Аннотация: Трилогия «Конец главы» примыкает к циклу о Форсайтах. Читатель снова встретит здесь знакомых ему по «Саге» героев: Флёр, Майкла, леди Монт и других. Главная героиня трилогии, Динни Черрел, олицетворяет для автора саму Англию. Доброта и самоотверженность, преданность интересам семьи и нравственным устоям помогают героям Голсуорси преодолеть серьёзные испытания. «Конец главы» – последняя работа писателя. В этом произведении, как и во всём творчестве Голсуорси, есть присущий ему мягкий юмор и мудрость, и оптимизм. Устами одного из героев романа он говорит: «Разве человеческая жизнь, – а она ведь такая хрупкая, – сохранилась бы вопреки всем нашим бедам и тяготам, если бы жить на свете не стоило?»


---------------------------------------------


 Джон Голсуорси
 Через реку
  (Конец главы-3) 



 I


 Клер, которая возвращалась в Англию после полутора лет брака с сэром Джералдом Корвеном из министерства колоний, стояла на верхней палубе пакетбота Восточной линии, поднимавшегося по Темзе, и ждала, когда тот пришвартуется. Было десять утра, октябрь выдался погожий, но Клер, за время путешествия привыкшая к жаре, надела толстое пальто из твида. Лицо её казалось бледным, даже болезненно желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо устремлены на берег, слегка подкрашенные губы полураскрыты, и весь облик дышал обычной, присущей ей жизнерадостностью. Она долго стояла одна, потом услышала возглас:
 – О, вот вы где!
 Из-за шлюпки вышел молодой человек и встал рядом с ней. Не поворачивая головы, Клер уронила:
 – Замечательный день! До чего, наверно, хорошо у нас дома!
 – Я думал, вы хоть на сутки задержитесь в Лондоне. Мы могли бы вместе пообедать, а вечером пошли бы в театр. Неужели нельзя остаться?
 – Милый юноша, меня встречают.
 – Ужасно всё-таки, когда что-нибудь приходит к концу.
 – Порой гораздо ужаснее, когда что-нибудь начинается.
 Он пристально посмотрел на неё и неожиданно спросил:
 – Вы понимаете. Клер, что я вас люблю?
 Она кивнула:
 – Да.
 – А вы меня не любите?
 – Я – человек без предрассудков.
 – Почему… почему вы не можете загореться хоть на минуту!
 – Тони, я же почтенная замужняя дама…
 – Которая возвращается в Англию…
 – Из-за цейлонского климата.
 Он стукнул носком ботинка о борт:
 – В самое-то лучшее время года? Я молчал, но я прекрасно знаю, что ваш… что Корвен…
 Клер приподняла брови, он оборвал фразу, и оба стали смотреть на берег, все больше поглощавший их внимание.
 Двое молодых людей, которые провели почти три недели на борту одного парохода, знают друг друга гораздо хуже, чем предполагают. Ничем не заполненные дни, когда останавливается все, кроме машин, воды, плещущей за бортом, и солнца, катящегося по небу, необычайно быстро сближают живущих бок о бок людей и вносят в их отношения своеобразную ленивую теплоту. Они понимают, что становятся предметом пересудов, но не обращают на это внимания: всё равно с парохода не сойдёшь, а заняться больше нечем. Они постоянно танцуют вдвоём, и покачивание корабля, пусть даже почти незаметное, благоприятствует дальнейшему сближению. Дней через десять они начинают жить общей жизнью, ещё более устойчивой, чем брак, если не считать того, что на ночь они всё-таки расстаются.
 А затем судно неожиданно останавливается; они останавливаются вместе с ним, и у них – иногда у одного, а часто и у обоих – рождается ощущение, что они слишком поздно разобрались в своих чувствах. Тогда они приходят в возбуждение, лихорадочное, но не лишённое приятности, потому что наступил конец бездействию, и становятся похожими на сухопутных животных, которые побывали в море, а теперь возвращаются в родную стихию.
 Первой заговорила Клер:
 – Вы так и не объяснили, почему вас зовут Тони, хотя на самом деле А ваше имя Джеймс.
 – Потому что потому. Клер, неужели с вами нельзя говорить серьёзно? Поймите, времени мало: проклятый пароход того и гляди причалит. Мне просто нестерпимо думать, что я больше не буду видеть вас каждый – день!
 Клер быстро взглянула на него и снова уставилась на берег. "Какое тонкое лицо!" – отметила она про себя. Лицо у Тони в самом деле было тонкое, удлинённое, смуглое, решительное, но смягчённое добродушием; глаза тёмно-серые и, пожалуй, слишком искренние; фигура стройная и подвижная.
 Молодой человек завладел пуговицей её пальто:
 – Вы ни словом не обмолвились о себе, но я все равно знаю, что вы несчастливы.
 – Не люблю, когда люди распространяются о личных делах.
 Он всунул ей в руку визитную карточку:
 – Возьмите. Вы всегда найдёте меня через этот клуб.
 Клер прочла:
 Мистер Джеймс Бернард Крум.
 "Кофейня".
 Сент-Джеймс-стрит.
 – По-моему, ужасно старомодный клуб.
 – Да. Но неплох даже сейчас. Отец записал меня туда, как только я родился.
 – В нём состоит муж моей тётки сэр Лоренс Монт. Он высокий, тонкий, лицо подёргивается. Самая безошибочная примета – черепаховый монокль.
 – Постараюсь его найти.
 – Чем вы намерены заняться в Англии?
 – Поисками работы. Здесь, по-видимому, это удел многих.
 – Какой работы?
 – Любой. Не согласен быть только школьным учителем и коммивояжёром.
 – А что другое можно найти в наше время!
 – Ничего. Перспективы безрадостные. Больше всего меня устроило бы место управляющего поместьем или что-нибудь по части лошадей.
 – Поместья и лошади доживают свой век.
 – Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Впрочем, наверно, кончу шофёром. А где обоснуетесь вы?
 – У родных. Во всяком случае на первых порах. Если вы, пожив с неделю на родине, все ещё не забудете меня, мой адрес – Кондафорд, Оксфордшир.
 – Зачем я вас встретил! – вырвалось у неожиданно помрачневшего молодого человека.
 – Весьма признательна!
 – Оставьте, вы отлично знаете, что я имею в виду. О господи, уже бросают якорь! А вот и катер. Клер, послушайте…
 – Сэр?
 – Неужели то, что было, ничего не значит для вас?
 Клер бросила на него долгий взгляд, потом ответила:
 – Нет, пока значит. Что будет дальше – трудно сказать. Во всяком случае благодарю за то, что вы помогли мне скоротать три долгие недели.
 Молодой человек молчал, как умеют молчать только те, чьи чувства слишком бурно ищут выхода…
 Начало и конец любого задуманного человеком предприятия – постройка дома, работа над романом, снос моста и, уж подавно, высадка с парохода всегда сопровождаются беспорядком. Клер, все ещё экспортируемая молодым Крумом, сошла с катера среди обычной в таких случаях суматохи и тут же попала в объятия сестры.
 – Динни! Как мило с твоей стороны, что ты не побоялась этой толкотни! Моя сестра Динни Черрел – Тони Крум. Больше меня незачем опекать, Тони. Ступайте, займитесь своими вещами.
 – Я приехала на автомобиле Флёр, – предупредила Динни. – А где твой багаж?
 – Его отправят прямо в Кондафорд.
 – Тогда можно ехать.
 Молодой человек проводил их до машины, с наигранной, но никого не обманувшей бодростью произнёс: "До свиданья!" – и автомобиль отъехал от пристани.
 Сестры сидели рядом, опустив сплетённые руки на ковровую обивку сиденья, и не могли наглядеться друг на друга.
 – Ну, родная, – заговорила наконец Динни, – как хорошо, что ты снова здесь! Я правильно прочитала между строк?
 – Да. Я не вернусь к нему, Динни.
 – Никогда?
 – Никогда.
 – Бедняжка моя!
 – Не хочу входить в подробности, но жить с ним стало невыносима
 Клер помолчала, потом резко вздёрнула подбородок и добавила:
 – Совершенно невыносимо!
 – Ты уехала с его согласия?
 Клер покачала головой:
 – Нет, сбежала. Он был в отъезде. Я дала ему телеграмму, а из Суэца написала.
 Наступила новая пауза. Затем Динни пожала сестре руку и призналась:
 – Я всегда боялась этого.
 – Хуже всего, что я без гроша. Не заняться ли мне шляпами, Динни? Как ты полагаешь?
 – Отечественной фабрикации? По-моему, не стоит.
 – Или, может быть, разведением собак – ну, например, бультерьеров? Что скажешь?
 – Пока ничего. Надо подумать.
 – Как дела в Кондафорде?
 – Идут потихоньку. Джин уехала к Хьюберту, но малыш с нами. На днях ему стукнет год. Катберт Конуэй Черрел. Должно быть, будем звать его Кат. Чудный мальчишка!
 – Слава богу, я хоть ребёнком не связана. Во всём есть своя хорошая сторона.
 Черты Клер стали суровыми, как у лиц на монетах.
 – Он тебе написал?
 – Нет, но напишет, когда поймёт, что это всерьёз.
 – Другая женщина?
 Клер пожала плечами.
 Динни снова стиснула руку сестры.
 – Я не намерена разглагольствовать о своих личных делах, Динни.
 – А он не явится сюда?
 – Не знаю. Даже если приедет, постараюсь избежать встречи с ним.
 – Но это невозможно, дорогая.
 – Не беспокойся, – что-нибудь придумаю. А как ты сама? – спросила Клер, окидывая сестру критическим взглядом. – Ты стала ещё больше похожа на женщин Боттичелли.
 – Специализируюсь на урезывании расходов. Кроме того, занялась пчеловодством.
 – Это прибыльно?
 – На первых порах нет. Но на тонне мёда можно заработать до семидесяти фунтов.
 – А сколько вы собрали в этом году?
 – Центнера два.
 – Лошади уцелели?
 – Да, покамест их удалось сохранить. Я задумала устроить в Кондафорде пекарню, проект у меня уже есть. Хлеб обходится нам вдвое дороже того, что мы выручаем за пшеницу, а мы можем сами молоть, печь и снабжать им всю округу. Пустить старую мельницу недорого, помещение для пекарни найдётся. Чтобы начать дело, требуется фунтов триста. Поэтому мы решили свести часть леса.
 – Местные торговцы лопнут со злости.
 – Вероятно.
 – А это действительно может дать прибыль?
 – Средний урожай составляет тонну с акра – смотри "Уайтейкер".
 Если прибавить к сбору с наших тридцати акров столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб получался по-настоящему белый, у нас всё равно остаётся восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Вычтем отсюда стоимость помола и выпечки – скажем, фунтов пятьсот. На них можно выпекать сто шестьдесят двухфунтовых хлебов в день, или пятьдесят шесть тысяч в год. Для сбыта нужны восемьдесят постоянных покупателей, то есть примерно столько, сколько у нас в деревне хозяйств. А хлебом мы их снабдим самым лучшим и белым.
 – Триста пятьдесят годового дохода! – изумилась Клер. – Я просто поражена.
 – Я тоже, – отозвалась Динни. – Конечно, опыт, – вернее, чутье, так как опыта у меня нет, – подсказывает мне, что цифру предполагаемого дохода всегда следует уменьшать вдвое. Но даже половина позволит нам свести концы с концами; а потом мы постепенно расширим дело и сумеем распахать все наши луга.
 – Но это только план. Поддержит ли вас деревня? – усомнилась
 Клер.
 – По-моему, да. Я зондировала почву.
 – Значит, вам потребуется управляющий?
 – Да, но такой, кто не боится начинать с малого. Конечно, если дело наладится, он не прогадает.
 – Я просто поражена, – повторила Клер и сдвинула брови.
 – Кто этот молодой человек? – внезапно спросила Динни.
 – А, Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы закрыли предприятие, – ответила Клер, выдержав взгляд сестры.
 – Приятный человек?
 – Да, очень славный. Кстати говоря, нуждается в работе.
 – Кроме него, в ней нуждается ещё три миллиона англичан.
 – Считая и меня.
 – В нашей стране жизнь сейчас не из лёгких, дорогая…
 – Кажется, как раз когда я плыла Красным морем, мы отказались от золотого стандарта или от чего-то ещё. А что такое золотой стандарт?
 – Такая штука, отмены которой требуют, пока она существует, и введения которой требуют, когда она отменена.
 – Понятно.
 – Беда, очевидно, в том, что наш вывоз, фрахтовая прибыль и проценты с заграничных вложений перестали покрывать наш ввоз, так что мы теперь живём не по средствам. По мнению Майкла, это легко было предвидеть, но мы тешились надеждой, что все как-нибудь образуется. А оно не образовалось. Отсюда – национальное правительство и новые выборы.
 – Способно ли оно что-то предпринять, если продержится?
 – Майкл считает, что да, но он ведь неисправимый оптимист. Дядя Лоренс утверждает, что можно покончить с паникой, прекратить отлив денег из страны, вернуть фунту устойчивость и пресечь спекуляцию. Но это осуществимо лишь путём всеобщей и радикальной реконструкции, а на неё уйдёт лет двадцать, в течение которых мы будем все больше беднеть. Правительство ведь не может заставить нас полюбить работу больше игры, восстать против чудовищных налогов и предпочесть будущее настоящему. И потом – дядя Лоренс говорит, что было бы ошибкой думать, будто люди согласятся всегда работать так, как работали во время войны, чтобы спасти страну. Тогда мы были единым народом, дравшимся против внешнего врага; теперь у нас два народа, каждый из которых видит в другом внутреннего врага и придерживается прямо противоположных взглядов на то, откуда ждать спасения.
 – Выходит, дядя Лоренс возлагает упования на социалистов?
 – Нет. По его словам, они забывают, что никто не станет кормить народ, не способный ни производить свой хлеб, ни платить за него. Он убеждён, что коммунизм или социализм возможны только в такой стране, которая сама себя прокормит. Видишь, какая я стала учёная! И потом, эти социалисты через каждые два слова поминают Немезиду.
 – Вот вздор! Куда ты везёшь меня, Динни?
 – Я думаю, ты не прочь позавтракать у Флёр. Затем с поездом три пятьдесят отправимся в Кондафорд.
 Сестры замолчали и погрузились в глубокие и безрадостные размышления друг о друге. Клер угадывала в старшей ту трудно уловимую перемену, которая происходит в человеке, когда облетает весенний цвет жизни и он учится жить дальше без него. А Динни говорила себе: "Бедная девочка! Нам обеим досталось. Что ей теперь делать? И как я могу ей помочь?"




 II


 – Какой вкусный завтрак! – объявила Клер, доев сахар, оставшийся на дне чашки. – До чего приятно в первый раз поесть на суше! Когда садишься на пароход и читаешь первое меню, прямо диву даёшься – чего в нём только нет. А потом его сводят к холодной ветчине без малого три раза в день. Вам приходилось испытывать такое разочарование?
 – А как же! – ответила Флёр. – Впрочем, нам подавали кэрри – неплохое блюдо.
 – Только не тогда, когда возвращаешься. Мне даже смотреть на него противно. Как идёт конференция Круглого стола?
 – Заседают. Цейлон заинтересован в Индии?
 – Не слишком. А Майкл?
 – Мы оба заинтересованы.
 Брови Клер приподнялись с очаровательной стремительностью.
 – Но вы же ничего о ней не знаете!
 – Видите ли, я была в Индии и одно время часто встречалась с индийскими студентами.
 – Ах, эти студенты. В них вся беда. Они такие передовые, а народ страшно отсталый.
 – Клер, если хочешь взглянуть на Кита и Кэт, попроси Флёр свести нас наверх, – напомнила Динни.
 Сестры посетили детские и снова сели в автомобиль.
 – Поражаюсь Флёр, – призналась Клер. – Она всегда точно знает, что хочет.
 – Ив общем получает, хотя исключения и бывали. Я никогда не верила, что ей хотелось получить Майкла.
 – Неудачный роман?
 Динни кивнула. Клер посмотрела в окошечко автомобиля:
 – Обычная история. Не у неё одной.
 Динни ничего не ответила.
 – Теперь в поездах всегда свободно, – заметила она, когда они с сестрой заняли пустое купе в вагоне третьего класса.
 – Знаешь, Динни, после той жуткой истории, которую я затеяла, я побаиваюсь встречи с отцом и мамой. Честное слово, мне совершенно необходимо приискать работу.
 – Да, в Кондафорде ты быстро затоскуешь.
 – Не в этом дело. Мне нужно доказать, что я не круглая идиотка. Интересно, сумела бы я заведовать гостиницей? Они у нас на редкость старомодные.
 – Мысль неглупая. Такое место требует напряжения, зато даёт возможность общаться с массой людей.
 – Это что, насмешка?
 – Нет, дорогая, просто голос здравого смысла: ты же никогда не согласишься похоронить себя в глуши.
 – А как попасть на такое место?
 – Ума не приложу. Кроме того, теперь людям не на что разъезжать.
 Боюсь также, что заведование гостиницей требует предварительного изучения технической стороны дела. Впрочем, тебе поможет твой титул.
 – Я не желаю носить его имя. Лучше буду просто миссис Клер.
 – Понятно. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всём несколько подробнее?
 Клер помолчала и вдруг выпалила:
 – Он – садист.
 Динни посмотрела на запылавшее лицо сестры и созналась:
 – Никогда не понимала толком, что это такое.
 – Человек, который ищет сильных ощущений, причиняя боль тому, кто их доставляет. Жена – самый удобный объект.
 – Родная моя!..
 – Всякое бывало. Мой хлыст для верховой езды – это уж последняя капля.
 – Неужели он?.. – в ужасе вскрикнула Динни.
 – Да.
 Динни пересела на скамейку сестры и обняла Клер:
 – Дорогая, ты должна освободиться!
 – Как? Доказательств-то нет. И, кроме того, не выставлять же напоказ такую мерзость! Ты – единственная, кому я могу об этом рассказать.
 Динни встала и опустила окно. Лицо у неё пылало так же, как у сестры. Клер угрюмо продолжала:
 – Я ушла от него, как только подвернулась возможность. Но все это не подлежит огласке. Видишь ли, нормальное влечение быстро теряет остроту, а климат на Цейлоне жаркий.
 – О господи! – вырвалось у Динни. Она снова села напротив сестры.
 – Это моя вина. Я ведь всегда знала, что лёд тонкий, ну вот и провалилась. Только и всего.
 – Но, дорогая, нельзя же в двадцать четыре года быть замужем и жить без мужа.
 – Почему бы нет? Manage mangue [1] хорошо охлаждает кровь. Меня заботит одно – где достать работу. Я не собираюсь садиться отцу на шею. Вы тут ещё держитесь на плаву, Динни?
 – Не очень. До сих пор сводили концы с концами, но последний налог нас прямо топит. Трудность в том, чтобы не пожертвовать никем из прислуги. Мы ведь все сидим в одной лодке. Я всегда считала, что Кондафорд и деревня – одно целое. Мы или выплывем вместе, или вместе пойдём ко дну. Так или иначе – надо бороться. Отсюда моя затея с пекарней.
 – Можно мне заняться доставкой, если я не найду другой работы? Старая машина, наверное, ещё цела?
 – Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.
 – Кто наш кандидат?
 – Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.
 – Ему нужны избирательные агенты?
 – Я думаю!
 – Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?
 – Они уверяют, что "завершат начатую работу", но как – покамест не говорят.
 – Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: "Голосуйте за Дорнфорда!" Как тётя Эм?
 – Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, "чтобы там не навели порядка к её приезду". Тётя Эм не меняется.
 – Я часто думала о ней, – сказала Клер. – Она вся какая-то успокоительная.
 Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер – о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? "Бедная Динни! – подумала Клер. – Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!" Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный – особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни "шипучкой". "Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, – решила Клер. – Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит". И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.
 – Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? – спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.
 – Мне они не помешают.
 – А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?
 – Не беспокойся обо мне, дорогая. Мне будет ужасно неловко, если я кому-нибудь причиню беспокойство. До чего замечательно вернуться в Англию, да ещё в такой день! Какая чудесная трава, и вязы, и голубое небо!
 – Ещё один вопрос, Клер. Хочешь, чтобы я рассказала обо всём отцу и маме, или мне лучше молчать?
 Клер стиснула губы.
 – По-моему, им следует знать, что я не вернусь к нему.
 – Да. Но нужно привести какие-то причины.
 – Скажем просто, что это невозможно.
 Динни кивнула:
 – Я не хочу, чтобы они считали виноватой тебя. Для всех же остальных – ты приехала домой для поправки здоровья.
 – А тётя Эм? – спросила Клер.
 – Её я беру на себя. Кроме того, она будет поглощена малышом. Ну вот, подъезжаем.
 Показалась кондафордская церковь и небольшая группа домиков, большей частью крытых соломой, – ядро и сердцевина разбросанного прихода. За ними виднелись службы, примыкавшие к поместью, но сам дом, построенный предками в милой их сердцу низине, был скрыт деревьями.
 Клер, прижавшись носом к оконному стеклу, сказала:
 – У меня прямо мурашки бегают. Ты по-прежнему любишь Кондафорд,
 Динни?
 – Больше.
 – Странно. Я вот тоже люблю его, а жить в нём не могу.
 – Типично по-английски. Отсюда – Америка и доминионы. Бери саквояж, а я захвачу чемодан.
 Краткая поездка по аллеям, окаймлённым вязами, которые пестрели золотыми пятнышками увядшей листвы в лучах заходящего солнца, оказалась неутомительной и закончилась обычным ликованием собак, выскочивших из тёмного холла навстречу сёстрам.
 – Новая? – осведомилась Клер, увидев чёрного спаниеля, который обнюхивал ей чулки.
 – Да, это Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога и поэтому вечно ссорятся, а я у них вроде Маньчжурии, – пояснила Динни и распахнула двери гостиной: – Мама, вот она!
 Подходя к бледной, взволнованной и улыбающейся матери. Клер в первый раз почувствовала себя потрясённой. Приехать вот так обратно и нарушить их покой!
 – Твоя заблудшая овечка вернулась, мамочка! – сказала она. – Слава богу, ты не изменилась!
 После пылких объятий леди Черрел застенчиво взглянула на дочь и сообщила:
 – Отец у себя в кабинете.
 – Я схожу за ним, – предложила Динни.
 В своём одиноком убежище, на котором до сих пор лежал отпечаток военных и аскетических привычек его владельца, генерал возился с приспособлением, изобретённым им для того, чтобы экономить время при натягивании охотничьих сапог и бриджей.
 – Ну что? – спросил он.
 – Клер здорова, дорогой, но порвала с ним и, боюсь, окончательно.
 – Скверно! – нахмурился генерал.
 Динни взялась руками за отвороты его куртки:
 – Виновата не она. Но я не стала бы задавать никаких вопросов. Сделаем вид, что она просто приехала погостить, и постараемся, чтобы этот приезд был ей по возможности приятен.
 – Что он натворил?
 – Ничего. Причина – его характер. Я знала, что в нём есть, какая-то жестокость.
 – Знала? Что ты имеешь в виду, Динни?
 – Догадывалась по тому, как он улыбается, – по губам.
 Генерал издал звук, выражающий крайнее огорчение.
 – Идём, – позвал он. – Доскажешь после.
 С Клер отец повёл себя подчёркнуто радушно и дружелюбно и не расспрашивал её ни о чём, кроме Красного моря и Цейлона, знакомство с которым ограничивалось у него воспоминаниями о пряных ароматах побережья и прогулке по Коричному саду в Коломбо. Клер, все ещё взволнованная встречей с матерью, была благодарна ему за сдержанность. Она довольно скоро ускользнула к себе в комнату, где её ждали уже распакованные вещи.
 Она встала у мансардного окна и прислушалась к воркованию голубей, к внезапным всплескам и хлопанью их крыльев, когда они взмывали в воздух над садом, обнесённым живой изгородью из тисов. Солнце почти закатилось, но свет всё ещё пробивался сквозь вязы. Ветра не было, и нервы
 Клер отдыхали в этой тишине, нарушаемой только голубями и напоенной непохожим на ароматы Цейлона благоуханием. Родной воздух, чудесный, здоровый, свежий, с лёгким привкусом горьковатого дымка! Клер увидела над садом синие ниточки, – садовники жгли сухие листья, сложив их небольшими кучками. И почти сразу же она закурила сигарету. В этом нехитром жесте сказалась вся Клер. Она никогда не умела целиком отдыхать, отдаваться покою и вечно стремилась вперёд, к тому полному наслаждению, которое остаётся вовеки недоступным для людей с её натурой. Трубастый голубь, сидевший на жёлобе крутой шиферной крыши, следил за ней кротким черным маленьким глазом и неторопливо чистил себе перья. Белизна его была прекрасна, осанка – горда, и такой же гордостью дышало круглое тутовое деревце, листья которого, слетая сначала с верхних, потом с нижних веток, кольцом устилали землю и расцвечивали траву. Последние лучи заката пронизывали его редкую изжелта-зелёную листву, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад Клер стояла у этого же окна, глядя поверх тутового деревца на поля и зеленеющие рощи. Семнадцать месяцев чужих небес и деревьев, чужих ароматов, звуков, вод – незнакомых, дразнящих, обманчивых и, как прежде, чуждых! И ни минуты покоя. Его не было и в белом доме с просторной верандой, который они занимали в Канди. Сначала он нравился ей, потом она усомнилась в этом, потом поняла, что он ей не нравится, и, наконец, просто возненавидела его. А теперь всё прошло, и она снова дома. Клер стряхнула пепел с сигареты, потянулась, и голубь, заплескав крыльями, взмыл в воздух.




 III


 Динни "взяла на себя" тётю Эм. Это была не простая задача. Обычному человеку задают вопрос, он отвечает, и дело с концом. С леди Монт такой последовательный разговор был невозможен. Она стояла посреди комнаты с надушённым вербеной саше в руках и нюхала его, а Динни распаковывала её чемодан.
 – Восхитительно пахнет, Динни. Клер что-то жёлтая. Ждёт маленького, а?
 – Нет, тётя.
 – Жаль. Когда мы были на Цейлоне, все обзаводились маленькими. У слонов они такие приятные! В этой комнате мы играли в католического священника, которому спускали еду в корзинке. Твой отец залезал на крышу, а я была священником. Но в корзинку никогда не клали ничего вкусного. Твоя тётка Уилмет сидела на дереве. В случае появления протестантов ей полагалось кричать: "Куй, куй!"
 – Это было несколько преждевременно, тётя Эм. При Елизавете Австралию ещё не открыли.
 – Знаю. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были сущими дьяволами. Католики тоже. И мусульмане.
 Динни вздрогнула и постаралась заслонить лицо корсетом.
 – Куда положить бельё?
 – Куда хочешь. Не наклоняйся так низко. Все они были тогда сущими дьяволами. Страшно мучили животных. Клер понравилось на Цейлоне?
 Динни выпрямилась, держа в руках охапку белья:
 – Не очень.
 – Почему? Печень?
 – Тётя, я вам всё объясню, но вы не говорите никому, кроме дяди Лоренса и Майкла. Это разрыв.
 Леди Монт погрузила нос в саше, потом изрекла:
 – Можно было предвидеть – стоило взглянуть на его мать. Ты веришь в поговорку: "Яблочко от яблоньки… "?
 – Не слишком.
 – Я всегда утверждала, что семнадцать лет разницы – слишком много, а Лоренс говорит, что люди сначала восклицают: "А, Джерри Корвен!" и больше ни слова не прибавляют. Что у них вышло?
 Динни склонилась над комодом, укладывая белье в ящик:
 – Я не спрашивала о подробностях, но, по-моему, он – настоящее животное.
 Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:
 – Бедняжка Клер!
 – Словом, тётя, она вернулась домой для поправки здоровья.
 Леди Монт зарылась носом в цветы, наполнявшие вазу:
 – Босуэл и Джонсон называют их "богоснедники". Они без запаха. Какая болезнь может быть у Клер? Нервы?
 – Ей нужно переменить климат, тётя.
 – Но, Динни, сейчас столько англо-индийцев возвращается обратно…
 – Знаю. Пока сойдёт и такое объяснение, а дальше видно будет. Словом, не говорите, пожалуйста, даже Флёр.
 – Скажу я или нет. Флёр всё равно узнает! От неё не скроешь. Клер завела себе молодого человека?
 – Что вы, тётя?
 И Динни извлекла из чемодана коричневый халат, вспоминая, с каким выражением лица молодой человек сказал им: "До свиданья!"
 – На пароходе? – усомнилась тётя.
 Динни переменила тему:
 – Дядя Лоренс сейчас очень увлекается политикой?
 – Да. Это так тягостно. Что хочешь приедается, если о нём вечно разговаривать. А у вас надёжный кандидат? Как Майкл?
 – Он в наших краях человек новый, но, видимо, пройдёт.
 – Женат?
 – Нет.
 Леди Монт склонила голову набок, прищурила глаза и пристально взглянула на племянницу.
 Динни вынула из чемодана последнюю вещь – пузырёк с жаропонижающим:
 – Вот уж не по-английски, тётя!
 – От груди. Его сунула мне Делия. Я болела грудью. Давно. Ты лично говорила с вашим кандидатом?
 – Да.
 – Сколько ему лет?
 – По-моему, под сорок.
 – Чем он занимается?
 – Он королевский адвокат.
 – Фамилия?
 – Дорнфорд.
 – Я что-то слышала про Дорнфордов, когда была девушкой. Но где? А, вспомнила – в Альхесирасе. Он командовал полком в Гибралтаре.
 – Наверно, всё-таки не он, а его отец?
 – В таком случае, у него ничего нет.
 – Он живёт тем, что зарабатывает в суде.
 – Когда тебе меньше сорока, там много не заработаешь.
 – Не знаю, он не жаловался.
 – Энергичный?
 – Очень.
 – Блондин?
 – Скорее шатен. Он выдвинулся как адвокат именно в этом году. Затопить камин сейчас, тётя, или когда вы будете переодеваться к обеду?
 – Потом. Сначала сходим к малышу.
 – Хорошо. Его, должно быть, уже принесли с прогулки. Ваша ванная внизу, под лестницей. Я подожду вас в детской.
 Под детскую была отведена та же низкая комната со стрельчатыми окнами, где и Динни и сама тётя Эм получили первое представление о неразрешимой головоломке, именуемой жизнью. Теперь там обучался ходить малыш. В кого он пойдёт, когда станет постарше, – в Черрелов или Тесбери, – было ещё неясно. Няня, тётка и бабка образовали вокруг него треугольник, чтобы он мог поочерёдно падать в их восхищённо распростёртые объятия.
 – Он не гулит, – заметила Динни.
 – Он гулит по утрам, мисс.
 – Падает! – воскликнула леди Монт.
 – Не плачь, маленький!
 – Он никогда не плачет, мисс.
 – Весь в Джин. Мы с Клер до семи лет любили пореветь.
 – Я ревела до пятнадцати, а после сорока пяти начала снова, – объявила леди Монт. – А вы, няня?
 – Некогда было, миледи: у нас большая семья.
 – У няни была замечательная мать. Их пять сестёр – все чистое золото.
 Румяные щёки няни заалели ещё ярче, она улыбнулась застенчиво, как девочка, и потупилась.
 – Смотрите, он скривит себе ножки, – предупредила леди Монт. – Довольно ему ковылять.
 Няня, подхватив упиравшегося мальчугана, водворила его в кроватку; он важно нахмурился и уставился на Динни.
 – Мама в нём души не чает, – сообщила та. – По её мнению, он будет вылитый Хьюберт.
 Леди Монт издала звук, который, как убеждены все взрослые, должен привлекать внимание детей.
 – Когда вернётся Джин?
 – Не раньше очередного отпуска Хьюберта.
 Леди Монт остановила взгляд на племяннице:
 – Пастор говорит, что Ален остаётся в Гонконге ещё на год.
 Динни, покачивая погремушкой перед ребёнком, оставила без ответа реплику тётки. С того летнего вечера год назад, когда она приехала домой после бегства Уилфрида, она не говорила сама и никому не позволяла заговаривать о её чувствах. Никто, да, вероятно, и она тоже, не знал, затянулась или нет её сердечная рана. Казалось, у неё вообще больше нет сердца. Девушка так долго и упорно подавляла в нём боль, что оно словно ушло в самые сокровенные глубины её существа и биение его стало едва уловимым.
 – Теперь куда, тётя? Маленькому пора спать.
 – Пройдёмся по саду.
 Они спустились по лестнице и вышли на террасу.
 – Ой! – огорчённо вскрикнула Динни. – Гловер отряс листья с тутового деревца. А они так красиво дрожали на ветках и слетали кольцом на траву. Честное слово, садовники лишены чувства красоты.
 – Просто ленятся подметать. А где же кедр, который я посадила, когда мне было пять лет?
 Они обогнули угол старой стены и подошли к ветвистому красавцу лет шестидесяти, поблекшую листву которого золотил закат.
 – Мне хочется, чтобы меня похоронили под ним, Динни. Только наши не согласятся. Они потребуют, чтобы всё было чин чином.
 – А я мечтаю, чтобы меня сожгли и рассеяли прах по ветру. Взгляните, вон там пашут. Люблю смотреть, как лошади медленно движутся по полю, а за ними на горизонте виден лес.
 – "Люблю мычание коров", – несколько некстати процитировала леди Монт.
 С востока, из овечьего загона, донёсся слабый перезвон колокольчиков.
 – Слышите, тётя?
 Леди Монт взяла племянницу под руку.
 – Я часто думала, как хорошо быть козой, – сообщила она.
 – Только не в Англии: у нас их привязывают и заставляют пастись на крохотном кусочке земли.
 – Нет, не так, а с колокольчиком в горах. Впрочем, лучше быть козлом: его не доят.
 – Посмотрите, тётя, вот наша новая клумба. Конечно, на ней сейчас мало что осталось – одни георгины, гортензии, хризантемы, маргаритки да немного пенстемон и козмий.
 – Динни, как же с Клер? – спросила леди Монт, зайдя за георгины. – Я слышала, теперь с разводом стало легче.
 – Да, пока не начнёшь его требовать.
 – Но если тебя бросают…
 – Сначала нужно, чтобы тебя бросили.
 – Ты же сказала, что он вынудил её уйти.
 – Это разные вещи, тётя.
 – Юристы просто помешаны на своих законах. Помнишь длинноносoго судью, который хотел выдать Хьюберта?
 – Он-то как раз оказался очень человечным.
 – То есть как?
 – Он доложил министру внутренних дел, что Хьюберт показал правду.
 – Страшная история! – поёжилась леди Монт. – Но вспомнить приятно.
 – Ещё бы! Она ведь кончилась хорошо, – быстро отозвалась Динни.
 Леди Монт с грустью взглянула на неё.
 Динни долго смотрела на цветы, затем неожиданно объявила:
 – Тётя Эм, нужно сделать так, чтобы и для Клер всё кончилось хорошо.




 IV


 В окрестностях Кондафорда полным ходом шла традиционная шумиха, известная под названием избирательной кампании и, может быть, ещё более нелепая, чем это название. Местным жителям доказывалось, что единственно правильное для них решение – голосовать за Дорнфорда и что будет не менее правильно, если они проголосуют за Стринджера. В общественных местах их громогласно убеждали в этом дамы, сидевшие в автомобилях, и дамы, вылезавшие из машин; дома их призывали к тому же голоса, вырывавшиеся из репродукторов. Газеты и листовки уверяли их, что только они призваны спасти страну. Их приглашали проголосовать пораньше, но лишь один раз. Их непрерывно ставили перед парадоксальной дилеммой: как бы они ни проголосовали, страна всё равно будет спасена. К ним обращались люди, знавшие, казалось, все на свете, кроме одного: каким всё-таки путём следует её спасать. Ни кандидаты, ни превозносившие их дамы, ни таинственные бестелесные голоса в репродукторах, ни ещё более бестелесные голоса в газетах, – короче говоря, никто даже не пытался это объяснить. Оно и лучше. Во-первых, этого всё равно никто не знал. А во-вторых, какое значение имеют частности, когда вся суть в общем принципе? Поэтому не стоит привлекать внимание ни к тому факту, что общее складывается из частностей, ни к той аксиоме всякой политики, что обещать – не значит выполнить. Лучше, куда лучше выбрасывать широковещательные лозунги, дискредитировать противника и величать избирателей самым здоровым и разумным народом в мире.
 Динни не участвовала в избирательной кампании. По её собственным словам, она для этого не годилась и к тому же, видимо, понимала всю нелепость поднятой шумихи. Зато Клер, хотя и она не без иронии взирала на происходящее, обладала слишком деятельной натурой, чтобы оставаться в стороне. Её активности весьма способствовало то, что люди вообще положительно реагируют на подобные начинания. Они ведь привыкли, что их убеждают, и любят, чтобы их убеждали. Предвыборная агитация для их ушей довольно безобидное развлечение, нечто вроде жужжания мошкары, которая не кусает. Когда же настаёт время отдать голоса, они руководствуются совсем иными мотивами: тем, за кого голосовали их отцы; тем, как голосование может отразиться на их работе; тем, на чьей стороне их лендлорд, церковь, профсоюз; тем, что они жаждут перемены, хотя ничего всерьёз от неё не ждут; а нередко просто тем, что им подсказывает здравый смысл.
 Опасаясь вопросов, Клер старалась разглагольствовать поменьше и побыстрее переводить разговор на детей и самочувствие избирателей. Она обычно заканчивала тем, что спрашивала, в каком часу за ними заехать, отмечала время в записной книжке и уходила, чувствуя себя такой же растерянной, как и они. Поскольку она была Черрел, а не "чужая", они воспринимали её как нечто само собой разумеющееся, хотя лично были знакомы только с Динни, а не с ней. Клер представлялась им элементом чего-то незыблемого, потому что никто из них не мыслил себе Кондафорд без Черрелов.
 В субботу, накануне выборов, Клер к четырём часам выполнила свои добровольные обязательства и, объехав избирателей, направлялась домой, когда её обогнала двухместная машина; человек, сидевший за рулём, окликнул её по имени, и она узнала молодого Тони Крума.
 – Каким ветром вас занесло сюда. Тони?
 – Я не мог больше выдержать без вас.
 – Приезд сюда – вещь слишком заметная, милый мальчик.
 – Согласен. Зато я увидел вас.
 – Уж не собирались ли вы зайти к нам?
 – Только в том случае, если бы не встретил вас. Клер, вы прелестны!
 – Допустим. Но это ещё не даёт вам права ставить меня в неудобное положение перед родными.
 – У меня такого и в мыслях не было. Но я рехнусь, если хоть изредка не буду видеть вас.
 Он сказал это так взволнованно и с таким серьёзным лицом, что Клер в первый раз почувствовала смятение в той банальной области нашего "я", которую принято именовать сердцем.
 – Нехорошо! – объявила она. – Я должна стать на ноги и не могу осложнять своё положение.
 – Дайте хоть поцеловать вас, и я уеду счастливый.
 Клер пришла в ещё большее смятение, подставила ему щеку и бросила:
 – Только быстро!
 Тони прильнул к её щеке, но когда он стал искать её губы, она отстранилась:
 – Не надо. Уезжайте, Тони. Если хотите видеть меня, подождите, пока я вернусь в город. Впрочем, зачем вам встречаться со мной? Это сделает нас обоих несчастными – и только.
 – Я так вам благодарен за это "нас"!
 Карие глаза Клер улыбнулись. Они были цвета малаги, если поднять бокал к свету.
 – Нашли работу, Тони?
 – Ничего нет.
 – Подождите выборов. После них станет легче. Сама я подумываю поступить в модистки.
 – Вы?
 – Надо же на что-то жить. Моей семье так же несладко, как и остальным. Тони, вы, кажется, собирались уехать?..
 – Обещайте, что дадите мне знать, как только будете в городе.
 Клер кивнула и нажала на стартер. Когда автомобиль мягко тронулся с места, она повернула голову и ещё раз улыбнулась молодому человеку.
 Тот стоял на дороге, стиснув руками виски, пока её машина не исчезла за поворотом.
 Загнав – автомобиль под навес, Клер подумала: "Бедный мальчик!" – и на душе у неё отлегло. Каждой молодой и красивой женщине, вне зависимости от её положения перед лицом закона и морали, становится легче дышать, когда она вдыхает фимиам поклонения. Какие бы благие намеренья её ни преисполняли, она знает, что ей должны поклоняться, и страдает, когда этого не происходит. Поэтому весь вечер Клер чувствовала себя более интересной и счастливой. Потом наступила ночь, такая лунная, что полный месяц, заглядывая в комнату Клер, долго не давал ей уснуть. Она вскочила, раздвинула занавески и, кутаясь в шубу, встала у окна. На улице, очевидно, подморозило, потому что низко над полями, как руно, стелился туман. Причудливые контуры вязов медленно плыли над его белой пеленой. Земля, раскинувшаяся за окном, казалась Клер незнакомой, словно упавшей с луны. Она вздрогнула. Картина, может быть, и красивая, но в этом морозном великолепии слишком уж холодно и неуютно. Она вспомнила о ночах в Красном море, когда приходилось спать без простыней и сама луна казалась раскалённой. Судя по некоторым признакам, пассажиры парохода сплетничали о ней и Тони, но она не обращала на это внимания. Да и с какой стати? Он ни разу не поцеловал её за весь переезд – даже в тот вечер, когда зашёл к ней в каюту, и она показывала ему фотографии, и они долго болтали. Милый скромный мальчик, настоящий джентльмен! Она не виновата, что он влюбился, – его никто не завлекал. А о будущем не стоит думать: что ни делай, жизнь все равно подставит тебе ножку. Пусть всё идёт само собой. Задаваться целью, строить планы, заранее обдумывать так называемую "линию поведения" – пустая трата времени. Она уже перепробовала все это с Джерри. Клер вздрогнула, рассмеялась и опять застыла, охваченная какой-то яростью. Нет! Тони жестоко ошибается, если думает, что она бросится в его объятия. Физическая любовь! Она знает, что у той за изнанка. Нет, довольно. Теперь она холодна, как лунный свет! Но говорить об этом она не может. Ни с кем – даже с матерью, и пусть они с отцом думают что хотят.
 Динни, видимо, на что-то им намекнула, – они были страшно деликатны. Но всего не знает даже Динни. И никто никогда не узнает! Главное – чтобы у неё были деньги, остальное – неважно. Разумеется, "разбитая жизнь" и прочее – просто старомодная чушь. Каждый сам делает свою жизнь интересной. Она не намерена сидеть сложа руки и хныкать. Отнюдь! Но зарабатывать как-то надо. Клер дрожала, хотя на ней была меховая шубка. Лунный свет, казалось, леденил её до самых костей. Ах, эти старые дома! В них нет даже центрального отопления, – владельцы не могут себе его позволить. Сразу же после выборов она отправляется в Лондон на разведку. Может быть. Флёр что-нибудь подскажет. Если шляпное дело бесперспективно, она поищет место секретаря у какого-нибудь политического деятеля. Она хорошо печатает, свободно владеет французским, у неё разборчивый почерк. Умеет водить машину, объезжать лошадей. Досконально знает загородную жизнь, её обычаи и порядки. Немало членов парламента были бы, наверно, не прочь заполучить к себе человека, который научит их, как надо одеваться, как, не обидев никого, отклонять приглашения, и вообще поможет им решать разные житейские головоломки. У неё изрядный опыт по части собак, кое-какой – по части цветов: она на редкость красиво расставляет их по кувшинам и вазам. Если потребуется войти в курс политических вопросов, – что ж, она и здесь быстро набьёт себе руку. Так, в призрачном и холодном свете луны, Клер убеждала себя, что людям без неё не обойтись. Жалованья и её двухсот фунтов в год ей хватит за глаза. Луна, стоявшая теперь позади одного из вязов, уже не представлялась Клер грозной и безличной, а с добродушным лукавством соучастницы подмигивала ей из-за все ещё густых ветвей дерева. Клер обхватила руками плечи, сделала несколько антраша, чтобы согреть ноги, и снова юркнула в постель…
 Молодой Крум возвращался в Лондон и незаметно для себя выжимал миль шестьдесят в час из взятой им напрокат машины. Впервые поцеловав холодную и вместе с тем жгучую щеку Клер, он пребывал в некотором умоисступлении. Поцелуй означал для него гигантский шаг вперёд: Тони был неиспорченный молодой человек. Он не усматривал преимущества в том, что Клер замужняя женщина, но и не задавал себе вопрос, остались ли бы его чувства столь же пламенными, если бы она не состояла в браке. Новое и неуловимое очарование, которое приобретает женщина, познав физическую любовь, и острота, которую оно придаёт влечению знающего об этом мужчины, – такие вещи интересны для психолога, а не для непосредственного юноши, впервые в жизни влюблённого по-настоящему. Он хотел обладать ею если можно, как женою; если нельзя – всё равно как, лишь бы обладать. Он провёл три года на Цейлоне, где работал, не разгибая спины, встречал очень многих белых женщин и не встретил ни одной, к которой не остался бы равнодушен. До знакомства с Клер страстью его было поло, а познакомился он с ней тогда, когда лишился и поло и работы. В денежном смысле положение у него было такое же, как у Клер, только ещё хуже. Он сумел отложить двести фунтов, но это было всё, на что он мог рассчитывать, пока не найдёт место.
 Он отвёл машину в гараж к приятелю, прикинул, где дешевле пообедать, и остановил выбор на своём клубе. Он фактически и жил там, а у себя в комнате на Райдер-стрит только ночевал и завтракал по утрам чашкой чая и яйцами всмятку. Это была скромная комнатка в первом этаже, с кроватью, платяным шкафом и окнами, выходившими на высокую заднюю стену соседнего дома, – словом, такая же, как та, где его отец, наезжая в город, ночевал и завтракал в девяностых годах за половину теперешней цены.
 Под воскресенье в «Кофейне» оставались лишь немногие "ветераны", привыкшие проводить конец недели на Сент-Джеймс-стрит. Молодой Крум заказал обед из трёх блюд и съел его без остатка. Потом выпил пива и пошёл в курительную выкурить трубку. Он уже готов был опуститься в кресло, как вдруг заметил, что перед камином стоит высокий худой мужчина с тёмными подёргивающимися бровями и седыми усиками и рассматривает его в перепаховый монокль. Повинуясь инстинкту влюблённого, который всеми путями старается приблизиться к предмету своих желаний. Тони осведомился:
 – Простите, вы не сэр Лоренс Монт?
 – Всю жизнь пребывал в этом убеждении.
 Молодой человек улыбнулся:
 – В таком случае, сэр, я знаю вашу племянницу – леди Корвен. Мы познакомились, возвращаясь вместе с Цейлона, и она говорила, что вы член этого клуба. Моя фамилия Крум.
 – А! – ответил сэр Лоренс, роняя монокль. – По-моему, я знал вашего отца. Он часто бывал здесь до войны.
 – Да. Он записал меня сюда, как только я родился. Я, по-видимому, самый молодой член клуба.
 Сэр Лоренс кивнул.
 – Значит, вы познакомились с Клер. Как её здоровье?
 – Насколько я мог судить, в порядке, сэр.
 – Давайте сядем и поболтаем о Цейлоне. Угодно сигару?
 – Благодарю, сэр, я курю трубку.
 – Выпьете кофе? Официант, две чашки кофе. Моя жена гостит сейчас в Кондафорде у родных Клер. Клер – интересная женщина.
 Крум заметил, как пристально следят за ним тёмные глаза собеседника, раскаялся в своём порыве и покраснел, но храбро ответил:
 – Да, сэр, очаровательная.
 – Вы знакомы с Корвеном?
 – Нет, – отрезал Крум.
 – Неглупый человек. Понравился вам Цейлон?
 – О да. Но пришлось уехать.
 – Собираетесь вернуться?
 – Боюсь, что нет.
 – Я был там, но давным-давно. Индия задушила его. В Индии были?
 – Нет, сэр.
 – Трудно понять, в какой степени народ Индии жаждет независимости. Индусы на семьдесят процентов крестьяне. А крестьяне хотят устойчивости и спокойной жизни. Помню, в Египте перед войной усилилось националистическое движение. Но феллахи были за Китченера и твёрдое британское руководство. Когда же во время войны мы отозвали Китченера, положение в Египте стало неустойчивым, и они переметнулись на другую сторону. Чем вы занимались на Цейлоне?
 – Заведовал чайной плантацией, но владельцы из соображений экономии слили три плантации, и я остался без места. Как вы думаете, сэр, можно ли надеяться на оздоровление? Я сам не разбираюсь в экономике.
 – А кто разбирается? Сегодняшнее положение создалось в результате многих причин, а люди всегда стремятся все объяснить одной. В Англии, например, оно вызвано тем, что русская торговля нокаутирована, европейские страны стали относительно самостоятельнее, товарооборот с Индией и Китаем резко сократился, уровень жизни британцев после войны повысился и национальный бюджет возрос с двухсот до восьмисот миллионов, а это значит, что из сферы производительных затрат изъято целых шестьсот. Кое-кто пытается свести проблему к перепроизводству, но это к нам, конечно, неприменимо: мы давно уже не производили так мало. Тут дело и в демпинге, и в бездарной организации, и в неумении довести до потребителя даже то малое количество пищи, которое мы производим сами. Ко всему этому добавляются наши замашки балованного ребёнка и милая привычка надеяться, что все как-нибудь образуется. Все эти причины специфичны для Англии, но две из них – замашки балованного ребёнка и повышение жизненного уровня действуют и в Америке.
 – А ещё какие причины действуют в Америке, сэр?
 – Американцы, разумеется, и перепроизвели и переспекулировали. Они привыкли жить с таким размахом, что прозакладывали своё будущее, – система продажи в рассрочку и так далее. Они сидят на золоте, но из золота ничего не высидишь. И – это, пожалуй, хуже всего – они не отдают себе отчёта, что деньги, которые они одолжили Европе во время войны, были фактически деньгами, которые они нажили на войне. Их согласие на всеобщий отказ от долгов означало бы оздоровление для всех, в том числе – и для их страны.
 – Разве они пойдут на это?
 – Никогда нельзя предсказать, как поступят американцы – они гораздо импульсивнее нас, жителей Старого Света. Они способны на многое, даже действуя в собственных интересах. Вам нужна работа?
 – Ещё как!
 – Ваше образование?
 – Пробыл два года в Веллингтоне и Кембридже. Потом подвернулось место на чайной плантации, и я, не долго думая, упорхнул туда.
 – Сколько вам лет?
 – Двадцать шесть.
 – Решили, чем хотели бы заняться?
 Молодой человек выпрямился:
 – Вообще-то я согласен на все, сэр. Но особенно хорошо знаю лошадей. Я уже думал, нельзя ли устроиться в скаковую конюшню, или на конский завод, или где-нибудь при манеже.
 – Это мысль! Странная судьба у лошади: чем больше вымирает, тем больше входит в моду. Я поговорю с моим кузеном Джеком Масхемом. Он коннозаводчик и вбил себе в голову, что в английскую лошадь нужно вторично влить арабскую кровь. Он уже выписал арабских маток из-за границы. Не исключено, что ему потребуется помощник.
 Молодой человек вспыхнул и улыбнулся:
 – Страшно любезно с вашей стороны, сэр. О лучшем я и не мечтаю. Я ведь имел дело с арабскими лошадьми для игры в поло.
 – Видите ли, – задумчиво произнёс сэр Лоренс, – я никому так не сочувствую, как людям, которые действительно нуждаются в работе и не могут её найти. Конечно, надо подождать конца выборов. Если социалистов не свалят, коннозаводчикам придётся пустить свои табуны на мясо. Вы только представьте себе, как за чаем вы кладёте на кусок хлеба с маслом ломтик победителя дерби! Вот уж истинная "отрада джентльмена"!
 Баронет встал:
 – А пока – спокойной ночи. Этой сигары мне как раз хватит до дому.
 Крум тоже поднялся и стоял, пока худая, подвижная фигура собеседника не исчезла в дверях.
 "Страшно славный старик!" – подумал он, опустился в глубокое кресло и, решив не терять надежд, замечтался о Клер, лицо которой рисовал перед ним дым его трубки.




 V


 В холодный туманный вечер, который газеты единодушно провозгласили "историческим", Черрелы собрались в своей кондафордской гостиной вокруг портативного приёмника – подарка Флёр. Что возвестит голос диктора блаженство рая или приговор судьбы? Все пять членов семьи были непоколебимо убеждены, что на карту поставлено будущее Великобритании и что это убеждение не продиктовано им ни классовой, ни партийной принадлежностью. Они полагали, что руководствуются патриотизмом и чужды личной заинтересованности. И если, думая так, они совершали ошибку, то вместе с ними в неё впадало множество других британцев. Правда, у Динни порой мелькала мысль: "Да разве кто-нибудь знает, что спасёт страну и что погубит?" Но даже она не представляла себе, каковы те не поддающиеся учёту силы и причины, которые преобразуют и направляют жизнь народов. Газеты и политики сделали своё дело: день выборов приобрёл и в её глазах значение поворотного пункта. Динни сидела в платье цвета морской воды около подарка Флёр и ждала десяти часов, чтобы включить приёмник и настроить его на нужную волну. Тётя Эм трудилась над новым куском французской вышивки, и очки в черепаховой оправе ещё больше подчёркивали орлиный изгиб её носа. Генерал нервно перелистывал "Тайме", то и дело вытаскивая из кармана часы. Леди Черрел сидела не шевелясь и слегка подавшись вперёд, как ребёнок в воскресной школе, когда он ещё не знает, будет ли ему скучно. Клер прилегла на диван; Фош свернулся у неё в ногах.
 – Пора, Динни, – объявил генерал. – Включай эту штуку. – Динни повернула рукоятку, и «штука» разразилась музыкой.
 – "Кольца у нас на пальцах, бубенчик привязан к ногам. Музыка всюду с нами, звучит она в такт шагам", – вполголоса продекламировала девушка.
 Музыка смолкла, и раздался голос:
 – Передаём предварительные результаты выборов: Хорнси… Консерваторы – без перемен.
 Генерал вставил: "Гм!" – и музыка загремела снова.
 Тётя Эм поглядела на приёмник и попросила:
 – Уйми его, Динни! Он меня оглушает.
 – Он всегда такой громкий, тётя.
 – Блор что-то делает с нашим при помощи пенни. А где это Хорнси? На острове Уайт?
 – В Мидлсексе, дорогая.
 – Да, конечно. А я как раз думала о Саутси. Он опять заговорил!
 – Прослушайте дополнительные данные о ходе выборов… Победа консерваторов, поражение лейбористов… Консерваторы – без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…
 Генерал вставил: "Ага!" – и музыка загремела снова.
 – Какое приятное большинство! – заметила леди Монт. – Очень отрадно.
 Клер поднялась с дивана и устроилась на скамеечке у ног матери. «Тайме» выпал из рук генерала. Голос продолжал:
 – Победа национал-либералов, поражение лейбористов… Консерваторы без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…
 Музыка то гремела, то замирала, и тогда раздавался голос.
 Лицо Клер становилось всё жизнерадостней, оттеняя снизу бледное и чуткое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Сэр Конуэй то и дело восклицал: "Ото!" или "Недурно!"
 Динни думала: "Бедные лейбористы!"
 А голос по-прежнему сулил блаженство рая.
 – Потрясающе, – восхитилась леди Монт. – Меня что-то клонит ко сну.
 – Идите ложитесь, тётя. Я суну вам под дверь записку, когда пойду наверх.
 Леди Черрел тоже встала. Когда они ушли, Клер снова прилегла на диван и, казалось, задремала. Генерал сидел неподвижно, словно загипнотизированный песней победы. Динни заложила ногу на ногу, закрыла глаза и думала: "Переменится ли что-нибудь на самом деле, и если да, какое мне до этого дело? Где он? Сидит у приёмника, как и мы? Где? Где?" Тоска по Уилфриду охватывала её теперь реже, чем раньше, но все ещё достаточно часто. С того дня, шестнадцать месяцев назад, когда он бежал от неё, она ничего о нём не слышала. Возможно, он умер. Только раз, только один раз она изменила своему решению никогда не возвращаться к постигшей её катастрофе и спросила о нём Майкла. Тот ответил, что Компсон Грайс, издатель Уилфрида, кажется, получил от него письмо из Бангкока. Дезерт сообщал, что здоров и снова начал писать. С тех пор минуло уже девять месяцев. Покров чуть приподнялся и опять упал. Сердце болит, но она к этому привыкла.
 – Папа, два часа. Дальше будет одно и то же. Клер уже заснула.
 – Я не сплю, – возразила Клер.
 – И напрасно. Я выпущу. Фоша погулять, и пойдём наверх.
 Генерал поднялся:
 – Сегодня настоящий праздник! Думаю, что теперь нам станет полегче.
 Динни распахнула балконную дверь и подождала, пока обрадованный Фош выскочит в сад. Было холодно, над землёю плыл туман, и девушка закрыла дверь. Не сделай она этого, Фош пренебрежёт обычным ритуалом и с ещё большей радостью вернётся в дом. Динни поцеловала отца и Клер, потушила свет и вышла в холл. Камин почти догорел. Девушка поставила ногу на край решётки и задумалась. Клер говорит, что не прочь поступить секретарём к одному из новых членов парламента. Судя по последним известиям, таких будет немало. Почему бы её сестре не устроиться к их собственному депутату? Он однажды обедал у них и сидел рядом с Динни. Симпатичный человек, начитанный, не ханжа. Он даже сочувствует лейбористам. Но считает, что они ещё не вышли на собственную дорогу. Словом, он – то, что подвыпившие молодые люди в какой-то пьесе называют "тори-социалистом". Он держался с нею вполне откровенно, непринуждённо и весело. Как мужчина тоже привлекателен: вьющиеся каштановые волосы, загорелый, тёмные усики, голос высокий, но довольно мягкий; в общем, достойная личность – характер энергичный и прямой. Но у него, видимо, уже есть секретарь. Впрочем, если Клер всерьёз подумывает об этом, можно узнать.
 Девушка пересекла холл и открыла дверь, ведущую в сад. Снаружи стоит скамейка; Фош, наверно, забился под неё и ждёт, когда его впустят. Так и есть; он вылез, вильнул хвостом и побрёл к плошке, где держат воду для собак. Как холодно и тихо! На дороге – ни души; не слышно даже сов; застывшие, залитые лунным светом сад и поля безлюдны вплоть до виднеющейся вдалеке линии рощ. Это Англия, убелённая инеем, равнодушная к будущему, не верящая в голос, который сулит ей блаженство рая, старая, неизменная и всё-таки прекрасная, несмотря на падение фунта и отказ от золотого стандарта! Динни смотрела в умиротворённую ночь. Люди, политика – как мало они значат, как быстро исчезают, испаряясь, словно роса, в прозрачную беспредельность сотворённой богом, игрушки! Какой удивительный контраст – страстная напряжённость человеческого сердца и непостижимо холодное безразличие времени и пространства! Как примирить их, как сочетать?
 Динни вздрогнула и закрыла дверь.
 Утром, за завтраком, она спросила Клер:
 – Будем ковать железо, пока оно горячо. Поедешь со мной к мистеру Дорнфорду?
 – Зачем?
 – Узнать, не нужен ли ему секретарь, – он ведь теперь член парламента.
 – Ну? Разве он избран?
 – А как же!
 Динни прочла вслух сообщение о результатах выборов. Прежде столь мощная либеральная оппозиция свелась теперь к жалким пяти тысячам голосов, поданных за лейбористов.
 – Победу на выборах нам принесло слово "национальный", – пояснила Клер. – Когда я агитировала в городе, там все стояли за либералов. Но стоило мне заговорить о "национальном правительстве", как картина менялась.
 Динни и Клер выехали около одиннадцати, – им стало известно, что новый член парламента пробудет всю первую половину дня в своей штаб-квартире. Но в дверях её сновало взад и вперёд столько народа, что сёстрам расхотелось входить.
 – Не люблю выступать в роли просительницы, – объявила Клер.
 Динни, которой эта роль была так же не по душе, как и сестре, ответила:
 – Подожди здесь. Я войду и поздравлю его. Может быть, речь зайдёт и о тебе. Он же, наверно, тебя видел?
 – Ну ещё бы!
 Королевский адвокат Юстейс Дорнфорд, только что избранный членом парламента, сидел в комнате, состоящей, казалось, из одних лишь распахнутых дверей, и пробегал глазами списки, которые его избирательный агент клал перед ним на стол. С порога одной из этих дверей Динни заметила под столом ноги в сапогах для верховой езды, а на столе – котелок, перчатки и хлыст. Теперь, когда девушка вошла, она сочла себя не вправе вторгаться к нему в такую минуту и уже решила ускользнуть, как вдруг он поднял глаза:
 – Извините, Мине, одну секунду. Мисс Черрел!
 Динни задержалась и обернулась. Он улыбался, видимо довольный её приходом.
 – Чем могу служить?
 Она протянула ему руку:
 – Ужасно рада, что вы прошли. Мы с сестрой хотели вас поздравить.
 Дорнфорд ответил крепким пожатием.
 "О господи, вот уж неподходящий момент для просьб!" – подумала Динни, но вслух сказала:
 – Блестящий успех! В наших краях ещё никто не получал такого большинства.
 – И не получит. Мне просто повезло. Где ваша сестра?
 – В машине.
 – Хочу поблагодарить её за агитацию.
 – О, она с удовольствием занималась ею! – воскликнула Динни и, неожиданно почувствовав, что если не решится сейчас, то потом будет поздно, прибавила: – Она, знаете, сейчас не устроена и мечтает о какой-нибудь работе. Не подумайте, мистер Дорнфорд… это, конечно, некрасиво… Короче говоря, не подойдёт ли она вам в качестве секретаря? ("Наконец-то решилась! ") Сестра хорошо знает графство, умеет печатать, владеет французским и немножко немецким, если, конечно, нужны языки…
 Динни выпалила свою тираду и в полной растерянности умолкла. Однако лицо Дорнфорда не утратило выражения любезной готовности.
 – Выйдем и поговорим с ней, – предложил он.
 "Боже правый, уж не влюбился ли он в неё?" – удивилась Динни и украдкой взглянула на депутата. Он по-прежнему улыбался, но взгляд его стал строже. Клер стояла у машины. "Вот бы мне такое хладнокровие!" – позавидовала Динни. Она молча наблюдала за происходящим. Люди входили и выходили с торжествующим и деловитым видом, сестра и Дорнфорд оживлённо и доброжелательно беседовали друг с другом, а вокруг сверкало ясное утро. Наконец Дорнфорд вернулся:
 – Страшно признателен вам, мисс Черрел. Это же великолепно: мне как раз нужен человек, а требования вашей сестры более чем скромны.
 – Я-то думала, вы никогда не простите мне, что я докучаю вам просьбой в такую минуту.
 – Всегда счастлив служить вам чем могу и когда угодно. Сейчас мне пора, но, надеюсь, мы скоро увидимся.
 Он направился к дому. Динни поглядела ему вслед, подумала: "Какой превосходный покрой бриджей!" – и пошла к машине.
 – Динни, – рассмеялась Клер, – да он в тебя влюблён!
 – Что?
 – Я запросила двести, а он сразу назначил двести пятьдесят. Как тебе удалось покорить его за один вечер?
 – Не выдумывай. Если уж он влюблён, то не в меня, а в тебя.
 – Нет, дорогая. У меня есть глаза, и я знаю – в тебя. Ты ведь тоже сразу догадалась, что Тони Крум влюблён в меня.
 – Это было видно.
 – И сейчас видно.
 – Вздор! – невозмутимо отрезала Динни. – Когда приступаешь?
 – Сегодня Дорнфорд возвращается в Лондон. Живёт он в Темпле, в Харкурт Билдингс. Я уезжаю в город вечером, а послезавтра выхожу на службу.
 – А жить где будешь?
 – Сниму комнату без мебели или маленькую студию, а потом сама отделаю и обставлю. Это даже интересно.
 – Тётя Эм тоже возвращается сегодня. Пока не найдёшь комнату, поживи у неё.
 – Что ж, придётся, – задумчиво согласилась Клер.
 Когда сестры подъезжали к дому, Динни спросила:
 – Как же с Цейлоном, Клер? Ты всё обдумала?
 – А какой смысл думать? Джерри, наверно, что-нибудь предпримет, но что именно – не знаю и знать не хочу.
 – Он тебе писал?
 – Нет.
 – Дорогая, будь осторожна…
 Клер пожала плечами:
 – Постараюсь.
 – Дадут ему отпуск, если потребуется?
 – Несомненно.
 – Ты будешь держать меня в курсе, да?
 Клер наклонилась, не выпуская из рук руля, и чмокнула Динни в щёку.




 VI


 Через три дня после разговора в «Кофейне» Крум получил письмо от сэра Лоренса Монта, который сообщил, что его кузен Джек Масхем ожидает прибытия арабских маток не раньше весны, но будет иметь мистера Крума в виду и не прочь увидеться с ним в ближайшее время. Знает ли мистер Крум какое-нибудь из арабских наречий?
 "Не знаю, – подумал молодой человек, – зато знаю Стейплтона".
 Стейплтон из Королевского уланского полка был в Веллингтоне курсом старше Крума и недавно прибыл в отпуск из Индии. Он известный игрок в поло и наверняка знаком с жаргоном восточных барышников. К тому ж он сломал себе бедро, готовя лошадь к скачкам с препятствиями, и, видимо, задержится в Англии. Однако необходимость немедленно найти работу не становилась от этого менее настоятельной, и Крум продолжал поиски, всюду получая один и тот же ответ: "Подождите до выборов!"
 Поэтому на другое же утро после голосования он покинул Райдер-стрит, лаская себя самыми радужными надеждами, но к вечеру явился в клуб, изрядно их порастеряв. С таким же успехом он мог бы провести день в Ньюмаркете на скачках.
 Однако, когда швейцар подал ему конверт, сердце Крума учащённо забилось. Он уселся в уголке и прочёл:

 "Милый Тони,
 Я получила место секретаря у нашего нового депутата Юстейса Дорнфорда, королевского адвоката в Темпле. Поэтому мне пришлось перебраться в Лондон. Пока не обзаведусь собственным жильём, остановилась на Маунтстрит у моей тётки леди Монт. Надеюсь, вам повезло не меньше, чем мне? Я обещала вас известить, как только буду в городе, и держу слово, но одновременно взываю к вашему чувству – реальности, конечно, и прошу вас воздать должную дань гордости и предрассудкам.
 Ваша попутчица и благожелательница

    Клер Кореей".

 "Милая! – подумал Тони. – Какое счастье!" Он перечитал письмо, спрятал его в левый карман жилета, где хранил портсигар, и отправился в курительную. Там, на листке бумаги со старинным девизом клуба, он излил своё бесхитростное сердце.

 "Клер, родная,
 Ваше письмо бесконечно обрадовало меня. Ваш приезд в Лондон – замечательная новость. Ваш дядя был так добр ко мне, что я просто обязан зайти и поблагодарить его. Словом, завтра часов около шести буду у вас. Трачу всё время на поиски места и начинаю понимать, каково беднягам, изо дня в день получающим отказ. Когда же мой кошелёк опустеет, – а этого недолго ждать, – мне станет ещё хуже. К несчастью, безденежье – болезнь, от которой нет лекарства. Ваш патрон, надеюсь, порядочный человек. Члены парламента всегда рисовались мне несколько чудаковатыми, и я с трудом представляю себе вас среди биллей, петиций, прошений о патенте на открытие пивной и так далее. Как бы то ни было, ваше стремление к независимости делает вам честь. Какое сокрушительное большинство на выборах! Если консерваторы ничего не добьются даже при такой поддержке, значит, они вообще ни на что не годны. Что до меня, то я не в силах не любить вас и не мечтать о вас днём и ночью. Впрочем, постараюсь, насколько могу, быть послушным, так как меньше всего на свете хочу огорчать вас. Думаю о вас постоянно – даже тогда, когда на меня рыбьими глазами смотрит какой-нибудь субъект, чью каменную неподвижность я пытаюсь растрогать своей грустной повестью. В общем, я страшно люблю вас. Итак, завтра, в четверг, около шести.

    Спокойной ночи, моя дорогая, чудная. Ваш Тонм".

 В справочнике он отыскал номер дома сэра Лоренса на Маунт-стрит, надписал адрес, старательно облизал края конверта и вышел, чтобы собственноручно опустить письмо в ящик. И вдруг ему расхотелось возвращаться в клуб. Он был в настроении, которое плохо вязалось с клубной атмосферой. Клубы всегда пропитаны мужским духом, отношение к женщине в них, так сказать, послеобеденное – полупренебрежительное, полуразнузданное. Это крепости, комфортабельные и недоступные для женщин, где мужчина чувствует себя свободным от всяких обязательств перед ними, и стоит ему туда войти, как он сразу же напускает на себя независимый и высокомерный вид. К тому же "Кофейня", одно из самых старых учреждений такого типа, вечно полна завсегдатаями, людьми, которых невозможно представить себе вне клуба. "Нет! – решил Крум. – Пойду пообедаю где-нибудь на скорую руку и посмотрю новое обозрение в Друри Лейн".
 Место ему досталось неважное, в одной из лож верхнего яруса, но он отличался острым зрением и все прекрасно видел. Спектакль скоро захватил его. Он достаточно долго жил за пределами Англии, чтобы не испытывать некоторого волнения при мысли о ней. Красочная панорама её истории за три последние десятилетия взволновала его так сильно, что он ни за что не признался бы в этом своим соседям по залу. Бурская война, смерть королевы Виктории, гибель "Титаника", мировая война, перемирие, встреча нового 1931 года… Спроси его кто-нибудь потом о пьесе, он, наверно ответил бы: "Замечательно! Впрочем, под конец мне взгрустнулось". Но, сидя в театре, он испытывал не грусть, а нечто гораздо большее – сердечную боль влюблённого, который жаждет счастья с любимой и не в силах его добиться; чувства человека, который пытается не сдаться, выстоять и тем не менее шатается из стороны в сторону под ударами жизни. Когда он выходил, у него в ушах звучали заключительные слова: "Величие, достоинство, мир". Трогательно и чертовски иронично! Он вытащил портсигар и закурил сигарету. Ночь была сухая, Крум шёл пешком, осторожно пробираясь через потоки машин, и в ушах его звучали меланхолические жалобы уличных певцов из пьесы. Рекламы в небе – и кучи отбросов! Люди, разъезжающиеся по домам в собственных машинах, – и бездомные бродяги! "Величие, достоинство, мир!"
 "Я должен выпить", – решил молодой человек. Теперь он мог возвратиться в клуб: тот уже не отталкивал, а привлекал его, и Крум повернул к Сент-Джеймс-стрит. "Прощай, Пикадилли! Прощай, Лестер-сквер!" Замечательная сцена, когда томми, насвистывая, маршируют по спирали сквозь туман, а на освещённой авансцене три накрашенные девчонки трещат: "Жаль вас отпускать, но вам пора идти". Публика в литерных ложах перегибалась через барьер и хлопала. До чего правдиво! Особенно эта весёлость на лицах накрашенных девчонок, когда она становится всё более наигранной и душераздирающей! Надо пойти ещё раз вместе с Клер. Взволнует ли это её? И вдруг Крум понял, что не знает. Да разве человек знает что-нибудь о другом, даже о женщине, которую любит? Сигарета обожгла ему губы, он выплюнул окурок… А сцена с молодожёнами, решившими провести медовый месяц на "Титанике"! Они облокотились о борт, им кажется, что перед ними раскрывается вся жизнь, а на самом деле впереди только холодная бездна океана. Что знали эти двое? Только одно – они желают друг друга. Поразмыслить – так жизнь дьявольски странная штука! Крум поднялся по лестнице «Кофейни» с таким чувством, словно прожил целую жизнь, с тех пор как спустился по ней…
 На другой день, точно в шесть вечера, он позвонил у подъезда Монтов на Маунт-стрит.
 Дворецкий, который открыл ему, вопросительно приподнял брови.
 – Сэр Лоренс Монт дома?
 – Нет, сэр. Дома леди Монт, сэр.
 – К сожалению, я не знаком с леди Монт. Нельзя ли вызвать на минутку леди Корвен?
 Одна из бровей дворецкого поднялась ещё выше. "Ага!" – казалось, подумал он.
 – Как доложить, сэр?
 Молодой человек протянул ему карточку.
 – "Мистер Джеймс Бернард Крум", – нараспев прочитал дворецкий.
 – Доложите, пожалуйста, иначе: "Мистер Тони Крум".
 – Хорошо. Соблаговолите минутку подождать. Да вот и сама леди Корвен.
 С лестницы донёсся возглас:
 – Тони! Какая пунктуальность! Поднимайтесь сюда и познакомьтесь с тётей.
 Клер перегнулась через перила; дворецкий исчез.
 – Снимайте шляпу. Как это вы решаетесь выходить без пальто? Я вот всё время зябну.
 Молодой человек подошёл вплотную к перилам.
 – Милая! – прошептал он.
 Она приложила палец к губам, затем протянула его Круму, который с трудом дотянулся до него своими.
 – Идёмте!
 Когда он добрался до верхней площадки. Клер уже распахнула дверь и объясняла:
 – Это мой попутчик, тётя Эм. Мы вместе ехали на пароходе. Он пришёл к дяде Лоренсу. Мистер Крум – моя тётя, леди Монт.
 Молодой человек увидел плывущую ему навстречу фигуру, и чей-то голос произнёс:
 – А, на пароходе! Ясно. Здравствуйте.
 Крум понял, что положение его, так сказать, определилось, и перехватил чуть насмешливую улыбку, мелькнувшую на лице Клер. Останься он с ней вдвоём хоть на пять минут, он стёр бы эту улыбку поцелуями. Он бы…
 – Расскажите мне о Цейлоне, мистер Крейвен.
 – Крум, тётя. Тони Крум. Зовите его просто Тони. Имя у него другое, но все зовут его так.
 – Все Тони – герои. Почему – не знаю.
 – Этот Тони – совсем обыкновенный.
 – Да, Цейлон. Вы там познакомились с Клер, мистер… Тони?
 – Нет. Мы встретились уже на пароходе.
 – Вот как! Мы с Лоренсом всегда спали на палубе. Это было в те ужасные девяностые годы. Река тогда, помнится, была прямо запружена плоскодонками.
 – И теперь тоже, тётя Эм.
 Молодому человеку внезапно представилось, как он и Клер скользят вдвоём в плоскодонке по тихой заводи. Он отогнал видение и заговорил:
 – Вчера я был на "Кавалькаде". Грандиозно!
 – Вот как? – удивилась леди Монт. – Это мне напомнило…
 И она выплыла из гостиной.
 Крум вскочил.
 – Тони! Не забывайтесь!
 – Но она ведь для того и вышла!
 – Тётя Эм – воплощённая доброта, но я не намерена злоупотреблять её любезностью.
 – Клер, вы не знаете, как…
 – Знаю, знаю. Садитесь-ка лучше.
 Молодой человек повиновался.
 – Теперь слушайте. Тони. В моей жизни было столько физиологии, что мне этого хватит надолго. Если хотите, будем друзьями, но только платоническими.
 – О господи! – простонал молодой человек.
 – Да, только. Иначе – давайте совсем не встречаться.
 Крум сидел не шевелясь, не сводя с неё глаз, и у Клер мелькнула мысль:
 "Для него это пытка. Он её не заслуживает – слишком хорош. По-моему, нам лучше не встречаться".
 – Послушайте, – мягко начала она. – Вы ведь хотите мне помочь, правда? Время у нас есть. Может быть, потом…
 Молодой человек стиснул ручки кресла. В глазах его засветилось страдание.
 – Хорошо, – с расстановкой ответил он, – чтобы видеть вас, я пойду на все. Подождём, пока это перестанет быть для вас только физиологией.
 Клер, которая тихонько покачивала ногой, рассматривая лакированный носок своей туфли, неожиданно взглянула прямо в тоскливые глаза Тони и отчеканила:
 – Будь я не замужем, вы бы спокойно ждали и не мучились. Считайте, что оно так и есть.
 – К несчастью, не могу. Да и кто смог бы?
 – Понятно. Я уже не цветок, а плод, – на мне клеймо физиологии.
 – Не надо, Клер! Я стану для вас всем, чем вы захотите. Но не сердитесь, если я не всегда буду при этом весел, как птичка.
 Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц и сказала:
 – Хорошо.
 Затем наступило молчание, и Клер почувствовала, что Тони пожирает её глазами с ног до головы – от тёмных стриженых волос до кончика лакированной туфельки. Пожив с Джерри Корвеном, она не могла не понимать, насколько привлекательно её тело. Разве она виновата, что оно чарует и возбуждает мужчин? Она не хочет мучить этого мальчика, но ей приятно, что он мучиться. Странно, как это можно разом испытывать и жалость, и удовольствие, и лёгкую скептическую горечь? А стоит уступить – и через месяц он потребует большего! И она неожиданно объявила:
 – Кстати, я нашла квартиру – настоящую маленькую берлогу. Раньше там был антикварный магазинчик, а до этого – конюшня.
 – Недурно. Когда переезжаете? – нетерпеливо осведомился Тони.
 – На той неделе.
 – Моя помощь нужна?
 – Если сумеете покрасить стены клеевой краской – да.
 – Сумею. Я несколько раз сам красил свои бунгало на Цейлоне.
 – Только работать придётся по вечерам, – я на службе.
 – Как ваш патрон? Приличный человек?
 – Очень, и к тому же влюблён в мою сестру. Так мне, по крайней мере, кажется.
 – Неужели? – усомнился Крум.
 Клер улыбнулась. Ей была совершенно ясна его мысль: "Может ли мужчина видеть вас целыми днями и влюбиться в другую?"
 – Когда приступим?
 – Если хотите, завтра вечером. Мой адрес: Мелтон-Мьюз, два, за Малмсбери-сквер. С утра я куплю краску, и начнём с верхней комнаты. Скажем, в шесть тридцать.
 – Отлично!
 – Но помните, Тони, – никакой назойливости. "Жизнь реальна, жизнь серьёзна…"
 Он грустно усмехнулся и прижал руку к сердцу.
 – А теперь уходите. Я провожу вас вниз и посмотрю, не вернулся ли дядя.
 Молодой человек встал.
 – Что слышно с Цейлона? – отрывисто спросил он. – Вас не тревожат?
 Клер пожала плечами:
 – Пока все тихо.
 – Вряд ли так будет долго. Что-нибудь надумали?
 – Какой смысл думать? Похоже, что он вообще ничего не предпримет.
 – Я не могу вынести, что вы… – начал и оборвал фразу Крум.
 – Пойдёмте, – позвала Клер и отвела его вниз.
 – Я, пожалуй, уже не зайду к вашему дяде, – объявил Крум. – Значит, завтра в половине седьмого.
 Он поднёс её руку к губам и направился к двери. На пороге снова обернулся. Клер стояла, слегка наклонив голову, и улыбалась. Он вышел в полной растерянности.
 Молодой человек, внезапно пробуждённый воркованием голубок Цитеры, ощутивший на себе таинственное магнетическое притяжение женщины, которая в просторечии именуется соломенной вдовой, и вынужденный держаться на расстоянии из-за условностей или щепетильности, заслуживает всяческого сожаления. Не он избрал свою судьбу – она настигла его исподтишка, безжалостно лишив его всех остальных жизненных интересов. Он одержим своего рода манией, которая подменяет все его обычные стремления одной всепоглощающей тоской. Такие заповеди, как "не прелюбодействуй", "не желай жены ближнего твоего", "блаженны чистые сердцем", звучат теперь для него особенно академично. Школа приучила Крума к тому, что, когда раздаётся звонок с урока, это означает: "Играй!" Сейчас он понял всю ограниченность такого правила. Какая уж тут игра? С одной стороны – обворожительная женщина, которая на семнадцать лет моложе своего мужа и бежала от него, потому что тот – сущее животное, Клер этого не говорит, но он. Тони, в этом уверен. С другой стороны – он сам, влюблённый в неё без памяти и нравящийся ей не так, как она ему, но всё же нравящийся, насколько это вообще возможно в данных обстоятельствах. А впереди – одни совместные чаепития. Нелепо до кощунства!
 Погруженный в размышления. Тони Крум не заметил человека среднего роста, с глазами, как у кота, тонкими губами и множеством мелких, словно царапины, морщин на загорелом лице, который поглядел ему вслед, искривив рот в отдалённом подобии улыбки.




 VII


 Когда Крум ушёл, Клер с минуту постояла в холле, вспоминая тот день, полтора года назад, когда она сама, в светло-коричневом дорожном костюме и коричневой шляпке, уходила через ту же дверь мимо гостей, стоявших шпалерами и провожавших её возгласами: "Желаем счастья!", "До свиданья, дорогая!", "Привет Парижу!" Всего восемнадцать месяцев, а сколько воды утекло! Губы её дрогнули, и она отправилась в кабинет к дяде.
 – Вы дома, дядя Лоренс? К вам только что заходил Тони Крум.
 – А, этот приятный молодой человек, у которого нет работы?
 – Да. Он хотел поблагодарить вас.
 – Боюсь, пока не за что.
 Глаза сэра Лоренса, быстрые и чёрные, как у кулика или вальдшнепа, скользнули по хорошенькому личику племянницы. Клер, конечно, не то, что его любимица Динни, но бесспорно привлекательна. Как быстро выяснилось, что её брак неудачен! Эм все рассказала ему и предупредила, что этого вопроса касаться нельзя. Да, Джерри Корвен – штучка! При его имени люди всегда пожимали плечами и многозначительно усмехались. Дурной знак! Но в общем его, сэра Лоренса, все это касается мало.
 С порога донёсся приглушённый голос:
 – К вам сэр Джералд Корвен, сэр Лоренс.
 Сэр Лоренс инстинктивно поднёс палец к губам. Дворецкий понизил голос ещё больше.
 – Я провёл его в маленькую гостиную и сказал, что пойду узнаю, дома ли леди Корвен.
 Сэр Лоренс заметил, что Клер стиснула руками спинку кресла, возле которого стояла.
 – Ты дома. Клер?
 Она не ответила, но её побледневшее лицо словно окаменело.
 – Минутку, Блор. Вернётесь, когда позвоню.
 Дворецкий вышел.
 – Ну, дорогая?
 – Он, наверно, выехал следующим пароходом. Дядя, я не хочу его видеть.
 – Если просто ответить, что тебя нет, он, безусловно, явится снова.
 Клер вскинула голову:
 – Хорошо, я выйду к нему.
 Сэр Лоренс ощутил лёгкую дрожь.
 – Скажи мне, что ответить, и я выйду к нему вместо тебя.
 – Благодарю, дядя, но не вижу оснований взваливать грязную работу на вас.
 "Слава богу!" – подумал сэр Лоренс.
 – На всякий случай я буду под рукой. Желаю успеха, дорогая.
 И баронет вышел.
 Клер встала около камина – так, чтобы можно было дотянуться до звонка. Она испытывала то хорошо знакомое ей чувство, которое бывает, когда садишься в седло, чтобы взять головокружительное препятствие. "Прикоснуться ко мне я ему во всяком случае не дам", – решила она и услышала голос Блора:
 – Сэр Джералд Корвен, миледи.
 Недурно! Жене докладывают о муже! Впрочем, неудивительно, – слуги всегда все знают.
 Даже не поднимая глаз, Клер отчётливо видела, где он стоит. Щеки её вспыхнули от стыда и гнева. Он околдовал её, он сделал из неё игрушку своих прихотей. Он её…
 Корвен заговорил саркастически и хладнокровно:
 – Дорогая моя, вы чрезвычайно стремительно приняли решение.
 Он такой же, как всегда, – подтянутый, щеголеватый, похожий на кота; на тонких губах усмешка, глаза дерзкие и хищные.
 – Чего вы хотите?
 – Только вас.
 – Меня вы не получите.
 – Вздор!
 Он сделал неуловимо быстрое движение и сжал её в объятиях. Клер откинула голову и опустила палец на кнопку звонка:
 – Назад или позвоню! – Другой рукой она прикрыла лицо. – Либо отойдите и будем разговаривать, либо вам придётся уйти.
 – Извольте. Но это смешно.
 – Вот как? Вы думаете, я уехала бы, если бы это не было серьёзно?
 – Я думал, вы просто рассердились. Впрочем, и было за что. Крайне сожалею о случившемся.
 – Не стоит о нём говорить. Я знаю вас и не вернусь к вам.
 – Прошу у вас прощения, дорогая, и обещаю, что подобное не повторится.
 – Какое великодушие!
 – Это был только эксперимент. Некоторые женщины обожают такие вещи.
 – Вы – животное!
 – "И красавица стала моей женой…" Бросьте глупить, Клер! Не превращайте нас в посмешище! Можете поставить любые условия.
 – И верить, что вы их выполните? Такая жизнь меня не устраивает: мне всего двадцать четыре.
 Улыбка исчезла с его губ.
 – Понятно. Я ведь заметил, как из дома вышел молодой человек. Как его зовут? Кто он?
 – Тони Крум. Что ещё?
 Он отошёл к окну, посмотрел на улицу, обернулся и сказал:
 – Вы имеете несчастье быть моей женой.
 – Это и моё мнение.
 – Клер, я серьёзно говорю: вернитесь ко мне.
 – А я серьёзно отвечаю – нет.
 – Я занимаю официальный пост и не могу с этим шутить! Послушайте! Он подошёл ближе. – Считайте меня кем угодно, но я не старомоден и не брюзглив. Я не спекулирую ни своим положением, ни святостью брака, ни прочим вздором в том же роде. Но у меня на службе до сих пор придают всему этому значение, и вину за развод я на себя не взвалю.
 – Я не рассчитываю на это.
 – Тогда на что же?
 – Не знаю. Знаю одно: я не вернусь.
 – Только потому что…
 – И по многим другим причинам.
 Кошачья улыбка снова заиграла на его лице и помешала Клер прочесть мысли мужа.
 – Хотите, чтобы я взвалил вину на вас?
 Клер пожала плечами:
 – У вас нет для этого оснований.
 – По-другому вы и не можете ответить.
 – Я по-другому и не поступаю.
 – Вот что, Клер, вся эта нелепая история недостойна женщины с вашим умом и знанием жизни. Вечно быть соломенной вдовой нельзя. Кроме того, вам ведь нравилось на Цейлоне.
 – Есть вещи, проделывать которые с собой я никому не позволю, а вы их проделали.
 – Я же сказал, что это не повторится.
 – А я уже сказала, что не верю вам.
 – Мы толчём воду в ступе. Кстати, вы собираетесь жить на средства родителей?
 – Нет. Я нашла место.
 – О! Какое?
 – Секретаря у нашего нового депутата.
 – Вам быстро надоест работать.
 – Не думаю.
 Он пристально посмотрел на неё, теперь уже не улыбаясь. На какую-то секунду она прочла его мысли, потому что его лицо приняло выражение, предшествующее известным эмоциям. Неожиданно он бросил:
 – Я не потерплю, чтобы вы принадлежали другому.
 Клер поняла, какие побуждения руководят им, и ей стало легче. Она промолчала.
 – Слышали?
 – Да.
 – Я говорю серьёзно.
 – Не сомневаюсь.
 – Вы бесчувственный чертёнок!
 – Хотела бы им быть.
 Он прошёлся по кабинету и остановился перед ней:
 – Вот что! Я не уеду без вас. Здесь я остановился в "Бристоле". Перестаньте капризничать, – вы же умница! – приходите ко мне. Начнём сначала. Увидите, какой я буду.
 Потеряв самообладание, Клер закричала:
 – Да поймёте ли вы наконец? У меня нет чувства к вам, – вы его убили!
 Зрачки Корвена расширились, затем сузились, ниточка губ растянулась.
 Он стал похож на берейтора, объезжающего лошадь.
 – Поймите и меня, – отчеканил он негромко. – Или вы вернётесь ко мне, или я с вами разведусь. Я не позволю вам остаться здесь и выделывать всё, что вам взбредёт в голову.
 – Уверена, что каждый здравомыслящий муж одобрит вас.
 Улыбка снова заиграла на его губах.
 – За это мне полагается поцелуй, – объявил он и, прежде чем она успела его оттолкнуть, прижался к её губам. Она вырвалась и нажала на кнопку звонка. Корвен заторопился к дверям.
 – Au revoir! – бросил он и вышел.
 Клер отёрла губы. Она была растеряна, подавлена и не понимала, кто же остался победителем – она или он.
 Она стояла лицом к камину, опустив голову на руки, как вдруг почувствовала, что сэр Лоренс вошёл в кабинет и молча смотрит на неё.
 – Мне ужасно неловко, что я беспокою вас, дядя. Через неделю я уже перееду в свою берлогу.
 – Дать тебе сигарету, дорогая?
 Клер закурила и с первой же затяжкой ощутила облегчение. Сэр Лоренс сел, и она увидела, как иронически приподнялись его брови.
 – Совещание, как всегда, прошло плодотворно?
 Клер кивнула.
 – Обтекаемая формула. Людей никогда не удовлетворяет то, чего им не хочется, как бы ловко им это ни подсовывали. Интересно, распространяется ли это правило и на нас самих?
 – На меня – нет.
 – Досадно, что совещание обычно предполагает наличие двух сторон.
 – Дядя Лоренс, – внезапно спросила Клер, – какие у нас теперь законы о разводе?
 Баронет вытянул длинные худые ноги:
 – Мне ещё не приходилось с ними сталкиваться. Думаю, что они менее старомодны, чем раньше, но всё-таки заглянем в "Уайтейкер".
 Он снял с полки том в красном переплёте:
 – Страница двести пятьдесят восьмая, дорогая, – вот тут.
 Клер молча погрузилась в чтение, а баронет печально смотрел на неё. Наконец она подняла глаза и объявила:
 – Чтобы получить развод, я должна нарушить супружескую верность.
 – Очевидно, это и есть та изящная форма, в которую облекает его закон. Однако среди порядочных людей грязную работу берёт на себя мужчина.
 – Да, но Джерри не согласен. Он требует, чтобы я вернулась. И потом, он не может рисковать своим положением.
 – Естественно, – задумчиво отозвался сэр Лоренс. – Карьера в нашей стране – хрупкое растение.
 Клер закрыла «Уайтейкер» и сказала:
 – Если бы не родители, я завтра же дала бы ему искомый предлог, и дело с концом.
 – А тебе не кажется, что самое разумное – ещё раз попробовать начать семейную жизнь?
 Клер покачала головой:
 – Я просто не в силах.
 – Тогда да будет так, хотя это очень грустное "так", – согласился сэр Лоренс. – Каково мнение Динни?
 – Мы с ней об этом не говорили. Она не знает, что он приехал.
 – Значит, тебе даже не с кем посоветоваться?
 – Нет. Динни знает, почему я ушла, но и только.
 – Мне кажется, Джерри Корвен – человек не из терпеливых.
 Клер рассмеялась.
 – Нам обоим не свойственно долготерпение.
 – Известно тебе, где он остановился?
 – В "Бристоле".
 – Может быть, целесообразно установить за ним наблюдение, – неторопливо предложил сэр Лоренс.
 Клер передёрнуло.
 – Это унизительно. Кроме того, я не собираюсь губить его карьеру. Вы же знаете, он очень способный человек.
 Сэр Лоренс, пожав плечами, возразил:
 – Для меня и твоих родных его карьера – ничто в сравнении с твоим добрым именем. Давно он приехал?
 – По-моему, недавно.
 – Хочешь, я схожу к нему и попытаюсь договориться, как вам наладить раздельную жизнь?
 Клер молчала, и, наблюдая за ней, сэр Лоренс думал: "Хороша, но характер нелёгкий. Много решительности и ни капли терпения". Наконец Клер заговорила:
 – Во всём виновата я одна, – я ведь вышла за него по своей воле.
 Не хочу затруднять вас. И потом, он не согласится.
 – Это ещё вопрос, – возразил сэр Лоренс. – Так попробовать мне, если подвернётся случай?
 – Вы очень любезны, но…
 – Значит, договорились. Кстати, безработные молодые люди умеют сохранять благоразумие?
 Клер рассмеялась.
 – Ну, его-то я приучила. Страшно вам благодарна, дядя Лоренс. Поговоришь с вами – и на душе легче. Конечно, я ужасно глупая, но, знаете, Джерри имеет какую-то власть надо мной, а меня, к тому же, всегда тянуло на риск. Прямо не понимаю, в кого я такая, – мама его не терпит, а Динни допускает лишь в принципе.
 Клер вздохнула.
 – Ну, больше не смею вам надоедать.
 Она послала ему воздушный поцелуй и вышла.
 Сэр Лоренс сидел в кресле и думал: "Зачем я-то впутываюсь? История скверная, а будет ещё хуже. Но у Клер такой возраст, что ей надо помочь. Придётся поговорить с Динни".




 VIII


 Накалённая предвыборная атмосфера в Кондафорде посвежела, и генерал резюмировал изменившуюся обстановку короткой фразой:
 – Что ж, они получили по заслугам.
 – Папа, а тебе не страшно при мысли, что получат наши, если тоже не сумеют ничего сделать.
 Генерал улыбнулся:
 – Довлеет гневи злоба его, Динни. Клер обжилась в Лондоне?
 – Устраивает себе жильё. Работа у неё сейчас, кажется, простая – пишет благодарственные письма людям, взявшим на себя перед выборами самую чёрную работу – агитацию на улицах.
 – То есть с машин? Довольна она Дорнфордом?
 – Пишет, что он в высшей степени достойный человек.
 – Отец его был хорошим солдатом. Я одно время служил у него в бригаде в бурскую войну.
 Генерал пристально посмотрел на дочь и спросил:
 – Слышно что-нибудь о Корвене?
 – Да. Он приехал.
 – О-о!.. Не понимаю, почему я должен бродить вслепую. Конечно, родителям в наши дни возбраняется подавать голос и приходится полагаться на то, что они услышат через замочную скважину…
 Динни завладела рукой отца:
 – Нет, мы просто должны их щадить. Они ведь чувствительные растения, правда, папа?
 – Мы с твоей матерью считаем, что эта история ничего хорошего не сулит. Нам очень хочется, чтобы все как-нибудь утряслось.
 – Надеюсь, не ценой счастья Клер?
 – Нет, – неуверенно ответил генерал. – Нет. Но вопросы брака – вещь путаная и сложная. В чём состоит и будет состоять её счастье? Этого не знает никто: ни она сама, ни ты, ни я. Как правило, люди, пытаясь выкарабкаться из одной ямы, тут же попадают в другую.
 – Выходит, не стоит и пытаться? Знай сиди себе в яме, так? А ведь лейбористы именно к этому и стремились.
 – Я обязан поговорить с ним, но не могу действовать вслепую, – продолжал сэр Конуэй, обойдя сравнение молчанием. – Что ты посоветуешь, Динни?
 – Не дразнить собаку, чтобы не укусила.
 – Думаешь, укусит?
 – Обязательно.
 – Скверно! – бросил генерал. – Клер слишком молода.
 Та же мысль давно уже тревожила Динни. Она сразу сказала сестре: "Ты должна освободиться!" – и до сих пор пребывала в этом убеждении. Но как? Изучение законов о браке не было предусмотрено воспитанием Динни. Она знала, что бракоразводные процессы – обычное дело, и, как все её поколение, была в этом смысле свободна от предрассудков. Но её родителям такой процесс доставил бы немало огорчений, особенно в том случае, если бы Клер взяла вину на себя: с их точки зрения, это – пятно, которого нужно избежать любой ценой. После своего трагического романа с Дезертом девушка редко наезжала в Лондон. Каждая улица и в особенности парки напоминали ей об Уилфриде и отчаянии тех дней, когда он ушёл от неё. Но теперь ей стало ясно, что при любом обороте дела Клер нельзя оставлять без поддержки.
 – Мне, пожалуй, следует съездить к ней, папа, и узнать, что происходит.
 – Буду только рад. Если ещё не поздно, нужно постараться всё уладить.
 Динни покачала головой:
 – Думаю, что ничего не выйдет. Да ты и сам не захотел бы этого, расскажи тебе Клер то, что рассказала мне.
 Генерал широко раскрыл глаза:
 – Я же говорю, что бреду вслепую.
 – Согласна, папа, но всё-таки ничего тебе не скажу, пока она сама не скажет.
 – Тогда поезжай, и чем скорее, тем лучше.
 Мелтон-Мьюз избавился от былых запахов конюшни, но зато пропитался острым ароматом бензина: в этом мощённом брусчаткой переулке нашли себе приют автомобили. Когда под вечер того же дня Динни вошла в него, её глазам слева и справа представились две линии гаражей, запертые или распахнутые двери которых сверкали более или менее свежей краской. За одной из них виднелась спина шофёра в комбинезоне, склонившегося над карбюратором; по мостовой насторожённо прогуливались кошки. Других признаков жизни не было, и название "Мьюз" [2] не подтверждалось даже благоуханием навоза.
 Сине-зелёный цвет дома N 2 напоминал о прежней владелице, которую, как и других торговцев предметами роскоши, кризис вынудил свернуть дело. Динни потянула к себе резную ручку звонка, и он ответил ей позвякиванием, слабым, как звук колокольчика заблудившейся овцы. Затем наступила тишина, потом на уровне глаз девушки мелькнуло светлое пятно, исчезло, и дверь открылась. Клер в зелёном халате стояла на пороге.
 – Входи, дорогая, – пригласила она. – Львица у себя в логове, и "Дуглас в замке у ней".
 Динни вошла в тесную, почти пустую комнатку, которая была задрапирована зелёным японским шёлком, купленным у антиквара, и устлана циновками. В противоположном углу виднелась винтовая лесенка; с потолка, излучая слабый свет, свисала единственная лампочка, затенённая зелёным абажуром. Было холодно: медная электрическая печка не давала тепла.
 – За эту комнату я ещё не принималась, – пояснила Клер. – Пойдём наверх.
 Динни совершила винтообразное восхождение и очутилась в гостиной, пожалуй, ещё более тесной. Там были два зашторенных окна, выходившие на конюшни, кушетка с подушками, маленькое старинное бюро, три стула. шесть японских гравюр, приколачиванием которых, видимо, занималась Клер перед приходом сестры, старинный персидский ковёр, брошенный на устилавшие пол циновки, полупустой книжный шкафчик и несколько семейных фотографий на нём. Стены были выкрашены светло-серой клеевой краской; в помещении горел газовый камин.
 – Флёр прислала мне гравюры и ковёр, а тётя Эм заставила взять бюро.
 Остальное я привезла с собой.
 – Где ты спишь?
 – На кушетке – очень удобно. Рядом – туалетная комната с душем, гардеробом и прочим.
 – Мама велела спросить, что тебе нужно.
 – Немногое: наш старый примус, пара одеял, несколько ложек, ножей и вилок, небольшой чайный сервиз, если найдётся лишний, и какие-нибудь книги.
 – Будет сделано, – ответила Динни. – А теперь, дорогая, рассказывай как себя чувствуешь.
 – Физически – превосходно, морально – неспокойно. Я же писала тебе, он приехал.
 – Он знает об этой квартире?
 – Пока нет. О ней известно только тебе, Флёр и тёте Эм. Да, забыла, ещё Тони Круму. Мой официальный адрес – Маунт-стрит. Но Джерри, разумеется, отыщет меня, стоит ему только захотеть.
 – Ты видела его?
 – Да. Я сказала ему, что не вернусь. И на самом деле не вернусь, Динни. Решение окончательное, так что не уговаривай. Выпьешь чаю? Я сейчас вскипячу – у меня есть глиняный чайничек.
 – Нет, благодарю, я пила в поезде.
 Динни сидела на одном из стульев, которые Клер привезла с собой, и тёмно-зелёный костюм удивительно шёл к её волосам цвета опавших буковых листьев.
 – До чего ты сейчас хороша! – восхитилась Клер, свёртываясь в клубок на кушетке. – Хочешь сигарету?
 То же самое подумала о сестре и Динни. Обворожительная женщина, одна из тех, кто обворожителен при любых обстоятельствах: тёмные стриженые волосы, живые карие глаза, бледное лицо цвета слоновой кости, в слегка подкрашенных губах сигаретка… Да, соблазнительна! Впрочем, вспомнив, как складывается жизнь сестры, Динни сочла это выражение неуместным. Клер всегда была жизнерадостной и обаятельной, но брак, бесспорно, ещё более усилил и углубил это обаяние, придав ему какой-то неуловимо колдовской оттенок.
 – Ты сказала. Тони Крум тоже знает? – неожиданно спросила она.
 – Он помогал мне красить стены. Фактически всю гостиную отделал он, а я занималась туалетной. Но у него получилось лучше.
 Динни с явным интересом оглядела стены:
 – Очень недурно. Знаешь, дорогая, отец и мама встревожены.
 – Верю.
 – Ты не находишь, что это естественно?
 Клер сдвинула брови, и вдруг Динни вспомнила, как они спорили когдато, надо ли выщипывать брови. Слава богу, Клер к этому не прибегает!
 – Ничем не могу помочь, Динни: я не знаю, что решил Джерри.
 – Я думаю, он не пробудет здесь долго, – иначе потеряет место.
 – Видимо, так. Но я не хочу волноваться заранее. Будь что будет.
 – Как быстро можно получить развод? Я хочу сказать – если дело возбудишь ты.
 Клер покачала головой, и тёмный локон упал ей на лоб, напомнив Динни детские годы сестры.
 – Устанавливать за ним слежку – мерзко. Объяснять на суде, как он меня истязал, я не в силах. А на слово мне никто не поверит, – мужчинам все сходит гладко.
 Динни встала и подсела к сестре на кушетку.
 – Я готова убить его, – вырвалось у неё.
 Клер рассмеялась.
 – Во многом он не плохой человек. Но я к нему не вернусь. С кого содрали кожу, тот во второй раз не дастся.
 Динни молчала, закрыв глаза.
 – Скажи, что у тебя за отношения с Тони Крумом? – спросила она наконец.
 – Он проходит испытание. Пока ведёт себя смирно, и мне приятно встречаться с ним.
 – Послушай, – медленно продолжала Динни, – если бы стало известно, что он у тебя бывает, этого было бы достаточно, правда?
 Клер опять рассмеялась.
 – Для светских людей, по-видимому, вполне. А присяжные, как я полагаю, причисляют себя к таковым. Но для меня, Динни, легче не жить, чем смотреть на вещи с точки зрения коллегии присяжных. А я не испытываю никакого желания хоронить себя. Поэтому скажу тебе прямо: Тони знает, что я надолго сыта физиологией.
 – Он влюблён в тебя?
 Глаза сестёр – синие и карие – встретились.
 – Да.
 – А ты в него?
 – Он мне нравится. Очень. Но и только; по крайней мере, сейчас.
 – А тебе не кажется, что пока Джерри в Англии…
 – Нет. По-моему, его пребывание здесь гораздо менее опасно для меня, чем его отъезд. Так как я с ним не поеду, он, вероятно, установит за мной слежку. Одно у него не отнимешь: что сказал, то сделает.
 – Не знаю, такое ли уж это достоинство. Пойдём куда-нибудь пообедаем.
 Клер потянулась:
 – Не могу, дорогая. Я обедаю с Тони в скверном ресторанчике, который нам обоим по карману. Честное слово, жить почти без гроша – даже забавно.
 Динни встала и принялась поправлять японские гравюры. Беспечность сестры была ей не внове. Но она – старшая и не должна расхолаживать Клер. Ни в коем случае!
 – Отличные вещи, дорогая, – сказала она. – У Флёр чудесные вещи.
 – Не возражаешь, если я пойду переоденусь? – спросила Клер и вышла в туалетную.
 Динни осталась один на один с мыслями о положении сестры и почувствовала полную беспомощность – состояние, знакомое каждому, если не считать тех, кто всегда и все знает лучше других. Подавленная, она подошла к окну и отдёрнула штору. В переулке было сумрачно и грязно. Из соседнего гаража выкатилась машина и остановилась в ожидании седока.
 "Как это додумались устроить здесь антикварный магазин?" – удивилась девушка и вдруг увидела, что из-за угла вышел человек и задержался у крайнего дома, рассматривая номер. Затем он прошёл вдоль переулка по противоположной стороне, повернул назад и остановился перед домом N 2. Динни обратила внимание на уверенность и гибкость каждого движения этой фигуры, которых не скрывало даже пальто.
 "Боже правый! Джерри!" – сообразила она.
 Девушка опустила штору и кинулась в туалетную. Распахивая дверь, она услышала меланхолическое позвякивание овечьего колокольчика, оставшегося от прежней владелицы – антикварши.
 Клер в одном белье стояла под единственной лампочкой и с помощью ручного зеркальца осматривала свои губы. Динни разом заполнила помещение, гдег и одному человеку было тесно.
 – Клер! – выдавила она. – Он!
 Клер обернулась. Белизна обнажённых рук, переливчатое мерцание шёлкового белья, изумлённый блеск тёмных глаз – настоящее видение, даже для сестры.
 – Джерри?
 Динни кивнула.
 – Не хочу его видеть. – Клер посмотрела на ручные часы. – Ах, чёрт, я же должна поспеть к семи.
 Динни, меньше всего заинтересованная в том, чтобы это несвоевременное свидание состоялось, неожиданно для самой себя предложила:
 – Давай я выйду к нему. Он, должно быть, увидел, что у тебя горит свет.
 – А ты сумеешь его увести, Динни?
 – Попытаюсь.
 – Тогда иди, дорогая. Если тебе удастся, будет замечательно. И как только Джерри нашёл меня, будь он проклят! Теперь не отстанет.
 Динни вышла в гостиную, выключила свет и спустилась по винтовой лесенке. Когда она очутилась внизу, над нею снова зазвенел колокольчик. Направляясь через пустую комнату к выходу, девушка думала: "Дверь открывается внутрь. Надо её захлопнуть за собой". Сердце Динни учащённо забилось, она глубоко вздохнула, открыла дверь, вышла, шумно захлопнула её за собой и отпрянула с хорошо разыгранным изумлением: прямо перед нею стоял её зять.
 – Кто здесь?
 Корвен приподнял шляпу; они молча посмотрели друг на друга.
 – Динни, вы? Клер дома?
 – Да. Но она никого не принимает.
 – Вы хотите сказать, не примет меня?
 – Считайте, что так.
 Он в упор взглянул на неё дерзкими глазами:
 – Что ж, зайду в другой раз. Вам куда?
 – На Маунт-стрит.
 – Позвольте вас проводить?
 – Пожалуйста.
 Она шла бок о бок с ним и твердила себе: "Осторожнее!" Когда он рядом, к нему относишься иначе, чем в его отсутствие. Недаром все говорят, что в Джерри Корвене есть обаяние!
 – Клер, вероятно, скверно отзывалась обо мне?
 – С вашего позволения, переменим тему. Каковы бы ни были чувства Клер, я их разделяю.
 – Ещё бы! Ваша преданность близким вошла в поговорку. Но вы забываете, Динни, как хороша Клер!
 Он посмотрел на неё круглыми улыбающимися глазами, и ей вспомнилось недавнее видение – шея сестры, изгиб плеч, сверкание кожи, тёмные волосы и глаза. "Голос плоти" – какое отвратительное выражение!
 – Динни, вы даже не представляете себе, насколько это притягательно.
 А я к тому же всегда был экспериментатором.
 Динни круто остановилась:
 – Знаете, она мне всё-таки сестра.
 – Вы так уверены? А ведь увидев вас обеих рядом, этого не скажешь.
 Динни не ответила и пошла дальше.
 – Послушайте, Динни, – вкрадчиво начал он. – Я, конечно, чувственный человек, но что в этом особенного? Половое влечение неизбежно вынуждает нас совершать ошибки. Не верьте тому, кто это отрицает. Но со временем они забываются, не оставляя никакого следа. Если Клер вернётся ко мне, она через год-другой перестанет об этом думать. Наш образ жизни ей нравится, а я непривередлив. Брак в конце концов позволяет обеим сторонам жить, как им хочется.
 – Это значит, что впоследствии вы начнёте экспериментировать на других?
 Он пожал плечами, искоса взглянул на неё и улыбнулся:
 – Довольно щекотливый разговор, правда? Поймите хорошенько: во мне уживаются два человека. Первый, – а считаться нужно только с ним, – занят своим делом и намерен заниматься им и впредь. Клер должна держаться за него, потому что он даст ей возможность жить, а не прозябать. Она попадёт в самую гущу деловой жизни, её окружат крупные люди; она получит то, что любит, – риск и напряжение. У неё будет известная власть, а власть её привлекает. Другой человек – да, его можно кое в чём упрекнуть, если хотите, даже нужно. Но для Клер самое худшее позади, вернее, будет позади, как только мы опять сойдёмся. Как видите, я откровенен или бесстыден, – выбирайте, что вам больше нравится.
 – Не понимаю, какое отношение всё это имеет к любви? – сухо бросила Динни.
 – Может быть, никакого. Основа брака – обоюдная выгода и влечение.
 Роль первой с годами возрастает, роль второго уменьшается. Это как раз то, что ей нужно.
 – Не берусь ответить за Клер, но думаю, что нет.
 – Вы ведь не испытали этого сами, дорогая.
 – И, надеюсь, никогда не испытаю, – отрезала Динни. – Меня не устраивает комбинация деловых отношений и разврата.
 Корвен рассмеялся.
 – Мне нравится ваша прямота. Но говорю вам, серьёзно, Динни, – повлияйте на Клер. Она совершает страшную ошибку.
 Динни неожиданно пришла в ярость.
 – По-моему, её совершили вы, – процедила она сквозь зубы. – Бывают лошади, которых вы никогда не приручите, если будете обращаться с ними не так, как нужно.
 Корвен помолчал.
 – Вряд ли вам хочется, чтобы бракоразводный процесс задел вашу семью, – сказал он наконец, в упор глядя на неё. – Я предупредил Клер, что не дам ей развода. Сожалею, но решения не переменю. Даже если она ко мне не вернётся, я всё равно не позволю ей жить, как ей заблагорассудится.
 – Вы хотите сказать, что она получит такую возможность, если вернётся? – все так же сквозь зубы спросила Динни.
 – В конце концов, видимо, да.
 – Понятно. По-моему, нам пора расстаться.
 – Как желаете. Вы находите, что я циник? Спорить не стану, но сделаю всё возможное, чтобы вернуть Клер. А если она не согласится, пусть остерегается.
 Они остановились под фонарём, и Динни, сделав над собой усилие, посмотрела Корвену в глаза. Какая улыбка на тонких губах, какой немигающий гипнотический взгляд! Это не человек, а чудовищный, бессовестный, жестокий кот!
 – Я все поняла, – спокойно сказала она. – До свидания!
 – До свидания, Динни! Мне очень жаль, но лучше, когда точки над «и» поставлены. Руку дадите?
 К своему немалому удивлению, она позволила пожать себе руку и свернула на Маунт-стрит.




 IX


 Она вошла в дом тётки, негодуя всей своей страстно преданной близким душой и вместе с тем отчётливей понимая, что заставило Клер выйти замуж за Джерри Корвена. В нём было нечто гипнотическое, какая-то откровенно бесстыдная, но не лишённая своеобразного обаяния дерзость. Взглянув на него, нетрудно было представить себе, какой властью он пользуется среди туземцев, как мягко и в то же время беспощадно подчиняет их своей воле, какое колдовское влияние оказывает даже на своих коллег по службе. Девушка понимала также, как трудно отказать ему в сфере физиологии, если он не вознамерится полностью попрать человеческое достоинство.
 От печальных раздумий её отвлёк голос тётки, объявившей:
 – Вот она, Эдриен.
 На верхней площадке лестницы Динни увидела козлиную бородку Эдриена, который выглядывал из-за плеча сестры.
 – Дорогая, твои вещи прибыли. Где ты была?
 – У Клер, тётя.
 – Динни, а ведь я не видел тебя почти год, – заговорил Эдриен.
 – Я вас тоже, дядя. В Блумсбери все ли в порядке? Кризис не отразился на костях?
 – С костями in esse [3] всё обстоит прекрасно; in posse [4] – весьма плачевно. Денег на экспедиции нет. Вопрос о прародине Homo sapiens ещё более тёмен, чем раньше,
 – Динни, можешь не переодеваться. Эдриен обедает с нами. Лоренс очень обрадуется. Вы поболтайте, а я схожу распущу немного лиф. Не хочешь ли подтянуть свой?
 – Нет, тётя, благодарю.
 – Тогда иди сюда.
 Динни вошла в гостиную и подсела к дяде. Серьёзный, худой, бородатый, морщинистый и загорелый даже в ноябре, он сидел, скрестив длинные ноги, сочувственно глядя на племянницу, и, как всегда, казался ей идеальным вместилищем для душевных излияний.
 – Слышали о Клер, дядя?
 – Голые факты без причин и обстоятельств.
 – Они не из приятных. Вы сталкивались с садистами?
 – Только раз. В закрытой маргейтской школе, где я учился. Тогда я, разумеется, ничего не понимал, догадался уже потом. Корвен тоже садист? Ты это имела в виду?
 – Так сказала Клер. Я шла от неё вместе с ним. Странный человек!
 – Не душевнобольной? – вздрогнув, осведомился Эдриен.
 – Здоровее нас с вами, дорогой дядя. Любит все делать по-своему, не считаясь с окружающими, а если не выходит, кусается. Не может ли Клер добиться развода, не вдаваясь публично в интимные подробности?
 – Только при наличии бесспорных доказательств его неверности.
 – А где их добудешь? Здесь?
 – Видимо, да. Добывать их на Цейлоне слишком дорого, и вообще вряд ли это удастся.
 – Клер пока не хочет устанавливать за ним слежку.
 – Разумеется, занятие не слишком чистоплотное, – согласился Эдриен.
 – Знаю, дядя. Но на что ей надеяться, если она не пойдёт на это?
 – Не на что.
 – Сейчас она хочет одного – чтобы они оставили друг друга в покое. А он предупредил меня, что если она не уедет с ним обратно, пусть остерегается.
 – Значит, тут замешано третье лицо, Динни?
 – Да, один молодой человек, который влюблён в неё. Но она уверяет, что между ними ничего нет.
 – Гм! "Мы ведь молоды не век", – говорит Шекспир. Симпатичный юноша?
 – Я виделась с ним всего несколько минут. Он показался мне очень славным.
 – Это отрезает оба пути.
 – Я безусловно верю Клер.
 – Дорогая, ты, конечно, знаешь её лучше, чем я, но, по-моему, она бывает порой очень нетерпеливой. Долго пробудет здесь Корвен?
 – Клер считает, самое большее – месяц. Он уже неделя как приехал.
 – Он виделся с ней?
 – Один раз. Сегодня сделал новую попытку, но я его увела. Я знаю, она боится встречаться с ним.
 – Знаешь, при нынешнем положении вещей он имеет полное право видеться с ней.
 – Да, – вздохнув, согласилась Динни.
 – Не подскажет ли что-нибудь ваш депутат, у которого она служит? Он же юрист.
 – Мне не хочется, чтобы он об этом знал. Дело ведь сугубо личное. Кроме того, люди не любят впутываться в чужие семейные дрязги.
 – Он женат?
 – Нет.
 Девушка перехватила пристальный взгляд Эдриена и вспомнила, как Клер рассмеялась и объявила: "Динни, да он в тебя влюблён!"
 – Он зайдёт сюда завтра вечером, – продолжал Эдриен. – Насколько я понял, Эм пригласила его к обеду. Клер, кажется, тоже будет. Скажу честно, Динни: я не вижу никакого выхода. Либо Клер придётся переменить решение и вернуться, либо Корвен должен передумать и дать ей жить, как она хочет.
 Динни покачала головой:
 – На это рассчитывать нельзя: они не из таких. А теперь, дядя, я пойду умоюсь.
 После её ухода он задумался над той неоспоримой истиной, что у каждого своя забота. У Эдриена она сейчас тоже была: его приёмные дети, Шейла и Роналд Ферз, болели корью, вследствие чего он был низведён до уровня парии в собственном доме, так как его жена, испытывавшая священный ужас перед заразными болезнями, обрекла себя на затворничество. Судьба Клер волновала его не слишком сильно. Он всегда считал её одной из тех молодых женщин, которые склонны закусывать удила и платятся за это тем, что рано или поздно ломают себе шею. Динни в его глазах стоила трёх Клер. Но семейные неприятности Клер тревожили Динни, а тем самым приобретали значение и для Эдриена. У Динни, кажется, особый дар взваливать на себя чужое горе: так было с Хьюбертом, затем с ним самим, потом с Уилфридом Дезертом, а теперь с Клер.
 И Эдриен обратился к попугаю сестры:
 – Несправедливо, Полли, верно?
 Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул его за ухо.
 – Тебе это тоже не нравится, да?
 Зелёная птица издала слабый скрипучий звук и передвинулась поближе к его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.
 – А её кто погладит по голове? Бедная девочка!
 Его размышления были прерваны возгласом сестры:
 – Я не позволю ещё раз мучить Динни!
 – Эм, – спросил Эдриен, – а мы беспокоились друг о друге?
 – В больших семьях этого не бывает. Когда Лайонел женился, я была с ним ближе всех. А теперь он судья. Огорчительно! Дорнфорд… Ты его видел?
 – Не приходилось.
 – У него не лицо, а прямо портрет. Я слышала, в Оксфорде он был чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?
 – Как говорится, желательно.
 – Превосходно сложен, – заметила леди Монт. – Я присмотрелась к нему в Кондафорде.
 – Эм, милая!..
 – Ради Динни, разумеется. Что делать с садовником, который вздумал укатывать каменную террасу?
 – Сказать, чтобы перестал.
 – К огда ни выглянешь из окна в Липпингхолле, он вечно тащит куда-то каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идём.
 В столовой у буфета стоял сэр Лоренс и вытаскивал из бутылки раскрошившуюся пробку:
 – Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.
 Открывайте полегоньку, Блор. Подогреть его или нет? Ваше мнение, Эдриен?
 – Раз вино такое старое, лучше не надо.
 – Согласен.
 Обед начался молчанием. Эдриен думал о Динни, Динни думала о Клер, а сэр Лоренс – о лафите.
 – Французское искусство, – изрекла леди Монт.
 – Ах, да! – спохватился сэр Лоренс. – Ты напомнила мне, Эм: на ближайшей выставке будут показаны кое-какие картины старого. Форсайта. Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.
 Динни взглянула на баронета:
 – Отец Флёр? Он был хороший человек, дядя?
 – Хороший? – отозвался сэр Лоренс. – Не то слово. Прямой, да; осторожный, да – чересчур осторожный по нынешним временам. Во время пожара ему, бедняге, свалилась на голову картина. А во французском искусстве он разбирался. Он бы порадовался этой выставке.
 – На ней нет ничего, равного "Рождению Венеры", – объявил Эдриен.
 Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:
 – Божественное полотно!
 Сэр Лоренс приподнял бровь:
 – Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии. Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.
 – Но ведь поэзия немыслима без пылкости, дядя. Разве она не синоним молодости или, по меньшей мере, восторженности?
 – Итальянцы никогда не были молодыми, а пылкости у них и сейчас хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились из-за наших паспортов, когда мы были прошлой весной в Италии!
 – Очень трогательно! – поддержала мужа леди Монт.
 – Весь вопрос в способе выражения, – вмешался Эдриен. – В четырнадцатом веке итальянцы выражали себя с помощью кинжала и стихов, в пятнадцатом и шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом – музыка, в восемнадцатом – интрига, в девятнадцатом – восстание, а в двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.
 – Было так тягостно вечно видеть правила, которых не можешь прочитать, – вставила леди Монт.
 – Тебе ещё повезло, дорогая, а я вот читал.
 – У итальянцев нельзя отнять одного, – продолжал Эдриен. – Из века в век они дают великих людей в той или иной области. В чём здесь дело, Лоренс, – в климате, расе или ландшафте?
 Сэр Лоренс пожал плечами:
 – Что вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с сестрой ещё не было на свете, а мы с Эдриеном ходили на помочах. Вино такое превосходное, что этого не замечаешь.
 Эдриен пригубил и кивнул:
 – Первоклассное!
 – А ты как находишь, Динни?
 – Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.
 – Старый Форсайт сумел бы его оценить. У него был изумительный херес. Эм, чувствуешь, каков букет?
 Ноздри леди Монт, которая, опираясь локтем на стол, держала бокал в руке, слегка раздулись.
 – Вздор! – отрезала она. – Любой цветок – и тот лучше пахнет.
 За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.
 Динни первая подняла глаза:
 – Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тётя?
 – Я только что рассказывала о них Эдриену. Босуэл укатывает каменную террасу, а у Джонсона умерла жена. Бедняжка. Он стал другим человеком. Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодий.
 – Пережитки старой Англии?
 – Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.
 – Кстати, о пережитках, – вставил сэр Лоренс. – Динни, читала ты такую книжку: "Спросите маму"?
 – Нет. Кто её написал?
 – Сертиз. Прочти: это корректив.
 – К чему, дядя?
 – К современности.
 Леди Монт отставила бокал; он был пуст.
 – Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли выставку картин. Помнишь, Лоренс, в Париже? Там были какие-то хвостатые штуки, жёлтые и голубые пузыри, люди вверх ногами. Динни, пойдём, пожалуй, наверх.
 Вскоре вслед за ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила:
 – Опять по поводу Джерри Корвена. Пожалуйста, Динни, не поощряй своего дядю. Он надеется всё уладить, но у него ничего получиться не может…
 – Ты, Динни? – спросил сэр Лоренс. – Люблю поговорить с Эдриеном: уравновешенный человек и живёт своей головой. Я обещал Клер встретиться с Корвеном, но это бесполезно, пока я не знаю, что ему сказать. Впрочем, боюсь, что в любом случае толку будет мало. Как ты считаешь?
 Динни, присевшая на край кресла, оперлась локтями о колени. Эта поза, как было известно сэру Лоренсу, не предвещала ничего доброго.
 – Судя по моему сегодняшнему разговору с ним, дядя Лоренс, он принял твёрдое решение: либо Клер вернётся к нему, либо он возложит вину за развод на неё.
 – Как посмотрят на это твои родители?
 – Крайне отрицательно.
 – Тебе известно, что в дело замешан некий молодой человек?
 – Да.
 – У него за душой ничего нет.
 Динни улыбнулась:
 – Нас, Черрелов, этим не удивишь.
 – Знаю. Но когда вдобавок не имеешь никакого положения – это уже серьёзно. Корвен может потребовать возмещения ущерба; он, по-моему, мстительная натура.
 – А вы уверены, что он решится на это? В наши дни такие вещи – дурной тон.
 – Когда в человеке пробуждается зверь, ему не до хорошего тона. Ты, видимо, не сумеешь убедить Клер, что ей надо порвать с Крумом!
 – Боюсь, что Клер никому не позволит указывать ей, с кем можно встречаться. Она утверждает, что вся вина за разрыв ложится на Джерри.
 – Я за то, чтобы установить за ним наблюдение, – сказал сэр Лоренс, неторопливо выпуская кольца дыма, – собрать улики, если таковые найдутся, и открыть ответный огонь, но Клер такой план не по душе.
 – Она убеждена, что он пойдёт далеко, и не хочет портить ему карьеру. К тому же это мерзко.
 Сэр Лоренс пожал плечами:
 – А что же тогда остаётся? Закон есть закон. Постой, Корвен – член Бэртон-клуба. Что, если мне поймать его там и уговорить на время оставить Клер в покое, поскольку разлука, может быть, смягчит её сердце?
 Динни сдвинула брови:
 – Попробовать, вероятно, стоит, но я не верю, что он уступит.
 – А какую позицию займёшь ты сама?
 – Буду помогать Клер во всём, что бы она ни делала.
 Сэр Лоренс кивнул. Он ждал такого ответа и получил его.




 X


 То качество, которое с незапамятных времён делает государственных деятелей Англии тем, что они есть, которое побудило стольких адвокатов добиваться места в парламенте и стольких духовных лиц стремиться к епископскому сану, которое уберегло стольких финансистов от краха, стольких политиков от мыслей о завтрашнем дне и стольких судей от угрызений совести, было в немалой степени свойственно и Юстейсу Дорнфорду. Короче говоря, он обладал превосходным пищеварением и мог, не боясь последствий, есть и пить в любое время суток. Кроме того, он был неутомимым работником во всём, включая даже спорт, где ему помогал дополнительный запас нервной энергии, отличающий того, кто побеждает на состязаниях по прыжкам в длину, от того, кого на них побеждают. Поэтому за последние два года он стал королевским адвокатом, хотя практика у него отнюдь не всегда шла гладко, и был избран в парламент. Тем не менее к нему ни в коей мере не могло быть отнесено слово "карьерист". Его умное, пожалуй, даже чувствительное, красивое и слегка смуглое лицо со светло-карими глазами становилось особенно приятным, когда он улыбался. У него были тёмные, коротко подстриженные усики и тёмные вьющиеся волосы, которых ещё не успел испортить парик. После Оксфорда он начал готовиться к адвокатуре и поступил в контору известного знатока обычного права. Обер-офицер Шропширского территориального кавалерийского полка, он после объявления войны добился перевода в регулярный полк, а вслед за тем угодил в окопы, где ему повезло больше, чем почти всем тем, кто туда попадал. Его адвокатская карьера после войны оказалась стремительной. Частные поверенные охотно обращались к нему. Он не давал сбить себя с толку ни одному судье и прекрасно справлялся с перекрёстными допросами, потому что вёл их с таким видом, словно сожалеет о том, что ему приходится снисходить до спора. Он был католик – скорее по воспитанию, чем по убеждениям. Наконец, он отличался сдержанностью во всём, г что касалось пола, и его присутствие на обедах во время выездных сессий если и не пресекало вольные разговоры, то во всяком случае оказывало умеряющее воздействие на распущенные языки.
 Он занимал в Харкурт Билдингс квартиру, удобную и как жилье и как место для занятий. Каждое утро в любую погоду он совершал раннюю верховую прогулку по Роу, причём успевал до неё часа два посидеть над своими делами. В десять утра, приняв ванну, позавтракав и просмотрев утреннюю газету, он отправлялся в суд. После четырёх, когда присутствие закрывалось, он опять работал над делами до половины седьмого. Раньше вечера были у него свободны, но теперь он проводил их в парламенте и, так как редко ложился спать, не посвятив час-другой изучению того или иного дела, вынужден был сокращать время сна до шести, пяти, а то и четырёх часов.
 Обязанности, возложенные им на Клер, были простыми: она приходила без четверти десять, просматривала корреспонденцию и от десяти до четверти одиннадцатого выслушивала инструкции патрона. Затем оставалась столько, сколько было нужно, чтобы выполнить их, а в шесть являлась опять и получала новые указания или заканчивала то, что не успела сделать утром.
 На другой день после описанного выше, в восемь пятнадцать вечера
 Дорнфорд вошёл в гостиную на Маунт-стрит, поздоровался и был представлен Эдриену, которого пригласили снова. Они пустились в обсуждение курса фунта и других важных материй, как вдруг леди Монт изрекла:
 – Суп. А куда вы дели Клер, мистер Дорнфорд?
 Он с лёгким изумлением перевёл на хозяйку взгляд, до сих пор прикованный к Динни:
 – Она ушла из Темпла в половине шестого, сказав, что ещё увидится со мной.
 – Тогда идёмте вниз, – распорядилась леди Монт.
 Затем начался один из тех тягостных и так хорошо знакомых воспитанным людям часов, когда четверо присутствующих с тревогой думают о деле, в которое им нельзя посвящать пятого, а пятый замечает их тревогу.
 Людей за столом сидело меньше, чем желательно в таких случаях, потому что любое слово одного могло быть услышано всеми. Юстейс Дорнфорд тоже был лишён возможности углубиться в конфиденциальный разговор; поэтому, едва лишь инстинкт подсказал ему, что, будучи единственным непосвящённым, он того и гляди совершит какую-нибудь бестактность, он постарался свести беседу к наиболее общим темам, вроде вопроса о премьерминистре, о нераскрытых случаях отравления, о вентиляции палаты общин, о том, что там некуда сдать на хранение шляпу, и прочих предметах, повсеместно возбуждающих интерес. Но к концу обеда он так остро ощутил, насколько необходимо его сотрапезникам поделиться друг с другом вещами, которых ему не следует слышать, что сослался на деловой звонок по телефону и покинул столовую в сопровождении Блора.
 Не успели они выйти, как Динни объявила:
 – Тётя, он её куда-нибудь заманил. Можно мне извиниться и съездить узнать, в чём дело?
 – Лучше подожди, пока мы не кончим обедать, Динни, – возразил сэр Лоренс. – Две-три минуты не играют роли.
 – А вам не кажется, что Дорнфорда следует ввести в курс событий? спросил Эдриен. – Клер ведь ежедневно является к нему.
 – Я введу, – вызвался сэр Лоренс.
 – Нет, – отрезала леди Монт. – Ему должна сказать Динни. Подожди его здесь, Динни, а мы пойдём наверх.
 Позвонив по междугородному телефону человеку, которого, как заранее знал Дорнфорд, не было дома, и вернувшись в столовую, он застал там только поджидавшую его Динни. Она предложила ему сигареты и сказала:
 – Извините нас; мистер Дорнфорд. Дело касается моей сестры. Курите, прошу вас. Вот кофе. Блор, не вызовете ли мне такси?
 Они выпили кофе и подошли к камину. Динни отвернула лицо к огню и торопливо начала:
 – Понимаете, Клер порвала с мужем, и он приехал, чтобы увезти её обратно. Она не соглашается, и сейчас ей очень трудно.
 Дорнфорд издал звук, напоминающий деликатное "гм!"
 – Страшно рад, что вы мне сказали. За обедом я чувствовал себя очень неловко.
 – А теперь, простите, мне пора: я должна выяснить, что случилось.
 – Позволите поехать с вами?
 – О, благодарю вас, но…
 – Я был бы искренне рад.
 Динни заколебалась. С одной стороны, лучшей помощи в беде и желать нечего; с другой… И она ответила:
 – Весьма признательна, но боюсь, что сестра будет недовольна.
 – Понятно. Если я понадоблюсь, вам стоит только сообщить.
 – Такси у подъезда, мисс.
 – Как-нибудь я попрошу вас рассказать мне о разводе, – уронила, прощаясь, Динни.
 В автомобиле она принялась ломать себе голову, что делать, если дверь не откроют, и как быть, если, войдя в дом, она застанет там Корвена. Девушка остановила машину на углу Мелтон-Мьюз.
 – Подождите, пожалуйста, здесь. Я вернусь через несколько минут и скажу, нужны вы мне ещё или нет.
 Переулок, тихий, как заводь, был тёмен и неприветлив.
 "Словно наша жизнь", – подумала Динни и потянула к себе изукрашенную ручку звонка. Послышалось одинокое позвякивание, затем всё смолкло. Девушка дёрнула ещё несколько раз, потом отошла от двери и взглянула на окна. Шторы, – она помнит, какие они плотные, – спущены, горит ли за ними свет – угадать невозможно. Она позвонила ещё раз, затем прибегла к дверному молотку и прислушалась, затаив дыхание. Опять ни звука! Наконец, растерянная и встревоженная, она вернулась к машине и дала шофёру адрес "Бристоля": Клер говорила, что Корвен остановился в этом отеле. Конечно, исчезновение сестры можно объяснить хоть дюжиной причин, но почему Клер не предупредила их? Ведь в городе есть телефон. Половина одиннадцатого! Теперь та, наверно, уже позвонила.
 Такси подкатило к отелю.
 – Подождите, пожалуйста.
 Девушка вошла в умеренно раззолоченный холл и нерешительно остановилась: для семейных сцен обстановка явно неподходящая.
 – Что угодно мадам? – раздался рядом с ней голос мальчика-рассыльного.
 – Не могли бы вы узнать, здесь ли мой зять сэр Джералд Корвен?
 Что она скажет, если его вызовут? Она, взглянула в зеркало, где отражалась её фигура в вечернем туалете, и удивилась, что стоит прямо; у неё было такое ощущение, будто она вся извивается и корчится. Но Джерри не оказалось ни в номере, ни в общих помещениях. Динни вернулась к машине:
 – Обратно на Маунт-стрит, пожалуйста.
 Дорнфорд и Эдриен ушли, дядя и тётка играли в пикет.
 – Ну что, Динни?
 – Я не могла попасть в квартиру. В отеле его нет.
 – Ты и там была?
 – Да. Ничего другого мне в голову не пришло.
 Сэр Лоренс поднялся:
 – Пойду позвоню в Бэртон-клуб.
 Динни подсела к тётке:
 – Я чувствую, что с Клер что-то стряслось. Она всегда такая точная.
 – Похищена или заперта, – объявила леди Монт. – В молодости я слышала об одной такой истории. Томсон или Уотсон, – словом, нечто похожее. Был ужасный шум. Habeas corpus или что-то в этом роде. Теперь мужьям такого не разрешают. Ну как, Лоренс?
 – Он ушёл из клуба в пять часов. Придётся ждать до утра. Клер могла просто забыть, или у неё переменились планы на вечер.
 – Но она же сказала мистеру Дорнфорду, что ещё увидится с ним.
 – Она увидится – завтра утром. Бесполезно ломать себе голову, Динни.
 Динни поднялась в свою комнату, но раздеваться не стала. Сделала ли она всё, что в её силах? Ночь для ноября сравнительно светлая и тёплая. До Мелтон-Мьюз, этой тихой заводи, каких-нибудь четверть мили. А что, если тихонько выбраться из дома и ещё раз сходить туда?
 Девушка сбросила вечернее платье, надела уличное, шляпу, шубку и прокралась по лестнице. В холле было темно. Она бесшумно отодвинула засов, вышла на улицу и направилась к Мьюз. Добралась до переулка, куда на ночь загнали несколько машин, и увидела свет в верхних окнах дома N 2. Они были открыты, шторы подняты. Динни позвонила.
 Через несколько секунд Клер в халате открыла ей дверь:
 – Динни, это ты звонила раньше?
 – Нет.
 – Жалею, что не могла впустить тебя. Идём наверх.
 Клер первой поднялась по винтовой лесенке, Динни последовала за ней.
 Наверху горел яркий свет и было тепло. Дверь крошечной туалетной распахнута, кушетка в беспорядке. Клер посмотрела на сестру вызывающими и несчастными глазами:
 – Да. У меня был Джерри. Ушёл всего минут десять назад.
 Динни с ужасом почувствовала, как по спине у неё побежали мурашки.
 – В конце концов он же приехал издалека, – продолжала Клер. – Как мило с твоей стороны, Динни, так беспокоиться обо мне!
 – Девочка моя!..
 – Он поджидал у дверей, когда я вернусь. Я, идиотка, впустила его, а потом… Впрочем, это пустяки. Я постараюсь, чтобы это не повторилось.
 – Остаться мне с тобой?
 – Нет, не надо. Но выпей чаю. Я как раз заварила. Динни, об этом никто не должен знать.
 – Ещё бы! Я скажу, что у тебя ужасно разболелась голова и ты не смогла выйти позвонить.
 За чаем Динни спросила:
 – Это не меняет твои планы?
 – Бог с тобой! Конечно, нет!
 – Дорнфорд был сегодня на Маунт-стрит. Мы решили, что самое лучшее рассказать ему, как трудно тебе сейчас приходится.
 Клер кивнула:
 – Скажи, тебе всё это кажется очень смешным?
 – Нет, трагичным.
 Клер пожала плечами, затем поднялась и прижала к себе сестру. После молчаливого объятия Динни вышла в переулок, тёмный и пустынный в этот час. На углу, поворачивая к площади, она чуть не налетела на молодого человека.
 – Мистер Крум?
 – Мисс Черрел? Вы были у леди Корвен?
 – Да.
 – Там всё в порядке?
 Лицо у него было измученное, голос встревоженный. Прежде чем ответить, Динни глотнула воздух.
 – Разумеется. Почему вы спрашиваете?
 – Вчера вечером она сказала, что этот человек приехал сюда. Я страшно тревожусь.
 "Что, если бы он встретил этого человека!" – мелькнуло в голове у Динни, но она невозмутимо предложила:
 – Проводите меня до Маунт-стрит.
 – Не стану от вас скрывать, – заговорил Крум. – Я с ума схожу по Клер. Да и кто бы не сошёл? Мисс Черрел, по-моему, ей нельзя жить одной в этом доме. Она рассказывала, что он приходил вчера, когда вы были у неё.
 – Да. Я увела его, как увожу вас. Я считаю, что мою сестру нужно вообще оставить в покое.
 Крум весь словно съёжился.
 – Вы были когда-нибудь влюблены?
 – Была.
 – Тогда вы понимаете, что это такое!
 Да, она понимала.
 – Не быть рядом, не знать, что с ней всё в порядке, – настоящая пытка! Она смотрит на вещи легко, но я не могу.
 Легко смотрит на вещи! Ох, какое лицо было у Клер! И Динни не ответила.
 – Пусть люди думают и говорят, что угодно, – внешне непоследовательно продолжал молодой человек. – Чувствуй они то же, что я, они бы просто не выдержали. Я не собираюсь быть навязчивым, честное слово, но мысль, что этот человек смеет ей угрожать, невыносима для меня.
 Динни сделала над собой усилие и спокойно возразила:
 – По-моему, Клер ничто не угрожает. Но может угрожать, если станет известно, что вы…
 Он выдержал её взгляд.
 – Я рад, что вы рядом с ней. Ради бога, оберегайте её, мисс Черрел!
 Они дошли до угла Маунт-стрит. Девушка подала ему руку:
 – Можете не сомневаться: я буду с Клер, что бы ни случилось. Спокойной ночи. И не унывайте.
 Он стиснул ей руку и бросился прочь, словно дьявол гнался за ним по пятам. Динни вошла в холл и осторожно закрыла дверь на засов.
 Какой тонкий лёд под ногами! Девушка еле нашла в себе силы подняться по лестнице и, опустошённая, рухнула на постель.




 XI


 На другой день к вечеру, входя в Бэртон-клуб, сэр Лоренс Монт испытывал чувство, хорошо знакомое каждому, кто берёт на себя заботу об устройстве чужих дел, – смесь неловкости; сознания своей значительности и желания удрать подальше от того, что предстоит. Баронет не знал, что он скажет Корвену, чёрт бы его побрал, и зачем он должен ему это говорить, если, по его, сэра Лоренса, мнению, самый разумный выход для Клер – ещё раз попробовать начать семейную жизнь. Узнав от швейцара, что сэр Джералд в клубе, он осторожно заглянул в несколько комнат и в четвёртой по счёту, такой маленькой, что у неё могло быть только одно назначение служить для писания писем, обнаружил зверя, за которым охотился. Корвен сидел в углу, спиной к входу. Сэр Лоренс занял место за столиком, поближе к двери, чтобы разыграть удивление, когда Корвен будет выходить и наткнётся на него. Нет, этот тип сидит непозволительно долго! Сэр Лоренс увидел на столе "Справочник британского государственного деятеля" и от нечего делать перелистал раздел об английском импорте. Наткнулся на картофель: потребление – шестьдесят шесть с половиной миллионов тонн, производство – восемь миллионов восемьсот семьдесят четыре тысячи тонн. Где-то на днях он читал, что мы ежегодно ввозим свинины на сорок миллионов фунтов стерлингов. Сэр Лоренс взял листок бумаги и набросал:

 "Ограничение ввоза и покровительственные пошлины на те продукты, которые можно производить самим. Годичный ввоз: свинины – на сорок миллионов фунтов, птицы, скажем, – на двенадцать, картофеля – бог его знает на сколько. Всю свинину, все яйца и добрых пятьдесят процентов картофеля производить у себя. Почему бы не составить пятилетний план? Уменьшать с помощью покровительственных пошлин ввоз свинины и яиц на одну пятую, ввоз картофеля – на одну десятую в год, постепенно заменяя привозную продукцию отечественной. К концу пятилетия перейти на свою свинину и яйца и наполовину на свой, английский картофель. Сэкономить, таким образом, восемьдесят миллионов на импорте и практически сбалансировать внешнюю торговлю".

 Он взял второй лист бумаги и начал писать:

 "Редактору "Тайме".
 План грех "К".
 Сэр,
 Нижеследующий простой план сбалансирования нашей торговли заслуживает, по нашему мнению, внимания всех, кто предпочитает идти к цели кратчайшим путём. Есть три продукта питания, ввоз которых обходится нам в… фунтов ежегодно, но которые мы можем производить сами, причём, смею утверждать, это не повлечёт за собой повышения стоимости жизни, если, конечно, мы примем элементарную меру предосторожности, повесив первого же, кто начнёт ими спекулировать. Эти продукты суть картофель, яйца, свинина, для краткости именуемые нами тремя «К» (картофель, курица, кабан). Наш план не обременит бюджет, так как для осуществления его нужно только…"

 Но в этот момент сэр Лоренс заметил, что Корвен направился к двери, и окликнул его:
 – Хэлло!
 Корвен обернулся и подошёл.
 Сэр Лоренс встал, уповая на то, что обнаруживает так же мало признаков замешательства, как и муж его племянницы.
 – Жаль, что вы не застали меня, когда заходили к нам. Долго пробудете в отпуске?
 – Осталась всего неделя, а потом, видимо, придётся лететь через Средиземное море.
 – Ноябрь – нелётный месяц. Что вы думаете о нашем пассивном торговом балансе?
 Джерри Корвен пожал плечами:
 – Надо же людям чем-то заниматься. Наши никогда не видят дальше собственного носа.
 – Tiens! Une montagne? [5] Помните карикатуру Каран дгАша на Буллера под Ледисмитом? Нет, конечно, не помните: с тех пор прошло тридцать два года. Но национальный характер так быстро не меняется, верно? А как Цейлон? В Индию, надеюсь, не влюблён?
 – В нас во всяком случае нет, но мы не огорчаемся.
 – Клер, видимо, противопоказан тамошний климат.
 Насторожённое лицо Корвена по-прежнему слегка улыбалось.
 – Жара – да, но сезон её уже прошёл.
 – Увозите Клер с собой?
 – Конечно,
 – Разумно ли это?
 – Оставлять её здесь ещё неразумнее. Люди либо женаты, либо нет.
 Сэр Лоренс перехватил взгляд собеседника и решил: "Не стану продолжать. Безнадёжное дело. К тому же он бесспорно прав. Но держу пари…"
 – Прошу прощения, – извинился Корвен. – Я должен отправить письма.
 Он повернулся и вышел, подтянутый, уверенный в себе. "Гм! Нельзя сказать, чтобы наше объяснение прошло плодотворно", – подумал сэр Лоренс и опять сел за письмо в "Тайме".
 – Надо раздобыть точные цифры. Поручу-ка я это Майклу… – пробормотал он, и мысли его вернулись к Корвену. В таких случаях всегда неясно, кто же действительно виноват. В конце концов неудачный брак – это неудачный брак, и тут уж ничто не поможет – ни похвальные намерения, ни мудрые советы. "Почему я не судья? – посетовал сэр Лоренс. – Тогда я мог бы высказать свои взгляды. Судья Монт в своей речи заявил: "Пора предостеречь народ нашей страны от вступления в брак. Этот союз, вполне уместный во времена Виктории, следует заключать в наши дни лишь при условии явного отсутствия у обеих сторон сколько-нибудь выраженной индивидуальности…" Пойду-ка я домой к Эм".
 Баронет промокнул давно уже сухое письмо в «Тайме» и вышел на темнеющую и тихую в этот час Пэл-Мэл. По дороге остановился на СентДжеймс-стрит, заглянул в витрину своего виноторговца и стал соображать, как покрыть добавочные десять процентов налога, когда услышал возглас:
 – Добрый вечер, сэр Лоренс.
 Это был молодой человек по фамилии Крум.
 Они вместе перешли через улицу.
 – Хочу поблагодарить вас, сэр, за то, что вы поговорили насчёт меня с мистером Масхемом. Сегодня я встретился с ним.
 – Он вам понравился?
 – Да. Он очень любезен. Разумеется, влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей – это у него просто навязчивая идея.
 – Он заметил, что вы так считаете?
 Крум улыбнулся:
 – Вряд ли. Но ведь наша лошадь много крупней арабской.
 – А всё-таки затея Джека не лишена смысла. Его ошибка в другом – он надеется на быстрые результаты. В коннозаводстве всё равно как в политике: люди не желают думать о будущем. Если начинание не приносит плодов к исходу пяти лет, от него отказываются. Джек сказал, что берет вас?
 – Пока на испытательный срок. Я отправлюсь к нему на неделю, и он посмотрит, как я управляюсь с лошадьми. Сами матки прибудут не в Ройстон. Он нашёл для них местечко в окрестностях Оксфорда, около Беблок-хайт. Там я и поселюсь около них, если окажется, что я ему подхожу. Но это уже весной.
 – Джек – педант, – предупредил сэр Лоренс, когда они входили в "Кофейню". – Вам нужно это учесть.
 Крум улыбнулся:
 – Я уже догадался. У него на заводе образцовый порядок. На моё счастье, я действительно разбираюсь в лошадях и нашёл, что сказать мистеру Масхему. Было бы замечательно снова оказаться при деле, а уж лучше такого я и желать не могу.
 Сэр Лоренс улыбнулся: энтузиазм всегда был ему приятен.
 – Вам следует познакомиться с моим сыном, – сказал он. – Тот тоже энтузиаст, несмотря на свои тридцать семь. Вы, наверно, будете жить в его избирательном округе. Хотя нет, не в нём, а где-то поблизости. Вероятно, в округе Дорнфорда. Между прочим, известно вам, что моя племянница – его секретарь?
 Крум кивнул.
 – Может быть, теперь, в связи с приездом Корвена, она бросит работу, – заметил сэр Лоренс и пристально посмотрел молодому человеку в лицо.
 Оно явственно помрачнело.
 – Нет, не бросит. На Цейлон она не вернётся.
 Фраза была произнесена так отрывисто и мрачно, что сэр Лоренс объявил:
 – Здесь я обычно взвешиваюсь.
 Крум проследовал за ним к весам, как будто у него не хватало духу расстаться с собеседником. Он был пунцово-красен.
 – Откуда у вас такая уверенность? – спросил сэр Лоренс, воссев на исторический стул.
 Молодой человек стал ещё краснее.
 – Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же возвратиться.
 – Бывает, что и возвращаются. Жизнь – не скаковая лошадь, которая никуда не сворачивает от старта до финиша.
 – Я случайно узнал, что леди Корвен решила не возвращаться, сэр.
 Сэру Лоренсу стало ясно, что разговор дошёл до такой точки, за которой чувство может возобладать над сдержанностью. Этот молодой человек влюблён-таки в Клер! Воспользоваться случаем и предостеречь его? Или человечнее не обратить внимания?
 – Ровно одиннадцать стонов, – объявил баронет. – А вы прибавляете или убавляете, мистер Крум?
 – Я держусь примерно на десяти стонах двенадцати фунтах.
 Сэр Лоренс окинул глазами его худощавую фигуру:
 – Да, сложены вы удачно. Просто удивительно, как брюшко омрачает жизнь! Вам, впрочем, можно до пятидесяти не беспокоиться.
 – По-моему, сэр, у вас тоже для этого нет оснований.
 – Серьёзных – нет. Но я знавал многих, у кого они были. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи.
 – Спокойной ночи, сэр. Честное слово, я вам страшно благодарен.
 – Не за что. Мой кузен Джек не прогадает, вы, если прислушаетесь к моему совету, – тоже.
 – Я-то уж, конечно, нет! – искренне согласился Крум.
 Они обменялись рукопожатием, и сэр Лоренс вышел на Сент-Джеймсстрит.
 "Не понимаю, – рассуждал он про себя, – почему этот молодой человек производит на меня благоприятное впечатление? Он ещё доставит нам немало хлопот. Я должен был бы ему сказать: "Не желай жены ближнего твоего". Но бог так устроил мир, что мы никогда не говорим того, что должны сказать". Интересно наблюдать за молодёжью! Считается, что она непочтительна к старикам и вообще, но, право, он, сэр Лоренс, этого не замечал. Современные молодые люди воспитаны ничуть не хуже, чем он сам был в их годы, а разговаривать с ними даже легче. Разумеется, никогда не угадаешь, что у них на уме, но так оно, наверно, и должно быть. Рано или поздно смиряешься с мыслью, – и сэр Лоренс поморщился, споткнувшись о камни, окаймлявшие тротуар на Пикадилли, – что старики годятся лишь на то, чтобы с них снимали мерку для гроба. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. [6] Впрочем, так ли уж это верно? Его поколение отличается от нынешнего не больше, чем манера произносить латинские слова в дни его юности от того, как их произносят теперь. Молодёжь – всегда молодёжь, а старики – это старики; между ними всегда останутся расхождения и недоверие; старики всегда будут испытывать горячее, но нелепое желание думать и чувствовать, как молодёжь, сетовать на то, что не могут так думать и чувствовать, а в глубине души сознавать, что, будь у них возможность начать жить сначала, они бы не воспользовались ею. И это милосердно по отношению к человеку! Когда он износился, жизнь исподволь и мягко приучает его к летаргии. На каждом этапе существования ему отпущено ровно столько воли к жизни, сколько требуется, чтобы дотянуть до конца. Чудак Гёте обрёл бессмертие под мелодии Гуно благодаря тому, что раздул потухающую искру в яркое пламя. "Чушь! – подумал сэр Лоренс. – Типично немецкая чушь! Да неужели бы я, если бы даже мог, поменялся судьбой с этим мальчиком, чтобы вздыхать, рыдать, украдкой предаваться восторгам и чахнуть от тоски? Ни за что! А поэтому хватит со стариков их старости. Когда же наконец полисмен остановит эти проклятые машины? Нет, практически ничто не изменилось. Шофёры ведут машины, повинуясь тому же ритму, в каком кучера омнибусов и кэбов погоняли своих спотыкающихся, скользящих по мостовой, гремевших копытами кляч. Молодые люди и девушки испытывают то же законное или незаконное влечение друг к другу.
 Конечно, мостовые стали иными, и жаргон, которым выражаются эти юношеские желания, тоже иной, но, видит бог, правила движения по жизни остались неизменными: люди скользят друг мимо друга, сталкиваются, чудом не ломают себе шею, торжествуют и терпят поражение независимо от того, хорошие они или плохие. Нет, – думал сэр Лоренс, – пусть полиция издаёт циркуляры, священники пишут в газеты, судьи произносят речи, – человеческая природа идёт своим путём, как шла в дни, когда у меня прорезался зуб мудрости".
 Полисмен поменял местами свои белые рукава, сэр Лоренс перешёл через улицу и направился к Беркли-сквер. А вот здесь изрядные перемены! Аристократические особняки быстро исчезают. Лондон перестраивается – по частям, исподволь, как-то стыдливо, – словом, чисто по-английски. Эпоха монархов со всеми её атрибутами, с феодализмом, с церковью ушла в прошлое. Теперь даже войны ведутся только из-за рынков и только самими народами. Это уже кое-что. "А ведь мы все больше уподобляемся насекомым, – думал сэр Лоренс. – Забавно всё-таки: религия почти мертва, потому что практически больше никто не верит в загробную жизнь, но для неё уже нашёлся заменитель – идеал служения, социального служения, символ веры муравьёв и пчёл! До сих пор социальное служение было уделом старинных семей, которые каким-то образом ухитрились понять, что они должны приносить какую-то пользу и тем самым оправдывать своё привилегированное положение. Выживет ли идеал социального служения теперь, когда они вымирают? Сумеет ли народ подхватить его? Что ж, кондуктор автобуса; приказчик в магазине, который лезет из кожи, подбирая вам носки нужной расцветки; женщина, которая присматривает за ребёнком соседки или собирает на беспризорных; автомобилист, который останавливает свою машину и терпеливо ждёт, пока вы не наладите вашу; почтальон, который благодарит вас за чаевые, и тот, безымянный, кто вытаскивает вас из воды, если видит, что вы в самом деле тонете, – все они в конце концов существуют, как и прежде. Требуется только одно – расклеить в автобусах лозунг: "Дышите свежим воздухом и упражняйте ваши лучшие наклонности!" – заменив им призывы вроде "Пушки позорное преступление!" или "Тотализатор – тщетная трата тысяч!" Последний, кстати, напоминает мне, что нужно расспросить Динни об отношениях Клер с её молодым человеком".
 С этой мыслью он подошёл к дверям своего дома и вставил ключ в замок.




 XII


 Хотя сэр Джералд Корвен держался по-прежнему уверенно, положение его, как и всякого мужа, вознамерившегося вновь сойтись с женой, было отнюдь не из лёгких, тем более что для осуществления этого замысла у него оставалась всего неделя. После его второго визита Клер держалась настороже. Назавтра же, в субботу, она с половины дня ушла из Темпла и поехала в Кондафорд, где постаралась не подать виду, что ищет там убежища. В воскресенье утром она долго лежала в постели и через распахнутые окна смотрела на небо, раскинувшееся за высокими обнажёнными вязами. Солнце светило ей в лицо, в мягком воздухе звучали голоса пробуждающегося утра щебетали птицы, мычала корова, изредка раздавался хриплый крик грача, непрестанно ворковали голуби. Клер была лишена поэтической жилки, но покой и возможность беззаботно вытянуться в постели на миг приобщили к мировой симфонии даже её. Сплетение нагих ветвей и одиноких листьев на подвижном фоне неяркого светло-золотого неба; грач, покачивающийся на суку; зеленя и пары на склонах холмов, и линия рощ вдалеке, и звуки, и чистый, светлый, ласкающий лицо воздух; щебечущая тишина, полная отъединённость каждого существа от остальных и беспредельная безмятежность пейзажа – все это отрешило её от самой себя и растворило в мгновенном, как вспышка, слиянии со вселенной.
 Но видение скоро исчезло, и она стала думать о вечере, проведённом в четверг с Тони Крумом, о грязном мальчугане у ресторанчика в Сохо, который так проникновенно убеждал: "Не забудьте бедного парня, леди! Не забудьте бедного парня!" Если бы Тони видел её вечером в пятницу! Как мало общего между чувствами и обстоятельствами, как мало мы знаем о других, даже самых близких людях! У Клер вырвался короткий горький смешок. Поистине, неведение – благо!
 В деревне на колокольне заблаговестили. Забавно, её родители до сих пор ходят по воскресеньям в церковь, надеясь, видимо, на лучшее будущее. А может быть, просто хотят подать пример фермерам, – иначе церковь придёт в запустение и её переименуют в простую часовню. Как хорошо лежать в своей старой комнате, где тепло и безопасно, где в ногах у тебя свернулась собака и можно побездельничать! До следующей субботы ей, как лисице, которую травят, придётся прятаться за каждым прикрытием. Клер стиснула зубы, как лисица, заметившая гончих. Он сказал, что должен уехать с ней или без неё. Что ж, пусть едет без неё!
 Однако около четырёх часов дня чувство безопасности разом покинуло её: возвращаясь после прогулки с собаками, она увидела стоявшую около дома машину, а в холле её встретила мать.
 – Джерри в кабинете у отца.
 – О!
 – Пойдём ко мне, дорогая.
 Комната леди Черрел, расположенная во втором этаже и примыкающая к спальне, носила на себе гораздо более явственный отпечаток её личности, чем остальные помещения старого, словно вросшего в землю дома с его закоулками, полными реликвий и воспоминаний о былом. У этой серо-голубой гостиной, где пахло вербеной, было своё, хотя и поблекшее изящество. Она была выдержана в определённом стиле, тогда как всё остальное здание представляло собой пустыню, усеянную обломками прошлого, которые лишь изредка чередовались с маленькими оазисами современности.
 Стоя перед камином, где тлели поленья, Клер вертела в руках одну из фарфоровых безделушек матери. Приезда Джерри она не предвидела. Теперь против неё все: традиции, условности, соображения комфорта; у неё лишь одно оружие для защиты, но обнажать его ей мерзко. Он выждала, пока мать не заговорит первая.
 – Дорогая, ты ведь нам ничего не объяснила. Абсолютно ничего.
 А как объяснить такие вещи той, кто смотрит такими глазами и говорит таким голосом? Клер вспыхнула, потом побледнела и выдавила:
 – Могу сказать одно: в нём сидит животное. Он этого не показывает, но я-то знаю, мама.
 Леди Черрел тоже покраснела, что было несколько странно для женщины, которой за пятьдесят.
 – Мы с отцом сделаем все, чтобы помочь тебе, дорогая. Только помни, что сейчас очень важно не сделать ошибки.
 – А так как я уже сделала одну, то от меня ждут и второй? Поверь, мама, я просто не в состоянии говорить об этом. Я не вернусь к нему, и конец.
 Леди Черрел села, над её серо-голубыми устремлёнными в пространство глазами обозначилась морщина. Затем она перевела их на дочь и нерешительно спросила:
 – Ты уверена, что это не то животное, которое сидит почти в каждом мужчине?
 Клер рассмеялась.
 – Нет, не то. Я ведь не робкого десятка.
 Леди Черрел вздохнула;
 – Не расстраивайся, мамочка. Всё образуется, лишь бы покончить с этим. В наше время таким вещам не придают значения.
 – Говорят. Но мы придаём. Что поделаешь – застарелая привычка.
 Клер уловила в голосе матери иронию и быстро добавила:
 – Важно одно – не потерять уважения к себе. А с Джерри я его потеряю.
 – Значит, говорить больше не о чём. Отец, наверно, позовёт тебя. Пойди пока сними пальто.
 Клер поцеловала мать и вышла. Внизу всё было тихо, и она поднялась в свою комнату. Она чувствовала, что решимость её окрепла. Времена, когда мужья распоряжались жёнами, как собственностью, давно миновали, и, что бы отец и Джерри ни придумали, она не отступит! И когда её позвали, она сошла вниз, твёрдая, как камень, и острая, как клинок.
 Мужчины стояли в похожем на канцелярию кабинете отца, и Клер сразу увидела, что они уже обо всём договорились. Кивнув мужу, она подошла к отцу:
 – Слушаю.
 Первым заговорил Корвен:
 – Прошу вас, скажите вы, сэр.
 Морщинистое лицо генерала выразило огорчение и досаду, но он тут же взял себя в руки.
 – Мы все обсудили, Клер. Джерри согласен, что ты во многом права, но даёт мне слово больше тебя не оскорблять. Прошу тебя, попробуй понять его точку зрения. Он говорит, – и, по-моему, резонно, – что это даже не столько в его интересах, сколько в твоих. Может быть, теперь не те взгляды на брак, что в наше время, но вы в конце концов дали обет… и не говоря уже о нём…
 – Я слушаю, – вставила Клер.
 Генерал одной рукой пощипал усики, другую засунул в карман:
 – Подумай, какая у вас обоих будет жизнь. Разводиться вам нельзя: тут и твоё имя, и его положение, и… всего через полтора года. Что же остаётся? Раздельное жительство? Это нехорошо ни для тебя, ни для него.
 – И всё-таки для обоих это лучше, чем жить вместе.
 Генерал взглянул на её ожесточившееся лицо:
 – Так ты говоришь сейчас, но у нас с ним опыта больше, чем у тебя.
 – Я ждала, что рано или поздно ты мне это скажешь. Словом, ты хочешь, чтобы я уехала с ним?
 Вид у генерала стал совсем несчастный.
 – Ты знаешь, дорогая, что я хочу тебе только хорошего.
 – А Джерри убедил тебя, что самое лучшее для меня – уехать с ним. Так вот – это самое худшее. Я с ним не поеду, и давай закончим разговор.
 Генерал посмотрел сначала на неё, потом на зятя, пожал плечами и принялся набивать трубку.
 Зрачки Джерри сузились, взгляд, перебегавший от отца к дочери, остановился на лице Клер. Они долго смотрели друг на друга: никто не хотел опустить глаза первым.
 – Отлично, – процедил он наконец. – Я приму другие меры. До свиданья, генерал. До свиданья, Клер.
 Он повернулся кругом и вышел.
 В наступившей тишине раздалось отчётливое шуршание – автомобиль уехал. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. На дворе темнело; теперь, миновав критическую точку, она ощущала полный упадок сил.
 – Господи, да неужели я так ничего и не пойму в этой истории! – раздался голос её отца.
 Клер, по-прежнему стоя у окна, спросила:
 – Он не рассказал, как попробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?
 – Что? – задохнулся генерал.
 Клер круто обернулась:
 – Да.
 – На тебе?
 – Да. Я ушла, конечно, по другим причинам, но это было последней каплей. Прости, что огорчаю тебя, папа.
 – Боже!
 Внезапно Клер осенило. Конкретный факт! Вот что нужно мужчине!
 – Негодяй! – вспыхнул генерал. – Негодяй! Он уверял меня, что на днях провёл у тебя целый вечер. Это правда?
 Краска медленно залила щеки Клер.
 – Он попросту вломился ко мне.
 – Негодяй! – ещё раз повторил генерал.
 Когда Клер снова осталась одна, на душе у неё стало горько. Как неожиданно изменился её отец, узнав об этой подробности с хлыстом! Он воспринял его как личную обиду, как оскорбление, нанесённое его собственной плоти и крови. Клер подозревала, что, если бы это случилось с дочерью другого человека, он остался бы невозмутим; она вспомнила, что он даже одобрял порку, которой Хьюберт подверг погонщика мулов и которая позже принесла им всем столько тревог. Как бесконечно много предвзятого и личного в людях! Они все воспринимают и оценивают, исходя из собственных предрассудков! Ну, полно. Самое худшее позади: теперь родители на её стороне, а она уж постарается, чтобы Джерри больше не остался наедине с нею. Каким долгим взглядом он на неё посмотрел! Он из тех, кто умеет примиряться с проигрышем, потому что никогда не считает игру законченной. Его увлекает бытие в целом, а не отдельные его эпизоды. Он вскакивает жизни на спину, она выбрасывает его из седла, он поднимается и снова вскакивает на неё; если встречает препятствие, берет его и едет дальше, а на полученные царапины смотрит, как на неизбежное следствие повседневных усилий. Он околдовал Клер, растоптав на ходу её душу и тело; теперь чары рассеялись, и она даже не знает, была ли околдована на самом деле. Что он собирается предпринять? Ясно одно: он отыграется любой ценой.




 XIII


 При взгляде на ровный зелёный дёрн Темпла, на его стройные деревья, каменные здания и зобастых голубей, вы приходите в восторг, который, однако, быстро остывает, как только вы представите себе однообразные кипы бумаг, перехваченные красной тесьмой, бесчисленных клерков, томящихся в тесных комнатушках и посасывающих свой большой палец в ожидании стряпчих, тома в переплётах из телячьей кожи, содержащие такие подробные отчёты о делах, что, взглянув на них, легкомысленный человек начинает вздыхать и думать о кафе "Ройяль". Кто дерзнёт отрицать, что Темпл представляет приют in exselsis [7] человеческому духу и в креслах – человеческой плоти; кто станет оспаривать, что, попадая в Темпл, люди отрешаются от человечности и оставляют её у входа, как башмаки у врат мечети? Сюда её не допускают даже во время торжественных приёмов, поскольку мышление юриста должно быть свободно от всякой сентиментальности; поэтому на пригласительных билетах в порядке предосторожности указывается: «Просят быть при регалиях». Конечно, осенью, редкими солнечными утрами, обитатель Темпла, вероятно, чувствует то же замирание сердца, которые испытываешь, стоя на вершине горы, или слушая симфонию Брамса, или увидев первые весенние нарциссы; но, даже если это так, он быстро вспоминает, где находится, и берётся за дело «Коллистер против Девердея, посредник Попдик».
 Как ни странно, однако Юстейс Дорнфорд, человек, уже подходивший к середине своего земного пути, и в солнечную и в пасмурную погоду испытывал чувство, которое бывает, когда сидишь на низкой ограде, нежась в первых весенних лучах, и видишь, как из сада, полного апельсиновых деревьев и ранних цветов, к тебе выходит сама жизнь в образе женщины с картины Боттичелли. Говоря без лишних слов, он был влюблён в Динни. Каждое утро с появлением Клер он изнывал от желания бросить диктовать ей на парламентские темы и перевести разговор на её сестру. Но, умея владеть собой и обладая к тому же чувством юмора, он не выходил из круга своих профессиональных обязанностей и только однажды осведомился у Клер, не пообедает ли она и её сестра с ним в субботу здесь или в кафе "Ройяль".
 – Здесь, пожалуй, будет оригинальнее.
 – Пригласите, пожалуйста, четвёртым кого-нибудь из знакомых мужчин.
 – А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?
 – У вас могут быть определённые планы на этот счёт.
 – Хорошо, позовём Тони Крума. Я ехала вместе с ним на пароходе. Он славный мальчик.
 – Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.
 Клер не сказала ему: "Да она, наверно, за дверью", – потому что Динни действительно ждала сестру на лестнице. Всю неделю она заходила за Клер в половине седьмого вечера и провожала её до Мелтон-Мьюз: различнее случайности были ещё не исключены, и сестры не хотели рисковать.
 Выслушав приглашение, Динни призналась:
 – Когда я вышла от тебя в тот вечер, я наткнулась на Тони Крума, и он проводил меня до Маунт-стрит.
 – Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?
 – Разумеется, нет.
 – Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.
 – Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.
 Клер улыбнулась:
 – Он тут не засидится: мистер Масхем решил поручить ему своих арабских маток в Беблок-хайт.
 – Как? Ведь Джек Масхем живёт в Ройстоне.
 – Для маток требуется отдельная конюшня и местность, где более мягкий климат.
 Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:
 – Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмём для шика такси?
 – Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?
 – Конечно. Пойдём по набережной, а затем через парки.
 Было холодно, и сестры шли быстро. Под звёздным пологом тьмы эта обширная, залитая электрическим светом часть города казалась незабываемо прекрасной; даже на зданиях, контуры которых расплылись во мгле, лежал отпечаток величия.
 – Ночной Лондон прекрасен, – вполголоса заметила Динни.
 – Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаёшь с трактирщицей. Город – сплошной сгусток энергии, он – как муравейник, а чего ради люди суетятся!
 – Это так тягостно, как сказала бы тётя Эм.
 – А всё-таки, Динни, почему же люди суетятся?
 – Потому что жизнь – мастерская, пытающаяся выпускать совершенные изделия: одно удаётся, миллион идёт в брак.
 – Есть ли смысл надрываться?
 – Почему нет?
 – А во что верить?
 – В характер.
 – Что ты понимаешь под этим словом?
 – Характер – способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живёт в нас.
 – Гм! – недоверчиво усмехнулась Клер. – А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?
 – Хотя бы я, дорогая.
 – Нет, я до всего этого ещё не доросла.
 Динни взяла сестру под руку:
 – Ты старше меня, Клер.
 – Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я ещё не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около МелтонМьюз.
 – Зайдём на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.
 В холле Блор вручил Динни письмо:
 – Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.
 Динни вскрыла конверт.

 "Дорогая Динни,
 Я покидаю Англию не в субботу, а завтра. Если Клер передумала, буду счастлив взять её с собой. Если нет, пусть не надеется на моё долготерпение. Я оставил такую же записку у неё на квартире, но, не зная, где она, пишу для верности и вам. Она или её письмо застанут меня завтра, в четверг, до трёх часов в "Бристоле". После этого срока – a la guerre comme a la guerre. [8] 
 Глубоко сожалею, что всё сложилось так нелепо, и желаю вам всего хорошего.
 Искренне ваш

    Джералд Корвен".

 Динни прикусила губу.
 – На, прочти!
 Клер прочла письмо.
 – Не пойду, и пусть делает, что хочет.
 Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.
 – А! Теперь и у меня есть новости, – объявила она. – Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?
 Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.
 – Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.
 – Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда – долгий срок а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
 Клер перестала подводить губы:
 – Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
 – Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.
 – Если Клер обещает, она держит слово, тётя.
 Леди Монт вздохнула.
 – Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.
 Клер поправила волосы на затылке:
 – Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
 Леди Монт погладила рукой одеяло:
 – Перекрести себе сердце.
 – Лучше не надо, – торопливо вмешалась Динни.
 Клер приложила пальцы к груди:
 – Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
 Леди Монт поднялась:
 – Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
 – Нахожу, тётя.
 – Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды – действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.
 – Нет, тётя, есть – чёрный с белым.
 – Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, – из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
 – Да, тётя, – неожиданно перебила её Клер. – Дядя Хилери знает обо мне?
 – Он вольнодумец, – изрекла леди Монт. – А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.
 Клер встала:
 – Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.
 – Померьтесь-ка спинами. Так и думала – Динни на дюйм выше.
 – Во мне пять футов пять дюймов, – сказала Клер. – Без туфель.
 – Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.
 С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: "Соломонова печать – напомнить Босуэлу", – и вышла.
 Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
 Голос Клер зазвенел у неё за спиной:
 – Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!
 – Нисколько. Она – самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.
 – Но у неё ведь и нет настоящих забот.
 – Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, – действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.
 – Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
 – Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.
 – Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?
 – Конечно, нет.
 – Значит, просто назло и зависть друг другу?
 – Больше всего в угоду моде. Женщины – сущие овцы в отношении своей внешности.
 – А в вопросах морали?
 – Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.
 – У меня их нет.
 – Так ли?
 Клер рассмеялась.
 – По крайней мере, сейчас.
 Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.
 Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательнодобродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: "Вот мы сейчас с тобой потолкуем".
 Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.
 Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.
 – Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? – спросила
 Клер, расхаживая по комнате.
 – Нет.
 – В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
 – Я помню перемирие, потому что мама плакала, – отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: "И те служат, кто стоит и ждёт".
 – Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
 – Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
 – Да, ты права.
 – А почему они так поступают?
 – Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
 – "Иди в монастырь – и поскорее".
 – Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
 – С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
 – Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
 – Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
 – "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.
 – Дорогая, – сказала Динни, – я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.




 XIV


 Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер – в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни – в ложе против третьего.
 – О чём вы задумались, мисс Черрел?
 – О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
 – Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто – полтораста, куда больше похожи на наши.
 – Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
 Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
 – Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
 – Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
 – Ноги у них были невыразительные, зато шеи – очень.
 – Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.
 – Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц
 Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
 – Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
 – Не скажите. Его царствование – вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…
 – Он уехал наконец. Клер?
 – Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
 – А почему бы ей не ответить?
 – Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
 – Вот из кого получится замечательная свояченица!
 – А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
 – Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!
 – Нравится вам Дорнфорд?
 – Очень приятный человек и совсем не сухарь.
 – Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
 – Это не повредило ему на выборах?
 – Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
 – Политика – страшно глупое занятие.
 – А всё-таки интересное.
 – Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
 – И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
 – Вот как!
 – Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
 – Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.
 – Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
 – Подождите!
 – Как это жутко! – глубоко вздохнула Динни. – Я ещё не забыла гибель "Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!
 – Вы правы.
 – Расточается все: и людские жизни, и любовь.
 – Вы против такой расточительности?
 – Да.
 – А вам не очень неприятно об этом говорить?
 – Нет.
 – Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.
 – Да, но она взята в клещи.
 – Она из них выскользнет.
 – Мне нестерпимо думать, что её жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать – нельзя ли развестись без огласки?
 – Если муж даст повод, её почти не будет.
 – Не даст. Он человек мстительный.
 – Понятно. Боюсь, что тогда остаётся одно – ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания…
 – Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
 – А вы намерены оставаться?
 – Я – другое дело.
 – Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет ещё хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.
 – Занавес поднимается…
 – Странно! – призналась Клер. – Глядя на них, я всё время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли её с двух концов, как свечку.
 – Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе…
 – Вы очень молоды. Тони.
 – Я старше вас на два года.
 – И все равно моложе на десять.
 – Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
 – Если вы имеете в виду страсть, – не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с «Титаника» он наступил рановато. И какой – холодная бездна! Бр-р!
 – Я подам пальто.
 – Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.
 – Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
 – Весьма признательна!
 – Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.
 – После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
 – Он слишком сатиричен.
 – Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, – слишком похоже на нас самих.
 – Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
 – Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из неё мадонну прошлого.
 – Верно.
 – Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
 Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
 – Никогда бы она так не сделала, – хрипло сказала она. – Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так – никогда.
 – Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
 – А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
 – Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
 – И подолгу?
 – В известном смысле – всегда. Вы находите это отвратительным?
 – Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
 – То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить – я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
 – Вы и теперь в неё верите?
 – До сих пор верил. Но… Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю всё сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и…
 Клер пожала плечами:
 – Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они…
 – Что?
 – Действительно так себя вели?
 – Не знаю.
 – Где вы были тогда?
 – В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
 – Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
 – Моя, наверно, тоже.
 – Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдёмте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
 – Чёрт бы их побрал!
 – Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться…
 – "Величие, достоинство, мир!" – повторила Динни, вставая. – Помоему, достоинство – это самое важное.
 – Во всяком случае, самое труднодостижимое.
 – Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо – все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.
 – А то, что я вам сказал?
 – Вы очень добры, но алоэ цветёт лишь один раз в столетие.
 – Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.
 – А где же наши?
 – Наверно, ждут нас в вестибюле.
 – Как по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и мир уделом Англии?
 – Нет.
 – Но ведь "высится где-то зелёный холм вдали от стены городской"!.. Благодарю вас… Я ношу это пальто уже три года.
 – Оно прелестно.
 – По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.
 – Процентов пять, не больше.
 – Сейчас мне хочется одного – подышать родным воздухом и долгодолго смотреть на звёзды.
 Клер отвернула голову:
 – Нельзя, Тони.
 – Ну, почему?
 – Вы и так провели со мной целый вечер.
 – Разрешите хоть проводить вас.
 – Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.
 – Клер!
 – Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите
 В клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.
 – О господи! Спокойной ночи!




 XV


 Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от неё, – через его мутный, неиссякаемый и бесконечный, как вселенная, поток нельзя перебраться ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может течь и вперёд и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.
 Поэтому ноябрь сменился декабрём, но на смену декабрю не пришёл ноябрь. За исключением нескольких кратких похолодании погода стояла мягкая. Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу за десятью зайцами, но ловили в лучшем случае одного; газеты трепетали от бурь в стаканах воды; большая часть подоходного налога была выплачена, но ещё большая – нет; все по-прежнему ломали Себе голову над вопросом, почему пришёл конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время текло, а загадка бытия оставалась неразрешённой.
 В Кондафорде забыли о проекте пекарни. Каждое пенни, которое удавалось отложить, вкладывалось в кур, кабанов и картофель. Сэр Лоренс И Майкл так увлеклись планом трёх "К", что их вера в него заразила и Динни. Она с генералом целыми днями готовилась к встрече золотого века, который воспоследует, как только план трёх «К» будет принят. Юстейс Дорнфорд обещал поддержать его в палате. Были подобраны цифры, имевшие целью доказать, что через десять лет Британия сможет экономить на импорте до ста миллионов ежегодно за счёт постепенного сокращения ввоза трёх вышеупомянутых пищепродуктов, причём это не повлечёт за собой удорожания жизни. При условии принятия кое-каких организационных мер, отказа британцев от некоторых привычек и увеличения производства отрубей успех не вызывает сомнений. А пока что генерал призанял денег под свой страховой полис и уплатил налоги.
 Новый член парламента, который объезжал свой избирательный округ, встретил рождество в Кондафорде и говорил там исключительно о свиноводстве, так как инстинкт подсказывал ему, что это сейчас вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал её, на что она тратит время, свободное от секретарских обязанностей. Об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно, что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая часть старого дома переполнилась до отказа: приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Эдриен и Диана с Шейлой и Роналдом, которые оправились после кори. Семейство Черрелов давно уже не собиралось в таком полном составе. В канун Нового года к завтраку прибыли даже сэр Лайонел и леди Элисон. Все были убеждены, что при таком подавляющем консервативном большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.
 Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена воспоминаниями о прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и жизненным центром собравшегося общества, что никто не додумался задать себе вопрос, есть ли у неё своя собственная жизнь. Дорнфорд внимательно присматривался к ней. Что скрывается за этим неустанным и радостным самопожертвованием? Его любопытство зашло так далеко, что он решился расспросить Эдриена, которого, как представлялось Дорнфорду, она любила больше остальных родственников.
 – На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.
 – Вы правы. Динни – чудо.
 – Она думает когда-нибудь о себе?
 Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Тёмные волосы, симпатичное лицо – немного смуглое, худощавое, кареглазое, пожалуй, слишком чуткое для юриста и политика. Однако едва лишь речь заходила о Динни, Эдриен настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:
 – По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, – немного.
 – Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжёлое.
 Эдриен пожал плечами:
 – Ей двадцать семь.
 – Вы необычайно меня обяжете, рассказав – что. Поверьте, это не праздное любопытство. Я… я люблю Динни и страшно боюсь причинить ей боль, разбередив по неведению её рану.
 Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.
 – Если ваши намерения серьёзны…
 – Безусловно.
 – Что ж, постараюсь уберечь её от нескольких тяжёлых минут. Так вот, в позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но всё кончилось трагически.
 – Его смертью?
 – Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает, но, боюсь, никогда не забудет.
 – Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
 – Сожалею, если огорчил вас, – ответил Эдриен, – но, по-моему, самое лучшее – вовремя открыть человеку глаза.
 – Бесспорно.
 Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника. На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я желал бы ей, – чуткого, уравновешенного, удачливого, – размышлял Эдриен. – Но жизнь чертовски сложная штука!"
 – Она очень непохожа на свою сестру, – произнёс он наконец вслух.
 Дорнфорд улыбнулся:
 – Она – смесь прошлого и современности.
 – Однако Клер тоже очень милая девушка.
 – О да, у неё масса достоинств.
 – Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
 – Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire [9] .
 – Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась её семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы её можно было наладить.
 – Я никогда не встречался с Корвеном.
 – С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, – в нём есть что-то жестокое.
 – Динни утверждает, что он мстителен.
 – Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встаёт вопрос о разводе. Но надеюсь, до него не дойдёт, – грязное это дело, да и страдает чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
 – У нас тоже, но мы ведь католики.
 – Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что нравственный уровень англичан понижается?
 – Нет. Скорей даже повышается.
 – Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
 – Нет, просто люди стали откровеннее, – это не одно и то же.
 – Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, – исключительно нравственные люди, – заметил Эдриен.
 – Вот как? Откуда вы это знаете?
 – Из газет.
 Дорнфорд рассмеялся.
 – Ну что ж, – сказал Эдриен, поднимаясь, – сыграем партию на бильярде?..
 В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал, сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на берегу реки. Уилфрид держит её за руку, показывает на противоположный берег и говорит: "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку!" Рука об руку они спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у неё из-под ног, течение подхватывает её, она тщательно пытается найти руками точку опоры, а голос Уилфрида раздаётся всё дальше и дальше от неё: "Ещё одну реку, ещё одну реку…" – и наконец замирает, как вздох. Динни проснулась в холодном поту. За окном нависало тёмное небо, верхушка вяза задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства утраты.
 Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в звёздную тьму и все ещё дрожа от пережитой во сне боли. "Ещё одну реку!.."
 В дверь постучали.
 – Кто там?
 – Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает. Доктор уже там, но…
 – Бетти? Мама знает?
 – Да, мисс, она сейчас туда идёт.
 – Нет, пойду я сама. Не пускайте её, Энни.
 – Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
 – Да, включите.
 Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
 – Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.
 Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери – сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно тёплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у неё ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включёнными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонёк, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шёпотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съёжившегося на стуле старичка – мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, тёмно-красные, как вишня, щеки подёргивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у неё было восковое, и Динни казалось, что морщины на нём разгладились. С губ её слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.
 Врач подошёл к двери.
 – Наркоз, – сказал он. – Думаю, что не придёт в сознание. Что ж, так ей, бедняжке, легче! Если очнётся, сестра повторит впрыскивание. Единственное, что нам остаётся, – это облегчить ей конец.
 – Я побуду здесь, – сказала Динни.
 Доктор взял её за руку:
 – Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет лёгкая.
 – Бедный старый Бенджи! – прошептала Динни.
 Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
 Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, – воздух был тяжёлый.
 – Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
 Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок, глядя на восковые черты старушки.
 – Теперь мало таких, – неожиданно прошептала сиделка. – Ну, я пойду, захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел, не утомляйтесь зря.
 Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
 – Бенджи!
 Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу, вернулась к постели и придвинула к ней единственный жёсткий деревянный стул. Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что старая Бетти, но они сильно отличались от неё: у них не было её здравого смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у неё ещё свежа память и целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребёнок. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь останется один – трудно себе представить. Видимо, найдёт пристанище у одной из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком, вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдёт ли он себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно, подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух стариков и одно для одного – это разные вещи.
 "Ах, почему у меня нет денег!" – подумала девушка. Щегол ему теперь, разумеется, не нужен. Она возьмёт его с собой, поместит в старой теплице, а клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать, а потом выпустит его на волю.
 Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своём тёмном уголке. Динни, спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались, морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и склонилась над ней.
 Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело. Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Её глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нём появилось выражение отрешённости, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства, которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
 Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и всё-таки смерть! Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У неё не было того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью. Жизнь её не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала, нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд её был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит, больших людей не бывает.
 Динни стояла, опустив голову, до глубины души потрясённая этими мыслями. Старый Бенджи в своём тёмном уголке снова прочистил себе глотку. Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:
 – Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.
 Она взяла старика под руку и помогла ему встать, так как колени у него одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.
 Они стояли бок о бок и смотрели на покойницу, лоб и щёки которой постепенно приобретали странную красоту смерти. Лицо старичка стало малиновым; он надулся, как ребёнок, потерявший игрушку, и сердито проскрипел:
 – Э, да она не спит. Она померла. Она уже больше словечка не скажет. Посмотрите-ка сами! Нет больше матери… А сиделка где? Кто ей разрешал уходить?
 – Тс-с, Бенджи!
 – Да она же померла. Что мне-то теперь делать?
 Он повернул к Динни своё сморщенное, как печёное яблоко, личико, и на неё повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.
 – Не могу я тут оставаться, раз с матерью такое, – проворчал он. – Не годится так!
 – И не надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та вернётся.
 – Что ещё ей говорить? Я ей скажу – зачем ушла. О господи, господи!
 Обняв старика рукой за плечо, Динни проводила его до лестницы и подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз. Затем вернулась к постели. Разгладившееся лицо покойницы неотразимо притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось. Печать лет и страданий постепенно стиралась с него, оно выглядело почти торжествующим и в этот краткий промежуток между жизненной мукой и смертным тлением раскрывало истинный облик усопшей. "Чистое золото!" – вот какие слова нужно высечь на её скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, – пусть даже нигде, – неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!
 Когда сиделка вернулась, девушка всё ещё стояла и всматривалась в лицо умершей.




 XVI


 После отъезда мужа Клер постоянно встречалась с Тони Крумом, но упорно держала его на расстоянии вытянутой руки. Влюблённость сделала его необщительным, да и показываться с ним на людях было бы неосторожно; поэтому Клер не знакомила его со своими друзьями, и молодые люди назначали друг другу свидания в дешёвых ресторанах, ходили в кино или просто гуляли. Домой к себе она его снова не приглашала, а он не набивался в гости. Его поведение можно было бы назвать поистине безупречным, если бы он иногда не умолкал в самый неподходящий момент, так напряжённо глядя на Клер, что у неё чесались руки встряхнуть его за плечи. Он, повидимому, неоднократно ездил на конский завод Джека Масхема и просиживал долгие часы над книгами, трактующими о том, обязан ли Эклипс своими редкостными статьями Листеру Турецкому или Дарли Арабскому и предпочтительнее ли случать потомков Блеклока с мужскими, нежели с женскими отпрысками Сен-Симона и Ласточки.
 Приехав из Кондафорда после встречи Нового года, Клер целых пять дней не получала от Тони никаких известий, вследствие чего он занял в её мыслях гораздо большее место, чем раньше, и она написала ему на адрес "Кофейни":

 "Дорогой Тони,
 Где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам счастья в Новом году.
 Всегда ваша

    Клеро.

 Ответ прибыл только через три дня, в течение которых она сначала ощутила досаду, потом забеспокоилась и, наконец, немножко струхнула. Письмо было помечено беблок-хайтской гостиницей.

 "Клер, дорогая,
 Ваша записка меня страшно порадовала, потому что я решил не писать
 Вам, пока не получу от Вас весточки; мне меньше всего на свете хочется докучать Вам своей персоной, а я иногда побаиваюсь, что так получается. У меня все хорошо – настолько, насколько может быть хорошо тому, кто не видит Вас. Присматриваю за оборудованием конюшен для маток. Они (конюшни) выйдут первоклассными. Главная трудность – акклиматизация. Впрочем, предполагается, что климат здесь довольно мягкий, пастбища тоже, кажется, на славу. Местность тут красивая, особенно река. Жизнь в гостинице, слава богу, недорогая, а я могу сидеть на яичнице с ветчиной хоть до скончания века. Джек Масхем – замечательный парень: он назначил мне жалованье с Нового года, так что я подумываю, не выложить ли оставшиеся у меня шестьдесят с чем-то фунтов за старую двухместную машину Стейплтона, который уехал в Индию. Раз я осяду здесь, мне без машины просто зарез, так как, не располагая ею, я не смогу видеть Вас, а без этого вообще не стоит жить. Надеюсь, Вы прекрасно провели время в Кондафорде. Известно ли Вам, что я не виделся с Вами целых шестнадцать дней и прямо-таки чахну от тоски? Приеду в субботу к вечеру. Где встретимся?
 Ваш навсегда

    Тони.

 Клер пробежала письмо, сидя на кушетке в своей комнате. Распечатывая его, она хмурилась; дочитывая – улыбалась.
 Бедный милый Тони! Она взяла телеграфный бланк, написала: "Приходите пить чай Мелтон тире Мьюз тчк К", – и отправила телеграмму по дороге в Темпль.
 Встреча двух молодых людей приобретает тем большее значение, чем больше значения люди придают тому, чтобы помешать этой встрече. Подходя к Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и, естественно, не заметил низенького человечка в роговых очках, винно-красном галстуке и чёрных ботинках, внешностью напоминавшего секретаря учёного общества. Этот ненавязчивый и неприметный субъект сопровождал его от самого Беблокхайт до Пэддингтонского вокзала, от вокзала до "Кофейни", от «Кофейни» до угла Мелтон-Мьюз; проследив, как Тони вошёл в дом N 2, он сделал заметку в записной книжке, развернул вечернюю газету и стал ждать, когда тот выйдет обратно. Но газету он не читал, а с трогательной преданностью впился взглядом в сине-зелёную дверь, готовый в любую минуту сложиться, как зонтик, и скрыться в первом попавшемся закоулке. Предаваясь ожиданию (что было его повседневным занятием), он, как и остальные граждане, раздумывал об удорожании жизни, о чашке чая, которого ему очень хотелось, о своей дочурке, о её коллекции иностранных марок и о том, придётся ли ему платить подоходный налог. Его воображение было также занято формами девицы из табачной лавочки, где он обычно покупал свои дешёвые сигареты.
 Звали его Чейн, и существовал он за счёт того, что отличался редкой памятью на лица и неистощимым терпением, аккуратно заносил плоды своих наблюдений в записную книжку, умел быть незаметным и, на своё счастье, напоминал внешностью секретарей учёных обществ. Короче говоря, он служил в агентстве Полтида, которое в свою очередь существовало за счёт того, что знало о людях больше, чем тем было желательно. Он получил инструкции ещё в тот день, когда Клер возвратилась из Кондафорда, "разрабатывал объект" уже пятые сутки, и об этом не знал никто, кроме самого Чейна и его хозяина. Поскольку, судя по прочитанным им книгам, люди, населяющие Британские острова, заняты главным образом тем, что следят за жизнью себе подобных, Чейн никогда не испытывал желания критически взглянуть на профессию, которой добросовестно занимался уже семнадцать лет. Наоборот, он гордился своим ремеслом и считал себя способным сыщиком. Невзирая на усиливающееся расстройство дыхательных путей – следствие сквозняков, на которых ему так часто приходилось стоять, Чейн даже не представлял себе ни иного времяпрепровождения, ни иного способа зарабатывать свой хлеб. Адрес Крума он раздобыл очень несложным путём – заглянув через плечо Клер, отправлявшей телеграмму; но так как текст последней он прочесть не успел, то немедленно отправился в Беблок-хайт, после чего до самого Мелтон-Мьюз всё шло гладко. Меняя время от времени свою позицию, он с наступлением темноты переместился в глубину переулка. В половине шестого сине-зелёная дверь распахнулась, и на улице появилась молодая пара. Она пошла пешком, и мистер Чейн пошёл за нею. Она шла быстро, и мистер Чейн с профессионально обострённым чувством ритма следовал за нею в точно таком же темпе. Вскоре он удостоверился, что молодые люди направляются всего лишь туда, куда он уже два раза провожал леди Корвен, а именно – в Темпл. Это было чрезвычайно отрадно, так как подогревало его надежды выпить чашку чая, о чём он уже давно мечтал. Прячась за спинами прохожих, достаточно широкими, чтобы заслонить его, он дошёл вслед за молодыми людьми до Мидл-Темпл Лейн и увидел, что у Харкурт Билдингс они расстались. Убедившись, что леди Корвен вошла в здание, а молодой человек стал медленно прохаживаться от подъезда до набережной и обратно, мистер Чейн посмотрел на карманные часы, повернул обратно вдоль Стрэнда и забежал в закусочную со словами: "Пожалуйста, мисс, чашку чая и булочку". Ожидая, пока подадут чай, он сделал пространную заметку в записной книжке. Затем, дуя на чай, выпил его с блюдца, съел полбулочки, зажал вторую в руке, расплатился и опять вышел на Стрэнд. Он покончил с булочкой как раз в тот момент, когда подошёл к Лейн. Молодой человек по-прежнему медленно прохаживался взад и вперёд. Мистер Чейн выждал, пока тот повернётся к нему спиной, и с видом клерка, который заставляет ждать своего стряпчего, устремился мимо Харкурт Билдингс во Внутренний Темпл. Там, остановившись у одного из подъездов, он изучал доску с фамилиями до тех пор, пока Клер не появилась снова. Молодой человек присоединился к ней, и они пошли к Стрэнду, а мистер Чейн пошёл за ними. Они завернули в ближайшее кино и взяли билеты; он тоже взял билет и сел сзади них. Он привык выслеживать людей, которые держатся начеку, и взирал на откровенную беспечность этой пары если уж не с презрительным сочувствием, то, во всяком случае, с лёгкой иронией. Они казались ему форменными детьми. Ему не было видно, соприкасаются ли их ноги, и он прошёл между стульями позади них, чтобы взглянуть на положение их рук. Оно удовлетворило его, и он выбрал себе свободное место сбоку от прохода. Уверенный, что теперь целых два часа парочка от него не ускользнёт, он сел, закурил, пригрелся и стал наслаждаться фильмом. Это была приключенческая картина: два главных героя, охотясь и путешествуя по Африке, всё время попадали в опасные положения, при съёмке которых оператор, несомненно, подвергался ещё большей опасности. Мистер Чейн с интересом внимал их мужественным голосам, с американским акцентом предупреждавшим: "Эй, смотри, настигают!" хотя не забывал при этом, что вместе с ним картину смотрят и его подопечные. Когда зажёгся свет, он увидел их профили. "Все мы были молоды", – подумал мистер Чейн, и его воображение ещё отчётливей нарисовало себе юную леди из табачной лавочки. Парочка сидела с таким видом, словно обосновалась здесь надолго, и он отважился на минутку выскользнуть из зала. Кто знает, когда ещё повторится такой благоприятный случай! По мнению Чейна, одним из слабых мест детективных романов (он тоже увлекался этим воскресным развлечением тех, кто ездит в автобусах) было то, что авторы изображают сыщиков этакими ангелами, которые способны по целым дням буквально ни на минуту не выпускать из поля зрения своих подопечных. В жизни, разумеется, дело обстояло по-иному.
 Он вернулся и сел позади парочки, хотя уже с другой стороны, как раз в ту минуту, когда свет опять погас. Сейчас должен был начаться фильм с участием одной из любимых кинозвёзд Чейна, и, не сомневаясь, что она предстанет перед ним в ситуациях, позволяющих лицезреть её прелести со всех сторон, он сунул в рот мятную лепёшку и со вздохом развалился на стуле. Давно уже не доводилось ему так приятно проводить вечер при исполнении служебных обязанностей. Время года теперь суровое, а работа у него такая, что от неё не согреешься – и не надейся.
 Но прошло всего минут десять, звезда еле-еле успела надеть вечерний туалет, а парочка уже поднялась.
 – Не могу больше слышать её голос, – донёсся до Чейна шёпот леди Корвен.
 Молодой человек поддержал спутницу:
 – Мерзость!
 Обиженный и удивлённый, мистер Чейн выждал, пока за ними сомкнутся дверные портьеры, и, вздохнув, побрёл им вслед. На Стрэнде они остановились, посовещались и пошли дальше, но недалеко – в ресторан на другой стороне улицы. Он задержался у двери, купил себе ещё одну газету и увидел, что они поднимаются по лестнице. Уж не в отдельный ли кабинет? Он осторожно последовал за ними. Нет, просто расположились на балконе, где за колоннами укромно стоят четыре столика.
 Мистер Чейн спустился в туалет, где сменил роговые очки на пенсне и винно-красный галстук на свободную чёрно-белую бабочку. Он нередко и с неизменным успехом прибегал к этому приёму. Вы надеваете броский галстук, а затем заменяете его другим – иной формы и более скромной расцветки. Броский галстук обладает свойством отвлекать внимание от лица. Вы превращаетесь просто в "этого человека с ужасным галстуком", и стоит вам его снять, как все принимают вас за другого. Мистер Чейн вновь поднялся наверх и, выбрав столик, откуда легко было наблюдать за остальными тремя, заказал рагу и пинту портера. Они, пожалуй, просидят здесь часа два; поэтому он постарался придать себе вид литератора, вытащил кисет, свернул самодельную папироску, подозвал официанта и попросил огня. Доказав таким образом свою принадлежность к определённому социальному типу, он сделал то же, что сделал бы на его месте всякий джентльмен, – принялся читать газету и разглядывать стенные росписи. Они отличались яркостью красок; запечатлённые на них пейзажи с голубыми небесами, морем, пальмами и виллами говорили о радостях жизни и притягательно действовали на мистера Чейна. Он никогда не ездил дальше Булони и, судя по всему, уже не поедет. Естественно, что пятьсот фунтов, интересная леди и дача в солнечной местности с игорным домом неподалёку исчерпывали его представления о недостижимом, увы, рае. Он даже не мечтал о нём, но при виде таких соблазнительных картин не мог всё-таки не испытывать известного томления. Ему всегда казалось нелепостью, что люди, которых он выслеживал перед бракоразводным процессом, уезжали в этот рай и ожидали там окончания дела только для того, чтобы опять жениться и вернуться на землю. Жизнь в Финчли, где солнце светит раз в две недели, и заработок, составлявший едва пятьсот фунтов в год, в зародыше подавили поэтические задатки мистера Чейна; поэтому он испытывал нечто вроде облегчения, когда жизнь тех, кого он выслеживал, давала пищу его фантазии. Вероятно, парочка, – а вид у обоих шикарный, – поедет обратно на такси, и ему придётся долго ждать, пока молодой человек расстанется с дамой. В предвидении этого он сдобрил красным перцем поданное ему рагу. Предстоит, видно, подежурить ещё вечер-другой, прежде чем они попадутся. Что ж, заработок в общем не слишком тяжёлый. Смакуя каждый кусок, чтобы полнее усвоить пищу, и с ловкостью знатока сдувая пену с портера, он наблюдал, как молодые люди, увлечённые разговором, склоняются над столом. Что они едят не видно. Жаль: детальное знакомство с их меню могло бы послужить дополнительным ключом к разгадке их отношений. Пища и любовь! После рагу он закажет сыр и кофе и занесёт их в графу издержек.
 Он доел последнюю крошку, извлёк из газеты всю возможную информацию, исчерпал все своё воображение, разглядывая фрески, дал про себя характеристику немногим обедающим, расплатился по счёту, выкурил три сигаретки, – и только тогда парочка поднялась. Он уже надел пальто и вышел на улицу, а они ещё не успели спуститься с лестницы. Удостоверясь, что поблизости стоят три свободных такси, он перенёс внимание на афишу ближайшего театра. Наконец швейцар подозвал одну из машин; мистер Чейн вышел на середину Стрэнда и сел в другую.
 – Подождите, пока вон та машина не тронется, и следуйте за нею, скомандовал он шофёру. – Когда остановится, близко не подъезжайте.
 Устроившись в автомобиле, он вынул часы и сделал заметку в записной книжке. Недавно он совершил довольно дорого стоившую ему ошибку, перепутав машины во время преследования, и теперь не отрывал глаз от такси, номер которого предусмотрительно записал. Театральный разъезд ещё не начался, движение было небольшое, и погоня протекала без всяких осложнений. Преследуемая машина остановилась на углу Мьюз. Мистер Чейн постучал в стекло к шофёру и откинулся назад. Он увидел, что парочка вылезла и молодой человек расплачивается. Затем они углубились в переулок. Мистер Чейн тоже расплатился и дошёл до угла. Они остановились у сине-зелёной двери и о чём-то поговорили. Потом леди Корвен вставила ключ в замок и отперла дверь; молодой человек оглянулся по сторонам и вошёл вслед за нею. Мистер Чейн испытал чувства не менее разнородные, чем составные части съеденного им рагу. С одной стороны, вот-вот произойдёт то, на что он надеялся и чего ждал. С другой, это означает для него бог весть сколько часов стояния на холоде. Он поднял воротник пальто и осмотрелся, выбирая подъезд поудобней. Какая жалость, что нельзя выждать, скажем, полчаса и просто войти в дом! Судьи теперь так придирчивы насчёт улик! Он переживал сейчас то же, что переживает охотник, когда видит, как лиса прячется в нору, а у него под рукой нет лопаты. Мистер Чейн постоял несколько минут под фонарём, перечитал свои записи и прибавил к ним ещё одну. Затем двинулся к облюбованному им подъезду и занял там позицию. Не пройдёт и получаса, как автомобили начнут возвращаться сюда от театров и придётся опять выбирать новое место, чтобы не привлечь к себе внимания. В окнах верхнего этажа дома N 2 горит свет, но само по себе это ещё не улика. Дело дрянь! Двенадцать шиллингов обратный билет до Беблок-хайт, десять шиллингов шесть пенсов номер в гостинице, семь шиллингов три пенса такси, три шиллинга шесть пенсов кино, шесть шиллингов обед (чай он в счёт не поставит) – итого тридцать девять шиллингов шесть пенсов – на круг два фунта! Мистер Чейн покачал головой, сунул в рот мятную лепёшку и переступил с ноги на ногу. Мозоль что-то начинает постреливать! Он попробовал думать о приятных вещах – о Бродстэрзе, косах дочурки, печёных устрицах, своей любимой кинозвезде в одном белье и о стаканчике подогретого виски с лимоном на ночь. Ничто не помогало, – он всё ждёт и ждёт, ноги у него болят, а уверенности, что удастся собрать достаточно веский материал, – никакой. Судьи теперь слишком привыкли к тому, что стороны приглашают друг друга "на чашку чая", и улики такого рода всегда кажутся им сомнительными. Он опять вытащил часы. Он стоит здесь уже с полчаса с лишком. А вот и первый автомобиль! Пора убираться с Мьюз. Он проследовал в дальний конец переулка, но не успел ещё повернуть обратно, как из дома, сгорбившись и засунув руки в карманы, вышел молодой человек и торопливо зашагал прочь. Мистер Чейн со вздохом облегчения сделал в записной книжке пометку: "М-р К, вышел в 11.40 вечера", – и направился к стоянке автобуса, идущего в Финчли.




 XVII


 Динни не была знатоком живописи, но в своё время усиленно посещала с Уилфридом все лондонские картинные галереи. В 1930 году она с огромным наслаждением побывала также на выставке итальянского искусства. Поэтому и в 1932-м она охотно приняла приглашение дяди Эдриена пойти с ним на выставку французских картин. Ровно в час дня 22 января, наскоро позавтракав на Пикадилли, они миновали входной турникет и задержались перед примитивами. Но так как, помимо Динни с Эдриеном, нашлось немало других охотников держаться подальше от толпы, они двигались так медленно, что только через час добрались до полотен Ватто.
 – Смотри, Динни, – "Жиль", – сказал Эдриен, переступив с ноги на ногу. – Это, по-моему, лучшее из всего, что тут есть. Удивительно, до чего сильно может потрясти зрителя жанрист декоративной школы, когда он захвачен своим сюжетом или типом! Приглядись к этому Пьерро. Какое у него задумчивое, обречённое, непроницаемое лицо! Вот оно, воплощение актёра со всеми его личными переживаниями!
 Динни не ответила.
 – Почему мы молчим, юная особа?
 – Сомневаюсь, что художник творит так уж сознательно. Не кажется ли вам, что Ватто просто хотел написать этот белый костюм, а всё остальное в картине – от самой модели? Конечно, у Пьерро удивительное выражение, но, возможно, оно было у него и в жизни. Такие лица встречаются.
 Эдриен искоса посмотрел на лицо племянницы. О да, встречаются! Напишите её, когда она отдыхает, запечатлейте её в тот момент, когда она думает, что на неё не смотрят и ей не нужно держать себя в руках (или как там ещё говорится?), и вы увидите лицо, которое потрясёт вас отражённой на нём внутренней жизнью. Нет, искусство несовершенно. Если оно проливает свет на душу, раскрывает сущность, вам кажется, что оно не правдиво; если оно фиксирует грубую, пёструю, противоречивую видимость, вам кажется, что эту последнюю вообще не стоит воспроизводить. Намёки, мимолётные впечатления, световые эффекты – все эти потуги на правдоподобие ничего не раскрывают. И Эдриен неожиданно заметил:
 – Великие книги и настоящие портреты так редки потому, что художники не умеют раскрыть сущность изображаемого, а если даже делают это, то впадают в преувеличения.
 – Не знаю, дядя, можно ли отнести ваши слова к "Жилю". Это не портрет – это просто драматический момент плюс белый костюм.
 – Допускаю. Но во всяком случае напиши я тебя, Динни, такой, какая ты есть на самом деле, все сказали бы, что портрет неправдоподобен.
 – Весьма польщена!
 – Большинство окружающих даже не может представить себе, какая ты.
 – Простите за непочтительность, дядя, – а вы можете?
 Эдриен покрутил свою козлиную бородку:
 – Хочу надеяться, что могу.
 – Ой, смотрите, «Помпадур» Буше!
 Постояв минуты две перед картиной, Эдриен заговорил снова:
 – Что ж, для человека, который предпочитал писать женщин нагими, он недурно изобразил её нар яды, а?
 – Ментенон или Помпадур? Я всегда их путаю.
 – Ментенон была синий чулок и вертела Людовиком XIV.
 – Да, да, конечно. Дядя, теперь пойдём прямо к Мане.
 – Почему?
 – Я уже начала уставать.
 Эдриен оглянулся по сторонам и сразу понял – почему. Перед «Жилем» стояла Клер с незнакомым ему молодым человеком. Эдриен взял Динни под руку, и они перешли в предпоследний зал.
 – Хвалю за деликатность, – шепнул он перед "Мальчиком с мыльными пузырями". – Что такое этот молодой человек? Змея в траве, червяк в бутоне или…
 – Просто очень милый мальчик.
 – Как его зовут?
 – Тони Крум.
 – А, юный знакомец с парохода! Клер часто с ним встречается?
 – Я не спрашивала, дядя. На год она застрахована от глупостей, – ответила Динни и, увидев, как приподнялась бровь Эдриена, добавила: – Она дала обещание тёте Эм.
 – А через год?
 – Не знаю. Она тоже не знает. До чего хороши вещи Мане!
 Они неторопливо пересекли зал и вошли в последний.
 – Подумать только, что в тысяча девятьсот десятом Гоген казался мне верхом эксцентричности! – удивился Эдриен. – Лишнее доказательство того, как все изменчиво. В тот день я приехал на выставку постимпрессионистов прямо из зала китайской живописи в Британском музее. Сезанн, Матисс, Гоген, Ван Гог были тогда последней новинкой, а теперь они почтенные классики. Гоген, конечно, великолепный колорист. А всё-таки я предпочитаю китайцев. Боюсь, что я неисправимо старомоден, Динни.
 – Я понимаю, что все эти картины хороши, – вернее, почти все: но жить среди них я не могла бы.
 – У французов много хорошего; ни в одной стране смена школ в живописи не происходила с такой чёткостью, как у них. Каждый этап – от примитивов до Клуэ, от Клуэ до Пуссена и Клода Лоррена, от них до Ватто и его учеников, а затем к Буше и Грёзу, к Энгру и Делакруа, к барбизонцам, к импрессионистам, к постимпрессионистам – отмечен какой-нибудь вершиной вроде Шардена, Леписье, Фрагонара, Мане, Дега, Моне, Сезанна, означает разрыв с предыдущей стадией и переход к последующей.
 – А бывали раньше такие резкие скачки, как теперь?
 – Нет, раньше не бывало ни таких резких скачков в мировоззрении вообще, ни такой безысходной путаницы во взглядах художников на их назначение.
 – В чём оно, дядя?
 – В том, чтобы доставлять наслаждение или раскрывать истину, или в том и другом одновременно.
 – Не представляю себе, чтобы мне доставило наслаждение то, чем наслаждаются они, а истина… Что есть истина?
 Эдриен покорно махнул рукой:
 – Динни, я устал, как собака. Давай удерём отсюда.
 В эту минуту Динни опять увидела сестру и Тони Крума, которые уже углубились под арку. Она не знала, заметила Клер её и Эдриена или нет, но не сомневалась, что Крум никого, кроме Клер, не замечает. Она шла за Эдриеном и в свою очередь восхищалась его деликатностью. Разумеется, ни он, ни она сама никого никогда не поставят в неудобное положение. Кто с кем встречается – это в наши дни сугубо личное дело.
 Они уже добрались до Бэрлингтон-Аркад, когда Эдриену в глаза бросилась бледность Динни.
 – Динни, что случилось? Ты похожа на привидение!
 – Если не возражаете, дядя, я зашла бы выпить чашку кофе.
 – Тут есть одно заведение на Бонд-стрит. Идём.
 Бескровные, хоть и улыбающиеся губы девушки так встревожили Эдриена, что он крепко прижал к себе её руку и отпустил лишь тогда, когда они уселись за угловой столик.
 – Две чашки кофе, и покрепче, – распорядился Эдриен и с инстинктивной бережностью, так располагавшей к нему женщин и детей, даже не попытался вызвать племянницу на откровенность.
 – Смотреть картины – самое утомительное занятие. Прости, если я уподоблюсь Эм, но я тоже подозреваю, что ты слишком мало ешь. Нельзя же считать едой ту птичью порцию, какую мы проглотили, отправляясь сюда.
 Но губы Динни уже приобрели свой обычный цвет.
 – Я понимаю, что напрасно упрямлюсь, дядя, но еда – ужасно скучная вещь.
 – Нам с тобой нужно прокатиться во Францию. Картины французов, может быть, и не трогают душу, но зато их стол возбуждает чувства.
 – Вы тоже это испытали?
 – Да, особенно когда сравнил его с тем, как едят итальянцы. У французов все всегда превосходно продумано. Они создают картины так же расчётливо, как делают часы. Они предельно сознательны в творчестве и всегда превосходные мастера. Требовать от них большего – нелепо; но всё-таки они насквозь непоэтичны. Надеюсь, Клер избежит бракоразводного процесса? Суд – самое непоэтичное место на свете.
 Динни покачала головой:
 – А по-моему, пусть она лучше пройдёт через это. Я даже считаю, что ей не надо было давать обещание. С Джерри они ни при каких обстоятельствах не помирятся, а сейчас она всё равно что птица с подбитым крылом. Кроме того, в наши дни никто не придаёт значения разводу.
 Эдриен поёжился:
 – Мне даже подумать противно, что эти прожжённые судейские крючки будут играть судьбой моих близких. Если бы они все были такие, как Дорнфорд!.. Но, увы, они не такие. Виделась ты с ним после Нового года?
 – Он на днях обедал у нас перед выступлением.
 Эдриен отметил про себя, что, заговорив о Дорнфорде, она и "ухом не повела", как выражается современная молодёжь. Вскоре они расстались, и Динни на прощание уверила дядю, что снова чувствует себя прекрасно.
 Эдриен ошибся, сказав, что Динни похожа на привидение: вернее было бы сказать, что она похожа на человека, увидевшего привидение. Когда она выходила на Корк-стрит из-под аркад, все её прошлое, связанное с этой улицей, метнулось к ней, как одинокая птица, коснулось крылами её лица и тут же улетело. Поэтому, простившись с дядей, девушка повернула назад. Решительно вошла в знакомый подъезд, поднялась по лестнице до квартиры Уилфрида и позвонила. Потом прислонилась к подоконнику на площадке и стала ждать, стиснув руки и думая: "Жаль, что у меня нет муфты!" Руки у неё совсем застыли. На картинах прошлого века женщин всегда изображают вот так – на лице вуаль, руки в муфте; но прошлый век миновал, и муфты у неё нет. Она уже решила уйти, как вдруг дверь отворилась. Стэк! В домашних туфлях! Вдумчивый, как всегда, взгляд его чёрных глаз упал на туфли, и Стэк смутился:
 – Прошу прощения, мисс, я как раз переобувался.
 Динни подала ему руку, которую он пожал точь-в-точь как раньше, – с таким видом, словно исповедовал гостью.
 – Я шла мимо, и мне захотелось узнать, как вы живёте.
 – Прекрасно, мисс, благодарю вас. Надеюсь, вы здоровы? И собака тоже?
 – С нами обоими всё в порядке. Фошу нравится в деревне.
 – Ещё бы! Мистер Дезерт всегда говорил, что это деревенская собака.
 – У вас есть известия о нём?
 – Только косвенные. Я слышал, в банке говорили, что он в Сиаме. Его письма банк пересылает на своё отделение в Бангкоке. Недавно здесь останавливался их светлость. Как я понял из разговора, мистер Дезерт поднимается сейчас к верховьям какой-то реки.
 – Реки?
 – Да. Вот только название забыл. Что-то вроде "И и" и ещё как будто "Сонг". Там, кажется, здорово жарко. С вашего позволения, мисс, вы малость бледны, хоть и живёте в деревне. А я вот ездил на рождество домой в Барнстепль и сильно поправился.
 Динни опять протянула руку:
 – Очень рада была повидать вас, Стэк.
 – Зайдите, мисс. В квартире всё осталось как при нём, – вот увидите.
 Динни подошла к дверям гостиной:
 – Совершенно как при нём, Стэк, словно он и не уезжал.
 – Приятно слышать, мисс.
 – Впрочем, может быть, он и здесь, – сказала Динни. – Говорят же, что душа отделяется порой от тела. Благодарю вас, Стэк.
 Она коснулась руки слуги, прошла мимо него, спустилась по лестнице. Лицо её передёрнулось, застыло, и она быстро зашагала прочь.
 Река! Её сон! "Ещё одну реку!"
 На Бонд-стрит кто-то окликнул её:
 – Динни!
 Девушка обернулась и увидела Флёр.
 – Куда вы, дорогая! Мы с вами не виделись целую вечность. Я прямо с французской выставки. Божественно, правда? Я столкнулась там с Клер и каким-то молодым человеком. Кто он?
 – Тони Крум, попутчик по пароходу.
 – Только попутчик?
 Динни пожала плечами и, взглянув на элегантную собеседницу, мысленно посетовала: "Почему Флёр всегда такая прямолинейная!"
 – Деньги у него есть?
 – Нет. Правда, он нашёл место, но незавидное. Будет присматривать за арабскими матками мистера Масхема.
 – Только-то? Триста, от силы пятьсот в год. Это не бог весть что. Знаете, Клер в самом деле совершает большую ошибку. Джерри Корвен пойдёт далеко.
 – Во всяком случае дальше Клер, – сухо отозвалась Динни.
 – Вы полагаете, что разрыв окончательный?
 Динни кивнула. Она никогда ещё не испытывала к Флёр такого граничащего с антипатией чувства, как сегодня.
 – Зря. Клер – это не то что вы. Она – человек нового века с его порядком или беспорядком, – как хотите. Вот потому я и говорю, что она совершает ошибку. Ей было бы легче жить, оставаясь с Джерри, пусть даже формально. Не представляю себе Клер в нужде.
 – Деньги её не привлекают, – холодно вставила Динни.
 – Ах, вздор! Только деньги дают возможность делать то, что хочется. А это не может не привлекать Клер.
 Динни, знавшая, что Флёр права, произнесла ещё холоднее:
 – Не стоит тратить время на объяснения.
 – Дорогая, тут и объяснять нечего. Он чем-то её оскорбил, – это на него похоже. Но из этого ещё не следует, что нужно устраивать историю. Вы же видели сегодня картину Ренуара – мужчина и дама в ложе. Великолепная вещь! Каждый из них живёт особой жизнью, и всё-таки они вместе. Почему бы Клер не пойти на это?
 – А вы бы пошли?
 Безупречные плечи Флёр чуть заметно дрогнули:
 – Но вы же знаете, какой Майкл милый. Кроме того, у меня дети.
 И плечи Флёр опять слегка дрогнули.
 Динни оттаяла.
 – Вы обманщица, Флёр. Вы не делаете того, что проповедуете.
 – Дорогая, у меня же исключительный случай.
 – Он у каждого исключительный.
 – Ладно, не будем спорить. Майкл говорит, что ваш новый депутат Дорнфорд пришёлся ему по душе. Теперь они трудятся вместе над планом трёх "К". Дело замечательное, да и взялись они за него с нужного конца.
 – Мы в Кондафорде тоже занялись свиньями. Дядя Лоренс предпринимает что-нибудь на этот счёт в Липпингхолле?
 – Нет. Он придумал самый план и считает, что своё сделал. Ну, ничего, придёт время, Майкл ещё заставит его потрудиться. Послушали бы вы, как об этом плане рассуждает Эм! Умора! Нравится вам Дорнфорд?
 Динни, с которой второй раз за утро заговаривали о Дорнфорде, посмотрела родственнице прямо в лицо:
 – По-моему, он настоящее совершенство.
 Флёр неожиданно взяла её под руку:
 – Динни, дорогая, я хочу, чтобы вы за него вышли. Конечно, за совершенство не выходят, но ведь и его можно ввести в грех.
 Теперь в свою очередь дрогнули плечи Динни, и она устремила взгляд в пространство.




 XVIII


 Третьего февраля день выдался на редкость тёплый и до того напоминавший весну, чти кровь в жилах людей потекла быстрее, пробуждая в них тягу к приключениям.
 Поэтому Тони Крум рано утром дал телеграмму Клер, а в полдень уже выехал из Беблок-хайт на старом автомобиле Стейплтона – своём новом приобретении. Конечно, он мечтал не о такой машине, но даже из этой при желании можно было выжать миль пятьдесят в час. Он перебрался через реку по ближайшему мосту, проскочил Эбингдон и поехал через Бенсон на Хенли. Там он остановился, наскоро проглотил сандвич, заправил бак и с минуту постоял на мосту, глядя на залитую солнцем обнажённую реку, медленно катившуюся меж нагих рощ. Оттуда он поехал уже сообразуясь с часами, так как к двум должен был поспеть на Мелтон-Мьюз.
 Клер только что вернулась и была ещё не готова. Тони уселся в нижней комнате, обставленной теперь тремя стульями, оригинальным старинным столиком, который удалось купить по дешёвке, – кризис задел и антикваров, и резным аметистового цвета кувшином с терновой настойкой. Крум прождал без малого полчаса, прежде чем по винтовой лесенке спустилась Клер в светло-коричневом твиде и шляпке; через руку у неё было перекинуто кожаное пальто на меху.
 – Вот и я, дорогой мой. Простите, что заставила ждать. Куда поедем?
 – Я подумал, не захочется ли вам взглянуть на Беблок-хайт. На обратном пути завернём в Оксфорд, выпьем чаю, посмотрим колледжи и будем здесь часам к одиннадцати. Идёт?
 – Отлично. А где вы переночуете?
 – Я? Да просто вернусь обратно. Поспею домой ещё до часа ночи.
 – Бедный Тони! Нелёгкий же у вас день!
 – Ну что вы! Всего двести пятьдесят миль. Пальто вам ни к чему: на наше несчастье, машина закрытая.
 Они выехали через западный конец переулка, чуть не сбили мотоциклиста, и помчались по направлению к парку.
 – Тони, а ведь у машины лёгкий ход!
 – Да, она славная старушка, только у меня такое чувство, что она того и гляди рассыплется. Стейплтон безжалостно гонял её. И потом – я не люблю светлых машин.
 Клер откинулась на спинку сиденья; судя по улыбке, не сходившей с её губ, она была довольна.
 Их первая долгая экскурсия почти не сопровождалась разговорами. Оба ещё не избавились от юношеской любви к быстрой езде, и там, где позволяло движение, Крум старался выжать из машины всё, что та могла дать. Меньше чем за два часа они уже добрались до последней переправы через реку.
 – Вон гостиница, где я живу, – показал рукой Тони. – Не выпить ли нам чаю?
 – Это было бы неосторожно, мой дорогой. Нет, я взгляну на конюшни и загоны, а потом поедем куда-нибудь, где вас не знают.
 – Сперва я вам обязательно покажу реку.
 За прибрежными ивами и тополями посверкивали светлые воды реки, чуть позолоченной закатом. Молодые люди вышли из машины, чтобы полюбоваться видом.
 Серёжки орешника уже набухли. Клер обломила ветку:
 – Весна-обманка. Настоящей ещё ждать и ждать.
 С реки потянуло холодком; на противоположном берегу над лугами пополз туман.
 – Здесь только перевоз, Тони? Моста нет?
 – Нет. По той стороне дорога идёт прямо на Оксфорд – миль пять, не больше. Я несколько раз ходил туда пешком. Красивые места.
 – А как чудесно здесь будет, когда зацветут рощи и луга! Ну, едем. Покажите мне, где загоны, и в Оксфорд.
 Они вернулись к машине.
 – Зайдёте в конюшни?
 – Клер покачала головой:
 – Подожду, пока привезут маток. Одно дело, когда вы привозите меня осматривать пустые стойла, другое – когда я приезжаю взглянуть на кобыл. Они в самом деле из Неджда?
 – Масхем божится, что да. Но я сперва погляжу, что за конюхи с ними приедут, а уж потом поверю.
 – Какой масти?
 – Две гнедых, одна караковая.
 Загоны, – их было три, – полого спускались к реке и были защищены от ветра вытянутой в длину рощицей.
 – Сток здесь идеальный, место солнечное. Конюшни вон там, сразу за краем рощи. В них ещё многое нужно доделывать; сейчас мы монтируем там отопление.
 – Как здесь тихо!
 – На дороге – практически никакого движения, разве что мотоцикл проедет. Вот как, например, этот.
 Мимо с фырканьем пролетел мотоцикл, затормозил, развернулся и, фыркая, помчался назад.
 – Мотоцикл – ужасно горластая скотина! – проворчал Крум. – Впрочем, пока матки сюда доберутся, они уже попривыкнут к грохоту.
 – Бедняжки! Их ждёт резкая перемена.
 – У них у всех в кличках золото: Золотая пыль, Золотая гурия, Золотая лань.
 – Вот уж не думала, что Джек Масхем поэт!
 – Только в том, что касается лошадей.
 – Здесь действительно сказочная тишина, Тони!
 – Шестой час. Рабочие уходят из моего коттеджа. Они его перестраивают.
 – Сколько там будет комнат?
 – Четыре: спальня, гостиная, кухня, ванная. Но можно пристроить и ещё.
 Тони впился в Клер глазами, но та смотрела в сторону.
 – Ну, по местам! – отрывисто скомандовал он. – Нужно поспеть в Оксфорд дотемна.
 Оксфорд, утопающий в огнях, как и все города в этот наихудший для них час, казалось, предупреждал: "Не ждите от меня ничего, – я обезличен виллами, автомобилями и современностью".
 Он действительно не пробудил сначала в молодых людях никакого интереса: оба были голодны, а Крума к тому же личные воспоминания связывали с Кембриджем. Но стоило им очутиться в гостинице «Митра» и приняться за сандвичи с анчоусами, яйца вкрутую, гренки, сдобные булочки, оладьи, варенье и содержимое огромного чайника, как с каждым глотком романтика Оксфорда стала раскрываться им все полнее. Посидев в этой старой гостинице, куда, кроме них, ещё никто не завернул, где горел камин и окна были задёрнуты красными занавесками, молодые люди неожиданно насладились уютом и тишиной и теперь неизбежно должны были найти город восхитительным. Мотоциклист в кожаном комбинезоне заглянул в зал и снова исчез. Три студента последнего курса постояли в дверях, посовещались в предвидении обеда, заказали столик и скрылись. Время от времени появлялась официантка, приносила свежие гренки, прибирала соседние столики и уходила. Упоённые одиночеством. Клер и Тони поднялись из-за стола только в половине седьмого.
 – Пойдём пошатаемся, – предложила Клер. – Времени у нас много.
 Оксфорд обедал, и улицы были пустынны. Молодые люди брели наугад, выбирая самые узкие переулки, то и дело натыкаясь на здания колледжей или длинную старую городскую стену. Теперь им уже казалось, что здесь нет ничего современного. Прошлое оживало перед ними на каждом шагу. Перезвон колоколов, тёмные башни, древние, плохо освещённые каменные громады, извилистые, крытые, еле заметные в сумерках переходы; просторные квадраты дворов, обозначенные тусклыми фонарями и внезапно возникающие из мрака, – весь этот тёмный старинный безлюдный город, который скрытно бурлит новой жизнью, привёл их в безмолвное восхищение, а так как они к тому же попали в него впервые, то скоро заблудились.
 Крум взял Клер под руку и пошёл в ногу с ней. Хотя ни тот, ни другая не были склонны к романтике, оба чувствовали себя так, словно затерялись в лабиринте истории.
 – Жаль, что я не выросла здесь или в Кембридже, – посетовала Клер.
 – В Кембридже прошлое не ощущается так остро. Колледжи там вытянуты в одну линию. Оксфорд же в темноте кажется ещё более средневековым, чем днём. Конечно, в Кембридже на всём лежит отпечаток старины, но здесь он выражен гораздо более отчётливо.
 – А мне, наверно, понравилось бы жить в старину. Верховые лошади и кожаные колеты! Вы, Тони, божественно выглядели бы в колете и шапочке с длинным зелёным пером.
 – С меня довольно и современности, пока вы рядом. Мы никогда ещё не были так долго вместе.
 – Пожалуйста, без сантиментов. Помните, мы приехали сюда осматривать Оксфорд. Куда пойдём теперь?
 – Куда хотите, – удручённо ответил Тони.
 – Обиделся? Смотрите, какой большой колледж! Зайдём внутрь?
 – Нельзя: скоро выйдут студенты – уже девятый час. Лучше побродим по улицам.
 Через Корнмаркет они вышли на Брод, постояли на правой стороне перед статуями, затем свернули на тёмную площадь с круглым зданием в середине, колледжами по сторонам и церковью на дальнем конце.
 – Это, видимо, центр, – объявила Клерг. – У Оксфорда тоже должна быть своя точка опоры. Пусть окраины перестраиваются, как угодно, – обезобразить сердце города никому не удастся:
 Оксфорд ожил с таинственной внезапностью. На улицах появились молодые люди в коротких плащах, наброшенных на плечи, перекинутых через плечо или руку. Крум осведомился у одного из них, что это за площадь.
 – Рэдклиф. Вон там Брейзноз, а дальше Хайз.
 – А где "Митра"?
 – Направо.
 – Благодарю.
 – Не за что.
 Студент тряхнул непокрытой головой, поклонился Клер и поспешил дальше.
 – Ну что, Гони?
 – Зайдём в гостиницу и выпьем по коктейлю.
 Когда они входили в "Митру", мотоциклист в кожаном комбинезоне и шлеме, стоявший около своей машины, внимательно посмотрел им вслед.
 После коктейля и бисквитов они вышли на улицу, склоняясь к решению, которое Крум сформулировал вслух:
 – Ещё рано, и погода хорошая. Поедем домой через мост Магдалины на Бенсон, Дорчестер и Хенли.
 – Остановитесь на мосту, Тони. Я хочу взглянуть на мою тёзку.
 Фонари отбрасывали светлые полосы на чернильно-тёмные воды реки Черрел; над нею в темноте хмуро высился массивный мост Магдалины, за которым в направлении Кристчерч-Медоу тянулась редкая цепочка огней. Позади молодых людей расстилалась широкая улица – два ряда серых слабо освещённых фасадов и подъездов; внизу, под мостом, беззвучно струилась река.
 – Её, наверно, называют здесь кратко – Черр.
 – Летом я заведу себе плоскодонку. Знаете, Клер, в верховьях река ещё красивее, чем здесь.
 – Вы научите меня грести?
 – А как же!
 – Скоро десять. День прошёл чудесно. Тони!
 Он бросил на неё сбоку долгий взгляд и завёл машину. Неужели ему всю жизнь вот так стремительно мчаться с нею вперёд? Неужели им не суждена настоящая долгая остановка?
 – Хотите спать. Клер?
 – Не очень. Но коктейль был жутко крепкий. Если устали, я могу сесть за руль.
 – Устал? Нет, что вы! Я просто подумал, что каждая миля удаляет меня от вас.
 В темноте дорога всегда длиннее и совсем не та, что при свете. Глаз обнаруживает на ней сотни не замеченных днём предметов: изгороди, стога сена, деревья, дома, повороты. Деревни и те кажутся другими. В Дорчестере Тони остановил машину, чтобы узнать дорогу; их обогнал мотоциклист, и Крум крикнул ему:
 – Куда на Хенли?
 – Прямо.
 Они доехали до следующей деревни.
 – Это, должно быть, Неттлбед, – сказал Крум. – Теперь до самого Хенли – ничего, а оттуда до Лондона ещё тридцать пять миль. В двенадцать будем дома.
 – Бедняжка! Вам ведь предстоит ещё один конец.
 – Ничего, буду гнать как сумасшедший.
 Клер погладила его по обшлагу пальто, и они опять замолчали.
 Когда машина въехала в лес, Тони неожиданно сбросил газ.
 – Освещение отказало!
 Мимо, резко притормозив, пролетел мотоциклист и на ходу крикнул:
 – Сэр, у вас погасли фары.
 Крум остановил машину:
 – Этого ещё не хватало. Наверно, сел аккумулятор.
 Клер рассмеялась. Тони вылез и, обойдя вокруг машины, осмотрел её.
 – Я помню этот лес. Отсюда до Хенли добрых пять миль. Что ж, попытаем счастья, – поползём как-нибудь.
 – А если я вылезу и пойду перед машиной?
 – Нет, сейчас слишком темно. Я могу вас задавить.
 Ярдов через сто Тони опять остановился:
 – Мы съехали с дороги. Никогда не водил машину в такой темноте.
 Клер снова рассмеялась.
 – Вот вам и приключение, мой дорогой.
 – А я ещё и фонарь не захватил. Насколько помню, этот лес тянется мили на две.
 – Ну что ж, попробуем ещё раз.
 Мимо со свистом пролетел автомобиль. Шофёр что-то крикнул.
 – Живо! Поезжайте за ним. Тони!
 Но прежде чем Крум успел завести мотор, автомобиль уже скрылся. Наверно, съехал под гору или куда-нибудь свернул. Машина Тони медленно поползла вперёд.
 – Черт! – неожиданно выругался он. – Опять съехали С дороги.
 – Выводите её на шоссе, и подумаем, как быть. Жилья никакого до самого Хенли?
 – Никакого. Кроме того, аккумулятор не везде зарядишь. Впрочем, надеюсь, дело не в нём: просто сгорел какой-нибудь контакт.
 – Что, если оставить машину и пойти пешком? Здесь в лесу её никто не тронет.
 – А потом? – возразил Крум. – Мне ведь с нею нужно утром быть дома. Вот что, я провожу вас до гостиницы, достану фонарь и вернусь. С фонарём я как-нибудь доведу её до Хенли; если не удастся, просто переночую в ней, а утром выеду пораньше и подхвачу вас на мосту.
 – Но это же десять миль пешком! А почему нам не остаться здесь вместе до рассвета? Провести ночь в автомобиле – моя давняя мечта.
 В Круме шла внутренняя борьба. Целую ночь с Клер! Наедине!
 – А вы полагаетесь на меня?
 – Тони, не будьте таким старомодным. Остаться здесь – разумнее всего и, кроме того, даже забавно. Будет гораздо хуже, если мы врежемся в другую машину или нас задержат за езду без света.
 – Проклятая луна! Никогда её нет, когда нужно! – проворчал Тони. – Вы серьёзно это предлагаете?
 Клер тронула его за руку:
 – Отведите автомобиль подальше от шоссе. Помедленней. Осторожно! Стоп.
 Машину слегка тряхнуло.
 – Мы наехали на дерево и встали спиной к дороге, – сказала Клер. Пойду посмотрю, не видно ли нас.
 В ожидании её Крум поправил ковёр и подушки сиденья. Он подумал: "Раз она относится к этому так спокойно, значит, любви ко мне у неё нет". При мысли о долгой тёмной ночи наедине с нею его пробирала дрожь: он понимал, какая пытка ему предстоит. Наконец до него донёсся её голос:
 – Всё в порядке. Машины совсем не видно. Теперь сходите проверьте вы, а я заберусь внутрь.
 Тони двигался ощупью и, лишь почувствовав под ногами твёрдый грунт, сообразил, что выбрался на дорогу. Мрак здесь немного поредел, но звёзд всё равно не было видно. Тони постоял с минуту, затем по-прежнему ощупью побрёл назад. Машина так безнадёжно затерялась во тьме, что ему пришлось свистнуть и подождать, пока не раздастся ответный свист. Да, темно, хоть глаз выколи! Он влез в автомобиль.
 – Стекло оставить открытым или поднять?
 – Да, но только до половины. Мне очень удобно, Тони.
 – Слава богу. Не возражаете, если закурю трубку?
 – Разумеется, нет. Дайте мне сигаретку. Ну вот, теперь почти как в раю.
 – Именно почти, – чуть слышно бросил Тони.
 – Хотела бы я посмотреть на лицо тёти Эм, если бы она увидела нас! Вам тепло?
 – Кожаные подушки не пробьёт никакой холод. А вам?
 – Очень.
 Опять наступило, молчание. Потом Клер сказала:
 – Тони, вы меня простите, да? Я ведь дала обещание.
 – Не беспокойтесь, всё будет хорошо, – ответил Крум.
 – Мне виден только кончик вашего носа – и то лишь когда вы затягиваетесь.
 В свою очередь при свете сигареты Клер он увидел её зубы, улыбку на губах и нижнюю часть лица до глаз, утонувших в темноте.
 – Снимите шляпу, Клер. И помните, моё плечо к вашим услугам.
 – Смотрите, не давайте мне храпеть.
 – Храпеть? Вам?
 – При случае все храпят. Я тоже могу.
 Они немного поговорили, но все, кроме ощущения её близости в темноте, уже казалось ему нереальным. Изредка он различал шум проезжавших по дороге машин, но больше никаких звуков не доносилось: ночь была слишком тёмной даже для сов. Трубка потухла, и Тони сунул её в карман. Клер полулежала на сиденье так близко от него, что он чувствовал её локоть. Он затаил дыхание. Уже уснула? Ну, а ему предстоит бессонная ночь – где уж тут уснуть, когда лёгкий исходящий от неё аромат будоражит все его чувства, а его рука пылает от прикосновения её руки! Даже если все ограничится только этим – и тогда грех тратить такую ночь на сон.
 – Тони, если вы в самом деле не возражаете, я положу вам голову на плечо.
 – Конечно, кладите!
 Голова Клер погрузилась в шарф Тони; лёгкий аромат, напоминавший ему сосновый лес в солнечный день, стал сильнее. Прямо не верится, что она рядом с ним, что голова её лежит у него на плече и что так будет ещё целых шесть-семь часов. Тони вздрогнул. Как все спокойно и прозаично! Ничто в ней не выдаёт ни страсти, ни волнения, словно он её брат. И вдруг его осенило: эта ночь – испытание, которое нужно выдержать, потому что иначе она отшатнётся и уйдёт от него. Теперь она спит. Да, по-настоящему. В этом не может быть сомнений: стоит только вслушаться в ритмический звук, издаваемый её горлом, – звук, трогательно слабый, как клохтанье птенца, немножко забавный и бесконечно дорогой! Что бы ни было дальше, одного не зачеркнёшь – он всё-таки провёл с нею ночь! Тони сидел тихо, как мышь, если, конечно, мышам случается сидеть тихо. Чем глубже Клер погружалась в сон, тем тяжелей становилась её голова и тем доверчивей она прижималась к нему. Он сидел, вслушивался в её дыхание, и чувство его к ней углублялось, превращалось в страстное желание защищать её и служить ей. А ночь, холодная, непроглядная, беззвучная, – машины по дороге больше не шли, – разделяла с ним его одиночество. Она бодрствовала и дышала, словно огромное, мрачное, всепоглощающее чудовище. Да, ночь не спит. Тони отдавал себе в этом отчёт впервые в жизни. Ночь, как и день, не знает сна. Глухая и равнодушная ко всему, она тоже наделена жизнью: она не говорит, не движется, только бодрствует и дышит. Лунная и звёздная или беспросветная и глухая, как сегодня, она всегда – великий спутник человека.
 Рука Тони затекла, и Клер, словно почувствовав это, приподняла голову, хотя не проснулась. Он быстро растёр плечо и еле успел отдёрнуть пальцы, как её голова качнулась и опустилась на прежнее место. Он осторожно повернул лицо, так что губы его коснулись её волос, и опять услышал те же слабые ритмические звуки, похожие на клохтанье птенца. Затем они смолкли и на смену им пришло глубокое дыхание – признак крепкого сна. Тогда, сморенный дремотой, уснул и он.




 XIX


 Крум проснулся, совершенно одеревенев и не соображая, где он. Кто-то поблизости от него сказал:
 – Уже светает. Тони, но ещё ничего не видно.
 Он выпрямился:
 – Боже правый! Неужели я заснул?
 – Да, бедный мой. Я чудесно выспалась, только ноги немного затекли. Который час?
 Крум взглянул на светящиеся стрелки своих часов:
 – Примерно половина седьмого. Ух, все тело как иголками колет!
 – Давайте вылезем и встряхнёмся.
 Он отозвался голосом, который, как ему показалось, прозвучал откудато издалека:
 – Итак, всё кончилось.
 – Было очень тяжело?
 Он сжал руками виски и ничего не ответил. Мысль, что и следующую и все другие ночи он опять проведёт без неё, была для него болезненна, как удар в сердце.
 Клер открыла дверцу:
 – Я немного пройдусь для разминки. А потом пробежимся, чтобы согреться. Позавтракать нам нигде раньше восьми не удастся.
 Он запустил мотор для прогрева. Свет медленно разливался по лесу; ствол берёзы, под которой они провели ночь, уже выступил из мглы. Затем Тони тоже вылез из машины и дошёл до дороги. Её унылая одинокая полоска терялась в лесу, все ещё сумеречном и туманном, непроницаемом и таинственном. Ни ветерка, ни звука! Тони чувствовал себя как Адам, безвинно выставляемый за ворота рая. Адам! Этакий чудаковатый, учтивый, чистенький субъект с бородкой, мужчина до грехопадения, проповедникдиссидент с ручной змеёй, яблоком познания и секретаршей, целомудренной и нестриженой, как леди Годива!
 От ходьбы кровь в жилах Тони побежала быстрей. Он вернулся к машине.
 Клер, стоя на коленях, приводила в порядок волосы с помощью карманного зеркальца и гребёнки.
 – Как самочувствие. Тони?
 – Прескверно. Нам пора. Позавтракаем в Мейденхеде или Слау.
 – А почему не у меня дома? В восемь мы уже приедем, а кофе я варю прекрасно.
 – Отлично! – согласился Крум. – Тогда я всю дорогу буду выжимать пятьдесят миль в час.
 Ехали они очень быстро и говорили мало. Оба были слишком голодны.
 – Тони, пока я приготовлю завтрак, вы успеете побриться и принять ванну. Сэкономите таким образом время и поедете обратно свежим. А я выкупаюсь позже.
 – Знаете, лучше поставить машину в гараж, – сказал Крум, миновав Мраморную арку. – Возвращайтесь-ка домой одна. Приехать так рано вдвоём на машине – значит возбудить подозрения. Наверно, шофёры уже вышли на работу. А я буду у вас через десять минут.
 Когда в восемь часов он вошёл в дом на Мелтон-Мьюз, Клер уже переоделась в голубой халат, столик в нижней комнате был накрыт для завтрака и по квартире разносился запах кофе.
 – Я налила ванну. Тони, и приготовила вам бритву.
 – Вы – чудная! – ответил Крум. – Я буду готов через десять минут.
 Он вернулся через двенадцать и сел за столик напротив Клер. Она подала яйца вкрутую, гренки, кондафордское варенье из айвы и настоящий кофе… Всё выглядело так, как если бы они были мужем и женой, и поэтому Тони казалось, что он никогда не ел более вкусного завтрака.
 – Очень устали, дорогая?
 – Нисколько. Наоборот, чувствую себя особенно бодрой. Понятно, повторять такие опыты не стоит. Мы были чересчур близко друг от друга.
 – Но это уже не нарочно.
 – Само собой разумеется. И потом, вы вели себя как ангел. Впрочем, наша прогулка – всё-таки не то, что я обещала тёте Эм. Для чистого не всякая вещь чиста.
 – К сожалению, нет. Господи! Как мне дожить до следующей встречи?
 Клер через стол пожала ему руку:
 – А теперь вам, пожалуй, пора уходить, но сначала я выгляну в окно посмотрю, свободен ли путь.
 Когда она приняла эту меру предосторожности, Крум поцеловал ей руку, вернулся к машине и в одиннадцать утра уже беседовал с водопроводчиком в одной из беблок-хайтских конюшен…
 Клер лежала в горячей ванне. Правда, как все ванны душевого типа, эта была несколько коротковата, но купание и в ней действовало освежающе. Клер чувствовала себя как девочка, которая нашалила, но не уличена гувернанткой. Ах, этот бедный милый Тони! Как жаль, что мужчины так нетерпеливы! Платоническое ухаживание столь же мало привлекает их, как хождение за покупками. Они врываются в магазин, спрашивают: "Есть у вас то-то и то-то? Нет?" – и так же стремительно выбегают. Им ненавистны примерки, когда вас вертят из стороны в сторону, а вы изо всех сил стараетесь увидеть, как платье сидит сзади. Женщины смакуют процесс выбора нужной веши; для мужчины он – наказание. Тони – гсущий ребёнок. Она чувствует себя гораздо старше его и по годам и по опыту. Хотя многие ухаживали за Клер и до её замужества, она никогда не сталкивалась близко с людьми, которые, почитая Лондон и самих себя центром мироздания, не верят ни во что, кроме иронии, быстрой езды и денег, позволяющих им изо дня в день «весело» проводить время. Она, конечно, встречалась с ними в разных загородных домах, но там они были вырваны из своей специфической атмосферы и вынуждены довольствоваться охотой и спортом. Именно к развлечениям подобного рода безотчётно тянулась Клер, выросшая на свежем воздухе, подвижная и гибкая, хотя отнюдь не сильная. Переехав на Цейлон, она осталась верна своим вкусам и проводила досуг в седле и на теннисном корте. Прочитав немало романов, она была убеждена, что идёт в ногу с веком, отметающим всякие запреты. Но сейчас, лёжа в ванне, она испытывала чувство неловкости. Нечестно подвергать Тони такому испытанию, как этой ночью. Чем ближе она подпустит его к себе, отказываясь от подлинной близости с ним, тем сильнее он будет мучиться. Вытираясь после купанья, она приняла ряд похвальных решений и еле-еле, да и то бегом, поспела к десяти часам в Темпл. Здесь выяснилось, что она могла бы спокойно понежиться в ванне ещё несколько минут: Дорнфорд был занят каким-то важным юридическим казусом. Клер закончила оставшиеся со вчерашнего дня дела и лениво поглядела через окно на лужайку Темпля, над которой рассеивался туман – предвестник погожего дня – и всходило по-зимнему блестящее солнце, касаясь её щёк своим косым лучом. Ей вспомнился Цейлон, где солнце никогда не приносит с собой бодрящую прохладу. Джерри! Как он там? – да простится ей этот затасканный оборот. И что он предпримет по отношению к ней? Конечно, хорошо, что она решила не мучить Тони, держать его на расстоянии и щадить его чувства, но без него ей будет и грустно и одиноко. Он стал для неё привычкой. Дурной – может быть, но ведь именно с дурными привычками труднее всего расставаться.
 "Конечно, я легкомысленна, – решила она. – И Тони такой же, но в трудную минуту он не выдаст".
 И вдруг зелёная лужайка Темпла показалась ей морем, а подоконник фальшбортом, перегнувшись через который она и Тони смотрят, как летучие рыбы выскакивают из пены и мелькают над сине-зелёными волнами. Теплота и краски! Воздушная сверкающая красота! Клер взгрустнулось.
 "Хорошая верховая прогулка – вот что мне нужно, – подумала она. Завтра уеду в Кондафорд и проведу всю субботу на воздухе. Заберу с собой Динни: ей полезно почаще садиться в седло".
 Вошёл клерк и объявил:
 – Мистер Дорнфорд вечером поедет из суда прямо в палату.
 – Вот как? Скажите, Джордж, вам случается хандрить?
 Клерк, круглое розовое лицо которого всегда смешило её, – к нему так и хотелось прилепить бачки, – ответил сдобным голосом:
 – Мне тут недостаёт собаки. Когда мой старый Тоби со мной, я не замечаю одиночества.
 – Какой он породы, Джордж?
 – Бультерьер. Сюда я его брать не могу – миссис Колдер соскучится. Кроме того, он может покусать какого-нибудь стряпчего.
 – Вот было бы здорово!
 Джордж тяжело вздохнул:
 – Эх, здесь в Темпле никому весело не бывает.
 – Я тоже завела бы собаку, Джордж, но когда я ухожу, в квартире нет ни души.
 – Вот увидите, мистер Дорнфорд здесь долго не останется.
 – Почему?
 – Он присматривает себе дом. Сдаётся мне, он не прочь жениться.
 – На ком?
 Джордж прищурил один глаз.
 – Вы имеете в виду мою сестру?
 – Кого же ещё?
 – Да, но откуда вы это узнали?
 – Слухом земля полнится, леди Корвен.
 – Что ж, выбор неплохой, хотя я не слишком верю в брак.
 – Мы, судейские, видим только его плохую сторону. Но мистер Дорнфорд, по-моему, может сделать женщину счастливой.
 – И по-моему, Джордж.
 – Он человек внимательный, спокойный, и при этом энергии в нём хоть отбавляй. Стряпчие его любят, судьи тоже.
 – И жена полюбит.
 – Он, правда, католик…
 – Все принадлежат к какой-нибудь религии.
 – Миссис Колдер и я перешли в англиканство с тех пор, как умер мой отец. Он был плимутским братом, да ещё каким ревностным! Чуть, бывало, выскажешь своё мнение, он тебя прямо придушить готов. То и дело стращал меня адскими муками. Понятное дело, для моего же блага. Словом, старик сам верил всерьёз и не выносил, когда другие не верят. Настоящий горячий сомерсетец. Он никогда не забывал, откуда он родом, даром что жил в Пекхеме.
 – Слушайте, Джордж, позвоните мне в пять, если я всё-таки понадоблюсь мистеру Дорнфорду. Я в это время на всякий случай загляну домой.
 Клер пошла пешком. День был ещё более весенний, чем накануне. Она миновала набережную и углубилась в Сент-Джеймс-парк. У воды уже пробивались из-под земли жёлтые нарциссы, и ветви деревьев набухали почками. Мягкое ласковое солнце светило Клер в спину. Такая погода долго не простоит. Зима ещё ударит снова. Клер быстрым шагом прошла под колесницей, влекомой несколько неестественными конями, вид которых не столько раздражал, сколько смешил её, миновала Памятник артиллерии, не удостоив его взглядом, и очутилась в Хайд-парке. Согретая солнцем, она медленно прогуливалась вдоль Роу. Верховая езда была её страстью, и, видя кого-нибудь на хорошей лошади, она не могла не испытывать лёгкого волнения. Лошади – удивительные животные: то они горячи и норовисты, то через минуту вялы и апатичны.
 Навстречу Клер приподнялись две-три шляпы. Очень высокий человек, проехавший мимо неё на холёной кобылке, остановил лошадь и повернул назад:
 – Так и думал, что это вы. Лоренс говорил мне, что вы вернулись.
 Помните меня? Я Джек Масхем.
 Клер подумала: "Слишком долговяз, но посадка отличная", – вслух ответила: "Разумеется!" – и разом насторожилась.
 – Я пригласил одного вашего знакомого присматривать за моими арабскими матками.
 – Да. Тони Крум мне рассказывал.
 – Приятный юноша. Не знаю, конечно, достаточно ли у него подготовки, но остёр он, как горчица. Как поживает ваша сестра?
 – Превосходно.
 – Вы должны привезти её на скачки, леди Корвен.
 – По-моему, Динни не очень интересуется лошадьми.
 – Я быстро приохотил бы её к ним. Помню…
 Он оборвал фразу и нахмурился. Несмотря на томную позу, лицо у него, как отметила про себя Клер, было загорелое, прорезанное морщинами, решительное, с иронической складкой у губ. Интересно, как он отнёсся бы к тому, что она провела прошлую ночь с Тони в автомобиле?
 – Когда прибывают ваши матки, мистер Масхем?
 – Они уже в Египте. Погрузят их на пароход в апреле. Вероятно, я сам поеду присмотрю за этим. Может быть, захвачу с собой Крума.
 – С удовольствием взглянула бы на них, – сказала Клер. – У меня на
 Цейлоне была арабская лошадь.
 – Обязательно приезжайте.
 – Беблок-хайт – это около Оксфорда, правда?
 – Милях в шести. Красивая местность. Буду ждать вас. До свиданья.
 Джек Масхем приподнял шляпу, дал шенкеля и пустил лошадь лёгким галопом.
 "До чего же невинной я прикинулась! Будем надеяться, что не переиграла. Я не хотела бы опростоволоситься перед ним. Мне кажется, он здорово себе на уме. Сапоги у него замечательные! А про Джерри он даже не спросил", – подумала слегка взволнованная Клер, свернула с Роу и пошла к Серпентаину.
 На его залитой солнцем поверхности не было ни одной лодки, только у противоположного берега плескалось несколько уток. Разве ей не всё равно, что о ней подумают? Она – как мельник с реки Ди. Только вправду ли ему не было дела до людей? Или он был просто философ? Клер села на скамейку, подставила голову солнцу, и вдруг ей захотелось спать. Что ни говори, провести ночь в автомобиле и провести ночь в постели – разные вещи. Клер скрестила руки на груди и закрыла глаза. Почти тотчас же она уснула.
 Люди, проходившие между нею и сверкающим прудом, удивлялись, что молодая, хорошо одетая женщина спит в такой ранний час. Два мальчугана с игрушечными самолётами в руках замерли перед нею, разглядывая её чёрные ресницы, матовые щёки и вздрагивающие, чуть подкрашенные губы. Это были воспитанные дети – за ними присматривала гувернантка француженка; поэтому они не додумались ткнуть спящую булавкой или издать вопль у неё над ухом. Но у неё, как им казалось, не было рук; она скрестила ноги, спрятала их под скамейку, и бедра её в такой позе выглядели неестественно длинными. Это было так занятно, что, когда мальчики проследовали дальше, один из них ещё долго оборачивался и поглядывал назад.
 Так, сном человека, который провёл ночь в автомобиле. Клер проспала целый час этого мнимовесеннего дня.




 XX


 Прошло три недели, в течение которых Клер встретилась с Крумом всего четыре раза. В субботу, укладывая чемодан перед вечерним кондафордским поездом, она услышала зов овечьего колокольчика и сошла вниз по винтовой лесенке.
 На пороге стоял низенький человечек в роговых очках, чем-то неуловимо напоминавший представителя учёного мира. Он приподнял шляпу:
 – Леди Корвен?
 – Да.
 – С вашего позволения, имею вручить вам вот это.
 Он извлёк из кармана синего пальто длинный документ и подал его
 Клер.
 Она прочла:

 "В Коронный суд,
 Отделение завещательных, бракоразводных и морских дел.
 Февраля двадцать шестого дня 1932 года.
 По поводу прошения сэра Джералда Корвена".

 Ноги у неё подкосились, она заглянула в роговые очки, скрывавшие глаза незнакомца, и выдавила:
 – О!
 Низенький человечек слегка поклонился. Она инстинктивно почувствовала, что он жалеет её, и быстро захлопнула дверь у него под носом. Поднялась по винтовой лесенке, села на кушетку и закурила. Затем положила документ на колени и развернула его. Первая мысль её была: "Какая чудовищная нелепость! Я ни в чём не виновата". Вторая: "Придётся, видно, прочесть эту мерзость".
 Не успела она пробежать первую строку: "Сэр Джералд Корвен, кавалер ордена Бани, покорнейше просит…" – как у неё возникла новая, третья по счёту мысль: "Но это же то, чего я хочу! Я стану свободна!"
 Дальше она уже читала спокойнее, пока не дошла до слов: "… истец требует взыскать с вышеназванного Джеймса Бернарда Крума, ввиду совершения последним упомянутого прелюбодеяния, возмещение в размере двух тысяч фунтов".
 Тони! Да у него не то что двух тысяч фунтов – двух тысяч шиллингов не наберётся. Животное! Мстительная гадина! Неожиданно сведя весь их конфликт к вульгарному чистогану, он не только глубоко возмутил её, но и поверг в панику. Тони не должен, не может быть разорён из-за неё. Она обязана немедленно увидеться с ним! Неужели и ему?.. Конечно, ему тоже послали копию.
 Клер дочитала прошение, сделала глубокую затяжку и поднялась. Подошла к телефону, вызвала междугородную и дала номер телефона в гостинице Крума.
 – Можно попросить мистера Крума?.. Уехал в Лондон? На своей машине?.. Когда?
 Час назад. Значит, едет к ней.
 Несколько успокоившись. Клер быстро прикинула: на кондафордский поезд уже не поспеть… Она ещё раз позвонила на междугородную и заказала разговор с поместьем.
 – Динни? Это я. Клер. Сегодня вечером не могу приехать. Буду завтра утром… Нет! Здорова. Просто маленькие неприятности. До свиданья.
 Маленькие неприятности! Она ещё раз села и перечитала "эту мерзость". О них с Тони, кажется, известно все, кроме правды. А ведь ни ей, ни ему даже в голову не приходило, что за ними следят. Например, этот человечек в роговых очках явно знает её, но она его никогда не замечала. Клер ушла в туалетную и освежила лицо холодной водой. Вот тебе и мельник с реки Ди! Оказывается, играть эту роль не так-то просто.
 "Он, наверно, не успел поесть", – спохватилась она.
 Накрыв столик в нижней комнате и поставив на него всё, что было в доме съестного. Клер сварила кофе и в ожидании Крума села покурить. Она рисовала себе Кондафорд и лица родных, представляла себе также лица тёти Эм и Джека Масхема, но все оттеснялось на задний план лицом её мужа с его лёгкой, жестокой, кошачьей усмешкой. Неужели она безропотно уступит? Неужели она даст ему восторжествовать и капитулирует без боя? Она раскаивалась, что не послушала отца и сэра Лоренса, предлагавших начать за ним слежку. Теперь поздно: пока дело не кончится, Джерри на риск не пойдёт.
 Она ещё сидела в раздумье у электрической печки, когда раздался шум подъехавшей машины и зазвонил колокольчик.
 Крум был бледен и, видимо, продрог. Он остановился в дверях, всем своим видом выражая такое сомнение в доброжелательности приёма, который его ожидает, что Клер разом протянула ему обе руки:
 – Ну что, Тони, забавная история?
 – Дорогая!..
 – Вы совсем озябли. Выпейте бренди.
 Не успел он допить, как она заговорила:
 – Будем рассуждать не о том, чего мы могли бы не сделать, а только о том, что мы должны делать.
 Он застонал.
 – Мы, наверно, показались им ужасными простофилями. Мне и не снилось…
 – Мне тоже. Да и почему нам было не поступать так, как мы поступали? Только виноватый боится закона.
 Он сел и подпёр голову руками:
 – Видит бог, я сам хочу этого не меньше, чем ваш муж. Я мечтаю, чтобы вы освободились от него. Но я не имел права подвергать вас риску, раз вы не чувствуете ко мне того же, что я к вам.
 Клер посмотрела на него и слегка улыбнулась:
 – Тони, не будьте ребёнком! Распространяться о чувствах сейчас бессмысленно. И увольте меня от глупых разговоров о том, что вы виноваты. Суть в том, что мы оба невиновны. Подумаем лучше, что делать.
 – Не сомневайтесь в одном – я сделаю всё, что вы сочтёте нужным.
 – По-моему, – с расстановкой произнесла Клер, – я должна поступить так, как потребуют от меня родители.
 – Боже! – воскликнул Крум, вскакивая. – Ведь если мы будем защищаться и выиграем, вы останетесь привязанной к нему!
 – А если не будем защищаться и проиграем, вас разорят, – отчеканила Клер.
 – Чёрта с два! Разорить меня нельзя – можно только объявить несостоятельным.
 – А ваша работа?
 – Не понимаю, при чём здесь она?
 – На днях я видела Джека Масхема. Он показался мне человеком, который не оставит у себя на службе соответчика, не поставившего истца в известность о своих намерениях. Видите, я уже овладела судейским жаргоном.
 – Я не стал бы их скрывать, будь мы на самом деле любовниками.
 – Серьёзно?
 – Вполне.
 – Даже, если бы я сказала: "Не надо".
 – Вы бы так не сказали.
 – Не знаю.
 – Так или иначе, речь сейчас не об этом.
 – Но о том, что, если мы не будем защищаться, вы сочтёте себя непорядочным человеком.
 – Боже, до чего все запутано!
 – Садитесь и поедим. У меня только ветчина, но когда сердце не на месте, ветчина самое полезное блюдо.
 Они уселись и пустили в ход вилки.
 – Ваши родные уже знают, Клер?
 – Нет, я сама всего час как узнала. Они вам тоже прислали этот миленький документик?
 – Да.
 – Ещё кусочек?
 Они молча ели ещё несколько минут. Затем Тони встал:
 – Благодарю, я сыт.
 – Что ж, тогда покурим.
 Она взяла у него сигарету и сказала:
 – Вот что. Завтра утром я еду в Кондафорд, и, мне кажется, вам тоже следует поехать. Наши должны познакомиться с вами: что бы мы ни делали, всё нужно делать в открытую. Есть у вас поверенный в делах?
 – Нет.
 – У меня тоже. Видимо, придётся подыскать.
 – Этим займусь я. Ах, если бы у меня были деньги!
 Клер вздрогнула.
 – Простите, что у меня оказался супруг, способный потребовать возмещения ущерба!
 Крум сжал ей руку:
 – Дорогая, я думал только об адвокатах.
 – Помните, как я вам возразила на пароходе: "Порой гораздо ужаснее, когда что-нибудь начинается"?
 – Никогда с этим не соглашусь!
 – Я имела в виду свой брак, а не вас.
 – Клер, а может быть, лучше не защищаться и предоставить событиям идти своим ходом? Вы станете свободны, а потом… Словом, если захотите выбрать меня, я буду здесь; если нет – уеду.
 – Вы очень милый, Тони, но я всё-таки должна рассказать родным.
 А кроме того… есть ещё куча всяких обстоятельств.
 Крум прошёлся по комнате:
 – Вы полагаете, что нам поверят, если мы будем защищаться? Не думаю.
 – Мы будем говорить только голую правду.
 – Люди никогда не верят голой правде. Когда вы едете завтра?
 – С поездом десять пятьдесят.
 – Возьмёте и меня с собой или мне приехать позднее из Беблокхайт?
 – Лучше позднее, чтобы я успела им все выложить.
 – Им будет очень тяжело?
 – Да, не по себе.
 – Ваша сестра там?
 – Да.
 – Это уже отрадно.
 – Сказать, что мои родители старомодны, было бы неточно. Они несовременны, Тони. Впрочем, когда люди задеты лично, они редко бывают современными. Адвокаты, судья и присяжные во всяком случае современными не будут. Теперь отправляйтесь, но дайте слово не гнать машину как сумасшедший.
 – Можно вас поцеловать?
 – Чтобы, говоря голую правду, сознаться и в этом поцелуе после трёх предыдущих? Целуйте лучше руку, – рука не в счёт.
 Он поцеловал ей руку, пробормотал: "Храни вас бог!" – схватил шляпу и выбежал.
 Клер придвинула стул к электрической печке, невозмутимо излучавшей тепло, и задумалась. Сухой жар так обжигал глаза, что под конец ей почудилось, будто у неё нет больше ни век, ни влаги под ними. Ярость медленно и бесповоротно нарастала в ней. Всё, что она пережила на Цейлоне до того, как однажды утром решилась на разрыв, ожило с удвоенной силой. Как он посмел обращаться с ней так, словно она девица лёгкого поведения, нет, хуже, потому что и та не потерпела бы такого обращения! Как он посмел поднять на неё хлыст! И как он посмел следить за ней и затеять процесс! Нет, она не сдастся.
 Клер принялась методически мыть и убирать посуду. Распахнула дверь, пусть в доме гуляет сквозняк. Ночь, кажется, будет скверная, – в узком Мьюз то и дело кружится ветер.
 "Как и во мне", – подумала Клер, захлопнула дверь, вынула карманное зеркальце и вздрогнула – таким бесхитростным и беспомощным показалось ей собственное лицо. Она попудрилась, подвела губы. Затем глубоко вздохнула, пожала плечами, закурила сигарету и пошла наверх. Горячую ванну!




 XXI


 На другой день не успела она приехать в Кондафорд, как сразу почувствовала, что атмосфера там напряжённая. То ли слова, сказанные ею по телефону, то ли её тон вселили тревогу в родителей Клер, и она сразу увидела, что притворяться весёлой бесполезно, – всё равно не поверят. К тому же погода стояла отвратительная – промозглая и холодная, и Клер с самого начала пришлось держать себя в напряжении.
 После завтрака она избрала гостиную местом для объяснения. Вынув из сумочки полученную ею копию, она протянула её отцу и сказала:
 – Вот что мне прислали, папа.
 Она услышала удивлённый возглас генерала и увидела, как мать и
 Динни подошли к нему.
 Наконец он спросил:
 – В чём здесь дело? Говори правду.
 Клер сняла ногу с каминной решётки и посмотрела отцу в глаза:
 – Бумажка лжёт. Мы ни в чём не виноваты.
 – Кто он?
 – Тони Крум. Мы встретились на пароходе, возвращаясь с Цейлона.
 Ему двадцать шесть, он служил там на чайной плантации, а теперь получил место у Джека Масхема – будет присматривать за его арабскими матками в Беблок-хайт. Денег у него нет. Я попросила его приехать сюда к вечеру.
 – Ты его любишь?
 – Нет, но он мне нравится.
 – А он тебя?
 – Да.
 – Ты говоришь, между вами ничего не было.
 – Он поцеловал меня в щёку – раза два, по-моему. Это всё.
 – На каком же основании бумага утверждает, что третьего числа ты провела с ним ночь?
 – Я поехала с ним на его машине посмотреть Беблок-хайт; на обратном пути в лесу, миль за пять до Хенли, отказали фары. Темень была непроглядная, я предложила остаться и подождать рассвета. Мы заснули, а когда рассвело, поехали дальше.
 Она услышала, как мать судорожно глотнула воздух, а у отца вырвался странный горловой звук.
 – А на пароходе? А у тебя на квартире? И ты утверждаешь, что между вами ничего нет, хотя он тебя любит?
 – Ничего.
 – Это правда?
 – Да.
 – Разумеется, это правда, – вмешалась Динни.
 – Разумеется! – повторил генерал. – А кто в неё поверит?
 – Мы не знали, что за нами слежка.
 – Когда он приедет?
 – С минуты на минуту.
 – Ты видела его после того, как получила извещение?
 – Да, вчера вечером.
 – Что он говорит?
 – Обещает сделать всё, что я сочту нужным.
 – Ну, это естественно. Надеется он, что вам поверят?
 – Нет.
 Генерал отошёл с бумагой к окну, словно намереваясь получше разглядеть её. Леди Черрел села. Она была очень бледна. Динни подошла к сестре и взяла её за руку.
 – Когда он приедет, – неожиданно объявил генерал, поворачиваясь к окну спиной, – я хочу повидаться с ним один на один. Попрошу, чтобы никто не говорил с ним до меня.
 – "Свидетелей просят удалиться", – шепнула Клер.
 Генерал вернул ей документ. Лицо у него было подавленное и усталое.
 – Мне очень жаль, папа. Мы, конечно, наделали глупостей. Добродетель ещё не служит себе наградой.
 – Ею служит благоразумие, – отпарировал генерал. Он дотронулся до плеча Клер и пошёл к двери в сопровождении Динни.
 – Мама, он верит мне?
 – Да, но только потому, что ты его дочь. И чувствует, что не должен бы верить.
 – Ты тоже это чувствуешь, мама?
 – Я верю тебе, потому что знаю тебя.
 Клер наклонилась и поцеловала мать в щёку:
 – Благодарю, мамочка, но мне всё равно не легче.
 – Ты говоришь, этот молодой человек тебе нравится. Ты познакомилась с ним на Цейлоне?
 – Нет, я впервые встретилась с ним на пароходе. И поверь, мама, мне сейчас не до страстей. Я даже не знаю, оживут ли они во мне. Наверно, нет.
 – Почему?
 Клер покачала головой:
 – Я не желаю вдаваться в подробности нашей жизни с Джерри даже теперь, когда он так по-хамски потребовал возмещения ущерба. Честное слово, оно огорчает меня больше, чем мои собственные неприятности.
 – Мне кажется, этот молодой человек пошёл бы за тобой куда угодно и когда угодно.
 – Да, но я этого не хочу. К тому же я дала обещание тёте Эм. Я вроде как поклялась, что в течение года не натворю глупостей. И я держу слово – до сих пор. Но меня прямо подмывает отказаться от защиты и стать свободной.
 Леди Черрел промолчала.
 – А ты что скажешь, мама?
 – Отец должен считаться с тем, как это отразится на репутации твоей семьи и твоей собственной.
 – Что в лоб, что по лбу. В обоих случаях конец один и тот же. Если мы не будем защищаться, мне дадут развод, но он едва ли привлечёт к себе внимание. Если будем, это вызовет сенсацию. "Ночь в машине" и так далее, если даже нам поверят. Представляешь себе, мама, как набросятся на нас газеты?
 – Знаешь, – медленно сказала леди Черрел, – решение отца в конце концов предопределено тем, что ты рассказала про хлыст. Я никогда не видела его таким взбешённым, как после того разговора с тобой. Думаю, он потребует, чтобы вы защищались.
 – Я ни за что не упомяну о хлысте перед судом. Это прежде всего бездоказательно, и потом, у меня тоже есть гордость, мама…
 Динни последовала за отцом в его кабинет, который домашние иногда именовали казармой.
 – Ты знакома с этим молодым человеком, Динни? – взорвался наконец генерал.
 – Да. Он мне нравится. Он действительно любит Клер.
 – Какой расчёт ему её любить?
 – Папа, надо быть человечным!
 – Ты веришь ей насчёт автомобиля?
 – Да. Я сама слышала, как она торжественно обещала тёте Эм не делать глупостей в течение года.
 – С чего ей пришло в голову давать такие обещания?
 – С моей точки зрения, это ошибка.
 – Как?
 – Во всём этом важно одно – чтобы Клер стала свободной.
 Генерал опустил голову, словно впервые услышал нечто, над чем стоит призадуматься; скулы его медленно побагровели.
 – Рассказывала она тебе, – неожиданно спросил он, – то, что рассказала мне об этом субъекте и хлысте?
 Динни кивнула.
 – В былое время я мог бы вызвать и вызвал бы его к барьеру. Клер должна стать свободной – согласен, но только не таким путём.
 – Значит, ты веришь ей?
 – Она не могла солгать всем нам.
 – Правильно, папа! Но поверят ли им посторонние? Поверил бы ты на месте присяжных?
 – Не знаю, – угрюмо бросил генерал.
 Динни покачала головой:
 – Нет, не поверил бы.
 – Юристов, чёрт бы их побрал, не проведёшь. Я думаю, что Дорнфорд, например, не возьмётся за такое дело.
 – Он не выступает в бракоразводном суде. Кроме того. Клер – его секретарь.
 – Надо посоветоваться с Кингсонами. Лоренс им верит. Отец Флёр был их компаньоном.
 – Тогда… – начала Динни, но дверь распахнулась.
 – К вам мистер Крум, сэр.
 – Останься, Динни.
 В дверях появился Крум. Он быстро взглянул на Динни и подошёл к генералу:
 – Клер сказала, чтобы я приехал, сэр.
 Генерал кивнул. Прищурив глаза, он в упор смотрел на предполагаемого любовника дочери. Молодой человек ответил на его взгляд, как солдат на параде, – твёрдо, но без вызова.
 – Будем говорить без обиняков, – резко начал генерал. – Вам не кажется, что вы впутали мою дочь в скверную историю?
 – Да, сэр.
 – Потрудитесь дать мне объяснения.
 Крум положил шляпу на стол, расправил плечи и объяснил:
 – Что бы она ни сказала вам, сэр, – все правда.
 Динни с облегчением увидела, что губы её отца дрогнули, словно по ним пробежала улыбка.
 – Это очень порядочно с вашей стороны, мистер Крум, но я жду другого. Клер изложила мне свою версию. Был бы рад услышать теперь вашу.
 – Я люблю её, сэр, люблю с первой нашей встречи на пароходе. В Лондоне мы встречались – ходили в кино, театр, картинные галереи. Я был у неё на квартире три… нет, пять раз. Третьего февраля я поехал с ней в Беблок-хайт, чтобы показать ей, где буду работать. На обратном пути, – надеюсь, она упомянула об этом? – у меня отказали фары и мы застряли из-за темноты в лесу, в нескольких милях от Хенли. Тогда мы… мы решили, что лучше не рисковать и дождаться рассвета. Я ведь дважды съезжал с дороги. Было темно, хоть глаз выколи, фонарь я с собой не захватил. Словом, мы сидели в машине до половины седьмого утра, потом двинулись и около восьми были у неё на квартире.
 Он сделал паузу, провёл языком по губам, опять расправил плечи и порывисто закончил:
 – Хотите верьте, хотите нет, но клянусь вам, сэр, между нами ничего не было – ни в машине, ни вообще, кроме… кроме того, что она два-три раза позволила мне поцеловать её в щёку.
 Генерал, ни на секунду не спускавший с него глаз, сказал:
 – Мы слышали от неё примерно то же самое. Дальше?
 – Вчера, получив извещение, я сразу же поехал в город и увиделся с ней. Разумеется, сэр, я сделаю всё, что она сочтёт нужным.
 – И вы не сговаривались с ней о том, что будете здесь рассказывать?
 Динни увидела, что молодой человек весь напрягся:
 – Отнюдь нет, сэр.
 – Итак, вы готовы подтвердить под присягой, что между вами ничего нет, и повторить это суду? Правильно я вас понял?
 – Да, сэр, если только есть надежда, что нам поверят.
 Генерал пожал плечами.
 – Каковы ваши денежные обстоятельства?
 – Четыреста фунтов оклада в год, – криво улыбнулся Крум. – Это всё, сэр.
 – Знакомы вы с мужем моей дочери?
 – Нет.
 – И никогда с ним не встречались?
 – Нет, сэр.
 – Когда вы встретились с Клер?
 – На второй день после отплытия в Англию.
 – Чем вы занимались на Цейлоне?
 – Служил на чайной плантации. Но потом её из экономии слили с другими.
 – Понятно. Ваше образование?
 – Веллингтон, затем Кембридж.
 – Вы поступили на службу к Джеку Масхему?
 – Да, сэр, он поручил мне присматривать за его арабскими матками. Они прибудут весной.
 – Значит, вы разбираетесь в лошадях?
 – Да. Я их обожаю.
 Динни увидела, как прищуренный взгляд генерала оторвался от молодого человека и упал на неё.
 – Вы как будто знакомы с моей дочерью Динни?
 – Да.
 – Поручаю вас ей. Я должен все обдумать.
 Молодой человек слегка поклонился, повернулся к Динни, затем снова повернулся к генералу и с достоинством произнёс:
 – Ужасно сожалею о случившемся, сэр, но не о том, что люблю Клер. Сказать, что жалею, – значило бы солгать. Я безумно люблю её.
 Он направился к двери, но генерал остановил его:
 – Минутку. Как вы понимаете слово "любовь"?
 Динни безотчётно стиснула руки. Опасный вопрос! Молодой человек круто обернулся. Лицо у него было каменное.
 – Понимаю, сэр, – ответил он сдавленным голосом. – Вы спрашиваете, что это – вожделение или нечто большее? Так вот – это нечто большее, иначе я не выдержал бы ночи в автомобиле.
 Он опять повернулся к двери.
 Динни подбежала, помогла ему открыть её и проводила его в холл, где он остановился, хмуря брови и тяжело дыша. Она взяла его под руку и подвела к камину, где горел огонь. Они постояли, глядя на пламя; затем она сказала:
 – Боюсь, что получилось чересчур резко. Но вы же понимаете: военный человек любит ясность. Во всяком случае вы, что называется, произвели на моего отца хорошее впечатление.
 – Я чувствовал себя форменным чурбаном. А где Клер? Здесь?
 – Да.
 – Могу я видеть её, мисс Черрел?
 – Постарайтесь называть меня просто Динни. Вы можете её видеть, но, по-моему, вам лучше повидаться и с моей матерью. Идёмте в гостиную.
 Он стиснул ей руку:
 – Я всегда знал, что мы за вами, как за каменной стеной.
 Динни поморщилась:
 – Даже каменная стена не выдержит такого нажима.
 – Ой, простите! Я всегда забываю, какая у меня хватка. Клер боится даже подавать мне руку. С ней все хорошо?
 – Насколько это возможно в её положении.
 Тони Крум схватился за голову:
 – Да, со мной ведь творится то же самое, только мне ещё хуже. В таких переделках человеку просто необходимо знать, что впереди есть надежда. Вы думаете, она меня когда-нибудь полюбит?
 – Надеюсь.
 – А ваши родители не считают, что я гоняюсь за нею просто так, – вы меня понимаете? – ну, ради забавы?
 – После того, что было сегодня, – конечно, нет. Вы ведь такой, какой была когда-то и я, – прозрачный.
 – Вы? Никогда не могу угадать ваши мысли.
 – Это было давным-давно. Идём.




 XXII


 Когда Крум скрылся за снежной завесой хмурого и ветреного дня, в Кондафорде воцарилось мрачное уныние. Клер ушла к себе, объявив, что у неё головная боль и она хочет лечь. Остальные три члена семьи сидели за неубранным чайным столом и – верный признак душевной тревоги – разговаривали только с собаками.
 Наконец Динни встала:
 – Ну, вот что, мои дорогие, горем делу не поможешь. Во всём надо находить хорошую сторону. Ведь Клер и он могли бы оказаться не белыми как снег, а багровыми от стыда.
 Генерал, словно рассуждая вслух сам с собой, заметил:
 – Они должны защищаться. Нельзя давать волю этому субъекту.
 – Но, папа, если Клер выйдет из переделки свободной и с чистой совестью, это же будет просто замечательно, хотя и парадоксально, а шуму будет меньше.
 – Дать возвести на себя такое обвинение?
 – Даже если она оправдается, её имя будут трепать. Ночь в автомобиле с молодым человеком никому не сходит с рук. Правда, мама?
 Леди Черрел слабо улыбнулась:
 – Я согласна с отцом, Динни. По-моему, возмутительно, что Клер угрожает развод, хотя она не сделала ничего дурного, разве что была неосторожна. Кроме того, не защищаться – значило бы обмануть закон, не так ли?
 – Вряд ли закону есть до этого дело, дорогая. Впрочем…
 И Динни замолчала, вглядываясь в удручённые лица родителей и сознавая, что в отличие от неё они придают браку и разводу некое таинственное значение, которого не умалят никакие её слова.
 – Этот юноша кажется мне порядочным человеком, – признался генерал. Нужно, чтобы он отправился к адвокатам вместе с нами.
 – Папа, я, пожалуй, поеду с Клер и зайду попрошу дядю Лоренса устроить нам встречу с юристами днём в понедельник. С тобой и Тони Крумом я созвонюсь завтра утром.
 Генерал кивнул и поднялся.
 – Мерзкая погода! – сказал он и положил руку на плечо жене. – Не расстраивайся, Лиз. Пойми, у них один выход – говорить правду. Что ж, пойду в кабинет и посижу над планом нового свинарника. Зайди ко мне попозже, Динни…
 В критические минуты жизни Динни чувствовала себя больше дома на Маунт-стрит, чем в Кондафорде. Сэр Лоренс все понимал гораздо лучше, чем её отец, а непоследовательность тёти Эм успокаивала и подбадривала девушку больше, чем тихое сочувствие её отзывчивой матери. Кондафорд был хорош до кризиса или после него, но слишком безмятежен для душевных бурь и крутых решений. По мере того как поместья прекращали своё существование, этот загородный дом казался все более старинным, потому что в нём жила единственная семья графства, которая насчитывала не тричетыре, а множество поколений предков, обитавших в той же местности. Поместье как бы стало учреждением, освящённым веками. Люди видели в "кондафордской усадьбе" и в "кондафордских Черрелах" своего рода достопримечательность. Они чувствовали, что Кондафорд живёт совсем не так, как большие загородные резиденции, куда приезжают провести конец недели или поохотиться. Владельцы более мелких поместий возводили деревенскую жизнь в своеобразный культ; они наперерыв устраивали теннис, бридж, различные сельские развлечения, то и дело стреляли дичь, затевали состязания в гольф, посещали собрания, охотились на лисиц и так далее. Черрелы, пустившие здесь гораздо более глубокие корни, бросались в глаза куда меньше. Конечно, если бы они исчезли, соседям их недоставало бы; однако подлинно серьёзное место они занимали только в жизни обитателей деревни.
 Несмотря на то что Динни всегда находила себе в Кондафорде какоенибудь дело, она часто чувствовала себя как человек, который проснулся глубокой ночью и пугается её тишины; поэтому в дни испытаний – истории с Хьюбертом три года назад, её личной трагедии позапрошлым летом и неприятностей у Клер теперь – её немедленно начинало тянуть поближе к потоку жизни.
 Она отвезла Клер на Мьюз, дала шофёру такси новый адрес и к обеду поспела на Маунт-стрит.
 Там уже были Майкл с Флёр, и разговор шёл исключительно о литературе и политике. Майкл придерживался мнения, что газеты слишком рано принялись гладить страну по голове: этак правительство может почить на лаврах. Сэр Лоренс слушал сына и радовался, что оно этого ещё не сделало.
 – Как малыш, Динни? – неожиданно осведомилась леди Монт.
 – Великолепно, тётя Эм, благодарю вас. Уже ходит.
 – Я посмотрела родословную и высчитала, что он двадцать четвёртый из кондафордских Черрелов, до этого они были французами. Намерена Джин обзавестись вторым?
 – Пари держу, что да! – воскликнула Флёр. – Я не встречала женщины, более приспособленной для этого.
 – Но у них не будет никакого состояния.
 – Ну, она-то уж сообразит, как обеспечить их будущее.
 – Почему "сообразит"? Странное выражение! – удивилась леди Монт.
 – Динни, как Клер?
 – У неё всё в порядке.
 – Ничего нового?
 Ясные глаза Флёр словно вонзились в мозг девушки.
 – Нет, но…
 Голос Майкла нарушил воцарившееся молчание:
 – Дорнфорд подал очень интересную мысль, папа. Он полагает…
 Динни пропустила интересную мысль Дорнфорда мимо ушей, – она обдумывала, посвящать ли Флёр в дела Клер. Конечно, никто не ориентируется в житейских вопросах быстрее, никто не судит о них с более здравым цинизмом, чем Флёр. Хранить тайну она тоже умеет. Но поскольку тайна всё-таки принадлежала Клер, Динни решила, что сперва посоветуется с сэром Лоренсом.
 Это ей удалось лишь поздно вечером. Он выслушал новость, приподняв бровь.
 – Целую ночь в автомобиле, Динни? Это уж чуточку слишком. К адвокатам я отправлюсь завтра в десять утра. Там теперь всем заправляет очень молодой Роджер, троюродный брат Флёр. Я поговорю с ним: он, вероятно, скорее поверит Клер, чем его престарелые компаньоны. Ты тоже пойдёшь со мной как доказательство нашей правдивости.
 – Я никогда не была в Сити.
 – Любопытное местечко, – кажется, что попадаешь на край света. Романтика и учёный процент. Приготовься к лёгкому шоку.
 – По-вашему, они должны защищаться?
 Быстрые глаза сэра Лоренса остановились на лице племянницы:
 – Если ты хочешь спросить меня, поверят ли им, я отвечу – вряд ли. Но в конце концов это моё личное и не обязательное для тебя мнение.
 – А вы сами верите им?
 – Здесь я полагаюсь на тебя, Динни. Тебя Клер не обманет.
 Динни вспомнились лица сестры и Тони Крума и она ощутила внезапный наплыв чувств.
 – Они говорят правду и всем своим видом подтверждают это. Грех не верить им.
 – Таких грехов в нашем грешном мире не оберёшься. Ты бы лучше ложилась, дорогая: у тебя утомлённый вид.
 В спальне, где Динни столько раз ночевала во время собственной драмы, она вновь испытала прежнее кошмарное чувство, что Уилфрид где-то рядом, но она не может до него дотянуться, и в её усталой голове, как припев, звучали слова: "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку…"
 На другой день, в четыре часа пополудни, контора "Кингсон, Кэткот и Форсайт", помещавшаяся в жёлтом, тихом, как заводь, закоулке Олд Джуэри, подверглась нашествию клана Черрелов.
 – А где старик Грэдмен, мистер Форсайт? – услышала Динни вопрос дяди. – Все ещё у вас?
 "Очень молодой" Роджер, которому было сорок два, ответил голосом, несколько контрастировавшим с массивностью его подбородка:
 – По-моему, он живёт на покое не то в Пиннере, не то в Хайгете, словом, где-то в той стороне.
 – Рад слышать, что он жив, – отозвался сэр Лоренс. – Старый Фор… ваш родственник отзывался о нём с большим уважением. Крепкий человек, викторианская порода.
 "Очень молодой" Роджер улыбнулся:
 – Почему бы нам всем не присесть?
 Динни, впервые попавшая в адвокатскую контору, разглядывала тома свода законов, выстроившиеся вдоль стен, пухлые папки с делами, желтоватые жалюзи, унылый чёрный камин, где горела горсточка угля, не дававшая, казалось, никакого тепла, план поместья, скатанный в трубку и повешенный около двери, низенькую плетёную корзинку на письменном столе, перья, сургуч, самого "очень молодого" Роджера, и ей почему-то вспомнился гербарий её первой гувернантки, которая собирала морские водоросли. Затем она увидела, как её отец поднялся и вручил юристу бумагу:
 – Мы пришли вот по этому делу.
 "Очень молодой" Роджер взглянул на заголовок извещения, потом, поверх него, – на Клер.
 "Откуда он знает, кто из нас двоих Клер? – удивилась Динни.
 – Обвинение не соответствует истине, – пояснил генерал.
 "Очень молодой" Роджер погладил подбородок и углубился в чтение.
 Взглянув на него сбоку, Динни увидела, что профиль его стал по-птичьи острым.
 Он заметил, что Динни наблюдает за ним, опустил бумагу и сказал:
 – Видимо, они торопятся. Я вижу, что истец подписал прошение в Египте. Он поступил так ради экономии времени, – это ясно. Вы мистер Крум?
 – Да.
 – Вам угодно, что мы выступали также и от вашего имени?
 – Да.
 – Тогда попрошу остаться леди Корвен и вас. Я приглашу вас, сэр Конуэй, несколько позднее.
 – Вы не будете возражать, если здесь останется моя сестра?
 Динни встретилась глазами с адвокатом.
 – Отнюдь.
 У девушки не было уверенности, что он действительно так думает.
 Генерал и сэр Лоренс вышли. Наступило молчание. "Очень молодой" Роджер облокотился на камин и неожиданно для присутствующих взял понюшку табаку. Теперь Динни разглядела его как следует: худой, высокий, подбородок массивный, волосы тускло-песочного цвета, щеки тоже.
 – Леди Корвен, ваш отец утверждает, что эти… э-э… обвинения не соответствуют истине.
 – Факты достоверны, но освещены неправильно. Между мной и мистером Крумом не было ничего, кроме трёх поцелуев в щёку.
 – Понятно. А ночью в автомобиле?
 – Совсем ничего, – ответила Клер. – Даже поцелуев в щёку.
 – Ничего, – подтвердил Крум. – Абсолютно ничего.
 "Очень молодой" Роджер провёл языком по губам.
 – С вашего позволения, я хотел бы услышать, каковы ваши истинные чувства друг к другу, если они у вас, конечно, есть.
 – Мы говорим голую правду, как сказали её и моим родным, – подчёркнуто внятным голосом объявила Клер. – Вот почему я попросила, чтобы вы позволили моей сестре остаться. Так ведь, Тони?
 Губы "очень молодого" Рождера разжались. Динни показалось, что он не совсем такой, каким обычно бывают законники; даже в его одежде было что-то неожиданное – то ли покрой жилета; то ли галстук. И потом, эта понюшка – характерный штрих. Не пропадает ли в Роджере художник?
 – Слушаю вас, мистер Крум.
 Тони густо покраснел и почти сердито взглянул на Клер.
 – Я её люблю.
 – Так, – отозвался "очень молодой" Роджер, вторично вытаскивая табакерку. – А вы, леди Корвен, относитесь к нему, как к другу?
 Клер кивнула, и на лице её выразилось лёгкое удивление.
 Динни почувствовала признательность к адвокату, который в эту минуту поднёс к носу цветной платок.
 – Автомобиль – просто случайность, – быстро добавила Клер. – В лесу не видно было ни зги, фары у нас отказали, и мы побоялись появиться вместе на людях в такой поздний час.
 – Ясно. Простите за мой вопрос, но готовы ли вы оба заявить суду под присягой, что ни в ту ночь, ни ранее между вами не было ничего, за исключением, как вы говорите, трёх поцелуев?
 – В щёку, – уточнила Клер, – одного под Кондафордом – я сидела в машине, Тони стоял на шоссе; двух других… Где это было, Тони?
 – У вас на квартире, – выдавил Тони сквозь зубы, – после того как мы не виделись больше двух недель.
 – И никто из вас не замечал, что за вами… э-э… наблюдают?
 – Мой муж угрожал мне этим, но мы оба ничего не подозревали.
 – Вы сообщите мне причину, побудившую вас покинуть мужа, леди Корвен?
 Клер покачала головой:
 – Ни здесь, ни где бы то ни было я не стану говорить о нашей с ним жизни. И к нему не вернусь.
 – Не сошлись характерами или что-нибудь худшее?
 – Худшее.
 – Но никакого конкретного обвинения? Вы понимаете, насколько это важно?
 – Да, но не желаю обсуждать это даже в частной беседе.
 Крума прорвало:
 – Он вёл себя с ней как животное!
 – Вы встречались с ним, мистер Крум?
 – Ни разу в жизни.
 – Но как же…
 – Он думает так потому, что я ушла от Джерри внезапно. Больше он ничего не знает.
 Динни увидела, что "очень молодой" Роджер перевёл взгляд на неё. "Ты-то знаешь!" – говорили, казалось, его глаза. "Он не дурак", – подумала девушка.
 Адвокат, слегка прихрамывая, отошёл от камина, снова сел за стол, взял извещение, прищурился и объявил:
 – Приводимые здесь улики вряд ли достаточны для суда. Я не уверен даже, что это вообще улики. Однако перспективы у нас не блестящие. Если бы вы могли мотивировать разрыв с мужем какой-нибудь веской причиной, а нам удалось обойти эту ночь в автомобиле… – Он метнул острый птичий взгляд сначала на Клер, потом на Крума. – Не можете же вы уплатить возмещение ущерба и принять на себя судебные издержки, раз вы ни в чём не виноваты.
 Глаза его опустились, и Динни подумала: "Если он и поверил, это не бросается в глаза".
 "Очень молодой" Роджер поднял нож для бумаги:
 – Нам, возможно, удастся свести возмещение ущерба к сравнительно умеренной сумме. Для этого вы должны опротестовать иск и больше в суд не являться. Могу я узнать, каковы ваши денежные обстоятельства, мистер Крум?
 – Ни пенса за душой, но это неважно.
 – А что, собственно, означает "опротестовать иск"? – осведомилась Клер.
 – Вы вдвоём являетесь в суд и отрицаете свою виновность. Вас подвергают перекрёстному допросу, а мы подвергаем допросу истца и детективов. Но скажу откровенно: если вы не мотивируете разрыв с мужем достаточно веской причиной, судья почти наверняка будет против вас. И, – добавил он по-человечески просто, – ночь, пусть даже проведённая в машине, всегда остаётся ночью, особенно в бракоразводном процессе, хотя, повторяю, это не такие улики, каких обычно требует суд.
 – Мой дядя считает, – спокойно вставила Динни, – что часть присяжных им всё-таки поверит и что размеры возмещения ущерба в любом случае можно уменьшить.
 "Очень молодой" Роджер кивнул:
 – Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Теперь я хотел бы снова поговорить с вашим отцом и сэром Лоренсом.
 Динни подошла к двери и распахнула её перед сестрой и Крумом. Потом обернулась и взглянула на "очень молодого" Роджера. У него было такое лицо, как будто кто-то уговаривал его не быть реалистом. Он Перехватил взгляд девушки, смешно дёрнул головой и вытащил табакерку. Динни закрыла дверь и подошла к нему:
 – Вы ошибаетесь, если не верите им. Они говорят сущую правду.
 – Почему она оставила мужа, мисс Черелл?
 – Раз она не сказала этого сама, я тоже не скажу. Но я убеждена, что сестра права.
 Он пристально посмотрел на неё все тем же острым взглядом:
 – Я всё-таки предпочёл бы, чтобы на её месте были вы, – сказал он вдруг, взял понюшку и повернулся к генералу и сэру Лоренсу.
 – Итак? – спросил генерал.
 Лицо "очень молодого" Роджера неожиданно приобрело ещё более песочный оттенок.
 – Если у неё и были достаточно веские основания порвать с мужем…
 – Были.
 – Папа!
 – …она, очевидно, не станет приводить их.
 – Я тоже не стала бы, – спокойно вставила Динни.
 – Но от этого может зависеть исход дела, – возразил "очень молодой" Роджер.
 – А оно грозит юному Круму чем-нибудь серьёзным? – осведомился сэр Лоренс.
 – Безусловно, сэр Лоренс, и независимо от того, будут они защищаться или нет. Я ещё поговорю с каждым из них в отдельности, затем выясню точку зрения мистера Кингсона, а завтра сообщу её вам. Не возражаете, генерал?
 – Больше всего в этой истории меня возмущает Корвен! – воскликнул сэр Конуэй.
 – Разумеется, – отозвался "очень молодой" Роджер, и Динни подумала: "Впервые слышу, чтобы это слово произносили так неуверенно".




 XXIII


 Динни сидела в пустой, но тем не менее тесной приёмной и листала "Тайме". Тони Крум стоял у окна.
 – Динни, – спросил он, оборачиваясь, – не придумаете ли вы, как мне хоть немного помочь ей в этой мерзкой истории? Все ведь произошло в известном смысле по моей вине, несмотря на то что я старался держать себя в руках.
 Динни посмотрела на его удручённое лицо:
 – Нет, не придумаю. Я знаю только одно, – надо говорить правду.
 – Этот адвокат внушает вам доверие?
 – Пожалуй, да. Мне нравится, что он нюхает табак.
 – Знаете, я не верю, что есть смысл опротестовывать иск. Чего ради выставлять Клер на позорище? Пусть меня объявляют несостоятельным. Какое это имеет значение?
 – Мы обязаны это предотвратить.
 – Неужели вы думаете, что я допущу…
 – Оставим споры, Тони. На сегодня хватит. До чего здесь неуютно, верно? У дантиста и то не так голо: на стенах гравюры, на столе старые журналы; и потом, туда можно приходить с собакой.
 – А курить здесь разрешается?
 – Несомненно.
 – Вот сигареты, только у меня дешёвка.
 Динни взяла сигарету, и с минуту они помолчали, глубоко затягиваясь дымом.
 – Как все мерзко! – внезапно вырвалось у Тони. – А ведь этому субъекту придётся приехать на суд, правда? Он, наверно, никогда не любил Клер всерьёз.
 – Нет, любил. "Souvent homme varie, bien folte est qui sгy fie" [10] .
 – Ну, пусть он лучше со мной не встречается! – мрачно бросил Крум. Он снова отошёл к окну и уставился на улицу. Динни сидела и думала о той отвратительной, как собачья травля, сцене, когда встреча двух мужчин всетаки состоялась и повлекла за собой такие печальные последствия для неё, Динни.
 Вошла Клер. Её обычно бледные щёки багровели румянцем.
 – Тони, ваш черёд.
 Крум отошёл от окна, заглянул ей в лицо и направился в кабинет адвоката. Динни стало глубоко жаль его.
 – Уф! – перевела дух Клер. – Уйдём поскорей отсюда.
 На улице она прибавила:
 – Жалею, Динни, что мы с ним не любовники. Даже это было бы лучше, чем наше дурацкое положение, когда нам всё равно никто не верит.
 – Мы верим.
 – Да, ты и отец. Но ни этот тип с табакеркой, ни остальные нам не поверят. Впрочем, я решила пройти через все. Я не брошу Тони в беде и, насколько смогу, ни на шаг не отступлю перед Джерри.
 – Давай выпьем чаю, – предложила Динни. – В Сити, наверно, тоже пьют где-нибудь чай.
 Вскоре на одной из людных улиц они обнаружили ресторанчик.
 – Итак, "очень молодой" Роджер тебе не понравился? – спросила
 Динни, усаживаясь за круглым столик.
 – Да нет, он вполне приличный и, по-моему, даже славный. Видимо, юристы просто не умеют верить людям. Но помни, Динни, ничто не изменит моего решения – рассказывать о своей семейной жизни я не стану. Не желаю, и конец.
 – Я понимаю Форсайта. Ты вступаешь в бой, заранее проиграв его.
 – Я не позволю адвокатам касаться этой стороны вопроса. Мы им платим, и пусть они делают то, что нам угодно. Кстати, я прямо отсюда поеду в Темпль, а может, и в палату.
 – Прости, что я ещё раз вернулась ко всему этому, но как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда?
 – Так же, как до сих пор, исключая ночь в автомобиле. Впрочем, я и сейчас не понимаю, какая разница между днём и ночью, машиной или любым другим местом!
 – Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре вообще, – сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы болтовни сменяются тишиной; в спёртом воздухе между столиками снуют проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с пуританским прошлым? И всё-таки этот ресторанчик ничем не отличается от того, куда её мать заходила с нею перед войной и где Динни было так интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним.
 – Ты допила, старушка? – спросила Клер.
 – Да. Я провожу тебя до Темпла.
 Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос:
 – Вот удача!
 Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни.
 – Если вы идёте в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда, сказала Клер, удаляясь.
 – Очень тактично! – обрадовался Дорнфорд. – Давайте постоим под этим порталом. Динни, я – пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас. Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова.
 – Им было легче ждать – они странствовали.
 – Знаю, но всё-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остаётся только ждать.
 Динни, прислонясь к жёлтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его подёргивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала:
 – Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше ждать не стану. До свиданья и благодарю.
 Этот внезапный безотчётный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подёргивающееся лицо Дорнфорду, и это вселяло в неё томительное беспокойство. Она не хочет быть причиной его страданий, – он симпатичный человек, внимателен к Клер, у него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном, долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На Риджент-стрит зажигались огни – наступал холодный бесснежный вечер. Здесь раньше тянулась извилистая линия крыш – красивые невысокие жёлтые здания Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, всё меняется на этом свете! Она закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в Грин-парке.
 Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:
 – Простите.
 – Пожалуйста.
 До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!
 Автобус остановился. Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она прошла мимо портного, у которого одевался её отец. Бедный, он давно здесь не был: одежда стоит недёшево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.
 Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую фигуру. Человек брёл с опущенной головой. Девушка нагнала его:
 – Стэк!
 Он поднял голову, по его щекам катились слёзы. Он заморгал тёмными, чуть выкаченными глазами и провёл рукой по лицу.
 – Вы, мисс? А я как раз шёл к вам, – сказал он и подал ей телеграмму.
 Она встала под тусклым фонарём, поднесла её к глазам и прочла:

 "Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что высокочтимый У илфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке".

 Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули телеграмму из рук девушки.
 – Так, – уронила она. – Благодарю. Снесите её мистеру Монту, Стэк.
 Не надо убиваться.
 – Ох, мисс!
 Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и поспешно зашагала прочь.
 Не надо убиваться! Пошёл мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила лёгкое покалывание – прикосновение снежинок. Для неё Уилфрид давно уже мёртв. Но теперь он мёртв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в лесном безмолвии, куда никто никогда не придёт взглянуть на его могилу. Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила слабость во всём теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она схватилась затянутой в перчатку рукой заг ограду какого-то дома и с минуту постояла около неё. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине её сердца ещё тлел слабый огонёк надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, всё дело в снеге и холоде, который пронизал её до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у неё внутри все мертвенно застыло и оцепенело.
 Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь её охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие – словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме неё. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у неё стало холодным, как камень.
 Горячая ванна до некоторой степени вернула её к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз.
 Вечер прошёл в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было ещё тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тётя Эм:
 – Динни, ты похожа на привидение.
 – Я озябла, тётя.
 – Ещё бы! Юристы любого расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке.
 – Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
 – Ну вот и пей!
 Динни выпила и с трудом отдышалась.
 – Жутко крепко!
 – Да. Твой дядя сам приготовлял. Звонил Майкл.
 Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щёку и объявила:
 – Это всё. А теперь ложись, иначе заболеешь.
 Динни улыбнулась:
 – Я не заболею, тётя Эм.
 На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
 Оракул изрёк свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания.
 Все, даже Динни, чьё сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
 Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тёте Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".




 XXIV


 Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведённого ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, её вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла её и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на неё незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии её здоровья; её матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тётя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флёр бомбардировала её дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки.
 Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, серёжки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на неё с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, жёлтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили её в почти болезненное волнение.
 Но ей всё ещё хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила её принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.
 Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
 Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести её из летаргии, в которую она погрузилась.
 – Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, – сказал он однажды, – я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно – девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?
 Динни промолчала.
 – Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
 – Скоро двадцать восемь.
 – Ты всё ещё на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
 – Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам – не в обычаях нашей семьи.
 – Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своём горе.
 – Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, – неожиданно призналась Динни. – Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
 – Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
 – Или погубленной молодостью.
 Эдриен взглянул на племянницу:
 – Твоя ещё не погублена, Динни, – надломлена, но не погублена.
 – Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
 – Ты стала лучше выглядеть.
 – Да, теперь даже тётя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
 – Согласен. Однако…
 – Не зашивайте рану иглой, милый дядя, – она со временем затянется изнутри.
 Эдриен улыбнулся:
 – Я как раз подумал о детях.
 – Мы пока ещё не умеем делать их синтетическим путём. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что всё сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
 – Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
 – Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
 – Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
 Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
 – Только французы понимают толк в настоящей постели, – заметил
 Эдриен.
 Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и её дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
 – Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, – даже небо серое, – и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж – законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своём состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живёт сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже – всё равно что пена на пиве.
 Динни сжала локоть Эдриена:
 – Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
 – Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдём внутрь кафе сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить – чай или абсент?
 – Абсент.
 – Он тебе не понравится.
 – Ладно, тогда чай с лимоном,
 Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
 Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Её соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели.
 – Они поглощены данной минутой, верно? – неожиданно спросил Эдриен.
 – Да, я думала именно об этом.
 – Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее.
 – Почему они так отличны от нас?
 – У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие.
 – Ну, этого всё равно не изменишь.
 – Французы в основе своей – люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга.
 – Зато французы легко толстеют, дядя.
 – Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом.
 – А разве не стоит стремиться к чему-то лучшему, нежели то, чем уже обладаешь?
 – А ты замечала, Динни, что там, где мы говорим: "Ведите себя хорошо", – они говорят: "Soyez sage" [11] . В этом есть глубокий смысл. Я не раз слышал, как французы объясняли нашу замкнутость пуританскими традициями. Но это значит – ошибочно принимать следствие за причину, кажимость за сущность. Допускаю, что в нас живёт тоска по земле обетованной, но пуританство было только таким же элементом этой тоски, как наша страсть к путешествиям и колонизаторские способности, протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Ни один из этих элементов не способствует овладению искусством жить. Посмотри на наш индустриализм, на наших старых дев, оригиналов, филантропов, поэзию! Мы выходим из нормы во всех отношениях. У нас, правда, есть несколько в высшей степени уравнительных институтов – закрытые школы, крикет во всех его формах, но в целом мы народ крайностей. Для среднего британца всегда характерна исключительность, и он втайне гордится ею, хотя панически боится её обнаружить. Где ещё на земле найдёшь народ с более разнообразным строением скелета и большими странностями, чем англичане? Мы изо всех сил стараемся быть средними людьми, но, видит бог, вечно выходим из нормы.
 – Вы изрекаете откровения, дядя.
 – А ты оглянись вокруг, когда приедем домой.
 – Оглянусь, – обещала Динни.
 На другой день они успешно перебрались через канал, и Эдриен доставил девушку на Маунт-стрит.
 Целуя его на прощание, она сжала ему мизинец:
 – Вы сделали для меня бесконечно много, дядя.
 За последние полтора месяца Динни почти не думала о злоключениях Клер; поэтому она немедленно потребовала сводку последних известий. Выяснилось, что иск уже опротестован со всеми вытекающими отсюда последствиями и что дело, видимо, будет назначено к слушанию в ближайшее время.
 – Я не видел ни Клер, ни юного Крума, – сообщил сэр Лоренс, – но Дорнфорд рассказывал мне, что у них все по-прежнему. "Очень молодой" Роджер все так же твердит, что Клер должна рассказать о своей семейной жизни.
 – Очевидно, юристы считают, что суд – это исповедальня, где люди исповедуются в грехах своих врагов.
 – А разве это не так?
 – Вот что. Клер не желает и не будет говорить. Принуждать её к этому – большая ошибка. Что слышно о Джерри?
 – Наверно, уже выехал, если только хочет поспеть на суд.
 – Что будет с Тони Крумом, если они, предположим, проиграют?
 – Поставь себя на его место, Динни. Как бы ни повернулось дело, судья, видимо, будет против него. На то, чтобы истец простил его, он тоже не согласится. Просто не представляю себе, что с ним сделают, если он не сможет заплатить. Наверняка что-нибудь скверное. А тут ещё встаёт вопрос, как отнесётся к этому Джек Масхем. Он ведь человек со странностями.
 – Да, – тихо согласилась Динни.
 Сэр Лоренс выронил монокль:
 – По мнению твоей тётки, юному Круму следует уехать на золотые прииски, разбогатеть, вернуться и жениться на Клер.
 – Об этом надо спросить Клер.
 – Разве она его не любит?
 Динни покачала головой:
 – Нет, но может полюбить, если его разорят.
 – Гм! Ну, а как ты-то себя чувствуешь, дорогая? Оправилась?
 – О да!
 – Майкл хочет тебя видеть.
 – Завтра заеду к ним.
 Кроме этих скупых, хотя и многозначительных фраз, о событии, повлекшем за собой болезнь девушки, не было сказано ни слова.




 XXV


 На следующее утро Динни сделала над собой усилие и отправилась на Саут-сквер. С тех пор как Уилфрид уехал в Сиам, она была здесь один раз вместе с Клер в день её приезда с Цейлона.
 – Он у себя в кабинете, мисс.
 – Благодарю вас, Кокер, я пройду наверх.
 Майкл не услышал, как она вошла, и девушка немного постояла, рассматривая карикатуры, которыми были увешаны стены. Её всегда поражало, почему Майкл, склонный переоценивать человеческие достоинства, окружает себя работами тех, кто посвятил жизнь преувеличению человеческих недостатков.
 – Не помешала, Майкл?
 – Динни? Ты чудно выглядишь! И задала же ты нам страху, старушка! Садись. А я тут как раз занимался картофелем. Статистика – страшно путаная штука.
 Они немного поговорили и вскоре умолкли: оба понимали, зачем она пришла.
 – Ты хотел мне что-то передать или сказать, Майкл?
 Он выдвинул один из ящиков стола и вынул оттуда свёрточек. Динни положила его на колени и развернула. Там было письмо, маленькая фотография и орденская ленточка.
 – Вот его карточка для паспорта и ленточка ордена "За боевые заслуги". В письме есть кое-что о тебе, вернее, оно целиком касается тебя. Словом, всё это – тебе. Извини, мне нужно поговорить с Флёр, пока она не ушла.
 Динни сидела не шевелясь и глядя на снимок. Пожелтевшая от жары и сырости карточка отличалась тем неприкрашенным сходством с оригиналом, которое характерно для паспортных фотографий. Поперёк неё шла надпись: "Уилфрид Дезерт", и он в упор смотрел со снимка на девушку. Перевернув фотографию лицом вниз, она долго разглаживала измятую и перепачканную орденскую ленточку. Потом собралась с силами и развернула письмо. Оттуда выпал сложенный листок. Она отодвинула его в сторону. Письмо было адресовано Майклу.
 "Первый день Нового года.
 Дорогой старина М. М.
 Поздравляю тебя и Флёр и желаю вам долгих лет счастья. Я забрался сейчас в самую северную и дикую часть страны с намерением, – осуществимым или нет, не знаю, – отыскать поселения одного племени, несомненно досиамского и не относящегося к монгольской расе. Оно очень заинтересовало бы Эдриена Черрела. Я уже не раз порывался сообщить вам о себе, но как только доходило до писания, бросал перо – отчасти потому, что описывать эти края тому, кто их не знает, бесполезно; отчасти потому, что не верю в свою способность увлечь кого-нибудь этими описаниями. Я и сейчас пишу с одной целью: хочу попросить тебя передать Динни, что я наконец в мире с самим собой. Не знаю, в чём здесь дело – то ли в отдалённости и мощи здешних мест, то ли в передавшемся мне от жителей Востока убеждении, что каждый живёт сам по себе, что человек – микрокосм, что он одинок от рождения до смерти и делит своё одиночество лишь с одним верным и древним другом – вселенной. Мир, который низошел на меня, так странно безмятежен, что я порой удивляюсь, чего ради я страдал и терзался. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, равно как и я был бы рад узнать, что она тоже обрела мир.
 Я снова начал писать и, если вернусь из экспедиции, попробую издать отчёт о ней. Через три дня мы выйдем к реке, переправимся через неё и по одному из её притоков поднимемся на запад, к Гималаям.
 Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть её ещё раз: она всё-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как её добивают, тем более что она могла бы ещё жить и здравствовать – нужно только правильно её реорганизовать.
 Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый – Динни.
 Уилфрид".
 Мир! Покой! А она? Динни снова завернула ленточку, снимок и письмо и спрятала свёрток в сумочку. Бесшумно открыла дверь, спустилась по лестнице и вышла на залитую солнцем мостовую.
 Выйдя к реке, она остановилась под ещё нагим платаном, развернула листок, вынутый из письма, и прочла стихи: 



   УСНУТЬ!
   То солнце, что несёт земле
   Жизнь и распад, расцвет и тленье,
   Лишь огонёк в небесной мгле,
   Горящий краткое мгновенье;
   Кружок, который нанесла
   Рука творца на план вселенной;
   Прокол, которым нет числа
   В покрове ночи довременной.
   И пусть предопределено
   Им все моё существованье,
   Жить, как v, мне, лишь миг дано
   Ему, песчинке мирозданья.
   Но не стихает в сердце боль:
   Ведь каждая моя частица
   Сыграть, как я, как солнце, роль
   На сцене вечности стремится,
   Хотя придёт конец нам всем
   И ждёт нас бездна ледяная…
   А если я спрошу: «Зачем?»
   Ответит бог: «Усни. Не знаю». 



 Уснуть! Набережная была почти пуста – ни людей, ни машин. Динни пошла пешком, пересекая главные городские артерии, и добралась наконец до Кенсингтонского сада. У Круглого пруда, по которому плавали игрушечные кораблики, теснились увлечённые игрою дети. Светловолосый мальчуган, похожий на Кита Монта, подталкивал свой кораблик палкой, снова и снова пытаясь пустить его по ветру через пруд. Какое блаженное неведение! Не в нём ли залог счастья? Жить минутой, отрешиться от себя, уподобиться ребёнку! Малыш вскрикнул:
 – Смотри, плывёт!
 Паруса надулись, кораблик отошёл от берега. Мальчуган подбоченился, метнул взгляд на Динни и объявил:
 – Ну, я побежал.
 Динни смотрела, как он бежит то останавливаясь, то опять пускаясь вперёд и, видимо, соображая, где пристанет его кораблик.
 Не так ли и человек бежит через жизнь, ловя каждую возможность пристать к берегу, а в конце концов все равно уснёт? Он – словно птицы, которые поют, ловят червяков, чистят перья, беспричинно, от полноты жизни, летают взад и вперёд, спариваются, вьют гнёзда, выкармливают птенцов и, отжив свой срок, превращаются в окоченевший комочек перьев, разлагаются и становятся прахом.
 Динни медленно обогнула пруд, вновь увидела мальчика, толкавшего лодку палкой, и спросила:
 – Что у тебя за кораблик?
 – Катер. Раньше была шхуна, но наша собака съела снасти.
 – Да, – заметила Динни, – собаки очень любят снасти – они вкусные.
 – Как что?
 – Как спаржа.
 – Мне не дают спаржи, – она слишком дорого стоит.
 – А ты её пробовал?
 – Да, Смотрите, ветер опять его погнал!
 Кораблик уплыл, и светловолосый мальчуган убежал.
 Динни вспомнила слова Эдриена: "Я как раз подумал о детях".
 Она дошла до места, которое в прежнее время носило бы название лужайки. Земля была усеяна крокусами – жёлтыми, лиловыми, белыми – и нарциссами; деревья, на которых заливались чёрные дрозды, тянулись к солнцу каждой своей набухшей почками веткой. Девушка шла и думала: "Мир? Покой? Их нет. Есть жизнь и есть смерть!"
 Те, кто встречался ей, думали: "Красивая девушка!", "Как изящны эти маленькие шляпки!", "Интересно, куда это она идёт, задрав голову?" или просто: "Ого, какая!" Она пересекла аллею и подошла к памятнику Гудзону. Хотя считается, что это изваяние – приют птиц, их там не оказалось, если не считать нескольких воробьёв и одного жирного голубя. И смотрели на них тоже только три человека. Она бывала здесь с Уилфридом; поэтому сейчас только взглянула на памятник и пошла дальше.
 "Бедный Гудзон! Бедная Рома!" – сказал он когда-то.
 Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Вода сверкала в лучах солнца, весенняя трава на другой стороне была сухая. Газеты уже предсказывают засуху. Звуки, потоками врывавшиеся сюда с севера, юга и запада, сливались в негромкий непрерывный гул. А там, где покоится Уилфрид, наверно, царит безмолвие; только диковинные птицы да зверьки навещают его могилу и деревья роняют на неё свои причудливые листья. Ей вспомнился фильм, виденный в Аржелесе, – пасторальные сцены из жизни нормандской деревушки, родины Бриана. "Жаль, что мы расстаёмся со всем этим", – сказала она, посмотрев картину.
 В воздухе разнеслось гудение, – высоко над головой шёл на север маленький серебряный шумный аэроплан, Уилфрид ненавидел самолёты ещё с войны. "Они возмущают покой богов!"
 Отважный новый век! Нет больше бога на небесах!
 Девушка взяла к северу, чтобы обойти то место, где она обычно ожидала Уилфрида. В открытой ротонде возле Мраморной арки не было ни души. Динни покинула парк и пошла по направлению к Мелтон-Мьюз. Все позади! Странно и еле заметно улыбаясь, она свернула на Мьюз и остановилась у дверей сестры.




 XXVI


 Она застала Клер дома. В первые минуты сестры старались не касаться пережитого; затем Динни спросила:
 – Ну, что хорошего?
 – Ничего. Я рассталась с Тони, – мои нервы истрёпаны, его – тоже.
 – Неужели он…
 – Нет. Я просто сказала ему, что не в силах видеться с ним, пока всё это не кончится. Встречаясь, мы избегаем говорить о процессе, но эта тема неизбежно всплывает.
 – Он, должно быть, страшно несчастен.
 – Конечно. Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.
 – А потом?
 Клер рассмеялась. Смех был невесёлый.
 – Я серьёзно спрашиваю, Клер.
 – Мы проиграем, а тогда уже всё равно. Если Тони захочет меня, я ему уступлю. Я обязана сделать для него хоть это, – он ведь будет разорён из-за меня.
 – Я думаю, – с расстановкой сказала Динни, – что не дала бы исходу дела повлиять на мою жизнь.
 Клер, сидевшая на кушетке, посмотрела на сестру снизу вверх:
 – Это звучит слишком рассудочно.
 – Не стоит доказывать свою невиновность, раз ты не намерена держаться до конца вне зависимости от того, как повернётся дело. Если выиграешь, подожди, пока не разведёшься с Джерри; если проиграешь, подожди, пока он сам не разведётся с тобой. Крум от ожидания не умрёт, да и тебе оно полезно; выяснишь по крайней мере, что ты чувствуешь к Тони.
 – Джерри умён и не даст мне улик против себя, пока сам этого не захочет.
 – Значит, мы должны быть готовы к тому, что ты проиграешь. Но твои друзья по-прежнему будут тебе верить.
 – Будут ли?
 – Это уже моя забота, – ответила Динни.
 – Дорнфорд советует все рассказать Джеку Масхему до суда. Что ты скажешь?
 – Я должна сначала повидать Тони Крума.
 – За чем же остановка? Возвращайся сюда к вечеру и увидишь его. Он приезжает в город на субботу и воскресенье и в семь вечера уже торчит у меня под окнами. Как нелепо!
 – Напротив, вполне естественно. Что у тебя во второй половине дня?
 – Верховая прогулка с Дорнфордом в Ричмонд-парке. Теперь я также выезжаю с ним по утрам на Роу. Почему бы и тебе не ездить с нами?
 – У меня для этого нет ни туалета, ни сил.
 – Дорогая! – воскликнула Клер, вставая. – Мы ужасно переживали, когда ты болела. Всем нам было не по себе, а Дорнфорд прямо с ума сходил. Но теперь ты выглядишь даже лучше, чем до болезни.
 – Да, я стала пневматичнее.
 – Ото, значит, и ты читала эту книгу?
 Динни кивнула:
 – Вечером зайду. До свиданья и желаю успеха.
 Незадолго до семи Динни выскользнула из дома на Маунт-стрит и торопливо пошла пешком по направлению к Мьюз. Ещё не стемнело, но в небе уже встала полная луна и зажглась вечерняя звезда. Динни подошла к западному углу безлюдного Мьюз и сразу же заметила Крума, стоявшего под окнами дома N 2. Выждав, пока он, наконец, не двинется дальше, девушка пробежала по Мьюз и нагнала Тони в дальнем конце переулка.
 – Динни? Вот замечательно!
 – Мне рассказали, что вас легче всего поймать, когда вы стоите под окнами королевы.
 – Да. Сами видите, до чего я дошёл.
 – Могло быть хуже.
 – Вы теперь совсем поправились? Во всём виноват тот злосчастный день в Сити, – вы тогда, наверно, и прозябли.
 – Проводите меня до парка. Мне надо поговорить с вами насчёт Джека Масхема.
 – Я боюсь сказать ему.
 – Я могу сделать это за вас.
 – Как!
 Динни взяла его под руку:
 – Мы с ним в родстве через дядю Лоренса. Кроме того, мне довелось лично познакомиться с ним. Мистер Дорнфорд совершенно прав: от того, когда и как Масхем обо всём узнает, зависит многое. Позвольте мне рассказать ему.
 – Я не знаю… Право, не знаю…
 – Словом, я поговорю с ним.
 Крум посмотрел на неё:
 – Мне просто не верится…
 – Честное слово!
 – Вы страшно любезны и, конечно, сделаете это лучше меня, но…
 – Ну, и довольно.
 Они добрались до парка и пошли вдоль решётки в сторону Маунтстрит.
 – Часто встречаетесь с адвокатами?
 – Да. Они перебрали все наши аргументы, – прямо перекрёстный допрос.
 – Мне кажется, он не так уж страшен, если говоришь правду.
 – Они переворачивают каждое слово на все лады. А тон какой!.. На днях я зашёл в бракоразводный суд, послушал одно дело. Дорнфорд говорил Клер, что ни за какие деньги не согласится выступать в таких процессах. Хороший он человек, Динни.
 – Да, – согласилась Динни, заглянув в бесхитростное лицо Тони.
 – По-моему, наши адвокаты не слишком интересуются этим делом. Оно не по их части. Исключение составляет только "очень молодой" Роджер: он немножко спортсмен и к тому же верит, что мы говорим правду, так как чувствует, насколько я жалею о том, что это правда. Ну, здесь вам сворачивать. А я поброжу по парку, иначе не засну. Луна-то какая!
 Динни пожала ему руку.
 Подойдя к дому, она оглянулась и увидела Крума на прежнем месте. Он приподнял шляпу – не то прощаясь с девушкой, не то здороваясь с луной…
 По словам сэра Лоренса, Джек Масхем собирался в город в концу недели. Сейчас он снимает квартиру на Райдер-стрит. В своё время, когда дело шло об Уилфриде, Динни, не задумываясь, помчалась к Масхему в Ройстон; теперь, когда дело идёт о Тони Круме и она явится на Райдер-стрит, придётся задуматься Масхему. Поэтому на другой день, во время завтрака, она позвонила в Бэртон-клуб.
 Голос Масхема мгновенно напомнил ей тот день, когда она в последний раз слышала его у Йорке кой колонны.
 – Говорит Динни Черрел. Вы не могли бы встретиться со мной сегодня?
 Голос медленно процедил:
 – Э-э… разумеется. Когда?
 – В любой час, который вас устроит.
 – Вы звоните с Маунт-стрит?
 – Да, но я предпочла бы заехать к вам.
 – Э-э… прекрасно. Приходите к чаю на Райдер-стрит. Я снимаю ту же квартиру. Номер вам известен?
 – Да, благодарю вас. Значит, в пять?
 Когда Динни подходила к дому Масхема, ей пришлось собрать все силы. В последний раз она видела его в вихре схватки с Уилфридом. К тому же он олицетворял для неё ту скалу, о которую разбилась её любовь к Дезерту. Ненавидеть Масхема ей мешало лишь сознание того, что его вражда к Уилфриду проистекала из его своеобразного отношения к ней, Динни. Так, шагая быстро и медленно размышляя, она добралась до его квартиры.
 Дверь ей открыл человек, всем своим видом наводивший на мысль, что он обеспечивает свою старость, сдавая комнаты тем, у кого когда-то служил. Он провёл девушку на третий этаж.
 – Мисс… э-э… Черрел, сэр.
 В довольно уютной комнате около открытого окна стоял Джек Масхем, высокий, стройный, томный и, как всегда, изысканно одетый.
 – Чаю, пожалуйста. Родни.
 Он приблизился к Динни и протянул руку.
 "Словно замедленный кинофильм", – подумала она. Он, видимо, был удивлён её желанием встретиться с ним, но ничем этого не обнаруживал.
 – Бывали на скачках с тех пор, как мы виделись на дерби Бленхейма?
 – Нет.
 – Я помню, вы ставили на него. На моей памяти это самая большая удача новичка.
 Он улыбнулся, морщины на его загорелом лице стали особенно явственны, и Динни заметила, что их очень много"
 – Прошу садиться. Вот чай. Не откажите разлить сами.
 Она подала ему чашку, налила себе и спросила:
 – Ваши арабские матки уже прибыли, мистер Масхем?
 – Я жду их к концу следующего месяца.
 – Вы поручили надзор за ними Тони Круму?
 – О! Разве вы знакомы с ним?
 – Через сестру.
 – Приятный юноша.
 – Да, – отозвалась Динни. – Я пришла к вам по поводу него.
 – Вот как?
 "Он слишком много мне должен, чтобы отказать", – мелькнуло в голове у девушки. Она откинулась назад, положила ногу на ногу и в упор посмотрела на Масхема:
 – Я хочу, разумеется конфиденциально, сообщить вам, что Джерри
 Корвен вчинил моей сестре бракоразводный иск и привлёк Тони Крума в качестве соответчика.
 Джек Масхем слегка повёл рукой, державшей чашку.
 – Он её любит, они действительно проводили время вместе, но обвинение не соответствует истине.
 – Понятно, – уронил Джек Масхем.
 – Дело будет слушаться на днях. Я убедила Тони Крума позволить мне рассказать вам обо всём этом. Ему было бы неловко говорить о себе самом.
 Масхем по-прежнему смотрел на неё. Лицо его было непроницаемо.
 – Я знаком с Джерри Корветом, – сказал он. – Но я не знал, что ваша сестра ушла от него.
 – Мы не предаём это огласке.
 – Разрыв произошёл из-за Крума?
 – Нет. Они впервые встретились на пароходе, когда она уже возвращалась в Англию. Клер порвала с Джерри по совсем другим причинам. Конечно, они с Тони Крумом вели себя неосмотрительно, за ними следили и видели их при так называемых компрометирующих обстоятельствах.
 – Что вы конкретно имеете в виду?
 – Однажды поздно вечером они возвращались из Оксфорда. У них отказали фары, и они провели ночь в машине.
 Джек Масхем слегка приподнял плечи. Динни, не спуская с него глаз, наклонилась вперёд:
 – Я уже сказала, что обвинение не соответствует истине. Это действительно так.
 – Но, дорогая мисс Черрел, мужчина никогда не признается, что…
 – Вот почему вместо Тони к вам пришла я. Моя сестра не станет мне лгать.
 Плечи Масхема снова слегка приподнялись.
 – Я, собственно, не понимаю… – начал он.
 – Почему это касается вас? Вот почему: я не надеюсь, что им поверят.
 – Вы хотите сказать, что, прочитав об этом деле в газетах, я стал бы недоброжелателем Крума?
 – Да. Мне кажется, вы решили бы, что он нарушил "правила игры".
 Динни не сумела скрыть лёгкой иронии в голосе.
 – А разве это не так? – спросил он.
 – По-моему, нет. Он горячо любит Клер и всё же сумел держать себя в руках. А что касается любви, то от неё никто не застрахован.
 При этих словах воспоминания опять нахлынули на неё, и она потупилась, чтобы не видеть этого бесстрастного лица и насмешливо изогнутых губ. Затем, повинуясь внезапному наитию, объявила:
 – Мой зять потребовал денежного возмещения ущерба.
 – Вот как? – удивился Джек Масхем. – Я не знал, что так делается и в наши дни.
 – Он требует две тысячи, а у Тони Крума ничего нет. Он заявляет, что ему всё равно, но если они проиграют, он разорён.
 Затем наступило молчание. Джек Масхем опять отошёл к окну, сел на подоконник и спросил:
 – Что же я могу сделать?
 – Не отказывать ему от места – вот и все.
 – Муж на Цейлоне, а жена здесь. Знаете, это…
 Динни поднялась, шагнула к нему и остановилась:
 – Мистер Масхем, вам не кажется, что вы в долгу передо мной? Разве вы забыли, как отняли у меня возлюбленного? Знаете ли вы, что он умер там, куда бежал из-за вас?
 – Из-за меня?
 – Да. Он отказался от меня из-за вас и того, что вы защищали. А теперь я прошу вас не добивать Тони Крума, как бы ни повернулось дело. До свиданья.
 И, прежде чем Масхем успел открыть рот, Динни вышла.
 Она почти бежала по направлению к Грин-парку. Всё вышло совсем не так, как она предполагала! Может быть, её вмешательство сыграет роковую роль. Но что поделаешь – слишком уж сильно закипел в ней былой протест против глухой стены внешних форм, против незримых, но беспощадных традиций, о которые разбилась её любовь. Иначе и быть не могло! Весь вид этого долговязого денди, звук его голоса непреодолимо вернули её к прошлому. А, будь что будет! Ей всё-таки легче: горечь, которую она так долго таила в душе, наконец излилась.
 На другой день утром она получила записку:

 "Райдер-стрит.
 Воскресенье.
 Дорогая мисс Черрел,
 Можете рассчитывать на меня в известном вам деле.
 С искренним уважением

    Ваш Джек Масхем".





 XXVII


 Заручившись этим обещанием" девушка на следующий день уехала в Кондафорд, где нашла атмосферу крайне напряжённой и попыталась хоть немного её разрядить. Родители Динни вели обычный образ жизни, но были явно подавлены и встревожены. Её мать, женщина застенчивая и восприимчивая, вся сжималась при одной мысли о том, что Клер может пасть в мнении света. Её отец, видимо, отдавал себе отчёт, что независимо от исхода дела люди сочтут его дочь существом легкомысленным и лживым. Молодого Крума ещё извинят, но никто не извинит женщину, которая поставила себя в такое положение. К тому же он испытывал гневное и мстительное чувство к Джерри Корвену, решив, насколько будет в его силах, помешать этому субъекту добиться своей цели. Такая чисто мужская позиция казалась Динни несколько смешной, но страдальческая наивность, с которой отец гонялся за миражем, упуская из виду существенное, не могла не вызывать в девушке известного сочувствия. Поколению её отца развод до сих пор казался внешним и видимым проявлением внутреннего и духовного бесчестия. Для неё же самой любовь была только любовью: когда она сменяется отвращением, половая близость теряет всякое оправдание. То, что Клер уступила Джерри Корвену здесь, на своей лондонской квартире, шокировало Динни гораздо больше, чем бегство сестры от мужа с Цейлона. Те бракоразводные процессы, с которыми она время от времени знакомилась по газетам, отнюдь не укрепляли её веру в то, что браки заключаются на небесах. Но она считалась с переживаниями людей, воспитанных в старых понятиях, и старалась не усугублять растерянность и тревогу родителей. Она избрала другую, более практическую линию. Так или иначе, – по-видимому, иначе, – но дело скоро кончится. А люди в наши дни обращают мало внимания на чужие дела.
 – Как! – сардонически возразил генерал. – "Ночь в машине" – броский газетный заголовок. Прочтёшь такой и сразу же начинаешь думать, как ты сам повёл бы себя в подобных обстоятельствах.
 – Люди мало что замечают, дорогой. Они все валят в одну кучу – и разводы, и министра внутренних дел, и декана собора святого Павла, и принцессу Елизавету, – немногословно ответила Динни.
 Когда ей сказали, что на пасху в Кондафорд приглашён Дорнфорд, она почувствовала смущение.
 – Надеюсь, ты не возражаешь, Динни? Мы ведь не знали, успеешь ты вернуться или нет.
 – Даже тебе, мама, я не скажу, что мне это очень приятно.
 – Но, дорогая, пора уже и тебе снова выйти на поле боя.
 Динни прикусила губы и промолчала. Эти слова тем сильнее растревожили её, что в них заключалась доля правды. Они жалили особенно больно потому, что были сказаны её матерью, оказавшейся такой нечуткой, несмотря на всю свою деликатность.
 Бой! Да, жизнь – это война. Она сбивает человека с ног, загоняет его в госпиталь, а потом опять возвращает в строй. Её родители больше всего на свете боятся потерять её, но им хочется, чтобы она покинула их, выйдя замуж. И это в тот момент, когда Клер неизбежно ждёт поражение!
 Пасха принесла с собой ветер "от умеренного до сильного". В субботу с утренним поездом прибыла Клер, под вечер на машине приехал Дорнфорд. Он поздоровался с Динни так, словно сомневался, рада ли она его приезду.
 Он наконец присмотрел себе новое жилище. Дом был расположен на
 Кемпден-хилл. Ему страшно хотелось выслушать мнение Клер, и в прошлое воскресенье она потратила целый вечер на осмотр резиденции своего патрона.
 – На редкость удачно, Динни, – рассказывала она. – Фасад выходит на юг, есть гараж, конюшня на два стойла, хороший сад, службы, центральное отопление, – словом, все что надо. Он собирается переехать в конце мая. Крыша – старая, черепичная; поэтому я посоветовала ему выкрасить ставни в светло-серый цвет. Дом в самом деле очень удобный и просторный.
 – Послушать тебя, так он просто сказочный. Надеюсь, теперь ты будешь ездить на службу туда, а не в Темпл?
 – Да. Дорнфорд решил перебраться не то в Пемпкорт, не то в Брик Билдингс, – не помню точно. Знаешь, Динни, я просто удивляюсь; как это его не объявили моим соответчиком. Я вижусь с ним гораздо чаще, чем с Тони.
 Больше о «деле» речь не заходила. Оно, вероятно, должно было слушаться одним из первых, сразу после неопротестованных исков, и в Конда форде царило затишье перед бурей.
 К этой теме вернулись лишь в воскресенье, после завтрака, когда Дорнфорд спросил:
 – Вы будете в суде на слушании дела вашей сестры, Динни?
 – Я должна быть.
 – Боюсь, что вы придёте в ярость. Обвинение поддерживает Брок, а он, если захочет, доймёт кого угодно, особенно когда сталкивался с явным запирательством, как в данном случае. Потому его и выбрали. Клер придётся крепко взять себя в руки.
 Динни вспомнила, как "очень молодой" Роджер говорил ей, что предпочёл бы видеть на месте Клер её.
 – Надеюсь, вы ей это внушите?
 – Я предварительно выслушаю её показания и устрою репетицию перекрёстного допроса. Но угадать, как Броу повернёт дело, – невозможно.
 – А вы сами придёте на суд?
 – Если смогу. Но шансов мало, – вероятно, буду занят.
 – Долго протянется разбирательство?
 – Боюсь, что несколько дней.
 Динни вздохнула.
 – Бедный отец! А у Клер надёжный защитник?
 – Да. Инстон. Но ему сильно помешает её нежелание рассказать о том, что произошло на Цейлоне.
 – Вы же знаете, решение Клер окончательно. Она об этом не скажет.
 – Разделяю её чувства, но боюсь, что это всё погубит.
 – И пускай, – возразила Динни. – Я хочу, чтобы она стала свободной. А больше всего мне жаль Тони Крума.
 – Почему?
 – Он – единственный из трёх, который любит.
 – Понятно, – отозвался Дорнфорд и умолк. Динни стало жаль его.
 – Вы не прочь прогуляться?
 – С восторгом!
 – Мы пойдём лесом, и я покажу вам место, где Черрел убил вепря и завоевал наследницу де Канфоров, как гласит наш геральдический герб. А у вас в Шропшире тоже есть фамильные легенды?
 – Конечно, есть, но ведь поместье ушло от нас. Его продали после смерти моего отца: нас было шестеро, а денег – ни пенса.
 – Ох, как это ужасно, когда семья лишается своих корней! – вздохнула Динни.
 Дорнфорд улыбнулся:
 – "Живой осел лучше мёртвого льва".
 Они шли через рощу, и он описывал ей свой новый дом, ловко выспрашивая девушку о её вкусах.
 Наконец они выбрались на осевшую дорогу, которая вела к холму, заросшему боярышником.
 – Вот это место. Здесь тогда, наверно, был дремучий лес. В детстве мы устраивали тут пикники.
 Дорнфорд глубоко втянул в себя воздух.
 – Настоящий английский пейзаж – ничто не бросается в глаза и все бесконечно прекрасно.
 – Чарующий вид!
 – Верно сказано.
 Он расстелил свой дождевик на склоне холма:
 – Садитесь и покурим.
 Динни села:
 – Вы сами тоже садитесь рядом, – земля ещё сырая.
 Он сидел подле неё, обхватив руками колени и тихо попыхивая трубкой, а девушка думала: "Если не считать дяди Эдриена, впервые вижу такого сдержанного и деликатного человека".
 – Было бы совсем замечательно, если бы ещё выскочил вепрь, – сказал Дорнфорд.
 – "Член парламента убивает вепря у подножья Чилтернских холмов", поддразнила его Динни, но воздержалась прибавить: "И завоёвывает сердце дамы".
 – Как ветер клонит дрок! Ещё три недели, и все здесь зазеленеет.
 Сейчас самое лучшее время года. Впрочем, нет, – бабье лето, наверно, ещё лучше. А вам какая пора по душе, Динни?
 – Когда всё цветёт.
 – Гм… И ещё жатва. Бескрайние хлеба, должно быть, – великолепное зрелище.
 – Они как раз поспели, когда разразилась война. За два дня до её начала мы устроили здесь пикник и смотрели, как всходит луна. Как вы думаете, мистер Дорнфорд, многие ли из тех, кто воевал, действительно сражались за Англию?
 – Практически – все. Кто за тот или иной уголок страны, кто просто за улицы, автобусы и запах жареной рыбы. Я лично дрался за Шрусбери и Оксфорд. Кстати, меня зовут Юстейс.
 – Запомню. А теперь, пожалуй, пойдём, а то опоздаем к чаю.
 Всю дорогу домой их разговор сводился к певчим птицам и названиям растений.
 – Благодарю за прогулку, – сказал Дорнфорд.
 – Я тоже прошлась с удовольствием.
 Эта прогулка как-то очень успокоительно подействовала на Динни.
 Выходит, с ним можно говорить и не касаясь любовной темы.
 В понедельник на пасху ветер дул с юго-запада. Дорнфорд целый час мирно репетировал с Клер её роль на суде, а затем, невзирая на дождь, отправился с ней кататься верхом. Динни потратила утро, подготовляя дом к весенней уборке и чистке мебели на то время, когда семья будет в городе. Её родители собирались остановиться на Маунт-стрит, она сама с Клер – у Флёр. После завтрака она совершила с генералом обход нового свинарника, постройка которого затягивалась, так как местный подрядчик не торопил своих рабочих, стремясь занять их здесь как можно дольше. Только после чая Динни осталась наедине с Дорнфордом.
 – Ну, – объявил он, – думаю, что ваша сестра справится, если, конечно, сумеет сохранить самообладание.
 – Клер бывает подчас очень резкой.
 – Плохо. Адвокаты не любят, когда их срезает непосвящённый, да ещё в присутствии их же коллег. Судьи тоже не любят.
 – Да, но её не заставишь плясать под чужую дудку.
 – Восставать против освящённых веками институтов – неразумно: они слишком хорошо защищены.
 – Да, – со вздохом согласилась Динни. – Все в руках богов.
 – А они у них чертовски скользкие. Не подарите ли мне вашу фотографию? Лучше такую, где вы сняты девочкой.
 – Надо посмотреть, что у нас сохранилось. Боюсь, одни любительские снимки. Впрочем, кажется, есть один, на котором мой нос не слишком вздёрнут.
 Она подошла к комоду, вытащила один из ящиков и поставила его на бильярдный стол:
 – Семейная фототека. Выбирайте!
 Он встал рядом с ней, и они начали пересматривать снимки.
 – Я лазила сюда много раз, поэтому моих карточек осталось мало.
 – Это ваш брат?
 – Да. А вот это он снялся, когда уходил на фронт. Это Клер за неделю до свадьбы. А вот я – видите, с распущенными волосами. Меня снял отец в первую послевоенную весну, когда вернулся домой.
 – Вам тогда было тринадцать?
 – Почти четырнадцать. Предполагается, что я здесь похожа на Жанну дгАрк, внимающую неземным голосам.
 – Очаровательная фотография! Я отдам её увеличить.
 Дорнфорд поднёс карточку к свету. Динни была снята на ней в три четверти, с лицом, повёрнутым к ветвям цветущего фруктового дерева. Снимок дышал жизнью: солнечный свет заливал цветы и волосы Динни, распущенные и доходящие ей до талии.
 – Посмотрите, какой у меня восхищённый вид, – сказала девушка. – На дереве, наверно, сидела кошка.
 Дорнфорд положил карточку в карман и опять нагнулся над столом.
 – А эту? – осведомился он. – Можно мне взять обе?
 На втором снимке Динни была уже постарше, но все ещё с косами и круглым личиком; руки её были сложены, голова чуть-чуть опущена, а глаза подняты кверху.
 – К сожалению, нельзя. Я не знала, что она здесь.
 Это была точно такая же карточка, какую она в своё время послала Уилфриду.
 Дорнфорд кивнул, и девушка почувствовала, что он интуитивно догадался о причине отказа. Она смутилась и сказала:
 – Впрочем, почему бы нет? Берите. Теперь это не имеет значения.
 И вложила карточку ему в руку.
 Когда во вторник утром Дорнфорд и Клер уехали, Динни посидела над картой, вывела автомобиль и отправилась в Беблок-хайт. Водить машину она не любила, но её тревожила мысль о Тони Круме, которому в прошлую субботу не удалось, как обычно, взглянуть на Клер. На двадцать пять миль у неё ушло больше часа. Она оставила машину у гостиницы, где ей сообщили, что мистер Крум, видимо, у себя в коттедже, и пошла пешком. Тони, в одной рубашке, красил деревянные стены своей низкой гостиной. Ещё с порога Динни заметила, как заходила у него в зубах трубка.
 – Что-нибудь с Клер? – выпалил он.
 – Ничего. Просто мне захотелось взглянуть, как вы устроились.
 – Очень мило с вашей стороны! А я все тружусь.
 – Вижу.
 – Клер любит зеленоватый цвет, как у утиных яиц. Эта окраска – г самая близкая к нему, какую я смог достать.
 – Она как раз в тон потолочинам.
 Крум, глядя мимо неё, сказал:
 – Не верю, что Клер когда-нибудь поселится здесь со мной, но не могу не мечтать об этом, иначе жизнь теряет и цель, и смысл.
 Динни дотронулась до его рукава:
 – От места вам не откажут. Я говорила с Джеком Масхемом.
 – Уже? Да вы прямо волшебница. Я сейчас. Вымоюсь, оденусь и все вам покажу.
 Динни подождала его у порога, на который ложилась полоса солнечного света. Дом Крума представлял собой не один, а два соединённых вместе коттеджа, сохранивших свои глицинии, вьющиеся розы и соломенные крыши. Со временем здесь будет очень хорошо.
 – Сейчас, – рассказывал Крум, – стойла уже готовы, в загоны подведена вода. Остановка лишь за лошадьми, но их привезут только в мае. Масхем не хочет рисковать. Меня это тоже устраивает, – пусть процесс закончится до их прибытия. Вы прямо из Кондафорда?
 – Да. Клер сегодня утром вернулась в город. Она, конечно, велела бы передать вам привет, но я не сказала ей, что поеду.
 – А почему вы приехали? – в упор спросил Крум.
 – Из товарищеских чувств.
 Он стиснул ей руку.
 – Ах да, простите… Вам не кажется, – неожиданно спросил он, – что когда думаешь о страданиях ближнего, то самому становится легче?
 – Не слишком.
 – Конечно, вы правы. Сильное желание – всё равно что зубная боль или нарыв в ухе. От этого никуда не уйдёшь.
 Динни кивнула.
 – А тут ещё весна! – усмехнулся Крум. – Словом, между «нравился» и «люблю» – большая разница. Я в отчаянии, Динни. Я не верю, что чувства Клер ко мне могут измениться. Если бы уж ей было суждено полюбить меня, то она полюбила бы именно теперь. А раз она меня не любит, я здесь не останусь. Лучше уеду в Кению или ещё куда-нибудь.
 Она посмотрела в его доверчивые глаза, устремлённые на неё в ожидании ответа, и ощутила волнение. Клер – её сестра, но разве она знает чтонибудь о ней, о глубинах её души?
 – Не стоит загадывать наперёд. На вашем месте я не отчаивалась бы.
 Крум сжал ей локоть:
 – Простите, что без конца болтаю о своей навязчивой идее. Но когда день и ночь…
 – Знаю.
 – Мне придётся купить двух козлов. Лошади ослов не любят, да и козлов обычно не жалуют, но я хочу, чтобы у загона был домашний, обжитой вид. Я раздобыл для конюшни двух кошек. Как вы думаете, это полезно?
 – Я разбираюсь только в собаках и – теоретически – в свиньях.
 – Пойдёмте завтракать. В гостинице недурная ветчина.
 Больше Тони речь о Клер не заводил. Угостив Динни "недурною ветчиной", он усадил девушку в её машину и проехал миль пять в сторону Кондарфорда, объявив, что обратно пройдётся пешком.
 – Бесконечно признателен вам за ваш приезд, – поблагодарил он, безжалостно стиснув ей руку. – Это очень по-товарищески с вашей стороны. Привет Клер.
 Он повернул и пошёл назад тропинкой через поле, на прощанье помахав Динни рукой.
 Остальную часть обратного пути Динни думала о своём. Хотя югозападный ветер все ещё не улёгся, солнце то выглядывало, то скрывалось, и тогда начинала сыпаться колючая, как град, крупа. Загнав машину на место, девушка позвала спаниеля Фоша и направилась к новому свинарнику. Её отец уже был там и осматривал постройку, как настоящий генерал-лейтенант подтянутый, зоркий и немного чудаковатый. Отнюдь не уверенная, что здание когда-нибудь в самом деле наполнится свиньями, Динни взяла отца под руку:
 – Как идёт сражение за "свинград"?
 – Вчера заболел один из каменщиков, а плотник повредил себе большой палец. Я говорил со стариком Беллоузом, но ведь нельзя же, чёрт возьми, накидываться на него за то, что он хочет занять своих людей подольше. Я симпатизирую тем, кто держится за своих рабочих, а не путается с разными там союзами. Он заверяет, что к концу следующего месяца всё будет готово, но едва ли справится.
 – Конечно, нет, – поддержала отца Динни. – Он уже дважды давал обещание.
 – Где ты была?
 – Ездила навестить Тони Крума.
 – Что-нибудь новое?
 – Нет. Я только сообщила ему, что видела мистера Масхема и что тот не откажет ему от места.
 – Рад за него. Он парень с характером. Досадно, что он не военный.
 – Мне очень жаль его, папа: он любит по-настоящему.
 – На это всё жалуются, – сухо отозвался генерал. – Ты видала, как ловко сбалансирован новый бюджет? Мы живём в эпоху сплошной истерии: каждое утро к завтраку тебе подают очередной европейский кризис.
 – Всё дело в наших газетах. Во французских шрифт мельче, поэтому они и тревожат человека вдвое меньше. Я, например, читала их совершенно равнодушно.
 – Да, виноваты газеты и радио: всё становится известно ещё до того, как произойдёт. А уж заголовки – те в два раза крупней самих событий. Как почитаешь речи и передовицы, так тебе и начинает казаться, что мир впервые попал в такой переплёт, хотя он испокон века в какомнибудь переплёте, только раньше из-за этого не поднимали шум.
 – Но без шума не удалось бы сбалансировать бюджет, дорогой!
 – Да нет, просто сейчас все так делается. Но это не по-английски.
 – Откуда нам знать, папа, что по-английски, а что – нет.
 Генерал наморщил обветренный лоб, и по его изборождённому лицу поползла улыбка. Он указал на свинарник:
 – Вот это по-английски. В конце концов мы всегда делаем то, что нужно, хотя и в последнюю минуту.
 – Ты это одобряешь?
 – Нет. Но ещё меньше я одобряю истерику, как лекарство от всех болезней. Разве стране впервые оставаться без денег? Эдуард III был должен чуть ли не всей Европе. Стюарты не вылезали из банкротства. А после Наполеона мы пережили такие годы, с которыми нынешний кризис даже не идёт в сравнение. Но эти неприятности не подавались вам ежедневно к завтраку.
 – Значит, неведение – благо?
 – Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.
 – И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?
 – То есть радио? "Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым", – процитировал генерал. – Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я – не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.
 – А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах "Тайме". От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.
 – В наше время фланель уже не носили, – возразил генерал.
 – Тебе, конечно, виднее, дорогой.
 – Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.
 – Глубокое замечание, папа.
 – Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.
 – "Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?" – как спрашивают репортёры во всех интервью.
 – Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим – перебито или раздавлено…
 – Женщины остались.
 – Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.
 – Благодарю, папа, – прервала Динни отца. – Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!
 Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.
 "Подчинённые, наверно, любили его, – решила она. – Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек".




 XXVIII


 Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова "Корвен против Корвен и Крума" по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в "Тайме", и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.
 – Если вы будете держаться в глубине ложи. Клер, – предупредил Дорнфорд, когда она выходила, – вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.
 На другой день рассыльный доставил на Саут-сквер записку для
 Динни.

 "Бэртон-клуб, I3/IV-32.
 Дорогая Динни,
 Был бы рад встретиться с вами на несколько минут. Время и место выберите сами, а я явлюсь точно. Излишне говорить, что дело касается Клер.
 Искренне ваш

    Джералд Корвен".

 Майкла не было дома, но Динни посоветовалась с Флёр.
 – Разумеется, вы должны с ним встретиться, Динни. А вдруг в последнюю минуту он взял да раскаялся? Позовите его сюда, когда Клер не будет.
 – На это я, пожалуй, не рискну: они могут столкнуться. Лучше повидаюсь с ним вне дома.
 – Тогда либо у статуи Ахилла, либо у статуи Ромы.
 – У Ромы, – решила Динни. – Оттуда мы куда-нибудь пройдём.
 Она назначила встречу на другой день в три часа и долго ломала себе голову, зачем Джерри понадобилось её видеть.
 Следующий день был тёплый – настоящий оазис в этом хмуром апреле.
 Подходя к статуе Ромы, девушка ещё издали заметила Корвен а, который стоял у решётки, спиной к изваянию. Он курил сигарету, вставленную в коротенький красивый пенковый мундштучок, и, хотя её зять выглядел точно так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, Динни вздрогнула, словно почувствовав толчок.
 Он не протянул руки.
 – Вы очень любезны, Динни, что пришли. Давайте пройдёмся и поговорим на ходу.
 Он направились к Серпентайну.
 – Что касается известного дела, – неожиданно начал Корвен, – то я вовсе не жажду его выиграть.
 – Зачем же было начинать? Ведь обвинение не соответствует истине.
 – По моим данным – соответствует.
 – В части предпосылок – может быть; в части выводов – нет.
 – Вернётся ли ко мне Клер на любых угодных ей условиях, если я возьму иск назад?
 – Едва ли, хотя, конечно, я могу её спросить. Я, например, не вернулась бы.
 – Какое безжалостное семейство!
 Динни промолчала.
 – Она влюблена в этого Крума?
 – Если у них даже есть чувство друг к другу, я не вправе его обсуждать.
 – Почему бы нам не говорить откровенно, Динни? Ведь нас же никто не слышит, кроме вон этих уток.
 – Вы потребовали возмещения ущерба, и это не подогрело в нас нежные чувства к вам.
 – Ах, вот в чём дело! Но я возьму назад все свои претензии, лишь бы она вернулась, пусть даже наделав глупостей.
 – Иными словами, – спросила Динни, не глядя на него, – дело, затеянное вами, представляет собой нечто вроде шантажа? Я как будто правильно выбрала термин?
 Он посмотрел на неё прищуренными глазами:
 – Остроумная мысль! Мне она в голову не приходила. Нет, я знаю Клер лучше разных адвокатов и детективов и потому отнюдь не убеждён, что улики на самом деле так вески, как кажутся.
 – Благодарю.
 – Да, но я уже предупредил вас или Клер, – Что всё равно, – что не могу и не хочу уехать отсюда, пока не приведу все в ясность. Если Клер вернётся, я просто поставлю на случившемся точку. Если нет, дам делу идти своим ходом. Такая позиция лишена смысла и на шантаж не похожа.
 – А если она, предположим, выиграет, вы её опять будете преследовать?
 – Нет, не буду.
 – Вы же могли освободить и её и себя, – стоило только захотеть.
 – Да, мог, но такой ценой, которая меня не устраивает. И потом, то, что вы говорите, сильно смахивает, – извините за резкость, – на предложение вступить в сделку.
 Динни остановилась:
 – Что ж, я поняла, чего вы хотите. Спрошу Клер. А сейчас расстанемся. Дальнейшие разговоры ни к чему хорошему не поведут,
 Джерри тоже остановился, глядя на неё, и лицо зятя взволновало девушку. Из-под маски его жёстких смуглых черт проступили боль и растерянность.
 – Мне очень жаль, что всё так сложилось, – порывисто сказала она.
 – Человеческая натура – дьявольская штука, Динни, и вырваться изпод её власти невозможно. До свиданья. Желаю счастья!
 Она подала ему руку. Он стиснул её, повернулся и ушёл.
 Подавленная, Динни постояла под молодой берёзкой, чьи набухшие почками ветки, казалось, трепетали и тянулись к солнцу. Странное положение! Ей жалко всех – и Джерри, и Клер, и Крума, и никому из них она не в силах помочь.
 Она вернулась на Саут-сквер со всей возможной для неё быстротой.
 Флёр встретил её вопросом:
 – Ну что?
 – Мне очень неприятно, но говорить об этом я вправе только с Клер.
 – Он, наверно, предложил взять иск обратно при условии, что Клер вернётся. И если у неё голова на плечах, она должна согласиться.
 Динни решительно сжала губы.
 Она дождалась ночи и лишь тогда зашла в комнату Клер. Сестра только что легла, и Динни, усевшись в ногах кровати, без предисловий начала:
 – Джерри попросил меня о встрече. Мы виделись с ним в Хайд-парке. Он обещал прекратить дело, если ты вернёшься к нему на любых угодных тебе условиях.
 Клер села на постели и обхватила руками колени:
 – Так. А что ты ответила?
 – Что спрошу тебя.
 – Как по-твоему, почему он это предлагает?
 – Отчасти потому, что хочет примирения с тобой; отчасти потому, что не слишком верит в неопровержимость улик.
 – Вот как! – сухо отозвалась Клер. – Я в неё тоже не верю. Но к нему не вернусь.
 – Я и сказала ему, что ты едва ли вернёшься. А он назвал нас "безжалостным семейством".
 У Клер вырвался короткий смешок.
 – Нет, Динни, я уже изведала всю мерзость бракоразводного дела. Я теперь как каменная, и мне безразлично, выиграем мы или проиграем. Больше того, мне кажется, что я предпочла бы проиграть.
 Динни через одеяло погладила сестру по ноге. Она колебалась. Рассказать ли Клер о том, что она почувствовала, увидев лицо Джерри?
 Клер, словно прочитав её мысли, продолжала:
 – Мне всегда смешно смотреть на людей, которые воображают, будто им известно, какими должны быть взаимоотношения супругов. Флёр рассказывала мне о своём отце и его первой жене. Ей, видимо, кажется, что та наделала много шуму из ничего. Скажу одно: судить о чужих отношениях – самоуверенное идиотство. Пока в спальнях не установили киносъёмочные камеры, всем уликам – грош цена. Можешь поставить его в известность, Динни, что ничего уже изменить нельзя.
 Динни поднялась:
 – Хорошо. Скорей бы всё кончилось!
 – Да, – отозвалась Клер. – Поскорей бы! Не знаю только, что будет с нами, когда всё кончится. Боже, суды храни!
 Динни повторяла это горькое восклицание ежедневно в течение двух недель, посвящённых судом разбору неопротестованных исков, под рубрикой которых могло бы пройти и дело её сестры, не обратив на себя внимания и не вызвав никаких откликов. Она послала Корвену короткую записку с сообщением, что её сестра не согласна. Ответа не последовало.
 По просьбе Дорнфорда она вместе с Клер осмотрела его новый дом на Кемпден-хилл. Зная, что он выбрал себе этот кров в надежде разделить его с нею, если она согласится, Динни чувствовала себя неловко, отмалчивалась и сказала только, что здесь все очень мило и что в саду следует поставить скворечню. Дом стоял на отшибе, в нём было просторно и много воздуху, сад располагался на южном склоне холма. Огорчённая своим безразличием, она обрадовалась, когда настало время уезжать, хотя подавленное и печальное лицо Дорнфорда искренне тронуло её при расставании. В автобусе, по дороге домой, Клер сказала:
 – Чем ближе я знакомлюсь с Дорнфордом, тем ясней вижу, что вы подходите друг другу. Он на редкость деликатен и с ним можно молчать. Прямо ангел, а не человек.
 – Не сомневаюсь.
 И в голове Динни, приноравливаясь к ритму покачивающегося автобуса и без конца повторяясь, зазвучала строфа:



   Как широка река, как берег крут!
   Что ждёт за нею – отдых иль скитанья?
   Искать ли тучных пастбищ или тут,
   На скудной почве, длить существованье?



 Но лицо её хранило то выражение отрешённости, маску которой, как знала Клер, не стоило и пытаться приподнять.
 Ожидание события, даже когда последнее непосредственно вас не заденет, – занятие не из приятных. Однако для Динни оно заключало в себе то преимущество, что отвлекало девушку от мыслей о собственной особе и сосредоточивало их на её близких. В первый раз на памяти Динни над именем Черрелов нависла реальная угроза публичного позора, и девушка особенно остро ощущала, как реагирует на это её клан. Она радовалась, что Хьюберта нет в Англии: при его нетерпеливом характере он бы страшно нервничал. Конечно, четыре года назад его личные неприятности тоже стали достоянием гласности, но тогда опасности подвергалась его жизнь, а не честь. Сколько бы люди ни уверяли, что развод в наши дни – сущая безделица, всё равно в стране, гораздо менее современной, чем предполагается, с понятием развода по традиции связывается представление о клейме позора. Во всяком случае у кондафордских Черрелов была своя гордость и свои предрассудки, и они больше всего на свете ненавидели гласность.
 Когда в один прекрасный день Динни отправилась завтракать в приход святого Августина в Лугах, она обнаружила, что и там царит довольно натянутая атмосфера. Казалось, её дядя и тётка объявили друг другу: "Мы примиряемся с тем, что процесс неизбежен, но не можем ни понять его, ни одобрить". Они не пытались ни высокомерно осуждать Клер, ни разыгрывать из себя оскорблённых в своей добродетели детей церкви, но всем своим видом говорили Динни, что Клер могла бы найти себе занятие получше, чем попадать в такие положения.
 Направляясь с Хилери на Юстенский вокзал провожать партию юношей, уезжавших в Канаду, Динни испытывала неловкость, потому что искренне любила и уважала своего дядю, задавленного работой и совсем не похожего на священника. Он наиболее полно олицетворял собой принцип бескорыстного служения долгу, в рабстве у которого пребывала вся её семья, и хотя девушка порой думала, что люди, на чьё благо он трудится, вероятно, счастливее, чем он сам, она безотчётно верила, что он живёт подлинно реальной жизнью в мире, где так мало подлинно реального. Оставшись наедине с племянницей, Хилери высказался более определённо:
 – В истории с Клер, Динни, мне противнее всего то, что в глазах общества она опустится до уровня молодой бездельницы, у которой одна забота – копаться в своих семейных дрязгах. Честное слово, я уж предпочёл бы, чтобы она серьёзно влюбилась и даже перешла границы дозволенного.
 – Не беспокойтесь, дядя, за этим не станет, – вполголоса бросила Динни. – Дайте ей только время.
 Хилери улыбнулся:
 – Ладно, ладно! Ты же понимаешь, что я имею в виду. Глаза у общества холодные, слабые, близорукие: они всегда во всём видят самое худшее. За настоящую любовь я могу многое простить, но мне претит неразборчивость в вопросах пола. Это неопрятно.
 – По-моему, вы несправедливы к Клер, – со вздохом возразила Динни. У неё были веские причины для разрыва. А если за ней ухаживают, то вы же знаете, дядя, что это неизбежно, если женщина молода и привлекательна.
 – Ну, – проницательно заметил Хилери, – я вижу, ты могла бы коечто порассказать. Вот мы и пришли. Знай ты, с каким трудом я уговорил этих мальчиков поехать, а власти – дать согласие, ты поняла бы, почему мне порой хочется превратиться в гриб, чтобы ночью я вырастал, а утром меня съедали за завтраком.
 Сказав это, он вошёл с Динни в здание вокзала и проследовал к ливерпульскому поезду. Здесь они увидели семерых юнцов в кепках: одни из них уже сидели в вагоне третьего класса, другие стояли возле него и подбадривали друг друга на истинно английский манер, отпуская шутки по поводу костюма товарищей и время от времени повторяя:
 – Что? Мы приуныли? Ну, нет!
 Они приветствовали Хилери возгласами:
 – Хэлло, викарий!.. Вот мы и на старте!.. Сигаретку, сэр?
 Хилери взял сигарету, и Динни, стоявшая поодаль, восхитилась тем, как быстро и легко он стал своим человеком в этой маленькой группе.
 – Эх, что бы вам с нами поехать!
 – Я не прочь бы, Джек.
 – Расставайтесь-ка со старой Англией!
 – С доброй старой Англией!
 – Сэр!..
 – Слушаю. Томми.
 Динни не разобрала последних фраз: она была слегка смущена явным интересом, который проявляли к ней уезжающие.
 – Динни!
 Девушка приблизилась к вагону.
 – Поздоровайся с молодыми людьми. Моя племянница.
 Разом стало удивительно тихо. Динни семь раз пожала руку семерым юнцам, сдёрнувшим кепки, и семь раз пожелала им счастливого пути.
 Затем парни гурьбой ринулись в вагон, раздался взрыв грубоватых голосов, оборванное "ура", и поезд тронулся. Динни стояла рядом с Хилери, чувствуя, что у неё перехватывает горло, и махая рукой кепкам и лицам, высовывавшимся из окна.
 – Вечером у них уже начнётся морская болезнь, – заметил Хилери. – Это хорошо. Она – лучшее лекарство от мыслей о будущем и прошлом.
 Простившись с Хилери, Динни поехала навестить Эдриена и, к своему неудовольствию, застала у него дядю Лайонела. Когда она вошла, мужчины замолчали. Затем судья спросил:
 – Скажи, Динни, есть ли какая-нибудь надежда примирить Клер с Джерри до начала этого неприятного дела?
 – Никакой, дядя.
 – Так. Тогда, насколько я разбираюсь в законах, Клер разумней всего не являться на суд и от защиты отказаться. Зачем ей оставаться на мёртвой точке в своих отношениях с мужем, если нет надежды на то, что они опять сойдутся?
 – Я сама того же мнения, дядя. Но вы ведь знаете, что обвинение не соответствует истине.
 Судья поморщился:
 – Я рассуждаю с мужской точки зрения. Динни. Выиграет Клер или проиграет, огласка все равно нежелательна. Но если они с этим молодым человеком не станут защищаться, всё пройдёт почти незаметно. Эдриен уверяет, что Клер не примет от мужа никакой материальной поддержки. Следовательно, эта сторона вопроса тоже отпадает. В чём же тогда дело? Известны тебе её мотивы?
 – Весьма относительно и притом под секретом.
 – Жаль! – вздохнул судья. – Если бы люди знали законы так же, как я, они не стали бы защищаться в таких обстоятельствах.
 – Но Джерри, помимо всего прочего, требует возмещения ущерба.
 – Да, Эдриен мне рассказывал. Это уж прямо какой-то средневековый пережиток.
 – По-вашему, дядя Лайонел, месть тоже средневековый пережиток?
 – Не совсем, – ответил судья с кривой усмешкой. – Но я никогда бы не предположил, что человек с положением Корвена может позволить себе такое излишество. Посадить жену на скамью подсудимых – не очень красиво!
 Эдриен обнял Динни за плечи:
 – Динни переживает это острее нас всех.
 – Догадываюсь, – пробормотал судья. – Корвен, конечно, положит эти деньги на имя Клер.
 – Клер их не возьмёт. Но почему вы уверены, что она обязательно проиграет? Мне кажется, закон создан для того, чтобы защищать справедливость, дядя Лайонел.
 – Не люблю присяжных, – отрезал судья.
 Динни с любопытством посмотрела на него. Он сегодня поразительно откровенен. Судья добавил:
 – Передай Клер, что говорить надо громко, отвечать кратко. И пусть не острит. Право вызывать смех у публики принадлежит одному судье.
 С этими словами он ещё раз криво усмехнулся, пожал племяннице руку и ушёл.
 – Дядя Лайонел хороший судья?
 – Говорят, что он вежлив и нелицеприятен. В суде я Лайонела не слышал, но насколько я знаю его как брат, он человек добросовестный и дотошный, хотя порою бывает не в меру саркастичен. А всё, что им сказано о деле Клер, совершенно бесспорно, Динни.
 – Я сама в этом убеждена. Всё упирается в моего отца и в возмещение ущерба.
 – По-моему, Джерри теперь раскаивается, что потребовал денег. У него не адвокаты, а скверные крючкотворы. Им бы лишь поудить рыбу в мутной воде!
 – Разве это не призвание всех юристов?
 Эдриен засмеялся.
 – Вот чай! Утопим в нём наши горести и пойдём в кино. Говорят, сейчас идёт замечательная немецкая картина. Подумай только, Динни, – подлинное великодушие на экране.




 XXIX


 Шорох бумаг и шарканье ног, знаменующие смену одной человеческой драмы другою, наконец прекратились, и "очень молодой" Роджер бросил:
 – Мы входим в святая святых закона.
 Динни села между сестрой и отцом; Джерри Корвена отделяли от них "очень молодой" Роджер и его соперник.
 – Чему же воздвигнут жертвенник в этом святая святых – правде или лжи? – прошептала она.
 Девушка не видела, что творится у неё за спиной, но слышала, больше того, ощущала инстинктом, как наполняется зал. Безошибочное чутьё подсказывало публике, что здесь пахнет если уж не титулами, то во всяком случае серьёзной схваткой. Судья, видимо, тоже что-то унюхал, так как полузакрыл лицо цветным носовым платком изрядных размеров. Динни подняла глаза: внушительный зал, в нём есть что-то готическое. Над креслом судьи высоко – выше человеческого роста – висят красные драпри. Девушка перевела взгляд на присяжных, занимавших места на обеих скамьях своей ложи. Её внимание сразу же приковал к себе старшина: яйцеобразная голова, почти голый череп, малиновые щеки, бесцветные глаза и лицо, в котором было одновременно что-то от барана и трески, а в целом нечто, не поддающееся определению. Его черты напомнили девушке одного из джентльменов с Саут-Молтон-сквер, и она решила, что он, наверно, ювелир. На передней скамье с краю сидели три женщины, ни одна из которых не провела бы, конечно, ночь в машине. Первая была осанистая женщина, с добрым, простоватым лицом экономки. Вторая, некрупная и довольно тощая брюнетка, походила на писательницу. Внешность третьей наводила на мысль о простуженной птице. Остальные восемь членов коллегии, мужчины, утомляли глаз своим не укладывающимся ни в какую классификацию разнообразием. Чей-то голос объявил:
 – Корвен против Корвен и Крума – по иску супруга.
 Динни судорожно стиснула локоть Клер.
 – С соизволения вашей милости…
 Девушка уголком глаза увидела приятную физиономию с короткими бачками, которая под париком казалась чуть не тёмно-красной.
 Лицо судьи, замкнутое и отрешённое, как облик священника или головка черепахи, неожиданно высунулось вперёд. Его безличный проницательный взгляд словно обволок девушку, и она почувствовала себя до странности маленькой. Затем, так же неожиданно, он втянул голову обратно.
 За спиной Динни неторопливый низкий голос огласил имена сторон, их общественное положение, место вступления в брак и жительства; потом сделал паузу и продолжал:
 – В середине ноября минувшего года, в то время как истец находился в отъезде по служебным делам, ответчица безо всякого предупреждения покинула дом и вернулась в Англию. Соответчик ехал на том же пароходе. Насколько мне известно, защита утверждает, что до этого они не встречались. Я же утверждаю, что они встречались или во всяком случае имели к тому возможность.
 Динни увидела, что плечи сестры презрительно приподнялись.
 – Как бы то ни было, – раздавался неторопливый низкий голос, – не подлежит сомнению, что на пароходе они были всё время вместе, и я докажу, что перед концом рейса соответчика видели выходящим из каюты ответчицы.
 Голос долго разглагольствовал в том же роде и наконец заключил:
 – Господа присяжные, я не касаюсь результатов наблюдения, установленного за ответчицей и соответчиком: они будут изложены вам компетентными и достойными доверия свидетелями. Сэр Джералд Корвен!
 Не успела Динни поднять глаза, как Джерри уже стоял в ложе. Его черты показались ей ещё жёстче, чем она ожидала. Она видела, как лицо её отца выразило негодование, как судья взялся за перо, как Клер стиснула лежащие на коленях руки, как прищурился "очень молодой" Роджер, как старшина приоткрыл рот, как третья женщина-присяжная еле удержалась, чтобы не чихнуть: она видела каждую мелочь – даже тот липкий бурый налёт, который лежал на всём, что находилось в зале, и словно пачкал все краски человеческой жизни – розовую, голубую, серебряную, золотую и даже зелёную.
 Неторопливый голос перестал задавать вопросы так же внезапно, как и начал их задавать; обладатель его замолчал, словно опустил чёрные крылья. Сзади Динни раздался другой голос:
 – Вы считали, сэр, что начать процесс вас обязывает долг?
 – Да.
 – У вас не было никаких привходящих мотивов?
 – Никаких.
 – Но требование возмещения ущерба – довольно редкий случай среди порядочных людей.
 – Деньги будут положены на имя моей жены.
 – Дала ли вам ваша жена понять в той или иной форме, что ожидает от вас материальной поддержки?
 – Нет.
 – Удивит ли вас, если она откажется принять от вас хотя бы пенс независимо от того, чьи это деньги – соответчика или другого лица?
 Динни увидела, как под усиками Корвена заиграла кошачья усмешка.
 – Меня ничто не удивит.
 – Вас не удивило даже её бегство?
 Динни перевела взгляд на адвоката, ведущего допрос. Так это и есть Инстон, про которого Дорнфорд говорил, что он любому даст очко вперёд! "Человека с лицом, украшенным таким носом, действительно никому не заткнуть за пояс!" – подумала она.
 – Да, оно меня удивило.
 – Почему? Не опишите ли вы нам словами, сэр, ваше тогдашнее состояние?
 – Жены, как правило, не уходят от мужей без объяснения причин.
 – Да, кроме тех случаев, когда ввиду их очевидности нужда в объяснениях отпадает. У вас именно так и получилось?
 – Нет.
 – В чём же, по-вашему, заключалась причина? Кому, как не вам, знать об этом?
 – Нет, не мне.
 – А кому же?
 – Моей жене.
 – Но у вас же должны быть какие-то предположения. Не изложите ли их нам?
 – Изложил бы, если бы они у меня были.
 – Напоминаю, сэр, что вы принесли присягу. Скажите, не случалось ли вам дурно обращаться с женой?
 – Признаю, что был один прискорбный инцидент, но я за него извинился.
 – Какой инцидент?
 Динни, которая сидела между сестрой и отцом выпрямившись и всем существом чувствуя, что их и её гордость натянута как струна, услышала за своей спиной неторопливый низкий голос:
 – Я полагаю, милорд, что мой коллега не уполномочен задавать подобный вопрос.
 – Милорд…
 – Я вынужден остановить вас, мистер Инстон.
 – Подчиняюсь, милорд… Вы вспыльчивый человек, сэр?
 – Нет.
 – И вы обычно более или менее обдумываете ваши поступки?
 – Смею надеяться.
 – Даже когда это поступки не слишком, так сказать, доброжелательные?
 – Да.
 – Понимаю. Присяжные, несомненно, тоже понимают. Теперь, сэр, с вашего позволения перейдём к другому пункту. Утверждаете ли вы, что ваша жена и мистер Крум встречались на Цейлоне?
 – Понятия не имею, встречались они или нет.
 – Известно ли вам лично, что они были там знакомы?
 – Нет.
 – Мой коллега уверил нас, что докажет факт их встреч.
 – Возможность их встреч, – поправил неторопливый низкий голос.
 – Пусть так. Были у вас, сэр, основания предполагать, что они воспользовались такой возможностью?
 – Не было.
 – Встречали вы мистера Крума на Цейлоне или хоть слышали о нём?
 – Нет.
 – Когда вам впервые стало известно о существовании этого джентльмена?
 – В ноябре прошлого года здесь, в Лондоне, я видел, как он выходил из дома, где остановилась моя жена, и я спросил у неё, как его зовут.
 – Она пыталась это скрыть?
 – Нет.
 – И больше вы с этим джентльменом не встречались?
 – Нет.
 – Почему вы сочли его именно тем человеком, который может послужить вам предлогом для развода?
 – Я возражаю против такой постановки вопроса.
 – Что ж, тогда поставим его по-другому: почему именно этот джентльмен привлёк к себе ваше внимание как возможный соответчик?
 – Потому что я кое-что слышал о нём на пароходе, с которым возвращался в ноябре из Порт-Саида на Цейлон. Это было то же самое судно, на котором моя жена и соответчик плыли в Англию.
 – Что же вы слышали?
 – Что они проводили всё время вместе.
 – Довольно частое явление в плавании, не так ли?
 – В пределах благоразумия – да.
 – Вам это известно по собственному опыту?
 – Насколько помнится, нет.
 – Что ещё побудило вас возыметь подозрения?
 – Стюардесса сказала мне, что видела, как он выходил из каюты моей жены.
 – В какое время? Днём или ночью?
 – Перед самым обедом.
 – Вам по долгу службы, наверно, не раз приходилось совершать поездки морем?
 – Да, много раз.
 – И вы не замечали, что пассажиры частенько заходят друг к другу в каюты?
 – Замечал.
 – Это всегда наводило вас на подозрение?
 – Нет.
 – Не вправе ли я пойти дальше и заключить, что раньше у вас в таких случаях никогда не возникало подозрений?
 – Нет, не вправе.
 – Вы по природе человек подозрительный?
 – Не нахожу.
 – Или, что называется, ревнивый?
 – Не сказал бы.
 – Намного вы старше вашей жены?
 – На семнадцать лет.
 – Тем не менее вы не в таких годах, чтобы не знать, как непринуждённо и почти не считаясь с разницей полов держатся друг с другом молодые люди и женщины наших дней?
 – Если вас интересует мой возраст, то мне сорок один.
 – То есть практически вы принадлежите к послевоенному поколению?
 – Я воевал.
 – Тогда вам, вероятно, известно, что многое, считавшееся до войны подозрительным, давно уже не рассматривается как таковое?
 – Мне известно, что теперь ко всему относятся легко и просто.
 – Благодарю вас. Скажите, случалось ли вам подозревать в чем-нибудь вашу жену до того, как она покинула вас?
 Динни подняла глаза.
 – Не случалось.
 – И тем не менее такого ничтожного обстоятельства, как то, что соответчик вышел из её каюты, оказалось достаточно, чтобы вы установили за ней наблюдение?
 – Да. Кроме того, они всё время на пароходе проводили вместе, и я своими глазами видел, как он выходил в Лондоне из дома, где она остановилась.
 – Говорили вы ей, будучи в Лондоне, что, если она не вернётся к вам, все последствия лягут на неё?
 – Едва ли я мог употребить подобные выражения.
 – А какие же вы употребили?
 – Я сказал ей, что она имеет несчастье быть моей женой и поэтому не может вечно оставаться соломенной вдовою.
 – Тоже не слишком изящный оборот, правда?
 – Допускаю.
 – Итак, вы стремились воспользоваться любым предлогом и любым её знакомством, чтобы освободиться от неё?
 – Нет, я стремился вернуть её.
 – Невзирая на ваши подозрения?
 – В Лондоне у меня ещё не было подозрений.
 – Остаётся предположить, что вы дурно обращались с ней и намеревались освободиться от брачного союза, унижавшего вашу гордость.
 Неторопливый низкий голос вставил:
 – Протестую, милорд.
 – Милорд, поскольку истец признал…
 – Согласен, мистер Инстон, но кто из мужей не совершает поступков, за которые потом хочется извиниться?
 – Как угодно вашей милости… Во всяком случае, вы распорядились установить наблюдение за вашей женой. Когда именно?
 – Как только вернулся на Цейлон.
 – Сразу же?
 – Почти.
 – Это не свидетельствует о горячем желании вернуть её. Не правда ли?
 – После того что мне рассказали на пароходе, мои намерения решительно изменились.
 – Ах, на пароходе. А ведь выслушивать сплетни о своей жене не очень красиво. Вы не находите?
 – Нахожу. Но она отказалась вернуться, и я должен был внести ясность в положение вещей.
 – Всего спустя два месяца после её ухода от вас!
 – Прошло уже больше двух месяцев.
 – Но меньше трёх. Мне кажется, вы просто вынудили её покинуть вас, а затем использовали первую же возможность застраховать себя от её возвращения.
 – Неправда.
 – Хорошо, допускаю. Скажите, вы обратились в сыскное агентство до отъезда из Англии на Цейлон?
 – Нет.
 – Вы можете подтвердить это под присягой?
 – Да.
 – Как же вы вошли с ним в контакт?
 – Я поручил сделать это моим поверенным.
 – О, так, значит, до отъезда вы беседовали с вашими поверенными?
 – Да.
 – Невзирая на то, что у вас ещё не было подозрений?
 – Когда человек уезжает так далеко, он должен побеседовать со своими поверенными. Это естественно.
 – Вы беседовали с ними о вашей жене?
 – И о ней и о других делах.
 – Что же вы сказали им о вашей жене?
 Динни опять подняла глаза. Ей было всё омерзительнее видеть, как травят человека, пусть даже её противника.
 – По-моему, я сказал только, что она остаётся здесь у своих родителей.
 – И это всё?
 – Возможно, я прибавил, что наши отношения усложнились.
 – И это всё?
 – Помнится, я сказал ещё: "Пока что не представляю себе, чем всё это кончится".
 – Готовы ли вы подтвердить под присягой, что не сказали: "Я, может быть, поручу вам установить за ней наблюдение".
 – Готов.
 – Готовы ли вы присягнуть, что не сказали вашим поверенным ничего, наводящего их на мысль о желательности для вас развода?
 – Не могу отвечать за мысли, на которые навели их мои слова.
 – Попрошу не отклоняться в сторону, сэр. Упомянули вы о разводе или нет?
 – Не помню.
 – Не помните? Сложилось или не сложилось у них мнение, что вы намерены начать дело?
 – Не знаю. Я сказал им только, что наши отношения усложнились.
 – Мы это уже слышали, и это не ответ на мой вопрос.
 Динни увидела, как судья высунул голову.
 – Мистер Инстон, истец показал, что не знает, какое мнение сложилось у его поверенных. Что ещё вы хотите услышать?
 – Милорд, существо порученного мне дела, – я рад возможности кратко резюмировать его, – сводится к тому, что, как только истец так или иначе вынудил свою жену покинуть его, он решил развестись с ней и был готов схватиться за любой предлог, могущий послужить основанием для развода.
 – Что ж, вам предоставлено право вызвать его поверенного.
 – Ваша милость!..
 Этот краткий возглас прозвучал так, словно адвокат собрался пожать плечами, но передумал и переложил этот жест на слова.
 – Хорошо, продолжайте.
 Динни со вздохом облегчения уловила заключительные нотки в голосе Инстона "не-заткнёшь-за пояс".
 – Итак, хотя вы начали дело, основываясь только на сплетнях, и осложнили его, потребовав возмещения ущерба от человека, с которым не сказали и двух слов, вы пытаетесь внушить присяжным, что вы терпимый и благоразумный супруг, чьё единственное желание – вернуть жену обратно?
 Динни в последний раз подняла глаза на лицо Корвена, скрытое под ещё более непроницаемой, чем обычно, маской.
 – Я вовсе не намерен что-либо внушать присяжным.
 – Очень хорошо!
 За спиной девушки зашуршал шёлк мантии.
 – Милорд, – произнёс неторопливый звучный голос, – поскольку мой коллега придаёт этому такое значение, я вызову поверенного истца.
 "Очень молодой" Роджер, перегнувшись к Динни, шепнул:
 – Дорнфорд приглашает вас всех позавтракать с ним…
 Девушка почти ничего не ела: она испытывала нечто вроде тошноты. Такого ощущения не вызывало у неё ни дело Хьюберта, ни расследование смерти Ферза, хотя и то и другое стоили ей гораздо больших страхов и волнений. Она впервые столкнулась с той безмерной злобой, которая сопровождает тяжбу между частными лицами. Упорное стремление уличить противника в низости, злонамеренности, лживости, проявлявшееся в каждой реплике перекрёстного допроса, тяжело сказывалось на её нервах.
 Когда они возвращались в суд, Дорнфорд заметил:
 – Я знаю, каково вам сейчас. Но не забудьте, что процесс – своего рода игра: обе стороны подчиняются одинаковым правилам, а судья присматривает, чтобы они их не нарушали. Я много раз прикидывал, нельзя ли устроить всё это по-другому, но так ничего и не придумал.
 – Посидев на таком процессе, перестаёшь верить, что в мире есть что-нибудь до конца чистое.
 – А я вообще в этом сомневаюсь.
 – Здесь даже Чеширский кот разучится улыбаться, – отозвалась Динни.
 – Здесь не улыбаются, Динни. Эти слова следовало бы высечь над входом в суд.
 То ли благодаря этому краткому разговору, то ли потому, что она уже притерпелась, Динни легче перенесла дневное заседание, целиком ушедшее на простой и перекрёстный допрос стюардессы и агентов частного сыска. К четырём часам допрос истца и свидетелей обвинения закончился, и "очень молодой" Роджер подмигнул Динни с таким видом, словно хотел сказать: "Сейчас суд удалится и я позволю себе взять понюшку".




 XXX


 Возвращаясь в такси на Саут-сквер, Клер долго молчала и, лишь когда машина поравнялась с Большим Бэном, вдруг заговорила:
 – Подумать только, Динни! Он заглянул в автомобиль, когда мы спали! А может быть, он просто приврал?
 – Будь это так, его показания были бы ещё убедительнее.
 – Разумеется, я положила голову на плечо Тони. Как же иначе? Пусть попробуют сами поспать в двухместной машине.
 – Удивляюсь, как он не разбудил вас своим фонарём.
 – Вероятно, всё-таки будил. Я припоминаю, что несколько раз просыпалась как от толчка. Нет, глупей всего я вела себя в тот вечер, после кино и обеда, когда пригласила Тони зайти ко мне и чего-нибудь выпить. Мы были до того наивны, что даже не подумали о возможной слежке. В зале было много публики?
 – Да. Завтра будет ещё больше.
 – Ты видела Тони?
 – Мельком.
 – Напрасно я тебя не послушалась. Надо было предоставить события их течению. Эх, если бы я любила его!..
 Динни промолчала.
 В гостиной Флёр они застали тётю Эм. Она подплыла к Клер и уже открыла рот, но спохватилась, пристально взглянула на племянницу и ни с того ни с сего объявила:
 – Всё едино! Ненавижу это выражение! От кого оно у меня? Динни, расскажи мне про судью. Он длинноносый?
 – Нет. Но сидит он очень низко и всё время высовывает голову вперёд.
 – Зачем?
 – Я его не спрашивала, тётя.
 Леди Монт повернулась к Флёр:
 – Можно подать Клер обед в постель? Ступай, дорогая, прими хорошую ванну, ложись и не вставай до утра. Перед таким судьёй нужно выглядеть свежей. Флёр тебя проводит, а я поговорю с Динни.
 Когда они ушли, леди Монт подошла к камину, где горели дрова:
 – Утешь меня, Динни. Как в нашей семье могла случиться такая история? Это не к лицу никому из Черрелов, кроме разве твоего прадеда, но он ведь родился раньше королевы Виктории.
 – Вы хотите сказать, что он был беспутным от природы?
 – Да. Игрок. Любил удовольствия и компанию. Его жена мучилась с ним всю жизнь. Шотландка. Очень странно!
 – В этом, наверно, и заключается причина того, что мы стали добропорядочными, – отозвалась Динни.
 – В чём?
 – В комбинации.
 – Нет, скорее в деньгах, – возразила леди Монт. – Он их промотал.
 – А их было много?
 – Да. Его отец разбогател на хлебе.
 – Нечестное богатство.
 – Почему? Во всём виноват Наполеон. У нас было тогда шесть тысяч акров, а после твоего прадеда осталось только тысяча сто.
 – И те большей частью под лесом.
 – Да, чтобы стрелять вальдшнепов. Успеет процесс попасть в вечерние газеты?
 – Разумеется. Джерри – человек на виду.
 – Надеюсь, туалета Клер не коснутся. Понравились тебе присяжные?
 Динни пожала плечами:
 – Я не умею читать чужие мысли по лицам.
 – Это всё равно как щупать нос у собаки: тебе кажется, что он горячий, а на самом деле она здорова. А что с молодым человеком?
 – Он – единственный, кого мне по-настоящему жаль.
 – Да, – согласилась леди Монт. – Каждый мужчина прелюбодействует, но в своём сердце, а не в автомобилях.
 – Людям важно не то, что есть, а то, что кажется, тётя Эм.
 – По мнению Лоренса, косвенные улики доказывают, что совершилось то, чего на самом деле никто не совершал. Он полагает, что так даже лучше: все равно Клер сочтут виновной в том, в чём она не виновата. Разве это справедливо, Динни?
 – Нет, тётя.
 – Ну, мне пора домой, к твоей матери. Она ничего не ест, только сидит, читает и все больше бледнеет. А Кон забыл даже про свой клуб. Флёр собирается увезти их и нас на своей машине в Монте-Карло, когда всё кончится. Она говорит, что нам будет там очень хорошо и что Ригз умеет держаться правой стороны, если не забывает об этом.
 Динни покачала головой:
 – Лучше всего у себя в норе, тётя.
 – Не люблю ползать, – изрекла леди Монт. – Поцелуй меня и поскорей выходи замуж.
 Когда тётка выплыла из комнаты, Динни отошла к окну и стала смотреть на сквер.
 Это становится у них навязчивой идеей! Все – тётя Эм, дядя Эдриен, её отец, мать. Флёр, даже Клер – жаждут выдать её за Дорнфорда, и поскорее!
 Им-то какое дело? Откуда в них инстинктивное стремление толкать людей в объятия друг друга? Раз ей нечего делать в жизни сейчас, брак ничего не изменит. Зачем он ей? "Дабы множить потомство своё", – вспомнилась ей заповедь прошлого. Жизнь должна продолжаться. Но для чего? В наши дни её никто не называет иначе как адом. А впереди – тоже ничего, кроме "прекрасного нового мира".
 "Или католицизма, – мысленно добавила она. – Но я не верю ни в тот, ни в другой".
 Она распахнула окно и облокотилась на подоконник. Вокруг девушки, жужжа, заметалась муха. Динни отогнала её, но та сейчас же вернулась. Мухи! У них тоже есть своё назначение в жизни. Но какое? Они если уж существуют, так существуют; если умирают, так умирают, но никогда не живут наполовину. Она снова отогнала муху, которая на этот раз не вернулась.
 За спиной Динни раздался голос Флёр:
 – Вы тут не простудитесь, дорогая? Ну и весна! Впрочем, я повторяю то же самое из мая в май. Пойдём выпьем чаю. Клер сидит в ванне с чашкой в одной руке и сигаретой в другой. Выглядит совершенно прелестно. Надеюсь, завтра всё кончится.
 – Ваш троюродный брат уверяет, что да.
 – Он придёт к обеду. К счастью, его супруга в Дройтиче.
 – Почему "к счастью"?
 – Ну, знаете, это такая дама!.. Если ему понадобится поговорить с
 Клер, я отведу его к ней: она к тому времени уже вылезет из ванны. Впрочем, вы её вполне можете заменить. Как вы думаете, Клер будет хорошо держаться во время допроса?
 – Разве это кому-нибудь удаётся?
 – Мой отец уверял меня, что я держалась хорошо, но он был лицеприятен. Да ведь и вас хвалил следственный судья, который вёл дело Ферза, верно?
 – Тогда не было перекрёстного допроса. Флёр. А Клер к тому же нетерпелива.
 – Посоветуйте ей поднимать брови и считать до пяти перед каждым ответом. Это выведет Броу из себя.
 – У него такой голос, что с ума сойти можно, – сказала Динни. – А паузы он делает такие, словно у него впереди целый свободный день.
 – Обычный приём. Вся эта церемония сильно смахивает на инквизицию. Как вы находите защитника Клер?
 – Будь я на другой стороне, я его возненавидела бы.
 – Значит, хорош. Ну, Динни, какая же мораль вытекает из всей этой истории?
 – Не выходи замуж.
 – Несколько смелый вывод: мы ещё не научились выращивать детей в бутылках. Вам не приходило в голову, что основа цивилизации – инстинкт материнства?
 – А я думала – земледелие.
 – Под цивилизацией я разумею всё, что не сводится к применению голой силы.
 Динни посмотрела на свою циничную и порой чуточку болтливую родственницу. Та выглядела такой уравновешенной, нарядной и тщательно отманикюренной, что девушке стало стыдно. Неожиданно Флёр объявила:
 – Вы – милая.
 Обед, который Клер подали в постель и за которым не было посторонних, кроме "очень молодого" Роджера, прошёл в высшей степени оживлённо. Адвокат очень занятно рассказывал о том, как его семья реагировала на повышение налогов. Его дядя Томас Форсайт поселился на Джерси, но с возмущением покинул остров, как только там пошли разговоры о местном налоге. Он написал об этом в «Тайме» под псевдонимом "Индивидуалист", реализовал все свои ценности и поместил деньги в бумаги, не подлежащие обложению, но зато дающие гораздо меньший доход, чем те, которые ему подлежат. На последних выборах он голосовал за национальное правительство, но как только оно опубликовало новый бюджет, стал думать, какой партии он отдаст свой голос на следующих выборах. Сейчас он живёт в Борнмауте
 – Он замечательно сохранился, – заключил "очень молодой" Роджер. Флёр, вы имели дело с пчёлами?
 – Да, я однажды села на пчелу.
 – А вы, мисс Черрел?
 – Мы их разводим.
 – Занялись бы вы пчеловодством на моём месте?
 – А где вы живёте?
 – Сразу за Хетфилдом. Там кругом большие посевы клевера. Теоретически пчелы меня привлекают: они живут цветами и клевером с чужих участков; когда вы находите рой, вы можете его присвоить. А в чём минусы пчеловодства?
 – Если пчелы роятся на чужом участке, вы их теряете в девяти случаях из десяти. Кроме того, всю зиму их нужно кормить. Наконец они требуют времени, ухода и жалят вас.
 – Последнее не страшно: заниматься ими пришлось бы моей жене, – отозвался "очень молодой" Роджер, подмигнув одним глазом. – У неё ревматизм, а я слышал, что пчелиный яд – самое лучшее лекарство.
 – Сперва нужно проверить, будут ли они её кусать, – заметила Динни. Пчёл не заставишь жалить тех, кого они любят.
 – Ну, в крайнем случае на них можно садиться, – бросила Флёр.
 – Нет, серьёзно, – настаивал "очень молодой" Роджер. – Полдюжины укусов не повредили бы ей, бедняжке.
 – Почему вы пошли в адвокатуру, Форсайт? – вмешался в разговор
 Майкл.
 – Во время войны я был уволен вчистую по ранению, и мне пришлось подыскать себе сидячее занятие. И потом, знаете, отчасти это ремесло мне нравится, отчасти…
 – Понятно, – перебил Майкл. – У вас был дядя по имени Джордж?
 – Старый Джордж? А как же! Когда я учился в школе, он всегда давал мне десять шиллингов и совет, на какую лошадь ставить.
 – И вы часто выигрывали?
 – Ни разу.
 – Вот что, скажите откровенно: кто выиграет завтра?
 – Говоря откровенно, – ответил адвокат, посмотрев на Дин ни, – всё зависит от вашей сестры, мисс Черрел. Свидетели обвинения хорошо справились со своей задачей. К ним не подкопаешься, и показания их покамест не опровергнуты. Но если леди Корвен не потеряет самообладания, мы как-нибудь отобьёмся. Если же хоть по одному из пунктов возникнет сомнение в её правдивости, тогда… – Он пожал плечами и, как показалось Динни, разом постарел. – Среди присяжных есть несколько субъектов, которые мне не нравятся. Например, старшина. Для среднего человека жена, бросающая мужа без всякого предупреждения, – конченая личность. У меня было бы спокойней на душе, если бы ваша сестра рассказала о своей семейной жизни. Время ещё есть.
 Динни покачала головой.
 – Ну что ж, тогда остаётся уповать на её личное обаяние. Но вообще-то людям не нравится такое положение: нет кота дома, мыши ходят по столу.
 Динни легла в постель с тяжёлым чувством человека, которому предстоит наблюдать, как будут пытать другого.




 XXXI


 Дни проходят, а каменное здание суда высится все так же неизменно. В зале повторяются одни и те же движения, скрипят одни и те же, скамейки, разносятся одни и те же запахи, не слишком острые, но достаточно крепкие.
 На второй день Клер явилась туда вся в чёрном, с узким зелёным пером на чёрной шляпке, плотно облегающей голову. Бледная, с едва подкрашенными губами, она сидела так неподвижно, что никто не решался с ней заговорить. Слова "Бракоразводный процесс в высшем свете" и «броский» заголовок "Ночь в машине" возымели должное действие: зал не мог вместить всех желающих. Динни заметила Крума: он сидел позади своего защитника. Она заметила также, что вид у женщины-присяжной с птичьим обликом менее простуженный, а старшина не сводит бесцветных глаз с Клер. Судья, казалось, сидел ещё ниже, чем раньше. Он слегка приподнялся, когда прозвучал голос Инстона:
 – Итак, с позволения вашей милости и господ присяжных, ответом на обвинение в прелюбодеянии, якобы совершенном ответчицей и соответчиком, будет простое и полное отрицание. Попрошу ответчицу в ложу.
 Динни подняла глаза на сестру с таким чувством, словно видела её впервые. Клер, как советовал ей Дорнфорд, стояла в глубине ложи, и тень балдахина, ложившаяся на её лицо, сообщала ему отрешённое и таинственное выражение. Однако говорила она ясным голосом, и, вероятно, только одна Динни заметила, что он несколько более сдавлен, чем обычно.
 – Правда ли, что вы изменили мужу, леди Корвен?
 – Нет, неправда.
 – И вы готовы подтвердить это под присягой?
 – Готова.
 – Между вами и мистером Крумом не было никакой интимной близости?
 – Никакой.
 – Вы готовы подтвердить это под присягой?
 – Готова.
 – Здесь говорилось, что…
 Вопрос следовал за вопросом, Динни сидела и слушала, не спуская с сестры глаз, восхищаясь отчётливостью её ответов, невозмутимым спокойствием её лица и жестов. Девушка с трудом узнавала голос Инстона, он звучал совсем по-иному, чем накануне.
 – Теперь, леди Корвен, я должен задать вам ещё один вопрос, но прежде чем вы на него ответите, прошу вас принять во внимание, что от вашего ответа будет зависеть многое. Почему вы ушли от мужа?
 Динни увидела, что сестра слегка откинула голову назад:
 – Я ушла потому, что остаться с ним значило потерять уважение к себе.
 – Понятно. Но не уточните ли вы, почему именно? Вы ведь не совершали поступков, которых могли бы стыдиться?
 – Нет.
 – Ваш муж признал за собою один проступок и сказал, что извинился за него.
 – Да, так и было.
 – В чём же он состоял?
 – Простите, я органически не в состоянии говорить о своей брачной жизни.
 Динни услышала, как отец буркнул: "Ей-богу, она права!" Затем она увидела, как судья вытянул шею, повернул лицо к ложе и задвигал губами.
 – Вы сказали, что оставаться с мужем значило для вас потерять уважение к себе. Правильно я вас понял?
 – Да, милорд.
 – Вы считали, что, уйдя от него, вы сохраните уважение к себе?
 – Да, милорд.
 Судья слегка приподнялся всем телом, и, поводя головой из стороны в сторону, словно для того, чтобы не адресоваться ни к какому определённому лицу, произнёс:
 – По-моему, всё ясно, мистер Инстон. Углубляться в этот вопрос бесполезно. Ответчица, видимо, твёрдо решила обойти его молчанием.
 Его полузакрытые глаза по-прежнему словно присматривались к чемуто невидимому.
 – Как угодно вашей милости. Ещё раз спрашиваю вас, леди Корвен: обвинение в прелюбодеянии, якобы совершенном вами с мистером Крумом, не соответствует истине?
 – Ни в коей мере.
 – Благодарю вас.
 Динни перевела дух, воспользовавшись паузой, а затем медлительностью, с которой выговорил первые фразы неторопливый низкий голос справа от неё.
 – А не кажется ли вам, что, когда молодая женщина приглашает молодого человека к себе в каюту, сидит с ним наедине у себя на квартире до половины двенадцатого, остаётся с ним на ночь в машине и в отсутствие мужа постоянно проводит с ним время, она тем самым совершает прелюбодеяние?
 – Само по себе это ещё не прелюбодеяние.
 – Очень хорошо. Вы сказали, что никогда не видали соответчика до знакомства с ним на пароходе. Как вы объясните то обстоятельство, что на второй день плавания вы уже были с ним неразлучны?
 – Сначала мы вовсе не были неразлучны.
 – Вот как? Но ведь вы всегда проводили время вместе.
 – Часто, но не всегда.
 – Часто, хоть не всегда, – и это со второго дня?
 – Да, пароход есть пароход.
 – Совершенно верно, леди Корвен. И вы никогда с ним раньше не встречались?
 – Насколько помню – нет.
 – Разве Цейлон так уж велик с точки зрения человека, жаждущего общества?
 – Нет, не велик.
 – На всех развлечениях – состязаниях в поло, крикетных матчах и так далее – там, наверно, всегда присутствуют одни и те же люди?
 – Да.
 – И вы никогда не встречались с мистером Крумом? Несколько странно, правда?
 – Нисколько. Мистер Крум жил на плантации.
 – Но он как будто играет в поло?
 – Да.
 – А вы любите лошадей и вообще интересуетесь конным спортом?
 – Да.
 – И вы никогда не встречались с мистером Крумом?
 – Я уже сказала, что нет. Спрашивайте об этом хоть до утра, – ответ будет тот же.
 Динни затаила дыхание. Перед ней, как моментальный снимок, возник образ из прошлого: Клер девочкой отвечает на вопрос об Оливере Кромвеле.
 Неторопливый низкий голос продолжал:
 – Вы не пропускали ни одного состязания в поло, не правда ли?
 – Когда могла, не пропускала.
 – А не случалось ли вам однажды принимать у себя игроков в поло?
 Динни увидела, как сдвинулись брови Клер.
 – Да, принимала.
 – Когда это было?
 – По-моему, в июне прошлого года.
 – Мистер Крум тоже участвовал в состязании, не так ли?
 – Даже если это так, я его не заметила.
 – Принимали у себя дома и не заметили?
 – Да, не заметила.
 – Очевидно, так принято у дам, живущих в Канди открытым домом?
 – Я помню, что было очень много народу.
 – Вот программа этих состязаний, леди Корвен. Взгляните, – быть может, она освежит ваши воспоминания.
 – Я прекрасно помню эти состязания.
 – Но не запомнили мистера Крума – ни на поле, ни у себя дома?
 – Нет, не запомнила. Я болела за местную кандийскую команду, а потом ко мне явилось слишком много народу. Если бы я его помнила, я сразу же сказала бы об этом.
 Пауза, наступившая перед новым вопросом, показалась Динни бесконечной.
 – Я продолжаю настаивать на том, что вы уже были знакомы, когда встретились на пароходе.
 – Настаивайте на чём угодно, но мы были незнакомы.
 – Предположим.
 Динни уловила шёпот отца: "Чтоб ему пусто…" – и коснулась его локтя своим.
 – Вы слышали показания стюардессы? Это был единственный случай посещения соответчиком вашей каюты?
 – Единственный, когда он пробыл в ней больше минуты.
 – Ага, значит, он заходил ещё?
 – Раз или два, чтобы взять или вернуть книгу.
 – А в данном случае он зашёл и просидел у вас… Сколько именно? Полчаса?
 – Минут двадцать.
 – Двадцать минут… Чем же вы занимались?
 – Я показывала ему фотографии.
 – Вот как! А почему же не на палубе?
 – Не знаю.
 – Вам не приходило в голову, что это нескромно?
 – Я об этом просто не думала. У меня была с собой куча фотографий любительские снимки и карточки моих родных.
 – Но ни одной, которой вы не могли бы показать ему в салоне или на палубе?
 – По-моему, нет.
 – Вы, видимо, полагали, что его визит останется незамеченным?
 – Я уже сказала, что не думала об этом.
 – Кто из вас предложил зайти к вам в каюту?
 – Я.
 – Вы знали, что находитесь в двусмысленном положении?
 – Да, но это знала только я, а не посторонние.
 – Вы же могли показать ему эти фотографии где угодно. Не находите ли вы, оглядываясь теперь назад, что совершили несколько необычный и весьма компрометирующий вас шаг, причём без всякой к тому необходимости?
 – Показать их, не вынося из каюты, было проще всего. К тому же это были мои личные фотографии.
 – И вы утверждаете, леди Корвен, что за эти двадцать минут между вами ничего не произошло?
 – Расставаясь, он поцеловал мне руку.
 – Это тоже важно, но это не ответ на мой вопрос.
 – Не произошло ничего, о чём вы хотели бы услышать.
 – Как вы были одеты?
 – К сожалению, должна уведомить вас, что я была совершенно одета.
 – Милорд, я вынужден просить, чтобы меня оградили от таких саркастических выпадов.
 Динни восхитило спокойствие, с которым судья бросил:
 – Отвечайте, пожалуйста, только по существу вопроса.
 – Хорошо, милорд.
 Клер вышла из тени, отбрасываемой балдахином, и, встав у самой решётки, взялась за неё руками; на щеках её выступили красные пятна.
 – Я предполагаю, что вы стали любовниками ещё до конца плавания.
 – Нет, не стали – ни тогда, ни потом.
 – Когда вы снова увиделись с соответчиком после высадки?
 – Примерно неделю спустя.
 – Где?
 – Около поместья моих родителей в Кондафорде.
 – При каких обстоятельствах?
 – Я ехала в автомобиле.
 – Одна?
 – Да. Я возвращалась домой к чаю после предвыборной агитационной поездки.
 – А соответчик?
 – Он тоже ехал в автомобиле.
 – То есть сразу вскочил в него?
 – Милорд, прошу оградить меня от саркастических выпадов.
 Динни услышала смешки в зале; затем голос судьи, опять, казалось, ни к кому не обращённый, произнёс:
 – Как аукнется, так откликнется, мистер Броу.
 Смешки усилились. Динни не удержалась и украдкой глянула на Броу. Приятное лицо адвоката стало неповторимо бордового цвета. Рядом с девушкой "очень молодой" Роджер всем своим видом выражал удовольствие и некоторую озабоченность.
 – Каким образом соответчик оказался на просёлочной дороге в пятидесяти милях от Лондона?
 – Он приехал повидать меня.
 – Вы это признаете?
 – Он сам так сказал.
 – Не можете ли вы точно повторить слова, которые он при этом употребил?
 – Не могу, но помню, что он спросил, нельзя ли ему поцеловать меня.
 – И вы ему разрешили?
 – Да. Я высунулась из автомобиля, он поцеловал меня в щёку, сел в свою машину и уехал.
 – И тем не менее вы утверждаете, что не полюбили друг друга ещё на пароходе?
 – В вашем смысле слова – нет. Но я не отрицаю, что он меня, любит. По крайней мере он мне так говорил.
 – А вы утверждаете, что не любите его?
 – Боюсь, что не люблю.
 – Но поцеловать себя вы всё-таки позволили?
 – Мне стало его жаль.
 – Как вы находите, такое поведение подобает замужней женщине?
 – Вероятно, нет. Но я не считаю себя замужней, с тех пор как порвала с мужем.
 – О!
 Динни показалось, что это "О!" выдохнул весь зал. "Очень молодой" Роджер вытащил руки из кармана, посмотрел на предмет, извлечённый им оттуда, и сунул его обратно. Доброе широкое лицо присяжной, похожей на экономку, огорчённо нахмурилось.
 – Что же вы делали после этого поцелуя?
 – Поехала домой пить чай.
 – Ив хорошем настроении?
 – В прекрасном.
 В зале снова раздались смешки. Судья повернул лицо к свидетельской ложе:
 – Вы говорите серьёзно?
 – Да, милорд. Я хочу быть до конца правдивой. Женщина всегда благодарна за любовь, даже если не любит сама.
 Глаза судьи опять устремились поверх головы Клер, присматриваясь к чему-то невидимому.
 – Продолжайте, мистер Броу.
 – Где вы встретились с соответчиком в следующий раз?
 – В Лондоне, в доме моей тётки, у которой я остановилась.
 – Он пришёл к вашей тётке?
 – Нет, к моему дяде.
 – Он поцеловал вас при этой встрече?
 – Нет. Я сказала, что, если он ищет встреч со мной, они должны быть платоническими.
 – Очень удобное выражение!
 – А какое же я должна была употребить?
 – Мадам, вы здесь не для того, чтобы задавать мне вопросы. Что он ответил?
 – Что согласен на все!
 – Он виделся с вашим дядей?
 – Нет.
 – Это именно тот случай, который имел в виду ваш муж, показав, что заметил, как соответчик выходил из дома, где вы остановились?
 – Думаю, что да.
 – Ваш муж пришёл сразу же вслед за его уходом?
 – Да.
 – Он говорил с вами и спросил, кто этот молодой человек?
 – Да.
 – И вы ответили?
 – Да.
 – Мне кажется, вы назвали соответчика "Тони"?
 – Да.
 – Это его настоящее имя?
 – Нет.
 – Значит, такое ласкательное имя дали ему вы?
 – Вовсе нет. Его все так зовут.
 – А он, наверно, звал вас «Клер» или "дорогая"?
 – И так и так.
 Динни увидела, как глаза судьи опять устремились на что-то невидимое.
 – У современной молодёжи, мистер Броу, принято запросто называть друг друга "дорогой".
 – Мне это известно, милорд… Вы тоже называли его "дорогой"?
 – Может быть, и да, но вряд ли.
 – Вы виделись с мужем в тот раз наедине?
 – Да.
 – Как вы вели себя с ним?
 – Холодно.
 – Потому что как раз перед этим расстались с соответчиком?
 – Одно с другим совершенно не связано.
 – Муж просил вас вернуться?
 – Да.
 – И вы отказались?
 – Да.
 – И этот отказ тоже не стоит в связи с соответчиком?
 – Нет.
 – И вы, леди Корвен, всерьёз утверждаете перед лицом присяжных, что ваши отношения с соответчиком или, если угодно, ваши чувства к нему нисколько не повлияли на ваш отказ вернуться к мужу?
 – Да, нисколько.
 – Ну, посудите сами: вы проводите три недели в тесном общении с молодым человеком; вы позволяете ему целовать себя, после чего приходите в прекрасное настроение; вы знаете о его чувствах к вам, расстаётесь с ним перед самым появлением мужа и ещё уверяете присяжных, что это не повлияло на ваш отказ?
 Клер опустила голову.
 – Отвечайте, пожалуйста.
 – Думаю, что не повлияло.
 – Все это как-то не по-людски, правда?
 – Не понимаю, что вы хотите сказать.
 – Только то, леди Корвен, что присяжные несколько затруднятся вам поверить.
 – Я не могу их ни в чём уверить. Я могу одно – говорить правду.
 – Очень хорошо! Когда же вы снова увиделись с соответчиком?
 – Следующие два вечера он приходил на квартиру, которую я сняла, но ещё не отделала, и помогал мне красить стены.
 – Вот как! Довольно странная причина визита, не правда ли?
 – Может быть. Но у меня не было денег, а он на Цейлоне сам красил свои бунгало.
 – Понятно: обыкновенная дружеская услуга с его стороны. И в течение тех часов, что вы провели вместе, между вами не возникло никакой интимной близости?
 – Между нами её никогда не возникало.
 – В котором часу он уходил?
 – Оба раза мы уходили вместе около девяти часов, чтобы где-нибудь поесть.
 – А после еды?
 – Я шла ночевать к тётке.
 – Никуда не заходя предварительно?
 – Никуда.
 – Очень хорошо! Встречались ли вы ещё с вашим мужем до его отъезда на Цейлон?
 – Да, дважды.
 – Где в первый раз?
 – У меня на квартире, после того как я уже переехала.
 – Вы сказали мужу, что стены вам помогал красить соответчик?
 – Нет.
 – Почему?
 – А зачем? Я вообще ничего ему не сказала, кроме того, что не вернусь. Я считала, что наша жизнь с ним кончена.
 – Он и в этот раз просил вас вернуться?
 – Да.
 – И вы отказались?
 – Да.
 – В поносных выражениях?
 – Простите, не понимаю.
 – Грубо?
 – Нет, решительно.
 – Дал вам муж повод предполагать, что хочет развестись с вами?
 – Нет. Но я не знала его истинных намерений.
 – И сами, очевидно, не открыли ему своих?
 – По возможности старалась не открывать.
 – Встреча была бурная?
 Динни затаила дыхание. Разогревшиеся щеки Клер разом побледнели, лицо увяло и осунулось.
 – Нет, тяжёлая и горькая. Я не хотела его видеть.
 – Вы слышали, как ваш защитник утверждал, что вы своим отъездом с Цейлона уязвили гордость вашего мужа и что он якобы решил развестись с вами при первом же удобном случае. У вас тоже создалось такое впечатление?
 – У меня не создалось и сейчас нет никакого впечатления. Впрочем, такая возможность не исключена. Я не претендую на умение читать его мысли.
 – Хотя прожили с ним без малого полтора года?
 – Да.
 – Во всяком случае, вы и на этот раз наотрез отказались вернуться?
 – Да, наотрез.
 – Как по-вашему, он был искренен, когда просил вас вернуться?
 – В тот момент – да.
 – У вас была ещё одна встреча до его отъезда?
 – Да, но минутная и не наедине.
 – Кто при ней присутствовал?
 – Мой отец.
 – Муж опять просил вас вернуться?
 – Да.
 – И вы отказались?
 – Да.
 – А после этого, перед самым отъездом из Лондона, он прислал вам записку и вновь просил вас изменить решение и уехать с ним?
 – Да.
 – И вы не согласились?
 – Нет.
 – Теперь напомню вам такую дату, как… э-э… третье января.
 Динни облегчённо вздохнула.
 – …то есть день, когда вы провели с соответчиком время с пяти часов вечера почти до двенадцати ночи. Вы признаете этот факт?
 – Да, признаю.
 – И никакой интимности?
 – Никакой, если не считать того, что, придя в пять часов к чаю, он поцеловал меня в щёку, так как мы не виделись почти три недели.
 – Вот как! Опять в щёку? Только в щёку?
 – К сожалению, да.
 – Не сомневаюсь, что он сожалел об этом.
 – Вероятно.
 – И после такой разлуки вы истратили первые полчаса на чаепитие?
 – Да.
 – Если не ошибаюсь, вы снимаете квартиру в бывших конюшнях – комната внизу, лестница и ещё одна комната наверху, где вы спите?
 – Да.
 – И ванная, так? Вы, наверное, не только пили чай, но и беседовали?
 – Да.
 – Где?
 – В нижней комнате.
 – А затем, продолжая беседовать, вы отправились в Темпль, затем зашли в кино, пообедали в ресторане, опять-таки продолжая беседовать; наконец взяли такси и, беседуя, поехали к вам на квартиру, так?
 – Совершенно точно.
 – Где вы решили, что, проведя с соответчиком почти шесть часов, вы ему сказали ещё далеко не все и вам необходимо пригласить его к себе? Он зашёл к вам?
 – Да.
 – А ведь был уже двенадцатый час, верно?
 – По-моему, самое начало.
 – И долго он у вас пробыл?
 – Примерно полчаса.
 – Никакой интимности?
 – Никакой.
 – Глоток вина, пара сигарет, ещё немножко разговоров – и все?
 – Именно.
 – О чём же вы столько часов подряд беседовали с молодым человеком, которому позволялось целовать вас в щёку?
 – О чём вообще люди разговаривают?
 – Прошу отвечать прямо на вопрос.
 – Обо всём сразу и ни о чём в частности.
 – Поточнее, пожалуйста.
 – О лошадях, кинофильмах, моих родных, его родных, театре… да я уж и не помню.
 – Тщательно обходя любовную тему?
 – Да.
 – От начала до конца сугубо платонически?
 – Увы, да.
 – Оставьте, леди Корвен! Неужели вы надеетесь убедить нас, что этот молодой человек, который, как вы сами признали, влюблён в вас и который не виделся с вами почти три недели, ни разу за долгие часы не намекнул вам на свои чувства?
 – Кажется, он раза два сказал, что любит меня, но вообще-то он идеально держал своё обещание.
 – Какое?
 – Не добиваться от меня любви. Любить – не преступление, а только несчастье.
 – Вы говорите с таким чувством на основании личного опыта?
 Клер промолчала.
 – Вы серьёзно заявляете, что не были влюблены раньше и не влюблены сейчас в этого молодого человека?
 – Он мне очень нравится, но не в вашем смысле слова.
 В Динни вспыхнула острая жалость к Тони Круму, который должен всё это выслушивать. Щеки у неё запылали, её синие глаза впились в судью. Тот как раз кончил записывать ответ Клер, и Динни вдруг заметила, что он зевает. Он зевнул по-старчески – так долго, что казалось, рот его никогда не закроется. Настроение девушки разом изменилось: она преисполнилась странного сострадания. Ему ведь тоже приходится целыми днями выслушивать нескончаемые нападки одной стороны на другую и смягчать их!
 – Вы слышали, как сыскной агент показал здесь, что после вашего с соответчиком возвращения из ресторана у вас горел свет в верхней комнате. Что вы на это скажете?
 – Видимо, так и было. Мы там сидели.
 – Почему там, а не внизу?
 – Потому что там теплей и уютней.
 – Это ваша спальня?
 – Нет, гостиная. Спальни у меня нет. Я сплю на кушетке.
 – Понятно. Словом, вы пробыли там с соответчиком от начала двенадцатого почти до полуночи?
 – Да.
 – И вы не усматриваете в этом ничего плохого?
 – Нет, не усматриваю, но это, разумеется, чрезвычайно неблагоразумно.
 – То есть вы не поступили бы так, если бы знали, что за вами следят. Вы это имеете в виду?
 – Да, конечно.
 – Почему вы сняли именно эту квартиру?
 – Из-за дешевизны.
 – А ведь она неудобна, правда? Ни спальни, ни людской, ни швейцара?
 – Все это роскошь, которую нужно оплачивать.
 – Вы хотите сказать, что сняли эту квартиру именно из-за отсутствия в ней указанных помещений?
 – Именно. Я еле свожу концы с концами.
 – И мысль о соответчике никак не повлияла на ваш выбор?
 – Никак.
 – И вы даже не подумали при этом о нём?
 – Милорд, я уже ответила.
 – Я думаю, она уже ответила, мистер Броу.
 – В дальнейшем вы постоянно виделись с соответчиком?
 – Нет, от случая к случаю. Он жил не в Лондоне.
 – Понятно. Но приезжал повидать вас?
 – Мы всегда виделись, когда он приезжал. Он бывал в городе раза два в неделю.
 – Чем вы занимались, когда виделись?
 – Шли в картинную галерею или в кино, один раз были в театре. Обедали обычно вместе.
 – Вы замечали, что за вами следят?
 – Нет.
 – Он заходил к вам домой?
 – До третьего февраля – нет.
 – Да, я имел в виду именно эту дату.
 – Я так и думала.
 – Вы так и думали? Значит, этот день и эта ночь навсегда остались в вашей памяти?
 – Я прекрасно их помню.
 – Мой коллега детально допросил вас о событиях дня, который, если не считать часов, затраченных на осмотр Оксфорда, был целиком проведён вами в машине. Это так?
 – Да, так.
 – Автомобиль был двухместный, милорд, – так называемый "малютка".
 Судья пошевелился.
 – Я не ездил в "малютке", мистер Броу, но знаю, что это такое.
 – Вместительная, удобная и небольшая машина?
 – Совершенно верно.
 – И, кажется, закрытая?
 – Да. Верх не опускается.
 – Вёл мистер Крум, а вы сидели рядом?
 – Да.
 – Вы сказали, что на обратном пути из Оксфорда у вас отказали фары. Это случилось около половины одиннадцатого в лесу, не доезжая мили четыре до Хенли?
 – Да.
 – Авария?
 – Разумеется.
 – Вы осмотрели аккумулятор?
 – Нет.
 – Вам известно, когда аккумулятор в последний раз перед этим был в зарядке?
 – Нет.
 – Вы заглянули в него после перезарядки?
 – Нет.
 – Тогда почему вы сказали "разумеется"?
 – Если вы полагаете, что мистер Крум нарочно посадил аккумулятор…
 – Отвечайте, пожалуйста, прямо на вопрос.
 – Я вам и отвечаю: мистер Крум неспособен на такую грязную уловку.
 – Ночь была тёмная?
 – Очень.
 – Лес большой?
 – Да.
 – Словом, на всём пути из Оксфорда в Лондон не выбрать места удачней?
 – Удачней для чего?
 – Для того, чтобы провести ночь в машине.
 – Чудовищное предположение!
 – Ну, что вы, леди Корвен! Скажите, вы считаете неисправность фар только случайностью?
 – Конечно.
 – Повторите нам, что сказал мистер Крум, когда фары погасли.
 – Кажется, он сказал: "Вот тебе и раз! Освещение отказало". Потом вылез и осмотрел аккумулятор.
 – У него был с собой фонарь?
 – Нет.
 – Но ведь было темным-темно. Как же он его осмотрел? Вас это не удивило?
 – Нет. Он чиркнул спичку.
 – Что же оказалось неисправно?
 – Помнится, он сказал, что сгорел какой-нибудь контакт.
 – Затем, согласно вашим показаниям, он пытался вести машину, но дважды съезжал с дороги. Было, вероятно, очень темно?
 – Страшно.
 – Мне кажется, вы говорили, что провести ночь в машине посоветовали именно вы?
 – Да, я.
 – После того как мистер Крум предложил другое решение вопроса?
 – Да. Он предложил дойти пешком до Хенли, откуда он, достав фонарь, опять вернулся бы к машине.
 – Он горячо отстаивал свой план?
 – Горячо? Не очень.
 – Настаивал на нём?
 – Н-нет.
 – По-вашему, он предложил это всерьёз?
 – Конечно.
 – Вы, видимо, безгранично доверяете мистеру Круму?
 – Безгранично.
 – Ясно. Вам знакомо выражение "вынужденный ход"?
 – Да.
 – Вы понимаете, что оно означает?
 – Оно означает, что вы заставляете человека сделать нужный вам ход.
 – Совершенно верно.
 – Думать, будто мистер Крум добивался, чтобы я сама предложила провести ночь в машине, и глубоко ошибочно и низко.
 – Почему вы решили, что я так думаю, леди Корвен? Может быть, вы сами так подумали?
 – Нет. Когда я предложила провести ночь в машине, мистер Крум пришёл в смущение.
 – Вот как! В чём же оно проявилось?
 – Он спросил меня, полагаюсь ли я на него. Я ответила ему, что нельзя быть таким старомодным. Конечно, я знала, что могу на него положиться.
 – Положиться в том смысле, что он поступит так, как вы захотите?
 – В том смысле, что он не станет домогаться меня. Сколько раз я с ним ни встречалась, я всегда могла на него положиться.
 – Но до этого вам не случалось проводить с ним ночь?
 – Конечно, нет.
 – Вы несколько злоупотребляете словом «конечно» без достаточных на то оснований. Вы не раз имели полную возможность провести с ним ночь. Вспомните пароход и квартиру, где не живёт никто, кроме вас.
 – Имела, но не воспользовалась ею.
 – Допустим. Но не странно ли, что в данном случае вы ею всё-таки воспользовались, хотя раньше этого избегали?
 – Нисколько. Я думала, это будет забавно.
 – Забавно? Разве вы не знали, что мистер Крум страстно любит вас?
 – Позднее я пожалела об этом. Поступать так было нехорошо по отношению к нему.
 – Леди Корвен, для чего вы, замужняя опытная женщина, пытаетесь убедить нас, будто не понимали, на какое испытание огнём вы его обрекаете?
 – После я поняла и страшно раскаивалась.
 – Ах, после!.. А я говорю о том, что было сперва.
 – Боюсь, что сперва я не понимала.
 – Напоминаю, что вы дали присягу. Вы по-прежнему утверждаете, что ночью третьего февраля, в лесу, между вами ничего не было ни в машине, ни вне её?
 – Утверждаю.
 – Слышали вы, как сыскной агент показал, что, подкравшись к машине около двух часов ночи и посветив туда фонарём, он увидел вас обоих спящими, причём ваша голова лежала на плече соответчика?
 – Да, слышала.
 – Это правда?
 – Откуда мне знать, раз я спала? Впрочем, вполне возможно, я положила голову ему на плечо ещё до того как заснуть.
 – Значит, вы это признаете?
 – Разумеется. Так было удобнее. Я спросила, не возражает ли он.
 – И он, конечно, не возражал?
 – Вам как будто не нравится слово "конечно"? Да, он во всяком случае не возражал.
 – Ваш молодой и страстно влюблённый в вас поклонник, вероятно, на редкость хорошо владеет собой?
 – После той ночи я тоже так думаю.
 – Вы и тогда должны были это знать, если ваша версия правдива. Но правдива ли она, леди Корвен? Все рассказанное вами похоже на фантастику.
 Динни увидела, как руки сестры стиснули решётку; краска прихлынула к её щекам, отлила опять, и лишь тогда Клер ответила:
 – Может быть, похоже, но это правда. Всё, что я сказала здесь, правда.
 – А утром вы проснулись как ни в чём не бывало и объявили: "Едем домой завтракать!" И вы поехали. К вам на квартиру?
 – Да.
 – Долго он у вас пробыл?
 – Полчаса или около того.
 – И ваши отношения остались такими же невинными?
 – Такими же.
 – А потом вам вручили копию прошения вашего мужа?
 – Да.
 – Вы были удивлены?
 – Да.
 – И даже оскорблены в сознании своей полной невиновности?
 – После того как всё обдумала – нет.
 – Вот как! Вы все обдумали? Что конкретно вы имеете в виду?
 – Я вспомнила, как муж предупреждал, чтобы я остерегалась, и я поняла, какую глупость совершила, не предусмотрев возможной слежки.
 – Скажите, леди Корвен, почему вы опротестовали иск?
 – Потому что мы не делали ничего дурного, хотя, по видимости, и виноваты.
 Динни увидела, что судья взглянул на Клер, записал её ответ и, держа в руке поднятое перо, спросил:
 – В ту ночь вы ехали по шоссе. Что помешало вам остановить другую машину и, следя за ней, доехать до Хенли?
 – Мы просто не сообразили, милорд. Правда, я посоветовала мистеру Круму следовать за одним автомобилем, но тот проскочил слишком быстро.
 – А что помешало вам добраться до Хенли пешком, оставив машину в лесу?
 – Конкретно ничего, но в Хенли мы пришли бы не раньше полуночи, а я считала, что лучше остаться в машине, чем явиться так поздно и возбудить подозрения. Кроме того, я давно уже мечтала провести ночь в машине.
 – Вам и теперь хочется того же?
 – Нет, милорд, я переоценила прелесть такого развлечения.
 – Мистер Броу, объявляю перерыв на завтрак.




 XXXII


 Динни отклонила все приглашения позавтракать и, взяв сестру под руку, вывела её на Кери-стрит. Они молча обошли Линколнз-Инн-Филдз.
 – Скоро конец, дорогая, – не выдержав, заговорила старшая. – Ты держишься замечательно. Броу ни разу не сумел тебя запутать, и, помоему, судья это почувствовал. Он вообще нравится мне гораздо больше, чем присяжные.
 – Ох, Динни, как я устала! Если человека всё время подозревать во лжи, ему просто выть захочется.
 – Броу только того и нужно. Не поддавайся на его уловки.
 – А каково бедному Тони! Я чувствую себя форменной скотиной!
 – Как насчёт чашки горячего крепкого чаю? Времени хватит.
 По Чансери Лейн они вышли на Стрэнд.
 – Только чаю, дорогая. Есть я не могу.
 Есть не могла ни та, ни другая. Они взболтали чайник, чтобы чай получился как можно крепче, выпили его и молча направились обратно в суд. Клер, даже не обратив внимания на тревожный взгляд отца, заняла прежнее место на передней скамье, сложила руки на коленях и потупилась.
 Динни заметила, что Джерри Корвен о чём-то тихо беседует со своим поверенным и защитником. "Очень молодой" Роджер, пробираясь к своему месту, бросил:
 – Обвинение собирается ещё раз вызвать Корвена.
 – Зачем?
 – Не знаю.
 С видом сомнамбулы вошёл судья, слегка поклонился суду и сел. "Ниже, чем обычно", – отметила про себя Динни.
 – Милорд, прежде чем продолжить допрос ответчицы, я, с вашего позволения, хотел бы ещё раз допросить истца по тому пункту, которому мой коллега придаёт такую важность. Ваша милость, вероятно, помнит, что, подвергая истца перекрёстному допросу, мистер Инстон приписал ему намерение развестись с женой, которое тот якобы возымел сразу же после её отъезда. В этой связи истец имеет сделать дополнительное заявление, и мне удобнее всего вызвать его именно сейчас. Я буду предельно краток, милорд.
 Сердце Динни неистово заколотилось: она увидела, с каким выражением лица Клер внезапно подняла глаза на судью.
 – Пожалуйста, мистер Броу.
 – Сэр Джералд Корвен.
 Следя за движениями зятя, неторопливо направлявшегося в ложу, Динни успела заметить, что Клер тоже не сводит с него глаз, словно пытаясь поймать его взгляд.
 – Вы сказали, сэр Джералд, что первого ноября, когда вы в последний раз виделись с женой перед возвращением на Цейлон, ваша встреча состоялась в её квартире на Мелтон-Мыоз?
 – Да.
 Динни глотнула воздух. Вот оно!
 – Эта встреча сопровождалась только разговорами или ещё чемнибудь?
 – Да. Мы опять стали мужем и женой.
 – Вы хотите сказать, что между вами восстановились супружеские отношения?
 – Да, милорд.
 – Благодарю вас, сэр Джералд. Я полагаю, что это окончательно проливает свет на пункт, затронутый моим коллегой. Вот и всё, что я хотел выяснить.
 Настал черёд Инстона вмешаться.
 – Почему вы умолчали об этом факте при первом допросе?
 – До того как вы подвергли меня перекрёстному допросу, я не придавал ему значения.
 – Вы готовы присягнуть, что не выдумали его?
 – Разумеется, готов.
 Динни откинулась на спинку деревянной скамьи и, закрыв глаза, не шевелясь, думала о молодом человеке, сидевшем сзади, в четвёртом ряду от неё. Какая жестокость! Но кому здесь до этого дело? Здесь у человека вырезают самый сокровенный кусок души, холодно и даже не без удовольствия разглядывают его, а затем, истерзав, вставляют на место.
 – Леди Корвен, не соблаговолите ли вы снова пройти в ложу?
 Когда Динни открыла глаза. Клер уже стояла у решётки, высоко подняв голову и пристально глядя на адвоката.
 – Ну, леди Корвен, – начал неторопливый низкий голос, – вы слышали новые показания истца?
 – Да.
 – Они соответствуют истине?
 – Я не буду отвечать.
 – Почему?
 Динни увидела, как сестра повернулась к судье.
 – Милорд, я уже отказалась говорить о моей семейной жизни, когда меня спрашивал о ней мой защитник; не буду говорить о ней и теперь.
 Судья на мгновение устремил взгляд в сторону свидетельской ложи, затем снова перевёл его на что-то невидимое.
 – Заданный вам вопрос вытекает из показания, сделанного с целью опровергнуть предположение вашего защитника. Вы обязаны на него ответить.
 Ответа не последовало.
 – Повторите ваш вопрос, мистер Броу.
 – Правда ли, что в случае, о котором рассказал ваш муж, между вами восстановились супружеские отношения?
 – Нет, неправда.
 Динни, которая знала, что это правда, подняла глаза. Судья по-прежнему смотрел поверх её головы, но ей было видно, что он слегка выпятил губы. Он не верит Клер!
 Опять раздался неторопливый низкий голос, и девушка уловила в нём скрытое торжество.
 – Вы даёте в этом присягу?
 – Да.
 – Таким образом, ваш муж, утверждая это, совершил клятвопреступление?
 – В данном случае приходится верить нам обоим на слово.
 – И мне кажется, я знаю, кому поверят. Вы отрицательно ответили на мой вопрос только для того, чтобы пощадить чувства соответчика. Разве это неправда?
 – Да, неправда.
 – Есть ли у нас основания больше верить всем вашим предыдущим ответам, чем последнему?
 – Я нахожу постановку вопроса неправомерной, мистер Броу. Ответчица не может знать, есть у нас основания верить ей или нет.
 – Хорошо, милорд. Я поставлю его по-другому: вы с начала до конца говорили правду, леди Корвен, и только правду?
 – Да.
 – Очень хорошо. Больше вопросов к вам у меня нет.
 Пока Клер отвечала на несколько дополнительных вопросов защиты, тщательно избегавшей всякого упоминания о последнем пункте, Динни не думала ни о ком, кроме Тони Крума. Она сердцем чувствовала, что процесс проигран, и хотела одного – незаметно увести отсюда Клер. Не попытайся человек с крючковатым носом, сидящий сзади неё, ошельмовать Корвена и доказать больше, чем было нужно, тот не пустил бы в ход свой последний козырь. Но ведь в шельмовании противной стороны и заключается смысл судебной процедуры!
 Когда обессиленная и бледная Клер вернулась на своё место, девушка шепнула:
 – Не уйти ли нам, дорогая?
 Клер покачала головой.
 – Джеймс Бернард Крум.
 В первый раз за все дни процесса Динни как следует разглядела Тони и еле узнала его. Вид у него был измождённый: загорелое лицо исхудало и поблекло, серые глаза запали, у крепко сжатых губ пролегла горькая складка. Он постарел по меньшей мере на пять лет, и Динни сразу догадалась, что отрицательный ответ Клер не обманул его.
 – Ваше имя Джеймс Бернард Крум, вы проживаете в Беблок-хайт и заведуете там конским заводом? Есть ли у вас частные источники дохода?
 – Никаких.
 Допрос вёл не Инстон, а какой-то более молодой остроносый адвокат, сидевший за его спиной.
 – До сентября прошлого года вы состояли управляющим одной из цейлонских чайных плантаций. Встречались вы с ответчицей на Цейлоне?
 – Никогда.
 – И никогда не бывали у неё дома?
 – Нет.
 – Вы слышали здесь о состязании в поло, в котором вы участвовали и после которого она устроила приём для всех игроков?
 – Да, но я на нём не был. Мне пришлось вернуться на плантацию.
 – Значит, вы впервые встретились с ней на пароходе?
 – Да.
 – Вы не делаете секрета из своей любви к ней?
 – Нет.
 – И невзирая на это, обвинение в прелюбодеянии не соответствует истине?
 – Ни в какой мере.
 Крум давал суду показания, а Динни не отрывала глаз от его лица, словно зачарованная сдержанной и горькой скорбью, которую оно выражало.
 – Теперь, мистер Крум, поставлю вам последний вопрос. Вы, конечно, отдаёте себе отчёт, что, если обвинение в прелюбодеянии соответствует истине, вы попадаете в положение лица, соблазнившего жену в отсутствие мужа. Что вы можете сказать по этому поводу?
 – Скажу, что, если бы леди Корвен питала ко мне те же чувства, какие я питаю к ней, я немедленно написал бы её мужу о положении вещей.
 – Вы хотите сказать, что предупредили бы его, прежде чем сблизиться с ответчицей.
 – Этого я не говорил, но написал бы я как можно скорей.
 – Но она не чувствовала к вам того же, что вы к ней?
 – К сожалению, нет.
 – Так что случай известить мужа вам не представился?
 – Нет.
 – Благодарю вас.
 Чуть заметная скованность, появившаяся в облике Крума, возвестила, что сейчас раздастся неторопливый низкий голос Броу. Адвокат начал подчёркнуто сдержанно:
 – Подсказывает ли вам ваш опыт, сэр, что любовники непременно питают друг к другу одинаково сильное чувство?
 – У меня нет опыта.
 – Нет опыта? А вам известна французская поговорка: всегда есть тот, кто целует, и тот, кто подставляет щёку?
 – Я слышал её.
 – Вы находите её верной?
 – Как всякую другую пословицу.
 – Судя по высказываниям вас обоих, вы в отсутствие супруга преследовали замужнюю женщину, которая этого вовсе не хотела. Не слишком достойная позиция, не так ли? Не совсем то, что называется "соблюдением правил игры", а?
 – Очевидно.
 – Ну, а я полагаю, мистер Крум, что ваша позиция отнюдь не была недостойной и что, подтверждая французскую поговорку, ответчица хотела, чтобы вы её преследовали.
 – Нет, не хотела.
 – И вы утверждаете это невзирая на эпизод в каюте, невзирая на выкрашенные вами стены её комнат, приглашение к чаю и ваше более чем получасовое пребывание в её удобной квартире около полуночи; невзирая на её предложение провести с ней ночь в машине, а утром позавтракать у неё дома?.. Оставьте, мистер Крум, не старайтесь быть рыцарем сверх меры! Помните, что вы доказываете свою правоту перед лицом мужчин и женщин, знающих жизнь.
 – Могу сказать одно: если бы она чувствовала ко мне то же, что я к ней, мы бы сразу же уехали вместе. Вина за случившееся целиком лежит на мне, а леди Корвен просто была со мной добра, потому что жалела меня.
 – Если вы оба говорите правду, ответчица заставила вас в автомобиле, – прошу прощения, милорд, – пройти через адские муки. Какая же это доброта?
 – Тот, кто не любит, вряд ли поймёт, каково тому, кто любит.
 – Вы человек холодного темперамента?
 – Нет.
 – Но она, конечно, да?
 – Откуда соответчику это знать, мистер Броу?!
 – Хорошо, милорд, спрошу по-другому. Кажется ли вам, мистер Крум, что она женщина холодного темперамента?
 – По-моему, нет.
 – А вы ещё хотите нас убедить, что она из добрых чувств проспала целую ночь, положив голову вам на плечо? Так, так! Вы говорите, что сразу же уехали бы с ней, если бы она разделяла ваши чувства? А на что бы вы уехали? У вас были деньги?
 – Двести фунтов.
 – А у неё?
 – Двести фунтов годовых плюс жалованье.
 – Словом, бежать и питаться воздухом?..
 – Я нашёл бы работу.
 – Не такую, как сейчас?
 – Наверно, нет.
 – Вы, очевидно, оба сознавали, что совместное бегство было бы совершенным безумием?
 – Я так не думал.
 – Зачем вы опротестовали иск?
 – Жалею, что мы это сделали.
 – И всё-таки опротестовали. Почему?
 – Она и её родители считали, что, раз мы ни в чём не виноваты, нужно защищаться.
 – Но вы-то сами так не считали?
 – Я не надеялся, что нам поверят, но я хотел, чтобы она стала свободной.
 – А репутация её вас не заботила?
 – Конечно, заботила, но я полагал, что жертвовать ради неё свободой слишком высокая цена.
 – По вашим словам, вы не надеялись, что вам поверят. Почему? Чересчур неправдоподобная история, да?
 – Нет. Просто чем правдивей человек, тем меньше шансов на то, что ему поверят.
 Динни увидела, что судья повернулся и смотрит на Крума.
 – Вы имеете в виду мир вообще?
 – Нет, милорд, то место, где нахожусь.
 Судья повернул голову в прежнее положение и опять уставился поверх Динни на что-то невидимое:
 – Я задаю себе вопрос, не следует ли мне привлечь вас к ответственности за оскорбление суда.
 – Прошу прощения, милорд. Я хотел только сказать, что любые показания человека всегда оборачиваются против него.
 – Вы говорите так по неопытности. На первый раз я вам этого не вменю, но в дальнейшем воздержитесь от подобных реплик. Продолжайте, мистер Броу.
 – Опротестовать иск вас побудило, разумеется, не требование возмещения ущерба.
 – Нет.
 – Вы сказали, что у вас нет частных доходов. Это правда?
 – Безусловно.
 – Тогда почему же вы заявляете, что денежные соображения никак на вас не повлияли?
 – Голова у меня была так занята всем остальным, что мне было безразлично, объявят меня несостоятельным или нет.
 – Вы заявили на предварительном допросе, что не знали о существовании леди Корвен вплоть до отплытия в Англию. Известна вам на Цейлоне местность, называемая Нуварелья?
 – Нет.
 – Как!
 Динни увидела, что по складкам и морщинам лица судьи поползла чуть заметная улыбка.
 – Поставьте вопрос по-другому, мистер Броу. Обычно это название произносится Нувара-Элия.
 – Нувара-Элию я знаю, милорд.
 – Были вы там в июне прошлого года?
 – Был.
 – А леди Корвен?
 – Вполне возможно.
 – Разве вы остановились не в той же гостинице, что она?
 – Нет, я жил не в гостинице, а у приятеля.
 – И вы не встречали её ни на гольфе, ни на теннисе, ни на верховой прогулке?
 – Нет.
 – Как! Нигде?
 – Нигде.
 – А ведь курорт вроде бы невелик?
 – Да, не очень.
 – А леди Корвен, мне кажется, заметная личность?
 – Я тоже так думаю.
 – Словом, вы никогда не встречались с ней до парохода.
 – Нет.
 – Когда вы впервые почувствовали, что любите её?
 – На второй или третий день плавания.
 – Значит, любовь с первого – взгляда?
 – Да.
 – И вы даже не подумали, что должны избегать её, поскольку она замужем?
 – Думал, но не мог.
 – А смогли бы, если бы она дала вам отпор?
 – Не знаю.
 – Но ведь она не дала вам отпор?
 – Н-нет. По-моему, она некоторое время не догадывалась о моих чувствах.
 – Женщины быстро разбираются в таких вещах, мистер Крум. Вы всерьёз убеждены, что она не догадывалась?
 – Я этого не знаю.
 – А вы дали себе труд скрывать ваши чувства?
 – Вас интересует, объяснился ли я ей во время плавания? Нет.
 – А когда же?
 – Я признался ей в своём чувстве перед самой высадкой.
 – Были у вас серьёзные причины смотреть фотографии именно в её каюте?
 – Думаю, что нет.
 – А вы их на самом деле смотрели?
 – Конечно.
 – Чем вы ещё там занимались?
 – Наверно, разговаривали.
 – Ах, вы не помните! А ведь случай был неповторимый. Или таких случаев было много, но вы о них здесь умолчали?
 – Это единственный раз, когда я зашёл к ней в каюту.
 – Тогда вы должны помнить.
 – Мы просто сидели и разговаривали.
 – Ага, начинаете припоминать! Где вы сидели?
 – Я на стуле.
 – А она?
 – На койке. Каюта была маленькая, стул всего один.
 – Бортовая каюта?
 – Да.
 – Значит, заглянуть в неё никто не мог?
 – Нет. Впрочем, и видеть-то было нечего.
 – Это по-вашему. Вы, наверно, всё-таки волновались, правда?
 Лицо судьи высунулось вперёд.
 – Не хочу прерывать вас, мистер Броу, но ведь свидетель не делает секрета из своих чувств.
 – Хорошо, милорд, я спрошу яснее. Я полагаю, сэр, что прелюбодеяние произошло именно тогда.
 – Его не произошло.
 – Гм! Объясните присяжным, почему после возвращения сэра Джералда Корвена в Лондон вы не отправились к нему и не признались откровенно, в каких вы отношениях с его женой.
 – В каких отношениях?
 – Оставьте, сэр! Ведь из ваших показаний следует, что вы проводили с ней время, любили её и желали, чтобы она уехала с вами.
 – Но она не желала уезжать со мной. Я охотно отправился бы к её мужу, но не осмеливался сделать это без её разрешения.
 – А вы просили, чтобы она вам это разрешила?
 – Нет.
 – Почему?
 – Потому что она предупредила меня, что наши встречи будут только дружескими.
 – А я полагаю, что она вам ничего подобного не говорила.
 – Милорд, меня спрашивают, не лжец ли я.
 – Отвечайте.
 – Я не лжец.
 – Я нахожу, что ответ достаточно ясен, мистер Броу.
 – Вот вы слышали здесь показания ответчицы, сэр. Скажите, они, на ваш взгляд, целиком правдивы?
 Динни увидела, как судорожно передёрнулось лицо Крума, и попыталась убедить себя, что другие этого не заметили.
 – Насколько я могу судить – да.
 – Допускаю, что мой вопрос был не совсем деликатен. Но я поставлю его по-другому: если ответчица утверждает, что она совершала то-то или не совершала того-то, считаете ли вы долгом чести подтверждать её показания, если можете это сделать, или хоть верить в них, если не можете?
 – Ваш вопрос представляется мне не совсем деликатным, мистер Броу.
 – Милорд, я считаю, что для решения по настоящему делу присяжным существенно важно уяснить себе душевное состояние соответчика с начала и до конца процесса.
 – Хорошо, я не прерву допрос, но напомню вам, что для подобных обобщений есть известный предел.
 Динни увидела первый проблеск улыбки на лице Крума.
 – Милорд, я вовсе не затрудняюсь ответить на вопрос. Я не знаю, что такое долг чести вообще, в широком смысле слова.
 – Хорошо, перейдём к частностям. По словам леди Корвен, она вполне полагалась на вас в том смысле, что вы не станете домогаться её любви. Это правда?
 Лицо Крума помрачнело.
 – Не совсем. Но она знала, что я старался, как мог.
 – Но иногда не могли с собой справиться?
 – Я не знаю, какой смысл вы вкладываете в выражение "домогаться её любви". Знаю только, что иногда обнаруживал свои чувства.
 – Иногда? А разве не всегда, мистер Крум?
 – Если вы имеете в виду, всегда ли было видно, что я её люблю, отвечаю: безусловно да. Такого не скроешь.
 – Это честное признание, и я не стану говорить обиняками. Я имею в виду не влюблённое выражение лица и глаз, а нечто большее – прямое физическое проявление любви.
 – Тогда нет, кроме…
 – Чего?
 – Кроме трёх поцелуев в щёку и время от времени пожатий руки.
 – То есть того, в чём созналась и она. Вы готовы подтвердить под присягой, что между вами не было ничего другого?
 – Готов присягнуть, что больше ничего не было.
 – Скажите, вы действительно спали в ту ночь в автомобиле, когда она положила вам голову на плечо?
 – Да.
 – Это несколько странно, если учесть ваше душевное состояние, не так ли?
 – Да. Но я с пяти утра был на ногах и проехал сто пятьдесят миль.
 – Вы всерьёз надеетесь убедить нас, что после пятимесячного ожидания вы не только не воспользовались таким неповторимым случаем, но даже заснули?
 – Да, не воспользовался. Но я уже сказал вам: я не надеюсь, что мне поверят.
 – Неудивительно!
 Неторопливый низкий голос так долго задавал вопросы и Динни так долго не отрывала глаз от расстроенного, полного горечи лица Крума, что под конец впала в странное оцепенение. Её вывели из него слова:
 – Мне кажется, сэр, все ваши показания от начала до конца продиктованы убеждением в том, что вы обязаны сделать всё возможное для этой дамы независимо от того, насколько правдивыми представляются вам её показания. Видимо, ваше поведение здесь определяется ложно понятыми рыцарскими чувствами.
 – Нет.
 – Отлично. Больше вопросов не имею.
 Затем начался повторный допрос, после которого судья объявил заседание закрытым.
 Динни и Клер встали, отец последовал за ними; они вышли в коридор и устремились на воздух.
 – Инстон все испортил, без всякой нужды придравшись к этому пункту, заметил генерал.
 Клер промолчала.
 – А я рада, – возразила Динни. – Теперь ты наконец получишь развод.




 XXXIII


 Речи сторон были произнесены, и судья начал своё резюме. С одной из задних скамей, на которой расположились теперь Динни и её отец, девушке были видны Джерри Корвен, по-прежнему занимавший место перед своими адвокатами, и "очень молодой" Роджер, сидевший один.
 Судья говорил так медленно, словно слова застревали у него в зубах. Он показался Динни настоящим чудом, так как запомнил чуть ли не всё, что здесь говорилось, и почти не заглядывал в свои записи; девушка нашла также, что он резюмирует показания без каких бы то ни было искажений. Время от времени он закрывал глаза, устремлённые на присяжных, но речь его не прерывалась ни на минуту. Время от времени он высовывал голову, разом становясь похожим на священника и черепаху, затем втягивал её обратно и продолжал говорить, словно рассуждая с самим собой:
 – Поскольку улики не отличаются той безусловной неоспоримостью, которой требует от них характер данного процесса ("Приглашение на чашку чая не в счёт", – подумала Динни), адвокат истца был совершенно прав, когда в своей примечательной речи особенно подробно остановился на правдивости показаний в целом. Он, в частности, обратил ваше внимание на отрицание ответчицей факта возобновления супружеских отношений между истцом и ею в тот день, когда первый посетил её квартиру. Он высказал предположение, что побудительным мотивом для такого отрицания могло явиться стремление пощадить чувства соответчика.
 Но вам следует считаться и с другим обстоятельством: женщина, которая утверждает, что не влюблена в соответчика, не поощряет его и отнюдь не состояла в интимной близости с ним, едва ли пойдёт на клятвопреступление ради того, чтобы пощадить его чувства. Согласно её показаниям, соответчик с самого начала их знакомства был для неё другом – и только.
 С другой стороны, поверив в этом пункте истцу, у которого вряд ли были достаточные основания для клятвопреступления, вы тем самым отказываетесь верить ответчице, опровергшей показание, которое говорит скорее в её пользу, чем против неё. Трудно допустить, чтобы она пошла на это, не питая к соответчику чувства более горячего, чем простая дружба. Таким образом, этот пункт действительно приобретает чрезвычайную важность, и ваше решение о том, что считать правдой – заявление истца или опровержение его жены, представляется мне фактором кардинального значения для оценки всех остальных показаний ответчицы с точки зрения их правдивости. Вы располагаете только так называемыми косвенными уликами, а в таких случаях правдивость сторон особенно важна. Если вы придёте к выводу, что одна из сторон дала ложные показания хотя бы по одному из пунктов, то под сомнение ставится вся совокупность её показаний. Что же до соответчика, хотя он производит впечатление человека искреннего, вы должны помнить о традиции (хороша она или плоха – особый вопрос), которая существует в нашей стране и обязывает мужчину, домогающегося внимания замужней женщины, ни в коем случае, говоря вульгарно, "не выдавать" её в подобной ситуации. Вам придётся решить, в какой степени вы можете считать непредвзятым, нелицеприятным и правдивым свидетелем этого молодого человека, который явно и по его же собственному признанию влюблён в ответчицу.
 С другой стороны, отвлекаясь от вопроса о правдивости показаний в целом, вы не вправе поддаваться первому впечатлению. В наши дни молодые люди обоих полов держатся друг с другом свободно и непринуждённо. То, что считалось бы неопровержимой уликой в годы моей молодости, теперь не может считаться таковой. Что касается, однако, ночи, проведённой в автомобиле, вы должны обратить особое внимание на то, как отозвалась ответчица на мой вопрос, почему, когда отказало освещение, они не остановили первую же проезжавшую машину и не попросили разрешения следовать за нею до Хенли. Она ответила: "Мы просто не сообразили, милорд. Правда, я посоветовала мистеру Круму следовать за одним автомобилем, но тот проскочил слишком быстро". В свете этих слов вам предстоит решить, действительно ли ответчица стремилась найти самый естественный выход из создавшегося для них положения, а именно – следовать за какой-нибудь машиной до Хенли, где неисправность, несомненно, была бы устранена и откуда на худой конец можно было вернуться в Лондон поездом. Правда, защитник ответчицы заявил, что появление в Хенли в столь поздний час могло бы показаться подозрительным. Но, по словам ответчицы, о которых вам следует помнить, она не замечала, что за ними следят. Если это так, вам надлежит решить, действительно ли она опасалась вызвать подозрения…
 Глаза Динни оторвались от лица судьи и устремились на присяжных. Она силилась угадать, что кроется за этими двенадцатью невыразительными лицами, а из головы у неё не выходил тот "кардинальный фактор", что не поверить – легче, чем поверить. Как только голоса и лица свидетелей перестанут воздействовать на присяжных, наиболее пикантная версия немедленно покажется им самой убедительной. Но тут она услышала слово «возмещение» и снова перевела взгляд на лицо судьи.
 – …поскольку, – продолжал тот, – в случае положительного для истца вердикта немедленно встанет и вопрос о его денежных претензиях. В этой связи я должен обратить ваше внимание на несколько важных моментов. Нельзя сказать, чтобы в наши дни бракоразводные процессы часто сопровождались исками о возмещении ущерба и чтобы суд сочувственно встречал подачу последних. Теперь не принято переводить отношения с женщиной на язык денежных расчётов. Лет сто назад ещё бывали случаи, хотя уже и в то время считавшиеся противозаконными, когда муж уступал свою жену за определённую компенсацию. Но эти дни, слава богу, давно прошли. Конечно, возмещения по суду можно требовать и теперь, но такие претензии не должны иметь ничего общего с местью и должны сообразоваться с материальными возможностями соответчика. В данном случае истец заявил, что, если ему присудят возмещение, он положит деньги на имя жены. Так в наши дни обычно и делается. Что касается материальных возможностей соответчика, то, обсуждая вопрос о возмещении, вы должны учитывать, что соответчик не располагает частными источниками доходов, как заявил и вызвался доказать его защитник. Юрист никогда не сделает подобного заявления без достаточно веских оснований, и мне думается, вы можете поверить словам соответчика, показавшего, что единственным источником существования является для него… э-э… место с годовым окладом в четыреста фунтов. Таковы те соображения, которыми вам надлежит руководствоваться, обсуждая сумму возмещения ущерба, если вы решите взыскать таковое. А теперь, господа присяжные, я предлагаю вам приступить к выполнению вашей задачи. От вашего вердикта будет во многом зависеть будущее сторон, и я уверен, что вы отнесётесь к ним со всем возможным вниманием. Если вам угодно, можете удалиться.
 Динни с изумлением увидела, что судья тут же взял какой-то лежавший перед ним на бюро документ и погрузился в изучение его.
 "А ведь он славный старик!" – подумала девушка и перевела глаза на присяжных, встававших со своих мест. Теперь, когда её сестра и Тони Крум прошли через все испытания, она утратила интерес к происходящему, как, впрочем, и публика, которой на сегодняшнем заседании почти не было.
 "Люди приходят сюда только затем, чтобы полюбоваться, как мучат других", – мелькнула у неё горькая мысль.
 Чей-то голос сказал:
 – Если вам нужна Клер, она сидит в присутствии по морским делам.
 Дорнфорд в парике и мантии сел рядом с Динни:
 – Какое резюме сделал судья?
 – Очень хорошее.
 – Он вообще добрый человек.
 – Зато на воротниках адвокатов следовало бы крупными буквами напечатать: "Доброта – качество, излишек которого не вредит".
 – С таким же успехом можно выгравировать это на ошейниках ищеек, взявших след. Но даже теперешний суд лучше того, каким он был раньше.
 – Очень рада.
 Дорнфорд молча смотрел на неё, и девушка подумала: "Парик идёт к его загорелому лицу".
 Генерал перегнулся через неё:
 – Какой срок даётся для уплаты, Дорнфорд?
 – Обычно две недели, но его можно продлить.
 – Исход дела предрешён, – мрачно объявил генерал. – Зато она отделается от Корвена!
 – А где Тони Крум? – осведомилась Динни.
 – Я видел его, когда входил. Стоит в коридоре у окна сразу за дверью. Вы его легко найдёте. Хотите, я схожу передам ему, чтобы он подождал?
 – Пожалуйста.
 – После суда прошу вас всех зайти ко мне.
 Они кивнули, Дорнфорд вышел и больше не вернулся.
 Динни и её отец сидели и ждали. Появился судебный пристав и передал судье записку; тот что-то написал на ней, и пристав унёс её обратно к присяжным. Почти немедленно после этого возвратились и они.
 Широкое доброе лицо женщины, похожей на экономку, казалось обиженным, словно с ней в чём-то не посчитались, и Динни мгновенно поняла, что сейчас будет.
 – Вынесен ли ваш вердикт единогласно, господа присяжные?
 Старшина поднялся:
 – Да, единогласно.
 – Считаете ли вы ответчицу виновной в прелюбодеянии с соответчиком?
 – Да.
 – Считаете ли вы соответчика виновным в прелюбодеянии с ответчицей?
 "Разве это не одно и то же?" – удивилась про себя Динни.
 – Да.
 – Какое возмещение должен, по-вашему, уплатить соответчик?
 – Мы полагаем, что он должен оплатить только судебные издержки сторон.
 "Чем больше любишь, тем больше платишь", – мелькнуло в голове у Динни. Не обращая больше внимания на слова судьи, она что-то шепнула отцу и выскользнула в коридор.
 Крум стоял, прислонясь к окну, и Динни показалось, что она никогда не видела фигуры, исполненной такого отчаяния.
 – Ну что, Динни?
 – Мы проиграли. Возмещение ущерба не взыскивается, платим только судебные издержки. Выйдем, мне нужно с вами поговорить.
 Они молча вышли.
 – Пойдём посидим на набережной.
 Крум усмехнулся:
 – На набережной? Замечательно!
 Больше они не сказали ни слова, пока не уселись под платаном, листва которого из-за холодной весны ещё не успела окончательно распуститься.
 – Скверно! – сказала Динни.
 – Я выглядел форменным болваном. Теперь хоть этому конец.
 – Вы что-нибудь ели за последние два дня?
 – Наверно. Пил во всяком случае много.
 – Что вы собираетесь делать дальше, мой дорогой мальчик?
 – Съезжу поговорю с Джеком Масхемом и постараюсь подыскать себе работу где-нибудь вне Англии.
 Динни сообразила, что взялась за дело не с того конца. Пока она не знает намерений Клер, предпринимать ничего нельзя.
 – Конечно, от советов мало пользы, – опять начала она, – но не могли бы вы подождать с месяц, прежде чем что-либо решать?
 – Не знаю, Динни.
 – Прибыли матки?
 – Ещё нет.
 – Но не бросать же вам дело, не начав его?
 – По-моему, у меня теперь только одно дело – как-нибудь и гденибудь просуществовать.
 – Мне ли не знать, что вы чувствуете! Но всё-таки не поддавайтесь отчаянию. Обещаете? До свиданья, мой дорогой, я тороплюсь.
 Девушка поднялась и крепко пожала ему руку.
 Придя к Дорнфорду, она застала там отца, Клер и "очень молодого" Роджера.
 У Клер было такое лицо, словно случившееся произошло не с нею, а с кем-то другим.
 Генерал расспрашивал адвоката:
 – Сколько составят издержки, мистер Форсайт?
 – Думаю, что около тысячи.
 – Тысяча фунтов за то, что люди сказали правду! Мы не можем допустить, чтобы Крум заплатил больше, чем придётся на его долю. У него же за душой ни пенса!
 "Очень молодой" Роджер взял понюшку.
 – Ну, – объявил генерал, – пойду, а то жена совсем извелась. Динни, мы возвращаемся в Кондарфорд дневным поездом. Едешь с нами?
 Динни кивнула.
 – Отлично! Весьма вам признателен, мистер Форсайт. Значит, постановление о разводе будет к началу ноября? До свиданья.
 Генерал ушёл, и Динни, понизив голос, спросила:
 – Теперь, когда всё кончилось, скажите откровенно, что вы об этом думаете?
 – То же, что и раньше: если бы на месте вашей сестры были вы, мы выиграли бы.
 – Меня интересует другое, – холодно уточнила Динни. – Верите вы им или нет?
 – В целом – да.
 – Дальше этого юрист, очевидно, не может пойти?
 "Очень молодой" Роджер усмехнулся:
 – Никто не скажет правды, не умолчав при этом о чем-нибудь.
 "Совершенно верно", – подумала Динни и спросила:
 – Можно вызвать такси?
 В машине Клер попросила:
 – Сделаешь для меня кое-что, Динни? Привези мои вещи на Мьюз.
 – С удовольствием.
 – Кондафорд сейчас не для меня. Ты видела Тони?
 – Да.
 – Как он?
 – Скверно.
 – Скверно… – с горечью повторила Клер. – А что я могла сделать, когда они на меня накинулись? Во всяком случае, ради него я солгала.
 Динни, не глядя на сестру, спросила:
 – Можешь ты мне честно сказать, что у тебя за чувство к нему?
 – Скажу, когда сама разберусь.
 – Тебе надо поесть, дорогая.
 – Да, я проголодалась. Я вылезу здесь, на Оксфорд-стрит. Когда ты приедешь с вещами, я уже приведу квартиру в порядок. Меня так клонит в сон, что я, кажется, проспала бы целые сутки, хотя, наверно, и глаз не сомкну. Если вздумаешь разводиться, Динни, не опротестовывай иск, иначе будешь потом думать, что отвечала на суде не так, как надо.
 Динни сжала сестре локоть и велела шофёру ехать на Саут-сквер.




 XXXIV


 После боя дышится ещё тяжелей, чем во время него. Вы упорно думаете о том, что "отвечали не так, как надо", и теряете всякую охоту жить. Основной закон существования доведён до его логического и – выиграли вы или проиграли – не удовлетворяющего вас конца. Игрушка сломана, а сами вы опустошены и обессилены. Хотя Динни пришлось только наблюдать за боем, она пребывала именно в таком состоянии. Сознавая, что она бессильна чем-нибудь помочь сестре, девушка опять занялась свиньями и провела в трудах целую неделю, после чего получила следующее письмо:

 "Кингсон, Кэткот и Форсайт.
 Олд Джуэри.
 17 мая 1932.
 Дорогая мисс Черрел,
 Спешу сообщить Вам, что нам удалось устроить так, что судебные издержки не лягут ни на Вашу сестру, ни на мистера Крума. Буду признателен, если вы возьмёте на себя труд успокоить их обоих и Вашего отца на этот счёт.
 Примите уверения в моей искренней преданности Вам, дорогая мисс Черрел.

    Ваш Роджер Форсайт".

 Это письмо, прибывшее тёплым погожим утром, когда в воздухе разносился шум косилки и аромат травы, заинтриговало девушку, хотя Динни терпеть не могла этого слова. Она отошла от окна и объявила:
 – Папа, адвокаты сообщают, чтобы мы не волновались насчёт судебных издержек. Они все уладили.
 – Как!
 – Они об этом не пишут, но просят успокоить тебя.
 – Не понимаю юристов, – буркнул генерал. – Но раз они так говорят, значит, всё в порядке. Очень рад, – я ведь и в самом деле беспокоился.
 – Ещё бы, дорогой! Налить кофе?
 Но Динни всё же не перестала доискиваться смысла этого загадочного письма. Может быть, Джерри Корвен сделал какой-то промах, благодаря которому защита вынудила его пойти на соглашение? Кроме того, существует лицо, именуемое "королевским проктором" и наделённое правом кассировать постановление суда. Или здесь что-нибудь другое?
 Первой мыслью Динни было поехать к Тони Круму, но девушка отказалась от неё из боязни, что он начнёт задавать вопросы, и вместо этого написала ему и Клер. Однако чем больше она вдумывалась в письмо поверенного, тем больше убеждалась, что должна увидеться с "очень молодым" Роджером. Что-то в глубине души не давало ей покоя. Поэтому она условилась с адвокатом, что тот встретится с ней в кафе около Британского музея по пути домой из Сити, и прямо с поезда отправилась туда. Кафе было стильное, явно претендовавшее, насколько это возможно в здании времён Регентства, на сходство с теми кофейнями, в которых когда-то бывали Босуэл и Джонсон. Пол в нём, правда, песком не посыпали, но выглядел он так, как будто был им посыпан. Длинных глиняных трубок посетителю не предлагалось, но к его услугам имелись длинные мундштуки из папье-маше. Мебель была деревянная, освещение слабое. Поскольку выяснить, какое платье носила в те времена прислуга, не удалось, одежда официантов была цвета морской воды. На стенах, отделанных панелями с Тоттенхем-корд-род, были развешаны виды старинных постоялых дворов. Немногочисленные посетители пили чай и курили сигареты. Ни один из них не прибегал к длинному мундштуку. Почти сразу вслед за Динни, прихрамывая, вошёл "очень молодой" Роджер со своим обычным видом человека, который стал не тем, чем должен был стать; он обнажил свою тускло-песочную голову, и улыбка осветила его массивный подбородок.
 – Китайский или индийский? – спросила Динни.
 – То же, что и вы.
 – Тогда, пожалуйста, две чашки кофе со сдобными булочками.
 – Сдобные булочки! Да это же настоящий пир! Смотрите, какие старинные медные грелки, мисс Черрел. Интересно, продаются они или нет?
 – Вы коллекционер?
 – От случая к случаю. Нет смысла жить в доме времён королевы Анны, если не можешь хоть немного его украсить.
 – А ваша жена это одобряет?
 – Нет, ей по душе только модные новшества, бридж и гольф. А у меня руки сами прилипают к старинному серебру.
 – У меня тоже, – отозвалась Динни. – Ваше письмо принесло нам всем большое облегчение. Неужели никому из нас в самом деле не нужно платить?
 – Да, в самом деле.
 Девушка обдумала следующий вопрос, поглядывая на "очень молодого" Роджера сквозь приспущенные ресницы. При всех своих эстетических устремлениях он казался ей на редкость практичным.
 – Скажите по секрету, мистер Форсайт, как вам удалось все устроить?
 Не причастен ли к этому мой зять?
 "Очень молодой" Роджер положил руку на сердце:
 – "Язык Форсайта – клад его", смотри "Мармион". Но вам нечего беспокоиться.
 – Не могу быть спокойной, пока не узнаю, что он не приложил к этому руку.
 – Тогда всё в порядке. Корвен тут ни при чём.
 Динни молча съела булочку, потом завела разговор о старинном серебре. "Очень молодой" Роджер разразился целой лекцией о различных его марках и обещал сделать из девушки знатока, если она когда-нибудь соберётся и проведёт у него конец недели.
 Расстались они сердечно, и Динни поехала к дяде Эдриену, хотя в глубине души продолжала испытывать какую-то неловкость. В последние дни стало тепло, и деревья оделись пышной листвой. В сквере на площади, где квартировал Эдриен, было так тихо и зелено, словно там прогуливались не люди, а духи. Дома у дяди никого не оказалось.
 – Но мистер Черрел обязательно будет к шести, мисс, – уверила девушку горничная.
 Динни ждала Эдриена в маленькой комнатке с панелями, полной книг, трубок, фотографий Дианы и обоих детей Ферза. Старый колли составил ей компанию, и девушка сидела, прислушиваясь к шуму лондонских улиц, врывавшемуся сюда через открытое окно. Когда вошёл Эдриен, она почёсывала собаку за ушами.
 – Ну, Динни, вот всё и кончилось. Надеюсь, теперь тебе полегче?
 Динни протянула ему письмо:
 – Мне известно, что Джерри Корвен тут ни при чём. Но вы ведь знаете Юстейса Дорнфорда! Я хочу, чтобы вы потихоньку выпытали у него, не он ли уплатил издержки.
 Эдриен пощипал бородку:
 – Вряд ли он скажет.
 – Кто-то же их уплатил, а кроме него – больше некому. Самой мне идти к нему не хочется.
 Эдриен пристально поглядел на племянницу. Лицо у него было серьёзное и задумчивое.
 – Задача нелёгкая, Динни, но я попытаюсь. А что же будет с нашей парочкой?
 – Не знаю. Они тоже. Никто не знает.
 – Как восприняли процесс твои родители?
 – Ужасно рады, что все наконец позади. Теперь это больше их не интересует. Дядя, милый, сообщите мне поскорее, если что-нибудь узнаете, хорошо?
 – Разумеется, дорогая. Но боюсь, что попытка будет напрасной.
 Динни отправилась на Мелтон-Мьюз и столкнулась с сестрой на пороге её дома. Щеки Клер пылали, в каждом движении и во всём её облике чувствовалась нервозность.
 – Я пригласила Тони Крума приехать сегодня вечером, – объявила она, когда Динни уже прощалась, спеша на поезд. – Долги надо платить.
 – О! – только и смогла выдавить Динни.
 Слова сестры не выходили у неё из головы и в автобусе по дороге на Пэддингтонский вокзал, и в буфете, где она съела сандвич, и в вагоне кондафордского поезда. Долги надо платить! Это первое условие самоуважения. А что делать, если судебные издержки покрыл Дорнфорд? Так ли уж драгоценна её особа? Она отдала Уилфриду все – сердце, надежды, желания. Если Дорнфорда устраивает то, что осталось, – почему бы и нет? Девушка перестала думать о себе и вернулась к мыслям о сестре. Та, наверно, уже расплатилась. Кто нарушил закон однажды, тот должен нарушать его и впредь. И всё-таки как легко за несколько минут погубить своё будущее!
 Девушка сидела не шевелясь, а поезд с грохотом летел навстречу сгущавшимся сумеркам.




 XXXV


 Неделя, которую Тоци Крум провёл в своём перестроенном коттедже, была ужасна. Показания Корвена на повторном допросе словно выжгли ему душу, и опровержение Клер не смягчило ожога. Молодой человек был склонен к старомодной ревности. Он, конечно, знал, что жена обязана не уклоняться от супружеских объятий; но особые обстоятельства и душевное состояние, в котором пребывала Клер, придавали всему эпизоду нечистоплотный, более того – чудовищный характер. А то, что Тони пришлось давать показания сразу же вслед за таким жестоким ударом, ещё больше растравило его рану. Человек прискорбно непоследователен в вопросах пола: Тони сознавал, что он не вправе ревновать, но легче ему от этого не становилось. И теперь, через неделю после суда, получив приглашение Клер, он долго колебался, как поступить – не отвечать вовсе, ответить резко или ответить по-джентльменски, хотя с первой минуты уже знал, что поедет.
 С такой путаницей в мыслях и тупой болью в сердце он явился на Мьюз через час после ухода Динни. Клер открыла ему дверь, и они с минуту постояли, молча глядя друг на друга. Наконец она рассмеялась.
 – Ну, Тони, смешная история, верно?
 – В высшей степени забавная.
 – У вас больной вид.
 – А у вас прекрасный.
 Она действительно была очень хороша в открытом красном платье без рукавов.
 – Простите, Клер, я в дорожном костюме. Я не знал, что вы собираетесь выйти.
 – А я и не собираюсь. Пообедаем у меня. Можете оставить машину на улице и пробыть здесь, сколько захочется. Теперь уж никто ничего не скажет. Приятно, правда?
 – Клер!
 – Кладите шляпу и пошли наверх. Я приготовила новый коктейль.
 – Воспользуюсь случаем и скажу, что горько сожалею…
 – Не будьте идиотом, Тони!
 Она поднялась по винтовой лесенке, обернулась и позвала:
 – Идите сюда!
 Сняв шляпу и автомобильные перчатки, он последовал за ней.
 Как ни был Крум удручён и расстроен, он сразу увидел, что комната выглядит так, словно здесь всё приготовлено для какой-то церемонии или, может быть, жертвоприношения. На изящно сервированном столике стояли цветы, бутылка с узким горлышком, зелёные бокалы; на кушетке, покрытой нефритово-зелёной тканью, громоздились яркие подушки. Окна, открытые из-за жары, были задёрнуты шторами, свет затенён. Крум, задыхаясь от неудержимого волнения, устремился к окну.
 – Хотя закон нас и благословил, шторы всё-таки лучше задёрнуть, – посоветовала Клер. – Умыться хотите?
 Он покачал головой, задёрнул шторы и сел на подоконник. Клер примостилась на кушетке.
 – Мне было стыдно смотреть на вас, когда вы стояли в ложе, Тони. Я в таком долгу перед вами!
 – В долгу? Вы мне ничего не должны. Должник – я.
 – Нет, я.
 Обнажённые, закинутые за голову руки, прелестное тело, слегка запрокинутое лицо, – перед ним было всё, о чём он мечтал, к чему стремился долгие месяцы. Клер, бесконечно желанная Клер, как бы говорила ему: "Вот я, можешь меня взять!" Он сидел и не сводил с неё глаз. Ждать этой минуты так страстно и не воспользоваться ею!
 – Почему так далеко, Тони?
 Он встал. У него дрожали губы и все тело. Он дошёл до стола, схватился за спинку стула и посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом. Что прячется в тёмной глубине устремлённых на него глаз? Нет, не любовь! Уступчивость из чувства долга? Готовность заплатить по своим обязательствам? Товарищеская снисходительность? Желание поскорее отделаться? Всё, что угодно, только не любовь, нежная и сияющая! И вдруг перед ним встала картина: она и Корвен – здесь! Он закрыл лицо рукой, ринулся вниз по железной винтовой лесенке, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и прыгнул в машину. Он пришёл в себя только на Эксбридж-род и долго не мог понять, как проехал такой перегон без аварии. Он вёл себя как форменный идиот! Нет, он вёл себя правильно! Ох, какое у неё было изумлённое лицо! Принять его за кредитора? Заплатить ему? Там! На той же самой кушетке! Нет! Он исступлённо дал газ и чуть не врезался в грузовик, тяжело громыхавший впереди. Спустилась ночь, тёплая и лунная. Крум загнал машину за какую-то изгородь и вылез. Прислонился к столбу, набил трубку и закурил. Куда он едет? Домой? Для чего? Для чего ехать вообще? Внезапно в голове у него прояснилось. Он отправится к Джеку Масхему, откажется от места – ив Кению. На дорогу денег хватит, а там подвернётся работа. Только не оставаться здесь! К счастью, матки ещё не прибыли. Тони перелез через изгородь и опустился на траву. Откинулся назад и посмотрел вверх. Как много звёзд! Сколько у него денег? Фунтов пятьдесят, нет, шестьдесят, долгов никаких. Пароход, идущий в Восточную Африку; четвёртый, палубный класс. Куда угодно, что угодно, только поскорее отсюда! Ромашки, усеивавшие склон, на котором лежал Тони, медленно светлели в лунном сиянии; воздух был напоен ароматом цветущих трав. Если бы в её глазах был хоть намёк на любовь! Голова Тони опять упала на траву. Она не виновата, что не любит его. Такая уж ему выпала судьба! Домой собрать вещи, запереть двери – и к Масхему! На это уйдёт ночь. Повидать адвокатов и, если удастся, Динни. А Клер? Нет! Трубка Крума погасла. Луна и звёзды, белые ромашки, аромат травы, наползающие тени, дерновый склон, где он лежал, – ничто больше не приносило ему облегчения. Встать, за что-то приняться, чем-то занять себя до тех пор, пока он не сядет на пароход! Он вскочил, перелез через изгородь и пустил мотор. Он ехал прямо, инстинктивно избегая дороги на Мейденхед и Хенли. Миновал Хай Уайком и обогнул Оксфорд с севера. Древний город был залит светом и, как всегда вечером, особенно красив; Тони въехал в него со стороны Хедингтона и покатил по безлюдной Камнорской дороге. На маленьком старинном Новом мосту через верхнюю Темзу он затормозил. Здесь, в верховьях, извилистая река казалась особенно невозмутимой и чуждой человеческой суете. При свете теперь уже полной луны поблёскивали камыши, и ветви ив словно роняли серебро в темневшую под ними воду. В гостинице, на противоположном берегу, ещё светилось несколько окон, но обычных звуков граммофона не было слышно. Теперь, когда луна поднялась высоко, звёзды казались крошечными проколами в иссиня-фиолетовом покрове неба. Запах заливных лугов и поросших камышом отмелей, которые прогрелись на солнце за эту погожую неделю, защекотал ноздри Крума своей гниловатой сладостью и всколыхнул в нём волну плотского томления, – Тони так часто и так долго мечтал о любовных прогулках с Клер между благоуханных берегов этой извилистей реки. Он рывком включил сцепление и свернул мимо гостиницы на узкую просёлочную дорогу. Через двадцать минут он уже стоял на пороге своего коттеджа, глядя на залитую луной комнату, которая семь часов назад, перед его отъездом, была залита солнцем. Вон на полу роман, который он пытался читать; на столе – не убранные после завтрака сыр и фрукты; в углу пара коричневых ботинок, которые он не успел почистить. Толстые потемневшие балки, идущие вдоль низкого потолка над большим старым очагом и очищенные теперь от копоти викторианских времён, медные таганы, оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он рискнул собирать в надежде, что они понравятся Клер, весь его res angusta domi [12] уныло Приветствовал хозяина. Он вдруг почувствовал себя обессиленным, выпил полстакана разбавленного водой виски, съел несколько бисквитов и опустился в длинное плетёное кресло. Заснул он почти мгновенно, проснулся, когда уже рассвело, и сразу вспомнил, что собирался провести ночь в трудах. Косые лучи солнца заглядывали в комнату. Он допил остатки воды в кувшине и посмотрел на часы. Пять утра! Он распахнул дверь. Над полями стлался рассветный туман. Тони вышел, миновал конюшню и загоны для маток. Тропинка, спускавшаяся к реке, вела через луга, которые пересекались оврагами, поросшими кустарником, и пригорками, покрытыми орешником и ольхой. Роса не выпала, но от травы и кустов остро пахло свежестью.
 Не доходя ярдов пятидесяти до берега, он улёгся в ложбинке. Всё ещё спало, проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони лежал на спине, посматривая на траву, кусты и синее утреннее небо, слегка подёрнутое облачным руном. Из ложбинки было мало что видно, и, может быть, именно поэтому Тони казалось, что здесь, рядом с ним – вся Англия. У его руки дикая пчела погружала хоботок в чашечку цветка; земля источала благоухание, слабое, как аромат гирлянды маргариток, – это пахла удивительно свежая сочная зелёная трава. "Величие, достоинство и мир!" Какая пьеса! Тогда эти слова взволновали его. А публика смеялась. Клер тоже смеялась. "Сентиментально! – сказала она. – Ни в одной стране нет и не будет величия, достоинства и мира". Вероятно, нет; конечно, нет: любая страна, даже его собственная, – это смесь прекрасного и чудовищного, расплывчатое обобщение, воспевая которое драматурги впадают в преувеличения, а журналисты устраивают шумиху. И тем не менее на свете нет второго такого местечка, такой яркой и пахучей травы, такого чуть уловимого благоухания, мягко подёрнутого облачками неба и пения птиц, – второго такого древнего и вместе с тем молодого края. Пусть люди смеются – он не может. Уехать от такой травы? Он вспомнил, с каким трепетом снова увидел английскую траву полгода тому назад. Бросить работу, раньше чем она начнётся, свалить её на Масхема, который так тепло отнёсся к нему!.. Тони перевернулся на живот и прижался щекой к траве. Так запах был ещё слышней – не сладкий и не горький, но свежий, бодрящий, родной, запах, знакомый с младенческих лет, запах Англии! Скорей бы привозили маток, скорей бы приняться за дело! Крум сел и прислушался. Ни поездов, ни автомобилей, ни самолётов, ни людей, ни четвероногих – только вдалеке чуть слышное пение птиц, бесконечная, вьющаяся над травой мелодия. Что ж, словами делу не поможешь. Раз тебе чего-то не дано, – значит, не дано!




 XXXVI


 Не успела Динни уйти, как Эдриен сделал обычное в таких случаях открытие, поняв, что взял на себя нелёгкую задачу. Как заставить королевского адвоката проговориться? Как? Отправиться к нему – значит выдать себя. Позвать его к себе, а потом приставать к гостю с расспросами невозможно. Придётся подсказать Эм, чтобы она пригласила их обоих к обеду; она, конечно, не откажет, особенно если дать ей понять, что дело касается Динни. Но даже в этом случае… Эдриен посовещался с Дианой и после обеда поехал на Маунт-стрит. Он застал сестру и зятя за игрой в пикет.
 – Четыре короля, – объявила леди Монт. – Мы все так старомодны – Лоренс, я и Муссолини. У тебя ко мне дело, Эдриен?
 – Разумеется, Эм. Не пригласишь ли ты к обеду Юстейса Дорнфорда и меня? Мне нужно с ним повидаться.
 – Значит, тут замешана Динни. Никак не приучу Лоренса быть рыцарем: как только у меня на руках четыре короля, у него обязательно четыре туза. Когда?
 – Чем скорее, тем лучше.
 – Позвони, дорогой.
 Эдриен позвонил.
 – Блор, пойдите к телефону и пригласите мистера Дорнфорда пообедать с нами. Чёрный галстук.
 – Когда, миледи?
 – В первый же вечер, который у меня не расписан. Мы – прямо как зубные врачи, – прибавила она, когда Блор исчез. – Расскажи, что с Динни. Она ни разу не была у нас после процесса.
 – Процесс, – подхватил сэр Лоренс, – кончился так, как и следовало ожидать, верно, Эдриен? Ничего нового?
 – Кто-то оплатил издержки. Динни подозревает, что Дорнфорд.
 Сэр Лоренс положил карты:
 – Это смахивает на выкуп за неё!
 – Он, конечно, не признается, но она попросила меня выяснить.
 – Зачем же он это сделал, если не хочет признаться.
 – Рыцари тоже носили перчатку дамы, – возгласила леди Монт. – Их убивали, и никто не знал, чья перчатка. Ну что, Блор?
 – Мистер Дорнфорд велел передать, что будет счастлив отобедать у вас в понедельник, миледи.
 – Запишите его в мою книжечку, и мистера Эдриена.
 – Постарайтесь уйти с ним вместе после обеда, Эдриен, и расспросите его по дороге, чтобы не вышло слишком явно, – посоветовал сэр Лоренс. А ты, Эм, смотри – ни слова, ни намёка.
 – Приятный мужчина, – заметила леди Монт. – Такой смуглый и такой бледный…
 В следующий понедельник Эдриен ушёл после обеда вместе с "приятным смугло-бледным мужчиной". Дорнфорд ещё не переехал В свой новый дом, и обоим было более или менее по дороге. Эдриен с облегчением увидел, что его попутчику не меньше хочется остаться с ним наедине, чем ему самому: Дорнфорд сразу же завёл речь о Динни.
 – Правильно ли я предположил, что у Динни недавно что-то случилось… Нет, ещё до процесса, когда она заболела и вы повезли её за границу.
 – Правильно. Тот человек, которого она любила два года назад, – помните, я вам рассказывал, – утонул, путешествуя по Сиаму.
 – О!
 Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Что выразит лицо Дорнфорда раздумье, облегчение, надежду, сочувствие? Но тот лишь слегка нахмурился.
 – Я хотел кое-что спросить у вас, Дорнфорд. Кто-то покрыл издержки по процессу, возложенные на Крума.
 Теперь адвокат приподнял брови, но лицо его по-прежнему осталось непроницаемым.
 – Я думал, вы, возможно, знаете – кто. Адвокаты сказали только, что противная сторона здесь ни при чём.
 – Представления не имею.
 "Так! – подумал Эдриен. – Я узнал лишь одно: если он лжёт, то умело".
 – Крум мне нравится, – заметил Дорнфорд. – Он держал себя вполне достойно, но ему крепко не повезло. Теперь его хоть не объявят несостоятельным.
 – Несколько загадочная история, – вставил Эдриен.
 – Да, действительно.
 "Наверно, всё-таки он. Но до чего же каменное лицо!" – решил Эдриен и на всякий случай спросил:
 – Как вы находите Клер после суда?
 – Чуть циничнее, чем обычно. Сегодня утром на верховой прогулке она довольно откровенно высказалась по поводу моей профессии.
 – Как вы считаете, выйдет она за Крума?
 Дорнфорд покачал головой.
 – Едва ли, особенно если то, что вы сказали насчёт издержек, – правда. Она могла бы ещё согласиться, если бы чувствовала себя обязанной ему, но процесс, по-моему, только повредил Круму в этом смысле. Она его не любит по-настоящему, – так мне по крайней мере кажется.
 – Корвен отучил её от иллюзий.
 – Да, лицо у него такое, что трудно предположить противное, – отозвался Дорнфорд. – Но она, на мой взгляд, создана для того, чтобы жить интересно и в одиночку. Она решительна и, как все современные женщины, выше всего ценит независимость.
 – Не представляю себе Клер в домашнем кругу.
 Дорнфорд помолчал и вдруг спросил:
 – Про Динни вы скажете то же самое?
 – Видите ли, я не могу представить себе Клер в роли матери. А Динни могу. Не представляю себе Динни то здесь, то там, словом, повсюду, а Клер представляю. Но Динни тоже не назовёшь домашней. Не то слово.
 – Конечно! – пылко поддержал Дорнфорд. – Но какое нужно – не знаю. Вы очень верите в неё?
 Эдриен кивнул:
 – Безгранично.
 – Для меня встреча с ней имела колоссальное значение, – тихо сказал Дорнфорд, – но для Динни, боюсь, никакого.
 – Надо подождать, – возразил Эдриен. – Терпение – добродетель или по крайней мере было ею, пока мир не взлетел во время войны на воздух, так и не опустившись обратно на землю.
 – Но ведь мне под сорок.
 – А Динни двадцать восемь с лишком.
 – Меняется ли положение в связи с тем, что вы мне сейчас рассказали?
 – Насчёт Сиама? По-моему, да, и очень сильно.
 – Благодарю.
 Они крепко пожали друг другу руки и расстались. Эдриен повернул к северу. Он неторопливо шёл и раздумывал о балансе, который предполагает неограниченную ответственность каждого из любящих. Никакой резервный капитал, никакое страхование не обеспечивает и не гарантирует устойчивость этой пожизненной ценности. Любовь рождает человека на свет; с любовью он имеет дело почти до конца своих дней, занося её то в свой актив, то в свой пассив; когда же он умирает, плоды его любви, а если их нет – члены приходского совета, хоронят его и забывают. В переполненном людьми Лондоне нет никого, над кем не тяготела бы эта могучая, самовластная и неутолимая сила, с которой ни один мужчина, ни одна женщина не стали бы связываться по доброй воле. В активе – "удачная партия", "счастливый брак", "идеальная пара", "союз на всю жизнь"; в пассиве – "несходство характеров", "мимолётное увлечение", "недоразумение", "трагическая ошибка". Во всех других областях своей жизнедеятельности человек может застраховаться, изменить планы, предусмотреть разные возможности, парировать любые случайности (кроме самой неприятной из всех – смерти); в любви он бессилен. Любовь приходит к нему из тьмы и уходит во тьму. Она постоянно с ним и постоянно бежит от него. Она произвольно делает запись то на одной, то на другой стороне баланса, а человеку остаётся одно – подводить итог и покорно ждать следующей записи. Она смеётся над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже благими намерениями. Она сводит с ума радостью и горем, предаётся разврату, зачинает, крадёт, убивает; она самоотверженна, верна, переменчива. Она не знает ни стыда, ни власти над собой; она строит домашний очаг и сметает его; она то безучастно проходит мимо, то сливает два сердца в одно до самой смерти. Эдриен шёл по Чэринг-кросс-род и пытался представить себе Лондон, Манчестер, Глазго без любви. Легко сказать! Не будь её, ни один из проходящих мимо сограждан не дышал бы пробензиненным воздухом ночи, ни один унылый кирпич не ложился бы на другой, ни один автобус не пролетал бы с гудением мимо, ни один уличный певец не завывал бы под не освещённым ни единым лучом небом. Любовь – всеобщий первоисточник. И Эдриен, который, роясь в древних костях, искал первоисточник человечества, который знал, что только останки любви нельзя ни откопать, ни классифицировать, ни поместить под стекло, думал о том, подойдут ли друг другу Дорнфорд и Динни…
 А Дорнфорд, возвращаясь в Харкурт Билдингс, был ещё глубже погружён в размышления о себе и о Динни. Ему под сорок! Он должен осуществить своё непреодолимое желание. Теперь или никогда! Он должен жениться, иметь детей, иначе он опустится до уровня обыкновенного карьериста. Одна Динни способна придать вкус и смысл его жизни, похожей сейчас на недопечённый хлеб. Она стала для него… Чем только она для него не стала! И, проходя под узкими порталами Мидл-Темпл Лейн, он спросил учёного собрата, как и он, направлявшегося домой, чтоб отбыть ко сну:
 – Кто будет победителем дерби, Стабз?
 – А бог его знает! – ответил учёный собрат, размышлявший о том, зачем он в последний раз пошёл с козырей, хотя делать это не следовало…
 А на Маунт-стрит сэр Лоренс, надев свой чёрный шёлковый халат и войдя в спальню жены, чтобы пожелать ей доброй ночи, увидел, что леди Монт в чепце с лентами, который так её молодил, полулежит в кровати, и присел на край:
 – Ну что, Эм?
 – У Динни будет двое мальчиков и одна дочка.
 – Чёрт его знает, что будет! Цыплят по осени считают.
 – Вот увидишь. Поцелуй меня покрепче.
 Сэр Лоренс наклонился и выполнил просьбу жены.
 – Когда они поженятся, – продолжала леди Монт, закрывая глаза, – она ещё долго будет замужней только наполовину.
 – Лучше быть ею наполовину вначале, чем вовсе не быть в конце. Но с чего ты взяла, что она пойдёт за него?
 – Сердцем чувствую. В решительную минуту женщина не допустит, чтобы её обошли…
 – Инстинкт продолжения рода? Гм!..
 – Хоть бы он попал в беду и сломал себе ногу…
 – Намекни ему.
 – У него здоровая печень.
 – Ты-то откуда знаешь?
 – Белки глаз у него голубые. Смуглые мужчины часто страдают печенью.
 Сэр Лоренс поднялся.
 – Мне нужно одно, – сказал он, – чтобы Динни научилась интересоваться собой. Тогда она выйдет замуж. А в конце концов это её личное дело.
 – Кровати – у Хэрриджа, – изрекла леди Монт.
 Сэр Лоренс приподнял бровь. Эм неисправима!




 XXXVII


 Та, что не интересовалась собой и тем самым вызывала интерес к себе в стольких людях, получила в среду утром три письма. Первое, которое она распечатала, гласило:

 "Динни, родная,
 Я сделала попытку расплатиться, но Тони не согласился и вылетел от меня, как ракета, так что я опять стала совершенно свободной. Если что-нибудь узнаешь о нём, сообщи.
 Дорнфорд с каждым днём выглядит всё более интересным. Разговариваем мы с ним только о тебе, за что мой оклад повышен до трёхсот фунтов.
 Привет тебе и всем нашим.

    Клер".

 Второе вскрытое ею письмо гласило:

 "Дорогая Динни,
 Я всё-таки решил остаться. В понедельник прибывают матки. Вчера заезжал Масхем, был очень деликатен: ни слова о процессе. Пытаюсь заняться птицеводством. Вы меня страшно обяжете, если узнаете, кто уплатил издержки, – это не выходит у меня из головы.
 С бесконечной признательностью за Вашу неизменную доброту.
 Всегда Ваш

    Тони Крум".

 Третье прочитанное ею письмо гласило:

 "Дорогая моя Динни,
 Ничего не вышло. Он или не платил или прикинулся простачком, но прикинулся очень умело. Мне всё-таки не верится, что это притворство. Если ты действительно хочешь докопаться до истины, спроси у него прямо. По-моему, тебе он не солжёт ни а чем, даже в пустяке. Не скрою, он мне нравится. На мой, дядюшкин, взгляд, он – как незыблемый золотой стандарт.
 Неизменно преданный тебе

    Эдриен.

 Так! Она ощутила смутное раздражение, и это чувство, сперва показавшееся ей мимолётным, не прошло. Её настроение, как погода, снова стало холодным и вялым. Она написала сестре, изложив ей письмо Тони Крума и прибавив, что он о ней не упомянул. Она написала Тони Круму, не упомянув о Клер, не ответив на его вопрос относительно уплаты издержек и рассуждая исключительно о птицеводстве – теме безопасной и ни к чему не обязывающей. Она написала Эдриену:

 "Чувствую, что мне пора подтянуться, иначе акционеры не получат дивидендов. Погода у нас холодная, пасмурная; моё единственное утешение маленький Кат, который уже умеет ходить и начал узнавать меня".

 Затем, словно вступив в сговор с дирекцией Эскотского ипподрома, барометр встал на "ясно", и Динни неожиданно написала Дорнфорду. Она писала о свиньях и свинарниках, о правительстве и фермах. Заключила она следующим образом:

 "Мы все страшно обеспокоены, не зная, кто уплатил судебные издержки по процессу моей сестры. Чувствовать себя обязанной неизвестному лицу крайне тягостно. Нельзя ли как-нибудь выяснить, кто это?"

 Она довольно долго раздумывала, как подписать своё первое письмо к нему, и наконец подписалась:

 "Преданная вам

    Динни Черрел".

 Ответ прибыл незамедлительно.

 "Дорогая Динни,
 Я был счастлив получить письмо от Вас. Прежде всего отвечаю на Ваш вопрос. Постараюсь по мере сил вытянуть из адвокатов всю подноготную, но раз они не сказали Вам то, наверняка не скажут и мне. Тем не менее попробую. Впрочем, если Ваша сестра или Крум проявят настойчивость, они, вероятно, сознаются. Теперь перехожу к свиньям…"
 Затем следовала различная информация и жалобы на то, что за сельское хозяйство ещё не взялись как следует.
 "Если бы правительство поняло, что мы можем производить у себя в стране все потребные нам яйца, свинину и картофель, почти все овощи, значительную часть фруктов и молочные продукты в количестве, далеко превышающем наше теперешнее производство, что путём постепенного ограничения ввоза мы в состоянии побудить и даже просто принудить наших фермеров работать на внутренний рынок, то за десять лет мы возродили бы жизнеспособное и прибыльное сельское хозяйство, избежав удорожания жизни и сэкономив колоссальные деньги на импорте. Видите, насколько я прогрессивен в политике! Вопрос о пшенице и говядине не должен сбивать нас с толку. Да, пшеница и говядина из доминионов, но всё остальное (кроме южных фруктов и овощей) – отечественное. Вот моё кредо. Надеюсь, Ваш отец его разделяет? Клер что-то нервничает, и я спрашиваю себя, не пора ли ей подыскать работу, требующую большего расхода энергии? Если подвернётся что-нибудь подходящее, я посоветую ей перейти. Узнайте, пожалуйста, у Вашей матушки, не помешаю ли я, если приеду провести у вас конец последней недели этого месяца? Она была так любезна, что просила предупреждать её всякий раз, когда я объезжаю свой избирательный округ. На днях я вторично побывал на "Кавалькаде". Вещь хорошая, но мне не хватало там Вас. Не могу даже выразить, как мне Вас не хватает!
 Искренне Ваш

    Юстейс Дорнфорд".

 Ему не хватает её! Эти тоскливые слова вызвали тёплый, хотя и слабый отклик в душе Динни, но мысли её тут же обратились к Клер. Нервничает? А разве можно быть спокойной в её ненормальном положении? После суда она ни разу не была в Кондафорде. Динни находила это вполне естественным. Пусть люди говорят, что им нет дела до мнения окружающих, – это неправда, особенно в тех случаях, когда человек, подобно Клер, вырос здесь и принадлежит к местной аристократии. "Не знаю, чего я для неё хочу, грустно подумала девушка. – И так даже лучше: наступит день, когда она сама наконец поймёт, что ей нужно!" Как хорошо понимать, что тебе нужно! Она перечитала письмо Дорнфорда и вдруг впервые захотела разобраться в своих чувствах. Намерена она или нет выйти замуж? Если да, то почему не за Юстейса Дорнфорда? Он ей нравится, она им восхищается, с ним есть о чём поговорить. А её… прошлое? Можно ли всерьёз отнести к ней это слово? Да. Её прошлое, задушенное при рождении, – это самое глубокое из того, что ей суждено пережить! "Пора уже и тебе снова выйти на поле боя". Неприятно выглядеть дезертиром в глазах собственной матери! Но это не дезертирство. На щеках Динни выступили алые пятна. Она испытывала нечто никому не понятное – боязнь изменить тому, кому отдалась всей душой, не успев отдаться телом; боязнь изменить полному отречению от самой себя, которое, – она знала это, – никогда не повторится.
 "Я не люблю Юстейса, – думала она. – Он знает это, знает, что я не способна притворяться. Если он согласен взять меня на таких условиях, то как я должна поступить? Как я могу поступить?" Она вышла в старый защищённый тисами цветник, где распускались первые розы, и долго ходила взад и вперёд, нюхая то одну, то другую, а за нею недовольно брёл спаниель Фош, не питавший к цветам особой склонности.
 "Что бы я ни решила, – подумала Динни, – решать надо немедленно. Я не имею права мучить его неизвестностью".
 Она постояла у солнечных часов, где тень отставала на час от верного времени, и взглянула на солнце, взиравшее с высоты на фруктовые деревья и тисовую изгородь. Если она выйдет за Дорнфорда, появятся дети, – без них брак немыслим. Она ясно представляла себе (или думала, что представляет) роль половой близости в супружестве. Её беспокоило другое: как это отразится на её и его духовной жизни. Девушка беспокойно переходила от куста к кусту, изредка раздавливая тлю обтянутыми перчаткой пальцами. А в сторонке сидел спаниель Фош и с тоской поедал траву.
 В тот же вечер Динни написала Дорнфорду. Её мать будет счастлива, если он проведёт у них конец недели. Отец вполне разделяет его точку зрения на сельское хозяйство, но сомневается, разделяет ли её кто-нибудь ещё, кроме Майкла, который однажды вечером в Лондоне, внимательно выслушав генерала, сказал "Да. Требуется одно – руководство, а откуда оно возьмётся?" Сама она надеется, что к моменту приезда в Кондафорд Дорнфорд уже сможет сообщить ей, кто уплатил издержки. Смотреть «Кавалькаду» вторично было, наверно, страшно интересно. Знаком ли ему цветок, который, если она правильно запомнила, называется "меконопсис", исключительно красивая разновидность мака? Родина его Гималаи, поэтому он приживётся на Кемпден-хилл, где климат, кажется, такой же, как там. Если бы Дорнфорд убедил Клер приехать с ним, он вселил бы ликование в сердце местных жителей. На этот раз она подписала письмо "Всегда ваша…" и оттенок оказался настолько тонким, что она сама не уловила его.
 Предупредив мать о приезде Дорнфорда, девушка прибавила:
 – Постараюсь залучить сюда Клер. Как ты считаешь, мама, не пригласить ли нам и Майкла с Флёр? Мы же так долго пользовались их гостеприимством.
 Леди Черрел вздохнула.
 – У каждого свой образ жизни. Но, разумеется, пригласи, дорогая.
 – Они будут разговаривать о теннисе, а это и приятно и полезно.
 Леди Черрел взглянула на дочь, голос которой чем-то напомнил ей прежнюю Динни.
 Затем, узнав, что приедут и Клер и Майкл с Флёр, девушка стала подумывать, не пригласить ли ей также Тони Крума. В конце концов она оставила эту мысль, но с огорчением, потому что питала к нему товарищеские чувства человека, побывавшего в одинаковой передряге.
 Она растроганно наблюдала за тем, как её родители пытаются замаскировать своё волнение. Дорнфорд приезжает в свой избирательный округ? Давно пора! Жаль, что у него нет здесь своего собственного пристанища: депутат должен постоянно поддерживать контакт с избирателями.
 Видимо, он прибудет на машине и захватит с собой Клер; если нет, за ней заедут Флёр и Майкл. Но в каждой из этих фраз Динни угадывала тревогу о Клер и о ней самой.
 Первый автомобиль подкатил к дому как раз в тот момент, когда она расставила последние цветы в последней спальне. Динни спустилась в холл и встретила там Дорнфорда.
 – У вашего дома есть душа, Динни. То ли она живёт в голубях на черепичной кровле, то ли сказывается во всём его местоположении, только её чувствуешь сразу же.
 Она обменялась с ним рукопожатием более долгим, чем собиралась.
 – Он ведь уже врос в землю. Да и пахнет тут совсем особенно – старым сеном, цветущей вербеной и, наверно, подгнившими оконными рамами.
 – Вы превосходно выглядите, Динни.
 – Кажется, да, благодарю вас. В Уимблдоне вы, конечно, побывать не успели?
 – Нет. Но Клер хотела поехать посмотреть. Оттуда она явится прямо сюда вместе с Монтами.
 – Что вы хотели сказать, написав, что она нервничает?
 – Насколько я знаю Клер, она любит быть в самой гуще событий, а сейчас она не у дел.
 Динни кивнула.
 – Вы ничего не слышали от неё насчёт Тони Крума?
 – Слышал. Она рассмеялась и сказала, что он выронил её, как горячую картофелину.
 Динни приняла у Дорнфорда шляпу и повесила её.
 – А насчёт уплаты издержек? – спросила она, не оборачиваясь.
 – Я специально ездил к Форсайту, но так ничего и не выпытал.
 – Вот как?.. Вы сначала вымоетесь или прямо подниметесь к себе? Обед в четверть девятого. Сейчас половина восьмого.
 – С вашего разрешения, пройду прямо наверх.
 – Теперь у вас будет другая комната. Я вас провожу.
 Она дошла с ним до маленькой лестницы, ведущей в "комнату священника":
 – Вот здесь ваша ванная. А теперь прямо наверх.
 – "Комната священника"?
 – Да. Но привидений в ней нет.
 Она встала у окна:
 – Вон тут, видите, ему по ночам спускали с крыши еду. Вид красивый, правда? А весной, когда всё цветёт, ещё лучше.
 – Замечательный!
 Он стоял рядом с ней у окна, и Динни видела, как его побелевшие от напряжения пальцы сжимают каменный подоконник. Волна горечи захлестнула её. Сколько раз она мечтала о том, как будет стоять здесь бок о бок с Уилфридом! Она прислонилась к оконной нише и закрыла глаза. Когда, она их открыла, Дорнфорд, не отрываясь, смотрел на неё. Губы его дрожали, руки, заложенные за спину, были стиснуты. Девушка направилась к двери:
 – Я велю принести и распаковать ваши вещи. Кстати, ответьте мне: вы сами уплатили издержки?
 Он вздрогнул и отрывисто рассмеялся, словно его внезапно перенесли из трагедии в комедию.
 – Я? Нет. Мне и в голову не пришло.
 – Вот как? – опять повторила девушка. – Обед ещё не скоро, вы успеете.
 И она сошла вниз по маленькой лестнице.
 Верить ему или нет? А какая разница? Она должна была задать вопрос, он должен был ответить. "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку!.." Раздался шум второго автомобиля, и девушка побежала в холл.




 XXXVIII


 В эту странную субботу, когда всем, кроме Майкла и Флёр, было не по себе, Динни, прогуливаясь с Флёр по саду, неожиданно получила ключ к разгадке тайны.
 – Эм говорит, – начала Флёр, – что ваши ломают себе голову, кто уплатил издержки. По её словам, вы лично подозреваете Дорнфорда и вам тяжело чувствовать себя обязанной ему.
 – Ничего удивительного. Это всё равно как сознавать, что ты задолжала портнихе.
 – Дорогая моя, – сказала Флёр, – строго по секрету признаюсь вам: заплатила я. Роджер пришёл к нам обедать и стал сокрушаться, как неприятно направлять счёт людям, у которых нет лишнего пенса. Я посоветовалась с Майклом и послала Роджеру чек. Мой отец составил себе состояние адвокатурой, так что всё получилось тем более кстати.
 Динни вытаращила глаза.
 – Видите ли, – продолжала Флёр, беря Динни под руку, – после того как правительство конвертировало заём, мои облигации вскочили на десять пунктов, так что, даже уплатив девятьсот с лишним, я всё равно уже на пятнадцать тысяч богаче, чем была, а курс все повышается. Я рассказала вам только потому, что боялась, как бы это не помешало вам выйти за Дорнфорда. Скажите откровенно, помешало бы?
 – Не знаю, – помрачнела Динни. Она в самом деле не знала.
 – Майкл говорит, что давно не встречал такого настоящего человека, как Дорнфорд, а у Майкла острое чутьё на людей. Знаете, – Флёр остановилась и выпустила руку девушки, – я удивляюсь вам, Динни. Вы рождены быть женой и матерью, – это слепому видно. Конечно, я помню, что вы пережили, но ведь прошлое мертво и не встанет из могилы. Я-то знаю, – я ведь пережила то же самое. Нужно думать о настоящем и будущем, то есть о нас самих и наших детях. Особенно это нужно вам, потому что вы – воплощение традиции, преемственности и всякого такого. Не позволяйте воспоминаниям портить вам жизнь. Простите меня, дорогая, но ваш случай абсолютно ясен: либо сейчас, либо никогда. А слово «никогда» применительно к вам – слишком грустная перспектива. Я, конечно, почти лишена морального чувства, заключила Флёр, нюхая розу, – но зато у меня много здравого смысла, и я терпеть не могу, когда чтонибудь пропадает даром.
 Динни, растроганная взглядом этих карих глаз с необыкновенно яркими белками, долго молчала, прежде чем ответить.
 – Будь я католичкой, как он, я не колебалась бы.
 – Монастырь? – иронически подхватила Флёр. – О нет! Моя мать католичка, и всё-таки – нет. А вы к тому же и не католичка. Нет, дорогая, единственное решение – семейный очаг. Другое было бы ошибкой. А совместить оба нельзя.
 Динни улыбнулась:
 – Мне остаётся лишь просить прощения за то, что я доставляю людям столько хлопот. Как вы находите эту Анжель Перне?
 За весь субботний вечер Динни не пришлось больше поговорить с Дорнфордом: он агитировал соседних фермеров. Но после обеда, когда она вела счёт за четырёх игроков, заложивших русскую пульку, он подошёл и встал рядом с ней.
 – В доме ликование, – бросила она, приписывая Флёр девять очков. Как фермеры?
 – Самонадеянны.
 – Неужели?
 – Это ещё больше осложняет дело.
 – Такая уж у них манера держаться.
 – Чем вы занимались сегодня, Динни?
 – Собирала цветы, гуляла с Флёр, играла с Катом, возилась со свиньями… Пять на тебя, Майкл, и семь на них. Вот уж подлинно христианская игра: делай партнёру то, что хочешь получить от него.
 – Русская пулька! – задумчиво протянул Дорнфорд. – Странно слышать такое название от людей, ещё отравленных религией.
 – Кстати, если вы собираетесь завтра к мессе, то до Оксфорда рукой подать.
 – А вы со мной поедете?
 – О да! Я люблю Оксфорд и только раз слышала мессу. Езды туда минут сорок пять.
 Он посмотрел на неё таким же взглядом, каким спаниель Фош встречал её после долгого отсутствия:
 – Значит, в четверть десятого на моей машине…
 На другой день, когда она уселась с ним рядом в автомобиле, он спросил:
 – Опустить верх?
 – Пожалуйста.
 – Динни, это прямо как сон!
 – Хотела бы я, чтобы мои сны были такими же лёгкими, как ход у вашей машины.
 – Вы часто их видите?
 – Да.
 – Приятные или дурные?
 – Обыкновенные – всего понемногу.
 – А бывают повторяющиеся?
 – Один. Река, которую я не могу переплыть.
 – А, знаю. Другие видят экзамен, который никак не выдержать. Сны безжалостны: они нас выдают. Были бы вы счастливы, если бы смогли во сне переплыть реку?
 – Не знаю.
 Они помолчали, затем он сказал:
 – Эта машина новой марки: скорости переключаются совсем подругому. Но вы, наверно, не интересуетесь автомобилями?
 – Я просто ничего в них не понимаю.
 – А ведь вы несовременны, Динни.
 – Да. У меня всё получается хуже, чем у других.
 – Кое-что у вас получается лучше, чем у любого другого.
 – Вы имеете в виду моё умение подбирать букеты?
 – И понимать шутку, и быть такой милой…
 Динни, убеждённая, что за последние два года она была чем угодно, только не милой, не ответила и сама задала вопрос:
 – В каком колледже вы были, когда учились в Оксфорде?
 – В Ориеле.
 И разговор опять иссяк.
 Сено было уже частично сметано в стога, но кое-где оно ещё лежало на земле, наполняя летний воздух благоуханием,
 – Боюсь, – неожиданно признался Дорнфорд, – что мне расхотелось идти к мессе. Мне так редко удаётся побыть с вами, Динни. Поедем лучше в Клифтон и возьмём лодку.
 – Да, погода такая, что грех сидеть в помещении.
 Они взяли влево, миновали Дорчестер и возле Клифтона выехали к склону извилистой реки. Вышли из машины, наняли плоскодонку, немного проплыли и пристали к берегу.
 – Отличный пример того, как осуществляются благие намерения, – усмехнулась Динни. – Намечаем одно, а получается совсем другое, правда?
 – Конечно. Но иногда так даже лучше.
 – Жаль, что мы не прихватили с собой Фоша. Он готов ездить в чём угодно, только бы ему сидеть у кого-нибудь в ногах и чтобы его посильнее трясло.
 Ни здесь на реке, где они провели около часа, ни потом они почти не разговаривали. Дорнфорд словно понимал (хотя на самом деле не понимал), что в этой дремотной летней тишине, на воде, то залитой солнцем, то затенённой деревьями, он становится девушке гораздо ближе, чем раньше. Динни действительно черпала успокоение и бодрость в долгой лени этих минут, когда слова были не нужны, а тело каждой порой вбирало в себя лето – его благоухание, гул и неспешный ритм, его беспечно и беспечально парящую зелёную душу, чуть слышное колыхание камышей, хлюпанье воды и дальние зовы лесных голубей, доносящиеся из прибрежных рощ. Теперь она понимала, насколько права была Клер: с Дорнфордом в самом деле можно молчать.
 Когда они вернулись в поместье, Динни почувствовала, что ей не часто выпадали на долю такие же молчаливые и отрадные утра, как это. Но она видела по глазам Дорнфорда, что между его словами: "Благодарю, Динни, я замечательно провёл время", – и его подлинными переживаниями – огромная дистанция. Его умение держать себя в узде казалось ей прямотаки сверхъестественным. И, как всегда бывает с женщинами, сочувствие скоро сменилось у неё раздражением. Всё, что угодно, – только не эта вечная принуждённость, идеальная почтительность, терпение и бесконечное ожидание! Если все утро она провела с ним вместе, то всю вторую половину дня старалась избегать его. Глаза Дорнфорда, смотревшие на неё с грустью и некоторой укоризной, только усиливали раздражение Динни, и она изо всех сил притворялась, что ничего не замечает. "Экая вредная!" – сказала бы её старая няня шотландка.
 Пожелав ему спокойной ночи у лестницы, она с искренней радостью заметила, какое растерянное у него лицо, и с не меньшей искренностью обозвала себя скотиной. Она ушла к себе в странном смятении, злясь на себя, на него, на весь мир.
 – А, чёрт! – пробормотала она, нащупывая выключатель.
 Тихий смех заставил её вздрогнуть. Клер в пижаме курила, забравшись с ногами на подоконник.
 – Не зажигай, Динни. Иди сюда и посиди со мной. Давай подымим в окно.
 Три настежь распахнутые рамы смотрели в ночь, простёртую под синим ворсом неба, на котором трепетали звезды. Динни выглянула в окно и спросила:
 – Где ты пропадала с самого завтрака? Я даже не заметила, как ты вернулась.
 – Хочешь сигаретку? Ты что-то нервничаешь.
 Динни выдохнула клуб дыма.
 – Да. Я сама себе противна.
 – То же было и со мной, – тихо отозвалась Клер, – но теперь стало легче.
 – Что ты для этого сделала?
 Клер снова рассмеялась, и смех прозвучал так, что Динни немедленно задала вопрос:
 – Ездила к Тони Круму?
 Клер откинула голову, обнажив белую шею:
 – Да, дорогая, я побывала у него вместе с нашим фордом. Мы подтвердили правоту закона, Динни. Тони больше не похож на обиженного сиротку.
 – О! – сказала Динни и снова повторила: – О!
 Голос у сестры был такой тёплый, томный, довольный, что щеки девушки вспыхнули и дыхание участилось.
 – Да, как любовник он лучше, чем как друг. До чего же всеведущ закон, – он знал, чем мы должны стать. А в коттедже у Тони после ремонта очень мило. Только надо переделать камин на втором этаже.
 – Значит, вы теперь поженитесь?
 – Как можно, дорогая! Нет, сперва поживём в грехе. Потом посмотрим, а пока что приятно проведём время и все хорошенько обдумаем. Тони будет приезжать в город в середине, а я к нему – в конце недели. Словом, все как по закону.
 Динни рассмеялась. Клер внезапно выпрямилась и обхватила руками колени:
 – Я давно уже не была так счастлива. Нехорошо мучить людей. Женщина должна быть любимой, – она в этом нуждается. Да и мужчина тоже.
 Динни высунулась в окно, и ночь постепенно охладила ей щеки. Прекрасная, глубокая, тёмная ночь! Она задумчиво простёрлась над землёй, смягчая все контуры. Из звенящей тишины донеслось далёкое жужжание, стало властным гулом бегущего мимо автомобиля. Дини увидела, как фары его на мгновение сверкнули за деревьями и снова исчезли во мраке. Жужжание начало замирать, и вскоре опять наступила тишина. Пролетел мотылёк; с кровли, кувыркаясь в неподвижном воздухе, плавно спустилось белое голубиное пёрышко. Клер обвила рукой талию сестры:
 – Спокойной ночи, старушка. Потрёмся носами.
 Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело в пижаме; щеки сестёр соприкоснулись и взволновали обеих теплотой своей кожи: для Клер она была благословением, для Динни – заразой, которая словно обожгла её томительным жаром бесчисленных поцелуев.
 Когда Клер ушла, девушка беспокойно заходила по неосвещённой комнате: "Нехорошо мучить людей!.. Женщина должна быть любимой… Мужчина тоже". Стиль как у малых пророков! Озарение низошло на Динни, как на Павла, когда тот шёл назначенным путём. Она ходила взад и вперёд, пока не устала; потом зажгла свет, сбросила платье, надела халат и села причесаться на ночь. Причёсываясь, взглянула на своё отражение в зеркале и долго не могла от него оторваться, словно давно не видела себя. Её щеки, глаза, волосы ещё дышали лихорадкой, передавшейся ей от Клер, и девушка казалась самой себе неестественно оживлённой. А может быть, в этом виновато солнце, которое влило зной в её жилы, пока она сидела с Дорнфордом в плоскодонке? Динни расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна она оставила распахнутыми, шторы не опустила, и звёздная ночь беспрепятственно заглядывала ей в лицо сквозь мрак тесной комнатки. Часы в холле негромко пробили двенадцать – часа через три уже начнёт светать. Девушка подумала о Клер: сестра спит за стеной и видит прекрасные сны. Она подумала о Тони Круме, пьяном от счастья в своём только что перестроенном коттедже, и память подсказала ей избитую фразу из "Оперы нищих": "Её поцелуи блаженство дарят, приносят покой и отраду". А она? Динни не спалось. Как когда-то в детстве, ей хотелось побродить, проникнуть в тайны мертвенно тихой ночи, посидеть на лестнице, обойти комнаты, свернуться клубочком в кресле. Она встала, надела пеньюар, туфли, выскользнула из комнаты и села на лестнице, обхватив руками колени и прислушиваясь. В старом тёмном доме ни звука, лишь где-то тихонько скребётся мышь. Динни встала, ощупью нашла перила и спустилась вниз. Навстречу ей из холла потянуло затхлостью, – его приходится оставлять на ночь открытым: там слишком много старого дерева и мебели. Динни, вытянув руки, добралась до дверей гостиной и вошла в неё. Воздух здесь был тоже тяжёлый: пахло цветами, табаком и ароматической смесью, купленной ещё в прошлом году. Девушка подошла к балконной двери, отдёрнула портьеры, открыла её и с минуту постояла, жадно вдыхая воздух. Было темно, тихо, тепло. При свете звёзд она видела, как поблёскивают листья магнолий. Она оставила дверь открытой, добралась до своего любимого кресла и прикорнула в нём, поджав под себя ноги. Потом обхватила плечи руками и опять попыталась вообразить себя маленькой девочкой. Ночной воздух вливался в дверь, часы тикали, и, следуя их ритму, остывал зной, разлитый по жилам девушки. Вскоре она закрыла глаза и, как всегда в этом старом кресле, почувствовала себя так уютно, словно была прикрыта и защищена со всех сторон; но заснуть ей всё-таки не удавалось. Ей чудилось, что за её спиной кто-то есть: это всходила луна и в гостиную через дверь проникал её неуловимый призрачный свет, сообщавший свою таинственность каждому знакомому предмету. Комната словно оживала, чтобы разделить с Динни её одиночество, и у девушки возникло не раз уже испытанное ощущение того, что старый дом живёт своей особой жизнью, что он чувствует, видит, что он то засыпает, то бодрствует. Вдруг с террасы донеслись шаги; Динни вздрогнула и села.
 Чей-то голос спросил:
 – Кто это? Есть тут кто-нибудь?
 В дверях выросла фигура; девушка по голосу узнала Дорнфорда и отозвалась:
 – Только я.
 – Только вы!
 Она увидела, как он вошёл и встал подле кресла, глядя на неё. Он всё ещё был в вечернем костюме и стоял спиной к свету, так что девушка лишь с трудом могла разглядеть его лицо.
 – Что-нибудь случилось, Динни?
 – Нет, просто не спится. А вы?
 – Сидел в библиотеке, кончал работу. Потом вышел на террасу подышать и смотрю – дверь открыта.
 – Кто же из нас скажет: "Как чудесно"?
 Однако никто ничего не сказал. Динни разжала руки и спустила ноги на пол. Вдруг Дорнфорд схватился за голову и отвернулся.
 – Простите, что я в таком виде, – растерялась девушка. – Я, право, не ожидала…
 Он опять обернулся к ней и упал на колени:
 – Динни, это конец, если…
 Она провела руками по его волосам и тихо ответила:
 – Нет, это начало.




 XXXIX


 Эдриен сидел и писал жене:

 "Кондафорд, 10 августа.
 Родная моя,
 Посылаю, как обещал, точный и подробный отчёт об отъезде Динни. Посмотри «Лэнтерн» – там есть снимок, изображающий "жениха и невесту при выходе из церкви". К счастью, репортёр этой газеты снял их прежде, чем они двинулись: фотоаппараты, за исключением кинокамеры, не могут передавать движение, и на карточках всегда получается так, что одна нога задрана чуть ли не до глаз, закрывает колено другой ноги и обезображивает стрелку на брюках. Дорнфорд выглядел очень авантажно; Динни, да хранит её господь, не улыбалась "улыбкой новобрачной", и вид у неё был такой, словно все происходящее только шутка. С самой их помолвки я без устали раздумывал, какие же у неё на самом деле чувства к нему. Это, конечно, не такая любовь, какую она питала к Дезерту, но мне кажется, что физически Дорнфорд ей не противен. Вчера я спросил её: "От всего сердца?" и она ответила: "Во всяком случае не от половины". Мы-то с тобой знаем, на что она готова ради других. Но в брак она вступила и ради самой себя. Ей нужно жить, ей нужны дети и определённое положение. Это в порядке вещей, и, по-моему, она сама тоже так думает. Она, говоря языком нашей многообещающей молодёжи, не сходит с ума по Дорнфорду, но ценит его, восхищается им – вполне, впрочем, заслуженно. Кроме того, он знает от меня, а вероятно, и от неё самой, что она может ему дать, и не станет просить большего, пока не получит его без всяких просьб. Погода стояла прекрасная; церковь, где, кстати сказать, воспринял крещение ваш специальный корреспондент, выглядела на редкость празднично. Правда, собрались в ней преимущественно обломки старой Англии, но мне почему-то кажется, что таких людей в Уолуорте сколько угодно.
 На передних скамьях в наиблагочестивейших позах разместились члены нашего клана, а также все, кто представляет графство или претендует на это. Чем дольше я смотрел на последних, тем горячей благодарил бога, который, правда, обрёк Черрелов нашего поколения на жизнь в условиях современности, но всё-таки не превратил их в провинциалов. Даже в Коне и Лиз, живущих здесь безвыездно, очень мало провинциального. Конечно, в наши дни странно слышать такое слово, как "провинция", но оно, видимо, будет существовать до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Помню, что в детстве на этих охотах, если только мне удавалось выпросить лошадь в нашей или чьей-нибудь чужой конюшне, я всегда старался удрать подальше от охотников, чтобы уклониться от участия в разговорах, – так они были скучны. Быть просто человеком – гораздо лучше, чем представлять графство или претендовать на это. Должен сказать, что Клер, несмотря на недавние судебные мытарства, держалась изумительно, да и вообще, насколько я мог судить, никто не выказывал чувств, которые в этот час дня вряд ли мог испытывать. Позади, с несколько менее благочестивым видом, сидели обитатели деревни, – Динни их любимица, – настоящая выставка старожилов. Среди них было несколько интересных типов, например, старик Даунер в кресле на колёсиках – сплошные уайтчепелские бакенбарды и борода; лишь кое-где резко выделяющиеся пятна смуглой кожи. Он отлично помнит, как мы с Хилери грохнулись с воза сена, забираться на который нам отнюдь не полагалось. Затем миссис Тибуайт, этакая симпатичная старая колдунья, – она всегда разрешала мне забираться к ней в малинник. Для школьников тоже устроили праздник. Лиз говорит, что среди них не найдётся и одного на двадцать, кто бывал в Лондоне или уезжал дальше чем на десять миль от деревни. В наши-то дни! Зато парни и девушки – уже совсем другое дело. У девушек стройные ноги, шёлковые чулки, со вкусом сшитые платья; у парней хорошие фланелевые костюмы, воротнички, галстуки, – к этому их приучили мотоцикл и кино. В церкви было много цветов, колокольного звона и оглушительных звуков органа. Хилери совершил венчальный обряд со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, помогавший при церемонии, только сокрушённо вздыхал, видя, в каком темпе тот служит и сколько всего пропускает. Тебя, конечно, интересуют туалеты. Так вот, стоя у алтаря, невеста и подружки напоминали мне дельфиниумы. Динни даже в белом выглядела точь-в-точь как этот цветок, а подружки – уж не знаю, нарочно или нет – были ей под стать. Рядом с ней Моника, Джоан и две молоденькие племянницы Дорнфорда, все как на подбор высокие и стройные, – ни дать ни взять клумба голубых дельфиниумов; впереди неё – четверо девочек в голубом, очень миленьких, но, конечно, не таких хорошеньких, как Шейла. Честное слово, эта ветряная оспа пришлась крайне некстати: тебя и детей ужасно недоставало – Роналд в роли пажа был бы неподражаем. Домой из церкви я возвращался с Лоренсом и Эм, которая была необыкновенно величественна в своём серо-стальном платье, слегка перепачканном там, где "со слезами смешивалась пудра". Мне пришлось остановиться с ней под деревом, разбитым молнией, и хорошенько поработать одним из тех шёлковых носовых платков, которые ты мне дала в дорогу. Лоренс был в отличном настроении: он считает, что этот брак – наименее дутое из всех предприятий, виденных им за последнее время, и надеется, что падение фунта приостановится. Эм ездила осматривать дом на Кемпден-хилл; она предсказала, что не пройдёт и года, как Динни влюбится в Дорнфорда, и пролила по этому поводу ещё одну слезу, так что я был вынужден обратить её внимание на дерево, в которое действительно ударила молния, когда мы втроём – она, я и Хилери стояли под ним. "Да, – вспомнила Эм, но вы же были тогда совсем маленькие! Очень предусмотрительно! А дворецкий сделал из отбитого куска ручку для пера. Но перья в ней не держались, и я дала её Кону с собой в школу, а он потом проклинал меня. Лоренс, я совсем старуха". Тогда Лоренс взял её за руку, и так, рука об руку, они шли до самого дома.
 Приём гостей происходил на террасе и на лужайке; явились все, вплоть до школьников. Сутолока получилась отчаянная, но, по-моему, было весело. Я не знал, до чего люблю наш старый дом. Что там не толкуй о всеобщей нивелировке, в старых домах есть что-то неповторимое. Если дать им рухнуть, их уже не восстановишь; они – своеобразный фокус, в котором отражается вся округа. Бывают деревни и местности без сердцевины; они всегда почему-то пусты, плоски, нелепы. По-настоящему старый дом одухотворяет всё, что примыкает к нему. Если владельцы его – не эгоистичные свиньи, он постепенно становится чем-то важным и для тех, кто им не владеет. Кондафорд – нечто вроде якоря для всех окрестных фермеров. Не думаю, чтобы кто-нибудь из жителей деревни, даже самых бедных, был недоволен тем, что поместье существует, или радовался, если бы его снесли. Как видишь, любовь и забота в течение многих поколений, а также некоторые, хотя не бог весть какие затраты привели к вполне осязательным результатам. Конечно, всё меняется и должно меняться; именно поэтому спасение того старого, что заслуживает спасения, – ландшафтов, домов, обычаев, учреждений, людей определённого типа, – составляет одну из величайших проблем нашего времени, хотя мы меньше всего озабочены ею. Мы бережём произведения искусства, старую мебель, мы создали постоянный и очень ревностный культ старины, против которого не восстают даже люди с ультрасовременным образом мышления. Почему мы не делаем того же самого в нашей социальной жизни? Да, бесспорно, "отживает порядок ветхий", но мы должны сохранить то, что в нём было достойного и прекрасного, то чувство долга, те манеры с большой буквы, которые были ему присущи, – словом, всё, что приобретается медленно и будет быстро утрачено, если мы не сумеем как-нибудь уберечь его. Исходя из знания человеческой природы, как она есть, я считаю величайшей нелепостью стремление сперва уничтожить то, что создано, а потом начать всё сначала. Разумеется, ветхий порядок был далёк от совершенства, его отнюдь нельзя назвать идеальным, но сейчас, когда это здание уже готово к сносу, мы не должны забывать, что за один час можно разрушить плоды многовекового труда; что, пытаясь заменить несовершенное более совершенным и не зная точно, как это делается, легче отбросить человечество назад, чем двинуть его вперёд. Вся суть в том, как выбрать и сохранить то, что заслуживает сохранения, хотя я вовсе не утверждаю, что этого заслуживает многое.
 Ну, оставим высокие материи и вернёмся лучше к Динни. Они проведут медовый месяц в Шропшире, откуда Дорнфорд родом. Затем поживут в Кондафорде, а потом переберутся на Кемпден-хилл. Надеюсь, что погода, на их счастье, продержится: медовый месяц в дурную погоду – вещь утомительная, особенно когда один из молодожёнов любит другого гораздо сильней, чем тот его. Дорожный костюм Динни был, если тебя это интересует, синего цвета и не слишком ей шёл. Мне удалось улучить минутку и побыть с ней наедине. Я передал ей привет от тебя, она просила тебе кланяться и сказала: "Ну вот, я почти переплыла, милый дядя. Пожелайте мне счастья!" У меня защипало в глазах. Что она переплыла? Э, неважно. Если пожелания счастья могут его принести, то она уехала, нагруженная ими до отказа. Только вот прощальные поцелуи – нелёгкая церемония. Кон и Лиз поцеловали её уже после того, как она села в машину. Когда она уехала и я взглянул на их лица, я почувствовал себя бесчувственным чурбаном. Дорнфорд увёз её в своей машине, которую сам и вёл. После её отъезда я, скажу откровенно, захандрил. Всё идёт как надо, – я это знаю и тем не менее чувствую, что оно не так. Как ни легко теперь получить развод, в браке есть какая-то дьявольская бесповоротность; кроме того, Динни – не такая женщина, чтобы связать себя с любящим её человеком, а потом бросить его. Она – из тех, кто придерживается старомодного правила: "Все пополам – и радость и горе". Дай бог, чтобы радости было больше. Я забрался подальше в сад, а оттуда полем ушёл в лес. Надеюсь, у вас был такой же великолепный день, как здесь? Буковые леса на склонах куда красивей аккуратных посадок на Меловых холмах, хотя даже в тени последних чувствуешь себя как в храме, несмотря на то что они предназначены просто служить границей участка или давать приют овцам в жаркую погоду. Ручаюсь тебе, что этот лес в половине шестого вечера казался прямо заколдованным. Я взобрался на пригорок, сел и стал наслаждаться пейзажем. Мощные потоки косых лучей обрызгивали древесные стволы, а в зелёных промежутках меж ними царила такая прохлада, которую можно назвать лишь одним словом – "блаженная". У многих деревьев ветви начинают расти на большой высоте, и стволы кажутся чуть ли не белыми. Подлеска под ними почти нет, «фауны» – тоже: одни сойки да рыжие белки. Когда, сидя в таком лесу, подумаешь о налоге на наследство и вырубке деревьев, сердце переворачивается, как будто ты поужинал одним чесноком. Скажу откровенно: вероятно, для бога двести лет – один день, но для меня они – вечность. Эти леса давно уже перестали быть заповедными: каждый может гулять здесь сколько вздумается. Молодёжь, наверно, так и делает, – для любовных прогулок места лучше не найти! Я лёг на солнце и стал думать о тебе, а два маленьких серых голубя мирно болтали, пристроившись на ветке, всего ярдах в пятидесяти от меня, так что я видел их в мой полевой бинокль. На месте срубленных и выкорчеванных деревьев выросли кипрей и пижма, наперстянка же, видимо, не прижилась. На душе у меня было безмятежно спокойно, хотя и немного тоскливо от всей этой зелени и красоты. Как странно, что красота может вселять в нас тоску! То ли, видя её, мы ощущаем мрачную неотвратимость смерти, то ли сознаём, что любая вещь уходит от нас и что чем она прекраснее, тем тяжелее её терять. Творец, создавая нас, сделал ошибку в своём плане. Нам следовало бы чувствовать вот как: чем прекрасней земля, чем чудесней свет, ветер, листва, чем ласковей природа, тем глубже и полней будет покой, который мы обретём в её лоне. Непостижимая загадка! Я знаю, что мёртвый кролик в лесу волнует меня больше, чем в мясной. На обратном пути я наткнулся на одного – его загрызла ласка. Он лежал так покорно и беспомощно, словно извинялся: "Простите, что я умер!" Может быть, умереть и хорошо, но жить всё-таки лучше. Мёртвая форма, ещё не переставшая быть формой, – страшное зрелище. Ведь форма – это жизнь, и непонятно, зачем она сохраняется путь даже ненадолго, если жизнь уже ушла. Мне захотелось подождать восхода луны и посмотреть, как она медленно зальёт лес своим прозрачным сиянием; тогда я, наверно, почувствовал бы, что форма и после смерти продолжает жить в ином, разреженном виде, что все мы, сущие, – даже птицы, бабочки и мёртвые кролики, – тоже продолжаем двигаться и жить и что это моё чувство меня не обманывает. Но в восемь в Кондафорде обедают, так что мне пришлось уйти, пока свет был ещё зелен и золотист, – опять аллитерация! Они выскакивают у меня, как двухпенсовики. На террасе я увидел Фоша, спаниеля Динни. Мне показалось, что я встретился с бэнши: я ведь знаю его историю. Правда, голоса он не подал, но остро напомнил мне все, через что прошла Динни. Он сидел на задних лапах и смотрел в землю невидящим взглядом, как умеют смотреть собаки, особенно спаниели, когда не понимают, почему все на месте, а одного, единственного, неповторимого запаха уже нет. Они, конечно, заберут его с собой на Кемпден-хилл, когда вернутся. Я поднялся к себе, принял ванну, переоделся и встал у окна, прислушиваясь к гудению трактора
 (пшеница все ещё не сжата) и слегка пьянея от запаха цветущей жимолости, которая вьётся вокруг моего окна. Теперь я понял, что имела в виду Динни, сказав "переплыла". Она переплыла через реку, которую никак не могла преодолеть во сне. Что ж, в этом вся наша жизнь: мы переплываем реки или тонем. Надеюсь, нет, верю, что она уже выбралась на берег. Обед прошёл, как любой другой обед: никто не говорил ни о Динни, ни о своих чувствах к ней. Я проиграл Клер на бильярде. Она показалась мне мягче и привлекательней, чем обычно. Потом мы с Коном просидели за полночь, по-видимому, для того, чтобы помолчать вдвоём. Боюсь, что им будет недоставать Динни.
 Когда я наконец поднялся к себе в комнату, там было изумительно тихо и лунное сияние казалось почти жёлтым. Сейчас месяц уже прячется за вязы, и поверх сухой ветки мне видна вечерняя звезда. Высыпали и другие звезды, но их мало, и светят они тускло. Ночь сегодня – далёкая от нашего времени, далёкая от нашего мира. Не ухают даже совы, только жимолость все ещё пахнет. Вот и сказке конец, любимая. Спокойной ночи!

    Всегда твой Эдриен".