Аннотация: Жизнь бродячих артистов, или точнее лабухов, непредсказуема, загадочна и порочна. Каждый вечер ресторанные загулы, куртизанки и, конечно же, полное безденежье. Каждое утро лабухи просыпаются на краю финансовой пропасти, и вновь и вновь бредут по бескрайним просторам навстречу приключениям и в поисках заработка. 
 Конечно, лабухи Куралесинской филармонии — прожигатели жизни, ну, а если присмотреться еще пристальнее, — это шуты, для которых жизнь не только игра в праздник, но и трагедия, потому что шутами управляют злые и жадные «царьки» — руководители «единственного в мире черного театра лилипутов». И вряд ли стоит смышленому читателю объяснять, насколько участь шута трагичнее участи плута. 
 Шутовской роман «Черный театр лилипутов» — это уникальное произведение, где на фоне трагикомичной жизни лабухов в полной мере выписаны характер и психология лилипута Пухарчука, главного артиста «черного театра».
 В мировой литературе аналогов не существует .


---------------------------------------------


 Евгений Коротких


 Черный театр лилипутов


 Посвящается бродячим бегемотам, друзьям «мойдодыровцам» и первому редактору шутовского романа Леночке Пучковой




 Ни один лилипут не мечтает стать гулливером…

 Жить хотелось — до безумия… Бросить все, снова уехать, насмотреться на чужое незнакомое, вспомнить забытое, старое, сравнить. Так вот она, возможность, хватайся за нее, как за канат, раскачивайся по жизни, бейся снова об ее углы, устанешь — сорвешься, жить захочешь — выползешь!
 И я схватился опять, не смог усидеть дома, и вновь потащила меня, непутевого, такая же непутевая, сладкая в своей неизвестности, горькая в своей откровенности, страшная в своей непоследовательности. За волосы меня потащила, знала, что не воспротивлюсь, головой о камни, сквозь леса и поля, через города и села — волоком.
 — Сидишь? — спрашивает Писатель.
 — Сижу.
 — Наездился? — ухмыляется.
 — До рвоты.
 — Еще поедешь? — издевается.
 — Обязательно.
 — Думаешь, найдешь?
 — Найду.
 — Тогда — вперед! Иди, ищи свою мечту! Пшел прочь! И я пшел прочь, послушный, как всегда, ведь от судьбы, как от себя:…как от долгов…как от рогов.,… как от соседей-дураков с домашним телевизионным хобби…уйти, как видимо, нельзя… тогда за мной, мои друзья, улыбку выньте из кармана и надевайте иногда.
 Природа, разумная мать, нежная и любящая, задумалась о чем-то на секунду, подбросила на ладони гипофиз и наотмашь влепила по нему левой ногой. Она делала это очень редко, так, от скуки, а может быть, забавы ради — кто знает? Если бы удар пришелся по гипофизу правой ногой — это еще куда ни шло, черт с ним, с акселератом; еще лучше, если б он остался лежать на ладони, но если уж левой ногой, то лучше вообще не рождаться…
 Случилось так, что в городе Находка появился на свет Евгений Иванович Пухарчук, такой же, как и мы, частица космоса, — но лилипут по рождению. Кое-как закончив восемь классов, Женек, несмотря на все усилия местных врачей, так и не переплюнул отметку один метр двадцать сантиметров. Матушка, в отчаянии схватив треснувший от слез и купюр кошелек, а также пару десятков океанских крабов (в надежде на экзотику и понимание), каждый из которых был выше ее сына, устремилась в Москву.
 Так мой будущий коллега по искусству оказался в одной из ведущих клиник мира вместе с такими же бедовыми, как и он сам. Их пичкали таблетками, кололи шприцами, растягивали, сжимали, лишь немногие через некоторое время смотрели на своих друзей сверху вниз и исчезали навсегда как для них, так и для себя.
 Но у всех лилипутов оставался шанс — операция на гипофизе. Ни один врач мира не мог предугадать исход. Это был выстрел в висок — или осечка. Третьего — не дано.
 В двадцать три года для них был последний звонок на чудо… Некоторые «маленькие» и их родители решались на операцию, некоторым везло: гипофиз начинал усиленно вырабатывать гормоны роста, и природе-мачехе оставалось лишь всплеснуть от умиления руками и стыдливо отвернуться, глядя не на свое счастье.
 Женек полежал годика три, проглотил тонны две таблеток, принял пару тысяч уколов — и… подтянулся на полтора сантиметра. Врачи, покачав скорбно белыми колпаками, развели в стороны руки и подписали приговор: «Закрытая зона роста». Но есть шанс — выстрел в висок. Так ему и сказали: «Хочешь жить — стреляйся!» Сказали это, когда Женьку было семнадцать лет. Мать наотрез отказалась от операции.
 — Может, еще вырастет? — валялась она в ногах у врачей. — Ведь были же случаи?
 — Были, — отвечали те, а сами смотрели на нее и думали: «Ну что мы можем сделать? Сами под Богом ходим…»
 Мать надеялась на чудо, мать верила в Бога, оставаясь неверующей. Женек ни во что не верил: он был ребенком, а дети верят — в сказки. Пухарчук очень любил сказки, но знал, что до выстрела оставалось шесть лет.
 А еще он любил врачей, но только не тех, которые кололи и заставляли глотать таблетки, а добрых дядей и теть, которые всегда подходили к нему с радостными улыбками, осматривали и долго, важно о чем-то беседовали, поблескивая очками. Тогда он был в центре внимания, и ему это нравилось.
 А еще Женек был очень шустрый и бестолковый лилипут. Он любил бегать с друзьями по клинике и наводить бардак в палатах. Но самым излюбленным объектом внимания у лилипутов была повариха баба Паша, строгая, баскетбольного роста пожилая женщина.
 Лилипуты, как легенду, передавали из уст в уста, что два года назад Эдик из Красноярска под самым носом бабы Паши стащил три пачки вишневого киселя. Когда кто-то с сомнением качал головой, звали очевидцев — Колюшка из шестой и Серегу из восьмой палаты, и те после страшной клятвы: «Чтоб я не вырос!» — рассказывали невероятную историю.
 Даже подойти к кухне у лилипутов считалось уже чуть ли не подвигом. Огромные размеры бабы Паши поражали воображение. Для них она была тем, чем Циклоп для Одиссея. Что касается самой бабы Паши, то она очень любила, своих «малышей», но держалась с ними строго. Иногда, поймав озорника, поднимала его на руки и громко — для остальных лилипутов, которые успели разбежаться, но все хорошо видели и слышали, — говорила:
 — Так, этот котел занят, этот тоже. Ага! Вот свободный, ну сейчас мы тебя сварим! Или нет… какой ты толстый… лучше мы тебя поджарим.
 Лилипут верещал от страха и удовольствия. О бабе Паше ходили фантастические истории, а врачи, подслушав очередную жуткую небылицу, сами угорали со смеху и сплетничали о любимой поварихе.
 Эдик из Красноярска уехал домой два года назад. Пухарчук дружил с ним, но до сих пор не мог простить ему, что тот не взял его с собой — на дело. Сердце героя всегда готово к подвигу. У Женька был дерзкий план. Он решил переплюнуть Эдика и еще сто пятьдесят будущих Эдиков вместе взятых. Пухарчук задумал стащить у бабы Паши — нож. Огромный кухонный нож, блестящий и страшный. Правда, что он будет с ним делать, Женек еще не знал, но в этом ли дело? На гоп-стоп Пухарчук отобрал самых отчаянных, которые не сдрейфят, — мужиков что надо. План был до невозможности прост. Баба Паша выманивается из кухни под любым предлогом, а он в это время вбегает, хватает нож — и исчезает. Концовка была всем понятна, а вот начальная фаза оставалась какой-то расплывчатой и туманной. На Женька лилипуты смотрели, как на камикадзе. Он, еще не стащив нож, уже парил на небывалой высоте.
 Положа руку на сердце, Пухарчук сам не верил в удачу этой затеи, но отступать было некуда, помочь мог только экспромт. Все ждали от него подвига.
 О часе операции было сообщено всем палатам за завтраком. Женек не проглотил манную кашу и не выпил компот — волновался. Всю ночь он просидел во сне на горячей сковородке, а раскаленное масло шипело и брызгалось, обдавая его с ног до головы. Потом его порубили на мелкие кусочки вместе с петрушкой и репкой, и баба Паша громким ворчливым голосом, опуская кусочки в дымящийся бульон, говорила: «Будет знать, как нож красть».
 Сон был ужасным, но еще ужаснее было то, что ему предстояло сделать. Женек мучительно искал выход, что лучше: сказаться больным, отказаться от бредовой затеи или… Ничего толкового в голову не приходило, и тогда Женек сделал то, до чего не додумался бы ни один мудрец. Важен не столько поступок, сколько память о нем, а воспоминания обрастут такими подробностями, что никто и не вспомнит, было ли это на самом деле.
 …Ведь Эдик из Красноярска стащил не три пачки киселя, а одну! Об этом Пухарчуку совсем недавно рассказал Серега из восьмой — за то, чтобы Женек взял его в дело. Единственное, чего не знал Серега, так это то, что пачку киселя Эдику принесла бабушка, которая по просьбе внука «тиснула» ее с кухни, заговорив бабу Пашу, а в остальном все было чистой правдой. И Женек, совсем не ведая того, пошел проторенной дорогой.
 Пробегая мимо кухни, он бросил свернутую записку, которая угодила прямо на плиту перед бабой Пашей. Записка уведомляла, что Пухарчук, из третьей, хочет украсть кухонный нож и что он это сделает перед обедом.
 — Я вот сейчас этого Пухарчука! Да прямо в котел! — задрожала клиника. Женек еще не успел добежать до палаты, как к нему со всех ног мчались Серега из восьмой и Жоржик из пятой со страшным известием о раскрытии заговора. Теперь уже лавры героя никто не мог отнять у Женька. Не он виноват, что их предали, а вот предателя надо немедленно найти и строго покарать. Пухарчук начал выступать в роли неумолимого судьи, проводя со своей свитой допрос с пристрастием. Распутать такое сложное дело было нелегко. После очередной клятвы: «Чтоб я не вырос!» — Женек скептически покачивал головой, чесал за ухом и как-то нехотя говорил:
 — Хоть ты мне и друг, Василек, но правда дороже…
 — Да чтоб я не вырос!
 — Странно…
 Допрос святой инквизиции был детской забавой по сравнению с тем, что устраивал Пухарчук на судилище. Лишь известие о том, что Женька через два дня выписывают из клиники, не заставило лилипутов признаться в предательстве.
 Женек лежал с закрытыми глазами и представлял, как он вдруг приедет сюда снова через несколько лет -на операцию. А после операции он вырастет сразу… На сколько метров — Пухарчук решить не успел, потому, что к дверь постучали и в палату вошли мужчина и женщина.
 Женщина была около метра пятидесяти росту, с наивными голубыми глазами трехлетней девочки, толстенькая, с кривыми короткими ножками, с пухлыми ручками, пепельно-седые волосы были уложены в высокую прическу. Говорила женщина мягко, с выражением, но иногда где-то там, на задворках, проскальзывала наигранность. Ей исполнилось шестьдесят лет, хотя выглядела она моложе; всегда куда-то спешила, чуть вперевалочку перебирая короткими ножками, чем-то напоминая маленького черепашонка, устремившегося к морю за убегающим отливом.
 Елена Дмитриевна Закулисная стояла напротив кровати Пухарчука и внимательно его рассматривала. Чуть сзади стоял ее сын — Владимир Федорович Закулисный. Он был на несколько сантиметров выше своей маман, толстенький, кругленький, с такими же кривыми ножками и огромным животом, на котором еле сходилась рубашка. Это была точная копия своей матушки и покойного папочки — Федора Ивановича Закулисного, создателя «черного театра». Владимиру Федоровичу было тридцать пять лет, он недавно развелся с третьей женой и собирался жениться на четвертой.
 — Женечка! — после внимательного осмотра ахнула Елена Дмитриевна, всплеснув руками.
 Потом, как бы не веря своим глазам, покачала головой и мелкими шажками засеменила к Пухарчуку.
 — Евгений Иванович Пухарчук? — участливо спросила она у него. — Я не ошиблась, Женечка?
 — Правильно, — пискнул Женек. — Это я… Пухарчук.
 — Здравствуй, — ласково сказала она. — Меня зовут Елена Дмитриевна Закулисная, а это мой сын — Владимир Федорович, — показала она рукой на сына.
 Владимир Федорович изобразил на своем пропитом, трясущемся от напряжения и желания похмелиться лице что-то очень похожее на улыбку африканского льва. Сказать он ничего не мог, а только старался унять двухдневную дрожь. Мать поставила условие: выпьет до «того» — продаст представление.
 — Женечка, — спросила Елена Дмитриевна. — Тебе когда-нибудь приходилось встречаться с артистами?
 — Нет, — недоуменно пропищал Женек.
 — А хотел бы им стать?
 — Кем? — обалдел Пухарчук.
 — Артистом! — с выражением воскликнула Елена Дмитриевна, высоко подняв над головой указательный палец. — Артистом!
 Пухарчук знал, что иногда отсюда попадают или в цирк, или в филармонию, хотя при нем набора еще не было. А вот теперь ему предлагают стать артистом!
 — Ты будешь играть на сцене, ездить по разным городам, — увлеченно рассказывала Елена Дмитриевна. — Тебе будут дарить цветы… Женечка, ты представляешь, что такое для артиста аплодисменты? Известность? И у тебя есть шанс стать артистом! Мы разговаривали с врачами, они нам сказали, что ты самый веселый и подвижный мальчик. Женечка, ну как ты, согласен?
 — Не знаю, — пролепетал Пухарчук. — Надо спросить маму.
 Женька выбрали не сразу. Пересмотрели все фотографии, порасспросили врачей, медсестер, и не последнюю роль сыграл фактор «закрытая зона роста». Ко всему прочему у него имелся недурной музыкальный слух. Мать вызвали в Москву, поговорили с ней, и после долгих колебаний она дала согласие. Так в 17 лет Женек стал артистом Куралесинской филармонии.


* * *

 Ресторан жил своей обычной, насквозь прокуренной и пьяной жизнью. Мальчики и девочки с нелепо распухшими личиками приценивались друг к другу… Они вызывающе громко смеялись, заглушая проскальзывающее иногда чувство неловкости, до умопомрачения много курили и швыряли окурки на пол.
 Посетители посолидней держались особняком. Не в силах быть с ритмом на «ты», они, словно загнанная семья слонов, неумело топтались на месте и не бродили по залу в поисках знакомых.
 Через час ресторан опустеет, агония бутафорского веселья затихнет, чьи-то родители будут напрасно караулить входную дверь, звонить в милицию, в «скорую помощь», знакомым и незнакомым в поисках своего желторотого, который, не успев чирикнуть, уже сорвал голос. У солидных посетителей есть железное алиби… они или разведены, или собираются это сделать.
 Я весь вечер танцую с Гузель. Ей лет восемнадцать, худенькая, с красивыми ногами, распущенные волосы пшеничным облаком плывут над плечами.
 — Как… неужели… — недоуменно шепчет она ярко раскрашенными губами, — неужели вашему лилипутику девяносто лет? И ты вместе с ним играешь на сцене?
 — Я же сказал, что работаю администратором, но когда кто-нибудь из артистов болеет, то приходится.
 — Вот это жизнь… — мечтательно протягивает девчонка, прислонившись ко мне. — Никогда не думала, что познакомлюсь с артистом.
 Танец закончился, мы сели за мой столик. Ее знакомые мальчики с огромными розовыми ушами и квадратными плечами предупреждающе пускали дым в мою сторону.
 — Твои знакомые? — спросил я Гузель. — Вместе учитесь или друзья?
 — Так, — нехотя ответила она. — Тот длинный сегодня угощает.
 Я внимательно смотрю на нее. Она — на меня.
 — Уйдем отсюда, — прерываю я молчание.
 — Хорошо, — соглашается она.
 Ресторан корчится в объятиях сумасшедшего рока, а вместе с ним и его угоревшие завсегдатаи. Кое-как пробираемся между танцующими. Выходим… Большие глаза девчонки в темноте кажутся страшными и недоступными.
 — Ты на меня за что-то обиделся? — вдруг доносится звук ее голоса.
 — За что? — тихо недоумеваю я и не замечаю, как уже обнял Гузель. — У тебя был кто-нибудь? — с замираньем шепчу я.
 — Нет…
 Стремительно льнут губы, а моя страсть к этой девчонке превращается во что-то большее.
 — Уже поздно, — говорю я, как-то по-отечески гладя ее волосы.
 Гузель обвивает меня руками и пристально смотрит в глаза.
 — Ты меня уже не приглашаешь… к себе? — спрашивает она выдохом и опускает глаза, замерев в напряжении.
 Мне кажется, она сейчас заплачет, я полон благородства, рисуюсь уже больше сам перед собой. У нее на глазах блестят слезы и во взгляде сквозит благодарность… или (мне вдруг показалось) недоумение?… Последний долгий поцелуй, нет ни откровенности, ни страсти, прощаемся навсегда, неизвестно зачем встретившись…


* * *

 Лоснящаяся от безделья рожа швейцара зырила на меня с нескрываемым злорадством.
 «Ну что, мальчишка, пролетел? — таращились на меня его заплывшие глазенки. — Вот и меня „капусты“ лишил».
 Не успел я зайти к себе в номер, как телефон забился в продолжительных конвульсиях.
 Звонил Виктор Левшин, или попросту — Витюшка, как он сам любил представляться. Витюшка работал в «черном» на сцене и администратором, был выше среднего роста, несколько худоват, его лицо казалось продолговатым и узким, с длинными густыми черными волосами, пушистые усы свисали над суетливым ртом, нос после одного курьезного случая нахально и крупно глядел чуть вправо. На жизнь Витюшка смотрел исключительно из окон ресторана, который был его домом, обслуживающий персонал — родней, а посетители — благосклонными зрителями, сквозь пальцы взирающими на его самые дурацкие выкрутасы. Обидеться на него было невозможно, Левшина тут же прощали, любили и уводили.
 Короче, это был мой друг, который в любой момент мог меня предать, за кабацкую шлюху бросить в беде, оклеветать и тут же отречься от своих слов. Он это знал прекрасно, так же, как и я. Что и говорить, дружба — прекрасная штука, особенно когда знаешь, на что способен друг.
 Сейчас этот неугомонный орал в трубку, чтобы я был готов к встрече.
 — Что надо? — спросил я, открывая дверь. Рядом с Витюшкой, обняв его за талию, стояла накрашенная толстая девица, в которой я без труда узнал Люси из ресторана.
 — Один? — удивился Левшин. — Не понял, ты же с крошкой ушел.
 — Не твое дело, — оборвал я его.
 Люси поставила на стол коньяк и вынула из сумочки бутерброды. Она то и дело над чем-то смеялась, не выпуская сигарету изо рта. Я молча смотрел на приготовления. Потом перевел взгляд на коньяк и подмигнул Левшину. Витюшка довольно рассмеялся. Все ясно — обычный вариант подкрутки: «Не каждый день с артистами встречаешься, давай колись!»
 — Не скучно одному? — спросила Люси. — Куда ж ты Гульку дел, не пошла, что ль?
 — Тебе какое дело?! — обозлился я. — Рано девчонке по кабакам да по гостиницам шляться!
 — По кабакам, по гостиницам! — зашлась она смехом. — Это Гулька-то?!
 Люси прямо выворачивало от смеха. Я начал понимать причину ее веселья. Ужасно захотелось врезать ей затрещину.
 Витюшка и Люси, не обращая на меня никакого внимания, принялись целоваться взасос. Я налил себе стакан коньяка и залпом выпил. Потом еще, еще…
 Кто— то дышал перегаром в самое лицо, и жаркие слезы сначала жгли щеки, а уж потом медленно стекали вдоль моей шеи ручейком несчастья на грудь. Чьи-то пальцы иступленно и жадно метались и запутывались в моих волосах, а в ушах стоял стон, мольба:
 — Евгеша, милый, ну скажи… скажи еще…
 — Прочь! — взвыл я, вскакивая с кровати и отталкивая от себя призрак.
 А это был не призрак и не виденье… просто официантка Люси.
 — Ну скажи мне еще раз, ведь я этого больше никогда не услышу! — схватила она меня за ноги и прижалась к ним мокрым лицом.
 — Что сказать?! — орал я.
 — Скажи мне, что ты меня любишь…
 Она сорвала с ушей золотые клипсы, вырвала с мясом бесформенные золотые болванки с пальцев и теперь протягивала мне целую пригоршню золота. — Скажи… что тебе стоит? Я тебе все отдам…
 Этот кошмар длился еще несколько минут. Потом она спрятала золото в сумочку и торопливо оделась. Закурила и равнодушно посмотрела на меня.
 — Испугался?
 — …
 — Слушай, — произнесла она дрожащим голосом, выгребла из сумочки украшения и подбросила их на ладонях. — Здесь несколько тысяч. За одно только слово. У вас же рубля за душой никогда не бывает, у артистов, а я тебе сразу несколько тысяч! Соглашайся! Скажи мне, что говорил сегодня ночью, и это золото — твое!
 Я измученно молчал.
 — Кого же ты так любишь, милый? — прошептала она, внимательно вглядываясь мне в глаза. — Еще ни один кобель не сказал мне за всю жизнь и сотую часть тех слов, которые ты сегодня наговорил. Какая она счастливая… А кто же мне скажет хоть одно ласковое слово! Да что я, не человек?! Неужели я не имею права на счастье! Ты даже за золото испугался сказать всего-то одно слово… люблю! — упала она в истерике. — Всего-то пять букв…
 В тот же день я заехал Витюшке в ухо, хотя явно был неправ. Сам его выгнал, хотел открыть незнакомому человеку душу. Открыл…


* * *

 Я познакомился с Пухарчуком, когда ему было двадцать лет. Он уже выступал на сцене три года и изрядно поднаторел в своей роли. Как ни странно, заключение врачей: «закрытая зона роста» — осталось только на бумаге. Словно в насмешку гипофиз подбрасывал Женьку из года в год подачку, а за несколько последних месяцев он так вырос, что от Закулисного его отделяло сантиметров пятнадцать.
 — Это же не лилипут! — грохнул себя по животу от удивления Закулисный. — Это же… черт знает что такое!
 Собравшиеся в сентябре после трехмесячного перерыва артисты «Мойдодыра» удивленно разглядывали своего собрата по искусству. Это уже был не тот Женек, которого они знали, а что-то округлившееся, повзрослевшее, да еще и с заметным брюшком.
 Закулисный стоял и не находил слов, чтобы выразить свое возмущение. Здесь была ярость и на негодяев-врачей, которые надули его и подсунули дефективного лилипута, и на Женька, который знал, что растет, но никому об этом не говорил, и на самого себя, что не предусмотрел этого: были же раньше случаи.
 — Метр тридцать пять! — взвыл после обмера Пухарчука Владимир Федорович. — Ты куда растешь, скотина, я тебя спрашиваю?
 — Никуда, — пролепетал Женек. — Никуда…
 — Почему раньше молчал?! — затопал ногами Закулисный. — Почему не дал из дома телеграмму? Ты же не подходишь к роли?! По-твоему, грязнуля в «Мойдодыре» — это восьмиклассник, который не умывается по утрам? Посмотри на себя! Ты разве хоть на грамм похож на лилипута? Ты скоро меня перерастешь!
 В своем благородном негодовании Закулисный проклял всех медицинских светил, а самого Пухарчука предал анафеме.
 — Если еще подрастешь на несколько сантиметров,
 — подвел итог, — можешь прощаться со сценой!
 Прощаться со сценой Женьку не хотелось, но и перестать расти было не в его силах. Поэтому он, как и раньше, продолжал втихаря глотать какие-то таблетки, прекрасно зная, что в этом сезоне его заменить некем, а что дальше будет — никому не ведомо.
 Идти работать в филармонию меня уговорил Левшин.
 — Парень! — орал он. — Три месяца отпуска, все лето свободно! У детей каникулы, а у тебя творческий отпуск! Крошки, кабаки, гастроли, ты не знаешь, что такое артист?!
 — И так никогда дома не бываешь, — нерешительно возражал я.
 — Что ты сравниваешь! — с жаром вопил Витюшка,
 — Ты где-то там скитался никому не известный, жизнь постигал, а теперь дверь кабака пинком открывать будешь, заходишь, все крошки — твои, потому что ты — артист!
 — Ты и вправду считаешь себя артистом? — усмехнулся я.
 — Я в душе всегда был артистом! — подскочил Левшин. — Ты ж ничего не понял! Главное, что у тебя есть удостоверение, где черным по белому написано: «Куралесинская филармония — артист».
 — Вспомогательного состава, — дополнил я.
 — Пусть вспомогательного, — тут же согласился он, — а кто мне сможет объяснить, что означает «в/с», что это вспомогательный, а не высший? Парень, так ты будешь устраиваться?
 — Буду, — согласился я.
 — Ну-ка, скажи «лодка», — потребовал от меня Закулисный. Я сказал.
 — А слышится «водка»! — радостно вскричал он. — Так говоришь, ты хороший парень? — спросил Владимир Федорович, обращаясь ко мне с таким видом, будто я действительно о себе такое говорил. Значит, сможешь работать администратором?
 — Думаю, что смогу.
 — Придется играть и на сцене, если кто-нибудь из артистов заболеет, так что тебя нужно вводить в «черное». Сможешь на сцене?
 — Попробую… — пожал я плечами, приблизительно зная от Витюшки, в чем заключается игра на сцене в «черном».
 — Левшин сказал тебе, сколько будешь получать? — спросил Закулисный.
 — В общих чертах.
 — Значит, так, — понизил он голос. — Ставка артиста вспомогательного состава — четыре рубля пятьдесят копеек со спектакля. Наш план — сто спектаклей за три месяца. Устраивает?
 — Но я же буду работать администратором, а не на сцене?
 — Администратор и руководитель — это все я, — высокомерно произнес Владимир Федорович. — Больше нам по штату не полагается. Будешь проведен артистом, а работать — администратором. И еще… с каждого заделанного тобой спектакля я плачу по два рубля пятьдесят копеек тут же наличными. Сделал четыре спектакля в день — получай червонец. Понятно?
 Закулисный стоял передо мной чистенький, ухоженный, свежевыбритый, надушенный «Мечтой Франции», в черном кожаном пиджаке и тончайшего хлопка синей рубашке, с золотой толстой цепью на волосатой шее, с перстнем на пухлом пальчике, весь кругленький, кривоногенький и солидненький. От Витюшки я уже знал, что Закулисный два раза в год ездит к наркологу в Киев «кодироваться». И если это не помогает, то «вшивается». Сейчас в нем не было и намека на законченного алкоголика. Мы договорились…


* * *

 Славный город Куралесинск невозможно представить без старинного здания филармонии с облупленной крышей, со скорбящими сфинксами между колонн и нелепыми щитами рекламы. Филармония — это сердце города, откуда начинается праздное шатание на «брод» — любимое место трепачей и бездельников, влюбленных и просто незнакомых людей.
 Если вам вдруг придет в голову дикая фантазия подойти к служебному входу филармонии, где постоянно толпятся артисты, и прислушаться к разговору, не спешите сразу звонить в милицию. Нет, это не сбежавшие урки и не банда рецидивистов — это просто обыкновенные лабухи. Они тем и обыкновенны, что непосвященному кажется, будто все они сумасшедшие.
 — Это такая лажа! — взмахивает вдруг руками в отчаянии франт в шикарной бабочке, объясняя что-то своим собратьям по искусству. — Лабаю, лабаю я, вот уже наступает кода, ну, думаю, сейчас, вот сейчас он выдаст!
 — Ну? — кричат ему со всех сторон. — Ну?
 — И ведь выдает! — хватается франт за голову. — Мой абсолют правого чуть перепонку не выдавил! — И опять на том же месте?! — кричит радостно кто-то из толпы.
 — А на каком же?! — подтверждает трагично франт в шикарной бабочке. — Я ему говорю: «Имею вам сказать, что ноты — ваши враги! Имею вам сказать большее — вы мне смычок на три метра в ухо загнали, вы меня абсолюта лишили, кто меня теперь примет без слуха? Меня даже на похороны не возьмут барабан держать, а у меня двое! Они кашу с маслом берлять хотят! Еще одна такая лажа — и я разобью свой Страдивари о ваш лысый череп, хоть вы первая, а я вторая скрипка!
 — Ему не на скрипке лабать, а гробы смычком распиливать! — волнуется сосед справа. — А на юбилее? Он же вместо ля бемоля… он же… да за это раньше совковой лопатой по рукам били!
 Люди! Когда вам на улице славного города Куралесинска встретится вдруг франт в шикарной бабочке и с футляром в руках, то поклонитесь ему за всех нас до пояса и позавидуйте черной завистью, что вам не дано быть таким.
 Это франт из симфонического оркестра. Все, что у него есть, он носит с собой, кроме фрака, который ему выдают на концерт, а потом отбирают.
 Его жизнь — два измерения — скрипка и талант. Больше у него ничего нет. Завидуйте ему, он счастливее вас!
 ЕМУ НЕЧЕГО ЖРАТЬ! Бабочка сделана не из колбасы! После репетиции он готов вылепить из дирижера скрипичный ключ, воткнуть его в одно пи-пи-кантное место и обломить. Он получает на двадцать рублей больше, чем кладбищенский сторож. Его смысл жизни — Музыка. Его пальцы длиннее и тоньше наших мизинцев в десять раз, а желудок вцепился в позвоночник голодными зубами мертвой хваткой. У него нет жены, а если есть — она тоже сумасшедшая, потому что, как и он, склеена из мажоров и миноров, если есть дети, то они — тоже сумасшедшие, но у них есть ничтожный шанс стать нормальными людьми — родиться без слуха!
 Если мне кто-нибудь позвонит по телефону и скажет: «Евгеша, а я вчера ходил слушать Куралесинекий симфонический оркестр под управлением… ну как его… ну…» А если этот придурок еще вспомнит и фамилию дирижера, то можете не сомневаться — копченый лещ, таз пива, и я готов весь день сдувать пену с его кружки.
 Мало быть рожденным — важно быть услышанным!
 Ему нечего жрать, денег хватает ровно на столько, чтобы 500 раз двинуть смычком туда и обратно, жена сумасшедшая, но скорее всего ее нет, счастливый ребенок, если лишен слуха, и наконец…
 ЕГО НИКТО НЕ ХОЧЕТ СЛУШАТЬ! Абсолютно никто! Скажите людям, что после концерта будут раздаваться бесплатные путевки на Гавайи, зайдите в медвытрезвитель и скажите, что пятнадцать суток заменяются часовым прослушиванием симфонического оркестра — после этого посмотрите на себя в зеркало.
 Давайте быстрее вспомним себя! Не мы ли первые летим к розетке, когда диктор с милой улыбкой приглашает послушать симфонический оркестр под управлением, ну скажем, Васькина. Одна только мысль мелькает у нас в голове: «Быстрее, быстрее, как бы не опоздать, не дай бог еще услышать, под чьим управлением».
 А эти ребята напрасно тянут сложнейшую увертюру, которую репетировали годами, дирижер в экстазе и от чувства гордости за свой слаженный коллектив беснуется за пультом… Но для кого?
 Для Полета нужна чистая Душа, которая не измеряется рублями. В этой душе чувства — лавина, их чуть тронуть — и соль на глазах, и ужас в душе… Черная дыра — лажа по сравнению с этим сгустком энергий. Кто может показать мне человека с такой огромной и чистой душой? Где ты, ископаемый?… который, как на праздник, приходит в пустой нестоличный зал поклониться искусству и его нищим, но верным служителям. Где ты, рептилий? Где? Отзовись!
 А кто же ты, периферийный лабух в шикарной бабочке? Кто тебя знает, кроме нескольких сумасшедших?
 Ты боишься Земли — твоя родина Космос, ты боишься приземлиться, боишься оказаться лицом к лицу с реальностью, и поэтому твоя жизнь — вечный Полет, который никому не нужен, о котором никто не хочет знать, который не приносит план филармонии и который никогда не сделает твою жизнь такой же красивой, как твоя бабочка.
 И сколько же суждено тебе еще летать с поднятой головой, с окладом кладбищенского сторожа и двадцатирублевой подачкой за вредность, чтобы пробить путь к осоловевшим сердцам людей…
 Лабух симфонического оркестра! Борись за наши души, тебе ничего больше не остается, этим ты спасаешь и свою!


* * *

 Каждый эстрадный коллектив в Куралесинской филармонии — это государство в государстве. Здесь можно понять все или ничего.
 — Я восемь раз видел северное сияние из-за двух непорванных билетов, которые нашли КРУшники у меня в кармане! — так говорит Яков Давыдович Школьник. — Имею вам сказать больше! Я понял размеры этого зрелища и как оно делается! Я сорок лет организовываю концерты. Желаю сказать еще. Я видел, как валят лес, и даже несколько лет помогал этому негативному явлению. Я — защитник природы! Но и это тоже было шикарное зрелище, и я понял его до конца. Но кто мне может объяснить, как делаются зрелища в Куралесинской филармонии, если я, проработав сорок лет администратором, до сих пор этого не знаю!
 Так говорит Яков Давыдович Школьник — милейший человек, пятидесяти восьми лет от роду, невысокий, с белым пушком на висках и мраморным черепом, — администратор рок-группы «Чертог дьявола», непостижимый балагур и любимец Куралесинской филармонии, с которым напрасно соперничают его друзья — Веня, Гудок и неизбежное зло, которое имеется в любой артистической богадельне, — Горох.
 Веня и Гудок — пожилые администраторы, но любящие искусство до известных пределов.
 — Хочу вам сказать, что за искусство надо страдать! — так начинает Яков Давыдович свою речь, когда они собираются вместе.
 — Веня, у тебя еще есть шанс, я соберу тебе передачку, но только сделай за меня левый концерт по своим билетам, не уноси их в могилу!
 Веня, щупленький администратор сборного коллектива (солянки), пугливо осматривается по сторонам, но видя, что незнакомых лиц нет, делает страшное лицо и, обращаясь к Гудку, важному, шикарно и безвкусно одетому администратору танцевального коллектива «Этот мотылек», пищит, хватаясь за голову:
 — Гудок! Что говорит этот человек! Что он кочумает? Он построил Вене при жизни памятник и хочет его посадить при жизни в тюрьму! Он собирается кормить мою семью в столовой из консервной банки, а мне десять лет носить передачку из вареных картофельных глазков!
 Гудок взмахивает огромным кулаком, на котором нанизан рубин в золотой оправе, и рычит:
 — Мы его убьем, Веня! Ему не придется выковыривать картофельные глазки для передачки, но неужели ты действительно хочешь унести концертные билеты с собой в могилу? Твоя семья не будет черпать гороховый суп из консервной банки и закусывать его килькой, если ты поделишься половиной со мной! Веня, зачем страдать от искусства — пусть оно страдает от нас!
 Концертные билеты — это излюбленная тема администраторов. Двадцать лет назад кто-то прогнал лажу, что Веня тиснул у государства на сто тысяч концертных билетов. КРУшники пять лет крутили Веню, но ничего от него не добились. Толком же никто и ничего не знал, даже друзья. По правде сказать, их дружба постороннему человеку покажется несколько странной. Втирали друг другу импортные тряпки, портили «кусты» (село или город, где предстояло работать коллективу) и гнали за глаза друг про друга, что только в голову взбредет. Вне конкуренции, конечно, был Яков Давыдович.
 Осмыслить содеянное Школьником до конца было невозможно. Наверно, и он сам не оставался исключением. Яков Давыдович завозил неоднократно артистов не в те города, приезжал не с теми договорами, путал часы и дни, но как-то получалось, что в самый последний момент, когда разъяренные артисты заносили над ним инструменты, все кончалось благополучно, коллектив выполнял норму — и жизнь продолжалась, на удивление самого Якова Давыдовича.
 Бенечка — сын Школьника. Это рыжее убожество было совсем лишено слуха, в очках и… непонятно в кого?… длинное!… лабало у Вени в «солянке».
 — Бенечке это подойдет, — умиленным голосом протягивает Яков Давыдович, когда покупает у филармонических модников очередную «вещь».
 Как правило, это такая лажа, что Бенечка испускает длинный вопль и убегает от папы в завтрашний день, вцепившись в кларнет зубами.
 Школьник, как ни в чем не бывало, тут же удваивает цену «вещи», и начинается коммерция (про эту хохму вся филармония знала прекрасно). Он полдня ходит с загадочным видом и, отозвав кого-нибудь в сторонку, говорит:
 — Только для вас, Сережа, имею вещь… вещь! — прибавляет он со значением.
 Сережа или Коля критически осматривают вещь, не понимают, почему так «дешево», — отвечают:
 — Яков Давыдович, вы знаете, я не могу смотреть, как дурачат людей. Если бы мне эта вещь подошла, я бы вырвал ее у вас с руками. Не грабьте себя. Веня хотел купить точно такую же вещь… вещь!… — добавляет он таинственно, — на двадцать рублей дороже. Думайте и не говорите, что не слышали.
 — Сережа, вы меня знаете, такое не забывается! — убегает взволнованный Школьник.
 Через полчаса он взволнован еще больше, и, пробегав остальные полдня с «вещью», Яков Давыдович начинает понимать, что в филармонии такими башлями, чтобы сделать себе шикарную покупку, никто не располагает.
 Горох Анатолий Юрьевич. Вечный «хвост», тридцати трех лет, основная специальность — грузчик-философ из разочаровавшихся физиков-ядерщиков. Среднего роста, с величественной, вечно потной залысиной и окладистой бородой, Горох переработал почти во всех коллективах филармонии, временно с ними расставался за неумеренное питие, снова возвращался и снова увольнялся. Никто не мог точно сказать, работает Горох в данный момент или нет.
 Последней пристанью для сбыта вещи был Горох.
 — Толя, вы знаете, как я вас люблю, — морщится Яков Давидович, — но надо меньше пить.
 — Яша, — задумчиво произносит Горох. — За все время нашей дружбы вы мне ни разу не налили. Почему вы не мой папа, а я не ваш Бенечка? Почему, когда вы меня учите жить, я вас не бью линейкой по ушам, а слушаю, открыв рот? Все потому, что вы знаете, как я вас уважаю… займи треху!
 — Треху?! — дурным голосом кричит Школьник. — Еще вчера я мог занять вам все пять рублей, сейчас мне хочется берлять, но рыбья котлета для меня непростительная роскошь! Толя, посмотрите на мое лицо… я восемь раз видел северное сиянье, но никогда не был так голоден, как сейчас. Откуда в вас такой цинизм?
 — Яша, — чешет лоб Анатолий Юрьевич. — Что вам из-под меня нужно? Ваша вещь стоит ровно в пять раз дешевле, чем вы хотите за нее получить. Минусуйте из этой суммы моих десять процентов чаевых и не говорите после этого, что вы стали меня меньше любить.
 — У меня был друг! — хватается за сердце Школьник. — Я защитник природы!
 — Яша, фильтруйте текст, вы меня продолжаете любить или нет?
 В конце концов Горох умудрялся продать эту вещь за непонятную им обоим цену.
 В этом кругу руководителей, лабухов и администраторов всегда пахнет деньгами, вином и весельем. Кто-то уезжает, кто-то приезжает, кто-то не выполнил норму, кому-то недоплатили за концерт.
 Эти лабухи не носят шикарных бабочек, но их руководители носят огромные животы и кожаные лапсердаки, поигрывая каратами на пальцах-сардельках. Они знают, как делать деньги, знают, что такое бессонница с молочным поросенком в животе.
 Три кита, на которых держится искусство, — Голод, Талант, Случай.
 В этой филармонии талантам не место. Случая не будет. А умереть с голода не дадут.
 — Брось ты этот «Мойдодыр», — буркнул Горох, которого я знал еще с незапамятных времен. — Иди к нам в «Чертог дьявола» грузчиком, а хочешь, будешь Яше помогать. Яша, — повернулся он к Школьнику, — возьмем к себе моего друга?
 Так я познакомился с Яковом Давыдовичем, который гут же чуть не втер мне какой-то допотопный метроном.
 — Толя! — воскликнул Школьник. — Вы знаете, как я отношусь к вашим друзьям, но у меня нет с собой трех рублей, вот если б вчера, вчера для вас был открыт счет в моем сердце.
 Узнав, что я не претендую на его место и не собираюсь у них работать, он одолжил Гороху двадцать шесть копеек.
 — Имею вас спросить, — слегка дернул Яков Давидович меня за ухо, когда мы познакомились с ним поближе. — Зачем вам это нужно? Разве вам хочется вздрагивать по ночам и просить стакан воды у прокурора? Сходите посмотрите на городскую тюрьму, посидите на кладбищенской скамейке и подумайте над этим вопросом. Ответ для вас давно готов, готов ли ваш вопрос? Но хочу заметить, что даже я не могу сформулировать правильно вопрос на готовый ответ. Администратор — это что-то жалкое и величественное, божественное убожество для получения оплеух от зрителей, а иногда… — добавил он после паузы, — и от артистов…
 Горох, который незаметно подошел к нам, весело рассмеялся.
 — Толя, — отчаянно воскликнул Школьник, хватая его за руку. — Сколько меня били… Толя… вы меня знаете, кроме приглашения к прокурору на кофе, я ничего не боюсь, но и мне становится страшно, когда на одно место бывает продано восемьдесят билетов. Где мне найти такого человека, — скатилась слеза по розовой щеке Школьника, — который сумеет объяснить зрителям, что вы с этого ничего не имеете и что они не должны верить своим глазам! А после оплеух пожелать им приятного вечера. Не лезьте в эти дела, Евгеша, — грустно проговорил Яков Давыдович, — а впрочем, — тут же улыбнулся он своей озорной улыбкой, — вы же у Закулисного, тогда вам бояться нечего, он и администратор, и руководитель, он билеты сам получит, вам остается их только разбросать — и все. Но на этом бутерброде не будет масла, башли не разорвут в клочья ваши карманы, они прошелестят мимо.
 — Как мимо? — поинтересовался я.
 — Мимо — это когда отрезаешь кусок хлеба, открываешь холодильник, а он пуст, и масла не на что купить. Это простые вещи, их надо знать. Голодный желудок и здоровые нервы, хуже, когда наоборот. Толя, вы не знаете, но это между нами… Веня спит ночью только по два часа.
 — Воровать надо меньше, — хмыкнул Горох. — Нашли чем удивить.
 — Толя, — поморщился Яков Давыдович. — Вы интеллигентный грузчик, мне с вами приятно иметь дело, но зачем так про Веню? Он святой человек, он ни разу не ездил на гастроли в Сибирь! Все, что он сделал, — это похоронил концертные билеты в своем семейном склепе.
 Когда Школьник начинал рассказывать об оплеухах, полученных от зрителей, его глаза сияли от восторга, но когда ему напоминали, что приходилось получать и от артистов, он делал скорбное лицо и восклицал:
 — Мой Бенечка никогда бы не посмел поднять руку на старших.
 О последней затрещине, которую он схлопотал от артистов «Чертога дьявола», мне поведал Горох. Им предстояло отлабать пять концертов в Россошанском районе. Школьник организовал зрелище и повез артистов на концерт.
 — Что такое Куралесинская область? — простирает руки к небу Яков Давидович. — Это пять Швейцарии, а между ними можно рассовать все острова Океании. Это край, где жители ориентируются на местности, словно дикие утки, по инстинкту! Они не знают своих дорог, но вопреки всякой логике попадают туда, куда им нужно. Легче разобраться в извилинах мозга, чем в непроходимых дорогах Куралесинской области.
 От райцентра Россошь до колхоза «Нива», где готовилось последнее выступление, было тридцать километров. Школьник с видом заботливого хозяина поглядывал на колхозные поля, которые бросались в окна автобуса спелой рожью, и радовался жизни.
 — Куда? — спросил Иван, водила филармонии. — Прямо! — важно отозвался Школьник.
 Дороги пересекались, расходились в стороны, но штурман держал нос по ветру. Прошел час. Колхоза нет…
 — Куда? — спросил равнодушно Иван.
 — Прямо!
 Водила знал Школьника лет двадцать пять. Замкнутый, крепкий мужик, он прекрасно знал, что от судьбы все равно никуда не уйдешь, и поэтому на его лице не дрогнул ни один мускул, когда и еще через час колхоза «Нива» не оказалось на месте.
 — Яков Давыдович, вы знаете, как мы вас уважаем,
 — нервно зачесался ударник Вася. — Так постройте нам колхоз за тем бугром. Горох, — обратился он к Анатолию Юрьевичу, — это твой друг, мы ехали по прямой два часа, мы уже в другой области, почему ты не посоветовал ему свернуть вправо?
 — Или влево? — отозвался басист Лева.
 — До конца моей дружбы у Яши остался еще целый час, ровно столько, чтобы доехать до колхоза, — вздохнул Горох. — Где колхоз, Яша? Выньте его из-за пазухи! Куда вы его дели?
 — Не мешайте мне думать! — схватился за голову Школьник, разбираясь в записях. — Ну, конечно! -^ подпрыгнул он с загоревшимися глазами. — Я же сказал, чтобы вы свернули у той березы! — крикнул он Ивану.
 — Ничего ты мне не говорил, — безразличным голосом буркнул Иван.
 — Полный назад! — замахал руками Яков Давыдович.
 — Вася, Толя! Вы слышали, что говорит этот человек? У меня память лучше фотоаппарата!
 Но его никто не слушал. Все боялись за свое будущее и угрюмо погрузились в молчание. Школьник уткнулся головой в лобовое стекло и пожирал глазами дорогу. Ни одной встречной машины, ни одного человека или повозки. Район вымер. Солистка «Чертога дьявола» всхлипнула…
 — Я так и знала! — простонала Майка. — В этой проклятой филармонии по-другому просто быть не может! Вы плохой человек, Яков Давыдович! Я только второй месяц замужем, а вы… Почему вы не на пенсии?
 — Майя, солнце мое! — воскликнул трагично Школьник, протягивая к ней руки. — Я старый больной человек, не надо слез!
 — Куда? — оборвал его Иван. — Еще один час прошел.
 — Стой! — закричал Яков Давидович. Он выбежал из автобуса, обежал его несколько раз, поставил портфель на перекресток двух дорог и устремил горящий взгляд за горизонт. — Сворачивай налево! — после недолгих раздумий махнул он рукой Ивану.
 Автобус доехал до Школьника, свернул налево, несколько раз сморкнулся, дернулся и затих.
 — Приехали, — зевнул Иван. — Бензин кончился.
 — Что вы такое говорите! — схватился за баранку Яков Давидович, отчаянно дергая ее в разные стороны.
 — У нас концерт!
 — Меня муж будет ждать! — закричала Майка.
 — Вы что, не понимаете? — толкал Школьник Ивана.
 — У нас концерт, а ее муж будет ждать! Майя может потерять голос!
 — Я могу потерять мужа! — заплакала Майка. — Плевать я хотела на голос! Я мужа люблю…
 — Яков Давидович, — пропищал соло на гитаре Качалов. — За что вы нас мучаете? В прошлый раз вы нас привезли в клуб, где никогда не слышали про электричество. Яков Давыдович, электрогитары питаются от тока! Посмотрите на меня, разве я похож на оперного певца? Почему я должен петь без микрофона? В клубе не было даже крыши, слова песни улетали в бездонное небо, не долетев до первого ряда!
 — За какие грехи вы заставили нас разучивать с колхозниками народные песни и водить хоровод? — мрачно прогудел ударник Вася. — Мы рок-группа, а не русский хор. Горох, ты его друг, и ты с нами не водил хоровод, спроси Яшу: мы здесь погибнем?
 — Вы не знаете, что такое зритель! — ужаснулся Школьник.
 — Яша, — поднялся Горох, — народ хочет отлабать последний концерт, поберлять на шару в колхозе и подрушлять на кроватях у себя дома. Скажите, профессор, они могут надеяться?
 Иван вдруг скорбно произнес:
 — Машина. Может, бензином поможет.
 — Что говорит этот человек? — пожал плечами Школьник. — Иван, вы бредите? Мы в России, а не в пустыне, у меня есть отличные таблетки от миражей.
 Иван печально вздохнул… а в клубах пыли приближалось что-то железное, громыхающее и уж наверняка заправленное бензином.
 — Стой! — заорал Школьник, кидаясь под колеса. — Стой!
 Пыль осела, и все увидели ассенизаторскую машину. Могучий шланг, словно хвост дворняжки, был небрежно, эдак форсисто, зачесан за ухо кабины.
 — Уйди с дороги! — показался перепуганный вихрастый мужичок с ожесточенным лицом. Христом Богом прошу! — давил он на газ.
 — Стой! — повиснув на рогах машины, кричал Яков Давыдович. — Сегодня я башляю!
 Словно два самца в брачный период, начисто забыв о времени, они ревели, оглушая друг друга, но как и ожидалось, трепетная, с неискусанными розовыми коленками Виктория досталась Школьнику.
 В кабине что-то булькнуло, дверь открылась, и вихрастый мужичок чуть слышно прохрипел сорванным горлом:
 — Уйди… Христом богом прошу… — Это был писк суслика во время бури. Это была окончательная победа, о которой Школьник еще не знал.
 — Стой! — повиснув на самой высокой ноте, бил Яков Давыдович портфелем и головой по капоту машины.
 Вихрастый водитель вылез из кабины, подошел к нему и прохрипел в самое ухо:
 — Ну что тебе от меня надо?
 — Отвезите, у нас концерт! — ударил Школьник головой в грудь водителя. — Вы не знаете зрителя!
 — Да ты посмотри, что я везу, — в ответ ударил его головой в грудь мужичок, показывая рукой в сторону шланга и цистерны.
 — А я что везу? Я что, по-твоему, везу! — отчаянно махнул рукой Яков Давидович в сторону «Чертога дьявола».
 Мужичок был сражен наповал. Он с мольбой посмотрел на Школьника и жалобно прошептал:
 — Слышь-ка… ну отпусти ты меня… у сына свадьба скоро…
 — Вы должны любить искусство!
 Шофер чувствовал, что сходит с ума, и если бы не Иван, трудно сказать, чем бы закончился для него этот разговор.
 — Земляк, — сказал Иван. — Выручи бензином.
 — Бензином? — радостно прохрипел водитель. — А у меня всего два литра осталось, только до гаража добраться… ну, я поехал.
 — Держи жлоба! — схватился Яков Давыдович одной рукой за ускользающую добычу, другой — за сердце.
 — Яша, — сказал подошедший Горох. — Я знаю, что до революции вы занимались французской борьбой, что вы хотите сделать с этим несчастным? Отпустите его, он не тренировочная кукла… Вам повезло, что я подоспел вовремя, — повернулся Горох к шоферу. — Скажите, в какой части географии мы находимся? И далеко ли отсюда колхоз «Нива»?
 — Если напрямки, то километров десять, а потом вправо за леском и будет, — махнул мужичок рукой в ту сторону, откуда они недавно приехали.
 — Добросьте нас до колхоза, — попросил Горох, — я же вам жизнь спас. Мы вас там заправим бензином.
 Шофера заломали, но ни у него, ни у Ивана не оказалось троса, а веревки, которые имелись у Гороха в инструменте, буксировки не выдерживали. Школьник подошел к машине и начал ее внимательно осматривать.
 — Яша, — приблизился к нему Горох. — Вы это серьезно? Уж не хотите ли вы нас… прокатить в цистерне, а сами прокочумать в кабине?
 — В кабину никого не пущу! — прохрипел мужичок, пятясь к двери машины. — Там негде!
 И действительно, место рядом с водителем доверху было чем-то заставлено и покрыто грязной рогожей.
 — Милейший! — принюхался Горох. — У вас что здесь, спиртзавод на колесах? Сейчас за самогон сажают!
 — У сына свадьба через три дня, — обмяк водитель, — а на водку где же денег наберешься?
 — Значит, довезете до «Нивы»? — закричал всполошившийся Школьник. — Ваш самогон — наш зритель! Вы должны любить искусство!
 Появление бродячих музыкантов средневековья с мартышками и шарманками, наверно, меньше удивило бы колхозников, чем появление рок-группы «Чертог дьявола». Триумф был полнейший…
 На подножке, возле водителя, стоял насквозь пропыленный Школьник, с другой стороны прицепился чумазый Горох, на кабине громоздились барабаны с ударником Васей, стереоколонки с гитарами свисали по обе стороны цистерны вместе с Качаловым и Левой, которые каким-то чудом удерживались за веревки, паря в воздухе, как воздушные акробаты… Майка, закрыв лицо платком и руками, усевшись сзади цистерны на шланг, завершала шикарное зрелище.
 — Это сейчас так модно, — вот и все, что сказал какой-то современный дед, сняв с головы картуз.
 Сельская молодежь даже не пыталась дать объяснение этому зрелищу. Она молча и безропотно принимала веянье моды.
 — Ретро, — добавил еще дед, видимо, вспомнив полюбившееся словечко.
 Какая— то женщина в белом платочке, не выдержав напряжения, заголосила:
 — Родненькие, да что же это такое!
 К ней вдогонку сразу же присоединилось еще несколько женских голосов, в одном из которых без труда узнавалось сопрано Майки. Мужики стояли, сняв картузы, бабы жалостливо голосили, парни и девки, одетые по случаю во все модное, испуганно переваривали увиденное. Майка, сорвав платок с лица, подбежала к Школьнику и закатила ему пощечину. Артисты солидарно промолчали.
 — Яша, — почесал залысину Горох. — Вы знаете, как я вас уважаю, но вы это заслужили.
 — За что?! — ужасным голосом вскричал Школьник. — Я сорок лет в искусстве! Майя, сердце мое, я подам на вас в суд!
 — Подавайте! — удовлетворенная местью, прошипела Майка. — Я беременная, меня любой суд оправдает. Меня муж бросит, если узнает, что я на говночистках езжу на концерты!
 — Концерт прошел на ура! — любил вспоминать Горох. — Отлабали так, что не хотели отпускать. Майка пожаловалась со сцены на Яшу и его зверства — и колхозники лишили его фуршета. Я никогда не слышал, чтобы так пела Майка. Я не помню, чтобы нас так где-нибудь угощали. Колхозники устроили на берегу реки пир, и мы до утра пели песни, читали стихи и квасили. Яша сидел в кустах и клянчил у меня куриную ножку, чтобы не умереть с голоду. Председатель признался Майке в любви и поклялся вызвать Яшу на дуэль. «Вы не знаете зрителя!» — жаловался мне из кустов Школьник… Как нас провожали! — продолжал Горох. — И никто не хочет понять, что, если бы не Яша, ничего бы и не было… Бедный Яша, он и сам этого не понимает.


* * *

 Артисты «Мойдодыра» после летнего перерыва готовились к очередным гастролям.
 Я видел, как Закулисный обмеривал Пухарчука и как остальные с удивлением его рассматривали.
 Маленький носик на широком бледном лице Женька был чуть вздернут, волосы, словно пучок соломы, всегда растрепаны, и, как ни старался Пухарчук их зачесывать, на его большой, непропорциональной туловищу голове все равно пялился плешивый пятачок. У него появилось заметное брюшко, которое он напрасно пытался скрыть.
 Закулисный Владимир Федорович — руководитель и администратор. Его маман — Елена Дмитриевна. Ирка — бывшая продавщица овощного магазина, в данный момент прима в «черном», будущая жена Закулисного. Она была выше Владимира Федоровича на две головы, худая, гибкая, с длиннющими ногами, черные густые волосы доходили ей до пояса. Глаза на узком лице (в которых никогда не поймешь, что творилось) были большие, зеленые, с малахитовыми прожилками. Это, так сказать, семейное трио — костяк.
 Единственным артистом с высшим театральным был Коля Видов. Он раза три или четыре поступал в институт искусств, пока приемная комиссия не сдалась на милость победителя.
 — Может быть, мы ничего не понимаем? — покачали они головами. — Черт с ним, пусть учится.
 Видову было двадцать семь лет, высокий, с квадратным широким лицом, на котором временами появлялась русая борода. Он был женат на женщине много старше его, имевшей двух взрослых детей, которых Коля усыновил.
 — Была нужна прописка, — как мне потом объяснил Левшин.
 Видов считал себя великим, пока еще не признанным артистом, впрочем, как и все, кто работает на этой ниве. После окончания института его пригласили в ТЮЗ, где он получал оклад лабухов симфонического оркестра, но, не выдержав упреков жены и замечаний режиссера, переметнулся к Закулисному. Здесь было тепло и сытно, хотя и однообразно. Он играл на сцене под фонограмму Мойдодыра и крокодила Гену. Говорил всегда баском, с апломбом, при этом жестикулируя, словно на выпускном экзамене в институте.
 Видов с Пухарчуком получали по девять пятьдесят с концерта как артисты разговорного жанра. Остальные артисты вспомогательного состава, игравшие в «черном», получали по четыре пятьдесят, зверски им завидовали и ни в чем себе не отказывали.
 Больше всего на этот счет волновался Петякантроп, так называл Женек Петю Горе, за что тот собирался когда-нибудь его расплющить.
 С фигурой кулачного бойца, под два метра росту, Горе на грудные мышцы ставил стакан с водой и мог пройтись с ним, не расплескав. Натруженные могучие руки доходили до колен, и, глядя на его страшные кулачищи, хотелось тут же подойти и за что-нибудь извиниться.
 Но что касается рожи… Под узким лбом с выпирающими надбровными дугами были посажены маленькие черные глазки, кожа на лице — серого цвета, губы чуть вывернуты, и из-за редких зубов у него получалась накладочка в тексте. Горе любил решать кроссворды, считал себя любимцем женщин, презирал Витюшку, ибо завидовал ему, и всем доказывал, что он работает больше других и должен получать за это компенсацию. Ставка Видова — бездельника сводила его с ума. С Колей они могли спорить до бесконечности, доказывая друг другу, кто из них больше вкалывает.
 Пока я своих обязанностей толком не знал, но как говорил Витюшка:
 — Парень, больше пыли! Главное, что ты теперь артист!
 — Артист… — ухмылялся я.
 Но когда до отъезда оставалось несколько дней… Нам нужно было уложить реквизит в автобус, затем отвезти его на вокзал и отправить в Чертоозерск, где намечались гастроли. Мы почти загрузились, как вдруг меня кто-то окликнул. В это время я тащил ширму, на которой краской было написано: «Черный театр лилипутов». Ко мне подошел мой бывший одноклассник Слава Пивоваров, которого я уже не видел тыщу лет.
 — Привет, Евгеша! — заорал он, тиская за плечи. — Куда пропал? Хоть бы зашел как-нибудь!
 Рядом с ним стояло надменное шикарное создание с загогуленкой в ногах и надутыми презрительными губками.
 — Как жизнь? — кричал он мне в ухо. — Я машину взял! Не женился? У меня сыну скоро пять будет! Где живешь? Мне квартиру дали! Диссертацию защитил, повысить скоро должны…
 Он выложил мне в течение пяти минут все свои радости и печали тоном преуспевающего человека, наверняка знающего, что у меня все как раз наоборот.
 Я уже хотел треснуть его по голове ширмой, как он неожиданно хлопнул меня по плечу и эдак по-отечески, по-школьному, проникновенно спросил:
 — Ну… а ты как?
 «Ну, держись», — подумал я и повернул ширму с надписью в его сторону.
 — Да вот, — сказал я как можно небрежней, показывая рукой на надпись. — На гастроли через два дня уезжаю. В Чертоозерске отлабаем норму, — тиснул я филармоническое словечко для солидности, — а потом в Москве пройдем тарификацию и — за кордон. Сначала гастроли в Европе, а потом уже как себя покажем… Конечно, устал от гастролей, по восемь месяцев в разных городах, сам понимаешь, жизнь артиста — это не только вечный праздник, не только цветы и шампанское, это, брат, еще и каторжный труд. Внешне только кажется, что это легко, а на репетициях так выложишься, что со сцены выносят…
 Пивоваров готов был поверить во что угодно, но чтобы Евгеша, при виде которого у учителя пения начинало дергаться веко и пропадала речь, у которого никогда не было слуха, не говоря уже о каком-то голосе… стал артистом? которого от непосильного служения искусству уносят со сцены…
 Как после пятого инфаркта, он медленно, но уверенно приходил в себя. Пивоваров смотрел то на меня, то на ширму и вдруг, треснув меня по спине, от души расхохотался:
 — Ха-ха-ха! Ну ты отмочил! Ха-ха! Артист! — угорал он теперь уже на пару со своей достойной половиной. — Ой, не могу! Держите меня… Евгеша… кордон… тарификация, цветы…
 «Вот сука, — думал я, — не верит».
 — Ты что, здесь грузчиком пристроился? — наконец выдавил он, немного успокоившись. — Давно так не смеялся… ширмы, что ли, таскаешь? Лучше б к нам в институт шел, могу помочь, — высокомерно посмотрел на меня Пивоваров.
 Общение с гастрольными лабухами не прошло для меня бесследно. Откуда вдруг взялась артистичность в движениях, когда я доставал удостоверение из кармана? Но мне стало искренне жаль своего бывшего одноклассника, отличника и любимца родителей, радость которого, испытанная при встрече со мной, сменялась дикой тоской, когда он читал по слогам вслух, отказываясь верить своим глазам и ушам:
 — Ку-ра-ле-синс-кая фи-лар-мо-ния… артист… — и после небольшой паузы добавил, не поднимая глаз: — В… с…
 — Высшей стажировки, — снисходительно бросил я. Это мы недавно проходили в Ленинграде стажировку на конкурсе детских коллективов. Кстати, Слава? — участливо спросил я его и хлопнул по плечу по-отечески, по-школьному, я бы даже сказал, по-товарищески. — Я что-то не понял, у вас в институте всем зарплату повысили?
 Я убил своего бывшего одноклассника наповал, расстрелял его картечью в упор, из груди дымился свинец, а в глазах застыл навечно безмолвный вопрос: «Да что же это делается на белом свете? Если уж этот кенарь подъездный стал артистом высшей стажировки, то почему я до сих пор не Эйнштейн? Где мои симпозиумы, где мои открытия? Где цветы и шампанское? Почему меня не выносят от истощения нервной системы на руках мои ученики из лаборатории, когда я отдаю последние силы на благо науки?»
 Они со мной даже не попрощались. Слава уходил, втянув голову в плечи, шаркая ногами по асфальту, жена — растерянно оглядываясь, а я смотрел вслед и думал: «Может, догнать, может, сказать, что я по-прежнему такой, каким он меня знал и не знал, может быть, ему станет от этого легче? За что же я его так стеклом в печень? Пусть продолжает радоваться достигнутому, пусть он останется отличником и дальше, мне-то не впервой стоять навытяжку и выслушивать нравоучения… и учиться жить у тех, кто не знает жизни, кто никогда ни в чем не нуждался и не рвал сочное мясо жизни прозрачными от голода зубами». — Слава! — закричал я ему вдогонку. — Постой!
 Но он ухолил из моей жизни навсегда, молча, не оглядываясь, любимец учителей, своих и чужих родителей… жалкий завистник.
 С ним уходила моя юность, мое небезгрешное прошлое. Юность, постой, не уходи!


* * *

 Как ни странно, (с получением корочки) жизнь действительно изменилась. Теперь я стоял, как равный, на служебном крыльце филармонии и гундосил со всеми подряд про заезжих лабухов и их любовниц, про бемоли и мажоры, про третьи патетические и четвертные и еще черт знает про что, о чем не имел ни малейшего понятия. Теперь я снисходительно кивал с крыльца знакомым и на их вопрос, что я здесь делаю, небрежно отвечал: «Да так, лабаю на сцене в „черном“.


* * *

 — Куда? — перед самым нашим отъездом в неописуемом изумлении взмахнул руками Яков Давыдович. — В Чертоозерск? Евгеша! — сделал он страшное лицо, обращаясь ко мне. — Почему же вы раньше не сказали?
 — Думал, вы знаете, — пожал я плечами, залезая в автобус под возбужденные писки Елены Дмитриевны: «Какой ужас! Мы опоздаем на самолет! Быстрее, ну я вас умоляю, быстрее!»
 — Володя! — заволновался Школьник, кидаясь к Закулисному. — Нам же там лабать пять палок! Передайте привет Сусику.
 — Какому Сусику? — уже отъезжая, закричал Закулисный.
 — Как! Что? — ужаснулся Школьник, чуть не падая в обморок. — Вы не знаете Сусика из Чертоозерска? Веня, Гудок… вы слышали? — закатил глаза Яков Давыдович. — У меня там норма, Сусик сидит на «кустах», если Закулисный завалится, к нам не придет зритель! Горох, догоните его, скажите ему…
 — Яков Давыдович, — поморщился Горох, провожая нас долгим мудрым взглядом. — Уже за то, что я узнал от вас про какого-то там Сусика, который пасется на «кустах», берет в лапу и без него не делается ни один спектакль, уже только за эту информацию я должен отсидеть не меньше года, а вы мне, по дружбе, хотите накинуть еще лет девять… Вы уж, Яша, что-нибудь одно…
 — Веня, Гудок! — воскликнул ужасным голосом Школьник. — Толя, за что вы меня так не любите? Вы же не знаете Сусика! Это такой души человек, все, что ему нужно, — это обвешаться блестящей мишурой и немножко внимания!
 — Сусик — шикарный администратор! — любуясь своим перстнем, важно произнес Гудок. — В Питере, восемь лет назад, на смотре, стол комиссии в «Европе» на девять «кать» накрыл! Такую лажу даже вы, мой друг, не сумели бы протащить. Правда, Веня?
 — Ну… — неопределенно протянул Веня, боясь обидеть своего друга.
 — Не протащил бы! — уверенно пробасил Гудок. А Сусик протащил.
 — Я бы не протащил? — заволновался Школьник. — Имею всем вам сказать, что Сусик еще из-под стола ябедничал, когда у меня комиссия в «Астории» на столах танго два дня танцевала при свечах.
 — Яша, Сусик — шикарный администратор, повторил торжественно Гудок. — Он старше вас на год.
 — Веня! Клянусь твоими билетами! — не выдерживает Яков Давыдович. — Я сейчас не знаю, что сделаю с нашим другом, я не спорю, Сусик — хороший администратор, но то, что он выглядит старше меня лет на пять, — это знают все!
 Школьник внезапно успокоился и, глядя на Гороха, печально вздохнул:
 — Какого Сусика? Ужас… И это говорит руководитель филармонического коллектива, который имеет свое дело и не первый год ездит на гастроли! Скоро и про меня скажут: «Какого Школьника?…» Раньше все киты были наперечет, как гремели, а? Неужели вымираем? Неужели всех повыбивают, кто же останется?
 Друзья как-то притихли, сели на единственную скамеечку у входа в филармонию, вспомнили былое хрустальное, севрюжное, пенящееся… и задумались.
 — Толя, — прервал молчание Школьник. — Вы знаете, как я вас люблю, но вы много пьете. Когда мы раньше снимали втроем «Метрополь» на санитарный день, мы выпивали меньше, чем вы один пьете сразу.
 — Яша! Что вы такое говорите? Кочумайте! — вдруг испугался Веня. — Вам, наверное, это приснилось?
 — Яша! Мы всех переживем! — взревел Гудок. — Но какой «Метрополь»? Какая «Европа»? Откуда вы это взяли? Толя, вот вам рубль и не делайте вид, что вам совсем не хочется пива.
 — Толя, — полез в карман Веня. — Если вам так хочется немножко пива, я всегда рад занять.
 — Яша, — ехидно протянул Горох, проводя рукой по могучей бороде. — Я бывший физик-ядерщик, откуда мне знать, на какие башли вы откатывались в недалеком прошлом, сколько вы даете мне на лапу, чтобы я отказывался верить своим ушам?
 — Толя? И вы мне такое говорите? Вы предлагаете сделку с моей совестью? — трагично воскликнул Яков Давыдович. — Если б вы только могли меня видеть…
 Школьник вдруг при воспоминании о молодости ожил, замахал руками, заблестел мраморным черепом и, потрясывая белым пушком на висках, закричал, обращаясь к своим друзьям:
 — Нет! Рано нас еще списывать! Рано!
 — Яша! Мы еще послужим искусству! — сверкнул перстнем Гудок. — Нас черта с два выбьешь! Горох, — обратился он к Анатолию Юрьевичу, показывая рукой на ресторан «Славянский», черный вход которого прилегал почти вплотную к служебному входу филармонии, — вот тебе «катя», прямым путем к директору: скажешь, от нас. Шампанского, он знает какого, икорки, балычка, впрочем, пусть сам думает, на «чай» получишь от него, он не обидит.
 — Толя, — тихо проговорил Яков Давыдович, — только икорки, икорки черненькой, скажите ему.
 — Толя, — умоляюще сложил ручки Веня, — и, если сможет, пусть лично для меня…
 Названия такого блюда Горох не смог бы выговорить даже под пулеметом. Он стоял с купюрой под мышкой и не мог понять: не разыгрывают ли его эти слуги искусства, от которых всего можно ожидать. Не дадут ли ему вместо «чая» в кабаке по голове за то, что он вперся к директору, да еще в десять часов утра, и принялся указывать: шампанского, которое он сам знает, икорка только черная, балык, чтобы сам пошел выбрал, и еще это чертово блюдо… может, он и его знает? Какая икра, какие балыки в городе Куралесинске, где на ливерную колбасу собираются вводить подоходный налог?
 Горох ущипнул сам себя.
 — Яша, — смахнул он капельки пота с величественной залысины. — Если мне все это не снится, я вам отдам те тринадцать копеек, которые занял два дня назад.


* * *

 Стол стоял в центре зала, пыхтел и прогибался от вкуснятины; метрдотель подобострастно жрал глазами вошедших, официанты (когда успели?), наутюженные, стояли под ружье, не моргая, директор…
 — Какие люди, бог мой, пожаловали, — только и смог сказать от распиравшего счастья. — Как быстро время летит.
 — Сидор, — покачивали головами вошедшие. — А какими мы были совсем недавно…
 Юность — когда краснели. Молодость — когда еще не надоедали поцелуи. Ах, жизнь, жизнь — когда же все это пронеслось.
 В бокалах пенилось шампанское, но пили минеральную, соленое черное и вкусное жирное — печень тоже не фильтровала.
 Старость, грустно, неизбежно… Какого Сусика? Какого Школьника? Веня, Гудок? Кто это?…
 — Сидор, — очень тихо спросил Яков Давыдович. — Ведь синие киты еще не все перебиты?
 — Яша, они давно в Красной книге и охраняются законом, — вздохнул Сидор. — Все проходит… все… Время из всех нас лепит стариков и уродов, что в сущности одно и то же, и не умнеем мы к старости, как бы себя ни убеждали в этом. Яша, посмотрите на меня и вспомните, каким я был десять лет назад. Горох выглядывал из-за буфетной стойки с высоко поднятой складкой лба и открытым ртом. Он безмолвно созерцал, пока его не заметил Школьник.
 — Сидор! — замахал руками внезапно оживший Яков Давыдович. — Вы видите того человека, жертву термоядерной реакции? Все это, — показал он рукой на нетронутый стол, — должно уместиться в его чреве. После этого спросите его, не снится ли ему? Если нет и если он не хочет до конца меня разорить, то пусть вернет сумму, которую занимал два дня назад!
 Ровно через час завернутое в скатерть тело грузчика-философа Гороха Анатолия Юрьевича было вынесено из черного входа ресторана «Славянский» и через потайную дверь Куралесинской филармонии конспиративно передано на временное хранение его друзьям-гардеробщикам. В руке мертвой хваткой были зажаты тринадцать копеек, а за пазухой беспризорно похрустывала гудковская «катя», полученная им на «чай» от Сидора.
 — Яша, — басил на следующее утро Горох. — Вы представляете… я просыпаюсь, а у меня на животе приклеены сто рублей!
 — Толя! — вскрикивает Школьник. — Я вас знаю много лет, я знаю, вы честный человек, но я отказываюсь вам верить! Такого просто не может быть! Откуда у вас такие деньги?
 — Вчера… — мнется Горох. — ну короче… Яша, — вскрикивает он вдруг. — Не могло же мне все это присниться? Я уже ходил в кабак, и мне сказали, что я вчера там не был! Тогда откуда у меня деньги?
 — Толя, — покачал головой Яков Давыдович, — вы хнаете, как я вас люблю, но вы много пьете. Гоните должок!


* * *

 Чертоозерск… Гостиница «У озера». Центр города. Напротив — одни кабаки, сзади — все достопримечательности. Общее собрание у Закулисного. Выступает Елена Дмитриевна.
 Она в глухом черном бархатном платье, седые пышные волосы сбиты в высокую прическу, чуть привстает на своих коротких ножках, умоляющим, но в то же время строгим взглядом обводит собравшихся и после некоторой паузы торжественно произносит:
 — Дорогие мои! Прежде всего я хочу поздравить весь коллектив «Мойдодыра» с началом гастролей!
 Елена Дмитриевна, чуть покраснев от бурных оваций, продолжает:
 — В нашу дружную филармоническую семью пришел Евгеша. Что мне хотелось бы ему пожелать?… — умиленно складывает она ручки в ладошки и подносит к лицу. — Чтобы он любил наш «Мойдодыр» так же, как любим его мы, чтобы он понял свое высокое предназначение! Администратор не только распространяет билеты, но и доносит наше искусство до детей. Скоро будет двадцать лет, как Федор Иванович создал удивительный… замечательный спектакль, и он не только не устарел, но по-прежнему продолжает оставаться единственным «черным театром» в Союзе и еще больше любим ребятишками! И последнее. Мне хочется напомнить, чтобы вы не забывали, что мы представляем в чужих городах Куралесинскую филармонию, по тому, как вы себя ведете, судят обо всех наших артистах. Это в первую очередь относится к Лев-шину. На прошлых гастролях в Курске его три месяца никто не видел в гостинице. Где он был? А если бы с ним что-нибудь случилось?
 — Я же на спектакли вовремя приходил, — ухмыльнулся Левшин.
 — Ты что лыбишься! — вскочил Закулисный. — Больше этого не будет! Еще раз увижу девок в номере, можешь писать заявление!
 — Володь, чего ты орешь? — удивился Левшин. — Ну не увидишь больше.
 — Это что за Володя! — замахал кулаками Закулисный. — Ты думаешь, если несколько раз со мной выпил, то теперь себе друга нашел?
 При слове «несколько» Петя с Колей быстро отвернулись, а Пухарчук задрожал от смеха, тут же закрыв лицо руками. Даже сам Закулисный остановился.
 — Больше этого не будет! — заорал он, кидаясь то к одному, то к другому. — Веселиться, пить будете в Куралесинске, а сюда мы приехали работать! Если еще раз увижу…
 Елена Дмитриевна млела от удовольствия, глядя на своего самостоятельного сыночка. Ирка держалась поближе к ней и сверху вниз понимающе щурила глаза.
 «Со мной не пропадет, я его отучу навсегда пить, — кивала она Елене Дмитриевне. — Видите, какой он стал? Хозяин! А этих хлюпиков, если что, в бараний рог скрутим, чтоб не дразнили Володю».
 Закулисный еще немного побуянил и перешел к деловой части вечера. Он достал концертные билеты, чистые бланки, договоры, на которых уже стояла печать чертоозерской филармонии, и сложил все это на столе.
 — Ты у нас человек новый, — обратился ко мне Владимир Федорович. — Левшин тебе пока будет помогать, временно поработает администратором, поэтому и ему еще раз объясню, как заполнять документы.
 — Володь! Ты же говорил, что я теперь только на сцене! — вскочил Левшин.
 — Ты будешь работать там, где я скажу! — закричал Закулисный. — Ты что сказал?
 — Что? — не понял Левшин.
 — Ты что сказал перед этим? — надвигался на него Закулисный. — Какой Володя?
 Елена Дмитриевна быстро просеменила и встала у пего на пути.
 — Он больше не будет, Владимир Федорович, — умоляющим голосом сказала она.
 — В последний раз… прощаю, — тяжело вздохнул Закулисный.
 Он прошелся по комнате, собираясь с мыслями, и, глядя на Витюшку, прошипел:
 — Левшин… будет работать с Евгешей администратором…
 Тишина пробежалась по люксу, постучав наманикюренным мизинчиком по безобразной гостиничной вазе, стоявшей на столе, и по запуганным лбам «мойдодыровцев».
 — Еще раз объясняю для Левшина и Евгеши, как заполнять бланки договоров, — угрожающе взглянул Закулисный на Витюшку. — Здесь вписываете фамилию директора Дворца культуры, здесь мою, здесь впишете, что мы обязуемся платить за аренду помещения пять процентов от валового сбора. Второй экземпляр оставляете ему, первый мне. Но! — поднял палец Закулисный. — Желательно договор самим не заполнять, так и скажите директору, что наш руководитель театра желал бы лично встретиться. Еще что… — задумался он на секунду. -По поводу билетов. Вы получаете их от меня на руки и полностью отвечаете за них. Все ясно?
 Мы с Витюшкой согласно кивнули.
 — А с погрузочными как? — заволновался Горе. — Опять за просто так реквизит таскать? Когда оплачивать будут?
 — А что я могу сделать? — развел руками Закулисный. — Директор филармонии запретил, что мне, свои деньги платить?
 — Ну… — пробасил Видов. — Платить-то как-то надо, восемнадцать чемоданов, ширмы, связки, мы же на сцене должны играть, а это работа грузчиков — таскать.
 — Будем думать, — пообещал Закулисный.
 — На прошлых гастролях тоже думали, думали, — недовольно протянул Горе, — так все гастроли и протаскали бесплатно, а я получаю всего четыре пятьдесят.
 — Будем думать! — вскочил Закулисный. — И последнее. Завтра администраторы — на заделку, остальным — разбирать реквизит. Ты себе шорты купил? — обратился он к Пухарчуку.
 — А почему я? — прозвенел Женек. — Они же к реквизиту относятся!
 — Что? — опешил Закулисный.
 — Купил, купил! — тут же спохватился Пухарчук.
 — Я вот тебе сейчас, лилипут! — позволил себе улыбнуться Владимир Федорович, грозя ему кулаком. — Так, Елена Дмитриевна, выдайте суточные, и на сегодня все свободны.
 Мы расписались с Левшиным за полученные концертные билеты, за суточные, которые нам выдали на пять дней, и вышли. — Ну вот ты теперь и администратор, — усмехнулся Левшин. — Завтра начнешь бухтеть про единственный и неповторимый в мире театр, а чтобы лучше бухтелось, давай червонец.
 — Зачем? — не понял я.
 — Парень, ты чего? — удивился Витюшка. — У тебя еще целых два пятьдесят остается, да на такие башли можно жить дней пять как король. А спектакли начнутся, за заделку будешь получать, в общем, пошли в кабак.


* * *

 На следующее утро я закатил Витюшке в ухо, хотя был явно не прав. Сам его выгнал, хотел открыть незнакомому человеку душу. Открыл…
 Витюшка обиделся, но ненадолго. Поорал на меня минут пять, потом куда-то исчез и вскоре появился с полстаканом коньяка и надкушенным яблоком. Мы выпили за настоящую мужскую дружбу, сгрызли яблоко, и кто-то истеричным голосом закричал в животе:
 — Жрать!!!
 — Тебе надо было у Люси взять денежку, — глубокомысленно изрек Левшин. — Дурак, что я тебя оставил, видал, на ней сколько ружья было? Сейчас бы пожрали чего-нибудь, а теперь думай, где на котлету наскрести.
 — У меня должно что-то остаться, — полез я в карман. Витюшка с ухмылкой смотрел на поиски.
 — А вчера на мотор кого сажал? — спросил он. — Ты шоферу отдал наш завтрак.
 — А у тебя ничего не осталось? — поинтересовался я.
 — Дурак ты, что ли? — скорчил рожу Левшин. — И рыбку хочешь съесть и по дрова далеко не ходить! Пошли клянчить.
 Петя с Колей лениво ссорились, когда мы зашли к ним в номер.
 — Вы еще не на заделке? — удивился Горе. — Уже девятый час.
 — Петь, — промямлил я. — Займи пятерочку?
 — Пятерочку? — выпучил тот глазки. — А я на что буду жрать? Вы с Левшиным в кабаках откатываетесь, а я нам должен занимать! Просите у Коли, он в два раза Польше меня гребет.
 — При чем здесь мои деньги?! — подскочил Видов. Заканчивай институт — и ты будешь столько же
 получать!
 — Я и без института больше тебя работаю! — загундосил Горе, размахивая ручищами.
 — Это еще неизвестно, кто больше работает, — пробасил Видов.
 Потом они мне долго выговаривали, чтобы я не связывался с Левшиным, который из меня последнюю копейку высосет, и в конце концов Петя занял два рубля. Коля повернулся к нам спиной. Левшину ничего не обломилось.
 — Козлы! — крикнул Витюшка, кидаясь к двери.
 — Что ты сказал? — завопил Петя, но Витюшка был уже в коридоре.
 — Лилипут — наш последний шанс, — изрек Левшин, когда мы стояли у его двери. — Здесь надо что-нибудь придумать такое…
 На столе у Женька дымился ароматный чай и рядом дышал разрезанный вдоль батон, намазанный толстым слоем масла. Два бифштекса вызывающе ухмылялись в тарелке с винегретом и, как бы случайно, здесь примостилась баночка вишневого варенья. Пухарчук сидел, еще не начиная завтрак, и читал книгу.
 — Женек! — завопил Левшин. — Ты чего делаешь?
 — Вы здесь? — перепугался Пухарчук. — Вас Закулисный везде ищет. Ему сказали, что вы еще из гостиницы не выходили.
 — Ты в буфете был?! — не слушая его, орал Левшин. — Чего там? Ни-и черта себе набрал! Ты, парень, скоро меня перегонишь, если будешь так жрать.
 — Уж конечно! — довольно рассмеялся Женек.
 — Кстати, Женек, — заговорщическим голосом проговорил Левшин. — Вчера с одной заведующей аптекой познакомился. Таблетки есть…
 — Какие? — напрягся тот.
 — Импортные, но стоят дорого.
 — Сколько?
 — Десять рублей!
 — Это дорого, — поморщился Женек. — И деньги откуда? Вчера только суточные получили, еще пять дней жить.
 — Ладно, как другу, — вздохнул Левшин. — Свои добавлю, давай восемь рублей.
 — Не-ет… — протянул Пухарчук.
 — Да ты что?! — обалдел Витюшка. — За восемь рублей вырасти не хочешь?
 — Я уж их сколько переглотал, — снова поморщился Женек. — Не дам.
 — В общем так, — посуровел Витюшка. — Я тебе друг, и ты это знаешь. Ты мне даешь пятерочку и пять будешь должен.
 — Нет, — покачал головой Пухарчук.
 — Как?! — страшным голосом выдавил Витюшка. — Ты что, гад, за бесплатно вырасти хочешь, или чтобы я на свои башли тебе покупал? Короче, давай треху — и сегодня таблетки будут у тебя. Долг отдашь, когда деньги будут.
 Женек просто очень хорошо знал Витюшку, и поэтому вырасти он хотел никак не больше, чем за рубль.
 — Чтоб ты сдох! — заорал от негодования Левшин, подходя к двери. — Как ты был лилипутом…
 — Отдай рубль! — завопил со слезами в голосе Пухарчук, но легче догнать журавля в небе, чем Витюшку с рублем в зубах.
 Когда я вышел из гостиницы, Левшин отчаянно махал мне рукой из-за угла.
 — Быстрее, — зашипел он на меня.
 — Чего ты? — удивился я.
 — Парень! Времени уже десять часов, а мы с тобой еще даже «точку» не взяли. Сегодня получим от Закулисного такого дупля! Ох, еще и лилипут вложит, — скривился он. — Нас с тобой уже в семь часов в гостинице не должно быть.
 — Так из филармонии могут выгнать, — заметил я.
 — Куда он выгонит! — снисходительно заулыбался Левшин. — С кем Закулисный работать будет, где он еще таких дураков найдет!
 Я с уважением слушал разглагольствования Витюшки. Мы зашли с ним в столовую и долго изучали меню. Наш завтрак состоял из двух капустных салатов, шести кусков хлеба и за отсутствием чая в столовой — водопроводной воды из крана вдоволь.
 — Двенадцать копеек за все удовольствие, похлопал себя довольно по животу Левшин. — Это тебе не коньяк на шару глыкать. У нас осталось еще целых два рубля восемьдесят восемь копеек. Парень, да мы миллионеры! — заорал он на всю улицу.
 Витюшка потрепал меня покровительственно по плечу.
 — Со мной не пропадешь, — подмигнул он мне. Сейчас начну тебя учить жить. Пушистые усы у него внезапно взлетели вверх. — Девушка! — вдруг закричал Витюшка, подбегая к проходившей мимо симпатичной блондинке. — Стойте!
 — Что? — часто заморгала та ресницами.
 — Откуда мы знаем, где у вас находится ближайший Дворец культуры?! — орал Левшин. — Мы же из Куралесинской филармонии приехали к вам работать!
 Блондинка вся сжалась и лишь безропотно кивала головой, полностью и заранее согласная с тем, что скажет этот ненормальный. Она ничего не понимала; и когда Левшин спросил, как ее зовут, она опять согласно кивнула головой и только чаще заморгала ресницами.
 — Девушка, — подошел я. — Где у вас ближайший Дворец культуры?
 — Да, — еще раз кивнула блондинка и вдруг бросилась бежать.
 — Ты куда лезешь? — прошипел Левшин. — Я у тебя учусь или ты у меня?
 — Мы так никогда не найдем Дворец… — начал было я, но он тут же меня перебил.
 — Что ты понимаешь в экспромтах?! — заорал Левшин. — А еще артист. Ты что, не видишь, что ДК стоит перед тобой!
 Мы зашли во Дворец культуры «Граций».
 — Главное, сейчас обработать директора, — на ходу учил меня Левшин.
 — Одну минуточку, — сказала нам пожилая секретарша, заглядывая в приемную. — Заходите, — вернувшись, улыбнулась она. — Эдуард Иванович Стаканников ждет вас.
 — Слушай и запоминай, — толкнул меня локтем в бок Левшин, когда мы зашли в кабинет директора.
 Черноволосый, в синем поношенном костюмчике, ничем не примечательный мужчина сидел в кресле за столом и делал вид, что ему совсем неинтересно, что за типы к нему пожаловали.
 Левшин быстро осмотрел кабинет и с воплем бросился к директору.
 — Дорогой Эдуард Иванович! — захлебнулся он от радости. — Рад с вами познакомиться! Вот и до вас добрались!
 Директор немного опешил от такого резкого вступления. Поверх черных очков он испуганно посмотрел на Витюшку и после некоторого сомнения пожал протянутую руку.
 — Администратор «черного театра лилипутов», — представился Левшин. — А это, — небрежно кивнул он в мою сторону, — мой кассир.
 — Какого театра? — переспросил Стаканников, по-прежнему глядя на Витюшку поверх черных очков запойными бегающими глазами.
 — Черного, — таинственно произнес Левшин. — С участием артистов-лилипутов.
 — Это интересно, — мрачно отозвался директор, внимательно разглядывая нас. — Ну и что же вы хотите?
 — Эдуард Иванович, — развязно, словно они не один десяток лет знакомы, опустился в кресло Витюшка. — Мы работаем сейчас по приглашению вашей филармонии, ну, а чтобы работать, нужна сцена. Вот хотелось бы у вас арендовать помещение на несколько дней. Мы заключим договор, заплатим за аренду, заплатим электрику, осветителю, уборщице…
 — Так, так, — оборвал его Стаканников. — Но я в первый раз слышу про вас. У меня есть расписанный план мероприятий, но в нем нет вашего «черного театра».
 — Давайте сделаем, чтобы был, к тому же мы не с неба свалились, а работаем в Чертоозерске по приглашению вашей же филармонии. А вот договор, по которому нам нужно отработать сто концертов в городе и по области.
 Левшин показал договор. Директор стал еще мрачнее.
 — А почему «черный»? — спросил он после паузы, надавливая на слово «черный».
 Левшин задергался в ожидании этого вопроса. Это был козырной туз, это была суперреклама.
 Витюшка изобразил на лице недоумение, граничащее со святой наивностью, медленно развел руки и выпучил на Стаканникова свои нахальные глаза.
 — Эдуард Иванович, — на очень низкой ноте въезжал Витюшка. — Это единственный в Советском Союзе «Черный театр лилипутов»!
 — Да почему он «черный», черт вас побери! — не выдержал директор. — Что вы своих лилипутов ваксой мажете перед тем, как выпустить на сцену?
 — Дорогой Эдуард Иванович! — ужаснулся Витюшка. — Мы же работаем по принципу «черный кабинет» Станиславского! — надавил он на последнее слово.
 — ,А-а! — тут же изменился в лице Стаканников. — Станиславский! Понимаю… понимаю… так бы сразу и сказали…
 То, что он ничего не понимал, было совершенно ясно; но при упоминании имени великого реформатора директор подтянулся, поправил очки и со значением добавил: — Все понятно, но помочь ничем не могу! «Да ты что, старый пень! — наверно, хотел заорать Витюшка. — Станиславский же — это тебе не Вася Форточкин, а из „черного кабинета“ не выводят на допрос!»
 — Эдуард Иванович, — начал вкрадчиво заезжать Витюшка. — Вы, наверно, меня неправильно поняли…
 — Нет, ничем помочь не могу! Никаких «черных кабинетов».
 — Ну дайте же минуту, я вам сейчас все расскажу!
 — Не могу!
 — Ну полминуты?
 — Хорошо, — сдался Стаканников. — Полминуты — и вы больше никогда сюда не придете! Договорились?
 — О чем речь! — засиял Витюшка. — Я вам сейчас расскажу про наше сказочное представление. Мы привезли для ваших ребятишек детский спектакль «Мойдодыр». Это необычный спектакль. Вся сцена, — взмахнул он руками, — из черного бархата, а бархат, как вы знаете, имеет свойство поглощать ультрафиолетовые лучи… — сделал он паузу.
 Директор согласно кивнул, давая понять, что такую ерунду знает каждый дурак.
 — И вот на фоне черного бархата у нас происходит иллюзионное представление «Мойдодыр» с участием артистов-лилипутов. Ну, иллюзия, вы знаете, что это такое…
 Стаканников опять солидно кивнул.
 — Это фокусы, исчезновения, появления, превращения… весь реквизит, который находится на сцене: печки, ложки, вилки, свечки — как в сказке, будет кружиться, исчезать и появляться! Помните, наверно, Корнея Чуковского: «Одеяло убежало, улетела простыня… — замахал Левшин руками, изображая, как это все происходит, — и подушка, как лягушка, — сделал он паузу, играя пальцами в воздухе, — ускакала от меня!»
 — Ха-ха! — рассмеялся Стаканников, который уже, видимо, забыл про зловещий «черный кабинет».
 — Как в сказке! — орал Левшин, вскакивая и кружась. — Так будет и на сцене! Одеяло будет летать, подушка скакать, печкиложкивилкисвечки, — выстрелил он, — будут кружиться, вертеться, и даже сам маленький лилипутик, — сделал он паузу, показывая рукой, какого он роста (Пухарчук оказался на уровне колена), — и даже сам наш маленький лилипутик (вновь глубокая пауза) будет… (пауза и бесконечно удивленная рожа Левшина)…
 — Ну и что же ваш лилипутик будет? — не выдерживает Эдуард Иванович, сняв очки.
 — И даже сам маленький… вот такой маленький лилипутик… — вновь показал рукой до колена Левшин, — будет перед вами…
 — Плясать, что ли? — нервно надел очки директор. — Что же он, черт вас побери, будет делать?! — топнул Стаканников ногой. — На голове стоять? Йог он, что ли, у вас?
 — Наш… маленький лилипутик… (глубокая пауза) будет… на сцене… ЛЕТАТЬ! — наконец, подскакивая, выдал Витюшка, изображая полет воробья.
 — Летать! Ха-ха-ха! — грохнул по столу кулаком директор. — Ну это ты врешь! Ха-ха-ха! Летать!!!
 — И к тому же, без всяких веревочек, ниточек, лесочек. Это иллюзия, эстрада, цирк! Все представлено у нас по последним законам физики. Использован принцип холодного свечения. В абсолютной темноте все предметы будут светиться на сцене всевозможными красками… — захлебывался от восторга Витюшка.
 — И лилипутик будет светиться? — рыдал от смеха Стаканников.
 — Он в первую очередь!
 — Вы его, наверно, фосфором? — еле выговорил Эдуард Иванович. — Говоришь, без веревочек, ниточек… если честно, я так ничего и не понял, что у вас там за балаган такой, но рассказываешь ты интересно.
 — Эдуард Иванович, — сделал обиженное лицо Левшин. — Ну какой же это балаган! Это единственный в Советском Союзе «Черный театр лилипутов», больше такого нет ни в одной филармонии.
 — Так уж и нет?
 — За кого вы меня принимаете?
 — Ладно-ладно, верю, но помочь ничем не могу.
 — Вот те раз, — опешил Левшин. — Вы представляете, что будет, если чертоозерские ребятишки не посмотрят такое удивительное представление?
 — А что будет?
 — Что будет? Мне лично кажется, что Министерство культуры вас может не понять.
 — Подумаешь, министерство! — хмыкнул Стаканников. — А что же товарищ Сусиков нас не проинформировал?
 — Какой еще Сусиков? — небрежно спросил Левшин.
 — Что?! — сжался в кресле Эдуард Иванович. — Вы не были у самого товарища Сусикова?
 Директор пулей выскочил из кабинета. Тут же появилась пожилая секретарша и гневным взглядом показала нам на дверь.
 — Мы с вами не прощаемся, — сделал приятное лицо Левшин.
 — Нахалы! — донеслось вдогонку. Мы вышли из Дворца культуры.
 — Урод, — процедил Витюшка.
 — Противная личность, — подхватил я.
 — Нажрал пупок, а самому товарищу Сусикову в лапу не дал. Вот и работай у такого жлоба!
 — Не понял, ты про кого?
 — Ты чего прикидываешься? Или тебя в Чертоозерске с распростертыми объятьями ждали с таким расчудесным фантастическим представлением? С такой лажей дальше области ни один дурак не выпустит! А Закулисный хотел мимо самого товарища Сусикова проскочить! — ухмыльнулся Витюшка, многозначительно поднимая палец кверху. — Как же, разлетелся!
 — Ты что, его знаешь?
 — Так же, как себя. Работает разводящим у корыта и подкармливает своих дружбанов. Без его указания ни один концерт не проходит. Нам-то с тобой чего голову ломать, это теперь Закулисный пусть договаривается, отстежкой занимается, нам же легче.
 Было время обеда. На душе скверно. Первый мой рабочий день — и ничего не могу понять. Ни одного билета не распространил, «точку» не снял, зато Витюшка был в отличном настроении.
 — Левшин, мы сегодня получим по голове? — поинтересовался я.
 — Лучше не думай об этом, думай, как нам с тобой умудриться пообедать копеек за пятнадцать, — весело ответил он.
 Мы зашли в столовую. Ни одного человека, лишь огромные, как слоны, мухи ревели и пикировали на пустые, без единой грязной миски, столы. Астрономические цены этой столовой поражали воображение.
 — Борщ, — читали мы вслух. — Ни-и черта себе!
 — Да вы что, издеваетесь над рабочим человеком! — завопил Витюшка. — Для кого эта столовая? Я хочу знать, для кого эта столовая?! Здесь иностранная делегация разорится! Ты что молчишь? — зашипел он на меня.
 — А что говорить? — удивился я, но тут же вздрогнул от оглушительного крика Витюшки.
 — Почему в меню нет жареной рыбы! — накинулся он на кассира. — И чая? Почему, я вас спрашиваю, нет чая? — это обстоятельство возмущало его больше всего.
 — Рыбу еще не поймали, — невозмутимо ухмыльнулась пышная дама с кисейными глазами. — А кофеин на таможне выпаривают, да к тому же, — зевнула она, почесав лениво за ухом, — Великий Чайный Путь на ремонте.
 Упитанная дама в упор смотрела на Витюшку, и было видно, что ей тоже не терпелось повопить.
 — Дайте книгу предложений! — подпрыгнули от возмущения Витюшкины усы. — Я хочу от имени рабочего класса внести предложение!
 — Одному такому дали, — еле сдерживаясь, ответила кассирша, — до сих пор ждем: ни его, ни книги. Осталась только книга для жлобов. Попросить, чтобы вынесли?
 Кухня готовилась к атаке. Послали за мясником, чтобы не забыл вынести книгу. Огромные черпаки возвышались над белыми колпаками.
 — Так будете писать или нет? — умиленным голосом пропела пышная дама.
 — Нет, не надо, спасибо, — улыбнулся я, одергивая Левшина.
 — Ворье! — все же не сдержался Витюшка у выхода. Половники, как дротики, замелькали в воздухе.
 Я не знаю, бывает ли что-нибудь вкуснее пирожков с прошлогодней капустой…


* * *

 — Надо идти в гостиницу, — сказал после обеда Левшин. — А то никакого аппетита нет без Закулисного. Сейчас начнешь постигать жизнь.
 Через полчаса Витюшка позвонил Закулисному.
 — Здесь такое дело, — начал было он, но в телефонной трубке послышались короткие гудки, и Левшин с выражением посмотрел на меня.
 Когда мы вошли к Закулисному, все уже были в сборе. Коля сидел, закинув ногу на ногу. Горе листал какой-то журнал, Ирка с Еленой Дмитриевной хранили печать высокого молчания. Пухарчук не находил себе в кресле места, а Закулисный, в предвкушении крови, метался по номеру.
 — Ну как? — участливо спросил он нас. — Поработали, ребята?
 — Владимир Федорович! — замегафонил Левшин.
 — Ты чего орешь! — тут же завопил Закулисный, кидаясь к нам. — Вы во сколько вышли из гостиницы?
 — При чем здесь это? — не понижая голоса, уставился на него Левшин.
 — А при том! — подпрыгнул Закулисный, оборачиваясь ко мне. — Евгеша, как нравится работа?
 — Да… — неопределенно пожал я плечами.
 — Еще бы не нравилась! Вечером — в кабаке, ночью
 — бабы, в десять часов на работу выходите! Кто у лилипута бифштекс спер? — завизжал он.
 — Я не брал, — отозвался я.
 — А я, что ли, его брал?! — сжал кулаки Закулисный.
 — Ладно у кого-то, но у лилипута! Короче, можете идти собирать чемоданы, на этом ваша работа закончилась.
 Левшин не двигался с места, я, глядя на него, тоже. Первым загундосил Петя Горе.
 — Левшин, — прошипел он. — Это же ты у Пухарчука бифштекс тиснул… да за это… — показал он ему свой кулачище. — Мне кажется, Евгешу можно простить, а Левшина…
 — Владимир Федорович, — умоляющим голосом перебила его Елена Дмитриевна, обращаясь к сыну. — Ну последний раз, ну я прошу.
 — Ну в последний раз! — пробасил Коля, иронически улыбаясь нам.
 «За что хоть меня прощают-то?» — подумал я,
 — Ладно… — зловеще пропыхтел Закулисный. — Пусть Левшин останется, остальные все свободны.


* * *

 Сусик такого вывиха Закулисному не простил.
 — Как вам не стыдно, нет, как же вам не стыдно! — взмахнул он в отчаянии белоснежными манжетами. — Ай-яй-яй! Приехать и не зайти ко мне в гости… Мы же артисты, мы же братья по искусству! Владимир Федорович, вот вы скажите, неужели вы лучше меня знаете чертоозерского зрителя?
 — Товарищ Сусиков! — страшно улыбаясь, жалобно вскричал Закулисный. — Да разве мог я даже подумать такое?
 — Нет, право, я даже не знаю, что мне с вами теперь делать, такой конфуз… придется вам, наверно, возвратиться в Куралесинск или самим организовывать концерты.
 — Куда же мы без вас? — затряс скорбно животом Закулисный. — Ведь пропадем!
 — Что пропадете — это точно, — согласился товарищ Сусиков. — Да… — тяжело вздохнул он. — А как было бы славно… приехали — сразу ко мне в гости, ведь мы же одному делу служим — искусству, а теперь не знаю, не знаю, надо подумать, что с вами делать… ну ладно… приходите завтра и тоже подумайте хорошенько, в какое положение вы меня поставили. Кстати, передайте привет Яше.
 — Какому Яше? — машинально спросил Закулисный, еще не придя в себя.
 — Что? Что!


* * *

 О чем думал хорошенько Закулисный — я не знаю, но через два дня мы были вновь у Эдуарда Ивановича Ста-канникова. Теперь в договоре с Чертоозерской филармонией стояла маленькая закорючка товарища Сусикова.
 Увидев нас, секретарша всплеснула руками.
 — Куда же вы пропали, товарищи артисты? А мы вас ждем, ждем, прошу вас, проходите.
 — Это не мы пропали, это вы от нас чуть не пропали, — в тон ей расплылся Витюшка.
 Стаканников, узрев нас, взлетел над столом от счастья.
 — Товарищ Сусиков, — замотал он черноволосой головой, млея от удовольствия, еще не в силах поверить до конца, что видит нас, — мне… сам, лично, позвонил сейчас. Чем могу быть полезен?
 — Э… э… — пошевелил пальцами рук Витюшка, чуть сморщив нос. — Как вас там… запамятовал…
 — Эдуард Иванович, — сладко растекся директор. — Слушаю…
 — Э… Энди… — еле переплюнул через губу Левшин, разваливаясь в кресле. — Нам нужен художник, он сделает рекламу, нужен электрик, чтобы подсказал, что куда подключается, контролер и уборщица.
 — Будет! — отчеканил Стаканников.
 Они заключили договор, вписав туда все пункты.
 — Чуть не забыл! — вскочил Левшин. — Надеюсь, у вас зал без окон?
 — Как без окон?
 — Нам нужно, чтобы в помещении была абсолютная темнота, бывают залы, где днем светло, а у нас ведь «черный кабинет», сами понимаете…
 — У меня, как в могиле! — погрозил неведомо кому кулаком Эдуард Иванович. — Тьма такая — кричать приходится, чтобы вывели со сцены.
 — Кассир, — довольно хмыкнул Левшин, когда мы распрощались с директором. — Ты в свою работу врубаешься или нет? Завтра работать будешь один… Ты учись, парень, учись! Администратор должен быть или клоуном, или иметь такую внешность, чтобы люди, забыв о сберкассах и кубышках, умоляли его взять на хранение той сбережения. Нам с тобой сберкнижку никто не доверит, значит, остается — быть клоуном. Когда ты заставишь человека улыбнуться, будь уверен — он уже от тебя никуда не денется, и ты ему втер билет на свой изумительный спектакль.
 — Левшин, неужели то, что ты рассказывал Стаканникову, рассказываешь и в школах? Какие у нас черные лилипуты? У нас всего один Женек…
 — Если людям нравится быть дураками — они ими остаются, лишь бы только не признаваться в этом самим себе. Слушай и запоминай, — повернулся резко Витюшка ко мне и серьезно посмотрел в глаза. — То, что мы с тобой взяли «точку», даже началом работы не назовешь… это может сделать каждый дурак, в том числе и ты. Сусик сидит на «кустах», ему дали в лапу, он дал зеленую улицу. А дальше?
 — Дальше билеты раскидать…
 — Вот, — кивнул он головой, — здесь и начинается настоящая работа, здесь тебе никто не поможет: ни Сусик, ни министерство, ни управление культурой, хотя управление культурой может приказать директорам школ, а те учителям, но из этого, как правило, ни черта не выходит. Учителя откажутся вести школьников по рублю, просто скажут, что те не принесли деньги, — а так и будет! Ты должен не просто уговорить учителей, а убедить, что театр нашего несравненного Закулисного — лучший в Союзе, в мире и во всей Солнечной системе, чтобы они тебе не просто поверили, но бегали за каждым школяром, выколачивая из него рубль, потом принесли и отдали его дорогому Владимиру Федоровичу. Всего тебе не расскажешь. Когда тебя будут бить разъяренные учителя и ты будешь твердить, что Пухарчук не школьник из седьмого класса, а самый настоящий лилипут, что их не надули и что театр Закулисного действительно лучший из лучших, второго такого не найдешь ни на одном земном шаре, — только тогда ты можешь считать себя наполовину созревшим администратором. Ты думаешь, я администратор?
 — А кто же ты? — удивился я.
 — Я — артист! — воскликнул Левшин. — Я выбью башли из любой школы, а детские садики — это орешки, это арбузные семечки, которые я раскупориваю ногтем. Но для этого нужно единственное — хорошее настроение! Если его нет, тебе никто не поверит и не возьмет билеты. Собственно, ты продаешь не билеты, а свое хорошее настроение! — заорал на всю улицу Левшин. — Кто хочет купить мое хорошее настроение? Люди! Мое отличное настроение стоит всего один рубль! Покупайте Витюшкино отличное настроение, клубничное настроение!
 «Черт его знает, — подумал я. — Может быть, он прав».
 — Чертоозерск! — орал придурок жизни. — Смотри на меня! У Витюшки сегодня отличное настроение! Девушка, стойте! И вы тоже стойте!
 Вот в таком, несколько приподнятом, Витюшкином настроении мы подошли к школе.
 — Трепещите, неучи! — поднял Левшин руки к небу. — Я сейчас разорву вашу школу на части! За мной! — бросился он в раскрытую дверь.
 Группа захвата рванулась в школу. Левшин бегом понесся в учительскую.
 Была перемена. Учителя, в подавляющем большинстве своем женщины, пристроившись на стульях, сплетничали и набирались сил для следующего урока. Сияющий Лев-шин влетел в учительскую.
 — Здравствуйте, мои любимые педагоги! — заорал он. — А где я могу увидеть завуча-организатора?
 — А зачем? — спросила высокая брюнетка с черными раскосыми глазами.
 — Мне бы очень хотелось пригласить ее и вас, уважаемые мои педагоги, на наше представление! — кидал налево и направо неотразимые улыбки Левшин.
 Женщины, поправляя платья, обсыпанные мелом, разом заулыбались.
 — Так вы из театра? — догадалась высокая брюнетка. — Спасибо за приглашение. И что же вы хотите нам показать?
 Я посмотрел на Витюшку — мне стало страшно. Он взвился в воздух, перебирая ногами и делая немыслимые па; на его лице было столько обожания и любви к завучу, к учителям… он не шел, он вальсировал, он подавал себя, он приводил в восторг женщин своей молодостью и нахальством. Витюшка посмотрел завучу прямо в глаза и, чуть склонив голову, представился:
 — Администратор Куралесинской филармонии Виктор Владимирович.
 — Очень приятно, — охотно улыбнулась ему завуч. — Так что же вы все-таки хотите нам показать? На что хотите пригласить?
 — На «Мойдодыра»! — выпалил Витюшка.
 — На «Мойдодыра»? — повытягивались у всех носы.
 — Да, на «Мойдодыра»! — засиял Левшин, оглядывая недоуменные лица, наивно полагавшие, что приглашают именно их. — А билеты у нас для ребятишек совсем дешевые… всего рупь!
 Учителя надрывно молчали.
 — Вы, наверно, шутите? — попыталась улыбнуться завуч. — Мы больше чем за тридцать копеек никогда не водили своих учеников. В ТЮЗ полгода собираем, не можем собрать, а здесь…
 — Простите, но я вам еще не все сказал! — радовался Витюшка такому эффекту. — А знаете, когда ваша школа пойдет на «Мойдодыра»?
 — Когда?! — хором воскликнули учителя.
 — Ваша школа пойдет в «Граций» смотреть спектакль через три дня. И я уверен, что ни один ученик не забудет принести рубль, естественно, учителей мы приглашаем бесплатно. Наступила кошмарная пауза. «А не снится ли нам все это? — возможно, так думали преподаватели. — Еще две минуты назад мы ничего не знали о существовании Виктора Владимировича, не слышали никогда о Куралесинской филармонии, а сейчас этот нахал наверняка знает, что через три дня мы соберем с учеников деньги, придем в „Граций“ и будем смотреть черт знает что…»
 Но в разных постелях не видят одни и те же сны. Витюшка вполне реально улыбался, сиял, радовался жизни. Он выжидал.
 — Ну вы того! — раздался вдруг дребезжащий голос. — Я пятьдесят лет в школе проработала, я заслуженная учительница, и никто со мной так не разговаривал. Я такое видела… и вы меня своим «Мойдодыром» не запугаете! Моя бабушка Корнея Чуковского еще вот таким знала… а вы его за рубль? Как вам не стыдно!
 Видно было, что Левшин такого не ожидал. Народ недовольно зашумел.
 — Подумать только! — раздавались гневные голоса.
 — До чего дожили! Самого Корнея… за рубль…
 — Да! Мне не стыдно, товарищи учителя! — вдруг громко и уже без улыбки, словно на митинге, сказал Левшин.
 — Я только сейчас подумал, как бы Корней обрадовался, если б увидел своими глазами наше сказочное, иллюзионное… — смягчал он постепенно голос, входя в привычную роль, — фантастическое, цирковое представление «Мойдодыр». Что же необычного в нашем театре? А то, что все представление проходит с участием артистов-лауреатов оригинальных и разговорных жанров «Черного театра лилипутов»!
 — Ах! Лилипутики! — заволновались учителя.
 — Весь спектакль… — словно удав, который собирается сожрать свою жертву, гипнотизировал Левшин публику, — поставлен по принципу «черного кабинета» Станиславского.
 — Станиславский!
 — Ну что это такое? — резко перескочил на игривый тон Витюшка. — Не забыли сказку?
 — Нет! — послышались уже веселые голоса. — Помните, наверно: «Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка, как лягушка…» — Левшин все это время дирижировал руками, и, когда он внезапно остановился на слове «лягушка», учителя хором, по инерции, проскандировали:
 — Ускакала от меня! — и дружно рассмеялись.
 — Вот, то же самое у нас будет на сцене. На фоне черного бархата, в абсолютной темноте, весь реквизит, который находится на сцене, будет светиться. Ну, вы, конечно, знаете последний закон физики — принцип «холодного свечения»?
 — …
 — Так вот. На сцене все будет, как в сказке. Если в сказке одеяло летает, значит, на сцене оно тоже будет
 летать. Печки-ложки-вилки-свечки! — разгонялся Витюшка, размахивая плавно руками. — Все это летает, кружится, и даже наш маленький… опустил он руку к колену, показывая размеры Пухарчука, — даже наш ма-а-ленький лилипутик будет перед вами… что делать?
 Как и ожидалось, воображения хватило сказать: бегать, прыгать, плясать и непонятно кого искать.
 — И даже сам ма-а-ленький лилипутик будет перед нами… Летать!
 — Летать! — задребезжали стекла в учительской.
 — Летать! Летать! — как крыльями, закрутил кистями рук Витюшка. — Прыг — и полетел, без всяких там веревочек, ниточек, лесочек…
 — Как же это?! — вскричали учителя. — Без лесочек-то?!
 — А вот это и есть наше представление. — Это эстрада, цирк, с участием артистов-лилипутов.
 — Ну как, товарищи? — обратилась завуч к преподавателям. — Идем?
 — Идем, идем! — зашумела аудитория. — Черт с ним, с рублем, раз в жизни такое бывает, что ж мы, не соберем?
 — Сколько вам нужно билетов? — тут же изменился Левшин, переходя к деловой части беседы.
 — Ну… я не знаю… — протянула завуч. — Для каких по классов?
 — Наш удивительный «Мойдодыр» предназначается для всех пионерских классов! Это же фантастическое представление, к нам приходят на спектакль даже научно-исследовательские институты, так что сами понимаете…
 — То, что вы рассказали, это, безусловно, интересно, но цена… нельзя ли как-нибудь подешевле?
 — Да вы что? — обиделся Левшин. — Мы же вам не какой-нибудь кукольный балаган! У нас артисты-лилипуты! Это вам не что-нибудь…
 — Да, да, — понимающе закивали преподаватели. — Лилипуты, к тому же летающие, это интересно.
 — Хорошо, — сказала завуч, — я в среднем возьму па каждый класс по тридцать билетов. Итого, — начала она считать, — девять начальных классов, и с четвертого по шестой — тоже девять… пятьсот сорок билетов, — посмотрела она на Левшина и тут же встрепенулась: — Но мы же занимаемся в две смены!
 — Отлично, — успокоил ее Витюшка. — У нас лимит спектакля — триста рублей. Если на каждое представление придет по триста человек, то для вашей школы сделаем два спектакля.
 — Это все так говорят, — послышались недовольные голоса преподавателей. — А как придешь, сесть некуда, стоишь весь спектакль. Вы нам укажите на билетах места, чтобы мы пришли и сели, как положено.
 — Товарищи! — прервал Левшин волнение. — Я как администратор единственного «черного театра» просто не могу вас обмануть. У нас норма, больше трехсот человек нам не надо. Вы берете билеты и садитесь, где вам удобно, кроме вашей школы больше никого не будет.
 Он отсчитал завучу шестьсот билетов.
 — А что же на них ни числа… ничего нет? — спросила она. — Они совсем чистые…
 — Дело в том, что мы не можем предугадать, какой школе когда удобно прийти на представление. Давайте сейчас согласуем время. У нас сегодня десятое сентября. Значит, первый спектакль мы сделаем на двенадцатое для второй смены… часов в одиннадцать, а для первой смены, мне кажется, час дня будет удобно.
 — Согласна, — кивнула завуч.
 — Вот мы и договорились! — воскликнул Витюшка. — Что еще хочется сказать. Денежку вы сдадите перед
 началом спектакля нашему директору в кассу, он будет сидеть прямо перед зрительным залом, если лишние билеты останутся — тоже сдадите, ну, а если нужно будет докупить, у него все и купите. Оставляю вам афишу… вот, пожалуйста, — отдал он рекламу.


* * *

 — Ну? — довольный сам собой, спросил меня Лев шин, когда мы вышли из школы. — Понял, что к чему?
 — Ты даешь!
 — Да, — усмехнулся Левшин. — Ничего ты не понял Учителя — это самые бестолковые ребята на свете. На них никогда ни в чем нельзя положиться. Ты уверен, что все шестьсот билетов будут проданы?
 — Конечно!
 — И я уверен. Но когда за полчаса до начала спектакля все билеты приносят назад и говорят: «Вы уж извините, но школа сегодня на спектакль, по причине золотушного поноса, прийти не может…» Вот тогда тебе Закулисный такую пилюлю выпишет, что ты навсегда забудешь отдавать билеты завучу, а будешь делать в каждом классе объявления и раздавать билеты учителям в отдельности. Только тогда еще можно быть на пятьдесят процентов уверенным, что какая-то часть билетов будет продана. Понято?
 — Принято, — кивнул я.
 — Теперь по поводу детских садиков. Узнаешь, где какие находятся, и отдашь билеты заведующей, если ее нет, то методисту, здесь все проще. Текст рекламы запомнил?
 — Запомнил.
 — Остальное придет с годами. Жалко мне тебя, — поморщился Левшин. — Как представлю твою кислую рожу, когда будешь делать объявления… У тебя же ни одного билета не купят. Больше жизни, парень!
 — Мне кажется, что выйдет не хуже, — обиделся я. — Ты прежде чем убегать, деньги давай, мне жрать не на что.
 — А вчера на что жрали? — обалдел Левшин. — Осталось семь копеек.
 Прошло всего три дня с получения суточных. За это время я узнал, что пирожки с прошлогодней капустой — это восточная роскошь, что лучше взять целую буханку хлеба, чем купить по копейке в столовой, что горячий чай лучше водопроводной воды в туалете, что тиснуть бублик — это не воровство и не карается законом и что в такой стране, как наша, умереть с голоду, при всем желании, тебе просто не дадут, так же, как и пожить по-человечески. Еще я чувствовал, что многое и многое мне предстоит узнать на моем нелегком пути Служения искусству.
 Мы по— братски разделили семь копеек, и я поехал на свое первое дело: снимать ближайшую «точку» -Дворец культуры «Тонус». Эта ближайшая «точка», куда меня направил Левшин, оказалась почему-то в противоположном конце города. Огромное здание из стекла и бетона выглядело несколько мрачноватым. Я постоял немного и с самым разнузданным выражением лица рванулся навстречу его обитателям.
 — Куда?! — заорали дежурные старушки, увидев меня.
 Одна была маленькая, с юркими мышиными глазками и восточной внешностью, другая — черт ее знает.
 — К директору, — замялся я.
 — А кто таков? — теперь уже не спеша, уселись они в свою будку и чинно начали допрос.
 Безделье окончательно вывернуло им мозги наизнанку, и теперь я был для них самый желанный гость, которого можно было порасспросить, подергать и после часовых допросов сказать, что директора уволили лет пятнадцать назад, а вместо Дворца культуры сделали Дворец трезвости. К сожалению, я понял это слишком поздно. Старушки угорали со смеху от моих рассказов, я набивал на них руку, а Время не просто убегало, оно убегало вприпрыжку и без оглядки.
 — Директор у вас есть или нет? — раз двадцатый переспросил я.
 — Так он же полчаса назад мимо тебя прошел, — как-то вдруг опешили старушки. — Аль не видел?
 «Чтоб вам, старые кочерыжки!» — чуть не вырвалось у меня с досады.
 — Он теперь на обед пошел, часа через два будет. Да что с тобой?
 Я сел на стул и замолчал, не обращая внимания на их вопросы. Старушки обиделись.
 — Ишь, какой молодой, а хоть и администратор, так чего же теперь-то?
 «Что делать? — мучительно думал я. — Час дня, а даже „точку“ не снял».
 Я живо представил Закулисного и свой чемодан под кроватью.
 «А Левшин сейчас, наверно, еще одну школу обработал. И чего я сюда поплелся? Это надо сказать спасибо Витюшке. Парень, — вспомнил я слова своего учителя. — Дворцы „Тонус“ — это ягодка в любом городе. Там директора — всегда бывшие рабочие, а мы с тобой кто? Рабы Закулисного! Так неужели два гегемона не протянут друг другу руку. Я бы сам пошел, да здесь, уж видишь, все завязано».
 Вдруг кто-то ударил меня ногой в живот! Еще! Еще!
 «Не надо! — чуть было не заорал я, сгибаясь в три погибели. — Ну не надо!»
 Это старушки синхронно чокнулись двумя вареными яйцами и теперь аппетитно их размундиривали.
 А Голод бил меня меж ребер, в пах, проминал желудок до позвоночника.
 — Ой-ой! — вскрикнул я. — Не надо! Старушки достали жареную колбасу. В голове все помутилось, и я начал сползать со стула.
 «Куриная ножка!» — чуть не потерял я сознание, но тут же вскочил и с криком: «Даешь черный театр лилипутов!» — бросился к истязателям.
 — Девчонки! — закричал я с разудалой рожей. — Я же вам еще не рассказал про принцип «холодного свечения»!
 Я, как умел, подробно расписал им последний закон физики (возможно, я даже был тогда на грани какого-то открытия), бегло пробежался по родословной наших многочисленных черных лилипутиков, одним махом перескочил от Центральной Африки к Австралии, затем к папуасам Новой Гвинеи, заострил внимание на веревочках, ниточках, лесочках — и лишь после всего этого мозгового штурма я как можно естественнее воскликнул:
 — Да вы тут что, жрете, что ли?!
 Старушка с восточной внешностью подавилась куриной ножкой, а вторая, ойкнув, юркнула под телефоны. На столе оставались еще картошка и огурцы.
 — Голод вам не тетка, — сказал я, забирая протянутый сверток из трясущейся руки. — Утром выскочил, деньги забыл в номере, — непонятно перед кем оправдывался я.
 — Понимаем, понимаем, — замахали из-под стола мне руками. — Но у нас нет больше ничего… а вы из какой филармонии?
 — Из Куралесинской, бабки, — хрустнул я огурцом. — Из Куралесинской, а что?
 — Да нет, ничего, ты ешь, ешь… просто недавно здесь был из Мухославской филармонии администратор, так он…
 — Чего он? — спросил я.
 — Ничего, ничего, ты ешь, ешь… вот кефирчику, если хочешь.
 — Кефирчик — это хорошо, — забыв про всякий стыд, сказал я, отбирая бутылку. — Вот еще бы вашего директора дождаться.
 Старушки как-то подозрительно затихли, и одна после некоторой паузы пропищала:
 — Так он же был уже, вот только щас ушел…
 — Как! — закричал я. — Он уже приходил с обеда?
 — Ну так, когда ты нам про физику рассказывал…
 — Чтоб вам, старые раскладушки! — рухнул я на стул.
 Не знаю, что сделал с ними администратор Мухославской филармонии… наверно, что-то страшное. Старушки забились под будку, я машинально пошел в глубь дворца и вскоре наткнулся на дверь директора, Только взялся за ручку — как навстречу мне выскочил какой-то испуганно озирающийся по сторонам субъект.
 — Вы директора не видели? — крикнул я ему вдогонку.
 Тот что— то буркнул и исчез… В приемной истерично трещала машинка. Молодая пигалица с острым, как шило, носиком в упоении неистовствовала и проклинала текст.
 — Скажите, а директор…
 Секретарша зло посмотрела на меня, потом ненадолго вонзилась в рукопись и со злостью разбросала пальчики по клавиатуре.
 — Вы что, слепой? — прошипела она наконец.
 — В смысле…
 — Какой еще нужен смысл, если очки носить надо! — Что вы на меня кричите? — не выдержал я.
 — Что вы себе позволяете! — бросила она с радостью машинку и взвинтила обороты. — Врываются сюда всякие и начинают хамить!
 Сзади меня внезапно открылась дверь, и в приемную забежал взъерошенный субъект, который совсем недавно отсюда выбегал.
 — Вы директора не видели? — снова обратился я к нему.
 — А зачем он вам? — искоса поглядывая на меня, быстро спросил он, ковыряясь у секретарши на столе.
 — Видите ли…
 Он схватил какие-то бумаги и хотел проскочить мимо меня.
 — Вы директор? — чувствуя, что так оно и есть, преградил я ему путь.
 — Это кто вам сказал? — аж подпрыгнул он.
 — Никто! — сурово ответил я. — Знаю. — Да я вас первый раз вижу!
 — Я тоже!
 — Я вашего директора и знать не хочу! — вызывающе бросил он.
 — Я тоже, — еще больше придал я лицу суровости.
 — Как тоже? — удивился он. — А что же вы от него тогда хотите?
 — А вам какое дело, вы же не директор?
 — Нет, но мне интересно, я здесь работаю…
 — А кем вы работаете, если вам так интересно?
 — А вам какое дело?
 Я чувствовал, что зашел в словоблудстве в тупик и пробить этого хмыря мне не под силу.
 «А Левшин бы пробил», — с грустью подумал я.
 И тут. Господи, словно гром среди ясного неба! Этот нахал уже начал оттирать меня от двери плечом, как я небрежно толкнул его корпусом в сторону и зловеще прошептал:
 — А Суси… а товарищ Сусиков вас может не понять.
 — А мне Сусик не указ! — вспыхнул он. — У нас недомственный дворец, я подчиняюсь только директору завода.
 — Как Сусик не указ? — после некоторой паузы переспросил я.
 — Кто сказал, что не указ? — вдруг встрепенулся он. — Кто сказал, что товарищ Сусиков не указ?
 — Послушайте, вы директор или не директор? — не выдержал я.
 — Цензор Петрович! — раздался писк из-за машинки. — Я уже сказала, чтобы этот… — прошипела пигалица, — очки носил… нахалы… — бросила она в сторону.
 — А почему вы меня об этом спрашиваете? — поморщился щупленький, с перекосившимся от забот лицом Цензор Петрович. — А вы кто?
 — Давайте зайдем к вам поговорим, — сказал я. — Администратор Куралесинской филармонии вас беспокоит.
 — Я так и знал, — горько хмыкнул Цензор Петрович, хватаясь за сердце. — Ты слышишь, Роза? Все администраторы на одно лицо. Почему вы не сказали, что просто осветитель? Вы с детским спектаклем?
 — Да, — ответил я, несколько удивленный. — Откуда вы знаете?
 — Да потому, что только администраторы детских коллективов падают как снег на голову, остальные, нормальные артисты, всегда предупреждают заранее, мы их ставим в план и знаем… — тут он замолчал.
 — Что вы знаете?
 — Единственное… что с вами всегда попадешь в историю! — зло бросил он. — Недели две назад, резко добавил Цензор Петрович, — приезжали кукольники из Мухославска, тоже организовали спектакль. Пригласили детские садики…
 — Ну и что?
 — А то, что работал администратор по непорванным прошлогодним билетам! И…
 — Откуда вы знаете?! — теперь уже я перебил его, невольно защищая своего неизвестного собрата.
 — Теперь этого никто не узнает, — мрачно произнес Цензор Петрович. — Он их съел.
 — Как съел?
 — Вас что, ни разу не проверяли КРУшники? — понизил он голос.
 — Почему же, проверяли, — солидно ответил я.
 — Когда его схватили за руку, — оглядываясь вокруг себя, прошептал директор, — когда его схватили за руку на контроле, он выхватил всю пачку и съел все пятьсот билетов по пятьдесят копеек. Его ловили, а он бегал по дворцу — и жрал, жрал! Как он их мог туда запихать? — с тоской в глазах пожал Цензор Петрович плечами -даже клочок не удалось вытащить изо рта.
 — И что же ему сделали?
 — А что ему могут сделать? Не пойман — не вор! — нажал он на последнее слово, глядя мне в глаза.
 — Да-а, — протянул я. — У нас такое не получится, у нас все по закону, у нас же не какой-нибудь кукольный балаган, а…
 Я вспомнил выражение лица директора «Грация», когда Левшин разглагольствовал о «черном кабинете», и понял, что Цензор Петрович не тот человек, чтобы по достоинству оценить исключительность сказанного.
 — …у нас шоу лилипутов, — запнулся я, собираясь поведать ему обо всех прелестях нашего театра.
 — Мне все равно, хоть шоу слонов и носорогов, — обреченно вздохнул директор.
 — Тогда давайте заключим с вами договор, а если хотите, вы можете его заключить с нашим директором перед самым представлением.
 Цензор Петрович посмотрел свой план и обреченно кивнул головой. Я рассказал, что от него требуется, а когда выходил, директор тоскливо взглянул на меня.
 — Скажите, молодой человек, а вы не устали от всего этого? — махнул он абстрактно рукой.
 — Это моя жизнь, — улыбнулся я, но как-то не так весело, как хотелось бы.
 «Чего— то я еще не знал, а Левшин посвящать не спешил. Может, не так страшен черт? Пятьсот билетов, • вдруг представил я толстую пачку размером с большую общую тетрадь. -Как же он мог ее съесть?»
 Я до того задумался, что даже не попрощался с молоденькой секретаршей, и лишь у выхода, очнувшись, подошел к дежурным старушкам. Они вылупили на меня глазки и часто испуганно заморгали.
 — А это правда, что администратор из Мухославска съел пятьсот билетов? — спросил я у них.
 — А мы не знаем, мы ничего не знаем! — пропищали старушки. — Да кто ж его знает, может, и съел!
 — Ладно, — поморщился я. — Где у вас ближайший детский садик?
 — А вот он, вот! — разом показали они.
 «Со школами я пролетел, надо хоть с детских садиков начать, — подумал я. — А с утра — в школу».
 Было около четырех часов дня, когда я дважды промчался вокруг здания детского садика, так и не найдя открытую калитку, пока не вышла какая-то женщина в белом.
 — Где вход? — крикнул я.
 Женщина махнула рукой и скрылась. Я перепрыгнул через забор. В детском садике «Ганс Христиан» было пусто, пахло манной кашей, стираным бельем, ночными вазами и розовыми снами. Какая-то дряхлая нянечка попыталась прошмыгнуть мимо меня, но я успел ее перехватить.
 — Как найти заведующую? — строго спросил я.
 — Там, — показала она рукой на коридор. — Хорошая Нина Посейдоновна, на втором этаже. А вы кто?
 — Санэпидемстанция, — буркнул я. — Клопов будем у вас кастрировать.
 Нянечка испуганно посмотрела на меня и бросилась бежать по коридору.
 Когда я нашел заведующую, пожилую крашеную хозяйку детского садика "Ганс Христиан», то она встретила меня очень мило.
 — Чем могу быть полезна? — спросила Нина Посейдоновна.
 — Куралесинская филармония беспокоит вас! — как можно радостнее воскликнул я.
 — А-а… — тут же исчезла волнистая улыбка с ее лица. — Опять артисты. «Три поросенка» мы уже смотрели, вы, наверно; теперь хотите показать нам «Гадкого утенка»? Извините, но я больше не могу травмировать психику детей! — категорическим тоном, не оставляющим никаких надежд, сказала она. — Ничем помочь не могу!
 — Извините, а что, все детские садики посмотрели «Три поросенка»?
 — К сожалению, все, — горько улыбнулась Нина Посейдоновна. — Все восемь детских садиков, которые прикреплены к Дворцу культуры «Тонус», посмотрели сказочное эстрадно-фантастическое сюрреалистическое представление с участием людей-кукол «Три поросенка». Мы всегда ходили по тридцать копеек, а администратор Мухославской филармонии Аркан Гайский нам всучил по пятьдесят, потому что, видите ли, это не просто куклы, а люди-куклы будут играть.
 — Где-то я уже слышал про этого Аркана Гайского, — задумчиво произнес я. — Но что это за сюрреалистическое представление?
 — Вот этого мы сами до сих пор не можем понять. Из-за ширмы то появлялись головы, то вдруг выбегали двухметровые люди в страшных масках поросят и начинали истязать маленького злодея Волка. Нам, как заведующим детских садиков, как педагогам, понятно -искусство не топчется на месте, какие-то свои трактовки, какие-то свои новые взгляды на классику, но когда, после всего этого ужаса, артисты выходят в зловещих масках и начинают скандировать: «Товарищи дети и родители, берегите окружающую среду, а также лесных хищников! Будьте всегда такими же храбрыми, как эти поросята!»
 Заведующая, видимо, вспомнила сюрреалистическое представление, на секунду замолчала, схватилась судорожно за кресло и, собираясь с мыслями, вскоре продолжила:
 — Мы тоже пытаемся привить нашим детям новое мышление и тоже учим их беречь природу и животных, учим быть храбрыми, но тот кошмар, что мы тогда видели… Даже взрослые плакали, когда три ужасных поросенка нанизывали на вертел этого бедолагу замухрышку-волка. Честно говоря, эта сцена у меня так и стоит по ночам перед глазами. Три огромных, жаждущих крови поросенка и взывающий к жалости плачущих детей и взрослых крошечный волк. До сих пор мурашки бегут от воспоминаний по телу. Вы когда-нибудь видели живого волка? — дрожащим голосом спросила Нина Посейдоновна.
 — Их и в зоопарке скоро не увидишь, — почему-то перешел я на шепот.
 — Меня в детстве всегда пугали волком, а сейчас я перестала есть свинину, — вздрогнула Хорошая, — а вместо кукол теперь все дети играют только с игрушкой волка. Это хорошо, наверно… — чуть запнулась Нина Посейдоновна, — что они жалеют сказочного злодея, но ведь не такими формами их надо воспитывать. Дети отказываются верить, что Красную Шапочку съел Серый Волк, они не верят сказкам! Слава Павлов из подготовительной группы мне так и сказал: «Почему вы нас обманываете, это Красная Шапочка и бабушка злые и плохие, это они с охотниками убили и съели бедненького Серого Волка». А что нам приходится выслушивать от родителей? Как вы думаете?
 — Даже представить не могу, — покачал я головой.
 — Вот и мы тоже не знаем, как дальше жить. Нам не верят ни дети, ни родители. Родители так и говорят: «Вы лишили наших детей детства! Верните его!» А жалуются не куда-нибудь…
 «Ну и Гайский, — думал я про Мухославскую филармонию, — вот это сюр… А что же будет со мной?»


* * *

 …В шесть часов вечера я приплелся в гостиницу. Левшин спал, не раздеваясь, положив под голову рабочую папку.
 — Слышь, — толкнул я его.
 — Ну, — буркнул он, открывая глаза. — Еще целый час до собрания. Как дела?
 — Ничего не выходит, — вздохнул я и рассказал, что со мной произошло.
 — Подумаешь, съел пятьсот билетов! — рассмеялся Левшин. — Жить захочешь, съешь и больше, а вот с детскими садиками ты зря так, надо было уговаривать до конца.
 — Она и слушать не хотела!
 — Ты даже и не пробовал. То, что их надули какие-то кукольники, на это даже внимания обращать не надо.
 — Левшин! — взорвался я. — Ты что, не понимаешь? Дети травмированы представлением, заведующая даже слушать не хотела!
 — Ты сегодня получишь по банану, тогда узнаешь, кто из вас будет больше травмирован.
 В дверь культурно постучали. Зашел Горе в белой ситцевой рубашке, с закатанными рукавами и в черных облегающих брюках.
 — Можно? — вежливо прогундосил он. Левшин, увидев его, опять улегся спать. — Как дела, администраторы? — спросил Петя, усаживаясь в кресло. — Скоро будем работать? Заделка идет?
 — Тебе-то что за дело? — буркнул, не открывая глаз, Левшин.
 Петя хотел было заорать на Витюшку, но вспомнив, как культурно он недавно вошел, миролюбиво произнес:
 — Левшин, хватит тебе великого администратора из себя корчить, сам знаешь… при полном зале и играть приятней.
 Витюшка, не услышав ожидаемого вопля, даже приподнялся.
 — Петь, займи до суточных, — ехидно улыбнулся он.
 — Что, думаешь, не займу?! — уже не сдержался Горе, повышая голос. — Как ты, что ли?! — и тут он без всякого перехода хвастливо бросил мне: — С такой женщиной познакомился! Ноги… из плеч растут!
 — Или уродина, или с тебя ростом, — подал голос Левшин.
 — Да что ты в женщинах понимаешь?! — вскочил Горе. — Это у тебя одни шлюхи на уме!
 — Зато у тебя никаких, — зевнул Витюшка.
 — Да таких тварей, как у тебя… им только свистни, с ними даже поговорить не о чем!
 — Ты что, их в постель для дипломатических переговоров тащишь?
 — Уж не как ты, животное! — брезгливо поморщился Петя.
 — Да, я животное! — воскликнул гордо Левшин. — Это мое личное дело, я сплю, с кем хочу и как хочу, крошки со мной ложатся не из-за моей светлой и благородной души, она им до фени! Им просто со мной весело, а мне с ними — вот и все! Они мечтают хоть на миг поверить, что любимы, и я за всю жизнь свою еще никого не обманул! Да я их всех люблю, но только на миг! Это ты найдешь пугало и бродишь с ним все гастроли, а чего с ней бродить? Я твою любую крошку за пять минут в постель уложу.
 — Ты уложишь? — замахал руками Горе. — Да ты только и умеешь трепаться, ты ведь даже…
 — Все, умолкаю! — прервал его Левшин, повернувшись к нему спиной. — А то ты сейчас драться начнешь. Пусть будет по-твоему, мои крошки по сравнению с твоими — чучела.
 Горе с презрением посмотрел на Витюшку и подошел ко мне.
 — Нет, ты видел козла? О себе такого мнения, а сам двух слов толковых связать не может.
 — Зато ты их хорошо связываешь, — буркнул Витюшка и тут же пожалел. Намек на Петин дефект был очевиден.
 — Скажи спасибо, что у меня сегодня хорошее настроение! — процедил Горе, сжав огромные кулаки, и грохнул входной дверью.
 — Как я его ненавижу! — гаркнул Левшин.
 Дверь тут же открылась, и вновь показался Петя. Он подошел к Витюшке и бросил ему на кровать рубль.
 — Как ты, что ли? — высокомерно произнес он и вышел с высоко поднятой головой.
 — Ох, и чудовище, — закрыл глаза Левшин, пряча рубль в карман. — Как он меня достал! А когда с ним приходилось жить в одном номере — это был кошмар… Приведет какую-нибудь дуру и сидит с ней, о высоких материях буробит, а она ничего не понимает и на меня все время косяка давит. Я ему говорю: «Петя, за что ты мучаешь крошек, неужели она пришла в номер выслушивать твой бред?» Несколько раз оставлял его одного… Прихожу — опять сидят. Однажды отзываю его в сторону, — у Витюшки при этом воспоминании встопорщились усы. — Петь, говорю, ты оставь меня одного на полчасика с ней…
 — Ну и что, Петя? — улыбнулся я.
 — Оставил, — весело рассмеялся Витюшка. — Ведь он один только понимает в женщинах, он был уверен в ней, как в самом себе, Я даже выпросил у него час. Он сказал своей крошке, что у него переговоры.
 — А ты что же?
 — А что я? Подхожу и говорю ей: «Тебе с ним интересно?» Она пожимает плечами. Тогда я ее еще раз спрашиваю: «А я тебе нравлюсь?»
 Левшин даже зажмурился от волнения.
 — Ну?
 — Что ну? — вскричал Витюшка. — Это же Петя! Он стоял под дверью и все слушал. Я даже не успел трусы надеть… Горе выбил дверь кулаком и вышвырнул меня в коридор.
 — А с ней что? — рассмеялся я, представив летящего без трусов, веревочек и ниточек Левшина.
 — А что с ней? Стал гундосить ей про то, какой я козел и что она его не хочет понять, и как ему стыдно было, когда он ей так верил, а она ему изменила. Потом еще несколько раз с ней приходил! Я даже себя презираю меньше, чем его! — вскочил Левшин. — Петя хочет и рыбку съесть, и на крошке жениться, которая понимала б его огромную душу, кормила и поила, а Горе чтоб ни-и черта не делал… философствовал бы о смысле жизни и решал кроссворды. — Витюшка ненадолго замолчал, потом изрек: — Ты знаешь, что самое интересное?
 — Что?
 — Что он, скорее всего, найдет такую… Она будет с него ростом, и у нее не будет выбора. Жалко мне будет эту крошку, — вздохнул Витюшка. — Как представлю: он каждый день гундосит одно и то же -она же потенциальный дурдомовец будет.
 — Ты просто боишься его, вот и все, — сказал я,
 — Ты знаешь, что Горе четыре года отсидел?
 — Нет…
 — Он пятерым кости переломал… можно подумать, ты бы не испугался, если б Петя захотел тебе в шар закатить, — ухмыльнулся Витюшка, лег на спину и закрыл глаза. — Герой… — приоткрыл он один глаз. — Петя тебя разорвет на две половинки, свяжет их узлом… — помешал ему поиздеваться надо мной вошедший Видов.
 — Вы дадите рабочему человеку поспать?! — заорал Левшин. — Один пришел, теперь другой, весь день спали, а здесь пять минут не дадут вздремнуть.
 Коля не обратил на него никакого внимания. Они относились друг к другу терпимо.
 — Как работа, Евгеша? — спросил он меня.
 — Черт его знает, — поморщился я. — Полдня директора ловил, а потом детские садики начал приглашать, а они ни в какую.
 — В этом и заключается работа администратора, — наставительно пробасил Видов. — Когда тебя не было, мне тоже на заделку приходилось бегать, как вспомню, что вытворял в школах, так даже и не верится. Администратором, конечно, хорошо: по два с полтиной да суточные, всегда башли в кармане, а с другой стороны, как вспомню Закулисного… Сегодня сам все увидишь.
 — Уже чувствую, — печально ответил я. — Но разве я виноват, что так получается?
 — Э-э… — протянул Видов. — Для администратора есть только одно слово — НАДО! А как ты сделаешь — это никого не волнует.
 — Ты слушай, слушай, — бросил Левшин. — Колька знает, что говорит, тоже мой ученик!
 — Кто это ученик? — усмехнулся Коля.
 — Парень! — подпрыгнул на кровати Левшин. — Кто тебя учил жить? Да если б не я, ты бы ни одного концерта не сделал! Этот дурацкий «Мойдодыр» только и держится на мне. На сцене кто всех подменяет? Левшин! Заделку кто делает? Левшин! А по голове кто больше всех получает? Тоже Левшин! Закулисный без меня как без рук, а платить больше не хочет, жлоб позорный! Да все советское искусство держится на Витюшке! — свалился с грохотом с кровати Левшин. — Кто министра культуры кормит?! — орал он, морщась от боли. — Кто кормит Сусика? А Закулисный на какие шиши черную икру половником жрет?
 — Может, ты и меня кормишь? — рассмеялся Видов.
 — Я всех кормлю! — закружился Левшин по номеру. — Шесть миллиардов на Витюшкиной шее сидят! Хоть бы кто пятерочку занял.
 — Петю сейчас видел! — смеялся Видов. — Ты его опять достал… Он тебя когда-нибудь грохнет.
 — Меня? — скорчился Витюшка. — Да я этого Петю… — взглянул он мельком на дверь, — на кого он дергается! На самого Витюшку! Да я прямо сейчас пойду и в бубен ему налажу!
 — Он говорит, познакомился с кем-то? — поинтересовался я у Видова.
 — Хорошая крошка, между прочим, — кивнул Коля.
 — На одном этаже с нами живет. В сборную Союза по баскетболу входит. Приехала родственников навестить.
 — Петя сказал, что у нее ноги из плеч растут, — ехидно заулыбался Левшин. — А?
 — Ну, из плеч не из плеч, — засомневался Видов, — но наших две ноги сложить — это одна ее будет.
 — Сильная крошка! — рассмеялись мы.
 — Они, кстати, сегодня идут в ресторан, — сказал Коля.
 — На что?! — заорал Левшин, подпрыгивая. — Я в кабаке не был два дня, а ему что там делать без денег?
 — Горе ее, по-моему, раскрутил, — улыбнулся Видов.
 — О-о! Как я его ненавижу! — простонал Витюшка, падая на кровать. — Он только ростом и может взять, рожа козлиная! Взял — и крошку раскрутил! Нет, ты представляешь! — накинулся он на меня. — С такой рожей! А ты сидишь и рогом не шевелишь! Даже заделку не можешь сделать. Иди, ищи себе крошку!
 — Тебе надо, ты и ищи, — отвернулся я.
 — Хороших крошек не видно, — поморщился Видов,
 — я всю гостиницу уже облазил, есть, правда, две старушки на нашем этаже, в таких пикантных халатиках ходят…
 — А старушки что, не люди? — вскочил Витюшка. — Главное, чтобы перед сном завещание оставили и чтобы зубы ночью не высыпались. Говори, сколько им?
 — Полтинник, наверно, будет.
 — И всего? — хмыкнул Левшин. — Тоже мне, старых мухоморов нашел! После собрания идем с тобой их крутить. А ты, парень, пролетаешь, — посмотрел он на меня, — но пожрать я тебе принесу.
 — После собрания зайдешь за мной, — подмигнул Левшину Видов, выходя.
 — Ты, наверно, что-то не понимаешь, — после некоторого молчания обратился ко мне Левшин. — Если уж это чудовище Горе встало на довольствие, то о чем думаешь ты? Давай обзаводись крошками, а то с голоду умрешь на гастролях… привыкай, нечего сачковать!
 — Ты сегодня на довольствие идешь становиться?
 — А что ты лыбишься?! — закричал Левшин. — Ты себя богачом считаешь?
 — Не считаю.
 — А здесь, кроме как у Закулисных, ни у кого ничего и нет за душой. Даже лилипута горничные подкармливают. Ты же артист, болван, неужели так трудно понять? Тебя за одно это слово должны кормить и поить, для людей праздник, когда они встречаются с людьми искусства.
 Я живо представил себе праздник, который устроило для детских садиков шоу «Три поросенка». Три огромных страшных поросенка алчут крови замухрышки-волка.
 — Может, ты и прав, — ответил я. — Мне пока трудно разобраться, что к чему.
 Левшин весело похлопал меня по плечу.
 — Ничего, сейчас у тебя настроение повысится! -вскричал он. — К Закулисному пора, он тебе поможет разобраться, что к чему…
 Точность — не только привилегия королей, но и солидных администраторов вроде нас. Шестой удар курантов не успел прыгнуть на плечи седьмому, как мы вежливо постучали в дверь.
 — Да, — раздался властный голос. Мы вошли. Левшин бесцеремонно плюхнулся в кресло, я уселся на краешек дивана. За столом сидел свежевыбритый, благоухающий и сосредоточенный Закулисный в спортивном красном костюме и держал перед собой раскрытую чистую тетрадь. Ни Ирки, ни Елены Дмитриевны в номере не было.
 — Владимир Федорович! — сразу затарахтел Левшин. — Не катят билеты по рублю!
 — Как не катят? — сурово спросил Закулисный.
 — Не катят — и все, — пожал плечами Витюшка. — Здесь про такие цены никогда не слышали, по тридцать копеек ходили, а я как сказал, что по рублю, в слезы — и ни в какую!
 — Ладно, — позволил себе улыбнуться Закулисный. — Говори, утешил убогих или нет? — еще больше улыбаясь, хмыкнул он, чувствуя» что все в порядке.
 Левшин явно давал понять, что только он может сделать невозможное, поэтому позволил себе еще немного подурковать.
 — Утешить-то утешил…
 — Говори толком!
 — Трудно, — покачал головой Витюшка. — Что скрывать, это не Север… там люди попроще.
 — На Севере мы работали, если помнишь, по два рубля… ты будешь давать данные или нет?! — не выдержал Закулисный.
 — Сейчас дам, — тут же сдался Витюшка. — Пиши.
 — Пи-ши-те! — произнес с угрозой Владимир Федорович. — Понял, придурок?
 — Нет вопросов, — согласно развел руками в стороны Левшин. — Пишите, Владимир Федорович, пишите!
 — Поехали! — взялся за ручку Закулисный.
 — Работаем в «Грации» двенадцатого сентября, — начал Витюшка, но Закулисный его тут же перебил.
 — Это я и без тебя знаю! Давай телефон, фамилию директора, договор…
 Левшин отдал договор.
 — Телефон какой? — опять спросил Закулисный. Витюшка почесал голову.
 — Так… — зловеще произнес Закулисный. — Не взял…
 Наступила тишина. Я заерзал на диване. — Ладно… хорошо… — прервал Закулисный молчание, давая понять, что он к этому еще вернется. — Дальше?
 — Школа № 4, — начал тарахтеть Левшин, давая данные. — Завуч Корнева Любовь Сергеевна, два спектакля для этой школы: в одиннадцать и в час дня. Завуч взяла 600 билетов.
 Закулисный со злостью бросил ручку, вскочил со стула.
 — Я сколько раз говорил, чтобы билеты раздавали по классам! Ты что, урод, до сих пор ничего не понял? А если она принесет все шестьсот билетов назад, тогда что?! Я тебя спрашиваю!
 — Не принесет! — бодро ответил Левшин. — Я ей как рассказал про наше представление — она сразу кинулась подружек своих обзванивать!
 — Ну смотри, Левшин! — погрозил ему кулаком Закулисный. — Давай дальше.
 Витюшка перечислил классы, которым раздал билеты, детские садики и с облегчением вздохнул.
 — Хорошо, — грозно сказал Закулисный. — С тобой разобрались. Что у тебя? — обратился он ко мне.
 Левшин смотрел на меня не то со злорадством, не то с сочувствием, но его взгляд явно говорил: «Думаешь, мне одному приятно получать по крыше, а то, что ты сейчас схлопочешь, — это как пить дать».
 Я открыл свою записную книжку, в которой было всего четыре слова: Дворец «Тонус»… Цензор Петрович.
 — Ну? — выжидающе произнес Закулисный. — Что ты сегодня сделал?
 Как— то в моей жизни получалось, что на меня особенно и не покричишь, но сейчас я чувствовал, что падаю в своих же собственных глазах и не в силах остановить падение. Впрочем, можно было бы остаться самим собой, уехать в Куралесинск, уволиться из филармонии, но трясина ненормальной жизни уже засосала мои подошвы. Из болота выкарабкивается не каждый… Я опять представил ту жизненную неразбериху, которую начал бояться как огня, от которой спасался, закутавшись в пыль Дороги, и… понял, что никуда не поеду.
 — Владимир Федорович, — сказал я как можно достойнее. — Сегодня я заключил договор во Дворце культуры «Тонус»… фамилия директора… запнулся я.
 — Ну?
 — Зовут Цензор Петрович…
 — А фамилия? Телефон? Я уже говорил, чтобы все записывали! Да вы что?! — завопил почему-то Закулисный на Левшина, видимо, он еще не привык орать на меня и вел своеобразную подготовку через него.
 — При чем здесь я?! — тут же закричал Витюшка.
 — Ты чего орешь! — подскочил Закулисный.
 — Но при чем здесь я! — выпучил глаза Левшин. — Я, что ли, не взял телефоны и фамилию?
 — И ты тоже хорош! — уселся наконец Закулисный, показывая всем своим видом, с каким трудом он справился с волнением. — Ладно, давай дальше, — угрюмо кивнул он мне, — говори данные?
 — А данных… пока нет… — еле слышно сказал я. Левшин схватился за голову, подмигнул мне и быстро отвернулся к окну.
 — Что? — не веря услышанному вскочил Закулисный. — Что ты сказал?
 — Он сегодня первый день на заделке, — буркнул в наступившей тишине Левшин. — К тому же на этой «точке» кукольники работали!
 — Какие еще кукольники?
 Я рассказал про Мухославскую филармонию.
 — Ладно… — спустил пары Закулисный. — Сколько там школ?
 — Пять, — соврал я.
 — Это минимум семь концертов, — размышлял вслух Закулисный. — Значит, там можно работать два дня. Билеты у тебя есть, и чтобы завтра полвосьмого я вас в гостинице не видел!
 — Владимир Федорович, — заискивающе обратился к нему Левшин. — Займите на двоих пятерочку…
 — Ты чего? — уставился на него Закулисный. — Откуда деньги? Еще спектакли не начались.
 — Ну, Владимир Федорович… — взмолился Левшин.
 Закулисный грозно взглянул на меня и достал черную тетрадь.
 — Долговая яма, — философски изрек Витюшка. — Сейчас ты будешь ее почетным членом.
 — Ты не радуйся, — снисходительно бросил Владимир Федорович. — Хватит с меня ваших долгов. Даю по два рубля.
 Он отвел мне вместе со всеми графу и поставил цифру, которую я до сих пор вспоминаю как розовый сон.
 — Как же ты умудрился пролететь без тумаков? — удивленно спросил Витюшка, когда мы вышли. — Для Закулисного это самое большое удовольствие — раздача их по любому поводу, а повод был, да еще какой! Скажи мне спасибо.
 — Спасибо, — улыбнулся я.
 — Ты зря улыбаешься, не сегодня, так завтра получишь, — хмыкнул он. — Нашел чему радоваться.
 — У меня такое чувство, что тебе даже нравится их получать, а я еще не привык!
 — Когда привыкнешь, перестанешь обращать внимание, надо просто дождаться, когда наш придурок свою ампулу рассосет, вот тогда действительно цирк вместе с фантастическими представлениями начнется. Если хочешь знать, то я его вообще за человека не считаю!
 — А что же ты шестеркой под ним бегаешь?
 — Дурак ты, и жрать я тебе сегодня не принесу, — обиделся на меня Левшин.
 Не успели мы поругаться, как вбежал Видов с котелкой колбасы. Он просто умирал со смеху.
 — Стучу… — еле выговорил он. — Открывают. Я им говорю: «Вы знаете, наш главный артист просил вам передать пригласительные на наш фантастический спектакль». Старушки меня спрашивают: «Какой артист?» Я делаю недоуменное лицо. «Как, вы разве не знакомы с нашим лилипутиком?» Если б ты видел их лица! -давился Видов от смеха. — Тогда я им говорю: «Вы меня извините, но, видно, наш лилипутик ошибся… и если так получилось, то разрешите пригласить вас на наше фантастическое… Ну и понеслось слово за слово.
 — Колбаса откуда? — спросил Левшин.
 — Это они про Пухарчука начали спрашивать: как он, кто он? А я возьми да скажи, что Женек суточные потерял, сидит голодный, ну старушки мне котелку для него и отписали!
 — Это хорошо, что они уже в курсе наших финансовых дел! — загорелись глаза у Витюшки. — Объяснять теперь не надо, что люди искусства получают столько, что даже потеря суточных приводит к непоправимым последствиям. Ну, а выпить? Ты им маячок не дал!?
 — А чего им быть против? — пожал плечами Коля. -Обе в командировке.
 — Чтобы кого-то раскрутить! — назидательно воскликнул Левшин. — Надо самим для начала раскрутиться. Взять сейчас можно только в кабаке, где самое дешевое вино стоит не меньше семи рублей.
 — У меня всего три, — после небольшой паузы тоскливо сказал Коля.
 Левшин внимательно, словно уличая в чем-то, посмотрел на него и вынул свои два рубля. Потом взглянул на меня.
 — Ты чего так смотришь?! — выкрикнул я. — Тебе я ничего не должен! Может, мои два рубля, которые вы не получите, дадут старушкам возможность достойно встретить старость.
 — Дай, — кровожадно прошипел Левшин. — Если ты мне друг, то дашь.
 — Почему за твои аферы должен платить я? Иди занимай у Пети. Вы к крошкам…
 — Я продаю тебе котелку колбасы за два рубля, -прервал мои рассуждения Левшин, — но после этого ты мне не друг!
 Он убил меня наповал, обозвав жлобом. Они умчались доить старушек, я вновь остался без денег.
 «К Женьку, что ли, сходить? — подумал я. — Чем он там занимается?»
 Пухарчук уже давно проел свои суточные, окунался то к Елене Дмитриевне, то к Владимиру Федоровичу и в конце концов прочно уселся на жилистые шеи горничных и дежурных. Его смех, словно брачное пиликанье кузнечика, облетал всю гостиницу. Он жировал, как огромный плешивый колобок, заглатывая в невероятном количестве домашние булочки работниц гостиницы. Сыну полка здесь делать просто было нечего. Пухарчук бегал от одной дежурной к другой, рассказывал о гастролях, умудрялся болтать без умолку несколько часов подряд об одном и том же и смеяться над чем угодно. Иногда он вдруг вспоминал, что уже не мальчик, принимал солидный вид, чуть морщил носик, но не проходило и несколько минут, как Женек забывался и вновь начинал хохотать.
 Когда я зашел к Пухарчуку, тот пыхтел с лоснившимся личиком на кровати, сложив умиленно ручки на выпирающем животике, в котором, без всякого сомнения, сейчас трепыхался пяток сдобных домашних булочек. Он тяжело вздыхал и лениво хлопал ресницами. Ему было очень плохо…
 — А-а, паренек, — попытался взмахнуть он рукой в знак приветствия. — Заходи.
 — Ты чего лежишь? — поинтересовался я.
 — Заболел, — посмотрел он на меня масляными глазами. — Ой, что-то температура поднялась!
 — Это от обжорства, — усмехнулся я. — Скоро пройдет.
 — Да… — тяжело повернулся он на бок. — Тебе бы так! — залился он довольным смехом.
 — Не мешало бы, — согласился я. — Чем занимаешься?
 — Ничем. Спектаклей нет, шатаемся днями. Вот подзорную трубу в «Детском мире» продают, у Закулисного денег просил, не занимает, все ждут, когда спектакли начнутся. Кстати, Евгеша? Когда у нас первый спектакль? А то сам понимаешь, башли нужны. Вчера такой автомат видел! Во-о вещь!
 — Через два дня в «Грации» первый спектакль. Что интересного видел в Чертоозерске?
 — Чего интересного! — рассмеялся Женек. — Ни одного чертоозерца настоящего не увидел, не поймешь: где чертоозерец, где русский!
 — Я это тоже заметил, — улыбнулся я. — Или русские переродились в чертоозерцев или наоборот. Что-то одно из двух. Вот ты — кто?
 Женек покраснел.
 — Я из Находки, — сурово пропищал он. — Мы там все северяне.
 — Такой нации нет! — рассмеялся я. — Ты что, морозоустойчивый лилипут?
 — Гони рубль! — закричал Женек, спрыгивая с кровати.
 — Я же пошутил, — попытался я исправить положение. — Шуток не понимаешь?
 — Гони ру-у-пь! — уже со слезами в голосе пищал Пухарчук. — Вы с Левшиным у меня вчера забрали!
 Елена Дмитриевна даже не вошла — юркнула: так тихо и незаметно она появилась.
 — Женечка! Что с тобой? — ахнула она.
 — Гони ру-у-пь! — рыдал Пухарчук, выталкивая меня из номера.
 «Вот это вывих, — подумал я, — морозоустойчивый лилипут… конечно, всплеск веселый, но для него это не так смешно».
 Минут через десять ко мне в номер зашли Елена Дмитриевна и Ирка. Я все еще не знал, как держаться с Иркой. Она высокомерно прошла мимо меня, за ней шмыгнула Елена Дмитриевна.
 — Садись, — бросила мне Ирка, присаживаясь на стул, закинув ногу на ногу.
 Она была в красном марлевом просвечивающем платье, в каких-то неимоверных иссиня-черных сверкающих чулках, облегающих ее красивые длиннющие ноги, к в лайковых красных туфельках со скошенным низким каблучком. Распущенные черные волосы падали на худые сильные плечи, зеленые глаза смотрели на меня вызывающе, с затаенным презрением. Она закусила тонкие блестящие перламутровые губы, положила длинные руки с узкими загибающимися ногтями на колени, прогнула гибкую спину и, как кошка, вкрадчиво запустила коготки в мою душу.
 — Евгеша, — тихо произнесла она. — Где ты сейчас был?
 Я посмотрел сквозь прозрачное платье на ее втянутый живот без единой складки и перевел взгляд на плоскую грудь. В глаза смотреть не решался.
 — Ты не ответил на мой вопрос, — произнесла она. — Где ты сейчас был?
 — У Пухарчука, — ответил я, не поднимая глаз. Я шал, что виноват, но по какому праву Ирка учиняла мне допрос? За ее спиной выглядывала Елена Дмитриевна и таращилась на меня своими старческими голубыми глазенками. Она то и дело встряхивала пышными седыми полосами и покашливала, напоминая мне о своем присутствии. Почему к Закулисному не вызвали? Почему он сам не устроил мне разнос? Почему это вдруг Ирка начала гребки под себя?
 — Ну и что там было? — повышая голос, спросила Ирка.
 — Поговорили о том, о сем…
 — А почему ты его лилипутом обозвал?! — резко, как выстрел, прозвучал ее очередной вопрос.
 — И не просто лилипутом» — тихо и скорбно покачала головой Елена Дмитриевна. — А морозоустойчивым! Ну как так можно? На несчастного человека такое сказать?
 — Подождите, Елена Дмитриевна, — мягко повернулась к ней Ирка. — Я сама хочу все узнать от него.
 — Ты с нами работаешь всего ничего, — в растяжку, словно ей трудно выговаривать каждое слово, сказала Ирка. — Кто тебе дал право его обзывать? Он с нами работает не первый год, но его так никто не обижал… а ты?! У меня просто нет слов, — повернулась она вновь к Елене Дмитриевне. — Как так можно?
 — Женечка сейчас плачет, — прошептала со слезами на глазах Закулисная. — А если с ним что-нибудь случится, если он заболеет? — с ужасом в голосе спросила она скорее не меня, а себя. — Ведь тогда у нас сорвутся гастроли! Ты понимаешь, Евгеша, что ты наделал?!
 — Он же наш главный артист! — чуть поморщилась Ирка оттого, что у нее перехватили инициативу. — Если у нас кто-нибудь заболеет, мы можем друг друга заменить, а его кем? Ты будешь играть грязнулю вместо него? Ну, ответь? Ответь!
 Я посмотрел на ее сверкающие красивые ноги, и у меня появилось безумное желание ответить на все ее вопросы в постели.
 — Что ж ты не отвечаешь? — с презрением спросила Ирка. — Тебе просто нечего ответить!
 — Что ответить? — вздрогнул я и посмотрел на нее. Узкое лицо, большой рот, зеленые огромные глаза с,
 малахитовыми прожилками… Ирка смотрела на меня с превосходством и легким отвращением.
 — Тебе хоть немного стыдно? — спросила она.
 — Стыдно, — кивнул я.
 — Мне кажется, тебе нужно извиниться перед Пухарчуком, — подала голос из-за Иркиной спины Елена. Дмитриевна. — И обязательно вернуть рубль.
 — Сейчас пойду извинюсь, — снова кивнул я.
 — И рубль отдай, — строго приказала Закулисная. — Хорошо, что мы первые узнали об этом! — трагично воскликнула она. — А если б это сначала дошло до Владимира
 Федоровича? Просто и не знаю, что тогда могло бы случиться!
 Обе благородные дамы под ручку покинули мой номер. Итак, круг замкнулся. Мне дали понять, что я в полной зависимости и не только один Закулисный может выделить мне порцию тумаков, но и еще кое-кто вправе щелкнуть меня по носу.
 «Привыкнешь — перестанешь обращать внимание, — вспомнились слова Витюшки. — Ты смотри, философ… Его чем больше лупят, тем он веселей. Неужели и я таким же стану?»
 Без рубля идти извиняться нечего даже и думать. У Коли с Левшиным денег уже нет. Остается Петя, который сейчас должен быть в кабаке.
 Я спустился в ресторан: все те же снующие мальчики-колокольчики, девочки-однодневки; как после ядерной катастрофы, над головами солидных посетителей висел ядовитый гриб, и все казались призраками, нереальными жертвами готовящегося катаклизма.
 Горе сидел за столиком в центре зала и в своей огромной ручище элегантно держал высокий бокал за самый краешек ножки. Мизинец-сосиску он оттопырил и, как дуло пистолета, нацелил на здоровенную блондинку, сидевшую напротив него.
 «Тоже аристократа корчит, тоже артист, — вдруг со злостью подумал я. — Пахарь, которому на поле принесли фужер шампанского, выглядел бы интеллигентнее, чем он. Чего она в нем нашла? Симпатичная девчонка, взяла и позволила себя раскрутить?»
 Они пошли танцевать. Два доисторических динозавра, один из которых был выше другого на полголовы, наполняли танец истомой и нежной страстью к давно ушедшей палеозойской эре. Горе что-то гундосил ей, показывая свои беспорядочно редкие зубы, и огромная блондинка внимала, положив свои не менее огромные руки ему на плечи. Петя летал от счастья. Он иногда осматривался по сторонам, словно хотел сказать: «Как же мне все надоело… каждый вечер кабаки, кабаки, кабаки, когда ж деньги кончатся! Ох, устал транжирить, ох, от женщин устал…» Еще наверняка думал: хоть бы Левшин, гад, забежал в кабак и посмотрел, как он здесь откатывается. Ему было крайне досадно, что никто из своих его не видит.
 «Надо доставить ему удовольствие, — подумал я. — С Женьком необходимо помириться».
 Пока я стоял и думал, Горе с подружкой уже шел мимо меня, хотя танец еще не закончился. Он, вроде бы случайно увидев меня, сделал удивленное лицо, подвел блондинку ко мне и спросил скучающим голосом: — Парень! А ты чего здесь?
 Спросил так, будто мой папа из негритянского гетто послал меня стащить бутерброд в ресторане для белых. Почему-то я тут же подумал, что этот интеллектуал имеет за душой всего одни брюки и две рубашки и, как мне рассказывал Левшин, ходит осенью и зимой в одном и том же пальтишке и без шапки. Все знают, что ему не на что купить зимнюю одежду, но делают вид, словно так и надо. Даже Левшин на эту тему не злословит.
 «Все нищие, как корабельные крысы, — подумал я. — И все боятся нищеты».
 Витюшка ходил в потрясных штанах, и я всегда удивлялся, на что он их мог купить, пока Коля не разболтал е, что тот их тиснул у своей крошки в Волгограде. Сам же Левшин об этом не распространялся. Видов… тому тоже щеголять особенно не в чем. Двое детей, хорошо, что жена шьет ему и рубашки, и брюки. В общем, голытьба одна, а все куда-то дергаются, дергаются…
 — Петь, — буркнул я и посмотрел вверх на баскетболистку. — Займи двадцать пять рублей, а то я с собой не взял, а в номер не хочется подниматься.
 Девчонка с какой-то ухмылкой посмотрела на меня» потом перевела взгляд на Горе.
 «Интересно, Петя будет меня бить? Что же он ей напел перед тем как раскрутить?»
 На сером изжеванном лице Пети желваки заходили под скулами, правый бицепс раздулся, и, наверно, мысленно он уже сломал мне переносицу и теперь думал, по какому уху заехать.
 — Впрочем, не надо, — сказал я. — Лучше в номер за деньгами поднимусь.
 «Так, очень мило. Остались Левшин и Коля, с ними я еще не поссорился, но что же делать с Пухарчуком?» — думал я, выходя из ресторана.
 Я плюнул на рубль и пошел мириться с пустыми руками. Женек сидел и разбирал радио. Увидев меня, он стал еще сосредоточенее вгрызаться в него отверткой. Сняв крышку, Пухарчук недоуменно посмотрел на динамик.
 — А чего же не работает? — воскликнул он в непомерном удивлении.
 Что Женек собирался увидеть там, мне было неведомо.
 — Дай-ка посмотрю, — потянулся я, хотя в технике смыслил едва ли больше средневекового схоласта.
 Пухарчук протянул было динамик, но вдруг, вспомнив, что он на меня в обиде, быстро отдернул руку.
 — Рубль принес? — спросил он, морща носик.
 — Женек… ну… ты извини меня… — сказал я нерешительно.
 — Булку будешь?… — дрожащим голосом буркнул Женек, отворачиваясь со слезами на глазах к окну.
 — С маком? — встрепенулся я, довольный донельзя, что прощен.
 — Паренек, с героином! — зазвенел колокольчиком Пухарчук. — Ишь чего захотел… я с маком не ем!
 Он швырнул на кровать помиривший нас исковерканный динамик, открыл тумбочку и достал оттуда две огромные половинки сдобной булки, намазанные внутри толстым слоем масла.
 — Чай? Компот? — предложил он таким тоном, словно только тем и занимался, что каждый вечер встречал и провожал высоких гостей.
 — Чай, — расплылся я.
 Через некоторое время мы сидели друг против друга, чинно смаковали булку и запивали ее ароматным трофейным чаем, презентом Софьи Михайловны, дежурной с пятого этажа, основной покровительницы Пухарчука.
 — Паренек! — вдруг вскочил Женек. — Чуть не забыл! Варенье же есть! Будешь? Клубничное!
 «Еще бы! Клубничное! Только Женек может такое спросить!»
 — Что ж, можно, — солидно кивнул я головой. — Давай попробуем, как приготовлено.
 Мы намазали поверх масла толстый слой варенья, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
 — Сыр же есть! Сыр-р… — неожиданно подавился от волнения Пухарчук. — Российский! Прямо с самого сырзавода принесли! Будешь?
 — А дырочки большие? — промычал я с набитым ртом.
 — Во-о дырки! — показал кулачок Женек. Поверх варенья мы положили размером с начатую булку по куску сыра, толщиной с большой палец правой ноги.
 Я сидел, пытаясь надкусить все содержимое сразу, но челюсти сводила судорога, и приходилось вгрызаться в булку с двух заходов. Женек сиял от счастья, заглядывая мне в рот, и то и дело подливал чайку.
 — Сахарку, сахарку, — широким жестом показывал он на сахар.
 — Не-е, сахар отбивает аромат, — пыхтел я.
 Я видел, что, несмотря на все богатство, Женька еще что-то мучает. У него то загорались глазки, то вдруг он обмякал и начинал дуть на чай.
 — Паренек! — вдруг оглушил он меня своим звонким голосом. — Ты что ж молчишь! Чуть не забыл! Колбаса есть! Будешь? Сухая! Так будешь или нет? — вопил Пухарчук, даже расстроившись от сознания своего поступка.
 Я подавленно молчал. «Еще бы! И еще бы, и еще!» Теперь совершенно точно могу сказать, что такой утонченной вкуснятины отродясь никто не ел. Для гурманов перечисляю дела трофейные: домашняя, еще теплая, сдобная БУ-У-ЛКА размером с газету и деревенское масло — Софья Михайловна; — клубничное варенье (ой, голова кружится от воспоминаний, на этот бутерброд ушла вся двухлитровая банка) — горничная с седьмого этажа; — сыр Российский, с такими дырками, что голову можно просунуть — трофей от дежурной с их этажа; -и, наконец, небольшой (не буду врать, мог бы сказать, что и котелка), грамм на 800, кусочек сухой колбасы, которую мы разрезали вдоль и, как шпалу, положили на ровную глянцевую поверхность сыра.
 Надкушенный бутерброд напоминал огромную усталую черепаху. Теперь уже совершенно исключалась всякая возможность надкусить его так, чтобы все составные части сразу оказались во рту. Это был воистину сложный, нет, наисложнейший бутерброд.
 Этот бутерброд, — сказал я, поднося его двумя руками ко рту, — наверно, потянет рублей на пятьдесят. Мне кажется, ему надо дать имя. Ты, Женек, нащупал новую струю в кулинарном искусстве. Я предлагаю назвать его твоим именем.
 Пухарчук даже обалдел от такой залипухи.
 — Моим именем? — перестал он жевать.
 — Да, твоим! — важно сказал я. — Бутерброд «а ля Пухарчук»! Мне кажется, это звучит.
 — По-моему, тоже звучит, — нерешительно протянул Женек.
 — Еще как! — развеселился я. — Ведь есть же торт «Наполеон», а теперь будет бутерброд «а ля Пухарчук»! Самый дорогой и сложный бутерброд во всем мире! Вот если туда еще добавить черной икорочки вперемежку с красной и нарезать севрюжку…
 — Откуда я тебе ее возьму! — обиженно перебил меня Пухарчук.
 — Она и не нужна! — отрезал я. — Кому нужна икра из нефти и севрюга, плавающая среди химотходов… Это уже будет не бутерброд «а ля Пухарчук», а совсем другое.
 Женек довольно рассмеялся.
 — А вкусно, правда? — залез он головой в бутерброд.
 — Еще бы! — подчавкнул я.
 Мы с Женьком ели этот наисложнейший два дня, а в тот знаменательный день нашей дружбы только к нему подступились. Я упал на кровать Женька, он рухнул рядом, мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.
 — Я еще никогда так не ел! — прозвенел он.
 — Ты имеешь в виду последние два часа? Теперь я понимаю, как тебе было плохо!
 Мы сложили руки на животах и блаженствовали.
 — Слушай, — заговорщически прошептал Женек. — Начнутся концерты, займем у Закулисного деньги и пойдем громить книжные магазины. Хочешь? Ты мне теперь друг, я могу тебя взять с собой.
 — Договорились, — понизил я голос. — А как мы их будем громить?
 — Со мной не пропадешь! — вскричал Женек. — Я знаешь как заведующих кручу! Они передо мной все книги выкладывают, которые блатным оставляют. Захожу, даю пригласительные на наше представление и говорю: «Вы знаете, мы по десять месяцев на гастролях, может, у вас есть для наших маленьких что-нибудь почитать?» А она смотрит на меня… ну, сам понимаешь, — запнулся он, — тащит все, что у нее есть. Некоторые даже дарят.
 — Да ты что?!
 — А что! У нее этих книжек целый магазин. А лучше пойдем, — оживился он, — в «Детский мир»! Ты знаешь, какие штуковины бывают, может, водяной пистолет попадется… у меня был один, сломался. Слушай, а зоопарк здесь есть? — загорелись глаза у Женька. — Зоопарк люблю, там такие здоровенные слоны! Видел одного слона год назад, я ему почти весь булочный магазин скормил, так жрет… Но мне его почему-то жалко было…
 — Я думаю, что бутерброд «а ля Пухарчук» даже слону будет не по плечу, — засомневался я. Женек схватился за живот от смеха.
 — Ой, — повернулся он на бок. — Смеяться больно, я думаю, что тоже сожрет не сразу… Кажется, у меня температура повышается.
 — Мне кажется, что она у тебя никогда не снижается.
 — Уж конечно, — распирало Женька от счастья. — Кстати, хочешь загадку? Сначала спорим, что ты ее не отгадаешь?
 — Давай.
 — На что?
 — Ну… я не знаю, денег у меня все равно нет.
 — Я на деньги не спорю. Хочешь на щелчки? Думать десять минут. Каждые десять секунд щелчок, если отгадаешь — ты мне щелчок.
 — На щелчки? — обрадовался я, снисходительно посмотрев на его ручонку. — Давай!
 — Слушай! — весело рассмеялся Женек, видимо, вспомнив загадку. — Маленький-маленький, глупый-глупый ослик попал в глубокую-глубокую яму. Как ему оттуда выбраться?
 — Вот это загадка, — опешил я. — Ты что, ее сам придумал?
 — Думай, думай! — закричал Пухарчук. — Ага! Десять секунд прошло! Подставляй лоб!
 Я подставил — и тут же пожалел. Даже трудно было представить, что Женек может врезать так больно.
 — Ты, парень, сильно бьешь, — почесал я лоб.
 — Каждый день тренируюсь! — гордо заявил он мне, довольный похвалой. — С утра встаю и начинаю бить по подушке.
 Мне от этой информации легче не стало. За десять минут он мне все мозги повыбивает.
 — Думай, думай! — закричал вновь Пухарчук. — Время пошло! Раз, два…
 Ровно через десять секунд я заполучил очередную затрещину. Женек бил с какой-то дьявольской оттяжкой, с какой-то припрыжкой.
 — Ты меня не кулаком бьешь? — несколько помрачнел я от этой игры.
 — Не-е! — зашелся от радости Пухарчук. — Средним пальцем по-морскому!
 — Это как по-морскому? — спросил я, выигрывая время на обдумывание, надеясь сразу найти верное решение.
 — По-морскому — это берешь два пальца… Эй, паренек! — вдруг оборвал сам себя Пухарчук. — Время!
 Бац!
 — Ему помогли выбраться! — мрачно, без остановки затараторил я. — Он сам выпрыгнул, он прорыл ход…
 Бац!!
 — …яма обвалилась, он улетел…
 Пухарчук отрицательно махал в разные стороны своей большой плешивой головой и с диким воплем через каждые десять секунд отвешивал мне, по лбу плюхи.
 — …ему помогли улететь, он сдох! Наводнение, он сгорел, землетрясение! — вопил я. Бац!!!
 — Это был не ослик! — заорал я последнее, что мог придумать.
 — А кто ж? — занес удивленно Пухарчук над моим лбом кулачок.
 — Это был осел вроде тебя! — не выдержал я, и до меня вдруг дошла вся гнилость этой загадки. — Ты что за условия поставил, тиран?
 — Какие условия? — начинала сходить потихоньку радость с его личика.
 — Если через несколько… через десять секунд не отгадаю — щелчок. Правильно?
 — Правильно.
 — Если отгадаю — я тебе один, а если не отгадаю, ты мне сколько их влепишь? А? Ну-ка, посчитай? Шестьдесят — вот сколько! По-твоему, это честно?
 — Ну ты же мне тоже задашь загадку, — оправдывался Пухарчук и после небольшой паузы добавил: — если, конечно, отгадаешь эту.
 — А если я не знаю никаких загадок?! — свирепел я, почесывая лоб. — А если никогда не отгадаю этой загадки, тогда что? Знаешь, кто ты после этого?
 Пухарчук потупил глаза и начал морщить носик. У меня вдруг появилось огромное желание как дать ему по лбу и сказать эдак смачно: «Лилипутище, вот ты кто!» Но я тут же вспомнил, что он признал меня своим другом, почесал лоб, вспомнил, с каким удовольствием он отвешивал мне затрещины, и весело подмигнул ему:
 — Нехороший ты, а еще друг называешься.
 — Ну… ну хочешь, я скажу тебе ответ, — тихо и миролюбиво произнес Женек.
 — Посмотри, что ты со мной сделал, что мне твой ответ — шишку назад вдавит?
 Я хотел его посуровей побранить, но носик был уже весь в морщинах, потом я вспомнил Закулисного и посмотрел на надкушенную черепаху.
 — Ладно, говори, — вздохнул я. — Черт с тобой. Пухарчук тут же повеселел и прищурился:
 — Теперь давай без щелчков, просто отгадай?
 — Ты смеешься надо мной? — не выдержал я. — Мне думать нечем, ты мне все мозги повыбивал.
 — Ну ладно, скажи, что хоть сдаешься.
 — Сдаюсь, — вздохнул я с облегчением. — Только говори быстрее, за что страдал.
 — Нет, не так! Скажи, что не знаешь, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой-глубокой ямы!
 — Ну, не знаю! Не знаю! — заорал я.
 Отгадка была потрясной. Я мог думать над ней до конца своих дней. Если уж я не знаю, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой ямы, то откуда может знать это сам бедолага-ослик. Подумать только!
 — Ты это сам придумал? — спросил я удивленно. — Хорошая загадка.
 — Это мне дежурная рассказала, только ты ее никому не рассказывай…
 — За кого ты меня принимаешь! — ответил я, живо представив, что будет, когда он начнет отвешивать по лбу щелчки тому же Витюшке. Уж тот не постесняется в выражениях, а может, и сам даст по лбу Женьку.
 — Завтра на бутерброд забегай, — сказал Пухарчук. Мы расстались.
 «Ну что? — думал я. — Вроде бы все нормально. От всех успел получить взбучку, даже от Пухарчука. Работа интересная, вот только бы еще завтра концерт организовать и можно смело сказать, что живу не зря».
 Придя в номер, я намочил полотенце, обвязал им голову и уткнулся в телевизор. Не прошло и пяти минут, как ворвался разъяренный Закулисный. Он задыхался от гнева и подпрыгивал на своих кривых коротких ножках.
 — Ты что себе позволяешь? — заорал он. — Что, больным прикинулся?
 Видимо, он уже понял, что я окончательно созрел как член дружного коллектива и теперь ничем не отличаюсь от других.
 — Что себе позволяю? — переспросил я.
 — Ты почему лилипута обозвал? И почему лежишь на кровати, когда к тебе директор представления зашел?
 — Владимир Федорович, — поднялся я. — Ко мне уже приходили Ирка и Елена Дмитриевна.
 — Какая Ирка?! — брызнула пена с его губ. — Подругу себе нашел?! Ты как про мою будущую жену говоришь!
 — Ну… извините…
 — Что это за «ну»? — подскочил Закулисный, распаляясь все больше и больше, видя, как я все больше и больше ломаюсь. — Так! Запомни! — прорычал он, едва переводя дыхание. — Еще раз повторится, выгоню тут же!
 Он грохнул дверью, но шагов по коридору я почему-то не услышал. Через некоторое время дверь резко распахнулась и раздался его рык:
 — Посмотрим, как ты завтра спектакли заделаешь! Минуты две я сидел молча, потом выглянул в коридор.
 Никого. И лишь после этого разразился таким матом, что с двух сторон моей комнаты тут же забарабанили соседя и прибежала дежурная по этажу.
 — Чуть не разбился, — вздохнул я, показывая на свой лоб.
 Потом пошел в ванную, включил воду, долго сосредотачивался и минут десять матерился, как революционный боцман, на глазах у которого сломали его любимую свистульку.
 Находиться в номере было невозможно. Я сделал себе на голову тонкую марлевую повязку, вышел в коридор и спустился в фойе. Из ресторана несся сумасшедший рок с его продажным ритмом.
 Люди входили и выходили, куда-то спешили, опаздывали, суетились. Лишь одному мне некуда было опаздывать и спешить. Я прошел мимо швейцара, администратора и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся и оцепенел.
 Он был все тот же и не тот. Я еле узнал его. С ним была связана чуть ли не вся моя жизнь. Все его насмешливо! звали — Писатель.
 В литературных кругах в него верили, но никто не хотел ему помочь. В журналах, куда он приносил свои рассказы, редакторы кивали головами и солидно тянули одно и то же: «Неплохо… но нам не подойдет. Это на наше лицо. Попробуйте в другом месте… В другом „месте“ опять все сочувствовали, советовали, и все также это было не их лицо.
 Писатель был среднего роста, в небольших карих глазах на круглом добродушном лице всегда веселились чертики, на верхней губе так и остался шрам от ножа, которым его полоснули в кабаке за то, чтобы не болтал лишнего. Родители смотрели на него, как на великое недоразумение. Они хотели видеть сына таким, как все… по разве мог он отказаться от Дороги, которая была единственной отдушиной в его жизни.
 Я подошел к Писателю. Он смотрел на меня грустными глазами. Мы никогда не считали себя друзьями, всегда относились друг к другу иронично, но нас с ним связывало одно чувство — неудовлетворение жизнью.
 — Привет, — кивнул я ему.
 — Привет.
 — Писатель? — спросил я насмешливо. — Где-где, а здесь я не ожидал тебя увидеть. Как твой роман?
 Я не стал спрашивать, как его дела, я спросил самое главное: как он собирается жить дальше? Три года Писатель летал над своим прошлым, настоящим и будущим. В двадцать четыре года он перестал летать.
 — Ничтожество, — слышал он от родителей. — Посмотри на себя. Ни работы, ни друзей, одни алкаши да шлюхи возле тебя.
 Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.
 Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.
 «Что с ним?» — подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.
 Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.


* * *

 «В ресторан заглянуть, что ли?» — подумалось тоскливо.
 Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.
 — Ты че-е, фраером на воле заделался? — пошевелил пальцами рук пожилой паренек.
 Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.
 — Ша! Не гони! — заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед. — Валя! — закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. — Водки! Кореша встретил!
 Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.
 — За козла-хозяина! — сказал он мне, наливая целый стакан. — Чтоб ему с насеста не слезать!
 Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным — филармоническим — языком были, как говорится, не в жилу.
 «Надо выпить и быстрее винтить отсюда», — мелькнула мысль.
 Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.
 — Что это? — прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.
 — Баклан! — небрежно ухмыльнулся мой кореш. — Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… — угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» — опустилось все внутри.
 — Валя! — заорал Васька Крет. — Водки! Праздник сегодня.
 Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.
 — Ну?… — прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.
 (Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, — это как здрасьте.)
 — Не каждому фраеру пяточка, — оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. — На, баклан, чтоб должок не заржавел.
 Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.
 — Ну? — повторил вопрос мой кореш. — Подогрелся?
 — Спасибо, — нервно кивнул я, — подогрелся.
 — Ну? — опять затянул он свою лебединую песню.
 Я что— то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.
 Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.
 «Ну вот и все, — мелькнуло в извилинах, — как мало я пожил…»
 Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.
 — Евгеша, — с иронией прогундосил Петя. — Откатываешься?
 — Еще как! — завопил я, тут же вспомнив все русские слова.
 — Ты что такое? — процедил Васька Крет на Горе. — Пс-сс… отсюда, — сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.
 Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.
 — Твои друзья?
 — Я их в упор никогда не видел! — закричал я, выскакивая из-за стола.
 В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.
 Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:
 — Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.
 — Подумаешь, — хмыкнул Горе, — что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!


* * *

 — Паренек! — звенел кто-то над ухом. — Ты чего? Времени-то уже!
 Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.
 — Уже шесть утра! — кричал он, прыгая от радости.
 — Чего тебе? — прошептал я, делая попытку подняться с кровати.
 Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.
 — Вы что, с ума сошли?! — заорал вдруг проснувшийся Левшин. — Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!
 — А я чего? — даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. — Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.
 — Уроды! — закричал Левшин. — Каких еще трех поросят!
 — Вот и я тоже подумал, — играл под дурачка Женек. — Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.
 Левшин со стоном зарылся в подушку.
 — Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! — зарычал он. — Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!
 — Заткнись, понял! — взъерошился Пухарчук.
 — Пшел отсюда!
 — Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, — повернулся он к Левшину, — чтоб рублик занес, а то сам знаешь…
 — За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!
 — Посмотрим, — угрожающе прошипел Женек и вышел.
 — Ну, как у вас вчера? — прошептал я. — А?
 Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:
 — Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, — приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. — Ты это нарочно? — спросил он, показывая на мою голову. — Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?
 — У вас-то как? — опять спросил я.
 Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.
 Пухарчук сидел за столом и внимательно следил за тем, как закипает в двухлитровой банке вода. Один за другим пузырьки отделялись от кипятильника, и это зрелище приводило его в восторг.
 — Сколько насчитал? — спросил я.
 — А, паренек! — рассмеялся Пухарчук. — Считал, считал, а потом со счету сбился. Бутерброд будешь?
 — Не знаю, — пожал я плечами. — Откусить сил не хватит.
 Пухарчук смотрел на меня и решался на что-то большое.
 — Ладно, — махнул он рукой и достал из тумбочки плоскую бутылочку коньяка.
 Я опешил. Женек, оказывается, ото всех… Вот это да!
 — Паренек! — рассмеялся он звонко. — Это я в кофе добавляю по две капли, знаешь вкус какой?! А ты мне друг, сейчас я тебе полтинничек налажу. «Вот это я себе друга нашел!» Полтинничек провалился как сквозь землю, в животе разлилось зарево, и сразу же зашевелились челюсти в предвкушении бутерброда «а ля Пухарчук».
 — Налетай, — положил он передо мной надкушенную усталую черепаху.
 Тесто за ночь хуже не стало — что значит домашнее.
 — Я с собой на работу кусочек возьму? — спросил я.
 — Какие разговоры, твой бутерброд, делай, что хочешь… можешь после гастролей рассчитаться.
 — Как рассчитаться? — не понял я.
 — Ну ты же сам сказал, что он рублей на пятьдесят потянет…
 — Ха-ха-ха! — развеселился я. — А может и больше.
 — Не-е! — подпрыгнул радостно Пухарчук. — Меньше, я уже подсчитал. Ты мне должен двенадцать рублей пятьдесят копеек.
 Бутерброд «а ля Пухарчук» застрял в горле. Я понял, что он не шутит.
 — Ты это серьезно? — спросил я.
 — Сам посчитай… — протянул он мне счет.
 — Булка домашняя, — читал я вслух, — один рубль. Масло деревенское натуральное — два рубля. Варенье клубничное — два рубля. Сыр Российский с сырзавода — два пятьдесят. Колбаса сушеная — пять рублей. Итого: двенадцать рублей пятьдесят копеек.
 — У тебя цены ресторанные или кооперативные? — мрачно посмотрел я на друга.
 — Я по-честному, — опустил глаза Пухарчук.
 — Да… кажется, твоя дружба мне слишком дорого обходится…
 — Еще… за коньяк, — чуть слышно проговорил Пухарчук. — Два рубля.
 — А коньяк с наценкой?
 — Без наценки! — завертел головой Пухарчук. — По госцене!
 — Ты мне одно скажи, — решил я вывести его на чистую воду. — Ты прикидываешься или меня за дурака принимаешь?
 — А что я сделал? — отвернулся к окну Пухарчук. — И Закулисный тоже записывает, кому чего дает, я ведь мог тебе и не давать…
 — А что ж ты сразу не сказал? — разъярился я. — Как паучище, заманил в ловушку и кровь из меня сосешь, тоже мне, друг называется. Если хочешь знать, я бы тебе последнее отдал…
 — А у тебя и нет ничего, — буркнул Пухарчук.
 — Ах так! — подпрыгнул я от таких слов. — А ну давай считать по новой, — гаркнул я, окончательно поняв, что мост доверия и дружбы между нами рухнул бесповоротно.
 Мы уселись на развалинах моста и принялись считать.
 — Почему так дорого стоит булка? — задал я первый вопрос своему оппоненту. — Пускай она домашняя, в булочной обыкновенная стоит шесть копеек. Сколько в твоем дурацком бутерброде уместится булок?
 Мы прикинули на глазок размер домашней булки, которую продают в магазине, и начали считать.
 — Шесть булок, — подвел я итог.
 — Где ты видишь шесть! — закричал Пухарчук. — А надкушенное место почему не считаешь? Здесь две булки умещаются!
 — А может, там и не было ничего? — нахальным голосом заявил я. — Мне столько съесть не под силу, может, ты ночью специально отгрызал от моего противного бутерброда, чтобы мне меньше досталось.
 Пухарчук захлопал глазами от такого нахальства.
 — Ладно, — сказал я, видя, что он сейчас очнется. — Согласен на полбулки.
 — На две! — завопил Пухарчук.
 — Булка! — твердо сказал я. — И ни крошки больше!
 — Ладненько! — угрожающе пропищал Пухарчук. — Ладненько, пусть будет булка.
 И тут до меня дошло, какой я дурак. Отвоевал булку, которая стоит шесть копеек, а то, что впереди варенье, на которое, как я подозревал, он взвинтит цену, масло деревенское, черт знает сколько оно стоит, сыр, колбаса…
 — Итого: семь булок по шесть копеек, — подсчитывал зловеще Пухарчук, всем своим видом показывая, какую он делает мне огромную уступку. Будет сорок две копейки. А ручной труд? Это же не хлебозавод! — подскочил с загоревшимися глазками он. — А тесто какое?! Туда кладут и яйца, и масло, и…
 — И скармливают таким дуракам, как я, — продолжил я его мысль. — В общем, ты можешь перечислять что хочешь, но на это безвкусное тесто и труд Софьи Михайловны… кидаю семь, ну ладно, восемь копеек… Итого: за булку я тебе должен пятьдесят копеек.
 — Одно яйцо стоит десять копеек! — взвыл от такой несправедливости Женек.
 — А сколько ты хочешь?
 — Восемьдесят!
 — А вот этого ты не видел? — показал я ему кое-что.
 — Твоя Софья Михайловна случайно не шеф-поваром в «Метрополе» работает? Такую дрянь слепила…
 — Ладненько, — мстительно оборвал меня Пухарчук. — Твоя цена?
 — Могу набросить еще две копейки! И не больше.
 — Хорошо… А вчера: «Какая булочка! Какая булочка!» — пытался вывести меня из терпения Пухарчук. — Я тебе это припомню. Пусть будет пятьдесят две копейки, — записал он в блокнотик. — А масло деревенское во сколько ты тогда оценишь, ведь оно же не из магазина?
 — А в деревне сейчас тоже натурального масла нет, — огрызнулся я. — Коров неизвестно чем кормят, лугов не осталось, коровы сена никогда не видели, так что никакой разницы не вижу.
 — Как лугов не осталось?! — закричал Пухарчук. — Сам же говорил, что такого масла не ел?
 — Говорил. Лучше ел, а хуже нет. Ты посмотри, какое оно желтое, твоя дежурная думала его выбросить, а потом решила скормить тебе.
 — Что ты врешь! Желтое самое вкусное!
 — Желтое самое противное!
 — А что же ты ел тогда, если оно противное?
 — Назло тебе!
 — Ладненько, — сморщился Пухарчук. — Пусть будет как в магазине. Согласен?
 От этого факта я уйти никуда не мог, ясное дело хуже просто не бывает.
 — Мы с тобой съели килограмм, — считал Пухарчук.
 — Килограмм пополам… рубль семьдесят и пять копеек. Согласен?
 — Килограмма не было! — заявил я. — Грамм триста.
 — Что?!
 После бурных прений сошлись, что масло обошлось мне в девяносто пять копеек, а варенье — в один рубль пятьдесят.
 — А теперь — сыр! — сделал ударение Пухарчук на слове «сыр» и повторил его со значением: — Сыр!
 — Да — сыр! — собезьянничал я. — Сыр! Сыр! Сыр! и к тому же ворованный с сырзавода! А если я кому-нибудь сообщу, что ты скупаешь ворованное, можешь распрощаться с филармонией, здесь такие воришки не нужны…
 Я был зол. Пухарчук не ожидал от меня такой подлянки.
 — Я не скупаю ворованного, мне его подарили, — пробормотал он растерянно.
 — Это еще хуже, ты знал и молчал, за это знаешь, что бывает?
 И тут передо мной отчетливо всплыла мерзкая рожа, которая ухмылялась сквозь прогнившие зубы и цедила:
 — За козла-хозяина! Чтоб ему с насеста не слезать!
 Меня всего передернуло, надо же такому привидеться.
 — Про сыр мы потом поговорим, — ответил дребезжащим голосом Пухарчук. — А колбаса? — закричал он со слезами на глазах. — Сейчас скажешь, что пересохла?
 Про колбасу я что-то ничего не мог придумать. Женек бегал по комнате, торжествуя победу. Сейчас он отыграется, колбаса была самой дорогой составной частью этого жуткого бутерброда «а ля Пухарчук».
 — Ну? — то и дело поглядывал на меня Пухарчук. — Ну? Это я еще по-дружески, по магазинной цене уступил, а у частника знаешь, сколько стоит?
 — Частники сухую колбасу на огородах не выращивают, — старался я сохранить спокойствие и как-нибудь выкрутиться из этого положения.
 И, главное, улика была налицо. Пухарчук оторвал от глянцевой поверхности сыра шпалу и положил ее передо мной. Она весила даже больше, чем полкилограмма.
 — Черт с тобой, — сдался я. — Давай счет.
 Пухарчук с радостным визгом выложил мне информацию:
 — Булка — пятьдесят две копейки, масло — девяносто нить, варенье — один рубль пятьдесят копеек, сыр… — тут он запнулся и посмотрел на меня.
 — Ворованный, — презрительно сказал я. — За это у нас сам знаешь…
 И опять, словно наваждение, появилась перед глазами гнусная рожа.
 — Ша! Не гони, баклан! — увидел я на уровне глаз два растопыренных пальца.
 — Итого… — донесся до меня голос моего бывшего друга. — С тебя девять рублей девяносто семь копеек. Я сейчас еще три копеечки займу, и ты мне будешь должен ровно десять рублей. И вот здесь распишись.
 Он ткнул мне в нос блокнотик, где я с удивлением увидел расчерченные графы, в которых стояли имена Пети, Коли, Левшина, и теперь рядом с ними появилось мое.
 — Петя, — читал я вслух. — Два рубля пять копеек, Коля — пятнадцать копеек, Левшин…
 Напротив Левшина сначала стояло пятьдесят копеек, потом это было вычеркнуто и исправлено на один рубль. Напротив моей фамилии тоже были вычеркнуты пятьдесят копеек и сейчас громоздилась жирная цифра — десять.
 — Это что же? — грозно спросил я его. — Ты тоже долговую яму открыл? Под Закулисного работаешь?
 — При чем здесь Закулисный? — покраснел он. — В долг даешь, а попробуй все запомни.
 — В общем, так, — поднялся я. — Во сколько мне обошелся твой бутерброд?
 — Семь рублей девяносто семь копеек, — тут же выстрелил Пухарчук. — Три копеечки я тебе занимаю, будет восемь рублей, два рубля коньяк — итого: за тобой должок десять рублей.
 — Короче! — командирским голосом произнес я. — Плачу тебе только за коньяк и за то, что съел. Мы насчитали всего семь булок. Я съел одну, вот за это тебе и плачу, то есть один рубль и… тринадцать копеек, — подсчитал я на бумажке. — Плюс коньяк два рубля. Твоя дружба мне будет стоить всего три рубля тринадцать копеек. А оставшийся бутерброд «а ля Пухарчук» можешь засунуть себе… Теперь иди и жалуйся Закулисному.
 — Мы так не договаривались! — Женек задергал головой, сморщил носик… — Ты его уже надкусил!
 — Вот за это тебе и плачу!
 — Так нечестно! — показались слезы на его глазах. Куда я его теперь дену? Ну хочешь, без колбасы за пятерочку?
 — Я на тебя буду жаловаться, — сказал я. — За то, что ты позоришь Куралесинскую филармонию, вымогаешь продукты и спекулируешь ими. Ты позоришь высокое звание артиста! Сейчас пойду и расскажу все Закулисному.
 Я пустил пробный шар и увидел, как перепугался Пухарчук.
 — Уже и шуток не понимаешь! — закричал он очень грустно и слишком звонко. — За кого ты меня принимаешь?
 — Если честно… то теперь я даже не знаю, за кого тебя принимать. Скорее всего за морозоустойчивого жлоба.
 Когда я зашел с завернутым бутербродом к себе в номер, Левшин брился в ванной. Увидев меня, он чуть не порезался.
 — Ты это, правда, не нарочно? — спросил он меня, показывая на лоб.
 Я посмотрел в зеркало и увидел там ярко-оранжевый рог.
 — Можешь считать, — ехидно улыбнулся Витюшка, — что билеты ты сегодня все раскидал. С таким набалдашником можно сделать заделку, не выходя из номера. Рогоносец, — хмыкнул он.
 Витюшка приводил себя в хорошее настроение. Я несколько раз спросил у него, что произошло у них вчера, но Левшин, словно не замечая моего вопроса, пытался уйти от реальности в свой привычный мир иллюзий и веселья.
 — Ну давай, что у тебя? — развернул он мой обед. — Вот это да! — покачал Витюшка головой. — Вкусно!
 — Еще бы, — улыбнулся я и рассказал, во сколько мне чуть не обошелся этот бутерброд.
 — Лилипута пупок испортил, — помрачнел Левшин. — И ты таким станешь, особенно не волнуйся… Знаешь, каким классным парнем Пухарчук был, мне всегда деньги занимал, а теперь во всем подражает Закулисному и боится его, боится, чтобы замену не нашли. Это хорошо, Закулисный такой болван, ему до фени, главное, башли идут, а другой давно бы разогнал такого лилипутика, который уже больше самого руководителя. Вот ты мне скажи, где ты такого лилипута видел, как у нас? — Я их вообще не видел.
 — Еще увидишь, — махнул рукой Левшин. — Я почти все коллективы маленьких знаю, всех перевидел, но такого, как наш… Разве это лилипут? Он скоро вместо Закулисного с Иркой будет спать!
 — Ты знаешь, — сказал я, — а с Иркой неплохо было б… Хоть она и сука, но что-то в ней есть.
 Я поскромничал, сказав «что-то». Опять вспомнилось ее гибкое сильное тело и длиннющие ноги в черно-синих чулках. Левшин мерзко выругался.
 — Она не сука, она тварь! — подпрыгнули злобно у него усы. — Когда Ирка в овощном работала, ее последний грузчик обходил, ее в карты разыгрывали: кому с ней в подвал за проигрыш идти. Если б не Закулисный, болван, она так бы в подвале и сгнила!
 — Круто ты про нее, — засомневался я, хотя по опыту знал, что, как бы ни врал Витюшка, в его словах всегда была доля правды.
 — Я… круто? — воскликнул Левшин, облизывая спелые губы. — Да любая моя крошка лучше и честнее этой твари! — смачно давил он на последнее слово. — Ну кто она была? Ну… я даже ее по-другому назвать не могу, а сейчас нас за людей не считает! Витя! — передразнил он Ирку. — Во сколько вы вышли из гостиницы? Чтоб это было в последний раз! — разбушевался Левшин. — Да кто она такая, чтобы мне это выговаривать?! Ей какое дело! А пупок ублажает… Она же его, дурака, сожрет и сама будет «Мойдодыром» заправлять!
 — Не понял?…
 — Да ну их всех к черту! — схватил он папку, давая понять, что разговор на эту тему исчерпан.
 Левшин закончил завтрак и вытер губы моим полотенцем. Он был без комплексов и плевать хотел на условности. Я ему это прощал, потому что сам был не прочь вытереть ноги его полотенцем.
 — Левшин, — сказал я. — Меня мучает один вопрос. Я ведь даже не видел наш «Мойдодыр», а хожу на заделку.
 — Да… — ухмыльнулся Витюшка. — Лучше б ты его никогда не видел. Я три месяца работал администратором и даже в упор не знал, что творится на сцене.
 — Но если будут расспрашивать подробности?
 Ты администратор, ты должен выкрутиться из любого положения. Говори, что это профессиональный секрет, пускай придут и сами посмотрят, догадаются.
 Он хотел что-то еще добавить, но в дверях появился Видов.
 — Чудовище! — зашипел на него Витюшка. — Ну и что ты теперь мне предлагаешь? Она это так не оставит. Что, мне действительно придется жениться на этом старом мухоморе?
 Коля невесело рассмеялся.
 — Левшин, я бы на твоем месте не раздумывал. Скажи спасибо, что я еще колбасу вернул, а то бы сейчас в изоляторе сидели.
 — Как вспомню, как ты перепугался старушек, — скривился Витюшка, передразнивая Видова. — Товарищи, простите, у меня двое детей, мы больше не будем, я вас обманул и еще, дурак, колбасу вернул.
 — А я как вспомню, — передразнил Видов Левшина.
 — Как ты… Люд очка, ну можно в щечку… ну в щечку — и все… Ха-ха-ха! — загоготал он. — Прокурора по особо важным делам!
 — Ни-и черта себе старушки! — рассмеялся я, представив рожу Левшина, когда он узнал об этом.
 — Ну и чему ты радуешься, лох? — свирепо отозвался Витюшка, наскакивая на Колю. — Я же обещал на ней жениться! Если б я хоть на секунду мог представить, с кем ты меня познакомил! Девочки… — просюсюкал Левшин, вспоминая, наверно, как распускал хвост Видов.
 — За наше случайное знакомство! Да эта девочка раз плюнет просто так, и ты на урановых рудниках с тележкой никогда не расстанешься! Что мне-то делать? А если она захочет и вправду за меня замуж выйти?
 В дверь постучали.
 — Да! — заорал Левшин.
 — Вам это просили передать из триста одиннадцатого номера девочки, — сказала горничная, ставя на стол огромную тарелку с дымившейся яичницей и поджаренными кусочками колбасы. — И еще просили передать, что вы им очень понравились и они всегда будут рады видеть вас на Петровке…
 Горничная мило улыбнулась, положила каждому по вилке, рядышком постелила салфетки и вышла.
 — Всегда будут рады видеть на Петровке… — задумчиво проговорил Левшин. — Это что, намек?… или я действительно понравился? А Людочка — прелесть…
 — Старушки молодцы! — схватился за вилку Коля. — Какая яичница!
 Не успел он отковырнуть глазунью, как в комнату влетел недоуменный Пухарчук с надрезанной котелкой колбасы. Он достал из кармана свернутый листок бумаги и прочитал:
 — Желаем творческих успехов, девочки из триста одиннадцатого номера…
 Все уставились на Женька.
 — При чем здесь ты? — грозно сказал Левшин, внимательно посматривая на колбасу. — Слава Богу, уехали. Старушки все перепутали, давай сюда колбасу. Это они мне передали!
 Женек начал морщить носик и, наверно, ужасно жалел, что пришел к нам за информацией. Он ушел таким же недоуменным, каким появился, с единственной разницей, что котелка колбасы уменьшилась ровно наполовину.
 Мы расправились с чертовски вкусной яичницей и бросились с Витюшкой на заделку.
 Администратор я или нет? На этот вопрос я должен, был ответить себе ровно через полчаса, как только несчастные дети уткнутся в буквари. Пока они едят манную кашу и запивают ее обезжиренным молоком, а у их родителей еще не повытягивались носы, чтобы с криком: «Ни-и черта себе!» отдать рубль на невероятное зрелище. — Ну, Евгешка, давай! — рванул я дверь, едва только прозвенел звонок на урок. — Завуч где находится? — спросил я первого попавшегося двоечника.
 В том, что он был двоечником, я даже не сомневался, он был копейка в копейку моим отражением в юности, такой же наглец и негодяй.
 — Пошел ты… — бросил он мне через плечо и тут же схлопотал от меня могучий пинок.
 — На втором этаже, семнадцатый кабинет, если хочешь, могу проводить! Ты чего куришь?
 — Пошел ты, — небрежно посмотрел я на него и побежал к завучу.
 В кабинете № 17 страдала женщина с белоснежными роскошными плечами.
 Безумная жажда по интеллектуальному другу не просто читалась в ее глазах, каждое слово было наполнено таинством и ожиданием.
 — Вы артист? — засветились ее голубоватые с поволокой глаза. — Скажите, вы верите в чистую любовь?
 — Платон, — прошептал я, — не мой дедушка. Не знаю. Урок давно начался, а я еще не приступал к заделке.
 — Сцена, — мечтательно произнесла женщина. — Я ведь тоже была совсем молодой, — смотрела она в окно своими голубоватыми глазами на молодую конопатую осень. — Как я мечтала о сцене…
 Я не понимал, откуда столько откровений, но почему-то вспомнились слова Левшина: «Если уж это чудовище Петя встал на довольствие, то о чем думаешь ты?»
 Женщина лет тридцати пяти сидела в вязаном пурпурном платье с открытыми плечами и поигрывала носком вишневой туфельки. Она была вся там, на задворках своей молодости, и в больших искрящихся глазах было непонимание: когда же все пролетело и неужели ничего не вернешь… Она забыла обо мне и лишь теребила выбившийся белокурый локон.
 — Простите, — вторгся я в прошлое и оборвал паутину воспоминаний. — Мне бы очень хотелось пригласить вашу школу на спектакль, конечно, в первую очередь вас…
 Завуч вспыхнула, румянец разлился по ее бледным матовым щекам, рука метнулась в сумочку за платочком.
 Я рассказал ей о нашем удивительном театре, который еще сам в глаза не видел.
 Она слушала с широко раскрытыми глазами, но когда я добрался до Женька, женщина опять схватилась за платочек и прошептала:
 — Какой ужас. Бедненькие лилипутики…
 И вдруг, прижав руки к лицу, заплакала.
 — И они на всю жизнь такими останутся? — простонала она.
 Я никак не ожидал такого вопроса. Женщина плакала, а от моего хорошего настроения не осталось и следа.
 — Неужели ничего нельзя сделать? — чуть подалась она ко мне.
 — Медицина бессильна, — вздохнул я, втягивая горьковатый запах ее духов.
 До безумия захотелось сделать что-нибудь приятное этой женщине.
 — Бессильна… — прошептала в отчаянии завуч, медленно отстраняясь от меня. — Какая жестокость…
 Она давила мою веру в себя как в администратора, и я живо представил Витюшку, который сейчас бегает по школам, наводя ужас на преподавателей и учеников своим хорошим настроением, начисто срывая уроки… Единственное, что успел сделать я, — это расстроить завуча, будто был виноват во всех несчастьях лилипутов.
 Женщина в пурпурном вязаном платье взглянула на меня с отвращением.
 — И вы ходите по школам и рекламируете несчастье? — воскликнула она гневным голосом. — Как вам не
 стыдно?! Разве дети могут увидеть в них артистов?
 «Неужели я такой болван? Да, она права, но почему я снова должен остаться без работы? Разве от меня что-нибудь зависит?»
 Мысли цеплялись одна за другую, и тогда я прошептал: — Я вас люблю.
 Но она этого не слышала. Женщина смотрела через, поволоку голубоватыми глазами на рыжую юность осени. Она страдала.
 — У меня отличное настроение! — каркнул я, выскочив из школы.
 Захотелось спрятать куда-нибудь свою бестолковую головенку — и ничего не слышать, и ничего не видеть, и ничего…
 «Прыг — и полетел! — вспомнил я восхищенную физиономию Левшина. — Как у него все просто… прыг… прыг — и раскидал билеты, а здесь…»
 Неожиданно передо мной выросла школа № 1.
 — Так! — прорычал я. — Сейчас разорву эту школу! Ну, сейчас я устрою!
 Невысокую, пухленькую, с восторженными черными глазками завуча-организатора я нашел на втором этаже.
 — Неужели из самой Куралесинской филармонии! — тут же вскочила она, когда я представился. — Меня зовут Мила Африкановна. Давно, давно у нас никто не был!
 Начало было многообещающим. Кажется, здесь я не пролечу.
 — Ах! — захлопала она в ладоши, как маленькая девочка. — Лилипутики! Как интересно! Мы обязательно пойдем смотреть. Так, давайте тысячу билетов!
 Я чуть не грохнулся от неожиданности на пол.
 — Мы всей школой пойдем! — затараторила Мила Африкановна. — Ваш удивительный «Мойдодыр» будет интересен даже для старших классов! Подумать только, увидеть «черный кабинет» самого Станиславского! Какой же он все-таки талант! Нет больше таких людей… А сколько он мог сделать еще таких кабинетов! Не научились, не научились мы беречь таланты, не научились… — полезла она в сумочку за платочком.
 Не хватало, чтобы и эта завуч разревелась. Что-то не получается у меня веселой заделки, как у Витюшки, будто я не администратор, а председатель похоронной службы.
 — Знаете, мне бы хотелось самому рассказать о нашем удивительном театре детям и вам облегчить работу. Поэтому, с вашего разрешения, я пройдусь по классам, сделаю маленькое объявление и отдам билеты классным руководителям. Скажите, шестнадцатое сентября вас устроит?
 — Да, конечно!
 «Ну, Евгешка, давай!» — подбодрил я сам себя, когда мы остановились возле класса, на двери которого висела табличка 1 «А».
 Завуч поздоровалась с пожилой преподавательницей и усадила на место вскочившие белые бантики и растрепанные чубчики.
 — Дети, — строго сказала она. — Послушайте маленькое объявление. В классе повисла гробовая тишина. «Сейчас бы им рассказать что-нибудь страшное, — подумал я. — Чтоб поплакали вместе с завучем… У меня это лучше получается, чем насмешить.»
 Дети сложили руки на партах и уставились в тревожном ожидании на дядю: что же умного он сейчас скажет.
 — Здравствуйте, ребята, — сказал я и не услышал своего голоса. Первоклассники тут же вскочили. — Сидите, сидите! — с ужасом замахал я на них руками. Бантики и чубчики с готовностью уселись в ожидании очередной команды. — К вам в гости приехали… -прокашлялся я, — артисты…
 Но только я сказал «артисты», как какая-то малышка громко протянула вслед за мной:
 — Ах! Артисты!
 Это меня очень подбодрило, и я погнал дальше:
 — Артисты Куралесинской филармонии! Они привезли для вас… сказочное… любите сказки?
 — Да! — протянул класс.
 — Иллюзионное, — со значением поболтал я перед собой кистями рук, словно собираясь показать фокус. — Ну, иллюзионное, вы знаете, что это такое… фокусы, исчезновения, превращения, эстрадно-фантастическое представление… «Мойдодыр»!
 — Ах! — пронеслось по классу.
 — Это необычный «Мойдодыр». Все представление поставлено по принципу «черный кабинет» Станиславского, — посмотрел я со значением в сторону учительницы, которая тоже со значением кивнула мне головой, мол, я хорошо понимаю, как это необходимо знать первоклашкам. — Ну… что это такое… «черный кабинет»? — задал я вопрос и тут же поспешил ответить на него сам: — Помните, наверно, сказку: «Одеяло улетело, убежала простыня, и подушка, как лягушка, — махал я руками в ^воздухе, предполагая, что именно так все и происходит на сцене, — ускакала от меня!»
 Учительница громко рассмеялась, и тут же за ней захохотал весь класс.
 — Вот, как в сказке, так у нас будет и на сцене! — довольный успехом, воскликнул я. — На фоне черного бархата все предметы, которые находятся на сцене, будут кружиться, вертеться, светиться в абсолютной темноте… это принцип «холодного свечения» — последний закон физики, — опять повернулся я к учительнице, которая тут же сделала строгое лицо, давая понять, что вполне понимает важность сказанного как для себя, так и для своих учеников. — И даже сам маленький… — тут я вспомнил про Пухарчука, которого совсем забыл представить детям. А знаете, кто у нас играет грязнулю?
 — Нет! — проорал класс.
 — В главной роли у нас… лилипутик, во-о-т такой маленький, — опустил я руку к колену, как это делал Лев-тин. — А кто знает, что наш маленький-маленький лилипутик будет делать на сцене? — просюсюкал я, невольно вспоминая Женька, который был, наверно, больше завуча-организатора.
 — Бегать! — выкрикнул кто-то из самых смелых.
 — Играть!
 — Прыгать!
 — Нет, дети, — улыбнулся я, счастливый, что у меня все так хорошо складывается. — Наш маленький лилипутик будет перед вами… ЛЕТАТЬ! Прямо вот так — прыг! Прыг! И полетел! — замахал я руками. — Без всяких веревочек, лесочек, ниточек, проволочек…
 — Ой, проволочек… — хихикала Мила Африкановна. — Да как же это?
 — Это феерия светящихся красок, — непонятно к чему шлепнул я фразу, которую с таким значением произнес Левшин. — Кто хочет пойти, поднимите руки?
 Частокол рук тут же вырос перед глазами.
 — А мама с папой дадут вам денежку? — спросил я слащавым голосом. — У нас дорогие билеты, потому что это единственный в Советском Союзе «черный театр» лилипутов, и билетик у нас стоит один рублик.
 — Дадут, дадут! — закричали дети.
 — Как дорого! — ахнула учительница. — Может, подешевле?
 — Ну что вы, Клавдия Сергеевна! — вскричала завуч. — Не часто к нам приезжают такие артисты, ведь это же «черный кабинет» самого Станиславского!
 — Сколько вам оставить билетов? — спросил я уже деловым тоном.
 — Все пойдут? — строго посмотрела учительница на класс.
 — Все! — задребезжали стекла.
 Я распрощался с классом, который вместе с учительницей, как на параде, проскандировал:
 — Спасибо!
 Мы с завучем вышли, и за урок пробежали все начальные классы. В моем блокноте появились первые записи. На час дня я раздал 350 билетов. Успех был полнейший.
 — Остальные пионерские классы, — сказала завуч, — учатся во второй смене. Хотите, я им сама раздам?
 — Нет. У меня свой стиль работы.
 — А может, вы старшеклассников пригласите? Им тоже интересно будет… они как раз учатся в первую смену, для них можно сделать отдельный спектакль.
 Меня вполне устраивало предложение Милы Африкаковны. Завуч подвела к очередному классу.
 — Здесь у нас учатся спортивные ребята, — с гордостью сказала она. — 10 «Б». Мальчики специализируются в секции бокса, а девочки занимаются спортивной гимнастикой. Между прочим, это и самый успевающий, и дисциплинированный класс.
 «Если будут бить, — подумал я про мальчиков, — то со знанием дела».
 — Здравствуйте, ребятки! — по инерции было пропел я, когда мы вошли с завучем в класс.
 Ребятки были головы на две выше меня. Они, ухмыляясь, поднялись для приветствия и также развязно уселись за парты, выставив напоказ разбитые кулачищи,
 «Может, не надо их приглашать?» — едва успел я подумать, как Мила Африкановна воскликнула:
 — Ребята, внимательно послушайте, что вам сейчас скажет товарищ артист из Куралесинской филармонии Прошу вас, — кивнула она мне.
 «Здесь надо что-то другое говорить. Но что?»
 — Любите спектакли? — спросил я, пытаясь наладите контакт с классом.
 Школяры дружно и презрительно промолчали.
 — А вы прямой слева давно не пропускали? — вдруг раздался хриплый голос с задней парты.
 — Семенов! — тут же одернула завуч. — Здесь тебе не ринг, здесь искусство! Прошу вас, — улыбнулась она мне.
 — А ринг — это тоже искусство! — снова брякнул Семенов.
 Я посмотрел на этого малого, на его расплющенный нос — и почему-то понял, что наша встреча будет не последней. Если честно, то я бы удрал из этого класса, но на меня смотрели внимательные глаза представителей спортивной гимнастики, отступать было некуда.
 — Так вот, товарищи старшеклассники, — решился я. — Куралесинская филармония хочет показать вам не простое представление. Это единственный в мире «черный театр» лилипутов.
 — Так уж и в мире? — ухмыльнулся сосед Семенова, вообще безносый тип.
 «Черт с вами, — подумал я. — Брякнул так брякнул, Будем надеяться, что такую кухню вы еще не видели».
 — Существует еще один театр, на Западе, — начал я врать напропалую, надеясь исключительно на авось. — Но у них принципиальная разница с нашим «черным» театром Станиславского, — сказал я таким тоном, что даже Семенов промолчал. — Так вот, у них все представление поставлено по принципу игры теней…
 — Как это? — загудел класс.
 — Ну-у… игра теней… — протянул я, даже приблизительно не представляя, что это такое. — Игра теней…
 это совсем не то, что наш кабинет, где вся сцена из черного бархата, где происходит иллюзия летающих предметов, феерия светящихся красок и летающих лилипутиков.
 — И лилипутиков?! — заорал класс, полностью забыв про свою спортивную дисциплину. — А как же они летают?
 — Летают они у нас без ниточек и веревочек!
 Еще я хотел рассказать им о принципе «холодного свечения», но вовремя сообразил, что эти ребятки, с кулаками не меньше моей головы, могут подумать, будто учитель физики зажал от них этот последний закон, и мало ли чем это все кончится.
 — Идем! — заорали спортсмены. — Давай билеты!
 — Но билеты у нас дорогие! — пропел я эту фразу голосом лисички из моего далекого рыжего детства. -
 Мама с папой дадут вам денежку?
 — Идем! — ревел класс. — Сколько билет стоит? Рублей десять? Пятнадцать?
 — Рублик… — выдавил я растерянно.
 — Ха-ха-ха! — рассмеялись спортсмены. — Всего-то! Мама с папой… умора!
 Две секунды — и меня чуть не смели вместе с завучем. Тридцать пять билетов как не бывало, зато в кармане теперь лежало тридцать пять рублей. Под шумные аплодисменты мы вместе с завучем вышли.
 — Вы настоящий артист! — воскликнула Мила Африкановна. — Мы их в ТЮЗ не можем вывести, а вы раз, два — и готово! Потрясающе!
 — Да, — скромно потупился я. — Почти десять месяцев на гастролях, устаешь, конечно, но без искусства уже не могу жить, это моя судьба, если даже хотите — призвание… иногда хочется бросить эту административную работу и вновь уйти на сцену, ведь только там, на сцене, можно до конца почувствовать себя артистом.
 — Ах! — захлопала глазами завуч. — А вы что заканчивали? «Вот этого не надо! Без рук!» — Давайте сначала сделаем в классах объявления, а потом мы с вами поговорим, — ушел я в сторону от вопроса.
 В других классах школяры были нищие, как помойные коты, но благодаря стараниям завуча разошлось триста билетов. Еще один спектакль был сделан…
 Когда я вышел из школы, осень, щурясь, глядела на меня золотыми капризными глазами и разбрасывала звенящие листья мне под ноги.
 «Заработало! Надо же… Не хуже Левшина…» Потом я достал кусок колбасы с булкой, уселся на скамейку и без всякого аппетита за два прикуса уничтожил бутерброд. Еще подумал, что если пообедаю, как все нормальные люди, то Закулисный не убьет меня, запишет рубль в долговую яму… поорет, конечно, но жить надо.
 Я пошел и проел рубль. Затем купил самых дорогих сигарет. Точно кто-то тянул меня за руку: давай, давай купи еще, все равно не твои, скажешь, что потерял, или вообще ничего не говори, потом отдашь… как-нибудь выкрутишься.
 Я бродил по магазинам, с восхищением поглядывая на отечественную продукцию. Все было не по карману и не по вкусу.
 И вдруг! О, господи! В парфюмерии среди всевозможных дурацких пузырьков стоял французский одеколон! И всего-то пятнадцать рублей…
 — Девушка! — завопил я. — Отдайте! Как он к вам попал? Я был в Париже, но такого не видел!
 — Я здесь десять лет работаю и тоже его в первый раз нижу, — улыбнулась продавщица.
 О, Франция! О, юность! О, осень! И еще я понял, что здесь витает Витюшкин дух. В следующей школе завуча не оказалось. «Если нет хозяйки, можно спросить разрешение у директора, — вспомнил я наставления Левшина. Этим ребятам все до фени, лишь бы не трогали. Спросил у хозяина разрешение — и полетел по классам. Если его и нет, то можно к пионервожатым обратиться. Эти ненормальные всегда помогут, им бы только шум в школе наделать, чтобы все видели, что они не сидят на месте. А когда никого нет, то беги сразу в классы, на свой страх и риск».
 Я побежал к хозяину.
 — На совещание уехал, — ответила секретарша. Я побежал к пионервожатым. Школяры сидели в пионерской комнате с кисточками и карандашами, склонясь над огромным листом ватмана, еще не решаясь его испортить. Какой-то вихрастый и худой пятиклассник стоял с горном и руке и прицеливался ногой в барабан. Атмосфера была творческой.
 — Где пионервожатая? — поинтересовался я.
 — …
 — Куда вы ее дели? — закричал я.
 — …
 Тогда подошел к вихрастому и поднял его за ухо.
 — Не трожь барабан! — прорычал я. — Если не хочешь, чтобы он оказался на твоей голове! Говори, что вы сделали с пионервожатой?
 — А-а-тпусти-и у-у-хо! — завопил вихрастый. Пионеры с уважением побросали кисточки. Они что-то разом закричали, показывая руками в разные стороны.
 — Тише! — скомандовал я. — По одному. Вот ты говори, куда делась пионервожатая.
 — У нас нет пионервожатой, — ответила мне хрупкая девчонка со старческими большими глазами. — К нам никто не хочет идти работать, а вы не новый пионервожатый?
 — Вот те раз, — уселся я на предложенный стул. — Вы очень скверные дети… поэтому к вам никто и не хочет идти работать, и я к вам не пойду.
 — Мы не скверные, — ответил очкарик. — Просто пионервожатым платят мало, а требуют много.
 — И директор ворюга! — пискнул вихрастый с алым ухом. — Школа третий год не ремонтировалась, а из родителей каждый год деньги на ремонт выбивают.
 — У вас школа или воспитательная колония? — спросил я, крайне озадаченный такой откровенностью пионеров. — А если я из милиции?
 — Мы уже обращались в милицию, — печально вздохнула девочка в бантах со старческими большими глазами, видимо, бывшая у них за командира. — Они нас за детей считают и не хотят с нами серьезно разговаривать. Мы, сейчас факты собираем.
 — Что-то вроде следопытов-кляузников, — понимающе кивнул я головой. — У вас же родители есть, чего они-то не занимаются этим?
 — Родители боятся, чтобы нас директор не загрыз, — ответила девчонка и, чуть подумав, добавила: — Генетический страх… надеюсь… — встряхнула она бантами, — вы меня понимаете? А мы его не боимся, правда за нами! У нашего актива и девиз есть.
 Она посмотрела на актив и взмахнула худенькой ручкой:
 — Если не мы, так кто же?! — закричали активисты
 «Чего это делается? — со страхом подумалось мне. Я таким не был, а эти скрепки даже директора за человека не считают, для них он ворюга и все, говорить не боятся. Они же его посадят, когда подрастут».
 — Ну а завуч-организатор у вас где? — спросил я.
 — Елена Сергеевна уволилась, — последовал ответ. За ней директор ухаживал, а она его терпеть не может.
 — Кто ж вами тогда занимается?! — вскричал я. — У вас что здесь, анархия?!
 — У нас штаб есть, — солидно произнес очкарик. — Мы сами занимаемся школой. — Я заместитель, а она, — показал он рукой на девчонку в бантах, — председатель штаба.
 — Штаб?! — взвизгнул он вдруг пронзительно.
 — Шкипер!!! — оглушили меня пионеры.
 — Наш девиз? — закричала председатель штаба.
 — Так держать!!! — задрожала школа.
 Я почему— то вспомнил армию. Точно так же выводил нас старшина в пятидесятиградусный мороз на плац и заставлял орать до тех пор, пока у нас не отклеивались уши, а его красно-пунцовый нос не превращался в белоснежно-нежный.
 — Все это хорошо, — сказал я. — А как у вас проходят организационные мероприятия? Предположим, поход в кино, в театры? Я вот, например, артист, и мы привезли для вас фантастическое представление.
 — Штаб! — строго посмотрела на меня председатель, потом взглянула на подчиненных. — Линейку!
 Активисты тут же повылетали из пионерской комнаты.
 — Вас как зовут? — строго спросила меня девчонка с бантами, когда мы остались одни.
 — Евгеша, — как-то сробел я.
 — Так нельзя, я вас должна представить по отчеству, меня можете просто называть Марина Жукова.
 — Не надо по отчеству, — прокашлялся я. — А простите, Марина Жукова, что это за линейка, может быть, как-нибудь по-другому?
 Председатель посмотрела на свои крохотные часики и сказала:
 — Сейчас прозвенит звонок, и все пионерские классы соберутся на внеочередную линейку. Вы выступите. А вот звонок! — воскликнула она. — Ждите здесь, за вами придут.
 «Что они тут вытворяют? — подумал я с волнением. — Какая линейка? Они что, спятили? Не хватало еще, чтобы меня в почетные пионеры приняли…»
 В комнату зашли двое пионеров в пилотках, видимо, из рядовых и отсалютовали:
 — Товарищ артист, линейка построена!
 Я спустился с ними на второй этаж — и меня тут же оглушил барабанный бой. Пионеры стояли правильным прямоугольником, как римские легионеры, вместе со своими классными руководителями. Не хватало только коротких мечей и щитов. Я посмотрел на лица преподавателей и что-то большого энтузиазма не заметил. Скорее всего, они сами не понимали, что творится вокруг, и выглядели несколько запуганными. Меня поставили в центре, и под барабанный бой я принял рапорт от Марины Жуковой.
 «Чем же это все кончится? Левшин мне о линейках ничего не говорил».
 — Товарищи! — гаркнул я, как генерал на параде. — Товарищи!
 Лица пионеров были торжественны и строги, словно они ждали от меня доклада о бедственном положении аборигенов в Австралии.
 — Погромче! — раздалось с дальних шеренг.
 — Товарищи школьники! — завопил я, чтоб всем было слышно. — К вам в гости приехали артисты Куралесинской филармонии.
 Марина Жукова посмотрела на всех грозным взглядом и захлопала в ладоши. За ней зааплодировали всё остальные.
 «Черт побери, — вспотел я. — Как митинг на бастующем заводе».
 — Мы привезли для вас иллюзионное, эстрадное, фантастическое представление «Мойдодыр»! — гробовым голосом проорал я.
 Легионеры с каменными лицами принялись аплодировать. Я хотел улыбнуться, чтобы, как всегда, игриво рассказать им о летающем Женьке, о веревочках, лесочках, о самом последнем законе физики, но вместо улыбки у меня на физиономии показалось хищное выражение оскаливающегося тигра. На строгих лицах пионеров начал появляться испуг, когда я страшным голосом прорычал им о «черном кабинете» и о единственном в мире театре мерных лилипутов. Теперь они уже не аплодировали, а лишь теснее жались к учителям, которые, обхватив их руками, со страхом и вызовом смотрели на меня. Свой ужасный рассказ я закончил истеричным воплем:
 — Вот такой интересный спектакль мы и хотим показать вашей школе!
 Тут я перевел дух и посмотрел на раздавленных пионеров. Марина Жукова стояла рядом со мной, тряслась от страха, и ее дрожь передавалась мне.
 — А билеты у нас стоят рубль! — прокричал я напоследок, добивая легионеров до конца. — Кто хочет пойти, поднимите руку?!
 Желающих умереть от страха не оказывалось. Я ушел без аплодисментов и барабанного боя.
 «Что происходит в этой школе? Почему мальчики не носят бороды, а девочек не ждут у входа служебные машины? — ведь я таким не был, — еще подумалось мне. — А каким был? Не помню… наверно, никаким».


* * *

 Когда я наконец попал в гостиницу, Витюшка лежал на кровати, не раздеваясь, положив папку под голову. Это была его многолетняя привычка — набираться сил перед ночными деяньями. Я закрыл дверь, откусил кусок колбасы, беспризорно валявшейся на подоконнике, и тоже завалился спать. До семи была еще уйма времени.
 Ирка сидела у Елены Дмитриевны в номере, и та поила ее кофе.
 — Ирочка, если б ты только знала, — поставив чашечку на стол, поправив кончиками пальцев пышную прическу, восхищенным голосом пропела Елена Дмитриевна, — как готовил кофе покойный Федор Иванович. Ах! Как он готовил! Какой это был человек, сколько души он вложил в свой «Мойдодыр»!
 — Да… — выгнула спину Ирка. — Наш «Мойдодыр» — просто чудо! И как он мог все это придумать?
 — С каким трудом нам тогда все доставалось, -покачала головой Елена Дмитриевна, встряхнув благородной сединой, словно отбросив ворох воспоминаний, и вибрирующим нежным голосом продолжила: — Только такой человек, как Федор Иванович, мог устоять перед недоброжелателями. Мы с ним познакомились, когда off сделал свое первое иллюзионное представление на черном бархате. Федор Иванович взял за основу роман Уэллса и поставил на сцене «Человека-невидимку». Ирочка… ах, как нас тогда принимали! И сколько нам пришлось выстрадать, когда «Невидимку» запретили… Для искусства! — подняла она пальчик, — это была невосполнимая потеря!
 — Но неужели нельзя вернуть «Невидимку»? — привычно удивилась Ирка.
 — Можно, — скорбно вздохнула Елена Дмитриевна, — но ведь ты же знаешь — Володя больной человек. Он так похож на своего отца. Если бы только не пил! Федор, Иванович даже на свой день рождения не позволял себе выпить и рюмки. Конечно, Ирочка, — хихикнула она, — это между нами, он был очень… — Закулисная чуть помолчала и, найдя нужное слово, продолжила: — практичный человек. Он знал: на «черный день» нужно обязательно что-то оставить детям, — вцепилась она вдруг в загоревшиеся Иркины глаза, но тут же отвела взгляд и взяла чашечку с кофе. — Как Федор Иванович любил свой «Мойдодыр», — сделала Закулисная глоточек. — Как он его совершенствовал. Это сейчас у крокодила Гены маска из папье-маше, а раньше и Мойдодыр, и Гена выходили в громоздких фанерных ящиках, одного реквизита у нас было сорок чемоданов.
 — И на сцене артистов было больше, — подсказала Ирка.
 — Да-да… Помню, тогда у нас девочка-лилипуточка была… добренькая такая… и ты представляешь, Ирочка, чего ей не хватало? Взяла и повесилась в гостинице… Главное, угораздило же — прямо на гастролях! Сколько мы тогда вынесли с Федором Ивановичем… Хотели даже «Мойдодыр» запретить!
 — Страшная история, — прошептала сочувственно Ирка.
 — Ирочка! Какой бы это был удар по искусству! — ужаснулась Закулисная. — Я даже представить себе не могу…
 — Да-да…
 — Раньше, — упивалась Едена Дмитриевна воспоминаниями, — мы работали по десять копеек и еле-еле делали норму… А какая у нас сейчас реклама! Ирочка, мы же одни, ты только представь себе, одни… работаем по таким дорогим билетам! — с гордостью воскликнула она.
 — Ах, если б это видел Федор Иванович! Мы пробиваем дорогу другим артистам, чтобы им было легче работать. Это благородная миссия. Когда другие будут работать по рублю, мы будем уже работать по два. Искусство никогда нельзя обесценивать, оно всегда должно стоить… и стоить дорого!
 — Как вы правы, Елена Дмитриевна, — восхищенно сказала Ирка. — Искусство… я прямо не знаю, как выразить мои чувства, я так рада, что играю для ребятишек, я так полюбила свой… — осеклась она, но тут же поправилась: — наш «Мойдодыр»… и вас, Елена Дмитриевна, я вас так люблю, так люблю, — наполнились ее глаза слезами.
 — Ирочка, — мягко и понимающе протянула Елена Дмитриевна, — можешь называть меня просто — мама. У вас же с Володей через неделю свадьба, я так хочу, чтобы вы были счастливы и ты смогла на него повлиять.
 — За это можете не волноваться, — пообещала Ирка. — Больше Володя пить не будет, ручаюсь.
 — Как бы он опять не заболел, — покачала Закулисная головой в некотором сомнении, невольно вспоминая Иркиных предшественниц. — Я на тебя так надеюсь… Главное, чтобы он держался подальше от своих подчиненных… и от Витюшки подальше. Ох, уж этот Левшин, — шаловливо вздохнула Елена Дмитриевна.
 — А может, с ним расстаться? — тихо и жестко произнесла Ирка.
 — Как расстаться? — вздрогнула недоуменно Елена Дмитриевна. — Витюшка очень нужен «Мойдодыру»! И к тому же, Ирочка, не надо тебе об этом думать, — мягко положила ей на плечо руку, — пусть об этом позаботится Владимир Федорович.
 — Да, вы, как всегда, правы… мама! — с любовью в голосе воскликнула Ирка. — Вот только что делать с Пухарчуком, ведь он же…
 — Да-да, — нахмурилась Елена Дмитриевна. — Женечку надо срочно менять, разве это лилипут? И как он так мог вырасти, ума не приложу, ведь у него же закрытая зона роста! Ох уж эти врачи, даже диагноз правильно поставить не могут.
 — А вы знаете, Елена Дмитриевна, мне его даже жалко, все-таки я к нему привыкла…
 — Нет, Ирочка, — отрезала Закулисная. — Искусство не зря требует от нас жертв, и мы должны подходить к себе с самой высокой меркой, как артисты к артистам — без колебаний. Надо срочно искать нового лилипута, и пусть Пухарчук быстрее вводит его в роль. Как только сделаем норму — нужно искать, искать и искать!


* * *

 — Ты что, парень! — заорал над ухом Левшин, показывая на часы. — Спишь, что ли? Пять минут осталось до? собрания! Отчитываться думаешь?
 Я протер глаза. Левшин сидел и сверял, сколько билетов осталось у него в наличии.
 — Что у тебя? — кивнул он мне. — Получается?
 — Три спектакля сделал на шестнадцатое, — ответил я не без гордости.
 — Ну-ну, — усмехнулся он. — Пошли, сейчас узнаешь, много это или нет.
 Закулисный сидел за столом. Он только что плотно отужинал, принял ванну, черные волосы были зачесаны на пробор, щеки после бритья на круглом лице отдавали синевой, в комнате стоял приятный запах одеколона. Зaкулисный был в спортивной майке, из-под которой вырисовывалась волосатая грудь, короткие мощные руки лежали на не менее мощном животе. Перед ним стояла бутылка минеральной воды, из которой он беспрерывно попивал. Ирка сидела рядом на диване в пикантном полупрозрачном халатике, закинув ногу на ногу, и Закулисный лениво и сыто водил взглядом от кончика ее ноги по всему юлу, пытаясь себя немного раздразнить и встряхнуть сонливость.
 Когда мы вошли, Закулисный громко икнул, почесал грудь и принял грозный вид.
 — Так! — рявкнул он, доставая тетрадь. — Кто первый?
 Первым отстрелялся Левшин. Он сделал сегодня четыре спектакля, раздал билеты по классам и пригласил оставшиеся детские садики. Закулисный несколько раз пытался вставить ему пистон, но никак не мог ни к чему придраться.
 — Ну хорошо, хорошо, — позволил он себе улыбнуться. — Вижу, стараешься…
 — Владимир Федорович! — закричал Левшин. — Суточные можно сейчас получить?!
 — Деньгами теперь распоряжается Ира, — со значением произнес Закулисный. — Как она решит…
 — Да какая разница? — удивился Витюшка, который никак не хотел признавать старшинства Ирки.
 — Я сказал, — грозно повторил Закулисный. — Все вопросы по деньгам — к Ире.
 — Ладно… — согласился Витюшка. — Пусть отчитывается Евгеша, тогда решим.
 Я раскрыл блокнот… Когда дошел до старшеклассников, Левшин чуть не выругался от изумления.
 — Десятый «А», — протянул он. — У тебя, парень, крыша не съехала?
 — Да… — прокашлялся Закулисный, тоже немного растерянный, — конечно, всем полезно посмотреть такое удивительное представление, но… старшеклассников больше не приглашай, только пионерские классы.
 При слове «удивительное» Витюшка как-то странно хрюкнул, но тут же сделал вид, что поперхнулся.
 — Сколько у тебя осталось еще школ? — спросил Закулисный.
 — Одна, — ответил я.
 — Как одна?
 — Две отказались, и одну сделал.
 — Что значит отказались! — побагровел Закулисный. — Это не частная лавочка! Мы детям привезли «Мойдодыр», а не учителям! Бумагу показывал?
 Я вспомнил роскошную женщину в пурпурном платье, потом линейку, где только и не доставало потрясти разрешением на проведение концертов — и мне стало тоскливо.
 Я рассказал, как было.
 — Так, — затрясся Закулисный. — Ты испортил две школы, это как минимум четыре концерта! Ты что себе позволяешь?!
 И тут он меня без всякой увертюры обложил сочным матом.
 — Володя, — строго проговорила Ирка, — успокойся, ты бы хоть меня постеснялся.
 — Заткнись! — завизжал Закулисный, топая на нее ногами. — Ты еще тут…
 Ирка вскочила и с оскорбленным видом убежала в спальню.
 — Хорошо, — с бешеными глазами уселся Закулисный. — Ну и что мы будем делать дальше? А? — спросил он меня.
 «Это он еще не знает про билеты, которые я продал, — мелькнуло в уме. — Тогда он меня точно уроет».
 — Ладно… — прорычал Закулисный, прерывая затянувшуюся паузу. — Чтобы на семнадцатое было четыре концерта, я не знаю, где ты их возьмешь, но чтобы концерты были! — грохнул он кулаком по столу и допил минеральную воду… — Свободны! — рявкнул он.
 Левшин оглянулся в дверях и жалобно протянул:
 — Владимир Федорович, ну а суточные?
 — Пшел отсюда, урод! — вскочил Закулисный. — Завтра получишь, как все!
 Закулисный достал из холодильника еще одну запотевшую бутылку минералки и выпил ее залпом. Потом почесал пупок, прошелся по комнате, приводя себя в хорошее настроение, и открыл дверь спальни. Ирка лежала, свернувшись клубочком на кровати, и заплаканными глазами сверлила книгу.
 — Совсем работать не хотят, — миролюбиво произнес Закулисный, присаживаясь рядом с ней. — А этот негодяй Евгеша никак не тянет, если так и дальше пойдет, надо его гнать. Ты как думаешь?
 Ирка со злостью молча переворачивала непрочитанные страницы.
 — Мась… ты чего, обиделась? — погладил он ее по ноге.
 — Уйди! — отбросила Ирка его руку и поправила халатик.
 — Мась… ну ты что? — задышал учащенно Закулисный, силой переворачивая ее на спину. — Ну, что ты? -улегся он удобно своим пупком на ее плоский и сильный живот.
 Ирка, как змея, выскользнула из-под Закулисного.
 — Не трожь! — не разжимая тонких губ, прошипела она.
 Закулисный с оскорбленным видом вскочил с постели. Он заметался по комнате, пинком отбросил стул и подбежал к холодильнику.
 — Хорошо! — прорычал он. — Ладно… — достал из холодильника минералку.
 Еще он вынул тарелку с жареной курицей, кусочки мяса и открытую баночку с селедкой. Выпил минералки и после некоторого раздумья вцепился зубами в мясо.
 — Ты что принесла, сука? — заорал он, пытаясь оторвать и прожевать кусок мяса. — Ты что принесла… я тебя спрашиваю?
 Ирка с оскорбленным видом, но уже с испугом в глазах выбежала из спальни.
 — Ну… ты же сам просил что-нибудь натурального, — чуть дрожащим голосом ответила она.
 — Натурального! — подскочил Закулисный. — А не это дерьмо!
 Он схватил с тарелки кусок мяса и швырнул с размаху ей в лицо. Ирка бросилась в спальню.
 — Стой! — завопил Закулисный. — Куда?!
 Ирка застыла на месте. Закулисный схватил открытую баночку с селедкой и подлетел к ней.
 — А это что?! — орал он, размахивая перед ней банкой. — Ты, сука здоровая, покупаешь себе на мои деньги, а я не могу это есть, у меня печень! Хочешь, чтобы я загнулся?!
 Закулисный с визгом выплеснул рассол с кусочками селедки ей в лицо. Ирка содрогалась от рыданий.
 — Тебя, тварь, одеваешь! Из грязи вытащил, а ты…
 Закулисный, не находя слов, в приступе бешенства ударил ее в живот, в грудь… после чего трясущимися руками схватил бутылку и залпом выпил.
 — Сгинь! — прохрипел он. — Чтоб мои глаза тебя не видели!
 Ирка с опущенной головой побежала в ванную. Закулисный несколько раз прошелся из спальни в гостиную, потом включил телевизор, уселся в кресло. Из ванной раздавался шум воды, рыданья; по телевизору шел мультфильм. Владимир Федорович потихоньку приходил в себя.
 Через некоторое время мокрые ноги зашлепали по полу, и Ирка, благоухая французскими дезодорантами, обвила его волосатую шею сзади своими длинными и тонкими руками.
 — Володечка, — шептала она, целуя его в шею. — Ну прости, Вова… — капали приятные слезы и скатывались ему на грудь. — Я тебя так люблю… я очень виновата…
 Закулисный сидел в кресле, подергивал плечами, пытаясь смахнуть ее руки, и многозначительно молчал.
 — Володя, ну прости… любимый мой…
 — Ладно, — как-то нерешительно, после глубокого раздумья, произнес он, уже с вожделением поглядывая на ее голое влажное тело. — Иди… сейчас приду…
 Ирка попыталась поцеловать его в губы, но он ей не ответил.
 — Я сказал… иди… — чуть мягче произнес он.
 Ирка прошмыгнула в спальню. Закулисный погладил пупок и сладко улыбнулся.


* * *

 — Левшин, — поинтересовался я, когда мы зашли в номер. — У тебя так не бывало, чтобы ты сразу билеты в классе продавал?
 — Парень! — включил свой мегафон Витюшка. — Ты, я вижу, при башлях! На сколько продал?
 Нужно было выкручиваться, поэтому без Левшина здесь не обойтись…
 — Тридцать пять рублей! — орал он. — Мы живем! Быстрее в кабак, там сегодня такие крошки!
 — Ты что! — возмутился я. — Осталось уже двадцать рублей, к тому же мне эти деньги отдавать надо!
 — Да брось ты об этом думать! Когда придет время, тогда и будем соображать! — мазался Витюшка моим одеколоном и чистил свои крупные белые зубы моей же пастой. — Один раз живем! — вопил он из ванной. — Если не сейчас, то когда же?
 — Можешь идти куда угодно, а я никуда не пойду, это не мои деньги.
 — У тебя их, как и у меня, никогда не будет! — выскочил с зубной щеткой во рту Левшин. — Все, что нужно и можно взять из этой проклятой жизни, надо брать без сожаления и немедленно! Хватит тебе умничать! Может быть, именно сейчас мою крошку снимают, а я тут тебя, дурака, учу. Давай переодевайся быстрее!
 — Никуда не пойду, — улегся я на кровать. — Это ты можешь жить без денег, а мне постоянно хочется жрать, да клянчить — стыдно.
 У Витюшки от таких слов выпала изо рта зубная щетка.
 — Что ты сказал?! — заорал он. — Ну-ка, повтори!
 — Могу повторить, — со злостью сказал я, подходя к нему.
 — О, господи! — ужаснулся Левшин, скрываясь в ванной. — С кем приходится работать! Лучше б я с Колей жил в номере, чем с тобой! Тот жлоб, но ты… у меня просто слов нет! Можешь не ходить, тебя никто не заставляет, займи до завтра чирик, а с суточных я тебе отдам.
 Зашли Коля и Петя, без стука и почему-то без привычной ругани.
 — Левшин, ты куда? — заглянул Видов в ванную.
 — Мне с тобой в противоположную сторону, послышался ответ. — Старушки, правда, уехали?
 — Правда, рано утром.
 — Вот и езжай их догоняй.
 — Далеко этот придурок собрался? — спросил меня Петя, будто не знал, как и Коля, то единственное место, куда может пойти Витюшка.
 — Мне думается… в ресторан, — произнес я глубокомысленно.
 — Кухня отвратительная в этом кабаке, — присаживаясь на стул, проговорил Петя скучающим тоном. — Думаю сегодня пойти поужинать в «Чулпан».
 Чувствовалось, что Горе попал на «Клондайк»… уселся на довольствие прочно.
 — Привет, — кивнул Левшин Пете, выходя из ванной. — Потолок цел? Ногами не повыбивали?
 — Ты на что намекаешь? — снисходительно улыбнулся Горе. — Ну как крошка, Евгеша?
 — Класс, — ответил я, с большим трудом вспоминая его подружку.
 — Такая секс-бомба, — начал гундосить Горе, но скривившийся недоверчиво от его слов Левшин выскочил в коридор, знаком показывая мне, чтобы я тоже вышел.
 «Придется занять, — вздохнул я. — Ничего не поделаешь».
 Я отсчитал ему в коридоре червонец, и Витюшка галопом понесся в свой единственный и любимый бордель.
 Петя все— таки нудно и пошло рассказал и о том, что было ночью, и о том, как девчонка влюбилась в него с первого взгляда, и о том, сколько у нее за душой… и что сейчас он подумывает на ней жениться… Еще Горе долго гундосил о том, что презирает Левшина, у которого нет никакого смысла жизни. Внезапно вбежал возбужденный Витюшка.
 — Где твоя повязка? — заорал он с порога.
 — Не понял? — удивился я.
 — Чего ты не понял, дурак! Там полкабака сейчас в марлевых бинтах сидит, последний скрип! Без марлевки просто делать нечего, никого не снимешь! Что ж ты вчера в кабаке был и не предупредил меня… еще друг называется.
 Я понял, что невольно занес моду в богом забытый Чертоозерск.
 Левшин вытащил марлю из мусорного ведра, куда я ее забросил утром, и посмотрел на меня.
 — Еще друг называется! — процедил он. — Я же мог сегодня пролететь! Ну-ка, завяжи на бантик.
 Я завязал ему на затылке бантик, и Витюшка с низкого старта рванулся в свое логово.
 — А я сегодня несколько человек в городе видел в бинтах, — протянул недоуменно Видов. — Смотрю, и вроде голова целая, а в бинтах и с бантиком. Один так в красном бинте шел, наверно, покрасил.
 Чертоозерск, окончательно завернулся, если даже Горе пошел ужинать со своей баскетболисткой с перевязанной головой. Когда я увидел его, мне стало страшно. Куда там монстрам из фильмов ужасов до него…
 Видов предложил мне спуститься в ресторан. После недолгого колебания я согласился. Левшин сидел с перебинтованным черепом в центре зала в окружении трех восхищенных девчушек и что-то возбужденно им рассказывал. В нашу сторону он даже не взглянул.
 — Пошли отсюда, — сконфузился Видов. — Над нами уже смеются.
 Коля побежал искать бинт, чтобы подсесть к Левшину, я забился в угол ресторана.
 Витюшка, как всегда, был в центре внимания. С ним спешили познакомиться соседние столики, он громко смеялся, рассказывал анекдоты, случаи из актерской жизни… Когда зазвучал сверкающий рок-н-ролл, все старались быть поближе к нему и перенимали его движения, которые он тут же придумывал, импровизировал и прекрасно их исполнял. Левшин, как бездомный костер, притягивал к себе порочных мотыльков, заражал их своим неиссякаемым оптимизмом, весельем, и с ним было всем легко и просто.
 «Один раз живем! — выкручивал Витюшка немыслимые па. — Я ненавижу завтра! Только сегодня и только сейчас!»
 Перед глазами мелькал восторженный Левшин, из глубины танцующих слышался его заразительный, зазывающий смех, и кто-то шептал мне в самое ухо:
 — Приятель, ты чего, умнее всех? А ну-ка, беги за бинтом и быстрее возвращайся сюда, пока еще Витюшкиных крошек не разобрали.
 И я побежал, полетел, в надежде найти хоть маленький кусочек марли, чтобы прилепить себе на лоб, стать как все и ничем не отличаться от других.


* * *

 Бригада артистов «Мойдодыра» завтракала в кафе на четвертом этаже гостиницы «У озера». Клан Закулисных сидел за отдельным столиком, остальные пристроились рядом. Закулисный здесь уже навел шорох, и поэтому официантки знали, что он любит только натуральное и минеральную. Его не обсчитывали и не заставляли долго ждать. Пухарчук был здесь лучшим другом, а Коля с Петей каждое утро безуспешно заигрывали с официантками.
 — Рассасывает, — кивнул Видов на Закулисного, который допивал вторую бутылку минеральной.
 — Скоро сорвется, — поморщился Горе. — Когда ему вшили, не помнишь?
 — Черт его знает, — пожал Коля плечами. — Пухарчук все знает. Женек, — обратился к нему Видов. — Когда пупок сорвется?
 — А он и не собирается, — буркнул Пухарчук, заглатывая огромную отбивную. — У него как ампула рассосется, он поедет в Киев гипнотизироваться.
 — Такого не будет, — покачал недоверчиво головой Коля. — Чтобы он да не попьянствовал перед гипнозом… нет, все равно сорвется. Кстати, Женек, это твоя работа, что Закулисный узнал про старушек?
 Пухарчук молчал, сосредоточившись на отбивной.
 Ты меня слышишь или нет? — понизил голос Видов, заметив, что Закулисный прислушивается к разговору.
 — А чего я сказал… ничего… — вскочил Женек и побежал к официанткам.
 — Ты что, не знаешь, что он нас закладывает? — прошипел Петя. — Ирка мне хоть и двоюродная сестра, а тоже начинает: «Петя, как ты себя ведешь… ты же на гастролях!» Выговаривает мне за то, чего даже знать не могла. И кто выговаривает? Я за нее заступаюсь, когда Закулисный срывается, а она денег не занимает!
 — Лилипут — ее первый доносчик, он чувствует, куда ветер дует.
 — И куда же он дует? — внимательно посмотрел на него Горе.
 Прибежал Женек и довольно рассмеялся.
 — Я им загадку загадал! — воскликнул он. — Если до завтра не отгадают, они будут должны литр сметаны. Ого! Целый литр!
 Петя с Колей одновременно взглянули на Пухарчука и молча закончили завтрак. Через час должен был начаться первый спектакль.


* * *

 Закулисный поставил стол перед зрительным залом, Елена Дмитриевна поднялась к директору. Подошла пожилая женщина.
 — Стаканников сказал, что вам нужен контролер, — обратилась она к Закулисному. — Вы руководитель?
 — Директор, — важно поправил ее Закулисный, вцепившись взглядом в ее лицо. — Сколько будем платить, знаете?
 — Да, Эдуард Иванович говорил. Два пятьдесят с концерта.
 — Правильно, — кивнул Закулисный, — сегодня четыре спектакля, так что получите десять рублей. Не помешает?
 — Ну что вы! — воскликнула женщина. — Что вы!
 — Мне кажется, что еще лишние десять рублей вам не помешают? — посмотрел на нее пристально Закулисный. — Если все пройдет, как надо, — нажал он на последнее слово.
 — Конечно-конечно, — смутилась женщина, зарплата всего ничего…
 — Вот и хорошо, — расцвел Закулисный. — Уже и детские садики идут.
 Он уселся за стол и достал тетрадь с записями. Подходил первый детский садик к Дворцу культуры «Граций». Возле входа воспитатели остановили детей и показали им на афишу.
 — Дети, посмотрите, как красиво, а вот и грязнуля с «Мойдодыром»!
 В центре щита были расклеены две наших рекламы с убегающим от крокодила Гены грязнулей и разухабистым умывальником, грозящим обоим огромной зубной щеткой. Над рекламой художник написал гигантскими буквами:


КУРАЛЕСИНСКАЯ ФИЛАРМОНИЯ



ЕДИНСТВЕННЫЙ В СССР



ЧЕРНЫЙ ТЕАТР ЛИЛИПУТОВ



ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИОННАЯ ФЕЕРИЯ СВЕТЯЩИХСЯ КРАСОК



В ГЛАВНОЙ РОЛИ АРТИСТ-ЛИЛИПУТ



УЧАСТНИК РАЗГОВОРНЫХ ЖАНРОВ



ЕВГЕНИЙ ПУ-ХАР-ЧУК



Сеансы:



13 сентября — 10.00, 11.00, 13.00, 14.00



14 сентября — 10.00, 11.00, 13.00, 15.00



15 сентября — 10.00, 11.00, 13.00, 14.00



Билеты продаются

 — Мойдодыр, Мойдодыр! — кричали счастливые дети, а сзади них тянулся еще один детский садик.
 Заведующие детских садиков расплачивались с Закулисным, и каждая говорила:
 — Ну что ж так дорого, никак нельзя подешевле?
 На что Закулисный отвечал:
 — Не мы расценки устанавливаем, проходим тарификацию, а комиссия устанавливает цену. Мы бы сами рады были б подешевле билеты продавать, нам же легче работать…
 — Да, да, — сочувствовали заведующие. — Ох уж эти комиссии, они и нас достали.
 Потом воспитатели рассаживали детей и ждали обещанного чуда.
 К Закулисному подошла Елена Дмитриевна.
 — Володя… ты разговаривал с контролером? — спросила она, понизив голос.
 Закулисный молча кивнул. Больше на эту тему не говорили.
 Дети уже аплодировали в зале и то и дело выкрикивали:
 — Лилипутик, лилипутик!
 Когда потух свет, воспитатели бросились наводить порядок с криками:
 — Тише, тише, а то лилипутик рассердится!
 Занавес открыли, и из-за ширмы вприпрыжку в белых шортиках, в белой футболочке, в белых носочках и сандалиях выбежал веселый Пухарчук. Он добежал до края сцены и закричал пронзительным голосом:
 — Здравствуйте, ребята!
 Воспитатели, как по команде, вскочили, и каждая, обращаясь к своей группе, проскандировала вместе с малышами:
 — Здравствуйте!
 Пухарчук расплылся от удовольствия.
 — Ребята! — закричал он, показывая свои ручки с непомерно большими ладонями. — Видите, какой я чистый?
 — Да-а! — протянул зал.
 — А вы сегодня все умывались? — допытывался Пухарчук. — И зубы чистили?
 — Да-а!
 — А вот я раньше не умывался, — вдруг огорчился Пухарчук. — И за это дедушка Чуковский написал обо мне целую книжку, которая, знаете, как называется?
 — Мой-до-дыр! — протянули малыши.
 Петя с Колей из-за ширмы вдруг затопали ногами… Пухарчук прислонил палец к губам, показывая залу «тихо», и прошмыгнул между ширмами. В темноте одна за другой под блатную музыку тридцатых годов начали появляться светящиеся буквы.
 — Мой-до-дыр! — дружно сложили дети.
 Буквы исчезли, и «лягушки» осветили: печку, самовар, кружку, столик…
 — Рано утром… — послышался вкрадчивый голос фонограммы. — На рассвете…
 И тут на черном бархате стало медленно появляться солнце, которое Ирка, одетая в «черное», поднимала над собой. На раскладушке в это время зашевелился Пухарчук. Он отбросил одеяло и лениво потянулся, протирая глаза. На руках и на лице были наклеены черные липучки, изображавшие грязь, пижама была серого цвета, наверно, ее не стирали с самого создания представления. Женек только хотел надеть сандалии, как они взлетели над его головой, он потянулся к рубашке, но и она оказалась там же, то же самое случилось и с брюками. Он хватался то за одно, то за другое, но Петя с Иркой были начеку. Потом Горе схватил подушку и врезал Пухарчуку по голове. Дети довольно рассмеялись.
 — Ну, Петякантроп! — прошипел на него Женек. — Сколько раз говорить, чтобы полегче… ответишь за это… козел…
 — За Петякантропа расплющу — прошипел Горе. -А за козла, за козла…
 — Что такое, что случилось? — развел Пухарчук руками, обращаясь в зал. — Отчего же все кругом завертелось, закружилось и несется колесом. Я за свечку! — продолжал кричать Женек. — Свечка — в печку! Я за книжку — та бежать…
 Женек бегал под музыку «По улице ходила большая крокодила…» залетающими предметами, и, когда погнался за брюками, Горе поднял его над головой — и Пухарчук… ПОЛЕТЕЛ… под торжествующие крики ребятишек, без ниточек, без веревочек, без лесочек…
 — Сейчас я тебя расплющу, лилипутище! — зло-радостно сопел Горе. — Сейчас ответишь за свои слова!
 — Петя… — пищал Женек. — Я больше не буду!
 Видов все это время кемарил возле батареи. У него в балагане было только два выхода — Мойдодыром и крокодилом Геной, остальную черновую работу с предметами выпахивали Ирка с Петей и, конечно, Пухарчук.
 — Вдруг из маминой из спальни! — закричал в ужасе Женек. — Кривоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой.
 Видов напялил на себя фанерный разукрашенный ящик с умывальником, надел брюки-чехлы, огромные туфли, взял зубную щетку размером с Пухарчука и, хромая, двинулся на Женька. Он дошел до него, вскинул руками, что должно было изображать удивление, и потом, уже размахивая щеткой, продолжал под фонограмму:
 — Ты один не умывался…
 Вскоре появились щетки, которыми Петя начинал тереть Женька. Коля в это время уходил и переодевался в крокодила Гену. Надевал черные брюки, белую рубашку, бабочку, перчатки, надевал маску из папье-маше и прицеплял хвост. Когда Женек убегал за мочалкой, которую водила Ирка, появлялся Коля с коляской, из которой выглядывали два крокодильчика. Дальше все развивалось по сказке.
 Женек благополучно спасался от злого и нахрапистого Видова-крокодила, Петя переодевался в «Мойдодыра», и под фонограмму они втроем заканчивали спектакль.
 — Да здравствует мыло душистое! — кричал Женек.
 — И полотенце пушистое! — взмахивал полотенцем Петя.
 — И зубной порошок! — чесал огромным гребнем Пухарчука Видов. — И густой гребешок.
 — Давайте же мыться, купаться! — скандировали они потом вместе.
 Женек кричал в конце: «До свидания, ребята!» и падал занавес.
 Дети кричали: «До свидания!», недоумевающие заведующие и воспитатели толком не могли понять, что это: хорошо или плохо?
 — Главное, что детям нравится, — говорили они друг другу.
 — Лилипутики, лилипутики! — толкались возбужденные дети и радостно смеялись. Как-то одна заведующая сказала мне в сердцах:
 — Это мы вам скажем: хорош ваш «Мойдодыр» или нет, а детям лишь бы что-то мелькало, гремело и убегало. Палец сгибайте под музыку целый час — целый час они будут смеяться.
 На плаху бы этот палец…


* * *

 Первый день спектаклей был закончен. Закулисные пошли в гостиницу, Женек, заняв денег, побежал в «Детский мир» покупать подзорную трубу, Коля с Петей решили сходить в кино.
 — У меня никогда еще не было такой женщины! — размахивал ручищами Горе. — Она нас всех за пояс заткнет! Знаешь, что она мне сегодня сказала?
 — Ну? — пробасил Коля. — Что же она тебе такого сказала?
 — А ты не фарисействуй! — еле выговорил Горе, почувствовав насмешку.
 — Ты хоть знаешь, что это такое? — снисходительно улыбнулся Видов.
 — Я институтов не заканчивал, но не дураче ваших артистов!
 — Ты на что намекаешь? — повысил голос Коля.
 — На то, что там бездельников готовят, а не артистов! Два раза вышел, щеткой махнул, а ты вот попробуй в «черном» — да лилипута потаскать на вытянутых руках! Был бы лилипут, как лилипут, а так, что Закулисного таскать, что его — никакой разницы! Он скоро больше меня будет. Возьми, на спор, подними его?
 — Думаешь, не подниму?
 — Поднимешь… Да если б не я, его давно уже разогнали. А мне за это никто не платит!
 — Вот пусть Пухарчук тебе и доплачивает, он получает столько же, сколько и я.
 — Да он работает в два раза больше тебя!
 — Зато он институт не заканчивал, может быть, я тебе должен доплачивать?
 — А мне все равно, кто будет! — со злостью воскликнул Горе. — С Левшина и Евгеши пусть высчитывают по рублю, и мне будет достаточно! Сегодня Левшин получит за заделку червонец. Ни-и черта себе!
 — Да кто с тобой спорит?! — рассмеялся Коля. — Пусть платят не рубль, а два! Так будет честнее! Левшин тоже лилипута не поднимет, и Евгеша не поднимет. Так сегодня и скажи: «Кто не поднимает лилипута, тот платит мне по два рубля с заделки!»
 Горе остановился, как бы прицеливаясь, с какой стороны Видову наладить в ухо, но передумал.
 — Скажи спасибо, что у меня сегодня хорошее настроение, — сжал он зубы.
 Видов, не слушая его, пошел дальше.
 — Вот если я заболею, кто меня заменит? — догнал его Горе.
 — Петь, — остановился Коля. — Я знаю наизусть, что ты мне сейчас скажешь, и вообще расхотелось в кино… Иди со своим шкафом…
 — Что? Ты кого шкафом обозвал?! — злобно выпучил глазки Петя.
 — Ну вот, опять, — вздохнул Коля. — Попробуй поговори с тобой.
 — Да ты знаешь, какая это женщина?! — быстро зашепелявил Горе. — Она во мне человека увидела!
 — Когда не видят мужчину, тогда находят человека,
 — буркнул Видов.
 — Что ты этим хочешь сказать? — приблизился к нему вплотную Горе.
 — А что ты у нее не спишь? — отскочил Коля. -Ночью приходишь к себе досыпать, меня каждый раз будишь.
 — Ты хочешь сказать?! — задохнулся от негодования Горе.
 — Я хочу сказать, что она тебя не пускает в постель,
 — ответил Коля. — Сидите там до утра, друг другу душу изливаете.
 Видов пошел дальше, но Петя опять догнал его:
 — Ты хочешь сказать… я знаю, кто тебе сказал это,
 — Петя помолчал и добавил: — и я просто не хочу об этом говорить, потому что вы все пошляки и мне с тобой больше не о чем разговаривать! Ты думаешь, что все женщины такие, как у Левшина?
 Так в дружеском разговоре Петя с Колей, поневоле связанные друг с другом роковыми обстоятельствами, дошли до гостиницы.
 — Что же она тебе такого сказала? — спросил Коля, вспомнив, с чего начался разговор.
 — Она сказала, — взволнованно ответил Горе, что если б я был ниже ее во много раз, то и тогда б она мечтала со мной подружиться…
 Видов посмотрел на разбитые Петины кулачищи, вздохнул и промолчал.


* * *

 Три вечера подряд Левшин получал от Закулисного затрещины. Мне никогда не приходилось бывать в
 Испании, но то, что я увидел — было… О, Боже!!!
 Витюшка напоминал привязанного к столбу орущего тореадора, который бессмысленно размахивал перед собой красным плащом, а толстый, упитанный, с огромным пупком бык со всего разбега без промаха наносил удары.
 На этой корриде было три зрителя. Двое явно сочувствовали быку, они то успокаивали, то смазывали рога жиром, незаметно его возбуждали и снова обливали холодной минеральной водой.
 Но, как ни странно, тореадор после бойни тут же забывал о корриде, получал за избиение червонец и бежал лечить свои раны к веселым знахаркам.
 …А бык блаженствовал в стойле…
 Единственный сочувствующий тореадору зритель сидел, забившись в угол дивана, и трясся от страха, потому что завтра ему предстояло занять место у столба.
 Последний третий день поединка оказался особенно тяжелым для тореадора. Вся арена была забрызгана кровью, столб не выдерживал, стонал от ударов, а тело тореадора представляло сплошную кровавую массу.
 — Держите меня! — с пеной у рта рыл под собой землю бык. — Кто тебе сказал, что у нас цирковое представление? — несся он уже во весь опор.
 — Но я же ведь для дела рекламирую… — махал плащом из последних сил тореадор.
 — Какие у нас летающие лилипуты?! — затрясся столб от страшного удара. — Сколько раз говорить, чтобы ты не смел упоминать о лилипуте во множественном числе! У нас просто лилипутик, который летает без веревочек и ниточек! Меня чуть не разорвали учителя! О каких черных лилипутах ты говорил?
 — Я не говорил, что у нас черные лилипуты, — трепыхалось тело.
 — Я, что ли, говорил?! Они кричали, что их обманули и что Пухарчук никакой не лилипут! Да и какой он лилипут?! — заорал вне себя бык. — А кто говорил, что у нас единственный в мире черный театр?
 — Я этого тоже не говорил! — вопил тореадор.
 — Ты… ты не говорил? — остановился от изумления бык, и ему тут же надели в нос кольцо, чтобы он не сошел с ума от такой наглости. — Это… ты… ты не говорил? А-а! Все, теперь все, держите меня! — вырвался и понесся бык к столбу. — Я его сейчас убью! Да у тебя это даже на рекламе написано было!
 — Не говорил! — орал тореадор. — Не говорил! А что мне тогда говорить? Если говорить то, что мы показываем, к нам даже дурдомовцы не придут бесплатно смотреть.
 — Что? — вскочили тут же двое зрителей. — Что? На наш удивительный, на наш фантастический «Мойдодыр» не придут дурдомовцы? Как ты посмел такое сказать?
 — Да, не придут! — орал тореадор. — Что я должен говорить? Что у нас всего один лилипут, который скоро меня перегонит?! Да еще билеты рубль стоят! Кто к нам придет, если я врать не буду?
 — За лилипута отвечать буду я! — проревел бык. — Твое дело заинтересовать зрителей и раскидать по классам билеты! На меня собираются писать жалобу в филармонию! Ты знаешь, что я с тобой сделаю?! Да я!… — сорвался бык с места.
 Поединок был страшный, потому что для одного закаленного тореадора он заканчивался, а для другого, совсем неопытного, завтра только начинался.
 — Урод! — выругался Левшин, когда мы вышли от Закулисного. — Пупок несчастный! Сам бы попробовал билеты по рублю распихать. Подумаешь, поорали на него учителя, тоже мне яйцо! На меня каждый день орет, хоть бы с иглы сорвался, что ли! Я этим только и живу, — вдруг признался Витюшка. — Чтобы можно было его послать куда следует!
 Я посмотрел на него, хотел посочувствовать, но Витюшка уже готовился к предстоящему вечеру.
 — Левшин, а как же я? Ведь я говорил то же самое.
 — Парень, привыкай! — устремился он мимо меня в ванную. — Если б не говорил такое — не сделал бы ни одного концерта. Ты думаешь как? И деньги за заделку получить, и чтобы тебе спасибо сказали? Ты — раб Закулисного, как и все остальные, а не хочешь работать — никто не держит! Только бежать некуда… Вот завтра начнешь бухтеть, что положено, тогда посмотрим, сколько соберешь зрителей. Я-то соберу, мне все равно, просто хотелось как лучше, а вот ты — не знаю…
 — Ты что же, гад?! — ворвался я в ванную. Левшин стоял, согнувшись под душем, и мыл голову шампунем.
 — Ты ведь знал, что так получится? — закричал я. Теперь Витюшка стоял, не шевелясь, под тугой струей воды и молчал.
 — Знал или не знал?
 — Знал… — тихо произнес он. — Тебе же легче потом будет работать… сразу за все получишь, а потом привыкнешь, все равно он тебя не прогонит, какой дурак согласится выслушивать каждый вечер такое… только мы с тобой…
 — Ты себя за человека считаешь или нет?! — орал я.
 — Если ты себя считаешь, то чего так боишься завтрашнего дня? Увольняйся из филармонии…
 — Сегодня спать в ванне не буду! — после недолгого раздумья с остатками злости бросил я. — Можешь ночевать со своей крошкой где угодно, но чтобы здесь тебя с ней не было!
 — Ну чего ты так? — взмолился он. — Ты же мне друг, она тебя уже и стесняться перестала.
 — Мне с тобой больше разговаривать не о чем!
 Поздно вечером ко мне пришел Пухарчук. В руках у него была подушка.
 — Ты чего это, — удивился я.
 — Да… — неопределенно протянул Женек. — Мне, собственно, все равно, где спать…
 Чтобы Пухарчук покинул свою комнату, в которой оставались все его безделушки да еще новая подзорная труба? Я долго не мог заснуть, мучаясь над вопросом, как удалось Витюшке уговорить его поменяться на ночь кроватями. Или что-то подарил, или что-то обещал… Но что Витюшка может подарить? Разве только свои долги? Неужели Пухарчук продал свою кровать Левшину на ночь?
 — Женек? — спросил я, чувствуя, что он никак не может заснуть на новом месте. — Ты за сколько продал Левшину свою койку?
 — Кто тебе сказал? — вскочил тут же Женек.
 — Никто! Спи! Я на тебя жаловаться буду в Министерство культуры! Ростовщик проклятый!
 Пухарчук тихо улегся и тоскливо заплакал. Я был зол на всех на свете, но мне стало жалко его, а потом себя.
 — Женек, — сказал я, — никто мне не говорил, я пошутил. Ну прости…
 Пухарчук плакал все сильнее и сильнее.
 — А где я денег возьму? — слышалось его неразборчивое плачущее бормотанье. — Елене дай. Закулисный, гад, тоже тянет… всем плати, чтоб не выгнали… все тянут… тянут…
 Его маленькое толстенькое тельце дрожало под одеялом, худыми ручками он обхватил свою плешивую, непропорционально большую голову и истерично забил ногами по матрацу.
 — Женек! — бросился я к нему. — Ты что там бормочешь? Успокойся!
 Слезы катились по его некрасивому, сморщенному от гримасы душевной боли личику.
 — Парень, — начал я успокаивать Женька. — Ну, ты чего?
 Пухарчук отбрыкивался, я тормошил его все сильнее и сильнее и вскоре почувствовал, что он сопротивляется не в полную силу.
 — Могу дать наколочку, — соврал я тогда. — Где приобрести водяной пистолет.
 Пухарчук затих, переваривая услышанное; часто захлопал редкими ресницами и вскоре сквозь высыхающие слезы кинул на меня испытывающий лукавый взгляд.
 — Врешь ты! — вкрадчиво и недоверчиво прошептал он. — Врешь!
 — Вру?! — возмутился я. — Ты за кого меня принимаешь?
 — Где?! — вскочил Пухарчук с загоревшимися глазами. — Где?! Давай быстрее говори!
 — Сначала отгадай мою загадку, — выигрывал я время. — Потом скажу.
 — Ага! — запрыгал на кровати Пухарчук. — Загадка? А ну давай! Щас я тебя, паренек, вздую! На щелчки? Нет, не на щелчки, — тут же сообразил Женек, что не он загадывает мне, а я ему.
 Я вспомнил самую простую загадку, которую знают абсолютно все. Мне просто не приходилось видеть болвана, который бы ее не знал.
 — А ну давай, давай, паренек! — потирал руки от удовольствия Женек. — Я все загадки за две секунды отгадываю! Только не такую, как про ослика, ее даже мне не удалось… сразу разгадать.
 — Мне кажется, твоего ослика, — усмехнулся я, -нужно внести в золотой фонд загадок мира. Ну давай, слушай. Маленький-маленький…
 — Серенький-серенький! — залился Пухарчук смехом. — Паренек, я эту загадку еще в больнице знал. Ну-ка давай, давай дальше… — высокомерно усмехнулся Женек, всем своим видом показывая, что не этой просто быть не может.
 — Серенький-серенький, — безнадежным голосом повторял я.
 Женек упал от смеха на кровать.
 — Ой-ой, — простонал он. — Паренек, что ты со мной делаешь… Что ты знаешь… я уже забыл! Ой, не могу больше.
 — Ну что дальше? — почему-то обиделся я за свою загадку, которую знали все.
 — Ну, ладно… — еле выговорил от смеха Пухарчук. — Говори, ой… не могу…
 — Ну слушай! — сердитым голосом выкрикнул я. — Маленький-маленький… серенький…
 — Серенький! — взорвался и начал корячиться от смеха на кровати красный, как помидор, Пухарчук.
 — Все! Больше ни одного слова не скажу! Если знаешь отгадку — говори!
 — Все! Все! — уткнулся Женек головой в подушку.
 — Черт с тобой! Последний раз повторяю!
 Пухарчук просто в знак согласия махнул рукой, не в силах вымолвить хоть слово.
 — Маленький-маленький… — начал я, надеясь, что он меня опять перебьет, и тогда тайна о водяном пистолете…
 Но Женек только сопел, вцепившись зубами в подушку.
 — Серенький-серенький… — сделал я еще более глубокую паузу.
 — Да-а-вай… — пробурчал Пухарчук, не разжимая зубов.
 — Се-е-ренький… се-е-е-ренький…
 Даже трудно было представить, как вынес такую пытку Женек.
 — На слона похожий! — наконец выдал я, и мы с ним дружно заржали.
 — Ха-ха-ха! — рыдал Пухарчук от смеха. — На слона похожий!
 — На слона! — изнемогал я, заражаясь его весельем.
 Женек просмеялся и посмотрел на меня.
 — Ну-ка, повтори еще раз, — сказал Пухарчук сурово.
 — Да ты что, не знаешь? Ага, тиран! Еще смеялся надо мной!
 Пухарчук надолго задумался, после того как я повторил загадку.
 — Я думал, ты про мышонка мне загадал, протянул Женек. — А тут на слона похожий. Ведь мышонок не может быть на слона похожий, а? — с надеждой обратился он ко мне.
 — Ха-ха-ха! — теперь я упал на кровать. — Это так же, как я похож на чебурек! Чешите грудь, сиятельный! Если за десять минут не отгадаешь, то пистолета тебе не видать!
 Я смотрел на него и видел, что Женек даже близко подступиться не может к этой загадке, которую не знал по каким-то невероятным причинам он один.
 — Маленький, серенький… и на слона похожий? — бормотал Пухарчук. — Серенький… Да кто же это?
 — Время идет!
 — Это же не мышонок? — на всякий случай еще раз переспросил Женек. — А?
 — Думай, думай!
 Мышонок не выходил из головы Женька.
 — А сколько букв? — спросил он.
 — Может, тебе еще и отгадку сказать? — возмутился я. — Когда мой лоб разбивал, я не спрашивал! В твоей загадке даже отгадки не было, а в моей есть, так что думай!
 — Плохая загадка, — поморщился Женек. — Ну скажи хоть последнюю букву?
 — «К», — вздохнул я. — Черт с тобой!
 — Клопсик, мопсик, клопик! — закричал Пухарчук, но тут же потух, наткнувшись на мой презрительный взгляд. — Мотик, тотик, гадик… — забормотал всякую ерунду. — Ну скажи хоть вторую буковку, опять заныл Женек.
 — «О», — хмыкнул я, видя, что отгадать такую загадку ему вряд ли под силу.
 Пухарчук тут же, как из пулемета, что-то забуробил и вновь жалобно посмотрел на меня.
 — А третья какая?
 — «Н», — горько усмехнулся я.
 — Кнок, спок, рток… — застрочил пулемет. — Санок, занок, пинок. Нет! — опять взвыл Пухарчук. — Это очень сложная загадка! Ты мне скажи лучше первую букву!
 — Ты в контрразведке работаешь или в филармонии? — возмутился я. — Почти все буквы выудил!
 — Не все! — запрыгал он. — Вот сколько их всего?
 — Ладно, — строгим голосом произнес я. — Первая буква «с», и у тебя осталось еще пять минут.
 — Ага! Ну, сейчас! — заволновался Пухарчук, выстреливая такие словечки, что мне показалось, что он был близок к помешательству. — Даю тебе последний шанс. Перед буквой «н» стоит буква «е».
 — Се-е-нок, — медленно, как бы прислушиваясь к звучанию этого слова, протянул Пухарчук и с надеждой взглянул на меня. — Твоя загадка даже сложнее, чем моя. Ну, скажи еще хоть одну буковку…
 — Ладно! Говорю тебе самую главную букву. После первой буквы стоит буква «л». У тебя на размышление осталась целая минута!
 — Сл… — быстро произнес Женек. -… енок! Сленок! Осленок! — вдруг рухнул он на кровать от удивления.
 Пухарчук был в таком непостижимом изумлении, что даже потерял дар речи. Я с не меньшим удивлением смотрел на него.
 — Откуда ты взял своего дурацкого осла? Ведь первая буква «с»?
 Женек неистово замотал головой…
 — Так… Осталось…
 Я не успел сказать, сколько осталось, как Пухарчук весь подался вперед и, еще не веря самому себе, закричал своим пронзительным голосом, наводя ужас на спящих командировочных.
 — А-а! — орал он, прыгая на кровати. — А-а!
 Он пробежал по стене, пересек потолок по диагонали туда и обратно и упал, радостный и счастливый, на кровать.
 — А-а! — вопил Женек. — Я же сказал, щас я тебя, под орех! Даешь водяной пистолет!
 Теперь мне нужно было срочно сообразить, где его можно взять, — вернее, что соврать.
 — Это же слоненок! — захлопал от радости Пухарчук в ладоши. — Ерунда, а не загадка! Моя в тыщу раз сложнее!
 Мне стало обидно за свою загадку.
 — А что же ты ее не отгадал?
 — Кто не отгадал? Я? Да я такие загадки в две секунды! Говори, где пистолет?
 — Сегодня в школе видел у одного пионера. Он сказал, что ему отец в «Детском мире» через директора достал.
 — Через директора? — загорелся Женек. — Ну я завтра устрою директору! Если получится — и тебе достану, будем в войну играть! Знаешь, как здорово?!
 — Давай спать, — строго произнес я. — У меня завтра тяжелый день будет… — вспомнил я про корриду.
 Мы улеглись. Женек заснуть не мог. Он уже представлял, как завтра выстрелит мне в ухо и как я, раненый, буду целиться в него. Он ворочался и мешал мне заснуть. Пухарчук порывался несколько раз что-то сказать, но не решался.
 — Ну, чего ты там пыхтишь? — поинтересовался я.
 — Давай спорить, что ты сейчас рассмеешься? — рассыпался бубенцом Пухарчук. — Только нужно смотреть друг другу в глаза.
 — Черт с тобой, спорим! — зажег я свет. — Все равно не спится!
 — Смотри мне в глаза! — закричал Пухарчук. — Я буду говорить: «Папа умер», а ты меня спросишь: «Какой папа?», тогда я тебе говорю: «Римский папа», а ты должен удивиться: «Римский папа?», я тебе говорю: «Споем?», ты соглашаешься: «Споем». За мной подпеваешь… и чтобы не рассмеяться. Согласен?
 — Ерунда, — согласился я, делая строгое лицо. — Поехали!
 Мы уселись напротив друг друга и посмотрели в глаза.
 — Ты знаешь, Евгешка, — гробовым голосом пропищал Женек, а в глазах его кривлялись бесенята, так что мне уже сейчас захотелось рассмеяться. — Папа умер!
 — Какой папа? — все же сдержался я, делая не менее удивленное и скорбное лицо.
 — Римский папа, — покачал Пухарчук головой, впиваясь в меня взглядом.
 — Римский папа? — обалдел я.
 — Споем?
 — Давай.
 — Луноходик заболел, — медленно запел Женек, растягивая губы в ехидную трубочку.
 — Луноходик заболел, — подпевал я ему, вслушиваясь в дурацкие слова песенки.
 — За-а-болела наша птичка! — спели мы, и, глядя на довольно хохочущего Женька, уже невозможно было удержаться от смеха.
 — А теперь давай еще два раза подряд этот куплет! — визжал Пухарчук. — Я солирую!
 — Луноходик заболел… За-а-болела наша птичка! Луноходик заболел…
 — За-а-болела наша птичка! — выводил Женек пронзительным голоском между взрывами смеха. — Правда, смешно? — орал он.
 — Сил нет, — не понимая, над чем смеюсь, отвечал я ему. — А ну, давай еще раз!
 Наши соседи, не выдержав такого натиска веселья, присоединились к нам — и вскоре уже три соседние комнаты распевали в полный голос никому непонятную, но очень развеселую песенку.
 — Папа умер! — вопил Пухарчук.
 — Какой папа?! — стучали с потолка коромыслами. — Три часа ночи! Мать вашу за ногу!


* * *

 Закулисный приказал мне явиться на спектакль, чтобы я, наконец, посмотрел удивительный «Мойдодыр», о котором столько сам трещал в школах и детских садиках. Он еще не знал о проданных билетах, деньги от которых благополучно разлетелись, как судорожно я за них ни цеплялся.
 Закулисный сидел за столом, когда я пришел во дворец культуры «Тонус». Оставалось полчаса до начала спектакля. Неизвестно откуда вынырнула невысокая пухленькая Мила Африкановна.
 — Здравствуйте, — выставила она на меня восхищенные глазки.
 — Рад вас видеть, — улыбнулся я. — Еще не смотрели?
 — Хотела утром прийти, но только сейчас освободилась. Вы будете играть?
 — Нет, я что-то сегодня не в форме.
 — Жаль, очень жаль… мне так хотелось бы на вас посмотреть. Ну, всего хорошего, думаю, мы с вами еще увидимся.
 — Обязательно, — кивнул я, содрогаясь от мысли, что мне еще раз придется с ней встретиться.
 — Так, — прорычал Закулисный. — Пришел?
 — Пришел, Владимир Федорович, — бодро ответил я. — Ну как мой первый спектакль прошел?
 — Ты что рассказывал в школе? — начинал свирепеть Владимир Федорович. — Это какой у нас театр черных лилипутов?
 Я молчал, свесив голову.
 — Ты где?… — перешел он на крик, но тут же замолчал и уселся на стул.
 Подходили учительницы с начальными классами. Они все радостно улыбались мне и доживали эти минуты до начала представления в сладком предвкушении чуда. Я отвечал им загадочной и не менее радостной улыбкой.
 — Иди в зал и смотри представление, — прошипел мне Закулисный. — Потом сам будешь объясняться с учителями.
 Я уселся в заднем ряду. Начался спектакль. Откуда-то с галерки выстрелили горохом, который звонко рассыпался по сцене. Учителя тут же бросились ловить приблудного двоечника.
 — Здравствуйте, ребята! — закричал радостно Пухарчук, обстрелянный горохом.
 Сначала было даже интересно, но когда Петя с Иркой стали носиться по сцене с печками, свечками, одеялами… оставаясь видимыми, несмотря на последний закон физики… Все ждали обещанных черных лилипутов, а Женек продолжал летать в гордом одиночестве.
 — Опять надули! — кричали учителя. — Гляньте, карлика понесли! А говорили, сволочи, что летать будет!
 …Я досмотрел спектакль до конца и понял, что меня сейчас будут кастрировать, без всяких там лесочек, проволочек…
 Почему— то больше всех считали себя обманутыми педагоги, которые, как всегда, пришли бесплатно. Сами же начальные классы приняли представление без робости и страха.
 — Сколько можно дурить?! У вас этот балаган идет всего сорок минут! Что это за театр такой?! — возмущались учителя.
 — Где Евгеша?! — задрожал Дворец культуры «Тонус» от ужасного рыка.
 — Почему всегда надувают детей? Идите на заводы и фабрики!
 Где Евгеша?!
 Мои ноги прилипли к полу. Крики начинали усиливаться, и с радостным, несколько озабоченным лицом показался — я.
 — Ты что наговорил про мое представление?! — подбежал ко мне Закулисный, подпрыгивая на своих кривых ножках и размахивая портфелем.
 Учителя взяли меня в железное кольцо. С заплаканным лицом подошла невысокая пухленькая Мила Африкановна.
 — Вы убили нашу веру в искусство! — дрожащим от слез голосом воскликнула она. — Мы вам так верили! Мне придется из-за вас переходить в другую школу! — заломила завуч руки.
 — А где лилипуты? Где ваши черные лилипуты? — закричали со всех сторон учителя, которых этот вопрос волновал больше всего.
 — Где лилипуты? — зловеще прошипел Закулисный. — Про какое шоу черных лилипутов ты рассказывал?
 Женщинам не терпелось разорвать меня на куски. Особенно волновались пожилые дамы, у которых за многолетний стаж работы в этом деле появились профессиональные навыки.
 — Кто говорил, что у нас шоу? — вдруг нагло спросил я. — У нас всего один лилипутик.
 — Как один? Вы же сами говорили, что у вас их до черта!
 — И это не лилипут совсем! — закричала в истерике пожилая нарумяненная учительница. — Они нас обманывают! Это обыкновенный мальчик! Я знаю!
 Пока все обрушивалось на мою бедную голову, но когда принялись за Пухарчука, я понял, что сейчас достанется и Закулисному. Не прошло и десяти секунд, как обо мне забыли и Закулисный начал доказывать, что Женек — это самый настоящий лилипутик.
 — Пухарчук! — не выдержал наконец Закулисный, завопив на весь дворец. — Сюда бегом!
 Прибежал Пухарчук, которого тут же обступили учителя.
 — И вы еще смеете утверждать, что это лилипут? — с пафосом воскликнула пышная брюнетка.
 — Такие лилипуты не бывают! — выкрикнула нарумяненная пожилая женщина. — Это просто… — схватила она Женька за ухо и с силой повернула к себе, — это… какой-то карлик! Да нет, это даже не карлик! Мальчик, — строго склонилась к нему учительница, — сколько тебе лет?
 Женек до отказа сморщил носик и дрожал от страха.
 — Ты что молчишь?! — накинулась на него Закулисный. — Говори, кто ты?!
 — Лилипут… — прошептал Пухарчук и заплакал.
 — Артисты! — вскричала горбоносая, затянутая в глухое черное платье учительница. — Вам нельзя ни в чем верить! Я тоже знала когда-то одного артиста… Это, наверно, ваш сын! — накинулась она на Закулисного. — Ему учиться надо, а вы его на сцену!
 — Мой сын?! — заорал Закулисный, хватая Женька за плечо, крутя его во все стороны. — Да я его из больницы взял, у него же «закрытая зона роста»! Меня самого надули! Это самый обыкновенный лилипут, уверяю вас!
 — Знаем мы ваших черных лилипутов! Преподаватели уходили, обещали разорить осиное гнездо, но, как всегда, забыли это сделать.
 — Сейчас иди работай, в гостинице разберемся! — покрылся пятнами Закулисный, наскакивая на меня.
 И я послушно поплелся, хотя раньше убивал таких уродов на месте, одним движением головы в переносицу. Я шел и думал, что скоро Женек опять выбежит на сцену и радостно закричит: «Здравствуйте, ребята!» Я шел и думал, что скоро опять пойду по классам с радостной улыбкой: «Здравствуйте, ребята!» И еще я подумал, что на следующем спектакле десятиклассники, которые придут на этот удивительный «Мойдодыр», должны урыть Закулисного, а там было кому это сделать.
 «А вы прямой левой давно не пропускали? — вспомнились слова Семенова. — А что, ринг — это тоже искусство!»


* * *

 Вечером в гостинице «У озера», в номере категории «люкс» запуганного новенького тореадора привязали к позорному столбу корабельными канатами. Новичку дали в руки красный плащ и посыпали голову пеплом. На корриду были приглашены все желающие. Здесь был еще один опытный и закаленный матадор, которому было все до фени, он пришел насладиться зрелищем как тонкий знаток этой красивой и древней игры.
 Стойло, в котором ублажали и немного поддразнивали быка, дрожало от рева. Ровно в семь вечера его дверцы открылись… Зрители не были испанцами, но уже привыкли к этому зрелищу, кровь не пугала их, однако и они закрыли лицо руками, когда бык с огромным животом помчался с душераздирающим криком:
 — Я тебе сейчас покажу черный театр лилипутов!
 Столб под тореадором треснул от этого удара, но не сломался. Новичок даже не успел взмахнуть плащом, как повис на канатах. Двое из зрителей еле оттащили быка. Его успокаивали, стирали кровь с рогов, доставали ведро с минеральной водой и потихоньку пощипывали, чтобы не остыл.
 Закаленный в боях тореадор хотел было помочь новичку, но бык тут же вырвался из рук зрителей, и старый воин, с воплем, еще успел перескочить через заграждение. Вся арена была в крови, возле столба песок перестал впитывать влагу — и стояла огромная жуткая лужа. Новичок стонал, но его не спешили отвязывать: он должен побыть наглядным пособием для остальных.
 — Где деньги за билеты, которые ты продал этим уркам?! — ревел бык. — Где деньги? Зачем ты приглашал этот класс?
 Лучшее, что смог придумать тореадор, — это сказать, что он потерял деньги.
 — Держите меня! — затрясся бык от гнева. — Это казенные деньги! Как ты их мог потерять? Кто тебе поверит? Вы их с Левшиным пропили!
 Закаленному тореадору тоже досталось рогом в бок. Он привычно завопил, но тут же затих.
 — Если это еще раз повторится, — выдохся наконец бык, — оба можете собирать чемоданы! Записывай! -прорычал он новичку. — Твои старшеклассники не расплатились. Не принес деньги 10 «А». Завтра пойдешь в школу за деньгами. Они или у классной руководительницы, или у кого-нибудь из класса, может быть, у старосты!
 — А если они не ходили? — поднял окровавленную рожу тореадор.
 — Мне все равно! Или деньги, или тридцать пять билетов!
 «Слава богу, что 10 „Б“ ничего не задолжал», — вспомнил новичок о спортивном классе.
 Зрители покинули зрелище, волоча за собой истерзанное тело тореадора.
 — Я видел столько ублюдков! — неожиданно разбушевался в номере Левшин. — Но такого! Боже! — упал он на колени. — Сжалься, сделай так, чтоб наш ненаглядный сорвался… Коля, вам в институте искусств преподавали атеизм, подскажи хоть одну молитву!
 — Только от бабки что-то помню, — усмехнулся Коля, — а в институте нам преподавали, как умудриться за пять лет обучения не умереть с голоду.
 — Петя! — взмолился Левшин. — Ты мне друг, и ты это знаешь! Ты родился в деревне, там все верующие.
 — Вот как другу и отвечаю, — прогудел Петя. — У нас в Отрадном все баптисты, у них таких молитв нет, чтобы Закулисный с иглы сорвался.
 — Ну и черт с ним! — вскочил Витюшка. — Все равно сорвется.
 Вскоре все разошлись кто куда. Видов с Левшиным пошли на свиданье. Горе — к баскетболистке.
 «Сегодня не буду чистить зубы перед свиданьем, — решил я. — Да, не буду! И не надену свою любимую черную рубашку… одеколоном французским тоже не буду мазаться…»
 Я лежал на кровати и думал. На свиданье меня просто никто не приглашал.
 «Витюшку сегодня в гости позвали на домашнюю кухню. Видов с ним увязался. Я один. К Женьку, что ли, сходить? Он, наверно, опять в свою подзорную трубу смотрит. Что же он там выискивает? Какие миры? Везде одно и то же, куда ни наведи трубу. Неужели мы действительно одни во всей Вселенной разумные существа? Какая же все-таки скукотища!
 А может быть, Женек уже нашел свой мир и живет в нем? В таком холодном и одиноком… Мир вечного страха, где тебя могут обидеть и оскорбить. Мир, где обречен быть один, без друзей. Его сегодняшний мир страшнее будущего… к этому миру нельзя привыкнуть.
 Витюшкин мир — это бездомный костер в степи. Вокруг него всегда много народу, он ярко светит, тепла от него мало… Но он горит…
 В том мире, где Женек, не загоралась даже веточка. Там вечное пепелище. Оно появилось с его рождением и останется с ним до его смерти.
 У каждого свой мир, каждый мерзнет в нем на льдинах, трясется от тропической лихорадки, в этом мире раздаются детские голоса, в этом мире тебе может повезти — и ты найдешь себе друга, в этом мире случается любовь, в этом мире даже верят в счастье, в этом мире всегда что-то случается…
 А в мире Женька ничего не может случиться, там холод, одиночество и слезы, прилипшие огромными льдинками на скалы… наскальные слезы Человека. Ребенок закричал — он родился, он жив, его услышали. Женек кричит, не переставая, с рожденья, но его никто не слышит. Он нужен людям для развлеченья!
 — Ха-ха-ха! Вы только посмотрите, что этот лилипутик вытворяет


* * *

 Люди своих детей с рожденья готовят к зрелищам!


* * *

 — Дети, бегите быстрее в зверинец! Посмотрите, какой там большой слон! Ух, как его за ногу здорово заковали, чтобы не убежал в свои джунгли. Вот сюда, быстрее, посмотрите! Видите эту грязную образину? Это лев, дети! Царь зверей!


* * *

 Детей с рожденья учат быть злыми!
 — Дети, а сейчас мы пойдем в цирк. Это гладиаторы, дураки, кошку себе символом Непокорности выбрали, а мы эту кошку в бараний рог скрутили. Сейчас в цирке посмотрим, что она вытворяет.


* * *

 Злых детей готовят к насилию!


* * *

 — Дети, есть Красная Книга. А раньше была морская корова, но ее злые люди истребили. А в Красной Книге остались те зверушки, которых надо беречь.
 Черта с два они их будут беречь! Они рождены от лицемеров и воспитаны ими! И они еще такое сделают с кошкой, что нам и не снилось!
 Нет, в подзорную трубу ты не разглядишь тот мир, в котором бы хотел жить, Женек. Даже телескоп тебе не поможет. Этого мира сейчас просто нет. Но он будет! Он обязан быть! Обыкновенный мир добрых и порядочных людей. Иначе просто незачем жить.


* * *

 «Главное, на боксеров не нарваться, — думал я, когда пришел за деньгами в школу № 1, пробираясь между этажами, как ночной воришка. — 10 „А“, — достал я свой блокнотик. — Как же его лучше разыскать?»
 Уже шел урок. Я принялся подсматривать в замочные скважины. Едва замечал, что на школьниках пионерские галстуки, тут же перебегал к другой двери. Возле одной я долго присматривался и только взялся за ручку, как над моей головой раздался оглушительный звонок. Перемена! Я заметался по школе, еще секунда — и я окажусь лицом к лицу с ребятишками, с учителями, которые же наверняка не будут кричать так радостно: «Здравствуйте, дядя Мойдодыр!»
 Из классов, как ласточки из разоренного гнезда, вылетали школяры. Я бросился по ступенькам вниз, закрыв лицо папкой. Мне удалось пробежать только один пролет, как лестница оказалась запруженной, и приходилось коленями, распихивать себе дорогу. Пока меня еще никто не узнавал, но я понял, что к выходу неузнанным пробраться не сумею. Тогда я встал между этажами в угол лицом к стенке и затих.
 «Хорошо, если короткая перемена, — думал я в напряжении, что сейчас подойдет кто-нибудь из 10 „Б“ и проведет мне боковой удар в незащищенную печень. — А если это большая перемена? Черт с ней, главное — выстоять, главное — деньги собрать».
 — Дядя, вам плохо? — раздался возле меня участливый голос. — Вам помощь нужна?
 — Нет, иди отсюда, — глухо сказал я. — Мне хорошо! Кыш!
 — Да вам же плохо! — раздалось еще несколько голосов. — Мы же видим! Давайте отведем вас к врачу, мам спешить некуда, все равно контрольная по физике.
 — Идите учите уроки, — бормотал я. — Когда надо, вас не дозовешься!
 — Нельзя дядю оставлять в беде, это не по-пионерски! — строго произнесла какая-то девчонка. — Если человек попал в беду, ему надо обязательно помочь!
 — Мне хорошо, — застонал я. — Чего привязались, что у вас в школе больше дел никаких нет?
 Подошли учителя узнать, в чем дело.
 — Товарищ, что с вами? — начали толкать они меня за плечо. — Может быть, вызвать «скорую»?
 «Лучше звоните сразу в морг!»
 — У вас что-нибудь с сердцем? Мы сейчас вам дадим таблетку, — полезли преподаватели в сумочки.
 Теперь протолкнуться ко мне стало невозможно. Все пролеты с первого по четвертый этаж были забиты, и я не сомневался, что где-то рядом ко мне присматривается спортивный 10 «Б».
 — Пропустите врача! — послышались возбужденные голоса.
 — Товарищ, — похлопала по плечу врач. — Что с вами?
 Я вздрогнул.
 — Помогите провести его в мой кабинет, — распорядилась врач. — Когда же рядом со школами психбольницы начнут строить!
 Школяры с радостными криками схватили меня и развернули лицом ко всей школе.
 — Да это же!… — пронесся смерч безудержной радости. — Это же… администратор Куралесинской филармонии!
 Я рванулся через головы пионеров и учителей к выходу. Трещала любимая рубашка, трещали последние штаны. Каким-то образом я сумел отбрыкаться и понесся к выходу, сбивая на пути заслон за заслоном. Но когда до заветной двери оставалось метров двадцать, какой-то дежурный пионер быстро закрыл ее на ключ и, пригрозив мне кулачком, нырнул в подвал.
 Чертоозерская школа № 1 являла собой четырехэтажное дореволюционное здание с непонятными ходами и выходами. В преследовании горячо любимого дяди Мойдодыра приняла участие вся школа без исключения. Даже первоклашки, ничего не соображая, и те тащились в хвосте этой принявшей огромные размеры погони.
 — Где феерия? Где черные лилипуты? Где Станиславский?! — раздавались сзади меня вопли.
 — Сейчас мы его без веревочек и ниточек!
 — Он у нас сам будет летать!
 — Отдайте его мне! Я ему налажу прямой левой! Метров тридцать второго этажа я пролетел быстрее
 своего дыханья. Школа содрогалась от погони. Во главе бежал самый дисциплинированный и спортивный 10 «Б», размахивая огромными кулаками. Третий и четвертый этаж были пройдены даже стремительнее, чем второй. И вот, наконец, долгожданный… Тупик! А в начале коридора показались дорогие моему сердцу рожи ребятишек.
 «Туалет! — мелькнуло в уме. — Дамский!» Я, не раздумывая, рванул дверь. Крика не последовало. Никаких крючков и задвижек на двери.
 «Что за доверие такое? Как они тут живут?» Я бросился к окну, но там без парашюта делать было нечего. Торжествующие крики приближались все ближе и ближе…
 «Чего они медлят?» — с ужасом думал я.
 — Выходи! — вдруг послышались возбужденные запыхавшиеся голоса спортсменов.
 — Выходи, администратор! — узнал я голос Семенова. — Будем по-честному, один на один!
 «Ага! — дошло до меня. — Боятся зайти!» Подскочили учительницы. Они не верили своим глазам.
 — Как вам не стыдно! — с негодованием кричали они. — А еще артист! Сейчас же выходите! Какое кощунство!
 Вашему цинизму нет предела!
 — Не входить! — орал я. — У меня живот!
 — Какой позор школе! — колотили в дверь. — Какой неслыханный инцидент! Мы будем жаловаться в Министерство культуры!
 «Инцидент нашли, — мучительно искал я выход. — Лучше пять минут побыть трусом, чем всю жизнь калекой. Попробуй выйди, там одна ряха Семенова чего стоит…»
 Я уже не думал, что мне кто-то должен в этой школе, а с ужасом смотрел на водосточную трубу.
 Или суд Линча, или свобода! Как я слез по этой древней, как римский водопровод, трубе — не помню. Несколько раз я умирал между этажами и, когда до земли оставалось метра три, вместе с трубой рухнул на асфальт. Лишь на улице, среди людей, которые меня видели в первый и последний раз, я почувствовал себя человеком.


* * *

 Семьдесят рублей Закулисный с дьявольским визгом занес в долговую яму. Когда я попросил было Левшина сходить в школу забрать деньги, он только посмотрел мне в глаза и презрительно произнес:
 — Если ты считаешь, что совершил подвиг, спустившись по водосточной трубе с четвертого этажа, то глубоко ошибаешься. Ты просто не знаешь, что такое администратор… Когда тебя вместо снеговика поставят старшеклассники под елку, облепят снегом и обольют водой в двадцатиградусный мороз, — поежился Витюшка, -когда ты, и спрыгнув с крыши школы, не промахнешься и попадешь точно в контейнер для отходов, когда тебя привяжут за ноги на турнике и заставят крутить «солнышко», когда подвесят за…
 — Хватит! — оборвал я разошедшегося Левшина. — Хватит.
 — Скучный ты человек! — воскликнул Витюшка. — В работе нужна фантазия, только тогда появится хорошее настроение, а без него и крошки не по кайфу.
 — У меня после этой школы хорошее настроение теперь долго не пройдет.
 — Запомни, — сказал серьезно Витюшка. — Надо делать заделку так, чтобы больше никогда не встречаться со зрителями! Закулисный так и делает. Только заканчивается спектакль, он хватает своей портфель и убегает на сцену, а к учителям выпускает Петю, обнаженного по пояс. — Эх, — горько вздохнул Витюшка, — даже жабе и той памятник стоит, а администратору — ни в одной стране не додумались поставить! Черт с ним, с памятником, — махнул рукой в отчаянии Левшин, — кружкой пива ни один гад не додумается угостить!
 Закулисный на общем собрании известил, что, возможно, мы застанем «Чертог дьявола», который вот-вот должен приехать и отлабать пять концертов в самом Чертоозерске, остальные — по периферии.
 Нам же до плана оставалось совсем мало: заделать с Левшиным по пять спектаклей — и назад, в Куралесинск.


* * *

 Встреча с Яковом Давыдовичем Школьником для каждого артиста всегда праздник, недооценить который просто невозможно.
 Была ли это роковая случайность, или… В десять часов вечера в гостинице «У озера» отключили свет. Дежурные орали на этажах, что сейчас… вот сейчас наладят.
 Кому приходилось бывать в командировках, тот знает, что в это время только и начинается самая настоящая жизнь всех обитателей гостиницы. До десяти идет раскачка, разминка, завязываются знакомства, тебя только-только успели узнать, если же узнали накануне, то не до конца поняли всю глубину твоей души, все благородство твоих высоких порывов.
 Кто?
 С кем?
 Где?
 Когда?
 Обитатели ссорятся, мирятся, делятся последним, как бы случайно ошибаются номерами и как бы случайно не гуда попадают по телефону. Жизнь в гостинице — это миг, ярчайший миг в их серой командировочной жизни. Уйти от преследования администратора, прошмыгнуть с незнакомкой мимо дежурной по этажу, выехать из гостиницы, не заплатив за разбитый графин и посуду, за переговоры и за чай, подружиться со швейцаром, расположить к себе горничную, чтоб молчала о том, чего ей знать совсем не нужно, и еще столько всего…
 В десять часов вечера гостиница в ужасе вздрагивает и стыдливо закрывает глаза на все, растопыривая карман для чаевых.
 И в этот самый момент, когда сотни голосов произнесли разом:
 — Простите, но не встречались ли мы с вами в прошлом году в Альпах?
 — Девочки, может, уйдем из этого гнусного кабака? У нас в номере такая музыка…
 — Простите, я, кажется, не туда попал, но ваш голос так похож на…
 — А я раз ее, суку, по бочине, по бочине!
 — Мужчины, а что это вы все одни и одни?
 — Какие у вас глаза! Когда я был в последний раз на симпозиуме в Швейцарии…
 — Ты, Клавка, не путай Тулуз-Лотрека с каким-то там Петрухой Водкиным…
 … погас свет. У кого заделка была уже готова, тому, может, и на руку; а у кого нет?
 Обитатели гостиницы «У озера» повыскакивали из номеров и требовали дать дежурный свет, о котором здесь никогда не слышали.
 — Свет! Свет! — дружно скандировали они. — Дайте свет! Вы лишили нас праздника, нам скоро возвращаться к семьям! Когда же кончится безобразие?!
 Но что это? Какой-то волшебник в начале коридора зажег свечу.
 — Это стоит всего три рубля, — сказал волшебник, который нес людям свет. — Имею вам сказать, что это совсем дешево!
 — А за два рубля не продадите? — послышался нерешительный голос.
 — Что вы такое говорите? — отчаянно засуетился огонек. — Толя, что говорят эти люди? Они хотят иметь свет всего за два рубля? У меня нет слов!
 Горох, который тащил целый чемодан свечей, вздохнул:
 — Яша, если люди привыкли жить без света, то я покупаю вашу рекламную свечку! Заверните ее мне вместе с огнем.
 — Нет, извините, — вынырнул бородатый господин из темноты. — Я первый спросил.
 Человек отдал три рубля и бережно понес призрачную надежду на счастье к себе в номер.
 — А вы точно знаете, что света не будет? — кричали люди.
 — Какой свет?! — ужаснулся волшебник, даривший народу надежду на продолжение только что начавшейся жизни.
 Обитателям ничего не оставалось, как поверить в искренность его слов, потому что могли потерять гораздо больше, чем три рубля.
 — Пожалуйста, — говорил Прометей, зажигая новую свечку. — Вы же видите — она не бракованная, она горит так же ярко, как в первый день своего рождения.
 С других этажей уже неслись люди, прослышав о кудеснике, который дарит счастье за мизерную цену.
 — Пять рублей! — вскричал Прометей, до которого вдруг дошло, что людям досталось больше, чем ему. — Нет, десять! — ужаснулся он.
 — Яша, — сверкнул в полумраке величественной залысиной Горох. — Это последняя свечка. Продайте мне, я поставлю ее вам на могилу.
 — Толя! — не мог прийти в себя волшебник. — Я сорок лет возил этот чемодан — и все отдал даром!
 — Яша! Верните людям деньги и унесите чемодан со свечами в загробную жизнь, там свет можно продать гораздо дороже.
 — Толя, вы меня совсем не хотите понять, вы же ничего не понимаете!
 Люди грозили своим высоким положением и требовали, чтобы он продал последнюю свечку.
 — Я сам покупаю эту свечку! — дрожащим от волнения голосом прокричал волшебник. — Я сам.


* * *

 Яков Давыдович Школьник… Тсс-с… ни слова больше.


* * *

 — Евгеша! — как-то раз в непомерном изумлении дернул он меня за ухо. — Разве я виноват, что я такой? Меня таким сделали! Мне хочется стать лучше, но как? А разве мой Бенечка будет лучше меня? — тут же спросил он сам у себя и ответил, не задумываясь, на свой вопрос: — Бенечка не будет хуже!


* * *

 — Витюша! Что с вами? — закричал Яков Давидович, когда мы встретились. — Толя, посмотрите на Евгешу. Что с ним?
 — Яша, — поморщился грузчик-философ. — Под вашим взглядом камни плачут.
 — Вы иногда кочумайте, когда что-то говорите, Толя! — взмахнул руками Яков Давыдович. — Евгеша, как я устал от этого человека! Возьмите его к себе в «Мойдодыр».
 — За что вы его так? — улыбнулся я. — Анатолий Юрьевич мне симпатичен, он не заслужил такой участи.
 — Яша, не знаю, что творится в «Мойдодыре», но что я вам сделал? Если вы будете умирать на гастролях, кто передаст привет от вас Бенечке?
 — Не говорите мне о смерти! — вскричал Школьник. — Вы злой, Толя, и я завтра же попрошу вас вернуть мне долг! Евгеша, скажите этому человеку, что у него нет больше друга. Скажите, вы еще не разлюбили искусство? Вас любят зрители?
 — Яков Давыдович, я только начинаю понимать, что такое искусство.
 — Как? Вы пытаетесь разобраться в зрелищах? Зачем вам это нужно?
 Яков Давыдович возбужденно бегал по номеру. Горох сидел на кровати и ждал Левшина, с которым они собирались идти в ресторан.
 — Яша, — начал издалека Горох. — С «Мойдодыром» мы больше в Чертоозерске не увидимся, для встреч у нас не совпадает время. Поэтому… — напряг свою мысль грузчик-философ, — мне нужно из-под вас вытащить червонец, на котором вы лежите спиной. Говорю это честно, как ваш друг, вы меня знаете — завтра отдам… перевернитесь на живот.
 — Что? И после этого вы считаете меня своим другом? Если б у меня были десять рублей, я бы встал на них головой!
 Прибежал Витюшка.
 — Давай быстрее! — закричал он на Гороха. — Все в сборе! Там такая новенькая крошка! Ты идешь, придурок? — покосился в мою сторону.
 — Только с Яковом Давыдовичем.
 — Пойдете? — спросил Левшин. — Для вас что-нибудь тоже придумаем…
 — Я? В кабак? — схватился за голову Школьник. — За кого вы меня принимаете? — и после небольшой паузы добавил: — Ну если только посмотреть…
 Левшин прямо засветился изнутри, когда мы зашли в ресторан. Перед тем как сесть за столик, он долго размахивал руками знакомым и лишь после этого заказал другу Карлуше — графин и по второму.
 …Яков Давыдович с ужасом созерцал наш ужин. Потом встал и прошелся по залу.
 — Здесь что, все сговорились? — дрожащим голосом спросил он нас, возвратясь. — Все пьют и едят одно и то же! Лишь только за одним столиком я увидел вместо шницеля — отбивную. Я понимаю что тот, кто лабает на сцене, не может позволить себе заказать под котлету салат. Но неужели все эти люди артисты? Тогда почему я никого не знаю? А эти бинты на головах? Я случайно попал не в сумасшедший дом? Витюша, что у вас на голове? Вы разве участвовали в турецкой компании? Девушка! — щелкнул он пальцами молоденькой официантке. — Простите, я забыл ваше имя, я пятнадцать лет назад был последний раз в этом ресторане, но мне кажется, что вы любите искусство, скажите Санюле, что Яша хочет его видеть.
 Молоденькая официантка в упор смотрела на Школьника и никак не могла профильтровать текст.
 — Не смотрите на меня так! — вскричал Яков Давыдович. — Я вам ничего не должен, но у меня аллергия от общей кухни, и я не верю, что Санюля может не работать в ресторане, он моложе меня лет на пять… он еще должен жить.
 — Какой Санюля? — робко спросила официантка.
 — Вы не Сильфида, — грустно сказал Яков Давыдович. — Вы не любите искусство, почему так грубо… Санюля — это не заказное блюдо. Бегите и скажите, пусть летит и обнимет своего друга.
 Официантка была раздавлена и испугана. Она побежала на кухню искать неизвестного ей Санюлю. Школьник вытер платком мраморный череп, уселся на стул и вздохнул.
 — Яша, — икнул философ. — За что вы измучили эту девушку? Что она вам сделала плохого? Откуда ей знать какого-то типа Санюлю?
 — Толя, откуда такой жаргон? Вы обозвали Санюлю — типом?! Когда я был моложе, у нас не было типов, этого слова никто не знал. Вы посмотрите вокруг, я перестал понимать в жизни. Здесь нужно поставить одну общую тарелку со шницелем, огромный графин — и усадить всех вокруг него. Никто не знает, чем отличается кухня одного ресторана от другого. Зачем ходить сюда каждый день, нужно делать себе, в конце концов, праздник, а не превращать праздники в вечные будни.
 — Яша, — задумчиво произнес Горох, погладив бороду. — Философия — удел убогих, двое умных людей на один «Чертог дьявола» — это много… но когда у меня будут такие друзья, как у вас, я буду жить только по праздникам.
 Молоденькая официантка вдруг выскочила из кухни и понеслась к скучающим музыкантам. Левшин расстался со своими подружками и присел рядом с Яковом Давыдовичем.
 — Давайте накатим! — завопил он на него. — Я с вами еще ни разу в жизни не выпил!
 — Витюшка! — ужаснулся Школьник, с омерзением показывая рукой на графин. — Как вы можете такое говорить? Неужели вы хотите моей смерти? Ведь это нельзя пить!
 — Почему? — удивился Левшин. — Отличная древесная водка, я вас сегодня с одной старушкой познакомлю.
 — Меня? — подскочил Яков Давыдович. — Толя, Евгеша, скажите Витюше, что этим не шутят, разве такое говорят о женщинах?
 — Яша, я не знаю, что вы там задумали, — нетерпеливо произнес Горох, — но давайте выпьем, что вы из себя вечно корчите…
 — Дорогие друзья! — вдруг ожили музыканты. — Сегодня у нас в гостях друг нашего древнего города Чертоозерска — Яков Давыдович Школьник! Давайте дружно поприветствуем его!
 На наш столик направили прожектор, Левшин помахал рукой, и зал разразился аплодисментами.
 — Ах, Санюля, Санюля, — прошептал Школьник. — Значит, жив, не может без эффектов.
 — Дорогому гостю из Куралесинской филармонии директор нашего ресторана дарит танго их молодости и дружбы! Дамы приглашают кавалеров!
 «Когда простым и нежным взором», — разлилась по залу серебряная музыка.
 Мы во все глаза смотрели на Якова Давыдовича.
 «Ласкаешь ты меня, мой друг», — рассыпалось по залу старинное танго.
 Школьник был невозмутим. К нашему столику подошла с бриллиантовым колье на высокой белоснежной шее, в бархатном лиловом платье с глубоким вырезом на спине, удивительно сохранившая остатки былой красоты женщина.
 — Яша, — прошептала она ему тихо, стоя за его спиной, — вы разрешите пригласить вас на танец?
 Школьник быстро повернулся — и глаза его засветились от счастья.
 — Зиночка, — мягко и нежно сказал он, вставая и целуя ей руку. — Вы по-прежнему божественны! Зиночка, как Санюля? Его еще не занесли в Красную Книгу?
 — Яша, — искренне улыбнулась она, показывая красивые зубы с перламутровым оттенком. — Вы все тот же.
 Он предложил ей руку. Они танцевали старое танго. Серебряная музыка кружилась вместе с ними, обволакивала их и уносила в прошлое.



   Давай пожмем друг другу руки -
   И в дальний путь на долгие года.



 Свет в зале был потушен. Лишь только они одни в луче прожектора легко и плавно плыли по невозвратимым волнам своей молодости. Последние «синие киты» кружились в старом чарующем танго, которое в этом борделе никто не мог танцевать.
 — Зиночка, — прошептал взволнованно Школьник. — Вы знаете, как я вас люблю… с Санюлей, но что творится вокруг? Я ничего не понимаю…
 — Яша, — краешком губ улыбнулась женщина. — Вы всегда были большим и веселым ребенком.
 — Что вы такое говорите?! Ах, Зиночка, как вы здесь пели… неужели все это когда-то было? Как здесь раньше лабали…
 — Яша, давайте помолчим, ведь мы еще живы… вы помните то лето… в Лазурном?
 — Зиночка, — еле вымолвил Школьник. — Почему вы хотите меня обидеть?



   Веселья час и грусть разлуки
   Готов делить с тобой всегда
   ………………………………………
   ………………………………………



 — Все это пойло, — сказал Яков Давыдович официантке, подходя к нашему столику, — отнесите тем, кто сегодня трудился… Как здесь раньше лабали! — покачал он мраморной головой. — Как давно это было, ах, танго, танго…
 — Кому? — моргала официантка, безуспешно пытавшаяся понять Школьника.
 — Ниночка, — ласково сказала дорогая женщина. — Вы особенно не напрягайтесь, когда слушаете Яшу. Отдайте все, что стоит на столе, музыкантам.
 — Яша, — обернулась она к Школьнику. — Что же вы кочумаете, как не родной, предложите мне руку. Санюля вас уже заждался.
 За все это время даже Левшин не проронил ни слова. У нас забрали графин, шницели и отнесли на сцену к музыкантам.
 — Яша, — кинулся вдогонку опомнившийся Горох. Дайте червонец, не лишайте меня своего покровительства!
 — Толя! — ужаснулся Школьник. — О чем таком вы говорите? Вы что, хотите меня разорить?
 Женщина слушала Яшу и весело смеялась.
 — Яша, — нежно произнесла она, положа руку ему на плечо. — Вы неисправимы, милый Яша.
 Мы сидели за пустым столом, на котором не было даже крошки хлеба. На нас начали показывать пальцем.
 — Я уважаю Якова Давыдовича! — вскричал Левшин. — Но я заплатил за водку! Где она? Почему ее пьют другие? Горох, вы что, с ним сговорились?
 — Я знаю Яшу с ледникового периода, — хмыкнул Горох. — Но что он может сделать в ближайшие пять минут, я не знаю.
 — В общем, я пошел к крошкам! — яростно воскликнул Левшин. — Вы как хотите, Яша думает…
 Витюшка не успел договорить. Пожилой метрдотель, которого здесь видели исключительно по праздникам, с самой приятной улыбкой подлетел к нам и красивым баритоном пожелал приятного вечера. Левшину показалось, что над нами смеются.
 Горох криво усмехнулся, погладил бороду, провел рукой по залысине и язвительно спросил:
 — Это кто попросил вас об этом? Передайте Яше, что наш стол помнит о нем, его танец до сих пор стоит перед глазами, и пусть вернет графин, который он у нас отнял.
 Страстную речь грузчика-философа метрдотель просто отказался слушать. Он взмахнул указательным пальцем, и вместо серого рубища на стол легла черная, сверкающая серебром, с какими-то немыслимыми разводами скатерть.
 Он пошевелил мизинцем — на столе появились приборы, предназначения которых мы просто не знали. Фокусник пошевелил мизинцем другой руки. Наверно, нам принесли салаты. Потом поставили пикантное голубое ведерочко со льдом, хрустальные фужеры, рюмочки… которыми поллитра можно пить месяц.
 — Пожалуйста, — выберите кусочек мяса, — пропел метрдотель, когда подъехал повар с тележкой. — Лично я рекомендую вам вот этот… этот…
 Мы машинально кивали, заранее со всем согласные.
 — Из коньяков я бы вам предложил «Фидж», «Арктик», «Вишневая леди», «И для него»… Из напитков — вафельный сок, манго, укропный… Из фруктов рекомендую…
 Мы нервно кивали головами. Вскоре наш стол стал похож на экзотический куст неслыханного и невиданного.
 — На десерт, — почти растаял метрдотель, — рекомендую…
 «Кто же все это будет башлять?» — с ужасом думал каждый из нас.
 Метрдотель в душе, наверно, угорал, глядя на наши рожи, но у него была твердая установка на сегодняшний вечер. Мы сидели, как на похоронах, чинно и скорбно. Левшин не ходил танцевать, Горох, видя, как морщится метрдотель, когда он слишком быстро опрокидывает рюмку с дорогим коньяком, сидел насупясь и глубокомысленно потел.
 Весь ресторан восхищался нашим столом и завидовал. Мы вели светскую беседу, тусклую и никому не понятную. Гудел Витюшкин рок-н-ролл, но он не показывал вида, что ему до смерти хочется потанцевать. Важный и респектабельный метрдотель отбивал охоту у его знакомых подходить к нашему столику, он висел над нашими головами, как грозовая туча в ясный день.
 Свет в зале внезапно потух и прозвучало объявление:
 — Дорогим артистам Куралесинской филармонии от администрации ресторана «У озера».
 Пауза затянулась, и к нашему столику, который стоял в самом центре зала, начала приближаться траурная процессия со свечами. Свет так же внезапно загорелся, мы
 увидели перед собой двух официантов, державших над нашими головами огромный торт с горящими свечами.
 Я посмотрел на своих друзей. У них в глазах застыла шкал тоска. Они бы отдали все на свете за возможность вернуть назад свои шницели и графин с пойлом, и чтобы строгий, внушительный метрдотель, подливающий нам по своему усмотрению по капле коньяка, навсегда исчез, откуда он появился. Вечер закончился так же торжественно, как и начался. Метрдотель распахнул перед нами двери ресторана, и мы чинно и трезво вышли в фойе гостиницы.
 — Всегда вам рады! — осчастливил метрдотель нас своей изумительной улыбкой. — Вы всегда наши желанные гости.
 В ресторации только начиналась столь любимая Витюшкой тусовка… Кто с кем? Куда? К кому? А его там не было.
 — Этот Яша, — прервал наконец мрачную тишину Горох, — он же нас за людей не считает.
 Левшин ничего не отвечал. Он просто не мог понять — как? Как можно вычеркнуть вечер, проведенный в кабаке, из жизни! Метрдотель стоял в дверях и иногда, посмотрев в нашу сторону, ослепительно улыбался.
 — Да он просто издевается над нами! — вскричал вдруг Витюшка. — Налил какой-то дряни, а что за блюда нам приносили? Я даже не успевал попробовать — их тут же уносили! А как их надо было жрать? Может, кто-нибудь из вас знает?! — накинулся Левшин на нас. — А я жрать хочу! Я хочу сберлять свой шницель хлебный и выпить стакан древесной водки! По какому праву Яша забрал у нас водку? Я в гробу видел такой отдых, пусть даже и бесплатный!


* * *

 Через несколько дней Ирка с Закулисным расписались, и по этому важному событию для «мойдодыровцев» намечался банкет, который решили вспрыснуть в ресторане «Чулпан». Для Закулисного — это было привычное дело. Он сидел за свадебным столом в кожаном повседневном пиджаке, смурной и вальяжный.
 Для Ирки — это было событие. Она загадочно щурила огромные зеленые глаза, посматривала на сверкающее обручальное колечко и пыталась предугадать любое желание возлюбленного. Елена Дмитриевна сидела в черном глухом бархатном платье, украшенном затейливой золотой цепочкой с каким-то таинственным кулончиком из камня.
 Зато Женек — я вам скажу! Элегантный серенький костюмчик, какие-то — черт поймет — с дырочками ботиночки и — бабочка. Такая большая, чуть ли не во всю грудь. Черно-синяя, с искорками, изящная и пикантная.
 Когда я его увидел, то спросил в непомерном восхищении:
 — Евгений Иванович, как там в Монте-Карло? Черно-синий цвет с искорками по-прежнему в моде?
 — Паренек! — зазвенел Пухарчук. — У меня еще и не такая есть! Мне один знакомый дирижер такую… — тут он запнулся, показывая руками, боясь ошибиться размерами, — такую… вот такую бабочку обещал подарить!
 Голытьба сидела на свадьбе кто в чем. В честь этого события приподняли крышку, которой была накрыта долговая яма.
 — Что это за свадьба такая? — возмущался Горе. — У Закулисного занимаешь деньги и ему же даришь!
 — У тебя своих-то нет, — ухмылялся Левшин, который из этой ямы не вылезал.
 — Мне денег не жалко, — сопел Горе. — Я из принципа!
 — Что ж, Закулисный должен тебе дарить деньги, чтобы ты их ему назад подарил? — подзадоривал Коля, который так же, как и все, был недоволен, но старался не показывать вида.
 Каждый занял по двадцать рублей, и теперь гадали, что же купить? Перебрали все: стиральные машины, кастрюли, матрешки, подсвечники…
 Оставалось несколько часов до свадьбы, а подарка так и не было.
 — Да кто он такой, чтоб я ему на свадьбу что-нибудь дарил, — кричал Левшин. — Он еще за банкет в долг запишет!
 — Я тогда не пойду, — буркнул Петя.
 — Надо ему так и сказать! — волновался Витюшка. — Если банкет на нас повесит, на свадьбу не пойдем!
 Я тоже что-то робко крякнул по этому поводу, потом все еще по разу крякнули и принялись лихорадочно приводить себя в порядок.
 Ресторан «Чулпан» состоял из двух залов — розового и зеленого. Мы уселись в зеленом, в самом конце. Женек подарил молодым огромную хрустальную вазу. Он сделал свой дорогой подарок отдельно от нас. Елена Дмитриевна подарила Ирке серебряное колечко и сыну рубашку с галстуком. Голытьба вернула деньги, занятые на подарок, чему Закулисный обрадовался больше всего. Слово взяла Елена Дмитриевна.
 — Дорогие мои Володя и Ира! — с интонацией и поигрыванием в голосе сказала она. — Разрешите от имени нашего маленького, но дружного коллектива пожелать вам любви и счастья…
 Она еще очень и очень долго говорила, потом всплакнула, вытерла слезы платочком и выкрикнула:
 — И пусть вам всегда будет горько!
 — Горько!!! — завопили мы.
 Молодые с нежностью и любовью непродолжительно поцеловались. Ирка выпила шампанского. Закулисный хлебнул минералочки. Стол ломился от привычных яств. Витюшка был в отличнейшем настроении. Он бегал по «Чулпану», словно по своей квартире. Коля танцевал с какой-то солидной дамой, и было видно, что он рассказывает ей о своей новой роли, о пробах и успехах в кинематографе и театре. Горе сидел со скучающим царственным видом в надежде, что, может быть, мелькнет фигура выше потолка. Елена Дмитриевна после фужера шампанского ударилась в воспоминания, и Ирка с Пухарчуком внимательнейшим образом слушали ее и задавали вопросы, на которые прекрасно знали ответы уже много лет.
 Закулисный потел и с неприязнью смотрел на разнузданных посетителей. Ему захотелось в туалет, он поднялся из-за стола, с отвращением взглянул на танцующих и сказал, что сейчас вернется…
 Возле умывальника его негромко окликнули, но он не расслышал и прошел мимо.
 — Пупок, ты что, оглох? — догнал Закулисного неопределенного возраста подвыпивший завсегдатай этого вертепа.
 Невдалеке стояли его друзья с перекошенными одеколонными рожами.
 Владимира Федоровича затрясло мелкой дрожью.
 — Что, в шар давно не получал? — процедил завсегдатай. — Щас быстро головенку отверну!
 Высокий, с пропитой физиономией мужик смотрел на трясущегося Закулисного с презрением и радостью необычайной.
 — Ну, иди, пожурчи, — улыбнулся он, показывая ржавый сучок во рту, и похлопал Закулисного корявой рукой по благоухающей щеке, — и возвращайся побыстрее, а то нам без тебя скучно, говорунчик ты наш.
 Закулисный, не помня себя, рванулся, получил подножку и вылетел головой вперед. Он беспомощно растянулся на полу, его трясло, и не было сил подняться на ноги.
 — Петя! Петя! — вопил он с перекошенным от страха лицом.
 Горе долго разбираться не стал. Он молча вышвырнул туалетных мужичков на улицу, закатив напоследок завсегдатаю в почку.
 Закулисный сидел за свадебным столом и с ненавистью смотрел перед собой. Ирка даже не пыталась его успокоить. Она прекрасно знала, чем для нее закончится первая брачная ночь.
 Елена Дмитриевна, раскрасневшись от шампанского, что-то быстро говорила сыну, но тот не спускал глаз с графина.
 — Володя! — воскликнула она с испугом, перехватив его взгляд. — Не смей даже думать об этом! Пошли в гостиницу, тебе надо успокоиться!
 Горе проводил Закулисных до гостиницы. Владимир Федорович перед уходом все же незаметно выпил стопку водки. Его температурило и трясло всю ночь, но под утро стало легче.
 «Не рассосалась», — подумал Закулисный и закатил Ирке пощечину, чтоб не суетилась, когда ему плохо.


* * *

 Витюшку скрутило в ресторане так, что он даже не мог разогнуться. Ночевать ему пришлось одному. Наутро боль в животе немного утихла, и Левшин вскочил жизнерадостный и возбужденный, как всегда.
 — Давно покалывает, — поморщился он. — Наверно, курить надо бросать.
 — И пить, — добавил я.
 — Может, мне еще и с крошками перестать встречаться?! — тут же заводил он. — На хрена мне тогда такая жизнь нужна?
 Мы разбежались на заделку. Оставалось отлабать несколько концертов. Тянуло в Куралесинск, но не домой. Кроме Закулисных, ни у кого не было своего угла, к которому можно было прибиться, чтобы приехать — вытянуть ноги в кресле — и ни о чем не думать. Горе и Женек жили в переполненной театральной гостинице, они прекрасно знали, что никто не бросится готовить яичницу в честь их приезда. Видов должен будет разыгрывать роль верного супруга и любящего отца уже взрослых ребят, которые каждый раз, во время его очередного приезда, смотрели и не понимали, почему он до сих пор живет с ними. Витюшка… Последние спектакли, последние сборы…


* * *

 Прошло два года.
 Я стал отъявленным администратором и неотъемлемым звеном маленького, но на удивление дружного коллектива. Женьку искали замену, но искали как-то нехотя, Закулисный особенно не старался — и… не находили.
 — Володя, — твердила ему Елена Дмитриевна. — Ты чего, ждешь, когда он тебя перерастет?
 — А-а, — отмахивался Закулисный. — Еще успеем! — Подходящих кандидатур не было, но Пухарчук помнил, что до выстрела в висок ему осталось чуть больше полугода.
 В перерывах между гастролями мы подкрашивали реквизит, со скрипом отдавали долги Закулисному и часами простаивали на крыльце филармонии, сплетничая от безделья.
 Как ни пытался Закулисный отвертеться от периферии, но на этот раз крупный «куст» ему не обломился. Это означало переезды из гостиницы в гостиницу, несколько спектаклей в одном городе, потом в другом, и так, пока не натянем план.
 Закулисный дал мне денег на жратву, дорогу, гостиницу и отправил на заделку в портовый город Мухоморовку. Левшин обещал приехать дней через пять на помощь.
 Появление «мойдодыровца» было как снег на голову. В единственной гостинице «Медовый месяц», все места были заняты.
 — Мест нет, — строго сказала мне администратор, пожилая вальяжная дама. — Не было и до конца XX века не будет!
 Я улыбнулся ее наивности: что с нее возьмешь… с мухоморовки…
 — Может, все-таки найдете? — поинтересовался я робко.
 — Как не стыдно?! — опешила администратор. — Я же вам русским языком говорю: мест нет и не будет!
 — Жаль, — вздохнул я. — А мне так хотелось пригласить вас на наше представление.
 — Какое представление? — живо спросила вальяжная дама.
 «Вот и все, — с грустью подумал я. — Как прост этот мир… интересно, где в этой гостинице солнечная сторона?»
 После небольшого рассказа о летающих лилипутиках, «черном кабинете» Станиславского, ниточках, веревочках… я получил ключ от номера на самом респектабельном третьем этаже, забронировал номера на остальных и оставил пригласительный администратору.
 — Где у вас тут неплохо кормят? — небрежно спросил я после того, как освоился в гостинице.
 Хозяйка «Медового месяца» надолго задумалась.
 — У нас, конечно, кухня не такая, к какой вы привыкли, — ответила она наконец извиняющимся тоном, — но сходите в наш ресторан, может быть, вам и понравится.
 — Ну что ж, — понимающе вздохнул я. — Если ничего другого нет…
 — Кто это? — услышал я голоса за своей спиной, направляясь к дверям ресторана,
 — Это единственный в мире черный администратор лилипутов! — восхищенным голосом воскликнула вальяжная дама. — Феерия летающих красок!
 Времени было около восьми, но народу в ресторане оказалось крайне мало. Я сел за свободный столик, за который официантка посадила еще двоих мужчин.
 В годах, добродушный, чуть лысоватый Боря из Москвы и его сосед по номеру Леня из Пицунды, высокий, спортивного сложения парень лет тридцати пяти, с резкими чертами лица, с выпирающим вперед подбородком. Говорил он с небольшим акцентом, свойственным той местности, из которой Леня приехал к своим друзьям спелеологам договариваться о предстоящей экспедиции. Мы без особых церемоний перешли на «ты». Спелеолог рассказывал о пещерах, доисторических черепах медведей, саблезубых тигров, о том, как они лезли туда не зная куда, не ведая, найдут ли дорогу назад,
 Боря, который только сегодня с ним познакомился, восхищенно шептал:
 — Вот это жизнь, вот это жизнь, а здесь… Эх, свою бы пещеру открыть!
 Леня весело расхохотался:
 — Старик! — хлопнул он его по плечу. — Это было два года назад в одном альплагере. В группе новичков, которых учили вязать узлы и не падать позвоночником с двухметровой высоты, оказалась молодая женщина, которая, как она считала, была уже большим спелеологом, Ей тоже хотелось открыть свою пещеру. И вот как-то раз находит она трещину, недалеко от альплагеря, по пояс влезает в нее головой — и все, дальше ни с места.
 Мы с Борей весело рассмеялись, живо представив горчащую из-под земли бездумную половину женского туловища.
 — Она залезла туда утром, — продолжил улыбающийся Леня, — а наткнулись на нее совершенно случайно. Снежный барс дед Рауль, который один ходил на 8 тысяч, увидев это зрелище, упал в обморок. Он два раза приходил в себя и два раза терял сознание. На его крик сбежался весь альплагерь. Женщина требовала, чтобы ее вытащили, но как только начинали тащить, она кричала, чтобы отпустили.
 — Зацепилась, что ли? — угорал со смеху Боря.
 — Слушай дальше. Перепробовали все. Бесполезно. А она же замерзает, ей холодно. Решили жечь костры. Обложили ее дровами… — здесь Леня улыбнулся, видимо, вспомнив, как весело они провели ту ночь (костры, песни, горы, гитара и в центре этого туристического пикника — экзотическая репа, перебирающая ногами). — Начальник альплагеря вызывает саперов, — продолжил он.
 — Саперов-то зачем? — еле выговорил Боря.
 — Этого начальник и сам не знал, — ухмыльнулся Леня. — Приехал грузовик с солдатами и динамитом… тоже подергали за ноги…
 — Как же ее вытащили? — спросил я.
 — Утром приехал альпинист-врач, отдохнуть на несколько дней. Это просто надо было видеть… огромная толпа сбежавшихся из аулов горцев, весь альплагерь сидит возле спелеолога и решает, что делать? А врач подошел и камнем ей так… — тюк по копчику, за ноги дерг — и готово! А через пять дней весь альплагерь гулял на свадьбе!
 — Вот это жизнь! — смеялся от души Боря. — А здесь… — начал он вдруг рассказывать, как пробивал сегодня номер в гостинице. — Я и так, и этак! — радовался, как мальчик. — И за цветами сбегал, и коробку шоколадных конфет подарил…
 — Ты что, первый раз в командировке? — покровительственно хлопнул я его по плечу.
 — Не первый… — замялся Боря.
 — А я пошел, отковырнул булыжник на мостовой, — оборвал его Леня, — и администратору гостиницы подарил, сказал, что этот камень из Новоафонской пещеры — святого места, еще кусок смолы со стройки подарил.
 — А про смолу что сказал?! — захлопал в ладоши Боря.
 — Про смолу сказал, что это на стоянке питекантропов со времен мезозойской эры осталось… на дне высохшего горного озера нашел.
 — Неужели и в это поверила? — улыбнулся я.
 — Попробуй мне не поверь — зарэжу! — сделал страшное лицо Леня.
 — Вот это жизнь! — в который раз за вечер повторил Боря. — А здесь…
 В тот вечер мы решили, что ужин непременно нужно продолжить в номере.
 — Ну, можно я куплю? — плакал Боря. — Я вас очень прошу!
 — Как ты можешь такое говорить! — горячился Леня. — Я плачу!
 — Нет, я! — размахивая своим единственным чет-вертным билетом, который мне дали на пять дней, прыгал и возле них.
 — Ребята, — ныл Боря, — я ведь уже забыл, когда друзей угощал, все меня и меня, что я не человек, что ли? Друзей-то не осталось…
 Швейцар мотал головой, не понимая, у кого вырвать дружно протянутые деньги.
 Боря заплакал от обиды, когда заплатил Леня.
 — Хотел угостить, — растирал он слезы, — не дали… Через несколько часов до нас дошло, что без швейцара
 опять не обойтись, мы с Борей, обнявшись, гордо оставили Леню одного в номере и с песней устремились по коридору, чтоб, наконец расстаться с презренным металлом и показать, что тоже не лыком шиты, тоже можем угостить — не жлобы!
 Ночь пролетела, как мгновенье. Леня пообещал Боре, что возьмет его в связку и тот обязательно откроет свою пещеру, еще никому не известную и самую большую в мире. Боря все рассказывал о девушке с золотыми глазами, приговаривая одно и то же: «Ребята, не бросайте меня, первый раз в жизни душу свою друзьям открываю».
 Когда я проснулся, Леня спал, не раздеваясь, на своей кровати, а Борины ноги в черных лакированных туфлях лежали у меня на голове. Дежурная громко барабанила в дверь.
 — Борис Николаевич! — заискивающим голосом кричала она. — Откройте, вас тут ищут!
 Я растормошил Борю и Леню.
 — Тебя? — спросил его Леня. — Чего им надо?
 — Ребята, ну почему всегда так бывает? Ну что я, не человек?
 — Борис Николаевич, вы здесь? — раздались за дверью мужские подхалимские голоса.
 — Как вы узнали? — громовым голосом, подходя к двери, но еще не открывая ее, спросил Боря. — Я должен был завтра приехать!
 — Нам позвонили…
 — Кто?! — закричал Боря. — Кто позвонил? За дверью наступила мертвая тишина.
 — Ждите меня внизу! — прервав паузу, бросил Боря.
 — Ребята, — сказал он жалобным голосом, подходя к нам.
 — Все… теперь замучают, никуда от себя не отпустят.
 — Боря, ты здесь нужный человек, — с уважением произнес Леня, — насчет тебя даже из Москвы звонят. Ничего не поделаешь: надо — значит надо!
 — Леня! — взволнованно воскликнул Боря, взяв портфель. — А пещеру мы обязательно откроем! Ребята, будете в Москве — звоните в любое время. Как хочется свою пещеру открыть, — мечтательным голосом протянул он. — Вот визитки, — полез Боря в карман, — там и домашний, и рабочий телефон. Только не забывайте своего Друга!
 — Боря! — вскричали мы. — Какой разговор! Мы еще столько вместе пещер откроем!
 — МИНИСТР НАВОДНЕНИЙ И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ… — прочитал я на визитке. — Ни черта себе!
 Боря протянул нам руку, и мы с Леней по-лакейски пожали ее.
 — До свидания, Борис Николаевич, — с изменившимися лицами прощались мы. — До свидания…
 — Ребята, что с вами?! — оторопел Боря. Он вдруг выдернул у нас из рук визитки и разорвал их в клочья. — Я сам вас найду!
 — До свидания, Борис Николаевич… — бубнили мы.
 — А еще друзья называются! — закричал Боря со слезами на глазах, бросаясь к двери. — Вместе пещеры собирались открывать.
 Он стоял, уткнувшись головой в дверь, но мы не двигались с места. Тогда Боря щелкнул замком, рванул на себя дверь и с грохотом ее захлопнул.
 Мы с Леней посмотрели на клочки визитки и, не сговариваясь, подошли к окну.
 Возле гостиницы, как на параде, стояли черные блестящие машины. Мы видели, как вышел Боря, окруженный свитой, и как он долго молча стоял перед распахнутой дверцей машины, не решаясь сесть в нее.
 «Чего мы вдруг испугались? — думал я. — Чего испугался Ленька, который сотни раз рисковал жизнью в своих пещерах и скалах? Мне-то чего бояться?»
 Ленька, встретившись с друзьями, в тот же день улетел в Пицунду. Ни он не зашел ко мне проститься, ни я к нему.
 «Вот это жизнь, — вспомнились Борины слова, — а здесь…»


* * *

 Весь следующий день я пролежал на краю финансовой пропасти, с пустым желудком и зверским аппетитом. До приезда Витюшки оставалось три дня.
 «Главное, чтобы было хорошее настроение, — бубнил я себе, — иначе с голоду помрешь. У нас, конечно, не такая кухня, к которой вы привыкли, — не мог я отвязаться от слов администратора гостиницы. — Знала бы она нашу кухню».
 Терять солидность и клянчить у горничных рублишко не хотелось, все-таки единственный в мире не должен быть побирушкой, к тому же теперь вся гостиница знает, что и с самим министром наводнений и землетрясений — вась-вась.
 Пришлось бежать на заделку в бодром и привычном состоянии духа и тела. Без проблем снял точку и принялся за дело.
 Внезапно мне вспомнился пикник, на который нас пригласили, когда мы работали в Карамельске. Левшин встречался с дамой, у которой дочка училась в пятом классе. Иногда оставался ночевать у нее и оттуда приносил что-нибудь вкусненькое.
 — Готовься, — сказал он мне однажды. — В воскресенье — пикник. У моей крошки не уместился в холодильнике кролик, будем его есть на берегу реки. Я пообещал, что познакомлю ее дочь с нашим лилипутом.
 Женек долго не соглашался, но жареный кролик и домашние яства перебороли его всегдашний страх перед незнакомыми людьми, к тому же он шел с нами.
 Наташа, дама Витюшки, лет тридцати, была с дочерью Катей и с подружкой, которую, по настоянию Левшина, она пригласила для меня. Мы познакомились и представили Пухарчука. Он был в своем парадном костюмчике и при огромной бабочке в горошек.
 Как мы его ни уговаривали одеться попроще, Женек не согласился. Он шел на пикник и поэтому оделся, как считал нужным.
 — Евгений Иванович, — представил Левшин Женька, который, как маленький медвежонок, пыжился и старался держаться посолидней. — Наш главный артист Куралесинской филармонии, лауреат международных иллюзионных конкурсов.
 — Евгений Иванович, — тянул Женек, пожимая всем руку.
 Маленькая рыженькая Катенька в белом платьице, и тоже в горошек, влюбленными глазами смотрела на Пухарчука, кружилась возле него и боялась к нему подойти» Мы пришли на речку, разожгли костер. Дамы достали марочное вино, жареные куски кролика, котлеты, колбасу — словом, все то, чего мы лишены на гастролях. Витюшка балагурил, смешил публику, и разведенные женщины безудержно смеялись над всем на свете. Они мечтали хоть на время забыться от тех однообразных и серых дней без, любви и домашнего уюта.
 Я подыгрывал Левшину, желая понравиться Леночке, жгучей брюнетке с застенчивыми серыми глазами.
 Евгений Иванович сидел на пне и держал марку. Катенька не отходила от Пухарчука. Она все время пыталась обратить на себя его внимание, но Женек тоном строгого учителя одергивал ее и делал замечания.
 Наконец, все было готово. Мы бросились к столу. Почетное место, где не было дыма, отвели важному лауреату международных иллюзионных конкурсов.
 Мускат, жареный кролик, Витюшка — и скоро компании, расположившиеся с нами, смотрели с тоской в глазах на изнемогающих от смеха молодых людей. Один Евгений Иванович, которому до чертиков хотелось поржать, кусал губки, поправлял бабочку и крепился, чтобы не рассмеяться над проделками Левшина.
 Детвора, пришедшая со взрослыми, уже объединилась в ватагу, и Катенька, сбегав несколько раз к ним, успела со всеми познакомиться. И сейчас, подбежав к нам, схватила кусок булки и понеслась назад к своим маленьким друзьям. На булку человек десять малышей решили ловить рыбу. Они гурьбой насаживали на крючок белый мякиш и уже несколько раз забрасывали удочку, но никак не могли забросить, чтобы крючок за что-нибудь не зацепился.
 — Кто ж так забрасывает! — пронзительно закричал Евгений Иванович, который все это время с горящими глазами следил за тем, как малыши возились с огромным удильником. — Дай покажу! — сорвался он с места.
 Пухарчук, окруженный детьми, начал им объяснять, как нужно забрасывать. Все с радостными криками тут же признали в нем главаря и спешили познакомиться с Женьком.
 — Мишка-а! — вскоре носился по берегу реки с огромным удильником наперевес Евгений Иванович, окруженный возбужденными и орущими малышами. — Чер-вя-я! Давай быстрее, здесь будем пробовать!
 — Женек! — кричали дети. — А вот здесь глубоко! Нот здесь!
 Родители подходили к нашему костру и, когда узнавали от Витюшки, кто был заводилой их детей, приглашали к своему шалашу, но все почему-то оказывались возле нашего.
 Внезапно берег реки огласился ужасным пронзительным воплем, который был тут же подхвачен десятками детских голосов.
 — А-а! — орал Евгений Иванович с восторженным лицом и сбившейся бабочкой в горошек. — А-а!
 — Тащи-и! — визжали дети, прыгая возле своего кумира. — Дава-а-й!
 — А-а-а! — на самой высокой ноте повис Пухарчук, размахивая удилищем, на котором трепыхалась, исполняя сложнейшие пируэты, огромная пучеглазая жаба.
 — Во-о какая! — вопил Женек, подбегая со своей оравой к нашему пикнику. — Какая здоровущая!
 От солидности и важности Евгения Ивановича ни-и фига не осталось, только одна огромная, как его жертва, бабочка, повисшая у него на плече.
 Родители таращили глаза, и какой-то модный папа спросил:
 — Евгений Иванович, а вам во Франции не приходилось есть лягушек? — и добавил дрожащим голосом: — Как… они?
 Но Пухарчук плевать хотел на Францию, он был родом из России, и не таких бивали… Дети с Женьком вновь устремились к реке. О Франции разговор продолжил Витюшка.
 Катенька влюбилась в Евгения Ивановича насмерть. Когда мы прощались, Наташка еле оторвала ее, ревущую, от Пухарчука. Женек на следующий день купил себе спиннинг и мечтал о новом пикнике, который из-за Лев-шина уже не состоялся.
 Дети всегда находили в Женьке друга, когда взрослые не мешали им в этом.
 Еще не было такой гостиницы, где бы мы не встречали какой-нибудь бродячий коллектив лабухов. Но когда приезжал цыганский ансамбль, на гостиницу натягивали огромный шатер, запускали туда собак, кошек, еще черт знает каких зверушек, сносили в шатер всю домашнюю утварь и, куда бы ты ни пошел, — везде натыкался на орущих и танцующих цыганят. Администрация хваталась за голову и молила Бога, чтобы все кончилось благополучно. Командированные засыпали только под утро: концерты у цыган заканчивались поздно, и бесенята носились по этажам с барабанами, с криками и просто стуча в дверь колотушками, выбивая что-то очень похожее на музыку. Это продолжалось всю ночь, пока не ложились спать взрослые. Днем цыганки бродили по гостинице, не обращая ни на кого внимания, независимые и растрепанные, слонялись мужики с кольцами в ушах, озабоченные и всегда с голодными глазами, а цыганята, уважавшие только сцену, на которой родились, вообще плевать хотели на все на свете, когда встречались с Женьком на перекрестке гастролей.
 Это был уже не ужас, а дурдом на колесах. Рогатки, пистолеты, сабли и барабаны: ледовые побоища перерастали в Куликовскую битву, которая сменялась катаклизмом, где были замешаны все жильцы гостиницы. Без особого указания Пухарчука не съедался ни один украденный бублик, не совершалось ни одного нападения, он был здесь и царь и бог.
 Жители города Танцульска до сих пор с содроганием вспоминают факельное шествие, когда Женек залез на девятый этаж гостиницы по пожарной лестнице, за ним забрались цыганята, а снимать их пришлось уже с помощью пожарной команды.
 Закулисный тогда поклялся тут же заменить Пухарчука на более достойного лилипута, но все оставалось по-прежнему.
 Почему— то я подумал еще об операции, до которой Женьку осталось всего полгода…
 «Он не решится, — поймал я себя на этой мысли. — Но почему? Почему? Я бы решился?»
 Дальше думать было страшно. Я подошел к огромному детскому садику «Ах, Мальвина». Пробежал первый этаж — никого. Второй этаж — никого. И вдруг откуда-то до меня донесся приглушенный детский смех. Вскоре я стоял возле музыкального зала и пытался понять, что же там происходит? Малыши вместе с воспитательницами сидели на скамеечках, а напротив них бесились двое переодетых мужиков с раскрашенными рожами. Один что-то шпарил на пианино, но даже мне, абсолютно лишенному слуха, и то было ясно, что посади меня вместо него…
 Другой шарлатан в колпаке звездочета подпрыгивал вверх, быстро перебирая ногами в воздухе, и гнусавым голосом выкрикивал:
 — Я три ночи не спал! Я устал! Мне бы заснуть, отдохнуть…
 Потом он пробежался с дурацкими ужимками по залу, несколько раз перекувырнулся и затих, распластавшись возле орущих и визжащих от радости детей.
 — Но только я лег! — трагично каркнул он. — Композитор в это время ударил негнущимся пальцем куда-то в область низкого звучания, наверно, претендуя на нечто таинственное.
 — Звонок! Звонок! Звонок! — вскочил звездочет. Кто говорит?
 — Носорог… — зажав пальцами нос, прогудел композитор, — ох, ох, ох…
 Я с тоской смотрел, как отнимают мой хлеб народные артисты, которые не были подвластны ни одной филармонии мира, чью бурную деятельность пресечь было невозможно. Они откуда-то доставали билеты тысячелетней давности и гастролировали по всему Союзу с концертами. Билеты были очень дешевые, и заведующие без всяких сомнений отдавали деньги артистам из народа, которые скармливали детям свои собственные сказки, трактовали по-своему классиков, выдавали на-гора пикантные частушки для воспитателей, пели, плясали — словом, демонстрировали все то, чем так богато и удивительно самобытное народное творчество.
 Народные артисты, как саранча, как смерч, проносились по детским садикам, и после них заведующие вообще отказывались разговаривать с администраторами филармоний.
 Я продолжал смотреть на самозванцев, когда они уже вместе с детьми начали скандировать:
 — Уточки заквакали…
 — Ква, ква, ква! — хором орал детский садик вместе с воспитателями.
 — Ква, ква, ква! — прыгал звездочет, изображая лягушку.
 «Надо пресекать, — подумал я, — иначе сорвут гастроли».
 Я позвонил в милицию и заорал:
 — Вы что там, спите, что ли? Детский садик «Ах, Мальвину» грабят, а вы даже рогом не шевелите! Совсем и своей Мухоморовке бдительность потеряли! Срочно выезжайте и проверьте документы на право проведения спектаклей у самозванцев.
 Я стоял за углом и смотрел, как к месту ограбления подъехала милицейская машина.
 «Ква, ква» — передразнил я звездочета, когда их вместе с композитором сажали в машину.
 Пролетел первый день заделки. Несколько раз просыпался ночью от оглушительной пустоты в желудке.
 «А если Левшин не приедет? Господи, хоть бы кто усыновил на пару дней… ведь помру…»
 Но я выживал, с трудом и мучительно. Воровал хлеб в школьных столовых, и когда школьники на перемене кричали мне: «Здравствуйте, дядя Мойдодыр!», я подходил к ним и спрашивал елейным голосом: «Ну как, вкусный пирожок? Хочешь фокус покажу? Сейчас пирожок подпрыгнет и без всяких веревочек, лесочек — исчезнет!»
 Они наперебой совали мне бутерброды и ватрушки, которые тут же под оглушительный хохот бесследно исчезали в моем чреве.
 — Еще, еще! — прыгали вокруг меня откормленные дети. — А мой?
 — Давай твой! — выхватывал я ветчину. Утром кое-как перебивался в школе, а днем вопил в детском садике дурным голосом:
 — Как вкусно пахнет! Детство вспомнить, что ли? Дайте-ка манной каши единственному в мире черному администратору.
 В мухоморовской гостинице «Медовый месяц» вечерами я устраивал пиршества. Раскладывал на столе украденные в школе корки хлеба, солил и запивал водой из крана.
 «А Боря сейчас супчик из черепашьих хвостов берляет, — ломал я зубы об огрызок коржика. — Министр наводнений и землетрясений… такого друга потерял. Эх, горяченького бы…»


* * *

 Детские садики для любого администратора — это изюминка, если до тебя еще не обгрызли. Никаких проблем с заделкой в портовом городе Мухоморовке у меня не возникло, если, конечно, не считать интернатов, из которых выбить наличные деньги… все равно что продать зимой тележку снега.
 Когда я зашел в интернат, мне вдруг вспомнились гастроли в Иркутске. Такое же старое массивное здание, вместо окон — бойницы, стены, поросшие мхом…
 — Интернат… — только успел прочитать, как из двери вышел пожилой, представительный, хорошо одетый мужчина и внимательно посмотрел на меня строгим взглядом.
 — Извините, директор у себя? — спросил я его от «фонаря».
 — Слушаю вас, — ответил он. — Что вы хотели?
 Через несколько минут директор угорал от смеха.
 — Ой! — бился он головой об стену. — Ой, не могу! Прыг… и полетел!
 — Да-да! — кривлялся я, размахивая руками. — Именно так, прыг-прыг — и без всяких там проволочек, ниточек…
 — Ой, не могу! — рыдал директор. — Да ведь у нас же…
 — Ничего! — трещал я. — У кого нет денег, может пройти без билета, идем навстречу!
 — Да ведь у меня же… — стонал он, не в силах выговорить, что у него. — Ой, без лесочек… ну все, больше не могу… прыг-прыг!
 — И веревочек, проволочек, ниточек! — добивал я директора.
 Я так и оставил его, изнемогающего от смеха, пытавшегося мне что-то объяснить, с билетами в руках. Вскоре я наткнулся еще на один интернат.
 — Вы понимаете, в чем дело, — начала мне объяснять молодая женщина с воспаленными розовыми глазами и глубокими морщинами на детском застенчивом лице. — У нас ведь не простые дети…
 — Аннушка Потапов«а! — тут же прерывал я директора этого интерната. — У кого нет денег, идем на уступ — и один-два человека могут пройти без билета.
 — Они что, по рублю? Видите ли…
 — Ничего! Все будет как в сказке! Прыг — и полетел! Мне некогда было выслушивать ее печальные рассказы, которых я наслушался на всю оставшуюся жизнь не дав Аннушке рассказать что-то очень важное, оставил билеты и уже летел дальше в поисках зрителей.
 Когда же на один спектакль пришли два приглашенных мной интерната, Закулисный чуть не спрыгнул с ума. «Мойдодыровцы», оцепенев от страха, таращили глаза на приближавшуюся толпу древних, беспомощных стариков и старушек. Человек пять везли на инвалидных колясках, другим помогали идти нянечки, остальные шли, поддерживая друг друга.
 — Они что, идут сюда умирать?! — схватился за голову Закулисный. — Или это массовое самоубийство? Кого пригласил этот болван?
 Интернатовцы остановились возле афиши, и до ушей «мойдодыровцев» донеслось:
 — Надо же — Мойдодыр…
 — До чего додумались…
 — Что ж вы хотите, прогресс!
 — В демократию играют.
 — Но от веревочек все-таки отказались. Директор, возглавлявший необычное шествие могикан, восторженно кричал:
 — Сейчас сами увидите! Вот прямо — прыг… и полетел! — замахал он руками, как воробей. — Еще Мойдодыр должен полететь, там все будет летать, это «черный кабинет» самого Смоктуновского! А попрошу администратора — и вы будете летать в «черном кабинете»!
 При слове «черный кабинет» старички притихли и с боязнью посмотрели на дышащего здоровьем директора.
 — Скоро все разлетимся, — протянул кто-то робко.
 — Я, наверно, не пойду, — пискнул другой жалостливо.
 — Да… — поддержала его старушка. — Если б «черного кабинета» не было, а то просто ужас.
 — Маркел Купидонович, а без кабинета никак нельзя посмотреть? — зашептались интернатовцы, крестясь.
 — Разговорчики! — прикрикнул Маркел Купидонович. — Оплачено государством, все за мной!
 Старички, как мышки, тихо и безропотно прошмыгнули в зал мимо ополоумевшего Закулисного и затихли. Кто был в колясках, тех расположили в проходах.
 Женек убежал на сцену и из-за занавеса выглядывал, не понимая, что же это творится.
 — Вот это интернат! — подбегал он к Горе. — Петякантроп, ты только посмотри, кого Евгеша на спектакль пригласил!
 — За Петякантропа — расплющу! — шипел Петя. — Вижу, что не детский садик.
 Закулисного чуть не вырвало, когда он увидел следующий интернат.
 — Петя! Петя! — завопил он. — Что это за люди?
 — У нас необычные дети, — подошла Аннушка Потаповна к Елене Дмитриевне, которая, вцепившись в стол, с ужасом в глазах глядела на стоящих перед афишей детей. — Я уже говорила вашему администратору, но он как на иголках, отдал билеты, даже не выслушав.
 — Да-да, — бессознательно кивала Елена Дмитриевна. Дети с абсолютно одинаковыми лицами вдруг разом заревели, пуская слюни.
 — Они у нас тихие, — как бы оправдываясь за их трагедию, сказала Аннушка Потаповна, умоляюще подняв розовые воспаленные глаза на Елену Дмитриевну. — Кто же виноват, что они такие…
 — Да-да, — замерла Елена Дмитриевна. Она задрожала, когда дети внезапно остановились перед зрительным залом и посмотрели неживыми глазами на нее и на груду железных и бумажных рублей. Мальчик лет десяти подошел к столу и что-то гортанно прокричал, трясущейся рукой протянувшись к деньгам.
 — Уберите его! — не выдержала Елена Дмитриевна, судорожно сгребая деньги со стола. — Пшел прочь! — завизжала она.
 Мальчик плюнул ей в лицо и, заплакав, побежал к своим.
 — Володя! — забилась в истерике Елена Дмитриевна.
 — Володя!
 — Они у нас тихие, — шептала Аннушка Потаповна, — кто ж виноват…
 Дети с одинаковыми лицами, не обращая ни на кого внимания, сами прошли в зал и затихли.
 — Володя! — очнулась Елена Дмитриевна, трагичным голосом обращаясь к сыну. — Он плюнул мне в лицо, а вдруг этот урод заразный?!
 — Васенька не заразный, — показались слезы на розовых глазах у молодой женщины.
 — Володя! — кричала Елена Дмитриевна. — Выведи психов из зала! Ну что ты стоишь, как болван!
 — Не надо, прошу вас! — простонала Аннушка Потаповна, цепляясь за Закулисного, который с желтой яростью в глазах, мстя за свой недавний испуг, рванулся в зал, грубо отпихивая женщину.
 Горе встал в дверях. Закулисный пытался оттолкнуть его.
 — Ты-ы… — прошипел Горе, склоняясь к его искаженному лицу. — Пусть дети посмотрят спектакль!
 Закулисный в бессилии заскрежетал зубами, затопал и ударил Петю ногой в колено. Но только кулак Горе показался над его головой, он мгновенно затих и, отбежав, пронзительно взвизгнул:
 — Ах, так! Так! Ладно, вечером поговорим!
 Горе презрительно усмехнулся и провел плачущую молодую женщину в зрительный зал.
 — Не надо… — успокаивал он ее. — Посмотрят ребятишки спектакль.
 Когда он вышел в фойе, Елена Дмитриевна с сыном о чем-то взволнованно перешептывались.
 — Петя! — воскликнула Елена Дмитриевна, поправляя прическу, придавая своему голосу печальный оттенок. — В какое ты нас поставил положение? Ты унизил нас в глазах какого-то интерната! Кто тебе помог, когда ты вышел из тюрьмы, когда тебя никто не хотел брать на работу? Ты чуть не ударил Владимира Федоровича! Как ты посмел даже подумать об этом?!
 Она сделала паузу, успокаивая свое дыхание, и вдруг ласковым голосом, словно за что-то извиняясь, сказала:
 — Петя, мы же один дружный коллектив, мы должны заботиться об авторитете нашего удивительного «Мойдодыра», ну, иди, иди на сцену… сейчас начинаем, и подумай над тем, что я тебе сказала, тебе есть над чем подумать, не только над этим… ты сам знаешь…
 Раздался хруст Петиных зубов, желваки, как два огромных флюса, катались под серой кожей; он, как слепой, молча повернулся и со страшно вздутыми мышцами всего тела, медленно согнув голову, побрел на сцену.
 Он непослушными руками вынул из пачки сигарету и прошел в гримерную комнату, где курил Видов.
 Горе нервно сломал сигарету, потом долго смотрел перед собой и с ужасной силой ударил в стену.
 — Мразь! — сквозь зубы с ненавистью выкрикнул он. — Мразь, — ударил он еще и еще раз.
 Кости не выдерживали, мялись в кровь, железо-бетонная стена гудела и прогибалась.
 — Они хуже последних гнид на зоне… — наконец беспомощно свесил огромные руки Петя, — а им никто и ничего не может сделать…
 — Петь… ну что ты… — испуганно прошептал Видов, пробираясь незаметно к двери.
 — Они нас за людей не считают. Гады, узнали про меня… и так вся жизнь переломана, — разговаривал Горе уже сам с собой, — а я ведь ни разу копейку ни у кого не. украл… пусть я дурак, пусть дефективный, но я — человек! Я этого урода могу одним пальцем, а Елена…
 — Я боюсь ее, — вдруг вырвалось у Видова.
 — И я… — очень-очень тихо произнес Горе.
 — Возьмите, — протянула контролер дрожащими руками Елене Дмитриевне непорванные билеты.
 Та за одну секунду, лишь отковырнув уголок, пересчитала билеты, и строгая морщинка между губ сменилась на ласковую и добрую улыбку.
 — Вы уж нас поймите, — начала она объяснять испуганной женщине, — администратор потерял билеты… целую тысячу, вот и приходится помогать ему, а он ведь совсем молодой парень. Елена Дмитриевна отсчитала тридцать рублей. — Вот вам за триста билетов, — протянула она пожилой женщине деньги.
 — Нет, нет! — ужаснулась контролер, глядя прямо в глаза Елене Дмитриевне. — Я больше не могу стоять у вас на контроле… Это же дети! — неловко повернулась она на своих больных раздутых ногах, схватившись руками за голову, и медленно засеменила прочь.
 — Володя! — резко выкрикнула Елена Дмитриевна. — Это истеричка, от нее всего можно ожидать… беги, порви перед ней билеты… да беги же!
 Закулисный схватил билеты и догнал женщину.
 — Что вам? — вздрогнула она.
 — Вы нам отдали триста непорванных билетов, — с затаенной яростью произнес Закулисный. — Я сейчас перед вами их пересчитаю.
 Он пересчитал перед ничего не понимающей женщиной билеты.
 — А теперь я их за вас порву, — проговорил он, еле сдерживая бешенство, отрывая корешки. — Мы хотели проверить вас, сами знаете… разные люди бывают.
 Женщина вскрикнула — и вдруг бросилась бежать по коридору, то и дело оглядываясь назад.
 — Неужели ты сразу не понял, что это истеричка! — с гневным лицом воскликнула Елена Дмитриевна. — С кем ты договорился? Не хватало еще, чтобы об этом кто-нибудь узнал в филармонии. Триста рублей разорвал из-за этой психопатки! Володя, ты уже не мальчик!
 — Мама! Что вы меня все время учите! — не выдержал Закулисный.
 — Володенька, — умоляющим голосом произнесла Елена Дмитриевна. — Ты знаешь, я тебе плохого не желаю. Послушай меня. Если мы не заменим Женечку, у нас могут быть очень крупные неприятности… и еще, — посмотрела она ему пристально в глаза, — Володя! Ты знаешь свою болезнь и знаешь, что тебе сказали врачи. Почему ты так много пьешь минеральной воды? Ты думаешь, «она» быстрее рассосется? Если ты опять заболеешь — больше не выберешься! А кому достанется наш удивительный «Мойдодыр?» Кому? Я уже старая женщина, мне не под силу ездить с вами на гастроли. Что будет с «Мойдодыром», я тебя спрашиваю?
 — Мама! — вскричал он. — Я же сказал, что больше никогда в жизни не притронусь!
 — Я видела, как ты выпил шампанское, когда мы были в гостях, — сказала резко Елена Дмитриевна. — Не смей даже прикасаться, даже думать не смей об этой гадости! Ну, все, все, Володенька, — добавила она поспешно, увидев изменившееся лицо сына.
 Елена Дмитриевна принялась подсчитывать доходы и расходы, а в это время в зале два интерната рассматривали друг друга. Со сцены их напряженно разглядывали «мойдодыровцы».
 Какая— то старушка, не выдержав напряжения, тоненько заголосила:
 — Да вам-то за что такое, бедненькие мои, в чем же вы-то виноватые?!
 Маркел Купидонович подошел к ней и сказал:
 — Брежнева, без паники.
 Но было уже поздно. Старое поколение, словно оно было в чем-то виновато, со слезами кинулось к лишенному разума молодому.
 Дети с одинаковыми лицами, с одинаковыми инстинктами…
 Чем могли помочь эти старые, брошенные, никому не нужные люди, которые стали их угощать сухариками, замусоленными конфетками и гнилыми яблоками? Кто мог помочь этим двум поколениям? Одни прожили жизнь, другие лучше б не начинали. У одних в душе отчаянье и стыд за тех, кто их бросил, у других на лицах отражение этого стыда. А Женек? Забытые жалеют безумных. А Женек!
 Эти два поколения не стоят его одного. Им уже никто не поможет, а ему? Где этот добрый и хороший дядя, который вернет Женьку его детство, вернет дружбу, любовь? Все это у одного поколения было, а другое об этом просто не знает. А Женек знает, но все прошло мимо.
 Пухарчук плакал, когда Закулисный приказал начинать спектакль.
 — Здравствуйте, ребята! — выбежал он с развеселым сморщенным личиком. Зал заревел, и тогда Женек воскликнул: — Друзья, сегодня перед вами будет выступать не лилипут, а Человек!
 Кому нужны зрелища, когда у детей нет хлеба?…
 Этот спектакль в Иркутске я заделал случайно, не ведая что творю, и хотя вечером в гостинице я, как всегда, получил локтем в ноздри и кровь капала из носа даже с запрокинутой головы, Пухарчук мне признался:
 — Евгеша, ты хоть и болван, но как мне тогда аплодировали! Так меня еще никто и нигде не принимал.
 Сегодня должен был приехать Витюшка. Я так соскучился по этому жизнерадостному придурку, что у меня с утра начались галлюцинации в виде огромной куриной ножки, жареных котлет и холодного пива.
 Обед я встретил в гостинице напряженнейшим ожиданием. Посидел в кресле, потом прошелся, разминая ноги, и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся. Передо мной стоял Писатель.
 — Привет, — кивнул я ему.
 — Привет.
 — Писатель, — сказал я насмешливо, глядя ему пристально в глаза. — Черт тебя сюда занес! Что с тобой?
 Он так же насмешливо усмехнулся и промолчал.
 — Ты закончил свой новый роман?
 Я не стал его спрашивать о первом, потому что знал: пристроить его никуда не удалось. Когда мы виделись в последний раз, он искал благодетелей.
 — Не стыдно? — спросил я его тогда. — Ты же считал себя честным парнем, а сейчас ищешь лазейки, так не поступают порядочные люди.
 — А если порядочность никому не нужна? Все жируют на теплых местах, хотят жрать кашу с маслом и получают ровно столько, чтобы пойти в сортир и заорать в нужник: «А на черта мне все это нужно?!»
 — Как же тогда большие писатели? Им же тоже было трудно?
 — Талантливым и честным писателям всегда было и будет трудно, а «большие» только в своих выступлениях вспоминают о трудностях.
 — Злобствуешь?
 — Нет, страшно мне, хотя ты знаешь — я не трус. Говорильня о литературе людей, делающих все для того, чтобы о литературе забыли вскоре совсем.
 — Все равно сквозь грязь пробивается зеленая трава.
 — На этой траве могли бы расти прекрасные цветы, но где взять столько силы воли? Если вовремя не поливать траву, то и она засохнет. Лицемеры об этом все время жалеют и пишут свои воспоминания.
 — Я верю, твои цветы должны взойти, хоть их никто не поливает.
 — Мой цветок хоть и обвешан колючками, но он слишком ранимый, чтобы распуститься.
 — Как твой новый роман? Ты снова летаешь или уже спустился на Землю?
 — Если я спущусь на Землю — разобьюсь.
 — Ты думаешь, никто не подставит ладоней?
 — Подставят… с доброжелательностью и готовностью. Только между ладоней будет нож.


* * *

 Тогда Писатель не ответил на мой вопрос.
 — Как твой новый роман? — снова спросил я, видя, что он смотрит на меня, чуть улыбаясь, с грустными и старенькими чертиками в глазах.
 … Я вдруг понял, что спросил, сколько ему осталось жить, но не спросил, есть ли шанс выжить.
 — Скоро все кончится, — ответил Писатель. — Теперь уже скоро.
 — Удачи тебе, — кивнул я ему.
 — Тебе удачи.
 Мы никогда не были друзьями, но сейчас между нами появилась пропасть, которую уже никогда не преодолеть.


* * *

 Приезд Витюшки в Мухоморовку на этот раз сопровождался праздничным звоном бубенцов и разухабистым криком извозчика:
 — Сто-о-ой, милая!
 К гостинице «Медовый месяц» подъехала разукрашенная сказочными персонажами коляска, в которой катают детей на праздничных гуляньях, запряженная маленьким черным пони, на шее которого разливались на все лады колокольчики. Огромный старый кучер с рыжими грязными сосульками на бороде с любовью и нежностью повернулся к коляске и прохрипел:
 — Витюшка, приехали!
 Командировочные застыли с резиновыми лицами, и администратор со швейцаром выскочили узнать в чем дело.
 — Фокусник и маг! Он может всю вашу гостиницу заставить летать, без всяких там ниточек и веревочек! — важно выдал информацию кучер. — Единственный в мире администратор черных летающих лилипутов! Он даже моего пони обещал заставить летать!
 — Без лесочек? — удивленно спросила хозяйка «Медового месяца».
 — А вы думали! И без лесочек! — обиделся кучер.
 — И даже без проволочек? — все еще не верила администратор, косо поглядывая на меня.
 — И проволочек! — заволновался огромный старый кучер. — У него все лилипутики летают!
 — Прыг — и полетел?! — злорадствовала она.
 — Точно так!
 Великий маг и волшебник, уютно свернувшись в повозке, подложив свой концертный чемодан под голову, сладко посапывал.
 Я подошел к сказочной повозке.
 — Это еще один единственный в мире приехал? — ехидно спросил швейцар.
 — Да, — кивнул я. — Мы два единственных в мире администратора, а он еще маг и волшебник. Скоро сами увидите.
 — Что с ним? — тихо толкнул я кучера, подозревая самое худшее.
 — Напряженные гастроли в Арабских Эмиратах. Три Дня не спал! — важно ответил кучер. — Там такая лажа!
 — В Эмиратах, говорить? — переспросил я. — Лажа? Про Бомбей ничего не говорил?
 — Не-е, про Бомбей ничего…
 Я растолкал Левшина. Он сладко потянулся, долго не мог открыть глаза, напряженно потряхивал головой и что-то шептал; видимо, после напряженных гастролей в Эмиратах не хватало сил сказать погромче.
 С помощью кучера я выгрузил его из повозки, и лишь после этого Левшин туманным взором посмотрел на меня.
 — Тебе плохо?! — закричал я, видя краем глаза ухмылку администратора «Медового месяца». — Может, врача?
 А Витюшка вдруг улыбнулся, подкинул чемодан в воздух и заорал:
 — Мухоморовка, смотри на меня! Витюшка приехал! Евгеша, свершилось!
 Кучер бросился обнимать своего друга.
 — Радуйся! — подскочил ко мне Левшин. — Закулисный сорвался! Что делается в Куралесинске — подумать страшно!


* * *

 Левшин забросил свой чемодан под кровать, пробежался по гостинице и с недовольным видом вернулся.
 — И крошек что-то не видно, — поморщился он. — У тебя что? На довольствии нигде не стоишь?
 — Как тебе сказать… — неопределенно ответил я. — Кушать хочется. Деньги есть?
 — Парень, у тебя что-то с крышей! Или не понял, что я тебе сказал? Закулисный запил!
 — Что же теперь будет?
 — Сам увидишь, я теперь хоть душу отведу, пошлю его куда следует.
 — Левшин, у тебя деньги есть? Я уже пять дней клянчу на переменах пирожки…
 Витюшка вынул из кармана пятнадцать копеек.
 — Откуда деньги? — весело закричал он, подбрасывая монетку. — Мы в Куралесинске три дня весла не сушили, спасибо Женек занял на дорогу.
 — А остальные когда приедут? — мрачно поинтересовался я, чувствуя, как от меня, прихрамывая, убегает огромная куриная ножка.
 — Дня через два. Как заделка?
 — Осталось две школы, я и без тебя мог бы сделать. Что ты без денег приехал?
 — Чего ты ноешь?! — подскочили у него усы. — Еще не вечер!
 — К дежурным не ходи, — сказал я. — Они нас за солидных людей принимают, у меня даже друг есть — министр наводнений и землятресений.
 — Подумаешь, — с пренебрежением хмыкнул Витюшка. — Что ж он тебе рубль не занял?
 Я рассказал, как было дело.
 — Это наш родной министр, — глубокомысленно произнес Левшин, — среди них тоже неплохие ребята бывают; что он, не мужик, что ли?! Я вот с американским послом сидел как-то в Семилуках, так едва международный скандал не учинил. Из-за меня чуть третья мировая война не разразилась.
 — Придурок! — пришел я в хорошее настроение от его болтавни. — Ты бы лучше пожрать чего-нибудь придумал! Трепло!
 — Я? Трепло? — вскочил Витюшка. — Да за кого ты меня принимаешь?
 Мне стало совсем весело.
 — Это было еще до тебя! — распушил усы Витюшка
 — Гастроли были в Одессе под Новый год. Наши болваны собрались отмечать праздник у Закулисного, а я пошел в самую шикарную ресторацию. Прихожу, а там все места заняты, одни иностранцы откатываются. Хорошо, что я там уже был, метродотель знакомый.
 — Витюшка! — закричал он, когда я зашел. — Ты где ж пропадаешь? Нам как раз нужен хоть один русский для отчетности!
 Левшин зажмурил глаза от волнующих воспоминаний, покрутил усы и брыкнулся на кровать, закинув ногу на ногу.
 — Ну? — рассмеялся я. — А дальше?
 — Так вот. В кабаке одни иностранцы, на всех столиках флажки стоят… Подводит меня метродотель к одному столику. Сидит здоровенная ряха, напротив флажок Штатов, а рядом женщина с дочерью из Франции. Посадил метродотель меня между ними и шепчет:
 — Ты, Витюшка, смотри мне. Сегодня один здесь будешь представлять державу, — и ставит передо мной флажок с гербом.
 Отвечаю ему:
 — Я, мол, и так единственный в Советском Союзе, мне не впервой, полмира объездил.
 — Смотри, Витюшка, не подкачай, — умоляет меня.
 — Сижу, — закурил Витюшка сигарету и весело посмотрел на меня. — Познакомился со своими соседями, веду с американским послом светскую беседу о богатстве родного края, о железобетонном хребте нашей экономики. Они заказывают себе шампанское, коньяк, официанты за спиной стоят, как часовые, моим соседям приносят какие-то сложнейшие блюда, чертовы щипчики, палочки, крючочки… и ты представляешь, весь кабак смотрит на меня, что же я себе закажу.
 Я живо представил себе графин и шницель, который поставили перед ним.
 — У всех столы ломятся, один я сижу и выбираю себе блюдо в меню. А там цены в честь праздника — больше моего роста, и, главное, ни одной русской рожи нет, чтоб перехватить, если не хватит. Официант за моей спиной копытом пол пробил, тоже страдает за Россию, ждет, чего я сейчас выкину. Он-то знает меня, я несколько раз здесь был. Вот офитура не выдерживает и начинает мне предлагать то одно, то другое… а ему и говорю:
 — А ну-ка, человек, принеси мне мороженое, что я сюда — водку жрать пришел?! В праздник надо отдыхать!
 Официанта унесли без сознания. Загнивающий Запад забился в истерике, а демократы били себя в грудь кулаками, когда важный метрдотель нес мне в высокой хрустальной вазочке пломбир.
 — Витюшка! — ущипнул меня метродотель в спину. — Если взялся, гад, держи марку до конца. Ты теперь стал государственным человеком, даже не представляешь всех последствий!
 — Я беру ложечку! — подкрутил усы Витюшка. — А у меня рука онемела от всех этих пертрубаций, не могу даже поднести ко рту. В зале стоит жуткая тишина… И вдруг ко мне подходит официант с бутылкой шампанского.
 — Вам просили передать с болгарского столика, — говорит он. — Желают вам хорошо встретить Новый год.
 Он наговорил мне кучу комплиментов, поставил бутылку на стол и отошел. Через несколько секунд прибежал другой официант.
 Он не успел сказать, что мне желают финны, как прилетел еще один официант. Через пять минут коньяк и шампанское некуда было ставить! А я сижу с мороженым — и держу марку. Тут подбегает метрдотель и начинает зловеще мне шептать в спину:
 — Витюшка, смотри! В государственное дело ввязался! Теперь ты должен их всех отблагодарить. Некоторые державы посылали тебе шампанское с провокационной целью. Заказывай всем самое дорогое шампанское, а канадцам, японцам, малайцам и новогвинейцам пошли коньяк, они тебе коньяк присылали. Давай, давай! — ширяет он меня в спину. — Заказывай, болван, на тебя весь мир смотрит!
 — Ты представляешь, Евгешка! — размахивал руками Левшин. — Он мне с каждого столика по бутылке, а я теперь должен поставить каждому по бутылке самого дорогого коньяка с шампанским. Я пришел выпить двести грамм водки и съесть шницель, а тут такое дело закрутилось.
 — Ну и что, поставил?
 — А что ты думаешь? Что я, мало получаю? — рассмеялся он. — Когда я послал метрдотеля очень тихо и очень далеко, он мне также очень тихо сказал, что от Куралесинска до Одессы расстояние слишком мизерное по сравнению с тем, какое я могу проделать в случае подрыва престижа державы. Я ему еле слышно ору: «А как же трезвость? Я за всю свою жизнь не заработал столько денег, чтобы угощать иностранцев!»
 — Давай, скотина! — шипит метрдотель. — Ты стал государственным человеком, все оплачено!
 — Ну и как пошел я шиковать! — закричал восторженно Витюшка. — Одного официанта к чехам, другого к арабам, третьего к африканцам, а где симпатичные крошки — туда по ящику шампанского! Шикую вовсю, престиж державы поднимаю на небывалую высоту. Метр орет мне: «Витюшка, хватит, хватит, престижа уже выше крыши!» А тут мне американский посол и говорит:
 — Витюшка, сколько у вас в банке миллионов?
 — Я смотрю на метрдотеля, а тот на меня. Потом схватился за голову и делает знаки: «Тяни время! Я сейчас, мигом, только на кухню к повару за инструктажем сбегаю и вернусь». Я тяну время, пытаюсь выяснить, зачем ему знать, сколько у меня на текущем счету в банке. Оказывается, посол потрясен, у них ни один миллионер себе такого бы не позволил.
 — Это у вас бы не позволил, — сочувствую я ему, — а у нас для этого вообще банки не нужны! Все кругом колхозное — все кругом мое!
 К послу приставили врача, а я начал угощать всех подаренным коньяком и шампанским, после Нового года перезнакомился со всем кабаком, плюнул на марку и послал метрдотеля ко всем чертям. Какие я водил хороводы! — смачно протянул Витюшка. — Я всех иностранцев научил играм, которым учат детей в детских садиках. Если б ты видел, как они влюбились в ручеек, а танец жабу-гоголь все державы мира танцевали без передышки часа три!
 — А ядерный конфликт когда назрел? — прервал я его.
 — Когда все сдвинулись к нашему столику, — поморщился он, — один американец сел в отдалении и не принимал никакого участия в международной пирушке. А потом встал и говорит:
 — Я много раз слышал, что русские могут выпить целый стакан водки сразу, но я этому никогда не поверю.
 — Сам уселся, зараза! — возбужденно воскликнул Витюшка. — А все смотрят на меня, что ж я предприниму. Я-то думал, что он славный малый, такой представительный, а он вроде мне вызов бросил, что, мол, кишка тонка?! И так мне почему-то обидно стало за державу…
 — Выпил? — посочувствовал я.
 — Все это время я пил одно шампанское, а тут он, ухмыляясь, налил мне целый стакан водки и поставил передо мной. Вот ухмылка-то меня больше всего и заела. Ну, думаю, черт с тобой, где наша не пропадала! Выпил. И ты представляешь, Евгешка?! — вскричал гневно Левшин. — Он проводит рукавом по губам и спрашивает, почему я так не делаю? Представляешь?! Он из меня дурака решил сделать! Вот, мол, жлоб русский, водку стаканами жрет и рукавом вытирает, занюхивает!
 Мне тоже стало обидно за Левшина.
 — У меня в голове все помутилось, пытаюсь ему в ухо заехать, а меня метр держит, орет: «Ты что, дурак! Он же у нас в гостях!» Я ему тоже ору: «У этого козла нет Родины, он везде в гостях и так не научился себя вести! Дай налажу ему в ухо!»
 — А дальше?
 — Когда американцу кто-то заехал в глаз, меня тут же посадили в такси и отвезли в гостиницу, — развел руками Витюшка. — Не знаю, что было дальше… но третья мировая чуть из-за Витюшки не началась, — закрыл он глаза и, довольный до невозможности, улегся, не раздеваясь, на кровать. — Что-то есть захотелось, — буркнул вскоре Левшин. — Я, наверно, уже дня два не ел, и что-то колет, колет в животе, а вчера опять — как скрутило.
 — К врачу ходил?
 — Что мне там делать в двадцать восемь лет?
 — Каждый день пьешь, поэтому и колет.
 — Это я пью?! — вскочил он с кровати. — Да ты посмотри, как вокруг пьют! Я ведь только для веселья. На себя посмотри!
 После небольшой перебранки мы лежали и мучительно соображали, где же раздобыть пожрать. Это было Для нас привычным занятием, вариантов было много, особенно у Левшина, но что-то ни одна супермысль в голову не приходила.
 — Это же надо вставать, — лениво ворочался на кровати Витюшка. — Нет чтобы кто-нибудь догадался сам принести в номер. Как же ты здесь пять дней прожил! — накинулся он вдруг на меня. — Даже на довольствие не встал, вроде не первый год в филармонии работаешь, ну совсем не шаришь. Ладно, пошли жрать. Одевайся.
 Я с радостным криком вскочил, поняв, что у Левшина имеется заначка. Мы вышли из гостиницы, и Витюшка подошел к телефону-автомату.
 — Ты куда звонить собрался? — спросил я.
 — Надо позвонить в столовую, чтоб придержали пару порций пельменей до нашего прихода, — ответил Левшин и вдруг бросился к проходящей мимо женщине: — Будьте так добры! — закричал он, размахивая над головой пятнадцатью копейками. — Разменяйте позвонить!
 — Вы знаете… — озабоченно посмотрела женщина на содержимое кошелька, — вряд ли сумею вам помочь, вот возьмите две копейки.
 — Ой, ну что вы… — смутился Витюшка, — так неудобно.
 — Берите, берите, самой же приходится звонить, я вас понимаю…
 Не успела она сделать и пару шагов, как Левшин уже летел навстречу проходящему мужчине.
 — Товарищ! — орал он. — Друг! Брат! Помогите! Разменяйте! Любовница рожает!
 — Нечем, — пробормотал пожилой мужчина, выгребая из кармана горсть мелочи.
 — Да ладно! — махнул в отчаянии рукой Левшин, забирая с ладони десять копеек. — Сами понимаете, выбирать не приходится! не каждый день любовницы рожают!
 — Конечно, — вздохнул мужчина, — не каждый… вот возьмите еще десять копеек… на всякий случай.
 — Девушка-а-а! — уже бежал от него Витюшка в противоположную сторону. — Стойте! У вас тоже есть бабушка!
 Он обирал прохожих как липку, с веселым криком и неподражаемым жизнелюбием, но когда ему вдруг разменяли пятнадцать копеек, он долго стоял молча и не мог придти в себя от такого конфуза.
 — Нет… нет, ты видел! — очнулся он наконец. — Я-то думал, что у нас жлобы перевелись! За две копейки для рабочего человека зажался! Да что б сдох! — завопил Витюшка вдогонку испуганному мужичку. — Да чтоб у тебя на лбу х… вырос! Иди, меняй, — отдал он мне мелочь, — и приступай к работе, на той стороне улицы тоже телефонный автомат есть.
 — Ты что? Я не могу…
 — Как хочешь, — с сожалением вздохнул Левшин. — У меня на две порции пельменей есть, почему я за тебя должен вкалывать?
 Левшин носился возле автомата, останавливая всех подряд. Он уже устал кричать и теперь молча подбегал к прохожему, показывая два пальца, показывая жестом, что надо позвонить. Деньги сыпались веселым ручейком, люди долго оглядывались на него, а Витюшка лишь молча улыбался и махал им рукой.
 — Парень, — вдруг дошло до меня. — Зачем глухому две копейки, чтобы позвонить? Тебя же за дурака принимают.
 — Я плевать хотел, за кого меня принимают! — закричал Витюшка. — Ты мне лучше ответь, почему я должен тебя все время кормить? С крошками тебя познакомь, уговори их остаться в гостинице тоже я, от Закулисного по голове больше всех получаю, а что ты? Вот тебе пятнадцать копеек, если на порцию пельменей не наскребешь, будешь спать голодным! Давай, нечего дурачком прикидываться, иди работай!
 Делать было нечего, жрать хотелось. Я зажал денежку в кулак и со стыдом ждал подходящую жертву. Мимо проходила симпатичная пухленькая молодая женщина. Она смотрела на нас и как-то странно улыбалась.
 — Девушка, — подошел я к ней, опустив глаза. — Вы не могли бы…
 — Для вас, мальчики, я все могу! — весело расхохоталась она. — Я за вами уже полчаса наблюдаю, думаю, что же это за морские старатели здесь объявились? Витюшка! — запрыгали ямочки на ее румяных щечках.
 — И ты меня не узнаешь? — Мы хлопали глазами и напрягали память. — Бедненькие мои, — ласково сказала она. — Как же мне вас жалко, опять без денег и кушать хочется?
 — Еще как, — признались мы. — Откуда вы нас знаете?
 — Еще бы мне не знать единственных в мире администраторов черного театра. А Люси из ресторана «У озера» вы не помните?
 — Люси… — всматривались мы.
 — Такая страшная толстая официантка! — весело расхохоталась она.
 — Не может быть! — вскричали мы, вспоминая далекое прошлое.
 — Ах, артисты вы, мои артисты… — засветились ее глаза счастьем. — Я уже несколько лет замужем, — с гордостью произнесла Люси. — Муж технологом на заводе работает, и еще… — с нежностью и любовью добавила она, — дочке скоро годик будет… Вот так!
 Мы с Витюшкой, как два болвана, разглядывали хорошенькую Люси.
 — Евгеша, — вдруг обратилась она ко мне. — Извини, но я часто вспоминала тебя… Как ты живешь? Ты женился на своей женщине?
 — Не надо об этом, — заглянул я ей в глаза.
 Она все поняла, вернее все, что было нужно. Она была матерью, а это такое счастье.
 — Витюшка? — обратилась к нему Люси. — А как ты?
 В первый раз в жизни Левшин не нашелся, что ответить. Он молчал, опустив глаза.
 — Мальчики, — вдруг серьезным голосом тихо сказала Люси. — В жизни есть только одна вещь, ради которой стоит жить, — это любовь. Поверьте мне, уж я-то знаю, что говорю. Ах, если б вы видели мою дочурку…
 Люси вынула из сумочки четвертной билет и протянула его нам.
 — Мальчики, как я хочу, чтобы вы тоже были счастливы, всей душой вам этого желаю, — нежно взглянула она.
 Люси поцеловала нас обоих троекратно в губы и пошла легко и гордо, независимая и счастливая, не оглядываясь больше» на свое прошлое, которое недоуменно и ошарашено таращилось ей вслед.


* * *

 Рано утром к гостинице «Медовый месяц» подъехал автобус, из окон которого высовывались возбужденные «мойдодыровцы».
 — Ура! — завопили мы. — Даешь суточные!
 Из автобуса выскочил трясущийся Закулисный с бешеными глазами.
 — Так! — гневно подпрыгнул он. — Сделали концерты?
 — Обижаете! — тут же завопил Витюшка.
 — А-а, пареньки! — выскочил Женек. — Приветик, банкетик, откатик! Даешь Мухоморовку!
 Вслед за ним показались остальные «мойдодыровцы», и последней вышла с постаревшим лицом Елена Дмитриевна.
 В нашей комнате собрался весь рядовой состав. Не успели обменяться впечатлениями, как вбежал Закулисный.
 — Так! — заорал он с порога высокомерным презрительным голосом. — Сидите? Левшин, ну-ка, выйди со мной!
 Витюшка вышел.
 — Все, — буркнул Видов. — Началось.
 Не прошло и минуты, показались Елена Дмитриевна с Иркой, у которой под глазами виднелись замазанные синяки.
 — Где он? — трагично всплеснула руками Елена
 Дмитриевна. — Где?
 — С Витюшкой, только что вышли, — ответил за всех Женек.
 — Ира! — вскричала Закулисная. — Догони его! Ирка рванулась было к двери, но тут же остановилась.
 Она скривила тонкие губы и холодно сквозь зубы произнесла:
 — Почему это… я!… — сделала она с вызовом ударение на «я», — буду его догонять? И не подумаю!
 Елена Дмитриевна удивленно подняла не нее глаза, хотела что-то сказать, но под Иркиным зеленым взглядом ее вдруг ставшее злым лицо разгладилось, и она тихо прошептала:
 — Да-да… какое горе… Женечка, сбегай, посмотри, где Владимир Федорович…
 Пухарчук побежал к двери. В номере повисла скорбная тишина. Ирка презрительно улыбнулась, резко повернулась и вышла, высокой ногой чеканя шаг.
 — Как Ира изменилась, — покачала головой Елена Дмитриевна. — Мальчики, — умоляющим голосом обратилась она к нам, — ну хоть вы бы сказали Володе, чтоб он бросил пить! Ведь ему же никак нельзя!
 Мы сидели и молча кивали головами. Вскоре Елена Дмитриевна ушла.
 — Сейчас Закулисный нажрется и начнет хамить, — мрачно прервал тишину Горе.
 — Пьяные все хамы, — баском произнес Видов, — наш не исключение. В прошлый раз, когда сорвался, я чуть со стыда не сгорел перед учителями. Стоит, корчится перед ними, генерального директора всех лилипутов из себя изображает, а потом Пухарчука заставил про себя рассказывать.
 — У него запой надолго? — спросил я.
 — Черт его знает… — пожал плечами Видов. — В прошлый раз полгода пил, другой бы в ящик давно сыграл, а этому только на пользу идет… шлаки из организма выгоняет.
 В дверь ударили ногой — и показался самодовольный сияющий Закулисный, пьянее водки. За ним появился смеющийся Левшин.
 — Так! — прорычал Закулисный. — Все отсюда, сейчас к нам тетки придут… Что уставился! — упал он под ноги Пете. — Не понял?…
 Горе с перекошенным лицом перешагнул через него.
 — Ну чего? — кое-как поднялся Закулисный. — Все отсюда! — врезался он головой в стену.
 — Володька! — ухмыляясь воскликнул Левшин. — Хорош бухтеть! Давай лучше червонец, а то не хватит!
 Закулисный выпучил на него бестолковые глаза, потом медленно поднялся с пола, принял грозный вид, погрозил в стену кулаком и вынул из кармана горсть смятых бумажек.
 — Левшин… — прохрипел Закулисный, рассыпав деньги. — Где тетки?
 — Вовец, ща наладим! — Витюшка с криком бросился поднимать деньги и рассовывать по карманам. — Нет проблем!
 — Где тетки… — громко икнул и подавился Закулисный. — Левшин… — завалился он на кровать и тут же захрапел. Горе, сжимая кулачищи, с ненавистью смотрел то на Закулисного, то на Левшина.
 — При чем здесь я! — вскричал Витюшка, чувствуя, что ему сейчас может обломиться.
 — Я тебя когда-нибудь вместе с ним урою! — прошипел Горе, грохнув дверью.
 — Ну что, крошки будут? — улыбнулся Видов.
 — Еще никого не снимал, — усмехнулся Левшин. — Так, Закулисного на коньячок немного опустил. Этот пупок сейчас как на директора гостиницы набросился: люкс ему не тот дали! Мы целый день для него выбивали, он всего один в гостинице. Теперь из-за Владимира Федоровича, — в гневе плюнул на Закулисного Витюшка, — будем спать на улице!
 — Что ж делать? — спросил я.
 — Умолять директора, — хмыкнул он. — Лобызать и кланяться! Первый раз, что ли?
 Мы пошли с Левшиным на поклон. Видов остался в номере.
 Он выглянул в коридор. Никого. Закрыл дверь и подошел к Закулисному, который, раскинув свои кривые ножки по чистой простыне, храпел, пуская слюни на мою подушку.
 Коля толкнул его. Потом еще. Владимир Федорович промычал и захрапел еще сильнее. Видов стал шарить по брюкам, запустил руку в боковой карман пиджака и вынул оттуда пачку купюр по двадцать пять рублей. Отсчитал себе половину, остальные положил на место. Открыл Дверь. Сел напротив, закурил и пристально стал всматриваться в Закулисного.
 — Все-таки ты сдохнешь, — громко, как бы размышляя вслух, спокойным голосом произнес он. — На этот Раз тебе не выкарабкаться.
 Видов прошелся по комнате и снова сел. Внезапно он подбежал к двери и выглянул в коридор. Никого. Опять закрыл дверь на ключ и вынул оставшиеся деньги из бокового кармана Закулисного. Оставил несколько бумажек, засунул их назад в пиджак, остальные деньги спрятал в носок.
 — Больше ты не увидишь свой «Мойдодыр», — склонился над Закулисным Видов и чуть сдавил двумя пальцами кадык.
 Потом, усмехаясь сам над собой, звонко щелкнул Закулисного по лбу, кинулся к двери и открыл замок.
 — Достал он меня, — зевнул Коля, когда мы пришли. — Несколько раз просыпался, все про какие-то деньги бурчал. Замучался вас ждать…
 — Пропьет, — заваливаясь на свою кровать, ответил весело Левшин, — а потом ищет, в первый раз, что ли? Сегодня надо его на кабак опустить.
 — Позовете тогда, — лениво поднялся Видов, направляясь к двери.
 — Подожди, — бросил я Коле. — К Женьку заскочу. Мы вышли. Левшин скинул туфли и равнодушно взглянул на пьяного Закулисного.
 — Вовка! — заорал он. — Вставай, крошки пришли! Он усмехнулся, весело распушил усы, улегся на спину, закрыл глаза и добавил:
 — Крошек ему подавай. Да кто с тобой ляжет… с образиной? Вовка! — вновь завопил он. — На рожу свою посмотри! Ладно… — пролепетал он, поворачиваясь на бок, — Витюшка что-нибудь придумает. Как же вы мне все надоели. Шесть миллиардов на Витюшкиной шее… все Витюшка, Витюшка, Витюш…


* * *

 Левшина разбудили пинком в область позвоночника.
 — Где деньги?! — с пеной во рту прыгал по номеру Закулисный. — Где деньги?!
 — Ты чего, рехнулся! — схватился за спину Левшин, убегая от него. Закулисный крушил все, что попадалось на его пути.
 — Где деньги?! — понесся он за Витюшкой по коридору.
 Когда он выдохся между четвертым и пятым этажом, Левшин закричал:
 — Ты вспомни, может, ты их пропил? Ты еще Видову говорил про какие-то деньги! Может, потерял?
 — Что я, пятьсот рублей пропил? — хрипел Закулисный. — Ах, подлюка! — вдруг перекосилось лицо Закулисного. — Вытащила! Ну, я ей устрою!
 Но Закулисный не рванулся на бойню, как бывало прежде.
 — На-ка, принеси чего-нибудь, — бросил он Левшину двадцать пять рублей.
 Витюшка сбегал в ресторан — и Закулисный залпом выпил бутылку дорогого вина. Тяжело задышал.
 — Кто же вынул?! — взревел он. — Всех разгоню! — как подкошенный, рухнул он на кровать.
 — Всех разгоню! — передразнил его Витюшка, потом немного подумал и пошел к Ирке.
 — Закулисный твой пятьсот рублей потерял или пропил, — сказал он. — Иди забирай его.
 — Ты как разговариваешь?! — взорвалась Ирка.
 — Ты чего на меня орешь! — завопил с изумленным лицом Левшин. — Иди на Закулисного отвязывайся! Ты что, мой руководитель?
 — Ну-ка, закрой дверь, — высокомерно бросила она Витюшке, поворачиваясь к нему спиной.
 Ирка была в тонком, пурпурном вечернем платье, с огромным вырезом на спине, позвонки вызывающе выпирали, и длиннющие ноги порочно мелькали из сумасшедшего разреза платья перед глазами Левшина. Она прошлась по спальне, села в кресло и мягко сказала Витюшке, показывая взглядом на соседнее кресло:
 — Садись. Давай поговорим начистоту.
 — Давай, — небрежно уселся он и вдруг невольно заволновался, глядя на ее открытые бедра, о которых, как бы случайно, забыла Ирка.
 — Витюшка, — томно посмотрела она на него зелеными малахитовыми глазами. — А ведь ты мне когда-то нравился… и даже сейчас…
 — Ну? — оживился Левшин. — А чего же ты?
 — А я… я тебе нравлюсь? — еле слышно произнесла она.
 — Ир! — вдруг рассмеялся Витюшка. — Лучше честно скажи, чего ты из-под меня хочешь? Я ведь тебя знаю, как самого себя. И ты меня знаешь: если очень хочется, я, как пионер, всегда готов.
 — В общем, так! — сощурила Ирка глаза, закусив тонкие губы. — Запомни, что скажу. Будешь на меня бочку катить — расстанешься с «Мойдодыром».
 — Да кто ты…
 — Заткнись! — оборвала его Ирка. — У Елены давление, она уже не может по гастролям мотаться, а моему любезному на этот раз не выкрутиться, это я тебе говорю… и врачи говорили, — быстро добавила она, — так что соображай, что к чему. Вот тебе червонец, — пристально взглянула на него, — сходи полечи Владимира Федоровича, когда проснется.
 — Ты думаешь, никто об этом не догадывается? — облизнулся Левшин, забирая червонец.
 — Ты знаешь, почему я с тобой так честно разговариваю? — вплотную приблизилась Ирка к Левшину с капелькой крови на губах. — Я тебе скажу даже больше…
 — Ну? — со страхом отстранился от нее Витюшка.
 — Мне одной будет трудно руководить «Мойдодыром»… Я плевать хотела, что об этом все догадываются, я куплю у Елены представление — и тогда я Закулисную в гробу видела вместе с ее ублюдком. Или тебе Владимир Федорович более симпатичен, чем я? — улыбнулась она кокетливо краешком окровавленного рта.
 «Что он, что ты!» — чуть не вырвалось у Левшина.
 — Витюшка! — нежным голосом пропела Ирка, поворачиваясь к нему спиной и подходя к окну. Витюшка… помоги молнию расстегнуть… что-то душно здесь…
 Левшин хищно улыбнулся, быстро подкрутил усы, подошел сзади, обнял за талию и начал целовать ее в шею.
 — Без глупостей! — простонала Ирка, вся задрожав, и выскользнула из его рук. — Иди, Владимир Федорович уже проснулся, — хрипло проговорила она, — долечи его, а то ему плохо…


* * *

 Глубокой ночью Горе в сопровождении Елены Дмитриевны занес Закулисного в люкс.
 — Ира, — тяжело дыша, проговорила Елена Дмитриевна, — помоги уложить Володю.
 Закулисный еще переплевывал через губу, ругался и пытался вырваться из Петиных рук. Ирка брезгливо стащила с него пиджак.
 — Я сама его раздену, — сказала она. — Идите.
 — Ира, — вздохнула Елена Дмитриевна, пристально глядя на нее. — Ты представляешь: деньги так и не нашлись…
 — Я их, что ли, взяла? — огрызнулась Ирка.
 — Нет, нет, что ты! — закрыла поспешно за собой дверь Елена Дмитриевна.
 — Ира-а… — захрипел Закулисный, замахиваясь на нее кулаком.
 Ирка стояла, глядя на него сверху вниз с обезображенным от ненависти лицом. Потом сняла туфельку и наотмашь ударила его в переносицу. Закулисный медленно, с окровавленной физиономией, свалился на пол. Ирка прошлась по комнате и с яростью ударила его ногой в печень… потом еще… еще… Она немного отдохнула, затем вынула из-под матраца бутылку водки и влила половину в Закулисного. Ирка поставила рядом с ним кресло, задумчиво закурила, стряхивая пепел на кровавую маску возлюбленного, и, не спеша, разделась.
 Заснуть она не могла. Закулисный храпел, как дьявол. Ирка, прогнув изящно спину, спрыгнула с кровати, надела на голое сильное тело халатик. Потом полностью раздела Закулисного и потащила любимого в ванную. Он был тяжелый, но она все-таки сумела перебросить его через край ванны. Ирка долго вглядывалась в его закрытые глаза. Затем, словно очнувшись, быстро подошла к холодильнику, открыла баночку с селедкой, приблизилась к Закулисному и выплеснула рассол с кусочками ему в лицо.


* * *

 Левшин ушел работать на сцену. Ирка с Еленой Дмитриевной теперь сидели на кассе. Закулисный приезжал в ДК с опухшим лицом, трясясь всем телом, и пытался восстановить утраченный «авторитет». Все знали, что через час он уже будет пьян и до следующего утра его никто не увидит.
 — Ира! — размахивал он кулаками. — Ты почему здесь, а не на сцене?!
 Он боялся Ирку и близко не подходил, кричал только издали.
 — Марш переодеваться в «черное»! — бегал он по фойе.
 — Ты у меня сейчас сам в «черное» оденешься! — шипела Ирка. — Иди отсюда, не позорь филармонию!
 — Володя, Ира! — вскрикивала Елена Дмитриевна. — Ну я вас прошу, ну я вас умоляю, не надо ссориться… вот уже и классы идут…


* * *

 Мы отработали в Мухоморовке и принялись кочевать по остальным городам. Закулисный теперь стал неотъемлемым атрибутом реквизита. Вместе с чемоданами, связками его огромный живот помещался на ширму, и на этой же ширме он заносился в гостиницу. Когда Закулисный, внезапно отрезвев, появлялся на сцене и начинал наводить «порядок», на него просто никто не обращал внимание. Он продолжал кричать и не обижался. С утра Закулисный получал от Ирки деньги, нес их к Витюшке, а вскоре ему и к Левшину не надо было ходить. Ирка помогала и облегчала его утреннюю задачу.
 Лишь одна Елена Дмитриевна верила, что сын все-таки вынырнет из омута. Она очень сдала за последнее время, и ей был нужен отдых. Теперь Ирка частенько оставалась одна за кассой, и вечерами я давал ей данные. Закулисный валялся возле холодильника, где для него была всегда приготовлена водка.
 Ирка шиковала, На ее длинные пальцы были нанизаны сумасшедшие бриллианты, раз в неделю она приглашала всех в ресторан за свой счет, но по-прежнему любая мелочь записывалась в долговую яму и подлежала отдаче.
 Утром, увидев цветы и не найдя водки в холодильнике, Закулисный понесся в ДК, где мы работали. Узнав от Женька, откуда цветы, Закулисный рванулся на сцену. Ирка в это время была в парикмахерской, на кассе сидела постаревшая Елена Дмитриевна. Дети шумели в зале и ждали начала представления. Перед Еленой Дмитриевной на столе возвышалась горка мелочи, она отсчитывала по рублю и складывала деньги в кожаный мешочек. Она слышала крики на сцене и спешила пересчитать выручку, чтобы узнать, в чем дело.
 — Ты! Ты! — ворвался Закулисный на сцену, с неузнаваемым, распухшим лицом, замахиваясь кулаком на Видова. — Ты кому цветы дарил?
 — Кому надо, тому и дарил, — спокойно отвернулся от него Коля. — Не твое дело…
 — Да я тебя уволю! — затрясся Закулисный. — Я тебя… Я убью тебя! — вопил он с пеной у рта.
 Коля не обращал на него никакого внимания. Горе презрительно смотрел то на Видова, то на Закулисного. Пухарчук испуганно спрятался за ширму, выглядывая оттуда, и ждал, когда Закулисный накричится и уйдет.
 — Ты кто такой, чтобы ей цветы дарить! — захрипел Владимир Федорович. — Да я тебя-я… А-а! — закричал он вдруг пронзительно.
 Все быстро обернулись на его крик и увидели, как Закулисный подскочил вверх и рухнул плашмя, упал на спину. Изо рта полезла розовая пена, и он начал биться головой о пол. Ноги судорожно тряслись, лицо вздулось и стало пунцовым.
 — Женек! — крикнул Горе, бросаясь к Закулисному. — Беги к Елене, пусть вызовет «скорую».
 Петя уселся Закулисному на ноги и пытался удержать руки, но даже ему с трудом удалось его скрутить.
 — Держи ему голову! — заорал он на Колю. — Где Левшин?!
 Видов с затаенной радостью в глазах бросился на «помощь». Закулисный продолжал биться головой.
 — Ты что, удержать не можешь? — прошипел сквозь зубы, с яростью глядя на него, Горе.
 — Могу! — зло бросил Коля, сжав голову Закулисного изо всей силы.
 — Левшин! — взревел Горе.
 Но Витюшка развлекал девчонок в гримерной, он не мог знать, что творилось на сцене.
 — Убился! — с пронзительным криком бежал в это время Женек по коридору. — Елена Дмитриевна, Владимир Федорович умирает!
 Он подбежал, еле дыша, к Закулисной.
 — Там, там! — кричал он, показывая в сторону сцены. — Владимир Федорович умирает!
 — Как же это?! — выскочила из-за стола побледневшая Закулисная.
 — Быстрее, быстрее! — визжал Женек, увлекая ее за собой.
 Елена Дмитриевна, переваливаясь, пробежала за Пухарчуком несколько метров и бросилась назад к столу с мелочью.
 — Женечка, сейчас! Сейчас! — начала она сгребать мелочь в кожаный мешочек. — Я быстро…
 — Бежим! Там Владимир Федорович разбился! Прямо головой!
 — Ах! — бросила она мешочек, вцепившись руками в стол, и не в силах от него оторваться. — Головой! Женечка… я сейчас, — сгребла она судорожными движениями мелочь в мешочек. — Ну вот и все…
 Елена Дмитриевна дрожащими руками положила деньги в портфель, с которым обычно ходил Закулисный, а теперь Ирка, и засеменила за Женьком на сцену.


* * *

 Закулисный неделю лежал в номере, врачи делали уколы, приезжали, уезжали, но когда он еле-еле доползал до холодильника что-нибудь перекусить, там по-прежнему стояла бутылка водки.
 — Тварь! — выругался он, наливая себе в стакан. — Смерти моей захотела… не дождешься…
 Закулисный смотрел на водку и знал, что сейчас решается его судьба. Он ужасно хотел жить… и не мог понять, как помимо своей воли — выпил.


* * *

 Все возвращается на круги своя.


* * *

 Наш удивительный дружный коллектив «Мойдодыр» теперь из осиного превратился в гнездо змеиное.
 — Такого никогда не было! — возмущался Горе, обращаясь ко мне. — Ну пил Закулисный, но не так же! Угощал всех, деньги давал и даже в долг иногда забывал записывать. Ирка совсем другая была, а сейчас Коля с Левшиным от нее не отходят. Закулисный вообще не просыхает.
 — Левшин даже в кабак без нее перестал ходить, — сказал я.
 — А Видов ей цветы перед каждым спектаклем дарит, — прошипел Горе, — со своими театральными ужимками артиста великого из себя корчит, у самого, козла, двое детей, а все туда же, в женихи, набивается.
 — Ты думаешь, Закулисный уже не выкрутится?
 — Вряд ли, — немного подумав, ответил Петя. — Я давно знал, что этим все кончится… все знали… Видов наконец-то дождался. Он и раньше Ирке стихи сочинял. Тихий-тихий, про искусство любит поговорить, а сам плевать хотел на это искусство, как и все в этом «Мойдодыре». Вот скажи мне: предположим, ты закончил институт искусств, перед этим раз пять туда поступал, ну поступил, закончил. И после этого изо дня в день выходить на сцену и махать щеткой! Это искусство?
 — А помнишь, — улыбнулся я. — Как я вам заделал десять спектаклей в один день?
 — Как же! — горько рассмеялся Горе. — Первый начинался в восемь утра, а последний заканчивался в девять вечера. Искусство, черт подери!
 — Петь, Ирка будет командовать парадом?
 — Гнида она. Поздороваться уже брезгует со мной, когда на сцене встречаемся, а я, между прочим, двоюродным братом ей прихожусь. Скоро Елена продаст ей спектакль, и тогда все, наш пупок приплыл.
 — Неужели продаст?
 — У Елены еще дочь есть, да ей все равно кому продавать, кто больше заплатит. Закулисного теперь не закодируешь и не подошьешь. Он уже не может остановиться.
 — Устал быть на побегушках, — признался я Горе. — Уйду, наверно, из филармонии.
 — И я… — помолчал немного Петя и потом добавил: — Знаешь, поеду в деревню, где родился… устал от людей… Мне Отрадное по ночам снится; как мать похоронил, так ни разу там не был. Утром иногда проснусь — запах сена чудится… народ добрей… Женька б с собой забрать, а то пропадет здесь… Ирка уже замену ему ищет и, по-моему, нашла девочку.
 — Откуда ты знаешь? — спросил я, удивленный такой осведомленностью.
 Горе промолчал.


* * *

 А Женек замкнулся в себе, и лишь изредка мне удавалось его растормошить. Ирка не нуждалась в его деньгах, которые охотно брали Владимир Федорович и Елена Дмитриевна, и в срочном порядке искала ему замену. Теперь это был только вопрос времени. Для Пухарчука это означало, что он останется без работы и без друзей… плохих или хороших — выбирать ему не приходилось.
 — Женек! А помнишь город Счастье? — спрашивал я Пухарчука, пытаясь хоть как-нибудь встряхнуть его.
 — А-а! — тут же вскакивал он. — Стелла! — и грустнел.
 Бегемотиха Стелла была нашей с ним любимицей. Мы работали в Счастье весь май, и под нашей гостиницей, в центре города, был расположен зоопарк. Только я приходил с заделки, прибегал Женек с двумя буханками хлеба и орал:
 — Давай быстрее! Она уже заждалась!
 Пухарчук всегда брал взрослый билет и громко возмущался, когда ему давали детский. Но потом нас начали пропускать бесплатно, признав за своих.
 Стелла, едва завидев нас, открывала пасть и приветствовала громким зеваньем. Кормить ее было просто наслаждением.
 — Почему так плохо кормят бегемота? — взволнованно кричал Пухарчук, когда огромная Стелла выбиралась из ванны и на коротких ножках шустро ковыляла к нам с открытой пастью.
 — Ага! — верещал Женек, бросая туда полбуханки.
 — Ага! — орал я, кидая в пасть свою буханку. — Ого!
 Кроме своей любимицы, мы в зоопарке никого не признавали. Грязь, вонь, сумасшедшие животные с остановившимися глазами.
 Нам оставалось несколько дней до отъезда. В тот вечер на город Счастье обрушился роскошный солнечный закат. Огромное кровавое зарево разлилось по нежно-синей дали горизонта. Женек с буханками хлеба»под мышками с нетерпением ждал меня возле гостиницы. Мы пронеслись мимо контролеров, которые что-то пытались нам крикнуть вдогонку, подбежали к клетке — а привычного оглушительного зеванья не последовало. Женек первым врезался в перегородку. Я за ним.
 Ванна была пуста. Если бы Стелла погрузилась, мы бы знали: по каким-то пузырькам и еще по какой-нибудь чертовщине, а сейчас ее не было… не было!
 — Где же она? — недоуменно прошептал Женек.
 — Не знаю, — пожал я плечами.
 — Вы здесь не видели бегемота? — подбегал Женек к прохожим.
 Те смотрели на него с любопытством, уходили и оглядывались.
 — Вы не видели здесь бегемота?! — носился возле клетки Женек, морща носик.
 К нам подошла контролер, которая всегда весело улыбалась, когда мы проносились мимо нее. Она посмотрела колючими глазами на наши буханки, взяла одну и разломила ее пополам.
 — После вашего ухода, — показались на ее глазах слезы, — кто-то напихал в хлеб иголок и бросил Стелле.
 Пухарчук страшно завизжал, словно его полоснули ножом по шее.
 — Да, — заплакала женщина. — Стеллу так и не спасли. Она легла на дно ванны и больше не показалась.
 Я еле отодрал Женька от клетки. До гостиницы нести его пришлось на руках.
 Ах, Счастье, Счастье… Стелле я был обязан знакомством с Валенькой. Каждый раз, когда бываю в церкви, я смотрю на нее. Она кротко улыбается мне.
 Когда мы познакомились, Валенька посмотрела на мою изрезанную ладонь и прошептала:
 — Евгеша, я знала, что это случится… от судьбы не убежишь. У нее был муж, который ходил на корабле в загранку, дочка, работа в школе, ее любили ученики… и еще, кроме мужа, у нее никого не было.
 — Я стану шлюхой, если ты меня бросишь, — спокойно сказала она в тот вечер. — Выбирай, милый.
 Я не верил ей, а она продолжала ездить ко мне на свиданья в те города, где мы гастролировали. Я гнал ее, устал от ее рабской, безответной любви, я ни разу не видел на ее кротком лице улыбки. Я не верил ей, и она стала шлюхой.
 Я это точно знаю, потому что память о том, что ты когда-то был любим, заставляет вспомнить об этом в час душевной пустоты. И я поехал в город Счастье.
 — А Валеньки… давно уже нет, — глядя мне прямо в глаза, ответил печально-высокий загорелый мужчина. — А вы?…
 Я повернулся к нему спиной и пошел прочь. Он не стал меня догонять.
 Со святыми женщинами грешно шутить.
 Женек знал и про Валеньку, она иногда ходила с нами в зоопарк, но, конечно, Стелла была для него всем. Как он мечтал завести у себя в Находке бегемотика.
 — Мне тогда даже водяной пистолет не нужен! — кричал он. — А сколько стоит бегемотик?
 — Бегемоты в Детском мире не продаются, — отвечал я.
 — А может быть… — неопределенно тянул Пухарчук, — ну… какой-нибудь без хвостика… мне любой подойдет, а ванну я ему найду и кормить буду. А ты будешь ко мне в гости ездить.
 — Буду, Женек, буду.
 О Стелле мы часто говорили, и всякий раз я вспоминал Валеньку.


* * *

 — Левшин! Ты собираешься стать руководителем? — поинтересовался я у Витюшки. — Сам же говорил, что презираешь Ирку.
 — Говорил… — недоуменно уставился на меня Лев-шин, — и сейчас говорю.
 — А что ж ты тогда?
 — Не прикидывайся дураком! Почему я должен от денег отказываться? Опущу Иришечку тысяч на… — заулыбался Витюшка, прикидывая в уме на сколько тысяч он раскрутит Ирку. — Да пошлю, родную, куда-нибудь подальше! — махнул беззаботно рукой, так и не назвав суммы.
 — Парень, она же хочет купить себе мужа, как когда-то купили ее, и будет об него ноги вытирать!
 — Ты просто завидуешь мне! — высокомерно воскликнул Витюшка. — Был бы на моем месте, вел себя точно так же!
 Закулисный теперь жил с матерью, но это не помогало. Она не давала денег, и он бежал с раздутым синим лицом к Ирке. Закулисный тихо стучал в дверь и, когда она с презрительным видом ему открывала, стоял, сдерживая дрожь, и, заикаясь, говорил:
 — Ир-pa… там-м… ничего не… о-осталось?…
 — Для тебя ничего, — издевалась она над ним.
 — Ир-pa… я… п-прошу… ну-у…
 Один раз он упал в обморок перед дверью, когда она чересчур переусердствовала. Елена Дмитриевна пыталась совестить Ирку за то, что она дает ему деньги и поит водкой.
 — Я не хочу, чтобы ваш сын зарезал меня, — зло бросила Ирка, — из-за каких-то двух паршивых червонцев или бутылки водки!
 Похмелившись, Закулисный бросался на Ирку с кулаками, но она отработанным ударом наотмашь била ему туфелькой по голове, после чего он валился на пол. Ирка уходила на спектакль и оставляла рядом с ним бутылку водки. Приходила… Закулисный по-прежнему лежал без движений. Потом его уносили к матери.
 Елена Дмитриевна все реже и реже стала бывать на спектаклях. Она уже подумывала уехать с Володей в Куралесинск, но как объяснить в филармонии, почему руководителя нет на гастролях; да от ежедневной выручки Закулисная не в силах была отказаться. Она ждала окончания гастролей, чтобы взяться за Володю и спасти семейное дело.
 Ни на сцене, ни в гостинице, никто ни с кем старался не разговаривать. Рядовой состав «мойдодыровцев» полностью замкнулся в себе. Коля продолжал петь дифирамбы, покупать цветы и… подарил Ирке дорогие золотые сережки.
 — Это мой подарок! — влюбленным голосом воскликнул он. — Отец прислал перевод… Ира! Я люблю тебя!
 Ирка, принимая в номере цветы и сережки, вонзила в него насмешливый холодный взгляд.
 — Я люблю тебя! — взмахнул Видов руками и упал перед ней на колени, прижимаясь лицом к ее ногам. — Ты сама знаешь, что я всегда мечтал о тебе!
 Ирка смотрела на лежащего в двух метрах Закулисного и молчала.
 — Коля, — сказала она наконец, отталкивая его коленкой. — Встань, ты не в театре, к тому же ты плохой актер, единственный зритель в этом зале тебе не верит. Давай лучше поговорим о деле. Ты прекрасно знаешь, что я замужем. Когда я стану свободной женщиной, тогда и только тогда мы решим этот вопрос.
 — Но когда же? — вставая, попытался поцеловать ее Видов.
 Ирка презрительно скривила губы, холодно отстраняясь от него.
 — Это… — прошлась она по комнате, выгибая спину, медленно выговаривая слова. — Все…
 Ирка вдруг томно упала на широкую кровать, черные длинные волосы рассыпались по небесному атласному покрывалу, и, потянувшись, она подняла с пола сигареты, закурила и с вызовом посмотрела на Видова. На ней были восточные, из тончайшей красной ткани шаровары и немыслимая распашонка с драконами на спине. Коля с волнением смотрел на ее голое гибкое тело. Ирка чуть выгибалась, усмехаясь, поглядывая на Видова, и лениво то сворачивалась в клубочек, то медленно, пуская тоненькую синюю струйку дыма в его сторону, распрямляла длиннющие ноги.
 — — Это… — тихо, как бы играя каждым словом, повторила она, — все… зависит… от тебя… Когда?
 Видов обернулся и посмотрел на Закулисного, потом с волнением взглянул на Ирку. Она с вызовом смотрела на него горящими зелеными глазами. Коля вздрогнул и вновь со страхом покосился на Закулисного.
 — Иди, Коленька, подумай, — мягко сказала Ирка. — Подумай и скажи мне, когда я стану свободной женщиной! Когда?


* * *

 — Витюшка! — простонала Ирка, когда они остались одни на сцене. — Что же ты мне ничего не подаришь?
 — Иришка! — тут же завопил Левшин, целуя ее в жаркие тонкие губы и небрежно прижимая к себе. Мой подарок весь уместится в твоей долговой яме. Давай я подарю тебе чистую тетрадь!
 — Все равно отдашь долг, когда приедем, — дрожала она от страсти, впиваясь губами в его губы. Ты все-таки не умеешь вести себя с порядочными женщинами… подари мне хотя бы цветы. Сегодня дам тебе денег… — задыхалась Ирка.
 — Я тебе сейчас подарю гораздо больше, — шептал Витюшка, раздевая ее. — Гораздо больше, чем цветы.
 — Витюшка… — стонала Ирка. — Ну, не надо… за кого ты меня принимаешь? Сейчас могут зайти… привык со своими шлюхами… Ты меня любишь? — извивалась она под ним.
 — Иришка, о чем ты говоришь! — зажимал он ее губы поцелуем.
 — Ты мне еще ни разу не сказал, что ты меня любишь!
 Она не могла расстаться с Левшиным ни днем ни ночью. Когда Видов за какой-то пустяк замахнулся на Левшина рукой, Ирка, как фурия, вцепилась ногтями в его лицо. У Коли шансов не было почти никаких.
 Гoре ни на что не обращал внимания. Он выкуривал пачку за пачкой и неизвестно где бродил ночами. Один раз он пришел с разбитым лицом и распухшими кулаками. Разбудил глубокой ночью швейцара, ввалился к Ирке, и она, глядя на его страшный вид, не пискнув, заняла восемьсот рублей. Утром Горе вернул ей деньги.
 Пухарчук боялся показываться Ирке на глаза, а когда волей-неволей натыкался на нее, весь дрожал от страха и начинал морщить носик.
 — Чудовище! — со злостью бросала ему Ирка, возненавидя его раз и навсегда. — Иди сюда, — подводила она Женька к зеркалу, — и посмотри на себя! Какой же ты лилипут? Сколько мне еще придется выслушивать из-за тебя от учителей? Ты понимаешь, что позоришь мой удивительный «Мойдодыр»?
 Я продолжал бегать на заделку, но уже ни огонька, ни хорошего настроения не было. Ирка кричала на меня, когда я вечером давал данные, грозила разогнать, если в зале будет мало зрителей, хотя сейчас я набивал уже далеко за пятьсот, — и вскоре отвесила мне первую пощечину. Даже Закулисный не позволял себе такого.
 — Заступиться? — снисходительно спросил вечером Левшин. — Все равно никуда не уйдешь из филармонии. Кому мы нужны? Могу поговорить с Иркой.
 Я вернул пощечину. На этот раз Витюшка меня не простил. Он просто с сожалением посмотрел мне в глаза и даже не закричал. Может, Витюшка хотел что-то сказать, но предпочел расстаться.
 — Володя! — рыдала каждое утро Елена Дмитриевна.
 — Сынок, ну давай поговорим.
 Закулисный зарос, перестал умываться, волосы спутались, изо рта бил фонтан перегара. Он гнойными глазами таращился на мать и не мог выдавить из себя слово.
 — Володя! — кричала ему Елена Дмитриевна. — Опомнись! Что ты с собой делаешь? Что ты делаешь со мной? Давай съездим к врачу, вот закончатся гастроли
 — и ты снова станешь нормальным. Отвечай, Володя! Ты хочешь, чтобы все было хорошо?
 Закулисный начинал трястись еще сильнее, он не понимал, о чем говорила мать, только одно желание мучило его…
 — Володя! — ударила она его по щеке. — Ты меня слышишь? Ты умрешь, если не бросишь пить! Что будет с нашим «Мойдодыром»? Что будет с нашим удивительным «Мойдодыром»? Эта гадина… она хочет прибрать его себе! Ты меня слышишь, Володя? Вспомни о своем отце! Эта сволочь хочет забрать наш «Мойдодыр»!
 — Дай… — выдавил, стуча зубами, Закулисный, и по его телу пробежала судорога. — Дай…
 Елена Дмитриевна бросилась к двери и заперла ее на ключ.
 — Ты больше не выйдешь отсюда! — закричала она. — Не пущу!
 Маленькая фигурка с короткими кривыми ножками, со сбившейся копной пепельных волос прижалась к двери, и на лице появилась решимость бороться до конца.
 — Во имя отца! Во имя своей матери! — восклицала она со слезами на глазах. — Подумай о «Мойдодыре», неужели ты хочешь, чтобы эта дрянь украла наш театр?! Володя, опомнись, что ты делаешь?!
 — Дай… — прохрипел Закулисный, дрожащими руками рванув холодильник. — Дай! — затрясся он всем телом, словно слепой, вытянув руки вперед, шатаясь и мелкими шажками приближаясь к матери. — Дай!
 — Не пущу! Не ходи к ней! — завизжала Елена Дмитриевна. — Ты умрешь, болван! Что будет с нашим «Мойдодыром»?
 — Дай! — отталкивая мать, схватился за дверь.
 — Не пущу! — застонала она. — Не пущу-у! Закулисный судорожно схватился за ключ и выпал в
 коридор.
 — Мой «Мойдодыр»… — закричала ему вдогонку Елена Дмитриевна, — отдать этой… — задыхалась она, — мой театр…


* * *

 — Ир-pa! Ир-ра! — трясся Закулисный у двери, пиная ее ногой. Но Ирка уже уехала на спектакль, так и не дождавшись супруга. Закулисный, как лунатик, спустился с лестницы, поймал такси и вывалился из него возле Дворца культуры.
 Ирка расплатилась с водителем и, не обращая внимания на развалившегося на асфальте Закулисного, снова села за кассу. Рядом с ней сидел Видов, еще не потерявший надежду на взаимность.
 — Ира, ну ты пойми, — проникновенно вдалбливал он ей, когда они бывали одни. — Это же Левшин! Он пропьет весь «Мойдодыр»! Это будет второй Закулисный! Думаешь, он любит тебя? У него только кабаки да шлюхи на уме… Сама знаешь это лучше меня. Я разведусь ради тебя с женой.
 — Коля, — с серьезным видом издевалась над ним Ирка. — У тебя же семья, двое детей, как я могу разбить твое счастье, ведь я женщина, я так хорошо понимаю твою жену, ты такой верный муж… о чем ты говоришь? А Витюшка свободный человек, может быть, скоро… я стану свободной женщиной.
 — А если все изменится?
 — Не изменится! — бросила она злой взгляд на лежащего перед Дворцом культуры Закулисного и перевела его на Видова. — Ты помнишь наш разговор?
 — Помню…
 — Что-то я не вижу, чтобы ты его помнил, а гастроли заканчиваются.
 — Ира, неужели ты вправду думаешь…
 — Я ничего не думаю! — отрезала Ирка. — Я хочу, чтобы ты больше не возвращался к разговору о своих чувствах.


* * *

 Закулисный очнулся, дополз до стола, за которым сидели Ирка и Коля. Вцепившись в стол, кое-как поднялся. Его страшная алкогольная маска разлагалась на спектры и оттенки. Видова чуть не вырвало.
 — Что надо? — с усмешкой бросив взгляд на скорчившегося Видова, спросила Ирка мужа.
 В осоловелых глазах алкоголика не было ни искры сознания, он не понимал вопроса. Закулисный лишь шевелил разбухшими черными потрескавшимися губами и еще сильнее схватился за стол, чтобы не упасть.
 — Дай… — наконец прохрипел он.
 — Чего? — скривила Ирка губы.
 — Дай…
 — Скажи чего, тогда получишь.
 Закулисный тряс толовой, сосуды вздувались от напряжения на лбу, висках. Сине-зеленое лицо покрылось крупными капельками пота. Он не понимал.
 — Чего тебе дать? Ну!
 — Дай… — из последних сил прохрипел Закулисный. Видов с ужасом смотрел на Ирку. Он чувствовал, знал, что и она знает и чувствует, что сейчас должно произойти.
 — Ну, так чего тебе дать? — уставила Ирка свои ледяные зеленые с малахитовыми прожилками глаза в его застывшие угасающие зрачки. — Скажи, ответь, ненаглядный! Ну же?!
 Закулисный жалко задергал в разные стороны головой.
 — Ну-у?! — завизжала Ирка. — Ну-у!
 — А-а!!! — вырвался протяжный чудовищный крик из глотки Закулисного и тут же сорвался на хрип.
 Он закинул неестественно голову назад, с губ брызнула кровавая пена… Закулисный словно хотел взлететь, приподнялся на цыпочки и дрожал всем телом.
 — Ну-у же-е!!! — пронзительно визжала Ирка, с ожесточением дергая себя за волосы.
 Она бросила на Видова жуткий взгляд и, вонзившись зеленью глаз в Закулисного, простонала, схватив себя за горло:
 — Ну…
 Коля быстро оглянулся, вскочил и бросился к Закулисному в тот момент, когда он, подпрыгнув вверх, выгнул невероятно шею в бок, начал стремительно падать на спину.
 Видов плечом резко ударил его в грудь, и Закулисный, изменив направление падения, рухнул затылком на чугунную урну, стоявшую у входа. Он забился в агонии, из проломленной головы вытекала черно-бурая кровь. Ирка с Колей, не отрываясь, смотрели, как лужица разрасталась, разрасталась, и еле слышный хрип дергающегося Закулисного наводил на них ужас. Кровь хлынула из горла и к краскам на лице Закулисного добавилась ярко-черная краска смерти. Видов тяжело поднял глаза на Ирку.
 — Ты теперь свободная женщина, — еле слышно произнес он.
 Ирка вздрогнула и испуганным взглядом окинула пустое фойе Дворца культуры.
 — Я люблю тебя, — страшным голосом сказал Видов. Закулисный еще не затих, кровь огромной лужей все растекалась и растекалась, подбираясь к их ногам.
 — Что ты сделал… — прошептала Ирка.
 — Что мы сделали, — поправил ее глухо Коля. — Ты этого хотела.
 Закулисный затих. Кровь в горле остановилась, и безумные глаза алкоголика уставились на них. Неожиданно показался Левшин.
 — Чего орете?! — прокричал он, но тут же замолк, увидев труп Закулисного.
 — Не видишь, что ли?! — сощурила на него сухие зеленые глаза Ирка.
 — Володь! — бросился к нему Левшин. — Ты чего, Володь?
 Он схватился за его голову и посмотрел на свои вымазанные в крови руки:
 — Как же, — заплакал он. — А может, жив? — бросился Витюшка к телефону.
 Ирка с Колей быстро переглянулись. Левшин вызвал «скорую».
 Появился Горе. Он подошел к Закулисному и долго смотрел на него. Лишь огромные и сжатые кулаки выдавали в нем волнение. Петя пощупал пульс и долго мутными глазами смотрел перед собой.
 — Сволочи, — сквозь зубы процедил он. — Все здесь сволочи.
 Прибежал Пухарчук, который закричал и забился в Петиных ручищах в истерике.
 — Значит, так, — не разжимая губ, сказала Ирка, глядя на Петю. — Заткнись, если хочешь остаться в «Мойдодыре». Правдолюб нашелся. Хорошо, что этот, — кивнула она на Закулисного, — еще не зарезал кого-нибудь из нас. Теперь уже ничего не поделаешь.
 Приехали врачи и милиция. Позвонили Елене Дмитриевне. Спектакли были отменены. Труп Закулисного забрали.
 В тот же вечер убитую горем Елену Дмитриевну последней осталась утешать Ирка. Когда все разошлись, они долго сидели молча.
 — Я знала, что ты его убьешь, — наконец тихо и печально произнесла Елена Дмитриевна.
 — Это вы его убили! — закусила губы, чтобы не закричать, Ирка. — Он до меня еще начал пить.
 — Как ты смеешь говорить такое матери! — поправила Елена Дмитриевна маленькими ручками прическу и, не поднимая глаз, прошептала: — Я его предупреждала, я знала, чем все закончится… — и, посмотрев Ирке в глаза, добавила с ненавистью: — Я тебя никогда не любила!
 — Вы же знали, что я вас тоже никогда не любила и его… за что такого ублюдка можно любить? — открыто и насмешливо усмехнулась Ирка.
 — Не сметь! — вскричала Елена Дмитриевна. — Не сметь в день смерти говорить такое матери!
 — А чего мне бояться, — поднялась Ирка, плавно выгибая спину. — Его уже нет, и если б он не упал на урну, то кого-нибудь из нас… — провела она ладонью по горлу, — а скорее всего вас. Так что молите Бога…
 — Дрянь! — заголосила Елена Дмитриевна. — Какая же ты дрянь!
 — Молчать! — выкрикнула пронзительно Ирка. — Хватит паясничать! Я вам не верю, давайте лучше поговорим о деле. Думаю, вам тоже надо поскорее решить этот вопрос!
 Елена Дмитриевна испуганно замолчала, глядя на страшное и решительное лицо Ирки.
 — Сколько вы хотите за свой удивительный «Мойдодыр»? — хрипло спросила Ирка.
 — Какая ты дрянь… — прошептала трагично Елена Дмитриевна, — прижав ладошки к лицу. — И это в день смерти своего мужа и моего сына. Тебя Володя вытащил из грязи, кем ты была, вспомни?
 — Все, мамочка! — игриво улыбнулась Ирка, послав ей воздушный поцелуй. — Все! Завтра вами будут заниматься КРУшники.
 Она, медленно переставляя длинные ноги, мурлыкая веселенькую песенку, направилась к двери.
 — Ты не посмеешь! — вскочила Елена Дмитриевна кидаясь на нее сзади.
 — Прочь! — отшвырнула ее от себя Ирка. — Так будем разговаривать о деле, или вы хотите встретить старость там, где вам и положено?
 — Сколько? — пронзительно вскрикнула Елена Дмитриевна, не поднимаясь с пола.


* * *

 Ирка властвовала беспощадно. Левшин был в недоумении: его не пускали в спальню. Елена Дмитриевна уехала, ни с кем не попрощавшись. Витюшка со мной не разговаривал, он не простил пощечину. В перерывах между гастролями Ирка съездила в Москву и в клинике подобрала девочку. Вскоре девочка должна была приехать и Женьку предстояло ввести ее в роль. Коля продолжал дарить Ирке цветы, но та оставалась равнодушной к его ухаживаниям. Она делала выбор и не спешила.
 Мы уже полмесяца отработали в Курске. Я по-прежнему пахал администратором — и с каждым днем выдыхался все больше и больше. Одному Витюшке было все до фени.
 Пухарчука Ирка угнетала по любому поводу. Горе заступался, но это мало помогало. Тогда он поднял Ирку над головой и молча бросил на реквизит, который разлетелся под ней в разные стороны.
 — Можешь считать себя уволенным! — задрав голову, прошипела она. — Мне психи не нужны!
 — Ир, ты же сама не права! — закричал Витюшка. — Чего ты к Женьку прицепилась?
 — Еще слово — уволю! — прорычала Ирка, с трудом поднимаясь с пола. — Поедешь вслед за ним!


* * *

 Видов с горящими глазами выглядывал из-за ширмы. Женек дрожал от страха.
 Вечером Горе собрал чемодан. Витюшка был в ресторане, когда он зашел попрощаться.
 — Уезжаешь? — спросил я.
 — Поеду в Отрадное, — мрачно сказал Петя, который после смерти Закулисного долго собирался с мыслями и почти ни с кем не разговаривал.
 Мы закурили, каждый думая о своем и об одном и том же.
 — Беги отсюда, — сказал Горе, вставая. — Иначе пропадешь. Витюшке привет передавай, хоть я его и презираю… — и, чуть помолчав, добавил: — К Женьку хотел зайти попрощаться, но… — дверь внезапно распахнулась, и с криком, визгом, весь в слезах, со сморщенным, старческим личиком влетел Пухарчук.
 — Петякантроп! — закричал он, бросаясь ему на грудь. — А я?! Кто теперь за меня заступится?!
 Он вцепился в него и бился своей непропорционально большой головой в грудь.
 — А я?! — верещал Женек. — Петякантроп, а я?! Горе еле оторвал его от груди и бросился бежать по коридору, не оглядываясь, прижимая огромные ручищи к глазам.
 — А я?! — верещал Пухарчук пронзительным голоском, бросаясь за ним. — А как же я?!
 Всю ночь маленькое толстенькое тельце Женька содрогалось от рыданий.
 — Женек, ну не надо… — умолял я его.


* * *

 Как глупо. Чего не надо?… когда петлю затягивают на шее.


* * *

 Теперь Ирке приходилось и сидеть на кассе, и играть в «черном». Видов был вынужден носить Женька на руках. Ему это было невероятно трудно, не под силу. После каждого представления он выдыхался и обзывал Пухарчука последними словами.
 Женек совсем завял. Петякантроп, его любимый Петякантроп, который все годы обещал его расплющить, ныл и жаловался… его не было рядом. Заступиться было некому.
 Пухарчук выплакал все слезы, забывал текст во время представления и срывал спектакль за спектаклем. Ирка отвешивала ему затрещины и не могла дождаться приезда девочки. Она уже получила две телеграммы и теперь махала ими перед Женьком и торжествующе кричала:
 — Женечек, скоро девочка приедет, маленькая такая лилипуточка, и ты увидишь, каким должен быть настоящий лилипут, — и тут же срывалась на пронзительный крик: — И уж не таким плешивым чудовищем, как ты!
 Прошло две недели после отъезда Горе. Видов зверствовал на сцене и лупил Женька за все на свете. Левшин, по настроению, заступался за Пухарчука, но получал от Ирки по голове и надолго замолкал.


* * *

 Женек продолжал срывать спектакли. Он уже не слышал, когда к нему кто-нибудь обращался, а все плакал и плакал, вспоминая Петю.
 В тот вечер я зашел к Женьку позже обычного. У него было непривычно прибрано. На столе — ни пирожков, ни бутербродов, пачка чая стояла не распакованная, постель заправлена, чего в жизни никогда не бывало. Еще на столе лежала подзорная труба и миниатюрный ножичек-брелок, который у него все время выпрашивал Петя. Женек сидел на кровати, его маленькое личико было сморщено от набежавших морщинок, маленький носик был красный от слез. Чемодан, набитый всякими безделушками, стоял рядом с ним.
 — Ты куда собрался? — спросил я как можно веселее,
 — А-а, — слабо улыбнулся Пухарчук, — это ты, паренек… Евгеша, — тоненько заплакал он, — передай этот брелок Пете, он ему очень нравился… а это, — поднял Женек подзорную трубу, — я дарю тебе… а водяной пистолет мы так и не купили. Я так мечтал о нем, мы с тобой и в войну не поиграли…
 — Ты чего, парень? — обнял я его. — Тоже уезжать собрался?
 — Ага, — кивнул как-то неопределенно Женек, еще больше морщась, и по этим морщинкам, как по желобкам, одна за другой катились маленькие сверкающие слезинки.
 — Куда ты? — еле выговорил я. — Женек, а я? Куда же ты…
 — Тебе, Евгеша, туда не надо, — ответил он так тихо, что я ничего не услышал.
 — Я тоже уйду, — прошептал я. — Больше не могу здесь.
 — Какие все злые, — затрясся Женек, закрывая маленькими ладошками личико. — Почему меня так все ненавидят? За что? В чем я виноват?
 Мне нечего было ответить Женьку. Таких друзей, как я, надо живьем сдавать в анатомический музей.
 — Евгеша, — попросил меня Женек. — Ты никому не говори, что я собрался уезжать.
 — Да куда же ты на ночь?
 — А я рано утром, — внезапно засияли глазки Женька. — Еще не решил, правда, но уеду обязательно… туда, где меня уже никто и никогда не обзовет, где нет злых людей. И еще я тебя попрошу, передай от меня Витюшке бабочку… она ему понравится…
 Он протянул мне свою любимую огромную бабочку в горошек.
 Какой же я был дурак, унося под мышкой подзорную трубу, бабочку и в кармане подарок для Пети. Мне еще хотелось спросить у него об операции, но, как всегда, не повернулся язык.
 Женек закрыл за мной дверь, не раздумывая насыпал горсть таблеток в стакан, выпил и со счастливым личиком лег на неразобранную кровать.


* * *

 — Да разве это бегемот?! — кричал Закулисный, бегая вокруг клетки. — А ну-ка, дай сюда буханку!
 Он вонзил в хлеб иголки, одну за другой, и с размаху бросил буханку в раскрытую пасть Стелле.
 — Ха-ха-ха! — засмеялись люди.
 — Сожрал и не подавился! — веселились дети.
 — Смотрите! — закричал Видов. — Как вон та обезьяна на нашего лилипута похожа.
 — Она симпатичнее его в сто раз, — презрительно возразила Ирка.
 — За что?! — закричал Пухарчук, бросаясь к бегемоту. — Что вы сделали?! Стелла же больше не вынырнет!
 — А почему в зоопарке нет клетки с лилипутом? — ужаснулась Елена Дмитриевна.
 — Да, да! — заволновались кругом. — Почему?
 — Вот свободная клетка, — показала Ирка рукой. — Сажайте его туда!
 Женька бросили в клетку.
 — Теперь все — как и должно быть! — радостно потирали руки учителя и воспитатели. — Дети, быстрее, быстрее, бегите сюда! Это вам не какой-нибудь там бегемот или слон!
 — Витюшка! — закричал Женек, хватаясь за прутья.
 — Витюшка, выпусти меня отсюда!
 Но Витюшке махали руками крошки, ему, как всегда, было некогда. Левшину надо было объять необъятное…
 — Евгеша! — пытался разогнуть огромные прутья тоненькими ручками Пухарчук. — Ты ведь говорил, что ты мне друг, выпусти меня отсюда!
 Но Евгеша стоял, смотрел и думал… Дешевый наблюдатель, и он не бросился на помощь.
 Толпа ревела от восторга. В зоопарке появилось новое зрелище.
 — Не надо… — стонал Женек. — Я ведь тоже человек!
 Толпа бросала камни, Женек метался по клетке, его ширяли палками и кричали:
 — Да разве это лилипут? Нас опять надули! Ах ты, чудовище, ты нам ответишь за все! Его надо отдать в цирк — отдрессировать.
 — Дети! — захлебывались от восторга администраторы этого зрелища. — Хотите, он у нас сейчас полетит? Без всяких там веревочек, ниточек…
 — Хотим! — раздался звериный рев.
 — Петя! — из последних сил прохрипел Женек, про-тЯгивая окровавленные ручки к обезумевшей от жажды зрелища толпе. — Где ты? Петякантроп, спаси меня!
 Горе прорывался сквозь толпу, но его подмяли и забили ногами.
 — Спасите-е! — затрепыхалось маленькое тельце на лрутьях — и затихла жизнь в Человеке.
 Мать увезла хоронить Женька в Находку. Ирка после всех разбирательств была в ярости. Витюшка погрузился в страшное оцепенение, лишь изредка вставая с постели, охая от боли в желудке.
 Я до конца не мог поверить в случившееся. Все происходило как в страшном сне. Ирка пыталась напоить Левшина и затащить его в постель, но Витюшка, который плевать хотел на все на свете, плюнул ей в лицо.
 — Кто следующий? — заплакал он.
 Всю дорогу до Куралесинска Левшин думал о Женьке. Его смерть сломала начисто весь бесконечный Витюшкин оптимизм.
 В Куралесинск я приехал только через год. Когда позвонил Левшину, родители, которые никогда не церемонились с теми, кто ему частенько звонил, вдруг спросили: — Простите, а кто это?!
 Я представился. Мать зарыдала… Следующим за Женьком был Левшин. Я отказался в это поверить.
 — Десятая палата, — сказала мне его мать.
 На следующий день я пошел проведать Витюшку, наивно предполагая, что все окажется не так, что все это неправда. Я зашел в больницу и поднялся на второй этаж.
 — Простите, — обратился я к дежурной сестре. — Где десятая палата? Виктор Левшин, может быть, знаете такого?
 — А-а, Витюшка, — улыбнулась грустно женщина. — По коридору третья дверь.
 — Извините, — еще раз обратился я к ней. — А это правда?
 — Не знаю! — тут же оборвала она меня. — Проходите, не задерживайтесь!
 Я подошел к палате. Сердце на мгновенье остановилось и, проклятое, чуть не разорвало грудь.
 «Господи! Этого просто не может быть. Витюшке нет еще и тридцати…»
 Я открыл дверь. В палате стояла всего одна кровать, на которой лежал незнакомый мне парень. Рядом с ним в белом халате сидел мужчина. Я растерянно поздоровался и вышел. Потом снова посмотрел на номер палаты.
 — Простите, — вновь открыл я дверь, обращаясь к больному. — Вы не подскажете… мне сказали, что в десятой палате находится Виктор Левшин.
 У парня, лежащего на кровати, страшно менялось лицо, он что-то пытался мне крикнуть, но до меня только долетал непонятный шепот.
 Мужчина сделал мне знак рукой, чтобы я приблизился.
 — Садитесь, — сказал он, уступая мне стул. — Я Витин отец.
 Я еле устоял на ногах, отказываясь верить услышанному.
 Передо мной лежал Витюшка. Ему сбрили усы, остригли длинные густые волосы, а его красивое продолговатое лицо, как и весь обезвоженный организм после перенесенных операций, стало неестественно маленьким, не его лицом, одни только глаза очень отдаленно напоминали, что это Витюшка, но в этих глазах даже угольки от некогда бушевавшего степного костра — и те погасли.
 — Прободная язва, — тихо сказал отец и заплакал. — Три операции за последние полгода… весь желудок вырезали, — закрыл он лицо руками. — Я предупреждал его, а он гуляка был… все нипочем… связался с этой филармонией, чего ему дома не хватало! — бросил он на меня измученный взгляд. — Он вас все время вспоминал, вы же были его другом?
 — Да, — прошептал я, и вдруг до меня дошло, что он сказал «был».
 «Витюшка! — захотелось мне заорать. — Как же так?» А он лишь смотрел на меня своими большими тоскливыми глазами, и слезы катились по его прозрачной коже, Витюшка хотел мне улыбнуться, но не мог.
 «Больно, — скорее догадался я, чем услышал его голос. — И никто не пришел меня навестить… и ты не пришел…»
 «И ты не пришел… — вздрогнул я от его слов. — Никто не пришел».
 Мое злое, недоуменное, забытое поколение.
 «Витюшка! — вдруг захотелось мне хлопнуть его по плечу. — Еще не вечер!»
 — Он все ждал, что кто-нибудь придет, — донесся до меня тихий голос отца, — а как попал сюда, все его забыли… он вас часто вспоминал, Женька… если б так не расстраивался, может, все и прошло, а то ведь нервы… Что ж ему дома не хватало? — уронил он голову в ладони. — Ничего для него не жалели…
 «Витюшка, — смотрел я в его глаза. — Чем же я могу тебе помочь? Чем могу утешить тебя?»
 — За что? — шевелил он губами. — Кому я сделал что плохого в этой жизни? Это несправедливо…
 «Да, Витюшка… это несправедливо, как и все, что творится вокруг нас. Мне сейчас едва ли лучше, чем тебе…»
 — Евгеша! Я хочу жить! — с трудом разбирал я Витюшкины слова. — Я не хочу умирать! Почему я должен умирать?
 Я положил руку ему на плечо. Нет, передо мной был чужой человек, я разговаривал с ним и не видел Витюшку. Что я мог сказать чужому человеку такое, отчего ему было бы легче? И тогда мне стало по-настоящему страшно. Этот страх передался и ему, он закрыл глаза, чтобы больше меня никогда не увидеть.
 — Я приду завтра, — сказал я этим людям, но они все поняли. Они поняли, что я не приду сюда больше ни завтра, ни через неделю… Меня никто не держал. Они привыкли к предательству.
 — Прощайте, — поднялся я и закрыл за собой дверь.


* * *

 Писатель стоял за дверью и ждал меня. Я подошел к нему, заглянул в глаза и спросил:
 — Ну что, Писатель, как, по-твоему, страшно умирать?
 — Мы с радостью засыпаем после хорошо прожитого дня, — ответил он дерзко и обреченно. — Наверно, так же и умираем.
 Мне вдруг захотелось посмотреть, как будет умирать он, он, который мечтал о доброте и порядочности, не сумевший постоять даже за свое "я".




 P.S. Мы кормили хлебом Стеллу


 Мой измученный мозг имеет привычку шумно ворочаться в голове и, поеживаясь от воспоминаний, вытаскивать из небытия покойников, издеваться над ними и мешать спать любимой.
 Я знаю, когда Валенька, проснувшись ночью, смотрит на меня и жадно прислушивается к монологу. Наши взгляды встречаются в темноте, но Валенька об этом не догадывается. Зачем ей знать слишком много, даже если она знает мою тайну. Валенька счастливый человек, у нее от этой тайны черные круги под глазами наутро, и каждую ночь она открывает что-то для себя новое и молча ревнует к тайне, которую я до сих пор не знаю, как зовут. Наверное, знал, но забыл и вдруг начал вспоминать и проходить слишком часто мимо телефона, где стояла она, в белых шортах, в белой футболке с надписью «Московский цирк» и с белым огромным бантом, запутавшимся в нежно-каштановом облаке. Я слишком часто стал ездить в Липецк к Стелле и кормить ее тем хлебом, который мы всегда покупали в буфете на втором этаже гостиницы «Центральная».
 — Барышня, — всякий раз я подхожу к ней, — ну сколько ж можно звонить? — дотрагиваюсь рукой до рычага телефона, и она смотрит на меня изумленными бирюзовыми глазами, в которых я без труда читаю: — Вы сумасшедший? Я вас в первый раз вижу! — она опускает бирюзовый взгляд на две булки распаренного хлеба, а моему возмущению нет предела.
 — Ну, я вас умоляю! Стелла уже заждалась!
 — Я не знаю никакой Стеллы! — не сводит она глаз с хлеба. — Вы мне мешаете звонить!
 — А я не знаю никакого сумасшедшего, я скрипач и тоже на гастролях. Правда, у нас бывают психи в оркестре, но сейчас они лабают далеко отсюда, последний водил смычком во Флориде и писал, чтобы мы его приняли назад. Он ставил слезы вместо запятых и точек, но мы его не приняли, и предатель повесился. Ностальгия, милая барышня в белом, ностальгия. Она не уместилась в его восьмиместном лимузине, в жарких объятьях мулатки и в особняке на Майами-Бич. Это наше родное чудо света, оно не продается и не покупается. Вы обалденная девчонка, я сегодня буду дирижировать в вашу честь! Нет-нет, вы меня не так поняли. Я и флейту могу подменить, и литавры, просто дирижер с арфой гудят третий день в седьмой излучине реки Воронеж.
 Милая, почему ты плачешь? Твои слезы падают мне на плечи, только не включай свет, я закрою глаза, и тогда мне станет страшно, я тоже заплачу и пойду пропью последние деньги. В нашей спальне темно, очень темно, на улице хулиганы расстреляли фонари, и звезды забыли проснуться. Я слышу твое дыхание. Родная, ты так устала со мной. Мне хочется умереть у тебя на груди, ты расскажешь мне напоследок сказку, которую бережешь для нашего будущего сына или дочки, но лучше сына, мы назовем его Иисусом. Он вернет речки, вырубленные леса, заливные луга и очистит воздух от ртути. Почему ты не говоришь мне, что видишь мои открытые глаза? Почему ты ни разу не заговорила о моей тайне? Она у нас с тобой общая, она никогда не была моей, и я уже давно не говорил, что люблю тебя.
 — Кстати, барышня, одну булку я купил специально для вас! Вы себе даже представить не можете, как нас заждалась Стелла! Ну, я вас умоляю, хорошо, вы добились своего. Да, я снежный барс, я остановитель лавин, единственный из России приглашенный в Липецк на международный симпозиум, и вот стою перед вами на коленях. Я никогда не выучу китайский язык и не спрыгну с Бруклинского моста, но к любимому бегемоту Стелле я отнесу вас на руках прямо сейчас. Вернее, к бегемотихе, но грубо, правда? Стелла моложе вас, а когда подрастет ей еще надо найти достойного бегемота, который бы понравился Стелле. Она такая капризная. Вам повезло. Я наглец? За кого вы меня принимаете? А если действительно руку на Библию, то я поджигатель вулканов и профессиональный вор юных бегемотов, которых продаю в спецкомбинаты, где из них делают спецколбасу для спецлюдей. Вот вам булка, я вас люблю и приглашаю покормить спецбегемота. Боже мой! Я помню ее смех.
 — Так вы любите меня? — протянула она руку нерешительно к булке, и двухмиллионный звон лесных колокольчиков оборвался, и тонкие пальцы дотронулись до теплого хлеба, и было ей перед закрытием буфета на втором этаже гостиницы «Центральная» не больше семнадцати лет, наверное, это был май, легкий загар тронул веснушки на чуть округлом личике, позолотил шею и спрятался в нежно-каштановое облако волос.
 Когда мы подходили к Стелле, больные ходили по парку с мудреными хоботками в стаканчиках и пили из них лечебную воду, в которой было столько железа, что они молодели и прямо на глазах совокуплялись. Я сказал, что люблю ее, и это мне было совсем нетрудно, я был старше, и жизнь казалась бесконечным чудом, но почему именно она, именно сейчас признается мне (когда в тот же день я снял в гостиничном номере с нее футболку с надписью «Московский цирк»…), как один непромытый господин, лет пятидесяти, с зеркальной болезнью и с наколками на волосатых лапах, плелся за ней с пляжа до самой гостиницы, как предлагал деньги, а ей было и страшно, и отчаянно приятно, и если бы (она так и сказала), если бы пьяный господин не споткнулся возле дверей гостиницы и не повалил швейцара, она бы еще вчера рассталась с невинностью, и если бы я ее взял за руку у телефона и сказал «пойдем», мы бы не пошли кормить Стеллу, а сегодня она хочет побыть последний день, последний день в своей жизни невинной, а завтра — целует она меня в губы, а завтра — маленькая грудь бесстрашно прижимается к моей, а завтра — ускользает она от меня, а завтра — один Бог нам будет судьей, покровителем. Ты завтра придешь в цирк, и я буду танцевать под куполом для тебя одного «Аргентинское танго», а хочешь, я сделаю на канате смертельное сальто, чтобы ты на всю жизнь запомнил меня, когда твое сердце сожмется от страха, но не бойся, глупый, я так люблю завтрашний день, я так устала от своей невинности, от домогательств старого администратора, что я привяжу себя тысячами лонж и буду кружиться под волшебную музыку для одного тебя, только для одного мужчины на свете, даже если мы больше никогда не увидимся, даже если разлетимся ласточками по голубому небосводу и никогда больше, никогда, никогда, никогда… заплакала ты, и бирюзовые слезинки, точь-в-точь, как сейчас у Валеньки, больно падают мне на плечи, и я закрываю глаза, потому что чувствую, как Валенька протягивает руку под кровать за сигаретами. Я изо всех сил стараюсь притвориться спящим. Пока Валенька будет курить, она будет украдкой меня рассматривать, один раз я не выдержал и открыл глаза, и она ничего не сказала и не спросила, и мы не были чужими поздним утром, когда любили друг друга, и я не боялся назвать ее Валенькой, потому что до сих пор не знаю, как зовут ее. Наверное, знал, но забыл. Я заблудившийся вздох Вселенной с измученным мозгом, прости меня, милая, что не оказался скрипачомснежнымбарсомостановителем-лавинподжигателемвулкановвором, что опять простой жалельщик оставшихся без Родины бегемотов придет полюбоваться на тебя в цирк, послушать «Аргентинское танго», что вновь и вновь остановится возле телефона и не возьмет тебя грубо за руку «пойдем», а будет радоваться, как ты стоишь возле клетки со Стеллой и хлопаешь в ладоши от радости, бросаешь куски хлеба прямо в огромную пасть африканской красавице, своей сестре по Космосу; я пришелец из ужасных миров, вынувший из прекрасных болот экватора самое грациозное творение природы и случайно, совершенно случайно назвавший его Стеллой, а не Валенькой, я z, игра белковой молекулы, счастлив тем, что делюсь с тобой хлебом, смеюсь, когда Стелла прячется в ванне, хитро подглядывает за нами и шумно выползает на своих прелестных ножках из ржавой воды. Самый вкусный хлеб у нас. Смерть кормильщику! Он забыл Бога, он забыл, что через двадцать три дня его переедет трамвай, забыл, что его душу тоже посадят в протухшую воду! Давно кончился хлеб для кормильщика, а Стелла не отходит от нас, она великое творение природы, может быть, знает то, что я узнаю только завтра, она, обреченная вскоре умереть в вечной девственности и одиночестве, думает о своей сестре по Космосу, у которой завтра последнее представление, последнее «Аргентинское танго» для единственного в городе вырубленных лип. Не плачь, Валенька, и брось курить, я устал без темноты, уличные хулиганы мне сейчас дороже тебя, я не понимаю смысла твоей так быстро состарившейся игры, но я твой союзник, и если тебе смертельно хочется поехать со мной в Липецк и покормить Стеллу хлебом из буфета на втором этаже, я помогу тебе в этом, только не мучь меня, затуши сигарету, которая прожгла мне глаза, сигарета мешает мне разглядеть под куполом цирка лонжу, которой пристегнута она, и я не вижу этого маленького троса, отделяющего оголтелых от верующих, я только слышу, как из-под палочки дирижера льется «Аргентинское танго», я только чувствую старческое хрипенье администратора, я только вижу ее, танцующую на канате в белоснежном бальном платье: бесстрашную, нежную, удивительную. Не плачь, милая, не плачь! Белые бабочки самые прекрасные обманщицы, один Бог им судья, покровитель. Не плачь, Валенька, я люблю тебя, только тебя одну, верь мне и не включай свет.
  1986 г.