Аннотация: В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?.. Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством. --------------------------------------------- Лазарь Кармен Человек в сорном ящике Тряпка все четыре времени года жил в сорном ящике. Ящик этот, четырехугольный, большой, вымазанный снаружи дегтем, помещался на набережной, и, когда над нею спускались сумерки, он чрезвычайно походил на гроб. Ящику было двадцать лет, и все двадцать лет щедрой рукой сыпали в него всякие отбросы, гнившие и плодившие мокриц, червей, мух и миазмы. Набережная особенно богата отбросами, и ящик поэтому пустовал редко. В нем можно было найти всегда в изобилии корки арбузов, тряпки, битое стекло, черную шелуху зерен, обрывки рогож, перезревшие лимоны и падаль. И каждый день в разные часы к ящику приплетались портовые «воробьи» (посметюшки) и тряпичники, рылись и выуживали все то, что в их глазах представляло ценность. Все же прочее оставлялось на съедение прожорливым червям, мухам, голодным портовым собакам, курам, кошкам и огромной величины крысам, в большом числе перекочевавшим сюда из никуда не годной, лежащей вверх дном по соседству баржи. Ящик таким образом, давая приют всяким отбросам, вполне оправдывал свое назначение. Он охотно оказал приют и Тряпке, как одному из человеческих отбросов, когда тот раз в зимнюю и суровую ночь подрался из-за не хватившей ему на ночлег копейки с приютским сторожем. Тряпке ящик понравился. Он нравился ему больше приюта и жесткой приютской койки. В ящике было куда лучше. Тело тонуло в отбросах, как в пуховиках, и Тряпка в истоме потягивался, свободно дыша и не чувствуя зловонных газов, плывших над ним в полуаршинном пространстве от крышки. Лежит он, бывало, в ящике зимою и, как кот, потягивается. А за ящиком зверем лютым мечет пурга. Она треплет пакгаузы и эстакаду, кроет снегом набережную и всех тех, у кого не хватило четырех копеек на «хату» [1] . Тряпка с первой же ночи, проведенной в отбросах, объявил окончательную войну чистоте, приюту, всем людским толкам, плюнул на всех и переселился в ящик. И он поступил совершенно логично. Он рассуждал так: «В ящике – гниль, сор, черви, а в приюте этого добра еще больше. Если в приюте червей нет, то штифты (паразиты) есть. Штифт стоит червя. В приюте за то, что штифты тянут у тебя соки, плати четыре копейки. Хоть тресни, не возьмут меньше. А тут, в ящике, если черви из тебя тянут соки, то никто платы с тебя не требует. Дальше: в приюте почитай каждую ночь облава. Поднимут тебя с койки и давай пытать. Кто ты? Какого звания? Откуда? Где документ? Душу вымотают – и ступай этапом. А в ящике этого нет. Кто в ящик заглянет?» Рассуждая так, он стал устраиваться в новой ночлежке, как у себя дома. Сперва, чтобы не продувало, он забил все щели паклей, выстелил потолок сахарной бумагой и рогожей и стал поодиночке выживать собак, кур и кошек. Этих выжить удалось скоро, но не то было с крысами. Крысы оказались злыми, зубастыми, и между ними и Тряпкой завязалась глухая и упорная борьба, длившаяся месяц. Часто ночью он нащупывал у себя на груди крысу. Злая, взъерошенная, с оскаленными зубами, она готовилась прыгнуть и прокусить ему горло. И он выжидал. Несколько секунд человек и животное, спорящие из-за ужасной норы, глядели друг на друга горящими глазами, выжидали момента, и вдруг Тряпка вытягивал руку. Два пальца его – средний и указательный – клещами стискивали крысе горло. Крыса меж пальцев хрипела, кусалась, царапалась, и, когда она околевала, Тряпка, весь потный от этой борьбы, ловко подбрасывал ногой кверху крышку, и дохлая крыса вылетала за борт из ящика. Тряпка таким образом передушил всех крыс, пострадав при этом одним пальцем и куском уха, и с тех пор вздохнул свободнее. Он стал единственным хозяином этого ящика. И потянулись для него блаженные дни и ночи. Он, можно сказать, весь день спал. Работал он мало. Разве на полчасика сорвется, тут-там настреляет с возов два-три пудика кардифа или антрацита, отвинтит у рельс с полдюжины гаек, нащиплет в агентстве из кип хлопок и все это сплавит торговке. Он добудет потом на вырученные деньги водку, напьется и вползет назад в ящик. Весна ли на дворе, зима, осень, лето – все равно ему. Он захлопнет крышку, так как не выносит света, солнца и мелькающих в облаках чаек. Он ничего не выносит. Все противно ему, и он рад пьяным зарыться в своих отбросах поглубже, дабы по горло пребывать в грязи, пребывать во мраке, дабы ничего не видеть вокруг себя и не слышать. Тряпка был эгоист и чужд правил гостеприимства. Часто в ночь, когда лил дождь или завывала метель, в ящик царапались с жалобным воем и мяуканьем собаки и кошки. Они искали пристанища. Тряпка слышал, но зарывался глубже и затыкал уши. А жалобный вой и мяуканье не умолкали всю ночь. Но царапались и стучались к нему не одни собаки и кошки. Стучались и люди. Люди, пребывавшие в таком же положении, в каком и собаки. Они не имели, где преклонить голову. Раз ночью постучалась мать-тряпичница. Лил дождь, гремел гром, и сверкала молния. Казалось, дождь зальет всю пристань. К несчастной, обезумевшей матери жались дети, трое детей, голодных и полуодетых. Их не пустили в приют, и все четверо дрогли. Им оставалось лечь на набережной. – Кто там?! – прохрипел сердито Тряпка. – Я! – Кто я?! – Женщина! – Убирайся к черту! – Я не одна. Со мной дети. Пусти. Теперь дождь, куда они денутся? – взмолилась мать. – Мне что за дело! – Побойся бога! – Проваливай! Так надоедали ему каждую ночь. Каждую ночь стучался к нему то один, то другой, и он рычал на всех, как зверь, осыпая ругательствами, посылая всех к черту и пуская нередко в ход кулаки и железный крюк, как только субъект казался назойливым. Только раз он смягчился и разделил свое ложе. Тот, с которым он разделил его, был человек почти нагой, с ввалившимися от продолжительной голодовки щеками, тощий и промерзший. Человек этот постучался зимой в два часа ночи. – Кто там? – спросил Тряпка. – Больной, голый человек, – отбарабанил тот зубами. – Ради бога, пустите. Силы меня покидают. Я замерзаю. – Ступай в приют! – У меня четырех копеек нет. – Так околевай. Беда большая! Одним скотом будет меньше! – И Тряпка повернулся на другой бок. Наступило молчание. Метель тем временем за ящиком разыгрывалась сильнее. Слышно было, как трещат под ее напором эстакада и пакгаузы. – Ради Христа, впустите! – опять раздалось за ящиком. Тряпка освирепел, схватил крюк и хотел было стукнуть по голове надоедавшего, но раздумал. – Черт с тобой, лезь! – крикнул он, подбросив ногой крышку. Человек не заставил себя просить и свалился в ящик. – Легче, чуть не задушил! – ощетинился Тряпка. Тот смолчал и всецело отдался теплоте, исходящей из преющих под ним отбросов. Он ворочался, зарывался ногами и руками, и мало-помалу члены его согрелись. – Голоден? – резко спросил Тряпка. – Голоден. – А долго не жрал? – Два дня. – На, жри! – И, порывшись под собой, он вырыл из своей ужасной кладовки кусок бурака и сунул ему его в руки. Тот схватил бурак с жадностью. – Ты кто? – спросил потом Тряпка. – Сам видишь, – последовал резкий ответ. – Ого! Да я ведь тебя согрел и спас от смерти. Без меня замерз бы. Ах ты, свинья, свинья! – Сам свинья! – галантно ответил, потягиваясь, разогревшийся субъект. – Поругайся-ка еще, так я тебя вышвырну. – Смотри, как бы я тебя не вышвырнул. Что, ты арендовал ящик? Ящик общественный, и все могут им пользоваться! Тряпка взвыл, как зверь, схватил неблагодарного за горло и подбросил ногой крышку, желая справиться с ним, как справлялся с крысами, но субъект не дался. Он схватил Тряпку также за горло, и между ними завязалась борьба. – Пусти! – прохрипел уступчиво Тряпка. Тот пустил. Наступило перемирие. – А большая вы, должен я вам сказать по совести, ско-о-тина! – проговорил, отдохнув, Тряпка. – И вы не меньше! Тряпка на этот раз проглотил пилюлю спокойно. – Право, вы веселый человек! – сказал немного погодя Тряпка и потрепал своего соночлежника по плечу. – Нельзя ли поинтересоваться, «как дошли вы до жизни такой»?! – Так же, как и вы! – Понимаю и вполне сочувствую. Вы не любите, когда зондируют вашу почву. Я то же самое. Спокойной ночи! – зевнул Тряпка и добавил: – Если вам, коллега, в ящике не нравится, можете вылезть и лечь в клепки. Этой неделей два человека в клепках замерзло. – Покорнейше благодарю вас. – Не за что! Через минуту оба уже храпели, а в ящик по-прежнему царапались и стучались. Тряпка жил так или, вернее, гнил пять лет с лишком. Пять лет были у него даровой дом, даровая постель, и он так освоился со своим ящиком, что считал его своею собственностью, а не собственностью города, и, уходя, часто дерзал запирать его. Он обзавелся даже для этой цели особым замочком. Уйдет он, а тряпичники соберутся, сядут в кружок и ждут, пока он не соизволит вернуться, открыть ящик и не разрешит им порыться. Впрочем, запирая ящик, он имел на это веские данные. Тряпичники со свойственной им жадностью разбирали все в нем содержимое и нередко оставляли Тряпку без постели, отчего он всю ночь злился и от злости бился головой о ящик. Пять лет такой жизни дали свои результаты. Тряпка облепился язвами, нарывами, и место теперь было ему наравне с отбросами только в сорном ящике. Нечего удивляться поэтому, что путь к прежней человеческой жизни был у него отрезан, что люди, даже дикари – братья, – стали его сторониться, что стивадоры и форманы отказывали ему в работе в трюмах, что скорпионы (таможенные надсмотрщики) гнушались его обыскивать и что его не пускали в харчевни. Тряпка захандрил, глубже ушел в отбросы, перестал вылезать из ящика и по целым дням лежал в нем, надсаживая грудь и горло страшными проклятиями и ругательствами по адресу всего человечества. Он призывал на всех всякие язвы и ночью подымал в ящике, колотясь о стенки его руками, ногами и головой, такой шум, что стражник каждые четверть часа подходил и грозил ему кутузкой… – Вот, рекомендую, фрукт, ананас! – послышалось однажды над ящиком. Тот, кто произнес эти слова, был моряк. Круглолицый и с весело бегающими глазами. Тряпка вздрогнул и вскинул голову. Пять человек – моряк, дама и трое штатских, нагнувшись, разглядывали его с любопытством. – Да-а-с, фрукт! – согласился кто-то. Тряпка заскрежетал зубами. – Диоген современный! – сострил один. – Посторониться бы, а то мы ему солнце заслоняем. Ха-ха! – Ну и падение! – покачал головою другой. – Бывает и хуже! – послышалось из ящика. – Ты кто? – спросил моряк. – Такой же, как и вы, человек! – злобно ответил Тряпка. – А почему тебе не лежать в приюте? – Потому что здесь мне больше нравится. – Удивительно! – развел руками моряк. – И какое у них удовольствие спать в грязи и гадости. Первобытные люди! – Совершенно правильно. Вы правду сказать изволили. Мы люди – совсем первобытные и отстали от культуры. – А почему отстали? Вон дикари на островах в Австралии и те культурнее вас. – Культурнее, точно! А потому, что, надо полагать, в Австралии давно уже заведены учреждения, именуемые банями, где дикари парятся. Так?! А у нас, в порту, таких учреждений еще не имеется. Когда они заведутся, тогда и культура у нас заведется. Пардон! – И Тряпка совсем невежливо захлопнул крышку… Единственным другом Тряпки был Блямба. Блямба был тряпичником и жил где-то далеко за городом, в канаве. Угловатый, сухой и старый, он аккуратно являлся каждый день и перешаривал все в ящике. Тряпка отличал Блямбу от всех прочих, симпатизировал ему и вечно что-нибудь да припасал ему. – На вот, возьми! – часто говаривал Тряпка, указывая ему то на кусок рогожи, то на кость или веревку. – Это я для тебя спрятал. – Покорнейше благодарю. Блямба выуживал крюком указанное и продолжал шарить дальше. Он шарил, чуть не задевая флегматично посматривавшего на него Тряпку. – А ну-ка, – говорил Блямба, – повернись, дай теперь тут порыться. И Тряпка покорно, как дитя малое, поворачивался. Бывало, крюк Блямбин нечаянно застрянет в лохмотьях Тряпки. – Легче, – замечал тогда Тряпка, – а то и меня, пожалуй, захватишь. Рогожа я тебе, что ли, или баранья кость?! Блямба ухмылялся. Порывшись и устав порядком, тряпичник доставал обыкновенно свою каменную, с отбитым краем у горловины, трубку, насыпал в нее махорку, облокачивался о край ящика и начинал сообщать новости. Тряпка слушал. Известно, какие могут быть новости у тряпичника. – Нынче, – сообщал он, – стекло и тряпки в цене падают. Прошлым годом за пуд тряпок десять копеек давали, а нонче – семь, за стекло то же самое. Ох-хо!… – М-м! – мычал из своей норы Тряпка. Блямба сплевывал по направлению к эстакаде и продолжал дальше: – Вчера в Массовском приюте скоропостижно умер один нищий. Сорок целковых нашли у него в жилете. – М-м!… Блямба! – Что такое? – Когда я околею? – Должно быть, скоро. – А ты почем знаешь? – Уж я знаю. Вижу. Больно уж ты стал похож на тряпку. У тебя вон гной завелся. Ишь, прыщей-то и нарывов сколько у тебя повылазило! – А был я человеком, Блямба! – вздыхал Тряпка. – Был, верно! И я был человеком. Вон и эта тряпица, что возле тебя валяется, тоже «человеком», холстом, парусом была. Несло ее по ветру… – И меня несло, – вздыхал опять Тряпка. – А куда всю эту гниль сплавляешь? – в сотый раз интересовался он, тыча ногой в мешок Блямбы. – На завод, на фабрику. Ну, положим, не все. Только тряпки, кости, стекло да бумагу. Остальное идет за город. – А что с остальным делают за городом? – Сваливают в кучу. – И что дальше?… – Лежит себе эта куча и гниет. Трескают ее, себе на здоровье, черви, мочит ее дождь, тащат собаки и крысы. – Так-с! А ты возьми меня с собой, Блямба! – горько усмехался Тряпка. – Ишь что выдумал. Ты мне на что дался?! Что я с тобой делать стану?! Кость возьму, из нее сахар сделают, из тряпки – бумагу, а из тебя нешто патоку гнать будут?! – И то правда. А как думаешь, Блямба, мог бы я быть еще человеком? – Почему же нет! – задумчиво отвечал тряпичник. – Вытащить бы тебя из ящика, свести в баню да хорошенько выпарить, губкой и мылом вымыть, остричь, залечить твои язвы и одеть на тебя чистую сорочку. А можно! Да только – вот, некому… – Блямба, – прерывал Тряпка дрожащим голосом, – выходит, нет мне спасения и надо мне околевать в ящике?! – Выходит! Ну, прощай, некогда. Надо на завод поспеть еще. Ох-хо! Тряпичник выколачивал трубку, засовывал ее в правый сапог, взваливал на плечо мешок и уходил. После такого разговора Тряпка нервно захлопывал крышку, по горло зарывался в отбросы и спустя несколько минут в душном и тесном, как могила, ящике раздавалось сдавленное и глухое рыдание. Тряпка, всеми забытый, одинокий и предоставленный на гниение, рыдал, как ребенок. – Тряпка, а Тряпка! – раз окликнул его Блямба. – Что?! Блямба достал свою трубку, запыхтел ею и, не торопясь, сообщил: – А слышал? Стражник говорил мне, что ящик этот снимут завтра отседова, бо на этом месте пакгауз будут строить. Сказанное произвело впечатление. В ящике послышалась возня, и из отверстия вынырнула облезшая голова Тряпки. Тряпка был страшен. Вместо носа на лице у него зияла дыра, а вместо глаз гноились две щелки. Блямба выронил трубку. – Ну и патрет! – воскликнул он. – Ты говоришь правду?! – прохрипел Тряпка, хватая Блямбу крючковатыми и припухнувшими пальцами. – Ящик снимут?! – Да, правда! Тряпка почернел и выпустил Блямбу. – Куда же я денусь? – с дрожью в голосе и растерянно спросил Тряпка. – Куда знаешь! Разговор этот происходил вечером. Солнце садилось и гаснущими лучами золотило набережную. Отовсюду тянулись, обгоняя друг друга, зашабашившие лесники, угольщики, полежальщики и сносчики. Сверкнул у брекватера маяк. – Ну, прощай, ох-хо! Грехи наши тяжкие! – вздохнул Блямба и тяжело взвалил на свои острые и дряхлые плечи мешок. Он взял потом в правую руку крюк, съежился и заковылял по направлению к эстакаде. А Тряпка, наполовину высунувшись из своего ящика, глядел ему вслед мрачным и тусклым взглядом. Надвинулись сумерки. По набережной, по брекватеру и судам замелькали огоньки. Замелькали огоньки и вверху, в высоко висящем над портом городе. Кругом вместе с вечерней прохладой разлилась тишина. Тряпка поглядел в одну, в другую сторону, нырнул в ящик и захлопнул крышку. Ящик на следующий день убрали. Куда делся Тряпка – неизвестно.