Аннотация: Брата Костю застрелили у него на глазах. Полковник Гурьянов — начальник оперативно-боевого отдела отряда «Буран», не знал за что, но твердо знал, что найдет убийцу и поквитается с ним, — ведь за плечами у него были Афган, Чечня, Югославия и много чего другого. Он дал себе сроку месяц и уложился в него.


---------------------------------------------


 Илья Рясной


 Большая стрелка



 ЧАСТЬ I
 РАССТРЕЛ


 Этот звук Никита Гурьянов никогда не спутает ни с каким другим. Подобная «музыка» сопровождала его многие годы. Били из «калашей» — минимум с двух стволов. И патронов не жалели.
 Он нажал на тормоз, поймав себя на том, что рука тянется к автомату, тело готово прийти в движение и максимально эффективно начать работать на две главные задачи — выживание и уничтожение противника.
 Вот только автомата под рукой не было. И сидел Гурьянов не за рулем БТРа, а в не первой молодости черной «волжанке». И дорога не петляла, причудливо охватывая Зеравшанский хребет в Таджикистане, а угловато ломалась между столичных многоэтажек.
 Гурьянов немножко сбросил скорость. Нажал на акселератор. И машина устремилась вперед. Сердце сдавило от недобрых предчувствий.
 «Волга», влетев колесом на тротуар и едва не задев урну, свернула во двор, окаймленный шестнадцати-и двадцатичетырехэтажными, солидными, с арками, желтого кирпича цековскими домами. Именно здесь долбили из «калашей».
 В сознании Гурьянова билась одна мысль: «Господи, пожалей, только не это…» Но внутри уже засела заноза — предчувствие обрушившейся беды.
 Когда «Волга» со скрежетом затормозила у изрешеченного пулями «Сааба-9000» темно-изумрудного цвета, киллеров простыл и след. Их машина выехала со двора в другую сторону.
 Гурьянов бросился к вывалившемуся из салона водителю «Сааба». Тот скреб по асфальту окровавленными пальцами, ладонь его была прострелена насквозь. Асфальт залило кровью. Ее было много. Черная кровь на сером, покрытом трещинами асфальте.
 — Как же так, Костя… как же так, — произнес сдавленно Гурьянов, нагибаясь над водителем и беря его голову в ладони.
 Он слишком много видел расстрелянных людей. И знал, что у этого человека нет никаких шансов. Что печать поставлена, приговор окончателен, обжалованию не подлежит. Раненый уже почти перешел в полное распоряжение смерти, и это его последние секунды. И от этого осознания хотелось взвыть волком.
 Глаза раненого стекленели. Он попытался что-то сказать, но из простреленного легкого вырвался только хрип. На губах выступила кровавая пена.
 — Ники… — все-таки выдавил он еле слышно. И замолчал, слабо дыша. Ему что-то очень надо было сказать. И это что-то еще держало его на земле. — Вика… У нее…
 Он замолк. Теперь уже бесповоротно.
 Гурьянов положил аккуратно голову убитого на асфальт. Подошел к задней дверце.
 Пули «калаша» без труда дырявят борта машины. И их смертельные укусы настигают беззащитных, открытых для них жертв.
 — Лена, — Гурьянов судорожно вздохнул. Жена Кости Лена и его дочь Оксана тоже были здесь. На каждую пришлось не меньше пяти пуль.
 Гурьянов сжал кулак, ударил по капоту «Сааба-9000», оставив на нем вмятину, и прислонился лбом к крыше автомобиля. Он ничего не мог поделать — из его глаз покатились слезы. Этого не видел раньше никто — плачущий человек-камень, полковник Никита Гурьянов.
 Впрочем, когда взвыла сирена и во двор лихо завернул милицейский «Форд» с надписью «Патруль города», полковник полностью взял себя в руки.
 — Вы кто потерпевшим? Сосед? — деловито осведомился старший лейтенант милиции.
 — Брат, — сказал Гурьянов.
 «У меня был брат», — подумал он. И это слово «был» подвело жирную черту, отделило его от близких людей. Теперь их нет на этой земле. Они — были…
 Художник обмакнул перо во флакон с красной тушью и сделал несколько завершающих штрихов — отблески в глазах существа, материализовавшегося на ватманском листе. И прицокнул языком, с удовольствием оценивая свое творение.
 Пожалуй, больше всего в жизни он любил этот сладостный момент, когда тушь ложится на ватманский лист и из белизны бумаги и тьмы туши вырисовывается образ, который неясной тенью закован в таинственных пространствах сознания и рвется на свободу. А вырвавшись, начинает жить собственной жизнью.
 — Отлично, — похвалил себя Художник. — Кое-что можем. — Он подул на лист, чтобы тушь застывала быстрее, поставил лист на стол.
 Любимая его тема — вервольф. Лицо с точеными правильными чертами, в котором начинают проявляться черты зверя. Остальное нетрудно дорисовать в воображении. Вот сейчас зубы обнажатся, станут острыми как бритвы. Вот изменятся глаза, и то, что раньше глубоко дремало в них — настороженность и хищность зверя, — станет их сущностью. Вот покроет кожу жесткая шерсть. И уже волк готов к броску. Его зубы вопьются в шею жертвы, и волчий длинный язык слизнет горячую вкусную кровь…
 Рисунок действительно получился. Он шел из потаенных глубин души. Он был из тех самых рисунков, которые Художник предпочитал не показывать никому. Существовало дурацкое предубеждение — казалось, что зритель, праздно пялящийся на сокровенные картины, крадет частичку существа того, кто вызвал образ, забирает над ним какую-то власть. Звучало глупо, но взаимоотношения творца и творения — область загадочная, неисследованная.
 За последние годы он создал целую галерею вервольфов. Яростных оборотней. Как-то они волшебным образом поддерживали его на плаву, помогали. Человек-волк. Волк-человек. Как ни крути — все в последние годы в жизни Художника вращалось в этой круговерти. И он любил волков…
 Он прикрыл глаза. У него было какое-то непонятное, томное, ностальгическое настроение. Лицо волка навеяло образы прошлого. Давнего прошлого. Острые зубы, оскал… Ассоциации — по каким только извилистым дорожкам памяти не водят они человека. В сознании возникло лицо Бузы, казавшегося тогда, много лет назад, лицом всего зла мира. И вспомнился соленый вкус крови во рту — собственной крови. И отвратительный запах, идущий из оскаленного, без переднего зуба рта Бузы…
 Было Художнику тогда четырнадцать лет. Он привычно прогуливал три последних урока и рисовал на берегу Гавриловского пруда старую, покосившуюся, изъеденную временем, трогательную в своей беззащитности и вместе с тем упорно стоявшую не один век церквушку. Шпанята из третьей школы тоже убежали с уроков. И преподнесли ему хороший, на всю жизнь, урок.
 — О, бумагомарака! — завопил один из них, низкорослый, тщедушный и шустрый, с кривым лицом, похожий на беспокойную макаку, подскакивая к Художнику и тыкая грязным пальцем в чистый лист, на котором только начинала обретать контуры старинная церквушка.
 Художник оттолкнул эту грязную лапу. Но тут подоспели остальные. Это была шобла из шести пацанов. Она находилась в таком веселом расположении духа, когда кажется забавным и радостным кого-то унизить.
 Щелбан по макушке залепили Художнику такой, что слезы выступили из глаз.
 Им очень хотелось развлечься. Двое из них с утречка нанюхались дихлофоса, и им было очень хорошо.
 Третья школа не один год являлась оптовым поставщиком кадров элитных спецПТУ для малолетних преступников и воспитательно-трудовых колоний. И связываться с ее питомцами было себе дороже.
 — Что я вам сделал?! — обиженно воскликнул Художник. Но ничего и не требовалось делать. Надо было только оказаться на пути шоблы. Ведь шобла — это не просто группа людей. Это некое самостоятельное существо со своей психологией. Существо по-дурному жизнерадостное и смертельно жестокое.
 Громкий гогот, глупые подначки. Художника повалили на траву. Кто-то залепил ему башмаком по ребрам.
 — Не надо, — попросил он, понимая, что делает ошибку.
 Щоблу нельзя ни о чем просить. Шобле нравится, когда ее поосят, когда боятся, когда унижаются перед ней. Тогда она становится еще агрессивнее.
 — Кого, кого ты на х… послал? — завопил предводитель щоблы — толстомордый пятнадцатилетний здоровяк, гроза третьей школы и окрестностей, хронический второгодник Буза, нагибаясь и больно хватая Художника за ухо.
 Тот застонал и поднялся на ноги.
 — Художник! Репин, бля, — скривился Буза.
 — От слова «худо», — поддакнул кто-то из шпанят, взял карандаш и поперек листа написал так хорошо знакомое слово из трех букв.
 Ох, как они радовались своим выходкам. А из глаз Художника катились слезы. И в горле стоял комок. Его все больше тошнило от запаха, идущего от Бузы. Ему хотелось оказаться подальше от них, главное, от этого выворачивающего желудок запаха.
 — Да пошли вы! — вдруг выпалил Художник. — Гады!
 — Ага, — Буза обрадовался и со смаком плюнул в лицо жертве. Из этой пасти, отвратительной, без одного зуба, вылетела густая слюна и припечаталась на лбу. И Художник утратил контроль над собой. Будто волна приподняла его и понесла. Он кинулся вперед. По комплекции он был раза в два меньше Бузы, но его кулак впился прямо в эту отвратную морду, точно в нос. Буза от удивления и боли крякнул, отступил назад, споткнулся и упал.
 На миг повисло молчание.
 — Ну все, — прошипел Буза с яростью. — Считай, труп…
 И шобла споро навалилась на Художника. Его вжали лицом в землю. Сначала ему пытались скормить рисунок, оторвав от него кусок, но потом от этой идеи отказались. Попинали ногами. Потом связали руки проводом.
 — Может, «машкой» сделаем? — Бузе шел шестнадцатый год, и он прекрасно знал, как это принято у взрослых уркаганов. А ему хотелось быть не хуже взрослых.
 Он взял в горсть лицо Художника… И снова этот отвратительный запах… И Художник впился в эту лапу зубами, изо всей силы, так, что брызнула кровь.
 — Все, пидор! — заорал Буза. Он полностью озверел.
 До этого дня Художника никогда так сильно не били. Дрался он постоянно. Иногда ему разбивали лицо, часто доставалось от него другим — не от его силы, а от бешеной злости. Но так унизительно и так жестоко его не били. Сознание начало уплывать куда-то.
 — Кусается, бля! — Буза подпрыгнул, хотел приземлиться ногами на спину, но поскользнулся. — Ничего, бля…
 Художник поднял залитые кровью глаза, встретился с Бузой взглядом и понял одно — тот хочет его убить. Он жаждет отведать крови, переступить черту.
 — Козел, — упрямо прошептал Художник.
 — Буза, да хватит с этой мелкоты, — крикнул кто-то из пацанвы. — Он уже воняет.
 Часть шоблы уже растеряла задор, понимая, куда идет дело.
 — Бздите, да? — крикнул Буза.
 Никому не хотелось признаваться, что он «бздит». Они расступились.
 Художник увидел в руке Бузы ржавую тяжелую железяку — что-то вроде гнутого лома.
 — Ну все, бля, — радостно осклабился Буза, сжимая железяку.
 А в душе Художника будто лопнула перетянутая гитарная струна. Ушли страх и ощущение беспомощности. Все вдруг отодвинулось. Осталось одно лишь отвращение.
 Тут и послышалось громкое:
 — Брысь, шкеты! Голос был задорный.
 — Греби отсюда, мужик, — бросил Буза. Он был как не в себе. Ему не терпелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше. Не умел думать.
 Художник перевел дыхание и прислонился к обожженной, полурасплавленной резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.
 На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. И глаза смеялись.
 — Я кому сказал — брысь! — прикрикнул он. Шесть подростков. Да еще у одного металлический, прут, у другого нож, у третьего бритва — это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали приближаться к незнакомцу, оставив на время свою жертву.
 — Бунт молокососов? — задорно рассмеялся мужчина.
 И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, сгибом ладони захватил шею. Вынырнула рука из-за пазухи, со щелчком вылетело выкидное лезвие. — Его первого режу. А потом — как придется! — весело сообщил незнакомец, только задышал чаще. Пацаны застыли.
 — Психованный, — Буза взвесил в руке прут.
 — А ты после него первый будешь, — пообещал мужчина. — До тебя я точно доберусь, сукин сын!
 Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла заколебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы быстро перерастает в панику.
 Тут мужчина надавил лезвием на шею своему заложнику, металл вошел немного в кожу, и пацан истошно заорал:
 — Дядя, не надо!
 — Ты чего, мужик! Ты чего? — Буза отбросил прут.
 — Брысь отсюда, щенки! — Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав пенделя.
 Художник видел, что шобла деморализована, и стоит только кому-то крикнуть «атас!», как она развалится, и пацаны дернут, сверкая пятками.
 — Ну, — мужчина подался к ним, взмахнув лезвием — оно сверкнуло молнией.
 Тут и послышалось долгожданное «атас». И тут же шобла рассыпалась.
 Художник сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа текла кровь. Из раны на голове также сочилась кровь.
 Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок. Посмотрел глаза в глаза. И остался удовлетворенным увиденным.
 — Это ты дуролому тому нос раскровенил? — спросил он.
 — Я, — кивнул Художник.
 — Хвалю, волчонок, — усмехнулся мужчина. Он поднял с земли папку, отряхнул от комьев земли. Потом взял порванный рисунок, разглядел. — Знатно сделано.
 Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву.
 — Цел вроде, — сказал он. — Ну что, вытри сопли и пошли. Где живешь?
 — За Фабричной. С матерью.
 — Она обрадуется, — усмехнулся он.
 — Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.
 — Сильно газует?
 — Сильно, — с ненавистью произнес Художник.
 — Бывает. Ну тогда давай ко мне…
 Мужчина жил в Куреево — окраинном районе, сплошь из дощатых домишек, весьма похожем на латиноамериканские трущобы. Половина строений была возведена самостроем. Здесь прекрасно себя чувствовало самое отпетое ворье из города Дедова, приезжали сюда и из Ахтумска, и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Недавно здесь милиция с собаками взяла воровскую сходку. Жить в Куреево и не сидеть считалось у местных жителей неприличным.
 — Вот так и живем, — мужчина завел Художника в дом. — Чаю?
 — Если нетрудно, — вежливо произнес мальчишка. Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, поставил ее перед своим гостем рядом с блюдцем с вареньем. Себе же налил стопочку водки, вытащив запотевшую бутылку из холодильника, одним махом опрокинул ее, закушал грибочком и удовлетворенно крякнул:
 — Хороша, отрава!
 Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.
 — Ну как? — спросил мужчина.
 — Тошнит немножко.
 — Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше. Поболит и перестанет.
 Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. Такое ощущение, что каждой пылинке была объявлена непримиримая война. В углу стояла никелированная металлическая кровать с подушками горкой, на стене висел ковер с оленями. Художник видел много таких домов — здесь присутствовал какой-то деревенский колорит.
 — Ну, как тебя зовут-то? — спросил хозяин дома.
 — Андрей.
 — А я — Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь, — Зима открыл папку, полюбовался на рисунок церкви, испоганенный рукой одного из шпанят.
 — Выбросьте, — произнес сдавленно Художник.
 — Почему? Не хочешь напоминаний?
 — Не хочу! — Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула, Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно.
 — Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что хомо хомини люпус эст.
 — Что? — удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.
 — В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк.
 Это была единственная фраза, которую Зима твердо знал по-латински. Трудно было требовать от него больше с его восемью классами школы и с девятью годами зоновских университетов.
 — Не согласен?
 — Не знаю, — произнес Художник.
 — Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. Я это чувствую, — у Зимы хищно раздулись ноздри. — Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку — волк. Чтобы выжить, нужно быть волком еще больше других. Как тебе такая простая мысль?
 — Я не знаю, — Художник поморщился от боли в ребрах.
 — Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.
 — Зачем?
 — Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, если по совести.
 — То есть как?
 — Шучу, — Зима сказал таким тоном, каким не шутят. — Ладно, — он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится, и широкая улыбка эта притягивает, и говорит он с ним доброжелательно. — Приходи, как скучно станет… волчонок…
 Художник подумал, что вряд ли ему захочется снова прийти сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли в Куреево, в этот старый чистый домишко. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.
 — Хочешь быть волком, учись у волков, — Зима удовлетворенно погладил себя по тощему животу, плотно обтянутому новеньким тельником.
 Позже Художник узнал, что эта идея о волках и травоядных — один из основных философских тезисов воровской идеологии еще со времен царя Гороха. Мол, большинство людей — апатичный, ни на что не способный травоядный скот, способный только ходить на работу да нагуливать бока, чтобы пришел волк — вор, который имеет право брать все, что ему приглянется.
 Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима начал таскать его с собой, притом не только в Дедов, но и в областной центр Ахтумск, познакомил с людьми. По разговорам мальчишка понял, что его новый знакомый пользуется авторитетом и к его словам прислушиваются. В папиросном дыму, под феню и звон наполненных водкой стаканов Художник быстро учился понимать разницу между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой, у хозяина. Тут же немало наслышался он о самом болезненном для блатных моменте за последние годы — о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами» — они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о , последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы и размножающихся, как кролики, денежных людей и были готовы на все ради денег. Тогда только начинало входить в обиход понятие рэкет, и воспринимали его больше как заморское диво.
 Зима подкармливал паренька — давал и продукты, и деньги, пусть не особо большие, но такие, каких тот никогда не видел. И наконец в жизни Художника произошло несколько судьбоносных и закономерных событий.
 — Пора к делу приучаться, — заявил однажды Зима. — В десять вечера приходишь ко мне.
 — Зачем?
 — Узнаешь.
 Этой ночью они подломили магазин. В жестяном несгораемом ящике находилась выручка и деньги для зарплаты.
 — Учись, волчонок, — сказал Зима, раскладывая инструмент.
 Художник светил фонариком, и в желтом бледном свете Зима принялся за дело.
 На ящик ему понадобилось пятнадцать минут, хотя Художнику казалось, что эту жестяную коробку вскрыть человеку вообще не под силу. Вытерев рукавом пот со лба, Зима перевел дух, потом распахнул дверцу и вытащил несколько тугих пачек денег. Свалил их в сумку и приказал резко:
 — Двигаем отсюда в темпе вальса. Увидев, что Художник хочет прихватить со стола какую-то безделушку, ударил его по руке и прикрикнул:
 — Назад… Никогда не связывайся с вещами, если можешь взять деньги.
 Когда они добрались до дома Зимы, Художник дрожал — не от страха, а от возбуждения. Ему было сейчас море по колено. Он пришел с первого своего дела!
 При свете настольной лампы Зима вывалил на стол деньги. Художнику показалось, что их очень много.
 — Ух ты, — прошептал он.
 — Нравится?
 — Неплохо.
 — Рот не разевай особенно. Треть — наводчику. Наводка верная. Человек заработал.
 — А если бы неверная была?
 — Тогда бы он нам заплатил. Если говоришь, что там должно быть десять тысяч, значит, отвечаешь за слова. Ясно?
 — Да.
 — Ну и тебе перепадет… Или не перепадет, а?
 Художник пожал плечами:
 — Как скажешь.
 — Правильно, волчонок. Не верь, не бойся, не проси — основные заповеди. Да?
 — Да.
 — На, на мороженое, — от общей кучи Зима отмерил пачку. — Да бери, не укусят.
 Уже позже, вспоминая эту добычу, Художник трезво осознавал, что была она не особенно велика. Но тогда он ощущал себя так, как если бы получил наследство от Рокфеллера.
 — Только мошной особо не тряси и не трепи никому языком, — напутствовал Зима. — А то быстро на нарах куковать будем.
 — Я знаю, — кивнул Художник.
 Он не собирался шиковать напоказ, хвастаться. Он просто наслаждался тем, что на некоторое время отступила нищета, в тюрьме которой он томился всю жизнь — все деньги в семье быстро пропивались матерью.
 А еще через два дня в Ахтумске произошло другое знаменательное событие. Случилось это на квартире Людки, где собирался отчаянный блатной народ, лилась рекой водка, бывали доступные девки.
 — На, — Зима протянул стакан водки Художнику. — Сегодня можно. Поработали хорошо.
 Художник проглотил с натугой обжигающую жидкость — раньше Зима не баловал его горячительными напитками, — и все поплыло перед глазами.
 А потом развязная, полупьяная подруга Людки поволокла его в тесную, душную спальную. Там все и произошло.
 Утром после этого им овладело странное чувство: с одной стороны — ликование, легкость, будто у него выросли крылья; с другой стороны — будто он, поднявшись высоко, бултыхнулся в самую грязь…
 Звонок сотового телефона развеял дым воспоминаний.
 Художник протянул руку к трубке, включил ее и услышал:
 — Художник?
 — А кто же еще.
 — Этих троих, ну, в общем, все… Но тут проблема.
 — Что-что? Какая такая проблема? — .спросил Художник.
 — Бумаг при нем не было.
 — Должны были быть!
 — Там мусор, а не бумаги.
 — Дома не оставил?
 — Вряд ли.
 — Ладно. Давай ко мне…
 — Стоять, суки! РУБОП!
 Прибалт оказался быстр, рука его нырнула за пазуху. По оперданным, он постоянно таскал за пазухой взведенный шестнадцатизарядный пластмассовый «глок» и не раз демонстрировал готовность пустить его в ход. Но такого шанса ему предоставлять никто не стал. От собровца, выскочившего из подкатившего фургона-рафика с окнами, занавешенными желтыми занавесочками, он получил по хребту прикладом автомата и угомонился на асфальте, сипло хрипя и постанывая.
 Влад на ходу вылетел из оперативной «шестерки», застывшей перед носом бандитской «оружейной» тачки — синей «БМВ» с тонированными стеклами.
 Водитель «БМВ» — рыхлый, пузатый парень по кличке Бобрик потянулся к ключу зажигания. Нетрудно было догадаться о его планах — сдать назад, скользнув крылом по собровскому фургону, и, сшибив Прибалта, оперативников и двух покупателей, попытаться вырваться из окружения. Бобрик — отморозок. Он способен на все!
 Двигатель «БМВ» взревел. Бобрик врубил скорость…
 — Вылазь, — почти ласково прошептал Влад, высаживая с одного удара рукояткой «стечкина» стекло «БМВ».
 А потом — коронный номер Бронепоезда — так Влада прозвали и бандиты, и коллеги. Он сграбастал за шкирман восьмидесятикилограммового Бобрика и выдернул его наружу прямо через разбитое стекло.
 Тот взвыл, как свинья, которую несут на забой. Но Влад умелым ударом угомонил его.
 И вот все пятеро «оружейников» разложены на асфальте в наручниках. И можно перевести дух.
 — Класс! — поднял палец вверх Роман Казанчев — начальник отдела.
 — Рады стараться, — улыбнулся широко Влад, обнажив белые, ровные зубы, будто специально подаренные их счастливому обладателю для рекламы зубной пасты «Блендамед».
 — Ну-ка, где железо? — Казанчев открыл багажник и удовлетворенно крякнул.
 В багажнике был арсенал — две израильские снайперские винтовки, шесть пистолетов-пулеметов чешского производства и пять кило пластита.
 Торговцев смертью взяли в самый любимый ими момент — обмена оружия на «хрусты».
 Захват прошел удачно. Начиналась рутина.
 — В контору, — велел начальник, когда первые формальности были закончены.
 В РУБОПе оперативников ждало оформление протоколов, разъяснения понятым их прав и обязанностей, съемка изъятого на видео, допросы.
 Можно считать, оперативное дело «Западники», которое РУБОП вел пять месяцев, частично реализовано. Перекрыт один из каналов контрабанды оружия из Латвии в Москву.
 Наконец понятые поставили свои подписи в указанных местах под словами «замечаний и дополнений не имеем». К трем часам дня основная часть программы была завершена. Но следователь, сидевший через два кабинета, еще допрашивал задержанных.
 — Ну что, братки, смажем успех? — спросил майор Ломов по кличке Лом, потерев руки.
 — Кому за бутылкой идти? — деловито осведомился старлей Николай Балабин, прозванный Николя за аристократическую внешность и изредка просыпающиеся аристократические манеры.
 — А чего идти? — Влад полез в шкаф, где плотно на вешалках висела его милицейская форма — зимняя и летняя, — на случай строевых смотров или других служебных бедствий. Он покопался за свертками и вещмешками и выудил бутылку.
 Закуску наспех приготовили, бутылку распечатали. Первая рюмка прошла так, как положено, — легко и хорошо.
 — Здорово ты Бобрика, — хмыкнул Балабин. — Как щенка нашкодившего.
 — В первый раз видишь Бронепоезда на боевых рельсах? — усмехнулся Ломов.
 — В первый.
 — Это зрелище, достойное кинематографа.
 — Я Бобрика допрашивал, — сказал Балабин. — Он все не мог прийти в себя. Я ему воды дал. У него зубы о стекло стучат. Говорит: «Ничего, адвокаты через недельку меня вытянут из тюрьмы, я этому жирному брюхо вскрою».
 — Это кому вскроет? — осведомился Влад.
 — Тебе.
 — Так, — Влад встал. — Его еще в камеру не отправили?
 — Следователь протокол оформляет, — сказал Балабанов.
 — Значит, кишки выпустит, — Влад шагнул было к двери, но Балабин его остановил.
 — Не суетись. Ему уже СОБР объяснил после этого, и кто он есть, и когда на свободу выйдет. И выйдет ли на своих ногах.
 — И что этот отморозок?
 — Прощения просил.
 — Ну тогда наливай по второй, — Влад уселся за стол. Снова полилась в черные от чая кружки и стаканы прозрачная водка.
 — Ну, чтоб враг был повержен, — Влад поднял стакан. Водка пошла хорошо. День у Влада выдался приятственный. Оперуполномоченный по особо важным делам развеялся. Дело реализовал. Можно подзабыть о неприятностях последних дней… Да вот только как о них забудешь. Влад разлил остатки водки по стаканам.
 — Ну, — он поднял стакан, — за наше боевое братство. Звон стекла о стекло. А потом — переливчатый звонок японского телефона.
 Звонил начальник отдела Казанчев.
 — Влад, вы там чего делаете?
 — Рапорта отписываем.
 — Мне из горпрокуратуры звонили. Тебя хотят видеть.
 — По любителю детей?
 — По нему.
 — Когда они угомонятся?
 — Следак звонил, говорит, что ненадолго. Смотайся к нему в горпрокуратуру. Кабинет знаешь…
 — Да, знаю. Я там уже наизусть все кабинеты знаю…
 — Двигай.
 — Наш Бронепоезд уже в пути, — хмыкнул Влад, кладя трубку.
 — Чего? — спросил Ломов.
 — В прокуратуру тягают.
 — Вот недоноски, — возмутился Балабин. — Ведь все знают, как дело было и кто за этим стоит.
 — Поэтому-то и жилы рвут, что знают, кто за этим стоит, — улыбнулся Влад, но как-то невесело.
 Доза спиртного для его стопятнадцатикилограммового веса была несущественна. Поэтому он без лишних сомнений устроился за баранкой своего старенького зеленого «жигуля» пятой модели.
 Через несколько минут он заходил в кабинет следователя Мокроусова. Политик был уже у него. Еще перед кабинетом Влад услышал обрывок захватывающего разговора — знакомые ему голоса обсуждали, как побыстрее получить какой-то долгосрочный льготный кредит. В кредитах Политик был дока.
 — Тут проблем у вас не будет, — заверял он. — Я хорошо знаю председателя правления «Бизнессервиса». Такие кредиты выдаются, естественно, людям с хорошими рекомендациями.
 — Да, есть о чем подумать, — отвечал Мокроусов. Тут Влад хлопнул ладонью о дверь и зашел в кабинет.
 — Уже заждались, — приторно улыбнулся Мокроусов. Он все время улыбался, как идиот, и поэтому больше походил на менеджера американской фирмы «Собачья радость», чем на следака городской прокуратуры.
 Влад устроился на стуле в тесном кабинете и хмуро уставился на пухленького, гладкого Политика, который заерзал на стуле под его тяжелым взглядом и стал как бы меньше ростом.
 — Что на этот раз? — осведомился недружелюбно рубоповец.
 — Так, — улыбка немножко поблекла на лице следователя. — Поскольку в деле между вашими показаниями имеются существенные противоречия, я вынужден провести очную ставку.
 — Валяй, — махнул рукой Влад.
 Мокроусов поморщился, хотел что-то строгое сказать, но передумал и принялся разъяснять участникам очной ставки , их процессуальные права и обязанности.
 — Итак, что вы можете показать об обстоятельствах вашего обыска и задержания, — наконец спросил он у Политика.
 — То, что это была заказная политическая провокация, — изрек Политик, приободряясь, как всегда, когда начинал работать языком.
 — Поконкретнее, пожалуйста, — потребовал следователь.
 — Девятнадцатого марта этого года около девяти вечера ко мне заявился вот этот господин в сопровождении еще нескольких его коллег по работе. Те клеветнические обвинения, которые они мне предъявили, были просто чудовищны. Изнасилование малолетних, педофилия. Мне кажется, молодые люди слишком часто смотрели передачу «Про это»…
 Влад сжал кулак. Спокойствие, только спокойствие, как говаривал старина Карлсон.
 Политик бросил вороватый, немножко испуганный взгляд на рубоповца, запнулся лишь на секунду и продолжил заливаться соловьем.
 Набор обвинений с его стороны не претерпел изменений: милиция вломилась в его дом — его крепость — без каких-либо оснований. Опозорили. Избили, вынуждая писать чистосердечные признания о том, чего в помине не было. Выбили какие-то самооговоры, которые ничего не имеют общего с действительностью. И так далее…
 — И потом, господин следователь, я не такой богатый человек, чтобы разбрасываться такими деньгами, — заявил Политик, барабаня себя пальцами по коленке.
 Вот тут и подошли к самому главному, из-за чего и был весь сыр-бор.
 — Сколько было денег? — спросил Мокроусов, хотя прекрасно знал: и сколько, и как. Но по закону он обязан был спросить и спросил с гадкой ухмылкой.
 — Шестнадцать тысяч долларов, цент в цент, — ответил Политик. — Лежали в секретере. — Вы видели, куда они делись?
 — Еще бы я не видел? Этот молодой человек вытряхнул их из ящика. И положил в карман. Когда я попытался возразить, он ударил меня ладонью в лицо. Учитывая его комплекцию, уверяю это было весьма болезненно, — немножко иронично улыбнулся Политик, напоролся на все более тяжелеющий взор Влада и опять спрятал глаза.
 — Значит, вы утверждаете, что гражданин Столетии похитил принадлежавшие вам шестнадцать тысяч долларов.
 — У меня пока стопроцентное зрение. «Держись», — убеждал себя Влад, сжимая второй кулак. Политик заерзал на стуле беспокойнее. Но врать продолжал с еще большим воодушевлением.
 — Как проходил ваш допрос в РУБОПе? — сменил тему следователь.
 — Как в гестапо, — развел руками Политик. — Избили, это понятно. А что он мне говорил!..
 — Что?
 — Якобы в следственном изоляторе уже сообщили уголовникам, что им насильника детей везут. И что меня сразу, извиняюсь, в одно место выдерут…
 Влад усмехнулся. Вот тут Политик не врал. Ему действительно обещали это. И более того — Влад бы сделал, что обещал. И били эту тварь — тоже правда. Не сильно, чтобы не умер да следов бы не осталось, — только чтобы немножко опустить, выбить дурь. И Политик поплыл очень быстро. И явка с повинной была. Все было…
 Политик являлся ближайшим сподвижником и помощником депутата Госдумы от одной широкоизвестной партии, которая, как мусоросборная машина, собирала в свои ряды бизнесменствующих воров и вороватых бизнесменов, влиятельных представителей сексменьшинств. В принципе, не было никого, кого бы туда не приняли за соответствующую оплату. От этой партии, оплота либерально-демократических реформ, и собирался баллотироваться Политик на освободившееся место в Государственную думу по одномандатному округу в одной малонаселенной северной республике. Но главное его занятие — оптовые поставки водки, из которой две трети — левые.
 Все было бы у Политика тип-топ, досталось бы ему место в Госдуме, да только подвели его немножко нестандартные увлечения и влечения. Он любил мальчиков, притом не старше одиннадцати лет. Охранники его фирмы находили ему детей где только могли — у детдомов, на вокзалах, в трудных семьях. И он не только предавался плотским утехам с детьми, но и записывал их на видик. Кассеты те имели хождение в кругу элитных извращенцов — политиканов, дельцов, а особенно, популярных деятелей масс-культуры.
 Собственно, с этих видеозаписей все и началось. Сначала Владу попала видеокассета, и он поклялся найти негодяя. И уже потом выяснил, что этим занимается именно Политик. Только плохо, что на них были дети, но не было самого извращенца.
 Владу удалось установить одного из пострадавших мальчишек, чьи родители в среднем один-два раза в неделю ночевали в вытрезвителе или в милиции. Всю жизнь их пытались лишить родительских прав, но никак не лишали. Что есть на 'свете школа — мальчишка забыл давно и прочно. Иногда подворовывал. Бродяжничал. Попрошайничал. Жил по подвалам. И однажды напоролся на «дядю Георгия».
 Влад отыскал мальчишку в подвале, где тот жил еще с двумя такими же непристроенными, выкинутыми из жизни пацанами, бедняжка боялся возвращаться домой и до дрожи боялся, что его снова найдет дядя Георгий.
 Что было там, на даче кандидата в депутаты Георгия Николаевича Маничева, тридцати пяти лет от роду, неженатого, образование высшее, президента ассоциации «Фонтала» и генерального директора товарищества с ограниченной ответственностью «Акраме», мальчишка говорить не хотел. Он вообще частично терял дар речи, после подмосковной дачи стал заикаться. Его била дрожь. Он был голоден.
 — Сейчас пообедаем хорошенько, — сказал Влад, держа его за руку и направляясь от подвала к своей машине. — Потом поговорим.
 Они устроились в небольшом недорогом кафе. Мальчишка ел жадно. Он проглатывал целые куски. И молчал. Влад осторожно, стараясь не растревожить раны, как будто снимая бинты с тяжелораненого, продвигался вперед слово за словом.
 Мальчишка, симпатичный, испуганный, шмыгал носом и продолжал угрюмо молчать, когда разговор заходил о дяде Георгии. Но однажды выложил все. Постепенно он оттаивал.
 И вдруг выложил такое, от чего у Влада, видавшего виды, голова пошла кругом.
 Влад добился своего — в отношении Политика возбудили уголовное дело. Горпрокуратура выдала санкцию на обыск. РУБОП подготовил мероприятия по задержанию… И тут все пошло шиворот-навыворот. Охранники ТОО «Акраме», которые добывали детей, исчезли из Москвы.
 Политика задержали, но богатой видеотеки на месте не оказалось.
 Дальше — больше. Влад не смог найти пацана, дававшего показания, — тот исчез из детского приемника-распределителя.
 С самого начала дело было тухлое. Через трое суток Политика выпустили из ИВС на Петровке, 38. Его встречала толпа адвокатов, журналистов и просто всякой рвани непонятного происхождения и рода деятельности.
 Потом появились две статьи в центральной прессе и видеосюжет в передаче «Человек и закон». О чем? Ясное дело — о палачах рубоповцах, которые, выполняя политический заказ, сделали все, чтобы снять с предвыборной гонки в далекой северной республике представителя демократических сил. Ослиные уши в этих опусах виделись невооруженным взглядом, но цель была достигнута — за Влада взялись всерьез.
 Сперва он долго и нудно давал объяснения в прокуратуре, притом далеко не тем людям, которых знал он и которые знали его, кто выдавал санкции на обыск Политика. Это были строгие, делавшие вид, что не понимают очевидных вещей, буквоеды. И наконец они возбудили дело о превышении власти в отношении Влада.
 Влад ненавидел связываться с политикой в любом ее проявлении и с политиканами в любом их качестве. Где большая политика и большие деньги, там правосудие может отдыхать — эта истина применима ко всем странам мира, но к России она применима стократ. Так получалось, что от политики и политиков Влад никуда не мог уйти — любая серьезная шайка, которую начинаешь раскручивать, обязательно поддерживается алчным политиком. На Руси бандит и политик — как молочные братья. Им друг без друга никуда. И вот Влад наконец влип, пойдя на эту публику войной.
 — Что вы можете показать касательно заявлений гражданина Маничева? — повернулся Мокроусов к Владу.
 — Что все это — вранье настолько низкого пошиба, что мне даже совестно его опровергать. Мы провели обыск на его квартире. Он чистосердечно раскаялся. Никаких денег не было. Пальцем я его не трогал. Все…
 Протокол. Подписи.
 — Вы можете идти, — голливудовская улыбка была подарена следователем Политику.
 — Конечно, — Маничев встал. Обернулся к Владу. Пряча глаза, змеей прошипел:
 — Я тебя предупреждал…
 Действительно предупреждал. Визжал, что Влада раздавят, закопают, изничтожат. Визжал, пока не получил легонько по круглой, наглой морде.
 — Знаешь, поганка, — насмешливо посмотрел на него Влад. — Ведь детские слезы неоплаченными не остаются.
 — Хватит, — хлопнул ладонью по столу следователь. — Георгий Николаевич, вы свободны.
 Политик закивал и поспешно вышел из кабинета. Улыбка Мокроусова, обращенная к Владу, даже скорее не улыбка, а гримаса, была суровой.
 — Ну и что дальше? — спросил Влад.
 — А вас я попрошу остаться…
 «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», — всплыли слова из знаменитого-фильма.
 — Уговаривать признанку писать будешь? — усмехнулся Влад.
 — Не буду, — нервно произнес Мокроусов. Тут в кабинете и появились двое сержантов — нахохлившиеся, кажется, испуганные, в бронежилетах веселого салатового цвета.
 — Он, — следователь указал на Влада. Так говорят «фас».
 — Встать, руки на стену, — без особой уверенности взревел сержант, махая автоматом.
 — Чего, стрелять в брата-мента станешь? — насмешливо произнес Влад, поднимаясь.
 — Руки на стену!
 — На стену так на стену.
 Сержант пробежал руками по одежде Влада. Вытащил из-за пояса пистолет Макарова. Следователь как завороженный посмотрел на пистолет, облившись холодным потом. Он вдруг представил, что этот здоровяк-опер запросто мог его минуту назад расстрелять, и ничто бы не помешало исполнению такого плана.
 — И что? — осведомился Влад.
 — Гражданин Столетии, вы задержаны по подозрению в совершении преступления, — оттарабанил Мокроусов, переведя дыхание, как будто его задерживали самого.
 — Ты, вообще, на кого работаешь? — спросил Влад.
 — Именно работаю. На правосудие.
 — Нет, следак. Ты работаешь на бандитов и извращенцев. А это грех большой, — негромко произнес Влад.
 — Где же ты был, Одиссей, — прошептал Гурьянов.
 Одиссей, бороздящий десятилетиями моря, участвовавший в жестоких битвах, набравший груз подвигов, однажды, возвратясь домой, видит, что это уже не его дом. И начинает считать потери.
 В возвращении домой есть какая-то мистика. Гурьянов, возвращаясь раз за разом домой, обнаруживал эти самые потери. Они преследовали его, забирая самое дорогое. А еще, возвращаясь, он оставлял часть души в тех негостеприимных краях, куда кидали его злодейка судьба и приказы руководства.
 Сколько он, беспокойный Одиссей, обошел стран. Сколько раз участвовал в боях, где разыгрывались судьбы планеты и ковалась история. Такая работа у начальника оперативно-боевого отдела одного из самых закрытых в СССР, а потом в России, спецподразделений — отряда «Буран», гордость Службы.
 — Где же ты был, Одиссей? И что хранит твоя память?
 Вот открываешь потаенный ящичек, где хранится твое еще совсем недавнее прошлое. И будто наяву видишь «томогавки», крушащие жилые районы и военные объекты. Видишь людей, выстроившихся живой цепью на мостах, прилепив себе мишени на лоб — «янки, стреляй в нас». И помнишь четкое и какое-то бездонное в своей холодной пустоте ощущение, что мир, худо-бедно сложившийся после Второй мироой войны, вдруг начал рушиться. И помнишь свое отчаянное решение хоть что-то изменить и понимание, насколько это трудно.
 Это была очередная, чуть более горячая, чем раньше, война с безжалостным и вместе с тем инфантильным монстром — Соединенными Штатами Америки, с его любимой погремушкой, именуемой новым мировым порядком — эдаким удивительным шедевром лицемерия, хитрости и жестокости конца двадцатого века. И это была война с цепным псом, которого, как почему-то считают американцы, им удастся держать на цепи вечно, от которого они открещиваются принародно, а тайком подкармливают его оружием, деньгами, открывают для него свободные наркотранзиты — с исламским фундаментализмом. С каждым годом эти войны становились немножко горячее.
 Но полковнику Гурьянову тогда было не до философских обобщений. Он и трое его бойцов прибыли в Югославию работать. Предстояло провести несколько акций. Одна из них — операция по захвату американских военнослужащих. Руководство Службы прекрасно понимало, что изменить ситуацию не в силах, но при желании из ситуации можно извлечь некоторую пользу.
 У этой акции было несколько целей. Например, создание волны в СМИ, чтобы увидеть, как американцы будут выкручиваться из сложившейся ситуации. Но главное — информация.
 Гурьянов и его люди выполнили все поставленные им задачи. И уходили из поверженной страны с чувством потери и опустошенности. Не было шансов у братьев сербов, когда натовский безжалостный монстр, всемирная армада, мощь самых развитых стран мира, навалился на маленькую балканскую страну. И помочь им было некому.
 Вернувшись из той командировки, Одиссей понял, что его очаг остыл. Инга дождалась его, а потом спокойно, без лишних объяснений, заявила, что уходит от него.
 — Мне все это надоело, — только и сказала она. — Я устала тебя ждать. Устала за тебя бояться. В конце концов, я просто устала.
 — Инга, как ты можешь, — промямлил он.
 — Ты мне не нужен. И детям не нужен…
 Глухая стена непонимания между ними росла кирпичик за кирпичиком все последние годы. Инга не понимала, чем занимается муж. Не понимала, что тот живет в другом темпе жизни и другими масштабами.
 Расстались странно, как чужие люди. Стена между ними стала совершенно непреодолима. Ему хотелось ее разбить каким-то точным словом, искренним чувством. Но все было бесполезно. Он, который без труда устанавливал оперативные контакты с людьми любой национальности, который мог вызвать на откровение кого угодно, не мог найти общего языка со своей женой, с которой прожил много лет. Она уехала в Питер, к матери, забрав двоих сыновей-близняшек.
 А потом в очередной раз был Таджикистан. Был бросок на Афган — в памятные места, где, как и двенадцать лет назад, и семь лет назад, приходилось делать работу, которую чистой не назовешь, но которую необходимо было сделать, поскольку игра, в которой Россия сдавала позицию за позицией, все-таки продолжалась. И как раньше, Влад и его ребята возвращались с задания, оставляя за собой пожар и посеченные осколками, издырявленные пулями тела врагов.
 Вернувшись домой из этого «погружения» — очередного локального ада, где приходилось играть роль то ли ангела небесного, то ли черта с вилами — это с какой стороны посмотреть, — он услышал на автоответчике настойчивое:
 — Никита, ты мне нужен. Ты очень мне нужен… Брат очень редко просил его о чем-то. Особенно в последнее время. Слишком на многое они смотрели по-разному. Слишком широкие трещины прошли между ними. Слишком много недоговоренностей, обид накопилось. Каждый плыл по жизни, выбрав тот курс, который считал нужным. Но вот , только странно получилось в результате — Никита Гурьянов, который выбрал своей судьбой игры со смертью, жив. А Константин Гурьянов, положивший столько сил на то, чтобы устроиться в жизни комфортабельнее, удобнее, беззаботнее, — сейчас лежит мертвый, продырявленный пулями.
 Ну и что делать тебе, полковник, на пепелище? Что должен предпринять ты, который прошел через ад, когда дорогие тебе люди расстреляны? Что делать? Вспомнились вчерашние похороны. Гурьянов всегда ненавидел церемонии. Ненавидел речи, чаще пустые. Не выносил натужные слова, наигранную скорбь, которые люди считали приличным демонстрировать.
 Сразу после происшествия Гурьянов созвонился с председателем совета директоров компании «Амстан» Владимиром Дупаченко.
 — Вы не представляете, какой это удар для меня, — сказал Лупаченко. — Костя… Да что говорить. Нам бы встретиться. Думаю, сегодня вы нуждаетесь в помощи.
 Гурьянов приехал в только что отреставрированный дом в центре Москвы с бронзовой вывеской "Финансово-инвестиционная компания «Амстан», получил пропуск в бюро пропусков — пройти в здание мимо охранников в черных комбезах и через бублик металлоискателя оказалось не легче, чем в Дом правительства. Просторный кабинет был обставлен дорогой итальянской мебелью. Лупаченко — атлетического сложения, седой, уверенный в себе мужчина, типичный «новый русский» старого разлива — крепко пожал гостю руку.
 — Володька Лупаченко — из тех, на кого можно положиться, — не раз говорил брат.
 Лупаченко действительно был из тех людей, которые обладают ярко выраженными организаторскими способностями, у таких все работает как часы.
 — Вот что, Никита Владимирович, — сказал он. — Я понимаю — тебе ни до чего. С похоронами… Я все организую.
 Гурьянов возражать не стал. Только сказал, что сегодня подвезет деньги.
 — Ты что, Владимирович? Какие деньги? Слишком много с Костей нас связывало, — Лупаченко вздохнул. — Уходят, уходят люди. Сколько уже за последний год. Жизнь эта промятая. Гонка. У кого не выдерживает сердце…
 — Кому в сердце стреляют.
 — Страна больна. Все больно вокруг… Эх, Костя, Костя, — Лупаченко вытащил из шкафчика-холодильника запотевшую бутылку водки. — Помянем.
 Они опрокинули по большой рюмке. Водка была отличной, без дураков.
 — А я даже не поговорил с Костей по приезде, — вздохнул Гурьянов. — Черт, всегда кажется, что впереди много времени — созвониться, встретиться. А оказывается, время уже исчерпано.
 — Да уж, — Лупаченко налил еще водки.
 — За что могли его убить? — спросил Гурьянов. — Ты же имел дела с Костей.
 — Знаешь, у Кости было полсотни деловых партнеров. И с каждыми, мягко говоря, не слишком законные операции. Знаешь, что такое посредничать в многоходовых финансовых операциях? Это длинная цепочка. Где-то происходит обрыв. Кто-то кидает тебя и уходит с деньгами. И деньги виснут на тебе. Притом такие деньги, которые ты отдать не сможешь никогда. И к тебе приходит крыша. Тебя сначала предупреждают. Потом поджигают дверь в квартиру. Разбивают твою новую машину. Потом вывозят тебя за город и заставляют переписывать имущество, которое чаще всего тоже не может компенсировать даже малой толики долга. Наконец, если ты совсем непонятливый и с тебя нечего больше взять, убивают. И даже не из чувства мести или расчета — какой расчет, если все равно ничего не вернешь. Чтобы другим неповадно было. Вся эта система держится на том, чтобы было неповадно. Это тебе не государственный беззубый арбитраж, который налагает штраф миллион долларов на фирму, у которой на счету сто , рублей и директор ее подставной гол как сокол. Бандитский арбитр доходит до самой сути.
 — И кто ответит за все? — спросил невесело Гурьянов.
 — Милиция вряд ли что найдет, — грустно произнес Лупаченко и провел рукой по волосам. — Хотя бывает всякое…
 — Значит, забыть обо всем?
 — Вот что. Ты только самодеятельностью не занимайся.
 — Да какая самодеятельность? — развел руками Гурьянов. — Кто я такой?
 — Бывает, люди в таких ситуациях начинают делать глупости… Против танка не попрешь, Никита.
 Лупаченко не знал, что Гурьянов имеет отношение к Службе. Брат никогда бы не проговорился — давало знать чекистское воспитание. Да Никита и встречался-то с Лупаченко всего несколько раз. По большей части на юбилеях, которые Константин взял за правило в последние годы отмечать в кабаках, разоряясь в среднем на три-четыре тысячи баксов. В последний раз было в оформленном в древнегреческом стиле кабаке под странным названием «Пирр» во дворе театра Маяковского.
 — У тебя-то как с финансовым благосостоянием? — спросил Лупаченко. — Как бизнес идет?
 — Ни шатко ни валко, — развел руками Никита Гурьянов.
 — Кризис… Если туго станет, приходи — поможем.
 — Спасибо. Подумаю, — пообещал Гурьянов, хотя думать ему было не о чем. Он не собирался ничего менять…
 Гурьянов сел в кресло, прикрыл глаза. Боль опять нахлынула на него — не физическая. Когда говорят — болит душа, это очень точные слова. Это была именно боль. Как осколок, засевший в теле, — боль от него иногда затихает, а потом кусок железа повернется, и тогда белый свет не мил, и остается только стиснуть зубы и терпеть. Полковник ощущал на себе неподъемную тяжесть, имя которой — горе.
 Он резко поднялся с кресла. Взял со стола старую, потрескавшуюся, побывавшую во многих странах и на многих континентах гитару. Его пальцы, которые без труда ломают доски и гнут стальные прутья, нежно пробежали по струнам.
 Гурьянов негромко пропел куплет старой песни:
 И дом твой пуст и разорен,
 И ты добыча для ворон,
 И гривенник пылится на полу.
 Что делать полковнику, прошедшему огонь, воду и мед-, ные трубы, который обнаружил, что, пока он сдерживал врага на дальних подступах, тот пришел к нему домой и разорил его? Что делать?
 Гурьянов бросил гитару на диван. Нет уж, пока он еще не добыча для ворон. И не скоро ею будет. У живых же есть свои Долги. А долги надо платить…
 — Волк должен иметь острые зубы, братишка, — говаривал Зима, когда на него находило философское настроение и он учил Художника жизни. — Без зубов волк — это шкура с мясом, и не более… Зубы… У кого-то это ствол или кастеты, у кого-то бычьи мускулы. А у меня… Вот он, мой зуб, — и он быстро выкидывал вперед руку, в которой магическим образом появлялась финка.
 — Как у Маугли, — улыбался Художник, глядя на финку. — Стальной клык.
 — Учись, — Зима брал финку, и та перелетала от пальца к пальцу, совершала невероятные движения. Владел он финкой так же, как фокусник колодой карт. Финка в его пальцах будто жила своей жизнью. — Попробуй.
 Художник пробовал повторить хотя бы одно из движений, и нож падал на пол. Или чиркал о кожу, оставляя глубокие царапины. Но постепенно нож начинал оживать. Художник учился очень быстро.
 — Запомни, что перо — это самый уважаемый инструмент. Из пистолета может выстрелить любой фраер, — напутствовал Зима. — Ствол — оружие для травоядных. Финка — зуб волка…
 Эти слова Художник запомнил на всю жизнь. И знал, что холодная сталь имеет силу порой куда большую, чем огнестрельное оружие.
 После того случая с Бузой Художник так и не мог окончательно отойти. Иногда на него накатывали воспоминания. Он вспоминал лицо Бузы, радостный его оскал, когда тот заносил прут над головой. Вспоминал запах из его рта, и к горлу опять подкатывала тошнота. А вслед за ней приходила ненависть. Прошло уже полгода, но этот запах преследовал его. И больше всего хотелось избавиться от него. А ненависть иногда отступала, затаивалась, но потом, особенно по вечерам, когда было холодно и неуютно, накатывала снова.
 С Бузой Художник не пересекался — они учились в разных школах, ходили по разным улицам. Но он никак не мог избавиться от того, что неустанно рисовал в воображении тот момент, когда они встретятся. И что будет тогда?
 Волк должен иметь острые зубы. Эта фраза засела в сознании и дятлом долбила день за днем. И однажды Художник решился. Конечно, у него не было такого отлично сработанного, самодельного ножа с выкидным лезвием, как у Зимы. И не было финки с наборной рукояткой из отличной стали. Зато на кухне дома лежал тесак для резки мяса — и вид у него был угрожающий. Художник потратил целый день, затачивая его так что тот стал острым как бритва.
 Он не верил, что решится на следующий шаг. Иногда ему казалось, что это глупо. Но снова подкатывала тошнота и снова всплывал оскал Бузы.
 Художник ходил с утра как пьяный. Но он окончательно решил для себя, что час настал и он сделает это. Вечером он подстерег в парке Бузу, который тискался на скамеечке с Нинкой из пятого дома по улице Гагарина — это была известная на весь Дедов девица, изгнанная из школы, стоявшая на учете и в милиции, и в кожно-венерологическом, а заодно и в психиатрическом диспансерах.
 Для Бузы вечер выдался удачный. Он вместе со своими прихвостнями обобрал в дым пьяного мужичка, возвращавшегося домой с зарплатой, и отправился гулять с Нинкой. Девица тут же выманила у него часть добычи.
 Они устроились на самом отшибе, где просторный парк спускался к реке, — сюда никого и днем не заманишь, настолько место пустынное, влажное и гиблое.
 Художник дождался, пока они закончат свои дела. Закончилось все, впрочем, быстрее, чем можно было ожидать. Нинке что-то не понравилось, она подняла визг, начала материться, Буза ястребом налетел на нее, сшиб с ног, прошелся по ребрам башмаками сорок третьего размера и отнял деньги. В результате она, в голос завывая и отчаянно матерясь, поплелась прочь.
 А Буза сидел на скамейке, икая и посасывая пиво.
 Буза сидел, бормоча что-то под нос. Потом встал и, пошатываясь, отправился прочь.
 — Привет, Буза, — из-за кустов выступил Художник, держа руку за спиной.
 Буза остановился и тупо уставился на пришельца. Окинул взором худую, невзрачную фигуру, наконец узнал его и широко улыбнулся. С того времени, как они не виделись, Буза Умудрился потерять еще один зуб.
 — Чего, козел, за добавкой?
 — За добавкой, — Художник подошел и посмотрел Бузе в глаза. В этом месте светил единственный фонарь, его бледный неоновый свет отражался в глазах Бузы как-то мертвенно.
 — Это мы быстро, — Буза решил, что бояться нечего, что он здоровее раза в два.
 Он протянул вперед лапу, другую сжал в кулак и шагнул навстречу Художнику. Тот выкинул вперед из-за спины руку с зажатым в ней тесаком. И Буза невольно отступил на шаг.
 — Ты чего, козел? Ты на кого? — взвизгнул он, но попыток приблизиться не делал.
 Художник стоял против него. Решимость улетучивалась с каждой секундой.
 — Брось нож. И делай ноги, пока я добрый! — прошипел Буза, и Художник понял, что его враг до дрожи в коленках трусит, что он боится его тесака.
 — Ах ты, гнида купоросная, — Художник шагнул к Бузе.
 — Ладно, сопля зеленая, расходимся, да… — Буза поднял руки…
 А решимость все уходила, как воздух из проткнутого воздушного шара. Художник уже понимал, что не сможет исполнить задуманного.
 И Буза тоже понял это. И победно осклабился. Теперь уже сам прикидывал, как бы ловчее кинуться на противника и вырвать у него тесак.
 Художник опять увидел ненавистный оскал. И ощутил, как снова пахнуло изо рта Бузы отвратительной вонью. И мир будто поплыл куда-то.
 Художник махнул ножом, и острая сталь рассекла протянутую к нему руку. Буза взвыл, как милицейская сирена, в глазах его вспыхнул бенгальским огнем животный ужас.
 А Художника эта волна тошноты, подкатившая к горлу, вела все дальше. Он понимал, что если не избавится от камня, лежавшего на душе, сейчас, то не избавится никогда. Он с размаху всадил тесак в толстое брюхо Бузы. Вошло лезвие неожиданно легко. Художник, выпустив рукоятку, отскочил.
 Буза не почувствовал сперва боли. Только расширил удивленно глаза, глядя, как лезвие вошло в живот. Он смотрел на торчащую из его тела рукоятку. Хотел что-то сказать. Упал на колени, держась за вспоротый живот. И заскулил, как побитая собачонка…
 — Ты чего?.. Ты че, совсем, да?.. — слабо шипел он, пытаясь приподняться…
 А Художник стоял над ним, сердце бешено колотилось в груди. Душа ликовала. Душа была преисполнена осознанием своего могущества. Единственно, чего не было, — это жалости. Отблеск ее на миг возник, но тут же исчез. Художник наслаждался моментом. Он стал волком. А Буза умирал, как обычный, заколотый мясником хряк…
 Художник выдернул из трупа нож, выбросил его в речку. А через день понял, что то самое чувство тошноты не оставило его. Что он не сбросил лежавшую на душе тяжесть. И что Буза останется с ним на всю жизнь…
 Десять суток провел Влад на нарах. Настроение у него было отвратительное, что вполне объяснимо. Но панике он не поддавался. Не в первый раз он находился в подобном положении. Впервые откуковал, любуясь небом в клеточку, десять суток — это когда наводили разбор с долгопрудненскими, напавшими на опергруппу РУБОПа. Что ему тогда шила прокуратура? Почти то же самое — превышение должностных полномочий, нанесение телесных повреждений… И еще, было дело, задерживали чеченскую бригаду, захватившую и убившую заложника. Один из бандюков, такое неистовое дитя гор, промолвил, что теперь он и Влад кровники, и тут же кровью и умылся. Чеченец провел полгода на тюремной больничной койке, после чего был обменян на очередного кавказского пленника. А Влад на трое суток прописался на нарах. Так что ничего непривычного.
 Но сейчас все было куда подлее. В первые сутки, как бы случайно, его сунули в камеру к пятнадцати уголовникам. Почему-то прокурорские работники посчитали, что это его образумит.
 — Мент, — прошел шелест, когда он переступил порог камеры.
 Один из старейшин камеры, татуированный, агрессивный, психованный — типичная уркаганская образина, развязной походкой подвaлил к нему и попытался выяснить отношения с ментом. Влад просто взял его за шею, удовлетворенно кивнул, когда увидел, что глаза уркагана начали закатываться; а потом швырнул его о стенку. И бросил обалдевшим от Такого напора уголовникам:
 — Менты — сейчас в ментовке. А я задержанный за то, что козлов, которые детей насилуют, давил. Кто против того, чтобы козлов давить? — он обвел хмурым взглядом своих сокамерников.
 Против никого не было. В добром уме связываться с разогнавшимся на всех парах Бронепоездом не станет никто.
 Потом его перевели в другую камеру, где сидел помощник прокурора одного из подмосковных районов, бравший взятки по делам о групповых изнасилованиях, сотрудник налоговой полиции, погрязший в финансовых махинациях, и три милиционера из городского патруля, грабившие в свободное время квартиры новых русских, притом грабившие прямо в форме, сразу после смены.
 Оставшееся время Влад провел в спокойной обстановке, предаваясь своим грустным думам. Его постоянно вызывал следователь, пытался образумить какими-то показаниями и вещественными доказательствами сомнительного происхождения, естественно, это ни к чему не приводило. Влад демонстративно отвечал ему, как отвечают учителя умственно недоразвитым детям, и знал при этом, что кончится все это дело пшиком. Никаких доказательств у Мокроусова не было и быть не могло.
 — А как вы объясните, что, выйдя из ИВС и обратившись в медпункт, гражданин Маничев снял многочисленные телесные повреждения. Что зафиксировано. Вот справочка, — Мокроусов протягивал справку.
 — Он чего, из офиса общества защиты тараканов вышел? — отвечал Влад. — Он из ИВС вышел. Так что спрашивайте его сокамерников, кто ему массаж делал.
 — Спрашивали. Они показывают, что Маничев жаловался на избиения со стороны милиции.
 — А на жизнь он не жаловался? Уголовник всегда подтвердит, что мент какую-то божью тварь затиранил. Мы же РУБОП, а не прокуратура. Нас урки не любят.
 — Что вы имеете в виду?
 — А ты не знаешь? — усмехнулся Влад.
 Как и ожидалось, все закончилось ничем. Двери темницы распахнулись. Владу вернули вещи, деньги, пистолет, удостоверение.
 Никто его не встречал. На улице было свежо — моросило м температура упала до пятнадцати градусов. Лето выдалось дождливое и промозглое. Но Влад наслаждался падающими на лицо каплями, резкими порывами ветра. Он наслаждался открытым пространством, тому, что его не сковывают тесные стены камеры.
 Добравшись своим ходом до работы, он зашел к ребятам. Ломова не было. Балабин, печатавший на машинке документ; обернулся, увидел безвинного сидельца и искренне обрадовался:
 — Мы звонили в прокуратуру. Думали, ты к вечеру выйдешь. А то бы встретили заранее.
 — Ничего, — отмахнулся Влад. — Как у нас тут?
 — Таскали всех в прокуратуру по твоему поводу.
 — И что?
 — А ничего…
 Потом Влад отправился к начальнику отдела Казанчеву. Тот встретил его сухо и смотрел не в глаза, а куда-то в сторону.
 — Ну что, товарищ командир, давай начистоту. Что за бульник у тебя за пазухой? — спросил Влад.
 — Ты не представляешь, какие тут битвы были. И из управления по борьбе с личным составом меня атаковали. И из министерства. Вот, — показал Казанчев на пачку газет. — Это все статьи с описаниями страданий Маничева.
 — Я некоторые читал.
 — Вцепились они в тебя, — начальник отдела показал глазами наверх. — Казнить, нельзя помиловать… Ну, мы переставили запятую. Так что сегодня — казнить нельзя… Но и миловать тебя никто не собирается.
 — Ни войны, ни мира, как говаривал Лейба Бронштейн.
 — Точно говаривал. Выторговали мы тебя, понимаешь, с условием, что не будешь больше мозолить глаза.
 — Что сие означает?
 — Что твое место — вакантное.
 — Ну?
 — Собирайся на землю. Притом не в оперативную службу, отдел участковых инспекторов. Я нашел тебе местечко.
 — Мне больше нравится пропуска у входа проверять. Прекрасно себя чувствуешь, — усмехнулся Влад.
 — Чего смеешься?
 — Потому что смешно… Давай листок. Рапорт буду писать.
 Казанчев протянул Владу листок и авторучку, и тот вывел своим неразборчивым, куриным почерком:
 «Прошу уволить из органов внутренних дел».
 — Не дури, Влад. Через год-другой мы тебя выдернем обратно. Полови пока пьяниц.
 — Ты не представляешь, как мне все это надоело.
 — Что тебе надоело?
 — Бить бандформирования по хвостам, а не по голове. Извиняться перед насильниками детей. Ползать на брюхе перед ворами, которые стали вдруг властями предержащими. Я устал. Эта война, где против нас — пушки, а у нас — рогатки.
 — Брось, Влад. Все не совсем так.
 — Все еще хуже… Пока, — Влад поставил размашистую роспись и поднялся.
 — Влад, подождем до завтра, — завел Казанчев. — Подумай спокойно…
 — Привет Политику, — Влад вышел из кабинета… Но если уж началась черная полоса, то тянуться ей и тянуться. Кто-то на небесах будто решил испытать Влада на прочность…
 После визита на работу Влад отправился в давно приглянувшийся ему бар на Ленинградском проспекте. Там он немножко поднагрузился, что, впрочем, настроение не подняло, и двинул до дома.
 — Значит, из командировки? — посмотрела Люся на него зло. После его задержания Николя, чтобы не беспокоить жену погоревшего товарища, позвонил и наплел что-то о срочной командировке.
 — Ага. Из командировки, — усмехнулся Влад.
 — И где же ты был?
 — В Пензе.
 — И не мог две недели позвонить?
 — Не поверишь — ни секунды времени не было.
 — Значит, летал без чемодана, без вещей…
 — Срочно надо было. Один бандит авторитетный там нарисовался.
 — Ты все врешь… Ты все врешь… Ты мне постоянно врешь…
 — Да? — Он озадаченно уставился на нее.
 Тысяча первая серия «Рабыни Изауры»: «Ты подлый изменщик, нечестивый лжец, а я на тебя всю жизнь положила!»
 — Ты мне все время врешь… Твои шлюхи…
 — Где это ты видела моих шлюх? Может, я и гулял бы со шлюхами, но у меня нет на это времени. Я сутками на работе.
 — Ты сутками неизвестно где. У тебя на пиджаке женские волосы.
 — Один раз было. Тогда рейд по притонам проводили.
 — Ты врешь, ты все врешь опять! — крикнула Люся яростно. Нельзя сказать, чтобы Влад не заруливал иногда налево и что он знать не знает, что такое супружеская измена. Не стеснялся он и использовать отговорки типа: «Участвовал в операции… Был на захвате». Но сейчас, честно отсидев на нарах все это время, ему было обидно слышать подобные упреки.
 — И ты пьян. Ты опять пьян…
 — В меру, — буркнул Влад.
 — Цветы не даришь. О любви когда в последний раз мне говорил?
 Тут его и потянуло за язык:
 — Дорогая, ты что, больше со своей головой не дружишь? Двенадцать лет живем. О какой любви?
 — Вот! — торжествующе воскликнула Люся. — Так и скажи — нашел какую-то шлюху!
 — Не нашел.
 — Ты врешь… Все ты врешь…
 — Да, я все вру, — вздохнув, кивнул он.
 — Что?
 — Я все вру!
 Тут и начался разбор по понятиям. Люся сноровисто собрала чемодан, с трудом закрыла его, не обращая внимания, что Влад устало смотрит на ее труды.
 — Далеко? — полюбопытствовал он. — Найду кого-нибудь получше. Кто меня как женщину будет воспринимать, — язвительно произнесла она.
 — Хотя бы скажи, кого найдешь. Я его по картотеке проверю.
 — Что?!
 — Вдруг брачным аферистом окажется.
 — Мерзавец. Какой же мерзавец. Двенадцать лет…
 — Коту под хвост, — закончил Влад. — Ладно, или иди, или оставайся… Она ушла.
 Папашка у Люси — бизнесмен, у него под Москвой коттедж, машина с шофером, и зятя он считает никчемным дураком, не способным заработать себе на пропитание. Люся поехала к нему изливать слезы.
 — Ну и хрен с тобой, красная шапочка, — махнул рукой Влад, когда дверь захлопнулась, полез в портфель и выудил оттуда бутылку беленькой.
 Да, Зима уважал холодную сталь. Свой «клык» — заточенный острый нож с выкидным лезвием — таскал с собой всегда. И погиб он, как волк, — не от выстрела в спину, не от удавки, а от разорвавших плоть таких же волчьих клыков. На его теле эксперты насчитали восемнадцать ножевых ран.
 Чем провинился Зима, чем не угодил, в каких таких воровских разборках кому-то стал поперек — Художник так и не узнал. Слухи ходили разные. И что с его наводки кто-то прибрал воровской общак, и что он стучал милиции, сдавая корешей. Неважно. Важно, что его, как в старые добрые времена, приговорили на сходке на окраине Ахтумска к смерти и там же привели приговор в исполнение.
 Это было через три года после их знакомства. За это время Зима многому научил Художника, превратил его в правильного пацана, которому не грех и на зоне перед людьми предстать. Научил играть в карты не проигрывая и вычислять все шулерские фокусы — без умения играть в карты на зоне ты никто. Научил стоять на стреме, вскрывать замки и металлические ящики — правда, тут успехи у ученика были не ахти какие, тонкие пальцы, привыкшие держать кисть, не годились для того, чтобы ломать железо. Научил, как голыми руками взять лоха в поезде, подмешав в водку клофелин. Научил как вести базар с братками, кому идти на поклон, когда приехал на гастроли в другой город. Научил, что нельзя жалеть денег для общака, поскольку из общака кормится зона. А зона — это место, где, как он говорил, «все будем»…
 — Без зоны — ты не человек. Только там поймешь, кто ты есть. Только там поставишь себя перед людьми. Только там или взлетишь, или упадешь… Еще годик, и собираться тебе туда пора…
 Только с Зимой Художник начал понимать, что такое сытая жизнь, когда мамаша не пропьет зарплату и не будет потом бухаться перед тобой на колени и умолять: «Прости, сынок прости». Он привык к теплоте денег, греющих ему грудь. Привык к доступным женщинам, пусть и старше его намного, но зато готовым сделать по твоей просьбе все, и еще научился их презирать.
 Узнал однажды Художник и что такое настоящий, безжалостный разбор. Как-то прямо у подъезда дома расстреляли вора в законе, старого и уважаемого братвой Пантелея, жившего без роскоши и показухи, как положено по должности. В него всадили семь пуль из пистолета, когда он выгуливал свою собаку. Восьмая пуля досталась его дворняге. Кто это сделал — гадать долго не пришлось. Гога — шестерка на зоне, сидевший за изнасилование, после освобождения сколотил первую в городе бригаду настоящих отморозков. Они прикупили оружие и сначала полезли на рынок с нахальным требованием платить им дань. Потом взялись за кооперативы. Тех, кто отказывался с ними разговаривать, или тыкали ножом, или просто стреляли. Пантелей дал понять, чтобы они уняли свой пыл. Тогда пришла и его очередь.
 Гога по виду был просто пацаном — в свои двадцать пять лет выглядел на восемнадцать. Его с двумя помощниками заманили в ловушку — им предложили по дешевке три пистолета «ТТ» с войскового склада, и они клюнули. Двоих порезали на месте, а Гогу повезли в лес на разбор. Заправлял всем в ом деле приземистый, кряжистый, с кустистыми бровями и низким лбом воровской авторитет Тимоха.
 Зима и еще один парень вытащили Гогу из багажника машины и бросили на землю. Тот съежился, издавая какие-то нераздельные звуки — то ли хрюкая, то ли постанывая.
 — Ты хоть понял, на кого руку поднял? — спросил Тимоха, глядя тяжелым, злобным взором на пленного. — Ты допер, что натворил?
 — Это не я! Это они…
 — Твоя команда…
 — Да!.. Это не я… Я не виноват.
 Он пытался оправдаться, умолял оставить в живых, понимая, что никто его в живых не оставит. Художнику он напомнил Бузу, и к горлу подкатила знакомая тошнота. Стало муторно, как тогда, с Бузой. Художник разом возненавидел стоящего на коленях человека. И эта ненависть требовала удовлетворения.
 — Понял, что ты тля, а не человек? — спросил Тимоха, нагнувшись и поигрывая финкой, иногда касаясь шеи пленника.
 — Да… сука я был! Простите!
 — Нет тебе прощения…
 Неожиданно Тимоха оглянулся, уставился на Художника, усмехнулся с каким-то злым задором и протянул ему финку:
 — На.
 — Что? — не понял Художник.
 — Э, Тимоха, — попытался возразить Зима.
 — Пусть пацан человеком становится, — поднял руку Тимоха. — Падлу раздавить — это почет. Художник взял финку.
 Глаза у Гоги были жалобные, как у побитого пса.
 — Нет! — вдруг заорал он.
 Как и с Бузой, Художник не испытал и следа жалости. Раздавить падлу…
 — Молодец, пацан, — с удовлетворением кивнул Тимоха, когда все было кончено.
 А Зима посмотрел на Художника задумчиво, как-то по-новому.
 — Отморозки! Гангстеры хреновы! Кто вы против нас? Вот вы где! — Тимоха, наступив на труп, сжал кулак и громко рассмеялся.
 Но Художник в глубине души понимал, что Тимоха ошибается. И что будущее именно за ними — за теми, у кого шикарные машины, стволы за поясом, кто, не оглядываясь по сторонам, мчится вперед. В этой удали и была волчья хищная поступь, а воры все больше напоминали стаю псов, сидящих на ошейниках воровских традиций и предубеждений.
 И еще раз он убедился в этом, когда разорвала-таки собачья свора Зиму. Разорвала в клочья. И, по большому счету, ни за что. Ни в стукачество своего учителя, ни тем более в то, что он залез в общак, поверить было невозможно.
 Когда Зиму приговорили, Художник почувствовал, что в груди сначала закололо, а потом образовалась пустота. Он успел привыкнуть к своему учителю, и, может быть, даже полюбил его, хотя и не признавал самого этого слова. После этой дурной смерти Художник еще раз убедился в справедливости излюбленного выражения Зимы — человек человеку волк.
 Интересно, что вскоре Тимоху сильно прижали именно те, кого он считал пылью у своих ног — те самые «хреновы отморозки-гангстеры». Правда, ребята были не чета покойному Гоге. Новая ахтумская бригада состояла из спортсменов, предводительствовал в ней мастер спорта по боксу Гладышев, носил кличку Боксер. Они быстро стали подминать вещевые рынки, где торговали челноки. А когда схлестнулись с Тимохой, то просто взорвали его ближайшего помощника Крота. Это был первый взрыв в городе. Гранату привязали к калитке. Убийцы знали, что каждое утро жертва выходит обтереться снегом и пробежаться по улице.
 Тогда Художник в очередной раз подумал, что по правилам живут только дураки. Наступает время игр без правил. Он вспомнил безумные глаза Гоги, который с ужасом смотрел на него, нависшего с ножом. И определил для себя, что истинная власть над людьми — это власть смерти.
 Кстати, после того взрыва Боксер пробыл на свободе недолго. Во время очередной разборки его повязали, и он сидел в изоляторе, ему грозила статья о злостном хулиганстве. Но созданная им команда продолжала работать достаточно четко.
 Художнику стукнуло восемнадцать, и на следующий же день он залетел. С тремя пацанами решил очистить оптовый склад на юге Ахтумска, снабжавший кооперативы области.
 Были видики, импортные звуковые центры — для восемьдесят пятого года один видик уже был огромным богатством.
 Потом уже Художник додумался, как оказалась милиция на месте как раз тогда, когда они заталкивали в угнанный грузовик вещи, — кто-то заложил.
 Переливчатый свисток, истошный крик: «Стоять, милиция!» Предупредительный выстрел. Толчок в спину. Грязь набившаяся в рот. Наручники на руках за спиной. Все заняло минуту — не больше. И Художник отправился туда, куда с такой тщательностью готовил его Зима.
 Сперва были десять суток в изоляторе временного содержания. Потом — следственный изолятор в Ахтумске.
 Порог камеры он переступил с некоторой внутренней дрожью. В «доме» — так называют тюрьму — бывает всякое. Хорошо, если попадешь в нормальную «хату», где люди сидят. Ведь Художник — человек по всем понятиям правильный. И статья у него правильная, восемьдесят девятая Уголовного кодекса — кража общественного имущества. Это не позорная сто семнадцатая — изнасилование, с которой могут возникнуть проблемы. И не сто восемнадцатая — растление малолетних, тогда лучше сразу повеситься. Вор — в тюрьме это звучит как дворянский титул. Но если в камере заправляют беспределыцики — тут всякое может случиться.
 Новичок — это радость в тоскливых буднях следственно-арестованных. Это обязательно прописка типа «ныряй с верхних нар». Кто прыгает, того ловят. Кто нет — того бьют, могут и опустить, если беспределыцики царят.
 Художника встретили старой как мир шуточкой:
 — Давай отметель его, — гыкнули братки, рассевшиеся на нарах, показывая на плакат со Шварценеггером на стене. Художник подошел к плакату, прицелился.
 — Ну, въ…и ему, чтоб мало не показалось, — доносились советы.
 Новички, пытаясь вписаться в камерную жизнь, метелят изображения, сбивая кулаки в кровь.
 — Пускай он первым ударит, — хмыкнул Художник.
 — Ха, — донеслось уважительное…
 — Это для фраеров прикол. А я человек, — сказал Художник.
 Тут в камеру привели еще одного. Дверь распахнулась, зашел высокий, жилистый парень, и будто повисло напряжение. Он не был новеньким. Он тут был главшпаном.
 — Художник! — воскликнул он. — Етить-крутить, — хлопнул в присядке по бокам и обнял его. Потом кивнул одному на нарах:
 — Выматывайся, Никола. Тут Художник спать будет.
 — Хоша, — кивнул Художник, без особого доброго чувства обняв его.
 — Ха, — широко улыбнулся Хоша и вдруг обернулся и ударил ногой по физиономии, высунувшейся из-под кровати. Под нарами жил опущенный, козел. По ночам любители «приходовали» его, а остальное время он не имел права смущать своим непотребным козлиным видом приличную публику.
 — По какой статье влетел, Художник? — спросил Хоша, когда один из шестерок заваривал чай.
 — Сто сорок четвертая, часть третья.
 — Хорошая статья. Хорошие люди. Почти как у меня.
 — Сто сорок пять, — кивнул Художник.
 — Она, драгоценная. Грабеж. Я вообще жертва желторожих, — хмыкнул Хоша.
 С Хошей Художник встречался несколько раз на ахтумских малинах. Тот не был блатным, скорее приблатненным. Прозвище это он получил благодаря вождю вьетнамского народа Хо Ши Мину. Но пацанва с трудом представляла, кто такой Хо Ши Мин, поэтому прозвали его коротко Хоша.
 А кличка привязалась после того, как Хоша сколотил шайку из своего родного поселка городского типа Рудня, что в десяти километрах от Ахтумска, и с энтузиазмом взялся за раскулачивание вьетнамцев.
 В то время в Ахтумске было полно вьетнамцев-лимитчиков, работавших на текстильной фабрике и химическом заводе. Впрочем, они не столько работали, сколько спекулировали. Перестройка как раз достигла своего апогея, полки магазинов были девственно чисты — с них исчезли телевизоры, фотоаппараты, мыло — все. Самолет же на Хо Ши Мин еле отрывался от взлетной полосы, переполненный барахлом — утюгами, градусниками, одеждой, лекарствами. В СССР это все было дешевле, чем там. И конвейер работал.
 Вьетнамцы жили в общагах, но многие снимали квартиры, набиваясь в одну комнату по десять человек, да еще устраивая склады. Вот по этим жилищам-складам и работал Хоша с его братвой.
 Звонок в дверь. Тонкий вьетнамский голос:
 — Кто там?
 — Барахло принесли.
 Поскольку вьетнамцы привыкли, что к ним тащат барахло, преимущественно краденное, то открывали без звука. Тут и врывалась толпа с железными прутьями, кастетами, быстро укладывали желтолицых братьев на пол, избивали и выносили вещи. И при этом знали, что никто заявление не напишет — вьетнамцы как огня боятся милицию, да и проживает половина на хате без соответствующих документов, эдакие международные бесприютные бомжи.
 Несколько раз руднянские чуть не влетели — обеспокоенные шумом соседи вызывали милицию. Но в бригаде был парень, закончивший ПТУ на телефониста. Поэтому перед акцией он от души шарашил ломом по кроссовому щиту, отрубая телефонную связь во всем подъезде, и только после этого начиналась непосредственно лихая работа. До приезда патруля все уже заканчивалось.
 Но однажды их застукал проезжающий мимо патруль. Хоше прострелили бок, он два месяца провалялся в больнице в сизо и еще девять месяцев, пока с трудом тянулось следствие, верховодил в этой камере.
 По большей части в камере были случайные люди. Кто-то попал за наркотики. Кто-то, когда понадобились деньги на бутылку, не нашел ничего лучше, как отбить почки вечернему прохожему и тут же на месте и попасться. Из правильных был один Художник. И, естественно, он стал вторым человеком после Хоши. На первенство он не претендовал, что Хоша понял быстро и проникся к нему добрыми чувствами.
 — Гадом буду, не будет суда, — говаривал Хоша. — Ни один вьетнамец на суд не пойдет.
 Прошел месяц заключения. Однажды к Художнику пришла на свиданку мать. Почти трезвая, она рыдала, хлюпала, называла «сынуленька мой» и была ему противна.
 Он оглядел комнату для свиданий и увидел в углу сидящих друг против друга Хошу и стройную, немного с тяжеловатыми, но приятными чертами лица девушку. Хоша в привычной манере развязного балагура что-то объяснял ей. А она встретилась глазами с глазами Художника и улыбнулась ему. Он ответил ей улыбкой, Хоша повернул голову и махнул ему рукой.
 Вернувшись в камеру, Художник сказал Хоше:
 — Какие герлы к тебе ходят.
 — Еще и не такие есть. Мы же, руднянские, не просто так. Мы — бригада!
 — Как ее зовут?
 — Галка, — хмыкнул Хоша.
 — Твоя?
 — Общественная собственность… Но больше моя.
 — Хорошо живешь.
 — А то, — залыбился Хоша.
 Вскоре прошел суд по «расистам». Вьетнамцы на суд явились, а кто не явился — прислал показания в письменном виде. И Хоша с тремя подельниками отправился в колонию.
 Художник сожалел о случившемся. Ему не хотелось верховодить этой камерой, где от вида постояльцев, среди которых он был самый молодой, его тошнило. Но пришлось…
 Следователь городской прокуратуры Ешков — здоровый, кровь с молоком, мордатый, напористый — расположился за столом в просторном кабинете начальника уголовного розыска муниципального отдела милиции. В углу в кресле дымил сигаретой капитан Голубец — оперативник из отдела по заказным убийствам МУРа. Сыщик из РУБОПа майор Ломов устроился на подоконнике, пялясь на милиционеров, выгружающих во дворе из желтого автобуса толпу галдящих, возмущающихся цыганок. В углу листал какие-то бумаги старший лейтенант Балабин, и казалось его не трогает ничего.
 Гурьянову все это начинало надоедать. Его допрашивали второй час, притом с дурным напором, будто подозревали в чем-то.
 — Чем вообще ваша фирма занимается? — вдруг задал вопрос следователь.
 — При чем тут моя фирма? — удивился Гурьянов.
 — Отвечайте на вопрос.
 — «Глобаль-контакт» занимается сотрудничеством в сфере развития международных контактов представителей бизнеса. Оценка инвестиционных проектов. Международные семинары. И брат не имел к моим делам никакого отношения…
 — «Глобаль-контакт», — задумчиво произнес майор Ломов. — Что-то знакомое.
 «Ничего тебе не знакомое», — подумал Гурьянов. Фирма эта была призраком. Крышей, которую использовала Служба для некоторых мероприятий.
 — И кем вы в фирме «Глобаль-контакт»? — не отставал следователь.
 — Старший менеджер. Заодно переводами занимаюсь.
 — Ага, языками владеете, — удовлетворенно кивнул следователь, будто уличил в чем-то непристойном.
 — Английский, испанский, — кивнул Гурьянов.
 — Значит, с братом по прилете вы не разговаривали? — вновь в который раз спросил следователь, будто ожидая, что если вопрос задать в двадцатый раз, то ответ на него будет другой.
 — Нет.
 Допрос выдохся. Гурьянов готов был помочь следствию. Но помочь было нечем. Он не знал ничего. Кроме одного слова — «Вика». Но он понятия не имел, кто это такая.
 — Ладно. Мы вас еще вызовем, — следователь отметил повестку и протянул ее Гурьянову.
 — Вызывайте, — Гурьянов встал. — Я могу теперь попасть в квартиру брата?
 — Можете, — кивнул следователь.
 Гурьянов покинул кабинет, чувствуя, как его затылок сверлят напряженные взгляды. Он этим людям не понравился. Он смущал их. Они ощущали, что он не совсем тот, за кого себя выдает,
 Он сел в свою черную машину. Покопался в бардачке, выуживая из-за отверток, початой чужой пачки сигарет (сам он не курил), кассет, всякого мусора, который обычно скапливается там, ключи. Они были от квартиры Константина. Никита помнил, при каких обстоятельствах брат дал ему ключи. Это было три месяца назад. Как раз перед Таджикистаном. Они ехали в автомагазин забирать уже оплаченную игрушку, о которой давно мечтал Константин — «Сааб-9000». Он с любовью выбрал эту машину, темно-изумрудного цвета, с черным сиденьями из натуральной кожи, с отделкой салона орехового дерева четырехканальной аудиосистемой. Двигатель в двести двадцать сил приводил его в восторг. Обошлась игрушка в cорок тысяч долларов.
 — Возьми, — Константин кинул на сиденье ключи.
 — Зачем? — спросил Никита.
 — Ну, мало ли что случится. Вдруг на голову плита упадет. Чтобы двери не ломать. Дверь новая. Немецкая. Хорошая дверь…
 — Типун тебе на язык.
 Брат засмеялся. Чувствовал, что ли, опасность? Или знал о ней? Кто ж теперь разберет.
 Гурьянов отогнал воспоминания, тронул машину с места.
 Покрутился минут двадцать по городу. Проверился осторожно. Рванул пару раз на светофорах. Сделал еще несколько трюков для выявления наружки. Разговор с милицией ему не очень понравился. По дури сыщики могли повесить, ему «хвост». Но никаких признаков наружного наблюдения не заметил.
 Вот и контора. Особнячок у метро «Октябрьское поле» утопал в зелени и производил весьма мирное впечатление. Но это был один из адресов отряда «Буран». Той организации, о существовании которой до сих пор, в безумный разгул гласности, когда в газетах косяком идут военные и государственные тайны, никто ничего не знает. Антитеррористическая «Альфа» создает общественный фонд ветеранов. Бойцы «Вымпела» — разведывательно-диверсионного отряда внешней разведки КГБ СССР — пишут мемуары и рассказывают о былых делах. «Буран» — тайна за семью печатями, потому как еще не в прошлом. «Буран» — действующая боевая единица Службы, выполняющая наиболее тонкие задачи, профессионализм которой, несмотря на полную разруху госаппарата в Целом, за последние годы только растет.
 Командир отряда генерал-майор Рокотов принял его сразу. Генералу было за сорок, но выглядел он гораздо моложе своих лет. Вальяжный, немножко рыхлый, в дорогом сером костюме, он напоминал больше руководителя какой-нибудь компании. Трудно было представить, кто он на самом. А в отряде он служил с первых дней его создания.
 Первое задание Гурьянов получил в «Буране», когда Рокотов был командиром группы. Они шли по контролируемой моджахедами территории, выходя на заложенные для них тайники и не зная, какой будет конечная цель. Выход к исходной точке, и наконец ясные инструкции о дальнейших действиях. И выполнение боевой задачи — в тот раз она была диверсионного характера. Взрывались радиоуправляемые мины, горели склады с боеприпасами. Корежилась от взрыва спутниковая антенна. И был захвачен целым и невредимым электронный блок спутниковой системы связи — то, из-за чего все это затевалось… После таких операций удачей считалось, если вернется пятнадцать процентов личного состава. Они вернулись все. Рокотов не любил терять людей. И очень редко терял их.
 — Неважно выглядишь, — сказал генерал.
 — Неважно, — согласился полковник.
 — В командировку не хочешь? Тебе нужно проветриться.
 — Нет… Мне нужен отпуск.
 — Та-ак, — Рокотов посмотрел на него испытующе. Он слишком хорошо знал своих людей и представлял, как все будет. — Мы надавим на органы. Они лягут костьми, но найдут убийц.
 — Никто костьми сейчас не ляжет. Это только мы можем ложиться костьми. А эти… — Гурьянов отмахнулся.
 — Я подниму всех наших «безопасников». Это их стихия, — сказал Рокотов. — Они раскопают.
 — Они не сделают это лучше меня.
 В подразделении по обеспечению собственной безопасности Службы, конечно, ребята ушлые и умелые, они способны утрясать самые деликатные проблемы. Но тут счеты пойдут другие.
 — Здесь не Афган и не Ангола, Никита.
 — Я понимаю.
 — Ты понимаешь, что я не должен тебя отпускать, — вздохнул Рокотов устало.
 — Понимаю. Но вы должны понять, что я не могу не идти.
 Шеф видел — боевая ракета вышла на курс.
 — Хорошо. Какие ресурсы нужны? — резко произнес Рокотов. — Выкладывай расчет. Люди. Оснащение.
 Рокотов не имел права ни предлагать, ни даже заикаться о этом. Использование сил и средств отряда «Буран» внутри страны запрещено категорически. Но бросать в такой ситуации своего сотрудника на произвол судьбы он не мог. Как только бойцы перестанут верить, что в их закрытом коллективе, больше напоминающем некий религиозный орден, один за всех и все за одного, неважно, чего это будет стоить, — тогда отряду конец. Тогда это будет всего лишь одна из многочисленных военизированных структур, каковых выросло на Руси, как грибов после дождя.
 — Нет, — отрезал Гурьянов. — Это мое дело. Личное…
 — Личное, — кивнул Рокотов. — Ты — в Службе. И личных дел у тебя быть не может.
 — Не было… А теперь есть.
 Генерал покрутил меж пальцев пластмассовую авторучку. фактически начальник одного из его основных отделов просил разрешения на личную вендетту.
 — Как знаешь… Пиши рапорт. Месяц отпуска. При осложнении ситуации сразу на контакт, — ручка хрустнула в пальцах Рокотова, и он бросил ее в корзину.
 — Только не надо за мной присматривать..
 — Обещаю.
 Через пару часов Гурьянов разделался со служебными делами, оформил отпуск.
 Еще один визит — в опустевшую четырехкомнатную квартиру Константина.
 Гурьянов сорвал бумажную ленточку с печатью прокуратуры, отпер замок, открыл тяжелую дверь и вошел в квартиру. Еще недавно она была наполнена жизнью. Здесь звучали голоса, смех, велись беспечные разговоры, на плите жарилась яичница, в прихожей на полке накапливались прочитанные или так и не прочитанные газеты, которые каждый день подбрасывали в почтовый ящик.
 Теперь квартира никогда не будет такой. Он был здесь после убийства. Тогда толпились оперативки, понятые. Они осматривали квартиру с видом старьевщиков, разглядывающих ставшие никому не нужными вещи. У вещей такая судьба — они часто переживают своих хозяев. Когда он вышел из прихожей последним и видел, как следователь закрывает дверь и опечатывает ее. После обыска он здесь не появлялся.
 Что-то толкнуло его, когда он вошел в большую комнату. Что-то сразу насторожило. И он сразу понял, что именно.
 Когда он оставлял квартиру, порядок в ней был несколько иной. И вещи были разбросаны по-другому.
 Здесь кто-то был. Тот, кто имел ключ.
 Кто? Милиция? Они говорили, что не появлялись больше здесь.
 Тогда кто?
 Недолго Художнику пришлось править в камере следственного изолятора. Дело в отношении его передали в суд, ему дали копию обвинительного заключения.
 Потом был суд. Упираться смысла не было, так что Художник признал свою вину, попросил прощения у честных людей и умолял не лишать свободы. Но почему-то навстречу ему не пошли. И получил он два года в шестой исправительно-трудовой колонии в Калачевском районе области. Так как он умел прекрасно рисовать, то устроился на блатную должность в клубе, где рисовал плакаты с изображениями счастливо улыбающихся заключенных, вставших на путь исправления.
 Общая зона — не строгая. Там сидят те, у кого первая ходка. И в девяностом году правил там не воровской закон и даже не понятия, а просто беспредел. В то время любимой темой журналистов было бесправное положение зеков, так что в ИТК-6 повадились правозащитники и корреспонденты. Для смеха Художник продемонстрировал молоденькой, напористой и наивной сотруднице «Комсомольской правды» свои рисунки и наплел о своей нелегкой судьбе, о том, как он, молодое дарование, хотел есть, поэтому полез за чужой вещью, чтобы мать, оставшаяся без работы, не умерла с голоду. Самое интересное — вышла в газете история один к одному, как он наговорил, даже с его фотографией.
 Удивительное дело — чем больше в зоне появлялось правозащитников и журналистов, тем хуже становилось положение и тем выше взлетал беспредел, который нравится только полным дуракам, кому надоело жить на белом свете. Администрацию колонии так прижали, что она предпочитала не связываться ни с чем, в зоне воцарялся невиданный бардак, предприятие, обеспечивавшее ИТК-6 работой, почти остановилось деньги платили с перебоями, работы не было.
 Беспределыциков приходило на зону все больше. Шпана и психи в последние годы будто с цепи сорвались. Наевшиеся наркотиков и дихлофоса, с напрочь вышибленными мозгами, они на воле творили неописуемые вещи. Продолжали они так жить и на зоне. Треть сидела за насилие — таких раньше опускали, а теперь всех не опустишь. И они тоже пытались взять верх. Правильные ребята, те, кто пришли в зону не по залету, а по велению сердца и по направлению своих наставников, пытались держать оборону, кучковались друг с другом. В этой компании Художник обнаружил и Хошу, который принял его с радостью.
 В каких только переделках не побывал Художник. И с каждым днем только набирался холодной ярости и уверенности в себе. Вот он стоит напротив одного из психов. Хищнику надо смотреть в глаза. У противника — заточка. У Художника — ничего.
 — Режь, — кричит Художник.
 В горло вдавливается острие заточки. Но Художник, не обращая на нее внимания, двигается вперед. Лезвие упирается в шею, и появляется кровь.
 Но в глазах противника Художник видит страх. Он знает, что тот не ударит его в шею ножом.
 — Давай… — снова кричит он, зная, что противник отступит.
 И тот отступает.
 Художник же быстро понял, что отступать нельзя никогда. Через два месяца с новым своим корешем — тоже слегка чеканутым, сидевшим за наркотики и готовым за пачку чая подписаться на что угодно, — он душит своего врага подушкой.
 Самое смешное — врачи дали заключение, что тот умер от сердечного приступа. Администрации было не до незапланированных жмуриков. Лишнее ЧП — это комиссия из управления, разборы, а Хозяину полковника получать. И у оперчасти и так было полно забот. В это время верх на зоне как раз начал брать Боксер. Да, тот самый предводитель боксерской бригады, терроризировавшей Ахтумск. Всю жизнь Боксера учили бить по мордам и грушам, и освоил он главную науку — бей первым. И всегда вставай на ноги на счет восемь и уж тогда, движимый яростной жаждой мести, не давай спуска. Бей пока противник дышит.
 Постепенно Боксер брал в кулак отморозков. С некоторыми блатными заключил пакт о ненападении. Другие пробовали катить на него бочку.
 — Ты же Крота пришил, подручного Тимохи, — сказа ему однажды. — За это отвечать надо.
 — Я убил? Обоснуй.
 Блатные погорячились, поскольку обвинения обосновывать было нечем. Зато Боксер, воспользовавшись возможностями своей бригады на свободе, накопал компру на основных блатных заводил ИТК и двоим сделал «предъяву по понятиям» — уж в чем, в чем, а в хитрости и изворотливости Боксер не откажешь. В результате Боксер стал некоронованным королем зоны. А Художник в очередной раз убедился, что будущее за новой волной, гангстерами, денежными, уверенными в себе, лишенными предрассудков, соблюдающими воровски законы тогда, когда им это выгодно, и отбрасывающими их когда те начинали тяготить.
 — Ну а ты, волчонок? — однажды вызвал Художника на разговор Боксер, присматривавшийся к этому молодому, серьезному парню. — Ты тоже мной недоволен?
 — Главное, не мешаю, — сказал Художник.
 — Умно поступаешь, — кивнул Боксер.
 — Но и не помогаю. Я в клубе картинки рисую. Мне все разборы по барабану.
 — Ну смотри, Художник. Как бы не было худо.
 Ему это напомнило фразу шестерок Бузы «от слова худо», и его передернуло немного.
 Боксер оставил его в покое, хотя и неуютно ощутил себя, поймав быстрый, как удар ножом, взгляд. Боксер видел, что парень очень непрост, что он как сгусток злой, целеустремленной воли.
 Постепенно Боксер все круче заправлял зоной. И решил однажды, что настало время показать себя. Главная проблема была в том, чтобы «оглушить» оперчасть, перекрыть поток информации от ее негласного аппарата.
 — Кто в административную зону пойдет — того удавлю, — пустил однажды Боксер указивку.
 Теперь каждый, кто лез к административной зоне, записывался в стукачи. Так что зеки по возможности обходили ее, как чумной барак. Доверенные Боксера секли все контакты оперативников, и оперчасть осталась без ушей и глаз.
 Боксера поместили в штрафной изолятор, и прапорщики-контролеры отработали его от души дубинками, сковав для верности сильные руки наручниками. На ринге Боксера так не били никогда. Но он выдержал. Ему, здоровенному лосю, все было нипочем.
 — Сочтемся, — прошептал он.
 Он привык держать удары. И опять поднялся на счет девять. И нанес ответный удар.
 Через пять дней на зоне поднялся бунт. Кто был его заправилой — догадаться нетрудно. Сценарий был примерно как на броненосце «Потемкин» — бросили клич типа «честных зеков мясом с червями кормят!». Слово за слово, тарелкой по столу, и зона встала на дыбы. ВВ-шников со щитами и дубинками зеки быстро выкинули за пределы зоны, забаррикадировались мебелью, вытащили заготовленные заранее металлические пруты, холодное оружие и стали требовать представителей ООН из комиссии по правам человека и помощника Горбачева для того, чтобы донести о не праведных порядках на зоне. Заодно отметелили до потери пульса всех, кого подозревали в сотрудничестве с операми, при этом в большинстве случаев били не тех.
 Бунт разрастался. Зеки захватили одно из административных зданий, взяли в заложники медперсонал санчасти.
 Длилось противостояние три дня. Руководство УВД и прокуратура Ахтумска боялись применять силу. Наконец на зону вели ОМОН. И пришел час расплаты. Битва была, как в средние века. Закованные в бронежилеты, в касках, с плексигласовыми и металлическими щитами омоновцы шли вперед. По щитам барабанили камни, железные острые болванки, кто-то поджег бензин. Цвела «черемуха» — но слезогонка не особенно помогала. И случилось то, чего не могло не случиться, — прозвучали выстрелы.
 Хоша хотел было тоже двинуть в гущу драки, проучить от души волков-омоновцев, но Художник осадил его:
 — Ты за Боксера бока под ментовские дубинки подставлять будешь?
 Они еще с парой пацанов забились в каптерку в закутке клуба и в битве участия не принимали. Так что под основную раздачу, когда омоновские дубинки гуляли по ребрам и выбивали дух у особо строптивых, они не попали. Их омоновцы выудили, когда все закончилось. Боевой угар у милиционеров уже вышел, и досталось укрывавшимся всего несколько ударов дубинками, что по сравнению с другими было просто поглаживанием.
 Уже когда бунт подавили, Боксера отправили в другую зону — для строптивых, где участь его ждала не сладкая, некоторых осудили за сопротивление, накрутили срок и перевели на иной режим. Художнику и Хоше последователи Боксера пробовали сделать предъяву — мол, прятались за спинами, когда даже опущенные бились не щадя живота за правое дело.
 — Бунт был не правильный по всем понятиям. Никакие целей он не преследовал, кроме того, чтобы Боксера потешить, — сказал Художник. — Вот за такое надо держать ответ.
 После всех этих баталий на зоне гайки подзавернули. Урока хватило. А тут на зону подоспел Валуй — признанный блатарь. Одного из шустрых последователей Боксера, пытавшегося держать масть, удавили и подвесили в сортире — якобы сам повесился. Еще двоих сделали дамами легкого поведения…
 Хоша вышел на год раньше Художника.
 — Мы теперь братья, — сказал он ночью перед выходом, резанув по руке и накапав крови в стакан с водкой.
 Художник не верил в братство до гроба. Не верил и Хеше — балагуру и истерику, с головой, забитой самыми дурными фантазиями и прожектами типа ограбить Алмазный фонд или смыться в Америку и "дать просраться всей их «Коза Ностра»… По большому счету, Хоша был ребенок, только сильно испорченный.
 — Я тебя встречу, как выходить будешь. Мы теперь до грoба — пообещал Хоша, выпив водку с кровью.
 — До гроба, — кивнул Художник, последовав его примеру, но что-то зловещее прозвучало в этих словах. Его передернуло, как от дурного предчувствия.
 Художник был уверен, что никто его по выходе не встретит. Знал, что год на воле Хоша просто не выдержит. Первый план, который он задумает реализовать, приведет его или опять в тюрьму, или прямиком в могилу.
 К удивлению своему, Художник, выйдя со справкой об освобождении за порог ИТК-6, застал комитет по встрече на «жигуле» и подержанном «Форде-Фиесте». Хоша был в кожаной куртке, с золотой цепью поверх майки «Пума», с бритым затылком — эти прически только вошли в моду. В общем, выглядел типичным бандитом новых времен.
 — Художник, брат, — Хоша распахнул объятия.
 Они обнялись.
 Было еще четверо, которых Хоша представил освободившемуся корешу. Один — тупомордый жлоб с угрожающим взором, эдакая туша весом на сто кило — носил кличку Блин. Пожимая руку, он сжал ее так, что Художнику показалось — кости треснут, но он не показал вида. Армен — смугловатый, кавказистого типа парень, говоривший без намека на акцент — скорее всего из давно обрусевших армян. Третий — широкоплечий, с набитыми каратистскими кулаками — Брюс. И еще один, выпадавший из этой молодежной компании красномордый мужичонка лет сорока пяти, в дорогом пальто, ондатровой шапке, его представили как дядю Лешу, и отношение к нему было ироничное, но вместе с тем уважительное.
 — Это наши парни, — указал Хоша на своих спутников. — веселые ребята, — он гыкнул. — Ладно, ныряй в тачку — и в путь. Пить, гулять, потом говорить. Годится?
 — Ничего, — кивнул Художник.
 Хоша сидел за рулем «Форда-Фиесты» и вел его лихо, как водят водители первогодки, каждую секунду рискуя не справиться с управлением и врезаться в лоб мчащемуся на всех парах бензовозу.
 Хоша, казалось, был искренне рад происходящему. Чего не скажешь о Художнике. Он не представлял, чего ждать от этого комитета по торжественной встрече.
 — Пацаны — кремень, — комментировал на ходу Хоща. — Мы — команда.
 — Из Рудни?
 — Да. Земляки все. С детства знаю.
 — Расисты?
 — Чего?
 — Ты с ними желтомордиков чистил?
 — С Арменом и Блином.
 — А ты — командир?
 — Ну не шестерка же. Тут не все. Но самые лучшие пацаны — со мной.
 — И чем занимаетесь?
 — Деньги собираем, — Хоша потрогал золотую цепь полез за пазуху и вытащил из-за рубашки еще две — потоньше. Он походил на наряженную елку.
 — И где собираете?
 — Где плохо лежат. — Хоша помолчал, потом спросил:
 — Художник, ты об автобусе на Ельневской трассе слышал?
 — Слышал.
 В газете прошла информация об этом «преступлении века». Комментарии были однотипными: уголовники распоясались, власть бессильна, такое встречалось только во времен махновцев. Действительно, атаковать на трассе автобус с челноками и развести их на тридцать тысяч баксов — это лихо.
 — Так наша работа, — с гордостью сообщил Хоша.
 — Что?
 — То-то…
 Рапорт подмахнули моментально. Быстро сдав дела, пройдя медкомиссию и получив расчет, Влад опять запил. Пил он три дня. На четвертый к нему заявились гости. Точнее — один гость. Но какой…
 — Ба, разведка! — Влад, с утра уже слегка поддатый, рас пахнул объятия.
 — Привет, ментовская душа, — Гурьянов похлопал его по плечам.
 Влад вздохнул и покачал головой. Господи, как вчера все. Почти четырнадцать лет прошло. Владу только исполнилось двадцать, и был он бесшабашный сорви-голова, лихой отчаянный старшина-десантник, за спиной которого участие во многих успешных операциях. Он считал, что ему и его ребятам море по колено. И было жаркое, пыльное афганское лето.
 — Вы поступаете в полное распоряжение товарища старшего лейтенанта, — сказал командир батальона.
 — Мне нужно двадцать человек, — окинул строй старший лейтенант, — добровольцев.
 В добровольцах недостатка не было. Горячее дело — это как подарок. Десантники в то время еще были охвачены веселым азартом войны, они побывали не в одной переделке, но пока еще не знали, что такое серьезные потери, не ощутили на собственной шкуре, что такое быть зажатым со всех сторон и понимать, что помощи не дождешься.
 Конечно, никто из десантников не знал, что старший лейтенант не имел отношения к штабу сороковой армии, а служил в Службе внешней разведки, числился советником пятого управления ХАД — Министерства безопасности Демократической Республики Афганистан. Оперативников отряда «Буран» тогда разбросали под видом советников по всему Афгану, снабдив спутниковыми системами связи с таким расчетом, чтобы при необходимости быстро можно было собрать группу и кинуть в любой прорыв.
 Десантники не слишком жаловали штабных. Между окопником и штабным — пропасть. Как правило, штабные давно оторвались от полей, и в боевой обстановке обстрелянный сержант даст фору кабинетному офицеру. Но старлей — широкоплечий, с деревенским, простым, русским лицом — сразу показал свою хватку. Объяснял задачу четко и ясно. Задавал вопросы в точку. В общем, был специалистом.
 — Задача — уничтожить караван, следующий из Пакистана — проинформировал он. — И забрать груз, по возможности не повредив. Понятно?
 — Так точно.
 — План, — старлей склонился над картой. Карта, аэрофотосъемка.
 «Вертушки» выбросили группу и ушли в бледно-синее небо. Десантники выдвигались до цели несколько десятков километров. Влад еще удивлялся, насколько легко штабному давались эти километры с полной выкладкой. И засаду старлей организовал очень толково, ничего не упустил.
 К засаде в ущелье караван подошел ночью. Он состоял из нескольких машин — двух грузовиков и нескольких легковушек с открытыми кузовами, в которых были установлены станинах крупнокалиберные пулеметы. Впереди шла дозорная машина, ее было отлично видно в приборы ночного видения.
 Душманам не оставили никакого шанса. Небо прочертил осветительные ракеты. Дозорная машина разлетелась от выстрела гранатомета. Пули прошивали грузовики и легковушки, душманы сыпались на землю, искали укрытия и не находили их. Заработал автоматический гранатомет «АГС-17» И вскоре все было кончено. Горели две машины. Одна решилась уйти, но ее разнесли удачным выстрелом.
 — Сигнал «причал», — крикнул старлей радисту. Это означало, что вскоре подоспеют вертушки для эвакуации.
 — Груз, — кивнул старлей.
 Тут и произошло все. В свете горящей машины Влад увидел зашевелившегося моджахеда. Видел злорадное торжество на его уже покрывавшихся пленкой смерти глазах. Его ствол целился прямо в грудь старшине. И Влад понимал, что не успеет ничего — ни отпрыгнуть в сторону, ни выстрелить.
 Прогремела длинная очередь. Душман дернулся и замер.
 — Не зевай, — прикрикнул старлей, выбрасывая магазин и заряжая новый.
 Это был первый раз, когда Гурьянов спас Владу жизнь.
 Влад осушил флягу воды, попросил вторую, чувствуя, что не может напиться. Десантники вели себя после боя по-разному. Кто-то балагурил. Кто-то, наоборот, молчал. Кто-то хвастался. Постепенно напряжение, владевшие всеми, азарт боя уходили, спадали.
 Потом была еще одна вылазка. Цель держалась в секрете, и Влад ее так и не узнал, поскольку все планы рухнули — теперь уже их группа наткнулась на душманский заслон в каменистых горax. Гурьянов почувствовал непорядок за несколько секунд до того, как загремели выстрелы, и это спасло многих. Обложили их со всех сторон. Несколько часов длился казавшийся бесконечным кошмар боя. И наконец появились долгожданные вертушки.
 Вертолет садился на скалу одним колесом, и летчик, перекрикивая вой винтов, истошно кричал:
 — Никого не осталось, старлей! Уходим! И ему вторил грохот душманских стволов — того и гляди шальные пули вопьются в борт «МИ-8», разворотят движок, и тогда все!
 — Подожди! — Гурьянов рванулся за камни. И вытащил мотающего головой, контуженного Влада.
 А потом навестил старшину в госпитале в Кандагаре, где тот недурно проводил время в покое и сытости, не обделенный вниманием хорошеньких медсестричек.
 — Ну что, старшина? — спросил Гурьянов.
 — Два-ноль, — ответил Влад.
 — Что?
 — Вы мне два раза спасли жизнь. Я — должник.
 — Брось. Это все детство, — отмахнулся Гурьянов. — Даст бог, встретимся.
 Бог дал им еще встречи. Пути разошлись на несколько лет, но однажды пересеклись в Чечне девяносто пятого. Нужно было накрыть узел связи в горной местности, частично контролируемой федералами, по возможности захватить двух инструкторов-турок.
 Служба была заинтересована в этом. Решили действовать не своей группой. Просто Гурьянову придали группу СОБРа, которую возглавлял Влад.
 — Ну, привет, старшина, — улыбнулся Гурьянов.
 Операция прошла успешно. Потом Гурьянов появился у Влада в Москве с бутылкой. Выпили за тех, кто погиб. За то, чтобы о них никогда такого не пили. И оба этих человека почувствовали, что связывают их стальные тросы, которые не порвать…
 Иногда встречались частенько, коротая время за бутылкой воспоминаниями. Иногда Гурьянов исчезал на месяцы. Но они знали, что в любое время могут прийти друг к другу, сказать — нужна помощь, и, как бы трудно и рискованно это ни было, помощь будет. Любая помощь.
 — Давно не появлялся, — Влад пропустил дорогого гостя в квартиру. — Где был?
 — В жарких странах.
 — Понятно…
 — Загул? — осведомился Гурьянов, осматривая ровно расставленные вдоль стены бутылки с водкой «Завалинка».
 — А что? Я парень свободный. Холостой.
 — С каких пор?
 — С тех пор, как вышел из тюрьмы. С тех пор, как поперли с работы. И с тех пор, как от меня ушла Люська.
 — Сурово закручено. Докладывай.
 — Перессорился с властьимущими, и меня сначала кинули в камеру, а потом попросили с работы. А Люська улетела, потому что я бездушный и не дарю ей цветы… Ты как, разведка?
 — Плохо.
 — Что? — Влад напряженно посмотрел на друга, услышав что-то в его голосе.
 — Константин умер.
 — Как умер?
 — Его, Лену и Оксану расстреляли в машине.
 — Дела, — сдавленно произнес Влад, глаза его наполнились болью. Он прекрасно знал и Константина, и Лену, и Оксану. И, как бы в шутку, говорил Косте: «Ты жену-то не слишком тирань. Такая женщина. Отобью ведь». Лена действительно нравилась ему, какое-то светлое чувство вызывала у него, естественно, о большем Влад не думал никогда — табу.
 — Когда это было? — спросил Влад хрипло.
 — Четыре дня назад.
 Гурьянов подробно рассказал все.
 Влад взял два стакана, полез в холодильник, вытащил бутылку водки. Не чокаясь поднес стакан к губам. Но отставил его.
 — Соображения твои? Кто? За что?
 — Скорее всего бизнес, — сказал Гурьянов. — Профессия бизнесмена оказалась опаснее профессии спецназовца. Я жив. А они… Какие шансы, что найдут убийц?
 — Если по статистике, то каждое четвертое заказное убийство раскрывается… Трудность раскрытия в том, что нужно выявлять и колоть всю цепочку: заказчик — посредник — исполнитель. Исполнителей иногда найти удается, но они лишь орудие совершения преступления. Заказчики осуждаются крайне редко. Сам знаешь — въедливые адвокаты, добрые судьи, оправдательный уклон. Даже если и докажут вину, то получит заказчик лет восемь, будет жить на зоне припеваючи, поскольку денег немерено. И выйдет через год, купив справку что смертельно болен. Вся наша система сейчас работает на одно — чтобы, не дай бог, крупный бандит не оказался на скамье подсудимых.
 — Я знаю. Все гниет.
 — Что предпримешь?
 — Не знаю, — пожал плечами Гурьянов.
 — Ты уже все решил для себя. Да?
 — Я не хочу, чтобы их нашли и судили.
 — Понятно. И тебе нужен я, — не вопросительно, а утвердительно произнес Влад.
 Гурьянов неопределенно махнул рукой.
 — Нужен, — кивнул Влад. — Ты рассчитываешь на меня, разведка. Не так?
 — Так.
 — Правильно рассчитываешь… На хрен, — Влад размахнулся и запустил бутылкой в угол, водка разлилась по ковру. Он обхватил голову, потом поднял глаза. — Сухой закон… Правда, я уже не опер. Но все равно — есть гора, которую мы не своротим?
 — Вряд ли.
 — Работаем, разведка.
 — Работаем, старшина.




 ЧАСТЬ II
 «ПОТОМУ ЧТО МЫ КОМАНДА!»


 Когда Художник услышал про ограбленный автобус, он понял, что с Хошей ему не по пути. Нужно делать отсюда ноги. Если ты нормальный человек и не привык шляться по кабинетам психиатров, то не пойдешь грабить автобус, рискуя, что вся милиция России будет искать тебя…
 Вот только Художник упустил несколько моментов. Он представить не мог, как за те два года, что он провел за колючкой, подрос на воле беспредел. Гангстеры расправили плечи, закупили горы оружия, милиция же отдыхала от забот, философски рассудив, что всех бандитов не переловишь.
 — Куда мы едем? — спросил Художник, когда Хоша повернул на дорогу, ведущую на юг от Ахтумска.
 — У нас там хата в деревне. Нормальное место. Тихое. Собираемся. Прием устроим, как в лучших домах Лондона, Художник.
 Всю дорогу Хоша восторженно расписывал радужные перспективы.
 — С тобой, брат мой, мы весь этот городишко на уши поставим. Потому что мы команда!
 Городишко — это был не тридцатитысячный Дедов, и не пятнадцатитысячная Рудня, а восьмисоттысячный Ахтумск. Но Хоша говорил о нем, как о кулацкой деревне, куда послан для продразверстки: мол, проблем амбары растрясти нет.
 От основной дороги машины, утопая в снегу, все-таки добрались до небольшой деревеньки. На окраине стоял покосившийся дом, из трубы которого валил дым. И банька, судя по всему, уже была протоплена.
 В доме их ждал ломящийся от припасов стол. Над ним суетились две девки — одна совсем молоденькая, лет семнадцати, густо крашенная, с грубоватым хриплым голосом — Варька. Вторую Художник уже видел — это была та самая Галка, которая приходила на свидание к Хоше. Прямо с порога Хоша заграбастал ее и расцеловал, запустив холодную руку за вырез кофты, от чего девушка вскрикнула.
 — Отлезь, кобель! — прикрикнула она.
 Хоша притворно заурчал, поволок ее в угол и тут же отпустил. Художник поздоровался с девушками. Глаза встретились с глазами Галки. Ее взор был многообещающ.
 — Галка — моя, — сразу расставил акценты Хоша, обняв eе. — Чего, овца совхозная, вру? тыкнул он.
 — Не врешь.
 — Во, чтоб все знали…
 На столе были и балыки, и ветчина, и икра с осетринкой, и — девахи постарались — на сковороде шипело мясо. В завершение Варька внесла пирог с капустой. Художник, отвыкший от такого великолепия, жадно сглотнул.
 — Не, Художник, ну ты мог такое представить, парясь на киче? — спросил Хоша, отхлебнув из горла виски.
 Нетрудно было догадаться, что ему очень хотелось похвастаться, продемонстрировать свои достижения. И Художник подыгрывал ему, зная волшебную силу лести.
 — Да, ты закрутел, — кивнул он.
 — Не стесняйся, — смеялся Хоша, намазывая на хлеб паюсную икру и протягивая Художнику. — Еще не так будем гудеть.
 В результате набрались прилично. Дядя Леша выбыл из гонки первым. Он свернулся на продавленном диване в углу и сладко засопел. Блин, пробурчав что-то типа «все вы суки», взял бутылку с джином и швырнул ее на пол. Хотел еще что-то сделать, но ограничился тем, что перевернул поднос с пирожками и захрапел, уронив морду в тарелку.
 — Не обращай внимания, — пьяно произнес Хоша. — У парня проблемы с мозгами.
 — Серьезные? — поинтересовался Художник.
 — Еще какие. Но так он наш, в доску… А вот ты, Художник? Как ты?
 — А как я?
 — Ты или с нами, или против нас, — Хоша прицелился за огурчиком, ткнул вилкой и промахнулся, отбросил вилку. — ну, ты понял?
 — Понял.
 В своих новых друзьях Художник разобрался быстро. Ребята были веселые, духаристые, как шпана, которая может весело сделать фраера, весело обуть лоха, весело подработать ногами какого-нибудь на улице. Их жизнь — сплошное веселье. Но все они, кроме Хоши, пороха не нюхали. Они не знали, что это не особо весело, когда обрабатывают ногами тебя. И совсем невесело, когда тебя суют в камеру, где температура выше плюс двух не поднимается. И совсем грустно, когда на разборе тебе вгоняют нож в шею.
 Художник в очередной раз убедился в очевидном — иметь дела с Хошей небезопасно. И все это предприятие лопнет. Или этих парней поубивают уголовники, когда те пойдут брать штурмом Ахтумск. Или повяжет милиция — тогда статья о бандитизме гарантирована, а это минимум десять лет.
 Художник решил уже было отчаливать под благовидным предлогом в сторону. Но остался… Просто он разговорился с дядей Лешей — тем самым потертым алкашом, и узнал немало интересного, в том числе и как возникла идея грабежа автобуса с челноками.
 Тот оказался майором милиции, бывшим дежурным райотдела, выгнанным за беспробудное пьянство. Его подобрал Хоша у пивного ларька в Ахтумске, когда тот обсуждал с каким-то вусмерть нализавшимся бомжем, как бы на месте бандюков гробанул междугородный автобус. Хоша остановился, прислушался, идея ему показалась настолько элементарной и красивой, что он подошел к дяде Леше.
 — Как насчет пивка? — спросил Хоша тогда.
 — Дело пользительное, — согласился дядя Леша.
 Хоша сбегал за пивом и воблой. И дядя Леша разговорился:
 — Сейчас время такое. Время купоны стричь, — дядя Леша отхлебнул пиво. — Если бы ты знал, сколько возможностей подобрать валяющиеся на земле деньги.
 — И чего ты купоны не стрижешь? — поинтересовался Хоша.
 — Стар. Слаб. Убог.
 У Хоши было одно выигрышное качество — он умел собирать вокруг себя людей, наделенных самыми различными талантами. И при этом умел к ним прислушиваться. В принципе из Хоши мог бы выйти неплохой администратор, если бы не буйный темперамент и порочные наклонности. Он быстро понял, что дядя Леша — кладезь необходимой информации, знающий работу милиции и других государственных служб. Кроме того, у дяди Леши отлично работает голова.
 Дядю Лешу пригрели, напоили. Хоша навел о нем справки. Выяснил, что бывший майор всегда был жаден до выпивки и денег, тянул на работе все, что можно. Брал про мелочам взятки. И никогда не отказывался, когда наливали. Но вместе с тем прошел все милицейские службы. И знал работу вдоль и поперек. Если бы не пил, может, стал бы генералом. А так быстро опустился.
 — Ну чего, поработаешь на команду? — спросил Хоша. — Сдельно.
 — Можно. Только одно плохо.
 — Чего не нравится?
 — Что ты, Хоша, умишком не сильно блещешь…
 — Ты чего, старый?
 — Так истину тебе глаголю, сынок. Будешь делать, что я тебе советую, — будешь сыт, и нос в шоколаде. Я дурного не посоветую…
 — Поглядим, что насоветуешь.
 — Гляди.
 Дурного дядя Леша не советовал. Он немножко взял себя в руки, перестал надираться с утра. И для начала выдал две железные наводки на упакованные квартиры, просто и ясно расписал, как их проще взять. И Хоша с корешами без труда взяли квартиру бармена из интуристовской гостиницы, облегчив хозяина на три тысячи долларов. Потом взяли квартиру одного из торгашеских авторитетов. На вырученные деньги купив три пистолета «ТТ», и теперь считали, что страшнее их только мировая война.
 Идти на автобус не решались долго. План составлял дядя Леша. И разработал его с учетом всех возможных вариантов развития событий.
 Получится? — спросил Хоша, который заметно нервничая перед этим делом.
 Если ребятишки будут слушаться и не наделают глупостей — все получится, — заверил дядя Леша. — Главное, чтобы не напортили.
 — Не напортят,
 Автобус тормознули, используя милицейскую форму и жезл, которые остались у дяди Леши. Прошло все без сучка задоринки. Бывший дежурный прекрасно знал, в каком порядке и в какой последовательности задействуются милицейские силы на его территории.
 — Теперь, если твои дураки не будут языком молоть об этом где ни попадя, все будет нормально, — сказал дядя Леша.
 — Не будут молоть языком. Иначе без языков останутся, — угрожающе произнес Хоша.
 Художник разговорился с дядей Лешей на третий день пьянки по поводу освобождения. В это время остальные братаны или дрыхнули, или смотрели телевизор, а Хоша мял в спальной Галку.
 — Вижу, в раздумьях, — улыбнулся дядя Леша; садясь напротив Художника.
 — Есть немножко, — кивнул виновник пьянки.
 — Я тебе что скажу. Хоша — парень дурной, но не промах. С ним можно дела закрутить.
 — Например, Ахтумск завоевать?
 — Ахтумск не Ахтумск, но если с умом подойти, свой кусок хлеба с икоркой иметь можно. Деньги кое-какие на раскрутку после автобуса остались. Плешку около железнодорожной станции Рудня, где шмотьем торгуют, Хоша взял, теперь нам там отстежка идет — не особо большая, но все же. Сейчас время такое — приватизацию рыжий бес объявил, так что будут деньги бешеные обрушиваться. А где деньги, там дележка. Сколько фирм объявилось, сколько толкучек пооткрывалось… Автобусы грабить — детство. Если с разумом взяться за дело…
 — Если с разумом.
 — Посмотри, какие сейчас левые деньги, ни в какой бухгалтерии, от фирмы к фирме гуляют. Кто-то кому-то должен, кого-то кинули, кого-то объегорили — к кому облапошенный кинется? В суд? В милицию? Нет. К бандиту он подойдет.
 — Это факт.
 — Хочешь честно? Я уже много прожил. На старости лет охота по нормальному пожить. И возможности есть. Золотой край. Но с Хешей беда бывает. То человек как человек, а то как найдет дурь — или пена изо рта идет, или упрется как осел. Кто-то нужен, кто его притормозит, остепенит. Ты с виду немного сопливый, только не обижайся…
 Действительно, недавно Художнику исполнилось двадцать, но он чувствовал себя на все пятьдесят. Мальчишескую дурь навсегда выбили, как только попал на зону. Кроме того, никогда не был в толпе, держался особняком еще со школы. Никогда не слушал ту музыку, которую слушают все, никогда не восхищался теми кумирами, которыми положено восхищаться всем. С детства умел противопоставлять себя всем остальным. И еще он умел наблюдать за людьми, улавливать их слабости, а Зима научил его использовать эти слабости.
 — Но ты парень башковитый, — завершил речь дядя Леша. — И дури у тебя куда меньше, чем у других.
 — С чего это ты взял?
 — Сразу вижу…
 — Благодарствую за доверие.
 — А ты не ершись. Старика лучше послушай… Тут можно дела делать.
 И Художник согласился.
 Вступление в команду Хоша обставил с уже знакомой Художнику показухой. Каждый капнул немножко своей крови в стакан с водкой, отпили по глотку. И теперь считались кровными братанами. Игрушечный ритуал. Но страсти кипели далеко не игрушечные.
 Художник достаточно быстро въехал в ситуацию. Хоша верховодил в бригаде, но дисциплина оставляла желать лучшего. Были люди совершенно неуправляемые. Блин после выпитой бутылки зверел и был способен на все, несколько раз влетал по хулиганству и являл собой неутихающий вулкан. Каратист Брюс и его правая рука Башня, вымахавший с коломенскую версту, злобный и недалекий, были ближайшими корешами Хоши и считались ядром бригады. Ума они не имели и были прилично примороженными, пусть не такими, как Блин, но недалеко ушли от него. Армен — парень немногословный, с характером, успел повоевать в Карабахе, видом крови его не испугать. Иногда покуривал травку, но более тяжелымии наркотиками не баловался.
 Еще прибилось несколько человек, но они пока были не при делах — ни про автобус, ни про налеты они были не в курсе, знали только, что Хоша и его команда занимаются серьезными делами, денег у них куры не клюют, поднялись они прилично, у них есть стволы и они готовы отодрать кого угодно. Эти ребята — шпана из Рудни. Там недостатка в таком человеческом материале сроду не было. Идешь по поселку — так везде мужички и пацаны на корточках сидят, за жизнь ба-зарят — это такая чисто зековская привычка. С детства они обирали прохожих, били шоблой людей в переулках, из дома не выходили без кастета и ножа и зубы им повыбивали в милиции. Они знали, как по понятиям жить. С ними проблем не будет, лишь бы они чувствовали в пахане силу.
 Варвара и Галка были в команде с самого начала. Варвара участвовала еще во «вьетнамских войнах» — она милым голоском ворковала, что из жэка, и вьетнамцы открывали двери, после чего туда врывались «расисты». Варька поработала во время налета на торгаша — убедила его открыть дверь. Так что девки были проверенные. В общем, сложилась классическая шайка.
 Надо отметить, что год Хоша потратил не зря. Успел землякам пустить пыль в глаза, и не только в Рудне его стали считать крутым. Он стал завоевывать авторитет, и к нему уже стала обращаться местная шпана, чтобы кого-то развел, на кого-то надавил. Споры между шантрапой и мелкими торгашами Хоша старался решать по справедливости, понимая, что сейчас зарабатывает себе авторитет.
 Но разводить шелупонь и служить арбитром в спорах у сигаретных торгашей на плешке — это слишком убого. Нужно было искать выход на серьезных людей.
 Как раз на этом перепутье и застал команду Художник по выходе из колонии.
 — Работа нужна. Нужна работа, — тянул на сходняке в деревенском доме Хоша.
 — Будет работа, — сказал дядя Леша.
 И действительно, первый заказ он добыл, используя свои связи. Одни челноки задолжали другим за поездку некоторую сумму, отдавать отказывались, ссылаясь на то, что кредиторы тоже когда-то на чем-то их кинули. И обе стороны мерились два месяца матюгами и пустыми угрозами. У челнока, как правило, связей с преступным миром нет. С бандитами челнок общается редко. Обложить его данью трудно. Отстегивает н только в местах торговли, да и то не бандитам, а администрации рынка, которая в свою очередь платит бандитам. Так что обратиться обманутым было не к кому. Тут и подвернулся дядя Леша с предложением уладить этот спор.
 Те кто не отдавал долги, были в недавнем прошлом из технической интеллигенции. В целом люди тихие, к грубому насилию не привыкшие, они таскали из Польши тюки по необходимости выжить в новых рыночных отношениях, когда на родном заводе не платят зарплату, а того, что платят, не хватает и собаке на достойную жизнь.
 Хоша заказ взял. На обсуждении плана Художник сразу отмел дикие предложения типа — вывести должников в чащу и пытать паяльной лампой, пока те не отдадут деньги.
 — Вы чего, кино пересмотрели? — спросил он. — Вы где живете?
 Работа оказалась на редкость плевая. Один из руднянских шпанят, шестерящих на команду, просто втихаря проколол шины машины челнока и легонько ударил ломиком по лобовому и заднему стеклу, от чего по тем расползлись паутины трещин, и стекла надо было менять. Этого оказалось достаточно. Челноки решили, что на них натравили обещанных бандитов, перепугались вусмерть и на следующий день притащили деньги.
 Долг был всего две с половиной тысячи баксов. Работы на полчаса, плата — тысяча баксов в карман. Прибыток не гигантский, но по тем временам, когда редкая зарплата была больше пятидесяти долларов, деньги очень немаленькие. Рубли перестали быть деньгами, в разгар гайдаровских безумств деревянный падал, как камень в колодец. За неделю цены вполне могли подняться на десять процентов. И увесистый бакс — это было ощущение уверенности в завтрашнем дне.
 Потом был второй такой же заказ. Тоже невозвращенные деньги. Там было достаточно подойти к ребенку должника у колы и сказать, чтобы папа был поразумнее и думал бы больше о семье, чем о деньгах. Ну и тот же трюк с машиной. Деньги вернули очень быстро. И в определенных кругах начали расходиться слухи об отчаянных парнях, которые быстро решат любую проблему.
 В третьем случае машину пришлось спалить. Вот там уж должника-азербайджанца доставили в погреб на той хате, где руднянские устраивали сходняки и отдыхали телом и душой. Уже через много лет Художник, увидев по телевизору рекламу «Хорошо иметь домик в деревне», вдруг вспомнил об этом самом домике.
 Вид паяльной лампы с язычком пламени, готовой лизнуть кожу и уже подпалившей обильную растительность на груди, быстро остудил упиравшегося азербайджанца. И деньги он вернул с приличными процентами.
 — Ерунда, — талдычил Хоша. — Это разве бабки? Это слезинка ребенка, как говаривал писатель.
 — А где бабки? — спрашивал дядя Леша.
 — Надо обменные пункты валюты брать, — заявил Брюс. — Там можно за раз тридцать тысяч баксов поиметь.
 Братва склонялась к этой мысли. И дяде Леше с Художником требовалось немало усилий и красноречия удержать ее от подобных попыток. Но слово Художника хоть и ценилось, поскольку обычно было разумным, но он осознавал, что терпит его братва пока только как кореша Хоши и благодаря его славному тюремному прошлому. Такое положение его не устраивало. Постепенно он находил к каждому ключик. С Арменом обращался доверительно, нарочито выделяя его как человека разумного, говорил: «Нам-то понятно, мы же не Брюс или Блин». С Брюсом вел другую игру — доводил язвительными замечаниями его, туповатого и не умеющего дать отпор словами, до белого каления, но в критический момент сдавал назад, так что Брюс стал опасаться его острого язычка. Пришлось однажды поиграть ножом, когда каратист что-то отпустил по его адресу. Брюс сдал назад, только пробурчал «псих», видя, с какой яростью Художник бросился ему навстречу. Труднее всего было с Блином — совершенно неуправляемым, не имевшим вообще тормозов. Притом Блин в недалекости своей не мог трезво оценить своего места в команде и время от времени претендовал на большую долю в прибыли, так как благодаря своей комплекции играл роль основного вышибалы. и парализовывал одним своим видом жертвы, когда надо было вышибить деньги. Иногда он заводил разговоры и о том, что приходится слушаться всяких там умных, имея в виду Хошу, что уже было дурным признаком, поскольку в команде пахан должен быть один. И когда начинаются споры за власть, команда кончает плохо. Так что Блин был ноющим зубом, и боль эта с каждым днем становилась все сильнее.
 — Тридцать тысяч, — разбрызгивал слюной каратист Брюс. Он становился все жаднее до денег, увешался золотыми цепями, мечтал о джипе и о восьмикомнатном доме красного кирпича. — А мы разводим лохов, долги возвращаем по мелочи.
 — Постепенность — залог здоровья, — говорил дядя Леша устало.
 — Постепенность? — саркастически хмыкал Хоша. — Много мы заработали постепенно? Фраеров разводим.
 — Нарабатываем авторитет, — поддерживал дядю Лешу Художник.
 — Где он, хваленый авторитет?
 — Не сразу Ахтумск строился.
 — А мне нужно сразу! — крикнул Хоша, привычно выходя из себя. — Уже почти полтора года херней маемся! Где она, очередь из плачущих банкиров и обобранных промышленников? Где они, миллионы зеленью, дядя Леша? Тысяча зелени за последнее дело — это куда? К нам идут только дешевки. Только дешевки, и может это тянуться сто лет.
 — Нужен жмурик, — неожиданно сказал дядя Леша.
 — Какой жмурик? — не понял Хоша.
 — Пока кого-нибудь не замочим, так и будем мелочами промышлять. Нужно кого-то завалить — и тогда уже другие люди в очередь выстроятся…
 — Да, точно, — кивнул Художник. — Кровь — лучшая реклама.
 — Реклама — двигатель торговли, как говаривал Чингачгук, — кивнул Хоша.
 Старший лейтенант Балабин сел на переднее сиденье «Жигулей», захлопнул резко дверцу, произнес:
 — Привет.
 — Здорово, служивый, — кивнул Влад. — Ты мне машину развалишь.
 — Еще купишь. Ты теперь башлей мешок насшибаешь в свободном полете, — засмеялся Балабин.
 — Грузовик зелени, — кивнул Влад.
 У метро «Таганская» было полно народу.
 — Как тебе отдыхается? — осведомился Балабин.
 — Отлично. Уволился в рекордный срок. Не успел оглянуться, а уже приказ.
 — Мафия всесильна.
 — Уже соображаешь, — хмыкнул Влад.
 — Ты даже отвальную не устроил.
 — Не устроил, — кивнул Влад. — Не вижу повода для пьянки.
 — Обижаешься, что не прикрыли тебя. Казанчев делал все, чтобы тебя вытащить. Но там сам знаешь — политика.
 — Ты-то хоть не оправдывайся передо мной. Я все понимаю…
 — Это хорошо, — вздохнул Балабин. — Ты меня как, по делу вызвал?
 — По делу… Несколько вопросов на засыпку, Николя.
 — Каких?
 — Немного информации. По делу об убийстве семьи Гурьяновых.
 Балабин помрачнел.
 — Влад, ты теперь не в конторе. Ты не забыл?
 — Не забыл… Я ничего не забываю. В том числе, как и тебя с того света вытащил в Чечне. Ты-то помнишь?
 — Я все помню… Зачем тебе это все? В частные сыщики решил податься?
 — Я похож на идиота?
 — Тогда зачем?
 — Начистоту?
 — Желательно.
 Влад устало потер виски пальцами.
 — В общем, так. Брат погибшего Гурьянова — мой друг. Очень хороший друг. Я ему тоже жизнью обязан. Так что долг чести.
 — Этому торгашу?
 — Торгашу?
 — Он же менеджер какой-то фирмы.
 — Это важно, кто он?
 — Ладно, — махнул рукой Балабин. — Что тебя интересует?
 — Почему наша контора занялась этим убийством? Убийства — епархия угрозыска.
 — Убийство явно заказное.
 — Ну и что?
 Балабин помолчал. Потом сказал:
 — Помнишь, мы занимались перекидкой валютных средств в офшорные зоны за последние три года?
 — Помню. Была перспективная информация.
 — В этой афере светилась компания «КТВ».
 — Где работал Константин Гурьянов?
 — Точно.
 — И разбор шел из-за тех денег?
 — Тех или не тех. Похоже, это многоступенчатая система. Одним из колесиков была «КТВ».
 — И Константин к этому делу привязан?
 — Как небольшой передаточный механизм. Но лишь предположительно.
 Влад задумчиво промолчал, потом осведомился:
 — Что есть в деле по убийству?
 — Описания бандитов. Составлены по свидетельским показаниям.
 — Хорошие описания?
 — Вот, — Балабин вытащил из кармана сложенную в несколько раз бумажку, на которой было три физиономии.
 — И кого можно по этому фотороботу опознать? — скривился Влад.
 — Не знаю. Может, и можно… Машину, на которой приезжали убийцы, нашли брошенной. Ее украли день назад, перекинули номера. Били из автоматов Калашникова.
 — Опрос окрестных жителей, соседей?
 — Несколько дней бились. Вчера я разговорил соседей по лестничной площадке. Старуха пялилась в глазок. Где-то за тридцать минут до выстрелов из квартиры убитых вышла девушка. Соседка видела в глазок. Но описать толком ее не смогла.
 — Вообще не описывает?
 — Говорит, та была в темном платье. И с папкой под мышкой.
 — Что еще?
 — Ничего… Пока ничего.
 — Как думаешь, сыщик, это чистый глухарь?
 — Да, дело глуховатое… Что твой приятель говорит? Он с нами был не особенно откровенен.
 — Ничего он не может сказать. Он вообще ничего не знает про дела брата.
 — Понятно… Влад, честно. Ты что, надеешься раскрутить это дело?
 — Хотя бы разобраться.
 — И что потом?
 — А потом расскажу все тебе. И ты получишь орден.
 — Сутулова третьей степени. С закруткой на спине…
 — Тогда медаль… Вы записные книжки изъяли в квартире покойного?
 — Изъяли.
 — Была там такая Вика?
 Балабин вынул свой толстый ежедневник, наполовину исписанный мелким, неразборчивым почерком, куда записывал план своих действий и основную информацию, которую необходимо отработать. Там был список телефонов из записной книжки Константина, которые он должен был проверить.
 — Была, — он пролистнул книжку. — Вот. Виктория. Телефон 333-44-56.
 — Вы ее проверяли?
 — Нет. Не успели. Я адрес пробил, но по нему никого не было. В книжке — восемьдесят семь лиц.
 — Адрес какой? Балабин помялся.
 — Ну, Николя, не томи. И так уже все тайны, которые мог, выдал. Давай.
 — Зачем она тебе?
 — Так, хочу словечком перекинуться…
 — Записывай…
 Влад потянулся к прилепленной на пружинящем проводе к лобовому стеклу записной книжке с авторучкой. Балабин продиктовал адрес.
 — Вы сколько раз осматривали квартиру? — поинтересовался Влад.
 — Один.
 — Точно?
 — Точно. А что?
 — Не могли еще следователь или муровцы наведаться?
 — Нет. Сто процентов — не было никого.
 Влад задумался. Гурьянов уверен, что в квартире кто-то был после осмотра. Полковнику можно не верить? Нельзя. Этого человека столько лет учили не забывать ничего и улавливать детали, тут никакой сыщик в подметки ему не годится. Так что если сказал — значит, так оно и есть. Значит, в квартиру кто-то заглядывал.
 — Ключ у кого от квартиры был? — спросил Влад.
 — У следака прокурорского.
 — У следака, — кивнул Влад.
 — Еще есть вопросы?
 — Нет.
 — Ну, я пошел?
 — Давай. Только не говори никому о нашей встрече…
 — Что я, похож на идиота? — пожал плечами старший лейтенант.
 — Не похож.
 — Пока, — Балабин вышел из машины. Влад видел, что его бывший сослуживец раздосадован. Он ощущал, что его выжали как губку. Ничего. Переживет.
 Балабин по переходу перешел на другую сторону улицы, и Влад видел, как он садится в «Ниссан-Максиму». Машина была новая, тысяч за пятнадцать долларов.
 «Хорошо живет», — подумал Влад, вид новой машины оперативника неприятно отозвался в нем. Опер не должен иметь дорогих машин. Но… У РУБОПа своя специфика, притом специфика эта не радовала Влада.
 Ну что же, надо раскручивать клубок дальше. Ниточка потянулась. Встреча была не бесполезной, можно считать, прошла удачно.
 Влад вытащил сотовый телефон. В свое время ему подарил и до последнего времени оплачивал его один из спонсоров. Ничего не попишешь, куда рубоповцу без спонсоров? Настучав номер Гурьянова, он произнес:
 — Никита, я узнал, кто такая Вика. Она одна в книжке Кости.
 — Кто?
 — Фамилии не знаю. А телефон и адрес можешь записать. Живет недалеко от метро «Перово», — он продиктовал адрес. И Гурьянов воскликнул:
 — Хорошо! Я к ней!
 — Что ты собираешься делать?
 — Присмотрюсь к адресу. Вечером мы встретимся и решим, как работать с ней.
 — Давай.
 Эх, если бы Влад только мог знать, куда посылает своего друга.
 История была нередкая. Очередной дырявый шлюп потерпел катастрофу в море бизнеса. Коммерсант закупил большую партию сигарет, предварительно получив под это дело кредит. Его кинули, а липовая фирма тут же прекратила свое существование. Что с банкрота взять? Калькулятор, письменный стол и два компьютера.
 Выходов у коммерсанта имелось несколько. Например, присмотреть по сходной цене веревку покрепче и повеситься в ванной. Можно еще было застрелиться. Или утопиться, отравиться, сбежать в Латинскую Америку… Или обратиться к бандитам.
 Сумма была приличная — несколько десятков тысяч зелени. По тем временам просто гигантская. Хоше предложили за работу пятнадцать.
 Команда взялась за работу. Сначала вежливо подкатили к должнику в офис, естественно, уже другой, такой же подставной фирмы. Мол, нехорошо ведешь себя, так жить — здоровью вредить. Кидала был из молодых, да ранний. Он посоветовал катиться к чертовой матери. А если что-то не нравится — обращайтесь к крыше.
 Видимо, он считал, что крыша у него бетонная.
 — Какая такая крыша, ты, фуфлыжник?! — взбесился Хоша.
 — Саид. «Аккумуляторы», — сказал кидала.
 — Кто-кто?
 — Саид.
 Самое смешное — с Саидом Хоша сидел в следственном изоляторе. Тот уже выходил.
 Саид был главарем шпаны из Шилшинского района, где раскинулся аккумуляторный завод. Большой силы за ними не стояло, но была немереная наглость. Его поддерживал кое-кто из блатных авторитетов. И он самонадеянно полагал, что страшнее его и «аккумуляторов» зверей в сельве нет.
 — Саид, твой фуфлыжник кинул хорошего человека, — сказал Хоша, набрав номер телефона, который дал ему фирмач.
 — Среди моих корешей фуфлыжников не водится, — нахально ответил Саид.
 Переговоров не получалось.
 — Не нравится? — спросил Саид. — С каких это пор ты работать людям запрещаешь? Ну, кинул. Так это его право.
 — Теперь уже нет, — сказал Хоша.
 — Стрелку забиваем, там обсудим! — крикнул в трубку неожиданно взбесившийся Саид. — Перетрем слегонца!
 — Перетрем так перетрем, — сказал Хоша. — Назначай место. Саид.
 Место по обоюдному согласию определили у Бровинских болот — они раскинулись на север от города на десятки километров и пользовались дурной славой. Место было гнилое, запущенное и прекрасно подходило для разговоров с глазу на глаз.
 Позже Бровинские болота стали излюбленным местом руднянской команды. Сколько с ними еще будет связано…
 — Как с ними разбор чинить будем? — Хоша нервничал. Это было первое серьезное столкновение. И от него зависело очень много. Если они дадут слабину, то прощай светлое будущее. Расползутся поганые слухи, и о них будут говорить не иначе: «А, Рудня? Те, кого „аккумуляторы“ крапивой отстегали».
 — Как? С пролетарской ненавистью, — Художник облизнул губы. — Предложение простое и доступное…
 Хоша выслушал, покачал головой и неуверенно спросил:
 — Ты всерьез, брателло?
 — Всерьез. Только договорились, — я делаю все. Вы страхуете.
 — Себя от холода страхуя, — привычно побалагурил Хоша, но без былой радости. — Ладно.
 «Аккумуляторы» приехали на двух «Жигулях» и — закачаешься — мотоцикле «Урал» с коляской. «Быдло», — решил про себя Художник, разглядывая Саида, как экспонат в кунсткамере. Тот был весь в золоте, в вошедшем в ту пору в моду малиновом пиджаке. И пятеро его помощников под стать — на шеях цепи, руки в золоте, сами — в красных пиджаках или спорткостюмах. Пальцы, конечно, веером, челюсти, понятное дело, вперед выдвинуты, брови, естественно, сдвинуты и глазенки меряют собеседника недобрым прищуром — и все это, чтобы казаться круче. Обычно этими атрибутами прикрывается неуверенность и страх. Это как боевая раскраска дикарей, которые своим угрожающим видом хотят отпугнуть одних духов и притянуть внимание других, а заодно до смерти застращать врага.
 При всей своей карикатурности — хоть сейчас на съемки фильма об отечественном рэкете — они были опасны, и Художник осознавал это.
 Художник был в скромной просторной болоньевой курточке. Хоша, правда, принарядился тоже в зеленый пиджак, Блин натянул майку, обтягивающую рельефные мышцы, и накинул на плечи ветровку. Брюс бил по ладони сложенными нунчаками и метал молнии в сторону недругов. Армен скучал, сидя за рулем. Все это был маскарад, продуманный заранее.
 Итак, «аккумуляторов» было шестеро. Руднянских — четверо. Саид рассчитывал на разговор.
 — Ну чего, братаны, — крикнул он. — Некрасиво получается. Ведь…
 Что «ведь» — так и осталось тайной.
 Художник выдернул из-под курточки купленный три дня назад за полторы тысячи долларов у азербайджанца Надира и опробованный в лесочке укороченный «калаш»…
 Он видел безмерное удивление на лице Саида, который считал, что дела так не делаются. Всегда было так — сперва базар, а если не договорятся — то стрельба. Иначе было не по правилам.
 Один из «аккумуляторов» попытался выхватить заткнутый сзади за пояс пистолет «ТТ» — бандиты всегда так носили оружие, чтобы быстрее извлечь его. Он не успел. По ногам ему прошлась очередь, и он покатился по земле.
 Второй «аккумулятор» отпрыгнул в сторону, выдернул обрез. Получил пулю и завизжал так, что кровь застыла в жилах, упал, начал скрести пальцами землю. Еще двое бросились в лес, и Художник хладнокровно расстрелял их.
 Последний так и замер с разинутым ртом на заднем сиденье «жигуля», глядя на убийцу.
 — Ну что, не привыкли так? — Художник махнул автоматом. Выщелкнул магазин. Прищелкнул другой. В это время Хоша и Блин целились в водителя. — На колени.
 Последний «аккумулятор» выбрался из-за руля и послушно упал на колени.
 — Брат, прости… Я ничего никому не скажу…
 — Правильно. Это ты молодец, — Художник закинул на плечо автомат. Наклонился над парнем, похлопал его по щеке. Взял за волосы. — Не бойся.
 Парень с надеждой, заискивающе улыбнулся.
 В пальцах Художника возникла финка.
 Это был его клык. Орудие настоящих мужчин.
 — Получи, — лезвие прочертило шею. Художник оттолкнул от себя задергавшееся тело. Глаза парня стали мутными.
 Художник огляделся на своих подельников. Те все остолбенели, кроме Армена. Тот сочувствующе усмехнулся.
 Художник посмотрел на своих корешей. Протянул автомат Блину, переставив на одиночные выстрелы.
 — Добивать надо, — сказал он.
 Заставил каждого высадить хотя бы по пуле. Мертвый или не мертвый — кто потом разберется. Главное, что все стреляли. Все кровью повязаны. И не водкой с кровью, а кровью настоящей. Никто не скажет потом, что случайно попал в эту компанию и не знал, что они убивать будут..
 Хоша подошел, пнул безжизненного Саида.
 — Вот так, бля, будет со всеми! Победно взмыл его кулак вверх…
 Шестнадцатиэтажный дом был скучно стандартный, обыденно серый, в мокрых потеках, с неопрятно заляпанными швами между плитами, с сушащимся на балконах бельем и самостройными, уродливыми конструкциями лоджий — возможность отвоевать так не хватающие русскому гражданину вожделенные квадратные метры. В этом доме якобы проживает таинственная Вика. И Гурьянов собирался это пока что голословное утверждение проверить.
 Он поднялся на четырнадцатый этаж. Вышел из лифта, его встретила надпись, коряво исполненная на стене: «2000 год конец света!» Слева лестничную площадку перекрывала массивная дверь, оборонявшая сразу три квартиры. Справа открывался проход в короткий коридорчик, так что полковник подошел к металлической двери, обитой черным дерматином и с бронзовой табличкой «114». Он прислонил ухо к двери и чутко прислушался.
 Присутствие дома хозяина всегда выдают какие-то звуки — радио, льющаяся вода, шаги, вздохи, пение под нос. Через минуту Гурьянов сделал вывод, что в квартире никого нет.
 С удостоверением оперативника МУРа он отправился в ремонтно-эксплуатационное управление, где хранились данные на жильцов дома. Подобные документы прикрытия сотрудники Службы использовали для проведения мероприятие на территории Российской Федерации. Правда, работать внутри страны запрещалось, и правило это Служба, чтобы не, подставляться, нарушала весьма редко. Но иногда возникали нештатные ситуации.
 — Здравствуйте, девочки, — сказал он, заходя в тесное помещение архива, где перебирали толстые книги две работницы РЭУ. — А как бы мне присоединиться к вам в вашем нeлегком труде? С детства люблю копаться в бумагах.
 — Это с чего это? — подозрительно осведомилась старшая из них — сухая и строгая, лет сорока. У ее напарницы — молоденькой толстушки — в глазах проскользнул нескрываемый интерес при виде мощного, плечистого мужчины. Видно было сразу, что ее томят эти бумаги, томит компания из пьяных слесарей, дворников и назойливых посетителей.
 — Уголовный розыск, — Гурьянов продемонстрировал свое удостоверение. — Нужно шестнадцатый дом просмотреть. Там у вас маньяки завелись.
 — Правда?! — удивленно воскликнула старшая.
 — Еще как, — засмеялся он. — Я только что от вашего начальника. Он разрешил.
 Вскоре он копался в пыльных документах. Книжная пыль вызывала всегда у него чих. И поделать он с собой ничего не мог
 Он нашел что искал. Виктория Евгеньевна Уранская жила одна в однокомнатной квартире, которую приобрела год назад.
 — Спасибо, девочки. Вы самые верные союзники Московской Краснознаменной милиции, — Гурьянов одарил откровенным взором молоденькую, та зарделась и, когда он выходил, вздохнула, заработав суровый взор своей начальницы. Для оперативника — хоть милицейского, хоть Службы — необходимое качество — находить общий язык с людьми в несколько секунд, особенно с представительницами слабого пола, которые очень часто служат незаменимыми источниками информации.
 Полковник отправился в местный отдел милиции. В паспортном столе отксерил форму один — данные на Викторию Евгеньевну Уранскую, а также фотографию. Посмотрел на фото — симпатичное лицо, немножко удлиненное, большие, наивные глаза. Гурьянов был уверен, что раньше никогда ее не видел. Лицо запоминающееся.
 Потом он вернулся к шестнадцатиэтажке. Занял удобную позицию. И расслабился на лавочке наедине с бутылкой пива «Балтика».
 Двор был почти пустой, не считая мамаши, прогуливавшей двух похожих на колобков, в одинаковых комбинезонах близнецов, да троих мужчин, с матюгами и прибаутками красивших крыло у ветхого «БМВ».
 Сколько ему так сидеть? На часах без десяти четыре. Если эта Вика на работе, то ждать ее еще и ждать.
 Затренькал телефон в кармане.
 — Никита, ты где? — донесся в трубке голос Влада.
 — Выставился под окнами Вики.
 — Она действительно живет по адресу?
 — Да. Я пробил ее через РЭУ и ОВД. Теперь сижу. Жду.
 — Какие планы?
 — Надо бы присмотреться к ней. Потом решу.
 Гурьянов намеревался прощупать барышню — может быть, походить за ней денек, установить, кто она, где работает, какие контакты. Можно подработать соседей — провести установочку под легендированным предлогом. Заодно подключиться к телефону и установить жучок в квартире, благо доступ к такой технике он имел. Всеми подобными премудростями он владел в совершенстве. И при желании мог за пару часов соорудить любой жучок, заглянув в магазин электроники, а также подключиться к любому кроссовому телефонному щиту.
 Правда, вести наблюдение в одиночку — занятие нелегкое. Но если поможет Влад — справятся. Гурьянову приходилось работать в куда более худших условиях. Например, проводить подобные мероприятия, когда тебя ищет полиция и служба безопасности страны заброски и твою морду показывают по телевидению. Было такое одиннадцать лет назад, в одной душной, диковатой, негостеприимной латиноамериканской стране, когда СССР уже шел ко дну, но по инерции вел еще войны на всех континентах с главным стратегическим противником…
 — Сейчас дела, — сказал Влад. — Я к шести подъеду.
 — Жду…
 Впрочем, Влада дожидаться оказалось излишним. Вика появилась через пятнадцать минут. Она подъехала на малогабаритном словацком «Рено-Клио» яркого канареечного цвета, захлопнула дверцу и направилась к подъезду. Тоненькая, строгая, в тесном костюме с длинной юбкой и туфлях лодочках, не глазеющая по сторонам, устремленная вперед — деловая женщина, обремененная служебными заботами.
 А Гурьянов понял, что карты все вдруг перемешались и что нужно действовать. Он поднялся со скамейки и быстрым шагом устремился вперед.
 Он уже видел, что творится. Сработала отшлифованная за многие годы до совершенства способность видеть ситуацию в пространстве — на «шахматной доске» в целом, также представлять, как будут двигаться остальные фигуры. А фигур он пока разглядел четыре — он сам, Вика и двое типов, которые двинули за ней — они были заряжены агрессивной самоуверенностью, широкоплечие, лет по двадцать пять. Один сутулый, другой повыше его ростом, с бритой головой. Так выглядят люди, рванувшие в атаку.
 Что будет дальше — Гурьянов прекрасно представлял. Где-то еще должна быть машина. Скорее всего за углом примыкающего к шестнадцатиэтажке пятиэтажного дома.
 Также ясно как день, что минимум у одного из этих типов оружие — сзади за поясом у сутулого имелось характерное утолщение, прикрытое пиджаком. Это значит, сзади за поясом пистолет. Бандиты так засовывают пистолеты. У мента пистолет в подмышечной кобуре или сумке на поясе, притом на тренчике, пристегнутом к ремню, чтобы не потерять. А бандиту пистолет потерять не жаль. Бандиту нужно одно — чтобы быстрее выхватить оружие и разрядить его в соперника на разборке. И прожить еще чуть-чуть, до следующей разборки… Все произошло так, как просчитал полковник. Эти двое убыстрили шаг и настигли девицу, подхватили ее под руки. Бритоголовый что-то продемонстрировал ей — скорее всего нож. Пистолет женщине демонстрировать бесполезно. У женщин мышление конкретное. Она всерьез не воспримет, что пистолет способен выбить из человека душу в два счета, хотя и знает это. А вот нож с острым лезвием — она знает, как хорошо он проходит сквозь мясо.
 Вика ойкнула, и сутулый саданул ей резко кулаком под дых.
 Сейчас подъедет машина. Ага, вон она уже трогается. Мятый «Москвич», явно угнанный. Бандатва на таких машинах не ездит — это ниже их достоинства.
 Сутулый оглянулся, мазанув взором по приближавшемуся Гурьянову.
 Полковник качался из стороны в сторону, двигаясь неуверенной походкой пьяного человека.
 — Э, пацаны, а закурить? — протянул он.
 — Вали, гнида, — бросил сутулый.
 — Ты чего? За гниду ответишь, — Гурьянов приблизился ближе.
 — Отвали. Милиция, — кинул бритоголовый. Ха, милиция. Такие в милиции бывают только в наручниках. Но Гурьянов поддержал эту идею и пьяно икнул:
 — Менты клятые.
 Неважно, что говорить. Важно, что с каждой секундой он сближался с этими двоими.
 А мятый «Москвич» уже подъезжал. И надо было действовать быстрее.
 — А за гниду все равно ответишь, — Гурьянов шагнул, протянул разлаписто руки к бритоголовому. Естественно, тот отвлекся от Вики. Он действительно прижимал к боку девушки нож, а у нее был вид такой, будто ее только что зарезали.
 — Получи, — он ударил с размаху ногой Гурьянова, небрежно, умело, рассчитывая снести с ног.
 Это все дурь — кия, захваты. Это для татами или, в лучшем случае, для площадной потасовки. В пивной с такими фокусами можно сойти за крутого. Но не в поединке со спецом из «Бурана». У спеца главная задача — выход на рубеж атаки. А дальше — одно точное движение хоть рукой, хоть ногой, хоть зубами — чем придется. Главное, что после этого противник в отключке или мертв. Каждое движение для полковника в поединке было так же естественно, как зевнуть или прижмуриться. Он начал действовать, как действовал не раз.
 Гурьянов ушел от удара и ударил бритоголового костяшками по шее, выключив дыхание. Сутулый, поняв, что им попался не обычный пьяный, отскочил и дернулся было за пистолетом. Гурьянов двинулся вперед, вошел в клинч с парнем, сделал резкое движение, а когда шагнул назад, сутулый рухнул на землю. Гурьянов раздавил ему кадык, размозжил шею, и теперь противнику не светило ничего.
 Гурьянов видел, как «Москвич» рванул вперед, простуженно взревев мотором на весь двор, как гоночный кар. До подъезда было рукой подать.
 — За мной! — Гурьянов схватил Вику за руку и повлек в подъезд.
 И успел вовремя. Послышались громкие хлопки, которые не спутаешь ни с чем. Стреляли из пистолета Макарова.
 — Быстрее! — он втолкнул ее в дверь подъезда. Она споткнулась, он рывком поднял ее на ноги. Положение у них было не ахти. О сопротивлении нечего и думать. В «Москвиче» — двое. У обоих оружие. У него же — ничего, кроме перепуганной девицы на шее. В такой позиции делают ноги — единственная возможность выжить.
 Выход из подъезда с другой стороны был грубо закрыт на увесистый замок, и еще для верности заколочен.
 — Не спи, — прикрикнул он снова замешкавшейся Вике. Они двинули на лестницу, на пролете между вторым и третьим этажами окно было выбито и заколочено картоном. Гурьянов ударил ногой и высадил картон.
 — Туда, — крикнул он.
 Девушка уперлась. Глаза распахнуты — по пять копеек.
 — Не хочу! — крикнула она. — Отпусти! Отпусти! — рванулась от него.
 Внизу хлопнула дверь подъезда. Это киллеры шли по их следам.
 Он тряхнул ее, ударил по щеке и вытолкнул на козырек.
 — Давай руку!
 Взял ее за руку, спустил вниз, отпустил ее — Вика упала на мягкую землю.
 Он как кошка спрыгнул следом, мягко, пружиняще приземлился.
 — Вставай! — он поднял девчонку.
 Тут им повезло. У ларька через дорогу стояла серая «Волга», парень пил «пепси», врубив на полную мощь динамики. Он наслаждался тем, что сидит на виду у всех в новой «Волге» с противотуманными фарами и слушает музыку. В такт новой песне «Мумия тролля» барабанил ладонью по рулевому колесу.
 — Подвинься, сынок, — Гурьянов вышвырнул его с водительского кресла и кинул на газон, как надоевшего котенка.
 — Э! — крикнул парень, приподнимаясь.
 Гурьянов распахнул дверь, толкнул в салон девушку, ударил в грудь парню, пытавшемуся подняться с газона и вступиться за свою собственность.
 Хлоп, хлоп — два выстрела из Макарова. С козырька дома стрелял парень в кожаной куртке.
 Но он припозднился. Ключи были в замке зажигания. «Волга» рванула вперед.
 Еще два выстрела.
 Все, парень, свою добычу ты упустил.
 Вика съежилась на заднем сиденье и только всхлипывала. Ее бил колотун. Зуб на зуб не попадал, как при морозе. Теперь это не была деловая, неприступная дама. Это была перепуганная девушка, которая отдалась на милость победителя.
 — Бывали дни веселые, — улыбнувшись, пропел Гурьянов, выруливая на трассу перед носом трейлера и наддавая газу.
 В зеркало заднего вида было видно, что Вика смотрит на него, как на привидение.
 После того как расстреляли Саида, поползли смутные слухи, что появились новые крутые, которые могут решить разные вопросы. Дядя Леша был прав. Репутация в этом мире значит немало. К ним стали обращаться все чаще — выбить деньги, поставить конкурента на место. Потом начали предлагать взять фирму под покровительство и отшить жадных претедентов держать крышу.
 Руднянские прибарахлились. Прикупили автомобили. И однажды, решив передохнуть от праведных трудов, всей командой укатили на Кипр. Через три месяца, к зиме, отправились покорять Таиланд, где опробовали хваленых таек. Художник с ними никуда не ездил. Он терпеть не мог таких колхозов. И, положа руку на сердце, терпеть не мог и своих корешей, про себя именуя их не иначе, как рвань и быдло.
 Ему нравилось одиночество. Ему нравилось оставаться один на один с ватманом и тушью и выкликивать живущие в дне образы. А еще он пристрастился рисовать карикатуры. Онажды собрал их и отправился в газету «Вечерний Ахтумск». Странно, но, перешагивая через ее порог с папкой рисунков, он ощущал себя гораздо неувереннее, чем когда шеей пер на острие финки.
 — Ну что ж, — кивнул редактор отдела иллюстраций. — Юмор у вас, молодой человек, немножко мрачный. Но сделано хорошо. Вы учились где-то на художника?
 — Не пришлось.
 — Но рука профессионала чувствуется. Будем сотрудничать.
 Тем временем город раздирали мафиозные войны. Гремели, уже ставшие привычными взрывы. В реке находили трупы с привязанными на ноги гирями. Но руднянские умудрились, кроме пары разборов с мелкими шайками, не попадать в переделки. С самого начала порешили отстегивать в общак Балабану, смотрящему, поставленному на город для пополнения воровского блага — так именуют общак.
 Хошу магнитом тянуло к воровским авторитетам, он млел, когда его вызывали на участие в сходняках, когда сам Балабан говорил, что Хоша — человек для воровского блага полезный. Художник же убеждал его не лезть в эти дела. Воры не находили согласия между собой и могли втянуть многих в свои междоусобные войны. Как раз начался разбор по понятиям между положением Балабаном и Васей Хилым, претендовавшим на эту же роль и утверждавшим, что нынешний положе-нец живет не так, как надлежит жить настоящему положенцу.
 — Надо за Балабана подписаться, — говорил Хоша. — Он по понятиям живет. Закон знает. А Вася Хилый — козел. Настоящий козел. Кроме дури — никаких достоинств.
 — Не лезь туда, Хоша, — посоветовал Художник.
 — Как?
 — Это не наше дело. Кто будет смотрящим, тому будем платить.
 В отличие от Хоши, Художник никогда не восторгался тюремной романтикой, не переносил тюремные песни и жаргон. Он знал цену всему этому. Знал цену заверениям о справедливости воровского уклада. Законы на воле и за решеткой — примерно одни и те же, только на зоне они не прикрываются ложью и лицемерием, там просто и ясно написано — человек человеку волк. И ничего боле…
 Начинался как раз большой разбор. Балабан пытался подключить руднянских к выяснению отношений с Хилым, заручиться их моральной, а то и физической поддержкой — хоть и небольшие авторитеты, а все-таки сила.
 — Вот что, едем отдыхать на юг. В Крым, — сказал Художник, узнав обо всем. — Там сейчас лучшее время…
 — Ты чего, в песок крымский зарыться предлагаешь, когда такие дела? — возмутился Хоша. — Да нас в городе зачморят после этого.
 — А Художник ведь по делу говорит, — сказал дядя Леша. — Мне бы кости старые погреть слегка. И винца крымского отведать. Я-за…
 Спорили долго. Наконец Хоша махнул рукой:
 — Ну смотрите. Если что — ты, Художник, в ответе.
 — А кто ж еще, — кивнул тот.
 После разбора с Саидом в команде на Художника стали смотреть совершенно по-иному и его слово приобрело другой вес. Он не раз видел, что его стали бояться. У каждого осталось в памяти его лицо, когда он резал «аккумулятора». Но вместе с тем все чаще Художник ощущал, что у Хоши пробуждается ревностное чувство, что Хоша начинает видеть в нем конкурента. И поэтому главарь команды все сильнее приближал к себе каратиста Брюса и Башню — они были ядром команды и в случае чего готовы были подписаться друг за друга.
 Хоша был сентиментален. Спьяну он всегда клялся в любви и дружбе кровным братьям, из которых главный — Художник, можно сказать, спасший его во время бунта в шестой колонии.
 — Кореш. Вместе зону прошли, это не покупается и не продается, — в такие моменты Хоша вполне мог пустить слезу. Притом плакал совершенно искренне. — Я за братана жизнь отдам. Что такое жизнь — тьфу. А братан… Братан — это… Это…
 Художник допускал, что Хоша может и отдать жизнь, если вожжа под хвост попадет. А если заскок найдет, может жизнь и забрать. Художник опасался психопатов. Их время кончается. Приходит время прагматиков и бухгалтеров.
 Однажды чуть не дошло до крайности. На съемной квартире Галка затащила Художника в постель, когда Хоша дрых пьяный на раскладушке на кухне. Она так в порыве страсти орала, что он проснулся, потом заснул, а когда проснулся снова, уже не в дупель, а полупьяный, допер, что происходит. Тогда он налил еще стакан, хлопнул его, вытащил пистолет, запрятанный в тумбочке, и заявился в большую комнату, когда Галка сидела в ночной рубашке на коленях Художника впиваясь губами в его губы.
 — Суки, за лоха держите, да? — Хоша качался, глаза eго были безумные. — Сука!
 Галка ойкнула и откатилась в угол, испуганно глядя Хошу, поигрывавшего пистолетом Марголина — малокалиберным, но делающим дырки в теле так же надежно, как и «ТТ».
 — Отворковали, голуби! — осклабился он и поднял пистолет.
 Художник замер. Он понимал, что Хоша сейчас выстрелит. И упал на ковер.
 Грохнул выстрел. Пуля разнесла стопку тарелок в серванте за его спиной.
 — Да тише ты, — как можно спокойнее произнес Художник поднимаясь и глядя на трясущийся в руке Хоши пистолет — Сейчас менты прибегут.
 — И ментов положу! Всех! К херам!!!
 — Хоша, ты ж брат кровный мой… Как ты можешь? Из Хоши вдруг будто сдули воздух. Он сел за стол, отодвинул пистолет и жалобно произнес:
 — Волки, что ж вы делаете со мной?
 — А ты что, не знал, что Галка — блядина? — усмехнулся Художник.
 — Знал… Но…
 — Так чего с ума сходить?
 Галка только всхлипнула, с ненавистью смотря на Художника, но тот, оглянувшись, заговорщически подмигнул ей.
 — Так чего ж ты братана своего из-за нее… Хоша еще хлопнул водки. Потом еще. Расслюнявился вконец и полез обниматься к Художнику.
 — Ну прости. Хочешь, застрели .меня… Хочешь, да… Стреляй, — он протянул пистолет Марголина. — Не хочу…
 — А хочешь, я ее убью, — Хоша прицелился в так и сидя-щую ни живую ни мертвую Галку.
 — А зачем?
 — Зачем?.. Не знаю… Зачем? Зачем все, а? Зачем мы вообще, а?
 Он так и не договорил, заснул. Так что отношения у них складывались волнами. В Крым они укатили на месяц. Пили хорошее вино, снимали доступных, недорогих крымских шлюх, купались в море, разбрасывали деньги. А когда вернулись в Ахтумск, узнали, в городе прошла бойня. На воровском сходе Хилый сделал едъяву Балабану о том, что тот сдал РУОПу предводителя и из группировок и троих заезжих из Питера бандитов.
 И предъявил доказательства. При этом Хилый заручился поддержкой Вожатого — вора в законе, так что Балабана угрохали не отходя от кассы. А на следующий день в машине расстреляли и самого Васю Хилого, и вора в законе Вожатого. Потом прокатилась волна разборов. В результате место смотрящего освободилось.
 Художник уберег команду от больших неприятностей. Участвовать в этих варфоломеевских днях и ночах было самоубийством. Так что крымский отдых пошел на пользу. После разборов освободилось несколько точек, и команда взяла под контроль рынок радиодеталей на юге Ахтумска.
 Хоша сменил свою старую иномарку на новенькую «БМВ», приобрел целый гардероб из зеленых и красных пиджаков, но со временем среди них появился и нормальный серый костюм, поскольку время сопливого детства проходило. Надо было быстро взрослеть. Когда ты числишься коммерческим директором фирмы, когда встречаешься с коммерсантами, малиновый пиджак — это непристойно. И повсеместно братаны начали понимать это.
 Между тем о руднянских пошел по среднерусской равнине шелест, как о тех, кто может взять на себя самые деликатные поручения. И однажды на них вышел председатель совета директоров ТОО «Антре-Т» — организации, державшей львиную долю в торговле продуктами на северо-востоке Ахтумска, — и поведал свою печальную историю.
 Совладельцы ТОО однажды решили, что они разные люди и что они так много за последнее время надували друг друга на деньги, что им теперь под одной крышей не жить. А значит, кому-то из них не жить вообще.
 — Десять штук — и чтобы этот выродок не мозолил мне глаза, — сказал заказчик.
 — Годится, — переглянувшись с Художником, согласился Хоша.
 Деньги были нормальные. Жертва ходила без охраны, брать ее можно было голыми руками.
 Заказчик предоставил им полную информацию — куда уходит, откуда приходит жертва, с кем общается.
 — Можно взорвать к едреной фене козла вонючего, — предложил с места в карьер на сходе Брюс.
 — Звоним, заходим в комнату и кладем его, — напирал Блин. — Я его кулаком убью.
 — В квартире жена и ребенок, — пытался остудить его Хоша.
 — Еще два жмурика к одному — какие проблемы? Потом порешили жертву просто похитить. Когда приговоренный коммерсант выходил из машины. Блин подошел к нему и, ткнув в бок пистолетом, прошипел настолько зверски, насколько мог:
 — Прокатимся… Не дергайся. Будешь тих — останешься жив.
 Бедняга понял, что дело плохо. Он сел в машину, за рулем которой сидел Художник.
 Художник прекрасно понимал, как точно надо просчитывать детали, и предварительно несколько раз прокатился по маршруту, чтобы понять, как выехать, где нет патрулей. Жертву вывезли на Бровинские болота, где уже ждал Хоша с Брюсом.
 Блин тут же накинулся на коммерсанта, повалил на землю и стал обрабатывать ногами. Никакого смысла в этом не было — платили не за то, чтобы жертву колошматили, а чтобы ему втихаря выписали билет на лодку Харона.
 — За что?.. Это Витюша, да? — Коммерсант называл имя своего компаньона. — Он, сука? Сколько заплатил?
 — На «киндерсюрприз» хватит, — засмеялся Хоша.
 — Больше двенадцати штук зелени не дал, — коммерсант выплюнул собравшуюся во рту кровь и, присел на землю. — Я дам пятнадцать… Двадцать, если отпустите и пришьете Витьку.
 Хоша заколебался… Он посмотрел на сообщников и неуверенно спросил:
 — Ну чего, казаки, какую думу думать будем?
 — Ага, — кивнул Блин. — Мы его отпустим. А он в ментовую с заявой. Или к братанам. И нам по маслине вместо баксов.
 — Я даже не знаю, где вас искать. Вы послушайте, — коммерсант поднялся на ноги и стоял, шатаясь, но воодушевляясь все больше. — Вы убираете Витюню. Дело достается мне. Я затеваю расширение, и нужна хорошая крыша. Сговоримся.
 Говорил он убедительно и вызывал уважение у Художника. Да, этот парень умел бороться за жизнь до последнего И умел направлять ситуацию.
 — Ну, Художник, что думаешь? — обернулся Хоша к нему
 — Что думаю? — Художник пожал плечами, выдернул из-за пояса пистолет «ТТ» и всадил пулю в живот коммерсанта Тот отлетел на шаг, упал.
 — Скоты, — застонал он. — Чтоб вы сдохли! Он стонал и плакал, как ребенок. Жизнь не оставляла его. Душа цеплялась за искалеченное тело.
 Хоша тоже выдернул пистолет, направил на Художника с усмешкой смотревшего на умирающего коммерсанта.
 — Ты чего, сука? — зашипел Хоша. — Кто тебе позволил? — Он налился кровью, у него начинался приступ бешенства. — Я тебя…
 — Стреляй, — Художник спокойно засунул свой пистолет за пояс. — Стреляй своего братана кровного из-за какого-то козла. Давай, Хоша. Только потом напейся посильнее. Чтобы совесть не мучила.
 — Ты много на себя берешь, — Хоша опустил пистолет.
 — А что тебя смущает?
 — Этот фуфел чистое дело базарил. Бабки, крыша. Кокнули бы того гаврика, в два раза в прибытке были бы.
 — Хоша, не будь ребенком. Кроме его гнилого базара, никаких гарантий, что он не заплатит те же двадцать штук, чтобы нас поубивали. И потом — заказы надо выполнять. Нечестные исполнители долго не живут.
 — Чего?
 — Фирма должна давать гарантию. Только псы продаются за более жирный кусок колбасы. Если хочешь делать большие деньги, позаботься, чтобы имя было незапятнанно.
 — Зачем нам честное имя у фраеров?
 — Честное имя — гарантия…
 — Ладно, — Хоша повернулся к Брюсу и Блину и произнес:
 — Бросьте эту тушу в болото…
 Где-то минут через пятнадцать Гурьянов решил бросить захваченную машину. Дальше колесить на ней опасно. Сейчас уже подъехала милиция. Киллера наверняка и след простыл. Владелец «Волги» ноет на сиденье патрульной машины и сказывает, как какой-то псих завладел его собственностью. И дежурный по городу сейчас объявит план «Перехват». Он свернул к железной дороге, за которой шли новостройки.
 — Вылезай, — кивнул он Вике.
 Девушка еще сильнее вдавилась в угол и смотрела на него кошкой, которую злобный барбос припер к глухому забору.
 — Хватит, погоревали — и будет, — он взял ее за руку и вытащил из машины. Еще раз встряхнул так, что зубы лязгнули.
 — Жить хочешь, дурочка? Тогда соберись и не елозь, как обваренная кипятком псина!
 Как он и ожидал, его грубый тон возымел действие. Она посмотрела на него осмысленно.
 — Вытри слезы, — велел он.
 Она послушно вытащила из сумочки, которую умудрилась не обронить во время бегства, пудреницу с зеркальцем. Вытерла глаза платком. Припудрила лицо. Гурьянов ей не мешал, по практике зная, что женщины, совершая эти немудреные действия, быстрее приходят в себя и восстанавливают способность мыслить.
 Пока она приводила себя в порядок, он тщательно вытер салон, все места, которые они могли облапать пальцами и оставить свои отпечатки. Взял пачку сигарет, лежащих в салоне, раздавил их и обильно рассыпал табак — это на случай, если милиция решит взять пробы запаха. Народное средство, должно помочь… Все, больше следов остаться не должно.
 — Пошли, — он глянул на Вику.
 — Куда?
 — На кудыкину гору… Сейчас словим такси, и найду вам безопасное место.
 — Оставьте меня! Что вы от меня хотите?
 — Чуть убавь звук. Вика…
 Она вздрогнула, когда он назвал ее по имени.
 — Если моя компания тебе не нравится, я отвезу тебя к ребятам, которые стреляли в тебя. Это любители такой забавы — стрельба по бегущему человеку.
 Она молчала.
 — Кстати, это твои хорошие знакомые?
 — Я их в первый раз видела! Меня с кем-то перепугали!
 — Не думаю…
 — Вы кто?
 — Дед Мороз. Делаю подарки. Тебе подарил жизнь… Она кинула на него злой взгляд. И на миг Гурьянов залюбовался ею. Она была не то чтобы очень красива. Но в ней ощущалась порода. И злость в глазах только прибавила ей очарования.
 «Не о том думаешь», — оборвал себя Гурьянов. Они перебрались через железнодорожное полотно, преодолели узкую лесополосу и выбрались на дорогу.
 Он вытащил сотовый телефон из кармана и нащелкал номер.
 — Еще раз я, — сказал он.
 — Никита, чего у тебя там? — послышался голос Влада. — Присмотрелся?
 — Присмотрелся. Охотники пытались трепетную лань захомутать. Так что мы теперь по тундре шлепаем. Оторвались… Понял?
 — В общем, понял… Что дальше?
 — Через час давай… Ну, например, у Коломенского. На старом месте.
 — Решено…
 Он положил телефон в карман и обернулся к Вике.
 — Теперь можете взять меня под руку. Она взяла его под локоть, впившись наманикюренными ногтями в кожу.
 — Ты решила меня разорвать на куски? — усмехнулся он.
 Она не ответила.
 Они пошли по узкому тротуару в сторону новостроек. Мимо них проносились машины. За светофором Гурьянов поймал замызганную «девятку».
 — Докуда? — осведомился водитель.
 — Метро Новокузнецкая.
 — Сколько?
 — Не обижу, — Гурьянов показал купюру.
 — Тогда садитесь.
 Вика молчала. Но Гурьянов знал, что она взбрыкнет. Она не могла не взбрыкнуть. И когда машина остановилась в людном месте у светофора, она потянулась к ручке и набрала в легкие воздуха, чтобы заорать.
 Он был готов к такому повороту событий. И просто притянул ее к себе, обнял и впился губами в ее сладкие губы, тогда пальцы прошлись по ее шее, надавливая на биоактивную пчку. Она обмякла в его руках — конечно, не от избытка чувств, а лишившись на несколько секунд этих самых чувств.
 Гурьянов погладил ее по пушистым роскошным волосам, изображая ласку. И краем глаза видел, как водитель улыбнулся с некоторой завистью.
 Она начала приходить в себя. А Гурьянов прошептал ей на ухо:
 — Не делай глупостей. Тебе же хуже…
 Она оттолкнула его в грудь.
 — Я тебя брошу. И ты достанешься бандитам или милиции, — снова пригнувшись, на ухо произнес он. — Я тебе плохого не сделаю…
 Говорил он, не отпуская ее шеи. Она передернула плечами, стараясь скинуть руку, но он немножко сжал, так что дыхание перехватило.
 Тут она угомонилась.
 Вышли они из машины, не доезжая до Новокузнецкой, в одном из тихих переулков. Гурьянов сразу же поймал еще тачку, и через несколько минут они были у точки рандеву за Коломенским заповедником.
 Вика вытащила из сумочки пачку сигарет. Жадно затянулась. Оглянулась. Место пустынное. Отличное место для встреч.
 Влад опоздал на десять минут.
 — Пробки, — развел могучими руками, вылезая из машины и с интересом глядя на девушку. Она же кинула на него затравленный взгляд. Оно понятно — внешне Влад весьма походил на бритозатылочного бандита.
 — Вот она. Вика, — представил Гурьянов.
 — Прекрасное юное создание, — оценил Влад, улыбнувшись открытой улыбкой, которая, впрочем, оптимизма Вике не добавила.
 Узнав о происшедшем, он кивнул:
 — Интересный компот получается… Прятать тебя, красавца, надо от злобных тварей.
 — Кто вы такие? Объясните! — Она дрожащими руками прикурила еще одну сигарету и еще более жадно затянулась.
 В общем-то, она владела собой для женщины не так у плохо. Другие в ее положении полностью бы обезумели. А она еще задает вопросы.
 — Кто я? — Гурьянов посмотрел на нее внимательно. Я — брат Кости Гурьянова.
 Она выронила сигарету из пальцев.
 Девяносто третий-девяносто четвертый годы — время дикого передела собственности и самых горячих мафиозных войн, когда кровь лилась, как пиво в пивбаре, и конца-края этому не было видно. Бизнесмены и бандиты гибли один за другим или камнем шли на дно. Оставались на плаву или самые цепкие и живучие, или просто везунчики.
 Ахтумск бурлил. Назревал очередной большой конфликт. В городе объявился Боксер — тот самый, который поднял на бунт шестую зону. Несмотря на многочисленные грехи, он вышел досрочно, и Художник понял, что хороший адвокат порой ценнее, чем бригада братвы с автоматами и киллер с оптической винтовкой. Пока Боксер сидел, его спортсменов стали немножко теснить. Выйдя, с привычным неистовством, жестокостью и энергией он начал наводить в Ахтумске свои порядки. А тут как раз подоспел разбор между положением Балабаном и его соперником Васей Хилым, после которого можно было спокойно перераспределять сферы влияния.
 Боксер под горячую руку устроил пару добрых разборов. На улице Ворошилова взорвалась машина с тремя братанами. На Ахтумском валу расстреляли отморозков. И начали внаглую заграбастывать то, что по праву принадлежать им не должно.
 Новым смотрящим стал Тимоха — тот самый, который сунул Художнику в руки финку, когда убивали Гогу. Казалось, что это было сто лет назад. Все изменилось. И Художник уже не тот щенок, которого водил с собой на сходянки Зима.
 Тимохе Боксер заявил, что деньги в общак платить не собирается, поскольку платит в общак в Ростов, и на хрен ему никто не нужен. А если не нравится, то место для стрелки найти — это нетрудно.
 Однажды интересы руднянских и спортсменов пересеклись.
 Спор был о том, кто будет держать крышу только что отпоенного продовольственного магазина у железнодорожно вокзала. Хоша считал, что эта точка по праву принадлежит
 Боксер лез туда без всяких оснований, просто потому, что взор его упал на этот магазин.
 Боксер назначил встречу Хоше и Художнику не где-нибудь в укромном месте, а пригласил в ресторан «У Артура» напротив городского управления внутренних дел это была гарантия, что там стрелять не будут.
 Боксер за последние годы сильно изменился — растолстел обрюзг, приобрел еще большее высокомерие, чем раньше. Говорил он с Художником, на Хошу внимания особо не обращая, чем приводил того в бешенство. Трюк это был обычный — разжечь у главарей конкурентов неприязнь друг к другу. Дешево, но обычно срабатывало. Кроме того, Боксер на самом деле считал Художника человеком куда более серьезным, чем Хошу.
 — Художник, ты меня плохо знаешь? — осведомился Боксер.
 — Нормально.
 — Ты понимаешь, что эту точку я вам не отдам никогда. Не из-за бабок — они там далеко не ломовые. А только из принципа.
 — Понимаю, — кивнул Художник.
 — Тогда какие вопросы, ребята? В общем, с вас штраф пять тысяч зеленью.
 — За что это? — опешил Хоша от такой наглости.
 — За беспокойство. Чтобы не донимали всякими глупостями.
 — Боксер, такой беспредел не пройдет, — воскликнул Хоша.
 — А вы готовы воевать, молокососы?
 — Не надо словами бросаться, — укоризненно покачал головой Художник. '
 — Молодой еще мораль читать… Через неделю счетчик начнет щелкать. Будешь должен не пять, а шесть…
 Пришлось ретироваться. И отдавать точку Боксеру.
 — Мочить его надо! Мочить! — бешено кричал Хоша, мечась по хате. У него был приступ истерики. — Боксер! С И на зоне сукой был!
 — Иди, мочи, — кивнул Художник. — У них — под сто стволов. Много навоюешь?
 — А что делать?
 — Нужно искать союзников…
 Подумали, обсудили, и Хоша отправился к Тимохе с жалобой на наезд.
 — Тимоха. Не в деньгах дело, я тебе их отдам, хочешь, на общак? Но не ему же!
 — Утрясем, — пообещал Тимоха.
 Со штрафом Боксер палку перегнул, и сам понимал это. Тимохе удалось этот вопрос утрясти. Понятно, что вся эта история авторитета руднянским не прибавила.
 Между тем спортсмены достали еще многих в городе. Они неоднократно показывали, что на спорных территориях конкурентов терпеть не намерены. Грохнули между делом Татя — авторитета из Октябрьского района. Выяснили отношения с азербайджанской общиной, притом жестко и капитально. Чуть ли не под аплодисменты граждан организовали рейды по азербайджанским рынкам, переворачивая лотки и избивая торговцев. И начали прибирать к рукам самую выгодную отрасль — торговлю водкой и продуктами. Зарились и на автозаправочные станции. Открывали коммерческие магазины и фирмы. Благосостояние их росло. Они обрастали полезными людьми, адвокатами, специалистами разного профиля, финансистами. И не жалели денег на взятки. Боксер раздавал их мешками, зная, что большие деньги там, где власть.
 И нещадно давили всех, кто вставал на пути.
 Боксер стал непроходящей зубной болью для очень многих. И с каждым месяцем он набирал силу и становился все более недосягаемым.
 Такая была обстановка в Ахтумске той поздней промозглой весной, когда Художник познакомился с Вовой Шайтаном. Встретились они в зале игровых автоматов — первом объекте, которому руднянские стали делать крышу.
 Шайтан резался в автоматы самозабвенно. На нем был защитный бушлат. Щека его нервно дергалась. Он играл в игру-стрелялку, провалившись полностью в виртуальную реальность набирая рекордные очки. Лицо приняло жесткое, серьезное выражение. Когда он расстреливал компьютерных противников, глаза торжествующе прищуривались. Он будто сводил с ними давние счеты.
 Что толкнуло Художника подойти к этому долговязому, жилистому, странному парню лет двадцати пяти на вид, он и сам не мог сказать.
 Шайтан вытащил из кармана последнюю мелочь, потом махнул рукой, вышел, сел на скамейку у павильона и уставился куда-то вдаль, поверх плоских, с колючими кустами антенн крыш многоэтажных домов. Лицо было все такое же сосредоточенное, серьезное, задумчивое.
 Художник присел рядом и спросил:
 — Не помешаю?
 Шайтан скосил на него глаз и неопределенно пожал плечами — то ли знак согласия, то ли безразличия.
 — По пивку? — предложил Художник.
 — Нет денег, — вяло ответил Шайтан.
 — Угощаю. — Художник встал с лавки, отправился к ларьку и вскоре вернулся оттуда с несколькими банками импортного пива. — Меня зовут Художником, — сказал он.
 — Вова. Кликуха — Шайтан, — ответил парень. — Восточный злой дух.
 — Воевал? — спросил Художник, кивнув на иссеченные шрамами руки парня.
 — Немножко.
 — Карабах? Чечня?
 — Всяко бывало.
 — Десантник?
 — Более веселая команда… Тоже воевал? — усмехнулся спецназовец, кивая на татуировку на руке собеседника и дергая щекой — тик был постоянный.
 — Да. Тоже война, — кивнул Художник. — Каждого против каждого.
 — Один против всех — куда хуже, — то ли улыбнулся, то и скалился бывший вояка.
 — Чего мы тут сидим? — спросил Художник. — У меня хата неподалеку. Пошли посидим, дернем по рюмашечке за знакомство.
 — Нет, это предел, — Шайтан показал на банку пива.
 — Ну тогда хоть порубаем как положено. Варька нам мясца конкретный такой кусочек соорудит. Огурчики, помидорчики.
 — Жена?
 — Шалава.
 — Все бабы — шалавы… Пошли.
 Шайтан производил впечатление человека немного не в себе. Сознанием отлетавшего в какие-то другие сферы, но не от наркотиков, а какого-то глубокого внутреннего диссонанса. Какая-то темная неустроенность плескалась в нем.
 Зачем Художник потащил его на хату? Сработало чувство — как любовь с первого взгляда — именно этот человек ему нужен.
 — С работой как? — спросил Художник, когда Варька суетилась на кухне, разделывая мясо.
 — Никак. Пенсия от государства. И комната в общаге.
 — Противно?
 — Что?
 — Что ты жизнь клал за этих жирных свиней, которые сегодня тут всем заправляют. И за сопляков дешевых на иномарках, которые хрусты не считают.
 — У самого-то тоже небось тачка не «Запорожец», — кинул Шайтан пронизывающий, мрачный взгляд на Художника.
 — Э нет, Вова. Я — волк. У меня клыки есть. У меня по жизни правильное воспитание. И ты такой же.
 — Ну и чего?
 — А то, что сопляков и жирных боровов прессовать надо. Всех! И всеми способами! Чтобы они не чувствовали, что все вокруг принадлежит им. Каждая свинья должна знать, что в лесу рядом волк не дремлет.
 Шайтан ничего не ответил, на лице не отразилось никаких чувств, только кивнул то ли в знак одобрения, то ли просто так. Только щека опять дернулась.
 — Скажи, ты со мной согласный? — напирал Художник, пытаясь вызвать гостя на разговор.
 — Знаешь, что такое в зиндане сидеть у моджахедов?
 — Афган?
 — Таджикистан. Наша группа пошла на обычную разведывательную вылазку рядом с границей. Не в первый раз. И, думали, не в последний. И напоролись… Дрались мы как бешеные. Меня контузило. Потом ничего не помню. Очнулся в тюрьме… Знаешь, Художник, а ведь там страшно. Очень страшно. Первое время. А потом освобождаешься от всего. Остается лишь твой чистый дух, да. Чистый дух. Потому что тело уже не принадлежит тебе. Тебе принадлежит только твоя воля. И желание жить. И смерти уже не боишься. Все уходит — страх, ожидание смерти. Остается только дух, — Шайтан говорил это медленно, растягивая слова, смотря на свои руки мутным взором.
 — И ты выжил.
 — Я выжил. Единственный из нашей группы.
 — Обменяли?
 — Почти, — сказал он таким тоном, что дальнейший разговор на эту тему становился бессмысленным.
 Он замолчал. Это был единственный раз, когда Шайтан что-то рассказал о себе.
 — Так как насчет того, чтобы помочь боровов давить? Чистый дух — конечно, хорошо, но с этой земли нас пока не попросили. И мы еще можем многое, а, Шайтан?
 — И чего теперь?
 — Работа есть. Не пыльная.
 — Какая?
 — Пока бабки собирать. А потом — посмотрим.
 — А что, — задумчиво произнес Шайтан и широко улыбнулся — улыбка была жутковатая. И Художник понял, что этот человек — сам по себе оружие. И нужно обращаться с ним аккуратно. Если такой тип выйдет из-под контроля, он превратится в кобру, и остановить его будет нелегко — таких слишком хорошо учат выживать и убивать. — Попробуем.
 Через два дня Художник привел Шайтана в команду и сказал, что отвечает за него головой. И Шайтана приняли.
 Заявившись однажды в общагу к Шайтану, Художник еще раз убедился в том, что тот полный псих. Вся комната была завалена литературой по оккультизму: о переселении душ, об уровнях ментальности и кармических воплощениях. Сам Шайтан сидел в позе лотоса на раскладушке и медитировал.
 А вскоре Художник в первый раз увидел Шайтана в деле.
 Команда обмывала очередную удачную сделку в том деревенском доме, куда после выхода за порог зоны привезли Художника. Надрались, как всегда, прилично. Варька накурилась анаши и хохотала как сумасшедшая. Башня перепил водки, ему тоже было весело. И свое веселье он направил почему-то на Шайтана.
 — Так ты в плену сидел? Шайтан пожал плечами.
 — У черных, да?
 Шайтан кивнул равнодушно, он весь вечер посасывал бутылку легкого столового вина, ему было скучно, но щека дергалась меньше обычного.
 — Черные, — не отставал Башня. — Страшные, вонючие черные, да?
 — Страшного ничего нет… Если не боишься, — зевнув, произнес Шайтан.
 — Бывают… Такая чернота… Рэжут, да. Всех рэжут. И пленных тянут в зад, да, — Башня вызывающе ухмыльнулся, глядя на Шайтана.
 Тот опять пожал плечами. И вдруг молнией рванулся вперед, захлестнул поясом от халата шею Башни и завалился с ним в угол, так, чтобы не дать другим помешать им. Художник, насмотревшийся немало, понял, что сейчас пояс просто перебьет Башне шею и ничего тому не поможет.
 Каратист Брюс рванулся было на помощь другу. Тут Художник крикнул:
 — Хва, пацаны!
 Тут Шайтан отпустил шею противника, встал с пола и пообещал спокойно, только судорогой свело лицо:
 — В следующий раз умрешь…
 — Ты че… — Башня прокашлялся… — Ты чего? Больше Шайтан не обращал на него внимания, его не волновали яростные взгляды, которыми его буравили. Художник видел, что Шайтан совершенно не боится смерти. Он относится к ней, как к чему-то незначительному. Так ведут себя люди, которых уже раз похоронили.
 Шайтан с самого начала слушался только Художника. Остальных не считал особо за людей и не задумался бы, чтобы удавить. Художник очень скоро понял, какое сокровище приобрел в лице бывшего сержанта группы спецназа, прошедшего через ад моджахедского плена и растерявшего там добрую часть своей души.
 Вика сидела в продавленном кресле и опять дымила сигаретой. Пачка у нее кончалась.
 Квартира была просторная, трехкомнатная, небрежно обставленная старой, растрескавшейся, сто лет не ремонтировавшейся мебелью. Гурьянов и Вика были в комнате вдвоем.
 — Лена. Мы с ней познакомились в Хургаде четыре года назад. Как сейчас помню — шумный такой отель «Аладдин». Она была на редкость искренним и обаятельным человеком. И Костя, — Вика судорожно вздохнула.
 — Я не помню вас среди знакомых Константина, — сказал устроившийся на диванчике с гнутыми ножками напротив нее Гурьянов.
 — Зато я слышала о вас, — после вызволения девушки они перешли на «вы». — У вас ведь вечно что-то не ладилось в жизни.
 — Это говорил Костя?
 — Я это поняла из его оговорок. Он не очень любил говорить о вас. Я однажды спросила — кто его брат. Он так протянул с улыбкой: «О-о! Терминатор а-ля рус». А я… Я спросила: что, такой страшный? Он ответил — ничуть не страшный, но очень серьезный. Таким людям трудно.
 — Трудно, — криво улыбнулся Гурьянов.
 — Год назад мы ездили втроем отдыхать в Италию. Изумительный вечер. Мы сидели перед фонтаном Треви. Там было столпотворение туристов, и все кидали монеты. Монета, брошенная в фонтан Треви, приносит счастье. И почему-то разговор зашел о вас. Лена сказала: «Никита — человек, который может все и не имеет ничего. Не дай бог тебе такого мужа. Будешь гордая, но голодная».
 С кухни появился Влад с подносом, на котором стоял кофейник с чашками. Он уселся поудобнее, налил себе кофе в чашку и спросил:
 — Вика, что было в тот день, когда их расстреляли?
 — Что было? — она пожала плечами. — Ничего особенного. Я проснулась пораньше. Села в машину. Заехала к Гурьяновым.
 — Зачем?
 — Лена обещала штуку долларов. Я шкаф-купе купила, и еще в ванной кое-что доделать надо было. Партнеры на фирму должны были деньги перечислить, но тянули.
 — Что дальше?
 — Я зашла в квартиру. Они собирались ехать куда-то всей семьей. Лена уже привела себя в порядок. Костя спросил: тебя подвезти? Я сказала, что на своем авто. Спустилась вниз. Сперва хотела подождать их. Но потом решила не ждать. Их пять минут — это два часа. Выезжая со двора, я видела этих.
 — Киллеров?
 — Да. Трое парней.
 — Быки?
 — Я бы не сказала. Блеклые. В блеклых одеждах. На блеклой машине — зеленом «Иж-Комби».
 — Как вы узнали о произошедшем?
 — Из «Дорожного патруля». Свидетельница описала киллеров, и я вспомнила, что видела их в том «Иже»… Один из них напал сейчас на меня во дворе.
 — Вы их видели раньше?
 — Нет. Никогда.
 — Почему они пришли к вам?
 — Не знаю. Я ничего не знаю, — она всхлипнула и смяла о пепельницу недокуренную сигарету. Она докуривала сигарету до половины, потом на нее накатывали воспоминания, она или разламывала сигарету, или давила ее с силой в пепельнице. Она вытащила очередную сигарету.
 — Вы очень много курите, — сказал Влад. — Вредно для здоровья, поговаривают.
 — Что? — Она непонимающе посмотрела на него. — Много курю я только последние дни… Вы не представляете, какой это удар. Я… Я не пошла на похороны. Я виновата, но я не могла… Я не могла, — ее опять стало трясти. — За что им такое? За что?
 — Вам тот же вопрос — за что могли их убить?
 — Не знаю. Я же ничего не знаю… У меня не было с Костей никаких общих коммерческих дел… Но в последнее время он был сам не свой.
 — У вас были общие знакомые? — спросил Гурьянов.
 — Было. Несколько человек. Но .какое это имеет отношение к делу?.. Однажды Костя разоткровенничался.
 — И что?
 — У него был минор. Он сказал: спешишь, хочешь взять все, участвуешь в забеге, где еще много бегунов. Разгоняешься, считаешь, что пришел первым, а финишная лента захлестывает тебя за шею.
 — У него были какие-то неприятности на работе? — поинтересовался Влад.
 — Мне казалось, он влез в какую-то историю. И стал дерганым. Знаете, у всех бывают черные полосы, когда все вдруг начинает идти наперекосяк. Он вошел в эту полосу неудач.
 — Каких — не говорил?
 — Я же не его секретарша! Почему вы не идете к нему на работу, не спрашиваете? Почему вы донимаете меня?! — Она вскочила, схватила со столика свою сумочку.
 — Вы далеко? — поинтересовался Гурьянов.
 — Домой! — воскликнула она.
 — А, — кивнул Влад. — Там вас уже ждут. Один с топором и двое с носилками.
 — Что?!
 — Вы забыли?
 Она упала в кресло и уткнула лицо в ладони. Потом откинула волосы.
 — Я не знаю. Я ничего не знаю.
 — А я знаю, — сказал Гурьянов. — Вас будут искать. Похоже, убийцам немало известно о вас. Родственники, близкие знакомые в Москве есть?
 — Нет! Родители умерли в прошлом году! Знакомые, как у всех. А друзья… Лучших друзей я вот потеряла…
 — Вы кем работаете?
 — Коммерческий директор фирмы «Глобус». Рекламный бизнес.
 — Большая фирма?
 — Небольшая. Одиннадцать человек… Мне завтра по горло надо быть на работе.
 — Вы так торопитесь на тот свет? — скучающе осведомился Влад.
 — Что вы говорите?!
 — Я бы на вашем месте воспользовался гостеприимством и пожил бы здесь…
 — Но…
 — Вика, жизнь дороже. И не выходите лучше из дома.
 — Это что, тюрьма?
 — Вас никто не задерживает. Но тогда я не отвечаю за вашу жизнь… Устраивайтесь, — махнул приглашающе рукой Гурьянов. — Вас не смутит мое общество? Но нам по комнате хватит.
 — Ладно… Вы правы… Ладно…
 — Располагайтесь. У нас еще дела, — Гурьянов встал. Они устроились в машине.
 — У девчонки истерика, — сказал Влад.
 — По-моему, она ничего не знает.
 — Она может наделать глупостей.
 — Не наделает, — отмахнулся Гурьянов. — Она уже взяла себя в руки. И теперь больше думает о своем здоровье…
 — Я единственно не понимаю — кому она понадобилась? — покачал головой Влад. — Может, киллеры видели ее у дома? И теперь боятся, что она опознает их.
 — Тогда почему они заявились к ней только сегодня, а не неделю назад?
 — Только сейчас установили точно, кто она и где обитает.
 — Да?.. Ерунда. Все-таки мне показалось, что она что-то недоговаривает… Зачем бандитам гоняться за ней? Или она что-то знает. Или что-то имеет, что им нужно, — Гурьянов вынул из кармана похожую на пейджер коробку. Нажал на кнопку.
 — Это чего? — спросил Влад.
 — Я микрофон прилепил в комнате. Посидим, послушаем, кому она будет названивать, пока нас нет. У нее в сумочке сотовый телефон.
 Они просидели в машине с полчаса. Но микрофон доносил только всхлипы.
 — Без толку. Она не собирается ни с кем созваниваться и ничего делать, — сказал Влад. — Она решила пока довериться нам.
 Новый воровской положенец Тимоха и Боксер через некоторое время вцепились друг в друга. У обоих характер был бараний, они уперлись рогами и уступать другу другу не хотели. И началась война, первым в которой пал один из приближенных нового воровского положенца Кобзарь.
 До этого Кобзарь пережил три покушения. Два раза выбирался из изрешеченной пулями машины. Он был везунчиком. Никогда не выходил из дома без охраны.
 Но в тот день вышел из дома один. Сел в свой двухсотый «Мерседес». По дороге спустило колесо — уже при осмотре места происшествия выяснилось, что на дорогу доброжелатель выбросил несколько ежиков — спаянных острых гвоздей. Шина лопнула. «Мерседес» прижался к обочине. Кобзарь вылез переставлять колесо. Тут ему и уперся в затылок пистолет.
 — Не дергайся, дядя, — услышал он голос Робота — одного из подручных Боксера.
 Кобзарь поднял руки, демонстрируя, что не имеет злых намерений.
 Когда его вывезли в лесок, он умолял оставить его в живых. По статистике, восемьдесят процентов жертв умоляют пощадить, обещают деньги и готовы отдать все, что угодно.
 Пощады он не дождался. Произошло то, что должно было произойти, — несгибаемого и отчаянного Кобзаря расстреляли, как какого-то дешевого фраера, и утопили в реке…
 Боксер знал, что предъявит при разборе. Чтобы откупиться от уголовного розыска, Кобзарь сдал ему двоих спортсменов. Но Боксер все меньше в последнее время нуждался в том, чтобы перед кем-то отчитываться, в том числе и перед Тимохой. Ахтумск все больше приобретал славу не воровского, а беспредельного града.
 Потом началась борьба за ликеро-водочный комбинат — ТОО «Эльбрус». В процессе борьбы спортсмены зачистили еще троих человек, которым оказывал покровительство сам Тимоха. И у деляг, имеющих деньги на водке с «Эльбруса», появилась новая крыша в лице Боксера.
 Помимо разборов, Боксер активно занялся общественно-политической и благотворительной деятельностью. Как-то стало забываться о его судимостях, теперь он был добропорядочным бизнесменом, соучредителем нескольких фирм. Он активно отстегивал деньги в детдома, серьезно поддержал молодежную школу бокса. Был у него такой бзик — он мечтал собрать сборную, которая возьмет золото на первенстве России. Заодно перепадали от него деньги и городскому драмтеатру, и инвалидам, и еще незнамо кому. Все эти гуманитарные подвиги активно освещались в местной и даже центральной прессе. Боксер в глубине души не считал себя бандитом. Он просто выстраивал свое дело, кропотливо, по тщательно разработанному плану. И останавливаться не собирался.
 У руднянской команды дела медленно, с неторопливым упорством карабкающегося вверх автобуса, шли в гору. Деньги не то чтобы текли слишком полноводной рекой, но текли. Команда подмяла под себя вещевой рынок у северного порта, правда, не полностью — приходилось его делить с местной портовой братвой. Так же потихоньку окучивали оптовый продовольственный рынок, договорились, что азербайджанцы им платят и с оборота продуктов, и с оборота наркотиков — тогда героин еще не вошел в моду, и азеры торговали анашой в коробках из-под спичек. Кроме того, под руднянскими работали две фирмы по ознакомлению с достопримечательностями города и организации досуга — в переводе на русский разговорный — две конторы по поставке шлюх. Одной усадили руководить Галку, и в этом деле она вдруг проявила недюжинные организаторские способности, сумев договориться и об аренде помещения, и об отстежке местной милиции.
 Ну и, конечно, не утихала работа по выбиванию долгов, как всегда, она приносила стабильную монету. Притом руднянские брали за содействие треть от долга, тогда как другие команды требовали половину. И они по возможности избегали блатных фокусов, когда человек должен рупь, его ставят на счетчик и накручивают ему уже червонец.
 По доходам и расходы. Еще пару лет назад Художник не мог себе представить, куда можно ухнуть такую прорву денег. А теперь часто суммы, которых в былые времена ему хватило бы на год, пролетали за три дня. Машины, дорогая одежка, кабаки, отдых в дорогих странах — без этого крутого просто не поймут, решат, что ты скрытый маньяк. Заработал деньгу разбоем — тут же потрать, купи цепь с руку толщиной, краденый в Германии джип «Чероки», раздолбай его через неделю и купи новый. Сделай квартиру с евроремонтом. Тогда ты настоящий бандит. Однако часть того, что взял, — отдай. В общак отдай. Менту отдай, чтобы не донимал братву. Администрацию ненавязчиво подмажь, потому что ты уже не совсем бандит, ты уже учредитель посреднической фирмы, на тебе роскошный костюм и старательно начищенные, отполированные туфли, в которые можно смотреться, как в зеркало.
 Постепенно за руднянскими закрепилась репутация шайки полублатной, полуотмороженной и достаточно сильной и решительной. Уже шпана и гопстопники, не имевшие к ней никакого отношения, но жившие в Рудне, гордо заявляли, что они из руднянской группировки и самого Хошу знают.
 Благодаря связям дяди Леши, команда дорвалась до военных складов одной готовящейся к расформированию мотострелковой части. Прапорщик-алкаш готов был продать все, притом по вполне сносным ценам. Тут Шайтан и разгулялся. Он со знанием дела осматривал автомат или винтовку и кивал — берем. В общем, приспустил команду на восемнадцать тысяч зеленых — почти треть общака.
 — Тебе зачем столько? — спросил Художник. Они ночью перебирали вооружение на складе — уже поддатый прапорщик умудрился протащить их прямо на территорию своей умирающей части.
 — Мы воевать собираемся или как? — деловито осведомился Шайтан.
 — Воевать, — хмыкнул Художник. — Вся наша жизнь — борьба.
 — В войне побеждает тот, у кого превосходство в вооружении и подготовке личного состава. Не правда?
 — Правда, — с кислой мордой кивнул Хоша.
 — Тогда отстегивай хрусты, — махнул рукой Шайтан. Шайтана в команде твердо считали психом, но квалификации его доверяли. Он больше молчал, а если говорил, то чаще какую-то муть, которую ни один приличный братан не понимал. Но когда разрабатывали конкретные мероприятия, он преображался. Что-что, а голова у него варила — как на кого наехать и как кого наказать.
 Между тем Художник получил известность не только в узких, но и в самых широких кругах. Его карикатуры, а потом и рисунки стали пользоваться популярностью и появились даже в центральной прессе.
 Команда все разрасталась. Появлялись новые люди. Получатели, собиравшие дань с азеров, охранники, сторожившие порядок на рынках, коммерсанты. Столпотворение это Художнику не нравилось. Чем больше народу, тем больше возможностей, что внедрят засланного казачка. Дядя Леша, работавший одно время в уголовном розыске, прекрасно представлял методы и возможности оперативных служб. Поэтому он с первого дня настоял на беспрекословном соблюдении правила — каждый в команде должен знать только то, что ему положено знать, а положено ему знать только о тех делах, где он непосредственно участвует. Если ты обираешь ларечников и стрижешь с них купоны, тебе совершенно не обязательно загружать себя тем, что вчера утопили в болоте очередную жертву.
 Ядро шайки лихорадило от пока еще скрытых в глубине, но готовых прорваться наверх и рвануть в полную силу конфликтов. Блин становился все более неуправляемым и поговаривал сначала втихаря, а потом все более громко о том, что отколется с корешами от Хоши и создаст свою бригаду, при этом, конечно, прибрав часть общего бизнеса — по справедливости. Он вел себя все наглее, после бутылки с ним вообще сладу не было.
 Каратист Брюс и Башня уходили в такие загулы, от которых дрожал весь Ахтумск. Разнести кабак, потом снять на улице шлюху, избить и ее, и сутенера вместо оплаты — это у них вошло в привычку. Хошу это не волновало, а кроме Хоши, слушать они никого не желали.
 Сам Хоша, становившийся все более жадным до денег, хотел иметь все.
 — Не надо разевать слишком широко пасть. Челюсть заклинит, — говорил Художник. — Нельзя брать у человека все. Человек должен считать, что с ним поступили по справедливости.
 — Справедливость — что за слово такое, Художник? — удивлялся Хоша. — Это вредный предрассудок, справедливость твоя. Вон, смотри, гурьевские. На спекулянта наехали, он на них фирму переписал, а там сотня тысяч зеленых. Сотня!
 — Гурьевские — ишаки, — Художник терпеливо гнул свою линию. — Такие долго не живут…
 Действительно, через две недели половину гурьевской братвы повязал РУОП — захватил и общак, и полученные откатом от автосалона «Вольво» машины, даже цепи золотые сорвали, так что бригада представляла из себя печальное зрелище. А через полгода гурьевского предводителя Тормоза грохнули в подворотне картечью из крупнокалиберного обреза — саданули в живот с двух стволов, так что одни ноги и плечи с головой остались.
 Художник в который раз оказался прав, и это не нравилось Хоше. Ему не нравилось, что шли разговоры — если с руднянскими дело иметь, то только с Художником, а не с Хошей — тот заносчивый, жадный и трепливый. А Художник своему слову хозяин.
 После новогодних, на 1995 год, праздников между компаньонами пробежала очередная черная кошка. Схлестнулись из-за ТОО «Пинта». Один деловой грузин открыл два магазинчика в городе. Руднянские решили на него наехать по классической рэкетирской схеме — вам не нужна защита? Развели Гурама по полной программе. Небольшой поджог магазина. Небольшое несчастье с автомобилем. Телефонные звонки в три часа ночи и молчание в трубке. Задергали грузина до того, что тот отлечился в клинике неврозов, а потом пошел на поклон к Художнику. Как раз один из местных коммерсантов (по наводке самого Художника) по секрету сообщил, что есть тут ушлые ребята, которые берут недорого, но за ними — как за каменной стеной.
 — У нас места такие стремные, — сказал Художник, встретившись с грузином. — Как ты без друзей сюда полез?
 — Я Гиви Сухумского знаю. Вор в законе такой. Уважаемый человек. Пусть придут, спросят меня, так нет — машину жгут.
 — Сухумского?
 — Гиви Сухумский.
 — А здесь Ахтумск. Здесь другие орлы высоко летают. И Гиви тут… — Художник усмехнулся.
 — Я понял. Сколько?
 Художник назвал сумму. Сумму достаточно приличную, но при оборотах магазина не особенно обременительную.
 — Что это за деньги? — пожал плечами Хоша, в очередной раз получая долю от прибыли. — За пацанов держит нас чернозадый этот. Деньги экскаватором гребет, а нам — возьмите кукиш с маслом.
 — Брось, Хоша. Это нормально, — урезонивал его Художник.
 — Ничего не нормально… Мне машину менять надо. Ворам в общак платить надо. Всем надо. А кто что дает? Черный этот дает? Ни хрена он не дает…
 — Не прибедняйся. И грузин наших финансовых проблем не решит.
 — Да, — поддержал Художника дядя Леша. — Грузин — мужик нервный. Еще глупостей наделает. А так — платит и платит. На хлебушек с маслицем нам хватает.
 — Что за шелест у меня в ушах? — вперился Хоша глазами в помощников. — Не напрягайте меня. Не надо, — в его тоне звучала неприкрытая угроза.
 — Не буду, — благодушно улыбнулся Художник.
 — Не надо, — снова повторил главарь. — Батон и Труп с их уродами без дела. Знай только, с блядей своих бабки стригут. Пусть поработают.
 Батон и Труп — год назад принятые в команду по рекомендации Брюса здоровенные быки — неплохо зарекомендовали себя полной отвязанностью. Они прикрывали интимные фирмы и точку на вещевом рынке.
 Когда главарь ушел, дядя Леша хлебнул из горла виски — пил в последнее время только его, хотя благодаря усилиям нарколога был выведен из запоев и поэтому выглядеть стал куда лучше.
 — Ох, Хоша, — покачал он головой. — Все хочет иметь, ничего не делая.
 — Хочет, — кивнул Художник.
 — Глупо.
 Художник ничего не ответил, только внимательно посмотрел на дядю Лешу, тот не отвел глаза.
 Между тем Батон и Труп заявились к грузину в офис ТОО «Пинта» со своим бухгалтером — старичком-одуванчиком, бывшим старшим ревизором облторга.
 — Что это? — удивился грузин, глядя на явление своей крыши.
 — Проверка финансовой деятельности, — хмыкнул Труп.
 — Не договаривались так, — начал искренне возмущаться бизнесмен.
 — Гурам, ребята просто посмотрят, — сказал Хоша, которому грузин прозвонил по телефону. — Мы же кореша не разлей вода. Неужели откажешь?
 Грузин не отказал. Бухгалтер копался два дня в бумагах. После этого Труп заявился к Хоше и сказал:
 — Вот заключение. Если по совести проценты вычислять, грузин должен нам двадцать восемь тысяч в зелени.
 Хоша облизнул губы, услышав цифру, и сказал Трупу:
 — Ну так заберите у него башли!
 — С процентами?
 — Нет. По другому сделаем… — Хоша позвонил грузину. — Гурам, тут ребята придут к тебе. Ты их знаешь, они с бухгалтером приходили. Доверяй им. Хоть горячие немного, но не подлые. Договаривайся с ними.
 — Дорогой, надо встретиться! — в отчаянии воскликнул грузин.
 — Нет, не надо. Занятый я слишком.
 А Труп с вышибалами опять отправился в офис «Пинты». И представил опешившему грузину длинноволосого, хилого, с мордой, похожей на лисью, парня.
 — Во, его Грузчик кличут, — Труп похлопал парня по плечу. — Будет заместителем у тебя работать.
 — Что?! — не поверил своим ушам грузин.
 — Надо, чтобы наши люди пристроены были. Хоша велел. Чтобы стаж на пенсию шел, — загыкал Брюс, искренне считая, что сказал что-то умное.
 — Но…
 — Трудовая книжка, — протянул Грузчик мятую серую книженцию.
 — А насчет бабок, тех двадцати восьми тысяч зелени, ты не забудь, — порекомендовал Труп.
 — Слушай, у нас так дела не делаются, — обиделся грузин, вполне созревший для нового посещения клиники неврозов.
 — Ладно, потом базар будет. Сейчас дело.
 Грузин, уже освоившийся в городе и много узнавший о руднянской группировке, оформил Грузчика своим замом. Но двадцать восемь тысяч долларов… Дела в фирме шли не так плохо, но столько свободных денег не было.
 А Хоша, замкнувшийся на этой мысли, давил. Через месяц он позвонил грузину и сказал:
 — Гурам, ты испытываешь терпение.
 — Нет таких денег! Нет!
 Тогда Труп и Батон вывезли его за город, отработали по полной программе: постреляли у ушей из пистолета, пообещали на кол усадить. В общем, грузин полностью созрел и был готов подписать все. С руднянскими был их штатный нотариус. Прямо на капоте машины он оформил документ, поставил печать и протянул Гураму:
 — Подпишите, пожалуйста, здесь.
 Хозяин фирмы дрожащей рукой отписал свое имущество на подставную фирму «Люкс-Сам», использовавшуюся командой для грязных дел.
 — А ты боялся, — хмыкнул Труп, глядя на документы и пряча их в портфель. — Тебе повезло. Жить будешь. Это не каждому нашему пациенту светит.
 На следующий день были маски-шоу. Толпа руоповцев в масках, пятнистых серых комбезах, с автоматами, вышибив двери «кувалдой-открывалкой», вломилась в офис фирмы интимных услуг «Елена», где обитал Труп и его парни. Братанов вдавили мордами в пол и отметелили так, что только косточки затрещали да кровушка хлынула. Потом путь известен: наручники — машина — камера — следователь. Тут же двоих из команды раскололи и на факт вымогательства, и на похищение директора ТОО «Пинта».
 В этот же вечер те же ребята в пятнистых комбезах вышибли кувалдой дверь в квартиру Хоши, подработали дубинками и как бродячую дворнягу кинули в фургон.
 — Ты кто по жизни? — спросил широкоплечий рубоповский оперативник у Хоши, лежавшего на полу тронувшегося с места фургона.
 — Человек, — разбитыми губами прошепелявил Хоша.
 — Ты говно по жизни. И место твое в канализации, — опер впечатал ему тяжелым башмаком в спину.
 — Извините, я вела себя как идиотка, — последовало признание женщины, которая действительно вела себя как идиотка. Женщины очень часто ведут себя как идиотки. Но очень редко готовы признать это. — Вы очень помогли мне.
 — Вы даже не представляете, насколько, — усмехнулся Гурьянов.
 — Вы как метеор. Снесли их. Как…
 — Черепашка Ниндзя, — поддакнул Гурьянов.
 — Ну, почти… Приложили так, что, наверное, они сразу очухались…
 — Не сразу, — согласился Гурьянов, не став продолжать мысль и уточнять, что один из них вряд ли очухался вообще.
 Они сидели в большой комнате, пили чай с лимоном и убавили слегка запасы красного вина, которые хозяин квартиры держал в большом дощатом ящике в коридоре.
 Эта квартира Владу досталась от его друга, известного театрального режиссера, укатившего на заработки в Америку. Свое жилье тот сдавать принципиально не желал — как и все люди искусства был с чудинкой — и доверил его Владу. Оперативник использовал это убежище достаточно активно — иногда по работе, но чаще, когда выдавался миг передышки от сумасшедшей гонки и когда он озирался окрест себя и неожиданно видел очередную девушку своей мечты.
 — Вы похожи на Костю. Он был сильный человек, — на глазах Вики снова заблестели слезы.
 — Да.
 — Сильный. Из тех, кто способен взять, что ему нужно.
 — Взять. Но не отдать.
 — А вы?
 — А я почему-то всегда рос с мыслью, что должен отдать, а не взять — время, силы, саму жизнь, если надо для дела.
 — И что это за такое важное дело?
 — Дела бывают разные, — уклончиво произнес Гурьянов. Действительно, вся жизнь прошла под давлением этого слова — надо. Пусть вокруг все рушится в тар-тарары, и никто не берет на себя ответственность, никто не думает о будущем, все думают только о себе и своем брюхе. Пусть корабль, на котором плывут люди, идет ко дну, капитан давно спился, боцман толкает по дешевке пассажирам такелаж и спасательные шлюпки. Но есть те, кто, слыша слово «надо», задраивает люки, заделывает бреши, управляется с парусами. И корабль, несмотря ни на что, плывет вперед, хотя плыть, кажется, уже невозможно. Надо. Пусть для других это пустой звук. Но ты — не другие. Ты знаешь цену этому слову. И ты знаешь цену другим словам — Родина, приказ, присяга, офицерская честь. Это волшебные слова. За ними стоит слишком много.,
 Сыновья генерала Гурьянова должны были закончить Суворовское училище и потом служить Родине — в этом с детства у них не было сомнений. После восьмого класса школы — Суворовское училище. После него Костя поступил на факультет западных языков военного инъяза, но по окончании вдруг взбрыкнул, сумел уволиться из армии по здоровью и пошел работать во Внешторг — уже тогда любил красиво пожить. А с перестройкой он двинул в бизнес. Никита же сдал экзамены в Высшую школу КГБ и надел на четыре года военную форму со связистскими — для конспирации — эмблемами на черных петлицах.
 По распределению он попал в Седьмое управление — гэбэшную службу наружного наблюдения. Для выпускника с красным дипломом — не ахти какое достижение. С другой стороны — живая работа. Все контрразведчики проходили через этот этап — службу топтуном. Так что он не жаловался, он вообще не знал такого слова.
 Работа оказалась даже чересчур живая. Топтали за валютными ворами, за казнокрадами, за сотрудниками резидентур из московских посольств. Запомнилось, как брали агента ЦРУ, причинившего России гигантский ущерб. Тогда сплоховали оперативники Второго Главного управления КГБ, и тот успел проглотить ампулу с ядом.
 «Фирма» работала как часы. Одного за другим выявляли западных агентов. КГБ держало под плотным колпаком противника. И противник уважал фирму. Американцы и англичане признавали, что работать в России крайне тяжело. Что в России лучшая контрразведка мира.
 Тогда не обсуждали приказы. Тогда знали — приказ должен быть исполнен любой ценой.
 Операм «семерки» приходилось выполнять самые различные поручения, участвовать в многоходовых комбинациях, целей которых они не знали, но которые были частью картины, нарисованной лубянскими живописцами.
 Вот вызывает начальник отдела и дает вводную:
 — Ваша задача провести ДТП с машиной секретаря посольства Англии, сотрудника резидентуры «Интеллидженс сервис», спровоцировать скандал и отправить его в больницу. Вопросы есть?
 — Нет.
 — Теперь детали…
 И три бригады наружки пасут секретаря посольства. Гурьянов и Вася Мартынов врезаются в «Мерседес». Никита, изображая озверелого работягу, благо физиономию имеет рабоче-крестьянскую, начинает выяснять с «харей импортной», как он выражается в пылу спора, отношения и одним ударом ломает английскую челюсть — для КМСа по боксу и чемпиона «Вышки» по рукопашке это труда не составляет…
 И вот новая вводная от начальника отдела:
 — Сотрудница американского посольства получает пакет с документами от лица Н. Задача — сыграть пьяного грабителя, отобрать пакет. Только прошу учесть — ее характеризуют как мастера восточных единоборств, у-шу. Так что задача может оказаться нелегкой. Мартынов?
 — Есть, — отвечает тот.
 Мартынов — фанат единоборств, мечтает служить в секретном тогда спецподразделении «Альфа», у самого Карпова, человека с непоколебимым авторитетом — все знали, что он собственноручно пристрелил Амина при штурме дворца. Поэтому Мартынов с утра до вечера качается в спортзале и всячески подбивает клинья для перехода туда. Он знает, что у-шу — система серьезная и одолеть мастера в нем очень трудно, даже если это женщина. Готовится тщательно, отрабатывает каждое движение… Результат оказывается потрясающим. Подходит к американке, изображая пьяного, бьет мастера у-шу и отправляет ее с одного удара в реанимацию.
 Эх, Васька, Васька. Он погиб позже. В Буденновске. При штурме захваченной Басаевым и его головорезами больницы. Командир группы перед штурмом сказал:
 — Это не антитеррористическая акция. Завтра мы идем на смерть, и большинство стоящих здесь погибнут. Тот, кто к смерти не готов, может выйти из строя. Никаких претензий к ним не будет.
 Из строя не вышел ни один человек. А на следующий день был штурм. И бойцы шли по пристрелянному открытому пространству, где невозможно было скрыться от сыплющихся пуль, и по ним били со всех окон из гранатометов, автоматов, крупнокалиберных пулеметов. По всей военной науке шансов у «альфовцев» не было. Но они прошли. И преодолели открытое пространство, где безраздельно правила смерть. И сделали невозможное — разминировали первый этаж, уничтожили пятьдесят басаевцев, готовы были идти дальше, но оказались привычно проданы политиканами, затеявшими переговоры с кровососами. Вася Мартынов и еще трое погибших «альфовцев» были из тех, кто знает цену слова «надо», они знали, что больше это делать некому, и закрыли пробоины в днище российского корабля своими телами. И Никита Гурьянов часто вспоминал его. Вспоминал и других, очень многих, кто стоил того, чтобы их поминали и пили за них за столом третий тост.
 Через два года работы в наружке Гурьянову сделали предложение, от которого невозможно отказаться.
 На спокойного, неторопливого, но преображавшегося на ринге и превращавшегося в необычайно эффективную боевую машину Никиту Гурьянова психолог отряда «Буран» обратил внимание, еще когда тот был на четвертом курсе ВШК. С первого взгляда Никита идеально психофизически подходил для оперативно-боевого отдела «Бурана». У него был необычайно устойчивый, сильный тип нервной системы — таким рекомендуется быть летчиками-испытателями и спецназовцами. Конечно, они не лишены страха, и в момент опасности сердце у них отчаянно барабанит в груди, гонит адреналин, но страх никогда не подавляет их. И они делают всегда именно то, что требует ситуация.
 За Никитой Гурьяновым присматривали, как он покажет себя. И наконец решили — парень подходит. Прекрасное знание двух иностранных языков, красный диплом, отменные боевые качества. И верность делу, которому присягал. Выбирали на эту службу лучших. И Гурьянов был этим самым лучшим.
 — Да, наверное, Лена была права, — задумчиво произнесла Вика, глядя на Гурьянова. — Вы из тех людей, которые могут все. Но…
 — Но не имеют «Мерседеса-пятьсот», счета в банке и виллы на Гавайях, — сказал грустно Гурьянов.
 Вика ничего не ответила. Обвела глазами комнату и кивнула на гитару:
 — Ваша?
 — Нет. У меня другая. Постарше раз в пять.
 — Вы поете?
 — Немного.
 — Люблю бардовские песни. Это не Филя Киркоров. Споете?
 — Попробуем.
 В Латинской Америке восхищенные партизаны смотрели, как русский перебирает становящимися вдруг чуткими пальцами струны, и на волю вырывается испанская зажигательная музыка. И пел Гурьянов прекрасно — баритон эстрадный, мог бы спокойно выступать на сцене получше большинства кумиров. Сам сочинял песни, и позже их исполняли другие, две из них попали на пластинки «Мелодии Афгана». И гимн отряда «Буран» тоже сочинил он.
 Гурьянов спел «Гори, гори, моя звезда». Вика восхищенно захлопала в ладоши.
 — Никита, вы не похожи на Терминатора, — неожиданно сказала она.
 — А на кого похож?
 — На крепкого русского мужика. Таких уже почти не делают в наше время.
 — А кого делают?
 — Голубых. Или счетчиков долларов в инофирмах. Еще делают наркоманов. Компьютерных болванов. А крепких, обаятельных, надежных мужиков — тут секрет утерян.
 — Делают. Только жить нам не дают, крепким русским мужикам…
 — Спойте еще.
 Он спел белогвардейскую песню:
  Все теперь против нас, 
  Будто мы и креста не носили, 
  Будто аспиды мы басурманской крови. 
  Даже места нам нет 
  В ошалевшей от крови России. 
  И господь нас не слышит, 
  Зови не зови… 
 Вика помолчала задумчиво, а потом поинтересовалась:
 — Никита, а почему вы пришли тогда ко мне?
 — Задать вопросы.
 — Но почему ко мне?
 — Были причины.
 — Вообще, что вы хотите?
 — Найти убийц.
 — А дальше? Я знаю, что бандитов больше прощают, чем судят. Судят чаще они сами.
 — Не так страшен черт, как его малюют.
 — Еще страшнее, Никита, — она с тоской и болью посмотрела на него.
 Повинуясь неожиданному порыву, он отложил гитару и обнял девушку. И вспомнил, как целовал ее в машине, предварительно почти лишив сознания. Воспоминание было острым. И он снова поцеловал ее. На этот раз осторожно, готовый тут же отступить. Но она вдруг, тоже неожиданно для себя, ответила на этот поцелуй.
 Тут послышался условный звонок в дверь. Потом дверь открылась.
 — Здорово, беженцы, — сказал Влад, заходя в комнату и кидая на кресло сумку. — Переговорим? — Он поманил полковника в другую комнату — Вике не обязательно присутствовать при их совещаниях.
 — Ну, что узнал? — Гурьянов плотно прикрыл дверь.
 — Не много. По сводкам происшествий, стрельба у Викиного дома значится. Выезжала оперативная группа. Произвели осмотр места происшествия. Все как положено… Свидетели утверждают, что после перестрелки двое бандитов погрузили двоих своих бесчувственных корешей к себе в машину и скрылись.
 — И сейчас одного из них закопали.
 — Видимо. Но смерть никто не зафиксировал.
 — Что о Викиной фирмой? Эти братаны могли заглянуть и туда.
 — Пока я не совался. Пусть лучше Вика позвонит сама, спросит, не интересовался ли кто ею. — Попросим.
 Вика согласилась. Она взяла трубку сотового телефона, позвонила к себе на работу и произнесла с наигранной бодростью:
 — Нинок, я заболела. Меня никто тут не спрашивал?
 — Из «Родоса» спрашивали. Они деньги перевели. И Алиханов.
 — А еще?
 — Но главное — милиция утром заходила.
 — Кто?
 — Из какого-то управления по организованной преступности.
 — Чего хотели?
 — Спрашивали тебя.
 — Пусть опишет, какой он был из себя, — прошептал Гурьянов, тоже прислонивший ухо к трубке и слышавший разговор.
 — Какой из себя?
 Нинок достаточно четко описала приходившего.
 — Это Лом, — узнал Гурьянов своего бывшего сослуживца.
 — Кто еще появлялся? — спросила Вика Нину.
 — Лешка. Говорит, что не может тебя найти. Дома трубку не берешь. Не звонишь. Он, видите ли, волнуется…
 — Ладно, пока, — Вика выключила телефон и положила трубку на стол.
 — Кто такой Леша? — спросил Гурьянов.
 — Знакомый, — Вика вдруг покраснела.
 Тут ее телефон зазвонил. Она приложила трубку к уху:
 — Леша?.. Как куда пропала? Ничего не пропала.. Нет, пока не могу… Где нахожусь? Да тут, у… — она едва не вскрикнула, когда Гурьянов сжал ее руку. — В гостях у знакомых… Какая тебе разница где… Ладно, появлюсь. Целую…
 — Тот самый Леша? — спросил Гурьянов.
 — Да.
 — Он всегда такой настойчивый?
 — Как бешеный сегодня.
 — Как бешеный. Ого-го… Влад, пошли, поговорим еще немножко с глазу на глаз.
 — Поговорим…
 — Жадность фраера сгубила. Надо выручать ублюдка, — сказал Художник дяде Леше сразу после задержания главаря, первый раз в открытую покрыв Хошу матюгами. На военном совете, проходившем на загородной базе, присутствовал еще и Шайтан.
 — Надо, — кивнул дядя Леша. — Я справки наводил через старых знакомцев. Хоша пока молчит. Но если сломается — представляешь, что будет?
 — Всем нам вилы, — Художник ткнул двумя пальцами себе в шею.
 — Вилы.
 — Может, грохнуть этого грузина? — задумчиво произнес Художник.
 — Ты готов воевать с РУБОПом? — спросил дядя Леша. — Это дело их чести. Там ребята зацикленные. Если личное вклинится, будут давить, пока не додавят.
 — Верно, — кивнул Художник. — Дядя Леша, ты же мент. Думай.
 В такую ситуацию команда не попадала ни разу. Некоторые шестерки, которых понанимали из шпаны, попадали за хулиганство да уличные разбои за решетку. Команда отстегивала с общака, как положено, на адвоката, на передачки — и хватит. Напрягаться и вытаскивать залетчиков любой ценой никто не собирался, притом за дела, которые им никто не позволял делать. После того как одного из них выпустили. Художник вместе с парнями оттащил его в лесочек и устроил экзекуцию со словами:
 — Ты работал на команду, а не на себя. И на блядские дела свои должен был разрешения спросить.
 Принародно сорвали с провинившегося дуба златую цепь, кольцо, отняли ключи от машины и даже содрали малиновый пиджак — всю бандитскую экипировку.
 — Тебе повезло, — сказал тогда Художник. — Легко отделался, козел.
 Но сейчас дело другое — влетел главарь. И команда могла развалиться. Уже соседи по вещевому рынку у Северного порта начали косо посматривать и. намекать — мол, неплохо бы освободить место…
 — Ну, — Художник пристально посмотрел на дядю Лешу.
 — Надо искать подходы к следователю, — произнес тот.
 — Как? Областное управление дело ведет, — досадливо произнес Художник.
 — Областное? Ну и что, — небрежно махнул рукой дядя Леша. — Везде люди-человеки. Всем есть-пить надо… И адвокат хороший нужен как воздух.
 — Какой хороший?
 — Параграф.
 Взяли адвоката того, кто получше, — бывшего судью по кличке Параграф. Бывшие судьи и прокуроры в адвокатах ценятся не из-за каких-то тайных юридических познаний, не ведомых никому другому, а из-за обширных связей. Иногда они просто знают, кому и сколько надо сунуть, чтобы прикрыть дело. И чаще просто вешают лапшу на уши, грузя клиента, что ему положено десять лет, и нужно дать взятку, чтобы столько не дали. Когда дают положенные пять, как обычно за такие преступления, адвокат приписывает это достижение на свой счет.
 Но Параграф действительно знал, кому и как сунуть деньги.
 — Исполнителей нам не вытащить. А вашего атамана разбойников, — усмехнулся он, посматривая хитро на Художника, — может, и удастся, — он замялся, опустил скромно глаза, ожидая продолжения.
 — Сколько? — произнес Художник слово, которое было ключевым, и на лице адвоката опять появилась хитрая мина.
 — Ну уж не тысячу баксов. Гораздо дороже, — и Параграф назвал сумму, от которой у Художника заломило зубы. Придется опустошать общак команды.
 — Передачки слать будет дороже. Ибо по новым веяниям ему лет десять светит, — сказал адвокат.
 — Ладно, — вздохнул Художник. — Давайте торговаться.
 — Киса Воробьянинов говаривал — торг здесь неуместен, — усмехнулся адвокат.
 — Еще как уместен.
 Цену удалось сбить, но не слишком сильно. Договор об оказании юридических услуг был заключен. Задаток выплачен. Параграф встретился с томящимся в сизо Хошей. Переговорил с ним. Заключили договора и на защиту Трупа и его быков — защитников взяли из юридической конторы, которая работала на Параграфа, все это входило в оплату.
 — Ну что, — изучив ситуацию, заключил веско Параграф. — Надо валить все на исполнителей.
 — Свалим, — кивнул Художник.
 Проблем не было. Виноват Труп и его братаны — заложили главаря. За это им можно устроить на зоне хорошую жизнь.
 — И надо мириться с потерпевшим, — добавил Параграф.
 — Как?
 — Организовать встречу и переговорить, не давя. Отступить. Свет на нем клином же не сошелся. Но встречаться надо с учетом, что РУБОП его может пасти.
 — Попробуем, — кивнул Художник. С Гурамом он встретился в ресторане «Зеленая опушка» на самой окраине города.
 — Ну чего, Художник? — Бизнесмен был напуган. Художник насмешливо изучал его, и Гурам нервничал все больше и больше. Руки его тряслись, но в глазах застыло отчаяние зайца, которого загнали в угол и который готов бить волка лапами по морде.
 — Гурам, давай без понтов дешевых, без наездов, без глупых упреков побазарим, как добрые приятели, — предложил Художник.
 — Я уже базарил. В лесу… Меня за что так били? Меня развели, как лоха обычного. Я что, лох обычный? — Грузин уже кричал.
 — Тише, люди смотрят… Нет, — сказал Художник, едва не добавив — не обычный. — Ты не лох.
 — Так за что? Я по-честному… Мне от Боксера крышу предлагали. Боксер таких вещей не делает.
 — Вот что, Гурам. Ребята погорячились. И ты погорячился.
 — Погорячились, — грузин потрогал еще не зажившие. губы. Говорил он с трудом. — Погорячились, да?
 — Именно. Теперь надо думать, как выбираться из той канализации, куда мы дружно залезли.
 — Как?
 — Хоша — в тюрьме. Пацаны — там же. Это не по-человечески. У них матери. У Батона жена ребенка ждет.
 — Батон? Это который паяльной лампой меня хотел жечь?
 — Работа такая, — хмыкнул Художник. — Это прошлое. Надо о будущем думать. А будущее таково. Я за Хошу подписываться не буду. Вендетту тебе устраивать не стану. Ты мне не враг. Я тебе ничего плохого не сделал. Но Хоша… Ты не понял главного?
 — Что?
 — Что он дурак. Отморозок. И память у него злая. И долгая. Дадут ему года три. Отсидит год. Выйдет и устроит тебе выжженную землю. Я ему мешать не буду.
 — Я не боюсь вас.
 — Боишься. Еще как боишься. И по делу боишься… Тебя-то ладно. О ребенке своем подумай. Гурама передернуло.
 — Надо разводить ситуацию, — напирал Художник. — Мое слово — никто наезжать на тебя больше не будет. Крышу я тебе оставляю на старых условиях — если захочешь. Но наши условия выгодные… Кстати, я был против, чтобы с тобой так поступать. Поверь. Это все знают. Художник слову хозяин.
 Гурам не ответил.
 — В общем, так, стягиваем Хошу с нар. И забываем дружно об этом недоразумении.
 Гурам продолжал колотить ногтем по бокалу, и руки его тряслись все больше.
 — Ну, решай, — Художник постучал по двухсотбаксовым часам на руке. — Время идет. Да — так да. Нет — так нет. Мне, честно говоря, все равно.
 — Ладно. Как только его вытащить? Я же не могу заявление забрать.
 — Уж конечно… Но нет неразрешимых проблем. Тут тебе со знатоком крючкотворских премудростей надо говорить. — Художник встал и подошел к Параграфу, скучающему за столиком у окна. — Ваш выход, маэстро.
 Адвокат пересел к ним за столик и потер руки:
 — Итак, сынок, нет ничего легче, чем обмануть правосудие. Потому что правосудие — это игра. Нужно только знать, как играть в эти игры. Скажешь, я не прав?
 — Что я должен делать? — процедил Гурам.
 — Менять показания. Притапливаем тех молодых людей, которые жгли тебя паяльной лампой. И пишем невинный лик Хоши.
 Через три недели Хоша вышел из следственного изолятора номер один и был встречен Параграфом и Художником.
 Угощали главаря хорошо — дома, а не в кабаке, решив, что утомился от назойливого общества — тридцатиместной камеры. Наконец в комнате остались Хоша с Художником.
 — Мочить, — истерично визжал Хоша, капризно молотя ладонью по полному деликатесов столу, когда гурьяновские обмывали его свободу.
 — Кого? — спросил Художник.
 — Гурама!
 — Еще кого?
 — И опера того, который меня колоть пытался.
 — И следака?
 — Следак — вообще сука позорная.
 — Хоша, тебя еще на зоне учили, что оперов просто так не мочат.
 — Мочат! Еще как мочат! Враги, — Хоша ударил кулаком по столу так, что тарелка упала на его брюки. Таким он еще никогда не был. Вскочил, отшвырнул тарелку, перевернул стул. — Падлы! Гниды! Всех под нож!!! Кто против? Ты? Ты?!
 Художник пожал плечами:
 — Я не возражаю…
 Хоша чуть успокоился. Жадно выхлебал стакан минеральной воды.
 Художник терпеливо подождал, пока у Хоши дыхание восстановится, и спокойно, размеренно произнес:
 — Теперь слушай. Ты можешь мочить кого угодно. Но только без меня. Я ухожу.
 — От нас не уходят.
 — У нас длинные руки? Не грузи меня-то, — насмешливо произнес Художник. — Не надо… Ухожу и пацанов заберу. И долю с общака. Там не так много осталось — все на твою отмазку ушло. А ты руководи своими дуболомами… Только учти, тебя на вещевом рынке у порта видеть не хотят.
 — Захотят.
 — Вряд ли… Хоша, ты ведешь себя неумно. Мы только что чуть крупно не вляпались. Уродов наших на зону отправили. Надо затихнуть.
 Хоша безумными глазами посмотрел на него.
 — Хоша, ты же братан мой, кровный, — Художник присел рядом с ним, положил руку на плечо. — Куда нам друг без друга? А козлов мы всех рано или поздно замочим. Со всеми посчитаемся — и с ментами, и с Гурамом. Только надо выгадать время.
 — Надо.
 — Мы в гору идем. Да, медленно. Но верно. Споткнешься-и рядом вот она, пропасть. Не успел оглянуться — и ты уже жмурик. И тебя попы в церкви отпевают. Но мы-то умеем ходить по горам. Ты умеешь. Я знаю.
 В общем, заболтал Художник его окончательно. Но с этого времени все чаще при обсуждении самых разных вопросов главарь обрывал его резко, с раздражением. И все чаще смотрел с ненавистью. Особенно когда Художник оказывался прав.
 Из той истории вышли с наименьшими потерями. Батон, Труп и еще трое парней получили не слишком обременительные сроки и отправились топтать шестую зону. А руднянская команда продолжала существовать. Правда, конфликт с законом сильно подкосил общак. Хоша требовал, чтобы за все расплачивался Гурам, но Художник настоял, чтобы коммерсанта оставили в покое.
 Истощившаяся казна нуждалась в пополнении. Тут и подвернулся один толстощекий, возбужденный новорусак — какой-то финансовый воротила местного масштаба. Он затравленно озирался, когда вечером в тихом дворике встречался с Художником.
 — Его надо… — бизнесмен помялся, — умертвить, так скажем. В назидание другим, — он протянул фото и данные на человека, его адреса, место работы и прочее, по фильмам и детективам зная, что именно так договариваются с киллерами. И действительно так делалось. Но этих данных маловато.
 — Это кто такой? — спросил Художник.
 — Бывший компаньон. Вы бы знали, на какие бабки меня эта сука кинула.
 — Вернуть бабки?
 — Да хрен с ними, с бабками. Ничего не хочу. Хочу, чтобы его упокоили красиво, в назидание другим.
 — Почему?
 — Потому что он козел, — финансовый воротила выражений не выбирал. — И чтобы все знали — козлу так и положено кончить…
 — Все упирается в оплату.
 — А за ценой я не постою.
 И действительно не постоял.
 Упокоить в назидание — это значит с большим шумом. Чтобы по всему Ахтумску волна прокатилась. Тогда впервые показал себя Шайтан во всей красе. Пригодилась игрушка с военного склада.
 Жертва вышла утром и уселась за руль своего джипа «Паджеро». Тут машину подбросило. Ухнуло так, что в доме стекла повылетали.
 Когда место происшествия показывали по областному телевидению, Шайтан смотрел на догорающую машину с детской счастливой улыбкой.
 — Нет! — воскликнула Вика. — Я никого не хочу впутывать в эту историю.
 — Вы это называете историей? — приподнял бровь Влад. — Вы, считайте, на том свете побывали. И вам неудобно кого-то напрягать?
 — Я не хочу!
 — Вика, вы не имеете права капризничать, — напирал Влад мягко, но мощно.
 — Леша ни при чем!
 — Вот и выясним.
 — Нет!
 — Вика, мы ему ничего не сделаем. Мы просто проверим одну задумку. Это очень нужно, — вступил в разговор Гурьянов. — Пожалуйста.
 Вику они все-таки додавили, и она согласилась на их план.
 Они уселись в черную «Волгу» Гурьянова. В глухом дворике перекинули номерные знаки — у полковника имелось несколько номеров прикрытия.
 Знакомый Вики жил у метро «Кантемировская» в многоэтажном, длинном, как крепостная стена, отделанном голубой плиткой доме.
 — Вон его машина, — сказала Вика, показывая на не первой молодости «Тойоту».
 — А чего он сегодня не работает? — спросил Влад.
 — Приболел… Ну и как мне вас представить? — обернулась она к Гурьянову.
 — Как кавалера.
 — Вы смеетесь?
 — Если он вам так дорог, можете сказать, что я ваш троюродный дядя.
 — Опять смеетесь.
 Они втроем поднялись на третий этаж. Остановились перед обитой дерматином дверью.
 — Звоните, — велел Гурьянов Вике. Вика вжала кнопку звонка. Они простояли минуты две, прежде чем из-за двери мужской голос спросил:
 — Кто?
 — Я! — крикнула Вика. — Открывай.
 Дверь открылась. На пороге появился Леша — эдакий плэйбой метр девяносто ростом, с широкими плечами, накачанными бицепсами и открытым красивым лицом. Он был в тапочках на босу ногу, спортивных шароварах и красной спортивной майке. Он напряженно посмотрел на Вику. И отшатнулся, заметив Гурьянова.
 — Привет, — дружелюбно произнес тот, нутром чуя, что его подозрения оправдывались. И стало на миг противно. Тошнотно, как бывает всегда, когда сталкиваешься с человеческой низостью.
 — Это кто? — спросил Леша.
 — Компаньон из фирмы «Панда». Я его попросила меня проводить… Ты нас пригласишь?
 — Конечно, — хозяин квартиры отступил, вызывающе и зло посмотрев на Гурьянова. Тот ответил ему обезоруживающей, широкой, обаятельной улыбкой. Влад тем временем сидел на подоконнике между этажами и слушал в наушники, что ловит микрофон, который был у полковника.
 — Спасибо, — кивнул Гурьянов.
 В квартире была стерильная чистота. Все разложено по своим полкам. Богатый ремонт, новая мебель, стол с мощным компьютером. Полка с книгами — какими-то философскими трудами, ни разу не читанными, и длинной чередой детективов. Живет в этой квартире аккуратист-зануда, болезненно обожающий себя и свой мирок с евроремонтом, сразу определил Гурьянов. Квартиры никогда не таят характер своих хозяев.
 — Ты не представляешь, на меня напали какие-то сумасшедшие! — Вика плюхнулась в кресло — она чувствовала в этой квартире себя как дома, и Гурьянов ощутил что-то вроде укола ревности и тут же обругал себя за идиотские мысли. — Они пытались меня похитить.
 — Ты на работе не появляешься! Я волнуюсь! крикнул Леша.
 — Что ты орешь на меня?!
 — Я ору?!.
 — Да!
 — Да, я ору, — кивнул Леша. — У меня неприятности.
 — Какие?
 — Ты не поймешь. И не устраивай сцены при посторонних, — прошептал он ей на ухо. — Пойдем, переговорим. Они вышли в соседнюю комнату.
 — Чего он с тобой приперся? — услышал Гурьянов голос хозяина квартиры.
 — А думаешь, мне приятно шататься одной по улице, когда на тебя нападают? Я боюсь!
 — Боишься, да, — рассеянно произнес Леша.
 — Ты чего меня искал?
 — Из «Омикса» звонили. Они хотели тебя видеть. Заказ наклевывается. А ты срываешь. А там и мои комиссионные.
 — Из-за этого вся сцена?
 — Ну… Я волновался… — он поцеловал ее.
 — Давай бумаги по «Омиксу».
 — Сейчас, — Гурьянов видел в стекле двери отражение — хозяин квартиры полез в сервант, вытащил папку. — На.
 — Ладно, Леша, нам пора, — сказала Вика, проходя в комнату, где ждал Гурьянов.
 — Куда это? — нахмурился Леша.
 — Еще дела.
 — Подожди. Я думал, ты останешься.
 — Нет, — резко произнесла она. — Пошли, — она демонстративно взяла под локоть Гурьянова и заработала злой взгляд Леши.
 Они спустились вниз по узкой лестнице, прихватив по дороге Влада.
 — Как он вам глянулся? — спросил Гурьянов девушку.
 — Не знаю… Он будто пьяный… Но вы же должны были убедиться, что он ни при чем. Он искал меня из-за сделки. Давно обсуждали это с ним, — говорила Вика, будто пытаясь убедить себя. — Поэтому и нервничает.
 — Посмотрим, — Гурьянов распахнул дверцу машины. Сел и взял у Влада приемник. Вдавил в клавишу. Послышалось шуршание и какие-то звуки.
 — Работает, — заверил Влад. — Когда вы там были, он ловил все ясно.
 — Вот блядь, — неожиданно донесся из приемника чистый голос. — Тварь подзаборная, — в голосе, который явно принадлежал Леше, слышалось отчаяние.
 — Это что? — расширила глаза Вика.
 — Это ваш благоверный так о вас отзывается, оставшись наедине с собой, — объяснил Влад.
 — Под монастырь подвела, проститутка, — не унимаясь, гундосил Алексей.
 — Как это вы сделали? — ничего не понимая, спросила Вика.
 — Оставил микрофон рядом с его телефоном, — сказал полковник. — Посмотрим, что он будет делать…
 — Это непорядочно! — крикнула Вика.
 — Да? — деланно удивился Гурьянов. Минуты три Леша честно терзался сомнениями. А потом послышалось щелканье.
 — Набирает телефон, — подирижировал пальцами Влад. — И вот — момент истины…
 — Але, Виктор?.. — донеслось из динамика. — Она была у меня. Как я ее мог задержать? Пришла с каким-то уродом… Откуда знаю, с каким уродом… Сказала, еще зайдет… Ты обещал, что с ней ничего не случится… Я все помню, но ты обещал…
 — Заботится о вас, — хмыкнул Влад.
 Вика сидела белая как снег.
 Хрясь — это Леша бросил телефонную трубку.
 — Вот твари, — всхлипнул снова приемник.
 — Пошли, — сказал Гурьянов, распахивая дверь.
 — Куда? — недоуменно произнесла Вика.
 — Вы же там забыли косметичку.
 — Я?
 — Да. Посмотрите…
 Косметичку Гурьянов незаметно для нее вынул из ее сумки и оставил в прихожей.
 Она открыла сумочку и удивленно произнесла:
 — Правда.
 — Пошли, — Гурьянов взял ее за руку и повлек к подъезду. Влад устремился за ними.
 Они снова поднялись на третий этаж. И перед дверью Гурьянов велел:
 — Звоните.
 Вика послушно позвонила.
 — Кто? — В голосе Леши звучали истерические нотки.
 — Это я. Забыла косметичку.
 Дверь открылась. Гурьянов вошел в прихожую, отодвигая хозяина, кивнул Владу:
 — Подождите с девушкой внизу…
 Леша было рванул животом вперед на нарушителя его спокойствия, желая, похоже, вытолкать из дверей, но Гурьянов, несмотря на то, что хозяин квартиры весил не меньше, легко отбросил его к стене.
 Вика пыталась протестовать, но Влад настойчиво повлек ее вниз.
 — Что вам надо? — визгливо воскликнул Леша, сжимая руки в кулаки.
 — Ничего, — Гурьянов резко ударил его пальцем под дых, отключил дыхание и поволок в комнату на подкашивающихся ногах. Уложил на пол. Склонился над ним и осведомился через пару минут:
 — Ну, продышался?
 — Ты… Ты что…
 — Кричать не надо. Будет хуже… Ты мне сейчас все расскажешь. И не будешь врать. По какому телефону они просили тебя позвонить?
 — Кто?
 — У меня нет времени, Леха. Время — деньги. Если я сейчас не услышу правдивого ответа, я тебе сломаю палец. Потом руку, — он сжал его шею так, что хозяин квартиры начал закатывать глаза. — Ты мне все равно все скажешь, только тогда тебя придется кончать.
 — Вон, — Леха глазами показал на тумбочку, где лежала записная книжка. — На букву В посмотри.
 — Лежи тихо, — погрозил пальцем Гурьянов.
 Он подошел к тумбочке, взял записную книжку, открыл на букве В.
 — Какой номер?
 — Последний… Они сказали мне не записывать.
 — Но ты очень боялся забыть. Когда они пришли?
 — Вчера вечером. Двое в кожанках.
 — Вику искали?
 — Да… Да, они ее искали.
 — А ты?
 — А что я? Я же не знал, куда она подевалась.
 — Обещали пришить, — Гурьянов нагнулся и провел пальцем по шее хозяина квартиры, прямо по длинной царапине. — Их работа?
 — Это он ногтем прочертил. Ноготь такой длинный, желтый… Очень больно… И я… Ну боюсь я их. Ну и что?
 — И ты обещал им прозвонить, если твоя возлюбленная появится.
 — Обещал, — Леша присел на ковре и держался рукой за горло. И по щекам текли слезы.
 — Опиши их.
 — Один на какого-то сурка похож, здоровый такой. Его. Витей зовут. Другой выше меня будет. А рожа… Гнусная такая пачка!
 — Зачем им Вика?
 — Они сказали — просто поговорить. Она обещала им что-то и исчезла. Теперь ищут.
 — И ты ее отдал бандитам.
 — Они… Они из милиции.
 — Да? И как ты это понял?
 — Удостоверение.
 — На Олимпийском можно купить любое удостоверение. Например, удостоверение свиньи. Прикупи, пригодится.
 — Оскорбляете?
 — Тебя? Ты этого не заслуживаешь. Ты просто кусок дерьма, и больше никто, поэтому оскорблять толка нет. Будешь делать, что тебе говорят…
 Леша всхлипнул:
 — Я не хотел. Вика… Она…
 — Но своя шкура ближе к телу. Так?
 — Нет, не так.
 — Ладно, коммерсант. Не гунди. Ты ведь быстро понял, что это не ментовка, а обычная банда. И ты отдал им девушку, поскольку они пообещали тебе вскрыть брюхо. Твое брюхо-с одной стороны. А с другой — Вика, пусть она и неплоха в постели, но сколько их еще таких будет. А если не сдашь ее — то уж тогда не будет ни одной. Правда ведь?
 — Нет!
 — Ладно. Мораль читать тебе без толку, — Гурьянов взял рацию с блоком засекреченной связи. — Влад, мы тут договорились с Лешей. И вариант нарисовался… Поднимайся.
 Влад поднялся в квартиру. Гурьянов объяснил ему все. Влад кивнул:
 — Может сработать.
 — На, — Гурьянов взял трубку радиотелефона и протянул хозяину квартиры.
 — Что?
 — Побеспокоишь своих новых корешей, — пояснил Влад.
 — Зачем?
 — Скажешь текст по бумажке. И если запнешься, то считай, что тебе не повезло.
 — Нет!
 — Тогда я тебя убью, — Гурьянов ударил его по лицу — не слишком сильно, но так, что из глаз брызнули звезды.
 — Ладно. Хорошо.
 Гурьянов проинструктировал Лешу. Нажал на кнопку громкоговорящей связи. Настучал номер.
 — Витя, это опять я… Она снова объявилась, — произнес заученно Леша. — Она сказала, что приедет сегодня еще… У нее какие-то дела, но она будет. Я тогда прозвоню…
 Когда Леша дал отбой, Гурьянов потрепал его по щеке:
 — Вот и молодец.
 — А что будет?
 — А ничего.
 Гурьянов вытащил из подмышечной кобуры пистолет. Передернул затвор. Поставил на предохранитель. И спросил:
 — Пиво есть?
 — В холодильнике, — угодливо закивал Леша. — Ящик «Хейникен».
 — Мой друг — любитель… Сходи, — кивнул он Владу. — Скрасим ожидание.




 ЧАСТЬ III
 БЕЙ СВОИХ!.


 После следственного изолятора Хоша сильно изменился в худшую сторону, стал более нервным, подозрительным. Благодарности за то, что его вызволили, он не испытывал, а, испытывал лишь растущую подозрительность. И своей нервозностью заражал всю команду. Братанов все больше охватывало какое-то заразное безумие.
 Каратист Брюс и Башня продолжали свои сумасшедшие вылазки. Они в последнее время повадились насиловать по вечерам загулявших в городе девиц.
 — Садись, овца, в тачку, не пожалеешь, — кричит Башня, распахивая дверцу.
 — Да пошли вы!
 — Садись, не то костей не соберешь.
 — Кричать буду.
 — А пером по морде…
 Потом — в глухое место, там утолить свою страсть, лучше поизвращеннее, избить девушку да еще серьги сорвать — не потому, что деньги нужны, а чтобы для полноты кайфа, и пообещать все лицо исполосовать, если в милицию заявит.
 В порядке вещей было познакомиться с девушкой, узнать ее адрес, заявиться в квартиру, набить морду папаше, оттаскать за волосы мамашу и потащить девицу в машину внизу.
 Ну, а уж прийти на рынок, перевернуть азербайджанский лоток, потом обобрать какого-нибудь безобидного жучка, торгующего в переходе дезодорантами, и дать ему в глаз, отметелить кого-нибудь, кто косо посмотрел, — это вообще их любимые милые забавы.
 Время от времени они влетали в милицию, приходилось их выкупать оттуда. Но Хоша относился к таким выходкам снисходительно — эти двое психопатов были его личной гвардией и опорой его власти. Он считал, что только на них может положиться, тогда как Художник своей своенравностью все больше раздражал его и пугал.
 Но больше всего крови портил Блин. Ощущая общий раздрай в команде, он совсем отбился от рук, пил так, что не просыхал сутками. Мог не исполнить поручение. Мог не приехать, когда он нужен, проигнорировать и Художника, и Хо-шу. И все чаще заявлял о том, что пора отваливать и создавать собственное дело, а не кормить всяких. Всякие — это Хоша и Художник. Пару раз он намертво сцеплялся с Хошей — находила дурь на дурь. Тогда Блин бил себя мощным кулаком в грудь:
 — Чего ты мне лепишь горбатого? Ну, пошли. Хоть на кулаках, хоть на ножах. Тоже мне, пахан. Я таких паханов, — дальше следовала длинная нецензурная тирада.
 Тут же Блин с Хошей замирялись — до очередной склоки.
 Но однажды, когда команда собралась в домике в деревне, Блин перешел все границы. Он заявился уже слегка поддатый. Как раз была дележка месячного заработка с вещевого рынка у Северного порта. На столе лежала груда мятых купюр, некоторые грязные, замызганные, но от этого они не переставали быть деньгами. Деньги эти делились на множество частей. Доля сразу отстегивалась начальнику местного отдела внутренних дел и заместителю главы администрации, курирующему рынки. Немало уходило на покрытие расходов, возникающих при работе на рынке. Потом шла зарплата охранникам и получателям, собирающим на рынке деньги. А потом уже начиналась дележка того, что оставалось — не более трети, но сумма все равно накапывала достаточно приличная. Из нее часть шла на общак ворам, часть на общак команды. А остальное распределялось между верхушкой шайки соответственно заслугам.
 Хоша любил раздавать деньги сам. Он ощущал при этом блаженство, когда отсчитывал купюры и отдавал их с какой-нибудь прибауткой.
 — На, купи детям мороженого, — пачку денег он перетянул резинкой и толкнул по гладкому столу в сторону Брюса.
 — Эскимо, — скривился Брюс, засовывая пачку себе в карман, от чего карман сильно раздулся.
 — На рюмку коньяка хватит, — следующую пачку Хоша передал Башне.
 — Етить ее, — покачал головой Башня.
 — Чего, маловато? — уставился на него Хоша.
 — На эти бабки… А, ладно, — махнул рукой Башня. И от Брюса, и от Башни не было слышно ничего, кроме того, что деньги им отстегивают слезные, что они в команде давно и должны получать куда больше. У Художника было на этот счет особое мнение. Он им вообще бы только на сигареты давал, поскольку пользы с балбесов было, как от козлов молока, а выступления их на совете стаи сводились в основном к предложениям типа ограбить Ахтумское отделение банка «Менатеп» или захватить в заложники генерального директора нефтеперерабатывающего завода и продать его за миллион баксов.
 Художник без звука бросил свою пачку денег в дипломат. Дядя Леша потер руки довольно — он всегда потирал руки, получая деньги, потому что страстно и беззаветно любил их — зелененькие, деревянненькие — какие угодно.
 — Это чего?! — взвился Блин, глядя на свою долю.
 — А что? — недоумевающе посмотрел на него Хоша.
 — Ты мне скажи, чего это? Это последняя шестерка больше Получает!
 — Стоп, Блин, — резко осадил его Хоша. — Давай считать. За месяц ты сорвал нам две деловые встречи. И не приехал по вызову, хотя тебе по пейджеру посылали и прозванивали. Знаешь, социалистический принцип — кто не работает, тот не ест. Но мы — не большевики. Мы тебе отстегнули по совести.
 — По совести, да? Ах ты, сука! — Блин порвал деньги и бросил их в лицо Хоше. Тот побледнел:
 — Ну это ты зря.
 — Да я тебя в белых тапочках видал, фуфел дешевый! — заорал Блин, распахивая пиджак так, чтобы все. видели засунутый за пояс пистолет. — Ну, чего сделаешь, а? Что ты против меня? Ты кто вообще? Тебя кто вообще башли распределять поставил? Ты — дешевка! И на зоне дешевкой был! Повезло, что не опустили!
 Хоша вскочил, двинулся к Блину, но тот дернулся ему навстречу. Бодаться в лобовую с Блином — все равно что переть на танк.
 Все повскакали с мест. На Блина поглядывали недобро. И Хоша стоял набычившись, понимая, что решается сейчас очень многое.
 — Брэк, парни, — поднял голос дядя Леша. — Ну чего вы взбрыкнули… Давайте переведем дух, сядем, побазарим спокойно. И спокойно возьмем слова обратно. Будем считать, что они не вылетали, а?
 Неожиданно его спокойный тон возымел действие. Блин, не застегивая пиджак и не отводя руку от пистолета под мышкой, с которым никогда не расставался, уселся на диван и недобро стал мерить глазами присутствующих. Он понимал, что и сделал, и наговорил лишнего, но на попятный идти не собирался.
 — Пошли, Хоша, перекурим, — предложил Художник и почти насильно вывел главаря на крыльцо. — Закури, — протянул сигарету.
 Хоша был в бешенстве. Руки его тряслись.
 — Вот сука. Падла такая. Я ему…
 — Надо что-то решать, — покачал Художник головой. — С ним дальше идти нельзя.
 — Он ублюдок. Опустить его и прогнать в три шеи, — Хоша покачал головой. Заложит ведь. Он же скотина подлая. По всем статьям нас заложит — и ментовке, и кому хочешь. Что делать-то?
 — А ничего, — отмахнулся Художник. Он повернулся и зашел в дом.
 Блин икал, вытирая рот, и тянулся к бутылке водки, стоявшей на столе. Он поднял глаза и напоролся на взор Художника.
 — Блин, — произнес тот спокойно. — Мы прикинули, что тебе пора отваливать из бригады, забрав свою долю. Мы не поскупимся.
 — Отваливать, да? — уставился на него Блин. — В общаке моих бабок честно заработанных немало. И кой на чего у меня право есть.
 Блин приосанился. Он уже давно решил отвалить, и тут все неожиданно сложилось, как он хотел.
 — Ну, это обсудим, — Художник присел напротив неге на стул. — Вот только слова свои по поводу Хоши надо бы обратно взять. Нехорошо так.
 — Ах, обратно, — Блин задумался.
 — Надо.
 Блин засопел.
 А Художник начал действовать. Из рукава рукоятка финки скользнула в ладонь. Рывок вперед. И острие вошло в грудь. Прямо в сердце Блина.
 Тот всхрапнул, качнулся, откинулся, дернулся и закатил глаза. У него изо рта пошла кровь.
 Художник посмотрел на остальных:
 — Возражения есть?
 — Ну ты быстрый, — прошептал Башня зло…
 — Сиди спокойно. Не суетись, — напутствовал хозяина квартиры Влад, уютно устроившийся в мягком кресле из черного кожзаменителя и положив ноги на телефонный столик. В этой позе он живо напоминал шерифа-громилу из американских боевиков.
 — Что будет? Что будет? — не переставал причитать Леха, сидя на пуфике и раскачиваясь из стороны в сторону. — Они меня убьют.
 — Не убьют, — отмахнулся Гурьянов. — Будешь вести себя тихо — не убьют.
 — Вы их не знаете.
 — А ты знаешь?
 Лехино лицо передернуло. И во взгляде его были отчаяние и паника.
 — Все Вика… Зачем я с ней связался? Чтобы за удовольствие так платить. Да провались она, тварь тощая, — Леха всхлипнул. — Ну за что? Почему я?
 — Правильно, почему ты, — кивнул Гурьянов. — Всю жизнь жил как у Христа за пазухой. Стриг купюры. Жрал икру, пил мартини, мял баб. И ни за кого, ни за что не отвечал. А тут дошло до проверки на вшивость. Пришли к тебе, надавили чуток, и ты лапки с готовностью кверху — всех уже продавать и предавать готов, лишь бы снова оставили в покое и ты бы опять жрал, пил, мял баб.
 — Почему вы меня все время оскорбляете?
 — Потому что ты предатель и трус, Лешенька. И с тобой не то что в разведку, а тараканов травить не пойдешь…
 — Почему я родился в этой дремучей, дерьмовой стране? Почему на меня все это свалилось? Почему? — все ныл и ныл Леха.
 — По кочану, — зевнул Влад.
 — Все из-за шлюхи этой… Ох, Вика, — по сто пятому разу завел Леха.
 Гурьянов органически не переваривал предателей. И само слово «предательство» вызывало у него физическое отвращение. Вместе с тем так уж получалось, что довелось ему жить во времена, когда предательство стало флагом, когда предатели научились читать мораль и доказывать, что предательство — это хорошо, и оттого ненавидел их Гурьянов еще больше. Какие только причудливые лики не принимало предательство в последние годы. Оно было и явным, когда в органах власти и в ключевых точках засела откровенная агентура или, в крайнем случае, агенты влияния стратегических противников державы. Оно было и дурацким, трудно объяснимым, вытекавшим из внутренней тяги человека к предательству. Да, все плохо. Но есть Служба. Есть «Буран». Есть такие, как Влад, привыкший жить по справедливости и чести. Значит, не все потеряно…
 — Звони. И не трясись, — Гурьянов передал Леше трубку. — Говори нормально, чтобы они не насторожились, — он нащелкал на аппарате номер. — Поехали… Спокойнее, Леша.
 На третий звонок послышался голос уже знакомого Виктора.
 — Это Алексей.
 — Леха, браток. Ну, как?
 — Она здесь… В ванной.
 — Значит, так. Задержи ее. Башкой ответишь, если уйдет. Слов на ветер не бросаем…
 — Я понимаю.
 — Жди… Ду-ду — гудки.
 Леха отбросил трубку, будто змею, и снова закачался из стороны в сторону, как раввин на службе.
 — Что будет?
 — А будет то — ты откроешь дверь. Вежливо улыбнешься. Пропустишь их в квартиру, — инструктировал Гурьянов. — А потом — не путайся под ногами.
 — Да, да…
 — Возьми игрушку. Пригодится, — Гурьянов протянул Владу свой пистолет — единственное их оружие. — Контролируешь с лестничной площадки. Если чего — бей на поражение.
 — Ты один справишься? — с сомнением спросил Влад.
 — А ты сомневаешься?
 Влад кисло улыбнулся. Полковник — последний человек на земле, в котором он бы сомневался. Да вот только захваты так не проводятся. Сколько захватов и задержаний провел Влад — не сосчитать. Для захвата нужно несколько человек — сечь подходы, отходы. Во всяком случае бойцов надо больше, чем преступников. Иначе начинается русская народная игра — стенка на стенку. Правда, нет такой стены, которую не разнес бы Гурьянов. А они сейчас не от конторы работают, так что по правилам не получится. Они — два вольных мстителя Шервудских лесов.
 Вдруг Владу на миг стало дурно — в какую же историю он ввязался. Но назад пути уже не было. И вообще другого пути у него не было. Он сжал рукоятку пистолета и произнес как можно беззаботнее:
 — Решено.
 На лестничной клетке он присел на подоконник и стал наблюдать за стоянкой перед домом.
 Они приехали через полчаса на скромных «Жигулях». Двое парней — сверху черт разберешь, но похожи на тех, которых сбивчиво, глотая слова, описал Леха.
 — Гости, — произнес Влад в рацию. — Двое. Оба идут к вам.
 — Понял, — в квартире Гурьянов поднялся с дивана. — Жду с нетерпением, — он поставил рацию на буфет, размял пальцы, как перед игрой на гитаре. Привычно накатили дрожь и волнение, как всегда перед началом активных действий, и они сразу перешли в какую-то волну силы, готовой вырваться наружу. Вдох, четыре выдоха. Сердце бьется медленнее. Тренировки саморегуляции — с этого начиналось обучение в отряде «Буран».
 А Влад сидел на подоконнике. Через прутья лестницы внизу он видел, как раздвинулись двери лифта и эти двое направились уверенно к двери Лехиного жилища. Один — повыше, в замшевой просторной куртке, нажал на звонок.
 Дверь начала открываться. Влад оторвался от подоконника, вытащил пистолет, спрятав его под ветровкой, и пошел вниз по ступенькам.
 Леха открыл дверь.
 — Ну, — спросил «замшевый».
 — Она… — Леха запнулся, отступая. — Она…
 Гурьянов стоял в стороне от двери и был скрыт от гостей.
 Все шло по плану. Но вдруг Леха отпрянул и взвизгнул:
 — Я не виноват! Это они!
 Влад ринулся вниз.
 И началось.
 «Замшевый» выдернул из-за пазухи руку и выстрелил.
 Гурьянов ударил ногой по двери, и дверь врезала по руке стрелявшего, так что выстрел прошел мимо. Потом снова распахнул дверь и вдернул «замшевого» в прихожую.
 Напарник «замшевого» увидел Влада, ринувшегося вниз, и выбросил вперед руку с пистолетом, которую держал за пазухой просторного свитера.
 Влад видел, как бандит поднимает руку с пистолетом, и отшатнулся. Пуля ударила над головой, срикошетировала, отщепив кусок штукатурки, и разбила оконное стекло.
 А сам Влад уже целился в бандита. Палец пополз по спусковому крючку… На миг палец задержался.
 Если бы бандит попытался еще выстрелить, то Влад завалил бы его вглухую. Но тот прыгнул на ступени и припустился вниз. Палец снова дрогнул на спусковом крючке. Влад еще секунду мог бы его ссадить, но не решился. А бандит обезумел от страха.
 Все, время упущено.
 Влад оставил в покое скрывшегося и распахнул дверь Лешиной квартиры, готовый ко всему.
 Леха сидел на полу, он был в ступоре, безумными глазами смотрел перед собой, изредка подхихикивая. Гурьянов склонился над «замшевым». Тот кулем лежал на полу.
 — Не прижмурился? — кивнул Влад на тело.
 — Живой. Сейчас в порядке будет.
 Взяв со стола чайник, полковник вылил воду на пленного. Похлопал его по щекам. «Замшевый» сдавленно застонал.
 Гурьянов приподнял его, прислонил к стене и продемонстрировал удостоверение:
 — Милиция. Ты, сволочь, задержан по подозрению в совершении преступления. Ясно?
 — Да пошел ты…
 Гурьянов нажал на болевую точку, и глаза у «замшевого» расширились, он захрипел. Еще удар по щекам.
 — Будешь хамить — будет больно… Пошли, — приказал резко полковник.
 Пленного вывели из подъезда, поддерживая с двух сторон. Усадили в машину.
 «Замшевый», очухавшись, попытался дернуться на заднем сиденье, но усевшийся рядом с ним Гурьянов быстро его угомонил. Пленник проскрипел:
 — Вы же не знаете, на кого бочку катите.
 — Да?
 — Вы, менты, лучше бы бакланами занимались…
 — А ты крутизна…
 — Посмотрим, чья возьмет, — буркнул бандит. Рации, оружие, повадки задержавших его — все это вполне подходило для милицейских.
 — Наша, — заверил Гурьянов. Он зажал шею бандита, глаза того закатились. Из бардачка извлек наполненный зеленоватой жидкостью одноразовый шприц и вколол ему в вену…
 Потом Гурьянов вышел из машины, вернулся в квартиру. Встряхнул сидевшего на диване Леху:
 — Бери деньги, документы и двигай отсюда.
 — Как это? — непонимающе произнес Леха.
 — Сюда еще придут люди, — пояснил Гурьянов. — И сделают из тебя мясное рагу. Так что давай…
 Долго уговаривать Леху не пришлось. Тот распахнул шкаф, извлек из тайника пакет с деньгами, документы…
 — Это нехорошо. Некрасиво. Вы меня должны защитить, — бормотал он. — Я из-за вас…
 — Заткни фонтан, — прикрикнул Гурьянов, и поток слов как оборвало. — Кому-нибудь расскажешь об этой истории — пеняй на себя. Не было этого ничего.
 — И что мне теперь, бомжевать по России? Что я должен делать?
 — Вернешься недели через три и будешь жить, как жил, — сказал полковник.
 Время ему дал с запасом. Он надеялся управиться быстрее.
 Второй раз схлестнулись со спортсменами руднянские из-за винного контракта. Один делец попросил у Хоши поддержки — он собирался экспортировать несколько десятков тысяч бутылок итальянского вина в магазины Ахтумска. Учитывая таможенные и налоговые фокусы, которыми делец владел в совершенстве, навар обещал быть жирным. Без хорошей крыши такие сделки не делают. Тут все взаиморасчеты строятся на честном слове, а какое может быть честное слово у новорусского бизнесмена, если перед ними не стоит, набычась, дуролом с гранатометом.
 Самое неприятное было, что дельца все-таки объегорил один из оптовых покупателей на двадцать тысяч долларов. Когда Хоша и Художник подъехали к мошеннику в офис и намекнули на предстоящий разбор, тут и подкатили на новеньком, с иголочки, джипе «Паджеро» беспардонные, космически самоуверенные соратники Боксера.
 — Знаешь крылатую фразу — вас здесь не стояло, — сказал Рома — подручный Боксера, окинув презрительным взором представителей крыши пострадавшей стороны.
 — Нашего человека кинули, — сказал Хоша.
 — А мы кто, чтобы запрещать кидать? Кто мы такие, чтобы запрещать людям работать? — выпятил челюсть Робот.
 За пострадавших лохов считалось заступаться западло. Кидала бандиту куда ближе, чем лох. Кидала — это коллега. А лох — он на то и лох, чтобы его стричь.
 — Ну, что за тема нарисовалась? Где тут непонятка? — гаркнул Рома. — Или бицепсами меряться будем?
 — Не будем, — покачал головой Художник.
 — Это вы умно поступаете, — оценил Робот. Куда руднянским меряться бицепсами с Боксером, у которого вышло полное интервью в «Известиях», где он расписывал перспективы развития бизнеса в области и именовался не иначе как известным бизнесменом и меценатом? И все чаще его видели в компании с шустрыми и вечно голодными ребятами из администрации области. Боксер становился фигурой политической. А «Рудня» как были, так и оставались в глазах людей пусть чуть приподнявшейся, но все-таки голодраной шантрапой.
 — Падла, — Хоша застонал, когда они вернулись на съемную хату, где их ждал дядя Леша. — Падла Боксер. Что с ним делать?
 — Да, он наша проблема, как говаривают американцы, — произнес дядя Леша.
 — Козел он, — Художник улыбнулся.
 — Чего такой веселый? — подозрительно посмотрел на него Хоша.
 После свидания со спортсменами у Художника было какое-то странное состояние. Не подавленное, а приподнятое. Так всегда бывает у энергичного, смелого человека, который доходит до какой-то преграды и перед ним возникает выбор — или ты идешь дальше, карабкаешься, сбивая в кровь пальцы и коленки, а то и просто ломаешь преграду. Или сдаешь назад, и тогда нет у тебя путей кроме кривых, окольных.
 — А потому что время пришло — или мы их, или они нас, — сказал Художник.
 — Ты Боксеру предъяву решил сделать? — выпятил челюсть Хоша. — Ну, Художник…
 — Предъява. Разбор по понятиям. Что ещё у нас в арсенале? Можно на него жалобу в милицию написать — мол, не дает честным братанам трудиться… Хоша, ты что?
 — А что?
 — Гниду надо давить пальцами. Иначе она будет кусать.
 — На, бери, — Хоша вытащил пистолет из дипломата. — Иди, мочи его. И заодно сотню его быков! Давай! — Глаза его налились кровью. Он кричал, и голос становился тоньше. Получалось по-щенячьи, а не по-волчьему.
 — Хорошо, валим Боксера, — сказал дядя Лета; — А что потом? В его «совхозе» человек десять спят и видят, как его место занять. Мы им поможем.
 — А они в благодарность нас и окучат, — поддакнул Хоша.
 — Верно, — кивнул Художник. — У нас время есть, чтобы подумать…
 — Что думать?
 — Думать. Головой думать, — Художник постучал себя пальцем по лбу.
 Через неделю он повстречался с Тимохой в бане, в которой собирались по четвергам криминальные авторитеты. В отдельном, хорошо обставленном номере с мягкой мебелью и видеодвойкой «Саньо» воровской положенец отдыхал душой и телом с двумя пятнадцатилетними шлюхами — у них был субботник, то есть они работали бесплатно.
 — С глазу на глаз бы словом перекинуться, — сказал Художник, стягивая рубашку и присаживаясь на скамью.
 — Брысь, мелкота, — кивнул Тимоха. Шлюх моментом сдуло.
 — С жалобой к тебе, Тимоха, — сказал Художник. — И за советом.
 — Ну что ж. Поможем пацану, — кивнул Тимоха, проглаживая объемный волосатый живот густо татуированной лапой.
 К Художнику положенец относился с двойственным чувством. С одной стороны, где-то уважал его, помнил хорошо, как тот, еще пацаном, на воровском разборе взял у него из рук финку и замочил того самого беспределыцика, поднявшего руку на вора в законе. С другой стороны, эти воля, решительность и способность не останавливаться ни перед чем пугали.
 — Беспредельничают в нашем городе, — произнес с грустью Художник.
 — Обидели, да? — жалостливо посмотрел на своего гостя Тимоха.
 — Обидели.
 — И кто ж тебя, малыш, обидел?
 Художник на «малыша» не обратил внимания. Он привык не обижаться ни на что, просто мотать на ус и в определенный момент ставить обидчика на место. Тимоху ставить на место он пока не мог.
 — Боксер.
 — Ага, — кисло скривился Тимоха. — И тебя, бедолагу, достал.
 — Достал.
 — Я вижу.
 — Я с Боксером сидел, — Художник взял бутылку холодного пива, которую протянул ему положенец. — На зоне беспредельничал. Зону без основания, лишь по дури своей, на бунт поднял. Люди пострадали. На воле беспредельничает. Он плохой человек. Зря только на этом свете водку пьет да девок топчет.
 — И что же ты с ним делать хочешь?
 — Мочить, — просто произнес Художник.
 — Ага. Еще одна крутизна для нашего городишки — не слишком много? — Тимоха посмотрел на гостя зло, из-под сросшихся кустистых бровей. — Кто ты такой, чтобы Боксера мочить? Ты Япончик? Или Цируль? Или, может, ты Вася Бриллиант, вставший из гроба?
 — Мы перед ним лапки сложили, да?
 — Ты что, Художник, право на такой базар заработал?
 — Хочу заработать.
 Тимоха напряженно посмотрел на него и сказал:
 — Мочить, так всех. Одну осу раздавить — другие больнее кусаться станут.
 — Ничего. Жало им повыдергиваем. Крылышки подпалим. Много не налетают, — пообещал Художник.
 — И кто это сделает?
 — Мы сделаем.
 — Быстрый ты, пацан. Резкий…
 — Только риск большой. Правильно как: много сделал — много получил.
 — Что ты хочешь получить?
 — Когда Боксер попрощается с нами, ликеро-водочный комбинат без смотрящего ока останется.
 — Хочешь к раздаче поспеть?
 — Хочу.
 Тимоха задумался.
 — Что, дорого прошу? Так оно никогда ничьим, кроме Боксера, не будет, — сказал Художник.
 — Ага, — согласился Тимоха. — Ты на ходу подметки режешь, малыш.
 — Так все на общее благо.
 — На благо, да… Отвечаешь за свои слова?
 — Отвечаю, — сказал Художник. — Только помощь нужна будет. Всех боксеровских парней мы при всем желании на колбасу не пустим.
 — Поможем, чем можем. Только главную работу ты сделаешь.
 — Сделаем… Месяца полтора на раскачку — и тушите свечи.
 — Я тебя за язык не тянул, Художник, — с угрозой произнес Тимоха. — Ты сам это сказал.
 — Сказал — отвечу.
 — Еще как ответишь…
 Вышел из бани Художник, когда светила полная луна. На улице шел пушистый снег. Было не слишком холодно, но Художника бил озноб. Все, пути назад он отрезал.
 В машине его ждал Шайтан. Он скучал, листая книгу Лазарева «Диагностика кармы», зачитанную им до дыр.
 — Быстро ты, — сказал он, заводя машину.
 — Так вопрос небольшой. Теперь или мы, или нас… ,
 — Художник, конечно, мы, — уверенно произнес Шайтан. — Надо было раньше этим бугаем заняться.
 — Раньше — не надо. Сейчас — самое время. Художник давно понял, что одно из основных искусств выживания в мире — совершать не только правильные и продуманные поступки, но и, главное, своевременные.
 И настало время бить в Боксера и его команду со всех стволов.
 Дважды Влад использовал этот подвал в качестве «гауптвахты». Первый раз, когда чеченцы похитили двенадцатилетнего сына одного коммерсанта и в привычной манере прислали отцу ухо, требуя двести тысяч долларов. Действовала банда очень четко — звонили бизнесмену только с телефонов-автоматов, разговор тянулся не больше двух минут. Но однажды они прокололись, и группа наружки засекла переговорщика.
 Тот повесил трубку, вышел из телефонной будки, сел в иномарку, и она дернула со скоростью с места, проверяя, нет ли наружного наблюдения. Но обложили его крепко. В операции участвовало несколько бригад наружного наблюдения, район перекрыли и с величайшей осторожностью повели бандита. Но он что-то почувствовал, хотел оторваться, и тут его взяли в клещи.
 — Ничего не знаю, — заявил гордый горец, когда его вытряхнули из белого «Сеата» и спросили, где они держат ребенка. Оперативники прошлись ему башмаками по бокам. Но он молчал. Это была ваххабистская нечисть, просто так этих не возьмешь. Болевой порог у фанатиков, это знает любой врач, резко понижен, они просто не ощущают порой боли, а принять смерть от неверного — это гарантия попасть в рай.
 Тогда и отвезли его Влад и его напарник, старший опер Глеб Ванин, в этот просторный подвал.
 Это был домик на территории заброшенной войсковой части в Подмосковье, до которой ни у кого руки просто не дошли. Под домиком было бомбоубежище, вход в которое еще надо было найти.
 — Бить будешь? Бей! Ничего не скажу, шакаль русский! — крикнул горец, безумными глазами глядя на Влада.
 — Не буду, — Влад снял ремень. — Я тебя просто повешу, — он захлестнул ремень вокруг жилистой шеи.
 Глаза у бандита выкатились. Он захрипел и потерял сознание. Потом пришел в себя. И на этот раз смотрел на оперов со страхом.
 — Ну что, снова? — спросил Влад. После повторной экзекуции бандит, тяжело дыша, произнес:
 — Ладно. Все скажу. Все, шакал!
 По Чечне Влад отлично знал, что для фанатика-мусульманина самая страшная смерть — от удушения. Так не умирают воины. Душа умершего от удушения обречена на адские муки.
 Второй раз подвал использовали, когда выбивали данные о складе взрывчатки, припрятанной под Москвой пособниками террористов. Там тоже попался упертый парень, говорить не хотел, но в подвале образумился очень резко.
 И вот теперь третий раз. Сейчас привезли сюда «замшевого». И Влад был уверен, что выбьет из него все…
 — Первый вопрос — самый простой — на кого работаешь, родной? — спросил Гурьянов, присаживаясь рядом с пленником на колено.
 «Замшевый» сквозь зубы выругался и прикрыл глаза. Он был крепкий — качок, наверное, с лицом, похожим на морду хорька — хищным и злым.
 — То, что ты скажешь все, тут смешно даже сомневаться, — сказал Гурьянов. — Другой вопрос — как дорого тебе это встанет.
 — Да вы два покойника, — бросил пленный. — Потешься пока… Слушайте мое предложение. Вы меня выпускаете, отдаете девку, и мы расходимся.
 — Зачем тебе девка?
 — Пригодится, — «замшевый» в наглой ухмылке обнажил зубы — шикарные, белые, металлокерамические. — Соглашайтесь. Козырное предложение. Больше такое не предложат… Еще на бабки можем сторговаться…
 Влад впечатал ему ботинок в ребра, пленник крякнул.
 — Не надо, — сказал Гурьянов. Полез в сумку. Вытащил аптечку. Из нее достал инъектор. — Сейчас тебя подлечим от наглости. И ты все расскажешь, сынок. Сам. С радостью.
 — Э… — пленный отодвинулся.
 — Ничего не попишешь.
 — Ну хорошо, хорошо… Чего вам?
 — Ты убил бизнесмена? В «Саабе». С семьей.
 — Не знаю вообще, о чем речь…
 — Без инъекций не обойтись… Больно будет, но будь мужчиной, — Гурьянов взял «замшевого» за руку, тот тщетно попытался вырвать руку, но ему уже вкатили полную инъекцию.
 Тактика допроса — это то, чем Гурьянов владел в совершенстве. С любыми подручными средствами — при помощи кулаков, предметов, фармацевтики, которую можно приобрести в любой аптеке, он мог выбить из человека все.
 Через час все было известно. «Замшевый» в самом убийстве не участвовал. Он следил за обстановкой, наблюдая за ней с рацией в двадцатичетырехэтажной башне напротив. Он сек, когда Гурьяновы выйдут из подъезда, чтобы дать по сотовому телефону сигнал. После его сигнала подъехал «Иж-Комби» с киллерами и изрешитили «Сааб-9000».
 — Им какие-то документы нужны были. Но у этого фирмача их не оказалось. А перед этим девка, Вика эта, вышла с сумкой через плечо из дома. Мы знали, что это его знакомая. Вот и подумали — документы у нее.
 — Что за документы?
 — Документы… Бухгалтерия какая-то. Я не знаю ничего. Ничего не знаю…
 — На кого работаешь?
 — На ахтумских.
 — Ну-ка, — подался вперед Влад.
 — У их пахана погоняло такое — Художник. Его я не видел. Сам он почти ни с кем не встречается. Хоронится по хатам, и никто не знает где. Но мы на него работаем.
 — Вся бригада ахтумская хоронится?
 — Когда столько врагов, чего не хорониться? Влад включил диктофон. Из «замшевого» вытащили все, что он знал. Из прошлых дел он участвовал с ахтумскими в трех убийствах, одном разборе. Влад кивал, потом обернулся к Гурьянову:
 — Это самая отмороженная бригада в Москве. Перегрызлись со всей столицей. Все вопросы решают через стрельбу. Блатота от них сама стонет.
 — Бабки-то хоть хорошие платят? — спросил Гурьянов «замшевого».
 — Штуку-другую подкидывают. За заказы — отдельно…
 Явки, схроны, склады оружия — ничего «замшевый» не знал. Он был москвичом, в бригаде наемником. А бригада была организована жестко, никто не знал больше того, чего положено. Так что стукач или просто разговорившийся соратник не мог причинить большого вреда. Когда «замшевый» был нужен, ему сбрасывали сообщение по пейджеру, и он появлялся в условленном месте для получения соответствующих инструкций. Главари команды с ним практически не общались.
 — Что с ним теперь делать? — спросил Влад, глядя на потерявшего сознание пленника.
 — Подождем, пока придет в себя, — сказал Гурьянов.
 «Замшевый» пришел в себя через пару часов. Он стонал, полковник вкатил ему тонизирующий укол, и пленник быстро ожил.
 — Пойди покури, Влад. И посмотри машину, — сказал Гурьянов.
 Влад пожал плечами, но вышел.
 — Как самочувствие, бандит? — спросил Гурьянов.
 — Ну вы и суки… Что со мной делать будете?
 — Земля таких носить не должна, — произнес негромко полковник.
 И «замшевый» как-то обмяк. Обреченно вздохнул,
 — Может, договоримся? Я все равно заложил корешей. Мне к ним хода нет. А на вас поработаю. Стреляю хорошо. Язык знаю.
 — Что? — не понял Гурьянов.
 — Английский, правда… Договоримся… Мне ни в ментовку, ни к своим…
 — Нет, брат. Ты свою кровь уже перебрал. «Замшевый» побледнел, прижмурился…
 — У тебя есть шанс, — Гурьянов снял с него наручники, усадил на табуретку, стоящую перед грубым, шатающимся столом, на котором светила керосиновая лампа, положил со стуком перед собой пистолет и сел напротив на скрипучий стул. — Пистолет заряжен.
 — За дурака меня не держи, — нервно хмыкнул «замшевый».
 Гурьянов взял пистолет и выстрелил в стену, у уха «замшевого», и произнес:
 — Не держу. Остался один патрон. Кто-то из нас двоих останется жив.
 — Ты псих. Ты просто психический.
 — Я отойду на расстояние, так что можешь успеть, — Гурьянов сделал два шага назад.
 — Ха, — бандит провел дрожащей ладонью по рукоятке пистолета. — Рэмбо, да?
 — Рэмбо — просто жалкий уродец. Он сдох бы за час там, где мы спокойно работали.
 — Я тебя пристрелю, а тот бык меня замочит.
 — Не замочит, — Гурьянов взял рацию. — Влад. Если его возьмет отпустишь.
 — Никита! — донеслось из рации, но он уже отложил ее сторону.
 — Крутой, — «замшевый» расслабился.
 Гурьянов видел, что этот человек тренирован. И знал толк в действиях в сложной обстановке. И сейчас он заговаривал зубы. И полковник прекрасно знал, когда он рванется.
 «Замшевый» рванулся к пистолету. Гурьянов кинулся ему навстречу.
 Парень отклонился в сторону, махнув рукой, будто ударяя, но он просто отвлекал внимание, а другой рукой сграбастал пистолет.
 Полковник заработал в боевом режиме. Поставил блок.
 Вышел на линию атаки… Стук падающего пистолета. Хруст I ломающихся костей… Довершающий удар. Все, сделано…
 Влад ворвался в подвал:
 — Никита, ты взбесился?
 — Ты знаешь, Влад, ведь это моя война, — устало произнес Гурьянов, перевернув ногой безжизненное тело. — Не чужая. За мной не стоит государство. Это мои личные долги. Я решил просчитывать каждый шаг с точки зрения целесообразности и делать только то, что нужно, дабы не сорвать операцию. Тут — другое. Знаешь, как на Руси определяли правого и виноватого?
 — Ну и как? — Влад поморщился, покосившись на труп.
 — На честном поединке. Один на один. Кто побеждал, тот и прав. Потому что побеждает не сильнейший, а тот, за кем бог. Не такая дурная мысль.
 — Может быть…
 У каждого коллектива возникают со временем определенные традиции. У спортсменов одной из главных традиций стало проводить сходняки в спортзале ахтумской школы бокса.
 В тот памятный день в спортзале собрались паханы и бригадиры сильно разросшейся организации.
 Боксер как-то признавался, что организация настолько расширилась, что даже бригадиров он не всех в лицо знает, не то что обычных бойцов. У спортсменов сегодня была достаточно разветвленная и сложная структура. Были и быки для массовок. И киллеры, глушившие недовольных в городе и даже выезжавшие для выполнения заказов в рамках бандитского обмена специалистами с другими дружественными бригадами в другие регионы. И коммерсанты. И адвокаты. И бригады по выбиванию долгов, по разрешению споров.
 Система у спортсменов была отлажена так, чтобы в течение часа поставить под ружье около сотни бойцов, а всего могли задействовать до трех сотен человек. Практически у всех бойцов был автотранспорт, имелось несколько складов с оружием, так что времени на вооружение много не понадобилось бы. Спортсмены ныне пытались организовать свое частное охранное предприятие, чтобы за Боксером и другими авторитетами ходили быки с зарегистрированным табельным оружием.
 Сходняк представлял нечто среднее между производственным совещанием, встречей старых друзей, заседанием бухгалтерской комиссии и товарищеским инквизиторским судом. Морды присутствующих были по большей части мятые, с переломанными носами — костяк организации составляли действительно боксеры, хотя была в ней теперь и масса другого люда — и бывшие офицеры вооруженных сил, и уголовники, и чекист в отставке, и пара действующих сотрудников милиции, да много кого еще. Всего собралось человек тридцать.
 Несмотря на видимую простоту обстановки, здесь в воздухе витал запах больших шальных и не праведных денег.
 Собравшиеся по традиции сначала припомнили своих тренеров, которым они обязаны воспитанием спортивного бойцовского характера. Потом помянули павших соратников.
 А затем перешли к делам. Главный вопрос — как урвать еще кусок. Спортсмены, не желая довольствоваться малым, постоянно находились в состоянии войны. В последнее время их сильно донимали черные. Правда, чеченцы с началом боевых действий в их мятежной республике притихли. Да и интересы у них были иные — они активно приватизировали шинный завод, гоняли какие-то банковские документы. Таких выбрыков, как раньше, когда они заявили, что не потерпят в бандитском промысле конкурентов и чтобы славяне знали свое место, уже не возникало. Но зато начали сверх меры наглеть татары, у которых в городе была большая община, да еще стали поднимать свой голос цыгане. Их всех надлежало ставить на место как можно быстрее, чтобы потом проблемы не утроились.
 Возникла еще одна проблема — героин.
 — Нигеры детей травят, — сказал Робот, один из подручных Боксера. — А на крытом стадионе на рок-концертах фантики с ЛСД и таблетки экстази бесплатно раскидывают, пацанва тут же на наркоту и садится. Детей-то жалко.
 — Эти сопляки если не будут колоть героин, будут нюхать клей. И ничего тут не попишешь. А деньга длинная, — сказал Боксер. — Так что от этого дела мы никуда не уйдем. Нигеры и азеры с героина исправно платят?
 — Исправно, — поддакнул Жлоб, бригадир, отвечавший за эту часть работы. — Но таджики стали деньгу зажиливать. Чисто обурели. На прошлой неделе учить пришлось.
 — Деньга длинная, — повторил Боксер. — А может быть еще длиннее. Нужно потихоньку начинать переключать на нас пути доставки зелья. Это не просто деньги. Это очень большие деньги. Кому не нравится?
 — А чего тут может нравится? — поморщился Робот.
 — Понравится, когда хрусты зашуршат, Робот. Мы уже немолоды. И не похожи на сопливых институток, падающих в обморок от вида человеческого порока, — Боксер похлопал своего товарища по плечу.
 Вопросов накопилось немало. Пришлось попереть с бригадиров одного за дурной нрав и бездеятельность — понизили в должности. А Мерина — бригадира с авторынка — вышибли из команды.
 — Я возьмусь… Я уже завязал, — лепетал Мерин.
 — Наркошей в организации не будет, — отрезал Боксер. — Прочь с глаз.
 — Пробросаешься, Боксер, — пробурчал Мерин. Он действительно в последнее время все глубже садился на иглу, а в серьезной организации наркомана терпеть не будут, потому как наркоман — это потенциальный предатель.
 — Решил поспорить? — спросил Боксер.
 Мерин посмотрел на него с ненавистью и произнес:
 — Нет…
 — Так иди. Иди…
 Мерин что-то пробурчал под нос и вышел из спортзала. И этим спас себе жизнь.
 Он направился к своему «БМВ». И тут его оглушило, толкнуло волной в спину. Он пролетел несколько метров и потерял сознание.
 Хлестнуло пламя. И спортивный зал сложился аккуратненько, как карточный домик…
 Художник верил в Шайтана. Как только увидел его в первый раз, сразу понял, что бывший вояка из тех ненормальных, которым по плечу любое дело. И оказался прав на триста процентов.
 Шоферню и быков, сидевших в машинах или кучковавшихся на улице, частью смело взрывной волной. А оставшиеся на ногах обалдело смотрели, как огонь пожирает то, что недавно было спортзалом.
 Вой сирен пожарной охраны, «Скорые» одна за другой, милиция — и все без толку. Из-под обломков спортзала извлекли изуродованные тела большинства тех, кто прибыл на сход. Выжили пять человек — два из них в течение месяца скончались в ожоговом центре.
 На следующий день еще троих подручных Боксера отстрелили. И спортсмены перестали существовать как организованная мощная сила.
 Начальник областного УВД генерал Копытин обронил при последних известиях:
 — Ну, и кому премию от управления выписать за Боксера?
 Генерал Боксера ненавидел, видя, как тот слишком быстро перекрашивается из бандита в солидного бизнесмена. В истории не раз бывало, что бандиты становились политиками, и те, кто в свое время безуспешно или успешно пытался их посадить за колючую проволоку, через некоторое время ожидали в приемной, когда их соизволят принять. Поэтому генерал милиции был в целом удовлетворен бойней. Сантиментов по поводу того, что бандит — тоже человек и у него есть мама, он давно не испытывал.
 Оставшиеся в живых спортсмены попробовали было прибрать наследство Боксера, но много не получили. Обширные владения были поделены еще до того, как Шайтан заминировал спортзал.
 После бойни Художник начал осуществлять свой план, обещавший золотой дождь…
 Когда замдиректора по коммерции ТОО «Эльбрус», в народе известного как «Ликерка», приехал в свой излюбленный кабак «Ивушка», где обедал каждый день, к его столу подсели двое молодых людей, вполне прилично одетых, в дорогих костюмах, с галстуками.
 — Извините, здесь занято, — несколько нервно произнес замдиректора Гринберг, похожий на колобок.
 — Извиняем, — вызывающе хмыкнул Хоша, поправляя давящий его галстук.
 — Лев Вениаминович, — произнес примирительно Художник. — Разговор на пять минут.
 — Извините, но…
 — Вы слышали, чтобы кто-то дурное о руднянских сказал? — взял быка за рога Художник.
 — Я не понимаю, о чем вы говорите, — Гринберг начал нервно ковырять вилкой отбивную,
 — Никто… Проблемы у тебя, Лева, — произнес, лыбясь предельно циничной своей улыбкой, Хоша. — Крышу твою унесло могучим ураганом. Нет больше Боксера.
 — И что? — Гринберг ковырял вилкой отбивную все глубже.
 — А то, что в нашем северном климате без крыши не живут, — Хоша взял бутылку минеральной воды, стоявшей перед замдиректора ТОО «Эльбрус», налил в фужер и выпил махом. — Теперь мы твоя крыша…
 — Предложение несколько неожиданное, — Гринберг взял себя в руки, вытер салфеткой губы.
 Ликеро-водочный комбинат был золотым дном. И заместитель директора по коммерции был там основным спекулянтом. За последние годы в ближайшем пригороде Ахтумска он отстроил кирпичный дом в стиле помещичьей усадьбы, не только с сауной, бассейном, даже сарай сложил из красного кирпича в два этажа. Окрестные жители и приезжие ходили смотреть на это устрашающее и безвкусное сооружение как на архитектурную достопримечательность. Гринберг — жирный и жадный свин, как его именовали сослуживцы, никогда не отличался изысканностью вкуса. Зато отличался стремлением к показухе. Он Относился к тем, кто не понимает, зачем столько воровать, если наворованным не похвастаешься.
 Водку Гринберг воровал всю жизнь. После пищевого института он устроился на «Ликерку», побывал снабженцем, потом стал начальником отдела сбыта. И вот дослужился до заместителя директора. И вся левая водка на заводе шла через него.
 Гринберг не мог не согласиться с мнением, что крыша при его профессии необходима, учитывая количество неучтенной водки и перекачку больших наличных денег, понятно, без всяких документов. Функционирование такой системы возможно только при активной поддержке бандитов. И знал он о бесславном конце своей крыши в лице спортсменов и о необходимости искать новую.
 — Вы же понимаете, господа, так быстро подобные вопросы не решаются, — сказал Гринберг, овладев собой.
 — А вы у людей спросите. Люди дурного не посоветуют, — улыбнулся Художник.
 — Рекомендации нужны? У Мартынова с «Гранта» получи, — Хоша назвал имя одного из клиентов, которому руднянские выбили долги. — Кстати, Тимоха не против. Знаешь, кто это?
 — Знаю, — кивнул Гринберг, конечно, знавший о воровском положении.
 — Мы — бригада надежная, — заверил Хоша.
 — Только поторопитесь, — все так же улыбаясь, произнес Художник. — А то как бы нам не пришлось договариваться с тем, кто сядет на ваше место.
 — Что?
 — Жизнь неспокойная. Всяко случается… А вы человек разумный, — Художник поднялся из-за стола. — Вот, — он положил на стол визитную карточку.
 На следующий день Гринберг позвонил Хоше на сотовый и сказал:
 — Ну что ж, можно обсудить условия…
 Влад махнул рукой и подсел в остановившуюся здоровенную светло-голубую пятидверную «Тойоту-Ландкрайзер» — такой крутой бандитский танк. За рулем сидел типичный братан по виду — кругломордый тяжеловес с прищуренным, оценивающим взором, из тех, кто готов, только свистни, хоть на стрелку, хоть на разбор, хоть на развод клиента. Правда, он был в костюме и при галстуке, но ему сильно не хватало золотой цепи в палец толщиной и золотого кольца с бриллиантом. Да, времена меняются. Бритые затылки, золотые цепи и спортивные костюмы уже не в моде. Ныне бандиты хотят казаться добропорядочными бизнесменами и часто скрывают, что по долгу службы им приходится брать заложников, торговать оптом наркотой, насылать киллеров и подкладывать взрывные устройства под двери.
 — Привет, Крошка, — сказал Влад, усаживаясь на мягкое кожаное сиденье рядом с водителем в салоне, где спокойно могло разместиться семь человек.
 Крошка — так звали того братана.
 — Здорово, Бронепоезд, — ответил Крошка.
 — Как дела? Как зелень, стрижется? — поинтересовался лениво Влад.
 — Когда стрижем, тогда стрижется, — осклабился самодовольно Крошка.
 — Это для бандитского сердца главное — чтобы все вокруг в Зелени. И чтоб нос в шоколаде.
 — Ну, это ты нас не уважаешь, — хмыкнул Крошка. — У тебя-то самого дела, поговаривают, под откос поехали.
 — Кто говорит?
 — Люди говорят.
 — Люди врут. Здоровье у меня отличное. А разве не это главное?
 — Да. Здоровье не купишь. А служба — это дело наживное, — кивнул Крошка.
 — Точно.
 — Могу с работой подсобить.
 — Замочить кого? — криво улыбнулся Влад.
 — Э, я давно это уже перерос. Тут бизнес. Чистый, аккуратный. Загранпоездки. Рауты. И ноль напрягов.
 — Что ж, звучит заманчиво. Только не по мне.
 — А чего тогда звал?
 — Ну не в качестве работника биржи труда. Кой-что узнать у тебя надо.
 — Узнать, — Крошка побарабанил пальцами по рулевому колесу. — Журнал «Хочу все знать»… Только ты уже не при делах вроде. На кого-то решил подработать?
 — На себя.
 — А я при чем?
 — Ну, правильно. Когда Бронепоезд в конторе был, тут ему почет, уважение, помощь. А как решил передохнуть немного, тут уж он не человек. Ты чего, только на милицию работаешь, Крошка?
 Крошка недобро посмотрел на Влада и процедил:
 — Я тоже работаю на себя.
 — Вот и позаботься о себе… И не забывай, кто есть ты, а кто есть я. Прошу, не надо…
 — Ну и кто ты сейчас?
 — Бронепоезд. А ты — Крошка. И есть ли у меня корки красные в кармане, нет ли — это не влияет ни на что. А почему — объяснить?
 — Не надо, — буркнул Крошка.
 — Пока этот базар дешевый я тебе прощаю. Дальше — накажу, Крошка. Ты меня знаешь…
 — Да ладно меня напрягать, как чужого. Свои люди-то…
 — Свои, — улыбнулся Влад. «Ох, как быстро люди начинают отбиваться от рук, — подумал он. — Свою агентуру нужно постоянно держать в напряге и не отпускать с крючка. Иначе она моментально перестает давать свежую информацию и начинает тебя заваливать никому не нужными сведениями. Ну а тут, глядишь, через год вообще забудут, кто такой Бронепоезд».
 Крошка вынул «Кэмел», жадно затянулся. Молчание затягивалось.
 — Ну так что? — нарушил его Крошка.
 — Что знаешь об ахтумских бандитах?
 — Работает тут бригада. Это полные отморозки. Выполняли заказы некоторых крутых. Ну, кого угрохать надо — тут они доки. Разборы устраивали — только перья летели. И в Москве с братанами воевали не раз, и у себя дома. Они как дезинфекция хорошая действуют. После себя ничего живого не оставляют… Ох, такие разборы были. У них кровников по Москве — тьма.
 — А с блатными как они?
 — По-разному. В общак отстегивают Ростику исправно. Но по большому счету на них ни у кого управы нет. Их надо мочить всех поголовно.
 — И чего не мочат?
 — Пытались. И реутовские пытались — где они теперь?
 — Тот разбор? — спросил Влад.
 — Говорят, их.
 Это был большой разбор несколько лет назад, когда от реутовской бригады под предводительством Гибона только пух и перья полетели. Тогда под Москвой на стрелке поубивали значительную часть бригады.
 — И Леха Разбой пытался, — глаза Крошки затуманились воспоминаниями. — И что?
 — И что?
 — А ты не знаешь, где теперь Леха Разбой?
 — В земле сырой.
 — И никто не знает, где именно.
 Главарь подмосковной группировки Леха Разбой прилетел из Америки. Облобызался с встречающими шофером и ближайшим помощником. Отбыл с ними из Шереметьева-2. И больше их никто не видел.
 — Такие они крутые? — спросил Влад.
 — Просто без тормозов. И надо сказать, у бригадира их котелок варит.
 — Чем занимаются?
 — Водкой занимались. Разборы были большие по этому поводу и в Подмосковье. И в Тульской области. Под ними работали сутенеры на Северо-Западе, но недолго. Дела эти — больше нервов, чем дохода. И бабки вышибали всегда по заказу.
 — Где их искать?
 — А кто знает… Хаты меняют. Не найдешь. Иначе давно бы прихлопнули.
 Крошка больше ничего не мог рассказать.
 — Вот что, братец кролик, тебе три дня, чтобы найти для меня какие-то концы — контакты ахтумских, люди, хаты.
 — Да ты чего, — возмутился Крошка.
 — И еще, — не замечая его возмущения, продолжил Влад, загибая пальцы на руке, — с кем у них в последнее время разборы были. По какому поводу… В общем, все нужно.
 — Слушай…
 — Крошка, три дня. Иначе ты меня сильно обидишь.
 — Трудно с тобой, Бронепоезд.
 — А кому сейчас легко? — Влад похлопал Крошку по плечу. — и еще, друг мой, не балуй. Ты понял, о чем я.
 Крошка понял. Потому что уже не раз думал о том, как бы избавиться от опера, включая самое радикальное средство от этой занозы — удаление головы. Но еще понимал — никуда ему от него не деться. Это его крест.
 — Слушай, Бронепоезд, а может, я тебе отвальные дам? — Крошка с надеждой посмотрел на оперативника. — Неплохо отбашляю. Тебе не нужно будет напрягаться, чего-то по заказу раскручивать. А…
 — Крошка, у меня баксофобия.
 — Чего?
 — Я ненавижу большие деньги.
 — 0-хо, — озадаченно произнес Крошка.
 — И еще — Васек с Леликом твой «Барс» кинуть с кредитом хотят и на попку какого-то списать. Ты учти это.
 — Правда, что ли? — взвился Крошка.
 — Правда, — кивнул Влад, открывая дверцу и вылезая из машины.
 — Э, давай побазарим. Это для меня не шутки, — заволновался Крошка.
 С людей нельзя только требовать. Выгода от общения обязательно должна быть обоюдная. И тут Владу пришлась очень удачно информация, полученная недавно, что Крошку с его фирмой «Барс» хотят кинуть его же кореша.
 — Через три дня продолжим, — пообещал Влад. — Когда принесешь в клювике весточку.
 Теперь Крошка носом будет землю рыть, чтобы узнать остальное. Потому что дело с этим кредитом и правда нешуточное — башкой можно ответить.
 Влад сел в свою машину. У него было еще несколько важных визитов.
 — Чувствую, продашь ты меня, кровный брат, — пьяно всхлипнул однажды Хоша, когда руднянские гуляли в лечебном профилактории ликеро-водочного комбината.
 Им прислуживала обернутая в простыню Галка — в последнее время Хоша перестал обращать на нее внимание, Художник — тоже, это ее злило, и она повисла на дяде Леше. Впрочем, старого мента женщины интересовали постольку-поскольку — он посвятил свою жизнь зеленому змию, и это было его главной любовью, но к Галке относился снисходительно, добро, как к дочке. Свою фирму по интимным услугам Галка держала в ежовых рукавицах и сделала из нее достаточно прибыльное предприятие. Сегодня она притащила в профилакторий своих лучших девиц, которые резали мясо и сервировали сейчас стол.
 — Продашь, Художник, — повторил Хоша. — Но я тебя все равно люблю. Вот такой я хороший парень.
 — Хоша, я таких шуток не понимаю.
 — Не понимаешь, — Хоша икнул. — Ты много чего не понимаешь… Ты вообще стал непонятливым…
 — Ладно. Это гнилой базар пошел, — Художник встал и стянул покрывало, — Пока.
 — Сядь…
 — Я пошел…
 — Сядь, я сказал! — Хоша кивнул Брюсу, и тот подался вперед.
 Шайтан напрягся и подбросил вилку — он знал, что этот инструмент может быть не хуже ножа.
 — Ну, сел, — Художник устроился опять на лавку и завернулся в простыню.
 — И не вставай, пока я не скажу. Когда я скажу, тогда можешь идти. А когда не скажу… — Хоша икнул, посмотрел на помощника со вполне трезвой, оформившейся ненавистью.
 — В игры играем, да? — насмешливо посмотрел на него Художник. — Проспись, Хоша. У нас завтра серьезная встреча. Или отменим? — Он опять встал.
 — Сядь!
 Художник, не оборачиваясь, вышел. Шайтан внимательно посмотрел на присутствующих и вышел следом.
 — Мальчики, ну зачем так, — начал было дядя Леша.
 — А ты, старая шлюха, рот завари! — оборвал его резко Хоша.
 Иногда на Хошу после таких выходок находило раскаяние, и он миг извиниться. Но не в этот раз. На следующий день он смотрел на Художника зверем. Однако проходившие в номере люкс гостиницы «Восход» переговоры с заезжими из Подмосковья клиентами по водке, на которых Гринберг просил его подстраховать, прошли успешно.
 После переговоров Гринберг потащил Хошу и Художника в тихий, дорогой испанский ресторан «Андалузия».
 — С вами приятно работать, господа, — Гринберг потер руки, глядя на заставленный деликатесами стол.
 Он договорился по дешевке впаривать москвичам по три машины левой водки в неделю. Упиралось в то, как договорятся крыши. В Московской области давно основная часть торговли продуктами и спиртным подконтрольна преступным группировкам. Крыши договорились.
 — Можно было бы дела куда крепче завернуть. Мешает Палубов, — вздохнул Гринберг. — Красный директор. Партбилет закопал на огороде, ждет, когда власть сменится. Устарел он, как паровоз. Ох, устарел. С ним становится трудно.
 — Сильно трудно? — спросил Художник.
 — Сильно. У него значительная часть акций. И авторитет. Но если директор отбывает в мир иной, ситуация кардинально меняется.
 — Короче, ты хочешь прибрать завод, — кивнул Художник.
 — Не весь же…
 — Ну и аппетиты у тебя, водочных дел мастер.
 — Истина простая — чем лучше мне, тем лучше вам, — добродушно улыбнулся Гринберг. — И наоборот.
 — И ты для бодрости духа не прочь попьянствовать на поминках Палубова? — кивнул Хоша с пониманием.
 — Звучит грубовато, — поморщился Гринберг.
 — Понятно… Условия? Что мы, двое, будем иметь с этого? И начался торг. И торг, к удовлетворению обеих сторон, оказался удачным.
 — Сегодня день конструктивных переговоров, — отметил довольно Гринберг. — Хотелось бы решить проблему до ноября.
 — Решим, — заверил Хоша.
 Когда, собравшись на хате, использовавшейся для сходняков, руднянские обсуждали план устранения директора ТОО «Эльбрус», Художник заметил:
 — Надо аккуратно валить. Шуму будет много. Это не Боксер, а директор крупного завода. Тут властные интересы.
 — Да какая к хренам разница? — махнул рукой Хоша.
 — Лучше вообще все оформить как несчастный случай. Шайтан, это возможно? — обернулся Художник к своему приятелю.
 — Очень трудно, — протянул Шайтан.
 — Чего, страшно, Шайтан, да? — осклабился Брюс.
 — А я отвык бояться. Ты бы дерьмо ложкой жрал там, где я побывал, — скучающе, прозрачными глазами уставился на Брюса Шайтан.
 — Ладно, хва, — поднял примирительно руку Художник. — Так как, Шайтан?
 — При чем тут Шайтан? — вдруг раздраженно воскликнул Хоша. — Художник, ты что тут поручения раздаешь? Художник только пожал плечами и замолчал.
 — Брюс, ты что думаешь? — спросил Хоша. Тот пожал плечами и произнес бесшабашно:
 — А что тут думать? Чего мы, какого-то козла не завалим? Ха…
 — Неделю вам. Двенадцать тысяч зелени.
 — Они завалят не тело, а дело, — негромко произнес Художник.
 — Вы одни здесь доки. А остальные так, фраера необученные, — со злостью произнес Хоша. — Так?
 — Да нет. Пускай работают, — пожал плечами Художник. — Они парни реактивные.
 — Гы, — ухмыльнулся Башня. Все произошло так, как и ожидал Художник. Башня и Брюс не нашли ничего лучшего, как взять два автомата и четыре магазина, прихватили с собой еще одного, такого же отвязного, как и они сами, по кличке Стручок. И отправились чинить не праведный суд.
 Было известно, что к престижному дому на улице Ворошилова утром подъезжает серая «Шкода». Охранник поднимается наверх, спускается с директором «Эльбруса» вниз. И последний едет на завод ударно трудиться и заливать область водкой.
 То утро ничем не отличалось от других таких же. Охранник, привычно прикрывая Палубова, оглядываясь, вышел из подъезда. Тут и вырулила из-за угла машина с веселыми киллерами.
 Застрекотал автомат.
 Шофер «Шкоды» вывалился из машины, схоронился за ней. Охранник, оттолкнув Палубова, простреленный, рухнул на асфальт. А директор, не задетый пулями, кинулся обратно в подъезд. Он успел распахнуть дверь, когда его настигли пули. Стручок ринулся за ним добивать, тут водитель «Шкоды» из-за своей машины и всадил в него пулю, после чего открыл по киллерам стрельбу.
 Стручок сумел добежать до «жигуля», который они угнали только что, и ввалился на сиденье. Башня рванул машину вперед, а Брюс высадил весь магазин в отстреливающегося шофера, но так ни разу и не попал.
 «Жигули» вырвались, как ошпаренный мул, со двора и, резко набирая скорость, устремились по улице Ворошилова, сбив бабку с авоськами.
 На миг повисла тишина. А потом подъезд огласил страшный вопль. Пятнадцатилетняя дочка директора, распахнув дверь на звонок, увидела свалившегося на пороге отца.
 Брюс и Башня вернулись в полуразвалившийся домик на окраине города, который снимала команда для разных деликатных дел, где их ждали Художник и Хоша. Они притащили с собой находившегося в полубессознательном состоянии Стручка, иногда разум у того прояснялся и он хрипел:
 — Врача, братаны… Умираю… Плохо, больно… Пожалуйста.
 — Так получилось, да… Случайность, — возбужденно бормотал Брюс.
 — Случайность? — усмехнулся Художник.
 — Ну… не всегда же получается… Охранники очень быстрые оказались, да.
 Хоша зло посмотрел на него. Его тоже уже начинали доставать залеты этой парочки.
 — Хреново, — произнес он.
 Тут на сотовый Художника позвонил Гринберг. Водочный заправила истошно кричал, нисколько не стесняясь, зная, что сотовые телефоны не прослушиваются.
 — Он жив! Понимаешь, жив!
 — Понимаю.
 — И говорить начнет! У его палаты двое ментов!
 — Ничего, решим проблему, — сказал Художник и отключил телефон. — Гринберг в гневе.
 — И чего? — спросил Хоша.
 — Говорит, что директор жив.
 Хоша повернулся к покрасневшему Брюсу:
 — Ты говорил, что он мертв.
 — Может, ранили.
 — Бабки с вас снимаются, придурки! — воскликнул Хоша и ударил ладонью о ладонь. — Что делать?
 — Надо разузнать ситуацию, — сказал Художник. Он сел в машину и отправился на разведку. К вечеру расклад был ясен.
 — Два омоновца у палаты. Сам Палубов пока в сознание не пришел, — сообщил он Хоше.
 — Кто сказал?
 — Клистер.
 Клистер был своим человеком в горбольнице — один из врачей, кто оказывал команде услуги — выковыривал у ребят пули после перестрелки.
 — Он не подъедет Стручка посмотреть? — осведомился Хоша.
 — Обещал… Надо доводить дело до конца, — сказал Хоша.
 — Как?
 — Надо думать… Только Брюса и его оруженосцев к этому не подпускать. Им только в «зарницу» играть, дуракам…
 Клистир подъехал в дом вечером. Осмотрел Стручка и заключил:
 — Плохо дело. Его бы в стационар надо.
 — Хорошо, — Хоша протянул ему деньги. Когда Клистер уехал, Художник сказал:
 — Стручка надо кончать.
 — Надо, — кивнул Хоша.
 — Пусть кто заварил кашу, те и кончают…
 Брюс, услышав, что надо кончить кореша, резко воспротивился:
 — Не я! Стручок, он же… Это братан настоящий! Верный братан! Нет!
 — Брюс, ты виноват, — спокойно произнес Художник. — А вину надо заглаживать.
 Брюс сглотнул. Потом вынул пистолет.
 — Ты стрелять будешь? — спросил Художник.
 — Ну…
 — Брюс, так не делается. Ты переполошишь соседей. На, — протянул Художник ему подушку. Брюс потряс головой.
 — Что, привык из пистолета шмалять, чистоплюй! А ты ножом поработай! Но подушкой чище, — Художник протянул ладонь, и Брюс с неохотой отдал ему пистолет.
 — Я так не могу, — воскликнул он.
 Художник передернул затвор, невзначай направил ствол ему в лоб и улыбнулся змеино.
 Брюс, шатаясь, пошел в соседнюю комнату. Не было его долго. Наконец он появился и выдавил:
 — Сделано…
 Теперь надо было решать, что делать с директором. Можно зашвырнуть в его палату гранату. Можно проникнуть в палату через окно. Можно заскочить в коридор, расстрелять омоновцев… Варианты были один другого хуже. А время подпирало…
 Но утром позвонил Клистир и сообщил:
 — У нас несчастье.
 — Что?
 — Умер Палубов.
 — Вот ведь судьба какая, — сказал Художник. — Ну давай…
 После этого Художник нащелкал номер Гринберга.
 — Дела на поправку идут.
 — Что?! — воскликнул замдиректора по коммерческой части «Эльбруса».
 — Проблема решена.
 — Как?!
 — Остап Бендер говаривал — у нас длинные руки. Решили-и все, — Художник отключил телефон, положил трубку перед собой и только тогда перевел дыхание. Хорошо, когда проблемы решаются сами собой. И плохо, когда их делают тебе те, кто должен помогать их решать.
 Художник физически ощущал, что в команде близилось время внутреннего разбора. И дядя Леша, который все замечал и все понимал, сказал однажды, когда они остались с глазу на глаз за бутылочкой джина:
 — Художник, у тебя остается месяц-два. Они тебя похоронят.
 — А тебя? — исподлобья посмотрел на него Художник.
 — Я-то тварь безобидная и полезная… Но, может, и меня. Так что думай.
 — Я и думаю…
 Для себя Художник пока твердо решил стараться не подставлять спину и не есть из рук Хоши. И не появляться нигде без Шайтана.
 После встречи с Крошкой предстояло еще важное рандеву. В переулках за метро «Шаболовская» Влад встретился со старшим лейтенантом Балабиным. Тот опасливо озирался, когда садился в машину. Устроился на переднем сиденье, втиснул папку между сиденьями.
 — Да чего трясешься? — насмешливо спросил Влад.
 — Есть причины, — недовольно произнес Балабин. — По-моему, о тебе не забыли. Какой-то гнилью тут все сильнее несет.
 — Что за гниль? — заинтересовался Влад.
 — Нам негласно посоветовали меньше общаться с бывшими сотрудниками, которые сейчас работают неизвестно где и неизвестно на кого.
 — Имели в виду, конечно, меня, — улыбнулся Влад.
 — А кого же еще?
 — И от кого шорох весь?
 — От Ломова.
 — Ага.
 — Ломов вообще насторожился, когда я сказал о тебе, что ты не за дело пострадал.
 — Любопытно, что он имеет против меня?
 — Та каша все кипит.
 — Политик не успокоится?
 — Наступил ты ему на мозоль… Ну а Лом, ты знаешь, сейчас он начальник отделения.
 — Дослужился.
 — Ну да, — скривился недовольно Балабин. — И теперь он самый правильный. Выслуживается, как только может. По отношению к руководству — постоянно стойка по команде «служить». Ну, а по отношению к нам рык по команде «фас» отрабатывает. Что с людьми власть делает, — произнес он обиженно. — Мужик как мужик был. А как дорвался до власти, сразу другим человеком стал.
 — Ты Лома плохо знаешь. Он всегда таким был. Просто косил под своего парня.
 — Влад, ознакомься с материалами, — Балабин погладил пальцами папку, с которой ему не хотелось расставаться. — Потом лучше уничтожь. Мне спокойнее будет.
 — Обязательно… Ну что, старлей, бывай, — Влад протянул ему свою широченную ладонь.
 — Бывай, — Балабин вяло пожал руку. Держался с Владом он как-то отстранение, как общаются с тяжело больными, безнадежными людьми — с жалостью и состраданием. Хотя ничего особенного не произошло. Просто переехал опера политический бульдозер.
 Еще одна встреча намечалась с Гурьяновым. Они договорились встретиться у дома Влада и в спокойной обстановке, без шатающейся рядом по квартире Вики, обсудить положение.
 Влад жил в двухкомнатной квартире в Кунцево. Странно, но когда ушла Люся с ее несносным характером, он вдруг ощутил глухую пустоту. Дом стал немножко чужим.
 Влад заехал на тротуар перед домом. Вышел из машины. Снял дворники, дабы не вводить в искушение слабые души.
 И услышал:
 — Ложись, старшина!
 По привычке, как много лет назад, в Афгане, заслышав этот голос, он рухнул на землю. Тут послышался грохот и пулями разнесло телефонную будку за его спиной.
 Башня и Брюс гудели. Гудели так, что запирай ворота. Они сорвались с катушек полностью. Художник попытался их достать по одной срочной проблеме, но телефоны не отвечали. Это означало, что парни вышли на охоту.
 Они устроились в однокомнатной квартире, которую снимали для плотских утех. Башня взял «Газету вечерних объявлений».
 — Ага. Досуг, — нашел он фирму, в которой их еще не знали. Набрал номер и осведомился:
 — Две шкуры на час сколько стоят?.. Дороговато заламываешь, подруга… Ладно, вези по адресу: Садовая, пятнадцать, пятая квартира. И побыстрее. Не томи.
 Через сорок минут амбал-охранник привез двух девах — блондинку и брюнетку лет по двадцать каждой от роду.
 — Сойдут? — скабрезно улыбнулся он.
 — Сгодятся для сельской местности, — Башня неохотно отслюнявил баксы.
 — Через час заеду, — уходя, пообещал амбал.
 — Заезжай, — улыбнулся многообещающе Брюс. И пошло удалое веселье.
 — На счет три раздеться. Кто быстрее, — смеялся радостно Брюс. — А то накажу.
 Девчонки скинули одежду в рекордное время. Брюс, развалившийся на диване, зевнув, осведомился;
 — Башня, ты их хочешь?
 — Ага. Утюгом горячим по заду.
 Девчонки напряглись. По роду деятельности им приходилось видеть всяких садистов и извращенцев, особенно славились своими дурными манерами черные. И нередко встречи эти кончались побоями, унижениями. Но тут уж работа такая.
 — Да нет. Жалко, — сказал Брюс. — Вот что, шкуры. Развлекайте клиентов. Гладиаторские бои.
 Девушки непонимающе посмотрели на него.
 — Бой подушками, — Брюс вручил каждой по подушке. — Кто победит в бою подушками, того трахать не будем. И поактивнее, шкуры, поактивнее! А то я за вас примусь, — и он наградил блондинку пинком.
 И тут шлюхи показали себя. Сначала неохотно, с каждым ударом они распалялись, и под конец действительно получился гладиаторский бой. Они так вошли в раж, что долбили куда ни попадя, и руки уже тянулись к более тяжелым предметам. Тут одна подушка отлетела и ударила Башню по лицу. Не так чтобы больно, но со смаком.
 На миг все замерло. Блондинка поняла, что сейчас начнется что-то страшное. Глаза Башни налились кровью.
 — Убью, — он бросился на нее, сшиб ударом с ног, навалился всем телом, взял за горло. — Шлюха! Сука! Убью! Ее напарница в ужасе забилась в угол.
 — Хва, Башня, — прикрикнул Брюс. Девушка уже хрипела.
 — Да ты…
 — Шабаш, — Брюс оттащил его от девушки. — Нам чего, жмурик нужен?
 — Меня шлюха ударила. Меня!.. Убью…
 — Ну чего разошелся?
 — Чтобы весь Ахтумск говорил, что Башню шлюха ударила!
 — Наказать надо примерно, — Брюс посмотрел на пришедшую в себя, бледную, с широко распахнутыми от ужаса глазами жрицу любви. — Ну, и чего с тобой делать?
 — Я не нарочно, — всхлипнула она.
 — Если бы нарочно — уже бы сдохла… Иди на кухню. Она послушно пошла туда, съежившись, ожидая новых ударов.
 — Вытаскивай все из холодильника, — показал Брюс на большой холодильник.
 Ничего не понимая, блондинка вытащила все продукты.
 — А теперь туда — охолонись.
 — Куда?
 — В холодильник, — Брюс заржал. — Давай. Или прибью, сука!
 Она залезла в холодильник, и Брюс прикрыл дверцу.
 — Ха, пингвиненок, — вернувшись в комнату, он посмотрел на брюнетку, которая ни жива ни мертва съежилась на диване. — А что с тобой делать? Что с ней делать, Серега?
 — А чего, — Башня задумался, показал на антресоли под потолком, глухие, с дверцей. — Пусть лезет туда.
 — Зачем?
 — Увидишь!
 Брюнетка с трудом забралась туда. А Башня заржал:
 — А теперь, тварь, через каждые десять секунд будешь выглядывать и говорить — ку-ку.
 — Часы с кукушкой.
 — Ага…
 Таким образом пролетел час. В дверь позвонили — это амбал явился забирать девочек.
 — Ну чего, мужики, — сказал он, заходя в квартиру. — Время вышло. Пора в дорогу. Где мои девочки?
 — Вот что, брат, — Брюс похлопал его по плечу. — Ты иди. Они потом придут. Сами.
 — Тогда за ночь доплачивайте.
 — Брюс, он с нас бабки просит, или я не понял?
 — Думаю, ты не понял, — сказал Брюс.
 — Иди. Не доводи до греха, — порекомендовал Башня.
 — Ну, мужики, это вы погорячились, — покачал головой амбал. — Дороже встанет.
 — Двигай. А то у тебя никогда ничего не встанет, — Башня подтолкнул его к дверям. Захлопнув дверь, он зашел в ванную, где отогревалась вылезшая из холодильника блондинка. — Пошли. Дальше веселиться будем…
 Крыша приехала через час. В дверь звонили настойчиво. Открыл Башня, и в брюхо его уперся нож. Его втолкнули в прихожую. Ворвались трое. Еще один ждал на лестничной площадке.
 — Чего, ублюдок? Где еще один? — крикнул главный — двухметровый атлет со шрамом поперек лба.
 — Ушел, — пожал плечами Башня.
 — Вы влетели. Не надо было так, — сказал главный. — Теперь с вас бабки. И еще штраф. Или…
 — Я все заплачу, — поспешно произнес Башня. — Все. Только не обижай, дядя!
 Главный удивленно посмотрел на него. И тут ему в затылок уперлось что-то твердое. ,
 — Свинцовой монетой заплатим, — сказал вышедший из ванной Брюс.
 — Ты чего? — пробурчал главный.
 — По стеночкам все, — сказал Брюс, и крыша послушно выстроилась лицом к стене.
 — Значит, штраф тебе? — покачал головой Брюс. — Получи, — он нажал на спусковой крючок, пуля вошла в мякоть ноги, и главарь, заскулив, рухнул на пол.
 — Знаешь, за что? — спросил Брюс.
 — За что? — простонал главарь.
 — Потому что ты — это ты. А я — это я! Почувствуйте разницу, — Брюс прицелился ему в лоб.
 — Не надо…
 — Забирайте этого козла и валите, — махнул пистолетом Брюс. — Если добавки надо, заезжайте. У нас патрон к пулемету излишек.
 Крыша уехала. Зато через, полчаса заявилась милиция — в бронежилетах, с автоматами — и прервала веселье. Брюсу повезло, что он спрятал пистолет в тайник, который милиция так и не нашла. Оказалось, сутенер позвонил по 02 и заявил, что в квартире содержатся в заложниках две женщины.
 Хоше пришлось выкупать эту парочку из милиции.
 — Хоша, с ними все больше проблем, — сказал Художник.
 — У нас не детский сад, — Хоша упрямствовал. — Братаны развлеклись.
 — Они только и делают, что развлекаются. Дела они заваливают все. Нас уже ни в хрен не ставят.
 — Это тебя не ставят, Художник. Тебя. Потому ты и злобишься на них. Так?
 — Ладно, завязали базар. Но… Плохо все это кончится… И, думаю, скоро…
 Действительно, после залета со шлюхами сладкая парочка влетела по-крупному ровно через месяц. Как раз Художник и Хоша отправились по делам на Кипр. А когда вернулись, застали картину — пейзаж после битвы.
 Звонок в дверь был долгим и настойчивым. Гурьянов напрягся. Кто это может быть?
 Он взял пистолет, засунул за пояс, встал в стороне от двери, чтобы недобрый гость случаем не прошил его вслепую из автомата.
 — Кто там?
 — Рэкет приехал! Открывай, покойничек!
 Гурьянов на миг задумался, потом толкнул дверь, схватил человека, стоявшего прямо перед ней, втолкнул в коридорчик и тут же захлопнул дверь, распластал гостя по стене, взяв на болевой прием руку.
 — Да вы что?! — воскликнул гость.
 Он был одет в просторный хипюжный свитер, с длинным хвостиком волос, очкастый и перепуганный. На плече его болталась кожаная сумка, из которой торчало горлышко бутылки от шампанского. И на рэкет он явно не тянул.
 — Ты кто? — спросил Гурьянов.
 — Стасик, — гость попытался приосаниться и скрыть страх и растерянность.
 — И что тебе, Стасик, здесь надо?
 — Мне нужен Димон. Сто лет старикашечку не зрил. Вот и решил нахлынуть внезапно.
 — Димон в Америке.
 — А, — разочарованно протянул Стасик. — Высоко взлетел. Ну чего, я пойду?
 — Ну чего, иди.
 — Ну, пока.
 — Пока.
 Гость отбыл восвояси. А Гурьянов перевел дыхание. На этот раз пронесло.
 Он вернулся в комнату. Там на диване кошкой свернулась Вика. Она была напугана. Девушка все еще продолжала вздрагивать от взвывшей сигнализации за окном, от громких голосов, от хлопка двери лифта.
 — Кто там был? — спросила она.
 — Рэкет, — усмехнулся Гурьянов, но, увидев, что Вика напряглась еще сильнее, успокоил:
 — Клоун какой-то к хозяину квартиры приходил.
 — Я с каждым днем становлюсь все более дерганой, — сказала она. — Меня давят стены.
 — Брось. Когда ничего не можешь изменить, надо изменить свое отношение, — сказал Гурьянов.
 — У тебя сто советов на любую тему… Я чувствую себя спокойно только с тобой, — она встала и обвила руками его шею.
 Он тоже обнял ее, ощутил запах ее волос и почувствовал, что привычно уплывает куда-то, в благостный край, где можно расслабиться и хотя бы на несколько мгновений забыть обо всех тревогах и долгах.
 То, что произошло между ними вчера, произошло как-то естественно, само собой, будто было обречено произойти. И Гурьянов ощутил, что нашел, пусть ненадолго, тихую бухту на одиноком острове в бушующем океане.
 Он поцеловал ее и отстранил на миг от себя, чтобы лучше рассмотреть.
 Она снова уселась на диван и вздохнула:
 — Как девчонка-пионерка влюбилась в старого учителя.
 — Я старый?
 — Мне иногда кажется, что ты просто древний. Как какой-нибудь волхв.
 — С длинной бородой и филином на плече.
 — Да… Дело не в возрасте. В тебе есть что-то такое… Ты будто знаешь что-то, чего мы, простые люди, не знаем. — И чего знать не обязательно, — отрезал он. Она задумчиво посмотрела за окно.
 — Ты другой, — вздохнула Вика. — Мне иногда неуютно с тобой. Чувствую себя недостойной, — она кисло улыбнулась.
 — Чего недостойной?
 — Тебя… И вообще.
 Он внимательно посмотрел на нее. Она прижалась к нему.
 — Все будет в порядке, Вика. Мы с Владом все утрясем.
 — Как?
 — Как получится… Пора, — он встал. Засунул пистолет в оперативную кобуру. Накинул пиджак. — Сиди тихо, как мышь.
 — Как серая мышь, — кивнула она. — Обязательно. У него была встреча с Владом. Договорились, что пересекутся в пять вечера у его дома. Пора уже…
 По привычке Гурьянов бросил машину в квартале от цели. Купил в киоске пару сегодняшних газет. Прислонился к киоску, вытащил мобильник и набрал номер Влада.
 — Привет. Я уже около тебя, — сообщил он.
 — Я подъезжаю, — сказал Влад. — Буду минут через десять.
 — Во дворе встретимся.
 Гурьянов на ходу быстро пролистнул газеты, по привычке вычленяя самое главное. Международные новости — локальные войны, землетрясения, грозные заявления. Городские новости — опять вопрос подорожания метро, пара разборов, взрыв в торговом центре на окраине Москвы — восемь раненых. Война идет внутри страны. Настоящая горячая война.
 Гурьянов скомкал газеты, бросил в урну и направился к шестнадцатиэтажке, где жил Влад. Он вошел во двор, когда зеленый «жигуль» уже остановился перед подъездом. Влад вылезал из салона.
 Гурьянов будто напоролся грудью на невидимую упругую преграду. Сначала на долю секунды его сковало ощущение беспорядка в окружающем мире. В следующий миг он понял, где источник этого самого беспорядка.
 Он видел тронувшуюся машину — тертую синюю «Мазду». В ней — трое. Он видел и ствол автомата «АКС-74-У» — ствол укорочен, игрушка занимает мало места, штатное оружие танкистов и ментов, любимый инструмент братвы. И он видел, что у Влада не остается времени оглядеться, увидеть направленный на него ствол и попытаться что-то предпринять. — Ложись, старшина! — крикнул он, как когда-то, много лет назад, в Афгане, когда недобитый дух из каравана поднял автомат и уже нажимал спусковой крючок. Все повторяется. Все в жизни ходит по кругу. Только декорации другие, лица другие, но все те же ситуации, все те же чувства. И все тот же выбор — умереть или остаться жить. И опять Гурьянов спасал Влада.
 Влад, благо навыки выживания в бою остаются на всю жизнь, рухнул как подкошенный, и очередь разнесла телефонную будку.
 Дальше полковник уже действовал механически. Рука скользнула под мышку. Кобура была американская, сделанная для того, чтобы выхватить оружие как можно быстрее. Палец привычно отщелкивает кнопку. Пружинка сама бросает рукоятку в ладонь. Затвор взведен — пистолет все время должен быть со взведенным затвором, тогда это действительно оружие на случай неожиданных встреч, а не просто игрушка, пригодная для того, чтобы распугивать хулиганов. Одно движение, рычажок предохранителя вниз, и сразу — патрон за патроном — весь магазин. Расстояние до противника было больше полусотни метров — а это ведь дальше прицельной дальности Макарова, так что ни о какой точности стрельбы речи идти не могло.
 Киллер с автоматом, высунувшись из окна машины, развернулся в сторону Гурьянова, но, будто проткнутый резиновый мяч, вдруг весь сдулся и рухнул в кабину, автомат упал на асфальт.
 «Мазда» взревела мотором, развернулась, въезжая в кусты и царапая без того исцарапанный корпус, и устремилась прочь.
 Гурьянов кинулся к Владу, который уже отполз за скамейки перед подъездом, привычно выбрав укрытие.
 — Ух, нелегкая, — Влад встал, отряхнулся.
 — Исчезаем, — велел Гурьянов, подбирая автомат. Влад распахнул дверцу своей машины. Гурьянов кинул заднее сиденье автомат и упал на сиденье.
 — Ну, залетные, — Влад рванул машину с места.
 — На базу, — сказал Гурьянов.
 — Подожди, — Влад свернул с главной дороги, закружился среди пятиэтажных домов, выехал к глухим рядам гаражей, остановился на пустыре. Здесь не было ни одного человека. Только пара черных собак рылась в мусоре.
 Влад взял автомат, подошел к свалке. Разбросал ящики и железяки, положил автомат, забросал его мусором. Вернулся в машину.
 — Але, — сказал он, нащелкав номер на телефонной трубке, — Николя, ты уже на месте? И что делаешь?.. Ничего? Садись в свою новую машину и двигай за оружием. Найдешь на свалке автомат. Какой автомат? Калашникова. А вот чей — это установишь ты… Записывай, как добраться…
 Башня и Брюс взяли два пистолета и вечерочком отправились в обменный пункт на улице Мухиной. Они, как два зацикленных на сверхценной идее шизофреника, сколько уж лет мечтали об обменном пункте, и вот час настал. Они знали, что, в нарушение всех правил, инкассацию там проводят не каждый день, и считали, что тысяч сто зеленью поимеют. Только вот денег оказалось гораздо меньше. Вечером, после окончания работы обменника, обманом заставили открыть тяжелую металлическую дверь. Тут же без разговоров застрелили сержанта милиции. Потом — кассиршу. Однако в обменнике работала видеокамера, она зафиксировала налетчиков, по картотеке в них опознали двух руднянских бандитов, и на них объявили гон.
 Милиция перетряхнула всю Рудню, все кабаки и места сбора тамошней братвы. Побросали в камеру человек тридцать, показательно отмордовали. Один при виде милиции выхватил нож, так его просто застрелили.
 Потом милиция навесила на нескольких руднянских различные статьи кодекса. Один поплыл за рэкет на автостанции.
 Урон команде был ощутимый. А сами виновники торжества схоронились на хате, которую держала команда на случай войн с конкурентами или необходимости скрываться от милиции. Художник с Хошей приехали на эту хату.
 У сладкой парочки еще имелись в наличии былой кураж и нахальство, но уже подступал настоящий страх на грани паники. Впервые в жизни они поняли, что перебрали.
 — И что дальше? — спросил Художник.
 — Ментам живыми не дадимся, — бодро сообщил Башня.
 — Лыжи вострить из города вам надо, — сказал Хоша. — Как можно дальше.
 — Надо, — вздохнул Брюс. — Но как?
 — Устроим, — пообещал Художник.
 Когда он остался с Хошей наедине, то сказал:
 — Надо их пока в деревне спрятать. А потом документы выправить и спровадить к такой-то матери. Согласен?
 — Согласен. Вот же падлы. Ну, Брюс.
 — Только сперва поучить вечером на природе. Чтобы не повадно было.
 — Надо, — согласился Хоша.
 Вечером беглецов усадили в хлебный фургон — пришлось арендовать по случаю. За фургоном на двух машинах ехал Хоша с двумя своими приближенными быками и Художник с Шайтаном. Из города выбрались без проблем — выбрали маршрут, чтобы не нарываться на посты ГАИ. В укромном месте свернули с дороги.
 — Выходите, — сказал Художник, отворяя дверь фургона. Беглецы вылезли и озадаченно огляделись.
 — Ты куда нас привез?
 — Побеседовать, — Художник вынул пистолет, передернул затвор. — Вас, суки, валить за все ваши дела пора.
 — Да тебя самого валить надо! — Башня обернулся к главарю. — Хоша, чего этот Леонардо недовинченный так раздухарился?
 — Прав он, Башня, — ледяным тоном произнес главарь. — Вас валить надо.
 — Ты чего, Хоша?
 — Чего?! Вы конкретный переполох, падлы, в городе устроили! Столько братанов наших из-за вас на нарах парится! Сколько под ментовскую раздачу попало! За меньшее вилы бывают! — взвизгнул Хоша и ударил с размаху Башню по лицу. А Брюсу заехал с размаху ногой в живот, но тот выстоял, только крякнул. Хоша ударил их еще несколько раз. Те снесли все это. Только Брюс сказал:
 — Хоша, мы поняли… Не повторится.
 — Надеюсь. Дальше — болота, Художник правильно сказал, — Хоша махнул рукой. — По машинам.
 — Нет, Хоша. За такое надо по справедливости отвечать, — Художник вскинул пистолет и выстрелил в Башню.
 Башня рухнул на колени, удивленно глядя на него, но он не интересовал больше Художника. Тот выпустил две пули в Брюса.
 — Ты что сделал? Ты что сделал, козел?! — воскликнул Хоша, отступая.
 — А ты против?
 — Да я тебя самого сейчас…
 Художник пожал плечами и кивнул Шайтану. Тот широко улыбнулся, выхватил из-за пазухи пистолет-пулемет «кедр». И выпустил очередь. Хоша рухнул на землю, а вместе с ним и один из быков. Второй остался жив.
 Художник был счастлив, как тогда, когда вогнал нож в пузо Бузы в темном парке и думал, что навсегда освободится от той тошноты и неудобства, которые возникают у него при виде подобных скотов. Но не избавился. А сегодня он наконец распрощался навсегда с Хошей. Со своим кровным корешем Хошей.
 Художник слишком рано избавился от иллюзий и был благодарен жизни за этот подарок. Он слишком рано узнал, что в мире каждый человек изначально враг. Он слишком рано познал распутных женщин на малинах и убедился, что нет и не может быть в мире такого слова — любовь, что женщина — жадная, похотливая, продажная тварь. И рано узнал, как вредна химера дружбы. Нет в мире друзей. Есть кореша. Кореш — это, в общем-то, тот же враг, но только с которым ты волей обстоятельств плывешь в одну сторону, и у вас общие враги и общие интересы. Любая банда кончала внутренними разборами. Почему? Да потому, что, когда расходились интересы, всю эту трескотню о верности друг другу до могилы, все эти клятвы моментально волной смывало, а оставалась обнаженная простая истина — человек человеку волк. С Хошей их пути разошлись давно, и настало время ставить точку. Художник ненавидел Хошу. Как ненавидел других своих корешей. Это были твари, а не люди. И в этой ненависти была радость освобождения от иллюзий.
 На ногах остался один из быков и шофер хлебного фургона. Художник знал, что эти двое были корешами не разлей вода. И что они были верными хошиными псами. И тут его погнала вперед какая-то упругая, веселая волна.
 — Ну а с вами что делать? — подошел к шоферу. Тот начал ныть:
 — Художник, не убивай… Я все сделаю, но не убивай.
 — А зачем ты мне нужен?
 — Не надо. Прошу тебя! Прошу!!! Художник повернулся к быку.
 — Тоже жить хочешь?
 — Хочу, — прохрипел он. Его держал на, мушке Шайтан, готовый в любой миг выпустить очередь.
 — Вы с ним кореша, — кивнул в сторону шофера.
 — Да.
 — На, — Художник вытащил нож. — Убей его.
 — Но…
 — Своя жизнь дороже. Убей, или умрешь… Бык не решался. И Шайтан выстрелил ему под ноги. Тогда бык взял нож, подошел к своему другу. Постоял напротив него, не решаясь. Потом всхлипнул. Шофер стоял, не веря в происходящее, лишь широкими глазами смотрел на своего самого близкого друга.
 — Извини, брат, — бык размахнулся и ударил его ножом в живот.
 — Добей, — велел Художник.
 — А! — заорал бык и начал наносить один удар за другим.
 — Ну что, заработал ты жизнь, — кивнул Художник. — Давай, грузи трупы. Сбросим их в болото вместе с машиной…




 ЧАСТЬ IV
 ВОДОЧНЫЕ БИТВЫ


 Вика лежала на диване в наушниках и слушала записи Битлов, которых хозяин квартиры собрал великое множество. Когда в комнате появился Влад, она удивленно глядела на его грязный костюм: Гурьянов крикнул ему «ложись» — тот и улегся прямо в лужу.
 — Небольшая катастрофа. Вика, — сказал Влад.
 — Давайте почищу, — она выключила проигрыватель и откинула наушники.
 Он протянул ей пиджак, вытащил из шкафа спортивные брюки и переоделся. Тем временем Гурьянов разложил бутерброды, поджарил быстро свиные отбивные, от души присыпав их перцем, сервировал блюдо, украсив маринованными огурчиками, извлек из холодильника запотевшую бутылку водки. Быстро сервировал стол.
 — Что за праздник? — спросила Вика.
 — Самый главный праздник, — улыбнулся Гурьянов и поднял стопку водки. — Ну что, Влад, с днем рождения.
 — Твоими молитвами уже которым по счету.
 — У вас день рождения? — удивилась Вика.
 — Скажем так: незапланированный день рождения, — засмеялся Гурьянов. — Молодец, Влад, хорошо рухнул.
 — Как учили…
 — Любопытно все же, кто это был? По нашему делу? Или по твоим старым?
 — Это нам предстоит выяснить.
 Закончив обед, Влад и Гурьянов уединились в комнате на небольшой военный совет. Вика уже была научена сидеть в таких случаях тихо в другой комнате и не высовывать носа, поскольку все эти подробности не для ее ушей.
 Влад коротко изложил, что узнал об ахтумской бригаде.
 — Твой Крошка действительно принесет что-нибудь? — спросил Гурьянов.
 — А куда он денется, — Влад протянул папку, которую ему передал старший лейтенант Балабин. — Вот, рубоповское досье на ахтумских.
 Гурьянов открыл папку с накопительными материалами на ахтумскую бригаду. Материал был обширный, состоял в основном из перечисления злодеяний, в которых подозревались эти люди, но которые так и не были доказаны. Так же там находился список бандитов, все возможные данные на них, кто по каким статьям в розыске, кто по каким статьям оправдан.
 Дальше шли фотографии основных фигурантов. И вот тут друзей ждало несколько открытий.
 — Вот эта морда. Сегодня, да… Он был с автоматом, палил в меня, — Влад ткнул в фотографию.
 — Роберт, из бывших казанцев. Прибился к ахтумским в позапрошлом году. Я его не мог рассмотреть внимательно.
 — Я-то рассмотрел.
 Следующее открытие было гораздо удивительней.
 — А вот этого я знаю, — Гурьянов взял очередную фотографию.
 — Шадрин Владимир Николаевич, — прочитал Влад. — Кличка Шайтан.
 — Да. Шайтаном его прозвали еще по месту службы.
 — В армии?
 — Да. Сержант-сверхсрочник из бригады спецназа ГРУ. Он был просто создан для такой работы, обладал прекрасными данными. Их группа попала в засаду в Таджикистане, когда там был пик столкновений с исламистами и из Афгана шли банды. Пленных переправили на территорию Афгана. Нам поручили провести мероприятия по их освобождению.
 — Ты уверен, что это он?
 — Да. Шайтан просидел пять месяцев у духов. Но когда мы его вызволяли, он был совершенно спокоен. И воспринял наше пришествие абсолютно равнодушно. Ему было все равно, придем мы или его палачи.
 — Реактивное состояние?
 — Да. С головой у него там явно стало не в порядке. По здоровью его комиссовали. Потом мы наводили справки — в плену он держался молодцом.
 — По оперданным, именно он заминировал в Ахтумске спортзал, где под обломками была погребена группировка Боксера — тамошнего авторитета.
 — Правильно. У него специализация была — взрывник. А обучают в спецназе хорошо.
 — Список у него бандитский послужной… — Влад только покачал головой.
 — Такие люди не боятся смерти. И не любят жизнь, — произнес Гурьянов.
 — А что любят?
 — Фейерверки. В них осталась какая-то неутоленная страсть к разрушению. И вопрос номер один — почему ахтумские решили тебя убить?
 — Тоже хотелось бы знать, — сказал Влад.
 — Возможно, они получили информацию, что ты копаешь на них, — предположил Гурьянов.
 — Откуда получили? И почему решили сразу грохнуть? Почему?
 — Кто-то на тебя, Влад, отстучал по полной программе.
 — Кто?
 — Может, твой Крошка?
 — Крошка? Вряд ли. Мы же с ним только что виделись. Адрес мой он не знает. Представь, он должен был тут же побежать к ахтумским, доложиться. А они должны были бы тут же пробить мой адрес и нагрянуть по нему. Нет, чепуха, — заключил Влад. Помолчал и продолжил мысль:
 — Кроме того, если бы и заложил меня, то, после долгого базара, выторговал бы себе что-нибудь. Да и для этого он должен быть у них на крючке.
 — Но сбрасывать нельзя со счетов этот вариант.
 — Можно.
 — И кстати, Влад, тебе домой дорога заказана.
 — Это я понимаю. Теперь главный вопрос — где искать этих гаденышей, — сказал Влад, кладя руку на досье.
 — Эти документы нам не сильно помогут, — заметил Гурьянов. Ведь под каждой фамилией члена ахтумской организованной преступной группировки стояло короткое: местонахождение неизвестно.
 — Теперь остается расстаться с новым директором и главным бухгалтером, — потер руки Гринберг. — И «Эльбрус» — флагман производства, державший не один год переходящее красное знамя, — наш, господа. Наш, — потер он пухлые нежные руки.
 Художник внимательно посмотрел на Гринберга и осведомился:
 — Всего двоих, да?
 — Да. И потом надо будет еще решить вопрос с армянами, которые стоят за Ашотиком. У них свои взгляды по поводу собственности на «Эльбрус». Ну, там тоже, может, придется одного-другого на кладбище спровадить, — махнул небрежно рукой Гринберг. — Но это уже по обстановке.
 — Еще, значит, парочка жмуриков.
 — А какие-то трудности? — удивился Гринберг, недоуменно посмотрев на Художника.
 Они встретились с глазу на глаз на одной из квартир Гринберга, куда тот таскал любовниц. Когда Хоша исчез, переговариваться им стало легче.
 — Ах, какие трудности? Ты насчитал уже толпу жмуриков. А я не похоронное бюро! — зло произнес Художник, прекрасно знавший, что убить человека не так просто и достаточно опасно. — Это дорого стоит.
 — Так ведь и «Эльбрус» недешев.
 — Ладно, подумаем, — согласился Художник. — Только тогда будем ломать голову, как делить свалившеесй богатство.
 — Как делить? — непонимающе посмотрел на него заместитель по коммерции.
 — Я считаю, делить надо по-братски. Половина на половину от новых акций.
 — Ну, знаешь, Художник! — возмутился Гринберг. — Я за десять тысяч баксов могу нанять добросовестных специалистов, которые вполне справятся с задачей, — излагал он гладко, казенно, как на встречах с партнерами.
 — А мне никого и нанимать не надо. Я тебя просто зарежу. Как свинью, — Художник поиграл возникшим как по волшебству в пальцах ножом.
 — Ты… Да как ты…
 — Как свинью, — повторил Художник.
 — Но половина…
 — А ты сколько предлагаешь?
 — Ну, пять процентов. Это немало.
 — Только визжать будешь, когда железо через жирок твой пройдет.
 — Ну, семь.
 Торговались они остервенело. Но наконец достигли взаимоприемлемых условий.
 Новый директор ликеро-водочного комбината, бывший ранее заместителем, Ашот Амбарцумов и бухгалтерша, тридцатидвухлетняя красивая блондинка Наталья Глущина, по четвергам ужинали в ресторане «Синий парус», а потом в сопровождении шофера и охранника ехали в загородный дом продолжать банкет при свечах в постели.
 Когда их темно-вишневый «Вольво» двинулся в направлении загородного дома, на трассу на третьем километре Московского шоссе с проселочной дороги выехал «КамАЗ», который, по сводкам, проходил как угнанный три часа назад.
 От удара «Вольво» вынесло на обочину, и она ткнулась в овраг носом, замерла.
 Из машины выскочил телохранитель и тут же рухнул от автоматной очереди. Потом киллеры выпрыгнули из кузова, подошли и методично всадили каждому еще по пуле.
 На похоронах Амбарцумова Лев Гринберг плакал. И говорил речь на панихиде, где собрались и заводчане, и областные руководители, с надрывом говорил:
 — Ашот… Он… Он был не просто начальником… В нашем возрасте трудно находить новых друзей. А старые друзья уходят. Хорошие друзья. Добрые друзья. И нам остается ждать только встречи с ними там…
 Что скажут друзья, встретив его на том свете, Гринберг старался не думать. И плакал он искренне. Ему и правда было жаль Ашота. Тот действительно был его другом. Но дружба дружбой, а денежки врозь.
 — Я верю, что Ашот не останется неотмщенным. Что кара падет на подлых убийц! — завершил на пафосной ноте свою речь Гринберг.
 Через два дня на него вышли армяне. Один из главарей арминской диаспоры Раф Григорян потребовал встречи. И немедленно.
 — Конечно, Раф. Конечно, — затараторил Гринберг. — Когда скажешь…
 В кабинет Раф заявился с двумя смуглыми, мощного телосложения армянами, сильно похожими на людей, готовых на все. Мрачные лица. Недобрые взоры. В этих взорах читались очень уж нехорошие обещания.
 — Здравствуй, дорогой. Какая потеря, — рванулся навстречу Григоряну Гринберг.
 — Кто мог это сделать? — не пожимая руки, Раф уселся в кресло. — Кто?
 — Сразу скажу. Это или Леня Нарусов… или бандиты тамбовские. У них пересекались интересы. Тамбовцы задолжали Ашотику большие деньги.
 — Хотелось бы верить, — пронизывающе посмотрел на хозяина кабинета Раф.
 — Потом разговор вошел в более мирное русло. Они повздыхали о погибшем товарище. И наконец перешли к главному.
 — Знаешь, ведь и наши интересы в «Эльбрусе» присутствовали, — произнес Раф буднично, кидая утверждение, не подлежащее обсуждению и доказыванию. — Доля акций его нам переходит. И вместе подумаем, как править будем.
 — Есть собрание акционеров, — сухо произнес Гринберг. — Есть существующий порядок, по нему этот вопрос и будем решать.
 — Акционеры? — удивился Раф. — Это слова мальчика?
 — Это слова законопослушного человека. Это же не Ашота артель. И не моя. Это акционерное общество. И здесь свой порядок решения вопросов.
 — Нет, уважаемый. Это именно ваша артель. И не надо прикидываться… Клянусь, если ты причастен к смерти Ашота, ты заплатишь. Но пока я не знаю этого — мы друзья. И партнеры в бизнесе.
 — Партнеры? А если нет?
 — На нет и суда нет. Без суда все решим. Понимаешь? Все будет хорошо…
 — Вот что, — Гринберг вздохнул поглубже, кинув взор на часы. — Я думаю, вам лучше уйти.
 — Мы уйдем. Придут другие, — с угрозой пообещал Раф. — Ты этот разговор всю жизнь помнить будешь. До последнего слова.
 — Угрожаете?
 — Нет, — отрицательно покачал головой Раф. — Только напоминаю…
 Тут затренькал телефон в его кармане.
 — Да, слушаю…
 — Папа, — послышался голос. — Папа… Детский крик отдалился и захлебнулся. Послышался густой бас:
 — Здорово, армянин. Как живешь?
 — Кто это? — Раф почувствовал, что внутри все холодеет. На лицо наползла бледность, а сердце сжалось.
 — Друзья твоей семьи.
 — Где Роберт?
 — Тут. Я ему конфетку дал… Теперь слушай, армян. Ты туда больше не ходи. Не стоит. Хорошая семья, прекрасный ребенок, ну что еще армянину надо? Губит людей жадность. Ты понял?
 — Отпустите ребенка.
 — Отпустить? Какие вопросы? Иди, Роберт. Иди, крошка…
 — Дай мне его! — крикнул Раф.
 — Папа, — послышался вновь детский крик.
 — С тобой ничего, сын? Все нормально?
 — Да.
 — Тебя не били?
 — Нет…
 — Хорошо, маленький. Хорошо, — руки Рафа тряслись.
 — В общем, ты понял… Армян, я тебя знаю. Ты отправишь своих в Армению или в Лондон — в безопасное место. Мы с детьми не воюем. Но сам умрешь. И деньги тебе только на похороны понадобятся… У тебя же магазины, мебельная фабрика. Тебе что еще надо? Живи тихо.
 — Отпусти ребенка.
 — Уже ушел… Раф сжал телефон.
 — Что? — спросил Рафа по-армянски его сопровождавший — бывший чемпион Армении по греко-римской борьбе в тяжелом весе, ныне хозяин кафе «Арарат».
 — Пошли, — глухо произнес Раф.
 — Да что там?
 — Пошли!..
 Они удалились.
 Когда Раф приехал домой, сына не было. В милицию звонить не решался. Поднял на ноги всех армян, и они метались по городу, искали мальчишку, опрашивали учителей.
 Сын Рафа нашелся через три часа на бензоколонке в тридцати километрах от города.
 — Как ты? — поглаживая ребенка по голове, спрашивал Раф, чувствуя, как из глаз катятся слезы. Ребенок выглядел довольно бодрым.
 — Они меня отпустили. Папа, они тебя испугались, — говорил он, и владел им сейчас не пережитый ужас, а гордость за своего отца, которого боятся даже бандиты.
 Вечером Раф собрал своих земляков. И обратился к хозяину кафе «Арарат», отвечавшему за безопасность общины и поддерживавшему связи с преступным миром, в том числе и с авторитетными армянскими ворами в законе, которые преимущественно проживают в Москве:
 — Узнай, кто это… Гринберг. Кто стоит за ним?
 — Руднянские его прикрывали, — сказал хозяин «Арарата».
 — Кто такие? — спросил Раф. — Я слышал о них?
 — Бандиты. Говорят, они поучаствовали в боксерской кончине.
 — Кто из них посмел? Я хочу, чтобы они умерли… Я хочу, чтобы умер Гринберг. Сегодня же жену и детей — в Ереван. А там поглядим.
 — Война? — спросил хозяин «Арарата».
 — Война!
 Шпану отвадить — куда ни шло. У диаспоры есть прикрытие и в милиции, и в депутатском корпусе. Есть свои боевики, прошедшие Карабах и умеющие воевать. Но большая мафиозная война — это слишком тяжелое испытание.
 — Мы сейчас не можем себе этого позволить. Мы слишком глубоко вросли корнями здесь. Нам не хватит людей и оружия, — сказал хозяин «Арарата».
 — Людей надо звать! — сказал Раф.
 — Кого?
 Раф задумался на миг и произнес резко:
 — Гарика с его бандитами Ты же хорошо знаешь Гарика.
 Он поможет.
 Гарик был вором в законе из Подмосковья. Он несколько раз оказывал диаспоре услуги, в том числе и силового характера.
 — Он много возьмет за такое дело, — сказал хозяин «Арарата».
 — Что деньги? — Раф хлопнул в ладоши возбужденно. — Это щенки. Щенки пугливые. Им стоит лишь показать большую собаку.
 — Хорошо. Хорошо, Раф, — без особого воодушевления произнес хозяин «Арарата».
 — Я перезвоню через пять минут, — Влад нажал на кнопку и отложил сотовый телефон на журнальный столик.
 — Крошка? — спросил Гурьянов, отхлебывая чай с лимоном.
 — Он самый. Встречи хочет.
 — Узнал что-то?
 — Говорит, есть кое-что.
 — На день раньше объявился.
 — Подсуетился.
 — Или нашел, кому тебя продать, — возразил Гурьянов.
 — Вряд ли… Встречаться с ним все равно надо.
 — Надо… Но не на отшибе, а в общественном месте. Не слишком многолюдном, но и не в пустынном. Лучше в каком-нибудь метро. Я тебя буду контролировать.
 — Если решили грохнуть, и в метро грохнут.
 — Не грохнут, Влад… Давай так. Метро «Тушинская». У первого вагона. На скамейке. По сотовому телефону постепенно выведешь его к цели. Мы будем ждать там. При первой опасности — отход.
 — Перестраховщик, — сказал Влад.
 — Просто жизнь люблю.
 — Я тоже, — Влад взял телефон и набрал номер Крошки.
 — Еще раз привет, Крошка. Значит, так, ты выдвигаешься сейчас к метро «Баррикадная» и ждешь там. В два часа я тебе звоню, и мы договариваемся где и как.
 — Это еще что? — возмутился Крошка. — Давай сразу. Чего меня как пацана гонять?
 — Я тебе все сказал, дружище. Понимаешь?
 — Да не лох. Понимаю…
 Гурьянов покопался в гардеробе хозяина квартиры. Извлек кожаную безрукавку — та была тесновата, но подходила. Нашел просторную клетчатую рубашку. Джинсы не налезли, пришлось оставить свои брюки. В серванте он присмотрел серебряную клипсу, которую прицепил к уху, и еще синие, круглые, как у кота Базилио, очки, устроившиеся на носу. И приобрел вид хиппи-оригинала, пытающегося молодиться и не выпадать из доброй хиппюжной тусовки.
 — Тебе идет, — улыбнулась Вика, пристально разглядывая его.
 — А что? Когда дела закончим, уйду хипповать. От кого из рок-певцов сейчас девахи балдеют?
 — От Кая Метова. И от «На-На».
 — Во-во, — он поцеловал ее. — Буду похож на них.
 — Хватит ворковать, голубки, — зашел в спальню Влад. — Поехали. Нас громила заждался.
 — Поехали, — Гурьянов спрятал пистолет за поясом под рубахой.
 Преодолев пробки, они доехали до «Пушкинской», оставили в переулке машину и сели в метро. Народу там было полно, несмотря на то что час пик давно минул. Они добрались до «Тушинской».
 — Давай наверх. И веди Крошку по телефону сюда, — велел Гурьянов. — Но постепенно. Чтобы до последней минуты не знал место встречи. Встречаетесь в конце зала. Держись так, чтобы во все стороны был маневр — на эскалатор, в вагон. Понял?
 — Не дурной.
 — Вот и отлично. Я вон там жду, контролирую. Гурьянов тоже поднялся наверх, купил букет гвоздик и книжку в яркой обложке. Уселся на лавочку.
 До встречи оставалось пятнадцать минут. И нужно было сделаться к этому времени совсем незаметным. Если Крошка приведет за собой людей, что-то соображающих в конспирации, их маскарад стареющего хиппи не введет в заблуждение.
 Рядом ждали кого-то две девчонки лет по двадцати, смешливые, жизнерадостные.
 — Девушки, я обожаю Кая Метова, — подкатил он к ним, включаясь на максимальное обаяние — уж в этом режиме перед ним не мог устоять никто. — А вы?
 Они ошарашенно посмотрели на него. Он улыбнулся. Одна доверчиво сказала:
 — Старье.
 — А нанайцы?
 — Это для пэтэушниц.
 — А для вас?
 — «Синий Ватерклозет». Вот это класс. И Арина. Голос. Манера. Класс!
 — А вы кого-то ждете так трепетно? — спросил Гурьянов, обмахиваясь букетом с цветами.
 — Ну уж не вас, — буркнула вторая девчонка.
 — Я в печали.
 Еще несколько слов — и девчонки втянулись в разговор. И теперь он был не одиноким подозрительным мужчиной, а добрым молодцем с двумя молоденькими девушками.
 Наконец спустился Влад. А через пять минут Крошка устремился вниз по эскалатору. Он двигался, как танк, с недовольными видом человека, который давно забыл, для чего это под Москвой нарыли столько тоннелей и чего там толпится столько людей.
 — Чего за игры? — скривился он, подходя к Владу.
 — Опасные игры, — сказал тот. — Ну, выкладывай.
 — Слухов много ходит. Ахтумские на ножах с Киборгом и его бригадой. Доходило до горячих действий. Как бульдоги цеплялись друг в друга. Ахтумские офис, который под Киборгом был, расстреляли — наняли для этого какого-то безбашенного козла, того убили менты при задержании. Киборг у них три фуры с левой водкой увел. А ахтумские его магазин сожгли. Но нейтралитет сейчас. Вооруженный нейтралитет. Миротворцем между ними Сахо Старый выступал.
 — Примирил?
 — Временно. Ахтумские и Киборг они же безбашенные. Их ничего не остановит.
 — Что за коммерция у ахтумских?
 — Одно время они по заказам каких-то шишек нефтяных работали. Убрали несколько человек. Ресторан «Шанхай» под ними был. Долги вышибают. Но главное — они с одним чудиком работают. Есть такая гнида политиканствующая. Кандидат в депутаты от ЛДПР. На водке деньги делает.
 — Кто?
 — Да есть такой Маничев. Влад изменился в лице.
 — Что, знакомый? — спросил Крошка.
 — Встречались, — кивнул Влад.
 — Но не это самое интересное. По водочным делам Маничев этот деньги качает из Свердловской области. Частью они идут на поддержку партии. Частью делит их с ахтумскими. И привозят их наликом! В чемоданчике — как в кино. Раз в месяц.
 — Много денег?
 — Ты таких не видел.
 — И что, нет желающих позаимствовать?
 — Никто не знает, когда привезут и куда.
 — Откуда такие сведения?
 — От хороших людей.
 — Хорошо. Молодец, — Влад хлопнул собеседника по могучему плечу.
 — Ты обещал про Васька и Лелика прояснить.
 — А чего тут прояснять. Они тебя за дешевого лоха держат. И твое родное ТОО «Барс» стремятся на бабки приспустить.
 Влад выдал информацию, какую махинацию лучшие друзья Крошки решили провернуть, чтобы прикарманить большой кредит. Бандит покраснел и сжал кулачищи.
 — Ну, спасибо, Бронепоезд. Выручил. Ну, Васек, посмотрим, кто из нас лох. Влад усмехнулся.
 — Давай, Крошка. Еще поспрашивай.
 — Поспрашиваю, — произнес Крошка рассеянно — его мысли были заняты тем, как он в свою очередь опустит своих корешей на деньги.
 Влад пошел к вагону.
 Крошка постоял немножко, задумчиво глядя перед собой. Потом побежал вверх по эскалатору.
 Гурьянов, все еще трепавшийся с девчонками, вручил одной из ней букет.
 — Не скучайте. Пока, — и устремился к подъехавшему поезду.
 Девчонки озадаченно посмотрели ему вслед и прыснули. Хипующий старикашка — все, что выше тридцати, виделось им как древняя древность, — им понравился. Вот только что сдернуло его с места, когда разговор едва наладился?
 Гурьянов присмотрел за Владом, когда тот сделал пару пересадок, и признаков «хвоста» не обнаружил. Подошел к нему, сорвав осточертевшие очки и клипсу.
 — Ну чего, панк? — спросил Влад.
 — Крошка, похоже, чист. Иначе обязательно притащил бы за собой наших недругов. Что, сказал интересное?
 — Еще как… Скажи, что бога нет.
 — Вопрос дискуссионный, — сказал Влад.
 — Есть. И играет нами, как в шахматы… Никита, ну кто мог подумать?
 — Объясни.
 — Да есть такой любитель детей. Маничев.
 — Тот, из-за которого тебя с работы поперли?
 — Да. Так вот — он в наших делах завязан.
 — Да. Судьба…
 — Здорово, Художник, — Тимоха, одетый в строгий костюм-тройку, диссонирующий с его густо татуированными руками, развалился в низком кресле, положив ноги на журнальный столик.
 Встретились эти двое в зале для приемов фирмы, работавшей под крышей воровского положенца. Обстановка была дорогая, офисная — мягкая мебель, сталь, пластик, вышколенные секретарши, готовые на все, прилизанный хозяин, называвший всех по имени-отчеству.
 — День добрый, — Художник присел в низкое желтое с зелеными полосками кресло, которое приняло его ласково-мягко.
 — Хороша хата. Если бы на Сосьме я думал, что в таких апартаментах буду толковище вести, кореша бы решили, что с головой у Тимохи плохо, — улыбнулся томно положенец. — А я здесь. И фраера с башлями и властью передо мной стелются. И баксы в карманах шуршат. И тачка навороченная. И хата с евроремонтом, четырехкомнатная, которая секретарю обкома не снилась. И быков подо мной целый полк, да все не с перьями, а со стволами. И из мэрии городской ко мне втихаря за советом бегают. Хорошо?
 — Неплохо, — кивнул Художник.
 — Да вот только жаба давит, понимаешь. Проще надо быть. Гордыня — она от черта. Скромнее надо быть. Проще…
 Одна из любимых тем старых авторитетов — о пользе скромности. Она — отголосок тех застойных лет, когда ни одному братану, сколько бы денег он ни нагреб, не пришло бы в голову нацепить на шею цепь толщиной в руку, купить «Мерседес» и пальцевать принародно — мол, я тут самый крутой. Тогда это означало одно — спалить не только себя, но и всю шайку. Однако времена меняются…
 — Наш дом сам знаешь где, — постучал по столу указательным пальцем Тимоха.
 — Отечество нам Царское Село, — хмыкнул Художник.
 — А вот над этим лыбиться не надо, — укоризненно покачал головой Тимоха. — Зона для вора — это свято. Над этим не лыбятся.
 — И в мыслях не было, — сказал Художник. Он никогда не разделял умиления воров по поводу зоны. Больше того, он бы с удовольствием сбросил на свою родную ИТК-6 нейтронную бомбу, чтобы жесткое излучение вывело враз там всех — и администрацию, и весь сброд, который злой волей народного суда был закинут туда. Никого ни на йоту не жалко…
 — Э, за мысли не подписывайся. Мысли ох какие бывают… Ты чего с армянами не поделил?
 — С армянами?
 — Да. Несчастье в городе. Большого человека убили. Директора ликерки. Ашота.
 — Читал. Из-за водки вон столько народу покрошили.
 — «Эльбрус» — твой интерес. Или я запамятовал?
 — Мой. И что?
 — А то, что армяне считают — ты взял там слишком много. Слишком.
 — Я взял? — Приподнял бровь Художник.
 — Я тебе не в упрек, Художник. Я все понимаю. Племя молодое. Алчущее. Да вот только… Художник молчал.
 — Гарик Краснодарский должен приехать. Рассудить вас, неразумных.
 — Гарик? — недоуменно повторил Художник.
 — Не слышал о нем? — спросил Тимоха.
 — Что-то слышал.
 — Он из новых воров. Его четыре года назад в Краснодаре короновали. Так что он вправе вопрос решать.
 — Значит, к нам едет ревизор. Ну а ты что?
 — А я что? Мое дело — общак собрать. И чтоб зоны в области были подогреты. Чтобы сыты, обуты там люди были. Кроме того. Художник, слишком тяжело тебе. Одному ликерку тянуть…
 — Понятно, — кивнул Художник.
 Недвусмысленный намек на участие в прибылях. Выпихнуть его оттуда Тимоха не мог, тем более был уговор, что комбинат достанется руднянской команде. А видеть, как такие куски да мимо рта пролетают, положенцу обидно. И уже забываться начало, кто такой Боксер был, и как он Тимоху прижал, и как авторитет его топтал, где только придется. Все забывается — и обиды, и благодарность. Остается только выгода. Итак, намек Тимохи предельно ясен: «Мы делим по-братски прибыли с завода, я решаю проблемы с заезжими варягами».
 — А когда он будет? — спросил Художник.
 — Завтра.
 — На поезде?
 — Обижаешь. Самолетом.
 — То, что он армянами подмазанный, с самого начала ясно, так что какое решение будет — тут сомнений нет. Ну, а дальше что?
 — За Гариком и закон. И сила.
 — Ага, — согласился Художник. — Сила есть, ума не надо.
 — Ты подумай, как вести себя, — посоветовал напоследок Тимоха. — Только думай не слишком долго.
 — Я подумаю.
 Теперь, когда Хоша исчез, все вопросы решались куда проще. Интересно, но пропажа Хоши никого не взволновала. Некоторые братаны попробовали поставить вопрос: куда делся главарь, но Художник быстро и четко поставил их на место. Родственников у Хоши, которых бы заинтересовала его судьба, не было. И милиция не горела желанием его увидеть. Вот только Галка, оставшись наедине с Художником, неожиданно сказала:
 — Ты… Ты убил его, да?
 — Ты что спрашиваешь, шалава? — грубо оборвал он ее.
 — Я знаю. Чувствую.
 — Жалеешь?
 — Не знаю, — она задумалась. — Козел он… Но иногда бывал хорошим…
 Она заплакала. Художник взял ее за плечи, встряхнул:
 — Слушай меня внимательно. Если кому-нибудь проговоришься о своих умозаключениях — убью. Ты меня знаешь…
 — Нет! Никому! — вдруг в порыве непонятной страсти она кинулась к нему, обвила его ногами. — Я тебя хочу, — зашептала она. — Я только тебя хочу!
 В ту ночь она была в постели как бешеная… Гарик прилетел на следующий день после беседы с Тимохой. «ТУ-154» замер у здания аэровокзала. Из него потянулись цепочкой люди. Подмосковного вора в законе ждали встречающие — воровской положенец Тимоха и трое шкафов в камуфляже из охранного агентства. Гарик прилетел со своими подручными — одним невысоким, плотным, со сломанным носом, и другим — десятипудовым громилой.
 Расположился он в трехкомнатном номере люкс гостиницы «Интер». Быки устроились в двухместном номере рядом. , В принципе, телохранители не особенно были и нужны Гарику — что может случиться с гостем? Ничего.
 Культурная программа на вечер уже расписана — стол в ресторане, девочки, куда без них. Поездка в Ахтумск была легкая и необременительная. А деньги за посредничество в решении вопроса очень хорошие.
 Гарик вышел из рэкетиров. Жег недовольных утюгами и делал соски — это когда жертву суют головой в ванную, потом дают секунду вдохнуть воздуха и окунают опять. Организовал через закрытый аэродром в Жуковском переправку спецрейсами ворованных машин в Ереван. На зоне он вообще не был. Прикупил звание вора в законе за две сотни тысяч зеленых, как прикупают часть акций в процветающей фирме. Сперва «лаврушников» — новых воров, которых короновали вопреки всем законам, — старые воры не признавали, что явилось причиной кровавых разборов. Упрощение порядка коронования и так привело к тому, что воров в законе в России стало в два раза больше, чем во всем СССР, и большинство из них — лаврушники. Звание обесценивалось, но изменить ситуацию старые воры были не в силах, поскольку за младым поколением стояли деньги, сила. Кто из старых воров не хочет остаться на полустанке, глядя вслед уходящему поезду, должен подстраиваться. Так что Гарика короновали, и постепенно тот обнахалился так, что начал выступать судьей. И следовал принципу, который что у государевых, что у воровских судей процветал все больше — судить не так, как подсказывает совесть, а так, как заплатят.
 В успехе мероприятия Гарик не сомневался. Он навел справки — вроде руднянские отмороженные, но живущие по понятиям. Проигнорировать стрелку они не смогут, поскольку это означает признать свое поражение. А не исполнить?
 Это они вряд ли решатся.
 — Ну что, в кабак? — сказал, потянувшись, Гарик, одернул двухтысячебаксовый пиджак. Он одевался всегда стильно, со вкусом и очень дорого.
 — Не против, — кивнул его телохранитель. Они пошли к лифтовому холлу. Гарик вдавил кнопку. Двери открылись. И в лоб вору в законе уперся пистолет. Сзади с черной лестницы как привидения возникли еще двое со стволами.
 Художник, упираясь в вора в законе стволом, предложил негромко:
 — Пройдем в номер. Тихо, без вздоха. Кое о чем перетереть надо.
 — Пойдем, — кивнул Гарик. Он слишком дорожил собой, чтобы рисковать.
 Они вернулись в двухкомнатный люкс. Гарика усадили в кресло.
 — А вот теперь слушай, — сказал Художник. — Может, в Москве лаврушники в чести. У нас же правилки, где решения заранее куплены, не устраивают. У нас культурный город.
 — Ты хоть понимаешь, на что танком прешь? — спокойно осведомился Гарик.
 Сколько раз выслушивал это Художник. Даже мелкая шваль становится в позу и бьет себя в грудь: «Ты знаешь, на кого наезжаешь?» Все знаем. Все понимаем…
 — Тут твое слово ничего не значит, Гарик, — сказал Художник. — Уезжай.
 На пистолете Макарова была самоструганая глушилка. Художник направил пистолет в голову вору в законе. И нажал на спусковой крючок.
 Хлопок был довольно громким. Открыл глаза Гарик, поняв, что жив. Бра около него разнесло, пуля срикошетила и вошла в кресло.
 — Это ты зря, — покачал головой Гарик.
 — Не зря, — Художник нажал еще раз на спусковой крючок, и Гарик повалился на пол, всхлипнув и схватившись за ногу.
 Его телохранители напряглись, но Шайтан и Армен, их держали под стволами, и дернуться те не могли.
 — И еще послушай. До Москвы час лету. Будешь людей посылать со всякими глупостями, киллеров разных — мы тебя, достанем. Обязательно достанем, — Художник присел рядом с Гариком. — Как-то так получается, что мы всех достаем.
 Он повернулся и выстрелил в плечо одному из быков, тот заскулил, сполз на пол. По плечу струилась кровь.
 — Ничего, братцы славяне, — хмыкнул Художник. — Чурки вас вылечат.
 Он резко обернулся и вышел из номера.
 Он, Армен и Шайтан сбежали по ступеням черного хода. «Интер» знали как свои пять пальцев. Нырнули в машину.
 — Дергаем, — сказал Шайтан.
 Через несколько кварталов они скинули в тайник оружие, пересели в машину, в которой их ждала Галка. Вскоре они были на штабной квартире и глушили там виски. Теперь можно и передохнуть.
 — Мы не слишком разошлись? — спросил дядя Леша. Он опрокинул в себя рюмку с виски и с хлюпаньем закусил соленой капустой.
 — Нормально. Как только мы дадим слабину — нас съедят. На ликерку вон сколько глаз зарятся, — сказал Художник. — Нельзя давать спуску.
 Гарик оскорблен. Чтобы ему не потерять авторитет, придется действовать. И что он сделает? Пошлет разборочную бригаду? Вряд ли что путное из этого выйдет. По воровским понятиям предъяву сделает? Тут у него позиции неоднозначные. Слишком многие помнят, откуда и кто он был. Кроме того, сейчас даже на зонах воров часто ни во что не ставят, не то что на воле.
 Но ждать продолжения придется. Художник был в этом уверен.
 — Наказать надо армян, — произнес он.
 — Накажем, — заверил Шайтан.
 — Это полезно, — кивнул дядя Леша.
 — Долго все это будет продолжаться? — всхлипнула Вика. Она стала выглядеть хуже. Ничегонеделание угнетало ее. А осознание того, что под прошлым подведена черта, а будущее смутно, приводило ее в отчаяние. Она целыми днями слушала проигрыватель или раскидывала карты — то ли на судьбу, то ли на любовь.
 Гурьянов в ответ только пожал плечами.
 — Вот живешь так, — вздохнула она. — Хорошая работа и новая импортная машина. Одеваешься в хороших бутиках. Ты деловая женщина и считаешь, что навечно оседлала судьбу. И однажды лишаешься всего. Сидишь непонятно на чьей квартире, ждешь непонятно чего. Да еще какие-то маньяки идут по твоим пятам с топором… Я не хочу так, — она слабо улыбнулась и вытерла слезу.
 — Так бывает, — сказал Гурьянов. — Мир однажды ломается, и ты перестаешь видеть себя в нем. А потом понимаешь, что жизнь продолжается, и что сам ты еще жив, и надо двигаться дальше.
 У Гурьянова мир раскололся тогда, в 1991 году, когда он смотрел с пятого этажа на Лубянскую площадь, а в это время толпа бурлила внизу, скандировала «Смерть ГКЧП» и рушила памятник Дзержинскому. Это была точка, когда Советская империя перестала существовать. И солдаты империи, привыкшие не жалеть себя, свою жизнь, оказались лишними в этом новом мире.
 Гурьянов сидел в кабинете заместителя начальника отдела Второго Главного управления подполковника Брагина.
 — Вот так кончаются эпохи, — устало произнес Брагин. Гурьянов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на толпу.
 Это было 21 августа, когда беспомощный и глупый путч провалился, и сразу же были сданы последние позиции, на которых еще держался СССР.
 Толпа время от времени подавалась вперед, к подъездам КГБ, и отваливала назад. Брагин сказал:
 — Влеплю пулю первому, кто ворвется в мой кабинет.
 — Не дурите, — поморщился Гурьянов.
 — Уже все равно, — Брагин погладил лежащий на столе свой пистолет.
 Последние часы в Комитете все ждали начала штурма здания. И уничтожали секретные документы, оперативные и агентурные дела, которые не должны были достаться штурмующим. Во-первых, во все заварухи перво-наперво громят архивы тайной полиции. Объясняется это просто — эти документы дают власть над людьми. Во вторых, толпа внизу напичкана агентами западных спецслужб, ну а самое главное — из заводил бунта, как правило, многие все годы исправно стучали на своих товарищей по борьбе и были заинтересованы скрыть следы этого. Кому, как не гэбэшникам, знать, как нынешние столпы демократии, властители дум, деятели культуры, которых позже назовут совестью нации, истово «барабанили» на своих коллег, лили такую грязь, что даже операм КГБ приходилось урезонивать их прыть.
 В КГБ СССР действовали по варианту — враг в городе. Оперативники уничтожали документы. Результаты многолетнего труда рассыпались в машинах для уничтожения бумаг. Вскоре бумагоуничтожители перегорели, не в силах справиться с документами, тогда бумаги просто рвали и спускали в унитазы. На многих этажах унитазы полопались, засорились трубы, и бумаги просто жгли. В КГБ не привыкли сдавать своих людей врагам.
 — Ну что, попробуем вырваться, — Брагин взял распухший портфель с документами.
 — Попробуем, — кивнул Гурьянов.
 Брагин сунул пистолет в кобуру, но Гурьянов укоризненно покачал головой:
 — Николай Николаевич, не надо.
 Брагин кивнул и положил пистолет Макарова в сейф. У выхода их сразу же окружила толпа.
 — Документы выносят! НКВД блядское! Палачи! — с этими криками бородатый, по виду только из дурдома, мужчина протянул руки к портфелю. Ему базарно вторили визгливые толстые бабы.
 — Руки! — крикнул Брагин, приготовившись въехать бородачу в оскаленный рот.
 Гурьянов встал между ними и оттеснил подполковника к выходу. В холле они перевели дыхание, и Гурьянов сказал:
 — Надо по-другому выбираться.
 Они все-таки выбрались через подземный ход, проникли на станцию метро.
 Гурьянов потом долго восстанавливал в памяти те события, и они казались все более странными. Если бы дали команду — одна «Альфа» смела бы всех к чертям. Но какие-то — кукловоды — то ли на земле, то ли на небесах — решили иначе.
 — Черт попутал старого дурака связаться с этим ГКЧП, — говорил бывший министр обороны СССР.
 Все правильно. Они все были старые дураки. И несчастье страны, что именно они стояли у власти на переломе эпох и не были способны ни на что.
 Начался новый отсчет времен.
 И Гурьянов знал — когда-то ему придется схлестнуться с этой темной силой, гуляющей по его Родине.
 Только он не предполагал, что она ударит его в самую больную точку — по его семье, по любимому брату Косте и его близким…
 Гурьянов прижал к себе Вику. Она судорожно стиснула руки, впилась своими губами в его. Он гладил по голове все более настойчиво.
 Закончилось все так, как и обычно.
 — Вот за эти минуты, — сказала она, прижимаясь к его груди своей обнаженной грудью, — я готова забыть обо всем. А секрет прост.
 — И какой твой секрет?
 — Женщине нужно, чтобы ее любили. Это главное. Не верь деловым женщинам, которые говорят, что работа для них — все. Это женщины, у которых нет настоящего мужчины… А у меня есть настоящий мужчина, да? — с надеждой она посмотрела на него.
 — Если я настоящий, — улыбнулся Гурьянов.
 — Именно ты и настоящий. Остальные — они как из папье-маше. Вроде все на месте, но картонное. А ты… — она вздохнула… — Гурьянов, ну скажи же.
 — Что?
 — Что ты меня любишь.
 — Я тебя люблю.
 — Ну почему я вытягиваю из тебя эти слова, а?
 — Ты не вытягиваешь. Я тебя правда люблю, — с некоторым напряжением произнес он.
 Любишь, не любишь — он считал, что давным-давно отыграл в эти игры. И вот теперь опять женщина задавала этот вопрос. И сам задавался вопросом, действительно ли он любит ее? И не находил ответа. Но тянуло его к ней, как мощным магнитом. И одновременно тем же магнитом отталкивало. Дело даже не в том, что между ними стояло обрушившееся огромное горе и смертельная опасность. Что-то было еще. Какая-то недоговоренность. Какая-то нотка неискренности. Гурьянов знал, что Вика что-то утаивает, и если работать по науке, то надо бы ее прижать возможными способами. И вместе с тем понимал, что не сможет этого сделать никогда.
 Он хотел было начать этот разговор, но опять не решился.
 Было полпервого дня.
 — Разврат, — покачал он головой, поднимаясь с постели. — Скоро появится Влад.
 — А молодые люди не одеты, — засмеялась Вика и томно потянулась.
 Гурьянова бесило бездействие. Он понимал, что все идет своим путем. Они наработали план действий, и теперь отрабатывали его по пунктам. Но все равно — он маялся.
 Влад опоздал на полчаса. Вид у него был довольный.
 — Чай с лимоном, — потребовал он. — И бутерброд с красной икрой.
 Вика принесла ему чай и бутерброд. И ее вытурили из комнаты.
 — Отлично, — Влад откусил кусок от бутерброда, проглотил. — Политик прибудет с Майорки и бросится наверстывать упущенное в загородном домике. Есть у него такой приют для плотских утех.
 — Что, не оставил он утехи? — спросил полковник.
 — Зачем? Меня он выпер. И решил, что ему теперь позволено все. Охранники нашли ему нового пацана. Будет оргия. Вино рекой. Море удовольствия, — Влад сжал кулаки. — Носит же земля таких ублюдков.
 — Земля еще и не таких ублюдков носит, — махнул рукой Гурьянов.
 — Раньше он оставался в домике во время оргий только с мальчонкой. Отправлял охранников прочь. Но был какой-то инцидент…
 — Какой? — заинтересовался полковник.
 — Не знаю, — одним махом Влад прикончил бутерброд и продолжил:
 — После того инцидента Политик вообще не расстается с охраной. Быки провожают его до дома до хаты. Квартира у него со стальной дверью, он за ней как в танке. Охранник оставляет его и приезжает утром — забрать это праздное тело. ,
 — Когда начинаем?
 — Завтра.
 На обсуждение деталей ушло где-то с час. План получился вполне реальный.
 — Договорились. — Влад протянул руку. Гурьянов хлопнул по его ладони. Тут затренькал сотовый.
 — Я слушаю, — сказал Гурьянов. — Я, я. А кто же? Ну, что там случилось?
 Выслушав сообщение, он досадливо прищелкнул языком. И сказал своему собеседнику:
 — Все понятно. Если появятся еще — сразу звони, — и дал отбой, со стуком положил на стол телефон.
 — Что случилось? — спросил Влад.
 — У меня были гости.
 — Гости? Кто?
 — Они.
 Как сотрудник Службы, Гурьянов имел адрес прикрытия — квартиру на северо-западе Москвы, где он был прописан, но которая нередко использовалась совершенно для других целей. Она контролировалась одним из соседей, который подрабатывал на Службу и сообщал обо всех подозрительных моментах. И вот на эту квартиру заявились гости — двое племенных бугаев, представившихся сотрудниками милиции. Они предъявили какие-то красные корки и настырно интересовались, где хозяин восемнадцатой квартиры. Перед этим они же пару раз приезжали, крутились у дома. Один из них по описаниям явно подходил под бойца ахтумской команды.
 — По мою душу. Они нас вычислили обоих, — сказал Влад.
 — Кто-то опять слил информацию, — сказал Гурьянов. — И на тебя. И на меня.
 — Да, вложили нас в праздничной упаковке, кивнул Влад.
 — Этот адрес я называл только, когда меня вызывали в вашу контору.
 — И что значит? — недовольно поморщился Влад.
 — Что нас продал кто-то из ваших.
 — С этим не поспоришь, — вздохнул Влад. — Веселые дела в нашем царстве-государстве.
 — Теперь ни тебе, ни мне на поверхность хода нет. Пока…
 — Пока не закончим полностью зачистку, — поддакнул Влад.
 — Верно, старшина, — кивнул Гурьянов.
 При здравом раздумье Художник понимал, что действительно перегнул палку. И вообще забирает крутовато. Но тут уж как при прыжках с трамплина: если разогнался, то только лететь вперед и мягко приземляться, а в воздухе тормозить — это ни у кого не получится.
 Плюс к этому знаменитое упрямство Художника, заставлявшее стоять на своем и когда нож у горла. Он знал, что никогда в жизни не уступит ни лаврушнику Гарику, ни кому бы то ни было иному.
 Наказали руднянские армян в обычном порядке. Взлетел на воздух только что пригнанный из Германии новенький «Мерседес» главы армянской общины Рафа Григоряна. Заполыхал склад, где хранилась партия товаров 000 «Кавказ». Нескольких армянских торгашей избили резиновыми дубинками, отправив в больницу.
 — Люди горячие. Жди ответа, — сказал Армен. Хотя он и был по национальности армянином, и воевал в Карабахе, но со своими земляками предпочитал не общаться, решив для себя, что он работает на руднянских, и с этого пути не собирался сворачивать.
 — Не будет пока ответа, — сказал Художник. После того как вора в законе Гарика выкинули из города, армянская община на активный отпор не решится.
 Ахтумской милиции разборы надоели давно, кроме того, у общины были кое-какие связи в руководстве областного УВД, потому сотрудники милиции рыли носом землю. Они задержали нескольких руднянских, вычислили одного, принимавшего участие в избиении армянского торговца. Тот делал Круглые глаза и талдычил, что к корешам просто черные придрались, ну и получили. Даже когда ему наваляли рубоповцы по первому разряду, выбить ничего не могли, поскольку был он обычный шпаненок, просто нанятый для этой работенки.
 Между тем на ликерке кипели страсти вокруг дележа акций, управления предприятием. Подал было голос профсоюз, но Гринберг в своей привычной манере быстро разрешил проблему — кого-то подмазал, на кого-то надавил, кого-то облапошил. И практически получил под контроль ТОО «Эльбрус». Естественно, интересы Художника тоже забыты не были.
 Руднянские, как принято, достаточно быстро обросли для финансовых операций, отмывки денег подставными фирмами, счетами, какими-то улыбающимися молодыми людьми — менеджерами, референтами, консультантами.
 Росло соответственно и количество активных членов группировки. Некоторых Художник уже в лицо не знал. Но ядро — бригада, которая занималась мокрыми делами и которая была в курсе основных дел, — составляло меньше десятка человек.
 Вместе с Гринбергом они начали открывать торговые точки в других областях — создавали сеть фирменных магазинов «Эльбрус». Естественно, в тех городах своя братва не дремала. И разборы не заставили себя ждать.
 В Тверской области местная братва наехала на коммерсантов, когда еще только оформлялись регистрационные документы на магазин «Эльбрус». Бандиты действовали по правилам — пришли в офис, поинтересовались что и как, под кем лежит магазин, и сразу забили стрелку.
 Стрелка состоялась тихим прозрачным вечерочком за дырявой оградой захиревшего тракторного парка, на фоне ржавых комбайнов и сенокосилок. Художник приехал один на скромной «Волге». Это стал его фирменный понт — появляться на старенькой машине, скромно одетым, не выпячивать челюсть, говорить спокойно, а когда слов не хватает — действовать сразу, без мата, ругани, пальцевания. И действовать по заранее продуманному в мелочах плану, предельно жестко.
 Противная сторона, состоявшая из полутора десятков быков, прибыла на сияющем, с финтифлюшками и тонированными стеклами джипе — явно угнанном где-то в Европе и проданном за полцены, двух «девятках» и новенькой «БМВухе».
 Художник вылез из машины, поежился. Местные несколько удивленно посмотрели на него — они привыкли, что стрелка должна быть стрелкой, чтобы народу было много, чтобы сверлили друг друга ненавидящими взорами, чтобы ненавязчиво угрожали, мерялись связями и, наконец, пришли бы к консенсусу или вцепились бы друг в друга.
 Навстречу Художнику вышел лысоватый пузан, обильно разрисованный татуировками. Его пальцы были унизаны золотыми с бриллиантами перстнями — мода на этот прикид в Твери еще не прошла. Это был местный авторитет Тулуп.
 — Здорово, братки, — Художник небрежно в приветствии махнул рукой, лениво зевнул и уставился на бугая.
 — Здорово, коль не шутишь, — кивнул Тулуп. — Чего один ходишь по лесу? Не страшно?
 Художник только пожал плечами.
 Бугай ждал продолжения честного базара. Художник стоял, скучающе рассматривая его, и молчал.
 — Глухонемой? — не выдержал бугай.
 — Ты позвал, ты и говори. У меня к вам претензий нет.
 — Зато у нас есть. Стекляшку поставили на нашей земле. Налоги не платите. Нехорошо.
 — Кому нехорошо?
 — Не по правилам.
 — Вот что, Тулуп. Мы не фраера. Мы — порядочные люди. А люди людям работать не мешают.
 — Не знаю, как у вас там, в Ахтумске. А у нас — поставил стекляшку — плати, хоть ты кто.
 — И ты знаешь, кто мы?
 — Знаю.
 — Значит, плохо знаешь… Предложение одно — вы отваливаете, и мы больше друг друга не видим.
 — Ну ты борзый.
 Художник опять пожал плечами.
 — Д как тебя сейчас в багажник? — осведомился Тулуп. — Да на базар настоящий, без дураков. А…
 — Ты же взрослый человек, Тулуп. Двое детей, жена красавица.
 — Ты чего, шкура? — подался вперед главарь.
 — Сейчас школьный день заканчивается. Жена забирает из школы твоих сопляков… Ну а дальше, как вести себя будешь…
 — Я тебя на куски казню, — прошипел Тулуп.
 — Начинай, — усмехнулся Художник.
 Тулуп прижмурился…
 Художник знал, что у каждого человека есть слабые места. И знал, что каждую акцию надо готовить очень тщательно, узнавая все об объекте. Предводителю местной братвы было за сорок лет, и его слабость была в том, что он души не чаял в своих детях-близняшках и жене. Горилла, отвязанная и жестокая, с близкими он становился смирным и чувствовал себя виноватым. Художник считал, что такие кадры, как Тулуп, достойны презрения. Если занялся делами, у тебя не должно быть ахиллесовой пяты. И ты не должен быть привязан ни к кому. Привязанности гирями тянут к земле. Так, что можешь и не встать.
 Практически у всех, с кем сталкивался Художник, семьи были той самой ахиллесовой пятой. И у братвы считалось недостойным вовлечение близких в разборки. Другое дело у лоха-коммерсанта взять в заложники ребенка — всегда пожалуйста. Но между своими так не принято. И не по высоким соображениям, а из вполне практических резонов — сегодня ты украл ребенка, завтра похитили твоего и искромсали на куски ржавыми ножами.
 Художник же никогда не следовал никаким правилам.
 — Теперь слушай меня. Нам ваш городишко дерьмовый нужен как прошлогодний град, — сказал Художник. — Нам вас тут теснить без интереса. Но и свое не отдадим. Хочешь войны… Так ведь мы не Красный Крест. Мы воюем по беспределу. И детские стоны нас не остановят. Не веришь — наведи справки…
 — В машину его, — кивнул Тулуп своим бугаям.
 Художник поднял руку. И один из бойцов тут же рухнул, схватившись за ногу.
 Шайтан заблаговременно оборудовал огневую точку на дереве и замаскировался, как положено снайперу. Английская винтовка с пламегасителем и прибором бесшумной стрельбы стоила целое состояние.
 Быки кинулись врассыпную, на ходу выдергивая стволы и озираясь. Они не знали, где затаилась смерть.
 Тулуп стоял, набычившись. Художник даже не двинулся.
 — Ну ты… — Тулуп не договорил.
 — Я так думаю, вопрос мы порешили, — сказал Художник. — Магазин сгорит или хозяин ногу подвернет — вы теперь у нас страховое общество… Тулуп, не обостряй. И со стороны на разбор никого не зови. Нам никто не указ. Мы вон из Ахтумска Гарика Краснодарского поганой метлой вымели, а он не тебе чета, он коронованный. И пасть разинуть не успел. Так что дороже встанет. Лады?
 Бушевала под толстой черепной коробкой Тулупа буря" метались черным ураганом противоречивые чувства — от порыва в злобе вцепиться, зубами и рвать этого хладнокровного да и до опасливого — забиться в щель и больше никогда не возникать на его пути.
 — Без обид, Тулуп; — немножко сдал назад Художник. — Худой мир лучше доброй войны. Забыли раздор?
 — Забыли, — процедил Тулуп.
 — Вот и хорошо.
 — Художник обернулся и пошел к «Волге», ощущая, как его затылок буравят ненавидящие взоры, и ожидая выстрела в спину. Всегда есть шанс нарваться на психов, на которых не действуют никакие доводы.
 Он сел в машину и тронул ее. На шоссе прижал машину к обочине, остановил, оторвался от рулевого колеса. И провел ладонью по вспотевшему лбу, посмотрел на руки — они мелко дрожали.
 Напряжение спадало. Оставалось чувство торжества и ликование. Он ощущал себя спортсменом, взявшим очередной рекорд. Крутизна хренова! Настропалились фраеров пугать, думают, им волк по зубам! Только зубки у них стертые!
 Художник всегда испытывал пьянящую радость, когда ломал ситуацию, когда устанавливал власть своей воли. В этом был единственный смысл его жизни…
 Еще в паре мест подобные выяснения отношений прошли вообще бесконфликтно. Обычно местные придерживались понятия — братва братве должна давать работать, лишь бы не хамели и шла хоть какая-то отстежка в местный общак — это долг чести.
 Общак команды рос как на дрожжах. Теперь расходы в десяток-другой тысяч баксов не казались чрезмерными. Художник прикупил двухэтажный коттедж, «Опель-Фронтеро». К роскоши он относился в целом спокойно, но к хорошему привыкаешь быстро и вскоре представить не можешь, что можно жить хуже. Шайтан же только недавно выбрался с общаги — его жизнь там устраивала вполне, и ему, по большому счету, не надо было ничего. Галка, организовавшая еще две интимные фирмы, приобрела пятикомнатную квартиру, делала там евроремонт, план которого высмотрела в итальянском каталоге. Художник нашел ей бригаду хороших строителей, которых Галка постоянно предлагала кинуть.
 — Чего с нас деньги какие-то строители требовать будут?! — кричала она.
 — Галка. И я это слышу от дамы? Привыкай жить, как положено леди, — усмехнулся Художник.
 — Нет, но отстегивать такие бабки, — она чуть не плакала.
 — Да, когда привыкли только брать…
 — Эх, — вздыхала она и, вынув целлофановый пакет с баксами из кармана новой норковой шубы, которую ей подарил дядя Леша во время очередного запоя, шла расплачиваться со строителями за только что отремонтированную большую комнату и ванную.
 Между тем произошло событие, имевшее для Художника огромное значение. В областном выставочном зале прошла его персональная выставка. У него было какое-то непонятное ощущение — будто он взмыл вверх, ощутил сладость полета и вместе с тем открылся для всех, распахнул свою душу. Выставка была воспринята в городе вполне доброжелательно. Его знали как карикатуриста, а теперь познакомились как с хорошим графиком.
 После первого дня выставки он сидел в оцепенении и смотрел перед собой. И вдруг возникла ясная, обнаженная до боли мысль — а на что он переводит свою жизнь? Что он творит со своей душой? С кем он общается — толпой одноклеточных тварей, не способных даже попытаться заглянуть внутрь себя? И на миг накатила такая жалость к себе и растраченным годам… но тут же ушла…
 Однажды возникло новое дело, последствий которого никто тогда представить не мог.
 — Тут один джентльмен за несколько неслабых партий левака вагон денег задолжал, — сказал Гринберг однажды, пригласив Художника в свой офис. — Раньше с ним проблем не было, а теперь…
 — Кто такой? — осведомился Художник.
 — Да есть мальчик-одуванчик. Живет в стольном городе. Уже месяц кормит меня обещаниями.
 — И что?
 — Будет еще год кормить, — вздохнул Гринберг. — Думаю, он нас просто кинуть собрался.
 — Такой смелый?
 — Такой жадный. И еще — ему крышуют торгуевские. Есть такие в Подмосковье.
 — Слышал я. Зеленый у них в паханах.
 — Так ты все знаешь, — всплеснул, руками Гринберг, умильно глядя на собеседника.
 — Предлагаешь с Зеленым на разбор?
 — А чего?
 — Гляжу я на тебя, Лева…
 — Андрюша, ты энергичный молодой человек; У тебя все получается… Восемьдесят пять тысяч долларов! Ты можешь представить!
 — Могу.
 — Взяли и кинули… А теперь еще у этого гада проценты накапали. Ну, сам знаешь. Счетчик-то на то и есть счетчик, чтобы тикать ночи и дни.
 — Значит, мальчик-одуванчик, — задумчиво произнес Художник, которому совершенно не хотелось связываться с торгуевскими. Там команда была мощная. И совершенно безбашенная.
 — Да. Ты себе не представляешь, что это за фрукт. Ой, что это за фрукт, — закачал головой Гринберг.
 — Посмотрим. Может, удастся этот фрукт сорвать, — пообещал Художник.
 — Сорви, Андрюша. Сорви…
 Способы выявления источника утечки информации существуют со времен царя Гороха одни и те же. Самый простой из них — подбрасываешь тому человеку, которого подозреваешь в том, что он осведомитель противника, какие-то сведения, требующие немедленного реагирования, и смотришь — если есть реакция, ясно, у кого рыльце в пушку. Но тут возможны многие варианты, в зависимости от творческой фантазии.
 Первому Влад позвонил своему бывшему сослуживцу майору Ломову, ставшему начальником отделения:
 — Привет.
 — Кто говорит? — осведомился Ломов,
 — Лом, ты что? Не узнаешь? Это Влад. Секундное молчание.
 — Давно не возникал, — произнес Ломов. — Тебе еще деньги по расчету положены. Кто будет забирать?
 — А что, много накапало?
 — Немного. Но на бедность…
 — Ага, — кивнул Влад. — На бедность — это по мне.
 — Ты уже решил, чем будешь заниматься?
 — А куда может пойти бывший рубоповец? Или в бандиты. Или в бизнесмены.
 — Но ты-то небось в частные сыщики пойдешь.
 — С чего взял, Лом?
 — А куда тебе еще, Влад? усмехнулся майор Ломов. Иначе тебе — тоска и скука.
 — Действительно, куда…
 — Так что, решил ты, куда идти? — не отставал Ломов.
 — Решил. На кладбище.
 — Что? — опешил Ломов. — Могилы копать?
 — Зачем? Лежать в них… Меня чуть не грохнули на днях.
 — В смысле?
 — В прямом. Теперь сижу, гадаю — кто из старых клиентов момента дожидался.
 — Вот что, — помолчав, произнес Ломов. — Ты подъезжай вечером в контору. Переговорим.
 — Нет. В контору не поеду. Но встретиться нам надо.
 — Ты у себя дома?
 — Я что, смертельный враг своему здоровью? — удивился Влад. — Пристроился.
 — Где хоронишься?
 — Есть хата. Магазин «Самоцвет» знаешь? Да знаешь ты. Мы там Глобуса сторожили. У его входа.
 — Хорошо. Когда? — осведомился Ломов.
 — Давай часа через два.
 — Нет, я сейчас уезжаю. Давай в пять вечера.
 — Как скажешь. Мне все равно. Идти-то двести метров… Гурьянов подъехал к магазину «Самоцвет» в полчетвертого. Одет он был так же, как и на встрече с Крошкой, — стареющий хиппи в круглых очках и с букетом в руке. Он нашел хорошее место для обзора. И вскоре высмотрел шустрых молодых ребят. Те неторопливо прогуливались, но явно кого-то высматривали. Один подошел к дворнику, ткнул удостоверением, задавал вопросы. Еще поспрашивали одну бабку.
 В пять часов появился майор Ломов. Он явно нервничал, прохаживался перед магазином из стороны в сторону и все время смотрел на часы. Все это время те молодые люди держались на почтительном расстоянии.
 Наконец Ломов уселся в свой подержанный «Мерседес» и подался восвояси. Через пару минут собрались в путь и молодые люди. Они сели в зеленый «Опель-Сенатра».
 Гурьянов бросился к своей «Волге», прыгнул на сиденье, сорвал очки и кепку, натянул куртку и прилепился к «Опелю».
 — Я повел их, — произнес он в микрофон рации. — Зеленый «Опель-Сенатра». Смотри нас на перекрестке. Мы двигаемся центру. Не пропусти. Понял?
 — Понял, — сказал Влад.
 На двух машинах вполне можно вести одну машину. Парни в «Опеле» так и не засекли за собой «хвост» и спокойно добрались до проспекта Вернадского. Там они на охраняемой стоянке оставили машину и прошли в многоэтажное здание.
 — Так, что у нас на Вернадского по этому адресу? — спросил Влад, подсаживаясь к Гурьянову в машину.
 — А на Пушкинской у нас частное охранное предприятие «Тесей», — удовлетворенно произнес Гурьянов.
 — А по досье ЧОП «Тесей» имеет прямую связь с ахтумскими, — хлопнул в ладоши Влад. — Ое-ей. Вычислили иуду искариотскую.
 — Вычислили, — кивнул Гурьянов.
 — Ну, Лом. С самого начала я чувствовал, что не то с ним. И теперь все сошлось.
 — Получается…
 — Получается, что Лом предупредил Политика перед тем, как я отправился к нему с постановлением о проведении обыска. И Политик успел спрятать следы. Я уже тогда подозревал Лома. Самый подходящий кандидат на такую роль. Холодный, скользкий, как жаба.
 — Враг в своем доме, — кивнул Гурьянов. — Это чувство, будто тебе в тарелку плюнули…
 — Наверное, у Политика и Лома давно шуры-муры. Скорее всего через Маничева Лом и на ахтумских вышел. И ведь продал меня без всяких сомнений. А заодно и тебя, Никита… Вообще Лом меня никогда не жаловал.
 — А когда продажный мент честного любил?
 — С ним все ясно, — Влад задумался и предложила-Может, Лома используем втемную?
 — Поглядим… У нас и так дел полно…
 — Напомнил. — Влад посмотрел на часы. — Я должен встретиться с моим человеком, тот уже знает наверняка, каким рейсом прилетит Политик. Мой человек поедет встречать его.
 Агент Влада был человеком из ближайшего окружения Политика и предавал своего босса самоотверженно, единственным условием выдвигая: «Влад, устрой этой падле хорошую жизнь: чтобы белый свет не мил был». Благодаря ему было то первое, роковое дело в отношении Политика, на котором опер костей не собрал.
 — Маничев отоспится, — сказал Влад. — И к завтрашнему вечеру — на оргию. Вернется в Москву утром. У него днем намечается партийная тусовка.
 — Ну что же, мы тоже встретим его. Честь по чести…
 Примерно те же заботы одолевали несколько лет назад Художника. Ему нужен был Политик. Нужен был тепленьким.
 Художник получил достаточную информации о нем. Ситуация выглядела неважно. Действительно, крышу ему мраморными атлантами мощно держали торгуевские, а на открытую конфронтацию с ними решится не каждый. Сам Политик тусовался среди либеральной элиты. Захаживал и в Кремль, и в-Думу. Имел солидную поддержку. Особенно теплые отношения сложились с питерскими политиканами.
 Зачем Политик кинул Гринберга на эти самые восемьдесят пять тысяч долларов? Кто бы знал. Позже он утверждал, что не виноват и кинули его самого, но он врал.
 Жил Политик в квартире на Арбате. Передвигался в сопровождении гориллы из охранного агентства.
 Обычно охранники подбирали ему на московских вокзалах бездомных малолетних бродяжек. Политик быстро срывал розы удовольствия, делал видеозаписи — излюбленное его хобби, а потом пристраивал пацанов другим педофилам. В основном в бордель, работающий под видом детского благотворительного лагеря для трудных подростков, который держал один из московских богемников. Делал это Политик не задарма, а, наоборот, за хорошие деньги, так что сочетал полезное с приятным. И еще — педофилия приносила не только удовольствие, доход, но и связи. В богемной и политической тусовке на редкость много извращенцев и маньяков. А тусовка сегодня — это деньги и влияние. И тусовка с трудом пускает в себя тех, кто в лучшую сторону отличается от нее. Так что в узком кругу Политик своей нестандартной сексуальной ориентации вовсе не стеснялся — в тусовке она считалась изысканной и вовсе не позорной.
 — Что делать будем с ним? — задумчиво спрашивал Художник, обсуждая ситуацию с дядей Лешей и Шайтаном.
 — Грохнуть — проблем нет, — подал голос Шайтан.
 — Нам его шкура или деньги нужны? — спросил дядя Леша, посасывая минералку — только что врачи его вырвали из цепких лап запоя.
 — Деньги, — сказал Художник.
 — Тогда надо тонко…
 Обсудили детали. И дали заказ московскому частному сыскному агентству «Тесей», с которым у команды были добрые деловые отношения.
 — Нужно знать, чем и где дышит это прыщ, — говорил Художник хозяину «Тесея», бывшему подполковнику госбезопасности Альмарову. — Где у него проходят оргии.
 — Работа-то квалифицированная. Немалого стоит, — сказал Альмаров. — Техника очень дорогая нужна.
 — Поэтому и пришел к вам.
 Через две недели руднянские имели расклад по Политику, в том числе и видеозапись с видами на дачу в Подмосковье, куда тот привозил своих чад. Там Маничев снимал видеоролики. Туда он возил и самых своих близких друзей. Сторожил пятикомнатный дом выкинутый недавно из квартиры бомж Кондратий Семеныч.
 По соседству располагалось несколько домов победнее. Зимой там жило немного народу. Однажды там появился новый жилец, который очень быстро сошелся с Кондратием Семенычем. Не раз они пропускали рюмочку-другую.
 — Как хозяин-то? — спрашивал новый сосед.
 — Хозяин и есть хозяин. Эх, глаза бы мои не видели, — вздохнул Кондратий Семенович.
 — Что так?
 — Да непотребства всякие.
 — По девочкам?
 — По мальчикам… На зоне-то, я когда сидел в свое время, с такими знаешь что делали… Но хозяин он и есть хозяин…
 — Непотребства, значит, — кивнул работник ЧОПа «Тесей», который и был тем самым молодым человеком.
 — Непотребства…
 В один прекрасный день, выйдя из офиса. Политик увидел на скамейке шмыгающего носом курносого мальчонку лет десяти — ангелоподобной внешности, замызганного. Внутри Маничева все подвело, лоб покрылся испариной. Он облизнул губы, нацепил на лицо благочестивую улыбку пастора, готового выслушать исповедь грешника, и присел рядом с мальчонкой:
 — Что за слезный потоп?
 — А тебе какое дело? — буркнул мальчонка и отвернулся.
 — Э, а мы взрослым грубим… Нехорошо. Есть хочешь?
 — Обойдусь!
 — Конечно, обойдешься… Из дома убежал?
 — А тебе чего?
 — Со взрослыми на «вы» приличные дети говорят. Но ты, видимо, не совсем приличный. Злой. Голодный. И наподдали тебе еще, — Политик коснулся пальцем разбитой губы мальчишки. — Вот что. Пойдем-ка, малыш, вон туда. А там поговорим, — он кивнул на «Макдональдс» и с удовлетворением увидел, как загорелись глаза ребенка. — По гамбургеру и мороженому. А там посмотрим, как тебе помочь и как тебя от слез уберечь. ,
 — Я домой не вернусь, — с вызовом воскликнул мальчишка.
 — А кто о доме говорит? Но одному в таком городе опасно. Вот украдут тебя цыгане, руку отрежут, и будешь милостыню в поездах просить.
 Мальчишка нахмурился. А Политик добавил:
 — Или в Чечню в рабы продадут. Без друзей в таком городе, брат мой, никуда…
 После «Макдональдса» мальчишку отвезли на квартиру, отмыли, отчистили. И он совсем стал похож на ангела, только время от времени бросающего невзначай матерные словечки. Он был напуган, взъерошен и как-то отстранен. Но постепенно расслаблялся. Политик приставил к нему своего подручного. И встречался с мальчишкой каждый день. Но не торопил события. Это неинтересно, когда все сразу. Самое лучшее — двигаться неторопливо. Смаковать, как хорошее вино. И постепенно перейти к главному.
 На поверку мальчишка оказался вовсе не таким нахальным, испорченным, как казался. Когда прошли испуг и отчаяние, в нем проснулась доверчивость и какая-то нежность, стеснительность, что просто приводило Политика в экстаз. Маничев засыпал, купаясь в полусне в сладостных мечтах, как сорвет этот прекрасный, распускающийся под его ласками цветок. Как лишит его невинности.
 Так медленно, шаг за шагом двигался Политик вперед.
 Постепенно он начинал разговоры на игривые темы. Главное было — доказать ничего не соображавшему в этих делах мальчонке, что это хорошо, что это все естественно. Он баловал своего любимчика ежедневно. Купил ему «дэнди», радиоуправляемую игрушку, много чего другого — тут деньги жалеть нельзя. Заходил в ванную, где мальчонка купался, трепал по голове.
 Никогда не видевший ласки мальчонка все больше и больше проникался к нему чувством благодарности.
 И вот однажды Политик решил, что мальчишка созрел. Произошло все в загородном доме. Политик приехал туда без сопровождения. Он не любил, когда посторонние мешают ему в самые прекрасные моменты его жизни. Он сам любовно накрыл стол. Себе поставил бутылку легкого итальянского вина за сто пятьдесят баксов. Мальчишку же напоил чаем, добавив немножко своей фирменной смеси — из легкого наркотика и успокаивающего. Первый раз соблазнить даже подготовленного на протяжении долгих недель ребенка — все равно сложно. Брать силой — это чревато. Да и никакого удовольствия. Удовольствие — когда он отдается сам.
 Политик не забыл включить видеокамеру. И настал момент блаженства…
 На следующее утро он проснулся часов в одиннадцать.
 Светило высокое солнце, искрилось на сугробах и касалось ласково лица. Но блаженство длилось недолго. Политик протянул руку и понял, что мальчишки в постели нет. Он открыл глаза и увидел троих уркаганов, которые смотрели на него с брезгливостью, как на полураздавленного таракана. Таковым он и был, когда осознал, что происходит нечто страшное.
 — Ну что, падаль, как настроение? — резанул его уши грубый голос.
 — Вы кто? — ошалел Политик.
 — Хрен в кожаном пальто, — Художник ударил его ногой в брюхо. — Не было бы у меня к тебе дела, я бы тебя сразу и запорол.
 — Мне кажется, вы не совсем въезжаете, куда попали, — огрызнулся Политик. — И кто я.
 — Ты — пидор гнутый. Да еще нечестный в делах.
 — Ага. Кредиторы, — Политик приосанился, понимая, что этот наезд не случаен. Скорее всего наехали кинутые кредиторы. А значит, можно будет обуздать ситуацию.
 — Если я правильно помню, — сказал Художник, присаживаясь на диван, — то ты должен за три партии деньги.
 — Кому?
 — В Ахтумск.
 — Гринбергу я объяснил все. Я не думал, что он так не выдержан, что пришлет людей. Так между порядочными коммерсантами вопросы не решают.
 — Между порядочными, — засмеялся Художник жестянно.
 — Если крыши меряются, то я ни при чем. Идите к Зеленому, к его торгуевцам. Договаривайтесь. Мы коммерсанты. У нас свои дела. У вас — свои.
 Художник вытащил свой кнопочный любимый нож. Тот заскользил между пальцами, гипнотизируя жертву. Потом резко воткнулся в подушку.
 — Ой, — всхлипнул Политик, прижмурившись.
 — Ты отдаешь деньги, педрило. Понял? — осведомился Художник.
 — Ладно, — с готовностью произнес Политик. — Но сумма большая. Мне нужна неделя, чтобы собрать.
 — Ладно, — сказал Художник, пряча нож. — Только тебе еще тридцать косых в гринах набежало.
 — Хорошо, — Политик соглашался с такой готовностью, что становилось ясно — он согласится на все, лишь бы убежать отсюда. А потом через свою крышу затеет разбор по всей строгости и неотвратимости.
 — Понятливый… Думаешь, мы тебя убьем? Нет. Посмотри, — Художник кивнул, и тут в руках Армена появилась папка с документами. — Вот заявление от мальчишки, с которым ты отдыхал. Вот заявление от его родителей. Результаты медэкспертизы скоро будут. Все по закону.
 Политик сглотнул ставшую вязкой слюну и вперился с ужасом в бумаги.
 — Так что ты сядешь. А твоя история попадет во все печатные издания. Ты же известный деятель детскозащитного движения. Ты же интервью давал. Вот тебе будет еще и реклама.
 — Это все ерунда. У вас нет доказательств. Мальчишка может говорить, что угодно.
 — Да. А видеозапись? — Художник подошел к видеокамере, спрятанной в углу, и выщелкнул кассету.
 — Забирайте. Меня там все равно нет. Там только мальчишка. Так что давайте по-доброму решать.
 — Ясно, — кивнул Художник, вытащил еще одну кассету, вставил в видик. На этой видеозаписи было то же самое, только снимали сверху, во всех подробностях, так что Политик на ней узнавался без всякого труда.
 Маничева будто танком придавили.
 — Но… — он закашлялся. — А…
 — Техника, — развел руками Художник.
 — Знаете, это шантаж, — придя в себя, закричал Политик. — Такие вещи не проходят. Зеленый…
 — Ты думаешь, Зеленый будет подписываться перед братвой за растлителя детей? Пока все было тихо и ты не афишировал свои пагубные нездоровые наклонности, вопрос не вставал, он тебе крышевал. Ну а теперь он, чтобы перед честным народом оправдаться, первый тебе башку отрежет, — Художник взял его за щеку и ласково потрепал.
 — А…
 — Жирненький. Хорошо тебе в камере будет. Ох, что с тобой сделают! Жалко, что недолго там проживешь. Полностью не вкусишь всего…
 — Ладно, — побледнел Политик. — Кассету отдадите?
 — Да бери, — Художник кинул ему кассету. — На память. У меня еще есть. Много.
 — Я отдаю деньги. Но где гарантии, что этот шантаж не будет продолжаться?
 — А мы не шантажисты, — сказал Художник. — Мы пришли за своим. И свое возьмем, хочешь ты этого или нет. Честное слово наше — гарантия. И, думаю, залог дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.
 — Какого?
 — Будем водкой вместе торговать и дальше. Только без фокусов нехороших. Годится?
 — Ox, — тут Политик не выдержал и заплакал. Пухлыми руками растирал слезы по щекам, тер глаза. И не стеснялся никого.
 — Нежная душа, — кивнул Художник. — Готовь бабки, петух гамбургский.
 — Через восемь дней образуется, — всхлипнув, бросил Политик.
 — Наличкой.
 — Понятно, что не чеками.
 — Другой разговор, — Художник полез наверх, встал на стул и открутил спрятанную видеокамеру, которую умело установили ребята из «Тесея». — Ты хороший парень. Хоть и педрило неизлечимый.
 — Знаешь, кого вы с Владом мне напоминаете? — спросила Вика, внимательно разглядывавшая Гурьянова, будто пыталась открыть в нем что-то новое.
 — Терминаторов. Ты уже говорила.
 — Нет. Вы как два персонажа из рыцарских романов. В вас есть что-то неукротимое. Не от мира сего.
 — А от какого?
 — Мне кажется, вы живете в каком-то другом измерении, Более абстрактном. Каком-то неестественном.
 — Это почему?
 — Потому что мы погрязли в заботах и делах. Нас гнет, мы гнемся или распрямляемся. Ищем где лучше… Вы же… Что вас толкает лезть напролом?
 — У тебя лирическое настроение. Вика, — он поцеловал ее. — Это похвально.
 — В вас что-то от Дон Кихота. Летите вперед, а цели ускользают. И ничего вы не измените. Представь, если бандиты достанут вас. И вас не будет. Что-то сдвинется в мире? Будут те же заботы о курсе доллара. Та же нищета или та же роскошь. Все то же самое.
 — И никто не вспомнит о бедных рыцарях. Вот такая грустная сказка получается, — засмеялся Гурьянов.
 — Да ну тебя, — отмахнулась Вика.
 — А если мы прищучим эту бандатву? — улыбнулся Гурьянов, взяв ее за руки и смотря глаза в глаза.
 — И тоже ничего не изменится. Бандитов станет чуть-чуть меньше. Все тот же курс доллара. Те же турпоездки и покупка новых авто у одних или нищенская зарплата у других. Все те же разборки. Та же тягучая бессмысленность. То же…
 — Дальше можешь не перечислять. Я и так уже все понял.
 — Никита, а ведь получается, что вы лишние. Вами можно любоваться. Вас можно ставить в пример. Но вы лишние.
 — Если в пример можно ставить, значит, уже не лишние, — продолжал улыбаться Гурьянов. — Дурные примеры, знаешь ли, заразительны.
 — Это уж точно. Я сама с вами становлюсь не от мира сего. Это такая зараза…
 — Рыцарство?
 — Нет. Идеалы… Идеалов в мире нет. Это все выдумка рыцарей — идеал истов.
 — Нет идеалов? Тогда нет и человека. Вика.
 — Не знаю. У меня голова с вами идет кругом, — она сжала кончиками пальцев виски. — Моя бедная голова идет кругом. Вот так.
 — Значит, она еще на плечах, — Гурьянов ласково обнял ее. И подумал, что, может, она и не так не права.
 Два рыцаря? А что, очень может быть. Такое неистребимое племя и, как кажется, совершенно излишнее в мире ростовщиков и рантье с его понятиями о благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба. Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат. Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же самое, что и у последних рыцарей — все чаще ты один против всех, и отступать некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди — невинные христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая пришла напиться крови…
 Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.
 — Ну что, Никита, ты готов? — спросил Влад.
 — Готов.
 — Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке — ему для этого нашли в подвале у «Серпуховской» нового ребенка. Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.
 — Это мы еще посмотрим, — недобро сказал Гурьянов, — кто на ком оторвется.
 — Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у «Макдональдса». Через час. Успеешь?
 — А куда я денусь?
 — Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.
 — Понял, сэр Ланселот.
 — Чего?
 — К слову пришлось. Потом объясню.
 — Ну давай.
 Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.
 — Говоришь, рыцарь, да? — спросил он.
 — Ну и говорю.
 — А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на кострах.
 Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими процентами. При этом было видно — рад несказанно, что дешево отделался и даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.
 — В бизнесе главное порядочность, — сказал Политик, передавая Художнику в машине дипломат с пачками долларов. — Виноват — плачу.
 — Не дай бог еще крутить станешь, — покачал головой Художник, не пересчитывая деньги и не проверяя, бросая дипломат на заднее сиденье.
 — Да нет, что ты…
 Художник сделал зарубку в памяти. В его списке появился еще один человек, из которого хорошо вить веревки. Это копилка человеческих слабостей пополнялась постоянно. В ней было уже немало персоналий.
 — Ну, тогда до свидания, — произнес Политик с видимым облегчением.
 — Живи — не кашляй, — кивнул Художник.
 Политик распахнул дверцу и пошел к своему черному, как рояль, «Линкольну-Континенталю».
 Художник напряженно смотрел в зеркало заднего вида — как клиент садится в машину. Сейчас самый напряженный момент, когда можно ожидать всего. И наезда братвы. И ментовской подставки на трассе.
 — Поглядим, — Художник врезал по газам и резко сорвал с места свою машину, проскочил два красных светофора и лишь тогда убедился, что за ним никто не приглядывает.
 Он подъехал к стоявшим за троллейбусной остановкой «Жигулям» и протянул в открытое окно Армену, сидящему на заднем сиденье, портфель с деньгами.
 Напряжение не оставляло Художника, пока они не добрались до дома и не передали деньги Гринбергу. От Политика можно было ждать любой пакости. А за то, что в дороге с деньгами случилось, клиент ответственности не несет. Но так или иначе все закончилось нормально.
 — Все-таки с вами приятно иметь дело, — потер руки Гринберг, с умилением рассматривая тугие пачки долларов.
 Дальше эти деньги пойдут проторенным путем — легализация, перекидывание со счета на счет. А потом — вольются в бурный денежный поток, где еще и наберут вес.
 — Бакс к баксу, — хмыкнул Художник, глядя, как вибрируют руки Гринберга над пачками денег.
 Лева, как и очень многие из окружающих Художника людей, был жаден до «гринов», которые имели над ним мистическую власть, и в этом была его слабость.
 Люди сотканы из слабостей. И умелый музыкант создает из этих слабостей симфонии.
 Между тем в Ахтумске жизнь постепенно успокаивалась. Самые кровопролитные войны идут тогда, когда не утрясены споры и пирог не поделен. А в городе сферы влияния, интересы вроде бы урегулировали, так что количество разборок резко пошло на убыль. Возникавшие между группировками конфликты чаще решали без крови и напряжения. Братва начинала понимать, что кровь — это непозволительная роскошь. Зачем нужны баксы, если тебя на них похоронят в красивом гробу? Любой разбор — это возможность получить пулю от врагов и срок от народного суда.
 После разбора с армянами за «Эльбрус» прошел почти год. И все это время каждый день Художник ждал продолжения. Но у Гарика Краснодарского были свои проблемы в Москве с ФСБ. Он крупно намозолил кому-то из известных банкиров глаза, и его опустили на четыре месяца в Лефортовский изолятор.
 Армянская община пока молчала. И в Ахтумске считалось, что все встало на свои места. В Но вот однажды среди ясного неба грянул гром.
 В тот осенний вечер Художник встретился на улице с вечно кашляющим, прокуренным Додоном. У последнего было несколько слабостей, он слишком любил деньги и не любил своего пахана — воровского положенца Тимоху. Что касается денег, то Художник их на благое дело никогда не жалел, а к Тимохе он относился равнодушно, но опасался его, учитывая вес положенца в преступном мире Ахтумска. Через Додона Художник обладал достаточно полной информацией о том, чем дышит Тимоха и вся его рать.
 — Готовь мешок бабок, — сказал Додон, присаживаясь на лавочку. — За такую весточку, что я тебе принес, ничего не жалко.
 — Так обычно начинают, когда трех рублей на бутылку недостает, — сказал Художник.
 — Не. Тут вопрос жизни и смерти.
 — Чьей?
 — Твоей, Художник. Твоей…
 — Ты меня знаешь. Если дело стоящее — за деньгами не встанет.
 — Ты знаешь, что Гарик Краснодарский очухался. Откупился от судей. И на свободе.
 — И что?
 — Решил, что пора платить по долговым обязательствам. Ему теперь надо восстанавливать авторитет. Ты понимаешь, какая цена законнику, чьи решения не выполняются, да еще которого конкуренты жмут, чекисты по тюрьмам его братву рассовывают. Ему теперь доказать надо, что он — величина. И надо купюры компенсировать, которые он судьям за свободу свою отслюнявил.
 — Много отслюнявил?
 — Говорят, не меньше полумиллиона зеленых обошлось.
 Художник присвистнул.
 — Ну а что ты хочешь, — развел руками Додон. — Суд ныне дорог.
 — И как Гарик решил зарабатывать на хлебушек?
 — Ты знаешь, Что Тимоха в Москву ездил на прошлой неделе?
 — Не знаю.
 — Теперь будешь знать. А что он там делал, в курсе?
 — Без понятия.
 — Держись за скамейку, а то рухнешь… А встречался он там с Гариком.
 — Ха, — крякнул Художник. — И что решили?
 — Решили мочить тебя. Они тебя валят. Рафа с его армянами кидают — те им не нужны. И ликерку делят между собой.
 — Делят, да?
 — А для тебя новость, что у Тимохи на «Эльбрус» давно слюни текут. Это такой кусок! Нефтеперерабатывающий завод под ростовскими ворами. Пластмассы — под Мерином. А ему что? Какие-то рынки дерьмовые, где черноты как в дынях семечек. Да барыги наркоманские. Да общак.
 — Тоже немало.
 — Мало. Ему все мало. Он за рупь дерьма наестся. На него братаны злые — он им все меньше платит. Вообще по миру пойдешь… Вон, у меня хрустов нет даже в Сочи прокатиться… — привычно заныл Додон.
 — Не скули, — Художник как раз сегодня получил наличку за одно дельце, и карманы его оттягивали пачки баксов. Он вынул одну, поделил перед жадно смотрящим на деньги собеседником на две равные части.
 — На. Это тебе на Сочи.
 Додон сжал пачку крепко, так, что не отнять, и быстро сунул в карман. Перевел дыхание.
 — Вторую часть получишь, если будешь держать в курсе, Что они там надумали.
 — О чем разговор, — закивал Додон. Этим же вечером Художник вызвал на совет стаи Шайтана, дядю Лешу и Армена.
 — Мочить нас решили, — буднично произнес он.
 — Кто? — без особого интереса осведомился Шайтан.
 — Гарик Краснодарский. Он из Лефортово вышел.
 — Ты глянь, — покачал головой дядя Леша.
 — И Тимоха с ним спелся, договорились нас глушить, — добавил Художник.
 — Вот гад. Я его хату так тротилом начиню, что его яйца на Луне космонавты найдут, — сказал Шайтан.
 — Ну конечно, — кивнул Художник. — И будет пир на весь мир. Такой разбор пойдет. Вся братва за него подпишется.
 — Что тогда с ними делать? — спросил Шайтан.
 — Задумка есть. Гарик — он сволочь самолюбивая, — произнес Художник. — Ему меня просто замочить мало. Ему показуха нужна. Ему кураж нужен.
 — И чего? — спросил Армен.
 — Будет ему кураж, — заверил Художник.
 Политик никогда не мог представить, что будет жить так хорошо.
 Он расслабился на мягком кожаном сиденье нового, перламутрового цвета «мерса». Сладкая истома овевала его. Новенький мальчонка был хорош. Нежен. Стеснителен. И послушен. Дети тяжелых лет России — на все готовые за жвачку, да за компьютерную игру, да чтобы быть подальше от оскотинившихся наркоманов-родителей.
 — Смотрел «Кавказскую пленницу», Вова? — спросил, потянувшись, Политик водителя.
 — Ага, — кивнул тот.
 — Как там… жить хорошо…
 — А хорошо жить еще лучше, — поддакнул водитель.
 — Вот именно. Жить надо уметь, Вова. Вот ты не умеешь. И как не будешь напрягаться, все равно у тебя ничего не получится. Так уж на роду написано — тебе возить меня. А мне ездить на заднем сиденье и учить тебя, неразумного, уму-разуму.
 — Ну это вы напрасно, — обиделся шофер.
 — Чего напрасно. Каждому свое. Все беды мира из-за недопонимания этого принципа.
 — Тренируетесь речуги толкать перед политклубом? — спросил водитель.
 — Цыц мне, — прикрикнул беззлобно Политик и улыбнулся, прижмурившись от бьющих в глаза через стекла машины солнечных лучей.
 Шофер пожал плечами и наддал газу. Это часть его работы — выслушивать поучения Политика. И еще — охранять его пухленькое тело. Платят хорошо — а это главное. И к причудам клиента он уже успел привыкнуть. У богатых свои причуды. Людей сентиментальных и с принципами Маничев не держал, зато другим платил столько, что о принципах можно позабыть. Он вызывал у водителя брезгливость, иногда хотелось вытащить его из салона. Тот заверещит, попытается брыкаться, но слабо и беспомощно. Эх, показать бы, кому что на роду написано — ткнуть хозяина мордой в дерьмо, потоптать ногами и утопить в этом дерьме. Но жизнь была дороже. Потому что шофер-охранник по всем канонам — это некозырная шестерка. А Политик — это не ниже валета. Может даже валета козырного. А валет имеет право таскать мальчиков в загородный дом и забавляться оргиями.
 «Мерс» несся по Кутузовскому со скоростью сто. Их тормознул гаишник, но тут же отлез, когда водитель ткнул ему под нос спецталлон «Машина досмотру не подлежит» — Политик прикупил его у ментов год назад за четыре с половиной тысячи баксов. Была еще в машине синяя мигалка, но она стояла в ногах, поскольку на нее разрешения не было, а в последнее время дорожная служба сильно следит за мигалками.
 — Буду через два-три часа, — произнес Политик, вылезая из салона машины. Они остановились у дома Политпросвещения, что рядом с «Цветным бульваром». — Стой здесь. Поедешь калымить — пеняй на себя. Ясно, Вова?
 — Да ясно, ясно, — вздохнул он и выудил лежащую сбоку от него книгу с яркой обложкой серии «Боевик века» под названием «Проказы Волка»…
 В политклубе заседание прошло вполне конструктивно, если не считать привычных досадных атрибутов. На каждой такой политтусовке обязательно бывают несколько шизоидов, которые требуют в России повсеместного и немедленного утверждения прав человека и запрета на профессию бывшим сотрудникам КГБ и работникам ЦК КПСС, многие приносят с собой самодельные плакаты.
 С речью на политклубе по традиции выступает кто-то из известных политиков правого толка. Сегодня выступал бывший вице-премьер, он расписывал стратегию наступления партий либеральной ориентации на ближайшие пять лет. Одно время это человек был в опале, Так как сгоряча в интервью одной итальянской газете предложил ввести в Россию войска НАТО для установления контроля над ее ядерными боеприпасами. Но сегодня снова расправил плечи и язык.
 Эта обязательная часть программы была данью плебсу. Главное творилось позже, во время фуршета, в куда более узком кругу, куда заказан путь психам с плакатами. Там уже шел действительно важный разговор о тактике выборов в трех регионах, где освободились депутатские мандаты. И главное, о подпитке деньгами.
 На фуршете Политик уединился со своим лучшим другом-депутатом, помощником которого он являлся, и одним господином со Старой площади.
 — Ну что, проблем с органами больше нет? — спросил господин со Старой площади.
 — Справедливость восторжествовала, — Политик благодарно улыбнулся. — А то прямо тридцать седьмой год какой-то.
 — К сожалению, правоохранительные органы не всегда понимают, что времена авторитаризма в прошлом, — сказал господин со Старой площади.
 — Да, да, — закивал Политик.
 Когда господин со Старой площади отвалил в сторону, депутат возбужденно спросил:
 — Ну чего, был на даче?
 — Да, — Политик закатил глаза. — Такой букет, я тебе скажу. Нечто.
 — Ну и дальше? — Глаза депутата затуманились, и он причмокнул.
 — Попробуешь, попробуешь… Давай в субботу на дачу, — предложил Политик. — А потом отдадим пацана артисту.
 — В субботу?.. Дела все, дела, будь они неладны. Отдохнуть некогда… Давай в воскресенье.
 — Ладно, — кивнул Политик.
 На обратной дороге Политик расслабился, задремал на заднем сиденье. Растолкал его шофер.
 — Приехали, Георгий Николаевич.
 — А, да… Ну, пошли…
 Шофер проводил его до двери квартиры, напряженно оглядываясь и держа руку под мышкой, готовый выхватить пистолет.
 Политик открыл три замка двери. Прошел в комнату. И махнул рукой:
 — Давай, Володя. Завтра в десять утра.
 — Ясно.
 — И на. Дочке подарок купишь, — Политик протянул водителю стодолларовую купюру.
 — Спасибо, — обрадовался водитель.
 Политик улыбнулся благосклонно. Холопов надо иногда баловать. Тогда они будут ждать следующей подачки и ретиво выслуживаться.
 Политик развалился на мягком диване и блаженно расслабился, положив руки на живот. Пролежал так минут пять. Потом поднялся и отправился в ванную комнату. Сама ванная была глубокая, мраморная, с гидромассажем. Он долго мылился, возлежал в пене, блаженно жмурясь, гладя себя по брюшку. Стеклянный потолок над его головой светился тусклым сиреневым светом.
 Тут же был бар. Политик вытащил бутылку. Тяпнул пятьдесят граммов шоколадного ликерчику. И решил, что крылатая фраза «хорошо жить еще лучше» верна.
 Закончив плескаться, он влез в пушистый халат до пят, перевязал его слабо, чтобы не давил на живот, поясом, вышел из ванной. Широко зевнул. — Тут ему и легла жесткая ладонь на лицо.
 — Тихо, хряк, — послышался грубый, жуткий голос. — Убью…
 Оправдывая название, данное незнакомцем, Политик всхрюкнул.
 — Тихо, тебе сказали!
 Стальные пальцы впились в болевую точку на спине. Дикая боль обрушилась на Политика, лишая дыхания и возможности двигаться. Свет в глазах померк.
 Кричать и мычать возможности он не имел.
 — Так-то лучше, — произнес голос. Политика грубо кинули на диван….
 Додону очень хотелось получить вторую часть заветной долларовой пачки. Он позвонил Художнику через четыре дня. Они встретились в каком-то мусорном месте на окраине города. Додон затравленно озирался, нервничал.
 — Чего трясешься? — спросил Художник.
 — Тимоха узнает — и мне вилы.
 — Не узнает.
 — Новости. Новости у меня, — Додон вопросительно посмотрел куда-то в грудь Художнику.
 — На месте бабки, — тот выразительно похлопал себя по карману. — Я не Тимоха. Не обсчитаю.
 — Гарик Краснодарский приезжает в город.
 — Когда?
 — Завтра вечером.
 — И что?
 — А тебя порешили звать на разбор.
 — А я поеду к ним на разбор?
 — Ты ничего не понял. Тимоха приглашает тебя на обсуждение каких-то дел к себе в дом в Корнаково. Ты приезжаешь, и там тебе устраивают разбор. Притом так, чтобы вроде как все по правилам. И Гарик там будет. И Тимоха там будет. И еще Большой — вор в законе из Москвы.
 — Кто такой?
 — Из старых воров. Карманник бывший. Не у дел остался и на содержание к Гарику устроился. Но голос как вор в законе имеет.
 — Там и положат меня?
 — Положат. Вместе с твоими быками. И никуда не денешься.
 — Значит, Тимоха окончательно решил меня продать.
 — А чего ты ему? Он же гнида. Гнида натуральная. Художник, ты его не жалей.
 — Правильно. Тимоха играет в ящик. Положением Бугай становится. А ты его правая рука.
 — Бугай — человек. А Тимоха — гнида.
 — Много народу на сходе будет?
 — Прикатит человек пять Тимохи. И человека три у Гари-ка… Деньги-то. Денежки, — Додон ткнул Художника в грудь.
 Художник вытащил из кармана свернутые в толстую трубочку стобаксовые купюры.
 — На. Порадуйся.
 — Вот молодец, Художник. Ты тоже человек… Что делать-то будешь?
 — Что? Пойду на разбор. Если хотят меня видеть, то увидят. Хотят базара — будет базар.
 — Если ты их переспорить хочешь — зря. Они тебя уже приговорили. Им бы формальность соблюсти.
 — Поглядим…
 Художник еще сомневался, что Тимоха решится так поступить с ним. Но вечером положенец позвонил ему на сотовый телефон, поздоровался и сразу перешел к делу:
 — Художник, ты из всей хивы самый понятливый. Тут друзья из Ташкента подкатили с заманчивым предложением. Деньги ломовые мерещатся. Если хорошо поднапрячься…
 — «Белый»? — спросил Художник. Действительно, чем еще заниматься друзьям из Ташкента, как не героином.
 — Нет. Продовольствие. Но дело стоящее. И почти законное. Нужны только коммерческие структуры, через которые товар прогнать. И деньги.
 — А я тут как?
 — Непонятно? Ты же по водке главный.
 — Можно подумать.
 — Знаешь, приезжай завтра вечерочком, часов в девять, на фазенду. В Корнаково. Там стол будет. Девочек на субботник я уже выписал.
 Коттедж в Корнаково с охотничьим домиком Тимоха арендовал в бывших угодьях бывшего облисполкома. Так как место было тихое, там заключались договоры и уговоры, там обрабатывали непонятливых, там можно было при желании закопать чье-нибудь тело.
 — Ну что, надо идти, — сказал Художник.
 — Опасно, очень опасно, — покачал головой дядя Леша, отхлебнул «Белой лошади», икнул.
 — Бросай пить, когда вопрос решаем, — кинул Художник.
 — Пожалуйста, — дядя Леша примерился и метнул бутылку, в которой оставалось еще две трети огненной воды, в мусорную корзину. — Нельзя тебе туда ходить.
 — Лучше переглушить их так, — предложил Шайтан. — С расстояния.
 — Нет. Я им в глаза посмотреть хочу, сукам, — улыбнулся многообещающе Художник. — Чтобы все как положено было. У них — беспредел. У нас — по закону…
 Они снова погрузились в обсуждение деталей предстоящего представления.
 — Люка берем — он толк в этих делах знает, — сказал Шайтан. — И Грозу. Так что можно попробовать.
 — Попробовать, или ты отвечаешь? — нахмурился Художник, испытующе глядя на Шайтана.
 — Отвечаю? Если не получится, то и спросить с меня некому будет, — усмехнулся Шайтан.
 — Не шути…
 — Да не боись, выдюжим, — успокоил Шайтан.
 — Выдюжим так выдюжим, — кивнул Художник. Он не хотел показывать, что ему страшно. Но как бы страшно ни было, он знал, что все равно пойдет на эту встречу. Следующим вечером Художник отправился в Корнаково.
 За рулем скромной, подержанной «девятки» сидел Армен, у которого настроение было отвратное.
 Обширная территория бывших облисполкомовских владений была огорожена забором. Художник просигналил. Вышел сонный длиннорукий дылда в комбезе, напоминающий недавно объевшегося бананами шимпанзе, хмуро посмотрел на гостя и осведомился:
 — Вы одни?
 — Одни. Совсем одни.
 — Заходите. Только тачку здесь оставьте.
 — Размечтался, — кивнул Художник. — Так гостей принимают?
 Здоровяк задумался, потом кивнул:
 — Проезжай, — и стал отворять ворота.
 На бетонной площадке у коттеджа стояла синяя «Волга» Тимохи (он почему-то не признавал импортных автомобилей), «Ауди-Аванте», джип «Паджеро». Несколько жлобов сидели в машинах и беседке рядом с домом. Они стерегли хозяйский покой.
 — Проходите, пожалуйста, — верткий и вежливый молодой человек распахнул дверь и показал Художнику на двери коттеджа.
 Армен остался скучать за рулем. Художник прошел в охотничью залу. На стенах висели оленьи рога и кабаньи морды, трещали по-домашнему в камине поленья. За столом сидел Тимоха. Больше в помещении никого не было.
 — Ну, здорово, Художник, — положенец обнял его и проводил к столу. — Садись. Чувствуй себя как дома.
 — Спасибо.
 — Ну, хряпнем? — Положенец взял бутылку водки.
 — Не, я сегодня в завязке. Доктор накормил желудочными таблетками. И на водяру сказали даже не смотреть. Так что без меня, — улыбнулся Художник. Ему не хотелось, чтобы его наклофелинили.
 — Как хочешь, — Тимоха отставил свою рюмку.
 — Ну, где твои узбеки?
 — Русские, Художник. Русские. В Узбекистане не только узбеки.
 — А хоть негры. Их тачки навороченные на стоянке? — поинтересовался Художник.
 — Да, — Тимоха встал, крикнул:
 — Идите!
 На зов появились двое дылд, явно не походящих на коммерсантов из Ташкента.
 Художник было дернулся, почуяв неладное, но они кинулись на него, скрутили руки.
 Потом вальяжно прошествовал в комнату Гарик Краснодарский, как всегда шикарно одет, в строгом, коричневом, от хорошего портного костюме, при галстуке «версаче» и в крокодиловых ботинках. За ним шел еще один мужчина, уже старик, всем своим видом и своей долгой, нелегкой жизнью будто поставивший целью доказать незыблемость теории Ломброзо о соответствии внешности и преступных наклонностей. Лоб низкий, морщинистый, руки длинные, весь в татуировках. Это и был знаменитый в свое дремучее время карманник Большой.
 — И что это за гадские заморочки? — прохрипел Художник.
 — Правилка это, Художник, — улыбнулся жестко и многообещающе Тимоха.
 — И кого правим?
 — Тебя…
 Дубликаты ключей Влад сделал, когда проводил обыск на квартире Политика. Он уже тогда рассчитывал на худшее и сумел, пока суд да дело, с изъятых ключей сделать копии. Маничев считал, что дубликат с магнитного ключа от замка известной израильской фирмы сделать невозможно, но работягам с московского почтового ящика для этого понадобился всего лишь час. И дом Политика перестал быть его крепостью.
 Хорошо, что Политик не успел переехать на новую квартиру на Сретенке, в которой бригада югославских строителей заканчивала безумный евроремонт. Туда прорваться было бы проблематично — охрана, видеокамеры. Этот же дом на Арбате был стар, внизу не охранялся, а домофон — это не проблема. В общем, Гурьянов без труда проник в квартиру и стал ждать. Когда по рации Влад сообщил, что подъехала машина, полковник забрался на просторные антресоли, куда никто не полезет, затаился среди коробок. Дышать там было трудно, но можно. Он, бывало, коротал время в куда худших местах — в арыках с нечистотами, канализационных люках. Так что по сравнению с ними антресоли — просто полка в мягком вагоне, где есть все шансы приятно расслабиться.. Он подождал, пока хозяин квартиры отправится в ванную. И встретил его у выхода.
 — Не убивайте, — прошептал Политик, когда его кинули на диван.
 — Заплачено, — улыбнулся Гурьянов и нажал снова на болевую точку, увидев, что хозяин квартиры собирается заорать.
 Через минуту полковник привел его в чувство и проинформировал:
 — Тихо, идиот. Не будешь орать, будешь делать, что тебе говорят, — останешься жив. Понял? Я спрашиваю, ты понял? — Гурьянов отвесил полновесную пощечину.
 — Да, да…
 — Сейчас ты оденешься. Мы спустимся на лифте. Ты тихо сядешь в машину. И мы поедем в спокойное место, где переговорим. Хорошо?
 — Может, здесь переговорим?
 — Не может. Одевайся. И без фокусов, — для острастки Гурьянов залепил еще одну пощечину, так что голова Политика качнулась и вдавилась в мягкую диванную подушку..
 Пленник жалобно заскулил. Потом поднялся и послушно оделся. Они спустились вниз, вышли из подъезда и пошли через глухой арбатский двор. Полковник поддерживал его за руку, готовый сжать, отключить движением пальцев. Политик морщился от боли, пыхтел, как паровоз, но не дергался.
 — Карета, — полковник кивнул на машину — «Волгу», на которой только что перекинули номера.
 — Куда вы меня везете? — спросил Политик.
 — На кудыкину гору. Принимай груз, — Гурьянов втолкнул Политика на заднее сиденье и присел рядом. Влад обернулся и сказал:
 — Привет. Ты думал, больше не увидимся?
 Маничев попытался завопить, но полковник вовремя сдавил ему шею.
 — Если по дороге попытаешься вырваться, я тебя убью, — напомнил Гурьянов. — Руками. Что не понятно?
 — Все понятно, — прошептал Политик.
 — Люблю понятливых. Поехали…
 Предстояло проехать по вечерней Москве и выехать за город. На этом пути могли ждать разные неожиданности, самая реальная из которых — попасться на глаза дорожным инспекторам. На случай, если Политик взбрыкнет у поста, Гурьянов имел удостоверение уголовного розыска — всегда можно сказать, что везут задержанного преступника. Но светиться лишний раз им не стоило.
 Из Москвы выехали без осложнений. Через несколько километров от окружной Влад остановился. Незачем, чтобы пленник знал, куда везут. Политика запихали между сиденьями, завязали ему глаза, пригнули голову.
 — И башку не высовывай, — прикрикнул полковник. «Волга» пробиралась по проселочным дорогам. Наконец вывернули к заброшенной войсковой части, вывели из машины пленного и повели в подвал, где еще недавно разбирались с ахтумским бандитом.
 — Это мы где? — спросил Политик, затравленно оглядываясь.
 И тут же получил удар под дых, скрючился, осел на землю. Когда он пришел в себя, Гурьянов ему сообщил:
 — Теперь будешь разевать пасть, когда тебя спросят. Понял?
 — П-понял…
 — Располагайся, — кивнул на табуретку Влад. — Кровь тут с прошлого раза вытерли. Так что вполне уютное место. А теперь поговорим.
 — Я признаю — нехорошо с вами получилось, — начал Политик.
 — Что получилось?
 — Что у вас столько неприятностей было. Но я не виноват. Я не настаивал, чтобы вас уволили. Я не хотел. Я могу, чтобы вас восстановили, — затарабанил Маничев.
 — Ты тупой? — удивился Влад. — Ты думаешь, мы из-за этого тебя выдернули?
 — А из-за чего?
 — Сейчас ты расскажешь нам все об ахтумской бригаде.
 — О какой бригаде?
 — За каждый неверный ответ будешь наказан, — Гурьян железными пальцами сдавил шею Политика. Тот взвыл от дикой боли. — Приступим?
 Поплыл Политик сразу. Рассказал о Художнике, о том, при каких обстоятельствах они познакомились. Как сотрудничали.
 — Где он?
 — Не знаю. Лично я с ним редко общаюсь. У меня есть только мобильник Художника. Он всего боится и прячется по норам. Он сумасшедший. Я много видел бандитов. Но он просто зомби.
 — А теперь давай про деньги.
 — Какие деньги?
 — Чемоданчик с деньгами из Свердловской области.
 — У вас неверные данные, — поспешно произнес Политик. Убеждать его в обратном долго не пришлось. Он быстро выдал расклад и об источнике этих денег, и о порядке переброски. И то, что скоро компаньоны с Урала привозят в чемоданчике долги за два месяца — двести двадцать тысяч зеленых, — но это не только для Политика и Художника, а для многих людей. И гонцы передают их лично Маничеву. Только ему, и никому больше.
 — Что дальше вы со мной будете делать? — устало, как человек, которому уже все равно, поинтересовался Политик, глядя в пол.
 — Читал «Лукоморье»? — спросил Влад.
 — Что?
 — Кот ученый на цепи — помнишь?
 — Я не понимаю.
 — Посидишь на цепи денек-другой. А сейчас позвонишь шоферу и скажешь, чтобы завтра он не приезжал за тобой. Что у тебя обстоятельства. Три дня тебя в Москве не будет.
 — Я не могу. У меня деловые встречи! — взвился на дыбы Политик.
 — У тебя одна встреча на носу. И тебе лучше попытаться ее избежать.
 — Какая?
 — С костлявой. Ты жизнь свою отрабатываешь. Так что звони, псина, — Влад протянул ему телефон.
 Политик взял трубку, но никак не мог попасть пальцем по клавише. Помогать ему никто не спешил. Только Гурьянов посоветовал:
 — Не вздумай только хитрить. Какие-нибудь кодовые фразы, выражения. Боком выйдет.
 — Да что вы, что вы! Я честно, — наконец он дозвонился и произнес:
 — Володя, завтра у тебя выходной. Нет, у меня кое-какие обстоятельства… Что?.. Нет! Никаких проблем. Все! — Он протянул Владу трубку, преданно глядя — мол, я все сделал, как просили.
 Влад сжал кулак. Политик вжал голову в плечи. Но бывший оперативник овладел собой и опустил руку.
 Армен сидел, положив руки на руль, слушал приемник. По «Русскому радио» надрывалась сдавленно и неэстетично новая всенародно любимая певица.
 — Закурить не найдется? — оторвавшись от беседки и подойдя к «девятке», спросил один из бойцов — двухметрового роста жгучий брюнет с узкими, благородными ладонями и удлиненным, породистым лицом.
 — Найдется, — Армен потянулся к бардачку за сигаретами, а когда разогнулся, в лоб ему уперся ствол.
 — Выходи. И не трепыхайся, птенец, — прикрикнул брюнет.
 Армен скосил глаза. , Еще двое бойцов держали его на мушке.
 — Вы чего, мужики? — спросил Армен, вылезая из машины и кладя руки на затылок,
 — Мужики лопатами работают, поц, — брюнет ударил его в солнечное сплетение.
 Пока Армен кашлял и пытался восстановить дыхание, его оттащили в сарай, нацепили наручники.
 — Что ж вы, волки, делаете? — прокашлявшись, воскликнул Армен.
 И тут же заработал тяжелым башмаком по ребрам. На рот ему налепили липкую ленту.
 — Лежи, сучара.
 Бойцы заняли свои места во дворе. Как ни в чем не бывало они курили, переговариваясь, .травили анекдоты и какие-то истории. И смеялись.
 Тем временем в зале коттеджа телохранители Гарика Краснодарского — один из них приезжал в тот злополучный раз в Ахтумск и получил ранение — обыскали Художника, изъяли нож с выкидным лезвием и усадили на диван.
 — Беспредельничаете, — кивнул Художник.
 — Кто бы говорил, — усмехнулся один из телохранителей Гарика, усевшись на стул рядом.
 — Нарсуд. Судья и два нарзаседателя, — оценил Художник сложившуюся напротив него картину.
 На стульях расселись Тимоха, Гарик и Большой. Вид у них был строгий.
 — Держать ответ надо, Художник, — сказал Тимоха.
 — Перед кем? — спросил Художник.
 — Перед людьми.
 — Да. Перед бакланом, за бабки короновавшимся? Перед положением, свою братву продающим? Перед древним вором в законе, который давно в маразме и на сходняках за бабки своим голосом торгует?
 Гарик сделал едва заметный жест. Телохранитель врезал пленнику по уху так, что слова замерли у него на устах. Но потом Художник упрямо засмеялся.
 — Ты нам предъяву делаешь? — осведомился Тимоха с насмешкой.
 — Делаю, — с вызовом произнес Художник.
 — За слова отвечают, — произнес Тимоха. — Сможешь обосновать?
 — Время дадите — обосную.
 — Нет. Сначала ответ будешь держать. Слишком много косяков ты упорол в последнее время, Художник. Слишком много, — сказал Тимоха.
 По-русски это значило, что Художник сплошь и рядом по понятиям виноват перед братвой. Ну и дальше все последовало, как пародия на суд. Вообще, в былые времена воры относились к своим воровским судам с достаточной серьезностью. Был случай, когда ради справедливости суда зеки из лагеря в Коми запрашивали свидетельские показания тех, кто сидел в Оренбурге, и за два дня приходила малява с ответом. Но здесь была не правилка. Здесь был балаган, где роли расписаны.
 — На законника руку поднял, — скучающе перечислял Тимоха грехи Художника.
 — Поднял, — не мог не согласиться Художник. — Но честный человек законником Гарика может воспринимать, только наркоты обдолбавшись. Ему армяне отбашляли щедро, он судить приехал, как им выгодно.
 — Людей обижал без оснований… Мокрые дела по беспределу чинил…
 Набралось достаточно.
 — На уголовку барабанил, — завершил Тимоха.
 — Что? — удивился Художник.
 — Матроса и Калигулу сдал в прошлом году РУБОПу. Было ведь дело.
 — Ересь! — возмутился Художник. — Просто ересь!
 — Я отвечаю за эти слова, — сказал Тимоха. Здесь не слишком заботились о соблюдении формальностей. Где это видано, чтобы судьей была пострадавшая сторона?.. Большой откровенно скучал. В одном месте он просто по-стариковски захрапел. Он давно был не при делах, но звание вора в законе дается пожизненно, и до смерти вор обладает правом голоса, так что на самом деле за деньги он голосовал на сходняках так, как платили. А поэтому жрал он от пуза, жил хорошо, не рискуя ничем, и почти каждый день сидел в кафе в центре столицы, где собирались такие же ветераны системы УИТУ, и вспоминал за чашкой чая былые времена, вертухаев, служебных псов и этап на Воркуту.
 — Ну что, все ясно, — подвел черту Тимоха, хлопнув ладонью по столу. — Виноват, Художник, как говорят, по всем пунктам.
 — Совесть вы потеряли, — вздохнул Художник.
 — Мнение одно — по всей строгости, — заключил Гарик. Старый вор послушно кивнул:
 — Да. Хе, — усмехнулся, вспомнив что-то свое, из древних гулаговских времен.
 — Вилы, — кивнул положенец.
 Дальше все было ясно. Удавка. И в пруд. Приговор окончателен, обжалованию не подлежит.
 — Псы, — усмехнулся Художник.
 И тут мир раскололся страшным грохотом. Дом сотрясло. Гарик рухнул на пол, прикрывая голову руками. Один из его телохранителей присел. Художник же рванулся вперед и, налетев спиной на уже разбитое окно, вывалился наружу, пробежал несколько метров и откатился за кусты, видя, как полыхают взорванные «Жигули»…
 Все получилось так, как и планировали. У Художника в поясе, который он позаимствовал в охранном агентстве «Тесей», был микрофон, так что руднянские, затаившиеся неподалеку, могли слышать обо всем происходящем в помещении. Такой же пояс был у Армена, находившегося в самом опасном положении — был шанс, что его захотят убить еще до того, как закончат судить Художника.
 Охранник у ворот кончил плохо. Подобраться к нему по-кошачьи и прочертить горло ножиком для профессионала не составило труда. Этот трюк Шайтан исполнил, когда правилка стала двигаться к концу.
 Бойцы, слоняющиеся на улице у машин и беседки, были, в общем, готовы к нападению — знали, что Художник большой дока на хитрости. Но того, что произошло, они не ожидали.
 Когда Художник произнес кодовое слово «псы», Шайтан нажал на кнопку, и оставленные на стоянке «Жигули», начиненные тротилом, рванули так, что в доме вылетели стекла, часть сарая рухнула.
 Троих охранников смело осколками и волной. Еще одного Шайтан застрелил. Он видел, как вывалился Художник из дома. Теперь можно работать без оглядки. Шайтан подбежал к коттеджу и бросил гранату в помещение. Ухнул взрыв, и Шайтан со своим любимчиком, бывшим десантником Люком, прыгнули в комнату, поливая все автоматным огнем. Телохранитель Гарика был жив. Он спрятался за рухнувшим тяжелым буфетом и бесполезно дергал затвор пистолета, забыв, что не снял его с предохранителя. Шайтан застрелил его.
 Гарик был мертв. Большой был мертв. А Тимоха был жив. Его не тронули осколки и пули. Он скрючился за диваном и пытался выглядеть мертвым. Но никого он не обманул.
 — Вставай, — ткнул его ногой Люк. — Или стреляю.
 Положенец поднялся нехотя. Его вывели на воздух и п ставили пред очами Художника.
 — Ну что, самым хитрым хотел оказаться. Из-за какого-то самогонного завода кореша заезжим шелудивым псам продал, — буравил его взором Художник. — Эх, не положенец ты после этого. Падла смердячая.
 — Художник, — положенца бил колотун. — Ты… Мы договоримся. Не надо…
 Художник задумчиво смотрел на него. И вспоминал, сколько видел людей, стоящих перед лицом смерти. И реагировали все схоже. Одни — тупо, устав переживать и волноваться, они знали, что все кончено, и двигались, как роботы, выполняя пожелания палачей. Другие агрессивно взбрыкивали, кидались на стволы и, уже простреленные, пытались дотянуться до врага. Некоторые просто унижались, молили и перед лицом костлявой окончательно теряли достоинство. А Художник наслаждался этой минутой. Он изучал человека у бездны на краю.
 — Отпустить тебя, Тимоха?
 — Отпусти, брат. Город поделим. Ты мне всегда нравился. Черт попутал. Художник. Прижали меня москвичи. Сказали, что я за позор Гарика в ответе. Или нас с тобой обоих замочат. Или только тебя. Но теперь, когда Гарик мертв, между нами никто не стоит. Мы их всех поимеем… Мы такие дела закрутим. Мы тут всех… Художник, блядью буду, но…
 — Ты ею уже стал.
 Гроза протянул Художнику нож.
 — Ну что, Тимоха. Молись.
 — Не надо…
 — Ты жил как свинья, — сказал Художник. — Хоть умри, как человек.
 Тимоха вдруг зашмыгал носом. Слеза покатилась по щеке.
 — Не дави на жалость, Тимоха. Не поможет. Художник нагнулся над положением. И зарезал его, как барана.




 ЧАСТЬ V
 СЕЗОН РАСПЛАТЫ


 — Все складывается в нашу пользу, — произнес полковник.
 Он и Влад пили крепкий кофе. Москву уже давно утопила в себе ночь, в которой плескались только редкие огни фар машин, горящих окон и змеились, ломались рекламы. Итак, кто виноват — теперь они знали. Что делать? Маничева они оставили в подвале сидеть и думать о своей пропащей жизни. Руки и ноги ему заковали в наручники, пропустили через них цепь. Такой получился узник Бастилии. Даже если Политику и удастся освободиться от кандалов, никогда ему не открыть тяжелый, на замке, пропущенном через ржавую скобу, люк. И не проковырять крепкий бетон. И через вентиляционное отверстие ему не выбраться. Так что за него можно не беспокоиться.
 Наступал момент, когда появилась возможность нанести противнику сокрушительное поражение. Влад перечислил имеющиеся у них возможности. Гурьянов предложил план.
 — Очень сложно. Сбой в одном месте — и вся цепочка рушится, — сказал Влад.
 Гурьянов это понимал. Сложные комбинации гораздо более уязвимы, чем элементарные. Практика показывает, что при их реализации могут возникать неожиданности, которые предусмотреть невозможно и которые способны обрушить всю схему.
 — Должно пройти, — сказал Гурьянов. — А не выйдет, так не выйдет. Что мы теряем? Будем искать их и давить по одному. Как моджахедов в горах. Будем давить, пока никого не останется.
 — И они нас будут искать… Эх, возможности твоей или моей конторы подключить бы.
 — Нельзя.
 — Что нам нужно? Первое — оружие. Снайперская винтовка.
 — Достанем, — пообещал Гурьянов. Уж чего-чего, а оружия, по которому невозможно установить владельца, в «Буране» полно. И он имеет к нему доступ.
 — Второе — взять гонцов с деньгами. Если верить Политику, они завтра появятся со своего Урала.
 — Считай, взяли, — кивнул Гурьянов.
 — И третье — необходима свежая информация о Киборге и его подонках.
 Киборг — это тот самый главарь группировки, державшей северо-запад Москвы, с которой давно и прочно на ножах ахтумские и с которой у них временное перемирие.
 — Тут я попытаюсь что-то провернуть, — сказал Влад. О Киборге он знал немало. Один из подручных пахана был человеком РУБОПа. И Влад его никому не передал на связь, когда уходил.
 — Утро вечера мудренее… Все, я сплю, — Влад допил чашку кофе. Кофе на него вовсе не действовал возбуждающе, и он тут же заснул на диване.
 Гурьянов же стоял у окна и изучал узоры огней. Он испытывал тревогу. Слишком далеко он зашел. Но такова судьба канатоходца, идущего без страховки на высоте тридцать метров — ступив на канат, нужно дойти до конца — не спрыгнешь, не повернешься…
 Подошла Вика. Обняла его за плечи.
 — Никита, я боюсь за тебя…
 — Есть причины?
 — У них все. Деньги. Власть. А что у вас? Одна-единствен-ная жизнь.
 — У них тоже их не сотня.
 — Зато они не остановятся перед сотней жизней.
 — Вика, если на их пути никто не встанет, они будут считать, что это их страна… Да и что такое — толпа сарацин против рыцаря Айвенго? — засмеялся он и поцеловал ее в губы.
 Она крепче обняла его и прижалась к нему.
 Так они и стояли, объединенные общей тревогой и общими надеждами. Внизу просыпалась Москва.
 На следующий день Влад сумел найти своего человека — юркого, прыткого, жутко современного, делового. Тот был юристом, советником Киборга по правовым и некоторым не правовым вопросам и относился к его ближайшему окружению.
 Они встретились в парке Баумана. Под шелест деревьев неторопливо прогуливались по алее. Юрист выглядел нервозным более, чем обычно.
 — Ты же на пенсии, Влад, — сказал он. — Чего тебе от меня надо-то?
 Повторялась та же история, что и с Крошкой. Все знали, что Влад не у дел и вроде бы можно его послать к такой-то матери. А вроде и стремно.
 — А тебя это трогает? — недоумевающе вопросил Влад. — Слышал Высоцкого?
 — Что именно?
 — «Мы с тобой теперь одной веревкой связаны, стали оба мы скалолазами».
 — Чего? — не понял юрист.
 — А то, что нам теперь друг без друга никуда… Из-за чего у Киборга и Художника склока?
 — Художник считает, что мы его на тридцать тысяч зелени нагрели.
 — Правда нагрели?
 — Ну, в общем-то, да. Наши подкрышные фирмы обвели вокруг пальца одна другую. И Художник на дыбы. До такого разбора дошло. Нас Сахо Старый в стороны разводил.
 — Разошлись?
 — Пока да.
 — Ясно… Муха у вас банкир по-прежнему?
 — Ну.
 — И как мне его сыскать, чтобы с глазу на глаз?
 — А на фига тебе, пенсионеру, Муха? Общак решил грабануть? — хмыкнул юрист. Ему эта мысль показалась забавной.
 — А вот это тебя не должно волновать, — Влад взял его за отворот пиджака стоимостью в полтысячи долларов, тихонько встряхнул, так что только зубы лязгнули.
 — Влад, ну ты чего?… Муха по бабам слаб. Ты не представляешь, каких он шлюх снимает. Это нечто, Влад!
 — Домой таскает?
 — У него жена сто килограмм весит. Она его сразу удавит. Нет, у него хата есть на Соколе. Однокомнатная.
 — Адрес давай.
 — Адрес… — юрист покопался в записной книжке. — Вот, только телефон есть. — Мне хватит. Влад записывать телефон не стал. Запомнил его намертво.
 — Влад, ты чем вообще занят сейчас? — осведомился юрист.
 — И ты мне тоже работу хочешь предлагать?
 — А что, много предложений?
 — Хватает.
 — Ну, смотри. Киборг бывших ментов любит. У нас знаешь сколько ваших работает!
 — Знаю, — успокоил его Влад. И направился к выходу из парка.
 После разбора с Тимохой дела у Художника неожиданно покатились под крутой откос, притом с каждым днем набирая скорость.
 Продумывая разбор с Тимохой и Гариком, он считал, что планы врагов ему ясны. Они хотят завалить его. После этого поставить руднянских перед фактом, что их главарь в могиле, поскольку по понятиям он натуральная сука и место ему в могиле. Без Художника в банде начнется раздрай, и о ней можно позабыть. После этого они заявляются к Гринбергу и берут под контроль «Эльбрус». Но планы у них были другие. Они просто списали и руднянских, и Гринберга со счетов.
 Когда Художник мило беседовал о тонкостях уркаганского судопроизводства со своими врагами, Гринберг находился в гостях у своей любовницы — двухметровой дылды, манекенщицы «Городского агентства высокой моды». Киллер поднялся по пожарной лестнице и из пистолета с глушителем расстрелял обоих.
 В бар «Пароход», где тусовались руднянские, залетели двое в масках и открыли огонь из короткоствольных автоматов. Положили сразу четверых быков и бармена. В квартиру директора рынка, который был под Рудней, бросили гранату, но тот находился в ванной и не пострадал. Еще трех человек расстреляли в разных местах.
 Война была спланирована на уничтожение, и маховик закрутился только сильнее после смерти лидеров. Работали пришлые бригады из Москвы. В области тут же встала на дыбы вся милиция. По Центральному телевидению каждая программа отметилась репортажами о беспрецедентной эскалации насилия в Ахтумске. Новости шли сразу после сообщений с чеченских фронтов.
 Оборот нарисовался — хуже некуда. За руднянскими теперь охотилась и милиция, поскольку по оперданным именно они устроили бойню в Корнаково. Гонялись и московские киллеры. Было решено на время разбежаться. Шайтан уехал к своим товарищам-ветеранам в Тамбовскую область. Художник с Арменом и дядей Лешей отсиживались за городом в деревенской избе. Три дня они сидели, смотрели телевизор и ждали неизвестно чего. На четвертый послышался рев моторов, в деревню въехали машины, из них на ходу сыпались бойцы в комбезах и бронежилетах с эмблемами «СОБР», растягиваясь в цепочку и охватывая дом. Дядю Лешу, который отправился в магазин за водкой, уложили на землю.
 Штурмовать дом оперативники не стали. Они отлично знали, что в доме находятся Армен и Художник. Вышел зам-начальника РУБОПа и крикнул в громкоговоритель:
 — Художник, выходите с поднятыми руками. И остаетесь живым. Понятно?
 — Понятно, — крикнул Художник, думая, как ему отбрехаться от оружия, которое лежало в доме и которое наверняка найдут.
 Они вышли с поднятыми руками. Их бросили в машину. Потом был ахтумский сизо номер два. Два месяца на нарах — не особо обременительных, поскольку в камере все знали, кто такой Художник. Да и далеко не всю команду отправили на нары, так что недостатка в передачках и деньгах не было.
 — Мне надо только выйти на волю, — сказал Художник адвокату, который вытащил в свое время Хошу, бывшему судье по кличке Параграф. — Хоть под залог. Хоть под подписку. Слишком много дел на воле. Чересчур много.
 — На воле тяжко, — вздохнул адвокат. — На «Эльбрусе» ревизия. Копаются во всем. Две фирмы, которые под тобой лежали, прикрыли.
 — Что еще делается?
 — Кто-то из твоих дал раскладку милиции. Полную раскладку.
 — Ну, не совсем и полную, — отрицательно покачал головой Художник.
 Из руднянских взяли одиннадцать человек. Предъявили им разные статьи — от хулиганства до вымогательства. Припомнили и выбивание долгов с фирм, и пару разбоев, да еще кое-что. Пару бригадиров повязали, однако они пока молчали о роли Художника и его ближайших помощников. Годами нажитый авторитет, связи, деньги — все рушилось.
 В процессе следствия выплыли три заказных убийства, которые совершили руднянские. И тут сказалась разумная организация, когда в команде каждый знал минимум и главари по возможности не контактировали с шестерками сами. Пока что менты не добрались до Бровинских болот. Они не представляли, что там найдут, если осушить их часть.
 Аресты продолжались. Вскоре число томящихся в неволе руднянских перевалило за два десятка. Художнику вменяли только хранение оружие, да и то обвинение было под вопросом. Как всегда милиция встала перед проблемой — как привязать к подозреваемому найденное оружие. Он твердил: «Не мое, а хозяина дома. Его и доставайте дурацкими вопросами, чье это оружие».
 Так или иначе, через два месяца следователь вызвал его в кабинет и под подпись предъявил постановление об изменении меры пресечения.
 — Ваш защитник ходатайствовал о залоге. Залог внесен. Подпишись здесь.
 Художник расписался.
 — Ненадолго выходишь, — сказал напоследок следователь. — Тебе еще не одна статья светит.
 — Вы меня с кем-то путаете. Я бизнесмен. Все воровские дела остались в детстве, товарищ следователь, — буравил его глазами Художник, пытаясь представить, какая морда была бы у него там, на Бровинских болотах, когда нож надавливает на горло. Но знал, что этого не будет. С милицией Художник предпочитал не связываться без крайней необходимости. Если бандит прет на мента, тогда мент действует по беспределу. Выгоднее, когда взаимоотношения полицейский — вор складываются по принципу: доказали — сидишь. Нет — выпустят.
 Выйдя из ворот, Художник улыбнулся солнцу, вздохнул полной грудью и в очередной раз понял, что в жизни полно прекрасных мелочей.
 Встречал его Армен, которого выпустили еще полтора месяца назад и в отношении которого дело успели прикрыть.
 — Хорошо на воле? — спросил он.
 — Неплохо…
 Они поехали на квартиру. Там их ждал давно вернувшийся в город Шайтан.
 Пришло время считать потери. Потрепали руднянских очень ощутимо. Слишком многие томятся в тюрьме. Слишком многих поубивали. На точки, где они хозяйствовали, приходили другие люди. Это физический закон — природа не терпит пустоты. Самые крутые схлестываются, уничтожают друг друга, и на их место приходят менее грозные, но набирающие силу, чтобы в свою очередь уничтожить друг друга.
 — Никогда в России не будет мафии настоящей, — сказал Художник. — Братаны большую часть сил тратят на взаимоуничтожение. И нет такого, который бы взлетел выше всех и его за это по молчаливому согласию не хлопнули.
 — Твоя правда, — согласился Шайтан.
 Четыре дня Художник жил смирно и незаметно. Он прекрасно знал, что могут его пасти милицейские ищейки, что телефоны поставили на прослушивание. Кроме того, он-отлично представлял, сколько народу хотят его смерти.
 Бугай — новый положенец, пришедший на смену убиенному, согласился, что его предшественник действовал не по правилам, и оставил Художника в покое. Но оставшиеся в живых пособники Тимохи все еще жаждали крови. Не говоря уж о соратниках Гарика Краснодарского. Впрочем, в группировке, ходившей под Гариком, начался внутренний раздрай, им временно тоже было ни до чего.
 Решив не испытывать судьбу, Художник однажды ночью, переодевшись, изменив по возможности внешность, исчез со своей квартиры и затаился на съемной хате, откуда руководил руднянскими.
 Приходилось греть сизо передачками и наличными, платить адвокатам, защищавшим томившихся на нарах товарищей, — все это стоило немалого. Деньги общака таяли, а тут еще счета подставных фирм стали арестовывать один за другим. Тут подоспела очередная крупная неприятность. Вечером собровцы вышибли дверь, где собрались до того времени еще остававшиеся вне поля зрения милиции Калач и Бурнус. Их уложили мордой в пол, а потом повели закованными в наручники. Кто-то заложил, что они расстреляли заместителя председателя областного фонда спорта.
 А через три дня через своих людей в милиции Художник узнал, что Калач поплыл и начинает давать признательные показания. Бурнус тоже долго не продержится. А дальше потянется цепочка…
 Этот вопрос нужно было решать радикально. Решался он, с одной стороны, просто. А с другой стороны, решить его было куда тяжелее, чем грохнуть Хошу.
 Все ночь он не спал. В последнее время и так стал нервным, раздражительным. А тут необходимость принимать это решение.
 Под утро он вытащил из холодильника бутылку водки, осушил ее почти всю, но легче не стало. Он провалился в полузабытье. Когда очнулся, проблема никуда не делась, и снова встала необходимость принимать решение.
 Потом он расслабился. А, собственно, какое может быть решение? И чего он мучается? Разве он может решить по-другому? Нечего сходить с ума.
 Есть такой принцип: живи и дай жить другим. Художник давно переиначил его: пусть другие живут, пока дают жить ему… А отступать от своих выстраданных принципов он не привык.
 Днем он встретился с Шайтаном…
 Деньги гонцы с Урала привозили на квартиру в Марьино. Обычно свердловчан было четверо. Один держал в руке чемоданчик. Двое жлобов провожали его до дверей квартиры, а водитель оставался в машине.
 Операция давно стала рутинной. Никаких фокусов гости с Урала не ожидали. Они с Маничевым были старые партнеры, а даже из-за более серьезных денег кидать старых друзей нельзя — дороже встанет.
 К дому подъехал невзрачный «Москвич», из него вышел такой же невзрачный субъект лет сорока пяти — эдакая оставшаяся не у дел канцелярская чернильница, таких не один гаишник не обшкурит — постесняется, и одет как с чужого плеча. Такую машину шмонать не станут. Зато сзади следовал мощный джип с тремя быками.
 «Чернильница» вышел из «Москвича», хорошенько запер дверцу, взял потертый пластмассовый дипломат и направился к подъезду. Двое быков присоединились к нему. Один из них прошел по лестничной площадке, держа руку за пазухой так, чтобы моментально выхватить пистолет. Другой прикрывал портфеленосца сзади.
 Они поднялись на второй этаж. «Чернильница» позвонил один раз, через некоторое время еще трижды.
 Быки напряженно озирались, они знали, что расслабляться нельзя — иначе дальше будешь расслабляться на погосте.
 — Пришли, — сказал Влад, сидящий в той самой квартире, глядя на экранчик.
 На лестничную площадку Гурьянов вывел миниатюрную видеокамеру типа охранных устройств, но получше — оперативная техника из арсенала «Бурана».
 Полковник прижмурился, представив, как будут развиваться дальнейшие действия. Просчитал траекторию своего движения.
 — Осторожнее с тем, в стороне, — ткнул Влад на экране в озиравшегося быка, стоящего около лифтовой двери и держащего за пазухой руку. — Он может успеть тебя продырявить.
 — Не успеет.
 Гурьянов перекрестился и сказал:
 — Ну, с богом.
 А потом рванул дверь. Дернул «чернильницу», кинул его в руки Владу, который тут же успокоил гостя мощным ударом.
 Полковник прошелся пушечным ядром. Первого быка он снес, как в рэгби, размазав по стене и отключив. Второй подался назад, выбрасывая вперед руку с пистолетом. Но Гурьянов успевал. Поэтому не нажал на спусковой крючок пистолета, который держал в руке, а ударил рукояткой по толстому черепу.
 Здоровяк рухнул на колени и завалился на кафель. Гурьянов крякнул, приподнял увесистое тело и заволок в квартиру, где Влад устроил на полу двух других.
 — Живы, — сказал полковник.
 Влад взял молоток с отверткой, снес запор на дипломате. Внутри были обещанные деньги.
 — А шахтеры голодают, как в таких случаях положено говорить, — усмехнулся Влад.
 — Да.
 — Взять бабки — и хрен с ними со всеми, — задумчиво произнес Влад.
 — А они тебе нужны, эти деньги?
 — Кому не нужны? — усмехнулся Влад.
 — Смотри, — развел руками Гурьянов. — Тебе решать. Я не обижусь. Не забыл, у нас на сегодняшний вечер еще один выход в свет?
 — Помню. — Влад переложил деньги в кожаную сумку, перекинул ее через плечо.
 Они вышли из подъезда в другую дверь. Не хотелось попадаться на глаза шоферу, который скучал в джипе. Дело сделано…
 За окном квартиры сыпал первый снег, одевая землю в пушистый наряд. Художник брал из блюда виноградины и ел ягоду за ягодой, не ощущая вкуса. Последние события прилично выбили его из колеи. Его лицо опало. Но глаза все так же горели сумрачно и решительно. Опять он вставал перед выбором — или сойти с дистанции, или продолжать этот становящийся все более безумным бег.
 — Видишь, какая петрушка, — сказал Художник, закончив объяснять ситуацию.
 — Целый огород, — кивнул Шайтан. Ему как всегда было все до фонаря, видимого беспокойства он никогда ни по какому поводу не испытывал. И сомнения в этой жизни посещали его весьма редко. В плену он стал невозмутимым фаталистом. Оно и неудивительно — бородатые моджахеды разыгрывали пленных на пальцах, и кому выпадал неудачный жребий, тому рубили голову. Это была такая афганская рулетка. И он смирился, что однажды выбор судьбы падет на него. Вот только пришел тот человек — в пыльном комбезе, с автоматом на плече и улыбнулся открытой русской улыбкой:
 — Собирайтесь, соколики.
 Кажется, что это было только вчера…
 Калач и Бурнус, выполнившие тот заказ, к руднянской команде имели косвенное отношение. Они выполнили еще пару заказов — правда, там было без мокрухи, просто надо было опустить кое-каких шустрых ребятишек, что они и сделали. Бывшие спортсмены, они брались за любую работу, лишь бы прилично платили. Наверное, за приличную сумму они без терзаний сбросили бы ядерную бомбу на родной город. Договаривались с ними непосредственно Хоша и дядя Леша.
 Хоша сыграл в ящик. Значит, следователь арестовывает дядю Лешу. Ну а дальше — полная катастрофа. Старый мент осведомлен практически обо всем, что наделано «Рудней» за восемь лет своего существования.
 — И что ты предлагаешь? — спросил Шайтан, он уже десять минут подбрасывал стеклянный шарик и ловил его.
 — Ты видишь другие выходы? — спросил мрачно Художник. — Надо с ним кончать.
 — Но дядя Леша, — покачал головой Шайтан. — Наш же…
 — Был наш.
 Шайтан еще раз подбросил шарик, потом швырнул его точно в блюдо, и шарик устроился там еще одной виноградиной, об которую, впрочем, легко обломать зубы.
 — Не, Художник, так не по совести.
 — Шайтан, он продаст нас. Я знаю. Ты не веришь? Шайтан поморщился недовольно:
 — Не правильно это.
 — Правильно, не правильно, — махнул рукой Художник. — Потом разбирать будем. Сейчас время терять нельзя.
 — Когда ты хочешь?
 — Медлить нельзя..
 — Как его найти-то? Я ему и вчера, и сегодня звонил. Мобильник не отвечает. Дома трубку никто не берет.
 — Может, его уже взяли? — задумчиво произнес Шайтан.
 — Нет. Не должны были. Будем искать, — Художник пододвинул к себе телефон. Набрал номер:
 — Галка? Что делаешь?.. Неважно. Встретиться надо. Какой через три часа! Немедленно!
 Через полчаса они встретились на улице рядом со стоянкой туристических автобусов. Галка была в короткой норковой шубе, пушистой лисьей шапке, приехала на красном «Опеле». Выглядела она на уровне, хоть и ощущалась некоторая потрепанность жизнью, которая бывает у валютных шлюх.
 — Привет, — сказал Художник, по-братски чмокая ее в щеку. — Как у тебя, ласточка?
 — Отлично, — кивнула она.
 — Давно дядю Лешу видела?
 — Вчера. Он к Натахе на хату завалился с авоськой, полной бутылок. Сказал: «Девочки, я здесь, чтобы устроить вам праздник». Устроил. Надрался как свинья. И ронял все время слезу.
 — Чего так?
 — Говорит, устал, смерть свою чувствует.
 — С чего это? — удивился Художник.
 — Белая горячка.
 — Что же ты его не расслабила?
 — А, вас всех расслаблять, — поморщилась Галка. — Много вас таких.
 Художник кивнул. Потом развернул ее к себе лицом и хлестнул ладонью по щеке.
 — Ты забылась, сука. Кто мы и кто ты… Она испуганно посмотрела на него. И поспешно воскликнула:
 — Ну ты что, Художник? Я же шучу!
 — Где он сейчас?
 — У Натахи. У нее выходной. И она его ублажает.
 — Сможешь вытащить его по телефону к себе?
 — Попытаюсь. А как?
 — Не знаю. Уговори… Договорись встретиться в городе. Посадишь в машину. Потом остановишься и выйдешь из салона. Поняла, ласточка?
 — Молодец, — он поцеловал ее.
 Галка встретилась с дядей Лешей у памятника Гагарину. Старый милиционер немножко протрезвел. Она поцеловала его и потащила к машине.
 Он сел на переднее сиденье. Тут подошел Художник и устроился сзади.
 — Привет, дядя Леша.
 Он посмотрел на Художника и бросил:
 — Здоров, коль не шутишь.
 Шайтан распахнул дверь со стороны водителя:
 — Вали, Галка. Нам поговорить надо.
 — Но как…
 — Я сказал — вали.
 Она нерешительно вышла из машины и пошла к остановке автобуса. Обернулась — в ее глазах была боль. Подняла руку, остановив такси.
 — Проедемся, — сказал Художник.
 — А что, пожар? — спросил дядя Леша.
 — Потолкуем.
 — А сам позвонить не мог? Зачем Галку прислал?
 — Мы тебя не могли найти. А поговорить срочно надо, — пояснил Художник. — Есть новости кое-какие.
 — Ну что ж не потолковать, — с грустным пониманием произнес дядя Леша. И весь как-то обмяк.
 Они выехали за город. Художник боялся, что дядя Леша наделает глупостей. Но тот сидел равнодушно. Они перебросились только несколькими словечками. Разговор не клеился.
 «Опель» остановился. Рядом были те самые Бровинские болота.
 Художник распахнул дверцу, морозный воздух защипал щеки, но не кусаче, а бодряще.
 — Зря вы так, — дядя Леша окончательно протрезвел. Руки его немножко тряслись. — Зря.
 — Бурнуса арестовали. Калача арестовали. Они поплыли, — оправдываясь, произнес Художник. — Тебя сломают, дядя Леша… Сломают.
 — Эх, Художник. Я сколько раз тебя вытаскивал. Ты же мне жизнью обязан,
 — По обязательствам в наши времена платят только дураки, — пожал плечами Художник, стараясь не встречаться взглядами с дядей Лешей.
 — Да, — кивнул тот.
 В старом менте сейчас был не страх, а какая-то глубоко засевшая грусть. И разочарование. Он произнес:
 — А я тебя, можно сказать, любил. Наверное, как сына.
 — Дядя Леша, не дави на слезу.
 — Художник, давай его в Мексику отправим, — предложил неожиданно Шайтан. — Недорого обойдется-то.
 — Нет. Это не решение… Выходи из машины. Дядя Леша неспешно вышел и пошел по снегу. Легкие ботинки погружались в пушистый снег. Он ощущал, что ему в затылок смотрят. Остановился, обернулся.
 Художник подошел к нему, держа руку под своим дорогим .кашемировым пальто, и встал напротив.
 — Чего медлишь? — спросил дядя Леша.
 — Извини, дядя Леша, — Художник вскинул руку. Щелкнул выстрел…
 — Киска нужна, чтобы развлечься, — объяснил Муха подвалившей к его машине крепкой, с цепкими глазами, полноватой даме лет сорока.
 — На ночь? — осведомилась она, глядя на хлюпкого мужичонку в стильном костюме, сидевшего за рулем новенькой «Вольво».
 — Ну не на день же.
 — Сорок, — сказала бандерша. — Зелени. Она верховодила на точке недавно и о Мухе еще не была наслышана.
 — Подойдет.
 — Выбирайте, — она повернулась и крикнула:
 — Девочки. Девочки выстроились в шеренгу, как на плацу. Зрелище было фантастическое — шеренга шлюх на центральной московской улице. Во взглядах многих была мольба. Клиент означал, что будут деньги. Будет чем расплатиться за жилье. Будет, на что надраться виски и прикупить шмоток. И сходить в кабак. В отличие от дорогих офисных и гостиничных шлюх, этим девахам, которые понаехали с Украины, Молдовы и черт-те откуда, не нужны массажеры, салоны и дорогая косметика. Их запросы куда скромнее — прежде всего вырваться из мутного, беспросветного, серого, нищего мира, окружавшего их дома. Их, как мотыльков, тянули огни Москвы. И многие из них, как мотыльки, сгорали здесь.
 — Поглядим, — Муха вылез из машины. Одна из шлюх ему подмигнула — с ней они были в прошлый раз. Но он скользнул по ней равнодушным взглядом. И выбрал черноволосую, с царапиной на губе, девушку.
 — Только не обижай нашу девочку, — сказала бандерша получив деньги. — Они ласковые. Это как кошку бездомную обидеть, — вдруг с искренней грустью вздохнула она.
 — Я что, не похож на порядочного человека? — улыбнулся несколько гаденько Муха и тронул машину с места.
 Брюнетка тут же принялась за работу, руки ее полезли за рубашку и ниже, но он оттолкнул ее.
 — Не терпится? Сиди тихо.
 — А ты не «садик»?
 — Я — Муха. И вообще, закройся. Ты языком по-другому работать будешь.
 — Как хочешь, — она обиженно отвернулась, глядя на пробегающие за окном сияющие витрины и переливчатые огни вечерних реклам.
 У Мухи была одна простительная слабость. Он имел возможность заказывать любых девочек, при желании даже бесплатно. Но он обожал именно шлюх с улицы. Не пугала даже опасность подцепить от них заразу. Он наслаждался самим процессом: ему нравилось останавливаться на машине и выбирать их, стоящих в ряд, на фоне городских огней, как вещи в витрине. И нравилось то, что происходило потом.
 Пару раз он влетал с ними. Одна шлюха пыталась его наклофелинить, но он эти фокусы знал. Другая навела на него разбойников. Они приняли его за обычного лоха, вытряхнули карманы, где у него было полтысячи баксов. И потом долго жалели, поскольку разбор ждать себя не заставил.
 Но чаще все проходило нормально, к обоюдному удовольствию клиента и проститутки.
 Муха засвистел привязавшийся мотивчик новомодного шлягера.
 Есть идиоты, любящие беседовать со шлюхами — таким способом убегают от одиночества и снимают стресс. Но на то они и идиоты. Муха себя к таковым не относил.
 Он представил, как сейчас пропустит ее в прихожую. Потом в комнату. Кинет на просторную трехспальную кровать, не собираясь раздеваться. Она будет что-то лепетать, якобы возбуждая его страсть. Но так его не возбудишь. Он будет кивать, глядя ей прямо в глаза. Под потолком засияют несколько стосвечовых ламп, они будто пронзят ее насквозь. И тогда его пальцы сомкнутся на ее шее. Она захрипит, и он увидит в ярком свете ламп в ее глазах мечущийся предсмертный ужас.
 Он отпустит ее, довольный и расслабленный. Нальет ей виски. А потом все будет, как и должно быть в подобных случаях.
 Он свернул во двор. Вышел из машины.
 — Вылезай, белоснежка. Приехали.
 Она вышла из машины. Скромно одернула юбку. И, цокая каблуками, устремилась за ним к подъезду…
 В подъезде их и ждали. Точнее, ждал. Один человек.
 Муха сразу получил удар в солнечное сплетение. Согнулся. Осел на желтый кафельный пол, замусоренный выпавшими из почтовых ящиков бесплатными газетами и бумажками с рекламками магазинов фирмы «Партия» и недорогого ремонта квартир.
 — Мы с дядей прогуляемся. А твоего духу чтоб здесь не было, — кинул верзила проститутке.
 Замашки у шлюх, как у дворняг. Они привыкли выживать в этом полном опасностей и смертельных ловушек городе. И отлично чувствуют, где могут огрести по первому разряду, так что два раза упрашивать их удалиться не приходится.
 Спотыкаясь, она выбежала из подъезда и устремилась со двора.
 Гурьянов встряхнул Муху. Взял под руку.
 — Очухался? Сейчас мы выйдем, сядем в машину. Взвизгнешь — убью, — он продемонстрировал ствол. Муха кивнул. Он знал, что незнакомцу сдержать слово не сложно. Действительно, так и убивают. Кто помешает нажат на спусковой крючок? Никто. Поэтому он сказал:
 — Ты ошибся. Не на того наехал.
 — На того, Муха. На того, — заверил незнакомец. — И трепыхайся понапрасну. Не вреди себе. Лады?
 — Хорошо.
 Вдавливая пленному в бок ствол, полковник провел его «Волге», в которой ждал Влад. Они выехали на пустырь.
 — Садись, — Влад открыл багажник.
 — Вы чего? — испуганно округлил глаза Муха.
 — Мы можем тебя и здесь оставить, — сказал Гурьянов вытаскивая пистолет.
 Муха прытко юркнул в багажник, устроился там поудобнее. Вентиляция там дрянная, но не задохнешься.
 Довезли до точки без происшествий. Провели в тот самый подвал.
 — А теперь будем звонить Киборгу, — проинформировал Влад.
 — Братва, если вы хотите что-то добиться таким нахрапом от Киборга, то не на того нарвались. Он, конечно, меня уважает. Но не настолько, чтобы мной могли торговаться.
 — Тогда мы ошиблись, — кивнул Влад. — И след тебя мил человек, в расход.
 Муха побледнел, поняв, что наговорил что-то не то.
 — Звони, — протянул полковник трубку телефона.
 — И что сказать?
 — Скажи, что ты в гостях у Художника. И есть о чем поговорить. Потом дашь мне трубку.
 — Да, — Муха нащелкал быстро номер. — Киборг, здорово… Дела как сажа бела. Тут на меня наехали… Быки Художника. Я у них.
 Ответная витиеватая матерная тирада растянулась на минуту.
 — Они с тобой говорить будут, — Муха передал трубку Гурьянову.
 — Ну, здорово, Киборг, — произнес он. — Тяжко тебе без банкира будет…
 Буря не утихала. Когда Художника вызвали к следаку, ведущемy дело по убийствам на ликерке, он понял, что больше в городе ловить нечего.
 Куда податься бандиту? Где для него то Эльдорадо, в кото-пом на деревьях растут зеленые баксы? Есть такое место, называется оно Москва. Там всем братанам есть место. По самым скромным подсчетам, только в окультуренных бригадах их там тысяч двадцать. Так что еще десяток правильных пацанов только украсят город.
 Ситуация была аховая. Общак почти опустел. Счета подконтрольных фирм арестовала прокуратура. Все то, что нарабатывали годами, вмиг сметено могучим ураганом. На свободе оставались остатки руднянской команды, да и те норовили перебежать в другие бригады.
 Но кое-что оставалось. Оставался надежный, как американский страховой полис, Армен. Оставался крутой, как сто быков, Шайтан. Было еще человек десять, с которыми можно своротить горы. И были кое-какие связи еще по водочной благодатной эпохе.
 Итак, в Москву. Город, где еще не так давно имел вес Гарик Краснодарский и где ахтумских могли встретить далеко не с распростертыми объятиями. Впрочем, бывшие сподвижники Гарика о Рудне чуток позабыли. У них продолжалась полоса неприятностей. Их нового пахана арестовали в Голландии за какую-то аферу с промышленными алмазами. ФСБ вцепилась в них мертвой хваткой, и они сидели ниже травы, многие в ожидании арестов. Художнику было даже немного жаль этих ребят. Ведь когда у тебя восьмикомнатная квартира, коттедж в ближнем Подмосковье, джип и счет в банке, это очень трудно — ждать ареста. И не скроешься, потому что с этим городом ты повязан тысячами нитей. Другое дело приезжать вольным разбойником завоевывать город.
 Художник прошелся по старым связям, ища работу для своей бригады. И нашел ее.
 Первый заказ — обычный. В инвестиционной компании ожидался разбор между компаньонами. Такое всегда бывает, когда делятся очень большие деньги. Компания распалась на фракции. И пошло соревнование — кто кого быстрее угробит.
 Руднянские взялись за дело. Его нужно было провести быстро, чисто, чтобы начать завоевывать в столице репутацию серьезных специалистов.
 Когда та самая конкурирующая фракция — четыре человека — на пятисотых «мерсах» и «Линкольнах» съехались в загородный дом на обсуждение своих коварных планов, Шайтан просто нажал на кнопку, и обломки дома всех похоронили под собой. Заказ был выполнен в срок.
 Заказчики остались довольны. По их рекомендации руд-нянская команда приняла участие в делах нефтяной компании — там был долгий разбор с конкурентами. Пришлось убрать руководителя службы безопасности конкурентов и еще двоих. За каждый добытый скальп им отстегивали от двадцати i до пятидесяти тысяч зелени. Дело оказалось прибыльным.
 Полтора года в Москве пролетели как один день в ежедневной борьбе за существование. Но работать в столице, где все давно распределено, нелегко. И везде, куда ни ткнешься, маячит тень власти. Любой московский крупный бандит обязательно имеет выход на политиков — или на Кремль, или на московские власти. Художник в своем провинциальном неразумении далеко не сразу вник в хитросплетения столичных отношений.
 Постепенно Художник наладил отношения с авторитетами, чье слово в Москве имело вес. Кажется, Гарика Краснодарского ему простили, по Москве поползли слухи, что покойный вор в законе сдавал людей РУБОПу.
 Потом пошли потери. Двое орлов полетели охотиться на жертву. Дело простое — тот деятель из окружной префектуры передвигался по городу без охраны. Делов-то — просто прострелить башку и уехать. Прострелить — прострелили, однако пришлось убирать случайного свидетеля. Руднянский киллер сбросил ствол, сел в поджидавший краденый «жигуль», по дороге к ним и прилипла гаищевская машина. Когда киллеры пошли на таран, гаишники их расстреляли из автомата. «Жигуль» врезался в бордюр, в нем было два трупа.
 — Хлопотно это, людей убивать по заказу, — посетовал Художник, когда с Шайтаном коротал вечерок за жбаном пива в квартире. Работал телевизор — передавали «Вести». — Рано или поздно мы налетим на заказчика, который сочтет надежным уничтожить исполнителей.
 — Ну это вряд ли получится, — возразил Шайтан.
 — Вo — вдруг Художник прищелкнул пальцами и показал на телеэкран. — Смотри, что за морда!
 Сопредседатель фонда помощи бездомным детям твердил о проблемах детской беспризорности. О необходимости быть добрее в наше нелегкое время. О дефиците человечности. И перечислял конкретные дела фонда — сколько детей они спасли от голодной смерти.
 — Ух ты, Политик! — воскликнул Художник.
 — Он.
 — Интересно, он по-прежнему под торгуевцами?
 — Те его не упустят.
 — Да, — кивнул Художник.
 И забыл о Политике на четыре месяца. Но однажды прямо у Петровки, 38 торгуевский главарь Зеленый назначил стрелку чеченцам, надеясь, что около здания ГУВД на него никто не покусится. А его цинично застрелили чуть ли не под окнами у начальника московской милиции. Так начался крупный разбор, а крупные разборы, как практика показывает, не доводят до добра никого. Ствол на ствол. Отчаяние на отчаяние. Ненависть на ненависть. И в конце — одни пепелища.
 Схема обычная. В ответ торгуевские расстреляли троих чеченских боевиков. Те в долгу не остались. Тут включился РУБОП и розыск. Прошли широкой волной аресты.
 — Все, торгуевская команда перестала существовать, — подвел итог на совете стаи Художник. — Остались быки. Но у них нет ни мозгов, ни связей — ничего. Всех, кто хоть что-то представлял из себя, выбили.
 — А нам что? — спросил Армен.
 — Сейчас будут наследство делить, — сказал Художник.
 — Нам вряд ли что обломится, покачал головой Армен. — Там других голодных полно.
 — А это мы еще увидим.
 На следующее утро, наведя соответствующие справки, Художник приоделся получше и отправился в офис фирмы «Ак-Раме» на Тверской. С некоторым трудом он прорвался в помещение. Его провожал один из охранников.
 — Как вас представить? — спросила его секретарша;
 — Андрей Викторович.
 — Вам Георгий Николаевич назначал?
 — Нет. Но он будет рад нас видеть.
 — Вы уверены? — с сомнением произнесла секретарша.
 — Да. Вы только скажите — тот самый Андрей. Любитель детского кино. Мы с ним на даче виделись.
 Секретарша нажала на кнопку телефона и передала все так, как сказал Художник.
 Когда он зашел в кабинет Политика, тот глядел затравленно, попытался улыбнуться, но губы его тряслись.
 — Помнишь меня, детолюб?
 — Помню, — кивнул Политик. — Как же. Хорошо помню.
 — Люблю людей с хорошей памятью. А то некоторые быстро забывают. Приходится напоминать.
 — Столько лет прошло.
 — Не так уж и много. Но жизнь быстро течет. Все меняется. Тяжелая жизнь. Люди уходят. Вон, телевизор смотрел. Зеленый погиб.
 — А мне что?
 — У скольких контор крышу унесло.
 — Знаешь, сколько ко мне уже приходило с предложениями о крыше? — нервно произнес хозяин офиса.
 — Сколько?
 — Приходили.
 — И ты отказал?
 — Я сказал, что подумаю.
 — Серьезные люди приходили?
 — С Реутово. Под Зеленым работали. У них такой смуглый зверь старший. Гибоном кличут.
 — Наследники из Калькутты, — насмешливо произнес Художник.
 — Они говорят, что да.
 — А ты что думаешь?
 — А я с людьми советуюсь.
 — Кому упасть в объятия — вопрос нешуточный. Очень важный вопрос. Только выхода-то у тебя, детолюб, нет. Наша скромная благотворительная организация — тебе по духу самая близкая.
 — Это почему?
 — А ты не знаешь? — ласково улыбнулся Художник. — по тому что у меня богатая коллекция видеозаписей.
 — Этого достаточно?
 — Ты справки-то наведи насчет нас. Мы в узких кругах юли широко известные. Короче, всех отсылай к нам. Стрела нужна — будет стрела… Телефончик возьми. Пригодится.
 Ждать пришлось недолго; Самозваные наследники покойного Зеленого завалились к Политику опять. А потом позвонили Художнику.
 — Знаешь, пацан, — глухой рык принадлежал тому самому Гибону. — Есть такая поговорка — будем считать, что я вас тут не видел.
 — Зато я вас вижу, — сказал Художник. — Только видеть можно по-разному. В красных розах. В гробу… Отвалите, братаны, тут не ваше место.
 — И не твое. Преступишь порог «Акраме» — будем мочить. Всех.
 — Что мы как не свои — по телефону. Стрела?.. Только третейских судей не приводи. Для нас авторитетов нет.
 — Стрела, — кивнул Гибон.
 Художник успел разузнать, что эта реутовская бригада держала один из рынков и выбивала долги, то есть занималась тем, чем и должна заниматься бригада средней руки. Она входила в государство Зеленого. И теперь бросилась подбирать то, что упало…
 Стрелка — вещь ответственная. Возможны многочисленные подлости. Одна из сторон может вызвать милицию, а сама не появится — тогда она становится вне закона, но часто ее этот закон ничуть не колышит. Другой вариант — все может закончиться взаимной бойней. И тут все зависит от подготовки, вооружений, количественного состава и решимости сторон. В Подмосковье на некоторые стрелки, особенно в начале девяностых годов, съезжались по две сотни боевиков.
 — Сколько они реально выставят? — спросил Шайтан.
 — Нагрянут человек тридцать, — сказал Художник. — Могут и больше, но тогда покажут себя дураками и трусами. Это будет не стрелка, а праздничная демонстрация. В наше время это неприлично.
 — И Гибон скорее всего с тобой выйдет говорить, — сказал Армен. — А что мы им противопоставим?
 — Такой толпы у нас нет.
 — А есть желание, чтобы было по-нашему, — сказал Армен.
 — И никто нас с правильной дороги не свернет. Правда Шайтан? — Художник потрепал его по плечу. — Какие мысли?
 — Надо покумекать, как эту гору своротить…
 — Ox, что будет… Как вы думаете, они нас отпустят? — нудил Политик. — Отпустят, я думаю…
 — Хрен они нас отпустят, — сказал более прагматичный и искушенный в бандитских делах Муха.
 — Тогда надо попытаться бежать.
 — Хрен ты убежишь, — вздохнул Муха.
 И был прав.
 Влад, которому надоело выслушивать эти причитания, выключил приемник.
 Муха и Политик томились вместе в подвале. И даже сидели на одной цепи. И беседовали друг с другом, поскольку больше беседовать там было не с кем. Влад поставил там микрофон, но ничего интересного не услышал. Ладно, когда операция завершится, они выпустят их, кому они нужны… Только лишняя вонь…
 План полковника был прост и вместе с тем требовал детальной проработки, учета большого количества случайностей. Комбинация была многоходовая. Ход первый — похищается чемодан с уральскими деньгами и подкидывается! Художнику мысль, что это дело рук людей Киборга. Ход второй — у Киборга в свою очередь захватывается банкир, звонок от имени Художника, выставляется претензия по старым спорам и за похищенный чемодан денег. И назначается стрелка для разбора. Потом прозвон Художнику, назначение стрелки и ему. Мошеннический старый трюк — они будут считать, что говорят друг с другом, не представляя, что появился почтальон, который переписывает письма. Расчет был на то, что Художник и Киборг настолько ненавидят друг друга, что дуются, как дети, предпочитая общаться через своих помощников.
 А помощников по голосам не запоминают. И наконец главный ход — разбор!
 Труднее было забить место стрелки. Обе стороны были пекрасно осведомлены о многочисленных фокусах и коварстве друг друга. Но и это удалось утрясти. И стрелку забили на завтра.
 — Они осмотрят место перед стрелкой, — сказал Влад. — У Художника почерк — он расставит сюрпризы. Или посадит снайпера. Или заготовит мины. У него есть Шайтан, который может много.
 — А Киборг?
 — Тоже не лыком шит. Но таких специалистов у него нет. Шпана бывшая. Привык массой брать. Нагонит толпу быков. Пальцы веером. Тельник на грудь. И вопль: «Ты на кого, сука, попер?!»
 — Отсюда следует, что мы должны оказаться там раньше всех, — сказал Гурьянов.
 Он сам был мастером на такие сюрпризы, которые не снились и Шайтану, и всей московской братве.
 Место для базара забили около одной из многих подмосковных вымирающих деревень. Наладить хозяйство там всегда мешали раздолбанные дороги. Сегодня они лучше не стали. Там можно стреляться сколь угодно. Если жители из соседней деревни и услышат, то милиция доберется сюда нескоро.
 — Делаем закладки здесь и здесь, — полковник ткнул в карту аэрофотосъемки, которую только что достал в Службе.
 — Ну, Никита, получится афера? — спросил Влад.
 — Должна получиться. Вооружаемся? — спросил он.
 — Пошли.
 В одном из закутков бомбоубежища Влад еще год назад оборудовал тайник. И теперь он очень пригодился. Там хранился целый арсенал, который друзьям удалось насобирать за последнее время.
 Автомат Калашникова еще два года назад по случаю достался Владу. Он прихватил его после того, как повязали бригаду по торговле оружием. В тайнике их было шестнадцать — новеньких, только с завода, готовых к отправке. Осталось пятнадцать. А вот британская снайперская винтовка Купера «AW», радиоуправляемые взрывные устройства — это уже надыбал Гурьянов.
 — Вот радость будет гаишникам нас по дороге тормознуть, — хмыкнул Влад, когда они загрузили арсенал в багажник «Волги».
 — Ничего. Разберемся.
 Им предстояли не маленькие концы. Нужно было еще добраться до Москвы, прихватить экипировку, которую они хранили в квартире, и выдвигаться на точку.
 Сомнений у Гурьянова больше не было. Все продумано просчитано. Остается — действовать. Действовать эффективно и жестоко. Жестоко? Жизнь научила его — с врагом можно бороться только адекватными мерами. Маньяки, бандиты фанатики, киллеры понимают разговор только на их языке.
 Вспомнилась его вторая боевая операция во время службы в «Буране». Ближний Восток — исламская экстремистская организация захватила сотрудников Посольства СССР, среди которых были офицеры КГБ, и выдвинула политические требования. Для пущей важности заложников стали расстреливать. На переговорах экстремисты держались все более нагло, требования были все более невыполнимыми. Тогда и заработал «Буран».
 — Есть один язык, который они понимают, — сказал генерал-лейтенант, представитель председателя КГБ.
 И одному из лидеров этого исламского движения просто прислали в пакете отрезанную голову его сподвижника. И пообещали, что получит еще не одну такую посылку. Заложники были отпущены.
 Сила действия равна силе противодействия — гласит закон Ньютона. Чтобы решить проблему с подонками — сила противодействия должна быть больше, это полковник выучил за свою жизнь…
 Гурьянов открыл дверь квартиры ключом. Он сразу почувствовал неладное. Ощутил пустоту в квартире
 — Вика! — крикнул он. Никто не ответил.
 — Этого еще не хватало, воскликнул Вдад..
 Гурьянов пролетел все комнату. Вики не было. Никакого беспорядка. Ничего. Она просто ушла.
 — И куда ее черт понес? — спросил полковник.
 — Барышня решила прогуляться.
 — Куда?
 — Не до города Парижа?
 — Черт… — Былые подозрения в Гурьянове вспыхнули с новой силой.
 — Что нам делать? — спросил Влад. — Искать ее? Или выдвигаться к точке?
 Зазвенел звонок в дверь.
 — Наверное, Дед Мороз, — сказал Влад. Гурьянов вытащил пистолет, приблизился к двери и крикнул:
 — Кто?
 — Вика, — донесся ответ.
 Влад резко открыл дверь и отскочил, открывая простор Гурьянову. Если предполагаемые киллеры бросались в квартиру, то напарывались на выстрелы. Если влетала граната, друзья успевали укрыться от волны и осколков.
 Но просто вошла Вика. Она ежилась и выглядела очень жалкой.
 — Что случилось? — кинулся к ней Гурьянов.
 — Я… — она замолчала. — Не знаю… Мне надо поговорить с тобой.
 Он провел ее на кухню, вытащил из холодильника бутылку с яблочным соком, налил в хрустальный выщербленный стакан. Она опустошила стакан жадными глотками. И налила еще.
 — Вот что, Вика. Рассказывай все. У тебя камень на душе. — Вот он, мой камень, — она взяла сумку и кинула на стол пачку документов в целлофановом рваном пакете.
 — Костины, — утвердительно сказал Гурьянов. — Его.
 — И они с самого начала были у тебя.
 — Да.
 Чего-то подобного Гурьянов ожидал. Он очень хорошо ирался в людях и знал, что предать его Вика не могла.
 А вот что-то утаить — тут без проблем.
 — Извини, — она была бледная. Опустила глаза.
 — Ты думала, это страховка.
 — Да… Вы пришли и ушли. Да, вы крутые. Вы многое можете. А я… Куда деваться мне? Работы теперь уже нет. Бандиты за спиной. Что мне было делать?
 — Но это не столько страховка, сколько бомба. За такие бумаги убивают.
 — Я бы придумала, как сделать, чтобы они оставили меня в покое.
 — И заплатить за это могут немало, — кивнул он на бумаги. Теперь она покраснела.
 — Я не могла, — произнесла она в отчаянии. — Я люблю тебя.
 Гурьянов знал, что этим все должно кончиться. Что в итоге она расскажет ему все — нужно только время. Он просчитал все — любящая женщина не может долго держать камень за пазухой. И выбрал самую эффективную линию поведения… И ощущал, что эта женщина действительно стала дорога ему. Очень дорога. Он вздохнул.
 — Все нормально, Вика. Все хорошо. Не терзай себя, — он прижал ее к себе. И она вцепилась в него, как утопающий цепляется за круг — крепко, не оторвешь…
 — Давай бросим все это… Никита, ты не представляешь, как я боюсь за тебя. Давай убежим от всего. Используем это, — она кивнула на документы. — Или сожжем их.
 — Не получится.
 — Что будет? Что будет? — Она взяла себя за голову и уставилась перед собой.
 — Мы будем… А их… Их скорее всего не будет, — произнес со спокойной уверенностью Гурьянов, и Вика вдруг успокоилась. Она сейчас верила ему во всем. В том числе и в то, что этот кошмар уже кончается…
 Художник завершил новый рисунок. Там не было волков и оборотней. На ней был расколотый на несколько частей город, рушащиеся церкви, трещины в земле.
 — Не пойдет. Банально, — прошептал Художник. нально. Все банально… Все одно и то же…
 Когда они с Киборгом забили стрелку, он вдруг подумал, все вращается по одной колее. Стрелка, разборка, кровь, пывы. Конца и края этому нет. И отступать назад нельзя — тступающих добивают. И никогда из этого круга не вырваться. Стрелки. Не было случая, чтобы Художник не вышел из получив, что хотел. У Шайтана был тактический дар просчитывать ситуацию и принимать единственно верные решения. Лучше и жестче руднянских стрелки не проводил никто. Но Киборг, кажется, так не считает, поэтому лезет в пекло.
 Тогда, два года назад, с реутовскими стрелку забили практически в том же районе, что и сейчас с Киборгом. Оно и неудивительно. Под Москвой есть районы, приглянувшиеся для разборок бандатве. Там постоянно находят трупы с огнестрельными ранами. А сколько там народу закопано, сожжено, расчленено, утоплено. Война всех против всех. Человек человеку — волк.
 Тогда на стрелку Гибон приехал с двадцатью пятью проверенными бойцами. Они были на шести машинах. Руднянские подкатили на трех тачках в количестве семи человек. На забытой лесной просеке, побуксовав, как танки, автомобили враждующих сторон расставились на некотором расстоянии друг от друга, как бронетехника перед боем.
 Художник на своей скромной «пятерке» (давняя привычка — никогда на стрелки не приезжать на дорогих машинах) подъехал ближе всех. В салоне он был один. Захлопнув дверцу, он вышел и неторопливо направился вперед. Гибон тоже двинулся к нему. О всяких подлостях руднянских он был наслышан, поэтому сзади него держались три бугая, куртки расстегнуты, под куртками специфические утолщения от спрятанных за поясами пистолетов — скорее всего «ТТ», излюбленная бандитская машинка.
 Все это напоминало битвы древности. Два войска на почтительном расстоянии. И выезжают два богатыря, скачут друг к другу, бьются до смерти, сверкают булавы, гнутся щиты, хрипят лошади, и каждый из ратников с замиранием сердца следит, кто победит из двоих, ибо за победившими бог.
 Только тут бога не было, подумал Художник. Тут бесовское владения, в этой сумрачной зоне живут оборотни. И битвы не будет — силушек на Гибона у Художника не хватит.
 Ведь Гибон — бывший борец, и для него свернуть Художнику шею труда не составит никакого. За редким исключением главари подобных бригад отличаются отменным здоровьем и физической силой. Тут действует старый первобытный принцип — у кого грудь более волосатая и мощная и кулак больше — тот в пещере и вождь.
 Художник вытащил пачку сигарет и закурил, выглядя вполне безобидно. Шайтана вообще не было видно. Остальные руднянские не вылезали из машин.
 Презрительным взором Гибон окинул своего врага. Художник улыбнулся, глядя на него. У борцов и вообще нагулявших мышцы и вес бугаев обычно бывает изначальная ошибка в общении — они делят людей на тех, кому они могут сразу свернуть шею, и тех, с кем для этого нужно повозиться. И те, кому можно свернуть шею сразу, в иерархии живых существ для них находятся где-то на уровне бесполезного скота, с которым надлежит говорить с высоты своих полутора сотен килограмм накачанных мышц. Вот только на пустом месте сложилась народная поговорка: чем больше шкаф, тем громче падает. Больше масса — шире мишень. Ныне в моде у братвы спорт стрелковый, а не борцовский.
 — Здорово, Гибон, — сказал Художник. — Да ты не напрягайся, — с усмешкой разглядел он толпу сопровождавших. — А то у твоих гладиаторов ладони на рукоятках вспотели.
 — О себе больше думай, — буркнул Гибон.
 — Ладно. Базара хотел, так базарь.
 Начался обычный разговор. Гибон был немногословен, он ронял все так же презрительно слова, смысл которых сводился к следующему: мол, вы, лимита, откуда взялись? Мол, эта заимка давно застолблена была за торгуевскими.
 — Так то за торгуевскими. А ты кто такой? — спросил Художник.
 — А мы под вором Разгуляем.
 — Вот именно — под… Твое место всегда быть «под».
 — Вот… — Гибон сдержал ругательство.
 — С «Акраме» у нас давние связи. А ты вообще не знал до недавнего времени, кто такой Маничев и как его по отчеству кличут. Он же давно хотел перебежать к нам. И сейчас хочет.
 — Чего овца хочет — не волнует, — отрезал Гибон.
 — Нет Гибон, тут ты мимо пролетаешь. Смирись и не обостряй ситуацию.
 — Нет Художник. Крови хочешь — будет кровь. Еще не раз пожалеешь.
 — Значит, пожалею, — кивнул Художник и поднял руку.
 А потом неожиданно бросился прыжком в сторону и завалился в яму — это укрытие они присмотрели загодя.
 Взрывом слизнуло и самого Гибона, и его быков. Рванула машина Художника. Направленный взрыв. В капоте «Жигулей» была заложена мощная взрывчатка, усиленная железяками.
 Тут же багажник другой машины распахнулся, из него высунулся Шайтан с автоматом. И руднянские рассыпались по земле, занимая позиции.
 Эффект неожиданности был так разрушителен, что из двадцати пяти реутовских двенадцать человек рухнули сразу. Остальные бросились врассыпную. Ни о каком сопротивлении никто и не думал. Одна мысль владела людьми — бежать, скрыться. Разгром был полный.
 Художник, выбравшись из ямы, где его не накрыло взрывной волной, подошел к трупу Гибона, присел рядом с ним на колено.
 — Тупой. А в авторитеты лез, — усмехнулся он, переворачивая труп.
 — Беда, когда прапорщик вздумал стать генералом, — отметил Шайтан.
 — Ювелирная работа, — Художник кивнул на развороченную взрывом машину. — Талант.
 — Пора двигать отсюда, — кинул Шайтан. — Будильник тикает.
 — Тикает, — Художник посмотрел на часы. — Сматываемся. Предстояло скинуть в укромном месте оружие. И разъехаться. Трупы похоронят другие — подмосковная милиция. Такой разбор не скроешь. Да и из леса кто-то из очухавшихся борцов мог врезать из пистолета.
 — Отваливаем в темпе! — крикнул Художник…
 Художник отбросил рисунок. Он не мог сосредоточиться ни на рисунке, ни на мыслях о предстоящей стрелке с Киборгом. Где-то в груди будто засела заноза. Он чувствовал, что завтра что-то должно пойти не так. Однажды мир должен обрушиться, расколоться, как на рисунке. Он ждал этого момента давно. И сейчас предчувствия тянули душу. Ему было тесно. И перед ним толпились воспоминания, от которых он никак не мог избавиться.
 После того как убили дядю Лешу, Галка стала сама не своя. Она постоянно впадала в оцепенение. Сильно запила.
 Когда Художник надумал бежать из города, решил прихватить и ее. Все равно фирмы интимуслуг, которые она содержала, прикрыли.
 В Москве она снимала трехкомнатную квартиру, в которой царил страшный беспорядок. Новый красный «Опель» она расколотила. И чем дальше, тем с ней было хуже.
 — Боюсь, подведет она нас, — покачал головой Художник.
 — Да. Наша Мурка вразнос пошла, — согласился Шайтан.
 — Предложения?
 — На ней сегодня никаких серьезных дел не завязано, — мазнул рукой Шайтан. — Балласт. А балласт куда?
 — В пучину черную.
 — Дозу героина в руку. Случайная смерть.
 — Она не колется, — поморщился Художник.
 — А кто это знает?
 — Уговорил.
 Шайтан обычно выполнял свою работу с бесстрастностью и точностью ЭВМ. Единственный сбой был, когда везли в последний путь дядю Лешу. Но потом нареканий к нему не было. И Художнику иногда хотелось представить, с каким лицом Шайтан вогнал бы ему нож в живот… Нет, до этого не дойдет. До того, как Шайтан решится на такое, Художник ним расстанется.
 На следующий день Шайтан приехал к Художнику. В портфеле у него был сверток. Он развернул его и продемонстрировал шприц, наполненный прозрачной жидкостью. И заверил.
 — От этого героина она сразу улетит и не вернется.
 — Хорошо, — кивнул Художник. Набрал номер телефона. — Галка? Привет, ласточка.
 — Художник, — она была пьяна, но не в дым, а привычно — Я наконец поняла. Я тебя не люблю.
 — Ты разбила мне сердце, — усмехнулся он.
 — Я поняла больше. Я тебя ненавижу.
 — Ты заболела?
 — Да пошел ты…
 — Вот что, принцесса. Нам надо кой-чего обсудить. Сейчас Шайтан заедет за тобой. Мы посидим в кабаке. Обсудим дела наши грешные.
 — На фига?
 — Потому что я так сказал, Галка, — отрезал он.
 — Ладно, — слова его, как ком снега на щеки, отрезвили ее.
 — Оденься поприличнее. И подкрасся. На что похожа стала. На людях с тобой стыдно показаться. Швабра, ей-богу, какая-то, — уже более мягко произнес он.
 — Хорошо.
 Он кивнул Шайтану:
 — Давай, работай… Шайтан позвонил через час.
 — Ну, — устало спросил Художник. — Сделано?
 — Нет.
 — Что?
 — Она исчезла.
 — Как?
 — Машины ее нет. Шмотки забрала.
 — Ты хочешь сказать, что…
 — Эта тварь поняла…
 — Да, это серьезно.
 — Надо ее найти, — сказал Шайтан. — Во что бы то ни стало. Представляешь, какая это забота?
 — Взбесившаяся девка — это кобра, которой наступили на хвост.
 Но найти ее не удалось. Зато при проведении одной финансовой операции руднянских нагрели на двадцать пять тысяч баксов. Тот, кто проводил эту операцию, прекрасно знал, как это сделать. Но для этого должна была произойти из команды утечка информации.
 — Не Галка подгадила? — спросил Художник.
 — Может быть, — кивнул Шайтан.
 Начались и другие неприятности, которые могли произойти с ее подачи. Найти ее в Москве не удавалось. Через некоторое время один из доброжелателей напел, что она очутилась в лапах давних врагов — Киборга и его команды. И кинули на те четверть сотни тысяч долларов именно они.
 — По ушам им? — спросил Шайтан.
 — Если на разговор их вытащить — они потребуют доказать обвинения, — сказал Художник. — А чем тут базар такой докажешь?
 — Не докажешь, факт.
 — Значит, мочить надо. За ними много долгов набежало. Пора им расплачиваться…
 Но пошла невезуха. Рубоповцы арестовали двоих руднянских за старые дела и накрыли склад оружия. И вопрос с боевыми действиями отложился. Они продолжали балансировать на грани войны. Но не переходили эту грань.
 — Я хочу, чтобы эта сука сдохла, — в очередной раз говорил Художник.
 А все могли только развести руками.
 Потом появились сведения, что Галка вообще исчезла из России и где теперь ее искать — неведомо никому.
 Но Художник знал, что когда-нибудь отыграется и на Киборге, и на Галке. Пусть двадцать или тридцать лет пройдет. Они у него в памяти, среди тех, кто должен умереть.
 После дефолта и объявления водочной монополии начались у команды серьезные экономические трудности. Фирма Политика «Акраме», главный кормилец команды, здорово погорела на облигациях. Один шустрый парень обещал огромные проценты. Когда рухнуло все. Художник даже не успел вызвать его на разговор — мерзавец понял, куда все катится, и исчез в лесах Европы. Кореша Политика на некоторое время выпали из доверия. Начались неприятности с правоохранительными органами, которые хотя и били по хвостам, но по хвосту получать тоже больно. Арестовали четырех человек из команды, и отмазать их не получилось. Кроме того, сгорело несколько поставок водки. Отдел по борьбе с экономическими преступлениями накрыл подпольный цех.
 Потери шли за потерями. Заработки сильно упали. Пришлось возвращаться к старому — к заказам на устранение.
 Провели несколько акций, притом одну — в США. После финансового краха количество разборок заметно возросло, да еще начинался очередной этап грабежа государственной собственности, а это без крови не бывает. И специалист пера и топора тут нарасхват.
 — Я одного хочу, — требовал один из заказчиков. — Чтобы всех. Чтобы его. Жену. Двоих его сопляков детей! — возбуждался он.
 — Как скажете, — кивнул Художник. — Надо только обговорить условия.
 Но условия обговорить они не успели. На следующий день заказчика взорвали в машине вместе с телохранителями. Тот, кого он хотел вырезать с семьей, успел первым.
 А потом подвернулась та самая аккордная работа — убрать коммерсанта и взять документы. Заказчик уверял, что документы будут у того парня с собой. Но прошло все не так. Пришлось убивать и его семью, но тут проблем не было. Проблема, что документов не оказалось. Заказчик был недоволен. А в чем выразится недовольство такого человека — можно только гадать. Ну а потом косяком пошли неприятности. И Художник за последние дни имел возможность не раз пожалеть, что взялся за этот заказ…
 Колокольня была полуразвалившаяся, вросшая в землю на несколько метров. Купол сорвали много десятилетий назад. Сама церковь была почти разрушена. И колокольня рядом выглядела высохшим деревом около пня.
 С колокольни отлично проглядывались окрестные холмы, пашни, на которых никто не пахал уже четвертый год, сгоревшая свиноферма, от которой не осталось ничего и в которой Даже невозможно было затаиться, извилистая узкая дорога.
 Послышался гудок далекого поезда. Видно было как на ладони и место разборки.
 Шайтан изучил своего противника. Он всегда изучал людей, которых предстоит убить. И знал, что Киборг, несмотря свою крутость, туповат и самонадеян, знать не знает военных наук, которые гласят — надо захватывать господствущие высоты. Киборг полагал, что с четырехсот метров не достанет никакой снайпер, поэтому о колокольне можно не беспокоиться. Но Шайтан был хорошим снайпером, снайпером от бога, и за годы умудрился не утратить навыков. И у него была хорошая оптика. И он знал, что через четыре часа вгонит пулю в Киборга с этих самых четырех сотен метров. Если не хватит одной пули, пустит другую. Но Киборга он убьет…
 Тактика, выбранная руднянскими, была опробована не раз, и нет основания опасаться, что не сработает сейчас. Москва немножко забыла, как Рудня устраивает разборки. Пора им напомнить. Не зря Шайтан жестко натаскивал своих любимчиков Люка и Грозу — кое-чему они научились.
 Киборг сильно ошибся, когда согласился на стрелку. Он думал, все будет как обычно. Он заявится в толпе качков, увешанных оружием, и нескольких купленных ментов… Да. Заявятся. И они все умрут. Потому что им суждено сегодня умереть.
 Шайтан взобрался наверх, на колокольню, по крутым, скользким ступеням. Он был напряжен, пытаясь уловить чье-то присутствие. Все-таки Киборг мог сообразить сюда послать людей… Но ничего здесь не оказалось.
 Наверху был навален грудой мусор — кирпичи, доски, истлевшие деревянные ящики, несколько покрышек, рама велосипеда, которые кому-то было не лень тащить наверх.
 Шайтан стал собирать винтовку — финскую «TRG». Отменная оптика, прекрасные эргонометрические качества — к плечу припадала, как родная. Для боевых условий винтовка не слишком хороша — как вся западная техника, она слишком нежна и требует вежливого обращения, прямо как западные девки. Но для киллера эта вещь прекрасна. Бой точный, разброс пуль маленький.
 Закончив собирать винтовку, Шайтан оглядел в оптический прицел окрестности. Мягко нажал спусковой крючок. Постелил на кирпич материю — с сошками, на которых стоит винтовка, он связываться не стал. Но без упора снайперы не стреляют.
 Шайтан передернул затвор…
 И ощутил затылком холод.
 — Здорово, Шайтан…. Только без лишних движений. Я успею нажать на крюк… Поворачивайся. Осторожно…
 Шайтан повернул голову, не выпуская из рук винтовку. И увидел здоровяка с пистолетом с наверченным глушителем. Ствол смотрел в голову.
 Этот тип прятался за кирпичной кладкой, в мусоре, настолько умело, что Шайтан не мог его заметить.
 — Ты припозднился, — сказал мужчина.
 Что-то в нем было знакомое. Шайтан поморщился, вспоминая. Где-то они встречались. И не по разборным делам. Когда-то раньше.
 Незнакомец понял, какие мысли мучают Шайтана.
 — Афган, — подсказал он. — Плен.
 И тут Шайтан вспомнил его. Тогда на нем был комбез, разгрузочный жилет, с гранатами и магазинами, в руке автомат Калашникова. Это был обмен. Позже Шайтан узнал, что какая-то таинственная спецгруппа захватила афганского полевого командира, из арбалетов сняв охрану. Захватила на его земле. Говорили, что работала группа ПГУ — Первого Главного управления КГБ. И о ней ходили самые невероятные легенды, которые скорее всего были правдой.
 — Помню, — кивнул Шайтан. Винтовку положил на каменный парапет, но руку еще держал на ней, что не вызывало возражения этого пришельца из давнего, казалось, тысячелетнего, если не больше, прошлого.
 — Помнишь, что я тебя спас? — спросил полковник.
 — Помню. Теперь мне кажется, что ты это сделал зря.
 — Я тебя спас. Шайтан. А ты моих родных расстрелял. Ты знаешь об этом?
 — Кого это?
 — Семью в «Саабе». Во дворе. Там был мужчина с женой и девочка. Неужели забыл, Шайтан? Тот кивнул:
 — Да. Было. Я не знал.
 — Не знал, да.
 — Не знал.
 — За что вы их?
 — Заказ был. Я понял, что через фирму того, кого нам заказали, прогоняются за бугор деньги. Очень большие деньги. В курсе операции был только этот человек. Если что-то выплывает — он крайний. А ему крайним быть не захочется. И он заложит… А тут как раз прокуратура проявила интерес к этой сделке. И решено было ликвидировать его. И зачистить все следы. Художник взялся… Я ему говорил, что зря суемся. Там слишком круто все. Когда убираешь крутых людей, всегда есть возможность стать свидетелем, которого уберут.
 — Кто заказывал?
 — Деньги шли от компании «Голд-Анд». Мы встречались с каким-то лощеным гаденышем — то ли адвокатом, то ли юристом. Язык без костей. Умный такой. Деньги предложил хорошие.
 — Кто за ним стоит?
 — Я не знаю, — поморщился Шайтан. — Я не вру. Зачем мне врать?
 Действительно, врать ему было бессмысленно.
 Шайтан знал, что этот деревенского вида здоровяк пришел за его жизнью. Не будет комедии со следствием, судом. Такие люди не забивают голову подобными тонкостями. Они делают дело, притом максимально эффективными средствами. И Шайтан знал, что шансов не имеет никаких. И резона что-то скрывать, щадить Художника у него не было. И заказчика тоже. На него накатило привычное равнодушие. Он жил по принципу — пусть будет, как будет. И сейчас все получалось не в его пользу…
 Но все же шанс был. Это винтовка, на которой все еще лежала его ладонь. Заряженная, готовая к бою. Надо только заболтать собеседника, вывалить на него информацию, чтобы он хотя бы немного притупил бдительность. И тогда посмотрим.
 Шайтан ответил еще на много вопросов, время тянулось медленно. И он ждал своей секунды.
 — Сегодня разбор с Киборгом, так? — спросил Гурьянов.
 — Верно.
 — Что ты должен сделать?
 — Снять самого Киборга. И по возможности как можно больше его людей.
 — Связь с твоими?
 Шайтан показал глазами на рацию у себя в кармане.
 — Они запросят меня о готовности, — пояснил он. — Я скажу, что готов. Потом по длинному тоновому сигналу я жму на крючок. И начинается.
 Гурьянов еще порасспрашивал о деталях. Наконец Шайтан грустно произнес:
 — Мне жалко, что это были твои родные.
 — Тебе жалко, — кивнул Гурьянов.
 — Судьба. Кто сможет ее постичь. Это судьба, командир. Судьба.
 Гурьянов наконец опустил пистолет напряженно глядя на Шайтана.
 — А теперь опять судьба? — спросил Гурьянов. — На чьей стороне она, как ты думаешь?
 — На твоей.
 Гурьянов задумчиво посмотрел куда-то вдаль, в голубое марево, на расстилающиеся поля.
 Вот он, тот шанс, решил Шайтан. Надо только действовать быстро, экономично, четко. Лишнее движение — и все.
 Он повернул винтовку, не снимая с парапета, в сторону полковника. Могло получиться. Он нажимает на спусковой крючок. Отдачей винтовку вынесет вниз. Но это неважно. Пуля настигнет этого человека.
 Гурьянов улыбнулся с пониманием. И нажал на спусковой крючок на миг раньше.
 Бывший спецназовец имел шанс, который предоставил, ему полковник. Но не смог им воспользоваться.
 Гурьянов оттащил тело в сторону, забросал мусором. И стал ждать. Ждать надо было еще долгие часы.
 В назначенное время рация Шайтана зашуршала.
 — Ястреб говорит. Как ты там? — донесся голос.
 — Орел в полном порядке, — произнес Гурьянов, зная, что рация скрадывает тембр голоса.
 Орел — позывной Шайтана. Так что сомнений у спрашивавшего не было никаких, что говорит он именно с ним.
 Гурьянов поглядел в бинокль. От разбитой, кривой, извилистой дороги к развалинам свинарника потянулись машины. Несколько иномарок.
 — Сюда, голуби, — прошептал Гурьянов.
 У него была своя куперовская винтовка. Пристрелянная. И знал, что она не подведет…
 Голова у Киборга гудела. Вчера он перебрал марихуаны. В последние месяцы он пристрастился к этой дряни. Говорят, что привыкания к ней не возникает. Действительно, ломки не было, но было желание снова и снова испытывать кайф. И башка после этого пустая. Как один черт черный говаривал:
 «Сначала после травки мыслей в голове много-много, а потом мало-мало».
 Кроме того, он был зол как черт. Сегодня предстояла стрелка. Эх, стрелки — сколько он их пережил. Бывало, выезжал на стрелку, выходил один перед черными и предлагал — ну, давай, кто сможет меня одолеть. Первобытный принцип — кто на поединщика. Если желающие находились, то Киборг срубал их одним-двумя ударами. Но драться с мастером спорта международного класса по боксу желающих было мало.
 Только Художник вряд ли будет с ним мериться силами. Поскольку знает, что в этом поединке его соплей перепишут. Художник — скотина хитрая. Наверняка учудит какую-то подлость.
 Обычно давил Киборг количеством. С черными мерились толпой по полторы сотни человек с каждой стороны. Да, были времена. Сегодня хватило и полсотни быков. Все равно выглядело круто. Они ехали на стрелу на четырнадцати тачках — сплошь иномарки. И рать — красавцы. Художник еще чего-то не понял, хоть в Москве и не первый год. А суть проста — кто со стволом на Киборга пойдет, от ствола и погибнет.
 Хотя обычно на таких стрелках до стрельбы не доходило. Добазаривались до решения вопроса и расходились.
 Чего Художник хотел добиться? — этого Киборг понять не мог. Вопрос поставить о тех бабках? Так не один год прошел. А украв банкира, беспокойного Муху, он взял на себя слишком много.
 Киборг был уверен, что Художник даст обратный ход. Уже давал не раз, даст и теперь. Поскольку с Киборгом мериться в Москве силами — дело дохлое. А если у тебя другое мнение — пойдет мочилово и взрывы по всей Москве. Это раньше были одинокие волки, которые рыскали везде, не имея ни дома, ни пристанища, не дорожившие ничем. Сегодня у любого братана и семья есть, и десять фирм под ним ходит, и любовница — ну все как у людей. Есть что терять. А значит, есть чего бояться. Правда, плохо, что Киборг не совсем представлял, чего боится Художник, поскольку эта фигура, несмотря на его бурные похождения в Москве, достаточно темная. Но у него достаточно привязок, по которым можно бить очень больно.
 Киборг свернул с дороги, остановился. Вот и условленное место. Он высылал сюда разведчика, и тот убедился, что подвохов никаких нет.
 Выйдя из салона, облокотившись о машину, Киборг вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся и пустил дым кольцом, которое тут же унес ветер. Он поглядел на приближавшиеся машины. Немного. Три «жигуля», раздолбанный внедорожник «Опель-Фронтеро», которому красная цена на толкучке пять тысяч зеленью.
 — Рухлядь какая, — сказал участковый с Балашихи по прозвищу Красная Шапочка. Киборг обычно брал на разбор ментов. Хоть те и форму серую носят, но свои, из братвы, так что должны отрабатывать по полной программе.
 — Да, на свалке подобрали, — кивнул Киборг, презрительно глядя на колонну. Художник скупердяй. Не может прикупить себе и братве нормальные тачки. Несолидно. При стрелках на тачки сразу первое внимание. Смотришь — если на рухляди прикатили, значит, и разговор несерьезный. А если «Чероки» с тонированными стеклами, да пара «Паджеро», да «Форд» с «мерином» новяк — значит, башли у пацанов ломовые. Значит, на мякине их не проведешь.
 — Бомжи какие-то, — усмехнулся Красная Шапочка.
 — Ничего. Они у нас на место быстро встанут, — сказал Киборг.
 Из остановившейся машины вышел Армен и направился к Киборгу.
 — А где Художник? — прищурился тот.
 — Ногу сломал.
 — Ха, — усмехнулся Киборг. — Ногу, да…
 — Ногу.
 — А ты за бугра теперь?
 — А я за бугра, — кивнул Армеи.
 — Тогда слушай, бугор. Я пятьсот штыков поставить могу. Даже если меня грохнут, мои псы всю землю перевернут, но каждого из твоих достанут. У нас организация потому что. У нас и менты купленные потому что. И судьи, и прокурор с моей ладони ест потому что.
 Армен скучающе слушал эту пространную косноязычную речь. А Киборг завелся:
 — У нас в команде каждый своей работой занят. И если на кого приказ «фас!» — мне того сильно жалко становится. Художник наглый, но не больше. А здесь, — он повернулся, махнул рукой на своих ребят, — сила.
 — Ну и что? — спросил Армен.
 — Поэтому расходимся по-хорошему. Ты возвращаешь нам Муху. Считай, на первый раз простили.
 — Чего? Муху? Банкира твоего?
 — Да. Вы его прибрали.
 — Мы? Ты перегрелся?
 — Так, — набычился Киборг.
 — Теперь наше мнение. Ты возвращаешь бабки, тогда тебя на счетчик не поставим. И расходимся…
 — Какие бабки? — не понял Киборг.
 — Свердловские. Которые вы в Марьине взяли.
 — Ты чего порешь?
 — Только не надо, Киборг.
 — Тупой базар, Армен. Тупой…
 Армен пожал плечами. Провел ладонью по голове — это бы условный знак. Один из братанов нажал кнопку рации. Сигнал полетел на рацию Шайтана.
 Отдаленный щелчок выстрела…
 Армен качнулся. И упал лицом в траву. В спине его была дырка.
 Киборг на миг опешил. Огляделся. И вдруг его повело в сторону. Он почувствовал, что де владеет собой. Что трава вдруг приближается, и он утопает в ней лицом. Он улегся рядом с Арменом. Пуля вошла ему в шею.
 И начался ад. Автоматные очереди. Боевики рассыпались. Укрывались за машинами. И уничтожали друг друга.
 С мрачным удовлетворением Гурьянов одну за другой посылал пули, которые настигали свои цели. Отстреляв из своей винтовки, он расстрелял быстро магазин винтовки Шайтана.
 У команды Киборга было численное превосходство. Руднянские надеялись на внезапность. Но первая пуля настигла не Киборга, а Армена. Они решили, что Шайтан сошел с ума и шпарит с колокольни по своим.
 Пара руднянских дернули в сторону. Но их прострочили очередями. «Жигуль» пятой модели с руднянскими взвыл мотором и устремился прочь. Следом пристроилась вторая машина. Забарабанили очереди, разнося стекла «пятерки», но она ехала вперед, разбрызгивая грязь, по лужам и скрылась за холмом, выйдя из сектора обстрела. Вторая машина тоже сумела уйти из-под обстрела.
 Влад, распластавшийся в полосе зеленки на пути отступления руднянских, нажал на кнопку дистанционного взрывателя, и «пятерка» приподнялась над землей и рухнула пылающими обломками.
 Потом Влад аккуратно уложил очередь во вторую машину, которую развернуло взрывной волной. Он работал экономично, четко, как когда-то работал по душманским караванам.
 — Все, отход, — сказал полковник по рации. Он уже спустился с колокольни и уходил, пользуясь неразберихой. — Пока им хватит.
 Руднянских додавили двумя выстрелами из гранатомета, Все-таки человека три сумели добраться до леса и уйти. Но и команде Киборга битва дорого стоила.
 Гурьянов нажал на кнопку.
 Шайтан был не дурак. Он все просчитал. Перед этим они заложили в зарытую в землю цистерну сотни полторы килограммов тротила. Цистерна располагалась как раз в том месте, где, как надеялись, остановится караван Киборга. Расчет был, как и на стрелке с Гибоном, — Киборг получает пулю. Армен кидается в укрытие. Цистерна взрывается и сметает противника. После этого остается только подработать автоматами. Но первая пуля настигла самого Армена. Взрыв не произошел. И руднянских просто уничтожили.
 Гурьянов нажал на кнопку. Сработал радиовзрыватель. Цистерна все-таки рванула, сметая киборговскую команду, которая расслабилась, решив, что победила.
 Гурьянов как-то в шутку сказал Вике, что иногда ему хочется быть инквизитором. Он себя сейчас и ощущал инквизитором, священным огнем сметающим с лица земли нечисть. Да, он ощущал плещущуюся боль и растерянность умиравших. И вместе с тем знал, что это нечисть и жить ей не положено вообще…
 Вечером Влад и Гурьянов смотрели новости о беспрецедентной мафиозной битве.
 — Количество погибших достигло тридцати человек. Чеченская война может поблекнуть перед бойней в Мытищинском районе, — радостно сообщил обозреватель телевидения.
 На следующий день Влад, наведя справки по своим каналам, сообщил:
 — Художника там не было. Погиб его первый помощник.
 — А где он сам? — неприятно удивился Гурьянов.
 — Черт его знает…
 Прошел месяц после того, как руднянская команда перестала существовать, а бригада Киборга, оставшаяся без лидера и самых активных бойцов, развалилась, погрязла во внутренних разборках.
 — Да, вспомнили мы с тобой молодость, — улыбнулся Влад.
 Они сидели все в той же квартире уехавшего в Америку театрального режиссера и коротали вечер за бутылкой водки.
 — Фейерверк был яркий, — кивнул Гурьянов. — Что ты теперь будешь делать?
 — Восстановлюсь, наверное, в органах, — сказал Влад.
 — Каким образом?
 — Политик поможет.
 — Добровольно, — хмыкнул Гурьянов.
 — Да. Он записался добровольцем, — кивнул Влад. — Что по бумагам? Дали твои коллеги заключение?
 — Вчера закончили работу. Шайтан сказал правду — действительно имела место многоступенчатая афера по перекачке крупных денежных сумм сначала на Кипр, потом в Африку, ну а дальше — Швейцария.
 — И что?
 — Все сходится к фирме «Амстан».
 — Как мы и думали — Лупаченко? — спросил Влад.
 — Он, голубчик, — сказал Гурьянов.
 Лупаченко — председатель совета директоров компании «Амстан». Да, да, тот самый друг Кости, который клялся ему в верности. Который помогал Гурьянову с похоронами. Это он организовал аферу с переброской денег, предложив Косте легко заколотить приличную сумму. А когда почва загорелась .под ногами и встал вопрос — что дороже, дружба или деньги, ответ был прост — деньги. Предательство, ты многолико…
 — И что дальше? — осведомился Влад. ,
 — Дело не закончено, — сказал Гурьянов.
 — Что ты с ним делать будешь?
 — Председатель совета директоров «Амстана» — большая шишка. У него бронированный «Мерседес», машина с охраной, притом весьма профессиональной. Его сильно берегут. В Кремле ногой кабинеты открывает.
 — Да, тяжелый случай, — вздохнул Влад.
 — И все равно — такие долго не живут.
 Полковник осунулся в последние дни. Он устал. И все равно — дело было не завершено. Художник исчез, но он где-то на свободе. И Лупаченко, наверное, обдумывает новую аферу, и снова будет перекидывать деньги куда-то, и снова будет жертвовать людьми. Это непорядок. А непорядок надлежит устранить.
 — Интересно, почему Художник не пришел на стрелку? — задумчиво произнес Влад. — Не в его привычке прятаться за чужие спины.
 — Ты знаешь статистику — на самолеты, которые разбились, опаздывали в среднем в три-четыре раза больше народу, чем на обычные рейсы. Люди чуют запах гибели. Скорее всего Художник тоже почувствовал.
 — Достанем его?
 — Достанем. Ребята в Службе пошустрили, обнаружили следы его недвижимости.
 — Вилла на Сейшелах? — усмехнулся Влад.
 — В Испании. Всего лишь в Испании. В окрестностях Валенсии. Сказочное место. Чистый воздух. Средиземное море. Покой и воля.
 — Красота.
 — Я люблю Испанию, — сказал Гурьянов. — Прекрасная консервативная страна. Очень маленькая преступность. Даже разборок не было, пока наши братаны у них недвижимость не стали скупать.
 — И что?
 — Ну, русская мафия не спит. И разборки там еще случаются, — произнес Гурьянов.
 В Москве уже холод. Слякотная осень, простуды. Серый город. Давящее небо. Просто мерзость.
 Тут же — солнечно, тепло. Фрукты, хорошее вино, которое испанцы пьют вместо воды. И главное — ощущение, будто улетел на другую планету, вырвался из притяжения того самого мира, отбросив за собой, как отработанные ступени, все заботы, проблемы, своих корешей.
 В Москве пока ловить нечего. Команда практически уничтожена. Армен мертв. Шайтан мертв. Еще многие мертвы. К Политику хода нет — там могут ждать.
 Художник ощущал не разочарование и раскаяние, а какое-то отупение. И жизнь его вся представлялась странной компьютерной игрой, где приходилось проходить разные уровни сложности, где вокруг сыпались замертво толпы компьютерных врагов. Вот только компьютерную игру можно загрузить заново и начать сначала. А удастся ли ему начать сначала сейчас? Вряд ли. Что-то сломалось в нем… Хотя время лечит. Отлежаться здесь, на дне, и все начинать сначала. Вернуться в Россию, где имя Художника еще что-то значит. Набрать команду. И начать опять завоевывать сферы влияния… Если удастся. Тогда, десять лет назад, начинать все было проще. Тогда он не ощущал опасности. И не слишком дорожил собой. А сегодня, после всего, он все чаще просыпался ночью и ощущал, что панически боится смерти. Потом это проходило, и он снова погружался в сонное, бесцельное времяпровождение. Море, бассейн, вино, русские девахи, которые околачивались в Валенсии в поисках заработка.
 Он сидел в надувном кресле на краю бассейна и посасывал холодный апельсиновый сок. В бокале позвякивали кусочки льда. Рядом на столике стояло блюдо с яблоками и персиками и лежал любимый нож с выкидными лезвиями.
 Все-таки как шустро их сделали. Художник не мог понять, как все получилось. Их будто преследовал злой рок. О происшедшем в Мытищинском районе он имел самые смутные представления, пользовался в основном скудными сообщениями из СМИ. С оставшимися в живых руднянскими выходить на связь он боялся.
 Как-то все развалилось мгновенно. Началось с того заказа на устранение фирмача и с погони за бумагами. Тогда он начал одного за другим терять людей. И те загадочные фигуры — бывший опер и еще какой-то менеджер. Не от них ли все шло? Но чтобы двое уничтожили такую бригаду? Это просто невозможно! Невозможно!
 — Ну что. Художник, перекинемся словечком? — услышал Художник позади себя.
 Он медленно повернул голову. И увидел того самого типа — родственника погибшего фирмача. И воспринял это как-то без удивления.
 — Ты кто? — для порядка спросил Художник.
 — Я? Человек, которому плюнули в душу, — полковник подошел к владельцу виллы и остановился от него метрах в трех.
 — Ты родственник того придурка, которого мы… — Художник улыбнулся. — Точно. И что тебе надо?
 — Ты же знаешь, Художник, зачем я здесь.
 — Да. Ты пришел за мной. Правильно?
 — Правильно.
 — Такой ангел смерти, да?
 — Нет. Просто советский офицер.
 — Ну да. Голубые береты? Рыцари плаща и кинжала? Это ты с моими ребятками разобрался?
 — Можно сказать так.
 — Понятно… Круто. Уважаю, — без эмоций произнес Художник.
 Неожиданно резко он схватил кнопочный нож и вскочил на ноги.
 Гурьянов улыбнулся. Это уже было лучше. Он знал, что так будет. И это его устраивало.
 — Когда это волк просто так сдавался? — воскликнул Художник. — Мы еще побьемся…
 Ножом он владел виртуозно. Лезвие мелькало, рукоятка скользила между пальцами. Художник сделал выпад, лезвие прочертило дугу.
 Гурьянов ушел с линии атаки. Художник опять бросился на него. Нож летал как заговоренный, но Гурьянов опять уклонился.
 — Умеешь, — оценил полковник.
 Художник перевел дыхание и вдруг с диким воплем, вырвавшимся из глубин его существа, рванулся в последнюю атаку, решив, что или убьет противника сейчас, или умрет сам.
 Но рука с ножом попала в жесткий блок, хрустнула. Нож выпал из нее. Гурьянов зажал его в мертвой хватке.
 — Больно, — прошептал Художник.
 — А им больно не было?
 — Мне больно… Ну давай. Не тяни, — прохрипел атаман руднянеких.
 Гурьянов резким движением свернул ему шею, подержал тело и бросил в бассейн.
 Все, полдела сделано. Оставалась вторая половина. Тоже нелегкая…
 — Ужас, — сказала Вика, протягивая через стол в кафе газету Гурьянову. — Я его знала.
 — Правда?
 — Да. Красивый был мужчина. Представительный, VIP-класс… Кстати, Костя его тоже знал.
 — Я тоже с ним как-то встречался… Не старый ведь мужик. Крепкий. Кажется, весь мир в кармане. А смерть уже за спиной. И ты не знаешь этого. Не привык к близости костлявой. И не можешь смириться, что она пришла за тобой, — он развернул газету.
 Некролог был на пятой странице. Большой с портретом, с выражением глубочайшего сожаления.
 «Скоропостижно скончался известный российский бизнесмен, председатель совета директоров финансово-инвестиционной компании „Амстан“ Владимир Афанасьевич Лупаченко…»
 Действительно, скончался скоропостижно. Только в газете не написано, от какой болезни. А болезнь была редкая — лучевая.
 Не вовремя Лупаченко решил, что его кабинет недостаточно богат, и затеял там ремонт. Привезли новую, тяжелую, кожаную мебель в допотопном, монументальном, солидном стиле. Ему мебель понравилась. И кабинет дизайнеры оформили на отлично. Вот только одного он не ведал. Что в его кресло перед рабочим столом была зашита ампула с радиоактивным веществом.
 Вот так и получается. Все предосторожности, бронированные машины, натасканные охранники оказались невостребованными. Ведь нужно-то было одно — счетчик Гейгера, а о нем и не подумали. За четыре дня председатель совета директоров «Амстана» хватанул смертельную дозу.
 Впрочем, если бы не подвернулся этот случай, подвернулся бы другой. Гурьянов знал, что Лупаченко жить не будет. И вряд ли кто найдется на Земле, кто остановит бойца «Бурана», принявшего такое решение.
 — Как у тебя на работе? — спросил Гурьянов.
 — Нормально. Дела в гору пошли. Она отхлебнула кофе.
 — Никита, ты не представляешь, кто ко мне вчера заявился на работу.
 — И кто?
 — Лешка.
 — Этот подлец?
 — Он.
 — И чего хотел?
 — Я была одна. Он меня обнял и говорит: «Вика, родная, давай забудем то мелкое недоразумение. Все прошло». Представляешь?
 — А ты?
 — Я дала ему по морде.
 — А он?
 — Он просто взбесился. Я думала, он меня ударит. Даай руку занес.
 — И что?
 — Я сказала, что те двое моих знакомых заглянут к нему вечерочком. И мне стало его жалко.
 — Почему?
 — У него был вид несчастного человека.
 — Понятно, — Гурьянов усмехнулся.
 — Мне жалко несчастных людей. Потому что я такая счастливая.
 — Да-а? — протянул Гурьянов. — С чего бы это ты так счастливая?
 — Потому что у меня есть ты, — она положила свою ладонь на его. — Самый лучший. Рыцарь Айвенго.
 — Ну что ж. Я польщен… Любимая, — на этот раз он не заставлял себя произнести это слово. Оно вырвалось само.