---------------------------------------------


 Подсвиров Иван Григорьевич
 Чинара

 Иван Григорьевич Подсвиров 
 ЧИНАРА 
 1 
 С бугра завиднелся хутор Сторожевой: десятка три хат, все больше старых, опятами разбрелись в ложбине вокруг красновато-бурого здания начальной школы. 
 Арина глядела на хаты с нарастающим чувством радостного удивления и какой-то внутренней неловкости за себя, будто она в чем-то провинилась перед ними. Автобус остановился в центре хутора. Арина расплатилась с шофером, подхватила чемодан, туго обтянутый черным ремнем, и вышла. 
 Было весеннее теплое утро, в огородах пахали. Свежий запах потревоженной земли мешался с горьковатым дымом, который висел по-над садами белой шубой: повсюду жгли прелые листья, бурьян. 
 Арина ни с кем не хотела встречаться, отвечать на пустые вопросы. Хотелось идти одной, идти и чувствовать под ногами мягкую землю, повлажневшую от росы. Проворно сновали в огородах тракторы на резиновых колесах, остро взблескивали лемеха плугов. Невольно вспомнилось: когда она уезжала отсюда по вербовке, тоже была ранняя весна и тоже пахали, только на быках. Воспоминание пробудило неясную боль, тоску по утраченной молодости, и, чтобы не думать об этом, не растравлять нанрасно душу, Арина вскинула в окладе темных кос голову и пошла бодрей: при быстром шаге мысли веселее. 
 Вот и переулок ее детства; извилистый, узкий, как небрежно брошенная плетка. По обеим сторонам его - оплывшие земляные валы в почерневшей крапиве, с разбросанной поверху дерезой, старой, уже без колючек, - коегде проглядывали заплаты свежей порубки. 
 Там, где обрывался левый вал, в просвете черных веток вишняка одиноко бурело пятно соломенной крыши - то и была матушкина хата, жадно прилипшая к земле. 
 Плотно прижали ее обильные в этих местах ливни с градом, обтесали и обмыли бока так, что казалось: не построили ее тут, а сама она выросла на черноземе, будто замшелый диковинный гриб. 
 У Арины защемило в груди. Впервые за всю дорогу она приостановилась, переменила на тяжелом чемодане руку. "Матушка писала, что крыша протекает, - вспомнилось ей. - Солома-то еще отцовская, видно, сопрела уже... 
 Ничего, раздобудем новой, перекроем". 
 Из огорода сочился дым. Медленно, вяло поднимался он над садом и вдруг торопливо повалил сизыми клубами, озарился искрами. 
 "Матушка подбросила в костер чего-то, - догадалась Арина. - Дома она". 
 Арина осторожно отворила калитку, на цыпочках прошла через весь двор. В накинутом на голову линялом оранжевом полушалке, в ботинках на босу ногу, мать сгребала мусор в саду и относила к костру. Скорбно опущенные плечи, седые пряди волос на висках... "Старушка уже, без меня состарилась, сжалось у Арины сердце. - А я веялась, о ней не думала". И в горьком раскаянии, в приливе нежности к матери, оставив у порога чемодан, Арина кинулась в сад, горячо и ласково обняла ее. 
 - Старушечка моя... мам! Как вы тут без меня? Целых пятнадцать лет. 
 Мать вздрогнула и обернулась, из рук у нее выпали наземь грабли. Арина прижалась к ее лицу щекою и плакала, не стесняясь слез. Плакала навзрыд: 
 - Я-то мыкаюсь, развлекаюсь... А вы все одни! 
 - Чего ты? - как бы опомнившись, заговорила мать.- Не плачь. Радоваться надо, что встретились... что живы, землю топчем. 
 - А я смотрю, вы - грабельками по листьям. Так сердце и зашлось. 
 - У меня грабли легкие. 
 Мало-помалу успокоились они, вошли в хату. Аринину мать в хуторе звали по-простому - Климихой. Это слово, заменившее ее имя и отчество, как-то удивительно ладилось со всем ее обликом, с рыхлым и полным телом, некогда упругим, как у дочери, с расплывшимся широким лицом в частых и глубоких морщинах. 
 В хате было сумрачно. Живой свет едва пробивался сквозь маленькое скособоченное окошко и не мог рассеять тьмы, как бы навсегда осевшей тут. В углу, напротив двери, чисто белела кружевным покрывалом кровать Арины. Все пятнадцать лет она сиротски пустовала, а Климиха в ожидании дочери спала на печи, подстилая под бока еще в девичестве сотканные дерюги, под голову - подушку из гусиных перьев. Арина села на кровать - жестко и незнакомо скрипнули пружины. На стене, выше окна, тусклым глянцем блестели фотокарточки в деревянных рамках, окрашенных под бронзу. За долгое ее отсутствие в хате мало что переменилось, только появилась под горбатым потолком электрическая лампочка на белом шнуре. 
 - Горит? - Арина кивнула на лампочку. 
 - Светится, - сказала мать. - Раньше лучше было, теперь беда: счетчик повесили. Ему-то что? Зудит себе да кружится, а мне все плати. 
 - Мам, это ж копейки!.. Чудные вы. 
 - А мне и копейку негде взять. Была б я трактористкой. Вот как Машутка... 
 - Машутка - трактористка? 
 - А ты думала! Как сядет за руль, почище мужика пылит. Даром что необразованная... 
 Арина в минутном раздумье позвенела монистами на груди, затем порывисто встала, дотянулась рукой до выключателя и щелкнула им. Резкий желтовато-белый свет плеснулся в глаза, вытеснив сумрак. 
 - Пусть горит! И у нас есть чем заплатить. 
 - Дай-то бог, если есть, - сказала Климиха. И осторожно, с тайною тревогой в голосе, с ожиданием радости для своего истосковавшегося в одиночестве материнского сердца осведомилась: - Ты-то надолго заявилась? Тот анчихрист не прилетит за тобой? 
 - Мы с ним уже три года как разошлись, - равнодушным тоном, словно о чем-то постороннем и неважном для нее, ответила Арина, разглядывая себя, давнюю и молодую, на поблекших фотографиях и тихо улыбаясь им. - Он, мам, за длинным рублем погнался... Рыбачил на корабле, ну и сошелся там с буфетчицей. Я узнала, за чемодан - и деру от него... 
 - Ты мне писала, - вздохнула мать. 
 - Я, мам, гордая. Измены не потерплю. 
 Арина сняла со стены цветную фотографию, сдула с нее пыль. Стояла она у сосны в нарядном платье, в белых туфлях и в шляпке; стояла не одна - с молодым, могучего роста мужчиной, который держал ее за руку и, дерзко подняв литой подбородок боксера, с вызовом глядел прямо перед собой чернявый, как цыган, самоуверенный и сильный. Хоть Арина сама не маленького роста, однако едва доходила ему до плеча, в сравнении с ним выглядела хрупкой девочкой-подростком. 
 Подержав фотографию в руках, она чему-то грустно и язвительно улыбнулась, отогнула на рамке гвозди, вынула из-под стекла карточку, быстро разорвала ее на мелкие части и выбросила в лохань. 
 - Зачем? - только и успела произнести Климиха, глядя, как на воде расходятся кусочки фотографии, не раз дарившей ей молчаливую радость в долгие вечера одиночества. 
 - Из сердца вон - с глаз долой. 
 - Хоть бы себя отрезала. Ты красивая там. 
 - У меня другие есть, - утешила ее Арина. 
 Потом она достала из чемодана шелковый, в пышных и ярких розах платок, простроченный по краям двумя золотыми нитками. Накинула на плечи матери, радостно залюбовалась ею. 
 - Мой подарок. 
 Платок этот Арина покупала для себя, но скоро он вышел из моды слишком горячие и броские были на нем цветы, и она упрятала его на дно чемодана, авось когданибудь пригодится. 
 - Красивый, мам? 
 Климиха завороженно, без слов любовалась платком, разглядывала его на свет и разглаживала на плечах, глаза ее при этом слезились - от счастья, от нахлынувшей благодарности к дочери. Но и что-то беспокойное, болезненное мелькало в них. Арина с волнением следила за выражением ее лица. 
 - И сколько он стоит? - переходя на шепот, спросила мать. 
 - Уже не помню. Давно купила. 
 - Продать бы его, - сказала Климиха, странно оживляясь. - Он дорогой, за него можно большой дом в селе выменять. А ты думала! 
 Арина взглянула на мать и замерла. Между тем лицо у матери становилось чужим, вдохновенно-далеким. Климиха опять залюбовалась платком, по-детски ясно улыбнулась и заговорщически подмигнула: 
 - Красное по черным точечкам! Схороним его. 
 - Мам... - цепенея от мелькнувшей догадки, одними губами пошевелила Арина. - Это ж обыкновенный платок. 
 - Э! - Климиха многозначительно повела в воздухе указательным пальцем. - Ты сама ему цены не знаешь. 
 А я по нитке вижу. Нитка-то дорогая. 
 Арина не знала, как ей вести себя, звать ли соседей или молча, не двигаясь, дожидаться чего-то. Пока она скиталась по свету в поисках лучшей доли, мать успела состариться; постоянное одиночество подточило ее здоровье. 
 "Вот мне наказание за все!" - думала Арина. 
 - Схороним его, - твердила Климиха и почему-то оглядывалась на дверь. 
 Но тут она запнулась, как бы упустив нить речи, и долго молчала, уставившись себе под ноги. Затем подняла на Арину глаза, медленно поднесла ко лбу темную, в синих прожилках руку, что-то вспоминая. 
 - В висках шумит, - с недоумением проговорила она. - А ты все сидишь и слушаешь старую дуру.-Речь ее становилась трезвее, осмысленнее. - Я тебе много койчего наговорю, я теперь говорливая... А ты, Арина, одергивай меня. Околесицу начну нести, ты меня и одерни. 
 Стара, забываюсь уже... А за платок спасибо. Буду носить его по праздникам, девкам на загляденье. 
 Арина с недоверием вслушивалась в ее переменившийся, разумный голос и все еще мало верила, что мать вновь при ясном уме и что внезапный приступ болезни схлынул. 
 - Что так глядишь на меня? - обиженно спросила Климиха. - Доживешь до моих лет - поймешь... Хоть бы о себе рассказала матери. 
 - Не знаю, что и рассказывать, - в растерянности отозвалась Арина. - И давно это у вас, мам? 
 - С головой? Лет пять уже. 
 Помолчали. Арина сняла с онемевших ног узкие лакированные туфли, сунула их под кровать. 
 - Такое, как нонче, редко у меня случается, - заговорила Климиха, повязываясь шелковым платком. - Только когда дюже перенервничаю. А вот с памятью прямо беда. - Она скорбно вздохнула и скрестила на коленях крупные руки. - Прохудилась память, все забываю. В гости к соседке потепаю, на одной ноге опорок, на другой сапог. А то кофту у кого-нибудь забуду. Ищу ее, треклятую, ищу, пока добрые люди не принесут. Вот до чего дожила... Иной раз, веришь, Аринка, пообедать забываю. 
 Засосет в животе, тошнотой проймет, аж тогда вспомню, что целый день колготюсь не емши. А бывает, встрену куму Апроську, да и забуду, как звать ее. Оно вроде пустяк, что выветрилось из головы. А мне обязательно нужно вспомнить. Стою толкую с кумой, а сама все думаю: 
 ну как ее звать, лахудру? Одно мучение, Аринка, не дай бог никому. 
 - Вы, мам, поменьше думайте, - сказала Арина. - Поживите спокойно. 
 - Да мне и кума говорит: чего, мол, зря убиваться? 
 Ну забыла что, и шут с ним, само когда-нибудь на ум придет. Я бы и рада не вспоминать, да не могу... Моченьки нету. 
 К вечеру начали собираться гости. К их приходу Арина успокоилась, нарядилась в черное, до колен, платье, плотно облегавшее ее фигуру, на грудь накинула в два ряда янтарное ожерелье с застывшими мушками в прозрачных камешках. За плечи выпустила две тяжелые косы. И сидела за столом строгая и красивая, будто нездешняя. 
 Первой явилась давняя Аринина подружка, востроглазая Машутка Кулачкина - по девичьей фамилии. В мужских шароварах, в синей застиранной куртке, она вкатилась в хату, принеся с собой запах бензина. Машутка было намеревалась сразу пуститься к столу, но, увидев Арину в платье с глубоким вырезом на груди, неожиданно для себя замешкалась, застряла в дверях. 
 - Ты, Аринушка? - Голос у нее осекся. - Ой, какая нарядная, даже страшно!.. А я прямо с "Беларуса" к тебе, Побежать переодеться, что ль?.. - Машутка в замешательстве оглядела себя с ног до головы, ожидая, что скажет Арина. 
 - Входи, входи. И давай обнимемся, - Ой, да я в мазуте! 
 Арина вышла из-за стола и, приблизившись кМашутке, привлекла ее к себе, поцеловала раз и другой в темные задубевшие щеки подруги. Когда-то Машутка была пухленькой, нежной, с тонким, как звонок, голоском, а теперь перед Ариной стояла полная, грубоватая на вид женщина. Что-то угловатое, мужское угадывалось в ее лице и фигуре и даже в том, как она обнималась и радовалась. 
 Веяло от нее здоровьем, силой... А в выражении глаз светилось прежнее озорство, сдерживаемое невольным смущением, овладевающим в такие моменты людьми доброго и трогательного сердца. 
 - Молодец ты! - не удержалась от похвалы Арина гордясь за Машутку. Небось не одному мужику нос утерла? J Машутка примостилась на табуретке, осмелела и взволнованно, осипло зачастила: 
 - Надо ж, приехала! Как снег на голову.. Аринушка а ты еще молодая, красивая. Куда мне до тебя господи! 
 Я уже баба, а ты как девушка. Даже не верится... 
 Тут новый гость пожаловал - чабан Григорий Поправкин, родной дядя Арины. Мохнатая, как у татарина шапка высоко сидела на нем, немного прибавляя ему в росте. Поскрипывая кирзовыми сапогами и распространяя вокруг себя запах кисловатой овчины, Григорий поздоровался с Ариной и за неимением лишней табуретки уселся на деревянном бочонке из-под капусты. 
 - А вы, дядь Гриша, все пасете? - осведомилась Арина, чтобы ободрить его своим вниманием. 
 - Пасу. - Григорий встряхнул для серьезности сухими плечами, - Двадцать годков с отарой, шерсть вам на костюмы поставляю. 
 Арина, слегка потешаясь над ним, усмехнулась- Вы, я вижу, государственный человек. 
 - А что? - возгордился Григорий, вскинув на нее голубенькие, чуть вылинявшие на ветру и солнцепеке глаза. - Такой и есть, со мной не шути. Обо мне и в газетах пишут... А ты все рыбу солишь? - тут же полюбопытствовал он, хитровато щурясь. 
 - Перестала рыбка ловиться, дядь Гриша. Не тот сезон... Вот я и вернулась. 
 - А я думаю, с чего это у нас в магазине селедки не стало. Раньше было хоть кадушками бери ее, теперь и на нюх не везут. 
 - Ох, дядь Гриша! - Арина лукаво погрозила ему. 
 Язык у вас - бритва. 
 - Оно и ты девка не промах, - довольный безобидною перепалкой, сказал Григорий. - Пальца тебе в рот не клади - откусишь. 
 Не успели обменяться они колкостями вперемежку с похвалою, как на пороге показались еще двое: седеющий старичок со сморщенным и желтоватым, что печеная груша, лицом, в пальто мышиного цвета, с маленькой ивовой корзинкой в руках. Старичка Арина видела впервые. За его спиной остановилась женщина средних лет, плоскогрудая, со светлыми, как осенняя водица, глазами. Ее Арина угадала. Это была доярка с хуторской фермы Maрея, лет на пять старше Арины. Мужа ее, писала мать, прибило сосной на лесоразработках. Покрытая черным платком, Марея походила на монашку: в лице затаенная скорбь и смирение, взгляд исполнен печали. 
 - С приездом тебя, - тихо пропела Марея, сверкнув из-под платка глазами. - Давно тыне заезжала в наши края. 
 - Здравствуй, Марея, - Арина усадила ее по правую сторону от себя, а с левой уже успела прилепиться Машутка. 
 - Позвольте, так сказать, отрекомендоваться! - заявил вдруг старичок, сделав полупоклон и поставив на стол корзину, в которой прозрачно желтели моченые яблоки. - Бывший учитель биологии нашей районной средней школы Евграф Семеныч Прокудин. С матерью вашей состою в знакомстве пятый год, как переехал сюда на тихое жительство. И смею заверить: истинно уважаю ее. 
 Старичок был навеселе и, пожалуй, немного паясничал. Глаза его лукаво щурились, морщины под ними стекались в узелки, придавая всему его облику какое-то несерьезное выражение. Было заметно, что старичку очень хотелось понравиться Арине. Блеснуть перед нею умом и светским обхождением. 
 - Евграф Семеныч на пенсии, кошелки плетет, - вставила Климиха, собирая на стол. - Мне тоже сладил два короба. 
 - И не только в кошелках талант мой, - живо подхватил старичок. - Я и по части науки силен был. Можем, если хотите, приятно и полезно побеседовать, к примеру, об удивительном размножении водного гиацинта. Между прочим, любопытный цветок! 
 Арину стала раздражать назойливая болтливость Евграфа Семеныча. Она охладила его пыл несколько суровым возражением: 
 - Об этом потом. Не к спеху. 
 Кое-как разместились за столом, пододвинув его к кровати, а с другой стороны приладив доску на двух табуретках. Арине было радостно находиться в кругу знакомых, родных людей. Умом и сердцем отдыхала она среди них. И прошлая жизнь, оставшаяся где-то в туманной и зыбкой дали, с ее тревогами и вспышками недолговечного счастья, была уже как сон... 
 Машутка, непривычная к питью, быстро хмелела, наливалась румянцем; ее умиляло новое сближение с Ариной, показавшейся ей сначала такой недоступной и строгой. Машутка гордилась, что ледок, настывший между ними за годы разлуки, растаял. Мельком взглянув на Марею, занятую беседой с Григорием, она шепотком поинтересовалась: 
 - Новость слыхала? Игнат обещает осенью наведаться в хутор. Гляди, вы с ним и повстречаетесь. 
 - Незачем, - сказала Арина. 
 Озадаченная ее ответом, Машутка призадумалась, опять тронула Арину локтем: 
 - Костю Ломова небось помнишь? Того... рябого? 
 - А что? 
 - Сторожем он в огородней бригаде. Живет как бирюк, и знаешь, Аринушка, твою карточку при себе носит, в паспорте! 
 - Я ему не дарила карточек, - задумчиво произнесла Арина. 
 - Так он ее со стенки у вас содрал. Спроси-ка у матери, она расскажет. Теть, пойдите сюда! - позвала Машутка Климиху, которая, гремя ухватами, возилась в это время у печи. 
 - Ладно, сама расскажи, - одернула ее Арина. 
 - Чего тебе? - отозвалась Климиха. 
 - Уже не надо! - замахала руками Машутка и торопливо, будто обжигаясь горячим шепотом, опять зашелестела над ухом подруги: - Он у вас тогда шибку в окне вставлял. Ну и, значит, содрал карточку, где ты в белом платье снятая. А мать твоя заметила, да и скажи ему: 
 "Костя, ты на мою Аринку глаз не пяль. Она, мол, замужняя, не пара тебе... Приголубь, говорит, какую попроще". А он: "Не бойтесь, теть, я вашу дочку не сглазю. 
 Краса ее при ней и останется". Рябой да тихий, а глядика: тоже туда же. - .Машутка отчего-то покосилась на Марею и, прикрыв рот ладонью, добавила: - Ему б любую под крылышко, а он еще выбирает. 
 Арина слушала ее внимательно, серьезно. Когда Машутка оборвала шепот, она сказала: 
 - Поговорили о нем, и хватит. Лишнего про Костю не болтай. 
 - Аринушка, а ты что, жалеешь его? - словно оправдываясь, говорила Машутка. - Я это одной тебе по секрету, другим никому... Не обижайся, если скажу: ты его сама испугаешься, если увидишь. Он еще хуже на лицо стал. 
 - С лица воды не пить, - сказала Арина, обернулась к матери и вдруг спросила, нельзя ли позвать к ним Костю Ломова. 
 Услышав это, Машутка задвигалась по жесткой доске, захлопала круглыми, широко раскрытыми глазами. Ей показалось, что Арина захотела подшутить над Костей. Однако та хранила сосредоточенно-задумчивое выражение на построжевшем лице со вскинутыми черными бровями. 
 Мочки ее ушей, в которые были вдеты золотые дужки маленьких серег, едва заметно подрагивали. 
 - Ну так что, пригласим Костю? - намеренно громко спросила Арина. 
 - Он не придет, - за всех ответила Марея. - Сторожу ет Костя. 
 Изрядно опьяневший Евграф Семеныч манерно приложил правую руку к сердцу и в готовности услужить склонил набок голову: 
 - Ради вас, Арина Филипповна, я сбегаю за Костей. 
 Мы с ним друзья, и говорю вам: он будет здесь через полчаса. Засекайте время. 
 - Расшаркался, - недовольно пробормотала Марея и еще ниже опустила платок на лоб. - Пожилой, грамотный, а ни стыда, ни совести. Залил глаза,,, И все слова у него с ужимкой.
 - Нехай бежит, спотыкается, - шепнул Григорий. - Не ругай его, Марея. Стар он, из ума выживает. 
 Марея скосила на него свои потускневшие глаза, повторила: 
 - Сторожует Костя. 
 2 
 В темных сенях послышалось неловкое шарканье чьихто ног, что-то оборвалось там со стены и ударилось оземь. Евграф Семеныч осердился, пробормотал невинное ругательство. Тут же метнулось с порога его известие: 
 - Костя пришел! 
 Арине бросилась в глаза скошенная набок, скорбная фигура Кости в серой, не по росту длинной и свободной одежде, в пыльных кирзовых сапогах гармошкой и в белой кабардинке с отвисшими книзу полями. Лба из-под кабардинки видно не было, лишь чисто синели широко открытые, удивленные глаза. Светилась в них по-детски трогательная радость, но и тихая затаенная печаль сквозила из самой глубины этих доверчивых глаз, придавая им выражение постоянной боли. Отмеченное оспой, бледное лицо его было взволнованным. 
 Костя неловко переступил порог, остановился, вытянув руки вдоль тела, в котором угадывалась еще не истраченная молодость. Быстро, украдкой взглянул он на Арину - и свет какой-то пробежал по щекам его, коснулся губ... 
 - Привел! - ликовал Евграф Семеныч, поспешая на свое место. - Вот он перед вами, Арина Филипповна, собственной персоной! 
 Евграф Семеныч возбужденно рассказывал, как он бежал во тьме по кротовым кочкам, прямиком к сторожке и как не поверил Костя вести о возвращении Арины. 
 Костя стоял, потерянно передергивал плечами, пока Арина не осадила Евграфа Семеныча холодным замечанием: 
 - Евграф... забыла, как вас по батюшке, вы бы поели борща. У меня в ушах зудит от вашего крика. - И обратилась к Косте: - Садись возле меня. Молодец, что пришел. 
 Евграф Семеныч сник, взял ложку и потянулся к тарелке. Остальные затихли, с интересом наблюдая за Костей. Марея отодвинулась к Григорию, подперла щеку рукой, задумалась вроде о чем-то своем, далеком. Зрачки ее сузились, потемнели. Костя снял с головы кабардинку, отер ею капельки пота со лба, изрезанного двумя продольными морщинами, словно затянувшимися шрамами. 
 На мощный шишковатый лоб свисали серо-пепельные волосы, пятерней он откинул их на сторону. Помедлил, решая, куда бы определить кабардинку, и кинул ее в подол Климихе, присевшей возле печи на опрокинутое вверх дном ведро. Климиха встала и молча повесила кабардинку на гвоздь, забитый в балку, на которой давным-давно, еще перед войной, висела на крепких веревках люлька. 
 Костя двинулся к столу, сел рядом с Ариной, теряясь от ее близости, боясь прикоснуться к ней плечом. Арина сама налила ему из бутылки, потом себе и сказала: 
 - За нас! 
 Костя пил редко, раз в году, не понимая, что люди находят в вине, но сейчас он выпил с удовольствием и даже не почувствовал горечи во рту. Однако хмель взял свое, ему сделалось светло и радостно, и он сознался: 
 - Я торопился. Как ты кликнешь, я всегда тороплюсь. 
 Помнишь, ты позвала ребят кататься на санках? Месячно было, морозно. Я первый примчался. 
 - Не помню, - Сказала Арина, - А на кого ты сторожку оставил? 
 - Пустая. Воров у нас нынче мало, у людей свое девать некуда. Но я скоро побегу. 
 - Тогда и нечего торопиться, если воры перевелись. 
 Побудь. Мне с тобой веселее. 
 Горячая, ласковая волна хмеля подкатывалась к его сердцу, оно куда-то падало и опять взмывало, перехватывая дух, как на качелях. С той минуты, как он увидел Арину, им овладело состояние, близкое к счастью; он забыл про себя и про свою неловкость, мало сам понимал, о чем говорил с Ариной, и как бы совсем не замечал в хате других. В последние годы он уже терял надежду на возвращение Арины и совсем не помышлял быть когда-то приглашенным ею на вечер. Не сон ли он видит? Ведь это почти невозможно наяву сидеть с нею рядом, ощущать ее дыхание, слушать этот почти забытый голос. Но во сне все глухо и смутно, а тут, в хате, - отчетливо, ясно... 
 - Костя! - сказала Арина. - А мы с тобой странные, чудные люди. Мы вольные птицы! Многого от жизни не просим - ни почета, ни должностей. Живем, от других не зависим. 
 - Нам должности ни к чему, - сказал Костя. - Да и не дадут их нам. 
 - Думаешь, я приехала и перины кинусь набивать? 
 Нет, я жить буду. Я хочу красивой и радостной жизни. 
 Машутка подслушала и на что-то обиделась. Заметила с робким вызовом: 
 - Перины не набьешь - спать мягко не будешь. 
 Арина обернулась к ней, недовольная, что Машутка не спросясь влипла в разговор, небрежно отмахнулась: 
 - Перину-то я набью, одну. И хватит. И дом построю. 
 Но жить для перин и дома не буду. 
 - Тебя не поймешь, - вздохнула Машутка. 
 - Вот люди! Всегда им разжуй да в рот положи. Сами не желают думать... Ковер-то себе на пол небось купила? 
 - А как же, - загордилась Машутка. - Два ковра: 
 для зала и спальни. По праздникам расстилаю. Красота, Аринушка, - глаз не отведешь. Я покажу тебе. Они у меня в комоде лежат. 
 - А я куплю ковер, чтоб каждый день ходить по нему. 
 В будни и в праздники. 
 - В будни! - ужаснулась Машутка. - На много ли его станет? Он же деньги стоит! Я на что справно получаю, иной месяц до двухсот вытягиваю - и то на их, проклятых, целый год положила. Тряпье же не купишь, нонче все за дорогим да модным гоняются. 
 - Ну и пусть ковры у тебя нафталином воняют. Дыши. А я куплю и ходить буду. 
 - Аринушка, может, я чего и не понимаю, - заюлила Машутка, - но никто после этого не назовет тебя хозяйкой. Это там, где была ты, видать, по коврам и в будни шастают. А у нас не принято. Дорогую вещь беречь надо. 
 - Ну и живи для дорогих вещей, - рассердилась Арина. - Не они для тебя, а ты для них. Хорошая жизнь! 
 - Живем как умеем. 
 Арина решила, что бесполезно продолжать спор, и не ответила на легкую колкость подружки, опять заговорила с Костей: 
 - Интерес меня берет, смотрю на тебя и думаю, тот Костя или не тот? Переменился ты. 
 - Постарел я, - пробормотал Костя, стыдливо пряча свое лицо в ладонях. 
 - Что ты охраняешь? 
 - Лук, морковку, картошку сортовую... 
 Евграф Семеныч хоть и пьяноват был, но краем чуткого уха улавливал их разговор. Ждал момента ввернуть в него и свое словцо. Упоминание об овощах взбодрило его, он приподнялся над столом, потряс корзиной, будто призывая всех к тишине, и выпалил: 
 - Позвольте, Арина Филипповна, от чистого сердца, так сказать, прояснить дело! Костя еще и травы собирает. 
 При мне свидетели, соврать не дадут. 
 - Травы? 
 - Именно травы, Арина Филипповна. Для лечебных надобностей. По-ученому - лекарственные растения. 
 - Это правда, Костя? 
 - Правда. Собираю и сушу, - сказал Костя. 
 - А я вам что говорю! - воодушевился Евграф Семеныч, светясь пьяной торжествующей улыбкой. - Собирание трав, Арина Филипповна, вселяет в душу мудрый покой и отвлекает мысли от дурного. 
 - И что же ты сушишь? - продолжала допытываться Арина, с любопытством присматриваясь к Косте. 
 Евграф Семеныч опять вскочил: 
 - Это я вам мигом перечислю. - Он запрокинул вверх голову, замигал покрасневшими веками, припоминая: - Значит, так: наперстянку, перец водяной, живокость, горицвет весенний, лазорик, баранчики, кровохлебку, волче" 
 ягодник, тмин, чабрец, козлятник... 
 Арина слушала не перебивая. Оказывается, эти травы с такими диковинно-загадочными названиями растут и цветут вокруг хутора, в лесах и на лугах, а она никогда и не подозревала об этом. В его словах было что-то особенное и чистое, дорогое ее сердцу, истосковавшемуся по дому. Евграф Семеныч все перечислял, а Костя кивал головою в такт его монотонному, хлипкому, как у подростка, голосу. Много знал трав Евграф Семеныч, названиями сыпал, что из короба: 
 - ...кузьмичева трава, можжевельник, ятрышник широколистый... мужской... пурпурный, змеевик мясо-красный, ястребинка волосистая, донник... 
 Наконец со словами: "Сразу-то все и не вспомнишь!" - Евграф Семеныч кончил. Арина долго молчала, потом спросила у Кости: 
 - Ну собрал, насушил и - что? 
 - Людям раздаю. Кто попросит. 
 - Он меня от простуды только и спасает, - вставила Климиха. - Как расклеюсь, так и бегу к нему в сторожку. 
 - Сердце заболит, чем станешь лечить его? 
 Костя быстро взглянул на Арину: о чем она? Помедлил и ответил серьезно, стараясь быть рассудительным: 
 - Сердечных болезней много, и для каждой свое лекарство. Сгодится ландыш, горицвет либо обвойник греческий, а то и желтушник. 
 - Полечиться б у тебя. Дорого берешь за травы? 
 Брови у Кости жестко сошлись на переносице. 
 - Плату не беру, - передернул плечами. - Мне это в радость. 
 - Знаю, что не берешь. Спросила так... с языка слетело. Тебя за сумасшедшего не принимают? 
 Костя молчал. 
 - Что с некоторых взять... Не переживай. 
 Марея нервно отняла руку от щеки, схватилась с места, расправляя оборки на платье и говоря, что пора и честь знать, нагостевалась. Арину слегка задела ее поспешность, но она не стала упрашивать Марею посидеть еще и вышла проводить ее. Давно вызвездило. Вокруггустая тьма. Трепетно желтели редкие огоньки в хуторе, где-то по большаку медленно тек густой сноп света - ехала машина. Марея отворила калитку и обернулась, забелев из-под платка лицом: 
 - Ты его не задерживай, отпусти. 
 - А тебе что? 
 - Сторожует он, ночь темная. 
 - Отпущу, иди... На дойку рано встаешь? 
 - В четыре, - нехотя ответила Марея. 
 - В доярки примете? 
 Марея усмехнулась, посоветовала: 
 - Отдохнула б. Лямку на шею всегда накинешь. Невелика честь. 
 - Без дела не могу. Скучно. 
 - Тогда валяй. Обрадуешь нашего председателя. 
 Иных к нам и плетью не загонишь, а ты сама - как птица в силки... 
 И пошла, зашуршав платьем и больше не проронив ни слова. Арина постояла, подумала: "Чего это она сердится? 
 Или всегда такая?" Махнула рукой и вернулась в хату. 
 С удовольствием подсела к Косте, опять принялась за свое: 
 - И многих вылечил? 
 - Счету не веду. 
 - Многих, - заспешил Евграф Семеныч. - Очень многих, Арина Филипповна! Он и Марею от бессонницы лечил. Бывало, ночами мается, не спит Марея, а как закроет глаза - муж к ней идет. Живой, веселехонький, вроде и не убило его бревном. Идет, посмеивается себе в усы да приговаривает: "Вот сейчас обниму тебя и унесу с собой". 
 В страхе, в холодном поту просыпалась бедная женщина, криком кричала... 
 - Чем же ты помог Марее? 
 Костя смущенно поежился. 
 - Спиртовой настойкой пустырника. Растение есть такое - пушистое, мохнатое. Нервы оно успокаивает, а поглядеть на него - вроде сорная трава. 
 Внезапно у ворот заржала лошадь, тень ее шарахнулась в глубину проулка, гул копыт понесся куда-то и затих. Издалека долетел испуганный голос мальчишки: 
 - Тпру-у! Сто-ой! 
 - Это мой Коля! - вскрикнул, бледнея, Григорий и кинулся вон из хаты. Костя с Ариной выбежали следом за ним. Лошадь, видимо сильно напуганная каким-то ночным видением, уже неслась обратно к ним в сумасшедшем галопе, грозя вышвырнуть из седла неумелого всадника. 
 Вот она пролетела мимо них, злобно фыркая, звеня удилами, и скрылась в ночи. 
 - Папа-ань! - жалобно молил Коля. 
 Григорий в растерянности метался возле ограды: 
 - Не бей ее! Стремена прижми! За шею держись! 
 На что-то решаясь, Костя затаил дыхание, опустился на колени и вдруг, оттолкнувшись от земли, рванулся вперед, за удаляющимся гулом. Сам во тьме похожий на зверя, он пригибался к земле, бежал и взмахивал руками, будто плыл против течения по горной взбалмошной реке. 
 Мозг его работал лихорадочно, но четко: домчаться до колодца, притаиться там и ждать, пока лошадь не повернет ебратно. Он знал, что она не убежит далеко от жилья. 
 И точно: не успел он спрятаться за срубом, всей грудью припасть к нему и упереться ногою в вал, как уже почуял нарастающий топот. Костя весь напружинился, замер. 
 Лошадь поравнялась с колодцем, и он кошкой метнулся со сруба на ее круп, едва успел схватиться за узду. Лошадь дико отпрянула от сруба и понеслась. Однако она скоро почувствовала на себе цепкое и сильное тело всадника, мало-помалу успокоилась и перешла на рысь. Костя осадил ее у двора. 
 - Цел? - в голосе Григория радость и страх. Он подбежал к сыну, ощупал его ноги, торопливо заговорил: - С чего она взбеленилась? Волка учуяла? Так ему еще рано шастать... Да и ты хорош! Перепугался, бил ее стременами. С ей надо ласково. 
 - Папань, вас мамка кличет, - всхлипнул Коля. - Ругается на вас. 
 - Не успеешь отойти от двора, как уже бегут, - недовольно ворчал Григорий, суетливо прощаясь с Ариной и Костей, который уже соскочил наземь. - Вот жисть! 
 Григорий с Колей уехали. 
 - Я тоже пойду, - сказал Костя. 
 - Постой, - встрепенулась Арина. - Я провожу тебя. 
 Она ушла в хату одеваться. Костя привалился спиною к воротам, стал ждать. Ему и до сих пор слабо верилось, что Арина вернулась в хутор с неведомого Севера и проявила к нему странный интерес. И вдруг явилась мысль: 
 он недостоин Арины. Он крутнул головой и вздрогнул, будто невыносимая боль обожгла его. Эта мысль и раньше мучила Костю, особенно в юности, когда были так остры впечатления и мечталось о радостной, преданной любви, любви до гробовой доски, - но теперь стала для него совсем уж невыносимой. Дрожа всем телом в глухой ярости против самого себя, Костя смахнул со лба холодный пот, опустился на корточки и стал смотреть вдоль проулка, пока со двора не донесся голос Арины: 
 - Где ты, Костя? 
 - Тут я, - глухо выдавил он. 
 Арина вышла в накинутой на плечи белой пуховой шали. Миновав огороды, они направились в поле и оказались на проселочной дороге, которая едва проглядывалась. В черном небе редко светились звезды. Иные из них неожиданно взрывались яростной вспышкой, стремительно катились вниз, брызгали светом и навсегда исчезали. 
 Овражек лег перед ними, чернея кустами по склонам. 
 Они остановились. 
 - Дальше пойду один, - нарушил молчание Костя. - Ступай назад. 
 Арина не двигалась, почему-то медлила прощаться, и он, уставившись под ноги, чувствовал на себе ее взгляд. 
 - Чудной ты... А коня ловко остановил, молодец! 
 - Хитрости в том мало. Иди. Ветер подымается. 
 - До свидания, - опечалилась Арина, повернулась и медленно пошла от овражка. 
 Костя, мучаясь, стоял, глядел, как она уходит все дальше и дальше, сливается с чернотой ночи. 
 - А траву ты где хранишь? - пробилось издали. 
 - В сторожке. 
 - Приду как-нибудь. Посмотрю. 
 - Приходи! - пересиливая боль, крикнул Костя. 
 3 
 Сторожка, наспех сбитая из черной ольхи, кое-как обмазанная, сиротливо горбилась у крутояра в трех километрах от хутора. Собою она являла вид заброшенный: 
 стены были кривы, в темных потеках. Но держались они стойко, как бы во всем подражали Косте и подобно ему молча сносили тяготы жизни. Напирали на них ливни с градом, яростно накидывались вьюги - они же, поддерживая друг дружку, ничему не сдавались. Так порой люди, крепко ухватившись за руки, борются с натиском горного потока и преодолевают его. 
 С солнечной стороны глядели на мир два окна. Глядели из-под соломенной, низко нависшей застрехи чуть удивленно и настороженно. В их маленьких шибках, будто в зрачках, отражалась бесконечно творившаяся в природе перемена. Человек с воображением и вправду уловил бы их сходство с глазами. Окна, пожалуй, еще и наблюдали, все запоминая и по-своему относясь к тому, что видели. Не раз прохожим, которые знали хозяина сторожки, внезапно приходило на ум, что она странно похожа на Костю. И кто знает, было то правдой или досужей фантазией, одно несомненно: в хуторе иной раз поговаривали об этом. 
 Возле сторожки чернели длинные бурты с деревянными трубами и отверстиями для воздуха. По ночам, сгущая мрак, бурты порою нагоняли невольный трепет на проходящих мимо баб. С крутояра вид открывался могучий, древний. В строгой задумчивости, не шелохнувшись, стеною подымались вдали, у подножий гор, леса, а вблизи сквозила серебром речушка Уля, в зарослях шершавых свечек и колючей дерезы, в уродливых мокрых корягах на перекатах. В ее кипенно-белой, неспокойной воде много водилось форели и усача. Сразу же за буртами широко простирались поля. 
 Встретить охотника в этих местах не диво: всякие звери водятся тут дикие кабаны, медведи, белки, олени.., По весне горы сплошь зелены, осенью же, чем позднее, тем резче, деревья спорят между собой, вспыхивая множеством оттенков и красок. Это - первое предвестие холодов. Зимою бело, девственно сияют кавказские ледники. Ближе к Сторожевому преобладает три цвета: иссиня-белый - это выпавший снег, туманно-черный - застывшие в спячке лиственные леса, ярко-зеленый - наплывы сосен и пихт, вечно молодых, как небо и земля. 
 Костя переселился в сторожку, когда умерла бабка. 
 А матери он лишился и того раньше. Нелепый случай поразил ее. Холодным днем, протопив печь, она улеглась спать и, чтобы не выстуживалось тепло, вьюшку в трубе закрыла. Костя колол дрова у соседей, не подозревая, что в это время синий, угарный чад от тлеющих в печи углей, заполняя хату, обволакивает, душит мать и в тяжком сне едва теплится у нее жизнь. Потом ее отливали водой, прикладывали ко лбу лед - она не очнулась. Костя навек запомнил, как она лежала на полу в сенях, с бледным и спокойным лицом, а вокруг нее суетились люди, надрывно причитала бабка, поправляя под головой подушку, и в открытую настежь дверь мело снегом... Все остальное проплыло как в белом дыму, он даже похороны помнил отрывками. 
 Внука теперь опекала бабка. Она была верующая и свободные часы посвящала служению богу - ходила в церковь петь на клиросе, дома по вечерам подолгу простаивала на коленях перед иконой святого Николая-чудотворца, в богатой серебряной ризе. Костя не любил молиться, и в порыве гневливости бабка его бивала больно, называла "кособоким иродом". Когда же ему сровнялось шестнадцать, она внезапно скончалась, собирая груши в саду. Костя остался один. К этому времени на собственном опыте он уже познал холодность и насмешки чужих людей. Сызмала лишенный материнской ласки, он стремился найти ее в других, но часто и в этом ему отказывали. Ровесники дразнили Костю, придумывая обидные клички, взрослые же проходили мимо либо смотрели на него с нескрываемым чувством сожаления. И он проникался к ним обидой, становился все более молчалив. 
 Окончив восьмилетку, Костя пошел в колхоз - наравне с мужиками вручную косил сено, был и водовозом, объездчиком, лесничим. Сам себе готовил обеды, обрабатывал огород, стирал и штопал. Многие хуторяне стали подмечать в нем одну чудаковатость: хотя Костя был не ленив и работал за троих, жил он скудно, все у него как-то уплывало на сторону. Выкопав по осени картошку, многие старались свезти ее в Ейск либо в Ростов на базар и там сбыть подороже, Костя же сдавал ее в кооперацию по государственным ценам. Соседи потом сравнивали его и свою выручку, усмехались: "Ну и чудак. Сам себя под корень рубит". 
 Была ли здесь какая-либо связь, но после отъезда Арины на Север Костя затосковал и однажды продал хату первому попавшемуся покупателю и поселился в сторожке, опять вызвав неодобрительные толки о себе, о своем неумении жить. С переменой жилья в нем и обнаружилась страсть распознавать и собирать полезные травы. Днями он бродил в лугах вокруг сторожки в поисках какогонибудь диковинного растения либо цветка и, когда находил его, радовался, как ребенок. 
 Собирание трав, бывало, настолько захватывало Костю, что он как бы сам растворялся в природе, становился малой частью ее, живой каплей в полыхающем море трав и цветов. Море захлестывало его беспрестанно меняющимися оттенками, опьяняло запахами. Сливаясь с небом, землей и солнцем, он испытывал почти божественный, невыразимый трепет в душе, тот редкий восторг, который, может быть, и есть не что иное, как человеческое счастье. 
 Со временем Костя научился улавливать в сложном аромате луга запах каждого в отдельности цветка и по нему определять местонахождение того или иного вида. 
 И когда он добился этого, то решил углубить работу, придать ей практическую цель. В сторожке, на сколоченных деревянных полках, появились склянки с настойками, высушенные цветки, корневища трав, листья, плоды шиповника. Теперь он жил среди трав в продолжение всего года. В сторожку стали наведываться больные. Он давал им обстоятельные советы из книг о приготовлении лекарств, о способах лечения и щедро награждал травами. Все реже Костя испытывал одиночество, день и ночь наблюдая за сохранностью коллекции. 
 Вернувшись от Арины, Костя, по давней привычке, несколько раз обошел вокруг буртов, послушал умиротворенный шум реки. Потом, не раздеваясь, упал на кровать, забылся в беспокойном сне. Привиделась ему бурная, предгрозовая Уля, в крутых берегах, с белой водой. Они купались, счастливо обдавая друг друга брызгами, - молодые, красивые, здоровые телом. Арина с размаху кинулась в набежавшую волну, нырнула в кипящий бурун и, плавно изгибаясь, всплыла перед тем берегом. 
 - Аринушка! - весело крикнул Костя. - А почему ты меня раньше не любила? 
 Она глядела на него и молчала. 
 - Почему, Аринушка? - стоя по грудь в воде, допытывался он. 
 Костю терзало ее молчание. Он волновался до горячего сердцебиения и все спрашивал, стараясь перекричать шум клокотавшей воды: 
 - Почему-у? 
 Наконец Арина приоткрыла рот, блеснула белыми фасолинами зубов: 
 - А ты был тихий! 
 - Я?! - изумился Костя. 
 - Ну а кто ж! - засмеялась она. - Думаешь, можно любить такого? 
 Он вспомнил, что и верно, был тихий, и, обрадовавшись чудесному превращению, захотел сию минуту, не сходя с места, узнать у нее всю правду. 
 - Так душа ж у меня была ясная! Аринушка, скажи: 
 разве этого мало? 
 - Я - женщина! Я все яркое люблю. 
 - Одно яркое?! - опять изумился Костя. 
 - Женское сердце - цветок! И сорвет его лишь красивый! 
 - Аринушка! - отчего-то мучился Костя. - Хоть убей, не пойму тебя. Какое ж ты место душе отводишь? Где ей быть; впереди или после тела? 
 - Люби, пока любится, не спрашивай! 
 - Да боюсь я: вдруг опять стану тихим. И ты разлюбишь меня. 
 Уля вскипела, сердито расходилась волнами, на тот берег нашла дымка. Костя было кинулся наперерез воде К Арине, но она вскинула над собою руки в тумане и белой птицей ринулась с обрыва вниз. 
 - Куда? - страшно закричал Костя, плывя к тому месту, где бурлил еще след от ее тела. - Куда?! - почти стонал он, задыхался и глотал брызги. Ответь, где быть душе? 
 Круто накатилась на него волна, след пропал. Костю отнесло куда-то потоком, ставшим непроницаемо-мглистым, как грозовые тучи. Под Костей ворочались, сшибались камни, и, теряя надежду, что Арина где-то проступит из мглы, зло подгребая к себе воду, он крикнул с мольбой и страхом: 
 - Душу не губи! Отве-еть! 
 Крикнул... и проснулся. В окна лениво сочился рассвет. 
 А в дверь кто-то настойчиво колотил палкой. Костя помедлил, отер со лба пот, прислушался к грохоту и, догадавшись по ударам, кто там, босиком пошел открывать. 
 Евграф Семеныч спозаранку прискочил. Жил он на отшибе, в ладной деревянной избе, которую купил у одной семейной женщины, уехавшей с дочерьми в город. Будучи на заслуженном отдыхе после многих лет учительства, Евграф Семеныч больше книг не читал, думая, что с него и прежнего хватит. Остаток дней своих он проводил за плетением и сбытом корзин либо, уединившись, размышлял о том, что есть человек как существо биологическое. В хуторе о нем говорили: больно учен стал, как постарел. Мол, иной раз и не поймешь, о чем рассуждает. Костя жалел Евграфа Семеныча и охотно принимал его в сторожке. Часто они вдвоем собирали травы и приготовляли лекарства, беседуя о жизни растительного мира. 
 Костя впустил старика и опять лег на кровать. Евграф Семеныч подобрал набрякшие полы - трусил прямиком через болотце в сухой осоке, - сел на единственную табуретку. На его лице было написано смущение. Может быть, в нем будили стыдливое чувство воспоминания о вчерашнем вечере, где он вел себя с излишней живостью. 
 - Не спится мне, - Евграф Семеныч тронул рукой клок своей бороды. Дай, думаю, к тебе забегу. А ты... 
 бледный! 
 Костя тянулся к старику и почему-то доверял ему свои тайные мысли, хотя Евграф Семеныч иногда был не в меру болтлив. И сейчас Костя поддался откровению: 
 - Сон мне, Семеныч, привиделся. Будто купаемся мы вдвоем с Ариной в Уле. Будто купаемся, и вдруг она - нырь в воду! И уплыла от меня. Звал ее, звал - не откликнулась. 
 - Снам не верь, - наставительно заявил Евграф Семеныч, - В молодости, помнится, я лекции читал о природе сновидений. Сам профессор Дудкин, ученейший человек, их одобрил! Можешь мне поверить... Я доказал: сны от нездорового состояния, от горячки мозгов. Ты много думал о ней, вот и приплелось купанье. 
 - Думал, - сознался Костя. 
 Вживаясь в настроение Кости, Евграф Семеныч поерзал на табуретке. 
 - Арина Филипповна женщина изумительная, - сказал он. - И мне кажется, она была неравнодушна к тебе. 
 Смелее, Костя... Ради нее стоит рискнуть. 
 - Страшно... 
 - Эх и рыцари пошли! Скинуть бы мне годков тридцать, как бы я приударил за Ариной Филипповной! - Евграф Семеныч мечтательно закатил свои маленькие глазки, прищелкнул языком. - "Куда, куда вы удалились, мечты моей златые дни..." 
 Наговорившись, старик ушел, и Костя, все еще лежа на кровати, стал перебирать в памяти подробности сна. 
 Он впервые видел себя красивым, и это встревожило его: 
 К чему? В прежних снах он всегда был таким, как есть. 
 Костя вспомнил о пробуждении, о том миге, когда он частицей трезво вспыхнувшего сознания опять вернулся к действительности и наперекор тревоге пожалел, что ложь сновидения уступила правде. Ему сделалось грустно и одиноко. 
 Он взял с подоконника битый осколок зеркала и безотчетно сунул его за пучок сухой, как порох, почечуйной травы. 
 Арина пришла уже в сумерках, когда он и не ждал ее. 
 Костя засуетился, дрожащими пальцами нащупал спички в печурке, чиркнул о коробок. Желтоватый язычок огня светлячком забился внутри его составленных вместе ладоней, озарил прядь волос, упавшую на лоб. Он поднес спичку к лампе, фитиль занялся жаром, стал потрескивать, красновато светясь сквозь матовое стекло пузыря. Пузырь постепенно налился белым и непривычно ярким светом. 
 Арина сощурилась. 
 - Ужмурь лампу, глядеть больно. 
 Костя прикрутил фитиль, ощущая в груди сильные толчки всполошенного сердца. Она быстро оглядела его скромное, плохо убранное жилище - пол из грубо отесанных досок-горбылей, старый сундук с окованными узорным железом углами, где он хранил свою выходную одежду, железную кровать, которая блестела никелированными шишками на спинках, да еще пару сапог в углу. Взгляд ее остановился на полках, занятых банками, пучками трав, книгами по медицине и биологии. 
 - Чудно живешь. На Севере в скитах вот так старообрядцы ютились, божьи люди. Слыхал? 
 В тоне ее пробилась насмешка, но была она легкой, необидной. Внимание Арины привлекла ветка с лапчатыми, густо-зелеными листьями, на них выделялись желтоватые цветки-капельки. 
 - Что это? 
 - Паразит... омела белая. Приживается на грушах, на ясене. Прилипнет к стволу и растет кустарником. Для припадочных первое лекарство. 
 - А это пырей, - угадала Арина, рассматривая на ладони колкий, уродливый лист бледно-зеленого цвета. - Сколько мы его с матерью перепололи на делянках! В жару от него тяжелый дух, даже тошно. Бесполезная трава. 
 - И пырей ползучий не напрасно живет, - тихо возразил Костя. - Его не любят, а он кровь очищает. Не лишний он на земле. 
 Арина окинула Костю удивленным взглядом: 
 - Слушай! Научи меня этому! А то я живу на свете и ничего не знаю. Научишь? 
 - Зачем? 
 - Надо, - задумчиво произнесла Арина. 
 За окнами стемнело. Вдали, за скудно мерцающими горами, всходил месяц. Призрачный, холодноватый свет его скользил в пространстве, все сильнее разгораясь и будя в душе неясные желания. Арина предложила погулять, они вышли из сторожки и побрели лицом к месяцу. Свет широким пучком ударял в небо, пробегал полем, оттесняя тьму и высвечивая черные, как антрацит, пласты свежей пахоты. Еще тише, загадочнее стало вокруг. Величавый покой властно обнимал землю, расстилавшуюся в серебристом тумане... И от этого покоя и света, льющегося, казалось, в самую душу и наполняющую ее невыразимым ощущением таинства и беспредельности жизни, пробуждались странные силы. Арине хотелось заявить о них во весь голос или взять и заплакать - без всякой причины, как в детстве. Немного поодаль от нее Костя резко взмахивал руками, точно большая подстреленная птица крыльями. 
 Сверкнула из-за дымных кустов Уля, и они, охваченные одним душевным состоянием, остановились, прислушались к ее сдержанному говору. Арина взяла Костю за руку, в восторге шепнула: 
 - А ты счастливый! Красоту эту видишь... чувствуешь. Мы теперь всегда будем гулять с тобой. Хочешь? 
 Костя молчал. 
 - Чего ты? - Голос у нее был ласковый, взволнованный. - Подойди ближе, скажи что-нибудь. Скажи: сколько можно любить? - Она потянула Костю к себе. - Ты все знаешь... 
 - Я не знаю, я чувствую, - сказал Костя. 
 - Так сколько? 
 - Сто лет. Пока человек живет. 
 - Сто лет любви! 
 Лицо у Арины было ясным и взволнованным, ни тени зла и насмешки не отражалось на нем - одна красота. 
 Костей овладело искушение запомнить его на всю жизнь, не пропустить ни одной черточки на нем; искушение на миг оказалось сильнее той, внутренней мысли о себе,ион, забывшись, посмотрел на Арину прямо, глаза в глаза. 
 Святая! Но это состояние длилось недолго, опять страх волной подступил к нему. 
 - Нам не надо ходить вместе. 
 Не сознавая, что с ним, она сняла с него кабардинку, жалея, провела ладонью по жесткому, всклокоченному чубу, озаренная неведомым, странно-радостным чувством к нему. 
 - Почему? - искренне удивилась Арина. 
 - Я знаю: это не кончится так, - прохрипел Костя. 
 - Зачем наперед загадывать? Живи как живется. 
 Волка бояться - в лес не ходить. 
 Ясно играла слитками серебра Уля, пока набежавшая бродячая туча не обволокла месяц - и Уля померкла, угомонилась. Без месяца она не умела играть. Но еще долго среди потемневшего поля молча стояли двое. 
 4 
 В огороде серели еще сумерки, а Машутка уже прикатила на своем "Беларусе" пахать. Арина с вечера ждала подругу, спать легла с мыслью о новом дне и среди ночи дважды просыпалась, думая о пахоте. Заслышав гул трактора, она схватилась с постели, оделась и, полнясь невыразимым ощущением чего-то значительного, торжественного, выбежала во двор. 
 Приоткрыв дверцу, Машутка выглянула из кабины, белозубо улыбнулась: 
 - Отворяй ворота! 
 Арина сдвинула сухо заскрипевший засов, обеими руками подхватила ворота и широко открыла их, даже не почувствовав тяжести. Трактор дернулся, влетел на середину двора, победно стреляя тугими кольцами дыма. Запахло бензином и разогретым маслом машины, которая готова была тут же приступить к работе. Из сеней радостно метнулась Климиха: 
 - Ой батюшки! А как же в огород въезжать? 
 - Чего, мам? - не поняла Арина. 
 - В огород, глянь, как въезжать? В калитку не просунется такая махина. 
 - Правда, я и не подумала, - растерялась Арина, оглядываясь по сторонам. Двор был обнесен редкой штакетной изгородью, едва державшейся на подгнивших столбах, зияющей старыми проломами. В огород вела калитка, которая уже не закрывалась: осенью сломался крючок. А другого Климиха не успела приладить. 
 - Загату, что ль, разобрать, - вздохнула Климиха. - Побегу скину дерезу. 
 Машутка приготовилась выезжать со двора, но Арина вдруг подбежала к ограде, пнула ее ногой. Трухлявая планка лопнула и отпала. 
 - Гниль, чего ее жалеть. Жми вперед, Машутка! 
 Та поколебалась, вопросительно глянула на Климиху. 
 - Да что ты, Аринка? - произнесла Климиха. - Не трожь. Какой ни есть, а забор. Сломаешь - и такого не будет. 
 - Езжай! - настаивала Арина. - От старого избавиться - что новое приобрести. Кому говорю, езжай! - И отошла от ограды, уступив дорогу трактору. 
 Машутка, больше не глядя на Климиху, с места рванула "Беларусь" - тот задрожал всем своим могучим и здоровым телом, двинулся на ограду, столкнул и подмял ее под колеса. Сложив на животе крупные руки, Климиха несколько секунд немо, с приоткрытым ртом смотрела на измятый, поваленный штакетник. Зачем-то вдруг кинулась в сени, потопталась в них и опять вышла. 
 - Ой и ветрогонка! - она все еще изумлялась поступком дочери, качала головой. 
 А Машутка тем временем подкатила к саду, решив бороздить не поперек, а вдоль огорода, чтобы меньше делать разворотов. Опустила плуг, ярко вспыхнувший на фоне земли, и с веселым криком: "Ну, милок, поехали!" включила скорость. Плуг легко врезался в чернозем, отвернул на сторону три черных заблестевших пласта; гул у трактора переменился, стал глубоко-неторопливым, будто и машина особым железным чутьем осознала важность своей работы. Арина бежала вслед трактору по отвальной борозде, с наслаждением вдыхала холодноватую свежесть земли, прислушивалась к ее шороху под плугом, оглядывалась на застывшую у хаты мать. 
 На середине огорода Машутка спрыгнула наземь, вынула из кармана складной металлический метр, промерила им глубину вспашки. 
 - Хорошо! - пересиливая гул, крикнула ей Арина. - Дай я с тобой прокачусь! 
 Машутка махнула рукой: 
 - Залезай! 
 Арина уселась в кабине, на мягком сиденье, и с восхищением стала наблюдать за тем, как ловко Машутка управляла машиной, послушной каждому ее движению. 
 Ей было радостно за подругу, за ее умелые руки. Сейчас она завидовала ей. 
 Черные полосы ровно ложились одна к другой, земля сзади текла, бурлила из-под плуга, и в этом ее весеннем обновлении было что-то таинственно-знакомое, мудрое и вечное, чего никогда и во веки веков нельзя забыть, преступно не любить. Арина часто оборачивалась и глядела в маленькое пыльное окошко на бегущий плуг, испытывая легкое головокружение... В детстве она с матерью пахала этот огород на быках. С вечера они брали на полевом стане быков, из тех, что послушнее в поводу, и привозили к себе домой плуг, на котором чернели приставшие комья. Арина счищала их лопатой, и плуг сиял, горел, как зеркало. Ночью по многу раз мать выбегала в огород, подкладывала отдыхающим быкам сена. Арина хоть и спала, но чутко слышала, как сонно вздыхали в огороде быки и тонко позванивала цепь, которой они были привязаны к яслям. 
 Пахать начинали задолго до рассвета. Арина ходила в поводырях, мать за плугом. Работали почти без передышки, дотемна... От усталости и постоянно плывущей под ногами земли к вечеру кружилась голова, в глазах стояли темные круги. И все равно пахота оставалась одним из памятных ее праздников, которого она ждала каждую весну. 
 Трактор, выпуская кольца синеватого дыма, сновал туда и сюда, полоса непаханой земли сужалась. Солнце уже встало, воздух, прогретый его косо бьющими лучами, словно искрился. Над пахотой зыбко курились воспарения. Все чаще на свежих бороздах попадались прошлогодние картофелины. В дальнем углу огорода их было особенно много. Будто белые камни, рассыпались они поверху борозд. Арину разбирала жалость к даром пропадающей картошке. После войны в хуторе и гнилой не гнушались, всякая годилась на крахмал. Вспомнив об этом, Арина на ходу выпрыгнула из трактора и побежала к хате. 
 В комнате она взяла с лавки два больших ведра. 
 - На что они тебе? - спросила мать. 
 - Картошку подберу. 
 - У нас от ей погреб ломится. Куда девать? 
 - Подберу. Глазам больно глядеть, - сказала Арина. 
 Климиха подкинула в жаркую печь несколько сухих былок подсолнуха, засокрушалась: 
 - Ты уж, Арника, н  ругай меня: сослепу чего не наделаешь. Что нащунала, то и в погребе. А что проглядела - земле досталось. 
 - Ладно, мам, я побежала! А вы тут Стряпайте. Машутка любит пирожки с капустой. 
 - Я вам поджаристых напеку. На масле. 
 Арина неслась по свежей пахоте с ведрами в руках. 
 - Оденься потеплей! - крикнула ей вслед Климиха. - Сейчас от земли вон как тянет! 
 Разгоряченная бегом, ясным весенним утром, она уже не слышала голоса матери, присела на корточки и стала подбирать картошку. Машутка выглядывала из кабины, посмеивалась: 
 - Аринушка, на крахмал, что ль? 
 - На крахмал! - в тон ей отвечала Арина. 
 Вечером она почувствовала легкое недомогание и легла в постель. Ее кидало то в жар, то в холод, а поздно ночью, проснувшись отчего-то, она обнаружила, что лицо у нее пылает, губы сухи и горячи, а к горлу подступает удушье. Арине сделалось не по себе: так у нее всегда начиналась ангина. Она разбудила мать и попросила согреть воды. Климиха слезла с печи, развела огонь в плите. 
 - Говорила тебе, не бегай раскрытой, - с укором и беспокойством сказала мать. - Никогда не послушается. 
 - Это, наверно, от перемены климата. Отвыкла я от наших весен. 
 - Что болит? 
 - Горло. 
 - Ну вот! Простудилась на пахоте. 
 - Мне врачи давно советуют серьезно лечиться, а я все не решусь. Как бы голос не потерять. У одной моей подружки удалили гланды, а голос охрип. Она первой у нас в поселке певуньей была. 
 - Да шут с им, с голосом. Здоровье важней. Это болезнь не дюже страшная? 
 Арина помедлила с ответом. 
 - Нет, не опасная, - сказала она. - Но гланды мне удалять не советуют, говорят, есть лучшие методы лечения, а вот какие - не знаю. 
 Вода в чайнике вскипела, Климиха налила ее в стакан и поставила студить на подоконник. 
 - Сода у нас есть? 
 - Свежая. Вчера в ларьке купила. 
 Климиха нащупала в печурке пачку соды и подала ее Арине. 
 - Горло прополощу. Сода помогает. 
 Однако на этот раз полосканье не облегчило боли. 
 Арина чувствовала, как ее окутывает нестерпимым жаром и что-то горячее, влажное клубится в горле, спирает дыхание. 
 - Мам, сходите к Косте, - попросила она, прикладывая ко лбу влажное полотенце. - Пусть какой-нибудь травы даст. 
 Погода портилась. Небо затягивалось тучами, с гор тянуло влажным туманом. Дело было к дождю. Климиха добрела до сторожки, когда уже кругом нудно, по-осеннему моросило. Она скинула с головы холстяной мешок, который служил ей вместо башлыка, не здороваясь сказала: 
 - Аринка заболела. 
 При этих словах Костя вздрогнул, спросил осевшим голосом: 
 - Чем?! 
 - Не помню, как называется. Видать, простудилась. 
 Велела травы у тебя взять. 
 Костя зажег лампу, поднес ее к полкам, отыскал пучок из разнотравья и отдал Климихе. Та обернула его в тряпицу, сунула к себе за пазуху, чтоб не намочить в дороге. 
 - Побегу! А то она одна. Как в огне горит. 
 - В огне?! - воскликнул Костя, торопливо шаря свободной рукой по полкам. - И я с вами, теть. Постойте. - Он вынул из-за склянок с настойками какой-то синий мешочек, рванулся к двери, на ходу надевая тулуп и кабардинку. 
 В отсутствие матери Арина впадала в забытье, металась и звала кого-то. Ей делалось страшно, потому что она видела себя одну среди белых, безжизненно-ровных снегов. Пусто было вокруг, ни одной живой души. Она кричала в немое пространство, кричала до тех пор, пока не ощущала под головою подушки... Появились Костя и мать, Арина приподнялась на локтях, удивленно и радостно произнесла: 
 - Вдвоем? - Слабая улыбка отразилась на ее лице и потухла. - Костя, присядь... Ангина у меня. 
 Костя сел на табуретку возле кровати, но тут же вскочил, вспомнив, что нужно готовить отвар из разнотравья. 
 - Теть, горячая вода где? 
 - В чайнике. 
 Через несколько минут он поднес к губам Арины стакан крепкого зеленоватого отвара. Она пила с закрытыми глазами, вздрагивая при каждом глотке. 
 - Больно, - она отвела Костину руку. Лоб ее покрывался бисеринками пота. Скоро опять наступило забытье. Костя сидел и каждым нервом отзывался на малейшее проявление ее боли, отмечал все перемены на Аринином лице. 
 Пришло утро. Дождь за окнами моросил гуще. 
 - Ты бы шел к себе, - с состраданием шепнула ему Климиха, когда Арина мало-помалу успокоилась, затихла под одеялом. - Умаялся за ночь. 
 Костя не шелохнулся в ответ. 
 Арина почувствовала дневной свет, открыла глаза и увидела настороженно склонившегося над собою Костю. 
 - А ты все сидишь?.. Молчун мой нескладный.- Арина дотронулась рукой до его плеча, Костя слегка отодвинулся. - Все караулишь меня. За мною муж так не ухаживал, как ты. 
 И вспомнилась ей вьюжная северная ночь, занесенный снегом поселок лесорубов, пустая рубленая изба, В избе холод, окна заледенели, в трубе надсадно воет ветер. Она одна. Лежит на кровати, дрожа от озноба, и с нетерпением ждет мужа. Он ушел в аптеку за лекарством и почему-то не возвращается. А уже ночь, и вспухшие миндалины душат, и печь остыла. Он пришел в полдень, выложил на стол ворох таблеток и... уснул на полу. Оказалось, муж пил с дружками, которых встретил по пути из аптеки. И это случилось спустя полгода после их же[нитьбы. По молодости лет она все простила ему. Думала: 
 чего не бывает. А теперь ей сделалось больно при одном лишь воспоминании об этом, больно и обидно за себя, за даром отданную этому человеку молодость. Арина глядела на Костю, и на глаза у нее наворачивались слезы. 
 Костя сидел, уткнув локти в колени и свесив голову. 
 Веки у него были опущены, ни один мускул не вздрагивал на лице. Казалось, он дремал. Но Арина догадалась: 
 это обманчивое впечатление, он все слышит и все видит... 
 И опять тянулись перед нею пустые белые снега, лицо Кости таяло, отодвигалось куда-то, ее обступала жуткая, почти немыслимая тишина... И Арина уже не знала, живет ли она или больше не существует на свете. Ее пугала возможность последней догадки, и тогда, собравшись с духом, она принималась звать Костю, силясь рассмотреть его лицо. Звала и звала, пока оно и вправду не возникало перед нею, тогда она тихо и благодарно улыбалась ему и успокаивалась. 
 Время перевалило за полдень. Арине стало хуже, несмотря на то что Костя испробовал еще одно средство - отвар из плодов шиповника. Он вспомнил о засушенных цветках шиповника, которых почему-то не было в синем мешочке, хотя он клал их туда еще летом, и решил сходить за ними. Мимоходом заглянул к Евграфу Семенычу и попросил его посторожить этой ночью. 
 Костю приводила в смятение мысль, что он ничем не может помочь Арине, и его травы бессильны. Оставалась последняя надежда: цветы шиповника. Он верил в их чудодействие, знал по собственному опыту, какой целительной силой обладают нежные бело-розовые лепестки. 
 В сторожке он перевернул вверх дном содержимое полок, расшвырял пучки трав, вгорячах разбил стеклянную банку с настойкою пустырника - и все напрасно: цветов шиповника не было. Куда они делись? Кто их мог взять? 
 Мучимый этими вопросами, Костя сел на кровать и глубоко задумался. Почему ему всегда не везет? Он теперь ненавидел свои травы и едва сдерживался, чтобы не истоптать их и не выбросить за порог... Что делать? Не возвращаться же с пустыми руками? 
 И вдруг он вскочил на ноги: цветы брала Марея! Не дожидаясь прихода Евграфа Семеныча, Костя ткнул ключи в воробьиную дырку застрехи и заспешил на ферму. Марею отыскал в коровнике. 
 - Здорово, Марей. Я к тебе, - задыхаясь проговорил Костя. 
 Марея окинула его настороженно-изучающим взглядом, воткнула вилы в лежащий у ее ног навилень сена, таинственно усмехнулась: 
 - Что по дождю носишься. Мокрый, хоть выжимай тебя. 
 - За шипшеной прибег. 
 - За шипшеной? 
 - С Ариной плохо. Ангина. 
 Марея зябко повела плечами. 
 - От ангины не умирают. Перетерпит. 
 - Плохо ей, - повторил Костя. - Дай шипшены. 
 - А я твое лекарство все сама испила, - сказала Мария. 
 - Все?! 
 - До одного цветочка, Костя повернулся к Марее спиной и вышел из коровника. 
 - Принес? - спросила его Климиха, когда он вернулся. 
 - Не нашел, - Костя виновато потер лоб, Мельком он успел взглянуть на кровать, на которой полулежала Арина, и сильно обрадовался, что она не бредит, пришла в себя. 
 - Подсаживайся к печи, обсушись, - хлопотала возле него Климиха. 
 Костя внял ее просьбе, подвинулся с табуреткой к пылающей печи, снял кабардинку и резким взмахом стряхнул с нее капли. 
 - Мам, покорми Костю, - зашевелилась под одеялом Арина. 
 Костя отказался. 
 - Хоть отдохни. - Она говорила слабым, срывающимся голосом, часто дышала. - Кризис, После будет лучше. Отдохни, не волнуйся. 
 Сознание медленно ускользало от нее. Она умолкла. 
 - Вот так все время, - шепнула ему на ухо Климиха. - То очнется, то уснет. 
 - Я за врачицей сбегаю, - поднялся Костя. 
 На дворе дождило. Тьма застилала глаза. Костя шел в село наугад по раскисшей дороге. Вымокший до нитки, дрожа от охватившего его озноба, он наконец добрался до кирпичного дома с крыльцом, освещенным электрическим светом, и решительно постучался в ворота. В этом доме жила врач Августа Даниловна. На первый стук никто не откликнулся. Тихо и ровно горела лампочка под козырьком шиферной крыши, а вокруг нее мошкарой толклась, пылила мжичка. От мысли, что вдруг Августы Даниловны не окажется дома, у Кости похолодело в груди. Он нагнулся, подобрал с земли палку, ударил ею по забору. 
 Скрипнула дверь, на порог, в накинутом на плечи пальто, вышла Августа Даниловна. 
 - Кто там? 
 - К вам, Августа Даниловна! - живо отозвался Ко стя. 
 - Так идите сюда. 
 Костя приблизился к крыльцу, объяснил, задыхаясь от волнения: 
 - Я из Сторожевого. Ломов моя фамилия. 
 - Что-то я вас не припомню, - Августа Даниловна близоруко щурилась на него сквозь очки. Это была худая, еще крепкая рыжеволосая женщина. 
 - Меня тут мало кто знает, - сказал Костя. - Я сторож. 
 - С чем вы пришли? 
 - В хуторе женщина болеет. 
 - Что с нею? 
 - Ангина у нее. Лежит в беспамятстве. 
 - Право, я и не знаю, как быть, - заколебалась Августа Даниловна. Сегодня у меня выходной... А кто эта женщина? Ваша жена? 
 - Я не женатый... 
 Августа Даниловна бросила внимательный взгляд изпод очков на застывшего в ожидании Костю, который все еще стоял на нижней ступеньке, мокрый, растерянный и взъерошенный, и отчего-то смутилась. 
 - Поднимитесь на крыльцо и ждите меня, - поежившись от сырости, проговорила она. - Я оденусь и кое-что возьму с собой. 
 Потом они шагали вдвоем в хутор. Августа Даниловна была женщиной малоразговорчивой, за весь путь они обменялись двумя-тремя фразами, и то самыми незначительными. Косте это нравилось: мало говорит - много чувствует и понимает. И на шаг Августа Даниловна скорая, - видать, привыкла по земле пешком ходить. 
 Климиха помогла Августе Даниловне раздеться и провела к больной дочери. 
 - Аринка, спишь? - наклонилась она над ней. - Врачиха пришла. 
 Арина очнулась от забытья, повела отуманенными глазами вокруг себя, увидела рядом Августу Даниловну, а за ее спиной Костю - и слабо кивнула ему. 
 Августа Даниловна разложила на столе инструменты, которые она принесла в деревянной коробке, достала термометр с серебристой капелькой ртути, встряхнула его и сунула Арине под мышку. 
 - У тебя, голубушка, хронический тонзиллит, Миндалины увеличены, Береги себя, а то можешь посадить сердце. 
 Арина глядела на Костю, - Ты бы прилег, - сказала она ему. 
 - После, Я не уморился. - невнятно пробормотал Костя. 
 - Ты слышишь, что я советую тебе?. - Августа Даниловна повысила голос. - Лечиться нужно. Не запускай болезнь. 
 Арина молча кивнула и опять обратилась к Косте: 
 - Присел бы... 
 - С доктором поговори, - с легким укором сказала ей Климиха. - С нами наговоришься. 
 Августа Даниловна сделала Арине укол, оставила таблетки и пояснила, когда какие пить. Арина устало смежила веки. 
 - ч Упадок сил, - шепотом сказала Августа Даниловна, укладывая инструменты в ячейки коробки. - К утру станет легче... Ну, молодой человек, помогите даме одеться. 
 - В такую темень? - пыталась вразумить ее Климиха. - Времечко-то глухое, простудное... Побудьте у нас. 
 Чаю попьете, на печи погреетесь. Я вам одеяло постелю. 
 - Спасибо. Мне нужно идти. 
 - Тогда и я с вами, - сказал Костя. 
 Они вышли во двор, - Не провожайте меня, - обернулась к нему Августа Даниловна. - Дождь перестал. Теперь хорошо. А в злых духов я давно не верю. Потихоньку доберусь. А вы оставайтесь. Больная нуждается в вашем присутствии. 
 Побудьте с нею. 
 Костя простился с Августой Даниловной и вернулся в хату. 
 ...Утром Арина почувствовала, что кто-то сидит возле нее, и проснулась. Она увидела Костю. Свесив на грудь лохматую голову, он дремал на табуретке. За окном полыхал рассвет, и Костин чуб, упавший ему на лоб, светился, как солома. В безотчетном волнении, от наступившей ясности в себе, Арина подвинулась на край постели и, опасаясь разбудить Костю, вслушалась в его дыхание. 
 Руки у Кости были сжаты между колен, пальцы в напряжении сцеплены. Будто он хотел произвести какое-то движение, но внезапный сон застал его в этой позе. Вдруг Костя встряхнулся от дремы, поднял голову - и взгляды их встретились. 
 - Хороший мой! - горячо, радостно метнулась к нему Арина, и, прежде чем он успел понять, что происходит с нею, ощутил на своей щеке прикосновение ее губ. 
 То был первый в его жизни поцелуй женщины... 
 Климиха похрапывала на печи под дерюгой. Умаялась она. Тепло крепко и надолго сморило ее, и, может быть, она уже видела свой заветный сон. 
 5 
 Откурились в огородах костры, свежо отдышалась пахота - и вот на сады тихо спустились бело-розовые облака - зацвели абрикосы. Чуть позже весело вспыхнули вишни, потом и яблони занялись дружным и спорым цветеньем. В полях сизо туманились зеленя, в лесу до ночи не умолкал хлопотливый птичий грай, в широких кронах верб бесшабашно гнездились сороки. Однажды, в один из теплых весенних дней, Арина пешком отправилась в соседнее село, чтоб поговорить там с председателем колхоза о своей работе. От хутора до села путь недолгий, и она шла не торопясь, привыкая к раздолью сызмала знакомых полей, с жадным любопытством приглядываясь к пылившим по грейдеру грузовикам. Когда-то здесь была дорога вся в рытвинах и колдобинах. Чуть поморосит - и она становилась сущим адом, не один шофер клял ее отборными словами. Теперь не то: покрытие твердое, камушек к камушку, кюветы глубокие. Машины мчались мимо Арины с бешеным гудением и свистом, обдавая пылью. Приходилось сходить в кювет. Она не вытерпела, свернула на поле так спокойнее и легче ногам. 
 Скоро поле кончилось, потянулся холмистый луг с разбросанными там и сям ржавыми дисками от сеялок, с боронами, колесами, снятыми с отходивших свое тракторов. Части машин заросли крапивою: семена ее, занесенные откуда-то шальным ветром, задержались и нашли тут благодатную почву. Арине стало больно за луг, прежде такой чистый, просторный, в мелкой и ласковой траве. "Богатством гордятся, - думала она, - а красоту разучились беречь. Стесняются на металлолом железки свои сдать". Она пошла медленнее, глядя под ноги, чтобы случайно не пропороть туфли о что-нибудь острое... 
 Переходя овраг, Арина увидела на дне его, справа от себя, черный остов паровика, со свернутой набок прокопченной, кое-где пробитой ржавчиной трубою. Далекое воспоминание возникло перед нею, и она, по пояс в прошлогоднем сухом бурьяне, стала пробираться к давно остывшей и никому не нужной машине, непривычно волнуясь. 
 Паровик, спущенный по откосу на дно оврага, по колеса увяз в землю, уткнувшись в бурьян лобастым передом, будто вол. Несмотря на мощное, мускулистое тело, он вызвал в Арине острую жалость к своей горячо отдышавшей жизни. Когда-то он приносил людям столько радости гудящим огнем в топке, резкими пронзительными свистками на току, хлопаньем приводных ремней. А сейчас внутри у него было темно, холодно и пусто. Там больше не клокотал огонь и не горячился пар, двигая поршни и вертя колеса. В сером бурьяне глубокого оврага паровик был давно бездыханен, мертв. 
 Арина заглянула в топку - оттуда пахнуло ржавчиной и маслом, застойной гнилой водой. Что-то ее испугало там, в этой темной дыре, она отшатнулась и отступила в бурьян, все еще не веря, что это был тот самый, сильный и здоровый паровик, который день и ночь гудел на колхозном току, вертя молотилку. Бывало, с девчатами и бабами, радуясь его работящему гулу, молодая и гибкая, вся в хлебной пыли, она метала с подводы теплые снопы в зев молотилки. Метала лихо и бойко, подбадривая остальных. Иногда, в короткие часы передышки, ради интереса Арина помогала деду Лобогрею, важному и с лица черному, кидать в огонь паровика пуки соломы. 
 Жарко вспыхивала солома в ясные погожие ночи, вспыхивала вмиг красным, с синими прожилками, сгустком, озаряя лица на току... 
 Жалея паровик, как живое, близкое существо, Арина побыстрее выбралась из бурьяна, оторвала приставшие к чулкам репьи и, не оглядываясь, поднялась наверх. Отсюда уже как на ладони виднелось село: белые дома в садах, красная водонапорная башня, крытая шифером, несколько новых двухэтажных зданий в центре. Арина старалась не думать о паровике, но мысли все время возвращались к его черному остову, как будто рядом с ним остыло, умерло и что-то Дорогое, близкое ее сердцу. 
 И эта навязчивая мысль не отстала от Арины до той поры, пока ее не сменила другая, тоже не очень веселая, скорее даже горькая. 
 Паровик, овраг... На том самом месте, где она только что шла, однажды летним вечером встретил ее колхозный бригадир Прокофий Прокофьевич Супрун. Он давно бросал на нее косые взгляды, при случае намекал ей на чтото загадочное, тайное. А она смеялась и отделывалась шутками, потому что ей, красивой и юной, невдомек было, чего хочет Прокофий Прокофьевич, человек с виду серьезный, женатый. Иногда бабы, остерегая Арину, говорили: "Ты, девка, осторожней с Прокофьичем, не шути с им. Чего-то он смотрит на тебя, Остепенился бы, у самого-то дочь невеста". 
 Арина слетела с откоса в овраг, хотела подниматься на противоположную сторону и остолбенела: наверху у тропы сидел на своем гнедом жеребце Прокофий Прокофьевич, шурша синим плащом и как-то по-особому, нехорошо глядя на нее. 
 Инстинктивно она чуть было не кинулась в бурьян, чтобы спрятаться, но Прокофий Прокофьевич опередил ее. 
 - Ступай, красавица, сюда. Ступай, - ласково прохрипел он и слез с жеребца. 
 И она пошла на этот голос, вся отчего-то сжавшись, с гулко заколотившимся сердцем. Прокофий Прокофьевич ждал. Его широкое лицо с щеточкой рыжих усов под отвисшим мясистым носом невыносимо рдело перед ее глазами. В овраге было сумеречно, душно от неостывших трав. Последние лучи солнца угасали на листьях орешника. 
 - Иди, иди, - неслось сверху. - Я не съем тебя. 
 - Посторонитесь, - прошептала Арина, застыв возле Прокофия Прокофьевича. 
 Тот уступил тропу, но лишь на полшага, а когда она попыталась проскользнуть мимо, легонько, но властно дотронулся до ее плеча, попросил сорвавшимся голосом: 
 - Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим. 
 - О чем? 
 - О разном... Мало ли о чем. - Он опять тронул ее за плечо, теперь уже больно, с вызовом. 
 - Пустите! Я мамке скажу! 
 - Ирка, чего ты? Постой, - задыхаясь, Прокофий Прокофьевич расставил перед нею свои темные руки (правая была трехпалая и страшная), впился в нее сверлящим взглядом. - Посидим, тут... на бугорке. А то я осерчаю. Смотри! 
 От испуга и омерзения Арина обеими руками толкнула бригадира в кусты терновника, тот упал и стал барахтаться в них, сопя и обдирая руки. А она уже мчалась во весь дух по клеверному полю, мчалась, не чуя под собою ног, к дороге, где пылила в сумерках какая-то подвода. 
 - Шалава! - несся вдогонку хрип из кустов. - С ней про дело толкуешь, а она цапаться. Ну погодь, я те покажу, на чем орехи растут. Я те покажу! Вы у меня получите соломы на крышу! 
 У хутора Арина обернулась назад, в пустоту поля, прислушалась к тишине и поняла, что напрасно так долго бежала - Супрун и не думал гнаться за нею. Она села на землю, поджала под себя ноги и, полнясь невысказанной, жгучей обидою, уткнула лицо в ладони. И так плакала - тихо, почти без голоса - до ночи, пока не остыла земля. Арина почувствовала легкий озноб в теле, встала, вытерла насухо лицо и пошла домой, странно успокоившаяся, гордая... Все решено: она уедет из хутора, завербуется куда-нибудь. В колхозе, думала Арина, есть злые, недобрые люди; часто они обижали ее мать, хотя мать ничего дурного им не делала. Зачем? Разве они не могут жить красиво, с вечным добром и радостью в сердце? Но свет огромен, и там, в далеких краях, наверное, живут иные люди - люди с чистой совестью. Они поймут и полюбят ее. А мать? Как она будет жить одна? Но пусть, лучше скука, чем угрозы Супруна. Это он все из-за нее на мать кипит, теперь Арина сама убедилась. 
 На другой день Арина отправилась с матерью полоть кукурузу на колхозную делянку. День был ясный, с ласковым свежим ветерком, а вокруг зеленели поля, и над ними в прозрачном воздухе пестро мелькали бабочки. 
 Мысли о вчерашнем как-то улетучились сами собой. Арина сняла туфли, пошла босиком по мягкой пылн, с удовольствием ощущая ее тепло. У Волчьих ворот - двух неуклюжих бугров, похожих на прилегших верблюдов, неожиданно показался Игнат, высокий, смуглый, с копною смоляных волос. Игнат, чуть ссутулившись, тащил в хутор тачку с ольховым хворостом. В глубокой пыли колеса вращались медленно, давно не мазанная ось сухо, с потрескиванием взвизгивала. 
 Мать пошла дальше не задерживаясь, Арина, поравнявшись с Игнатом, остановилась. 
 - Тяжело? - с участием спросила она, отчего-то краснея и стыдливо пряча от него глаза. - Давай помогу! 
 - Сам как-нибудь дотяну, - сказал Игнат. 
 - А где ты хворост рубил? 
 - В Кошачьей балке. Помнишь, в апреле мы ломали там черемуху? 
 - Я принесла тогда вот такую охапку! - радостно воскликнула Арина и развела руки, показывая, сколько наломала она белой черемухи. - А зачем тебе столько хвороста? 
 - Плетень надо городить. 
 - Вези быстрее, а то объездчик перестренет, - Арина в беспокойстве оглянулась по сторонам. - Топор отберет. 
 - А я его в лесу сховал. Такого топора ни у кого нету. Острый, как огонь. 
 Игнат поудобнее взялся за деревянную ручку, стронул тачку. 
 - Завтра воскресенье. Пойдем на Шахан за ягодами! - счастливым голосом вслед ему крикнула Арина. 
 - Ага, - не оглядываясь, мотнул головой Игнат. 
 В кювете жарко рдели головки красной колючки. 
 Арина срубила ее одним взмахом тяпки, весело подкинула в воздух, со всех ног сорвалась с места и летела без передышки, пока не настигла мать. 
 В воскресенье Игнат тайком уехал из хутора, прогулка за ягодами не удалась. Встречая ее на полевом стане, худенькую, затаившуюся в себе, Супрун недобро ухмылялся... 
 В то лето уехала она из Сторожевого. И сейчас, шагая в село и с болью вспоминая ту босую девчушку в ситцевом платье, онемевшую от страха, Арина неожиданно для себя захотела увидеть Супруна, не для того, чтобы высказать ему все, что она испытывала против него, - нет. Ей почему-то надо было взглянуть ему в глаза, узнать, что в них осталось там и таится, как он думает в старости о том своем поступке у оврага? Арина не отдавала себе отчета, зачем ей ворошить прошлое, это уже все равно что вызывать смутные тени умерших, но таково было желание, так хотела и требовала ее память С мыслью о Супруне она и подошла к двухэтажному с белыми колоннами дворцу, что стоял на месте старой конторы. Арина спросила у одной женщины, как попасть к председателю, та показала на угловое окно верхнего этажа. Оказавшись в просторном вестибюле, Арина поднялась наверх по широкой каменной лестнице и, отыскав кабинет с выразительной табличкой на двери, вошла в него. Напротив нее, спиною к окну, сидел за длинным столом молодой мужчина лет двадцати пяти с ромбиком на черном, аккуратно выглаженном пиджаке, в белой рубашке и в галстуке. Он оторвался от бумаг, предложил ей стул и, когда она, отчего-то слегка теряясь и робея, села, произнес с мягкой улыбкой: 
 - Слушаю вас. 
 Арине говорили, что председателя зовут Сергеем Ивановичем, большего о нем она узнать еще не успела. 
 - В колхоз примете? - пересиливая необъяснимую внутреннюю неловкость, сразу спросила Арина. 
 Председатель, слегка озадаченный ее неожиданным вопросом, помедлил с ответом, постучал карандашом по столу. 
 - А вы, простите, кто? - наконец поинтересовался Сергей Иванович. 
 Арина улыбнулась: 
 - Климовых знаете? 
 - Климовых? Вы не родня тетке Климихе? 
 - Родня, - сказала Арина. - Это матушка моя. 
 Скоро, сидя друг против друга, они беседовали, словно старые знакомые. 
 - Такие женщины весь колхоз на своих плечах удержали, - в раздумье говорил Сергей Иванович. - Помню, я еще уговаривал вашу мать свет в хату провести. Уперлась - и ни в какую! Коптилка, говорит, сподручнее. 
 Как-то ушла она в поле свеклу чистить, я подметил и послал электрика. Возвращается она с работы, смотрит: а в хате электрическая лампочка. Горит! Вот так и приучили ее к цивилизации. Да... - Сергей Иванович помальчишески почесал в затылке. - А на собрание ее и арканом не затянешь. Однажды в Доме культуры мы чествовали ветеранов труда. Все знатные старики прибыли, одна тетка Климиха не явилась. Послали за ней легковушку, думали с комфортом привезти - наотрез отказалась. "Нечего, говорит, нас на видное место перед всем народом выставлять, мы, мол, такого почета не заслужили, срамота одна. Пускай начальство сидит, оно поумнее да и поважнее нас". Сергей Иванович, заблестев синими глазами, от души рассмеялся. - Вот видите, какая она у вас! 
 Собеседник он был чуткий, простой, вызывал к себе расположение своей искренностью, живым умом. С первых минут Арина прониклась к нему уважением и разговаривала с ним, как с близким и давним другом. Разговаривала, а в глубине души как-то не верилось, что это председатель крупного колхоза, известный в районе руководитель, которому подчинены судьбы многих людей. 
 В ее сознании с детства утвердился иной образ председателя, который был явной противоположностью Сергею Ивановичу. Грубый, властный, самоуверенный и не терпящий возражений, тот первым никогда не здоровался с колхозниками, а, разговаривая с ними, все куда-то косился, будто давал понять, что делает им снисхождение уже тем, что позволяет обращаться к нему. 
 - А я на Севере жила, и, бывало, как задумаюсь, что же там с матушкой, - хоть в петлю лезь, - сказала Арина. - Невмоготу стало, махнула на все рукой и вернулась. 
 - Долго вы собирались, - заметил Сергей Иванович. 
 - Стыдно было. Да и не хотелось ехать сюда. 
 - Почему? 
 - Да так, - помялась Арина. - Словами не скажешь. Не хотелось - и все. 
 - Но главное, что вы теперь дома и хотите обживаться. Работать где собираетесь? 
 - Пошлите меня на Сторожевскую ферму. Марея говорит, у них не хватает доярок. 
 - Согласен, - Сергей Иванович с удовлетворением расправил ладонью завернувшиеся уголки на листке настольного календаря и что-то записал в него. Спохватился, поднимая на нее синие глаза: - Простите, а как вас зовут? Говорим много, а познакомиться как следует еще не догадались. 
 - Арина Филипповна. 
 - У вас взгляд свежий, скажите: перемены заметны? 
 - Я уж теперь и не узнаю многого, как на новом месте. 
 - Да, Арина Филипповна, - оживился председатель, - в деревне нынче дела идут на лад. И люди преобразились. А еще лет через десять наш колхоз и не узнать будет. Взгляните сюда. - Он указал рукой на макет генеральной застройки села, висевший на стене. На черной доске белели игрушечные дома и дворцы, сине поблескивало крохотное зеркальце плавательного бассейна, зеленела круглая чаша стадиона с футбольным полем и рядами скамеек для зрителей; на одной окраине села предполагался парк и детский сад, на другой - животноводческие типовые постройки, сырзавод, мельница - целый производственный комплекс. - И все это поднимется на нашей земле. Представляете? Мы сейчас такую работу ведем - дух захватывает, - с гордостью, но без похвальбы рассказывал Сергей Иванович. - Правда, толковых специалистов еще не хватает. Да и рабочих рук маловато. Но это явление временное. Так сказать, трудности переходного возраста. 
 - А про хутор забыли, - с легким укором сказала Арина. - Даже школа и та стоит как неприкаянная. Хоть бы крыльцо отремонтировали. 
 - Сторожевой запланировано снести. Как неперспективный населенный пункт. Поэтому там и стоят многие хаты под соломой: люди перестали строиться. Ваш хутор в колхозе теперь как бельмо на глазу. 
 - Куда ж нам деваться? 
 - Переселитесь в село, поближе к конторе. Здесь мы строим дома для сторожевцев. Газ, вода, отопление - все будет, как в городе. Не волнуйтесь. 
 - Жалко... 
 - Чего жалко? 
 - Хутор. 
 - Что поделаешь, Арина Филипповна! - Сергей Иванович, будто виноватый, глядел куда-то мимо нее. - Тут знаете какие страсти кипели, пока люди согласились на переселение. И мне хутор дорог: память о предках, их могилы. Тяжело... И все же нужно смотреть в будущее. 
 - Без сердца и впереди ничего не увидишь. 
 Сергей Иванович не нашелся что ответить на ее слова, с некоторым смущением сказал: 
 - Время, Арина Филипповна, нам диктует. Оно наш высший судья. 
 - А я думала: построюсь в Сторожевом, по-новому жить стану. 
 - Зачем строиться? Мы вам в типовом доме квартиру дадим, только работайте в колхозе. 
 - Надоело в квартирах. Стандарт, одно не отличишь от другого... Вы уж извините, Сергей Иванович, но мне самой хочется дом построить. Пусть маленький, но такой, как я хочу. Можно? 
 Сергей Иванович окинул Арину понимающим взглядом проницательных глаз, привычно постучал карандашом. 
 - Думаю, разрешат, если хорошенько попросить. 
 Я поговорю с председателем сельсовета. А начнете строиться, почаще обращайтесь в правление. Не стесняйтесь. 
 Колхоз у нас не из бедных, поможем, чем нужно. 
 - Спасибо, - поднимаясь, поблагодарила его Арина. 
 Она взялась за дверную ручку, чтобы уйти, но в последнюю минуту вспомнила о Супруне и обернулась к председателю: 
 - Сергей Иванович, а вы случайно не знаете Прокофия Прокофьевича Супруна? 
 - Бывшего бригадира? Чем это он вас заинтересовал? 
 - Так... По старой памяти вспомнила. 
 - На пенсии Прокофий Прокофьевич. Старик уже, а на вид еще бодрый... Сергей Иванович помолчал как бы в неловком затруднении и уже решительнее добавил: - Мне Прокофий Прокофьевич родной дядя. Но честно признаться, его я недолюбливаю: уж больно о себе печется. И то ему дай, и это. При всяком случае на родственные отношения намекает. А у меня родственников полколхоза, так что ж, я поважать их должен?!.. Откажешь, сейчас же ломится в амбицию: я, мол, горбом колхоз создавал, я фигура заслуженная! С законами, как с пугалом, носится, дерет глотку за каждый пуд муки, а у самого потолок гнется от старой пшеницы. Нет уж, Арина Филипповна, такие заслуженные люди не по нутру мне. Душа к ним не лежит. 
 - Спасибо! - в порыве доброго и глубокого чувства произнесла Арина и опустила глаза, боясь, что не выдержит и заголосит при Сергее Ивановиче. Усилием воли она сдержала себя. 
 - За что вы благодарите меня? - не понял он. 
 - За все... за все! - дрогнувшим голосом ответила Арина, быстро вышла из кабинета и сбежала вниз по лестнице. 
 День солнечный, ветреный. Дуло прямо в лицо. И шла она с глазами, полными слез, и не стеснялась прохожихслезы и от ветра выступают. У Арины начиналась новая жизнь в колхозе, которая, похоже, могла быть продолжением прежней ее жизни. А внутри, в пространстве разорванной цепи, остались, навсегда померкнув, лучшие годы ее молодости. И было грустно, горько думать о них Успокоившись на крепком весеннем ветру, нагулявшись до боли в ногах по сельским улицам, Арина сходила в кино на комедию "Максим Перепелица", насмеялась там со всеми вдоволь, а к вечеру, накупив снеди в продовольственном магазине, отправилась обратно домой. 
 Уже в сумерках миновала овраг, резво, как в юности, взбежала на одинокий холм на лугу - и взору ее открылся хутор в пологой седловине. Прокалывали зыбкую тьму редкие, дрожащие огоньки, у магазина колыхался столб света от фонаря, раскачиваемого порывами ветра Вот скоро и не будет на земле хутора Сторожевого. Хаты снесут, сады повырубят и выкорчуют, и на их месте заколосятся хлеба. Арина так живо представила себе эту картину, что даже остановилась, затаила дыхание всерьез испугавшись, не случилась ли уже эта беда? Нет, огни трепетали, убеждая, что хутор еще жив, что попрежнему бьется на земле его маленькое, ослабевшее сердце. 
 А что будет с кладбищем, где похоронен ее израненный на войне отец, где мирно спят под сиреневыми кустами Аринины дед и бабка? Спят и не подозревают, что от них уйдут потомки и все реже, реже станут они навещать могилы, пока в следующих поколениях вовсе не выветрится память о них... Пожалуй, выветрится, сровняется с землею и само кладбище - и превратится в поле. 
 Теперь уже ничем не помочь хутору. Поздно. "Много нас таких - не пожалели его, бросили", - думала Арина, шагая навстречу огням. И опять, как дурное наваждение, подступила к ней мысль о Супруне, а следом почти явственно возникли вкрадчивые слова: "Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим". Она вздрогнула и невольно оглянулась. 
 Утро Арины началось на ферме. Чтобы не опоздать на дойку, она попросила у Машутки будильник, поставила его у изголовья кровати. Ровно в четыре резко, металлически затрезвонило. Арина проснулась, отчего-то засмеялась и нажала синюю кнопку, - будильник, сердито вздрогнув, угомонился. Она надела удобный суконный костюм, сунула ноги в легкие сапоги и, взяв маленький чемоданчик с выходной одеждой, духами, помадой и круглым зеркальцем, тихонько толкнула дверь в сени. 
 - Пошла? - спросонья отозвалась мать с печи. 
 - Ага, - радостно откликнулась Арина. 
 - Перекусила б чего-нибудь. Рано еще, успеешь. 
 - Побегу. Марея там небось уже выглядывает. 
 Ферма смутно белела под горою, до нее рукой подать. 
 И чем ближе подходила Арина к ней в чуткой рассветной тишине весеннего поля, тем сильнее охватывало ее волнение, будто превратилась она в ту шуструю и бойкую девчонку с двумя косицами за плечами, которая вместе с матерью бегала на дойку. Таким необыкновенным, радостно-знакомым было оно. 
 У дома с крутыми каменными порожками ее ждала Марея, в темном длинном халате, с ведром в руке. Марея молча кивнула ей и вошла в дом. По всему коридору необычно ярко, по-утреннему сияли электрические лампочки. На полу было натоптано, грязно, валялись окурки. 
 В другом конце коридора громко спорили о чем-то мужчины - видно, скотники. Марея оглянулась - как бы удостовериться, идет ли за нею Арина, и открыла дверь в третью от порога комнату. 
 - Красный уголок, - сказала Марея. 
 Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней - черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий - Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал: 
 - Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый. 
 - Неуютно у вас, - обронила Арина. - Это не красный, а грязный уголок. 
 Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет. 
 - Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены. 
 Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение. 
 В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, - медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана - так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана - и он напевал песню собственного сочинения: 
 Эх, балалайка, балалайка, 
 Да, эх, трехструнная моя... 
 Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе. 
 А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает. 
 Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось. 
 - У вас, говорят, личная машина? - спросила она с намерением уколоть его. 
 Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил: 
 - "Запорожец" последней марки. 
 - А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич. 
 Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал - большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол. 
 - Ступайте в коровник. Пора. 
 Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые. 
 Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела: 
 - Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то? 
 - Это старый, - просто сказала Арина. 
 - Ох, девка, у нас тут паркетов нету. 
 - Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы. 
 Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, - знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось. 
 Пока она осваивалась с непривычной для себя обстановкой, были розданы комбикорма, и женщины приступили к дойке. 
 - Где мои? - спросила Арина. 
 Марея провела ее мимо длинного ряда пеструшек, кивнула: 
 - Твоя группа. 
 - Что-то многовато, - растерялась Арина. - Я и не справлюсь. На доярку двенадцать коров приходится. 
 А тут все двадцать пять. 
 - Справишься, - отрезала Марея. - У нас механическая дойка. 
 Марея усмехнулась одними тонкими губами, юркнула в станок к пеструхе, крайней в ряду. Приласкала ее, цокая языком и приговаривая: "Голуба моя, голуба", теплой водою из ведра обмыла соски, взяла доильный аппарат... Ловким движением руки, почти вслепую, соединила вакуумную трубку с резиновым шлангом и так же заученно приставила стаканы-присоски, которые, мягко фыркая и подрагивая, стали тянуть молоко. На другом конце помещения мерно гудел мотор доильной установки. И Марея, забыв о роли наставницы, засновала от одной коровы к другой. Подставляла и снимала стаканы, следила за тем, как наполняются бидоны, поставленные в несколько рядов возле распахнутых ворот. Резкая в движениях, Марея вмиг преобразилась. Осенние печальные глаза ее засветились, на худом вытянутом лице пробился румянец. Халат на ней кидался туда и сюда, как от ветра. 
 - Марей! - крикнула Арина. - А ты огневая! От кавалеров небось проходу нет? 
 - Работай, - сказала Марея. 
 Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже. 
 После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа. 
 На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала: 
 - Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю. 
 Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули. 
 Арина сдержанно усмехнулась: 
 - Кто это тебя изукрасил? 
 - Что? 
 - Лицо, говорю, запачкала. Утрись. 
 Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху. 
 Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам. 
 Приняв его, Машутка смутилась: 
 - Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им. 
 - Утрись, - Арина подала ей и зеркальце. 
 - Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце. 
 Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться. 
 - На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе. 
 - Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме... 
 А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую. 
 - Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем. 
 - Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались. 
 Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских... 
 - Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина. 
 - А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой. 
 - Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим. 
 - Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только. 
 - Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков. 
 - Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы. 
 Из одного теста. 
 - Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным. 
 - Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней? 
 - Забота не наша, пускай Федор думает, - со вздохом проговорила тетка Наташка. - У него голова большая... 
 - Нет уж! - горячо возразила Арина. - Как хотите, а я не потерплю грязи. Марей, давай вымоем пол. 
 Марея пожала плечами: 
 - Пустое... Все одно натопчут. 
 - Тогда я сама выскоблю. 
 - Скобли, коль охота. У меня руки ноют. 
 Доярки разошлись домой обедать, Машутка укатила на тракторе. Арина осталась одна. Поколебавшись в нерешительности, мыть ей пол или не надо, она все же надумала мыть. Облачилась в чей-то серый халат, затянула потуже косынку на голове, чтобы не выбивались волосы, и взялась сперва вытаскивать в коридор бидоны, ведра, лопаты - всякий ненужный для красного уголка хлам. Потом соскоблила с пола грязь, принесла воды. 
 Мыла не передыхая, не жалея рук. Комната непривычно свежо запахла сосновым некрашеным полом, наполнилась радостным светом, даже попросторнее а. Никто в красный уголок не заглядывал - решили, видно, не испытывать судьбу, остаться в стороне от Арининой выдумки. И она спокойно, без толкотни справилась с уборкой, умылась и переоделась в чистое. 
 До вечерней дойки было далеко (сено уже вышло, а трава была еще жидкая, поэтому доили два раза в сутки). Арина отдыхала на диване - в темно-вишневом платье, в лакированных туфлях. Ей стало скучно сидеть одной, а женщины не возвращались с хутора. Она повертела колесико радио, стоявшего на подоконнике, - ни звука. Поискала газету, чтобы почитать что-нибудь, но и газеты не оказалось. Тогда Арина со злости содрала со стен плакаты, скомкала их и, вынеси из дома, подожгла. 
 Пламя неохотно лизнуло плотную, в паутине, бумагу, судорожно метнулось к разжавшемуся краю плаката, сине вспыхнуло. И вот уже трещал, коробился бумажный комок в жарком огне, превращаясь в пепел... Скучно. Арина поддала его носком туфли, пепел рассыпался. Понаблюдала, как он летел по ветру, и вернулась в дом, жалея, что никто ее не видит в этом красивом платье и туфлях. 
 И Костя увидит лишь поздним вечером. Как он там, ждет ли ее, думает ли о ней? Молчун нескладный. 
 Наконец одна за другой потянулись из Сторожевого доярки. Кто ни заглядывал в красный уголок, дивился чистоте в нем, яркому наряду на Арине. Неловко и смущенно входили, вытирая в дверях сапоги об тряпицу. 
 Тетка Наташка, будто оправдываясь, обронила: 
 - Арин, бес те возьми! Что же не кликнула? Мы думали - шутишь, а ты... - И, покачав головой, как бы застеснялась собственных слов, оборвала фразу. 
 Одна Марея вроде и не заметила перемен, тенью прошмыгнула в угол, достала откуда-то клубок черных ниток, замелькала спицами, опустив худые плечи. Вязала она себе шерстяную кофту, быстро накидывала и сбрасывала крупные петли. К зиме готовилась основательно. 
 Вечерняя дойка затянулась. Пришли они из коровника в темноте, уже и звезды вызрели на небе. Арина опять переоделась в чистое, и в это время широко распахнулась дверь, на пороге появился Федор, со взбитым вверх буйным чубом. Пальцы его беспокойно забегали, а лицо расплылось в улыбке верный признак того, что был уже навеселе он. 
 - Экипаж подан, - паясничал Федор. - Арин, поедем со мной... Покатаемся. 
 - Поедемте, Федор Матвеевич. 
 - Да какой я тебе Федор Матвеевич? Зови, Арин, просто. - А у самого глаза так и сновали по ее платью, бился в них свет шальной, призывный. 
 Арина перехватила его взгляд, засмеялась: 
 - Ох, Федор Матвеевич, шутник вы, хоть и женатый! 
 - Я еще могу, Арин, могу! Остался порох в пороховнице. 
 - И я с вами, - вызвалась Марея. 
 - Давай. Жеребчик у меня сильный, выдюжит. 
 Арина с Мареей поместились на заднем сиденье "Запорожца", Федор важно открыл голубую дверцу, сел за руль с сигаретой во рту, блеснул золотым зубом: 
 - Куда прикажете, красавицы? 
 - Сам знаешь, - сказала Марея. - Домой. 
 Машина взвыла и с ходу понеслась, как застоявшийся конь, по лугу, сплошь выбитому копытами животных. 
 Замелькали по обеим сторонам столбы электролинии. 
 Арина не успевала оглядываться на них. Марея сидела неподвижно, уставясь прямо перед собой, в ветровое стекло. Двумя руками цепко держалась за металлический ободок переднего сиденья. 
 - Эх, вороная! Н-но! - дурашливо ломался Федор и, оборачиваясь, подмигивал Марее. 
 - Тише, - едва разжала она губы. 
 Федор не послушался - крутил себе баранку да посасывал сигарету. 
 В свете фар забелел впереди большак. Арияа попросила свернуть налево, в обратном направлении от хутора. Грунтовое полотно дороги твердо ложилось под колеса, горохом бились о дно камни, но Федор и не думал сбавлять скорость. Только спросил: 
 - А зачем сюда, Арин? 
 - Надо. 
 Сторожка завиднелась у крутояра. В ее окне теплел одинокий огонек слабый, едва видный в фиолетоводымных сумерках. 
 - Останови! - приказала Арина и, не дожидаясь, пока он притормозит, повернула дверную ручку. Федор, ничего не понимая, остановил машину. Арина подобрала платье, легко выпорхнула из нее, помахала на прощанье рукой. Спасибо, Федор Матвеевич. 
 - Куда? - вскинулся тот. 
 - Езжайте, езжайте. Дома вас дети ждут, жена. 
 - Арин, не страшно? 
 - Она тут не одна, - глухо промолвила Марея. - К Косте примчалась... 
 - Неужели, Арин? 
 Та не ответила, перебежала через кювет и скрылась за кустами шиповника. Федор пальцем притушил о дверцу сигарету, поскреб в затылке: 
 - Да... Кому рассказать - не поверят... А может, она лечится у него? 
 - Езжай, - сказала Марея сердитым тоном. - После гадать будем. 
 Федор еще долго возился, не мог стронуться с места - что-то случилось с зажиганием. 
 6 
 Зачастили майские дожди - все больше обложные, урожайные, иногда прорывались и шумные, грозовые. 
 За какие-нибудь две недели в лугах по пояс вымахали травы, в огородах пробились из-под земли крепкие бархатные листья картошки. Желтыми огоньками повсюду вспыхивали баранчики. С берегов Ули по ночам тянуло холодным, горным запахом фиалок. 
 Потом на пригревных склонах дурманно зацвел крупными чашами бирюшник. В его кустах, низкорослых и почти непролазных, в сухмень стояло такое удушье, что даже овцы неохотно забредали в них. Но всегда бирюшник к богатым травам цветет, и это радовало Костю. Когда выпадали свободные часы, они встречались с Ариной неподалеку от фермы. Костя учил ее распознавать полезные травы. В глазах его, в жестах, в походке всегда была готовность сделать для нее что-то хорошее, доброе. 
 Порою она ловила на себе его полный доверия и любви взгляд, и ее охватывало странное, неодолимое волнение. Это обезоруживало ее перед ним, и тогда она мечтала лишь об одном: любить его, любить и не думать о своем минувшем, не возвращаться к нему тревожной, больной памятью. 
 Сперва Арину несколько удивляло, почему Костя ни разу не спросил о прошлой ее жизни, о муже. Потом женским чутьем догадалась: благодарность его так сильна, а чувства так глубоки и непосредственны, что у него не возникало этого вопроса. Счастье находиться возле нее означало для Кости все; оно было значительнее любой надежды, выше любой мечты. Он воспринимал ее такой же, какой она была и раньше, еще до вербовки, в те далекие и навсегда угасшие дни юности. 
 Однажды Арина сама завела разговор о своем бывшем муже. 
 - Ты знаешь, Семен тоже любил меня. Ему нравилось ходить со мной на танцы в клуб или на вечеринки, 
 где весело, шумно и много народу. Мне казалось, что так будет всегда, вечно... И вдруг - измена. Почему? Разве любовь может кончиться сразу? Будто кто взял и вырвал у него сердце... Я думала, не вынесу, но видишь: живу, разговариваю с тобой. Чудно! Больше нет для меня Семена. 
 - Значит, и любви не было, - сказал Костя. 
 Арина взяла Костю за руку, приложила ее к своей 
 груди, как бы давая почувствовать ему свое участившееся дыхание. 
 - С ним мне никогда не было так хорошо, как с тобой... Посмотри, какая трава, солнце, деревья! Всю жизнь стоять так и смотреть. Стоять и смотреть... А правда, что у тебя моя карточка? 
 - Правда... 
 Скоро Арина с Костей затеяли строить дом в селе, на той его стороне, которая была обращена к хутору. Костя не знал, будет ли он жить в Аринином доме, это его вовсе и не занимало. Он гордился одной лишь возможностью вместе с Ариной хлопотать о нем, ездить с нею на пилораму за досками, собирать на речных перекатах плоский, угонистый камень для фундамента, тесать балки. Сергей Иванович не только выделил лесоматериалы, но и подыскал двух мастеровых людей, наказав им поработать на совесть. Те старались не подвести его: с зари дотемна строгали, пилили, стучали. На подхвате у них был Костя. Жилистый, проворный, он таскал на себе балки и доски, обливаясь потом. Когда ставили стропила и крыли железом крышу, он целыми днями пропадал наверху. 
 Бегал по балкам, балансируя руками, цепко ползал по жести, подтаскивал мастеровым звенящие веселым звоном гибкие листы. 
 Арина, рассуждая вслух о том, какой мебелью она собирается обставить дом, как-то мимоходом сказала Косте, впрочем не придав этому значения: 
 - Был бы ты охотник, убил бы медведя и шкуру подарил мне. Я бы на полу у кровати ее постелила. Мне нравятся в доме медвежьи шкуры. 
 Костя промолчал и ничего не пообещал ей тогда. Однако мысль подарить ей шкуру медведя, которого он должен убить сам, уже не покидала его. Костю меньше всего интересовало, почему у нее возникло это желание, он думал над тем, как сделаться охотником. 
 Сперва он исполнил обычную формальность, вступив в общество охотников, после тайком поехал в областной город, отыскал там охотничий магазин и с замиранием сердца переступил порог. 
 Он попал в удивительное царство ружей, пороха, пуль и дроби. Искусно смазанные тонким слоем вазелина ружья стояли рядами на подставках, поражая воображение своим разнообразием, шоколадно-темным блеском прикладов... Тут были многозарядные автоматические дробовики, одноствольные и двуствольные ружья с горизонтально и вертикально спаренными стволами, даже трехстволка на глаза попалась. Костя растерялся, не зная, что и выбрать. 
 - Посмотрите бокфлинт, - услышал он чей-то голос и вздрогнул. К нему обращался пожилой мужчина в вельветовой куртке, с пустой трубкой в зубах, которую он непрерывно посасывал. 
 Красивым движением продавец снял с подставки двустволку и протянул ее Косте, пояснив с подчеркнутой вежливостью: 
 - Сверловка стволов под чок. Бой резкий... Кстати, на что охотитесь? 
 - Медведя надо убить, - приняв ружье, смущенно ответил Костя. 
 - Еще запрещена охота на медведей. 
 - Я подожду. 
 - Это ружье вам вполне подойдет. Брать будете? 
 - Возьму, - согласился Костя. - Лишь бы палило метко. С медведем шутки плохи. 
 - Ну знаете, хорошему охотнику и тигр не страшен... 
 В охоте на медведя главное - меткая стрельба. 
 - А можно до осени научиться стрелять? 
 - Если вы от рождения охотник - можно. 
 Костя накупил еще пороха, дроби, гильз, картонных пыжей и прокладок. С удовлетворенным сознанием, что он сделал большое и важное дело, простился с вежливым продавцом и закрыл за собой стеклянную дверь. 
 Евграф Семеныч, в молодости увлекавшийся охотой, выведал о новом Костином занятии и немедля предложил свои услуги, пообещав обучить друга некоторым секретам в стрельбе и отыскании медвежьих следов. А дней через пять старик привел в сторожку девятимесячного щенка от русской гончей. Это был кобелек черно-пегого окраса, с довольно развитой мускулатурой, в золотистых подпалах на голове. Он обладал звучным голосом и острым чутьем. По словам Евграфа Семеныча, щенок воспитывался у одного знающего человека по всем правилам дрессировки. И точно: услышав свою кличку - "Лотос", он вздрагивал и глядел на окликнувшего умными, проницательными глазами, легко, с шаловливой игривостью исполнял команды: "Ко мне!", "Лечь!", "Ищи!" 
 Сначала, правда, он сопротивлялся их требованиям, иногда проявлял упрямое своенравие. Столкнувшись со враждебностью животного, Костя запретил Евграфу Семенычу кричать на Лотоса и терпеливо ждал, пока щенок пообвыкнет, покоряя его молчаливой лаской. И скоро в целом мире, казалось, не было существа преданнее ему, чем Лотос. 
 Евграф Семеныч с Костей принялись натаскивать Лотоса по дупелю, чуткой болотной птице. По резкому запаху дупеля, чуть приседая на передние лапы, прячась в осоке, Лотос бесшумно шел в поиск. Весь напрягался от волнения, струной вытягивал спину. Заметив птицу, он замирал на стойке, будто завороженный: ждал приказаний. Евграф Семеныч волновался не меньше Лотоса, взмахивал в воздухе рукой - и Лотос каким-то чудом улавливал это движение, делал несколько стремительных бросков навстречу птице, вспугивал ее. Дупель взлетал, и в то же мгновение, чуть раньше выстрела Евграфа Семеныча, щенок вжимался в траву и, дрожа всем телом, следил глазами за полетом птицы, пока она, обессиленная горячей дробью, не падала наземь. Тогда по голосу Лотос вновь вскидывался, стремглав летел на поиски, шелестя осокой, и затем возвращался к ним с теплой добычей в зубах... 
 Бывалые люди похваливали молодую гончую Кости, а он ждал первых осенних туманов, чтобы проверить ее в настоящем деле. 
 Раз бродил Костя с Лотосом по взгорьям у фермы. 
 Солнце стояло высоко, почти над головой, деревья мало давали тени. Пекло и парило - к дождю. Костя продрался через папоротник к черемуховым кустам. Из-под твердо слежавшихся пластов красновато-бурого плитняка бил прозрачный ключ. Костя с облегчением опустился возле него на колени, сиял сумку, положил ее у ног, ружье - сверху. Ветки черемухи клонились от поспевающей крупной ягоды, надсадно гудело комарье. Костя сорвал узорный, папоротниковый лист, брызнувший соком на ладонь, помахал им возле лица. Комарье отодвинулось, гуд в ушах замер, легкая прохлада, как тень, коснулась щек. Остудившись, он припал к земле на локти, подполз на четвереньках к воде и стал медленно тянуть ее сквозь зубы, наблюдая за мелкой рябью вокруг рта. И перестал пить, заметив в глубине ключа отражение чьих-то обнаженных до колен ног и черного, в оборочках, платья. 
 На той стороне ключа, лицом к нему, стояла Марея. 
 Прозрачные глаза ее неотрывно следили за ним сквозь листья. 
 - Здравствуй, - пропела Марея и стала обходить ключ, приближаясь к нему. - Собака меня не укусит? - Платье на ней шуршало, потрескивал хворост. 
 Костя гладил по шерсти ластившегося у его ног Лотоса. 
 - Она у меня смирная, на людей не кидается. 
 - Смотрю: сидит кто-то... Я тут ягоды на поляне рвала. Хочешь? - Марея протянула ему бумажный кулек с алой лесной ягодой. - Крупные, что клубника. 
 - Наелся. Спасибо, - отказался Костя. Он взял сумку, сунул в лямки руки, забросил ее за спину. Встал. 
 Голос у Марей осекся: 
 - Уходишь? 
 - К Григорию забегу. Просил помочь освежевать овцу. 
 - Торопишься? Не хочешь и поговорить со мной, - не то укоряла его, не то жаловалась Марея. - Постой! - Она решительно встала перед ним, загородила дорогу. - Ты от меня нонче не уйдешь. Все тебе выскажу. 
 - Марей, - с болью произнес Костя, жалея ее, - мы уже говорили. 
 - Постой! - она толкнула его в грудь, отчего-то в беспокойстве оглянулась назад. Губы у Марей вытянулись, сделались еще тоньше, глаза потемнели. - Долго я молчала, дай душу облегчить... И не гони меня, не гони! 
 Я, может, одна только и уважаю тебя. 
 Костя больше не противился ее настойчивому желанию поговорить с ним, поморщился - и сник. 
 - Давай. Чего там? 
 Болью и надеждой светились печальные глаза Марей. 
 - Прогони ее. Сгубит она тебя. 
 Костя теребил лямку на выпуклой груди. Комары столбом толклись между ними. Он не отгонял их, одним дыханием не допуская близко к лицу. 
 - Прогони. На что она тебе? Для забавы? 
 - Я люблю ее. 
 - А она тебя жалеет? Ты спросил?.. От скуки с тобой связалась. Появится другой - бросит тебя. Вон и Григорий говорит: не к добру это. 
 Зрачки у Марей повлажнели, шея вытянулась. У горла запульсировала тонкая синяя жилка. Костя нагнулся, поднял с травы ружье, сердито дунул в стволы. 
 - Много зла в себе держишь. 
 Марея не сторонилась, настаивала: 
 - Попытай Григория, попытай! 
 - А что? - насторожился Костя. 
 - Он расскажет, какая она. Машутка такое про нее знает - ушам бы не слышать. 
 - Уйди, - выдавил Костя, отступая от Марей в папоротник. - Тебе на всех бы лаяться. 
 - Брешешь, Костя... Я не злая - несчастная. Сам знаешь, как я мужа берегла, на руках носила. И обшит, и обстиран был. - Марея смахнула с ресниц навернувшиеся слезы, дернулась, будто в судороге. - И тебя холила б не хуже. 
 - Говорил я тебе: любить надо. 
 Горькая усмешка тронула Мареины губы. 
 - Любить!.. Любовь вспыхнула и потухла, как спичка. Жить надо. Вместе веселей, чем врозь... Прогони ее. 
 Замуж она за тебя не пойдет. 
 Костя исподлобья сверкнул на нее недовольным взглядом: 
 - В женитьбе ли радость? 
 - А в чем?! - ужаснулась Марея. 
 - Ты не поймешь, - сказал ей Костя. - Сердце у тебя не то. 
 - Тогда иди, - упавшим голосом проговорила Марея и отвернулась, поднесла ко рту конец платка. - Не держу тебя. 
 В душе Кости опять шевельнулась жалость к ней. Он потоптался возле притихшей Марей и, обеими руками раздвинув бледно-зеленые листья папоротника, пошел в гору мимо нее. Лотос обрадованно завилял хвостом, понюхал у Марей туфли и побежал вслед за Костей. 
 Марея всхлипнула, подсела к ручью на корточки и, обхватив острые загорелые колени, уставилась в воду. 
 Пригляделась к тихо плескавшемуся возле черных корней ольхи своему лицу, странно вытянутому от подбородка до лба и переломленному поперек находящей рябью. 
 Оно навело на Марею ужас. Задрожав от омерзения, Марея схватила палку и бросила ее в ключ. Лицо раздробилось, исчезло... 
 - Костя! - позвала Марея. 
 - Чего тебе? 
 Она затаилась, послушала, как звучит его голос, перекатываясь эхом в глубине черемуховой балки, и побрела на яркий свет поляны. Тонкий комариный зуд бился в ушах Марей, просвеченных солнцем. Марея шла не подымая головы и на краю поляны столкнулась с Косстей. 
 - Что, испугалась чего? - встревожился он. - Сюда дикие свиньи бегают: картошка на выгреве посажена. 
 Роют. 
 Марея прошла мимо. Слегка задержала шаг, обернулась: 
 - Кроме мужа, я никого не знала. А она... с кем не водилась. Ты у нее сбоку припека. 
 - Молчи! - выкрикнул Костя. 
 - Машутка сказывает, у нее одних мужей трое было... Красавцы писаные, тихо и печально пела через плечо Марея. - А ты камни на Арину ворочаешь... Не жалеешь себя. 
 - Злая! - Костя покачал головой. 
 - Глупый, - губы у Марей скривились. - Попомни мое слово: распутница она. Северная, вербованная. 
 Костя повернулся к ней спиною, неуклюже заспешил прочь по желтым ромашкам. Марея как ужаленная бегом понеслась под гору. Длинный жгут ее волос выбился из-под платка, распустился за спиной. Костя почувствовал, что Марей нет уже близко, и пошел спокойнее. За поляной начинался лес, а дальше виднелась широкая проплешина горы. У скалы, под тремя соснами, прилепился овечий баз, огороженный березовыми жердями. 
 И летний чабанский балаган, крытый ветками и толстыми кусками дерна, темнел там же. 
 У балагана клубился синий дымок. Костя потянул воздух ноздрями, с удовольствием зажмурился: пахло вареной бараниной. Лотос заюлил у ног, стал выписывать круги перед ним. 
 - Эк разыгрался! - тихо сказал Костя. - Обед чует. - И зашагал шире, немного досадуя, что опоздал: 
 Григорий сам овцу освежевал. Два волкодава кинулись к ним со злобным лаем, но узнали Костю и Лотоса, остановились и вяло повернули назад, к отаре. 
 На огне в черном котле варилось мясо. Григорий с сыном ворошили жар, кидали хворост. Поздоровавшись, Костя извинился за опоздание, разлегся у костра. Жара спадала, тучи набегали на солнце, по земле неслись быстрые тени. 
 - Помидоры подошли? - спросил Григорий. 
 - Краснеют. Завтра собирать думают. 
 - А там кто-нибудь есть? В сторожке? 
 - Евграф Семеныч... Кошелку плетет. 
 - Передай ему: пускай вершу притащит. Тут по ручью в заливчиках форель объявился. Аж вода кипит от него. РТграет! 
 - Я ж тебе сачок связал. Попробуй сачком. 
 - Не возьмет. Заливы глубокие. 
 - По шейку! - вставил русоголовый, в пестрой рубашке Коля и провел ладонью по горлу. - Во как!.. 
 Я проверял. А вода холодная-прехолодная. 
 - Я говорил тебе: не купаться! - озлился Григорий. - Простудишься и оглохнешь. От горной воды еще отец мой слух потерял. Купался, набрал ее в ухи. С того дня как вату ему запхнули. 
 Костя думал о Марее, о разговоре у ключа и слушал рассеянно. Да и говорил с Григорием без интереса, лишь бы заглушить жалость к Марее. 
 - А какой вершей ловить? 
 - Ниже заливчиков запруда, там и поставлю вершу. 
 Нагоню в нее фореля... Форель - рыба пугливая, побежит. 
 - Верно, - поддакнул Костя и посоветовал: - Утром шугани ее. Спросонья она глупая. 
 - Ага, - кивнул Григорий. 
 Вода в котле осердилась, пеной хлестнула через край. 
 Жар зашипел, стрельнул искрами. Григорий схватил деревянный половник, помешал им и, сняв пену, попробовал на вкус кусочек горячего мяса. 
 - Сварилось. 
 Коля юркнул в балаган, принес оттуда клеенку и расстелил на траве. Вынув из-за пояса кривой охотничий нож, Костя раскроил на части круглую буханку хлеба. 
 Григорий уже разливал дымящуюся жижу в голубые эмалированные чашки. 
 - Коля, сольцы и горчицы! - закончив разливать, засуетился Григорий. Аи да обед у нас! - потер узловатые темные руки, скинул мохнатую шапку и сунул под себя - мягче сидеть на ней. 
 Ели молча, обгрызая бараньи мослы и макая их в едкую, остро бьющую в нос горчицу. Деревянными ложками удобно черпать навар. Вкусна жижица на свежем воздухе, ее сразу и не выхлебать всю, больно сытна и навевает дремотную истому. Коля взял под мышку "Остров сокровищ" и во все лопатки дунул к отаре. Григория разморило, раскинулся он на траве и глядел не мигая в небо. Костя точил на оселке нож. Навел жало, осторожно потрогал пальцем, удовлетворенно хмыкнул: чуткое. 
 И сунул нож в черные, с мелкой бахромою, ножны. 
 - Спишь? - толкнул Григория в бок. 
 Григорий лениво пошевелился: 
 - Не-е... думаю. 
 - А меня опять Марея допекает. - Костя вздохнул. - Перестрела в Черемуховой балке. 
 Григорий перевернулся на живот, подпер голову ладонями. 
 - Знобит ее одну. 
 - Я-то при чем? 
 Григорий помолчал. Сощуренные глаза его, в оправе морщинистых узелков, пристально следили за дотлевающими углями в пепле. Поелозил ногой по траве, зевнул. 
 - Марея баба хозяйственная. Дом у нее ломится от добра. Мужика б ей хорошего - расцвела б как роза. Ее бы приласкать, а ты пятишься. 
 - Зачем обижать Марею? 
 - Обижать нельзя. Приласкай. 
 - Чудной вы, дядь Гриш, - теребя бахрому на ножках, усмехнулся Костя. И не надоест вам толочь йоду 6 ступе... Когда не любят, ласки хуже пощечины. 
 - Жалко Марею. 
 - У нее одно на уме - замуж выйти. Пускай найдет кого-нибудь другого. 
 - А ты Арину возьмешь? 
 Костя передернул плечами: 
 - Не знаю... 
 - То-то! С Ариной скорей голову сломишь, чем свадьбу сыграешь. Хоть племянница моя, а душа не лежит к ней. Гордая. Надсмехается над всеми. Берегись ее... Я знаю. Это Евграф Семеныч воду мутит, подначивает тебя: "Арина - женщина-огонь!" 
 - Семеныч тут ни при чем. Не пойму я, что она вам сделала? За что вы ее не любите? 
 - Примчалась, взбаламутила всех, - будто и не расслышав упрека, продолжал Григорий. - На ферме стала порядки свои наводить. Газет, журналов в красный уголок требует, мебель новую привезла. Пить мужикам запрещает... 
 - Разве ж это плохо? 
 - Да это на чей вкус, - уклончиво ответил Григорий. - А после дойки в праздничное наряжаться - хорошо? Пава! Не клубы тут... Машутку из-за нее учил Рыжик. Слыхал? 
 - Не довелось. 
 - Ох и учил! Удумала и Машутка после работы нарядиться. Заглушила трактор, искупалась под душем и ну рябить в обнове перед механизаторами. Донесли Рыжику: мол, женушка на стане юбкой трясет. Угнул Рыжик голову, но виду не подал. А как Машутка нагулялась и воротилась домой, тут Рыжик и стал воспитывать ее. - Григорий, довольный, рассмеялся. - Потеха!.. С той поры Машутка серчает на Арину. 
 - Эх, люди, - с горечью проговорил Костя. 
 Григорий между тем продолжал смеяться: 
 - Вот тебе и коверкоты да крепдешины! 
 - Бедная, - коротко бросил Костя. - И живет с ним! 
 - Еще как живет, - с оттенком легкой зависти подхватил Григорий. - Как сыр в масле катается. Никогда до этого ничего, а вот из-за Арины поскандалили. 
 Небо между тем полнилось тучами. Вдали ворчал, погромыхивал гром словно кто по горам на бричке ехал: на мягком колеса затихали, на камнях били скороговоркой. Костя попрощался с Григорием, позвал Лотоса и, вскинув за плечи сумку, потяжелевшую от бараньей ляжки, приударил трусцой с горы: как бы ливень не захватил в дороге, 
 Вот и сентябрь из-за гор тихонько подкрался. Посвежело в балках, с калины повалился лист. Воздух стал прозрачен, студен. В безоблачные дни на самом горизонте выступали из синевы белые, как мираж, вершины: то первым снегом припорошило. У Федора Кусачкина пробудилась страсть к путешествиям. Манили его ясные, как детские сны, дали. В прежние годы Федор трещал на мотоцикле по крутым дорогам, поражая многих отчаянно-дымными петлями, теперь же на "Запорожце" к форельной речке подался. На одном повороте лихо выскочил из-за нависшей каменной глыбы и обомлел: впереди показался бок молоковозки. От удара высыпались стекла. Шофер молоковозки, страшно матерясь, выскочил из кабины, рванул у "Запорожца" дверцу: 
 - Куда прешь? Знака не видишь? 
 Федор поднял от руля голову, пьяно удивился: 
 - А, Захар!.. Рыбу ловить хочешь? У меня бредень в багажнике, бери, - и впал в забытье. 
 Зaxap достал трос, подцепил к молоковозке "Запорожец" и потащил его назад, в хутор. Федор так и не проснулся в дороге: на мягком сиденье крепок сон... 
 Тяжелым было пробуждение: Сергей Иванович снял его с должности и перевел в скотники. Федор обиделся, но покорился судьбе: бостоновый костюм сменил на ватную телогрейку и синие милицейские галифе с кожаными нашивками на коленях. На ферме притаились: кто будет новым заведующим? Может, пришлют кого-нибудь из полеводческой бригады? 
 Приехал председатель. Арина как раз сгребала на ленту транспортера навоз в коровнике. Упарилась, повесила платок на оградку станка, расстегнула на кофточке верхнюю пуговицу. Сергей Иванович стоял у входа, любовался ее ловкими движениями, мелькавшими оголенными руками. Улыбнулся, крикнул издали: 
 - Арина Филипповна! Идемте на собрание! 
 В красном уголке тесно. Арина прислонилась было к дверному косяку, но Сергей Иванович жестом руки пригласил ее сесть возле себя за столом. Вчера председатель вызывал Арину в контору, предлагал возглавить ферму. 
 Арина растерялась и ответила, что ей надо как следует подумать, да и не плохо правлению узнать, кого захотят сами люди, а то может и казус выйти. Когда наррд малопомалу разместился, Сергей Иванович вынул из кармана портсигар, постучал по серебристой крышке пальцами, как бы призывая всех к тишине. 
 - Вы уже догадываетесь, по какому случаю я заглянул в гости. Хочу посоветоваться: кого нам поставить на место Кусачкина. Нашего доверия он не оправдал. Несерьезный человек. 
 Федор задвигался в углу, с обидою напомнил: 
 - Я свою машину угробил - не колхозную. 
 - Дело вовсе не в машине, Федор Матвеевич. А в том, что пьете вы, коллектив разлагаете. Приобрели "Запорожца" и на все махнули рукой. Днем вас с огнем не сыщешь, раскатываетесь по району... Хотел я вас на ученье в техникум направить, да, видно, повременить придется. 
 - Пошлите его, Сергей Иванович! - загомонили женщины. - Он, может, пить там бросит, трезвенником вернется. 
 - За свои трудовые пью, - сказал Федор. - Лыбитесь, да? Смешно? С кота шкуру содрали - и заиграли мышки. А я возьму да новую наживлю, что тогда? - Громко кашлянул в кулак, пояснил: - Я, Сергей Иванович, шучу с ними. Мне так и ладно, что сняли. Баба с возу, кобыле легче. Кто побудет на моем месте - не возрадуется. Тогда и я посмеюсь. 
 - У вас лучшая в колхозе ферма, почти все процессы механизированы, выговаривал ему Сергей Иванович. - А вы жалуетесь, сами виноваты... Дисциплину запустили, рацион кормления не выдерживаете, молоко сдаете повышенной кислотности. Скажите спасибо Арине Филипповне, что она хоть о порядке в доме позаботилась. 
 - Лупите все черепки на моей голове, лупите, - бурчал Федор. - Она у меня чугунная, не расколется. 
 - Гладить за безобразия не будем! - резко оборвал его Сергей Иванович и опять защелкал по крышке портсигара. - Я и нового заведующего, кого мы назначим, хочу заранее предупредить: легкой жизни пусть не ждет. 
 Так что думайте: кто сможет навести на ферме действительно образцовый порядок? 
 Сергей Иванович в ожидании ответа умолк, обвел взглядом собравшихся. 
 Среди наступившей тишины отчетливо раздался сдержанный голос Марей: 
 - Нету у нас такого человека. 
 - Неправда! - накинулась на нее тетка Наташка. - Это, Марей, твои наговоры. Сергей Иванович послушает да и пришлет нам на голову еще одного казака-разбойника. После заскворчишь, как рыбка на сковороде, да поздно будет... 
 - Кого же вы предлагаете, Наталья Акимовна? 
 - Да кого же, Сергей Иванович, понятное дело: 
 Аринку Климову. Хоть и работает она у нас без году неделя, а вон как за дело взялась! Никому покоя не дает. 
 Да и девка-то не чужая - наша. Мы ее с пупенка, с малых лет знаем. Бывало, все на полотье с матерью бежит. 
 Верно я говорю, бабы, или брешу? - Тетка Наташка проворно обернулась к дояркам. 
 - Правильно! - раздалось несколько голосов. 
 Марея завертелась как на иголках, но сказать ничего 
 не сказала. Спряталась за широкую спину Федора и сидела так до конца собрания. 
 Арина совсем разволновалась. От смущения она не знала, что делать: еще подумают, сама в начальство просится. И порывалась что-то сказать - Сергей Иванович успокаивающим жестом остановил ее: мол, пусть сейчас выскажутся другие. 
 Со всех углов неслось: 
 - Меньше будет фуфыриться - справится! 
 - Арина строгая, на своем настоит. 
 - Артистов нам обещала - нехай теперь кличет! 
 - Как ни крути, а баба. Толку не жди. 
 - Она те покажет - бабы! Шелковым будешь. 
 - Мы согласные-е! - уже хором кричали доярки. 
 Сергей Иванович с интересом прислушивался к голосам, едва заметно улыбался, кивал головой. Наконец все угомонились, и он сказал: 
 - Как-то является ко мне Арина Филипповна и знаете о чем спрашивает? Когда мы, говорит, культурные пастбища в колхозе организуем? Дело, мол, важное, выгодное. И главное - не требует больших затрат. Только помогите, говорит, достать нам проволоки и столбы для ограждения, остальное мы сами сделаем. А я, честно признаться, давно живу мыслью о культурных пастбищах. 
 И в новом году мы вплотную займемся этим. 
 - Хорошо бы, - сказала Арина. 
 - Насколько мне не изменяет память, вы, Федор Матвеевич, никогда не обращались с подобными предложениями, - опять поддел Федора Сергей Иванович. - Что у вас, все проблемы решены или боялись доставить мне лишние хлопоты? 
 - Я в передовые не лезу. Да и не привык начальству глаза мозолить. 
 - Вы не привыкли думать, - отрезал Сергей Иванович и, немного успокоившись, обратился к женщинам: - Значит, потянет Арина Филипповна? 
 - Потянет! 
 - Понятно. - Сергей Иванович обернулся к Арине, протянул ей пухлую, как у женщины, руку: - Ну что ж, Арина Филипповна, я полагаю, правление колхоза согласится с мнением ваших товарищей по работе. 
 Из красного уголка Арина выходила с таким чувством, будто ей оказали непомерно большое доверие преждевременно, и она не ведала, как сейчас вести себя: радоваться или, пока не поздно, отказаться. Но тут из толпы медленно выбрался Федор и легонько оттеснил ее плечом от председателя за угол дома. 
 - Ну, Арин, и хитрющая ты! - шепнул, как пощечину отвесил. - В заведующие напросилась. Как бы это тебе боком не вышло. - Он торопился, проглатывал окончания слов, жарко дышал ей в лицо. - Ох, хитрая! 
 Арина оттолкнула его от себя. 
 - А ты не пугай... Завтра чтоб скотину пас у меня на отаве. Хватит лизать голые бугры. 
 Федор опешил: 
 - Видали ее, во! Уже командовать!.. Арин, ты что? 
 Своих не узнаешь? 
 - Осторожнее, Федор Матвеевич, на поворотах, - не сдержалась Арина. Что-то вы про тормоза забываете! 
 Проявлялся в ней характер, закаленный на жестких северных вьюгах. Федор смекнул: шутки с Ариной плохи - и на попятную: 
 - С тобой и пошутить нельзя. Колючка!.. 
 В заботах дни побежали вскачь. Хлопоты о ферме и о новом доме с головой захлестнули Арину. Но странно было: она совсем не испытывала усталости, что-то такое вселилось в ее душу, что постоянно придавало ей сил и радости, бодрило ее. Дом вырос на окраине села - белый, веселый, с окнами на все четыре стороны. В нем уже монтировали водяное отопление, пробовали краску для полов: хороша ли? Новоселье ожидалось к ноябрьским праздникам. 
 Уже по ночам знобко студило. Листья на деревьях пожухли и опали, морозной, мглистой дымкой засквозили леса. Дальние вершины все глубже нахлобучивали на себя шапки снега. Однажды, бродя с Евграфом Семенычем в лесу неподалеку от сторожки, Костя приметил в ольховых кустах тонкий ствол чинары и невольно залюбовался ею. Чинаре было лет пять-шесть. Может быть, она проклюнулась из ореха, кем-то оброненного тут, и теперь стояла одиноко в окружении непохожих на нее деревьев. Росточком она едва доходила Косте до плеч. Он потрогал ее ветки, обещавшие густую и могучую крону, провел ладонью по вздрогнувшему от прикосновения стволу. 
 - Семеныч, гляньте: красавица! 
 Евграф Семеныч подошел и тоже погладил ствол. 
 - Хороша. От доброго семени... Течение жизни, Костя. Течение жизни! 
 - Если ее выкопать, приживется? 
 - Должна. Молодость свое возьмет. 
 Костя сходил к буртам, принес оттуда лопату и ведро, и они вдвоем опустились на колени перед чинарой. 
 Непривычно волнуясь, Костя снял верхний слой земли вокруг основания ствола. Копал осторожно, чтобы не задеть корешки. Часто откладывал в сторону лопату и греб руками. Евграф Семеныч терпеливо ждал, наблюдая за его работой. Наконец Костя приподнял чинару из ямы вместе с черным и влажным клубком земли. Тонкие щупальца корня оборвались, лопнули, как нить пуповины. 
 Евграф Семеныч, облегченно вздохнув, промолвил: 
 - Ну и нянчил ты ее! Как дитя. 
 Костя опустил корень в ведро, пригоршнею подсыпал свежей землицы с холодноватым запахом грунтовых вод. 
 - Посторожите. К вечеру вернусь. 
 Подхватил ведро обеими руками, крепко прижал к груди и понес в село. 
 - Пешком? - изумился Евграф Семеныч. 
 Костя не обернулся на возглас. На его рябом лице блуждала улыбка, в глазах теплилась мечта... Он взял напрямик, через овраги и бугры, и за всю дорогу ни разу не остановился, не сел на кочку перевести дыхание. Еще и полдень не настал, и можно было не торопиться. Да он и не торопился. Просто шагалось ему широко и вольно среди опустевших полей и холмов, которые навевали спокойные, светлые мысли своим осенним молчанием. 
 И он не замечал, что идет куда-то, что у него давно занемели руки и холодит от ветра в груди, что его одолевают нелепые и радостные мечтания. 
 В новом доме Арины не было. На крыльце топталась Климиха, в просторном, без рукавов, зипуне, заляпанном известкой. 
 - Белите, мамаш? - осведомился Костя, опуская возле себя ведро с чинарою. 
 - Белю... А ты это что принес? Грушу? 
 - Чинару, - сказал Костя. 
 - А! - Климиха разочарованно махнула рукой. - С ей я орешков не дождусь. Ноги скорей вытяну, пока орешки вырастут. 
 - Ничего, мамаш! - утешил ее Костя. - Дождемся! 
 Я вам первых орехов нарву... Лопата есть? 
 Климиха отыскала среди накиданных вповалку досок лопату, кинула ее Косте. 
 - Где у вас палисадник будет? 
 - С улицы... 
 Костя знал, где намечается Аринина спальня, и обрадовался, что в палисадник выходит ее окно. Он выкопал яму напротив окна, бережно опустил в нее корень чинары. Климиха не утерпела, сошла с крыльца и поддержала деревце. 
 - Слышь, Костя, - сказала она, любовно следя за тем, как он засыпает яму. - Ты мою Арину не проворонь. 
 Тянется она к тебе, и ты не робей. Бог даст, поженитесь. 
 Дом-то вон какой! И для тебя местечко найдется. 
 Костя засыпал яму, ладонями слегка прибил землю у ствола, отошел в сторону, полюбовался на чинару. Едва заметно вздрагивала она, маленькая и нагая, на ветру, и верхушка ее, отраженная в стекле, казалось, робко, неслышно стучала в окно. 
 7 
 Перед закатом солнца гость в Сторожевом объявился - Игнат Булгарин. Ехал он на попутке в кузове. Не доезжая моста, бухнул кулаком по кабине, дал шоферу знак, чтоб остановился. Белобрысый шофер приоткрыл дверцу, мотнул чубом: 
 - Чё торопишься? К магазину подброшу! 
 - Я тут сойду, тормози. - Игнат обеими руками держался за борт, сготовившись для прыжка. - Пройдусь пешком, разомнусь. 
 Он небрежно кинул в кабину железный рубль и, поправив на плече ремень сумки с голубой рекламой Аэрофлота, легко, в один мах, спрыгнул наземь. 
 - Бывай, землячок! - махнул вслед загрохотавшему по дощатому настилу грузовику. 
 Игнат снял пиджак с литых плеч, степенно отряхнул его от пыли и опять надел. Долго и старательно обивал брюки в коричневую полоску, в тон пиджаку. Затем прошелся по мосту, глядя в кипящую у опор воду, свернул с дороги и сбежал вниз к реке. Вверх по течению курчавилась дереза, желтея сквозь редкие листья бурыми капельками ягоды облепихи. Огород родителей Игната спускался с бугра почти к самой воде, поэтому Игнат и не пошел улицей, видным местом, а направился по реке, где меньше любопытных глаз... 
 На лугу в ямках с проточной водою мокли снопы конопли, придавленные сверху плоскими голышами. Игнат присел возле одной ямы, снял пиджак, засучил по локоть рукав белой нейлоновой рубахи и, ощутив ледяной холодок, запустил ладонь под камень. Вербный запах моченого волокна вызвал в нем воспоминание о далеком детстве, когда он с ребятами воровски сдирал с кострики белые мягкие нити конопли и плел из них кнуты, швырялки для камней. Игнат попробовал на ощупь волокно, оно отклеилось от материйки, прилипло к пальцам. 
 - Перемокнет, - вслух произнес Игнат. - Сушить пора да теребить. 
 Напился из ямы терпкой холодноватой воды, рывком вскинулся на ноги. Среди иссиза-зеленых кустов дерезы свежими хлопьями снега белели гуси, громко издавая гортанно-ликующие крики. Игнат подумал: "Поймать бы гусака да изжарить. Осенью птица жирная..." Эта мысль так овладела им, что он едва не пустился ловить гоготавшего в двух шагах от него вожака белой стаи с важной шеей и красными перепончатыми лапами. Но в это время внимание Игната отвлек густо разросшийся куст дерезы, облепленной рясной ягодой, и он забыл о гусе. Губами сорвал с куста ягоду, перекинул ее на языке и, зажмурясь от предвкушения кислого, раздавил. Во рту брызнуло, терпко защемило язык. Зелена еще, не вызрела. 
 А куст богатый. В детстве Игнат бы считал за счастье найти такой. По тем временам дереза приносила ему большой доход. И сколько порубил он ее! Когда опадали листья и первые морозцы схватывали ледком обмелевшую Улю, вызревала на радость мальчишкам облепиха. 
 Стелились белые туманы по-над рекой, с неба сыпало тихим снежком. Игнат потеплее одевался, брал оцинкованные ведра и рядно, запихивал за пояс до синевы наточенный топор и забирался в глубь колючих зарослей. Облюбовав место, расстилал на поляне цветастое бабкино рядно, дерзко вламывался в кусты, где побогаче ягода, поплевывал на ладони... В мороз дерево ломкое, под ноги валится с одного замаха. 
 Вдоволь, до жаркой хрипоты в горле намахавшись топором, Игнат стаскивал ветви в одну кучу к рядну. Затем обтесывал палку, покрепче и потяжелее, и, кидая на рядно ветви, что есть духу лупил по ним до тех пор, пока не осыпалась вся ягода. Выбрав из желтой кашицы листья с иголками, Игнат наполнял ею ведра. С удовольствием вдыхал островато-кислый, как у перебродившей хмельной опары, запах. 
 Любил, любил он заготовлять облепиху среди потаенного одиночества прибрежного леса! А в крещенские морозы прямо на льду ее колошматил. Крепок был лед, прозрачен и звонок... В такие дни Игнат часто пропускал занятия в школе, не мог усидеть за партой, думая о кашице. Чтоб больше заработать, он разбавлял ее водой и песку в ведра кидал - для весу. Песок зимою застывает, как цемент, взять его нелегко. И тут изловчился Игнат: 
 разгребет снег, на окаменевшем слое песка разложит костерок и ждет себе, постукивает сапожками. От свечек и сухой дерезы огонь спорый. Песок быстро отходит, мягчает. Когда уж совсем отойдет, Игнат сдвинет огонь - и ну пригоршнями кидать в ведра теплый песок. Потом размешает его палкою в кашице, нацепит дужки на коромысла - и бегом в хутор, на приемный пункт. Иногда в день по три раза успевал оборачиваться. Медяки так и текли в карман. Вечером он выгребал их и кидал по одному в разинутую пасть глиняной кошки. Но однажды все-таки попался Игнат: Костя Ломов рассказал приемщику о его хитрости... 
 Вспомнив об этом, Игнат почувствовал давно забытый стыд, смуглые щеки его вспыхнули, и он быстро зашагал от куста, впечатывая в землю подошвы модельных туфель. 
 Лицом он походил на цыгана: смоляная шевелюра кольцами спадала ему на лоб из-под зеленой шляпы, в угольно-темных глазах светился загадочный блеск. Однако обнаруживались и черты, свойственные казацкой породе: кривые и высокие, что у голенастого петуха, ноги, крупный затылок, остриженный под бокс... 
 "Костя тогда меня под монастырь подвел, - подумал Игнат. - Тихоня". 
 Быстрая ходьба и близость дома мало-помалу рассеяли наплывшее настроение Игната, и вновь в его памяти воскресли счастливые дни юности. К восемнадцати годам как-то внезапно, без чьих-либо подсказок со стороны, он догадался, что глиняная кошка, при всей ее полезности, не сможет прочно утвердить его на земле. Его тогда как осенило. И в один прекрасный день Игнат размозжил кошке голову, ссыпал монеты в мешочек из-под табака и тайком от родителей сбежал куда-то. Много лет от него совсем не было вестей. В хуторе думали, сгинул парень. 
 Наконец Игнат дал знать о себе. В коротком письмеце уведомлял он мать и отца, что жив, здоров и золотухою давно не страдает. Отслужил в армии, в парашютно-десантных войсках. Работает на угольной шахте забойщиком. А молчал долго потому, приписывал Игнат в самом конце, что некогда было заниматься письмами. 
 Игнат пнул вислоухую свинью, некстати подкатившуюся под ноги, оглядел брюки - не испачканы ли? - и свернул к плетню, клином врезавшемуся в усеянный пометом луг. В душе пробудилось волнение: отцов огород. 
 Игнат взялся за ольховые колья, и в этот момент его окликнули: 
 - Здорово, шахтер! 
 Голос показался Игнату знакомым, он перегнулся через плетень и увидел в соседнем огороде Кусачкина. Улыбаясь во все свое скуластое, широкое лицо, тот двигался ему навстречу увалистой походкой - как медведь. 
 - Ну прыгай, прыгай! - подзадоривал Федор. 
 Игнат перескочил через плетень, затем переступил низкую штакетную оградку, служившую межой, и оказался на просторном огороде Кусачкиных. Обнялись с Федором, помолчали, переживая волнующий момент встречи. Как-никак в детстве дружили они. Вместе, бывало, по чужим садам лазили, купались в глубоких ямочках на Уле. И даже за одною партой до седьмого класса торчали, пока Федор не отстал на второй год, а потом и вовсе бросил школу. 
 - А я, вишь, ботву в огороде сгребаю, - оправившись от радостно-удивленного смущения, заговорил Федор, - Деревня!.. Картошка этой осенью крупная. Что у тебя за сумка? Вся размалеванная... - Федор приблизил свое возбужденное лицо к сумке, сощурил глаза. - Подумать только, чего не придумывают: "Летайте самолетами гражданского Аэрофлота! Надежно, выгодно, удобно!" 
 Вот хохмачи, на сумках упражняются... 
 - Это еще куда ни шло - на сумках, - сдержанно ухмыльнулся Игнат. - И на штанах... на задницах пишут. 
 Такая, брат, мода пошла. Обо всем человека оповестить надо. А то он, говорят, слепой, как котенок. 
 - Ух ты!.. - засмеялся Федор. 
 Со двора пахнуло сырым бельем. На проволоке, натянутой от угла дома до свежевыбеленной кухни, трепыхались на ветру чистые простыни, женские исподницы с кружевными затейливыми оборочками. Федор в три погибели согнулся и поднял над собой проволоку, пропуская Игната к ступенькам лестницы, ведущей на стеклянную веранду. 
 Игнат занес было ногу на первую ступеньку, но тут заметил в углу двора голубой "Запорожец". 
 - Шоферишь в колхозе? 
 - Да нет... Моя, - коротко бросил Федор. - Думаю "Жигулей" брать. На очередь записался. 
 В лице Игната мелькнуло какое-то нехорошее выражение, может быть зависть. Стараясь придать голосу тон безразличия, он пристально глянул на Федора: 
 - А деньги? 
 - Есть деньги. На своей ведь земле живем, она и кормит. На одном месте и камень мхом обрастает. 
 Вошли в дом, сели за круглым столом посредине просторного зала, обставленного дорогой мебелью. Пол был вымыт до блеска. Игнату как-то неловко стало, что он плохо вытер туфли о половичок у входа на веранду. Прямо над головой золотилась люстра, нарядная, блескучая, в красных шелковых веревочках-ручейках. Пахло духами, печеными яблоками из соседней комнаты, дверь в которую была раскрыта настежь. Федор кинулся собирать на стол, порывался съездить в село за поллитровкой, но Игнат сказал, что они пообедают и выпьют после, у его родителей, а то старики обидятся. 
 - Жена-то где? - спросил он. 
 - Моркву с бабами взвешивает. Позвать? 
 - Да зачем... Я просто так интересуюсь. Богато у вас. 
 - Нонче все, кто не ленивые и не старые, так живут. Но скучно у нас. 
 - А я думал, ты себе должность какую-нибудь отхватил. Важную. 
 - Была должность. Да по шее мешалкой наладили с ней. Проштрафился малость. 
 - Что? 
 - Это меня губит, - Федор выразительно пощелкал себя по горлу, задвигал кадыком. - Закладывать я не дурак. А как волью, на быструю езду тянет. Выпил и влип в молоковозку. Все обошлось бы гладко, да председатель пронюхал. А он у нас из молодых, да ранний. Строгий, черт, никаких поблажек. С виду размазня, галстучек носит, а характер - кремень. Узнал и сковырнул меня с заведующего фермой. Теперь я в скотники подрядился. 
 - С заведующего в скотники? - усмехнулся Игнат. - Тебе не позавидуешь. 
 - Ясное дело, стыдно. А платят хорошо. 
 - Кого ж на твое место? 
 - Арину Климову. 
 - Она ж на Севере! - Глаза у Игната сухо, горячо вспыхнули. 
 - Воротилась. Одна... Такая краля - не глянь на нее, не подступись. Гордая, - делился хуторскими новостями Федор. 
 - Форму держит? 
 - Форма что надо, - Федор бросил на Игната взгляд, в котором мелькнула едва заметная ирония. - Ягодка не по нашим зубам. С Костей гуляет. 
 - С травником?! 
 Федор как бы и не заметил его изумления, продолжал обычным тоном, словно речь велась о предмете, мало его занимающем: 
 - Любовь у них - водой не потушишь. В хуторе только и говорят об Арине да Косте. 
 - Ладно, я пойду, - помрачнев, вскинулся Игнат. - Потом доскажешь. 
 Федор попридержал его за плечо: 
 - Надолго к нам?.. Я тут растрепался как баба, все тебе сразу выложил. А ты - как в рот воды набрал... 
 Скажи, ты хоть женился? 
 Насупил Игнат брови, глянул во двор, где билось, рвалось на покрепчавшем ветру влажное белье. Зябко поежился, втянул в плечи смуглую шею с угольными крапинками на ней. Бурые подмосковные угли наложили и на его мало податливую внешность суровый свой отпечаток. 
 - Некогда было, - выдавил Игнат. 
 - Нехорошо, - сказал Федор. - Пора и остепениться. 
 - А ну его! - Игнат махнул рукой. - Женитьба не напасть, лишь бы женатому не пропасть... Девки, брат, ничего с тебя не требуют: ни верности, ни денег. 
 - Девки девками, а жена-то родней. - Федор проникался искренним состраданием к неудавшейся жизни Игната. - Как ты живешь один? 
 - Живу, - процедил сквозь зубы Игнат. - У меня, брат, тоже кое-что припасено. На черный день. 
 - Да все это не то... 
 Игнат поморщился, недовольно крутнул головой и, подняв с пола сумку, молча двинулся к выходу. Во дворе Федор опять спросил: 
 - К нам-то надолго? 
 - Посмотрю. С шахты я рассчитался. Вольный теперь казак. 
 - Что, тяжелая работа? 
 - Мне нравится, привык, - сказал Игнат. - Но обида взяла: сколько можно по общежитиям скитаться. Не шутка... Ладно, побуду дома, обнюхаюсь. Может, дом построю, как у тебя... В колхоз примете? 
 - Спроси у председателя. 
 - Что ж... - неопределенно промолвил Игнат. 
 Взгляд его остановился на "Запорожце". Нравилась ему легковая машина последнего выпуска: шасси высоко над землей, внутри светло и просторно, как у "Москвича". Даже радиоприемник вмонтирован. Пожалуйста: 
 мчись по асфальту, слушай музыку либо последние известия. "Куплю и себе, - пронеслось в голове Игната. - На "Запорожец" хватит. А Федор не догадывается, пень..." 
 Игнат повернул в калитке железное кольцо, скоба ржаво скрипнула и скользнула вверх. Игнат вышел на улицу, не спеша закрыл за собою калитку. Спохватившись, напомнил: 
 - Вечером загляни! 
 После его ухода на сердце у Федора стало как-то холодно и пусто, и он не мог понять, отчего это. Белье моталось и хлопало у лица, мельтешило перед глазами. Он съежился и медленно поднялся на веранду, почему-то в уме сосчитав ступеньки. Их было шесть. Стал на верхнюю, огляделся вокруг. Ветер пах бельем и снегом. Но воздух по-прежнему был чист, ни одной снежинки. Хотя Федор ощущал близкую возможность того, как они вечером усядутся вдвоем с Игнатом за стол, щедро уставленный едою и питьем, и начнут вслух вспоминать минувшее, все равно особой радости он не испытывал. Не было ее, и все. 
 Дня три Игнат почти не показывался на людях: то с Федором балагурили в хате, то бесконечно перетасовывали в памяти одни и те же события, как в пестрой колоде карты, уносясь мыслями в далекие дни. Потом за Федором примчался с фермы его сердитый напарник и увел с собой. Пить же одному не хотелось. Веселье схлынуло, откатилось, словно случайно набежавшая волна. Скука одолевала его. Ничто на хуторе вроде и не представляло интереса для Игната. "А я и точно чужак, - стал он терзаться невеселою думой. - Отвык ото всех, к земле не тянет". И он всерьез страшился, почувствует ли прежнюю тягу к родным местам. Не случится этого - волей-неволей придется возвращаться обратно. Но куда? На шахту дорогу он себе заказал: "Не буду в забое горб гнуть"; какой-нибудь другой работы и в мыслях пока не мерещилось. "Нет уж, скука скукой, да лишь бы мозги варили. 
 Тут я человек свой, приноровлюсь. Вон груша и та на яблоне приживается. А я что, не сумею? Соки у меня из этой земли, как и у Федора... Дом отгрохаю, машину куплю. Еще поглядим, кто тут шире развернется". 
 С этими мыслями Игнат и в лесу бродил, вскинув за плечо вороненый отцовский дробовик. Охотиться всерьез не охотился - так, шлялся по овражкам и балкам, спасаясь от острого приступа одиночества. Но если что попадалось на глаза - сорока ли, дятел либо кобчик, - бил с лета, почти не целясь, и подрезал. Рука была хоть тяжелая, но твердая, глаз точный. 
 Однажды бесцельно кружил Игнат за яром. Вечер был серый, пасмурный. Вода в Уле рябила тускло. Сырой и промозглый туман лениво шевелился в кустах. Игнат выбрался из ольшаника на поляну, передохнул. 
 Вдруг до слуха донеслось легкое шуршание. По усохшему дну ручья, заваленному опавшими листьями, принюхиваясь к земле, под ветер на Игната бежала собака в золотистых подпалах на голове. "Костин Лотос!" - вспомнил Игнат рассказы Федора и вскинул дробовик. 
 За высверком пыхнул из дула синий дым, и разом с выстрелом в тишину оцепеневшего леса толкнулся затухающий предсмертный лай. В нем отозвалось собачье недоумение, скорбь. Лай оборвался, но Лотос еще полз в горячке на передних лапах, греб ими под себя листья и тихо, почти неслышно скулил, пытаясь поднять на убийцу глаза. Это ему не удалось: голова свесилась и упала. Тогда он в последний раз лизнул покрасневшим языком холодный песок, сжался в судорогах и затих, ткнувшись в камень. 
 Игнат повернулся к Лотосу спиной, закашлял от подступившего к горлу удушья, с треском вломился в ольшаник и кинулся к реке. Что-то сильно взволновало и встревожило его, будто он убил не собаку. И пока бежал, ощущение было такое, что кто-то невидимый строго наблюдает за ним и бежит следом, буравя взглядом затылок. У берега Игнат стал в беспокойстве озираться вокруг. Никого. Тишина... Только вода журчит по голышам. 
 Река обмелела, а на Игнате были резиновые сапоги. 
 Он ступил в воду и, поскальзываясь, направился к тому берегу, в плотный осиновый лес. И скоро пропал в тумане. 
 Выстрел с реки докатился до сторожки. Дзенькнула шибка в окне - Костя вздрогнул, прислушался. Его охватило какое-то смутное предчувствие. Он запер дверь и стал обходить бурты, поглядывая в сторону, откуда метнулось эхо. Еще не сознавая, почему он так близко принял к сердцу этот выстрел, Костя вспомнил о Лотосе и позвал его. Раз, другой, третий... 
 - Ло-отос! - вне себя закричал Костя и рванулся по откосу яра на давно замершее эхо, которое теперь звучало лишь в его ушах. - Ло-отос! 
 Одно чутье незримой нитью связывало Костю с Лотосом, оно и вывело его к мертвому ручью. И Костя сразу увидел Лотоса. 
 - За что?! - пошевелил он сухими губами и рухнул на колени. 
 Лес не ответил. 
 С ветки ольхи сорвался пожухлый лист и, тихо прошуршав, упал Косте на плечо. Туман, набухая влагой, тяжелел, хлопьями застревал в кустах... 
 В середине октября выпал снег. Свежо побелело кругом, небо стало умиротворенно-ясным, вершины гор приблизились к хутору, как бы сократив вдвое расстояние; все извилины, ледники и острые каменные зубья выступили четче, рельефнее. Снег держался двое суток, затем растаял - и вершины отодвинулись в дымку... После оттепели задул ветер. Земля от него затвердела костью, трава на косогорах подернулась изморозью. 
 Все эти дни Игнат дома скучал. Несколько раз он уже видел Арину, но поговорить с нею не удавалось: то Костя был рядом, то сама Арина, будто чего испугавшись, долго не задерживалась, спешила куда-то. "Арин, что ты? - досадовал на нее Игнат и почти умолял: - Подожди". - "Потом, отмахивалась она. - Не в Москве живем, свидимся". 
 Как-то вечером из окна Игнат выследил, когда Арина возвращалась с фермы домой, сунул в карман бутылку водки и, поддаваясь остро занывшему в груди волнению, выскочил из дома. Догнал Арину, примерился к ее бойкому шагу и минуты две шел почти не дыша, пока она не оглянулась. 
 - Арин, и я с тобой. Ладно? - просительно и в то же время настойчиво прогудел Игнат. 
 Арина шла и не знала, как ей быть. Пробудившийся интерес к Игнату, к его собранной, стройной фигуре и смуглому лицу, на котором выделялись угольки глаз, боролся в ней с мыслью о Косте. "Зачем он бежит за мной?" лихорадочно спрашивала она себя и, не находя ответа, еще больше терялась. 
 И. тут ее как осенило: она догадалась о причине своей растерянности. Ее волновал не столько теперешний Игнат, сколько тот, которого она знала давным-давно, еще девчонкой. Все эти дни, как он приехал в Сторожевой, Арина безотчетно хотела встретиться с ним и все же избегала этой встречи, страшась недоброй перемены в нем, которая могла бы лишить ее дорогих воспоминаний о первой любви. 
 - Ну, Арин? - Игнат опередил ее, шутя развел свои сильные руки. - Долго нам в прятки играть? Постой, поговорим. 
 - С Федором не наговорился? 
 - Федор, Федор... Он меня не поймет. Вот ты другое дело! 
 Она рассеянно отворила калитку во двор, Игнат проскочил первым. Матери дома не было: на двери хаты висел замок... "Ушла дом сторожить, - думала Арина, поворачивая ключ в замке. - Ей теперь в хате не спится". 
 - Поговорим, а то скучно, - гудел за спиною Игнат, путая и будоража ее мысли. 
 - Заходи. Не выгонять же тебя. 
 Игнат согнулся, чтоб не стукнуться о притолоку, и перешагнул через порог. Немного постоял в сенях, полюбопытствовал, привыкая глазами к темноте: 
 - Когда думаете валить старуху? 
 - Как переселимся в новую. 
 Арина щелкнула выключателем, сняла с себя пальто и повесила его на деревянную вешалку, приколоченную гвоздями к стене. Затем стащила с головы платок и, наклонившись к зеркалу, поправила смятые волосы. Игнат из сеней покосился на Арину, отметил волнующий вырез на груди ее платья, чистую шею с родинкой и тоже разделся. Отойдя от вешалки, помедлил и выставил на стол бело вспыхнувшую поллитровку. 
 - Будете ломать хату - кликните, - сказал он. - Подсоблю. 
 - Ломать не строить, - Ариной овладевал дух противоречия. Ей отчего-то хотелось возражать Игнату, ни в чем не соглашаться с ним. - Мы и сами управимся, с Костей. - Она отчетливо подчеркнула последнее слово. 
 Упоминание о Косте передернуло Игната, но он сдержался, изобразил на лице подобие улыбки: 
 - А я не хуже его ломаю. 
 - Знаю таких! - в голосе Арины послышалось ожесточение. Силачей-красавцев... 
 - Эх, Арин, время даром теряем! Давай по маленькой. 
 Арина нащупала в углу сеней рогач, поддела им чугун и вытащила из печи. Медленно стала разливать борщ в тарелки. Игнат потянул носом: прямо на него пахнуло духом разомлевшего лаврового листа. Управившись с борщом, Арина взялась хлеб резать. Игнат сидел на лавке, бросая на нее мимолетные взгляды. 
 - А мать где? - спросил он. 
 - Дом стережет. 
 - И не боится одна ночью! - чему-то радуясь, промолвил Игнат. 
 - Мать всю жизнь одна. Привыкла. 
 - Ну, Арин, давай! - Игнат поднял до краев налитую рюмку, ободряюще кивнул: - Живы будем, не помрем - и еще ее нальем! 
 Арина, не чокнувшись с ним, выпила. 
 - Э, повтори! - решительно заявил Игнат и отставил свою рюмку. - Это не по-нашему, не по-шахтерски. 
 Для начала надо стукнуться. 
 - Забылась... Ты уж прости. 
 - Нельзя. Не к добру это, - настаивал он, опять наполняя ее рюмку. 
 Выпив с Игнатом, Арина приложила к горячим щекам ладони, легко покачнулась на стуле, рассмеялась: 
 - Ой, пьянею! Голова начинает кружиться. Наверно, отучилась пить. Сижу и чувствую, как пьянею. 
 - Пройдет. Это кровь играет. 
 - А ты хитрый... 
 - С чего ты взяла? 
 - Мне налил штрафную, чтоб споить... 
 Игнат ухмыльнулся, сграбастал бутылку и приложился к ее горлышку. Арина с изумлением глядела, как в перевернутой вверх дном бутылке с каждым глотком клокочет и убавляется водка. Вот уж последние капли выпиты. Игнат с торжественным видом небрежно кинул посуду под стол, выдохнул: 
 - Теперь мы в расчете. 
 - Игнат... - только и промолвила Арина. 
 Он встряхнул свои смолистые кудри, протиснулся между столом и подоконником, остановился на середине комнаты. 
 - Уважила ты меня, не прогнала. И на том спасибо... Скучно! Вроде червяк душу сосет... А вот с тобою на сердце отлегло. Полегчало. Ты вроде родня мне. Ей-богу, Арин... 
 - Родня посеред дня, а ночью не попадайся. 
 Что-то в нем раздражало Арину, не о том говорили они, как ей мечталось, не то делали. А он все распалялся, не отводя от нее блестящих глаз: 
 - Какую силу скопил я в себе - страшно подумать. 
 Я еще покажу им, я покажу! - Игнат неизвестно кому погрозил кулаком и вернулся к столу, приблизив к Арине лицо. - Они поймут, кто такой Игнат Булгарин, поймут! 
 - Ты уехал тогда и не попрощался со мной, - с едва скрытой горечью, с печалью вдруг вспомнила она. - Я одна ходила за ягодами на Шахан. Надеялась, что ты там... Много я передумала о тебе. А спросить у твоей матушки стеснялась, где ты... 
 Игнат прервал свои рассуждения, в замешательстве поморщился. 
 - Детство! - махнул рукой. - Что я тогда понимал, пацан желторотый. Вот теперь... - Он наклонился над Ариной, неожиданно и грубо привлек ее к себе, поцеловал в губы. - Теперь я не упущу тебя, не ускользнешь, прошептал Игнат. 
 Арина толкнула его в грудь обеими руками, вырвалась из объятий. Губы у нее дрожали, на щеках проступала бледность. 
 - Катись... 
 Игнат остолбенел: 
 - Ты что, Арин? Вот чудачка... Мы ж не дети. 
 - Сматывай удочки. 
 - Выгоняешь... - Игнат попятился к вешалке, машинально напялил дубленку, не сводя с нее бегающих глаз. - Как же так... Издеваешься, да? 
 - Уходи, - упавшим голосом произнесла Арина. - К нему с открытой душой, а он с грязью. Пожалел бы мою память, раз не жалеешь меня. А теперь и вспоминать не о чем. Пошел. 
 - Ладно, ладно, - озадаченно бормотал он, уже из сеней. Звякнула щеколда, дверь открылась, но в последний момент Игнат раздумал уходить, вернулся к столу. - Все равно, как ни гордись, мы с тобой два сапога пара. 
 Эх, была не была, покажу одну диковинку! Хитрая диковинка... - Он пошарил во внутреннем кармане пиджака и, сделав резкий выброс руки, шлепнул по столу сберкнижкой. - Чего бы мы вдвоем наворочали, глянь! 
 Арина, странно успокоившаяся, взяла сберкнижку, расправила на ней завернутые углы, но раскрывать не стала, только загадочно усмехнулась и швырнула ее к порогу. 
 - Купить хочешь? Не на ту напал. Не покупаюсь я, Игнат. 
 - Чужими деньгами не сильно-то кидайся! - крикнул он, поднимая книжку. Выпрямился, с подчеркнутым достоинством одернул дубленку. - До свидания, голубка... 
 Однако стоял в сенях, не трогался с места. 
 - Сердишься?.. Ну прости, если что не так вышло. 
 Сама понимаешь, в этом деле трудно сдержаться. Не камень ведь... А вообще я хотел с тобой по-хорошему, по-серьезному... 
 - Катись. 
 - Одного не пойму: чего ты взбеленилась? Какая муха тебя укусила... Может, про Костю вспомнила, про этого травника? 
 Арина, уставившись неподвижным взглядом в темное окно, ничего не ответила. В глазах ее светились набежавшие слезы. 
 Игнат накинул петли дубленки на блестящие металлические пуговицы и вышел во двор на ветер, остановившись в полосе света, струившегося из окна. Шляпу он держал в руке, волосы на голове шевелились. 
 Потом она услышала, как гулко хлопнула и, заскрипев, опять с шумом распахнулась калитка, - видно, под резким порывом ветра. 
 Игнат ушел. 
 Арина заперла дверь, потушила свет и села за стол... 
 Утром она высвободила онемевшую руку из-под тяжелой головы, посмотрела в окно. Медленно растекались по небу оранжево-дымные сполохи; в щели между рамою и стеклом сквозили струйки холода. Арина посидела несколько минут в горьком раздумье, затем, словно опомнившись, надела пальто. Нехорошо было на душе, хотелось заплакать навзрыд, кинуться вон из хаты и куда-то бежать, мчаться без оглядки. Но слезы точно высохли все, ноги в туфлях за ночь затекли и ныли, да и бежать было некуда. 
 И она пошла на ферму. Ветер дул в лицо, рвал на ней платок, взметывал льдинки. И шла она прямиком по незапаханной ершистой стерне, колола себе ноги, но боли не чувствовала. Уже у коровника перевела дыхание, постояла в затишке и обнаружила, что на ней туфли, а сапоги дома остались. "Заперла ли я хату? - испугалась Арина, но тут же успокоила себя: - Не заперла - и ладно. Вор к нам не зайдет". 
 Всю неделю Арина беспросветно колготилась на ферме, домой прибегала лишь ночевать - и то в сумерках, чтоб никто не видел ее. Дни тянулись, не принося облегчения. 
 Игнат тоже затаился, ушел в себя. Ждал счастливой перемены в отношениях с Ариной. "Набивает себе .цену, - рассуждал он, томясь на отцовской печи под дерюгой. - Ладно, все перемелется - мука будет". История с Ариной избавила его от скуки и одиночества, все мысли были заняты одним: что же дальше будет? Теперь Игнату даже с Федором не хотелось встречаться. Под вой ветра в трубе хорошо мечталось одному. За окнами пуржило, несло непроглядно-густым снегом. И вот Федор заглянул к нему в тот самый день, когда Игнат не был расположен принимать гостей. 
 Федор долго топтался в коридоре, обметал снег с валенок, намеренно громко кашлял. Игнат не пошевелился под дерюгой, не откликнулся. Лежал, глядел в потолок, думал о своем. 
 - Метет, - с порога сказал Федор. - Аж глаза залепляет... Зима! 
 Игнат молчал. Федор присел на лавку: 
 - Спишь? 
 - Греюсь, - заворочался Игнат. 
 - Я с делом к тебе. Поговорить нужно. 
 В тоне соседа Игнат уловил какой-то скрытый вызов, откинул край дерюги, уставился на него осоловевшими от тепла глазами: 
 - С каким делом? 
 - Ты убил Лотоса? Зачем? 
 Игнат поразился прямоте его вопроса, рывком сдернул с себя дерюгу, сел, обхватив колени. 
 - Больше у нас некому. Ты. 
 - А почем знаешь?! 
 - Знаю. 
 - Ну я! - взорвался Игнат, сверля темными буравчиками глаз Федора, который тоже смотрел на него в упор - тяжело и осуждающе. - Думал, лиса, и выпалил. Глаз подвел. 
 - Брешешь. 
 - А тебе, значит, собаку жалко? Вот что... Собаку на друга меняешь... 
 - Человека жалко, Костю... Мучится без нее, белого света не видит. 
 Игнат опять лег, натянул на себя дерюгу. Горячая печь припекала тело, и он все время елозил по ней, ворочался и дрыгал ногами, будто на сковороде жарился. 
 - Нечаянно. Леший попутал, ей-богу. 
 - Все у тебя нечаянно получается, - Федор невесело усмехнулся. - И Арину обхаживаешь... тоже нечаянно. 
 - У самого сорвалось - так завидно стало? 
 - Тогда я не верил, что у них с Костей серьезно. 
 А теперь говорю - не трожь Арину, не мешай им. 
 - Видали его! Друг! Хуже следователя. Да я тебя знаешь куда послать могу? И пошлю, ей-богу. Выведешь из терпения. 
 - Чужак... Не наш ты. - Федор поднялся с лавки. - Тут для тебя больше нет места. 
 - Кого защищаешь! Она его с должности сковырнула, а он за нее горой. Тоже мне, чистоплюй... 
 - Мы с Ариной люди свои. Поругаемся и помиримся. 
 Федор пнул ногою дверь и вышел, резко захлопнув ее. Звенькнули стекла, волна холодного воздуха доплеснулась до печи и, натолкнувшись на теплый дух, откатила назад. Зашевелились на окнах занавески. Было слышно, как затихает, удаляясь от двора, скрип Федоровых шагов. Игнат нащупал в углу мягкое печеное яблоко, повертел в руках и с силой запустил в дверь. 
 8 
 С того дня, как не стало Лотоса, Костя затосковал. 
 Но Арине о своем горе он не говорил, не хотел причинить ей боль. "Ей не надо знать об этом", - размышлял он. 
 Днями он больше стал налегать на работу. Вместе с бабами потеплее укрывал бурты, следил за вентиляцией, перебирал лук в хранилище. Лук, иссиза-золотистый! 
 уродился в тот год величиной с кулак. Костя слышал, как женщины вспоминали поверье, что крупный лук вырастает к большому горю, и почему-то запомнил это. 
 По вечерам, в отсутствие Арины, Костя возился в сторожке с отварами трав либо чинил обувь и варил еду на следующий день. Возле плиты сухо и желто блестела солома. На ней раньше спал Лотос, и Костя, все еще на что-то надеясь, не убирал ее. Ему и вправду казалось, что вот-вот прибежит Лотос, радостно заскребет в дверь лапами. Костя отодвинет крючок и впустит Лотоса. А он привычно и дружески лизнет его в руку, по-хозяйски уляжется на соломе, свернется на ней живым теплым клубком. Лотос, однако, не прибегал. 
 Вдруг не пришла к нему и Арина, хотя обещалась прийти. Костя всю ночь ходил возле буртов в ожидании. 
 Ушел в сторожку, лишь когда понял, что ее уже не будет. 
 Кругом серело, тьма таяла... И все равно не спалось ему. Лежал на кровати, гадал про себя: что с нею? 
 В полдень женщины донесли, будто видели, как утром уходил от Арининой хаты Игнат Булгарин. Тайком, крадучись улепетывал... 
 И тогда Костя, весь во власти смутных предчувствий, вспомнил про лук: "Вот оно и случилось. Правду говорили тетки". Костю опять стала мучить навязчивая мысль - давний и жестокий враг его. "Сбылось, - думал Костя. И тот сон, с рекой с белыми бурунами, в руку... Лучше б я не знал ее". 
 Пойти к Арине он уже не мог. Никакая сила не заставила б его отважиться на этот шаг, он скорее бы умер, чем пошел: "Чему быть, то и свершится. Не пойду". 
 И все чаще его взгляд падал на стену, где висело ружье с двумя тугими курками. Оно, казалось, могло дать ему прекрасный выход из положения. Все больше он проникался к нему трепетным уважением, нахваливал его, трогая курки, и поглаживал желтовато-ореховый приклад... Цвет приклада вызывал в нем воспоминания о густо цветущем бирюшнике, он вздрагивал и почти явственно ощущал горьковато-душный запах бирюшника, а закрыв глаза, видел Арину - она шла за ним по кустарникам. 
 Густо тогда цвел бирюшник, вспоминал Костя. Пышными, крупными гроздьями... Будто желтым пожаром был охвачен весь косогор. К чему? Нет ли и тут какой приметы? 
 А на дворе мело. Свистел ветер, бился в окошки снег. 
 Женщины перестали приходить на работу. Зато Евграф Семеныч, несмотря на ненастье, забегал к нему чаще прежнего. Старик хотел своим присутствием скрасить одиночество Кости. Шапчонка на нем сидела глубоко, по самые брови. Уши у нее, заиндевевшие от мороза, были связаны у подбородка. Поднятый жесткий воротник пальто, высокий и зализанный у затылка, мешал Евграфу Семенычу свободно поворачивать голову. Из этого воротника он выглядывал пугливо - как птенец из гнезда, но отворачивать его не хотел. 
 В сторожке он снимал лишь задубевшие рукавицы, дул на белые пальцы и растирал их. Потом вместе с Костей чистил картошку либо переставлял банки на полках, непрерывно рассказывал о мелочах собственной жизни, о своих наблюдениях. Выскакивал иногда на холод оглядывать бурты, - так, больше для порядка, чем для дела. 
 Когда же Костя особенно глубоко задумывался и впадал в мрачное состояние, Евграф Семеныч терялся и, чего-то стесняясь, начинал философствовать: 
 - Женщины, Костя, дарят нам великую радость, но и приносят ужасные муки. Каждый мужчина, дерзнувший завоевать их любовь, должен быть готов и к их коварству. Крепись... Да! - Евграф Семеныч, развивая мысль, входил в свою обычную роль, светлел лицом и уже сам верил тому, что говорил. Вспомни, как она жалела тебя! - восклицал он, поднимая кверху палец. Вспомни, успокойся - и поблагодари ее. И прости... За луч счастья! 
 - Я ее не осуждаю, - Костя тер кулаком лоб, передергивал плечами. Себя казню. 
 - За что? 
 - Я недостоин ее любви. Я хуже Арины. 
 - Грешно за это казнить себя, - горячо возражал Евграф Семеныч. Гордись: и ты дарил ей радость. Познавшие любовь навек счастливы. Смотри на меня. Я вдовец, один как перст на свете. А счастлив: любили меня, и я любил. Это редко бывает, Костя. Этим надо дорожить... 
 - Эх, Семеныч, - Костя мотал головой. - Семеныч... 
 Укутанная в пуховую шаль, однажды вечером набрела на огонь сторожки Марея. Ветер выл на все звериные голоса, в воздухе беспорядочно сшибались снежинки. 
 Марея постучалась - раз и другой. Переступив заметенный снегом порог, с неудовольствием отметила про себя, что Костя не один: Евграф Семеныч горбился у плиты. 
 Марея, не здороваясь, сдернула с головы шаль. 
 - Позвольте спросить, как вас занесло сюда в столь поздний час? стараясь выражаться изысканно в обществе женщины, обернулся к ней Евграф Семеныч. 
 - Меня ветром прибило к вам. - В голосе Марей прозвучали сердитые нотки. Она покосилась на угрюмо молчавшего Костю, сказала: - Вечно у тебя гости, даже чихнуть боязно. 
 - Извольте! - Евграф Семеныч с готовностью вскочил на ноги. - Если секреты у вас, я удалюсь. 
 - Побудьте, - сказал ему Костя. - Вы не помешаете. 
 Марея поджала губы, опечаленно вздохнула. Черты ее худого лица, будто занемевшие на морозе, понемногу смягчались, приобретали живость. На щеках слабый румянец тлел.
 - Отогреюсь у вас. Супу сварить? 
 - Спасибо. Мы уже вечеряли, - ответил Костя. 
 - Всегда я не вовремя. Ладно, сейчас побегу. А то как запуржит - не выберешься. 
 Марея расстегнула плюшевый жакет, поправила на себе крупно вязанную шерстяную кофту, подсела к плите. Приоткрыла железную дверцу, грустно и пристально глядела в гудящий огонь. Схваченная синеватым пламенем, коробилась и потрескивала березовая кора на чурках. Жар проваливался вниз сквозь колосники поддувала, ярко светясь из квадратного отверстия. Отблески его растекались на стене. 
 Марея встрепенулась, отодвинулась от плиты, из полосы устойчивого тепла: 
 - Пойду. Не буду надоедать вам. 
 - Побудьте еще, Марея Петровна, - просительно, однако не слишком настойчивым тоном сказал Евграф Семеныч. 
 - Нет уж, нагостевалась. 
 Костя облачился в тулуп, решив проводить ее до большака. Шли, прислушиваясь к ветру. Кусты шиповника вздрагивали и гнулись, позванивая обледенелыми ветками. Над буртами снег вскипал, свивался в жгуты. 
 Кювет у большака до краев занесло. Сама же дорога была черно-белесой, почти голой; дымные змейки остро, колюче вспыхивали над ней. Костя помог Марее перепрыгнуть через кювет и, придерживая рвущиеся в сторону полы тулупа, с болью, с участием спросил: 
 - Добежишь? А то останься у нас, переночуешь... 
 Вся на ветру, в длинной бьющейся юбке, в сапогах, 
 Марея обернулась на его голос: 
 - Говорила тебе: балуется она. Не верил. Теперь-то убедился? 
 - Иди, Марея... Знобит. 
 - Что все гонишь? Гони, а все одно меня когда-то покличешь. - Марея потуже затянула концы шали и быстро зашагала по дороге. - Ты - мой! крикнула издали. 
 "Мой, мой!.." - понеслось куда-то во мглу. 
 Костя заложил руки в нахолодавшие рукава тулупа и, не защищая лица от летящего снега, повернул назад... 
 - Проводил? - уставился Евграф Семеныч на едва успевшего войти друга. 
 - Ага. 
 - Ну и хороши современные женщины! Цепче репейника... Да не ведает Марея Петровна, к кому пристает. 
 Совсем не ведает. 
 - Жалко ее, - мрачно сказал Костя. - Хоть бы вы потолковали с ней. Больше не могу, Семеныч. Раз у ключа, в Черемуховой балке, наговорил ей обидного, а после мучился. - Он выпростал руки из тулупа, кинул его на спинку кровати. - Сердце и у Марей бьется для счастья. 
 Потому и ее обижать страшно. Никого обижать нельзя. 
 Евграф Семеныч заночевал в сторожке, расстелив на полу у теплой плиты свое пальто и Костин тулуп. Чуть свет схватился и - бегом к себе печь топить, чтоб стены не настыли. Ветер улегся, утро стояло ясное, морозное. 
 Сугробы в поле стыли волнами, как белый песок в пустыне. После ухода Ёвграфа Семеныча Костю совсем одолела тоска. От нее он не находил себе места. 
 Он выгреб из плиты нагоревшую золу, прочистил колосники и, отнеся ведро в поле, рассыпал ее по снегу Затем достал из-под кровати топор и, потирая на морозе руки, с жаром принялся рубить дрова. Покончив с ними, сложил поленницу у стены, куда меньше всего мело, взял деревянную лопату и прочистил дорожки к буртам! хранилищу и к большаку. 
 Усилием воли заставляя себя быть в постоянном движении, все время чем-то заниматься, Костя, однако, ловил себя на мысли, что это не избавляет его от внутренней сосущей боли. Все равно он работал с еще большим усердием и горячностью. Кроме боли, у него почему-то было и такое ощущение, что скоро обязательно случится очень важное для него и оно, это важное, навсегда положит предел его мучениям. Сегодня, и только сегодня, прояснится вся его минувшая жизнь, вплоть до последнего часа, и он наконец поймет, стоит ли жить дальше И все-таки что же произойдет? Он бы многое отдал даже за сотую частицу этой тайны. 
 Встало солнце. Снега забелели резче, мороз окреп. 
 Волнуясь, Костя набрал охапку дров, внес ее внутрь сторожки и стал разводить огонь в плите. Отсыревшие щепки дымились и не загорались. Тогда он отвинтил у лампы головку, плеснул на щепки керосина. Хотел поднести к ним горящую спичку, но в этот миг звякнула щеколда - и Костя увидел Арину. Еще не поверив тому, что случилось, смяв в кулаке спичку, Костя почувствовал на своих плечах прикосновение ее рук. И странно изумился, увидев, что она плачет. 
 - Прости, Костенька... 
 - За что?! 
 - Не спрашивай! - задохнулась она. - Я потом все, все расскажу. Только не сейчас. Стыдно... больно! 
 Застигнутый врасплох, он стоял у плиты на коленях с выражением человека, который, кроме своей, не чувствует вины других. Арина обнимала его, и в ответ на смятенные ласки он привлек ее к себе и тоже почему-то ощутил навернувшиеся на глаза слезы. Они уже катились по щекам, и Костя впервые в жизни не стеснялся их: облегчали они душу, как будто сходил на нее добрый и легкий свет. 
 - Люби меня, люби! - с раскаянием, с горечью, с мукой умоляла Арина. 
 И опять вспыхнула ясная, что солнечный луч, радость, а с нею - вера в себя, решимость чем-то необыкновенным отблагодарить Арину за это ощущение полноты счастья. 
 И Костя вспомнил о медвежьей шкуре. Да! Ее надо подарить Арине на новоселье. 
 Между тем погода круто менялась: на леса и горы внезапной волной хлынуло тепло. Снег оседал, на крутогорьях и пригревных склонах его проедали черные пятна. Деревья тускнели, сбрасывая свой белый наряд. Потом хватило крепким морозцем, и установились тихие безветренные дни. Костя обрадовался, что в такую погоду ему будет легче добраться до елового молодняка, где, по рассказам охотников, в эту пору встречаются медведи в открытой лежке. 
 В брезентовый рюкзак он уложил коробки с дробью, порохом и пыжами, почистил стволы, опоясался патронташем и, оставив за себя в сторожке Евграфа Семеныча, ушел. 
 То случилось на пятый день после их объяснения с Ариной. 
 Костя радостно встряхнул холодную руку Евграфу Семенычу и предупредил его: 
 - Если придет Арина, скажите: Костя в город по своим делам отлучился. Прибудет, мол, дня через два. 
 И тогда переселиться поможет. 
 - Зачем? - недоумевал старик. - Можно и правду сказать. 
 - Так надо, Семеныч, - бросил Костя. 
 Он мечтал неожиданно нагрянуть к Арине с медвежьей шкурой и удивить ее. Поэтому и не хотел, чтобы она знала об охоте. 
 Шагалось ему легко, весело. Все в нем пело от предчувствия доброго праздника, который уже звучал в душе. В тишине морозного утра звонко хрустел под ногами тонкий ледок. Снежный наст был тверд и почти не проваливался. Костя брел где прямиком, подымаясь вверх по косогорам, где обходил камни и кусты, но так, чтобы не делать больших петель. Он берег силы, ведь напасть на след медведя или отыскать его берлогу будет нелегко. 
 На косогоре, обращенном к солнцу и почти бесснежном, он увидел зайца. И заяц увидел его. От неожиданности зверек прижался к земле и несколько мгновений следил тревожным, мятущимся взглядом за приближением охотника. Потом резко вскочил и дал стрекача в сторону ольховых кустарников. Костя полюбовался изпод ладони его прыжками, улыбнулся и пошел дальше. 
 В полдень Костя добрался до елового молодняка и уселся на косо спиленный пенек отдохнуть. Он вынул из верхнего отделения рюкзака обернутый в газету кусок сала, неторопливо порезал его ножом на мелкие доли и стал есть, держа в одной руке краюху зачерствевшего хлеба. В ельнике сплошь лежал снег. Невдалеке, желтея глиной и прошлогодней травой, тянулась осыпь. 
 "Шатунов в эту зиму много будет, - думал о медведях Костя. - Жиру не накопили. С чего бы ему завязаться? Груш не уродилось, орехов мало..." 
 За спиною раздался треск валежника. Костя обернулся и оторопел: прямо на него, нюхая снег и недовольно помахивая головой, пер из ельника большой бурый медведь. Костя вскинул двустволку, прицелился, дожидаясь с гулко забившимся сердцем, пока медведь выберется на чистое и подойдет ближе. Но тот задрал вверх голову, принюхиваясь к ветру, и остановился. Костя встретился с ним взглядом и внезапно смутился от почти осмысленного выражения глубоких и круглых, как у человека, медвежьих глаз. Они будто просили его о чем-то. 
 Ружье у Кости вздрогнуло, мушка заметалась, и он, теряясь от этого открытого и беззащитного взгляда, через силу нажал курок. Сухо хлопнул выстрел. Медведь взревел, ослепленный болью и яростью к человеку, ломая ветки, бросился в глубину ельника. 
 "Как он кричит! - содрогнулся Костя. - Лучше б сразу, наповал... Тетеря, промазал..." - укорял он себя, кинувшись вслед за бегущим зверем. 
 Медведь уходил от него все дальше. Рев его становился реже, приглушеннее, а скоро и вовсе прекратился. 
 На снегу отчетливо выделялись следы, кое-где кровь рдела, будто кто просыпал из лукошка спелую клюкву. 
 Тяжело дыша, Костя бежал, изредка останавливался и приглядывался к снегу, чтобы не потерять след. 
 Началась каменистая осыпь с цепким низкорослым кустарником - след оборвался. Костя пригибался к земле, пытаясь вновь отыскать хотя бы каплю крови, - тщетно. Тогда он вспомнил о Лотосе и пожалел, что смерть настигла его верного и преданного друга задолго до этой охоты. 
 Задумавшись, Костя брел наугад по гребню, разделяющему ельник от осыпи. 
 Тем временем медведь пересек осыпь, вломился в кусты и стал кататься на спине, зализывая горящую в брюхе рану. Его охватывала слабость, сколько мог он противился ей, яростно греб когтями землю, обсыпался снегом... Опять вскочил и ринулся по осыпи. 
 Костя, потеряв надежду отыскать медведя, повернул назад. А шатун, тенью прошмыгнув, уже затаился в ельнике, почти на том же месте, где его настиг выстрел, и терпеливо ждал возвращения человека. Шатун чуял вблизи свою кровь на снегу. Она раздражала его, однако он не шевелился. 
 Когда человек поравнялся с ним, он вздыбился во весь свой рост, молча накинулся на него со спины, подмял под себя. Когтистая лапа рванулась по лицу, и одновременно что-то внутри у Кости лопнуло, порвалось. 
 В горячке он выхватил из-за пояса нож и всадил его по рукоятку в горло зверю. 
 - Ари-ин! - закричал Костя, пугаясь оттого, что небо над ним багровело, а вокруг образовывалась глухая, жуткая пустота. Крик его испугал медведя. Он отвалился от Кости и вялыми, слабеющими прыжками побежал под гору. Вдруг закружился на месте, жалобно взревел и свалился на бок, обратив морду к человеку. 
 Костя уже не слышал его последнего, предсмертного рева. 
 9 
 Долгое отсутствие Кости встревожило Евграфа Семеныча, он сообщил председателю колхоза. Стали искать пропавшего охотника - и нашли. Медведь и Костя, присыпанные белой порошей, лежали неподалеку друг от друга. Студено было в горах. Вовсю погуливал ветер, прочесывал насквозь ельник, натужно свистел в балке. 
 Все ниже спускаясь к земле, неприветливо хмурилось небо - к большому снегу. Люди содрали с медведя шкуру, бережно завернули Костю в брезент и Понесли его вниз, к жилью. 
 Тело предали земле на хуторском кладбище, хотя на нем давно уже никого не хоронили. Но для Кости сделали исключение. Может быть, потому, что любил он Сторожевой больше других, а значит, и заслужил право остаться навечно там, где родился. 
 Женщины голосили навзрыд, вспоминали доброту покойного. Беременная Машутка до того растравила себя слезами, что упала в обморок. Ее подхватили под руки и куда-то увели. Евграф Семеныч тенью ходил вокруг могилы и, путаясь в полах своего пальто, все спрашивал v кого-то: 
 - А как же я? Что ж мне делать? 
 Марея положила на свежий бугорок вылепленные из воска прозрачно-белые цветы, пошевелила сухими бескровными губами: 
 - Не воротись Арина, жил бы он... 
 - Из-за медвежьей шкуры сгубила человека, - склоняясь над могилой, поддакнул ей широкой крепкой кости старик, с рыжими усами и с такой же бородой. Это был Прокофий Прокофьевич, тот самый, что когда-то встретился Арине у оврага. Он давно жил в селе, а сейчас гостевал у дочери и случайно оказался на похоронах. - Что же это творится? - тоном поучения говорил Прокофий Прокофьевич и с осуждением поглядывал в сторону Арины. 
 Выл, выл ветер. Рвал на женщинах платки. В вое его Арина ничего не слышала. Вся в черном, стояла она у бугорка и невидяще смотрела на остро ограненный металлический обелиск с красной звездой. 
 Люди стали расходиться: Климиха звала всех на поминки в старую хату. Кладбище опустело. Еще неуютней стало кругом. К Арине подошел Федор Кусачкин, осторожно тронул ее за локоть: 
 - Куда тебе? 
 Арина ничего не ответила, вздрогнула и пошла к дороге, ведущей в село. Федор постоял, хотел было повернуть в противоположную сторону, но в последний миг передумал и направился вслед за ней. Он опасался оставлять ее одну. 
 - А на поминки? - спросил Федор, когда они уже были далеко от хутора. 
 Арина шла как немая, глядя в пустое пространство перед собой. 
 Почти у села их неожиданно настиг Игнат, с сумкой через плечо. Федор отвернулся. Голубела на сумке среди мутно-белой, неприютной степи реклама Аэрофлота, призывающая к выгодным и удобным путешествиям на воздушных лайнерах. По всему было видно, что Игнат отправлялся в неблизкий путь. Он приостановился, собравшись что-то сказать Арине, уловил в ее лице пугающую отрешенность ко всему - и молча обогнал их, зажелтел впереди своей дубленкой. В спину ему дул ветер. 
 В воздухе мелькали снежинки. Откуда ни возьмись на дорогу выкатился колючий шар перекати-поля и, сухо шелестя, бездомной собачонкой кинулся Игнату под ноги. Тот пнул его - шар заюлил, завертелся, вскачь замельтешил по дороге. Чтобы согреться, Игнат побежал за ним, гулко стуча по затвердевшей земле. 
 Не дойдя до нового Арининого дома, Федор остановился, проводил глазами Арину. Он больше не знал, чем ей помочь, и решил вернуться на поминки. 
 Арина задержалась у чинары, в забытьи провела рукой по ее тонкому вздрагивающему стволу, подернутому прозрачным слоем льда. Деревце принялось и незаметно жило, противясь ненастью. Лед таял под горячими пальцами, кора теплела... 
 Когда-то зацветет чинара и даст первые орехи. Упадут они в землю, лопнут и развернутся в ней, как живые. 
 Из семени пробьются на свет побеги. Потом зашумят деревья... 
 Арина вскрикнула от внезапного и радостно-незнакомого толчка под сердцем. Что-то живое опять шевельнулось в ней. Все еще не веря чуду, она жадно прислушивалась к зарождающейся в самой себе новой таинственной жизни. Арина ждала этого, ждала с тревогой, нежностью и надеждой... Она припала вдруг щекою к чинаре и заголосила во весь голос - от осознанной до конца потери... 
 1973