку Блонди. Затем пришло известие об убийстве Муссолини и его любовницы, о том, что толпа, надругалась над их трупами. 
 Поздно вечером, когда в коридоре верхнего этажа накрыли ужин, было объявлено, что фюрер желает устроить официальные проводы женщин, ещё остававшихся в бункере. Вечеринка состоялась в столовой рейхсканцелярии (ее называли "солдатским бункером"): там пили вино, танцевали и горланили песни мужчины и женщины, которые вряд ли могли надеяться, что переживут ближайшие двадцать четыре часа. Под шум вечеринки, происходившей наверху, женщины из ближайшего окружения фюрера собрались у него на этаже и выстроились в ряд, а он медленно подходил к каждой и пожимал руку на прощание. При этом его губы шевелились, но слов не было слышно. По окончании этой церемонии веселье наверху разгорелось с новой силой, так что охрана бункера стала просить участников застолья вести себя потише. 
 Незаметно наступило утро 30 апреля. К обеду радио сообщило, что небольшой район вокруг бункера, удерживавшийся немецкими частями, сократился в размерах; в направлениях на север и на запад до наступавших русских войск оставалось меньше километра. Гитлер приказал всем покинуть его бункер и соседний Бормана, как и убежище под старым зданием рейхсканцелярии. В его бункере оставались только он сам и участники церемонии прощания с жизнью. После обеда все снова прощались друг с другом, жали руки, целовали ручки дамам. Ева Гитлер тоже присутствовала на церемонии. 
 После обеда, вскоре после 15 часов, раздался выстрел, резко прозвучавший в тесном пространстве бункера. Гитлер пустил пулю себе в рот. Он лежал на диване, рядом с женой, которая приняла капсулу с цианистым калием. Ей не было ещё и 35 лет. Она лежала на софе, одетая в черное шелковое платье. Возле её правой руки лежало её личное оружие, автоматический "вальтер" калибра 6, 35 мм. 
 Охранники из СС и люди из обслуживающего персонала вынесли тела через верхний главный выход в сад, где должна была состояться кремация. Тела облили бензином и подожгли; огонь медленно разгорался под грохот артиллерийского обстрела, звучавшего как прощальный салют. 
 После этого все, кроме тех, кто должен был проследить за огнем, медленно спустились в бункер. Огонь скоро догорел, и останки забросали землей. 
 ИЗВРАЩЕННОЕ 
 ОТНОШЕНИЕ ГИТЛЕРА К ЖЕНЩИНАМ 
 И ЕГО ОБРАЗ ЖИЗНИ 
 Авторы некоторых книг о Гитлере пытаются выяснить вопрос, каким был этот человек? Гомосексуалист? Сифилитик? Они подробно рассматривают привычки фюрера и странности в его поведении. Так, автор книги "Интимная жизнь Гитлера" Г. Хлебников пишет: "Сексуальность привлекала и завораживала Гитлера. У него была большая порнографическая библиотека, он восхищался извращенно-эротической живописью Штакка. Известны рисунки Гитлера с сексуальной символикой, первый по времени относится к 1900 году, когда Адольфу было 11 лет. Гитлер любил рассматривать сексуальные сюжеты. ...Он особенно интересовался извращенными формами половых отношений. Сообщают, что у него были гомосексуальные фильмы ("голубые"), снятые по специальному заказу. 
 Гитлер ...не мог пользоваться общепринятой половой техникой, так что Ева Браун даже писала (своей школьной подруге): "Как от мужчины я от него вообще ничего не имею". 
 Гитлер считал педерастов вместе с евреями и коммунистами врагами государства. Внутри СС было даже сформировано особое подразделение, которое должно было уничтожить их. И это в стране, где, по осторожным подсчетам, в 1930 году имелось примерно 2 млн., а по некоторым другим - даже 10 млн. гомосексуалистов. Он преследовал их почти так же, как евреев (хотя был уверен, что его дед по матери - еврей)... 
 Чрезвычайно любопытны наблюдения над сексуальными предпочтениями вождя его современников. Один из них, врач по профессии, признается: "Как гомосексуалист, я был очарован глазами, речью и походкой Гитлера; но я сразу же почувствовал, что он не один из нас". 
 Поэтому, вероятно, правы те ученые, которые констатируют у Гитлера ясные латентные гомосексуальные тенденции: с ними он активно, а возможно, и сознательно боролся". 
 Тот же автор о заболевании Гитлера сифилисом пишет: 
 "В 1956 году бывший личный массажист Генриха Гиммлера, а тогда финский доктор и специалист по мануальной терапии Феликс Керстен издал в английском переводе свои воспоминания, в которых попытался раскрыть тайну роковой болезни Адольфа Гитлера. 
 Керстен пишет, как в декабре 1942 года его вызвал Гиммлер. Достав из своего личного сейфа черный портфель, Гиммлер вынул из него голубой манускрипт в 26 страниц, который передал Керстену с просьбой прочесть с максимальной секретностью, так как в нем речь шла о величайшей государственной тайне - о болезни Адольфа Гитлера. Шеф СС поручил своему личному врачу принять участие в лечении фюрера. 
 Первое же знакомство с содержанием документов показало Керстену, что это симптомы, характерные для сифилиса. В 1937 году отмечался пик заболевания, а в начале 1942 года обнаружились очевидные симптомы прогрессивного паралича - явления, присущего третьей, и последней, стадии этой неизлечимой в то время болезни... 
 Керстен объяснил Гиммлеру, что это заболевание может поражать ум, ослаблять силу суждения, ухудшать критическую способность, продуцируя иллюзии и мегаломанию; сифилис может вызывать у пациента головные боли, бессонницу, дрожание рук, невнятность речи, конвульсии и паралич членов. 
 Гиммлер признал, что все эти симптомы наличествуют у Гитлера...". 
 За всю жизнь Гитлер перенес примерно 20 болезней, инфекций и ранений, - сообщает упомянутый нами автор. Еще в 1906 году Адольф перенес тяжелое заболевание легких с кровохарканьем, которое заставило его оставить школу и долго напоминало о себе сухим сильным кашлем. В результате отравления ипритом в 1918 году у него наступило поражение глазного нерва, с которым обычно связывают начавшееся в 40 лет ухудшение зрения. 
 Гитлер часто жаловался на боли в горле, которые особенно беспокоили его весной 1935 года. После "ночи длинных ножей" (30 июня 1934 г.), когда Адольфу пришлось "вычистить" своего друга Рема, он признался профессору Карлу фон Эйкену, что стал страдать от странного звона в ушах. Этот звон вновь возник после смерти Юлиуса Шрека - личного шофера фюрера. Ночью раздавался прямо-таки "высокий металлический звон в левом ухе". Несмотря на все старания и бесспорный авторитет крупнейшего специалиста, Эйкен не мог найти никаких клинических изменений. Еще во время первой мировой войны у Гитлера начались боли в желудке, которые с 1935 года стали хроническими. В 1936 году Гитлер перенес операцию удаления полипов с гортани. Летом 1941 года сильная дизентерия уложила фюрера в постель. 
 С 1942 года он стал страдать сильными, все более длительными головными болями. Зимой 1942/43 года наступил физический кризис: у Гитлера стала непрерывно дрожать левая рука и нога. 
 Генерал Гудериан весной 1943 года наблюдал яркие симптомы болезни: заметная и непрерывная дрожь левой руки, туловище наклонено вперед, глаза налиты кровью, взгляд неподвижно направлен в одну точку, а "красные пятна на щеках производят впечатление постоянной горячки". 
 Находившиеся в окружении фюрера люди фиксировали в его психике циклические ритмы пассивных и экстатических состояний, при которых "поток мыслей" подменяется "потоком слов"; подобные быстрые смены настроения известны как депрессивно-маниакальный психоз. Фюрер страдал также необычной силы пароксизмами: первый человек Германии испытывал сильные приступы гнева и ярости, дико кричал, топал ногами или даже катался по полу и грыз ковры, - все это дало очевидные основания некоторым медикам, вроде немецкого психиатра профессора Освальда Бумке, охарактеризовать Адольфа Гитлера как психопата. 
 В результате неудачных сражений под Москвой 1941 г. вид снега стал внушать ему ужас. Гитлер часто просыпался ночью, зажигал все освещение, кричал и плакал от страха. Он часто жаловался, что долго не может заснуть и плохо спит, его беспокоили боли в сердце. 
 "Гитлера, - пишет Хлебников, - всю жизнь преследовала мысль о самоубийстве: он грозил покончить с собой в 1924, 1933 и 1939 годах и, наконец, исполнил свою угрозу. Среди различных методов лишения человека жизни ему особенно нравилось обезглавливание, хотя, - наверное, по техническим причинам, - его предпочтительным способом казни стало повешение; но Гитлер интересовался и ядами. 
 ...Гитлер постоянно твердил, что жалость, доброта и честность являются качествами рабов, а совесть выдумали евреи. 
 ...Гитлер выражал восторг перед аморализмом и коварством восточных властителей; для него Великий муфтий Иерусалима был "выдающимся старым хитрым лисом", "совершенно исключительная мудрость" которого ставила его "почти на одну доску с японцами. Что за хитрые дипломаты эти японцы!" Наивысших похвал Гитлера удостаивался Иосиф Сталин, который внушал ему "безусловное уважение". Фюрер с восхищением говорил о "хитром кавказце", для которого "большевизм является только средством, личиной, предназначенной обмануть германские и романские народы". Этот "по-своему дьявольский парень" характеризовался фюрером как одна из "наиболее экстраординарных фигур в мировой истории", но меня, - говорил немецкий вождь, - ему не провести...". 
 * * * 
 Гитлер был чрезвычайно высокого мнения о себе: "Утверждают, что я политический гений. Это ошибка, я просто гений"... 
 Он был психически ненормальным гением. В его психике превалировали женские особенности: высокая чувствительность, частые депрессии, глубокое отчаяние по поводу ошибок, образные галлюцинации. Его увлеченность женщинами, пусть и в извращенной форме, мешали ему сосредотачиваться на своих делах, что во многом объясняет его ошибки и просчеты. 
 Интимная жизнь Гитлера насыщена драматизмом и большим напряжением сентиментальных и физических сил. Он ничего не мог делать спокойно, "без нервов", без драматизирования своих отношений с женщинами. 
 Гитлер был человеконенавистником, он любил говорить: "Убей соседа, если он слабее...". 
 Именно Гитлер развязал Вторую мировую войну. 
 Он принес в мир жестокость, он и его война против СССР. Эта жестокость сказывается и до сих пор. 
 2. Геббельс 
 ЙОЗЕФ ГЕББЕЛЬС И ФРОЙЛЯЙН РИТА. 
 НЕОБЫКНОВЕННОЕ ВОЗБУЖДЕНИЕ 
 Рейсхминистр, возглавлявший всю пропагандистскую машину нацистской Германии, Йозеф Геббельс был большим любителем женского пола. 
 Фройляйн Рита работала в секретариате одного из департаментов министерства пропаганды. Геббельс в первый раз увидел её в коридоре и проводил долгим, оценивающим взглядом. Ему понравились её пышные формы, стройная фигура и светлые, волнистые волосы. 
 Через несколько дней Геббельсу представилась возможность с ней познакомиться. Она была немного выше его ростом, что очень устраивало Геббельса, который не любил низкорослых женщин, но в то же время не тянулся к слишком высоким. 
 Рейхсминистр назначил встречу, но фройляйн Рита отклонила его притязания. Косвенным путем Геббельс узнал, что она остро нуждается в деньгах. Пыталась одолжить, но такую большую сумму, которая ей требовалась, никто не давал. По мелочи она набрала немного. 
 Геббельс понял, что тех денег, которые уже задолжала Рита, ей не отдать никогда. Поэтому, при встрече, он предложил ей 200 марок. Она отказалась. Тогда он свернул деньги в трубочку и, положив их в ладошку девушки, закрыл её, слегка сжав пальцы. Она засмущалась, но с благодарностью взглянула на него. 200 марок большая сумма. Сам Геббельс получал с только же раз в месяц от Гитлера десять лет назад, когда стал гауляйтером Берлина. 
 Через несколько дней Геббельс позвонил фройляйн Рите и на этот раз договорился о свидании. Они встретились в её двухкомнатной квартирке на Вильгельмштрассе. 
 Хромой любовник приехал с цветами и набором шоколадных конфет. Рита заварила чай с лимоном, но сама даже не притронулась к нему. Она изрядно волновалась и сидела у стола сжав руки на коленях. Геббельс потянулся к чаю, но заметив волнение девушки, отставил чашку и пристально посмотрел на Риту. Та опустила глаза и слабо улыбнулась. 
 - Не надо волноваться, все будет хорошо, - сказал Геббельс, пожирая страстным взглядом сидящую перед ним красавицу. - Все будет хорошо! Иди ко мне! 
 Рита подошла. Она стояла перед ним, опустив глаза и молчала, но потом, преодолевая минутную неловкость, сказала: 
 - Спасибо за цветы! 
 - Тебе они понравились? 
 - Конечно. 
 В этот момент Геббельс притянул девушку к себе и, поцеловав в щеку, провел рукой по спине и слегка погладил по груди. 
 - Ой! - тихонько вскрикнула она, и хотела было отстраниться, но быстро вспомнила зачем этот хромой господин пришел к ней на квартиру. 
 Геббельс начал расстегивать пуговицы на её платье. Рита вся сжалась, но потом расслабилась и даже стала помогать ему. 
 У Геббельса слегка дрожали руки от нахлынувшего возбуждения. Девушка все больше и больше волновала его, особенно, по мере того, как обнажалось её прекрасное молодое тело. 
 Сначала Геббельс увидел две большие белые груди и не удержался, чтобы не поласкать их руками, потом потянулся губами к розовым нежным соскам. 
 Рите стало щекотно. В этот момент Геббельс почувствовал, как под его ласками соски затвердели, а её тело напряглось от прикосновений. Он ещё более воодушевился, и быстро снял с девушки оставшуюся одежду. Она была прекрасна: высокая белая грудь, тонкая талия, крутые бедра. Он притянул Риту к себе и начал целовать. Она не сопротивлялась, но и не отвечала на его поцелуи, только подставляла покорно губы и свое тело вошедшему в раж любовнику. 
 Геббельс быстро сбросил с себя одежду и прильнул к горячему молодому телу девушки, покрывая его поцелуями, потом отстранился и стал разглядывать и ласкать его. Он положил одну руку на ягодицы, а второй полез девушке между ног, попросив раздвинуть ноги. Она инстинктивно сопротивлялась. Он пытался продвинуть свою руку глубже... 
 - Ой, не надо так! Не надо! - просила Рита. 
 Через некоторое время Геббельс понял, что они оба готовы для дальнейших действий. 
 - Пойдем в постель! - предложил он. 
 Любовник обнял её за талию и, продолжая ласкать грудь, потащил в спальню. От нетерпения и о плотского желания он сильно прихрамывал. Рита, казалось, ничего не замечала, она выполняла все, что от неё требовалось. В постели они хорошо поладили. Геббельс остался доволен и собой, и Ритой. 
 За первой встречей последовали другие. Потом страсть к Рите утихла. Геббельсу к тому же подвернулась другая пассия. 
 Прошло два года. В кабинете Геббельса зазвонил один из внутренних телефонов. Звонила Рита. Геббельс сначала не узнал её, но потом интонация звонившей вызвала у него ассоциацию с давно знакомым голосом: 
 - Это вы, Рита? Я узнал вас! 
 Геббельс почувствовал в голосе девушки что-то печальное, какую-то грусть, но не стал её расспрашивать, а сразу назначил свидание. Рита ответила: 
 - Я тоже хотела бы с вами встретиться! 
 Свидание состоялось, и принесло Геббельсу много неожиданного, запомнившись ему на всю жизнь. 
 На этот раз Рита сама разделась перед старым любовником. Геббельсу показалось, что она похудела, немного осунулась на лицо и вообще выглядит неважно, но глядя на её обнаженное тело, быстро воспламенился и потащил в постель. Здесь, как будто, все прошло по-прежнему. После первой ослепляющей вспышки, Геббельс потянулся погладить Риту по голове, памятуя о её пышных волосах. Но тут его рука почувствовала, что волосы девушки какие-то жидкие, их стало совсем мало. В ладони осталась светлая прядка. 
 - Что это? - спросил он, зажав волосы в руке. 
 Рита расплакалась. 
 - Что с тобой? Заболела? 
 Геббельс даже привскочил на постели, подумав, не сифилис ли у Риты? Он знал, как страдал от него Гитлер... О-о-о, теперь и он заболеет. Но Рита развеяла его опасения, и он, успокоившись, выслушал девушку. Оказалось, что врачи обнаружили у неё рак крови. Рита медленно умирала: с каждым днем ей становилось все хуже и хуже. Она решила, пока есть ещё силы, отдать все долги перед смертью, - денег у неё не было, и она решила заработать их свои телом, своими ласками. 
 - А вы помните, герр Геббельс, как вы меня выручили? Я и теперь без денег, пришла попрощаться с Вами, не судите меня строго. 
 В тот вечер Геббельс долго не отпускал Риту. Его приводила в необычайное возбуждение мысль, что он спит с умирающей девушкой. Но больше он с ней не встречался. На следующий день её увезли в больницу. На память она подарила ему свою прядь - волосы умирающей девушки. Они долго лежали у него в медальоне и о них он вспомнил 1 мая 1945 года, в день своей смерти... 
 На похоронах Риты Геббельс положил на её могилу букет из двадцати пяти белых роз. Астрологи говорили ему, что по гороскопу его благоприятное число тридцать пять, но он предпочел двадцать пять. Его собственный небольшой рост не позволял Геббельсу верить в слишком большую комбитнацию цифр. 
 В дневнике Геббельс отметил то необыкновенное чувство, которое охватило его во время последней встречи с Ритой. "Это был момент истинной сладости чувств", - запписал он. 
 Подобный момент "сладости чувств" Геббельс искал при всех последующих встречах с другими женщинами и девушками. 
 ДЕТСТВО РЕЙХСМИНИСТРА И ЕГО ДАЛЬНЕЙШАЯ СУДЬБА 
 Дом № 156 по Даленерштрассе в небольшом рейнском промышленном городке Рейдт уцелел, несмотря на сильные бомбежки времен второй мировой войны. В то время улица называлась "Йозеф Геббельсштрассе", но с 1945 года ей вернули старое название. 
 Дома здесь - без палисадников, парадная дверь выходила прямо на тротуар. Солидная, прочная дверь, по обеим сторонам которой два окна, с занавесками, защищающими проживающих здесь от любопытных взглядов прохожих. Сам дом - узкий с фасада и ничем не выделяется среди других таких же скромных построек, между которыми он втиснут. И все же дом производит вполне достойное впечатление. 
 Сюда переселилась семья Геббельсов, когда Йозефу было несколько месяцев. 
 Так начиналась жизнь будущего рейхсминистра пропаганды: небогатые родители, небольшой дом на тихой улице в маленьком немецком городке. 
 Его юность, молодость и начало карьеры отмечены судьбоносными обстоятельствами. Первое из них - физический недостаток. В раннем детстве Йозеф переболел полиомиелитом и остался хромым на всю жизнь. Его правая нога стала на десять сантиметров короче левой. В дельнейшем Геббельс любил представлять свою хромоту, как увечье, полученное в результате ранения в годы первой мировой войны. На самом же деле он никогда не служил в армии. 
 Небольшого роста, хромой, узкогрудый, смуглый и темноволосый, он совершенно не подходил под описания "нордического сверхчеловека", "белокурой бестии", воспетой позднее писателями нацистского толка. Его физический облик сильно уступал даже тем портретам "энергичного человека с честным взглядом", который примелькался немцам благодаря множеству открыток и плакатов, изображавших популярного министра. Враги и соперники "товарищи по партии" ("партайгеноссе") - называли его в насмешку "древним германцем, высохшим и охромевшим от древности". Макс Аманн, старый друг Гитлера, частенько называл Геббельса Мефистофелем, а Грегор Штрассер, его первый покровитель, ставший потом его самым непримиримым недоброжелателем, намекал на то, что изуродованная нога Геббельса - явное свидетельство присутствия в его организме доли еврейской крови. 
 Хромота оказала явное влияние на личность Геббельса. Его привычку злобно огрызаться на замечания и ревниво-завистливое отношение к мужчинам с красивой внешностью можно, конечно, объяснить его уродством, но прирожденный талант от этого почти не пострадал. 
 Мелодичный "рейнский" выговор и выразительная образная речь выделяли Геббельса среди других не меньше, чем его "неарийская" внешность. Физическая неполноценность обострила сообразительность рейхсминистра, придала ему живость и изворотливость. "Он мог полностью сосредоточиться на достижении желаемой цели, стремясь показать окружающим - здоровым, стройным и привлекательным людям, - что и он способен на многое", - говорил один из соперников Геббельса, Альфред Розенберг. 
 Второе важное обстоятельство в биографии Геббельса - его происхождение из мелкобуржуазной семьи, проживавшей в небольшом промышленном городке. 
 Он родился 29 октября 1897 года в семье фабричного мастера, в городе Рейдт, земли Рейн. Все его предки происходили из низших классов общества. Отец, Фридрих Геббельс, начинал карьеру с низов, был рассыльным, младшим служащим, а потом стал мастером на небольшом заводе газовых фонарей. Закончил он здесь свою карьеру старшим служащим - "прокуристом", т. е. доверенным лицом фирмы. На свой небольшой оклад Фридрих должен был содержать семью из шести человек: жену, трех сыновей и двух дочерей. Правда, одна из них умерла в раннем возрасте. Годами приходилось бороться с нуждой, еле еле сводя концы с концами. 
 Позже, став министром, Геббельс любил, сгущая краски, рассказывать о бедной жизни в родительском доме. Так, он говорил, что помогал родителям, вместе с другими детьми, изготовлять фитили для фонарей, чтобы заработать несколько пфеннигов. Во всяком случае мальчика с детства приучили к бережливости и простой, без излишеств жизни. Его отец всегда внушал детям, что смог добиться успеха только благодаря строгой экономии и упорному труду. 
 Пройдя путь от самых низов, Фридрих Геббельс постарался удовлетворить свое самолюбие, типичное для людей его круга, дав сыновьям полное среднее образование, которое сам не смог получить в свое время. 
 Мать Геббельса, фрау Катарина Мария Геббельс, закончила всего лишь начальную школу и не была обучена хорошим манерам. Однако она хорошо разбиралась в людях и отличалась добросердечностью. Обладая очень сильным характером, Катарина Геббельс пережила своего знаменитого сына, перенеся с одинаковым достоинством его взлет и падение, блестящую жизнь и последующий крах. Она так и не научилась грамотно говорить по-немецки, объясняя это тем, что, родившись в Голландии, приехала в Германию ещё девочкой и не изучала немецкий язык в школе, а усваивала его в общении с простыми людьми, говорившими только на рейнском диалекте. 
 Став учеником гимназии, где главное место в программе занимали латинский и греческий языки, Йозеф Геббельс весь посвятил себя учебе. Он много читал, но не завоевал уважения товарищей. Любимыми предметами Йозефа стали история и литература. Он держался одиноко, избегая компании своих сверстников, так как из-за хромоты не мог участвовать в их играх, встречая лишь насмешки с их стороны. В результате Йозеф приобрел репутацию "надменного, неуживчивого и неприятного типа". 
 В 1917 году Геббельс окончил среднюю школу с отличными отметками. Отец, озабоченный мыслями о материальном благополучии, хотел бы видеть его государственным служащим, но Йозеф пожелал изучать искусства - так, без определенной цели, но с надеждой занять высокое положение в обществе. К его досаде, пришлось по состоянию здоровья отказаться от военной службы. Геббельс решил поступить в Гейдельбергский университет и продолжать учебу. Деньги на его образование предоставила католическая организация "Фонд Альбертуса Магнуса", дававшая студентам беспроцентные займы на время обучения в университете. Помогал и отец, присылая по 50 марок в месяц. Однако всего этого не хватало и приходилось подрабатывать, давая уроки и выполняя разные случайные работы. Заем, полученный от "святых отцов", Геббельс вернул, но лишь через много лет после окончания учебы, когда стал уже видным деятелем нацистской партии. Причем не по доброй воле, а по требованию католиков, пригрозивших обращением в суд. 
 Вечная нехватка денег стала причиной того, что обида на окружающий мир и возмущение его несправедливостью рано поселились в душе Йозефа Геббельса. Страдая от бедности, он с завистью и негодованием наблюдал за беспечной жизнью студентов из богатых семей, веселившихся на танцах и пирушках в Гейдельберге. Он-то не мог позволить себе ни погулять, ни вылить лишнюю кружку пива. Спустя двадцать пять лет Геббельс, не без некоторого желания выжать слезу у слушателей, вспоминал о тех временах: "Да, действительно, я окончил университет и теперь принадлежу к высшему слою общества. Но тогда я был парией, "неприкасаемым", которого едва терпели - не потому, что я меньше работал или был не так умен, как другие, а потому, что у меня не было денег, которых у других было полно, и они их тратили, не считая, так как родители им ни в чем не отказывали!" 
 Обуреваемый непомерным честолюбием, Геббельс заставлял себя работать изо всех сил. В то время среди германских студентов считалось хорошим тоном поучиться в нескольких учебных заведениях, но Йозеф переплюнул их всех, прослушав разные курсы лекций в восьми университетах. 
 В Гейдельберге Геббельс посещал лекции известного профессора, историка германской литературы Фридриха Гундольфа, автора блестяще написанной биографии Гете, еврея по национальности. 
 Йозеф Геббельс получил степень доктора философии, защитив диссертацию на тему о творчестве Вильгельма Шютце, второстепенного германского драматурга, представителя романтической школы. Изучив в университете множество наук: философию, историю, германскую литературу и историю искусств, - он так и не решил для себя в то время, чем же будет заниматься, и только позднее начал сознавать, что его главный талант - не в изучении наук, а в политике и в ораторском искусстве. Университеты дали пищу его неугомонному уму, но не открыли возможностей для приложения особых талантов и амбиций. Геббельсу было свойственно "стремление к самовыражению", желание занять выдающееся положение, объяснявшееся отчасти его физическим недостатком, а отчасти тем, что ему хотелось во что бы то ни стало подняться над своим скромным окружением. Первым делом его амбиции обратились на журналистику, но тут препятствием стал его сильно развитый антисемитизм. После окончания университета он попытался закрепиться в ведущей германской газете "Берлинер тагеблатт" и послал туда чуть ли не 50статей ("Национализация", "Христианская наука и социализм" и т. п.), но все они были отвергнуты редактором Теодором Вольфом. 
 Третьей особенностью личности Геббельса стало его отношение к католической религии. Его родители - примерные католики. Мать ежедневно молилась вместе с детьми. Когда учеба Йозефа в гимназии пошла успешно, родители, возблагодарив Бога, прониклись надеждой, что бедное дитя, повзрослев и выучившись, станет священником. Ведь такая карьера - это верх мечтаний для многих людей их круга, особенно для правоверных католиков. 
 Тем не менее, поступив на первый курс Боннского университета, Йозеф выбрал не теологический, а философский факультет. 
 Во время учебы в Бонне Геббельс вступил в "Юнитас фербанд" студенческую католическую организацию, члены которой регулярно посещали церковные службы и вели примерную жизнь. Но строгие моральные принципы этой организации, видимо, показались молодому Геббельсу слишком обременительными, особенно после исключения из её рядов его друга, осмелившегося выразить несогласие с ограничениями его личной свободы. Вскоре после окончания Первой мировой войны Геббельс покинул этот союз. Он надолго разочаровался в католической вере, вызвав этим смятение у своего отца, обратившегося к Йозефу с письмом, полным горячих увещеваний. 
 В 1921 году, вскоре после окончания Геббельсом учебы в университете, он написал автобиографический роман "Михаэль, или жизнь молодого германца, рассказанная в его дневниках". Книгу издали в Мюнхене в 1929 году. 
 Михаэль, герой романа, погибает от несчастного случая в шахте. Среди его вещей нашли книги: Библию, "Фауста" Гете и сочинение Ницше о Заратустре. Михаэль, а с ним и сам Геббельс, противопоставлял Маркса Иисусу Христу: по его мнению, если Христос был воплощением любви, то Маркс стал воплощением ненависти. "Борьба, которую мы должны вести до победы (во всяком случае - до конца) - это борьба, в самом глубоком смысле, между учениями Христа и Маркса", - писал молодой Геббельс в дневнике. 
 Вскоре место Христа в философии Геббельса занял фюрер. Постепенно Геббельс стал убежденным национал-социалистом, но хотя он верил в "высокое предназначение нации" не менее рьяно, чем Гитлер и Гиммлер, никогда не смог отказаться от склонности к католицизму или хотя бы от принципов поведения, внушенных католическим воспитанием. Не являясь ревностным католиком и не совершая обрядов, он сознавал тем не менее привлекательность и силу этой религии, причем никогда не испытывал симпатии ни к протестантам, ни к либералам. 
 В беседах со своими ближайшими помощниками Геббельс не раз с восхищением отзывался о хорошо продуманной иерархической структуре католической церкви. Он говорил: "людям нужно внушать веру, объясняя им, во что они должны верить". 
 Геббельс был реалистом. Поэтому он хвалил католическую церковь за близость к массам, тем более что в сельской местности священники так и остались реальной властью. Геббельс, конечно, верил, что со временем нацистская партия займет место церкви, но понимал, что время это наступит не скоро. 
 Когда началась Вторая мировая война, Геббельс в разговорах с приближенными пренебрежительно отзывался о жертве, принесенной Христом ради человечества: "Кто станет слушать об этом сегодня, когда сотни тысяч людей переносят гораздо более страшные страдания из-за своих политических взглядов или из-за национальности. В наше время миф о распятии утратил и свое значение, и свою убедительность". 
 НЕВЕСТА ВЫПУСКНИКА УНИВЕРСИТЕТА 
 И ЕГО ПОДРУЖКИ В "ВАВИЛОНЕ ПОРОКОВ" 
 Прошел уже год после окончания университета, а Геббельс все никак не мог найти себе постоянную работу. Он выкручивался по мере сил: репетиторствовал, давая уроки латинского языка, брал на дом бухгалтерскую работу, но денег все равно не хватало. Приходилось сидеть на иждивении у заботливого отца, который приносил домой 300 марок в месяц - на шесть едоков. Новоявленный специалист по германской литературе должен был по-прежнему, как и в студенческие годы, экономить каждый грош и ломать голову над тем, где раздобыть 20 марок, чтобы встретиться с невестой в номере отеля. 
 Ее звали Эльза. Хорошенькая девушка с интеллигентными манерами из зажиточной семьи. Она работала учительницей в школе в Рейдте, куда ходила младшая сестренка Геббельса, Мария. Эльзу покорил страстный взгляд, красивый голос и вдохновенные речи молодого доктора философии. 
 Девушка устроила своего жениха на работу в кельнское отделение "Дрезднер-банка", биржевым служащим, где его обязанностью стало оглашать несколько раз в день курсы акций. Увы, Геббельс не смог долго продержаться на этой работе: не столько из любви к истории и литературе, сколько из ненависти к "денежным мешкам" - капиталистам, которых презирал всегда, даже после того, как сам стал богачом и владельцем красивых загородных поместий. Он уходит из банка и расстается с невестой. 
 Их роман длился четыре года, причем невеста была на половину еврейкой. Это, впрочем, не помешало Геббельсу, уже в чине гауляйтера Берлина, полностью "очистить город" от евреев и стать одним из инициаторов "окончательного решения еврейского вопроса". 
 Со своей невестой молодой Геббельс встречался в гостиницах. Они снимали номер и проводили в нем несколько счастливых часов. По началу в их интимных делах не все ладилось. Как-то раз Йозеф сказал Эльзе, сидя рядом с ней на постели: 
 - Ты извини, что-то у меня это быстро получается. 
 Эльза рассмеялась: 
 - Все можно поправить, дорогой! Перед тем как нам встретиться, ты слишком много думаешь об этом! Получается, как с горячим чаем, если его быстро начать пить, то сразу можешь обжечься. Поэтому, перед нашей встречей постарайся не думать о том, как ты будешь меня раздевать, ласкать и любить в постели, тогда не будешь "обжигаться" - быстро кончать! 
 - Откуда ты все это знаешь? - удивленный спросил Йозеф. 
 - А мне мама сказала. Она как-то спросила меня: "Как там у тебя получается с Есичкой?". Я ей все рассказала, и она посоветовала как-нибудь, при случае, поговорить с тобой. Вот такой случай и представился. Теперь ты учти совет моей мамочки и у нас все наладится. 
 Так невеста помогала Геббельсу набираться опыта в постели. 
 К концу их отношений он стал встречать и с другими девушками. 
 Занятие, в котором Геббельс в тот период своей жизни преуспел, - это любовные похождения. Он понял, что несмотря на свое уродство, может нравился женщинам. Геббельс предпочитал крупных, чувственных, сентиментальных блондинок, способных оценить его мелодраматическую нервозность. Он мог изобразить большой накал страстей, разыграть не понятого одиночку, одержимого высокими порывами, о котором мир ещё узнает. 
 Юношеские увлечения Геббельса были безграничными: "Ощущаю большое томление души. У меня проснулся эрос. Встречаюсь с Лене. Пылкая ночь с ней в Райдалене. Он прекрасна! Я чувствую себя мужчиной... Разрыв с Лене. Люблю Агнес. Горячий поцелуй на софе...". И так далее... 
 Йозефу удалось получить пост секретаря у депутата рейхстага от партии "Народная свобода" Франца Вигерсхауза. Это открыло ему дорогу к политической деятельности. Вигерсхауз нанял его за 100 марок в месяц. 
 Геббельс перебрался в Эльберфельде, где участвовал в выпуске газеты "Фолькише фрайгайт" - официального органа небольшой и малоизвестной партии. Ему приходилось время от времени выступать на собраниях; здесь-то он и столкнулся впервые с представителями нацисткой партии - НСДАП. Молодого Геббельса привлекла броская комбинация националистических и социалистических идей, и к концу 1923 года он предложил свои услуги Карлу Кауфманну, гауляйтеру НСДАП в земле Рейн-Вестфалия. Кауфманн доложил о предложении Геббельса братьям Грегору и Отто Штрассерам. Грегор был тогда одной из главных фигур в окружении Гитлера и распоряжался всеми делами нацистской партии в Северной Германии. Так Геббельс получил новую работу. Он должен был трудиться сразу на двух должностях: секретарем в партийном бюро Кауфманна и заместителем редактора у Штрассера. За все он стал получать 200, позднее - 250, марок в месяц. 
 Геббельс стал усердно отрабатывать свое новое назначение, взявшись за дело с кипучей энергией. Он редактировал журнал "Заметки о национал-социализме", организовывал партийные митинги и выступал на них, неутомимо разъезжая по всей Рейнской области и Рурскому бассейну. С 1 октября 1924-го по 1 октября 1925 года, он выступил на 189 митингах и собраниях. Вся его жизнь проходила в поездах, в гостях у друзей по партии и за столом секретаря. В этих трудных условиях он научился расслабляться, проводя время в компании многочисленных подружек, с которыми вступал в кратковременные интимные связи. 
 В то время Геббельс, как и сама нацистская партия, переживал период некоторой неустойчивости и вел себя то вяло и беспокойно, то напористо, Враги партии относились к нему с презрительным пренебрежением, а вожди - с подозрительностью. Записи в дневнике рисуют портрет неуравновешенного "человека настроения", отчасти сентиментального, отчасти - циничного; то впадающего в депрессию, то возносящегося к высотам самоуверенности, критически оценивающего своих сподвижников. 
 Рассказывая в своих лекциях о Ленине и Гитлере, Геббельс представлял Ленина как великую историческую личность, как одного из величайших деятелей истории, "освободившего русский народ от оков царизма и от гнета средневековой феодальной системы. К сожалению, - восклицал он, - эта новая свобода оказалась непродолжительной, потому что была основана на декадентском марксизме, представляющем собой ущербное дитя механистического западного просвещения и французской революции". 
 Гитлер, проницательно оценивший таланты Геббельса, понял, что можно сыграть на его тщеславии и жажде выделиться. В апреле 1926 года он пригласил Геббельса в Мюнхен для совместного выступления на партийном митинге. Когда Геббельс прибыл, его ожидал на вокзале личный автомобиль Гитлера, доставивший гостя в отель. Это сразу произвело впечатление на Йозефа, заставив его вспомнить о бедной обстановке и скудных финансах северогерманского отделения партии в Эльберфельде. Здесь, в Мюнхене, чувствовалось, что в дело вовлечены большие деньги! "Какой прием! - записал Геббельс в дневник после встречи с Гитлером. - И фюрер - такой высокий, здоровый, полный жизни! Он мне понравился! Он всех нас подавил своим великодушием. Он предоставил свой автомобиль в наше полное распоряжение на всю вторую половину дня!" 
 Гитлер и Геббельс выступили перед многочисленным собранием членов партии в пивном зале, традиционно служившем местом подобных сборищ. Их встретили бурей приветствий. Митинг открыл Штрейхер, потом выступил Геббельс, говоривший около двух с половиной часов. Он заворожил публику: "Я выдал им все, что у меня было. Они пришли в восторг, орали и бесновались, а потом Гитлер меня обнял. У него на глазах были слезы. Это был счастливый миг!" После этого они с Гитлером прибыли в отель и пообедали там вдвоем. Геббельс был восхищен: "Он вел себя как настоящий хозяин и проявил себя блестяще!" 
 Когда вождь посетил Рейнско-Рурский регион, Геббельс встретил его там с энтузиазмом: "Гитлер, дорогой старый товарищ! Это прекрасный человек и выдающаяся личность с огромным интеллектом, независимый ум, у которого всегда есть чему поучиться! Прекрасный оратор, владеющий не только словом, но и мимикой и жестами! Прирожденный вождь, с которым можно завоевать весь мир! Дайте ему возможность, и он истребит коррупцию с корнем!" Геббельс явно попал под обаяние "сильной личности", "харизматического лидера", знающего о других больше, чем они сами знают о себе, и прекрасно разбирающегося в их слабостях. А Геббельс продолжал разливаться соловьем: "Я был глубоко тронут его вниманием и чувствовал себя орудием божественной воли; я чувствовал себя счастливым! Ведь жизнь дорога, пока живешь! Фюрер сказал в заключение: "Я не отступлю и не дрогну, пока наша миссия не будет выполнена!" Это как раз в его Духе! Да, это на него похоже!" 
 Привязанность Геббельса к Гитлеру стала результатом исполнения психологической потребности и одновременно - плодом трезвого расчета. 
 Геббельс - фигура сложная. В нем бесспорный ораторский талант сочетался с насмешливым нигилизмом, а организаторские способности уживались со страстью к политической демагогии. Как ни презирал он толпу, "массу", всегда оставался настоящим агитатором, стремящимся и увлечь слушателей и убедить их. Неразборчивый в средствах, он умел сыграть на низменных инстинктах черни, сохраняя при этом фанатичную убежденность миссионера. 
 Свои ранние дневники Геббельс писал, не рассчитывая на их публикацию, поэтому нет причин сомневаться в их искренности и отсутствии позы. 
 По записям видно, что даже перейдя в подчинение к Гитлеру и заручившись его покровительством, он постоянно страдал от резких перемен настроения, то впадая в депрессию, то испытывая приливы счастья, то мирясь, то ссорясь с окружающими, в отношениях с которыми устанавливались то гармония, то антагонизм. 
 Геббельсу предложили пост гауляйтера (партийного руководителя) Берлина. Сначала он колебался, даже думал: не отказаться ли? Но высокая столичная должность оказалась слишком лакомой приманкой для агитатора из провинции, несмотря на все его "сомнения", искренние или мнимые. Спустя две недели, после выступления на митинге, в его дневнике появляется запись: "Мы вышли прогуляться по улицам. Перед нами раскинулся ночной Берлин. Море огней и настоящий Вавилон пороков!". 
 По настоянию Гитлера он принял этот высокий пост, и записал следующее: "С 1 ноября я точно буду в Берлине. Ведь Берлин - это центр всего, и для нас - в том числе!". 
 В Берлине Геббельс создал нацистской партии громкую известность и разработал новые, невиданные ранее методы политической пропаганды. 
 Не осттавил Геббельс и своего интереса к женщинам. Именно в этом городе у него случились самые волнующие любовные романы. 
 О своем переезде в столицу Геббельс записал в дневник: "Над Берлином уже тяжело нависал серый ноябрьский вечер, когда скорый поезд медленно вошел под своды Потсдамского вокзала. Не прошло и двух часов со времени моего отъезда, как я уже ступил (впервые в жизни) на его платформу, ставшую впоследствии отправным пунктом многих наших политических начинаний и моих встреч с женщинами, запомнившихся на всю жизнь". 
 Перед назначением Геббельса берлинская партийная организация не смогла добиться притока новых членов, а её скудные финансы находились в расстроенном состоянии. Ее помещение представляло собой грязный обшарпанный подвал в доме на Потсдамер-штрассе; эту берлогу, в которую вел темный вход со двора, партийные остряки окрестили "опиумным притоном". 
 Геббельс стал первым, кто решительно взялся за переустройство партийной организации, желая превратить её в эффективное орудие борьбы за власть и за укрепление собственного влияния в партии. 
 В те первые дни Геббельсу пришлось стать мастером на все руки. Скромное положение вверенной ему организации не испугало его, а только придало сил, обострило природную изворотливость и умение приспосабливаться, заставив не замыкаться в себе, а быть всегда в курсе настроений своих подчиненных и предпринять ряд мер, чтобы привлечь внимание к деятельности своей партии; для этого он придумал и применил набор хорошо рассчитанных пропагандистских трюков и актов устрашения. 
 Геббельс смог довольно быстро сколотить партийную организацию, состоящую из надежных работников, проникшихся жестокой и агрессивной нацистской идеологией. 
 СОБЛАЗНИТЕЛЬ ГОРНИЧНЫХ 
 О связях Геббельса с женщинами в первые годы пребывания в Берлине известно немного. Отто Штрассер уверял, что фрау Штайгер (хозяйка пансиона, где одно время жил Геббельс) рассказывала ему с грустью о том, что "разочаровалась в докторе Геббельсе": Этот "отшельник и аскет, почитаемый всеми как новоявленный пророк", соблазнил двух самых миловидных её горничных. Штрассер возразил ей, что тут вовсе не о чем горевать, наоборот, есть повод порадоваться: это значит, что у "пророка" в жилах течет кровь, а не чернила. 
 Геббельс был гауляйтером Берлина с 1926 по 1930 год. 
 В это время он пытался "расшевелить Берлин", "пробудить этого непробиваемого монстра, закованного в камень и асфальт, от его летаргического сна!" 
 Геббельс понимал, что тут нужны новые и особые меры, которые смогли бы привлечь внимание к нацистскому движению в огромном городе, привыкшему к сенсациям, быстро сменяющим одна другую; городе, где ежедневно, продаются миллионы экземпляров газет, а парки развлечений принимают каждый вечер тысячные толпы посетителей, избалованных зрелищами. "Берлин живет сенсациями, - заключил гауляйтер, - он не может существовать без них, как рыба не может жить без воды; и любая политическая пропаганда, игнорирующая эту истину, не найдет здесь ни слушателей, ни сторонников". 
 Чтобы привлечь внимание берлинцев и приблизить достижение целей партии он придумал "войну лозунгов". Она включала в себя изобретение все новых пропагандистских трюков и "штучек", выпуск открыток и плакатов, оформленных в простом и понятном стиле. Она имела целью "завоевать улицы города", утвердив на них свою власть. "Мы говорим откровенно: наша цель - завоевать улицы, чтобы руководить массами и привлечь народ на свою сторону!" 
 Геббельс заявил, что теперь, в век массовых движений, "политика вершится на улицах... Улица - вот показатель успеха современной политики! Тот, кто завоюет улицы, подчинит себе народные массы, а следовательно - и государство!". 
 Одним из изобретений Геббельса стал новый метод борьбы с коммунистами, заключавшийся в копировании и передразнивании не только их лозунгов, но и методов работы. Даже "штурмовые отряды" напоминали в какой-то степени коммунистические "красные бригады". Вообще же коммунистическая партия во многом была для нацистов моделью и в то же время - самым ненавистным врагом. Новый гауляйтер быстро сообразил, что его партия должна привлечь в свои ряды свежие силы из числа рабочих и достичь этого можно, устроив смелые марши прямо в "логове льва", т. е. в рабочих кварталах, считавшихся оплотом коммунистов. Плакаты в решительном тоне призывали "выковать новую Германию - государство труда и дисциплины". Текст был составлен в стиле прямого обращения к читателю, которого называли на "ты": "Ты должен решить эту историческую задачу! Рабочие - это ум и сила общества! Судьба германского народа - в твоих руках!". 
 У Геббельса имелись свои методы обращения к массам. Язык, которым он пользовался, был четким, недвусмысленным, агрессивным и полным эмоционального накала, привлекавшего внимание публики. Он постоянно подчеркивал, что его партия вовсе не является копией традиционных консервативных и расистских организаций, сменивших оформление; нет, это современное явление, организация, использующая совершенно новый подход. Действительно, ни одна из правых партий не применяла до этого такие тщательно рассчитанные методы для завоевания доверия масс. Геббельс немало использовал технику шоумена или конферансье из американского цирка, и в то же время умел разозлить и спровоцировать своих врагов-марксистов (объединяя под этим удобным ярлыком и правящую партию социал-демократов, и коммунистов, находившихся в оппозиции к правительству), чтобы выставить их в глупом виде, а потом воспользоваться их замешательством. 
 Геббельсу нельзя было отказать в уме и сообразительности, в умении кратко и точно характеризовать других, и он быстро освоился со столичной жизнью, поражавшей и волновавшей его. Он умел зажечь толпу своим фанатизмом и злостью, а после митинга с удовлетворением признавался себе, что именно здесь, в Берлине, уместен "самый ярый фанатизм, особенно в политических делах". 
 Гауляйтеру оказались свойственны и политическая предприимчивость, и целеустремленность, делавшие его непревзойденным мастером политической провокации. Он умел, например, составить плакат, возвещающий о выходе партийной газеты "Дер ангрифф" ("Атака"), придав ему необыкновенно загадочный, агрессивно-таинственный смысл; и он же придумал, как сорвать премьеру знаменитого антивоенного фильма "На Западном фронте - без перемен" (по роману Э. М. Ремарка). Его люди выпустили в зрительном зале белых мышей и ужей, и элегантная публика, собравшаяся на премьеру, была напугана и рассеяна. 
 Геббельса можно назвать пионером в деле применения средств массовой информации в политических целях. Он совершал непрерывные агитационные поездки на поезде, в автомобиле, на самолете, появляясь в разных местах, как вездесущий Мефистофель, не желающий признавать никаких возражений и препятствий. Геббельс мастерски использовал грубую брань, выставляя своих оппонентов в униженном и нелепом виде. 
 Подстрекая берлинцев к недовольству республикой, Геббельс использовал язык, который называл "новым и современным, не имеющим ничего общего с устаревшими выражениями так называемых расистов". Он применял простые, но меткие метафоры и сравнения, сразу доходившие до слушателей. Все его речи пронизывал повелительный тон, призывы полагаться на силу и помнить об обязанностях. Они пестрят выражениями типа: "Продвинем вперед наше движение!"; "Вперед, ломая сопротивление врагов!"; "Мы маршируем и будем биться стойко и самоотверженно!"; "Массовая пропаганда - наше главное оружие!", создающими настроение постоянной активности, борьбы и стремленя идти к цели. 
 Геббельс претворял в жизнь идеи своего вождя, придавая, однако, большое значение соблюдению ещё двух важных условий ведения пропаганды, являвшихся, по его мнению, наиболее существенными. Первое условие требовало, чтобы её успех или неуспех оценивался чисто прагматически (это определялось складом ума как самого Геббельса, так и Гитлера); второе говорило о предпочтении в пользу метода устной пропаганды по сравнению с письменной. Выступая с доверительным обращением к партийным чиновникам в январе 1928 года в Берлине, Геббельс объяснил им, что существенным мерилом качества пропаганды является степень её успеха, для достижения которого хороши все средства, "пусть даже вас сочтут оппортунистом, а ваши взгляды аморальными. Главное - убедить людей; если пропаганда определенного сорта подходит в этом смысле для данного круга слушателей - значит, её можно считать хорошей; если же нет - я считаю её плохой!". 
 ИСКРЕННОСТЬ, ЛЮБОВЬ И ПРОПАГАНДА 
 Даже из своих любовных встреч доктор Геббельс извлекал пропагандистскую пользу. Так, какое-то время он встречался с фрау Мария Винтер, полной женщиной с пухлыми губами и большими серыми, лучистыми глазами. Ей было 35 лет, она имела двоих детей, всегда приветливо и мило улыбалась мужчинам, которым хотела понравиться. 
 Ее муж, военный летчик, много времени проводивший на аэродромах, часто оставлял свою любвеобильную одной. Во время одного из таких "скучных" периодов своей жизни фрау Мария познакомилась с Геббельсом. Вскоре они стали встречаться наедине. И понравились друг другу. 
 В объятиях фрау Марии Геббельсу было приятно и комфортно. Она исполняла все его желания. Геббельс получил массу сексуальных удовольствий, тем более, что фрау Марию хорошо обучил муж, как вести себя в постели с мужчиной и удовлетворять все его эротические фантазии. 
 Как-то в ходе одной из встреч Геббельс обратил внимание на то, что Мария, хорошо вписываясь своими роскошными формами в интерьер кровати, на которой они занимались любовью, все время держит в спальне притушенный, неяркий свет. Геббельс не мог толком разглядеть тело своей любовницы и стал высказываеть свое неудовольствие. Он спросил: 
 - Почему у тебя так мало света? Ты не хочешь, чтобы я разглядывал твое красивое тело? Или что? 
 Она ответила: 
 - Моим телом ты можешь любоваться сколько угодно, дорогой! Но я не хочу видеть при ярком свете твое уродство! 
 Геббельс опешил и уже хотел было рассердиться, но, вдруг, неожиданно миролюбиво расхохотался. 
 - Ты смеешься? Я думала, ты обидишься на меня! 
 - Нет, что ты! Ты права. Ты сделала такой свет из деликатности. Мне нравиться твоя искренность! Действительно, у меня не самое красивое тело, и ты не побоялась об этом сказать! Молодец! 
 Фрау молча притянула к себе любовника и закрыла ему рот долгим и страстным поцелуем. 
 В своем дневнике, после встречи с фрау Марией Геббельс записал: "Люблю искренних людей, с ними легче общаться, их легче обманывать. Что скажешь им - они верят, мало спорят, больше доверяют. Хорошо было бы, если бы весь мир состоял из искренних людей. Отсюда вывод: чем более искренней, внешне правдивой будет наша, даже ложная пропаганда, тем скорее её усвоят массы". 
 Исходя из таких установок в своей пропаганде, Геббельс создал из убитого в любовной потасовке штурмовика Хорста Весселя национального героя. 
 Он создал драматическую историю о том, как Хорст Вессель, молодой командир берлинских штурмовиков, будучи ранен, боролся за жизнь,но все же умер в больнице. Благодаря Геббельсу эта история обросла лживыми живописными деталями и превратилась в легенду о самопожертвовании. На деле же этот идеализированный образ "героя" оказался далек от действительности. 
 Хорст Вессель, молодой человек 21 года, студент юридического факультета, сын священника, командир группы штурмовиков, был знаком многим в берлинской организации нацистской партии, так как часто выступал на собраниях. Он работал активно: быстро укомплектовал свой отряд новыми добровольцами и сделал его одним из самых боеспособных подразделений, постоянно вступая в уличные стычки с коммунистами. К тому же Хорст написал стихотворение под названием "Выше знамена!". Стихи простые, грубые и неприятные, проникнутые жестокой агрессивностью и "марширующим" напором. Они призывали "освободить улицы для коричневых батальонов" и славили погибших штурмовиков, "наших товарищей, павших в боях с Красным фронтом и реакцией". 
 Через некоторое время после публикации стихотворения Хорст Вессель утратил интерес к партийным делам и забросил свои обязанности. Тут сыграла роль его любовь к проститутке Эрне Янике, с которой он стал жить. Им помешал Али Хелер, бывший любовник Эрны и её сутенер, который вышел из тюрьмы, отсидев там несколько лет. Его столкновение с Весселем произошло не на политической почве, а было вызывано ревностью, обычной в ситуациях "любовного треугольника". Хелер возмутился, увидев свою "невесту" в объятиях соперника. Их встреча закончилась дракой, и когда Вессель попытался достать револьвер, Хелер опередил его, выстрелив в него несколько раз. Хорста Весселя с тяжелыми ранениями доставили в больницу. 
 Геббельс полностью игнорировал все эти факты. Его стараниями образ Хорста Весселя вошел в нацистскую мифологию, а его песня стала частью идеологии движения: "Мы добьемся того, что через десять лет её будут петь дети в школах, рабочие на фабриках, солдаты в походе. Она обессмертит его имя!" Так все и вышло. В Третьем рейхе песня Хорста Весселя стала вторым национальным гимном. Геббельс устроил погибшему необыкновенно пышные похороны, с шествием колонны штурмовиков, и произнес проникновенную речь, полную фанатизма. Окончив её, он крикнул собравшимся, подняв руку в драматическом жесте: "Хорст Вессель!", и штурмовики рявкнули в ответ: "С нами!". 
 Хорст Вессель был представлен как современный святой, живший ради своих убеждений и погибший за них: "Это и социалист, и святой! Один из тех, кто мог сказать - идите за мной, я искуплю ваши грехи! Если кто-то должен пожертвовать собой и подать пример, то я готов сделать это!" 
 Последовал суд над Хелером, получившим шесть лет тюрьмы за непредумышленное убийство, и правда выплыла на свет во всех своих неприглядных подробностях. Но Геббельс и не питал иллюзий насчет реального облика Хорста Весселя. По словам Ганса Фриче, "это не интересовало его ни в малейшей степени!" Он создал легенду о "самопожертвовании ради партии", потому что знал её пропагандистскую ценность. 
 Сила Геббельса как пропагандиста заключалась в умении использовать в нужный момент и демагогию, и сентиментальные рассуждения, и откровенную злобу. Он одинаково искусно мог воззвать к "высоким чувствам" и тут же сыграть на низменных инстинктах. "Если мы хотим добиться успеха для нашей партии, - писал он за несколько дней до выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года, - то должны снова разбудить в массах их самые примитивные инстинкты!" Особенно ему нравилось будить в слушателях чувства мрачной мстительности и разрушительной агрессивности. В статье, специально написанной перед выборами, Геббельс призывал членов партии "набрасываться на избирателей, как стая злых шершней. Ни один не должен уйти с собрания без листовки, брошюры или партийной газеты! Громко и отчетливо повторяйте везде и всюду дома, в гостях, на работе, на улице, в метро и в автобусе: "Гитлер - наш человек! Голосуйте за список № 9!" 
 Во многих его советах проскальзывало презрение к массам, голоса которых требовалось завоевать: "Делайте это и серьезно, и шутя! Обращайтесь с избирателями так, как они привыкли. Направляйте их на путь истинный, пробуждая в них, если надо, ярость и гнев! Нужно, наконец, свести счеты с системой, заткнуть её деятелям их лживые рты так, как никто ещё не делал! Завтра мы будем спокойно наслаждаться своей местью!" 
 ЖЕНА - КРАСАВИЦА 
 Так "Колченогий Мефистофель", тот, кого в детстве называли "маленький мышиный доктор", утвердил свое влияние в столице Германии - Берлине, открыв дорогу для будущих успехов себе, Гитлеру и нацистской партии. Вряд ли можно сказать, что это далось ему легко - хотя бы физически. Нога оставалась его больным местом. Как-то Геббельс признался одному из помощников в минуту откровенности: "Тяжелейшее наказание, которое кто-нибудь может для меня придумать, - это заставить меня обойти строй почетного караула. Когда по программе мне предстоит пройти вдоль фронта штурмовиков, мне снятся накануне всю ночь кошмарные сны". 
 И все же его энергии хватало не только на партийные дела и на выступления на митингах. 
 В 1930 году Геббельс познакомился с Магдой Квандт, а в декабре 1931 года они поженились. Магда до брака с Геббельсом была замужем за крупным промышленником Гюнтером Квандтом, от которого у неё был сын Гаральд. Ему исполнилось 10 лет, когда мать вышла замуж во второй раз. На свадебной фотографии он стоит, одетый в форму "гитлерюгенда", рядом со свидетелем, которым был не кто иной, как сам фюрер Адольф Гитлер. 
 Супруги Квандт развелись в 1929 году. Магда - импульсивная и жизнелюбивая женщина, расставшись с мужем, почувствовала, что ей нечем заполнить время, и однажды от скуки или из любопытства забрела на одно из тех массовых мероприятий, которые тогда организовывал Геббельс для вербовки новых членов партии. Оказалось, что это вовсе и не собрание, а настоящая красочно оформленная театрализованная постановка, которая так захватила Магду, что по окончании мероприятия она тут же, не выходя из зала, вступила в члены НСДАП - к великой досаде всей своей семьи и бывшего мужа, с которым продолжала вместе обедать раз в неделю, если только он в это время не находился в отъезде. Гюнтер Квандт всегда был убежденным противником нацистов. 
 В аристократическом районе Берлина, где тогда жила Магда, нацистов было мало; они отнюдь не принадлежали к аристократии, работая в основном шоферами или портье. Неудивительно, что местный "группенляйтер" сразу же попал под обаяние новой "партайгеноссен", которая оказалась не только красивой и элегантной, но также богатой и щедрой. "Группенлейтер" незамедлительно принял её под свою личную опеку, стал приносить партийную литературу, а потом пригласил посетить вышестоящую организацию - местное "партийное бюро", располагавшееся в новом и более респектабельном помещении на Гедеманнштрассе. Работа, кипевшая в этом партийном центре, произвела впечатление на молодую женщину, страдавшую от избытка свободного времени. Она стала охотно участвовать в партийных делах. Там-то и повстречалась Магда в один памятный день с самим гауляйтером Берлина. 
 Геббельса мгновенно очаровала и пленила белокурая красотка. Ее чуткое и обходительное поведение, светскиме манеры, а в особенности искренняя привязанность к делам партии и к нему самому покорили гауляйтера. Но вида он не подал и важно восседал за своим столом, не обнаруживая пылких чувств, бушевавших в душе, и изображая перегруженного работой ответственного партийного руководителя, который, однако, всегда найдет время для беседы с такой красивой и интересной дамой. 
 Геббельс сразу же позаботился о том, чтобы новая активистка получила интересную и "важную" работу. Теперь она проводила с ним вместе примерно по два часа в день. Он поручил ей обработку "особо секретных документов" и ведение собственного "тайного архива", находившегося в его кабинете. Этот архив Геббельс вел уже несколько лет; там были досье на сторонников и противников партии как внутри страны, так и за рубежом; сведения о влиятельных недоброжелателях и самые подробные данные о главных партийных руководителях. Получив такую ответственную работу, Магда была чрезвычайно польщена. Геббельс вызывал у неё чувство почтительного восхищения, которое, конечно, не осталось без ответа, и вскоре гауляйтер и его секретарша "по особо секретным делам" стали влюбленной парой. 
 Материальное положение Геббельса стало к этому времени намного лучше по сравнению с тем, каким оно было в первые годы его партийной деятельности. Он получал 400 марок как гауляйтер и ещё 500 как депутат рейхстага. Имел в своем распоряжении служебный автомобиль. Для удовлетворения личных потребностей этого было вполне достаточно, тем более что Геббельс жил скромно , в соответствии с полученным им спартанским воспитанием. Постепенно, под влиянием Магды, он стал пользоваться услугами дорогих портных и обувных мастеров, но все равно выходил на трибуну в простом черном люстриновом пиджаке и появлялся на улице в дождевом плаще и мягкой шляпе: это была, пожалуй, его рабочая одежда, вроде униформы. Будучи хорошим пропагандистом, он старался выглядеть таким, каким его хотели видеть слушатели. 
 С некоторого времени он стал жить в уютной двухкомнатной квартире в Штеглице (район Берлина), обставленной с хорошим вкусом. Магда жила в большой элегантной квартире, служившей до развода с мужем обиталищем семьи Квандт. Бывший муж согласился обеспечивать ей достойный уровень жизни, отчисляя по 4000 марок в месяц. 
 Магда с детства привыкла к роскоши. Ее мать, необычайно красивая женщина, трижды выходила замуж: первый раз - за отца Магды, дипломата Ритшеля, с которым развелась, выйдя коммерсанта-еврея Фридлендера. Этот брак оказался счастливым и продлился много лет. Фридлендер обращался с Магдой как с родной дочерью и между ними установились самые сердечные отношения. Но мать развелась и в третий раз вышла замуж за некоего господина Берендта. (В это время Магда уже несколько лет была замужем за Геббельсом). Геббельс это устраивало: очень уж ему не нравилось, что его теща носит фамилию Фридлендер. 
 Магда родилась в 1901 году, на четыре года позднее Геббельса. В детстве воспитывалась в католическом монастыре в Бельгии, школу заканчивала в Берлине, а потом, ещё девушкой, училась в аристократическом пансионе очень высокого ранга, выйдя из которого, сразу же вступила в брак с Гюнтером Квандтом. Они встретились случайно. Гюнтер без ума влюбился в красивую девушку. Все свое время он отдавал руководству гигантским концерном, который создал сам. Квандт ухаживал за Магдой на свой манер: посылал ей в пансион большие букеты цветов и огромные коробки конфет, приезжая время от времени на одном из своих лимузинов, чтобы отвезти её на часок в кондитерскую, с разрешения классной наставницы. Такой образ действий очень нравился Магде и её подругам по пансиону. 
 Покинув семейный круг и друзей, Магда оказалась замужем за человеком старше её на 25 лет. От первой жены у Гюнтера осталось два сына-подростка. Мачехе же едва исполнилось 19 лет. Впрочем, Квандт выглядел прекрасно, несмотря на прожитые годы, и Магда надеялась, что полюбит его, станет достойно представлять мужа, появляясь вместе с ним в обществе, и сможет вести его свой большой дом. Почти так все и произошло: сыграли свадьбу, и дом оказался большим, да не один, а целых два: один в городе, другой - за городом; но вот что касается "представительства в обществе", о котором так мечтала молодая девушка, жаждавшая веселья и жизненных удовольствий, то у Гюнтера Квандта оказалось для этого слишком мало времени. Он либо пропадал в деловых поездках, либо просиживал целыми днями на совещаниях, появляясь дома поздно вечером. Раз он все же выкроил время, чтобы сводить молодую красавицу-жену в оперу, но проспал там от усталости почти весь второй акт. Запланированный ужин в ресторане отменили, и Магда лишилась долгожданной возможности блеснуть в одном из многочисленных красивых вечерних платьев у Адлона или у Хорхера. 
 Короче говоря, брак оказался неудачным и длился недолго. Появление сына Гаральда отсрочило его разрыв всего на несколько лет. Развод произошел по доброму согласию супругов, но был омрачен для Магды тем обстоятельством, что весьма приличное содержание, назначенное ей по договору, сохранялось за ней только до вступления в новый брак. В тот же год она познакомилась с молодым человеком из хорошей и очень состоятельной семьи, который влюбился в неё всей душой и угрожал покончить с собой, когда она не согласилась выйти за него замуж. Но Магда не изменила своего решения. 
 И вот теперь она влюбилась сама. Ей понравился Геббельс, и молодой друг оказался забыт, как случайный эпизод, легко ушедший в прошлое. Теперь ей встретился человек, личность которого заинтересовала ее; она полюбила на всю жизнь. 
 Гитлер приветствовал брак своего главного пропагандиста, сумевшего завоевать сердце такой красивой светской дамы. Ходили слухи, что Магда одно время была влюблена и в Гитлера и будто бы даже шла речь о браке, но вряд ли это правда. Привязанность Магды к Гитлеру - не более, чем теплое дружеское чувство. Сам Гитлер считал её одной из самых красивых женщин охотно приглашал на свои приемы. Для неё он оставался до последнего часа "фюрером", а она для него - "уважаемой госпожой", которой Гитлер целовал руку. Магда не отделяла себя от нацистской партии и правящего режима. Со своей стороны, Гитлер был покорен её элегантностью, очарованием и веселым нравом, как и несравненными качествами хозяйки дома и матери семейства. 
 Гюнтер Квандт, относившийся к своей бывшей жене по-отечески, воспринял её связь с Геббельсом с большой неприязнью, но в конце концов смирился и с её новой любовью, и с увлечением партийными делами. Тем не менее его собственное отношение к нацистскому движению оставалось враждебным. Когда Гитлер и Геббельс через посредство Магды обратились к нему с вопросом: "Не желает ли господин Квандт подбросить пару миллионов марок в партийную кассу?", то ответ получили резко отрицательный. Он сказал, что добровольно не даст нацистам ни единого пфеннига. Вместо этого Гюнтер согласился предоставить на свадьбу в распоряжение молодых свою прелестную, прекрасно обставленную охотничью виллу в красивейшем парке Мекленбурга. Ее охранял егерь, надзиравший также за охотничьими угодьями. В отличие от хозяина, оказавшийся рьяным сторонником НСДАП, он призвал на помощь всех местных нацистов и подготовил дом в наилучшем виде к приему гостей и самого Гитлера, пожаловавшего на свадьбу своего верного помощника в качестве официального свидетеля при заключении брака. Свадьба состоялась 12 декабря 1931 года. 
 Гитлер позаботился о том, чтобы доходы Геббельса соответствовали его новому положению, и прибавил ему жалованье, которое достигло суммы в 2000 марок ежемесячно. Правда, это составляло всего половину прежней оплаты содержания Магды, которую она получала от первого мужа, но все же денег хватало на проживание молодых в прекрасной просторной квартире Магды, где они поселились. Магда оказалась хорошей хозяйкой и охотно принимала гостей, а уж принимать и потчевать Гитлера было для неё настоящим счастьем. 
 Квартира супругов Геббельс находилась на Рейхсканцлерплатц, которую вскоре переименовали в площадь Адольфа Гитлера. Здесь Геббельс вынашивал свои планы окончательного закрепления своего могущественного положения в нацистском государстве. 
 Магда ко времени заключения их брака расцвела, и Геббельс, без сомнения, искренне ей восхищался. Ни Йозеф, ни Магда не скрывали своих чувств друг к другу. В берлинском светском обществе, а особенно в артистических кругах, были не прочь позлословить насчет того, как молодой рейхсминистр и его женушка называют друг друга при посторонних ласковыми словечками вроде "мой сладенький" и "ангелочек". Геббельс требовал от супруги, чтобы она не только соответствовала понятиям его мужской гордости, но и следовала библейскому завету "Плодитесь и размножайтесь!", выполняя тем самым свой патриотический долг. 1 сентября 1932 года у них родилась дочь Хельга; 13 апреля 1934 года - Хильда; 21 октября 1935 года - сын Гельмут; 9 февраля 1937 года - дочь Хольда; 5 мая 1938 года дочь Гедда; а в октябре 1940 года - Хейда. Имена всех детей начинались с буквы "Г" (или "Х", что по-немецки произнносится одинаково). Это - причуда Магды, трепетавшей перед именами Гитлер, Геббельс. Она и своего сына от первого брака с Квандтом тоже назвала именем, начинавшимся на "Г" - Гаральд. Все дети росли здоровыми и миловидными. Геббельс заботился о них, ими гордился и охотно посвящал детям свое время, свободное от служебных обязанностей, стараясь хоть раз в день ненадолго, заглянуть в детскую. 
 "Хельга - наше счастье, - писал Геббельс о старшей дочери - Я так люблю этого ребенка". Портреты Хельги печатались на обложках немецких журналов. 
 На третий раз Магда разрешилась мальчиком. "Руки дрожат от радости! запишет Геббельс. - Рядом лежит малютка! У него лицо Геббельса. Я совершенно счастлив. Я готов все разбить от радости. Мальчик! Мальчик!". 
 Магда подолгу ходила беременной (раз или два у неё ещё случились выкидыши), а Геббельс в это время (по долгу службы) встречался со многими красивыми женщинами из числа актрис театра и кино. Магда более или менее стойко выдерживала эту "конкуренцию", старалась не быть мелочной и предоставляла мужу известную свободу, которой он, впрочем, и так пользовался, не спрашивая её разрешения. 
 Когда нацисты пришли к власти в 1933 году, Геббельс являлся главой партийного бюро пропаганды. Его назначил на этот пост в ноябре 1928 года непосредственно Гитлер. Геббельс создал специальное государственное министерство пропаганды - впервые в истории Германии, и именно это министерство прославило и его самого, и его методы. 
 Все структуры министерства предназначались для воплощения в жизнь идей Геббельса о том, что пропаганда должна быть вездесущей, а общественное мнение можно и нужно формировать и направлять. Создавалось оно с помощью простых и броских штампов и лозунгов вроде: "Один народ, одна страна - один вождь!" или "Евреи - вот наше бедствие!" Созданная Геббельсом единая всеохватывающая система пропаганды и управления культурой должна была следить за мыслями людей и управлять ими, контролируя как всю нацию в целом, так и её отдельные элементы. 
 25 марта 1933 года министерство пропаганды получило здание на Вильгельмплатц, где прежде размещалось министерство связи. Построенное архитектором Шинкелем в классическом стиле, оно принадлежало до 1914 года принцу Фридриху-Леопольду, возглавлявшему "Союз германских вольных каменщиков" (масонов) и устраивавшему в нем роскошные светские приемы. Геббельс приказал расширить дворец и обставить его новой мебелью, решительно подавив робкие возражения "закоснелых бюрократов, боящихся перемен и не понимающих, что грядет новая революция". Призвав на помощь армейских строителей, он расширил зал для приемов и свои личные апартаменты (последовав в этом примеру Муссолини), так что его кабинет стал в три раза превосходить по размерам служебное помещение любого из министров бывшего республиканского правительства. 
 Идеологическая обработка и "промывание мозгов" осуществлялись не только с помощью партийных съездов и демонстраций, но также путем контроля над прессой и радиовещанием, над искусством и литературой, над театром и кинематографом. Новая пропаганда имела целью распространение идей и достижений режима как внутри Третьего рейха, так и за его пределами; контроль и формирование всего национального продукта, имевшего форму печатных произведений, произведений живописи и музыки, театральных спектаклей и кинофильмов. 
 Геббельс не стеснялся использовать свое могущество, чтобы заполучить ту или иную красотку из артисток к себе в постель. Он знал, как заинтересовать женщин, и они слетались к нему сами, словно бабочки на огонь, даже без особых корыстных побуждений. 
 У Геббельса были загородные имения: Шваненвердер ("Лебединый остров") и Ланке, где в уютно обставленных "павильонах", вдали от столичной суеты, можно было спокойно и в полной безопасности проводить "деловые встречи вдвоем" с очаровательными партнершами, среди которых были актрисы, секретарши, а также дамы и девушки из общества, относившиеся к "своему милому министру" с восторгом и восхищением, которые ему весьма льстили. 
 Став членом нового правительства, Геббельс начал с большим рвением относиться к исполнению своих светских обязанностей. Вскоре он приобрел вид элегантно одетого светского человека, позабыв и свое полупролетарское происхождение, и скромную жизнь конца 1920-х годов, когда ходил в одном и том же залоснившемся пиджаке и потертой фетровой шляпе, со старым портфелем в руках. Посещение официальных приемов и вечеров (бывшее, наверно, самой приятной частью обязанностей рейхсминистра) доставляло ему немало удовольствия, но отнюдь не уменьшало его рвения на работе. При этом он не любил встречать своих подчиненных на светских приемах, считая их неподобающим местом для выходцев из среднего класса; он даже предостерегал подчиненных от увлечения светскими вечерами, называя их "пустыми сборищами разодетых людей, именующих себя с важным видом политиками и дипломатами, но не имеющих на самом деле ни ума, ни возможности реально влиять на события". 
 ОБЫЧНАЯ ЛЮБОВЬ - ХОРОШО, 
 НЕОБЫЧНАЯ ЛУЧШЕ. ГЕББЕЛЬС КАК ЧЕЛОВЕК 
 Однажды на перекрестке, у кромки тротуара, автомобиль Геббельса затормозил перед полицейским-регулировщиком. Геббельс увидел, как дорогу переходит молодая, миловидная женщина. Она хромала. Наблюдая за ней, он предположил: "У неё вместо ноги протез". 
 Геббельс вышел из машины и помог женщине войти на тротуар. Его помощь умилила женщину Пока она произносила слова благодарности, Геббельс успел заметить у неё голубые и глубокие, как небо, глаза. Ему захотелось ещё раз взглянуть в них. В ответ на его пристальный взгляд она буквально осветила мерцающим светом всего Геббельса. Он вежливо спросил, не протез ли у нее? 
 Геббельс обожал обнаженные женские искалеченные натуры и женщина ещё больше заинтриговала его. Круглое лицо с матовой кожей, чуть вздернутый нос, открытый взгляд и главное - блондинка с пышной копной волос. 
 Они разговорились. Женщину звали фрау Эльза, у неё маленькая дочка, муж с ней развелся, когда она попала в уличную катастрофу и потеряла ногу. 
 Фрау Эльза дала свой адрес, телефон и предложила заходить. У Геббельса затрепетало сердце от возможной встречи с одноногой красавицей. Это предстоящее свидание имело свою предысторию, случившуюся в подростковые годы Йозефа Геббельса. 
 В свои двенадцать лет он дружил с некием Путтецлем, мальчиком старше его на три года. Как-то они познакомились с одноногой девушкой на деревянном протезе. У неё не было мужчин, и она согласилась удовлетворить сексуальные запросы приятелей. 
 Парни не без труда затащили девушку на сеновал какого-то сарая. Путтцель говорил, что это необходимо, чтобы девушка не сбежала, когда они станут её раздевать. Но та и не думала сопротивляться. Она сама отстегнула протез, прикрепленный к её телу ремнями. Парни стали раздевать девушку. Делали они это торопливо, у Йозефа дрожали руки, и он путался, снимая одежду, а девица только посмеивалась и, как могла, помогала им. Приятель был поопытнее Йозефа , он сразу же разложил приятельницу на сене, стал её разглядывать и ласкать. Там, где руки Путтецля уже побывали, ощупывал тело девушки Йозеф. 
 Она ежилась, корчилась, тихо вскрикивала и, наконец сказала: "Ну давайте, скорее ребята! Я очень хочу, хочу!" 
 Первый залез на неё Путтцель и пока тот насыщался, Йозеф гладил обезображенное, укороченное колено девушки. Сначала оно подрагивало, затем завибрировало в руке подростка. Но вот партнерша испустила долгий протяжный стон, и Йозеф почувствовал, как обрубок затвердел в его руке. Потом настала очередь Йозефа овладеть искалеченной девушкой. 
 Пока девушка одевалась на сеновале, они стащили её деревянный протез. Она кричала парням, но протез они не вернули и даже не узнали, что произошло с их партнершей дальше. 
 Встречи с фрау Эльзой продолжались более двух месяцев. Геббельсу нравилось ложиться в постель с искалеченной молодой женщиной и ласкать её под вскрикивания и стоны. Ему казалось, что в её лоне бушует огонь, который он не встречал у других женщин. Однажды, она сообщила ему, что беременна. Поначалу он испугался и хотел было просить её избавиться от ребенка, но потом передумал. Сказал фрау Эльзе, чтобы ребенка она оставила. Он станет содержать, её и двух детей - девочку от первого брака и своего сына. Гебельса не оставляла уверенность, что родится сын. Почему ему хотелось сына? От жены Магды у Йозефа был единственный сын, но она утверждала, что сын не от него, а от Гитлера. Магда говорила это во всеуслышание и даже хвалилась. Вот теперь пусть и у него будет свой сын. 
 И действительно, у Геббельса с фрау Эльзой родился сын. Его назвали Зигфридом. Он рос здоровым ребенком и больше походил на мать, а не на отца. Геббельс никогда от него не отказывался и никогда не забывал. В день своей гибели он попытался отправить ему прощальное письмо... 
 Беспокоила Геббельса не только и даже не столько нога, а впечатления которые создавались о нем в народе. Самый низкорослый и тщедушный среди школьных товарищей, он уже будучи отцом семейства, весил всего сто фунтов. Его называли "сморчком-германцем". Когда немцы поняли, что молниеносная война провалилась, в Германии ходил такой анекдот: "Когда кончится война? задавали они вопрос и отвечали: "когда Геринг сумеет влезть в штаны Геббельса!" 
 Впечатление, которое производил Геббельс на окружающих, запомнилось многим его современникам, упомянувшим его в своих записках. Вот как обрисовал его Э. Ханфштенгль, пианист и личный друг Гитлера: 
 "Геббельс был "злым гением" Гитлера, загубившим вторую часть его карьеры. Этот злобный, язвительный, ревнивый карлик, наделенный поистине дьявольским даром убеждения, напоминал мне небольшую и увертливую рыбу-лоцмана, вечно крутившуюся возле крупной акулы - Гитлера. Именно он окончательно настроил Гитлера против всех традиционных учреждений и форм государственной власти. Он был наглым, хитрым и действовал очень ловко. Его блуждающий взгляд как будто обтекал собеседника, а красивый голос звучал завораживающе, когда он доверительно сообщал вам самые гадкие сплетни и коварные выдумки. Он поставлял Гитлеру полную информацию о том, о чем нельзя было прочесть ни в одной газете, и развлекал его анекдотами о промахах врагов, а заодно - и друзей. Он страдал комплексом неполноценности, связанным, несомненно, с его искалеченной ногой, которую мне (вероятно, одному из немногих) довелось увидеть в "натуральном виде", без обуви. Это произошло в квартире Геббельса на Рейхсканцлерплатц. Не помню точно, как все случилось, но знаю, что мы зашли укрыться от дождя и обсуждали на ходу что-то срочное, а потом Магда позвала меня в комнату, где Геббельс переодевался. Я сразу обратил внимание на его правую ногу: ступня, похожая на сжатый кулак, на котором болтался носок, выглядела безобразно и таков же был сам этот человек, в этом была его суть. Своей правой ногой он как будто отдавал мне салют (наподобие коммунистов: "сжатый кулак, поднятый кверху"), а его левая нога взметнулась вверх, повторяя жест нацистского приветствия. Мало сказать, что он был шизофреником: это был, так сказать, "шизопедик", что делало его личность особенно зловещей... Он был вторым великим оратором в нацистской партии и мог, как и Гитлер, подолгу говорить о чем угодно, далеко отвлекаясь от темы и вновь возвращаясь к ней с неожиданной стороны. Во время речи он следил за реакцией публики, стараясь зажечь и опьянить ее; он был уверен, что может таким путем одурманить всю страну, а то и весь мир - если его речь перевести на все языки и передать за рубеж. Я прозвал его "Геббельспьер" за то, что многие "неотразимые" пассажи своих речей он как будто скопировал у Робеспьера; узнав о прозвище, он меня возненавидел: видно, в этом была доля истины... У Шекспира в "Макбете" есть фраза, очень подходившая к Геббельсу: "Его улыбка таит в себе угрозу, как острие кинжала, выглядывающее из-за пазухи". Действительно, он использовал обворожительные улыбки и притворное дружелюбие, чтобы опутать своего врага паутиной абсурдных измышлений, а потом внезапно выставить на всеобщее осмеяние, подвергнув унизительным разоблачениям. "Знаете, он вообще-то славный парень, но иногда может ляпнуть такое - ха-ха!" - примерно такими ответами он нередко дразнил Гитлера, не знавшего, как их воспринимать: всерьез или в шутку. Гитлер спрашивал: "Ну и как же все-таки?", и Геббельс, продолжая разыгрывать дружелюбного простака, отвечал: "Ну, не знаю, стоит ли говорить, но..." Гитлер не выдерживал и взрывался, и тогда Геббельс, доведя его до белого каления, начинал вдруг защищать человека, о котором шла речь, прекрасно зная, что этим только разжигает гнев Гитлера. Мне приходилось наблюдать, как он именно таким способом отобрал у министра юстиции Гюртнера отдел по делам прессы ... Он не хотел открывать своих слабостей никому, даже Магде, хотя та служила ему с истинно собачьей преданностью. Одно время он устроил у себя дома зал для просмотра фильмов; и вот как-то после сеанса, поднимаясь по гладким ступенькам наверх, чтобы проводить гостей, он поскользнулся изуродованной ногой и едва не упал на лестнице. Магда успела подхватить его и поставить на ноги возле себя. Опомнившись после минутного замешательства, он на глазах всей компании схватил её сзади за шею и пригнул до колен, сказав: "В этот раз ты меня спасла; кажется, я должен сказать тебе "Спасибо!" Те, кто не видел этой сцены, не могли поверить в то, что все так и произошло; те же, кто видел, долго не могли прийти в себя от впечатления глубокой и злобной порочности, открывшейся им в эти мгновения. Помнится, я тоже как-то раз помог ему при подобных обстоятельствах, когда шел вслед за ним, направляясь на собрание вместе с принцем Ауви. Я думал, что он меня поблагодарит, но он ответил мне взглядом, полным ненависти". 
 За двадцать лет своей работы в качестве главного пропагандиста и манипулятора общественным мнением Геббельс преуспел в проталкивании в сознание народа великого множества идей; и все же была одна идея, которой он не касался никогда, хотя над ней усердно трудились многие его коллеги из высшего звена партии. Итак, почему же Геббельс не пропагандировал идею "господствующей расы"? 
 Отчасти это, наверное, объяснялось тем, что концепция "расы господ" не находила слишком уж восторженного отклика в массах; ну и, несомненно, тут сыграла роль хромота Геббельса. Так что "великий манипулятор" (как мы знаем со слов Ганса Фриче) отверг эту заманчивую идею и даже высмеивал её иногда в беседах с подчиненными. 
 Напомним, что такие черты, как умение упорно и производительно работать и управлять настроениями масс, овладевая их вниманием, были связаны у Геббельса со стремлением компенсировать свой физический недостаток. К тому же он был одним из немногих интеллектуалов в партии, где существовало пренебрежительное отношение к "интеллигенции", и старался как-то оправдать и это "отклонение от нормы". Вполне возможно, что будь Геббельс здоровым человеком, в его характере оказалось бы меньше черт "от Мефистофеля" и больше "от Фауста"; он не испытывал бы такого презрения к интеллектуалам (к которым принадлежал и сам) и не искал бы поклонения толпы, выступая на массовых митингах. 
 Уже в начале политической карьеры Геббельс понял, что обладает властью над толпой и может подводить своих слушателей к высшей точке ярости и воодушевления. Его актерско-ораторское мастерство произвело впечатление даже на Гитлера, который особенно ценил людей, "умеющих повелевать массами". Фюрер восхищался умом и особенно красноречием "маленького доктора". "Я их всех переслушал, этих наших ораторов, - сказал как-то Гитлер в присутствии Ханфштенгля, - и от всех меня клонило в сон - кроме Геббельса! Вот он действительно умеет объяснить все как надо!" 
 И Гитлер, и Геббельс легко устанавливали контакт с публикой и захватывали её внимание; знали, как сыграть на её слабостях, инстинктах и предрассудках. Оба они были отменными лицедеями, но с некоторой разницей: Гитлер обычно не только играл роль, но и полностью отождествлял себя с изображаемым персонажем, прямо-таки перевоплощаясь в него; тогда как Геббельс, заранее рассчитав каждое слово, все время помнил, что и как он должен играть, как бы наблюдая за собой со стороны. Гитлера иногда настолько одолевал фанатизм, что он забывал даже о расчетливости, тогда как Геббельс, изображая бешенство, ярость, презрение, почти никогда не испытывал этих чувств на самом деле. 
 Но основной чертой в характере Геббельса оставался его неуемный радикализм. Этот человек был рожден не для спокойных и благополучных времен. Напротив, он любил кризисы, смело шел им навстречу и испытывал приливы сил в периоды борьбы за власть, в дни партийных междоусобиц и неприятностей на фронте. Он стал гауляйтером Берлина в такое время, когда бросить вызов коммунистам и социал-демократам казалось совершенно безнадежным делом; он вдохновлял еврейские погромы в ноябре 1938 года; он ухитрился успокоить потрясенных немцев после поражения в Сталинграде, а потом и после покушения на Гитлера в июле 1944 года. 
 Быстро улавливая назревавшие перемены, Геббельс соединял в себе и радикала, и оппортуниста одновременно. Если заставляла обстановка, он был готов пойти на соглашение, отложив свой радикализм до лучших времен, но не отказываясь при этом от своей неудовлетворенности миром, от своего презрения к массам, от недовольства тупостью своих коллег и подчиненных, т. е. от тех качеств, которые характерны для "несостоявшегося радикала". Один из его друзей по работе в правительстве Гитлера рассказывал, что Геббельс выражал сожаление по поводу "слишком легкого" прихода нацистов к власти: он хотел, чтобы власть была захвачена в результате "широкой и кровавой революции". Умом он понимал преимущества "законного пути", которым Гитлер пришел к власти, но, повинуясь темпераменту, желал бы более драматических и эффектных революционных перемен. "Ему бы быть якобинцем и выпускать прокламации с объявлениями беспощадного террора по отношению к врагам революции - вот где его дьявольский темперамент был бы вполне к месту!" вспоминал современник. 
 Так жизнь Геббельса превратилась в своего рода парадокс. Он обладал живым умом, интересовался музыкой и понимал её, разбирался в театральном искусстве, в балете и в кинофильмах, и это делало его настоящим интеллектуалом, т. е. человеком именно того типа, на который он постоянно нападал по соображениям "политической целесообразности". Это как раз тот случай, когда жажда власти и славы намного превосходят любовь к истине и объективности. Для этого человека справедливость была совершенно отвлеченным понятием. Любая ложь, любое искажение фактов считались допустимыми, если они служили на благо нацистскому режиму, но прежде всего - собственным интересам "себя, любимого". Он снисходительно именовал любовь к объективности и справедливости "хроническими слабостями германского национального характера" и любил цитировать по этому поводу немецкого поэта Клопштока, жившего в начале XIX века: "Не стоит слишком искренне говорить о своих недостатках: ведь люди не настолько благородны, чтобы оценить вашу любовь к справедливости!" 
 Некоторые члены нацистской верхушки (особенно те, кто по разным причинам потерял расположение властей) не раз отмечали склонность Геббельса ко лжи. Отто Штрассер сказал о нем: "Амбициозный оппортунист и лжец!". 
 Геббельс обладал особым умением находить "словечки к месту", составлять понятные и привлекательные лозунги, звучавшие свежо и оригинально. Он умел придать также новое значение уже известной концепции, приспособив её к требованиям официальной политики. Так, в его речах термин "свобода" совершенно потерял индивидуальное значение и применялся только в смысле "свобода нации". Известное выражение: "Ничто не ценится так дорого, как свобода, которая оправдывает любые жертвы!" - Геббельс переделал так: "Для нации лучше закончить войну бедной, но свободной, чем сохранить богатства и потерять свободу!" Согласно его объяснениям, "свобода" - это свобода нации, независимость германского народа от других народов, но не свобода личности от обязанностей, налагаемых на неё государством. 
 Геббельс редко использовал полную и законченную ложь, предпочитая искажать идеи и извращать факты, делая это с непревзойденным искусством. Обычно в его объяснениях присутствовало некое ядро или хотя бы зерно истины, которое он, по словам Шверина фон Крозига, "умел обернуть множеством слоев интерпретаций, обязательно оставляя себе лазейку для бегства на случай, если его захотят проверить". Он всегда свободно оперировал доводами "за" и "против" и мог без стеснения отвергнуть то, чему ещё недавно поклонялся, и рьяно защищать то, что перед этим отвергал. 
 В нацистской правящей верхушке не было другого такого мастера тонкой лжи, превратных толкований и коварных намеков, каким был Геббельс. Конечно, такие деятели, как Геринг, Гиммлер и Борман, были ничуть не более щепетильны в политике и в жизни и точно так же убеждены в том, что цель оправдывает средства, но они не умели так тонко и с таким искусством использовать речь, слово, как это делал "маленький доктор". Похоже, что у них не было и такого умения ловко очернить своего соперника. В диктаторском государстве борьба за власть проходит за кулисами, не на виду у публики, и Геббельс с его неугомонной энергией острой проницательностью и критическим умом, был в такой среде мощной и опасной фигурой. Он знал, как представить своих недругов в смешном виде, и делал это мастерски, с расчетом на то, что Гитлер быстро лишает своего благоволения тех, кто имел несчастье прослыть смешным. 
 Геббельс протестовал против показной роскоши, которой любили похвастать другие партийные вожди, особенно Геринг. Министр пропаганды строго внушал журналистам, чтобы они призывали народ к скромности и сдержанности в быту. Как раз в этот период, в апреле 1935 года, Геринг устроил пышный праздник в Доме оперы в честь своего бракосочетания с актрисой Эмми Зоннеман. В январе следующего года Геринг закатил у себя вызывающе роскошный бал, а Геббельс в это время требовал от редакторов помещать меньше иллюстраций, чтобы сделать газеты и журналы более дешевыми. 
 Впрочем, Геббельс легко шел на любые расходы, если считал их необходимыми для дела. Так, в июле 1936 года он устроил у себя на вилле в Ванзее карнавал "Венецианская ночь", на который пригласил 3000 гостей, но отнюдь не ради собственного удовольствия, а чтобы достойно принять делегатов Международной торговой палаты, съехавшихся в Берлин со всего мира. В 1936 году в Берлине состоялись Олимпийские игры, и Геббельс решил сделать все возможное, чтобы представить миру Третий рейх как страну счастья и процветания; с этой целью он устроил там же, в Ванзее, бал, который продолжался две ночи. Бесчисленное множество молодых артисток и танцовщиц, одетых нимфами и дриадами, должны были придать празднику романтический и непринужденный колорит. Девушки немного перестарались, и к утру картина бала напоминала больше сцены вакхического разгула, а не чинные олимпийские торжества. Разгорелся нешуточный скандал, такой, что даже всемогущий министр пропаганды никак не мог его замять. Геринг же, которому частенько доставалось за его пристрастие к роскоши, получил на этот раз хороший повод посмеяться над промахом своего соперника. Впрочем, Геббельс все равно нашел способ поправить дело: через день после окончания Олимпиады по его распоряжению был устроен "Пивной фестиваль", показавший "образцовое поведение немецкой молодежи, уважающей традиции почтенных бюргеров". 
 Супружеская пара Геббельсов охотно участвовала в светской жизни, посещая приемы у Гитлера и принимая гостей у себя. Гитлер имел возможность приглашать к себе для застольных бесед известных и интересных людей своего времени, но предпочитал общество "старых друзей" и "товарищей боевых лет", в компании которых предавался все вечера напролет одним и тем же разговорам и воспоминаниям. 
 Все подобные застолья протекали одинаково, будь то в Берлине или в Берхтесгадене. У Гитлера было две особенности: он подолгу не мог уснуть с вечера и не переносил одиночества; поэтому нередко устраивал у себя продолжительные "посиделки", в которых участвовал и Геббельс. Вот как описывал такие "собрания" Отто Дитрих , журналист, заведовавший партийным бюро печати: 
 "Говорил обычно Гитлер, не позволявший себя перебивать никому, кроме Геббельса; тот, улучив момент, подбрасывал фюреру "ключевое слово", вызывавшее у него интерес и новый поток высказываний. Геббельс научился использовать подобные моменты для принятия важных решений, которые, хотя и имели устную форму, воспринимались всеми как "указание фюрера" по тому или иному вопросу. Однажды случилось так, что Гитлер неожиданно замолчал, и Геббельс не нашелся, что сказать; последовала долгая и неловкая пауза. Решили рассказывать анекдоты, и тут уж Геббельс оказался непревзойденным, без устали сообщая последние политические сплетни и шуточки, да ещё и приправляя их словечками берлинского жаргона. С особым удовольствием он передавал остроты, жертвами которых были Геринг и другие партийные руководители - но, конечно, не он сам". 
 Так же охотно Гитлер принимал за своим столом красивых женщин, особенно актрис, не обнаруживая, впрочем, по отношению к ним никаких намерений завязать любовную интрижку; Геббельсу поручалось выбирать и приглашать подходящих дам. А он и сам любил женское общество. Для приемов у фюрера обычно отбирал привлекательных и женственных особ, умеющих с удовольствием поддержать беседу и не обремененных слишком высоким самомнением, потому что втайне страдал из-за своего небольшого роста и физического увечья. 
 НОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ И ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ИЗМЕН ЖЕНЕ 
 В 1936 году Геббельс познакомился с молодой чешской актрисой Лидой Бааровой, снимавшейся в то время на немецких киностудиях. Ей едва исполнилось 20 лет, но она уже имела большой успех, особенно как партнерша известного киноактера Густава Фрелиха, с которым её связывали тесные личные отношения. У Фрелиха был дом в Шваненвердере, располагавшийся рядом с дачей Геббельса. Там-то и встретились министр и актриса, хотя до этого Геббельс, конечно же видел Лиду на презентациях и премьерах фильмов. Фрелиха и его подругу пригласила на чай Магда, встретившая их во время отдыха на даче. Потом состоялись ещё такие же встречи и чаепития, имевшие вполне непринужденный характер. Все думали, что Баарова собирается замуж за Фрелиха, тогда как на самом деле их отношения были близки к разрыву. И тут Лида почувствовала интерес к "очаровательному министру", хотя знала, что он почти вдвое старше её. 
 Потом она получила в числе других работников искусства приглашение на ежегодный партийный праздник в Нюрнберге, где, помимо участия в политических театрализованных представлениях, посещала, конечно, и бесчисленные светские приемы. Там она впервые встретила Гитлера, да ещё и в сопровождении Геббельса. 
 - Я должен перед вами извиниться, госпожа Баарова! - обратился к ней Гитлер. 
 - Но почему, господин рейхсканцлер? - спросила молодая актриса с искренним удивлением. 
 - Меня подвел мой адъютант, - продолжал Гитлер, - он должен был вручить вам цветы. 
 - За что же, господин рейхсканцлер? 
 - Ну как же, ведь вы на следующей неделе выходите замуж, не так ли? Кажется, в понедельник? 
 - О нет, господин рейхсканцлер! 
 - А говорят, что за киноактера Фрелиха! - объяснил Гитлер, не довольный тем, что попал в неловкое положение. 
 - Нет, господин рейхсканцлер! - ответила актриса, покачав головой. 
 - И вы не собираетесь за Фрелиха? 
 - Нет, господин рейхсканцлер! 
 Тут в разговор вмешался Геббельс. Он тоже спросил актрису, обручена ли она с Фрелихом и собирается ли в скором будущем выйти за него. 
 - Да нет, господин рейхсминистр! - повторила она снова. 
 Следующая встреча с Геббельсом произошла пару дней спустя на большом приеме, где устраивалось музыкальное представление. Лида сидела в ложе рядом с министром; там были и другие гости. Оркестр играл лирическую мелодию из "Элеонор", и певица повторяла припев модной песенки: "Я была влюблена, я была так влюблена!" Геббельс наклонился к своей соседке и, не стесняясь многочисленных соседей по ложе, прошептал ей на ухо: "Я тоже!" 
 Молодая артистка сделала вид, что не приняла это всерьез, и продолжала называть его "господин рейхсминистр", а он её - "госпожа Баарова", обращаясь к ней только на "вы". На следующий день Геббельс должен был произносить свою главную речь на празднике, и оба снова встретились среди многочисленных гостей. Неожиданно Геббельс, извинившись перед присутствующими, сказал, что должен обсудить с госпожой Бааровой кое-какие вопросы, связанные с её ролью в новом фильме, и увел её в соседнюю комнату. Лида удивилась не меньше других, потому что вот-вот должны были объявить о выступлении Геббельса с речью, но он, как ни в чем не бывало, заговорил о её профессиональных делах, спросил о режиссере нового фильма и об исполнителях ролей, а также о том, что нужно сделать, чтобы картина получилась удачной. Слушая его, Баарова не могла отделаться от мысли, что ему нужно готовиться к выступлению. "Но, господин рейхсминистр, - сказала девушка, - ведь вам через двадцать минут уже нужно быть на трибуне!" "Это ничего, - ответил он, - для меня это дело привычное", - и снова с полным спокойствием заговорил об операторе фильма и о всяких мелочах. Но Лида не сводила глаз с больших часов, висевших на стене. "Ведь вам нужно идти на сцену, осталось всего семь минут!" - воскликнула она, нервничая. "Не беда!" - повторил её собеседник и продолжал с увлечением развивать тему о фильме. Когда до выхода оставалось всего три минуты, он её поцеловал, и тут оба заметили, что у него на лице остались следы губной помады, так что пришлось потерять ещё две минуты, чтобы их убрать. Лида помогла министру привести себя в порядок, вытерев ему лицо дрожащей рукой. После этого Геббельс с улыбкой попрощался и отправился произносить свою речь. Лида сидела в зале и не сводила с него глаз, не вникая в то, о чем он говорил. Тут Геббельс нашел её взглядом среди публики, достал из кармана носовой платок и энергичным жестом вытер себе губы, повторив движение, которым до этого стирал следы губной помады; а потом, сделав этот намек, понятный только им двоим, продолжил речь. 
 Геббельс знал, как польстить женщинам, особенно избалованным: им нужно было уделять внимание и время. Когда он хотел приударить за красоткой, то не просто посылал ей букет роз с кем-нибудь из своих секретарей, а сам, выбрав несколько лучших цветков, отправлял их из магазина с запиской, содержавшей личные намеки и любезности. Такое внимание производило неотразимое впечатление на женщин, знавших, как сильно он занят на службе; каждой льстило, что он сумел найти время лично для нее. "Но, господин министр, - говорила обычно женщина после более близкого знакомства, - а как же ваша конференция? И выступление по радио? И другие дела?" "Дела подождут, - отвечал Геббельс, - сейчас я с тобой, и это самое важное дело!" 
 Для Бааровой у Геббельса всегда находилось время; они стали встречаться при каждом удобном случае. Ему нравилось с ней беседовать, обсуждать свои личные проблемы, никогда не касаясь политики, которая её не интересовала и в которой она совершенно не разбиралась. Впрочем, он больше сам расспрашивал её о профессиональных и личных делах. Баарова снимала в Берлине небольшую квартиру, но обычно она встречалась со "своим министром" в одном из его уютных "павильонов" за городом. 
 Снимаясь в кино, Баарова пользовалась неплохим успехом и не нуждалась в деньгах; у неё был даже небольшой автомобиль чешского производства, привезенный с родины. На нем она ездила каждые две-три недели в Прагу повидаться с родителями. Когда эта крошечная машинка стояла где-нибудь на площадке среди громадных "мерседесов" и "майбахов", на которых ездили большие нацистские начальники, это производило комическое впечатление. Даже Гитлер обратил на это внимание, обронив как-то: "Что это Баарова, не может что ли купить себе более приличный автомобиль?". Тогда Геббельс, повторив при встрече этот вопрос, подарил ей "мерседес", который, однако, ей не понравился. Ей был по душе собственный дребезжащий, но удобный "сундучок на колесах". Как правило, она не принимала от Геббельса ценных подарков только разные сентиментальные безделушки на память. 
 Постепенно обычная любовная связь стала перерастать в серьезное увлечение. Геббельсу нравились яркие славянские черты лица Лиды, её высокие скулы, глубокий голос, богатый оттенками, и своеобразный чешский акцент. Женственность придавала Бааровой особое очарование. Они встречались уже два года и за это время ни разу не поссорились. Он называл её "Лидушка" и вел себя свободно, отбросив всякое позерство и забыв об условностях. Они просто были счастливы вместе, без всяких недоразумений и неприятностей. 
 Но в Берлине трудно что-либо утаить, и начались сплетни, которые дошли до Магды. Она пригласила Лиду на чай и сообщила, что хотела бы поговорить с ней наедине в более удобной обстановке. Молодая женщина сначала нисколько не испугалась, хотя ей предстояло вступить в спор с первой дамой рейха, с которой могла бы потягаться разве что жена Геринга Эмми. Все преимущества оставались на стороне Магды, хотя она была на 20 лет старше Лиды, но лично знакома с фюрером и даже дружна с ним. Кроме того, Магда - законная жена человека, которого Баарова просто любила. Поняв эти обстоятельства, Лида начала волноваться, но отказаться от приглашения не могла, и поехала в Шваненвердер. 
 Встреча прошла совсем не так, как Лида себе представляла. К её большому замешательству, хозяйка отнеслась к ней со всей сердечностью и сочувствием. Магда сказала, что знает способность Йозефа увлекаться и думает, что теперь он любит их обеих: "Конечно, он уважает меня как мать его детей, но наверное ценит и то, что вы его любите и не можете без него жить". Потом она поделилась тем, что было у неё на сердце: "Мы должны быть друг другу как сестры и звать одна другую на "ты". Лида растерялась и смогла только сказать: "О нет, уважаемая госпожа, я не смогу!" Встреча продолжалась уже почти два часа; Магда настаивала на своем предложении, обращалась к Лиде на "ты", а потом, со слезами на глазах и едва не теряя контроль над собой, высказала главное, что её волновало: "Лида, пожалуйста, можешь поддерживать с ним дружбу, но, ради Бога, постарайся, чтобы ваша связь никогда не отразилась плохо на наших детях!" Этот взрыв чувств окончательно смутил молодую женщину; она не знала, что сказать, но, как могла, стала успокаивать свою собеседницу. 
 Объяснение двух женщин, полное слез и переживаний, ничего не изменило в ситуации и только усилило страдания Магды. Разговоры ходили разные. Прошел слух и о том, что Магда тоже нарушила супружескую верность, "отомстив" таким способом своему мужу. Однако фон Ведель (тогдашний адъютант Геббельса) и другие решительно опровергали эту версию, утверждая в один голос, что Магда хранила верность своему супругу. Так или иначе, но постепенно любовная афера министра выплыла наружу; разразился скандал, и Магда должна была волей-неволей что-то делать. Между супругами начались бурные объяснения. Геббельс все отрицал, не желая терять свою возлюбленную. В конце концов Магда решила потребовать развода. Ей помог собрать необходимые доказательства Карл Ханке, работавший заместителем государственного секретаря в Министерстве пропаганды; он хотя и очень уважал своего шефа, но в этом деле решился выступить против него. Ему удалось составить список супружеских измен министра, насчитывавший, не менее 36 имен; там были и совсем молодые и неизвестные девушки, но больше дамы из общества и актрисы. Геббельс и Магда стали жить отдельно; она запретила ему посещать дом в Шваненвердере, о котором в Берлине ходила масса сплетен. 
 Магда поделилась своими бедами с Эмми Геринг, та рассказала все своему мужу, а Геринг сообщил об изменах Геббельса Гитлеру. Гитлер, услышав, что его министр пропаганды собирается разводиться с женой (которую фюрер глубоко уважал), пришел в ужас. Он решил сам заняться этим делом и пригласил Магду приехать к нему в Берхтесгаден. Разговор ничего не дал. Магда сказала, что больше не хочет иметь дела со своим мужем. Гитлер отправился в Берлин и вызвал Геббельса к себе на аудиенцию. Министр рассказал фюреру о своей любви, сказал, что хочет жениться на Бааровой, согласен даже отказаться от министерского поста, если это необходимо. Кажется, он хотел поехать работать послом в Японию. Его речи рассердили Гитлера, который объяснил Геббельсу, что германский министр вообще не может себе позволить быть замешанным в подобный скандал. Он должен немедленно отказаться от Бааровой и никогда больше с ней не встречаться. "Это приказ фюрера, - сказал Гитлер, - и он должен быть исполнен при любых обстоятельствах!" 
 По распоряжению Гитлера полицей-президент Берлина граф Геллдорф вызвал Баарову в полицию. Лида приехала со своей подругой и доверенным лицом Хильдой Кербер. Геллдорф объявил Бааровой от имени фюрера, что ей запрещается видеться с Геббельсом по меньшей мере в течение полугода. Если по истечении этого срока они ещё будут продолжать любить друг друга, то власти, возможно, рассмотрят вопрос о разводе Геббельса с его женой. Выслушав распоряжение фюрера, Лида упала в обморок, и подруге пришлось приводить её в чувство, растирая виски одеколоном. После того как она пришла в себя, Геллдорф, стараясь говорить помягче, заявил ей, что теперь она должна, прекратив всякую связь с Геббельсом, как можно скорее покинуть Берлин. Ей придется пренебречь интересами карьеры, поскольку речь идет о её безопасности. Так или иначе, но она должна обязательно выехать за пределы Германии. 
 Лиду охватил гнев. Она заявила, что никуда не уедет, пока не поговорит со своим возлюбленным хотя бы по телефону; если же ей помешают это сделать, то она покончит с собой - все равно жизнь потеряла для неё теперь всякую цену, но это приведет к скандалу, которого она совсем не желает. Пока Хильда Кербер безуспешно пыталась успокоить подругу, Геллдорф вышел в соседнюю комнату и заказал срочный разговор с фюрером, находившимся в Берггофе, в Баварии. Вернувшись, он сообщил девушкам, что "разрешение фюрера получено", и Хильда увезла рыдающую подругу к себе на квартиру, где они должны были ждать звонка Геббельса. 
 Наконец телефон зазвонил. Первое, что сказал Геббельс: "Я говорю из дома моего друга Германа Геринга!" Таково было требование Гитлера, чтобы Геббельс говорил со своей возлюбленной в присутствии свидетелей. Речь Геббельса звучала спокойно; он называл свою подругу "Лидушка", как делал это всегда, а она горько плакала. Геббельс говорил ей о долге, о необходимости, о том, что им обоим нужно быть стойкими. Потом ласково попрощался и сказал: "Оставайся такой, какая ты есть, не печалься, не давай себя в обиду злым людям!" 
 После этого Геббельс уехал на несколько дней в свой дом в Ланке, где никого не принимал и ни с кем не говорил, пока не оправился от потрясения. Бедная Лида выплакала все глаза, сидя у себя на квартире и нигде не показываясь. Разумеется, Геббельс отговорил её от мысли совершить самоубийство, но дела её и без того были плохи: фильмы с её участием исчезли с экрана, а все её контракты аннулированы. Отчаяние отняло у неё все силы, она заболела и слегла в постель. Ее бывший возлюбленный, следуя приказу фюрера, избегал всяких контактов с нею. 
 Так прошло недели две. Лида оставалась в Берлине, надеясь на встречу, и однажды такая встреча действительно состоялась. Лида ехала в своем маленьком автомобиле по Курфюрстендамм и увидела впереди большой черный "мерседес" министра. Она поехала следом. На одной тихой улице машины поравнялись, а потом остановились. Лида и Геббельс посмотрели друг на друга; его лицо осталось неподвижным, не выразив никаких чувств. Этот обмен взглядами продолжался минуту или две, потом Геббельс дал знак шоферу, и его автомобиль медленно двинулся вперед и вскоре скрылся из вида. 
 Теперь уже нет смысла гадать, мог ли Геббельс действительно пожертвовать карьерой ради своей любви. Известно одно: он тяжело переживал свою разлуку с Лидой. 
 Магда не захотела помириться с мужем и продолжала настаивать на разводе. Тогда в дело снова вмешался Гитлер: он пригласил обоих супругов к себе в Берхтесгаден и с большим трудом уговорил их возобновить семейные отношения. Вскоре на титульном листе газеты "Берлинер иллюстрирте" появилась красочная фотография, изображавшая всю троицу в сборе; улыбался только Гитлер, довольный тем, что помирил супругов. Через некоторое время у Магды родилась дочь, которую назвали Хейда. Это был знак того, что министр и его жена окончательно помирились. Народная молва окрестила Хейду "дитей примирения". 
 Геббельс с головой погрузился в работу. Потом у него, конечно, ещё бывали любовные приключения, но все обходилось спокойно, без вреда для семьи. В конце января 1939 года Гитлер, по словам писателя Хасселя, сменил гнев на милость и снова стал относиться к Геббельсу с дружелюбием. 
 Потом началась война, и с ней пришло множество новых забот. Незадолго до смерти Геббельс сжег большую часть своих писем и воспоминаний. Свидетелем тому был помогавший министру пресс-референт фон Овен. Он рассказал, что рейхсминистр, просматривая фотографии, наткнулся на большой снимок, который отложил в сторону, сказав: "Вот была женщина, действительно красавица!" Это было фото Лиды Бааровой. Геббельс долго смотрел на фотографию, потом решительно порвал её и подвинул обрывки Овену. "Все - в огонь!" - приказал он. 
 "ПИФ-ПАФ" ИЗ-ЗА ЖЕНЩИНЫ 
 Во время войны Геббельс очень хотел создать у народа впечатление, что именно он - самая важная фигура в нацистском рейхе (разумеется, после Гитлера); поэтому Геббельс всеми способами старался поддерживать свою популярность на случай, если Гитлеру придется выпустить из рук власть, которой он так долго пользовался. Но оказалось, что подлинную популярность не так-то легко завоевать, и Геббельс сам признался в этом, беседуя с друзьями. Его секретарь Земмлер передал его слова так: 
 "По словам шефа, нет ничего тяжелее того, чтобы снова завоевать авторитет и известность, утерянные ранее; об этом говорит его собственный горький опыт. Ему потребовалось целых четыре года, чтобы восстановить уважение и доверие к себе, утерянные по легкомыслию в 1938 году. Все же, несмотря ни на что, он убежден, что добьется своих целей и что его звезда взойдет высоко и засияет в самом зените". 
 Говоря об "утерянном авторитете", Геббельс, несомненно, имел в виду "дело Бааровой", едва не погубившее всю его карьеру. Тем не менее, несмотря на полученный тяжелый урок, он не отказался от своих амурных похождений и не упускал возможности развлечься в полные тревог и забот военные годы. Об этом говорит история, тоже рассказанная Земмлером в июне 1944 года. 
 "Вчера мне пришлось узнать об одном смешном происшествии, случившемся в Ланке, в загородном доме министра. В последние два дня Геббельс жил в маленьком бревенчатом домике, расположенном среди леса, в 800 метрах от главных построек. Нам он сказал, что желает побыть в тишине и одиночестве и разрешает беспокоить его только в случае срочной необходимости, предупреждая об этом по телефону. Обед ему приносил слуга, возвращавшийся потом в главный корпус. Госпожа Геббельс находилась на лечении в санатории "Белый олень" в Дрездене, а дети - в имении Шваненвердер. 
 Немногочисленные посетители, прибывавшие к министру, попадали сначала на проходную, откуда их провожали через заграждения. Но однажды вечером, где-то около одиннадцати, дежурный заметил на лесной дороге велосипедистку, уже заехавшую на охраняемую территорию. Это была очень красивая молодая женщина; когда часовой её задержал, она самым решительным образом отказалась назвать и свое имя, и причину появления во владениях министра. Тем не менее дежурный не стал ей грубить и как галантный кавалер провел через темный лес, помогая вести велосипед. Он собирался препроводить гостью к дежурному адъютанту, находившемуся в главном здании, как вдруг заметил недалеко от себя, примерно в 20 метрах, ещё одного нарушителя, прятавшегося за темными елями. Часовой не медля навел на него автомат и закричал: "Стой! Руки вверх!" - как и положено по уставу, но тут же едва не выронил оружие от испуга, узнав в незнакомце, выходящем из-за деревьев, самого рейхсминистра; тот засмеялся и сказал ему: "Пиф-паф!" 
 Геббельс извинился перед незнакомкой за недоразумение, и часовой понял, что министр поджидал красотку в лесу, чтобы её встретить. 
 Солдат побрел к проходной, а парочка двинулась в сторону лесного домика, где жил Геббельс. 
 Ясно, что Геббельс заранее договорился о встрече с молодой киноартисткой (которая, между прочим, и теперь, после войны, известна как очень красивая женщина и, к тому же, уважаемый деятель искусства). Чтобы избежать сплетен, он не предупредил о её прибытии ни секретаря, ни адъютанта, ни тем более обслуживающий персонал. По той же причине таинственная незнакомка прибыла не на автомобиле, который пришлось бы проводить через проходную и посты, а приехала на велосипеде по ровной лесной дороге". 
 Армии союзников продвигались все дальше по территории Германии, и все больше немцев теряли веру в военное искусство и дар предвидения Гитлера. Только Геббельс продолжал возвеличивать своего героя и прославлять "эру Гитлера", заслуги которого будут оценены, когда минуют испытания войны. Поразительно, но он славил фюрера с ещё большим жаром и размахом, чем прежде. 
 К тому времени, когда прозвучала последняя речь Геббельса, поздравившего фюрера с пятидесятишестилетием, главный нацистский пропагандист уже оставил все надежды на заключение почетного мира. Поражение стало неизбежным; русские стояли у ворот Берлина, и всего через две недели фюрер, а вслед за ним и Геббельс вместе со всей своей семьей совершили самоубийство. Третий рейх рухнул, но неуемный сочинитель хвалебных речей продолжал до самого конца повторять штампованные фразы, как испорченная граммофонная пластинка. В его речах фюрер так и остался "человеком столетия", до конца прошедшим свой путь и увидевшим "не гибель нации, а счастливое начало беспримерного золотого века германизма". 
 В последний раз, перед лицом надвигавшегося краха, прозвучали клятвы в "верности заветам Нибелунгов" и нерушимом единстве фюрера и народа: "Мы чувствуем его в себе и рядом с собой. Пусть Бог даст ему силы и здоровье и защитит его от опасностей; остальное сделаем мы сами. Несчастья не раздавили, а закалили нас. Германия полна веры, она празднует последний триумф, презирая опасность! Нация не покинет своего вождя, и вождь не оставит свой народ. Это и есть победа!.. Сегодня, в дни страданий, мы просим для фюрера того же, что и в прежние добрые времена - чтобы он всегда оставался с нами!" 
 Геббельс уже расстался с надеждой на победу, но в его сознании мерцала мысль о последнем утешении: войти в историю как героическая фигура, как верный рыцарь своего фюрера. На одном из последних встреч с сотрудниками своего министерства он призвал их "исполнять свои обязанности до конца" "Через сто лет, - провозгласил он, - будут поставлены прекрасные картины о страшных днях, которые мы переживаем, и мы вновь оживем в них! Разве вы не хотите сыграть свою почетную роль, чтобы стать героями такого фильма? Я верю: это будет достойное и возвышенное зрелище, ради которого стоит вытерпеть страдания. Держитесь же, чтобы через столетие, увидев вас на экране, публика не встретила вас насмешками и свистом!" 
 Таковы последние отчаянные пожелания "постановщика пышных церемоний", увидевшего, что его роль сыграна, и пожелавшего сохранить для себя местечко в истории рядом со своим обожаемым фюрером. 
 РУССКИЕ ДЕВУШКИ, ИДЕМТЕ ПОГУЛЯЕМ! 
 А война против большевистской России начиналась с больших надежд на скорую победу. В те времена Геббельс даже вставил в одну из лент кинохроники бравую солдатскую песню о русских девушках: 
 Русские девушки, идемте погуляем, 
 Пошли погуляем с немецкими офицерами! 
 Геббельс даже приказал чтобы ему отыскали на захваченной территории несколько красивых русских девушек и доставили их в его загородный дом Ланке, якобы для съемок кинохроники. 
 22 июня 1941 года стало сюрпризом для большинства немцев. Приготовления к вторжению в Россию производились под завесой величайшей секретности. Правда, к середине июня по Берлину уже ходило множество слухов. Чтобы отвлечь внимание любопытных, ведомство Риббентропа запустило "новость" насчет того, что Сталин собирается приехать в Берлин в специальном бронированном поезде. В дипломатических кругах ожидали крупных политических событий. Было отмечено несколько интересных "утечек информации", подтвердивших их обоснованность. Самой сенсационной стала оплошность, допущенная профессором Карлом Бемером, начальником отдела иностранной прессы в Министерстве пропаганды, который имел слабость давать волю языку, когда выпивал лишнее. Весною 1941 года, на приеме дипломатов из Болгарии, он выболтал точную дату готовившегося нападения на Россию, вызвав этим самое живое удовольствие у недоброжелателей из министерства иностранных дел. Ему грозило обвинение в измене и смертная казнь, и только энергичное обращение Геббельса к фюреру спасло беднягу от наказания. Впрочем, иностранные журналисты, посмеявшись, так и не придали значения откровениям профессора. 
 Простые граждане и не подозревали о назревавших событиях, но когда они разразились, пропагандистская машина сразу же набрала полные обороты. Нужно было объяснить публике столь неожиданный и крутой поворот, превративший недавнего "друга" в смертельного врага. К тому же вновь возникла ситуация войны на два фронта, всегда страшившая германских генералов, и требовались веские аргументы для подтверждения правильности решения, оправдания которого пошли по двум направлениям. Во-первых, было сказано о необходимости предотвратить неизбежное нападение русских: "Ведь эти отвратительные коммунисты снова начали концентрировать войска на восточных границах рейха, создав серьезную угрозу безопасности Германии, и лучшим способом защиты в таких условиях было нападение". 
 Вторым козырем пропаганды стал страх перед большевиками: "Невозможно себе представить, - надрывался Геббельс, - что произойдет, если эти дикие орды наводнят Германию и запад континента!" 
 Ссылки на "заботу о безопасности" и запугивание "образом врага" стали ловким оправданием идеи "крестового похода против большевистских варваров". Так германские солдаты, охотно последовавшие приказу Гитлера "пройти по России победным маршем", выступили, по выражению Геббельса, в облике "спасителей европейской культуры и цивилизации от угрозы со стороны мира политических уродов и недочеловеков". "В ваших руках, - вещал он - факел цивилизации, свет которого будет всегда сиять для человечества!" 
 Все же объявление о войне против России не вызвало особого энтузиазма у населения, принявшего эту новость как неизбежный поворот судьбы. Пожалуй, что особых опасений тоже не высказывалось. У многих были ещё свежи в памяти успехи "блицкрига" 1940 года, и они не возражали против идеи "крестового похода". Среди немцев с давних времен бытовало чувство превосходства над славянами; эти настроения были сильны задолго до того, как Гитлер добавил к ним свои истеричные лозунги. Главное же - всех привлекала возможность новой блестящей победы, которую можно будет одержать всего за несколько месяцев. Большинство населения ожидало, что кампания будет короткой, заняв от двух до шести месяцев, после чего русских можно будет вовсе не принимать в расчет. Такие же настроения царили и в британском военном министерстве, и в посольствах многих европейских стран. Один известный дипломат сказал в конце июня 1941 года в Лондоне: "Германские армии раскромсают Россию, как нож - каравай сливочного масла!" И это суждение не вызвало возражений. 
 Немецкая пропаганда, сообщая о развитии событий на Востоке, применила ловкую тактику. Всю первую неделю боев верховное командование вермахта хранило молчание, и только в воскресенье, 29 июня, население Германии порадовали "специальными сообщениями с фронта" сразу о двенадцати победах; каждое из них передавалось отдельно, с интервалом в 15 минут, во время которого звучала только музыка. Так было сказано о падении Брест-Литовска, Белостока, Гродно и Минска. В следующие недели сообщения о победах и завоеваниях тоже делались не сразу; напряжение росло и разряжалось в конце недели очередной "сводкой военных успехов". 
 Моральный дух населения был высоким. Сообщения прессы и радио внушали уверенность. И все же, с самых первых дней новой войны в газетах проскальзывала некая нотка неуверенности. Чувствовалось, что бои в России отличаются от прежних кампаний на Западе. "Новый враг, - предостерегала газета "Франкфуртер цайтунг" в номере от 6 июля, - реагирует на немецкую тактику клиньев и прорывов не так, как французские армии, не обнаруживая привычной растерянности и паники. В большинстве случаев его войска не теряют способности к сопротивлению и пытаются окружить прорвавшиеся немецкие части". 
 Пресса и радио дружно живописали "зверства комиссаров", но даже газета "Фолькишер беобахтер" признала через неделю после начала войны, что русский солдат превосходит других противников Германии своим презрением к смерти. Его стойкость и фатализм можно преодолеть только взорвав его вместе с окопом, в котором он засел, или убив в рукопашной схватке. 
 Ноты трезвого реализма, прорывавшиеся в репортажах военных корреспондентов и кинооператоров (все они были членами специальных "отрядов пропаганды"), неприятно поражали читателей и зрителей. Эти люди подчинялись непосредственно министерству пропаганды и были прикомандированы к действующим частям вооруженных сил; они сопровождали войска в бою и давали драматическую, хотя и тенденциозную, картину сражений. Их "фронтовые репортажи" посвящались обычно жизни небольших подразделений или отдельных людей и имели целью "дать образ германского солдата на войне". Готовый материал потом попадал в войска, поэтому в нем не содержалось слишком много лжи, и военная жизнь не приукрашивалась чрезмерно. Корреспонденты сразу же начали писать о суровых условиях, с которыми столкнулась германская армия, начав войну в России. "Репортажи с фронта, - свидетельствовали современники, - повествовали о крупных успехах германских войск, которые, несмотря на огонь снайперов, палящее солнце и удушливую пыль (не белую, как во Франции, а желтую, серую или черную), несмотря на натруженные ноги, уверенно двигались вперед, как на параде". 
 Но парадное настроение омрачалось факторами, действия которых Гитлер не учел, планируя кампанию в России: это были обширные пространства, суровость климата и громадный людской потенциал, находившийся в распоряжении Советского правительства. Все же к началу октября натиск германских армий, наступавших по трем главным направлениям: на Ленинград, Москву и Ростов, - казалось, сломил сопротивление русских, так что Гитлер с облегчением заявил: "Враг разгромлен; он лежит у наших ног и не сможет подняться снова!" Но об окончательной победе объявил не сам фюрер, а его пресс-секретарь Отто Дитрих, сделав сенсационное заявление немецким и иностранным журналистам на пресс-конференции в министерстве пропаганды 9 октября 1941 года: "Кампания на Востоке практически закончена с разгромом группы армий маршала Тимошенко. Дальнейшее её развитие будет происходить по нашему усмотрению. После этих мощных ударов Советский Союз перестал существовать как военная сила, так что мечты англичан о необходимости для нас вести войну на два фронта потеряли всякий смысл!" 
 ПОКУШЕНИЕ НА ГЕББЕЛЬСА 
 2 февраля 1942 года остаток дня Геббельс провел в своем загородном поместье, где занимался "сложными проблемами, требующими тщательного изучения", и в заключение просмотрел очередную сводку новостей. В Сингапуре не произошло никаких крупных событий. "Интересно, - спрашивал себя Геббельс, - сумеют ли японцы взять город за четыре дня, к своему национальному празднику? Раньше они не раз удивляли мир крупными победами; получится ли у них что-нибудь в этот раз? Определенно, у них есть свой план, неизвестный никому из западных политиков. Хорошо было бы, если бы они нанесли ещё один сокрушительный удар по Британской империи!" 
 В этот день на Геббельса было совершено покушение. Оно связано с его любовными похождениями, о которых много говорили в народе. Ходили рассказы о том, как один известный киноактер, оскорбленный настойчивыми ухаживаниями Геббельса за его женой, не сдержался и изрядно поколотил министра; а актриса Рената Мюллер, пользовавшаяся любовью публики, покончила с собой, не выдержав домогательств "Мефистофеля". Прессе ничего не сообщалось о попытке покушения на Геббельса. Он сам настоял на этом, сказав, что "таковы его принципы". В дневнике тоже содержится только краткое упоминание об этом деле: говорится, что "состоялось закрытое заседание военного суда, приговорившего к смерти предателя, пытавшегося меня убить". Более подробно об этом происшествии написал пресс-секретарь Геббельса Земмлер. 
 Покушавшийся, по фамилии Кумеров, был радиоинженером по профессии; он намеревался заложить мину с дистанционным управлением под мост в Шваненвердере (загородном имении Геббельса), по которому должен был проехать министр. Инженер устроился у моста под видом рыболова и начал закладывать мину перед самым появлением автомобиля Геббельса, но был замечен и арестован охранником. После этого меры по охране министра, и без того строгие, были ещё больше усилены. 
 Нападение на Геббельса связывали с его амурными похождениями. Для диктовки своих писем Доктор Геббельс диктовал свои письма стенографисткам. Обычно он забирался на стол, свешивал ноги и болтал ими. Это помогало ему быстро составить текст письма. Стенографистки, как правило, полноватые дамы, устраивались рядом. Геббельс диктовал час или два, потом соскакивал со стола, хлопал стенографистку по толстому заду, обязательно звонко, и занимался текущими делами. 
 На этот раз ему прислали новую стенографистку, фройляйн Ханну. Ею оказалась стройная, очаровательная девушка, совсем молоденькая. Грудь свою она прятала за тонкой шерстяной кофточкой, так как она у неё оказалась не по возрасту большая. Застенчивая, немногословная стенографистка, мило улыбалась, когда к ней обращались. 
 Геббельса она сразу очаровала, и он начал за ней ухаживать. Девушка пыталась уклониться, но это ей не удавалось. Другую такую высокооплачиваемую работу ей вряд ли удалось бы найти. Жили они с бабушкой, средств на жизнь не хватало и тут такая работа! Разве откажешься! 
 Девушка очень переживала, но в конце концов уступила домогательствам доктора Геббельса и вынуждена была с ним встречаться. 
 Геббельс оказался на верху блаженства, девушка ему очень нравилась, особенно в постели. Она оказалась сексуальна. Как только он прикасался к её обнаженной груди и начинал ласкать, стенографистка тут же воспламенялась, а когда он в неё "входил", трепетала от страсти. Но всему приходит конец. Геббельс через какое-то время переключился на новую любовницу - киноактрису и расстался с Ханной. 
 У Геббельса остался достаточно откровенный дневник Ханны, который попал к нему совершенно случайно. Он понял, что так писать как она, могут только очень страстные натуры. Особенно ему понравилось в дневнике место, где девушка писала о своих переживаниях перед встречей с ним. 
 В дневнике говорилось: 
 "Я никак не могу согласиться на встречу с доктором Г. Не могу представить себе, когда меня начнет раздевать чужой мужчина, а потом я окажусь перед ним голой, совсем голой. Он начнет меня трогать своими руками, брать в руки все, что захочет, а я должна буду все это делать покорно и терпеливо. Потом скажет: "Пойдем в постель!" И я пойду ...Или он меня поведет, и я все равной пойду. Деваться тогда голой мне уже будет некуда. Он ляжет на меня и войдет в меня. или это будет как-нибудь по другому, я ведь девственница и это случиться первый раз в моей жизни... Я отдамся ему или он меня возьмет силой? Чужой, нелюбимый мужчина, - доктор Геббельс, меня возьмет? Изнасилует? Нет, я сама лягу в постель и буду с трепетом ожидать того, что он станет делать со мной. Говорят, бывает больно? Но и это не самое страшное. Плохо то, что потом, после постели, я окажусь в полном его распоряжении. А в постели он будет говорить мне: ложись на спину, раздвинь ноги. Он будет делать все, что хочет, а я должна буду повиноваться ему. И мало ли чего он захочет! На следующий день я должна буду встречать его с улыбкой, обнимать и целовать и только потому, что я уже принадлежу ему..." 
 Далее, уже после нескольких встреч с доктором Геббельсом Ханна напишет: "Мне понравилось быть с мужчиной в постели, я зажигаюсь и не обращаю внимания на то, какой хилый и безобразный этот Йозеф Геббельс. Он первый мой мужчина, а мне хочется мужчину ещё и ещё раз. Я уже не страшусь его, а выполняю все его желания. Их у него немного. Он подолгу ласкает меня, когда я сижу у него на коленях голая, разглядывает меня, а в постели всегда предпочитает быть сверху. Словно довлеет надо мной и даже насилует. Он любит, когда я при этом громко постанывают и дергаюсь под ним от наслаждения. Я подыгрываю ему в этом, и он бывает доволен, не забывает, возможно, поэтому о дорогих подарках. 
 Когда мы сидим за столом и пьем чай с шоколадными конфетами и пирожными, которые он приносит, он просит меня обнажиться до пояса. За столом он берет мою грудь в руки, ласкает её, закрывая при этом глаза, и целует в шею, за ушко. Делает это он нежно-нежно, после чего мы снова "летим" в постель... Возможно, мне уже давно хотелось мужчину..." 
 Через несколько лет Геббельс узнал, что Ханна удачно вышла замуж и родила ребенка. Он снова захотел с ней встретиться, но тут вмешался её ревнивый муж, которому Ханна рассказала о своей девичьей связи с рейхсминистром. Это и послужило причиной неудавшегося покушение на Геббельса, когда он хотел снова заключить в свои объятия Ханну. 
 Гитлер, узнав о покушении на своего "незаменимого пропагандиста и соратника", был потрясен. Он приказал выставлять вооруженную охрану во всех местах, где тот появлялся. 
 Через несколько недель после покушения, Гитлер прислал в подарок Геббельсу новый служебный автомобиль - "мерседес" огромных размеров с кузовом из восьмимиллиметровой брони, непробиваемым для пуль и осколков мин. Бронестекло, толщиной в три сантиметра, заменяло окна машины. Вместе с автомобилем фюрер прислал записку, содержавшую наилучшие пожелания и строгий приказ пользоваться в дальнейшем для всех поездок только этой специальной безопасной машиной. 
 ДОМА ЛЮБВИ И АРИЙСКИЕ ДЕТИ 
 Во второй половине военных действий в России авторитет Геббельса в глазах народа вырос. Причина заключалась в том, что он много общался с населением и был в курсе переживаемых им трудностей. Беседы с простыми людьми давали ему много ярких впечатлений, на основе которых он и строил свои фанатичные призывы, находившие у многих душевный отклик. 
 Во время войны Геббельс посещал так называемые дома любви. Они были созданы для одиноких женщин, которые встречались там с солдатами, находившимися в отпуске. Их обязывали рожать, когда наступала беременность. Детей помещали в детские дома, где из них воспитывали "настоящих арийцев". По указанию Геббельса дома любви широко пропагандировались в кинохронике. 
 В одном из таких домов Геббельса познакомили с женщиной, у которой были три молочных железы, и ему захотелось ею обладать. Несколько раз он встречался с ней в своем загородном доме. Потом эта женщина, по имени Эмма, попала в кадры кинохроники. Кто-то пустил слух о том, что он русская невеста Геббельса. В Берлине много злословили по этому поводу. Слух дошел до Гитлера. Разразился большой, неприятный для Геббельса, скандал. Ему удалось его прекратить, когда он привез Эмму на показ Гитлеру. 
 В 1943 году усилились налеты британской и американской авиации, причинявшие германским городам тяжелые разрушения: "Почти каждую ночь происходит массированный авианалет на какой-нибудь германский город, писал Геббельс в дневнике. - Эти бомбардировки наносят нам большой материальный и моральный урон". 
 Приходилось признаваться, хотя бы самому себе, что англичане сумели-таки развернуть широкое воздушное наступление и что оно приносит свои результаты. Германская пропаганда даже не пыталась отрицать опустошительный ущерб, причиняемый налетами, и только грозила врагу близким возмездием, называя бомбежки "актами терроризма, ведущими к напрасным жертвам, которые только повышают моральный дух населения". 
 Будучи циником по натуре, Геббельс тем не менее вел себя смело и не уклонялся от решения неприятных проблем. В отличие от фюрера, переставшего показываться на людях, он часто выезжал на места бомбежек, подбадривая и воодушевляя пострадавших. В июле 1943 года он прибыл в Кельн после большого воздушного налета, и его спутник с удивлением отметил, что прохожие тепло приветствуют министра на местном диалекте. Было заметно, что здесь, в Кельне, Геббельса уважают больше, чем всех других партийных вождей. Люди радовались тому, что хоть один из руководителей интересуется их участью. 
 Теперь Геббельс, говоря о властях, почти перестал употреблять слово "фюрер", предпочитая ему термин "фюрунг" ("руководство"). Это говорило о том, что и он входит в это "руководство", являясь одним из главных "вождей" страны. Его сотрудники заметили, что Геббельс стал часто говорить по разным поводам: "Вот если бы я был фюрером...", сопровождая свои слова многозначительным вздохом. 
 Так Геббельс укрепил свою популярность благодаря умению не уходить в сторону от обсуждения и решения острых проблем. В ноябре 1943 года его пресс-секретарь Земмлер отметил: "Геббельс разъезжает по всему Берлину, посещая районы наибольших разрушений и даже руководя тушением пожаров. Среди развалин его сверкающий черный бронированный автомобиль выглядит вызывающе, и мы не раз слышали крики "Плутократ!", раздававшиеся вслед. Потом его узнают и приветствуют вполне дружелюбно, несмотря на все то, что творится вокруг. Даже люди, только что пережившие бомбежку, подходят, чтобы пожать ему руку; он всегда готов их подбодрить, отпустив шутку". Геббельс ценил спокойных и дисциплинированных берлинцев, видя в их лояльности немалую собственную заслугу: "Это большой успех нашей пропаганды, - говорил он, - что люди не собираются толпой перед зданием министерства и не кричат: "Долой войну!". 
 Третий год войны подверг моральный дух населения серьезным испытанием, гораздо более суровым, чем в первые годы, и Геббельс сумел учесть изменения в настроении людей, предприняв свои меры. 
 В мае 1943 года, просматривая отчеты ведомства Гиммлера, он оценил их как "пораженческие" из-за "чрезмерного реализма". И Гиммлер принял его поправки; отчетам дали другую форму и ограничили их распространение пределами министерства пропаганды, перестав отправлять в другие учреждения. 
 Пока Геббельс чувствовал внимание и поддержку публики, он считал, что все идет хорошо или по крайней мере не слишком плохо. "Конечно, народ ворчит по разным поводам, - писал он в дневнике 18 апреля 1943 года. Случаются и вульгарные нападки личного характера - как правило, в анонимных письмах; по стилю можно заключить, что их пишут евреи". Вряд ли, однако, нашелся бы тогда в Германии еврей, осмелившийся писать министру пропаганды: его тут же отыскали бы и (в лучшем случае) выдворили из страны; так что "еврейский стиль" в немецком языке означал что-то другое. Впрочем, большинство писем, приходивших Геббельсу, по его словам, оказывались "трогательными и ободряющими". 
 В конце августа 1943 года министр пропаганды впервые сказал фон Овену, что немцы, возможно, проиграют эту войну. Ситуация на Востоке и в Италии и непрерывные бомбежки с воздуха делали такую возможность вполне вероятной. Геббельс заявил, что принял решение на такой случай: "Если наши враги восторжествуют, я без колебаний расстанусь с жизнью. Либо мы преодолеем кризис - а я брошу на это все свои силы! - либо придется в очередной раз склониться перед силой духа англичан и пустить себе пулю в лоб!" 
 Примерно за месяц до этого состоялась беседа доктора Герделера, главы германской оппозиции, с фельдмаршалом фон Клюге; Герделер уговаривал фельдмаршала свергнуть Гитлера и предпринять шаги к окончанию войны, Он сказал: "Если хотите, я приглашу к вам в союзники господина Геббельса или господина Гиммлера, потому что они давно уже поняли, что с Гитлером обречены на гибель!" Так или иначе, но факт состоял в том, что Геббельс лучше понимал действительное положение вещей, чем многие другие представители нацистской верхушки. 7 ноября 1943 года он записал в дневнике: "Мне кажется, что мы все иногда как-то слишком легко воспринимаем войну. Жизнь уже стала слишком суровой, а борьба теперь ведется не на жизнь, а на смерть. Чем быстрее осознают это все немцы, и особенно наше руководство, тем лучше станет для всех нас. Будет очень жаль, если в какой-то момент войны нам придется сказать самим себе: "Мы сделали не все, что могли, и спохватились слишком поздно!" 
 СЕМЬЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ 
 В октябре 1944 года англо-американские части заняли небольшую территорию в Рейнской области, к востоку от Аахена, и немецкие газеты, как по команде, принялись ругать и осуждать их поведение по отношению к гражданскому населению. Геббельс начал беспокоиться о своей семье. В это время редакторов газет обязали давать резкие комментарии по поводу декретов оккупационных войск, занявших частичку германской территории: "Там воцарился зверский режим штыка и голода; немецких рабочих гонят со своих мест, а вместо них ввозят евреев, надзирающих за немцами, как за рабами, и это показывает в новом свете, как близки между собой плутократия и большевизм. Поистине, гангстеры с Запада - такие же вандалы, как и дикие орды большевиков, нахлынувшие с Востока!" 
 На самом деле Геббельс не слишком опасался "гангстерских привычек западных оккупантов", потому что спустя несколько месяцев предложил жене поехать вместе с детьми на Запад и сдаться там где-нибудь британским войскам. "Они тебе ничего не сделают!" - сказал он. Зато насчет русских у Геббельса было иное мнение: он был уверен, что "оккупация рейха Советами принесет жестокие страдания германскому народу". Геббельс на самом деле боялся вступления русских войск на немецкую землю, и этот страх он вкладывал в свои пропагандистские призывы, преувеличивая и извращая его без меры. В ноябре 1943 года, после того, как Берлин перенес несколько жестоких воздушных налетов, Геббельс побывал в фешенебельном районе на западе столицы и погоревал о её судьбе. "Как прекрасен был Берлин, - сказал он со вздохом, - и как он теперь изуродован и разрушен! Но что толку вздыхать, этим дела не поправишь! Надо продолжать войну. Хорошо еще, что наши рабочие трудятся здесь (хоть и живут в подвалах), а не погибают в Сибири, как рабы!" Наверное, Геббельс потому и умел так красочно нарисовать для немцев картину большевистского рабства, что сам его искренне страшился: "Для немцев нет более ужасной участи, чем попасть в лапы большевиков!" 
 Пугая население этими ужасающими перспективами, Геббельс пускал в ход любые средства. Именно в этой обстановке он применил новую пропагандистскую концепцию, суть которой раскрыл только своим сотрудникам. Она обозначалась термином "поэтическая правда", которую следовало отличать от "конкретной". "Конкретная правда" означала установленные факты, а "поэтическая" - не более чем фантазии на темы фактов, о которых имелись скудные сведения. Если пропагандисты знали недостаточно о планах противника или о происходящих событиях, то, по мнению Геббельса, можно было, "не греша против истины, добавить кое-какие подробности, чтобы заполнить стыки". Допускалось описывать события так, как они "могли бы выглядеть в действительности" или как они "по всей вероятности, происходили". Геббельс уверял, что подобная "правка истины" делается для пользы публики. "Мы только помогаем читателям, призывая для этого свое воображение, если сведения о фактах по какой-то причине являются неполными!" - утверждал он. 
 Чем безнадежнее становилась ситуация, тем более смелые образы и метафоры привлекал Геббельс, стараясь успокоить сомневающихся и убедить их в обратном. За два месяца до конца войны ему пришло в голову знаменитое сравнение с бегуном, преодолевающим марафонскую дистанцию, который прошел уже тридцать пять километров из сорока двух: "Он должен бежать во что бы то ни стало, даже в полуобморочном состоянии; пусть он даже лишится чувств за линией финиша - все равно его ждут лавры победителя!" 
 Образ "бегуна на длинную дистанцию" стал одной из отчаянных попыток "дать народу возможность увидеть события в их истинной перспективе". "Люди должны оценить ситуацию с точки зрения её высшего исторического значения, не отвлекаясь на мелочи!" - эта мысль лежала в основе всех пропагандистских усилий Геббельса, предпринятых в последние месяцы войны. В конце февраля 1945 года он уже и сам потерял всякую надежду, но, выступая по радио, призвал своих слушателей "увидеть общую картину событий, которые хоть и выглядят скверно, но имеют свое глубокое значение, и его можно оценить, взглянув на происходящее под правильным углом зрения". 
 Геббельс, всегда бывший яростным фанатиком, теперь, как благочестивый проповедник, стал призывать к спокойному созерцанию событий. Это была идеология скрытого отчаяния, потому что неофициально он уже признавал, что "война, как в собственно военном, так и в политическом смысле, не может быть приведена не только к благоприятному, но даже и к просто приемлемому концу". Похоже, что рассуждения о "высшей перспективе" служили Геббельсу лишь средством для одурачивания масс, поскольку ничего лучшего уже не нельзя было придумать. Возможно также (и этому есть подтверждения), что в последние месяцы войны он и сам успокаивал себя мыслью о необходимости "беспристрастного взгляда на вещи" и оценки ситуации "с чисто исторической точки зрения". 
 В январе 1945 года Геббельс попытался поделиться этой идеей даже со своей женой, которая обдумывала планы самоубийства для себя, для детей и для мужа, но колебалась, понимая, как нелегко будет это осуществить. "Попадая в отчаянную ситуацию, подобную теперешней, - утешал её Геббельс, стоит воспользоваться советом Фридриха Великого и попытаться мысленно взглянуть на окружающее как бы с далекой звезды; тогда текущие события, да и вся наша планета, покажутся нам совершенно ничтожными - а ведь они так нас пугают, пока мы видим их вблизи!" "Ты, может быть, и прав, - мягко вразумила фрау Геббельс своего романтического супруга, - но все дело в том, что у Фридриха Великого не было детей!" 
 В конце февраля 1945 года, когда русские войска уже стояли на Одере, а американцы - на Рейне, и гром войны сотрясал Германию до основания, Геббельс старался успокоить население сладкими песнями о грядущих райских днях: "Разгневанные фурии войны проносятся над нашими головами, испуская устрашающие хриплые крики, но помните: они скоро умолкнут, и зазвучат прекрасные мелодии мира и счастья". 
 Русские армии уже стучали в ворота Берлина. Гитлер и семья Геббельса готовились к смерти, а сам "Великий пропагандист" все ещё продолжал наигрывать ту же успокоительную мелодию о приближающихся сладких днях мира. Он даже почти перестал восхвалять фюрера, сосредоточившись на создании картин "прекрасного завтра". Чем мрачнее и безнадежнее выглядела реальность, тем с большим красноречием рисовал он волшебные картины будущего, ожидающего и Германию, и всю Европу. 
 Геббельс предсказал наступление "холодной войны", разразившейся после 1945 года, и ошибся лишь в том, что она не переросла в "горячую", как он того страстно желал. И именно Геббельс ввел в феврале 1945 года термин "железный занавес", заявив, что он опустится по воле большевиков. 
 ПРИБЛИЖЕНИЕ КОНЦА. СМЕРТЬ В БУНКЕРЕ. 
 Со второй половины 1944 года все силы немецкого народа полностью бросили на ведение тотальной войны. 24 августа Геббельс раскрыл подробности организации этой кампании. Женщины до пятидесяти лет были обязаны трудиться на военных заводах, чтобы освободить здоровых мужчин для отправки на фронт. На всех оборонных предприятиях, в первую очередь - на заводах, производивших вооружение, ввели шестидесятичасовая рабочая неделя. Распоряжением от 18 октября все мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, ещё не отправленные на фронт, призывались на службу в народное ополчение - "фольксштурм". 
 Жизнь населения протекала в рамках строгих ограничений. Частные поездки практически запретили; театры закрыли; выпуск журналов сократили. Газеты выходили минимальными тиражами, и те из них, которые осмеливались поместить статью, выражавшую неуверенность в конечной победе или усталость от войны, наказывались огромными штрафами. 
 К началу зимы 1944 года армии союзников стояли на западной границе Германии и в Северной Италии. Советская армия вышла к Висле. После этого на фронтах установилось временное затишье. 
 Румынию немцы потеряли в августе 1944 года, Болгарию - в сентябре, Югославию и Грецию - в октябре. Только в Венгрии немецкие войска оставались до 1945 года. 16 декабря 1944 года началось контрнаступление германских армий в Арденнах, имевшее конечной целью овладение Антверпеном. Для его проведения сняли дивизии с других фронтов, но после некоторых первоначальных успехов в декабре наступление союзники остановили гитлеровцев. 12 января Советская Армия прорвала фронт на востоке. В эти последние месяцы войны немецкая пропаганда изменила свою тактику, мелодраматически рисуя происходящие события как некое стихийное бедствие, как акт "немилости богов". 
 Прежняя главная ставка фюрера, находившаяся в Восточной Пруссии, попала в руки русских. В январе 1945 года Гитлер вернулся в свои апартаменты, устроенные в здании рейхсканцелярии в Берлине, но они были плохо защищены от авиабомб, и он перебрался в глубокий подземный бункер, построенный для него в саду. О физическом и духовном состоянии Гитлера в эти последние недели войны нам известно по многим записям, оставленным свидетелями. Они сообщают, что приступы ярости сменялись у него периодами депрессии и слезливой жалости к самому себе; ему казалось, что все предали его и покинули. Движения его стали суетливыми и неточными, и голова подергивалась, как у нервнобольного. 
 Гитлер упрямо отвергал все разумные предложения. Он со злостью отказывался отдать распоряжение о сокращении фронтов, когда для этого ещё были возможности и время, и не хотел поберечь для будущего ни людей, ни ресурсы. За шесть недель до конца он сказал Альберту Шпееру, своему "придворному архитектору": "Если война будет проиграна, значит, немецкий народ заслужил свою гибель!" Гитлер видел только две реальные возможности: либо победу в войне, либо окончательную и всеобщую гибель; ничего иного для него не существовало. Он приказал разрушать и взрывать все мосты, заводы и железнодорожные сооружения, чтобы они не достались врагу. Прослушав утром неутешительные новости с фронтов, он больше не хотел ничего знать, и когда Геббельс однажды дал ему для просмотра альбом с фотографиями городов, разрушенных бомбежками союзников, он вернул его обратно, сообщив через секретаря, что "фюрер не желает, чтобы его беспокоили по таким пустякам". 
 Гитлер часами просиживал в бункере над картами генерального штаба и отдавал невыполнимые приказы дивизиям, которых уже не существовало в действительности. 
 В этом мрачном фарсе участвовали, кроме Гитлера, и другие персонажи, в том числе - Геббельс и Борман, давние соперники в борьбе за благосклонность фюрера, до конца игравшие роли его верных оруженосцев. Риббентроп, хотя и числившийся все ещё министром иностранных дел, фактически утратил всякое влияние. Геринг и Гиммлер строили планы смещения Гитлера и заключения мирного договора, но действовали нерешительно и упустили время. Только министр вооружений Шпеер находил в себе мужество сопротивляться безумным приказам фюрера и делал все возможное, чтобы избежать бесполезных разрушений. Он один из всего высшего партийного руководства сознавал, каких ужасных жертв стоит каждый день задержки неизбежной капитуляции, и не ограничиваясь соболезнованиями, пытался спасти все, что возможно. Одно время он даже всерьез подумывал о том, чтобы закачать в вентиляционную систему бункера отравляющий газ, положив этим конец безумствам сумасшедшего диктатора. 
 В конце апреля 1945 года замкнулось кольцо советских войск, окруживших Берлин. 
 Гитлер утратил всякое представление о действительности и едва сознавал, что происходит наверху, над его убежищем. 20 апреля, в день его 56-тилетия, советники предложили фюреру перенести свою штаб-квартиру на юг Германии. Поколебавшись, фюрер отказался, решив ожидать конца в Берлине. 
 22 апреля 1945 года Геббельс, вместе со своей женой и детьми, перебрался в бункер к Гитлеру. Теперь уже трудно сказать, сохранил ли Геббельс в своих мыслях верность фюреру до конца. Записи в его дневнике, как и воспоминания свидетелей из его окружения, позволяют сделать вывод, что он больше не питал иллюзий насчет "непогрешимости" вождя. Похоже, что избрав самоубийство для себя и для своей семьи, он рассматривал его не как жертву своему господину и хозяину, а как способ героического ухода с исторической сцены. 
 Гитлер, со своей стороны, высоко ценил, особенно в последние месяцы, неизменную верность, фанатическое усердие и беззастенчивую лесть Геббельса. Он проявил эти чувства на праздновании последнего дня рождения своего подчиненного в октябре 1944 года, взяв на себя труд навестить его и поблагодарить за службу, а потом отдельно поговорил с женой Геббельса, Магдой. Когда после этого разговора фрау Геббельс вызвали к телефону, она вышла с сияющим видом, заплаканная от счастья. Фюрер предсказал, что к Рождеству будет одержана крупная победа на Западном фронте. Гитлер имел в виду операцию в Арденнах, планировавшуюся на осень 1944 года. Очевидцы рассказывали, что все общество, собравшееся за праздничным столом, обрадовалось, узнав эту новость. Каждый думал, что фюрер решил пустить в дело последние и главные козыри. Геббельс настолько приободрился, что разрешил своей матери приехать к Рождеству в Берлин, подвергавшийся частым бомбежкам, чтобы навестить его сестру, Марию Киммих, ожидавшую ребенка к началу нового года. Рождество в декабре 1944 года семьи Геббельсов и Киммихов встречали вместе. Магда рассказала тогда Марии под страшным секретом, что Йозеф уже видел новое "чудо-оружие", фантастическое по своей силе, и очень скоро в войне произойдет неожиданный поворот, о чем фюрер уже поручил сообщить народу, дав соответствующее указание министру пропаганды. 
 12 января 1945 года в доме Геббельсов произошло ещё одно подобное же примечательное событие, о котором пресс-секретарь Геббельса Земмлер рассказал: 
 "Сегодня впервые за пять лет Гитлер приехал в гости в дом к Геббельсам просто так, "на чай". Дети встретчали высокого гостя в прихожей с букетами цветов. Автомобиль фюрера подъехал к дому в 16.30. Вся семья уже стояла у входа. Девочки сделали книксен, а Гельмут отдал поклон, и Гитлер выразил удивление, увидев, как они выросли. Потом он преподнес фрау Геббельс небольшой букет лилий и сказал, извинившись, что лучшего найти не смог, "потому что доктор Геббельс приказал закрыть в Берлине все цветочные магазины". 
 После этого Геббельс представил фюреру своих сотрудников, находившихся в доме на тот момент. Тогда мне впервые представился случай пожать руку Гитлеру. Вместе с фюрером прибыли его адъютант, денщик и ещё шесть офицеров СС в качестве личной охраны. 
 Денщик внес вслед за Гитлером его портфель с деловыми бумагами, на крышке которого красовалась большая белая буква "F" ("Фюрер"), а из бокового кармана торчала головка термоса: фюрер прибыл со своим собственным чаем и с закусками. 
 Чаепитие продолжалось с полчаса, но мы, служащие, на нем не присутствовали. За столом в средней гостиной находились только Геббельс и его семья, а также Гитлер, его адъютант и доктор Науманн. Вечером, после визита, фрау Геббельс рассказала, что атмосфера их семьи благотворно подействовала на фюрера. Было заметно, что он рад этому краткому перерыву в своем невольном уединении; он также пообещал в скором времени приехать сюда ещё раз. Разговор за столом, по словам фрау Геббельс, поддерживал в основном сам Гитлер, вспоминавший о событиях 1932 года и поделившийся планами восстановления разрушенного Берлина. 
 Вечером за ужином фрау Геббельс и её муж радостно обсуждали этот визит. "А вот у Герингов он не был!" - с гордостью отметила госпожа Геббельс. 
 Доктор Науманн тоже с удовольствием вспоминал это чаепитие и волнение, вызванное телефонным звонком из рейхсканцелярии, где требовали срочного прибытия фюрера - совсем как в старые добрые времена! У Науманна осталось впечатление, что Гитлер выглядел более серьезным и молчаливым, чем прежде". 
 В ту зиму Геббельс исполнял не только обязанности министра пропаганды и гауляйтера Берлина, но и уполномоченного по организации "тотальной войны", и у него едва хватало времени для своих бесчисленных занятий, которым он предавался с поразительной неутомимостью, иногда поддаваясь, впрочем, приступам острой депрессии. Тогда он запирался в своем загородном доме и перечитывал любимые книги по истории, особенно политическую переписку Фридриха Великого и главы из "Истории Рима" Моммзена, посвященные Пуническим войнам. Замечая признаки сомнений и уныния у своих сотрудников, он приходил в бешенство и отправлялся на фронт, чтобы снова и снова призывать солдат и офицеров к стойкости, предрекая им великое будущее, которое обеспечит им фатерлянд после победы. Но, вероятно, он и сам уже не верил в то, что говорил, потому что в октябре 1944 года попросил доктора Винклера позаботиться в будущем о его семье и отдал распоряжения по приведению в порядок финансов, составив завещание. Похоже, что он уже обдумывал тогда свою смерть, но только для себя лично; семья должна была остаться в живых. Через несколько недель, в конце ноября, он отдал приказ по министерству произвести систематическое и полное уничтожение документов, которые ни при каких обстоятельствах не должны были попасть в руки врага; а в феврале 1945 года попросил своего брата Ганса уничтожить все без исключения семейные бумаги, в том числе и рукописи литературных работ, написанных в молодости. Правда, брат так и не выполнил это распоряжение. 
 Оправившись от депрессии, Геббельс принимался кричать и командовать, отпуская иногда такие словечки, которых никогда бы не потерпел от своих подчиненных. Одному из них он устроил разнос, когда тот вздумал рассказать о полном упадке морального духа в своем родном городе, расположенном на юге Германии. Геббельс пришел в ярость, стучал кулаком и ругался так, что у него "вздулись жилы на лбу". В другой раз, к полному недоумению сотрудников, он неожиданно закричал на совещании, обращаясь к докладчику: "Да зарубите же себе на носу, что это конец, полный конец! Нас больше здесь не будет, ничего не будет! И никакого "чудо-оружия" не существует!" Однажды, когда к нему прибыл офицер связи и стал с оптимизмом рассказывать о подробностях наступления в Арденнах, Геббельс, не дослушав, оборвал его и сказал: "Что вы тут толкуете об этих мелочах, когда я уже десять раз спрашивал сам себя: не пора ли отравиться вместе с женой и детьми!" 
 Некоторые его высказывания вообще ставили окружающих в тупик. Однажды, беседуя с начальником департамента радиопропаганды своего министерства Фриче, он сказал ему, что после войны поедет в Америку: там, мол, сумеют оценить его талант пропагандиста и заплатят по заслугам. Тот так и не понял: были ли это новые честолюбивые планы, или попытка самоутешения. Как бы то ни было, но перед переселением в бункер к Гитлеру Геббельс заново провел авторскую правку всех своих статей и речей. 
 Он очень гордился своими дневниками, считая их ценным историческим первоисточником, и в последние месяцы перед катастрофой приказал сделать с них микрофильм. Эти записки он писал тридцать лет, ежедневно, до конца жизни, и вот теперь все это уместилось на небольшой пленке, изготовленной техниками всего за одни сутки. Микрофильм хранился в сейфе у доктора Науманна, а потом его следы затерялись; скорее всего он попал в Россию. 
 Иногда Геббельсом овладевала странная мнительность. Однажды он внушил себе, что болен раком; поднялась суматоха, и врачи нашли у него безобидную опухоль. Его часто мучили суеверия, принимавшие иногда характер навязчивой идеи. "Геббельс очень суеверен, - замечал его секретарь Земмлер. - Чем туманнее ситуация и мрачнее будущее - тем сильнее он им подвержен". Однажды Геббельс признался ему, что у его матери одно время были видения, пока она не обратилась к священнику-иезуиту, и тот освободил её от них. Земмлер также рассказал: "Геббельс утверждал, что видел своих умерших предков ожившими. Во время учебы в Вюрцбурге, ещё студентом, он видел ожившей свою бабушку, через неделю после её смерти. В другой раз увидел в комнате брата, выглядевшего живым и невредимым, хотя тот в то время находился в плену во Франции... Как-то раз Геббельс нечаянно столкнул с письменного стола фото Гитлера, оправленное в рамку; при этом острый кусочек разбитого стекла воткнулся фюреру в левый глаз. Геббельс пришел в сильное волнение и целый час после этого не мог успокоиться и взяться за работу". 
 В 1944 году Геббельс приказал во что бы то ни стало найти гадалку, предсказавшую в 1932 году довольно точно захват власти Гитлером и последующие события. Он хотел, чтобы она рассказала, как будет протекать и чем закончится война, но, несмотря на все старания и расходы, эту женщину так и не смогли разыскать. 
 Занявшись воплощением в жизнь замысла "тотальной войны", Геббельс в последние девять месяцев своей жизни почти не имел времени на текущую пропагандистскую работу в министерстве. Да ему и нечего уже было сказать немцам, кроме набивших оскомину требований фанатического сопротивления наступающему противнику и приказов уничтожать все, что может ему пригодиться. Одно время он занялся публикацией фотографий женщин и детей, пострадавших от русских, но обнаружил, что сеет в людях страх, а не волю к сопротивлению. Все дороги, ведущие с востока на запад, оказались забиты беженцами, предпочитавшими сдаться западным войскам, а не советским армиям, наступавшим с востока. 
 Геббельс всегда был радикалом, но теперь, в условиях войны, его радикализм стал принимать странные и уродливые формы. "Сейчас вся Европа лежит в развалинах, - говорил он, - но ничего, когда-нибудь мы все это восстановим. Люди, обзаводясь собственностью, всегда превращались в буржуа. Бомбы, сброшенные в войну, убили не слишком много людей в Европе, но зато разрушили тюремные стены, в которые люди сами себя заключили. Наши враги, в попытках уничтожить Европу, превратили в обломки только её ветхое, никому не нужное прошлое, то, что уже отжило свой век!" 
 Это была настоящая мания разрушения; охваченный ею, Геббельс проповедовал политику "выжженной земли": "Не оставляйте ничего ценного, сжигайте все до земли; превращайте заводы и фабрики в развалины! Взрывайте мосты и вагоны!" 
 Участь собственного народа и его будущее волновали Геббельса так же мало, как и его фюрера. "Уж если нам придется когда-либо уходить с исторической сцены, - сказал тот как-то ещё до войны, - мы постараемся так хлопнуть дверью, что вся земля содрогнется!" 
 И вот скорый уход неожиданно приблизился. Эффектного "хлопка дверью" не получалось и "главный пропагандист", желая расцветить суровую реальность и подбодрить народ, стал широко применять изобретенный им метод "поэтической правды", о котором говорилось выше. По радио зазвучали захватывающие рассказы о "героических подвигах немецких партизан" ("вервольфов"), бывшие во многом "поэтической выдумкой" Геббельса, старавшегося таким путем "расшевелить" население западногерманских городов, уставшее от войны и покорно ждавшее прихода американских войск. Министр пропаганды сообщил, что "немецкое партизанское движение является более широким, более героическим и эффективным, чем было антифашистское сопротивление во Франции, в Норвегии и на Балканах". Последней "поэтической правдой", родившейся в недрах министерства Геббельса, стало сообщение о скором начале войны между русскими и их западными союзниками. Германия при этом должна была занять позицию "стороннего наблюдателя, с усмешкой взирающего на их "разборки" . 
 30 января 1945 года Гитлер назначил Геббельса "уполномоченным по обороне Берлина". Так министр пропаганды, глубоко штатский человек, стал главой сил вооруженного сопротивления. Берлинцев это известие привело в ужас: они поняли, что Гитлер решил превратить столицу в "образцово-показательный объект стойкого военного сопротивления врагу". Чтобы подчеркнуть важность полученного им назначения, Геббельс стал носить офицерскую фуражку и не полную военную форму со знаками различия. Одновременно он продолжал занимать посты министра пропаганды и гауляйтера Берлина, а также "Председателя совета по обсуждению военного положения". Он был полон решимости "стоять до конца" и не сомневался в своей стойкости. Другие министерства уже эвакуировались на юг Германии или готовились это сделать, и только министерство пропаганды продолжало работать на полную мощность. В период с 4 по 23 февраля здание министерства подверглось сильным бомбежкам и получило повреждения. Геббельс перевел рядовых сотрудников в бомбоубежище, а сам вместе с руководящим составом занял служебные помещения, находившиеся в подвале. 
 В середине февраля американская авиация подвергла опустошительному налету город Дрезден, уничтожив 80% его зданий. Пострадало большинство жителей города. Геббельс, вне себя от бешенства, предложил Гитлеру разорвать Женевскую конвенцию о защите военнопленных и расстреливать на месте экипажи сбитых самолетов. Фюрер с радостью ухватился за эту идею; он и сам давно подумывал о таком шаге, досадуя на то, что немецкие солдаты "слишком легко сдаются в плен англо-американским войскам", надеясь на гуманное обращение. Немецкие военные, которым очень не понравилась эта идея фюрера, с большим трудом уговорили его отложить на время её осуществление. 
 Тем временем в бункере Гитлера уже передавали друг другу, как величайшую драгоценность, маленькие ампулы с ядом. Гитлер распорядился снабдить ими всех своих верных сотрудников, "заслуживших, благодаря своей преданности, почетную и быструю смерть". Госпожа Магда Геббельс тоже получила от личного врача Гитлера профессора Морелла ампулы для себя и своих шестерых детей. Она не просила об этой услуге мужа, потому что он был перегружен работой, да и вообще, когда она чувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями, она все чаще обращалась к Земмлеру и его коллегам: Статс-секретарь вспоминал: "Вечером она снова, как это бывало часто в последнее время, зашла к нам в бюро, поговорить о том, что её волновало. Мне её жаль. Она не испытывает никаких иллюзий насчет будущего. Она призналась, что боится смерти, приближающейся с каждым днем, с каждым часом. Она сказала, что не смогла говорить с мужем на эту тему: ведь у него слишком много забот - чересчур много для одного человека. Еще она сказала, что пришла к выводу о необходимости собственной смерти: по её словам это - единственный выход. Но вот смириться с тем, что придется отнять жизнь у собственных детей, - это свыше её сил! "Вчера вечером я укладывала их спать, всех шестерых: четырехлетнюю Хейду, пятилетнюю Гедду, семилетнюю Холли, девятилетнего Гельмута, десятилетнюю Хильду, двенадцатилетнюю Хельгу и когда я подумала о том, что их ждет, то чуть с ума не сошла от боли и мук! Я долго ломала голову над тем, смогу ли справиться со всем, что на нас свалилось. С мужем я не могу об этом говорить: он не простит мне такой слабости! Он верит, что не все потеряно, пока он ещё может бороться". 
 Муж предложил Магде уехать с детьми куда-нибудь на Запад, чтобы оказаться потом у англичан, но она, не колеблясь, отклонила это предложение: "Без тебя я никуда не поеду!" - сказала она. 
 10 февраля, Магда отправила письмо своему старшему сыну Гаральду, находившемуся в английском лагере для военнопленных: 
 "Мой милый сын! Прошло уже четыре недели с тех пор, как я писала тебе последний раз; я много думала о тебе в это время и боюсь, что и ты волнуешься за нас, потому что положение действительно не блестящее. Не беспокойся, все мы здоровы и заняты делами; наш дом в Ланке мы закрыли и переехали в Берлин, чтобы быть всем вместе. 
 Несмотря на бомбежки, наш дом в Берлине пока цел, и мы ни в чем не нуждаемся, в том числе и бабушка, и другие родные. Дети веселы и довольны тем, что не нужно ходить в школу. Слава Богу, они не понимают, что творится вокруг! Что касается папы и меня, то мы вполне уверены в себе и будем до конца исполнять свой долг. 
 С ноября я не получала от тебя известий, но папа сказал, что ему о тебе сообщали и что тебе лучше. Все же напиши поскорее и поточнее, как твои раны, что с ними: сколько ты потерял зубов, и сильно ли мешает ходить рана на бедре. 
 Обнимаю тебя от всего сердца; мои мысли всегда с тобой. Твоя мама". 
 Сестра Геббельса, Мария Киммих, заметила, что Магда оставила всякую надежду сохранить жизнь себе и своим детям. Мария убеждала невестку оставить в живых хотя бы самую младшую из девочек, Хейду, отдав её кому-нибудь на воспитание, но Магда была неумолима: "Я не могу покинуть Йозефа, я должна умереть вместе с ним и фюрером. А если я умру, то и мои дети должны умереть со мной. Все, без исключения. Мне невыносима мысль о том, что останется в живых хоть один из них, хотя бы и с тобой". 
 Доктор Науманн тоже убеждал Магду спасти себя и детей. После второй сильной бомбежки зданий министерства часть персонала была переведена в разные служебные помещения, а семья Геббельса оказалась на островке среди реки, где устроены домики для лебедей. Стараниями доктора Науманна к острову пригнали баржу с запасом провизии на несколько месяцев. План доктора состоял в том, что после крушения власти Гитлера Магда с детьми переберется на баржу, где и переживет первое смутное время, чтобы потом сдаться оккупационным властям. Геббельс одобрил план и убеждал жену согласиться с ним, но Магда не хотела ничего слушать. Ее преданность фюреру и рейху была непоколебимой, и её пугала мысль об ужасных издевательствах, которым могут подвергнуться в плену её дети и она сама. Она решила расстаться с жизнью и в первую неделю апреля переехала обратно в город, чтобы занять свое место рядом с мужем и фюрером. 
 Тем временем Геббельс, как уполномоченный по обороне Берлина, делал все возможное, чтобы подготовить город к последней решительной битве. Все его подчиненные работали на своих местах, пока позволяли условия, а после, получив автоматы и фаустпатроны, вышли на улицы, как и многие берлинцы, чтобы оборонять свой город "до последней капли крови". Так приказывал Геббельс, и он всерьез надеялся на победу, не учитывая того, что большинство горожан благоразумно предпочтет пережить крушение фашистского рейха. По приказу Геббельса по всему городу были устроены баррикады. Новость о том, что западногерманские города встречают союзные войска белыми флагами, вызвала у него презрительную усмешку: "Если хоть на одной улице Берлина появится белый флаг, я, не колеблясь, прикажу взорвать всю улицу, вместе со всеми жителями! В этом меня полностью поддерживает фюрер". Из персонала министерства пропаганды был сформирован отдельный батальон "Вильгельмплатц" под командой Вернера Науманна. 
 В течение апреля в окружении Гитлера широко обсуждали вопрос о том, должен ли фюрер оставаться в Берлине. По воспоминаниям Науманна, Геббельс советовал фюреру отправиться на юг Германии и там принять на себя командование войсками. Земмлер, напротив, сообщал, что Геббельс убеждал фюрера терпеливо выжидать в Берлине и, если понадобится, умереть в столице, бывшей так долго символом его могущества. Похоже, что Гитлер и сам склонялся к этой мысли, не желая слушать тех, кто советовал ему укрыться в Баварии, чтобы организовать там сопротивление врагу. 20 апреля состоялось совещание по этому вопросу, выступая на котором, Гитлер ещё допускал возможности устроить в Альпах укрепленный район и руководить оттуда войсками, приняв на себя командование вместо фельдмаршала Кессельринга. Тогда же он назначил гросс-адмирала Деница главнокомандующим Северной группировки войск, со штаб-квартирой в городе Плен, земли Шлезвиг-Гольштейн. 
 На совещании, кроме Гитлера и нескольких военачальников, присутствовали шесть высших партийных руководителей: Геббельс, Борман, Шпеер, Гиммлер, Геринг и Риббентроп. Геббельс по-разному оценивал участников конференции: Геринга и Риббентропа он презирал; Шпеера ценил за его трудолюбие и организаторские способности, но с усмешкой относился к отсутствию у него жажды власти; за маневрами Бормана и Гиммлера всегда следил с повышенным вниманием. Оба были могущественны: Борман, как самое близкое доверенное лицо фюрера, а Гиммлер, как командующий войсками СС и министр внутренних дел. С последним Геббельс не прочь бы был завязать тесные отношения. В феврале 1945 года он имел долгую беседу с Гиммлером в санатории "Хоэнлихен", в 40 километрах севернее Берлина. На этой встрече обсуждалась, по некоторым сведениям, возможность формирования нового правительства, в котором Геббельс должен был стать канцлером, Гиммлер главнокомандующим вермахта, Борман - руководителем партии, а Гитлеру отводилась роль "вождя народа". План не был осуществлен, и Гиммлер остался в ожидании новых возможностей. 
 Земмлер так охарактеризовал отношения между Геббельсом и Гиммлером: "Геббельс явно не переносил Гиммлера, хотя по работе они отлично ладили друг с другом. Дело в том, что Геббельс приходил в ужас от "неэстетичных" людей, к которым, без всякого сомнения, принадлежал Гиммлер. Его "азиатский профиль", короткие толстые пальцы и грязные ногти - все вызывало у Геббельса отвращение. Ему был противен радикализм Гиммлера и скотские методы, которыми он пользовался для достижения цели". 
 Привязанность Геббельса к Гитлеру в эти последние месяцы стала даже более горячей, чем во времена захвата власти, когда фюрер был частым гостем в его доме. Граф Шверин фон Крозиг записал в своем дневнике рассказ Геббельса о том, как он пытался поднять настроение фюреру, приводя ему выдержку из "Истории Фридриха Великого" Карлейля: "Во время Семилетней войны бывали такие "черные периоды", когда одна плохая весть едва не обгоняла другую". Великий король, - говорил Геббельс, - как и Гитлер, носил с собой ампулу с ядом, который можно было принять в любой момент. Его русский противник доставлял ему ужасные неприятности, но король среди всех невзгод не забывал обмениваться письмами с маркизом д'Аргенсоном, содержавшими образцы высокого красноречия и благородного мужества. 
 Гитлера вдохновляли цитаты из этих писем, которые с благоговением в голосе читал ему его министр пропаганды. 
 Там же говорилось об избавлении (это место Гитлер всегда слушал особенно охотно), пришедшем к королю в час его величайшей нужды: внезапно умерла русская царица Елизавета и на престол взошел Петр Третий, бывший другом и почитателем Фридриха. Прослушав этот пассаж, Гитлер приходил в хорошее настроение: в его глазах блестели слезы умиления. 
 Помимо чтения Карлейля, фюреру хорошо помогали гороскопы, составлявшиеся для него лично и для рейха. У Гиммлера для этих целей имелся специальный исследовательский отдел. 
 17 апреля 1945 года состоялось последнее совещание сотрудников министерства. На нем присутствовало всего около пятидесяти человек. "Министр, - как вспоминал Земмлер, - покинул зал с бледным лицом и сияющими глазами, а оставшиеся не могли понять, что все это значит и как им себя вести: просто посмеяться - или выругаться от души!" 
 Спустя день жена Земмлера с ребенком покинула Берлин с одним из последних грузовиков министерства, отправлявшимся на юг; он отдал ей свой дневник. Через несколько дней состоялся ещё один отъезд. Мать Геббельса, которой было уже восемьдесят лет, до этого все ещё жила в Берлине у своей дочери Марии. Ее отъезд откладывали со дня на день, потому что ребенок, родившийся у Марии в январе, был ещё очень мал, а её мужа ранили в руку. Настал день, когда задерживаться дольше стало просто невозможно; никакого транспорта уже не было, и старухе пришлось покидать горящий Берлин пешком, опираясь на руку своей дочери. Ои путешествовали три месяца; раненый Киммих толкал перед собой тачку с пожитками, удерживая её здоровой рукой. 
 19 апреля, накануне дня рождения Гитлера, Геббельс произнес свою последнюю речь по радио. Он попытался внушить слушателям надежду, но его слова невольно звучали как прощание человека, ожидающего скорой смерти рядом со своим фюрером. 
 22 апреля Гитлер собрал свой штаб, на заседании которого в последний раз обсуждалось "создавшееся положение". Во время беседы им овладел очередной приступ бешенства; он полностью потерял контроль над собой и никак не мог успокоиться, а собравшиеся сидели вокруг, не говоря ни слова, объятые ужасом. Он проклинал своих злобных врагов, а с ними - и немецкий народ за его подлость и трусость, за его предательство, из-за которого он погибает здесь, под развалинами Берлина. Три часа подряд он бушевал и грозился, не слыша в ответ ни единого возгласа возражения. Потом совершенно внезапно успокоился. Стало тихо. Это был последний взрыв чувств, во время которого сам Гитлер осознал всю тяжесть своего положения. Геббельс не присутствовал при этой страшной и мерзкой сцене и узнал о её результатах позже, из сообщения радио, передававшего приказ фюрера: "Берлин оборонять до конца; фюрер остается в столице и сделает все, что можно сделать". 
 В тот же день, после обеда, около 17 часов, Геббельс с женой и детьми покинули свою городскую квартиру. Они поехали на двух машинах; одну вел шофер Геббельса Pax, а другую - адъютант Гюнтер Швегерманн. Земмлер попрощался с ними у дверей дома, а потом отправился к месту своей службы. Геббельс поблагодарил его за сотрудничество и пожелал достойно исполнить свой воинский долг. Министр был спокоен, держался сухо, тогда как Магда и дети плакали. Земмлер постоял пару минут, проводив машины взглядом, пока они не скрылись из вида, и ушел. 
 Было последнее воскресенье апреля, и день прошел для семьи Геббельсов довольно спокойно. Сам глава семьи провел пару совещаний; продиктовал ежедневную запись в дневник и прочел в радиостудии приказ фюрера, объявлявший в Берлине военное положение. Во время записи шел непрерывный артиллерийский обстрел, и один снаряд разорвался совсем близко, заглушив несколько слов. Прослушивая пленку, Геббельс отметил, что приказ прозвучал эффектно на фоне артиллерийской канонады. Потом он принял доктора Винклера и поблагодарил его за многолетнюю работу. "Больше мы с вами не увидимся!" сказал он старику, взяв его за руку. Прощание со стенографистом Отте было более деловым. Ему он сказал, что пробудет в бункере не больше недели, пока к столице подойдет армия Венка, а потом вернется на поверхность, и посоветовал Отте держаться подальше от боев и беречь себя, "потому что скоро ему опять будет много работы". 
 Едва ли Геббельс верил в то, что действительно вернется из бункера живым, но все же у него всегда оставалась надежда на то, что западные союзники, столкнувшись с русскими, поссорятся с ними и вступят в союз с вермахтом, чтобы защитить мир от большевистской опасности. 
 Тем временем артиллерийский обстрел усиливался с каждым часом, так что оставаться в любом из домов по Герман Геринг-штрассе становилось опасно. Переселение в бункер казалось вполне оправданным. Окончательное подтверждение этому принесло неожиданное известие о том, что русские войска уже ворвались в предместья Берлина. 
 Как только Геббельс отбыл в бункер, все работники его министерства, вплоть до последней уборщицы, поспешили покинуть здание, как экипаж тонущего корабля, к тому же оставленного его капитаном. Большинство их уже давно подготовили и сложили вещи, так что уйти было для них делом одной минуты. Они стремились скорее освободиться и беспокоились только об одном: как бы их уход не оказался слишком запоздалым. Впрочем, те, кто входил в фольксштурм, должны были оставаться на местах. 
 Геббельс, прибыв в бункер, сразу же прошел к Гитлеру, уверив фюрера в своей готовности умереть вместе с ним. 
 Бункер имел два этажа. Верхний состоял из двенадцати небольших комнат, четыре из которых были отданы под кухню; все комнаты соединялись общим коридором, проходившим посередине, в котором обычно располагались обедающие. В заднем конце коридора находилась винтовая лестница, ведущая на нижний этаж, к комнатам Гитлера. Нижний этаж состоял из восемнадцати несколько более просторных комнат, тоже располагавшихся по обе стороны коридора, конец которого служил помещением для совещаний: он имел площадь всего около шести квадратных метров. Стены - серые, без всяких украшений. Обстановка состояла из длинной коричневой скамьи, большого стола для топографических карт и одного простого стула. Оба коридора довольно просторные, но комнатки маленькие, не больше вагонного купе или судовой каюты. Шесть таких комнат занимали Гитлер и Ева Браун; ещё пять были отданы под туалеты, кладовые и телефонный узел. Бункер имел два главных выхода: один вел в кухонные помещения рейхсканцелярии, а другой - в сад министерства иностранных дел. Существовал ещё запасной выход, ведущий из заднего конца коридора нижнего этажа в сад рейхсканцелярии. 
 Главными жильцами бункера были Гитлер, Ева Браун и Геббельс с женой и шестью детьми. Магда с детьми заняла четыре комнатки на верхнем этаже, а Геббельс поместился в одной комнате, находившейся напротив апартаментов фюрера. К прочим обитателям бункера относились адъютант Геббельса Гюнтер Швегерманн и доктор Людвиг Штумпфеггер, личный врач Гитлера, сменивший на этом посту профессора Морелла, отпущенного 22 апреля. Там жили ещё адъютант Гитлера, его камердинер, две секретарши и личный повар фюрера, готовивший ему вегетарианские блюда. Рядом находился ещё один бункер, который занимал Борман. 
 Со слов одного из дежурных офицеров известно, что комнатки, где жили жена и дети Геббельса, были роскошно отделаны и обставлены. Общее число солдат и офицеров СС, ординарцев, секретарей-стенографистов, официантов и кухонных работников, обслуживавших бункер и связанных с ним, не превышало 600-700 человек. Те, кто посещали бункер, всегда с облегчением покидали его душную атмосферу, выходя на свежий воздух. 
 В первые дни после переселения в бункере проходило много совещаний, туда приходили многочисленные посетители. Они теряли представление о времени, попадая в этот мрачный подземный мирок, залитый безжизненным искусственным светом. Гитлер и до этого спал немного, только в ранние утренние часы. Он появлялся к обеду, отдавал распоряжения, работал, диктовал, произносил речи - и так весь день, пока наверху не наступали вечер и ночь. В последние недели апреля русские армии полностью блокировали город, и в его восточных предместьях бушевали уличные бои. Связь между бункером и остальной Германией, куда ещё направлялись приказы и распоряжения, осуществлялась только с помощью небольших самолетов, садившихся и взлетавших с проспекта "Ост-Вест". Поэтому некоторые высокие посетители бункера, такие, как Шпеер, побывали там всего по одному разу. 
 Геббельс в эти последние дни оставался всего лишь тенью Гитлера. Люди, которые приходили и уходили, почти не имели с ним дела, решая все вопросы с фюрером. Ближайший помощник Геббельса, Науманн, не относился к штату Гитлера, так как был работником министерства пропаганды, майором вермахта и командиром дежурного батальона, т. е. чужим человеком в команде бункера. Единственным лицом, официально и непосредственно подчиненным Геббельсу, оставался его адъютант Гюнтер Швегерманн. Впрочем, Науманн, как старый и близкий друг семьи Геббельсов, часто с ними виделся и бывал у них в комнатах. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы понять, как они живут, а потом рассказать об этом. Видно было, что Геббельс оказался свободным почти от всех своих обязанностей. Его министерство больше не работало, а оборона Берлина, насколько можно было понять, перешла под непосредственное руководство фюрера, хотя и он, похоже, уже не контролировал ситуацию. Поэтому Геббельс проводил большую часть дня со своими детьми. Он с ними играл и пытался по возможности облегчить им трудное и неестественное существование в бункере. Магда не покладая рук, трудилась над тем, чтобы одежда всех шестерых детей была чистой и исправной, тем более что при отъезде, в спешке, она взяла с собой совсем мало вещей. Никто не знал, сколько времени придется прожить в бункере; а тем временем пошел уже девятый день их пребывания там. 
 Магда держалась мужественно и это производило впечатление на окружающих. Один из сотрудников, остававшихся в бункере, Больдт писал: "Фрау Геббельс до самого конца не обнаруживала страха смерти. Она всегда выглядела элегантной и бодрой; легко поднималась по винтовой лестнице, перешагивая через ступеньку. Для каждого у неё находилась дружеская улыбка. Возможно, что эта изумительная сила характера поддерживалась в ней её фанатичной верой в Гитлера". 
 И Геббельс вел себя активно. Наблюдал за обитателями и посетителями бункера, он ежедневно делал записи в дневнике. Участвовал во всех совещаниях, проводившихся Гитлером, и общался с ним в неофициальной обстановке. Тот же свидетель, Больдт, встретив Геббельса на одном из совещаний, написал потом: "Этот маленький худой человек выглядит бледным и осунувшимся. Он в основном молчит, вопросы задает редко, только внимательно слушает объяснения по картам. В его глазах, горевших прежде фанатичным блеском, затаилось выражение невыносимой боли". 
 Последней надеждой обитателей бункера была 12-я армия генерала Венка, которой предстояло начать 22 апреля операцию деблокирования, прорываясь в Берлин с юго-запада. Гитлер специально отправил Кейтеля в штаб 12-й армии, чтобы он ускорил проведение этой операции. Сам он окончательно решил не уезжать на юг, о чем и сказал Гиммлеру, прибывшему из "Хоэнлихена", но своим приближенным разрешил покинуть Берлин - всем, кто этого хотел. Это был последний шанс спастись, которым воспользовались многие. 
 Геринг потребовал от Гитлера передачи ему всей власчти, а Гиммлер встретился на севере Германии со шведским послом, графом Бернадоттом, и уполномочил его просить западных союзников принять капитуляцию германской армии. 
 В это же время Гитлера посетил в бункере Шпеер с прощальным визитом и признался фюреру, что намеренно не исполнил его приказ о полном уничтожении всех стратегически важных сооружений. Гитлер выслушал его признание с кривой усмешкой. Он был необычно спокоен и объяснил Шпееру, что окончательно решил застрелиться, и приказал, чтобы его тело сожгли, чтобы оно не досталось на потеху врагам. Геббельс сказал, что считает такое решение правильным, ибо добровольная смерть - единственный достойный выход для фюрера. Только Борман ещё пытался убедить фюрера изменить свое решение. Сам он не собирался умирать ради того, чтобы обрести ореол мученика: хотел жить, жить дальше. В это время русские танки уже проносились по улицам Берлина, и спастись можно было только по воздуху или же прорвавшись через позиции русских. 
 В тот же день произошло прощание с генералами Йодлем и Кейтелем. Вслед за ними незаметно улизнул Риббентроп, а Шпеер покинул бункер ранним утром 24 апреля. 
 С отлетом Ханны Райч, которая увозила раненого генерал-фельдмаршада Грейма, назначенного Гитлером вместо Геринга командующим люфтваффе, обитатели бункера воспользовались последней возможностью передать письма во внешний мир. Магда Геббельс послала письмо своему старшему сыну Гаральду Квандту, находившемуся в плену. Письмо сохранилось. Оно имеет пометку: "Написано 28 апреля 1945 года в бункере фюрера". В письме говорилось следующее: 
 "Мой дорогой сын! Мы уже шесть дней живем здесь, в этом бункере. Здесь все мы: твой папа, пять твоих маленьких сестренок и братишка и я, закончим свою жизнь как национал-социалисты, единственно возможным и достойным способом. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Может быть, все же найдется добрая душа, которая передаст тебе мой последний привет. Ты должен знать, что я здесь осталась против воли твоего папы, и фюрер ещё в прошлое воскресенье предлагал мне помощь, чтобы выбраться отсюда. Ты меня знаешь, ведь мы - одна кровь! У меня не было сомнений. Наша идея для меня все: все прекрасное, доброе и благородное, что у меня было в жизни. Мир, который настанет после ухода фюрера и национал-социализма, не стоит того, чтобы в нем жить; поэтому, уходя из жизни, я возьму с собой и детей. Им будет плохо в той жизни, которая настанет после нас; поэтому милостивый Бог простит меня за то, что я сама дам им избавление. Ты же должен жить, и я прошу тебя только об одном; никогда не забывай, что ты - немец; не совершай поступков, противных твоей чести, и не делай ничего такого, что бросило бы тень на нашу смерть. Дети ведут себя чудесно! Они обходятся без всякой помощи в этих странных обстоятельствах. Сами укладываются спать, сами умываются, сами кушают - и все без плача и хныканья. Бывает, что снаряды рвутся прямо над бункером, и тогда старшие прикрывают собой младших, и их присутствие здесь - это милость Божия, хотя бы потому, что их смех, который иногда звучит, ободряет нашего фюрера. Вчера вечером фюрер снял свой золотой партийный значок и прикрепил мне на платье; я была счастлива и горда. Дай Бог, чтобы у меня хватило сил совершить свой последний и самый тяжкий долг. У нас теперь только одна цель: быть верными фюреру и умереть вместе с ним; ведь то, что мы можем окончить жизнь рядом с ним, - это милость судьбы, которой ни в коем случае нельзя пренебречь! 
 Гаральд, милый, я хочу передать тебе самое ценное из того, чему научила меня жизнь: будь верен себе, будь верен людям и будь верен своей стране - как бы не препятствовали тебе обстоятельства! Заканчиваю; этот лист дописан, а новый начинать тяжело; не знаю, что ещё сказать; хотя я хотела бы отдать тебе всю свою любовь и все свои силы и забрать у тебя всю печаль о нашей гибели. Держись достойно, постарайся вспоминать о нас с гордостью и радостью. Каждый человек должен когда-то умереть, и кто знает, что лучше: жить недолго, но достойно и умереть мужественно или терпеть долгие дни позора и унижений! 
 Ну все, надо отдавать письмо: его увезет с собой Ханна Райч, она отсюда улетает. Я обнимаю тебя - искренне, от всего сердца, со всей материнской любовью! Мой милый сын, живи для Германии! Твоя мама". 
 Партийный значок, о котором писала Магда, был сделан из чистого золота. Вскоре после того, как Гитлер передал его ей, её встретил Науманн, вспоминавший потом, что она выглядела совершенно счастливой: на короткое время она забыла о том, какое страшное дело ей предстояло вскоре совершить. 
 Геббельс тоже воспользовался этой последней возможностью послать письмо своему сыну Зигфриду от одноногой любовницы. 
 В письме говорилось: 
 "Милый Зигфрид! Мы сидим взаперти в бункере фюрера, неподалеку от рейхсканцелярии, и боремся за свою жизнь и честь. Одному Богу известно, когда кончится эта битва. Я же знаю одно: живой или мертвый, я не покину этого бункера, не сохранив своей чести и славы. Думаю, что мы с тобой вряд ли ещё увидимся, так что это, наверное, последние строчки, которые от меня получишь. 
 Живи во благо, мой сын! Встретимся ли мы ещё - не знаю, все в руках Божьих! Если этому не суждено сбыться, то помни с гордостью о своем отце, который и перед лицом невзгод остался верным фюреру, его чистым и святым делам. Желаю всего наилучшего, с приветом от всего сердца. Твой отец". 
 Когда письмо было уже написано, Геббельс получил известие о гибели под русскими бомбами фрау Эльзы и своего сына Зигфрида. Тогда он решил письмо переписать и направить его на имя своего пасынка, сына Магды от первого брака. Письмо теперь начиналось: "Милый Гарольд!.." 
 Пришло известие об убийстве Муссолини и его любовницы и о том, что толпа, надругалась над их трупами. Прослушав сообщение о позорном конце дуче, Геббельс сказал Науманну: "Вот ещё одно свидетельство того, что не стоит, ни при каких обстоятельствах, попадать живым в руки врагов. В связи с этим я припоминаю, что фюрер как-то сказал, что в случае захвата в плен таких деятелей, как Черчилль и Сталин, им должно быть гарантировано почетное обращение. Вот каковы мы, немцы: мы лучше тех, кто называет нас "варварами"!" 
 Незаметно наступило утро 30 апреля. 
 После обеда, вскоре после 15 часов, все услышали выстрел, резко прозвучавший в тесном пространстве бункера. Гитлер пустил пулю себе в рот. 
 Смерть Гитлера означала полную перемену обстановки в бункере. Первым её следствием было то, что Борман, вся власть которого служила до сих пор продолжением власти фюрера, теперь как бы вышел из тени и превратился в одну из ключевых фигур. Впрочем, для Геббельса, ставшего рейхсканцлером, он, напротив, утратил теперь всякий авторитет, тем более что между ними и раньше не было никакой дружбы. К тому же Геббельс быстро понял, что Борман, как и все остальные, занят только одной мыслью - о том, как бы побыстрее скрыться из бункера. Борман отправил Деницу телеграмму, извещавшую, что тот стал преемником Гитлера, но о смерти фюрера не упомянул. В ответ Дениц телеграфировал Гитлеру о своем согласии и поклялся ему в полной верности. 
 Ночью 30 апреля Геббельс и Борман провели совещание, на котором решили, что в силу полученных от Гитлера высоких полномочий, должны теперь установить связь с маршалом Жуковым и добиться перемирия. После этого, как они полагали, Дениц будет вести переговоры. Русские сообщили, что готовы принять парламентера, и к ним был отправлен генерал Кребс с предложением о перемирии. Ответ Жукова пришел в середине дня: он требовал безоговорочной капитуляции всех обитателей бункера. Геббельс провел совещание, на котором требование Жукова признали неприемлемым. 
 Ультиматум, полученный от Жукова, определил все дальнейшие действия Геббельса. 
 1 мая после 15 часов Геббельс занялся семейными делами. 
 В последние пять часов, оставшихся им до смерти, Геббельс и Магда попрощались с друзьями, в том числе - с Науманном и Швагерманном. Науманн побыл с ними ещё некоторое время. Все остальные обитатели бункера готовились к прорыву через позиции русских войск, который они намеревались совершить ночью. Предполагалось с наступлением темноты попытаться пройти через фронт в нескольких местах, чтобы потом отправиться на юг или на запад. Швагерманн пришел к Геббельсу и рассказал ему о формировании групп прорыва. Группа под командованием Науманна должна была отправиться в 22 часа 30 минут. Она была одна из последних; все попытки прорыва следовало закончить до полуночи, потому что на этот час была назначена, по сообщению коменданта Берлина генерала Вейдлинга, сдача города русским. Геббельс дал Швагерманну свои последние указания. Он хотел, чтобы тела его и Магды были сожжены после смерти так же, как это было сделано с телами Гитлера и Евы. Швагерманн обещал. После этого Геббельс решил сделать своему адъютанту хороший прощальный подарок и вручил ему на память фото Гитлера в рамке, с собственноручной подписью фюрера, которое он подарил Геббельсу ещё в давние довоенные годы. Швагерманн вышел и распорядился собрать побольше топлива для погребального костра. 
 Большую часть оставшегося времени Геббельс потратил на то, чтобы сделать последние записи в дневнике. Эти страницы он писал с убеждением, что каждая строка будет иметь историческое значение. Всего получилось около шести тетрадных страниц, которые он передал Науманну, уже готовому немедленно отправиться в путь. Новоиспеченный рейхсканцлер не сказал в своих записях почти ничего нового. В основном это были жалобы: на то, что тотальная война начата слишком поздно; на западный мир, не желающий замечать угрозы большевизации всей Европы; на опрометчивые действия Черчилля и Рузвельта, разрушивших "национал-социалистическую Германию единственную державу, способную противостоять большевистской опасности". 
 Вечером за ужином Магда дала своим детям сильное снотворное и уложила в постель. После этого она дала им яд. Было около 20 часов 30 минут, когда Науманн (заместитель государственного секретаря в министерстве Геббельса), Швагерманн (адъютант Геббельса) и Pax (его личный шофер) увидели Геббельса и Магду, которые, взявшись за руки, выходили из своей комнаты. Лицо Магды покрывала смертельная бледность; она тяжело опиралась о руку мужа; Геббельс же был очень спокоен. Он обратился ко всем троим подчиненным: сначала к Науманну, а потом - к остальным, и поблагодарил их за верную службу. Его слова звучали ясно и подчеркнуто четко. Он даже попытался улыбнуться, объяснив, что они с Магдой решили избавить их от лишнего труда и самим подняться по лестнице, чтобы их тела не пришлось потом тащить наверх. Магда не смогла произнести ни слова, только протянула руку Науманну, которую тот молча поцеловал. Геббельс тоже замолчал и больше не говорил ничего. Он медленно снял перчатки, осторожно стянув их с пальцев, снова подал руку Магде, и оба стали медленно подниматься по лестнице. Науманн и остальные постояли внизу, провожая их взглядами, а потом, когда Магда и Геббельс скрылись из виду, тоже ступили на лестницу. Через некоторое время, показавшееся, по словам Науманна, невыносимо долгим, раздались выстрелы: сначала один, потом, сразу же - другой. 
 Науманн тоже носил в кармане ампулу с ядом мгновенного действия, которую ему вручил фюрер в благодарность за преданность; но он решил, что воспользуется ею только для того, чтобы избавиться от пыток и истязаний. Он хотел жить, потому что у него были жена и дети, о которых нужно было позаботиться. "Стоя на нижней ступени лестницы, - вспоминал Науманн, - я с беспокойством ощупал маленькую ампулу, спрятанную в нагрудном кармане. Я знал, что Магда должна была раскусить точно такую же ампулу перед тем, как её муж выстрелил ей в висок. Также должен был поступить и Геббельс: стреляя в себя (нажимая на курок), он должен был одновременно раскусить ампулу. 
 После того, как прозвучали выстрелы, Науманн должен был действовать быстро, чтобы успеть подготовить свою группу к прорыву. Швагерманн пошел наверх, выполнять последний приказ своего начальника. Рядом с телом Геббельса он нашел медальон, выпавший из кармана френча, в котором оказались светлые женские волосы. Это были волосы Риты, о ней вспомнил Геббельс в последнюю минуту своей жизни. 
 Швагерманн облил тела бензином и подождал, пока пламя разгорится. Но времени уже не было; как только пламя охватило тела, он бросился вниз, в бункер. 
 Было около 9-ти часов вечера 1 мая. Перед смертью Геббельс распорядился взорвать бункер, когда все его покинут, и Швагерманн попытался исполнить его приказ, но едва не погиб под обстрелом, сметавшим все с лица земли и бросил эту затею. Тем временем пламя едва лизало обгорелые тела Йозефа и Магды, а потом, придавленное легким туманом свежей весенней ночи, постепенно потухло совсем. 
 Рано утром пришли русские военные. Они осторожно спустились в бункер с автоматами наготове и тщательно обыскали его, заглядывая во все комнаты и не находя ничего, кроме мусора и мертвых тел. Потом они поднялись по лестнице в сад рейхсканцелярии и увидели там, в воронке от взрыва, труп Йозефа Геббельса. Одна его рука, обугленная и скрюченная, была поднята вверх, как будто приветствуя победителей. 
 Солдаты не тронули тела и не стали их хоронить, пока не прибыли специалисты по опознанию. Они привезли с собой Фриче, который перед этим без особых приключений попал в плен, и ему пришлось принять участие в неприятной процедуре идентификации трупов. Сделали фотографии - последние в карьере этого человека, запечатленного при жизни на бесчисленном множестве снимков. Эти последние изображения Геббельса выглядят ужасно. 
 Потом трупы Геббельса и его жены закопали в изрытую и перепаханную взрывами землю завоеванного города. Ни один человек не может теперь сказать, где лежат их тела. 
 3. Муссолини 
 РОЖДЕННЫЙ ДЛЯ НАСИЛИЯ 
 Бенито Муссолини прославился не только тем, что был дуче - вождем итальянских фашистов, но и как любитель насиловать женщин. 
 Будучи подростком, он изнасиловал бедную девушку Вирджинию. Отнюдь не проститутку, а просто "бедную", как он писал в своей автобиографии. "Но она имела приятный цвет лица, - продолжал Муссолини, - и была довольно хорошенькой... Однажды я поднялся с нею наверх, бросил её на пол за дверью, и она стала моей. Девица поднялась с пола, плача и оскорбляя меня в промежутках между всхлипываниями. Она заявила, что я её обесчестил. Возможно, так оно и было. Но что это за честь?" 
 Муссолини родился 29 июля 1883 года в Варнано-дей-Коста, старой деревушке, лежащей на вершине холма, в селении Довиа близ местечка Предаппио. Он появился на свет в два часа дня в воскресенье. 
 Его отец был кузнецом, и сын всегда гордился этим. "Я человек из народа, - любил говорить он. - Я понимаю народ, потому что я часть его". В 1936 году стену сельского дома вмонтировали мемориальную доску, которая сообщала прохожим: "на этой ферме жили и работали предки Муссолини крестьяне". Однако они принадлежали к классу, который дуче впоследствии стал презирать - "мелкой буржуазии". Его дед владел фермой, на которой родился его отец - лейтенант национальной гвардии. Мать Муссолини, Роза, школьная учительница, тихая, религиозная женщина, нежная и добрая. "Уважаемой всеми, - как писала после её смерти выходившая в Форли газета "Пенсьеро романьоло", - за её добродетели, а также за любовь и ум, которые она проявляла, выполняя свое благородное призвание". Розе приходилось во всем экономить, да иного и быть не могло, ибо её муж Алессандро, квалифицированный кузнец и владельцец молотилки, не очень-то интересовался работой и большую часть времени уделял не наковальне, а политическим дискуссиям. Он нигде не учился, но нельзя сказать, что был необразован: в нем чувствовался ум. Он писал статьи в различные социалистические журналы, а также в местную прессу - республиканскую "Пенсьеро романьоло". Его сыновья впоследствии рассказывали, как он целыми часами читал им отрывки из политических произведений, которые они не понимали. Подобно многим жителям Романьи, этой красивой гористой области Италии, лежащей между Тосканой и Эмилией, Алессандро фанатично придерживался своих политических взглядов и страстно отстаивал их. Он начал свою деятельность в Предаппио, в местном отделении Интернационала и, как и его отец, сидел за свои убеждения в тюрьме. Старшего сына Алессандро назвал Бенито по имени мексиканского революционера Бенито Хуареса, руководителя кровавого восстания против императора Максимилиана, и дал ему также два других имени - Амилькар в честь анархиста из Романьи и Андреа в честь Андреа Коста, одного из создателей Итальянской социалистической партии. 
 Дом, в котором жила семья Муссолини в Довиа, представлял собой полуразвалившийся особняк, известный под названием "дворец Варано", где семья ютилась в двух комнатах второго этажа. Чтобы добраться до этих комнат приходилось проходить через комнату, которую Роза Муссолини использовала как класс для занятий, а во время летних каникул муж хранил здесь пшеницу, которую успевал намолотить с помощью самодельной машины. 
 Бенито со своим тихим, толстым маленьким братом Арнальдо спал в кухне, где хранились дрова; его сестра Ядвига спала с родителями в другой комнате. Там семья проводила все дневные часы. Дети играли, рассматривали картинки в книгах отца и в газетах, которые хранились в книжном шкафу у стены. Но когда Бенито достаточно подрос, чтобы держать отцовские кузнечные инструменты, его отправили работать в кузницу. Там он нередко получал подзатыльники, если не уделял должного внимания работе или пугался летящих искр. 
 Денег на еду не хватало. Роза Муссолини получала в школе всего пятьдесят лир в месяц, а большую часть из того, что зарабатывал Алессандро, муж тратил на свою любовницу. Овощной суп, редька и цикорий, с лепешками на муке и воде - вот и вся их еда. 
 Бенито был трудным ребенком. Непослушный, задиристый, своенравный и угрюмый, он быстро выходил из себя, когда его провоцировали. Часто приходил домой в разорванной одежде, с разбитым и исцарапанным лицом, подравшись с другими деревенскими ребятами, когда его обходили при дележке выручки, полученной от браконьерства, которым он занимался вместе с ними. Но несмотря на агрессивный темперамент и откровенное упрямство, Бенито оказывался способен на проявление теплых чувств и глубокую привязанность. Брат и сестра обожали его, и даже деревенские ребята, с которыми он так часто ссорился и дрался, вспоминали многие годы спустя его редкую доброжелательную улыбку и непоколебимую верность дружбы, если им удавалось её завоевать. Они вспоминали, что он был не только бойцом, но и мечтателем. Мог часами сидеть, опершись подбородком на руки, наблюдая за птицами или любуясь окрестностями, внимательно и настороженно всматриваясь своими темными глазами в то, что привлекало его внимание. "В один прекрасный день я удивлю мир", - говорил он матери. 
 С годами Бенито становился все более высокомерным, все менее контролируемым. В школе подлезал под парты и щипал за ноги других учеников. По воскресеньям, когда Роза водила детей на мессу по размытой дороге, которая вела к церкви, заставляя детей снимать ботинки, чтобы их не запачкать, Бенито всегда отставал ото всех, наподдавая камешки босыми ногами. В церкви он никогда не задерживался. Говорил, что его тошнит от запаха ладана, а облачения священнослужителей, свет горящих свечей, пение и звук органа действовали на него угнетающе. Он дожидался остальных, сидя на верхушке дерева и швыряя камни в детей, идущих в воскресную школу. 
 Когда ему исполнилось девять лет, его отдали в школу в Фаэнцу, надеясь на то, что жесткая дисциплина "салезских отцов" позволит добиться того, чего не удалось его родителям. Атеистически и антикатолически настроенный Алессандро протестовал против того, чтобы отдавать своего непослушного сына на попечение церкви, но понимая, что сам он не может держать его под контролем, отвез его туда - в повозке, запряженной ослом. 
 "Я не помню, чтобы меня особенно удручало расставание с братом и сестрой, - писал позднее Бенито. - Ядвиге было всего три года, Арнальдо семь лет. Но меня угнетало то, что приходилось расстаться с маленькой птичкой, которую я держал в клетке у окна. В день отъезда я поссорился с приятелем и попытался ударить его, но промахнулся и попал кулаком в стену, настолько сильно повредив пальцы, что пришлось отправляться в путь с забинтованной рукой. Уезжая, я расплакался". 
 Бенито помнил, что едва они отъехали от Довиа, осел споткнулся и упал, а отец ворчал, осыпая животное проклятиями, и бормотал, что это плохое предзнаменование. На улице стоял октябрь, с деревьев падали листья, ручьи стремительно несли свои воды, виноградные листья становились из красных желтыми. Днем отец с сыном прибыли в Фаэнцу. Алессандро постучал в тяжелую дверь школы, передал сына директору, затем нагнулся и поцеловал его на прощание с грубоватой нежностью. Когда дверь за ним закрылась, Бенито снова расплакался. Директор отвел его во двор, где играли другие дети, и мальчик молча наблюдал за ними, стоя одиноко в углу, всеми покинутый и злой. 
 Он ненавидел школу. Ненавидел "отцов", особенно классного руководителя с его пугающим пронзительным смехом, ненавидел других ребят, и в первую очередь детей богачей, сидевших за отдельным столом и получавших лучшую еду. Он даже и не пытался работать. Однажды "отец" ударил его. Мальчик не замедлил ему ответить и швырнул в педагога чернильницей. 
 Бенито дружил только с одним мальчиком, у которого был такой крепкий череп, что он позволял Бенито ради забавы ударять себя по голове кирпичом. Во время драки со старшим мальчиком Бенито вытащил перочинный нож и пырнул своего противника, после чего директор решил ради защиты интересов других учащихся исключить из школы этого трудновоспитуемого ребенка. Однако, поразмыслив, он решил оставить Бенито до конца учебного года. Недовольный строгой дисциплиной, бесконечными проповедями, лекциями о грехе, он на первом же причастии признался в длинном перечне грехов, настоящих и мнимых. "Отцы" вздохнули с облегчением, когда он покинул школу, а один из них впоследствии говорил, что никогда не встречал такого трудного ученика. 
 Бенито отправили в школу Джосуе Кардуччи в Форлимпополи, директором которой был брат поэта Вальфредо. И здесь он оставался таким же глубоко несчастливим и так же безнадежно трудным для воспитателей. Во время драки с мальчиком, толкнувшим Бенито под руку, когда тот писал, юноша потерял над собой контроль, вытащил перочинный нож и ударил соседа в живот. Последовало очередное исключение из школы. 
 Но несмотря на свой необузданный нрав и отказ выполнять работу, которая казалась ему тягостной и бесполезной, Бенито считали весьма неглупым парнем. Его вновь зачислили в школу в Форлимпополи в дневной класс. Три года спустя в возрасте восемнадцати лет он сдал последние экзамены, получив диплом с правом заниматься преподавательской деятельностью. Бенито не изжил своего необузданного темперамента и угрюмой независимости, но обнаружил тягу к знаниям и стремление к учебе. Кроме того Муссолини любил к декламацию, что стало его настоящей страстью. Стоя на лежащих у самого Предаппио холмах, он декламировал своим поставленным уже голосом лирические и патриотические стихи Кардуччи. Одним из ранних ораторских триумфов Муссолини стало его выступление в любительском театре Форлимпополи, где по решению своих школьных начальников он выступил с полной драматизма и эмоций речью, посвященной памяти Джузеппе Верди. 
 13 февраля 1902 года Бенито принял участие в конкурсе на замещение вакантной должности в школе в Пьеве-ди-Саличето в коммуне Гуалтьери. Члены городского совета - социалисты предпочли политические взгляды Бенито воззрениям других, более старших по возрасту и опытных преподавателей и отдали должность ему. Муссолини появился в городе в черной шляпе с широченными полями и в длинном черном галстуке. По бледному лицу с большими черными глазами его можно было принять за поэта или революционера, а Бенито предпочитал считать себя тем и другим. "В то время я вел богемный образ жизни, - говорил он. - Умеренные респектабельные социалисты Гуалтьери - это социалисты, вылепленные из лапши, слабые и мягкие, как спагетти". Он даже не пытался скрывать своего презрения к ним. "Такие люди, - продолжал Муссолини, - никогда не смогут устранить царящую в мире несправедливость". Он был человеком беспокойным и нетерпеливым, активно стремившимся наложить на все свой отпечаток, сделать что-то такое, что могло бы поразить мир и бросить ему вызов, вместо того, чтобы работать преподавателем в деревенской школе в классе из сорока человек. 
 ПЕРВАЯ ЛЮБОВНИЦА 
 В Гуалтьери у Муссолини появилась первая любовница - красивая двадцатилетняя женщина, жена солдата. Бенито обращался с ней исключительно жестоко. "Наша любовь была неистова, наполнена ревностью, - признавался он с каким-то диким восторгом. - Я делал с нею все, что мне хотелось". Они ссорились, дрались и прелюбодействовали с тем отчаянным самозабвением, которым характеризовались впоследствии все любовные похождения времен его юности. Однажды он ранил её, глубоко всадив в бедро нож, который по-прежнему всегда носил с собою. Всякий раз Бенито терроризировал и запугивал её и, занимаясь с нею любовью, прибегал к насилию, удовлетворяя свой эгоизм. Солдатка стала не первой женщиной, с которой он так обращался. Еще будучи студентом в Форлимпополи, Бенито посещал местный бордель, где наткнулся на проститутку, о дряблом теле которой, "выделявшем пот из всех пор", рассказано в отрывках из его автобиографии, написанной им в тюрьме Форли в октябре 1911 года. Там описываются также его налеты на танцплощадки вместе с другими хулиганами и драки за обладание девочками. 
 На протяжении всей своей жизни Муссолини вспоминал эти бесчинства юности с гордостью и удовольствием, любил говорить и писать о своем насилии и страстях. В 1902 году, подстегиваемый, как он отмечал позднее, желанием избавиться от надоевшей рутины, Бенито поехал в Швейцарию на правах "рабочего без средств". Он утверждал, что там преодолел долгие дни голода и отчаяния, болезней и тюремного заключения, не имея в кармане ни гроша, кроме никелевого медальона с изображением Карла Маркса. Бенито спал под мостом в картонных коробках, в общественной уборной вместе с польской беженкой, студенткой медичкой, любовные утехи которой оказались "незабываемы". В июле он нашел работу помощника каменщика и написал из Лозанны другу о своих мытарствах. 
 "Работал по одиннадцать часов в день за 32 чентезимо в час. В день двадцать один раз поднимался с нагруженной кирпичами тачкой на второй этаж строящегося здания. Под вечер мышцы на руках вздувались. Питался картошкой, запеченной в золе, бросался в постель - на кучу соломы - прямо в одежде. На следующее утро ровно в пять просыпался и снова шел на работу. Меня охватил страшный гнев беззащитного существа. "Хозяин" вывел меня из себя. Наступил субботний вечер. Я сказал "хозяину", что хочу уходить и попросил уплатить мне за работу. Он пошел к себе в контору, а я остался в коридоре. Вскоре он вышел. С нескрываемым гневом швырнул мне в руки двадцать лир и несколько чентезимо, заявив: "Вот твои деньги, ты их украл". Я прямо окаменел. Что мне было с ним делать? Убить его? Что я ему такого сделал? Ничего. А почему он так себя вел? Потому что я был голодным, и у меня не было ботинок. Я до предела износил пару на камнях стройки, и у меня кровоточили руки и подошвы ног". 
 Позднее, по его словам, Бенито работал землекопом и разнорабочим в мясной лавке, затем посыльным в винном магазине и на шоколадной фабрике. Однажды его арестовали за попрошайничество на улицах Лозанны, а в другой раз - в Женеве, когда он оказался без работы и напал на "двух англичанок, сидящих на скамье со своим завтраком - хлебом, сыром, яйцами. Я не мог удержаться, - признался он. - Набросился на одну из ведьм и вырвал у неё из рук еду. Если бы они попытались сопротивляться, я бы задушил их - задушил бы, поверьте мне!" 
 К концу лета он подыскал постоянную работу и больше не голодал. Поскольку рабочие, с которыми Бенито общался, считали его интеллигентом, ему предложили пост в секретариате лозаннского отделения Профсоюза каменщиков и работников физического труда, где он стал ответственным за пропаганду. Муссолини давал также уроки итальянского языка и получал деньги за статьи, в которых излагал особую форму анархического социализма. Здесь Бенито давал волю своему антиклерикализму и извращенному чувству социальной справедливости, демонстрируя злобную враждебность по отношению к тем людям и классам, к которым питал личную неприязнь. Он стал много читать, настойчиво и бессистемно, как будто хотел за несколько месяцев постичь всю историю политической философии. В спешном порядке Муссолини ознакомился с различными работами Лассаля, Каутского, Кропоткина, Маркса и Шопенгауэра, Штирнера и Ницше, Бланки и Бертони, заимствуя у них идеи, искажая и развивая их. Позднее он накинулся на Бабефа, Прудона, Канта и Спинозу, Гегеля, Фихте, Сореля и Гюйо. Все, что он читал, оказывало на него огромное влияние, так что одна женщина, с которой Бенито повстречался в Женеве, имела полное основание сказать, что "его философские взгляды всегда отражали мысли последней прочитанной им книги". Муссолини черпал вдохновение не в произведениях Маркса, которого так и не понял, а в трудах и полной драматизма жизни Луи Огюста Бланки, неистового французского революционера, а также князя Петра Алексеевича Кропоткина, русского анархиста. Примечательно, что единственным произведением, упомянутым в его автобиографии, стала книга Гюстава Лебона "Психология толпы". 
 ЧУВСТВЕННАЯ СОЦИАЛИСТКА ИЗ РОССИИ 
 Поглощенный идеалами насилия, Муссолини скитался по улицам Лозанны и Берна, не уставая спорить и ругаться, выступать с зажигательными речами перед членами своего профсоюза. Вечера он большей частью проводил в обществе русских студентов, представителей богемы и нигилистов. Пил с ними, предавался любви и спорил, по словам его слушателей, так неистово, как будто бы "каждый его день мог стать последним". Они называли его "Бенитушко", но Муссолини возражал против подобного проявления нежности, предпочитая именоваться "апостолом насилия". "Когда же наступит день мести?" - постоянно вопрошал он. - Когда же люди освободятся от тирании и религии, этой "аморальной болезни ума?" "Кто такой был Христос? - спрашивал он в грубой форме и отвечал: - Жалкий, ничтожный человек, который за два года обратил в веру всего несколько деревень и учениками которого была дюжина невежественных бродяг, подонков из Палестины? Что представляла собой Швейцария? Демократию сосисочников, которая никогда не знала, как найти способ выразить свой протест и притворялась, что не понимает своего огромного позора, уверовав, видимо, в то, что яблоко Вильгельма Телля достаточно для увековечения традиции свободы". 
 Летом 1903 года, по мнению миролюбивых швейцарцев, Муссолини зашел слишком далеко. Его арестовали за обращение к членам своего профсоюза в Берне, в котором он предложил объявить всеобщую забастовку и призывал к насилию, как к средству удовлетворения требований, выдвинутых рабочими. Проведя двенадцать дней в тюрьме, Муссолини был выдворен из Бернского кантона и спешно переправлен через границу в Кьяссо. Однако менее, чем через неделю он вновь появился в Швейцарии ещё более неистовый, чем ранее. 
 Бенито исполнилось только двадцать лет, а выглядел он уже как закаленный революционер, рано повзрослевший благодаря горению внутренних страстей. Его длинные волосы уже начинали редеть, а черные глаза сильно поблекли. Белизну кожи подчеркивали темные усы и короткая бородка, которую он изредка сбривал. 
 Анжелика Балабанова, умная чувственная социалистка из России, говорила, что Бенито редко моется. Маргарита Сарфатти, также социалистка и позднее одна из биографов и близких друзей Муссолини, восхищалась умом Балабановой, но, возможно, из-за ревности, не могла скрыть своей неприязни к ней как женщине. "Спасительная благодать юмора полностью обошла её, полагала Сарфатти. - Но ещё в большей степени у неё отсутствовало чувство прекрасного. И это её счастье! Иначе она бросилась бы в ближайший колодец. В реальной жизни Анжелика почти несоприкасалась с водой". 
 По мнению Балабановой Муссолини был нервным, легко возбудимым, жалким, склонным к богохульству человеком, мстительным, нарочито плохо одевавшимся лентяем, ненавидевшим физический труд и возомнившим себя интеллектуалом. Он постоянно жаловался на здоровье, хвастаясь одновременно своей силой. Анжелика, впрочем, предполагала, что за этим броским, самоуверенным фасадом может скрываться робкий, неуверенный в себе человек, если окажется в обществе людей, стоящих выше него в социальном и интеллектуальном плане. Когда она впервые говорила с ним, у неё создалось впечатление, что она никогда в жизни не видела "более жалкого существа. Несмотря на огромную челюсть, ожесточение и беспокойный блеск его черных глаз он производил впечатление человека крайне робкого. Даже слушая меня и при этом теребя нервными руками большую черную шляпу, он, казалось, был более озабочен своим внутренним кипением и менее всего прислушивался к тому, что я говорила". Но в тот период он Анжелике нравился, хотя позднее она возненавидела его за предательство социализма. 
 К концу 1903 года Муссолини вернулся в Италию к больной матери. Как только ей стало лучше, он вновь отправился в Швейцарию, чтобы избежать призыва на воинскую службу, поскольку был ярым противником войны, глубоко презиравшим "платных рабов короля" в их "неуклюжих шинелях, с грудями, усеянными крестами, наградами и другим товаром иностранного и отечественного производства.., пускающих людям пыль в глаза, нагло выставляя себя напоказ". Не прошло и недели, как Муссолини вновь арестовали, и он провел Пасху 1904 года в тюрьме в Люцерне. Позднее он называл эти дни "одними из самых мрачных в моей юности". Слушая колокольный звон, доносившийся с улицы, Бенито размышлял над тем, не вышлют ли его из Швейцарии по выходе из тюрьмы, отправив в Италию, где за уклонение от воинской повинности его ожидало тюремное заключение сроком на один год. Но к огромному облегчению Муссолини его ссадили с поезда ещё до того, как он доехал до Кьяссо. Хотя Бенито и выдворили из Женевского кантона, ему, однако, разрешили вернуться в Лозанну, где проживали, пытаясь найти работу, тысячи итальянских эмигрантов. Однако Муссолини оказался удачливее многих из них. К тому времени он хорошо говорил по-французски и сносно по-немецки, кроме того немного знал английский и испанский. Он сумел как-то устроиться и даже, по его словам, посещал в Лозаннском университете лекции Вильфредо Парето и летние курсы при Женевском университете. Муссолини давал уроки итальянского языка, переводил с помощью русских и польских друзей философские и политические книги, писал статьи, занимал деньги у матери и у всех, кто мог их дать, пока наконец в ноябре 1904 года король Италии не объявил об амнистии дезертирам в честь рождения своего сына - принца Умберто. 
 Муссолини намеревался эмигрировать в Америку, но изменил свои планы и решил вернуться домой, чтобы помочь матери в её преподавательской работе. По пути домой Бенито встретился с Анжеликой Балабановой в Лугано, во время которой позволил себе характерные для него выпады против богачей. "Смотрите! - говорил он, показывая рукой в сторону ресторанов и отелей, расположенных вдоль дамбы. - Люди едят, пьют и наслаждаются жизнью. А я должен ездить в вагоне третьего класса и есть жалкую, дешевую пищу. Боже мой, как я ненавижу богачей! Почему я должен страдать от такой несправедливости? Сколько же ещё это продлится?" 
 ШЕСТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ НЕВЕСТА 
 19 февраля 1905 года мать Муссолини умерла от менингита в возрасте сорока шести лет. Бенито был вне себя от горя. Во время похорон он "хотел сказать последнее прости, но, приложив для этого огромные усилия, не совладал с собой, расплакался и смог лишь бросить несколько цветков в её могилу". После смерти матери Муссолини стал преподавать в школе в Каневе, небольшом городке в коммуне Толмеццо в Венецианских Альпах к северу от Удине. Хорошего учителя из него не получилось, и он знал об этом. Дети относились к нему неплохо, но Бенито, видимо, с трудом удерживал их под контролем, да и мысли его часто были далеки от школьных дел. Иногда он терял терпение, стучал кулаком по столу и ругался. Хотя они и называли его "тираном", но учитель не внушал им страха. Некоторые из них считали его сумасшедшим. Скособоченный воротник был почти всегда грязен, шнурки на ботинках болтались, волосы он носил длинные и не причесывался. Читая книгу и нашептывая стихи, Муссолини подолгу гулял по городу, не считая тех двух с половиной миль от дома, где жил на полном пансионе, до школы, которые ему приходилось преодолевать ежедневно. У священника он брал уроки латинского языка, начал изучать индийскую арифметику, вел конспекты по истории философии и критике немецкой литературы. Но основным времяпрепровождением Муссолини, когда он не был занят преподаванием в школе и частными уроками в пансионе, где проживал, были пьяные загулы или развлечения с девушками, с которыми он удовлетворял свои сексуальные потребности. Он сам признавал, что год, проведенный в Толмеццо, это время "моральной деградации". Муссолини регулярно напивался, и часто, после того, как его собутыльники ложились спать, продолжал болтаться в одиночку по темным улицам города, выкрикивая что-то, декламируя стихи Кардуччи или выступая с речью на площади перед фонтаном. Бенито занимался любовью с любой девушкой, которая оказывалась ему доступной, и угрожал изнасиловать ту, которая не хотела ему уступать. Муссолини подхватил сифилис и, когда обнаружил у себя симптомы болезни, зарядил пистолет, заявив, что хочет застрелиться. Его с трудом заставили сходить к врачу. 
 Страстный роман завел Бенито с женой хозяина квартиры. Он уже покинул Толмеццо, но однажды, поддавшись сильному желанию, проделал зимою среди ночи трехсотмильное путешествие из Предаппио. Тайком пробравшись по лестнице, изнасиловал хозяйку прямо на полу, пока её муж преспокойно спал в соседней комнате. 
 Постепенно Бенито стал приобретать известность в Романье. О нем говорили и писали в газетах. В возрасте двадцати пяти лет "товарищ Муссолини" представлял собою уже серьезного политика. Он отправился на север в Тренто, принадлежавший в то время Австрии, где трудился на профсоюзном поприще, став постоянным автором в революционном и интернациональном по характеру еженедельнике "Авенире дель лавораторе". Но социалисты Трентино, понравились ему не более, чем гуалтьерские, "сделанные из лапши". По его мнению, этих "лакеев буржуазного капитализма, рабов национализма и патриотизма следовало бить и бить, пока их предательство дела пролетариата не будет разоблачено". 
 10 сентября 1909 года Муссолини арестовали, а 26 сентября выдворили из Австрии, также, как ранее из Бернского и Женевского кантонов. В следующем месяце он вновь отправился домой к отцу, который перестал заниматься в Довиа кузнечным ремеслом и переехал со своей высокой, худощавой, нелюдимой любовницей Анной Гвиди и её пятью детьми в Форли, где стал владельцем гостиницы "Стрелки". Самую молодую из дочерей Анны звали Рашель. Это была хорошенькая шестнадцатилетняя девочка с пушистыми волосами и манерами, одновременно провоцирующими и расхолаживающими. И Муссолини решил на ней жениться. До этого он рассчитывал на её старшую сестру Аугусту, но та, считая Бенито слишком ненадежным, вышла замуж за человека, имевшего постоянную работу могильщика. Муссолини тотчас же переключил внимание на Рашель. Вечерами он чистил кувшины и мыл посуду, а затем садился и писать. Он закончил книгу о Яне Гусе, реформаторе из Богемии, и начал работу над романом, который должен был публиковаться с продолжением по фабуле редактора "Пополо" в его журнале. Роман "Клаудиа Партичелла", переведенный в 1928 году на английский язык под названием "Любовница кардинала", наверняка, не захватит читателя. Маргарита Сарфатти назвала его - и эти слова можно отнести ко всей тривиальной, но тем не менее примечательной беллетристике Муссолини, - "нелепой мешаниной, в которой невозможно разобраться, дешевой продукцией с растянутым сюжетом". Но Рашель нравился роман, так как одной из симпатичных действующих лиц являлась служанка героини, отдавшая жизнь за хозяйку, которую Бенито назвал именем своей невесты. 
 Рашель описывает вечер, когда Бенито впервые пригласил её в театр. Возвращаясь, он отвез её в гостиницу и потребовал, чтобы ему разрешили жить с ней. Но его отец и её мать не желали и слышать об этом. Тогда Бенито вынул пистолет и заявил, что застрелит себя и её, если они встанут на его пути. Родители уступили, и, спустя несколько дней, Муссолини снял две комнаты в сыром и полуразвалившемся "палаццо" на Виа Меренда. "В один из вечеров мы переехали, - писала впоследствии Рашель. - Помню, каким он был усталым и счастливым - хотя и несколько неуверенным в том, какова будет моя реакция, потому что бумаги для регистрации брака ещё не были готовы. Но я разобралась в ситуации. Передо мной оказался избранник моего сердца, с нетерпением ожидавший единственного дара, который я могла ему преподнести мою любовь. Его молодое лицо уже прорезали морщины - результат повседневной борьбы. Колебаний не было. Я пошла с ним". 
 Они жили вместе в убогих комнатах Палаццо Меренда в течение трех лет. 1 сентября 1910 года появился на свет их первенец - Эдда, и Муссолини отправился покупать коляску, притащив её на своих плечах. Она стоила пятнадцать лир - половину недельной зарплаты. Поэтому в оставшиеся дни недели они с женой питались одной капустой. Муссолини работал в секретариате Социалистической федерации Форли, но получал мало и большую часть денег тратил на газету "Лотта ди классе" ("Классовая борьба"), которую сам основал и все четыре страницы в ней заполнял сам. Теперь он Бенито стал убежденным социалистом. Он пил вино со своими друзьями, но никогда не напивался. Иногда ему удавалось поцеловать или ущипнуть хорошенькую девушку, но Рашели Бенито не изменял. Всю свою энергию и запал растущих амбиций он посвящал политике и газете "Лотта ди классе", которая вскоре стала более влиятельным изданием, чем большинство других еженедельников такого рода, и которую часто цитировала "Аванти!", официальный орган социалистов. Муссолини редко бывал дома. Его часто видели в городе, шагающим по дороге на какое-нибудь собрание, с опущенной головой, засунутыми в карманы руками, бледного и небритого, бедно и неряшливо одетого, что-то бормочущего про себя. Дома Бенито обычно работал: писал, читал, переводил Кропоткина, готовил выступления. Иногда он вдруг поднимался из-за стола и брал в руки скрипку, на которой его, ещё мальчика, научил играть уличный скрипач. Бенито не стал профессиональным музыкантом, но играл громко и мощно. Игра на скрипке, по его убеждению, успокаивала нервы и вдохновляла на творчество. Время от времени он посещал театр с Рашель и её странной, похожей на ведьму матерью, но даже там, как позднее сам признавался, думал только о выступлениях и всегда стремился поскорее попасть домой, чтобы записать мысли, пришедшие ему в голову. Если постановка вовремя не начиналась, он имел обыкновение снимать ботинок, грозясь швырнуть его на сцену. 
 Муссолини вырос в хорошего оратора, умеющего говорить авторитетно и убедительно. Его повадки были какими-то диковинными, приводимые факты зачастую не соответствовали действительности, мнение обычно было противоречивым и агрессивно назидательным, а жесты - театральными. Однако нельзя и отрицать убедительного очарования голоса Бенито; вызывающих, постоянно повторяющихся, энергичных жестов; дара произносить слова, драматизирующие ситуацию; значения его загадочных намеков, а также невероятных, но броских и удачных метафор. Он научился мастерски возбуждать эмоции, выстраивая в ряд несколько, казалось бы, не связанных между собой предложений, произносимых короткими залпами, но окрашенных в различную звуковую тональность и доводимых с помощью хорошо рассчитанной жестикуляции до апогея. Муссолини развил в себе умение, которое позднее превратилось в гениальную способность, создавать у аудитории определенный настрой, а затем подключаться к нему и превращать свою речь в диалог, своего рода стихийную литанию, когда собрание хором реагирует на злободневные вопросы, поставленные проповедником, а он перефразирует их и бросает им вновь, чтобы получить более четкий ответ, более страстное одобрение, более сильное утверждение единства между ними. Он также осознал преимущества присутствия среди слушателей надежных клакеров, заразительные аплодисменты и одобрительные выкрики которых могут быть вызваны кивком головы или каким либо заранее согласованным жестом. Но прежде всего Муссолини завел группу надежных почитателей, вокруг которых можно было бы объединить большое число сторонников, готовых считать его своим лидером.
 Умеренные социалисты с тревогой слушали речи Муссолини, в которых он пропагандировал насилие, его "железную необходимость", и ратовал за "насильственное хирургическое вмешательство". Они с нервозным неодобрением читали отчеты об используемых им в Форли методах и особенно о том случае, когда Муссолини во главе огромной толпы пошел к городской ратуше, угрожая выбросить мэра из окна, если тот не согласится снизить цены на молоко. 
 Летом 1911 года правительство Джованни Джолитти отправило в Триполитанию и Киренаику войска якобы для защиты собственности итальянских подданных, а на самом деле с целью вытеснить отсюда Турцию, доминирующей в этих регионах. 
 В знак протеста против этой войны комитет Всеобщей конфедерации труда призвал провести всеобщую забастовку и принял соответствующую резолюцию. Но для Муссолини этого оказалось мало. Призывая рабочих Форли приходить на политические митинги не с пустыми болтающимися без дела руками, а с оружием, он совместно с молодым республиканцем Пьетро Ненни, агитировал не за забастовку, а за революцию. Сам же возглавил банду, которая в течение двухдневных беспорядков в Форли занималась тем, что ломала кирками трамвайные рельсы. Спустя несколько недель после суда, в ходе которого он защищал себя, с удивительным умением перевирая слова и понятия, Муссолини осудили в пятый раз. 
 Выйдя на свободу после пятимесячного заключения, Бенито вернулся в свое жилище на Виа Меренда ещё более убежденным, чем когда-либо, в необходимости стать лидером социалистов и превратить их в революционно-республиканскую партию. 
 Через полгода после национального съезда социалистов в декабре 1912 года исполком партии, в котором возобладали левые, признал огромный талант молодого журналиста и заявил, что "принял единодушное решение назначить профессора из Форли Бенито Муссолини редактором "Аванти". Прибыв в редакцию газеты в Милан, Муссолини сразу же заявил своему персоналу: "Я решил сам писать все политические статьи". Через несколько месяцев, благодаря его большому редакторскому таланту и оригинальным идеям, тираж газеты удвоился. К концу пребывания Муссолини в должности редактора он вырос с 28 000 почти до 100 000 экземпляров. 
 ЛЮБОВНИЦА-БИОГРАФ 
 "Мы любим друг друга!" - записала в свой дневник Маргарита Сарфатти. Она стала другом Муссолини, а потом и его любовницей. Свои дневники Маргарита использовала при написании широко известной биографии Муссолини. Их встреча произошла перед Первой мировой войной. 
 По воспоминаниям Сарфатти, Муссолини на войне служил простым солдатом. Позднее получил повышение и стал капралом. В письмах домой писал в основном об опасностях и трудностях пехотной службы на передовой, о том, что целыми неделями находится под обстрелом, о ситуациях, когда его жизнь подвергалась опасности. Бенито приехал в отпуск домой прямо из окопов у реки Изонцо, сильно уставший и оборванный, его шинель вместо пуговиц держалась с помощью кусков проволоки. 
 В феврале 1917 года, во время демонстрации нового миномета, раздался сильнейший взрыв. Стоявших рядом пятерых солдат разнесло в клочья, а в воздух взлетели исковерканные куски металла от бомбы и разорвавшегося минометного ствола. Невдалеке находился и Бенито. Его с силой швырнуло на землю, и в перевязочный пункт он попал без сознания: в тело впилось более сорока минометных осколков. 
 Спустя несколько недель, когда ему стало лучше, Муссолини вернулся в Милан. Маргарита Сарфатти пришла навестить его. "Я никогда не забуду этот визит, - писала она. - Он был настолько изможден, что едва мог говорить. На бледном лице появилась улыбка, когда он увидел нас; глаза его ввалились. Он почти не мог двигать губами; было ясно, что он ужасно страдал. Кто-то из нас спросил Бенито, не хочет ли он почитать какую-нибудь книгу. Он ответил отказом. "Я читаю только это, потому что оно знакомо мне. Не могу читать ничего нового", - сказал он и указал на томик стихов Кардуччи". 
 "Я испытывал ужасную боль, - отмечал Муссолини в своей автобиографии. - Все операции делались мне практически без анестезии. За один месяц я перенес двадцать семь операций; все, за исключением двух, прошли без анестезии". 
 Он вернулся в редакцию "Пополо д'Италия" на костылях и начал выступать за участие бывших солдат в правительстве новой Италии, которое, по его мнению, должно быть сильным и бескомпромиссным. Еще в феврале 1918 года Муссолини ратовал за появление диктатора, "человека жестокого и энергичного, способного вычистить все". Спустя три месяца в широко разрекламированном выступлении в Болонье он намекнул, что и сам мог бы претендовать на эту роль. 
 В последователях Муссолини числился странный конгломерат разочарованных социалистов, синдикалистов, республиканцев, анархистов, не поддающихся классификации бунтарей и мятежных солдат, многие из которых принадлежали к "Ардити" ("Отважным") - непокорным "коммандос" итальянской армии, часть которых разыскивалась полицией. Они оформились в боевую группу, которую Муссолини называл "союзом борьбы", связанную воедино так же тесно, как "фасции" ликторов - символ власти в Древнем Риме. Так началось фашистское движение в Италии. 
 Когда на выборах в октябре 1919 года фашисты выставили своих кандидатов в палату депутатов, они набрали всего 4 000 голосов. Их противники - социалисты получили в сорок раз больше; в палату депутатов избрали сто депутатов от христианских демократов. "Муссолини - политический труп", - восторженно писала "Аванти!" Его гроб носили взад и вперед по улицам Милана, обставленный свечами, в окружении демонстрантов, которые служили панихиду. На Пьяцца-дель-Дуомо сожгли его чучело. Через несколько дней после тяжелого поражения в редакцию газеты прибыла полиция. Озабоченный твердой поддержкой со стороны Муссолини полных драматизма, дерзновенных действий д'Аннунцио в вопросе об оккупации Фьюме во имя интересов Италии, премьер Франческо Нитти приказал арестовать Муссолини по обвинению в "вооруженном заговоре против государства". Обвинение, видимо, было обосновано. Неуютные помещения редакции "Пополо д'Италия" походили на арсенал. Муссолини сохранил на всю жизнь склонность к показной демонстрации оружия. В течение многих лет после прихода к власти он выставлял на столе в приемной у своего кабинета в Палаццо-Венеция футляр, в котором хранились пистолеты для дуэли и две сабли. Шкафы и ящики были заполнены бомбами и взрывчаткой. Бомбы Муссолини прятал в своей комнате даже в печь, книжный шкаф и в выдвижные ящики письменного стола. На столе лежал его револьвер и стилет, а за ними стоял флаг "Ардити" с вышитым черепом. И все же Муссолини вскоре освободили. Советники убедили Нитти, что фашизм - мертворожденное дитя и нет смысла делать мученика из его лидера - "пережитка прошлого, человека, потерпевшего крах". 
 Однако к началу июня следующего года такая характеристика с большим основанием могла бы относиться к самому Нитти. Его неспособность противостоять революционным забастовкам и беспорядкам и решить проблему Адриатики, а также слабость в борьбе с социалистами и коммунистами во многом способствовали росту влияния и мощи фашизма. 
 Муссолини и фашисты быстро оценили открывшиеся перед ними возможности. Фашисты больше всего любили с гордостью повторять, что пришли к власти после упорной борьбы с коммунизмом, искажая истину, заключавшуюся в том, что фашизм черпал силу из слабости социализма. Признавая, что на выборах 1919 года фашисты потерпели поражение из-за того, что не смогли лишить социалистов традиционной поддержки рабочего класса, Муссолини с характерным для него оппортунизмом отбросил ленинские идеи и взял на вооружение язык и лозунги, ставшие основой фашистских действий. 
 Когда участились и нарастили мощь забастовки и выступления против дороговизны, а по всей Италии поезда, казармы, банки, общественные здания стали подвергаться нападениям толпы, когда на местах провозглашались Советы и многие регионы целиком переходили в руки коммунистов, когда ни социалисты, во главе с неумелым руководством, ни христианские демократы не смогли выработать общей политики, альтернативной фашизму, - сторонники Муссолини стали выдавать себя за единственных спасителей страны, единственную силу, способную остановить и задушить большевизм. Фашистские отряды, вооруженные ножами, дубинками и даже револьверами и ружьями, оставшимися со времен войны, нападали на коммунистов и сочувствующих им с такой жестокостью и постоянством, что вскоре возникла обстановка, напоминающая гражданскую войну. 
 К концу 1920 года фашизму удалось заручиться широкой политической поддержкой, вербуя сторонников из самых разных источников. На выборах в мае 1921 года, выступая в антисоциалистическом союзе вместе с Джолитти, чего либералы так и не смогли простить престарелому премьеру, фашисты провели в палату депутатов тридцать пять человек, среди которых оказался и Муссолини. Теперь он полностью использовал представившиеся ему возможности. В непредсказуемой и хаотической итальянской жизни он начал группировать вокруг себя преданных революционеров, готовых захватить власть от имени рабочих, независимо от того, поддерживали их те или нет. И именно он возглавит их. Муссолини видел, что перед войной влияние социалистов упало и покинул партию, будучи не в состоянии привести её к власти. Но он мог привести к ней фашизм, а власть, как всегда, возбуждала его. "Я обуян этой дикой страстью, - без стеснения признавался он многие годы спустя. - Она поглощает все мое существо. Я хочу наложить отпечаток на эпоху своей волей, как лев своими когтями! Вот такой отпечаток!" При этих словах он грубо разодрал обшивку стула во всю длину. "Я сделаю все, чтобы выполнить свои замыслы, - заявлял он. - Цель всегда оправдывает средства". 
 Не прошло и двух лет после выборов в мае 1921 года, когда Муссолини оказался в роли дискредитированного, лишившегося поддержки революционера, как в свои тридцать семь, он стал общенациональной фигурой, лидером политической партии, численность и влияние которой возрастали из месяца в месяц. 
 В августе 1922 года после многих месяцев колебаний и сомнений Муссолини счел, что настало его время. На тот месяц к возмущению отчаявшейся общественности должна была состояться всеобщая забастовка. Муссолини заявил, что если забастовку не предотвратит правительство, то это сделают фашисты. Ему вновь представилась возможность прибегнуть к насилию во имя закона и порядка. В Анконе, Легорне и Генуи фашисты атаковали принадлежавшие социалистической партии здания и сожгли их дотла. В Милане они вывели из строя типографское оборудование "Аванти!" 
 20 ЛЮБОВНИЦ: ВСЕ ЖЕНЩИНЫ БЕЗ РАЗБОРА, 
 НО НЕ ХУДЫЕ 
 28 октября 1922 года состоялся поход фашистов на Рим. Фашистские сторонники Муссолини не дошли до города 40 миль. Они могли быть легко рассеяны столичными войсками, если бы король согласился их использовать. Однако, добившись власти, угрожая применением силы, Муссолини стал осуществлять её с осторожностью. На следующий день после встречи с королем Виктором Эммануилом Муссолини отдал приказ привезти в город на специальных поездах 25 000 фашистов, по-прежнему стоявших лагерем близ Рима, чтобы они прошли маршем мимо дворца Квиринала и затем мирно разошлись по домам. 
 Он прибыл в Рим с целью установить режим личной власти с помощью своей партии. Будучи главой правительства дуче оставил за собой посты министров иностранных и внутренних дел и потребовал от палаты депутатов предоставить ему полноту власти сроком на один год, чтобы провести в жизнь свои "глубокие реформы". Муссолини получил эти полномочия большинством в 275 против 90 голосов. 
 Он приступил к работе с энергией и решимостью, которые не могли не восхищать даже самых суровых его критиков. Он поднимался с постели рано утром, выполняя комплекс усиленных упражнений, пока его волосатая, напоминавшая по форме ствол орудия грудь не покрывалась потом, затем завтракал фруктами и молоком и быстро отправлялся к себе в офис, где начинал работать в восемь часов, успев до этого прочитать итальянские и иностранные газеты, которые всегда валялись в беспорядке в его комнатах. Ел Муссолини мало, так как у него уже образовалась язва, которая все больше беспокоила его. До самого конца жизни он часто ничего не ел вообще во время второго завтрака и в обед, разве что спагетти с хлебом из отрубей, свежие овощи и фрукты, предпочитая шпинат и темный виноград. Любил молоко и соки, но из-за язвы пил мало вина и после войны бросил курить. Когда-то Бенуто был большим гурманом, но теперь ел быстро и без всякого интереса, гордясь своим спартанским меню и строгим воздержанием на правительственных банкетах, осуждая чревоугодников и любителей выпить. По словам Муссолини, он не позволял себе никаких удовольствий, ничего кроме работы. Занимался фехтованием и боксом, плавал и играл в теннис. Но те, кто его обучал или играл с ним, считали, что Бенито делал это не потому, что получал удовольствие, а просто страстно желал сохранить физическую форму и иметь крепкое, сильное тело. 
 Муссолини пугали физические недостатки, больным он не симпатизировал болезни раздражали его. Однажды он встретился с князем Торлония, который пожаловался на фурункулы. "Один мой друг, страдавший тем же, - резко отпарировал Муссолини, - скоропостижно скончался". 
 Однако дуче толстел. Его пальцы стали пухлыми и дряблыми, кожа на массивной челюсти начинала провисать, если он забывал хорошенько её помассировать. Муссолини выглядел старше своих тридцати девяти лет, так как под его черными сверкающими глазами образовались мешки, со лба он облысел, а волосы на затылке начали седеть. 
 Но Муссолини по-прежнему оставался неутомим. Беспокойный, нетерпеливый, наэлектризованный и нервный он, казалось, не знал усталости и никогда не расслаблялся. Будучи исключительно сексуальным, Бенито силой овладевал разными женщинами, приходившими в номер, который он снимал в гостинице, а позднее у себя на квартире, расположенной на верхнем этаже "палаццо" на Улице Разелла. Дуче набрасывался на женщин с неистовой страстью, которая всегда возбуждала, а часто и пугала его партнерш. Проявляя по отношению к ним такое же нетерпение, как и к своим менее удачливым министрам, он упивался женщинами, как может упиваться только своими рабынями одержавший победу военачальник и, видимо, наслаждался самим процессом половой близости. Вкус его отличался исключительным разнообразием. В молодые годы Бенито предпочитал интеллектуальных женщин, проявляя особый интерес к учительницам. Но теперь ему нравились все они без разбору, лишь бы не были слишком худыми. Единственное его условие заключалось в том, чтобы любовницы источали сильный запах, либо духов, если их тела вообще не пахли, либо, предпочтительно, пота. Он не возражал, если они не мылись и лишь обрызгивали свое тело одеколоном. Будучи полностью раскрепощенным и абсолютно эгоистичным, Муссолини не думал об удобствах и удововлетворении своих партнерш, часто, предпочитая кровати пол, не снимая при этом с себя ни брюк, ни ботинок. Абсолютно неконтролируемый процесс обычно продолжался не более двух минут. Женщины - незамужние журналистки и жены фашистов, графини и служанки, актрисы и иностранки, которыми Муссолини в те времена и позднее силой овладевал подобным образом, рассказывали впоследствии о своих приключениях без сожаления, а зачастую и с гордостью. Одна из них, которую поначалу особенно раздражала его привычка тискать ради эксперимента её груди прежде чем забраться на нее, снова и снова приходила к нему, так как не могла "отказать такому большому человеку". Тех, кто менее всего интересовалсявшихся важностью его персоны, больше восхищало беззаветное сладострастие его любовных утех, особенно, когда грубость и дикие проклятья, срывавшиеся у него с уст в момент достижения кульминации, уступали место нежным излияниям, хотя кратковременным и банальным, когда он чувствовал себя удовлетворенным. Ибо Муссолини, как считали многие из этих женщин, обладал способностью быть не только жестоким, но и нежным, ласковым и даже сентиментальным. Одна из его любовниц рассказывала о привычке дуче брать скрипку и играть для неё после полового акта. Все женщины соглашались с тем, что несмотря на примитивный эгоизм, лишь изредка прерываемый вспышками нежности, в грубости Муссолини, в его отказе следовать общепринятым нормам поведения, таилось нечто привлекательное. 
 Он привнес подобную неординарность и в сферу общественной жизни. Когда Муссолини приезжал в Милан, то не имел привычки ежедневно бриться; так же он поступал в первый месяц своего пребывания в Риме. Дело дошло до того, что дуче пришел небритым в резиденцию короля на прием в честь королевской четы Испании. Одежда, которую он надевал по таким случаям, часто приводила присутствовавших в недоумение взор. Его рубашки не всегда отличались чистотой, ботинки редко блестели и их трудно было рассмотреть, так как Муссолини имел обыкновение носить гамаши вплоть до самых щиколоток, что давным-давно вышло из моды. Но он не интересовался модой, да и не имел о ней никакого представления, не понимал, почему нельзя носить гамаши с вечерним костюмом, если они хорошо согревают ноги. Точно так же он не понимал, что носить черный галстук с фраком - дурной тон. Дуче не хотел утруждать себя завязыванием шнурков и пользовался эластичными липучками с искусственным бантиком. Легкий костюм Бенито всегда носил на работе. Брюки в полоску и укороченный черный пиджак нравились дуче, но такой костюм не шел ему. Кроме того ему приходилось постоянно двигать шеей в тугом воротнике и то и дело подтягивать внутрь пиджака рукава накрахмаленной рубашки. Когда Рашель приехала в Рим, он оделся несколько лучше обычного. 
 Сначала она оставалась в Милане с Эддой и двумя мальчиками - Витторио, родившимся в 1916 году вскоре после того, как они поженились, и Бруно, который был на два года моложе. Рашель не хотела приезжать в Рим. Она понимала, что своим видом и говором крестьянки из Романьи, станет чувствовать себя неловко и придется не ко двору. Рашель не хотела участвовать вместе с Бенито в общественной жизни, желая оставаться лишь женой и матерью его детей, и знала, что он ждет от неё именно этого. Когда до войны друзья приходили к нему в гости на Виа Маренда, они часто видели Рашель, занимавшейся во дворе стиркой домашнего белья. 
 "Он дома?" - спросил её однажды один из гостей. 
 "Хозяина нет дома", - ответила она так, как это было принято у жен в Романьи. 
 "Где же он"? 
 "Не знаю. Он никогда не говорит мне, куда уходит". 
 Так оно и было. И это вовсе не означало проявление неуважения. Таковы мужчины. 
 Брак Муссолини оказался счастливым. Она понимала, что её муж "донжуан" и впоследствии признавалась, что знала о его двадцати любовницах. "Ну и что из этого, - вопрошала она. - Он ведь любит свою семью". Рашель не винила его. Работящая, трудолюбивая хозяйка, она казалась суховатой, порой невыдержанной, часто мрачной. Отличалась простотой, но обладала крестьянской смекалкой. Не очень понимала своего мужа и ещё меньше разбиралась в его деятельности и всегда раздражала его, когда пыталась лезть со своими советами и предостережениями - впрочем она этим и не злоупотребляла. Позднее, перебравшись в Рим, Рашель стала постоянно получать анонимные письма и выслушивать телефонные звонки и послания от "друзей", но когда говорила об этом мужу, его реакция всегда была резкой: "Ты в этом не разбираешься". Он был прав, и Рашель не возражала. "Он всегда был лучшим из отцов и хорошим мужем", - говорила она, когда его не стало. И это также соответствовало истине. 
 "Ну и характер!" - воскликнула Рашель, обрадованная, гордая и пораженная тем, что Бенито стал главой правительства. 
 Люди, которым пришлось с ним работать, выражали свое мнение о Муссолини примерно в таком же плане. Для одних он был гением, для других "темной личностью", но всем казался человеком примечательным. Разумеется, блестящий пропагандист Муссолини, не колеблясь, использовал свой гений для рекламы. И не для того, чтобы пропагандировать свою личность, а чтобы создать себе имидж - основанный наполовину на фактах, наполовину на вымысле - имидж человека, ниспосланного судьбою, по народному смекалистого и хорошо образованного. Следует отметить, что часто его стремление продемонстрировать свой ум, оказывалось столь явным, что поражало своей абсурдностью. Немецкий писатель Эмиль Людвиг, которому он дал в 1932 году серию интервью, рисуя в своих "Беседах Муссолини с Эмилем Людвигом" образ опытного и глубоко начитанного человека, создал в то же время впечатление о Муссолини как о деятеле, который не упускал возможности покрасоваться. Будучи эгоистом, он не смог бы, разумеется, вынести насмешек над собой. Можно только предположить, как часто в своей деятельности Бенуто руководствовался стремлением отомстить тем, кого считал виновным в подобном оскорблении. Однако, как человек неискушенный, он постоянно давал повод людям смеяться над собой. "Муссолини ни разу не пытался исправить мой плохой итальянский язык, - рассказывал Людвиг, - но когда однажды я произнес неправильно французское имя в нем на удивление проснулся бывший учитель, и, понизив голос, он произнес его, как полагается. Когда, в свою очередь, он хотел поговорить о "переоценке ценностей" и несмотря на хорошее знание нашего языка допустил ошибку, то поспешил исправиться. "Простите меня за научные отступления", - часто говорил он, когда беседовал с членами правительства или "партийными бонзами". 
 Ульрих фон Хассель, ставший впоследствии немецким послом в Риме, и итальянский дипломат Филиппе Анфузо отмечали стремление дуче казаться более образованным, чем он был на самом деле. Анфузо ссылается на беседу, которую он однажды имел с Муссолини и членами его семьи, в ходе которой дуче комментировал блестящее знание Ницше греческого языка. "Но, папа, ведь ты же не понимаешь по-гречески!" - прервал его писклявым голосом один из детей, и, когда отец сделал вид, что не расслышал его слов, повторил их снова. Бенуто пришлось выйти со своим гостем из комнаты. Хассель с презрением вспоминает случай появления фотографии Муссолини, выигрывающего шахматную партию. "Он ведь вообще не умел играть в шахматы!" Хассель подозревал, что знаменитая память Муссолини не более, чем трюк, когда для воздействия на слушателей он специально заучивал разные цифры и статистические данные непосредственно перед тем, как привести их, якобы черпая из сокровищницы накопленных знаний. Людвиг тем не менее попался на эту удочку как и многие министры Муссолини, с которыми он вел себя так, чтобы вызвать у них страх и восхищение. 
 Он бывал то на редкость грубым, то милостиво обворожительным, порывистым и осторожным, своенравным и великодушным; подчиненные никогда не знали, как он прореагирует на них и когда - как это часто бывало - заменит их другими без всяких предупреждений и вразумительных объяснений, которые зачастую заключались в том, что дуче считал, их влияние угрозой своему положению на вершине власти, где он, откровенно говоря, собирался пребывать как можно дольше. 
 Дуче завел привычку по утрам звонить тому или иному министру и без всякого приветствия обрушивать на него лавину безотлагательных для исполнения указаний, а через несколько часов звонить вновь и беседовать как будто со своим лучшим другом. Непредсказуемый, легко возбудимый, пышущий энергией и сияющий от гордого осознания своей власти он в одинаковой степени был способен наводить истинный страх своим гневом и насаждать преданность по отношению к себе, милостиво благословляя актом своего прощения. 
 Уже через несколько месяцев после прихода Муссолини к власти его успех казался обеспеченным. Брожение в Италии сменилось настроением осторожного, но обнадеживающего оптимизма. Рабочие вернулись к станкам, выросло производство, улицы опустели от демонстрантов, студенты вновь взялись за книги. К моменту прихода к власти у него не было политической программы, и он довольствовался тем, что пытался сбалансировать бюджет, обеспечить справедливый подход к проблемам рабочих и проводить внешнеполитическую линию страны с твердостью и достоинством. "Мы преуспеем, - говорил он, потому что будем работать". С искусством опытного пропагандиста Муссолини сумел внушить людям, как упорно трудится он сам, и не только за рабочим столом, но и на полях и заводах, вдохновляя рабочих. Ежедневно пресса пестрела его фотографиями, на которых изображалось, как он укладывал кирпичи, с неистовой сосредоточенностью бил молотом по наковальне, убирал урожай, причем его широкая грудь представлялась в нужном для него виде, обнаженной, сияющей на солнце. 
 Итальянцы клюнули. Они гордились своим самым молодым премьером. С радостью восприняли восстановление 8-часового рабочего дня, резкое сокращение правительственных расходов (которые настолько возросли при предыдущих администрациях, что на 1922-23 годы был предусмотрен дефицит в размере 6500 миллионов лир), увольнение в отставку или перевод на другие работы тысячи чиновников. В течение двух лет убыток от почтовых служб, равный 500 миллионам лир, удалось ликвидировать и, согласно подсчетам фашистов, которые никто не опровергал, образовался доход в 43 миллиона лир, а дефицит от деятельности железных дорог в 1 миллиард 400 миллионов лир превратился в доход в 176 миллионов.. И самое главное: итальянцы с гордостью убедились, что поезда ходят теперь по расписанию. 
 Муссолини имел народную поддержку и умело создавал впечатление, что спас итальянцев от хаоса и большевизма. На самом же деле его успеху в основном способствовало разочарование рабочих в своих социалистических лидерах, их реакция против социал-реформизма и неспособность итальянских коммунистов выработать единую линию. Муссолини сознавал это и с гневом обрушивался на тех, кто пропагандировал истину, заявляя, что фашизм - это контрреволюция против несостоявшейся революции. "Большевизм в Италии мертв", - объявил он без особого преувеличения задолго до похода на Рим. Один из наиболее тщательно культивируемых фашистами мифов заключался в том, что они вроде бы пришли к власти, чтобы спасти страну от большевизма. Второй миф, вытекающий из первого и ставший в конечном счете основной догмой фашизма, состоял в том, что их лидер является суперменом, не только всемогущим, всемудрейшим "дуче фашизма", никогда не ошибающимся, но подобно самому Богу также справедливым, милосердным и великодушным. Ибо фашизм теперь представлял собою в той же степени моральную силу, как и политическую, хотя поначалу его пророки объявили, что это - движение, а не доктрина. "Наша программа, - говорил Муссолини, - наши дела. У нас нет готовой доктрины". Будучи авторитарным, сильным, строгим и националистически настроенным, истинный фашист должен, разъяснял дуче, "считать себя приверженцем веры в корпоративную дисциплину... законным наследником Цезаря". 
 Один из интеллектуалов раннего периода профессор Альфредо Рокко, разъясняя сложные для понимания и часто заимствованные теоретические построения дуче, отмечал, что фашизм фактически "отметает демократические теории государства и заявляет, что не общество существует для личности, а личность для общества. Фашизм снимает противоречие между личностью и обществом как в других более примитивных доктринах, подчиняя личность обществу, позволяя ей свободно развивать свою индивидуальность к выгоде других людей". 
 Людям втолковывали, что несмотря на очевидную гениальность, дуче остается простым и добрым человеком. Когда он, выступая перед голодающими крестьянами Юга, видел их морщинистую и иссушенную кожу, на его глазах наворачивались искусственные слезы. "Я позабочусь о вас, - говорил он. - Я тоже знаю, что такое голод". Они верили ему и полагались на него. Одной посетительнице гробниц этрусков в Орвьето как-то сказали, что надписи на них ещё не расшифрованы, так как написаны на неизвестном языке. Тогда она с уверенностью заявила: "Это потому, что Муссолини здесь не побывал. Когда он придет, то прочтет эти надписи". Такого рода твердая вера отнюдь не была исключением. 
 ЛЮБОВНИЦЫ БЕЗ ДОРОГИХ ПОДАРКОВ. 
 МУССОЛИНИ КАК ЧЕЛОВЕК 
 Вскоре после прибытия в Рим Муссолини принял решение не принимать зарплату, причитающуюся ему как премьеру и депутату, и стал жить на деньги, получаемые за статьи, которые продолжал писать в основном для американцев и "Пополо д'Италия". И, со свойственным ему популизмом, представлял себя бескорыстным до конца. Его с огромным трудом удалось убедить получать зарплату президента Итальянской социальной республики. "Что я буду делать с этими деньгами?" - спросил он, когда секретарь принес ему приказ, подготовленный одним из министров, согласно которому ему причиталась зарплата в 125 000 лир в месяц. 
 Муссолини глубоко презирал тех, кто только и думал о собственном обогащении. Это, по его мнению, мания, "своего рода болезнь", и он утешал себя мыслью о том, что богатые редко бывают счастливыми. При дуче с удовлетворением ссылался на пример Рокфеллера, который "последние шестнадцать лет своей жизни жил на молоке и апельсинах". Но хотя лично у Муссолини действительно не накопил богатств, жил он далеко не аскетом. Правда, его любовницы редко получали в подарок большее, чем пару чулок или флакон духов, дети учились в государственных школах, жена вела простой образ жизни, а сам он носил один и тот же костюм и дома, и на работе. Но дуче никогда не отказывался потворствовать своим прихотям, руководствуясь экономией. Ранее он брал уроки летного дела в Милане и теперь, получив квалификацию пилота, заимел собственный самолет. Любил летать на нем, когда был в настроении. Любил Муссолини и машины - заказал себе дорогостоящий спортивный автомобиль красного цвета. Получал удовольствие от езды верхом, и вскоре в его конюшнях оказалось множество лошадей. Ему нравилось принимать армейские и военно-морские парады, а позднее и авиационные, и дуче часто обвиняли в организации этих расточительных демонстраций лишь для удовлетворения своих прихотей. Муссолини содержал у себя настоящий зоопарк - не только лошадей и собак, но и газелей, обезьяну, орла, оленя, тигренка, несколько кошек, которые считались его любимыми животными, даже пуму. Он держал её на привязи в своей комнате, пока однажды ночью зверь не сорвался с цепи и к ужасу обслуги стал бродить по дому. Нравились дуче и кинофильмы, особенно кинохроника, в которой с удовольствием видел себя, наблюдая какое впечатление производит он на толпу, а также комедии с участием Лорела и Харди. В конце концов дуче построил для себя кинотеатр. Помимо приморской виллы у него были ещё два больших дома - Вилла Торлония в Риме и Рокка-делле-Каминате, который преподнесли ему в подарок от провинции Форли. 
 Вилла Торлония, большой, строгий, но изящный дом, выполненный в классическом стиле, располагался за высокими стенами восхитительного парка на Виа Номентана недалеко от Пьяццади-Порта Пиа. Он принадлежал князю Джованни Торлония из Римского банкирского дома, предоставившему его в распоряжение дуче на бессрочный период. Муссолини, которого восхищала величественность дома и крепкие коричневые стены, придающие римским зданиям ни с чем не сравнимое очарование, с благодарностью принял дар. Он любил жить в этом доме. Но, как только предоставлялась возможность, с удовольствием уезжал в Рокка-делле-Каминате, феодальный замок с бойницами, раскинувшийся на самой вершине горы, откуда открывалась панорама его родных мест до самых Аппенин на юге и до Адриатического побережья на востоке. Ему подарили замок, находившийся в полном запустении, и в течение ряда лет дуче истратил на его реставрацию немало денег. Замок наполнился дарами, присланными со всех уголков мира, и, не считая безвкусно обставленного кабинета вождя, на стенах которого висели многочисленные фотографии, где его изобразили во всех видах - спортсмена, пилота, отца и правителя, Рокка-делле-Каминате больше походил на музей, чем на дом. И действительно, на закате жизни он высказал немецкому врачу профессору Захариа, пожелание, чтобы такой и стала судьба этого дома. Он сказал ему, что выполненная на шелку картина, которую подарил ему император Японии, оказалась самой утонченной из изделий подобного рода. Его потрясло, когда один американский миллионер предложил за неё несколько миллионов долларов. "Но данная вещь не принадлежит мне, - резким тоном напомнил он американцу, - это не мое личное достояние, оно принадлежит Италии". 
 Отождествление себя со своей страной, стало впоследствии настолько навязчивым, что любые нападки на Италию дуче с негодованием отвергал, как личное оскорбление. В то же время это отчасти объясняет тайну рождения преданности и веры народа своему вождю. Для молодых, патриотически настроенных итальянцев начала 20-х годов высокомерный эгоизм дуче представлялся необходимым элементом нового "рисорджименто". В эти первые годы пребывания у власти Муссолини, видимо, оказался безупречным образцом не только для этих юношей, но и для большинства итальянского народа в целом. Ошибок он сделал немного. Проявлял достаточную осторожность, чтобы продвигаться настолько медленно и действовать столь незаметно, что проходило практически незамеченным возникновение нового, далекого от либерализма государства. У Муссолини не было твердой линии, он брал на вооружение идеи и методы, которые подворачивались под руку, решая проблемы по мере их возникновения, то придавая своему режиму, как он говорил, "прогрессивно фашистский" облик, как это было в случае с принятием Закона о национальном образовании 1923 года, то создавая ему ауру респектабельности, демонстрируя уважительное отношение и к чувствам избирателей-католиков, и к самой церкви. Все большее подавление свободы, которую он не постеснялся публично назвать "довольно испорченной богиней", через которую фашизм однажды переступил, а "при необходимости спокойно развернется и переступит вновь", многими было воспринято как необходимость. Уж коли Италия хочет быть сильной, преодолев разногласия, разъедавшие её вот уже многие годы, его следует принять как данность. Низведение парламента до положения безвластной ассамблеи не волновало миллионы итальянцев, согласных с определением этого демократического органа как "собрания древних окаменелостей", которое дал ему Муссолини в молодые годы. Постепенное ограничение свободы печати, создание регулярной "фашистской милиции" численностью примерно в 200 000 человек, внедрение фашистских этических норм во все мыслимые аспекты итальянской жизни, даже суровые наказания по отношению к откровенным критикам режима воспринимались огромным большинством людей в качестве необходимой предпосылки для создания той Италии, которую им обещали. "Ни разу за все время моих бесчисленных общений и контактов с народом, - заявил Муссолини в 1924 году, - никто не просил меня освободить его от тирании, которую не ощущает, потому что её нет. Люди просят меня дать им железные дороги, дома со всеми удобствами, мосты, воду, свет, дороги". Создавалось впечатление, что преимущества фашизма перевешивали его недостатки и просчеты. 
 Самого Муссолини в общем не винили за дикие и подлые избиения его противников. Как правило, он не давал на этот счет конкретных распоряжений и, разумеется, старался не фигурировать в качестве их инициатора. Лишь изредка становилось известным его участие в подобных делах. Так одна французская газета обнаружила и опубликовала факсимиле письма Муссолини префекту Турина, в котором содержался приказ "сделать невыносимой" жизнь видного антифашиста Пьеро Гобетти, которого сильно избили, сломали ребра и проткнули легкое. Точно так же, в июне 1923 года, по словам Чезаре Росси, занимавшего в то время пост главы фашистской службы печати, штаб-квартиры фашистской партии во Флоренции, Пизе, Милане, Монце и в ряде небольших городов получили от Муссолини указания разгромить помещения местных католических общин. Одновременно префекты всех городов, где произошли антикатолические выступления, получили от Муссолини телеграмму, в которой говорилось: "Ввиду нежелательного резонанса в Ватикане от происшедших недавно антикатолических инцидентов представляется желательным, чтобы местные лидеры провинциальной Фашистской федерации официально выступили с заверениями глубокого уважения к католицизму". 
 ПОКУШЕНИЯ НА ДУЧЕ С УЧАСТИЕМ ЖЕНЩИН 
 После 3 января 1925 года в течение последующих пяти лет Муссолини сумел достичь "полной фашизации" Италии. Большую часть остававшихся свободными газет либо закрыли, либо перевели под фашистский контроль. Оппозиционные партии распустили и со свободными выборами покончили. Палата депутатов стала лишь средством придания фашистским декретам видимости национального одобрения; сенат заполнился "сенаторами", готовыми в случае необходимости носить черные рубашки и скандировать фашистские лозунги. Муссолини создал Великий фашистский совет, став его председателем, получив право определять его повестку дня и решать вопрос о составе. Было объявлено, что забастовки и локауты несовместимы с новой тщательно разработанной корпоративной системой, которой, по словам Муссолини, "предначертано стать цивилизацией двадцатого века". Все трудовые конфликты должны теперь рассматриваться в специальных трибуналах при апелляционных судах, которые призваны представлять интересы как работодателей, так и рабочих. 
 Как и во всех тоталитарных режимах, особое внимание уделялось молодежи; с четырехлетнего возраста дети загонялись в фашистские молодежные организации, поставлявшие им детские пулеметы и черные рубашки. Эти меры преследовали цель навязать характерные особенности фашистской системы государству, всем его институтам и гражданам и обеспечить - по примеру русских большевиков - контроль государства за всеми средствами информации страны. Они практически не вызвали противодействия со стороны основной массы итальянского народа. Итальянцы не пытались оспаривать постоянно повторяемое правительством утверждение о терпимости и даже доброжелательности по отношению к ответственной оппозиции в то время как злонамеренная, антинациональная, скандальная, лицемерная и раскольническая оппозиция не должна рассчитывать на снисходительность. Хотя законы и были тоталитарными, их восприняли - как ранее и более умеренные фашистские законы - в качестве справедливой платы за новую Италию. А Италия уже удивляла мир. 
 После многих лет периодически повторявшихся кризисов итальянская экономика наконец окрепла, и страна начинала жить в условиях, близких к общеевропейским. Это причислялось к заслугам фашизма и его курсу на самообеспечение страны посредством планирования в экономике. Хотя на деле Муссолини совсем не разбирался в проблемах экономики и торговли, он быстро согласился признать свою роль в деле экономического подъема, который начался ещё до его прихода к власти, подобно тому, как позднее он приписал себе в заслугу подъем экономики страны после кризиса, вызванного, отчасти, его собственной политикой. 
 Антифашисты в стране были, но людей, настроенных лично против Муссолини, оставалось немного. Едва ли кто подвергал сомнению его действия. Дуче для итальянского народа стал не просто диктатором, а идолом. Его фотографии вырезали из газет и развешивали на стены в тысячах квартир, повсюду висели восхвалявшие его лозунги. Стаканы, из которых он пил, кирки, которыми он пользовался во время длительных поездок, приравнивались к священным реликвиям. В 1929 году Муссолини решил проблему, разделявшую с 1870 года общественность Италии на два лагеря. Подписав с Ватиканом пакт, известный как Латеранское соглашение, в своей популярности дуче достиг новых высот. Все прошлые антиклерикальные и кощунственные нападки на "мелкого ничтожного Христа" простили критиковавшие его ранее католики. Они признали Латеранское соглашение, как начало новых приемлемых отношений между церковью и государством. С двусмысленным отношением дуче к католичеству и христианству, позволявшему ему, с одной стороны, говорить о своей "глубокой религиозности", о себе как о "католике и христианине", а, с другой, - во всеуслышание заявлять о своем атеизме, было покончено закреплением за вождем образа практикующего католика. 
 Муссолини был всегда исключительно суеверным и не стыдился этого. На людях он появлялся с засунутой в кармане рукой, чтобы дотронуться до яичек и тем самым оградить себя от сглаза, если среди присутствующих находились те, кто, по его мнению, способен на это. По словам Маргариты Сарфатти, у него были странные верования "относительно луны, влияния её холодного света на людей, их поступки и опасности, которой подвергается спящий человек, когда на него падают лунные лучи". Веру в пагубное воздействие лунного света он по-видимому унаследовал от отца, который приписывал лунным лучам случившийся с ним в 1902 году приступ цинги, когда он находился в тюрьме. Муссолини гордился своим умением толковать сны и знамения и гадать на картах. Он всегда с интересом относился к предсказанию собственной судьбы и гаданию по ладони руки. Одна хиромантка, предсказавшая убийство Маттеотти, произвела на него столь сильное впечатление, что он посылал начальника полиции к ней за консультацией, когда сталкивался с неразрешимой проблемой. Однажды вечером, прочитав в "Таймсе" о сокровищах, обнаруженных в гробнице Тутанхамона и проклятиях, которые египтяне навлекали на тех, кто потревожит их останки, Муссолини бросился к телефону и распорядился немедленно убрать подаренную ему мумию, выставленную в салоне в Палаццо Киджи. В ящиках его стола лежали всякие амулеты и предметы религиозного культа, которые он получил от своих почитателей. Их он не осмеливался выбросить. До конца жизни дуче носил на шее реликвию, завещанную ему матерью, и древнюю медаль, полученную от матери короля королевы Маргариты, которая будучи одной из самых ярых его почитательниц, просила не снимать медаль в память о ней. Он считал, что эти амулеты защищают его от смерти и от рук врагов. 
 Первое из четырех покушений на его жизнь было совершено 4 ноября 1925 года, когда бывший депутат, социалист Тито Занибони - по утверждению Муссолини, "наркоман на службе Чехословакии" - был арестован близ Палаццо Киджи в номере отеля, откуда он намеревался стрелять в дуче, когда тот прибудет принимать военный парад. Спустя пять месяцев ирландка Виолетта Гибсон, стреляла в Муссолини во время визита в Триполи. Но лишь после четвертого покушения в Болонье 31 октября 1926 года, когда толпой был растерзан мальчик, которого Муссолини не считал виновным, дуче предпринял ответные действия. Его предшествующая терпимость ценилась высоко; его действия против масонов и социалистов считались вполне справедливыми; храбрость и хладнокровие, проявленные им при каждом покушении, явились предметом восхищения. "Представьте себе! - заявил он, не смутившись, после того, как посланная мисс Гибсон пуля царапнула ему переносицу. Представьте себе! Женщина!" "Если я иду вперед, - выкрикивал он группе официальных лиц, - идите за мной! Если я отступлю, убейте меня! Если я умру, отомстите за меня!" Сразу же после одного из покушений он принял британского посла, который понял, что произошло в действительности, лишь после того, как услышал приветственные крики на улице перед окном. 
 "Бог оберегает дуче, - заявил секретарь партии, обращаясь к находившейся в состоянии дикого восторга толпе. - Он величайший сын Италии, законный наследник Цезаря". 
 "Дуче! Дуче! Дуче! - скандировали в ответ собравшиеся. - Мы с тобой до конца". 
 С течением времени по мере того, как множились триумфы, игнорировались или отрицались неудачи, создавались и поддерживались легенды, а истина искажалась или подавлялась, образ дуче как доброго супермена стал все сильнее завладевать умами людей. Его непоследовательность, неумение глубоко вникать в дела, тщеславие, проявляемое на людях, опасная вера в возможность решительно овладеть ситуацией и разрешить конфликт, постоянные перетасовки министров, партийных секретарей и любых официальных лиц; мелочность, руководствуясь которой он заставил итальянских журналистов освистать Хайле Селассие, перед его выступлением в Лиге Наций от имени Абиссинии; концентрация власти в одних руках - все это забывалось или игнорировалось, утаивалось или скрывалось. 
 Муссолини ни на минуту не сомневался в своей правоте. Как-то Эмиль Людвиг спросил его о впечатлениях от пребывания в тюрьме. "Я сидел в тюрьмах в разных странах", - сказал Муссолини, наклонившись к свету, излучаемому высоким торшером, и положив руки на стол, как он всегда делает, когда хочет разъяснить что-то или рассказать какую-либо историю. В такие моменты, продолжает Людвиг, он особенно искренен. Он выпячивает подбородок, немного надувая губы, тщетно стараясь скрыть хорошее настроение, хмуря брови. - "Я сиживал за тюремной решеткой во многих странах, всего одиннадцать раз... Это всегда давало мне возможность отдохнуть, чего я был бы иначе лишен. Поэтому-то я и не таю злобу по отношению к моим тюремщикам. Как-то во время отбывания очередного срока я прочитал "Дон Кихота" и нашел его чрезвычайно занимательным". 
 - Видимо, поэтому вы и сажаете в тюрьмы своих противников, - с иронией спросил Людвиг. - Разве ваши собственные тюремные испытания не заставляют вас повременить с этим? 
 - Ни в коем случае! Мне кажется, я весьма последователен. Они первыми начали сажать меня. Теперь я плачу им той же монетой. 
 НОВЫЕ ЛЮБОВНИЦЫ, НОВЫЕ СКАНДАЛЫ. 
 КЛАРЕТТА ПЕТАЧЧИ 
 Муссолини не прощал обидчиков, часто проявлял цинизм и обескураживал своим безразличием. Однако за угрозами тирана и каменной невозмутимостью, которую он любил придавать своему массивному лицу, скрывался довольно эмоциональный человек. М. Маккартни, работавший в 30-е годы в Риме корреспондентом "Таймс", описывает два случая, когда дуче поддался охватившим его эмоциям. Первый раз, услышав о смерти своего брата, о чем сообщил ему адмирал граф Констанцо Чиано, отец министра иностранных дел. Муссолини полностью потерял самообладание и безутешно рыдал на плече старого адмирала. Как сообщает Маккартни, он расчувствовался, когда ему подарили куклу на приеме, который давал президент Ассоциации иностранной прессы для аккредитованных в Риме корреспондентов из других стран. Подарок предназначался для его младшей дочери Анны Марии, болевшей менингитом, болезнью, которая свела в могилу его мать... "На его глаза навернулись слезы, - писал присутствовавший при этом корреспондент "Дейли Миррор". - Он принял куклу и находился какое-то время в нерешительности, откашливаясь и пытаясь что-то сказать. Затем с трудом прошептал синьору Альфиери, министру по делам прессы: "Я не в состоянии говорить. Скажите что-нибудь Вы". Дуче отошел в сторону и, повернувшись к нам спиной, выглянул из окна. Еще раз он рыдал от горя при известии о том, что его второй сын убит на фронте; когда вдова сына пришла на церемонию получения предназначавшейся для мужа золотой медали с внучкой Муссолини Мариной на руках, которая протянула к деду свои ручонки, Чиано, разделивший "волнение и боль" своего тестя, увидел в его глазах "блеск, выдавший эмоции, которые он пытался скрыть, собрав в кулак свою железную волю". 
 Дуче горячо любил своих пятерых детей. Играл с ними, учил их играм. В прессе регулярно появлялись его фотографии, на которых дуче представляли не только как известного спортсмена, замечательного наездника и прекрасного пилота, но и как "домоседа" (nomo casalingo), что считалось в Италии наилучшим качеством семейного человека. 
 Временами в иностранных газетах печатались скандальные истории, связанные с именем Муссолини, но итальянская общественность мало знала о любовных увлечениях своего дуче, которые он тщательно скрывал. К примеру, одна из его ранних любовниц, неврастеничная Ида Дальзер, родившая от него умственно отсталого с физическими недостатками ребенка, в течение многих лет оставалась для него источником беспокойства. Она устраивала ему дикие сцены, недовольная тем, что дуче бросил её. В конце концов её отправили в сумасшедший дом. Начиная с 1913 года, Ида утверждала, что Муссолини обещал на ней жениться или уже женился. И вообще её не удастся купить подачками. По словам Чезаре Росси, она часто приходила в редакцию "Пополо д'Италия" в Милане. Однажды с сыном на руках Ида кричала, чтобы Муссолини спустился к ней, если посмеет. Тогда он подошел к окну и пригрозил ей пистолетом. В другой раз Иду арестовали в Тренто за нарушение спокойствия, когда она подожгла мебель в номере отеля "Бристоль", истерично называя себя женой дуче. Умерла Ида в психиатрической лечебнице в Венеции в 1935 году, а её сын Бенито ушел из жизни в таком же заведении в Милане, в 1942 году. 
 Вскоре после смерти Иды Дальзер Муссолини оказался замешанным в другом скандале, который уже невозможно стало замолчать. В 1937 году в Рим прибыла французская актриса Магда Корабеф, выступавшая на сцене под именем Фонтанж, чтобы взять у дуче интервью для "Либерте". Она откровенно заявляла, что не собирается возвращаться в Париж, прежде чем не переспит с ним. "Я пробыла в Риме два месяца. - хвасталась она позднее, - и дуче имел меня двадцать раз". Подобного рода откровения, выраженные менее экстравагантно, но не ставшие от того менее разоблачительными, появились в прессе. Муссолини уведомил полицию и французское посольство, что присутствие мадемуазель Фонтанж в Риме более нежелательно. Она бурно реагировала на это: попыталась сначала отравиться, а затем стреляла и ранила французского посла графа де Шамбурна, который, по её словам, "лишил её любви одного из самых замечательных в мире людей". Когда Фонтанж арестовали, у неё в квартире нашли более трехсот фотографий Муссолини. Фонтанж приговорили к году тюремного заключения по обвинению в предумышленном ранении. После войны она отбыла второй срок за то, что была агентом держав "Оси". Фонтанж отравилась в Женеве в 1960 году. 
 Во время краткой связи с француженкой Муссолини успел завести более глубокий эмоциональный роман с другой молодой женщиной, которая и в дальнейшем возбуждала в нем неутолимое желание. 
 Это была Кларетта Петаччи, дочь врача и жена лейтенанта итальянских военно-воздушных сил, с которым позднее в Венгрии она развелась. Муссолини встретил её в 1932 году по дороге в Остию. Он сидел сзади в своем "Альфа Ромео" и, проезжая мимо, оглянулся на Кларетту. Она махала ему рукой, возбужденно крича: "Дуче! Дуче!" и была так хороша, что Муссолини велел шоферу остановиться. Он вылез из машины и пошел ей навстречу. Позднее Кларетта рассказывала, что дрожала от возбуждения, когда дуче разговаривал с ней. 
 Это была хорошенькая девушка с зелеными глазами, длинными стройными ногами, большими и тяжелыми грудями, которые так нравились Муссолини в женщинах. Голос её с небольшой хрипотцой - обвораживал. Одевалась Кларетта безвкусно, но броско. Свои темные волосы туго закручивала в каком-то вычурном стиле. Короткая верхняя губа и мелкие зубы портили Кларетту. Когда она смеялась, то обнажала десны, пока не научилась улыбаться, лишь немного раздвигая губы. Щедрая, истеричная, тщеславая и крайне сентиментальная, она была на редкость глупой. Ее преданность Муссолини была безраздельной и трогательной. Она часто болела реальными и вымышленными болезнями. Однажды, когда у неё случился выкидыш, Кларетта едва не умерла от перитонита, и Муссолини регулярно навещал её, производя впечатление на родителей своей искренней озабоченностью и даже настаивал на своем присутствии во время её операции. Обычно она приходила к нему в Палаццо Венеция, входила через боковую дверь и поднималась на лифте в квартиру на верхнем этаже, где её и навещал дуче, уделяя ей иногда всего несколько минут в перерыве между различными интервью. 
 Как все истинные "донжуаны", Муссолини был одинок. Он почти не имел друзей, тем более близких. Казалось, он гордился этим. "Если бы Всевышний сказал мне: "Я твой друг", - часто говаривал дуче, - я бы пошел на него с кулаками... Если бы мой родной отец вернулся в этот мир, я бы ему не доверял... Я не познал тепла истинной дружбы, хотя и любил многих женщин. Но я имею в виду другое. Я говорю о сильных и неразрывных узах близкой дружбы между двумя мужчинами. С тех пор как умер сын Арнальдо, я не испытывал такого чувства". 
 Арнальдо умер в декабре 1931 года, и чтобы выразить свою любовь к нему, он написал книгу, в которой искренне и трогательно описал свои чувства не только по отношению к брату, но и к родителям. В отличие от своей автобиографии и эмоциональных до неловкости пассажей книги "Мой разговор с Бруно", которую он написал во время войны после гибели второго сына в авиационной катастрофе, "Жизнь Сандро и Арнальдо" содержит много правдивых страниц. 
 Маргарита Сарфатти описывает случай, когда они вместе осматривали гобелены в Ватиканском музее. Дуче не находил в них ничего особенного. "Ну что они в конце концов из себя представляют? - говорил он. - Просто куски материала". Даже сам Ватиканский дворец не произвел на него особого впечатления, за исключением его размеров. "Как много комнат, - говорил Муссолини подобно оказавшемуся во дворце ребенку, - и какие они большие. Раньше умели строить". 
 ЗА ГРАНИЦЕЙ ВОСХИЩАЮТСЯ МУССОЛИНИ. 
 ЕГО СТАРШАЯ ДОЧЬ СТАНОВИТЬСЯ ЖЕНОЙ МИНИСТРА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ 
 Во время редких визитов за границу - в Лозанну и Лондон на международные конференции в 1922 году, или в Локарно в декабре 1925 года, где дуче поставил свою подпись от имени Италии под Локарнским договором, Муссолини, с галстуком-бабочкой и в коротких гетрах, в цилиндре и белых перчатках, в плохо отутюженных брюках, представлял собой личность, крайне отличавшуюся от той почти легендарной фигуры неистового революционера, которую ожидали увидеть иностранные корреспонденты. Более всего их привели в изумление невысокий рост Муссолини - лишь неполных сто шестьдесят восемь сантиметров - и сердечность его неожиданной, несколько застенчивой, улыбки. Казалось, не было никаких оснований для беспокойства, возникавшего при упоминании его имени. "Да он, в действительности, просто нелеп!" - поставил окончательную точку министр иностранных дел Англии Керзон, исполненный аристократического презрения". 
 Муссолини не преминул отреагировать на это оскорбление. Он ненавидел Керзона и неприязненно относился к Лондону, который, казалось, был населен людьми, подобными этому министру. После своего краткого визита в Лондон Муссолини решил, что этот город - "сущий кошмар для любого итальянца", и высказал надежду, что "никогда более не посетит его вновь". 
 В последние дни декабря 1934 года произошли столкновения между абиссинскими и итальянскими солдатами на границе Абиссинии с Итальянским Сомали; и в октябре 1935 года после десяти месяцев подготовки, слухов, угроз, предупреждений и колебаний вооруженные силы Италии вторглись в Абиссинию. Конечно, стычка с абиссинским отрядом в оазисе Уал-Уал была не более, чем надуманный предлог. Муссолини уже давно имел виды на эту последнюю, оставшуюся независимой, - потенциальную колонию в Африке и принял решение захватить её ещё в 1932 году. 
 Во всем мире множество возмущенных людей жадно слушали по радио последние новости о том, как беззащитных туземцев косят пулеметными очередями и душат ядовитыми газами. Однако итальянцы воспринимали эти события в совершенно ином свете; и когда скоротечная военная кампания завершилась, Муссолини достиг в Италии пика своей власти и своей популярности. 
 В это же время, в 1934 году Муссолини поссорился с Гитлером. Когда в июле 1934 года австрийские нацисты, предприняв неудачную попытку государственного переворота, перестарались, смертельно ранив о канцлера Дольфуса, в то время, как его жена и дети находились в Италии по личному приглашению Муссолини, то реакция дуче на эти события была незамедлительной и весьма действенной. Он телеграфировал принцу Штарембергу, временно исполнявшему обязанности канцлера, обещая ему всяческую поддержку со стороны Италии, и отдал приказ об отправке трех итальянских дивизий к границе с Австрией, тем самым гарантируя, что его обещания не пустые слова. Гитлер, осознав, что его австрийские сторонники зашли слишком далеко, вынужден был бить отбой; а тщательно маскируемая зависть Муссолини к человеку, о котором он после их первой встречи презрительно отзывался, как о "сумасшедшем маленьком клоуне", переросла в ненависть. Именно Гитлер, заявил он князю Штарембергу, - является виновником убийства Дольфуса и несет полную ответственность за все, что случилось в Австрии. Гитлер - это "ужасное, сексуальное, дегенеративное создание", "чрезвычайно опасный идиот". 
 Со своей стороны Гитлер всегда стремился наладить хорошие отношения с Муссолини. 
 В 1926 году Гитлер написал письмо в Рим с просьбой прислать ему фотографию дуче с его автографом. "Просим вас поблагодарить вышеупомянутого Господина, за проявленные им чувства", - холодно отреагировало итальянское министерство иностранных дел и посоветовало своему посолу в Берлине отказать в той форме, в какой он сочтет необходимой. 
 Даже после прихода Гитлера к власти в 1933 году, засталавившего Муссолини врасплох, подозрительное отношение дуче к этому человеку и его скрытое презрение к нему не исчезли. Муссолини верил, что именно он, дуче, заставил весь мир уважать фашизм и восхищаться им. К этому времени Муссолини стали прославлять за рубежом. Он пользовался, как в Европе, так и в Америке, гораздо большим уважением, чем Гитлер. Консервативные писатели и общественные деятели в двадцатых и начале тридцатых годов XX столетия столь часто и при том от всей души расточали в его честь восторженные дифирамбы, поражавшие своей искренностью, что Муссолини легко поверил в то, что он, действительно, величайший государственный деятель своего времени. 
 В декабре 1924 года сэр Остин Чемберлен, тогдашний министр иностранных дел Великобритании, находясь с визитом в Риме, отозвался о нем, как о "замечательном человеке... работающем, не покладая рук для величия своей страны". В последующие годы можно было нередко видеть леди Чемберлен в жакете с прикрепленным на нем фашистским значком. В 1927 году Уинстон Черчилль посетил Рим и на пресс-конференции во всеуслышание заявил: "если бы я был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки... Я не мог не поддаться, как это было со многими другими людьми до меня, обаянию благородной и простой манеры держаться синьора Муссолини и его спокойного и беспристрастного поведения, несмотря на многочисленные заботы и проблемы, лежащие на его плечах. Каждый мог заметить, что он неустанно печется только о подлинном, как это он сам понимает, благе своего народа, а все остальное для него не представляет никакого значения... Если бы я был итальянцем, то беззаветно последовал бы за ним с начала до конца в вашей триумфальной борьбе со все пожирающим, неукротимым ленинизмом". На следующий день газета "Тайме" поздравила мистера Черчилля в связи с тем, что тот "проникся истинным духом фашистского движения". Ллойд Джордж публично согласился с Черчиллем в том, что корпоративная система "является весьма многообещающей концепцией". В 1928 году газета "Дейли Мейл" продемонстрировала ещё более выразительный образчик энтузиазма, когда на её страницах лорд Родермер объявил, что Муссолини является "величайшей политической фигурой нашего века". 
 Ричард Уэберн Чайлд, посол США в Риме с 1921 по 1924 год, испытывал к дуче чувство уважения, граничившее с идолопоклонством. "Он смог не только добиться и закрепить почти всеобщее признание, - писал Уэшберн Чайлд в предисловии к "Моей автобиографии" Муссолини, - но создал новое государство на основе новой концепции. Он смог не только изменить жизнь людей, но он также изменил их мышление, их сердца, их дух". Американский посол восторженно поведал о человеколюбии дуче и его мудрости, о его силе и динамичной энергии. Он был "грандиознейшей личностью земного шара нашего времени". 
 В то же время немало говорилось и о тщеславии, театральности Муссолини, его претенциозном поведении, пристрастии к нелепому жестикулированию. Однако большинство лиц, общавшихся с ним, сходились во мнении о Муссолине, как человеке разумном, обаятельном, даже несколько робком, с неуверенными, зачастую застенчивыми, манерами поведения. Посетителей Муссолини предупреждали, что, когда они попадут к нему на прием, то он, возможно, будет восседать за необъятным письменным столом в своем огромном, с пышными украшениями, кабинете - зале Маппамондо Палаццо Венеция, - мрачно наблюдая, как его гости приближаются к нему от дверей, преодолевая расстояние почти в двадцать метров по мозаичному полу, шаги по которому гулко отдавались в холодном зале с высокими потолками, или, возможно, полностью проигнорирует визитеров, весь погрузившись в работу над документом, лежавшим перед ним на столе. Им говорили, что до того, как попасть в кабинет Муссолини, придется пройти сквозь строй чернорубашечников с угрюмыми лицами и с выставленными наготове кинжалами длиной в целую руку. Иногда, действительно, так оно и было. 
 Франц фон Папен, находившийся в Риме летом 1933 года в связи с подписанием конкордата с Ватиканом, пришел к выводу, что "итальянский диктатор - человек совершенно иного калибра по сравнению с Гитлером. Приземистый, но с величественной осанкой, Муссолини с его крупной головой буквально излучал силу воли и энергию. Он обращался с окружавшими его людьми так, словно привык к беспрекословному выполнению всех своих приказов, но при этом не терял свойственного ему обаяния... Гитлера никогда не покидал некий еле уловимый налет нерешительности, словно он вынужден продвигаться вперед на ощупь, в то время, как Муссолини держался хладнокровно и с большим достоинством. Он создавал впечатление, что ему как будто бы до тонкостей известна обсуждаемая проблема, независимо от того, какой темы она касалась... Он блестяще говорил и на французском и на немецком языках". 
 В Америке Муссолини восхваляли столь же безудержно, как и в Европе. Если лорд Родермер сравнивал дуче с Наполеоном, то президент Колумбийского университета находил сходство между ним и Кромвелем. "Фашизм, - продолжал он, - является самой образцовой формой государственности". С ним согласился Отто Кан, знаменитый банкир, который в своей речи перед студентами университета Уэсли охарактеризовал дуче, как "гения". Данную оценку личности Муссолини поддержал и кардинал 0'Коннелл из Бостона. "Муссолини, заявил кардинал, - это - гений, ниспосланный Италии Господом Богом, чтобы она смогла с его помощью достигнуть вершин уготовленной ей счастливой судьбы 
 Предположения о том, что у двух диктаторов - Гитлера и Муссолини может быть что-то общее, были категорически отвергнуты самим Муссолини. Если бы теории Гитлера о расовом превосходстве были бы правильными, то, по мнению Муссолини, "лапландца следовало бы считать наивысшим типом развития человеческой расы". "Тридцать столетий истории, - отметил он в своей речи в Бари в сентябре 1934 года, - вынуждают нас с чувством величественной жалости рассматривать некие доктрины, усиленно пропагандируемые по ту сторону Альп потомками народности, которая была поголовно безграмотной в те дни, когда Рим гордился Цезарем, Виргилием и Августом". В беседе с Эмилем Людвигом в 1932 году дуче заклеймил антисемитизм, как "германское зло". "В Италии не существует еврейского вопроса, поскольку он не может существовать в стране с разумной системой государственного правления". 
 Впервые он встретился с Гитлером 14 июня 1934 года. Как и предполагал Муссолини, Гитлер и при личном знакомстве вызвал у него чувство антипатии. Встреча, организованная немецкими дипломатами в надежде, что Муссолини будет более удачлив, чем они, и сможет изменить позицию Гитлера по отношению к Австрии, произошла на королевской вилле в местечке Стра на реке Брента близ Падуи. Гитлер, прибывший в сопровождении большой группы эсэсовцев, включая Зеппа Дитриха, вел себя нервно и выглядел непрезентабельно. Муссолини, обратив внимание, в частности, на его худобу, неряшливую прическу и водянистые глаза, пробормотал про себя: "Мне не нравится его вид". На Гитлере был желтый макинтош, брюки в полоску, дешевые кожаные туфли. К животу он прижимал серую фетровую шляпу, время от времени судорожно её покручивая, словно, - комментировал французский журналист, "неопытный водопроводчик, растерянно державший в руке незнакомый ему инструмент". Муссолини, который приехал на встречу также в гражданском платье, по прибытии на виллу переоделся в пышный мундир и надел черные сапоги с серебряными шпорами. 
 Еще до того, как завершилась их первая беседа, Муссолини уже составил четкое представление о Гитлере. Выйдя из-за стола во время краткого перерыва, он подошел к окну и с изумлением, смешанным с изрядной долей презрения, прошептал: "Да он же просто сумасшедший". К вечеру обстановка на переговорах изрядно накалилась и было заметно, что оба они не только потеряли всякое терпение, но практически находились на грани ссоры. Оба диктатора сошлись лишь в общей неприязни ко Франции и России, но ни о чем другом не смогли договориться, менее всего об Австрии, в которой, как заявил Муссолини, нацисты обязаны прекратить свою кампанию террора. Всю последовавшую за тем ночь обитателям виллы не давали покоя комары. Муссолини так и не смог заснуть до самого утра, выведенный из душевного равновесия не только насекомыми и напыщенными речами "глупого маленького клоуна", а, быть может, и тенью Наполеона, который однажды тоже провел бессонную ночь в Стра. Утром приняли единодушное решение дальнейшие переговоры проводить в Венеции. 
 Но атмосфера там стала ещё более напряженной. Венецианцы с энтузиазмом приветствовали дуче, полностью проигнорировав его гостя. Днем во время прогулки по игровой трассе гольф-клуба Альберони два государственных мужа провели беседу наедине. Их свита, отставшая на почтительное расстояние, смогла разобрать лишь отдельные резкие вскрики, которые позднее Константин фон Нейрат, министр иностранных дел Германии сравнил с "лаяньем двух сцепившихся английских догов". Никто не знал, о чем они там спорили, да и потом никто не смог это выяснить. 
 Но все же Муссолини понимал значение союза с Германией. Дуче провозгласил, что "образуется "Ось Берлин - Рим", вокруг которой могут вращаться все европейские государства, стремящиеся к миру". 
 Тем временем в Германии новый министр иностранных дел Италии граф Галеаццо Чиано готовил предстоящий вскоре государственный визит Муссолини в эту страну. Сын адмирала графа Констанцо Чиано, героя Первой мировой войны, Галеаццо, работавший журналистом в Риме, поступил на дипломатическую службу в возрасте двадцати двух лет. Спустя три года, 24 апреля 1930 года, он женился на Эдде Муссолини, старшей и, как считалось - любимейшей дочери дуче. С этого дня Чиано стремительно, подобно метеору, начинает восходить к вершинам власти. Уже через два месяца его назначили генеральным консулом в Шанхае, а вскоре чрезвычайным посланником в Китае. В 1933 году Галеаццо вернули в Рим, где он возглавил пресс-отдел министерства иностранных дел. По окончании абиссинской войны, в которой Чиано принял участие, будучи пилотому ВВС Италии, его утвердили министром иностранных дел страны. В те первые годы своей карьеры он проявил себя, как верный ученик человека, который сотворил из него политического деятеля, и который теперь видел в нем не только примерного зятя, но и самое приближенное доверенное лицо. Тщеславный, не терпящий отказа своим желаниям, снисходительно относившийся ко всем окружавшим его людям, амбициозный и претенциозный, всегда уклонявшийся от прямых ответов, Чиано, тем не менее, под маской откровенного цинизма несомненно скрывал сильное чувство восхищения дуче. Даже в своем личном дневнике, который он усердно вел после того, как стал министром иностранных дел, Чиано зачастую явно стремился замаскировать близкое к идолопоклонству преклонение, перед Муссолини, которое всячески отрицал в беседах с друзьями. Лишь от случая к случаю позволял он себе восторженно восхвалять дуче. "Сегодня Дуче похвалил меня несколько раз, писал он в один из тех моментов, когда искренне раскрывал свои чувства, - я был настолько потрясен, что даже не смог поблагодарить его. Истина заключается в том, что работать следует только ради одного - того, чтобы угодить ему. Когда удается добиться этого, то меня охватывает чувство величайшего удовлетворения". После своей болезни в 1938 году Чиано признался, что, услыхав голос дуче по радио, "принялся плакать, как маленький ребенок". 
 В сентябре 1937 года состоялся визит дуче в Германию. Облаченный в пышный мундир, специально сшитый на заказ по этому случаю, Муссолини отбыл в Германию в сопровождении большой свиты, разнаряженной, как и её глава. Гитлер, не желая оставаться в долгу, приказал членам комитета по торжественной встрече Муссолини, которая должна была состояться на границе, также приодеться в парадные мундиры. Сам Гитлер, одетый в официальную форму нацистов, - коричневую рубашку под кителем и черные брюки, следуя условиям церемониала, поджидал Муссолини в Мюнхене, на улицах которого по пути следования дуче были выстроены шпалерами войска, а здания разукрашены национальными флагами обеих стран. 
 В ответ Гитлер посетил Италию с официальным визитом. Его бурно приветствовали в Риме, с энтузиазмом встречали во Флоренции и Неаполе; перед широкой аудиторией он выступал с речами уверенно и с достоинством. Не допустив даже малейшего намека на возможность возврата Южного Тироля, Гитлер заявил: "Да будет на то моя непреложная воля и моим завещанием немецкому народу, чтобы он навсегда считал нерушимой границу между нами, самой природой начертанной вдоль Альп". "Фюрер добился потрясающего личного успеха, - записал в своем дневнике Чиано, - ему легко удалось растопить лед недоброжелательства в отношении к нему... И в личных контактах он завоевал общие симпатии, особенно среди женщин". Даже фотографии Гитлера, выглядевшего нелепо в смокинге и цилиндре в тот момент, когда он покидал здание оперы Сан Карло, не смогли испортить благоприятного впечатления, произведенного им на итальянскую публику. 
 Но если фашистские бонзы и восприняли благосклонно его визит, то короля Виктора-Эммануила III он не вдохновил. Король сразу же невзлюбил Гитлера. Относясь к нему с большим недоверием, он с явной неохотой согласился принять его в Квиринале в качестве своего гостя. Король поведал Муссолини о том, что в первую же ночь, проведенную там, Гитлер потребовал женщину. Это вызвало грандиозный переполох Двора до тех пор, пока не выяснили, что фюрер просто не мог заснуть без того, чтобы служанка не перестелила его постель так, как он привык. 
 Гитлер платил королю той же монетой, всю свою жизнь питая отвращение к Савойской династии. Во время последнего совместного появления на публике взаимная антипатия обеих правителей была очевидна. Но не менее очевидной была и сердечность отношений, возникших между дуче и фюрером. На вокзале, во время прощальной сцены, они оба дали волю своим чувствам. Присутствовавшие при этой сцене обратили внимание на то, что Гитлер смотрел на Муссолини взглядом, выражавшим почти собачью преданность. "Отныне, заявил дуче Гитлеру, - ни одна сила на земле не способна разлучить нас". Глаза фюрера наполнились слезами. 
 К 28 сентября 1937 года тучи над политическим горизонтом сгустились до такой степени, что война казалась неизбежной. Сроки ультиматума Гитлера чехам, предъявленного в Годесберге за четыре дня до того, истекали в два часа дня. Утром во дворец Киджи срочно позвонили по телефону. Англичане вновь устремили свой взор на Муссолини в надежде, что он сможет оказать сдерживающее влияние на Гитлера. Они запросили о возможности встречи лорда Перта с графом Чиано "Я сразу же принял его, - записал в свем дневнике Чиано, - заметно волнуясь, он сообщил, что Чемберлен в эти грозные часы взывает к дуче с просьбой вмешаться в конфликт, полагаясь на его дружеские отношения с Гитлером. Это вмешательство, как считает Чемберлен, будет тем последним шагом, который следовало бы сделать, чтобы спасти мир и цивилизацию". 
 Муссолини был польщен. Гораздо лучше, признался он Чиано, выступать в роли миротворца, чем подвергаться риску быть втянутым в войну, в которой страна не готова участвовать; к тому же сейчас весь мир смотрит на него с надеждой. Он дал указание Чиано связаться по телефону с Берлином и, как только на линии прозвучал голос итальянского посла Аттолико, Муссолини выхватил у Чиано телефонную трубку и приказал послу немедленно отправиться на прием к Гитлеру, чтобы заверить фюрера о своей преданности, о том, что Италия выступает на стороне Германии, но предложив, вместе с тем, отложить военную мобилизацию на двадцать четыре часа. 
 На пути в Германию Муссолини так отозвался об Англии: "Если в этой стране обожание животных приняло такие размеры, что для их кладбищ отводятся целые участки земли, возводятся специальные клиники и дома, а состояния завещаются в наследство попугаям, то можно быть уверенным, что в ней пышным цветом расцвел декаданс. Не говоря уже о других причинах, упадок нации является также следствием неадекватного состава английского населения по половому признаку. На четыре миллиона женщин больше, чем мужчин! Четыре миллиона сексуально неудовлетворенных женщин, искусственно создающих массу проблем, чтобы как-то возбудить желание или придать ему возвышенный характер! Лишенная возможности кинуться в объятия одного мужчины, английская женщина стремится заключить в свои объятия все человечество". 
 Хотя позднее Гитлер неоднократно высказывал неудовольствие по поводу Мюнхенской конференции, тем не менее, он, казалось, разделял восхищение Чиано личностью дуче. "Фюрер не спускал глаз с Муссолини, свидетельствовал Франсуа-Понсе, - казалось, он был им очарован. Если дуче смеялся, то смеялся и Гитлер; если дуче хмурился, то хмурился и фюрер". 
 Не только на политику Муссолини, но даже на его характер, казалось, повлияли контакты с Гитлером, его растущая зависимость от него, невольное восхищение, которое вызывал у него фюрер, и его очевидная зависть к Гитлеру. И если в прошлом дуче был готов выслушивать советы, а иногда даже и критические замечания в свой адрес, то теперь он с неистовой злобой обрушивался на тех, кто осмеливался подать ему совет или подвергнуть сомнению его политическое чутье. Муссолини решил, что итальянцы нуждаются в физической закалке; им необходимо привить тот моральный настрой, который сопутствовал военным успехам Германии. В соответствии с этим Муссолини заставлял своих министров и лидеров фашистской партии регулярно выполнять физически трудные и даже опасные гимнастические упражнения и усердно заниматься спортом, тем самым подавая всем должный пример. С той же самой целью он расширил категории служащих, которым надлежало носить мундиры; было предписано строго выполнять правила поведения, исключавшие пожатие руки и учтивые формы обращения. Он обязал генералов и членов их штабов бегать рысцой, а не ходить пешком во время военных маневров. "Итальянец должен воспитать в себе, - любил повторять Муссолини, - закаленного, безжалостного, полного ненависти гражданина и чем менее привлекательным он будет, тем лучше". Что касается его самого, то он предпочел бы, чтобы его скорее боялись, чем любили, с гордостью признавался дуче. И, несомненно, он делал все, что было в его силах, чтобы добиться этого. В конце гражданской войны в Испании солдаты Франко взяли в плен несколько итальянских коммунистов, сражавшихся в Каталонии. Дуче запросили, как лучше распорядиться ими. "Расстреляйте, - по свидетельству Чиано приказал Муссолини, - только мертвецы хранят молчание". Подход дуче к определению судьбы евреев стал уже иным. Рассматривая проект передачи евреям части территории Итальянского Сомали под концессию, Муссолини решил, что для этой цели наиболее подходящим станет район Мигиуртиния, богатый естественными ресурсами, эксплуатацией которых могут заняться евреи, включая промысел акул, имевший "то особое преимущество, - заметил с омерзительным юмором дуче, - что многие евреи будут сожраны акулами". 
 Антисемитизм объявили теперь существенной частью фашистской политики. Хотя постановления, с помощью которых она проводилась на практике, никогда строго не выполнялись, все же к концу 1938 года многих известных еврееев изгнали с руководящих постов гражданской службы и немалое их число было вынуждено покинуть Италию. К весне 1939 года конфискация еврейского имущества приняла повсеместный характер. 
 Внезапная смена настроения Муссолини и его склонность к импульсивному изменению уже принятого решения, несомненно связанные с состоянием пошатнувшегося здоровья дуче, не были, как это часто утверждается, отличительным признаком именно этого периода его жизни. Он был подвержен им всегда. Маргарита Сарфатти расказывает об одном знаменательном дне накануне выборов 1919 года, когда Муссолини "решительным тоном" сообщил ей, что намерен воспрепятствовать включению его имени в список кандидатов для голосования. Однако на следующий день дуче тем же "решительным тоном" объявил, что его имя обязательно должно возглавить список кандидатов на выборах в Милане. 
 ЖЕНА ИЗВЕЩАЕТ МУЖА О ВОЙНЕ С РОССИЕЙ 
 Уведомление о нападении на Россию передали итальянцам в четыре часа тридцать минут утра 22 июня 1941 года. Посол Италии в Германии Альфиери был поднят с постели и вызван в министерство иностранных дел Германии, где Риббентроп сообщил ему, что в три часа утра немецкие войска перешли границу с Россией. Муссолини не встал ещё с постели, когда прозвучал телефонный звонок на его вилле в Риччоне. На звонок ответила Ракель и тут же передала новость мужу. Как позже рассказала Ракель журналисту Бруно Д'Агостини, Муссолини тяжело воспринял известие о начале войны с Россией. Он в отчаянии воскликнул: "Дорогая Ракель! Это означает, что война проиграна!". Несколько часов спустя Чиано позвонил Альфиери, поручив ему передать лично послание фюреру. Италия считает, что она находится в состоянии войны с Россией начиная с 3-х часов этого утра. Чиано попросил Альфиери сделать "все возможное, чтобы убедить немцев согласиться с предложением Муссолини об отправке в Россию итальянских экспедиционных войск". 
 Неудачи на фронтах военных действий в России, в Греции, в Северной Африке ошеломили Муссолини и вызвали у него депрессию. После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда все же появлялся, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, которое любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с Муссолини, уже тогда выглядевшим "лет на пятнадцать старше его возраста. Он был массивен и статичен, лишен какой-либо живости и двигался тяжелой, почти слоновьей, походкой: казалось, каждый шаг ему дается с трудом. Дуче был слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело одутловатым. Его коротко остриженные волосы поседели". Через месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано, в свою очередь, беспокоил вид дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что "нынешнее его состояние объясняется временным стечением обстоятельств". 
 Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в возможности его выздоровления. "Так или иначе, - высказалась одна из дам, которая видела дуче на вилле Торлониа в конце того же лета, - но он более не выглядел живым существом. Я словно видела перед собой карикатуру на человека - даже скорее, труп". 
 К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, во всей Италии широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали представителей интеллигенции, в Неаполе и на Сицилии - рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только пули. Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. Газеты осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других лишениях, хотя им это и запрещали. Отпуск продуктов строго нормировали, однако полиция даже и не пыталась вмешиваться в операции черного рынка с тех пор, как правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%. 
 Это была война Муссолини, именно он ввергнул в неё страну, и немцы, маршировавшие повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями - но не бедняков. "Надо сделать все, что угодно, лишь бы только положить конец этой войне, в крайнем случае даже постараться её выиграть", - с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту. Однако большинство из них уже перестало думать о победе. Люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью. 
 Однажды Муссолини передали запись перехваченного телефонного разговора между офицером штаба немецкой армии в Италии с Берлином, в котором итальянцы именовались "макаронниками", а Италия - страной, которую необходимо оккупировать. После этого Муссолини несколько дней ходил, бормоча ругательства, на которые был большой мастер, и загадочные угрозы. 
 Муссолини серьезно заболел. Его выступления уже не казались столь энергичными и блестящими как когда-то, он растерял большую часть своей бешеной энергии, а его настроение уже нельзя было предугадать - столь неустойчивым оно стало. По мнению некоторых врачей, главная причина заключалась в не долеченном когда-то в молодости сифилисе, достигшем теперь своей последней стадии, характерными проявлениями которой были лихорадочное возбуждение и галлюцинации. "Я помню, - говорил Джузеппе Боттаи, тогдашний министр национального образования, - что маршал Бальбо называл Муссолини "продуктом сифилиса". Я решительно протестовал. Но если это обвинение и неправда, то интересно было бы узнать, насколько оно близко к ней. Дуче опустился интеллектуально и физически. Муссолини более не человек действия. Меня он совсем не привлекает. Он самонадеян и амбициозен и может рассчитывать только на обожание, лесть и... предательство". 
 В октябре 1942 года Муссолини испытывал не просто недомогание, но и сильнейшие боли. Его врач, доктор Поцци постоянно дежурил на вилле Торлония, или в Рокка делле Каминате. У него вновь открылись раны, полученные в 1917 году. Вдобавок его мучила язва (болезнь продолжалась с перерывами уже несколько лет), так что от боли он не мог спокойно сидеть на стуле, постоянно вертясь и ерзая. Иногда боль была так сильна, что, сжав руки около рта, он застывал в этой позе, удерживая рвущийся наружу крик. По словам Квинто Наварра, его личного слуги, выполнявшего роль главного церемониймейстера в палаццо Венеция, Муссолини иногда отдавался во власть этой боли и падал на пол, корчась и стеная. Физическое здоровье Муссолини никогда не подвергалось сомнению, однако, теперь начал принимать обезболивающие таблетки, а доктор Поцци делал ему инъекции. 
 В конце сентября Эдда Чиано писала своему мужу в министерство иностранных дел: "Моя мать лишена чувства юмора. Она говорит и делает самые невероятные вещи. Но пишу я не поэтому. Мой отец очень нездоров. Боли в желудке, раздражительность, депрессия и т.п. Моя мать рисует мрачную картину. По-моему, у него снова разыгралась старая язва - его частная жизнь последних лет дает себя знать. Но давай не будем говорить об этом. Так вот, ему сделали все возможные рентгеновские снимки, - они все плохие, - но специалистов так и не приглашают... Пожалуйста, попробуй сделать что-нибудь... что угодно, лишь бы отца обследовали или хотя бы осмотрели. Держи связь с моей матерью и помогай ей. До сих пор единственные методы лечения, признаваемые им - богохульства и брань". 
 Одного из ведущих итальянских врачей, профессора Чезаре Фругони, попросили, как бы случайно, обследовать дуче. Он подтвердил опасения Эдды Чиано, поставив точный диагноз - запущенная язва двенадцатиперстной кишки. Муссолини посадили на жидкую диету, что в свою очередь вызвало анемию. В мае 1943 года слуга Муссолини увидел, как его хозяин корчится в судорогах на полу в Рокка делле Каминате. Испугавшись, он влетел в комнату к Ракель с криком "Il Duce muore! Il Duce muore! Дуче умирает!" Немедленно прибыл доктор Поцци и после осмотра сказал Ракель, что её мужу следует лечь в постель и отдохнуть. Кроме того, он посоветовал проконсультироваться не только у профессора Фругони, но и у трех других уже вызванных докторов. Впоследствии Ракель писала в дневнике: "Мысль о таком количестве врачей испугала меня. Они во всем противоречили друг другу. Фругони, поставивший диагноз "язва", иронизировал по поводу одного из коллег, который "прожужжал все уши, твердя о дизентерии". Однако затем он согласился, что острая дизентерия явилась осложняющим фактором. Затем Фругони выдал другой диагноз - рак, но был тут же опровергнут профессором Чезаре Бьянки". 
 Настоящим, а не мнимым поводом для беспокойства, о котором знали лишь Чиано и старший сын Муссолини Витторио, было психическое состояние дуче. Ночами он спал очень плохо, а в светлое время суток находился в состоянии повышенного возбуждения. Муссолини никак не мог оправиться. Тем более, что обстановка на фронтах складывалась для Италии самая неблагоприятная.. 
 Как только до дуче доходили новости о новой неудаче в Северной Африке или на Средиземноморье, он начинал биться в припадках гнева. Поносил армию, которая сражалась "со спокойствием и безразличием профессионалов, вместо того, чтобы биться с яростью фанатиков"; ополчился против итальянцев, не созданных для войны, которые в отличие от японцев и немцев, "так и не созрели для столь мрачного, но и решающего испытания"; проклинал англичан "на вечные времена" за то, что они отняли у него империю, оккупировав Абиссинию - это было уже его "личной вендеттой". Муссолини проклинал Рузвельта, к которому испытывал просто патологическую ненависть. "В истории никогда, - злобно заявлял он, - нация не управлялась паралитиком. Были лысые короли, толстые короли, красивые короли, даже глупые короли, но никогда не было королей, которые желая посетить бал или сходить в столовую вынуждены прибегать к услугам другого человека". Его приводили в ярость даже традиционные праздники. Например, что это за праздник Новый год? А "день Сретения Господня - вообще праздник еврейского обряда, упраздненный самой церковью". И почему это некоторые позволяют себе выражать недовольство по поводу неграмотности населения? "Даже если и существует неграмотность, то что из этого? - вопрошал Муссолини. - В четырнадцатом веке Италия была населена сплошь неграмотными людьми, но это не помешало расцвести Данте Алигьери. А сегодня, когда каждый умеет писать и читать, кого мы имеем? Поэта Говони!" 
 Но даже несмотря на возраставшую раздражительность, Муссолини становился все более апатичным, в том числе и в те дни, когда его здоровье немного улучшалось. Его выступления уже не были столь убедительными и яркими, а его ироничные комментарии - столь остроумными и занимательными, как раньше, они казались теперь просто проявлением скверного настроения дуче. Он часто противопоставлял себя другим, при малейшем споре терял самообладание, раздражался и горячился, а затем... снова впадал в апатию. Стал подозрителен и непримирим более, чем когда-либо. Однажды дуче сместил с должности одного из своих штабистов лишь потому, что тот носил бороду, "этот идиотский отросток". 
 Бороды Муссолини не любил, ибо считал, что это маска, призванная скрывать "торжествующего обманщика". Другого человека он не принял на работу потому, что ему не понравился его почерк. Как и многие люди, отличавшиеся подозрительным характером, Муссолини был уверен, что благодаря графологии можно с легкостью определить моральные качества человека. Вот почему он необычайно гордился своим твердым, уверенным почерком. "Я могу определить характер человека, глядя на его почерк, как если бы я смотрел ему в глаза", - сказал он однажды. Впоследствии Муссолини станет часами заниматься несущественными, а подчас и вовсе бессмысленными деталями пропаганды. Подбирая цитаты из иностранной печати, которую он читал с неослабевающим интересом, перефразируя заголовки итальянских газет, Муссолини писал нелепые, порой истеричные политические статьи; он переделывал стиль и содержание ежедневных военных сводок перед тем, как их передавали по радио, выделяя какой-либо один пункт новостей и преуменьшая важность другого. В этой области дуче действительно много работал, однако все это мог спокойно проделать любой опытный журналист или чиновник министерства культуры. В прежние времена, будучи редактором "II Popolo d'Italia", Муссолини с увлечением занимался тем, что вырезал из других газет курьезные статьи или те, где содержались какие-нибудь ошибки, и размещал их на стене своего кабинета под характерным заголовком - "колонка позора". Теперь же, словно вспомнив об этом, Муссолини проводил массу времени, разыскивая и вырезая абсурдные или неточные высказывания из иностранных газет и перепечатывая их в итальянской прессе в так называемой "колонке чепухи". Перед войной Муссолини по шесть раз на дню инструктировал журналистов, давая наставления, как составлять заголовки и о чем помещать новости; теперь даже десять таких встреч на день не стали редкостью. 
 В первые дни войны журналистов приглашали на виллу Торлониа, чтобы они могли поведать народу о спартанской, деятельной жизни, которую вел дуче - о его привычке проснувшись, сразу вставать с постели, о холодных ваннах перед просмотром почты, о диктовке приказов с легкостью и быстротой телеграфного аппарата, о коротких перерывах для прогулок верхом, плаванья или азартного сета в теннис, о его простой пище, отказе от отдыха, о его увлеченности работой. Но теперь все изменилось: простая пища превратилась в медицинские помои, верховую езду и теннис дуче запретили. Разрешили лишь косить траву вокруг виллы. Муссолини жил придуманной жизнью, при крайней необходимости его жизнедеятельность симулировались: свет в кабинете горел до глубокой ночи, создавая видимость работы для проходящих мимо, хотя сама комната могла оставаться пустой. Теперь дуче даже увидеть мог далеко не каждый. 
 Преследуемый навязчивой идеей тотального разгрома, мнительный, неуверенный, охватываемый внезапными порывами злобы, после которых следовали дни отчаяния, когда он смотрел в зеркало на свои впалые щеки, исхудавшую шею, черные круги под глазами. В конце концов, Муссолини совсем отказался появляться на публике и вел уединенную жизнь в Палаццо Венеция, борясь в одиночку со своими проблемами. 
 КЛАРЕТТА ПЕТАЧЧИ И ДУЧЕ 
 После полудня в комнатах верхнего этажа дворца, как и раньше, его ожидала все та же Кларетта Петаччи. Регулярные визиты дуче к любовнице, стали одной из причин ухудшения его здоровья. Теперешние его посещения стали реже и короче, чем прежде, так что Кларетта часами лежала на диване в гостиной, разглядывая изображенные на потолке золотые знаки Зодиака и слушая граммофонные записи. Иногда она пела сентиментальные песни или наигрывала какие-нибудь популярные мелодии. Порой рисовала эскизы одежды или простенькие картинки из птиц и цветов, лежа на подушках, читала любовные романы, красила ногти, любуясь на себя в зеркало, или наблюдала за фонтанами, бьющими на дворе. 
 В свой небольшой дневник она записывала не только воспоминания о счастливых днях, проведенных с дуче, - катании на лыжах в Германии, купании в Римини, пикниках в королевских имениях в Кастельпорциано, - но и свои опасения по поводу будущего. Дело было в том, что её любовник все чаще приходил к ней в подавленном настроении, злой, раздраженный. Иногда её ожидание затягивалось до десяти вечера, но он не приходил, и тогда в ней росла и росла обида на всех презиравших и порицавших её. "Они все его враги, - кричала Кларетта как-то раз, прождав напрасно пять с лишним часов. - Они предают его по сто раз на дню". Фашисты в её устах были "предателями, генералы - старыми дураками". Кларетта была глубоко убеждена, что дуче не только сам страдал от предательства, но, в свою очередь, предавал и её. Она стала бояться, что Муссолини завел новую любовницу, либо вернулся к одной из своих старых привязанностей. 
 Маргарита Сарфатти и Анджела Курти делали все возможное, чтобы отобрать у неё дуче. А теперь появилась и ещё одна женщина - Ирма, "превратившая его в тряпку". "Люди говорят, что это я высасываю из него все соки, - жаловалась Кларетта, - но это все она, она". Конечно, Кларетта могла бы допросить самого Муссолини, но в этом случае рисковала нарваться на оскорбление или быть попросту высмеянной. В результате она бы расплакалась, а дуче, увидев эти слезы, разозлился ещё больше. Боясь потерять его, Кларетта начала писать письма, обвиняя и понося всех и вся. Но могла ли она быть уверена, что её соперницы не поступают точно таки же? Кларетта посоветовалась с любовницей своего брата Зиттой Ритоссой. Та посоветовала на какое-то время не пускать его в постель . "Но если я попытаюсь так сделать, - в ужасе закричала Кларетта, - он вообще отвернется от меня". Эти слова были похожи на правду - дуче пытался положить самой продолжительной связи, длившейся уже семь лет. По словам сицилийской княгини ди Джанджи, дуче признавался, что он наконец обрел "самую отталкивающую женщину". Как-то раз весной 1943 года, когда Кларетта подошла ко входу в Палаццо Венеция со стороны виа Асталли, смущенный полицейский, стоявший у входа, сказал ей, что у него есть приказ не пропускать Кларетту в дом. Рассерженная любовница оттолкнула его и бросилась вперед, однако внезапно натолкнулась на самого дуче, пристально и весьма холодно глядевшего на нее. "Я считаю, - заявил отстранено дуче, глядя на Кларетту тем взглядом, который, как она говорила потом, он пускал в ход всякий раз, когда нужно было избавиться от любовницы, - я считаю, что все кончено". Но на этот раз Муссолини все-таки уступил. В дальнейшем он предпринимал ещё ряд попыток избавиться от нее, но всякий раз безрезультатно. Кларетта начинала громко рыдать, размазывая по щекам косметику - испытанное средство, к которому она прибегала всякий раз, когда просила дуче оставить её при себе. Что он и делал. Правда, после этого обычно жалел, что поступил подобным образом, звонил Кларетте и говорил ей, чтобы она более не возвращалась в Палаццо Венеция. "Пожалуйста, оставь меня в покое. Война складывается не лучшим образом, - говорил он. - Народ осудит меня за слабость. Одна женщина однажды вынудила меня делать глупости, и я вовсе не собираюсь повторять пройденный путь". Но все это были слова. 
 Дуче оскорблял Кларетту, ссорился с ней, встречал с нарочито холодным безразличием, "словно у него была другая женщина, имевшая от него все, чего можно было пожелать". Он скандалил с ней из-за её семьи, из-за плохой репутации её брата и его сомнительных финансовых операций, идиотского меморандума о том, как выиграть войну, из-за её долговязой, крючконосой матери, чье необычайное тщеславие и посулы покровительства снискали ей презрение всего Рима. Однажды во время ссоры, случившейся из-за брата Кларетты, дуче ударил её с такой силой, что она отлетела назад и ударилась о стену. Только сильный укол стимулятора, сделанный её отцом, привел Кларетту в чувство. Правда, порой бывали дни, когда все эти ссоры казались им пустяками. Они предавались любви и воспоминаниям о счастливых днях их жизни, после чего Кларетта вновь заносила в дневник все, произнесенное ими в эти минуты. "Я больше не буду приходить днем, - шептала она, - но только ночью, только на несколько минут, лишь бы увидеть тебя и поцеловать. Я не хочу никакого скандала". 
 Тем не менее, это все-таки был скандал, "причинивший дуче, - по словам одного из высокопоставленных полицейских чиновников, - больше вреда, чем дюжина военных поражений". "Действительно, здесь есть о чем подумать, согласился Чиано в беседе со своим приятелем Серрано Суньера, министром иностранных дел Испании. - Конечно, нет возражений против нескольких любовниц, которых дуче посещает, но сводить все внимание к одной женщине и её семье - это уже скандал". Как заметил Анджело Черика, один из высших офицеров корпуса карабинеров, "Петаччи вмешиваются во все дела, оказывают политическое покровительство, угрожают сверху и интригуют снизу". "Но что можно сделать, как предупредить дуче, - говорил раздраженно Чиано, - если два самых близких ему человека - личный секретарь де Чезаре и помощник секретаря по внутренним делам Гвидо Буффарини-Гвиди имеют кучу денег с этого "спектакля в преисподней". 
 Кто-то действительно должен был переговорить с дуче, тем более что на этом настаивала сестра Муссолини Эдвига. Да, конечно, её брат имел полное право заявить министру культуры Алессандро Паволини, что никто из великих итальянцев эпохи Возрождения не чурался любовных связей и что Муссолини лично ничего не дарил Кларетте, кроме нескольких скромных подарков, да иногда пяти сотни лир на платье. Это действительно была правда, но при этом невозможно было скрыть, что Кларетта носит дорогие костюмы и благоухает не менее дорогими духами, которыми спешили снабдить её пронырливые римские коммерсанты и расчетливые дельцы. Никто не хотел верить в скаредность Муссолини по отношению к Кларетте, считая что все её расходы оплачиваются за счет налогоплательщиков. Последние, конечно, не могли знать, что кольцо с огромным бриллиантом было подарено ей банкиром, искавшим её покровительства, а пальто из норки - подарок человека из окружения её брата, который также заключил выгодный контракт с министром труда. Всякий раз, когда люди вспоминали о "скандале Петаччи", они больше обсуждали поступки членов её семьи, нежели самой Кларетты. Все знали, что перед войной её родители построили роскошную современную виллу с черными мраморными ваннами в фешенебельном районе Каталацци и верили, что за все заплатил Муссолини. То же повторялось, когда речь заходила об экзотической спальне Кларетты, стены которой были сплошь облицованы зеркалами, а громадная, покрытая шелком, кровать возвышалась посреди, словно царский престол. Но Муссолини вовсе не платил за все это, хотя властная сеньора Петаччи не раз напоминала дочери о том, чтобы она попросила дуче о подобных маленьких услугах. Кларетта не осмеливалась даже заикнуться об этом. Когда же дуче впервые приехал на виллу, то на вопрос её тщеславных хозяев, нравится ли она ему или нет, он грубовато ответил: "Не очень". 
 Самым ненавистным членом семьи Кларетты был её брат Марчелло, - один из врачей итальянских ВМФ, - делавший деньги на контрабанде золота, и использовавший для этого дипломатическую почту. Не брезговал он и нелегальной торговлей иностранной валютой. Широко рекламируя свою дружбу с дуче, он, естественно, открывал для себя превосходные возможности заключения выгодных контрактов и осуществления нужных назначений. Однако дуче не помогал Марчелло делать деньги; впрочем, он никогда и никому не помогал в этом открыто. Муссолини был слишком бесхитростен, чтобы вокруг него могли зародиться какие-нибудь слухи. Более того, он практически никогда не интересовался деньгами и не думал о них. 
 По словам Кларетты, её любовник оказался таким наивным, что однажды даже поинтересовался, как ей удается вести такую широкую жизнь. "Твой отец много зарабатывает?" - простодушно спросил он, желая, вероятно, немного разобраться в ситуации, чего с ним раньше никогда не случалось. Муссолини не понимал и того, что когда ухоженная, прекрасно одетая и надушенная Кларетта демонстративно раздает деньги бедным, это не может не вызывать в обществе отрицательной реакции. Чиано записал в своем дневнике, что по словам директора ведомства народного здравоохранения, Гвидо Буффарини-Гвиди дает ей 200 000 лир в месяц, большая часть которых идет на раздачи бедным, хотя о делалось это лишь для очистки совести. 
 Муссолини не понимал, что приближая к себе и протежируя кого-либо из клана Петаччи, он не может не вызвать глубокого негодования в обществе. Он очень удивлялся, видя, как негативно встречают отобранные им, положительные, казалось, кандидатуры и никак не мог понять, сколь велико в действительности всеобщее раздражение. Тем не менее, никто не протестовал, когда он просил руководство газеты "II Messaggero" зачислить отца Кларетты в штат корреспондентом по вопросам медицины, - ведь доктор Петаччи в конце концов - компетентный врач. Никто не возражал и против его попыток обеспечить сестре Кларетты - Мириам карьеру киноактрисы. Однако другие примеры его покровительства, более неудачные, прощались не так легко. Достаточно вспомнить его выбор на важный пост секретаря фашистской партии некоего Альдо Видуссони, молодого человека 26 лет, друга Петаччи. Кандидатуру единодушно отклонили. Полуофициальное объяснение, что Видуссони предложен на этот пост, чтобы проверить пользуется ли он авторитетом среди партийной молодежи, никого не удовлетворило. Чиано возмутился, узнав об этом выборе, ибо Витторио Муссолини описал Видуссони как человека "невежественного, злобного, абсолютно ничтожного". Но заявил он об этом, конечно, не дуче. 
 Ряд руководящих деятелей фашистского движения посоветовали Чиано, как ближайшему советнику Муссолини и его зятю, информировать дуче о том, что члены партии настроены резко против этого назначения, а в стране поднимается и ширится волна раздражения против Петаччи. Но Чиано не осмелился этого сделать. Никто даже не пытался сказать дуче и о слухах, ходивших по Риму, касающихся некого архитектора Патера, оказывавшего серьезное влияние на донну Рашель, которое, по словам её дочери Эдды, отражалось на многих сторонах жизни её матери. "Дело заключается в том, писал Боттаи, - что никто и не осмеливается разговаривать с Муссолини, о чем-либо подобном". Когда один из приятелей сказал Чиано, что дуче уже не в состоянии скрывать сильные боли и необходимо принять какие-то меры, Чиано ответил: "Да?.. А у кого хватит мужества пойти и поговорить с ним о личных делах?" 
 Когда министерство внутренних дел подготовило доклад о нестабильном внутреннем положении в Италии и росте антифашистских настроений, Буффарини-Гвиди отважился скрыть это сообщение от дуче. Рафаэле Рикарди, министр торговли, разгневанный нелегальными операциями Петаччи с золотом, все-таки отважился доложить об этом Муссолини об этом. Дуче возмутился этим фактом и даже, как подумал Рикарди, "признал собственную вину". Однако Чиано не думал, что будущее этого министра сложится удачно после такого визита. "Говоря с Муссолини, не следует верить, что ты опередил его на два шага", - проницательно подчеркивал он. Буффарини-Гвиди согласился с этими словами и сказал, что главным в реакции дуче на слова Рикарди было вовсе не возмущение и уж тем более не самоуничижение, а злоба за эту, введшую его из терпения сцену. Граф Кавальеро не пошел по пути Рикардо. По опыту он знал, что общаться с дуче будет много легче, если скрыть информацию, которая ему не нравится. Когда, например, его попросили предоставить список военного снаряжения, производимого в Италии, он позволил себе значительно преувеличить количество противотанковых ружей и т.п. Хотя Муссолини с удовольствием принимал хорошие новости, не стремясь подвергать их особым проверкам, в этом случае он все-таки усомнился в данных, которые привел Кавальеро. Но граф отвертелся, сославшись на то, что они представляют теоретические возможности производства, но не реальные его размеры, и изменил цифры в своем черновике. 
 Искажение или утаивание от дуче информации, конечно, не последнее изобретение руководства фашистской партии. Вообще, в Италии многие верили, что в течение долгих лет высшее руководство страны утаивало от дуче истинное положение дел. В прошлом эта вера часто срабатывала на Муссолини. Когда кого-либо из местных фашистских функционеров уличали в коррупции, жестокостях и т.п., или когда очередной фашистский декрет уже не казался людям слишком удачным, то они говорили друг другу: "Если бы об этом знал дуче!" Поскольку Муссолини считался все ещё Богом, он не отвечал за ошибки своих земных последователей. Однако теперь подобное понимание высказывалось все реже. К концу 1942 года многие итальянцы стали считать, что именно дуче - одна из главных причин всех мучительных несправедливостей, поражений, бедствий последнего времени. А созданная Муссолини система неспособна преодолеть то критическое положение, в котором она оказалась благодаря своему создателю. 
 ЗАГОВОРЩИКИ И ЖЕНЩИНЫ 
 По мере роста неудач на фронтах военных действий в Италии стали множиться заговоры против Муссолини. В них оказались втянуты сам король и некоторые министры. Готовился заговор, направленный на свержение дуче. 
 Наиболее влиятельными и заметными фигурами среди заговорщиков стали министр образования Джузеппе Боттаи и министр юстиции граф Дино Гранди. Как и маршал Бадольо, Дино Гранди был честолюбив и проницателен. Один из его недоброжелателей Гвидо Буффарини-Гвиди, помощник министра внутренних дел полагал, что если он сообщит дуче о заговорщиках, то это обеспечит себе расположение Муссолини. И Гвидо нашел способ преподнести эту новость дуче в характерной для него иезуитской манере. Чиано отметил, что даже Кларетта Петаччи зависела от Гвидо, поскольку именно он отвечал за пропуск посетителей к дуче. Позаботился помощник министра и о том, чтобы снискать милость донны Ракель, хотя впоследствии она возненавидела его. Но в то время ей пришлось сложить оружие перед его расчетливой лестью и угодливым вниманием. Третьей женщиной, дружбу с которой Буффарини-Гвиди всячески оберегал, была Анджела Курти, одна из бывших любовниц дуче, продолжавшая пользоваться его особым доверием. Демонстрируя заботу о безопасности дуче, Гвидо посоветовал Анджеле Курти написать ему письмо и предупредить о заговорах, которые плели вокруг дуче Гранди и Боттаи. 
 Муссолини не очень встревожился. Через несколько дней после получения письма от Анджелы Курти, он решил произвести очередную "смену караула", благо частые кадровые перестановки стали теперь обычным делом. Едва ли не все высшие чины администрации поменяли свои посты, но против те министры, о которых предупреждал Буффарини, не подверглись репрессиям. Ни один из них даже не был выслан из Рима. Правда, графа Гранди сместили с поста министра юстиции, однако позволили ему сохранить за собой пост председателя Палаты депутатов. Джузеппе Боттаи ушел с поста министра образования, однако за ним осталось место в Великом фашистском совете. Графа Чиано убрал с поста министра иностранных дел лично самим дуче. Был освобожден и его заместитель Джузеппе Бастианини, который до войны пробыл несколько месяцев послом в Лондоне. Однако Чиано разрешили выбрать себе новое место назначения по собственному желанию и он стал послом при Святом престоле. 
 Прошла зима 1943 года, наступила весна. Заговоры - антироялистские, антифашистские, антигерманские - множились и разрастались. 
 Муссолини же продолжал игнорировать все доходившие до него сообщения подобного рода. Ракель говорила ему о получаемых ею предостережениях, но он уговаривал её не паниковать; то же самое делала его сестра Эдвига, но он и её просил не драматизировать ситуацию. В апреле испуганная Анджела Курти пришла сказать Муссолини, что король частенько принимает не только диссидентствующих генералов, но и политиков антифашистов, однако Муссолини, будучи уверен, что двор глух к мнению либеральной общественности, ответил, что он полностью доверяет королю и уверен в его лояльном отношении. 
 В годовщину взятия Аддис-Абебы Муссолини вышел на балкон Палаццо Венеция, чтобы выступить перед народом, собравшимся внизу на площади. "Я чувствую, что ваши голоса наполнены непоколебимой верой, - кричал он с юношеским вдохновением. - Не бойтесь и боритесь за победу. Все ваши жертвы будут вознаграждены. Это так же верно, как то, что Бог справедлив, и Италия бессмертна". 
 Вдохновленный криками толпы, он вернулся обратно в комнату, двери которой закрылись за ним. Тогда казалось невероятным, что это было его последнее публичное выступление в Риме. Двери эт теперь уже никогда не откроются перед ним. 
 Через два дня энтузиазм дуче угас. В течение нескольких дней все силы Тройственного союза, дислоцированные в Африке, оказались пленены и угроза высадки на противоположном побережье Средиземного моря стала реальностью. Гитлер считал, что она будет проведена в Сардинии, по мнению Муссолини - на Сицилии. На совещании генералитета на вилле Торлониа он заявил, что высадке необходимо противопоставить сильное сопротивление, ибо ни о политическом урегулировании, ни о сепаратном мире речи идти не может. 10 июля после ожесточенной бомбардировки наступление началось. Несколько дней войска союзников шли по равнинам Катаньи, и всю эту неделю Муссолини то пребывал в состоянии напускного спокойствия, то преисполнялся нескрываемой злобой по отношению к отступавшим итальянским войскам. 
 Король, настроение и поведение которого менялись столь часто, что заговорщики уже начали сомневаться, займет ли он когда-нибудь хоть какую-то определенную позицию, наконец решил, что откладывать больше нельзя. Независимо от фашистов, с которыми по-прежнему поддерживались необходимые контакты, он, по совету генерала Кастельяно и герцога д'Аквароне, решил арестовать Муссолини в понедельник или в четверг, когда тот придет в Квиринальский дворец или на виллу Савойя для обычной аудиенции. 
 СВЕРЖЕНИЕ ДУЧЕ 
 Отрешение от власти дуче и его арест все же состоялись, несмотря на предупреждения жены и любящих дуче женщин. Это произошло на заседании Высшего фашистского совета. Главным действующим лицом на на нем стал министр юстиции Дино Гранди. Он подготовил к заседанию Совета меморандум, одобрением которого и явилось бы фактическое отстранение дуче от дел. 
 Готовясь к заседанию, Гранди надел черную форменную рубашку, известную как "сахарка", - такую форму Муссолини приказал носить всем членам Совета, - положил в карман пистолет, а в портфель сунул несколько гранат. В половине пятого Дино вышел из квартиры и отправился в палаццо Венеция, где во внутреннем дворике встретил нескольких знакомых из фашистской милиции. Остальные милиционеры находились внутри помещения. "Вы прекрасно сделали, поговорив с ним, - со злостью промолвил Боттаи. - Это конец всем нам". Гранди подумал об этом же. Ему и вправду стало казаться, что живым он отсюда не уйдет. 
 Муссолини все ещё находился в своем кабинете. Он пообедал на вилле Торлониа, где "все было, как всегда" (так записала в дневнике Ракель). Казалось, сообщения о заговорах против него были дуче безразличны. За четыре дня до заседания Совета, когда служанка повязывала ему перед обедом салфетку, Ракель сообщила дуче, что ей передали список людей, которых Бастианини снабдил паспортами и, по её мнению, "давно пора предпринять что-то против Чиано, Гранди, Бадольо и компании". Но он снова не внял предостережениям, сказав, что его больше всего беспокоят американские танки, а не интриги кучки итальянцев. Теперь же, когда он отправлялся на Великий совет, Ракель снова сказала ему: "Арестуй их всех до открытия заседания". Не отвечая, он поцеловал её и направился к поджидавшему его автомобилю, зажав под мышкой распухший портфель. "Он действительно верит, что все складывается к лучшему", - записала в свой дневник Ракель сразу же после ухода мужа. 
 Не глядя на членов Совета, вскочивших при его появлении, Муссолини уверенно, как и всегда, вошел в зал заседаний. Скорца прокричал: "Салют Дуче!", и все громко ответили: "Мы приветствуем его". Однако дуче не выказал радости от столь поспешно заявленной готовности встретить его традиционным фашистским приветствием и уселся за стол, сохраняя на лице сердитое выражение. Опустившись на стул, Муссолини вздрогнул от боли - язва беспокоила всю ночь. Кларетте Петаччи он сказал об этом, когда та позвонила ему утром. 
 "Что же будет, если ты болен в такой день?" - спросила она. 
 Со свойственным ему самомнением, которое не могла смягчить даже ирония, он ответил: "Я буду сильным и смогу управлять ситуацией как всегда". 
 Сидя в своем кресле и слушая, как Скорца делает перекличку, доставая бумаги из портфеля, положенного перед ним на стол главным церемониймейстером Наваррой, сурово нахмурившись и выставив вперед челюсть так, что казалось, как говаривала одна из его любовниц, будто все лицо "уехало" вперед, Муссолини и впрямь производил впечатление человека, способного управлять ситуаций. В отличие от других, одетых в черные "сахарки", Муссолини облачился в серо-зеленую форму фашистской милиции, призванную продемонстрировать его отчужденность и превосходство над остальными. Ведь он - Дуче. Стол, за которым сидел диктатор, заметно возвышался над остальными, служил той же цели. И над всем этим стояли привычки, отношения, воспоминания и страхи двух десятилетий фашистского режима. Человек, взиравший на остальных с высоты своего положения с необычайной свирепостью был - в глазах Боттаи - прямым воплощением фашизма. 
 И все же на Совете приняли меморандум об отстранении Муссолини от власти. 
 На следующий день состоялся его визит к королю. 
 После позднего ланча на вилле Торлониа, во время которого дуче проглотил лишь чашку супа, он надел темно-синий костюм, в котором собирался идти на аудиенцию. Секретарь сказал ему, что на вилле Савойя носят гражданскую одежду, что показалось подозрительным бдительной Ракель. 
 "Не ходи, Бенито, - умоляла его она. - Ему не следует доверять". 
 Этим утром в кабинете дуче Кларетта произнесла те же самые слова. "Я умоляла его не ходить, - сказала она Наварро, - но он не послушал меня". 
 Не послушал он и свою жену. У Муссолини вообще не было чувства опасности. Возможно, король и отберет у него звание главнокомандующего вооруженными силами, однако ничего более серьезного не случится. Около трех часов он подумал о предложении генерала Гальбиати ввести в Рим некоторые механизированные подразделения чернорубашечников, стоявшие в Браччиано. Но было слишком поздно. Дивизион "Гранатьери" уже получил от генерала Кастельяно приказ прибыть в Рим, а распоряжение Гальбиати, предназначенное чернорубашечникам перехватили. 
 Примерно в полчетвертого Гальбиати вышел из виллы Торлониа. Муссолини по-прежнему чувствовал себя абсолютно уверенно. Последнее, он чем он информировал Гальбиати, это о желании получить от короля согласие на назначение трех новых членов правительства. 
 В тихий и знойный воскресный вечер машина Муссолини выехала на по почти безлюдную улицу Салариа и, миновав открытые чугунные ворота, остановилась на площадке у портика перед виллой Савойя. Водитель Эрколе Боратто с удивлением отметил, что король в форме маршала Италии стоит на лестнице с сопровождавшим его адъютантом. Он сошел, чтобы приветствовать прибывших, улыбался и протягивал руки. Ни с чем подобным Боратто до сих пор не сталкивался. Король и Муссолини направились в виллу рука об руку. За ними шли адъютант и Де Чезаре; Боратто в это время отгонял, как обычно, машину за угол. Он увидел, как четверо мужчин вошли в виллу, и уселся в ожидании. В машине было нестерпимо жарко, однако, подобные встречи длились обычно не более четверти часа, так что он надеялся скоро вернуться домой. Ждать действительно пришлось недолго. К шоферу подошел офицер полиции, чье лицо показалось ему знакомым, и, наклонившись к окну, сказал: "Эрколе, тебя к телефону. И поторопись! Я пойду с тобой. Мне тоже надо позвонить". 
 Боратто вылез из машины и пошел вместе с офицером полиции, размышляя, кто бы это мог разыскивать его. К телефону на вилле Савойя его подзывали не впервые, однако, на этот раз он испытывал смутное беспокойство. Во дворе было гораздо больше карабинеров, чем обычно и все, кроме дуче, выглядели скованно и напряженно. Сам Муссолини, однако, оставался беззаботным и вел себя спокойно. На приветствие короля он не ответил, просто кивнул. Но, когда они направлялись в гостиную, слуга услышал вежливый спокойный ответ дуче на вопрос короля, не слишком ли жарко сегодня на улице? В гостиной он без лишних эмоций доложил о событиях, происшедших на заседании Великого совета накануне. Ссылаясь на разные статьи законов, сказал что не придает этому большого значения, так как голосование против него не имеет юридической силы. В этом он был вполне уверен. 
 "Я немедленно дал ему понять, - впоследствии рассказывал король, - что не разделяю его мнения, указав, что Великий совет государственный орган, созданный им самим, и его существование одобрено обеими палатами парламента. Следовательно, каждое решение, принятое Советом, не подлежит обсуждению". 
 "Мой дорогой дуче, - сказал Виктор-Эммануил, обращаясь к дуче, - Дела идут совсем не так хорошо. Положение очень серьезное. Италия лежит в руинах. Армия полностью деморализована. Солдаты не хотят сражаться. Альпийские бригады начали петь песни о том, что они не собираются идти сражаться за Муссолини". Он процитировал на пьемонтском диалекте слова одной такой песни, заканчивавшейся так: "Покончим с Муссолини, погубившим Альпини". Муссолини молча слушал. 
 "Итоги голосования в Великом Совете ужасны, - продолжал король. Девятнадцать голосов за предложение Гранди и среди них четверо обладателей ордена Аннунциата. Вы не должны испытывать иллюзий в отношении чувств Италии к Вам. В данный момент вы ненавистны всей стране. Я Ваш единственный оставшийся друг. Вот почему я говорю Вам, что волноваться о Вашей личной безопасности не стоит. Вас защитят". 
 Муссолини по-прежнему хранил молчание и когда король окончил свою речь, заявив, что очевидным преемником Муссолини станет маршал Бадольо, дуче внезапно сел, его лицо побелело от боли. Казалось, он больше не слушал слов короля о Бадольо, который "пользуется полным доверием в армии, а также полиции"". Муссолини механически повторил последние слова - "а также полиции", словно слышал звуки, но не понимал их значения. 
 "Тогда все кончено", - прошептал он. Как и король, дуче повторил эту фразу дважды. 
 Затем он встал. 
 "Если Ваше Величество так считает, - сказал он твердо, - я должен буду представить просьбу об отставке". 
 "Да. И я безоговорочно приму Вашу отставку с поста главы правительства". 
 "Вы принимаете решение, чреватое непредсказуемыми последствиями. Кризис данного момента заставит поверить страну, что мир близок, поскольку человек, объявивший войну, смещен. Удар по моральному состоянию армии станет ужасным... Кризис будет рассматриваться как триумф союза Черчилль-Сталин. Особенно обрадуется последний, который увидит в этом отступление противника, боровшегося с ним на протяжении двадцати лет. Я понимаю ненависть людей. Мне было нетрудно признать это на ночном заседании Совета. Никто не может править так долго и требовать от людей таких больших жертв, не вызывая при этом негодования. Я желаю удачи тому, кто возглавит правительство в такой момент". 
 Аудиенция была окончена. Король и Муссолини направились к двери. "Лицо Виктора-Эммануила, - вспоминал потом Муссолини, - пожелтело, и он сам, казалось, стал меньше ростом, чуть ли не вдвое". Король провел встречу "необычайно волнуясь... порой что-то нервно бормоча", то и дело кусал ногти, а его замечания по временам были просто "бессвязны". Однако адъютант, видевший, как Виктор-Эммануэль выходил из комнаты, где проходила аудиенция, не заметил никаких изменений во внешности и поведении короля. Да и Бадольо, который встретил его немного позднее, он показался "очень спокойным". 
 И хотя король, зная, какое мнение придавал дуче своей особе, заметил потом, что глава правительства выглядел меньше ростом, чем обычно, "как будто усох", сам Муссолини выглядел, однако, вполне нормально. Выйдя из гостиной, он протянул руку королю и Виктор-Эммануил, взяв её обеими руками, тепло пожал. Они вновь заговорили о гнетущей жаре, затем королю представили Де Чезаре, который ждал в передней вместе с полковником Торелья ди Романьяно, одним из приближенных короля. Муссолини принял свое смещение так же спокойно, как реагировал и на все предупреждения насчет намерений короля. 
 Очевидно, что несмотря на все полученные им тревожные сигналы, Муссолини так и не проникся сознанием грядущей опасности. Шок, вызванный результатами заседания Великого совета, внезапно уступил дорогу слепой уверенности. "Поведение моего отца в те дни, - вспоминала графиня Чиано, было совершенно непонятным. О подготовке переворота он знал за пятнадцать дней до его начала, однако не отнесся к этому с надлежащей серьезностью. Он думал, что достаточно поменять некоторых министров". Когда его предупредила жена, он внезапно разгневался и обозвал её интриганкой а предостережения Кларетты просто игнорировал. Когда Муссолини предупреждали Скорца и Гальбиати, он также не обращал на это особого внимания и не интересовался подробностями. Даже теперь, выйдя на ступеньки портика виллы Савойя, он так и не проникся чувством опасности. Дуче увидел, что его машина стоит не на обычном месте сразу за лестницей, а значительно дальше, на другой стороне аллеи. Слегка рассердившись, он направился к ней. В этот момент к нему подошел капитан карабинеров Виньери и, резко отсалютовав, сказал: 
 "Дуче, мы узнали, что Вы в опасности. У меня приказ защитить Вас". 
 "В этом нет необходимости, - ответил Муссолини, не выражая ни гнева, ни удивления. - У меня есть свой эскорт". 
 "А у меня приказ, - настаивал Виньери, - сопровождать Вас". 
 Тут Муссолини спустился к подножию лестницы и пошел через подъездную аллею к машине. "Хорошо, - сказал он. - Если это приказ, то Вам лучше поехать со мной в моей машине". 
 "Нет, дуче, - сказал ему капитан. - Вы должны поехать со мной". 
 "Но это же смешно. Ничего подобного я никогда не слышал". 
 "Это приказ, Дуче". 
 Виньери указал на карету скорой помощи. Муссолини больше не протестовал и пошел к ней. Задние двери были открыты и когда дуче подошел к машине, он чуть замешкался - внутри сидела вооруженная охрана. Но капитан галантно подхватил его под руку, и Муссолини, восприняв этот жест как акт помощи, а не принуждения, взобрался вовнутрь. Он сел, надвинув шляпу на глаза. В это время в машину вошел Де Чезаре. За ним сели офицер, три карабинера и двое офицеров полиции с автоматами, одетые в штатское. Двери с грохотом захлопнулись. Муссолини так и не пришло в голову, что он арестован. 
 В карете скорой помощи воцарилось молчание. Те полчаса, пока машина неслась по улицам города, Муссолини сидел молча - он верил заверениям капитана карабинеров, что его просто защищают от гнева разъяренной толпы. Поэтому когда в 6 часов карета въехала во внутренний двор казармы карабинеров на виа Квинтино Селла, он вышел из неё с таким видом, словно приехал с проверкой, бросая вокруг сердитые взгляды и выпятив по привычке нижнюю челюсть. Остановившись, он принял известную всем позу - расставив ноги, слегка наклонился вперед, опершись руками в бока. 
 Его отвели в офицерскую столовую, которая, как он заметил, была окружена вооруженными карабинерами, и оставили там одного. 
 Через приоткрытую дверь из соседней комнаты за ним наблюдал офицер. Минут через сорок Муссолини вновь вывели к карете скорой помощи, которая так быстро рванула с места, что Де Чезаре даже забеспокоился, не схватило бы у дуче живот. Однако тот хранил молчание и, когда машина приехала в казарму кадетов корпуса карабинеров на виа Льньяно, вышел также спокойно, не выразив никакого протеста. Де Чезаре прошептал ему, что столь большое количество вооруженных карабинеров во дворе предназначалось вовсе не для того, чтобы обеспечивать его безопасность, однако Муссолини по-прежнему отказывался в это верить. Даже когда Де Чезаре поместили в другую комнату, и он вновь остался один в кабинете начальника училища, дуче все ещё верил, что располагавшиеся в коридорах здания многочисленные карабинеры стоят там именно для того, чтобы оградить его от опасности. Муссолини удивился лишь тогда, когда офицер и несколько человек из охраны сопроводили его в уборную, оставшись у дверей и затем вновь отвели его в кабинет начальника. 
 Ему предложили поесть, но Муссолини отказался, словно вид пищи вызывал у него тошноту. И хотя дуче ни на что не жаловался, внешне он выглядел так плохо, что комендант даже решил вызвать врача. Немедленно пришел доктор Сантино, который нашел Муссолини "бледным, как смерть... пульс у него был вялый". Дуче попросил привести ему парикмахера и когда тот побрил его, Муссолини, смутившись, извинился за то, что у него нет с собой денег, чтобы заплатить за услугу. Но, - сказал дуче, - он запомнит его и когда-нибудь, возможно, сможет отблагодарить. 
 В одиннадцать часов вечера дуче выключил свет и попытался уснуть на предоставленной ему походной кровати, Однако его сильно донимал свет, горевший в соседней комнате, где сидел дежурный офицер и внимательно наблюдал за ним, не отвечая при этом на телефонные звонки, раздававшиеся с завидным постоянством. 
 В час ночи в кабинет начальника казарм имени Виктора Эммануила II вошел подполковник Чирико и, обратившись к Муссолини, сказал: "Генерал Ферроне прибыл к Вам с письмом от маршала Бадольо". 
 Муссолини встал со своей походной кровати и вышел в соседнюю комнату, где его уже поджидал штабной офицер министерства обороны Ферроне со "странно самодовольным выражением на лице". Офицер передал дуче письмо от Бадольо. Перед тем как прочитать его, Муссолини взглянул на гостя и спросил: "Генерал, мы с Вами раньше встречались, не так ли?" 
 Действительно, Ферроне, командовавший дивизионом в Албании, был представлен однажды Муссолини. Та встреча проходила в спешке и дуче, который, как думал Ферроне, напрочь забыл о ней, вовсе не собирался уделять этому много внимания. 
 "Мы встречались в Албании", - сдержанно ответил Ферроне. 
 "Совершенно верно, - согласился Муссолини, широко раскрыв глаза, всем своим видом показывая, как он удивлен тому, что сам Ферроне помнит это. Дуче хотел, подобно Наполеону, показать, что и его память безупречна. Совершенно верно, генерал. Не забывайте, я всегда высоко ценил Вас". 
 Со своими тюремщиками он был вежлив. По словам одного из них, он "стремился снискать расположение, с готовностью подчиняясь всем просьбам. Ел мало и не курил". Когда доктор Сантильо вновь приехал к нему и спросил, не нужно ли дуче чего-нибудь, Муссолини весьма почтительно произнес следующую фразу: "Только зубную пасту и пару шлепанцев". Наблюдавший за ним офицер сказал, что Муссолини показался ему "отрешенным и спокойным". Только сейчас, как впоследствии Муссолини признался Ракель, он вполне осознал, что стал пленником и власть, которой он обладал в течение двадцати одного года, утеряна им в течение одного дня. "Диктаторы не могут уйти элегантно, грустно сказал он доктору Сантильо. - Они должны пасть. Но их падение никому не приносит счастья". 
 Сначала Муссолини направили на остров Понца, затем на Маддалену, расположенную к северу от Сардинии. 
 На Маддалене Муссолини прожил три недели. Это было нелегкое время. На Понце он жаловался на одиночество и то, что время тянется ужасно медленно; здесь же дни стали казаться ещё длиннее, а "одиночество ещё более суровым". Тот август был особенно жарким, над морем не чувствовалось и ветерка. "Казалось, - писал впоследствии Муссолини, - все вокруг плавилось". Ему вовсе не хотелось покидать прохладную виллу; лишь изредка он предпринимал короткие прогулки в сосновом лесу в сопровождении сержанта-карабинера. Муссолини снова был отрезан от всего мира и не получал оттуда ничего, за исключением подарка Гитлера - двадцатичетырехтомного собрания сочинений Ницше. Он начал читать с самого начала, и ранние стихи Ницше показались дуче "очень красивыми". Дуче стал вести дневник, занося в него "заметки философского, политического и литературного характера", но никто не видел этих тетрадей и впоследствии они так и не были найдены. Большую часть времени Муссолини проводил, мрачно наблюдая с террасы за морем. 
 Рано утром 28 августа 1944 года его забрали с острова Маддалена, переправили на материк и посадили в машину скорой помощи, которая направилась с сторону Рима. 
 РИСКОВАННАЯ ОПЕРАЦИЯ ОТТО СКОРЦЕНИ 
 В санитарной машине Муссолини увезли на север Италии, в Гран Сассо. Здесь, у подножья самого высокого пика Апеннин Монте Корво, расположен отель, известный под названием Алберго-Рифуджио ("Приют"). Сюда и привезли Муссолини. Сначала ему приготовили гостиницу Ла Виллетта у подножия фуникулера, в которой он доолжен был находиться, пока подготовят комнаты в отеле наверху. 
 Флавия Юрато, управляющая отелем, спустилась на фуникулере, чтобы подготовить к прием Муссолини в Ла Виллетта. Она вышла на деревенскую площадь, когда подъехала санитарная машина Красного креста. "Из неё появился грузный человек, - вспоминала потом Флавия, - на нем был темный костюм, пальто и черная шляпа. Это был Муссолини. В нем уже не осталось ничего от откормленного, самоуверенного диктатора. Он даже тревожно оглядывался вокруг, как бы опасаясь какой-то ловушки, вращая глазами, которые выделялись на его изнуренном лице". 
 Дни одиночества на Понца и Маддалена и ухудшающееся здоровье истощили жизненные силы как духа, так и тела бывшего диктатора. Тем, кто видел его теперь, он казался не только больным, но и побежденным. Его мужество никогда прежде не подвергалось серьезным сомнениям, не сомневались в нем и сейчас, но в этот период жизни дуче казался почти робким. 
 В своей комнате на третьем этаже гостиницы Ла Виллетта Муссолини подолгу сидел, безучастно глядя на вершины гор. Ему впервые позволили слушать радио, но он, казалось, не слишком стремился воспользоваться этой привилегией. Охранникам Файоле и Гуэли он даже показался настолько подавленным, что после каждого приема пищи они быстро уносили все ножи и даже вилки со стола, опасаясь, как бы пленник не покончил с собой. 
 В начале сентября его доставили на станцию фуникулера, чтобы проделать последний этап путешествия. Муссолини не хотел ехать, но почти не оказывал никакого сопротивления. 
 "Надежен ли этот фуникулер? - нервно осведомился он у начальника станции. А потом добавил поспешно, поправляя себя с оттенком прежней своей самоуверенности: - Дело не во мне, вы понимаете, ведь моя жизнь кончена. Речь идет о тех, кто меня сопровождает". Он утешался сознанием того, что фуникулер, как и сам отель Алберго-Рифуджио, был построен "в эпоху фашизма". 
 "На какой высоте находится отель?" - спросил он. 
 "Две тысячи сто двенадцать метров", - произнес кто-то. 
 "О! Высочайшая тюрьма в мире!" 
 В этом восклицании прозвучал знакомый оттенок гордости, и было что-то трогательное в по-детски бесхитростной простоте. 
 Если смотреть на Алберго-Рифуджио с высоты фуникулера, он действительно похож на тюрьму. Его скучные замкнутые стены и маленькие окна однозначно функциональны. Но, как показалось Гуэли, Муссолини остался доволен видом отеля. Казалось, он находил в этой унылой оголенности достойное обрамление трагедии своей ссылки. Чувство удовлетворения, однако, исчезло, как только Муссолини привели в помещение. Это были апартаменты на втором этаже, с богатой мебелью и комнатой для его слуги Греветто. Муссолини сразу же опустился на колени в гостиной и свернул ковры. 
 "Если я заключенный, - сказал он группе карабинеров и служащих отеля, которые, очевидно, были расположены относиться к нему с почтением, едва ли соответствовавшим избранной им для себя роли, - если я заключенный, то и относитесь ко мне, как к заключенному. А если нет, я бы предпочел отправиться на Рокка делле Каминате". 
 К нему действительно относились скорее как к постояльцу, чем арестованному. "Его день, - говорила управляющая отелем, - проходил, как день любого мирного отдыхающего". Дуче настоял на том, чтобы питаться в собственных комнатах - точнее, в гостиной. Из-за своей болезни он придерживался строгой диеты - ел только простой рис, яйца, вареный лук, очень мало мяса, молока, но много фруктов. Фактически он "лечился" виноградом, так как съедал около шести фунтов каждый день. После полудня Муссолини всегда выходил на прогулку со старшим сержантом Античи, а когда возвращался, Гуэли приходил в гостиную, чтобы побеседовать с ним. "Эти беседы с человеком "такого ума", - говорил Гуэли, - были самыми лучшими часами моей жизни". 
 Обедал Муссолини в семь часов, потом спускался в столовую отеля поиграть в карты с Античи, Гуэли и Файолой. До возвращения в свои апартаменты он имел возможность послушать радио: новости не только итальянских радиостанций, но и немецких и английских. Когда его имя упоминалось в высказываниях иногда хвалебных, а чаще оскорбительных, все присутствующие смотрели на дуче, пытаясь понять, как он на это отреагирует, но за маской сурового бесстрастия невозможно было разглядеть ни удовольствия, ни боли. 
 Муссолини без явных эмоций выслушивал новости о том, что он теперь называл "образцовой войной", которые день ото дня делались все более угрожающими и трагичными. По радио сообщали о все более мощных воздушных налетах на итальянские города и ужасающем числе жертв; об отступлении армий; быстрой сдаче Сицилии; о сотнях тысяч бездомных и голодающих беженцев; о гибели урожая и нехватке зерна, внезапном прекращении поставок угля из Германии; о поражениях итальянских армий в Хорватии, Греции и Франции, о сдаче ими оружия немцам без сопротивления; о капитуляции и прекращении военных действий; о растущем потоке немецких войск с севера и неосмотрительном перелете короля и правительства Бадольо из Рима в Паскару, а потом в Бриндизи. Муссолини выслушивал все это с одним и тем же выражением холодного, бесстрастного безразличия. Как если бы весь ход истории был уже предрешен, или события, не направляемые его рукой, не представляли для него никакого интереса или смысла. 
 "Какой приговор вынесет мне история?" - однажды спросил он Гуэли. Это был единственно важный для него вопрос. Казалось, все остальное дуче вообще не интересует. Такая безразличная отчужденность стала почти привычной. Он не проявлял никакого интереса ко все более изощренным мерам безопасности, которые принимали на Кампо Императоре, к вооруженным охранникам, приставленным теперь к его дверям, к пулеметам на террасе. "Он не казался ни огорченным, ни униженным, - отмечала управляющая, - лишь иногда, заметив, что за ним наблюдают, придавал своему лицу нарочито задумчивое выражение... Он не тратил время на чтение или письмо...". Пленника часто можно было видеть у окна, разглядывающим величественное Гран Сассо в полевой бинокль или сидящим на низкой стенке двора, со взглядом задумчиво устремленным вдаль, как на известной олеографии Наполеона на острове Св. Елены. 
 Иногда он выходил из своего обычного состояния, проявляя доброту или сострадание, но в том как он это делал, всегда присутствовал какой-то оттенок демонстративного покровительства. Не мог он преодолеть и стремления сравнивать несчастья других со своими собственными. Когда, например, горничная Лиза Мискорди, пожаловалась на боль в лодыжке, он немедленно пошел искать мазь и бинты. 
 "Будь мужественной, детка, - утешал он её при этом. - Подумай о том, что я страдаю так уже восемнадцать лет". 
 Как-то раз он услышал, как один из охранников-карабинеров ссорился с пастухом, который пришел в отель купить бутылку вина. Карабинер не пускал его, объясняя, что гражданским лицам вход в отель запрещен, но пастух отказывался уходить. Муссолини велел охраннику впустить пастуха и повел его к столу. Тот уселся, нисколько не смутившись оттого, что неожиданно очутился в обществе дуче. 
 Муссолини поинтересовался его мнением о том, что новое и полезное привнес фашизм в овцеводство. 
 Пастух не смог вспомнить ничего такого, о чем и сообщил. А затем, наклонившись через стол, чтобы с небрежной доверительностью положить руку на плечо Муссолини, и обращаясь к нему с присущей крестьянину простотой "на ты", добавил: 
 "Ты был не прав. С нас брал слишком большие налоги; а им позволял слишком много воровать". 
 Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо? 
 "Слишком много воров вокруг", - произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. - Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам". 
 Наконец, допив свое вино, пастух встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку. 
 "Береги себя, Муссолини, - сказал он фамильярно. - И спасибо за вино". 
 Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, эта беседа привела его в веселое расположение духа. Дело в том, что пастух передал записку от его любовницы Кларетты Петаччи. В ней говорилось, что дуче в самом скором времени собираются спасти немцы. Записку следовало сжечь, но Муссолини порвал её на мелкие кусочки и спустил в унитаз. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег. 
 "Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября", ответили ему. 
 "Будем надеяться, он появится скоро, - сказал удовлетворенный дуче. Мне хотелось бы снова надеть лыжи". 
 Но хорошее настроение сохранилось не надолго. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио. 
 "Официально объявлено, - услышал Муссолини, - что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам". 
 В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле. 
 "За те несколько дней, которые Вы были со мной, - читал Файола, - я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер". 
 Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, "неловко держащим лезвие "жиллетт", как если бы он пытался вскрыть вены на запястье". 
 По словам самого Муссолини, Файола "убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы" из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: "Тяжело раненый, я попал в плен при Торбуке и оказался свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами. Я никогда не отдам итальянца англичанам". После этого он разрыдался. Однако, как Файола признался позднее, его приводил в отчаяние не страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Хужее было то, что немцы вполне могли попытаться освободить Муссолини. Инструкции, данные Файоле на случай попытки освобождения, были категоричны: "Немцы не должны взять Муссолини живым". 
 Днем 26 июля Отто Скорцени, молодой капитан из спецподразделения "Фридентал Ваффен СС" сидел в отеле Эден в Берлине за чашечкой кофе со своим старом другом из Вены. Его беспокоило смутное ощущение какой-то тревоги. 
 Он решил позвонить на службу и сразу же понял, что правильно сделал. Секретарь разыскивал его уже в течение двух часов. Отто срочно вызывали в ставку фюрера. Самолет будет ждать его в пять часов на аэродроме Темплгхоф. 
 "Скажите Радлу, чтобы он отправился ко мне в комнату, - сказал Скорцени, - упаковал обмундирование и белье и ехал прямо на аэродром". 
 Заместитель Скорцени оберштурмфюрер Карл Радл, к приезду своего шефа на аэродром ожидал его уже на месте. "Что все это значит?" - спросил его Скорцени. Но и Радлу ничего не было известно. 
 На взлетно-посадочной полосе появился "юнкерс 52", и, спустя несколько минут, Скорцени уже пролетал над Берлином со стаканом бренди в руке. Через три часа "юнкерс" приземлился на аэродроме на берегу озера, близ Лотцена в Восточной Пруссии. Его ждал "мерседес", который в сгущавшихся сумерках повез Скорцени через лес. Автомобиль остановился перед шлагбаумом, и у Отто проверили документы. Автомобиль проехал по березовому лесу до следующего шлагбаума, где проверка документов повторилась. Машина снова двинулась и въехала наконец на участок, огороженный колючей проволокой, на котором вдоль извилистых дорожек в беспорядке располагались навесы и сараи, накрытые травой и камуфляжными сетками. 
 Скорцени провели в деревянное строение. Он очутился в прихожей, всю обстановку которой составлял расстеленный на полу ковер-букле. В комнате находилось ещё пятеро офицеров, и капитан из "Ваффен СС" представил его каждому из них по очереди. Скорцени нервничал, не слушая капитана, и когда тот удалился, закурил сигарету. Вскоре капитан вернулся и сказал: "Я проведу Вас к фюреру. Вы будете представлены и должны рассказать ему о своей военной карьере. Возможно, он задаст Вам несколько вопросов. Сюда, пожалуйста". 
 Скорцени потушил сигарету и, вздрагивая от волнения, последовал за офицерами. Они миновали ещё одну большую приемную и вошли в комнату с массивным столом, покрытым картами. В том возбужденном состоянии, в котором находился Отто, отдельные детали воспринимались им удивительно живо: картина Дюрера в серебряной раме, яркие занавески на окнах, ряд цветных карандашей, разложенных строго параллельно друг другу на письменном столе. 
 Дверь отворилась. Вошел фюрер. Офицеры щелкнули каблуками. Гитлер приветствовал их, вскинув руку и медленно приблизился. Он был одет в белую рубашку с повязанным черным галстуком и железным крестом первой степени на сером кителе. Офицеров представили одного за другим. Фюрер задавал каждому вопрос и затем переходил к следующему. Поговорив со Скорцени, который, будучи младшим из пяти присутствовавших, стоял в ряду слева, фюрер отступил назад и неожиданно спросил: "Кто из вас знает Италию?". 
 Ответил только Скорцени. Он сказал, что два раза побывал в Неаполе. 
 "Что Вы думаете об этой стране?" 
 Офицеры колебались, подбирая выражения, в которых подобало отвечать на такой вопрос. На фоне не слишком уверенных высказываний об Оси и фашизме голос Скорцени прозвучал резко и твердо. 
 "Я австриец, мой фюрер", - произнес он многозначительно. 
 Гитлер посмотрел на него, голоса присутствовавших умолкли. 
 "Можете идти, - произнес он наконец, - "а Вас, капитан Скорцени, прошу остаться". 
 Когда офицеры вышли, фюрер начал говорить с той оживленностью, переходящей в возбуждение, которое всегда вызывали в нем звуки собственного голоса. 
 "У меня есть для Вас очень важное задание, - начал он. - Муссолини, мой друг и верный товарищ по оружию, вчера был предан своим королем и арестован. Я не могу подвести и не подведу величайшего сына Италии в этот трудный для него момент. Для меня дуче - воплощение древнего величия Рима. При новом правительстве Италия отречется от нас. Я останусь верен своему старому союзнику и дорогому другу. Его нужно немедленно спасти". 
 На протяжении всей беседы Гитлер неотрывно смотрел Скорцени в лицо. Когда Отто выходил из комнаты и обернулся в дверях, чтобы отдать честь, Гитлер все ещё продолжал смотреть на него. Скорцени почувствовал головокружение и потом ещё долго не мог собраться с мыслями. 
 Не успел Отто оправиться от гипнотического воздействия взгляда фюрера, как его позвали в другую комнату, чтобы обсудить подробности полученного задания с генералом Студентом и рейхсфюрером Гиммлером. Гиммлер находился в состоянии крайнего раздражения. Он был уверен, что измена правительства Бадольо - лишь дело времени. Представители Италии уже находились в Португалии, пытаясь начать переговоры о сепаратном мире. Гиммлер быстро перечислил итальянцев, давая собственную оценку их благонадежности. Когда Скорцени взял ручку, чтобы записать эти имена, большинство из которых ему никогда раньше слышать не приходилось, Гиммлер набросился на него в бешенстве. "Вы спятили, как можно что-либо записывать! - кричал он. - Это же совершенно секретно. Вы должны запомнить эти имена. Даже фельдмаршалу Кессельрингу, главнокомандующему в Италии, как и немецкому послу, ничего не было известно о плане фюрера". 
 Позже Гиммлер снова гневно обрушился на него, возмутившись тем, что капитан закурил. "Эти вечные сигареты! - сказал он, глядя на Скорцени сквозь толстые стекла своих очков без оправы. - Можете вы что-то делать без сигареты во рту? Я вижу, вы совсем не тот человек, который нам нужен для этого дела". 
 Генерал Студент оказался более покладистым. После ухода Гиммлера они ещё раз обсудили план действий. Предполагалось, что в восемь часов утра следующего дня Скорцени отправится самолетом в Рим в качестве помощника Студента. Одновременно пятьдесят человек из подразделения Скорцени должны лететь из Берлина на юг Франции, а затем в Рим, чтобы присоединиться к первой парашютно-десантной дивизии, которая тоже должна быть отправлена в Италию. 
 Адмирал Канарис сообщил, что арестованный дуче находится на маленьком острове около Эльбы, и уже были получены распоряжения высадить на него парашютный десант, когда Скорцени убедил Гитлера в том, что место заключения находится на сотню миль южнее. 
 "Я Вам верю, капитан Скорцени, - сказал Гитлер, поднимаясь, чтобы пожать ему руку. - Вы правы. Я отменяю свой приказ о высадке десанта. У Вас есть план аналогичной операции на Маддалене? Если да, расскажите нам о нем". 
 Скорцени изложил план, который фюрер немедленно принял. 
 Проведение атаки планировалось на рассвете 27 августа. Но 26-го утром, когда немецкие войска уже готовились к отплытию, Муссолини переправили самолетом на материк, и его поиски возобновились. Но узнать, где его прячут, теперь оказалось уже не столь сложно. Было установлено, что гидросамолет Красного креста приземлился на Лаго ди Баччиано, а несколькими днями позже Скорцени вручили предназначавшееся для министерства внутренних дел шифрованное сообщение, в котором говорилось, что "осуществление мер безопасности вокруг Гран Сассо завершено". Сообщение подписал "Гуэли". 
 Подготовка экспедиции началась заново. 
 Скорцени видел три возможных варианта: наземная атака, высадка с парашютами или на планере. Остановились на последнем. 
 Срок проведения операции пришлось переносить из-за несвоевременной доставки планеров. В конце концов она была назначена на два часа дня в воскресенье 12 сентября. В час дня планеры с отрядом Скорцени кружили над аэродромом Пратика ди Маре, медленно набирая высоту. Погода стояла прекрасная. Стаи белых облаков неподвижно застыли в воздухе на высоте примерно десяти тысяч футов, и прорезавшие их планеры оказались в потоке солнечного света. В фюзеляжах планеров стояла невыносимая жара. Находившийся за спиной Скорцени капрал почувствовал себя плохо, а итальянский генерал Солети, примостившийся на узком настиле в центре хрупкого обшитого брезентом корпуса планера, вообще выглядел совсем больным. За несколько минут до двух часов Скорцени, глядя через проделанное в брезенте отверстие, увидел за краем висящего под планером облака крышу отеля. 
 "Надеть шлемы, - крикнул он, - спустить буксирные тросы!" 
 Планеры приземлялись в неожиданно наступившей тишине. Пилот и Скорцени могли разглядеть треугольное пространство за Алберго-Рифуджио, но по мере того, как оно приближалось, увидели не ровную площадку, на которую рассчитывали, а очень крутой склон горы. Приземлиться здесь оказалось невозможно. Придется, даже с угрозой поломки поломки планеров, садиться на неровной площади перед отелем. 
 Услышав гул моторов, Муссолини, сидевший у открытого окна своей гостиной, посмотрел на плавающие в небе облака и увидел планеры, скользящие вниз прямо над холмом, находящимся перед самым отелем. Когда ближайший из них опустился на землю, при звуках рвущегося брезента и ломающегося дерева, он увидел, как из разбитого фюзеляжа вывалилось несколько человек, бросившихся затем к нему. Сначала, даже в тридцати ярдах от входа в отель, он не мог разглядеть, кто это такие, но потом, увидев итальянского офицера, который изо всех сил кричал оторопевшим карабинерам: "Не стрелять! Не стрелять!". 
 "Не стрелять! - крикнул и сам Муссолини в открытое окно. - Там итальянский офицер. Все в порядке!" 
 "Ваше превосходительство! Ваше превосходительство!" - Лейтенант Файола, задыхаясь и крича, взбежал по лестнице, направляясь в комнату Муссолини. - Ваше превосходительство! Немцы!" 
 Он влетел в комнату, и увидев выглядывающего из окна пленника, истерически выкрикнул: "Закройте окно и не двигайтесь". 
 Скорцени пробежал участок пересеченной местности перед отелем и влетел в первую же увиденную им открытую дверь. Выбив стул из-под радиста, он разнес вдребезги аппарат и огляделся в поисках входа в отель. Выбежав из комнаты, он пустился бежать вдоль здания. Достигнув террасы, которая находилась на высоте примерно девяти футов над землей, Отто прыгнул на спину одного из своих людей, взобрался на террасу и тревожно осмотрел уходящую вверх неровную стену здания с рядами маленьких квадратных окон. В одном из окон второго этажа он увидел лицо Муссолини. 
 "Отойдите от окна, - крикнул Скорцени и побежал в сторону вестибюля. 
 "Тут все смешалось. Никто и не думал отдавать какие-либо приказы", вспоминал один из служащих отеля позже. Здание заполнили карабинеры, бросившие свой пост у пулеметов при первом появлении немецких штурмовиков и искавшие укрытие в вестибюле. По дороге многие из них бросали свои ружья и гранаты. Неизвестно зачем выкрикивая "Руки вверх", люди Скорцени прокладывали себе путь в здание, сам же он, раздвигая прикладом карабинеров, пробрался к лестнице и взобрался на второй этаж, перескакивая через три ступени разом. Здесь он свернул по коридору налево и распахнул дверь, которая по его предположению вела в нужную комнату. 
 Лицом к нему в центре комнаты стоял Муссолини. С ним был лейтенант Файола и ещё один итальянский офицер. Молодой унтерштурмфюрер вывел обоих в коридор. Внизу за окном планеры уже спустились на скалу, и эсэсовцы пробирались по холмам к отелю. До сих пор не было сделано ни единого выстрела. 
 Скорцени выглянул в коридор и приказал вызвать старшего из итальянских офицеров. Появился полковник, которому предложили капитулировать. Тот попросил время для того, чтобы обдумать требование, и Скорцени дал ему одну минуту. Но не прошло и этого времени, как полковник вернулся с бокалом красного вина. Вежливо склонившись, он протянул его Скорцени и торжественно произнес - "За победителя". 
 Внеся некоторую определенность в сложившуюся ситуацию, Скорцени повернулся, чтобы представиться Муссолини. 
 "Дуче! - провозгласил он, стоя по стойке смирно. - Фюрер прислал меня! Вы свободны". Муссолини заметил, что его освободитель сильно вспотел и "казался глубоко взволнованным". 
 Дуче протянул руки и на секунду прижал Скорцени к груди. 
 "Я знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня", - сказал он. 
 Его голос звучал чисто, но Отто поразил вид дуче, одетого в поношенный, плохо сидевший костюм. Выглядел он больным. Небритый, Муссолини казался постаревшим на много лет по сравнению с тем, каким Скорцени в последний раз видел его, гордо стоявшего на балконе палаццо Венециа. Глядя на его неподстриженные волосы, австриец вспомнил, какой привлекательной и величественной казалась эта голова раньше. Только большие темные глаза выдавали человека сильного и властного. Генерал Солети потом тоже говорил, что выглядел Муссолини изможденным. Казалось, единственным его желанием было вернуться домой в Рокка делле Каминате. 
 Однако в данный момент Скорцени прежде всего следовало выбраться с дуче отсюда. Предполагалось лететь на "хейнкеле" с аэродрома Аквилы, который должны были захватить парашютисты, но радист не мог соединиться с люфтваффе, чтобы вызвать самолет из Рима. В качестве альтернативы предполагалось использование более легкого самолета, который смог бы приземлиться и взлететь в долине. Он действительно вылетел и даже приземлился, но при этом повредил шасси. Взлететь на нем оказалось невозможно. На крайний случай планировалось посадить на плато легкий "Шторх". Капитан Герлах, первоклассный личный пилот генерала Студента, сумел это сделать. Однако и он очень сильно сомневался, что сможет снова поднять самолет в воздух. 
 Не догадывающийся ещё об этих опасениях Герлаха, Муссолини вышел из помещения в тяжелых лыжных ботинках. Как всегда в присутствии немцев он казался преисполненным непреклонной решимости. Доменико Антонелли, накануне приступивший к исполнению обязанностей управляющего отелем, подумал, что Муссолини уже снова вошел в роль диктатора. "Он двигался более решительно, говорил уверенно и выдвигал челюсть вперед". 
 Дуче предложил Гуэли и Файоле лететь вместе с ним. Сначала оба согласились, однако, когда пришло время вылета, Файола нерешительно спросил, можно ли ему поговорить с дуче. 
 "Говори же, - нетерпеливо сказал Муссолини. - Давай! Давай!" 
 "Дуче, - ответил Файола, заметно нервничая. - У меня жена и ребенок. Если Вы не возражаете, я бы лучше остался здесь". 
 "Очень хорошо, в таком случае оставайся". 
 Антонелли отметил суровый тон его ответа. 
 Перед отелем служащие стояли в ряд, как это раньше делали слуги в имениях, прощаясь со знатным гостем. Муссолини по очереди пожал каждому руку, произнося по несколько слов со снисходительностью диктатора, милостиво и одновременно высокомерно. Они с самого начала предполагали в нем эти качества, но прежде он их не обнаруживал. 
 "Большое вам спасибо, - сказал он им всем. - Я никогда вас не забуду". 
 Он направился к самолету, а немецкие солдаты и карабинеры, стоя смирно, отдавали ему честь на фашистский манер, громко выкрикивая: "Дуче! Дуче! Дуче!" 
 "Подошел капитан, который должен был везти меня на своем самолете", вспоминал Муссолини этот драматичный момент. - "Очень молодой человек по имени Герлах, ас. Прежде чем войти в самолет, я повернулся, чтобы махнуть рукой моей охране. Все они, казалось, были ошеломлены. Многие искренне были растроганы. У некоторых даже были слезы на глазах". 
 Герлах был слишком встревожен, чтобы обращать внимание на происходящее. Ему лишь с огромным трудом удалось посадить самолет на такой короткой и плохо подготовленной полосе, - настаивал он, - и он не ручается, что удастся взлететь с пассажиром на борту. Услышав, что Скорцени тоже собирается лететь, Герлах пришел в ужас. 
 Муссолини позднее признавался, что разделял опасения Герлаха, но не стал говорить этого. Один из карабинеров видел, как он согнулся, чтобы войти в маленький самолет. Он казался старым и больным в зимнем пальто, которое было ему велико, и черной широкополой фетровой шляпе, надвинутой на глаза; карабинер ощутил внезапную жалость к нему и восхищение его мужеством. Скорцени заметил, что он слегка заколебался, прежде чем забраться на заднее сидение, и то, что он не стал протестовать, вызывало уважение. 
 Мотор самолета взревел в полную мощь, когда двенадцать человек, буксировавшие его, по команде Герлаха отошли в стороны, и он с шумом понесся по неровному плато. Самолет набирал скорость, приближаясь к краю расчищенной полосы, но колеса не отрывались от земли. Край плато приближался, и, казалось, самолет наверняка сорвется с откоса глубокого оврага, как вдруг он оторвался от земли. В следующее мгновение он снова потерял высоту, и одно из его колес ударилось о скалу, откидывая машину влево и через край оврага вниз в долину. Он падал, в ушах Муссолини свистел ветер, а в это время Герлах пытался остановить падение. "В тот момент я испытал чувство истинного ужаса", - признавался Муссолини через год в беседе со швейцарским журналистом. 
 Карабинеры и эсэсовцы побежали вперед к выступу плато, следя за беспомощным падением машины на темные холмы долины. А потом, как будто по замыслу пилота, осуществлявшего этот эффектный взлет, самолет вышел из пике и, взяв направление на юго-восток, полетел в сторону долины Авеццано на высоте менее ста футов над землей. 
 Какое-то время в самолете стояло молчание. Прижатый к Скорцени Муссолини казался не столько напуганным, сколько печальным и обеспокоенным. Чтобы подбодрить его, Скорцени положил руку ему на плечо. Когда дуче обернулся, лицо его стало ещё бледнее. Но вскоре он заговорил, обращая внимание Скорцени на особенности сельского ландшафта внизу и рассказывая ему о событиях своей жизни, связанных с этими местами. На аэродроме Пратика ди Маре пассажиры Герлаха перешли в "хейнкель", моторы которого работали с таким ревом, что голоса Муссолини уже не было слышно. Он откинулся на сиденье, закрыв глаза, а потом, казалось, погрузился в сон. 
 Было уже темно, когда самолет приземлился в аэропорту Асперн в Вене. Муссолини вышел. Выглядел он крайне утомленным. Когда дуче приехал в отель Континенталь, где для него был приготовлен номер, Гитлер позвонил, чтобы поздравить его с освобождением. Муссолине не был расположен к разговору. Он коротко поблагодарил фюрера. "Я устал, - сказал он. - Очень устал. Мне нужно отдохнуть". 
 Однако явная забота Гитлера о его благополучии и выражение фюрером радостного удовольствия подействовали ободряюще, и когда спустя некоторое время Скорцени принес пижаму, в числе прочего приготовленную для него группенфюрером Кермером, шефом СС в Вене, он отказался надеть её. "Спать в одежде вредно для здоровья, - сказал он и улыбнулся с похотливм выражением, которое навело Скорцени на мысль о "богатом жизненном опыте дуче. - Я никогда ночью ничего не надеваю и советовал бы Вам делать то же самое". 
 Утром Муссолини выглядел посвежевшим. Он уже побрился и принимал бесчисленных посетителей. На него сильно подействовали взволнованные поздравления, угодливые изъявления уважения, подчеркнутый энтузиазм. Он уже не выражал желания уединиться в Рокка делле Каминате, а рассуждал о будущем фашизма и необходимости превратить его в республиканскую партию. 
 "Я совершил большую ошибку, - сказал он, - за которую мне пришлось расплачиваться. Я никогда не знал, что итальянский королевский дом был и остается моим врагом. Мне следовало сделать Италию республикой уже после завершения абиссинской кампании". И снова Скорцени видел перед собой человека решительного и уверенного в будущем. 
 13 сентября днем он вылетел из Вены в Мюнхен, где в аэропорту его встретили Ракель и дети. Ракель поразила его мертвенная бледность. Но он подошел к ней, "заговорив в своей обычной оживленной манере". Когда она спросила, что он теперь собирается делать, дуче сразу же заговорил о своих планах на будущее. "Я ни в коем случае не откажусь от своих намерений и сделаю все, что ещё можно для спасения итальянского народа", - сказал он. Муссоли говорил быстро, как будто опасаясь, что Рашель его перебьет или станет возражать. Они вместе отправились из аэропорта на Карлплац, где для него был приготовлен номер. Апартаменты оказались настолько роскошными, что Муссолини отказался спать в спальне и провел ночь в более скромной комнате, предназначавшейся для Ракель. Однако принять ванну он все же согласился. "Это было ему необходимо, - сказала Ракель, - ибо носки уже прилипли к его ногам". 
 Утром следующего дня его посетила Эдда. Это была трудная встреча, поскольку и Галеаццо тоже был в Мюнхене. 23 августа с помощью немцев и вопреки распоряжениям маршала Бадольо он уехал из Рима с Эддой и детьми. Чиано пытался получить у немцев визу в Испанию или Южную Америку, и после долгих ожиданий ему её выдали с тем условием, что он поедет через Мюнхен. Но немцы, и в частности Риббентроп, чья неприязнь перешла в ненависть, не желали выпускать его из рук. Сам Чиано, казалось, не осознавал до конца всей враждебности отношения к нему, и выехал в Германию без лишних опасений. Филиппе Анфузо, его бывший личный секретарь, рассказал, как он предостерегал Чиано от поездки в Германию. Чиано был в отчаянии и плакал. "Муссолини великий человек, - говорил он. - Настоящий гений". Зять не сомневался, что фюрер его простит. Но по приезде в Мюнхен возникли осложнения, воспрепятствовавшие его дальнейшей поездке. За ним и Эддой внимательно следило гестапо, и теперь их люди ждали в коридоре рядом с комнатой Муссолини, пока между дуче и графиней Чиано шел разговор. 
 Эдда просила отца принять Галеаццо. "Он объяснит все свои поступки", сказала она. Но, под влиянием Ракель, Муссолини отказался встречаться с зятем. Позднее, однако, он уступил и пообещал принять его через несколько дней. Но отношения его супруги к Чиано ничто не могло изменить. "Я его ненавижу, - повторяла она с романской страстностью и непоколебимостью. - Я убила бы его". 
 Прежде, чем эта встреча состоялась, Муссолини привезли из Мюнхена в Восточную Пруссию для встречи с Гитлером в его ставке. И здесь, в состоявшейся между ними беседе, судьба Чиано была окончательно решена. 
 "Ю-52" приземлился на аэродроме ставки, залитом солнечными лучами. К спустившемуся по трапу Муссолини Гитлер подошел со слезами на глазах. Они пожимали руки, молча глядя друг на друга. Довольно продолжительное время фюрер и Муссолини стояли одни, держась за руки. 
 Однако, атмосфера стала совсем иной, когда после этой встречи они уединились. Амбиции Муссолини, воскресшие было под влиянием восхвалений и лести в Вене и Мюнхене, явно угасали. Гитлеру он показался подавленным и апатичным. Как позднее говорил Муссолини, разговор начался с того, что Гитлер "вернул его к действительности", как это сделал в июле король. 
 "Что дуче собирается делать теперь?" - спрашивал Гитлер. Муссолини высказал предположение, что лучше всего было бы отойти от общественной жизни, чтобы избежать гражданской войны в Италии. Гитлер отрезал: "Глупости! Это совершенно невозможно. Весь мир из этого сделает тот вывод, что дуче больше не верит в победу Германии. Дуче следует пересмотреть свое отношение к этому вопросу. Без возвращения к власти сильного фашистского правительства в Северной Италии неизвестно, что станет с итальянским народом. Немецкие армии будут вынуждены действовать беспощадно - в соответствии с законами военного времени, им придется отступать до реки По или даже до Альп, оставляя за собой выжженную землю. Только варварские методы могут теперь спасти Италию", - решил Гитлер. 
 Муссолини вышел от фюрера ошеломленный. Графиня Чиано, видевшаяся с ним спустя несколько дней, говорила, что перед ней человек, лишенный собственной воли. Гитлер, рассказывая об этом разговоре Геббельсу, не скрывал своего разочарования тем Муссолини, которого Скорцени привез из Италии. Этот человек стал казаться ему куда менее значительным, чем раньше. 
 Дуче больше всех винил в своей катастрофе короля, разумеется, куда больше, чем Чиано, которого ненавидело немецкое руководство. В ответ на напоминание Муссолини о том, что Чиано все же муж его дочери, Гитлер немедленно отреагировал: "Это делает его предательство ещё более тяжким. Я должен внести полную ясность - снисходительность по отношению к предателям скажется повсеместно, и не только в Италии. Германия не может этого позволить. Мир должен увидеть пример заслуженной кары". 
 Муссолини принял условия Гитлера. Как ни жестоки были эти условия, он считал, что отказаться от них - значит обречь Италию на катастрофу. Кессельринг уже объявил прифронтовой зоной все области Италии позади линии германской обороны, на которые распространялось военное положение, и все действия, препятствующие успешному ведению войны, включая проведение забастовок, расценивались как уголовные преступления. 
 Муссолини вернулся в Мюнхен 17 сентября. "Физически он выглядит немного лучше, - писала в своем дневнике его жена. - Но мучиельное выражение глаз выдает его душевные страдания". По своему обыкновению он не стал делиться с Ракель своими сомнениями, сказав только, что провел "три дня, напряженно работая с Гитлером". На следующий день Муссолини заперся в своей комнате, чтобы подготовить обращение к итальянскому народу, которое должно было прозвучать по мюнхенскому радио вечером того же дня. 
 "Я отправилась с ним, - вспоминала Ракель, - в маленькую комнату радиостанции на Карлплац. Как ни странно это может казаться, но это - лишь второе его выступление по радио. В прошлом все они произносились перед публикой, хотя и транслировались по радио. Муж был не в лучшей форме, и прежде, чем начал говорить, его глаза встретились с моими. После паузы, которая, казалось, никогда не кончится, он начал". 
 Голос Муссолини звучал нервно, он глотал слова, часто произнося их неправильно, иногда нечленораздельно. Он рассказывал слушателям о своем аресте и драматичном побеге в манере, которая даже сторонником фашизма могла быть охарактеризована в лучшем случае как "журналистская". Пытаясь придать речи характерное для его былых выступлений мощное звучание, Муссолини призвал итальянский народ к исполнению своего долга и повелел ему идти за собой к победе. 
 СЛЕЗЫ ЭДДЫ, ДОЧЕРИ ДУЧЕ 
 Муссолини оставался в Германии несколько дней. За это время, между 15 и 17 сентября 1943 года он обнародовал шесть декретов. Они ознаменовали создание в Италии Социальной Республики и возобновление фашистского правления. Муссолини не стал протестовать против суда над участниками заговора 25 июля 1943 года, когда его отстранили от власти. Суд навязал ему Гитлер. Он принял условия фюрера, отдав приказ арестовать предателей и придать их суду. 
 Создав специальный трибунал декретом от 24 ноября 1943 года, Муссолини неуклонно выполнял данные Гитлеру обещания. В своих решениях трибуналу следовало "руководствоваться справедливостью, а также высшими интересами страны, находящейся в состоянии войны". Председатель трибунала должен был принимать решения, невзирая на то, кто предстанет перед судом. Было совершенно очевидно, кого имело в виду это анонимное приказание. 
 Вскоре по возвращении дуче в Италию Эдда посетила отца. Измученная поездкой в едва тащившемся военном эшелоне, она почти в истерике умоляла его спасти Галеаццо от немцев. "Не надо так расстраиваться, - сказал он нетерпеливо. И посоветовал ей обратиться в частную лечебницу. Ничем другим ей помочь он не сможет. Риббентроп представил ему "документальное свидетельство", полностью доказывающее "вероломство Галеаццо"". Чего стоили только его сношения с англичанами! Во имя Италии простить его невозможно. 
 Перед возвращением в Италию он встречался с Чиано, выполняя данное в Мюнхене обещание. Разговор был кратким и болезненным. "Ядовитый гриб", как назвал его Геббельс, пытался объяснить дуче свое поведение на Великом совете. Стоя с каменным выражением лица, дуче, казалось, почти не слушал Галеаццо, глядя на него с холодным выражением лица, безжалостно и непреклонно. Он так и стоял у камина, даже не попрощавшись с Чиано, когда тот уходил. Казалось, Муссолини уже решил продемонстрировать свою непоколебимость, доказать что предательство - преступление, единственным наказанием за которое может быть только смерть. "Я чувствую свое сходство с Данте, - говорил он за много лет до этого, - Поэт был так же последователен и непримирим. Он не прощал своих врагов даже в аду". 
 После этой встречи Чиано снова пытался выехать в Испанию, но немцы его не выпустили. Однако они позволили ему вернуться в Италию. Поверив тому, что обвинения с него сняли, Чиано вылетел из Мюнхена в Верону, где и был арестован немецкой и итальянской полицией. 
 Не одолев железной решимости своего отца, Эдда обратилась к Гитлеру, однако, и тот отказался вмешаться, чтобы спасти жизнь её мужа. Она грозилась обнародовать такие сведения, которые потрясут весь мир. Гитлер, как Муссолини сообщил Маццолини, "был выведен из равновесия" её угрозами и тем письмом, которое она ему написала. Через немецкое посольство дуче передал её просьбу отложить суд. Однако сам Муссолини, в соответствии с избранной им ролью, оставался непоколебим. Он не станет "откладывать суд ни на один день". Когда юрист Роландо Риччи, принимавший участие в подготовке конституции социальной республики, советовал не начинать суда, он отверг его предложение с той же непреклонностью. Эдда страстно молила его как отца и деда своих детей защитить Чиано. Но дуче отвечал: "Ради высших интересов Рима наши великие предки в случае необходимости, ни минуты не сомневаясь, жертвовали своими сыновьями. Здесь сейчас нет ни отца, ни деда. Здесь есть только дуче фашизма". Залившись слезами, Эдда выбежала из комнаты. 
 Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. Джиованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал её визит на виллу Фельтринелли. Дольфин, не видевший её прежде, был поражен необычайным сходством Эдды с отцом. "Она совсем не похожа на свои фотографии, - писал он в дневнике. - Это - вылитый Муссолини". У них одинаковые глаза, выражение лица, жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад голову, прерывая речь, и смотреть с почти гипнотическим напряжением на тех, с кем она разговаривает. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же больной, как и её отец несколько недель назад. Когда, не добившись своей цели, она покидала виллу, было видно, как по её лицу текут слезы. Спустя два дня немецкого офицера, возглавлявший охрану виллы, вызвали в Верону, где от него потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против подсудимых обвинений. Однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек предстали перед судом, остальные, включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре после ареста Муссолини, скрывались за границей или сумели надежно спрятаться в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, Туллио Чианетти, Джиованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано. 
 Суд начался в девять часов утра в воскресенье 8 января 1944 года в зале Кастельвеккио в Вероне. Члены трибунала, все в черных рубашках, сидели на возвышении за столом, позади которого висело черное полотнище с изображением фашистской эмблемы. Каждый из подсудимых накануне вечером получил анонимный подарок в виде миниатюрного гроба. Слева от судей находилась скамья с шестью заключенными, справа - места для журналистов и кинооператоров; по центру - скамья для представителей защиты, а за ней стулья для публики. На улице дождь сменился снегом, и зрители молча входили в помещение, поеживаясь от холода. Секретарь неприятным гнусавым голосом зачитал обвинение. Подсудимым предъявили обвинение в том, что "во время голосования, проводимого Великим советом фашизма 25 июля 1943 г. в Риме, они путем сговора между собой, предприняли действия, направленные на подрыв государства; распространяя ложные представления о приемлемых условиях сепаратного мирного соглашения, не только расшатывая моральные устои нации, но и препятствовуя таким образом ведению военным действиям и, тем самым оказывая помощь и содействие врагу". 
 Зачитанный председательствующим, который тщательно расставил все акценты, обвинительный документ оказался докладом генерала графа Уго Кавальеро, бывшего начальника генерального штаба. Кавальеро нашли мертвым на садовой скамейке рано утром 14 сентября, через несколько часов после ужина в ставке фельдмаршала Кессельринга в Фраскати. Рядом с ним на скамейке лежал пистолет; и хотя пулевые отверстия с левой стороны головы едва ли могли свидетельствовать о самоубийстве, подвергать сомнению утверждение немецкого посольства, согласно которому Кавальеро застрелился не представлялось возможным. Он был арестован по приказу Бадольо в день заседания Великого совета, а до того смещен Муссолини, который назначил вместо него Амброзио. Ни одна из сторон ему не доверяла, и он знал, что если станет работать на одних, другие сочтут его предателем. Он каким-то неизвестным образом был связан с готовившимся против Муссолини заговором, и Кессельринг утверждал, что именно мысль о возможной встрече с Муссолини подтолкнула его к самоубийству. По словам председателя трибунала, написанный Кавальеро документ был обнаружен в кабинете Бадольо после переезда правительства в Бриндизи. Содержавшееся в нем подробное описание заговоров против дуче, начинавшееся ноябрем 1942 года, было именно тем, что требовалось обвинению. Его достоверность вызывала сомнения, в частности и потому, что его так поздно представили на рассмотрение, хотя как потом выяснилось, по существу в нем было много правдивого. В нем говорилось, что генеральный штаб совместно с королем серьезно обсуждал вопрос о свержении Муссолини за девять месяцев до заседания Великого совета; Амброзио и Бадольо намеревались использовать Великий совет для реализации своих замыслов, чтобы придать происходящему конституционный характер. 
 Приняв документ Кавальеро в качестве свидетельства, члены трибунала почувствовали, что дело сделано. Остаток этого дня и весь следующий день ушли на слушание осторожных выступлений адвокатов обвиняемых; однако теперь, как возможно и с самого начала, результат не вызывал сомнений. В половине первого в понедельник председатель трибунала вошел в зал и объявил, что, за исключением Чианетти, осужденного к тридцати годам заключения, все обвиняемые были приговорены к смертной казни. 
 Чианетти прошептал: "Спасибо, спасибо". Маринелли потерял сознание. Де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", и его возглас подхватили Паречи, Готтарди и Чиано. 
 В десять вечера того же дня священник, исповедовавший узников тюрьмы Дельи Скальци, пришел для встречи с осужденными. Немецкая охрана сначала не пропускала его в камеру Чиано, но после телефонного разговора с командованием гестапо он все же получил разрешение совершить последнее причастие. 
 Несколько ночей перед этим Чиано провел в совершенно ином обществе красивой молодой блондинки, которая, по замыслу гестапо, должна была выведать у податливого министра, где он прячет свои дневники. Полученный результат оказался неожиданным. Донна Феличита не только не смогла чего-либо узнать, но, по свидетельству полковника Дольмана, влюбилась в Чиано, горько рыдая, когда его приговорили к смертной казни. В конечном итоге она стала агентом союзников. 
 В последние часы жизни Чиано из переданной ему записки с некоторым облегчением узнал, что его жена с помощью своего поклонника маркиза Эмилио Пуччи смогла пересечь границу и выехать в Швейцарию. Она прихватила некоторые его дневники, спрятав их в своем поясе, а более ранние из них и некоторые важные документы, связанные с итало-немецкими отношениями, изъятые Чиано из палаццо Чиги, отдала на хранение одному из врачей лечебницы Рамиолы. Эдда взяла эти дневники и документы из тайника в Риме в надежде, что они будут достаточной платой немцам в обмен на гарантии жизни Чиано. Уже начались было переговоры с гестапо в Италии, но Гиммлер, узнав об этом, убедил Гитлера положить им конец. Сам Чиано, кажется, никогда не верил в возможность успеха и сказал священнику, посетившему его в ночь перед казнью, что уверен - немцы так или иначе сумели бы организовать его убийство. 
 Совершив обряд последнего причастия, священник добился разрешения поместить Чиано вместе с остальными осужденными, находившимися в камере де Боно. Маринелли перенес сердечный приступ и лежал на кровати, остальные сидели, разговаривая со священником. "Мы не говорили о прошлом, рассказывал потом духовник, - только о будущей жизни, о боге и бессмертии души... Это была приятная ночь, почти сократовская". Паречи читал отрывки из Платона, которые они вместе обсуждали. Один раз кто-то упомянул Муссолини и на какое-то время вернулись к разговорам о суде над ними. Готтарди предположил, что как изменников их будут расстреливать в спину. "Это уже слишком, - вскричал вдруг де Боно в гневе, едва не плача. - Я носил солдатскую форму шестьдесят два года, не разу не запятнал ее". 
 На рассвете стало известно, что казнь откладывается. Ночью они все подписали просьбу о помиловании, которую Паволини взялся вручить Муссолини, и надеялись, что приговор отменят хотя бы для де Боно. Однако де Боно покачал головой и сказал: "Это пустые надежды. С нами Галеаццо". На самом деле Паволини не передал прошение, чтобы, как он сам выразился, Муссолини не "пришлось подтверждать смертный приговор". 
 В восемь часов немецкий офицер явился в тюрьму с сообщением о том, что "технические трудности" преодолены и казнь совершится в течение часа в нескольких милях от Вероны в Форте Проколо. Пятеро заключенных в автомобиле доставили туда под немецким эскортом. Не владея собой, в припадке ярости Чиано стал проклинать Муссолини. Де Лоно, положив ему на плечо руку, убеждал его умереть с прощением на устах. 
 Холодным утром де Боно старательно потирал руки по пути от машины к ряду школьных стульев, к которым всех их должны были привязать спиной к взводу, вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое кресло и произнес обращаясь к де Боно: "Это по праву ваше место, маршал". 
 "Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том путешествии, в которое мы скоро отправимся", - отвечал ему маршал. 
 Маринелли снова потерял сознание и его пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно молитву. Небо было затянуто облаками и фотограф Мюллер усомнился в качестве снимков. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", "Да здравствует Италия!" - подхватил и Чиано. 
 Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться от веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились и командиру взвода пришлось подойти к Чиано, чтобы выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти безмятежное лицо осужденного. 
 "Нас всех смыло одним штормом, - сказал Чиано священнику. - Передайте моим детям, что я умер без чувства горечи и обиды". 
 Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и бесстрастно сообщил им: "Правосудие свершилось". 
 Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его секретаря Джиованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов звонил генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он беседовал с ним в течение часа "совершенно по дружески" и, по свидетельству полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого посольства, ни разу не "упоминал о надвигающейся трагедии". Вольф сказал Мюльхаузену, что по его мнению Муссолини использовал этот разговор, "как средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости". 
 Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что предатели казнены, и Муссолини выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять тех эмоций, которые, - как думал Дольфин, - он явно испытывает. "Я никогда не жаждал крови, - произнес Муссолини раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе. - Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер. Теперь же, - сказал он кратко и сурово, - я рад узнать о том, что его зять и остальные приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты". 
 СНОВА С СЕМЬЕЙ И КЛАРЕТТОЙ ПЕТАЧЧИ 
 Когда Муссолини играл на скрипке, он говорил: "Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня". Он играл без изящества, но в его исполнении проявлялась какая-то торжествующая сила, иногда и дикая истерия, отражавшая агонию крушения исполина. "Он даже в музыке - диктатор, не признает ни стиля, ни формы, - говорит Маргарита Сарфатти. - "Владея средствами выразительности и техникой, он игрет на собственный лад". Часто по вечерам на вилле Фельтринелли Муссолини запирался от всех, чтобы сыграть некоторые из любимых им вещей Бетховена, Вагнера, Шуберта и Верди. Иногда, стоя в одиночестве в саду на фоне розовых мраморных стен, как бы образующих декорации, он играл с той неистовой силой, которую немецкие патрульные принимали за проявление гениальности. Однажды после воздушного налета Муссолини играл немецким офицерам в разрушенном доме отрывки из скрипичного концерта Бетховена, а когда он кончил и присутствовавшие стали аплодировать, закрыл глаза, словно пребывая в экстазе. 
 Дуче после своего заключения особенно нуждался в эмоциональной разрядке, которую давала ему игра на скрипке. На него давила удушливая атмосфера собственной семьи, все члены которой начиная с января 1944 года большую часть времени проводили на вилле - нелюбимый и заносчивый Витторио с женой и детьми, вдова Бруно Джина и её дети, школьник Романо, его третий сын и Анна Мария, младшая дочь Несколько лет Витторио безуспешно работал в кинобизнесе. Затем перебрался в Южную Америку. Анна Мария вышла замуж в Италии. Романо занялся музыкой. Здесь же жили профессор Захариа и лейтенант Дихерофф - двадцатидвухлетний офицер связи, находившийся там по распоряжению Гитлера. В своих дневниках Ракель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению - некомпетентных служащих. Внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая "дедушку дуче", сама же Ракель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни её мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Ракель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлониа в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет. 
 Узнав об аресте Муссолини, Кларетта с семьей уехала из Рима и 12 августа была арестована на вилле маркиза Боджиано мужа своей сестры Мириам на озере Маджоре. Вместе с родителями и Мириам её поместили в тюрьму замка Висконти в Новаре, где она проводила время в лихорадочном возбуждении, заполняя страницы дневника признаниями в великой любви в Бенуто. (Я похожа на ласточку, - писала она в один из тех дней, и подобных записей в дневнике множество, - ласточку, которая по ошибке залетела в мансарду и в ужасе бьется головой о стены). Не довольствуясь подобными пространными романтическими записями в своем дневнике, она почти ежедневно писала письма в палаццо Венециа, надеясь, что Муссолини каким-то образом сможет их получить. "Не знаю, получишь ли ты это мое письмо, или его прочтут они, писала она. - Не знаю, мне все равно, пусть читают. Я была слишком застенчива, чтобы говорить тебе о своей любви, сегодня я заявляю об этом всему миру и готова кричать с самой высокой крыши. Я люблю тебя больше, чем раньше". 
 Она все ещё находилась в тюрьме и писала с ненасытностью графомана, когда её любовник вернулся в Италию из Мюнхена. Кларетта была решительно настроена снова с ним соединиться. Присматривавшие за ней монахини тайком передали её письмо брату Марчелло, который отправился в немецкий штаб в Новаре. Всю семью немедленно освободили, а через несколько дней в автомобиле немецкого командования её вывезли из гостиницы в Мерано, где она теперь находилась, на встречу с Муссолини. Она вернулась в отель Парко в состоянии экстатического восторга. "Ей позволят вернуться к нему, - сказала она, - и когда для неё подыщут дом на озере Гарда, она сможет видеть его каждый день". 
 Вскоре после этого Буффарини-Гвиди устроил переезд её семьи на виллу Фьордализо, в парке виллы д'Аннунцио Витториале. Они разместились в этом большом и мрачном доме, превращенном в музей. Самой Кларетте отвели гостиную в высокой башне Витториале, где её должен был охранять немецкий офицер. Это была дополнительная мера безопасности на случай нападения партизан. Кларетта благодарно отзывалась о немецкой предусмотрительности и писала сестре, что ей очень понравился молодой и привлекательный телохранитель, майор Франц Шпеглер. На деле он был не столько охранником, сколько осведомителем. Одной из его основных обязанностей было составление еженедельных отчетов о Кларетте Петаччи для штаба гестапо в Вене, поскольку там предполагали, что она может оказывать на дуче неблагоприятное влияние. 
 На самом же деле Муссолини редко виделся со своей любовницей. Приступы ревнивой ярости Ракель становились невыносимыми, и поэтому он все реже и реже навещал Кларетту. Лишь изредка по вечерам, когда становилось темно, отправлялся он в Витториале, никогда не задерживаясь там подолгу. Он подъезжал на маленьком "фиате", оставив свою официальную машину "альфа-ромео" перед центральным входом в офис на Вилла делле Орсолине. По словам Кларетты, встречи были грустными и не приносили удовлетворения, говорила Кларетта. Замок - сырой и холодный, а окружавший его лес - полон немецких солдат. Здесь невозможно найти ни счастья, ни даже уединения. Дважды Муссолини говорил ей, что не хочет больше приходить, но она начинала плакать и умоляла не оставлять её. Дуче сдавался и обещал снова придти. 
 Однажды Ракель, не в силах справиться со своей ревностью, настояла на том, чтобы Буффарини-Гвиди устроил ей встречу с любовницей мужа. Ракель приехала в Витториале, дрожа от гнева. Кларетта заставила её ждать, а затем спустилась в домашнем халате, сопровождаемая майором Шпеглером. Она выглядела бледной и больной, сидела в кресле, покручивая пальцами свой шарф и не ответила, когда Ракель потребовала оставить мужа в покое. Молчание Кларетты раздражало Ракель, настолько, что она приблизилась к ней и схватила за рукав халата. Тогда Кларетта воскликнула: "Дуче любит Вас, сеньора. Он никогда не позволял сказать против Вас ни слова". 
 На какой-то момент Ракель отступила, однако когда Кларетта предложила ей машинописные копии писем Муссолини к ней, снова впала в ярость. 
 "Мне не нужны копии, - кричала она. - Не за этим я пришла". 
 "А за чем же тогда, сеньора?" - спросила её Кларетта. 
 Ракель, оторопев, замолчала. Позднее Кларетта говорила: "Она стояла, глядя на меня, положив руки на бедрах. Потом стала оскорблять меня. Ее лицо делалось все краснее и краснее". 
 Кларетта решила позвонить Муссолини. 
 "Бен, - сказала она. - Твоя жена здесь. Что мне делать?" 
 Ракель выхватила у неё трубку и заставила мужа признать, что он знал о её пребывании на вилле. Она впала в ещё большую ярость и сказала Кларетте, что фашисты ненавидят её ещё больше, чем партизаны. Кларетта дважды падала в обморок и Буффарини-Гвиди пришлось бегать за нюхательной солью. Придя в чувство, она сидела в кресле и беспомощно плакала. Шпеглеру показалось, что, уходя, Ракель тоже заплакала. 
 Любовница и жена скандалили из-за него, невестки все более раздражали, министры надоедали подробным изложением дел, которые его уже не интересовали. Муссолини же все более стремился к тому, чтобы его оставили в покое. В первые несколько недель в Гарньяно он не поднимался с постели до десяти утра и отправлялся в офис на вилла делле Орсолини не ранее половины двенадцатого или двенадцати. Но весной 1944 года он стал вставать все раньше и раньше и часто приходил в офис уже в восемь часов. Оставался там до двух, затем возвращался на виллу Фельтринелли для легкого ланча, который съедал, как всегда, так быстро, что часто, закончив еду, уже уходил, когда другие только приступали к ней. К трем часам Муссолини возвращался в свой офис или же принимал посетителей в плохо обставленной и безвкусно убранной гостиной, оставаясь там до восьми или девяти часов. 
 Хотя дуче и проводил очень много времени за рабочим столом, его прежде всего занимали не практические вопросы, а проблемы философского или личного характера. Лишь иногда какой-то вопрос, связанный с управлением, занимал его ум и поглощал внимание, но, как правило, он не заслуживал того внезапного интереса, который Муссолини к этому проявлял. 
 Дуче ненавидел сумерки. Как только начинало темнеть, он отправлялся в дом и включал в своей комнате свет. Однажды электричество выключили и Квинто Наварра, который снова вернулся к дуче на службу, внес свечу. "Но он не мог вынести плохого освещения и ушел к озеру, где провел время бросая камешки в воду до тех пор, пока электричество не включили", - вспоминал Наварра. 
 Каждое утро его посещал итальянский врач или профессор Захариа, чтобы проследить, дает ли результаты рекомендованная ими диета. Захариа заметил, что дуче слишком бледен, на изможденном лице лишь его черные глаза временами горели странным лихорадочным светом. Утром Муссолини выпивал только чашку чаю, потом съедал очень легкий завтрак и обед. Молока он теперь вообще не пил, хотя в прошлом употреблял его в больших количествах. Обычно дуче ходил в непривлекательной форме фашистской милиции. Будучи всегда отглаженной, она висела на нем мешком, а черные воротнички рубашек, казалось, были слишком велики и открывали его когда-то массивную шею, складки и морщины которой делали её теперь похожей на шею черепахи. Муссолини следил за тем, чтобы голова его была всегда хорошо побрита, а два раза в месяц из Гардоне приезжала девушка, чтобы делать ему маникюр. Но это были единственные проявления той суетности, которая заполняла его жизнь прежде. "Только изредка, - говорил Наварра, - дуче пребывал в хорошем расположении духа, и за этими редкими моментами всегда следовали долгие, черные часы печали". 
 "С течением времени муж стал ещё более задумчивым, - вспоминала Ракель. - Судя по его словам, смертельная борьба, развернувшаяся между итальянцами, причиняла ему постоянные страдания. Даже во время еды он оставался мрачным и подавленным. Иногда вслушивался в тишину и неожиданно спрашивал меня: "Что ты говоришь?" 
 Несомненно, что борьба, о которой упомянула Ракель, к концу 1944 года по своему масштабу стала перерастать в гражданскую войну. 
 Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее стало это сделать в маленькой тесной комнате на вилле Орсолине, где Муссолини обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает свои впечатления от встречи ним. Прежде всего, она едва узнала в этом человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли оттенок сожаления и примирения. 
 "О чем вы хотите меня спросить, - задал вопрос Муссолини, обращаясь к Мадлен, - я вас помню, семь лет назад вы приезжали в Рим. Тогда я был действительно интересным собеседником. Теперь же я фактически покойник. Но я ничего не боюсь. Смерть не страшит меня. Я думаю, что она - своего рода благодарность Богу за его земные страдания... Сегодня утром ко мне в спальню случайно влетела ласточка. Она отчаянно билась о стены, пытаясь найти выход, но в конце концов обессиленная упала на мою кровать. Я осторожно, чтобы не причинить ей боли и не испугать, взял её в руки, открыл окно и разжал ладони. Сначала она, видимо, не поняла, что произошло и со страхом смотрела по сторонам, затем расправила крылья и с радостным щебетанием вылетела из комнаты. Этот птичий восторг запал мне в душу. Для меня никто уже не откроет окна, чтобы выпустить на свободу. У меня теперь только один выход - умереть. И это справедливо. В своей жизни я совершал ошибки и готов за них заплатить, если только цена моей жизни окажется достаточной платой. В тех случаях, когда принимаемые мною решения вытекали из моих ощущений, я никогда не совершал ошибок, но когда я следовал велению рассудка, то ошибался очень часто". 
 "Да, синьора, - продолжал Муссолини, - со мной все кончено, мое солнце закатилось. Я ещё продолжаю исполнять обязанности, но все уже не имеет смысла. Я жду, когда представление окончится, наблюдая за этим фарсом как бы со стороны. Мое самочувствие оставляет желать лучшего, уже в течение года я ничего не ем, кроме протертой пищи, не пью, не курю... Возможно, что мое предназначение было лишь в том, чтобы указать путь моему народу, но в таком случае скажите мне, видели ли вы когда-нибудь расчетливого и благоразумного диктатора?" 
 Чтение - вот что доставляет ему удовольствие. Он много читает, прежде всего книги великих философов. И, пожалуй, это единственное занятие, которое его увлекает. Он надеется, что книги останутся с ним до последнего дня жизни. 
 Когда его спросили о Чиано, Муссолини ответил: "В то январское утро я понял, что это моя судьба, я почувствовал тогда, что смерть моя близка, но ужасная агония затянулась. Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти стихии. Я кричу, но никто меня не слышит. Но когда-нибудь мир ещё услышит меня". 
 Писательница Пиа Реджидори Корти захотела обсудить с Муссолини некоторые политические проблемы современности, но он не пожелал говорить об этом. Он предпочел завести разговор о Мадзини, Гарибальди, о философии, о любви, наконец. "Любовь недолговечна, - говорил он, - рано или поздно она проходит, потому что любовники неспособны понять друг друга до конца". Корти пыталась возразить: очень часто кратковременную страсть или увлечение люди склонны принимать за любовь. 
 НАЧАЛО КОНЦА 
 14 апреля 1945 года, когда обсуждался план по организации сопротивления союзническим войскам, уже находившимся в Италии, Муссолини был немногословен. Создалось впечатление, что он намерен одобрить план без обсуждения. Казалось, его голова занята другим: как достойно встретить смерть. Когда все же началось обсуждение, и Грациани выступил с резкой критикой плана, обвиняя Паволини в том, что тот многого не учел при его разработке, Муссолини спокойно сказал: "Никто не обязан ехать в Вальтеллину. Каждый пусть решает за себя". На следующий день Муссолини беседовал с отцом Эусебио, армейским капелланом, с которым прежде встречался в Гарньяно, Это была их последняя встреча. Муссолини находился в подавленном состоянии и выглядел, как покойник. У него уже не было сомнений, что дело проиграно. Более того, было предчувствие, что его ожидает насильственная смерть. Однажды в разговоре с сестрой, когда речь зашла о смерти Мадзолини, он сказал: "Бедняга. Но он умер в своей постели, как того желал. А кто знает, где нас настигнет смерть и где будут брошены наши кости!" Через два дня его посетил другой священник, Дон Панчино. "Давайте попрощаемся, отец, - сказал ему Муссолини, - благодарю за ваше заступничество перед Богом. Прошу вас не оставлять меня в своих молитвах, я в этом очень нуждаюсь, так как знаю, что буду убит". Таким же обреченным и смирившимся дуче предстал перед Динале, старым революционером, знавшим его ещё со времени пребывания в Швейцарии. "Я во власти горьких и мрачных предчувствий, - сказал он ему, - ими наполнен воздух". Видимо ощущения надвигающейся катастрофы, пережитые им накануне ареста в Риме, вновь всплыли в его сознании. "Я чувствую себя распятым на кресте. Я много раз испытывал судьбу, и вот, наконец, она повернулась ко мне спиной. Перед смертью все верующие надеются на милость божью. Как я им сейчас завидую! У меня все позади. Я играл до конца, но проиграл. Я оставляю этот мир без ненависти, без обиды, без гордыни. Addio". 
 16 апреля состоялось последнее заседание Совета министров Социальной республики. "Следующая встреча, - объявил Муссолини, - состоится в Милане". Эти слова он произнес ироническим тоном, как бы напоминая всем и, прежде всего своим оппонентам, - о своем триумфальном посещении этого города в декабре. В Гарньяно Муссолини чувствовал себя крайне неуютно и однажды, беседуя с Меллини, признался: "Мне никогда не нравилась эта дыра; здесь я чувствую себя оторванным от народа. Рим для нас потерян, поэтому Милан будет столицей Итальянской республики". Еще раньше он хотел перенести правительственную резиденцию южнее, в район Монцы, но против этого возражали немцы. Теперь же они предостерегали Муссолини от переезда в Милан, указывая на то, что озеро Гарда находится на пути отхода немецких войск. В Милане немцы не смогут обеспечить безопасность дуче, так как местный гарнизон не располагает достаточными силами. Вопреки советам Вольфа и Рана, ранним вечером 19 апреля Муссолини отправился в Милан под охраной немецких солдат во главе с командиром роты СД Отто Киснаттом и штурмфюрером СС Фрицем Бирцером, молодым человеком с печальным выражением лица, которому было поручено не спускать с дуче глаз ни на секунду. 
 Солнце уже клонилось к горизонту. Пора было ехать. Муссолини попрощался с Ракелью в саду виллы Фельтринелли, обещав вернуться за ней позже. Ракель впоследствии рассказывала, что, прощаясь, Муссолини упомянул о Вальтеллине, как своем последнем оплоте в Италии, но у неё уже не было сил спорить с ним. Со своей сестрой Эдвигой он был более откровенен. "Германия находится на пределе своих сил, - сказал он сестре. - После окончания войны её территория будет поделена между Россией и западными союзниками. Что касается его самого (тут Муссолини не смог отказать себе в удовольствии в очередной раз продемонстрировать свое красноречие), то он готов вступить в безмолвные просторы царства смерти". 
 В Милане Муссолини устроил свою резиденцию на первом этаже префектуры, располагавшейся в Палаццо Монфорте. В течение пяти дней к нему не иссякал поток посетителей. Нескончаемые разговоры, проходившие в острой, почти истерической атмосфере, восстановили его силы. Он приехал в Милан угрюмым, подавленным и безразличным, но к 20 апреля обрел спокойствие и уверенность. Он даже заговорил об организации обороны в Вальтеллине. По его мнению, сопротивление противнику в течение месяца дало бы возможность сформировать стабильное правительство и добиться почетного мира. Он энергично обсуждал идею создания антимонархистского фронта, предложив включить туда социалистов. 
 20 апреля Муссолини встретился с журналистом Г. Кабеллой, который, вопреки слухам о плохом здоровье дуче, нашел его в очень хорошей форме. По словам Кабеллы, Муссолини даже поправился по сравнению с их предыдущей встречей. Он был приветлив и спросил журналиста, что бы тот хотел получить на память о встрече. "Подарите мне вашу фотографию с автографом", попросил Кабелла. Муссолини, следуя своей давней привычке, подписал фотографию с апломбом: "Год XXIII от начала фашистской эры". Создавалось впечатление, будто он считает, что фашистскому строю ничего не угрожает. Дуче добавил, что хотя его карьера, как руководителя страны окончена, он верит в будущее Италии и в бессмертие идей фашизма. 
 "Вы действительно доверяете Шустеру?" - спросил Кабелла. 
 Муссолини посмотрел в окно, затем широко развел руки в привычном жесте и ответил так: "Он немного болтлив, но божьему человеку нужно верить". 
 "А что вы можете сказать о новом секретном оружии? Оно действительно существует?" 
 "Да, - многозначительно сказал Муссолини, - несколько дней назад меня проинформировали об этом". 
 Заговор против Гитлера стал попыткой повернуть ход истории вспять, но вскоре события приняли другой оборот. 
 Муссолини попросил Кабеллу ознакомить его с окончательным текстом статьи до её опубликования в "Пополо ди Алессандрия". И некоторое время спустя занимался правкой текста, которую делал с привычной для себя скрупулезностью. 
 21 апреля, прибыв на встречу с Муссолини, Ран отметил, что в тот момент Муссолини выглядел спокойным и невозмутимым. Но послу показалось, что он уловил в его взгляде выражение предсмертной тоски. На столе Муссолини лежала книга стихов Мерике. Такое настроение не могло сохраняться долго: каждый час поступали сведения о потерях, об отступлении войск, об оставленных городах. Военная катастрофа приближалась. 20 апреля Муссолини узнал о налете вражеской авиации на Болонью и поэтому отменил свое выступление в Миланском соборе после окончания праздничной мессы по случаю годовщины со дня основания Рима. 22 апреля поступила информация о продвижении войск союзников в долине реки По и о падении Модены и Реджо. На другой день была захвачена Парма и потеряна связь с Кремоной и Мантуей. Вечером того же дня партизаны вошли в Геную, а армия Тито заняла Фьюме. 
 Под натиском противника немецкие части стремительно отступали. Когда войска союзников были всего в 60 милях от Милана, стало ясно, что планам о месячной обороне в Альпах не суждено сбыться. Грациани полагал, что с военной точки зрения идея создания оборонительного рубежа в Альпах не выдерживает никакой критики, однако, ему не удалось убедить в этом Муссолини и Паволини. Для них обоих значение этой операции заключалось не столько в военном успехе, сколько в том, чтобы её проведением обеспечить торжество идей фашизма. 
 Его друзья и соратники пытались организовать побег из Италии. Буффарини-Гвиди предлагал ему скрыться в Швейцарии. Бывшая любовница Муссолини Франческа Лаваньини, эмигрировавшая в Аргентину, прислала письмо, в котором умоляла Муссолини приехать к ней. Кларетта Петаччи предложила инсценировать автокатастрофу, после чего, объявив о гибели Муссолини и воспользовавшись замешательством, попытаться вывезти дуче за пределы страны. Доктор Захарие вместе с одним из секретарей брался обеспечить побег в Испанию, а Тамбурини - даже в Полинезию. Но все предложения о побеге были Муссолини отвергнуты. Ему суждено умереть в Вальтеллине, путь завершен, но идеи фашизма переживут своего дуче. В последнем выступлении перед группой офицеров, специально приехавших, чтобы услышать дуче, он с прежним блеском говорил о "бессмертии фашистской партии и фашистских идей". 
 Однако необходимо было позаботиться о безопасности семьи. 23 апреля Муссолини позвонил Ракели в Гарньяно и сообщил, что приедет, чтобы организовать её перелет в Швейцарию. Однако через несколько часов перезвонил. Мантую к тому времени захватили союзники, нависла угроза нависла над Брешией. Пробиться к жене теперь не удастся. Ей надлежало отправиться в Монцу, где на королевской вилле её встретит Барраку. Ракель должна оставаться на вилле, пока он сам не свяжется с ней. 
 Кларетта со своей семьей нашла приют в Милане, в доме майора Шпеглера. Муссолини пытался уговорить её бежать и ради этого даже приехал к любовнице. Предполагалось, что все семейство вывезут самолетом в Испанию, но Кларетта отказалась лететь. "Я подчиняюсь своей судьбе, - написала она одному из друзей, повторив одно из любимых высказываний Муссолини, - что будет со мной, я не знаю, но я не могу идти наперекор судьбе". 
 В течение всего дня 25 апреля Муссолини оставался в Милане. Отвергнув все предложения о побеге из страны, он сохранял спокойствие, а порой выглядел безразличным. Иногда дуче позволял себе довольно резкие высказывания то в адрес немцев, то - английского короля, но в целом провел день спокойно: приводил в порядок бумаги, принимал посетителей, готовился к поездке на север. Пошли слухи, что он покинет Милан в тот же день, поэтому штурмфюрер Бирцер нервничал и несколько раз напоминал Муссолини, что тот обещал не уезжать до возвращения капитана Киснатта из Гарньяно, занимавшегося отправкой багажа дуче. "Ситуация все время меняется", холодно отвечал Муссолини и послал его в казармы Мути, чтобы раздобыть грузовики и бензин для будущей поездки. При этом он выглядел расстроенным, и казалось, не из-за критического положения, а потому, что вынужден нарушить данное им слово. 
 Во второй половине дня в префектуре появились начальник полиции Милана, генерал Монтанья, и Грациани, чтобы обсудить план эвакуации республиканской армии и её перегруппировки к северу от Милана. Но Муссолини сообщил им, что он решил отправиться к кардиналу Шустеру и просить его организовать встречу с руководителями Комитета национального освобождения. Он хотел обсудить с ними условия капитуляции. Свое решение Муссолини объяснял желанием "избежать новых жертв среди военных". 
 Около пяти часов он отправился во дворец кардинала, попросив Грациани присоединиться к нему позже. На улицах города царила странная тишина, все общественные заведения закрылись, магазины и конторы - заперты. Еще в полдень фабричные гудки возвестили о начале всеобщей забастовки. 
 Кардинал Шустер так описывал встречу с Муссолини: "Он вошел в мою приемную с таким подавленным видом, что я сразу понял - передо мной человек, который находится на краю гибели. Я постарался оказать ему достойный прием. Пока мы дожидались других участников переговоров, я завел разговор, пытаясь немного ободрить его". 
 Но беседа не не клеилась. Муссолини выглядел утомленным и чувствовалось, что он не расположен говорить. Кардинал уговорил его съесть кусочек бисквита и выпить немного ликера. В этот момент дуче походил на человека, утратившего волю и неспособного противостоять неотвратимому. 
 Лишь когда кардинал призвал его не допустить разорения страны и принять почетные условия капитуляции, Муссолини мгновенно преобразился и показал свой характер. Он сказал, что видит выход из создавшегося положения в следующем: армию и республиканскую милицию необходимо распустить. Сам же он согласен подать в отставку и вместе тремя тысячами верных ему чернорубашечников уйти в горы, чтобы продолжать борьбу. 
 "Дуче, не стоит предаваться иллюзиям, - сказал ему кардинал Шустер, едва ли вам удастся найти более трехсот человек и то они вряд ли пойдут за вами". 
 "Ну триста человек я найду точно, может быть даже чуть больше, мрачно ответил Муссолини, - но вы правы, не стоит тешить себя иллюзиями". 
 "Да, даже имея поддержку всего лишь трех сотен чернорубашечников, этот человек отказывается сложить оружие и готов продолжать сопротивление, подумал про себя кардинал. - Он, похоже, уже сделал свой выбор". Поэтому кардинал изменил свое первоначальное намерение отговорить Муссолини от такого шага, и в дальнейшем их разговор перешел на другие темы. 
 Однако решимость, на время овладевшая Муссолини, постепенно покинула его и в оставшееся время нить разговора перешла к кардиналу. Тот говорил об искуплении грехов, о тюрьме, о ссылке, но Муссолини, казалось, не слушал его. Лишь когда Шустер упомянул Наполеона, на усталом лице дуче появилось подобие улыбки, а когда речь зашла о христианском всепрощении, его глаза наполнились слезами. 
 В конце беседы кардинал подарил Муссолини экземпляр своей книги "История Сан-Бенедетто", которую дуче принял с серьезным видом и осторожно положил в коричневый пакет. 
 Через некоторое время позвонил комендант Милана генерал Венинг и предложил выделить Муссолини вооруженную охрану. В ответ дуче обрушился на генерала с бранью, называя немцев трусами и предателями: он скорее умрет, чем воспользуется их защитой. 
 Сразу после возвращения с переговоров Муссолини подошел к карте, лежавшей на столе в его кабинете, и ткнув в неё дрожащим пальцем, провозгласил: "Мы немедленно уезжаем из Милана. Направление - Комо". Этот путь до Вальтеллины казался не самым близким, но уже получили сообщения о выдвижении американцев в сторону Бергамо, и перерезанной партизанами дороги на Лекко. Никто не понимал, зачем дуче направляется в Комо. Некоторые предположили, что он двинется далее в сторону Кьяссо, чтобы переправиться в Швейцарию. И действительно, теперь, после предательства немцев, бегство за границу уже не выглядело постыдным. Но сын Муссолини Витторио, бывший в те дни рядом с ним, отрицает, что его отец собирался исчезнуть. 
 Накануне он сказал дуче, что на аэродроме Геди стоит самолет, на котором ещё не поздно бежать. Это предложение привело Муссолини в бешенство. Он вскочил и набросился на сына так свирепо, что у последнего, как он затем признался, кровь застыла в жилах. "Кто дал тебе право, кричал Муссолини, - давать мне советы. Я хочу встретить свой конец здесь, в Италии". Несмотря на такую бурную реакцию, Витторио нашел в себе мужество повторить свое предложение, но оно было с гневом отвергнуто ещё раз. 
 Муссолини выскочил из кабинета, в коридоре он столкнулся с Тьенго, который предостерег его от возвращения во дворец кардинала, так как его враги несомненно убьют его. Один из преданных Муссолини людей, Карло Борсани, который потерял зрение во время военных действий в Албании, со слезами на глазах умолял дуче не покидать Милан. Буффарини-Гвиди и Ренато Риччи убеждали Муссолини последовать совету Витторио и бежать в Испанию. Повсюду звучали возгласы: "Дуче, не оставляй нас, не покидай нас". К нему подошел секретарь с папкой бумаг для подписи, но Муссолини отмахнулся, даже не взглянул на них. Кто-то подсказал ему пробиваться в Гардоне, где оставались бойцы его личной охраны. 
 "Они желают повторения 25 июля, - кричал Муссолини, охваченный паническим чувством, не обращая внимания на окружавших его людей, поддаваясь общей панике, - но на этот раз им не видать успеха, не видать успеха!" Он был одет в форму фашистской милиции, на плече висел автомат. Кроме того, он нес два кожаных портфеля с секретными документами, которые он передал Каррадоре, одному из наиболее преданных ему людей, вместе с деньгами. Затем он подошел к Сильвестри и Борсани, молча обнял их. Затем, отступив назад, он объявил с театральным жестом: "На Вальтеллину!" - и спустился по ступенькам к машине. 
 Отряд чернорубашечников проложил ему дорогу через толпу, и колонна отправилась по Корсо Монфорте и Корсо Литторио в сторону к шоссе на Комо. Его секретарь, Луиджи Гатти, молодой человек, одетый в черную кожаную куртку, расположился на капоте с автоматом между ног, указывая путь машине. Муссолини сидел рядом с Бомбаччи на заднем сиденье открытой Альфа-Ромео. Всего в колонне насчитывалось около тридцати грузовиков и легковых машин. В другой Альфа-Ромео с испанскими номерами ехала Кларетта Петаччи с братом Марчелло, его женой и двумя детьми. В конце колонны ехали два грузовика с эсэсовцами под командой Бирцера: несмотря на театральные протесты Муссолини, генерал Венинг распорядился, чтобы немецкие охранники сопровождали колонну. Замыкал колонну автомобиль, за рулем которого сидел Витторио Муссолини. 
 Несколько членов республиканского правительства решили остаться в Милане, но большинство министров покинули Милан вслед за дуче. 
 "Куда мы направляемся?" - спросил один из них Медзасому. 
 "Это одному Богу известно, - мрачно процедил тот, - возможно навстречу смерти". 
 Муссолини прибыл в Комо около десяти вечера. Подъехав к зданию префектуры, взбежал по ступенькам. Сюда же Паволини обещал привести три тысячи верных ему людей, чтобы затем отправиться в горы. Однако вести, которые ожидали здесь Муссолини, не внушали оптимизма. Телефон ещё работал, в коридоре поминутно раздавались звонки, и каждый раз кто-либо испуганным голосом сообщал о все новых потерях. Окрестности Милана уже были в руках восставших рабочих, американцы продолжали наступление, а немцы под их натиском стремительно отступали. Верные правительству войска были остановлены партизанами на подходе к Милану, дороги на Меленьяно и Тревильо оказались блокированными. Медзасома пытался дозвониться до редакции "Коррьере делла Сера", но ему сообщили, что здание захвачено партизанами. От Паволини не поступало никаких известий. 
 Около половины одиннадцатого жена префекта накрыла на стол прямо в кабинете и пригласила к ужину, но Муссолини отказался от еды. Он молча слушал своих министров, которые в состоянии, близком к панике, продолжали давать ему противоречивые советы. Паоло Порта, инспектор фашистской партии в Ломбардии, предлагал не дожидаться Паволини и отступать на Каденаббиа, Буффарини-Гвиди продолжал настаивать на плане бегства в Швейцарию через Кьяссо. Он был уверен, что пограничники пропустят их через границу. Однако Грациани, проконсультировавшись с командующим немецким гарнизоном в Комо, начисто отверг идею бегства в Швейцарию. Чуть позже позвонил генерал Мише и сообщил, что ждет дуче в Сондрио. 
 "Я решил укрыться в горах, - наконец объявил Муссолини, - не может быть, что не найдется пятисот человек, готовых следовать за мной". 
 Он проявлял особую заботу о своих документах. Часть из них поместил в два кожаных чемодана, которые передал на хранение Каррадори ещё в Милане, другую часть погрузили в один из грузовиков, следовавших в колонне. Поскольку не все машины прибыли в Комо вместе с ним, он велел Гатти и полковнику Казалинуово вернуться назад и разузнать, что случилось с ним случилось. Между тем, Муссолини достал из двух увесистых портфелей, которые ни на минуту не упускал из вида, другую порцию документов и стал внимательно их просматривать. 
 Что составляло содержимое портфелей, так и не суждено было узнать, хотя попытки найти бумаги делались неоднократно в прошлом, и несомненно станут предприниматься в будущем. Карло Сильвестри, который помогал упаковывать документы в Милане, убежден, что Муссолини рассчитывал использовать их во время судебного процесса, если таковой состоится после окончания войны. В них, полагал Сильвестри, содержались свидетельства того, как правительство пыталось спасти от разорения немцами областей Северной Италии, а также предотвратить гражданскую войну. Там содержались факты, свидетельствовавшие о проникновении коммунистов в руководство партизанским движением, дипломатические документы, показывающие ответственность Англии за развязывание войны, документы об Умберто, о Гитлере, о процессе в Вероне. В течение нескольких недель, находясь в Гарньяно, Муссолини отбирал бумаги. Несомненно, что все документы подбирались с особой тщательностью, сохранялись наиболее важные и самые секретные. Остальные же, как свидетельствуют помощники Муссолини, в ночь накануне отъезда в Милан были погружены в моторную лодку и сброшены в воды озера Гарда. 
 Спустя некоторое время Гатти и Казалинуово вернулись в Комо и доложили Муссолини, что грузовик с документами перехвачен партизанами к северу от Милана. Трудно сказать, могла ли какая-либо другая весть вызвать такой гнев Муссолини. Дело в том, что помимо документов в машине находился груз, названный впоследствии "сокровищами Донго": золотые слитки, произведения искусства и деньги, принадлежавшие республиканскому правительству и отдельным министрам. По оценкам, сделанным после войны, стоимость груза составляла несколько миллиардов лир. Согласно показаниям кассира министерства финансов, значительную часть денег составляли суммы в иностранной валюте. Ее доставили в резиденцию Муссолини в феврале. 2.675 фунтов стерлингов Банка Англии, 2.150 фунтов стерлингов в золотых монетах, 149.000 американских долларов, 278.000 швейцарских франков и 18 млн. французских франков хранились в сейфе в кабинете Муссолини. Считается, что большая часть этих денег досталась Итальянской коммунистической партии. Римляне прозвали штаб-квартиру компартии "Палаццо Донго" по названию городка, где был арестован Муссолини. 
 Муссолини хладнокровно отнесся к потере сокровищ, но об утрате документов с горечью упоминал ещё в течение двух дней, отпущенных ему судьбой. 
 ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНЬЮ, ПРОЩАНИЕ С СЕМЬЕЙ 
 В ожидании возвращения Гатти и Казалинуово, Муссолини написал последнее письмо жене. К тому времени Ракель уже покинула королевскую виллу в Монце и теперь вместе с Романо и Анной-Марией находилась на вилле Монтере в Черноббио. Дуче предпринимал неоднократные попытки связаться с женой по телефону, но каждый раз безуспешно. Письмо доставили Ракели в два часа ночи следующего дня. Вилла охранялась отрядом чернорубашечников, которых прислал Муссолини специально для охраны семьи. Ракель ещё оставалась в постели, когда её разбудили шаги за дверью и возбужденные голосаю Один из охранников подошел на цыпочках к постели и произнес: "Для вас письмо от дуче".
 "Я вскочила на ноги, - вспоминала позднее Рахель, - вскрыла конверт и сразу узнала почерк Бенито. Письмо было написано красно-синим карандашом, который Муссолини обычно использовал для личной корреспонденции". 
 Ракель разбудила детей, и они вместе прочли послание отца. После прочтения его уничтожили, но перед тем Ракель велела всем выучить текст наизусть. Оно приводится по памяти членов семьи: 
 "Дорогая Ракель! 
 Итак, книга моей жизни достигла последней главы. Осталось перевернуть всего несколько страниц. Кто знает, увидимся ли мы снова. Поэтому я посылаю тебе это письмо. Прости меня за все зло, которое я невольно причинил тебе... Возьми детей и попытайся укрыться в Швейцарии. Там ты сможешь начать новую жизнь. Я не думаю, что тебе откажут в убежище, после всего, что я сделал для них. Кроме того, ты не связана с политикой. Если все же ты не получишь убежища, сдайся союзникам, которые могут оказаться более благосклонными, чем итальянцы. Позаботься о детях, особенно об Анне, которая как никто нуждается в этом. Ты знаешь, как я люблю их. Наш Бруно, чья душа на небесах, заступится за тебя перед Богом. 
 Нежно обнимаю тебя и детей, 
 твой Бенито 
 Комо, 27.04.1945 
 Год XXIII от начала фашистской эры". 
 Рахель позволила детям перечитать письмо ещё раз, а сама попросила чернорубашечника снова попытаться связаться с префектурой в Комо. На этот раз дозвониться удалось. К телефону подошел Гатти, но было слышно, как трубку выхватили из его рук, и через мгновение в трубке раздался возглас Муссолини: 
 "Ракель, наконец-то!" 
 Его голос звучал спокойно и отрешенно. Он попросил Ракель не беспокоиться о нем и подумать о безопасности, как о своей, так и детей. Насколько она помнила, он никогда не казался таким "апатичным". 
 "Что же будет с тобой? - воскликнула Ракель. 
 "Я покоряюсь своей судьбе, - в очередной раз он театрально повторил эту банальную фразу, - а ты должна позаботиться о детях. Я могу лишь повторить то, о чем писал в письме. Прости мне все зло, которое я причинил тебе. Надеюсь, без меня твоя жизнь будет спокойней и счастливей". 
 "Все больше людей готовы встать на твою защиту и сражаться за тебя и за Италию, - сделала она безнадежную попытку приободрить его, - у тебя немало сторонников, готовых идти за тобой". 
 "Боюсь, что никого не осталось, - сказал он. - Все покинули меня, Ракель, я уже ясно осознал, что все позади". 
 Он захотел поговорить с детьми. Взяв трубку, Романо стал умолять отца не оставлять их. Но Ракель выхватила её из рук сына, чтобы попрощаться с мужем. Пока жена говорила последние слова, в её голове созрело решение не ехать в Швейцарию, как советовал муж, а попытаться пробиться в Комо, чтобы повидать его ещё раз. Ей это удалось. Когда она добралась туда, Муссолини передал ей часть бумаг из своей тщательно оберегаемой коллекции, включая несколько писем Уинстона Черчилля, которые, как он надеялся, помогут ей перебраться за границу. 
 "Если кто-нибудь попытается остановить тебя или причинить вред, сказал он ей, - попроси, чтобы тебя передали англичанам". 
 Около половины пятого утра немецкий часовой, охранявший здание префектуры, заметил в предрассветной мгле, как группа людей, среди которых он узнал Муссолини, Бомбаччи и маршала Грациани, вышла из здания, спустилась по ступенькам и подошла к машине. 
 Отчаявшись дождаться Паволини, Муссолини принял решение двигаться по дороге вдоль озера дальше на север, по направлению к Менаджо. На всякий случай он оставил инструкции для Паволини: по прибытии в Комо тот должен был следовать за ним. 
 Штурмфюрер Бирцер придерживался, однако, другого мнения. Согласно имевшимся у него приказаниям, ему следовало воспрепятствовать отъезду Муссолини без сопровождения немецких солдат. Поэтому услышав крик часового, Брицер выбежал на улицу, вскочил в машину и, развернув её поперек дороги, блокировал автомобиль Муссолини. Затем подошел к дуче, щелкнул каблуками, отдал честь и произнес: 
 "Дуче, вы не должны уезжать отсюда без охраны". 
 "Оставьте меня в покое, - грубо осадил его Муссолини, - я имею право делать, что хочу и ехать, куда мне заблагорассудится. Убирайтесь с дороги!". 
 "Вы не должны уезжать отсюда без охраны," - повторил Бирцер, вытянувшись по стойке смирно. 
 "Убирайтесь с дороги, - ответил за него Грациани, - дуче вправе ехать туда, куда ему вздумается". 
 "Только вместе с охраной, маршал. Таков приказ". 
 Сопровождавшие Муссолини лица попытались оттеснить настырного немца, но когда за спиной Бирцера появились эсэсовцы с оружием наперевес, готовые стрелять, итальянцы отступили. Бирцер вновь щелкнул каблуками, отдал честь и невозмутимо сказал: "Вы не должны уезжать отсюда без сопровождения, дуче". 
 Поняв, что продолжать разговор бессмысленно, Муссолини в знак согласия махнул рукой. 
 Он прибыл в Менаджо только в половине шестого утра под унылый аккомпанемент дождя. С автоматом за спиной, втянув голову в плечи, дуче в течение нескольких минут ходил взад-вперед перед зданием школы, которую превратили в казарму для чернорубашечников. Затем он отправился в загородный дом секретаря местного отделения фашистской партии Эмилио Кастелли, где попытался заснуть. 
 Пока Муссолини отдыхал, колонна автомашин, вслед за ним покинувшая Комо, также добралась до Менаджо. Ее сопровождала группа солдат республиканской армии: несколько рот и две бронемашины с размещенными на них 20-миллиметровыми пулеметами. Вся колонна остановилась позади грузовика Бирцера. В одной из машин находилась Кларетта Петаччи. Полковник Казалинуово привез её к Муссолини на виллу Кастелли. 
 Обеспокоенный тем, что весть о столь значительной концентрации транспорта достигнет партизан, Луиджи Гатти отдал приказ водителям большей части машин отъехать назад и рассредоточиться вдоль дороги на Каденаббиа. Приказ исполнили неохотно. Кто-то крикнул: "Мы приехали сюда, чтобы умереть вместе с дуче". А другой водитель, разворачивая машину, громко сетовал на то, что Муссолини решил бросить всех и удрать в Швейцарию в одиночку. Напряжение среди прибывших нарастало. Бирцеру показалось, что именно таким и был план Муссолини. Подозрения его усилились когда, вернувшись после отдыха с виллы Кастелло, Муссолини отдал приказ передислоцировать все оставшиеся машины к деревне Грандола. Там они станут дожидаться подхода сил Паволини и будут менее заметны для противника. Грандола расположена всего в четырнадцати километрах от швейцарской границы. После того, как Муссолини отдал приказ о начале движения, Бирцер подошел к нему, как всегда соблюдая воинский ритуал, но не скрывая своего подозрения, спросил: "Дуче, куда мы направляемся теперь?". 
 "Следуйте за мной, - ответил Муссолини, - и узнаете". 
 Машины итальянцев стали подниматься в горы по крутой и извилистой дороге так быстро, что Бирцер с трудом держал их в поле зрения. При подъезде к Грандоле одна из машин резко свернула с основной дороги и помчалась по направлению к вилле, стоящей в отдалении. Бирцер не смог определить, был ли это автомобиль Муссолини. Ему показалось, что дуче удалось ускользнуть от него. Однако через пару минут Брицер облегченно вздохнул, увидев Муссолини в холле гостиницы "Миравалле", где он прогуливался с Клареттой Петаччи и тремя министрами. Они хотели было выйти в сад, но немецкий часовой воспрепятствовал этому, и все пятеро вернулись в гостиницу. 
 К полудню площадку перед отелем заполнили автомобили, а в здании гостиницы метались фашисты. Все нервничали и поминутно спрашивали друг друга, куда, черт возьми, подевался Паволини. Говорили, что он уже прибыл в Менаджо, и Муссолини утром разговаривал с ним. О чем достигнута договоренность, никто не знал. Стало известно, что Паволини удалось набрать во всей Ломбардии и даже в Турине и Алессандрии от двух до трех тысяч чернорубашечников. Они (многие с женами и детьми) собирались в районе северного железнодорожного вокзала в Комо. Прошло уже более четырех часов, вполне достаточно для того, чтобы прибыть сюда, а о Паволини не было ни слуху ни духу. 
 Пока люди в спешке перекусывали, Муссолини продолжал разбирать свои бумаги, делая какие-то пометки. Отдельно он складывал материалы, касавшиеся переговоров министерства иностранных дел с швейцарскими властями относительно свободного перехода через границу членов семей сотрудников и официальных лиц итальянского правительства. 
 День был сырой и пасмурный день. В воздухе носились самые мрачные предчувствия. Включили все радиоприемники в отеле. Время от времени по радио сообщали все новые подробности о расширении масштабов народного восстания в северной Италии, развале фронта и наступлении войск противника. 
 Чтобы вырваться из удушающей атмосферы развала и хаоса, Муссолини вышел в сад для прогулки. Дождь не прекращался, но дуче это не остановило, он даже не надел шляпы. Его сопровождала молодая женщина, которая присоединилась к отступающим в Комо, Елена Курти Куччиати. Прелестная блондинка оказалась дочерью бывшей любовницы дуче Анджелы Курти, которая в свое время безуспешно пыталась предупредить Муссолини о готовящихся против него заговорах. То, с какой радостью Муссолини встретил девушку и с каким видимым удовольствием он с ней прогуливался, вызвало у Кларетты настоящий взрыв ревности. Когда Муссолини вернулся в гостиницу, она в ярости закричала: "Что здесь делает эта девчонка? Немедленно убери её отсюда. Немедленно, ты слышишь, немедленно!". 
 Он попытался успокоить её, но истерика продолжалась. За окном столовой начала собираться толпа любопытных. Один из зевак видел, как Муссолини с перекошенным лицом подошел к окну, резко его захлопнул и закричал: "Хватит!". Присутствовавшие при этой сцене отметили, что в его голосе слышалось больше отчаяния, чем злости. Кларетта повернулась к дуче лицом и соскользнула на ковер, больно ударив при этом колено. Оставив её рыдающей, Муссолини вышел из комнаты и вернулся в сад. 
 Желая возродить в нем надежду, Елена Курти Куччиати предложила съездить на велосипеде в Комо и на месте узнать, что случилось с Паволини. Муссолини ответил, что если он уедет надолго, все разбегутся. И так многие из тех, кто последовал за ним из Милана в Комо, уже не скрывают своих намерений и при первом удобном случае покинут его. Муссолини продолжал настаивать на том, что последний очаг сопротивления в горах поможет идеям фашизма уцелеть, хотя желающих быть рядом с ним в этот момент стало гораздо меньше. 
 Когда Буффарини-Гвиди, который после отставки приобрел привычки контрабандиста и хорошо знал местность, заявил, что он попробует пробиться к швейцарской границе через Порлеццу, двое из тех, кто намеревался сопровождать дуче в Вальтеллину - Анджело Тарки и Фабиани - сказали, что пойдут вместе с Буффарини-Гвиди, так как не хотят попасть в руки партизан. Имея на руках фальшивые паспорта, они около двух часов дня покинули Муссолини, даже не попрощавшись с ним. Грациани тоже не простился с дуче, но у него были другие планы. Он намеревался присоединиться к воинскому подразделению, расположенному в Манделло. "Скоро все уйдут, - сказал Муссолини Елене Куччиати, - рядом никого не останется". 
 В столовой гостиницы один из чернорубашечников призывал оставшихся последовать примеру Буффарини-Гвиди и попросить убежища у швейцарских властей. Там, по крайней мере, они будут в безопасности до прихода союзных войск. Граница, однако, была закрыта. Ракель с детьми уже предприняла попытку проникнуть в Швейцарию, но её остановили в Кьяссо и вернули в Комо. Неожиданно в отель вбежал Фабиани и сообщил, что машину, в которой он вместе с Буффарини-Гвиди и Тарки направлялся в сторону границы, остановили в Порлецце пограничники, перешедшие на сторону партизан. Фабиани удалось скрыться, а его спутников арестовали. 
 Муссолини обратился за помощью к Бирцеру, но тот сказал, что ему приказано охранять дуче и судьба остальных его не интересует. Сообщение Фабиани вызвало настоящую панику среди присутствовавших. Тотчас помещение наполнилось криками, проклятиями, взаимными обвинениями. Испуганные люди не могли решить, что делать дальше. Муссолини не принимал участия в дебатах, а продолжал рыться в бумагах. И лишь когда тусклые краски дня стали меркнуть, он вызвал Бирцера и объявил, что он не намерен более дожидаться Паволини и решил вернуться в Менаджо, чтобы затем продвигаться вдоль озера к Вальтеллине. Для Паволини он оставит записку, чтобы тот со своими людьми следовал за ним. Местом встречи был назначен городок Мерано. Бирцер с холодной вежливостью сказал, что его люди падают от усталости, а дальнейший путь сопряжен с трудностями, возможно придется прорываться с боем через засады, которые партизаны несомненно устроят к северу от Менаджо, поэтому он готов выступить в путь после того, как его люди хорошенько отдохнут. Кивнув головой в знак согласия, Муссолини отдал всем приказ оставаться на местах и быть готовыми к выступлению на Менаджо завтра в пять часов утра. Отряд Паволини, сказал он, к тому времени уже будет здесь. Однако эти слова он произнес столь неубедительно, что ему никто не поверил. 
 Ранним утром 27 апреля из Комо на бронемашине прибыл, наконец, Паволини. Дождь не переставал, и Елена Куччиати запомнила, как его капли падали с бледного лица Паволини. Войдя в гостиницу, он объявил новость: чернорубашечники сдались партизанам, ему удалось привести с собой только несколько человек. 
 "Сколько?" - в волнении спросил Муссолини. 
 Паволини замялся. 
 "Ну, говори же?" 
 "Двадцать". 
 Это означало конец всем надеждам. 
 Чуть позже Муссолини обратился к Бирцеру с просьбой включить его и нескольких человек, решивших последовать за ним, в колонну отступающих немецких войск. Немецкий отряд под командованием лейтенанта Фальмейера, насчитывавший около сорока машин, пробивался по дороге вдоль озера на север, в сторону Инсбрука. 
 Колонна тронулась. Муссолини сам сел за руль "альфа-ромео". Впереди шла машина Бирцера, Паволини, грозивший прорваться через любые преграды, которые партизаны могут воздвигнуть на дороге, управлял бронемашиной. Вместе с ним ехали Барраку, Бомбаччи, Казалинуово, молодой офицер военно-воздушных сил Пьетро Салюстри, чернорубашечник Идрено Утимперге, Елена Курти Куччиани и Каррадори, не расстававшийся с двумя чемоданами, наполненными документами и деньгами, которые Муссолини вручил ему ещё в Милане. Марчелло Петаччи и Кларетта следовали в отдалении, в машине, якобы принадлежавшей испанскому послу. 
 Несколько миль колонна двигалась на север без происшествий. Муссолини вновь обрел уверенность. "С двумя сотнями немецких солдат, - говорил он, мы сможем добраться до края земли". Отъехав от Менаджо на порядочное расстояние, Муссолини увидел человека, идущего вдоль дороги. Он притормозил, высунулся из окна и спросил пешехода, нет ли поблизости партизан. Ему ответили: "они повсюду". 
 Колонна продолжила путь, но проехав около ста метров, Муссолини вновь остановился, вышел из машины и направился к Паволини. Тот предложил ему в целях безопасности пересесть в бронемашину. После короткого совещания с Бирцером Муссолини согласился. Колонна двинулась дальше. Дорога шла вдоль озера и казалась угрожающе пустынной. Мужчины в бронемашине ехали молча, предчувствуя беду. 
 Было уже семь часов утра. Колонна находилась в шести милях от Менаджо, когда внезапно раздались три выстрела. Через мгновение все остановились. Дорогу преграждало толстое бревно и несколько огромных камней. Справа озеро, слева - круто возвышавшаяся поросшая лесом скала, по иронии судьбы носившая название "Рокка ди Муссо". 
 Стрельба возобновилась. Партизаны, стараясь попасть в бронемашину, вели огонь из двух 12-миллиметровых пулеметов, размещенных на склонах гор, а также спереди, где шоссе делало поворот. Раздались ответные выстрелы, очередью из бронемашины убили одного из партизан, рабочего-строителя. Почти тотчас над лежащим бревном взвился белый флаг. Три человека вышли из укрытия и направились к колонне. Двое из них - партизаны, а третий - Луиджи Хоффман - из мирных жителей, наполовину немец, наполовину швейцарец. Он жил на берегу озера в доме своей жены - дочери богатого фабриканта из Комо. 
 Заметив приближающихся людей, Барраку вылез из машины и вместе с Фальмейером и Бирцером направился, чтобы выяснить, в чем дело. Используя Хоффмана как переводчика, один из партизан, капитан 52-й бригады имени Гарибальди, Давиде Барбьери объяснил немецким офицерам, что во избежание ненужного кровопролития он разрешает немцам беспрепятственно миновать заграждение. Но, продолжал Барбьери, ему дан приказ задерживать всех фашистов. Фальмейер возмутился и попросил сообщить о случившемся кому-нибудь из партизанских командиров. Барбьери заверил, что и в этом случае ответ будет тот же, но если господину офицеру будет угодно переговорить с командиром лично, то он сможет сопроводить его в штаб партизан, расположенный в Морбеньо. 
 На самом деле капитан пытался выиграть время. Фактически у партизан не было шансов одолеть немцев, случись серьезная стычка. В отличие от хорошо вооруженного противника, у большинства партизан были лишь охотничьи ружья. Затяжка переговоров на час или два дала бы им возможность подтянуть дополнительные силы. Со своей стороны, немцам тоже не хотелось сражаться. Для них война в Италии уже закончилась, и они помышляли только о возвращении домой. 
 Услышав звуки выстрелов, местный священник, дон Маинетти, вышел из церкви и направился к месту событий. Один из немцев, бывший в мирное время протестантским пастором, подошел к нему и обратился на латинском языке с просьбой во имя христианского милосердия содействовать беспрепятственному прохождению колонны. 
 "Есть ли среди вас итальянцы?" - спросил его священник. 
 Солдат не знал, что ответить, но ему на выручку пришел один из немецких офицеров, который дал дону Маинетти слово чести, что итальянцев среди них нет. Священник ответил, что постарается сделать все, что в его силах. Но когда он уже готов был уйти, к священнику подошел солдат, католик из Австрии, получивший образование в Падуе. Он прошептал ему на ухо по-итальянски: "Итальянцы есть. Не верьте офицеру. Пусть проверят грузовики". 
 Священник направился по горной тропинке к командному пункту партизан. Но когда он добрался до него, ему сказали, что о происшедшем уже проинформировали штаб в Морбеньо, и до получения приказа ничего нельзя предпринимать. 
 В восемь часов утра Фальмейер отправился в Морбеньо. Он вернулся в Муссо только в два часа дня. Во время его отсутствия находившиеся в колонне итальянцы буквально сходили с ума от волнения. Паволини предложил прорываться с боем, кто-то советовал развернуться и попытаться объехать препятствие по другой дороге, большинство же считало полным безумием предпринимать что-либо до возвращения Фальмейера. Но время шло, а немецкий офицер все не возвращался. Поэтому кое-кто из фашистов решил предпринять собственные шаги для спасения, прибегнув к помощи местного священника. 
 Дон Маинетти только что вернулся домой и собирался поесть, как вдруг появился человек и представился: "Меня зовут Бомбаччи. Я готов сдаться партизанам. Помогите мне, святой отец!" 
 Позднее на допросе Бомбаччи признался, что перестал доверять Муссолини. Как и штурмфюрер Бирцер он подозревал, что тот планирует побег в Швейцарию вместе с Петаччи и, лишь убедившись в невозможности перейти границу, решил добраться до Вальтеллины. Некоторые из сторонников дуче разделяли эту точку зрения, поэтому вскоре последовали его примеру. Об этом Маинетти рассказал позднее своему епископу. 
 "В моей столовой, - продолжал свой рассказ священник, - собрались министры правительства Муссолини: Дзербино, Аугусто Ливерани, Фернандо Медзасома, нервно протиравший свои очки и Руджеро Романо вместе со своим пятнадцатилетним сыном Константино... Полдень миновал. Я распорядился накормить беглецов супом. Партизаны прибыли ко мне в дом под командой капитана Барбьери. Тот все допытывается, не скрывается ли в одном из грузовиков Муссолини. На это Романо отвечает, что он был с ними в Менаджо, но с тех пор дуче никто не видел. Однако Бомбаччи, подойдя к моей сестре сказал: "Он с нами. Было бы несправедливо, если бы он сумел скрыться". 
 Да, Муссолини пытался сделать это. Он сидел в броневике, просматривал документы, временами прислушиваясь к сообщениям по радио. В одном из них говорилось о том, что дуче якобы арестован в городе, расположенном недалеко от Муссо. Эта новость возродила в нем некоторую надежду на спасение. Елена Курти Куччиати рассказывала, что дуче спокойно сидел в машине, дожидаясь возвращения Фальмейера. Вдруг за окном мелькнула невысокая фигура в синем комбинезоне и шлеме летчика на голове. Елена сначала подумала, что это какой-то мальчик и весьма удивилась, чтобы он мог здесь делать. Но когда незнакомец снял шлем, то его длинные черные волосы рассыпались по плечам. Все тут же узнали Кларетту Петаччи по её "прекрасным светлым глазам". Выражение лица любовницы Муссолини было тревожным. 
 Дуче ласково заговорил с ней низким голосом, пытаясь успокоить. В этот момент появился Фальмейер. Он подошел к бронемашине и сообщил, что ему не удалось договориться о пропуске итальянцев, но все немецкие машины получили разрешение на проезд при условии, что по прибытии в Донго немцы представят их партизанам для осмотра, чтобы те убедились, нет ли там фашистов. 
 Бирцер тотчас предложил Муссолини надеть немецкую форму и сесть в один из грузовиков, смешавшись с солдатами. Переводя эти слова на итальянский язык, Муссолини сказал: "Он говорит, что я тоже могу проскочить, замаскировавшись под немца". 
 "Давай, дуче, - тотчас воскликнула Кларетта, - давай же, спасайся". Ее лицо было в слезах. 
 Но Муссолини не двинулся с места. Он заподозрил Фальмейера в сговоре с партизанами: немец мог получить свободу передвижения для себя и своих солдат в обмен на дуче. 
 "Я опасаюсь, штурмфюрер, - сказал он, обращаясь к Бирцеру, - что нас предали". 
 "Нет, дуче. Скорее наденьте шинель и каску и спрячьтесь в одном из грузовиков. Их будут обыскивать, но все же это единственная надежда". 
 "Ладно. Но помните, что вам приказали защищать меня". 
 "Конечно, дуче". 
 Бирцер ушел, чтобы отделить немцев от итальянцев. Когда он вернулся, то застал Муссолини ещё в броневике. Кларетта Петаччи сидела на крыше машины и громко рыдала. 
 "Штурмфюрер, - гневно сказал Муссолини, когда Бирцер приблизился, если вы не можете спасти моих министров, я отказываюсь ехать". 
 "Но, дуче, это невозможно. Условия соглашения уже подписаны. Итальянцы должны остаться здесь". 
 "По крайней мере моя подруга поедет со мной". 
 "Это тоже невозможно". 
 Муссолини остался неподвижным. На его лице застыла упрямая гримаса. Бирцер отошел, чтобы подогнать грузовик, в котором должен был укрыться дуче. Сразу же бронемашину окружили сподвижники Муссолини и стали уговаривать его изменить свое решение. Когда Бирцер подъехал и крикнул: "Дуче, это ваш последний шанс", Муссолини молча вылез из машины, взял немецкую каску и шинель и при помощи Каррадори взобрался в кузов. 
 Когда машины тронулись, Кларетта, обезумев от горя, бросилась вслед за своим любовником. Она пыталась вскочить в один из грузовиков, и Бирцеру стоило немалых усилий оторвать её от борта машины. 
 Итак, Муссолини отправился в Донго один. Партизаны были предупреждены о том, что он находится среди немцев. Об этом им сообщил некий велосипедист, увидевший Муссолини в бронемашине, а также отец Маинетти. Поэтому они дожидались его на городской площади. 
 СМЕРТЬ ВМЕСТЕ С ЛЮБОВНИЦЕЙ 
 Было около трех часов дня, когда колонна немецких грузовиков отправилась в Донго. В одном из кузовов скрючился Муссолини. Партизаны позволили только одной итальянской машине проследовать с немцами: с дипломатическими номерами и испанским флажком на капоте. 
 Как только немцы уехали, партизаны осторожно подкрались к оставшимся машинам, чтобы арестовать министров и других официальных лиц, которые остались на дороге. Многие сдались без сопротивления, но те, кто укрылись в бронемашине, были готовы сражаться. 
 Когда немецкие грузовики тронулись, Барраку с побелевшим лицом вскочил ногами на сиденье водителя и закричал во всю глотку проезжавшим мимо немцам: "Трусы! Предатели!". Потом он вскочил в броневик, и тяжелая машина с трудом развернулась на узкой дороге. Однако скрыться не удалось: партизаны открыли по машине огонь, а один из них бросил под колеса гранату. В течение нескольких секунд из броневика раздавались ответные выстрелы, а потом из люка сначала показался лоскут белой ткани, а вслед за ним из машины выскочил Паволини и бросился вниз к озеру, крича на ходу остальным, чтобы те следовали за ним и выбрасывали все в воду. К нему присоединился Каррадори с пачками документов в руках. Оба бросились в воду и поплыли вдоль нависшего над водой берега, и их не стало видно. 
 Другим это не удалось. Казалинуово и Утимперге не успели пробежать и нескольких метров, как были схвачены, а Барраку ранили в ногу. Примерно через час Каррадори и Паволини вытащили из воды. Они пытались сопротивляться и в завязавшейся схватке были ранены. После ареста их отправили в Донго. 
 К тому времени Муссолини уже прибыл туда. Начался осмотр машин. В сопровождении Фальмейера партизаны обыскали первый грузовик, но ничего подозрительного в нем не обнаружили, так же как и в следующем. Однако в одном из грузовиков партизан Джузеппе Негри, бывший когда-то моряком, обнаружил немецкого солдата, либо пьяного, либо уснувшего. Он сидел на корточках позади двух канистр с бензином в шинели капрала противовоздушных сил с каской на голове. . По свидетельству другого партизана (одного из десяти, которые позднее претендовали на то, что первыми обнаружили Муссолини), на глазах у солдата были большие черные очки. Негри не стал затруднять себя осмотром других машин. Он попросил сержанта таможенной службы подсадить его, взобрался в кузов и внимательно осмотрел человека, который, скрючившись, втянул голову в себя плечи. Джузеппе обратил внимание на пулемет, стоявший между ног солдата. Когда сидевшие рядом немецкие солдаты стали уверять его, что это их пьяный товарищ, он сделал вид, что поверил им. Негри соскочил с кузова и помчался разыскивать заместителя политкомиссара партизанской бригады Урбано Ладзаро. 
 "Скорей сюда, - закричал он, увидев Ладзаро, - мне кажется, я нашел его". 
 Ладзаро подбежал к грузовику и взобрался в кузов. Он проложил себе путь среди немцев и увидел в центре кузова сидящую на корточках фигуру в капральской шинели. "Вы итальянец?" - спросил Ладзаро. После небольшой паузы Муссолини поднял глаза и четко произнес: "Да, итальянец". 
 "Экселенца! - ошеломленно воскликнул Ладзаро (неожиданный ответ Муссолини и прямой взгляд сбили его с толку, поэтому почтительное обращение сорвалось с его языка), - это вы!" 
 Ничего не выражающее лицо Муссолини приняло пепельный оттенок. На бледных щеках явственно проступала щетина; белки глаз, отдавали желтизной, а в самих глазах читалась смертельная усталость, но никак не страх. Духовная смерть. Ему уже больше нечего было делать среди живых. 
 Он сказал немецким солдатам, чтобы они не вздумали рисковать жизнью ради его спасения, и сам не предпринял ни малейшей попытки использовать пулемет. При помощи Ладзаро он спрыгнул с грузовика и не оказал сопротивления, когда у него вырвали из рук оружие и сняли с головы каску. Как только новость об аресте Муссолини достигла толпы на площади, раздались радостные возгласы. 
 "Есть ли у вас другое оружие?" - обратился к нему с вопросом Ладзаро, и так как Муссолини не ответил, обыскал его и вынул из кармана заряженный револьвер. И на сей раз Муссолини никак не отреагировал. Один из партизан схватил два кожаных портфеля с документами. Заметив это, Муссолини повернулся и резко произнес: "Поосторожнее! В этих портфелях секретные документы огромной важности как для истории, так и для будущего Италии". 
 Эта вспышка эмоций оказалась единственной. Дуче выглядел опустошенным, разбитым, старым и больным. Его повели через площадь к мэрии - красивому, но запущенному зданию, расположенному под нависающими склонами Монте Бреньяно. По пути Ладзаро сказал Муссолини: "Не беспокойтесь. Мы не причиним вам вреда". 
 Мэр городка, доктор Джузеппе Рубини, также старался утешить Муссолини: "Не волнуйтесь. Все будет хорошо". 
 "Я знаю, что здешние жители - люди добросердечные", - заискивающе и снисходительно ответил он. 
 Его провели в кабинет мэра и усадили в кресло. Партизаны, среди которых были и местные жители, обступили Муссолини со всех сторон и стали задавать вопросы. Он отвечал на них то пренебрежительно, то с чувством оскорбленного достоинства или нарочитой вежливостью, а иногда с неискренним желанием понравиться публике. 
 "Почему вы изменили делу социализма?" 
 "Я не изменял социализму. Социализм сам себе изменил". 
 "За что вы убили Матеотти?" 
 "Я не имею к этому никакого отношения". 
 "Почему вы напали на Францию исподтишка?" 
 "Потребуется много времени, чтобы объяснить, почему Италия вступила в войну". 
 "Ваше выступление после освобождения в Гран-Сассо было добровольным или вас к этому принудили?" 
 "Меня к этому принудили". 
 "Почему вы дали добро на применение столь суровых мер по отношению к партизанам? Вы знали, что их подвергали пыткам?" 
 "У меня были связаны руки. Было очень мало возможности сопротивляться действиям Кессельринга и Вольфа. Много раз я говорил генералу Вольфу, что до меня доходят сведения о пытках и грубом обращении с людьми. И однажды он мне ответил, что только таким образом можно вытащить правду из этих людей. Его подручным в пыточных камерах удавалось выбить показания даже у мертвецов". 
 Вопросы сыпались один за другим. Муссолини отвечал на каждый из них. У него пересохло горло, и он попросил пить. Ему дали стакан воды, а немного позднее - чашку кофе. Он выпил воду с жадностью, а затем погрузился в молчание, сложив руки на коленях и вперив взгляд в стену. Стянув с себя немецкую шинель, дуче бросил её на пол и остался в мундире члена фашистской милиции, правда, без головного убора. 
 Вв это время колонна немецких войск получила разрешение продолжить путь на север. Спустя некоторое время в противоположном направлении, в Комо, в штаб местного отделения Комитета национального освобождения полетело донесение, подписанное политкомиссаром Франческо Терци, в котором он сообщал об аресте Муссолини и просил дальнейших инструкций. 
 Было около половины четвертого. Все дожидались ответного сообщения из Комо. Между тем, молодой командир партизанского отряда в Донго, граф Пьерлуиджи Беллини делле Стелле, решил не допустить попыток, освободить столь важного пленника и перевести его в более безопасное место. В семь часов вечера он принял решение отправить Муссолини дальше в горы и разместить в пограничных казармах в Джермазино. 
 Тем временем опять начался сильный дождь, и сильно похолодало. Один из охранявших Муссолини партизан спросил его, не желает ли он вновь надеть шинель. "Я не желаю даже видеть немецкую форму", - ответил Муссолини и облачился в синий комбинезон, лежавший на полу в углу комнаты. В машине, которая повезла его в Джермазино, на него напала сильная дрожь. Эта была долгая утомительная поездка. Капли дождя хлестали по лобовому стеклу с такой силой, что водителю стоило немалого труда разглядеть дорогу перед собой. 
 "Вы второй раз оказались пленником", - сделал робкую попытку завязать разговор один из охранников. 
 "Такова жизнь, мой юный друг", - отозвался Муссолини, сделав попытку цинично пошутить, - такова моя судьба. Из праха я возник, и в прах обращусь". 
 Казалось, при мысли о мученической кончине он немного воспрял духом. Когда прибыли в Джермазино, Муссолини выглядел почти счастливым. Его стражи развели огонь и приготовили ужин. Он завел с ними разговор. Создавалось впечатление, что он чувствует себя не пленником, а гостем этих людей. Его попросили засвидетельствовать хорошее с ним обращение. Он охотно написал на листе бумаги: "Сегодня, в пятницу, 27 апреля, на площади в Донго я был арестован бойцами 52-й бригады имени Гарибальди. Обхождение со мной во время и после ареста было хорошим". 
 Муссолини сел за стол. Он был голоден и ел с аппетитом. Во время ужина и после него беседовал с охранниками в той манере, в которой словоохотливый преподаватель поучает неопытных студентов. Вернее, беседа больше походила на лекцию. Муссолини рассказывал молодым людям о своей поездке в Россию, о полете над бескрайней степью; он говорил о Сталине, как выдающейся личности, и о России, которую считал настоящей победительницей в войне; разъяснял сущность большевизма и национал-социализма; предсказывал крушение Британской империи. Охранники слушали его, не перебивая. Кем бы он ни был сейчас, но в течение последних 20 он управлял ими. А это нельзя было сбрасывать со счетов. Один из охранников, молодой человек по имени Мариони, рассказывал, что в "отдельные минуты Муссолини выглядел взволнованным, но страха не наблюдалось на его лице. Казалось, собственная судьба его не волновала". Он сказал мне и моему приятелю: "Юность прекрасна, да, прекрасна!" Мой приятель улыбнулся на эти слова, а Муссолини продолжил: "Да, да, поверьте мне, юность прекрасна. Я люблю молодежь, даже если она поднимает против меня оружие". Затем он достал золотые часы из кармана и отдал нам со словами: "Возьмите на память обо мне". 
 В одиннадцать часов Муссолини сказал, что устал и хочет спать. Его отвели его наверх в маленькую комнату с зарешеченным окном. У окна стояла кровать. Джорджио Буфелли, говоривший с Муссолини в машине по пути сюда, заметил черный предмет, высунувшийся из кармана дуче. Он принял его за рукоятку пистолета и робко указал на нее. Муссолини покорно достал предмет из кармана и показал... футляр от очков. Буфелли закрыл дверь и запер её на засов. 
 В это время в Донго в одной из комнат ратуши граф Беллини обнаружил Кларетту Петаччи. Ее задержали, так как при ней не оказалось паспорта, подтверждающего испанское подданство. Она уверяла, что является сестрой испанского посла в Республике Сало, и заехала так далеко в горы, чтобы расспросить деревенских девушек, что они думают о судьбе Кларетты Петаччи в случае её ареста партизанами. Беллини сообщил ей, что Муссолини арестован. Она заявила, что никогда с ним прежде не встречалась. 
 "Я знаю, кто вы", - произнес Беллини. 
 Ему уже стало известно, что человек, выдававший себя за испанского посла, был Марчелло Петаччи. Дальше препираться не имело смысла. Кларетта спросила графа, что с Муссолини. Беллини ответил, что он в надежном месте и изолирован от окружающих. Кларетта пристально посмотрела на него и тихо произнесла: 
 "Кто вы? Друг?" 
 "Я ваш враг", - ответил Беллини. 
 "Я понимаю, - возобновила разговор Кларетта, кусая ноготь, сломавшийся ещё в дороге, - что вы все меня ненавидите. Вы думаете, что я пошла за ним исключительно из-за денег и власти. Это неправда. Я люблю его бескорыстно. Я пожертвовала собой ради него. Я старалась быть полезной ему". Затем она спросила с горячностью: "Вы не могли бы кое-что для меня сделать?" 
 "Что?" 
 "Я хочу, чтобы меня поместили в одной камере с ним. Я хочу разделить с ним судьбу. Если вы думаете его убить, убейте и меня". 
 Граф Беллини пристально посмотрел на Кларетту, она не отводила взгляд. Он был в замешательстве. Такого поворота Беллини не ожидал. Он повернулся и молча вышел из комнаты. 
 Молодой партизан, посланный из Донго в Комо, чтобы сообщить о задержании Муссолини, добрался туда в половине седьмого вечера. Так как никого из членов Комитета национального освобождения ему найти не удалось, он передал информацию Джино Бертинелли, юристу, за несколько до этого назначенному префектом города. "Немедленно возвращайся назад, - сказал он юноше, выслушав его сообщение, - и передай своему командиру, что Муссолини необходимо как можно скорее переправить в более безопасное место где-нибудь в горах, иначе его опять найдут и освободят. Я же постараюсь связаться с Миланом". Гонец поспешил обратно в Донго, чтобы передать новые инструкции графу Беллини, но тот к тому времени уже распорядился перевести Муссолини в Джермазино. 
 Тем же вечером информация о том, что Муссолини в Джермазино, достигла барона Джованни Сарданья, близкого друга генерала Кадорны. Полковника итальянской армии Сарданья накануне Комитет национального освобождения назначил комендантом города. Сарданья немедленно попросил соединить его с генералом. Связь с Миланом была плохая, поэтому пришлось долго ждать. Наконец, удалось связаться с полковником Паломбо, начальником штаба генерала Кадорны. 
 "Сегодня днем возле Донго арестован Муссолини, - доложил Сарданья. Что нам делать? От меня ждут распоряжений. Что передать нашим людям?" 
 "Я не могу ответить вам прямо сейчас. Нам уже сообщили об аресте. Я вам позвоню позже и передам указания". 
 "Хорошо. Но прошу вас поторопиться". 
 "Да, конечно. Однако в данный момент я ничего определенного сказать вам не могу. Я сам позвоню вам позже". 
 В половине двенадцатого раздался звонок. На этот раз звонил не Паломбо. По телефону передали текст распоряжения Комитета национального освобождения в Милане. В нем говорилось: "Как можно скорее доставить Муссолини и иерархов в Милан". 
 Перед тем, как выполнить распоряжение Комитета, Сарданья решил ещё раз связаться с полковником Паломбо. 
 "Послушайте, - сказал он ему, как только удалось установить связь, мне понятен приказ, но мне бы хотелось, чтобы вы его повторили устно". По словам Сарданьи, гораздо легче отдать приказ о переводе Муссолини в Милан, чем выполнить его. В распоряжении полковника оказалось не так много людей, на которых он мог положиться. Поэтому возложить выполнение приказа он мог только на небольшую группу специально подобранных для этой цели партизан. Им предстояло ночью добираться до Донго, минуя дорожные заграждения. Можно было бы доставить Муссолини водным путем, но вопрос упирался в то, где раздобыть подходящий катер. "Я вынужден признать, - твердо сказал Сарданья, - что все это представляется слишком рискованным делом". 
 "Да, пожалуй, - согласился с ним Паломбо, - но в таком случае вам необходимо найти безопасное место, где можно разместить Муссолини хотя бы на некоторое время". 
 В конце концов договорились перевезти Муссолини из Джермазино в Блевио, небольшую деревушку, расположенную в семи километрах к северу от Комо. Там, в большом уединенном доме, выходившем окнами на озеро Комо, жил друг барона Сарданьи, богатый промышленник Ремо Кадематори. Сарданья позвонил Кадематори и сказал, что ему необходимо укрыть на вилле одного человека. Его должны привезти на катере со стороны Мольтразио этой ночью. Сарданья не назвал имени человека, но сказал, что если кто-нибудь поинтересуется, то следует ответить, что это английский офицер, раненый в бою. Кадематори не стал допытываться, но инстинктивно почувствовал, что речь идет о Муссолини. Кадематори вышел из дома. Старый садовник пошел вместе с ним, чтобы составить компанию. Ночь была холодной. Кадематори уселся на ступеньки сарая, где хранились лодки, и стал напряженно всматриваться в темные воды озера. 
 Граф Беллини делле Стелле получил приказ о переводе Муссолини из Джермазино на виллу Кадематори в Блевио около половины двенадцатого. Через два часа пленник был доставлен в Донго, а в половине третьего утра возле Понте делла Фальк машина, в которой ехал Муссолини, встретилась с автомобилем с Клареттой Петаччи. Несмотря на сильный дождь, все вышли из машин. Муссолини кутался в одеяло, его голову перевязали бинтом чтобы дуче можно было принять за раненого, направлявшегося в госпиталь. Он подошел к Кларетте. Любовники приветствовали друг друга строго официально. Вся сцена выглядела одновременно и трогательной, и абсурдной: 
 "Добрый вечер, Ваше превосходительство". 
 "Это вы, синьора! Почему вы здесь?" 
 "Я хотела остаться с вами". 
 Больше они ничего не сказали друг другу. Машины помчались в сторону Мольтразио, подняв тучу брызг. В первой рядом с водителем сидел Луиджи Канали, партизан, называвший себя "капитаном Нери". Кларетту посадили на заднее сиденье, по обе стороны от неё сели два партизана, бывшие в мирное время рыбаками; их звали Джузеппе Франджи и Гульельмо Кантони. Муссолини ехал во второй машине. С одной стороны от него сидел граф Беллини, а с другой - подружка Луиджи Канали, Джузеппина Туисси, игравшая роль медсестры. Впереди, рядом с водителем, сидел Микеле Моретти, известный под псевдонимом Пьетро Гатти. 
 Скользкая от дождя дорога петляла вдоль озера. Время от времени машины вынуждены были останавливаться из-за завалов, и людям приходилось вылезать, чтобы очистить путь. Лучи фонарей рассекали косые потоки дождя. Иногда черное небо внезапно освещалось огнем сигнальных ракет и вспышками от разрывов снарядов, гремевших где-то вдали. Однажды машины попали под обстрел. Стреляли справа с вершины холма. Граф Беллини выскочил из машины и, размахивая руками, стал кричать, чтобы прекратили огонь. В Мольтразио машины остановились у гостиницы "Империале". Граф Беллини снова вышел из автомобиля и вместе с Луиджи Канали скрылся в темноте. 
 Муссолини спокойно сидел в машине и молчал. В самом Мольтразио выстрелов не слышалось, только южнее, километрах в семи, велась артиллерийская подготовка, а на улицах Комо велась стрельба. Американцы развивали наступление по Ломбардской низменности, и их передовые отряды уже достигли Бергамских Альп. 
 Примерно через четверть часа Луиджи Канали и граф Беллини вернулись к машинам. "В тот момент, - вспоминал потом Беллини, - существовала большая вероятность того, что Муссолини мог попасть в руки американцев. Этого нельзя было допустить". Поэтому план доставки Муссолини на виллу Ремо Кадематори в Блевио отвергли. Канали высказал мнение, что самым надежным укрытием для Муссолини и его любовницы станет ферма, расположенная вблизи Бонзаниго. Ее хозяева, крестьянин Джакомо Де Мария и его жена Лия, не раз укрывали партизан от фашистов. Они не откажут в убежище и лишних вопросов задавать не станут. Граф Беллини согласился с предложением Канали, и обе машины, развернувшись, помчались в обратном направлении. 
 Утром, примерно в пятнадцать минут четвертого, пленников доставили в Адзано. Дом, в котором жила семья Де Мария, стоял на крутом горном склоне. Поэтому Канали предложил выйти из машины и остаток пути преодолеть пешком. Он повел путников вверх по узкой тропинке, пролегавшей среди камней. Дождь не прекращался, и потоки воды с шумом стекали по дороге, превратив её в горную реку. Муссолини совсем упал духом. Одеяло, в которое он закутался, промокло насквозь. Кларетта крепко держала его за руку. Несмотря на сильный дождь, на небе появилась луна. Ее тусклый свет пробивался сквозь облака, это позволило разглядеть белые стены крестьянского дома ещё при подходе к Бонзаниго. 
 Канали издал громкий протяжный звук, которым крестьяне обычно подзывают скотину. Таким сигналом пользовались партизаны, и через несколько секунд дверь отворилась. На пороге появился Джакомо Де Мария. Позади него с масляной лампой в руках стояла жена. Они узнали Канали и посторонились, пропуская его внутрь. Муссолини зашел в дом вслед за Канали. Войдя на кухню, он тяжело опустился на скамью. Кларетта села рядом, держа его под руку. 
 "Это пленники, - сказал Канали, указывая на Муссолини и его спутницу, - обращайтесь с ними хорошо. Им необходим ночлег." 
 Он оставил молодых рыбаков, Кантони и Франджи, охранять арестованных, а сам вместе с графом Беллини, Джузеппиной Туисси и Микеле Моретти вернулся к машинам. 
 Джакомо Де Мария развел огонь и предложил пленникам поесть. Пока ещё он не знал, кто перед ним. 
 "Что я могу предложить синьору?" - спросил он у Кларетты, не желая обращаться напрямую к съежившейся фигуре с перевязанной головой, сидящей рядом с ней. 
 "Niente" (Ничего), - пробормотал Муссолини, покачав головой. Он не отрывал взгляд от огня, по-прежнему держа руки в карманах синего комбинезона. 
 "Мне, пожалуйста, кофе", - попросила Кларетта. 
 "У нас нет настоящего кофе, - извиняющимся тоном ответил Де Мария, - я могу предложить вам только суррогат". 
 "Мне все равно". 
 Хозяин молча приготовил напиток. Никто не разговаривал. Наконец, сверху спустилась жена хозяина. Она разбудила сыновей, спавших на большой двухспальной кровати, и отправила их спать на сеновал. Хозяйка объявила, что постель готова и синьор может подняться в спальню. Муссолини ничего не ответил и не тронулся с места. 
 "Постель готова, - ласково сказала Кларетта, - пойдем наверх?" Тогда он поднялся и также безмолвно последовал за синьорой Де Мария наверх, по крутой каменной лестнице в спальню. Она располагалась на верхнем этаже дома. В комнате, стены которой были выбелены известкой, помимо двух стульев с плетеными сиденьями и умывальником, находилась огромная кровать орехового дерева. Войдя в комнату, Муссолини подошел к окну. Де Мария решила, что пленник хочет выпрыгнуть, и поспешила закрыть ставни. Кларетта подошла к кровати и, нагнувшись, попробовала матрац, как если бы она была в гостинице. Осмотрев постель, она робко попросила у хозяйки ещё одну подушку. 
 "Он обычно спит на двух", - объяснила Кларетта. Лия Де Мария решила, что её гостья очень застенчива. Когда была принесена другая подушка, Кларетта, обнаружив на ней штопку и выбрала её себе. Две другие она сдвинула на край кровати ближе к окну - так любил спать Муссолини. 
 Тем временем дуче сел на край постели и стал разматывать повязку. Синьора Де Мария наблюдала за ним. Когда муслиновая ткань обнажила лоб, она узнала знакомое лицо. Онемев от удивления, хозяйка уставилась на гостя. Из оцепенения её вывел голос Кларетты, спросившей, где можно умыться. 
 "Мы люди деревенские, - ответила она взволнованным голосом, - прошу нас простить, но вам придется спуститься вниз". 
 Кларетта спустилась вслед за хозяйкой вниз в деревянную пристройку к дому. Пока она умывалась, охранник следил за ней сквозь щель в двери. Потом он рассказывал, что видел прекрасное тело и восхитительная грудь. Было не удивительно, что она сумела очаровать Муссолини. Закончив процедуру, Кларетта вернулась в спальню. Охранник довел её до двери и предупредил, чтобы на ночь не закрывали дверь. 
 Кларетта разделась при тусклом электрическом свете и легла в постель рядом с любовником, прошептав ему что-то на ухо. Тот тихонько ответил. Кантони и Франджи сидели снаружи возле приоткрытой двери. Они прислушивались, стараясь понять, о чем идет речь, но в комнате говорили слишком тихо. Им показалось, что прозвучали имена Паволини и Грациани. Потом послышались слова Муссолини: "Я уверен, они не посмеют убить меня". И далее что-то вроде: "Простишь ли ты меня?". Когда она ответила ему, он пробормотал: "Теперь это не имеет никакого значения". Наконец, они замолчали. Тишина вывела молодых охранников из терпения. Им мерещилось, что заключенные замышляют побег. Они внезапно распахнули дверь и ворвались в комнату. Кларетта мгновенно натянула простыню на лицо и прижалась к Муссолини. Он приподнялся и сказал беззлобно: "Проваливайте отсюда, ребята! Не надо так себя вести. Вы становитесь назойливыми.". Было заметно, каким изможденным и измученным стало его лицо. 
 Охранники вышли из комнаты и снова уселись на пол в коридоре. Свет погасили, и вскоре сквозь нескончаемый шум дождя и завывание ветра послышалось тяжелое дыхание Муссолини. Всю ночь он не просыпался. Через закрытые ставни доносились приглушенные раскаты грома и почти беспрестанно сверкала молния. На рассвете сон сморил и стражников. Пока все спали, гроза утихла. 
 Около одиннадцати часов утра синьора Де Мария отправилась в поле. Утро сияло всеми своими красками. Почва ещё не просохла от дождя, но воздух стал чист и прозрачен. С юга тянул теплый мягкий ветерок. Синьора Де Мария посмотрела в сторону дома и увидела, что Муссолини, высунувшись из окна, глядит на покрытые снегом вершины гор, обступавшие озеро Лекко. Вытянув руку по направлению к вершинам, он что-то показывал своей любовнице. Лия Де Мария закончила работу и вернулась в дом. 
 Ее муж поднялся наверх и предложил пленникам позавтракать. Однако со свойственной крестьянам скромностью, предупредил, что пища будет простой. Кларетта попросила приготовить поленту с молоком. Она знала, что это любимая еда местных жителей, и тем самым рассчитывала доставить крестьянину удовольствие. Муссолини же неприветливым голосом сказал, что ему все равно. Он находился в состоянии полного безразличия к происходящему, близкого к отчаянию. Глаза дуче налились кровью, лицо стало бледным и грязным, покрытым щетиной. Он даже не попросил воды, чтобы умыться и побриться. 
 Де Мария внес в комнату ящик вместо стола, его жена накрыла его белой скатертью. Кларетта ела поленту с удовольствием, Муссолини же, казалось, утратил всякий аппетит. За время завтрака он молча съел лишь кусочек хлеба и ломтик колбасы. Отложив хлеб в сторону, взял стакан с водой и сделал несколько мелких глотков, не отрывая взгляд от красных цветов на вышитой скатерти. "Правда ли, что американцы захватили Комо?" - спросил он у охранников. Услышав положительный ответ, молча кивнул головой. 
 Покончив с полентой, Кларетта снова улеглась на кровать. Она натянула одеяло по горло и закрыла глаза, но чувствовалось, что сон к ней не пришел. Муссолини сел на кровать и стал смотреть через открытое окно на горы. 
 Деревенские часы медленно отсчитывали минуты нового долгого дня. 
 Узнав об аресте Муссолини накануне вечером, члены Комитета национального освобождения Северной Италии и руководители Корпуса добровольцев свободы собрались на совещание в Милане. 
 Сведения о ходе совещания, которое началось сразу после одиннадцати вечера, противоречивы и ненадежны. Достоверно известно лишь то, что решения, принятые от имени Комитета национального освобождения в течение ночи, - не вполне правомочны. В заседании принимали участие всего шесть или семь человек. Среди них Луиджи Лонго, убежденный коммунист, много сделавший для превращения партизанского движения в политическую силу, и Вальтер Аудизио - высокий тридцати шестилетний человек с бледным лицом, бывший бухгалтер. В свое время воевал добровольцем в Испании. Он именовал себя Джованбатиста ди Чезаре Маньоли, а чаще более просто - полковник Валерио. 
 На заседании Комитета под влиянием более человечных и менее политизированных участников приняли решение поручить Вальтеру Аудизио доставить Муссолини в Милан. Однако затем, в более узком кругу обсуждались "подробности миссии Аудизио". Эти "подробности" заключались в том, что Муссолини следует привезти мертвым. Пальмиро Тольятти настоял на том, чтобы утвердить смертный приговор. Как Тольятти сам впоследствии объяснил на страницах коммунистической газеты "Унита", он имел полномочия принять такое решение как "руководитель коммунистической партии и вице-премьер Италии". Приговор подразумевал, признался Тольятти, что Муссолини и его министры должны быть расстреляны сразу после ареста и установления личности. Члены Комитета национального освобождения, не являвшиеся коммунистами, не были поставлены в известность о содержании приговора. Им казалось очевидным по условиям перемирия передать Муссолини представителям союзных держав. Иваное Бономи, сменивший Бадольо на посту премьер-министра, утверждал, что он никогда не слышал о таком приговоре. Влияние коммунистов в Комитете было значительным, а кое-кто из них симпатизировал членам Пьемонтского Комитета, который зашел так далеко, что разработал собственное уложение о наказаниях, согласно которому не только члены правительства Муссолини, но и рядовые фашисты признавались виновными в "подавлении свободы" и подлежали смертной казни без суда, если не сдались до начала всеобщего восстания в Северной Италии. 
 Для того, чтобы избежать скорой расправы над Муссолини, предпринимались три попытки разыскать его. Две - американцами и одна правительством на юге. Ни они не увенчались успехом. Приговорив Муссолини к смерти, члены Миланского комитета встали перед проблемой, как сообщить союзникам об аресте Муссолини и одновременно избежать его выдачи. Поэтому в три часа ночи в штаб союзных войск в Сиене была направлена телеграмма следующего содержания: "Комитет национального освобождения с сожалением вынужден сообщить что не имеет возможности передать Муссолини в руки союзного командования, так как по постановлению Народного трибунала он был расстрелян на том же месте, где фашисты казнили пятнадцать патриотов". 
 Час спустя генерал Кадорна вручил Аудизио пропуск, добытый при содействии доктора Гастони, посредника между партизанами и союзниками. Доктору выдал этот пропуск капитан Эмилио К. Даддарио, офицер связи американской армии, который участвовал в бесплодных попытках розыска Муссолини. Вот текст пропуска, написанного по-английски: 
 "Полковник Валерио (известный также под именем Маньоли Джованбатиста ди Чезаре) является итальянским офицером, находящимся в распоряжении главного командования Корпуса добровольцев свободы и направляется в область Комо для выполнения задания Комитета национального освобождения Северной Италии. Настоящим ему и его вооруженной охране разрешается находиться на указанной территории. 
 Капитан Э. К. Даддарио" 
 Имея на руках такой пропуск - а кроме того был ещё один с печатью Корпуса добровольцев свободы в форме пятиконечной звезды - Аудизио сел в легковой автомобиль и выехал из Милана. Было семь часов утра 28 апреля. Вместе с ним ехал Альдо Лампреди, рабочий, носивший звание полковника Корпуса добровольцев свободы. Позади легковой машины двигался грузовик. В нем находилось двенадцать партизан под командой Рикардо Мордини, который в свое время воевал добровольцем в Испании. Все пассажиры имели оружие: пулеметы и автоматы марки Беретта или Стенс. Оделись они не в гражданское платье, в каком они обычно выезжали на задание, а в неопределенного вида униформу цвета хаки. Аудизио носил длинное коричневое пальто, а на шее шарф национальных цветов Италии - красного белого и зеленого. 
 Машины прибыли в Комо в восемь часов. Аудизио и Альдо Лампреди выскочили из машины и быстро вбежали по ступенькам префектуры. Первым на их пути оказался Бертинелли, недавно назначенный префектом города. Ему бросилось в глаза возбуждение и нервозность Аудизио. Он сразу попросил прибывших предъявить документы. С недовольным видом Аудизио достал пропуск с печатью Корпуса добровольцев свободы, который не произвел на Бертинелли никакого впечатления, так как за последние несколько дней ему приходилось видеть множество таких пропусков. Поэтому Аудизио пришлось достать пропуск с подписью Даддарио. На этот раз необходимый эффект был достигнут. Однако, перед тем, как оказать содействие, префект захотел узнать цель миссии. о. Когда ему сообщили, что группа приехала за Муссолини, чтобы вывезти его из Донго в Милан, Бертинелли насторожился. Он понимал, что партизаны, захватившие Муссолини, не захотят лишиться права содержать столь ценного пленника и передать его каким-то неизвестным "полковникам" из Милана. Тем более, что камеру тюрьмы Сан-Доннино в Комо уже приготовили к приему Муссолини. 
 Нежелание Бертинелли и его окружения расставаться с пленниками было понятным. Давая позже оценку событиям этого дня, Аудизио объяснил позицию местных властей "оскорбленным чувством мелкобуржуазного самолюбия". 
 К десяти часам утра переговоры все ещё не были завершены. Напряженность нарастала. Аудизио не удалось уговорить ни Бертинелли, ни членов местного Комитета национального освобождения уступить его требованиям. Он стал настаивать на встрече с бароном Сарданья, но в тот момент барона не оказалось на месте и отыскать его никак не могли. Тогда Аудизио потребовал соединить его с Миланом для консультаций с начальством. Чтобы никто не стал свидетелем разговора, он приказал всем очистить помещение и для пущей убедительности яростно размахивал пистолетом. Во время телефонного разговора Аудизио с Миланом, его приятель - полковник Альдо Лампреди и командир группы сопровождения Рикардо Мордини отбыли в Донго, не поставив Аудизио в известность. 
 В конце концов удалось достичь компромисса. Договорились, что захваченные фашисты будут переданы в руки Аудизио под расписку; ему также разрешили проехать в Донго и предоставили необходимый транспорт при условии, что его будут сопровождать два представителя Комитета национального освобождения из Комо. В четверть первого Аудизио был готов покинуть Комо. Однако в последнюю минуту к группе присоединились два человека. Один из них - офицер итальянских спецслужб, Джованни Десси, который выполнял задание американского командования по розыску Муссолини, а другой - секретный агент, называвший себя Карлетто. Это окончательно вывело Аудизио из себя, и он решил прекратить дальнейшее вмешательство посторонних в свою миссию. На окраине города машина, в которой ехали оба агента, остановилась у бензоколонки. В этот момент к ним подъехал Аудизио с автоматом в руках и повелительным голосом крикнул: "Выходите!". Агенты вынуждены были подчиниться. 
 Избавившись от двух нежелательных попутчиков, Аудизио помчался по направлению к Донго. Двое партизан из Комо следовали вслед за ним. По пути он захватил большой фургон для перевозки мебели, и в десять минут третьего машины въехали на главную площадь Донго. 
 Ошибочно приняв приехавших за группу убегающих фашистов или за боевиков, пытающихся освободить заключенных, партизаны встретили их стрельбой. 
 "Я прибыл сюда по приказу главного командования, - изо всех сил закричал Аудизио, выпрыгивая из машины и размахивая руками над головой. Кто здесь командир? Немедленно проводите меня к нему". 
 После небольшой паузы ему доставили ответ, который он счел оскорбительным. Командир отряда партизан находился в здании ратуши и сообщал, что если полковнику будет угодно явиться туда, его с удовольствием примут. Это вывело Аудизио из себя. Он стал в бешенстве кричать, что у него приказ, и он обязан его выполнить. Быстрым шагом полковник пересек площадь и вошел в ратушу. Сопровождающие следовало за ним. Навстречу вышел граф Беллини. "Полковник может войти, - сказал граф, - а его спутники пусть подождут снаружи". 
 Войдя в кабинет графа в ратуше, Аудизио обнаружил там Альдо Лампреди. Его попросили выйти. Разговор двух мужчин с глазу на глаз получился резким и нелицеприятным. Аудизио преуспел лишь в том, что сумел внушить Беллини, будто сопровождавшие его представители Комитета национального освобождения в Комо - агенты фашистов. Согласившись на их задержание, граф тем не менее дал понять Аудизио, что он не окажется более сговорчивым, чем префект Комо Бертинелли. Беллини не хотел предпринимать поспешных действий, о которых пришлось бы потом сожалеть. В своих воспоминаниях Аудизио писал, что в разговоре с молодым командиром повстанцев он был вынужден изменить тон и говорить с ним "весьма откровенно". Партизан по имени Сауро Ньези (его сестра была подружкой Беллини) утверждал, что он стал свидетелем сцены, когда полковник из Милана вручил графу желтый пакет. По словам Ньези, в пакете оказался лист бумаги, на котором стояла подпись некоего члена Комитета национального освобождения Северной Италии. Текст состоял только из одного предложения: "Полковник Валерио располагает полномочиями доставить военного преступника Муссолини в Милан". Через некоторое время в кабинет позволили войти соратникам Беллини, и тогда Аудизио, отбросив притворство, сообщил присутствующим истинную цель своего приезда. 
 "Я прибыл для того, - сказал он, - чтобы расстрелять Муссолини и его бонз." 
 Как описывал впоследствии последовавшую за этим сцену граф Беллини, он и его партизаны были буквально ошарашены. Наконец, после паузы Беллини заявил, что подобные действия являются "совершенно незаконными". Еще утром он достиг договоренности с Комитетом национального освобождения в Комо о переводе туда всех фашистов, включая Муссолини. "Что все это означает?" спросил он, имея в виду план расстрела пленников в Донго. Он является командиром местного партизанского отряда и не допустит ничего подобно. 
 Спор продолжался до трех часов дня, пока граф Беллини не решил прекратить его. В его голове созрел план, как выиграть время. Поскольку часть пленников содержалась в Джермазино, он объявил, что ему нужно съездить туда, чтобы забрать их. Кроме него только Микеле Моретти и Луиджи Канали знали местонахождение Муссолини. Граф полагал, что за время его отсутствия в Донго Аудизио не сможет установить место, где спрятан Муссолини. 
 Он ошибался. И Моретти и Канали оставались в ратуше после отъезда графа. Оба они - убежденные коммунисты. Кроме того, Моретти был знаком с другим, приехавшим из Милана, полковником - Альдо Лампреди, с которым вместе воевал. Не прошло и десяти минут после отъезда графа, как два полковника - Аудизио и Лампреди - уже мчались в машине по направлению к Бонзаниго. На сиденье рядом с водителем сидел Микеле Моретти. 
 Удивительна судьба участников этих событий. Вальтер Аудизио, он же полковник Валерио, он же Джованбатиста ди Чезаре Маньоли, является членом палаты депутатов от коммунистической партии. Альдо Лампреди, он же Гвидо, тоже жив, но никогда не рассказывает об обстоятельствах гибели Муссолини. Микеле Моретти, он же Пьетро Гатти, вопреки свидетельствам о его смерти или, наоборот, о безбедной жизни где-то за рубежом за счет своей доли от захваченных в Донго ценностей, скромно живет в своем доме на окраине Черноббио. Он до сих пор в компартии. Сразу после описываемых событий Моретти поделился со своими друзьями-партизанами и земляками подробностями этой операции. Однако сейчас он отказывается говорить на эту тему. Джузеппе Франджи, он же Лино, также поначалу рассказывал друзьям о гибели Муссолини. 5 мая 1945 года он погиб при невыясненных обстоятельствах. Его приятель, Гульельмо Кантони, он же Сандрино, вскоре скрылся на некоторое время, как полагают, в Швейцарии, однако успел дать интервью одному журналисту. Однако выяснилось, что в момент расстрела Муссолини он находился совсем в другом месте и не мог быть очевидцем событий. Сейчас Сандрино живет в небольшой деревушке на горных склонах, окружающих озеро. Луиджи Канали, он же капитан Нери, исчез. Кажется, он стал задавать слишком много неприятных вопросов о судьбе "сокровищ Донго", настаивая, что ценности отдали представителям компартии, а расписки вручили кому-то из партизан. Его подружка, Джузеппина Туисси, она же Джанна, пыталась отыскать своего приятеля, но тоже исчезла. Ее близкая подруга Анна Бьянки повсюду расспрашивала о судьбе Джанны и однажды её труп нашли в озере Комо. Ее отец поклялся найти убийц дочери, но был сам убит. Из политических соображений расследование этих убийств продолжалось в Падуе до 1957 года, но подобно другим скандальным делам в Италии, правда о них настолько окутана туманом лжи и страха, что вряд ли когда-нибудь станет достоянием общественности. 
 Вскоре после четырех часов дня тишину дома Де Мария нарушил звук быстрых шагов по двору. Высокий человек в коричневом пальто вошел в дом и вбежал по ступенькам. Распахнув дверь в спальню, он ворвался внутрь. 
 "Собирайтесь, - резко сказал пришелец Муссолини, - я пришел освободить вас". 
 "Неужели, - на лице Муссолини впервые за последние дни появилась саркастическая улыбка. Он с иронией смотрел на высокого стройного мужчину с автоматом в руках, - как это мило с вашей стороны". 
 "У вас есть оружие?" - спросил Аудизио. 
 "Нет". 
 Аудизио повернулся и взглянул на Кларетту, все ещё лежавшую на кровати спиной к стене. "И вы тоже, - сказал он, - поторапливайтесь". 
 Она поднялась с постели и стала перебирать одежду. 
 "Что вы ищете?" - сердито спросил Аудизио. 
 "Свои рейтузы". 
 "Обойдетесь без них. Живее". 
 Она поднялась с постели, взяла маленькую сумочку и другую, - похожую на ведро. В это время Муссолини натягивал на себя серый мундир милицейской формы. Он спросил Аудизио, нет ли вестей от Витторио. Его тоже освободили, ответил тот. 
 "А Дзербино и Медзасома? - не отставал Муссолини. - Что с ними?" 
 "Мы позаботимся о них". 
 В этот момент, по словам Аудизио, Муссолини "издал вздох облегчения". 
 "Быстрее, быстрее", - повторял Аудизио, почти сталкивая их с лестницы, стремясь поскорее покинуть дом. 
 Лия Де Мария наблюдала за ними из окна до тех пор, пока вся группа не скрылась за поворотом горной тропинки. Тогда она перекрестилась. Ей было жаль женщину, которая Лии очень понравилась, как, впрочем, и двум рыбакам. Их поразило её мужество. 
 Синьора Де Мария отвернулась от окна и подошла к постели. Вчера вечером она постелила гостям чистые простыни; сейчас она обнаружила на простынях и на заштопанной наволочке серые пятна от слез со следами туши для ресниц. 
 Кларетта уже не плакала, но её глаза были красными от слез, а веки опухшими. Она неуверенно спускалась по крутой тропинке, крепко держа Муссолини под руку. Ей было трудно идти в туфлях на высоких каблуках, кроме того, в другой руке она несла две сумки, а через плечо были перекинуты два пальто: одно меховое, другое - из верблюжьей шерсти. Муссолини не проявлял желания ей помочь. Он сам с трудом спускался по тропинке, придерживаясь рукой за скалу. Кларетта попыталась поддержать его, но дуче увидел в этом жесте оскорбление собственного достоинства. Он резким движением плеча отбросил её руку. Всю дорогу шли молча. 
 Наконец спуск кончился, и процессия вошла в деревню. Их провели через площадь. Три женщины выбивали пыль из одежды, громко ударяя ею о края каменного корыта. Увидев идущих, они бросили работу и внимательно посмотрели на них. Пожилой крестьянин с корзиной за спиной спускался по склону горы. Женщина с ребенком медленно шла вдоль дороги. Дождь прекратился. Был обыкновенный тихий день. 
 Группа свернула влево под арку и направилась к шоссе, где стояла машина. В этот момент местная жительница синьора Розита Барбарита, прогуливавшая своих двух собак, подошла к машине и завела разговор с водителем по имени Джеминацца, который заметно нервничал, не будучи расположен к беседе. Перед поездкой ему сказали: "Будь начеку! Вскоре ты увидишь людей, которых сразу узнаешь. Так вот, забудь о них тут же. Если ты этого не сделаешь, то лишишься не только памяти, но и головы.". 
 Не добившись от водителя толку, синьора Барбарита отошла в сторону. И тут она увидела группу людей, направляющихся в её сторону. Впереди шел человек в коричневом пальто. Он грубо произнес: "Убирайтесь, убирайтесь отсюда!". После этих слов она быстро пошла прочь. Ей показалось, что люди спорили о чем-то, но она не разобрала ни единого слова. Барбарита заметила, как женщина обхватила руками шею пожилого мужчины, но его тут же грубо затолкнули в машину. 
 Автомобиль тронулся с места. На площади водитель развернулся и проехал совсем рядом с синьорой Барбаритой. В пожилом мужчине она узнала Муссолини. Помимо водителя там, находились только Муссолини и Кларетта. Человек в пальто уселся на крыло рядом с капотом, а двое других стали на подножке. Машина медленно направилась в сторону холма, и два молодых рыбака - Кентони и Фраджи - побежали вслед за ней. 
 Водитель Джеминацца мог видеть бегущих в заднем зеркале. Также как и Муссолини с Клареттой. "Они сидели рядом, - рассказывал он несколько лет спустя, - их головы почти касались друг друга. Муссолини был бледен, а синьора - спокойной. Мне показалось, что страха не ощущалось на её лице... Мы остановились у ворот виллы Бельмонте". 
 Это был большой дом, стоящий в стороне от дороги и окруженный каменной стеной. В тот момент там жили две семьи эвакуированных: инженер Бернардо Беллини со своей женой и Ринальдо Опицци с женой Аминтой и двумя маленькими дочерьми - Лелией и Бьянкой. Когда машина Аудизио остановилась возле окованных железом ворот виллы, синьора Беллини сидела на террасе и любовалась видом озера. Ее муж находился в доме вместе с Ринальдо Опицци и слушал радио. В саду под террасой Лелия Опицци сидела с книгой, а служанка семьи Беллини, Джузеппина Кордаццо, пропалывала клумбу с цветами. 
 Внезапно они услышали громкий мужской голос: "Уходите отсюда! Все в дом!". Тереза Беллини успела увидеть, как плотный мужчина вылез из машины. Как ей показалось, на голове его был надет черный берет, а руки держали лацканы пальто. Всем своим видом, рассказывала она потом, он напоминал "альпиниста, несущего за спиной рюкзак". 
 Аудизио велел Кларетте выйти из машины вслед за Муссолини. Водитель видел, как он навел свой автомат на обоих и "что-то очень быстро сказал им". Джеминацца подумал было, что Аудизио зачитал смертный приговор, который ему было поручено привести в исполнение, но "все произошло так быстро", что он засомневался. Муссолини оставался абсолютно неподвижен и невозмутим, но Кларетта потеряла контроль над собой, обхватила шею дуче и, прыгая на месте, кричала: "Нет! Нет! Вы не посмеете сделать этого! Вы не посмеете!". 
 Голосом, который Джеминацца определил, как "сухой и нервный", полковник объявил: "Оставьте его, иначе вас тоже расстреляют". Вцепившись в Муссолини и подпрыгивая на одном месте, Кларетта не обращала на него внимания. Аудизио нажал на спусковой крючок, но Кларетта успела броситься к нему, схватила обеими руками за ствол автомата, крича: "Вы не можете так просто убить нас!" 
 Аудизио выстрелил ещё раз. Джеминацца увидел, как пот заструится по его лицу. Он нажал на спуск в третий раз, но автомат заклинило. Он вытащил из кармана пальто пистолет, но и тот дал осечку. Тогда Аудизио крикнул Моретти: "Дай мне свой автомат". Тот подал ему французский автомат. Аудизио навел его на Муссолини, который, глядя ему прямо в лицо и держась руками за лацканы пиджака, произнес: "Целься в грудь". Джеминацца отчетливо услышал эти слова. Они оказались последними в жизни Муссолини. 
 Первым же выстрелом, сделанным из автомата Моретти, Аудизио убил Кларетту наповал. Она беззвучно упала на землю. Вторым выстрелом он поразил Муссолини, который сделал шаг в сторону каменного забора виллы и медленно сполз на землю, подогнув ноги. Он был ещё жив и, лежа на земле, тяжело дышал. Аудизио подошел к нему и повторно выстрелил в грудь. Тело Муссолини резко дернулось и затихло. Аудизио молча постоял рядом и затем сказал, обращаясь к Джеминацце: "Взгляни на выражение его лица. Как оно подходит ему". 
 Моретти подошел к ним и сделал рукой жест, как бы желая сказать Джеминацце: "Ничего нельзя поделать". Аудизио предложил всем сигареты, хотя обычно не курил. Джеминацца взял одну. Он чувствовал себя в состоянии близком к шоку и полагал, что сигарета успокоит его. Затем помог собрать стреляные гильзы, сел в машину и отвез обоих полковников и Микеле Моретти назад в Донго. Двух рыбаков оставили охранять тела. На часах было двадцать минут пятого. 
 С того момента, как машина остановилась возле ограды виллы, прошло меньше минуты. После того, как она уехала, послышался раскат грома, и через несколько секунд хлынул проливной дождь. 
 Люди, находившиеся на вилле, слышали выстрелы. Они сошлись во мнении, что всего их было десять. Однако они ничего не смогли увидеть, так как вдоль забора росла живая изгородь, скрывшая все происшедшее от их глаз. Служанка Джузеппина под предлогом того, что ей нужно было сорвать пучок редиски, приблизилась к забору и хотела было посмотреть в щелку, но, услышав грозный оклик: "Прочь! Прочь!", вернулась ни с чем. 
 В шесть часов Джеминацца возвратился в Донго. Там Аудизио присутствовал при казни пятнадцати человек из тех, кто был захвачен в Муссо. Тела Муссолини и Кларетты положили в машину и под непрекращающимся дождем отвезли в Адзано, где на шоссе их дожидался фургон для мебели, чтобы отвезти в Милан. Трупы Муссолини и Кларетты бросили поверх груды других тел. 
 Ранним утром 29 апреля 1945 года мебельный фургон, благополучно миновав несколько американских постов, остановился возле полуразрушенного гаража на площади Лорето там, где девятью месяцами ранее немцы расстреляли пятнадцать заложников. Было воскресенье. Тела убитых выбросили из машины и свалили в кучу. Лишь на рассвете какой-то прохожий более или менее аккуратно сложил их на земле. Труп Муссолини лежал немного поодаль, его голова покоилась на груди Кларетты. Двое молодых людей подошли к нему и несколько раз сильно ударили ногами по лицу, обезобразив его. Рот был приоткрыт, верхняя губа оттопырена. Создавалось впечатление, будто дуче собирался что-то сказать. Кто-то вставил ему в руку палку, зажав её между пальцами. 
 Около девяти часов на площади собралась толпа. Люди кричали, толкали друг друга, подпрыгивали, стараясь пробраться поближе. Кое-кто выкрикивал ругательства и проклятия в адрес убитых. Некоторые разряжали в них свои пистолеты и дробовики. Другие молча рассматривали трупы; на лицах людей можно было прочитать смешанные чувства и удовлетворения, и омерзения. Одна женщина всадила в тело Муссолини пять пуль, чтобы таким образом отомстить за своих пятерых сыновей, убитых фашистами. Толпа тем временем множилась. Те, кто оказались в первых рядах, буквально наступали на трупы. Партизаны, стоявшие в оцеплении, были вынуждены открыть стрельбу поверх голов напирающей толпы, а затем использовали и брандспойт. 
 "Кого вы хотите увидеть?" - громким голосом поверх ликующих голов крикнул партизан крупного телосложения, его руки по локоть были забрызганы кровью. 
 "Паволини!" - раздался в толпе мужской голос. К нему присоединился другой: "Бомбаччи!". И тут же по толпе понеслось: "Муссолини! Петаччи! Буффарини-Гвиди!". Великан-партизан по очереди поднимал каждого из названных над толпой, держа трупы под руки. 
 "Выше! - командовала толпа - Выше! Выше! Нам не видно!". 
 "Вздернуть их на веревки", - раздался в толпе громкий властный голос. 
 Тут же нашлись веревки. Убитых связали за лодыжки. Первым подняли труп Муссолини. Подметки его разорванных ботинок поползли вверх к нависавшим стропилам крыши гаража, голова повисла на высоте шести футов. Его лицо землистого цвета покрывали пятна засохшей крови, рот по-прежнему был приоткрыт. В толпе раздались одобрительные возгласы. Стоявшие в первых рядах стали бросать в труп чем попало. 
 Акиле Стараче поставили в кузов грузовика и заставили смотреть на происходящее. Затем его подтащили к стене и расстреляли. Тело бросили в кучу вместе с другими. 
 Следующей повесили Кларетту Петаччи. Раздался женский визг. На несколько секунд, пока тела мерно покачивались в прозрачном утреннем воздухе, воцарилась странная тишина. Крики и насмешки прекратились. На мгновение лица стали серьезными и задумчивыми. Как сказал позже один человек, присутствовавший на площади, "мы все вдруг почувствовали, как в воздухе повисло тягостное ожидание, как будто мы погрузились в сон, очнувшись от которого обнаружим мир прежним. Казалось, что в течение этих нескольких секунд все осознали, что дуче наконец мертв, что он казнен без суда и что наступит час, когда все мы, вместо унижения и оскорблений, будем воздавать ему почести, как герою, и возносить в молитвах, как святого". 
 Настроение на площади переменилось. Юбка Кларетты сползла на лицо, обнажив бедра. Когда один партизан встал на ящик, чтобы закрепить концы юбки между крепко прижатыми ногами, в толпе послышались насмешки и скабрезные возгласы. Один человек подошел к телу и непристойным образом ткнул его палкой так, что оно сильно закачалось и завертелось на веревке, как механическая кукла, которая, кружась в танце, протягивает свои руки на шарнирах навстречу воображаемому партнеру. Но лицо Кларетты меньше всего напоминало кукольное. Когда-то оно сводило мужчин с ума, теперь же было покрыто слоем грязи и замазано кровью. Ее подвешивали с открытыми глазами, теперь же её веки медленно сомкнулись. Лицо выглядело кротким и умиротворенным. Казалось даже, что она улыбается. 
 В линии же опухших губ и невидящих остекленевших глазах Муссолини застыло выражение безнадежного отчаяния, но большинству запомнилось лишь обезображенное и залепленное грязью подобие человеческого лица... 
 * * * 
 ...Заключительные слова Муссолини на митинге, проходившем на площади Венеция, потонули в диком потоке восторженных возгласов, во все возрастающем, беспрерывном, завывающем скандировании: "Дуче! Дуче! Дуче!", в истерических воплях женщин, в криках, полных обожания и заверений в верности до гробовой доски. А дуче стоял и спокойно взирал на них сверху вниз, не отвечая на приветствия, уцепившись руками за каменную балюстраду; его массивное лицо, освещенное яркими лучами прожекторов, ничего не выражало. 
 "Он подобен Богу, - сказала одна из женщин, наблюдая как он стоит на балконе с олимпийской невозмутимостью. "Нет, он не подобен Богу, - заметил кто-то рядом с ней. - Он и есть Бог". 
 ЛИТЕРАТУРА 
 1. Гитлер А. 
 Владимир Абаринов. Роман в подземелье. "Караван истории", 1999, № 6. 
 Мазер Вернер. Адольф Гитлер. Легенда, миф, реальность. Ростов-на-Дону, 1998 
 Энциклопедия Третьего рейха. М., 1996 
 Георгий Хлебников. Интимная жизнь Гитлера. М., 1995 
 Г.Пикер. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993 
 Г. Раушнинг. Говорит Гитлер. Зверь из бездны. М., 1993 
 Дж. Толанд. Адольф Гитлер. М., 1993 
 А. Гитлер. Моя борьба. М., 1992 
 Марика Рекк. Сердце с перцем. Воспоминания. М., 1991 
 2. Геббельс Й. 
 Е.Брамштедте, Г. Френкель, Р. Манвелл. - Мифистофель усмехается из прошлого. Ростов-на Дону, 2000. 
 Дмитрий Быков. Йозеф Геббельс: воля к смерти, "Профиль", 1997, № 34. 
 Е. Ржевская. Геббельс. Портрет на фоне дневника. М., 1994 
 Й. Геббельс. Последние записки. Смоленск, 1993 
 3. Муссолини Б. 
 Джаспер Ридли. Муссолини. М., 1999 
 Ю. Р. Антонян. Тени прошлого. М., 1996 
 Кристофер Хилберт. Бенито Муссолини. М., 1996 
 Э. Фромм. Анатомия человеческой диструктивности. М., 1994 
 М. Джилас. Лицо тоталитаризма. М., 1992 
 * * * 
 Наш литературный псевдоним - К. и Т. Енко 
 (Ткаченко Владимир Герасимович, 
 Ткаченко Константин Владимирович) 
 Авторы более 30-ти книг. Последняя книга 
 "Частная жизнь вождей - Ленина, Сталина, Троцкого" 
 11 апреля 2002 г.